Глава седьмая
ДОКУМЕНТ, КОТОРЫЙ МНОГОЕ ОБЪЯСНЯЕТ
Как только дверь закрылась, фрау Книксен злобно выругалась и проговорила:
— Швайн, думмкопф… Мёртвым вообще не платят никаких денег.
Она допила коньяк, докурила длинную чёрную сигарету, приняла снотворное и, переодевшись в пижаму, легла в кровать. Сказала сама себе «гут нахт» и погасила свет. Через минуту послышался её храп.
Дверь из ванной приоткрылась, в гостиную вышли Шустрик и Мямлик.
— Спит, — прошептал Мямлик. — Можно начинать.
Следуя заранее оговорённому плану, волшебные человечки рассредоточились. Шустрик начал рыться в ящиках и в гардеробе, Мямлик приступил к личному досмотру подозреваемой. Со стороны кровати можно было услышать такое:
— Фрау-мадам… Позвольте… Я доктор, меня не надо стесняться… То есть, я не совсем доктор, но я обязательно им когда-нибудь стану… Ага, так я и думал! Самое интимное, самое сокровенное вы всегда держите при себе…
И будущий доктор стал вытягивать из-под подушки, на которой лежала голова дамы, плоскую инкрустированную шкатулку.
— Сюда! — прошептал он, обернувшись. — Я, кажется, нашёл…
В этот момент дама проснулась.
Мямлик задвинул шкатулку обратно, отполз и затаился.
Дама резко голову и прошептала:
— Вас ист дас! Кто здесь шуршаль!..
Она ощупала шкатулку под подушкой.
— Думаль, что это мыши, — она снова опустила голову и расслабилась. — Я люблю мыши. Ненавижу кошек. Пусть мыши съедят всех кошек.
На этой мысли она окончательно успокоилась и заснула.
Человечки приблизились и, соблюдая величайшую осторожность, вытянули шкатулку из-под подушки. Шустрик без труда справился с замком, и крышка отворилась.
Внутри были пожелтевшие бумаги — полученные от многочисленных заграничных мужей завещания, акции, сертификаты и прочие ценные бумаги.
Наконец, в свете носа-лампочки, появилось то, что они искали.
Это были ветхие, истлевшие бумаги с материалами показаний «… гр-на Таврического, бывш. графа, обвиняемого в антисов. деятельности».
Несколько строк из стенографических записей допроса объясняли многое.
… — Маруся, убери ножницы, не бери грех на душу!!!
— Какая я тебе Маруся, гнида. Хватит уже, попили нашей пролетарской крови. Я теперь красный комиссар товарищ Книксен. Отвечай теперь на мои вопросы.
— Что… что ты хочешь делать?.. Убери!.. Что с тобой?! Ты же ничего, ничего кроме добра, в нашем доме не видела! За что же со мной так…
— Вы меня в воровстве подозревали. Будто я вот этот вот медальончик у вашей дочери стибрила. А я не крала. Она его сама, в бане обранила. Или мне теперь вам вернуть? У вас ещё серебряные ложечки, помнится, пропадали…
— Да что ты говоришь, оставь! Колечки, ложечки… Одни разговоры. Всю обстановку в печах пожгли, какие уж там ложечки… Прекрати, Маруся, отпусти меня.
— Отпустить? Может и отпущу. Если признаешься, где клад зарыл.
— К-клад?.. Какой клад?
— А камешки, бриллианты. Какие ваша буржуйская семейка тыщу лет собирала. Об этом все знают.
— Нет! Не знаю! Не было!..
— Ну, тогда держись, сволочь…
Две последующие страницы были написаны слишком сбивчиво и через строчку пестрели репризами «обвиняемый кричит» или «обвиняемый теряет сознание». В некоторых места каракули красноармейца, спешно обученного стенографии, совсем не поддавались расшифровке.
— Вот что, барин. Жить тебе осталось ровно одну минуту. Если не скажешь, поеду в Париж и найду жену твою Анастасию Петровну… Дальше соображаешь? Не будет, не будет тебе покоя на том свете.
— Не надо… Там… В подвале… Лаз под угольной кучей…
Дальше одной страницы не хватало; запись прерывалась на полуслове. Следующая, последняя страница, представляла финал чудовищного и трагического допроса.
— Вовремя дух испустил. Самое главное написал трясущимися перстами: «…Завещаю Марусе Книксен, моей незаконной дочери.» Сложу, спрячу на груди, в медальоне. Всё моё. Теперь никакой буржуйский суд не подкопается.
Ещё несколько строчек стенографист написал бездумно, что называется, «на автомате».
— Пишешь, товарищ Зябликов? Ну пиши… Я после почитаю. А в рапорте изложу, как всё это случилось на самом деле. Как он, гнида, вырвался, выхватил из моей кобуры маузер, да и открыл пальльбу. Тебя, товарищ Зябликов, — наповал, а меня только задел… (Выстрел.) Опаньки! Вот так, навылет, почти не больно. Зябликов! Слышь?.. Тебе-то он прямо в лобешник закатал. Прощай, друг-коммунар…
На этом записи окончательно обрывались.
| 
