Древняя Греция

PDF

      Полный текст книги

      В АХЕЙСКОЙ ГРЕЦИИ
      Когда первые греческие племена пришли на Балканский полуостров, они были полудикими скотоводами. Они еще не знали письменности; каждое вторгшееся племя имело свой говор, но все эти говоры можно разделить на две группы — ионийские и ахейские.
      Если мы сравним русский язык с украинским, то заметим отличия в гласных звуках: русский говорит «дом», украинец — «дим»; русский говорит «конь», украинец — «кинь»; русский говорит «волк», украинец — «вивк».
      Такая же разница между ионийскими и ахейскими говорами: часто, когда в ионийских говорах читается «е», в ахейских читается «а».
      Ионийцы заняли Аттику, прилегающий к ней остров Евбею и некоторые области в Пелопоннесе; всю остальную Грецию заселили ахейцы.
      Греки пришли не в пустую, ненаселенную страну: они нашли здесь коренных жителей, которых называли «пеласгами». Пеласги были много культурнее пришельцев: у них были населенные города, они занимались земледелием, скотоводством, рыбной ловлей и мореходством.
      В 150 км к юго-востоку от Балканского полуострова лежал большой и плодородный остров Крит. Жители Крита были опытными мореплавателями; они вели оживленную морскую торговлю и были под сильным культурным влиянием древнего Востока — Египта и Вавилонии. У них были большие города с великолепными дворцами, прекрасные статуи и картины; города соединялись дорогами, мощеными огромными каменными плитами. Критяне получали из Египта золото и слоновую кость, из Сирии — кедровые бревна для построек, с острова Кипра — медь. Железа они еще не знали: оружие и орудия труда делались из камня и бронзы.
      Критяне уже умели писать иероглифами. Это были изображения людей, животных и предметов. Позже это письмо было упрощено и знаки перестали походить на изображаемые предметы; такое письмо называется линейным, так как знаки составлялись из линий.
      Владея большим флотом, критяне высаживались на островах Средиземного моря и в различных местах Балканского полуострова, основывали здесь торговые поселения, обменивались товарами; часто нападали на местных жителей, грабили и уводили их в плен. По преданию Афины некогда платили дань критскому царю Миносу и должны были посылать на Крит своих девушек. Критяне обучили местное население различным ремеслам, разведению некоторых культурных растений, рисованию и т. д.
      Когда греки пришли на Балканский полуостров, местные жители (пеласги) испытывали культурное влияние Крита. Часто Криту, удавалось покорить прибрежные поселения Балканского полуострова. Многие греческие племена на первых порах платили дань Криту.
      Пеласги подчинились более сильным и воинственным пришельцам; многие из них усвоили греческий язык и вскоре слились с греками. Греки, поселившиеся в городах восточного и южного побережья Пелопоннеса и поблизости от них, быстро перенимали критскую культуру. Скотоводство стало играть второ-стеленную роль в их жизни: они стали заниматься земледелием, скотоводством и ремеслами, отчасти также мореходством и тор: говлей.
      Когда они пришли в ту область, которая позже была названа Элладой (Грецией), в их языке не было даже слова для обозначения моря, так как греки перед тем долго странствовали по степям Азии и Европы и успели позабыть слово «море». Это слово им пришлось заимствовать из языка местного населения.
      Положение их с самого начала было беспокойным и опасным: на море господствовали критяне, совершавшие постоянные набеги на Грецию. По суше с севера все время надвигались полудикие греческие и негреческие племена. Поэтому свои города греческие поселенцы строили в некотором отдалении от берега, боясь нападения с моря. Они обносили их стенами. В верхнем городе («Акрополе») жили царь, представители правящих групп, воины. Здесь же находились храм бога или богини, а также рынок. При известии о появлении врага все жители прилегающих селений укрывались за крепкими стенами города, сложенными из огромных камней.
      Рядом со старым городом, «кремлем», образовывался «нижний город», «посад» (по-гречески «асти»), где жили ремесленники, торговцы и садоводы.
      Вместо палаток и деревянных бараков знатные люди начинают строить каменные палаты. Однако эти дома были не совсем такими, как на Крите. Жители Крита — южане, они не нуждались в отоплении; пищу готовили под открытым небом. В середине критских дворцов находился светлый двор, сюда выходили балконы и открытые галереи и коридоры. Греки же пришли с севера и привыкли бороться с северными холодами. Поэтому в середине ахейских домов всегда находилась большая комната — мегарон с очагом в центре. Труб еще не знали: дым из очага выходил через отверстие в потолке.
      Критяне господствовали на море, поэтому у них не было нужды в сухопутном войске — им некого было бояться. Среди найденных в критских дворцах картин, сохранившихся до прихода греков, нет ни одной, которая изображала бы битву. Греки, наоборот, должны были все время бояться нападения, поэтому у них образовался класс воинов-аристократов, которые с детства учились военному делу. Греческие аристократы стали приобретать коней и, подобно знати восточных стран, сражаться на колесницах. Кузнецы изготовляли для них разнообразное оружие. Научились они и мореходству. Вместе с другими средиземноморскими народами они совершали даже нападения на морское побережье Египта.
      Наконец в XV в. до н. э. им удалось, напав на Крит, одержать победу над критянами и сжечь дворец в Кноссе. Греки массами переправляются на Крит, и здесь возникает греческое государство.
      В XIV — XIII вв. до н. э. ахейцы проникают на южный берег Малой Азии, на острова Кипр и Родос, а ионийцы — на западный берег Малой Азии. На южном побережье этого полуострова, в области, которая впоследствии называлась Памфилией, возникает сильное греческое государство.
      В документах могущественного хеттского царства, находившегося на современном побережье Малой Азии, это греческое государство называется «Ахийава» (сами греки называли себя в это время «Ахайвой»). Могущественный царь хеттов называл правителя Ахийава .так же, как царей Египта и Вавилонии, — «братом».
      Самыми крупными городами этого времени были «златообильные Микены» в северо-восточном Пелопоннесе, Пилос — на южном побережье этого полуострова, а также Кносс на Крите.
      В первом из перечисленных городов, в Микенах, найдены гробницы царей; в них обнаружено много золота и драгоценностей, из чего видно, что эти цари были окружены большим почетом. Однако власть их была не так сильна, как власть восточных царей.
      В Египте, Вавилонии и в других восточных странах изображения царя отличались гораздо большими размерами, чем изображения простых людей. Царь стоит обычно в горделивой позе, так что его фигура сразу бросается в глаза и его очень легко отличить. В государствах Востока все законы писались от имени царя. Его называли «богом солнцем», «сыном бога» и т. п. Он являлся собственником всей земли. Ничего подобного мы не найдем ни в догреческом Крите, ни в ахейских государствах: на изображениях в этих странах царь ничем не отличается от других людей, ни одна надпись не написана от имени царя. Владельцам большинства земель в Греции и на Крите считался народ. Частные лица и даже сам царь получали своп участки земли от народа. С другой стороны, власть царя была ограничена властью воеводы, который фактически играл большую роль, чем сам царь.
      Таким образом, в древнейших греческих государствах сохранялись еще следы первобытной военной демократии, хотя здесь уже начинали резко выделяться военная и имущественная аристократия — колесничие и «телесты», владевшие большими земельными угодьями, которые они сдавали в аренду простым людям. Имущественное неравенство зашло очень далеко: у богатых людей бывало до 1800 мер земли, а у бедняков обычно — 5 — 10 мер, а иногда всего одна мера!
      Большим почетом в государстве пользовались ремесленники: плотники, столяры, горшечники, каменщики, резчики, портные, пекари, скорняки, охотники, золотых дел мастера. Наиболее важную роль играли кузнецы или, как их тогда называли, «бронзовщики», так как железо было в Греции большой редкостью — его даже считали драгоценным металлом!
      Кузнецы частью были подчинены храмам, частью — начальникам областей — баснлевсам. Кузнецы пользовались привилегиями и освобождались от некоторых налогов. В число ремесленников включали также матросов, сторожей, врачей и письмоносцев. Все ремесленники делились на две группы: «получающих задание» и «неполучающих задания». Первые получали от государства по точному весу сырье (например, кузнецы — медь), а затем сдавали также по точному весу свои изделия государству. Ремесленники второй группы работали в государственных мастерских или на стройках. Здесь велся точный учет явившихся на работу и неявившихся.
      Большую роль в хозяйственной жизни играли земледелие и скотоводство. На Крите были большие стада лошадей, коз и овец; в Пилосе упоминаются коровы и козы: лошадей здесь было мало. Стада угонялись на лето в горы, где для них были устроены особые загоны.
      Денег тогда еще в Греции не было, все повинности и налоги были натуральными. Они вносились главным образом зерном и другими сельскохозяйственными продуктами: скотом, шерстью, тканями, льном, а также рабами. Большую роль в государственном хозяйстве играла трудовая повинность населения. Так, огромные дворцы, гробницы и дороги сооружались принудительным трудом свободных крестьян.
      Государства ахейской Греции были рабовладельческими. В надписях указаны профессии рабынь: молольщицы зерна, кухарки, ткачихи, швеи, чесальщицы шерсти, штопальщицы. В работе им помогали их дети. Когда они вырастали, их отбирали от матерей и отправляли работать в другие места.
      Рабство в ахейских государствах носило примитивный характер и было развито значительно слабее, чем в Греции классического периода. Между различными категориями рабов было мало общего. К рабам относили, например, и «божьих рабов», пользовавшихся некоторыми правами свободных людей. Они могли арендовать землю у народа и имели иногда довольно большие земельные участки. В том же привилегированном положении были дети, родившиеся от браков рабов со свободными. В значительно худшем положении находились рабы, ухаживавшие за домашним скотом. В наихудшем положении были продававшиеся и покупавшиеся рабы, о которых упоминается в критских документах.
      Для взыскания налогов, распределения земли и рабочей силы, организации обороны и тому подобного необходимо было большое количество чиновников и сложная система управления. Должностных лиц в ахейской Греции было очень много: во главе государства стояли царь и воевода, каждой областью руководил басилевс, при котором находился Совет старейшин (герусия), получавших продовольствие из казны. Во главе деревень стояли правители. Эта должность сохранилась еще с тех времен, когда каждая деревня была особым государством и имела своего начальника. Поэтому эти «сельские старосты» назывались в каждой деревне по-своему. Кроме того, было еще множество должностных лиц: одни ведали сбором налогов, другие — хранением государственных продуктов, третьи — мастерскими. Складами пшеницы, по-видимому, заведовали верховные жрицы — ключеносицы. Другие должностные лица надзирали за стадами.
      Существовали военные командиры различных рангов: коменданты, колесничие, начальники отрядов. Содержание всей этой огромной армии правителей и чиновников тяжким бременем ложилось на плечи простого народа.
      Для того чтобы вести учет поступающих податей, государство нуждалось в развитой системе письменности. При раскопках в Пилосе и других городах были найдены многочисленные глиняные таблички, отражающие хозяйственную жизнь ахейской Греции и являвшиеся своего рода бухгалтерскими книгами того времени. Они написаны особыми знаками, непохожими на греческие: в левой части каждой строки находятся слова, написанные знаками, каждый из которых обозначает не звук, а слог. (Слова отделены друг от друга вертикальной черточкой. В правой части каждой строки — идеограмма, то есть схематическое изображение предмета, животного или растения, о котором говорится в «книге», — лошади, овцы, винограда, меди, пшеницы и т. д., и цифра.)
      Эти надписи были сделаны на необожженной глине и должны были через один-два года рассыпаться, но когда микенские дворцы были сожжены пришельцами с севера, во время пожара таблички обгорели, превратились в кирпич и поэтому сохранились до нашего времени.
      Это вторжение произошло в XIII — XII вв. до н. э. Богатые ахейские государства с их сложной организацией и высокой культурой были разрушены вторгшимися с севера полудикими греческими племенами дорийцев, говоривших на ином, чем ахейцы, греческом диалекте.
      Весьма вероятно, что причиной победы дорийцев была непопулярность ахейских правителей среди простого народа, который они притесняли.
      Народ не хотел защищать своих угнетателей и потому не оказал достаточного сопротивления пришельцам и, может быть, даже встал на их сторону.
      Другой причиной было, вероятно, то, что эти пришельцы умели делать железное оружие, неизвестное ахейцам.
      Ахейские города были разрушены, жители же или уничтожены, или, подчинившись дорийцам, слились с ними. Некоторые ахейцы бежали в неплодородную горную Аркадию, не представлявшую соблазна для пришельцев, или за море в Малую Азию и на Кипр. Только область, населенную ионийцами, — Аттику — и прилегающую к ней Евбею дорийцы не смогли захватить.
      Следствием вторжения был упадок культуры. Подвоз товаров по морю прекратился, искусство письменности было забыто. Умение писать стало считаться колдовством. Однако погибшая на греческом материке ахейская культура не исчезла. Ахейцы, бежавшие из Пелопоннеса в Малую Азию, принесли обитавшим там ионийцам свои песни и сказания. В них сохранялись воспоминания о могуществе ахейских государств, об их высокой культуре. Эти сказания были впоследствии обработаны и собраны в знаменитых поэмах «Илиада» и «Одиссея», автором которых считали Гомера.
     
      НА ОЛИМПЕ
      пор о богах длился всю ночь. К утру все разошлись по палаткам. У потухающего костра остались только Пайсий — египетский воин, служивший в тяжеловооруженной пехоте, и Андро-тпон — из отряда греческих наемников.
      Дело происходило в VI в. до н. э. в Египте. По приказу фараона большая армия египтян и наемников — греческих и ливийских — направлялась на юг, к истокам Нила. Поход был труден, греки плохо переносили жару. Уставший от похода Андротион говорил тихо и злобно:
      — Ты хвалишь своих богов! По-твоему, боги египтян — сильнейшие, и не последний среди них — Апис. Не так ли? В Мемфисе я был во время праздника в честь всемогущего бога Аписа. Тогда я еще не таскал на себе, подобно вьючному ослу, эту кожаную крепость — Андротион с ненавистью толкнул лежащий рядом с ним кожаный щит — я толкался среди праздничного народа и расспрашивал всех о всемогущем боге Аписе. И я узнал, что всесильный, могучий Апис, явившийся в Мемфисе, — это всего лишь черный бык с белым пятном на лбу. Разве грозные боги могут быть бессловесными животными? Ответь же мне, о мудрый Пайсий.
      Коричневое лицо Пайсия задрожало от гнева.
      — Зачем же ты явился в страну наших богов? Отчего ты не просил у своих богов удачи на родине? А может ты здесь потому, что боги твои бессильны. Подумай об этом на досуге.
      Оставшись один, Андротион сидел неподвижно и думал. Может быть, прав Паисий. Счастье, действительно, забыло к нему дорогу. Ему не везло в Милете. И в Египте он не смог, как многие его земляки, заняться выгодной торговлей в Навкратисе — греческой колонии в дельте Нила. Он тянет лямку наемника. А разве мало жертв принес он греческим богам?
      Чья-то тяжелая рука легла на его плечо. Андротион схватился за меч, висевший у пояса. При свете костра Андротион разглядел рослого ливийца, которого он прежде видел невдалеке от костра. Пока Андротион разговаривал с Паисием, ливиец сидел, не меняя позы, казалось, что он спит, низко свесив голову; видна была только густая шапка курчавых волос.
      Коверкая греческие слова, ливиец сказал:
      — Я слышал, как вы спорили. Расскажи мне о своей стране и богах. Я хочу знать о них больше.
      Андротион с благодарностью взглянул на ливийца. Он тосковал по родине, и ничто не могло быть для него приятнее воспоминаний.
      — Садись, — сказал он, — мой рассказ будет долгим... На севере земли, населенной эллинами, находится страна Фессалия. Среди гор, со всех сторон окружающих фессалийскую равнину, на границе с Македонией, возвышается гора Олймп — самая высокая из всех гор Эллады. Склоны ее покрыты густыми лесами. Там растут дубы и каштаны, вечнозеленый кустарник. Трудно подняться на эту гору, скалистые склоны ее обрывисты, на вершине лежит вечный снег. В ясные дни снега Олимпа горят на солнце, но вершина горы всегда окутана густыми облаками. Там в вышине — золотые чертоги бессмертных богов. Смертному невозможно проникнуть в них. В царстве богов всегда лето и в чертогах светло. С неба льется яркий голубой свет.
      В светлых чертогах пируют бессмертные боги. На высоком золотом троне сидит Зевс — царь богов и людей. Рядом с ним его супруга Гера. Здесь же дети Зевса — близнецы Аполлон и Артемида, Афйна, Гермес, Арес и Гефест — бог огня и кузнечного дела. Это он выстроил для богов прекрасный дворец на вершине Олимпа. Каждому из богов подвластны дела и судьбы людей. Но сильнейший из них — Зевс, сын бога Крона. Крон был рожден Ураном — Небом и Геей — Землей. Обманом и хитростью Крон низвергнул Урана. Боясь, чтобы дети не лишили его власти, Крон приказал своей жене Рее приносить ему только что родившихся малюток и пожирал их. Последнего сына — Зевса — Рея пожалела. Она поднесла отцу спеленутый. камень, и Крон проглотил его. Рея укрыла Зевса на острове Крит, в одной из горных пещер. Там пчелы кормили его своим медом, а коза — молоком. Если маленький Зевс начинал плакать, юноши, охранявшие пещеру, устраивали военную пляску и ударами оружия по щитам заглушали крик ребенка, чтобы отец Крон не узнал об его существовании. Говорят, что на Крите еще и сейчас юноши пляшут военные танцы в честь Зевса.
      Когда вырос малютка Зевс, он заставил отца извергнуть проглоченных детей, а его самого сковал и бросил в мрачную пропасть Тартар, глубоко под землей, куда никогда не проникает луч солнца. После победы Зевс в колеснице, запряженной четверкой коней, направился на Олимп вместе с другими богами. Владычество над миром он поделил со своими братьями, которые помогли ему одолеть Крона. Айду досталась власть над царством мертвых, Посейдон стал морским владыкой. Зевс же с тех пор правит небом и землей. Он — сильнейший из всех богов. Бури и грозы, ветры и дожди, молнии и гром — все это происходит по воле Зевса, он тучегонитель и громовержец. Горе тому, кто нарушит порядок, установленный Зевсом на земле! Взмахнет могучий бог правой рукою и поразит клятвопреступника пламенной молнией. Поэтому те, кто клянутся, всегда призывают Зевса в свидетели. «Клянусь Зевсом!» — говорят у эллинов.
      Молния и гром — знаки власти Зевса. Зевс оберегает и домашний порядок. У эллинов во дворе каждого дома — жертвенник великого бога. Он покровитель чужестранцев, каждый из них может найти защиту у алтаря Зевса. Во многих местах священным деревом почитается дуб. Такой священный дуб Зевса находится в роще Додоны — в Эпире, на севере Эллады. Зевс часто отдыхает в этой роще. Голос его слышится в шелесте листьев и в журчании ручья, протекающего в глубине рощи. Непосвященный ничего не поймет в этих, звуках. Но вещие жрецы и престарелые жрицы толкуют по ним волю Зевса. Свою волю Зевс может также передать людям, послав священную птицу — орла. У великого Гомера в «Илиаде» Троянский царь Приам, отправляясь к Ахиллу, обратился к Зевсу с молитвой:
      Птицу пошли, быстролетного вестника, мощью своею
      Первую в птицах, которую сам ты всех более любишь,
      С правой пошли стороны, чтоб ее увидавши глазами,
      С верой отправился я к кораблям быстроконных данайцев
      Зевс услышал молитву старца и послал ему своего орла.
      После Зевса Гера — первая среди олимпийцев. Когда Гера и Зевс действуют заодно — все боги бессильны перед ними. Зевс чтит Геру и советуется с ней. Но часто ссорятся Зевс и Гера, часто возражает Гера повелителю богов, а иногда вмешивается в его дела. Если Зевс сильно разгневан, умолкает Гера. Она помнит, как некогда Зевс, сковав ее золотыми цепями, подвесил между землей и небом, привязав к ногам тяжелые наковальни. Прекрасна и могущественна Гера. Спускаясь с Олимпа, несется над снежными вершинами фракийских гор ее богато украшенная золотом и серебром колесница. Гера — царица среди богинь, Афина выткала ей роскошную одежду, украшенную разноцветными узорами. Сама богиня Земли Гея поднесла царице богов яблоню с золотыми плодами.
      Прекрасна и величава Гера, но часто загорается богиня гневом и сурово расправляется тогда с людьми и богами. Во время Троянской войны Гера много зла причинила троянцам. Когда богиня Артемида стала на сторону троянцев, Гера в гневе ударила ее по лицу колчаном, так что стрелы разлетелись в© все стороны. А маленького Гефеста, который родился хилым, богиня в гневе бросила с Олимпа вниз, и от этого он остался хромым на всю жизнь.
      Эллины почитают Геру как царицу богов и защитницу семейного очага. Особенно чтут ее в Аргосе и Спарте, в Корйнфе и Олимпии. На Самосе поклоняются деревянной статуе Геры, окутанной в покрывало. Любимая птица богини — павлин. Хохолок из перьев на голове птицы показывает, что она принадлежит к свите царицы богов.
      1 Данайцы — греки
      В городе Милете больше других богов чтут владыку морей Посейдона. Для милетян морская торговля — основа жизни. А судьба мореплавателя в руках Посейдона. Ударит грозный бог морей своим трезубцем, и поднимется на море страшная буря, вздымаются огромные пенящиеся волны, как легкие скорлупки швыряют они корабли, захлестывают их или с силой разбивают о прибрежные скалы. Но отложил свой трезубец Посейдон — и утихают волны, спокойна бескрайняя гладь моря, и могут продолжать свой путь мореплаватели. А сам Посейдон на колеснице, запряженной золотогривыми конями, спускается на дно моря в великолепный дворец, где живет он со своей женой Ам-фитрйтой — прекраснейшей из Нерейд — дочерей морского старца Нерея. Богу морей и его супруге послушны обитатели глубин — морские чудовища.
      Горе тому, кто оскорбит владыку морей! Жестоко преследовал Посейдон героя Одиссея, ослепившего его сына, одноглазого циклопа Полифема. Лишь в отсутствие Посейдона выпросила Афина у Зевса, чтобы тот разрешил ее любимцу Одиссею вернуться на родину. Не только на море могуч Посейдон. Ударами трезубца он колеблет землю, сдвигает горы, создает бездонные пропасти, возвращает вспять течение рек.
      Бог морей служит старшему своему брату Зевсу, выпрягает из колесницы отца богов коней и покрывает чехлом его великолепную колесницу.
      Самый мрачный из богов Аид царит глубоко под землей, в царстве мертвых. Вход в его царство находится там, где заходит солнце, глубокая пропасть ведет в Аид с поверхности земли. Нет возврата из царства мертвых Аида. В царстве мертвых катят свои волны реки Стикс и Ахерон. Угрюмый перевозчик Ха-рон перевозит души умерших в Аид. Трехглавый пес Кербер сторожит вход в царство Аида. Лишь немногим могучим героям позволили боги посетить Аид и живыми вернуться на землю. Одиссей побывал в Аиде и увидел там тени героев троянской войны. Поведал Одиссею Ахилл, что лучше быть живым поденщиком на земле, чем мертвым царем в Аиде. И Геракл побывал в Аиде и принес оттуда связанного адского пса Кербера, это был один из двенадцати подвигов героя.
      Мертвых судят три неподкупных царя — Мйнос, Эак и Радамант, удостоенные этой чести за правдивость и доброту при жизни на земле. Злодеев обрекают они на вечные страдания. Тантал, оскорбивший богов, стоит по пояс в воде, но стоит ему наклониться — вода убегает от него, а плоды дерева, стоящего рядом с ним, когда он протянет к ним руки, поднимаются кверху. Вечно мучат Тантала голод и жажда1.
      1 «Муками Тантала» называют нестерпимые мучения от сознания близости желанной цели и невозможности ее достигнуть.
      Хитроумный Сизиф, обманом вернувшийся однажды из Аида на землю, снова попал туда и осужден вечно вкатывать тяжелый камень на высокую гору. Но лишь достигнет Сизиф вершины, камень падает вниз, и он должен снова начинать свой бесполезный труд1.
      Душами мужчин подземного царства повелевает Аид, душами женщин — жена его Персефдна — дочь богини плодородия Деметры. Насильно похитил ее Аид, когда она, юной девушкой, беззаботно собирала в поле цветы. Горько плакала и отбивалась Персефона, но умчал ее на колеснице, запряженной черными конями, мрачный Аид. Жалобный крик дочери услыхала Деметра. Девять дней бродила богиня по земле, с факелом в каждой руке искала она дочь и темными ночами. На десятый обратилась она к всевидящему богу Гелиосу — Солнцу и от него узнала, что дочь ее по воле Зевса находится в царстве мертвых.
      Безгранично было горе Деметры. Ушла она от богов и, чтобы никто не мог узнать ее, приняла образ старухи. Проливая горькие слезы, блуждала она по земле. Но как только Деметра покинула Олимп — на земле стали засыхать виноградники и оливковые деревья, растения и животные погибли от засухи. Среди смертных начался голод, люди перестали приносить жертвы богам. Опасаясь гибели всего живого, Зевс послал к Деметре вестницу богов Ирйду. Долго уговаривала Деметру вестница богов. Но Деметра объявила, что она не явится на Олимп, пока не увидит Персефону. Тогда Зевс послал к Аиду Гермеса. Быстро достиг Гермес ворот подземного царства и объявил Аиду волю великого Зевса. С огромной радостью бросилась Персефона к колеснице и помчалась на землю. Но перед отъездом Аид дал ей съесть гранатовое зернышко и тем навсегда связал ее с царством мертвых. По решению Зевса две трети года — весну и лето — Персефона проводит с матерью на земле, при ней цветут деревья и цветы, а поля дают хлеб. А на треть года спускается Персефона под землю, к мрачному Аиду, и земля замирает, засыхает растительность, с тем, чтобы пышно расцвести, когда вновь вернется на землю Персефона.
      Много у Зевса детей, вместе с ним пирующих в светлых чертогах Олимпа. Самый прекрасный из них — бог солнечного света, покровитель искусств, злотокудрый Аполлон — любимец Зевса. Без промаха разят врагов стрелы его лука. Он поразил ими страшное чудовище — дракона Пифона, жившего в Дельфийском ущелье. И с тех пор в Дельфах находится святилище Аполлона.
      Чтят златокудрого бога и на Делосе, где родился покровитель искусств Аполлон. Все умолкают, когда он появляется вместе со своими спутницами музами. Их девять, и каждая из
      1 «Сизцфов труд» — так называют тяжелую и бессмысленную работу.
      них покровительница науки или искусства1. С восторгом внимают боги хору муз и игре Аполлона на струнах. Дивно играет прекрасный бог, но не переносит ни насмешек, ни замечаний. Жестоко наказал он фригийского бога полей, сатира Марсия, за то, что тот дерзнул вызвать его состязаться в игре на флейте. Победу присудили Аполлону, а Марсия Аполлон повесил, содрав с него кожу.
      Боятся люди встреч с сестрой Аполлона — вечно юной и прекрасной Артемйдой — богиней природы и покровительницей охоты. С колчаном за спиной и луком в руках, легкая и быстрая, она преследует дичь по горам и лесам. Ее любимые спутницы и подруги — богини полей и лесов — нимфы, рек и источников — наяды. Охотники посвящают Артемиде первых убитых животных, головы и клыки кабанов. Горе смертному, который приблизится к юной богине! Стрелы ее так же метко разят, как и стрелы божественного Аполлона. Жестоко расправились брат и сестра, Аполлон и Артемида, со смертной женщиной Ниобой, оскорбившей их мать Латбну. Семь сыновей и семь дочерей было у Ниобы. Возгордившись, отказалась Ниоба приносить жертвы Латоне, родившей только двух детей. Услышав жалобы матери, перебили Аполлон и Артемида всех детей Ниобы меткими стрелами. Окаменела от горя несчастная мать, превратившись в скалу, из которой бьет источник. Вечно рыдает она о своих детях.
      Нет на Олимпе богини прекрасней Афродиты. Из белоснежной пены морских вод родилась прекрасная богиня близ острова Киферы. Поэты называют ее «рожденною из пены». Раньше всего начали чтить Афродиту жители островов Киферы и Кипра, где росла прекрасная богиня. С радостью приняли ее боги Олимпа в свои чертоги. Куда ни ступит богиня — повсюду благоухают цветы. Дикие звери — львы, волки, пантеры — следуют за ней, как ручные. Афродита — богиня любви и красоты. Она добра и нежна ко всем, кроме тех, кто любит лишь самого себя. Так, ею был наказан холодный и гордый красавец, юноша Нар-цйсс, влюбившийся в собственное изображение в воде2. Не ел и не пил Нарцисс, любуясь самим собой. Измученный голодом и тоскою, он умер, но тела его не нашли. На том месте, где умер Нарцисс, вырос белый красивый цветок. Люди зовут его нарциссом.
      Страшен и людям и богам кровожадный Арес — бог войны. Фракию, где живут воинственные племена, считают родиной
      1 Каллиопа — муза эпической поэзии, Мельпомена — трагедии, Талия — комедии, Терпсихора — танцев, Эвтерпа — лирики, Эрато — любовных песен, Полигймния — священных гимнов, Клио — истории и Урания — астрономии. От слова «муза» наше слово — музыка.
      2 Выражение «самовлюбленный Нарцисс» бытует и в настоящее время. Так называют самовлюбленного и самонадеянного человека.
      Лреса. В честь Лреса воины, идущие в 6ой, издают дикий воинственный клич. С мечом в руке, в полном вооружении носится Лрес на колеснице по полю 6оя. За ним мчатся его сыновья Деймос и Фобос (Ужас и Страх) и Богиня раздора Эрида.
      Ужасен Лрес во время Битвы. Он разит даже тех, кому оБещал свою помощь.
      Не люБит Лреса великий Зевс. Он сказал, оБращаясь к кровавому Богу войны;
      Ты ненавистнейший мне меж
      Богов, населяющих неБо,
      Распря единая, Брань и уБийства теБе лишь приятны.
      Но и свирепого Лреса можно одолеть хитростью.
      Не раз одолевала его люБимая дочь Зевса — грозная и воинственная Афина. В полном вооружении, в шлеме и с острым копьем вышла Лфина из головы Зевса.
      Вздрогнул Олимп, когда Богиня спрыгнула на землю. Грозная Богиня помогала героям Эллады. Она вернула на родину Одиссея. Лфину почитают как покровительницу городской жизни. Она — Богиня порядка и разума, покровительница ремесла. ЛюБимому городу, Лфинам, носящему ее имя, Богиня подарила священное оливковое дерево. Она научила эллинов различным ремеслам, и сама Была искусна в различных мужских и женских раБотах. Лргонавтам она помогала построить кораБль Лрго, а эллинам, сражавшимся под Троей, — деревянного коня. ОсоБенно искусна Лфина в ткачестве.
      Как и все Боги, мудрая Лфина не выносит соперничества смертных. В БезоБразного паука превратила она девушку Арахну, осмелившуюся поспорить с Лфиной, кто из них соткет лучшее покрывало. РаБота Лрахны не уступала по красоте покрывалу Богини, но за дерзость девушка Была жестоко наказана.
      Не только Лфина искусна в ремеслах. Славится своим ремеслом и БезоБразный Гефест. Когда сБросила его с Олимпа
      рассерженная Гера, его укрыла богиня Фетида на дне моря, под островом Лемнос. Там научился он ковать «кольца витые, застежки, уборы волос, ожерелья». По просьбе Фетиды Гефест — бог огня и кузнечного дела — выковал чудесное вооружение ее сыну — славному герою Ахиллу. Сделал Гефест и золотое кресло для Геры. Кресло было очень красиво, но, усевшись в него, богиня уже не могла подняться. Только Гефест мог освободить Геру, но нелегко было уговорить его. Тогда Зевс поднес богу огня и кузнецов чашу вина.
      В Элладе на всех перекрестках стоят каменные столбы с головою Гермеса наверху. Он провожает души умерших в подземное царство Аида, он заботится о стадах и заблудившихся овцах. Покровительствует Гермес и торговым делам, посылая богатство. Он научил людей азбуке и искусству счета, изобрел для них меры. Гермес хитер, ловок и изворотлив. Он — искусный вор. Еще ребенком он угнал стадо быков у Аполлона. Веселый проказник Гермес любил подшутить над богами — он украл однажды у Зевса скипетр, у Посейдона — трезубец, у Ареса — меч, а у Аполлона — лук и золотые стрелы. Гермеса чтут путешественники, купцы и даже воры. Таковы наши боги. Они прекрасны и могущественны. Также прекрасна и могущественна земля эллинов! Ты понял меня, ливиец?
      Уже совсем рассвело. Наступал час подъема. Ливиец тяжело поднялся и, разминая затекшие ноги, подошел к Андротнону.
      — Ты рассказал мне много интересного о своих богах. Я верю, что они прекрасны и смелы. Но здесь, в Египте, тебе следует молиться и египетским богам — это тебе принесет
      больше пользы. Ты же знаешь, что многие эллины в нашем войске молятся египетским богам. Пока никому из них это не повредило. Никогда не следует всецело полагаться на одних богов и забывать о других. Кто из них могущественнее — рассудит время.
      Прошли столетия. Опустели склоны горы Олимпа, исчезли
      густые леса. Никто не верит теперь в то, что на вершине Олимпа живут боги. Люди больше не молятся олимпийским богам, как
      не молятся и богам древних египтян. От веры в олимпийских бо-
      гов остались только легенды, или, как мы их называем, мифы. Изучая мифы древних греков, ученые доказали, что в образах
      богов люди поклонялись могучим силам и грозным явлениям природы, которые не могли правильно объяснить.
      Изучая мифологию древних греков, мы узнаем много полезного для себя. Без знания древнегреческой мифологии нельзя
      изучать искусство, так как на протяжении многих веков замеча-
      тельные художники и скульпторы, писатели и поэты всех стран использовали древние мифы в живописи, скульптуре, музыке, литературе.
     
      РЕЛИГИЯ ДРЕВНИХ ГРЕКОВ
      С начала месяца Пианепсиона1 многие мальчики в Афинах ждали с большим волнением. Кто из них 7-го числа возглавит торжественную процессию,
      которая должна пройти по улицам Афин?
      Обычно жрецы выбирали мальчика из знатной семьи, красивого, сильного и здорового. Здоровы должны были быть и его родители. От выбора жрецов, верили древние афиняне, зависела
      судьба будущего урожая.
      В осеннем месяце Пианепсионе греческие земледельцы проводили важнейшие сельскохозяйственные работы. В это время заканчивалась уборка урожая, спадала нестерпимая летняя жара и земля была готова к осенней вспашке и посеву.
      В древности люди считали, что вся их жизнь и трудовая деятельность зависит от воли богов. Древним людям казалось, что
      без благосклонности богов они бессильны. Успех, неудача — все в руках божественных покровителей. Поэтому-то греки начинали всякую работу лишь после выполнения религиозных обрядов.
      1 Пианепсион — один из осенних месяцев афинского календаря, соответствующий октябрю или ноябрю нашего современного календаря.
      2 Древняя Греция
      7-го Пианепсиона афиняне собирались с факелами и торже-' ственной процессией проходили по улицам города. Впереди шел мальчик, выбранный заранее жрецами. На плече он нес большую ветвь оливкового дерева. Эта ветвь была украшена и напоминала нашу новогоднюю елку. Только висели на ней не стеклянные игрушки, а различные плоды из только что снятого урожая: яблоки, груши, сушеные и свежие оливки, а также печеные хлебцы, маленькие горшочки с вином, маслом и медом. Называлась такая ветвь иресионой. Вся она была увита шерстяными лентами — белыми и красными.
      Мальчика с иресионой окружала толпа детей, за ними шли взрослые. Каждый нес оливковую ветвь, увешанную плодами собственного хозяйства.
      Торжественная процессия направлялась к храму бога Аполлона. Подойдя к храму, мальчик поднимал свою ветвь к небу и обращался к Аполлону с молитвой. Эту молитву повторяли все участники процессии. Они просили о том, чтобы бог света и тепла помог получить много плодов, подобных тем, которые подносили ему в благодарность за уже собранный урожай. Новые всходы должны были быть такими же крепкими и здоровыми, как мальчик, принесший оливковую ветвь.
      Окончив молитву, маленький жрец втыкал иресиону в землю и совершал обряд возлияния, т. е. попросту поливал ветвь вином из кувшинчика. После этого ветку прибивали над входом в храм, где она висела до новой процессии — целый год. Тогда старую, увядшую ветвь сжигали, а на ее место вешали новую.
      Прибив иресиону, процессия направлялась по домам, напевая песенку, в которой об иресионе говорилось как о живом существе:
      Иресиона несет вам и хлеб и пурпурные смоквы,
      Мед она ярый несет и душистое масло Паллады 1 Также и кружку вина, чтобы долго дремать ей в похмельи.
      Каждый нес свою масличную ветвь домой и украшал ею вход своего жилища: верили, что она поможет получить хороший урожай в будущем году.
      Земледелие было древнейшим занятием греков. Земледельческие обряды тоже очень древнего происхождения. Многим из них приписывали колдовскую, магическую силу. Во время посева, например, справляли обряд «всезерние». Для этого обряда перед началом посева во всех домах в грубые глиняные горшки складывали вместе различные плоды, особенно злаки — ячменные и пшеничные зерна. Добавив масла и меда, из всей этой смеси варили «священную кашу» — всезерние. Такую же кашу в
      1 Паллада — одно из прозвищ богини Афины. Согласно легенде она научила жителей Аттики оливководству
      горшке из необожженной глины варили жрецы. Их горшок с «всезернием» на время посева ставили в храм. Это был магический дар подземным богам. Как в горшке сварились зерна, так и в земле должны были «свариться», прорасти посеянные злаки и другие плоды.
      Чаще всего к богам обращались с молитвами и жертвоприношениями. Боги, по представлению древних, были наделены сверхъестественной силой. Но внешне они были похожи на людей. И так же как людям, им были свойственны мелкие слабости и недостатки. Обращаясь к божеству с молитвой, древний грек обещал ему за помощь принести какой-нибудь дар. Земледельцы приносили жертвенные дары всем богам, которые, по мнению древних, могли помочь или повредить урожаю. Таких богов было очень много. Одни ведали благоприятным ветром, другие — дождем, третьи — светом и теплом. Всем им — верховному богу — Зевсу, богу солнца — Гелиосу, тепла и света — Аполлону, богу винограда — Дионису и многим, многим другим подносил дары афинский земледелец. Чтил он и маленьких богов — божества ручьев, борозды, межи, богов-покровителей каждой местности.
      В одной из эпиграмм греческого поэта Аполлонида рассказывается о том, как земледелец, обрабатывая свой участок, обращается к божеству с молитвой:
      Дашь мне немного плодов — благодарности будет немного.
      Больший мне дашь урожай — больше пожертвую я.
      Каждому из этих маленьких богов причиталась доля урожая.
      Но самые большие дары, самые торжественные обряды совершал греческий земледелец в честь богини Деметры. Ее благоволением он особенно стремился заручиться перед вспашкой и посевом. Греческие мифы рассказывают, что земледелие — древнейшее занятие людей — было получено в дар от Деметры. Согласно легенде, богиня впервые явилась людям в аттическом городе Элевсине, недалеко от Афин. Она пришла сюда, покинув Олимп, разгневанная похищением Персефоны1. Здесь Деметра подарила людям колос пшеницы и научила их обработке земли. Из Элевсина земледелие распространилось по всей Греции. Всюду чтили богиню Деметру — покровительницу урожая. Во всех греческих городах в ее честь справляли пышные празднества, подносили ей разнообразные дары.
      Под особым покровительством Деметры находились злаки. Поэтому храмы ее часто строились около хлебных полей. Изображения богини повсюду украшались священными венками из ячменных колосьев. При уборке урожая последний сноп на поле посвящали Деметре. Во время торжественных процессий в Элевсине верующие несли в руках пучки колосьев. «Зернами Де-
      1 См. рассказ «На Олимпе».
      метры» считали также чечевицу, бобы, горох, просо. Кроме них, Деметре приносили в жертву разные плоды, а также животных — свиней, быков, овец. Во время жатвы в Афинах в храме Деметры четыре старухи приносили в жертву богине четырех белых коров, перерезая им горло серпом. Этим обрядом древние земледельцы, по-видимому, хотели вознаградить богиню за отнимаемый у нее посев. Урожай считался собственностью Деметры, за который с ней нужно было расплатиться. Но не только земледельцы чтили богов, молились о хорошем урожае и подносили благодарственные дары божественным покровителям. Люди, занимавшиеся самым различным трудом, совершали религиозные обряды с тем, чтобы заручиться поддержкой богов.
      Рыбаки больше других почитали морского бога Посейдона. Ему они жертвовали первую или лучшую из пойманных рыб.
      Охотники чтили богиню Артемиду. Ей подносили головы, шкуры, рога, клыки убитых животных. В одном из греческих городов на ежегодном празднике в честь богини Артемиды разводили костер и в огне сжигали как диких, так и домашних животных. Считалось, что жертвы, брошенные в огонь, делаются годными в пищу богам.
      У пастухов было много покровителей, требовавших себе жертв. В шутливых стихах одного из древних поэтов говорится:
      — Дело с Гермесом иметь вам легко, пастухи: возлиянью Он и молочному рад, медом доволен лесным.
      Много труднее с Гераклом: он требует либо барана,
      Либо ягнят покрупней, жертву взимая за все.
      — Он охраняет зато от волков. — А какая вам прибыль
      В том, что ягнят истреблять будет не волк, а Геракл? —
      Своих покровителей имели торговцы, мореплаватели и даже воры.
      В Афинах, где было сильно развито ремесло, существовал особый праздник, который справляли ремесленники в честь богов Гефеста и Афины. Греки верили, что именно эти боги научили людей различным ремеслам: Афина — ткачеству и искусству строить корабли, Гефест — кузнечному делу, обработке металлов. В глубокой древности в тех областях, где находились действующие вулканы, Гефест почитался как бог подземного огня. С появлением кузнечного дела, тесно связанного с огнем, Гефест стал его покровителем. Огонь играл большую роль во многих обрядах в честь Гефеста так же, как и в честь Афины. На празднике ремесленников в Афинах совершался бег с зажженными факелами. Участники бега, передавая факел, как эстафету, друг другу, должны были донести его до цели не погасив.
      В день праздника ремесленников дочери самых знатных афинских граждан начинали ткать пеплос1, который укра-
      1 Пеплос — женская одежда.
      шали золотыми узорами и изображениями борьбы олимпийских богов с гигантами.
      Этот роскошный пеплос подносили во время главного афинского праздника Панафиней богине Афине.
      По представлению древних греков, во власти богов находилась не только хозяйственная, но также личная и общественная жизнь людей. Как отдельному человеку, так и целому государству боги могли помочь или навредить. В любом греческом городе поклонялись всем олимпийским богам. В Афинах многим божествам были возведены храмы. В календаре афинян определенные дни посвящались почитанию Зевса, Артемиды, Аполлона...
      Но больше всего надежд возлагали афиняне на помощь богини Афины. Каждое государство у греков имело своего особого божественного покровителя. Афина считалась защитницей города, носившего ее имя. В честь любимой богини афиняне справляли самый торжественный праздник — Панафинеи *, состоявший из многочисленных обрядов. Богатство праздника должно было прославить величие афинского государства и его покровительницы.
      Во время праздника афинские граждане приносили в жертву сто быков или каких-нибудь более мелких животных (гекатомба).
      Роскошный пеплос богине подносили один раз в четыре года, когда Панафинеи справляли особенно пышно.
      Пеплос прикрепляли на корабле в виде паруса. Корабль, сопровождаемый процессией, тянули на канатах к храму Афины. Этот обряд должен был, по-видимому, напомнить о том, что богиня Афина научила людей строить корабли.
      Когда процессия подходила к храму, пеплос снимали с корабля. Самые знатные женщины несли его в святилище и там обряжали статую богини.
      Изображения (статуи) богов были предметом глубокого почитания. Древние верили, что они наделены божественной силой. Чтобы доказать божеству свое уважение, греки особенно тщательно ухаживали за его статуей.
      В Афинах совершали особый праздник, во время которого производили уборку, украшение святилища богини Афины, а также мытье и подновление самой статуи. На несколько дней храм закрывали и даже обносили канатами. Никто, кроме жрецов и храмовых служителей, не мог приближаться к ограде. Старинную деревянную статую раздевали, чистили, ее платье стирали. Считалось, что на это время богиня покидала город: нельзя было показывать богиню в таком неприглядном виде.
      Когда уборка заканчивалась и все обряды, связанные с ней,
      1 Подробное описание праздника Панафиней см. в рассказе «Афины при Перикле».
      были выполнены, статую одевали в чистое платье и храм открывали. Богиню снова можно было видеть всем верующим.
      Государство строго следило за тем, чтобы все граждане чтили богов. Люди религиозные были более послушны и строго соблюдали законы. Тех, кто избегал выполнения обрядов, обвиняли в нечестии и строго наказывали.
      Жизнь благочестивого гражданина от рождения и до самой смерти была подчинена религии. Каждое событие в его жизни служило поводом для совершения определенного обряда. При рождении ребенка выполнялись многочисленные предписания жрецов. Если рождался мальчик — на дверях дома вывешивали оливковый венок в знак того, что ребенок вырастет доблестным гражданином. Оливковым венком у древних греков было принято награждать людей за особые заслуги перед государством. При появлении на свет девочки вешали шерсть — символ трудолюбия — главной добродетели греческих женщин.
      Ребенка нужно было также подвергнуть очистительному обряду, ограждавшему его от действия злых сил. Для этого новорожденного обносили несколько раз вокруг горящего очага. Огонь, как и вода, по представлению древних, обладал очистительной силой. Несколько дней родные и друзья пировали и подносили младенцу подарки — чаще всего амулеты для защиты от различных несчастий. На седьмой или десятый день родители давали ребенку имя и поручали его покровительству богов, умилостивив их дарами.
      Суеверные люди обращались к богам по самому ничтожному и мелкому поводу. Но большинство люд^й, хотя и верило в богов, обряды совершали скорее по привычке. При этом некоторые старались обмануть божественных покровителей. Существует рассказ о том, как некий судовладелец, видя, что его корабль несет прямо на утес, обратился к богам и обещал принести в жертву за спасение много быков. Когда же опасность миновала и корабль благополучно причалил к берегу, судовладелец принес в жертву... старого петуха.
      Шли годы и менялись взгляды людей. Пустели храмы олимпийских богов. Старые верования стали вызывать насмешки. В сочинениях поздних греческих писателей богов стали изображать похожими на ленивых, глупых и жадных людей. Они ничего не хотят делать даром и ссорятся из-за тех жертв, которые им еще достаются.
      Все меньше людей посещало храмы, совершало обряды и приносило дары. В сочинении писателя Лукиана, изображавшего упадок олимпийской религии, Зевс так говорит о печальной участи, ожидающей старых богов: «...Не будет нам на земле ни жертв, ни даров, ни почестей; и попусту будем сидеть мы на небе, голодные, лишенные праздников, игр, жертвоприношений, всенощных торжеств и процессий».
     
      ПЕСНЬ АЭДА
      Пир подходил к концу. В большом бревенчатом зале с потемневшими от дыма стенами стояли длинные низкие столы, некоторые из них были украшены бронзой и медью. За столами на низких скамьях сидели гости. Во главе стола на мраморном сидении со спинкой и подлокотниками находился хозяин дома — вождь племени — басилей. Гости уже утолили голод, и юноши, черпая ковшами вино из большого золоченого сосуда, стоявшего посредине, наполняли кубки и обносили гостей, начиная с правой, почетной, стороны стола.
      В стороне от гостей, прислонясь спиной к высокой колонне, сидел седобородый слепец. Над его головой на гвозде висела кифара — музыкальный инструмент, вроде наших гуслей, имевший только четыре струны. Рядом со старцем стояла корзина, наполненная едой, и небольшая чаша с вином. Это был приглашенный на пир аэд.
      Аэдами в Греции называли бродячих певцов, которые под аккомпанемент кифары пели о подвигах вождей и героев. Песни эти передавались из уст в уста, из поколения в поколение. С появлением письменности многие из них были записаны и вошли в знаменитые поэмы «Илиада» и «Одиссея», автором которых предание называло слепого Гомера.
      Видя, что гости насытились и наступил час развлечений, хозяин велел подать старику кифару и спросил гостей, какую из песен старины они хотели бы услышать. Один из наиболее знатных гостей попросил спеть о Троянской войне и о посрамлении Терсита. Старик встал со своего места, взял в левую руку кифару, правой ударил по струнам и запел.
      Он пел о том, как во время осады Трои поссорились два ахейских вождя: самый могучий из них Ахилл и предводитель всех ахейских племен Агамемнон. Так начиналась знаменитая поэма о Троянской войне — «Илиада». Обиженный Агамемноном Ахилл отказался сражаться, отозвал своих воинов и заперся в шатре. Уход Ахилла ослабил ахейское войско. Война длилась уже десятый год. Много воинов погибло. Все устали, и, чтобы решить вопрос, можно ли рассчитывать на захват Трои без помощи Ахилла, Агамемнон созвал народное собрание.
      Такой важный вопрос, как прекращение или продолжение войны, могло решать только народное собрание. Даже совет ба-силеев не имел права решить его без народа.
      Глашатаи звонкими голосами сзывали всех воинов на площадь в середине лагеря у кораблей, вытащенных на берег. От шатров и палаток спешили воины, собираясь по племенам и усаживаясь Когда народное шало важнейшие сто возникали Воины садились на площади.
      Едва Агамемнон произнес эти слова, все собрание ахейцев всколыхнулось, как разбушевавшееся море. Поднимая тучи пыли, неистово крича от остроносым кораблям. У судов подпорки и тащили их к воде.
      Все снимали свои шатры, несли к кораблям поклажу.
      Только Агамемнон и несколько вождей, стоя в стороне, злобно глядели на эти приготовления к отплытию. Вожди о чем-то совещались. Один из них, вождь племен, приплывших с острова Итаки, хитроумный Одиссеи, взял у Агамемнона его скипетр и, отделившись от кучки басилеев, быстро двинулся к суетившейся на берегу толпе воинов. За ним, едва поспевая, бежал глашатай. Подбегая то к одной, то к другой кучке шумевших воинов, Одиссей старался найти того, кто своими речами увлекал остальных к кораблям. Если это был простой воин, то с ним Одиссей не стеснялся:
      Скиптром его избивал и ругал оскорбительной речью:
      «Смолкни, несчастный! Садись-ка и слушай, что скажут другие,
      Те, что получше тебя! Не воинствен ты сам, малосилен,
      И не имел никогда ни в войне, ни в совете значенья».
      Если же в толпе спешащих воинов Одиссей встречал вождя или знатного человека, он старался мягкой речью убедить его вернуть своих воинов в собрание:
      Что приключилось с тоБой?
      Не тебе бы как трусу пугаться!
      Сядь же на место и сам,
      усади и других из народа.
      Что на уме у Атрида, сказать ты наверно не можешь.
      Вас он сейчас испытует и
      скоро, пожалуй, накажет.
      Эти слова вселили тревогу в сердца вождей.
      Все они боялись Агамемнона и только сейчас поняли, что притворная речь вождя была лишь испытанием. Он хотел выявить тех, кто подбивал войско бежать из Трои, опозорить их перед лицом собрания, сурово наказать и таким образом укрепить дух воинов перед предстоящим решительным сражением. Увещания и жезл Одиссея оказали свое действие. Воины вернулись от кораблей. Скоро все снова уселись, и водворилась тишина. Только в одном месте площади продолжался шум. Это шумел и кричал Терсит...
      Здесь аэд отложил кифару и отпил из чаши золотистого вина. Гости из дальних углов пиршественного зала пересели поближе к певцу. Имя Терсита было известно всем. Часто аэды пели об этом простом воине, который осмеливался перечить басилеям, обличая перед народом их жадность. Его насмешки пользовались успехом у народа, и за эго басилеи ненавидели его еще больше.
      Все теперь ждали, как слепой певец изобразит этого врага басилеев.
      Аэд взял кифару и запел. Чтобы угодить своим слушателям, он не жалел слов, рисуя Терсита необычайным уродом:
      Самый он был безобразный из всех, кто пришел к Илиону:
      Был косой, хромоногий, сходились горбатые сзади Плечи на узкой груди. Голова у него поднималась Вверх острием и была только редким усеяна пухом.
      Последние слова были покрыты громким хохотом. Среди здоровых и сильных гостей образ Терсита казался особенно смешным.
      Но когда аэд перешел к речи Терсита, часть гостей, сидевших на левой нижней половине стола, прислушалась и перестала смеяться. Послышались даже сдержанные одобрительные возгласы... «Чем ты опять недоволен, Атрид, и чего ты желаешь?» — упрекал Агамемнона Терсит:
      — Золота ль хочешь еще, чтоб его кто-нибудь из троянских
      Конников вынес тебе для выкупа сына, который
      Связанным был бы иль мной приведен, иль другим из ахейцев? —
      «Вот и я тоже, — забывшись, громко произнес лохматый, бедно одетый человек, сидевший на нижнем конце стола, — приволок локрийского вождя на ремне в наш лагерь. Все их племя собирало золото для его выкупа. А много ли я получил?»
      Но он внезапно замолчал, когда заметил устремленный на него грозный взгляд хозяина дома...
      А речь Терсита, которую пел аэд, становилась все дерзостней. Терсит призывал народ покинуть Агамемнона под Троей, а самим вернуться домой:
      — Слабые, жалкие трусы! Ахеянки вы, не ахейцы!
      Едем обратно домой на судах! А ему предоставим Здесь же добычу свою переваривать! Пусть он увидит,
      Есть ли какая-нибудь и от нас ему помощь, иль нету. —
      Голос аэда звучал грозно и громко. Словно невидимая стена разделила гостей: верхний конец стола во главе с хозяином дома мрачно молчал, на нижнем шептались, у многих разгорелись глаза. Аэд почувствовал, что пора ослабить впечатление, произведенное речью Терсита. Чтобы вернее достичь своей цели, он рассказал, как против Терсита выступил хитроумный вождь Одиссей, которого за его ум любили больше всех других ахейских вождей.
      — Глупый болтун ты, Терсит, хоть и громко кричишь на собраньях! Смолкни, не смей здесь один нападать на царей скиптроносных. —
      Одиссей напомнил собранию, что во время войны твердая власть единого начальника необходима:
      — Царствовать все сообща никогда мы, ахейцы, не будем,
      Нет в многовластии блага, да будет единый властитель! —
      Обращаясь к Терситу, он закричал:
      «Брось-ка ты лучше трепать языком про царей на собраньях,
      Их поносить всенародно и день ожидать возвращенья... — »
      Молвил и скиптром его по спине и плечам он ударил.
      «Странное доказательство своей правоты, — пробормотал тот самый лохматый гость, который прежде вспоминал, как он захватил в плен локрийского вождя, — дубиной можно доказать все, что угодно». Певец и сам чувствовал, что посрамление Терсита вышло неполным. Боясь разгневать знатных слушателей, он всячески старался теперь показать представителя народа жалким и смешным трусом:
      Сжался Терсит, по щекам покатились обильные слезы;
      Вздулся кровавый синяк полосой на спине от удара Царского скиптра златого, и сел он на место в испуге,
      Скорчась от боли и тупо смотря, утирал себе слезы.
      Весело все рассмеялись над ним...
      Образ воина в латах, утирающего слезы кулаками, казался действительно смешным. На господском конце стола раздались хохот и крики одобрения. Хозяин сам налил огромный дорогой кубок лучшего вина и послал его аэду.
      Когда пир был окончен, гость, сидевший на нижнем конце стола, взялся проводить певца в отведенное для ночлега место. Перед дверью слепец споткнулся о собаку, растянувшуюся на куче навоза. «Осторожнее, — сказал аэду спутник, поддерживая его за локоть, — ты и так сегодня достаточно замарал себя, угождая басилеям и стараясь опорочить честного Терсита. Дар песен ведь дан тебе от богов, чтобы радовать людей, славить красоту и правду».
      Певец засмеялся. «Не для сегодняшних слушателей слагаю я свои песни, — отвечал он. — Мои песни поет народ, и народ сохранит их для грядущих поколений. Речи Терсита в моей песне расскажут им, как жили и думали простые люди наших дней, а пока пусть басилеи смеются над его худобой и лысой головой, заостренной кверху».
     
      ТРОЯНСКИЙ КОНЬ
      Ночь была морозная. Сильный ветер с моря продувал насквозь маленькую, наскоро сколоченную хижину. Генрих Шлиман и его жена гречанка София, несмотря на поздний час, не могли уснуть. Холод был настолько сильный, что от него нельзя было укрыться ни под какими одеялами. Даже Шлиман, много лет живший в Петербурге и привыкший к русским морозам, не мог заснуть в такую погоду.
      ...Была зима 1873 года. Уже второй год жили Шлиманы в глухом уголке Турции, занимаясь раскопками холма Гиссарлык.
      Само название холма подсказывало, что копать надо именно здесь. «Гиссарлык» по-турецки означает «место развалин». Местность очень походила на ту, где, по описанию Гомера, находилась древняя Троя, или, как ее иначе называли греки, «Священный Илион». На востоке от холма высилась лесистая гора Ида, с запада протекала река Скамандр, также описанная Гомером. В нескольких километрах виднелись Эгейское море с небольшим заливом и Геллеспонт — нынешние Дарданеллы — пролив, ведущий в Мраморное море.
      Шлиман и его жена сидели закутавшись у небольшого очага и тихо беседовали: «Возьми книгу, София, — попросил Шлиман, — и прочти о гибели Трои». София.открыла старинную толстую книгу и стала читать вслух.
      «Весь ахейский лагерь гудел. Чинили корабли, рассохшиеся от долгого пребывания на берегу, снимали палатки. Кричали воины, ревел скот, рыдали пленницы, которых гнали к чернобоким кораблям. Перед самым заходом солнца все было погружено на суда, подняты якоря, загремела дружная песня гребцов, и ахейские корабли покинули гавань. Скоро из глаз скрылась крепкостенная Троя, и лишь покрытая лесом гора Ида, освещенная последними отблесками заката, долго еще виднелась на темневшем горизонте.
      С первыми лучами солнца во дворец троянского царя, старца Приама, прибежал вестник. Он принес удивительную новость: враги, так долго и упорно осаждавшие Трою, неожиданно уплыли, потеряв, очевидно, надежду на захват города. Но вестник не решился подойти к покинутому лагерю, так как видел издали какое-то огромное деревянное сооружение, одиноко черневшее на песчаном берегу.
      По распоряжению Приама были посланы люди, чтобы разведать, совсем ли ахейцы покинули берег и нет ли здесь какой-либо хитрости. Посланные вернулись и донесли, что враги сожгли и разрушили все остатки лагеря.
      «Ясно, что теперь они уже не вернутся», — сказал стоявший тут же Эней — родственник Приама, один из самых храбрых троянских воинов. Разведчики рассказали также, что на берегу стоит огромное деревянное изображение коня — единственное, что осталось на месте долгой стоянки врагов, если не считать огромных куч мусора. Когда в городе стало известно, что осада снята и губительная война, стоившая обеим сторонам стольких жертв, прекратилась, все жители выбежали за ворота в поле. На этом обширном поле почти ежедневно десять лет бились греки и троянцы. Теперь все оно было покрыто народом. Радостно шумя, троянцы приблизились к покинутому лагерю. Всем хотелось взглянуть на места, где стояли палатки знаменитых ахейских вождей. Вся толпа в изумлении окружила громадного коня: зачем нужен был ахейцам этот деревянный конь, почти с гору величиной, почему они оставили его здесь на берегу? В толпе возникли споры.
      Один из молодых воинов, в плаще, с копьем в руке и щитом за спиной, без шлема, горячился больше всех: «Ахейцы уже не раз хотели бежать из-под Трои. Они не меньше нашего устали от десятилетней войны. На этот раз пришлось им убраться не солоно хлебавши. Раньше их пиратским шайкам удавалось грабить наше побережье, убивать наших мужчин и увозить наши богатства. Они думали, что, объединив много племен, они захватят и Трою. Но не тут-то было. На этот раз им не посчастливилось. Они уже не вернутся. Коня же надо перевезти в Трою и поставить на священном холме. Пусть он напоминает грядущим поколениям о наших славных делах». Воину так же горячо возражал седобородый старик: «Зачем нам тащить в город такую громаду? Лучше сжечь его или сбросить в море. Забавно будет посмотреть, утонет он или поплывет». Троянский царь Приам слушал эти споры молча. Он не знал, на что решиться.
      В этот момент, расталкивая толпу, к Приаму приблизилось несколько пастухов. Они вели худого, оборванного юношу. Он был весь измазан тиной и болотным илом. Под глазом у него был синяк, вся спина и плечи в кровоподтеках и царапинах. Руки его были скручены за спиной. Он шел понуря голову, подталкиваемый пинками пастухов. Когда вся эта группа приблизилась к царю, один из пастухов резким толчком поставил пленника на колени.
      — Кто ты такой? — спросил Приам.
      — Я несчастный ахеец Синон, — ответил пленник, — мой старый враг, хитроумный Одиссей, задумал погубить меня. Ахейцы, утомленные войной, давно хотели отплыть от ваших негостеприимных берегов, но мешали противные ветры. Жрецы сказали, что боги требуют человеческой жертвы, иначе ветры не утихнут и никто не вернется домой. Одиссей указал на меня. Все были рады спастись, пожертвовав одним человеком. Накануне дня жертвоприношения я бежал из-под стражи и скрывался в болотах. Сегодня на рассвете я увидел, что лагерь ахейцев опустел, и выбрался из своего убежища. Ваши люди схватили меня, когда я брел по равнине к Трое. Мне теперь закрыт путь домой, и я надеялся, что найду у вас или новую родину, или смерть.
      Тогда родственник Приама, Эней, стоявший рядом с баси-леем, спросил:
      — Скажи нам, перебежчик, зачем ахейцы построили это чудище да еще оставили его нам. — И он указал на высившуюся громаду коня.
      Синон отер лицо и заговорил снова:
      — Этого громадного коня ахейцы построили в дар богине Афине и нарочно оставили здесь. Сейчас я открою вам тайну, которая принесет Трое огромную пользу. Может быть, за это вы пощадите меня и дадите приют жалкому беглецу, лишенному отечества. Ахейцы рассчитывали, что вы уничтожите это чудовище и тем навлечете на себя гнев богини. Было предсказание: если этот посвященный Афине конь будет в Трое, неприступен сделается город троянцев, а ахейцы в будущих войнах потерпят поражение. Вот почему греки не жалели трудов и старались сделать фигуру коня такой огромной, чтобы не могла пройти в ворота стен, окружающих город».
      Приветливо смотрели теперь троянцы и сам Приам на жалкого пленника. Царь приказал развязать ему руки, и, подняв их к небу, Синон сказал: «Клянусь всеми богами Олимпа, что все сказанное мною — истинная правда! Пусть мне не жить, если клятва моя — ложь!» Пастухи, доставившие пленника, выступили вперед, рассчитывая на щедрую награду.
      — Зачем вы слушаете этого обманщика? — раздался в это время громкий голос. Все обернулись. С высокого холма, на котором стоял храм морского бога, колебателя земли Посейдона, быстро сбегал почитавшийся всеми троянцами за мудрость жрец Лаокоон. В руке он держал боевое копье, волосы его развевались от быстрого бега. За ним едва поспевали оба его малолетних сына. — Что за безумие овладело вами, — крикнул он, расталкивая толпу, — неужели вы верите, что ахейцы ушли совсем. Вы верите шпиону, подосланному врагами, и хотите тащить это деревянное чудище в город. Что вы, слепые? — и обернувшись к стоявшим в растерянности пастухам, он повелительно крикнул:
      — Ну-ка, быстро тащите сюда хворост. Посмотрим, как горит это сооружение.
      — Стоит ли так торопиться, — возразил Приам.
      — А что же мешкать? Мне противно и страшно все, сделанное руками ахейцев, — и с этими словами Лаокоон метнул свое копье в коня. Со свистом пролетело пущенное могучей рукой копье и впилось в бок чудовища. Странный звон раздался из недр коня.
      Но в этот момент вспенилось море, и на поверхности его показались две огромных змеиных головы. Змеи быстро приближались к берегу, оставляя за собой след в волнах. Выбравшись на берег, извиваясь блестевшими на солнце кольцами, змеи кинулись на сыновей Лаокоона. Все в страхе побежали. Особенно быстро бежал Синон. Лицо его исказилось от ужаса. Ему казалось, что змеи гонятся именно за ним. Несчастный Лаокоон бросился на помощь к детям. Змеи охватили своими огромными кольцами сыновей и отца. Вмиг все трое были задушены, а змеи, не тронув никого больше, проскользнули в храм Афины и скрылись там в ногах статуи богини.
      Все стояли, пораженные страхом.
      — Оскорбитель святыни понес наказание по заслугам. Ведь он хотел уничтожить священный дар, поднесенный Афине, — закричал Синон, почувствовав, что опасность уже для него миновала. Эти слова убедили суеверных троянцев. Гибель Лаокоона показалась им знамением свыше.
      Все теперь спешили втащить коня в город. Под чудовище подвели колеса, веревками обвязали огромное тело. Как и пре-
      дупреждал Синон, конь н^ проходил в ворота и пришлось ломать часть стены. Наконец он был водворен в крепость возле храма Афины. Радостно провели вечер троянцы. Песни и веселье не смолкали до поздней ночи, пока, наконец, валясь с ног от усталости и выпитого вина, жители не разошлись по домам, оставив лишь небольшую стражу у поврежденных ворот. Глубокий сон охватил всех.
      В это время далеко в открытом море в ночной мгле вспыхнул огонь. Это был сигнальный фонарь на корме корабля Агамемнона. Ахейцы лишь сделали вид, что навсегда покидают троянский берег. Когда наступила ночь, весь ахейский флот повернул обратно к Трое, и войско в полном молчании стало высаживаться на берег.
      В Трое все было тихо, но как только в море засветился сигнальный фонарь, чья-то темная фигура скользнула к храму богини Афины, около которого стоял деревянный конь. Закутанный в плащ человек приблизился к коню и постучал три раза в деревянный бок. Внутри чудовища послышался странный звон, а затем приглушенный голос спросил:
      — Это ты, Синон?
      — Выходите быстрее, — отвечал стучавший. — Агамемнон с корабля подает сигнал о высадке наших войск.
      Из коня один за другим стали выскакивать воины, звеня медными доспехами. Затем весь ахейский отряд, во главе которого стоял Одиссей, придумавший эту военную хитрость, в полной тишине двинулся к воротам. Сонная троянская стража, никак не ожидавшая нападения из города, была перебита раньше, чем она успела поднять тревогу. Ворота широко раскрылись, и ахейское войско, высаженное с кораблей, подобно многоводному потоку, прорвавшему плотину, беспрепятственно вливалось в спящую Трою.
      Сонные жители, застигнутые в постелях, были беспомощны. Город быстро охватил пожар. Пламя, вздымавшее к небу тучи багровых искр, отражалось в водах залива, освещая ряды ахейских судов. Среди рушившихся домов небольшие кучки троянцев бились с врагами на узких улицах. Перевес был явно на стороне ахейцев, так как троянцы были захвачены врасплох. Уже был взят высокий дом Приама, один за другим гибли отряды защитников города. Начались грабежи и убийства. Когда рассвело, на месте Трои виднелись лишь дымящиеся развалины, среди которых еще бродили в поисках добычи ахейские воины. По направлению к греческим кораблям вдоль берега брели толпы пленниц со связанными руками, подгоняемые победителями, взявшими, наконец, Трою.
      София закрыла книгу.
      — Ты знаешь, София, — поднял голову Шлиман, — мало кто верит сейчас в то, что действительно была Троянская война, даже в то, что существовал когда-то такой город. Но я уверен, что события, описанные древними, не просто досужий вымысел поэта, а истинная быль о прошлом греческого народа. Разыскать древнюю Трою, доказать истинность всего рассказанного древними поэтами стало с детских лет целью моей жизни. Множество препятствий стояло на моем пути, но я преодолел их. Осталось последнее: вырвать из недр Гиссарлыка скрытые там памятники истории. Над моими усилиями смеются многие ученые, но я верю, что настанет время, когда им придется признать мою правоту. Я найду развалины разрушенной ахейцами Трои.
      Уже рассветало. На раскопе появились первые рабочие. Начинался трудовой день.
      Работа подвигалась медленно.
      Для Шлимана это был великий день, оправдавший его упорные поиски. Его рабочие отрыли стены, на которых явно виднелись следы пожара. Шлиман был уверен, что он нашел, наконец, сожженную ахейцами Трою. Раскопки продолжались. Скоро под одной из стен Шлиман п его жена нашли клад драгоценностей. Им удалось обнаружить более восьми тысяч золотых и серебряных вещей, бронзовое оружие и сосуды.
      Шлиман не сомневался, что он на верном пути и твердыня троянцев, которая была сожжена ахейцами, засыпана песком, только благодаря его усилиям увидела теперь свет, чтобы поведать миру удивительные истории о людях, живших более трех тысяч лет тому назад.
      Многие из предположений Шлнмана были неверны. Золотые вещи и город, им найденный, оказались более древними, чем описанное Гомером время Троянской войны.
      Но в одном он был прав. Его раскопки начали эпоху открытий, заставивших ученых по-новому отнестись к древним поэмам. В этих поэмах много легендарного, как например, рас-
      сказы о богах или о змеях, задушивших Лаокоона и его сыновей, но вместе с тем выяснилось, что многое из того, о чем рассказывается в этих народных былинах, правдиво изображает далекое прошлое греческого народа.
     
      ОДИССЕИ УЛЕСТРИГОНОВ
      орабли вошли в тень, падавшую от прибрежных утесов. Скалы нависли над морем острыми утесами, как сказочные великаны, протянувшие руки, чтобы схватить добычу. Однако сидевшим на веслах ахейцам было не до красот природы.
      Корабли носили на себе следы многодневной бури. У многих не хватало мачт, на некоторых была снесена часть палубы. Гребцы так устали, что не было даже слышно песен, обычно помогавших соблюдать ритм при гребле. На корме переднего корабля у руля стояли два человека. Один из них в медном панцире, в шлеме, с мечом у пояса, был хитроумный Одиссей — басилей острова Итаки. Другой, маленький, темнолицый человек, закутанный в плащ, был его глашатай Эврибат. Каждый басилей имел своего глашатая. Глашатай от имени басилея созывал собрание, громко объявлял воинам распоряжения предводителя, служил посланником для переговоров с противником.
      Одиссей внимательно вглядывался в мрачные утесы.
      — Очень несчастливо идет наше возвращение домой после разрушения Трои, — сказал Эврибат. — Вся дружина надеялась поживиться в пути, нападая на прибрежных жителей. Только в первые дни плавания нам это удалось, когда мы разграбили город Исмар. Но и тогда мы понесли большие потери. А с тех пор — только несчастья. Сначала посещение острова великана-циклопа Полифема, где мы потеряли шесть спутников, а потом эта страшная буря!
      Одиссей, занятый своими мыслями, не слушал товарища.
      — Опять нет подходящего места для причала, — пробормотал он и внимательнее стал вглядываться в очертания берега.
      — А где мы теперь находимся? — спросил Эврибат, стараясь вызвать Одиссея на разговор.
      — Где-то на краю земли. — Одиссей отвечал неохотно, хотя понимал, что верный друг старается расспросами отвлечь его от печальных мыслей. — Буря занесла нас, очевидно, к великому Океану1, обтекающему землю. Путешественники рассказывают,
      1 В эпоху составления «Одиссеи» греки думали, что земля — это остров, который со всех сторон обтекает огромная река Океан, а недалеко от этой реки на краю света обитают скифы и киммерийцы (древнейшие жители Юга нашей родины).
      что жизнь здесь суровая и люди необычные. Они не сеют хлеба, разводят стада коров, лошадей и питаются молоком и сыром. Они доят кобылиц и делают из их молока вкусный и пьянящий напиток. За это и прозвали их путешественники «гиппомолги» — доильщики лошадей. Люди они справедливые: все у них общее, кроме чаш и мечей. Они любят свободу и храбро сражаются, если на них нападают.
      — Странно, час уже поздний, а все еще светло, — заметил Эврибат. Ему хотелось, чтобы Одиссей продолжил свой рассказ об удивительной стране, к берегам которой их занесла буря.
      — Летом, — продолжал разговорившийся Одиссей, — здесь так светло, что скот можно пасти и днем и ночью. Зато где-то дальше живут киммерийцы. Там никогда не появляется солнце. Постоянная ночь окружает людей. Небо покрыто облаками, а на земле стоит влажный туман. Какими мужественными должны быть люди, которые могут выдержать такие трудные условия жизни!
      Речь Одиссея была внезапно прервана криком, раздавшимся на носу корабля: «Гавань видна!» Этот крик повторили на других судах. Гребцы дружнее налегли на весла, и корабли понеслись быстрее.
      Налево виднелся залив, который, суживаясь, исчезал между двумя высокими горами. Одна из них, увенчанная зубчатыми утесами, напоминала какое-то страшное чудовище. Одиссей подал знак, и корабли вошли в тихие воды бухты. Ахейцы поставили суда рядами в глубине бухты, связывая их между собой. Одиссей приказал поместить свой корабль отдельно у самого выхода в открытое море, привязав его к утесу только одним канатом. Вслед за тем, сопровождаемый Эврибатом, он сошел на берег и, взобравшись на высокую скалу, стал осматривать окрестности. Кругом, насколько хватал глаз, не было видно ничего, кроме гор, покрытых лесом, и зеленых лугов.
      — Эврибат, — обратился Одиссей к глашатаю, — возьми с собой двух воинов и разведай, какие здесь живут люди. Если эти места населены могущественным народом, постарайся завязать дружественные отношения. Помни, что нам нужно отдохнуть, набрать запас пресной воды и пищи и что наши корабли нуждаются в починке.
      Эврибат кивнул головой и спустился с утеса к воде, где ахейские воины уже приступили к разбивке лагеря. Через некоторое время, сопровождаемый двумя спутниками, он покинул берег и двинулся вперед по каменистой тропе.
      Скоро путники вступили на гладкую, хорошо вымощенную дорогу.
      — Путь хороший, — сказал Эврибат, — народ здесь, видимо, живет не дикий. Эта дорога приведет нас к какому-нибудь городу.
      — Если город богат, может быть нам удастся поживиться? — спросил один из ахейцев. — Мы давно уже не нападали на прибрежных жителей.
      — Одиссей приказал завязать с жителями дружеские отношения и воспользоваться их помощью для починки кораблей. Ну, а когда корабли будут в порядке, конечно, Одиссей не откажется захватить добычу, если к тому представится случай: ведь мы все хорошо знаем нашего вождя, — ответил Эврибат.
      В это время за поворотом дороги показалась длинная вереница повозок, запряженных быками. Повозки были наполнены дровами. У последней повозки, которую скоро догнали ахейцы, шагал загорелый возчик очень высокого роста. В руке он держал тяжелую суковатую палку. Около других возов виднелись такие же высокие загорелые люди.
      Эврибат, опытный в посольских делах, подошел к возчику, который молча разглядывал глашатая, видимо, ожидая, пока тот заговорит первый.
      — Скажи, друг, к какому народу занесла нас, несчастных, жестокая буря, — спросил Эврибат.
      — Мы народ могучих лестригонов*. А вы люди с кораблей, которые подошли сегодня к нашему берегу? — спросил возчик, недоверчиво поглядывая на ахейцев.
      Эврибат объяснил, что они посланы к вождям племени завязать дружеские отношения и просить о гостеприимстве. Пока продолжался разговор, путники достигли города. Со слов возчика Эврибат понял, что лестригонам уже известно о прибытии чужого флота в их гавань. К своему удивлению ахейцы нигде не видели пасущихся стад, хотя лестригоны им сказали, что здешние жители занимаются главным образом скотоводством и лучшие пастбища лежат на берегу бухты, в которую вошли корабли, Опытный Эврибат понял, что жители боятся чужеземцев и уже приняли меры предосторожности на случай внезапного нападения.
      У стен города ахейские послы увидели источник, около которого толпились рослые девушки с медными кувшинами, набиравшие воду. Эврибат обратился к одной из девушек, выделявшейся красотой и богатой одеждой, с хитрой и вкрадчивой речью. Называя ее царской дочерью, он рассказал ей о всех бедствиях, которые претерпел Одиссей и его спутники, умолчав, конечно, об их разбойничьих подвигах, и униженно просил указать, к кому могут обратиться несчастные путники с мольбой о покровительстве и гостеприимстве в чужой стране.
      Девушка, выслушав льстивую речь Эврибата, сказала, что
      1 Гаванью лестригонов некоторые считают нынешнюю Балаклавскую бухту в Крыму близ города Севастополя. Известный русский писатель Александр Иванович Куприн даже дал название «Лестригоны» одному рассказу, в котором он повествует о жизни и нравах черноморских рыбаков.
      Корабли Одиссея в бухте лестригонов (фреска из Помпей).
      она может отвести послов к своему отцу, вождю лестригонов Антифату. Эврибат облегченно вздохнул: под покровительством дочери вождя послы могли чувствовать себя в полной безопасности. Пройдя через многолюдный город, девушка привела послов Одиссея к дому отца и ввела их во внутренние покои. Там они встретили супругу вождя, которая на речи Эврибата ответила, что им придется подождать возвращения мужа, за которым она тут же послала. Антифат в это время находился в народном собрании. Узнав о прибытии чужеземных послов, Антифат поспешил во дворец. В это время осторожный Эврибат, оставив во дворце одного из спутников, взял с собой другого, вышел на улицу и стал ждать исхода переговоров. Он видел, как Антифат с вооруженными людьми быстро вошел во дворец. Тотчас за этим ахейцы услышали крик оставленного во дворце товарища и звон оружия. Поняв, что его товарища убили, Эврибат со своим спутником бегом пустился к кораблям, чтобы предупредить Одиссея о надвигающейся опасности.
      Антифат с первых же слов посла понял, что перед ним грабитель из тех ахейцев, что в течение десяти лет, воюя с Троей, разоряли окрестные народы. Узнав, что двое бежали, Антифат организовал погоню. Он хотел захватить корабли ахейцев. Преследуемые лестригонами Эврибат и его спутник достигли берега и подняли тревогу. Как безумные, метались ахейцы, подымая якоря и садясь за весла, но только корабль Одиссея успел выйти в открытое море. Не зря предусмотрительный итакийский вождь поставил свой корабль у самого устья бухты, где он качался на волнах, привязанный к утесу одним только толстым канатом. Остальные одиннадцать кораблей, сталкиваясь в узком проливе, разбились о камни. На всех прибрежных утесах появились ле-стригоны, которые метали в гребцов большие камни. Крик поражаемых камнями и копьями ахейцев, треск разбиваемых кораблей создавали невообразимый шум...
      Одиссей, выйдя в открытое море, некоторое время ожидал, не вырвется ли еще кто-нибудь из страшной бухты. Охваченный горем и злобой, смотрел итакийский вождь на гибель своих товарищей. Когда Одиссей, наконец, убедился, что все корабли, находившиеся в бухте, затонули, он отплыл прочь от опасного берега. Он знал теперь, что здесь живет могущественное племя, которому не страшны ахейские пираты.
      ...Свежий ветер надувал паруса, и скоро гавань лестригонов скрылась из вида. Кругом было необъятное и бурное море, в котором ахейцев ждали новые опасные приключения.
      О необыкновенных странствованиях Одиссея, отважного ба-силея Итаки, и его преданных спутников повествует древняя поэма «Одиссея», автором ее греки считали слепого певца Гомера. «Одиссея» и «Илиада» были любимыми поэмами древних греков.
     
      ОТКРЫТИЕ ТРОИ
      сем жителям Афин в конце прошлого века был хорошо известен красивый двухэтажный мраморный особняк на Университетской улице, окруженный великолепным садом. Между первым и вторым этажами крупными золотыми буквами была выведена надпись: «Дворец Илиона».
      В нижнем этаже помещался музей, хранивший бесценные сокровища — вещи из раскопок древней Трои, завоевание которой греками воспето в бессмертной поэме Гомера «Илиада».
      Мебель в доме была выдержана в древнегреческом стиле. Драгоценные древнегреческие расписные вазы, изящные терракотовые статуэтки1 из Танагры (древнего города в Средней Греции), мозаичные полы, стены, расписанные картинами из «Илиады», — все это производило впечатление простоты и богатства одновременно.
      1 Терракотой называются изделия из обожженной глины
      Великолепная мраморная лестница вела на второй этаж, где помещались библиотека и кабинет владельца дома. В огромной библиотеке было множество самых редких изданий по искусству и истории древнего мира. Ряды полок заполняли рукописи самого хозяина дома. Работы по постройке особняка еще не полностью закончились. На крышу дома рабочие с криками поднимали мраморные статуи древнегреческих богов, которые должны были украсить здание. В залах мозаичники заканчивали шлифовку полов.
      Сам хозяин находился в кабинетеи, не обращая внимания на шум, доносившийся через открытые окна, сосредоточенно просматривал отпечатанные листы книги. Книга лежала на высокой конторке, он привык работать стоя. На большом письменном столе лежали таблицы с иллюстрациями, картами и чертежами. Дойдя до последней страницы, читавший закрыл книгу. На титульном листе ее было написано: Генрих Шлиман. «Илион, город и страна троян».
      В книге было 900 страниц и вдвое больше иллюстраций. Она была плодом многих лет упорного труда. Цель найти древний город, воспетый Гомером, показать, что поэмы Гомера — не поэтический вымысел, что великий поэт описывал подлинные события — было целью жизни Генриха Шлймана (1822 — 1890 гг.).
      Шлиман сел за заваленный книгами, рукописями и чертежами письменный стол. Мысленно он был с только что закрытой им книгой. Во введении к ней он рассказал историю своей жизни. Поймут ли его люди, которые будут читать книгу, оценят ли настойчивость, с которой он шел к достижению цели?
      Ему, восьмилетнему мальчику, на рождество отец подарил книгу «Всемирная история для детей». Раскрыв ее, маленький Генрих увидел рисунок, поразивший его воображение. Из горящего города уходил, озираясь на багровое пламя, воин в высоком шлеме и панцире. Он нес на спине старика, а за руку держал маленького плачущего мальчика. Позади среди пламени и дыма кипела битва. Воины в шлемах с высокими гребнями и коротких панцирях поражали мечами жителей города, не щадя ни женщин, ни стариков.
      Отец Генриха объяснил ему, что здесь художник изобразил разрушение Трои. Герой Эней спасся из гибнущего города, он унес с собою ребенка и старого отца.
      Генрих знал мифы о падении Трои, но был удивлен, как мог художник изобразить город, которого никогда не видал. Могучие стены и башни горящей Трои поразили воображение Генриха. Когда отец стал уверять его, что за многие тысячелетия они должны были превратиться в пыль и прах, Генрих не мог этому поверить. «Я найду эти огромные стены и башни, они не могли исчезнуть!» — упрямо твердил он в ответ на все доводы отца.
      Пастор 1 Шлиман не отличался большим терпением и прикрикнул на сына, запретив ему говорить глупости.
      Мальчик на всю жизнь полюбил великолепные стихи Гомера. Он знал наизусть почти всю «Илиаду». Ахилл, Гектор и другие славные герои, грозные боги греков, образы поэмы заполнили душу мальчика.
      Детство промелькнуло быстро. Умерла мать, разорился отец. Четырнадцатилетнего Генриха отправили в услужение к деревенскому лавочнику. Его будили в пять часов утра. Он убирал лавку, затем вставал за прилавок и продавал покупателям свечи, мыло, селедку, масло, соль, водку. По ночам мальчик много читал.
      Однажды в лавку ввалился пьяный подмастерье мельника, когда-то учившийся в гимназии. Он уселся на бочку и, обведя мутным взором темную лавку, вдруг начал читать стихи. Генрих замер в своем углу. Пьяница читал «Одиссею» Гомера по-древнегречески. За стакан вина бывший школяр согласился еще раз прочесть отрывок из поэмы. Генрих заплатил за вино свои последние гроши. Он чувствовал, что для него в этих стихах, в которых он не понял ни слова, воплотилась наука, к которой он так жадно стремился. Больше он не мог оставаться в лавке. Пять лет он провел в ней и, наконец, покинул эту постылую работу. Он направился в большой портовый город Гамбург.
      Потянулись годы нищеты и скитаний. Помощи было ждать неоткуда. Но все свои гроши, получаемые за работу конторщика, Генрих тратил на ученье. С поразительной быстротой овладел он английским, французским, итальянским и испанским языками. Он жил в нетопленной конуре, питался впроголодь, но тратил все деньги на учителей.
      Ему пришло в голову заняться русским языком, так как контора вела дела с русскими купцами. Уже через три месяца он сам мог написать деловое письмо по-русски. Через некоторое время фирма, в которой служил Шлиман, предложила ему поехать в Россию. Он согласился и переехал в Петербург. Здесь он прожил много лет, женился на русской. В столице России Шлиман разбогател и стал капиталистом. Но мечта найти Трою его не покидала. Он стал богатым человеком и решил все состояние затратить на раскопки древней Трои.
      Однажды Шлиман по торговым делам приехал в Лондон. Здесь он посетил всемирно известный Британский музей. Там в это время были выставлены великолепные статуи и рельефы, много столетий украшавшие Парфенон в Афинах2. Английский дипломат лорд Эльджин по-разбойничьи выломал из стен Парфенона эти редчайшие памятники древнего искусства и привез
      1 Священник.
      2 См. очерк «Афины при Перикле».
      их в Лондон. Шлиман был потрясен. Вся бессмысленность и пустота его жизни, занятой торговыми операциями, стала ему особенно ясной. Мечта детских лет — найти древнюю Трою — овладела им всецело. Он решил отправиться в Турцию; описанная Гомером древняя Троя должна была находиться на берегу Малой Азии — в турецких владениях.
      Но началась Крымская война, и поездку в Турцию пришлось отложить. Шлиман снова занялся торговыми делами. Они шли так успешно, что Шлиман стал миллионером. Война окончилась, и Шлиман понял, что половина жизни ушла бесцельно. А ведь он хотел стать ученым! Снова всплыли в памяти впечатления, вынесенные им из встречи с бессмертными памятниками греческого искусства. Он решил взяться за изучение древнегреческого языка и изучил его в необычайно короткий срок. Три месяца понадобилось ему, чтобы научиться читать и писать по-древнегречески.
      Наконец он мог взять в руки заветную книгу — «Илиаду» Гомера по-гречески. С тех пор он не расставался с этой книгой, вскоре он знал греческий текст наизусть. Ученые того времени считали, что поэма Гомера — это только сказки и разыскивать Трою так же нелепо, как искать царство Ивана-царевича или царя Салтана. Но Шлиман верил Гомеру.
      Шлиман бросил Петербург и уехал в Турцию. В 1871 г. он прибыл в Дарданеллы — захолустный городок на берегу пролива, носящего тоже название. Наняв лошадь, Шлиман с огромным волнением направился к деревушке Гиссарлык, где некогда, по преданию, на холме стояла твердыня троянцев — богатый, обнесенный крепкими стенами город Троя. С трепетом ехал Шлиман по древней Троаде. Кругом были невысокие холмы, покрытые скудной растительностью, болотца, заросшие осокой, масса квакающих в них лягушек и аисты, охотящиеся за лягушками. Но для Шлимана каждый ручей был священным — из него пили кони древних героев; каждый холм был свидетелем подвигов славных воинов у стен могучей Трои. Образы гомеровской поэмы звали Шлимана к открытиям.
      С большим трудом удалось Шлиману получить от турецкого правительства разрешение на раскопки. Ему позволили копать Гиссарлыкский холм с условием, что половина всех найденных вещей будет принадлежать правительству.
      Шлиману не терпелось начать раскопки, чтобы скорее раскрыть стены древней Трои и показать всему миру, что Гомер говорил правду. Вместе со Шлиманом на раскопки приехала и его жена София
      Начались раскопки. Их надо было вести осторожно, строго соблюдая определенные правила. Ведь так легко перемешать
      1 Первая жена Шлимана, русская, уже умерла.
      древние слои почвы и затруднить решение вопроса — к какому времени относятся найденные вещи. Но Шлиман не был специа-листом-археологом. Он искал гомеровскую Трою, считая, что она должна находиться в более глубоких слоях, но находил остатки домов, черепки сосудов, скелеты: все это не Троя, решал он, нет следов пожара. Шлиман не обращал никакого внимания на эти находки, и это было его ошибкой. Первый год раскопок кончился неудачей.
      В марте 1872 года Шлиман с женой были на Гиссарлыке. Запутавшийся в сложных переплетениях стен и фундаментов, раскрытых на холме, Шлиман задумал план — перерезать весь холм поперек, с севера на юг, огромной канавой, шириной в семьдесят и глубиной в восемнадцать метров. Таким образом он хотел сразу раскрыть мощные стены гомеровской Трои и обнаружить священный город во всем его величии. Рытье траншеи требовало большого количества рабочих рук и затраты времени. Наконец рабочие наткнулись на могучую стену. Па этот раз Шлиман решил не разрушать ее. Каково же было его удивление, когда вслед за первой стеной открыты были остатки стены, одинаковой длины и одинаковой ширины. Шлиман узнал во второй стене Большую башню гомеровской поэмы. С этой башни старец Приам с тревогой следил за битвой славного Гектора с бесстрашным Ахиллом. Мощность этих стен убеждала Шлимана в том, что он прав.
      Наступившая зима прекратила дальнейшие работы. Но уже в феврале следующего года Шлиман в сопровождении жены появился на Гиссарлыке. Они вставали в шесть часов утра. Было холодно, дул яростный ветер. Замерзала вода в умывальнике, замерзали чернила.
      Однажды измученная холодом жена Шлимана оставила на ночь топящуюся печку. Загорелся пол от выпавших углей, вся комната наполнилась дымом. К счастью, Шлиман вовремя проснулся, и пожар был потушен.
      Через несколько дней усилия Шлимана были вознаграждены. Рабочие отрыли стены, носившие следы страшного пожара. Это могло служить уже серьезным доказательством в глазах ученых. Шлиман забыл о сне и еде. Он увеличил число рабочих и стал копать сразу в нескольких местах. В слое, носившем следы пожарища, была открыта большая дорога, выложенная гладкими каменными плитами. На плитах были видны колеи, выбитые колесами, катившимися по ним десятки столетий тому назад. Дорога привела к мощным двойным воротам, находящимся в стене возле Большой башни. Ну, конечно, это Скей-ские ворота, главные в Трое, отсюда троянские воины выходили на поле битвы!
      Наступила весна, и Шлиман заболел малярией. Он глотал хинин, но это почти не помогало. Он чувствовал себя очень плохо и видел, что нужно прекращать работу. Жена заставила его установить твердый срок отъезда — 15 июня. За день до назначенного срока окончания работ Шлиман в шесть часов утра, как обычно, спустился в раскоп. Рабочие расчищали одну стен. Под лопату попал какой-то металлический предмет. Шлиман остановил рабочего и отпустил всех домой, объявив, что он сегодня именинник. Заработок за свободный день за рабочими он сохранил. Рабочие охотно удалились.
      Шлиман сам спустился в раскоп, и его усилия скоро увенчались небывалым, сказочным успехом. Он нашел тайник, полный сокровищ. Одна, другая, пятая, десятая, сотая, тысячная вещь — и все из золота! Стена могла в любую минуту обрушиться. Но Щл.иман не думал об опасности и работал до темноты. Жена помогала ему.
      Вечером они заперлись в своем деревянном домике. На большом досчатом столе сверкали матовым блеском сокровища древней Трои. Всего здесь было более восьми тысяч предметов из золота и серебра. Золотые и серебряные чаши и кубки, две драгоценные диадемы 1 замечательной работы из тончайших золотых цепочек, двадцать четыре золотых ожерелья, сотни золотых колец, браслетов, булавок, бляшек, высыпавшихся из большой серебряной вазы. Кроме драгоценных вещей, здесь были золотые и серебряные слитки и бронзовое оружие. Весь этот клад лежал в деревянном ларце, который совершенно истлел и был прикрыт медным котлом, принятым Шлиманом за щит. Конечно, это клад царя Трои, решили взволнованные и потрясенные Шлиманы.
      Эта находка вознаграждала Шлимана за три года самоотверженных трудов и лишений, за все насмешки ученых, упорно не желавших признавать открытие Шлимана. Он верил, что этот великолепный клад принадлежал самому царю Приаму, а драгоценный золотой убор, диадему, ожерелья, серьги и кольца носила, конечно, сама Елена, красота которой погубила, по древнему мифу, могучую Трою.
      Шлиман прекратил раскопки. Теперь надо было тайно вывезти замечательный клад, пока о нем не узнало турецкое правительство. Клад удалось в простом деревянном ящике переправить в Афины.
      Когда Шлиман напечатал сообщение о находке клада с описанием найденных им вещей, поднялся переполох. Турецкое правительство, имевшее право на половину найденных вещей, возбудило судебное дело против нарушившего договор Шлимана.
      Ученый мир был потрясен троянскими находками, но при* знать значение этих сокровищ ученые отказались. Книга Шли-
      1 Диадема — корона.
      мана «Троянские древности» вызвала нападки и насмешки. Некоторые ученые утверждали, что Шлиман нашел все эти предметы не во время раскопок, а просто скупил их у собирателей древностей, благо денег у него достаточно.
      Много горьких минут принесли все эти недостойные выпады Шлиману. Но он продолжал работать, не обращая внимания на травлю его, археолога-любителя, высокоучеными историками и профессорами, знатоками древности.
      В 1879 году удалось ему снова заняться раскопками Трои. Он учел свои прежние ошибки, стал более осторожен. Уже была отрыта большая часть городских стен, окружавших холм, на котором высился древний город. Большая башня, так восторженно определенная Шлиманом как место, откуда наблюдал за битвой Приам и где прекрасная Андромаха прощалась с мужем Гектором, оказалась состоящей из двух отдельных и в разное время построенных стен. Чем больше раскрывался холм, тем больше сооружений выступало на поверхность земли, тем труднее было разобраться, какое из них древнее, какое более позднее. Но все-таки Шлиману удалось насчитать семь городов, последовательно строившихся на Гиссарлыкском холме. Гомеровская Троя в слое со следами пожара была, по мнению Шлимана, третьим по древности городом (если считать снизу)
      Шлиман тщательно исследовал здание, которое раньше он принимал за дворец Приама, а теперь осторожно называл домом царя или правителя. Возле этого дома он нашел большой грубой работы глиняный сосуд, доверху наполненный золотыми предметами — браслетами, кольцами, серьгами. Неподалеку от места, где был найден глиняный сосуд, рабочие обнаружили еще три клада золотых и серебряных сосудов, украшений и слитков, но в меньшем количестве, чем знаменитый «клад Приама».
      Доказать существование неизвестной ранее замечательной культуры Шлиману удалось с помощью гомеровской поэмы.
      «Златообильными» и «многолюдными» назывался город Микены в поэмах Гомера. В Микенах правил царь Агамемнон, предводитель греков под Троей. Развалины микенской крепости два с лишним тысячелетия лежали на высоком холме под слоем земли. На поверхности земли виднелась только верхняя часть ворот крепости. С них Шлиман и начал раскопки. Над воротами стоял огромный треугольный камень. На нем высечены две львицы, поднявшиеся на задние лапы по сторонам колонны. Рядом с Львиными воротами рабочие раскрыли маленькую каморку в крепостной стене. Шлиман назвал ее «жилищем при-
      1 Теперь учеными установлено, что на Гиссарлыкском холме существовало девять городов, последовательно сменявших друг друга. Троя поэмы Гомера была шестым городом. Ее стены Шлиман срыл в первые же годы работы, разыскивая ее в более древних слоях. Он сам уничтожил стены древней Трои!
      вратника». Часть рабочих откапывала и расчищала огромные стены, идущие от Львиных ворот, часть была поставлена Шли-маном в центре крепости. Скоро рабочие наткнулись на каменную плиту с изображением воина, мчащегося на колеснице. Шлиман насторожился — это была надгробная плита, а, значит, поблизости должны были находиться погребения. Следующие дни принесли находку еще двух надгробий. Затем была обнаружена плоская каменная плита, поставленная на ребро. К ней была приставлена следующая. Они шли одна за другой и образовывали двойное кольцо. Это была новая загадка. Шлиман начал исследовать площадку, обнесенную этим своеобразным двойным забором. Внутри него было найдено пять гробниц, вырубленных в скале (поэтому их назвали «шахтовыми гробницами»). Огромное количество золотых вещей извлекли Шлиман и его жена из этих погребений: пояса, составленные из золотых пластин, кубки из золота и серебра, золотые диадемы тончайшей работы, золотые браслеты, пуговицы, бляшки, нашитые когда-то на одежду, которая давно истлела, вазы из полупрозрачного камня — алебастра, резные драгоценные камни — все шахтовые гробницы были в полном смысле слова доверху набиты драгоценностями. Вместе с павшими воинами было положено их оружие — огромное количество бронзовых мечей с золотыми рукоятками, великолепных бронзовых кинжалов с золотыми узорами, наконечников копий и стрел.
      Но самой удивительной находкой были тонкие золотые маски, когда-то покрывавшие лица умерших. Они были выдавлены из тонких золотых пластин с непередаваемым искусством и, несомненно, сохраняли черты людей, некогда похороненных в этих гробницах. Одну из масок Шлиман назвал маской царя Агамемнона.
      Шлиман вновь торжествовал — Гомер опять оказался прав. Древние Микены действительно были «златообильными», их крепчайшие стены недаром считались неприступными — они охраняли несметные сокровища могучего царя Агамемнона.
      Теперь Шлиман мог сказать себе, что борьба, которую он вел в течение стольких лет, окончилась полной победой. Ученые многих стран, смеявшиеся над открытой им Троей, обвинявшие его в невежестве, в нелепом преклонении перед сказками Гомера, должны были признать правоту Шлимана и Гомера. Клеветники задыхались от растерянности и зависти. Но серьезные ученые поняли, что открытия, сделанные самоотверженным ар-хеологом-любителем, имеют огромное историческое значение. Они пролили свет на совершенно неведомый мир, считавшийся до сих пор миром вымысла и преданий.
      Перед учеными раскрывалась широкая картина жизни древнегреческих племен в эпоху Гомера и более раннее время. Шлимана слушали с уважением и глубоким вниманием. Он делал многочисленные доклады о раскопках на холме Гиссарлык и в древних Микенах. Труды многих лет увенчались успехом.
      Со свойственной ему стремительностью Шлиман в течение двух месяцев написал книгу о Микенах. Наиболее вдумчивые ученые по достоинству оценили труды Шлимана и его книгу.
      А через несколько лет была написана книга «Илион», И вот она лежит на конторке, огромный том в 900 страниц — вся его научная жизнь, проведенная в непрерывных исканиях, его неудачи и победы. Но никогда не было отступления от намеченной цели.
      Шлиман продолжал сидеть за письменным столом. Справа, на обычном месте лежал томик Гомера в пергаментном переплете, побывавший с ним всюду — на Гиссарлыкском холме, на острове Итаке, где царствовал некогда хитроумный Одиссей и, наконец, в могучих «златообильных» Микенах.
      А впереди было еще столько работы — ждала не раскрытая до конца священная Троя, неведомый еще «златообильный» Орхомен и «крепкостенный» Тирйнф, о которых повествовал Гомер. Все это нужно было копать и исследовать, чтобы до конца раскрыть величественную картину древнегреческого мира, воспетого великим Гомером.
      Это выполнили уже после кончины Шлимана многие ученые. Раскопки на острове Крит показали, что и здесь существовала древняя и богатая культура. Благодаря раскопкам Шлимана и открытиям на Крите перед нами предстали совершенно новые страницы древнейшей истории Эллады.
     
      В ДРЕВНЕЙ СПАРТЕ
      одъем! — закричал ирэн. Мальчики быстро вскочили с земли, на которой они спали .на подстилках из тростника. День начинался обычно.
      В древней Спарте только до семи лет мальчики оставались в отцовском доме под присмотром матери. Как только им исполнялось семь лет, их забирали из родного дома и делили на агелы, что значит стада. Они жили и ели вместе и приучались проводить время друг с другом. Начальником каждой группы выбирали самого понятливого, смелого и сильного из юношей, достигших уже 20 лет. Начиная с этого возраста и до 30 лет, спартанские юноши назывались ирэнами. Ирэн, назначенный командиром агелы, должен был проводить все время с детьми. Все входившие в его агелу мальчики должны были слушаться его приказаний.
      Воспитанием детей в Спарте ведало государство. Школа была прежде всего школой послушания. Главная цель была — воспитать дисциплинированного и смелого воина. Грамоте и другим наукам детей учили только по мере необходимости, чтобы они могли прочесть приказ или написать краткое донесение.
      Окунувшись в холодную воду протекавшей рядом реки Эврот, мальчики съели по куску хлеба — скудный завтрак, выдававшийся им по утрам.
      Построившись, мальчики ждали распоряжений начальника. Маленькие, до 12 лет, были одеты в длинные рубашки. Двенадцатилетние и старшие в рваных плащах на голом теле стояли сзади. И зимой и летом босые, остриженные наголо, должны были они ходить в этих плащах, принимать участие в дальних переходах, и поэтому не удивительно, что лишь жалкие лохмотья прикрывали их жилистые тела.
      Ирэн повел мальчиков в гимнасий — огороженную колоннами площадку, где жители Спарты, занимаясь физическими упражнениями, проводили большую часть своего времени.
      Придя туда строем, мальчики сбросили одежду и разбились по возрасту на отдельные группы. Гимнасий представлял собой любопытное зрелище: дети и взрослые метали диск, копье, упражнялись в беге, бились на кулаках и даже мечами. Взрослые показывали юношам образцы военного искусства, старики наблюдали за упражнениями и подавали советы, рассказывая о подвигах предков. В состязаниях в беге и борьбе принимали участие вместе с юношами и девушки. В Спарте считали, что и женщины должны быть также физически сильными, выносливыми и ловкими.
      Один из старейших и наиболее уважаемых граждан был приставлен к мальчикам в качестве педонома — воспитателя. Пе-доном, наблюдая за играми детей, нарочно подзадоривал их, стараясь довести до настоящей ссоры. Только таким путем, считал он, можно выявить характер каждого. Не испугается ли он настоящей опасности, не побежит ли в будущем с поля сражения.
      Взрослые не боялись, что в драке дети искалечат друг друга. Слабому не было места среди воинов-спартанцев. Лучше ему не жить вовсе, если он не может силой отстоять себя, так считали спартанские законодатели.
      Два мальчика Клеандр и Филйпп готовились вступить в кулачный бой. Клеандр и Филипп были приятелями. Несмотря на то, что Филипп был на год старше, в казарме их тростниковые подстилки находились рядом и часто, после того как все засыпали, они вели долгие беседы.
      Клеандр очень любил страшные сказки и рассказы, а Филипп знал бесчисленное множество историй о фессалийских ведьмах, призраках и прочих страшных вещах.
      Сейчас приятели, подзадориваемые педономом, готовились начать кулачный бой. Они еще не мерялись силами, и исход сегодняшнего поединка волновал обоих. Сначала они наносили удары как бы нехотя, каждый щадил другого, не было настоящей злобы друг против друга. Но, когда Филипп, более высокий ростом, сильно ударил противника по лицу, Клеандр рассвирепел и стал драться всерьез. Филипп начал подаваться: один глаз был подбит, из носа шла кровь. «Молодец, — кричал педоном, — не жалей этого труса, всыпь ему хорошенько!» Поощряемый этими криками, коренастый Клеандр удвоил усилия, и Филипп растянулся на земле. Это означало конец поединка.
      Когда Клеандр увидел своего долговязого противника лежащим, все его озлобление разом пропало. Ему стало даже немного жаль Филиппа. Ведь он был его лучшим другом. Пользуясь тем, что педоном перенес все свое внимание на других мальчиков, Клеандр помог приятелю поскорее подняться. Он очень боялся, что педоном, как это было принято, начнет зло высмеивать потерпевшего поражение, а то еще и накажет его за то, что он вел себя недостаточно мужественно. Все, однако, обошлось.
      После нескольких часов упражнений взрослые граждане покинули гимнасий и большими группами двинулись к площади, где сегодня должны были происходить выборы в герусию — спартанский совет старейшин. Если бы не такое событие, мальчики отправились бы раздобыть себе чего-либо поесть, так как после скудного завтрака их не переставал мучить голод. Но народное собрание собиралось только раз в месяц, и они вслед за взрослыми побежали за город.
      Собрание происходило на обширном поле, естественно отделенном ручьем, впадавшим в Эврот. Здесь не было ни красивых зданий, ни галерей, ни даже статуй богов. Голое поле, на котором чернелось несколько жалких домишек. На поле были мужчины, старше 30 лет, имевшие право принимать участие в народном собрании. На возвышении сидели два царя, недавно вернувшиеся из похода, и 27 геронтов — старейшин, каждый из которых был старше 60 лет.
      Все они происходили из самых знатных спартанских семей. Обычно геронтов было 28, но один из них, почти столетний старец, на днях умер, и сегодня предстояло выбрать кого-либо на его место.
      Вдруг граждане расступились. К возвышению, на котором сидели геронты, молча и важно прошли 5 человек. Когда они приблизились, все, включая царей, встали.
      Это были эфоры. Эфоры в Спарте держали в своих руках все управление. Они созывали народные собрания и герусию, руководили внешней политикой страны и заведовали государственными финансами. Эфоры могли привлечь к суду любого из геронтов и даже царей или наложить на них денежный штраф.
      Каждый месяц спартанские цари давали эфорам клятву царствовать по законам государства.
      Эфоры значит наблюдатели. Раз в восемь лет они собирались в святилище спартанской богини-прорицательницы и наблюдали за падающими звездами. Если звезда падала в определенном направлении — это означало, что один из спартанских царей должен быть смещен.
      Горе было царю, который пытался им воспротивиться. Уже не раз эфоры изгоняли неугодных им царей, а некоторых даже приговаривали к смерти.
      Старший из эфоров открыл собрание: он предложил выбрать комиссию, которая будет судить о результатах выборов. Тотчас один из геронтов назвал имена. В толпе народа послышался легкий шум: громких криков протеста не было слышно и председательствовавший эфор объявил, что комиссия избрана. Так обычно в Спарте протекало народное собрание. Выступать разрешалось только царям, эфорам и геронтам. Народ криком утверждал или отвергал предложения властей.
      Всех членов комиссии отвели в закрытое помещение в центре площади, откуда они могли слышать все происходящее, но ничего не видели. Сегодня на освободившееся место геронта должны были выбрать одного из четырех старцев. Все они происходили из старинных знатных семей. Они бросили между собой жребий, в каком порядке им пересекать площадь и проходить мимо закрытого помещения, где находилась комиссия.
      Шествие началось. Толпа приветствовала каждого из проходивших криками одобрения. Комиссия, слыша эти крики, решала, кого из проходивших приветствовали с наибольшим воодушевлением. Так как окна дома были заколочены и члены комиссии не видели, в каком порядке старцы проходили через площадь, то комиссия, вынося свое решение, сама не знала, в пользу кого именно раздавались самые громкие крики.
      На этот раз было решено, что больше всего кричали тому, кто проходил последним. Клеандр был очень горд, потому что избранный приходился ему родственником. Филиппу же казалось, что крики в пользу нового геронта вовсе не были самыми громкими; что не случайно избранным оказался брат одного из эфоров и что члены комиссии, стремясь угодить могущественному эфору Кассандру, дяде Клеандра, ухитрились каким-то образом узнать, в каком порядке проходили кандидаты.
      Народное собрание в Спарте никогда не было долгим. Хотя граждане и стояли, но у выносливых спартанцев не успевали даже устать ноги. Все вопросы решались быстро, так как эфоры и герусия подготовляли все решения заранее, а дисциплинированные спартанцы никогда не оспаривали мнения должностных лиц.
      Правда, на этот раз часть народа расходилась с собрания с ропотом. Далеко не все были довольны результатом выборов, но наступивший час обеда прекратил все споры. «Теперь они думают только о сытном обеде, — сказал Филипп товарищу. Пока каждый спартанец может есть не работая, раздоры между народом и знатью не будут долгими. Всех нас ведь кормят рабы. Стадо не мычит, пока рот занят».
      Клеандра не волновали все эти вопросы. Его гораздо больше беспокоило, что сам он был голоден. Обед спартанские мальчики должны были добывать себе сами. Лучше всего было последовать за взрослыми в сиссйтию.
      Никто из взрослых спартанцев не имел права обедать у себя дома. Даже цари должны были подчиняться этому правилу и вносить в общий котел определенное количество муки, сыра, вина, фруктов и ежедневно к определенному часу являться на совместный обед. Такие обеды и назывались сисситиями. Детям разрешали присутствовать во время трапезы. Считали, что они многому научатся из бесед, которые обычно вели за столом спартанцы. Но детей больше привлекали не разговоры, а остатки пищи, которые им иногда удавалось подобрать, а то и просто стащить.
      Каждые пятнадцать обедающих занимали отдельную палатку. Посредине такой палатки стоял стол. На нем — кувшины с вином и блюда с хлебом. Спартанцы расселись на длинных скамейках вокруг стола. В большой миске внесли черную похлебку. Это было любимое блюдо спартанцев, приготовлявшееся из чечевицы и бычьей крови. Об этой похлебке в Спарте ходил следующий рассказ: один из персидских царей, прослышав про это лакомое блюдо, велел своему повару, которого он специально для этого купил в Спарте, изготовить знаменитую черную похлебку. Отведав ее, он заявил, что в жизни не пробовал большей дряни. На это повар ответил ему, что для того, чтобы любить это блюдо, нужно родиться на берегах реки Эврот. Тяжелые физические упражнения, скудость пищи делали вкусным то, что всем остальным казалось едва съедобным.
      Спартанцы усердно работали челюстями, а мальчики, стоя позади сидящих, прислушивались к их разговорам и ждали. Вот уже кончили есть.похлебку. Принесли сыр и фрукты.
      — Слыхал, Гиппонйк? — сказал бородатый спартанец. — Самосские послы приходили просить о военной помощи. Два часа упрашивали бедняги.
      — Ну и что же ответили им эфоры?
      — Не согласились. Кассандр так и сказал: «Начало вашей длинной речи мы забыли, а конца не поняли, так как забыли начало».
      — Верно! — восторженно закричал Гиппоник, высокий детина с длинным лошадиным лицом — мы, спартанцы, много болтать не любим. В нашей стране ловкие речи не могут помочь человеку. Помнишь, как оправдывался один ловкач, когда мы хотели исключить его из сисситии за то, что он пропустил подряд несколько обедов. «Я сделал это невольно», — кричал он. «Вот и неси невольное наказание», — сказал я ему.
      Громкий смех Гиппоника был прерван бранью его соседа. Сыр и фрукты, только что лежавшие перед ним, уже исчезли. Он обернулся, но Клеандр, стоявший позади, быстро сделал вид, что он внимательно прислушивается к беседе старших.
      — Ты украл сыр, проклятый мальчишка! — закричал рассерженный спартанец.
      — Не пойман — не вор! — захохотал Гиппоник. — Знаешь историю с лисенком?
      — Какую историю?
      — А как же. Недавно один мальчик, пока отец его обедал, украл у него лисенка и спрятал его под своим плащом. Лисенок страшно царапал ему живот, но мальчик все терпел, боясь быть выпоротым. Лисенок успел прогрызть ему большую дыру в животе. Мальчишку так и не спасли. Умер в тот же день к вечеру.
      — Вот и врешь! Вовсе не у отца украл он лисенка. Все знают эту историю. Все мы гордимся этим храбрым мальчиком. Настоящий спартанец!
      — А ты пустой болтун. Если ты знал эту историю, зачем спрашивал? — опять захохотал Гиппоник.
      Но Филипп уже не слушал его. «Настоящий спартанец — это тот, кто ловко ворует! — думал он. — Ну ладно! Попробуем вечером и мы попытать счастья. Мы ведь тоже настоящие спартанцы!»
     
      НОЧНОЙ НАБЕГ
      же давно Клеандр уговаривал Филйппа совершить этот опасный набег, но Филипп не решался. И только теперь после того, как он услышал рассказ о мальчике, укравшем лисенка, и громкие похвалы старших ловкому вору, он сам предложил товарищу пойти этой ночью за город, чтобы раздобыть себе что-нибудь вкусное.
      Уже смеркалось, когда мальчики прошли мост, украшенный статуей Ликурга, учредителя спартанских законов, и храм Геракла, и сами не заметили, как очутились за чертой города.
      Спарта была единственным из городов Греции, который не окружали стены. До сих пор спартанцам приходилось только осаждать чужие города, и они говорили, что, если неприятель и подойдет когда-нибудь к Спарте, стены все равно не будут спасением. Не стены, а люди — защита города, заявляли спартанские старейшины.
      Хотя мальчики и спешили, но, выйдя за город, они тщательно осмотрелись и лишь потом побежали к зарослям у реки, стараясь не попасться никому на глаза. Они не хотели ни идти по широкой дороге, которая вела из города, ни пробираться распаханными полями, на которых все еще, несмотря на поздний час, работали илоты.
      Илотами назывались спартанские рабы. В отличие от рабов в других греческих государствах, они были греками. Илоты жили в деревнях вокруг Спарты, имели семьи, свои хижины и хозяйство. Вся земля в Спарте, вместе с обрабатывающими ее илотами, была разделена между спартанцами. Каждый спартанец владел значительным участком земли, но сам ее не обрабатывал и даже не следил за работами. Илоты были обязаны снабжать своих господ всем необходимым, отдавая им больше половины урожая. Илотов было по крайней мере в двадцать раз больше, чем спартанских граждан. Чтобы держать в подчинении такую огромную массу рабов, спартанцы превратили свой город в настоящий военный лагерь, а всех граждан — в солдат, всю жизнь проводивших в военной подготовке и готовых по первому сигналу выступить на подавление восстания.
      Чтобы предупредить самую возможность восстания, спартанцы постоянно убивали наиболее смелых и беспокойных илотов, стараясь нагнать страх на остальных. Этим занимались ирэны — спартанские юноши, которые таким образом приучались к войне и убийствам. Чтобы как-то оправдать это кровопролитие, эфоры сразу при вступлении в должность объявляли войну илотам. Отряды молодежи, вооруженные только короткими мечами, отправлялись в поход против рабов. Они старались нападать на илотов внезапно и тайно, чтобы не дать им возможности бежать или сопротивляться. Поэтому эти набеги и назывались «криптии», что в переводе значит «тайные».
      Илоты ненавидели своих угнетателей. Были среди них и такие, которые не упустили бы случая расправиться с отбившимися от отряда спартанцами, если только была надежда сделать это совершенно тайно.
      Вот почему два спартанских мальчика не хотели встречи с илотами. Филипп и Клеандр залегли в кустах на краю поля и стали выжидать возможности безопасно продолжать путь. Как раз в тот момент, когда илоты, целиком занятые своим делом, казалось, ни на что вокруг не обращали внимания, и мальчики приготовились быстро пересечь поле, из соседнего виноградника выскочило около десятка спартанских юношей.
      Прежде чем увлеченные своей работой илоты успели опомниться, четверо из них уже были опрокинуты на землю и зарезаны. Пятый, единственный оставшийся в живых, сбив с ног ударом мотыги одного из нападавших спартанцев, бежал по направлению к поселку. Видя, что бежавшего уже не догнать, спартанские юноши исчезли в кустах так же стремительно, как и появились.
      — Молодцы, — сказал Клеандр, — быстро сделано! Недаром говорят, что мы, спартанцы, потому и носим короткие мечи, что любим быть ближе к врагу!
      — Теперь им придется отложить нападение на деревню илотов, — шепотом ответил Филипп, — бежавший поднимет тревогу, и они, конечно, не найдут ни одного из тех, кого они намечали убить! А может получиться и хуже! Ты ведь знаешь, как погиб мой старший брат. Также ночью выступили они небольшим отрядом, и ни один не вернулся. Тела тоже не были найдены, а илоты из той деревни даже под пыткой уверяли, что ничего не знают. Наверно устроили засаду, перебили весь отряд, а тела спрятали.
      — Славно пасть в бою за отечество, — сказал Клеандр. Твой брат умер доблестно, и жаль, что мы были слишком молоды и упустили случай оказаться в его отряде.
      Мальчики продолжали тихо лежать в зарослях камыша, дожидаясь темноты. Они боялись не только илотов, но и своих спартанцев. Если бы их заметили, педоном стал бы выяснять, зачем мальчики вышли из города, и это кончилось бы жестокой поркой. Только когда совсем, стемнело, мальчики тронулись в путь. Они быстро и молча шли по знакомой тропке через густые виноградники, помогавшие им скрываться. Целью их пути была усадьба периэка Дамофила.
      Периэки составляли особую группу жителей Спарты. Они не имели права участвовать в народном собрании, не могли занимать никаких государственных должностей и вообще не имели никаких политических прав, хотя их и заставляли служить в спартанской армии.
      Так как сами спартанцы не занимались ничем, кроме войны и военных упражнений, они часто нуждались в услугах периэков, среди которых были искусные оружейных дел мастера, торговцы, доставлявшие из соседних стран необходимые для войны изделия. Некоторые периэки благодаря ловкости в ремесле и торговле богатели и становились богаче самых знатных спартанцев. Богатые периэки имели рабов, купленных в чужих землях. Несмотря на это, они по-прежнему оставались бесправными подданными Спарты.
      Одним из таких зажиточных периэков был и оружейный мастер Дамофил, усадьба которого была расположена на берегу Эврбта, в двух с половиной часах ходьбы от Спарты,
      Его обширный сад и огороды привлекали внимание вечно голодных спартанских мальчиков. Однако дальность расстояния и хорошая охрана спасали его овощи и фрукты от маленьких
      разбойников.
      Несколько дней назад Клеандр случайно узнал, что старый сторожевой пес Дамофила околел. Теперь мальчики были уверены в успехе. Вопрос, откуда начинать вторжение, был решен заранее. Усадьба Дамофила глубоко вклинивалась между виноградниками и поэтому стояла почти особняком от остального поселка периэков. Усадьба была огорожена высокой изгородью, которая, однако, не могла быть серьезным препятствием для двух сильных и ловких мальчиков.
      Наконец, Филипп и Клеандр оказались перед знакомой оградой, выбрали самое отдаленное от дома место и ловко и бесшумно перелезли через забор. Через несколько минут Филипп уже складывал в свой плащ стручки чечевицы, а Клеандр опустошал оливковые деревья. Когда они, нагруженные добычей,
      встретились в условленном месте в углу сада, Клеандр заметил,
      что было бы неплохо ознакомиться и с содержимым кладовой Дамофила или, во всяком случае, разведать обстановку. Оставив свою добычу близ стены так, чтобы, если придется удирать, ее можно было бы быстро перекинуть через ограду, мальчики отправились на разведку. Прежде всего нужно было узнать, где находится работник, силач Ифйкл, а затем выяснить, чем занят старый раб Дамофила, стороживший сад.
      Дамофил вместе с Ификлом оказались в старой кузнице. Оба отдыхали. Ификл, прислонив к стене тяжелый молот, сидел на коротком чурбане, Дамофил на наковальне. Рядом зевал немой племянник Дамофила, подросток, обычно работавший у мехов. Дверь в кузницу была полуоткрыта. Дамофил и Ификл продолжали, видимо, недавно начатый разговор.
      — Все народы живут своим трудом, работают, как пчелы, — говорил Дамофил, — одни спартанцы, как осы, живут грабежом и войной. Везде есть трудолюбивые ремесленники, искусные художники, ловкие торговцы, одни спартанцы всю жизнь проводят в постыдной праздности, которую они зовут свободой, занятые только военными и гимнастическими упражнениями. Среди них нет ни одного ремесленника, ни одного живописца, скульптора, архитектора, поэта. У них есть только солдаты.
      — Однако спартанцы храбрее и сильнее всех других греческих народов, — возразил Ификл.
      — Храбрее и сильнее! — засмеялся Дамофил, — твои доблестные спартанцы давно уже были бы рабами персов, если бы не Фемистокл и афинские бедняки, служившие во флоте. Помни, что Платейская победа на суше была бы невозможна без морской победы афинян при Саламине.
      — Все же, кажется мне, нельзя бранить все спартанские учреждения без исключения, как это делаешь ты, — заметил Ификл, — учти хотя бы то, что среди спартанцев нет безземельных, все они, по законам Ликурга, имеют наделы, которые никто у них не может ни купить, ни отобрать за долги. — Зато можно отобрать у задолжавшего спартанца его долю урожая, — нетерпеливо вскричал Дамофил, — многие в Греции мечтают об этих спартанских земельных участках, которые нельзя ни купить, ни отнять. Однако все забывают, что и в Спарте богачи опутывают бедняков долгами и, хотя не могут отобрать землю в счет долга, прекрасно ухитряются отбирать урожай. Разве ты сам не знаешь, что многие спартанцы настолько опутаны долгами, что не могут вносить свою долю продуктов на общественные трапезы, а ведь известно, что тот, кто не может вносить свою долю в сисситии, лишается всех прав и преимуществ и перестает быть спартанцем. Мало что ли ты видел таких?
      — Да, это правда, — согласился Ификл, — но все же нельзя не похвалить их воспитания, хотя бы за то, что оно позволяет выращивать смелых, сильных и выносливых людей?
      — Не людей, а зверей, диких зверей, которые готовятся только к тому, чтобы убивать, грабить, насильничать. Может быть, нам самим доведется увидеть, как теперешние маленькие спартанские звереныши вырастут и, превратившись во взрослых зверей, растерзают всю Грецию.
      Мальчики, притаившиеся у двери, по-разному отнеслись к разговору двух периэков. Филипп вслушивался внимательно в слова Дамофила, стараясь понять их, а Клеандр был занят размышлениями совсем другого рода.
      — Теперь вопрос, где сторож? — прошептал он и, когда они отползли от кузницы, добавил, — пока там этот старый болтун разглагольствует, неплохо скрутить сторожа и наведаться в кладовую. Только тихо, и ждать моей команды.
      Старика, раба Дамофила, они нашли дремлющим на плаще близ входа в кладовку. Мальчики навалились на старика, скрутили ему руки его же плащом и обрывок плаща засунули в рот.
      — Теперь уже не заорет, — удовлетворенно сказал Клеандр. Открыть дверь, для привычных к такого рода действиям ребят, было делом одной минуты. Проникнув в кладовую, они некоторое время натыкались в темноте на какие-то глиняные сосуды. Постепенно глаза их привыкли к темноте, и действия стали более планомерными. Клеандр разыскал горшок с медом, Филипп, разгребая в углу кучу золы, натолкнулся на сосуд, в котором оказались серебряные монеты. Однако мальчики не обратили на них внимания. В этом не было ничего удивительного. Ведь в Спарте употреблялись только железные деньги. Это были длинные железные прутья, не имевшие почти никакой ценности. Над этими деньгами смеялись во всех остальных государствах Греции. Чтобы перевезти самую незначительную сумму таких «денег», приходилось запрягать упряжку волов. Мальчики просто никогда не видели серебряных монет, темнота же, царившая в кладовой, помешала им заинтересоваться вычеканными на монетах диковинными изображениями крылатых коней, дельфинов и богов.
      В этот момент старику-рабу удалось освободить рот от затыкавшей его тряпки и он громко закричал. «Старикашка, наконец, подал голос, — хладнокровно заметил Клеандр, беря под мышку горшок с медом и прихватив пару хлебов, — пора удирать, нет никакого смысла здесь задерживаться». Сопутствуемый Филиппом, тащившим амфору с вином, он выскочил из кладовой и легкой бесшумной походкой направился к месту, где хранилась прежняя добыча. Однако около ограды их ждала неожиданность: оказалось, что, когда Дамофил поспешил на крик старика, хитрый Ификл побежал вдоль изгороди и отрезал мальчикам путь к отступлению. После короткой борьбы оба мальчика стали пленниками силача Ификла. Подоспели Дамофил со стариком и племянником, и неудачливые воришки были заперты в свином хлеву. Клеандр сохранял полное спокойствие, хотя и знал, что Дамофил сообщит о случившемся педоному и их ждет порка.
      Наутро связанных мальчиков привели в Спарту, к палатке, в которой они жили. Дамофил рассказал ирэну о ночном нападении и просил наказать мальчиков, но ирэн приказал развязать их.
      — Вы понесете наказание потом! — сказал он им. — Ведь двое наших юношей должны быть сегодня переведены в ирэны.
      При этих словах Филипп побледнел, а Клеандр, хотя и попытался усмехнуться, но улыбка вышла кривой.
      Переход в ирэны сопровождался публичным бичеванием у алтаря покровительницы города богини Артемиды. Юноши должны были доказать свое мужество и пренебрежение к боли, чтобы все: и враги, и илоты видели, что спартанец — образец силы и выносливости. Кричать во время порки, которой надо было подвергнуться, чтобы стать ирэном, считалось позором. Спартанцы внушали молодежи, что кратковременные страдания могут служить источником долгой славы, и иногда юноши, не желая обнаружить свою слабость, умирали под бичами.
      Маленьких мальчиков подвергали бичеванию только за важные провинности. Ирэн, командовавший отделением, к которому принадлежали Филипп и Клеандр, решил воспользоваться ежегодным бичеванием у алтаря Артемиды, чтобы серьезно проучить их. Мальчикам казалось несправедливым, что за ограбление какого-то периэка их накажут с такой жестокостью, но они молчали, зная, что всякие жалобы и просьбы будут бесполезны.
      В это утро после завтрака весь строй мальчиков двинулся по западной дороге к невысокому холму, под которым стоял храм Артемиды. Сюда же собрались и взрослые спартанцы, для которых порка была интересным и желанным зрелищем. Когда отряд остановился, Клеандр с радостью увидел рядом с собой своего отца и его брата, могущественного эфора Кассандра.
      — Может быть, — подумал он, — отец избавит меня от наказания, если я объясню ему, что мы ограбили дом не спартанца, а ничтожного периэка, да еще к тому же ругавшего наши порядки. И взяв отца за руку, мальчик, торопясь, стал рассказывать о ночном приключении и о несправедливости ирэна.
      — Хороший был бы я спартанец, — сказал отец, отталкивая Клеандра, — если бы слушал твои жалобы. Иди на свое место, а потом я выдеру тебя, чтобы впредь отбить у тебя охоту жаловаться. Воруй, но не попадайся! Дать связать себя какому-то периэку! Это позор не только тебе, но и мне, твоему отцу!
      В это время педоном вызвал из толпы четырех рослых юношей. Они подошли к жертвеннику — большому плоскому камню, возле которого стояла жрица, держа в руках маленькую деревянную статую богини Артемиды. Коренастый юноша лег на алтарь, а два ирэна, взмахнув бичами, начали истязание.
      Когда-то в Спарте существовали человеческие жертвоприношения. Спартанцы, если их постигало какое-либо несчастье, приносили в жертву богине-покровительнице города кого-нибудь из сограждан, на которого падал жребий. Несчастного закалывали на жертвеннике и думали, что божество сжалится, увидев, что люди не жалеют для него даже своей крови.
      Легендарный законодатель Спарты Ликург первый будто бы предложил заменить человеческие жертвы поркой мальчиков. Кровь, которая лилась при этом, должна была удовлетворить кровожадную богиню, а спартанцы не теряли своих граждан, нужных им для постоянных войн.
      Первого юношу сняли с алтаря без сознания. Скоро наступила очередь Клеандра. Мальчик смело лег на жертвенник. Ирэнам, совершавшим наказание, стало жаль красивого малыша. Кроме того, они боялись, что если мальчик будет убит или искалечен, то это может вызвать гнев его дяди — могущественного Кассандра. Удары бича сделались легче.
      Тогда жрица, державшая статую богини, наклонила ее и сказала:
      — Слишком мало льется крови. Богиня гневается. Статуя ее стала тяжелой, и ее трудно удержать прямо! — Удары посыпались чаще, и кровь Клеандра обагрила жертвенник. Когда потерявшего сознание мальчика сняли с алтаря, бледный Филипп подошел к жертвеннику. Зубы его были стиснуты, худенькое тело дрожало. От первого удара весь он съежился. В голове его пронеслись воспоминания о сисситии, где взрослые, как бы сами толкая его на воровство, хвалили тех, кто умеет любым путем добывать себе пропитание, о периэке, говорившем, что спартанские дети подобны волчатам, признающим только право сильного.
      — Прав был Дамофил, — подумал он, — действительно мы живем, как звери. Разбой и насилие! Только, когда наталкиваешься на силу, с которой не справиться, начинаешь понимать, что так жить нельзя!
     
      АФИНСКИЙ ЗЕМЛЕДЕЛЕЦ
      ак случилось, что Аристион, всеми уважаемый крестьянин, усердно трудившийся на своем участке, вдруг разорился?
      Участок Аристиона был расположен в Педиэе, в плодороднейшей части Аттики. Но и в Педиэе были лучшие и худшие участки, и, конечно, лучшие участки принадлежали знати. Деревня Ла-кратиды, в которой жил Аристион; расположена на склоне каменистого холма, открытого морскому ветру, и урожаи пшеницы здесь были не очень высокими. Аристион, который вкладывал много труда в обработку своего поля, урожай получал чуть-чуть выше среднего. В последнее время самым выгодным делом для аттических крестьян оказалось разведение винограда; на аттическое вино был большой спрос, и торговцы предлагали за него хорошие деньги. Правда, уход за виноградником требовал очень большого труда, но труда Аристион никогда не боялся. В первые два года Аристион и его семья жили впроголодь, так как виноградник не сразу же приносит урожай. Но зато его старания увенчались блестящим успехом: три года подряд виноградник давал прекрасный урожай.
      Но на четвертый год произошло несчастье. В начале зимы ударили сильные морозы, подул холодный, пронизывающий ветер с моря, и все лозы вымерзли. К весне Аристион оказался нищим: у него еле-еле хватило средств, чтобы прожить с семьей до осени, а если посадить новые лозы, то урожая можно было ждать только через два года. Пришлось вернуться к пшенице, но ни семян, пи денег на их покупку у Аристиона не было. Он был вынужден обратиться за ссудой к Ликургу. Богач Ликург был его родственником, и Аристион надеялся, что он ему поможет.
      Ликург, действительно, принял его очень радушно, как сородича, подарил ему даже кое-какую поношенную одежду для жены и сына, но дружба — дружбой, а дело — делом: Ликург многим давал деньги взаймы, но брал за это немалые проценты. Аристион должен был написать расписку: «Занял Аристион у Ликурга 10 медимнов1 пшеничного зерна на один год сроком
      1 Медимн — мера сыпучих тел (около 52 литров).
      (с сего числа). Взыскание же пусть будет произведено без суда с самого Аристиона и с его семьи как если бы суд уже состоялся». В действительности Аристион получил от Ликурга только 5 ме-димнов; остальные 5 медимнов шли в счет процентов. Аристион очень хорошо знал, что в случае неуплаты долга на его земле будет поставлен закладной столб, а сам ом должен будет стать шестидольником: работать на Ликурга, отдавая ему 5/б урожая, а если урожая не хватит на уплату процентов, то Ликург еще через год будет вправе продать как самого Аристиона, так и его жену и сына в рабство. Но Аристион был уверен, что он без особого труда соберет 10 медимнов на покрытие долга, в крайнем случае — что-либо прикупит. К тому же он думал, что Ликург постесняется соседей и не решится обратить своего всеми уважаемого сородича в шестидольника.
      Аристион, не терявший надежды вернуться к зажиточной жизни, на одной половине участка снова посадил виноградные лозы, другую — засеял пшеницей. Но в это лето деревню Лакра-тиды и соседние селения постигло настоящее нашествие хлебного жучка. Собранного урожая оказалось даже меньше, чем было взято взаймы — всего 4 медимна. Все свободные деньги ушли на виноградник, и вернуть 10 медимнов не было никакой возможности.
      Аристион снова пошел к Ликургу. Расчеты Аристиона оправдались: тот не решился обратить его в шестидольника и отсрочил уплату долга еще на год. Но теперь речь уже шла о займе не в 5, а в 10 медимнов, которые Аристион стал ему должен; поэтому старая расписка была уничтожена, а Аристион выдал Ликургу новую такую же расписку уже на 20 медимнов, не получив от него ничего.*, Аристион мог, за вычетом того зерна, которое ему было необходимо на пропитание семьи, посеять только два медимна; урожай был выше среднего, но все же 20 медимнов не получилось.
      Ликург через сельского старосту предупредил Аристиона, что на этот раз в случае неуплаты он поступит по закону. Аристион понимал, что, став шестидольником, он уже не вырвется на свободу, и после долгого раздумья отвез жену и сына в дом ее родителей, в Марафон. Формально жена считалась как бы разведенной с мужем, ее и сына записали снова в списки рода ее отца.
      Все население Аттики делилось на четыре больших части — филы, каждая фила делилась на 3 фратрии, а каждая фратрия состояла из родов. Отец жены Аристиона принадлежал к другой фратрии, чем сам Аристион. Обращаться в чужую фратрию с требованием выдать жену Аристиона Ликург не мог. Жена взяла с собой все домашние вещи. Дом и сельскохозяйственный инвентарь Аристион оставил, рассчитывая, что Ликург заберет его себе в оплату долга. Аристион был прекрасным плотником и столяром; он никогда не приглашал на помощь себе ремесленников, и все делал сам. Он решил разъезжать по деревням в качестве странствующего ремесленника. Это занятие считалось позорным для такого почтенного человека, как Аристион, но оно было доходным для хорошего мастера. Аристион рассчитывал, что его земли, дома и инвентаря хватит на покрытие долга, а если немного и не хватит, то он доплатит из заработанных им денег.
      Целый год Аристион странствовал. Заказчики из уважения к его почтенной наружности, хорошему роду и высокому искусству обращались с ним не как с простым ремесленником. Аристион был человеком бывалым и притом грамотным. Все с вниманием слушали его рассказы о жизни, о том, что он видел, слышал и читал и вместе с ним возмущались несправедливостью богов и превратностью судьбы. Он получал много подарков — платьями, вещами, продуктами. Продукты он отсылал семье, а платья и вещи приходилось продавать за бесценок, так как он не имел возможности проводить много времени на рынке. Работал он хорошо, и его наперебой приглашали в разные дома.
      Так незаметно прошел год. Наступила весна. Аристиону передали предупреждение Ликурга, что, если он не явится для расчета, Ликург прибегнет к «приводу». Вернувшись в свою деревню с деньгами для уплаты, Аристион с облегчением узнал, что попытка Ликурга овладеть его участком и поставить на нем закладной столб окончилась неудачей. Пока Аристион «сидел» на участке, заимодавец мог поставить на участке столб и заставить бывшего хозяина работать на себя. Но если хозяин покинул свой надел, он по закону переходил к его ближайшим сородичам, так как земля в те времена была не частной, а общинной собственностью. Иметь дом на чужой земле Ликург также не имел права; он мог забрать дом Аристиона только на слом, да еще взять сельскохозяйственный инвентарь.
      Когда Аристион явился кЛикургу, тот сообщил ему, что из родственных побуждений он отложил уплату долга еще на год. Обрадованный Аристион готов был тотчас же уплатить ему стоимость двадцати медимнов зерна, но Ликург заявил, что прошел еще год, и поэтому 20 медимнов превратились в 40. Аристион понял, что Ликург не забрал его имущества прошлой весной не из любви к сородичу, а из желания выжать из него еще 20 медимнов. У Аристиона таких денег не было; к тому же он считал требование Ликурга несправедливым и отказался платить, зная, что Ликург имеет расписку только на 20 медимнов.
      Ликург обратился в суд. Судьи были друзьями Ликурга, все они не раз пировали за его столом. К тому же в это время в соседних Мегарах, Коринфе и Сикионе произошли восстания крестьян против заимодавцев-аристократов, закончившиеся успехом: в Мегарах заимодавцев заставили вернуть крестьянам все процентные деньги, полученные ими в течение всей их жизни.
      Судьи, которые судили Аристиона, также были ростовщиками — отдавали деньги в долг под проценты «Оправдаешь Аристиона — и другие платить не будут», — решили они.
      Суд постановил, что Аристион должен Ликургу не 20, а 40 медимнов, а так как Аристион не мог и отказывался уплатить долг, его приговорили к «публичному позору».
      Аристиона привязали к столбу на центральной площади и дали ему в руки кофйн (небольшую корзину). Аристион должен был рассказывать проходящим о своем несчастье и просить сжалиться над ним. Проходящие могли бросать в корзину мелкие деньги, и это продолжалось до тех пор, пока не соберется сумма, достаточная для уплаты долга.
      Наказание было унизительное, но на этот раз Аристиону повезло. Обычно прохожие или идут мимо, не обращая внимания, или бросают такие мелкие деньги, что собираемая сумма оказывается достаточной только для пропитания опозоренного. Проходит установленный срок, нужная сумма оказывается несобранной, и тогда заимодавец получает право продать должника в рабство. Но Аристиона очень любили крестьяне; несправедливый приговор всех их возмутил. И сам он держал себя не так, как можно было бы ожидать; вместо того чтобы просить милостыню, он читал стихи о том, что закон и судьи всегда поддерживают богача, а, если бедняк попробует добиться справедливого решения у судей — ничего, кроме позора, он не получит.
      Даже самые бедные крестьяне жертвовали все, что могли, отдавая иногда последнее. Уже через день-два Аристион смог собрать всю требуемую сумму, но расположенные к нему люди передали, что правители собираются заключить его в тюрьму, а может быть, и убить за бунтовщические стихи. Ближайшей же ночью, когда сторож развязал Аристиона, чтобы тот мог выспаться под навесом на городской площади, он под покровом темноты бежал в Марафон, где находились его жена и сын.
      Прибыв в Марафон, Аристион стал странствовать по соседним селам в поисках работы. Счастье ему улыбалось: в работе он не имел недостатка. Однако новая жизнь была не по душе Аристиону. Он всегда был крестьянином-земледельцем, и необходимость ходить из дома в дом казалась ему тяжелым унижением.
      Но тут Аристиону помог Гиппократ — самый влиятельный человек в Марафоне и соседних землях, человек небогатый, но знатный и поддерживавший дружбу с крестьянами. Благодаря его хлопотам, Аристион был принят на собрании членов фратрии в род своей жены и получил небольшой надел на склоне горы.
      Участок этот до тех пор не обрабатывался и был гол и каменист.
      С большим трудом Аристион, его жена и даже маленький сын таскали с равнины на гору в мешках землю, пока на участке не образовался слой, достаточный для посадки виноградных лоз. Чтобы земля не осыпалась вниз, Аристион с женой соорудили трехрядный плетень и укрепили его камнями.
      Через три года Аристион имел первый хороший урожай дорогого сорта винограда. Но несчастия Аристиона не кончились: ему сообщили, что по требованию Ликурга он вызывается на гелиэю фесмофетов в Афины. Этот суд в Афинах получил право судить всех жителей Аттики. Гелиэей называлось в это время общее
      Надгробие Аристиона.
      собрание всех полноправных жителей Аттики; если оно собиралось под руководством главного правителя, архонта-эпонима, в нем обсуждались государственные дела, если под руководством другого зрхотз-полемарха — военные дела:, если под руководством ба!силея, — религиозные дела, если же под руководством шести судей, фесмофетов, то — судебные дела- Собиравшиеся на эти собрания граждане ничего не решали; они только выражали криком одобрение или неодобрение ораторам, а решали фактически только фесмофеты с заседателями-аристократами (эклета-ми), специально вызванными в суд.
      Аристион узнал, что и фесмофеты и эклеты почти сплошь состояли из приятелей Ликурга. Он не пожелал вторично участвовать в комедии суда и, оставив свой участок семье жены, ушел в изгнание на остров Кеос. Кеос находился недалеко от берегов Аттики, но был независимым государством.
      И здесь Аристион в качестве искусного мастера хорошо зарабатывал, но жизнь его была тяжелой. В маленьких греческих городах-государствах жителей чужих, даже соседних государств, считали бесправными — метеками. Таким метеком стал и Аристион. Тяжело было ему и без семьи. За три года он поседел и постарел.
      В один из таких печальных дней к нему пришел гонец, который сообщил ему, уто в стране началось восстание против аристократов. В Аттике все помнят имя Аристиона и его печальную судьбу, если он вернется, это подымет дух у восставших.
      Аристион никогда и не думал о каком бы то ни было восстании. Но годы страданий, все, что он пережил и передумал, многое изменили в душе Аристиона: он решил, что, если не вернется на родину в такое тяжелое для нее время, он поступит как изменник и предатель. Он откликнулся на зов.
      Прибыв на родину, Аристион направился к семье, а оттуда, еле успев взглянуть на жену и сына, немедленно же пошел в лагерь восставших крестьян. Перед ним открылось целое море людей в шлемах, со щитами, с копьями в руках. Было ясно, что аристократам нелегко будет справиться с этим движением.
      Аристион был старым воином, и он был поставлен в одном из передних рядов. Обозревая войско противника, он увидел впереди него старика Ликурга. Ликург также увидел Аристиона, и лицо его искривилось злобой: он знал, как его ненавидят крестьяне, и виновником этого считал мятежного Аристиона. Поэтому, не ожидая общей команды, он прицелился в Аристиона, натянув тетиву лука, и через миг стрела пронзила сердце Аристиона, и он упал мертвым.
      Возмущенные крестьяне хотели ринуться в бой, но предводитель восставших удержал их: незачем было жертвовать жизнью, когда благодаря посредничеству Солона уже было достигнуто мирное соглашение, по которому все шестидольники получали
      свои участки в полную собственность, а проданные в рабство за пределы страны выкупались и возвращались на родину на казенный счет...
      Прошло почти 2500 лет. При раскопках в окрестностях Афин нашли надгробие. Мраморное изображение мужественного воина хранит следы раскраски; древние греки любили расписывать статуи яркими красками. Под изображением написано «Аристион».
     
      АРХИЛОХ
      ногие школьники пишут стихи, и у некоторых они получаются совсем неплохими. Но попробуйте спросить у мальчика или девочки, сочинивших стихотворения, почему они расположили слова в строчках именно так, а не иначе.
      Едва ли услышанное объяснение сможет вас удовлетворить. В большинстве случаев юный поэт и сам не знает, как пришли ему в голову строчки его стихотворения.
      Если задуматься, почему мы пишем стихи именно так, а не иначе, то обязательно рано или поздно придем к мысли, что это результат того, что мы когда-то уже слышали или читали стихи, в которых слова были расположены таким же или почти таким же способом.
      — Как же, — возмутится иной молодой поэт, — что же, вы подозреваете нас в том, что мы берем чужое, а не сами сочиняем свои стихотворения?
      — Нет, конечно! Ваши стихотворения вы сочинили сами. Об этом свидетельствует их содержание, выражающее ваши собственные мысли и чувства, о которых никто, кроме вас, не смог бы рассказать. Но вот форма ваших стихов...
      — Что же вы имеете против формы? Может быть вы скажете, что мы списали чужие рифмы? Вы не верите, что мы их придумали сами?
      — Верим, верим. В русском языке столько слов имеют одинаковые или сходные окончания, что своих нигде не услышанных и никогда не употребленных рифм хватит еще многим поколениям поэтов. Но зачем вам понадобилось подыскивать рифмы? Для чего это нужно, чтобы строки стихотворения имели одинаковые или сходные окончания?
      — Как для чего? Что же это за стихотворение будет без рифмы?
      — Вот видите, — ответили мы, — вы и попались! Сами признали, что рифмы вы подбирали из подражания, потому что в большинстве стихотворений, которые вы читали или слышали, концы строк были срифмованы. Однако вы должны знать, что рифмы вовсе не обязательны. Вы ведь наверняка знаете немало хороших стихов, написанных без всяких рифм. Взять хотя бы пушкинскую «Сказку о рыбаке и рыбке». Немало и мелких стихотворений Пушкина написано также без рифмы. Возьмем, например, одно из последних стихотворений поэта, посвященное статуе скульптора А. В. Логановского «Парень, играющий в свайку»
      Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,
      Строен, легок и могуч, — тешится быстрой игрой!
      Вот и товарищ тебе, дискобол2! Он достоин, клянуся,
      Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.
      — Какие же это стихи? — может быть, скажут некоторые. — Они отличаются от прозы только тем, что они напечатаны по-другому и каждая строка начинается с большой буквы.
      — А вот и неверно! Попробуем прочитать второе слово второй строки, так как его принято теперь произносить, не обращая внимания на поставленное ударение:
      Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,
      Строен, легок и могуч...
      Чувствуете, что невольно хочется произнести это слово так, как его произносили во времена Пушкина «легок». Если не сделать так, то вторая строка не подойдет к первой. Это заметят даже те, которые сперва утверждали, что стихотворение Пушкина «На статую играющего в свайку» ничем не отличается от прозы.
      — В чем же дело? Что изменилось от того, что мы переставили ударение? Многие, наверное, уже догадались, что от перестановки ударения изменился размер — та особенность стихотворной речи, которая отличает ее от прозы. Размер для стиха более важен, чем рифма. Мы убедились, что стихи без рифмы вполне возможны, а вот если мы прочтем строчки, различные по количеству слогов, ударений, в порядке чередования которых мы не сможем обнаружить никакой закономерности, то мы не признаем эти строчки стихами. Они могут быть очень красивы, поэтичны, иногда даже хорошо запоминаются наизусть, и все-таки, если в чередовании слогов нет определенной закономерности — размера, мы будем считать эти строчки прозой, в лучшем случае «стихотворениями в прозе», как называл свои маленькие рассказы великий русский писатель И. С. Тургенев.
      1 Свайка — старинная русская игра, заключавшаяся в том, что свайку, толстый гвоздь с большой головкой, броском старались воткнуть в начерченный на земле круг. Эта игра напоминает распространенную и сейчас игру в «ножички».
      2 Дискобол — всемирно известная статуя греческого скульптора Мирона. См. очерк «Греческие художники».
      Когда начинающий поэт пишет стихи, он всегда сознательно или бессознательно старается поставить слова так, чтобы в каждой строке было одинаковое количество ударений, примерно одинаковое количество слогов и чтобы слоги с ударениями стояли через равные промежутки в один или два безударных слога. Правильное последовательное чередование ударных и безударных слогов и создает тот стихотворный размер — ритм, который в классической поэзии является характерным отличием стихотворной речи. Вот почему в приведенном стихотворении Пушкина, где ударения стоят в начале каждой строки, а затем через два слога на третьем, нельзя произнести по-современному «легок». Тогда между первым и вторым ударными слогами «строен» и «легок» был бы только один безударный слог, а между вторым и третьим ударными слогами «легок — и могуч» находилось бы целых три слога без ударения. Это и резало наш слух, привыкший в предыдущей строке к правильному чередованию ударений.
      Однако каждый из вас читал стихи, в которых длинные строки чередовались с короткими или несколько длинных строк завершались одной или двумя короткими, образуя так называемую строфу. Порядок чередования ударных и безударных слогов тоже не всегда одинаков в каждой строке. Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно перечитать разобранное нами стихотворение Пушкина. В первой и третьей строках ударения действительно стоят регулярно через два слога на третьем:
      Юноша, полный красы, напряженья, усйлия чуждый...
      Вот и товарищ тебе, дискобол! Он цостоин, клянуся...
      Но если мы посчитаем, как расположены ударения во второй и четвертой строках, то убедимся, что в середине этих строк два ударных слога оказались рядом:
      Строен, легок и могуч, — тешится быстрой игрой,
      Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.
      Почему же в этом стихотворении в четных строках другой ритм, чем в нечетных? Когда появился и кто придумал такой размер? Чтобы ответить на все эти вопросы, нам придется перенестись мысленно больше чем на 2600 лет назад — в VIII — VII вв. до н. э., в древнюю Грецию, где впервые возникло большинство современных стихотворных размеров и даже само слово «стихи», которое все мы хорошо знаем и любим с детских лет, даже не подозревая, что оно греческое.
      В это время письменность в Греции только появилась. Записать свое сочинение сказитель — аэд — обычно не умел Г Для того чтобы передаваемое из уст в уста сочинение (по-гречески
      1 Об аэдах и их творчестве см. рассказ «Песнь аэда».
      «поэма», отсюда и наше слово «поэзия») легче было правильно запомнить, аэд придавал ему такую форму, чтобы никто не мог пропустить какое-либо слово или фразу или хотя бы заменить удачно выбранное слово на какое-нибудь менее подходящее. Для этого сказитель и пользовался складом — размером. Слова в строчке расположены таким образом, что в чередовании слогов соблюдается определенный закон, нельзя незаметно изменить не только слова, но даже ударения1. Вместе с тем такую написанную стихами строку легче запомнить, чем фразу, слова в которой расположены в обычном, ничем не примечательном порядке.
      Слово «стихи» первоначально по-гречески означало «боевые шеренги» — строй, в котором каждому воину было отведено свое строго определенное место. Постепенно, однако, слово «стихи» стали применять и по отношению к рядам слов, связанным, подобно воинам, особым строем — «ритмом», как говорили греки2.
      Пока не было в достаточном количестве писчего материала, не могло начаться развитие литературной прозы. Прозаические произведения, если только они не записаны, настолько быстро исчезают из памяти, что сочинителю не имеет смысла прилагать усилия, чтобы придать им законченную, совершенную форму. Долгое время медлительные песни аэдов были если не единственным, то во всяком случае наиболее часто встречающимся видом поэзии.
      Однако бурная эпоха VII — VI вв. до н. э., характерная ожесточенной социальной борьбой, привела к перевороту в литературном творчестве, к возникновению новых литературных форм, многие из которых живут и поныне.
      Седьмой век до новой эры был для Греции временем быстрого развития производства и общественной жизни. Совершенствуется техника изготовления и раскраски гончарной посуды, все больше производят железных изделий и оружия, корабли бороздят волны Эгейского моря, проникают в область проливов и даже дальше к северным берегам Черного моря. Повсюду: на восток, на запад, на юг и на север от Балканского полуострова — возникают новые греческие поселения — колонии. Туда устремляются люди из материковой Греции, Малой Азии, с островов Эгейского моря, чтобы избегнуть злого голода и долгов, которые грозили превратить их в рабов собственных сородичей. В этот период нарушаются старые, установившиеся родовые связи, торговля и
      1 Закон чередования слогов в древнегреческой поэзии отличался от того, что принят в русских стихах. У нас через равное число слогов повторяются слоги, стоящие под ударением, а в греческой поэзии повторялись долгие слоги, лроизносившиеся протяжно.
      2 Слово «ритм» (в другом произношении «рифм») по-гречески означает «стройность». По-русски это слово применяется для обозначения равномерного чередования. От того же греческого слова происходит и русское слово «рифма». В древнегреческой поэзии рифмы не употреблялись.
      колонизация смешивает родных и чужих, оформляется классовое общество и возникают города-государства. Старая, владевшая лучшими участками земли, родовая знать вынуждена уступать свое руководящее положение новым людям, разбогатевшим на морской торговле или на доходах, получаемых с ремесла. Но знать не желает добровольно уступать свои преимущества. Разгорается ожесточенная борьба, и литературные произведения той поры отражают взгляды и интересы борющихся групп. Это резко отличает произведения VII — VI вв. до н. э. от литературы, предшествующей этому времени. Если раньше целью сказителя-аэда было рассказать о великих событиях далекого прошлого, прославить подвиги родовой знати и ее предков, то теперь стихи и песни начинают слагаться на темы сегодняшнего дня. Произведения приобретают индивидуальный характер, рассказывают факты из жизни сочинителя, передают его отношение к событиям, личные переживания — все, что раньше считалось совершенно недопустимым. Соответственно изменению содержания меняется и форма литературных произведений.
      Поэзию, возникшую в этот период, принято называть лирикой. Название это происходит от названия простейшего музыкального инструмента лиры, игра на которой сопровождала исполнение песен поэтов того времени. Лира состояла из рамы, часто сделанной из панциря черепахи, на которую были натянуты четыре или семь струн. Хотя музыкальное сопровождение вследствие своей примитивности мало влияло на впечатление от исполнявшейся поэмы, оно привело к усложнению ритмов. Вместе с тем с самого начала для лирики, как и в наше время, считается характерным, чтобы поэт выражал свое личное отношение к описываемому им событию, свое чувство или настроение, вызванное этим событием.
      История литературы связывает появление и развитие лирической поэзии с именем величайшего из стихотворцев Греции Архилоха, которого древние называли мудрейшим и прекраснейшим из поэтов и сравнивали с самим Гомером. Архилоху приписывали изобретение многих новых стихотворных размеров. Не следует, конечно, думать, что все эти новые размеры (с одним из которых мы познакомили вас, приведя стихотворение Пушкина «На статую играющего в свайку») — результат выдумки гениального Архилоха. Теперь можно считать доказанным, что поэт находил новые размеры для своих произведений в творчестве своих предшественников, в народных песнях и прибаутках. Но от этого значение поэзии Архилоха нисколько не становится меньше. Ведь если бы не он, то, возможно, элегии и ямбы, трохеи и стихотворные басни не получили бы такого распространения, не превратились бы в излюбленные поэтические формы, которыми уже больше двух с половиной тысячелетий широко пользуются поэты различных народов и эпох.
      Архилох родился на острове Паросе — одном из Кикладских островов в центре Эгейского моря. Отец его, Телесйкл, происходил из старинной знати, а мать, Энипо, была рабыней. Мальчик не унаследовал почетного положения в государстве и богатств своего отца. Насколько мы можем судить, всю жизнь он испытывал нужду и ему пришлось заниматься тяжелым и опасным трудом наемного солдата, рискующего своей жизнью за кусок хлеба и глоток вина.
      Острым копьем у меня замешан мой хлеб, и копьем же
      Я добываю вино. Пью, опершись на копье!
      Так описывает Архилох свою жизнь в одном из стихотворений.
      Горький это был кусок хлеба. Наемный солдат нужен, лишь пока идет война и он может сражаться. Больной или раненый, он становится лишним, и о судьбе его никто не станет беспокоиться.
      Главк, до поры лишь покуда сражается, нужен наемник, —
      обращается Архилох к своему другу Главку в единственной дошедшей до нас строке какого-то большого стихотворения. Не удивительно, что именно эта строка пробилась к нам сквозь толщу тысячелетий. Вероятно, не один воин, погубивший свою молодость и здоровье ради чужого дела, с горечью повторял эту фразу, прежде чем спустя три столетия ее включил в свою книгу один греческий ученый.
      Время жизни Архилоха не может быть определено с полной точностью. Позднейшие греческие ученые писали, что поэт жил в начале VII в. до н. э., но вернее можно судить о времени его творчества по упоминанию в одном из его стихотворений полного солнечного затмения, когда «в полдень ночь пришла на землю». Астрономы могут не только предсказать наступление солнечного затмения, но и вычислить, когда оно происходило в любом из прошедших веков. Затмение, о котором пишет Архилох, было видно в Греции 6 апреля 648 г. до н. э. Архилох был еще нестарым человеком. Значит, время творчества поэта приходится на середину VII в. до н. э.
      В это время сограждане Архилоха, паросцы, решили захватить плодородный остров Фасос, лежащий на севере Эгейского моря, у самого побережья Фракии. На острове и на близлежащем фракийском берегу были богатые золотые россыпи, и это золото привлекало колонистов еще больше, чем плодородная земля.
      Молодым еще человеком, гонимый нуждой у себя на родине, Архилох отправился в надежде разбогатеть на Фасос. Однако надеждам его не суждено было осуществиться. За богатые земли началась борьба между колонистами из различных государств Греции, да и местные жители, свободолюбивые, «чубатые» фракийцы, отчаянно сражались за свою родину. Скоро Архилох понял, что он воюет ради чужой выгоды, и это определило его отношение к войне.
      Несмываемым позором для воина считалось потерять в битве щит. Щит, наиболее громоздкую часть вооружения, бросали только во время панического бегства; но, если боец сохранял свое место в строю, щит можно было отобрать у него только вместе с жизнью. И вот Архилох осмелился рассказать всем в стихах о том, как он лишился своего щита. Без всякого стыда Архилох признается, что он бросил щит в кустах, зато избежал смерти:
      ...И пускай пропадает
      Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть!
      Кто падет, тому ни славы, ни почета больше нет
      От сограждан. Благодарность мы питаем лишь к живым! —
      говорит он в другом стихотворении.
      Несправедливость войны слишком очевидна: сильный побеждает слабого, а потом еще гордится собственной доблестью. В борьбе с дикими фракийцами Архилох рано постиг эту мудрость, и в описаниях битв, в которых он участвовал, ясно слышится злая ирония, не щадящая и самого себя.
      Мы настигли и убили счетом ровно семерых,
      Целых тысяча нас было...
      Недаром ведь сказал Архилох о себе:
      Войнолюбивого бога Ареса 1 я верный служитель,
      Также и сладостный дар Муз хорошо мне знаком.
      Он действительно больше поэт, чем воин, и даже в пылу битвы его не оставляет меткая наблюдательность.
      Все свои мысли Архилох облекает в чеканные фразы, связанные четким ритмом, точно выражающим настроение поэта.
      Что же это за размер, который в последних двух стихах Архилох избрал, чтобы рассказать о своих занятиях? Наверно многие, перечитав последние строки Архилоха, заметят, что они написаны таким же размером, что и стихотворение Пушкина:
      Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,
      Строен, легок и могуч, — тешится быстрой игрой.
      Так же, как и в этом стихотворении, у Архилоха в первой строке ударения чередуются регулярно, шесть раз повторяются они через каждые два слога на третьем. Такой шестимерный размер, которым пользовались греческие аэды, назывался
      1 Лрес — бог войны Музы — покровительницы искусств. См. выше очерк «На Олимпе».
      гекзаметром. В «Одиссее» и «Илиаде» все строчки одинаковы, и это придает поэмам величавое спокойствие, вполне подходящее для описания событий далекого прошлого. Но когда речь идет о событиях сегодняшнего дня, торжественная монотонность гекзаметра подходит не всегда. Чтобы передать напряжение минуты, надо иногда сталкивать сильные ударные слоги, и именно это мы видим во второй строке примененного Архилохом размера:
      Также и сладостный дар Муз хорошо мне знаком.
      Оттого, что в середине строки два ударения стоят рядом и в конце строки стоит ударение, мысль, выраженная этой строкой, стала острей и вся строка более страстной и напряженной. Такое сочетание двух строк — одной медленной и тягучей, а другой страстной и напряженной — называется элегическим размером. Название элегия азиатского происхождения и означает, вероятно, плач над мертвецом1. Этот восходящий к народным песням размер и использовал Архилох для передачи своих чувств, одним из первых введя его в письменную поэзию.
      Именно Архилоху, вернувшемуся вскоре с острова Фасоса, принадлежит, вероятно, мысль использовать элегический размер для эпиграмм. Эпиграмма означает по-гречески надпись. В ту древнюю эпоху это был единственный род поэзии, который предназначался не для слушателя, а для читателя, либо как надпись на могильной плите, либо как посвящение на вещах, подаренных божеству.
      В творчестве Архилоха мы встречаем оба вида надписей, и его почин использовать элегический размер для эпиграмм был подхвачен всеми античными авторами2.
      Главным изобретением Архилоха в области стихотворных размеров считают ямбы. Этот размер, гораздо более близкий к обычной разговорной речи, существовал в народных прибаутках с незапамятных времен, но только Архилох ввел его в литературу, использовал его в своих стихах, переживших тысячелетия.
      Быстрота и бойкость этого размера, если сравнивать его с гекзаметром, привела к тому, что Архилох, а за ним и другие древние поэты использовали этот ритм для язвительных, полемических стихов. Судьба Архилоха была такова, что поводов негодовать и сердиться было больше чем достаточно. Недаром
      1 Элегиями в современной поэзии называют мечтательные, грустные стихотворения. В древности элегия еще до Архилоха утратила свой скорбный характер, и элегический размер начинает широко применяться в стихотворениях главным образом политического и военного содержания.
      2 Так как первоначально материалом, на котором писались эпиграммы, были камень и металл, то важнейшим требованием, предъявляемым к ним, была краткость. Из краткости развились меткость и язвительность. Отсюда современное значение слова эпиграмма — краткое стихотворение сатирического содержания.
      впоследствии о поэте говорили, что он в своей поэзии «растворил горькие слезы змеиной желчью».
      Архилох полюбил принадлежавшую к одной из знатнейших семей красавицу Необулу. Отец девушки Ликамб обещал отдать ее Архилоху в жены, но, когда пришел срок выполнять обещание, Ликамб предложил поэту взять вместо Необулы ее старшую некрасивую сестру. Это возмутило Архилоха, и он обрушил на Ликамба поток негодующих ямбов:
      — Что в голову забрал ты, батюшка Ликамб?
      Кто разума лишил тебя?
      Умен ты был когда-то. Нынче ж в городе
      Ты служишь всем посмешищем... —
      Недаром поэт говорил сам о себе, что
      ...И еще науке важной хорошо я обучен:
      Сделавшему зло мне — быстро злом отплачивать двойным.
      Предание, долго сохранявшееся на острове Паросе, передавало, что злые насмешки Архилоха, настолько остроумные, что они были у всех на устах, довели Ликамба и его дочь до самоубийства. Не выдержав позора, отец и дочь повесились.
      Архилох ввел в поэзию похожий на ямб размер, также заимствованный им из народной поэзии, — трохейК Название размера происходит от греческого слова «бегать». Длинные строчки, написанные Архилохом в этом ритме, скорее мрачные, чем насмешливые, хорошо передают тревожное настроение, охватывающее человека перед постоянными изменениями, непрерывным бегом событий. Этот размер так же отличается от спокойно величавого гекзаметра, как и сама жизнь в эту бурную эпоху отличалась от неторопливой жизни героев «Илиады» и «Одиссеи».
      — Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.
      Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!
      Пусть везде кругом засады — твердо стой, не трепещи.
      Победишь, — своей победы напоказ не выставляй,
      Победят, — не огорчайся, запершись в дому, не плачь.
      В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.
      Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.
      Любовь Архилоха к народному творчеству, в котором он находил материал для своих произведений, сказалась и в том, что он первый из известных нам писателей использовал стихотворную форму, чтобы сохранить для потомков народную мудрость, содержащуюся в баснях. Известно содержание нескольких его басен: одна из них рассказывала об обезьяне, вырядившейся в львиную шкуру, а другая — о мести лисицы, у которой орел,
      1 Впоследствии этот размер стали называть хорей, так как его часто употребляли в песнях хора. Это название существует и сейчас. Сравните стихи Пушкина: «Не мог он ямба от хорея, как мы ни бились, отличить».
      нарушивший заключенный с ней договор о дружбе, похитил и пожрал детенышей. Впоследствии орел лишился и своих детей, которые выпали из гнезда и были съедены лисой.
      Басни Архилоха были написаны удивительным и очень выразительным размером, в котором одна строка не похожа на другую, но когда прочтешь целый куплет — строфу, создается впечатление стройности и законченности.
      Архилох погиб в битве с врагами родного острова, будучи еще в расцвете сил. Один из крупнейших греческих поэтов Феокрит посвятил ему эпиграмму, написанную одним из изобретенных Архилохом сложных поэтических размеров. Это лучшее свидетельство того, что жизнь Архилоха не прошла даром и созданное им продолжало жить в памяти людей спустя столетия.
      Вот отрывки из этих стихов Феокрита:
      — Стань и свой взгляд обрати к Архилоху ты: он певец старинный,
      Слагал он ямбы в стих, и слава пронеслась от стран зари до стран,
      где тьма ночная...
      Музы любили его и делийский сам Феб любил владыка 1.
      Умел с тончайшим он искусством подбирать слова к стиху и петь его под лиру.
     
      РЕФОРМЫ СОЛОНА
      один прекрасный день жители Афин были удивлены необычным зрелищем. На центральную площадь города выбежал Солон, один из наиболее уважаемых афинских граждан, но про которого последнее время поговаривали, что он сошел с ума, и, собрав вокруг себя большую толпу, стал читать стихи. Прислушиваясь к этим стихам, граждане начали понимать, что слухи о сумасшествии Солона едва ли правильны: о слишком важных и серьезных вещах, касавшихся каждого афинянина, говорилось в них.
      Дело в том, что незадолго до этого афиняне вели войну с другим греческим городом — Мегарами, который оказался сильнее Афин и сумел захватить находящийся близ Аттики остров Са-ламйн. Благодаря этому афиняне потеряли открытый выход в море, необходимый для ведения и развития торговли. Все попытки афинян отвоевать остров ни. к чему не приводили, и Афины терпели поражение за поражением. Тогда богатые и знатные землевладельцы — эвпатрйды, которых вообще мало интересовало развитие морской торговли, воспользовались тем, что власть
      1 Феб делийский, то есть Феб-Аполлон, почитавшийся на острове Делосе.
      находилась в их руках, провели закон, по которому не только запрещалось настаивать на продолжении войны, но каждому, кто осмелится в народном собрании заговорить о возвращении Саламина, угрожала смертная казнь.
      Вот почему Солон сам заранее распустил слухи о своем сумасшествии: он хотел избежать жестокого закона, если его выступление не будет иметь успеха. В стихах, с которыми Солон обратился к народу, говорилось, что скоро гражданам города будет стыдно сознаться в том, что они — афиняне:
      Скоро, глядите, про нас и молва разойдется дурная:
      Этот из тех, что из рук выпустили Саламин.
      В заключение Солон горячо призывал: «Пойдемте же на Саламин, сразимся за наш остров и сбросим с себя тягостный позор!»
      Толпа, слушавшая выступление Солона, состояла из ремесленников, владельцев мастерских, торговцев, словом — из городских жителей, которые были частью демоса. Для них всех прекращение морской торговли означало разорение и нищету. Поэтому они были за продолжение войны и горячо поддержали Солона.
      Вскоре суровый закон был отменен, война с Мегарами возобновлена, а Солон назначен главой афинского ополчения. На этот раз афиняне одержали полную победу, и она прославила имя Солона по всей Аттике.
      Теперь городской демос видел в Солоне своего вождя и защитника. Но и крестьяне, находившиеся в полной зависимости, в долговой кабале у эвпатридов, тоже надеялись на его защиту. В Аттике началось большое восстание против родовой знати, против эвпатридов, и власть оказалась в руках Солона.
      Из-за чего началось это восстание?
      Аттика была страной сельского хозяйства, и главными занятиями населения были земледелие и скотоводство, но наряду с ними ко времени Солона стали оживляться ремесла и торговля. В главном городе Аттики, Афинах, жили знатные люди — эвпат-рйды, а на склонах афинского Акрополя наряду с землевладельцами начали селиться различные ремесленники. Здесь можно было найти гончаров, ткачей, башмачников, красильщиков, печников, плотников, маляров, кузнецов, мукомолов, оружейников, кораблестроителей. Тут же селились люди, занимавшиеся торговлей. В Афины приезжало много людей из других греческих городов и чужеземцев, которые оставались здесь жить и занимались ремеслом или торговлей. Таких переселенцев греки называли метеками.
      В Аттике в это время было много рабов. Если раньше они были заняты в домашнем хозяйстве своих господ, трудились в поле и пасли стада, то теперь они стали нужны и в ремесле, и для работы в рудниках. Серебро, добываемое руками рабов в рудниках Аттики, в Лаврионе, увеличивало богатства страны и способствовало развитию афинской торговли. Численность рабов все время возрастала. Дети, рожденные от рабов, по обычаям того времени, тоже становились рабами. Но были и другие способы приобретения рабов. Это — война и морской разбой. Превращение военнопленных в рабов вошло в обычай и считалось вполне нормальным явлением. Но войны были не всегда, а рабы становились нужны постоянно, особенно в связи с развитием хозяйства и торговли. Поэтому на Средиземном море издавна процветало пиратство, и морские разбойники приводили в ужас прибрежное население, совершая грабительские набеги и уводя жителей в рабство.
      Жизнь рабов была очень тяжелой. Ушли навсегда и остались лишь воспоминанием обычаи далекого прошлого, когда раб считался почти членом семьи. На рабов смотрели теперь как на даровую и необходимую силу. Каждый более или менее зажиточный афинянин, будь то владелец ремесленной мастерской или владелец большого участка земли — эвпатрид, стремился вести свое хозяйство руками рабов.
      В эти времена, как мы уже знаем, вся власть в Афинах принадлежала эвпатридам — самым знатным и богатым землевладельцам, потомкам старинных и прославленных аристократических родов. Эвпатриды владели лучшими, наиболее плодородными землями Аттики. Из их среды избирались высшие должностные лица — архонты; ими пополнялся ареопаг — совет, состоявший из бывших архонтов. Они решали важнейшие государственные вопросы, разбирали дела в судах, они же были полководцами и жрецами.
      Некоторые эвпатриды занимались и торговлей, но таких было немного; большинство эвпатридов продолжало прочно сидеть на своих старинных родовых землях, получая с них доход и используя при этом труд рабов или крестьян.
      Вся тяжесть власти эвпатридов ложилась на плечи крестьян Аттики. Крестьяне владели мелкими участками земли, которые назывались клерами. Крестьянские клеры, расположенные на каменистых, плохо орошаемых землях неплодородной Аттики, приносили незначительный урожай. Крестьянская семья далеко не всегда могла прокормиться урожаем ячменя или пшеницы со своего маленького участка.
      Крестьяне часто были вынуждены обращаться за помощью к эвпатридам, прося у них в долг зерно, несложный инвентарь для обработки земли. Находясь в безвыходном положении, крестьяне поневоле соглашались на различные, даже самые тяжелые условия выплаты этого долга, предлагая отработать за него на поле эвпатрида или вернуть долг в значительно увеличенном размере. Эвпатриды же охотно соглашались давать в долг на та-
      ких выгодных для себя условиях, умножая таким способом свои богатства.
      В городах в это время появились люди, которые специально занимались тем, что давали деньги в долг под проценты. Это были ростовщики, наживавшиеся за счет разоряемых ими должников. Не в силах расплатиться с ростовщиками, крестьяне прибегали к единственному средству, которое было в их распоряжении: они отдавали в залог свои земельные участки, неизбежно переходившие затем в руки эвпатридов. Владельцы участков становились шестидольниками*.
      Оставалось еще одно крайнее средство: крестьянин мог отдать в залог самого себя или членов своей семьи. Так зачастую и происходило. Эвпатриды брали за долги самого крестьянина, его дочь, жену или сына, продавали их на чужбину в качестве рабов или оставляли для работы в своем хозяйстве.
      Так в Аттике возникло рабство-должничество.
      В 594 г. до н. э. архонтом был избран Солон. Он получил право «отменять или сохранять существующее и вводить новое». Свои реформы Солон начал с введения закона, отменившего все долги шестидольников эвпатридам. Этот закон не разрешал и в дальнейшем обращать в рабство крестьянина или членов его семьи за долги. Таким образом, закон Солона уничтожил долговое рабство в Афинах. Отмена долговых обязательств крестьян по-гречески называлась сисахфия, то есть «стряхивание бремени».
      Заложенные крестьянские земли были возвращены их владельцам, залоговые столбы, стоявшие на участках, сняты, выдача кредита под залог самого должника прекращена, а проданные в рабство за долги афиняне возвращены к семьям за счет государства.
      Это был переворот, от которого пострадали эвпатриды, старая родовая знать, имевшая до тех пор в Афинах всю полноту власти. До проведения сисахфии большая часть земель Аттики находилась в руках эвпатридов: теперь в Аттике оказалось множество мелких крестьянских наделов.
      Но Солон вовсе не хотел отменять рабство вообще. Он и сам был рабовладельцем. Его закон был направлен лишь против рабства соотечественников, рабства-должничества, которое мешало развитию афинского хозяйства.
      Возвращая шестидольникам землю, отнятую у них эвпатридами, Солон, однако, не трогал земель, которые издавна принадлежали эвпатридам. Несмотря на просьбы шестидольников, Солон не захотел увеличивать их наделы за счет земель богачей. Будучи сам богатым человеком, он считал, что людям из народа нечего стремиться к богатству.
      1 О шестидольниках читайте в рассказе «Афинский земледелец».
      Законы Солона хотя и улучшали положение крестьян, но не избавляли их от бедности и тяжелой жизни. Восставшие крестьяне не получили всего, чего хотели добиться, и по-прежнему мечтали о переделе земли.
      Важное значение имели те законы Солона, которые устанавливали новый государственный строй в Аттике.
      По этим законам Солона все население Аттики делилось на четыре разряда, в зависимости от получаемого дохода. Доходы измерялись медимнами — мерой сыпучих (зерно) и жидких (вино, оливковое масло) тел. Деньги не получили еще тогда большого распространения.
      По закону Солона люди, получавшие доход, превышавший 500 мер продуктов сельского хозяйства, зачислялись в высший, первый, разряд и назывались пятисот мерника; получавшие свыше 300 мер дохода относились ко второму разряду, называясь всадниками; те, кто имел до 200 мер дохода, составляли третий разряд и назывались зевгйтами; наконец, к четвертому разряду относилось все остальное малоимущее и неимущее население (феты), понятно, кроме рабов. Рабы не входили в состав народа (демоса) и никаких прав не имели.
      Это деление афинских граждан по величине их имущества сильно подрывало значение родовых порядков. Знатность происхождения теперь уже не имела прежнего значения. Главную роль стала играть частная собственность: кто больше имел, тот и попадал в высший разряд. Права и участие граждан в управлении Афинами зависели теперь только от принадлежности к тому или иному имущественному разряду, установленному Со-лоном. Дела по управлению страной решало теперь народное собрание, затем специально созданный Солоном Совет четырехсот, а также различные должностные лица.
      В народном собрании теперь принимали участие все граждане четырех разрядов, включая малоимущих и неимущих фетов, но доступ в Совет четырехсот и к занятию государственных должностей был для фетов закрыт. Самые высшие должности — архонтов и казначеев — могли занимать только граждане первого разряда, в то время как на остальные должности могли избираться и всадники, и зевгиты.
      Народное собрание не решало всех дел в государстве, но все же его роль была велика, особенно при избрании должностных лиц. Однако вопросы, поступавшие на решение народного собрания, всегда предварительно обсуждались на Совете четырехсот. Рабы, как класс угнетенный и не имевший прав афинского гражданства, никогда доступа в народное собрание не имели. Не имели права участия в народном собрании и афинские женщины.
      Наиболее народный характер имел созданный Солоном суд — новая гелиэя, в которой могли участвовать все граждане,
      достигшие 30 лет. Избрание членов суда производилось по жребию. При этом не имело значения, к какому имущественному классу принадлежит человек. Гелиэя следила за деятельностью должностных лиц, охраняя интересы афинского народа. Но, понятно, рабов не защищала и гелиэя.
      Войско в Аттике теперь строилось тоже не по родам, фратриям и филам, как было когда-то, а по имущественным признакам. Граждане первых двух разрядов служили в коннице, зев-гиты составляли тяжеловооруженную пехоту, а феты — отряды легковооруженных или команды кораблей.
      Изменения, происшедшие при Солоне, подорвали господство родовой знати. Но власть не перешла к народу. Власть оказалась в руках наиболее богатых рабовладельцев.
      Легенда рассказывает, что, установив свои законы, Солон потребовал от всех афинских граждан клятву, что они в течение десяти лет ничего не будут менять в этих законах, а сам уехал в далекое путешествие.
      Но, вернувшись в Афины из путешествия, Солон должен был убедиться, что борьба в Аттике не прекратилась. Содону пришлось дожить до нового переворота в Афинах и захвата власти Писистратом.
     
      ТИРАНИЯ ПИСИСТРАТА
      е было более устрашающего слова для древнегреческой аристократии, чем слово тиран. Многие писатели, ораторы, философы рассказывали, как жестоки бывали тираны, как губили они свободу граждан, как не терпели никого, кто выделялся добродетелью или талантами. Тираном обычно называли всякого, кто захватывал власть
      путем переворота; о тиране говорили, что он хуже волка, а тот, кто убьет его, совершит благородный подвиг и память о нем будет жить в потомстве. Так говорили знатные и богатые, потому что тираны обычно приходили к власти с помощью простого народа и старались хоть немного облегчить его тяжелое положение за счет тех, кого знать называла «лучшими», то есть за счет аристократов.
      В продолжение нескольких десятилетий в греческих государствах появлялись тираны, заставлявшие трепетать знать. Покинув города, где власть перешла в руки тиранов, знатные люди взывали о помощи к аристократической Спарте, устраивали заговоры или отводили душу в брани по адресу тиранов. Когда умер тиран города Митилен, Мирсйл, аристократический поэт
      Алкей, бежавший из города и скитавшийся по чужим странам, написал: «Пить, пить давайте! Каждый напейся пьян! Хоть и не хочешь — пьянствуй! Издох Мирсил!» А преемника тирана — Питтака — он называл пасынком родины и выродком. А чего только не рассказывали о корйнфском тиране Периандре! Говорили, что он убил жену, изгнал сына, который вынужден скитаться, как нищий, по городам Греции, что он проводит все время в попойках, что он рубит головы выдающимся людям и со всеми остальными обращается очень жестоко.
      Но народ не верил всем этим злобным выдумкам. Питтака и Периандра он считал знаменитейшими людьми Греции, прославлял их мудрость и справедливость. Все знали, как расцвели при Периандре ремесло и торговля Коринфа, как украсил он родной город великолепными зданиями и устроил гавани, как он брал деньги с богатых и давал работу беднякам. Знали, что он ограничил число рабов, чтобы свободные могли получить работу.
      И афинские крестьяне, лишенные земли и впавшие в долги, и бедные ремесленники, не находившие работы, потому что хозяева мастерских предпочитали покупать рабов, думали, что и им тиран поможет улучшить жизнь. К ним примыкали и те, кого афинские граждане называли людьми «нечистого происхождения»: это были иноземцы — метеки или дети афинян и иноземных женщин.
      Вскоре после отъезда Солона афиняне разделились на три группировки, или партии. Партия аристократов, владевших обширными и плодородными землями в равнинной области Пе-диэе, называлась педиэи. Жители берегового округа Аттики Паралии — судовладельцы, купцы, матросы, ремесленники — все, кто утратил связь с землей и возлагал надежды на развитие мореплавания и торговли, назывались паралии. Во главе их стоял Мегакл. Выходец из знатнейшего рода Алкмеонйдов, он отошел от аристократии и даже женился на сестре одного из тиранов. Крестьяне жили в горном округе Диакрии. Там трудились они на своих крошечных каменистых участках и по имени своего района назывались диакрии.
      Эти партии яростно враждовали между собой. Борьба обострилась до такой степени, что целый год в Афинах не могли избрать архонта; другой раз архонт Дамасий оставался у власти свыше двух лет, пока не был изгнан. После его изгнания была сделана попытка примирить враждующие стороны: избрали 10 архонтов, из которых 5 представляли аристократов, трое — крестьян, двое — ремесленников.
      Но аристократы, имевшие большинство, не шли на уступки другим партиям, примирения не было достигнуто, и борьба все разгоралась. Тогда-то диакрии нашли достойного вождя в лице Писистрата.
      Хотя Писистрат и происходил из знатной семьи, но он не вел себя столь высокомерно, как другие афинские аристократы. Это был умный, энергичный, храбрый человек. Охотно беседовал он с бедняками, выслушивал их жалобы, иногда старался им помочь. Народу нравилась простота его обращения, его уважали за доблесть, которую он проявил в войне с Мегарами. Многие думали, что приди Писистрат к власти, он сделал бы для народа то же, что Питтак для митиленцев и Периандр для коринфян. Но тем более опасались его аристократы и богачи. Даже престарелый Солон, вернувшийся на родину, поговаривал, что хотя Писистрат его родственник и друг и вполне достойный человек, все же нельзя с уверенностью утверждать, что он не собирается стать тираном.
      Положение становилось все более напряженным.
      И вот однажды Писистрат появился в народном собрании весь израненный. Изранены были и мулы, запряженные в его повозку. Он заявил, что враги подстерегли его по дороге в деревню и хотели убить, но не смогли. Он просил у народа дать ему отряд телохранителей для защиты от злоумышленников.
      В собрании поднялся шум и разгорелись жаркие споры. Па-ралии и педиэи кричали, что все это хитрость, что Писистрат сам себя ранил, чтобы иметь повод вооружить своих приверженцев и захватить власть. Сторонники Писистрата не уступали, говорили, что ему действительно грозит опасность. После длительных споров собрание разрешило Писистрату набрать отряд «дубинщиков», вооруженных деревянными палицами. В то время граждане вооружались за собственный счет. Дубинщики Писистрата не могли приобрести вооружение, стоящее дороже. Это были самые бедные из бедных афинян.
      С помощью дубинщиков Писистрат захватил Афинский акрополь и стал правителем Афин.
      Солон, увидя, что его опасения оправдались, повесил свое оружие на дверях дома в знак того, что он сделал для родины все, что мог, и отныне уходит на покой. Однако он не утерпел и обратился к афинянам с язвительным стихотворным посланием: пусть не обвиняют богов, попав по собственной постыдной слабости в беду; афиняне сами дали тирану защитников и вот теперь стали рабами, соблазнившись хитрыми речами и не понимая того, что происходит.
      Однако Солон преувеличивал. Ни в какое «рабство» афинский народ не попал. Законы Солона не были отменены, даже политические противники Писистрата вначале не пострадали. Поэтому они сумели объединиться и на шестом году правления Писистрата добились его изгнания из Афин.
      Но союз их не был прочен и развалился, как только исчез общий враг. Снова начались раздоры между аристократами и паралиями. Да и среди паралиев не было единодушия между богатыми купцами и судовладельцами, с одной стороны, и бедными ремесленниками и матросами — с другой. Вождь пара-лиев Мегакл видел, что положение его становится безвыходным, и начал тайные переговоры с Писистратом. Он обещал ему возвращение в Афины и руку своей дочери с тем, чтобы и Писи-страт в свою очередь его поддержал. Писистрат согласился.
      Возвращение его было торжественно обставлено. Уже заранее среди горожан и крестьян стали распространяться слухи, что сама богиня Афина удостоила его своего особого покровительства. Писистрат въехал в Афины в богато украшенной колеснице. Рядом с ним стояла женщина, изображавшая покровительницу государства, богиню Афину, сошедшую с Олимпа. Лишь немногие, стоявшие близко к колеснице, узнавали в грозной богине красавицу Фйю, продавщицу цветов на афинском рынке. Богиня в доспехах и блистающем шлеме держала венок над головою Писистрата. Впереди колесницы бежали глашатаи, выкрикивая: «Афиняне, примите с добрым чувством Писистрата, его сама Афина почтила больше всех людей и вот теперь возвращает в свой Акрополь!» Отовсюду сбегался народ посмотреть на это невиданное зрелище. Восторгались возвращением Писистрата, на которого простые афиняне возлагали столько надежд, поклонялись божественной красоте Фии. Так вновь стал Писистрат тираном в Афинах.
      Но радость оказалась преждевременной, а союз Писистрата и Мегакла непрочным. Слишком различны были интересы их партий. Писистрат развелся’ с дочерью Мегакла, и оскорбленный отец обратился к вождю педиэев Ликургу. С его помощью Ме-гаклу снова удалось изгнать бывшего зятя, лишь недавно с таким торжеством возвратившегося в Афины.
      На этот раз Писистрат пробыл в изгнании около десяти лет, но он не потерял времени даром. Во Фракии, в устье золотоносной реки Стримона у него были золотые рудники, и теперь он стал усиленно разрабатывать их, чтобы запастись средствами для дальнейшей борьбы. Присылали ему деньги и многие греческие города, с которыми он успел завязать дружеские связи. Сыновья его, особенно Гйппий, настаивали на том, чтобы он не уступал врагам и не отказывался от мысли вернуться в Афины и стать их правителем.
      Особенно деятельную помощь оказывали Писистрату фиванцы, которые издавна враждовали с афинянами. На собранные деньги Писистрат вербовал наемников и привозил их в Эретрию, откуда должен был начаться поход.
      Когда все было готово, воины Писистрата переправились через пролив, отделяющий Эвбею от Аттики, и расположились лагерем в Марафоне. Как только весть об его высадке разнеслась по Аттике, со всех сторон к нему стали стекаться толпы крестьян и бедных ремесленников. Его противники, лишившись поддержки народа, ничего не предпринимали. Только когда он двинулся к Афинам, они вывели ему навстречу наскоро собранное ополчение. Оба войска встретились на полпути между Марафоном и Афинами и расположились друг против друга. Ополченцы-горожане вели себя беспечно. Одни занялись завтраком, после которого развлекались игрой в кости, другие легли спать. Это время Писистрат выбрал для атаки и, конечно, легко обратил в бегство застигнутых врасплох ополченцев. По приказу Писистрата сыновья его поскакали вслед за бегущими, уговаривая их сложить оружие и спокойно разойтись по домам.
      У большинства афинян не было никакого желания жертвовать жизнью, защищая власть Ликурга и Мегакла, и они охотно последовали этому совету. Писистрат беспрепятственно вступил в Афины, в третий раз захватив власть, которую теперь удержал до конца жизни.
      Писистрат учел опыт предшествующего правления. Прежде всего он обезвредил своих врагов. Многие из них были изгнаны, многие бежали сами. Земли и имущество бежавших он разделил между беднейшими крестьянами. Неимущие крестьяне получали в долг большие суммы от государства на льготных условиях. Многие из тех, кого знать презрительно называла людьми «нечистого происхождения», стали обладать большими политическими правами. Чтобы заставить афинских богачей и аристократов, которые не покинули город, жить в покорности, Писистрат отправил заложниками их детей на остров Наксос. Но и теперь он не отменил учреждений, установленных Солоном. Он только старался, чтобы все высшие должности занимали его сторонники.
      Чтобы труд аттических крестьян мог принести больше доходов, им следовало вместо пшеницы разводить виноград и оливки. Но для этого требовалось наладить торговлю с такими странами, где можно было бы покупать дешевое зерно и куда афиняне сбывали бы вино и оливковое масло. Расширить торговлю, развить мореплавание — этого хотели и купцы, и судовладельцы, и ремесленники. Теперь, когда власть аристократов была сломлена, они готовы были поддерживать Писистрата с тем, чтобы и он не забывал об их интересах.
      И он не забывал о них. Самым плодородным краем и обширным рынком сбыта было богатое побережье Черного моря. Чтобы афинские корабли могли беспрепятственно провозить туда товары, Афины должны были стать хозяевами Геллеспонта и Босфора. Писистрат решил эту задачу. Он овладел Сигеем городом, расположенным у южного входа в Геллеспонт, на побережье Малой Азии, и поставил там правителем своего сына.
      Так Геллеспонт стал доступен афинским судам, и зерно из черноморских степей потекло в Афины, а афинские товары нашли широкий сбыт в богатых причерноморских колониях. Не только вино и масло вывозили Афины. Прекрасные вазы, расписанные искусными художниками, славились повсюду, и до сщ пор ученые-археологи находят их во множестве при расковках на юге нашей страны.
      Афины богатели. Писистрат, а после его смерти унаследовавшие его власть сыновья старались сделать город красивым и удобным. Узкие кривые улицы расширяли и выпрямляли. Чтобы заставить домовладельцев не портить вида улиц, сыновья Писистрата обложили податью балконы и пристройки, выступавшие из ряда домов. Водопровод обеспечил город чистой водой. Знаменитые архитекторы, скульпторы и живописцы воздвигали и украшали храмы.
      Новый храм богини Афины окружала колоннада из 34 колонн. Этот храм был украшен великолепными скульптурами, изображавшими олимпийских богов и восставших против них гигантов, сынов Земли. Были построены новые храмы другим олимпийским богам. На агоре был воздвигнут алтарь 12 главным богам, от которого расходились во все стороны дороги Аттики. На углах улиц и перекрестках дорог были расставлены гермы — прямоугольные каменные столбы, увенчанные бюстом бога. При Писистрате празднества во славу бога вина и виноделия Диониса (Вакха) — дионйсии — с шумными процессиями и состязанием хоров, а затем и театральными представлениями стали государственными, всенародными праздниками, привлекавшими множество зрителей со всех концов Эллады. В Афинах поселились в это время знаменитые поэты — Анакреонт, Симонйд. Писистрат приказал записать древние поэмы Гомера, чтобы все афиняне могли читать их и учиться по ним.
      Афины становились все богаче и прекраснее. Но и при Писи-страте далеко не всем афинянам жилось хорошо. В Афины начали ввозить из-за моря все большее число рабов — труд их все больше вытеснял труд свободных афинян. Расправа Писистрата со знатью пошла на пользу только зажиточным землевладельцам, покупавшим рабов и использовавшим их в своем хозяйстве. Крестьянам-беднякам по-прежнему жить было очень тяжело. Писистрату были нужны деньги на государственные расходы, и он взимал с земледельцев налог в 7ю их урожая.
      Разорение крестьян не прекратилось при Писистрате. По-прежнему то и дело в Афины приходили бедняки из деревни, надеясь найти работу и пропитание в городе. Эта все растущая городская беднота, недовольная своим полунищенским существованием, становилась грозной опасностью для тирании.
      При Писистрате недовольство не было еще достаточно сильным. Вплоть до своей смерти (в 527 г. до н. э.) Писистрат был повелителем в родном городе. Но детям его, Гйппию и Гиппарху, уже не удалось удержать власть над Афинами. Один из них был убит, а другой изгнан из родного города.
     
      ФАЛЕС МИЛЕТСКИЙ
      Боюсь, что ты неправ, дорогой учитель, — сказал Анаксимандр, обращаясь к собеседнику. Оба прогуливались по тенистой галерее, окружавшей внутренний двор богатого дома.
      — Почему ты сомневаешься в истинности моих слов? — спросил человек, которого Анаксимандр назвал учителем.
      — Разве я недостаточно ясно показал тебе, что затмение Солнца происходит потому, что, двигаясь по своему пути, Луна проходит перед Солнцем и закрывает его на некоторое время? Вот, взгляни, сейчас я тебе это изображу. — Он оглянулся вокруг в поисках, чем бы нарисовать чертеж, и, не найдя ничего подходящего, подошел к жертвеннику Зевса, стоявшему в центре дворика. — Надеюсь, милостивый Зевс простит меня, — сказал ученый, улыбнувшись, и взял уголек из золы, оставшейся от утреннего жертвоприношения. Он нагнулся и стал чертить углем на плитах мраморного пола.
      — Вот видишь, это земной диск, плавающий на поверхности вод, этой извечной и основной движущей силы всего живого мира. Над землею — небесный свод. Вот это — Солнце, дающее свет и тепло всему миру и всему живому. Вот — Луна, она только отражает свет Солнца. Она движется по небесному своду. Теперь смотри, Луна проходит между Солнцем и Землей. Она заслоняет Солнце, и вот в это время мы и видим солнечное затмение. А так как Луна движется по небосводу беспрерывно, затмение должно повторяться. И я вычислил, что это затмение Солнца Луной, которое все считают «знамением богов», должно происходить через каждые шесть тысяч пятьсот восемьдесят пять дней.
      Когда я был в Египте — более восемнадцати лет тому назад, я в первый раз в жизни наблюдал солнечное затмение. Тогда в городе Навкратисе я встретился со жрецом бога мудрости Тота. Этого жреца звали Онху. Он был мудрым человеком, любящим науку. Этот египтянин знал тайны звездного неба. Он объяснил мне, как при помощи созвездия Малой Медведицы и ее последней звезды Киносуры (Полярная звезда) находить север в открытом море и в любой пустыне. Я научил этому милетских мореплавателей, и они считают меня мудрецом. А ведь вся моя заслуга в том, что я ездил по чужим странам с открытыми глазами и учился всему, чему мог, в то время как другие искали только выгоды в торговых делах. Но мы отвлеклись в сторону, Анаксимандр. Неужели ты продолжаешь считать, что я неправ, объясняя солнечное затмение именно так, как его можно объяснить? Ты продолжаешь считать его знамением богов? А тогда как ты объяснишь то, что произойдет через два дня? Зачем богам через определенный промежуток времени посылать «небесное знамение» и не раньше и не позже? Разве это разумное объяснение? — Учитель посмотрел на ученика строгим испытующим взором.
      — Я не смею утверждать, что неверно твое предположение, учитель, — ответил Анаксимандр. — Я уверен в том, что ты неправ, полагая, что граждане города Милета поймут твои объяснения и им поверят. Ты неправ, если думаешь, что после твоих объяснений солнечное затмение перестанут считать изъявлением воли богов.
      — Не может быть этого, — возразил ученый, сдвигая широкие темные брови. — Неужели, если я завтра объявлю жителям Милета, что скоро должно наступить солнечное затмение и объясню народу, почему оно происходит, мне не поверят? Нет, Анаксимандр, в людях прежде всего должен говорить разум. — Ученый опустился на скамью. Анаксимандр остановился перед ним.
      — Учитель, — сказал он, — ты много старше меня, ты много видел и знаешь, пожалуй, больше всех из живущих среди нас. Но ты забываешь, что народ верит в сказки о богах и ему трудно избавиться от заблуждений. Людям проще увидеть в затмении волю богов, как разъясняют все жрецы, чем понять, что это явление — следствие законов природы. Вспомни, скольких людей обманывал Дельфийский оракул, и тем не менее все продолжают ему верить!
      Ученый покачал головой. — Нет, Анаксимандр, я не верю и не хочу верить тебе. Я завтра же расскажу на агоре народу о том, какое явление природы должно произойти и почему оно наступит.
      Этот разговор происходил в 585 г. до н. э. в доме богатого милетского купца, мореплавателя и ученого — Фалеса. Милет, расположенный на малоазийском побережье Эгейского моря, был крупнейшим торговым центром древней Греции. «Жемчужиной Эллады» называли этот прекрасный цветущий город с его великолепными зданиями и храмами. В четырех гаванях встречались корабли, приплывшие из Сирии, Финикии, Египта, Крита.
      Главная гавань Милета называлась Львиной. Узкий вход в нее охраняли два огромных мраморных льва. На широкой набережной гавани толпились носильщики, торговцы, матросы, менялы, проводники. Вся эта шумная толпа набрасывалась на чужеземцев, прибывающих в Милет, предлагая услуги, товары, размен денег. Вдоль набережной тянулся большой рынок. С трех сторон его окружали мраморные галереи с колоннадой. К ним примыкали лавки торговцев и столики менял. От огромных ворот порта с шестнадцатью мраморными колоннами вела в город широкая главная улица Милета. Неподалеку от ворот стоял величественный храм Аполлона с мраморными жертвенниками и статуями. Но еще более славился древний храм Аполлона, воздвигнутый вблизи от Милета, в Дидймах. Здесь находился знаменитый оракул Аполлона Дидимского, куда стекались на поклонение люди со всей Греции. К этому святилищу вела широкая «Священная дорога», она поднималась вверх, вилась среди холмов, проходила через небольшой лес. По обе стороны дороги стояли мраморные статуи с изображениями богатых жертвователей Дидимского храма, надгробия знатных миле-тян; мраморные львы охраняли «Священную дорогу».
      Ежегодно в месяце Тауреоне1 происходило торжественное шествие из Милета в Дидймы. От главного городского святилища — Дельфйния — жители Милета, ведя жертвенных животных, с венками, пением гимнов и священными плясками направлялись «Священной дорогой» к храму Аполлона Дидимского.
      Но купцов, прибывавших из многих стран в Милет, привлекали не красоты города и его окрестностей. Тончайшая шерсть милетских овец славилась повсюду в древнем мире. Садоводы Милета и его окрестностей выводили великолепные сорта роз. Из лепестков роз изготовлялось драгоценное розовое масло, его продавали каплями.
      Ни одна богатая и знатная девушка и женщина не обходилась без благовоний, и самые дорогие благовония с нежным и острым ароматом приготовлялись из розового масла. За розовое масло платили огромные деньги владельцы лавок благовоний, и розовые кусты были богатством Милета.
      Дом Фалеса был одним из самых богатых в Милете. Получив от родителей значительное состояние, Фалес увеличил его успешной торговлей. Но в путешествиях привлекала его не только нажива. Где бы он ни был, везде он стремился узнать новое и сделать свои знания достоянием родного города. Несколько раз Фалес был в Египте и внимательно присматривался к тому, как искусно соорудили египтяне оросительные каналы. Использовав опыт египетских мастеров, Фалес предложил воздвигнуть плотину на реке Галис и сам руководил работами по ее постройке.
      В Египте Фалес увлекся математикой. Талантливый юноша скоро постиг все, чему его могли научить египетские ученые-жрецы, удивлявшиеся быстроте, с которой иноземец усваивал их математические знания. Скоро Фалес уже знал, как по тени, отбрасываемой самой высокой из пирамид, можно вычислить ее высоту, как по созвездиям проложить путь кораблю в открытое море. Грандиозные искусственные горы — пирамиды — нельзя было построить без точных математических вычислений.
      1 Январь — февраль.
      Фалеса, видевшего пирамиды — эти поразительные творения египтян, поражала необычайная тщательность обработки огромных каменных глыб, из которых сложены пирамиды. Плиты так плотно прилегали одна к другой, что в шов между ними нельзя просунуть и лезвие ножа. Но Фалесу и в голову не приходила мысль о том, сколько сил, рабочих рук и человеческих жизней потрачено на то, чтобы выполнить эту грандиозную и бесполезную работу, предназначенную для того, чтобы увековечить имя фараона. Этот огромный труд выполняли рабы и крестьяне. А рабов не считали людьми. Это — «одушевленные орудия» или, как их называли, «человеконогие» в отличие от четвероногих животных. Так смотрели на них все свободные, так смотрел и Фалес.
      Знания Фалеса, приобретенные им в путешествиях, сделали его одним из известнейших ученых своего времени. Фалес заботился о процветании родного города. Он установил в одной из милетских гаваней дальномер — прибор, который позволял ему определять расстояние от берега до кораблей, находившихся еще далеко в море. У египтян он заимствовал водяные часы — клепсйдру1, и жители Милета стали узнавать время по этим часам.
      Вокруг Фалеса, охотно делившегося своими знаниями, собрались ученики, юноши, стремившиеся к знаниям. Анаксимандр был самым способным из них. Он проявлял большую склонность к математике, а его живой и пытливый ум заставлял Фалеса внимательно и с большим интересом следить за мыслями своего талантливого ученика.
      — Когда же все-таки ты хочешь сообщить о своем открытии гражданам Милета, Фалес? — еще раз спросил Анаксимандр.
      — Сегодня же я буду просить, чтобы глашатай объявил на агоре о приближающемся солнечном затмении и о том, чтобы граждане Милета спокойно наблюдали бы это замечательное явление природы, — ответил Фалес.
      Вошел раб и доложил Фалесу, что ученики собрались в саду и ожидают при-хода учителя. Дружески положив руку на плечо Анаксимандра, с сомнением покачавшего кудрявой головой, Фалес быстрыми шагами прошел по галерее и вышел в сад. Несколько юношей почтительно поднялись со скамей при его появлении. Он знаком предложил им сесть и спросил: «На чем мы остановились в прошлой нашей беседе, Клеохар, напомни мне!»
      1 В древности узнавали время по солнечным или водяным часам. Из большого сосуда тонкой струйкой вытекала вода, и уровень ее понижался, на внутренней поверхности сосуда имелись черточки, по которым и узнавали, который час. Имелись и более сложные водяные часы, в них струя воды падала на колесико, которое приводило в движение стрелки часов. При встрече старого друга, которого не видели много лет, мы радостно восклицаем: «Как давно мы не виделись! Сколько воды утекло!» Это в нашей речи сохранилась память о водяных часах.
      — Ты говорил, учитель, — волнуясь, начал один из учеников, — о том, что мир произошел из влаги, что вода — основа всех вещей. Из воды происходит все, и все в нее возвращается.
      Фалес кивнул головой. — Разве есть на земле, — сказал он, — вещество, не пропитанное водой, в которое она не входила бы составной частью? Ведь если не было бы воды, не было бы растений. Без растений не было бы ни животных, ни человека. Никакой жизни не могло бы быть на земле. Вода, вечно движущаяся, вытекает стремительными ручейками из недр, сливается в полноводные реки, образует озера и моря. Вода приносит плодородный ил. Вода вечно движется, и в ее движении заключается жизнь. Вода испаряется солнцем, подымается к тучам и с дождем снова возвращается в землю. Вот ее пути, вот ее вечное движение. На стене храма в Египте видел я надпись, сделанную много веков назад. Она гласила: «Вода произвела все живые вещи, из которых выходит все».
      Фалес замолчал. Анаксимандр прервал его молчание.
      — Прости, учитель, я помню, как ты говорил мне — египетские мудрецы утверждали, что жизнь зародилась в иле реки Нил, насыщенном водой и нагретом лучами солнца. Если вода — первооснова всего, конечно, жизнь могла зародиться только в воде. А для воды ни одно живое существо не приспособлено лучше рыбы. Выйдя на сушу, эти живые существа меняли свой вид. И сам образ жизни их менялся.
      Фалес внимательно слушал Анаксимандра, словно сам он был учеником.
      — Это верная мысль, Анаксимандр, — сказал он медленно, — ее стоит обдумать и развить. Будем рассуждать об этом вместе, — закончил Фалес, обращаясь к ученикам.
      Весть о солнечном затмении, которое завтра наступит, распространилась по Милету. Глашатаи объявили о предсказании Фалеса ка агоре в утренние часы, когда на ней было больше всего народу. Но Фалесу не верили.
      — Слишком много берет на себя наш Фалес, — рассуждали граждане на улицах и площадях Милета, — смертный человек еще может знать, что произойдет на земле, на море. Но на небе — жилище богов — он ничего предвидеть не может, как не может предвидеть появления знамения, данного богами.
      Однако все ожидали с замиранием сердца дня, назначенного Фалесом. Ученики Фалеса, а больше всех Анаксимандр, боялись, что учитель ошибся в вычислениях и затмения не произойдет в назначенный день. Жители Милета ожидали либо позорного провала прославленного мудреца, либо просто боялись гнева богов. Один Фалес был совершенно спокоен.
      С утра народ толпился на улицах, многие взобрались на крыши домов. Суеверные старушки запрятались в самые глубины гинекеев (женской половины дома), шепча молитвы богам.
      Солнце ярко сияло в безоблачном небе, не собираясь никуда скрываться, как это предсказывал милетянам Фалес. Робость, закравшаяся первое время во все души, стала рассеиваться в лучах яркого солнца. Среди молодых милетян, склонных к шуткам и зубоскальству, стали раздаваться насмешливые замечания по поводу неудавшегося пророчества Фалеса. Торговцы сластями и водой без устали шныряли в толпе, собравшейся на агоре, громко расхваливая свой товар. Насмешники подшучивали над Фалесом.
      На ступенях колоннады, окружавшей агору, показалась высокая фигура Фалеса, окруженного учениками. Рядом с ним, держась за его руку, стояла тоненькая стройная девочка, его младшая дочь Клеобулйна.
      — Ты не боишься? — спросил наклонившись к ней Фалес.
      — Нет, я верю тебе, отец, — ответила девочка, улыбаясь, — солнце уйдет ненадолго.
      — Ну, смотри и запомни, — сказал серьезно Фалес. Затем он повернулся к толпе, запрудившей агору, и ясным громким голосом, покрывшим шум и смех толпы, сказал:
      — Граждане Милета, вы пришли сюда, чтобы увидеть удивительное явление природы, которое повторяется каждые восемнадцать лет. Не бойтесь, не считайте его наказанием богов. Оно не означает ничего, кроме того, что все в природе движется, изменяется и подчиняется законам. Если бы не было движения, не было бы и жизни на земле.
      Наступило молчание. Все словно ожидали чуда. Но ничего не произошло. Солнце светило по-прежнему, и ни одно облачко не омрачало его. Снова раздались насмешливые крики, хохот, шум.
      Вдруг Анаксимандр, смотревший на солнце сквозь пластинку темного прозрачного хрусталя, с силой сжал руку Клеобулины.
      — Смотри, смотри! — сказал он торопливо. Она, прищурив левый глаз, взглянула на солнце сквозь такой же темный прозрачный камень. На круглый солнечный диск неторопливо наползала густая черная тень. Сначала она отняла небольшую часть диска, потом поползла дальше, и солнце начало превращаться в подобие луны, а затем стало жалким ущербным месяцем. Вокруг темнело. В толпе больше не смеялись. Раздались испуганные крики, детский плач. В потемневшем, по-вечернему, небе вспыхивали яркие звезды. Внезапно налетел порыв холодного ветра, и Клеобулйна крепко прижалась к отцу.
      — Не бойся, девочка, — шепнул тихо Фалес. Жители Милета, пораженные суеверным страхом, смотрели, как исчезает солнце. Жалобно мычал испуганный скот. Со свистом носились вылетевшие на ночную охоту летучие мыши. Совсем стемнело, и вокруг солнца вспыхнула великолепная нежных жемчужных красок корона...
      «Эго кара богов! — кричал кто-то в ужасе. — Солнца больше не будет, мы погибнем!»
      Раздался спокойный голос Фалеса: «Милетяне, успокойтесь, сейчас луна отойдет от солнца и перестанет его заслонять!»
      Наступило тревожное молчание, полное ожидания. Прошло несколько мгновений, они казались бесконечными.
      Но вот брызнул яркий солнечный свет, и показался серп Солнца, он увеличивался и сиял все больше. Звезды гасли, и мрак рассеивался. У всех было такое чувство, словно их, постепенно выпуская из мрачного Аида возвращают на землю.
      Клеобулина взглянула на отца. Лицо Фалеса было спокойно. На нем видна была радость и гордость ученого.
      — Я счастлив, учитель, — шепнул ему Анаксимандр, — ты — великий ученый, ты был прав. Прости меня!
      Они пошли домой, медленно пробираясь сквозь радостно возбужденною толпу.
      — Боги оказали нам милость, боги не захотели нас покарать, боги были к нам благосклонны, — слышалось вокруг них.
      Фалес, замедлив шаги, внимательно оглядывал говоривших. Потом он решительно двинулся дальше, крепко держа за руку дочь. Анаксимандр и остальные ученики следовали за ним. Когда все подошли к дому Фалеса, он повернулся к ним лицом и сказал:
      — Прости ты меня, Анаксимандр; ты оказался прав. Пока еще вера в богов сильнее всех научных доказательств. Но мы должны добиться, чтобы люди верили науке, а не заблуждениям.
     
      ПРИЧЕРНОМОРЬЕ И ГРЕКИ
      С незапамятных пор заселена наша страна. На территории Советского Союза ученые-археологи обнаружили многочисленные остатки жилиш. древние погребения, орудия труда, оружие из камня, бронзы, железа, глиняные и бронзовые сосуды, украшения и другие предметы далекого прошлого.
      К началу I тысячелетия до н. э. племена Причерноморья создали высокую культуру, но долго еще не имели письменности. Поэтому мы не знаем названий древних племен юга нашей страны. Древние греки первые оставили нам подробные письменные данные о жизни этих племен, сообщили их названия, рассказали об их быте.
      1 Царство мертвых по верованиям греков.
     
      СЕВЕР
      Родина греков, Балканская Греция, в древности не отличалась плодородием. Каменистая почва требовала большого труда для обработки, а засушливый климат и безводье губили посевы. Многие греки покидали родину и селились на близлежащих островах и по берегам Средиземного моря.
      Греческие поселенцы — колонисты — проникли и на берега Черного моря, которое греки называли Понтом Эвксинским.
      Начиная с VIII в. до н. э. на черноморских берегах появляются греческие поселения — города-колонии, сначала на южном и западном побережьях, а потом на северном и восточном.
      Древние корабли, ходившие под парусами и на веслах, представляли собой большие лодки. На таком корабле было рискованно выходить в открытое море, плавали поэтому вдоль берегов. Когда корабли греков выходили через Боспорский пролив в Черное море, они поворачивали либо направо, чтобы следовать вдоль южного берега, либо налево, чтобы следовать вдоль западного. Только когда оба эти побережья были уже хорошо разведаны греческими моряками и обжиты колонистами, корабли стали плавать к северному побережью.
      Первое поселение греческих колонистов на севере Понта Эвксинского возникло в VII в. до н. э. на острове Березани. Это небольшой островок, вблизи от берега, на пути между устьями Днепра и Буга (Днепро-Бугским лиманом) и современной Одессой.
      В VII в. до н. э. расширилась морская торговля. Колонисты, которые раньше только пахали и сеяли, втягивались в торговлю. Меняется и характер колонизации. Бросив якорь у незнакомого берега, греческие моряки завязывали торговлю с местным населением.
      Если такая поездка протекала удачно, ее повторяли на следующий год. Встречи между местным населением и греками учащались.
      На побережье приезжали местные жители со своими товарами для обмена и подплывали торговые корабли греческих купцов. На этих местах постоянных встреч начинают строить складские помещения для высаживающихся на берег моряков. Так возникали поселки.
      Первоначально в них жили только во время обмена, а в остальное время года они пустовали. Но постепенно эти поселки из временных превращаются в постоянные.
      Поселок на Березани и был именно таким поселком. Видимо, первые колонисты не решались сразу поселиться в незнакомой им стране и предпочли остров. Были и иные причины переселений греков.
      Напряженная борьба народа и аристократии, перевороты в греческих городах-государствах, когда изгонялись политические противники, заставляли многих греков уезжать за море в по-
      исках счастья на чужбине. Так основывались многие колонии греков.
      В устье Южного Буга в VI в. до н. э. возникла колония Оль-вия. Ряд колоний был основан на берегах Керченского пролива и восточном побережье Крыма. Славился богатством и высокой культурой Пантикапей, на месте его стоит современная Керчь. До наших дней сохранила древнее имя Феодосия, существующая уже почти две с половиной тысячи лет. На побережье Таманского полуострова возникла Фанагория. Уже в V в. до н. э. близ современного Севастополя возник Херсонес.
      Обширную торговлю вели с Грецией колонии Причерноморья. Из Греции они получали ткани, художественную расписную посуду, изделия из металлов (в том числе из золота и серебра), а также вино и оливковое масло. Эти товары продавались и выменивались у скифов на хлеб, соленую рыбу, мед и воск. Из северного Причерноморья в Грецию вывозилось много зерна и рабов.
      Все колонии были самостоятельными городами-государствами. Но их роднили с далекой Грецией и друг с другом общий язык, культура, религия, празднества.
      Население Северного Причерноморья еще до появления греков торговало со странами древнего Востока. Оно было заинтересовано в торговле с греками.
      Греко-персидские войны вначале задержали развитие северочерноморских колоний. Персы, захватив проливы из Средиземного моря в Черное, затруднили торговлю Греции с Северным Причерноморьем.
      Настоящий расцвет северочерноморских городов-колоний начинается после победы греков. В эти годы Ольвия превратилась в богатый, цветущий город. Города на восточном побережье Крыма объединились вокруг Пантикапея и Фанагории. Это положило начало Боспорскому царству. Границы Боспорского царства расширились. В его состав вошли земли, населенные местными племенами.
      В V в. до н. э., вскоре после греко-персидских войн, в Северном Причерноморье побывал знаменитый греческий писатель, «отец истории» Геродот. Он посетил Ольвию. Геродота интересовала неведомая страна и ее жители, которых греки называли скифами. Он начал собирать сведения о скифах. Свои наблюдения он дополнял расспросами местных жителей и слышанными им легендами.
      Так описал Геродот Скифию, и его труд дошел до нас.
      Геродот пишет, что страну некогда населяли киммерийцы. Позднее появились скифы, которые вытеснили киммерийцев из Северного Причерноморья. Имя древних обитателей сохранилось в некоторых географических названиях Так, пролив, соединяющий Черное и Азовское моря, назывался во времена
      Геродота Боспором Киммерийским. Поблизости от него располагалась Киммерийская область, Киммерийские переправы и Киммерийские степи.
      Скифия охватывала не всю территорию Северного Причерноморья. Племена скифов занимали лишь полосу между реками Истр (Дунай) и Танаис (Дон). За ними жили другие, не скифские племена. О многих из них греки имели лишь смутные представления.
      Лучше других греки знали сарматов. По словам Геродота, сарматы говорили на языке, близком к скифскому. Существовала легенда о том, что сарматы произошли от браков скифов со сказочными воинственными женщи -нами — амазонками. Одержав над амазонками победу в длительной войне, скифы послали к побежденным своих сыновей. Многие из них взяли амазонок в жены. Амазонки уговорили своих скифских мужей не возвращаться на родину, а поселиться за рекой
      Танаис (Доном). Сарматские женщины славились своим мужеством. Подобно мужчинам, они ездили верхом, принимали участие в войне и охоте.
      Лучше всего греки знали своих ближайших соседей — скифов. Геродот называет окрестные Ольвии скифские племена по именам. Ближе всего к этому греческому городу жили калли-пиды и алазоны. С течением времени каллипиды постепенно смешались с греческим населением Ольвии и переняли многие греческие обычаи. Поэтому Геродот называет их эллино-скифами.
      За этими племенами жили скифы-земледельцы. Они сеяли хлеб не только для собственных нужд, но и для продажи греческим купцам. Земледельческие племена скифов занимали пространство между Бугом и Днепром.
      К востоку от этих племен в степях обитали воинственные племена скифов-кочевников. Они разводили скот и в поисках новых пастбищ кочевали в степи между Днепром и Доном. Кибитки, крытые войлоком, служили им жилищем. На быстрых конях, окруженные многочисленными стадами, передвигались они по бескрайней равнине. Воинственные кочевники часто нападали на своих оседлых соседей.
      Греки называли их «царскими» скифами, очевидно, потому, что во главе кочевых племен стояли «цари», то есть племенные вожди.
      Геродот подробно рассказывает о быте и нравах «царских» скифов. Пищу их составляли главным образом молоко и мясо. Найденные в скифских курганах художественые вазы греческой работы запечатлели внешний вид скифов. Мужчины носили короткий кафтан, широкие шаровары и кожаные сапоги. Остроконечный башлык плотно охватывал голову и завязывался под подбородком. На поясе у скифа сбоку висел короткий меч. Женщины носили длинные платья с поясом, а на голове остроконечные шапки с покрывалом, ниспадающим на плечи и спину. Богатые скифы носили многочисленные золотые украшения: серьги, ожерелья на шее, браслеты и кольца на руках.
      В скифских курганах при раскопках находят массивные золотые украшения, отделанное золотом оружие и конскую сбрую, дорогую посуду п т. д. Такие богатые погребения показывают, что в скифском обществе уже исчезло прежнее равенство. Племенные вожди и их дружина образовали родовую знать, которой принадлежали многочисленные стада и табуны. Во время войны главная доля добычи доставалась знати. В состав добычи входили и пленники. Их обращали в рабство, продавали греческим купцам либо сами пользовались их трудом.
      Скифские племена во времена Геродота жили еще родами. Когда два скифа, не бывшие родственниками, хотели закрепить между собой союз и дружбу, они надрезали себе кожу и выдавливали несколько капель крови в общую чашу с вином. Осушив потом совместно згу чашу и обменявшись клятвами взаимной верности, они становились кровными родственниками — побратимами.
      Интересно описан у Геродота обряд царских похорон. Тело умершего царя скифы натирали воском и наполняли ароматическими веществами. Покойника торжественно хоронили в большой четырехугольной могиле. Скифы верили в загробную жизнь
      Фигурная ваза греческой работы V в. до н. э. из Фанагории (Г осударствен-ный Эрмитаж).
      и считали, что покойнику в ней понадобится все, что он имел при жизни. Поэтому в той же могиле хоронили его жен и слуг, предварительно их задушив. Вместе с царем в могилу помещали коней, оружие, украшения и предметы обихода. С далекого расстояния в степи были видны высокие насыпи — курганы, отмечавшие место царского погребения.
      Обряд погребения незнатных скифов был проще. В их могилах находят лишь простое оружие и дешевые украшения.
      Особое внимание Геродот уделяет военным обычаям скифов. По свидетельству всех древних писателей, скифы были воинственны и храбры. Скиф никогда не расставался со своим оружием — легким деревянным луком со стрелами, коротким мечом и дротиком.
      Они были прирожденными наездниками и меткими стрелками. Стремительно налетев на врагов, скифские всадники осыпали их стрелами и дротиками, а затем завершали бой мечами.
     
      ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ
      еметрий сидел на камне у своего недостроенного дома. Настроение у него было скверное. Вот уже несколько дней бушевало море, и с севера дул пронизывающий ветер. Небо было обложено тучами, и вот-вот снова должен начаться дождь.
      Поношенный хитон и гиматий Деметрия совсем не приспособлены для этого климата. Здешние греки носили куртки, теплые плащи, штаны и скроенные на скифский манер сапоги. Но для приобретения всего этого нужны деньги, а у Деметрия, как и у других приехавших вместе с ним переселенцев, их было мало. За время продолжительного пути все порядком успели поиздержаться. Даже богатый Ксенократ, выбранный переселенцами до их отъезда, еще в Милете ойкйстом — устроителем вновь основанного поселка — не был исключением. Видимо, и Ксенократ просчитался, хотя именно он своими рассказами об этих местах соблазнил их покинуть родину. По словам Ксенократа, здесь ожидало их изобилие, даже самый бедный из них скоро станет состоятельным человеком, для всех на новом месте наступит «жизнь при Кроне» (золотой век). Действительность их обманула.
      Перед глазами Деметрия было еще несколько жалких, неблагоустроенных, сложенных на скорую руку из сырцового кирпича и местного известкового камня домов. На пороге одного из домов сидела соседка и чистила рыбу. Как всем им надоела рыба! Есть ее приходилось без приправ и соуса, потому что для приготовления их нужны лук, чеснок, а главное — оливковое масло, к которому они все так привыкли на родине. Но здесь оливковые деревья не росли, масло же привозилось из Греции, и платить за него было нужно втридорога. Не успели они обзавестись и огородами. Чеснок и лук поэтому тоже приходилось покупать либо у окрестных скифов, либо на рынке в городе.
      Стены и башни этого города были хорошо видны Деметрию. Сразу же за поселком начиналась выжженная летним солнцем, а теперь мокрая и холодная степь. На горизонте она переходила в гряду холмистых возвышенностей, подходивших к самому морю. На самом высоком из этих холмов лет пятьдесят назад поселились земляки Деметрия, выходцы из того же Милета. За истекшие полвека они успели обжиться, выстроить хорошие дома, воздвигнуть храм богини Афродиты и святилище Геракла, обнести свой город стенами с башнями. Последнее было совсем не лишним.
      Далеко не все скифские племена были настроены дружелюбно к колонистам. Если с одними из этих племен городу удалось наладить мирные отношения, покупать у них или выменивать на греческие товары зерно, скот, рыбу и пленников-рабов, которых перепродавали потом в Грецию, то другие норовили напасть на колонистов, мечом и копьем добыть то, что им было нужно. Особенно опасны были скифы для тех граждан, которые жили на своих участках за пределами городских стен. Здесь они сеяли хлеб, выращивали овощи и виноград, разводили скот. Не раз они подвергались опустошительным набегам скифов, спасаясь бегством в город под защиту его стен. И тем не менее город жил и богател. В гавани можно было видеть торговые корабли со всех концов Греции. Сюда привозили изделия греческих ремесленников, оливковое масло и вино в остродонных амфорах и увозили местные товары: зерно, соленую рыбу, другие продукты, а также рабов. Многие горожане, занимавшиеся торговлей, получали от нее большие выгоды. Другие открывали в городе свои ремесленные предприятия и жили тоже неплохо. Они изготовляли посуду не хуже той, какой Деметрий пользовался на родине.
      Казалось, отчего бы не присоединиться Деметрию и другим приехавшим вместе с ним переселенцам, к гражданам города, не влиться в их ряды? Но не тут-то было.
      Деметрий хорошо помнит тот день, когда после многонедельного утомительного пути их корабли достигли городской гавани. Уже под вечер, высадившись на берег, переселенцы во главе с ойкистом Ксенократом направились к городским властям. Но главный городской архонт Археанакт, уже несколько лет занимавший эту должность без переизбрания, встретил их холодно и неприветливо. «Напрасно думаешь ты и твои спутники, — сказал он Ксенократу, — что мы и наши отцы трудились столько времени для того, чтобы принять вас на все готовое. Ни я, ни мои сограждане никогда на это не согласимся».
      На другой день Археанакт собрал городской совет и собрание граждан и выступил перед ними с речью. После этой речи и голосования вновь прибывшим переселенцам было объявлено решение «совета и народа». Включить их в гражданские списки город решительно отказался. Довольствоваться положением неравноправных метеков, выплачивать в городскую казну особую подать, не иметь права владеть в городе ни собственным домом, ни участком земли за городом они не захотели сами. Вот и пришлось им плыть дальше, высаживаться на этом пустынном, необжитом берегу, строиться на пустом месте.
      Затруднения у них возникали на каждом шагу. У них не было ни рабочего скота, ни рабов в достаточном числе, ни нужных инструментов, ни запасов продовольствия. Все это приходилось добывать иногда с очень большим трудом на месте. Хорошо еще, что Ксенократ, их ойкист, оказался человеком на редкость энергичным, предприимчивым. Он постоянно посещал город, покупал, выменивал, правдами и неправдами добывал все нужное для их поселка. Не пренебрегал он, разумеется, и собственными интересами, но это ему уже можно было простить.
      Дома переселенцы строили каждый сам для своей семьи. Колодец решили рыть сообща. Пришлось рыть его глубоким и выкладывать стенки обтесанным камнем. Это стоило большого труда и заняло много времени, но нельзя же было оставлять поселок без воды и ходить за нею далеко вниз к ручью.
      Не далее как несколько дней назад Ксснократ созвал граждан на собрание и настаивал на немедленной постройке оборонительных стен вокруг поселка. Однако это предложение особого сочувствия не встретило. Уж очень все устали. К тому же окрестные скифы вели себя пока мирно. Уже несколько раз подъезжали они к их поселку и на ломаном греческом языке предлагали переселенцам зерно, овец, быков и коней в обмен
      на то, что каждый из них мог им предложить. Деметрию, например, посчастливилось обменять привезенный с собой гребень хорошей милетской работы, кинжал и три расписные чашки на двух баранов и такое количество зерна, какого хватит им с женой самое меньшее на четыре месяца. Да, хлеб здесь дешев, но есть его приходилось всухомятку, не макая в вино. Вино здесь добыть можно только в городе, и оно им не по средствам.
      Но что будет дальше? Что будет с ними, когда все, что они с собой привезли, будет обменено? Некоторые из них уже начали распахивать прилегающую к поселку землю и сеять, но до урожая ждать еще долго. Ксенократ и некоторые другие предлагали снарядить два или три корабля на родину за товаром. Но для этого нужно было предварительно загрузить эти корабли зерном. Вряд ли это сейчас по силам даже Ксенократу. Кроме того, наступало время штормов и бурь, опасных для такого далекого плавания.
      Грустные размышления Деметрия неожиданно оказались прерванными.
      — Здравствуй, Даматрий! — сказал с сильным дорийским акцентом подошедший мужчина в заплатанном гиматии и войлочной шляпе.
      — Здравствуй, Леотихйд, — отвечал ему Деметрий. — Откуда ты появился и как поживаешь?
      Леотихид не был уроженцем Милета. Родиной его был дорийский город Галикарнас, расположенный на Малоазийском побережье, южнее Милета. Преследуемый политическими врагами, Леотихид должен был бежать из родного города. Он побывал во многих городах и, оказавшись в Милете, примкнул к партии переселенцев ойкиста Ксенократа. Семьи у Леотихида не было. Наскоро построив себе полуземлянку, он потом надолго исчез из поселка.
      — Откуда ты? — повторил свой вопрос Деметрий.
      — О, я тут попутешествовал немного и теперь могу кое-что для тебя интересное порассказать, — ответил Леотихид. Из его дальнейшего рассказа выяснилось, что он познакомился в городской гавани с двумя местными купцами-греками и вызвался сопровождать их в трехдневном путешествии в глубь страны по торговым делам. Поехали они на конях, оседланных по-скифски. С ними было еще пять коней, навьюченных тюками с товаром, и двое рабов. Путешествие оказалось неудачным. Несколько местных поселений, которые они посетили, недавно разграбили кочевые скифы. Ничего выменять там им не удалось.
      Уже на обратном пути увидели они в степи несколько повозок, крытых войлоком. Женщины и дети сидели у костра, над которым был укреплен на треноге большой котел с мясом. Тут же находилось несколько мужчин в коротких скифских кафтанах и шароварах, засунутых в низкие сапоги. Рядом паслись стреноженные скифские кони, а за ними было видно большое стадо рогатого скота и овец.
      Леотихид и его спутники подъехали к скифскому лагерю. Один из купцов-греков немного знал язык скифов.
      — Приветствую вас, — сказал он по-скифски. Скифы в ответ склонили головы.
      — Ваше это стадо? — сказал купец, указывая пальцем на пасущийся скот.
      — Нет, — ответил высокий и сильный старик с седой бородой и длинными волосами, — это стадо принадлежит, как и многие другие, нашему вождю — царю Таксакису.
      Имя это было известно купцам. Таксакис нередко посещал греческие прибрежные города, в том числе и их город. Жена его была гречанкой, и сам он научился говорить по-гречески. Рассказывали даже, что он чтит греческих богов. Городские купцы совершили с ним не одну выгодную торговую сделку, обменивая у него товары на зерно, скот и пленников-рабов.
      Однако в городе было известно, что еще весной Таксакис ушел с большей частью своих соплеменников в далекий поход на север, и с тех пор о нем ничего не было слышно.
      — Послушай, — сказал купец старику, — не хочешь ли ты обменять пару своих быков, коров или хоть овец вот на это? — С этими словами он велел рабам распаковать один из тюков. Скифы столпились у раскрытого тюка. При виде оружия и украшений работы греческих мастеров глаза у них заблестели. Особенно у женщин. Но старик (видимо, он был у них старшим) решительно покачал головой.
      — Нет, — сказал он, — не можем мы обменивать скот на эти вещи. Не сносить нам голов, если мы будем распоряжаться скотом нашего хозяина без его на то воли.
      Никакие уговоры не помогли. Старик продолжал стоять на своем, упорно отказываясь от сделки. Пришлось купцам ни с чем ехать дальше.
      Уже стало смеркаться, когда они услышали у себя за спиной топот конских копыт. На всем скаку к ним подлетел и круто осадил коня скифский всадник. Леотихид сразу же узнал в нем одного из скифов, толпившихся вокруг раскрытого тюка. На ломаном греческом языке скиф сказал:
      — Мы согласны менять скот на ваши вещи.
      — А старик? — спросили купцы.
      — Это уж наше дело, — ответил скиф и улыбнулся.
      Купцы и Леотихид сошли с коней. Снова были распакованы
      тюки, и начался торг. У купцов были действительно хорошие и дорогие вещи. Скиф внимательно осматривал их и ощупывал. Особенно понравились ему золотые серьги с изображением грифонов и серебряная чаша, на которой был изображен конный
      скифский воин. Греческие мастера специально делали чаши с такими изображениями в расчете на скифские вкусы.
      — Ну вот, — сказал скиф после этого осмотра, — мы согласны отдать вам половину нашего стада за эти вещи и все стадо, если вы переправите нас еще на ту сторону пролива. До зимы, когда пролив замерзает и можно по льду перейти на тот берег, ждать еще долго; нам сейчас нужно попасть на тот берег.
      — А сколько вас? — спросил купец. Оказалось, что вместе с женщинами и детьми их было больше полусотни.
      — А что скажет Таксакис, когда узнает, что вы обменяли его скот? — снова спросил купец.
      — Таксакиса уже нет в живых, — отвечал скиф.
      — А для чего же вам в таком случае так поспешно переправляться с женами и детьми на ту сторону пролива? — На этот вопрос скиф не дал никакого ответа.
      Они договорились со скифом встретиться для окончательных переговоров через три дня, невдалеке от города, у двух древних курганов, которые, по преданию, были насыпаны еще киммерийцами, обитавшими в этих местах до скифов.
      Когда скиф ускакал, один из купцов сказал:
      — Дело это очень и очень для нас выгодное, но не очень-то оно мне нравится.
      — А почему? — спросил его Леотихид. — Ты думаешь, что они убьют старика?
      — Это меня меньше всего интересует, — отвечал купец. — Старик не мой отец и не мой родственник. Пусть его убивают. До этого нам дела нет. Гораздо хуже другое. Пригнать в город целое большое стадо скота и переправить на тот берег пролива полсотни скифов втайне нельзя. Значит, нужно говорить с архонтом Археанактом. А он никогда этого не позволит.
      — Почему ты так думаешь? — в один голос спросили и Леотихид и второй купец.
      — Археанакт никогда не даст нам своего согласия, — повторил первый купец, — потому что он боится скифского царя Таксакиса.
      — Но ведь тот убит, — возразил Леотихид.
      — Убит? — сказал купец. — Это еще надо проверить. Если же он жив и вернется со своими соплеменниками в наши края, плохо придется не только нам, но и всему нашему городу. Он жестоко отомстит за то, что мы посягнули на его скот.
      Купец оказался прав. Когда они вернулись в город и отправились к архонту Археанакту, он сказал им:
      — Таксакис в дружбе с нашим городом. Наши граждане очень дорожат этой дружбой, потому что она приносит им и всему нашему городу большую пользу. Я никогда не допущу, чтобы из-за вашего проклятого скота Таксакис стал нашим врагом. Это грозит городу неисчислимыми бедами. — Не поверил
      Археанакт и вести о смерти Таксакиса. — Не такой он человек, чтобы его легко убить.
      В заключение Археанакт пригрозил изгнанием обоим купцам в случае, если они попытаются тайно от него и от граждан получить этот скот и переправить изменивших Таксакису скифов на тот берег пролива.
      И вот теперь Леотихид пришел к Деметрию.
      — Даматрий, — сказал он, произнося это имя на дорийский лад, — Даматрий, ты в дружбе с нашим ойкистом Ксенократом. Поговори с ним об этом деле.
      — А сколько голов скота в этом стаде? — спросил Деметрий.
      — Да не меньше 300 скифских безрогих волов и коров и столько же примерно, если не больше, овец.
      — А откуда же мы возьмем столько вещей или денег, чтобы заплатить за такое большое стадо? — снова спросил Деметрий.
      — Какой ты чудак, — сказал Леотихид, — да все дело в том и заключается, что заплатят за весь скот мои друзья, городские купцы, а нам останется только принять от скифов стадо, подержать его у себя, пока купцы не перепродадут его дальше, и переправить полсотни скифов на одном из наших кораблей на ту сто-роду пролива.
      — А какая нам от этого будет выгода? — снова спросил Деметрий.
      — Мои купцы, — ответил Леотихид, — обещают нам за это одну треть барыша.
      Деметрий и Леотихид вместе отправились к ойкисту Ксенократу. Ойкист задумался.
      — Откуда вы знаете, что Таксакиса нет больше среди живых?
      — Если бы он был в живых, — сказал Леотихид, — скифы, которых мы встретили в степи, никогда не решились бы продать нам его стадо.
      — Это верно, — сказал Ксенократ. Довод этот показался ему убедительным.
      — А зачем это скифам понадобилось переправляться на ту сторону пролива? — спросил он.
      — Да мало ли почему это могло им понадобиться, — ответил Деметрий.
      На этом разговор с Ксенократом и закончился. Никакого определенного ответа он им по существу не дал. Однако к вечеру он собрал у своего дома наиболее именитых и уважаемых из переселенцев. Леотихид, по просьбе ойкиста, снова рассказал присутствующим всю историю с начала и до конца. Но Деметрий заметил, что о разговоре с городским архонтом Археанактом он не обмолвился ни полусловом. Деметрий тоже об этом ничего не сказал. Уж больно выгодным казалось ему это дело. Долго судили и рядили переселенцы и в конце концов пришли к единодушному решению. Они готовы согласиться на предложение купцов, но при том условии, если жители поселка получат половину стада. Леотихид немедленно отправился в город, чтобы сообщить купцам об этом условии.
      На другой день только и было в поселке разговоров об этом деле. Только к вечеру Леотихид вернулся из города и сообщил, что купцы условие приняли. Все жители поселка вновь собрались и по предложению ойкиста приняли решение завтра же устраивать загон для скота.
      Прошло еще три дня, и вот, когда солнце уже было близко к закату, Деметрий одним из первых увидел в степи многоголовое стадо скота. Вокруг стада гарцевали на конях скифы. За стадом следовало больше десятка запряженных волами и покрытых войлоком скифских повозок. Впереди стада ехало четыре всадника. Когда они подъехали ближе, Деметрий узнал в них Леотихида, двух городских греков и молодого скифского воина. Деметрий сразу догадался, что это были купцы и скиф, продавший им стадо. Весь поселок высыпал им навстречу. Мычащих быков и коров, блеющих овец стали размещать в загоне. Леотихид и купцы всем распоряжались, а все жители поселка, не исключая ойкиста, выполняли их распоряжения. Скифы поставили свои повозки у самого поселка, выпрягли волов, стреножили коней, разожгли костры. Поселенцы, и стар и млад, окружили их со всех сторон и с любопытством рассматривали. Пришел сюда и Деметрий. Но высокого сильного старика с седой бородой и длинными волосами среди скифских мужчин он не заметил.
      — А где старик? — спросил он подошедшего к нему Леотихида.
      — Какой старик? — переспросил Леотихид.
      — А тот, который не хотел вам отдавать стадо.
      — Не знаю, — ответил Леотихид, и Деметрий понял, что он не расположен больше разговаривать на эту тему.
      Вернувшись домой, Деметрий сказал жене:
      — Ну, теперь мы должны возблагодарить богов и в первую очередь нашу покровительницу Артемиду. Черные дни теперь для нас кончились. За зиму мы можем быть спокойными, а там и урожай подоспеет.
      — Подожди благодарить богов, — отвечала ему жена. — Получи сначала нашу долю скота или денег, вырученных за его продажу.
      — Ничего ты не понимаешь, — ответил ей с раздражением Деметрий. — Если скот в нашем загоне, значит, это теперь наш скот.
      После этого разговора они заснули.
      Проснулся Деметрий, когда было еще темно, от сильного шума, криков и громких воплей жены, которая трясла его за руку. Деметрий вскочил с ложа и, как был в одном хитоне, схватил меч и выбежал на улицу. Мимо его головы просвистело несколько стрел. Пригибаясь к земле, по улице поселка пробежали двое или трое переселенцев с копьями и мечами в руках. Деметрий побежал за ними. У того края поселка, где стояли скифские повозки, раздавались громкие крики, был слышен стук оружия, стоны раненых. Стало светать, Деметрий увидел нескольких подростков и женщин, с лихорадочной поспешностью перегораживавших улицу кучами камней. Обогнув их, он побежал дальше. Но в этот момент он почувствовал сильную боль в груди и потерял сознание.
      Очнулся Деметрий уже в своем доме. Через открытую дверь светило солнце и было видно голубое безоблачное небо. «Совсем как на родине», — подумал Деметрий. Рядом с его ложем стояла жена с примочкой в руках. От нее он узнал, что их поселок подвергся внезапному нападению скифов. Его нашел со скифской стрелой в груди и перенес домой ойкист Ксенократ. Вскоре он пришел его навестить. По словам Ксенократа, скифов, совершивших нападение на их поселок, привел с собой высокий сильный старик с седой бородой и длинными волосами. Видимо, заподозрив неладное, он бежал в степи и успел предупредить верных царю Таксакису скифов о готовящейся измене и угоне скота. По следам этого стада скифы во главе со стариком и пришли прямо к поселку. Другие подробности были неизвестны, потому что и Леотихид, и оба городских купца, и все скифы, пригнавшие к ним стадо, и еще 8 человек переселенцев, жителей их поселка, были убиты. Напавшие не пощадили и скифских жен и детей. Все они были перебиты у своих повозок на околице поселка. Участь их должны были бы разделить и все жители поселка, если бы не городской архонт Археанакт. В самый острый момент он подошел к поселку с большим отрядом вооруженных граждан и уговорил напавших прекратить резню.
      Само собой разумеется, что все стадо скота немедленно же было возвращено скифам. Высокий старик внимательно пересчитал быков, коров и овец. В руки скифов попали и ценности, которыми погибшие купцы успели уже заплатить за это стадо. Но самое главное, архонт Археанакт властно потребовал от переселенцев за спасение безоговорочного признания его верховной власти над поселком.
      — Какой ответ, по твоему мнению, Деметрий, мы теперь ему должны дать? — закончил свой рассказ Ксенократ. — Неужели пришел конец нашей свободе и независимости? — сказал он горько.
      — Ну, что мы можем ему ответить, — слабым голосом сказал Деметрий. — Разве у нас есть другой выход?
     
      СКИФСКИЙ ПОХОД ДАРИЯ
      древности рассказывали, что причиной похода персидского царя Дария в Скифию было его желание отомстить скифам за их смелые вторжения в Азию. Действительно, и киммерийцы, и скифы не раз вторгались в Азию. Сильнейшие государства древнего Востока — Урарту и Ассирия — были бессильны преградить им дорогу. Греческий историк Геродот рассказывает, что во время одного из таких вторжений скифы дошли до Египта, опустошили огромную территорию, обложили население данью и 28 лет господствовали над ним.
      Все это, однако, произошло больше чем за сто лет до Дария. Поэтому истинной причиной похода было не столько стремление персов отомстить скифам и обезопасить себя от их вторжений, сколько стремление расширить Персидскую державу новыми завоеваниями и закрепить за ней северный берег Черного моря.
      Государство персов сложилось при предшественниках Дария как государство завоевателей. Каждый новый военный успех давал персам богатую добычу и военнопленных, которых обращали в рабов. Население побежденных областей облагалось налогами и обязывалось участвовать во всех походах, какие предпринимались персами. Поэтому персидские рабовладельцы стремились к новым завоеваниям. Поход через Фракию и Западное Причерноморье в богатую хлебом страну скифов в случае успеха сулил им огромные выгоды. В успехе же они не сомневались: до этого времени персы не знали еще военных неудач.
      К походу в Скифию персы готовились как обычно. Дарий разослал по всем подвластным ему областям гонцов с повелением, кому прислать пехоту, кому флот, кому приступить к постройке моста через Боспорский пролив, по которому собранные Дарием войска должны были перейти из Малой Азии в Европу и через Фракию двинуться на скифов. Такого рода приказания получили и греческие города западного побережья Малой Азии, незадолго перед тем вынужденные признать свою зависимость от персидского царя. Им было предписано доставить Дарию корабли и принять непосредственное участие в походе.
      Когда войска и флот были собраны и все приготовления к походу закончены, Дарий направился в город Калхедбн. Этот город был расположен на берегу пролива, у того места, где спешно достраивался плавучий мост. Здесь Дарий сел на корабль и через пролив вышел в Черное море. Перед его глазами развернулась черноморская ширь. Высадившись на побережье, он смотрел на морской горизонт, скрывавший далекие берега неведомой Скифии. Дарий мечтал о покорении этой страны. Потом он отплыл обратно к мосту. Мост был уже готов. Строился он под руководством опытного грека с острова Самоса — Ман-дрокла. Дарий был доволен его работой. Щедро одарив Ман-дрокла, он повелел поставить на берегу пролива два столба из белого мрамора и начертать имена, на одном из них по-персидски, а на другом по-гречески, всех подвластных ему племен и народностей, принявших участие в этом походе.
      Вскоре началась переправа. Пехота и конница Дария по мосту перешли на европейский берег пролива. Все находившиеся здесь греческие города изъявили Дарию покорность. Сопротивление его войскам казалось им безнадежным.
      Среди покорившихся был и афинянин Мильтиад — правитель на полуострове Херсонесе Фракийском — будущий герой Марафона. Вместе с остальными греками он получил приказание двинуться на кораблях вдоль западного берега Черного моря к устью Дуная. Затем греки должны были подняться вверх по течению и построить мост для перехода войск Дария на левый берег Дуная, в скифские степи.
      Войска персов во главе с Дарием двинулись на север, через Фракию к Дунаю. Через некоторое время они достигли реки Теара и расположились здесь лагерем. Река, вкус ее воды и окружающая местность понравились Дарию. Когда пришло время сниматься с лагеря и отправляться в дальнейший путь, Дарий велел в память своего пребывания у полюбившегося ему Теара воздвигнуть на берегу столб с надписью: «Вода Теара самая приятная и полезная для здоровья; сюда пришел во главе войска доблестнейший и прекраснейший из всех людей Дарий, сын Гистаспа, повелитель персов и всего материка».
      Войска Дария стали подходить к Дунаю — древнему Истру, к тому месту, где грекам было поручено построить через него мост. Греки были поражены шириной и многоводьем Дуная, столь не походившего на маловодные и высыхающие в летнее время реки их родины. Мост был готов к сроку. Армия Дария перешла без всяких затруднений на левый берег. Перед Дарием расстилались бескрайние скифские степи.
      Скифы были смелые и предприимчивые воины, отличные стрелки и наездники. На своих выносливых степных конях они могли быстро передвигаться на большие расстояния, неожиданно и стремительно атаковать неприятеля. Трусость считалась у скифов величайшим позором. На ежегодном собрании скифских воинов только тот, кто одержал победу над врагом, мог получить чашу вина из рук вождя. Те, кто не имели за собой воинских подвигов, должны были садиться в стороне. Это переживалось скифами, как самое большое унижение.
      Перейдя через Дунай, персы не увидели ни одного скифского воина. Степь была пустынна. В войске Дария был грек по имени Коес, родом из Митилены на острове Лесбосе. Как островитянин, он, очевидно, был связан с черноморскими колониями греков, а может быть, и сам побывал в Скифии, во всяком случае, он хорошо знал скифов и их военные повадки. Коес сказал Дарию: «Ты готовишься, царь, вторгнуться в такую страну, где не найдешь ни вспаханного поля, ни населенного города, в блужданиях по этой стране нас ждут невзгоды». Поэтому он советовал Дарию хорошенько подумать об обратном пути из скифских степей и обязательно сохранить мост через Дунай. Дарию этот совет показался разумным. Милостиво выслушав Коеса, он обещал щедро одарить его по возвращении домой. Потом он призвал военачальников греческих отрядов и поручил им стеречь мост. При этом Дарий вручил им ремень с шестьюдесятью завязанными узлами и сказал: «Начиная с того времени, когда я пойду на скифов, развязывайте на ремне каждый день по одному узлу; если минует число дней, обозначенных узлами, и я не вернусь, плывите обратно на родину; до той поры берегите и охраняйте мост».
      Тем временем скифские племена объединялись для защиты своей страны. На совете скифских вождей было решено не давать Дарию открытого большого сражения, но, отступая, заманить противника в глубь страны. Для осуществления этого плана скифы разделили свои силы на два больших отряда. Один из них под главенством Скопасиса, к которому присоединились и племена савроматов, должен был находиться вдали от противника и напасть на него, как только истомленные лишениями персы повернут назад. Второй большой отряд под командованием Идантйрса и Таксакиса следовал непосредственно впереди персов, поддерживая расстояние между собой и противником в один день пути. Повозки со скифскими женщинами и детьми и весь скот были отправлены далеко вперед. При себе скифы оставили лишь столько скота, сколько им требовалось для прокормления. По дороге воины Идантйрса и Таксакиса засыпали все попадавшиеся им по пути колодцы и источники, поджигали степь, истребляли растительность.
      Войска Дария начали поход в восточном направлении от Дуная. На третий день пути на горизонте показались и быстро приблизились к персам скифские всадники. Дарий немедленно вывел вперед и бросил на них в атаку свою конницу. При виде неприятеля скифы повернули назад, конница персов устремилась за ними, но так и не догнала их. Армия Дария вновь двинулась вперед. День за днем шла она по опустошенной пожарами степи. Скифы больше не показывались. Еще через некоторое время персы набрели на покинутые деревянные укрепления и сожгли их. По мере дальнейшего продвижения вперед местность становилась все более и более пустынной.
      В то далекое время наступающие войска обычно снабжались за счет населения тех районов, через которые они проходили.
      Но здесь не было населения. В армии Дария во всем ощущался недостаток. Утомление от продолжительного похода давало себя чувствовать, а враг был неуловим. Дойдя до большой степной реки (Геродот называет ее Оар), Дарий расположился на берегу ее лагерем. Персы принялись за возведение восьми громадных стен, замыкавших большое пространство. Потом, когда поход Дария стал уже далеким прошлым, на берегу реки все еще продолжали возвышаться обломки так и не доведенных до конца персидских укреплений.
      Дело в том, что до Дария дошли новые вести о скифах: они обошли его и теперь находились у него в тылу. Царь немедленно покинул недостроенные стены и со всем войском повернул назад на запад. Быстрым маршем он вернулся в скифские степи и здесь, наконец, повстречался с двумя большими отрядами скифов. Но повторилась уже знакомая картина. Войска Дария устремились на скифов, те немедленно отступили. Персы погнались за ними, но скифы были неуловимы: по-прежнему они находились впереди, поддерживая расстояние между собой и противником в один день пути.
      Между тем время шло, и не предвиделось конца странствованиям войск Дария. Тогда Дарий послал к Идантирсу всадника с поручением произнести перед ним речь следующего содержания: «Зачем ты, чудак, все время убегаешь? Тебе следует выбрать одно из двух: или остановись, не блуждай больше и сражайся; или же, если ты чувствуешь себя слабее меня, то так же приостанови свое бегство и вступай со мной в переговоры, как со своим повелителем». В ответ на эту речь Идантирс отвечал: «Никогда прежде я не убегал из страха ни от кого, не убегаю и сейчас от тебя; я не сделал ничего нового по сравнению с тем, что делаю обыкновенно в мирное время; у нас нет городов, нет засаженных деревьями полей, нам нечего опасаться, что они будут покорены или опустошены; нечего поэтому мне торопиться вступать с тобой в сражение».
      В войске Дария ходила молва о том, что скифы послали Дарию странные подарки: птицу, мышь, лягушку и пять стрел. Смысл этих подарков раскрывался так: «если вы, персы, не улетите, как птицы, в небеса или не скроетесь в землю, как мыши, или, как лягушки, не ускачете в озеро, то не вернетесь назад и все погибнете от наших стрел».
      Положение войск Дария становилось все более тяжелым. Теперь скифы изменили тактику. Каждый раз, когда отряды персов отправлялись добывать продовольствие, скифы нападали на них. Нередко вступали они в сражение и с персидской конницей, часто обращая ее в бегство и преследуя до самого лагеря. Потом они поворачивали назад и снова уходили в степи. Нападения скифы часто совершали под покровом ночной темноты. Чтобы внушить противнику ложные надежды, дольше задержать его в своей стране и еще больше измотать его силы, скифы время от времени оставляли вблизи персов небольшие стада скота. Каждый раз, когда истощенным голодом воинам Дария попадали в руки такие подачки, они ликовали, точно после большой победы. Силы персов продолжали неуклонно истощаться.
      Наконец наступил столь долго ожидаемый Дарием момент. В непосредственной близости от его лагеря пешие и конные скифы стали выстраиваться в боевой порядок. Казалось, настал час решающего сражения. В это время через ряды скифов пронесся заяц. Тотчас скифы нарушили свой строй и с громкими криками и шумом понеслись за зайцем. Недоумевающий Дарий спросил окружающих о причинах тревоги и шума в рядах неприятеля. Когда ему донесли, что виновником всего явился заяц, он задумался, а потом сказал: «Эти люди смотрят на нас с полным пренебрежением; наше положение представляется мне сейчас таким, что следует серьезно обдумать, каким образом обеспечить возвращение на родину».
      Находившийся при Дарии его советник Гобрий, считавшийся мудрецом, полностью с ним согласился и посоветовал, когда стемнеет, разжечь в лагере костры и со всеми воинами, способными к передвижению, уйти к Дунаю, пока скифы не разрушили наведенный через него мост.
      Так Дарий и поступил. Костры были разложены. Раненым, больным, истощенным походом воинам было объявлено, что царь уходит из лагеря с отборной частью войска, чтобы совершить ночное нападение на скифов. Кроме того, были оставлены все ослы и мулы. Своим криком они должны были вызвать у неприятеля впечатление, что никаких перемен в персидском лагере не произошло. Затем Дарий форсированным маршем выступил к Дунаю. На следующий день утром лагерь огласился воплями и стонами брошенных на произвол судьбы воинов.
      Узнав о поспешном ночном отступлении Дария, скифы решили его преследовать. Догадавшись, что он следует к Дунаю, они устремились туда же. Отступающие войска персов большей частью состояли из пехоты, кроме того, персы вообще плохо знали дороги в степи. Скифы же двинулись кратчайшим путем. Поэтому они первыми достигли Дуная.
      На Дунае скифы увидели корабли греков. Хотя все узлы на ремне были уже развязаны, греки еще продолжали охранять мост. Вступив с ними в переговоры, скифы сообщили о бегстве Дария и потребовали, чтобы они разрушили мост. Грекам же они посоветовали поскорее возвращаться на родину и там наслаждаться свободой. «За эту свободу, — сказали они, — вы должны быть благодарны нам, потому что мы нанесли вашему прежнему владыке такой удар, что он уже ни на кого не пойдет войной».
      Вожди греческих отрядов собрались на совет. Военная мощь персов казалась им раньше несокрушимой. Но теперь было ясно, что это заблуждение. Предпринятый Дарием поход закончился полной неудачей: скифы заманили громадное войско персов в глубь своей страны, истощили его силы и обратили в бегство.
      Выступил афинянин Мильтиад. Он настойчиво советовал разрушить мост и поднять восстание против персов на берегах Геллеспонта и на всем ионийском побережье Малой Азии, чтобы вернуть греческим городам, порабощенным персами, свободу. Предложение Мильтиада, однако, было отвергнуто. С возражениями выступил правитель города Милета — Гистией. Как и многие другие правители, посаженные персами в подвластных им греческих городах, он получил свою власть над Милетом из рук Дария. «Если могущество Дария будет сокрушено, — говорил Гистией, — то в наших городах поднимется народ и лишит нас власти». Слова Гистиея показались участникам совета убедительными. Все они хорошо знали настроение большинства своих граждан, мечтавших не только об освобождении от власти персидского царя, но и о ниспровержении своей собственной аристократии. Когда началось голосование, большая часть голосов была подана против предложения Мильтиада.
      Но греки не рискнули отклонить требование скифов о разрушении моста, так как было ясно, что скифы не остановятся перед тем, чтобы силой заставить их выполнить свое требование, или разрушат мост сами. Поэтому для вида они разобрали часть моста, прилегавшую к скифскому берегу, на протяжении полета стрелы и заверили скифов, что разберут и остальную часть.
      Так как Дария с его войсками все еще не было, скифы снялись с места и отправились его разыскивать дальше. Дария спасло то, что скифы искали его преимущественно у дорог, вблизи которых были хорошие пастбища для их лошадей. Скифы были уверены, что и Дарий выберет именно этот путь для возвращения к Дунаю. В действительности же персы шли обратно по своим прежде проложенным следам, через выжженные степи. Ночью подошли они к Дунаю. Когда выяснилось, что прилегающая к берегу часть моста разобрана, в войске распространилась паника. Каждую минуту можно было ожидать нападения скифов.
      В свите Дария находился один египтянин, обладавший исключительно громким голосом. По приказанию Дария он, выйдя к реке, позвал Гистиея. Греки, услышав его голос, подплыли на кораблях к берегу и быстро навели мост. Персы успокоились лишь тогда, когда очутились на правом, фракийском берегу Дуная. Отсюда Дарий с остатками войска дошел до Геллеспонта и переправился в Малую Азию.
      Поход Дария против скифов был первой крупной военной неудачей персов, до того почти не знавших поражений. Слава о их военной мощи была сильно поколеблена. многих народов, покоренных персами, проснулась надежда сбросить ненавистное ярмо чужеземной власти.
      Через некоторое время скифы произвели опустошительный набег на побережье Геллеспонта, а в греческих малоазийских городах вспыхнуло восстание против персов.
     
      МАРАФОН
      491 г. до н. э. могущественный владыка Персии царь Дарий I направил в города Балканской Греции послов. Именем «великого царя, царя царей» послы потребовали от греческих городов-государств «земли и воды» — признания власти царя над вольными полисами Эллады.
      Посольства почти везде достигали цели. Страх перед мощью Персидского царства, простиравшегося от Индии до Средиземного моря, был велик. В памяти греков жила недавняя жестокая расправа Дария с мятежными греческими городами Малой Азии, восставшими против гнета персов. Многие цветущие прежде города подверглись столь страшному опустошению, что уже никогда не смогли подняться. Борьба против огромной державы персов казалась делом безнадежным.
      Только в двух вольнолюбивых городах Греции персидские послы встретили достойный ответ. Спартанцы в ответ на требование персов «земли и воды» бросили послов в глубокий колодец со словами «возьмите сами!» В Афинах персидские послы были также убиты. Это и было ответом персидскому царю.
      Персидские рабовладельцы решили жестоко покарать афинян. Царь не мог забыть, что Афины и Эретрия помогали мятежным городам греков, послав 25 кораблей для поддержки восставших. Когда восстание малоазийских греческих городов было жестоко подавлено, Дарий повелел, чтобы ему ежедневно напоминали во время обеда: «Царь, помни об афинянах!»
      Первый поход, предпринятый персами против Греции, окончился для них неудачно. Огибая Афонский мыс, персидский флот попал в сильную бурю. От разбушевавшейся стихии погибло много персидских кораблей с находившимися на них людьми. Уцелевшие суда повернули обратно.
      Тогда Дарий задумал новый поход на Грецию. Его полководцы Датис и Артафери получили приказание завоевать Афины и Эретрию и обратить в рабство их жителей. Датис и Артаферн с большим сухопутным войском расположились лагерем на побережье Малой Азии.
      Персидское государство при огромных размерах было рыхлым. Отдельные области с населявшими их народностями жили своей жизнью, сохраняли свои обычаи, старые, доперсидские порядки, свой язык. Но все они были подвластны персидскому царю и, когда тот начинал большую войну, должны были поставлять ему вооруженные отряды и боевые корабли. Собственно персидские воины составляли ядро вооруженных сил персидской державы. На этот раз подданные Дария получили приказание доставить корабли, необходимые для перевозки войск в Грецию, в том числе и суда, приспособленные для перевозки персидской конницы.
      Когда все приготовления были закончены, Датис и Артаферн погрузили свои войска на корабли и поплыли через Эгейское море к Балканскому побережью Греции. По пути Датис и Артаферн останавливались у отдельных островов и подчиняли их жителей власти персидского царя. Так, они высадились на острове Наксос. Не дожидаясь неприятеля, жители этого острова бежали в горы. Персы сожгли город наксосцев и тех жителей, кто попал к ним в плен, обратили в рабство.
      Переплыв Эгейское море, Датис и Артаферн подошли к острову Эвбея, высадились у Эретрии и осадили этот город. Шесть дней жители отчаянно защищались, но в городе нашлись предатели, и на седьмой день осады Эретрия пала. Ворвавшись в город, персы разграбили его, сожгли храмы, а уцелевших жителей обратили в рабство.
      С персидским войском плыл Гиппий, старший сын Писистрата. Тираническая власть Гиппия была свергнута афинянами. Гиппий был уже глубоким старцем, но он надеялся восстановить свою власть над Афинами при помощи персов.
      После взятия Эретрии персидский флот переплыл узкий пролив, отделяющий остров Эвбею от побережья Аттики. По совету старого Гиппия персы высадились в Марафонской долине. В Ма рафонском округе отец Гиппия Писистрат некогда имел много сторонников. Видимо, Гиппий надеялся, что и сейчас он, вернувшись на родину, найдет среди них поддержку и, подобно тому как его отец 48 лет назад, быстро и победоносно пройдет из Марафона в Афины. Датис и Артаферн разделяли эти надежды, но действительность их не оправдала.
      Никто из местных жителей не сочувствовал персам и их ставленнику Гиппию. Все бежали от захватчиков. Гиппий тогда же понял, что никакой надежды утвердиться в Афинах у него нет. Рассказывают, что когда Гиппий помогал персам своими советами при высадке на побережье Марафона, он сильно закашлялся. При этом у него выпал один зуб. Тщетно стал его разыскивать Гиппий в песке; когда же убедился, что его не найти, он вздохнул и сказал: «Если мне и принадлежит на этой земле что-либо, то это только один мой зуб».
      Марафонская долина оказалась удобным местом для персидского лагеря. Суда были вытащены из воды, разбиты палатки. Палатка Артаферна была поставлена на возвышенном месте у самого берега. Отсюда он мог обозревать всю долину.
      Сразу же после высадки и разбивки лагеря персы принялись грабить и опустошать занятый ими берег. Над Аттикой и Афинами нависла смертельная опасность. Но подавляющее большинство афинян не думало о переговорах с врагом и сдаче. Напротив, граждане полны были решимости с оружием в руках защищать свою свободу и независимость.
      Ополчение афинских граждан возглавлялось десятью стратегами, каждый из которых командовал воинами своей филы. Кроме того, существовал еще особый архонт-полемарх, голос которого имел большое значение в военном совете.
      Одним из архонтов в этом году был избран Мильтиад — человек опытный, хорошо знавший персов. В свое время, когда Мильтиад был правителем на полуострове Херсонесе Фракийском, ему пришлось наряду со многими греками участвовать в скифском походе Дария. Это именно он, оставшись сторожить мост через Дунай, предложил его разрушить, чтобы затруднить возвращение Дария из скифских степей и поднять в тылу у персов восстание.
      После подавления восстания малоазийских греческих городов, когда персы утвердились на обоих берегах пролива, Мильтиад нагрузил своими сокровищами пять кораблей и бежал в Афины. Ко времени битвы при Марафоне Мильтиаду было уже более 60 лет, но он был еще крепок, смел и предприимчив.
      На совете афинских стратегов было решено прежде всего обратиться за помощью к Спарте. Туда был послан афинский гонец Фидиппид. С необыкновенной скоростью (в два дня) Фидиппид дошел до Спарты. «Афиняне просят вас им помочь, чтобы старейший эллинский город не впал в рабство», — сказал он спартанцам. Но спартанцы решили воздержаться от немедленного выступления. Их область отстояла далеко от места высадки персов. Будущее должно было им показать, следует ли вступить с персами в борьбу или переговоры. Поэтому, сославшись на древний обычай, они обещали выступить на помощь афинянам не раньше, чем наступит полнолуние. В лучшем случае они могли явиться в Аттику только через 10 дней. Эту безрадостную весть и принес Фидиппид на пятый день в Афины. Афинянам, таким образом, предстояло один на один встретиться с врагом, превосходящим их своими силами. Весь вопрос теперь состоял в том, оставаться ли им в городе, защищаясь за его стенами и башнями, или выйти в открытое поле и дать персам решительное сражение. Мнения стратегов разделились.
      Мильтиад стоял за решительное сражение. Он опасался, что в случае осады, особенно если она затянется, в Афинах могут найтись изменники. Немало афинских аристократов мечтало об уничтожении существовавшего в Афинах государственного строя любой ценой. Всем им была известна политика персов в зависимых от них греческих городах — они всюду поддерживали аристократов против остальной массы граждан.
      В Афинах имелись и сторонники Писистратидов, также готовые перейти на сторону врага. Кто мог поручиться, что эти люди в трудный момент изменнически не откроют врагу городские ворота? При таких условиях лучше было отважиться на риск сражения за пределами города. Мнение Мильтиада разделяли еще четыре стратега, но пять других были против него. Голоса в военном совете, следовательно, разделились пополам. Теперь все зависело от того, к какому из этих мнений присоединится архонт-полемарх, председательствующий в военном совете. Эту должность занимал Каллимах.
      Перед началом голосования Мильтиад отвел Каллимаха в сторону и сказал ему: «От тебя, Каллимах, зависит теперь, быть ли Афинам в рабстве или оставаться свободными... С самого основания Афины никогда еще не подвергались такой опасности. Если мы не дадим сражения, то я опасаюсь восстания; афиняне его поднимут при одной мысли, что мы хотим сдаться персам. Если же мы дадим сражение, прежде чем некоторые афиняне успеют изменить, то у нас есть надежда его выиграть. Решение этого вопроса теперь в твоих руках». Когда началось голосование, Каллимах присоединил свой голос к предложению Миль-тиада. После этого старики и плохо вооруженные остались в городе для защиты его стен, а всех боеспособных афинян Мильтиад повел к Марафонской долине. Всего набралось 10 тысяч тяжеловооруженных воинов.
      По афинским обычаям, главное командование над ополчением граждан ежедневно переходило по очереди от одного стратега к другому. На этот раз все стратеги единодушно отказались от своего права в пользу Мильтиада. Мильтиаду была предоставлена единоличная власть главнокомандующего.
      Через несколько часов по выходе из города афинское войско остановилось на склоне горы. Отсюда открывался широкий вид на спускающуюся к морю замкнутую горами полукруглую долину и огромный, расположенный на самом берегу моря персидский лагерь. Афинские воины разбили свой лагерь на возвышенности у рощи. Позади их лагеря находилось селение Марафон, впереди простиралась долина.
      Первый день после прибытия прошел спокойно. На второй день утром афиняне построились в боевой порядок, рассчитывая, что персы нападут на них первыми. Но нападения персов не последовало.
      В этот же день к афинянам пришла неожиданная помощь из Платеи. Жители этого небольшого беотийского городка, расположенного в непосредственной близости от границы Аттики, явились помогать афинянам. Всего их было тысяча тяжеловооруженных воинов.
      Таким образом, перед сражением силы противников были следующие: афинян вместе с платейцами — 11 тысяч воинов, персов, по свидетельству древних авторов, — 100 тысяч. Если даже считать цифру древних авторов о численности персов преувеличенной, огромный перевес персидских сил не может вызывать сомнений.
      Между греками и персами было различие и в вооружении, и в приемах ведения боя. Греческие тяжеловооруженные воины носили на голове высокие шлемы, тело их защищали панцири и большие щиты. Главным оружием было длинное копье. В атаку греки шли плотно сомкнутыми рядами, глубиной в 4 — 6 и больше рядов, стараясь опрокинуть противника и не разорвать собственный фронт. Персы были сильны своими стрелками из луков и конницей, вооруженной саблями. Тяжелые шлемы и панцири были у них редки. Защищались они при помощи легких плетеных щитов. Сражение обычно начинали стрелки, засыпавшие противника градом стрел. Потом в решающую атаку шла конница.
      Но самое существенное различие между персами и греками заключалось не в вооружении и приемах ведения боя. Персидские воины смотрели на свое пребывание в Греции как на очередной завоевательный поход. Успех должен был принести им богатую военную добычу. Греки же явились защищать свою родину, свой дом и родных, независимость своего города, свою свободу. Поражение означало для них рабство. Поэтому они готовы были стоять против врага не на жизнь, а на смерть.
      Сражение произошло 12 сентября 490 года до н. э.
      Утром Мильтиад расположил свое войско на обращенном к персам склоне горы перед рощей. Опасаясь, чтобы враг не использовал своего численного перевеса и не обошел его, он растянул свою боевую линию как можно шире и по возможности укрепил фланги. Правым флангом командовал Каллимах, на левом находились платейцы. На обоих этих флангах воины были построены в 5 — 6 рядов, следующих один за другим, тогда как в центре — только в 2 — 3 ряда. Из-за растянутости боевой линии поставить здесь большее число рядов Мильтиад не мог.
      . Сражение начали греки. Чтобы не дать персидским стрелкам времени их обстрелять, а персидской коннице атаковать, воины Мильтиада сначала быстрым шагом, а потом бегом бросились по склону в атаку на неприятеля. Для персов эта атака была неожиданной. Они не предполагали, что греки при своей малочисленности первыми решатся на такое безрассудно смелое нападение.
      Закипел жаркий рукопашный бой. После напряженной борьбы персы прорвали слабый центр афинян и стали преследовать отступающих. Им удалось уже захватить вооруженных пращами афинских рабов, выносивших из строя раненых, но в это время на помощь своему центру устремились афинские и пла-тейские воины с флангов. Дело в том, что и на правом, и на левом флангах афинянам удалось обратить своих противников в бегство. Но они не стали преследовать бегущих, а повернули свои сомкнутые ряды против неприятеля, сражающегося в центре, и ударили по нему и справа и слева одновременно. Теперь персы оказались сжатыми с трех сторон. Скоро они обратились в беспорядочное бегство.
      Афиняне гнали врага к морю. Сражение перенеслось к кораблям. Афиняне стремились захватить их и поджечь. Персы спешно спускали корабли на воду, быстро садились на них, чтобы отчалить от берега.
      Рассказывают, что одному из афинян, брату знаменитого поэта Эсхила, отрубили руку, которой он схватился за персидский корабль. Тогда храбрый воин схватился за корабль другой рукой, и афиняне овладели вражеским судном.
      Победа афинян была полной. На поле сражения осталось 6400 персов. У афинян было 192 убитых, в их числе Каллимах, стратег Стесилай и много других видных афинских граждан.
      Торжество афинян по случаю победы было безмерно. В Афины с радостной вестью был послан гонец. Покрытый кровью и пылью, он, задыхаясь, добежал до Пникса и, успев лишь крикнуть «Победа!», упал мертвым. У нас пробег на расстояние, какое пробежал гонец Мильтиада (42 198 метров), называется марафонским.
      Однако с врагом еще не было покончено. Отдалившись от берега и подсчитав свои силы, Датис и Артаферн решили, что не все для них потеряно. Они стали на своих кораблях огибать Аттику, чтобы напасть на Афины, пока афинские воины не вернулись еще с поля сражения. Но этот маневр противника был разгадан Мильтиадом. Поняв замысел персов, он оставил небольшой отряд для охраны военной добычи, главные же свои силы быстро повел к городу. Когда на другой день вражеские корабли подошли к афинскому берегу, персы увидели выстроившихся в боевой порядок афинян, вполне готовых к новому сражению.
      Поэтому персы не решились на новую высадку и повернули свои корабли назад в открытое море.
      Велико было значение марафонской победы. Афиняне показали всем греческим городам, что сплоченные ряды граждан, воодушевленных любовью к своему родному городу и стремлением отстоять свою свободу и независимость, могут побеждать численно превосходящего противника. Многие из греческих городов, которые совсем еще недавно согласились стать подданными персидского царя, после марафонской победы объявили себя независимыми.
      Вся Греция теперь вновь обрела веру в свои силы и уверенность в конечной победе.
      Павшие в сражении воины были погребены на самом поле боя. Память о них высоко чтилась всеми греками.
     
      ФЕРМОПИЛЫ
      е было пределов надменности персидского царя. Не только вся Азия покорилась ему, но и мятежный Египет, и далекие эфиопы признали его власть. По первому же слову его наместники — сатрапы — могли привести персидскому царю огромное войско из подвластных племен и народов. Несметные сокровища, добытые трудом его подданных* стекались в царскую казну. Жестокая казнь ожидала каждого смельчака, решившегося оказать неповиновение. Только два темных пятна омрачали величие персидского царя: неудача скифского похода и поражение при Марафоне. Только два народа, скифы и греки, не подчинились могуществу персов, сумели отстоять свою независимость.
      Когда умер царь Дарий, на персидский престол вступил его сын Ксеркс. Он начал готовиться к новому походу для покорения Греции. Ксеркс приказал своим сатрапам собирать войско и флот.
      Четыре года продолжалась подготовка к походу. В первом походе персидский флот потерпел крушение у мыса Афон, который находится на полуострове Халкйдика, поэтому Ксеркс приказал перекопать мыс и вырыть пролив такой ширины, чтобы две триеры 1 могли рядом проплыть по нему. Три года воины и рабы различных народностей перекапывали мыс под ударами бичей персидских надсмотрщиков. Наконец все было готово — перешеек прорыт, войско и флот собраны, продовольствие заготовлено и размещено по пути следования войска. Выступив из своей столицы Сузы, Ксеркс привел армию в главный город Лидии — Сарды.
      Царь был уверен в победе. Афиняне, узнав, что персы готовят поход, послали троих лазутчиков, чтобы они разузнали о силах Ксеркса. Лазутчики были пойманы и приговорены к казни. Однако царь, узнав об этом, приказал немедленно освободить их, показал свое войско и флот, а затем отпустил домой. Он надеялся, что афиняне, услышав о том, как велики его силы, откажутся от сопротивления.
      Но он ошибся. Афиняне были полны решимости бороться до конца. Глава афинской народной партии Фемистокл провел в народном собрании решение о постройке нового сильного флота. Афинам принадлежали богатые серебряные рудники в Лаврионе, на юго-востоке Аттики. Обычно доходы от этих рудников делились между гражданами, по 10 драхм на человека. Теперь, по
      1 Триера — военный корабль с тремя рядами весел, расположенных друг над другом.
      предложению Фемистокла, было решено на эти средства выстроить 200 боевых триер.
      Между тем Ксеркс, расположившись в Сардах, послал, как некогда Дарий, глашатаев по греческим городам с требованием в знак подчинения «земли и воды». Одновременно он приказал построить мост через Геллеспонт, от малоазийского города Абидоса к мысу у Херсонеса Фракийского, где пролив Геллеспонт имел ширину в 7 стадий (1,3 км). Мост сооружали финикияне и египтяне на папирусных и льняных канатах. Когда он был наведен, поднялась сильная буря и разрушила мост. Царь пришел в ярость и велел отрубить головы тем, кто строил мост.
      Другие мастера предложили новый способ устройства моста, который и был осуществлен: 360 судов были поставлены на якорь вплотную друг к другу. По этому-то плавучему мосту с наступлением весны Ксеркс начал переправлять войско на европейский берег. Семь дней длилась переправа, царские надсмотрщики бичами подгоняли тех, кто отставал или шел недостаточно охотно. Во время переправы началось солнечное затмение, и жрецы объяснили царю, что это добрый знак: так закатится солнце эллинов!
      Пройдя некоторое расстояние по фракийскому побережью, Ксеркс решил устроить генеральный смотр и подсчитать свои силы. На обширной равнине расположилось огромное войско, построенное по входившим в его состав народам.
      Тут стояли персы и мидяне в войлочных шапках — тиарах, пестрых хитонах и чешуйчатых панцирях, вооруженные короткими мечами, копьями, луками; ассирийцы в медных шлемах, с дубинами и льняными щитами; парфяне, хорезмийцы, бак-трийцы и саки с луками и секирами; индийцы в длинных одеждах; арабы в подпоясанных плащах, с луками на правом плече; эфиопы в барсовых и львиных шкурах, с раскрашенными белой и красной краской телами, с луками из пальмового дерева и кремневыми наконечниками стрел и копий; фракийцы в лисьих шкурах и длинных пестрых плащах, с дротиками и маленькими щитами; кавказские народы в шлемах, украшенных бычьими ушами, с кожаными щитами и короткими копьями.
      Отдельно стоял отборный десятитысячный отряд персидских воинов из знатных персидских юношей, называвшихся «бессмертными», так как каждого выбывшего из строя сейчас же замещали другим, не менее достойным, так что число их всегда оставалось ^неизменным. Копья и вся их одежда сверкали золотом. Отдельно выстроилась и конница персов, мидян, бактрий-цев и арабов. А на море виднелось 1207 триер, доставленных искусными мореплавателями — финикиянами, египтянами и греками — с островов, покорившихся Персии.
      Чтобы сосчитать все войско, придумали следующий способ: 10 тысяч воинов были поставлены вплотную друг к другу, тесной
      толпой. Затем снаружи очертили их линией и построили по ней стену. Получилось огороженное пространство, вмещающее ровно 10 тысяч человек. Затем в это пространство стали вводить всех остальных воинов, каждый раз по десятку тысяч, и так определили их общее число.
      Греки впоследствии передавали, что всего оказалось 1 миллион 700 тысяч пехотинцев и 80 тысяч конницы. Прибавляли еще матросов, слуг царя и знати, обозную прислугу, и получалось свыше 5 миллионов человек. Конечно, греки значительно преувеличивали, но все же войско Ксеркса было очень велико; такой вражеской армии еще не было никогда на земле эллинов.
      Постепенно Ксеркс дошел до Фессалии и северо-восточной части Балканского полуострова, разоряя жителей встречающихся городов, чтобы добыть средства на пропитание своим войскам и на пиры для себя. Греки тогда говорили, что следует возблагодарить богов за то, что царь обедает лишь раз в день, иначе все они погибли бы голодной смертью.
      Один за другим возвращались глашатаи, посланные требовать у городов «земли и воды». Многие приносили «землю и воду», особенно из тех городов, где была сильна аристократия, предпочитавшая персидское иго власти народа.
      Во главе решивших сопротивляться стали Афины. Только у них был флот, способный помериться силами с персидским. Спартанцы предлагали перегородить стенами Истмийский перешеек в надежде остановить таким образом наступление Ксеркса. Но, господствуя на море, царь легко мог взять прибрежные города, и грекам все равно пришлось бы покориться. Это отлично понимали в Афинах, где старались усилить флот и привлечь как можно больше городов к союзу против персидского царя.
      Чтобы не оттолкнуть от союза спартанцев, которые все еще хранили надежду отсидеться за истмийскими стенами и не спешили выступать, афиняне согласились предоставить им командование не только в армии, но и во флоте. После долгих совещаний собравшиеся.на Истме члены союза решили послать флог примерно из 300 судов под командой спартанца Еврибиада к мысу Артемйсию, на побережье Эвбеи, а'войско — к Фермо-пйлам, горному проходу, через который шел путь из Фессалии в Среднюю Грецию. Проход этот столь узок, что по нему могла проехать только одна повозка. С запада тянулась неприступная отвесная гора, а на востоке до самого моря простирались непроходимые болота. Некогда жители Фокйды, обороняясь от соседних фессалийцев, перегородили этот проход стеной; около нее протекали теплые источники, от них самый проход получил имя Фермопилы — «теплые ворота». Здесь маленькое войско, решившееся твердо выполнить свой долг, могло надолго задержать самого сильного врага.
      Невелики были силы греков, расположившихся у Фермопил: 300 спартанцев, 1120 аркадийцев, 400 корйнфян и еще тысячи полторы из других городов Пелопоннеса да более тысячи воинов из Средней Греции. Неохотно и со страхом пришли они сюда, хотя афиняне уверяли их, что защитят их земли своим флотом, и призывали не бояться Ксеркса, который ведь простой смертный, а значит, как и всякий человек, может быть побежден, как бы высоко ни вознесла его удача. Остальные силы союзников должны были прибыть позже, когда кончатся происходившие как раз в это время олимпийские игры.
      Отрядом у Фермопил командовал спартанский царь Леонид, человек твердый и мужественный, опытный в военном деле п любящий свою родину.
      Еще не успело подойти к Фермопилам ожидаемое подкрепление, как стало известно, что приближается войско Ксеркса. Пелопоннесцы предлагали отступить и сосредоточить все силы на защите Истма. Но жители Средней Греции горько упрекали своих союзников, которые готовы выдать их беззащитными разгневанному персидскому царю. Леонид, признав их правоту, решил остаться, он только послал гонца в Спарту, чтобы поторопить подкрепление. Несмотря на отчаянное положение, греки не теряли мужества. Когда кто-то из местных жителей прибежал с известием: персов идет такое множество, что они своими стрелами заслонят солнце, один спартанец ответил: «Будем сражаться с тени!»
      Ксеркс, расположившись со своим войском к северу от Фермопил, послал разведчика посмотреть, что делают греки. Вернувшись к царю, посланный донес, что видел спартанцев, которые вели себя совершенно спокойно: одни из них занимались гимнастикой, другие расчесывали волосы. Ксеркс надеялся, что греки без боя уйдут от Фермопил. Но дни шли, а греки не уходили.
      На пятый день Ксеркс послал мидян с приказанием захватить и доставить к нему живыми этих безумцев. Целый день нападали мидяне на греков, но все атаки были отбиты. Наконец мидяне отступили, и Ксеркс послал своих «бессмертных». Сидя на возвышении в кресле, царь надеялся очень скоро насладиться зрелищем победы, но оказалось, что «бессмертные» имели не больше успеха, чем мидяне. Сражаясь в узкой теснине, они не могли воспользоваться своим численным превосходством, а в единоборстве спартанцы оказывались сильнее. Несколько раз спартанцы делали вид, что отступают, а когда персы с громкими криками бросались за ними, вдруг оборачивались лицом к своим преследователям и истребляли их. Трижды в страхе за свой отборный отряд вскакивал Ксеркс с кресла, неоднократно пытались персы перестроиться и изменить тактику, но так и не продвинулись ни на шаг.
      Царь не знал, что предпринять, как вдруг вечером явился к нему греческий перебежчик, местный житель Эфиальт, и сообщил важную новость.
      Оказывается, через горы шла обходная тропа, ведшая к Фермопилам, о которой почти никто не знал. Предатель брался провести по ней войско персов в тыл защитникам Фермопил. Ксеркс с радостью принял это предложение и тотчас же снарядил большой отряд под командой начальника «бессмертных».
      К ночи отряд выступил.
      Сначала персы шли вдоль протекающей через ущелье горной речки, потом, переправившись через нее, по краю горы, поднимаясь все выше и выше. На заре они достигли вершины горы, покрытой дубовым
      лесом. Здесь находился греческий сторожевой отряд в тысячу человек. Услышав шелест листьев под ногами неприятельских воинов, греки бросились к оружию. В этот момент перед ними появились персы, которые тоже не ожидали встретить здесь неприятеля. У них возникло опасение, не спартанцы ли это, но Эфиальт их успокоил: это не спартанцы, это воины из Фокиды, их нечего бояться. Построившись в боевой порядок, персы открыли стрельбу из луков. Поражаемые множеством стрел, фокеяне бежали. Тогда, не обращая на них больше внимания, персы стали спускаться с горы к главному лагерю греков.
      Здесь уже знали от перебежчиков и лазутчиков, что персы обходят гору. Леонид решил отослать союзников — он хотел спасти по возможности больше воинов для будущих битв, а возможно, не очень полагался на их храбрость. Сам он решил оставаться на месте и как можно дольше задержать персов. С ним остались его спартанцы и воины города Феспии. Спартанцы считали позорным покинуть доверенную их защите позицию, а фес-пийцы не хотели оставлять в беде друзей. Всего у Леонида осталось 1200 тяжеловооруженных бойцов; они приготовились к смерти, но решили продать жизнь как можно дороже.
      Спустя немного времени после восхода солнца персы начали наступление. Эллины встретили их у выхода из теснины, с ожесточением отражая натиск многочисленных персидских отрядов.
      Ударами бичей гнали начальники все новые толпы царских подданных в атаку. Когда у эллинов ломались копья, они рубили мечами, если ломались мечи, они с отчаянной храбростью действовали кулаками и зубами. Вот уже пал сам Леонид, и над его трупом завязалась жестокая схватка. Четыре раза обращали спартанцы в бегство персов, старавшихся завладеть телом доблестного вождя. Все меньше и меньше оставалось в живых греков, но зато и множество персов погибло под Фермопилами. Два брата Ксеркса также пали в этом знаменитом сражении.
      Но вот в тыл грекам ударили персы, приведенные предателем Эфиальтом. Тогда греки отступили за теснину и ограждавшую ее стену. Здесь, после последней отчаянной схватки, они все до одного были перебиты. Ксеркс приказал отыскать труп Леонида, обезглавить его и насадить голову на копье.
      Известие о славной гибели защитников Фермопил всколыхнуло всю Грецию. Двух спартанцев, которые остались живыми после сражения, потому что один был болен и не пошел в бой, а другой был послан вестником в Фессалию и задержался в дороге, спартанцы объявили лишенными чести. Никто не говорил с ними, и их называли трусами. Один не выдержал всеобщего презрения и покончил с собой, другой остался жить и в новой битве с персами, при Платеях, смыл с себя позор мужественной смертью в бою. Однако и тогда спартанцы отказали ему в почетном погребении, которого обычно удостаивались все погибшие за родину.
      Над павшими греками, погребенными здесь же у Фермопил, была поставлена плита со стихами знаменитого поэта Симонида:
      Некогда против трехсот мириад здесь сражалось четыре Тысячи ратных мужей пелопоннесской земли.
      При входе в Фермопилы была воздвигнута статуя льва в память Леонида.
      На статуе высечены стихи Симонида:
      Тот, кого я теперь, лежа на камне, храню,
      Если бы, Львом именуясь, он не был мне равен и духом,
      Я над могилой его лап не простер бы своих.
      И рядом была им же сочиненная надпись в честь воинов, павших при Фермопилах:
      Славных покрыла земля — тех, которые вместе с тобою,
      Умерли здесь, Леонид, мощной Лаконики царь!
      Множество стрел и коней быстроногих стремительный натиск В этом сраженье пришлось выдержать им от мидян.
      Сражение при Фермопилах показало персидским захватчикам, на что способен народ, защищающий свою независимость.
     
      ВЕЛИКАЯ ПОБЕДА
      так, Фемистокл, что же говорили на военном совете? — спросил Мнесифйл, когда начальник афинского флота Фемистокл возвратился на свой корабль после совещания командиров союзного греческого флота, собравшегося при острове Са-ламине. По мрачному и задумчивому виду Феми-стокла его собеседник уже догадался, что решение принято неблагоприятное для Афин.
      Действительно, положение было очень тяжелым. Подвиг героев, павших при Фермопилах, не остановил персидские полчища. Все уничтожая на своем пути, вступили они в пределы Аттики. Пелопоннесские союзники продолжали носиться с мыслью перегородить стеной Истмийский перешеек и, отсиживаясь за ней, оборонять свой полуостров. Афины, оставшись одни, не могли защищаться на суше. Что оставалось делать? Фемистокл утверждал, что выход один: отправить женщин, детей и стариков в безопасное место, а всем боеспособным мужчинам сесть на корабли, отплыть к острову Саламину и там дать решительный бой персидскому флоту. «Будущее Афин на море», — твердил он с самого начала своей политической деятельности. Это он настоял на том, чтобы Афины построили 200 кораблей на доходы от Лавринских серебряных рудников.
      Тяжелую борьбу приходилось ему выдерживать. Аристократы оказывали ожесточенное сопротивление. Богатые землевладельцы отлично понимали, что вопрос о флоте — это не только вопрос о военной тактике, но и о будущем политическом устройстве Афин. Матросы, кормчие, рулевые — все это были бедные люди, не то что тяжеловооруженные пехотинцы, которые должны иметь приличный доход, чтобы купить дорогое вооружение. Если главными защитниками родины станут бедняки, они потребуют главной роли и в государстве. Тогда уже не древний ареопаг, оплот аристократии, будет вершить все дела, а народное собрание, где бедных и простых людей всегда будет больше, чем богатых и знатных. И богачи не хотели сдаваться без борьбы.
      Во главе аристократов стал Аристйд, упорный соперник Фе-мистокла. Только добившись в народном собрании изгнания Аристида, смог Фемистокл осуществить свой план увеличения флота.
      Фемистокл не мог похвастать происхождением. Отец его был незнатным человеком, а мать даже — не афинянкой, а уроженкой Фракии. Поэтому его считали человеком с «нечистой кровью» и не допускали в школу, где учились сыновья полноправных граждан. Да он и не слишком старался получить поверхностное образование, которое считалось обязательным для знатного молодого человека. Способный, горячий, честолюбивый, он больше всего любил сочинять речи, знакомиться с государственным устройством и окружающей его действительностью.
      Тридцати с небольшим лет он был избран архонтом и в этой должности с большой энергией заботился о сооружении Пирея, а через три года мужественно сражался при Марафоне во главе своей филы. Но всего этого казалось ему мало. Рассказывали, что после марафонской битвы его часто видели бродящим по ночам без сна в грустной задумчивости. «Лавры Мильтиада не дают мне спать», — будто бы говорил он друзьям. Но у него были и более серьезные причины для беспокойных размышлений: один из немногих в Греции он сознавал, что победа при Марафоне не конец, а лишь начало войн с Персией и что Г рении потребуется напрячь все силы в предстоящей борьбе. Упорно добиваясь создания сильного флота, Фемистокл вместе с тем понимал, что необходимо подавить сопротивление аристократов, среди которых было немало людей, готовых ослабить оборону родного города и даже подчиниться персам, лишь бы не дать усилиться народу.
      Когда Ксеркс со своими полчищами вторгся в Грецию, Фемистокл был назначен командиром афинского флота, посланного к мысу Артемисию. Всем флотом союзников командовал спартанец Еврибиад, хотя большинство судов, составлявших этот флот, принадлежало Афинам. Флот Ксеркса во много раз превосходил греческий, но страшная трехдневная буря сильно потрепала его в открытом море. Когда было получено известие об исходе битвы при Фермопилах, Фемистокл согласился с союзными командирами, что дальнейшее пребывание греческого флота у Артемисия бесцельно. Надо было отплыть на юг, к Аттике, куда двигалась персидская армия. Наиболее подходящим местом для новой битвы он считал Саламинский пролив. Именно здесь, считал Фемистокл, предстояло им защищать родной город. Но чтобы спасти Афины от персидского ига, приходилось идти на тяжелую жертву — оставить страну на разграбление врага и сосредоточить все свои силы на море. Чтобы убедить сограждан решиться на этот шаг, Фемистокл сам отправился в Афины.
      Перед отплытием от Артемисия Фемистокл принял меры к тому, чтобы по возможности внести раскол в лагерь врага. Он рассчитывал, что если ему удастся отторгнуть от персов ионийцев — малоазийских греков, подпавших под власть Персии, то флот Ксеркса будет значительно ослаблен. Во всех удобных для стоянки местах, которые мог выбрать для себя персидский флот, он оставил надписи: «Несправедливо поступаете, ионяне, воюя для порабощения Эллады, лучше переходите к нам или, по крайней мере, держитесь в стороне. Если же вы не можете сделать ни того, ни другого, то помните, что вы происходите от нас и в случае столкновения будьте нерадивы в бою». Он твердо надеялся, что или ионийцы последуют его призыву, или Ксеркс, прочтя эти надписи, заподозрит их в измене и сам устранит их от участия в морском сражении.
      В Афинах Фемистокл застал растерянность и смятение. Знать не желала покидать свои земли и богатства. «Как оставить врагу отеческие могилы и храмы богов!» — восклицали многие. Но так как сопротивляться персам на суше было невозможно, они готовились подчиниться Ксерксу. Но не так думал народ. Не отдаст он без боя своей свободы, не падет на колени перед персидским царем. Никому не кланялись в землю эллины, и скорее погибнут они, чем унизятся перед человеком, который ничем не лучше других смертных! И народное собрание приняло предложение Фемистокла.
      Из средств ареопага всем садившимся на суда было выдано по восемь драхм. Женщины, дети и старики должны быть отправлены в арголидский город Трезену. Жители Трезены решили оказать им радушное гостеприимство, содержать их, разрешить афинским детям рвать плоды в любом саду и даже нанять для них учителей.
      Стонами и рыданием наполнились Афины, когда стали прощаться старики-родители с сыновьями, маленькие дети с отцами, жены с мужьями, а все вместе с родной землей. Придется ли еще увидеть своих близких и родину? Но вот тяжелое прощание окончилось, и жители стали покидать город. Только немного самых упорных афинян осталось в Акрополе. Когда пришли персы, греки отказались сдаться, забрасывая наступавших огромными камнями. Однако горсточка храбрецов не могла долго выдержать неравный бой. Персы овладели Акрополем и перебили его защитников. В далекую столицу Персии, Сузы, поскакал гонец с радостным известием от Ксеркса: непокорный город, наконец, в его руках, царь отомстил за поражение при Марафоне*.
      Ужас объял эллинов, собравшихся у Саламина, при этих известиях.
      Нашлись малодушные, утверждавшие, что сопротивление бесполезно. Жители Пелопоннеса во главе с Еврибиадом настаивали на том, чтобы флот оставил Саламин и перешел к Истму. Им хотелось быть ближе к своей земле, куда они могли спастись в случае поражения. Они боялись, что Саламин будет окружен персидским флотом и они окажутся запертыми в проливе, а главное — незачем уже тратить силы на защиту Аттики, попавшей в руки врагов.
      Об этом-то и рассказал теперь Фемистокл своему товарищу Мнесифилу, поджидавшему его возвращения с совета командиров флота. Сам он был чрезвычайно недоволен настроением союзников, и Мнесифил только укрепил его точку зрения: ведь стоит только дать знак к отплытию, как союзные корабли разбредутся по своим гаваням и Ксеркс без труда захватит всю Элладу. К тому же несправедливо заставлять афинян, которым принадлежит больше половины всех судов, драться вдали от своей земли.
      Обдумав все эти вопросы еще раз, Фемистокл решил возвратиться на корабль Еврибиада и заставить его снова созвать военный совет. Не слишком довольный, Еврибиад, однако, выполнил его требование.
      Когда начальники собрались, Фемистокл начал говорить, не дождавшись, пока Еврибиад объявит цель нового совещания. Начальник коринфского флота Айдамант, угадывая, о чем будет речь, сказал ему насмешливо:
      — На состязаниях, Фемистокл, бьют палками тех, которые поднимаются преждевременно.
      — Да, — ответил Фемистокл, — но оставшиеся позади не получают венка.
      Вспыливший Еврибиад замахнулся было на Фемистокла палкой.
      — Бей, но выслушай, — спокойно возразил тот. Обескураженный таким хладнокровием, Еврибиад позволил ему спокойно привести все доводы.
      Не желая обижать союзников, Фемистокл скрыл свои предположения о том, что они могут разбежаться. Он говорил лишь об удобстве позиции для боя при Саламине и напомнил о некогда полученном предсказании, что именно здесь греков ожидает победа. Айдамант попробовал было снова уязвить Феми-стокла, сказав, что не тому выступать с речами, кто не имеет теперь родного города, такому, мол, легко и другим посоветовать бросить на произвол судьбы свои земли. Тогда Фемистокл впервые вспылил: «Да, негодяй, — вскричал он, — мы бросили наши дома, потому что не пожелали стать рабами. Но у нас есть город, равного которому по силе и величине нет в целой Греции — это наши 200 триер, и если вы уйдете, если вы измените нам, то и мы не станем защищать вас: возьмем своих домашних на корабли и найдем новую землю в Италии. Вы вспомните мои слова, когда лишитесь таких союзников». Эта угроза подействовала, и было решено остаться у Саламина.
      Но когда подошел огромный персидский флот, союзники снова заколебались. Они знали, что уже со времени гибели Леонида при Фермопилах пелопоннесцы строят стену через Истм, что многие тысячи людей днем и ночью сносят к ней песок, кирпичи и бревна, что стена быстро вырастает, и возлагали на нее большие надежды. На новых совещаниях они требовали, чтобы Еврибиад пренебрег безрассудными, по их мнению, советами Фемистокла и приказал уходить. Ксеркс, догадываясь о положении во флоте противника, не начинал сражения, ожидая, что греки вскоре покинут Саламин и разбредутся по своим городам, которыми он без труда овладеет с помощью войск или с помощью золота, на которое так падки были многие аристократы.
      Взвесив и оценив все обстоятельства, Фемистокл решил пойти на хитрость. Позвав своего раба, преданного ему перса Си-кинна, он приказал ему плыть в лодке к персидскому флоту и передать его командирам или самому царю, что Фемистокл втайне желает ему победы и советует немедленно напасть на греков. Вследствие их раздоров Ксерксу будет легко разбить их, причем вполне возможно, что часть греков тут же во время сражения перейдет на его сторону. Хитрость удалась. Поверив известию, Ксеркс приказал своим кораблям ночью окружить греческий флот, чтобы ни один их корабль не мог спастись.
      Ничего не подозревавшие начальники греческого флота в то время спорили между собой на обычную тему. Вдруг Фемисток-лу доложили, что с ним спешно желает говорить какой-то человек. Выйдя из собрания, он увидел перед собой своего недруга Аристида. Аристид рассказал ему, что, увидев, как персидский флот окружает Саламин, он поспешил переплыть сюда из близлежащей Эгины, чтобы не дать грекам застать себя врасплох.
      — Теперь твой спор со спартанцами и коринфянами не имеет смысла, — сказал он, — даже если бы они хотели, они уже не могут увести отсюда свои корабли. А нам с тобой, Фемистокл, — продолжал он, — пора прекратить нашу ссору и соперничать только в служении благу Греции, потому что я признаю, что твой совет дать сражение на море был самый умный и спасительный. Теперь я готов помогать тебе во всем.
      Фемистокл обрадовался и принесенному Аристидом известию, и ему самому. Он попросил Аристида войти в собрание и сообщить там свою новость. С удивлением и даже недоверием слушали собравшиеся рассказ Аристида о том, с каким трудом ему удалось на своей лодке проскользнуть, переправляясь из Эгины, между персидских кораблей, окружавших Саламин. Но вот прибыла триера жителей с острова Теноса, перебежавших от Ксеркса к грекам, и все сомнения рассеялись. Перебежчики подтвердили известие Аристида. Теперь выхода не было, оставалось готовиться к сражению.
      С первыми лучами солнца Ксеркс приказал поставить свой золотой трон на возвышение на берегу, с которого он мог наблюдать за битвой. Вокруг него разместились писцы; они должны были записывать все подробности сражения.
      И вот начался бой. «Вперед, сыны Эллады, — призывали афиняне, — за могилы прадедов, за алтари родных богов!» Сильный ветер, гнавший волны в пролив, не вредил небольшим, глубоко сидевшим в воде греческим кораблям, но высокопалубные персидские суда сильно накренялись. Греческие суда, воспользовавшись этим, таранили их. Персы не могли маневрировать в узком проливе, не могли ввести в бой все свои суда, которые беспорядочно толпились, не соблюдая единого плана. Между тем греки ни на шаг не отступали и топили один корабль за другим. Смятение в стане персов повлияло на ионийцев: многие из них вняли призывам Фемистокла и сражались только для вида. А персидские корабли все гибли и гибли под ударами греческих. Большинство персов, не умевших плавать, тонуло в море. Успевших доплыть до берега добивал Аристид, стоявший там с отрядом пехоты. Наконец, персы обратились в бегство. По пути их ждали в засаде жители Эгины, топившие проплывавшие мимо корабли. Потери персов были ужасны, лучшие воины и командиры пали в бою; флот был разгромлен. По словам прославлявшего в стихах греческих героев поэта Симонйда, эллины одержали самую блистательную из всех побед, когда-либо бывших до того в мире.
      Героем саламинской битвы был, бесспорно, Фемистокл. Когда через некоторое время было решено увенчать главного героя Эллады, то большинством голосов было названо его имя, а когда он затем посетил Спарту, его при отъезде провожал до границ почетный конвой из 300 спартиатов — честь, которую в Спарте еще никогда и никому не оказывали.
      Однако как ни великолепна была саламинская победа, с персами далеко еще не было покончено.
      Ксеркс вернулся в Персию, но в Греции остался родственник царя Мардоний с отобранной им многотысячной армией. Приходилось вновь готовиться к войне на суше.
      Начальником афинской пехоты теперь был избран Аристид. Командование всей союзной армией опять досталось спартанцу Павсанию.
      Греки встретились с армией Мардония возле беотийского города Платеи. Пять дней стояли при Платеях греческие и персидские войска, не вступая в бой. Каждая из сторон опасалась напасть первой.
      Грекам особенно выгодно было медлить: к ним все время прибывали новые подкрепления, а у Мардония, наоборот, начали истощаться запасы продовольствия. Наконец, Мардоний решил наступать.
      Поздней ночью подскакал какой-то человек к греческому лагерю и вызвал Аристида. «Я царь Македонии, — сказал он ему, — и хоть связан с персами, но в душе я эллин и мне невыносима мысль о порабощении Эллады. Знай, что назавтра Мардоний назначил бой, пусть же он не застанет вас неподготовленными». Сказав это, македонский царь ускакал обратно в персидский лагерь.
      Битву начала персидская конница, обстрелявшая греков тучей стрел.
      Мардоний смотрел, как наступает его конница, и был преисполнен самодовольства. «Не говорил ли я, — обращался он к окружающим, — что на суше греки не устоят против нас, лучших бойцов в мире». Но радость его была преждевременна.
      * Преодолев первое замешательство, греки сомкнулись щитом к щиту, твердо решив не сдвинуться живыми с места. Летели стрелы, сверкали мечи, падали люди, и павших бойцов сменяли новые. Сам Мардоний пал в битве.
      Наконец, персы побежали. Греки бросились в погоню, убивая беглецов.
      Лишь немногие спаслись из полчищ, год тому назад приведенных персидским царем. Огромная добыча — золото, скот, рабы — досталась победителям. И главное, Эллада была, наконец, свободна; народ, сражавшийся за свою свободу и независимость, победил захватчиков.
     
      ОЛИМПИЙСКИЕ ИГРЫ
      тать олимпибником — победителем на Олимпийских играх — было заветной мечтой каждого греческого юноши.
      Пышными торжествами сопровождалось прибытие олимпионика на родину. Он въезжал в город, стоя в колеснице, запряженной четверкой лошадей, увенчанный венком, в драгоценной пурпурной одежде. Его окружала толпа друзей и почитателей, для него устраивались торжественные шествия, великолепные пиры, всюду его встречали как героя, прославившего родной город. В честь олимпионика пелись гимны, поэты слагали стихи.
      Восхищенный красотой и ловкостью юного олимпионика Феогнета,. знаменитый греческий поэт Симонид написал четверостишие-эпиграмму, которая была вырезана на пьедестале статуи, изображавшей Феогнета:
      — Вот он, смотри, Феогнет, победитель в Олимпии, мальчик Столь же прекрасный на вид, как и искусный в борьбе,
      И на ристалищах ловко умеющий править конями,
      Славою он увенчал город почтенных отцов. —
      Олимпионик, победивший в состязаниях трижды, получал право поставить свою собственную статую. Обычно город, откуда был родом победитель, заказывал статую олимпионика са-
      мому прославленному скульптору своего времени, и статуя была не только свидетельством славной спортивной победы, но и произведением искусства.
      Завоевать победу на Олимпийских играх было нелегким делом. Ведь на Олимпиаду съезжались самые искусные атлеты всей древней Греции.
      Каждые четыре года в Олимпии — древнем городе Элйды области Пелопоннеса — можно было встретить жителей всех местностей Греции. Из Олимпии направлялись заранее специальные вестники, сообщавшие о дне начала великих Олимпийских игр. Они продолжались пять дней, и на это время по всей Греции провозглашался так называемый «священный мир». Все военные столкновения прекращались, и заключалось перемирие, за нарушение которого виновные карались крупным штрафом.
      На Олимпийские игры прибывали жители не только самой Греции, они направлялись в Олимпию с побережья Малой Азии, Сицилии, Италии, Африки, отовсюду, где находились греческие города-колонии.
      Все прибывающие в Олимпию считались «гостями» Зевса — верховного божества древних греков — и находились под его защитой.
      Издревле Олимпия была одной из главных святынь Греции. С Олимпией была связана легенда о победе Зевса над его свирепым отцом Кроном, который, боясь, что сыновья отнимут у него власть над миром, пожирал своих детей, как только они рождались. Лишь одного маленького Зевса удалось спасти жене Крона, богине Рее. Она подала Крону камень, завернутый в пеленки, и обманутый Крон его проглотил вместо сына.
      В пещере, на далеком острове Крите, вскормила Зевса коза Амалфея. Чтобы Крон не услышал, как плачет младенец, юно-ши-корибанты, охранявшие пещеру, ударяли мечами и копьями в щиты, заглушая звоном оружия крики маленького Зевса.
      Окрепший, выросший Зевс исполнил предсказание, которого так опасался Крон — Зевс не только победил жестокого отца и захватил власть в свои руки, но заставил его изрыгнуть всех проглоченных им братьев и сестер.
      Так окончилась власть Крона над миром. В ознаменование славной победы Зевса над жестоким Кроном были учреждены священные общегреческие состязания в Олимпии — Олимпийские игры.
      Все пять дней, в продолжение которых шли состязания, в Олимпии совершались торжественные жертвоприношения и священные процессии в честь великого Зевса — «отца богов и людей».
      На главном алтаре, находившемся в ограде священного участка Альтиса, приносились жертвы, которыми все города Греции желали почтить Зевса. Каждое жертвоприношение сопровождалось пением гимнов и пышными шествиями.
      Каменная ограда с пятью входами окружала Альтис, где находились все главные святыни Олимпии. Люди, приехавшие в Олимпию на празднества, размещались за пределами ограды и на берегах реки Алфея. На это время разбивалось огромное количество кожаных палаток и тростниковых шалашей, которыми располагали люди побогаче. Бедняки же ночевали прямо под открытым небом. Но это никого не пугало, так как Олимпийские игры происходили обычно после 22 июня (в первый день полнолуния), а это было время большой жары. Вместе с огромным количеством паломников в Олимпию наезжало и множество торговцев самыми различными товарами. Кроме покупки и продажи, крупные купцы различных городов заключали между собой всякие торговые сделки.
      До начала состязаний «гости Зевса» осматривали достопримечательности Олимпии, где главной святыней был храм Зевса Олимпийского, в котором находилась знаменитая статуя верховного божества греков, изваянная великим греческим скульптором Фидием.
      Сама по себе статуя представляла огромную ценность, так как была сделана из слоновой кости и золота. Созданная замечательным мастером, она поражала величием и красотой.
      Зевс был изображен сидящим на троне в спокойной и величественной позе. Голову его венчал золотой венок из оливковых листьев, золотые волосы и борода обрамляли строгое и прекрасное лицо. Золотой плащ покрывал полуобнаженную фигуру бога. В правой руке Зевс держал золотую статуэтку крылатой богини победы — Никй. Жезл, на вершине которого сидел орел — любимая птица Зевса, сделанный также из чистого золота, находился в левой руке статуи.
      Ноги Зевса были обуты в золотые сандалии. Все это великолепие усиливалось тем, что поверхность золота была украшена искусной чеканкой. Различные фигуры, цветы (лилии), разнообразные узоры украшали плащ и сандалии Зевса. У ног статуи была сделана надпись «Афинянин Фидий, сын Хармйда, создал меня».
      Трон, на котором сидел Зевс, был также украшен золотом, слоновой костью, великолепной резьбой. Храм, где находилась статуя, был величественным и строгим зданием. Мощные мраморные колонны (их было 34), мраморные ступени высокого подножия, на котором стоял храм, мраморная черепица, покрывавшая крышу, — все сияло под лучами яркого южного солнца. Пол внутри храма был выложен плитами черного мрамора. Он смягчал яркий блеск золота, которое в таком изобилии украшало статую Зевса.
      Богатство Олимпии заключалось не только в скульптуре Фидия. Почитатели Зевса жертвовали олимпийскому храму богатые дары. Один из полководцев, захвативший на войне богатую добычу, поднес святилищу Зевса 101 золотой щит. В числе пожертвований были чаши, сосуды из драгоценных металлов, статуи. Часто города, воевавшие между собой, десятую часть трофеев уделяли храму Зевса Олимпийского.
      В ограде Альтиса было выстроено большое количество особых сокровищниц для хранения богатых даров. В священной роще, окружавшей храмы святилища, стояли статуи олимпиони-ков. Их было множество, так как самой большой честью для победителя в состязаниях было право поставить статую в Олимпии. В древней Греции даже ходила поговорка: «Самое драгоценное имущество — золотая статуя в Олимпии».
      Но, конечно, главной притягательной силой, привлекавшей в Олимпию такую массу народа в дни священных празднеств, были не столько достопримечательности святилищ — храмы, статуи, прославленный Фидиевский Зевс или портик Эхо, где семь раз повторялось сказанное слово, сколько сами состязания. Лучшие атлеты Греции в течение четырехлетнего промежутка между играми тщательно готовились к состязаниям. Новички, в первый раз выступавшие на олимпийском стадионе, приезжали в Олимпию за месяц до начала игр и под руководством опытных тренеров проходили специальную подготовку.
      Имена участников состязания вносились в списки, составлявшиеся за год до начала очередных Олимпийских игр. Этими списками и всем устройством олимпийских празднеств ведали особые лица — элланодики, избранные на должность олимпийских судей.
      На них было возложено соблюдение устава, по которому в состязаниях могли участвовать только полноправные, свободнорожденные граждане греческих городов. Человек, запятнавший себя преступлением, не мог появиться на состязаниях, каким бы выдающимся атлетом он ни был.
      Устав Олимпийских игр предписывал также, чтобы ни одна женщина под страхом смертной казни не принимала участие в состязаниях. Даже присутствовать на них женщинам было запрещено.
      В первый день Олимпийских игр на стадионе, вмещавшем около сорока тысяч зрителей, звучал сигнал трубы и сорокатысячная толпа, затаив дыхание, слушала глашатая, объявлявшего о начале состязаний в беге. Он называл имена атлетов, спрашивал у народа, могут ли названные им лица принимать участие в состязаниях, нет ли среди них нарушителя священного устава Олимпийских игр. Если никто не выступал с обвинением против участников состязания, атлеты удалялись в особое здание, где, сбросив одежду, растирали все тело оливковым маслом.
      Выйдя на стадион, каждый вынимал из серебряной урны жетон, на котором стояла буква, означавшая номер (в древнегреческой письменности не было цифр, они обозначались буквами алфавита). Элланодик отбирал у атлетов жетоны и распределял их по группам из четырех человек в соответствии с номерами. По сигналу трубы вперед бросались первые четыре бегуна. Тот, кто первым достигал столба, стоявшего у возвышения, на котором восседали элланодики, объявлялся победителем. После пробега всех групп атлетов начинался главный бег — состязание победителей отдельных групп. Снова звучала труба, и глашатай объявлял имя первого олимпионика — победителя в простом беге. Его именем называлась вся олимпиада.
      Постепенно условия состязаний в беге усложнялись. Были введены состязания в двойном, а затем и в шестерном беге, когда участники забега должны были шесть раз пройти всю длину стадиона. Самым же тяжелым видом этого состязания был бег греческого воина в полном вооружении — шлеме, поножах, с копьем и щитом в руках.
      Затем шли состязания в борьбе. Обнаженные борцы, тела которых были натерты маслом, чтобы легче было выскальзывать из рук противника, подходили к урне с жетонами. Те борцы, у которых буквы на жетонах были одинаковыми, сходились для борьбы. Борец, три раза опрокинувший и прижавший лопатками к земле своего противника, выходил победителем. Победители попарно боролись между собой, пока не оставалось двух сильнейших. Их схватка решала, кто же из них будет олимпио-ником по борьбе. Кулачный бой, следовавший за борьбой, представлял собой жестокое зрелище. Хотя головы атлетов, бившихся попарно, были защищены бронзовыми колпаками на войлочной подкладке, но кулаки, обернутые кожаными ремнями с металлическими шишками, были страшным оружием. Таким бронированным кулаком часто наносились серьезные, а иногда и смертельные увечья. До наших дней сохранилась статуя работы греческого скульптора Дионйсия, изображающая одного из победителей в кулачном бою. Художник мастерски передал сильную фигуру сидящего атлета, положившего на колени мощные руки с тяжелыми кулаками, которые завоевали ему славу олимпионика. Но эта слава досталась ему нелегко. Стоит только поглядеть на лицо атлета, изуродованное страшными ударами противников, переломленную переносицу, искалеченное ухо. На одного из таких бойцов написал эпиграмму греческий поэт Лукиллий:
      — Где только были в Элладе агоны 1 кулачного боя,
      Всюду участвовать в них я приходил, Андролей.
      В Писе лишился я уха, без глаза остался в Платее,
      1 Агонами по-гречески назывались состязания.
      В Дельфах с арены меня замертво вынесли вон.
      Стали уже хлопотать мой отец Дамотел и наш город,
      Чтобы хоть мертвым меня с места борьбы воротить. —
      Позднее (уже с 33-й олимпиады) в число состязаний был введен панкратий — сочетание кулачного боя и борьбы. Однако у бойцов не было защитных шапок и ремней с металлическими шишками для обм-атывания кулаков.
      Состязания начинались с зарей и продолжались до сумерек. Зрители расходились уже при свете факелов, мерцавших в священной роще и на берегах реки Алфея.
      Следующий день Олимпиады открывался пятиборьем. Все пять видов состязаний шли одно за другим: снова бег, борьба, затем метание диска, прыжки в длину и бросание копья. Олим-пиоником пятиборья становился атлет, одержавший победу по всем пяти видам состязаний.
      В последний день Олимпиады происходили состязания на ипподроме — бег колесниц. Это было захватывающее зрелище.
      Тысячи зрителей криками подбадривали состязающихся. На огромной скорости колесницы, запряженные четверками лошадей, неслись по арене ипподрома, стремясь вырваться вперед и оттеснить соперников.
      Вознице, правящему лошадьми, требовалось большое искусство и хладнокровие, чтобы подчинить своей воле разгоряченных и рвущихся коней, сдержать их на крутых поворотах ипподрома, не перевернуть колесницу, огибая конечный столб арены. Двенадцать раз надо было промчаться по ипподрому, обогнав соперников.
      На ипподроме несчастные случаи были особенно часты. Колесницы сталкивались, ломались, разгоряченные кони на поворотах разбивали колесницу о конечный столб. Однажды из сорока колесниц, состязавшихся на олимпийском ипподроме, благополучно закончить бег удалось только одному из участников.
      Бурей восторженных криков встречали зрители победившую колесницу.
      Однако часто возница, благодаря своему мужеству и искусству вышедший победителем, сам не был владельцем коней и колесницы, а звание олимпионика по уставу Олимпийских игр присуждалось хозяину упряжки. И тогда олимпиоником становился богач, вся доблесть которого состояла в том, что он владел колесницей и конями.
      По окончании состязаний наступал торжественный момент раздачи наград новым олимпионикам.
      Снова звучала труба, и глашатай громко выкликал имена победителей во всех видах состязаний, называл имена их отцов и город, из которого они прибыли.
      Новые олимпионики в ярких одеждах, окруженные восторженной толпой, направлялись к храму Зевса. Здесь элланодики, облаченные в пурпурные одежды, торжественно возлагали на головы победителей венки из листьев оливы, по преданию посаженной героем Гераклом, сыном Зевса. В венках, перевитых белыми шерстяными лентами, с пальмовыми ветвями в руках, олимпионики вслед за судьями торжественно шествовали к алтарю двенадцати олимпийских богов. Это была пышная процессия, сопровождавшаяся пением гимнов в честь учредителя Олимпийских игр — могучего Геракла. Шествие замыкали кони-победители, украшенные гирляндами цветов. Под звуки флейт, окруженные жрецами, многочисленными послами греческих городов и почетными гостями, новые олимпионики совершали благодарственные жертвоприношения.
      Затем начиналось пиршество, часто продолжавшееся несколько дней, так как победители, желая отпраздновать звание олимпионика, устраивали их одно за другим.
      Возвратившись в родной город, победитель на Олимпийских играх получал знаки благодарности и от своих сограждан. Торжественно въезжал он в город и в храме Зевса посвящал божеству свой венок. Снова начинались пиршества, устраиваемые правителем города, желавшим почтить соотечественника, прославившего свою родину. Некоторые города выбивали монеты в честь победы на Олимпийских играх. Олимпионик всю жизнь пользовался большим почетом. Ему отводились лучшие места в театре и на празднествах, часто его освобождали от общих повинностей и налогов, иногда государство назначало ему пожизненную пенсию.
      Добиться победы на Олимпиаде — об этом мечтал каждый юноша древней Греции. Но для этого недостаточно было быть свободнорожденным и полноправным гражданином. Чтобы получить звание олимпионика, победив всех соперников на состязаниях, нужна была длительная тренировка, требующая много сил и времени. Это было доступно только людям состоятельным. Владельцами же колесниц и коней могли быть только богатые люди. Держать искусного возницу, умеющего обучить коней, стоило больших денег, и это могли себе позволить люди, принадлежащие к знатным греческим родам. Это значит, что по сути дела олимпионики могли выйти только из зажиточных и знатных семей Греции. У бедняков, у простого народа, у тех, кого называли демосом, не было ни средств, ни возможностей готовиться к общегреческим состязаниям в Олимпии. Простой народ древней Греции в лучшем случае был зрителем великолепных олимпийских празднеств.
     
      ДЕЛЬФИЙСКИЙ ОРАКУЛ
      утника, который направлялся в священный город Дельфы, знаменитый оракулом бога Аполлона, поражала обычно своим угрюмым величием открывавшаяся перед ним картина. Высокие горы и утесы окружают дельфийскую долину, замыкая ее со всех сторон. На севере возвышаются два отвесных мрачных утеса, разделенных расселиной. Это Фэдриады — скалы, с которых сбрасывали святотатцев, оскорбивших величие бога Аполлона.
      Только среди этих угрюмых, нависающих над долиной скал могла зародиться легенда о гнездящемся в них ужасном змее Пифоне, отвратительном, огромном и тучном чудовище. Он причинял неисчислимые бедствия всему живому — истреблял стада, пожирал людей. Благодетельный бог Аполлон вступил в борьбу с чудовищем, которое преследовало его мать Латону. Он пустил в Пифона свои золотые могучие стрелы, пробившие твердую чешую змея. Пифон катался по земле, корчась в невыносимых муках. Его дикий рев потрясал окрестные горы. Наконец, мрак покрыл очи чудовищного змея, а труп его истлел под священными лучами солнца. Пифон перестал быть ужасом для людей, и его туловище, сгнив, сделало землю плодородной для того, чтобы люди, получая плоды земли, приносили богатые жертвы Аполлону — победителю Пифона. Так рассказывается об основании храма в Дельфах на месте гибели Пифона в священном дельфийском гимне.
      У подножия одной из скал бьет ключ прозрачной холодной воды — Кастальский источник, возле которого, по преданию, Аполлон нанес змею смертельную рану. Вода источника собиралась в специальном водоеме, вырубленном в скале, и люди, прежде чем войти в ограду храма Аполлона, омывали себя струями священного ключа. С севера, от подошвы мрачных Фэ-дриад местность понижается уступами к быстрой реке Плисту. На верхней террасе стоял храм, окруженный каменной оградой. Она имела много входов, чтобы беспрепятственно пропускать огромные толпы паломников, прибывавших в дельфийское святилище.
      Главный вход помещался вблизи Кастальского источника. За оградой храма хранились все замечательные дары, полученные храмом Аполлона от жертвователей. Близ главного входа стоял огромный медный бык — подношение жителей острова Керкйры. Они прислали его Аполлону в благодарность за чудесный улов, в чем помог бог Аполлон, загнавший в их сети массу рыбы. Бык на берегу мычанием известил их об этом чуде. Неподалеку от быка путник видел статуи Аполлона, богини
      Нйки (Победы) и скульптурные изображения древних героев города Тегеи. Эти статуи были поставлены в честь победы те-гейцев над спартанцами. В свою очередь спартанцы поставили в ограде храма ряд статуй в память победы над афинянами при Эгоспотамах. Здесь, кроме изображений богов — Зевса, Аполлона, Артемиды и Посейдона, помещены 28 статуй вождей спартанцев и их союзников в битве с афинянами.
      Дар афинян, посланный в Дельфы после победы при Марафоне, был одним из самых замечательных — статуи Аполлона и Артемиды работы знаменитого скульптора Фидия. Кроме того, афиняне воздвигли статуи знаменитого полководца Мильтиада и древних афинских царей. Эти фигуры тоже исполнены гениальной рукой Фидия. Дары жителей Аргоса — медное изображение коня и статуи аргосских героев — находились неподалеку от приношений афинян. После битвы при Платеях все полисы Эллады из десятой доли захваченной у персов богатейшей добычи соорудили золотой треножник, поддерживаемый медным трехголовым змеем.
      Не только отдельные города или народы делали подарки святилищу. Был там и дар знаменитого врача древней Греции Гиппократа — статуя из меди, изображавшая изнуренного болезнью человека, такого худого, что оставались только кожа да кости. По правую и левую стороны от входа в храм стояли две огромные драгоценные чаши, подаренные лидийским царем Крезом, славившимся своим богатством1. Одна из чаш была золотая, другая — серебряная, сделаны они были с удивительным искусством знаменитым мастером Феодором из Самоса. Царь Крез прислал в Дельфы много даров, чаш, статуй, сосудов из серебра и золота; особенно ценной была статуя льва, отлитая из золота и стоявшая на золотой плите.
      Эти драгоценности, конечно, не хранились на открытом воздухе в ограде храма, как прочие дары. Их держали в сокровищницах, воздвигнутых на террасах, спускающихся от храма вниз к реке. Внутри сокровищницы были обиты медью. Эти сокровищницы, представляющие собой богато украшенные маленькие храмики-часовни, также сооружались жителями отдельных городов и местностей в память каких-либо событий, связанных с правильным предсказанием оракула Аполлона или «помощью» самого бога. Так, сокровищница афинян была построена в память Марафонской битвы. На площадке перед самым храмом стоял жертвенник. Здесь совершались жертвоприношения и возлияния в честь божества. У самого жертвенника стояла медная статуя волка с надписью, гласившей, что спартанцы первыми имеют право вопрошать оракула. За храмом, в ограде, находилась знаменитая дельфийская лесха — здание с открытой мра-
      1 И теперь часто называют богатого человека Крезом.
      морной галереей. Стены этого здания расписал великий художник древности Полигнот. На одной из двух больших картин он изобразил взятие Трои — разрушенные стены пылающего города, который грабят ворвавшиеся греки, морской берег и море с кораблями, готовыми поднять паруса. Вторая картина изображала царство мертвых — Аид. Картины были выполнены с таким мастерством, что потрясали каждого, видевшего их.
      Но центром всего святилища был храм Аполлона. По преданию, самый древний храм представлял собой шатер, сплетенный из ветвей лаврового дерева, посвященного Аполлону. Второй храм, согласно легенде, был слеплен из воска и пчелиных крыльев. Он был сказочно прекрасен — прозрачный и светящийся. Третий храм был сооружен из меди. Только четвертый храм был построен из камня. После того как он пострадал от пожара, были собраны крупные средства и сооружен великолепный храм на высоком подножии с мраморными ступенями и роскошной колоннадой из паросского мрамора. Фронтон храма украшали изображения Аполлона и Артемиды и их матери Латоны.
      Внутреннее помещение храма также украшали статуи. Среди них находилось и изображение великого поэта древней Греции Гомера. На стенах храма были написаны изречения, приписываемые семи мудрецам древности: «Познай самого себя!», «Ничего слишком!» В самую важную часть храма — адитон — доступ разрешался только жрецам-прорицателям Аполлона и тому, кто хотел получить ответ от оракула. В адитоне находилась и самая расселина, из глубины которой выходили удушливые испарения. Над этой трещиной стоял треножник Пифии — прорицательницы. При ее посредстве бог Аполлон якобы объявлял свою волю вопрошающим. Треножник кругом обкладывали лавровыми ветвями, чтобы испарения, выходившие из расселины, не рассеивались кругом и сильнее действовали на Пифию.
      Перед тем как воссесть на треножник, прорицательница свершала омовение в Кастальском источнике. Затем ее окуривали благовонным дымом от горящего лаврового дерева, она пила воду из другого священного источника, брала в рот листья лавра, в руку — лавровую ветвь и садилась на треножник.
      Посетитель храма, желавший узнать волю оракула, сначала совершал жертвоприношение перед храмом у большого жертвенника. В жертву обычно приносили коз, овец, иногда быка или дикого кабана, причем жрецы перед жертвоприношением тщательно осматривали животное, определяя, будет ли оно угодно божеству. Жертва тогда была хороша, когда при возлиянии на нее воды она трепетала всем телом или охотно принимала предлагаемую ей жрецами пищу. Это считалось благоприятным признаком. Только после жертвоприношения посетителя допускали в храм, где он ожидал своей очереди предстать перед оракулом.
      Вопрошающего вводили в адитон, и он задавал свой вопрос божеству в устной или письменной форме. Пифия, сознание которой было помрачено ядовитыми испарениями, впадала в исступление и выкрикивала отдельные слова или бессвязные фразы. Эти слова считались ответом оракула, записывались специальными жрецами и затем истолковывались ими
      Обычно ответ оракула записывался в стихотворной форме (гекзаметром) и всегда составлялся в очень осторожных выражениях, так, чтобы его можно было истолковать по-разному. Так, когда царь Крез спросил у оракула перед началом похода против персов, стоит ли ему, царю Крезу, переходить реку Галис, другими словами, начинать ли войну с персами, оракул дал ответ: «Перейдя через Галис, Крез великое царство разрушит». Крез решил, что его ждет победа, и начал войну. Однако он был жестоко разбит. Когда же Крез заявил, что оракул его обманул, дельфийские жрецы объяснили царю — он сам неправильно понял ответ оракула. Ему было предсказано, что, перейдя реку Галис, он разрушит великое царство — вот он и разрушил свое собственное государство.
      Дельфийскому оракулу задавались не только вопросы государственной важности. Часто люди приходили узнать об успехе своих мелких дел. Так, посетители спрашивали божество, будет ли у них удача в торговых делах. Другого волновал вопрос, будет ли в его семье мальчик, он не хотел больше дочерей. Пастух спрашивал, удастся ли ему выгодно продать баранов и просил бога указать ему лучшее время, когда можно получить самый большой барыш. Земледельцы волновались, получат ли они хороший урожай. Один из них спросил у оракула, какой урожай он получит с засеянных полей. Жрецы, получив от Пифии ответ, приказали земледельцу прийти через пятнадцать дней за истолкованием слов оракула. Пока человек ждал ответа, в селение, где он жил, был послан один из служителей дельфийского храма. Он узнал, что все посевы вопрошающего погибли от заморозков. После этого истолкование ответа оракула не заставило себя ждать. Оракул «предсказал», что все посевы погибнут и на полях не вырастет ни одного колоса.
      Такие «предсказания», конечно, увеличивали славу оракула. Дельфийские жрецы были людьми, хорошо осведомленными обо всех политических делах. Огромные богатства, которые хранились в сокровищницах дельфийского храма, позволяли им влиять на жизнь древнегреческих городов. При финансовых затруднениях города обращались за займами к дельфийскому храму.
      В отличие от других стран древности в Греции жрецом мог быть любой богатый гражданин. Должность жреца можно было занять и оставить в любое время. Она ничем не отличалась от других государственных должностей. В одних греческих городах
      жрецов назначали, как чиновников, в других эта должность передавалась по наследству. Иногда должность жреца можно было купить, причем стоила она дорого — она была очень выгодной. И действительно, жрецы получали большие доходы от жертвоприношений и иных даров верующих. В распоряжение жрецов поступали шкуры, рога и значительная часть мяса жертвенных животных. Приносимые на алтарь божества плоды, круглые хлебцы, мед, драгоценные ароматические масла оставались жрецам. А если представить себе, какое количество жертвователей каждый год бывало в Дельфах, будет ясно, почему должность жреца так привлекала граждан, что они были готовы платить за нее большие деньги.
      Огромные толпы верующих привлекали знаменитые Пифийские игры в августе — сентябре каждого третьего года. По преданию, они были установлены самим Аполлоном в честь его победы над чудовищным Пифоном. В отличие от прочих эллинских агднов (состязаний) на пифийских играх преобладали музыкальные состязания. Ведь бог Аполлон был покровителем музыки и сам считался непревзойденным музыкантом. Первым было состязание кифаредов — музыкантов и певцов, аккомпанировавших себе на кифаре и певших пэйн — победную песнь в честь светлого бога искусств, победившего Пифона. Затем состязались искуснейшие флейтисты древней Греции и певцы, певшие под аккомпанемент флейты. После музыкальных состязаний происходили гимнастические и, наконец, конные. Победителям присуждались драгоценные призы и венки из лавра — священного дерева Аполлона.
      При раскопках в Дельфах найдено несколько гимнов в честь Аполлона, исполнявшихся на пифийских играх, записанных нотными знаками. Эти игры, собиравшие участников и зрителей со всей Эллады, приносили святилищу Аполлона большие доходы. Число жертвующих и жаждущих получить ответ оракула все росло, и приходилось увеличивать благоприятные для прорицаний дни, и пифий стало уже три. В Дельфах было пять главных жрецов, которые ведали делами храма и судили преступников, повинных в святотатстве. Кроме них, были жрецы, записывавшие предсказания Пифии.
      В подчинении у верховных жрецов находились второстепенные служители, которые заведовали жертвоприношениями, священнодействиями, занимались гаданиями по жертвенному пламени и выполняли различные обряды, связанные с омовениями, очищениями и окуриваниями людей, приходивших к оракулу. Этим второстепенным служителям дельфийского святилища приходилось собирать самые различные сведения о людях, ожидавших ответа от оракула. На них лежала ответственность за правильность истолкования предсказаний, которые строились на собранных ими сведениях.
      Жрецы были заинтересованы в том, чтобы в Дельфы стекалось как можно больше богомольцев — они увеличивали и без того огромные богатства храма. Жрецы заботились о том, чтобы известия об удачных пророчествах расходились по всей Греции и за ее пределами. Они поддерживали и распространяли веру в «знамения богов», пророчества, приметы, поощряли всяческие суеверия.
      Древнегреческий писатель Теофраст нарисовал портрет суеверного афинянина, который из-за примет не мог спокойно ни шагу ступить. «В праздник он целый день ходит с лавровым листом во рту, предварительно окропив себя водой из священного источника и омыв руки. Если дорогу ему перебежит хорек, он с места не сдвинется до тех пор, пока не выскочит другой хорек или пока он сам трижды не бросит через дорогу камень. Если он заметит где-нибудь на дороге священную змею, тут же воздвигнет ей жертвенник. Если он проходит мимо стоящих на перекрестках улиц статуй богов, то непременно перед каждой преклонит колена и совершит возлияние из сосуда с ароматическим маслом, который повсюду носит с собой. Мышь прогрызет у него мешок с мукой — он отправится к толкователю узнать, что это значит и как ему поступить. А вернувшись-к себе, принесет богам умилостивительную жертву. Все время ему кажется, что его сглазили — он часто делает очищения и омовения. Если приснился суеверному сон, он побывает везде: и у снотолкователя, и у гадателя, и у предсказателя — и ко всем пристает с вопросом, какому богу или богине надо молиться. Если встретит на перекрестке человека с чесночным венком, вымоет немедленно голову и спешит к жрецам, чтобы они его очистили морским луком и кровью щенка. А заметит припадочного или сумасшедшего — сразу начинает плевать себе на грудь, чтобы отвратить зло». Такие суеверные люди, конечно, были частыми посетителями и жертвователями дельфийского оракула.
     
      СУД ЧЕРЕПКОВ
      это безоблачное летнее утро на рыночной площади Афин, как всегда, кипела и бурлила толпа. Торговцы наперебой выкрикивали и расхваливали свой товар. Одни из них стояли на открытом воздухе, держа в руках корзины или лотки, другие разбили небольшие полотняные палатки, а у некоторых товар был разложен в переносных лавочках, сплетенных из ветвей или камыша. Для каждого вида продуктов на рынке отведено особое место; есть рыбный, мясной, винный, горшечный ряды.
      Кое-где возникают споры и перебранка, тотчас же ссорящихся окружает плотная толпа зевак, которые подбодряют то одного, то другого из спорщиков. Спешит раб-повар, с бритой головой, в одной руке он несет молодого кролика, а в другой — корзину винограда. И то и другое предназначено сегодня на обед его господину. Важно проходит воин в полном вооружении. На земле, усевшись в кружок, несколько молодых людей с азартом играют в «пять камешков». Игра состоит в том, чтобы, подбросив камешки в воздух, поймать их на ладонь. Игроки настолько увлечены, что не замечают, как к ним приближается агораном — рыночный надсмотрщик, который сейчас разгонит их или даже оштрафует, потому что играть на деньги строго запрещено.
      Вокруг рыночной площади расположены различные мастерские, лавочки торговцев благовониями, парикмахерские. Здесь же сидят за столиками менялы, которые разменивают любую иностранную монету и дают деньги в долг, помогают писать различные деловые документы. И здесь полно народу: в парикмахерских и лавочках обсуждают городские новости, семейные дела, подробности последнего празднества или театральной постановки, а иногда новости политического характера: ход военных действий, прибытие спартанского посольства, новое постановление народного собрания.
      Рыночная площадь — агора — предназначена не только для торговли. Здесь находятся прекраснейшие здания: храмы, государственные учреждения; здесь насажены величественные аллеи платанов и тополей, виднеются статуи богов и героев. Здесь же возвышается трибуна, с которой глашатаи объявляют важнейшие распоряжения и судебные приговоры.
      Агора — центр Афин, здесь проходит вся общественная жизнь города. Вот и сейчас на трибуну взошел глашатай, мощным голосом сообщает он какое-то важное известие. «Слушайте, слушайте!» — раздается вокруг. Выкрики торговцев замолкают, постепенно шум толпы улегся, и все внимательно слушают сообщение, которое передает глашатай. Сегодня — день народного собрания. Значит, торговля должна быть прекращена, городские ворота заперты, а все афинские граждане обязаны присутствовать на собрании. Вот о чем сообщает глашатай.
      На площади снова гул: запираются лавки и мастерские, торговцы собирают свои товары, погонщики понукают ослов. Народ начинает расходиться, и площадь пустеет. Афинские граждане спешат на Пникс — холм, на котором обычно происходят собрания и где полукругом расположены скамьи для его участников. А по улицам еще ходят глашатаи, созывая граждан.
      Сегодняшнее собрание особенное. Совсем недавно состоялось народное собрание, на котором обсуждался всего один вопрос: можно ли кого-нибудь из афинских граждан заподозрить в стремлении к тирании? Если у собрания имеются сведения о подозрительных в этом отношении лицах, их следует немедленно изгнать из Афинского государства.
      Так как народное собрание в прошлый раз утвердительно ответило на этот вопрос, сегодня граждане созваны, чтобы решить, кого же именно следует подвергнуть изгнанию. Это делалось так. Собравшимся давали по глиняному черепку, и каждый писал на нем имя человека, которого считал опасным для государства, стремившимся к тирании. Это голосование было тайным.
      Затем черепки собирали в особую урну и подсчитывали. Если всех голосовавших было менее шести тысяч, голосование считалось недействительным. Если голосовало больше, то черепки раскладывались по именам, и тот, чье имя было написано большинством, считался осужденным и должен был отправиться в изгнание на десять лет. Так происходил в народном собрании суд при помощи черепков, который назывался остракйсмом (от греческого слова «остракбн» — черепок).
      Остракисм был введен крупным афинским государственным деятелем Клисфеном, который стал во главе афинской демократии вскоре после изгнания тирана Гиппия, сына Писистрата. Поэтому он прежде всего хотел обезопасить государство от новых попыток захватить власть.
      Но Клисфен знаменит не только тем, что ввел остракисм. Он укрепил и развил афинскую демократию. Он упорно боролся с родовой знатью, с афинскими аристократами. Взамен старых четырех родовых фил он ввел 10 новых и распределил по ним всех граждан так, что знатные были перемешаны с незнатными, богатые — с бедняками. От каждой филы выбиралось теперь по 50 человек в высший государственный орган — Совет пятисот. Был создан народный суд — гелиэя — из 6 тысяч человек. Все государственные должности стали выборными, а народное собрание собиралось чаще, чем прежде, и значение его возросло. При Клисфене были приняты в состав афинских граждан многие метеки, жившие иногда в Афинах долгие годы, но не имевшие гражданских прав.
      Имя Клисфена пользовалось популярностью, многие из пожилых граждан, спешивших на собрание, хорошо знали Клисфена, а также о его борьбе с вождем аристократов Исагором, который даже обращался за помощью к спартанцам.
      Площадь, на которой происходит голосование, огорожена забором с десятью воротами: каждая фила имеет свой вход. Через эти ворота проходят граждане и подают должностному лицу черепки, поворачивая книзу написанную сторону.
      После подсчета черепков один из членов Совета пятисот объявляет результаты голосования. На сей раз большинством голосов присужден к изгнанию Аристйд, сын Лисимаха.
      Народ расходится с собрания, оживленно беседуя. Изгнание Аристида вызвало много споров. Некоторые находят это решение собрания неправильным, вспоминают заслуги Аристида перед государством, его мужественное поведение во время Марафонской битвы, его прозвище «Справедливый». Какой-то аристократ и богач, сторонник Аристида, с возмущением говорит окружившим его друзьям, что все это — дело рук личного врага Аристида, Фемистокла. Другой из этой же группы рассказывает, что он стоял в толпе недалеко от самого Аристида и видел, как к тому подошел какой-то крестьянин. Он, конечно, не знал Аристида в лицо и подошел именно к нему случайно, чтобы только попросить написать на черепке имя, так как сам был неграмотен.
      — Чье же имя написать тебе? — спросил Аристид.
      — Аристида, — был ответ.
      Тот удивился и спросил, уж не причинил ли ему Аристид какого-нибудь зла.
      — Ровно никакого, — отвечал крестьянин, — я даже не видал этого человека, но мне надоело слушать, что всюду его называют справедливым.
      Однако большинство народа, расходящегося с собрания, — крестьяне, ремесленники, мелкие торговцы — одобряют изгнание Аристида. «Недаром, — говорят они, — Аристид всегда выступал против создания военного флота. Все знают, что его не так беспокоит защита родины, как то, что бедняки, поступив гребцами на корабли, перестанут нуждаться в куске хлеба и не будут уже подчиняться богатым и знатным. Недаром Аристид всегда так восхищается аристократической Спартой и ее союзниками. Ему бы хотелось, чтобы и в Афинах народ навсегда остался в подчинении у аристократов. Вот пусть и едет к своим друзьям — вон из Афин!»
     
      В ЭРГАСТЕРИИ
      Далеко позади остался один из «Кругов» — так афиняне называли рабские рынки. Только что купленный лидиец Алиатт послушно щагал за маленьким словоохотливым афинянином, управляющим большой рабской мастерской — эргастерием.
      Прошли афинскую площадь — Колон — с рабочей биржей, где с утра толклись желавшие наняться на работу грузчики, матросы, ремесленники и сельскохозяйственные рабочие. Тут были и свободные, и рабы, их даже
      нельзя было отличить друг от друга: и те и другие одеты в короткие до колен хитоны — рубахи с одним рукавом, подпоясанные кушаком. На всех сандалии или башмаки со шнуровкой. Все одинаково шумят и ругаются на языке предместий, языке рабочего люда, который с трудом может понять приезжий.
      Сюда приходят наниматели и уводят с собой рабов, посланных хозяевами на заработки, а иногда и целые артели. Алиатту давно хотелось побывать в Афинах — богатейшем торговом и ремесленном городе того времени. И вот теперь он попал сюда. Никогда не думал Алиатт, что будет здесь рабом. В родном городе он слыл знаменитым кузнецом. Случайно попал он в рабство: приехал в приморское местечко Малой Азии по торговым делам и был захвачен пиратами. Прощай дом, семья, родная страна, прощай мастерская, приносившая немалый доход...
      Несмотря на печальные мысли, Алиатт зорко поглядывал вокруг. Улицы полны лавок. Чуть ли не в каждом доме в задних помещениях — мастерская, а в передних, выходящих на улицу, — лавка... Вот лавка сапожника. За хорошие башмаки он выручает десять драхм за пару. А работают у него 13 рабов. Такому сапожнику жить можно... Вот — булочная. Всю ночь туда с мельниц подвозили муку, всю ночь потные полуголые рабы вращали тяжелые жернова, а в булочной, у пылающих печей без устали суетился с десяток рабов. Пекли славившийся повсюду в Греции афинский хлеб. Торопились поспеть к утру. Утром в булочную придут торговки и закупят товар, чтобы продавать его потом в разнос на рынке. Много мастерских шорников, ювелиров, лавочек брадобреев, парфюмеров. И всюду, несмотря на войну со Спартой, толпы покупателей. В парикмахерских и лавках, торгующих ароматными маслами, с утра до ночи толкутся афинские щеголи — нужно завиться и постричь бороду по последней моде, нужно не упустить случай приобрести только что прибывшие из далекой Аравии редкие благовония.
      В шорных лавках знатные афиняне покупают седла, сбрую. Не пустуют и лавки ювелиров. Всюду шум, давка.
      — Теперь направо! — голос сопровождавшего оторвал Али-атта от его наблюдений. — Теперь уже недолго — скоро придем. Это — Керамик, предместье Афин.
      И действительно, вид улицы изменился. Ясно, что здесь живет ремесленная беднота. Жалкие лачуги — четыре шага в ширину и пять в длину. Стены деревянные или из мелкого камня, скрепленного глиной. Часто задней стены нет вовсе, а вместо нее — скала, к которой пристроен дом. Наверху чердак с приставной лестницей. Видно, что и на чердаке тоже живут, очевидно, он сдан в наем какому-то бедняку. Домишки внутри разделены на две половины: в одной — вместе лавка и мастерская, в другой — жилье хозяев. Вместо пола сглаженная каменистая почва.
      Здесь в предместьях работают кузнецы, гончары, оружейники, литейщики, плотники, столяры, ламповщики, валяльщики сукон. Немало здесь рабов, которых хозяин отпустил на оброк. У них тоже свои маленькие мастерские. Многие из этих ремесленников работают на скупщиков. Скупщики дают им сырье, а после по дешевке скупают у них готовые изделия.
      У такого ремесленника рабов, конечно, нет, ему помогают жена и дети. Доход мелкого ремесленника 1 — 2 драхмы в день — меньше, чем богатый афинянин тратит на содержание пары рабов.
      Такой бедняк даже во сне думает, где достать четыре обола чтобы завтра лечь спать, набив живот черствым хлебом или ячневой кашей, пучком салата или парой луковиц.
      Попав в Керамик, Алиатт шел осторожно: то и дело приходилось глядеть себе под ноги. Отбросы и нечистоты здесь выкидывали прямо на улицу.
      — Это все мелочь, — говорил меж тем афинянин, указывая на окружающие лачуги, — здесь в Афинах имеются и крупные мастерские. Взять хотя бы Клеона, Анита, Навзикйда, Пантена-та или нашего хозяина. У них по нескольку десятков рабов, не считая свободных мастеров.
      Большие мастерские, где трудятся рабы, дают много дохода. Мелкие ремесленники разоряются. Труд рабов выгоднее, дешевле...
      Управляющий привел Алиатта к большому двору с широким низким зданием посредине, из глубины которого доносились тяжелые удары кузнечных молотов. Во дворе всюду лежали дрова, груды древесного угля и руды.
      Первое, что увидел новый раб в мастерской, был наказанный человек. Руки и ноги провинившегося плотно охватывала тяжелая деревянная колода, закрытая на замок, и на шее было одето деревянное ярмо. Искаженное лицо несчастного без слов говорило о безмерных муках.
      — Ага! Наш Карйец опять попал в колодку, — спокойно заметил управляющий, подходя к наказанному, — что он опять натворил?
      Подбежавший надсмотрщик объяснил, что раб испортил сегодня подряд четыре клинка.
      Управляющий заявил, что привел с собой опытного лидийского кузнеца,- и приказал поставить вновь приобретенного раба к сыродутному горну.
      Алиатт уверенно подошел к большой, в рост человека, круглой печи из камней, обмазанных глиной.
      Снизу в печь были вмазаны трубки из обожженной глины, на них надевались кожаные мехи.
      Два голых раба, обливаясь потом, работали мехами, нагнетая в горн воздух. Такую печь наполняли чистым крупным древесным углем и железной рудой, смешанной с речным песком и промытой в воде золой. Уголь и руду загружали послойно — слой угля, слой руды и так дальше. На дно печи клали дрова для растопки. Наполнив горн, сразу же закрывали верх каменным сводом с отверстием для воздуха и начинали работать мехами. Варить железо в те времена было искусством. Вначале надо было сильно вдувать воздух, чтобы разжечь угли, но потом следовало работать медленней, иначе железо станет слишком хрупким и будет крошиться под ударами молота. Нельзя и слишком слабо нагнетать воздух: тогда варка не удастся. Только по времени, да и по горячему воздуху, который шел из отверстия в печном своде, мог узнать опытный мастер, готово ли железо.
      Алиатт пощупал печной свод, понюхал горячий воздух, дрожавший над ним... «Готово!» ...По его приказу рабы бросили мехи и железными ломиками отвалили большой, вмазанный в нижнюю часть горна, камень. Из нутра печи пахнуло обжигающим жаром.
      Алиатт, надев кожаные рукавицы, запустил в печь полутораметровые клещи, затрещала опаленная жаром борода, отросшая за то время, что он был на пиратском корабле. Отворачивая лицо, Алиатт пошарил клещами в огнедышащем чреве печи и вытащил крицу — черную губчатую глыбу железа величиной с детскую голову.
      В древности железо не могли довести до жидкого состояния (для этого температура древних горнов была слишком низка), его вынимали из горна не в жидком, а в твердом состоянии. Пористые куски железа напоминали по форме круглые хлебы.
      Обычно железо добывали там, где имелась руда. В Аттике этим занимались в Лаврионе, близ знаменитых серебряных рудников. В город привозили уже готовые крицы. До войны лучшее железо покупали в Лаконии. Но теперь, когда вся Аттика была в руках спартанцев и готовые железные крицы приходилось возить на кораблях с острова Эвбеи, некоторые хозяева мастерских предпочитали ввозить более дешевую руду и ставить горны в самом городе.
      Алиатт, крякнув от натуги, поставил раскаленную крицу на наковальню и кивнул подручным. Они поняли еро без слов и, схватив тяжелые молоты, начали уплотнять, «осаживать», раскаленную крицу. Под их могучими ударами крица стала круглой. Затем прокованное железо разрубили зубилом, проверяя, качество металла. Подошедший надсмотрщик одобрительно кивнул головой: «Хорошо! Лучше не надо!»
      Литейная мастерская скульптора (с рисунка на вазе).
      Тем временем двое мальчиков-рабов торопливо продували и прочищали железными прутьями глиняные трубки мехов, чистили и заново наполняли горн.
      Нужно торопиться. За день печь дает всего две крицы. Если делать из такой крицы одни топоры, их получится только пять штук...
      Поодаль, во дворе, стояло десяток с лишним горнов, но этого было мало: государство, ведущее упорную войну, требовало все больше металла, и владельцы расширяли свои мастерские
      Алиатт показал себя умелым мастером, и надсмотрщик поручил ему продолжать варку железа. Работа около печи оставляла достаточно свободного времени у наблюдавшего за горном мастера. Поэтому Алиатт сумел осмотреть здание большой кузнечной мастерской. Всего в эргастерии работало до 30 рабов. Одни, как сам Алиатт, варили во дворе железо, другие внутри здания ковали различные железные изделия: топоры, серпы, ле-мехи плугов, гвозди, но больше всего — клинки мечей и наконечники копий. Работа спорилась.
      Кузнец-мастер в кожаном переднике клещами держит раскаленный докрасна кусок металла и, постукивая маленьким молоточком, указывает молотобойцам, куда бить. Молотобойцы, огромные, почерневшие от пота, со вздувшимися шарами мускулов, ухают, поднимая и опуская тяжелые молоты. Наковальня гудит от богатырских ударов.
      Другие мастера закаляют клинки. Закалка — сложное мастерство. Нужно не перекалить изделие в кузнечном горне,
      но нельзя и опустить его слишком рано в холодную воду... Многое зависит от воды, в которую опускают металл после нагрева. Одни Клинки закаляют в стоячей, другие — в проточной воде. Нужно не передержать клинок в воде: хороший мастер должен сообразовать время с толщиной изделия (точно знать, сколько времени нужно держать в ней то или иное изделие). Особенно тонкие железные вещи обыкновенно закаливают в оливковом масле — вода придает им чрезмерную хрупкость. Многие мастера работают у тисков, с помощью однорядно насеченных1 напильников изготовляя разнообразные мелкие предметы, главным образом ключи и замки.
      Возвращаясь к своему горну, Алиатт почувствовал, что ему неловко идти: маленький острый камешек попал в башмак. Алиатт наклонился вынуть его. При этом он укрылся за один из соседних горнов, чтобы надсмотрщик не рассердился, что он бродит по мастерской и бездельничает. Чтобы вынуть камешек, пришлось снять башмак. Это заняло некоторое время. Внезапно Алиатт услышал необычный разговор, который заставил его задержаться, укрывшись за горном. Разговаривали два раба, работавшие у мехов.
      — Не придется ли нам отложить задуманное, — говорил один, — бедный Кариец вряд ли сможет скоро оправиться...
      — Пустяки, Геракл! — отвечал другой, — его ведь не били... просто сунули в колодку и все... нужно спешить: теперь последние темные ночи — в полнолуние не убежишь.
      — Тише, не кричи, — прервал его другой. Они помолчали.
      Спустя некоторое время тот, которого звали Гераклом, снова возобновил разговор:
      — Слушай, Сириец! Правда ли, что спартанцы обещают свободу тем афинским рабам, которые перебегут к ним?
      Сириец вздохнул:
      — Только б добраться до Декелей, до спартанского лагеря... ты ведь знаешь — много рабов убежало туда...
      — А что с нами будет, если афиняне победят? — опасливо спросил Геракл.
      — Тогда мы уйдем из Декелей. Но только афинянам не победить. Как бы не так, — насмешливо протянул собеседник. — Вся Аттика в руках спартанцев. Афиняне даже и носа не смеют высунуть за городские стены... Нет, после сицилийского поражения могущество Афин пошло на убыль. Разве ты не слышал, что союзники один за другим покидают афинян?
      1 В древности насечка напильников была однорядная, а не перекрестная, как у нас. В остальном древние напильники ничем не отличались от наших.
      С радостным чувством слушал Алиатт этот разговор. Все-таки судьба — владычица людей и богов — благосклонна к нему. В первый же день она посылает ему надежду на бегство и надежных товарищей.
      Не раздумывая, Алиатт поднялся из-за горна и направился к говорившим.
      Оба они побледнели, это было видно даже сквозь сажу, покрывавшую их закопченные лица, и с ужасом уставились на него. Огромный Геракл, прозванный так, очевидно, за свой богатырский рост и великолепную мускулатуру, инстинктивно поднял тяжелый молот для удара. Алиатт бесстрашно подошел к ним
      — Друзья! — сказал он тихо, — я случайно слышал ваш разговор...
      — Что же, доноси, если сможешь! — прорычал Геракл, угрожающе замахиваясь молотом.
      — Не торопись! — ответил Алиатт, быстро перехватывая его руку, — я не доносчик. Я просто хочу, чтобы вы взяли меня с собой. Я здесь новый человек, Афин не знаю, и мне трудно бежать одному. Возьмите меня, я буду вам верным товарищем...
      — Придется его взять, — вмешался Сириец, оценивший положение быстрее своего могучего друга.
      — Если его не взять — он выдаст нас. Лишний человек нам не помешает. Особенно, если он смел и решителен: Карийца-то ведь придется оставить...
      — Ну, нет! — возразил Геракл, — Карийца я не брошу, хотя бы мне пришлось тащить его на плечах. Тебя еще здесь не было, когда мы вместе задумали бежать...
      — Надсмотрщик глядит сюда! — испуганно пробормотал Сириец, — не услышал ли он что-нибудь?
      — Ну что ты! — усмехнулся Алиатт, — разве можно услышать что-нибудь в таком грохоте. Здесь и себя-то не слышишь...
      — Иди, иди прочь! — замахал на него руками Сириец, — не нужно, чтобы он обращал на нас внимание. Поговорим в обед.
      — Хорошо, — коротко сказал Алиатт и, круто повернувшись, направился к своему горну. Он работал, не помня себя от радости, и не заметил, как наступил вечер и пришло время обеда.
      В Греции обедали вечером. По древним обычаям, вновь купленного Алиатта в первый день должны были накормить особо, лучше других. Но время военное, а хозяин скуповат. Поэтому Алиатту пришлось наравне с остальными рабами довольствоваться ячменной кашицей, соленой рыбой и двумя головками чеснока. За едой Сириец шепнул ему, чтоб, отходя ко сну, он постарался устроиться рядом с Гераклом. После обеда рабов отвели на ночлег: мужчин — в подвал, женщин — наверх, на чердак.
      Как было условлено, Алиатт нашел Геракла и устроился с ним рядом.
      — Делай вид, что спишь, и жди, когда другие заснут, — прошептал Геракл...
      Томительно долго тянулось время. То в одном, то в другом углу раздавался громкий храп. Наконец все, утомленные тяжкой работой, уснули. Только в правом углу слышны были вздохи и стоны наказанного Карийца.
      — Поднимайся! — услышал Алиатт тихий шепот Геракла. — Иди к выходу и постарайся не разбудить никого. А я пойду к Карийцу...
      Осторожно, чтобы не задеть спящих вповалку на соломе людей, Алиатт пробирался к двери. Ощупывая стену, чтобы найти дверь, он внезапно натолкнулся на чье-то плечо и замер в испуге.
      — Это ты, Геракл? — услышал он тихий шепот Сирийца... — Геракл пошел за Карийцем, — ответил Алиатт. Они замолчали, напряженно прислушиваясь.
      Наконец появился Геракл с Карийцем. Он достал что-то из-за пояса рубахи и долго возился с дверью.
      — Ну-ка, ты, новичок, берись... подсоби!.. — послышался сдержанный шепот Геракла. Алиатт понял, что обращаются к нему.
      Он нащупал рукоять короткого ломика, который Геракл старался просунуть в узкую щель между дверью и косяком.
      — Нажимай крепче, только не резко, чтобы не было шума, — объяснял Геракл. — У них там засов на двери сделан непрочно, да я его еще давно попортил... Сломать его нетрудно: только бы не загремел...
      — Ну, молодец, — похвалил богатырь Алиатта, когда дверь, наконец, была открыта. — Руки у тебя, как клещи. Я уже думал — одному придется справляться! Кариец после сегодняшней колодки еле руками шевелит, а этот слабоват для такого дела.
      Он кивнул в сторону Сирийца.
      Темными улицами они добрались до высокой стены. Дождались, когда по ее гребню прошел очередной дозор и, цепляясь за выступы, — стена была сложена неровно, на скорую руку, в кладке часто попадались даже надгробные памятники, — забрались наверх.
      Геракл и Алиатт все время помогали Карийцу. Сириец лез вперед, указывая дорогу. В момент, когда он уже прикрепил заранее припасенную веревку к одному из зубцов и спустил ее вниз с внешней стороны, на гребне стены раздались тяжелые шаги, звон оружия и показался тусклый свет фонаря. Часовой обходил порученный ему участок стены.
      — Вот и попались! — упавшим голосом прошептал Сириец.
      — Погоди хныкать! — ответил Геракл.
      — Алиатт, бери ломик и — за мной! — Геракл с неожиданной для своего огромного тела легкостью бесшумно скользнул
      навстречу часовому. Алиатт, сжимая ломик, последовал за ним.
      — Кто идет? — крикнул часовой и осекся. Фонарь упал, послышался хрип и приглушенная возня.
      Когда Алиатт подоспел на помощь, часовой лежал неподвижно, а Геракл стоял наклонившись над ним. Алиатт, неизвестно зачем, тоже наклонился над телом и потрогал жилу на виске. Она не билась.
      — Да чего там! Готов! — прохрипел Геракл, отдуваясь.
      Внизу, под стеной, пробираясь среди колючих кустарников,
      Алиатт последний раз взглянул на огромный город, где он был рабом всего один день. Впереди — свобода!
     
      АНТИФОНТ — ВРАГ РАБСТВА
      В доме Андокида ежегодно в памятный день спасения хозяина от гибели в битве устраивался пышный пир. Старший сын Леагор, лучший в Афинах знаток вин и кушаний, не пожалел средств, чтобы пир удался на славу. Здесь было и мясо драры, невиданной птицы из Азии, и замечательного вкуса пиво из Фракии, и сладкое кушанье из особого вида тростника, приготовляемое в Индии. Были приглашены актеры и танцовщицы. Ручные павлины важно расхаживали между гостей, среди которых был сам Перйкл — первый человек в Афинах. Старик хозяин жаловался Периклу на своего младшего сына Антифонта:
      «Мальчик способный, но не хочет учиться». Старик хотел, чтобы мальчик изучал судебные законы своей родины и пригласил для этого лучшего в Афинах учителя, но Антифонт не хочет заниматься, постоянно огорчает учителя и задает ему нелепые вопросы. А мальчик одарен и пишет стихи немногим хуже самого Еврипйда.
      Перикл заинтересовался рассказом и пожелал услышать стихи мальчика. Юный Антифонт вышел на середину комнаты и стал декламировать стихи собственного сочинения:
      — Когда бы был умен родитель мой,
      Меня учить наукам он не стал бы,
      Но сделал бы выносливым и сильным,
      Чтоб я среди несчастий, бед и бурь
      Мог выстоять с спокойным, твердым сердцем.
      Он лучше б научил меня искусству,
      Подобно зверю, голод выносить,
      Одной водою жажду утоляя,
      Ни холода, ни зноя не бояться,
      И тени не искать, таясь от солнца.
      Но, точно сон, проходят годы детства.
      Судьба превратна: может так случиться,
      Что скоро мне придется это все Перенести. Искусство же Орфея 1 И сладкий голос Муз не могут брюха Наполнить и унять! Желудок нам Свои диктует строгие законы. —
      — Стихи звучны, — сказал Перикл. — Но откуда у тебя такие мысли? Твои родители богаты, тебе никогда не придется переносить то, о чем ты говорил. И почему ты не хочешь изучать законы нашей страны?
      — Если отцовское богатство сохранится и моя доля перейдет ко мне, я буду богат и без изучения законов. А если случится беда и я стану бедным, знание законов мне не поможет.
      — Каждый порядочный гражданин, как бы он ни был беден, должен знать законы своей страны.
      — Но я не понимаю, что такое закон! Не можешь ли ты объяснить мне, что это значит?
      — Конечно, могу, — ответил Перикл. — Это совсем просто. Закон — это все что народ, собравшись вместе, постановляет и записывает о том, что следует и чего не следует делать.
      — Но не потому ли хорош закон, — спросил Антифонт, — и не потому ли мы подчиняемся ему, что он учит нас делать хорошее, а не плохое?
      — Клянусь Зевсом, юноша, только поэтому!
      — Ну, а если сходятся на собрание для вынесения письменных постановлений лишь немногие богатые люди, там, где у власти не демократия, а олигархия?
      — Все то, — ответил Перикл, — что постановит и письменно изложит высшая власть в государстве, называется законом.
      — Значит, если тиран захватит власть в государстве и станет предписывать гражданам, что им делать, это тоже закон?
      — Да, если это предпишет тиран, пока он у власти, это тоже закон, — отвечал Перикл.
      — Ну, а что же такое насилие и беззаконие, Перикл? Не будет ли беззаконием такое положение, когда сильнейший притесняет слабейших, заставляя их не путем убеждения, а путем насилия делать, что ему угодно?
      — Именно так, — сказал Перикл. — Я беру обратно свои слова относительно тирана. Издаваемые тираном приказы не законы, а беззаконие.
      — Но почему же? — сказал Анхифонт. — Ведь люди, которые имеют власть при тиране, одобряют его приказы, а до остальных ему нет дела.
      1 Орфей — мифический певец, по преданию создатель музыки и стихосложения.
      — Как это нет дела? — вспылил Перикл. — Все, к чему небольшая кучка людей вынуждает народ против его воли, — насилие, а не закон!
      — Но ведь у нас в Афинах, — возразил Антифонт, — большая часть населения — это рабы и метеки. А разве их приглашают на народное собрание; разве, когда народное собрание издает законы, оно спрашивает у рабов и метеков, одобряют ли они эти законы? Значит, ваши постановления, согласно твоим же словам, не законы, а беззаконие и насилие!
      — Ловко сказано, — недовольно сказал Перикл. — Ты искусный спорщик, но какие же уважающие себя граждане станут спрашивать мнение рабов? Когда я был молод, я тоже был силен в подобных спорах; я также умничал, как ты теперь.
      — Как жаль, что я беседую с тобой теперь, а не тогда, когда ты был молод! — скромно сказал мальчик.
      Старик Андокид, желая перевести неприятный для Перикла разговор на другую тему, сказал Антифонту:
      — Обычно на пирах мальчики не философствуют, а, взяв в руки ветку лавра, поют что-нибудь поучительное из трагедии. Спой хотя бы из трагедии любимого тобой поэта Еврипида песнь о том, как надо «чтить богов бессмертных, родителям почтенье воздавать», дальше ты сам знаешь.
      — Хорошо, я спою из Еврипида, но не эту, а другую песню. И, взяв лавровую ветвь в правую руку, мальчик стал петь:
      На небе боги есть... Так говорят!
      Нет, нет! Их нет! И у кого крупица Хотя бы есть ума, не станет верить...
      Тиран людей без счета убивает И грабит их пожитки; ростовщик Нередко разоряет целый город Процентами и все ж живет спокойней,
      Чем честные, и счастлив весь свой век.
      Известных справедливостью, хоть слабых,
      Немало существует городов:
      Они дрожат, подавленные силой Других держав — могучих, но бесчестных!
      Автор этих слов Еврипид имел в виду афинян и их вождя Перикла, притесняющих города-колонии. Возмущенный Перикл поднялся и, распрощавшись, ушел.
      После этого случая Андокид понял, что из занятий мальчика ничего не выйдет, и с болью в сердце отпустил учителя. Но мальчик не бездельничал и не сидел сложа руки; он либо куда-то уходил, либо сидел дома над книгами, которые неизвестно откуда доставал. Андокиду сообщали, что младшего его сына нередко видят в обществе рабов. Он беседовал не только с рабами Андокида, но часто проводил время с Кефисофонтом, рабом Еврипида. Андокид был всем этим очень огорчен. Раб Кефисофонт был образованным человеком. Как говорили, он помогал Еври-
      пиду писать пьесы. От него услышал Антифонт о несправедливости рабства. Кефисофонт рассказывал, что слова о несправедливости рабства в трагедиях Еврипида вставил он, Кефисофонт, но Еврипид переделывал все по-своему: у него всегда оказывалось, что умные и благородные рабы — это бывшие царские дети, попавшие случайно в рабство, а люди, родившиеся от рабов, всегда оказываются дурными.
      Другое сообщение об Антифонте до слез огорчило старика отца. Мальчика видели в мастерской резных камней метека Ха-ракса. Он часами сидел среди рабов и терпеливо вырезал гемму — камень с резным изображением совы. Отец позвал мальчика и возмущенно сказал ему:
      — Как тебе не стыдно позорить мою старость? Где это ты слышал, чтобы знатные люди сидели среди грязных рабов и занимались низким ремеслом, недостойным свободного человека? Разве у тебя не хватает денег на жизнь?
      — Отец, — ответил мальчик, — сейчас я ни в чем не нуждаюсь, но мало ли что может случиться! Я должен быть уверен, что всегда смогу заработать себе на жизнь.
      — Но где ты это слышал, чтобы порядочные люди занимались трудом, позорящим человека?
      — Как где слышал? А вот каков самый знаменитый из мудрецов нашего времени Гйппий из Элиды. Придя на Олимпийские состязания, он гордился тем, что все то, что на нем, сделано его собственными руками: он сам вырезал камень на перстне, так как он искусный резчик; сам стачал сандалии, так как он искусный сапожник; сам соткал материю на плащ, так как он искусный ткач. Я хочу быть таким, как Гиппий, и научиться все делать сам.
      Старик действительно слышал, что Гиппия очень уважают не только в Афинах, но и в Спарте, и, не зная, что возразить мальчику, сказал только:
      — Не быть тому, чтобы сын Андокида занимался рабским делом! Если так будет продолжаться, я объявлю, что ты мне больше не сын и лишу тебя наследства!
      Когда Антифонт достиг восемнадцати лет, он поступил в эфебы для подготовки к будущей военной службе. Мальчик сразу же обратил внимание командиров исключительной выносливостью, силой, ловкостью, точностью прицела в стрельбе из лука. Услышав об этом, Андокид — человек старого закала, считавший, что самая высокая доблесть аристократа — военное дело, чрезвычайно обрадовался и решил простить юноше прежние грехи.
      Окончание эфебии он решил по обычаю отпраздновать пышным пиром и ценным подарком юноше.
      Вернувшись домой с военной службы, Антифонт узнал, что его брат Леагор собирается продать своему товарищу недавно купленную Андокидом рабыню Тйру, которая уже давно нравилась Антифонту за кротость нрава. Антифонт пожалел Тиру и, когда отец по обычаю спросил его во время пира, какой подарок был бы ему всего приятнее, сын, совершенно неожиданно для отца, просил подарить ему Тиру. Отца очень огорчила эта просьба. Он думал, что его храбрый сын попросит, как это было принято, ценное оружие; но, следуя обычаю, Андокид исполнил просьбу сына.
      Через некоторое время старику Андокиду сообщили о новом проступке Антифонта: подаренную ему рабыню он отпустил на волю, а затем женился на ней, отказавшись от невесты, которую сватал за него отец. Андокид пришел в совершенную ярость, зато Леагор, старший брат Антифонта, обрадовался. Он хотел получить после смерти отца один все родовое имущество. Он подговаривал отца всенародно отречься от Антифонта, и старик пошел на это.
      У Антифонта был только один путь отстоять свои права — доказать судьям, что отец выжил из ума и что, отрекаясь от младшего сына, он разоряет родовое имущество. Доказать это было нетрудно: о слабоумии старика знал весь город, на суде выступили и врач, лечивший старика, и его управляющий, и приказчики, и члены рода; эти же сородичи показали, что Леагор — злостный расточитель и губит родовое имущество. Но Леагор нанял за огромные деньги известного болтуна Кефи-содема, постоянно торчавшего в суде: тот заранее написал для старика речь. Андокид выучил ее и вместо того, чтобы опровергать то, что говорил Антифонт, произнес эту речь, в которой в ярких красках рассказывал о поведении сына: юноша проводит время в обществе грязных рабов, занимается рабским ремеслом, женат на бывшей рабыне, не верит в богов, считает, что свободные и рабы равны, и подговаривает рабов к бунту против хозяев. Все это возмутило судей, они отказали Антифонту и признали его отца здоровым человеком.
      Это дало право Андокиду выступить в народном собрании перед всеми гражданами с торжественным заявлением о том, что он отрекается от сына и лишает его наследства. Общественный глашатай громко повторил его слова. По афинским законам, сын, проклятый отцом, лишался права посещать народное собрание и служить в войске.
      Антифонт остался вдвоем с женой без средств к существованию. В это время началась война со Спартой, но в армию его не взяли, как «отреченного». Первое время Антифонт бедствовал, но изученное ремесло спасло его от голодной смерти. Кроме того, судебный процесс, в котором он участвовал, сделал его известным. Сначала метеки и отпущенные на волю рабы, а затем и свободные граждане стали обращаться к нему за помощью и советами. Вскоре он стал давать «уроки мудрости». Люди
      старых взглядов, презиравшие рабов и считавшие всякую работу за плату унизительной для свободного человека, ненавидели его как «разрушителя общества». Но Антифонт понимал, что правда на его стороне. Он решил написать книгу и изложить в ней все то, что он пережил и передумал. Книгу эту он назвал «Правда». Он объяснял свое понимание справедливости — не обижать других, но и не допускать, чтобы другие тебя обижали. Он убедился, что суд решал дела в пользу богатых и сильных, а слабые и бедные всегда проигрывают дело в суде. Поэтому, писал он, участвовать в таком суде несправедливо: честный человек не должен быть в таком суде ни судьей, ни обвинителем, ни свидетелем.
      Но особенно резко выступал Антифонт против рабства. Он писал:
      «Мы делим людей на варваров и греков, на знатных и простых; знатных мы уважаем, простой народ презираем. Но при этом мы сами поступаем как варвары, так как нигде не презирают так простой народ, как у варваров: вот, например, египтяне считают только египтян людьми, а всех прочих людей варварами, в том числе и греков. А в действительности между людьми нет никакой разницы: все рождаются голыми, все дышат воздухом, едят руками».
      У греков отец имел полную власть в семье. Дети должны были исполнять любую волю отца. Отец, например, мог женить сына или выдать замуж дочь, не считаясь с их волей, а за непослушание объявить о своем отказе от сына, и тогда сын лишался наследства и важнейших гражданских прав. Антифонт испытал это на себе. В своей книге он заявляет, что сын не должен слушать отца и помогать ему в старости, если отец был несправедлив к сыну. В этой же книге Антифонт написал о природе, впервые познакомив афинян с учением знаменитого философа Демокрита из Абдер, который учил, что богов нет, а все происходит по законам природы.
      Книга Антифонта вызвала ярость и возмущение богатых рабовладельцев. Его поносили философы, авторы комедий высмеивали его в пьесах. Но это не остановило Антифонта, и он бесстрашно продолжал свою деятельность.
      Но после смерти Антифонта враги его постарались уничтожить самую память о нем. Сочинение Антифонта было забыто, мало кто читал его или переписывал.
      Прошло две с половиной тысячи лет. Никто не мог подумать, что в Греции, все хозяйство которой было построено на тяжелом труде рабов, могли быть люди, открыто выступавшие против рабства и считавшие рабов такими же людьми, как и свободных. Но в начале XX в., при раскопках в египетском городе Оксирйнхе, в верхнем течении Нила, был найден в мусорной яме обрывок сочинения Антифонта «Правда», и нам стало
      известно, что думал и за что боролся замечательный мыслитель древности Антифонт. Но, конечно, таких людей в то время было очень мало, а если они и были, то их преследовали так же, как и Антифонта.
     
      НА ПНИКСЕ
      лашатаи созывали граждан Афин на народное собрание. Желавших занять должность глашатая подвергали особому испытанию — заставляли показать, достаточно ли силен и благозвучен их голос. Только выдержавшим это испытание вручали знак достоинства глашатая — жезл с изображением двух обвивавших его змей. Теперь глашатая не смели обидеть ни сограждане, ни иноземцы, к которым его могли послать с поручением от государства. Насилие над глашатаями считалось тяжким преступлением.
      Заслышав голос глашатая, граждане выходили из своих жилищ, мастерских и лавок, чтобы узнать, какие вопросы сегодня будет решать народное собрание.
      На собрании должны были происходить выборы должностных лиц на следующий год. Это важное собрание, и граждане устремились на Пникс. Хотя за присутствие на собрании платили два обола каждому, все же пропадал рабочий день, и хозяева мастерских и лавок терпели убыток, когда их работники уходили на Пникс.
      А ведь именно ремесленники и составляли большинство в народном собрании. «Чего можно ждать, когда власть принадлежит кузнецам, мясникам, сапожникам и горшечникам», — с презрением говорили аристократы. Они с восторгом смотрели на Спарту, где свободный гражданин считал для себя унизительным заниматься ремеслом, а проводил время в военных упражнениях, пока илоты возделывали землю, или на аристократические Фивы, где ремесленник или лавочник допускался к общественным должностям только через десять лет после ухода от своего дела.
      В демократических Афинах, напротив, существовал закон, повелевавший каждому, кто желал, чтобы его сын заботился о нем на старости лет, научить его какому-либо ремеслу. «У нас в Афинах, — говорил вождь демократии Перикл, — позорна не бедность, а нежелание работать, чтобы из нее выбиться».
      Правда, легче это было провозгласить, чем выбиться из бедности. Чтобы завести свою мастерскую, надо иметь деньги для
      найма помещения, приобретения материала и нескольких рабов. Конечно, можно нанять чужих рабов или свободных работников. Всегда находились хозяева, которые не могли использовать всех рабов у себя и охотно отдавали их в наем, чтобы не держать понапрасну лишние рты.
      Много было и свободных, которых бедность вынуждала наниматься на работу. Но за чужого раба надо платить его владельцу, а плата свободному составляла одну драхму в день. Конечно, деньги можно занять у ростовщика, но он требовал 12, 18, а то и 36% и не давал должнику покоя, постоянно грозя подать на него в суд и продать за долги его мастерскую. Только немногим удавалось разбогатеть, чтобы, как у известного оратора Лйсия, иметь мастерскую, в которой работало 120 рабов, или как отцу другого знаменитого оратора Демосфена, владеть оружейной мастерской с тридцатью двумя рабами и мебельной — с двадцатью. И хотя в демократических Афинах граждане считались равными и могли занимать любые должности, но только богачи добивались высшей должности стратегов и играли видную роль в государственной жизни.
      А большинство, если им и удавалось купить или нанять од-ного-двух рабов, целый день от первого крика петуха до заката солнца трудились вместе с ними в мастерских. Выучиться мастерству было не так легко. Много лет присматривался ученик к приемам мастера, пока его самого допускали к самостоятельной работе. Да и не все секреты открывал молодежи старый мастер, желая остаться единственным и непревзойденным в своем искусстве. И действительно, многие афинские мастера были замечательными художниками. Особенно славилась афинская глиняная посуда — чаши, блюда, кувшины, амфоры. Изящно сделанные и хорошо обожженные, они разрисовывались черной, красной, белой краской. Целые сцены изображались на этих сосудах. Вот герой Тесей сражается с амазонками, Одиссей ослепляет одноглазого великана Полифема, а обратившийся в быка Зевс похищает красавицу-царевну Европу. Но не только из мифологии черпали темы художники. Многие сцены были взяты из жизни: дети на уроке в школе; юноши, занятые гимнастическими упражнениями; торговые суда; гончары, изготовляющие посуду; мать с ребенком; молодой воин, прощающийся с женой, и многое, многое другое. По всему миру расходились эти прославленные изделия, и до сих пор находят их археологи повсюду в Западной Европе и в нашем Причерноморье, и в Африке, и в Азии — вплоть до далекой Индии.
      Мастерам-гончарам было у кого учиться. Отовсюду стекались в Афины лучшие скульпторы и художники. Недаром Афины назывались «школой Эллады». В Греции ходила пословица: «Если ты не видел Афины, ты мул, а если видел и не был восхищен, ты пень».
      Стоило только живописцу пойти в «пестрый портик» Афин, чтобы увидеть непревзойденные образцы живописи. Этот портик расписывал один из величайших греческих художников, уроженец острова Фасоса, Полигнот. За редкое художественное дарование афиняне дали ему права афинского гражданина. Его картины, изображавшие разрушение Трои, путешествие Одиссея в подземное царство и Марафонскую битву, производили сильное впечатление. До ста отдельных фигур было нарисовано на каждой из этих огромных картин. И хотя Полигнот, как и другие современные ему художники, употреблял только черную, белую, желтую и красную краски да иногда немного позолоты, никому не казалось, что картины его бедны и нежизненны — так выразительны были лица нарисованных на них людей, так полны движения их тела. Мастера, разрисовывающие вазы, вдохновлялись его живописью и старались следовать его примеру.
      Условия работы в мастерских были очень тяжелые. Полуголые, обливаясь потом, трудились рабы в душных мастерских. А хозяин или надсмотрщик ходил между ними, подгоняя палкой замешкавшихся. В мастерских к потолку приделывались специальные веревки с кольцами. В эти кольца продевали руки и ноги раба, а затем его стегали бичом.
      Жизнь ремесленника, вынужденного наниматься на работу, была нелегкой. В год он мог заработать 300 — 400 драхм. Из них 180 тратилось на скудную пищу — овсяный хлеб, овощи, соленую или свежую рыбу, дешевое вино; 30 драхм надо платить за одежду — короткую до колен шерстяную рубаху с поясом, козью шкуру, надевавшуюся в холодные дни, войлочную шапку и грубые сандалии. Приходилось платить и за жалкую комнату, обычно сдававшуюся внаймы над какой-нибудь лавочкой. В таких домишках из дерева и кирпича было обычно по 2 — 3 крохотных комнатки в 4 — 5 квадратных метров, выходивших прямо на улицу; в комнаты под крышей вела пристроенная снаружи лестница... Так расходился почти весь заработок, а ведь у нанявшегося на работу была еще семья.
      Чтобы увеличить доход, жены бедняков торговали на рынке лентами, нитками, зеленью, булками, плели венки из цветов, нанимались на работу позолотчицами, красильщицами или ткачихами. Иногда женщины помогали мужьям работать в мастерской. Детей тоже рано пристраивали на работу. И все-таки трудно было сводить концы с концами. А иногда случалось и так, что хозяева отказывались выплатить то, что причиталось работникам по договору, и приходилось подавать на них в суд и тратиться на тяжбу.
      Глубокая пропасть разделяла афинских бедняков и богачей. Но в народном собрании, в совете, в суде каждый гражданин считал себя равным другому. Он гордился тем, что может осудить или оправдать, наградить или покарать самого знатного человека, самого видного государственного деятеля. И вот, оставив свою работу, ремесленники, лавочники, матросы, грузчики идут на Пникс выбирать должностных лиц на следующий год.
      Шесть специальных надзирателей с тридцатью помощниками проверяют по спискам явившихся. Ни один иноземец, метек, тем более раб, не может принимать участие в собрании. Хотя они и составляли большинство населения и создавали многие из прекрасных вещей, которыми славились Афины, они не имели права принимать участие в решении государственных дел.
      Пропущенные на собрание толпятся, стараясь пробиться в передний ряд. Иногда скифским стрелкам приходится удалять слишком буйных нарушителей тишины и порядка. Наконец все рассаживаются. Жрец приносит животных в жертву богам, глашатай читает молитву и призывает проклятие на тех, кто скажет что-либо во вред народу. После молитвы председатель собрания поднимается со своего места, читает списки желающих быть избранными на какую-нибудь должность и о каждом из них спрашивает мнение присутствующих. Всякий желающий может выступить и говорить, что ему угодно. Перед тем как начать речь, гражданин надевает на голову венок: венки носили и все должностные лица при выполнении своих обязанностей. Если во время речи кто-нибудь осмеливался оскорбить оратора, председатель удалял с собрания обидчика или брал с него штраф в 50 драхм. Но и оратор должен был вести себя прилично, не оскорблять собравшихся, не браниться, а главное не предлагать ничего противозаконного, что могло принести вред народу. Если он будет уличен в таком проступке, ему больше не придется выступать на собраниях, сограждане приговорят его к изгнанию или даже к смерти.
      Итак, списки прочитаны. Кто хочет сказать что-нибудь о кандидатах? Может быть, среди них есть тацие, которые еще не достигли тридцати лет? Или такие, которые уже занимали эти должности? Таких выбирать не полагается. Только стратегов можно выбирать несколько раз подряд, а другие должны уступить свое место новым кандидатам, чтобы всякий гражданин успел побывать на разных должностях. Ведь того, кто не принимал участия в управлении государством, считают плохим гражданином, ленивым, не радеющим о пользе народа. Да большинство афинян и не отказывалось от общественных обязанностей. Ведь все должностные лица пользуются почетом и получают жалованье — судьи по 3 обола в день, а члены совета даже по целой драхме и, кроме того, обедают на государственный счет... А не пробрался ли обманом в число кандидатов какой-нибудь государственный должник, не выполнивший возложенных на него повинностей, не уплативший налогов, не сдавший работы по полученному им подряду?
      Нет, все в порядке, все кандидаты проверены, и можно приступать к выборам. Кое-кого народ выбирает голосованием. Это государственные казначеи, которые должны быть богатыми людьми, чтобы с них можно было взыскать убытки, если в казне по их вине обнаружится недостаток денег, а также полководцы-стратега. Стратегов выбирают 10, по одному от каждой фи-лы, и они должны быть людьми опытными в военном деле. Им в помощь выбирают 10 командиров пехоты — таксиархов — и двух начальников конницы — гиппархов. Затем они уже сами, по своему усмотрению, назначают начальников сотни — лохагов. Председатель называет имена кандидатов на должности казначеев, стратегов, таксиархов и гиппархов. Собравшийся народ поднимает руки. Председатель объявляет, за кого подано большинство голосов. Секретарь записывает решение собрания, и избрание считается законченным.
      Остальных должностных лиц избирают по жребию. Это — девять архонтов, которые ведают религиозными церемониями, делами об иностранцах, законами и выборами остальных должностных лиц. Один из них называется архонт-эпоним, его именем обозначается текущий год. «Это было при таком-то архонте», — так греки считали годы. Если архонты хорошо исполняют свой долг и народ остается доволен их отчетом, собрание присуждает им золотой венок, и они становятся после срока архонтства членами ареопага. По жребию же выбирают членов Совета пятисот, судей, одиннадцать надзирателей над тюрьмами, десять астинбмов, наблюдающих за чистотой и порядком в городе, десять агораномов, которые должны ведать рынками, отбирать испорченные товары, собирать пошлины, решать споры между покупателями и торговцами, хозяевами мастерских и наемными работниками. Жеребьевку производят архонты одновременно с выборами.
      Для этого в храме Тесея ставятся две урны. В одной лежат таблички с именами кандидатов, в другой черные и белые бобы. Архонт вынимает одновременно табличку и боб. Если боб белый, кандидат считается избранным, если черный, ему приходится снова пытать счастье на следующий год. Но вот, наконец, все должностные лица избраны, и председатель распускает собрание.
      Через два месяца старые должностные лица сдадут свой отчет, а новые вступят в должность.
      Присутствовавшие на собрании получают свои два обола и расходятся по домам. Они идут по улицам Афин, эти полноправные граждане, составляющие незначительную часть населения города. Все остальные — метеки, женщины — политическими правами не пользовались, не говоря уже о рабах.
     
      АФИНСКИЙ РАБ
      от уже три года, как лидиец Леодавл, отправившийся на корабле по торговым делам на остров Самос, пропал без вести. Три года семья его, жившая в Сардах, главном городе Лидии, ничего не слыхала о нем. Думали, что он утонул в море. Но затем прибыл плывший на этом корабле греческий купец Афинодор, сообщивший, что корабль захвачен пиратами. Ему удалось выкупиться за большие деньги, а все остальные обращены в рабство и проданы разным хозяевам на рабском рынке на острове Хиосе. Жена Леодавла пыталась узнать, где ее муж, но из этого ничего не вышло. Да если бы она и узнала, то от этого было бы мало проку, таз* как денег на выкуп здорового, сильного мужчины из рабства у нее не было.
      И вот однажды, когда семья Леодавла уже давно потеряла всякую надежду когда-либо его увидеть, кто-то тихо постучался в дверь. Старший сын вышел в сопровождении собаки и в ужасе отскочил. Перед ним стоял седой старик, одетый в лохмотья, с искалеченной левой рукой, с широким шрамом через все лицо и гноящимися глазами. Но страшнее всего было огромное кроваво-красное клеймо через весь лоб, на котором было выжжено: «Возврати беглого Клидему». Сын Леодавла, испугавшись, хотел уже было снова закрыть калитку, но вдруг обратил внимание на то, что его злая собака, всегда бросавшаяся на чужих, особенно на грязных и оборванных бродяг, не лает и не кусается, а дружески виляет хвостом и лижет руку оборванцу. И тут юноша узнал в нищем старике отца, который только три года назад был здоровым, могучим мужчиной сорока двух лет, без единого седого волоса.
      На крик юноши мигом выбежала вся семья. Отца ввели в комнату, вымыли, переодели и накормили, но все отворачивали глаза от него — настолько был ужасен его вид. Когда Леодавл немного пришел в себя, он стал рассказывать о своих несчастьях.
      «На рынке рабов в Хиосе всех покупателей привлекали мой рост, здоровье и мышцы. Деньги отобрали пираты; я не мог обещать, что меня выкупят, так как знал, что у вас нет таких денег. А ремесла я никакого не знал. Богатый афинянин, заметив, что я не только силен, но еще и грамотен, купил меня, чтобы поставить надсмотрщиком над рабами на руднике, который он взял в аренду у Афинского государства; здесь нередки были бунты рабов, и чтобы быть надсмотрщиком, надо иметь большую силу и ловкость. Я должен был бы радоваться, так как надсмотрщику живется лучше, чем простому рабу, но я человек не злой и с ужасом думал о своих будущих обязанностях истязателя.
      После недолгого пути мы с хозяином приплыли в афинскую гавань Пирей, а оттуда в сопровождении приказчиков и других рабов меня отправили на рудник хозяина. Я увидел несколько сот рабов, спавших в наскоро сколоченном бараке, открытом со всех сторон ветрам. Из досок были сколочены в два этажа нары; часть рабов спала вповалку, вплотную друг к другу, на полу; остальные, также вплотную друг к другу, на нарах. Стояла отвратительная вонь; многие из рабов были покрыты шрамами от ударов и гноящимися ранами, которые никто не перевязывал, никто не лечил. На лбу у многих были выжжены клейма.
      Спать рабам полагалось только пять часов; один раз в день им давали жидкую похлебку из муки; работать же они должны были восемнадцать часов в сутки. И что это была за работа! Небольшими лопатками люди углублялись в землю... Лежа на спине, они выбивали породу молотком; пыль и мелкие камни непрерывно сыпались им в глаза. Дышать было нечем: время от времени приходилось зажигать коптящую светильню — веревочный фитиль, опущенный в масло, и от этого в шахте становилось еще более душно. Я и другие надсмотрщики должны были следить, чтобы все время непрерывно раздавался стук молотков; если молоток замолкал, я должен был вползать внутрь, отыскивать виновного, вытаскивать его наружу и беспощадно избивать бичом. Никаких жалоб и оправданий выслушивать не разрешалось; я должен был заранее считать, что всякая такая жалоба — притворство. Если поверить жалобе одного, все начнут жаловаться, так как все были измучены до крайности и работали через силу. Ежедневно вывозили с рудника несколько трупов.
      Однажды я позволил себе заметить господину, что такое ведение хозяйства очень убыточно: за раба платят большие деньги, а через короткое время он гибнет. На это хозяин мне сказал, что я ничего не понимаю в делах: уже больше двадцати лет длятся войны, на море господствуют пираты, и рабов на рынке так много, что их можно купить за бесценок. В среднем каждый раб может прожить на рудниках 3 — 4 года, а своей работой за это время он втрое или вчетверо покрывает расходы на его покупку и жалкое пропитание. Я понял, что обращаться к совести этого человека бесполезно. Я не мог дольше оставаться надсмотрщиком и решился на побег.
      Хозяин неоднократно посылал меня в сопровождении при^ казчиков и других надсмотрщиков в Пирей для доставки вновь прибывавших рабов, провианта и инструментов. Во время одного из таких путешествий я случайно встретил Гирандеса, сына моего приятеля Кройса, давно покинувшего Сарды и жившего
      в Пирее. Так как никто из моих спутников не понимал по-лидийски, я вступил в разговор с Гирандесом и узнал, что Кройс на днях уехал навсегда на родину и, если мне удастся бежать, Гирандес спрячет меня и поможет вернуться домой.
      Впоследствии оказалось, что мои спутники догадались, о чем я беседую с земляком. Когда мы в следующий раз направились в Пирей, они взяли с собой собак и не спускали с меня глаз. Но по дороге, когда мы шли по берегу ручья, я сорвал пустой внутри стебель тростника, как бы для того, чтобы опираться на него, как на палку. Когда я отстал и попытался скрыться в одном из боковых переулков, они бросились за мной, спустили собак, успели забежать вперед и отрезали мне путь по переулку.
      Я бежал быстрее их, но они гнали меня к берегу, к гавани, где было очень много народу и где беглому рабу невозможно было скрыться. Положение становилось безвыходным: мне не оставалось ничего другого, как нырнуть под воду. Благодаря тростинке я мог находиться под водой, так как, выставив наружу конец трубки, я мог дышать. Я пробрался между судов и поплыл в открытое море. Я прекрасно плавал, и мне удалось незамеченным отплыть довольно далеко от берега. Я увидел корабль, плывший на близлежащий остров Эвбею; подплыв к нему, я сказал, что моя лодка опрокинулась; мне поверили и отвезли на Эвбею, в город Карйст.
      К сожалению, в Каристе я никого не знал. У меня было с собой несколько драхм хозяйских денег. Я пришел к Евангелу, хозяину мастерской железных изделий. Имя этого человека было мне случайно известно. Я выдал себя за лидийца Крбйса, ехавшего на родину, сказал, что потерпел кораблекрушение у берегов Аттики, и мне дали работу на кузнице, с которой я благодаря моей силе быстро освоился.
      В мастерской кузнеца лучше всего жилось рабам, знавшим ремесло и имевшим собственный инструмент. Они жили отдельно, на своих квартирах, приходили на заре и, как только начинало темнеть, уходили. Хозяин платил им немного, но после ухода домой они прирабатывали у разных заказчиков. Некоторые из них копили деньги, чтобы выкупиться на волю. Хуже было положение свободных чернорабочих, не знавших ремесла, вроде меня.
      Мы работали с утра до глубокой ночи только за обед и помещение. Хозяин, правда, обещал нам впоследствии выдать жалованье, но опытные люди смеялись над этим обещанием.
      Но совсем плохо приходилось в мастерской простым рабам, не знавшим ремесла. По большей части это были мальчишки. Спать они могли только пять часов в сутки: весь день они ходили сонные, но когда нечаянно закрывали глаза во время работы, то получали оплеуху или удар тяжелым инструментом;
      иногда хозяин и его помощники кололи их булавками или обжигали горящей лучиной. За всякую провинность их беспощадно избивали мастера. Их заставляли делать однообразную, одуряющую работу; более тонкой работе мастера не обучали, боясь, как бы мальчишки, научившись, не заняли их места. В эргасте-рии (так назывались ремесленные мастерские) было, конечно, не так душно, как в шахте, но рабы в мастерской месяцами находились в полутемном помещении, не выходя на свежий воздух, и поэтому были бледны, как привидения.
      Как вы знаете, я был очень силен; поэтому легко справлялся с работой и чувствовал себя неплохо. Больше всего ободряло меня то, что работал я поденно, ничем не был связан с хозяином и, как свободный человек, мог в любое время уйти, куда глаза глядят. Я уже успел сговориться с одним корабельщиком, что на следующий день отплыву с ним в Сарды; он назначил большие деньги за перевозку, но я поклялся выплатить эти деньги ему в течение полугода по приезде. Казалось, свобода была близка.
      Но, очевидно, судьба меня еще преследовала. Вернувшись в мастерскую, я неожиданно застал там брата моего афинского хозяина, пришедшего за железными цепями для рабов. Разумеется, я уже до того принял все меры, чтобы меня нельзя было узнать. Всю жизнь я носил длинные волосы и бороду; теперь наголо побрился, выбрил даже брови и стал походить на молодого египтянина. Заметив брата хозяина, я быстро прошмыгнул в эргастерий, где работали рабы, но на мою беду он сразу же узнал меня.
      Мой новый хозяин, кузнец, больше всего боялся, чтобы его не сочли укрывателем беглых рабов, поэтому он и еще несколько рабов окружили эргастерий. Несмотря на мою силу, мне не удалось вырваться из их рук; меня связали и отвезли назад в Афины.
      Прежний хозяин, вопреки общим ожиданиям, отнесся ко мне очень милостиво. Я получил только двадцать ударов истрихидой. Так назывался большой бич, в который были вплетены заостренные косточки. После этих ударов я несколько дней пролежал на земле, обливаясь кровью; раны в некоторых местах нагноились, но в общем я оправился и мог продолжать работу. Однако хозяин предупредил, что в случае нового побега он заклеймит меня и замучит до смерти.
      Конечно, надсмотрщиком он меня уже не назначил. Я был поставлен носить тяжелые мешки с породой. От этого к вечеру спина ныла, горела и болела, но зато я работал на свежем воздухе. Казалось бы, меня можно было только жалеть, но есть немало злых и завистливых людей. В числе рабов были такие, которые завидовали тому, что я не работал в шахтах и что хозяин наказал меня за побег сравнительно мягко. Один из них
      рассказал мне по секрету, что он решил бежать, для чего уже договорился с одним из окрестных жителей и с корабельщиком, и предложил мне и еще нескольким рабам бежать вместе с ним. Я обрадовался, но оказалось, что все это было только ловушкой. В том месте, куда я бежал по его указанию, подстерегала засада, посланная хозяином, и меня взяли голыми руками. Остальные рабы, к их счастью, не могли уйти из шахты и не явились.
      Нет сил описать все, что со мной проделали после этого. Прежде всего меня пытали. Меня подвесили на веревочную лестницу и стали выкручивать руки и ноги, требуя, чтобы я назвал рабов, которые собирались бежать вместе со мной; при этом мне переломили левую руку. В конце концов я сказал, что назову своих сообщников, но назвал как раз наиболее преданных хозяину доносчиков и негодяев; не знаю, поверили ли они, но пытку, наконец, прекратили. Затем меня били без конца плетью. При этом сам хозяин ударом кнута рассек мне лицо, как ножом. Затем явился клеймовщик с краской и иглами и поставил мне это клеймо на лоб. Не выждав, пока я хоть сколько-нибудь оправлюсь от истязаний, мне дали молоток и отправили в забой. В шахте я в необыкновенных мучениях проработал полгода, почти не получая пищи; я сам не понимаю, как выжил.
      Наконец, у меня созрел план нового побега — все равно терять было нечего. Когда я был надсмотрщиком, то видел, как поступали с рабами, относительно которых уже не было сомнения, что они умирают: с ними никто не хотел возиться, кормить было тоже незачем, поэтому их сбрасывали живыми в ров за рудником, где лежали трупы умерших рабов. Я решил притвориться умирающим. Я расцарапал себе небо острым камнем; когда ко мне подошел надсмотрщик, я открыл рот и хлынула кровь, затем я упал на землю и, сколько он ни бил и ни топтал меня, я не вставал, а только сопел и бессмысленно ворочал глазами, как это наблюдал у других умирающих. Надсмотрщик доложил приказчику, они вдвоем подняли меня, понесли и швырнули с высоты в ров, на груду трупов. Упал я на мягкое и потому не очень разбился. Долго я лежал среди зловонных трупов. Ночью я пополз к противоположному краю рва; я был слаб и несколько раз срывался вниз, но, наконец, вылез на поверхность земли. Я не мог не понимать, что мое положение безнадежно: всякий, нашедший раба с клеймом на лбу, возвратит его немедленно же владельцу. Действительно, как ни тихо я пробирался, на полпути к Пирею мои шаги услышал какой-то прохожий и нагнал меня.
      К счастью, это оказался Гирандес, сын Кройса, тот самый, который обещал мне помочь бежать. Он пришел в ужас, увидев, каким я стал, но не испугался преследований и не забыл дружбы к старому приятелю и земляку его отца. Он завязал мне лоб платком, чтобы не видно было клейма, в темноте отвел меня в свой дом, а затем с верным человеком отправил в Сарды. И вот я перед вами. Три года провел я в прекрасной Элладе, в знаменитых Афинах, о которых слышал столько хорошего. Да будут они прокляты!»
     
      АФИНСКИЙ РЫНОК
      а корабле убирали парус. Моряки забегали по палубе, закрепляя канаты. Весла опустились, и гребцы-рабы затянули унылую песню.
      Невысокий богато одетый хиосский купец, стоявший опершись о борт, обернулся к своему соседу:
      — Скоро Афины! Много там любителей хорошего вина, и мой товар придется им по сердцу. Я везу пятьдесят амфор отличного хиосского вина!
      — Не такая уж необходимая вещь твое вино, — возразил его сосед, худощавый торговец с Понта, — кто станет его покупать? Два-три богача-аристократа! В Аттике хватает и своих виноградников! Вот мой товар, действительно, пойдет нарасхват. Я везу хлеб. Прошли те времена, когда Афинам хватало продуктов, производимых в Аттике. Теперь город полон рабов и метеков. Их больше чем коренных граждан, и без привозных товаров город существовать не может.
      — Это ты верно говоришь! — вмешался другой купец, судя по говору, коренной афинянин, — Афины стоят на берегу моря, а им не хватает даже своей рыбы. Я очень выгодно закупил партию соленой рыбы в Херсонесе Таврическом и уверен, что мой товар найдет в Аттике хороший сбыт.
      Хиосец кивнул головой.
      — Да, бедняки Аттики только и кормятся, что соленой и сушеной рыбой.
      Вдали показались очертания берега: уже вырисовывалась высокая гора, а на ее фоне виднелись холмы, на одном из которых можно было различить очертания крепости. Афинский купец, указывая рукой в направлении берега, воскликнул:
      — Вот они — Афины! Это гора Пентеликон, где добывают мрамор для строительства, а под ней, ближе к нам, — акрополь. Скоро будем в Пирее! Хозяин корабля тоже торопится. Смотрите, как надсмотрщик хлещет гребцов. Корабль набит рабами, и они мрут как мухи.
      — Да! Он купил большую партию рабов на Хиосе, и уже половина перемерла, — заметил хиосец. — Македонский царь все время воюет с фракийцами, и хиосские купцы непрерывно закупают у него пленных. А в Хиосе они раскупаются всеми греческими городами.
      — Афинам сейчас не хватает рабов: ведь несколько лет как Афины не ведут никакой войны, а без рабов не может развиваться ни ремесло, ни торговля. Наш кора-По дороге на рынок (с рисунка бельщик выручит за своих на вазе). рабов хорошие деньги.
      За этими разговорами купцы даже не заметили, как корабль вошел в афинскую гавань Пирей. Началась разгрузка привезенных кораблем товаров.
      Многие высадившиеся с корабля пассажиры направились к большому пирейскому базару, где обычно прибывшие из разных стран купцы выставляли образцы своих товаров с тем, чтобы затем распродать их не только в Афины, но и в другие государства Греции. Другие путешественники, сойдя по сходням на берег, толпились около корабля нерешительно, не зная, очевидно, куда им направиться.
      Какой-то долговязый пассажир, размахивая руками, объяснял своему тучному спутнику: «Вон там, направо, видишь, — высокая крепость и гавань Мунихий. Слева, за заливом, — Некрополь, афинское кладбище! Прямо перед нами — город Афины, а чтобы попасть туда из Пирея, придется пройти между Длинными стенами, которые построил Перикл. Пройдя их, мы попадем на афинский рынок и пойдем к трапезитам». В этот момент нахлынула большая толпа носильщиков, матросов и приезжих и увлекла говоривших с собой. Все торопились к открытию афинского рынка.
      Квартал, примыкавший к афинской агоре — рыночной площади, постепенно заполнялся народом. Был уже третий час по афинскому времени, приблизительно соответствующий нашим 8 часам утра. Узкими улочками, мимо открытых дверей посудных, кожевенных, оружейных и других мастерских, толпы людей, громко разговаривая, двигались к агоре. Вот из одного домика высунулась растрепанная голова какого-то человека и оглушительным голосом потребовала, чтобы прохожие обязательно купили у него «лучшие лампы, какие когда-либо видела Эллада». Многие заглядывались на искусно сделанные лампы и разукрашенные светильники с одним и двумя фитилями. С ловким ламповщиком тщетно соперничал гнусоватый торговец книгами —
      свитками папируса. Сквозь полуоткрытую дверь его мастерской были видны обнаженные спины согнувшихся рабов-переписчи-ков. Видно было, как они быстро опускали заостренные камышинки в черную краску, заменявшую тогда чернила, и торопливо что-то писали.
      «Купив мои книги, — гнусил книготорговец, — вы станете мудрыми и богатыми, и вы узнаете, как выгоднее вести домашнее хозяйство, как получить больше дохода от ваших рабов, как оправдаться в суде и убедить в своей правоте всякого, кто спорит с вами!»
      На рыночной площади было еще теснее, чем в прилегающих узких переулках. К нескольким большим зданиям тесно примыкали легкие, передвижные палатки и ларьки рыночных торговцев. Для каждого товара было отведено свое место. Направо находился горшечный ряд. Дальше шли овощной, сырный, винный. В середине рынка возвышалось недавно построенное большое здание для хлебной торговли. В узких проходах между рядами ларьков, толкаясь и шумя, толпился народ. С громкими криками, наперебой расхваливая свой товар, сновали разносчики. Выбирая и торгуясь, бродили по рядам, посланные хозяевами, рабы и рабыни. Тут же свободные афинские граждане запасались всем необходимым.
      Среди многоголосой толпы покупателей, заполняющей рынок, не видно ни одной почтенной афинской гражданки: в Афинах свободные женщины никогда не посещали рынка. Обязанность делать покупки лежала на рабах или рабынях. Иногда закупки делал сам хозяин дома.
      На миг движение толпы по фруктовому ряду приостановилось. Куча зевак собралась вокруг торговки смоквами (инжиром). Торговка, неистово ругаясь, трепала за уши худого, грязного и оборванного мальчишку, пытавшегося стянуть у нее из корзинки смокву. Мальчишка ревел. Зеваки хохотали.
      В это время в толпе, окружавшей торговку, появились два знакомых нам пассажира. Долговязый, с покрытым прыщами узким лицом, бойко работал локтями, стараясь протолкаться поближе. За ним, держась за полу его одежды, следовал низенький толстяк, несший в левой руке странной формы корзину с крышкой. На обоих нарядные хламиды — короткие плащи, обычная одежда путешественников.
      — Куда ты опять полез, — бормотал толстяк своему высокому товарищу, крепко цепляясь за край его плаща, — здесь и корзину могут раздавить... Вечно тебе нужно быть там, где давка, скандал, толпа... Здесь не к чему прицениться. Что тебе здесь надо?
      — Потерпи минутку! — отвечал высокий, продолжая отчаянно толкаться. — Это страшно интересно! Как ты не понимаешь?
      Их препирательства были прерваны звоном, возвестившим об открытии рыбного рынка. Толпа хлынула туда. Оба приятеля поспешили вслед за другими. Они шли мимо ларьков, заваленных разными товарами. Здесь были замечательное хиосское вино, египетские ткани, персидские ковры, слоновая кость из Африки, лен и папирус из Египта, аравийские благовония. Громкий крик глашатая возвещал о прибытии большой партии леса из Фракии, его перебивал крик другого, предлагавшего привезенных из Азии искусных рабов-ремесленников.
      — Можно подумать, что в Афины свозят добро со всей земли, — сказал толстяк своему товарищу.
      — Еще бы, — отвечал долговязый, — афиняне одни могут иметь у себя богатства всех греков. Ведь Афины господствуют на море! Нет такой страны, где бы одновременно были и лес, и лен, и железо, и медь, и хлеб, и рыба. Только торговля может собрать все эти вещи в одном месте.
      — Кровопийцы твои афиняне, — возразил толстяк, отдуваясь и с трудом поспевая за товарищем, — стали бы наши города свозить сюда свои товары, если бы афиняне не принуждали к этому.
      В этот момент они столкнулись с глашатаем, который кричал, что сдается внаймы для приезжих просторный дом, с обслуживающими его рабами.
      — Это как раз то, что нам нужно, — заметил высокий, направляясь к глашатаю.
      — Подожди ты, Леандр, хотя бы пока получим деньги, — умоляюще просил толстяк.
      — Да, ты прав, Хремил, — со вздохом произнес Леандр, — нужно идти к трапезитам.
      В это время они достигли рыбного рынка, через который нужно было пройти, чтобы попасть к столам трапезитов — менял, обменивавших привезенную из других мест монету на монету местного чекана. Они же давали в долг под проценты, переводили деньги из одного города в другой, если хозяин почему-либо боялся брать их собой в путешествие.
      На рыбном рынке стоял еще больший шум, чем в какой-либо другой части площади. Толпы людей толкались, торговались, бранились и клялись у прилавков и лотков, на которых была разложена свежая рыба. Особенно сильно шумели около ларька одной торговки, которую покупатель — судя по виду, афинский моряк — обвинял в том, что она опрыскала явно несвежую рыбу водой, чтобы придать ей вид только что пойманной. На крики явился агораном — надзиратель за рыночной торговлей.
      Леандр хотел было остаться поглядеть, чем кончится дело, так как, по афинским законам, торговка должна была подвергнуться наказанию, если она совершила поступок, в котором ее обвинял покупатель.
      Однако толстый Хремил решительно настаивал на том, чтобы, не задерживаясь, идти к трапезитам. Долговязый Леандр со вздохом двинулся вслед за толстяком, который, несмотря на свою корзину, шагал теперь с неожиданной резвостью.
      Несколько раз Леандр пытался остановиться поглазеть на забавные сценки рыночной жизни, но каждый раз воркотня толстого Хремила заставляла его идти дальше.
      — Ты любопытен, как мальчишка, — недовольно говорил Хремил, с которого градом лил пот, — нечего тут задерживаться. Вот получим свои деньги у трапезита и тогда можем таращить глаза сколько угодно и на что угодно.
      — Может быть, ты устал? Давай я понесу корзину! — сказал Леандр, пытаясь задобрить толстяка.
      — Не дам! — коротко ответил Хремил. — Ты полезешь в толпу, и ее раздавят. Ты весь-то не стоишь содержимого этой корзины! — Видя, что толстяк обозлился, неугомонный Леандр, наконец, опечалился и умолк. Так молча они достигли столов трапезитов.
      — Где здесь трапезит Сосил, сын Евфориона из Мегар? — спросил Леандр, подойдя к одному из столов.
      — Вон он, третий справа! — ответил один из сидевших за столами, указывая на худого как щепка трапезита с бегающими глазами, который в это время отсчитывал деньги какому-то человеку, по-видимому, богатому торговцу. Друзья подошли к Со-силу в тот момент, когда он, отпустив купца, что-то записывал в свою торговую книгу.
      — Кто вы такие? — спросил Сосил, убрав свою книгу в ящик, — что вам нужно?
      — Я Леандр, сын Харйкла, с Самоса, а это мой земляк Хремил, сын Демократа, — ответил Леандр. — Чтобы не рисковать деньгами в морском путешествии, мы вместе с земляком внесли на острове Самосе три эвбейских таланта Навзикрату, сыну Диотйма с Хиоса, и он поручил нам получить эту сумму с тебя, ибо ты должен ему ровно три эвбейских таланта. Вот письмо Навзикрата, по которому ты должен уплатить нам 18 000 аттических драхм.
      С этими словами Леандр протянул трапезиту письмо, скрепленное печатью Навзикрата.
      — В письме лежит и его сймболон, — добавил Леандр.
      Сймболон — это условный знак, известный трапезиту, который хозяин денег давал как удостоверение личности человеку, получавшему за него деньги.
      Взглянув на печать, Сосил беспомощно развел руками:
      — Да, да! Это печать Навзикрата! Он совсем сошел с ума! Неужели он забыл, что три таланта, которые я ему был должен, давно выплачены Никеарху, сыну Милона, из Афин? Бедные молодые -люди, я ничего не могу сделать для вас. Вот, смотрите!
      Долг давно уплачен! — И трапезит стал совать смущенным друзьям какие-то записи в счетной книге.
      Приятели растерянно отошли от стола Сосила.
      . — Кто-то из них лжет, либо Навзикрат, либо Сосил, — сказал Леандр, — но это ничего, у меня есть расписка и свидетели, видевшие, как я отдавал наши деньги Навзикрату. Деньги не пропадут!
      — Это верно, — отозвался Хремил, — но что мы теперь будем делать в чужом городе совершенно без денег? Нам никто не поверит в долг без поручителей. Даже этот плут трапезит, видевший печать и симболон Навзикрата, отказался дать нам деньги хотя бы в долг.
      — Ничего, у меня есть еще 50 драхм, — сказал Леандр.
      В этот момент к ним подошел раб в сильно потрепанном хитоне. Раб давно уже прислушивался к разговору друзей.
      — Молодые люди, наверно, приезжие, — сказал он, обращаясь к Леандру, — и не знают, где им весело провести время? Я могу отвести вас в один дом поблизости, в котором обычно собираются молодые афиняне из знатных семей. Там вы сможете приобрести хорошее знакомство или просто приятно развлечься.
      У Леандра загорелись глаза.
      — Вот где пригодится наша корзина, — сказал он Хремилу. — Идем! И с этими словами долговязый Леандр двинулся вслед за рабом.
      — Ладно! Только без твоих обычных глупостей, — ответил его приятель, беря в руки корзину, которую он поставил было на землю.
      Когда друзья вошли в дом вольноотпущенника Состена, там шла большая игра в кости. Молодой афинянин тряс в руке кубок с тремя костями, а затем, ловко перевернув его, выкинул кости на стол; окружающие ахнули: все кости показывали 6 очков.
      — Ну и везет тебе, Филострат! — воскликнул один из присутствующих, — получай с меня 6 драхм1
      Леандр хотел присоединиться к играющим, но Хремил остановил его.
      — Мы сейчас не можем рисковать, — сказал он и, обратившись к присутствующим, спросил: — Где здесь устраивают петушиные бои?
      Раб, который привел их, сказал, что в одной из соседних комнат как раз идут петушиные и перепелиные бои. Оба друга отправились туда. По пути Леандр несколько раз принимался ахать:
      — Нет, ты подумай! — говорил он, — ведь такое падение костей, когда все кости показывают 6 очков, бывает чрезвычайно редко. Это называют — бросок Афродиты!
      Они вошли в комнату, где вокруг большого стола с высокими бортами толпились нарядно одетые молодые люди. На столе стоял огромный черный петух. На его голенастых ногах угрожающе поблескивали шпоры с острыми бронзовыми наконечниками. Прищурив глаз, петух, казалось, хитро посматривал на все окружающее. Красный гребень его лихо свешивался набок. Второго петуха на столе не было. Очевидно никто не рисковал выставить соперника этому великану.
      Широко улыбаясь, Хремил протискался со своей корзиной к столу. За ним следовал Леандр.
      — Что же вы в Афинах, вместо того чтобы стравливать птиц, проводите время, глазея на это перекормленное чучело? Эй, Хремил, доставай-ка Никеарха!
      Хремил развязал корзину и бережно достал оттуда небольшого огненно-рыжего петуха. Пока Хремил привязывал петуху бронзовые шпоры и кормил его чесноком, чтобы разжечь в нем воинственный пыл, Леандр хвастал без зазрения совести.
      — Этот петух стоил нам 200 драхм. Мы сами видели, как он на острове Родосе побил всех тамошних петухов в течение одного вечера. Мы купили его в дороге, хотя пришлось истратить на него все наличные деньги.
      Хозяин черного петуха совершенно спокойно выслушивал хвастливую речь Леандра.
      — Пускай наши-петухи померяются силами. Не думаю, что ваш петух одолеет моего. Я заплачу вам 200 драхм, если это случится, а если мой петух победит, то заплатите вы мне.
      Приятели смущенно переглянулись.
      — Мы можем заплатить только 50 драхм. Остальные наши деньги у трапезита, — ответил Хремил.
      — Ну ничего, хотя мой петух и не привык драться за такие маленькие суммы, но, чтобы поддержать честь Афин и не обидеть приезжих, начнем бой.
      Хремил поставил своего петуха на стол. Черный петух, увидев соперника, ринулся на него. Несколько минут летели пух и перья, слышалось звяканье бронзовых шпор. Наконец, петухи разошлись.
      С минуту они стояли друг против друга, а затем снова стали яростно наскакивать, взъерошив перья. Спустя некоторое время всем стало ясно, что черный петух устает. Маленький легкий противник явно превосходил его подвижностью и яростью.
      — Пора сделать перерыв! — закричали несколько юношей, стоявших возле стола. — Петухи устали. Удары слишком слабы. Черный вот-вот побежит, и рыжий будет попусту гоняться за ним!
      Леандр стремительно схватил Никеарха и, отойдя от стола, стал слизывать языком кровь с его исклеванного гребня. Хремил принес воды и обмывал раны птицы. Хозяин черного петуха
      также отошел со своей птицей в сторону, где его окружили друзья.
      Когда обоих петухов опять поставили на стол, черный петух, казалось, совсем оправился от перенесенной трепки. Правда, в хвосте и на боках у него отсутствовало много перьев, но следов ран совсем не было видно. Бой возобновился с новой силой. На этот раз преимущество было на стороне черного. Никеарх слабел с каждой минутой, а черный великан был свеж, как будто только что начал бой. Наконец, Никеарх в последний раз яростно бросился на своего врага, выклевал ему глаз и, пронзенный бронзовой шпорой, упал мертвый посреди стола.
      — Вот это бой! — сказал кто-то из окружающих. На глазах толстого Хремила выступили слезы. Леандр, отсчитывая деньги хозяину черного петуха, выглядел совсем несчастным.
      — Что же мы теперь будем делать без денег? — растерянно сказал Хремил, когда друзья вышли на улицу. Леандр молчал, видимо, что-то обдумывал.
      В это время к ним подошел тот самый раб, который привел их в дом вольноотпущенника Состена.
      — Что вы смотрели? Я давно делал вам знаки. Ведь во время перерыва они подменили петуха! На эту уловку поддаются только простаки-приезжие. Все Афины знают, что их черные петухи похожи один на другого как две капли воды!
      ’ Хремил хлопнул себя по лбу, и одновременно, не сговариваясь, оба приятеля повернули обратно к дому Состена.
      — Куда вы? — закричал раб. — Кому вы будете жаловаться? Ведь вы ничего не сможете доказать! Приятели Состена вас и в дом не впустят, да еще и побьют, если вы затеете драку. Их там много. Они ведь тоже внакладе. Чтобы обманывать простаков, им теперь придется выколоть глаз у второго петуха. Иначе они не смогут подменять птиц!
      — Им что, а у нас — ни драхмы! Даже домой ехать не на что! — и Леандр стал жаловаться рабу, как их обманули.
      — Вашему горю легко помочь, — ответил раб, подумав. — Мой хозяин — богатый купец. Он сговорился с другими купцами поднять цены на зерно. Сейчас начнется период осенних бурь, и корабли перестанут привозить в афинскую гавань хлеб с Понта. Урожая в самой Аттике никогда не хватает, чтобы прокормить город. Нынче хлеба в Афинах мало, и скоро будет еще меньше. Вот почему хозяин и его товарищи решили сейчас скупить весь хлеб на рынке. Ремесленникам и матросам не на что делать запасы. А без хлеба они не обойдутся. Будут платить, сколько запросят купцы.
      Чтобы помешать купцам богатеть и обирать простой народ, был издан закон, запрещающий одному человеку покупать больше 50 корзин зерна. Хозяину поэтому нужны честные люди, которые бы помогли ему накупить побольше зерна.
      Через некоторое время Хремил и Леандр с деньгами, полученными от купца-хлеботорговца, снова появились на рынке и направились к зданию, где шла торговля зерном. Они торопились: около трех часов пополудни рынок закрывался, а им нужно было закупить побольше, чтобы заработать себе на ночлег и пропитание.
      Цены на зерно были почти одинаковы у всех хлеботорговцев, и у распорядительного Леандра покупка хлеба не заняла много времени. Хремил был плохим помощником, и пока Леандр торговался, он большей частью стоял в стороне, лишь изредка поддакивая своему товарищу. Оставалось организовать доставку хлеба. Неожиданно обычно не жалеющий денег Леандр проявил отчаянную скаредность при найме носильщика. Видимо, он рассчитывал выгадать немного денег, чтобы весело провести с приятелем вечер.
      — Клянусь собакой!1 — орал он, — ты хочешь лишить меня последней хламиды! Мы лучше сами дотащим все эти корзины до повозки, чем платить такую несуразную цену!
      — Не кричи, — ответил носильщик, — забыл что ли, сколько ты накупил хлеба!
      — Ты еще грозить! — закричал совершенно взбешенный Леандр, не обращая внимания на то, что Хремил давно уже толкал его в бок, умоляя не устраивать скандала. — Вот тебе, получай! — И с этими словами он ловким ударом сбил носильщика с ног.
      — Ах, так, — сказал носильщик, поднимаясь и держась за щеку. — Это тебе дорого обойдется! Зовите скифа!2
      — Эти метеки — спекулянты! — закричал он, обращаясь к сновавшему по площади народу, — чужеземцы скупают хлеб, чтобы переморить голодом весь афинский народ.
      Толпа тесным кольцом окружила дерущихся. Раб хлеботорговца, очевидно, посланный хозяином следить за приятелями, чтобы они не сбежали с деньгами, увидев, что дело принимает скверный оборот, куда-то исчез. Скиф-полицейский, наблюдавший за общественным порядком, тотчас явился на зов. Он повел приятелей, уже изрядно помятых толпой, к эфетам-судьям, разбиравшим дела о спекуляции.
      — Ты не очень толкайся! — продолжал все время кипятиться Леандр. — Что за порядки в этих Афинах! Всякий жалкий раб будет толкать свободного гражданина! Не имеешь права! Вот дойдем до суда, там я с тобой иначе поговорю!
      1 Древние избегали клясться именами богов и заменяли поэтому имя божества названием какого-либо животного*
      2 В Афинах полицейскую службу (наблюдение за общественным порядком) несли особые государственные рабы. Обычно эту службу поручали скифам, отличавшимся силой и храбростью. Слово «скиф» в афинской народной речи поэтому стало обозначать просто «полицейский».
      — Шагай, шагай, — ломаным языком хладнокровно отвечал бородатый скиф, — попадешь к «одиннадцати», там узнаешь свои права. Леандр притих. Он слыхал, что «одиннадцатью» в Афинах называют палачей, производивших казни по приговору суда.
      Сопровождаемые скифом, они углубились в тесные улицы. Толпа, привлеченная скандалом, осталась далеко позади, продолжая слушать побитого носильщика, который вдохновенно врал об открытом им заговоре метеков, угрожавшем благополучию всего афинского народа.
      — Чем ругаться со скифом, попробуй дать ему взятку, — тихо сказал Хремил своему товарищу, — деньги у нас сейчас есть, нашего хлеботорговца нам больше не видать... Попытайся.
      Скиф оказался сговорчивым. За неожиданно малую сумму он отпустил обоих друзей.
      — Нечего нам больше делать в этом городе торговцев, спе-. кулянтов и жуликов, — говорил Хремил в то время, как Леандр подсчитывал оставшиеся деньги, — теперь скорей к пристани! Если мы теперь беспрепятственно сядем на корабль, можно считать, что мы легко отделались!
     
      АФИНЫ ПРИ ПЕРИКЛЕ
      Напрасно полагаешь, Перйкл, что, подлаживаясь к народу, ты можешь подорвать влияние Ки-мона! Нужно быть последним глупцом, чтобы надеяться на это!
      Так кричал аристократ Кинофйл, неотступно следуя за Периклом, шедшим своей обычной дорогой из Совета пятисот домой.
      — Стыдись, безумец! Ты человек знатного рода, твой отец разбил персов, а ты, забыв своих друзей, кривляешься на потеху подлой черни!
      Перикл не отвечал. Он молчал всю дорогу, слушая визгливые крики Кинофила, а когда они дошли до дома, спокойно позвал раба и приказал ему, взяв факел, проводить грубияна домой.
      Не было в те времена человека более известного, чем Перикл. Его противники говорили, что в Афинах демократия существует только по имени, на самом же деле там правит «первый из граждан» — Перикл. Многих удивляло, что он примкнул к народной партии. Происхождения он был самого аристократического: отец его Ксантипп прославился как победитель персов в морском сражении при мысе Микале, совпавшем со знаменитой победой при Платеях.
      Всем было известно, что Перикл знал в Афинах только одну дорогу — ту, которая вела на площадь, к зданию, где заседал Совет пятисот. Он редко ходил на пиры и на обеды и только один раз за тридцать лет принял приглашение на свадьбу своего родственника, да и то ушел перед тем, как гости начали пить вино.
      Он не часто выступал перед народом, чтобы каждое его выступление было важным событием, которое надолго бы оставалось в памяти слушателей. Перикл гордился тем, что никогда не терял самообладания, не поддавался чувству гнева. Вот почему он и не ответил ни одним словом на
      оскорбления Кинофила.
      Аристократы терпеть не могли Перикла. Смеялись над его головой, похожей на луковицу; говорили, что лицом он вылитый тиран Писистрат, возмущались, что народ наделил его прозвищем «Олимпиец» за те громы и молнии, которые он умел метать в своих речах. Ненавидели они и его жену, уроженку Милета, Аспасию, женщину умную и образованную, собиравшую около себя самых выдающихся ученых и философов того времени. По афинским законам, брак с гражданкой другого города не признавался законным. И сам же Перикл предложил никогда не считать полноправными гражданами детей, родившихся от такого брака. Впоследствии он сам стал жертвой этого закона, так как его сыновья от первого брака с афинянкой умерли, а оставшийся в живых сын Аспасии не считался гражданином Афин. Только ввиду особых заслуг отца народ принял его, наконец, в число граждан.
      Когда Перикл начинал свою деятельность в Афинах, во главе государства стоял аристократ Кимон, сын Мильтиада, известный полководец, одержавший много побед над персами. Но его преклонение перед аристократической Спартой сделало его имя ненавистным народу, хотя он тратил огромные средства на угощение бедняков, стараясь привлечь их на свою сторону.
      Однажды в Спарте произошло сильное землетрясение. Город был почти полностью разрушен, многие спартанцы погибли. Воспользовавшись слабостью своих угнетателей, восстали илоты.
      Со всех полей сбегались они толпами, убивая уцелевших спартанцев. С трудом царь Архидам собрал войско, чтобы отразить нападение илотов. Тогда илоты тоже организовали свое войско и начали упорную войну. К илотам примкнули периэки — жившие вокруг Спарты ремесленники и торговцы.
      Спартанцы оказались в отчаянном положении и обратились за помощью в Афины. Спартанский посол сидел бледный, в позе молящегося у алтарей афинских богов и просил оказать Спарте военную поддержку. Бурным было народное собрание, на котором обсуждался этот вопрос. Ближайший соратник Перикла Эфиальт резко выступал против посылки войск в Спарту. «С какой стати, — говорил он, — должны Афины помогать своему извечному врагу; пусть лежит раздавленный во прахе, тем лучше для афинского народа». Но Кимон горячо поддержал просьбу спартанцев: «Надо помочь, — сказал он, — второму крупнейшему государству Эллады; ведь если оно погибнет, Греция охромеет, потому что единственной ее опорой будут Афины».
      Мнение Кимона взяло верх. Как ни гордились афиняне своей демократией, но народом они ведь считали только свободнорожденных граждан. Рабы должны трудиться и повиноваться, и если илоты в Спарте победят, как бы афинские рабы тоже не надумали взяться за оружие. И афиняне решили послать на помощь спартанским рабовладельцам отряд своих гоплитов. Когда афинский отряд прибыл в Спарту, повстанцы укрепились на горе Итоме, а спартанцы были заняты осадой. Сперва они радостно встретили афйнян, но так как осада не имела успеха, стали вскоре относиться к ним недоверчиво. Они знали, что афиняне гораздо лучше их умеют брать укрепленные города, и теперь думали, что те просто не хотят показать все свое умение и помочь им по-настоящему. «Да и чего ждать от этих демократов, — говорили спартанцы, — конечно, они не хотят ничего для нас сделать. Того и гляди они перейдут на сторону мятежников, ведь для них простой челодек лучше знатного». Дело кончилось тем, что спартанцы предложили афинянам удалиться к себе домой.
      В Афинах были страшно оскорблены таким недоверием. Это привело к окончательному разрыву между Афинами и Спартой. Кимон, сторонник Спарты, был изгнан остракисмом.
      В то же время Перикл и Эфиальт делали все возможное, чтобы окончательно сломить влияние аристократов в Афинах. Главным оплотом знати оставался ареопаг. И вот, чтобы подорвать его влияние, они начали возбуждать обвинения против членов ареопага. Они доказывали, что ареопагиты злоупотребляют своей властью и злоумышляют против народа. В конце концов они добились того, что основные права ареопага были переданы народному собранию, Совету пятисот и суду присяжных. Собрание афинских граждан становится теперь верховным органом государства.
      Вскоре после того как были проведены эти постановления, Эфиальта нашли убитым в его доме. Его смерть вызвала страшное возбуждение в народе. Враги Перикла пытались бросить на него тень подозрения. «Это он, — говорили они, — тщеславный, не терпящий соперников, расправился со своим другом, завидуя его популярности». Но эта клевета никого не убедила. Вскоре стало известно, что Эфиальт пал жертвой мстительных аристократов, и народная ненависть к ним еще больше усилилась.
      Их новый глава Фукидид, которым они пытались заменить Кимона, также не смог добиться успеха. Он нападал на Перикла за то, что тот расходует деньги союзников на великолепные постройки. Но Перикл доказывал, что Афины достаточно сильны и богаты и могут себе позволить украшать свой город и давать работу ремесленникам. Народ поддержал Перикла, и Фукидид был вскоре подвергнут остракисму.
      С тех пор Перикл стал самым влиятельным политическим деятелем в Афинах. Ежегодно он избирался в стратеги и руководил важнейшими делами государства. Деятельность Перикла отражала интересы большинства афинских граждан. Этим и объясняется доверие к нему граждан и успехи его политики.
      При Перикле Афины достигли наибольшей мощи и расцвета. Лучшие скульпторы и художники украшали их, самые знаменитые ученые и философы вели здесь свои беседы и открывали свои школы. Афинский театр стал лучшим в Элладе, и на театральные представления стекались зрители из самых отдаленных городов. Народ, чувствуя свою силу и гордясь родиной, создавал произведения, прославившие Афины.
      Перикл задумал возвести новые здания на акрополе, и этот план был выполнен в неслыханно короткий срок. Сотни кораблей доставляли в Пирей грузы — ослепительно белый, золотистый, серый, голубой и лиловый мрамор, драгоценную древесину кипариса, черного дерева, тиса, слоновую кость, медь, бронзу, золото. Тысячи каменотесов, столяров, резчиков по камню и дереву, ювелиров, грузчиков, литейщиков от зари до зари трудились на древней скале акрополя. Работами руководили великие мастера-зодчие Иктйн и Калликрат, а общий надзор принадлежал гениальному Фйдию.
      16 лет длились работы.
      ...Широкая мраморная лестница вела на акрополь — расположенный в центре Афин скалистый холм. Здесь находились главные святыни города и хранилась государственная казна. Поднявшись по лестнице, путник подходил к Пропилеям — парадному входу в акрополь. Через Пропилеи «дорога священных процессий» выходила на обширную площадь. Здесь высилась гигантская бронзовая статуя Афины-Промахос (предводительницы в битве), отлитая Фидием. Блеск золотого шлема и копья богини видели моряки, находившиеся далеко в море.
      Над всеми зданиями акрополя высился Парфенон — храм Афины-девы, великолепнейший из храмов Эллады. Парфенон виден отовсюду: и из любого места Афин и из афинской гавани Пирея.
      Весь Парфенон, вплоть до черепиц крыши, возведен из белого пентелийского мрамора. Длина храма — 69,5 ж, ширина — 31 ж, т. е. его площадь 2154,5 кв. ж; 40 колонн, в 10,43 ж высотой каждая, окружают четырехугольное здание храма (высота колонн равна двухэтажному дому). Треугольные пространства, образованные двускатной крышей (фронтоны), были заполнены скульптурами высокохудожественной работы. Путник видел здесь рождение из головы Зевса великой богини Афины, во славу которой и сооружен этот прекрасный храм.
      На другом фронтоне путник видел сцену спора между Афиной и землеколебателем, богом морей, Посейдоном о власти над Аттикой. Победила в этом споре Афина и стала владычицей Аттики. Тут же великий Фидий изобразил Афину, которая дарует афинянам оливковое дерево — источник благосостояния многих афинских граждан.
      Снаружи все четыре стены храма опоясывал широкой лентой барельефный1 фриз (пояс). Здесь изображено торжественное праздничное шествие афинян. Раз в четыре года происходило это шествие, им завершались Панафинейские празднества. Во время этих торжеств происходили состязания певцов-рапсо-дов, поэтов, музыкальные и гимнастические соревнования. Победителя награждали лавровым венком, умащивали священным маслом; он получал в дар драгоценную вазу высокохудожественной работы с изображениями сцены состязания и самой богини (панафинейская амфора). В последний день празднеств процессия поднималась по священной дороге и вступала в храм, чтобы принести там в дар богине сотканное руками знатных афинянок из . тончайшей дорогой шерсти одеяние с золотым шитьем — пеплос. Гигантский фриз передавал шествие очень точно, изображенные в мраморе люди казались живыми. Идут девушки с венками из цветов, ведут жертвенных животных, выступают старцы с ветвями оливы в руках, юноши с оружием, победители в состязаниях; вот посольства полисов Эллады, прибывшие, чтобы почтить богиню-покровительницу самого богатого и славного города Греции.
      Еще изумительнее был отделан Парфенон изнутри. В центре его высилась статуя Афины, выполненная Фидием из слоновой кости и золота. Тонкие, подогнанные одна к другой пластинки драгоценной слоновой кости покрывали лицо и руки богини.
      1 Барельеф — скульптурное изображение, выступающее из плоскости менее чем на половину своей толщины. Изображение, выступающее более чем на половину, называется горельеф.
      Парфенон (реконструкция)
      Эрехтейон (реконструкция).
      Плащ, шлем и щит Афины были выполнены из золота. Высота статуи 12 м превышала высоту колонн Парфенона, а мраморная плита — подножие статуи — имела 8 м в ширину.
      У северной стены акрополя был заложен меньший по размерам изящный храм — Эрехтейон, носивший имя сказочного царя Афин — Эрехтейя и посвященный Афине и Посейдону. Вместо колонн храм с южной стороны поддерживали статуи юных и прекрасных девушек, легко и без усилий державших на головах портик здания.
      Беспощадное время уничтожило многие памятники древности. В XVII в. турки, владевшие Грецией, устроили в Парфеноне склад пороха, который взорвался, разрушив половину древнего храма. Замечательные статуи Парфенона выломал и увез в Лондон английский посол в Турции лорд Эльджин (см. об этом в очерке «Открытие Трои»). Но и поныне Парфенон вызывает изумление всех, кто видит это великолепное творение древних художников и зодчих.
      При Перикле Афины украсились и другими замечательными зданиями. Специально для поэтических и музыкальных состязаний было построено величественное здание Одеон.
      Расцвет архитектуры, искусства и литературы при Перикле говорил о могуществе, богатстве и величии Афин. Но процветание Афин было недолгим. Мощь Афинского государства, вся жизнь афинских граждан, культура и искусство Афин покоились на эксплуатации труда рабов.
      Жизнь рабов была невыносимо тяжелой. Раб считался как бы домашним животным, он не мог не иметь хозяина, так же как лошадь или корова; его сейчас же захватил бы новый господин. Если афинянин хотел освободить раба за какие-либо заслуги, он должен был заявить, что «дарит раба богу», о чем составлялся особый документ. В таком исключительном случае бывший раб получал свободу и становился вольноотпущенником.
      Но не только рабов угнетали Афины. Откуда брались средства на жалованье многочисленным должностным лицам, избираемым народным собранием присяжным-судьям и на раздачу гражданам особых денег на посещение театра? Деньги эти поставляли афинянам их «союзники».
      После блестящих побед над персами Афины стали во главе обширного морского союза, провозгласив себя защитниками свободных эллинов от персидских варваров. Но прошло немного лет, и члены союза почувствовали, что эта защита обходится им недешево. За свою помощь афиняне требовали денег и немалых. Казна союзников, прежде хранившаяся на острове Делосе, была переведена в Афины, которые распоряжались ею, не желая признавать никакого контроля. Но дело не ограничилось деньгами. Афиняне поставили союзные города под постоянное наблюдение, требовали, чтобы граждане этих городов приезжали судиться в афинский суд, стремились целиком подчинить их власти Афин.
      Попытки отдельных городов избавиться от афинской опеки и выйти из состава союза немедленно же Афинами пресекались. В таких случаях афиняне действовали, не останавливаясь перед самыми решительными мерами. Их флот направлялся к берегам непокорного союзника, афиняне высаживались, ставили в союзные города свои гарнизоны, часто отбирали у союзников их земли и селили на них своих вооруженных колонистов. Нередко дело доходило до военных столкновений. Так, например, когда из состава союза попытался выйти остров Наксос, афиняне открыли против него военные действия, вынудили наксосцев сдаться, заставили их выдать свой флот и уплатить им большую сумму денег. То же произошло и с островом Фасосом, у которого афиняне отобрали золотые прииски и ряд торговых пунктов на фракийском побережье. Когда фасосцы восстали, афиняне направили против них крупные военные силы и заставили их сложить оружие. После этого в главном городе фасосцев были срыты стены и башни, и афиняне заставили Фасос выдать им все оставшиеся военные корабли.
      Также сурово расправились афиняне и с некоторыми другими городами, пытавшимися от них отделиться. Свои собственные военные силы в союзе в дальнейшем продолжали сохранять только острова Лесбос, Хиос и Самос, все остальные союзные города лишились их. Из союзников они фактически превратились в афинских подданных.
      С отдельными городами решено было заключить особые договоры. Что это были за «договоры», лучше всего видно из дошедшего до нас соглашения Афин с эвбейским городом Халки-дой. Халкидяне поклялись не изменять афинянам ни словом, ни делом, доносить на тех, кто задумает изменить, быть верными союзниками, во всем повиноваться и вносить установленную подать. Такую клятву должны были дать все совершеннолетние халкидяне специально посланному из Афин посольству. Отказавшиеся присягать лишались гражданского звания и имущества. По всем важнейшим делам халкидяне должны были судиться в афинском суде. Чтобы Халкида не вздумала нарушить договор, заложники халкидян должны были остаться в Афинах.
      Что же обещали афиняне в свою очередь? Они «обязались» не изгонять, не разорять, не арестовывать и не казнить халкидян... без разрешения своего же афинского народного собрания. Союзники горько шутили, что это получается вроде договора хозяина с лошадью: «Сперва ты меня повози, а потом я на тебе поезжу».
      Поэтому, когда наступило время тяжелого испытания — война со Спартой и городами возглавляемого ею Пелопоннесского союза, — Афинский морской союз в ходе этой войны распался.
     
      ЧУМА В АФИНАХ
      В театре Диониса шло представление трагедии Софокла «Эдйп-царь».
      ...Все в Греции хорошо помнили рассказ об ужасной судьбе Эдипа. О ней рассказывал старинный миф.
      В доме коринфского царя Полйба долго не было детей. Однажды пастух, пасший стада этого царя в горах Кифербна, отделяющих Коринфский перешеек от Беотии, принес царю Полибу здорового новорожденного мальчика, будто бы найденного им на пастбище. Ножки младенца были окровавлены и опухли: какой-то жестокий человек проколол острым шилом и туго стянул ноги ребенка. Царь Полиб пожалел ребенка, залечил раны на его ногах и усыновил мальчика, назвав Эдипом, что по-гречески означает «пухлоногий». Эдип вырос в семье Полиба, ничего не зная о своем происхождении и считая себя законным наследником коринфского царя. Когда Эдип уже был молодым человеком, один из гостей на пиру в доме его отца неосторожно обмолвился, что юноша не по праву считает себя наследником и сыном Полиба. Нежно любивший приемного сына царь Полиб сумел успокоить взволнованного Эдипа. Но все же юноша решил обратиться к дельфийскому оракулу, чтобы божество подтвердило или отвергло слова оскорбителя, назвавшего его «поддельным сыном».
      Пифия, предсказательница дельфийского оракула, ничего не ответила Эдипу по поводу его происхождения, но предрекла ему страшное будущее. Эдипу предстоит, сказала она, убить своего отца и стать мужем собственной матери. В ужасе выслушал Эдип слова Пифии и тотчас решил сделать все от него зависящее, чтобы пророчество дельфийского оракула не могло исполниться.
      Он не сомневался, что его отцом является коринфский царь Полиб.
      Ведь оракул не подтвердил оскорбительные слова наглого гостя. Поэтому, чтобы сделать невозможным исполнение предсказания, Эдип решил пожертвовать отчим домом и царской властью, которая должна была перейти к нему от Полиба, и никогда не возвращаться в область,
      Софокл.
      где правил коринфский царь. Бездомным странником отправился вчерашний царевич куда глаза глядят, чтобы избежать предсказанной ему страшной судьбы. Много приключений встретилось ему по дороге. В те древние времена путник только силой и смелостью мог отстаивать свою жизнь и имущество. Никакие законы не защищали иноземцев. Если у человека не было родичей, которые стали бы мстить за его смерть, он мог рассчитывать только на собственные силы. Эдипу тоже пришлось бороться за свою жизнь, когда на перекрестке трех дорог на него чуть не наехала колесница, сопровождаемая тремя всадниками. Лишь чудом удалось смелому юноше спасти свою жизнь в возникшей драке. Четверо из его пятерых противников нашли свою смерть в этой битве.
      Вскоре странник подошел к цветущему городу Беотии — Фйвам. Здесь новая опасность поджидала его. Сфинкс, чудовище с львиным туловищем, птичьими крыльями и головой женщины, караулил дорогу, задавая проходящим мудреную загадку:
      — Есть существо на земле: двуногим и четвероногим Также трехногим бывает, самим оставаясь собою.
      Нет ему равного в этом среди всех животных на свете;
      Все же заметь: чем больше опор его тело имеет,
      Тем все слабее он сам и сила движений слабее. —
      Никто не мог разгадать загадку чудовища, и оно пожирало путников.
      В Фивах в это время не было царя. Старый царь Лаий погиб незадолго до появления сфинкса, и было решено, что царем станет тот, кто избавит Фивы от чудовища.
      Мудрый юноша Эдип был первый, кто сумел разгадать загадку сфинкса. «Человек, — сказал он, — такое существо, о котором говорится в загадке. Первый год жизни, совсем еще слабый, он четвероногий, так как не ходит, а ползает. В зрелом возрасте твердо и быстро шагает он по земле на двух ногах. Состарившись, человек становится слабее и нуждается в третьей опоре — посохе. Тогда он превращается в трехногого».
      Когда чудовище убедилось, что его загадка разгадана, оно бросилось в пропасть, и жители Фив получили возможность выходить за стены города и ездить в чужие страны.
      Радостно встретили фиванцы Эдипа и сделали его своим царем, дав ему в жены вдову Лаия, красавицу Иокасту.
      Прошло около 15 лет. Фивы под властью Эдипа процветали, и жители славили мудрого правителя. Внезапно гнев богов обрушился на страну. В Фивах началась чума...
      С описания страшных бедствий, вызванных болезнью, началась трагедия Софокла, которую только что смотрели афиняне. Трудно было придумать другое начало, которое также сильно подействовало бы на зрителей, как описание несчастий, причиняемых чумой. Ведь эта страшная болезнь свирепствовала и в Афинах. Слушая стихи Софокла о «яростных волнах болезни, захлестнувших город», каждый афинянин думал о собственном горе, и, следя за судьбой мудрого и справедливого Эдипа, сравнивал ее с участью Перикла, недавно еще бывшего первым гражданином Афин.
      Мудрый Перикл так же, как Эдип, много лет счастливо правил в родном городе. Он был кумиром сограждан; афиняне называли его «Олимпийцем», приравнивая к бессмертным богам. Как опытный кормчий, твердой рукой вел он Афинское государство среди всех трудностей и опасностей. Не раз Афины, казалось, были на краю гибели и избегали ее только благодаря уму и предусмотрительности Перикла. Но вот началась война со Спартой. Перикл давно понимал, что это столкновение неизбежно, и заблаговременно подготовил Афины к предстоящей борьбе. Длинные стены соединяли город с гаванью и, господствуя на море, афиняне могли выдержать сколь угодно долгую осаду. Напасть на Спарту Перикл решил с моря, высаживая десанты в Пелопоннесе и поднимая восстания илотов.
      Вначале военные действия развертывались именно так, как и предполагал Перикл.
      Однако на второй год войны, летом, случилось то, чего ни Перикл да и никто другой не мог предвидеть. В городе вспыхнула эпидемия. Эта непредвиденная беда подорвала авторитет полководца. Его привлекли к суду, отстранили от занимаемой должности и подвергли большому штрафу.
      Несчастья одно тяжелее другого преследовали Перикла. Его ближайшие друзья, родная сестра, наконец, оба сына умерли от чумы. Раньше Периклу никогда не приходилось переживать сколько-нибудь значительных неудач или несчастий и теперь, когда беды посыпались на него одна за другой, он совсем пал духом. Правда, сограждане через несколько месяцев снова избрали его первым стратегом и доверили ему управление государством, но Перикл уже не сумел оправиться от обрушившихся на него ударов. Через два с половиной года от начала войны Перикл умер.
      Чума, поразившая Афины, продолжала свирепствовать уже второй год. Все приметы чумы, все несчастья, которые постоянно происходят в городе, охваченном эпидемией, были известны по опыту каждому афинянину. Переживший это бедствие афинский историк Фукидйд записал все виденное им так точно, что и сейчас, через 2400 лет, читая его лишенное прикрас описание, мы ясно представляем себе картину зачумленного города, хотя современные врачи спорят между собой, как точнее назвать описанное историком заболевание.
      «Болезнь, — пишет Фукидид, — начиналась у всех одинаково: краснели глаза, распухала гортань и дыхание человека становилось зловонным. Кожа синела и на ней появлялись пузыри и нарывы. Жар был настолько силен, что больному казалось невыносимым прикосновение самой легкой одежды. Обезумевшие от жара люди в поисках холодной воды нагими выскакивали на улицу, бросались в колодцы и там тонули. Чума распространилась даже на птиц и собак, живших среди людей и переносивших болезнь из дома в дом. Врачи были бессильны против этого бедствия: они сами заражались и умирали».
      Распространению эпидемии способствовала скученность населения. Крестьяне, изгнанные из деревень бушевавшей уже почти три года войной со Спартой, бежали под защиту надежных афинских стен и жили в палатках и выстроенных наспех шалашах посреди улиц, на площадях и даже на храмовых участках. Вера в богов пошатнулась у афинян. Ведь храм и прилегавший к нему священный участок считались местом, которое посещает бог, и поселение здесь людей было оскорблением бо-
      жества. Самым страшным, по представлению древнего грека, было осквернение святилища смертью. Оскорбленное присутствием покойника божество могло покинуть храм и лишить город своего покровительства. Крайне редко случалось прежде, чтобы человек умер в святилище.
      Сотни лег вспоминали жители такое событие и виновников «святотатства» обычно изгоняли из города и даже потомкам их запрещали возвращаться на родину. А в этот страшный год люди в Афинах ежедневно умирали повсюду: на площадях, улицах и даже на ступенях храмов.
      Умирающие лежали вперемежку с трупами или ползали по улицам, мучимые непрерывной жаждой. У людей иногда не было сил похоронить своих близких как полагается. Каждым совершал похороны как мог. Многие ждали, когда будут сжигать какого-нибудь богача, чтобы бросить тело своего родича в чужой костер. Находились и такие, которые, захватив чужие, приготовленные для погребального костра дрова, совершали погребальный обряд раньше, чем успевали прийти те, которыми костер был сложен. Разуверившись в могуществе богов, люди отваживались на такие дела, о которых раньше не смели и помыслить. Их не удерживали ни страх перед богами, ни человеческие законы, так как они видели, что все гибнут одинаково. Никто не надеялся дожить до того момента, когда он сможет понести наказание за свои преступления. Каждому казалось справедливым взять от жизни хоть что-нибудь, прежде чем его настигнет смерть.
      Спартанцы, осаждавшие Афины, боялись, как бы эпидемия не перекинулась в их войско, и увели своих воинов назад в Пелопоннес. Афинские крестьяне получили возможность расселиться по деревням, но чума в Аттике, хотя и пошла на убыль, все-таки не прекращалась.
      Наступил март, который в Афинах было принято справлять как праздник весны — Большие Дионисии. Граждане, как обычно, собирались в театр Диониса, расположенный у подножия акрополя, и, забыв о своих горестях, с напряжением следили за событиями жизни Эдипа. Казалось, что трагедия Софокла рассказывает не о далеком и легендарном прошлом, а о сегодняшнем дне. Зрители с напряжением ждали, что произойдет дальше. Перед ними развертывалось окончание страшной сказки, вторая часть мифа об Эдипе.
      ...Только что вернулось посольство, направленное в Дельфы, чтобы узнать причину чумы, бросившей жителей Фив в пучину бедствий. Дельфийское божество приказало найти до сих пор ненаказанных убийц предшественника Эдипа, царя Лаия, и отмстить за совершенное злодеяние изгнанием их из родной земли. Эдип энергично принимается за розыски. Он удивлен, что убийцы не были разысканы сразу же после совершения преступления. Брат его жены, царицы Иокасты, Креонт, правивший Фивами до прихода Эдипа, напоминает царю, что после гибели Лаия Фивы подверглись нападению чудовищного сфинкса и нависшая над городом опасность заставила забыть о розыске убийц.
      Слуга, сопровождавший покойного царя, рассказал, что царь был убит многочисленной шайкой разбойников, разыскивать которую в тот момент не было никакой возможности. Теперь найти преступников стало еще труднее. По совету Креонта Эдип прибегает к обычному в те времена способу — призывает местного прорицателя, древнего Тиресия, про которого говорят, что он, хотя и слеп, но видит больше, чем иные зрячие. Однако на этот раз Тиресий упорно отказывается помочь в розысках убийц. Эдип не может понять упорства прорицателя. Он подозревает, что Тиресий связан с убийцами, и осыпает слепого старика градом упреков. Разгневанный прорицатель не желает больше молчать. В ответ на упреки царя он называет Эдипа убийцей Лаия.
      Это обвинение — завязка трагедии. Эдипу ни на минуту не приходит в голову, что обвинение выдвинуто Тиресием серьезно.
      Он подозревает, что брат Иокасты Креонт, посоветовавший вызвать Тиресия, подговорил предсказателя обвинить Эдипа, чтобы захватить власть в Фивах. Может быть, Креонт, стремясь к власти, подкупил убийц, покончивших с Лаием, и умышленно не довел расследование до конца. Страшными словами проклинает Эдип убийцу покойного царя, навлекшего своим преступлением чуму на город, и клянется разыскать его, чего бы ему это ни стоило. Зрителям трагедии становится жутко от этих проклятий. Почти каждый из них знает или хотя бы подозревает, кто окажется убийцей.
      Целью Эдипа, помимо розысков убийц, становится борьба с Креонтом, в котором он видит вдохновителя преступления. Пришедшего к нему Креонта он встречает угрозою предать его немедленной казни. Креонт защищается, но Эдип не желает слушать его оправданий.
      В этот момент появляется жена Эдипа, сестра Креонта — Иокаста. «Не время сейчас, в годину народного бедствия, сводить личные счеты», — обращается она к брату и мужу. Креонт клянется, что Эдип несправедливо обвинил его в злом умысле. Благодаря заступничеству жены, Эдип соглашается отпустить Креонта. Иокаста советует Эдипу не обращать внимание на пророчества Тиресия. Желая успокоить и утешить царя в его волнениях, она рассказывает ему, какое нелепое пророчество было дано покойному царю Лаию. Жрецы в Дельфах предсказали ему, что он умрет от руки собственного сына. Жестокий отец, чтобы сделать невозможным исполнение пророчества, приказал убить сына, пока тот был еще младенцем. Но это страшное дело, признается Иокаста, Лаий совершил напрасно. Пророчество оказалось лживым. Лаий не был убит сыном, а погиб на перекрестке трех дорог от рук разбойников.
      Рассказ жены не успокоил Эдипа. Впервые в его ум закралось подозрение, что, разыскивая убийцу Лаия, он ищет самого себя.
      — О, как мне слово каждое твое Тревожит душу и смущает сердце, — говорит царь жене. В его памяти встает забытая картина схватки, которую ему пришлось выдержать. Эдип расспрашивает жену, как выглядел ее первый муж и с кем отправился он в свое последнее путешествие.
      С ужасом узнает Эдип в описании Иокасты того высокого человека, которого он убил на перекрестке дорог вместе с тремя из его четырех спутников. Честно рассказывает Эдип жене обо всем, что с ним произошло тогда. «Боюсь, — говорит он, — слепой провидец был прав, назвав меня убийцей Лаия».
      Одно только дает еще Эдипу внутреннее право не признавать обвинение прорицателя: ведь единственный спасшийся слуга Лаия утверждал, что царь и его спутники убиты «несметной силой рук» целой шайки разбойников, а Эдип хорошо знает, что он был один, когда сражался со старцем в повозке и с его четырьмя спутниками, мужественно сражался один против пяти. Необходимо разыскать этого единственного свидетеля смерти Лаия. Только он один может, подтвердив свои прежние слова, снять с Эдипа тяжкое подозрение, которое не дает покоя его совести. Тщетно Иокаста уговаривает Эдипа прекратить поиски убийцы. Она страшится, что розыски принесут Эдипу лишь новое горе.
      Но царь неумолим. Пусть виновником несчастья окажется он сам, но он должен довести дело до конца, избавить Фивы от страшной чумы. В этом его долг правителя. Он посылает за видевшим смерть Лаия слугой, который, как сообщила Иокаста, покинул после воцарения Эдипа дворец и пасет стадо далеко в горах. Со страхом ожидают муж и жена решения своей судьбы. Этот момент наивысшего напряжения, когда зрители с нетерпением ждут, как же решится вопрос о виновности героя трагедии, Софокл сумел продлить умышленным замедлением, новой перипетией, как ее называли греки. Неожиданно к дворцу Эдипа подходит прибывший из Коринфа вестник* Он сообщает, что умер коринфский царь Полиб и жители просят Эдипа вернуться и стать их правителем. В душе Эдипа, хотя и опечаленного смертью нежно любимого им отца, вновь проснулись надежды. Предсказание дельфийского бога не исполнилось. Не он, Эдип, убил Полиба; может быть и Лаий пал не от его руки, и тогда ему еще удастся найти истинного убийцу и спасти жителей Фив от страшной болезни.
      Хотя смерть Полиба доказала Эдипу, что предусмотрительный человек может избегнуть своей судьбы, Эдип решил отклонить предложение коринфян стать их царем. Оставалась ведь вторая часть дельфийского предсказания: брак Эдипа с родной матерью. Вдруг боги нашлют на него безумие или потерю памяти, и он с помраченным разумом исполнит страшное предсказание и женится на вдове Полиба. Нет, лучше жить вдали от матери. Этими опасениями Эдип поделился со стариком, принесшим ему известие о смерти Полиба. Вестник, как он знал, издавна был своим человеком в доме коринфского царя.
      Услышав слова Эдипа, старик засмеялся; сейчас он освободит Эдипа от страха, преследующего его всю жизнь, даст ему великое счастье — право вернуться на родину. И старец сообщает ошеломленному Эдипу, что Полиб вовсе не был его отцом, а жена Полиба не его мать. Младенцем был Эдип найден в горах со связанными и проколотыми ножками. Никто не может вернее, чем он, засвидетельствовать, что Эдип не сын Полиба. Ведь это он, служивший тогда пастухом у коринфского царя, развязал ребенку туго стянутые ноги и отдал его бездетному царю Полибу.
      Старик удивлен, что его слова, возвращающие Эдипу право вернуться на родину, не вызвали никакой радости. Отчего так испугалась Иокаста, жена Эдипа? Для нее теперь все ясно; она хорошо помнит, что жестокий Лаий, когда ему предсказали, что он примет смерть от рожденного ею сына, передал его пастуху, проколов и связав ножки младенцу, и приказал бросить ребенка в горах Киферона. Каждое слово коринфянина, рассказывавшего о ранах на лодыжках младенца, о фиванском пастухе, передавшем ему ребенка, причиняет Иокасте мучительную боль. Она умоляет мужа прекратить расспросы. «Довольно и того, что я страдаю», — убеждает она мужа, но Эдипа уже невозможно остановить. Он даже не замечает горя жены, ему необходимо выяснить, кто же его настоящие родители.
      Наступает трагическая развязка. Приходит вызванный Эдипом свидетель смерти Лаия. Он испуган предстоящим допросом: ведь чтобы оправдать свое позорное бегство от одинокого путника, убившего его господина, он обманул всех, придумав нападение целой шайки разбойников. Теперь, возможно, его ждет расплата за трусость и обман. Но подойдя к Эдипу и увидев прибывшего из Коринфа вестника, несчастный слуга испугался еще больше. Он сразу понял, что ему грозит еще одно наказание за старый проступок — нарушение приказа, который, как он думал, никогда не будет открыт.
      Когда-то Лаий призвал его к себе и приказал ему бросить в горах израненного младенца, а он, пожалев ребенка, передал его пастуху из соседней страны. Пастух обещал забрать мальчика на свою родину. Слуга был совершенно уверен, что никогда не увидит больше ни этого пастуха, ни ребенка и никто не узнает, что он ослушался своего господина. И вот теперь он узнает в прибывшем из Коринфа вестнике человека, взявшего из его рук сына Лаия. Отпираться бесполезно. Вестник тоже сразу узнал пастуха, передавшего ему Эдипа. Но Эдип не собирается наказывать неверного слугу. Впервые он до конца осознал весь ужас своей судьбы. Теперь ясно, что это он сын Лаия и Иокасты. Может ли он, убивший своего отца и женатый на родной матери, осуждать кого-нибудь? Есть ли на свете более тяжелые преступления? Предсказания дельфийского оракула исполнились. Иокаста не в силах перенести позор, на который ее обрекла судьба, покончила с собой. Эдип, сорвав застежку с одежды несчастной матери, выколол себе глаза, чтобы исполнить приговор, вынесенный им самому себе. Он не смеет уйти из жизни и должен нести расплату за невольно совершенные им преступления.
      Последние стихи трагедии обращены к зрителям:
      ...Вот пример для вас — Эдип:
      Он загадок разрешитель и могущественный царь;
      Тот, на чью судьбу, бывало, каждый с завистью глядел,
      Он низвергнут в море бедствий, в бездну страшную упал!
      Значит, смертным надо помнить о последнем нашем дне!
      И назвать счастливым можно, очевидно, лишь того,
      Кто достиг предела жизни, злого горя не познав. —
      Трагедия окончена. Зрители, покидающие театр Диониса, выходят на площадь группами. Много мыслей пробудил в них страшный конец трагедии. Виновен ли Эдип и справедливо ли постигшее его бедствие? Споры об Эдипе тотчас же переходили в споры о Перикле, судьба которого казалась афинянам сходной с судьбой фиванского царя.
      Теперь, когда Перикл умер, многие не скрывали той ненависти, которую вызывал у них вождь афинской демократии.
      В толпе афинян, выходивших из театра, особое внимание привлекала громко спорившая группа из трех человек: один из них, судя по одежде, был моряком, другой, пожилой, крестьянином, третий, державшийся несколько в стороне, резко отличался от них щеголеватой одеждой и был, по-видимому, аристократом.
      — Мышь рылась, рылась, да и дорылась до кошки, — громко говорил он, обращаясь к спутникам, — хотел Эдип узнать правду, вот и пришлось выколоть себе глаза и пуститься по белу свету нищенствовать. Да поделом ему. Навлек на город чуму. Сколько людей погибло из-за него одного... Так и у нас. Затеял Перикл войну со спартанцами, и вот поля наши в запустении: все крестьяне спрятались за стенами города, а спартанцы хозяйничают на нашей земле. Софокл хорошо показал всем в своей трагедии, что прорицаниям надо верить. Ведь и у нас болезнь возникла потому, что мы прогневили богов. Дельфийский оракул давно предсказал афинянам: «Наступит со Спартой война и чума вместе с нею». Перикл не побоялся предсказания, и божество покарало его первым* Да и мы хороши, сколько времени терпели мы в Афинах отродье Алкмеонйдов. Все потомки отвечают за преступления своих родичей. Ведь сын Алкмебна — предка Перикла — совершил страшное преступление: перебил людей,
      искавших защиты у священного алтаря богинь. С тех пор весь этот род проклят богами, а мы еще поставили Перикла главой города. За это и чума!
      — Оракулы и предсказания здесь не при чем, — резко возразил моряк. — Чуму завезли к нам из Египта. Там эта болезнь вспыхнула уже год тому назад, хотя египтяне не нарушали религиозных законов и никакие оракулы не предрекали им беду. Не случайно у нас в Аттике болезнь началась в гавани — в Пирее, куда прежде всего попадают приезжающие из Египта. Из Пирея эпидемия распространилась и в Афины. Перикл и Алкмеониды не могли вызвать появление этой болезни, так как чума началась не у нас в городе, где они живут. Что же касается Софокла, то пока Перикл был жив и могуществен, поэт никогда не выступал против него. Софокл считался его ближайшим другом, всегда го-
      лосовал за все его предложения и даже вместе с ним участвовал в военном походе. Из трагедии Софокла вовсе не следует, что автор осуждает Эдипа. Эдип не жалел себя, отыскивая причины постигшей город болезни. Он не виноват в том, что навлек на город несчастье. Эдип не преступник, а жертва судьбы, с которой он мужественно боролся.
      — Неважно, где началась эпидемия, — сухо возразил аристократ. — Сейчас поэт вовремя напомнил афинянам о том, что воля богов сильнее всякой государственной мудрости. Демократия, которую насаждал Перикл, привела к тому, что люди забыли установленные богами старинные порядки и древнее благочестие, и государство наше идет к гибели.
      — Ну, не скажи, приятель, — неожиданно заговорил внимательно слушавший его речь крестьянин. — Каждый честный человек должен защищать демократический строй. Демократия дала мне землю, орудия, чтобы ее обрабатывать. Теперь у нас правый суд, и такие, как ты, не могут больше безнаказанно притеснять крестьян. Ни один здравомыслящий человек в Афинах не станет сейчас верить предсказаниям дельфийского оракула. Все знают, что жрецы в Дельфах открыто встали на сторону спартанских аристократов. Поэтому-то они и сулят нам чуму, голод и другие несчастья, если мы не смиримся перед спартанцами. Нет, раз уж война началась и дома наши разорены, мы не дадим себя запугать и отомстим за все наши страдания.
      Старый крестьянин был прав. Трагедия «Эдип-царь» понравилась народу не за то, что автор убеждал почитать дельфийского оракула, все самые невероятные предсказания которого исполнялись в его драме чудесным образом. Таких трагедий, доказывающих мудрость предсказателей и всесилие.богов, афиняне и раньше видели немало.
      Софокл первый показал нам человека, который пытается бороться с предсказанной ему судьбой, не смиряется под ее ударами и не сдается, даже когда самые тяжелые беды постигают его. Эдип сам обрек себя на слепоту, чтобы не смотреть на невольно причиненное им людям горе, но он не пытается трусливо уйти из жизни, как это сделала его мать Иокаста. Он гордо идет навстречу своему горькому будущему, не прося пощады, уверенный, что, даже лишенный зрения, он еще будет полезен людям и искупит совершенное им зло.
      Зрители покидали театр Диониса, веря в силу и могущество человеческой воли.
      Пускай сегодня на Афины, как некогда на Эдипа, обрушиваются всевозможные несчастья, афиняне сумеют перенести их, не отступая перед врагами. Может быть, через тысячи лет описание их бед так же, как и трагедия об Эдипе, покажет грядущим поколениям, что мужество помогает преодолевать самые жестокие и нежданные удары судьбы.
     
      МЕЧТА О МИРЕ
      евесело справляли афиняне праздник Ленеев1 в январе 425 года до н. э. Зима в Греции не суровая: редки морозы, почти никогда не бывает снега, но афинянам, привыкшим к долгому лету и безоблачному небу, даже обычные в зимнее время холодные ветры с моря, дожди и туманы кажутся в этом году чересчур сильными. В афинских домах не бывает печей, жители греют руки над маленькими жаровнями с горящим углем; жаровни с углем стоят кое-где и на улицах.
      В Афинах не по-праздничному пусто. Шестой год тянется опустошительная Пелопоннесская война. Многие из соседних государств, жители которых обычно посещали веселые Афины по праздникам, — Беотия, Мегары — теперь воюют на стороне врага; из союзных государств, в действительности афинских подданных, также мало кто приехал на праздники: большая часть земель союзников расположена далеко от Афин, а пускаться в далекие путешествия не позволяют военные действия.
      Огромный театр Диониса, вмещающий 17 тысяч зрителей, далеко не полон, но народу в нем все-таки много. Это почти все взрослое и свободное мужское население Афин (женщин, детей и рабов в театр не пускают). Вход — платный, но и бедняки из числа свободного населения Афин имеют возможность пройти в театр: по закону все они получают денежное пособие на покупку театральных билетов.
      Театр расположен на склоне большой горы, возвышающейся над Афинами, у афинской крепости — акрополя. Представление происходит днем — театр расположен под открытым небом и не имеет крыши. Он напоминает современный цирк: места для зрителей, амфитеатр, уступами спускаются к открытой круглой площадке посреди театра — орхестре. На орхестре выступает хор, участвующий во всех спектаклях — ив трагедиях и в комедиях, и артисты, участники представления. За орхестрой маленькое помещение для переодевания актеров — скене; скене закрыта от взоров зрителей колоннами — проскением. На проскении выставлено несколько досок, на которых нарисованы стены домов. Это предки наших декораций.
      Театр гудит — представление началось с утра, и зрители уже просмотрели две пьесы — грубоватую, но смешную комедию Кратина и остроумную комедию Эвполида. После окончания
      1 Празднество в честь бога вина и виноделия Диониса, приуроченное к получению свежего вина («ленос» по-гречески — пресс для выжимания винограда).
      третьего и последнего представления группа из десяти человек, выбранных по жребию (по одному от каждой филы), присуждает награду за лучшую пьесу. Кто выйдет победителем? Вероятно, один из прославленных авторов — Кратин или Эвполид; третий автор, Аристофан, пьеса которого пойдет последней, еще молод, он даже не решается выступать под собственным именем. Пьесы его ставятся от имени почтенного актера Каллистрата, но многие знают, что в действительности автор их — Аристофан. Несмотря на свою молодость (ему всего 25 лет), он уже получил известность: в прошлом году он написал дерзкую комедию «Вавилоняне», в которой критиковал политику афинян, грабивших своих «союзников», «Союзников» он изображал в виде несчастных вавилонских рабов, а вождя демократической партии Клеона — в виде надсмотрщика над рабами. Всесильный Клеон легко узнал, кто настоящий автор пьесы, и Аристофан был вызван в суд. С большим трудом ему удалось избежать наказания.
      Представление начинается. Выступив на середину орхестры, глашатай громким голосом возглашает: «Каллистрат! Введи свой хор!» На орхестру выходит Каллистрат, за ним хор из 24 человек. По амфитеатру пробегает смешок: на хористах зрители узнают знакомые одежды крестьян, жителей одного из селений в Аттике — Ахарны. Когда-то ахарняне пользовались большим почетом в Афинах — они доставляли в город уголь, необходимый в зимнее время. Теперь Ахарны выжжены и опустошены врагом — обездоленные жители переселились в Афины. Их хорошо знают в городе, этих крестьян, когда-то важных и зажиточных, теперь голодных и оборванных, вечно жалующихся на разорительную войну, но живущих ненавистью к пелопоннесцам и мечтами о победе. Их и сейчас много в театре. Хор новой пьесы будет изображать ахарнян, и сама пьеса по обычаю называется «Ахарняне».
      Хор ахарнян проходит через орхестру, и снова она пуста. На пустой площадке в задумчивой позе сидит только один человек, в такой же крестьянской одежде, как и хористы. Это главный герой комедии, старый крестьянин Дикеополь, а площадка, на которой он сидит, изображает Пникс, площадь, где собирается афинское народное собрание.
      Дикеополь скучает. По своей деревенской аккуратности он пришел на Пникс очень рано, а горожане еще и не думают собираться: большинство из них еще только встает. Старик ворчит, он недоволен городской жизнью, бранит проклятую войну, пригнавшую его в город. Но вот орхестра наполняется людьми, толкающими друг друга и дерущимися из-за лучших мест. Глашатаи созывают народ за веревку, ограждающую площадь; собрание начинается. Дикеополь многого ждет от этого собрания — может быть, он узнает там, когда, наконец, кончится война. Но нет! — собрание занимается не вопросами мира, а новыми воен-
      ными союзами. На Пникс торжественно является посол персидского царя Лже-Артаб — «Царев Глаз»; он должен принести ответ царя на просьбу афинян помочь им и прислать деньги для войны со Спартой.
      Появление на орхестре «персидского посла» вызывает громкий смех зрителей в амфитеатре. «Царев Глаз» пышно разодет в персидский костюм; на голове у него маска с огромным глазом. Вдобавок говорит он на каком-то непонятном языке, из которого с трудом можно разобрать только, что у персидского царя денег для Афин нет. Один из зрителей, старик, в такой же, как у Ди-кеополя, деревенской одежде, вздыхает. Ему тоже не нравится, что афиняне обращаются за помощью к персам — к тем самым персам, с которыми он, старик, когда-то воевал, но что же делать, как одолеть Спарту, где найти средства окончить войну?
      Но Дикеополь, оказывается, нашел такое средство. Недовольный затянувшейся войной, он решается на неслыханное дело: он один, лично от себя, посылает посла к врагам Афин и предлагает им заключить мир. Спартанцы, оказывается, тоже хотят мира: посол приносит Дикеополю в трех бутылках, точно вино, «три сорта» мира. В одной бутылке мир на пять лет, в другой — на десять, в третьей — долгий, тридцатилетний мир.
      Первая бутылка не нравится Дикеополю — пятилетний мир, по его словам, пахнет смолой: надо уже заранее готовиться к новой войне и смолить корабли. Вторая бутылка тоже недостаточно хороша; зато третья, в которой долгий, прочный мир, лучше всех. Он решает: пусть остальные афиняне воюют, он, Дикеополь, заключает мир.
      На орхестре появляется хор. Это ахарняне, возмущенные предательством Дикеополя. Как смеет он заключать мир с врагом, разрушавшим их дома и разорившим виноградники? Побить его, камнями его! Но Дикеополь оправдывается. Пусть только его выслушают, и он докажет, что не за что так ненавидеть спартанцев, что не они одни повинны в войне, что афиняне сами во многом виноваты перед Спартой, что всем им следует сделать то же самое: кончить войну, пойти на мир с пелопоннесцами.
      Тут уже начинают возмущаться не только артисты в хоре, но и зрители в амфитеатре.
      — Ишь ты! — кричит тот самый старик, который вздыхал, глядя на «персидского посла». — Мириться .с ними хочет! А мои виноградники вытоптаны!
      Восклицания раздаются с разных мест: возмущаются Дикео-полем, возмущаются и автором пьесы Аристофаном.
      — Тише! — говорит зритель поспокойнее. — Дайте ему говорить. Пусть он объяснит, пусть защитит своих милых спартанцев.
      Но Дикеополь не торопится. Чтобы говорить такую речь, чтобы убедить упорных ахарнян, грозящих ему смертью, а заодно и зрителей, ему надо как следует приготовиться и приодеться. Он решает пойти к Еврипиду, автору трагедий, занять у него подходящий наряд для выступления в защиту своих взглядов...
      Трагический поэт Еврипид был в то время знаменит. Любимыми героями его трагедий («Медея», «Ипполйт», «Ион» и другие) были несчастные, одинокие люди, гибнущие под ударами судьбы; таким же одиночкой, мрачно смотрящим на жизнь, был и сам Еврипид.
      Аристофан не любил Еврипида: крепко связанный со старым крестьянским бытом Аттики, он возмущался тем, что Еврипид не считается с этим бытом, не уважает его. Уже в первых своих комедиях Аристофан стал осмеивать вечные страдания героев Еврипида, их замысловатые ученые речи, всевозможные театральные машины, которые охотно использовал Еврипид, чтобы произвести большее впечатление на зрителей.
      Дикеополь идет к дому Еврипида. Уже раб Еврипида, встречающий его на пороге, не похож на обыкновенных рабов: на вопрос, где Еврипид, он отвечает: «И дома, и не дома», — понимай, как знаешь! Оказывается, что Еврипид все-таки дома, но слишком занят, чтобы выйти! Но Дикеополь умоляет, и Еврипид, наконец, соглашается «выкатиться» с помощью специальной машины. Проскений раскрывается, и на орхестру выкатывается целая платформа на колесах. На ней, задрав ноги кверху, сочиняет свои трагедии Еврипид. Дикеополь умоляет дать ему лохмотья какого-нибудь из несчастных героев Еврипида: ему надо разжалобить хористов и зрителей, чтобы они его выслушали. «Какого же?» — спрашивает Еврипид. У него все герои несчастные и все в лохмотьях. Дикеополь берет рваный плащ одного героя, нищенскую шапку другого, клюку третьего, дырявую корзину четвертого и до тех пор клянчит и пристает к Еврипиду, пока тот не прогоняет его.
      Теперь все приготовления окончены. Одетый в лохмотья, готовый к смерти, если ему не удастся убедить слушателей, Дикеополь начинает защитительную речь. Он больше не шутит, он серьезен. Он тоже пострадал от спартанцев не меньше, чем остальные, ему не за что их любить. Но ведь здесь все свои, на праздник Ленеев не приехал никто из чужих. Зачем же скрывать? — ведь в войне-повинны не только одни пелопоннесцы. Не афиняне ли первые начали вражду, запретив торговлю с Мега-рами и захватив мегарские товары? Что же было делать мегар-цам, как не обратиться за помощью к спартанцам? Если бы кто-нибудь захватил афинские товары, разве афиняне не начали бы воевать? Да разве в Афинах нет людишек, которые рады раздувать войну, которым она приносит выгоды? Посмотрите на них — раньше у них гроша за душой не было, а теперь они наживаются на войне, получают награды, должности...
      — Но их выбрали! — кричит с места какой-то хорошо одетый зритель, видимо, один из тех, в кого метит Дикеополь.
      — Три кукушки выбрали! — отвечает Дикеополь. — Почему это всегда выбирают тех, кто похитрей и половчее, а честных людей не выбирают? — И Дикеополь поднимает голову и начинает обращаться прямо к амфитеатру, к зрителям:
      — Вот ты, например, Марилад, — кричит он старику, который протестовал против мира со Спартой, — ты честный человек, ты защищал родину под Марафоном, а тебя выбирали когда-нибудь в послы или на другую выгодную должность?
      — Нет! — отвечает старик с места.
      — А тебя, Дракил?
      — Нет! — слышится с другой скамьи амфитеатра.
      — А тебя, Евфорид? Тебя, Принид?
      — Нет! Нет! — разносится по театру. Зрители волнуются, в разных концах театра начинаются споры и даже потасовки. Комедия задела афинян за живое, заставила вспомнить о многих бедствиях и несправедливостях, которые им пришлось вытерпеть не от врага, а от своих же сограждан.
      Представление продолжается. Покончив с войной, Дикеополь теперь начинает пользоваться всеми выгодами мира. К нему, единственному афинянину, который не воюет, приходят с товарами жители пелопоннесских городов. Вот они, эти «враги», «чужеземцы», такие же измученные войной, такие же изголодавшиеся, как и сами афиняне! Вот мегарец — ему нужна афинская соль, чеснок и смоквы, но продать ему нечего; он решает продать Дикеополю под видом поросят своих дочерей. Они и сами мечтают о сытной еде, о теплом крове, при виде смокв, маслин и других вкусных вещей они принимаются изо всех сил хрюкать. Вот беотиец, он принес множество товаров и в том числе любимое лакомство афинян — маринованного угря, но взамен он требует того, чего «нет в Беотии, а. есть в Афинах».
      Что могут предложить беотийцу обедневшие Афины? Дикеополь догадывается: он продает беотийцу доносчика, всюду вынюхивающего измену и на всех ябедничающего, — этого добра в Афинах довольно, и от него не жалко избавиться!
      — Да на что он ему? — спрашивает один из участников хора.
      — Ладно, — говорит беотиец. — Посажу в клетку вместо обезьяны.
      Амфитеатр гремит, хохочет. Афиняне забыли, что они только что возмущались Дикеополем и автором пьесы, забыли усталость после целого дня в театре, забыли даже свои повседневные заботы и огорчения. Сейчас они поглощены той чудесной сказкой о мире, которую показал им Аристофан, мечтой о прекрасном времени, когда кончится, наконец, проклятая война.
      А Дикеополь торжествует. Сытый и беззаботный, он идет к друзьям на веселую пирушку и смеется над горе-воякой, полко-
      водцем Ламахом, отправившимся на войну и свалившимся по дороге в канаву. Веселой песней Дикеополя и печальным оханьем Ламаха кончается комедия...
      Возбужденные и веселые возвращаются по темнеющим афинским улицам зрители. Первую награду за лучшую комедию получил молодой Аристофан, дерзко выступивший за мир во время войны и сумевший внушить зрителям такую же мечту о мире. Сейчас они вместе с Аристофаном верят в близость мира, в возможность его заключения.
      Но уже завтра они будут думать иначе, уже завтра они поймут, что дело не так-то просто, как говорит Аристофан. Конечно, большинство пелопоннесцев, так же как афиняне, хочет мира, конечно, и в Афинах, и всюду есть люди, нарочно разжигающие войну. Но может ди существовать Афинское государство без привозного черноморского хлеба, без заморских колоний и подневольных «союзников»? Господство Афин над морем приносит большие выгоды богачам, но кое-что получают и небогатые граждане, почти все, кроме рабов, которых не пускают в театр и у которых не спрашивают их мнения о войне и мире. А другие государства не могут допустить господства Афин над морем. Войны становились неизбежными.
      Мечта Аристофана о мире не осуществилась. Правда, через четыре года после постановки «Ахарнян» Афины заключили долгожданный мир с пелопоннесцами. Аристофан написал по этому поводу комедию «Мир», где рассказывал, как крестьянин Тригей верхом на жуке взлетел на небо и там освободил богиню Мира из пещеры, куда ее заточил Раздор. Но мир 421 года оказался как раз таким миром, о котором Дикеополь говорил, что он пахнет смолой и подготовкой новой войны. Война возобновилась очень скоро после заключения этого мира.
     
      ПОХОД В СИЦИЛИЮ
      эти весенние солнечные дни граждане Афин были охвачены необыкновенным возбуждением. У всех на языке были одни и те же слова, все обсуждали один и тот же вопрос — о военной экспедиции в Сицилию.
      На афинских улицах и площадях, в лавочках и мастерских собирались группы стариков и молодежи. Многие здесь же на земле или песке чертили карту Сицилии. Сторонники похода горячо доказывали, что афиняне легко овладеют этим богатым и плодородным островом. Наиболее пылкие из них не останавливались на этом. Они заявляли, что, овладев Сицилией, следует начать борьбу с Карфагеном, подчинить северное побережье Африки и установить афинское господство в западной части Средиземного моря. Тогда наступит счастливое время, и самые бедные из афинских граждан станут богатыми после огромной добычи, которую принесут эти завоевания. Признанным вождем сторонников похода в Сицилию был Алкивиад. В эти дни его имя было у всех на языке. Одни им восторгались, другие говорили о нем с ненавистью.
      Алкивиад получил прекрасное для своего времени образование. Одним из его учителей был знаменитый греческий философ Сократ. Они стали большими друзьями и участвовали вместе в военных походах. В боях Алкивиад проявил большую храбрость и блестящие военные способности. Но в то же время Алкивиад любил славу, почести, богатство, ему были безразличны общественные интересы и нужды государства.
      Такой человек стал инициатором и вождем похода в Сицилию. Он считал, что успех похода принесет ему небывалую славу и он станет первым человеком в Афинах, более знаменитым и могущественным, чем в свое время Перикл. Благодаря своему ораторскому таланту, щедрости и большим связям Алкивиаду удалось добиться того, что план похода в Сицилию был поставлен на обсуждение в афинском народном собрании.
      С утра весь город был на ногах. На собрание явились даже люди из отдаленных мест Аттики. Вопрос о Сицилии волновал всех. Алкивиад выступил с речью, доказывая, что Сицилию подчинить нетрудно. Ни один из сицилийских городов, говорил он, не имеет достаточного вооружения. Кроме того, эти города постоянно враждуют друг с другом; можно быть уверенным, что они не смогут объединиться для совместной борьбы. Что касается Спарты и вообще Пелопоннесского союза, то надо не только уметь отражать нападения, но и предупреждать их. С подчинением Сицилии вся Греция покорится власти Афин.
      Речь Алкивиада имела успех; народное собрание большинством голосов приняло решение послать в Сицилию афинскую эскадру. Стратегами были избраны Алкивиад, Нйкий и Ламах. Несмотря на свой пожилой возраст, Ламах отличался такой же горячностью, как и Алкивиад. Он был опытным полководцем, но особенной популярностью среди граждан не пользовался. Может быть, причиной тому была его скупость. Рассказывали, что после каждого похода он представлял народному собранию счет на небольшую сумму на изношенную им во время похода обувь и одежду.
      Что касается Никия, то он с начала и до конца был решительным противником похода. Он как раз не любил рисковать и был известен как очень осторожный и даже несколько нерешительный полководец. Народное собрание избрало Никия стратегом против его воли с определенной целью. Говорили, что война будет идти успешнее, если развести крепкое вино трезвой водой, то есть к Алкивиаду и Ламаху прибавить осторожного и рассудительного Никия.
      Но Никий даже после своего избрания в стратеги попытался еще раз воздействовать на сограждан и отговорить их от опасной затеи — сицилийского похода. Он выступил в народном собрании с речью. Отправляя свои силы в далекий поход, сказал он, афиняне остаются лицом к лицу с многочисленными врагами. Если дела в Сицилии пойдут неудачно, враги не замедлят напасть, так как мир со Спартой непрочен. Наша главная задача — вовсе не борьба за Сицилию, а охрана собственного государства.
      Затем он заговорил об Алкивиаде. Он упрекал его в том, что, советуя предпринять поход, Алкивиад преследует лишь личные интересы: он молод, он радуется своему избранию в военачальники, потому что хочет славы и богатства. «Не давайте Алкивиаду возможности, — воскликнул Никий в своей речи, — блистать за счет безопасности государства!» Речь Никия не имела никакого успеха. Вслед за ним говорили другие ораторы и настаивали на том, чтобы решение народного собрания осталось в силе. Выступил снова и Алкивиад. С обычным для него остроумием он возражал Никию. Под конец он сказал: «Не бойтесь моей молодости и легкомыслия. Пока я молод, а Никию благоприятствует судьба, извлеките пользу из нас обоих!»
      Народное собрание не только не отменило своего решения об организации похода в Сицилию, но даже вынесло новое постановление: предоставить стратегам самые широкие полномочия в наборе войска, кораблей и ведения военных действий.
      Начались спешные приготовления к походу. Набирались воины, матросы и гребцы; запасали оружие и продовольствие; в гавани готовили к выходу в море военные и транспортные корабли.
      Были посланы специальные гонцы во все союзные Афинам города.
      И вот, когда все эти приготовления уже подходили к концу и был близок день, назначенный для выступления, в Афинах произошло событие, взволновавшее весь город. Ночью, неизвестно кем, были изуродованы и разбиты стоявшие на перекрестках афинских улиц каменные гермы — изображения бога Гермеса. Бог Гермес, по афинским верованиям, был богом торговли, покровителем путешественников. Поэтому поругание герм все восприняли как дурную примету для предстоящего похода.
      Были приняты срочные меры, чтобы разыскать виновников этого дела. Их не нашли, но зато по городу пошли странные слухи. Говорили, что в ночном преступлении замешан Алкивиад. Особенно упорно поддерживали этот слух враги Алкивиада, которых у него было немало. Вспоминали, что он не раз высказывал пренебрежительное отношение к старым афинским обычаям и даже к религии. Его имя в связи с надругательствами над гермами называли все чаще и чаще.
      Тогда Алкивиад, чтобы выйти из неприятного положения, потребовал разбирательства этого дела и открытого суда над собой в народном собрании. Пусть ему предъявят обвинения открыто. Если он не сможет их опровергнуть, он готов нести любое наказание. Если он докажет свою невиновность, должны быть наказаны клеветники.
      Однако суд над Алкивиадом не состоялся. Во-первых, никто из его врагов не решался выступить в народном собрании. Такая попытка заранее была обречена на неудачу. Кроме того, разбирательство дела надолго отсрочило бы поход в Сицилию, а народное собрание решительно высказалось против всяких задержек похода. Итак, было решено, что экспедиция выступает немедленно.
      На заре назначенного для отплытия дня на берегу пирейской гавани собралось огромное количество людей — почти все население города. Одни садились на корабли, готовясь к отплытию, другие вышли их провожать. Это были родственники, друзья и просто знакомые отплывающих. Они переживали разные чувства: и надеж#ду на благополучное возвращение своих близких с победой и с богатой добычей, и чувство тревоги, потому что у них не было уверенности в том, что снова увидят друг друга.
      Но большинство собравшихся в гавани, в том числе рабы и метеки, просто пришли сюда, чтобы посмотреть на редкое зрелище. Перед их глазами развертывалась яркая и красочная картина.
      На рейде стояло под парусами 100 триер, готовых к отплытию. Из Пирея и раньше отправлялись большие военные эскадры, но никогда еще корабли не были так снаряжены, как в этот раз. Афинские триерархи, на обязанности которых лежало за свой счет снаряжать военные корабли, не пожалели средств и сил. Каждый из них старался, чтобы снаряженная им триера была лучше, чем триеры других. Корабли были богато украшены снаружи и внутри. Экипажи состояли из самых отборных людей, и каждый из них стремился превзойти другого оружием и блеском военного убора. Все это скорее было похоже на военный парад, которым афиняне хотели показать свою военную мощь перед всеми греками, чем на начало трудного и опасного похода.
      Когда отплывающие взошли на корабли, когда все, что они брали с собой в поход, было погружено и приготовления к отплытию закончены, раздался трубный сигнал. Наступила торжественная тишина. Глашатай громким голосом произнес обращенную к богам молитву, какую полагалось произносить перед отправлением войск в поход. Слова этой молитвы повторялись матросами и воинами йа всех кораблях одновременно и народом на берегу. Задымились жертвенники, матросы и командиры совершили по древнему обычаю возлияния из золотых и серебряных кубков, в которых вино было смешано с водой. На кораблях и на берегу запели гимн, и корабли снялись с якорей. Правильным строем вышли они из гавани и взяли курс на запад. В условленном месте к афинскому флоту присоединились корабли, высланные союзниками. Теперь эскадра имела 136 военных кораблей, кроме транспортных судов. Афинское войско, посланное в Сицилию, вместе с экипажами военных кораблей насчитывало 36 тысяч человек.
      Высадка была произведена на западном побережье Сицилии, в районе города Катаны. Здесь начались и первые стычки с главным противником афинян в Сицилии — жителями крупнейшего города-государства Сиракуз. Но произошло неожиданное событие.
      Из Афин в Сицилию прибыл государственный корабль «Сала-миния», который привез Алкивиаду и еще некоторым участникам похода предписание народного собрания немедленно вернуться в Афины и предстать перед судом по обвинению в заговоре против народа. Как и следовало ожидать, враги Алкивиада, после того как он отплыл из Афин, не дремали: на Алкивйада поступил ряд доносов, и им удалось добиться этого решения.
      Алкивиаду пришлось сдать командование и отплыть домой. Но по дороге, во время остановки в одном из южноиталийских городов, он бежал. Народное собрание вынесло Алкивиаду заочный приговор: он был приговорен к смертной казни и конфискации всего имущества. Узнав об этом приговоре, Алкивиад воскликнул: «Я докажу им, что я жив!» После этого он вступил в переговоры со спартанцами, злейшими врагами своего родного города, и перешел на их сторону. Прикидывавшийся раньше другом народа, он теперь прямо заявил о своей ненависти к господствовавшей в Афинах демократии.
      Спартанцы охотно приняли Алкивиада. Они считали, что он принесет им большую пользу. И действительно, Алкивиад, перейдя на сторону спартанцев, дал им два совета, чрезвычайно важных для дальнейшего хода войны: один — о посылке войска в Сицилию, другой — относительно Декелей.
      Декелея — небольшое местечко в Аттике, в 20 километрах к северу от Афин, на возвышенности, которая господствует над окружающей местностью и над районом Афин. Алкивиад посоветовал спартанцам захватить Декелею. Он убедил их, что если они займут Декелею и хорошо ее укрепят, то смогут держать афинян на положении полуосажденных. Занятие Декелей, таким образом, означало возобновление войны на территории Аттики.
      Спартанцы послушались советов Алкивиада. Они послали на помощь осажденным афинянами Сиракузам большой и хорошо вооруженный отряд воинов. В то же время спартанцы вторглись в Аттику и заняли Декелею. В предшествующие годы спартанцы не раз нападали на Аттику. Но тогда эти вторжения длились недолго, и после каждого из них аттические крестьяне снова выходили за пределы стен и башен своего города, укрывавшего их от врагов, и возвращались на свои поля. Теперь дело обстояло гораздо хуже. Спартанцы, заняв Декелею, не только держали Афины под угрозой, но и заперли почти все дороги, ведущие к ним. Прекратилась даже разработка Лаврийских рудников.
      В самом городе начались заболевания, голод. А когда на сторону спартанцев перебежало более 20 тысяч афинских рабов, положение Афин стало очень тяжелым.
      Спартанцы хорошо использовали предательский совет Алкивиада!
     
      ПОД СТЕНАМИ СИРАКУЗ
      финяне долго и упорно вели осаду Сиракуз. Им удалось обложить город с суши и с моря. Они ввели свой флот в сиракузскую гавань, а со стороны суши окружили город осадной стеной. Си-ракузяне отчаянно защищались, но их положение казалось безнадежным. Многие сицилийские города готовы были перейти на сторону афинян, а некоторые уже выслали им в помощь отряды своих войск. В самих Сиракузах все чаще раздавались голоса о безнадежности дальнейшего сопротивления. Уже были начаты переговоры с Никием об условиях сдачи, но в это время, совершенно неожиданно и для сиракузян, и для афинян, положение резко изменилось.
      Спарта направила в Сицилию крупный отряд под командованием опытного полководца Гилиппа. Гилиппу удалось захватить несколько афинских укреплений, а затем прорваться в осажденный город. Настроение сиракузян резко изменилось. Теперь уже афинянам нечего было думать о том, чтобы взять, город со стороны суши. И на море афинянам не удалось добиться решающих успехов.
      Уныние охватило афинян. После отозвания Алкивиада и смерти Ламаха, убитого в начале похода, командование перешло к Никию. Противник сицилийской экспедиции с самого начала, нерешительный по натуре, Никий окончательно потерял надежду на успех. Он отправил в Афины народному собранию малодушное письмо. «Получилось так, — писал он в этом письме, — что не мы осаждаем других, а сами ими осаждены». Никий просил народное собрание отозвать войска из Сицилии или выслать крупное подкрепление и деньги. Ссылаясь на болезнь, он одновременно просил освободить его от командования.
      Письмо Никия пришло в Афины в трудный момент: спартанцы вторглись в Аттику и заняли Декелею. Днем и ночью афинские граждане должны были находиться на страже у стен своего города; ежедневно происходили стычки с врагом. И все же афинское собрание, обсудив письмо Никия, не освободило его от командования и не отозвало своих войск из Сицилии. Наоборот, чтобы довести дело до конца, было решено послать новый отряд кораблей и новые войска в Сицилию под командованием опытного и энергичного полководца Демосфена.
      Но пока Демосфен собирал силы и готовился к отплытию, в Сицилии произошло еще одно сражение, неудачное для афинян. Семь афинских кораблей были потоплены, немало серьезно повреждено, афиняне потеряли много воинов. После этой победы сиракузяне прониклись твердой уверенностью вскоре одолеть афинян и на суше, и на море. К этому времени вся Сицилия, за исключением нейтрального города Акраганта, была уже на стороне Сиракуз. Военные неудачи оттолкнули сицилийских греков от афинян.
      Новое поражение самым пагубным образом сказалось на афинянах. Многие месяцы, полные опасностей и лишений походной жизни, и без того истощили их силы. С часу на час можно было ожидать нового нападения врага, грозившего полностью их уничтожить. У большинства афинских моряков и воинов уже не было веры не только в победу, но и в возвращение на родину. Но в один тягостный для афинян день на море появился многочисленный флот. Когда эскадра приблизилась, стало видно, что это афинские корабли. Демосфен спешил к своим на помощь.
      Сиракузяне и их союзники были поражены. Они знали, что спартанцы проникли в Аттику и угрожают Афинам. Как при таких условиях афиняне могли послать в Сицилию корабли и войско? Могущество Афин снова представлялось сиракузянам несокрушимым и силы их неистощимыми. Эскадра подошла к сиракузскому берегу. 73 богато разукрашенных афинских корабля вошли под звуки военной музыки в Большую гавань. На палубах кораблей стояли с оружием в руках афинские воины. Не считая многочисленных гребцов и матросов, эскадра привезла с собой около пяти тысяч тяжеловооруженных воинов и не менее трех тысяч копейщиков, лучников и пращников.
      Афиняне сразу же воспрянули духом. Демосфен был полон решимости немедленно приступить к штурму. В афинском лагере знали, какое впечатление на противника произвело появление эскадры. Демосфен потребовал, чтобы афиняне тотчас же напали на врага и либо теперь же овладели Сиракузами, либо, если это не удастся, сняли осаду и отплыли домой.
      Той же ночью афиняне сделали попытку овладеть Сиракузами. Ярко светила луна. Афиняне подошли к передовым сиракузским укреплениям и быстро заняли их. Испуганные неожиданным ночным нападением, сиракузяне не смогли оказать сильного сопротивления. Афиняне продолжали быстро продвигаться вперед. Победа, казалось, уже была близка.
      Но преследуя отступающих врагов, афиняне расстроили свои ряды. В этот момент устремились в контратаку беотийские воины, недавно прибывшие из Греции на помощь Сиракузам. Завязалось яростное сражение. В лунном свете вырисовывались только темные силуэты сражающихся, нельзя было распознать, кто свой, кто чужой.
      Находившиеся внизу всех, кто двигался им навстречу, принимали за врагов. Наталкиваясь друг на друга и вступая друг с другом в схватки, афиняне растерялись. Постоянно выкрикивая свой пароль, они открыли его врагам. Среди афинян началась паника; вскоре под ударами неприятеля они побежали. В эту ночь афиняне потерпели поражение.
      Пришлось снимать осаду и отправляться домой. В афинском лагере был созван военный совет, на котором было решено обнести стеной небольшое пространство на берегу около стоянки афинских кораблей. За этой стеной останутся все больные и раненые (а их было немало!) с охраняющим их гарнизоном. Всем остальным, способным держать в руках оружие, сесть на корабли и плыть на родину.
      У афинян было еще 100 годных к плаванию кораблей. Прежде чем дать команду о посадке на корабли, Никий обратился к афинским воинам и морякам с краткой речью. «Вас, — сказал он, — ожидает борьба за жизнь и честь отечества. Не следует падать духом. Все зависящее от командования предусмотрено. Так как предстоит жаркая схватка с противником, все наши корабли снабжены железными абордажными крюками. Сцепившись при помощи крюков с неприятельскими кораблями, вы не должны отпускать их до тех пор, пока не перебьете врага на палубах. Ведь весь находящийся за нами берег, за исключением небольшого, обнесенного стеной пространства с нашим гарнизоном и ранеными, будет у врага. Вы должны помнить об этом и держаться до конца. Если нам не удастся победить врагов, с кото-
      рыми мы здесь сражались, они немедленно пойдут на Элладу. Нашим братьям, оставшимся дома, тогда будет не под силу отразить и их, и тех, с кем они сейчас борются. На нас держится сейчас государство, на нас покоится великое имя Афин».
      После этой речи Никий повел сухопутное войско к кораблям. Палубы наполнились тяжеловооруженными воинами, стрелками и метателями дротиков. Корабли снялись с якорей и поплыли к неприятельским судам, чтобы прорваться в открытое море. Сиракузский флот преградил им дорогу. Часть сиракузских кораблей находилась у заграждений, часть была расположена полукругом у гавани. Афиняне с первого же натиска начали одолевать. Но в этот момент сиракузяне и их союзники ударили по афинянам со всех сторон. Завязалась жаркая битва. Гребцы не жалели сил. Пока корабли сближались, находившиеся на их палубах воины метали друг в друга дротики, стрелы и камни. Затем началось рукопашное сражение.
      На небольшом пространстве сгрудилось до 200 кораблей. Было так тесно, что на некоторых кораблях воины на одной стороне палубы нападали, а на другой сами подвергались нападению.
      С берега сражение наблюдали оставшиеся афиняне и сухопутные сиракузские войска. Зрители были возбуждены не менее сражающихся. Все надежды афиняне теперь возлагали на свой флот: удастся ли ему прорваться из гавани? Неровности берега мешали им всем одинаково видеть ход боя. Над толпой стоявших на берегу афинян носились возгласы радости и вопли отчаяния. Напряжение достигло крайней степени.
      Тем временем сиракузяне напрягли все свои силы и, сделав еще один решительный натиск, опрокинули афинян. С громкими криками они преследовали их до берега. Уцелевшие в этой битве афиняне бросились в разные стороны в поисках спасения. Одни из них устремились к уцелевшей части укреплений, другие метались из стороны в сторону.
      После этой последней неудачи афинян оставался один выход — отступление по суше. Но афиняне и его не сумели организовать как следует; они выступили из лагеря только на третий день после морской битвы, когда сиракузяне успели занять своими отрядами все дороги.
      Из лагеря вышло не менее сорока тысяч человек. Каждый нес на себе необходимые пожитки и скудный запас продовольствия. Даже тяжеловооруженные воины, вопреки обычаю, были вынуждены сами нести свои вещи и вооружение. Прислуживавшие им рабы давно уже перебежали к неприятелю. Никий делал все, чтобы поднять дух отступающего войска. Переходя от одной группы своих воинов к другой, он убеждал их не терять надежды на спасение. Отстающих и рассыпавшихся в беспорядке он снова собирал и выстраивал. То же делал и Демосфен, Афиняне шли двумя отрядами: впереди отряд Никия, позади — Демосфена. Двигаясь в западном направлении, они достигли реки. Здесь у переправы поджидали их выстроенные в боевой порядок сиракузяне. Афиняне быстро их опрокинули и, переправившись, двинулись дальше на запад. Сиракузяне их сопровождали. Время от времени к афинянам приближалась неприятельская конница, легковооруженные вражеские воины метали в них дротиками. Афиняне поэтому продвигались медленно. В первый день отступления они сделали всего около 7 километров. На второй день, пройдя еще меньшее расстояние, они расположились лагерем у селения. Здесь они намеревались пополнить запасы продовольствия и запастись водой, так как дальнейший путь лежал через безводную местность. Сиракузяне прошли вперед и преградили им дальнейший путь.
      Когда на следующий день афиняне тронулись с места, на них напала неприятельская конница. Афиняне долго отбивались, а затем были вынуждены отойти к месту своей прежней стоянки. Рано утром они снова выступили. Теперь враг ни на минуту не оставлял их в покое. Всякий раз, когда афинянам удавалось потеснить его, сиракузяне отступали, с тем чтобы вновь напасть на задние ряды.
      На пятый день отступления у афинян подошли к концу запасы продовольствия. В их рядах было много раненых. Становилось ясным, что так дальше продвигаться нельзя. Когда стемнело и оба войска остановились на ночевку, Никий и Демосфен, чтобы обмануть противника, приказали развести возможно больше костров, сами же снялись ночью и, круто изменив направление, пошли дальше. Сиракузяне хватились афинян, только когда рассвело. Немедленно была организована погоня.
      Афиняне шли по-прежнему двумя отрядами. Отряд Никия ушел далеко вперед, отряд Демосфена, в котором было меньше дисциплины, отстал. Его-то и настигла сиракузская конница. Афиняне успели дойти до огороженного невысокой стеной места, засаженного редкими оливковыми деревьями. Сиракузяне не пошли на них в атаку, но, окружив со всех сторон, стали обстреливать стрелами и дротиками.
      Целый день длился этот обстрел. К вечеру сиракузянам стало ясно, что израненные и измученные афиняне неспособны уже к серьезному сопротивлению. Гилипп, через глашатая, предложил Демосфену сдаться. Заручившись обещанием, что никто из сдавшихся не будет умерщвлен, афиняне сложили оружие.
      На следующий день сдался и Никий — после того как большая часть его отряда была перебита и после обещания Гилиппа пощадить оставшихся воинов.
      Все пленные были отведены в город. Здесь их спустили в каменоломни. В небольшом, высеченном в скале помещении была страшная теснота. Днем афиняне страдали от жары, а когда начались осенние ночи — от холода. Они терпели жажду и голод. Среди пленных начали распространяться болезни, многие умерли, и трупы оставались лежать среди живых. Затем большинство пленных было продано в рабство. Никий и Демосфен были казнены. Гилипп, знавший Никия прежде и уважавший его, хотел пощадить его, но в смерти Никия были заинтересованы те из сиракузских рабовладельцев, которые прежде, во время успехов афинян, вели с ним тайные переговоры. Они поспешили избавиться от свидетеля своих изменнических планов.
      Так бесславно окончилась сицилийская экспедиция. Долгое время в Афинах не могли поверить катастрофе в Сицилии. Погибла лучшая часть афинского войска и почти весь флот. Силы афинской морской державы были окончательно подорваны. Отдельные города стали безнаказанно выходить из Афинского союза, и афиняне уже не могли их удержать. Хотя война со Спартой длилась еще около десяти лет, сицилийская катастрофа предрешила поражение афинян.
     
      ПОРАЖЕНИЕ АФИН
      Афины пришла долгожданная весть о победе. В морском сражении у Аргинусских островов афинский флот потопил до 70 вражеских кораблей, остальные обратил в бегство и преследовал. Командующий неприятельским флотом Калли-кратид был смертельно ранен и утонул.
      Вести о победах в эти годы не так-то уж часто приходили в Афины. Шел 25-й год изнурительной войны. Много за это время пережили афиняне. Опустошительные вторжения врага в первые годы войны, затем страшная эпидемия чумы, унесшая много афинских жизней, были уже в далеком прошлом. Но еще большие бедствия пришлось пережить афинянам в дальнейшем. Рухнули их замыслы подчинить себе богатые города Сицилии. Сицилийская катастрофа стоила Афинам почти всего флота и лучшей части войска.
      Афинская морская держава разваливалась; афинская казна истощилась.
      Особенно опасным было для афйнян то, что враги их стали энергично действовать не только на суше, но и на море. Большую роль тут сыграли персидские деньги, на которые спартанцы значительно увеличили пелопоннесский флот. Денег же персы не жалели.
      Вскоре в Спарте выдвинулся способный флотоводец Ли-сандр — решительный и в то же время очень осторожный, чрезвычайно честолюбивый человек, непримиримый враг афинской демократии. В короткий срок Лисандр смог восстановить сильно пострадавший пелопонесский флот. Ему удалось одержать победу над афинянами в морском бою у мыса Нотий.
      Но вскоре после этого успеха Лисандр, на счастье афинян, был отозван в Спарту, так как окончился срок его службы. На его место был назначен Калликратид, который вскоре погиб в морском бою.
      Победа афинян была полной, сами они потеряли всего 25 кораблей.
      Сразу же после сражения афинские стратеги отрядили небольшую эскадру с поручением подобрать людей с разбитых и затонувших кораблей, сами же с главными силами направились к Митилене. Оставшейся на месте боя у Аргинусских островов эскадрой командовали триеархи — Ферамен и Фрасибул. Они тотчас же попытались выйти в море, по которому плавали обломки разбитых кораблей с уцепившимися за них людьми, но поднялась сильная буря. Ферамен и Фрасибул не смогли выполнить приказание стратегов. Почти все афинские моряки и воины с разбитых и затонувших кораблей, за исключением нескольких человек, выброшенных волнами на берег, погибли. В результате в Афины одновременно с известием о блестящей победе над неприятельским флотом у Аргинусских островов пришла и другая весть: о гибели многих афинских граждан, оставленных их товарищами без помощи.
      Любая военная победа связана с жертвами. При других обстоятельствах радость большой победы была бы сильнее горя от утраты родных, близких, сограждан. Но в истощенных военными лишениями Афинах все приняло иной оборот. Едва успели участвовавшие в сражении стратеги сойти на родной берег, как на них посыпались обвинения.
      Вскоре стратеги предстали перед судом народного собрания. Тут с обвинениями против них выступил ряд лиц; среди них были и Ферамен и Фрасибул — те самые люди, которым стратеги поручили после сражения подобрать пострадавших. Чувствуя, что главная вина падает на них, они больше всех нападали на стратегов, требуя вынесения им сурового приговора. Стратеги как могли защищались, снова и снова упоминая о буре.
      «Если вы хотите во что бы то ни стало кого-нибудь обвинить, — говорили они в своих защитительных речах, — то виновны прежде всего те, кому было поручено подобрать жертв морского боя, то есть Ферамен и Фрасибул. Но, говорили они дальше, хотя оба они теперь обвиняют не себя, а нас, мы повторяем, что единственной причиной того, что пострадавших в бою не удалось подобрать, была ужасная буря».
      С горячей речью в защиту стратегов выступил один из участников собрания Евриптолем. Он говорил своим согражданам:
      «Вы станете невольными союзниками спартанцев, противозаконно осуждая тех, кто победил и уничтожил семьдесят кораблей... Счастливые победители, — вы хотите поступить так, как поступают только несчастные, потерпевшие поражение... Вы готовы осудить, как изменников, людей, которые не в силах были поступить иначе, чем они поступили... Не делайте же этого: правильнее увенчать победителей венками, а не подвергать их смертной казни, послушавшись совета дурных людей».
      Речь Евриптолема произвела на многих сильное впечатление. Тем не менее, когда подошло голосование, восемь стратегов, руководивших Аргинусским сражением, были приговорены к смертной казни. Шесть из них были казнены. Остальные успели бежать.
      Афинское народное собрание, таким образом, само обезглавило руководство своим флотом — основной военной силой афинского государства. Последствия этого были очень тяжелыми. Одержанная афинянами у Аргинусских островов победа не была использована для нанесения новых ударов врагу.
      Между тем и спартанцы, и их пелопоннесские союзники учли урок поражения при Аргинусах. Союзники отправили в Спарту особое посольство с требованием назначить Лисандра командующим флотом. С такой же просьбой к спартанскому правительству обратился и сын персидского царя Кир. Особенно были заинтересованы в возвращении Лисандра крупные рабовладельцы, которым он обещал уничтожить демократический строй. Хотя по спартанским законам один и тот же человек не мог быть повторно командующим флотом, спартанское правительство сумело угодить своим союзникам и Киру. Командующим был назначен для виду Арак, а Лисандр стал его помощником. На самом деле морское командование было целиком в руках Лисандра.
      Узнав, что берега Геллеспонта афинянами не охраняются, он со всеми своими силами отплыл к городу Лампсаку, державшему сторону Афин. Сюда же были направлены и сухопутные силы спартанцев. Осажденный с суши и с моря, Лампсак был взят приступом. Лисандр отдал его на разграбление своим воинам.
      В это время к Геллеспонту подошел афинский флот в 160 боевых кораблей. Афиняне узнали о падении Лампсака. Немедленно они двинулись дальше проливом, подошли к городу Сесту и здесь запаслись продовольствием. Чтобы ближе подойти к неприятелю, они бросили якорь в устье небольшой речки Эгоспотамы, впадающей в пролив со стороны Херсонеса Фракийского. На другом берегу пролива, почти напротив афинян, у Лампсака, находился неприятельский флот. Обе стороны готовились к большому сражению.
      На следующий день, еще до восхода солнца, Лисандр приказал матросам и кормчим взойти на корабли и быть готовыми к дальнейшим приказаниям. На берегу выстроились в боевом порядке войска. Когда взошло солнце, афиняне подплыли сомкнутым боевым строем к неприятелю. Корабли Лисандра стояли повернутыми к врагу носами. Афиняне стали вызывать врага на битву. Но корабли противника и выстроившееся на берегу его войско стояли в полной тишине. Лисандр послал к передним кораблям лодки с приказом не двигаться с места и оставаться в строю, не смущаясь криками афинян, не выплывая им навстречу. Целый день крейсировали афиняне на виду кораблей Лисандра, не вступая первыми в бой. С наступлением сумерек они повернули к своему берегу и расположились на ночь в устье Эгоспотамы. Лисандр разрешил своим морякам сойти на берег только после того, как посланные им в разведку корабли донесли, что афиняне тоже высадились на берег.
      И на следующий день и на третий повторилось то же. Снова афинские корабли подходили почти вплотную к флоту Лисандра, и снова тот не вступил с ним в сражение. Настроение афинян поднялось. Враг казался им испуганным и уклоняющимся от сражения. Они преисполнились к нему презрением.
      На пятый день афиняне возобновили очередную вылазку и, так как враг по-прежнему не обнаружил желания вступать в бой, то они с надменным и пренебрежительным видом вернулись к своему берегу. Между тем Лисандр выслал на разведку несколько своих кораблей и приказал им, как только они увидят, что афиняне уже высадились, вернуться и на середине же пути поднять на носу одного из кораблей блестящий щит. Щит этот должен был послужить всему его флоту сигналом для выступления.
      Разведчики донесли, что афиняне высадились на берег. Засверкал на солнце щит, на командирском корабле заиграла труба, гребцы взялись со всей энергией за весла. Пелопоннесский флот быстро приближался к неприятельскому берегу.
      Из афинских военачальников первым увидел с суши подплывающий флот врага Конон. Он был единственным из участвовавших в Аргинусском сражении стратегов и, кроме того, единственным по-настоящему понимающим дело афинским флотоводцем. Конон сразу же понял опасность. Но большая часть афинян разбрелась из лагеря. Кто отправился в окрестные селения, кто на рынок, кто просто побродить. Те же, кто остался в лагере, либо спали в палатках, либо готовили завтрак. В ужасе вскочили они со своих мест и бросились к кораблям, но было уже поздно.
      Враги быстро подошли к афинским кораблям. Неопытность и беспечность командования, распущенность экипажей принесли афинянам поражение. Часть кораблей спартанцы захватили пустыми, часть пустили ко дну в тот момент, когда на них пытались взойти афинские моряки. Спартанцы высадились на суше. Здесь они встречали бегущих к кораблям и большей частью безоружных афинян и их уничтожали. Победа Лисандра была полная. Он овладел почти всеми афинскими кораблями и перебил большую часть их экипажей и воинов. Три тысячи человек, в их числе и уцелевшие афинские стратеги, были захвачены в плен. Из сражения у Эгоспотам спаслись только быстроходный государственный корабль «Парал» и восемь кораблей Конона. Конон успел бежать к Кипру, а «Парал» прибыл в Афины и привез туда страшную весть о гибели всего афинского флота.
      Спартанцы и их союзники торжествовали. Опустошив афинский лагерь и взяв на буксир афинские корабли, Лисандр под звуки флейт и победных песен вместе с пленными отплыл в Лампсак. Все три тысячи взятых в плен афинян были приговорены советом победителей к смерти.
      Положение Афин после гибели всего флота и войска у Эгоспотам стало безвыходным. У них уже не было сил и средств восстановить флот. Кроме того, враг не давал им передышки.
      Вскоре Лисандр послал гонцов в Спарту с известием, что он направляется со своими двумястами кораблями на Афины. Под афинскими стенами уже стояла большая пелопоннесская армия. Когда корабли Лисандра подошли к афинскому берегу, город оказался осажденным и с суши, и с моря. Но афиняне все еще не сдавались, хотя положение их было безнадежным. У них не было уже ни союзников, ни флота. Вскоре не стало и продовольствия. В осажденном городе начался голод, от которого каждый день умирало множество людей.
      Наконец, доведенные до крайности афиняне направили к спартанскому царю Агису послов, выразивших готовность подчиниться Спарте при условии, что Длинные стены будут оставлены невредимыми. Агис ответил, что он сам не может заключить с афинянами мир, и предложил послам отправиться в Спарту. Когда же афинское посольство прибыло в Спарту и повторило там, на каких условиях афиняне предлагают заключить мир, спартанцы предложили им вернуться назад и, «если Афинам действительно нужен мир, подумать».
      Спартанцы не умели брать хорошо укрепленных городов, но они вовсе и не стремились штурмом овладеть Афинами. Они предпочитали хладнокровно ждать у афинских стен, когда голод сделает свое дело.
      Афинских граждан охватило отчаяние: если сдаться, всех ожидает рабство; если вступить в новые переговоры — пока придет ответ из Спарты, множество людей умрет от голода. Но никому не приходило в голову согласиться на срытие афинских стен, и когда какой-то из граждан внес предложение сдаться на милость победителя, его немедленно заключили в тюрьму. Афинское народное собрание приняло особое постановление, запрещающее гражданам вносить такого рода предложения.
      При таких обстоятельствах выступил уже известный нам Ферамен и предложил народному собранию отправить его послом к Лисандру: там он разузнает, требуют ли спартанцы срытия афинских стен для обращения всех афинян в рабство, или им это нужно только для того, чтобы обеспечить прочность мира со Спартой.
      Его послали, и он пробыл у Лисандра три с лишним месяца, выжидая, пока афиняне не дойдут до такого состояния, что готовы будут согласиться на любые условия. Лишь на четвертый месяц Ферамен вернулся в голодающий осажденный город и сообщил, что Лисандр долго медлил с ответом и удерживал его при себе, а в конце концов сказал Ферамену, чтобы тот отправился в Спарту.
      Народное собрание, обсудив сообщение Ферамена, выбрало его вместе с еще девятью послами для окончательных переговоров со спартанцами. При прибытии Ферамена и других послов к Спарте им был задан вопрос, по какому делу они сюда явились. Когда послы ответили, что они уполномочены говорить о мире, спартанские эфоры ввели их в город.
      Было созвано народное собрание спартанских граждан, на котором присутствовали представители Коринфа, Фив и других союзных Спарте городов. Союзники, особенно торговые соперники афинян — коринфяне и фиванцы, — требовали разрушения Афин и продажи всех жителей города в рабство. Один фиванец предлагал разрушить город и на его месте устроить пастбище для овец. Но спартанцев такое решение участи Афин не устраивало.
      Спартанцы хорошо понимали, что если Афины действительно будут стерты с лица земли, их место займет тот же Коринф. Тогда он станет опасен для спартанцев. Поэтому они предпочли сохранить Афины, чтобы противопоставить их Коринфу и другим городам. В конечном счете условия мира оказались не такими жестокими, как можно было ожидать. Афины потеряли все свои владения, за исключением Аттики, Саламина и еще двух небольших островков в северной части Эгейского моря. Афинский союз объявлялся распущенным, Афины вступали в союз со Спартой.
      Спарта отняла у афинян все остававшиеся у них корабли, кроме двенадцати сторожевых.
      Вскоре были разрушены и знаменитые Длинные стены, соединявшие город с гаванью Пиреем в единое укрепленное кольцо. Лисандр собрал всех флейтистов, какие нашлись в городе, и прибавил к ним тех, которые были у него в лагере. Под звуки музыки и победных песен в присутствии всех союзников, одетых в праздничные одежды, с венками на головах спартанцы приступили к разрушению афинских укреплений.
      Вслед за тем спартанцы посадили в Афинах свое правительство, получившее мрачное прозвище правительства «тридцати тиранов». В составе тридцати тиранов нашлось место и Ферамену.
      Так 27-летняя война закончилась поражением Афин. Но результаты этой войны были еще более серьезны. Цветущая пора истории древней Греции окончилась навсегда.
     
      ТРИДЦАТЬ ТИРАНОВ
      финянина Мелесия никто и никогда не мог обвинить в сочувствии демократии. Наоборот, он всем казался прирожденным и естественным ее врагом. Во время Пелопоннесской войны он имел много друзей в Спарте, тайно сносился со спартанцами и с жестокой радостью узнавал о военных неудачах своих сограждан. Страшное поражение афинян при Эгоспотамах во Фракии осенью 405 г. до н. э. наполнило его сердце мстительным восторгом.
      Наконец, в 404 г. до н. э. осуществилась мечта его жизни. Власть проклятых «дурных людей» (так называли аристократы демократов) была окончательно свергнута спартанцами, на акрополе находился спартанский гарнизон, у власти стал «совет тридцати» — близкие друзья и родственники Мелесия. Правда, новый вождь государства Крйтий всего за два года до переворота изображал из себя самого крайнего демократа и пользовался таким доверием демократических вождей, что они поручали ему важные и тайные дела.
      Но Мелесий и его друзья знали, что Критий, принадлежавший к самому знатному роду в Афинах, в душе был сторонником Спарты и ее порядков и втайне рыл могилу той самой демократии, которой он для видимости служил, упорно и осторожно собирая сторонников будущего переворота. Для этой работы нужны были средства, и Мелесий, хотя он сильно разорился в годы господства демократов, тайно давал их Критию; еще больше денег получал Критий от друга Мелесия Никерата, отец которого, знаменитый полководец Нйкий, был одним из богатейших людей в Афинах, владельцем тысячи рабов и серебряных рудников на Лаврионе.
      В этот день Мелесий пробудился от послеобеденного сна в самом лучшем расположении духа, что случалось с ним очень редко. Ему доложили, что его ждет племянник Крития Платон.
      Платон, красивый юноша-аристократ, в свои 23 года славился в Афинах как один из образованнейших людей. Он ненавидел демократию не менее самого Мелесия и потому при новом олигархическом строе занял высокий государственный пост. Приход Платона обрадовал старого Мелесия, и он с приветливой улыбкой вышел навстречу молодому человеку.
      — Страшные дела творятся, Мелесий, — сказал Платон.
      — Что случилось? Новые успехи демократов? Они вновь наступают из Фив? По-моему, мы напрасно беспокоимся: пока на акрополе стоит спартанский гарнизон, нам нечего бояться.
      За короткое время до этого Мелесий получил известие о том, что афинские демократы, бежавшие за границу и собравшиеся в соседних с Аттикой Фивах, захватили пограничную аттическую крепость Филы и что посланный против них отряд афинской аристократической молодежи потерпел поражение.
      — Я не о Филе говорю. Не на поле битвы, а в городе творятся ужасные дела. Ты знаешь Лебнта из Саламина?
      — Ну, еще бы — это богатый, воспитанный, спокойный и вежливый человек. Он недавно гостил у меня...
      — Наши правители убили Леонта под каким-то предлогом, чтобы воспользоваться его деньгами. Они арестовывают и убивают множество людей — не каких-нибудь демократов, а наших людей только за то, что у них есть деньги. Я — враг демократии, но я люблю свой город, и я не могу видеть, как во главе нашего государства стоят подлецы и спартанские прислужники.
      Мелесий, раздражаясь все более, возразил:
      — Ты еще молод и ничего не понимаешь. Ты не знаешь, что такое политика, политика не делается чистыми руками. Знаешь ты, в каком положении наше государство? Корабли больше не плавают, доходы в казну не поступают. Податей мы с союзников также не получаем, а они были главным источником наших доходов. Между тем расходы по управлению и охране города очень велики; к тому же мы должны кормить гарнизон в 700 спартанцев. Откуда взять деньги?
      — Не знаю, но отсюда не следует, что правители могут заниматься наглым грабежом. Ведь подумать только: ими было вынесено постановление, что каждый из «тридцати» может арестовать одного неполноправного иностранца — метека, убить его и отобрать его имущество.
      — Сейчас идет борьба с демократией не на жизнь, а на смерть, — ответил Мелесий. — Или мы их, или они нас. Сейчас, как на войне — мы должны уничтожать врагов, и у нас нет времени возиться с судами. Многим из этих метеков демократы обещали гражданские права, а мы собираемся лишить их всех прав, выселив в один квартал города. Ясно, что в душе они ненавидят нас, и, если в суматохе погибнет несколько метеков без вины, то это не такая уж беда, ведь метеки — это шелуха, а граждане — зерна в государстве. К тому же правители отбирают у них имущество не для собственного обогащения, а для спасения государства, для пополнения нашей пустой казны.
      Здесь в комнату вбежал юноша. Его одежда была в беспорядке, и на лице его был написан ужас. Это был сын Никерата.
      — Только что арестовали моего отца. Боюсь, что его уже нет в живых. Сейчас они обыскивают наш дом и забирают имущество.
      Тут уже и Мелесий был выведен из себя:
      — Как? Никерата, моего друга Никерата, который все время щедро снабжал правителей деньгами?
      И, не сказав больше ни слова, Мелесий взял свой старческий посох и быстрыми шагами вышел на улицу. Он решил поговорить с самим Критием и по-дружески предостеречь его.
      Пройдя несколько кварталов по пыльным и грязным улицам Афин, он увидел на другом конце улицы своего старого знакомого исотела Полемарха. Исотелы представляли особую группу метеков, которые за заслуги перед государством были освобождены от специальных налогов для метеков и имели право владеть домом. Полемарх был сыном богатого владельца мастерской щитов, которого Перикл некогда уговорил переселиться в Афины. Полемарх и его родичи пользовались общим уважением как образованные и воспитанные люди и горячие афинские патриоты, потратившие много денег на усиление флота, на благоустройство Афин, выкуп афинских пленных и т. д. Мелесий направился было навстречу Полемарху, но внезапно из-за угла показался один из тридцати правителей, известный негодяй Писон. Пока Мелесий старческими шагами подходил к месту происшествия, Полемарх был схвачен, и все скрылись из глаз.
      Арест Полемарха взволновал всех находившихся на улице. Быстро собралась кучка людей, оживленно обсуждавших происшедшее; раздавались брань и угрозы по адресу тридцати правителей.
      Один из толпы сказал:
      — Я хорошо знаю, что Полемарх с братом дали Писону огромную взятку, и этот негодяй поклялся им, что пальцем их не тронет, а вот теперь уже оба они арестованы!
      Взволнованный всем, что видел и слышал, Мелесий направился в дом Крития.
      Мелесий застал Крития на ложе, покрытом коврами, отдыхающим после занятий государственными делами. Он был одет з мягкий шерстяной плащ и лаконские туфли и полулежа писал сочинение о спартанском государственном устройстве. Мелесий сообщил Критию, что в городе растет недовольство, собираются сходки недовольных и причина этому — совершенно ненужные казни вполне надежных и ни в чем неповинных людей.
      Крития, однако, сообщение Мелесия нисколько не взволновало и не тронуло.
      — Политика не делается чистыми руками — ты сам это часто говоришь, Мелесий. Недовольство смутьянов надо пресечь са-
      мыми жестокими мерами. И в Лакедемоне илоты — большинство населения — ненавидят существующий строй и готовы растерзать спартиатов, но их держат в постоянном страхе, и они послушно работают на своих господ. В Лакедемоне каждый год происходят «криптии» против илотов и каждый спартиат вправе убивать из засады без всякого суда тех илотов, которых он подозревает в опасных мыслях. А чем метеки лучше илотов? Не забывай также, что эти метеки — самые богатые люди в Афинах, и их имущество может спасти наше государство в его бедственном положении...
      — Вряд ли, — прервал его Мелесий, — если это имущество в большей своей части пошло в карман Писону.
      — Писон — бедный человек и не аристократ, но он ревностно служит нам. Чтобы он служил еще ревностнее и мог бы жить так, как подобает одному из правителей государства, надо смотреть сквозь пальцы на его поступки и дать ему возможность немного подзаработать и поправить свои дела.
      — Ну, хорошо, — сказал Мелесий, — расправляйтесь с метеками. Но что вы сделали с моим другом Никератом?
      — Твой друг Никерат? — насмешливо спросил Критий. — Нет уже твоего друга Никерата. Мы его казнили.
      — Никерата? — вскричал старик, — Никерата, который столько денег отдал на борьбу с демократами? Да вы без него бы никогда и к власти не пришли!
      — Мелесий! — сказал Критий спокойно, но с угрозой в голосе, — ты, кажется, вздумал кричать на меня? Ты, видно, забыл, что здесь не народное собрание. Мы не для того пришли к власти, чтобы давать тебе отчет о наших поступках.
      — Неправда, — возмущенно ответил Мелесий, — мы свергли власть черни, простых людей. Но нами, аристократами, вы не смеете командовать, с нами вы должны считаться и нам обязаны давать отчет.
      — Ах, Мелесий, Мелесий, — нагло смеясь, сказал Критий, — разве ты не знаешь басню Эзопа о том, как зайцы собрались на собрание и просили львов разрешить им брать такую же долю добычи, как и они? А что ответили им львы? Заведите себе сперва такие, же клыки и когти, как у нас, тогда и добыча будет равной!
      — Ну, прощай, лев! — мрачно сказал Мелесий.
      — Подлец! — бормотал он, торопливо идя по улицам Афин, — правду говорил Платон — даже для нас, аристократов, невыносима власть этих «тридцати тиранов», как зовет их народ!
      — Расшумелся, старикашка! — думал тем временем Критий, лениво нежась на ложе, — придется его убрать. Не забыть бы сказать об этом Писону...
     
      В ДОМЕ АФИНЯНИНА
      Если бы мы могли чудом перенестись в город древних греков, даже в такой большой, как Афины, многое бы нас и удивило и разочаровало. Мы увидели бы кривые, пыльные, замусоренные улицы, большей частью столь узкие, что по ним лишь с трудом могла проехать одна повозка; невзрачные с виду, сложенные из сырцового кирпича и булыжника дома. Вторые этажи и балконы в этих домах выступали над первыми. Деревянные лестницы со вторых этажей часто спускались прямо на улицу и мешали прохожим. Комнаты в домах были тесными, темными, с земляными полами. Окна прорубались далеко не во всех помещениях и напоминали узкие щели, стекол в них не было и прикрывались они ставнями. Многие дома не имели дворов, и тогда двери из комнат открывались прямо на улицу. Печей не было, и зимою греки спасались от холода переносными жаровнями.
      В таких домах жило большинство городского населения. А в центре города красовались великолепные храмы, портики, гимнасии и другие здания общественного значения.
      Во второй половине V в. до н. э. повсюду в Элладе славился милетский архитектор Гипподам. Он первым стал выравнивать дома в одну линию, создавать улицы и площади по продуманному плану. Применить эти новые идеи Гипподама, однако, можно было только при строительстве новых кварталов или новых городов. В старых городах владельцы домов не очень-то были расположены тратить средства на их перестройку. Кроме того, земля в городе, окруженном стенами, стоила очень дорого. При таких условиях в городах трудно было избежать тесноты и скученности построек.
      Городские жители, пользуясь мягкостью климата, большую часть своего времени проводили вне дома, под открытым небом. Афинские улицы днем всегда были полны народу. В любой час на них можно было увидеть и афинских граждан, и приезжих из других городов, и метеков, и рабов. Особенно оживленно было на городской площади. Здесь торговали и с открытых лотков, и в лавочках, сюда приходили за покупками или чтобы повстречать знакомых и потолковать с ними о городских новостях и происшествиях.
      На площади в часы„ когда торговля стихала, афиняне играли в кости или бабки или смотрели петушиные бои, до которых были большие охотники. Под открытым небом или под сенью разбросанных по городу портиков часто занимались афинские школьники или знаменитые, славившиеся на всю Грецию, философы вели беседы с учениками. Жаркие споры или поучительные, длившиеся часами, беседы можно было‘слышать на афинских площадях и улицах.
      Вот почему даже дома состоятельных и именитых афинских граждан отличались скромностью и простотой. На фасадной стороне дома, выходившей на улицу, не было никаких украшений. В стене с небольшими окошками открывался вход в дом.
      Направо и налево от входа шли нежилые помещения — конюшни, лавки, кладовые. Входящий должен был постучать висевшим у притолоки молотком в дверь или громко закричать «оге!» Тогда за дверями раздавался лай цепной собаки, и на пороге появлялся раб-привратник.
      Через небольшие сени входивший попадал во внутренний двор. Этот окруженный галереей с колоннами двор был центром дома. Сюда выходили двери из парадных и жилых комнат, комнат для гостей, кладовых и других помещений. Посередине двора, а часто и по его углам, возвышались жертвенники богам. В хорошую погоду хозяева дома обедали во дворе, здесь же в тени галереи отдыхали и принимали посетителей.
      На противоположной от входа стороне двора широкая дверь вела в мужскую половину — главную комнату дома. Здесь находился домашний очаг и жертвенник богине домашнего очага Гестии. Оштукатуренные стены этого зала, как и других парадных комнат, были украшены стенной живописью, бронзовыми и даже золотыми пластинками художественной работы. В этом зале собиралась вся семья. Здесь обедали, праздновали семейные торжества, здесь хозяин дома принимал гостей и устраивал пиры.
      Мужской зал соединялся дверью с женской половиной дома — гинекеем. На этой половине дома, состоящей из нескольких помещений, жила со своими детьми и взрослыми дочерьми хозяйка дома. Здесь она пряла вместе с рабынями, занималась другими хозяйственными делами, руководила хозяйством дома. Правом входа в гинекей пользовались только члены семьи и домашние рабы. Посторонние сюда не допускались.
      За гинекеем находился небольшой садик. Приятно было посидеть в нем в жаркие дни в тени деревьев, когда в комнатах бывало душно.
      Ряд других помещений в богатых домах отводился под пекарню, баню, кухню. Кухню обычно строили поближе к мужскому залу, чтобы удобнее было туда носить кушанья во время обеда. Для вывода дыма из печи в кухне устраивалась труба. Это была единственная в доме труба, потому что все остальные помещения в холодные месяцы, как и в домах бедняков, отапливались только переносными жаровнями. Вторые этажи, даже в домах богатых людей, часто отдавались внаймы жильцам. Под двором и примыкающими к нему помещениями находились погреба с вкопанными в землю бочками, в которых хранились всякого рода продовольственные запасы.
      Для прислуживавших в доме рабов и рабынь отводились особые помещения, тесные и темные, здесь рабы спали вповалку на полу.
      Именно таким был дом именитого афинского гражданина Аполлония. И отец, и дед его были богатыми людьми и видными афинскими государственными деятелями. От них Аполлоний, помимо дома, считавшегося одним из самых лучших в Афинах, унаследовал еще большой участок земли в наиболее плодородной части Аттики и мастерскую, изготовлявшую амфоры, в которой под присмотром опытного мастера-вольноотпущенника трудились 20 рабов. Хотя времена были сейчас не очень-то хорошими, Аполлоний не мог жаловаться на малые доходы. Правда, и расходы у него были большие. Уже несколько раз он как богатый человек, принадлежавший к высшему имущественному разряду пятисотмерников, должен был выполнять литургии — тратить свои средства на общественные нужды. Каждый раз эти литургии стоили Аполлонию немалых денег и многих хлопот. Особенно дорого ему обошлись прошлогодние Дионисии, когда он должен был на свой счет набрать хор для ставившейся в театре трагедии, нанять музыкантов, пригласить регента хора, всех их поить и кормить, пока шли репетиции и, наконец, приобрести всем им дорогие одежды для выступления в спектакле. Аполлоний не пожалел денег. Хор и музыканты его были самыми лучшими на состязании. Он был награжден бронзовым треножником. Теперь этот треножник красовался в особом здании у восточного склона акрополя, и каждый мог прочитать начертанное на нем имя Аполлония, одержавшего победу на состязаниях.
      Но не прошло и года как богатый судовладелец Лисикрат, назначенный триерархом (в обязанности триерарха входило оснастить и снарядить на свой счет корабль для афинского военного флота), признал эту литургию слишком для себя обременительной и предложил Аполлонию, более состоятельному человеку, принять ее на себя. Дело дошло до суда.
      По афинским законам, Аполлоний должен был или согласиться с предложением Лисикрата и стать вместо него триерархом, или обменяться с ним имуществом. Но Аполлонию жаль стало отдавать Лисикрату свой прекрасный дом и участок земли в обмен на его корабли. Неровен час, корабли могли погибнуть в бурю или стать добычей морских разбойников. Поэтому Аполлоний предпочел нести обязанности триерарха. Теперь он дол* жен был не только тратить свои деньги на оснастку и снаряжение военного корабля, но и отчитываться в казенных деньгах, отпускаемых ему на выплату жалованья морякам. Снова много забот и хлопот. Хорошо, если ему в конце концов удастся достигнуть своей заветной цели и пройти на ближайших выборах в стратеги. Тогда окупились бы его труды и затраты. Однако не зря говорили ему умудренные опытом друзья: чтобы стать стратегом, нужны не только заслуги перед отечеством, но и влиятельные связи и покровительство виднейших людей государства.
      Но сегодня Аполлоний не думал о делах. Сегодня в доме его большое семейное торжество. На днях старшему его сыну Лео-крату исполнилось 18 лет. Как быстро идет время! Давно ли, кажется, Аполлоний давал, по афинскому обычаю, клятву перед членами своего дема в том, что младенец действительно рожден его законной женой Теофйлой. А теперь, и не далее как вчера, довелось ему услышать клятву из уст самого Леократа. Как в таких случаях полагалось, члены его дема собрались в храме Аглавры близ акрополя. Леократ выступил вперед, торжественно прозвучал его голос: «Клянусь, что я не посрамлю священного оружия и не оставлю товарища в битве. Я буду защищать и один и со всеми вместе все священное и заветное, не уменьшу силы и славы отечества...»
      Какие знакомые слова! Когда-то, в юности, Аполлоний сам произносил их в этом храме. Теперь, через много лет, он может, положа руку на сердце, сказать, что не нарушил этой клятвы. Не нарушит клятву и его сын. В этом был уверен и сам Аполлоний, и присутствовавшие в храме члены его дема. Все они подали свои голоса за Леократа, и он был внесен в гражданские списки. Теперь Леократу предстояло быть зачисленным в эфебы и два года проходить военное обучение: год в Афинах и год в составе гарнизона какой-либо из афинских крепостей. Но до этого нужно было еще отпраздновать его совершеннолетие.
      Вот этим предстоящим праздником и были заняты мысли Аполлония. Кого пригласить? Чем угостить приглашенных? Как развлечь их во время пира? Конечно, в первую очередь нужно пригласить таких людей, в дружбе с которыми Аполлоний был заинтересован. Хорошо бы, если бы в пиршестве приняли участие его знакомые стратеги: Парменибн и Клеофбнт.
      Парменион был очень влиятельным человеком. От него во многом зависело, сможет ли Аполлоний пройти в стратеги на ближайших выборах. А Клеофонт ведал эфебами, и, следовательно, дружба с ним могла стать полезной для его сына. Вся беда в том, что Парменион и Клеофонт друг друга не любили. Значит, нужно так разместить их, чтобы во время пиршества они находились подальше один от другого. Нужно будет также обязательно пригласить сиракузянина Каллия. Это очень веселый и остроумный человек. Шутки его поднимут настроение гостей. Ну а что, если к обеду снова явится этот хромой Хармйд? Конечно, он уж узнал о предстоящем празднике и, как всегда, придет без приглашения. Он только и думает, как бы поесть и попить за чужой счет. А не пустить его тоже нельзя. Знакомых у него множество! Мигом разнесет он весть по городу о жадности и негостеприимстве Аполлония, а это может повредить при выборах в стратеги.
      Размышления хозяина дома были неожиданно прерваны стуком в дверь. Залаяла собака. Во двор вошел тучный и уже очень немолодой человек в хитоне и гиматии из дорогой милетской шерсти.
      — А, здравствуй, Дионисий! — воскликнул Аполлоний. — С нетерпением я ожидаю тебя. Что скажешь хорошего?
      Дионисий был поваром, славящимся своим искусством на все Афины. Родился он в Беотии, а беотийцы известны как любители хорошо покушать. Дионисий уже давно покинул свою родину и переселился в Афины, получив здесь права метека. Когда в домах богатых граждан происходили пиры, Дионисия неизменно приглашали, и он орудовал на кухне со своими помощниками — рабами. Никто, как он, не умел так готовить холодные закуски с острыми соусами, так зажарить мясо или птицу, так вкусно приготовить рыбу и сладкие блюда. Умел он и убрать к пиршеству зал, украсить его цветами, подобрать вина. Наконец, среди рабов повара были и искусные танцовщицы и флейтистки, мальчики-плясуны и даже фокусница.
      — Ну, что скажешь, Дионисий, хорошего? — повторил свой вопрос Аполлоний.
      Дионисий отвечал, что ему уже удалось раздобыть отличных угрей из Копаидского озера по 3 драхмы за штуку, он уже закупил жирных куропаток и поросят, достал лучшее хиосское вино.
      Хозяин и Дионисий вместе прошли в мужскую залу, и Дионисий опытным глазом прикинул, как расставить ложа, чтобы они образовали правильный полукруг, куда поставить низкие обеденные столы и специальные столы для напитков. Прошли они и на кухню. Осмотрев ее, Дионисий сказал: «Все будет в полном порядке». Договорились, что Дионисий приведет с собой на пир своих мальчиков-плясунов, танцовщиц, флейтисток и фокусницу. Тут же Аполлоний отсчитал 50 драхм в виде задатка. Дионисий простился и ушел.
      Все было хорошо, все шло на лад. Только одно омрачало настроение Аполлония — болезнь жены его. Теофйла, мать виновника торжества Леократа и других его детей, была больна и больна серьезно. Уже больше года назад стала она жаловаться на боли в области сердца и головокружения. Аполлоний, как и многие афиняне, мало верил в заклинания и поэтому пригласил врача. Это был известный в Афинах врач, считавшийся учеником знаменитого Гиппократа. Высокий, упитанный и розовощекий явился он в дом Аполлония и еще до осмотра больной стал объяснять, как будет ее лечить. Для того чтобы правильно определить болезнь и найти верный путь лечения, говорил он, нужно многое принять во внимание. Нужно выяснить, в какое время года появились первые признаки болезни, каков воздух, которым дышит больная, каковы ее привычки, занятия, мысли, сон и сновидения, слезы, как работают ее почки и кишечник. Нужно обратить внимание на то, как она кашляет, чихает, икает, каково ее дыхание, какое действие на нее будут производить те или иные лекарства. После этой речи, преисполнившей Аполлония чувством глубокого уважения к познаниям своего собеседника, оба они прошли к больной Теофиле. Врач провел около нее больше часа, внимательно ее осмотрел, много и долго ее выспрашивал. После этого Аполлоний вручил врачу 5 драхм.
      На другой день врач прислал горькое лекарство, которое Теофила должна была принимать по глотку три раза в день. Теофила послушно стала принимать это лекарство. Прошел месяц. Еще несколько раз побывал у них врач. Каждый раз Аполлоний выслушивал пространные его рассуждения, значительно расширившие его представления о строении человеческого тела и о влиянии на организм природы и климата. Так, ему стало известно, что в Скифии климат сырой и холодный, вследствие чего скифы отличаются мясистым, сырым и немускулистым телом, животы же у них отличаются чрезмерным изобилием влаги. Поэтому скифам полезны всякого рода прижигания. А вот у египтян совсем другой климат — сухой и жаркий. Поэтому египтяне сухи и жилисты.
      Когда Аполлоний робко заметил, что скифы-рабы, которых нередко можно встретить на афинских улицах, вовсе не производят впечатления сырых и немускулистых людей, а, напротив, поражают своей силой и мускулами, врач ответил, что это совсем не типично и, кроме того, скифы, которых встречает Аполлоний, дышат афинским воздухом и живут в условиях афинского климата. После каждого визита врач получал свои 5 драхм. Но лучше Теофиле не становилось. Теперь она настолько ослабела, что уже с трудом вставала с постели.
      Тогда, после совета с друзьями и родственниками, было решено свезти Теофилу в Эпидавр, в знаменитое святилище бога Асклепия.
      Про чудесные исцеления больных и калек в этом святилище ходили рассказы по всей Греции. Так, например, рассказывали, как один тяжело больной человек, который даже не мог ходить без посторонней помощи, был на руках принесен в храм. Здесь его положили у жертвенника бога Асклепия, и он заснул. Во время сна к больному явился бог и сказал, что он станет здоров, если принесет в жертву козла и после жертвоприношения омоется в священном источнике. Так он и поступил и через месяц совершенно выздоровел. Рассказывали и о слепых, которым бог Асклепий возвращал зрение, немых, обретавших вновь дар речи, и даже об одном лысом человеке, которому бог намазал голову мазью, после чего на ней стали расти волосы.
      И вот в этот знаменитый храм отправился Аполлоний со своей больной женой. Путешествие было для нее тягостным, но она терпеливо переносила все неудобства пути, лишь бы снова стать здоровой. Когда они наконец добрались до города Эпи-давра в Пелопоннесе, то, прежде чем быть допущенной в храм бога Асклепия, Теофила должна была подвергнуться ряду процедур. Долго ее мыли в бане, потом подробно выспрашивали о ее болезни, потом она должна была принести особые очистительные жертвы, стоившие немалых денег. Только после всего этого ей было разрешено войти в храм, где она осталась на всю ночь. Теофиле было страшно оставаться одной в храме. Вокруг ползали священные змеи, слышались крики совы и какие-то шорохи.
      Всю ночь Теофила не сомкнула глаз, а на утро пришли жрецы и стали расспрашивать ее, что она видела во сне. Узнав, что она не спала, жрецы предложили Теофиле остаться в храме и на вторую ночь. На этот раз Теофила устроилась на мягкой шкуре жертвенного животного и, хотя ей было по-прежнему страшно, она заснула и проспала до самого утра. Но никаких снов она не видела. Жрецы, которым с самого начала было ясно, что вылечить Теофилу им не по силам, сказали ей, что бог Аскле-пий отказывается ей помочь. Пришлось ни с чем вернуться домой. После этой неудачной поездки в Эпидавр Теофиле стало еще хуже, и она уже не подымалась с постели. Мысль о больной отравляла Аполлонию радость предстоящего пиршества.
      На другой день все было готово к пиру. К вечеру стали собираться гости. Аполлоний, одетый в праздничную одежду, с венком из душистого сельдерея на голове, встречал гостей у входных дверей. Все это были мужчины, потому что женщины по афинским обычаям на пирах не присутствовали. Рабы помогали гостям снимать обувь, мыли им ноги и натирали их душистым маслом. После этого хозяин провожал гостей в мужскую залу, убранную для пира. Стены этого зала были украшены гирляндами цветов. Расставленные полукругом ложа покрыты разноцветными узорчатыми шерстяными покрывалами. Чтобы гостям было удобно и мягко на ложах, на них были положены подушки и валики. Хозяин дома сам указывал каждому гостю его место. Самые почетные гости получали место по правую руку от хозяина и виновника всего этого пиршества, его сына Леократа.
      С тревогой думал Аполлоний, как он рассадит двух самых почетных своих гостей, стратегов Пармениона и Клеофонта. И тот и другой могли обидеться, если бы получили места один
      хуже другого, а устроить их рядом было тоже нельзя, потому что они очень не любили друг друга. На счастье пришел только один Парменион.
      Само собой разумеется, что не преминул явиться хромой Хармид. Аполлоний отвел ему самое дальнее ложе.
      Когда все гости заняли свои места, рабы подали им воду, чтобы они могли вымыть руки и приступить к еде. Вилки и ножи не были тогда в употреблении, и ели пальцами.
      После этого рабы внесли в зал низкие столики, уставленные закусками, призванными возбудить аппетит. Гости принялись за еду. После закуски последовали рыбные и мясные блюда. Занятые едой гости говорили сравнительно мало. Настоящий пир начинался только после обеда, когда рабы уносили столы с обеденными блюдами и вносили сосуды с вином и десерт — свежие фрукты, сыр, всякого рода сладкие и соленые печенья. Тогда гости снова ополаскивали руки в воде, вытирали их принесенными рабами полотенцами, возлагали на себя венки и совершали возлияния богам.
      Каждый при этом отпивал глоток чистого вина. Остальное вино тут же на глазах гостей смешивалось с водой в особых сосудах — кратерах, разливалось по чашам и разносилось рабами среди пирующих. Гости и хозяева пели посвященный богам гимн, приступали к вину, и пир начинался. Все это было проделано и в доме Аполлония. Хозяин был доволен Обед удался на славу, и гости были довольны.
      Теперь Аполлоний с удовольствием предвкушал, как он хлопнет в ладоши и в пиршественную комнату впорхнут танцовщицы в сопровождении музыкантов, чтобы усладить и взоры и слух пирующих. Но в этот момент к Аполлонию подошел один из самых старых его рабов, выросший в доме его отца, Евмей, нагнулся к нему и что-то тихо сказал: Аполлоний сразу же поднялся со своего ложа и смертельно побледнел. Гости с недоумением на него смотрели.
      — Глубокочтимые друзья! — сказал им Аполлоний дрогнувшим голосом, — боги ниспослали в наш дом большое несчастье: только что скончалась моя жена Теофила.
      Вскрикнул и зарыдал Леократ. Гости вскочили со своих мест и окружили Аполлония.
      Через два часа в комнате, находившейся у самого входа в дом, собрались все члены семьи и несколько самых близких друзей Аполлония.
      Тело умершей Теофилы было положено на парадное ложе с точеными ножками. Женщины уже успели обмыть покойницу, натереть ее душистым маслом и облечь в белые одежды. Чело покойной было украшено золотой диадемой. В рот умершей положили монету для уплаты Харону — перевозчику душ умерших через мрачную реку Стикс, отделявшую царство живых от царства мертвых.
      На следующий день с утра у входной двери был поставлен сосуд с чистой водой. Смерть осквернила дом, и каждый, кто приходил сюда, чтобы попрощаться с покойной, должен был потом погрузить свои руки в воду и совершить обряд очищения.
      Много в этот день перебывало людей в доме Аполлония: и родственники, и друзья, и просто знакомые. А на заре следующего дня,.когда было еще темно, сразу же после торжественного жертвоприношения на домашнем алтаре, печальная процессия выступила из дома. Покойную вынесли на носилках с открытым лицом, головой вперед. Впереди шла женщина с сосудом в руках для возлияния на могиле. За ней — все остальные участники процессии. Их было немного — только самые близкие родственники. Впереди мужчины в темных, траурных одеждах, за ними женщины. Они громко плакали и причитали. Шествие замыкалось несколькими флейтистами, вторившими своими инструментами плачу женщин. По еще темным узким улицам и переулкам процессия вышла из города на кладбище. Здесь тело Теофилы было опущено в могилу.
      Когда Аполлоний и Леократ возвращались с похорон домой, оба они думали об одном и том же. Могли ли они предвидеть, чем закончится этот так торжественно и радостно для них обоих начавшийся пир?
      На могиле Теофилы потом была поставлена мраморная плита с рельефом, изображавшим умершую, и надписью: «Теофила, жена Аполлония, сына Деметрия. Прощай!»
     
      В МАСТЕРСКОЙ ВАЗ
      Пыхтя и отдуваясь, поднимался в гору по узкой улице Евтйх, тучный человек в плаще с яркой каймой и в широкополой шляпе. Несмотря на ранний час, солнце уже изрядно пригревало, и по смуглому лицу толстяка сбегали струйки пота.
      — Говорил я тебе, Клеон, что нужно нанять у этого бездельника-хозяина хотя бы осла, чтобы добраться в Керамик до жары. Так нет, тебе понадобилось тащить меня через весь город, как будто ты не успеешь его как следует посмотреть. Нет, тысячу раз была права твоя мать, когда уговаривала меня не брать тебя, Клеон. Клянусь богами, женщины тоже иногда бывают правы. Особенно такая достойная и разумная женщина, как твоя магь, Клеон. — Эти длинная речь, прерываемая пыхтеньем и вздохами, была обращена к мальчику лет тринадцати, на плечо которого опирался толстяк. Мальчик не обращал внимания на привычное многословие отца. Живые темные глаза Клеона жадно разглядывали здания, статуи, людей, их одежду, жесты. Было заметно, что он не просто смотрел по сторонам, как обычно делают люди, попавшие в незнакомое место. Казалось, мальчик старался запечатлеть все в своей памяти. Он почти не чувствовал тяжести отцовской руки, опиравшейся на его плечо, так был поглощен всем происходящим. Их обгоняли люди, шедшие, очевидно, на рынок. Крестьянин в больших плетеных корзинах нес овощи. Спешила с тростниковыми корзинами торговка рыбой. Чудесно отливала в солнечном свете чешуя невиданных Клеоном рыб.
      Их обогнал высокий широкоплечий воин в блестящем вооружении. В руке у него был бронзовый шлем, в котором, как заметил мальчик, воин нес на завтрак вареные овощи. В лавочке брадобрея с утра толпились ожидавшие своей очереди охотники поболтать. Клеон успел заметить, как одного из посетителей брадобрей усадил, закутал белым покрывалом и стал уже подрезать ему бороду, а тот все никак не мог остановиться и продолжал спорить с окружавшими его собеседниками.
      Клеон и его отец все медленнее продвигались вперед. Со всех сторон их толкали. Они пробирались в шумной толпе всадников, торговцев с корзинами и тележками, водоносов, рабов-носильщиков, праздношатающихся зевак, громко перекликавшихся, остривших, толковавших обо всем, что в настоящий момент интересовало Афины.
      На главных улицах было так шумно, что воркотня отца почти не достигала слуха Клеона. Наконец, они выбрались на менее людную улицу. Гневный окрик отца заставил Клеона вздрогнуть.
      «Подлые псы, — кричал отец, — гнусные лентяи, вы дождетесь у меня плетей!» Клеон обернулся и увидел, что двое рабов, которые несли за ними на палках большие амфоры с зерном, остановились, чтобы передохнуть. Один из них с перекошенным от боли лицом пытался подложить поднятую им где-то тряпку под палку, лежавшую на левом плече. Кожа у него на плече была сорвана ударами бича, и палка натирала открытую рану.
      Отец Клеона с неожиданной для толстяка живостью подбежал к рабу и несколько раз ударил его тростью. Огромный широкоплечий скиф молча сносил удары. Его товарищ стоял рядом, равнодушно глядя в землю. Было жарко, и даже те несколько ударов, которые отвесил рабу отец Клеона, изнурили толстяка. Посулив рабу хорошую порку, он снова оперся на плечо сына, и они двинулись дальше.
      Возле лавки знакомого башмачника Кердона отец решил отдохнуть. Кердон, изнывавший от скуки, приказал рабу вынести скамью. Все уселись в тени, рабам было приказано осторожно положить свою ношу, и они присели на корточках в отдалении. Глядя на их сильные руки, широкие плечи, угрюмые лица, Клеон никак не мог понять, почему они разрешают маленькому сердитому толстяку-отцу бить их. Ведь они-то гораздо сильнее обоих своих хозяев, им ничего не стоит убить и отца и самого Клеона. От этих мыслей его отвлек громкий голос Кердона; к башмачнику пришли заказчицы. Он приказал и для них вынести скамью, усадил их и начал расхваливать свой товар.
      — Эй, Суз, — говорил Кердон, обращаясь к своему приказчику, — ну-ка открой шкаф с двумя створками. Вынь оттуда ящик с сандалиями. Да не с этими, дуралей, а с теми, которые я сам сделал.
      — Ну, вот, посмотри ты, Клея, и ты, Метродора, как сделана эта пара. Где вы найдете так чисто сработанную подметку? А какой носок, как переплетены ремни! А цвет какой! За одну окраску я заплатил этому безбожнику Кандату столько, сколько стоит вся работа вместе с кожей. Где ты видела такой цвет, Клея! Эти кожевники сущие грабители. А я, сапожник, должен до поздних сумерек трудиться, ни крошки не имея во рту. Да еще следить за этими бездельниками-рабами, которых у меня тринадцать человек. И все они, поверьте мне, ничего не делают, только едят.
      — Ладно, ладно, — перебила его Метродора, — говори толком, сколько хочешь получить за эти вот желтые сандалии.
      — За эти? — Кердон почесал лоб. — Эти я не уступил бы даже самой богине Афине дешевле, чем за 20 драхм.
      — - Теперь мне понятно, Кердон, — вскричала живая и резкая Клея, — почему у тебя целый ящик с таким замечательным товаром. Ты дерешь безумную плату. Лучше уступи, Кердон, сразу, иначе мы пойдем к Котталу, уж он не станет дорожиться.
      — К Котталу, — закричал Кер-дон, — к этому вору, который крадет у меня покупателей, продавая сандалии из гнилой кожи по дешевой цене?! Нет, Клея, нет, Мет-родора, сейчас я велю вынести вам еще один ящик. Вы скажете уж, что эти сандалии шила сама Афина, клянусь своим домом.
      Увидев, что торговле Кердона конца не предвидится, отец Клеона грузно поднялся с места и распрощался с башмачником, пообещав зайти к нему вечером, перед ужином. От лавки башмач- g мастерской гончара (с рисунка ника было недалеко до цели их на вазе).
      путешествия,, жилища хозяина гончарной мастерской, Диодора.
      Наконец они подошли к дому, над дверями которого была надпись: «Это дом Диодора; пусть ничто дурное не проникает в него».
      Отец Клеона постучал в двери бронзовым молотком. На стук вышел раб-привратник. Он провел гостей во внутренний двор, окруженный галереей с колоннами. После пыльных, залитых солнцем улиц тень галереи казалась особенно прохладной. В дверях, ведших в мужскую, главную комнату дома, показался сам хозяин — высокий мужчина лет сорока.
      — Здравствуй, Евтйх, вот не думал увидеть тебя здесь так скоро, — сказал хозяин дома, предлагая гостям сесть и сам садясь на легкий складной стул, услужливо подставленный рабом. — Давно ли ты выгодно сбыл все свои товары и вот опять у нас в Афинах?
      — Да, и не один, как видишь, — отвечал Евтйх, — я привез с собой своего старшего сына Клеона, пусть мальчик уже с этих лет приучается к делам, смотрит, как их успешно завершают.
      — И ты решился взять его в такой далекий путь? Не побоялся опасностей? — хозяин с любопытством посмотрел на мальчика, стоявшего в почтительной позе возле отца.
      — Конечно, путь через Понт Евксинский труден и иногда опасен, — сказал Евтйх, — но я перед отплытием из Пантикапея принес жертву в храм Аполлона Дельфйния, а по пути в Афины наш корабль зашел на Делос, и я пожертвовал золотую фиалу великому Зевсу за себя, своего сына и всех плавающих. Надеюсь, что боги охранят меня и моего сына от несчастий во время пути.
      — А что же ты привез из товаров, любезный Евтйх? — спросил Диодор. Евтйх поднял глаза к небу и стал перечислять, загибая толстые короткие пальцы, на одном из которых блестел массивный золотой перстень с печатью.
      — Наш корабль, — сказал он, — я нагрузил зерном, кожами, пенькой и соленой рыбой.
      — А рабы? — с живостью перебил его Диодор. — В прошлый раз ты привез великолепных рабов. Мне как раз необходимо купить хоть десяток для моей мастерской. А боспорские рабы — одни из самых сильных и выносливых.
      — Нет, — сказал, покачивая головой и вздыхая, Евтих, — сейчас у нас с рабами дела обстоят плохо. Вот уже сколько времени все в наших краях тихо, нет не то что войны, но даже и мелких стычек между самими варварами, а потому и рабов на рынке очень мало. Да и стоят они сейчас так дорого в Панти-капее, что везти их сюда, да еще кормить всю дорогу — один убыток.
      — А ты знаешь, — сказал Диодор, — что среди той партии рабов, которую я у тебя купил в прошлом году, оказался такой мастер, что все в Афинах удивляются его работе. А я-тоещесам себя бранил за то, что позволил тебе навязать мне такого хилого, мало на что пригодного, работника. Действительно, он оказался совсем слабым, но зато через год выучился так мастерски расписывать посуду и вазы, что мои лучшие мастера, которые его учили, теперь сами годятся ему в ученики.
      — Вот, вот, — сказал Евтих, — именно за этим я к тебе и пришел. Ты знаешь, я решил в Пантикапее устроить такую же мастерскую по выделке посуды и ваз. Мне нужно несколько искусных мастеров. Я зашел узнать, не продашь ли ты мне несколько человек, умеющих выделывать сосуды различной формы и расписывать их по афинскому образцу. У нас на Боспоре на эти изделия большой спрос, а везти их из Афин трудно и хлопотно. Я дал бы тебе хорошую цену за нескольких опытных в этом деле рабов.
      — Надо подумать, — ответил Диодор, поглаживая черную с проседью бороду, — тут ведь дело в цене.
      — Я дам хорошую цену, — повторил Евтих, — но только мне хотелось бы самому посмотреть, кого ты мне можешь продать и выбрать тех, кто мне покажется стоящим работником.
      — Это очень просто сделать, — сказал Диодор, — мой эрга-стерий (мастерская) недалеко. Мы можем сразу туда пройти. Я сам отсутствовал целую неделю по делам и еще не был в эрга-стерии после приезда. Ты на месте посмотришь, как все это делается и кого бы ты хотел купить. Но помни, моего лучшего рисовальщика я тебе не отдам и за тысячу талантов.
      В мастерской Диодора работало около тридцати рабов, не считая нескольких мальчиков 10 — 12 лет. Часть рабов была занята приготовлением глиняного раствора в специальном углублении, где жидкая глина, процеженная через несколько сит, некоторое время стояла на открытом воздухе. Другие рабы зани^* мались разминанием глины — тяжелой и ответственной работой. Если глина была плохо размята, в ней оставались воздушные пузырьки, которые лопались и портили поверхность сосуда при обжиге.
      Под навесом с черепичной крышей сидели рабы-гончары. Перед каждым находился гончарный круг. Мальчишки-подмастерья без устали таскали тяжелые комья глины, получая затрещины и пинки за малейшую оплошность. Тут же находился надсмотрщик — дюжий угрюмый человек с палкой в руках. Увидев подходившего хозяина в сопровождении гостей, надсмотрщик, чтобы доказать свое усердие, принялся с особым старанием орудовать палкой. Удары так и сыпались на худые спины и плечи рабов. Усердный надсмотрщик не особенно заботился о том, куда попадет удар.
      Евтих и Клеон, сопровождавший отца в эргастерий, с интересом наблюдали за работой, кипевшей у них на глазах. Ловким сильным движением ноги мастер, сидевший перед станком, вращал тяжелый гончарный круг. Под его руками из бесформенного кома сырой глины появился сначала цилиндрический сосуд, затем этот сосуд стал изменять свою форму и превратился в стройную вазу с длинной шейкой — небольшую амфору. Для больших сосудов на гончарном круге изготовлялись отдельные части, а затем мастера искусно соединяли их полосками той же глины. Изящные ручки с нарядными валиками, стройные ножки ваз и чаш также лепились из отдельных кусков глины и прикреплялись к сосудам. Чтобы следы этих соединений не были заметны, мастер заглаживал швы специальным изогнутым инструментом.
      Под другим навесом сидели мастера-живописцы. Они расписывали еще необожженные, слегка подсушенные сосуды. Клеон внимательно принялся рассматривать этих рабов, пытаясь угадать среди них того юношу, о котором говорил Диодор, как о замечательном мастере. Клеон остановился возле одного из живописцев и стал смотреть, как тот работает. Уверенным движением правой руки мастер наносил на поверхность вазы контур рисунка. Клеон, заглянув ему через плечо, увидел набросок могучей фигуры героя в львиной шкуре, накинутой на плечи. В руках у него была шишковатая тяжелая палица, которую он опустил на голову чудовищной гидры. «Это Геракл и лернейская гидра», — узнал Клеон. Другой мастер тонкой кистью накладывал цветные узоры белой, золотой и пурпурной краски на одежды богов и богинь, изображенных на большом кратере — сосуде для смешивания вина с водой (обычное питье греков).
      Круглое рыбное блюдо с углублением — солонкой посередине, расписанное изображениями больших диковинных рыб, стояло на подставке возле третьего мастера. Он уже подготовил его для сушки и обжига. Неподалеку находились обжигательные печи, возле которых суетились полуобнаженные рабы. Для удачного обжига, чтобы не растрескалась глина и не было пятен на лаке, покрывавшем поверхность сосудов, необходимо было поддерживать определенную температуру в печи. И хотя над отверстием каждой печи, куда ставились изделия для обжига, обычно была помещена глиняная маска божества, которая должна была защищать сосуды от влияния злых духов, иногда сосуды выходили недоброкачественными. Тогда рабы расплачивались собственными спинами.
      На полках в помещении мастеров-живописцев стояли готовые изделия. Евтих стал их внимательно разглядывать, слушая объяснения Диодора, а у Клеона просто глаза разбежались. Чего тут только не было — и стройные амфоры с краснофигурной росписью, изображавшей битву смелых амазонок с греками, и нарядные кратеры с высокими ручками, украшенными позолотой и медальонами в виде головы Медузы.
      Рядом с большими сосудами стояли кубки-кйлики, покрытые блестящим черным лаком, нарядные расписные шкатулки с крышками — леканы, кувшины — ойнохби, маленькие флаконы для душистых масел в виде кувшинчиков с высоким горлышком — лекйфы, смешные пузатенькие кувшинчики почти круглой формы с маленькой ручкой — арибаллы и много-много сосудов самых причудливых форм. Но внимание Клеона привлекла одна из чаш на высокой тонкой ножке с широким плоским донышком и изящно изогнутыми ручками. На дне этой чаши был нарисован прекрасный юноша, взлетавший в небо на белом крылатом коне. Серебристые крылья сказочного коня были так искусно изображены, что, казалось, было видно каждое перышко в крыльях, а внизу, пронзенное копьем, которое держал в руке юноша, корчилось мерзкое чудовище с головами льва и козы, когтистыми лапами и змеиным хвостом. И таков был контраст между светлым обликом юноши на сказочном коне и страшным чудовищем, что Клеон глаз не мог оторвать от удивительной чаши.
      — Отец, отец, взгляни, — сказал Клеон, потянув Евтиха за рукав хитона, — что это такое, отец, кто этот юноша?
      Евтих, не очень сведущий в мифологии, замялся и беспомощно взглянул на Диодора.
      — Может быть, ты объяснишь, Диодор, что означает это изображение? — обратился к нему Евтих.
      — А, на этом кйлике изображен Беллерофонт на крылатом коне Пегасе, сражающийся с чудовищем — Химерой, — объяснил Диодор, довольный тем, что может показать свои знания приезжим гостям, — расписывал же этот килик тот самый раб, которого я не хотел у тебя купить в прошлый раз и который теперь один стоит всей моей мастерской. Кстати, почему его здесь нет?
      Подошел надсмотрщик и прерывающимся от страха голосом сообщил:
      — Господин, за время твоего отсутствия этот раб заболел. Ты знаешь, господин, он всегда был слабым, а в последние дни он и подняться уже не мог. Я пробовал исцелить его плетью и то не помогло. Сегодня утром его хотели поднять, а у него изо рта хлынула кровь. Я думаю, господин, что дольше сегодняшнего дня ему не прожить.
      — Что! — закричал Диодор не своим голосом, — ах ты, подлый пес, ты загубил моего лучшего раба, который один приносил мне такой доход, какого с вас всех не получишь. Да я тебя пошлю на рудники и сгною там!
      Надсмотрщик побледнел, ноги его подкосились. Он упал на колени.
      — Господин, — забормотал он, — не гневайся, я ведь не виноват, я всегда думал о твоих доходах, господин... — голос его оборвался. Рабы, видя гнев господина и унижение надсмотрщика, еще усерднее занялись своей работой. Они хорошо знали, что все неудачи и неприятности скажутся на их спинах.
      Когда из Пирея, гавани Афин, отплыл корабль Евтиха, в его трюме, кроме амфор с вином и оливковым маслом, находилось пять рабов из мастерской Диодора. Он продал их Евтиху, взяв с него обещание в следующий приезд доставить самых отборных, сильных и выносливых скифов, какие только встретятся Евтиху на рабском рынке. Среди этих пяти был и надсмотрщик. Диодор продал его на далекий Боспор, так как не мог простить ему смерть искуснейшего вазописца, приносившего своему хозяину огромные доходы. А маленький Клеон вез чудесный, так полюбившийся ему килик, на котором умерший художник с удивительным искусством изобразил светлого героя, взлетевшего в небо на крылатом коне с тем, чтобы поразить чудовищную Химеру, истреблявшую мирных людей и их цветущие селения.
     
      В АФИНСКОЙ ШКОЛЕ
      огда афинскому мальчику, сыну состоятельного афинского гражданина, исполнялось семь лет, его отдавали в школу. До этого возраста он проводил время дома, на женской половине, играя с братьями и сестрами, слушая песни рабынь, трудившихся над пряжей, тканьем, вышивкой, приготовлением пищи, или сказки няни и матери. Ни один посторонний мужчина не входил на женскую половину. Изредка отец водил своего сына в гости или разрешал ему присутствовать, когда гости собирались у него в доме.
      Но не только радости были у детей. Были у них и печальные минуты, когда за провинности раб-нянька, называвшийся педагогом, или отец жестоко поучали их палкой. Вообще детей не слишком баловали: купали в холодной воде, заставляли выходить легко одетыми даже в самые холодные дни, чтобы они стали крепкими и закаленными. Однако их совсем не приучали к работе. Ведь у родителей были рабы, которые должны были услуживать во всем и взрослым и детям, и малыш с раннего возраста привыкал смотреть с презрением на труд, считая, что неприлично работать ему, сыну свободного гражданина. С детства внушали ему, что трудиться должен раб, а его задача — развивать свой ум и укреплять тело, чтобы быть достойным членом народного собрания, государственным деятелем, храбрым воином, полководцем.
      Начиналось обучение в школе. Прощай, женская половина дома и игры с сестрами! Девочек в школу не отдавали. Ведь афинские женщины не участвовали ни в выборах, ни в народном собрании, ни в судах. Все, что от них требовалось, это быть скромными, покорными женами и домовитыми хозяйками. Чем реже показывались они на людях, тем больше гордились ими отец и муж. А для такой жизни вполне достаточно было обучить цх дома ткать шерсть, печь хлеб да присматривать за рабынями.
      ...И вот мальчик идет в школу. Только что взошло солнце, а двери школы уже открыты. Отовсюду стекаются ученики, от семи до шестнадцати лет. За ними следуют рабы, обязанные сопровождать господских сыновей в школу. Они несут за мальчиками учебные принадлежности: деревянные, покрытые воском таблички для письма, палочки — стили, которыми писали, а для старших мальчиков — и лиру, на которой они учились играть.
      Школу держал учитель, которому родители платили за обучение детей. Афиняне, как и все рабовладельцы, презирали всякого, кто работал за плату, и потому учителя не пользовались большим уважением в обществе. Когда о каком-нибудь человеке долго не было вестей, знакомые говорили: он, верно, или умер, или сделался учителем. Этим они хотели сказать, что пропавший ведет слишком жалкую жизнь, чтобы подать о себе весть друзьям. Это не мешало учителям, так же как педагогам и отцам, щедро наделять непослушных и невнимательных учеников палочными ударами, так что спина ученика делалась «пестрее шкуры змеи».
      Обычно в школе училось несколько десятков (иногда и более сотни) мальчиков. При входе в школу стояла статуя Аполлона, бога — покровителя наук и искусств, и статуя одной из девяти муз. Как и Аполлон, музы считались покровительницами наук.
      В школе мальчика прежде всего начинали учить грамоте. Чтобы обучение шло легче, учитель давал ему глиняные таблички, на которых были написаны буквы и слоги, и он постепенно обучался складывать из них слова. Для учеников составлялись особые пьесы, в которых действующими лицами были буквы. Грамоте обучали долго, года три. Сперва учили писать на восковых табличках, потом и на свитках папйруса, похожего на нашу бумагу и изготовлявшегося из росшего в Египте растения — папируса, на нем писали тушью заостренным тростником.
      Осилив грамоту, ученики приступали к чтению Гомера. Сидя на кресле с высокой спинкой, учитель развертывал на столе свиток, на котором были написаны песни «Илиады» и «Одиссеи». Разместившись вокруг него на низеньких скамеечках, мальчики внимательно слушали чтение. Прочитав какой-нибудь отрывок, учитель разъяснял его ученикам, рассказывая о богах и героях, упомянутых в стихах, о политических учреждениях и битвах. На примерах героев гомеровских поэм он старался внушить им, каким должен быть хороший гражданин, свободный грек, не раб. Читал он и поэму древнего поэта Гесиода о происхождении богов, сотворении мира и людей, о том, как первые боги, гиганты, воевали со сменившими их богами — олимпийцами. А в другой поэме Гесиода «Труды и дни» рассказывалось, как надо вести сельское хозяйство, как выбирать корабль для плавания, как разбогатеть от торговли. Когда-то, говорил Гесиод, было время «золотого века», тогда все были равны, и земля сама давала обильные плоды. Но шло время, люди делались все хуже и хуже, боги разгневались на них и отняли свои дары. Ушла справедливость из мира, землей завладели цари, настал жестокий «железный век», когда люди стали свирепы и воинственны и сильные угнетают слабых. Но поэт советовал слабым не роптать и не возмущаться: как бы хорошо ни пел соловей, ястреб может его съесть; как бы ни был прав и добродетелен простой человек, знатный всегда может его погубить.
      Поэмы Гесиода считались очень полезными для детей. Они давали много сведений по ведению хозяйства, а каждый афинянин должен был научиться управлять своим домом; они учили повиновению, а каждый хороший гражданин должен был уметь повиноваться. Изучали в школе и других поэтов, особенно таких, которые в своих стихах давали полезные советы. Прочитав стихи, учитель вызывал ученика и заставлял его читать, в свою очередь требуя, чтобы он произносил слова правильно и с выражением. Затем стихи заучивали наизусть. Образованный человек должен был знать наизусть множество стихов Гомера и других поэтов и уметь кстати привести их в застольной беседе или в речи на народном собрании, или в суде.
      Познакомившись с литературой, мальчики начинали изучать игру на кифаре, на лире и на флейте, а также пение. Всякий афинянин должен был уметь играть и петь. С раннего возраста хоры мальчиков участвовали в музыкальных состязаниях во время игр и празднеств, а впоследствии, став взрослыми, пели в праздничных хорах или выступали на состязаниях певцов. Кроме того, греки считали, что изучение музыки возвышает и облагораживает человека, как и знакомство с математикой. Арифметика и начала геометрии поэтому тоже преподавались в музйческих школах, но не слишком подробно. Тогда арифметика была сложным делом. Греки не знали цифр, подобных нашим, и обозначали их буквами алфавита. Это делало очень трудными и громоздкими задачи с многозначными числами, и дальше изучения четырех действий арифметики в школе не шли. Да, кроме того, афинская школа и не ставила себе целью подготовить учеников к работе, требовавшей сложных практических знаний. Работа была уделом рабов, иноземцев, вольноотпущенников, детей которых в музическую школу не принимали. Небогатые афиняне не могли содержать в школе сыновей в течение девяти лет, как это делали состоятельные родители. Беднякам приходилось усваивать разве только грамоту, а потом они возвращались домой, чтобы научиться у своих отцов обрабатывать поле, ухаживать за скотом или перенимали их ремесло. Мальчики же из состоятельных семей учились в музических школах до 16 лет.
      Одновременно, с 12 — 13 лет, мальчики начинали посещать гимнастические школы, а с 14 лет гимнастика почти совершенно вытесняла в их жизни музическую школу. Изучение гимнастики считалось не менее важным делом, чем знакомство с музыкой и литературой. Ведь гражданин должен быть и воином, а кому же нужны такие воины, говорили афиняне, которые дрожат на морозе, слабеют от жары, задыхаются от пыли, слабы и неповоротливы, которые не умеют ответить на удар ударом, переплыть реку или догнать убегающего врага.
      Просидев первую половину дня в музической школе, мальчики отправлялись в палестру — так назывались гимнастические школы. Сбросив одежду и натерев кожу оливковым маслом, чтобы она стала упругой и гладкой, они выходили на усыпанное песком открытое пространство, где происходили упражнения. Учитель гимнастики, вооруженный тростью, которой он действовал не менее усердно, чем учитель музической школы, уже поджидал своих учеников. Начинались упражнения: бег, борьба, прыгание, метание диска и копья. Здесь, готовясь к состязаниям на играх и к войне, юноши стремились стать сильными, ловкими и быстрыми.
      Вот несколько учеников бегут по полю, усыпанному толстым слоем песка. Ноги вязнут, бежать трудно, но мальчики кре-
      пятся — это хорошая подготовка для бега на олимпийских играх или для бега с факелами в праздник Панафиней. А вот двое борцов — победителем будет тот, который трижды положит на спину другого, сам устояв на ногах. Когда ученики усвоят все приемы борьбы, они перейдут к кулачному бою — одному из самых трудных упражнений, при котором на руки бойцов одевались ремни, снабженные шипами. Тот, кто много занимался кулачным боем, не будет бояться ран на войне и теряться от вида крови. Юноша с каменными гирями в руках готовится к прыжку через ров. Другой ученик держит в откинутой назад руке выпуклый диск. Сейчас он метнет его, и диск полетит, описывая в воздухе дугу. Удастся ли ему метнуть диск на 30 или более метров, как делали это прославленные метатели диска — дискоболы? В другой части палестры юноши изучают приемы метания копья: как нужно бросить его, чтобы оно пролетело как можно дальше и точно попало в цель.
      Сюда, в палестру, часто приходят и взрослые, любители гимнастики. Приходят известные философы поговорить с юношами, познакомить их со своими учениями. Здесь же в палестрах юноши обучаются танцам под музыку кифар и лир. Пляски соединялись с пением — ведь если им придется выступить в хоре во время театральных представлений, они должны уметь и петь, и плясать одновременно...
      Кроме частных палестр, были в Афинах и три гимнастические школы — гимнасии, принадлежавшие государству. Это были Академия, Ликей и Киносарг. На содержание их давали средства, по предписанию государства, богатые граждане, называвшиеся гимнасиархами. Впоследствии Академия прославилась благодаря тому, что там учил знаменитый философ Платон, а Ликей — благодаря школе, созданной там философом Аристотелем, одним из самых прославленных ученых древности.
      Когда молодые афиняне трех военных имущественных разрядов достигали 18 лет, они кончали учение в школах и гимнасиях и шли на военную службу, становились эфебами. Эфеб — это «юноша». Отныне мальчик считался совершеннолетним. Теперь его имя вносилось в списки их родного округа — дема. Это была важная и торжественная церемония, потому что внесенный в списки становился полноправным гражданином, мог участвовать в народном собрании, управлять своим имуществом и, когда достигнет определенного возраста, занять любую государственную должность. Граждане дема, демоты, проверяли каждого вносимого в список: граждане ли его отец и мать, действительно ли он достиг 18 лет и свободнорожденный ли он. Такую же проверку производили и члены совета. Если демоты допускали ошибку и вносили в списки человека «нечистой крови», их судили, а если кто-нибудь обманывал демотов, пытаясь «незаконно» попасть в списки граждан, его привлекали к суду.
      Но вот все испытания окончены, и юноши внесены в списки. Теперь они стали гражданами и приносят торжественную присягу на верность родному городу.
      Эфебы должны были провести два года в афинских крепостях — Мунихии и Акте, обучаясь военному делу и неся гарнизонную службу. Там они учились плавать, бегать в полном вооружении, ездить верхом, стрелять из луков и метать камни пращой, обращаться с военными машинами. Через год они должны были показать собравшемуся народу, чему они научились, и получить от государства щит и копье. Если к концу второго и последнего года службы оказывалось, что они хорошо выполнили свой долг, повиновались законам и начальству, соблюдали строгий порядок и неизменно оставались на своем посту, совет предлагал народному собранию наградить отличившихся эфебов, их учителей и начальников. Им присуждались венки и почетные места на играх, и постановление народного собрания высекалось на мраморной плите, которая ставилась на площади.
      Но эфебы за время своей службы не только упражнялись в гимнастике и обучались военному делу. В свободное время они посещали театры и палестры, частные дома и общественные портики, где афинские и приезжие философы, ученые и ораторы вели беседы и поучали желающих. Особенно много слушателей собирали учителя мудрости — софйсты. Когда по городу разносился слух, что приехал софист Протагор из фракийского города Абдер, или Продик с острова Коса, или Горгий из Леонтин в Сицилии, толпы юношей и взрослых афинян уже с раннего утра собирались к дому, где остановился прославленный гость. Завязывались споры, возникали диспуты, до которых афиняне были большие охотники. Больше всего рассуждали о том, как поступать человеку, чтобы стать мудрым, прекрасным и добродетельным, как следует ему жить и что должен он знать, чтобы приносить пользу государству и чувствовать себя счастливым. В ходе этих бесед возникало много других вопросов: какова природа человека, как возникло государство, что такое счастье и справедливость, как следует относиться к богам и как устроен мир.
      Молодежи нравились смелые мысли, которые проповедовали софисты, их умение говорить красноречиво и убедительно. Они умели так представить самую сомнительную вещь, что все начинали ей верить; они брались с одинаковым блеском и силой доказывать и обосновывать самые противоречивые положения и прямо противоположные мнения.
      Многие молодые люди, которые собирались выдвинуться своими искусными речами в народном собрании или суде, рады были пойти в учение к софистам, чтобы научиться так же красиво говорить, так же убедительно приводить доказательства в пользу защищаемого ими мнения. Софисты не отказывались брать учеников, но брали большую плату за обучение. Многие резко осуждали их за это. Ведь по тогдашним понятиям всякий, бравший деньги за свой труд, унижал себя и даже унижал свое дело. О софистах презрительно говорили, что они торгуют мудростью, но количество их учеников от этого не уменьшалось.
      Многих, особенно аристократов, возмущали идеи, которые софисты внушали молодежи. Не разрушится ли государство, думали они, если каждый начнет судить обо всем по своему разумению? Вот Протагор учит, что всякий человек от рождения наделен чувством совести и правды и потому он может участвовать в жизни государства, которое должно быть основано на справедливости. Значит, и простой ремесленник, и метек, и даже раб ничуть не хуже знатного афинского гражданина? Действительно, находились среди софистов и такие, которые решались выступать против рабства. А другие проповедовали, что иноземцы ничуть не хуже афинян. И притом еще позволяли себе неслыханно вольные суждения о богах! Некоторые из них прямо говорили, что богов нет, что их придумали для внушения страха нарушителям законов, или по невежеству приняли за богов солнце и луну, гром и молнию. И хотя афиняне хвалились, что ни у кого нет такой полной свободы, как у них, они обвинили Протагора в богохульстве и судили его. Знаменитому софисту пришлось бежать из Афин.
      Проучившись HeKOTQpoe время у какого-нибудь известного софиста, богатый молодой афинянин считал, что его образование закончено. Теперь он мог надеяться выдвинуться на войне, выйти победителем на любых играх, обратить на себя внимание речами в народном собрании или суде. Он мог блеснуть в кругу друзей кстати сказанным стихом, в споре с философом — рассуждением об обязанностях человека и гражданина,, на празднике — песней и пляской в хоре. Он умел также отдавать приказания своим рабам, которые возделывали поле или трудились в мастерской. Для него этих знаний было вполне достаточно. Теперь он был уверен, что принадлежит к лучшим, благороднейшим и образованнейшим людям и может свысока смотреть на тех, кто всю жизнь работал на него и обеспечил ему досуг для усовершенствования его ума и тела.
      Лишь в редких случаях отдельные молодые люди, заинтересовавшись философией или ораторским искусством, продолжали свои занятия. В таких случаях они становились учениками какого-нибудь славившегося своей ученостью мудреца. Иногда такие юноши в дальнейшем и сами становились видными учеными, как например ученики знаменитого Сократа или величайшего философа Греции Аристотеля.
     
      АБДЕРСКИЙ МУДРЕЦ
      о второй половине V в. до н. э. только невежественные люди в греческих государствах не знали, кто такой Гиппократ. Он жил на острове Косе, близ берега Малой Азии. Гиппократ был самым известным человеком Греции. Это был прославленный врач, многим спасший жизнь. Со всех концов Греции к нему приходили учиться врачебному делу, но еще больше людей приезжало к нему лечиться. А если эпидемия поражала население или заболевал какой-нибудь знаменитый человек, Гиппократ всегда приходил на помощь.
      Однажды к Гиппократу приехали люди из большого торгового города Абдер. Они рассказали, что славный мудрец Демо-крйт, занимавший должность архонта в Абдерах, стал вести себя странно. Человек зажиточный, он для чего-то пустился в далекое и опасное путешествие, посетил Финикию и Вавилонию, был в Египте и проплыл вверх по Нилу до порогов. Этот мудрец не взял с собой никаких товаров, ничем не торговал, потратил уйму денег и только и делал, что все осматривал, расспрашивал людей и разговаривал с ними. Он растратил большую часть отцовского наследства и, вернувшись домой, целыми днями сидит у себя в саду, вскрывает трупы животных и пишет какие-то странные сочинения. Родственники Демокрита, желая завладеть его имуществом, обвинили его перед судом в том, что он растратил родовые деньги на бесполезное путешествие, а родовой участок земли, занятый садом и виноградниками, оставил без присмотра. Его цветущая усадьба превратилась в заросли чертополоха. По абдерским законам, гражданин, совершивший такое преступление, лишался всех прав, изгонялся из страны и после смерти не мог быть похоронен в пределах государства.
      Но другие абдериты (жители Абдер) не были так жестоки. Они считали, что Демокрит просто сошел с ума, и Гиппократ сможет вылечить его от этой болезни. Они попросили Гиппократа приехать в Абдеры как можно скорее — суд над Демокритом состоится в ближайшее время, и надо торопиться.
      Гиппократ был огорчен этим сообщением. Он слышал, что Демокрит был замечательным ученым: он занимался естествознанием, математикой, историей, литературой. Нельзя было допустить, чтобы такой человек погиб.
      И Гиппократ, оставив своих учеников и поручив лечение больных самым опытным из своих товарищей, отплыл в Абдеры.
      Высадившись здесь, он узнал, что суд над Демокритом состоится в тот же день. Знаменитый врач отказался от отдыха и потребовал, чтобы его немедленно же провели к больному.
      Демокрит предпочитал уединение и жил за городом. Несколько знатных абдеритов проводили Гиппократа через рыночную площадь и по людным улицам большого и оживленного приморского города на окраину, и вскоре он по длинной платановой аллее подошел к дому Демокрита.
      Демокрит жил за чертой города, на берегу залива. За башней, возвышавшейся над городской стеной, Гиппократ увидел высокий холм, заросший тенистыми тополями. Здесь и было жилище Демокрита.
      В тени платана сидел на камне Демокрит в простой домашней одежде, бледный, с косматой бородой. Справа слышался тихий шум прибоя. Наверху холма стоял живописный маленький храм, почти закрытый диким виноградом.
      Демокрит держал на коленях развернутый папирусный свиток. Вблизи под навесом лежали туши зарезанных телят. Мудрец с увлечением работал. Когда он писал, то низко наклонял голову. Иногда он переставал писать, вскакивал и останавливался в глубоком раздумье, что-то шепча про себя. Затем он начинал ходить взад и вперед, иногда подходил к навесу, рассматривал внутренности животных, клал на место и снова в задумчивости садился на камень.
      — Ну, разве ты не видишь, что он сумасшедший? — спросил член городского совета у Гиппократа.
      — Нет, пока не вижу.
      — Да что ты! Какой же человек, если он в своем уме, станет резать животных и часами рассматривать их внутренности, хотя эти животные ни в пищу, ни для гадания по внутренностям не годятся! Кто, кроме сумасшедшего, станет целые месяцы проводить в одиночестве, без человеческого общества. Ведь Демокрит до сих пор не женат. Он не смотрит за своим виноградником — в нем бродят козы и поедают его. сад и огород сплошь заросли бурьяном.
      — Все это еще не говорит о сумасшествии.
      — Ах, тебе мало этого? Но Демокрит не признает того, что известно всем людям! Все знают, что дождь посылают людям боги, чтобы рос хлеб. А он заявляет, что дождь происходит от того, что ветер гонит тучи, если туча наскочит на другую и прорвет ее, из нее льется вода — это и есть дождь. Он говорит, что боги не наказывают людей за дурные дела, что законы не даны людям с самого начала мира, а что люди эти законы придумали. И, наконец, он считает, что весь мир состоит из огромной пустоты и мельчайших тел самой различной формы, не имеющих ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Он называет их «атомы». Все предметы, которые мы видим, по его мнению, только соединения таких атомов. Кто, кроме сумасшедшего...
      Но член совета не успел договорить эти слова, как произошло небывалое событие. Большая черепаха свалилась прямо с неба на лысину говорившего. Удар был так силен, что абдерит грохнулся на землю без чувств.
      Остальные не знали, что и думать. Они подняли взоры вверх и увидели огромного орла, летящего в сторону. Орел, как верили древние греки, был вестником бога Зевса.
      — Такое дело не могло произойти случайно! — решили абдериты. — Это знамение, посланное Зевсом.
      Один из абдеритов говорил, что к лежащему нельзя прикасаться — его поразил гнев богов за то, что он кого-нибудь обидел. Грех может перейти на того, кто прикоснется к его телу.
      Гиппократ, разорвав на полосы одежду раненого, наскоро перевязал его. Он помог абдеритам отнести его домой и сказал:
      — Безразлично, из-за чего случилось это несчастие, но если вы не окажете помощи пострадавшему, тогда вас самих постигнет гнев богов! Оставайтесь с ним, а я пойду к Демокриту.
      Когда Гиппократ пришел к Демокриту, у того был гость, философ Архйпп, называвший себя учеником великого мудреца Пифагора.
      Несмотря на молодость, Архипп, как и все ученики Пифагора, держался важно. Пифагорейцы никому не рассказывали всего, чему учил их Пифагор, они уверяли, что их учитель был не просто человеком, а почти богом: красоты он неписанной, одно бедро у него было золотое, и учил он своих учеников по ночам, чтобы мудрые разговоры не услышали посторонние. Важные, в снежнобелых одеждах, пифагорейцы неохотно делились своими знаниями и только презрительно смеялись, видя, как ученые изучали природу или занимались медициной: «Звери, травы, моря, горы, — заявляли пифагорейцы, — все, что мы видим, слышим, чувствуем, — все это нам только кажется. Это лишь видения, сны, которые посылают нам бессмертные боги».
      Поздоровавшись с Гиппократом, Демокрит и Архипп продолжали свой спор.
      — Как, Демокрит? — восклицал Архипп. — Неужели и ты, мудрец, веришь нашим чувствам — зрению, слуху? Разве ты не знаешь, как они обманчивы? Видишь лодку, плывущую по заливу? Весла ее кажутся переломанными там, где они погружаются в воду. А ведь это — обман зрения: ты сам знаешь, что весла эти не сломаны, а целы. А наш слух! Посмотри, вот я бросаю на землю зерно пшеницы. Слышишь ли ты что-нибудь? Ничего! А если я брошу два зерна? Конечно, тоже ничего: ведь если первое зерно не издает звука при падении и второе не издает звука, то оба вместе падают бесшумно. И три и четыре зерна тоже. Но вот я бросаю кучу зерен — и мы слышим шум. Откуда же он взялся? Ведь каждое зерно по отдельности не издает звука, а куча состоит из зерен. Все это — обман, Демокрит, обман, который посылают нам бессмертные боги! Опусти руку в воду — рука свободно войдет в нее, как и во всякую жидкость.
      Но наступит зима, и эта вода станет твердой — она превратится в лед; нагрей ее, и она исчезнет в воздухе, превратившись в пар. Откуда взялись лед и пар там, где мы видели и чувствовали воду? Все наши чувства обманывают нас, Демокрит; истину может познать лишь разум, данный нам бессмертными богами!
      Демокрит засмеялся.
      — Итак, Архипп, — сказал он, — ты не веришь нашим чувствам? Ты веришь только бессмертным богам. Но откуда же ты узнал об этих бессмертных богах? Кто поведал тебе о них?
      — Как кто? — удивился Архипп, — посмотри на этот холм, на эту рощу, на этот морской залив! Кто создал эти чудеса природы, как не Зевс? А разве ты не бывал в святилище Аполлона, не слышал чудесных предсказаний, которые всегда сбываются? А разве ты не слышал...
      — Погоди, — прервал Демокрит, — ты хочешь, чтобы я посмотрел куда-то, спрашиваешь меня, слышал ли я... Ты сам говоришь, что нельзя верить зрению и слуху, а о своих бессмертных богах ты, оказывается, узнаешь с помощью слуха и зрения! Выходит, сколько ни ругай чувства, а обойтись без них все-таки нельзя. Право, если бы чувства могли говорить, они сказали бы разуму: «Несчастный разум, все, что ты знаешь, ты узнал от нас, и, однако же, ты хочешь доказать наше ничтожество. Но победив нас, ты победишь и самого себя!» Что же касается меня, то я не спорю: чувства иногда обманывают нас. Конечно, зерно, упав на землю, издает звук, но звук этот слишком слабый, и нашего слуха не хватает на то, чтобы его слышать. А куча зерен издает сильный звук — вот мы его и слышим. Откуда взялся лед или пар из воды? Я думаю, что и вода, и лед, и вообще все на свете состоит из мельчайших частиц — атомов. Частицы эти настолько малы, что мы их не видим. Но они существуют, а между ними находится пустое пространство. Когда мы охлаждаем воду, атомы приближаются друг к другу; из жидкой воды получается твердый лед. Когда мы нагреваем воду, атомы расходятся — получается легкий пар, незаметный в воздухе. Никаких чудес на свете не бывает — все происходит по точным законам, и людям нечего выдумывать бессмертных богов.
      — Хорошо, Демокрит, — вмешался Гиппократ, — то, что ты говоришь, похоже на правду. Но если ты отрицаешь чудеса, как ты объяснишь такой удивительный случай. Когда я шел к тебе, на голову одного из твоих земляков — Иона с неба упала черепаха и разбила ему череп. Мы недоумеваем, как это могло случиться.
      — А не было ли поблизости орла?
      — Как же, мы видели огромного улетавшего орла.
      — Ну, тогда дело объясняется совсем просто. Орлы любят лакомиться черепахами, но когда черепаха спрячется в свой
      щит, орлу никак не достать ее оттуда. Как же добраться до черепашьего мяса? Орлы придумали такую уловку: они берут в когти черепаху, упрятавшуюся в свой щит, и взлетают с ней высоко в воздух. Увидя сверху сверкающий на солнце утес, они бросают черепаху вниз. Щит разбивается, и орлы могут питаться в свое удовольствие черепашьим мясом. Надо думать, что так было и с моим земляком. Увидя сверху его сверкающий на солнце череп, орел, державший в когтях добычу, принял лысину за утес. От падения со страшной высоты твердого черепашьего щита череп лысого... не мог не треснуть!
      — Как просто ты все объяснил! — воскликнул Гиппократ. — А. мне уж стало казаться, что на этот раз без помощи богов или судьбы дела не объяснить.
      — Никакой судьбы нет, — ответил Демокрит. — Люди сами выдумали судьбу, чтобы оправдать свою беспомощность и нерешительность. Все имеет свою причину.
      Архипп презрительно засмеялся. Гиппократ задумчиво покачал головой.
      — Ну, это уже ты, кажется, преувеличиваешь, — сказал он. — Вот, например, мой сосед был бедняком, но, копая в своем саду яму, чтобы посадить оливковое дерево, он нашел целый горшок с монетами и стал сразу богачом. Неужели же он не обязан судьбе или случаю, называй это как хочешь?
      — Ничего подобного. Некогда на нас напали персы. Жители бежали куда глаза глядят. Тащить с собой имущество было тяжело и небезопасно. Поэтому бывший владелец зарыл свое золото в землю. Он сделал это не потому, что такова его судьба, и не случайно, а из-за вторжения персов.
      — Согласен, здесь случай ни при чем. Но почему золото досталось моему соседу?
      — Опустевшие участки были розданы оставшимся гражданам. Кто-то из них должен был получить и участок, на котором закопано золото. Участки распределяли по какому-то плану, и по этому плану землю получил твой сосед. И здесь случай ни при чем. Наконец, для того, чтобы посадить оливу, надо было выкопать глубокую яму. И здесь ни при чем случай. А раз твой сосед копал достаточно глубоко, он не мог не натолкнуться на горшок с золотом.
      — Ты прав, Демокрит. Настоящий ученый не может иначе рассуждать. Если бы я в медицине верил в судьбу и во вмешательство богов в человеческие дела, то незачем было бы отыскивать подходящую диету и лекарства, незачем было бы делать операции, — достаточно было бы пошептать заклинание и помолиться богам об излечении. Так, действительно, лечат жрецы в храмах, но пользы от их лечения нет никакой.
      — И ты тоже, Гиппократ, — удивился Архипп, — ты тоже соглашаешься с этими безбожными речами? Ты тоже видишь великую премудрость в том, чтобы ковыряться в звериных кишках? — он презрительно указал рукой на вскрытые туши в саду у Демокрита. — Да ведь это не настоящая наука, этим умеют заниматься и египтяне, и прочие варвары!
      — Варвары! — воскликнул Демокрит. — Я не люблю этого глупого слова. Меня с детства обучали восточные мудрецы, а позже я более десяти лет путешествовал по варварским странам, как ты называешь их, Архипп. О мудрости варваров я мог бы рассказать много.
      — Очень прошу тебя, расскажи, — сказал Гиппократ. — Меня самого всегда интересовала восточная наука.
      — Так слушай. Более пяти лет я провел в Египте, где учился у египетских жрецов. Как мудро обуздали египтяне Нил, заставив его служить им и из года в год поливать их поля! Им теперь нипочем отсутствие дождей в Египте. Чтобы изучить египетскую систему орошения, я поднялся на корабле до порогов Нила. Я видел гигантские каменные горы египтян — построенные ими пирамиды — и понял, что египтяне лучшие математики, чем мы, греки. Я три года учился у египетских математиков. На горах Египта я нашел морские раковины; по этому признаку я догадался, что когда-то на месте нынешнего Египта было море.
      — А где ты еще был?
      — Был я еще в Вавилоне. По сравнению с ним самый большой греческий город — просто деревушка. Стены Вавилона имеют вид квадрата, каждая сторона которого — десять километров. Город имеет сто ворот из чеканной меди. Дома в нем трехэтажные и даже четырехэтажные. В этом городе я познакомился с жрецами бога Ваала. Их храм имеет семь этажей, из которых каждый меньше предыдущего, так что весь храм имеет форму ступенчатой пирамиды. А верхний этаж служит для наблюдений над звездами. От этих жрецов я и узнал, что солнечные затмения вовсе не посылают боги за грехи людей.
      — Как они это доказывают?
      — Они доказывают это тем, что солнечные затмения происходят в определенные сроки, которые заранее можно рассчитать. Хотят или не хотят того боги, имеются ли преступные люди или государства, которых надо покарать, или не имеются, затмения все равно произойдут в высчитанное время...
      Но разговор Демокрита с Гиппократом был неожиданно прерван. Родственники Демокрита добились своего — ученого вызвали на суд.
      — Демокрит виновен в тяжком грехе: он растратил на пустяки родовое имущество, — заявил на суде обвинитель.
      — Скажи, Демокрит, раскаиваешься ли ты в совершенном тобой преступлении? — спросили судьи.
      — Нет! — сказал Демокрит.
      — Вот видите, сограждане! — воскликнул обвинитель. — Он упорствует; друзья его напрасно вызвали врача Гиппократа, который не помог ему.
      — Абдериты! — воскликнул Гиппократ. — Мне незачем лечить Демокрита — он не безумец!
      — Ах, не безумец! — подхватил обвинитель. — Значит, он отвечает за свои поступки, значит, он тем более виновен в растрате отцовского наследства! Либо он здоров — тогда он злодей, либо неизлечимо болен — тогда он все равно опасен для государства. Изгоним же его из Абдер, сограждане, — зачем нам нужен этот человек?
      Демокрита спросили, что он может сказать в свое оправдание.
      — Я мог бы многое сказать, сограждане, — начал Демокрит. — Я мог бы сказать, что истратил отцовские деньги не зря, что во время далеких путешествий я все время неутомимо работал на пользу родины. Я написал книгу «Большой мирострой», которая принесет славу и пользу государству. Я могу прочитать вам из нее хотя бы это место: «Дела государственные необходимо считать много более важными, чем все прочие: каждый должен стараться, чтобы его государство было хорошо устроено, не захватывая большей власти, чем полезно для общего дела. Государство, идущее к намеченной высокой цели по верному пути, — величайшая опора для граждан. Все заключено в нем: пока государство в благополучии, и граждане в благополучии, когда оно гибнет, гибнут и граждане. Бедность в демократическом государстве надо предпочесть тому, что называется счастливой жизнью в деспотическом государстве, настолько же, насколько свобода лучше рабства...»
      Демокрит посмотрел на судей. Двое закрыли глаза и дремали на скахмьях; тихий храп слышался с их сидений. Третий о чем-то рассказывал на ухо своему соседу; еще один презрительно пожимал плечами. Демокрит понял, что этим старцам совершенно не было дела ни до его книги, ни до науки вообще...
      — Но вы не слушаете меня, судьи! — сокрушенно сказал Демокрит. — Вам не нужна моя книга. Ну, тогда я могу сказать вам только одно. Вы помните человека, который всегда называл меня безумцем? Вы знаете, что с ним случилось? Огромный орел, птица Зевса, сбросил на его лысую голову черепаху и покарал его за то, что он бранил меня! Сделайте и вы то же самое — прокляните меня и выгоните из Абдер. Вон там, в вышине, я вижу уже парящего орла. Вот он летит сюда — он отомстит за меня!
      — Стой, Демокрит, — закричал один из членов суда, старик без единого волоса на голове, — не говори так! Я не сомневаюсь в мудрости абдерских судей: они отпустят тебя; они даже возвратят тебе все истраченные тобой деньги!..
      Так оно и случилось. Демокрит был оправдан. Домой Демокрит и Гиппократ возвращались вместе.
      — Как, Демокрит, — спросил Гиппократ, — ведь ты же не видел ничего чудесного в истории с черепахой; ты говорил, что боги здесь ни при чем? Разве ты переменил свое мнение?
      Демокрит засмеялся:
      — Но разве я мог объяснить это закосневшим в предрассудках глупым старцам? Они все равно ничего бы не поняли, их ведь ничем не проймешь. Не для таких людей пишу я мои книги. Пусть мои сочинения читают люди новых поколений, любознательные и пытливые! Пусть они узнают из них, что жил в Абде-рах человек, который не верил ни в судьбу, ни в бессмертных богов, а признавал лишь бесконечный мир, состоящий из атомов и пустоты!
     
      ГРЕЧЕСКИЕ ХУДОЖНИКИ
      анним утром большой купеческий корабль подходил к Пирею. Парус был спущен. Гребцы мерно взмахивали тяжелыми веслами, повинуясь отрывистой команде надсмотрщика. Кормчий, седой краснолицый старик, время от времени поворачивал рулевое весло, и тяжелое судно слегка меняло направление, избегая мели. Налево в утреннем тумане видны были берега острова Саламин, и впереди ясно вырисовывались скалистые холмы, на которых раскинулся большой торговый город и порт Пирей — морские ворота Афин.
      Через час судно приблизилось к берегу и поплыло вдоль могучих стен, стоявших у самой воды. Стены защищали город от нападения с моря. Немногочисленные путешественники с любопытством взирали на склады, лавки и мастерские богатого города; можно было уже различить оживленные толпы горожан. Корабли встречались все чаще, и кормчий поминутно поворачивал судно, чтобы избежать столкновения.
      Судно повернуло направо, и в глубине широкого пролива открылся вход в гавань, обрамленный толстыми стенами, стоявшими прямо в воде. Теперь город был справа. Канал, которым шло судно, был погружен в тень, а впереди за стенами гавань была залита солнцем, ярко освещавшим разноцветные паруса кораблей, стоявших в порту.
      Судно прошло между стенами, на которых застыли воины в сверкавших на солнце шлемах и, медленно разрезая неподвижную воду, вошло в гавань. Направо, в небольшом заливе Кан-фар, блестели окованные железом носы боевых кораблей.
      Канфар был военным портом. Остальная часть просторной гавани называлась как и город — Пирей.
      Корабль двигался все медленнее. Словоохотливый купец из Великой Греции1, не раз уже побывавший в Афинах, рассказывал своим спутникам об этом замечательном городе.
      — Мой отец был частым гостем Афин, — говорил купец — У него было несколько кораблей, и он возил товары по всем морям, не боясь ни бурь, ни пиратов. Отец теперь совсем стар, но до сих пор вспоминает великого Перикла. С другом Перикла, скульптором Фйдием, он был даже знаком. Отец привозил из Африки слоновую кость, пластинками которой Фидий покрывал свои статуи. Такая статуя Афины из золота и слоновой кости стоит в главном храме афинского акрополя.
      — Говорят, однако, этот знаменитый мастер окончил свою жизнь в тюрьме, и вся его слава ему не помогла, — заметил один из путешественников.
      — Что делать, — ответил купец с горечью, — он был другом Перикла, у которого было столько врагов, что их ненависти с избытком хватало на всех, кого любил Перикл. Сначала Фидия обвинил в краже золота, предназначенного для отделки статуи, его помощник Менон, послушавшийся наветов врагов мастера. Но Перикл мудро предвидел возможность такой клеветы и посоветовал скульптору сделать золотые части статуи так, чтобы их легко можно было снять и взвесить. Когда это сделали, оказалось, что золото весило ровно 40 талантов2, как и должно было быть. Но когда людьми руководит зависть и злоба, разве могут они пощадить того, кого ненавидят? Потерпев неудачу, враги мастера обвинили его в том, что он осмелился изобразить на щите Афины себя и Перикла. И Фидия все же заключили в тюрьму, там он скоро умер, слишком скоро... Некоторые говорили, что от яда...
      К этому разговору внимательно прислушивался юноша, не принимавший участия в общей беседе. За все путешествие он почти ни с кем не говорил и был погружен в свои собственные мысли. Молчаливость и сдержанная печаль выделяли его среди говорливых купцов, ехавших вместе с ним. Запавшие щеки и неожиданная на юном лице жесткая складка между бровями говорили о перенесенных лишениях. Он, видимо, был беден, одежда его была опрятна, но далеко не нова, и пища его во время пути была скудной.
      При упоминании имени Фидия юноша, обычно безучастный к чужим разговорам, устремил на купца внимательный взгляд и с этого времени не пропустил ни слова из его рассказа.
      Корабль причалил; путешественники сошли на берег и зате-
      1 Южная Италия.
      2 Талант — мера веса около 30 кг.
      рялись в разноязычной толпе, заполнявшей прибрежные улицы. Купец быстро нанял восьмерых носильщиков для своих товаров и бодро зашагал во главе маленького каравана по дороге в Афины. Дорога эта, прямая как стрела, шла между Длинными стенами, тянувшимися от Пирейской гавани до самых Афин.
      Уже была пройдена большая часть пути, впереди сверкал на солнце наконечник золотого копья статуи Афины-Промахос — Воительницы, стоявшей на Афинском акрополе. Купец уже стал подумывать об отдыхе, когда кто-то тронул его за локоть — это был его юный попутчик, внимательно слушавший разговор о Фидии.
      — Прошу тебя, — обратился юноша к купцу, — уделить мне время и выслушать меня. Я никого здесь не знаю и был бы очень признателен тебе за помощь.
      — Я буду рад помочь тебе, — вежливо ответил купец, — печаль в глазах юноши и его скромные манеры давно вызывали сочувствие купца. — Не откажись завтра поутру посетить меня. Дом моего друга, где я остановлюсь, стоит недалеко от агоры — рыночной площади. Спроси дом купца Ксанфия, тебе всякий укажет.
      Утром юноша вошел в просторный дом Ксанфия. Купец уже поджидал его, и, подкрепившись легкой едой, юноша так начал свой рассказ.
      — Меня зовут Ксений. Я родился здесь, в великолепных Афинах, за несколько лет до начала войны со Спартой. Мой отец, Полидект, был скульптором и помощником Фидия. Вместе с ним выполнял он из мрамора скульптуры, украшающие храм Афины. Фидий любил отца, ценил его мастерство и часто доверял ответственную работу. Фидий передавал отцу тайны искусства, учил распознавать красоту мира и воплощать ее в мраморе. Вместе с отцом в мастерской Фидия работал скульптор Орфагор. Отец знал Орфагора с детства, они вместе росли и были преданы друг другу телом и душой. Годы совместной работы еще более укрепили эту дружбу. Отца с Орфагором часто принимали за родных братьев — они даже были похожи друг на друга. Но скоро с Орфагором произошло несчастье — кусок мрамора упал ему на ноги. Лишь несколько лет спустя он начал с трудом передвигаться с костылями. Но работать он не мог, о профессии скульптора нечего было и думать. Тогда Орфагор, который не мыслил жизни без искусства, стал мастером гемм — прекрасных камней с резьбой. На маленьких камешках он искусно изображал богов и героев, зверей и птиц. Эти геммы охотно покупали афиняне для своих печатей или просто для украшения Г Орфагора знали как ученика Фидия, и отблеск славы великого мастера падал и на его ученика. Но Фидий был брошен в тюрьму и скоро умер. Мой отец был глубоко потрясен смертью любимого учителя, погибшего из-за низкой клеветы врагов. Не стало заказов; для нашей семьи настали черные дни. Орфагор по мере сил помогал нам — он к тому времени достиг некоторого благосостояния. Но отец, оскорбленный за своего учителя и постоянно терпя нужду, не хотел оставаться в Афинах и, несмотря на уговоры друга, обещавшего нам и впредь свою помощь, был непреклонен в своем решении. Вскоре мы отплыли в Сицилию. Но боги не послали нам счастливого плавания, на нас напали пираты, все, что мы имели, попало к ним в руки, и нам самим лишь чудом удалось избежать рабства. В Фурии мы приехали нищими, отец не мог найти работу. Несчастья преследовали нас, мать и двое братьев умерли.
      И вот однажды в нашу лачугу пришел юноша — ученик Орфагора. Он привез отцу подарок от друга — шесть прекрасных гемм и дюжину дорогих самоцветных камней — целое состояние и не для таких бедняков, как мы. С тех пор в нашем доме поселился достаток. Отец купил хорошие инструменты, нанял помощников. Со временем его статую Асклепия купил один из храмов, к отцу стали поступать заказы. Но мы продали лишь необработанные камни. С геммами — произведениями любимого друга — отец расставаться не пожелал. Я мог смотреть на них не отрываясь целыми днями. Я был тогда ребенком, но, с самого раннего детства приученный отцом воспринимать прекрасное, я уже тогда понимал, какие дивные вещи были перед моими глазами. С тех пор желание стать резчиком гемм не покидало меня. Я стал усердным учеником отца. Скоро я смог помогать отцу в его работе, но более всего я мечтал овладеть искусством глйптики.
      Когда мне было 18 лет, тяжело заболел отец. Перед кончиной он сказал мне: «Мой мальчик, боги дали тебе все, чтобы стать художником. Не сходи с этого пути; да будет священным для тебя мое последнее желание. Возвращайся в Афины — художник не может быть мастером, не повидав этот город, и нет ничего горше смерти на чужбине. И помни, ты должен стать опорой старости Орфагора, а если он сочтет тебя достойным, ты, может быть, сделаешься его учеником. Отвези ему его геммы и скажи, что его дружба и щедрость были мне поддержкой в моей печальной жизни вдали от родины, а геммы, подаренные им, всегда были для меня живым свидетельством его несравненного искусства».
      Так говорил мой отец. Я продал все, кроме гемм Орфагора, и пустился в путь.
      Мне показалось, что ты должен знать здешних художников и мог бы мне помочь найти Орфагора. Хоть я и родился здесь, но никого в Афинах не знаю.
      Ксений закончил свой рассказ. Купец помедлил несколько мгновений, как бы собираясь с мыслями, и затем сказал:
      — Я постараюсь помочь тебе, Ксений, имя Орфагора мне известно лишь понаслышке, но я знаю одного здешнего скульптора, он, наверно, хорошо знает Орфагора. Твой отец был прав, — добавил он, — художник должен видеть Афины — здесь ты многому сможешь научиться и многое понять.
      По дороге к дому скульптора Ксений не переставал восхищаться прекрасными статуями, украшающими центр города. Особенно нравилась ему бронзовая статуя атлета, метавшего диск. Его тело напряглось в мощном движении, правая рука с диском откинута назад. Ксений долго не мог отойти от статуи, любуясь прекрасной работой.
      — Посмотри, — говорил он купцу, — скульптор захватил единственный момент в метании диска, когда тело на мгновение застыло в неподвижности, и все же можно угадать движение, которое сейчас последует! Тело как живое. Взгляни, лицо атлета прекрасно, но никак не выражает напряжение тела. Передать выражение лица — задача необычайной трудности, никому это еще не удавалось!
      Купец торопил юношу. Углубившись в лабиринт узких улиц, они вскоре вышли к окраине города и подошли к уединенно стоящему домику, рядом с которым под легким деревянным навесом работал художник. Перед ним стояла мраморная плита. В одной руке мастер держал металлический резец, в другой — молоток. Наставив резец, он ударял по тупому его концу молотком, и кусочки зернистого, чуть желтоватого мрамора, откалываясь от плиты, падали на землю: Уже можно было разглядеть намеченные в общих чертах две женские фигуры.
      Увидя подходивших гостей, скульптор отложил инструменты и поспешил к ним навстречу. Приветливо поздоровавшись, художник пригласил купца и Ксения в дом, но юноша медлил, разглядывая работы мастера. Купец объяснил, что Ксений тоже художник. Скульптор стал показывать юноше свои работы.
      — Это будет надгробная доска — стела — знатной афинской гражданки, — сказал он. — Мне приходилось делать немало стел, но в этой мне особенно хотелось передать настроение печали и скорби, я даже вылепил для нее глиняную модель.
      1 В конце V века до н. э., когда происходит действие, лица статуй не отличались разнообразием в изображении чувств. Эта задача была решена лишь в IV веке до н. э. и в последующие времена. К описываемому времени относятся лишь первые попытки в этом направлении.
      Глиняная доска была уже закончена. Это был барельеф — слегка выпуклое изображение двух женских фигур. Справа в кресле была изображена женщина, для могилы которой предназначалась доска. Лицо ее было нежно и печально, и Ксений невольно вспоминал свои слова, сказанные о статуе Дискобола: что художникам было не под силу вчера, сегодня становится возможным! Человеческие чувства были переданы художником с замечательным искусством. Перед умершей скульптор изобразил ее служанку, держащую ларец с драгоценностями; один камешек из ларца женщина внимательно разглядывала.
      — Я уже начал рубить рельеф в мраморе, но все еще не могу кончить исправлять глиняную модель, — говорил художник. — Вот и сейчас, увлекшись, скульптор взял в руку стеку — деревянную палочку с закругленным кончиком — и стал поправлять что-то на рельефе. Потом он отбросил стеку и пригласил гостей войти. — Работа увлекла меня так, что я даже забыл о своих обязанностях хозяина, — сказал он.
      — Я хорошо знаю старого Орфагора, — промолвил скульптор, узнав о том, что привело к нему гостей. — Последнее время он очень ослабел и почти не работает. Я провожу вас к нему, но сначала мне нужно закончить отливку части статуи. Все уже подготовлено для этого и откладывать нельзя.
      Купец остался в комнате, а Ксений и скульптор вышли во двор, где помощники мастера все уже приготовили для отлива. Модель головы статуи, которую собирались отливать, была сделана из воска и глины. Из воскового слоя выходили специальные трубки. В них двое подмастерьев готовились лить из большого ковша расплавленную бронзу. По знаку мастера помощники наклонили ковш, и густая, окутанная паром струя жидкой бронзы полилась в трубку. Мгновенно растаявший воск стал вытекать наружу через специальные отверстия, и в образовавшуюся пустоту между глиняной оболочкой и сердцевиной модели на место воска стала вливаться бронза. Работа была тяжелой, один из помощников сильно обжег руку. Металл нужно было лить не слишком быстро, иначе могла лопнуть форма. Но это была лишь часть работы. После того как металл остынет, отливку освободят от оболочки и сердцевины. Потом отдельные части статуи припаяют друг к другу. Мастер тщательно загладит швы и начнет молотком окончательно обрабатывать форму. Эта работа называется чеканкой. Детали — веки, волосы — отделывают резцом.
      Скульптор смыл копоть с лица и рук и пригласил гостей следовать за собой.
      По пути скульптор рассказывал Ксению о Фидии, и юноша с жадностью слушал новые подробности о друге и учителе своего отца.
      — Для великого Фидия, — рассказывал мастер, — -не было ничего важнее мнения народа. Окончив для элейцев статую Зевса и впервые показывая ее, Фидий, укрывшись за дверью, внимательно прислушивался и к похвалам, и к порицаниям. Запомнив все сказанное, Фидий исправил статую в соответствии с мнением большинства, ибо понимал, что многие всегда видят больше, чем один, даже если этот один — великий художник.
      — Фидий был таким замечательным мастером еще и потому, что был превосходно образован во многих областях знаний. Я отлично помню его знаменитое состязание с Алкаменом. Оба скульптора выполнили статуи Афины — они должны были стоять на высоких колоннах. Все восхищались работой Алка-мена, статуя же Фидия возбуждала смех и негодование — фигура богини была непомерно вытянутой в длину и казалась уродливой. Фидия чуть не побили камнями. Что же произошло, когда статуи подняли на колонны? При взгляде снизу статуя Фидия стала казаться стройной и соразмерной, а статуя Алка-мена — кургузой и безобразной. Так Фидий сумел предугадать, какова должна быть статуя, предназначенная для очень высо* кого постамента.
      Путники приблизились к небольшому домику, стоявшему в глубине густого сада. Навстречу гостям вышел седой слуга и спросил, чего они желают. Его хозяин, пояснил он, уже стар и слаб и не любит праздных посетителей.
      — Прошу тебя лишь об одном, — сказал Ксений, — покажи своему хозяину эту гемму и скажи, что сын того, кому он эту гемму когда-то прислал, здесь. — Юноша положил в руку слуги небольшую халцедоновую гемму.
      Не прошло и пяти минут, как в конце аллеи, ведущей к домику, показался лысый сгорбленный старик. Он шел, с трудом передвигая искалеченные ноги, опираясь одной рукой на плечо слуги, другой на толстую, суковатую палку. Палка упала на песок; старик вытянул дрожащие руки навстречу подбежавшему Ксению и нежно обнял юношу.
      Ксений стал учеником Орфагора. С восходом солнца приходил юноша в мастерскую. Сначала мастер учил его различать камни, из которых вырезались геммы. Он показывал Ксению халцедоны — светлые полупрозрачные камни разнообразных оттенков — жемчужно-серые, желтоватые, молочные. Больше других нравился юноше халцедон-сапфирйн, отсвечивающий синевой, как будто сквозь него голубело полуденное небо. Этот камень любил и старый Орфагор. Ксений разглядывал бесчисленные сердолйки — золотисто-желтые, бурые или кроваво-красные, странно менявшие оттенок, если смотреть на них против света, пестрые агаты, гладкие или многослойные; некоторые из них считались средством от укусов пауков и скорпионов. Особенно волшебными свойствами наделяли аметйст — прекрасный
      прозрачный камень с фиолетовым оттенком: чем гуще был фиолетовый тон, тем дороже ценился камень. Греки верили, что аметист помогал от пьянства, служил противоядием и даже оберегал посевы от града и саранчи. Показывал мастер юноше и драгоценный синий сапфйр, и ярко-алые пиропы, вишневые аль-мандйны, золотистые гранаты.
      Ксений часами наблюдал, как работает его учитель. Орфагор брал в руки камень, приготовленный для работы (одна его сторона была плоско срезана), и, поглядывая на восковую модель, еще раньше вылепленную им, принимался за работу. В специальном станке укреплялся резец, подмастерье начинал вращать колесо станка, и резец приходил в движение. Резцы были медные. Во время работы Орфагор сыпал на камень мелкую пыль твердого корунда — она и скоблила камень под давлением резца. Сначала мастер брал резец с острыми краями и легкими штрихами намечал на камне рисунок. Потом более грубым резцом он вырезал основные части изображения. Эта подготовительная работа занимала немало дней. Камни были очень крепкими, а любое неосторожное движение могло стать роковым для геммы. Камень — не глина: тут ничего нельзя исправить. Сколько терпения и трудолюбия должен был иметь мастер для такой работы!
      Чем дальше продвигалась работа, тем медленнее она шла, тончайшее сверло едва касалось камня, оставляя чуть заметное углубление. Мастер все чаще брал кусочки воска и, прижимая его к камню, рассматривал восковой оттиск: рисунок на гемме был углубленным, а основное для чего они предназначались — служить печатями.
      Когда работа уже подходила к концу, мастер оставлял станок и тончайшим резцом от руки заканчивал изображение. Иногда специальными кожаными или деревянными инструментами мастер полировал гемму — крохотная гемма была готова.
      На резьбу одной геммы Орфагор обычно тратил не меньше месяца, а то и больше, а теперь, состарившись, работал над одной геммой вот уже четвертый месяц. На желтом прозрачном сердолике он вырезал легкую фигурку Нйки — богини победы.
      — Один из моих друзей приехал не так давно из Пантика-пея — столицы славного Боспорского царства, — рассказывал Орфагор, — он просил вырезать гемму с изображением Нйки. Боюсь, чтобы эта моя работа не стала последней — я слабею с каждым днем.
      Несмотря на то что Орфагор очень утомлялся, он подолгу беседовал с юношей после работы, посвящая его в тайны искусства.
      — Наше искусство, — говорил мастер, — создает вещи почти вечные. Взгляни, — он показывал Ксению вырезанные из камня изображения священных жуков — скарабеев, — этим камням.
      вырезанным в Египте, не одна тысяча лет, а они выглядят сделанными вчера. На обратной стороне наших гемм мы и сейчас иногда вырезаем спинки таких жуков. Подумай, быть может, и наши камни увидят люди много веков спустя и вспомнят о нас. Они не узнают наших имен, но порадуются нашему искусству. Правда, некоторые прославленные мастера ставят свое имя на геммах.
      Из бронзового ларца Орфагор вынул небольшую гемму из любимого им халцедона-сапфирина. С замечательно тонким мастерством на ней была вырезана цапля в стремительном полете. Орфагор показал юноше надпись на камне «Дексамен сделал».
      — Эта работа славного Дексамена Хиосского, — любуясь камнем, сказал Орфагор, — известность его велика, и он ставит свою подпись на камнях, созданных им.
      — Почему же ты, учитель, не ставишь свою подпись на своих геммах? — спросил Ксений.
      Но Орфагон улыбнулся и махнул рукой: — Лучше потратить время на что-нибудь более полезное, — сказал он и вернулся к работе.
      Через несколько месяцев Орфагор умер.
      Ксений стал его преемником и многого достиг в своем искусстве. Однажды в мастерскую вошел человек с обветренным смуглым лицом и спросил Орфагора.
      — Учитель уже три месяца как умер, — ответил молодой мастер. — Не ты ли тот его друг, что заказывал гемму с Никой?
      Г ость кивнул.
      — Тогда подожди, мне нужно кое-что добавить к его работе.
      — Не собираешься ли ты исправлять работу своего учителя? — удивился гость. Но юноша лишь улыбнулся и продолжал работу.
      Через час он протянул заказчику гемму. Над Никой он вырезал имя своего учителя: «Орфагор».
      — Быть может, когда-нибудь мой второй отец станет известен потомкам, — сказал Ксений. — Ведь искусство сильнее смерти.
     
      ПОХОД ДЕСЯТИ тысяч
      ыла глубокая ночь, когда афинянин Ксенофонт пробудился от долгого тревожного сна.
      Кое-где догорали костры, и при их свете он видел своих товарищей по оружию, в беспорядке лежащих на земле. Как могло случиться, что
      больше десяти тысяч греков и он среди них очутились в центре персидской державы, в Ассирии, со всех сторон окруженные врагами, без продовольствия, без проводников, без конницы, которая могла бы отразить нападение персидских всадников? Того ли он ждал, .когда его друг, беотиец Проксен, пригласив его в Сарды ко
      двору сатрапа (правителя) Лйдии, Фрйгии и Каппадокии, царевича Кира, младшего брата персидского царя Артаксеркса, затем уговорил его участвовать в походе против враждебного племени писидов?
      Только дойдя до Вавилонии, Ксенофонт, как и другие греки, навербованные Киром из разных городов Эллады, узнал, что поход замышлялся против персидского царя, которого Кир хотел свергнуть с престола, чтобы стать самому царем величайшей державы.
      Греки попробовали было протестовать, но Кир увеличил им в полтора раза жалованье и не поскупился на обещания наград. Кто захочет остаться при нем, получит выгодную и почетную должность, когда Кир станет царем, а кто пожелает вернуться в Элладу, того он обогатит на всю жизнь.
      Это заставило солдат решиться. Ведь все это было отчаянные люди, по большей части разоренные войнами и междоусобицами или изгнанные из родного города за какие-нибудь преступления. Им ничего не оставалось, как поступить на военную службу ко всякому, кто мог обещать приличное жалованье и богатую добычу.
      Такими же были и их командиры, стратеги, нанявшие их на деньги Кира, как, например, самый главный из них, спартанец Клеарх, угрюмый, крутой и жестокий человек, который нещадно наказывал солдат за всякое нарушение дисциплины и считал, что солдат должен бояться командира больше, чем врага. Он был раньше командиром спартанского флота, но, будучи назначен главой гарнизона в городе Византии, использовал свою власть, чтобы грабить местных граждан. За это он был изгнан из Спарты и, получив от Кира 10 тысяч дариков (50 тысяч рублей), стал вербовать для него воинов. А жадный стратег Менбн из Фессалии не брезгал никакими средствами для приобретения богатства. Над честностью, верностью клятвам, дружбой он смеялся, как над глупостями. Льстивыми речами он втирался в доверие к знатным и богатым, клеветал на соперников и плел бесконечные интриги.
      Да и сам Ксенофонт мало чем отличался от них. Он ведь покинул родные Афины и примкнул к персидскому царевичу, лучшему другу и союзнику злейшего врага Афин — спартанского полководца Лисандра. Ксенофонта мало огорчала победа Спарты над Афинами. А когда афиняне свергли спартанских ставленников — тридцать тиранов — и восстановили ненавистный Ксенофонту демократический строй, он уехал из Афин.
      Когда Ксенофонт прибыл в Сарды, там собралось уже до 8000 греческих наемников, выступивших вместе со стотысячным войском Кира и двадцатью боевыми колесницами. По дороге к Киру присоединялись греческие стратеги со своими отрядами.
      У Кира было до 11 000 тяжеловооруженных и 2000 легковооруженных греческих воинов. В Кастропедйоне был устроен торжественный смотр войску. Греки, стоявшие в красных хитонах, блистая медными шлемами, поножами и щитами, произвели сильное впечатление на персов.
      После трехмесячного пути войска Кира перешли Евфрат и, миновав Сирию, вошли в пределы Аравии. Труден был переход по этой местности. Часто обоз застревал в сыпучем песке, и по приказанию Кира знатные персы из его свиты, сбросив пурпурные кафтаны, в цветных шароварах и драгоценных цепях и браслетах бросались вместе с солдатами вытаскивать тяжелые возы.
      Скоро стало не хватать продовольствия и корма скоту, так как всадники Артаксеркса выжигали все на пути войска Кира. Ждали, что скоро произойдет решительный бой. Лазутчики и перебежчики доносили, что у царя чуть ли не миллионное войско, двести боевых колесниц и шесть тысяч всадников для личной охраны. Но Кир подбадривал греков, говоря, что это царское войско — просто беспорядочная толпа. Важно выдержать первый натиск, а затем все получат богатые награды и почетные должности; он, Кир, не поскупится на золотой венок для каждого солдата.
      Наконец, после нескольких дней томительного ожидания, через шесть месяцев после начала похода, около деревни Ку-наксы, между реками Тигром и Евфратом, греки увидели впереди огромное облако пыли Вскоре стали вырисовываться ряды вражеского войска и заблистала на солнце медь панцирей и шлемов.
      Когда персы приблизились, греки запели пеан — гимн в честь Аполлона — и, стуча копьями о щиты, чтобы испугать вражеских коней, двинулись на врага. Но они не подошли и на расстояние полета стрелы, как персы обратились в бегство. Персидские колесницы беспорядочно метались, поражая своих. С шестьюстами всадников бросился Кир на царя и, разметав его телохранителей, ранил брата копьем. Но когда победа казалась уже бесспорной, Кир был убит наповал ударом копья в глаз. В дальнейшем ходе боя пали его полководцы, кроме одного — Ариея. Артаксеркс, отступая, приказал отрезать мертвому брату голову и правую руку,
      Утомленные преследованием врага, греки вернулись в свой лагерь поздно вечером, еще не зная о смерти Кира. Только на следующее утро пришли к ним посланные от Ариея, принявшего на себя командование войском царевича, и рассказали, что Кир убит и Арией ждет их для совместного возвращения. Победа греков оказалась бесцельной. Правда, Клеарх предложил персидский престол Ариею, но тот отказался. Пробовал Клеарх предложить помощь греков самому Артаксерксу для войны с Египтом, но царь не пожелал вести переговоры, пока греки не сдадут оружия.
      Целый день провели греки на поле боя, складывая костры из вражеских стрел и щитов и не зная, что предпринять. Наконец, они решили ночью догнать Ариея и возвращаться домой. На другой день явились послы Артаксеркса во главе с сатрапом Тиссаферном.
      После долгих переговоров грекам было обещано продовольствие и беспрепятственное возвращение на родину с тем, чтобы они обязались не разорять страну. Провожать их вызвался сам Тиссаферн.
      Внешне как будто все шло хорошо, но чувствовалось, что персы и греки не доверяют друг другу. На стоянках часто вспыхивали ссоры и драки между ними. Наконец, предводитель греков Клеарх решил объясниться с Тиссаферном начистоту и убедить его, что теперь, когда Кир умер, он и его войско готовы служить всякому, кто хорошо заплатит. Хитрый перс заверил Клеарха в дружеских чувствах и предложил ему прийти с другими командирами в персидский лагерь, чтобы выяснить, кто пытается их поссорить.
      Вместе с Клеархом отправились 5 виднейших стратегов, 20 лохагов и 200 солдат.
      Как только греческие командиры и воины подошли к палатке Тиссаферна, они все были перебиты. Лишь один греческий воин, раненный в живот, успел добежать до греческого лагеря и рассказать о случившемся. Растерянность и отчаяние охватили греков. Между тем наступила ночь.
      Все это теперь вспоминал и обдумывал Ксенофонт, вглядываясь в ночной мрак. Но размышления его продолжались недолго. «Что за смысл лежать, предаваться унынию и ждать врагов, которые неминуемо нападут утром? Надо сделать все возможное, чтобы приготовиться к сопротивлению», — сказал он себе.
      Ксенофонт созвал уцелевших стратегов и лохагов, которых оказалось около ста человек. Было решено немедленно избрать новых начальников вместо погибших. Ксенофонта избрали предводителем одного из отрядов. Он обратился с речью к солдатам и призывал их к бодрости. Он напомнил, какими трусами показали себя персы в сражениях, как богата их страна и как легко ее грабить. Греки могли бы остаться здесь и жить в роскоши за счет местных жителей, но лучше вернуться в Элладу и рассказать там, что храбрые воины, нуждающиеся в.богатстве, могут без труда захватить его во владениях персидского царя. Если они будут смелы и дисциплинированны, они вернутся домой, да еще с богатой добычей.
      На следующее утро греки двинулись в путь. Персы пытались преследовать их на конях, обстреливая издали из пращей, но Ксенофонт предложил организовать отряд всадников, использовав обозных лошадей, и вооружить пращами бывших в войске родосцев, славившихся своим искусством в стрельбе. Атака персидских всадников и пращников была отбита, и персы стали следовать за греками на почтительном расстоянии. Греки могли беспрепятственно грабить встречные деревни, уводя жителей в рабство.
      Главные трудности начались, когда греки подошли к реке Тигру. Если бы они смогли перейти ее, перед ними открылся бы прямой путь в Ионию. Но переправиться оказалось невозможно — на другом берегу находились большие силы персов. Расспросив пленных и посоветовавшись, греки решили идти через Армению, мимо земель и гор воинственных кардухов, не подчинявшихся Артаксерксу.
      Кардухи оказались для отступавших греков страшнее войска персидского царя. Непрерывно нападали они на греков, пробиравшихся по узким горным дорогам, не вступая ни в какие переговоры и не желая давать продовольствия. На трудном пути солдатам пришлось бросить много захваченной добычи и уведенных рабов.
      После семидневных непрерывных боев с кардухами греки спустились, наконец, к реке Кентрйту, за которой начиналась Армения. Горная дорога подходила к броду через реку, но за рекой уже ждало войско сатрапа Армении Оронта, а на горах собрались вооруженные кардухи. Казалось, что все пути отрезаны. Но выручил случай. Два грека, купаясь в 4 стадиях (3 — 4 километра) от лагеря, заметили, что река там неглубока и легко проходима, и все войско действительно здесь благополучно переправилось, пока небольшой отряд отвлекал внимание Оронта.
      Началась самая трудная часть пути по горам Армении. Правда, сатрап западной Армении Тирибаз согласился пропустить греков с условием, чтобы они ничего не разрушали по пути, но в горах выпал глубокий снег. С трудом заставляли командиры уговорами и побоями по утрам подниматься окоченевших людей и продолжать путь. Леденящий ветер сбивал с ног, от холода коченели руки и ноги, массами падали животные и умирали несчастные рабы. С каждым днем слабели солдаты. Начальники приказывали сваливать с вьючного скота добычу и везти больных и слабых, но некоторые готовы были скорее бросить товарища, лишь бы не расставаться с награбленным добром.
      А когда греки дошли до земель воинственных тоахов и халибов, им пришлось беспрерывно отбивать их атаки. Особенно мужественны были халибы, жившие в укрепленных городах. Когда грекам удавалось разбить тоахов и халибов, женщины и дети этих племен нередко бросались со скал, чтобы не попасть в рабство.
      Только в стране племени скифйнов отдохнуло войско, уменьшившееся за время пути до восьми с половиной тысяч человек. Здесь их накормили, снабдили продовольствием и даже дали проводника. Через пять дней после ухода из гостеприимного города скифинов греки подошли к считавшейся священной горе Фех. Когда передовые отряды взошли на гору, остальные услышали громкие крики. Думая, что товарищи попали в засаду, они тоже бросились на гору. Чем больше солдат достигало горы, тем сильнее становились крики. И, наконец, стал слышен один ликующий вопль: «Море! море!» С вершины горы они увидели синюю гладь Понта Евксинского — моря, которое должно было привести их на родину.
      Однако скитания еще не кончились. То пешком, то на кораблях солдаты долго странствовали по припонтийским землям. Привыкнув к легкой добыче, они не очень спешили на родину, грабя по дороге не только местные племена, но и греческие колонии. Некоторые, даже сам Ксенофонт, подумывали основать здесь новый город и жить безбедно за счет окружающего населения и проплывающих купцов. Но греческое население в портовых городах Синопе и Гераклее, а также сатрап Пафлагонии Корйла настолько опасались буйного войска греческих наемников, что поспешили дать им корабли и деньги, лишь бы они отплыли куда-нибудь подальше.
      Этот поход многому научил греков. Они на опыте узнали, как слаба в сущности обширная персидская держава, которая может стать легкой и богатой добычей полководца, стоящего во главе небольшого, но храброго и дисциплинированного войска.
      О походе 10 000 греков повествует дошедший до нас труд самого Ксенофонта.
     
      ДЕЛО О ШЕСТИ ТАЛАНТА»
      тот процесс, судьи, важен для меня не только потому, что дело идет о крупной сумме, но главное потому, что обо мне могут подумать, будто я желаю присвоить себе чужое имущество». Так начал свою речь на суде афинских присяжных молодой приезжий из боспорского царства, судившийся с афинским богачом Пасибном. Чтобы не ударить лицом в грязь перед судьями, он заказал эту речь знаменитому оратору Исократу, а затем выучил ее наизусть.
      Так поступало большинство людей, судившихся в афинском суде. Считалось, что граждане должны уметь сами вести свое дело, сами обвинять и защищаться. Но мало кто умел составить хорошую, убедительную речь, и потому желавший выступить перед присяжными предпочитал заказать ее какому-нибудь прославленному оратору. Ораторы брали за услуги немалые деньги, но зато они-то уж знали, как повернуть спорный закон в пользу того, кто им заплатил, как подобрать и рассказать обстоятельства дела и когда всего удобнее ввести малолетних детей и престарелых родителей ответчика, чтобы они слезами и просьбами разжалобили судей.
      Ведь судьи были очень важными лицами. Всякое решение совета и народного собрания можно было обжаловать в суде, зато решение гелиастов было окончательным, и жаловаться на них было некому. Каждый год их выбирали по жребию из всех свободных граждан, достигших тридцатилетнего возраста. Принеся торжественную присягу, что будут судить по законам и по совести, они получали знак своей должности — бронзовую дощечку с изображением совы. Присяжные решали не только дела отдельных граждан, но и дела о преступлениях против государства — об измене, взяточничестве, невыполнении различных государственных повинностей. Дел всегда было множество, и присяжным обычно приходилось заседать целый день с утра до вечера.
      Итак, на этот раз председатель суда объявил, что будет разбираться дело по обвинению Пасиона в присвоении шести талантов. Служители внесли запечатанные сосуды, в которых хранились документы, относящиеся к делу, и судьи приготовились слушать речи.
      Дело было интересное. Пасион был очень богат. Когда-то он был рабом некоего Архестрата, хозяина меняльной лавки. Такие меняльные лавки назывались трапезы, а их владельцы — тра-пезйтами. Они обменивали деньги одного государства на деньги другого, давали нуждающимся взаймы, принимали на хранение
      ценные вещи и деньги. Усердный, способный и ловкий Пасион вошел в милость у своего господина, и тот отпустил его на свободу. Успев скопить кое-какие средства, Пасион сам стал хозяином трапезы, а потом и мастерской щитов, где теперь работало на него несколько десятков рабов. Как и всякий богатый отпущенник, он попал в разряд неполноправных граждан — метеков. Он вел обширные дела не только в Афинах, но и во многих греческих городах Малой Азии и Причерноморья; давал деньги взаймы видным государственным деятелям и военачальникам. Наконец, «за заслуги перед государством» он удостоился редкой для бывшего раба чести — получил афинское гражданство.
      Не было предела гордости Пасиона и его старшего сына Аполлодора. Молодой человек, исполняя различные государственные повинности, с радостью тратил на них гораздо больше, чем его товарищи. Когда пришла его очередь нести повинность перед государством: снаряжать военный корабль — триеру, он не поскупился нанять на свой счет первоклассных матросов вместо тех мало пригодных к морскому делу бедняков, которым выпал жребий нести службу во флоте. Он выдал им богатое жалованье и сделал свою триеру самой быстроходной в афинском флоте. Другие богачи, неохотно тратившиеся на нужды государства, упрекали Аполлодора и его отца Пасиона. Говорили, что они бросаются деньгами, чтобы заставить забыть свое низкое происхождение, развращают и балуют матросов.
      И вдруг теперь этот самый богач Пасион обвинялся в присвоении доверенных ему на сохранение шести талантов и в разных других недостойных поступках. К тому же обвинителем выступал чужестранец. Это было большой редкостью, так как обычно иноземцы не имели права лично обращаться в суд и должны были поручать вести свое дело афинскому гражданину. Но этот молодой человек происходил из очень знатной на Бое-поре семьи и потому получил в Афинах проксению. Получившие по постановлению народного собрания проксению считались «друзьями Афинского государства». У себя на родине они должны были оказывать гостеприимство и помощь афинянам, а за это им дозволялось приобретать в Афинах земли, лично обращаться в совет и суд, сидеть на почетных местах в театре и пользоваться особой защитой властей.
      Судьи внимательно слушали речь истца, составленную знаменитым Исократом. Без лишних слов излагал он обстоятельства дела. Его отец, Сопей, говорил он, — один из первых вельмож Боспорского царства. Царь Сатйр поручил Сопею управлять обширной областью и советуется с ним обо всех важных делах. Когда сын возмужал, Сопей решил послать его путешествовать, и молодой человек захотел первым делом осмотреть Афины, центр наук и искусств, «школу Эллады». Сопей
      щедро снабдил его деньгами и дал в придачу два корабля, груженных зерном, для продажи в Аттике. Прибыв в Афины, молодой путешественник решил поместить часть своих денег — шесть талантов — на сохранение у верного человека. Ему порекомендовали Пасиона, и вскоре он подружился с ним. По обычаю трапезитов Пасион не выдал ему расписки на полученный вклад. Только раб Пасиона Китт знал об этих деньгах. Но бос-порец был уверен в честности Пасиона и не беспокоился. Молодой человек вел в Афинах приятную жизнь.
      И вдруг все изменилось. С далекой родины пришло печальное известие: враги Сопея донесли царю, что он злоумышлял против него и отправил сына в Грецию, чтобы войти в тайные сношения с врагами царя. Поверив клеветникам, Сатир приказал бросить Сопея в тюрьму. В Афины были посланы гонцы с поручением отобрать у его сына все имущество и требовать у афинских властей его выдачи.
      Напуганный юноша прибежал к Пасиону за советом. В конце концов они решили, что ему лучше всего уехать в город Ви-зантий. О вкладе, хранившемся у Пасиона, было решено молчать. Чтобы вернее замести следы, Пасион стал уверять всех и каждого, что молодой человек уже' успел наделать массу долгов и не имеет больше ни гроша. И тут-то Пасион решил воспользоваться его бедственным положением. Когда боспорец прислал к нему за вкладом своего доверенного Менексена, старый хитрец начал уверять, что ничего не получал и ничего не должен; ведь масса людей может подтвердить, что сам же его молодой друг говорил, будто совершенно издержался и никаких денег у него больше и в помине нет. «По-видимому, — говорил оратор судьям, — он надеялся, что я или уеду в Византий, или меня выдадут Сатиру, а шесть талантов так и останутся у него». Однако расчеты Пасиона не оправдались. Вскоре стало известно, что Сопей полностью оправдался перед царем и Сатир, не зная, как загладить причиненную ему несправедливость, осыпает его все новыми милостями. Царь даже выбрал дочь Сопея в жены своему сыну и наследнику.
      Пасион понял, что дело плохо, и решил принять меры. Уличить его во лжи мог только раб Китт, и он ожидал, что теперь обманутый вкладчик потребует Китта к допросу под пыткой. Дело в том, что греки не считали раба человеком и думали, что правду он может сказать только, если его будут пытать. Поэтому рабов допрашивали редко, лишь когда не было иного способа узнать истину, а показания раба принимали во внимание, только если они были получены под пыткой.
      Но пытать раба можно было лишь с разрешения господина. Ведь он был его собственностью, стоил ему денег, и цена раба могла бы уменьшиться, если бы палач повредил ему руки или ноги. Если же господин соглашался выдать раба, спорящие стороны являлись с рабом к храму Гефеста и там в их присутствии начинался «допрос». Несчастного секли бичом, подвешивали на дыбе. Если он молчал, пытка продолжалась. Если он говорил правду и эта правда шла во вред его господину, он мог ожидать, что дома последуют еще более жестокие испытания: разгневанный господин закует его в цепи или сошлет на мельницу до конца дней вертеть тяжелые жернова под ударами надсмотрщика. Когда случалось, что господин отказывался выдать раба на пытку, никому даже в голову не приходило, что он просто пожалел его, все считали, что господин виноват и боится, как бы правда не вышла наружу. Противники его злорадствовали, а судьи выносили обвинительный приговор.
      Избавившись от опасности, боспорец потребовал от Пасиона выдачи Китта на пытку. Но трапезит встретил его гневными криками: как смеет он являться за рабом, который вот уже несколько дней как бесследно исчез! Боспорец уже собрался ехать искать раба в Пелопоннес, как вдруг тот нашелся в Афинах. Но тут Пасион прибег к совершенно неожиданной отговорке. Китта нельзя пытать, объявил он, потому что Китт вовсе не раб, а свободорожденный, друзья боспорца незаконно объявили его рабом.
      Дело запуталось. Царь Сатир, к которому обратился боспорец, отказался быть судьей в этом деле, но обратился к афинянам с письмом, в котором просил оказать справедливость брату жены боспорского царевича и не давать его в обиду. И пусть теперь судьи решат по совести, закончил обвинитель, считать ли Китта рабом или свободным и можно ли признать невиновным Пасиона.
      С ответной речью выступил обвиняемый, а затем судьи приступили к голосованию. У каждого из них было по два камешка: белый, который означал оправдание обвиняемого, и черный, означавший обвинение. Судьи подходили к урне и опускали в нее один из камешков. Избранные по жребию пять счетчиков вскрывали урну и подсчитывали голоса. Белых камешков в урне оказалось больше, чем черных, — присяжные признали Пасиона невиновным и отказали чужеземцу.
      Оправдав Пасиона, судьи расходились довольные, положив за щеку свои три обола.
      Но те из них, которые были постарше, вспоминали, как много лет назад они смотрели комедию знаменитого Аристофана «Осы». Как зло высмеивала эта комедия афинских граждан, гордившихся званием судей и радовавшихся своим трем оболам! Перед зрителями появлялся старый судья Клеонослав и его сын Мстиклебн. Старик рвался в суд, а сын силой удерживал его дома. Вот выходил хор — гелиасты, наряженные злыми жалящими осами. Они звали запертого в доме Клеонослава. Почему он не спешит в суд, ведь на дворе давно утро? Ах, его не пускает сын? Так, верно, он аристократ, тиран и враг демократии! Но что соблазнительного в должности судьи? — спрашивал Мстиклеон.
      С ответом выступал его отец. Да разве не ясно глупому сынку, как прекрасно заседать в суде? Ведь власть судьи ничем не меньше царской власти. Уже с раннего утра к нему на поклон приходят богачи и знатные люди, кланяются, берут за руку, засматривают в глаза. Просят: «Будь к нам не очень строг, ведь каждому случалось кое-что припрятать для себя из казенных денег». А какие речи говорят они на суде, как стараются угодить гелиастам! Один смешит их до упаду, другой трогает до слез. И все в один голос твердят, что они только и заняты счастием народа, только и пекутся неустанно о его благе. Ведь вот теперь они целиком зависят от судей и в страхе ждут их решения. Ну чем же судья не мечущий молнии Зевс! А сколько радости дома, когда он вечером приносит свои три обола! Ведь для бедняка это немалые деньги. Дети ласкаются, выпрашивая гостинец, жена не знает, куда посадить, чем угостить, сейчас же несет полную миску ячменной каши, приносит и винца.
      Но Мстиклеон смеется над судьями.
      — Судьи так радуются своим трем оболам! — говорит он. — Но ведь годовое жалованье всех судей не составит и 7ю части того, что афиняне получают от своих союзников, от пошлин да от налогов.
      Отец поражен:
      — А куда же идет остальное? — спрашивает он.
      — Очень просто, — отвечает сын, — идет тем молодцам, которые распинаются в любви к народу. Они всюду кричат, что готовы биться за беднейший народ, а сами только пролезут на высшие должности, да и начинают хватать взятки и грабить союзников. И вот они в почете и богатстве. Едят жареных зайцев, пьют дорогие вина, а народ-то, в боях и походах сделав Афины могучими и славными, теперь смотрит в пустую миску, грызет дырку от бублика да продается за три гроша.
      — А почему им на пользу твоя нищета, — продолжает Мель клеон, — объясню тебе тотчас: чтобы хлыст укротителя ты признавал, чтобы по первому слову кидался, как бешеный пес, на кого им угодно тебя натравить.
      Старик огорчен. Что же ему теперь делать, если в суд больше не стоит ходить? Чтобы развлечь отца, сын предлагает ему устроить суд дома: как раз только что пес Лохмат украл на кухне и сожрал целый круг сицилийского сыру. Другой пес уже принес жалобу и готов выступить обвинителем. Клеонослав оживляется. Сын и его раб несут урну для голосования. Помолившись по обычаю Аполлону, Клеонослав приготовляется судить. Приводят обоих псов. Лохмат машет хвостом и ластится к судье. За пса-обвинителя говорит раб Ксанфий. Дело ясно: сыр украден и съеден, вся кухонная утварь может выступить
      свидетелями злодеяния, и обвинитель требует примерного наказания — плетей. За подсудимого выступает Мстиклеон: да, Лохмат украл, но ему можно простить по его простоте. Зато он надежный сторож, верный друг и храбр в бою с волками. А обвинитель — никчемный пес, только и знает, что клянчить подачки. По зову Мстиклеона вбегают щенята Лохмата. Они визжат и воют, чтобы разжалобить судью. Окончательно сбитый с толку Клеонослав подает голос за оправдание вора.
      — Лохмат, ты свободен, — торжественно провозглашает Мстиклеон. Теперь старик окончательно убежден, что суд значит не так уж много и не так непогрешим, как он думал раньше, и он соглашается вместо заседания отправиться с сыном на пирушку...
      Зрители много смеялись на представлении комедии «Осы», особенно во время сцены суда над собаками. Но и горькая правда речей Мстиклеона кое-кому запала в душу. Конечно, судей в Афинах выбирают из народа, и они судят богатых и знатных. Но разве это помешало богачу Пасиону выиграть дело? Разве это мешает богатым и знатным богатеть, а народу оставаться все таким же бедным?
      Однако о том, что афинский суд не дает никакой защиты рабам и требует жестоко пытать их на допросе, тогда не задумывались ни Аристофан, ни те, кто так любили его комедии.
      Суд не признавал в рабе человека. Если рабу нанесен ущерб, хотя бы даже искалечили его, он не мог искать правды в суде. Судьи рассматривали дело раба лишь тогда, если за него подает жалобу его господин. Но и тогда возмещение за ущерб получит не раб, а его господин. Суд в Греции защищал и охранял интересы рабовладельцев.
     
      В АФИНСКОМ СУДЕ
      тратбн открыл глаза. Его разбудил резкий крик жены и громкий скрип лестницы, ведущей со второго этажа.
      Евпраксйя, эта негодная рабыня, опять принесла с рынка несвежую рыбу. Жена будет ворчать, что ходить на рынок — это мужское дело. С этой мыслью Стратон собирался снова растянуться на своем деревянном ложе, но тут у двери, ведущей на улицу, громко застучал молоток. Так оповещают о себе посторонние прежде, чем войти в дом. Затем кто-то прошел по двору и резко открыл дверь. Стратон зажмурился от яркого света, хлынувшего в комнату, едва освещенную небольшим бронзовым светильником. Знакомый голос сказал: «Клянусь собакой, этот лентяй еще спит!» Стратон приоткрыл глаза. У постели стоял его младший брат Эратосфен. Он выглядел щеголем. Верхний плащ — гиматион, к концам которого были прикреплены кисточки со свинцовыми шариками, спадал изящными складками, оставляя открытой правую руку. Тонкий белый шерстяной плащ был украшен каймой. (Такие плащи привозили из Милета, и они стоили очень дорого.) Борода Эратосфена аккуратно подстрижена, длинные волосы тщательно уложены. Видимо, Эратосфен с утра побывал у парикмахера. Стратон почувствовал аромат благовонных мазей. Тотчас же явилась мысль: «Откуда у бездельника деньги? Свою часть наследства он давно промотал». Стратон сказал самому себе: «Если будет просить денег — не дам». На приветствие брата он едва наклонил голову. Но Эратосфен не обратил внимания на нелюбезный прием, Удобно устроившись в легком кресле с небольшой спинкой и расправив плащ, он неторопливо заговорил: «Эти скифы, там на Боспоре, падки на оливковое масло и виноградное вино». Стратон не понял. Какое вино? Какие скифы? Как всегда в разговорах с братом, у него появилось ощущение, что тот его дурачит.
      Стратон нетерпеливо перебил брата:
      — К чему ты говоришь мне все это?
      Но Эратосфена не так легко было сбить:
      — Теперь весна. Многие собираются плыть на Боспор. Чего только не везут с собой: красивую глиняную посуду, оливковое масло (оно ведь дешево в Афинах), виноградное вино.
      Стратон обозлился. Теперь уже у него не было сомнений, что брат просто смеется над ним.
      — К чему ты говоришь о вещах, которые всем известны?
      — Да, но и вино, и масло, и даже амфоры на Боспоре стоят больших денег, — голос Эратосфена звучал по-прежнему спокойно. — А оттуда можно привезти зерно. Как тебе это покажется? Мало ли народу разбогатело, торгуя зерном!
      — Меня это не интересует, — начал Стратон, но Эратосфен перебил его:
      — Я не стал бы тебя беспокоить, но ростовщики не дают мне ни драхмы, если я не представлю человека, который поручится за меня, Ты — мой брат. К тому же, если все сойдет хорошо...
      — И ты ему веришь? Тебя, как куропатку, заманивают в силок, а ты ждешь, когда он затянется? Я не допущу, чтобы тебя морочили. О боги, долго ли мне еще нянчиться с этим глупцом?
      От резкого крика Клеи Стратон и Эратосфен вздрогнули. Когда она успела войти? Не вмешайся жена, Стратон ответил бы Эратосфену отказом. Но теперь он не мог позволить, чтобы брат рассказывал .повсюду, что в доме у Стратона всем верховодит женщина. Небрежно накинув гиматион, он коротко сказал: «Пойдем, Эратосфен», — и вышел из дома.
      Пройдя шумную, залитую солнцем агору, они вошли в полутемную и прохладную лавчонку ростовщика. Навстречу им почтительно поднялся ростовщик Хрисйпп — полный, скромно одетый человек в темном плаще.
      — Приветствую тебя, Стратон, здравствуй и ты, Эратосфен! Что привело вас ко мне?
      Разговор шел неторопливо. Метек выспросил все: для чего деньги, куда плыть? Стратон будет поручителем? Лучшей гарантии и не нужно. Кстати, что за имущество у Стратона? Во сколько он оценивает свой загородный участок? Сколько у Стратона рабов? Трое? Это хорошо. Он с удовольствием ссудит деньги. Но нужны свидетели. Без них не совершается ни одно дело. Он доверяет и Стратону и его брату. Но время сейчас такое ненадежное...
      Эратосфен сказал: «Пусть будет два свидетеля. С одним я сговорился. Это Гиблесий, владелец корабля, на котором я хочу плыть на Боспор».
      Ростовщик ответил после некоторого раздумья: «С моей стороны свидетелем будет Конон. Он афинский гражданин и честный человек».
      Хрисипп хлопнул в ладоши и крикнул в глубину дома: «Сириец, сбегай, позови Конона!». Смуглый, обритый наголо раб с безволосым лицом, одетый в хитон — рубаху без рукавов из грубой шерстяной ткани, скрылся за дверью.
      Пришли свидетели. На двух кусках папируса дважды написали текст договора. «Хрисипп дал^взаймы Эратосфену три тысячи драхм серебром1 для поездки из Афин на Боспор при условии, что тот отдаст по возвращении в Афины, кроме трех тысяч, еще 750 драхм». Процент был назначен очень высокий. Спор из-за него шел долго. Даже Эратосфен разгорячился и вышел из себя. Но хозяин не уступал.
      — Плаванье опасно. Кораблекрушения, пираты. А доходы? Эратосфен вернется богатым человеком. И потом он, Хрисипп, их не держит. Жаль испорченного куска папируса. Но пусть идут к другому ростовщику. Иные берут и больше. На то и морская ссуда.
      Морскими ссудами назывались денежные ссуды, которые ростовщики давали купцам, ведущим морскую торговлю, для покупки товаров. Морская торговля была делом прибыльным, поэтому каждый купец стремился взять с собой как можно больше товаров. Но плаванье по морю из-за кораблекрушений и нападений пиратов было очень опасным. Купец не хотел 1 3 тысячи драхм серебра — около 13 кг — огромная по тому времени сумма, на которую можно было купить десяток рабов или даже целую мастерскую вместе с работниками,
      в случае неудачи терять много денег. Он предпочитал часть товаров закупать на деньги ростовщика. Купец и ростовщик как бы объединялись для закупки товаров, которые можно было выгодно продать на Боспоре, в Сицилии, Италии и других местах. Они делили не только убытки, но и прибыль. Ростовщик получал большие проценты, а купец, рисковавший во время поездки жизнью, всю остальную прибыль. Зато в случае кораблекрушения ростовщик мог потерять все свои деньги. Если товары гибли, с купца по закону нельзя было взыскивать долг. Поэтому ростовщики соглашались рисковать своими средствами только при условии, если купец тоже вкладывал в это предприятие значительную сумму своих денег. Тогда ростовщик мог быть уверен в том, что купец будет в пути очень осторожен. Вот почему Стратона не удивило, когда Хрисипп объявил, что, получив в долг 3 тысячи драхм, Эратосфен должен купить товаров на целый талант, т. е. на 6 тысяч драхм.
      Эратосфен сказал с усмешкой: «Ты потопишь корабль. Это же вдвое больше того, что ты мне даешь».
      Но здесь ростовщик потерял свою любезность и разъяснил очень сухо: «У нас, ростовщиков, такой уж закон: мы даем ссуду под товары только тому, кто вложит в купленный груз половину своих денег. Давать • деньги плывущему морем — опасно. Море не шутит. Ты знаешь, что корабль, благополучно приходящий в гавань, называют «спасенным» кораблем? Я рискую, ты должен рисковать не меньше. Тогда я буду уверен, что при первом кораблекрушении ты не будешь прыгать за борт и спасать свою жизнь, ты не скажешь — пусть гибнет корабль и все, что на нем. Ты постараешься спасти, что можно: ведь там будут товары, купленные и на твои деньги. Есть у тебя свои три тысячи, Эратосфен? Если есть — покупай товары, я даю тебе свою половину денег. Нет — ступай своей дорогой. Ты напрасно отнял у меня время». Эратосфен помолчал, потом ответил: «У меня есть три тысячи драхм».
      Ростовщик продолжал: «Обратно ты должен плыть на том же корабле. Когда прибудешь в Афины, ты должен отдать долг и проценты не позднее чем через 20 дней. Не вернешь деньги вовремя, недостачу я получу от продажи твоего имущества. Ты все понял?»
      Голос Эратосфена прозвучал хрипло: «Все».
      Стратон давно перестал понимать происходящее: «Откуда у бездельника такие деньги?» Он подумал в ужасе: «Ведь для того, чтобы получить три тысячи драхм, Эратосфен должен продать все, до последней нитки». Стратон, правда, слышал от многих, что на Боспоре часто удавалось выгодно торговать. А если Эратосфену не повезет?
      Заключительные слова «Ничто не может быть прочнее, чем этот договор» прозвучали для него, как удары судьбы. Стратон
      послушно поставил свою подпись, подпись поручителя, и поплелся домой.
      Через две недели брат отплыл на корабле Гиблесия. Стратон отправился в гавань. У причала покачивался широкий корабль. В ширину он был почти такой же, как в длину. Казалось, что корабль круглый. Двадцать весел, вытащенных из воды и выступавших сквозь отверстия в бортах корабля, напоминали большие широкие лопаты. Прочными ремнями они были привязаны к специальным колышкам: В задней части корабля — руль, его рукоять выдавалась над невысоким бортом. На корме, под небольшим деревянным навесом, было место рулевого. Помощник рулевого командовал гребцами, отбивая такт молотком. Рослые и здоровые гребцы сидели на скамьях. В центре корабля — крепкая мачта. Сейчас на стоянке она опущена на специальные мачтовые вилы на корме. Но вот дан сигнал к отплытию. Канатами из воловьей кожи подняли и закрепили мачту. На поперечной рее заполоскался парус из полотна. С берега на корабль торопливо взбегали рабы, грузившие товары в обширный трюм. К своему удивлению, Стратон убедился в том, что был погружен и товар брата — амфоры с оливковым маслом. Среди народа, толпившегося на пристани, Стратон заметил Хрисиппа.
      — Эта лисица пришла проведать, что я погружу на корабль, — сказал на ухо Стратону Эратосфен, — на корабле Гиблесия он посылает своего раба. Раб везет какие-то товары самого Хрисиппа и будет всюду таскаться за мной.
      — Что ты хочешь, — рассудительно ответил Стратон, — ростовщики всегда посылают кого-нибудь следить за должником.
      Но Эратосфен злобно скривился. «Ну, ничего. Это мы еще посмотрим», — и направился к кораблю.
      Выбрали якорь — камень, привязанный к длинному канату. Попутный ветер надул паруса, и корабль отчалил.
      Долго смотрел Стратон вслед кораблю. Последние слова Эратосфена встревожили его. И хотя он знал, что раньше, чем через месяц, он не получит никаких известий (из Афин до Бос-пора плыть не меньше 14 — 15 дней), он каждый день ждал каких-нибудь неожиданностей. Но прошел месяц, другой. Наступила осень, близился конец навигации, а вестей все не было. Стратон старался как можно меньше бывать дома. Клея изводила его самыми мрачными предсказаниями.
      Однажды вечером Стратон брел по пыльной улице. Быстро темнело. Вдруг кто-то взял его сзади за плащ. Обернувшись, Стратон увидел Сирийца — раба Хрисиппа. Тот сказал: «Хри-сипп просит тебя прийти к нему. Пойдем».
      Еще на улице Стратон услышал причитания Хрисиппа: «Мои деньги, мои деньги! Три тысячи драхм!» Тучный ростовщик встретил его без всякого почтения: «Ты и твой брат разорили
      меня, — - закричал он, — иди, послушай, что рассказывает До-рион, этот ленивый раб! Двадцать ударов бичами, которые он заслужил, подождут».
      Тут только Стратон заметил раба, отплывшего вместе с Эратосфеном. Дорион выглядел усталым, голова его была повязана. Вот что он рассказал.
      — Путь их корабля из Афин до Геллеспонта шел вдоль берега. Опытный рулевой вел корабль ночью по звездам. Днем он проверял себя, просматривая перипл — краткое описание морского пути. В нем указано, сколько дней длится плаванье от одного пункта до другого, описаны особенности берега, указаны опасные места. Войдя в Понт, корабль сперва тоже шел вдоль берега, но, пройдя устье Истра (Дуная), он вышел в открытое море, чтобы прямым путем добраться до Боспора. Это вдвое короче, чем идти вдоль берега. Плаванье было благополучным. Спокойно прошли все самые опасные места. Им не встретился ни один пиратский корабль. Но когда показался Пан-тикапей — все обрадовались. Каждому хотелось скорее ступить на берег и почувствовать себя в безопасности.
      Еще издали они увидели, что берег почти безлюден. Это было странно. Греческих купцов всегда встречала шумная толпа: товары из Греции ценились дорого. То, что они узнали, высадившись на берег, потрясло всех: на Боспоре война со скифами, торговля нарушена, на товары нет спроса и цены на них немногим выше, чем в Греции. Хрисиппа это не коснулось. Его товары Дорион отдал компаньону ростовщика, жившему на Боспоре. Кончится война, и зимой, когда плаванье между Боспором и Грецией прекратится, товары будут проданы по огромной цене. Но как быть остальным? Они ждать не могут. В Афинах надо платить долги.
      Время шло. Все ожидали, чтобы поднялись цены. Многие, не выдержав, продавали товары и уезжали ни с чем. Наступил август, нужно было торопиться. Наконец, продали товары Эратосфен и сам Гиблесий. Стали нагружать корабль для обратного рейса. Зерна, на которое многие рассчитывали, было мало. Война помешала боспорским купцам закупить его у скифов и у подвластных Боспору племен. Грузили соленую рыбу, кожи, шерсть. Одному из купцов посчастливилось купить рабов.
      Все ходили мрачные. К Эратосфену нельзя было подступиться. Товаров он погрузил мало, почти ничего. Дорион подходил к нему не один раз, но слышал в ответ только: «Пошел прочь, собака!»
      Наступил день отъезда. Гиблесий объявил, что они поплывут вдоль берега до Борисфена (Днепра). Может быть, в Ольвии им посчастливится. Первый день пути прошел спокойно. Дорион бродил между пассажирами, издали наблюдая за Эратосфеном. Но тот сидел, закутавшись в плащ, и мрачно смотрел в сторону берега. Вечером Дорион заметил, что Эратосфен о чем-то шептался с Гиблесием. Когда все заснули, Дорион увидел, как Эратосфен поднялся, тихо прошел вдоль борта и вдруг исчез в темноте. Дорион неслышно последовал за ним. Ему стало страшно. Что задумал этот проклятый Эратосфен? Куда он так внезапно скрылся? Неясные, глухие звуки ударов донеслись до слуха Дориона. Они шли откуда-то снизу. И вдруг Дориону все стало ясно — звуки идут из трюма. Эратосфен рубит днище корабля. Дорион слышал о том, что должники, не желая платить, не останавливаются перед тем, чтобы погубить корабль. Сейчас вода хлынет в трюм, погибнут товары, утонут люди.
      С криком ужаса Дорион бросился в трюм. Спотыкаясь о подставки для амфор, падая на связки вонючих кож, он торопливо подбирался к месту, откуда слышались равномерные удары топора. «Эратосфен, остановись, — крикнул он. — Что ты делаешь?»
      Эратосфен, как кошка, кинулся навстречу Дориону. Сильный удар по голове оглушил его, и больше он ничего не помнит. Когда он очнулся, ему рассказали: на его крик в трюм кинулись матросы. Увидев людей, Эратосфен бросился бежать. Пользуясь темнотой, он выскользнул из трюма и кинулся в море. Пробоина оказалась небольшой, но пришлось вернуться на берег, чтобы заделать ее. На берегу Дорион узнал, что Эратосфен благополучно добрался вплавь, накупил на остальные деньги товаров и отплыл на Родос. Все говорят, что Гиблесий был с ним в сговоре. Он ведь тоже задолжал, и его корабль по возвращении в Афины все равно был бы продан за долги.
      Когда Дорион кончил свой рассказ, Хрисипп сказал: «Твой брат больше никогда не сможет получить ссуду ни у одного ростовщика Греции. Об этом я позабочусь. Но в Афинах у него имущества не больше, чем на обол. Он все распродал перед отъездом, чтобы получить три тысячи драхм. Ты поручитель. Свой долг я взыщу с тебя».
      Стратон понимал, что, если дело дойдет до суда, по судебному приговору все его имущество будет продано с торгов полетами — должностными лицами, ведавшими продажей имущества осужденных.
      По афинским законам, прежде чем подать жалобу, сам обвинитель должен вызвать обвиняемого на суд. Но вызвать нужно обязательно вне дома, так как дом афинского гражданина — его неприкосновенное убежище.
      Долгие дни Стратон отсиживался, не выходя на улицу и выслушивая бесконечные упреки Клеи. Но суды по торговым делам заседают с осени и до весны — до начала новой навигации. Столько времени дома высидеть невозможно. А проклятый Хрисипп устроил настоящую осаду. Он поджидал его со свидетелями всюду и, наконец, поймал Стратона. Попытки кончить дело миром — Стратон предлагал ему тысячу драхм — ни к чему не привели.
      Ростовщик подал свою жалобу особым чиновникам, фесмо-фетам. Эти шесть архонтов-фесмофетов должны рассмотреть дело, собрать все документы и свидетельства. Через 30 дней дело, как обычно, было назначено для слушания в народном суде — гелиее. Стратона будут судить несколько сот присяжных из 6000, избранных народом. Представителем будет один из фесмофетов, разбиравших дело на предварительном следствии. Какой именно? Не все ли равно. Ведь дело ясное. У Хрисиппа много свидетелей, которые докажут, что Эратосфен нарушил сделку, заключенную при его, Стратоне, поручительстве. Правда, один из свидетелей самой сделки, Конон, в прошлом месяце внезапно умер. Но жив Гиблесий. А главное — существует договор, на котором стоит его подпись. Правда, Стратон слышал о том, что Хрисипп не представил судьям договор для снятия копии. В этом было что-то странное. Но все равно, ведь договор существует. А, стало быть, надежды для Стратона нет.
      В суд ему не хотелось идти, но жена выпроводила его из дома. Когда он пришел, на деревянных скамьях за перегородкой уже сидели присяжные — гелиасты. Каждый из них при входе получил свинцовый жетон. После заседания, при выходе, в обмен на этот жетон он получит 3 обола. В Афинах судьи получали плату за участие в заседаниях суда. На возвышенном месте сидел архонт-фесмофет, а около него — секретарь. Тут же стоял большой глиняный сосуд, в котором до суда хранились запечатанными свидетельские показания и документы, относящиеся к делу. Собралось много народу. Многим было интересно узнать, чем кончится это дело.
      Стратон занял место, предназначенное для обвиняемого. Хрисипп тоже сел отдельно. По знаку председателя присутствующие стали молиться о том, чтобы с помощью богов все было решено хорошо и справедливо. После молитвы встал секретарь и громко вызвал истца — метека Хрисиппа и ответчика — Стратона, сына Стратона.
      Стратон слушал невнимательно. Проиграет он наверняка. Скорее бы все кончилось.
      Слово было предоставлено истцу. Хрисипп, красный и потный, взошел на особое возвышение и начал речь, составленную для него знаменитым оратором.
      Хрисипп рассказал о том, что прежде сам был купцом, плавал по морю и подвергал свою жизнь опасности, но вот уже семь лет как перестал плавать. По его словам, он зарабатывал себе на жизнь морскими ссудами — давал деньги купцам для морской торговли.
      Затем Хрисипп перешел к обвинению: «Я расскажу, судьи, о случившемся по порядку. Мой должник, Эратосфен, пришел ко мне вот с этим Стратоном». При каждом упоминании его имени Стратон слегка вздрагивал. Он тоскливо думал о том, что Хрисипп может добиться, чтобы до оплаты долга его посадили в тюрьму.
      По просьбе Хрисиппа секретарь вынул из сосуда и громко прочел свидетельство Гиблесия. В толпе слушателей начался неясный гул. Но Хрисипп продолжал еще увереннее. Он рассказал о нарушении договора, и секретарь прочел свидетельские показания одиннадцати пассажиров о злодеянии Эратосфена. В толпе раздались крики: «Погубить корабль! — это не шутка! Проклятый мальчишка!».
      Хрисипп ободрился, он чувствовал, что завоевал симпатии присутствующих. А для него — метека — это было нелегко. Голос его звучал громко и уверенно: «Не забывайте, судьи, что теперь, решая эту тяжбу, вы решаете дела своего рынка. Ведь без ссуд ни один торговый корабль не выйдет из гавани. Если вы накажете тех, кто нарушает договоры о морских ссудах, то ростовщики охотно будут ссужать свои деньги и рынок ваш будет процветать».
      Что и говорить, речь была составлена мастерски. Толпа шумно одобряла ее. Но тут, к общему удивлению, поднялся председатель: «Хрисипп, — сказал он, — ты говоришь нам о договоре, в котором Стратон записан каюпоручитель. Но на предварительном следствии ты не дал нам, чтобы снять копию, ни договора, ни свою книгу, в которую ты записываешь все о ссудах. Ты опираешься только на свидетельство Гиблесия. Что же с твоим договором?». Как сразу изменился Хрисипп! Он побледнел, и голос его дрожал так, что ответ был едва слышен: «Договор и книга, в которой я записал ссуду, украдены».
      Украдены! Стратон почувствовал, что плечи его распрямились. Договора нет! Он спасен! Едва дождавшись слов: «Выслушаем ответчика», Стратон почти побежал к возвышению, откуда, еле волоча ноги, сходил Хрисипп.
      — О, судьи, — голос Стратона креп с каждым словом, — вы слышали здесь, как этот метек поносил афинского гражданина? Он говорит, что я был вписан поручителем в его договор с Эратосфеном. Но где же сам договор? Потребуйте его. Для чего люди заключают договоры и скрепляют их печатью? Для того, чтобы, если возникает какое-нибудь недоразумение, обратиться к записанному и представить доказательства своей правоты. Он говорит, что я был поручителем? Из чего это следует? Из договора? Так неси его сюда, Хрисипп, не мешкай! Ты молчишь? Ты сказал, что договор украден? Но послушайте дальше, о судьи. О моем поручительстве свидетельствовал Гиблесий. Но вы же слышали, судьи, как говорили свидетели, что этот Гиблесий злоумышлял вместе с моим братом, пытался потопить корабль. Здесь же в Афинах он отказывался быть свидете-
      лем на суде. И лишь когда ему пригрозили штрафом за уклонение от показаний, он пришел к фесмофетам. Свидетельствовал Гиблесий, который сам занял деньги под корабль и лишился его, потому что не выполнил договора!
      После этого Стратон набросился на самого Хрисиппа: «Он говорил о своих заслугах перед городом? А сказал ли он, сколько нажил, живя здесь в Афинах и пользуясь нашим рынком?» Стратон помянул и о своих заслугах во время Священной войны: «С каких пор заслуги война ценятся ниже заслуг ростовщика?»
      С поднятой головой Стратон прошел на свое место. Он ликовал. Афинские судьи, конечно, оправдают его, афинского гражданина. Он покажет жене на что способен.
      Председатель объявил о начале голосования, и судьи, обсуждая процесс, направились к урнам. Каждый из них должен был бросить один камешек, белый — в металлическую урну или черный — в деревянную. Если окажется, что белых камешков больше — Стратон оправдан, если черных — виновен. Когда все судьи проголосовали, урны опрокинули на мраморный стол. Председатель подсчитал камешки и поднялся, чтобы объявить о результатах голосования. В напряженной тишине прозвучали слова председателя:
      «Стратон, сын Стратона, невиновен».
      У Стратона мелькнула мысль, что оправдания он добился нечестным путем. Но тут же он утешил себя тем, что под суд он попал тоже несправедливо. В его беде был виноват Эратосфен.
      Не поверь он брату, ему не пришлось бы лгать и обманывать.
      Домой Стратон летел как на крыльях. Он вбежал в небольшой внутренний дворик. Клея сидела у жертвенника Зевсу. Она молилась об исходе дела.
      «Я выиграл, Клея, выиграл! С этим процессом покончено. Но ты послушай!» — Стратону хотелось рассказать, как ловко он вывернулся. Но что это? Лицо жены было равнодушно и сурово. Она открыла двери одной из комнат. Оттуда вышли двое. Что это за люди? На них такие лохмотья, которые стыдно надеть и рабу. Один из них крив. Вытекший глаз как будто подмигивает и придает физиономии отвратительное выражение. У второго нос свернут на сторону, словно вынюхивает что-то, голову он держит набок. У обоих испитые лица. Стратон остолбенело глядел на них.
      «Уплати им, — сказала Клея небрежно, — это воры, пробивающие стены домов. Они для тебя украли договор у Хрисиппа. Вот он!». Помолчав, она добавила: «На этот раз я вытащила тебя из силков. В следующий раз, когда ты захочешь снова иметь дело с ростовщиками, проси, чтобы боги наделили тебя умом и хитростью. Честному человеку на афинском рынке не сдобровать».
     
      БИТВА ПРИ ХЕРОНЕЕ
      ыл вечер, когда полумертвый от усталости гонец прискакал в Афины и сообщил тревожную весть. Войска македонского царя Филиппа вторглись в среднюю Грецию и угрожают Афинам. Страшная опасность нависла над всей Грецией и прежде всего — над Афинами.
      Члены афинского совета совещались недолго. Они направились на рыночную площадь города, вызвали всех людей из лавок и затем по их приказу лавки были подожжены. Зарево пожара должно было послужить сигналом для жителей окрестных селений, по которому они обязаны поспешить в город. Одновременно было отдано распоряжение глашатаям и трубачам всю ночь обходить город и объявлять о созыве народного собрания.
      Рано утром сошлись афиняне на народное собрание. Когда они узнали, какое известие принес вчерашний гонец, воцарилось тягостное молчание. Уже несколько раз глашатай обращался с вопросом: «Кто желает говорить?», но народ, подавленный страшной вестью, молчал. Никто еще не мог собраться с мыслями и внести предложение о том, как следует поступить, чтобы предотвратить нависшую над родным городом угрозу. Взоры всех присутствующих были обращены к знаменитому афинскому оратору Демосфену. Все знали его как горячего патриота и заклятого противника македонского царя Филиппа. Демосфен, видя, что собравшиеся с нетерпением ждут его совета, попросил слова. В своей речи он призвал граждан быть мужественными и доказывал, что положение вовсе не безнадежно. Он советовал направить посольство в крупный город Фивы и предложить фиванцам союз. Одновременно следует, говорил он, послать войско к границам Аттики, чтобы все, в том числе и Филипп, поняли, что афиняне не собираются отдать даром свою свободу и независимость.
      Страстная и убежденная речь Демосфена вернула мужество афинянам. Все его предложения были приняты; в Фивы направлено посольство, в состав которого вошел и Демосфен.
      Демосфен был крупным политическим деятелем и одним из самых выдающихся греческих ораторов. Он с детства пристрастился к изучению красноречия — искусства, которому древние греки придавали очень большое значение. Рассказывают, что еще мальчиком он как-то раз в суде слышал речь известного оратора и пришел в такой восторг, что решил сам во что бы то ни стало сделаться оратором. Однако это было не так просто. В Афинах, где искусство красноречия было высоко развито и где ежедневно выступали опытные ораторы, публика была очень тре-
      бовательна и избалована. Каждое неудачное слово, каждое неловкое движение вызывало у слушателей смех, который нередко заставлял оратора покидать трибуну. Оратор должен был иметь громкий, звучный голос, правильный выговор и чистое произношение.
      Казалось, что у Демосфена нет никаких данных, чтобы стать оратором. Болезненный от природы, он имел чрезвычайно слабый голос, слегка заикался и картавил, кроме того, у него была привычка подергивать плечом. Поэтому, когда Демосфен выступил в первый раз в народном собрании с большой речью, начался такой сильный шум, что ему пришлось замолчать и сойти с трибуны. Вторая его попытка выступить с публичной речью также окончилась неудачей. Упавший духом, закрыв лицо, чтобы не попадаться на глаза знакомым, спешил он домой и сначала даже не заметил, что следом за ним шел один из его друзей, известный афинский актер. Они пошли вместе. Демосфен начал жаловаться другу на свои неудачи, говорил, что народ, очевидно, не ценит и не понимает глубокого содержания его речей. «Все это так, — ответил Демосфену актер, — но я попробую, однако, помочь твоему горю. Прочти мне какой-нибудь отрывок из трагедии Софокла или Эврипида». Демосфен прочел. Когда он окончил, актер продекламировал то же самое, но с такой выразительностью голоса и жестов, что Демосфену показалось, будто он слышит совсем другие стихи. Он понял теперь, чего ему не хватает, и с удвоенным усердием взялся за работу.
      Прежде всего он принялся за изучение греческой литературы. Особенно тщательно он изучал знаменитого историка Фукидида. Он слушал лекции философа Платона, считавшегося замечательным мастером языка. Затем он всерьез взялся за укрепление своего голоса и улучшение произношения. Он приучил себя громко декламировать, когда всходил на гору или прогуливался по берегу моря, причем старался перекрыть своим голосом шум волн. Чтобы добиться полной чистоты произношения, он набирал в рот камешки и тем не менее старался говорить ясно и громко.
      После долгих и упорных усилий Демосфен достиг своей цели и стал выдающимся оратором. Когда ему исполнилось тридцать лет, он начал принимать участие в политической борьбе и всю силу своего ораторского таланта обратил против того, кого считал самым опасным врагом Афин и всей Греции — македонского царя Филиппа.
      Еще недавно Македония была слабым и отсталым государством. Она находилась на севере Балканского полуострова. Однако постепенно Македония становилась крупным государством. При царе Филиппе II, который вступил на македонский престол в 359 г. до н. э., Македонское государство уже было грозной силой.
      Большое значение имело новое устройство македонской армии, введенное Филиппом. Воины строились в колонну в 16, а иногда и больше рядов. Они были вооружены громадными щитами, закрывающими все тело, мечами и длинными копьями, которые назывались сарйссами. Сарйссы достигали в длину пяти метров, поэтому воины задних рядов клали свои копья на плечи передних. Таким образом, передние ряды оказывались защищенными несколькими рядами выставленных вперед копий. Эта замкнутая масса воинов, закрытых щитами, ощетинившаяся копьями и двигавшаяся как единое целое, представляла собой в те времена почти несокрушимую силу. Этот строй назывался македонской фалангой. Гордостью македонского войска была и тяжелая конница, носившая панцири. Здесь служила македонская знать — «товарищи царя». Впервые при Филиппе в македонском войске начали применяться боевые машины для осады крепостей. Был создан флот.
      Филипп II был способным полководцем. Он вел ряд войн и значительно расширил границы Македонского государства, подчинив ряд племен, живших на севере Балканского полуострова. Часто он достигал успеха путем переговоров, не брезгал подкупом родовой знати, продававшей независимость своего племени за богатые дары македонского царя.
      Когда Македония стала могущественным и богатым государством, македонские рабовладельцы задумали захватить Грецию. При этом македоняне удачно использовали внутренние раздоры среди греческих государств. Сначала им удалось подчинить Фессалию и утвердиться в северной Греции. Но было ясно, что это только начало.
      В самой Греции не было единодушия, и поэтому греки не могли дать Македонии дружного отпора. Наоборот, некоторые греческие государства, враждуя друг с другом, сами обращались к Филиппу за помощью и были готовы признать его власть. И в Афинах, и в других греческих государствах шла жестокая борьба между богатыми и бедными. Бедняки требовали отобрать и разделить имущество богачей, и в некоторых городах дело дошло до открытых столкновений. Не удивительно, что находились люди, которые иногда прямо говорили, что лучше подчиниться власти македонского царя, чем продолжать бесконечные распри. Это были главным образом богатые рабовладельцы и торговцы, считавшие, что, признав власть Македонии, они смогут спокойно владеть своим имуществом. Если македонское войско займет Грецию, оно не допустит никаких восстаний, не допустит и войн между греческими государствами. Прекращение этих войн будет способствовать развитию торговли, а это выгодно купцам и вообще богатым людям.
      Во главе антимакедонской партии встал Демосфен. Он не раз выступал в народном собрании с речами, стараясь разжечь
      в афинянах патриотические чувства. Он говорил, что необходимо объединить все силы для борьбы с македонским царем, который готовит грекам порабощение. Эти речи Демосфена, направленные против Филиппа Македонского, стали называться филйппи-ками. Филйппикой и у нас называют горячую, страстную речь.
      Сначала Демосфену было трудно вести борьбу с богатыми и влиятельными сторонниками македонского царя, но когда македонские войска захватили Фессалию, настроение афинян резко изменилось. Большинство граждан поняло, что владычество македонян уничтожит демократические порядки, которые еще сохранились в Афинах, и решило отстаивать независимость своей родины. Сторонников Македонии предали суду. Афиняне стали готовиться к решительному отпору. Это было время наибольших успехов и наибольшей славы Демосфена. Он становится руководителем Афинского государства. Ему удается снова укрепить морской флот — главное оружие афинян — и добиться решения народного собрания о том, чтобы весь доход от театральных представлений шел на военные нужды. Демосфен пытался создать общегреческий союз против Македонии и сам посетил ряд греческих государств, призывая их объединиться с Афинами.
      В это время в Афины неожиданно пришло взволновавшее всех известие: взят и разрушен город Амфисса! Войска Филиппа — в средней Греции! Наступал решающий момент борьбы.
      Когда Демосфен во главе афинского посольства прибыл в Фивы, чтобы предложить фиванцам союз против македонского царя, оказалось, что Филипп опередил его: здесь уже находились македонские послы, которые не скупились на самые щедрые обещания. Однако Демосфен добился блестящего успеха. Его речи о чести и славе Греции, о необходимости дать отпор обшему врагу решили дело: фиванцы стали на сторону афинян.
      В первых числах августа 338 года до н. э. около города Хе-ронеи произошло решающее сражение. Здесь объединенные силы греков встретились с македонским войском. Греки превосходили своего противника численностью.
      Оба войска на рассвете выстроились в боевом порядке. Правым крылом македонского войска командовал сам Филипп, левым — его восемнадцатилетний сын, будущий великий полководец Александр. Началось яростное сражение. Долгое время нельзя было понять, на чьей стороне окажется победа. Первым решающего успеха добился Александр; воины, находившиеся под его командованием, нанесли сокрушительный удар «священному отряду» фиванцев. Наоборот, на том фланге, которым командовал Филипп, афинянам удалось прорвать ряды македонян и потеснить их. «За мной! — вскричал афинский военачальник Лисйкл, — победа наша! Прогоним этих несчастных обратно в Македонию!» Упоенные успехом, наступающие афиняне расстроили свои, ряды. «Неприятель не умеет побеждать», — сказал Филипп, который наблюдал с высоты за ходом боя. Он быстро перестроил свою фалангу и снова ударил по афинянам. Успех был полный, вскоре все греческое войско обратилось в беспорядочное бегство...
      Позднее на месте битвы был воздвигнут памятник павшим в сражении фиванцам — Херонейский лев.
      Битва при Херонее решила судьбу Греции. Греки надолго потеряли свою свободу и независимость. Всюду власть переходила в руки немногих богачей, сочувствовавших Македонии. Хотя Афины и не были разрушены, афинской демократии пришел конец. Богатые граждане могли теперь не опасаться за свое имущество. Филипп запретил во всех греческих государствах отбирать имущество богатых, производить передел земли, отменять долги и освобождать рабов. Богатые рабовладельцы предали свою родину, и Филипп мог полновластно распоряжаться в Греции. На следующий год он созвал в городе Коринфе общегреческий съезд, на котором было принято решение о «вечном мире и союзе» между всеми греческими государствами и Македонией. Македонский царь назначался верховным командующим объединенными военными силами. На этом же съезде было принято решение о войне с Персией.
     
      ЮНОСТЬ АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО
      акедонскому царю Филиппу предложили купить прекрасного, но необъезженного коня Буцефала. Испытание коня было назначено за городом, на широкой равнине. Сам царь, окруженный пышной свитой, присутствовал на нем. Однако испытание оказалось неудачным. Лучшие ездоки пытались справиться с Буцефалом, но безуспешно. Конь сбрасывал каждого, кто пытался на него сесть.
      Раздраженный Филипп приказал увести коня. Тогда сын царя Александр, также присутствовавший на этом испытании, с горечью воскликнул: «Какого великолепного коня теряют из-за трусости и неумения его объездить!» Филипп сердито сказал сыну: «Почему ты высмеиваешь старших за то, чего сам не в состоянии сделать?» — «Если ты только позволишь, — уверенно отвечал мальчик, — то я его объезжу!» Все присутствующие рассмеялись, они отнеслись к ответу мальчика, как к веселой шутке. Филипп, улыбаясь, дал сыну разрешение.
      Александр между тем смело подошел к Буцефалу, схватил его под уздцы и повернул головой против солнца: он заметил,
      что лошадь пугается своей собственной тени. Потом мальчик стал ласкать и гладить коня и вдруг в один момент очутился на нем. Конь стал на дыбы, начал вертеться и бить ногами, пытаясь сбросить седока. Но Александр сидел крепко. Тогда Буцефал стрелой помчался по равнине и скоро скрылся из глаз вместе с всадником. Филипп и все присутствовавшие были в отчаянии, считая, что мальчик погиб. Каковы же были их изумление и радость, когда через некоторое время они снова увидели Александра на взмыленном Буцефале, которого он уже мог по своей воле поворачивать то в ту, то в другую сторону.
      Когда Александру исполнилось тринадцать лет, Филипп пригласил для воспитания сына знаменитого греческого ученого и философа Аристотеля. Аристотель принял приглашение и три года прожил с Александром в маленьком македонском городке, вдали от царского двора. Нелегко было Аристотелю сладить со своим воспитанником. Александр рос упрямым и своенравным мальчиком. Уже в это время в его характере появились те черты, которые особенно ярко обнаружились впоследствии: смелость, доходящая до безрассудства, вспыльчивость, упрямство и непомерное честолюбие. Когда до Александра доходили известия о новых победах, одержанных его отцом, юноша с завистью восклицал: «Мой отец ничего не оставит на мою долю!»
      Аристотель старался привить своему ученику любовь и уважение к греческой культуре. Любимым произведением Александра стала «Илиада», поэма великого Гомера. Свиток «Илиады» он всегда держал под подушкой, а излюбленным его героем был Ахиллес.
      Когда Александру исполнилось шестнадцать лет и Филипп отправился в длительный поход против города Византия, он оставил сына вместо себя управлять государством. За это время Александру пришлось выступить походом против одного из племен, поднявшего восстание против Македонии. Поход был удачен; македоняне захватили и разрушили главный город этого племени. Восемнадцатилетним юношей Александр командовал левым флангом македонских войск в знаменитой битве при Херонее.
      Летом 336 г., когда погиб его отец, Александру только что исполнилось двадцать лет. Молодой царь попал в трудное положение. Как только в Греции узнали о смерти Филиппа, там снова появились надежды освободиться от македонского ига. Демосфен в праздничной одежде, с венком на голове явился на заседание афинского совета и поздравил всех с радостным известием. Александра он презрительно называл мальчишкой.
      Узнав об этом, Александр воскликнул: «Под стенами Афин я докажу им, что я уже не мальчишка!» Не успели греки опомниться, как войско Александра оказалось в Средней Греции, недалеко от Фив. Идти походом на Афины уже оказалось ненужным, так как афинские правители направили Александру посольство, умоляя его о прощении. Тогда Александр по примеру своего отца собрал общегреческий съезд, на котором его провозгласили верховным командующим объединенными греко-македонскими войсками.
      Во время пребывания Александра в Коринфе там находился известный философ Диоген, который проповедовал, что человек, если он хочет быть счастлив, должен довольствоваться малым. Поэтому Диоген даже не имел жилища в доме, а жил и спал в большой бочке, прикрывая тело изодранным плащом. Слава о нем, об его учении и образе жизни широко распространилась среди греков. Александру захотелось увидеть философа и побеседовать с ним. Окруженный пышной свитой, он отправился к Диогену и застал его лежащим перед своей бочкой и греющимся на солнце. Увидев царя, тот немного привстал. Александр долго беседовал с ним, а в заключение разговора спросил: «Могу ли я сделать что-нибудь для тебя?» — «Конечно, — ответил Диоген, — вот посторонись немного и не заслоняй мне солнца!» Все присутствующие расхохотались, но Александр обернулся к ним и сказал: «Если бы я не был Александром, то желал бы быть Диогеном!»
      Когда Александр вернулся в Македонию, ему пришлось вести войну на севере Балканского полуострова. Жившие там племена, покоренные в свое время Филиппом, теперь готовились к восстанию и даже к вторжению в Македонию. Александр выступил со своим войском и почти год провел на севере полуострова; покорил иллирийские племена, а фракийцев оттеснил до Дуная. В одном из сражений он был тяжело ранен. Распространился слух о смерти Александра. Когда этот слух дошел до Греции, греки решились на отчаянную попытку освободиться от македонского господства. В городе Фивах, где находился небольшой македонский гарнизон, началось открытое восстание. Фиванцы обратились ко всем грекам с предложением присоединиться к ним и совместными усилиями сбросить ненавистное македонское иго. Хотя афиняне колебались и не решались еще открыто выступить на стороне Фив, тем не менее положение было очень серьезным. Когда до Александра дошли известия о событиях в Греции, он быстро двинулся со своим войском на юг и менее чем в две недели очутился под стенами Фив. Пораженные фиванцы не хотели верить своим глазам, когда увидели Александра и его войско: они ведь считали его убитым. Александр предложил осажденным сдаться и обещал им прощение, если они выдадут руководителей восстания. Фиванцы ответили отказом. Они не хотели предать своих руководителей и надеялись, что воспитанный греком Аристотелем Александр не решится разрушить один из стариннейших и славнейших городов Греции.
      Но Александр в своих честолюбивых замыслах не остановился перед неслыханной жестокостью. Фивы были взяты штурмом и превращены в груду развалин, а все жители проданы в рабство. Александр не щадил ни исторических памятников, ни знаменитых ученых. Впервые полностью раскрылся его характер неумолимого завоевателя, не останавливающегося ни перед какими разрушениями для достижения поставленных им перед собой целей. А целью Александра было, — удержав в своей власти греческие государства, начать завоевание некогда великой персидской монархии, которая к этому времени значительно ослабела. В самой Греции положение было такое, что замыслы Александра встретили сочувствие у богатых рабовладельцев. Они надеялись, что с Александром в поход из их родных городов уйдут и те бедняки, которые, требуя себе пропитания, грозили отобрать у них имущество.
      Вот почему, опираясь на сочувствующих ему богачей, Александр смог быстро сломить сопротивление в остальных городах Греции, даже не прибегая к таким жестоким мерам, как в Фивах.
     
      БИТВА ПРИ ИССЕ
      тарик отложил острозаточенную тростниковую палочку для письма — калам и взглянул в окно. Отсюда, со второго этажа, были видны плоские кровли соседних домов и высокая скала с расположенным на ней афинским кремлем — Акрополем. Старик подумал, что вряд ли хоть один из сограждан догадывается, что здесь, в этом скромном доме пишется история походов македонского царя Александра.
      Об этих походах и великих завоеваниях написано уже много книг. Казненный царем племянник философа Аристотеля Каллисфен, участник походов военный инженер Аристобул, историк Клитарх, моряк македонского флота Онесикрит, ставший царем Египта полководец Птолемей — все они льстили свирепому завоевателю и, прославляя его подвиги, умалчивали о его неудачах и преступлениях.
      Он, Амфикрат, афинский гражданин, сторонник демократии, сражавшийся против македонян всюду, где бы ни появились эти варвары с их ненасытной жаждой завоеваний, не унизится до лжи и лести. Он постарается правдиво рассказать о честолюбивом и жестоком Александре. Он не будет преувеличивать силы персов, чтобы прославить подвиги македонского завоевателя, не станет чернить и обвинять в трусости храброго царя Дария.
      Несчастьем Дария была слабость его державы, которую не мог бы спасти даже великий основатель персидского государства, царь Кир. Не македоняне победили Персию, а сама она, подобно состарившемуся дереву, сгнила изнутри; достаточно было самого легкого толчка, чтобы она рухнула...
      Амфикрат вместе со многими другими греками служил наемным солдатом царя Дария и близко знал его. Старик не переставал удивляться короткой памяти людей: все те, кто считал единственной причиной поражений персов трусость Дария, совсем забыли, как он добился власти. Именно отчаянная храбрость и военные подвиги сделали известным каждому персу имя Дария, отдаленного родственника царского дома. Военная слава была первой ступенью лестницы, по которой Дарий взошел на персидский трон. Теперь же, после того как он потерпел поражение и погиб, его обвиняют в трусости. Впрочем, таковы почти все историки: они всегда готовы порочить неудачника и извращать истину, чтобы польстить победителю.
      Царь Александр давно уже умер, а созданную им державу разделили между собой его полководцы. Каждый из них считает себя продолжателем дела Александра, его ближайшим сподвижником. Превознося Александра, историки прославляют и его полководцев, унаследовавших власть в отдельных частях созданной им державы.
      Старый Амфикрат в своей книге отдаст должное храбрости и военному искусству Александра, но будет также справедлив к персам. Он прославит доблесть своих товарищей — греческих наемников Дария, которых все теперь считают изменниками, не желая понять, что в Персии они сражались за свободу Эллады против македонских поработителей. Пусть его сочинение не будет пользоваться любовью современников. Все равно исторические факты, которые он сообщает, дойдут до потомков и позволят правильно судить о событиях его времени. Может быть, какой-нибудь ученый воспользуется сведениями, которые сохранил Амфикрат, и оценит его честность.
      Старик снова склонился над свитком папируса. Буквы, написанные смесью сажи и клея, не расплывались, четко выделяясь на желтоватом поле листа. Амфикрат перечитывал свое описание знаменитого сражения Дария с Александром при Иссе, в котором сам он принимал участие на стороне персов.
      Македонская армия стояла на севере, в малоазийской области Киликии. Дарий со своим войском находился южнее, в Сирии. Персы и македоняне одновременно выступили друг против друга. Благодаря случайности оба войска, идя двумя разными горными дорогами, разминулись. Македонская армия, находившаяся на чужой территории, оказалась отрезанной от своих баз снабжения. Обстановка сложилась для персов чрезвычайно выгодно: македонянам необходимо было восстановить связь со своими продовольственными базами на севере. Для этого им следовало прекратить движение на юг, повернуть обратно, напасть на персидскую армию и разгромить ее, тогда связь с тыловыми базами в Киликии была бы восстановлена. Если бы этого не произошло, лишенные продовольствия македонские воины разбрелись бы в поисках пищи по стране. Армия, распавшаяся на толпы грабителей и мародеров, легко была бы уничтожена. Единственной задачей персов было помешать македонянам восстановить связь с их базами в Киликии. Для этого следовало занять выгодную позицию на единственной дороге, которая вела вдоль берега Средиземного моря из Сирии в Киликию. Достаточно было удержать дорогу, и македонянам не было бы спасения.
      Численность персидской и македонской армий была почти равной: македоняне имели около 30 тысяч бойцов, персы — немногим более. Конница персов была многочисленнее македонской, но пехота Александра превосходила персидскую числом и боевыми качествами.
      Амфикрат поднял голову и, оторвавшись на минуту от чтения своей рукописи, подумал, что участники и современники этой войны всегда сильно преувеличивали силы персов. Представления о численности персидской армии брались из сообщений, которые Александр посылал в Грецию. Все верили этим сводкам, и мало кто понимал, что единственной их целью было прославление подвигов македонского завоевателя.
      Перечитывая описание отдельных частей македонской армии, Амфикрат вспомнил, как, отправленный однажды на разведку во главе небольшого персидского отряда, он увидел македонскую армию на марше.
      Персидские разведчики расположились на вершине утеса, у подножия которого тянулась приморская дорога. Было жарко, и, выставив часовых для наблюдения, Амфикрат вместе с остальными разведчиками улегся спать в тени кустарника. Ему казалось, что он едва успел заснуть, когда сильный толчок разбудил его. Над ним наклонился проводник-сириец. «Смотри!» — шептал
      он, указывая на извивавшуюся внизу дорогу. Все персидские воины, не отрываясь, смотрели в том же направлении. Внизу медленно двигался большой отряд конницы. Всадники ехали по четыре в ряд по левой стороне дороги, оставляя правую совершенно свободной. Зоркие глаза Амфикрата различали отдельных людей, их одежду и вооружение.
      Медные шлемы и латы блестели на солнце, как золотые. Ноги всадников были прикрыты поножами, бронзовые наколенники защищали колени, медные набедренники — бедра. В левой руке каждый всадник держал круглый бронзовый щит, а в правой — копье с острым наконечником, напоминавшим по форме лист лавра. На поясе висел длинный меч в кожаных ножнах. Головы коней были защищены медными или железными наглавниками с отверстиями для глаз. Грудь каждой лошади была прикрыта бронзовыми латами в виде полукруга, концы которого соединялись с покрывалом или ковром, служившим седлом.
      Амфикрат следил за движением отряда, боясь упустить малейшую деталь. Голова конной колонны миновала утес, и отряд продолжал двигаться дальше.
      «Передовой отряд македонян... Тяжелая конница: македонские гетайры или союзная кавалерия греческих городов», — сказал проводник шепотом, хотя внизу на дороге его не могли услышать, если бы даже он говорил во весь голос.
      В это время следом за конницей показалась пехота. Это были критские лучники, одетые в холщовые панцири. Такие панцири изготовлялись из нескольких слоев полотна, сшитых вместе и вымоченных в насыщенном растворе соли. Когда холст высыхал, он настолько пропитывался солью, что его трудно было разрубить даже топором. Критяне не имели щитов, так как обе руки у них должны были оставаться свободными для стрельбы из лука. Их длинные луки в футлярах и колчаны, полные стрел, висели за спиной. К поясу был прикреплен короткий меч.
      После прохода лучников дорога на некоторое время опустела.
      Амфикрат, мысленно производивший подсчет неприятельских сил, насчитал в передовом отряде более 500 всадников и около 1000 стрелков. Зная, что сейчас должны появиться основные силы македонян, он попросил проводника тоже вести счет неприятеля, чтобы затем сравнить полученные цифры.
      Тем временем на дороге снова появились колонны войск. На этот раз шла тяжелая пехота. Пехотинцы были одеты в медные латы, стянутые на животе кожаным поясом, покрытым металлическими бляхами. От пояса вниз, прикрывая живот и бедра, спускалась юбка из плетеных кожаных ремней. Голени были прикрыты металлическими поножами. На поясе у каждого был короткий меч, за спиной на ремне аргивский щит, точно такой же, как у только что проехавших всадников. На плечах воины несли копья длиной чуть выше человеческого роста. Это были гипа-
      списты — щитоносцы, пешая гвардия македонского царя. Их вооружение отличалось от греческого: шлемы без забрала, закрывающего лицо, а юбки из ремней, покрывающие живот и бедра, не имели нашитых медных пластин.
      Вслед за гипаспистами двигались педзетеры, составлявшие знаменитую македонскую фалангу. От гипаспистов они отличались тем, что их шлемы были с забралом, а копья — более длинными. После педзетеров — самой большой части македонского войска — снова появилась тяжелая конница, по вооружению почти не отличавшаяся от передового отряда. Однако Амфикрат узнал их: «Гетайры — «друзья» македонского царя, а там, за ними — знаменитая фессалийская конница».
      Дальше шли гоплиты союзных греческих государств. Затем показался обоз. Повозки и вьючные животные, разделенные на группы, следовали в строгом порядке. Внезапно по правой свободной стороне пути, поднимая клубы пыли, во весь опор промчался небольшой отряд всадников. Во главе его скакал воин в блестящем шлеме с белыми перьями. «Сам Александр со своими полководцами, — подумал Амфикрат. — Видимо подгонял отстающих, а теперь возвращается к своим гетайрам...»
      За обозом снова шли критские стрелки. Затем — легкая пехота фракийских наемшков-пельтастов. Название их происходило от деревянного щита — пельты, имевшего форму полумесяца. Походную колонну замыкали вооруженные длинными копьями всадники дикого вида, в звериных шкурах вместо панцирей. Это была фракийская легкая кавалерия. Она шла вперемежку с агрианийцами — пешими копьеметателями и стрелками из лука.
      «Сколько насчитал?» — спросил Амфикрат проводника, когда последняя шеренга македонян скрылась из глаз. «Союзной греческой конницы — пятьсот человек, гипаспистов — три тысячи, критян — две тысячи, греческих гоплитов — четыре тысячи, фракийской конницы — пятьсот человек, фракийских пельтас-тов — четыре тысячи, агрианийцев — три тысячи... Всего, не считая обозных служителей, приблизительно 30 тысяч бойцов», — быстро сосчитал сириец. Цифры сошлись, и Амфикрат был доволен: он получил исчерпывающие сведения о численности врага. Будет чем похвалиться в штабе Дария...
      Старик отогнал от себя воспоминания и стал перечитывать описание позиций, на которых разыгралась битва при Иссе.
      Дорога из Сирии в Киликию тянулась по узкой равнине с юга на север от города Мирианда, где находился в это время Александр со своей армией, к городу Иссу, занятому персами. С востока эта равнина была ограничена непроходимыми горами, а с запада — Средиземным морем. Посередине между городами Мириандом и Иссом, почти на равном расстоянии от них, равнину пересекала небольшая река Пинар, начинавшаяся в горах
      и впадавшая в море. Всякий, кто ехал по приморской дороге из Сирии в Киликию, неизбежно должен был переправляться через Пинар. Заняв правый берег этой реки, персы приготовились к решающему сражению.
      Пинар был наилучшей из всех позиций, какую могли выбрать военачальники Дария. В том месте, где протекала река, ширина равнины от гор до моря составляла 21 стадий. Однако большая часть этого пространства была непроходимой из-за глубины реки и крутизны ее берегов. Оставался только небольшой участок около 9 стадиев у самого устья, при впадении Пинара в море, пригодный для битвы. На этом участке три стадия у самого моря годились для переправы конницы. Следующие три стадия из-за крутого подъема на правом берегу реки были пригодны только для действий тяжелой пехоты. Три стадия, следующие из-за крутых берегов,были почти непреодолимы даже для легкой пехоты, действующей в рассыпном строю. Далее Пинар становится совершенно непроходимым. Лишь в 18 стадиях от устья есть удобный брод, имеющий в ширину около плетра
      Персы поставили свою кавалерию у самого моря в том месте, где река доступна для конницы: благодаря чему персидские всадники могли не только обороняться, но и в любое время перейти в наступление, переправившись на левый, южный, берег Пинара.
      Выше по течению реки расположилась лучшая часть пехоты Дария: десять тысяч греческих тяжеловооруженных наемников под командой македонского перебежчика Аминты. Позади них — персидский царь со своими телохранителями.
      Таким образом, доступная для тяжелой пехоты часть русла была надежно прикрыта отборным отрядом, который по своим качествам вполне мог соперничать с македонской фалангой. Слева от греков, в той части, где переправа через реку была почти невозможна, Дарий поставил кардйков — персидскую молодежь, вооруженную и обученную по греческому образцу. Этой части персидской тяжелой пехоты недоставало дисциплины и выучки. Поэтому ей был поручен наименее ответственный участок.
      Вдоль всего правого берега реки были рассыпаны отряды стрелков из лука и копьеметателей. Сильный отряд персидской легкой пехоты был переправлен за реку, на левый берег. Он должен был расположиться в горах, в тылу македонян. Полководцы Дария рассчитывали, что атаки этого отряда помешают Александру воспользоваться узким бродом в верховьях Пинара. Прикрытые руслом Пинара, как огромным рвом, персы ожидали македонскую армию. Александр сначала не хотел верить тому, что персы захватили город Исс и отрезали македонян от баз в Киликии. Он послал разведывательное судно к устью Пинара проверить сообщение разведчиков. Когда корабль вернулся, македонский царь начал готовиться к сражению.
      На рассвете следующего дня македонская армия выступила из Мирианда и двинулась на север к Пинару.
      Старый Амфикрат отложил рукопись... С необычайной яркостью вспомнил он теплый осенний день, день битвы при Иссе. Македонян ждали с самого утра. Уже на рассвете персидская армия построилась для боя, а противник все не появлялся. Было за полдень, когда на противоположном берегу Пинара показался отряд персидских всадников. Поднимая брызги, кони с разгона бросились в воду, и вмиг весь отряд оказался на правом берегу. Видно было, как к ним подъехал командовавший персидской конницей сатрап Набарзан. По рядам войска пронеслась весть: «Македоняне идут!». Все замерли в тревожном ожидании, пристально глядя вперед, туда, где за рекой, в теснинах между горами и морем извивалась дорога.
      Наконец, вдалеке засверкали на солнце бронзовые щиты македонян. Двадцатитрехлетний Александр вел войско с осторожностью опытного полководца. Медленным шагом, чтобы не разорвать широкий строй на неровностях местности, приближалось македонское войско. Как только равнина становилась шире фронта наступающей армии, идущие по бокам всадники и стрелки отодвигались вправо и влево. Образовавшиеся в боевом строю промежутки заполняли новые отряды, выступавшие из длинной походной колонны, тянувшейся позади.
      Наконец вся македонская армия развернулась в боевом порядке. У моря на левом фланге македонян расположилась тяжелая конница греческих союзников Александра, фракийские всадники и отряд критских стрелков. Дальше встала фаланга педзе-теров, угрожающе ощетинившихся огромными копьями. Рядом с ними — гипасписты. И, наконец, против левого крыла персов, на самом краю македонского правого фланга разместилась тяжелая фессалийская конница, гетайры, а также пельтасты и агрианийские стрелки. Небольшая группа всадников, оторвавшись от массы гетайров, поскакала к реке, на рысях промчалась вдоль ее русла и вернулась обратно: очевидно, Александр осматривал позиции персов на правом берегу Пинара. Македонский полководец, увидев, что персидская конница сосредоточена у устья Пинара, понял, что русло реки там проходимо для всадников, и решил усилить свой левый фланг. По его приказу фессалийская конница, промчавшись позади фаланги, перешла на левый фланг македонян, к морю. Гетайры заполнили брешь, образовавшуюся с уходом фессалийцев, и вплотную примкнули к гипаспистам.
      Вдруг среди агрианийцев и фракийских пельтастов, стоявших рассыпным строем правее гетайров, совсем рядом с горами, началось какое-то замешательство: некоторые побежали, другие стали пятиться к гетайрам. С горы на них, отчаянно крича, стреляя из луков и бросая дротики, неровной цепью надвигались персидские стрелки и копьеметатели. Это был отряд, посланный на левый берег реки в тыл македонянам. Македонский царь с двумя эскадронами гетайров бросился на помощь своей легкой пехоте. Тяжелая конница восстановила положение. Ободренные ее появлением, пельтасты и агрианийцы перешли в наступление. Остатки персидского отряда, бросая раненых и убитых, бежали та вершину горы.
      Убедившись в слабости этого отряда, Александр оставил про-ив него небольшой заслон, а сам с остальными гетайрами вернулся на правый фланг.
      Тем временем македонские командиры, несмотря на стрелы персидских лучников, разведывали речные броды. Скоро гонцы от всех частей войска уже скакали на правый фланг к царю. Посовещавшись с окружавшими его военачальниками, Александр отдал несколько коротких приказаний. Пока гонцы возвращались к своим частям, гипасписты сделали поворот направо и вместе с агрианийцами и пельтастами беглым шагом направились вдоль реки на восток к горам. За ними последовали ге-тайры, предводительствуемые самим царем. Скоро все они скрылись за деревьями и кустарниками.
      Амфикрат, хорошо знавший позицию персов, догадался, что Александр попытается переправиться на правый берег через узкий брод на востоке, у самых гор. Однако эта попытка показалась ему безнадежной. Внимание Амфикрата сосредоточилось на событиях, развернувшихся на правом фланге персов у устья реки.
      После ухода Александра плотные шеренги фессалийской кавалерии на всем скаку вошли в реку и устремились к правому берегу против конницы персов, не обращая никакого внимания на стрелы, которыми осыпали их персидские стрелки.
      Одновременно вся македонская фаланга, стоявшая против греческих наемников Дария, также стала переправляться через реку. Амфикрат услышал приказ — приготовиться. Персидские стрелки, стоявшие впереди греческих наемников, рассыпались в разные стороны, очистив берег. Прямо перед греками выросла щетина копий. На береговом откосе появилась первая шеренга пехотинцев, за ней — вторая. Раздалась команда: «Вперед!» Кто-то сильно толкнул Амфикрата в спину, и он вместе с остальными греческими наемниками бросился на неприятеля.
      После короткого боя берег был очищен от македонян. Амфикрат, вырвав копье из тела убитого врага, оглянулся по сторонам. Его сосед слева, спартанец Архидам сдирал с мертвого македонского педзетера роскошный пояс с узорными золотыми бляхами. На пустом пространстве лежало несколько десятков тел: македоняне и греки вперемешку. Взглянув направо, Амфикрат увидел, как у самого устья реки отступала расстроенная фессалийская конница. Разгоряченные персидские наездники, преследуя врага, вырвались на занятый македонянами берег. Некоторые из них рубили и гнали бегущих фессалийцев. Другие, сбившись в кучу, готовились атаковать конницу греческих союзников македонского царя, неподвижно стоявшую рядом с беспорядочно толпившимися педзетерами.
      «Победа! — подумал Амфикрат. — Полная победа!» В этот миг отчаянные крики, доносившиеся оттуда, где находились кардаки, заставили его обернуться. На левом фланге персов творилось что-то неладное: кардаки разбегались, преследуемые македонскими всадниками. Александр сумел пробиться через брод в верховьях Пинара. Часть вражеской кавалерии уже заходила в тыл наемникам и схватилась с царскими телохранителями. Самого Дария и его пышной колесницы нигде не было видно.
      Все еще не понимая что происходит, Амфикрат беспомощно посмотрел направо: персидская конница врассыпную отходила обратно на свой берег. Одинокий всадник — наверно сам На-барзан, загнав коня в середину реки, размахивал мечом, пытаясь остановить своих, но не мог. Персов никто не преследовал: греческая союзная конница по-прежнему стояла на месте. После разгрома фессалийцев она не решалась атаковать персов.
      «В строй!» — услыхал Амфикрат голос Аминты. Командир наемников сгонял греков в кучу, колотя их обломком копья. Как только строй был восстановлен, Аминта обратился к грекам с короткой речью: «Персидское войско разгромлено! Дарий бежал! Наше спасение в том, чтобы держаться тесно в рядах и точно следовать приказам!» Затем он скомандовал: «Кругом!»
      Фаланга четко, как один человек, повернулась спиной креке. Справа и слева к ней пристраивались легковооруженные греческие пельтасты и остатки персидских лучников. Снова раздалась команда, и наемники беглым шагом двинулись прочь от реки, на северо-восток, к горам, прямо против македонских всадников.
      Когда впоследствии Амфикрат пытался вспомнить эти несколько часов до захода солнца, все происходившее казалось ему мучительным сном. Амфикрат знал, что у отступающего отряда, преследуемого вражеской конницей, мало надежды уцелеть. Хорошо еще, что отступающих греков не нагнала македонская пехота, а присоединившиеся к наемникам пельтасты и лучники не давали неприятельским всадникам приближаться и забрасывать фалангу дротиками.
      Особенно трудно пришлось перед самым закатом, когда на помощь македонской коннице подоспели гипасписты. Уклоняться от сражения стало невозможно. Пришлось принять бой, в котором все преимущества были на стороне противника...
      Аминта говорил потом, что, запоздай спасительная ночь хоть на час, никто из наемников не смог бы спастись.
      Последние атаки всадников, причинившие особенно большие потери, обрушились на греческую фалангу уже почти в темноте у самого подножия гор. Однако наемники держались тесными рядами, зная, что только в этом их спасение. Никто не пытался бежать... И македоняне, наконец, отступили, потеряв надежду разделить и уничтожить по частям этих усталых и озлобленных людей...
      Когда отряд вступил в горы, преследование прекратилось. Почти всю ночь шли наемники, стараясь уйти от противника как можно дальше. С рассветом разрешено было сделать привал. После короткого отдыха произвели смотр. Оказалось, что из десяти тысяч греков уцелело восемь. Большинство наемников не верило больше в силы персов и решило захватить и разграбить Египет. Лишь незначительная часть греков осталась верной Дарию. Среди них находился и Амфикрат. После долгих скитаний, присоединившись к остаткам разбитой персидской армии, они пережили бесчисленные отступления, неудачную битву при Гав-гамелах, бегство и смерть Дария. Лишь немногие вернулись на родину. В числе этих счастливцев оказался Амфикрат. Уже тогда, во время трудных странствий, зародилась у него мысль описать события, свидетелем которых он был.
      На склоне лет довелось ему начать задуманную работу...
      Амфикрат взял калам, чтобы завершить рассказ о битве при Иссе: «Многие из греков, состоявших в свите Дария, считали, что причиной поражения при Иссе был брод шириной в плетр в верховьях Пинара. Именно через него сумел Александр переправить войска и разгромить кардаков. Однако справедливость требует сказать, что своим поражением персы обязаны не случайностям войны, а превосходству македонской армии. Дисциплина и маневренность войск Александра позволили ему, ослабив стоявшие у моря части, перебросить вверх по реке лучников, гетайров и гипаспистов. Македонский царь был уверен, что, даже с открытым правым флангом, его пехота сможет атаковать персов и отвлечь их внимание от опасного участка. Исход боя решил не узенький брод, которым, если бы сумели, могли воспользоваться и персы, а лучшая выучка и организация македонской армии».
     
      * * *
     
      Как и предполагал старый наемник, правдивость написанного им сочинения показалась его современникам оскорблением памяти македонского завоевателя. Этот исторический труд позднейшие ученые, писавшие о походах Александра, читали лишь тогда, когда им нужно было рассказать о персидском войске или дать точное изображение военных действий. Грек Дио-
      дор Сицилийский и римлянин Квинт Курций Руф черпали из него ценные сведения. Последующие поколения забыли об этом сочинении, и оно было утеряно. Только сто лет назад ученые пришли к заключению, что в древности должна была существовать запись о походах Александра, автор которой симпатизировал персам. Этим можно было объяснить, что в сочинениях писателей, живших на 300 — 400 лет позже македонского завоевателя, среди постоянных восхвалений Александра неожиданно сообщаются факты, рисующие его жестоким честолюбцем. В этих работах встречаются подробности, которые мог сообщить только грек, долгое время служивший в персидской армии. Так ученые убедились, что в древности существовало сочинение, посвященное истории греческих наемников Дария, дававшее беспристрастную картину покорения Персии македонянами.
     
      ПАДЕНИЕ ПЕРСИДСКОГО ЦАРСТВА
      Весной 334 г. до н. э. сотни кораблей перевозили пехоту и конницу македонского царя Александра через узкий Геллеспонт на берег Малой Азии. Отсюда начинал Александр поход в сердце огромной Персидской державы.
      Немного войска имел молодой царь: всего 30 тысяч отборной и закаленной в битвах пехоты, 5 тысяч всадников, флот в 160 кораблей. В обозе везли камнеметные боевые машины и грозные тараны для разрушения стен вражеских крепостей.
      Персидская держава раскинулась от реки Инд до Средиземного моря. Древние и богатые страны Востока — Египет, Ассирия, Финикия — давно уже вошли в состав Персидского царства и были только провинциями в огромном государстве персидских рабовладельцев. Государство делилось на сатрапии, управлявшиеся царскими наместниками — сатрапами.
      Персидская армия была огромна. Лучшую ее часть составляли царская гвардия и отряды греческих наемников. Каждый сатрап приводил в поход ополчение, и в армии персидского царя сражались египтяне, вавилоняне, сирийцы, индийцы, арабы, бак-трийцы и воины многих иных народностей. Прославленные мореходы древности — финикийцы — были матросами и гребцами на кораблях, которые строились и оснащались в Тире, Сидоне и других городах Финикии.
      Огромная Персидская держава вовсе не была такой могучей, как можно было бы подумать. Под владычеством персидских угнетателей томились сотни народностей, мечтавших о том, чтобы сбросить ненавистное иго. Сатрапы грабили и разоряли население и считали себя самодержавными царьками. Армия, состоявшая из людей покоренных народностей, была плохо обучена и не умела выдерживать трудные походы. Уже поход десяти тысяч греков показал слабость и рыхлость Персидского государства. Персидские царевичи непрерывно боролись за власть. В стране постоянно происходили восстания, перевороты и гражданские войны.
      Противник Александра, царь Дарий III, был слабый, нерешительный человек и бездарный полководец.
      Узнав о переправе Александра через Геллеспонт, сатрапы Малой Азии собрали большое войско. У них было около 20 тысяч конницы и 20 тысяч греческих наемников. Один из военачальников, грек Мемнбн, опытный и осторожный полководец, советовал избегать пока сражения и, медленно отступая, опустошать страну, чтобы Александр не мог нигде найти ни пристанища, ни продовольствия. Но персидские сатрапы воспротивились этому плану и говорили, что Мемнон хочет лишь затянуть войну. Уверенные в своем превосходстве, они жаждали решительного сражения. Поэтому персы заняли позицию на правом берегу маленькой горной речки Граник.
      Александр, подойдя к Гранину, увидел на противоположном берегу построенную в боевом порядке персидскую конницу, а позади нее на возвышении — греческих наемников. Один из соратников Александра, Парменион, посоветовал расположиться лагерем на берегу реки, дать отдохнуть войску и отложить нападение на следующий день. «Я постыдился бы, — отвечал Александр, — столь легко перейдя через Геллеспонт, быть задержанным этой ничтожной речонкой», — и отдал приказ немедленно атаковать неприятеля.
      После того как часть македонского войска переправилась через реку, но не могла взобраться на крутой противоположный берег, сам Александр с македонскими всадниками перешел Граник и врезался в ряды противника. Закипел горячий рукопашный бой.
      Сражение становилось все ожесточеннее. Персы бились стойко, но наконец македонянам удалось прорвать их центр, и персы обратились в беспорядочное бегство.
      Победа Александра была полная. Пало владычество персов в Малой Азии. Летом 334 г. войско Александра заняло Сарды, Эфес и Милет. Затем Александр вступил в горные области Малой Азии и подчинил их себе. В городе Гордии, древней столице Фригии, армия остановилась на зиму. Здесь Александру показали знаменитую колесницу, принадлежавшую легендарному царю Гордию. На ней был сделан узел из ремней, которыми прикреплялось дышло. Существовало древнее предсказание, что тот, кто развяжет узел, овладеет Азией. Александр сделал попытку
      развязать узел, но безуспешно. Однако он не растерялся: выхватив меч, он одним ударом разрубил узел пополам. Но до завоевания Азии было еще далеко. Персидский царь не считал себя побежденным, и вскоре Александр узнал о приближении огромной персидской армии во главе с самим Дарием III.
      Македонское войско, двинувшись навстречу врагу, горными проходами вышло в долину у города Исса, где на берегу реки Пинара расположились силы персов. Передавали, что персидская армия насчитывала 600 тысяч человек, и хотя эта цифра сильно преувеличена, бесспорно, силы персов превосходили войско Александра. На правом крыле персов расположились греческие наемники, на левом — так называемые кардаки, а в центре, по персидскому обычаю, находился сам царь, окруженный конным отрядом из знатнейших персов. Основная масса персидской конницы находилась на крайнем правом крыле, а остальная пехота, которой уже не было места в передних боевых рядах, расположилась в колоннах, позади первой линии.
      Когда войска сблизились на расстояние полета стрелы, Александр во главе македонских всадников ринулся вскачь в воды Пинара и с такой силой и стремительностью атаковал центр неприятельской линии, что она начала подаваться и отступать. Вскоре под угрозой оказался и сам Дарий, окруженный своей гвардией. Когда он увидел Александра, стремительно несшегося ему навстречу во главе отборного отряда македонской конницы, он испугался и, пересев с колесницы на коня, бежал с поля боя настолько поспешно, что бросил свой лук и царскую мантию. Царская гвардия некоторое время еще стойко держалась, отбивая атаки Александра, но постепенно зловещий слух о бегстве царя распространился среди персов, они дрогнули, начали отступать, а затем отступление превратилось в бегство.
      Александр, вернувшись из погони за неприятелем, вошел в роскошную палатку Дария. Здесь он был поражен видом царской бани, с ее золотыми ведрами и сосудами с благовониями, столовой, увешанной коврами, уставленной диванами, столами с драгоценными приборами. «Вот что значит быть царем!» — сказал он, усмехаясь, окружавшим его боевым друзьям. В этот момент ему передали сообщение, что мать и жена Дария, а также две его дочери захвачены в плен.
      Победа при Иссе имела огромное значение. Силы Персии были значительно ослаблены, и вся западная половина персидской монархии перешла в руки Александра. Недаром после этой битвы Дарий сделал попытку начать переговоры о мире, отвергнутую Александром.
      Вскоре македонские войска двинулись на юг, к финикийскому побережью Средиземного моря. Большинство городов открывало ворота македонскому завоевателю без сопротивления. Только город Тир отказался впустить Александра. Жители Тира считали свой город неприступной крепостью. Город был расположен на острове, отделенном от материка нешироким проливом, и окружен мощными стенами. Кроме того, Тир обладал сильным флотом. При тогдашнем уровне военной техники взять его считалось невозможным.
      Тем не менее Александр решил овладеть Тиром. Началась осада города. Она продолжалась более семи месяцев. Александру пришлось применить всю осадную технику, которой славилась македонская армия: тараны, осадные башни, камнеметные машины; пришлось соорудить насыпь через пролив, отделяющий Тир от материка. Наконец, после многих трудов и жертв город был взят.
      Взятие неприступного Тира произвело огромное впечатление. Дарий снова обратился с мирными предложениями. На этот раз он предлагал Александру уступить всю территорию от Евфрата до Эгейского моря, 10 тысяч талантов в качестве выкупа за семью и руку одной из своих дочерей. На совете, который собрал Александр для обсуждения этих предложений, старый полководец Парменион заявил, что, если бы он был Александром, то принял бы предложения Дария вместо того, чтобы подвергаться дальнейшему риску и превратностям войны. Подумав, Александр ответил, что и он, если бы был Парменионом, принял бы эти предложения. Но так как он — Александр, то они его не удовлетворяют. Дарию было отправлено письмо, в котором Александр писал, что он не желает получить часть территории Персидского государства, когда может иметь ее всю, что в деньгах он не нуждается, а что касается женитьбы на дочери Дария, то он может сделать это и без его разрешения, поскольку царские дочери находятся у него в плену. Получив этот ответ, Дарий понял, что нет никаких надежд на мир, и начал усиленно готовиться к новым военным действиям.
      Александр между тем направился со своим войском в Египет. Здесь он не встретил никакого сопротивления. Египтяне рады были возможности сбросить ненавистное для них персидское иго. В дельте Нила, на морском берегу, завоеватель основал город Александрию, который в скором времени превратился в крупнейший торговый и культурный центр и сохранял это значение на протяжении многих столетий.
      Ранней весной 331 г. македонская армия выступила из долины Нила и начала поход через Финикию и Сирию на Восток. Теперь Александр вступил в борьбу за восточную часть персидской монархии. Предстояла новая и, видимо, последняя схватка, которая должна была решить судьбу Дария и его державы.
      Дарий готовился к предстоящему сражению. Он провел набор войск из восточных сатрапий, собрал огромную армию и снабдил ее лучшим вооружением. Главное, на что рассчитывал Дарий, — эго были усаженные острыми серпами боевые колесницы, которые, врезаясь в ряды противника, производили страшное опустошение.
      Двигаясь навстречу противнику, македонская армия переправилась через Евфрат и через вторую большую реку Месопотамии — Тигр. Здесь, на левом берегу Тигра, на большой равнине, недалеко от местечка Гавгамелы, стояло наготове войско Дария.
      Получив известие о близости неприятеля, Александр дал своим воинам четыре дня отдыха перед решающей битвой. Затем он снялся с лагеря и утром 30 сентября вывел войско на цепь холмов, с которых был виден неприятель. Сражение он назначил на следующий день. Дарий, опасаясь ночной атаки, вплоть до рассвета держал своих воинов в строю.
      Утром 1 октября 331 г. Александр вывел свое войско на поле сражения. В центре боевого построения греков находилась македонская тяжелая пехота, на обоих флангах — легковооруженные и конница. Правым крылом командовал сам царь, левым — Парменион. На обоих флангах была поставлена вторая линия войск, которая, в случае захода персов в тыл, должна была повернуться крутом и отразить нападение.
      Сражение началось попыткой персов охватить правый фланг Александра. Дарий сразу же пустил в ход боевые колесницы. Однако надежды на это оружие не оправдались. Македоняне быстро расступились в стороны, а колесницы, проскочившие в тыл, были легко захвачены.
      Выбрав минуту, когда строй персов на левом фланге нарушился, сильная ударная группа македонской конницы во главе с Александром бросилась к образовавшемуся прорыву. За ними двинулась вся масса тяжеловооруженной фаланги. Все дальше и дальше проникала в ряды неприятелей эта ударная группа, сокрушая все на своем пути. Бой кипел уже поблизости от Дария, и тут повторилось то, что уже произошло при Иссе. Царь снова бежал. За ним обратились в бегство гвардия, затем персидские войска, находившиеся в центре, а затем и вся армия.
      Победа была полной. По словам греческих историков, персы потеряли убитыми более ста тысяч человек. Александр с небольшим отрядом весь остаток дня и всю ночь преследовал бегущего Дария, по так и не смог его догнать.
      Битва при Гавгамелах имела решающее значение. Была уничтожена основная военная сила персов, и Дарий больше не имел возможности собрать и подготовить новую армию. Крупнейший город Востока Вавилон, центр древневосточной культуры, сдался Александру без сопротивления. Честолюбивый Александр присвоил себе титул «Царь Вавилона и четырех частей света».
      Выступив из Вавилона, войско Александра заняло одну за другой три столицы персидской монархии Сузы, Персеполь и Экбатаны. В этих городах в руки Александра попали огромные богатства — казна персидских царей.
      Дарий, отступавший с небольшим отрядом все дальше и дальше на восток, скоро превратился в пленника своих же приближенных. Один из сатрапов схватил его, сковал и вез в своей повозке. Несколько месяцев преследовал Александр беглецов; наконец, когда его отряд после утомительной погони, продолжавшейся днем и ночью, уже настигал персидского царя, один из персидских вельмож убил Дария.
      Смерть последнего персидского царя завершила крушение огромной восточной монархии, основанной еще Киром. Теперь она оказалась в руках македонского завоевателя. Александр, оставаясь македонским царем и вождем эллинского союза, становился, кроме того, повелителем персидской державы.
      Поход Александра на этом не кончился; он продолжался еще несколько лет. Александр подчинил себе все восточные сатрапии — Гирканию, Арию, Арахозию, Бактрию и Согдиану. Он даже перешел восточную границу персидской монархии и вторгся в Индию. На развалинах персидской державы возникло новое огромное государство.
      Но Александр напрасно думал, что создать такое государство так же просто, как разрубить мечом гордиев узел. Многочисленные страны, находившиеся под властью Дария, теперь признали власть македонского царя. Но внутри этих стран мало что изменилось. Как и Персидское государство, держава Александра Македонского состояла из разнородных земель с разной культурой, разной жизнью и разными языками. Между ними почти не было никаких торговых связей. Сколько бы ни восхваляли Александра придворные льстецы, для народов его государства он был таким же угнетателем, как и персидский царь.
      При жизни Александра государство это еще кое-как держалось, объединенное силой оружия. После его смерти оно начало быстро распадаться.
     
      ПРИ ДВОРЕ ДИОНИСИЯ СИРАКУЗСКОГО
      о всем греческом мире единогласно признавали, что новому тирану сиракузскому Дионйсию далеко до его отца, тоже Дионисия, прозванного Старшим, в отличие от своего сына и преемника, прозванного Дионисием Младшим. Даже враги, а их у покойного тирана было немало, не могли не согласиться, что за его 37-летнее правление Сицилия стала одной из сильнейших держав на Средиземном море. Большая часть острова была освобождена от карфагенян, которые долгие годы воевали с греками, добиваясь господства в западном Средиземноморье; Сиракузы подчинили своему влиянию греческие города южной Италии; сицилийские купцы стали свободно плавать по морю, не боясь своих соперников из Карфагена.
      Решающую роль во всех этих успехах сыграл народ — широкие слои горожан. Когда во время страшной войны с Карфагеном враги занимали один город Сицилии за другим, грабя, убивая и уводя в рабство жителей, а военачальники сицилийских войск, выбиравшиеся из знатных и богатых семей, проигрывали одну битву за другой, двадцатипятилетний Дионисий, сын простого человека, выдвинувшийся только благодаря своему мужеству, обратился к гражданам Сиракуз. Он говорил им, что военачальники-аристократы или не умеют воевать, или, и того хуже, предают народ врагам, и предлагал сместить их. Народ слушал его охотно. Уже давно желал он покончить с аристократией и установить демократическое правление по образцу афинского.
      После жестокой борьбы знать была изгнана, ее имущество роздано беднейшим гражданам, воинам и отпущенным на волю рабам, а власть вручена Дионисию. Во время этой борьбы он сам жестоко пострадал: его молодая жена была зверски убита аристократами. Но он и сам не щадил врагов и сумел удержать власть и смирить непокорных. Постепенно на его сторону встали граждане и других городов Сицилии, и с их помощью он одержал победу.
      Выходец из простой семьи, Дионисий Старший любил ученых, философов, поэтов и приглашал их к своему двору со всех концов Греции. Он и сам писал стихи и трагедии и волновался за их успех не менее, чем за исход какого-нибудь сражения. Некоторые придворные униженно хвалили их, другие откровенно высказывали Дионисию свое часто весьма нелестное мнение о его сочинениях.
      Раз как-то поэт Филоксен зло раскритиковал стихи Дионисия. Обиженный тиран приказал сослать его на работу в каменоломни. Однако очень скоро друзья исходатайствовали поэту прощение. Дионисий пригласил его на обед, прочел ему свои новые стихи и спросил его мнение. Вместо ответа Филоксен обратился к стражникам Дионисия и сказал: «Ведите меня снова в каменоломни». Дионисий рассмеялся и помирился с Филок-сеном.
      Злые языки говорили, что Дионисия сразила неудача его произведений на Олимпийских играх и что после этого он стал подозрителен и раздражителен. Но на самом деле причиной этому было растущее недовольство аристократии, во главе которой втайне стоял близкий родственник Дионисия, Дион. Во всяком случае, к концу своей жизни Дионисий нередко говорил о ненадежности положения тирана, который окружающим кажется
      всемогущим. Разговорившись как-то на эту тему со своим любимцем Дамоклом, он пожелал наглядно показать ему, какова жизнь правителя. Для этого он пригласил Дамокла в свое роскошно убранное помещение, усадил за стол, уставленный изысканными кушаньями и напитками, и повесил на тонкой нитке над его головой меч, который мог каждую секунду сорваться и поразить Дамокла. С тех пор «дамоклов меч» вошел в пословицу как символ грозной опасности, нависшей над человеком, по видимости сильным и счастливым.
      Младший Дионисий в начале своего правления не предавался таким мрачным мыслям. Беспечный и недальновидный, он готов был приблизить к себе знать, возвращал изгнанников и не видел, что аристократы хотят вернуть себе власть.
      В одном только он был похож на отца: как и Дионисий Старший, он увлекался наукой и искусством, окружал себя философами.
      В Сицилии подолгу жили ученики знаменитого афинского философа Сократа — Аристйпп и Платон.
      Большой любовью Дионисия пользовался уроженец Кирены Аристипп. Он не изучал природу, подобно прежним философам Греции, а стремился найти способ, как человеку прожить наилучшим образом. Теперь бесконечные смуты и войны потрясали Грецию, одни сказочно богатели, а другие делались нищими, любой город мог быть разграблен врагами, а жители его проданы в рабство. Многие люди не думали о благе своей родины, а думали лишь о себе, как бы получше и поспокойнее прожить среди бурь и катастроф, не теряя присутствия духа.
      Аристипп, происходивший из богатой семьи, любивший хорошо пожить и постоянно нуждавшийся в деньгах, откровенно объявлял, что, по его мнению, задача человека — получить как можно больше удовольствий. Он приспособлялся к любым людям, любым обстоятельствам, готов был сносить любые оскорбления, лишь бы ему хорошо платили. За эту-то уживчивость и любил его Дионисий. Раз он плюнул Аристиппу в лицо. Тот утерся и спокойно сказал знакомым: «Ведь терпят же рыбаки, что море обливает их с ног до головы, когда они отправляются на ловлю мелкой рыбешки, так как же мне не снести одной брызги на моей щеке, когда я получаю от Дионисия такую богатую добычу».
      Дионисий давал ему много денег, а еще больше Аристипп получал от своих учеников. Иногда отцы, приводившие к нему в ученье своих сыновей, спрашивали: что же даст их детям наука, за которую Аристипп требует такую высокую плату? Он объяснял, что его мудрость научит мальчиков именно тому, что пригодится им, когда они станут взрослыми людьми. И отцы, подумав, оставляли в его школе сыновей и вносили требуемую плату. Аристипп жил в свое удовольствие, ни в чем себе не отказывая, платя любую цено за вкусную пищу и оправдываясь тем, что он щедр, что все-таки он владеет своими желаниями и страстями, а не они владеют им. А когда денег не хватало, он брал их у друзей, говоря, что делает это не из нужды, но чтобы дать друзьям возможность употребить деньги наилучшим образом.
      Многие осуждали и его учение, и образ жизни. Особенно осуждал его знаменитый философ Диоген из Синопы. Аристиппа он презрительно называл «царским псом». Как-то раз Аристипп встретил его на берегу ручья, в котором Диоген мыл овощи для своего скромного обеда. «Если бы ты умел обходиться, как нужно, с Дионисием, — сказал насмешливо Аристипп, — тебе бы не пришлось довольствоваться таким обедом». — «А если бы ты умел довольствоваться таким обедом, — ответил Диоген, — тебе бы не пришлось заискивать у Дионисия».
      Но самым почетным гостем при дворе Дионисия был Платон, наиболее известный из учеников Сократа. Платон происходил из знатного рода. Его отец был потомком законодателя Солона, он считался потомком древнего афинского царя Кодра. Демократию он ненавидел, а народа боялся. Он называл народ озлобленной, нищей чернью, способной на всякое зло и насилие против «лучших», то есть богатых и знатных. Он говорил, что деятели демократии, не получив изысканного воспитания, выдают свою наглость за образованность, своеволие — за свободу, бесстыдство — за мужество. Платона возмущало, что афинский народ принимает участие в управлении государством, и он говорил, что скоро афиняне сделают равноправными с собой собак и ослов. Желание бедняков улучшить свое положение, их требования передела земли и отмены долгов его пугали и раздражали. Платон говорил, что в каждом греческом городе теперь есть два государства — государство богатых и государство бедных — и что их борьба неминуемо окончится появлением тирана, который отнимет у «лучших людей» их богатство и раздаст его неимущим. И он искал средства, как избежать этого и построить такое государство, в котором простой человек не смел бы даже заикнуться о своей тяжелой доле.
      Платон считал, что богатые и знатные должны сплотиться. Ведь если бы какой-нибудь господин, писал он, оказался бы со своими рабами в пустыне, они бы его немедленно убили. Только помощь других господ удерживает рабов в повиновении. Эта потребность во взаимной помощи и создает государство. А чтобы защищать его от врагов внешних и внутренних, нужны сильные правители, стражи и воины. Эти правители не должны ссориться между собой, и потому у них должно быть все общее, даже жены и дети. Не имея ни имущества, ни семьи, они не будут завидовать друг другу и все свое время смогут уделять занятиям науками и управлению государством. Только доказавшие свои способности к астрономии, математике, философии к пятидесяти годам могут войти в касту правителей. Остальной народ — земледельцы, ремесленники и, конечно, рабы — должны содержать правителей и безропотно им повиноваться.
      Все обязаны следить друг за другом и доносить один на другого. И в мелочах, и в важном, и в мире, и на войне гражданин должен беспрекословно повиноваться начальнику. Даже игры детей не должны были оставаться без строгого надзора — дети должны смеяться и плакать только над тем, что предписывалось законами; они не должны выдумывать новые игры, песни и пляски, а то, привыкнув к новшествам, они могут, став взрослыми, пожелать чего-нибудь нового и в государстве. Граждане не должны общаться с жителями других городов и государств. Только самые проверенные правители могут иногда поехать в другой город с тем, чтобы, вернувшись домой, заверить сограждан, что всюду живется гораздо хуже, чем у них.
      Конечно, Платон понимал, что вряд ли найдется много желающих поселиться в его «идеальном государстве». Он выдвигал разные планы. То предлагал устроить государство, выселив из города всех взрослых и оставив только детей до 10 лет, которых можно будет воспитывать безропотными и покорными; то говорил, что для начала надо под предлогом устройства колоний удалить всю «мятежную чернь».
      Платон славился своим умением убеждать слушателей и читателей. Но ему не удалось соблазнить соотечественников своими идеями. Тогда Платон стал возлагать все свои надежды на «мудрого и добродетельного тирана», который при помоши силы осуществил бы его планы. Таким тираном, по его мнению, мог стать Дионисий. В этой мысли Платона укреплял его друг и поклонник Дион, игравший видную роль при дворе Дионисия Младшего. Он хотел привлечь Платона в Сиракузы, чтобы затем с его помощью легче осуществить свои тайные замыслы захвата власти.
      Но у Платона уже были неприятности в Сицилии, которую он посетил в правление Дионисия Старшего. Тот пожелал познакомиться с Платоном, но, раздраженный его речами против тирании, приказал продать его в рабство.
      Друзья быстро выкупили Платона, и он возвратился в Афины. С тех пор его сношения с Сиракузами прервались, но теперь он снова поехал туда и пытался склонить Дионисия Младшего к осуществлению своих проектов. Вначале Дионисий Младший принял его хорошо, подарил ему 80 талантов и обещал содействовать устройству платоновского государства. Аристипп не взлю-бил его, завидуя предпочтению, которое было оказано вновь прибывшему собрату. Но вскоре отношения Дионисия и Платона испортились. Дионисий стал подозревать его в тайных сношениях с Дионом и заключил Платона под стражу. С трудом удалось философу вернуться в Афины.
      Другим ученикам Сократа тоже недолго пришлось пользоваться гостеприимством Дионисия. В Сицилии вспыхнула борьба за власть. Диону и его партии удалось изгнать Дионисия, но зато сам Дион, к которому народ относился враждебно, недолго удержался у власти и был убит.
      Философам, живущим при дворце Дионисия Младшего, пришлось искать другого «мудрого тирана», который помог бы им осуществлять их планы.
     
      ОСАДА РОДОСА
      тоял ясный весенний день, когда собравшиеся на Акрополе афиняне увидели, что вдоль берегов Аттики плывет флотилия из двадцати отборных судов. Солнечные лучи играли на пестрых парусах и на затейливых металлических украшениях. Это зрелище не вызвало в афинянах ни особого удивления, ни волнения. Скорее всего, думали они, это корабли правителя Египта Птолемея, которые направляются в корйнфский порт. Время было беспокойное, войны следовали одна за другой, и все давно привыкли к большим военным кораблям. Привыкли и к постоянному передвижению войск, за которыми следовали жены и дети воинов, рабы и толпы купцов и ростовщиков, дававших воинам деньги в долг под большие проценты и скупавших военную добычу и пленных.
      Уже более полутора десятилетий бывшие военачальники Александра беспрерывно воевали друг с другом, разрывая на части огромную державу, оставшуюся после смерти завоевателя. Долгие годы малолетний сын умершего царя — Александр по приказу захватившего власть в Македонии стратега Кассандра томился в заточении со своей матерью бактрианкой Роксаной. А затем Кассандр приказал убить Александра вместе с матерью. Некоторое время он держал свое злодеяние в тайне, но потом о нем узнали. Впрочем, большого возмущения оно ни в ком не вызвало. В те времена жестокость и убийство, предательство и измена были обычным делом. Победители хладнокровно истребляли жен и детей побежденных, наемные солдаты легко переходили к тому, кто обещал лучшую плату, а мирное население, запуганное и обнищавшее, старалось лишь держаться подальше от событий, которые несли ему разорение, смерть или продажу в рабство.
      Никто уже не мог надеяться соединить под своей властью все земли македонского завоевателя, но каждый из его полководцев, которых называют диаддхами — преемниками Александра, старался захватить побольше земли, городов и богатств. Кассандр, властитель Македонии, стремился укрепить свою власть и в Греции; Птолемей, которому достался Египет, завоевывал города Сирии; правитель Фракии Лисимах расширял свои владения в постоянной борьбе с воинственными фракийскими племенами; Селевк, считавший своим владением Вавилон, покушался на Малую Азию, которой управлял Антигон.
      Антигон, несмотря на свои 75 лет, был самый энергичный, воинственный, хитрый и волевой из диадохов. Он все еще мечтал стать единственным наследником Александра. Воины любили его за личное мужество и богатые подарки. Чтобы удержать их привязанность, он безжалостно обирал население подвластных ему городов. Когда ему указывали на Александра, который никогда не доходил до такой жадности в сборе налогов, Антигон отвечал, что Александр имел возможность косить в Азии, а он только собирает колосья. Единственным человеком, которого любил Антигон, был его сын, красавец Деметрий.
      Деметрия знали в Афинах. Там рассказывали, что хотя сын Антигона рос среди восточной роскоши, к которой уже успели привыкнуть македонские стратеги, но по образу мыслей, образованию и мужеству он — настоящий эллин. Хотя Деметрий и увлекается пирами, но в бою нет храбрее его, и он будто бы уже давно готов сразиться за свободу Афин, угнетенных Кассандром.
      Власть македонского правителя тяжелым бременем ложилась на Грецию. Гарнизоны Кассандра стояли во всех больших городах, и с их помощью богачи и знать полновластно распоряжались делами. Сторонники демократии и враги македонской партии безжалостно истреблялись. Так, военачальник Кассандра Аполлонйд, подавив в городе Аргосе демократическое восстание, сжег 500 его участников. Солдаты грабили непокорные города, продавали жителей в рабство.
      В Аттике, в крепости Мунйхии и в Пирее, тоже стояли македонские гарнизоны, а Афинами уже десять лет правил ставленник Кассандра Деметрий Фалерский, который из года в год «избирался» то стратегом, то архонтом. Он лишил беднейших граждан политических прав, а богатых освободил от государственных повинностей — литургий. Народное собрание утратило значение. Многочисленные шпионы следили за поступками граждан. Но богатые люди были довольны Деметрием Фалерским. Им нравилось, что он пишет изящные стихи и хорошо знаком с учениями философов, враждебных демократии. Им нравились обильные пиры, на которые правитель приглашал их в свой роскошный дворец, украшенный коврами, живописью, статуями. Им нравилось, что он за один месяц воздвиг себе на народные деньги 360 статуй. Ведь это давало работу их мастерским, где искусные мастера и рабы изготовляли статуи, изящную утварь, металлическую и художественную глиняную посуду, находившую повсюду широкий сбыт.
      Деметрий Фалерский заботился о том, чтобы афинские купцы могли беспрепятственно наживаться, продавая свои товары и закупая необходимые для Афин зерно, металлы, лес и рабов. Рабов теперь в маленькой Аттике с 21 тысячей граждан было до 400 тысяч человек. Они работали в гончарных, художественных и оружейных мастерских, в имениях и в серебряных рудниках. Купцы богатели, им было выгодно, что цены на продукты непрерывно росли. Но бедным людям приходилось трудно. С раздражением смотрели они на неумеренную роскошь правителя и его сторонников. С негодованием передавали, что повар Деметрия Фалерского, торгуя объедками со стола господина, за два года приобрел себе три имения.
      Враги македонской власти с нетерпением ждали помощи от Антигона и Деметрия. Какова же была радость одних и растерянность других афинян, когда замеченные у берегов Аттики суда не проплыли к Коринфу, а вошли в гавань Пирей. На борту самого большого из кораблей стоял Деметрий. На солнце сверкал его панцирь — подарок знаменитого оружейника, непроницаемый для стрел и копий. Деметрий умел понравиться народу, всегда ценившему красоту, силу и красноречие. Многим казалось, что сам древний герой Ахилл прибыл в Афины, чтобы вернуть городу прежнее величие и свободу.
      Выслушав его речь, народ с радостными криками побросал взятое было оружие и приветствовал сына Антигона. Правитель Афин Деметрий Фалерский явился в Пирей и униженно попросил для себя разрешения покинуть Афины.
      После ожесточенного сопротивления сдался гарнизон Мунихия, и Деметрий торжественно вступил в Афины. Он объявил народу, что дарует ему свободу, хлеб и лес для постройки кораблей, он желает, чтобы Афины снова стали сильной морской державой, как некогда при Перикле. Народ в восторге опрокидывал статуи прежнего правителя и изгонял его сторонников. Остальные греческие города, ободренные примером Афин и присутствием Деметрия с его армией, флотом и казной, восставали против македонского господства.
      Но прошло немного времени, и честные демократы стали замечать, что они ничего не выиграли, сменив Кассандра на Деметрия: законом, как и прежде, оставалась воля правителя. Бесстыдной лестью окружали Деметрия ловкие политики, выдававшие себя за демократов. Новому «освободителю» и его отцу воздвигались золотые статуи, Деметрий и Антигон были объявлены равными богам, им приносили жертвы и дары, в их честь слагали гимны. Деметрия и Антигона величали царями, а вскоре и другие диадохи приняли этот титул. В Афинах Деметрий чувствовал себя настоящим царем. Его слово было законом, а народное собрание не смело принять закон или вынести приговор, неугодный Деметрию. Случалось, что он отменял постановления народного собрания по просьбе кого-нибудь из своих любимцев.
      Впрочем, на этот раз Деметрию не пришлось особенно долго наслаждаться в Греции лестью и празднествами. Антигон, начавший войну с Птолемеем, приказал ему вывести флот в море и принять участие в военных действиях. Деметрий покинул Афины без сожаления: он любил войну, где мог проявить свое искусство полководца и особенно свои большие способности в сооружении военных и осадных машин. Эти способности доставили ему прозвище Полиоркета — «завоевателя городов». Теперь Деметрию предстояло показать свое искусство в борьбе с городом Родосом, не пожелавшим заключить союз с Антигоном против Птолемея и принять в свои стены гарнизон Деметрия.
      На весь мир славился остров и город Родос богатством и великолепием. Торговые суда из Греции, Малой Азии, Сирии, Финикии, Египта постоянно толпились в его трех гаванях, доставляя товары на его обширные рынки. Родосские купцы и корабельщики наживали огромные богатства на торговле хлебом, маслом, вином, предметами роскоши Востока, рабами.
      Родосские купцы находили выгодным жертвовать часть своих богатств, чтобы, подкармливая бедняков, держать их в повиновении и иметь дешевую рабочую силу. Правда, в многочисленных мастерских Родоса трудились рабы, поступавшие сюда из Азии, Фракии, с берегов Черного моря, из Скифии. Но для работы на судах в гаванях нужны были свободные. Родосские корабли и корабельщики считались лучшими в мире. Ревниво оберегая тайны своего мастерства, родосцы не допускали на свои верфи ни рабов, ни иноземцев, как не допускали их в оружейные мастерские и арсеналы. Зато никто не мог равняться с ррдосцами в искусстве кораблестроения и мореплавания, и их морские законы спустя 500 лет признавались всеми мореходами. Служба во флоте считалась самым почетным делом, и многие, занявшие потом самые высокие должности в республике, гордились тем, что начали свою службу моряками. Отставные моряки, служившие на одном корабле, образовывали товарищества, до конца жизни считая себя членами одной семьи.
      Когда Антигрн предложил родосцам союз против Птолемея, они ответили вежливым, но решительным отказом. Египетский хлеб был одним из главных предметов их торговли, а союзники Антигона афиняне — их главными соперниками. К тому же в родосской республике ненавидели тиранию. И республика, и отдельные граждане охотно жертвовали деньги и продовольствие городам, боровшимся против македонского господства. А пример Афин показывал родосцам, чего им ждать, если они допустят царей вмешиваться в их дела и впустят к себе их воинов. Поэтому они ограничились только тем, что воздвигли статуи Антигону и Деметрию, но царей этот акт вежливости не удовлетворил.
      Деметрий прибыл к Родосу с 200 военными и 170 транспортными судами, на которых находилось до 40 тысяч воинов. Его флот сопровождало еще около тысячи кораблей разных размеров, на которых плыли вступившие в союз с царем извечные враги родосских моряков — пираты, работорговцы, мелкие и крупные купцы, ожидавшие распродажи военной добычи, и другие охотники за наживой. Тут же заключались сделки, воины брали взаймы деньги или сами ссужали своих товарищей и военачальников, разумеется, под проценты. Когда суда подошли к городу, море казалось сплошь покрытым ими. Однако родосцы решили защищаться. Они надеялись на крепкие стены с башнями, окружавшие город, а еще больше на свое мужество. Правда, всего шесть тысяч граждан были способны носить оружие, но к ним примкнула еще тысяча иноземцев, которым родос-ские граждане предложили взяться за оружие. Даже рабов призывали вступить в войско. Государство обещало, что выкупит и наделит родосским гражданством тех из них, которые проявят героизм. А если кто-нибудь падет в бою, республика позаботится об их старых родителях и маленьких детях и, когда дети вырастут, она даст приданое девушкам и полное вооружение юношам. Государство брало на себя и заботу о выкупе пленных.
      Родосцы начали деятельно готовиться к обороне. Никто не остался в стороне. Богатые жертвовали деньги, бедные — свой труд, оружейные мастера — оружие, женщины — волосы на изготовление тетив для луков. Все от мала до велика носили камни, укрепляя стены, рыли рвы. Предместьями решили пожертвовать, главное было — сохранить город и гавань. Предместья Родоса были достойны города: красивые дома окружены тенистыми садами, тщательно возделанными оливковыми рощами. Все это было разграблено и разрушено солдатами Деметрия, нуждавшимися в строительном материале для лагеря и осадных сооружений.
      Главные действия Деметрия были направлены против гавани с моря и против города с суши. Повсюду строились осадные сооружения, устанавливались боевые машины. На плотах были построены две башни, возвышавшиеся над городскими стенами. На этих башнях были помещены лучники и метательные машины — катапульты. Лодки подвели башни как можно ближе к берегу, чтобы обстреливать защитников города. Некоторые из катапульт могли метать камни весом в 30 кг. Не менее страшны были горящие снаряды, поджигавшие лодки и корабли, на которых родосцы устраивали вылазки. Самым страшным из осадных сооружений Деметрия была машина, прозванная гелеполйда — «бери город». На квадратной платформе размером 25 на 25 метров возвышалась башня высотой около 50 м. С трех сторон башня для защиты от огня была обита толстыми листами железа. Четвертая сторона, в которой находились отверстия для метательных орудий, защищалась кожаными завесами. Башня делилась на девять этажей, соединенных двумя широкими лестницами. Платформа передвигалась на восьми колесах с метровыми ободами, обшитыми железом. 3400 человек двигали это сооружение и приводили в действие метательные орудия, помещавшиеся внутри башни.
      Однако осажденные не теряли мужества. Вся Греция с напряжением следила за неравной борьбой родосцев с Полиоркетом. Многие в душе желали им победы, считая, что это не просто война Родоса с Деметрием, а борьба свободных и независимых граждан с зазнавшимся тираном.
      Родосцы были дисциплинированны и смелы. Вначале Деметрий ставил целью занять гавань и отрезать осажденных от внешнего мира. Несколько раз родосцы ухитрялись поджечь его плоты и башни. Но, наконец, он закончил все работы и начал штурм гавани. Были подведены машины, каменные и горящие снаряды топили и поджигали корабли родосцев. Тогда их командиры стали вызывать охотников пожертвовать собой и спасти гавань. Откликнулось множество желающих. На трех кораблях направились они к страшным машинам, все время находясь под непрерывным обстрелом. Градом летели каменные глыбы, горящие стрелы. Один корабль загорелся, но вот уже крепкие носы родосских судов пронзают вражеские суда, на которых стоят смертоносные орудия. Суда и машины тонут, гавань спасена... Пока Деметрий восстанавливал разрушенное, пришла зима и заставила его перенести действия на сушу.
      От перебежчика родосцы узнали, что Деметрий приказал прорыть подземный ход, чтобы через него проникнуть в город. Подкоп был уже доведен до самой стены. Осажденные немедленно начали рыть встречный ход и выставили в нем свой караул. Деметрий попытался прибегнуть к подкупу — испытанному во время тогдашних войн средству — и предложил начальнику караула за большую сумму провести его отряд в город. Тот дал притворное согласие, но известил обо всем родосское командование. Когда отборный македонский отряд, посланный Деметрием, очутился внутри стен, начальник караула подал условный сигнал, и родосцы схватили македонян.
      Ожидая штурма, осажденные с лихорадочной быстротой строили вторую, внутреннюю стену, разрушив часть домов, чтобы добыть необходимый для постройки камень. Когда стенобитные машины Деметрия пробили брешь в наружной стене и он уже послал солдат на штурм города, они увидели перед собой новую стену и отступили.
      Осажденные стали воздвигать третью стену. Мужественно отбивали они врага, стремившегося помешать их работам, даже сами решались на вылазки, истребляя вражеские корабли. Все меньше оставалось в живых защитников города. К счастью, гавань еще была в их руках, и Птолемей мог время от времени присылать им продовольствие и небольшие отряды солдат.
      Наконец Деметрий решил применить хитрость. Глубокой ночью приказал он полуторатысячному отряду проникнуть в город через одну из проделанных во время штурмов брешей. Отряд должен был по возможности бесшумно перебить часовых, охранявших брешь, и пробраться в театр на городской площади. Царь рассчитывал, что, увидя врагов в городе, защитники стен и башен растеряются, бросятся к театру, и он сможет со всем войском легко ворваться в город. Но план Деметрия разбился о мужество, выдержку и дисциплинированность родосцев. Ни один из них не ушел со своего поста без приказа командования, и войскам Деметрия не удалось ни на шаг продвинуться на городскую территорию. Отряд, проникший в театр, после отчаянной схватки был истреблен.
      Уже год продолжалась осада, а Деметрий был далек от цели. Обе стороны, истощенные войной, начали, наконец, мирные переговоры. По мирному договору родосцы полностью сохраняли свою независимость. Деметрий отказывался от мысли водворить свой гарнизон в стенах мужественного города. Зато родосцы обещали помогать Антигону и Деметрию во всех случаях, когда это не нарушало интересов Птолемея.
      На память о доблестной обороне острова Деметрий оставил родосцам свою гелеполиду. Впоследствии ее металл пошел на отливку огромной статуи бога солнца Гелиоса, знаменитого Колосса Родосского, одного из семи чудес древнего мира. Гигантская статуя бога из блестящей бронзы была видна мореходам издалека. Между ног Колосса проплывали корабли. Впоследствии землетрясение разрушило статую, но память о ней живет в нашем слове колоссальный, то есть огромный, поражающий размерами.
      После героической обороны Родос быстро поправил дела, пришедшие во время войны в упадок. Вскоре город сделался еще богаче и великолепнее. Родосские купцы и знать продолжали уделять бедноте крохи своих богатств. Но рабам мужественное участие в обороне не принесло пользы. Все так же оставался Родос крупным рабским рынком, и массы рабов трудились на своих господ. Не сблизила совместная борьба и родосских граждан с иноземцами. Но иного и ожидать нельзя было в условиях, когда деление на рабов и свободных, граждан и неграждан казалось само собой разумеющимся.
     
      АЛЕКСАНДРИЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА
      огда корабль подходил к Александрии, новой столице египетских царей Птолемеев, основанной Александром Македонским в дельте Нила, первое, что поражало взор приезжих, был знаменитый маяк, прославленный на весь мир как одно из чудес света. Он стоял на островке Фаросе1, соединенном с городом искусственным перешейком длиной около 3 — 4 километров. Строил маяк греческий архитектор Сострат. Здание маяка украшали скульптуры из мрамора и бронзы; восемь гранитных колонн поддерживали купол, увенчанный огромной, в семь метров высоты, статуей бога морей Посейдона. Под куполом пылал костер, пламя которого, отраженное металлическими зеркалами, издалека указывало мореходам путь в город. Когда архитектор закончил свою постройку, он высек на ней надпись: «Сострат, сын Декстифона из Книда, посвятил богам-спасителям ради мореплавателей». Затем он замазал свое имя тонким слоем штукатурки, неотличимой от мрамора, и написал на ней имя царя Птолемея. Он знал, что со временем штукатурка отвалится и весь мир узнает, что не царь, а он был создателем этого чуда строительного искусства.
      Миновав маяк, корабль входил в гавань. Их было две в Александрии, по обе стороны перешейка, соединявшего Фарос с косой, на которой расположилась египетская столица. Множество судов стояло в этих гаванях. Они прибывали из всех стран мира, привозя, кроме товаров для огромного города, бедняков, решивших завербоваться в войско Птолемея, искателей счастья, надеявшихся разбогатеть в Египте, ученых, приезжавших работать в знаменитой александрийской библиотеке, поэтов, приехавших к царю со своими произведениями, и просто любопытных, желавших поглядеть на величественный и многолюдный город.
      Из гавани прибывшие не сразу попадали в город, куда пропускали только тех, кто уплачивал в портовых таможнях пошлину за привезенные товары.
      Тут же у приезжих просматривали бывшие при них книги. По приказу царя, особенно редкие и ценные книги отбирались для библиотеки, а для владельца изготовлялась копия с пометкой, удостоверявшей, что она совпадает с оригиналом. Миновав таможню и портовые верфи, путешественник вступал в Александрию.
      1 Маяк получил имя от острова и тоже назывался Фарос. Отсюда — слово фары, известное каждому.
      Недалеко от моря протянулась длинная и широкая главная улица Александрии — Канопская, пересекавшая город с востока на запад. Поперечные улицы разбивали столицу на правильные кварталы, обозначавшиеся буквами греческого алфавита. Тенистые портики с колоннадами украшали улицы и защищали прохожих от палящего солнца.
      Особенно поражала приезжих ширина улиц египетской столицы. Здесь свободно проезжало несколько повозок, а ведь в узких, кривых уличках греческих городов даже две повозки с трудом могли разъехаться. Если любопытным хотелось сразу окинуть взглядом большую часть Александрии, они могли подняться на выстроенную в центре города искусственную гору, окруженную парком. Она была посвящена богу лесов Пану и называлась Паней. К востоку от нее простирались здания и сады царского дворца, занимавшего почти четвертую часть города. Здесь же помещался мавзолей Александра Македонского, прах которого покоился в золотом гробу. Вокруг постепенно воздвигались новые гробницы египетских царей. К востоку от дворца путешественник видел великолепное здание дома муз, богинь-покрови-тельниц науки и искусства (музей).
      Портрет египетского царя Птолемея II Филадельфа и его жены Арсинои (так наз. «Камея Гонзага»; Государственный Эрмитаж).
      Дом муз — музей в Александрии — имел огромную библиотеку, слава о которой распространилась по всему миру. Здесь хранилось до 500 000 книг. Здесь были книги на греческом, латинском и иных языках по самым различным отраслям науки и литературы: поэмы, исторические, медицинские, математические и философские труды. По всему миру собирали египетские цари книги для своей библиотеки. Птолемей II выписал из Афин драгоценные рукописи трагедий Эсхила, Софокла и Еврипида с тем, чтобы снять с них копии. 15 талантов потребовали у него афиняне в залог того, что рукописи будут возвращены. Царь предпочел лишиться залога и оставил подлинники у себя, отослав в Афины копии.
      Древняя книга вовсе не походила на нашу. Ее писали на листах папируса.
      Папирус в древности заменял бумагу. Он изготовлялся из сПеблей высокого тростника, росшего в устье Нила. Тростник разрезали вдоль и получали узкие длинные ленты, которые склеивали и прессовали. Высохшие листы походили на светло-желтую бумагу. Листы папируса склеивали один с другим и получали длинную полосу. На папирусе писали тростниковой палочкой, обмакивая ее в тушь — черную или цветную. Начало отдельной мысли или главы писец обычно украшал буквой или иероглифом красного цвета, и отсюда — наше выражение «с красной строки» (или абзац).
      Когда автор (или писец) кончал лист, к нему приклеивали другой, получался длинный столбец. Были книги в сто и более метров в длину! Окончание такой книги прикрепляли к стержню (палке из дерева, металла, кости) и свертывали книгу в свиток. Читать такую книгу было не очень удобно. Надо было постепенно ее разматывать. Древние люди никогда не писали и не читали за столом или за партой. Низенькие столики были только для еды, а писали и читали либо держа сверток на : коленях, либо стоя за высоким пюпитром, похожим на тот, за которым в наши дни в оркестре стоит дирижер.
      Готовая книга перевязывалась шнурком и, если это была ценная книга, укладывалась в трубку — футляр из дерева. В древности не было картона, его заменял пергамент, на котором начали писать со II в. до н. э.
      Что же такое пергамент? Это — тонкая, хорошо выделанная кожа молодого скота. Шкуры козлят, верблюжат, ягнят, ослят, поросят очищали от волоса и подкожного жира, полировали и лощили, белили, растягивали и нарезали листами правильной формы. Папирус рос только в Египте, а пергамент можно было изготовлять везде. Рассказывают, что, когда царь Египта запретил вывозить из страны папирус, в Пергамском государстве (Малая Азия) стали изготовлять писчий материал из шкур скота, и этот материал поэтому и называется пергамент. Хороший пергамент напоминает тонкий плотный полупрозрачный картон такой же толщины, как почтовая открытка или обложка ученической тетради. Достаточно взглянуть на пионерский барабан, чтобы увидеть пергамент. Но теперь уже на пергаменте не пишут, а в него бьют палочки барабанщика.
      Египтяне сначала изготовляли из пергамента футляры для книг, но потом поняли, что пергамент прочнее папируса и писать на нем можно с двух сторон. Можно счистить старый текст (для этого применялся пористый и очень легкий камень — пемза, заменявший в древнее время нашу резинку) и снова писать на листе. Ученые могут особыми сложными способами прочесть даже совершенно невидимый глазу и счищенный текст между строками нового письма. Это позволило ученым узнать многое о жизни древних людей, об их литературе и науке.
      Книга из пергамента тоже свертывалась в свиток. Много позднее стали сгибать вдвое или вчетверо лист пергамента и, получая таким образом тетрадь (от греческого тетра — четверка листа), сшивали ее нитками. Получалась книга, уже сходная с нашей.
      Путешественник с трепетом вступал в великолепное здание Александрийской библиотеки. Статуи девяти муз — богинь наук й искусств — встречали посетителя в просторном круглом зале. Мраморные скамьи расставлены в читальном зале, перед читателем стоит мраморный бог Аполлон — покровитель науки и повелитель муз.
      Старый библиотекарь проводил путника в хранилище. Тянутся на сотни метров вдоль коридоров полки, на них лежат свитки, торцовой (боковой) стороной они обращены наружу. Как найти нужную книгу? Опытный и знающий библиотекарь читает ярлычки, прикрепленные к торцовой стороне свитка, на них указан автор, название, часть (бывали книги в нескольких свитках), условный номер (шифр) книги. Посмотрите на нашу любую книгу из библиотеки, вы на ней тоже найдете шифр.
      В читальном зале тихо, шелестит папирус. Тысячи ученых занимались в Александрийской библиотеке. Здесь хранились книги на греческом, египетском, латинском языках, книги на папирусе, пергаменте, пальмовых листах, пластинках из дерева и кости. Здесь были рукописи из далекой Индии, имелись и надписи на неведомых никому и забытых уже тогда языках исчезнувших народов и культур.
      Отовсюду съезжались к Александрийскому дворцу знаменитые писатели и ученые. Они получали бесплатную квартиру в музее, были освобождены от всех налогов и повинностей, их обязанностью было только прославлять царя. Самые известные из них назначались хранителями библиотеки и наставниками царских детей и их товарищей — сыновей и дочерей знати, которые воспитывались при дворе и впоследствии занимали высокие должности в государстве. Поэт Тимбн с насмешкой писал о деятелях музея: «В многоплеменном Египте многочисленные кропатели книг откармливаются в клетке муз».
      И действительно, «в клетке муз» приходилось или восхвалять царей, или обращаться к мелким, далеким от жизни темам. Вот, например, знаменитый поэт Феокрйт. Он родился в Сиракузах и учился на острове Косе, где познакомился с будущим царем Птолемеем II. Вернувшись в родные Сиракузы, он пытался войти в милость к царю Гиербну II. Он обратился к нему с изящными стихами, в которых жаловался, что никто не хочет поддержать бедного поэта, все гонятся за деньгами и не интересуются стихами, говоря, что с них вполне достаточно и Гомера. А ведь тот, кто поделится своим богатством со служителем муз, приобретет вечную славу и останется жить в его песнях. Но Гиерон не откликнулся на воззвание поэта, и Феокрит направился в Александрию. Он воспевал великодушие Птолемея II, его мужество, его благородство, его «божественных» родителей, его обширные владения и сильное войско. Он описал в стихах великолепные празднества «наилучшего повелителя свободорожденных людей».
      Хранитель александрийской библиотеки Каллим&ц Доставил подробное описание всех находившихся в ней рукописей, на что потратил много лет. Но он успевал писать также поэмы и гимны в честь богов и короткие стихи — эпиграммы. Когда царь Птолемей III Эвергет уходил на войну в Сирию, его жена, царица Беренйка, обещала богине красоты и любви Афродите посвятить свои волосы, если царь вернется здоровым и невредимым. Царь вернулся, и коса царицы была возложена на алтарь, но вскоре оттуда пропала. Тогда придворные льстецы назвали одно из созвездий «Волосами Береники», и так в наши дни называется это созвездие. Каллимах в стихах прославил волосы царицы, взятые богами на небо. Он воспевал умершую царицу Арсиною, которая, по его словам, стала четвертой Харйтой; три Хариты были богини красоты, песен и веселья. Каллимах стремился сделать свои стихи необычными, часто повторяя, что он не хочет идти по проторенной дороге, не хочет «пить из общего колодца».
      Наука в те времена сделала значительные успехи. Философ Эпикур вслед за абдерским мудрецом Демокритом призывал людей изучать природу и вселенную, чтобы избавиться от гнетущего страха перед смертью и богами. Пусть люди поймут, что смерть не страшна, потому что за гробом их не ждут никакие мучения, они просто перестанут что-либо чувствовать. Пусть они узнают, что в вечной и бесконечной вселенной возникают и гибнут миры, состоящие из вечно движущихся частиц материи — атомов, и что боги тут совсем не при чем. Если они и существуют, то не интересуются ни миром, ни людьми, а люди выдумали их, потому что не понимают грозных сил и явлений природы, а выдумав, стали их бояться. Тот, кто все это поймет, станет спокойным, свободным и счастливым.
      Многие ученые изучали в александрийской библиотеке творения древних авторов: Гомера, афинских поэтов, авторов комедий; сличали копии, устанавливали, какие из них наилучшие, писали подробные примечания, объяснения и толкования.
      Другие занимались историей и географией. Особенно прославился Эратосфен, много лет стоявший во главе библиотеки. Он написал сочинение по истории от падения Трои до Александра Македонского, в котором пытался установить точные даты всех событий, пользуясь списками спартанских царей и записями олимпийских игр. Эратосфен был прекрасным математиком и предпринял трудную задачу — измерить окружность Земли. Его вычисления были очень точны.
      Значительно продвинулось изучение естественных наук. Врачи впервые уяснили значение пульса. Вскрывая животных, они пришли к выводу о связи нервов с мозгом. Хирурги выполняли сложные операции, тщательно исследовалось действие различных лекарств. Ученик Аристотеля Теофраст, которого Птолемей II пригласил в Александрию, написал обширный труд о растениях. Он подробно описывал их корни, стебли, листья, цветы, семена, их распространение в зависимости от почвы и климата. Более двух тысяч учеников было у него, и он призывал их неустанно и добросовестно трудиться. «Или откажись от науки, — говорил он им, — труд этот очень велик, или занимайся ею с жаром, тогда и слава будет велика».
      Но особенно большие успехи сделала математика и механика. Великий математик Эвклйд открыл школу в Александрии. Его работа по геометрии «Элементы» на века стала настольной книгой ученых и учащихся. И до сих пор школьники изучают доказанные им теоремы.
      Эвклйд писал и другие работы — об астрономии, о музыке. Один из его учеников спросил, что он приобретет, усвоив все эти познания. Эвклйд кликнул раба и приказал дать ученику мелкую монету: пусть возьмет ее, если он учится лишь для того, чтобы нажить деньги. А когда Птолемей I пожелал как можно скорее усвоить его науку, Эвклйд смело ответил, что к геометрии царская дорога не проложена.
      Из астрономов самым замечательным был Аристарх Самосский, который пытался измерить расстояние от Земли до Луны и до Солнца. Он доказывал, что Земля вращается вокруг своей оси и вместе с другими планетами — вокруг Солнца. Почти никто не соглашался с ним. Только спустя более полутора тысяч лет воскресла и победила его идея вместе с учением Коперника.
      Были и у других тогдашних ученых отдельные верные догадки, например, что магнетизм как-то связан с электричеством, которое тогда знали лишь по наблюдениям над рыбой — электрическим скатом. Пытались строить различные, главным образом военные, машины. Но не было желания и выгоды трудиться над усовершенствованием машин. Ведь под рукой были рабы, труда которых никто не жалел и никто не стремился облегчить. А если бы рабу и дали какую-нибудь машину, он не стал бы стараться понять, как с нею обращаться, потому что ему вовсе не хотелось лучше работать и больше вырабатывать. Ведь все, что он делал, шло на пользу лишь ненавистным господам.
     
      В ЕГИПЕТСКОМ ПОМЕСТЬЕ
      поллбний, казначей египетского царя Птолемея II Филадельфа, был очень богат. Царь подарил ему имения около старинного города Мемфиса и в Палестйне. Много рабынь трудилось в его мемфисской мастерской, где изготовлялись шерстяные ткани и дорогие ковры. Его многочисленные слуги разъезжали по всем странам, закупая тонкие вина, драгоценности, благовония, породистых коней и рабов. Из Сирии, Финикии, Палестины доставляли Аполлонию рабов. То были пленные, захваченные во время войн; несчастные путешественники, попавшие в руки пиратов, которые продавали их на невольничьих рынках; свободные бедняки, которых сделала рабами жестокая нужда, долги или прямое насилие богатых и знатных; дети, родители которых продавали их на чужбину, чтобы не видеть, как они умрут с голода. Богатые греки, поселившиеся в Египте после того как в нем воцарились греческие цари Птолемеи, охотно покупали рабов. Нужны были рабы и царю, который посылал их в рудники и каменоломни. Самые крепкие умирали там уже через несколько лет.
      Как ни богат был Аполлоний, Птолемей II пожаловал ему новое поместье в 10 тысяч арур (2800 гектаров) по пути в оазис Фаюм, на границе пустыни, в Среднем Египте. Это была еще совсем необработанная земля. Именно такие земли царь обычно раздавал своим приближенным. Хорошие же, плодородные земли, возделанные многовековым трудом египетских крестьян, оставались у царя. Да и розданные земли считались принадлежащими царю, и он мог, когда хотел, отнять их у впавшего в немилость придворного или не явившегося на службу воина.
      Получив новое имение, Аполлоний должен был прежде всего найти хорошего управляющего. Выбор его остановился на Зеноне, который, как и сам Аполлоний, приехал в Египет из мало-азийской области Карии. Это был довольно образованный человек, который уже прежде работал для Аполлония, и Аполлоний решил послать его в свое новое имение.
      У Аполлония были широкие планы. Он хотел основать большое новое поселение Филадельфию, назвав его в честь царя. По-гречески филадельф значит «любящий сестру».
      Для нового поселения было необходимо прорыть каналы и устроить плотины, потому что поместье находилось на возвышенности, куда не достигали разливы Нила, а без поливки сухая, не орошаемая дождями египетская земля ничего не давала земледельцу.
      Каналы и плотины нуждались в постоянном надзоре и ремонте. Если воды не хватало, начинались засуха и неурожаи, даже питьевую воду приходилось покупать. По обычаю тысячелетней давности, установившемуся еще при фараонах, население Египта обязано было работать на сооружении и ремонте каналов определенное количество дней в году. Конечно, высшие чиновники, знатные и богатые люди к этой повинности не привлекались, и она целиком ложилась на плечи крестьян и ремесленников. Освобождались от нее также воины, полевые сторожа, начальники царских амбаров, жрецы всех степеней, даже самые низшие из них, охранявшие «священных» кошек.
      Но не только на каналах и плотинах работали крестьяне, они должны были изготовлять кирпич, из которого строились дома для царских воинов, получавших земельные наделы — клеры, доставлять камень из каменоломен для храмов и имений богатых придворных, отвозить продукты в царские амбары. Нередко царские чиновники заставляли работать на себя людей, не считаясь ни с какими освобождениями, и «священных» кошек напрасно ссылались на
      Жизнь крестьян была очень тяжелой. Вся египетская земля считалась собственностью царя, а крестьяне — его арендаторами. Он выдавал им семена для посева и предписывал, сколько и что они должны сеять. За эти семена и за аренду земли крестьяне должны были вносить в казну половину, а то и две трети урожая и не смели коснуться своей части, пока все причитающееся царю не доставлено в царские склады. А если они не вносили того, что были должны, их сажали в тюрьму, гнали в рудники или продавали в рабство. Если же их села превращались в солдатские клеры, они должны были отдавать лучшую часть своих жалких доходов солдатам, которых ставили к ним на постой. Они не могли везти в Александрию оставленную им часть зерна и выручить за него там достаточную сумму денег, и поэтому богатые купцы скупали у них зерно за бесценок, наживаясь на перепродаже.
      Испокон века привыкли египтяне сдабривать свою пищу маслом из тыквенного семени, пить пиво и одеваться в льняные ткани. И вот царь объявил, что только он имеет право изготовлять все эти предметы. Крестьянам раздавались семена тыквы, ячменя, льна, указывалось, сколько земли они должны ими засеять, а урожай сдавался в казну. Никто не мог иметь у себя прессов и других орудий для изготовления масла; его вырабатывали только в царских мастерских. В них за грошовую плату работали ремесленники, которые не были вправе уйти, пока не кончали работу, а затем мастерские опечатывались, чтобы никто не вздумал сам приготовлять масло. И масло продавалось по огромным ценам, почти втрое дороже того, что оно стоило в Греции. Привозить его в Египет было бессмысленно, так как оно было обложено такой высокой пошлиной, что становилось дороже местного. В царских мастерских изготовлялись и ткани. Только храмам, с которыми Птолемеи хотели ладить, чтобы жрецы помогали держать в повиновении подданных, разрешалось ткать тонкое полотно, шедшее на одежду жрецов.
      Собственностью царя были и соль, и металлы, и конторы, где можно было взять взаймы деньги под огромные проценты.
      А когда ремесленники брались за изготовление товаров, которые не принадлежали царю, их разоряли высокие налоги. От налогов никто не был избавлен. Даже владелец маленькой сельской бани, даже мелкий торговец вареными бобами для самых бедных крестьян и поденщиков должны были отдавать царским чиновникам большую часть своего скудного заработка.
      Не удивительно, что каждый рад был уйти из села в поисках лучшего. И когда в соседних областях — номах — проведали о постройке Филадельфии, многие крестьяне и ремесленники устремились туда в надежде на более сносную жизнь. Часть земли Зенон оставил за господским хозяйством и нанимал для ее обработки поденщиков, часть сдавал в аренду. Людей требовалось много, и Зенон их охотно принимал. Аполлоний собирался вести обширное хозяйство. Сам царь интересовался его успехами, постоянно расспрашивал своего приближенного, требовал, чтобы тот показывал ему образцы плодов, выращенных в новом имении.
      Айоллоний постоянно подгонял Зенона, требовал, чтобы ежегодно выжигалась вся негодная трава, чтобы золой удобрялась почва, а что можно — собиралось на подстилку и корм скоту. Там, где засохшую землю не могла вспахать соха, ее разбивали мотыгой; где не доходила вода из каналов, поливали вручную. Аполлоний хотел получать два урожая в год. Только что заканчивалась жатва, а он уже писал Зенону, что пора начинать новый посев.
      По приказанию царя Аполлоний выписал из Греции и Сирии семена пшеницы и ячменя самых лучших сортов. На песчаной почве, отвоеванной у пустыни, разводились виноградники. До тех пор виноград был мало распространен в Египте, но Птолемеи хотели, чтобы свое местное вино заменило привозное. Ежегодно в Филадельфию тянулись караваны ослов и мулов, везших виноградные лозы, выписанные отовсюду Зеноном для посадки.
      Выписывал и сажал Зенон оливковые деревья, различные сорта смоковниц, пальм, ореховых, персиковых, гранатовых деревьев. Египетские вельможи любили роскошные сады, в которых среди редких деревьев и цветов разгуливали прирученные звери. Были у Зенона и огороды. Делались также попытки насадить лес, главным образом по берегам каналов и вдоль плотин. Египет был беден лесом. Лес приходилось ввозить из других стран, и почти весь он шел на постройку царского флота. Даже, в самых богатых домах оконные рамы и двери только раскрашивались под дерево.
      Тысячи овец и коз паслись на пастбищах, сотни свиней откармливались свинопасами для греков — египетская религия запрещала употреблять в пищу свинину. О скоте Аполлоний заботился не менее, чем о растениях, он писал Зенону, как воспитывать телят, когда выпускать животных на луга. Для езды употреблялись верблюды и ослы. Лошади были слишком дороги, они стоили в 24 раза дороже ослов. Аполлоний выписывал коней из Сирии и держал их для бегов, которые греки очень любили. Немало было и птицы, одних кур было десять пород. Разводили и пчел. Сахар в древности не был известен, и его заменял мед; в воске нуждались художники, скульпторы, кораблестроители, жрецы.
      i Быстро воздвигались в Филадельфии набережные, мосты, бани, амбары, склады, тюрьма, храмы богов, портики с колоннадами, гимнасии и роскошные дома богатых греков с крытыми галереями, садами, мозаичными полами и стенами, расписанными приглашенными из Александрии художниками.
      Были в имении и красильщики тканей, плотники, пекари, мастера, изготовлявшие папирус для письма, и многие другие ремесленники — рабы или наемники. Они получали инструменты, пищу, пиво, жилище и жалованье деньгами. Для управления этим хозяйством содержалось множество писцов и счетоводов. Три начальника стояли во главе писцов, которые вели переписку, составляли нужные документы, подбирали их, составляли договоры. Семь начальников распоряжались семью десятками счетоводов. Ежедневно записывались выдачи и поступления продуктами и деньгами, составлялись описи имущества, списки заработной платы, счета. Особые переводчики переводили с египетского на греческий язык и наоборот.
      Казалось, хозяйство налаживалось и развивалось, но еще много трудностей было у Зенона, много времени проводил он за письмами и отчетами Аполлонию, прикидывая, как лучше и осторожнее сообщить господину истинное положение дел. Желая тратить как можно меньше и получать как можно больше, Зенон нещадно эксплуатировал и разорял крестьян. Впрочем, так поступали не только греки, но и все богатые землевладельцы, в первую очередь египетские жрецы, распоряжавшиеся огромными землями храмов. И бедняки, будь то египтяне, сирийцы, арабы или греки, которым не улыбнулась в Египте судьба, как их более счастливым соплеменникам, одинаково ненавидели и пришлых и местных эксплуататоров.
      Не оправдались надежды крестьян, ремесленников и батраков, пришедших в Филадельфию в поисках лучшей жизни. В то время как для Аполлония и Зенона воздвигались роскошные дворцы, бедняки ютились в домишках с одним окном и дверью. Только одна треть урожая оставлялась арендаторам земли. Но и из этой одной трети они должны были выплачивать за выданные им для посева семена, за деньги, которые они получили на очистку необработанной земли, на покупку осла, за выданный им взаймы рабочий скот. А на деле оказывалось, что надсмотрщики Зенона не выдали им ни денег, ни скота, что ослов у них отобрали, чтобы свозить во время жатвы хозяйский хлеб, что оценщики урожая требуют с них гораздо больше, чем уродилось на самом деле; чиновники и надсмотрщики заставляют их убирать хлеб на своих участках и делать кирпич для их домов.
      Наемным работникам не выплачивали жалованья, не выдавали неделями зерна, а когда они шли жаловаться к Зенону, грубые сторожа прогоняли их. Греческие надсмотрщики, плохо разбиравшиеся в сельском хозяйстве, давали самые нелепые приказания и тут же отменяли их; работы не начинались вовремя. Земля давала меньше, чем можно было рассчитывать, а платить надо было, как будто урожай оказался самый высокий. Приходилось идти к ростовщику и занимать деньги под большие проценты.
      И вот неоплатный должник в тюрьме. Слезные письма писали несчастные заключенные Зенону, умоляя вызволить их из тюрьмы. Если он не думает о них, пусть подумает о хозяйстве: кто позаботится о свиньях, кто перенесет в луга ульи, пока работники томятся в тюрьме? Ведь и царь пострадает, если некому будет трудиться! Действительно, царь, обеспокоенный положением дел, запретил продавать должников в рабство без особого разрешения, боясь лишиться работавших на него крестьян. Но закон обходили. Должнику ничего не оставалось, как платить своим трудом и трудом своей семьи. И он заключал со своим заимодавцем договор, по которому обязывался работать у него 99 лет!
      Если крестьянин или ремесленник, задолжавший частному лицу, еще мог рассчитывать на защиту и не всегда становился рабом, то должник казны неизбежно продавался в рабство. А сколько повинностей лежало на людях, кроме взноса за землю или налога на ремесло! Они должны были платить налоги на содержание стражи на полях, на храмы, на врачей, на бани, на «добровольные» подарки царям по поводу их вступления на престол или в праздники, например в честь годовщин их воцарения. А то еще царь или крупный чиновник с большой свитой отправлялся путешествовать по стране, и жители должны были кормить их, давать транспорт под багаж и исполнять их приказания и прихоти. И за каждым шагом бедного человека наблюдали бесчисленные чиновники: номархи, экономы, надсмотрщики, сторожа, сельские старосты. И всех их нужно было ублажать, все требовали денег, продуктов, чужого труда.
      Все больше беднел народ. Не удивительно, что несчастные люди, не видя впереди ничего, кроме тяжелого, подневольного труда и беспросветной бедности, рады были бросить арендованные участки и уйти в пустыню или скрыться среди миллионного населения Александрии. Когда Зенон заключал договоры с арендаторами и ремесленниками, он заставлял их клясться священным именем царя и всеми богами Египта и Греции, что они ежедневно будут на работе, не уйдут, не окончив ее, не будут искать прибежища в храме, обращаться к кому-либо за защитой и не станут искать каких-либо иных средств освободиться от работы. Люди давали клятву и все же, не вынеся гнета, убегали. Уходили в храмы богов и отказывались выйти, пока не будет восстановлена справедливость.
      Бывали случаи, когда Зенон уступал, соглашаясь снизить арендную плату и оценить урожай «по справедливости». Крестьяне возвращались на свои места, но затем их вновь притесняли, и они уходили, чтобы уже не вернуться. С ними вместе бежали и рабы. Когда у властей возникало подозрение, что крестьяне замышляют уход, их бросали в тюрьмы. Доносчикам давали награды. Но ничто не помогало. Иногда крестьяне убивали ненавистных надсмотрщиков-греков. Ненависть к грекам, которые составляли большинство чиновников, землевладельцев, надзирателей, была очень сильна. Но не менее греков крестьяне ненавидели и своих притеснителей-жрецов.
      Время от времени вспыхивали открытые восстания, и народ нападал на храмы, где собирались сокровища, добытые его трудом, на поместья греков, где множество слуг, поваров, пекарей, конюхов, садовников, музыкантов, танцовщиц создавали их владельцам жизнь, полную наслаждений. Ненависть прорывалась наружу. Ведь эти пришлые господа ели на серебряной посуде изысканные кушанья и пили тонкие вина, в то время как бедняк продавал в рабство детей, чтобы не умереть с голоду; эти надсмотрщики жестоко издевались над населением, эти греки-переводчики смеялись над незнанием греческого языка и обманывали народ, вписывая в договоры невозможные условия.
      Чем дальше, тем больше обострялась борьба. Прошло много лет с тех пор, как умер Птолемей II, а его преемник Птолемей III
      отнял у Аполлония Филадельфию. Восстания и волнения множились в Египте. Страна пустела, хозяйство приходило в упадок. И, наконец, наступило время, когда Египет, некогда сильный и грозный для врагов и соседей, стал одно за другим терять владения и, окончательно обессилев, подчинился новому властелину — Римской державе.
     
      АГИС И КЛЕОМЕН
      коло столетия прошло с той поры, как греческие рабовладельцы подчинились владычеству македонских завоевателей. Рабовладельцы Греции рассчитывали, что македонское государство железной рукой усмирит бедноту, всегда готовую подняться против угнетателей. Но классовая борьба не затихала, а становилась все острее. Все больше земли и денег скапливалось в руках немногих людей, все более нищали крестьяне и ремесленники. Цены росли, а заработать на жизнь становилось все труднее. И свободные бедняки, и рабы жили в страшной нищете. Не удивительно, что в городах часто вспыхивали восстания с требованием отмены долгов, передела земли и раздела имущества богачей.
      Имущественное и общественное неравенство было резко выражено в Спарте. По-прежнему бесправными были порабощенные илоты, все еще не имели никакого голоса в делах государства периэки. Господствующий класс спартанцев выродился. Вся земля и все богатства сосредоточились в руках ста знатнейших спартанских семей, а остальные «потомки Геракла» разорились, и у них ничего не было, кроме долгов. Богачи, забыв знаменитую спартанскую воздержанность, утопали в роскоши. Перестали посещаться гимнасии и общие трапезы, никто более не заботился о военном могуществе Спарты. Спарта ослабела, и враги нападали на нее и грабили беззащитные деревни, не встречая сопротивления.
      В Спарте обострилась борьба между бедными и богатыми. Вождем рядовых граждан и бедноты, требовавших коренных преобразований, стал один из спартанских царей, двадцатилетний юноша Агис. Он тяжело переживал упадок родного города и понимал, что только коренные реформы смогут воскресить его былую славу. Сам он отказался от роскошных одежд и изысканного стола, вел простой, «спартанский» образ жизни. Агис поэтому глубоко презирал второго царя Леонйда, который несколько лет провел при дворе сирийского царя Селевка, женился на вдове одного из сатрапов, усвоил восточные обычаи, заносчиво и надменно обращался с народом.
      Агис старался привлечь на свою сторону молодежь, и многие, помня о славе предков, примкнули к нему. Объединив вокруг себя своих сторонников, Агис, несмотря на противодействие Леонида, провел одного из них, Лисандра, в число эфоров. Лисандр немедленно внес в совет старейшин — герусию — проект нового закона.
      По новому закону предлагалось отменить все долги, разделить всю землю в государстве на 20 тысяч наделов и раздать их спартанцам и периэкам, способным носить оружие. Богатые и получившие хорошее воспитание периэки могли отныне зачисляться в ряды спартанцев. Но этот закон встретил ожесточенное сопротивление богачей, и герусия провалила его.
      Тогда Агис и его друзья обратились к народному собранию. Они напомнили собравшимся о воинской славе и доблести предков, взывали к совести и долгу спартанцев.
      В пламенной речи Агис призывал возродить могучую Спарту. В заключение он заявил, что и он, и его мать, и все родные, и друзья жертвуют в пользу государства свою землю и все свое состояние.
      Но враги реформы не сдавались, они надеялись на Леонйда и на эфоров, отстаивавших интересы богатых. Они противились окончательному утверждению закона Агиса.
      Тогда Лисандр решил нанести удар богачам. В Спарте существовал в старину закон, запрещавший спартанцам жениться на иностранках. Но этот закон был давно забыт. Лисандр предложил возобновить действие этого закона. И тогда царь Леонид, ярый противник Агиса, вынужден был уйти в изгнание, ведь он был женат на неспартанке.
      Казалось бы, ничто более не препятствовало проведению новых законов. Но сторонники Агиса не проявили должной решительности. Правда, было объявлено об уничтожении долгов и сожжены все долговые обязательства, но с разделом земли Агис медлил под давлением своих родственников и приближенных, которые все были крупными землевладельцами и вовсе не желали делиться своими богатствами с бедняками. Особенно противился переделу земли дядя Агиса Агесилай, который был рад избавиться от долгов, но не хотел расставаться со своими владениями. Таким образом, оказалось, что Агису интересы богатых и знатных были ближе, чем интересы народа. Враги сумели заставить Лисандра покинуть пост эфора.
      Вскоре Агис должен был отправиться на войну — в Лаконику вторглись соседи — этоляне, и опасность нависла над Спартой. Пока Агис отсутствовал, его враги не дремали. Они вернули из изгнания Леонида и возвратили ему власть; реформы Агиса были отменены. Когда Агис вернулся из победного похода, он был схвачен и брошен в тюрьму. Враги обвинили мужественного защитника реформ в стремлении к самодержавной власти, что было заведомой ложью. Агиса приговорили к смерти. Народ волновался, когда скованного Агиса вели на казнь. Эфоры торопились предать смерти опасного противника богачей. На месте казни Агис спокойно и твердо произнес: «Я погибаю противозаконно и несправедливо и поэтому стою выше моих убийц». Так ушел из жизни Агис, царь-реформатор (241 г. до н. э.).
      Шли годы, и подрастал мститель за реформатора. Он рос в семье царя Леонида, сорвавшего дело Агиса. Сын Леонида Клеомен выделялся красотою, мужеством, умом. Царь заставил вдову Агиса, Агиатиду, выйти замуж за Клеомена. Леонид стремился таким путем завладеть имуществом Агиса. Агиатида отличалась красотою, острым умом; она нашла в Клеомене близкого себе человека. Подолгу рассказывала она мужу о своем первом супруге, павшем жертвой клеветы и коварства богачей, говорила об его замыслах и смелых проектах. Клеомен проникся огромным уважением к светлой памяти Агиса.
      Клеомен понимал, что реформы будут успешны, лишь если удастся уничтожить главные учреждения богатых — герусию и эфорат. А для этого нужна военная сила.
      Когда скончался Леонид, Клеомен стал царем Спарты. Он решил провести то, что не удалось Агису. О своих планах он не сообщал пока никому.
      Вскоре разразилась новая война Спарты с соседями. Молодой царь проявил таланты полководца и стяжал в войске громкую славу. Он увел в поход далеко от Спарты цвет войска, а это были крупнейшие богачи и их сыновья. Клеомен не доверял им и окружил себя отрядом верных наемников. Спартанцы были утомлены долгим походом и суровой дисциплиной. Ведь это уже не были спартанцы прежнего времени!
      Клеомен предложил войску стать лагерем в Аркадии и здесь отдохнуть. Спартанцы с радостью согласились. Царю это только и было нужно. Он оставил спартанцев на отдыхе, а сам с небольшим отрядом наемников поспешил в Спарту. Он не давал передышки своему отряду и вскоре неожиданно для всех появился в Спарте.
      Ничего не подозревавшие эфоры обедали в сисситии, когда туда ворвались воины Клеомена. Эфоры были схвачены и перебиты, а их кресла, знак их власти, выброшены на двор и уничтожены. 80 богачей были немедленно изгнаны из Спарты при ликовании народа.
      Так произошел переворот Клеомена. Царь созвал народное собрание и выступил с краткой речью. Спартанцы не любили длинных речей. Клеомен сказал: «Если б я мог исцелить Спарту от ее недугов — неги, роскоши, долгов и кабалы, а самое главное — от бедности и богатства, — я считал бы себя самым счастливым из всех владык в мире, — сказал царь. — Я, как врач, излечил бы отечество без боли, — продолжал Клеомен, — но мирные средства оказались невозможны. Пришлось прибегнуть к силе. Иного выхода у меня нет!»
      Клеомен объявил, что отныне отменяется эфорат, так как эфоры присвоили себе слишком много власти и мешают совершать то, что полезно для государства. Он уничтожил и герусию; вся власть должна была принадлежать отныне только царям. Чтобы не встретить сопротивления от другого, может быть, враждебного его планам царя, Клеомен сделал вторым царем своего брата Эвклйда. Затем на народном собрании было объявлено о разделе земли и о том, что принимается в число граждан 4500 периэков и спартанцев, уже утративших политические права. Теперь спартанское войско стало снова сильным и страшным для врагов.
      Весть о событиях в Спарте всколыхнула весь Пелопоннес. Во многих городах начались восстания; беднота требовала отмены долгов и передела земли. Бедные и обездоленные видели в Клеомене своего вождя, надеялись, что он выведет их из нищеты. Они присылали к Клеомену послов, и те приходили в восторг от его простого обращения, скромной обстановки, отсутствия роскоши. За его столом подавались простые блюда, не видно было ни музыкантов, ни танцовщиц, обычных на пирах богачей. Совместная трапеза оживлялась лишь остроумной и задушевной беседой.
      Послы уходили очарованные, далеко разнося славу Клеоме-на. Зато богатые всей Греции ненавидели и боялись Клеомена. Они в страхе думали, что если Клеомен усилится, он и у них отнимет власть и раздаст беднякам землю.
      И тогда руководители других греческих государств, называвшие себя врагами македонского ига, призвали на помощь македонского царя Антигона. Хвалившиеся своим свободолюбием богатые граждане греческих городов теперь были готовы падать на колени перед заносчивым царем, воздвигать ему статуи, как богу, воспевать его в гимнах.
      У богачей страх перед народом оказался сильнее любви к родине и ее свободе.
      Но успехи Клеомена продолжались. На его сторону перешли Коринф, Аргос и ряд других городов.
      Может быть, Клеомену и удалось бы отстоять свои владения против Македонии и создать сильную, независимую Грецию, если бы он выполнил свои обещания народу. Но он, как прежде Агис, медлил с разделом земли. Он делал безуспешные попытки сговориться с руководителями других греческих городов-государств. Народу стало ясно, что Клеомен не настоящий защитник его интересов, и поэтому, когда враги Клеомена подняли восстание в Аргосе, они не встретили должного отпора. Царь поспешил на помощь спартанскому гарнизону в Аргосе и покинул Коринф, который немедленно заняли македоняне. Не удалось Клеомену и вернуть Аргос. Ободренные присутствием македонян, его враги в других городах также стали на путь заговоров и мятежей.
      Антигон брал один город за другим, разорял их, продавал жителей в рабство, подвергал ^страшным пыткам народных вождей. Богатые граждане встречали его с восторгом.
      Еще можно было бы спасти дело, если бы Клеомен и его единомышленники провели освобождение илотов и призвали их к оружию, но они и теперь ограничились полумерой: илотам было предложено выкупиться на свободу за большие деньги. Из 225 тысяч илотов всего 6 тысяч смогли это сделать.
      Скоро сорокатысячное войско Антигона подошло к Спарте. У Клеомена было всего 20 тысяч воинов, но благодаря их исключительному мужеству исход сражения долго оставался нерешенным. Только когда пали 16 тысяч человек, между ними и Эвклид, Клеомен отступил с остатками своего войска в Спарту. Отчаяние овладело жителями города.
      Во всех домах оплакивали убитых и еще больше — несчастье родины. Клеомен советовал гражданам сдаться победителям, а сам решился бежать, надеясь еще принести пользу Спарте.
      Антигон, вступив в город, отменил все нововведения Клео-мена, восстановил эфорат и герусию, царский сан был уничтожен. Управление в Спарте было поручено македонскому наместнику.
      Между тем Клеомен с немногими друзьями бежал в Египет. Он с негодованием отверг мысль о самоубийстве, считая, что такая смерть была бы более позорным актом, чем бегство с поля сражения.
      Египетский царь полюбил Клеомена за стойкость и ум. Он помогал ему деньгами и обещал дать ему флот и войско. Но новый царь Египта Птолемей IV Филопатор, ничтожный, вечно пьяный человек, игрушка в руках своей жены и придворных, боялся Клеомена, которого любили греческие наемники. Птолемей запретил Клеомену выходить на улицу. Несколько друзей Клеомена сумели освободить его. Они вышли на улицу, призывая александрийцев восстать против царя, но на их призыв никто не откликнулся. Тогда Клеомен увидел, что иного выхода, кроме смерти, у него нет. Немногие оставшиеся при нем спартанцы избрали тот же путь. Птолемей приказал казнить стару-ху-мать Клеомена, его детей, а также жен погибших спартанцев. Все они мужественно встретили смерть.
      Хотя Агис и Клеомен не были решительными и стойкими защитниками интересов бедных людей, в народе долго хранилась благодарная память о них.
     
      ВОЙНА МАШИН
      Ты не любишь римлян? А кто их любит? Ты уверяешь, что римляне обманут нас, что обещанная нам самостоятельность окажется пустыми словами? Что римляне будут высасывать из нас соки так же, как из других своих союзников? Я тоже так думаю и глубоко уважаю людей, которые готовы пожертвовать не только своим благополучием и своим имуществом, но и своей жизнью для блага родины. Но есть люди, которых я не уважаю: я не уважаю дураков!
      Так говорил богатый сиракузский купец Фрасон, нервно расхаживая во дворе дома Адранодора, близкого родственника сиракузского царя Гиербнима. Двор был построен в египетском стиле, с пальмами, прудом и фонтаном.
      — Что ты хочешь этим сказать? — спросил Адранодор.
      — Вот ты подбиваешь Гиеронима порвать отношения с римлянами и вступить с ними в открытую войну, и мальчик-царь в восторге от твоего патриотизма. А подумал ли ты, что значит война сиракузян с римлянами? На каждого нашего воина придется не меньше десяти римских солдат, у них превосходный флот, отличное вооружение и, что важнее всего, огромные средства для ведения войны. Война с Сиракузами для них не более чем увеселительная прогулка. А человек, который, пусть из самых лучших побуждений, шлет весь цвет сиракузской молодежи на верную смерть, — разве же это не дурак?
      — Ты был бы вполне прав, — сказал Адранодор, — но ты не учел одной мелочи: у нас есть Архимед!
      — Ха, ха, ха! — засмеялся Фрасон. — Они нас кораблями, они нас осадными машинами, а мы их сумасшедшим старичком Архимедом! Неужели ты веришь фантазиям Архимеда? Он уверял, что если найдет подходящее место, на которое может стать, то он сдвинет с места Землю. И этому ты тоже веришь? Про него рассказывают, что он бежал голый из бани по улице и кричал: «Нашел! Нашел!»
      — Это все глупые россказни, — прервал его Адранодор.
      — Пусть это выдумки! Я не спорю, он хороший математик. Его глобус, на котором вращаются луна и звезды вокруг Земли, его механические игрушки, его приспособления для поливания полей — все это презанимательные вещи. Но глупо думать, что при помощи таких игрушек можно заставить римлян отступить от Сиракуз! Они сначала, может быть, удивятся, допустим даже испугаются, возможно, что архимедовы орудия будут стоить им нескольких жизней. Но зато и расправа с нашими гражданами после победы римлян будет еще более жестокой.
      — Так что же по-твоему? — гневно возразил Адранодор. — Отдаться на милость победителю? Ждать, когда все население Сиракуз будет обращено в рабство и увезено в Рим за неуплату долгов римским ростовщикам? В этом, по-твоему, долг патриота?
      — Я считаю, — заявил Фрасон, — что покойный царь Гиерон, перед которым вы все так преклоняетесь, тот держался более умной политики: он старался не озлоблять римлян и слал им ценные подарки...
      Спорящие не заметили, как во двор вошел Архимед. Он вмешался в разговор и, обращаясь к Фрасону, сказал:
      — Я был близок к Гиерону, он советовался со мной по всем политическим вопросам. И смею тебя уверить, что он, а не кто другой, дал указания, как нам поступать после его смерти. Мы только исполняем задуманный им план. Но сейчас не время об этом говорить: твои единомышленники ведут себя так, что мне пришлось на время забыть о подготовке военных машин и заняться борьбой с заговорщиками, потому что царя окружают растяпы, которые не могут защищать нас от врагов родины.
      — Ты имеешь в виду наши переговоры с римлянами? — сказал Фрасон. — Но никакой закон не запрещает вести такие переговоры. Наша единственная цель — спасти гибнущую родину.
      — Тоже мне спасители! — перебил его Архимед. — Мне только что удалось раскрыть заговор против молодого царя, его организовали твои друзья. Если бы не придуманная мною хитрость, Гиероним был бы уже мертвым. Боюсь, как бы тебе не пришлось думать не о спасении родины, а о спасении своей шкуры!
      — Что ты говоришь? Не выдумка ли это? Я, Фрасон, во всяком случае, никакого участия в этом заговоре не принимал, этого вы никогда не докажете! Я не боюсь вас! Но я не советовал бы вам раздувать это дело, это было бы очень глупым шагом!
      — Почему глупым? — спросил Адранодор.
      — Гиероним очень непопулярен в народе. Союз с Карфагеном, грубый прием, оказанный им римским послам, нелепое требование вернуть подарки, которые Гиерон в свое время послал римлянам, — все это либо глупость, либо он нарочно вызывает римлян начать войну против Сиракуз.
      — Все, что делает царь, он делает с согласия военного совета, и я полностью одобряю его действия, — гневно сказал Архимед. — Да и вообще тебе в доме Адранодора нечего делать: ты ничего здесь не выведаешь. Ты бы лучше поскорей пошел прятать свои богатства, я ведь знаю, что вам, богачам, дороже жизни! А мы займемся своим делом.
      Со времени этого разговора прошло более двух лет. За это время произошло много событий.
      Независимая политика, которую вел сиракузский царь Гиероним, привела к тому, что римляне твердо решили убрать его со своего пути. Они двинули войска против союзных с Сираку* зами городов Сицилии.
      Сиракузам не помогла и помощь Карфагена. Когда римские войска стояли уже поблизости от Сиракуз, римским агентам удалось убить царя Гиеронима. Так же погиб и родственник царя Адранодор, в доме которого происходил спор Архимеда с богатым купцом Фрасоном.
      Богачи, придя к власти, поспешили заявить, что Сиракузы будут подчиняться римлянам. В своем низкопоклонстве перед завоевателями они дошли до того, что даже послали сиракузское войско на помощь римлянам, разорявшим города Сицилии.
      Однако воины, увидев, как бесчеловечно ведут себя в Сицилии захватчики, поняли, что ожидает Сиракузы, если римляне овладеют островом. Они отказались участвовать в походе и вернулись в Сиракузы.
      Власть снова перешла к противникам римлян. Был захвачен огромный пятиярусный римский военный корабль, на котором находились римские послы; едва удалось удержать народные массы от убийства послов.
      После этого римский флот и сухопутное войско, уже находившееся в Сицилии, двинулись к Сиракузам и осадили их с суши и с моря.
      Фрасон, в последнее время отошедший от политических дел, уныло бродил вдоль городской стены. Всякое сопротивление римлянам казалось ему нелепым и бессмысленным. Римский флот состоял из 60 огромных хорошо вооруженных судов, трех-ярусных и пятиярусных. На кораблях находилось большое число воинов, закаленных в боях. Но главную силу римского войска составляли не испытанные воины. Римляне привезли с собой множество метательных и осадных машин. Одни из этих машин выбрасывали огромные камни, другие могли бить по каменным стенам тяжелыми таранами.
      Фрасон видел с городской стены, как огромный флот подплывал к Сиракузам.
      — Не пройдет и нескольких часов, — думал он, — как стены будут проломаны и римляне войдут в город.
      И он уже стал подумывать о том, как спасти свою жизнь. Ему уже заранее удалось приготовить подземный ход, через который он в тяжелую минуту мог выйти за стены города.
      Но в это время произошло что-то такое, чего Фрасон совершенно не ожидал. Навстречу римлянам не вышло ни одного сиракузского судна, никого не было и на зубцах стен. Но из отверстий в городской стене вдруг начали вылетать огромные камни, каждый весом в четверть тонны, множество стрел, огромные куски свинца. Все это неслось со страшным шумом и свистом, точно попадая в римские корабли, которые начали быстро выходить из строя: разбивались корпуса, разрывались болты и уничтожались скрепы, воины прыгали в воду и спасались на лодках.
      Все это было делом рук гениального инженера Архимеда.
      Римский флот был, однако, очень велик, и уцелевшим кораблям все же удалось подойти к самой городской стене. Фрасон с трепетом ждал, что будет дальше.
      Но тут произошло что-то еще более неожиданное: Фрасону стало казаться, что он попал в мир волшебной сказки. Внезапно из отверстий в стене высунулись странные бревна, загнутые в виде рога, гигантские лапы, какие-то клювы, вроде журавлиных. Эти лапы и клювы охватывали корабль за нос, подымали нос в воздух и ставили корабль вертикально. Меньшие корабли эти лапы поднимали иногда высоко над морем; суда раскачивались, вися в воздухе, и с них сыпались матросы в воду. Затем лапа отделялась и переводилась на другой корабль. Схваченный лапой корабль опрокидывался, и лишь немногим матросам удавалось спастись...
      И Фрасон увидел то, чего он уже никак не ожидал: римский флот и римское войско отошли от городской стены, прекратили сражение.
      Фрасон понимал, что римляне не уйдут домой: еще не было случая, чтобы римляне отказывались от своих планов. Возобновят ли они приступ, будут ли пытаться вынудить город к сдаче голодом или рассчитывают на помощь изменников в городе?
      И Фрасону стало стыдно за всю свою прежнюю деятельность. Ему было уж за семьдесят лет, он любил свой город и много говорил о патриотизме, о долге перед родиной, но в сущности ничего не сделал для родины. Он всегда только боялся, как бы чего не вышло, и накопил богатства. Ему не хотелось умереть врагом родины, он хотел хоть перед смертью совершить патриотический поступок. А сейчас самое важное для родины — знать намерения врага.
      У него была приготовлена лазейка для выхода. Он знал, что даже если римляне поймают его, то вряд ли они его убьют: он известен как бывший вождь римской партии. Пробравшись во вражеский лагерь, он мог бы добыть ценные сведения.
      Фрасону с группой преданных ему молодых людей удалось выйти через подземный ход и подойти незаметно к берегу моря. Но здесь случилось нечто непредвиденное.
      На берег были выброшены остатки римского вестового судна. Судно было разбито снарядами Архимеда. Людей на нем не было. Они, очевидно, или были убиты, или бежали. Среди выброшенного хлама Фрасон увидел большую цилиндрическую коробку; он знал, что в таких коробках римляне хранят всякие документы при перевозке по морю. Он вскрыл коробку. В ней лежало донесение Марцелла римскому правительству. Хотя оно было написано в веселом, шутливом тоне, но было совершенно ясно, что Марцелл чрезвычайно обеспокоен тем, что произошло. Здесь было написано:
      «Как это ни нелепо, но нам приходится изменить наши планы из-за одного старичка, математика Архимеда. Этот человек решил напоить наши корабли допьяна морской водой. Из-за его машин известные своей храбростью римские солдаты стали так трусливы, что если замечают, что над стеной движется кусок каната или бревно, то кричат: «Вот оно! Вот оно!» — и бегут, думая, что это новая машина Архимеда, несущая им смерть. Я думаю, что нам надо перестать драться с математиком Бриареем 1. Он, сидя спокойно у моря, уничтожает наши корабли, затмевая подвиги сторуких великанов. Мы не можем идти на такие потери, вдобавок в войске паника. Все наши силы должны быть теперь направлены на то, чтобы не дать карфагенянам подойти к городу на помощь Сиракузам. Тогда в городе начнется голод, а остальное будет доделано нашими друзьями, которых немало в Сиракузах. Терпение — высшая добродетель римлянина».
      Фрасон был замечен гарнизонными воинами с городской стены, его приняли за перебежчика, и он пал, сраженный меткой
      1 Бриарей — один из сторуких гигантов, о которых рассказывается в греческих мифах.
      стрелой. Но, умирая, он приказал своим спутникам передать перехваченное письмо руководителям Сиракуз, и это было выполнено. ..
      Восемь месяцев осаждали римляне Сиракузы. Они пускали в ход всяческие уловки, передавали изменникам, находившимся в городе, большие суммы денег, но идти на приступ больше ни разу не осмеливались.
      Древний историк Плутарх писал по этому поводу:
      «Такова чудесная сила одного гениального человека. Располагая огромными силами, сухопутными и морскими, римляне надеялись с первого же приступа взять город и сделали бы это, если бы кто-нибудь удалил из Сиракуз одного старичка. Но он был, и римляне не решались идти даже на приступ».
      Расчеты Архимеда и его соратников оправдались: карфагенянам удалось прорваться в город на помощь сиракузянам. Си-ракузян погубило случайное обстоятельство: в войске карфагенян началась чума и сицилийские греки утратили могучего союзника. В городе началась паника. В результате голода и упадка духа среди сиракузян изменникам удалось передать в руки римлян одно из сиракузских укреплений, и тогда судьба города была решена. Римские воины вторглись в Сиракузы, подвергли жителей всевозможным насилиям. Кровь текла потоком. Из оставшихся в живых многие были обращены в рабство.
      Убит был и знаменитый математик Архимед. О его смерти рассказывают следующее. В разгар боя на улицах города Архимед сидел на пороге своего дома, углубленный в нарисованные им на дорожном песке чертежи. Пробегавший римский солдат наступил на рисунки, и тогда Архимед бросился на римлянина с криком: «Не тронь моих чертежей!» Разъяренный солдат ударом меча убил Архимеда.
      Легенда о гибели ученого придумана впоследствии, чтобы создать образ углубленного в свою науку и оторванного от жизни мудреца. Нелепость поведения Архимеда в этом рассказе оправдывала зверства римских солдат. Достоверные факты жизни Архимеда опровергают легенду о том, что он был убит случайно. Архимед был не только великим ученым, но и патриотом, активным борцом за свободу и независимость. Он пал, защищая родной город.

|||||||||||||||||||
Распознавание текста книги с изображений (OCR) — творческая студия БК-МТГК.