DjVu

      Два билета на электричку

      Изза дождей я и Петька целую неделю не могли съездить на озеро. Но вчера утром он разбудил меня и крикнул:
      — Едем! Погода!!
      Я быстро оделся, положил бутерброды в Петькин нейлоновый пакет, и мы выбежали на улицу. До вокзала мы шли босиком по тёплым лужам. Последние пузыри отражали нас и удивлённо таращились, совсем как бычьи глаза.
      Около пригородных касс я неуверенно сказал Петьке:
      — Может, возьмём билеты?
      Он посмотрел на меня так, что я стал переминаться с ноги на ногу, как будто стоял перед учителем. Я даже разозлился на себя. Чего я трушу? Одни мы, что ли, поедем без билетов?
      Конечно, я немного трусил, но главное, я помнил, как мой отец сказал мне: «Это — мелкое воровство!» Совсем недавно я ехал в троллейбусе без билета и попался. Контролёр из детской комнаты милиции позвонил отцу. Я пришёл домой, и он сказал: «Это — мелкое воровство!»
      Петька добродушно похлопал меня по спине:
      — Ладно. Всё равно вагоны сейчас полупустые. А если хочешь, купи себе один билет, — добавил он ехидно.
      Я уныло подумал, что один билет я, конечно, не куплю. Я не успел понять, почему, но почувствовал, что сделать это так же невозможно, как не поделиться с Петькой бутербродом.
      Однако хитрющий Петька догадался, что я борюсь с самим собой, и сказал:
      — На озере купим кремсоды. Ты любишь кремсоду?
      У меня даже защекотало в горле: так я люблю эту шипучую воду.
      — Главное, не трусь. У меня есть система. Ты читал про рыбкулоцмана, которая перед акулой плавает?
      — Ну, читал…
      — Вот мы и найдём себе лоцмана. То есть «зайца». И будем за ним следить. Как только покажется контролёр, лоцман побежит в другой вагон — и мы за ним. Только солидно, поакульи, понял?
      Мы уже подходили к платформам, но я рассмеялся, до того неожиданной и забавной показалась мне Петькина «система».
      Когда мы подошли к электричке, я заволновался и пугливо посмотрел по сторонам. Петька сказал:
      — Чего ты вертишься? Иди спокойно, как будто у тебя сезонка.
      Мы проходили мимо новеньких зелёных вагонов. Я с тоскливой завистью заглядывал в окна. Пассажиры читали, ели мороженое, обмахивались платками, откинувшись на спинки сидений, и просто разговаривали друг с другом. А какойто толстый гражданин, высунув в окно синеватую бритую голову, блаженно и часто дышал. Он взглянул на меня и почемуто улыбнулся, словно говорил:
      «Вот я какой счастливый! Билет я взял! Не простой билет, а туда и обратно. Уф! Уф!»
      Петька всё время молчал. Я со злостью сказал ему:
      — Нечего выбирать вагон. Теперь всё равно. Пошли в этот.
      Петька остановился и промямлил:
      — Может, возьмём?.. А?
      На лице его уже не было выражения храбрости и презрения. Оно стало беспомощным и очень честным. Но тут я не удержался. Я мстительно захохотал, я заплясал на платформе и сказал сквозь зубы:
      — О! Теперьто мы не возьмём. Я тебе покажу акул и лоцманов. Пошли!
      Я прыгнул на площадку и вдруг на полу прямо перед собой увидел два жёлтых, с большими чёрными цифрами «5» билета.
      Они лежали рядышком и были такими ровными, ни капельки не помятыми и чистыми, что я мгновенно сообразил: сегодняшние! Действительны!
      Петька сказал шёпотом: «Ура, ура!» — и сразу же вбежал в вагон и занял место у окна.
      Я поднёс оба билета к глазам. Маленькие дырочки проколов стали голубыми на фоне неба. Они обозначали дату выдачи билетов. «Сегодняшние! Действительны!» — радостно сказал я про себя и тоже зашёл в вагон. Но как только я взглянул на пассажиров, сердце у меня ёкнуло. Я покраснел и остановился в проходе.
      Я подумал: «Надо было перейти в другой вагон. Ведь люди, потерявшие билеты, едут в этом вагоне. Может быть, вон те девушки с книжками? Или устало вздремнувшие парни? А может, высокий строгий старик и бабушка в тёмных очках? Или двое военных? Кто же? Ведь наверняка люди, потерявшие билеты, едут в этом вагоне.»
      Я взглянул на Петьку. Удобно устроившись, он уже не обращал на меня внимания и наклеивал на слегка порванную пятёрку белый бумажный лоскуток. В ту минуту я ненавидел Петьку за все его плутовские системы. Только назло ему, хотя мне очень не хотелось этого делать, я крикнул на весь вагон:
      — Кто потерял два билета?
      Дремавшие парни вздрогнули и полезли а карманы. Ничего не сказав, они снова задремали. Одна из девушек встряхнула книжку над скамейкой и облегчённо вздохнула. Бабушка в тёмных очках чтото сказала строгому старику. Он презрительно улыбнулся и закрыл глаза. Наверно, это означало, что он не допускает даже мысли о потере билетов. А Петька, схватившись за голову, раскачивался из стороны в сторону. Я понял, что он проклинает меня. Какаято тётенька загремела бидонами. Потом она сказала:
      — Никто не потерял. Старые, небось. Садись, сынок.
      У меня отлегло от сердца. Я сел напротив Петьки. Он со злостью вырвал у меня билеты и положил их в карман. Лицо его снова стало храбрым. Он развернул нейлоновый пакет и сказал:
      — Люблю есть в поезде! Ничего не может быть вкуснее! Ты будешь?
      Я сказал:
      — Не буду. Ты тоже не будешь. Съедим на озере. — И положил пакет на дюралевую полочку.
      Петька посмотрел на военных, сидевших невдалеке, и не стал спорить. А мне вообще не хотелось разговаривать.
      Я и не заметил, как тронулась электричка. Она шла тихотихо, почти неслышно и слегка покачивалась, как будто разминалась.
      За окном мелькнул дом путевых обходчиков, огромный снегоочиститель, окрашенный в оранжевый цвет. А фонари стрелок казались мне квадратными ромашками с жёлтым кружком посерединке. Они росли, как на лугу, на привокзальных путях.
      Мы ехали в моторном вагоне. Моторы ровно жужжали: «Ууу», — как будто электричка говорила: «Ууух! Как здорово!» И правда, это было здорово — чувствовать на плечах скорость разгона. На секунду я даже зажмурился от удовольствия.
      Земля за окном завертелась, и вдали белые дома заводского посёлка казались макетиками на зелёной подставке, совсем как на строительной выставке. А когда мы проезжали мимо ТЭЦ, две огромные трубы косо откинулись, словно падали против хода электрички.
      Вдруг Петька ударил меня по коленке:
      — Смотри!.. Вон лоцман… В тамбуре…
      Я сел рядом с Петькой. В тамбуре стоял наголо остриженный парень в форме ремесленника. Фуражку он держал в руках и курил, внимательно всматриваясь в проход следующего вагона.
      Петька заёрзал на сиденье.
      — Смотри, как он волнуется! Точно, без билета. Трус несчастный… Но это лоцман! Такого лоцмана не каждая акула имеет. Лоцман первый сорт! Если пойдут контролёры, он бросится в другой вагон. И мы за ним.
      Я удивлённо сказал:
      — У нас же есть билеты.
      Петька перешёл на свой любимый заговорщицкий шёпот:
      — Всё надо проверять на практике. Я докажу, что с лоцманом можно проехать без билета. Пусть будет понастоящему. Всё надо проверять на практике. Правда?
      Я уныло кивнул, хотя и чувствовал, что Петька совсем не прав. Только для того, чтобы доказать ему это, у меня, как всегда, не хватило времени.
      Ремесленник заметил, что мы за ним следим, и заволновался пуще прежнего. Он то и дело оборачивался, часто затягивался сигареткой и метался по тамбуру, как загнанный заяц. Вдруг он застыл на месте, низко пригнул голову, словно решил отчаянно защищаться, и с вытаращенными от страха глазами, тяжело дыша, бросился бежать через наш вагон.
      Петька схватил меня за руку. Я хотел вырваться и сказать, что у нас есть билеты, но он тянул меня, цепкий, сильный, и я побежал сам, потому что пассажиры уже подозрительно поглядывали на нас. На ходу Петька сказал:
      — Лоцман первый сорт!
      Мы следом за «лоцманом» вбежали в соседний вагон. «Лоцман» неожиданно сел на скамейку, а я и Петька лицом к лицу столкнулись с высоким пожилым контролёром в синем кителе. Ремесленник покраснел, надулся, схватился за живот и, показывая на нас пальцем, противно захохотал: «Гыыы!» Потом он достал из кармана сезонку и снова захохотал, растягивая рот до ушей.
     
     
      Старушка, похожая на учительницу, сказала:
      — Дурацкий смех!
      Ремесленник замолчал, а мы с Петькой тупо смотрели друг на друга и не могли сдвинуться с места.
      Всё же я, не глядя на контролёра, сел на скамейку напротив того самого толстяка, который блаженно дышал, высунувшись из окна, когда мы шли по платформе, Он читал газету. Я пригнулся и стал рассматривать карикатуру на последней странице, хотя меня так и подмывало броситься на Петьку, схватить его за грудки и трясти и спросить:
      «Почему ты вечно втягиваешь меня в приключения? Почему все твои «системы» действуют наоборот? Почему? Почему? Отвечай!».
      Петька присел рядом. Я бы не удержался, если бы взглянул на него. Я прочёл фразу над карикатурой: «Премьерминистр Японии Киси предаёт интересы своего народа», — и, чтобы отвлечься, подумал: «Слово «премьерминистр» надо было поставить в кавычки. Потому что какой же он премьерминистр, если предаёт интересы своего народа…»
      Потом я спросил Петьку:
      — Ну что, лоцман показал контролёру билет?
      Петька сказал:
      — Угу… смотри… там заваруха…
      Налево от нас розовощёкий старичок в белом костюме и в панаме чтото объяснял контролёру. Контролёр пожимал плечами. Старичок громко, очень вежливо и твёрдо сказал:
      — Я кристаллически честный человек. Я видел, как Толя подошёл к кассе и взял билеты. Он положил их в карман. Поверьте мне. Я кристаллически честный человек. Толя, поищи ещё раз.
      Контролёр спросил худощавого тонкогубого мальчика:
      — Может, выронили, когда доставали платок?
      Мальчик заныл: «Дааа» — и разревелся.
      Старичок сказал:
      — Безусловно, я заплачу штраф. Но дело не в этом. — Голос его задрожал, когда он обратился ко всем пассажирам. — Я кристаллически честный человек!
      Я подумал: «Как это кристаллически?» А мальчик заревел ещё громче. В этот момент Петька вскочил с места, подбежал к старичку и сказал:
      — Вот ваши билеты! Мы нашли их на площадке.
      Контролёр добродушно усмехнулся.
      — Не верите? — продолжал Петька, сделав героическое лицо, — честное пионерское, мы нашли их! Честное пионерское!
      Контролёр взял билеты, внимательно проверил их и снова усмехнулся, посмотрев на Петьку. Потом спросил старичка:
      — До какой станции едете?
      — До Покровской, — ответил старичок.
      Контролёр ещё раз усмехнулся, сказал: «Так, так» — и взъерошил Петькин рыжий чуб. А старичок пожал его руку.
      — Я очень благодарен. Очень. Вы кристаллически честный человек.
      Я не мог при этом не улыбнуться и злиться на Петьку почти перестал. Всё же он хороший парень! Петька кивнул в мою сторону. Старичок подошёл и тоже сказал мне дрожащим голосом:
      — Большое спасибо. Вы кристаллически честный человек.
      Лицо у старичка было розовое и доброе, а глаза голубыеголубые, и мне стало обидно, что на самом деле я не кристаллически честный человек.
      Старичок подошёл к переставшему реветь мальчику:
      — Толя, ты растяпа. Встань и скажи спасибо этим ребятам.
      Толя не встал, но сказал злым и кислым голосом:
      — Спасибо.
      А ремесленник притворился спящим.
      Петька стоял рядом с контролёром. Контролёр подозвал меня. Я подошёл, и он сказал:
      — Идите за мной.
      Стараясь не смотреть на пассажиров, мы шли за контролёром через весь состав в головной вагон.
      Петька шепнул мне:
      — Неужели не простит? Мы же поступок совершили. Благородный же поступок… А?
      Я молча показал Петьке кулак.
      Мы зашли в головной вагон. Контролёр открыл дверь служебного помещения, и я как вкопанный встал на пороге.
      Прямо на нас неслись две сверкающие подоски рельс. Чёрные шпалы друг за дружкой летели под электричку. Я подбежал к окну рядом с кабиной машиниста, и мне показалось, что это край пропасти, что электричка стоит на месте, а полосатые столбики, деревья по обеим сторонам пути, железные фермы светофоров, и рельсы, и шпалы мчатся с огромной скоростью нам навстречу.
      Мы с Петькой прильнули к стеклу, совсем забыв о билетах и о молчаливом контролёре. Потом контролёр незаметно подошёл сзади и шутливо столкнул наши затылки. Мы обернулись.
      Он сказал:
      — Значит, вы действительно безбилетники? Зайчики, значит? А я думал: вот это ребята! Свои билеты отдали, выручили старичка.
      Петька шмыгнул носом. Контролёр улыбался. Я сообразил: «Наверно, набрал много штрафов. Поэтому и рад…»
      Контролёр сказал:
      — А вы знаете, что, кроме вас и старичка с этим плаксой, в поезде больше нет безбилетников?
      — Как старичка?! — спросили мы в один голос.
      — А вот так. У них не было билетов. Плакса не растяпа. Он простой обманщик. Подошёл к кассе и сделал вид, что берёт билеты. Деньги проест на мороженое.
      — Вот это да! — восхищённо сказал Петька, увидев в этом основные черты новой «системы». Правда, он тут же добавил: — Вот это негодяй! Но как же вы узнали?
      — Проверил билеты в остальных вагонах. У одного парня с девушкой их не оказалось. Дали мне честное слово, что потеряли. Едут они до Грибной. Это в пятой зоне. Старичок едет до Покровской. Это в третьей. Дело в том, что билеты, которые вы нашли…
      — Пятая зона там была! — перебил я контролёра.
      — Вотвот. Такието дела. Вы на озеро? — спросил контролёр.
      — Ага… купаться, — ответил Петька.
      — Вам сходить на следующей. Поедете обратно — садитесь на поезд 16.44. В первый вагон. Тогдато мы и поговорим о зайчиках.
      Я подумал: «Сейчас он скажет: «Мелкое воровство». Контролёр этого не сказал, Может быть, он понял, что нам и так очень стыдно.
      Мы с Петькой не оправдывались. Мы стояли и молчали, пока электричка не остановилась. Когда мы вышли, контролёр сказал:
      — А плаксато каков? Старичка не хочется расстраивать. Пока, ребята. Помните, 16.44!
      Электричка тронулась. Я крикнул:
      — Спасибо!
      Мы с Петькой ждали, когда мимо нас пройдёт вагон, в котором ехал старичок с хитрым мальчишкой. Мальчишка стоял у окошка и ел мороженое. Он позеленел от злости, показал язык с прилипшей к нему вафлей и держал его высунутым, пока вагон шёл вдоль платформы.
      Петька хотел плюнуть в окно, но удержался. Ремесленник, увидев нас, сделал «рожки». Мы ему тоже.
      — Мы бы справились с ним вдвоём? — спросил Петька.
      — Котлету сделали бы! — сказал я мрачно.
      Вдруг Петька схватился за голову, закачался и заныл:
      — Ты забыл бутерброды с котлетами, с сыром, с колбасой! Оо!
      Я действительно забыл бутерброды на полке, когда мы побежали в другой вагон. Петька чуть не плакал:
      — Когда приезжаю за город, я сразу хочу есть…
      Я сказал:
      — Это от воздуха. Сам во всём виноват. Перетерпишь. — Мне его стало жалко. Всё же он хороший парень! — Купишь булку вместо кремсоды. А когда приедем на вокзал, диктор объявит по селектору:
      «Копенкин Пётр. Зайдите в кабинет начальника вокзала. Вас ожидают потерянные бутерброды с котлетами, сыром и колбасой. Их нашёл кристаллически честный человек».
      Петька проглотил слюнки.
      Мы посмотрели в сторону озера. Над полем и берёзовой рощицей курилась синяя жаркая дымка, а над озером не курилась, потому что в нём было много ключей и даже июльское солнце как следует не согревало чистую озёрную воду. И как только мы подумали о ней, нам стало жаркожарко. Захотелось окунуться и плыть под водой, а потом вынырнуть, лечь на спинку и долго смотреть на синее низкое небо. Петька сказал:
      — Бежим. Ты прав. Я куплю булку.
      Я ответил:
      — Как хочешь! Я всё же выпью кремсоды.
      Петька не стал меня переубеждать, и мы наперегонки побежали к озеру.
     
     
      Научное открытие
     
     
     
      В воскресенье мой отец купил книжку «Внушение на расстоянии». Он читал её весь день, то и дело говорил: «Странно… странно…» — и на все мои вопросы отвечал: «Отстань… возьмись за уроки…»
      Тогда я попросил его помочь мне решить задачу. Он понял, что просто так от меня не отвязаться, и рассказал, как на американской подводной лодке один человек почти без ошибок делал рисунки, которые ему диктовали через воду и на большом расстоянии другие люди. Ещё он рассказал про опыты нашего профессора. Профессор, сидя в изолированной будке, тоже на расстоянии усыплял, а потом успешно будил девушку.
      — В общем, — сказал мой отец, — учёные сейчас спорят и продолжают делать опыты. А ты решай задачку.
      Но я уже не мог успокоиться. Я сразу размечтался, как я проведу серию опытов и совершу научное открытие. Открою какойнибудь закон. Закон имени Вовки Рыжикова! Главное, меня очень обрадовало, что для опытов передачи мыслей на расстояние не нужно ни проволоки, ни стеклянных трубочек, ни разных прожигающих брюки жидкостей. Я сказал:
      — Пап! Пойду к Ленче. Проверю задачку. Всё равно в учебнике нет ответа.
      Мой отец только махнул рукой, и я пошёл к Ленче. Так звали мою одноклассницу и соседку по подъезду Лену Котенкову. В третьей четверти ей не повезло. Она увлекалась книжками и нахватала плохих отметок по всем предметам.
      Дверь мне открыла Ленчина мама. Я прошёл в маленькую Ленчину комнату и нарочно громко сказал:
      — Давай решать задачку!
      Ленчина мама вздохнула за дверью.
      — Давай! — тоже нарочно громко сказала Ленча. Она поняла, что я пришёл с чемто интересным.
      Под шелест тетрадей и учебников я шёпотом рассказал ей всё, что услышал от отца о передаче мыслей на расстоянии.
      — Это всё неправда, — сказала Ленча, — как о снежном человеке. Говорили… говорили…
      — Нет, правда! Надо нам сделать опыт и не один, а штук десять и всё проверить! Представляешь, что тогда будет?.. Один пешеход А вышел из пункта Б… (Это на цыпочках вошла Ленчина мама, улыбнулась, взяла кофточку и ушла.) Знаешь, что будет? Всё подругому! — я собрал в кулак весь свой ум, чтобы сразу поразить Ленчу сильным примером. — Вот смотри. Сидим мы и решаем задачку, а ответа в учебнике нет. Что делать?
      — Позвонить любому отличнику, — сказала Ленча.
      — Не надо нам звонить и попрошайничать. Мы лучше подойдём к окошку и скажем про себя: «Эй… товарищ Сырнева, вы почему ответа не дали на задачку? Жалко стало? Говорите нам ответ! Говорите! Говорите!» А она вдруг за письменным столом спохватится: «Айяяй! Ответ и не дала на 235 задачку». И подумает: «А и Б встретятся через 8 часов». А её мысль перелетит к нам вместе с ответом.
      Вдруг я замолчал и замер. Мне показалось, что ктото в моей голове говорит: «Через 8 часов… 8 часов… 8 часов».
      Я, заикаясь, спросил Ленчу:
      — У тебя какой ответ?
      — А увидит Б через 1467 часов.
      Я бросился за стол:
      — Так долго они не могли ходить. У меня через 29 часов.
      Мы заново решили задачку и остолбенело уставились на цифру ответа «8», которую я вывел дрожащей рукой.
      Ленча побежала звонить, а я просунул голову в форточку, чтобы немного остыть.
      — Ой! Вовка! — крикнула Ленча в коридоре и повесила трубку.
      Я взял себя в руки и встретил её спокойно.
      — Ну что! А ты — «снежный человек… говорили… говорили…» Будешь делать опыты?
      — А уроки? — сказала Ленча. — Завтра география, русский, история. У меня по ним двойки! Я же две недели собрание сочинений Чехова читала. Ну и… вот.
      — Ха! — меня осенило. — Самый опыт! Ты и не учи уроков. Совсем. А завтра, только начнётся урок, поднимай руку. Они же любят, когда мы сами вызываемся. Только не бойся. Выходи к доске и смотри на меня. Я сегодня всё выучу назубок, отцовскую книжку почитаю и передам тебе на расстоянии домашние уроки.
      — А вдруг?
      — Ты же видела! — я сжал Ленчину руку. — Ничего не учи. Посмотришь, пятёрка будет.
      Но Ленча продолжала сомневаться:
      — Давай лучше ты сначала ничего не выучишь…
      — Кто сильней? Я! Я! Вдруг у тебя силы не хватит переслать мысль от парты до доски. И потом, тебе же лучше. Не будешь сегодня учить уроки и пятёрку получишь.
      — Ну ладно, — сказала Ленча и вздохнула. — Так и так ничего не успею выучить.
      Я обрадовался, что мы успели договориться, потому что за мной пришла моя мама. Она погладила меня по голове и сказала:
      — Кажется, мой взялся за ум. Я им довольна вот уже двадцать пять дней.
      — А моя невыносима, — страдала Ленчина мама. — Её вызывают отвечать, а она молчит. Недавно мне стало ясно почему. Вместо занятий Лена буквально глотает книгу за книгой. Я была вынуждена вынести из дома всю художественную литературу. И не верну, пока не исправит отметки. Пусть ваш Вовочка почаще заходит. Он так хорошо влияет на Лену. А ты… — Ленчина мама чуть не заплакала. — Если бы ты у доски хоть на секунду вспомнила о своей маме!..
      Мне это надоело. Я заторопился и напоследок твёрдо пронзил Ленчу взглядом: «Не учи уроки!» Ленча молча кивнула.
      Дома за обедом я рассказал моему отцу, как мне и Ленче удалось получить правильный ответ на расстоянии. Мой отец буркнул, не отрываясь от книжки:
      — Случайное совпадение.
      Спорить с ним было бесполезно. Вместо того чтобы пойти к Петьке, я засел за уроки, выучил их как следует, а вечером, когда мой отец уснул, взял у него книжку «Внушение на расстоянии» и читал её под одеялом, пока не разрядилась батарейка ручного фонарика…
      Утром по дороге в школу я сказал Ленче:
      — Только не бойся. После опытов будет легче. Домашние уроки начнём учить через день. День — ты, день — я. Времени свободного — во! Отметки — во! Между прочим, сегодня я называюсь телепат, а ты ещё както. Завтра поменяемся…
      Мы уже подходили к школе. Я постарался создать в себе большой заряд воли и напряжения, как учёные в книжке моего отца.
      На первом уроке у нас была география. Пока Матвей Иванович отмечал присутствующих, я написал на новой общей тетради «Дневник опытов» и посмотрел на Ленчу. Она трусила, но подняла руку. Матвей Иванович удивился:
      — Котенкова? Отвечать? Приятное событие. Прошу.
      Ленча вышла к доске. Я, волнуясь, сказал про себя: «Начали!» — и стал про себя же рассказывать урок географии. При этом я глаз не сводил с Ленчи. Она всё повторяла за мной почти слово в слово и вслепую не тыкала в карту указкой. Матвей Иванович прямо расцвёл.
      Я не выдержал и крикнул:
      — Ураа!
      Матвей Иванович сказал:
      — Рыжиков, дневник. Котенкова, пятёрка. Больше не читай на уроках.
      Он отдал Ленче «Трёх мушкетёров», а в моём дневнике написал: «Крикнул «ура».
      Я ни капли не обиделся, потому что мне хотелось заплясать на парте от удачи. Я записал в «Дневник опытов»:
      Вышла. Ответила. Пятёрка. Расстояние четыре шага.
      На русском я решил усложнить опыт и, когда Ленча сама вызвалась отвечать, заизолировался от неё учебниками. Игорь Павлович задал вопрос по грамматике. Я сразу про себя ответил, Ленча без запинки повторила. Тогда я пригнулся, поставил перед головой два портфеля, свой и Петькин, и послал Ленче ответы на несколько вопросов Игоря Павловича. Мне было жарко, и заболела шея. Наконец он сказал:
      — Видишь, Лена, всё очень просто.
      И опять я не выдержал и рассмеялся от радости.
      — А за тобой, Рыжиков, я давно и терпеливо наблюдаю. Положи портфели на место, — сказал Игорь Павлович.
      Я покраснел, но зато записал в «Дневнике опытов»:
      Русский. Вышла. Уроки прошли через два портфеля. Кожаный и дерматин.
      На переменке я пожал Ленче руку.
      — Только тсс!
      Мне хотелось сказать ей чтонибудь хорошее. Ведь любой мальчишка струсил бы на её месте. И я сказал:
      — У старших классов есть какойто закон Джоуля и Ленца. Я тебя возьму в свой закон. Рыжикова — Котенковой он будет. Продержись ещё на истории.
      На истории Вера Адамовна сама вызвала Ленчу. Я с «Дневником опытов» залез под парту и стал оттуда пересылать Ленче всё, что выучил дома. Она отвечала не совсем уверенно, но и не запутывалась в датах.
      — Рыжиков, вылези изпод парты!
      Я засунул «Дневник опытов» за пазуху и вылез.
      — Что ты там делал?
      Я хотел промолчать, но почемуто гордо заявил:
      — Научное открытие!
      Все, кроме Веры Адамовны, засмеялись.
      — Дай дневник. Продолжай, Котенкова.
      Я положил дневник на стол и, когда Вера Адамовна отвернулась, снова залез под парту.
      Вдруг Ленча замолчала. Я продолжал передавать, а Ленча всё молчала. Тогда я снова вылез, и Ленча заговорила. Я вздохнул с облегчением. Ей поставили четвёрку, а мне в дневник записали: «Вёл себя вызывающе. Сидел под партой». Но я подумал, что на Галилея тоже гонения были, и успокоился. Я даже решил, что раз опыты удались, можно рассказать о них Петьке и на чтонибудь поспорить. Петька, конечно, не поверил, и мы поспорили. Я на его японский значок, а он на мои бамбуковые палки.
      После уроков на школьном дворе я спросил Ленчу:
      — Ты почему замолчала? Всё могло рухнуть.
      Ленча была весёлойвесёлой. Она сказала:
      — Я на секунду вспомнила у доски о своей маме. Помнишь, она просила?
      Я стал ругать Ленчу и занёс в «Дневник опытов»:
      Молчала, потому что на секунду вспомнила у доски о своей маме. Чуть всё не испортила.
      Ленча нагнулась и стала гладить нянечкину кошку. Я подкинул портфель в воздух, крикнул Ленче:
      — Завтра я! Учи ботанику с французским! — и побежал на стадион, где уже тренировалось «Торпедо»…
      На следующий день, когда начался урок французского, я даже не волновался. Меня вызвали третьим читать наизусть стихотворение.
      Я выставил вперёд левую ногу, откинул в сторону руку, выпятил грудь и раскрыл рот, как Пушкин в лицее перед Державиным, но ни одной строчки в моей голове не появилось, хотя Ленча смотрела на меня так, как я её учил, — в упор и даже слегка шевелила губами. Я стоял в торжественной позе под смех всего класса, пока Нелли Петровна не сказала:
      — Садись, двойка.
      Я сидел, ничего не понимая. Всю перемену кричал на Ленчу и велел ей сократить расстояние. Она пересела на первую парту и испуганно сказала:
      — Это… как снежный человек… Говорила?..
      На ботанике я мучительно искал ошибку в опыте и подумал, что, если Ленче не хватает напряжения ума, значит, надо его усилить у себя. Я обрадовался, вспомнив заметку в «Технике — молодёжи». Там говорилось про то, что в наших мозгах иногда водятся биотоки.
      На подоконнике рядом со мной стоял аквариум. За ним горела лампа, согревавшая рыбок.
      Я вывернул лампу, помочил палец в воде, зажмурился и всунул его в патрон. Меня трясануло так, что я чуть не вылетел изза парты.
      — Вот ты чем на уроках занимаешься, Рыжиков! Сейчас же иди отвечать!
      Набравшись тока, я смело вышел к доске. Ленча усиленно зашевелила губами. Я молчал, уставившись на неё, и наконец уныло сказал:
      — Мичурин…
      — Ну, ну, продолжай… Положи лампу на стол.
      — Мичурин… он… — в голове моей опятьтаки не появилось ни одной мысли даже на тройку. — Он… сначала родился… в Мичуринске…
      — Допустим. Дальше.
      Я вроде Ленчи вспомнил на секунду моего отца и маму, но и это не помогло.
      — Он очень любил яблоки и многие другие фрукты и овощи… Он потом захотел помочь…
      — Кому?
      — Народу, конечно, — я разозлился и выпалил: — Кандиль с китайкой он скрещивал… Сам товарищ Калинин за опыты орден Ленина ему вручил. За научные открытия тоже.
      Ленча схватилась за голову.
      — Садись. Очень плохо. Это неудивительно при такой дисциплине.
      Я пошёл на место, согнувшись от горя. За два дня нахватал замечаний и двоек, проиграл Петьке бамбуковые палки, а опыт не вышел.
      Я с надеждой написал Ленче записку.
      «Может, ты всё выучила тогда? Вова».
      Ленча ответила мне на синей промокашке:
      «Я на всякий случай выучила. Лена».
      Я, выходя из себя от ярости, написал:
      «Марковь пареная!!! Что же ты не сказала!!!»
      Ленча ответила:
      «Не марковь, а морковь. Ты и не спрашивал».
      А после уроков ко мне пристал Петька:
      — Пошли к тебе. Я заберу палки. Отдашь?
      Мне, конечно, было жалко их отдавать. Я сказал:
      — Отдам. Только, чур, уговор. Если учёные докажут, что мысли всётаки передаются, ты мне вернёшь палки. Идёт?
      — Идёт! И значок японский в придачу, — на радостях пообещал Петька.
      — Ну пошли!
      — Пошли, пошли, — сказал я. И подумал: «А что дома буудет?..»
     
     
      Петька — тайный корреспондент
     
     
     
      Вчера перед самым концом сбора наш вожатый Слава сказал:
      — Так вот: и вам и мне надоело занимать третье место по сбору металлолома. Надо сделать рывок и выйти на первое. Летний автопоход по области — не шуточная премия. Очень не шуточная. Ну как, даём рывок?
      — Даём! — закричали мы хором.
      Когда ребята выбежали изза парт, Петька дал мне знак остаться в классе. Мы с ним подошли к аквариуму и сделали вид, что наблюдаем за самкой меченосца. Ребята в стороне обсуждали план победного наступления на новые земли, богатые металлоломом. Тогда, прильнув кончиком носа к зелёному стеклу аквариума, Петька прошептал:
      — С их планом никогда нам не победить и ни в какой автопоход не пойти. Понял?
      — Ага… — сказал я, смотря прямо в глаза самке меченосца. — Ты чтонибудь придумал?
      Я догадался, что Петька неспроста отозвал меня в сторону.
      — Придумал… Такое! Теперь не то что наш класс, а вся школа завоюет первую премию. Тсс!
      — Что придумал? Говори же! — У меня даже зубы заныли от любопытства.
      — Смотри!
      Петька расстегнул китель, распорол зубами зашитый кармашек, вытащил из него белую бумагу, развернул её, поднёс к самому моему носу и убрал обратно. Я только успел заметить фамилию Петьки и что на бумаге, перед орденом, большими красными буквами написано: «Пионерская правда».
      — Понял? — спросил Петька, и я кивнул головой, что понял, хотя на самом деле ничего не понимал. — С этой бумагой мы завтра пойдём на завод как корреспонденты. Я через забор видел там столько лома, что олеле!
      Я от удивления стоял перед аквариумом с открытым ртом, как будто передразнивал золотую рыбку, потом вслух подумал:
      — А почему тогда я твоих статей не читал в «Пионерке» и почему нам лом отдадут на заводе?
      — Я тайный корреспондент. У нас всё зашифровано, — сказал Петька. — Клянись — не проболтаешься!
      Я презрительно посмотрел на Петьку.
      — Ладно. Не обижайся. Сейчас некогда. Я к тётке еду. Завтра после уроков встретимся у булочной. Всё расскажу. Только — тсс! И насчёт лома узнаешь…
      Мы подкинули рыбкам корму и вышли из класса.
      На следующий день на уроках и переменках мне не терпелось узнать у Петьки, что он за тайный корреспондент и какой его план поможет нашему классу завоевать первое место по сбору металлолома. Петька только говорил с секретным видом:
      — Тсс! У булочной… Занеси домой портфель и приходи.
      После уроков я так и сделал. Петька ждал меня у булочной. Он дал мне пирожок с повидлом и сказал:
      — Ты, как я, перехитри пирожок. Сначала съешь тесто, а потом повидло. Кажется, что его многомного.
      Я разозлился:
      — Что ты мне «пирожок». Давай рассказывай!
      — Тсс. Так вот: я тайный корреспондент. У нас всё зашифровано. Читал на днях в «Пионерке» вопрос? Большие такие зелёные буквы: «Что ты сделал для украшения родного города?» Читал?
      — Чи… читал…
      — Так вот. Это они меня спрашивают!
      — Не моожет быть!
      — И я отвечаю, что сделал я или что сделали другие. Помнишь, две недели назад был вопрос… большие такие синие буквы: «О чём ты мечтаешь?» Тоже я отвечал. А ты и не подумал, наверно.
      — Здорово! А мне и в голову не пришло… Но где же всётаки статьи?
      — Тсс. Я всё в стихах описываю. Скоро почитаешь.
      Я задумался.
      — А как же нам лом отдадут?
      — Бумагу мою видел? Видел. Я корреспондент, а нас боятся директора, у которых чтонибудь неладно. Идём на завод. Всё увидишь. Весь лом, который у них пропадает, будет нашим.
      Мы, щурясь на солнце, пошли по тёплым улицам. Я смотрел на сизых голубей. Они барахтались в лужах на мостовой и, попадая в радужные разводы бензина, становились похожими на маленьких павлинов. Мне было весело. Петька молодец! Скоро каникулы! Первая премия! Автопоход! И пирожок такой вкусный! Больше я ни о чём не расспрашивал Петьку.
      Мы подошли к заводу. Это был большой завод. На нём работали наши отцы. Всю его территорию нельзя было окинуть глазом.
      Около проходной с вертящимися дверями Петька неожиданно остановился, стал оглядываться, потом отвёл меня в сторону и о чёмто задумался. «Струсил», — подумал я.
      Но Петька сказал:
      — Вперёд! За мной! Смело! Главное — в дверях не запутайся.
      Он достал из кармана бумагу и толкнул дверь. Я, держась за его хлястик, засеменил на цыпочках. Сзади вертящаяся дверь наступала мне на пятки и хлопала пониже спины.
      Проходя мимо вахтёра, Петька небрежно развернул бумагу.
      — Из газеты!
      Пока вахтёр чтото соображал, мы успели зайти за угол огромного цеха с застеклённой крышей. Петька сказал:
      — Теперь смотри и запоминай, где что лежит.
      Мы с трудом пробирались по талому, покрытому копотью снегу.
      Вдруг Петька остановился около больших бугорков. Он носком ботинка расколупал ледяную корочку на одном из них, и я увидел целую кучу ржавых болтов, резцов, какихто странных шайб, толстых полос стали и разных колёсиков. Мы присели на корточки и смотрели на всё это, как геологи на первые якутские алмазы.
      — Тут килограммов сто… и это ещё не всё, — сказал Петька сдавленным голосом.
      Снег на следующем бугорке мы разгребали руками. В нём было видимоневидимо частей старых рубильников и всяких железных штуковин.
      В общем, мы по колено в снегу бродили по широкому проходу между цехом и забором и зорко, как грибы в лесу, искали притаившиеся сокровища.
      У самого забора я нащупал ломиком, а потом раскопал с пяток электромоторов. Петька изредка вскрикивал: «Ой! Залежи проволоки! Арматурной!», «Ой! Шкивы и валики!», «Смотри что делается!», «Жалко же!», «Повыбрасывали, когда цех переделывали!»
      Вдруг Петька вскрикнул: «Аах!» Я обернулся и увидел около забора только Петькину голову. Мне даже страшно стало, до того она была одна на снегу, как в «Руслане и Людмиле». Голова Петьки испуганно хлопала глазами и пыталась чтото сказать.
     
     
      Я рванулся на помощь к Петькиной голове и тоже провалился по шейку. Петька сказал, скривив губы от боли:
      — В траншею… попали… Здесь станок валяется, а может, два… я ногу поломал…
      Я сразу стал подминать снег под себя, чтобы нам обоим выбраться, и правда увидел макушку токарного станка. Петька стоял рядом с ним. Наверно, он об него ударил ногу. Пока я откидывал снег в сторону, Петька стонал и с жадностью очищал станок. Потом я попытался вытащить Петьку, но он не мог шевельнуть ногой и никак не вытаскивался. Тогда я сказал:
      — Ты подожди, а я сбегаю за «Скорой помощью».
      Петька удержал меня.
      — Нет… не уходи… давай лучше кричать вдвоём.
      И мы начали кричать:
      — На помоощь! Ааа! Сюдааа! Эээй!
      Наверно, мы долго кричали. Вдруг изза угла показались двое рабочих в телогрейках. Они подбежали к нам и тоже закричали:
      — Ага! Попались!
      Петька напряг все силы и повысил голос:
      — Никто не попался! Прошу повежливей! Я корреспондент из газеты!
      Он достал из кармашка бумагу с орденом и красными буквами, помахал ею перед рабочими и спрятал обратно. Рабочие стали вежливо вытаскивать Петьку, а он разозлился и закричал:
      — Ведите нас к директору! Мы с ним сейчас поговорим!
      Мне хотелось смыться, но не мог же я бросить Петьку. Рабочие поддерживали его под руки. Я плёлся сзади. Петька сначала еле волочил ногу, потом здорово захромал и, наконец, пошёл сам. Рабочие чтото проворчали и оставили нас одних.
      В заводоуправлении я сразу подбежал к батареям и стал отогревать руки и ноги. В моих ботинках было полно снега. Петька дёрнул меня за воротник.
      — Пошли!.. Теперь понял, что первое место за нами?
      Служащие, ходившие по коридорам, не обращали на нас внимания. Петька, не раздумывая, толкнул дверь с табличкой «Директор завода». Мы вошли в небольшую комнату. В ней никого не было, кроме светловолосой девушки и чёрных телефонов. Девушка, взглянув на Петьку, спросила:
      — Вы к кому, мальчики?
      Петька снова достал бумагу и помахал ею:
      — Доложите директору: корреспондент «Пионерки».
      — Ага… — промямлил я.
      Девушка открыла другую дверь, обитую жёлтой кожей. Мы услышали много голосов. Потом всё стихло, и ктото, наверно директор, густым басом сказал:
      — Безобразие! Опять корреспонденты? От «Пионерки»? А от «Мурзилки» пока ещё нет? Что? Нука давайте их сюда!
      Петька, опередив девушку, первым вошёл в кабинет директора. Я — за ним.
      В кабинете за длинным столом, похожим на футбольное поле, сидели какието люди. Они захохотали, как только увидели нас.
      — В чём дело? — загремел бас.
      Я втянул голову в плечи, а Петька опятьтаки развернул бумагу и с полминуты подержал её над головой. Потом сказал:
      — Я — Копёнкин из газеты. Он — Рыжиков. Как же так, товарищи? Отдавайте нам металлолом! Всё равно он зря пропадает!
      Я тоже осмелел:
      — Пропадает!
      Все снова засмеялись.
      Девушка чтото сказала на ухо директору. Он поднял трубку телефона, набрал номер и пробасил:
      — Медпункт? Пришлите сестру, бинты и йод. Быстрей… Алло! Главный? Срочно попросите ко мне нашего зама по технике безопасности.
      Петька както сразу обмяк и попятился к двери. Я вспомнил слова из какойто книжки: «От храбрости Вилли не осталось и следа…» — и присвистнул про себя: «Вот это влип мой друг!» Ведь Петькин отец был этим самым замом по безопасности. Ещё бы немного, и Петька убежал из директорской, но я, притворяясь спокойным, хотя у меня горло пересохло от страха и щипало в носу, сказал:
      — Правда… товарищ директор… Всё равно всё валяется. Нам нужно… и газета велела…
      — Так… так, — сказал директор и угрожающе кашлянул, — кстати, покажи мне, Копёнкин, своё удостоверение.
      Петька вздрогнул, както растерянно улыбнулся и, покраснев, снова попятился к двери.
      — Прошу удостоверение! — повысил голос директор.
      — Давай! Чего ты? Струсил! — сказал я сквозь зубы и подтолкнул Петьку к столу.
      Петька долго рылся в кармане, пыхтел и, наконец, глядя себе под ноги, протянул бумагу директору.
      Тут прибежала медсестра с аптечкой, заставила унылого Петьку влезть на стул, задрала его штанину и стала смазывать коленку йодом. Петька сжал зубы и зажмурился. И снова все засмеялись, только директор сидел, мрачно задумавшись, и рассматривал Петькину бумагу.
      В этот момент пришёл Петькин отец. Увидев Петьку, он сразу вынул из кармана алюминиевую коробочку, достал из неё белую таблетку и зачемто положил под язык.
      А Петька притерпелся к йоду, наверно, решил «была не была» и, как настоящий докладчик, выбрасывая руку вперёд, заговорил:
      — Эх, вы! А? За тем цехом и резцы, и проволока, и болты, и электромоторы, и медные полоски, и стальные, и станок, об который я ранен! Похоронили его в могиле и даже засыпать забыли! Мы целым классом ходим, бывает, ходим, ищем всякий лом, ноги зимой мёрзнут, а у вас тут целые горы лежат! Эх, вы!
      — Ты как разговариваешь? Как здесь очутился мой сын? — сказал дрожащим голосом Петькин отец.
      И снова все засмеялись.
      — Я здесь не сын, — тихо заявил Петька, не слезая со стула. — Я — товарищ Копёнкин из газеты и товарищ Рыжиков тоже. И мы требуем отдать пятому «Б» лом, который мы нашли, и всё. И не думайте, что пионерский патруль только свистит на перекрёстках и проверяет «зайцев» в троллейбусах!
      Петьке было тяжелее, чем мне, но он держался молодцом, а я вспотел, как от чая с малиной, снял пальто и положил сзади себя на стул.
      — Вы что, воевать с нами собираетесь? — обиделся директор, не отрывая глаз от Петькиной бумаги.
      Мы с Петькой сказали: «Ага!» Петькин отец, сдерживая ярость, засучил рукава и обратился к директору:
      — Разрешите? — Наверно, он хотел за уши довести нас до проходной.
      И снова все засмеялись. Тогда директор вышел из себя:
      — Смеётесь, Волгин? Как обстоит дело со слесарным инструментом для подшефной школы? Безобразие!
      Один из смеявшихся сразу покраснел и часто заморгал глазами.
      — Батюшков! Вы уверяли меня в ноябре, что станки будут реставрированы и переданы школьной мастерской! Приказываю: реставрировать!
      Директор заглянул в Петькину бумагу и продекламировал:
      И чтоб моторы заурчали в школе,
      Как принесённые в тепло щенки!
      Петька почемуто радостно заулыбался, я был удивлён, что директор ни с того ни с сего заговорил стихами, а ещё один из смеявшихся изменился в лице и остолбенело смотрел в потолок.
      — Товарищи прорабы! Я завтра же побываю на стройплощадках и проверю…
      Петька перебил директора:
      — Чур, там тоже за нашим классом числится! Чур, мы первые у них лом нашли!
      Прорабы за столом чтото пролепетали и погрузились в блокноты. Им теперь тоже было не до смеха. Директор встал изза стола:
      — Инженер Копёнкин! Неужели я лично должен был проверить, засыпана ли траншея? Не вы ли сочинили лозунг: «В металлоломе 10 % железа и 90 % бесхозяйственности!» Составьте акт на ногу вашего сына.
      Петькин отец неловко затоптался на одном месте. Мне стало жаль всех присутствующих.
      — А вы! — директор загремел басом надо мной и Петькой. — Вы настроение мне, понимаете, сорвали и совещание испортили!
      Петька сполз со стула.
      — Передайте завучу — через десять дней привезём станки и инструмент. И можете писать в свою газету, что хотите. Всё! Марш! Забери своё… удостоверение!
      На обратном пути, когда мы подходили к проходной, вахтёр, нетерпеливо потирая руки, облизнулся, как будто собирался нас съесть. Наверно, Петькин отец объявил ему выговор. Мы побежали от проходной и перелезли через забор.
     
      …Через три дня мы всем классом пошли на стройплощадку нового заводского посёлка. Петька сказал ребятам, что он открыл новое месторождение металлолома.
      Каково же было наше удивление, когда за снесёнными бараками мы не нашли ни старых водопроводных труб, ни разбитых газовых колонок, ни чугунных бачков от уборных. Конечно же, их увезли по приказу директора, и нам ничего не досталось.
      А около новых домов взад и вперёд ходили бульдозеры и не было видно ни обрезков балок, ни скомканной арматурной проволоки, ни кусков кабеля. Всё это было самой главной Петькиной надеждой в борьбе за автопоход. У ребят опустились руки. Петька шёл сзади всех, зло пиная ногой старый ночной горшок. Короче, никакого лома мы не нашли. Я не стал ругать Петьку: ведь он хотел сделать лучше, но ему пришлось выпутываться и рассказать про историю на заводе. Ребята сказали нам:
      — Эх… тайные корреспонденты!
      А когда подвели итог школьного соревнования, наш класс слетел с третьего места на одиннадцатое. Зато шестой «А» бегал на переменке цепочкой, рычал, как колонна автомашин, и воображал, что переключает скорости.
      В этот же день на сборе наш вожатый Слава долго молчал, а потом сказал:
      — Автопоход, конечно, не шуточная премия, но Петька и Вова всётаки молодцы. Я заходил в цех и видел там два красивых станочка для нашей мастерской. И электромоторы для наждака, и ящики с инструментами и резцами. Между прочим, на них написано: «Сделано из лома, найденного пятым «Б».
     
      Ребята зашумели: «И на станках так напишем!», «Мы ими заведовать будем!», «В поход пешком пойдём!», «На машинах плохо!», «Шины лопаются!», «Бензином воняет!», «Ура!»
      — Вот как всё получилось! — толкнул меня Петька. — Вот что такое корреспондент! Даже директор понял.
      Я сказал:
      — Дай хоть посмотреть.
      Петька достал из кармана бумагу и под партой протянул мне.
      Я снова успел только заметить красные буквы: «Пионерская правда».
      — Вова! Чтонибудь интересное читаешь? — спросил наш вожатый Слава. — Дайка и нам посмотреть.
      Я взглянул на Петьку. Он сказал:
      — Ладно… дай.
      Слава прочитал бумагу сам, рассмеялся и стал читать вслух всему классу. И вот что, оказывается, было написано во всемогущей Петькиной бумаге:
     
      Дорогой Петька!
      Получили твои новые стихи. Чувствуется, что ты растёшь не по дням, а по часам. Нам понравился один образ в стихах о металлоломе:
     
      …И заурчат моторы в нашей школе,
      Как принесённые в тепло щенки.
     
      Отвечаем на твой вопрос: «мешок — ишак», «мелко — стамеска» — рифмы плохие.
      Конечно, стихи твои ещё слабы и напечатать их мы не сможем. Не унывай, пиши, присылай.
      С приветом! Редакция.
     
      Все ребята, и сам Петька, и наш вожатый Слава смеялись так, что к нам в класс заглянул завуч. Только я не смеялся и думал: «Вот почему директор заговорил тогда стихами, ему Петькины строчки понравились: «Как принесённые в тепло щенки»…
      Я с уважением посмотрел на Петьку и спросил:
      — А в газете был вопрос, большие такие чёрные буквы: «Куда катится Западная Германия?» Ты что будешь отвечать?
      Петька задумался и важно сказал:
      — Надо бороться за разоружение. А все пушки, и танки, и пулемёты, и ракеты, и пули выкинуть на металлолом!
      Глаза у него загорелись.
      — Представляешь?
      — Здорово! — сказал я и ещё раз с уважением посмотрел на Петьку.
     
     
      Ананас
     
     
     
      Мысль купить большой ананас пришла мне в голову на уроке географии. Пришла она неожиданно. Матвей Иванович рассказывал нам о Южной Америке, о её зверях, овощах и фруктах.
      Я, закрыв глаза, пытался представить в уме тропические джунгли, пантеру и анаконду, срывающую с пальм бананы и ананасы.
      Только почемуто вместо зверей и пальм я представил в уме витрину нашего овощного магазина.
      В ней, как богатыри на пьедестале почёта, на красных ступеньках стояли три ананаса. Большой, поменьше и совсем маленький. На зелёном хохолке самого большого висела бирка: «кг 1 р. 60 к.»
      — Рыжиков! Повтори! — окликнул меня Матвей Иванович.
      Я вздрогнул, встал и… ничего не смог повторить.
      — О чём ты думал?
      — Как о чём?.. О… о флоре и фауне…
      — Садись.
      Матвей Иванович продолжал рассказ, а я грустно думал о бирке «кг 1 р. 60 к.».
      Если бы я сказал дома: «Мам… мне почемуто ананаса захотелось…», — моя мама ответила бы: «Мне почемуто хочется, чтобы мой сын Вова стал круглым отличником…» Поэтому я, не откладывая дела в долгий ящик, забрался на перемене на парту и произнёс:
      — Слушайте меня все! Нам нужно по плану сделать полезное мероприятие? Нужно!..
      — Молодец! — перебил меня редактор нашей стенгазеты Валька. — Давно пора включиться в работу.
      — Так вот, — продолжал я, — давайте купим ананас! Большой! В складчину!
      — Не! Не! Не! — сразу же завопил Валька. — Ананас не является полезным мероприятием!
      — Наоборот — является. Я его отцу в больницу носила, — тихо сказала Людка.
      — А я этих ананасов могу и дома есть хоть каждый день, — похвалился Гарик.
      Он был хвальба и жадина.
      Все стали спорить. Я крикнул:
      — Кто «за»? Поднимите руки!
      Девчонкисластёны тут же подняли руки, почти все мальчишки тоже, а остальные, увидев, что полезное мероприятие принято большинством голосов, перестали воздерживаться. Я обрадовался, однако редактор Валька предложил:
      — Товарищи! Если уж на то пошло, мы его завтра утром купим, потом срисуем на рисовании и только потом съедим. Тогда будет полезное мероприятие. Я настаиваю.
      — Идёт! Обязательно надо его срисовать, — сказал Петька.
      Мы тоже не были против.
      На другой переменке я составил ведомость на двадцать шесть человек. Все внесли по пятнадцать копеек и по настоянию Вальки расписались.
      Утром перед уроками мы с Петькой встретились у овощного магазина.
      Продавщица быстро предложила нам несколько ананасов, но они были маленькими, а мы хотели выбрать самый большой. В очереди уже начали ворчать:
      — Вот чем они вместо школы занимаются…
      — По отцовским карманам мастера… Налопаются яств и в кино… Знаю… Сам бывший школьник.
      Ругаться с бывшим школьником не хотелось. Я от всей души попросил продавщицу:
      — Девушка! Дайте с витрины! А? Нам очень нужно.
      Продавщица быстро достала с витрины богатырский ананас. Денег у нас хватило. Даже ещё осталось девять копеек.
      По дороге мы подкидывали ананас на руках. Он и вправду был как богатырь в своей панцирной светломедной кожуре с зелёным темляком на макушке.
      В класс я внёс его в шапке, так же, как совсем недавно черепаху, и поставил на учительский стол. Девчонки запрыгали от радости, а мы, мальчишки, договорились взять на переменке у буфетчицы Настеньки глубокую тарелку и колбасный нож.
      Потом зазвенел звонок. Я снова положил ананас в шапку и спрятал в парту.
      На первом уроке Петька то и дело толкал меня в бок и канючил:
      — Дай хоть понюхать его… Он же пахнет…
      Весь класс поглядывал в нашу сторону и глотал слюнки.
      Между прочим, оказалось, что Гарик, который, по его словам, мог каждый день есть дома ананасы, почемуто отсутствует.
      На переменке мы любовались ананасом и говорили о тропиках. На втором уроке Петька решительно прошептал:
      — Не могу я больше ждать… Отрежь мою дольку… Тогда спокойно сидеть буду. И — всё… Я же видел на картинке ананас в разрезе…
      Я задумался: «Что же делать? Впереди ещё три урока, а есть охота, как никогда… Если пойти в буфет — пропадёт аппетит!..» Вдруг ананас станет от этого не таким интересным. Наверно, все ребята тоже так думали.
      В классе было тихо. Женя решал у доски трудную задачку и вотвот должен был получить двойку. Все за него болели. Я прошептал Петьке:
      — Давай притворимся, что мы его едим… Посмотрим, что будет…
      Мы тихо зачмокали, задвигали челюстями и, в общем, сделали вид, что глотаем ананас большими кусками. Все сразу стали грозить нам кулаками и делать страшные глаза. Мне за шиворот запихнули записку. Я прочёл её:
      Прекратите!!! Эх, вы! Товарищи…
      Пред. сов. отр. Блинов и др.
      Тогда я дал понять ребятам, что мы притворялись, и весь класс дружно вздохнул. Софья Васильевна сказала:
      — Чем вздыхать тяжко, лучше бы подтянули своего товарища.
      Женя из последних сил всё ещё мужественно держался у доски. Через полминуты он сдался, получил двойку, и урок кончился. Петька забрался на парту.
      — Ребята! Я ждать никак не могу. Я требую отрезать мне кусок! Я и по памяти срисую, а пока съем.
      — Правильно! — тут же пришёл в себя Женька.
      — Эх, ты! — сказал предсовета Блинов. — Первый же согласился сначала срисовывать.
      — И мне хочется… — робко заявила Людка.
      — Сорвётся же мероприятие! — запротестовал редактор Валька. Он стал спорить и чтото доказывать на исторических примерах.
      Тогда я предложил:
      — Давайте устроим тайное голосование. Кто не хочет есть сейчас — пусть напишет на промокашке «не хочу». Кто хочет — пусть ничего не пишет. Можно и воздержаться. Промокашки кидайте в корзину.
      Коекто продолжал упрямиться, часть ребят задумалась, а многие бросились к тетрадям — и вот уже в корзину полетели скомканные промокашки. Я стал их проверять, когда все проголосовали. Промокашки оказались чистенькими. Слов «не хочу» не было написано ни на одной из двадцати шести. Даже за Гарика ктото кинул промокашку. Воздержавшихся не было. Наверно, они побоялись, что ананас могут съесть и без них. Редактор Валька сказал:
      — Ладно. Я не виноват, что так получилось. Но, братцы, нужно же провести чтонибудь полезное! От ананаса после всего останется только зелёный хохолок. Я предлагаю вручить его завтра тому, кто первый решит контрольную по арифметике! Во!
      — Ура!! — закричали ребята.
      Только Женя приуныл.
      Мы и не заметили, как зазвенел звонок и начался другой урок. У нас должен был быть французский. Но Нелли Петровна почемуто не приходила.
      Петька поставил на парту глубокую тарелку и протянул мне колбасный нож.
      — Режь!
      Коля — наш лучший арифметик и будущий обладатель зелёного хохолка — ехидно спросил у Жени:
      — В классе двадцать шесть человек. За партами сидят по двое. На сколько частей нужно разделить ананас?
      — Поровну, конечно… На двадцать шесть! — не задумываясь, ответил Женя.
      Все засмеялись. Петьке не терпелось:
      — Дели на тринадцать. Потом сами разделят на глаз или линейкой.
      Коля циркулем наметил на ананасе дырочки. Все на цыпочках подошли к моей парте. Сначала я ножом срезал зелёный хохолок.
      — Ой, кактус! — изумилась Людка.
      — Можете сразу отдать его мне, — сказал Коля.
      — Ничего не сразу мне! — возмутился Петька. — Американский Томас тоже хвалился, как ты, а Брумель его взял и перепрыгнул!
      — Точно! — сказали ребята.
      Вдруг за дверью послышались шаги. Ребята разбежались. Я спрятал ананас.
      В класс неожиданно вошёл Гарик. Он подозрительно посмотрел на нас и злобно сказал:
      — Так и знал, что без меня съели… Лаадно!
      — Почему прогулял два урока? — спросила староста Лёлька.
      — Я болел сначала… вот записка… Сожрали… Отдавайте деньги… — заныл Гарик.
      Надо было отдать ему деньги обратно и оставить без ананаса за такие слова… Ребята снова нетерпеливо обступили меня.
      Тогда я воткнул нож в ананас сверху вниз, и по нему на тарелку заструился светлый сок. И в классе сразу запахло так прекрасно и непонятно, что все мы с минуту молчали и, расширив ноздри, поглядывали друг на друга.
      Я сделал ещё два глубоких надреза, и первые две дольки отвалились от ананаса на край тарелки, как будто он раскрывал лепестки. И староста Лёлька дала их Жене и Людке. Я резал и резал ананас, а он внутри переливался соком, как кристалл светом, и кожура его крепкокрепко держалась за сочную мякоть.
      Ребята брали свои дольки, и дольки плыли по классу кожурой книзу, как маленькие пироги туземцев, доверху нагруженные самым сладким на свете товаром.
      Наконец на тарелке осталась только моя и Петькина долька. Мы разделили её и незаметно для себя съели. Почти все ребята съели тоже. А Людка смотрела на свою дольку, смотрела, пока Игорь не толкнул нечаянно пузырёк с чернилами. Они залили Людкину дольку. Людка захлопала ресницами и, конечно, разревелась.
      У меня прямо сердце перевернулось, я сказал:
      — Давайте, кто ещё не доел, по кусочку в Людкин фонд… Мне сок полагается за то, что резал… Пусть она пьёт…
      Петька недовольно облизнулся: он надеялся, что я поделюсь с ним соком.
      Все, недоевшие свои дольки, ни слова не говоря, поделились с Людкой. Только Гарик заворчал на меня:
      — Сам небось успел съесть…
      Я посмотрел из окна на уличные часы и удивился: после переменки прошло всего двадцать минут.
      В этот момент в класс вошёл Матвей Иванович.
      — Садитесь, — сказал он. — Нелли Петровна заболела. Займёмся повторением Южной Америки. Флора и фауна Кубы.
      Матвей Иванович както незаметно повёл носом и наморщил лоб. В классе всё ещё прекрасно пахло ананасом.
      Потом он спросил:
      — Что у вас тут происходило? Честно.
      Тогда Людка сказала:
      — Мы вчера решили… Ну, в общем, для закрепления материала по Южной Америке съесть ананас. И съели. Вот только кожура осталась. Мы, как туземки, сделаем из неё бусы и браслеты.
      Матвей Иванович посмотрел на кожуру, его обычно строгое лицо подобрело; он кашлянул и тихо прочитал наизусть:
      …Случайно на ноже карманном
      Найди пылинку дальних стран,
      И мир опять предстанет странным,
      Закутанным в цветной туман…
      …Это — Блок.
      А я понюхал нож и вздохнул: уж очень он был вкусным — этот ананас из далёкой страны.
      Самый красивый гриб
     
     
     
      В нашей деревне раньше всех петухов просыпается петух моей бабушки. Он долго, как горнист, тянет первое «кукареку!»
      Соседский петух Гусар сразу же начинает злобно квохтать. Потом он тоже кукарекает, но както сипло и скрипуче, словно спросонья откашливается. Бабушкин петух побеждает Гусара в пении, но проигрывает ему в боях и к концу лета теряет больше половины перьев.
      Бабушка однажды сказала:
      — Не горюй, Петенька, не горюй. Ведь ты — артист, а Гусар — хулиган.
      …Я сидел на крыльце, цедил из крынки молоко и смотрел, как Петенька и Гусар готовятся к бою.
      Они неподвижно стояли друг против друга, вытянув нахохленные шеи. Кончики их клювов едва заметно то опускались, то поднимались, как носики весов в сельпо. Я смотрел на петухов, а Мишка и Борька почемуто всё не шли и не шли. Мы ещё вечером договорились пойти на зорьке по грибы.
      Увидев, что с Мишкой и Борькой идёт Зойка, я задохнулся от злости и бросил в петухов брикетом торфа.
      Эта Зойка лучше всех играла в «чижика» и на днях маяла меня почти целый час.
      Я обиженно заявил Мишке и Борьке, когда они подошли поближе:
      — Договорились вчера?.. Договорились! И гоните её! Или я, или она!
      — Пошли, Зойка! — сказал Мишка.
      Я тут же перестал считать его самым справедливым человеком в деревне.
      Зойка, грустно стоявшая поодаль, виновато на меня посмотрела. А Борька, который был очень жадным, наверно, подумал: «Без тебя мне больше грибов достанется…» — и тоже сказал:
      — Пошли, Зойка!
      Это меня ошарашило, но я, сам того не замечая, поплёлся следом за ребятами.
      На краю оврага, за которым начинался большой лес, Мишка обернулся и, увидев меня, чтото сказал Борьке и Зойке. Они присели на пенёчки, глядя в мою сторону. Когда я подошёл, Мишка сказал:
      — Мы тут соревнование устроили. Первая премия тому, кто больше всех соберёт, а вторая — за самый красивый гриб. Будешь?
      Я не хотел разговаривать. Я только дышал от злости часто и жарко, как дракон из киносказки, а потом крикнул:
      — Изза вас забыл жратву и лукошко!
      Борька сказал:
      — Вечно на чужое надеешься.
      Тогда я снял рубашку, затянул узлы на вороте и на рукавах и сказал:
      — Ещё увидите! — и первым зашёл в густой березняк.
      Я сразу забыл о Зойке, о ехидном взгляде Борьки и о том, что без рубахи в лесу ещё холодновато.
      Мои резиновые сапоги лаково заблестели. Было так росисто, словно только что прошёл тёплый ливень. Даже колокольчики и высокую траву пригнуло к земле.
      Я пробормотал своё главное заклинание:
      — Нет грибов в лесу. Совсем нету. Плохой лес. Пойду лучше домой… — и сразу увидел в траве сыроежку. Она была розовая, запотевшая, с прилипшей к шляпке жёлтой травинкой, очень похожая на моего двоюродного братишку после ночёвки на сеновале. Я не срезал её, а пошёл дальше. За берёзкой мелькнул синий Борькин свитер. Я ещё раньше заметил, что, если начинаешь злиться, грибы не попадаются, да и в «чижика» перестанет везти. Поэтому я плюнул Борьке вслед, спокойно присел на корточки, заглянул под ёлки, потом подошёл к трухлявому пню. Из него выскочила ящерица.
      В голове у меня промелькнуло: «Почему это у ящериц отрастают хвосты, а у бульдогов ни капли не отрастают?»
      Рядом с пнём под папоротником стояли два подберёзовика. Я их срезал под шляпку и пошёл низинкой. Там было видимоневидимо подберёзовиков. Только я не радовался, а думал: «Ну и что? Наберу их полную рубаху, а они в кашу превратятся. Пойду лучше на пригорок, где сосны и ёлки. Найду самый красивый гриб… и кину его в Зойку… И не надо мне премии». Я шёл напролом через густой кустарник и всё вставал на цыпочки, стараясь увидеть когонибудь из ребят. Но их не было ни видно, ни слышно.
      Я немного испугался и стал говорить вслух сам с собой:
      — Думаете, закричу «ауау»? Не такой я человек. Ни за что не закричу. Сами первые закричите…
      А кочки почемуто стали похожи на папахи басмачей, и колючие кусты больно цеплялись за мои плечи. Ещё немного, и я, не выдержав, закричал бы «ау»!
      Но тут гдето слева от меня зааукала Зойка. Я, не откликаясь, пошёл в её сторону. Зойка стояла на пригорке и аукала, не замечая меня.
      Я ещё больше разозлился и заворчал:
      — Подумаешь, заботится… не такой я человек… Сам не заблужусь.
      — Что ты говоришь? — спросила Зойка, подлизываясь.
      Я молча прошёл мимо, но успел заметить, что в Зойкином лукошке полно маслят, и подберёзовиков, и подосиновиков, а сверху лежат два крепких боровичка.
      «Вот как дам сейчас по лукошку и все грибы растопчу, растопчу». Сказав это про себя, я немного успокоился и увидел Мишку. Он разглядывал кору на старой берёзе. А Борьки нигде не было видно. Я точно знал, что он идёт стороной по своим тайным грибным местам. Я однажды хотел за ним увязаться, но он нарочно петлял и проваливался, как сквозь землю. Боялся, что ему меньше грибов достанется.
      Мишка сре?зал кору с берёзы и пошёл дальше. Я побрёл за ним, и вдруг мне стали попадаться белые. Один! Другой! Потом целых три настоящих боровичка, присыпанных хвоей.
      Мишка и не думал их находить. Он смотрел не под ноги, как я, а на ветви старых деревьев и засохших кустов. Ещё он копался в валежнике.
      Зойка тоже неподалёку. Я злобно следил за её действиями. Заметив гриб, она неторопливо подходила к нему, плавно кланялась и улыбалась, как будто говорила: «Здравствуй, милый гриб!»
      …Я прямо выходил из себя. К тому же мне было неудобно нести наполовину набитую грибами рубашку. И тут мне повезло. Я нашёл картонный ящик от конфет, высыпал в него грибы, обвязал рубашкой, и получилось лукошко.
      Вдруг Мишка крикнул:
      — Эй, привал! Есть охота!
      Он прилёг под ёлкой, Зойка села напротив него, а запыхавшийся Борька немного погодя вынырнул изза кустов.
      Я присел поодаль от них на брусничной лужайке. От холодных горьковатых брусничин только сводило скулы и есть хотелось ещё больше. Я почуял запах чёрного хлеба, колбасы и лука и услышал, как ктото сдирает кожуру с холодных картофелин. Я чуть не плакал от голода, но думал: «Вот умру здесь, в лесу, а не попрошу, а не подлижусь… Ни за что! Ни за что! И не прощу, что взяли с собой Зойку, которая меня маяла целый час. Эх, вы!»
      — Вовка! Айда! Всё готово! — крикнул Мишка.
      Я обернулся, хотел встать и подойти к ним, но вместо этого почемуто огрызнулся:
      — Обойдёмся… не нуждаемся… не такие…
      Я даже рот раскрыл от удивления и подумал про себя: «Вот дуракто, ну и дурак!» — как будто огрызнулся не я, а ктото другой.
      — Не хоэт… не адо… упрашивать не буэм… — сказал Борька, уже набивший полный рот.
      А я всё ел целыми пригоршнями бруснику и не смотрел в сторону ребят. Они сначала молчали, потом разговорились.
      — Значит, я две премии получу? — спросил Борька, сыто икнув.
      — Когда кончим искать, — неохотно ответил Мишка.
      — Всё равно не найдёте гриба красивее моего и больше меня не соберёте.
      Борька противно заржал.
      — Хвальба! Вот возьмём и найдём… Или Вовка найдёт! — заверещала Зойка, опять ко мне подлизываясь.
      — А какая премия будет? — спросил Борька. — Сто?ящая? А может быть, денежная?
      — Высшая на свете, — сказал Мишка. — Деньги чепуха по сравнению с ней. За неё борются и лётчики, и рыбаки, и боксёры, и артисты…
      Зойка радостно ойкнула. Борька вздохнул:
      — Ладно. Увидим эту премию. А грибы я на рынке продам. Сушёные. Рубль за нитку.
      Мишка сказал:
      — Скучный ты тип… А гриб твой правда красивый.
      Я сразу обернулся, чтобы взглянуть на самый красивый гриб, а Зойка, привстав на коленки, добродушно протянула мне полбатона.
      И колбаса в нём краснела, чайная, наверно, и масло блеснуло, и у меня потекли слюнки! Только я сказал:
      — Пошли дальше! Расселись, как… эти…
      Мы снова побрели по лесу неподалёку друг от друга. Борька уже не прятался. Он набрал почти полную корзину грибов и, находя белый, выбрасывал подосиновики и моховики.
      Мишка попрежнему среза?л какието сучки и отдирал твёрдую плесень с берёзовых пней, а Зойка кланялась грибам и улыбалась.
      У меня от брусники заболел язык, и хотелось пить. Тогда я нашёл огромный рыжик. В его огненной шляпкеворонке накопилось много росы, а может, вчерашних дождинок. Я сре?зал рыжик под самый корень и выпил всю эту холодную мягкую воду, как из золотого ковшика. И ещё два нашёл и выпил.
      Грибов было много, но самый красивый всётаки не попадался. А он мне нужен был больше всего на свете! Больше Зойкиного полбатона и рыжиковой воды! Только бы его найти!
      Я бы им всем доказал, кто лучше ищет грибы… я бы им показал, как девчонку вместо меня брать в лес. Всётаки я злился на себя, что не выдержал и пошёл за ребятами. Тут ко мне подскочил Борька:
      — Помоги нести корзину за десять белых…
      Я молчал.
      — Ну, за пятнадцать…
      Тогда я заорал:
      — Не подкупишь! Не такой я человек!
      Борька, чуть не выпустив из рук корзины, шарахнулся в сторону.
      Я снова начал колдовать: «Плохой лес… никогда сюда не приду… Ух, какой плохой лес…»
      — Ну, как дела? — Ко мне подошёл Мишка и заглянул в коробку. — Ничего. Но победит, конечно, Борька. А жаль… Пошли обратно. Поздно уже.
      Широкая корзина Мишки была полнымполна всякой коры и сучков, а за плечами у него висел маленький пенёк с колючими отполированными корешками.
      — Пошли, — сказал я, и мы двинулись в обратную сторону.
      Зойка шла за нами следом, а Борька пыхтел над корзиной и нудил:
      — Отдавайте мне премию. Домой же идём…
      — Вот выйдем из леса, тогда и получишь, — сказал Мишка.
      Меня подташнивало от голода. Я думал: «Скорей бы деревня, там щи стоят в печке… и хлеб тёплый… и съемм! А потом молоко из погреба… и киселя с бубликом… и ещё щей налью…»
      Мы шли долгодолго, но всё почемуто не выходили к широкой просеке. Тогда мы свернули круто вправо, прошли километра четыре, но тоже не вышли к ней и поняли, что заблудились.
      Зойка всхлипнула, Мишка стал определять, где север и юг, а Борька сказал:
      — Вот и хорошо. Отдохну и всю корзину донесу.
      Он отошёл в сторону, за кусты. Я наблюдал за ним. Он отошёл как будто по одному делу, а сам вынул изза пазухи кусище хлеба и луковицу и стал быстро глотать их большими кусками. Потом он вышел изза кустов как ни в чём не бывало. Мне даже противно было смотреть на него, не то что спорить и ругать его. И вдруг меня осенило:
      — Спички! — закричал я. — Спички есть?
      Мишка порылся в карманах.
      — На… я печку утром растопляла… — еле слышно сказала Зойка.
      Я вырвал коробок у неё из рук:
      — Грибы будем жарить. Дров давайте. Встали как… эти…
      Костёр мы разложили под большой елью почти на краю оврага. Было темно в лесу, но не страшно.
      — За меня не беспокоятся, — сказала Зойка, — мы уже третий раз до утра блуждаем.
      Я нанизал на обструганную веточку шляпки боровиков, но держал их не над огнём, а над угольками уже сгоревшего хвороста.
      Мишка и Зойка тоже жарили шляпки. Борька рассматривал Мишкины находки.
      — Зачем тебе это барахло вместо грибов?
      — Пригодится, — сказал Мишка. — Вон из той ветки боярки я сделаю фигурку «злюка».
      Борька ехидно покосился в мою сторону.
      — А из пенька со щупальцами выйдет скульптура «жадина». Понял? Из коры с веткой «альпинист» получится. Вот зачем.
      Борька надулся. Зойка, стиснув руками коленки, смотрела на угольки. Мои грибы сморщились, стали совсем маленькими и немного подгорели. Я стаскивал их прямо с ветки зубами и ел, и это было очень вкусно.
      И только я хотел ещё зажарить грибов, как пошёл дождь. Костёр зашипел, запарил и стал гаснуть. Мишка, Зойка и Борька перебрались под большую ель и прижались друг к дружке, а я сел за стволом с другой стороны.
      — Давайте спать, чтобы не бояться, — сказала Зойка.
      Она разгребла руками грибы в лукошке, достала с донышка полбатона и пододвинула лукошко поближе ко мне.
      «Не дождёшься… ни за что не съем… не такой я человек…» — думал я, покраснев и сглотнув слюнки. Я ёрзал на своём месте и чуть не плакал, оттого что я такой злюка, а Зойка такая добрая со своим полбатоном, и мне надоело злиться на неё изза «чижика», не всё же мне выигрывать…
      Дождь всё лил и лил, но капли сквозь ветви не падали.
     
     
      Я боролся с полбатоном изо всех сил, а потом дотянулся до него и стал есть. Я бы его съел незаметно для себя, если бы не посмотрел в этот момент на Зойку и не подумал, что еды ведь у нас больше нет, а Зойка проснётся голодная… Когда это мы ещё доберёмся до дому!
      Но всётаки я отъел от него половину, остальное осторожно положил обратно в Зойкино лукошко.
      Потом я подобрал с земли мокрые крошки хлеба, и мне захотелось спать. Сначала я присел рядом с Борькой. Так было теплее. Он и во сне не выпускал из рук самый красивый гриб. Глаза у Борьки были слегка раскрыты, будто он сторожил свою корзину. Мне стало противно, и я сел рядом с Зойкой.
      Она никак не могла удобно устроиться и всё перекладывала голову с одной коленки на другую. Потом Зойка сложила на груди руки крестнакрест и прижалась ко мне. Я улыбнулся и подумал: «Хм… вот дурёха…»
      Её кудряшки щекотали моё ухо, но я даже дышать старался осторожно, чтобы не разбудить Зойку. Мне почемуто было её жалко. И ещё было жалко, что идёт дождь и нельзя подсмотреть, как грибы пробивают размокшую корочку земли…
      Когда я проснулся, уже начинало светать. Я побежал на пригорок и залез на высоченную сосну, чтобы заметить, откуда покажется солнце. Я вспомнил, что оно выходило по утрам изза колхозной бани. И, как только слева от меня показался его красный гребешок, я слез с сосны и растолкал Мишку, Зойку и Борьку.
      — Пошли, я выведу. Разоспались…
      Мы, позёвывая и зябко поёживаясь, побрели к солнцу и немного погодя вышли к просеке.
      Её, как сцену, уже заливали сотни солнечных прожекторов. А в прожекторах порхали белые бабочки.
      — Воображают, как девчонки, — заметил я вслух.
      Зойка тут же сказала:
      — Смотри! Вон жук летит!
      Здоровенный жук летел мимо нас по прямой и вдруг — бац! — с разгона стукнулся лбом о дерево.
      — Как мальчишка! — засмеялась Зойка.
      Я раздул ноздри и приготовил кулаки, но она не намекнула мне про полбатона и не съехидничала.
      И тогда я, ни на кого больше не злясь, вовсю разговорился с умным Мишкой. Мы вместе решали, почему у ящериц отрастают хвосты, а у бульдогов нет.
      Борька еле тащил свою корзину и то и дело нудил:
      — Когда же премия? Две давайте мне премии.
      Я совсем не думал о самом красивом грибе и вдруг в сторонке среди кустиков костяники увидел огромную бурую шляпку боровика. Я развёл руки, как будто ловил голубя, и не дыша, на цыпочках пошёл прямо на гриб.
      Но он и не думал бежать, и я встал на коленки перед этим огромным и добрым грибом. На его шляпке, свернувшись в клубочек, как кошка на крыше, лежала улитка и ползали мураши. Я подумал, что такой большой гриб, наверно, должен быть гнилым, и заглянул под шляпку. Она была ровная, светложёлтая и вся в капельках влаги. И пахло от неё, как от полной тарелки грибного супа.
      Ни разу в жизни я не видел такого красивого гриба и всё смотрел на его крепкую ножку, уютно стоявшую на зелёном коврике мха, и на запотевшую шляпку, немного приподнятую кверху, как будто гриб, озябнув за ночь, смотрел на солнце. И я подумал: «Вот она — первая премия!»
      Я вынул ножик, но увидел Зойку. Она шла, не замечая меня. Тогда я отошёл в сторону и притворился, что ищу костянику.
      Зойка чуть не споткнулась о гриб и ахнула и тоже встала перед ним на коленки.
      — Вовка!.. Вовка!.. Гриб!..
      Я подошёл, посмотрел с удовольствием на гриб и сказал, пожав плечами:
      — Ну, и что? Ну, гриб…
      Мишка и Борька подбежали к нам и тоже стали перед грибом на коленки.
      — Давай Зойке премию! — сказал я Мишке.
      — И мне… — скрипнул зубами Борька.
      — Премия за самый красивый гриб, — объявил Мишка, — присуждается Зойке. А за количество Борьке.
      — Давай! — Борька подставил руки.
      — И Зойка и Борька получают высшую на свете премию — Радость Победителя!
      Зойка захлопала в ладоши, а у Борьки опустились руки. Он закричал:
      — Не надо мне радость!.. Я хочу… премию!.. Настоящую! В руки! Надули!
      Зато я, как никогда, почувствовал радость победителя и хотел срезать гриб и отдать Зойке, но она оттолкнула меня.
      — Не надо… Жалко… Пусть растёт до конца.
      — Подумаешь… пусть… — сказал я. — Пойдём…
      И мы пошли дальше, но ещё не раз оборачивались и смотрели на самый красивый гриб.
      Потом просека кончилась, запахло дымком, и я засмеялся, услышав звонкозолотистое «кукареку!» и злобное квохтанье. Это тужился хулиган Гусар, а кукарекал Артист — славный петух моей бабушки.
     
     
      Вобла
     
     
     
      В начале лета мой отец купил в рыбном магазине пять килограммов воблы. Он нанизал её на шпагат и повесил связку за буфетом на гвоздик.
      По утрам он брал с собой на работу три воблы и по одной скрепя сердце выдавал мне и маме. Мама никак не могла понять: почему это все мужчины с ума посходили от воблы?
      — Это королевский деликатес! — говорил мой отец.
      Вчера, пообедав, я вышел во двор с очищенной воблой. Я, как всегда, сначала разобрал на части голову, потом обсосал плавники и каждую косточку, а икру оставил напоследок.
      Потом я принялся за самую вкусную часть воблы: за спинку. Она, как янтарь, просвечивала на солнце, и я долго держал кусочки во рту и думал: «Правда, ничего нет вкусней на свете. Куда там всяким грушам, наполеону, харчо и ржаным сухарикам с солью!»
      Я старался подольше растянуть удовольствие, но от воблы, как всегда, неожиданно остался только маленький хвостик. Я обрадовался, подумав, что завтра утром снова получу воблу, и пошёл к Петьке.
      Петька надевал на красную лапку сизого голубя дюралевое колечко. Потом он выпустил голубя с балкона, посмотрел на меня в упор и спросил:
      — Ел воблу?
      — А ты видел?
      — Чешуя у тебя на носу, — сказал Петька. — Не мог оставить. Жадный ты на воблу.
      — Все на воблу жадные, — сказал я, но дал Петьке немножко икры.
      Он положил её за щёку.
      — Знаешь, я уже два дня думаю, куда девался Тим Тимыч?
      — И я его давно не видел. Не дали же ему пятнадцать суток.
      — Не тот человек, — сказал Петька. — В квартире у него никого нет. Я вчера ходил. Пойдём ещё зайдём. Может, бабушка из деревни приехала.
      Мы поднялись на седьмой этаж. Тим Тимыч жил с Петькой в одном подъезде. Ему было больше пятидесяти лет, а он дружил с нами, как с товарищами, давал читать «Технику — молодёжи», помогал решать задачки и записывал наши голоса на «магнит». Работал Тим Тимыч конструктором. Жены и детей у него не было.
      Петька позвонил два раза. Мы услышали шарканье шлёпанцев.
      — Вот! Сейчас узнаем! — обрадовался Петька.
      — Кто? — это к двери подошла бабушка, соседка Тим Тимыча.
      — Мы. Я и Вовка. А куда уехал Тим Тимыч?
      Бабушка приоткрыла дверь.
      — Не уехал он. В больницу слёг. С давлением. Я звонила. Говорят, не ест ничего. Всё думает и грустный. Холостяцкая его жизнь. Может, поправится.
      Бабушка, заохав, закрыла дверь.
      Мы с Петькой сели на ступеньки и задумались. У меня както тяжелотяжело стало на сердце.
      — Что же он? — сказал Петька. — Мы же друзья. Мог бы сказать перед уходом. Сообразили бы чегонибудь. Скучно там лежать. По себе знаю.
      — Давай сходим, и всё, — предложил я.
      — «Сходим, и всё»! Надо же передачу нести, а денег нет… Мне мороженое носили, когда я с гландами лежал.
      — Вот и отнесём чегонибудь вкусненького. Пошли, — сказал я, поднимаясь со ступенек.
      — Чего вкусненького? У него аппетита нет. Винегрет? Или мясо из борща? Может, киселя черносмородинного?
      Мы спускались вниз, соображая, чего бы такого вкусненького отнести Тим Тимычу.
      — Вот ты, — сказал Петька, — если бы ты заболел, какую бы ты захотел получить от меня передачу?
      Я, не задумываясь, воскликнул:
      — Воблу! Больше ничего!
      — И я воблу! — сказал Петька. — Мужчине в больнице только вобла нужна! — Он тут же приуныл. — А пиво? Они же все воблу пивом запивают… Денег нет на пиво…
      — А вобла у тебя есть? — спросил я.
      — Заперта от меня вобла. Вот уже целых два дня, а в моём теле соли мало…
      — От меня ничего не запирают, — похвалился я. — Только если возьму воблу без спроса, меня ожидает самая страшная кара.
      Петька стал меня уговаривать:
      — Мы же не сами её съедим. Человеку же отнесём. И какая может быть самая страшная кара?.. А?
      Я не решался.
      Петька не отставал:
      — Возьми. Не трусь. А я, была не была, сдам молочные бутылки, и купим пиво. Человек же дороже воблы и молочных бутылок! Ну?
      Я больше не мог раздумывать, потому что не меньше Петьки любил Тим Тимыча.
      Мы пошли ко мне домой. Я снял с гвоздика связку воблы. На шпагате оставалось ещё штук двадцать серебристых, с раздутыми от икры боками рыбёшек. Я выбрал три самые большие.
      — Семь бед — один ответ, — сказал Петька, намекая ещё на парочку вобл.
      Я снял две воблы поменьше. Петька заклянчил:
      — И мне дай… одну… в долг до завтра… У меня соли мало в теле…
      — Пошли! — крикнул я. — И так попадёт! Она у отца на вес золота!
      Петька надулся. Мы пошли к нему за молочными бутылками. Он взял в кухне пять бутылок, положил их в нейлоновую авоську и сказал:
      — Теперь бутылки будут запирать…
      Мы сдали их, купили в «Гастрономе» пиво и пошли в больницу. Она находилась недалеко от нашего дома.
      В приёмном покое мы прочитали список продуктов, которые разрешалось передавать больным. Вобла и пиво не были там указаны. Поэтому я переложил воблу из авоськи в карманы. Петька быстро заткнул бутылки с пивом за пояс, ахнул, встал на цыпочки и глупо заулыбался, как будто входил в ледяную воду. Ведь бутылки были очень холодными, а он их сразу прижал к животу.
      Потом мы долго просили сестру пустить нас к Тим Тимычу в неположенное время. Сестра наконец позвонила врачу, спросила, пускать или не пускать, заворчала и выдала два белых халата. Мы, путаясь в них, поднялись по лестнице на третий этаж. Я приоткрыл дверь и заглянул в восьмую палату.
      Тим Тимыч лежал у самого окна и смотрел в потолок, согнув коленки и закинув руки за голову. Он похудел и побледнел, и лицо его показалось мне грустнымгрустным. Петька толкнул меня сзади. Я вошёл в палату и тихо сказал:
      — Тим Тимыч…
      И Петька изза моего плеча позвал:
      — Тим Тимыч…
      Тим Тимыч приподнялся и удивлённо посмотрел на нас. Потом он, наверно, поверил до конца, что это действительно я и Петька стоим в дверях, улыбнулся и закричал:
      — Мой великий друг Вовка! Мой великий друг Петька! О! Мои дорогие оболтусы. Сюда! Сюда!
      Мы подбежали к кровати и долго трясли руки Тим Тимыча. Петька левую, а я правую. Мы неожиданно застеснялись, не знали, что сказать, и вдруг Петька снова ахнул, нагнулся и выкатил из штанины бутылку пива.
      — Вот, Тим Тимыч… Пивко… Чуть не разбилось…
      Изза пояса он вытащил вторую бутылку, а я достал из карманов воблу.
      Тим Тимыч посмотрел на пиво и воблу, часто заморгал, закрыл глаза, потом открыл и прошептал:
      — Не может быть! Это — сказка! Ущипните меня!
      Мы не стали его щипать, потому что он сам в одно мгновение очистил воблу и, нюхая её, мычал от удовольствия. Он както сразу разрумянился, достал эмалированную кружку, открыл вилкой бутылку и мелкими глотками, закрыв глаза, стал пить пиво.
      — О! — сказал он, закусывая икрой. — Я здоров. Просто захандрил немного. И аппетит у меня львиный. Скорей бы обед!
      Мы с Петькой засмеялись от радости за Тим Тимыча.
      — Ноно, Тим Тимыч! — вдруг сказал сосед по палате, бородатый старикан. — Не оченьто нажимай на воблу. Не забывайся, не манная каша.
      — За кого меня здесь принимают? — весело спросил нас Тим Тимыч. — Это ято жадина! Дать ему воблу и кружку пива. Вторую бутылку — на вечер.
      Мы отнесли старикану воблу и пиво.
      — Может, ему нельзя… и вам тоже… — сказал Петька.
      — Немножко можно, — успокоил его Тим Тимыч. — Нет, мои великие друзья, я понял, что я здоров. Пора выписываться. Хватит!
      — Больные, потише, — сказала нянечка, заглянув в палату. — Лишу свидания.
      Мы присели на кровать.
      — Вы тоже поешьте воблы, — шёпотом предложил нам Тим Тимыч.
      У меня потекли слюнки, ещё секунда, и я протянул бы руку и взял бы кусочек воблы, но я небрежно сказал:
      — Смотреть на неё не могу…
      А Петька гордо соврал:
      — У нас она дома прямо на столе валяется… Ешь — не хочу.
      — Правда? — спросил Тим Тимыч, о чёмто подумав. — Что человеку надо? Побольше дружбы…
      — И воблы… — сказал Петька.
      — И чтобы старуха не ворчала, — добавил бородатый старикан.
      — И чтобы вы были здоровы, — пожелал я.
      — И чтобы все мы поехали на рыбалку, — помечтал Петька.
      — И чтобы контрольные были полегче, — заключил я.
      Тим Тимыч надел халат и заходил из угла в угол. Потом он сказал:
      — Слушайте! Маяковский, — и прочитал наизусть стихи про то, как упала на Кузнецком мосту лошадь и людям не было её жалко, а она лежала, бедняга, и смотрела на толпу большим и печальным глазом. И про то, как поэт помог ей встать и лошадь встала и пошла. Она была рада и думала: «Я ещё жеребёнок». И ей стоило жить и работать стоило.
      У меня мурашки пробежали по коже от этих стихов.
      — Мои великие друзья! — сказал Тим Тимыч. — Я здесь, пока лежал, решил одну техпроблемку. Вы отнесите записи ко мне на работу. Отдайте их главному инженеру… Это поможет ускорить проектирование установок. Я выпишусь через недельку. Надо же подремонтироваться…
      Мы ещё минут двадцать разговаривали, потом распрощались с Тим Тимычем, сказали, что придём через день с книжками, и спустились с лестницы, путаясь в белых халатах.
      Мне захотелось есть, но Петька предложил сразу пойти и отдать записи.
      Мы нашли нужный дом и зашли в конструкторское бюро. Вахтёр не пустил нас к главному инженеру. Тогда мы попросили позвать его вниз и, пока он не приходил, от нечего делать читали в вестибюле стенгазету и моральный кодекс строителя коммунизма.
      — Видишь, какие тут люди? — сказал Петька. — Каждый день читают: «Каждый за всех — все за одного». А сами? Тим Тимыч больной, в больнице для них какойто важный вопрос решил, а они? Вот тебе и все за одного!
      — Да… Не дождёшься, когда они лошадь поднимут на мосту, — согласился я, и мы разозлились на сослуживцев Тим Тимыча.
      Даже когда к нам подошёл очень удивлённый главный инженер, мы не поздоровались с ним, а сухо сказали:
      — Тим Тимыч велел передать…
      — Он ремонтируется…
      Главный инженер быстро просмотрел записи и сказал:
      — Прекрасно! Да, да. Талантливейшее решение.
      Потом смутился и спросил:
      — Э… Как его здоровье?.. Наш местком… Возможно, чтонибудь…
      Но тут он достал папиросу и закурил.
      Петька дёрнул меня за руку, и мы вышли на улицу.
      Я стал думать о вобле, взятой без спроса, а Петька, наверно, про молочные бутылки. Потом мы разошлись по своим подъездам.
      Мой отец уже пришёл с работы. Он читал газету и даже не взглянул на меня. Лицо у него было мрачное и обиженное. На моей кровати лежала записка. Поссорившись, мы всегда писали друг другу записки, до тех пор пока не помиримся. Записка была коротенькой:
      Вобла отныне заперта. Не ожидал. Папа.
      Я написал на обороте:
      Честное слово, отнёс в больницу Тим Тимычу. Вова.
      Мой отец прочитал ответ, но всё равно не стал со мной разговаривать. Он не умел, как я, быстро забывать всякие обиды…
      Утром мне захотелось проверить, что у меня за товарищ Петька и как он отнесётся ко мне больному. Я позвонил ему по телефону и сказал слабым голосом:
      — Это ты? Это я… Ох… я лежу больнойбольной… Только не заразно… Совсем ноги подгибаются… Пришёл бы… Вкусненького хочется…
      Петька тоже застонал в трубку:
      — Ох… и я слёг… всю ночь потел… Ничего не ем… аппетит пропал. Соли во мне мало… воблочки бы… я бы сразу… ох… как лошадь поднялся…
      «Ну и хитрый!» — подумал я и, стараясь не засмеяться, сказал здоровым голосом:
      — Воблу от меня заперли! Понял?
      Петька долго молчал, потом ответил унылым, но тоже здоровым голосом:
      — Ну что ж… Ну ладно. Тогда пойдём в пингпонг сыграем.
      — Выходи! — сказал я и положил трубку.