DjVu

      21 декабря 
     
      Почти все девчонки в нашем классе ведут дневники. И записывают в них всякую ерунду. Например: "Вася попросил у меня сегодня тетрадку по геометрии. Тайно попросил и очень тихо, чтоб никто не услышал. Зачем?
      Почему именно у меня? Почему так таинственно и с большим волнением? Уже полночь. Но я размышляю об этом и не засну до утра".
      Васька просто-напросто решил сдуть домашнее задание по геометрии.
      Именно у неё, потому что у меня он уже сдувал. «Тихо, таинственно!..» А кто же делает это громко? «С волнением!» Ещё бы Ваське не волноваться!
      Девчонки обожают придавать самым обыкновенным поступкам мальчишек какой-то особый смысл.
      Я тоже девчонка, но я понимаю, что дневники должны вести только выдающиеся люди. Нет, я ничего такого о себе не думаю. Но у меня есть брат, он учится на втором курсе Консерватории. Он будет великим музыкантом. Это точно. Я в этом не сомневаюсь! И вот по моему дневнику люди узнают, каким он был в детстве.
      Мой брат играет на кларнете. Почему не на скрипке? Не на рояле? Так хотел дедушка.. Он умер, когда мне было всего два года. А брат Лёва старше на целых пять лет, и дедушка начал учить его музыке.
      Долгие годы я слышала о том, что наш дедушка «играл в фойе». Я не знала, что такое фойе, но слово это казалось мне очень красивым. «Фойе»,
      — чётко выговаривала я. А когда первый раз сходила в кино и увидела музыкантов, которые играют в фойе, мне стало жаль моего бедного дедушку: зрители переговаривались, жевали бутерброды, шуршали газетами, а старые люди на сцене играли вальс. Они прижимали к подбородку свои скрипочки и закрывали глаза: может быть, от удовольствия, а может быть, для того, чтоб не видеть, как зрители жуют бутерброды.
      Мой брат не будет играть в фойе! Он будет выступать в роскошных концертных залах. Сейчас он готовится к конкурсу музыкантов-исполнителей на духовых инструментах. Мне жаль, что кларнет называют духовым инструментом. Когда я думаю о духовых инструментах, то сразу почему-то вспоминаю похороны и медный оркестр, который идёт за гробом. Кларнет можно было бы назвать как-то иначе... Но что поделаешь!
      Учусь я средне, но это не имеет никакого значения. Я решила посвятить свою жизнь не себе, а брату. Так ведь часто бывало с сёстрами великих людей. Они даже не выходили замуж. И я не выйду. Ни за что! Никогда!..
      Это точно. Лёва уже знает об этом. Сперва он возражал, но потом согласился.
      Мы договорились, что сам Лёва, в отличие от меня, будет иметь право на личную жизнь, но лишь тогда, когда добьётся больших музыкальных успехов. Лёва весь, без остатка будет принадлежать искусству. У него не будет оставаться времени ни на какие обыкновенные человеческие дела и заботы. Всё это буду исполнять за него я. Фактически я отрекусь от собственной жизни во имя брата! И поэтому мои тройки не имеют никакого значения. К сожалению, мама и папа этого не понимают.
      — Ты неплохо устроилась, — как-то сказала мама. — Значит, Лёва будет учиться, с утра до вечера играть на кларнете, совершенствоваться, готовиться к конкурсам, а ты будешь всего-навсего посвящать ему свою жизнь. Какие-то у тебя иждивенческие настроения!
      — А сестра Чехова, значит, тоже была иждивенкой? — спросила я в ответ.
      — Ну уж... хватила!
      Мама изумлённо развела руки в стороны. Когда нечего сказать, легче всего разводить руками. В общем-то, я сама виновата: не надо слишком уж откровенничать со своими родителями — они обязательно используют эту откровенность против тебя.
      Но зато когда-нибудь о Леве напишут книгу, и в неё войдут отрывки из моего дневника. Недавно я читала такую книгу о великом поэте. «Сестра поэта» — было написано под одной фотографией. А под моей напишут:
      «Сестра кларнетиста». Или лучше так: «Сестра музыканта». Это будет мне скромной наградой.
      Вот зачем я стала вести дневник.
      «Что-то я не слышал про такую профессию — сестра кларнетиста», сказал мне однажды папа. Он тоже, увы, не всегда меня понимает.
      К несчастью, не все ещё знают, какой это важный инструмент — кларнет.
      Именно он начинает Пятую симфонию Чайковского! Разве многим это известно? «Незаметный герой оркестра» — так говорит о кларнете Лёва. Он даже рад, что кларнет «незаметный». Он и сам бы, наверно, хотел быть незаметным. Такой у него характер. Но я этого не допущу!
      Летом всему нашему дому слышны звуки кларнета. Но многие не знали, из какого именно окна летят эти звуки. Я объяснила, что это играет мой брат. Даже в холод я распахиваю окна, чтобы жильцы не отвыкали от
      Левиного кларнета.
      Всем соседям я уже рассказала, что Лёва готовится к конкурсу. Пусть меня считают нескромной: я готова ради брата на любые страдания! В общем, я уже давно решила вести дневник. Но начать его я хотела не просто так, а с какого-нибудь знаменательного дня. И вот этот день настал!
      Сегодня перед первым звонком меня схватил в раздевалке десятиклассник
      Роберт, по прозвищу «Роберт-организатор». Такая у него манера: он не останавливает, не берёт за руку того, кто ему нужен, а именно хватает.
      За что попало: за руку, за плечо, даже за шею. Представляете? Меня он схватил за рукав.
      — Организуешь своего брата? На вечер старшеклассников!
      Роберт обычно лишь первую фразу произносит нормально, по-человечески, а на дальнейшие разъяснения у него уже не хватает времени. И он начинает говорить быстро, пропуская глаголы, будто диктует телеграмму.
      — Новогодний вечер! Первое отделение — стихи, классическая музыка.
      Второе — джаз и танцы. Классической музыки у нас нет. Вся надежда на брата. На твоего.
      Я сразу сообразила, что никогда в жизни не будет больше такого прекрасного случая прославиться на всю школу. Не могу же я всем без исключения сообщить, что мой брат учится в Консерватории, а тут все сразу узнают! Однако я решила немного помучить Роберта, чтобы он не думал, что заполучить моего брата так просто.
      — Видишь ли, — начала я, — мой брат готовится к конкурсу музыкантов-исполнителей...
      Слова «на духовых инструментах» я опустила.
      — Вечер старшеклассников: только десятые! — сказал Роберт. — Ты в седьмом. Но вот два билета! Тебе и брату. Организуешь?
      Что будет с моими подругами, когда они узнают, что я приглашена на вечер старшеклассников? Который может им только присниться! В самом счастливом сне!..
      И всё-таки я сказала:
      — Надо узнать: у брата новогодняя ночь может быть уже занята.
      Наверно, он приглашён куда-нибудь на концерт, а потом на бал музыкантов-исполнителей...
      — Наш вечер двадцать шестого, — сказал Роберт. — Организуешь?
      Новогодний вечер за пять дней до Нового года! Хотя что же тут удивляться, если Роберт умудрился недавно организовать воскресник в четверг?
      — Ладно, — сказала я. — Это нелегко, но я постараюсь. — И взяла два билета.
     
      22 декабря
     
      Я хочу ещё кое-что записать о вчерашнем дне. Когда я пришла домой,
      Лёва играл на кларнете. Он всегда играет: и утром и вечером.
      Представляете? Как у него хватает терпения! Просто понять не могу. Хотя отчасти всё же могу... Лёва занимается любимым делом, а когда занимаешься таким делом, сразу откуда-то появляются терпение и воля. Вот если бы я, к примеру, должна была готовить уроки только по литературе, я бы могла их готовить круглые сутки и отвечала бы всегда на пятёрки.
      Потому что я занималась бы любимым делом! Но геометрия, физика, химия...
      Откуда возьмёшь столько терпения? И зачем заставлять людей заниматься тем, что им никогда в жизни не пригодится, что им неприятно и даже противно?! Понять не могу. Когда кто-нибудь входит в комнату, Лёва не прекращает играть: он словно бы ничего не замечает. А мы ходим на цыпочках.
      Но вчера я не выдержала и сказала:
      — Прости меня, Лёва... Но у меня важное дело. Тебя просят выступить у нас в школе на новогоднем вечере.
      Лёва несколько секунд помолчал. Когда его отрывают от музыки, он как бы приходит в себя или, точнее сказать, возвращается к нам из какого-то другого мира. Так мне кажется...
      — Тебя просят выступить у нас на новогоднем вечере, — повторила я, потому что первую мою фразу Лёва мог не расслышать: он был в другом мире.
      — Я готов, — сказал Лёва. — В принципе я готов... Но слушать сольное выступление на новогоднем вечере?.. Кларнет выигрышней звучит в оркестре. Может быть, пригласить весь наш студенческий оркестр? Это будет эффектней.
      Ещё чего не хватало! Чтоб скрипки вылезли на первый план, а мой брат сидел где-то в углу? И чтоб кланяться выходил дирижёр, а мой брат превратился в «незаметного героя оркестра»? Нет, я хочу, чтобы он был заметным!
      — Ваш оркестр просто не поместится на нашей сцене, — сказала я. — И никто его вовсе не приглашал. Просили тебя. Персонально! У нас в школе обожают кларнет. Вот два билета. — Я положила билеты на стол и добавила:
      — Значит, пойдём.
      «Уж сколько лет ты пытаешься подарить ему свой характер, а он не принимает подарка. Смирись, дитя моё, смирись!» — сказал как-то папа.
      И всё же Лёва иногда подчиняется мне, хоть и старше на целых пять лет. Он говорит, что у меня «острый практический ум». Лёва не объясняет, хорошо это или плохо. Он вообще не любит много говорить, разъяснять: он мыслит музыкальными образами. Так мыслят все настоящие музыканты.
      — Я готов... — сказал Лёва. — В принципе я готов. Но мой аккомпанемент?
      «Мой аккомпанемент» — так Лёва называет студентку Консерватории Лилю, которая всегда сопровождает его сольные выступления.
      Лиля не только аккомпанирует Леве — она влюблена в него. Это всем абсолютно ясно. И поэтому она не откажется выступить у нас на вечере. Я не мешаю Лиле смотреть на Лёву преданными глазами и даже иногда оставляю их вдвоём: потому что Лиля толстая, в очках и с веснушками всюду — на носу, на руках и даже на шее. Я испытываю доверие к некрасивым женщинам: они не могут отвлечь моего брата от музыки, и это так благородно с их стороны!
      И мама, я заметила, тоже предпочитает некрасивых подруг. По крайней мере, когда она предупреждает папу: «Сегодня вечером ко мне в гости придёт очаровательная женщина», — папа почти всегда усмехается и преспокойно уходит вечером к соседу играть в шахматы. Он не верит, что мама приведёт к нам в дом очаровательную женщину.
      Я готовлюсь к новогоднему вечеру. И представляю себе, как всё будет!
      Мой брат сыграет одну вещь, только одну!
      — Что ты сыграешь, Лёва?
      — Надо что-нибудь лёгкое... «Полёт шмеля», например.
      — Нет, не такое известное. На «Шмеле» у них далеко не улетишь. Надо их поразить!
      Последние слова я произнесла совсем тихо, как бы про себя. Лёва таких фраз не любит.
      — Может быть, из «Франчески да Римини»?
      — Это пойдёт!
      После «Франчески» мой брат скроется за кулисы. Ему будут бешено аплодировать. Он снова выйдет, будто лишь для того, чтоб раскланяться.
      Но тут я поднимусь и скажу: «Сыграй, Лёва, ещё. Я прошу тебя».
      И назову такое произведение, какого никто из старшеклассников никогда в жизни не слышал. Лёва послушается меня и сыграет. А потом он спустится в зал и сядет возле меня. А потом будут танцы...
      — Ты будешь танцевать только со мной, — сказала я брату.
      — В принципе я готов... Но ты знаешь, я плохо танцую. Старомодно...
      — Тем более. Чтобы не осрамиться, танцуй только со мной. Поклянись!
      — Ладно, клянусь.
      Конечно, мне будет труднее, чем Наташе Ростовой на её первом балу!
      Ведь она была среди взрослых, а они нормальные люди и ведут себя по-человечески. Разве их можно сравнить с нашими десятиклассниками? Эти всё время ехидничают, посмеиваются. И уверены, что они гораздо взрослее взрослых. По мнению моей мамы, это как раз и говорит о том, что они ещё абсолютные дети, потому что, как утверждает мама, ни один взрослый человек никогда не захочет казаться старше своего возраста. Но сами-то десятиклассники не догадываются о том, что они абсолютные дети. И никто им этого не объяснит: просто никто не решится. Поэтому они и дальше будут изображать из себя утомлённых «героев нашего времени», которых ничем на свете не удивишь. Это точно.
      А я, может быть, удивлю. По крайней мере они мне позавидуют!
     
      27 декабря
     
      Да, у Наташи Ростовой первый бал был гораздо счастливей, чем у меня. Гораздо счастливей!..
      Я не знаю, как полководцы планируют свои военные операции. Пытаются ли они заранее представить себе действия противника? Может быть, и пытаются... Но от этого у них, конечно, возникает много разных трудностей и сомнений.
      Когда же мой «острый практический ум» составляет какой-нибудь план, то вначале, пока я придумываю, всё идёт очень легко и просто, потому что участники будущих событий действуют так, как мне хочется. И в этом, я думаю, главный недостаток моих планов. Потому что потом, в жизни, участники событий начинают поступать по-другому, как им самим хочется. И тогда всё летит кувырком.
      Вчера так и случилось. Об этом просто стыдно писать. Но я всё-таки напишу, раз уж взялась за дневник. А то у будущих исследователей жизни моего брата возникнут разные неясности. И они начнут разыскивать свидетелей, расспрашивать их. А эти свидетели... Нет, уж лучше пусть все узнают от меня. Так будет спокойнее и вернее!
      Неприятности начались с самого начала.
      Я была уверена, что увижу возле школы толпу своих подруг-шестиклассниц и семиклассниц, которые будут рваться на вечер.
      Тогда Лёва должен был взять меня под руку, толпа расступиться, а мы гордо пройти сквозь неё к дверям школы. Там должны были стоять два старшеклассника с красными повязками на рукавах. Оба они в один голос должны были воскликнуть:
      «Это вы из Консерватории? К нам на концерт? Мы вас ждём! Разденьтесь, пожалуйста, за кулисами».
      Чтоб они так воскликнули, я привела Лёву буквально в последнюю минуту, перед самым началом вечера.
      Но никакой толпы возле школы не оказалось. Мои подружки всегда мечтали хоть немного потолкаться среди старшеклассников. Но вчера они не пришли.
      Так ведь всегда бывает, всегда... Вот, например, раньше, ещё до того как я окончательно решила не выходить замуж, мне иногда хотелось, чтобы какой-нибудь мальчишка увидел меня во дворе в моём новом платье. Я гладила это платье, врала маме, что я иду к подруге на день рождения. А мальчик во двор не выходил! То ли заболевал, то ли родители его за что-то наказывали, то ли тётя из другого города в гости приезжала, но только он, который целыми вечерами слонялся по двору, как раз в этот вечер сидел дома. А я должна была торчать неизвестно где часа два или три: ведь не могла же я вернуться со дня рождения через десять минут!
      Да, к сожалению, всегда так бывает... И вчера тоже так получилось.
      Но самое ужасное произошло позже, прямо на вечере. Хотя лучше уж расскажу по порядку, чтоб не сбиваться.
      Десятиклассник с красной повязкой на рукаве бросился нам навстречу.
      — Вы из ресторана «Звёздное небо»? — спросил он Лёву.
      — Он из Московской консерватории, — ответила я. — Это мой брат! Он будет выступать у вас на концерте.
      Я указала на чёрный старинный футляр, который достался Леве от дедушки. Этот футляр с кларнетом Лёва прижимал к себе и словно обнимал обеими руками. Десятиклассник внимательно, с подозрением оглядел моего брата. Мне казалось, он скажет сейчас: "Откройте-ка свой футляр.
      Посмотрим, что у вас там внутри!" Но он просто махнул рукой.
      — Проходите.
      И мы вошли в вестибюль. Никто не предложил нам раздеться за кулисами, и мы долго стояли в очереди возле гардероба.
      Десятиклассницы, повзрослевшие от нарядных платьев, с выходными туфлями под мышкой, говорили о том, что танцы будут до двенадцати ночи, что наш школьный джаз подготовил какую-то новую программу и что, может быть, даже приедет артист, который поёт в ресторане «Звёздное небо».
      Я презирала этих напудренных и надушённых девиц, которые не обращали на нас с Левой никакого внимания. Хоть бы старинный дедушкин футляр их заинтересовал! Наконец одна всё-таки повернулась ко мне. Я благодарно улыбнулась ей, поздоровалась.
      — А ты как сюда попала? — спросила она.
      Я презирала этих девиц, но робела перед ними. И за эту свою робость ещё сильнее их презирала.
      — Я с братом, — тихо сказала я.
      О кларнете и Консерватории я почему-то не решилась упомянуть.
      Десятиклассница прищурилась и окинула Лёву таким взглядом, будто размышляла: стоит ли выходить за него замуж? Эти десятиклассницы часто оглядывают так незнакомых мужчин. А Лёва ещё крепче прижал к груди свой старинный футляр, словно десятиклассница собиралась отнять его.
      Мой брат не произвёл на неё впечатления — это было сразу заметно. И она отвернулась. Ещё бы! Ведь он не пел в ресторане «Звёздное небо».
      — Я тебя уговорила в самый последний момент, — стала я шёпотом объяснять Леве. — Они просто не знают, что ты будешь выступать... А потом, наш Роберт-организатор хочет, наверно, чтобы ты был для них сюрпризом.
      Лёва усмехнулся: кажется, он не верил, что может стать сюрпризом для наших десятиклассниц.
      — В принципе они совершенно правы, — сказал Лёва. — На балу и должны быть танцы... Это вполне естественно.
      Я не обратила внимания на Лёвины слова, потому что он часто говорит просто так, чтобы не обидеть молчанием, а сам думает о чем-то совсем другом, о чем-то своём... «Весь в себе!» — говорит о нём мама. Может быть, он мыслит в эти минуты музыкальными образами. Так было, наверно, и в этот раз.
      Почему он вдруг стал заступаться за танцы?
      Но самое ужасное было ещё впереди!
      Зал у нас в школе на пятом этаже. Мы с Левой медленно поднимались по лестнице. А навстречу нам, сверху, на высоких каблуках сбегали старшеклассницы — как-то бочком, бочком, как всегда сбегают по лестнице.
      Перед вечерами и балами в школе всегда начинается девчачья беготня сверху вниз: кого-то ждут, кого-то высматривают... Десятиклассницы чуть не сшибали нас с ног.
      Лёва задумался. «Углубляется в музыкальные образы!» — решила я. И была очень рада: мне хотелось, чтоб в этот вечер он играл так замечательно, как никогда!
      Один раз Лёва поднял на меня глаза.
      — Не отвлекайся! Не отвлекайся! — сказала я. И вдруг он спрашивает:
      — Самые пожилые учителя, как правило, работают в старших классах?
      Леве иногда приходят в голову весьма неожиданные мысли.
      — Да, — отвечаю я. — А что?
      — А старшеклассники учатся чаще всего на самом верхнем этаже?
      — У нас на пятом. И что из этого?
      — Странно как-то... Непродуманно получается: старые люди по десять раз в день должны подниматься наверх без лифта.
      Нашёл о чём думать перед ответственным выступлением! Представляете?
      Да, иногда моему Леве приходят в голову самые неожиданные мысли. Вот, помню, однажды мы ехали с ним в троллейбусе. Троллейбус набит битком.
      Останавливается возле университета, студенты рвутся к дверям, опаздывают, как обычно. Один парень в очках спрашивает у Левы:
      — Выходите или нет?
      А тот поворачивается, улыбается и говорит:
      — Вы здесь учитесь? Интересно, на каком факультете?
      Водитель уже двери-гармошки распахнул, все лезут к выходу, а он: «На каком факультете?»
      Представляете?
      Лёва, конечно, со странностями. Но, может быть, так и надо? Все великие люди были немножечко не в себе.
      На пятом этаже нас встретил Роберт-организагор. Вниз он, конечно, не мог спуститься! Это было бы для него унизительно. Роберт даже не поздоровался, не познакомился с Левой: он не любит терять время по пустякам. И сразу заговорил в своей обычной манере, опуская глаголы:
      — Инструмент с вами? Аккомпаниаторша тут, давно...
      — Проверяет рояль! — вмешался какой-то старшеклассник. — Три клавиши западают. Всего три! Сколько там ещё остаётся?! А она так вздыхает, словно нет ни одной целой. Это же школьный рояль: на нём все классы, от первого до десятого, что-нибудь одним пальцем выстукивают. Надо понимать: специфика местных условий...
      — Теперь всё прекрасно, — сказал Роберт. — Первое отделение в порядке. За кулисы!
      Лёва побрёл за кулисы.
      — Ты — в зал! — скомандовал Роберт.
      Я пошла в зал.
      Свободных мест уже почти не было. Только в предпоследнем ряду.
      Я села, а на стул слева от меня должен был сесть Лёва после своего триумфа на сцене. Я положила на это место платок.
      — Разрешите высморкаться!
      Сзади загоготали. Я обернулась и увидела старшеклассника Рудика известного на всю школу балбеса, который паясничал даже на похоронах.
      Такие есть в каждой школе. И всегда они садятся в последний ряд. Рудик развалился и упёр ноги в спинку моего стула. Теперь я поняла, почему моё место оказалось свободным: никто не хотел сидеть впереди Рудика. Мне в этот вечер чертовски везло!
      И всё-таки самое ужасное было ещё впереди. Роберт-организатор объявил со сцены, что первое отделение будет очень серьёзным.
      — Вот хорошо, посмеёмся! — воскликнул Рудик. Сперва какой-то участник драматического кружка стал читать Лермонтова:
      — Самостоятельной жизни! — крикнул Рудик.
      Его приятели загоготали.
      Потом какая-то участница хореографического кружка исполняла «Индийский танец».
      — Не счесть алмазов в каменных пещерах... Опера «Садко», песнь индийского гостя! — крикнул Рудик.
      Все стали оборачиваться, шикать на Рудика. Это его вполне устраивало: он был в центре внимания.
      Своим «острым практическим умом» я сразу сообразила, что, если во время Левиного выступления Рудик будет молчать, это произведёт на всех огромное впечатление. Все решат, что даже Рудика сразил Лёвин кларнет.
      Но как это сделать?
      Я тут же изменила план действий. Теперь я уже не должна была показывать, что Лёва — мой брат. Я должна была это скрывать! Хотя бы на время...
      Я знала, что в первом отделении будет всего три номера. Когда танец подходил к концу, я обернулась к Рудику и сказала:
      — Сейчас будет выступать очень талантливый музыкант. Будущий лауреат!
      Из Московской консерватории...
      — Чихали мы на таких! — ответил мне Рудик.
      — Чихать опасно! — сказала я. — Музыкант этот страшно нервный.
      Недавно во время его выступления один в зале чихнул, так он прекратил играть... И потребовал, чтобы чихающий вышел из зала.
      — Вот хорошо, мне как раз надо выйти... Я еле сижу!
      — Он не просто потребует выйти. Он ещё осрамит на весь зал! Очень нервный. Потому что талантливый. Не советую связываться.
      — Будет пиликать классику? — спросил Рудик.
      — Конечно!
      — «Спи, моя радость, усни!..» — пожелал Рудик самому себе.
      И прямо-таки разлёгся, по-прежнему уперев ноги в спинку моего стула.
      Я поползла вместе со стулом вперёд... Но я промолчала: пусть делает вид, что уснул. Нашёл-таки выход из положения!
      А Лёва уже вышел на сцену... Все ждали выкриков Рудика, хохота из последнего ряда, но было тихо. И както торжественно. Я впервые смотрела на брата из зала.
      У него был совсем не артистический вид. Нет, пожалуй, артистическим было только лицо: совершенно отсутствующее. «Весь в себе!», как говорит мама. Он ещё не начал играть, но уже мыслил музыкальными образами.
      А всё остальное было совсем не для сцены. Фигура сутулая, словно о чём-то задумавшаяся. Костюм был отглаженный (я сама его гладила), а казался мятым и не Лёвиным, а чужим.
      "Я сама буду ходить с Левой к портным! — твёрдо решила я. — И буду заказывать ему самые модные вещи! Он будет проклинать меня, отбиваться, будет считать, что я отрываю его от искусства. Но я буду приносить себя в жертву: пусть плохо думает обо мне, пусть считает меня тряпичницей!
      Когда-нибудь он поймёт... Да, он поймёт, что я брала на себя всё самое будничное, самое неблагодарное, как всегда делали сёстры великих людей".
      Но пока ещё с Левой к портным ходила мама, а у неё был отсталый вкус.
      И наши пижоны из первых рядов, наверно, смотрели на Лёву с усмешкой.
      Потом вышла Лиля с нотами. Аккомпаниаторши, я заметила, чаще всего бывают пожилыми и некрасивыми. Певцы и музыканты на их фоне выглядят особенно эффектно. Но тут как раз Лиля спасла положение. Она вела себя как на самом настоящем концерте: вышла уверенным шагом, с независимо поднятой головой, строго поклонилась. И наши пижоны захлопали. Потом она потвёрже уселась на стул, разложила свои ноты. Обернулась к Леве и буквально впилась в него глазами, как делают все аккомпаниаторы, ожидая сигнала... Это тоже было как на самом настоящем концерте. И очень подействовало на старшеклассников.
      Лиля ударила по клавишам, и Лёва заиграл «Рассказ Франчески». Я не слышала, как он играл: я волновалась. И смотрела на своих соседей: некоторые закрыли глаза — так слушают хорошую музыку. Потом захлопали...
      Хлопали все, но не очень долго. Может быть, Леве лучше было уйти за кулисы: тогда бы его нужно было вызывать обратно на сцену и хлопали бы сильнее. А так все сразу поняли, что он будет играть ещё, и не очень старались.
      Я думаю, что музыкант должен казаться со сцены загадочным и недоступным. Так даже и зрителям интересней. Ну разве приятно представить себе, что он такой же точно человек, как ты сам? Что можно запросто подойти и хлопнуть его по плечу...
      А Лёва вдруг улыбнулся так, словно был у себя дома, махнул рукой и заиграл свой любимый «Полёт шмеля».
      Ему снова аплодировали, но уже меньше, чем первый раз. Неожиданно на сцену, деловито глядя на свои ручные часы, выбежал Роберт-организатор.
      Он что-то зашептал моему брату на ухо. Лёва вновь по-домашнему улыбнулся и объявил следующий номер...
      Не успел он кончить, как Роберт-организатор опять показался из-за кулис. Он по-прежнему деловито смотрел на часы и одновременно пожимал плечами. Подошёл к Леве и опять зашептал ему что-то на ухо. А мой брат добродушно, безвольно закивал головой: дескать, согласен, пожалуйста...
      Представляете?
      Мне стало страшно: неужели он будет снова играть? По плану, который я составила дома, я должна была встать и попросить: "Сыграй, Лёва, ещё...
      Я прошу тебя". Сейчас мне хотелось вскочить и крикнуть: «Я прошу тебя: перестань играть!»
      В будущем я, конечно, буду ходить с братом на все его концерты. Я научу его быть гордым! Пусть зрители сначала попросят, поваляются у него в ногах... А потом уж он что-нибудь сыграет на «бис».
      Разве артист может быть таким сговорчивым? Он должен быть загадочным и недоступным!
      Наконец Лёва кончил.
      — С добрым утром! — сзади воскликнул Рудик.
      И сделал вид, что проснулся. Но я уже не обращала на него никакого внимания.
      — Поприветствуем наших гостей! — крикнул Роберторганизатор. -
      Поздравим их с Новым годом!
      До Нового года было ещё целых пять дней, но все завопили со своих мест: «Поздравляем!»
      Тут и Лиля впервые поднялась со своего стула. Неторопливо собрала ноты, сдержанно поклонилась и указала рукой на Лёву: дескать, главная заслуга принадлежит ему! Она вела себя как на настоящем концерте.
      А Лёва вновь по-домашнему улыбнулся, будто в зале сидели его родственники. Представляете? Это было ужасно!
      Но самое страшное всё-таки было ещё впереди. Совсем близко, буквально рядом...
      Об этом я напишу завтра. Потому что мама уже два раза говорила, что мне пора спать. Она понять не может, что я пишу. Заглядывать ей неудобно. Другие родители не стесняются: заглядывают к своим детям в тетрадки и даже вырывают из рук. Но моя мама себе этого не позволяет: она очень интеллигентна. Лёва похож на неё.
      Сначала мама думала, что я пишу домашнее сочинение. И была даже рада.
      Но я сказала, что это не сочинение, а что именно, не сказала.
      — Если б ты с таким увлечением делала уроки! — воскликнула мама. -
      Совсем не думаешь о своём будущем.
      Но я как раз думаю о будущем! Поэтому я и веду дневник.
     
      28 декабря
     
      Перед вторым отделением вечера из зала вытащили все стулья. Свалили их в коридоре. И сразу коридор стал узким, а зал раза в два больше, чем был. На сцене поставили искусственные ёлочки с игрушками.
      — Ах, какая прелесть! — визжали девчонки. — Как необычно!
      Оригинально! Синтетика!..
      Десятиклассницы почему-то любят синтетику. Я всё же не верю, что искусственные ёлки нравились им больше, чем настоящие — те, которые пахнут лесом и снегом, им просто хотелось визжать и выражать восторги.
      Они были в приподнятом настроении.
      Девчонки меня вообще раздражали. Все они выглядели роскошно! В раздевалке это было не так заметно, потому что они ещё были не при полном параде, а некоторые в пальто. Ну, а иметь модное пальто гораздо труднее, чем модное платье, поэтому женщины выглядят зимой не так нарядно, как летом. Я на это давно обратила внимание. Когда девчонки сидели в первом отделении на концерте, платья были не так видны. А теперь уже все сияли своими глубокими вырезами.
      Я очень сильно от всех отличалась. У меня было глухое девчачье платье. Воротник доходил до самого подбородка. Я тоже хотела однажды сшить себе платье с вырезом, но портниха сказала, что мне это будет невыгодно, что мне ещё нечего обнажать. Прямо так и сказала: «Тебе ещё нечего обнажать. Твои ключицы выпирают, как какие-нибудь металлоконструкции...» Неплохо, а? Я давно обратила внимание: частные портнихи очень развязны. Потому что все перед ними заискивают и смотрят им в рот, как каким-нибудь мудрецам.
      В общем, девчонки выглядели очень роскошно. И я сильно проигрывала на их фоне. Это уж точно. Но зато рядом со мной стоял мой брат Лёва, будущий великий мастер кларнета! Я взяла его под руку. И девчонки поглядывали на меня с завистью. Не многим из них приходилось прогуливаться под руку со студентом Консерватории!
      — Что он тебе шептал на ухо? — спросила я Лёву.
      — Должен был приехать певец...
      — Из ресторана?
      — Кажется, да. И он просил меня поиграть...
      — Он бы ещё пригласил для этого какого-нибудь народного артиста...
      Тянуть время, пока не приедет певец из «Звёздного неба»!
      — В принципе мне было нетрудно их выручить.
      Это любимое Лёвине занятие — кого-нибудь выручать. Некоторые его приятели уже успели жениться. Представляете? Поторопились! К Леве они приходят перед экзаменами и когда ссорятся с жёнами. И он всех выручает.
      Боюсь, как бы на это не ушли все его силы. А певец из ресторана так, значит, и не появился. Роберт со сцены объявил, пропуская глаголы:
      — Небольшая накладка: певец из ресторана «Звёздное небо» — увы! Но звезда — здесь, с нами! Наша любимица Алина в сопровождении школьного джаз-оркестра! Эстрадные песни!
      Мальчишки завопили: «Ура!» Старшеклассницы чуть-чуть похлопали.
      Совсем чуть-чуть: они не любят Алину, они завидуют ей.
      Я не завидовала Алине: у нас в школе она, как говорится, вне конкурса. А тем, кто вне конкурса, глупо завидовать. К тому же мне нравилось, что девчонки со своими глубокими вырезами сразу присмирели, повесили носы. Они знали, что мальчики будут восторгаться Алиной, а соперничать с ней бесполезно.
      Так иногда женщины выходят грустные из кино после картины, где главную роль играет красавица. Я обратила внимание: они даже некоторое время не смотрят на своих спутников. Наверно, боятся, что те будут сравнивать. Нет, я никогда не выйду замуж. Это уж точно.
      Алина на наших вечерах всегда поёт джазовые песенки на разных языках.
      Когда она вышла на сцену, я захлопала ей изо всех сил за то, что она посадила на место всех наших девчонок.
      Девочки явно грустили и со злостью поглядывали на Алину. А некоторые храбрились и неестественно хохотали. Я заметила, что женщины часто смеются тогда, когда им хочется плакать.
      Вообще-то я тоже не люблю красивых девчонок. Они всё время помнят о том, что они красивые, и с ними поэтому очень трудно иметь дело. Но вчера я была благодарна Алине ещё и за то, что не приехал певец из ресторана «Звёздное небо», которого все ждали больше, чем Лёву. Хотя
      Алина не имела к этому ровным счётом никакого отношения. Но она выступала вместо певца, и я ей за это хлопала. Вернее сказать, и за это тоже. А ещё я хотела, чтобы Леве понравился школьный вечер, на который я его притащила. И поэтому я зашептала ему на ухо:
      — Алина прекрасно знает... разные языки!
      Алина яркая блондинка, с прямыми волосами, которые спадают на лицо, закрывая один глаз.
      — У неё волосы абсолютно свои, — шепнула я Леве.
      — В каком смысле?
      Лёва не понимает элементарных вещей, потому что он «не от мира сего», как говорит мама.
      — В том смысле, что она их не красит, — объяснила я. — Это её естественный цвет...
      Алина пела вполголоса, и все в зале, особенно мальчишки, просто боялись дышать. А Алина дышала вовсю. Так, по крайней мере, казалось, потому что она дышала в микрофон.
      Я немного шепелявлю и с детства как-то враждебно отношусь к шипящим буквам. Я уверена, что это самые неблагозвучные буквы во всём алфавите.
      Недаром ведь в художественных произведениях положительные герои никогда не «шипят», а «шипят» отрицательные.
      Но когда Алина томно поёт свои песенки, мне начинает казаться, что шипящие не так уж плохи. Слова, которые она шёпотом произносит в микрофон, кажется, состоят от начала до конца почти из одних шипящих, а получается довольно-таки красиво и задушевно.
      Мальчишки аплодировали как безумные и даже свистели, что является у них высшим выражением радости и восторга. Леве после его «Франчески» никто не свистел. Это было обидно. Но я заметила, что, аплодируя Алине, многие тайком поглядывали на Лёву. Ещё бы! Всем интересно было, как оценит её пение студент Консерватории. Профессионал! Ну и типы же эти старшеклассники: ни за что в открытую не признают, что студент
      Консерватории для них авторитет. Для них вообще не существует авторитетов! А исподтишка будут подглядывать, как он реагирует. Ну и типы!..
      Лёва заметил это и, засунув свой чёрный футляр под мышку, стал хлопать так, будто был на концерте Обуховой! Я решила, что он хочет доставить мне удовольствие: ведь я так нахваливала Алину!
      Когда Алина кончила петь, она решила прямо со сцены спрыгнуть в зрительный зал. Это было, конечно, очень эффектно. Мальчишки, забыв про своих девиц, бросились ей помогать. И тут произошло что-то совершенно неожиданное: наш Лёва, всегда такой медлительный и неповоротливый, тоже подскочил к сцене и протянул Алине левую руку. Правой он держал старинный дедушкин футляр.
      Мне было обидно, что Лёвина рука как-то затерялась в толпе других рук и ничем от них не отличалась. И сам Лёва как-то затерялся среди старшеклассников. Но Алина со сцены разглядела Лёвину руку и, представьте себе, опёрлась именно на неё. Да, на неё! Наш Лёва весь покрылся красными пятнами, будто кто-то надавал ему по физиономии.
      Вообще-то он часто краснел. Но всегда для этого были какие-то основания.
      А тут он покраснел без всяких оснований.
      Когда Алина спрыгнула в зал, Лёва поблагодарил её. За что, спрашивается? За что? Это она должна была сказать «спасибо»: ведь он протянул ей руку, а не она ему. Происходило что-то странное.
      Наш школьный эстрадный оркестр заиграл танго. «Сейчас во время танца скажу Леве, что вовсе не считаю Алину своей подругой, — решила я, — и не требую, чтобы он ради меня так перед ней вертелся!» В эту минуту брат наклонился ко мне. «Ага, не забыл своего обещания! — подумала я. И вытерла ладони о холодную стену, покрашенную масляной краской: они у меня немного вспотели. — Сейчас я впервые буду танцевать на вечере старшеклассников!..»
      — Подержи, пожалуйста, — поспешно проговорил Лёва. И старинный дедушкин футляр оказался у меня под мышкой.
      А Лёва опять уже был возле сцены и протягивал руку Алине: он приглашал её танцевать. Я снова вытерла ладони о холодную стену.
      О, как я ненавидела Алину в этот момент! Я ненавидела даже её имя такое редкое, необычное. Меня-то ведь все звали просто Женькой. «Имя среднего рода, — шутил отец, — не поймёшь: женское или мужское». Ничего себе представление о справедливости: сам же всучил мне это имя в честь какой-то своей любимой тётушки и сам же острит! Я не видела эту тётушку ни разу в жизни: она умерла за десять лет до моего рождения. И было непонятно: почему родители решили преподнести ей подарок за мой счёт?
      Все наши девицы с их глубокими вырезами сразу стали казаться мне милыми и симпатичными по сравнению с Алиной. Она заставила Лёву бросить сестру, которая решила посвятить ему всю свою жизнь! Но даже не в этом дело. Она заставила моего брата вести себя так, будто он ничем не отличался от десятиклассников, которые все были в неё влюблены. И за это я тоже её ненавидела!
      Алина всё время, не отрываясь, смотрела на Лёву в упор и как-то слишком многозначительно. Притворство! Сплошное притворство! Лёва не мог нравиться ей, как ему не могли нравиться всерьёз её эстрадные песенки.
      Сутулый, нескладный, в костюме, который всегда кажется чужим и мятым.
      Лёва абсолютно не в её вкусе. Всё дело в том, что он студент
      Консерватории, что у него блестящее будущее! Вот она и смотрела в упор, будто старалась его заворожить. Но, к счастью, Лёва не замечал этого взгляда: он опустил голову и изучал свои ноги. Он всегда смотрит на свои ноги, когда танцует.
      Никто не обращал на меня никакого внимания. Я стояла одна и прижималась спиной к холодной стене, чтобы не мешать танцующим. Меня толкали и даже не извинялись. А некоторые спрашивали, как та десятиклассница в раздевалке: «Женька, как ты сюда попала?», «А ты как здесь очутилась, Женька?». И некому было меня защитить: мой брат танцевал с Алиной!
      Тут я вспомнила про Лилю. Лёва даже не поинтересовался, где находится его «аккомпанемент». Ничего себе рыцарь!
      Я вспомнила, как Лиля однажды сказала: «Профессиональный музыкант не должен появляться среди зрителей в день своего выступления».
      «Умница! Конечно, не должен! — думала я. — Тогда он будет загадочным и недоступным. А иначе он станет для всех обыкновенным человеком, абсолютно равным и неинтересным. Как мой брат, которому десятиклассники преспокойно наступают на ноги. Будто он и правда ничем от них не отличается, словно это не он будет участвовать в конкурсе музыкантов-исполнителей!»
      После танго Лёва подошёл ко мне такой красный, будто ему ещё раз надавали пощёчин. Он был очень взволнован. Я его таким никогда не видела. И не хочу больше видеть!
      — Ты же поклялся танцевать только со мной, — сказала я.
      — В принципе ты права, — ответил он мне, еле переводя дух. — Но я умею танцевать только танго... Ты же знаешь. В другом танце я выглядел бы очень смешно...
      — А вообще не танцевать с ней ты не можешь? Эта мысль тебе не приходит в голову?
      Когда люди, которые «не от мира сего», совершают ошибки, с ними надо говорить резко и прямо. Во имя их же спасения!
      Но я не успела спасти своего бедного брата. Оркестр заиграл твист. И
      Алина, отбиваясь от мальчишек, которые приглашали её, сама подошла к
      Леве. Представляете? Сама подошла! Вот так красавица! Вот так гордячка!
      Совсем потеряла совесть. И Лёва пошёл танцевать твист, который он танцевать не умел.
      Алина его учила. Теперь они оба смотрели на ноги. Она учила Лёву всего-навсего танцевать, но вид у неё был такой покровительственный, будто она объясняла ему, как надо жить на белом свете.
      А я снова прижималась к холодной стене. Меня снова толкали и спрашивали, как я пробралась на этот вечер.
      Нормальные люди выставляют напоказ то, что им выгодно выставлять. А то, что невыгодно, прячут подальше. Мой брат плохо танцует, а Алина заставляла его выделывать самые трудные па. Зачем? Может быть, она хотела выставить его на посмешище перед своими приятелями? Они ведь тех, кто плохо танцует, вообще людьми не считают.
      По крайней мере, десятиклассники уже поглядывали на моего брата свысока и даже с насмешкой: в танцах они были сильнее его. Алина дала им возможность почувствовать превосходство над моим братом, и за это тоже я её ненавидела. Я мечтала, чтобы наш школьный эстрадный оркестр, который я всегда любила слушать, поскорее умолк. Но он не умолкал до тех пор, пока снизу не пришла гардеробщица и не сказала Роберту-организатору:
      — Я ваши вещи до утра караулить не собираюсь...
      Тогда вечер закончился.
      Ко мне подошёл Лёва и протянул руку за старинным дедушкиным футляром.
      Я спрятала футляр за спину и сказала:
      — Думаю, он тебе уже не пригодится.
      — В каком смысле?
      — В том смысле, что ты, кажется, собрался поступать в хореографическое училище? Но лучше поступи в цирковое: там учат на клоунов. Ты сегодня неплохо выступал в этом жанре.
      Может быть, я говорила с Левой слишком прямо и резко. Но я имею на это право. Ведь я решила посвятить ему всю свою жизнь. И я должна спасти его от Алины! Чему она может научить моего брата? Петь эстрадные песенки? Что между ними общего? Да и вообще Лёва сейчас не имеет нрава влюбляться! Он должен готовиться к конкурсу. И заниматься с утра до вечера. А не влюбляться! Я должна спасти его, уберечь. И я это сделаю!
      Но спасти Лёву будет не так легко. Ведь он «весь в себе». А когда люди, которые «все в себе», вобьют себе что-нибудь в голову, им невозможно ничего объяснить.
      — Алина одна. А сейчас уже поздно, — сказал Лёва. — Мы проводим её до дома.
      — Единственное, что ей не угрожает, — это одиночество! — воскликнула я. — Вот увидишь: все наши кавалеры за ней поплетутся...
      Зачем я произнесла эту дурацкую фразу? На мужчин, я заметила, ничто так сильно не действует, как успех женщины сразу у многих. Это и на мальчишек тоже распространяется. Поэтому-то, я заметила, почти в каждом классе обязательно есть какая-нибудь общепризнанная красавица. И чаще всего она ничуть не лучше других. Просто однажды в неё случайно влюбились двое мальчишек сразу. А остальные подумали: раз за ней бегают сразу двое, значит, она того заслуживает. И пошла цепная реакция! Когда я произнесла роковые слова о том, что Алине не грозит одиночесгво, Лёва как-то болезненно улыбнулся, беспомощно развёл руки в стороны (дескать, что тут поделаешь!) и сказал:
      — Да, я понимаю... Она пользуется успехом.
      — Дешёвым успехом! — воскликнула я.
      Но исправить ошибку уже было нельзя. И мы пошли провожать Алину. А дом её находится в совершенно противоположной стороне от нашего дома.
      Я почти всю дорогу молчала. По правде сказать, я в присутствии Алины почему-то робела. И даже помимо воли иногда ей поддакивала. И Лёва поддакивал всякой её ерунде. Я поглядывала на него с изумлением. И с испугом: мне казалось, что он поглупел и вообще стал каким-то совсем другим человеком. Впрочем, я вспомнила, что многие великие люди любили ничтожеств и в их присутствии изрядно глупели. Неужели и моего брата ждёт такая судьба? Алина же просто не умолкала. Но говорила она в свой меховой воротник.
      — Берегу горло, — объяснила она.
      Вы слыхали? Значит, она воображает себя певицей! Её горло представляет, видите ли, такую огромную ценность, что его надо беречь! В общем, мне пока что так и не посчастливилось услышать её настоящий голос: пела она в микрофон, а говорила в меховой воротник.
      — В принципе вам всегда следует держать горло в тепле, — изрёк мой брат Лёва.
      Эта фраза Алине очень понравилась, и она в благодарность призналась
      Леве, что кларнет — её самый любимый музыкальный инструмент.
      Представляете? Она, оказывается, может слушать кларнет с утра и до вечера.
      И ещё может сутками слушать саксофон.
      Хорошо, что она не сравнила кларнет с барабаном. Или с какими-нибудь другими ударными инструментами. Я думала, Лёва содрогнётся оттого, что его любимый кларнет поставили в один ряд с саксофоном. Но Лёва не содрогнулся. А, наоборот, согласился с Алиной:
      — Да, саксофон обладает оригинальными средствами музыкального выражения...
      Но самое непонятное было то, что и я зачем-то сказала, что люблю саксофон. У этих красивых девчонок удивительная власть над людьми!
      — Сразу после Нового года, — сказал Лёва, — у нас будет концерт студентов второго курса. В Малом зале Консерватории...
      Меня раздражает Лёвина манера всё уточнять. Ну какая разница, в Малом или Большом зале будет концерт! Можно было просто сказать: "В зале
      Консерватории". И обязательно надо уточнить, что он учится на втором курсе, а то, не дай бог, подумают, что на пятом! И свой будущий конкурс он всегда величает полным именем: Всероссийский конкурс музыкантов-исполнителей на духовых инструментах. Хотя можно сказать просто и гораздо короче: конкурс музыкантов-исполнителей. Пусть думают, что вообще всех музыкантов, и не всероссийский, а всесоюзный или даже международный! Нет, Лёва должен сказать всё точно, как есть. Странный характер!
      — Для меня будет большим подарком, если вы придёте на этот концерт, сказал Лёва.
      Можно было подумать, что он приглашает Антонину Васильевну Нежданову:
      «Большим подарком»!
      — Дайте мне свой телефон: я позвоню накануне, — сказала Алина.
      Как всякая красавица, она, конечно, очень занята!
      — Нет, вы можете не дозвониться. Лучше договоримся прямо сейчас, настаивал Лёва. — Правда, Женя, так лучше?
      — Конечно, — сказала я.
      Мне хотелось обругать брата за его приглашение, а я сказала:
      «Конечно». Мой язык просто сошёл с ума! Я была под сильным гипнозом.
      Наконец Алина согласилась прийти. Ещё бы: ведь она так любит кларнет!
      — Мы будем ждать вас у входа, — сказал Лёва. Сомнений не оставалось: он был влюблён!
      — А вы мне преподнесите ответный подарок! — уже прощаясь, кокетливо сказала Алина.
      Лёва сделал такое лицо, словно готов был отдать ей всё, что она пожелает.
      — Согласитесь солировать в нашем эстрадном оркестре! Это будет так оригинально: музыкант-профессионал выступает со школьным джазом!..
      Я поперхнулась холодным воздухом. А Лёва преспокойно ответил:
      — В принципе это возможно...
      — Замётано! — сказала она. И скрылась в дверях.
      Я тут же освободилась от её гипноза.
      — Ты ещё будешь играть в фойе! Как наш бедный дедушка! — крикнула я
      Леве. — Помяни моё слово: этим всё кончится!..
     
      29 декабря
     
      Вся моя жизнь под смертельной угрозой. Вся моя жизнь! Если Лёва станет играть в школьном джазе, ему это может понравиться: ведь у него такая опасная наследственность по линии дедушки. И потом, он в самом деле может захотеть выступать в фойе, перед началом сеансов. А люди будут жевать бутерброды. Тогда я уже не смогу посвятить ему всю свою жизнь. Музыканты, которые играют в фойе, не имеют права быть «не от мира сего», и им как-то не принято посвящать свою жизнь. На это имеют право только великие музыканты!
      А если Лёва не станет великим или, по крайней мере, известным? Что я тогда буду делать? Тогда все мои планы летят кувырком. Я, как мои одноклассницы, должна буду придумывать себе будущую профессию, и зубрить, и гоняться за отметками. Я должна буду стать такой же, как все...
      Но я думаю, конечно, не о себе. Дело в Леве! Ради него я пойду на всё! Настоящие сёстры часто вмешиваются в личную жизнь своих братьев. И не требуют благодарности. Я тоже вмешаюсь! Лёва забудет Алину, и хорошо подготовится к конкурсу, и завоюет там первое место! И тогда я смогу посвятить ему всю себя, без остатка!
      — Неужели ты не видишь, что она вся неискренняя и фальшивая? Вся насквозь! — сказала я Леве. — Кларнет — её любимейший инструмент! Да есть ли на свете хоть один нормальный человек, для которого кларнет был бы самым любимым инструментом? Есть ли такой человек? Нету такого!
      — Это твоя личная точка зрения, — сказал Лёва.
      — Это факт, а не точка зрения! Я надеялась, что ты станешь первым в мире великим кларнетистом! Но напрасно... И неужели ты думаешь, что она в самом деле знает... разные языки? Просто выучивает слова и бессмысленно их повторяет. Сейчас любой певец, даже откуда-нибудь из
      Гваделупы, поёт «Подмосковные вечера» по-русски. И что же, по-твоему, он знает русский язык?.. Так и она. И волосы у неё крашеные...
      — А может быть, у неё вообще парик? — с улыбкой перебил меня Лёва. Он готов был её защищать. Это было ужасно. — Раньше ты говорила другое: и про волосы и про песни. Нельзя же так быстро менять своё мнение. И поддакивала ей, когда мы её провожали.
      — Я иронически ей поддакивала. Как бы в насмешку...
      — Прости, я не почувствовал этой иронии. К тому же она бы была неуместной.
      — Ты её любишь?! — воскликнула я.
      Он ничего не ответил. Но я понимаю: разговаривать с ним бесполезно. Я должна действовать! И я буду...
     
      30 декабря
     
      Сегодня последний день второй четверти. Мы, конечно, написали на доске мелом: «Последний день — учиться лень!» Учителя читают и делают вид, что сердятся.
      Завтра каникулы! Я обожаю каникулы. Учителя отдохнут от нас, а мы отдохнём от них. И у всех поэтому хорошее настроение.
      На переменках старшеклассницы носятся по коридору, шушукаются, договариваются, кто с кем будет встречать Новый год. Я давно заметила, что о самых простых вещах они почему-то любят говорить шёпотом и с таинственным видом. Так им интереснее!
      И учителя, конечно, тоже будут встречать Новый год. На уроке литературы я старалась представить себе, как они это будут делать. Я вообще часто стараюсь представить себе жизнь наших учителей. Особенно учительниц. Какие у них мужья? И как у них дома? Неужели даже наша химичка, которая ни разу за два года не улыбнулась и называет нас всех на «вы», дома тоже целует мужа? И он целует её?.. Интересно, как это всё происходит? Но это же происходит, потому что у неё на руке кольцо.
      Толстое, старомодное, но всё-таки обручальное! Значит, дома она целуется... Представляете? И у неё, может быть, даже есть дети...
      У всех хорошее настроение. Даже химичка пожелала нам полезного отдыха. Не счастливого, а полезного!
      Но у меня на душе тяжело. Что-то висит. Это висит Алина! Я ведь нарочно развлекаю себя разными посторонними мыслями, чтобы забыться.
      Но забыться я не могу: Лёва будет играть с нашим школьным джазом!
      Солировать! А потом докатится до фойе. Если я его не спасу!
      Пишу на уроке... Я заметила: последние дни и часы в пионерлагере, или в поезде, или в школе всегда тянутся страшно медленно. Просто сил нет.
      Но вот наконец звонок! Не забыл нас, родименький! Иду на перемену...
      Начался последний урок. Математичка терпеть не может, когда отвлекаются. Если заметит, тут же вызывает. Конечно, обидно погибнуть в последнем бою, но я должна немедленно записать всё в свой дневник. Я должна рассказать о том, что произошло буквально минуту тому назад, на перемене. Я сделала смелый, решительный шаг! Ради Левы, ради его музыкального будущего! Оценит ли он это когда-нибудь?
      На последней перемене старшеклассницы продолжали носиться по коридору, шушукаться и обниматься.
      Алина ни к кому не подбегала: все подбегали к ней, потому что она у нас прима, она вне конкурса.
      Но ко мне Алина направилась сама, и я даже не шелохнулась, ни одного шага не сделала ей навстречу. Она улыбалась мне своим длинным и красивым глазом, который почему-то напоминал мне вытянутую голубую раковину. А второго её глаза я никогда не видела: он всегда закрыт прямой, золотистой прядью волос.
      Она притянула меня к себе, чуть-чуть нагнулась и прижалась ко мне щекой. Представляете? Наши семиклассницы просто попадали от зависти.
      Мысленно, конечно, попадали. А я даже не шелохнулась.
      — Какие у нас показатели? Дед-Мороз будет доволен? — спросила Алина.
      Я решила на этот раз ни за что не поддаваться её гипнозу. Ни за что!
      Показатели, то есть отметки за вторую четверть, у меня очень неважные.
      — Какое это имеет значение? — ответила я.
      Она снова прижалась ко мне щекой. И наши девчонки снова попадали. Но я была холодна и спокойна.
      Я знаю, что невесты обычно хотят подружиться с родителями своих женихов, заполучить их себе в союзники. Алина до мамы с папой ещё не добралась, она начала с меня. Это мне было понятно. И я к ней прижиматься не стала.
      — Поздравляю тебя с Новым годом, — сказала Алина. — И всех наших о б щ и х з н а к о м ы х!
      На общих знакомых она сделала такое ударение, что мне стало просто не по себе. Никаких общих знакомых у нас не было: она говорила о Леве.
      — Увидимся в новом году, — продолжала она. — Место встречи и время всё те же?
      Тут я сделала свой решительный шаг.
      — Вы знаете, Лёва очень просил извиниться... — сказала я ей тихо, чтобы не слышал никто другой. — Наша встреча не состоится.
      — Не состоится? — Словно желая разглядеть меня получше, она отбросила золотистую прядь, и я первый раз увидела оба её глаза одновременно. Но они в этот миг не были похожи на голубые вытянутые раковины. Они были круглыми от удивления. И мне её стадо даже немножко жаль. Но я подавила в себе эту слабость. Если Лёва действительно нравится ей, то тем хуже: не хватало ещё, чтоб у них началась любовь накануне конкурса музыкантов-исполнителей!
      — У него есть невеста, — сказала я. — И ей было бы неприятно... Вы понимаете?
      — Он обручён? — спросила она уже с насмешкой. Но эта насмешка была какая-то неспокойная, нервная.
      — Ну да... Можно сказать, обручён. Очень давно, прямо с детского возраста. Со своей аккомпаниаторшей.
      — С этой...
      — Ну да, — перебила я, — она некрасива. Но у них общие идеалы! Их сблизила музыка. Они любят друг друга...
      Это была ложь во имя спасения брата. Оценит ли он это когда-нибудь?
     
      3 января
     
      Вчера был концерт студентов Консерватории... Он начался в семь тридцать вечера, но мы с Левой пришли на час раньше и мёрзли на улице.
      Лёва, видите ли, боялся, что Алина может перепутать и тоже прийти на час раньше, потому что некоторые концерты начинаются в шесть тридцать. Представляете?
      Мы бы, наверно, совсем окоченели, если бы Леве не казалось, что каждая со вкусом одетая девчонка, которая появлялась вдали, это Алина.
      Мы бежали навстречу, девчонки испуганно останавливались или шарахались в сторону. А мы извинялись и возвращались на свой пост к подъезду. Так мы хоть немного согрелись.
      — Интересно, как ты будешь держать кларнет замёрзшими пальцами? сказала я. — Хорошо ещё, что ты играешь не на рояле. И не на скрипке.
      Иди!.. Я сама её встречу.
      Куда там! Лёва и слышать об этом не хотел. Мама всегда говорит, что он очень цельный человек. Вообще-то это неплохо. И даже хорошо. Но когда цельный человек влюбляется, с ним ничего не возможно поделать. Ему ничего нельзя объяснить.
      Великие люди имеют право на странности, и эти странности им надо прощать. Потому что великий человек, с одной стороны, «весь в себе», а с другой — немножечко не в себе. Это я понимаю. Но ведь Лёва вчера был не в себе не как выдающийся человек, а так же, как все наши мальчишки-десятиклассники, которые тоже влюблены в Алину. Вот почему я не хотела прощать! У необычных людей должны быть необычные странности.
      Когда у Левы появятся такие странности, я их сразу буду прощать! Не задумываясь... Честное слово! А вчера я не прощала...
      Лиля считает, что настоящий артист не должен появляться среди зрителей в день своего выступления. А Лёва прямо-таки бежал навстречу зрителям, чуть не сшибая их с ног, если ему казалось, что вдали появилась Алнна. Среди зрителей было много Лёвиных знакомых, и все они спрашивали:
      — Кого ты тут ждёшь?
      И Лёва начинал подробно объяснять, что ждёт одну десятиклассницу, которая учится в моей школе. Знакомые ухмылялись и глупо подмигивали. Но
      Лёва и в следующий раз отвечал подробно и точно. Он всегда говорит чистую правду, одну только правду. Как будто нельзя было сказать, что мы ждём тётю, дядю или каких-нибудь других родственников. Или, например, маму с папой.
      Если Леве звонят по телефону, он всегда подходит, как бы ужасно он ни был занят. Я ему говорю иногда: «Можно сказать, что тебя нет дома?» -
      «Но я ведь дома», — отвечает он. И подходит, хоть ему очень не хочется.
      Представляете?
      Человек не может всю жизнь говорить одну только правду. Мало ли какие бывают случаи! Я уже твёрдо решила, что во всех этих случаях я буду врать за брата. Раз он сам не умеет! Что тут поделаешь? Пусть это будет ещё одной жертвой!
      — С ней что-то случилось, — сказал мне Лёва. — С ней что-то случилось... А? Как ты думаешь?
      — Ничего не случилось! — ответила я. — Она терпеть не может классическую музыку. И кларнет! Ведь я говорила тебе. Предупреждала! Я была уверена, что она не придёт...
      В этот момент появились мама и папа. Они были торжественные, нарядные и так гордо поглядывали по сторонам, будто все вокруг должны были знать, что их Лёва выступает сегодня в Малом зале Консерватории. А этот Лёва, которым они гордились, прыгал на одном месте, как воробей.
      Папа, когда волнуется, всегда начинает шутить. Но волнение мешает ему быть остроумным.
      — Боюсь, твой кларнет будет сегодня чихать и кашлять, — сказал он.
      — В чём дело? — воскликнула мама.
      Что бы стоило Леве сказать, что мы ждали на улице своих любимых родителей! Что мы продрогли, но ждали! Как бы им это было приятно. Но, к несчастью, Лёва всегда говорит одну только правду. И он снова стал объяснять, что мы ждём одну десятиклассницу, которая учится в моей школе. Мама ничего не поняла. Но она была в ужасе от того, что Лёва ещё на улице. Ему пришлось отправиться за кулисы. А я обещала подождать Алину.
      — Она не придёт! — сказала я Леве. — Ей противны классическая музыка, и твой кларнет, и Малый зал Консерватории... И даже Большой тоже противен! Но я подожду. Раз ты просишь, я подожду!
      Я постояла на улице ещё минут пять или десять. Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь спросил: «У вас есть лишний билетик?» Мне очень хотелось, чтобы на концерт, в котором участвует Лёва, стремилась попасть вся Москва. Но никто за билетами не охотился, и мне оставалось только мечтать.
      Я мечтала о том дне, когда Лёва будет выступать не в общем концерте, а один, в сопровождении большого оркестра. Государственного оркестра
      СССР! Мы подъедем с Левой к служебному подъезду, там будут его поклонники (не какие-нибудь девицы, которые охотятся за тенорами, а серьёзные пожилые люди — ценители музыки!), и я услышу за спиной шёпот:
      «Это его сестра! Она посвятила ему всю свою жизнь. Он без неё, как без кларнета!» Представляете?! Но вчера «лишних билетов» никто не искал.
      Хотя когда я вошла в зал, он уже был абсолютно полон. Ни одного свободного места! Нет, одно свободное было... Рядом со мной, где должна была сидеть Алина.
      Мама, конечно, стала тут же упрекать меня за то, что я заставила Лёву ждать на улице какую-то свою подругу. Я заставила... С ума можно сойти!
      И ещё она возмущалась тем, что из-за меня в зале «зияет пустое место». Так она и сказала: «Зияет»!
      Я, конечно, ничего ей объяснять не стала. Ей вчера вообще ничего нельзя было объяснить. Она была очень напряжена. И всё делала неестественно: неестественно долго и внимательно читала программу, в которой было указано, что Лёва выступает предпоследним в первом отделении, неестественно улыбалась родителям других участников концерта, которые всё сидели в нашем ряду. Весь ряд состоял из одних только родственников. И это было как-то противно. Не могли уж рассадить нас по разным углам.
      Мама всё время, словно какой-нибудь гид в музее, сообщала мне: «Вон там сидит лауреат! А там сидит трижды лауреат! А там профессор Консерватории...» Мамочка очень волновалась. И мне хотелось успокоить её. Но я не могла её успокоить, потому что она ничего не слышала и не воспринимала.
      И вдруг она схватила меня за руку:
      — Что это? Что это значит?!
      Я увидела, что из-за кулис выглядывает наш Лёва. Он искал нас глазами. Потом нашёл, увидел рядом со мной пустое место... Помрачнел, то есть буквально изменился в лице. И скрылся. Мама взглянула на меня. Но что я могла ей объяснить?
      Наконец начался концерт. На сцену вышел мужчина с утомлённым лицом.
      — Он всегда ведёт симфонические концерты, — шепнула мне мама. — Ты видела, наверно, по телевизору?
      Вид у мужчины был такой, будто он являлся главным участником концерта. И фамилии знаменитых композиторов он выговаривал так, что я не сразу их узнавала.
      Скрипки, рояли и виолончели казались мне в тот вечер просто невыносимыми. Я впервые заметила, что великие композиторы ужасно затягивали свои музыкальные произведения. Их вполне можно было бы сократить! Когда раздавались аплодисменты, я злилась и думала: «Не хватает, чтобы упросили играть ещё!» И стоило только мне так подумать, как обязательно играли ещё.
      Мне казалось, что никогда не дойдёт очередь до нашего Левы. Но она наконец дошла. Седой, усталый мужчина произнёс и нашу фамилию так, будто это была чужая фамилия. Вышел Лёва, а через несколько секунд после него вышла Лиля. Она держалась как настоящая аккомпаниаторша: не спеша разложила ноты, поправила под собой стул и устремила глаза на Лёву, ожидая его команды.
      А наш Лёва выглядел, как и на школьной сцене, слишком домашним. В нём не было никакой недоступности и загадочности. И костюм его опять казался не новым, а мятым, хотя я вчера полдня чистила и отглаживала его.
      Я не слышала, как он играл, потому что всё время тайком разглядывала зрителей. Но трудно было чтонибудь угадать: смотрели внимательно на Лёву — и всё... А некоторые закатывали глаза. Потом раздались аплодисменты.
      Хлопали не очень сильно, как всегда бывает после первого номера. Все и так знали, что Лёва будет играть ещё. Но когда аплодисменты затихли, я услышала сзади глухой мужской голос:
      — Он сегодня не в форме...
      И другой голос, тоже старческий, глуховатый:
      — Да, как говорят шахматисты, играет не лучшим образом.
      Мама ещё до концерта успела мне сообщить, что сзади сидели Лёвины профессора. Я боялась взглянуть на маму. Но увидела, как она схватилась за ручку кресла.
      Мне хотелось обернуться к Лёвиным профессорам и сказать: «Поверьте, это я во всём виновата. — Я!..»
      Ночью я слышала, как Лёва ворочался и даже что-то шептал. Вроде бы рассуждал сам с собой. Потом встал и пошёл на кухню. Когда он вернулся, я спросила:
      — Что? Ты плохо себя чувствуешь?
      — Нет... Просто хочется пить. Жажда какая-то... А почему она не пришла? Как ты думаешь, Женька?
      И тут я не выдержала.
      — Всё это по моей вине, Лёва... — сказала я.
      — По твоей?..
      Мне показалось, что в его голосе была радость. Или, вернее, надежда.
      — По моей! По моей! — подтвердила я. И всё рассказала. В комнате было темно. Я не видела Левиного лица — и так было легче рассказывать.
      — В принципе ты поступила подло, — сказал Лёва.
      Когда резкие слова произносят громко, это значит, что их говорят сгоряча. И, может быть, вовсе не думают то, что говорят. А Лёва сказал совсем тихо, спокойно... Значит, он был уверен, что я совершила подлость. Он был уверен... Мне стало холодно под одеялом.
      — Но ведь я хочу посвятить тебе всю свою жизнь, — прошептала я. — Я готова пожертвовать...
      — Это манера деспотов, — перебил меня Лёва.
      — Какая манера? — не поняла я. — При чём же тут деспоты?
      — Они превращают в свои жертвы тех, ради которых хотят всем на свете пожертвовать.
      — Значит, я не имела права вмешаться?!
      — А может быть разве такое право? — спросил Лёва как бы себя самого.
      — Хоть у кого-нибудь... Может быть разве такое право?
      Лёва снова лёг и поплотней укрылся одеялом. Я села к нему на постель.
      — Всё-таки хорошо, что она не пришла из-за меня... А не сама по себе. Всё-таки хорошо?..
      Лёва пожал плечами. Это было под одеялом, но я почувствовала, что он ими пожал... Потом он вдруг улыбнулся. Было темно, но я увидела, что он улыбнулся. И пошла к себе...
      Я больше не буду вести дневник. А то, пожалуй, в книге о брате могут не поместить мой портрет, с подписью «Сестра музыканта».