На главную Тексты книг БК Аудиокниги БК Полит-инфо Советские учебники За страницами учебника Фото-Питер Техническая книга Радиоспектакли Детская библиотека

Андерсен Г. Х. «Сказки». Иллюстрации - А. Кокорин. - 1973 г.

Андерсен Г. Х. «Сказки».
Иллюстрации - А. Кокорин. - 1973 г.


DjVu

 


      Гадкий утёнок
      Снежная королева
      Дикие лебеди
      Принцесса на горошине
      Цветы маленькой Иды
      Скверный мальчишка
      Русалочка
      Новое платье короля
      Ромашка
      Стойкий оловянный солдатик
      Райский сад
      Аисты
      Оле-Лукойе
      Эльф розового куста
      Свинопас
      Гречиха
      Бронзовый кабан (быль)
      Побратимы
      Штопальная игла
     
     
     
     

      ГАДКИЙ УТЁНОК
     
      Хорошо было за городом! Стояло лето. Золотилась рожь, зеленел овёс, сено было смётано в стога; по зелёному лугу расхаживал длинноногий аист и болтал по-египетски — этому языку он выучился у матери. За полями и лугами тянулись большие леса, а в лесах были глубокие озёра. Да, хорошо было за городом!
      Прямо на солнышке лежала старая усадьба, окружённая глубокими канавами с водой; от стен дома до самой воды рос лопух, да такой большой, что маленькие ребятишки могли стоять под самыми крупными листьями во весь рост. В чаще лопуха было глухо и дико, как в самом густом лесу, и вот там-то сидела на яйцах утка. Она должна была выводить утят, и ей это порядком надоело, потому что сидела она уже давно и её редко навещали — другим уткам больше нравилось плавать по канавам, чем сидеть в лопухах да крякать с нею.
      Наконец яичные скорлупки затрещали.
      — Пип! Пип! — запищало внутри.
      Все яичные желтки ожили и высунули головки.
      — Кряк! Кряк! — сказала утка.
      Утята быстро выкарабкались из скорлупы и стали озираться кругом под зелёными листьями лопуха; мать не мешала им — зелёный цвет полезен для глаз.
      — Ах, как велик мир! — сказали утята.
      Ещё бы! Тут было куда просторнее, чем в скорлупе.
      — Уж не думаете ли вы, что тут и весь мир? — сказала мать. — Какое там! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, в поле, но там я отроду не бывала!.. Ну что, все вы тут? — И она встала. — Ах нет, не все. Самое большое яйцо целёхонько! Да когда же этому будет конец! Я скоро совсем потеряю терпение.
      И она уселась опять.
      — Ну, как дела? — спросила старая утка, которая пришла её навестить.
      — Да вот с одним яйцом никак не управлюсь, — сказала молодая утка. — Всё не лопается. Зато посмотри-ка на малюток! Просто прелесть! Все, как один, — в отца.
      — А ну-ка покажи мне яйцо, которое не лопается, — сказала старая утка. — Наверняка это индюшечье яйцо. Вот точно так же и меня однажды провели. Ну и было же мне с этими индюшатами хлопот, скажу я тебе! Никак не могла заманить их в воду. Уж я и крякала, и толкала — не идут, да и только! Ну-ка, покажи яйцо. Так и есть! Индюшечье! Брось его да ступай учи деток плавать!
      — Посижу уж ещё! — сказала молодая утка. — Столько сидела, что можно и ещё посидеть.
      — Как угодно! — сказала старая утка и ушла.
      Наконец лопнуло и большое яйцо.
      — Пип! Пип! — пропищал птенец и вывалился из яйца.
      Но какой же он был большой и гадкий!
      Утка оглядела его.
      — Ужасно велик! — сказала она. — И совсем не похож на остальных! Уж не индюшонок ли это, в самом деле? Ну да в воде-то он у меня побывает, силой да загоню!
      На другой день погода стояла чудесная, зелёный лопух был залит солнцем. Утка со всею своею семьёй отправилась к канаве. Бултых! — и она очутилась в воде.
      — Кряк! Кряк! — позвала она, и утята один за другим тоже побултыхались в воду. Сначала вода покрыла их с головой, но они сейчас же вынырнули и отлично поплыли вперёд. Лапки у них так и работали, и даже некрасивый серый утёнок не отставал от других.
      — Какой же это индюшонок? — сказала утка. — Вон как славно гребёт лапками! И как прямо держится! Нет, мой он, мой родненький... Да он вовсе и не дурён, как посмотришь на него хорошенько. Ну, живо, живо за мной! Сейчас я введу вас в общество, представлю вас на птичьем дворе.
      Только держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да берегитесь кошек!
      Скоро добрались и до птичьего двора. Батюшки! Что тут был за шум! Два утиных семейства дрались из-за одной головки угря, а кончилось тем, что головка досталась кошке.
      — Вот видите, как бывает на свете! — сказала утка и облизнула язычком клюв — она и сама была не прочь отведать угриной головки. — Ну-ну, шевелите лапками! — сказала она утятам. — Крякните и поклонитесь вон той старой утке! Она здесь знатнее всех. Она испанской породы и потому такая жирная. Видите, у неё на лапке красный лоскут. Как красиво! Это высшее отличие, какого только может удостоиться утка. Это значит, что её не хотят потерять, — по этому лоскуту её узнают и люди и животные. Ну, живо! Да не держите лапки вовнутрь! Благовоспитанный утёнок должен выворачивать лапки наружу, как отец и мать. Вот так! Смотрите! Теперь наклоните голову и скажите: «Кряк!»
      Так они и сделали. Но другие утки оглядели их и сказали громко:
      — Ну вот, ещё целая орава! Как будто нас мало было? А один-то какой безобразный! Уж его-то мы не потерпим!
      И сейчас же одна утка подлетела и клюнула его в затылок.
      — Оставьте его! — сказала утка-мать. — Ведь он вам ничего не сделал!
      — Положим, но он такой большой и странный! — ответила чужая утка. — Ему надо задать хорошенько.
      — Славные у тебя детки! — сказала старая утка с красным лоскутом на лапе. — Все славные, вот только один... Этот не удался! Хорошо бы его переделать!
      — Это никак невозможно, ваша милость! — ответила утка мать. — Он некрасив, но у него доброе сердце. А плавает он не хуже, смею даже сказать — лучше других. Я думаю, со временем он выровняется и станет поменьше. Он слишком долго пролежал в яйце, оттого и не совсем удался. — И она почесала у него в затылке и огладила пёрышки. — К тому же он селезень, а селезню красота не так уж нужна. Я думаю, он окрепнет и пробьёт себе дорогу.
      — Остальные утята очень, очень милы! — сказала старая утка. — Ну, будьте как дома, а найдёте угриную головку, можете принести её мне.
      Вот утята и устроились как дома. Только бедного утёнка, который вылупился позже всех и был такой безобразный, клевали, толкали и дразнили решительно все — и утки и куры.
      — Больно велик! — говорили они.
      А индейский петух, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, подлетел к утёнку, поглядел на него и сердито залопотал; гребешок у него так и налился кровью.
      Бедный утёнок просто не знал, что ему делать, куда деваться. И надо же ему было уродиться таким безобразным, что весь птичий двор смеётся над ним!..
      Так прошёл первый день, а потом пошло ещё хуже. Все гнали бедного утёнка, даже братья и сёстры сердито говорили ему: «Хоть бы кошка утащила тебя, несносный урод!» А мать прибавляла: «Глаза бы на тебя не глядели!» Утки щипали его, куры клевали, а девушка, которая давала птицам корм, толкала ногою.
      Не выдержал утёнок, перебежал двор — и через изгородь! Маленькие птички испуганно вспорхнули из кустов.
      «Это оттого, что я такой безобразный!» — подумал утёнок, закрыл глаза и пустился дальше. Бежал-бежал, пока не очутился в болоте, где жили дикие утки. Усталый и печальный, пролежал он тут всю ночь.
      Утром дикие утки поднялись из гнёзд и увидали нового товарища.
      — Это что за птица? — спросили они.
      Утёнок вертелся и кланялся во все стороны, как умел.
      — Ну и страшилище ты! — сказали дикие утки. — Впрочем, нам всё равно, только не думай породниться с нами.
      Бедняжка! Где уж ему было думать об этом! Только бы позволили ему посидеть в камышах да попить болотной водицы.
      Два дня провёл он в болоте. На третий день явились два диких гусака. Они лишь недавно вылупились из яиц и поэтому очень важничали.
      — Слушай, дружище! — сказали они. — Ты такой урод, что, право, нравишься нам! Хочешь летать с нами и быть вольной птицей? Здесь поблизости есть другое болото, там живут хорошенькие дикие гуси-барышни. Они умеют говорить: «Га-га-га!» Ты такой урод, что, чего доброго, будешь иметь у них успех.
      Пиф! Паф! — раздалось вдруг над болотом, и оба гусака замертво упали в камыши; вода обагрилась их кровью. Пиф! Паф! — раздалось опять, и из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пошла пальба. Охотники окружили болото со всех сторон; некоторые засели даже в нависших над болотом ветвях деревьев. Голубой дым облаками окутывал деревья и стлался над водой. По болоту бегали охотничьи собаки — шлёп! шлёп! Камыш и тростник так и качались из стороны в сторону. Бедный утёнок был ни жив ни мёртв от страха. Он хотел было спрятать голову под крыло, как вдруг прямо перед ним очутилась охотничья собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами. Она сунулась пастью к утёнку, оскалила острые зубы и — шлёп! Шлёп! — побежала дальше.
      «Не тронула, — подумал утёнок и перевёл дух. — Уж видно, такой я безобразный, что даже собаке противно укусить меня!»
      И он притаился в камышах. Над головою его то и дело свистела дробь, раздавались выстрелы.
      Пальба стихла только к вечеру, но утёнок долго ещё боялся пошевелиться. Лишь через несколько часов он осмелился встать, огляделся и пустился бежать дальше по полям и лугам. Дул такой сильный ветер, что утёнок еле-еле мог двигаться.
      К ночи добежал он до бедной избушки. Избушка до того обветшала, что готова была упасть, да не знала, на какой бок, потому и держалась. Ветер так и подхватывал утёнка — приходилось упираться в землю хвостом. А ветер всё крепчал. Тут утёнок заметил, что дверь избушки соскочила с одной петли и висит так криво, что можно свободно проскользнуть через щель в избушку. Так он и сделал.
      В избушке жила старуха с котом и курицей. Кота она звала сыночком; он умел выгибать спину, мурлыкать и даже пускать искры, если погладить его против шерсти. У курицы были маленькие, коротенькие ножки, потому её и прозвали Коротконожкой; она прилежно несла яйца, и старушка любила её, как дочку.
      Утром чужого утёнка заметили. Кот замурлыкал, курица заклохтала.
      — Что там? — спросила старушка, осмотрелась кругом и заметила утёнка, но по слепоте приняла его за жирную утку, которая отбилась от дому.
      — Вот так находка! — сказала старушка. — Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень. Ну, да увидим, испытаем!
      И утёнка приняли на испытание. Но прошло недели три, а яиц всё не было. Настоящим хозяином в доме был кот, а хозяйкой — курица, и оба всегда говорили: «Мы и весь свет!»
      Они считали самих себя половиной всего света, и притом лучшей половиной. Правда, утёнок полагал, что можно быть на этот счёт и другого мнения. Но курица этого не потерпела.
      — Умеешь ты нести яйца? — спросила она утёнка.
      — Нет.
      — Так и держи язык на привязи!
      А кот спросил:
      — Умеешь ты выгибать спину, мурлыкать и пускать искры?
      — Нет.
      — Так и не суйся со своим мнением, когда говорят умные люди!
      И утёнок сидел в углу нахохлившись.
      Вдруг вспомнились ему свежий воздух и солнышко, страшно захотелось поплавать. Он не выдержал и сказал об этом курице.
      — Да что с тобой? — спросила она. — Бездельничаешь, вот тебе блажь в голову и лезет! Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдёт!
      — Ах, плавать так приятно! — сказал утёнок. — Такое удовольствие нырять вниз головой в самую глубь!
      — Вот так удовольствие! — сказала курица. — Ты совсем c ума сошёл! Спроси у кота — он умнее всех, кого я знаю, — нравится ли ему плавать и нырять. О себе самой я уж и не говорю! Спроси, наконец, у нашей старушки госпожи, умнее её никого нет на свете! По-твоему, и ей хочется плавать или нырять?
      — Вы меня не понимаете, — сказал утёнок.
      — Если уж мы не понимаем, так кто тебя и поймёт! Ты что ж, хочешь быть умнее кота и хозяйки, не говоря уже обо мне? Не дури, а будь благодарен за всё, что для тебя сделали! Тебя приютили, пригрели, ты попал в такое общество, в котором можешь кое-чему научиться. Но ты пустая голова, и разговаривать-то с тобой не стоит. Уж поверь мне! Я желаю тебе добра, потому и браню тебя. Так всегда узнаются истинные друзья. Старайся же нести яйца или научись мурлыкать да пускать искры!
      — Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят, — сказал утёнок.
      — Ну и ступай себе! — отвечала курица.
      И утёнок ушёл. Он плавал и нырял, но все животные по прежнему презирали его за безобразие.
      Настала осень. Листья на деревьях пожелтели и побурели; ветер подхватывал и кружил их по воздуху. Стало очень холодно. Тяжёлые тучи сыпали на землю то град, то снег, а на изгороди сидел ворон и каркал от холода во всё горло. Брр! Замёрзнешь при одной мысли о таком холоде! Плохо приходилось бедному утёнку.
      Раз; под вечер, когда солнышко ещё сияло на небе, из кустов поднялась целая стая прекрасных больших птиц, утёнок никогда ещё не видал таких красивых: все белые как снег, с длинными, гибкими шеями.
      Это были лебеди. Издав странный крик, они всплеснули великолепными большими крыльями и полетели с холодных лугов в тёплые края, за синее море. Высоко-высоко поднялись лебеди, а бедного утёнка охватила непонятная тревога. Волчком завертелся он в воде, вытянул шею и тоже закричал, да так громко и странно, что сам испугался. Ах, он не мог оторвать глаз от этих прекрасных счастливых птиц, а когда они совсем скрылись из виду, нырнул на самое дно, вынырнул и был словно не в себе. Не знал утёнок, как зовут этих птиц, куда они летят, но полюбил их, как не любил до сих пор никого на свете. Красоте их он не завидовал; ему и в голову не приходило, что он может быть таким же красивым, как они.
      Он был бы рад-радёхонек, если б хоть утки не отталкивали его от себя. Бедный гадкий утёнок!
      Зима настала холодная-прехолодная. Утёнку приходилось плавать без отдыха, чтобы не дать воде замёрзнуть совсем, но с каждой ночью полынья, в которой он плавал, становилась всё меньше и меньше. Морозило так, что даже лёд потрескивал. Без устали работал лапками утёнок, но под конец совсем выбился из сил, замер и весь обмёрз.
      Рано утром проходил мимо крестьянин. Он увидал утёнка, разбил лёд своими деревянными башмаками и отнёс полумёртвую птицу домой к жене. Утёнка отогрели.
      Но вот дети вздумали поиграть с ним, а ему показалось, что они хотят обидеть его. Шарахнулся от страха утёнок и угодил прямо в подойник с молоком. Молоко расплескалось. Хозяйка вскрикнула и взмахнула руками, а утёнок между тем влетел в кадку с маслом, а оттуда — в бочонок с мукой. Батюшки, на что он стал похож! Хозяйка кричала и гонялась за ним с угольными щипцами, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали и визжали. Хорошо ещё, дверь была открыта, — утёнок выскочил, кинулся в кусты, прямо на свежевыпавший снег, и долго-долго лежал там почти без чувств.
      Было бы слишком печально описывать все беды и несчастья утёнка за эту суровую зиму. Когда же солнышко опять пригрело землю своими тёплыми лучами, он лежал в болоте, в камышах. Запели жаворонки. Пришла весна!
      Утёнок взмахнул крыльями и полетел. Теперь в крыльях его гудел ветер, и они были куда крепче прежнего. Не успел он опомниться, как очутился в большом саду. Яблони стояли в цвету; душистая сирень склоняла свои длинные зелёные ветви над извилистым каналом. Ах, как тут было хорошо, как пахло весною!
      И вдруг из чащи тростника выплыли три чудных белых лебедя. Они плыли так легко и плавно, точно скользили по воде. Утёнок узнал прекрасных птиц, и его охватила какая-то непонятная грусть.
      — Полечу-ка к ним, к этим величавым птицам. Они, наверное, заклюют меня насмерть за то, что я, такой безобразный, осмелился приблизиться к ним. Но пусть! Лучше погибнуть от их ударов, чем сносить щипки уток и кур, пинки птичницы да терпеть холод и голод зимою!
      И он опустился на воду и поплыл навстречу прекрасным лебедям, которые, завидя его, тоже поплыли к нему.
      — Убейте меня! — сказал бедняжка и низко опустил голову, ожидая смерти, но что же увидел он в чистой, как зеркало, воде? Своё собственное отражение. Но он был уже не гадким тёмно-серым утёнком, а лебедем.
      Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца!
      Теперь он был рад, что перенёс столько горя и бед, — он мог лучше оценить своё счастье и окружавшее его великолепие. А большие лебеди плавали вокруг и гладили его клювами.
      В сад прибежали маленькие дети. Они стали бросать лебедям хлебные крошки и зёрна, а самый младший закричал:
      — Новый прилетел!
      И все остальные подхватили:
      — Новый, новый!
      Дети хлопали в ладоши и плясали от радости, а потом побежали за отцом и матерью и опять стали бросать в воду крошки хлеба и пирожного. Все говорили:
      — Новый лебедь лучше всех! Он такой красивый и молодой!
      И старые лебеди склонили перед ним голову.
      А он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не зная зачем. Он был очень счастлив, но нисколько не возгордился — доброе сердце не знает гордости; ему вспоминалось то время, когда все смеялись над ним и гнали его. А теперь все говорят, что он самый прекрасный среди прекрасных птиц. Сирень склоняла к нему в воду свои душистые ветви, солнышко светило так тепло, так ярко... И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:
      — Нет, о таком счастье я и не мечтал, когда был ещё гадким утёнком!
      1832
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
      Товарный знак. Поиск, регистрация: регистрация товарного знака. Регистрация ТЗ. Защита.
     
     
      ГЛАВНАЯ ЧТИВО РАДИОСПЕКТАКЛИ СКАЗКИ АУДИОКНИГИ БИБЛИОТЕЧКА ЛИТ-ВАРЕЗ ПОЛИТ-ИНФО MP3-SLOVO КУПИТЬ
     
      Ганс Христиан Андерсен
      ГАДКИЙ УТЁНОК
     
      Хорошо было за городом! Стояло лето. Золотилась рожь, зеленел овёс, сено было смётано в стога; по зелёному лугу расхаживал длинноногий аист и болтал по-египетски — этому языку он выучился у матери. За полями и лугами тянулись большие леса, а в лесах были глубокие озёра. Да, хорошо было за городом!
      Прямо на солнышке лежала старая усадьба, окружённая глубокими канавами с водой; от стен дома до самой воды рос лопух, да такой большой, что маленькие ребятишки могли стоять под самыми крупными листьями во весь рост. В чаще лопуха было глухо и дико, как в самом густом лесу, и вот там-то сидела на яйцах утка. Она должна была выводить утят, и ей это порядком надоело, потому что сидела она уже давно и её редко навещали — другим уткам больше нравилось плавать по канавам, чем сидеть в лопухах да крякать с нею.
      Наконец яичные скорлупки затрещали.
      — Пип! Пип! — запищало внутри.
      Все яичные желтки ожили и высунули головки.
      — Кряк! Кряк! — сказала утка.
      Утята быстро выкарабкались из скорлупы и стали озираться кругом под зелёными листьями лопуха; мать не мешала им — зелёный цвет полезен для глаз.
      — Ах, как велик мир! — сказали утята.
      Ещё бы! Тут было куда просторнее, чем в скорлупе.
      — Уж не думаете ли вы, что тут и весь мир? — сказала мать. — Какое там! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, в поле, но там я отроду не бывала!.. Ну что, все вы тут? — И она встала. — Ах нет, не все. Самое большое яйцо целёхонько! Да когда же этому будет конец! Я скоро совсем потеряю терпение.
      И она уселась опять.
      — Ну, как дела? — спросила старая утка, которая пришла её навестить.
      — Да вот с одним яйцом никак не управлюсь, — сказала молодая утка. — Всё не лопается. Зато посмотри-ка на малюток! Просто прелесть! Все, как один, — в отца.
      — А ну-ка покажи мне яйцо, которое не лопается, — сказала старая утка. — Наверняка это индюшечье яйцо. Вот точно так же и меня однажды провели. Ну и было же мне с этими индюшатами хлопот, скажу я тебе! Никак не могла заманить их в воду. Уж я и крякала, и толкала — не идут, да и только! Ну-ка, покажи яйцо. Так и есть! Индюшечье! Брось его да ступай учи деток плавать!
      — Посижу уж ещё! — сказала молодая утка. — Столько сидела, что можно и ещё посидеть.
      — Как угодно! — сказала старая утка и ушла.
      Наконец лопнуло и большое яйцо.
      — Пип! Пип! — пропищал птенец и вывалился из яйца.
      Но какой же он был большой и гадкий!
      Утка оглядела его.
      — Ужасно велик! — сказала она. — И совсем не похож на остальных! Уж не индюшонок ли это, в самом деле? Ну да в воде-то он у меня побывает, силой да загоню!
      На другой день погода стояла чудесная, зелёный лопух был залит солнцем. Утка со всею своею семьёй отправилась к канаве. Бултых! — и она очутилась в воде.
      — Кряк! Кряк! — позвала она, и утята один за другим тоже побултыхались в воду. Сначала вода покрыла их с головой, но они сейчас же вынырнули и отлично поплыли вперёд. Лапки у них так и работали, и даже некрасивый серый утёнок не отставал от других.
      — Какой же это индюшонок? — сказала утка. — Вон как славно гребёт лапками! И как прямо держится! Нет, мой он, мой родненький... Да он вовсе и не дурён, как посмотришь на него хорошенько. Ну, живо, живо за мной! Сейчас я введу вас в общество, представлю вас на птичьем дворе.
      Только держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да берегитесь кошек!
      Скоро добрались и до птичьего двора. Батюшки! Что тут был за шум! Два утиных семейства дрались из-за одной головки угря, а кончилось тем, что головка досталась кошке.
      — Вот видите, как бывает на свете! — сказала утка и облизнула язычком клюв — она и сама была не прочь отведать угриной головки. — Ну-ну, шевелите лапками! — сказала она утятам. — Крякните и поклонитесь вон той старой утке! Она здесь знатнее всех. Она испанской породы и потому такая жирная. Видите, у неё на лапке красный лоскут. Как красиво! Это высшее отличие, какого только может удостоиться утка. Это значит, что её не хотят потерять, — по этому лоскуту её узнают и люди и животные. Ну, живо! Да не держите лапки вовнутрь! Благовоспитанный утёнок должен выворачивать лапки наружу, как отец и мать. Вот так! Смотрите! Теперь наклоните голову и скажите: «Кряк!»
      Так они и сделали. Но другие утки оглядели их и сказали громко:
      — Ну вот, ещё целая орава! Как будто нас мало было? А один-то какой безобразный! Уж его-то мы не потерпим!
      И сейчас же одна утка подлетела и клюнула его в затылок.
      — Оставьте его! — сказала утка-мать. — Ведь он вам ничего не сделал!
      — Положим, но он такой большой и странный! — ответила чужая утка. — Ему надо задать хорошенько.
      — Славные у тебя детки! — сказала старая утка с красным лоскутом на лапе. — Все славные, вот только один... Этот не удался! Хорошо бы его переделать!
      — Это никак невозможно, ваша милость! — ответила утка мать. — Он некрасив, но у него доброе сердце. А плавает он не хуже, смею даже сказать — лучше других. Я думаю, со временем он выровняется и станет поменьше. Он слишком долго пролежал в яйце, оттого и не совсем удался. — И она почесала у него в затылке и огладила пёрышки. — К тому же он селезень, а селезню красота не так уж нужна. Я думаю, он окрепнет и пробьёт себе дорогу.
      — Остальные утята очень, очень милы! — сказала старая утка. — Ну, будьте как дома, а найдёте угриную головку, можете принести её мне.
      Вот утята и устроились как дома. Только бедного утёнка, который вылупился позже всех и был такой безобразный, клевали, толкали и дразнили решительно все — и утки и куры.
      — Больно велик! — говорили они.
      А индейский петух, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, подлетел к утёнку, поглядел на него и сердито залопотал; гребешок у него так и налился кровью.
      Бедный утёнок просто не знал, что ему делать, куда деваться. И надо же ему было уродиться таким безобразным, что весь птичий двор смеётся над ним!..
      Так прошёл первый день, а потом пошло ещё хуже. Все гнали бедного утёнка, даже братья и сёстры сердито говорили ему: «Хоть бы кошка утащила тебя, несносный урод!» А мать прибавляла: «Глаза бы на тебя не глядели!» Утки щипали его, куры клевали, а девушка, которая давала птицам корм, толкала ногою.
      Не выдержал утёнок, перебежал двор — и через изгородь! Маленькие птички испуганно вспорхнули из кустов.
      «Это оттого, что я такой безобразный!» — подумал утёнок, закрыл глаза и пустился дальше. Бежал-бежал, пока не очутился в болоте, где жили дикие утки. Усталый и печальный, пролежал он тут всю ночь.
      Утром дикие утки поднялись из гнёзд и увидали нового товарища.
      — Это что за птица? — спросили они.
      Утёнок вертелся и кланялся во все стороны, как умел.
      — Ну и страшилище ты! — сказали дикие утки. — Впрочем, нам всё равно, только не думай породниться с нами.
      Бедняжка! Где уж ему было думать об этом! Только бы позволили ему посидеть в камышах да попить болотной водицы.
      Два дня провёл он в болоте. На третий день явились два диких гусака. Они лишь недавно вылупились из яиц и поэтому очень важничали.
      — Слушай, дружище! — сказали они. — Ты такой урод, что, право, нравишься нам! Хочешь летать с нами и быть вольной птицей? Здесь поблизости есть другое болото, там живут хорошенькие дикие гуси-барышни. Они умеют говорить: «Га-га-га!» Ты такой урод, что, чего доброго, будешь иметь у них успех.
      Пиф! Паф! — раздалось вдруг над болотом, и оба гусака замертво упали в камыши; вода обагрилась их кровью. Пиф! Паф! — раздалось опять, и из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пошла пальба. Охотники окружили болото со всех сторон; некоторые засели даже в нависших над болотом ветвях деревьев. Голубой дым облаками окутывал деревья и стлался над водой. По болоту бегали охотничьи собаки — шлёп! шлёп! Камыш и тростник так и качались из стороны в сторону. Бедный утёнок был ни жив ни мёртв от страха. Он хотел было спрятать голову под крыло, как вдруг прямо перед ним очутилась охотничья собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами. Она сунулась пастью к утёнку, оскалила острые зубы и — шлёп! Шлёп! — побежала дальше.
      «Не тронула, — подумал утёнок и перевёл дух. — Уж видно, такой я безобразный, что даже собаке противно укусить меня!»
      И он притаился в камышах. Над головою его то и дело свистела дробь, раздавались выстрелы.
      Пальба стихла только к вечеру, но утёнок долго ещё боялся пошевелиться. Лишь через несколько часов он осмелился встать, огляделся и пустился бежать дальше по полям и лугам. Дул такой сильный ветер, что утёнок еле-еле мог двигаться.
      К ночи добежал он до бедной избушки. Избушка до того обветшала, что готова была упасть, да не знала, на какой бок, потому и держалась. Ветер так и подхватывал утёнка — приходилось упираться в землю хвостом. А ветер всё крепчал. Тут утёнок заметил, что дверь избушки соскочила с одной петли и висит так криво, что можно свободно проскользнуть через щель в избушку. Так он и сделал.
      В избушке жила старуха с котом и курицей. Кота она звала сыночком; он умел выгибать спину, мурлыкать и даже пускать искры, если погладить его против шерсти. У курицы были маленькие, коротенькие ножки, потому её и прозвали Коротконожкой; она прилежно несла яйца, и старушка любила её, как дочку.
      Утром чужого утёнка заметили. Кот замурлыкал, курица заклохтала.
      — Что там? — спросила старушка, осмотрелась кругом и заметила утёнка, но по слепоте приняла его за жирную утку, которая отбилась от дому.
      — Вот так находка! — сказала старушка. — Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень. Ну, да увидим, испытаем!
      И утёнка приняли на испытание. Но прошло недели три, а яиц всё не было. Настоящим хозяином в доме был кот, а хозяйкой — курица, и оба всегда говорили: «Мы и весь свет!»
      Они считали самих себя половиной всего света, и притом лучшей половиной. Правда, утёнок полагал, что можно быть на этот счёт и другого мнения. Но курица этого не потерпела.
      — Умеешь ты нести яйца? — спросила она утёнка.
      — Нет.
      — Так и держи язык на привязи!
      А кот спросил:
      — Умеешь ты выгибать спину, мурлыкать и пускать искры?
      — Нет.
      — Так и не суйся со своим мнением, когда говорят умные люди!
      И утёнок сидел в углу нахохлившись.
      Вдруг вспомнились ему свежий воздух и солнышко, страшно захотелось поплавать. Он не выдержал и сказал об этом курице.
      — Да что с тобой? — спросила она. — Бездельничаешь, вот тебе блажь в голову и лезет! Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдёт!
      — Ах, плавать так приятно! — сказал утёнок. — Такое удовольствие нырять вниз головой в самую глубь!
      — Вот так удовольствие! — сказала курица. — Ты совсем c ума сошёл! Спроси у кота — он умнее всех, кого я знаю, — нравится ли ему плавать и нырять. О себе самой я уж и не говорю! Спроси, наконец, у нашей старушки госпожи, умнее её никого нет на свете! По-твоему, и ей хочется плавать или нырять?
      — Вы меня не понимаете, — сказал утёнок.
      — Если уж мы не понимаем, так кто тебя и поймёт! Ты что ж, хочешь быть умнее кота и хозяйки, не говоря уже обо мне? Не дури, а будь благодарен за всё, что для тебя сделали! Тебя приютили, пригрели, ты попал в такое общество, в котором можешь кое-чему научиться. Но ты пустая голова, и разговаривать-то с тобой не стоит. Уж поверь мне! Я желаю тебе добра, потому и браню тебя. Так всегда узнаются истинные друзья. Старайся же нести яйца или научись мурлыкать да пускать искры!
      — Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят, — сказал утёнок.
      — Ну и ступай себе! — отвечала курица.
      И утёнок ушёл. Он плавал и нырял, но все животные по прежнему презирали его за безобразие.
      Настала осень. Листья на деревьях пожелтели и побурели; ветер подхватывал и кружил их по воздуху. Стало очень холодно. Тяжёлые тучи сыпали на землю то град, то снег, а на изгороди сидел ворон и каркал от холода во всё горло. Брр! Замёрзнешь при одной мысли о таком холоде! Плохо приходилось бедному утёнку.
      Раз; под вечер, когда солнышко ещё сияло на небе, из кустов поднялась целая стая прекрасных больших птиц, утёнок никогда ещё не видал таких красивых: все белые как снег, с длинными, гибкими шеями.
      Это были лебеди. Издав странный крик, они всплеснули великолепными большими крыльями и полетели с холодных лугов в тёплые края, за синее море. Высоко-высоко поднялись лебеди, а бедного утёнка охватила непонятная тревога. Волчком завертелся он в воде, вытянул шею и тоже закричал, да так громко и странно, что сам испугался. Ах, он не мог оторвать глаз от этих прекрасных счастливых птиц, а когда они совсем скрылись из виду, нырнул на самое дно, вынырнул и был словно не в себе. Не знал утёнок, как зовут этих птиц, куда они летят, но полюбил их, как не любил до сих пор никого на свете. Красоте их он не завидовал; ему и в голову не приходило, что он может быть таким же красивым, как они.
      Он был бы рад-радёхонек, если б хоть утки не отталкивали его от себя. Бедный гадкий утёнок!
      Зима настала холодная-прехолодная. Утёнку приходилось плавать без отдыха, чтобы не дать воде замёрзнуть совсем, но с каждой ночью полынья, в которой он плавал, становилась всё меньше и меньше. Морозило так, что даже лёд потрескивал. Без устали работал лапками утёнок, но под конец совсем выбился из сил, замер и весь обмёрз.
      Рано утром проходил мимо крестьянин. Он увидал утёнка, разбил лёд своими деревянными башмаками и отнёс полумёртвую птицу домой к жене. Утёнка отогрели.
      Но вот дети вздумали поиграть с ним, а ему показалось, что они хотят обидеть его. Шарахнулся от страха утёнок и угодил прямо в подойник с молоком. Молоко расплескалось. Хозяйка вскрикнула и взмахнула руками, а утёнок между тем влетел в кадку с маслом, а оттуда — в бочонок с мукой. Батюшки, на что он стал похож! Хозяйка кричала и гонялась за ним с угольными щипцами, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали и визжали. Хорошо ещё, дверь была открыта, — утёнок выскочил, кинулся в кусты, прямо на свежевыпавший снег, и долго-долго лежал там почти без чувств.
      Было бы слишком печально описывать все беды и несчастья утёнка за эту суровую зиму. Когда же солнышко опять пригрело землю своими тёплыми лучами, он лежал в болоте, в камышах. Запели жаворонки. Пришла весна!
      Утёнок взмахнул крыльями и полетел. Теперь в крыльях его гудел ветер, и они были куда крепче прежнего. Не успел он опомниться, как очутился в большом саду. Яблони стояли в цвету; душистая сирень склоняла свои длинные зелёные ветви над извилистым каналом. Ах, как тут было хорошо, как пахло весною!
      И вдруг из чащи тростника выплыли три чудных белых лебедя. Они плыли так легко и плавно, точно скользили по воде. Утёнок узнал прекрасных птиц, и его охватила какая-то непонятная грусть.
      — Полечу-ка к ним, к этим величавым птицам. Они, наверное, заклюют меня насмерть за то, что я, такой безобразный, осмелился приблизиться к ним. Но пусть! Лучше погибнуть от их ударов, чем сносить щипки уток и кур, пинки птичницы да терпеть холод и голод зимою!
      И он опустился на воду и поплыл навстречу прекрасным лебедям, которые, завидя его, тоже поплыли к нему.
      — Убейте меня! — сказал бедняжка и низко опустил голову, ожидая смерти, но что же увидел он в чистой, как зеркало, воде? Своё собственное отражение. Но он был уже не гадким тёмно-серым утёнком, а лебедем.
      Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца!
      Теперь он был рад, что перенёс столько горя и бед, — он мог лучше оценить своё счастье и окружавшее его великолепие. А большие лебеди плавали вокруг и гладили его клювами.
      В сад прибежали маленькие дети. Они стали бросать лебедям хлебные крошки и зёрна, а самый младший закричал:
      — Новый прилетел!
      И все остальные подхватили:
      — Новый, новый!
      Дети хлопали в ладоши и плясали от радости, а потом побежали за отцом и матерью и опять стали бросать в воду крошки хлеба и пирожного. Все говорили:
      — Новый лебедь лучше всех! Он такой красивый и молодой!
      И старые лебеди склонили перед ним голову.
      А он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не зная зачем. Он был очень счастлив, но нисколько не возгордился — доброе сердце не знает гордости; ему вспоминалось то время, когда все смеялись над ним и гнали его. А теперь все говорят, что он самый прекрасный среди прекрасных птиц. Сирень склоняла к нему в воду свои душистые ветви, солнышко светило так тепло, так ярко... И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:
      — Нет, о таком счастье я и не мечтал, когда был ещё гадким утёнком!
     
      1832
     
     
     
     
     
      Снежная королева
     
     
      Рассказ первый
      ЗЕРКАЛО И ЕГО ОСКОЛКИ
     
      Ну, начнём! Дойдя до конца нашей истории, мы будем знать больше, чем теперь. Так вот, жил-был тролль, злющий-презлющий; то был сам дьявол. Раз он был в особенно хорошем расположении духа: он смастерил такое зеркало, в котором всё доброе и прекрасное уменьшалось донельзя, всё же негодное и безобразное, напротив, выступало ещё ярче, казалось ещё хуже. Прелестнейшие ландшафты выглядели в нём варёным шпинатом, а лучшие из людей — уродами, или казалось, что они стоят кверху ногами, а животов у них вовсе нет! Лица искажались до того, что нельзя было и узнать их; случись же у кого на лице веснушка или родинка, она расплывалась во всё лицо.
      Дьявола всё это ужасно потешало. Добрая, благочестивая человеческая мысль отражалась в зеркале невообразимой гримасой, так что тролль не мог не хохотать, радуясь своей выдумке. Все ученики тролля — у него была своя школа — рассказывали о зеркале, как о каком-то чуде.
      — Теперь только, — говорили они, — можно увидеть весь мир и людей в их настоящем свете!
      И вот они бегали с зеркалом повсюду; скоро не осталось ни одной страны, ни одного человека, которые бы не отразились в нём в искажённом виде. Напоследок захотелось им добраться и до неба, чтобы посмеяться над ангелами и самим творцом. Чем выше поднимались они, тем сильнее кривлялось и корчилось зеркало от гримас; они еле-еле удерживали его в руках. Но вот они поднялись ещё, и вдруг зеркало так перекосило, что оно вырвалось у них из рук, полетело на землю и разбилось вдребезги. Миллионы, биллионы его осколков наделали, однако, ещё больше бед, чем самое зеркало. Некоторые из них были не больше песчинки, разлетелись по белу свету, попадали, случалось, людям в глаза и так там и оставались. Человек же с таким осколком в глазу начинал видеть всё навыворот или замечать в каждой вещи одни лишь дурные стороны, — ведь каждый осколок сохранял свойство, которым отличалось самое зеркало.
      Некоторым людям осколки попадали прямо в сердце, и это было хуже всего: сердце превращалось в кусок льда. Были между этими осколками и большие, такие, что их можно было вставить в оконные рамы, но уж в эти окна не стоило смотреть на своих добрых друзей. Наконец, были и такие осколки, которые пошли на очки, только беда была, если люди надевали их с целью смотреть на вещи и судить о них вернее! А злой тролль хохотал до колик, так приятно щекотал его успех этой выдумки.
      Но по свету летало ещё много осколков зеркала. Послушаем же про них.
     
      Рассказ второй
      МАЛЬЧИК И ДЕВОЧКА
     
      В большом городе, где столько домов и людей, что не всем и каждому удаётся отгородить себе хоть маленькое местечко для садика, и где поэтому большинству жителей приходится довольствоваться комнатными цветами в горшках, жили двое бедных детей, но у них был садик побольше цветочного горшка. Они не были в родстве, но любили друг друга, как брат и сестра. Родители их жили в мансардах смежных домов. Кровли домов почти сходились, а под выступами кровель шло по водосточному жёлобу, приходившемуся как раз под окошком каждой мансарды. Стоило, таким образом, шагнуть из какого-нибудь окошка на жёлоб, и можно было очутиться у окна соседей.
      У родителей было по большому деревянному ящику; в них росли коренья и небольшие кусты роз — в каждом по одному, — осыпанные чудными цветами. Родителям пришло вголову поставить эти ящики на дно желобов; таким образом, от одного окна к другому тянулись словно две цветочные грядки. Горох спускался из ящиков зелёными гирляндами, розовые кусты заглядывали в окна и сплетались ветвями; образовалось нечто вроде триумфальных ворот из зелени и цветов. Так как ящики были очень высоки и дети твёрдо знали, что им нельзя карабкаться на них, то родители часто позволяли мальчику с девочкой ходить друг к другу по крыше в гости и сидеть на скамеечке под розами. И что за весёлые игры устраивали они тут!
      Зимою это удовольствие прекращалось, окна зачастую покрывались ледяными узорами. Но дети нагревали на печке медные монеты и прикладывали их к замёрзшим стёклам — сейчас же оттаивало чудесное кругленькое отверстие, а в него выглядывал весёлый, ласковый глазок, — это смотрели, каждый из своего окна, мальчик и девочка, Кай и
      Герда. Летом они одним прыжком могли очутиться в гостях друг у друга, а зимою надо было сначала спуститься на много-много ступеней вниз, а затем подняться на столько же вверх. На дворе перепархивал снежок.
      — Это роятся белые пчёлки! — говорила старушка бабушка.
      — А у них тоже есть королева? — спрашивал мальчик; он знал, что у настоящих пчёл есть такая.
      — Есть! — отвечала бабушка. — Снежинки окружают её густым роем, но она больше их всех и никогда не остаётся на земле — вечно носится на чёрном облаке. Часто по ночам пролетает она по городским улицам и заглядывает в окошки; вот оттого— то они и покрываются ледяными узорами, словно цветами!
      — Видели, видели! — говорили дети и верили, что всё это сущая правда.
      — А Снежная королева не может войти сюда? — спросила раз девочка.
      — Пусть-ка попробует! — сказал мальчик. — Я посажу её на тёплую печку, вот она ирастает!
      Но бабушка погладила его по головке и завела разговор о другом.
      Вечером, когда Кай был уже дома и почти совсем разделся, собираясь лечь спать, он вскарабкался на стул у окна и поглядел в маленький оттаявший на оконном стекле кружочек. За окном порхали снежинки; одна из них, побольше, упала на крайцветочного ящика и начала расти, расти, пока наконец не превратилась в женщину, укутанную в тончайший белый тюль, сотканный, казалось, из миллионов снежных звёздочек. Она была так прелестна, так нежна, вся из ослепительно белого льда и всё же живая! Глаза её сверкали, как звёзды, но в них не было ни теплоты, ни кротости. Она кивнула мальчику и поманила его рукой. Мальчуган испугался и спрыгнул со стула; мимо окна промелькнуло что-то похожее на большую птицу.
      На другой день был славный морозец, но затем сделалась оттепель, а там пришла и весна. Солнышко светило, цветочные ящики опять были все в зелени, ласточки вили под крышей гнезда, окна растворили, и детям опять можно было сидеть в своём маленьком садике на крыше.
      Розы цвели всё лето восхитительно. Девочка выучила песню, в которой тоже говорилось о розах; девочка пела её мальчику, думая при этом о своих розах, и он подпевал ей:
      Розы цветут… Красота, красота!
      Дети пели, взявшись за руки, целовали розы, смотрели на ясное солнышко и разговаривали с ним.
      Что за чудное было лето, и как хорошо было под кустами благоухающих роз, которые, казалось, должны были цвести вечно!
      Кай и Герда сидели и рассматривали книжку с картинками — зверями и птицами; на больших башенных часах пробило пять.
      — Ай! — вскрикнул вдруг мальчик. — Мне кольнуло прямо в сердце, и что— то попало в глаз!
      Девочка обвила ручонкой его шею, он мигал, но в глазу ничего как будто не было.
      — Должно быть, выскочило! — сказал он.
      Но в том-то и дело, что нет. В сердце и в глаз ему попали два осколка дьявольского зеркала, в котором, как мы, конечно, помним, всё великое и доброе казалось ничтожным и гадким, а злое и дурное отражалось ещё ярче, дурные стороны каждой вещи выступали ещё резче. Бедняжка Кай! Теперь сердце его должно было превратиться в кусок льда! Боль в глазу и в сердце уже прошла, но самые осколки в них остались.
      — О чём же ты плачешь? — спросил он Герду. — У! Какая ты сейчас безобразная! Мне совсем не больно! Фу! — закричал он вдруг. — Эту розу точит червь! А та совсем кривая!
      Какие гадкие розы! Не лучше ящиков, в которых торчат!
      И он, толкнув ящик ногою, вырвал две розы.
      — Кай, что ты делаешь? — закричала девочка, а он, увидя её испуг, вырвал ещё одну и убежал от миленькой маленькой Герды в своё окно.
      Приносила ли после того ему девочка книжку с картинками, он говорил, что эти картинки хороши только для грудных ребят; рассказывала ли что-нибудь старушка бабушка, он придирался к словам. Да если бы ещё только это! А то он дошёл до того, что стал передразнивать её походку, надевать её очки и подражать её голосу! Выходило очень похоже и смешило людей. Скоро мальчик научился передразнивать и всех соседей — он отлично умел выставить напоказ все их странности и недостатки, — и люди говорили:
      — Что за голова у этого мальчугана!
      А причиной всему были осколки зеркала, что попали ему в глаз и в сердце. Потому-то он передразнивал даже миленькую маленькую Герду, которая любила его всем сердцем.
      И забавы его стали теперь совсем иными, такими мудрёными. Раз зимою, когда шёл снежок, он явился с большим зажигательным стеклом и подставил под снег полу своей синей куртки.
      — Погляди в стекло, Герда! — сказал он. Каждая снежинка казалась под стеклом куда больше, чем была на самом деле, и походила на роскошный цветок или десятиугольную звезду. Чудо что такое!
      — Видишь, как искусно сделано! — сказал Кай. — Это куда интереснее настоящих цветов!
      И какая точность! Ни единой неправильной линии! Ах, если бы они только не таяли!
      Немного спустя Кай явился в больших рукавицах, с санками за спиною, крикнул Герде в самое ухо:
      — Мне позволили покататься на большой площади с другими мальчиками! — и убежал.
      На площади каталось множество детей. Те, что были посмелее, привязывали свои санки к крестьянским саням и уезжали таким образом довольна далеко. Веселье так и кипело. В самый разгар его на площади появились большие сани, выкрашенные в белый цвет. В них сидел человек, весь ушедший в белую меховую шубу и такую же шапку. Сани объехали кругом площади два раза: Кай живо привязал к ним свои санки и покатил.
      Большие сани понеслись быстрее и затем свернули с площади в переулок. Сидевший в них человек обернулся и дружески кивнул Каю, точно знакомому. Кай несколько раз порывался отвязать свои санки, но человек в шубе кивал ему, и он ехал дальше. Вот они выехали за городские ворота. Снег повалил вдруг хлопьями, стемнело так, что кругом не было видно ни зги. Мальчик поспешно отпустил верёвку, которою зацепился за большие сани, но санки его точно приросли к большим саням и продолжали нестись вихрем. Кай громко закричал — никто не услышал его! Снег валил, санки мчались, ныряя в сугробах, прыгая через изгороди и канавы. Кай весь дрожал, хотел придумать как ему отцепиться от больших саней, но в уме у него вертелась одна таблица умножения.
      Снежные хлопья всё росли и обратились под конец в больших белых куриц. Вдруг они разлетелись в стороны, большие сани остановились, и сидевший в них человек встал. Это была высокая, стройная, ослепительно белая женщина — Снежная королева; и шуба и шапка на ней были из снега.
      — Славно проехались! — сказала она. — Но ты совсем замёрз? Полезай ко мне в шубу!
      И, посадив мальчика к себе в сани, она завернула его в свою шубу; Кай словно опустился в снежный сугроб.
      — Всё ещё мёрзнешь? — спросила она и поцеловала его в лоб.
      У! Поцелуй её был холоднее льда, пронизал его холодом насквозь и дошёл до самого сердца, а оно и без того уже было наполовину ледяным. Одну минуту Каю казалось, что вот-вот он умрёт, но нет, напротив, стало легче, он даже совсем перестал зябнуть.
      — Мои санки! Не забудь мои санки! — спохватился он.
      — И санки были привязаны на спину одной из белых куриц, которая и полетела с ними за большими санями. Снежная королева поцеловала Кая ещё раз, и он позабыл и Герду, и бабушку, и всех домашних.
      — Больше я не буду целовать тебя! — сказала она. — А не то зацелую до смерти!
      Кай взглянул на неё; она была так хороша! Более умного, прелестного лица он не мог себе и представить. Теперь она не казалась ему ледяною, как в тот раз, когда она сидела за окном и кивала ему головой; теперь она казалась ему совершенством. Он совсем не боялся её и рассказал ей, что знает все четыре действия арифметики, да ещё с дробями, знает, сколько в каждой стране квадратных миль и жителей, а она только улыбалась в ответ. И тогда ему показалось, что он и в самом деле знает мало, и он устремил свой взор в бесконечное воздушное пространство. В тот же миг Снежная королева взвилась с ним на тёмное свинцовое облако, и они понеслись вперёд. Буря выла и стонала, словно распевая старинные песни; они летели над лесами и озёрами, над морями и твёрдой землёй; под ними дули холодные ветры, выли волки, сверкал снег, летали с криком чёрные вороны, а над ними сиял большой ясный месяц. На него смотрел Кай всю долгую-долгую зимнюю ночь, — днём он спал у ног Снежной королевы.
     
      Рассказ третий
      ЦВЕТНИК ЖЕНЩИНЫ, УМЕВШЕЙ КОЛДОВАТЬ
     
      А что же было с Гердой, когда Кай не вернулся? Куда он девался? Никто не знал этого, никто не мог о нём ничего сообщить. Мальчики рассказали только, что видели, как он привязал свои санки к большим великолепным саням, которые потом свернули в переулок и выехали за городские ворота. Никто не знал, куда он девался. Много было пролито о нём слёз; горько и долго плакала Герда. Наконец порешили, что он умер, утонул в реке, протекавшей за городом. Долго тянулись мрачные зимние дни.
      Но вот настала весна, выглянуло солнышко.
      — Кай умер и больше не вернётся! — сказала Герда.
      — Не верю! — отвечал солнечный свет.
      — Он умер и больше не вернётся! — повторила она ласточкам.
      — Не верим! — ответили они.
      Под конец и сама Герда перестала этому верить.
      — Надену-ка я свои новые красные башмачки. — Кай ни разу ещё не видал их, — сказала она однажды утром, — да пойду к реке спросить про него.
      Было ещё очень рано; она поцеловала спящую бабушку, надела красные башмачки и побежала одна-одинёшенька за город, прямо к реке.
      — Правда, что ты взяла моего названого братца? Я подарю тебе свои красные башмачки, если ты отдашь мне его назад!
      И девочке почудилось, что волны как-то странно кивают ей; тогда она сняла свои красные башмачки, первую свою драгоценность, и бросила их в реку. Но они упали как раз у берега, и волны сейчас же вынесли их на сушу, — река как будто не хотела брать у девочки её драгоценность, так как не могла вернуть ей Кая. Девочка же подумала, что бросила башмачки не очень далеко, влезла в лодку, качавшуюся в тростнике, стала на самый краешек кормы и опять бросила башмаки в воду. Лодка не была привязана и оттолкнулась от берега. Девочка хотела поскорее выпрыгнуть на сушу, но, пока пробиралась с кормы на нос, лодка уже отошла от берета на целый аршин и быстро понеслась по течению.
      Герда ужасно испугалась и принялась плакать и кричать, но никто, кроме воробьёв, не слышал её криков; воробьи же не могли перенести её на сушу и только летели за ней вдоль берега да щебетали, словно желая её утешить: «Мы здесь! Мы здесь!»
      Лодку уносило всё дальше; Герда сидела смирно, в одних чулках; красные башмачки её плыли за лодкой, но не могли догнать её.
      Берега реки были очень красивы; повсюду виднелись чудеснейшие цветы, высокие, раскидистые деревья, луга, на которых паслись овцы и коровы, но нигде не было видно ни одной человеческой души.
      «Может быть, река несёт меня к Каю?» — подумала Герда, повеселела, встала на нос и долго-долго любовалась красивыми зелёными берегами. Но вот она приплыла к большому вишнёвому саду, в котором приютился домик с цветными стёклами в окошках и соломенной крышей. У дверей стояли два деревянных солдата и отдавали ружьями честь всем, кто проплывал мимо.
      Герда закричала им — она приняла их за живых, — но они, понятно, не ответили ей. Вот она подплыла к ним ещё ближе, лодка подошла чуть не к самому берегу, и девочка закричала ещё громче. Из домика вышла, опираясь на клюку, старая— престарая старушка в большой соломенной шляпе, расписанной чудесными цветами.
      — Ах ты бедная крошка! — сказала старушка. — Как это ты попала на такую большую быструю реку да забралась так далеко?
      С этими словами старушка вошла в воду, зацепила лодку своею клюкой, притянула её к берегу и высадила Герду. Герда была рада-радешенька, что очутилась наконец на суше, хоть и побаивалась чужой старухи.
      — Ну, пойдём, да расскажи мне, кто ты и как сюда попала? — сказала старушка.
      Герда стала рассказывать ей обо всём, а старушка покачивала головой и повторяла:
      «Гм! Гм!» Но вот девочка кончила и спросила старуху, не видала ли она Кая. Та ответила, что он ещё не проходил тут, но, верно, пройдёт, так что девочке пока не о чем горевать — пусть лучше попробует вишен да полюбуется цветами, что растут в саду: они красивее нарисованных в любой книжке с картинками и все умеют рассказывать сказки! Тут старушка взяла Герду за руку, увела к себе в домик и заперла дверь на ключ.
      Окна были высоко от полу и все из разноцветных — красных, голубых и жёлтых — стеклышек; от этого и сама комната была освещена каким-то удивительным ярким, радужным светом. На столе стояла корзинка со спелыми вишнями, и Герда могла есть их сколько душе угодно; пока же она ела, старушка расчёсывала ей волосы золотым гребешком. Волосы вились, и кудри окружали свеженькое, круглое, словно роза, личико девочки золотым сиянием.
      — Давно мне хотелось иметь такую миленькую девочку! — сказала старушка. — Вот увидишь, как ладно мы заживём с тобою!
      И она продолжала расчёсывать кудри девочки, и чем дольше чесала, тем больше Герда забывала своего названого братца Кая, — старушка умела колдовать. Она не была злою колдуньей и колдовала только изредка, для своего удовольствия; теперь же ей очень захотелось оставить у себя Герду. И вот она пошла в сад, дотронулась своей клюкой до всех розовых кустов, и те, как стояли в полном цвету, так все и ушли глубоко-глубоко в землю, и следа от них не осталось. Старушка боялась, что Герда при виде её роз вспомнит о своих, а там и о Кае, да и убежит. Сделав своё дело, старушка повела Герду в цветник. У девочки и глаза разбежались: тут были цветы всех сортов, всех времён года. Что за красота, что за благоухание! Во всём свете не сыскать было книжки с картинками пестрее, красивее этого цветника. Герда прыгала от радости и играла среди цветов, пока солнце не село за высокими вишнёвыми деревьями. Тогда её уложили в чудесную постельку с красными шёлковыми перинками, набитыми голубыми фиалками; девочка заснула, и ей снились такие сны, какие видит разве только королева в день своей свадьбы.
      На другой день Герде опять позволили играть на солнышке. Так прошло много дней. Герда знала каждый цветочек в саду, но как ни много их было, ей всё-таки казалось, что какого-то недостаёт, только какого же? Раз она сидела и рассматривала соломенную шляпу старушки, расписанную цветами; самым красивым из них была как раз роза, — старушка забыла её стереть. Вот что значит рассеянность!
      — Как! Тут нет роз? — сказала Герда и сейчас же побежала искать их но всему саду — нет ни одной!
      Тогда девочка опустилась на землю и заплакала. Тёплые слёзы упали как раз на то место, где стоял прежде один из розовых кустов, и как только они смочили землю — куст мгновенно вырос из неё, такой же свежий, цветущий, как прежде.
      Герда обвила его ручонками, принялась целовать розы и вспомнила о тех чудных розах, что цвели у неё дома, а вместе с тем и о Кае.
      — Как же я замешкалась! — сказала девочка. — Мне ведь надо искать Кая!..
      — Не знаете ли вы, где он? — спросила она у роз. — Верите ли вы тому, что он умер и не вернётся больше?
      — Он не умер! — сказали розы. — Мы ведь были под землёю, где лежат все умершие, но Кая меж ними не было.
      — Спасибо вам! — сказала Герда и пошла к другим цветам, заглядывала в их чашечки и спрашивала: — Не знаете ли вы, где Кай?
      Но каждый цветок грелся на солнышке и думал только о собственной своей сказке или истории; их наслушалась Герда много, но ни один из цветов не сказал ни слова о Кае.
      Что же рассказала ей огненная лилия?
      — Слышишь, бьёт барабан? Бум! Бум! Звуки очень однообразны: бум, бум! Слушай заунывное пение женщин! Слушай крики жрецов!.. В длинном красном одеянии стоит на костре индийская вдова. Пламя вот-вот охватит её и тело её умершего мужа, но она думает о живом — о том, кто стоит здесь же, о том, чьи взоры жгут её сердце сильнее пламени, которое сейчас испепелит её тело. Разве пламя сердца может погаснуть в пламени костра!
      — Ничего не понимаю! — сказала Герда.
      — Это моя сказка! — отвечала огненная лилия.
     
      Что рассказал вьюнок?
      — Узкая горная тропинка ведёт к гордо возвышающемуся на скале старинному рыцарскому замку. Старые кирпичные стены густо увиты плющом. Листья его цепляются за балкон, а на балконе стоит прелестная девушка; она перевесилась через перила и смотрит на дорогу. Девушка свежее розы, воздушнее колеблемого ветром цветка яблони. Как шелестит её шёлковое платье! «Неужели же он не придёт?»
      — Ты говоришь про Кая? — спросила Герда.
      — Я рассказываю свою сказку, свои грёзы! — отвечал вьюнок.
      Что рассказал крошка подснежник?
      — Между деревьями качается длинная доска — это качели. На доске сидят две маленькие девочки; платьица на них белые, как снег, а на шляпах развеваются длинные зелёные шёлковые ленты. Братишка, постарше их, стоит на коленях позади сестёр, опершись о верёвки; в одной руке у него — маленькая чашечка с мыльной водой, в другой — глиняная трубочка. Он пускает пузыри, доска качается, пузыри разлетаются по воздуху, переливаясь на солнце всеми цветами радуги. Вот один повис на конце трубочки и колышется от дуновения ветра. Чёрненькая собачонка, лёгкая, как мыльный пузырь, встаёт на задние лапки, а передние кладёт на доску, но доска взлетает кверху, собачонка падает, тявкает и сердится. Дети поддразнивают её, пузыри лопаются… Доска качается, пена разлетается — вот моя песенка!
      — Она, может быть, и хороша, да ты говоришь всё это таким печальным тоном! И опять ни слова о Кае! Что скажут гиацинты?
      — Жили-были три стройные, воздушные красавицы сестрицы. На одной платье было красное, на другой голубое, на третьей совсем белое. Рука об руку танцевали они при ясном лунном свете у тихого озера. То не были эльфы, но настоящие девушки. В воздухе разлился сладкий аромат, и девушки скрылись в лесу. Вот аромат стал ещё сильнее, ещё слаще — из чащи леса вышли три молодых красивых парня; и девушки влюбились. А потом была одна большая свадьба…
      Герда с удовольствием выслушала песенку гиацинтов, но она, к сожалению, была не про Кая, и пошла к золотому одуванчику, сиявшему в блестящей, зелёной траве.
      — Ты, маленькое ясное солнышко! — сказала ему Герда. — Скажи, не знаешь ли ты, где мне искать моего названого братца?
      Одуванчик засиял ещё ярче и взглянул на девочку. Какую же песенку спел он ей? Увы! И в этой песенке ни слова не говорилось о Кае!
      — Ранняя весна; на маленький дворик приветливо светит ясное солнышко. Ласточки вьются возле белой стены, примыкающей ко двору соседей. Из зелёной травки выглядывают первые жёлтенькие цветочки, сверкающие на солнышке, словно золотые. На двор вышла посидеть старушка бабушка; вот пришла из гостей её внучка, бедная служанка, и крепко целует старушку. Поцелуй девушки дороже золота, — он идёт прямо от сердца. Золото на её губах, золото в её сердечке. Вот и всё! — сказал одуванчик.
      — Бедная моя бабушка! — вздохнула Герда. — Как она скучает обо мне, как горюет! Не меньше, чем горевала о Кае! Но я скоро вернусь и приведу его с собой. Нечего больше и расспрашивать цветы — у них ничего не добьёшься, они знают только свои песенки!
      И она подвязала юбочку повыше, чтобы удобнее было бежать, но когда хотела перепрыгнуть через нарцисс, тот хлестнул её по ногам. Герда остановилась, посмотрела на длинный цветок и спросила:
      — Ты, может быть, знаешь что-нибудь?
      И она наклонилась к нему, ожидая ответа. Что же сказал нарцисс?
      — Я вижу себя! Я вижу себя! О, как я благоухаю!.. Высоко-высоко в маленькой каморке, под самой крышей, стоит полуодетая танцовщица. Она то балансирует на одной ножке, то опять твёрдо стоит на обеих и попирает ими весь свет, — она ведь один обман зрения. Вот она льёт из чайника воду на какой-то белый кусок материи, который держит в руках. Это её корсаж. Чистота — лучшая красота! Белая юбочка висит на гвозде, вбитом в стену; юбка тоже выстирана водою из чайника и высушена на крыше! Вот девушка одевается и повязывает на шею ярко-жёлтый платочек, ещё резче оттеняющий белизну платьица. Опять одна ножка взвивается в воздух! Гляди, как прямо она стоит на другой, точно цветок на своём стебельке! Я вижу себя, я вижу себя!
      — Да мне мало до этого дела! — сказала Герда. — Нечего мне об этом и рассказывать! И она побежала из сада.
      Дверь была заперта лишь на задвижку; Герда дёрнула ржавый засов, он подался, дверь отворилась, и девочка так, босоножкой, и пустилась бежать по дороге! Раза три оглядывалась она назад, но никто не гнался за нею. Наконец она устала, присела на камень и огляделась кругом: лето уже прошло, на дворе стояла поздняя осень, а в чудесном саду старушки, где вечно сияло солнышко и цвели цветы всех времён года, этого не было заметно!
      — Ах! Как же я замешкалась! Ведь уж осень на дворе! Тут не до отдыха! — сказала Герда и опять пустилась в путь.
      Ах, как болели её бедные, усталые ножки! Как холодно, сыро было в воздухе! Листья на ивах совсем пожелтели, туман оседал на них крупными каплями и стекал на землю; листья так и сыпались. Один терновник стоял весь покрытый вяжущими, терпкими ягодами. Каким серым, унылым казался весь белый свет!
     
      Рассказ четвёртый
      ПРИНЦ И ПРИНЦЕССА
     
      Пришлось Герде опять присесть отдохнуть. На снегу прямо перед ней прыгал большой ворон; он долго-долго смотрел на девочку, кивая ей головою, и наконец заговорил:
      — Кар-кар! Здррравствуй!
      Чище этого он выговаривать по-человечески не мог, но, видимо, желал девочке добра и спросил её, куда это она бредёт по белу свету одна-одинёшенька? Слова «одна-одинёшенька» Герда поняла отлично и сразу почувствовала всё их значение. Рассказав ворону всю свою жизнь, девочка спросила, не видал ли он Кая?
      Ворон задумчиво покачал головой и сказал:
      — Может быть, может быть!
      — Как? Правда? — воскликнула девочка и чуть не задушила ворона поцелуями.
      — Потише, потише! — сказал ворон. — Я думаю, что это был твой Кай! Но теперь он, верно, забыл тебя со своей принцессой!
      — Разве он живёт у принцессы? — спросила Герда.
      — А вот послушай! — сказал ворон. — Только мне ужасно трудно говорить по-вашему! Вот если бы ты понимала по-вороньи, я рассказал бы тебе обо всём куда лучше.
      — Нет, этому меня не учили! — сказала Герда. — Бабушка — та понимает! Хорошо бы и мне уметь!
      — Ну, ничего! — сказал ворон. — Расскажу, как сумею, хоть и плохо.
      И он рассказал обо всём, что только сам знал.
      — В королевстве, где мы с тобой находимся, есть принцесса, такая умница, что и сказать нельзя! Она прочла все газеты на свете и уж позабыла всё, что прочла, — вот какая умница! Раз как-то сидела она на троне, — а веселья-то в этом ведь немного, как говорят люди — и напевала песенку: «Отчего ж бы мне не выйти замуж?» «А ведь и в самом деле!» — подумала она, и ей захотелось замуж. Но в мужья она хотела выбрать себе такого человека, который бы сумел отвечать, когда с ним заговорят, а не такого, что умел бы только важничать, — это ведь так скучно! И вот созвали барабанным боем всех придворных да и объявили им волю принцессы. Все они были очень довольны и сказали: «Вот это нам нравится! Мы и сами недавно об этом думали!» Всё это истинная правда! — прибавил ворон. — У меня при дворе есть невеста, она ручная, разгуливает по дворцу, — от неё-то я и знаю всё это.
      Невестою его была ворона — каждый ведь ищет жену себе под стать.
      — На другой день все газеты вышли с каймой из сердец и с вензелями принцессы. В газетах было объявлено, что каждый молодой человек приятной внешности может явиться во дворец и побеседовать с принцессой: того же, кто будет держать себя вполне свободно, как дома, и окажется всех красноречивее, принцесса изберёт себе в мужья!
      Да, да! — повторил ворон. — Всё это так же верно, как то, что я сижу здесь перед тобою! Народ повалил во дворец валом, пошли давка и толкотня, но толку не вышло никакого ни в первый, ни во второй день. На улице все женихи говорили отлично, но стоило им перешагнуть дворцовый порог, увидеть гвардию всю в серебре, а лакеев в золоте и вступить в огромные, залитые светом залы, как их брала оторопь. Подступят к трону, где сидит принцесса, да и повторяют только её последние слова, а ей вовсе не этого было нужно! Право, их всех точно опаивали дурманом! А вот выйдя за ворота, они опять обретали дар слова. От самых ворот до дверей дворца тянулся длинный-длинный хвост женихов. Я сам был там и видел! Женихам хотелось есть и пить, но из дворца им не выносили даже стакана воды. Правда, кто был поумнее, запасся бутербродами, но запасливые уже не делились с соседями, думая про себя: «Пусть себе поголодают, отощают — принцесса и не возьмёт их!»
      — Ну, а Кай-то, Кай? — спросила Герда. — Когда же он явился? И он пришёл свататься? '
      — Постой! Постой! Теперь мы как раз дошли и до него! На третий день явился небольшой человечек, не в карете, не верхом, а просто пешком, и прямо вошёл во дворец. Глаза его блестели, как твои; волосы у него были длинные, но одет он был бедно.
      — Это Кай! — обрадовалась Герда. — Так я нашла его! — и она захлопала в ладоши.
      — За спиной у него была котомка! — продолжал ворон.
      — Нет, это, верно, были его саночки! — сказала Герда. — Он ушёл из дома с санками!
      — Очень возможно! — сказал ворон. — Я не разглядел хорошенько. Так вот, моя невеста рассказывала мне, что, войдя в дворцовые ворота и увидав гвардию в серебре, а на лестницах лакеев в золоте, он ни капельки не смутился, кивнул головой и сказал:
      «Скучненько, должно быть, стоять тут, на лестнице, я лучше войду в комнаты!» Залы все были залиты светом; вельможи расхаживали без сапог, разнося золотые блюда, — торжественнее уж нельзя было! А его сапоги так и скрипели, но он и этим не смущался.
      — Это, наверно, Кай! — воскликнул Герда. — Я знаю, что на нём были новые сапоги! Я сама слышала, как они скрипели, когда он приходил к бабушке!
      — Да, они таки скрипели порядком! — продолжал ворон. — Но он смело подошёл к принцессе; она сидела на жемчужине величиною с колесо прялки, а кругом стояли придворные дамы и кавалеры со своими горничными, служанками горничных, камердинерами, слугами камердинеров и прислужником камердинерских слуг. Чем дальше кто стоял от принцессы и ближе к дверям, тем важнее, надменнее держал себя. На прислужника камердинерских слуг, стоявшего в самых дверях, нельзя было и взглянуть без страха, такой он был важный!
      — Вот страх-то! — сказала Герда. — А Кай всё-таки женился на принцессе?
      — Не будь я вороном, я бы сам женился на ней, хоть я и помолвлен. Он вступил с принцессой в беседу и говорил так же хорошо, как я, когда говорю по— вороньи, — так по крайней мере сказала мне моя невеста. Держался он вообще очень свободно и мило и заявил, что пришёл не свататься, а только послушать умные речи принцессы. Ну и вот, она ему понравилась, он ей тоже!
      — Да, да, это Кай! — сказала Герда. — Он ведь такой умный! Он знал все четыре действия арифметики, да ещё с дробями! Ах, проводи же меня во дворец!
      — Легко сказать, — ответил ворон, — да как это сделать? Постой, я поговорю с моею невестой, она что-нибудь придумает и посоветует нам. Ты думаешь, что тебя вот так прямо и впустят во дворец? Как же, не очень-то впускают таких девочек!
      — Меня впустят! — сказала Герда. — Только бы Кай услышал, что я тут, сейчас бы прибежал за мною!
      — Подожди меня тут, у решётки! — сказал ворон, тряхнул головой и улетел.
      Вернулся он уже совсем под вечер и закаркал:
      — Кар, кар! Моя невеста шлёт тебе тысячу поклонов и вот этот маленький хлебец. Она стащила его в кухне — там их много, а ты, верно, голодна!.. Ну, во дворец тебе не попасть: ты ведь босая — гвардия в серебре и лакеи в золоте ни за что не пропустят тебя. Но не плачь, ты всё-таки попадёшь туда. Невеста моя знает, как пройти в спальню принцессы с чёрного хода, и знает, где достать ключ.
      И вот они вошли в сад, пошли по длинным аллеям, усыпанным пожелтевшими осенними листьями, и когда все огоньки в дворцовых окнах погасли один за другим, ворон провёл девочку в маленькую полуотворённую дверцу.
      О, как билось сердечко Герды от страха и радостного нетерпения! Она точно собиралась сделать что-то дурное, а ведь она только хотела узнать, не здесь ли её Кай! Да, да, он, верно, здесь! Она так живо представляла себе его умные глаза, длинные волосы, улыбку… Как он улыбался ей, когда они, бывало, сидели рядышком под кустами роз! А как обрадуется он теперь, когда увидит её, услышит, на какой длинный путь решилась она ради него, узнает, как горевали о нём все домашние! Ах, она была просто вне себя от страха и радости. Но вот они на площадке лестницы; на шкафу горела лампа, а на полу сидела ручная ворона и осматривалась по сторонам. Герда присела и поклонилась, как учила её бабушка.
      — Мой жених рассказывал мне о вас столько хорошего, фрекен! — сказала ручная ворона.
      — Ваша vita — как это принято выражаться — также очень трогательна! Не угодно ли вам взять лампу, а я пойду вперёд. Мы пойдём прямою дорогой, тут мы никого не встретим!
      — А мне кажется, кто-то идёт за нами! — сказала Герда, и в ту же минуту мимо неё с лёгким шумом промчались какие-то тени: лошади с развевающимися гривами и тонкими ногами, охотники, дамы и кавалеры верхами.
      — Это сны! — сказала ручная ворона. — Они являются сюда, чтобы мысли высоких особ унеслись на охоту. Тем лучше для нас — удобнее будет рассмотреть спящих! Надеюсь, однако, что, войдя в честь, вы покажете, что у вас благодарное сердце!
      — Есть о чем тут и говорить! Само собою разумеется! — сказал лесной ворон.
      Тут они вошли в первую залу, всю обтянутую розовым атласом, затканным цветами. Мимо девочки опять пронеслись сны, но так быстро, что она не успела и рассмотреть всадников. Одна зала была великолепнее другой — просто оторопь брала. Наконец они дошли до спальни: потолок напоминал верхушку огромной пальмы с драгоценными хрустальными листьями; с середины его спускался толстый золотой стебель, на котором висели две кровати в виде лилий. Одна была белая, в ней спала принцесса, другая — красная, и в ней Герда надеялась найти Кая. Девочка слегка отогнула один из красных лепестков и увидела тёмно-русый затылок. Это Кай! Она громко назвала его по имени и поднесла лампу к самому его лицу. Сны с шумом умчались прочь: принц проснулся и повернул голову… Ах, это был не Кай!
      Принц походил на него только с затылка, но был так же молод и красив. Из белой лилии выглянула принцесса и спросила, что случилось. Герда заплакала и рассказала всю свою историка упомянув и о том, что сделали для неё вороны.
      — Ах ты бедняжка! — сказали принц и принцесса, похвалили ворон, объявили, что ничуть не гневаются на них — только пусть они не делают этого впредь, — и захотели даже наградить их.
      — Хотите быть вольными птицами? — спросила принцесса. — Или желаете занять должность придворных ворон, на полном содержании из кухонных остатков?
      Ворон с вороной поклонились и попросили должности при дворе, — они подумали о старости и сказали:
      — Хорошо ведь иметь верный кусок хлеба на старости лет!
      Принц встал и уступил свою постель Герде; больше он пока ничего не мог для неё сделать. А она сложила ручонки и подумала: «Как добры все люди и животные!» — закрыла глазки и сладко заснула. Сны опять прилетели в спальню, но теперь они были похожи на божьих ангелов и везли на маленьких саночках Кая, который кивал Герде головою. Увы! Всё это было лишь во сне и исчезло, как только девочка проснулась. На другой день её одели с ног до головы в шёлк и бархат и позволили ей оставаться во дворце, сколько она пожелает. Девочка могла жить да поживать тут припеваючи, но она прогостила всего несколько дней и стала просить, чтобы ей дали повозку с лошадью и пару башмаков, — она опять хотела пуститься разыскивать по белу свету своего названого братца.
      Ей дали и башмаки, и муфту, и чудесное платье, а когда она простилась со всеми, к воротам подъехала золотая карета с сияющими, как звёзды, гербами принца и принцессы; у кучера, лакеев и форейторов — ей дали и форейторов — красовались на головах маленькие золотые короны. Принц и принцесса сами усадили Герду в карету и пожелали ей счастливого пути. Лесной ворон, который уже успел жениться, провожал девочку первые три мили и сидел в карете рядом с нею, — он не мог ехать к лошадям спиною. Ручная ворона сидела на воротах и хлопала крыльями. Она не поехала провожать Герду, потому что страдала головными болями с тех пор, как получила должность при дворе и слишком много ела. Карета битком была набита сахарными крендельками, а ящик под сиденьем — фруктами и пряниками.
      — Прощай! Прощай! — закричали принц и принцесса.
      Герда заплакала, ворона тоже. Так проехали они первые три мили. Тут простился с девочкой и ворон. Тяжёлое было расставание! Ворон взлетел на дерево и махал чёрными крыльями до тех пор, пока карета, сиявшая, как солнце, не скрылась из виду.
     
      Рассказ пятый
      МАЛЕНЬКАЯ РАЗБОЙНИЦА
     
      Вот Герда въехала в тёмный лес, но карета блестела, как солнце, и сразу бросилась в глаза разбойникам. Они не выдержали и налетели на неё с криками: «Золото! Золото!» Схватили лошадей под уздцы, связали маленьких форейторов, кучера и слуг и вытащили из кареты Герду.
     
      — Ишь, какая славненькая, жирненькая. Орешками откормлена! — сказала старуха разбойница с длинной жёсткой бородой и мохнатыми, нависшими бровями.
      — Жирненькая, что твой барашек! Ну-ка, какова на вкус будет?
      И она вытащила острый, сверкающий нож. Вот ужас!
      — Ай! — закричала она вдруг: её укусила за ухо её собственная дочка, которая сидела у неё за спиной и была такая необузданная и своевольная, что любо!
      — Ах ты дрянная девчонка! — закричала мать, но убить Герду не успела.
      — Она будет играть со мной! — сказала маленькая разбойница. — Она отдаст мне свою муфту, своё хорошенькое платьице и будет спать со мной в моей постельке.
      И девочка опять так укусила мать, что та подпрыгнула и завертелась на одном месте. Разбойники захохотали:
      — Ишь, как скачет со своей девчонкой!
      — Я хочу сесть в карету! — закричала маленькая разбойница и настояла на своём — она была ужасно избалована и упряма.
      Они уселись с Гердой в карету и помчались по пням и по кочкам в чащу леса. Маленькая разбойница была ростом с Герду, но сильнее, шире в плечах и гораздо смуглее. Глаза у неё были совсем чёрные, но какие-то печальные. Она обняла Герду и сказала:
      — Они тебя не убьют, пока я не рассержусь на тебя! Ты, верно, принцесса?
      — Нет! — отвечала девочка и рассказала, что пришлось ей испытать и как она любит Кая.
      Маленькая разбойница серьёзно поглядела на неё, слегка кивнула головой и сказала:
      — Они тебя не убьют, даже если я рассержусь на тебя, — я лучше сама убью тебя!
      И она отёрла слезы Герде, а потом спрятала обе руки в её хорошенькую, мягкую и тёплую муфточку.
     
      Вот карета остановилась: они въехали во двор разбойничьего замка. Он был весь в огромных трещинах; из них вылетали вороны и вороны; откуда-то выскочили огромные бульдоги и смотрели так свирепо, точно хотели всех съесть, но лаять не лаяли — это было запрещено.
      Посреди огромной залы, с полуразвалившимися, покрытыми копотью стенами и каменным полом, пылал огонь; дым подымался к потолку и сам должен был искать себе выход; над огнём кипел в огромном котле суп, а на вертелах жарились зайцы и кролики.
      — Ты будешь спать вместе со мной вот тут, возле моего маленького зверинца! — сказала Герде маленькая разбойница.
      Девочек накормили, напоили, и они ушли в свой угол, где была постлана солома, накрытая коврами. Повыше сидело на жёрдочках больше сотни голубей; все они, казалось, спали, но, когда девочки подошли, слегка зашевелились.
      — Все мои! — сказала маленькая разбойница, схватила одного голубя за ноги и так тряхнула его, что тот забил крыльями. — На, поцелуй его! — крикнула она, ткнув голубя Герде прямо в лицо. — А вот тут сидят лесные плутишки! — продолжала она, указывая на двух голубей, сидевших в небольшом углублении в стене, за деревянною решёткой. — Эти двое — лесные плутишки! Их надо держать взаперти, не то живо улетят! А вот и мой милый старичина бяшка!
      — И девочка потянула за рога привязанного к стене северного оленя в блестящем медном ошейнике. — Его тоже нужно держать на привязи, иначе удерёт! Каждый вечер я щекочу его под шеей своим острым ножом — он смерть этого боится!
      С этими словами маленькая разбойница вытащила из расщелины в стене длинный нож и провела им по шее оленя. Бедное животное забрыкалось, а девочка захохотала и потащила Герду к постели.
      — Разве ты спишь с ножом? — спросила её Герда, покосившись на острый нож.
      — Всегда! — отвечала маленькая разбойница. — Как знать, что может случиться! Но расскажи мне ещё раз о Кае и о том, как ты пустилась странствовать по белу свету!
      Герда рассказала. Лесные голуби в клетке тихо — ворковали; другие голуби уже спали; маленькая разбойница обвила одною рукой шею Герды — в другой у неё был нож — и захрапела, но Герда не могла сомкнуть глаз, не зная, убьют её или оставят в живых.
      Разбойники сидели вокруг огня, пели песни и пили, а старуха разбойница кувыркалась.
      Страшно было глядеть на это бедной девочке.
      Вдруг лесные голуби проворковали:
      — Курр! Курр! Мы видели Кая! Белая курица несла на спине его санки, а он сидел в санях Снежной королевы. Они летели над лесом, когда мы, птенчики, ещё лежали в гнезде; она дохнула на нас, и все умерли, кроме нас двоих! Курр! Курр!
      — Что вы говорите? — воскликнула Герда. — Куда же полетела Снежная королева?
      — Она полетела, наверно, в Лапландию, — там ведь вечный снег и лёд! Спроси у северного оленя, что стоит тут на привязи!
      — Да, там вечный снег и лёд, чудо как хорошо! — сказал северный олень.
      — Там прыгаешь себе на воле по бескрайним сверкающим ледяным равнинам! Там раскинут летний шатёр Снежной королевы, а постоянные её чертоги — у Северного полюса, на острове Шпицберген!
      — О Кай, мой милый Кай! — вздохнула Герда.
      — Лежи смирно! — сказала маленькая разбойница. — Не то я тебя побью!
      Утром Герда рассказала ей, что слышала от лесных голубей. Маленькая разбойница серьёзно посмотрела на Герду, кивнула головой и сказала:
      — Ну, так и быть!.. А ты знаешь, где Лапландия? — спросила она затем у северного оленя.
      — Кому же и знать, как не мне! — отвечал олень, и глаза его заблестели. — Там я родился и вырос, там прыгал по снежным равнинам!
      — Так слушай! — сказала Герде маленькая разбойница. — Видишь, все наши ушли; дома одна мать; немного погодя она хлебнёт из большой бутылки и вздремнёт — тогда я кое-что сделаю для тебя!
      Тут девочка вскочила с постели, обняла мать, дёрнула её за бороду и сказала:
      — Здравствуй, мой маленький козлик!
      А мать надавала ей по носу щелчков, нос у девочки покраснел и посинел, но всё это делалось любя.
      Потом, когда старуха хлебнула из своей бутылки и захрапела, маленькая разбойница подошла к северному оленю и сказала:
      — Ещё долго-долго можно было бы потешаться над тобой! Уж больно ты бываешь уморительным, когда тебя щекочут острым ножом! Ну, да так и быть! Я отвяжу тебя и выпущу на волю. Ты можешь убежать в свою Лапландию, но должен за это отнести ко дворцу Снежной королевы вот эту девочку, — там её названый братец. Ты ведь, конечно, слышал, что она рассказывала? Она говорила довольно громко, а у тебя вечно ушки на макушке.
      Северный олень подпрыгнул от радости. Маленькая разбойница посадила на него Герду, крепко привязала её, ради осторожности, и подсунула под неё мягкую подушечку, чтобы ей удобнее было сидеть.
      — Так и быть, — сказала она затем, — возьми назад свои меховые сапожки — будет ведь холодно! А муфту уж я оставлю себе, больно она хороша! Но мёрзнуть я тебе не дам; вот огромные матушкины рукавицы, они дойдут тебе до самых локтей! Сунь в них руки! Ну вот, теперь руки у тебя, как у моей безобразной матушки!
      Герда плакала от радости.
     
      — Терпеть не могу, когда хнычут! — сказала маленькая разбойница. — Теперь тебе надо смотреть весело! Вот тебе ещё два хлеба и окорок! Что? Небось не будешь голодать!
      И то и другое было привязано к оленю. Затем маленькая разбойница отворила дверь, заманила собак в дом, перерезала своим острым ножом верёвку, которой был привязан олень, и сказала ему:
      — Ну, живо! Да береги смотри девчонку!
      Герда протянула маленькой разбойнице обе руки в огромных рукавицах и попрощалась с нею. Северный олень пустился во всю прыть через пни и кочки, по лесу, по болотам и степям. Волки выли, вороны каркали, а небо вдруг зафукало и выбросило столбы огня.
     
      — Вот моё родное северное сияние! — сказал олень. — Гляди, как горит! И он побежал дальше, не останавливаясь ни днём, ни ночью. Хлебы были съедены, ветчина тоже, и вот Герда очутилась в Лапландии.
     
      Рассказ шестой
      ЛАПЛАНДКА И ФИНКА
     
     
      Олень остановился у жалкой избушки; крыша спускалась до самой земли, а дверь была такая низенькая, что людям приходилось проползать в неё на четвереньках. Дома была одна старуха лапландка, жарившая при свете жировой лампы рыбу. Северный олень рассказал лапландке всю историю Герды, но сначала рассказал свою собственную — она казалась ему гораздо важнее. Герда же так окоченела от холода, что и говорить не могла.
      — Ах вы бедняги! — сказала лапландка. — Долгий же вам ещё предстоит путь! Придётся сделать сто миль с лишком, пока доберётесь до Финмарка, где Снежная королева живёт на даче и каждый вечер зажигает голубые бенгальские огни. Я напишу пару слов на сушёной треске — бумаги у меня нет, — а вы снесёте её финке, которая живёт в тех местах и лучше моего сумеет научить вас, что надо делать.
      Когда Герда согрелась, поела и попила, лапландка написала пару слов на сушёной треске, велела Герде хорошенько беречь её, потом привязала девочку к спине оленя, и тот снова помчался. Небо опять фукало и выбрасывало столбы чудесного голубого пламени. Так добежал олень с Гердой и до Финмарка и постучался в дымовую трубу финки — у неё и дверей-то не было.
      Ну и жара стояла в её жильё! Сама финка, низенькая грязная женщина, ходила полуголая. Живо стащила она с Герды всё платье, рукавицы и сапоги — иначе девочке было бы чересчур жарко, — положила оленю на голову кусок льда и затем принялась читать то, что было написано на сушёной треске. Она прочла всё от слова до слова три раза, пока не заучила наизусть, и потом сунула треску в котёл — рыба ведь годилась в пищу, а у финки ничего даром не пропадало.
     
      Тут олень рассказал сначала свою историю, а потом историю Герды. Финка мигала своими умными глазками, но не говорила ни слова.
      — Ты такая мудрая женщина! — сказал олень. — Я знаю, что ты можешь связать одной ниткой все четыре ветра; когда шкипер развяжет один узел — подует попутный ветер, развяжет другой — погода разыграется, а развяжет третий и четвёртый — подымется такая буря, что поломает в щепки деревья. Не изготовишь ли ты для девочки такого питья, которое бы дало ей силу двенадцати богатырей? Тогда бы она одолела Снежную королеву!
      — Силу двенадцати богатырей! — сказала финка. — Да, много в этом толку!
      С этими словами она взяла с полки большой кожаный свиток и развернула его: на нём стояли какие-то удивительные письмена; финка принялась читать их и читала до того, что её пот прошиб.
      Олень опять принялся просить за Герду, а сама Герда смотрела на финку такими умоляющими, полными слёз глазами, что та опять заморгала, отвела оленя в сторону и, меняя ему на голове лёд, шепнула:
      — Кай в самом деле у Снежной королевы, но он вполне доволен и думает, что лучше ему нигде и быть не может. Причиной же всему осколки зеркала, что сидят у него в сердце и в глазу. Их надо удалить, иначе он никогда не будет человеком и Снежная королева сохранит над ним свою власть.
      — Но не поможешь ли ты Герде как-нибудь уничтожить эту власть?
      — Сильнее, чем она есть, я не могу её сделать. Не видишь разве, как велика её сила? Не видишь, что ей служат и люди и животные? Ведь она босая обошла полсвета! Не у нас занимать ей силу! Сила — в её милом, невинном детском сердечке. Если она сама не сможет проникнуть в чертоги Снежной королевы и извлечь из сердца Кая осколки, то мы и подавно ей не поможем! В двух милях отсюда начинается сад Снежной королевы. Отнеси туда девочку, спусти у большого куста, покрытого красными ягодами, и, не мешкая, возвращайся обратно!
      С этими словами финка подсадила Герду на спину оленя, и тот бросился бежать со всех ног.
      — Ай, я без тёплых сапог! Ай, я без рукавиц! — закричала Герда, очутившись на морозе.
      Но олень не смел остановиться, пока не добежал до куста с красными ягодами; тут он спустил девочку, поцеловал её в самые губы, и из глаз его покатились крупные блестящие слёзы. Затем он стрелой пустился назад. Бедная девочка осталась одна-одинёшенька, на трескучем морозе, без башмаков, без рукавиц.
      Она побежала вперёд что было мочи; навстречу ей нёсся целый полк снежных хлопьев, но они не падали с неба — небо было совсем ясное, и на нём пылало северное сияние, — нет, они бежали по земле прямо на Герду и, по мере приближения, становились всё крупнее и крупнее. Герда вспомнила большие красивые хлопья под зажигательным стеклом, но эти были куда больше, страшнее, самых удивительных видов и форм и все живые. Это были передовые отряды войска Снежной королевы. Одни напоминали собой больших безобразных ежей, другие — стоголовых змей, третьи — толстых медвежат с взъерошенною шерстью. Но все они одинаково сверкали белизной, все были живыми снежными хлопьями.
      Герда начала тихо петь песенку о своих любимых розах; было так холодно, что дыхание девочки сейчас же превращалось в густой туман. Туман этот всё сгущался и сгущался, но вот из него начали выделяться маленькие, светлые фигурки человечков, которые, ступив на землю, вырастали в больших грозных рыцарей со шлемами на головах и копьями и щитами в руках. Число их всё прибывало и вокруг неё образовался уже целый легион. Рыцари приняли снежных страшилищ на копья, и те рассыпались на тысячи снежинок. Герда могла теперь смело идти вперёд; рыцари грели своим дыханием её руки и ноги, и ей не было уже так холодно. Наконец девочка добралась до чертогов Снежной королевы.
      Посмотрим же, что делал в это время Кай. Он и не думал о Герде, а уж меньше всего о том, что она стоит перед замком.
     
      Рассказ седьмой
      ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЧЕРТОГАХ СНЕЖНОЙ КОРОЛЕВЫ И ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ПОТОМ
     
      Стены чертогов Снежной королевы намела метель, окна и двери проделали буйные ветры. Сотни огромных, освещённых северным сиянием зал тянулись одна за другой; самая большая простиралась на много-много миль. Как холодно, как пустынно было в этих белых, ярко сверкающих чертогах! Веселье никогда и не заглядывало сюда! Хоть бы редкий раз устроилась бы здесь медвежья вечеринка с танцами под музыку бури, в которых могли бы отличиться грацией и умением ходить на задних лапах белые медведи, или составилась партия в карты с ссорами и дракой, или, наконец, сошлись на беседу за чашкой кофе беленькие кумушки лисички — нет, никогда этого не случалось!
      Холодно, пустынно, мертво! Северное сияние вспыхивало и горело так правильно, что можно было с точностью рассчитать, в какую минуту свет усилится и в какую ослабеет. Посреди самой большой пустынней снежной залы находилось замёрзшее озеро. Лёд треснул на нём на тысячи кусков, ровных и правильных на диво. Посреди озера стоял трон Снежной королевы; на нём она восседала, когда бывала дома, говоря, что сидит на зеркале разума; по её мнению, это было единственное и лучшее зеркало в мире.
      Кай совсем посинел, почти почернел от холода, но не замечал этого, — поцелуи Снежной королевы сделали его нечувствительным к холоду, да и самое сердце его стало куском льда. Кай возился с плоскими остроконечными льдинами, укладывая их на всевозможные лады. Есть ведь такая игра — складывание фигур из деревянных дощечек, которая называется «китайскою головоломкою». Кай тоже складывал разные затейливые фигуры из льдин, и это называлось «ледяной игрой разума».
      В его глазах эти фигуры были чудом искусства, а складывание их — занятием первой важности. Это происходило оттого, что в глазу у него сидел осколок волшебного зеркала! Он складывал из льдин и целые слова, но никак не мог сложить того, что ему особенно хотелось, — слово «вечность». Снежная королева сказала ему: «Если ты сложишь это слово, ты будешь сам себе господин, и я подарю тебе весь свет и пару новых коньков».
      Но он никак не мог его сложить.
      — Теперь я полечу в тёплые края! — сказала Снежная королева. — Загляну в чёрные котлы!
      Котлами она называла кратеры огнедышащих гор — Везувия и Этны.
      И она улетела, а Кай остался один в необозримой пустынной зале, смотрел на льдины и всё думал, думал, так что в голове у него трещало. Он сидел на одном месте — такой бледный, неподвижный, словно неживой. Можно было подумать, что он замёрз.
      В это-то время в огромные ворота, проделанные буйными ветрами, входила Герда. Она попросила мать ветров утихомирить её сыновей, и ветры улеглись, точно заснули. Она свободно вошла в огромную пустынную ледяную залу и увидела Кая. Девочка сейчас же узнала его, бросилась ему на шею, крепко обняла его и воскликнула:
      — Кай, милый мой Каи! Наконец-то я нашла тебя!
      Но он сидел всё такой же неподвижный и холодный. Тогда Герда заплакала; горячие слёзы её упали ему на грудь, проникли в сердце, растопили его ледяную кору и расплавили осколок. Кай взглянул на Герду, а она запела:
      Розы цветут… Красота, красота!
      Кай вдруг залился слезами и плакал так долго и так сильно, что осколок вытек из глаза вместе со слезами. Тогда он узнал Герду и очень обрадовался.
      — Герда! Милая моя Герда!.. Где же это ты была так долго? Где был я сам? — И он оглянулся вокруг. — Как здесь холодно, пустынно!
      И он крепко прижался к Герде. Она смеялась и плакала от радости. Да, радость была такая, что даже льдины пустились в пляс, а когда устали, улеглись и составили то самое слово, которое задала сложить Каю Снежная королева; сложив его, он мог сделаться сам себе господином, да ещё получить от неё в дар весь свет и пару новых коньков. Герда поцеловала Кая в обе щёки, и они опять зацвели розами, поцеловала его в глаза, и они заблистали, как её глаза; поцеловала его руки и ноги, и он опять стал бодрым и здоровым.
     
      Снежная королева могла вернуться когда угодно, — его вольная лежала тут, написанная блестящими ледяными буквами.
      Кай с Гердой рука об руку вышли из пустынных ледяных чертогов; они шли и говорили о бабушке, о своих розах, и на пути их стихали буйные ветры, проглядывало солнышко.
      Когда же они дошли до куста с красными ягодами, там уже ждал их северный олень. Он привёл с собою молодую оленью матку, вымя её было полно молока; она напоила им Кая и Герду и поцеловала их. Затем Кай и Герда отправились сначала к финке, отогрелись у неё и узнали дорогу домой, а потом к лапландке; та сшила им новое платье, починила свои сани и поехала их провожать.
      Оленья парочка тоже провожала молодых путников вплоть до самой границы Лапландии, где уже пробивалась первая зелень. Тут Кай и Герда простились с оленями и с лапландкой.
      — Счастливого пути! — крикнули им провожатые.
      Вот перед ними и лес. Запели первые птички, деревья покрылись зелёными почками. Из леса навстречу путникам выехала верхом на великолепной лошади молодая девушка в ярко-красной шапочке и с пистолетом за поясом. Герда сразу узнала и лошадь — она была когда-то впряжена в золотую карету — и девушку. Это была маленькая разбойница; ей наскучило жить дома, и она захотела побывать на севере, а если там не понравится — и в других местах. Она тоже узнала Герду. Вот была радость!
     
      — Ишь ты бродяга! — сказала она Каю. — Хотела бы я знать, стоишь ли ты того, чтобы за тобой бегали на край света!
      Но Герда потрепала её по щеке и спросила о принце и принцессе.
      — Они уехали в чужие края! — отвечала молодая разбойница.
      — А ворон с вороной? — спросила Герда.
      — Лесной ворон умер; ручная ворона осталась вдовой, ходит с чёрной шерстинкой на ножке и жалуется на судьбу. Но всё это пустяки, а ты вот расскажи-ка лучше, что с тобой было и как ты нашла его.
      Герда и Кай рассказали ей обо всём.
      — Ну, вот и сказке конец! — сказала молодая разбойница, пожала им руки и обещала навестить их, если когда-нибудь заедет в их город. Затем она отправилась своей дорогой, а Кай и Герда своей. Они шли, и на их дороге расцветали весенние цветы, зеленела травка. Вот раздался колокольный звон, и они узнали колокольни своего родного городка. Они поднялись по знакомой лестнице и вошли в комнату, где всё было по-старому: так же тикали часы, так же двигалась часовая стрелка. Но, проходя в низенькую дверь, они заметили, что успели за это время сделаться взрослыми людьми.
      Цветущие розовые кусты заглядывали с крыши в открытое окошко; тут же стояли их детские стульчики. Кай с Гердой сели каждый на свой и взяли друг друга за руки. Холодное, пустынное великолепие чертогов Снежной королевы было забыто ими, как тяжёлый сон. Бабушка сидела на солнышке и громко читала книгу.
      Кай и Герда взглянули друг на друга и запели свою любимую песенку о розах:
      Розы цветут… Красота, красота!
      Так сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло тёплое, благодатное лето!
     
     
     
     
      Дикие лебеди
     
     
      Далеко-далеко, в той стране, куда улетают от нас на зиму ласточки, жил король. Было у него одиннадцать сыновей и одна дочь, Элиза. Одиннадцать братьев-принцев ходили в школу со звёздами на груди и саблями у ноги. Писали они на золотых досках алмазными грифелями и наизусть умели читать не хуже, чем по книжке. Сразу было видно, что они настоящие принцы. А их сестрица Элиза сидела на скамеечке из зеркального стекла и рассматривала книжку с картинками, за которую было отдано полкоролевства.
      Да, хорошо жилось детям, только недолго.
      Отец их, король той страны, женился на злой королеве, и она с самого начала невзлюбила бедных детей. Они испытали это в первый же день. Во дворце шёл пир, и дети затеяли игру в гости. Но вместо пирожных и печёных яблок, которые они всегда получали вдоволь, мачеха дала им чайную чашку речного песку — пусть представят себе, что это угощение.
      Через неделю она отдала сестрицу Элизу в деревню крестьянам на воспитание, а прошло ещё немного времени, и она успела столько наговорить королю о бедных принцах, что он больше и видеть их не хотел.
      — Летите на все четыре стороны и заботьтесь о себе сами! — сказала злая королева. — Летите большими птицами без голоса!
      Но не сталось так, как она хотела: они превратились в одиннадцать прекрасных диких лебедей, с криком вылетели из окон дворца и понеслись над парками и лесами.
      Было раннее утро, когда они пролетали мимо дома, где спала ещё крепким сном их сестрица Элиза. Они принялись кружить над крышей, вытягивали свои гибкие шеи и хлопали крыльями, но никто их не слышал, не видел. Так и пришлось им улететь ни с чем. Взвились они под самые облака и полетели в большой тёмный лес у берега моря.
      А бедняжка Элиза осталась жить в крестьянском доме и играла зелёным листком — других игрушек у неё не было. Она проткнула в листке дырочку, смотрела сквозь неё на солнце, и ей казалось, что она видит ясные глаза своих братцев. А когда тёплый луч солнца падал ей на щёку, она вспоминала их нежные поцелуи.
      Дни шли за днями, один как другой. Порой ветер колыхал розовые кусты, росшие возле дома, и нашёптывал розам:
      — Есть ли кто красивее вас?
      Розы качали головками и отвечали:
      — Элиза.
      И это была сущая правда.
      Но вот минуло Элизе пятнадцать лет, и её отослали домой. Увидала королева, какая она хорошенькая, разгневалась и ещё больше возненавидела её. И хотелось бы мачехе превратить Элизу в дикого лебедя, как её братьев, да не посмела она сделать это сейчас же, потому что король хотел видеть свою дочь.
      И вот с утра пораньше пошла королева в мраморную купальню, убранную мягкими подушками и чудесными коврами, взяла трёх жаб, поцеловала каждую и сказала первой:
      — Как войдёт Элиза в купальню, сядь ей на голову, пусть она станет такой же ленивой, как ты. А ты сядь Элизе на лоб, — сказала она другой. — Пусть она станет такой же безобразной, как ты, чтобы и oтец её не узнал. — Ну а ты ляг Элизе на сердце, — сказала она третьей. — Пусть она станет злой и мучается от этого!
      Пустила королева жаб в прозрачную воду, и вода сейчас же позеленела. Позвала королева Элизу, раздела и велела ей войти в воду. Послушалась Элиза, и одна жаба села ей на темя, другая на лоб, третья на грудь, но Элиза даже не заметила этого, а как только вышла из воды, по воде поплыли три алых мака. А были бы жабы не ядовиты и не целованы ведьмой, превратились бы они в алые розы. Так невинна была Элиза, что колдовство оказалось против неё бессильным.
      Увидала это злая королева, натёрла Элизу соком грецкого ореха, так что она стала совсем чёрной, вымазала ей лицо вонючей мазью, разлохматила волосы. Совсем теперь было не узнать хорошенькую Элизу.
      Увидел её отец, испугался и сказал, что не его это дочь. Никто не признавал её, кроме цепной собаки да ласточек, только кто же станет слушать бедных тварей!
      Заплакала бедняжка Элиза и подумала о своих выгнанных братьях. Печальная, ушла она из дворца и целый день брела по полям и болотам к большому лесу. Куда ей идти, она и сама толком не знала, но так тяжко было у неё на сердце и так стосковалась она по своим братьям, что решила искать их, пока не найдёт.
      Не долго шла она по лесу, как уж ночь настала. Совсем сбилась с пути Элиза, прилегла на мягкий мох и склонила голову на пень. Тихо было в лесу, воздух был такой тёплый, вокруг зелёными огоньками мерцали сотни светлячков, и когда она тихонько тронула ветку, они посыпались на неё звёздным дождём.
      Всю ночь снились Элизе братья. Все они опять были детьми, играли вместе, писали алмазными грифелями на золотых досках и рассматривали чудесную книжку с картинками, за которую было отдано полкоролевства. Но писали они на досках не чёрточки и нолики, как прежде, нет, они описывали всё, что видели и пережили. Все картинки в книжке ожили, птицы пели, а люди сходили со страниц и разговаривали с Элизой и её братьями, но когда она переворачивала страницу, они впрыгивали обратно, чтоб не получилось путаницы в картинках.
      Когда Элиза проснулась, солнышко стояло уже высоко. Она не могла хорошо видеть его за густою листвой деревьев, но лучи его реяли в вышине, словно колеблющаяся золотая кисея. Пахло травой, а птицы чуть не садились Элизе на плечи. Слышался плеск воды — поблизости бежало несколько больших ручьёв, вливавшихся в пруд с чудесным песчаным дном. Пруд был окружён густыми кустами, но в одном месте дикие олени проделали большой проход, и Элиза могла спуститься к воде, такой прозрачной, что, если бы ветер не колыхал ветви деревьев и кустов, можно было бы подумать, что они нарисованы на дне, так ясно отражался в воде каждый листочек, и освещённый солнцем, и укрытый в тени.
      Увидала в воде своё лицо Элиза и совсем перепугалась — такое оно было чёрное и гадкое. Но вот она зачерпнула горстью воды, обмыла лоб и глаза, и опять заблестела её белая нежная кожа. Тогда Элиза разделась и вошла в прохладную воду. Краше принцессу поискать было по всему свету!
      Оделась Элиза, заплела в косы свои длинные волосы и пошла к роднику, напилась из пригоршни и побрела дальше в лес, сама не зная куда. По пути ей попалась дикая яблоня, ветви которой гнулись от тяжести плодов. Поела Элиза яблочек, подпёрла ветви колышками и углубилась в самую чащу леса. Тишина стояла такая, что Элиза слышала собственные шаги и шуршание каждого сухого листка, на который ступала. Здесь не было видно ни одной птицы, ни один солнечный луч не пробивался сквозь сплошное сплетение ветвей. Высокие деревья стояли так плотно, что, когда она смотрела перед собой, казалось ей, что её окружают бревенчатые стены. Никогда ещё Элиза не чувствовала себя такой одинокой.
      Ночью стало ещё темнее, ни единого светлячка не светилось во мху. Печальная, улеглась Элиза на траву, а рано утром отправилась дальше. Тут встретилась ей старушка с корзинкой ягод. Старушка дала Элизе горстку ягод, а Элиза спросила, не проезжали ли тут по лесу одиннадцать принцев.
      — Нет, — отвечала старушка. — Но вот одиннадцать лебедей в коронах видела, они плавали на реке тут неподалёку.
      И старушка вывела Элизу к обрыву, под которым протекала речка. Деревья, росшие по её берегам, тянули друг к другу длинные, покрытые густой листвой ветви, и там, где они не могли дотянуться друг до друга, их корни выпирали из земли и, сплетясь с ветвями, свисали над водой.
      Элиза простилась со старушкой и пошла вдоль речки к тому месту, где речка впадала в большое море.
      И вот перед девушкой открылось чудесное море. Но ни единого паруса не виднелось на нём, ни единой лодки. Как же ей было продолжать свой путь? Весь берег был усыпан бессчётными камешками, вода обкатала их, и они были совсем круглые. Стекло, железо, камни — всё, что выбросило волнами на берег, получило свою форму от воды, а ведь вода была куда мягче нежных рук Элизы.
      «Волны неутомимо катятся одна за другой и сглаживают всё твёрдое, буду и я неутомимой! Спасибо вам за науку, светлые, быстрые волны! Сердце говорит мне, что когда-нибудь вы отнесёте меня к моим милым братьям!»
      На выброшенных морем водорослях лежало одиннадцать белых лебединых перьев, и Элиза собрала их в пучок. На них блестели капли — росы или слёз, кто знает? Пустынно было на берегу, но Элиза не замечала этого: море вечно менялось, и за несколько часов тут можно было увидеть больше, чем за целый год па пресноводных озёрах, на суше. Вот надвигается большая чёрная туча, и море как будто говорит: «Я тоже могу выглядеть мрачным», — и налетает ветер, и волны показываются своей белой изнанкой. А вот облака отсвечивают розовым, ветер спит, и море похоже на лепесток розы. Иной раз оно зелёное, иной раз белое, но как бы спокойно оно ни было, у берега оно постоянно в тихом движении. Вода легонько вздымается, словно грудь спящего ребёнка.
      На закате увидала Элиза одиннадцать диких лебедей в золотых коронах. Они летели к суше, следуя один за другим, и похоже было, что в небе колышется длинная белая лента. Элиза взобралась на верх береговой кручи и спряталась за куст. Лебеди спустились неподалёку и захлопали своими большими белыми крыльями.
      И вот как только солнце село в море, сбросили лебеди перья и превратились в одиннадцать прекрасных принцев — братьев Элизы. Громко вскрикнула Элиза, сразу узнала их, сердцем почуяла, что это они, хотя братья сильно изменились. Она бросилась к ним в объятия, называла их по именам, и как же они обрадовались, увидав свою сестрицу, которая так выросла и похорошела! И смеялись и плакали Элиза и её братья и скоро узнали друг от друга, как жестоко обошлась с ними мачеха.
      — Мы, — сказал самый старший из братьев, — летаем дикими лебедями, пока солнце стоит на небе. А когда оно заходит, опять принимаем человеческий образ. Вот почему к заходу солнца мы всегда должны быть на суше. Случись нам превратиться в людей, когда мы летим под облаками, мы упадём в пучину. Живём мы не здесь. За морем лежит такая же чудесная страна, как эта, но путь туда далёк, приходится лететь через всё море, а на пути нет ни единого острова, где можно было бы переночевать. Только на самой середине из моря торчит одинокий утёс, и мы можем отдохнуть на нём, тесно прижавшись друг к дружке, вот какой он маленький. Когда море волнуется, брызги так и летят прямо через нас, но мы рады и такому пристанищу. Там ночуем мы в нашем человеческом обличье. Не будь утёса, нам бы и вовсе не видать нашей милой родины: два самых длинных дня в году нам надо для этого перелёта, и только раз в году дозволено нам прилетать на родину. Мы можем жить здесь одиннадцать дней и летать над этим большим лесом, смотреть на дворец, где родились и где живёт наш отец. Тут нам знаком каждый куст, каждое дерево, тут, как в дни нашего детства, бегают но равнинам дикие лошади, а угольщики поют те же песни, под которые мы плясали детьми. Тут наша родина, сюда стремимся мы всей душой, и здесь-то мы и нашли тебя, дорогая наша сестрица! Два дня ещё можем мы пробыть здесь, а затем должны лететь за море в чудесную, но не родную нам страну. Как же нам взять тебя с собою? У нас нет ни корабля, ни лодки!
      — Ах, если б я могла снять с вас заклятье! — сказала сестра.
      Так проговорили они всю ночь и задремали лишь на несколько часов.
      Проснулась Элиза от шума лебединых крыльев. Братья вновь обратились в птиц, они кружили над ней, а потом скрылись из виду. Только один из лебедей, самый младший, остался с ней. Он положил голову ей на колени, и она гладила его белые крылья. Весь день провели они вместе, а к вечеру прилетели остальные, и, когда солнце село, всё вновь приняли человеческий образ.
      — Завтра мы должны улететь и сможем вернуться не раньше чем через год. Хватит у тебя мужества лететь с нами? Я один могу пронести тебя на руках через весь лес, так неужто мы все не сможем перенести тебя на крыльях через море?
      — Да, возьмите меня с собой! — сказала Элиза.
      ...Всю ночь плели они сетку из гибкой ивовой коры и тростника. Большая и прочная вышла сетка. Элиза легла в неё, и чуть взошло солнце, братья обратились в лебедей, подхватили сетку клювами и взвились с милой, ещё спавшей сестрицей под облака. Лучи солнца светили ей прямо в лицо, и один лебедь летел над её головой, прикрывая её от солнца своими широкими крыльями.
      Они были уже далеко от земли, когда Элиза проснулась, и ей показалось, что она видит сон наяву, так странно было лететь по воздуху. Рядом с ней лежала ветка с чудесными спелыми ягодами и пучок вкусных кореньев. Их набрал самый младший из братьев, и Элиза улыбнулась ему — она догадалась, что это он летит над ней и прикрывает её от солнца своими крыльями.
      Высоко-высоко летели лебеди, так что первый корабль, который они увидели, показался им плавающей на воде чайкой. В небе позади них стояло большое облако — настоящая гора! — и на нём Элиза увидела гигантские тени одиннадцати лебедей и свою собственную. Никогда раньше не видела она такого великолепного зрелища. Но всё выше поднималось солнце, всё дальше позади оставалось облако, и мало-помалу движущиеся тени исчезли.
      Целый день летели лебеди, словно пущенная из лука стрела, но все же медленнее обычного, ведь на этот раз им приходилось нести сестру. Близился вечер, собиралась буря. Со страхом следила Элиза за тем, как заходит солнце, — одинокого морского утёса всё ещё не было видно. И ещё ей казалось, что лебеди машут крыльями как будто бы через силу. Ах, это она виновата, что они не могут лететь быстрее! Вот зайдёт солнце, и они обратятся в людей, упадут в море и утонут...
      Чёрная туча надвигалась всё ближе, сильные порывы ветра предвещали бурю. Облака собрались в грозный свинцовый вал, катившийся по небу. Молнии сверкали одна за другой.
      Солнце уже коснулось воды, сердце Элизы затрепетало. Лебеди вдруг начали снижаться, да так стремительно, что Элизе показалось, будто они падают. Но нет, они продолжали лететь. Вот солнце наполовину скрылось под водой, и тут только Элиза увидела под собою утёс не больше головы тюленя, высунувшегося из воды. Солнце быстро погружалось в море и казалось теперь не больше звезды. Но вот лебеди ступили на камень, и солнце погасло, словно последняя искра догорающей бумаги. Братья стояли рука об руку вокруг Элизы, и все они едва умещались на утёсе. Волны с силой ударяли в него и обдавали их брызгами. Небо не переставая озарялось молниями, каждую минуту гремел гром, но сестра и братья, взявшись за руки, находили друг в друге мужество и утешение.
      На рассвете опять стало ясно и тихо. Как только взошло солнце, лебеди с Элизой полетели дальше. Море ещё волновалось, и с высоты было видно, как плывёт по тёмно-зелёной воде, точно несметные голубиные стаи, белая пена.
      Но вот солнце поднялось выше, и Элиза увидела перед собой как бы плавающую в воздухе горную страну с глыбами сверкающего льда на скалах, а прямо посередине высился замок, растянувшийся, наверное, на целую милю, с какими-то удивительными галереями одна над другой. Внизу под ним колыхались пальмовые рощи и роскошные цветы величиной с мельничные колёса. Элиза спросила, не та ли это страна, куда они держат путь, но лебеди только покачали головами: это был всего лишь чудесный, вечно меняющий очертания облачный замок Фата-Морганы.
      Элиза всё смотрела и смотрела на него, и вот горы, леса и замок сдвинулись вместе и образовали двадцать величественных церквей с колокольнями и стрельчатыми окнами. Ей показалось даже, что она слышит звуки органа, но это шумело море. Церкви совсем было приблизились, как вдруг превратились в целую флотилию кораблей. Элиза вгляделась пристальнее и увидела, что это просто морской туман, подымающийся над водой. Да, перед глазами у неё были вечно сменяющиеся образы и картины!
      Но вот показалась и суша, к которой они держали путь. Там высились чудесные горы с кедровыми лесами, городами и замками. И уже задолго до захода солнца Элиза сидела на скале перед большою пещерой, словно обвешанной расшитыми зелёными коврами, так обросла она нежно-зелёными вьющимися растениями.
      — Посмотрим, что приснится тебе тут ночью! — молвил младший из братьев и указал сестре её спальню.
      — Ах, если бы мне открылось во сне, как снять с вас заклятье! — отвечала она, и эта мысль не выходила у неё из головы.
      И вот пригрезилось ей, будто она летит высоко-высоко по воздуху к замку Фата-Морганы и фея сама выходит ей навстречу, такая светлая и прекрасная, но в то же время удивительно похожая на старушку, которая дала Элизе ягод в лесу и рассказала о лебедях в золотых коронах.
      «Твоих братьев можно спасти, — сказала она. — Но хватит ли у тебя мужества и стойкости? Вода мягче твоих рук и всё-таки окатывает камни, но она не чувствует боли, которую будут чувствовать твои пальцы. У воды нет сердца, которое стало бы изнывать от муки и страха, как твоё. Видишь, у меня в руках крапива? Такая крапива растёт здесь возле пещеры, и только она, да ещё та, что растёт на кладбищах, может помочь тебе. Заметь же её! Ты нарвёшь этой крапивы, хотя твои руки покроются волдырями от ожогов. Потом разомнёшь её ногами, получится волокно. Из него ты сплетёшь одиннадцать рубашек-панцирей с длинными рукавами и набросишь их на лебедей. Тогда колдовство развеется. Но помни, что с той минуты, как ты начнёшь работу, и до тех пор, пока не окончишь, пусть даже она растянется на годы, ты не должна говорить ни слова. Первое же слово, которое сорвётся у тебя с языка, как смертоносный кинжал пронзит сердца твоих братьев. Их жизнь и смерть будут в твоих руках. Запомни всё это!»
      И фея коснулась её руки крапивой. Элиза почувствовала боль, как от ожога, и проснулась. Уже рассвело, и рядом с нею лежала крапива, точь-в-точь как та, что она видела во сне. Элиза вышла из пещеры и принялась за работу.
      Своими нежными руками рвала она злую, жгучую крапиву, и руки её покрывались волдырями, но она с радостью терпела боль — только бы спасти милых братьев! Босыми ногами она разминала крапиву и пряла зелёные нити.
      Но вот зашло солнце, вернулись братья, и как же они испугались, увидя, что сестра их стала немой! Это не иначе как новое колдовство злой мачехи, решили они. Но взглянули братья на её руки и поняли, что она задумала ради их спасения. Заплакал младший из братьев, и там, куда падали его слёзы, боль утихала, жгучие волдыри исчезали.
      Всю ночь провела за работой Элиза, ведь не было ей покоя, пока не освободит она милых братьев. И весь следующий день, пока лебеди были в отлучке, просидела она одна-одинёшенька, но никогда ещё время не бежало для неё так быстро.
      Одна рубашка-панцирь была готова, и она принялась за другую, как вдруг в горах затрубили охотничьи рога. Испугалась Элиза. А звуки всё приближались, раздался лай собак. Убежала в пещеру Элиза, связала в пучок собранную ею крапиву и села на него.
      Тут из-за кустов выскочила большая собака, за ней другая, третья. Собаки громко лаяли и бегали взад и вперёд у входа в пещеру. Не прошло и нескольких минут, как у пещеры собрались все охотники. Самый красивый среди них был король той страны. Он подошёл к Элизе — никогда ещё не встречал он такой красавицы.
      — Как ты попала сюда, прекрасное дитя? — спросил он, но Элиза только головой покачала в ответ, ведь говорить-то ей нельзя было, от этого зависела жизнь и спасение братьев.
      Руки свои она спрятала под передник, чтобы король не увидел, какие муки приходится ей терпеть.
      — Пойдём со мной! — сказал он. — Здесь тебе не место! Если ты так же добра, как хороша, я наряжу тебя в шёлк и бархат, надену тебе на голову золотую корону, и ты будешь жить в моём великолепном дворце!
      И он посадил её на своего коня. Плакала и ломала руки Элиза, но король сказал:
      — Я хочу только твоего счастья! Когда-нибудь ты будешь благодарна мне за это!
      И он повёз её через горы, а охотники скакали следом.
      К вечеру показалась великолепная столица короля, с храмами и куполами, и привёл король Элизу в свой дворец. В высоких мраморных залах там журчали фонтаны, а стены и потолки были расписаны красивыми картинами. Но ни на что не смотрела Элиза, а только плакала и тосковала. Как неживая позволила она прислужницам надеть на себя королевские одежды, вплести в волосы жемчуга и натянуть на обожжённые пальцы тонкие перчатки.
      Ослепительно прекрасная стояла она в роскошном убранстве, и весь двор низко ей поклонился, а король провозгласил её своею невестой, хотя архиепископ покачивал головой и нашёптывал королю, что эта лесная красавица, должно быть, ведьма, что она отвела всем глаза и околдовала короля.
      Но король не стал его слушать, сделал знак музыкантам, велел вызвать прелестнейших танцовщиц и подавать дорогие кушанья, а сам повёл Элизу через благоухающие сады в роскошные палаты. Но не было улыбки ни на губах, ни в глазах её, а только печаль, словно было ей так на роду написано. Но вот открыл король дверь в маленькую комнатку рядом с её спальней. Комнатка была увешана дорогими зелёными коврами и напоминала, пещеру, где нашли Элизу. На полу лежала связка крапивного волокна, а под потолком висела сплетённая Элизой рубашка-панцирь. Всё это как диковинку захватил с собой из лесу один из охотников.
      — Здесь ты можешь вспоминать своё прежнее жилище! — сказал король. — Здесь и работа, которой ты занималась. Может быть, теперь, в славе твоей, воспоминания о прошлом развлекут тебя.
      Увидела Элиза дорогую её сердцу работу, и улыбка заиграла на её губах, кровь прилила к щекам. Она подумала о спасении братьев и поцеловала королю руку, а он прижал её к сердцу.
      Архиепископ по-прежнему нашёптывал королю злые речи, но они не доходили до сердца короля. На другой день сыграли свадьбу. Архиепископ сам должен был надеть на невесту корону. С досады он так плотно надвинул ей на лоб узкий золотой обруч, что всякому стало бы больно. Но другой, более тяжёлый обруч сдавливал ей сердце — печаль за её братьев, и она не заметила боли. Уста её были по-прежнему замкнуты — одно-единственное слово могло стоить братьям жизни, — но в глазах её светилась горячая любовь к доброму, красивому королю, который делал всё, чтобы порадовать её. С каждым днём она привязывалась к нему больше и больше. Ах, если б только можно было довериться ему, поведать ему свою муку! Но она должна была молчать, должна была делать своё дело молча. Вот почему по ночам она тихонько уходила из королевской опочивальни в свою потайную комнатку, похожую на пещеру, и плела там одну рубашку панцирь за другой. Но когда она принялась за седьмую, у неё кончилось волокно.
      Найти нужную ей крапиву, знала она, можно на кладбище, но она сама должна была рвать её. Как же быть?
      «Ах, что значит боль в пальцах по сравнению с мукой моего сердца? — думала Эльза. — Я должна решиться!»
      Сердце её сжималось от страха, точно она шла на дурное дело, когда пробиралась лунной ночью в сад, а оттуда по длинным аллеям и пустынным улицам на кладбище. На широких могильных плитах сидели безобразные ведьмы и таращились на неё злыми глазами, но она набрала крапивы и вернулась обратно во дворец.
      Лишь один человек не спал в ту ночь и видел её — архиепископ. Только получалось, что он был прав, подозревая, что с королевой дело нечисто. И впрямь выходило, что она ведьма, потому-то сумела околдовать короля и весь народ.
      Утром он рассказал королю о том, что видел и что подозревал. Две тяжёлые слёзы скатились по щекам короля, и сомнение закралось в его сердце. Ночью он притворился, будто спит, но сон не шёл к нему, и заметил король, как Элиза встала и скрылась из опочивальни. И так повторялось каждую ночь, и каждую ночь он следил за ней и видел, как она исчезала в своей потайной комнате.
      День ото дня всё мрачнел и мрачнел король. Элиза видела это, но не понимала почему, и боязно ей было, и сердце её болело за братьев. На королевский бархат и пурпур катились её горькие слёзы. Они блестели, как алмазы, и люди, видевшие её в великолепном одеянии, желали быть на её месте.
      Но скоро, скоро конец работе! Недоставало всего лишь одной рубашки, и тут у неё опять кончилось волокно. Ещё раз — последний — нужно было сходить на кладбище и нарвать несколько пучков крапивы. Со страхом думала она о безлюдном кладбище и ужасных ведьмах, но решимость её была непоколебима.
      И Элиза пошла, но король с архиепископом пошли за ней следом. Увидели они, как она скрылась за кладбищенскими воротами, а когда подошли к воротам, увидели и ведьм на могильных плитах, и король повернул назад.
      — Пусть судит её народ! — сказал он.
      И народ присудил — сжечь её на костре.
      Из роскошных королевских палат Элизу отвели в мрачное сырое подземелье с решёткой на окне, в которое со свистом задувал ветер. Вместо бархата и шёлка ей дали под голову связку набранной ею на кладбище крапивы, а жёсткие, жгучие рубашки-панцири должны были служить ей ложем и одеялом. Но лучшего подарка ей и не надо было, и она вновь принялась за работу. Уличные мальчишки пели ей за окном глумливые песни, и ни одна живая душа не нашла для неё слова утешения.
      Но под вечер у решётки раздался шум лебединых крыльев — это отыскал сестру младший из братьев, и она заплакала от радости, хотя и знала, что жить ей осталось, быть может, всего одну ночь. Зато работа её была почти закончена и братья были тут!
      Всю ночь плела Элиза последнюю рубашку. Чтобы хоть немножко помочь ей, мыши, бегавшие по подземелью, приносили к её ногам стебли крапивы, а у решётки окна сел дрозд и всю ночь подбодрял её своей весёлой песней.
      Ещё только начинался рассвет, и солнце должно было показаться лишь через час, а к воротам дворца уже явились одиннадцать братьев и потребовали, чтобы их пропустили к королю. Им отвечали, что это никак невозможно: король спит и его нельзя будить. Братья продолжали просить, потом стали угрожать, явилась стража, а потом вышел и сам король узнать, в чём дело. Но тут взошло солнце, и братья исчезли, а над дворцом взлетели одиннадцать лебедей.
      Народ валом валил за город смотреть, как будут сжигать ведьму. Жалкая кляча тащила повозку, в которой сидела Элиза. На неё накинули балахон из грубой мешковины. Её чудные, дивные волосы спадали на плечи, в лице не было ни кровинки, губы беззвучно шевелились, а пальцы плели зелёную пряжу. Даже по дороге к месту казни не выпускала она из рук свою работу. У её ног лежали десять рубашек панцирей, одиннадцатую она плела. Толпа глумилась над нею.
      — Посмотрите на ведьму! Ишь, шамкает губами да всё никак не расстанется со своими колдовскими штуками! Вырвать их у неё да порвать в клочья!
      И толпа бросилась к пей и хотела разорвать крапивные рубашки, как вдруг прилетели одиннадцать белых лебедей, сели вокруг неё по краям повозки и захлопали могучими крыльями. Толпа отхлынула.
      — Это знамение небесное! Она невинна! — шептали многие, но сказать это вслух не решались.
      Вот палач уже схватил Элизу за руку, но она быстро набросила на лебедей крапивные рубашки, и все они превратились в прекрасных принцев, только у самого младшего вместо одной руки так и осталось крыло: не успела Элиза докончить последнюю рубашку, недоставало в ней одного рукава.
      — Теперь я могу говорить! — сказала она. — Я невинна!
      И народ, видевший всё, преклонился перед ней, а она без чувств упала в объятия братьев, так измучена была она страхом и болью.
      — Да, она невинна! — молвил старший из братьев и рассказал всё, как было, и, пока он говорил, в воздухе разлился аромат, как от миллиона роз, — это каждое полено в костре пустило корни и ветви, и вот уже на месте костра стоял благоухающий куст, весь в алых розах. А на самом верху сиял, словно звезда, ослепительно белый цветок. Король сорвал его и положил Элизе на грудь, и она очнулась, и в сердце её были покой и счастье.
      Тут сами собой зазвонили в городе все колокола, и слетелись несметными стаями птицы, и к дворцу потянулось такое радостное шествие, какого ещё не видывал ни один король!
     
     
     
     
      Принцесса на горошине
     
     
      Жил-был принц, и хотелось ему взять за себя тоже принцессу, только настоящую. Вот он и объездил весь свет, а такой что-то не находилось. Принцесс-то было вволю, да были ли они настоящие? До этого он никак добраться не мог; так и вернулся домой ни с чем и очень горевал, — уж очень ему хотелось достать настоящую принцессу.
      Раз вечером разыгралась непогода: молния так и сверкала, гром гремел, а дождь лил как из ведра; ужас что такое!
      Вдруг в городские ворота постучали, и старый король пошёл отворять.
      У ворот стояла принцесса. Боже мой, на что она была похожа! Вода бежала с её волос и платья прямо в носки башмаков и вытекала из пяток, а она всё-таки уверяла, что она настоящая принцесса!
      «Ну, уж это мы узнаем!» — подумала старая королева, но не сказала ни слова и пошла в спальню. Там она сняла с постели все тюфяки и подушки и положила на доски горошину; поверх горошины постлала двадцать тюфяков, а ещё сверху двадцать пуховиков.
      На эту постель и уложили принцессу на ночь.
      Утром её спросили, как она почивала.
      — Ах, очень дурно! — сказала принцесса. — Я почти глаз не сомкнула! Бог знает что у меня была за постель! Я лежала на чём-то таком твёрдом, что у меня всё тело теперь в синяках! Просто ужасно!
      Тут-то все и увидали, что она была настоящею принцессой! Она почувствовала горошину через сорок тюфяков и пуховиков, — такою деликатною особой могла быть только настоящая принцесса.
      И принц женился на ней. Теперь он знал, что берёт за себя настоящую принцессу! А горошину отправили в кунсткамеру; там она и лежит, если только никто её не украл.
      Знай, что история эта истинная!
     
     
     
      Цветы маленькой Иды
     
     
      — Бедные мои цветочки совсем завяли! — сказала маленькая Ида. — Вчера вечером они были такие красивые, а теперь совсем повесили головки! Отчего это? — спросила она студента, сидевшего на диване.
      Она очень любила этого студента, — он умел рассказывать чудеснейшие истории и вырезывать презабавные фигурки: сердечки с крошками танцовщицами внутри, цветы и великолепные дворцы с дверями и окнами, которые можно было открывать. Большой забавник был этот студент!
      — Что же с ними? — спросила она опять и показала ему свой завядший букет.
      — Знаешь что? — сказал студент. — Цветы были сегодня ночью на балу, вот и повесили теперь головки!
      — Да ведь цветы не танцуют! — сказала маленькая Ида.
      — Танцуют! — отвечал студент. — По ночам, когда кругом темно и мы все спим, они так весело пляшут друг с другом, такие балы задают — просто чудо!
      — А детям нельзя прийти к ним на бал?
      — Отчего же, — сказал студент, — ведь маленькие маргаритки и ландыши тоже танцуют.
      — А где танцуют самые красивые цветы? — спросила Ида.
      — Ты ведь бывала за городом, там, где большой дворец, в котором летом живёт король и где такой чудесный сад с цветами? Помнишь лебедей, которые подплывали к тебе за хлебными крошками? Вот там-то и бывают настоящие балы!
      — Я ещё вчера была там с мамой, — сказала маленькая Ида, — но на деревьях не! больше листьев, и во всём саду ни одного цветка! Куда они все девались? Их столько было летом!
      — Они все во дворце — сказал студент. — Надо тебе сказать, что как только король и придворные переезжают в город, все цветы сейчас же убегают из сада прямо во дворец, и там у них начинается веселье! Вот бы тебе посмотреть! Две самые красивые розы садятся на трон — это король с королевой. Красные петушьи гребешки становятся по обеим сторонам и кланяются — эго камер-юнкеры. Потом приходят все остальные прекрасные цветы, и начинается бал. Гиацинты и крокусы изображают маленьких морских кадетов и танцуют с барышнями — голубыми фиалками, а тюльпаны и большие жёлтые лилии — это пожилые дамы, они наблюдают за танцами и вообще за порядком.
      — А цветочкам не может достаться за то, что они танцуют в королевском дворце? — спросила маленькая Ида.
      — Да ведь никто же не знает об этом! — сказал студент. — Правда, ночью заглянет иной раз во дворец старик смотритель с большою связкою ключей в руках, но цветы, как только заслышат звяканье ключей, сейчас присмиреют, спрячутся за длинные занавески, которые висят на окнах, и только чуть-чуть выглядывают оттуда одним глазом. «Тут что-то пахнет цветами» — бормочет старик смотритель, а видеть ничего не видит.
      — Вот забавно! — оказала маленькая Ида и даже в ладоши захлопала. — И я тоже не могу их увидеть?
      — Можешь, — сказал студент. — Стоит только, как опять пойдёшь туда, заглянуть в окошки. Вот я сегодня видел там длинную жёлтую лилию; она лежала и потягивалась на диване — воображала себя придворной дамой.
      — А цветы из Ботанического сада тоже могут прийти туда? Ведь это далеко!
      — Не бойся, — сказал студент, — они могут летать, когда захотят! Ты видела красивых красных, жёлтых и белых бабочек, похожих на цветы? Они ведь и были прежде цветами, только прыгнули со своих стебельков высоко в воздух, забили лепестками, точно крылышками, и полетели. Они вели себя хорошо, за то и получили позволение летать и днём; другие должны сидеть смирно на своих стебельках, а они летают, и лепестки их стали наконец настоящими крылышками. Ты сама видела их! А впрочем, может быть, цветы из Ботанического сада и не бывают в королевском дворце! Может быть, они даже и не знают, что там идёт по ночам такое веселье. Вот что я скажу тебе: то-то удивится потом профессор ботаники — ты ведь его знаешь, он живёт тут рядом! — когда придёшь в его сад, расскажи какому-нибудь цветочку про большие балы в королевском дворце. Тот расскажет об этом остальным, и они все убегут. Профессор придёт в сад, а там ни единого цветочка, и он в толк не возьмёт, куда они девались!
      — Да как же цветок расскажет другим? У цветов нет языка.
      — Конечно, нет, — сказал студент, — зато они умеют объясняться знаками! Ты сама видела, как они качаются и шевелят своими зелёными листочками, чуть подует ветерок. Это у них так мило выходит — точно они разговаривают!
      — А профессор понимает их знаки? — спросила маленькая Ида.
      — Как же! Раз утром он пришёл в свой сад и видит, что большая крапива делает листочками знаки прелестной красной гвоздике; этим она хотела сказать гвоздике: «Ты так мила, я очень тебя люблю!» Профессору это не понравилось, и он сейчас же ударил крапиву по листьям — листья у крапивы всё равно, что пальцы, — да обжёгся! С тех пор и не смеет её трогать.
      — Вот забавно! — сказала Ида и засмеялась.
      — Ну можно ли набивать ребёнку голову такими бреднями? — сказал скучный советник, который тоже пришёл в гости и сидел на диване.
      Он терпеть не мог студента и вечно ворчал на него, особенно когда тот вырезывал затейливые, забавные фигурки, вроде человека на виселице и с сердцем в руках — его повесили за то, что он воровал сердца, — или старой ведьмы на помеле, с мужем на носу. Всё это очень не нравилось советнику, и он всегда повторял:
      — Ну можно ли набивать ребёнку голову такими бреднями? Глупые выдумки!
      Но Иду очень позабавил рассказ студента о цветах, и она думала об этом целый день.
      «Так цветочки повесили головки потому, что устали после бала!» И маленькая Ида пошла к своему столику, где стояли все её игрушки; ящик столика тоже битком был набит разным добром. Кукла Софи лежала в своей кроватке и спала, но Ида сказала ей:
      — Тебе придётся встать, Софи, и полежать эту ночь в ящике: бедные цветы больны, их надо положить в твою постельку, — может быть, они и выздоровеют!
      И она вынула куклу из кровати. Софи посмотрела на Иду очень недовольно и не сказала ни слова, — она рассердилась за то, что у неё отняли постель.
      Ида уложила цветы, укрыла их хорошенько одеялом и велела им лежать смирно, за это она обещала напоить их чаем, и тогда они встали бы завтра утром совсем здоровыми! Потом она задёрнула полог, чтобы солнце не светило цветам в глаза.
      Рассказ студента не шёл у неё из головы, и, собираясь идти спать, Ида не могла удержаться, чтобы не заглянуть за спущенные на ночь оконные занавески: на окошках стояли чудесные мамины цветы — тюльпаны и гиацинты, и маленькая Ида шепнула им:
      — Я знаю, что у вас ночью будет бал!
      Цветы стояли, как ни в чём не бывало, и даже не шелохнулись, ну да маленькая Ида что знала, то знала.
      В постели Ида долго ещё думала о том же и всё представляла себе, как это должно быть мило, когда цветочки танцуют! «Неужели и мои цветы были на балу во дворце?» — подумала она и заснула.
      Но посреди ночи маленькая Ида вдруг проснулась, она видела сейчас во сне цветы, студента и советника, который бранил студента за то, что набивает ей голову пустяками. В комнате, где лежала Ида, было тихо, на столе горел ночник, и папа с мамой крепко спали.
      — Хотелось бы мне знать: спят ли мои цветы в постельке? — сказала маленькая Ида про себя и приподнялась с подушки, чтобы посмотреть в полуоткрытую дверь, за которой были её игрушки и цветы; потом она прислушалась, — ей показалось, что в той комнате играют на фортепьяно, но очень тихо и нежно; такой музыки она никогда ещё не слыхала.
      — Это, верно, цветы танцуют! — сказала Ида. — Господи, как бы мне хотелось посмотреть!
      Но она не смела встать с постели, чтобы не разбудить папу с мамой.
      — Хоть бы цветы вошли сюда! — сказала она. Но цветы не входили, а музыка всё продолжалась, такая тихая, нежная, просто чудо! Тогда Идочка не выдержала, потихоньку вылезла из кроватки, прокралась на цыпочках к дверям и заглянула в соседнюю комнату. Что за прелесть была там!
      В той комнате не горело ночника, а было всё-таки светло, как днём, от месяца, глядевшего из окошка прямо на пол, где в два ряда стояли тюльпаны и гиацинты; на окнах не осталось ни единого цветка — одни горшки с землёй. Цветы очень мило танцевали: они то становились в круг, то, взявшись за длинные зелёные листочки, точно за руки, кружились парами. На фортепьяно играла большая жёлтая лилия — это, наверное, её маленькая Ида видела летом! Она хорошо помнила, как студент сказал: «Ах, как она похожа на фрекен Лину!» Все посмеялись тогда над ним, но теперь Иде и в самом деле показалось, будто длинная жёлтая лилия похожа на Лину; она и на рояле играла так же, как Лина: поворачивала своё продолговатое лицо то в одну сторону, то в другую и кивала в такт чудесной музыке. Никто не заметил Иды.
      Вдруг маленькая Ида увидала, что большой голубой крокус вскочил прямо на середину стола с игрушками, подошёл к кукольной кроватке и отдёрнул полог; там лежали больные цветы, но они живо поднялись и кивнули головками, давая знать, что и они тоже хотят танцевать. Старый Курилка со сломанной нижней губой встал и поклонился прекрасным цветам; они совсем не были похожи на больных — спрыгнули со стола и принялись веселиться вместе со всеми.
      В эту минуту что-то стукнуло, как будто что-то упало на пол. Ида посмотрела в ту сторону — это была масленичная верба: она тоже спрыгнула со стола к цветам, считая, что она им сродни. Верба тоже была мила; её украшали бумажные цветы, а на верхушке сидела восковая куколка в широкополой чёрной шляпе, точь-в-точь такой, как у советника. Верба прыгала посреди цветов и громко топала своими тремя красными деревянными ходульками, — она танцевала мазурку, а другим цветам этот танец не удавался, потому что они были слишком легки и не могли топать.
      Но вот восковая кукла на вербе вдруг вытянулась, завертелась над бумажными цветами и громко закричала:
      — Ну можно ли набивать ребёнку голову такими бреднями? Глупые выдумки!
      Теперь кукла была точь-в-точь советник, в чёрной широкополой шляпе, такая же жёлтая и сердитая! Но бумажные цветы ударили её по тонким ножкам, и она опять съёжилась в маленькую восковую куколку. Это было так забавно, что Ида не могла удержаться от смеха.
      Верба продолжала плясать, и советнику волей-неволей приходилось плясать вместе с нею, всё равно — вытягивался ли он во всю длину, или оставался маленькою восковою куколкой в чёрной широкополой шляпе. Наконец уж цветы, особенно те, что лежали в кукольной кровати, стали просить за него, и верба оставила его в покое. Вдруг что-то громко застучало в ящике, где лежала кукла Софи и другие игрушки. Курилка побежал по краю стола, лёг на живот и приотворил ящик. Софи встала и удивлённо огляделась.
      — Да у вас, оказывается, бал! — проговорила она. — Что же это мне не сказали?
      — Хочешь танцевать со мной? — спросил Курилка.
      — Хорош кавалер! — сказала Софи и повернулась к нему спиной; потом уселась на ящик и стала ждать — авось её пригласит кто-нибудь из цветов, но никто и не думал её приглашать. Она громко кашлянула, но и тут никто не подошёл к ней. Курилка плясал один, и очень недурно!
      Видя, что цветы и не глядят на неё, Софи вдруг свалилась с ящика на пол и наделала такого шума, что все сбежались к ней и стали спрашивать, не ушиблась ли она? Все разговаривали с нею очень ласково, особенно те цветы, которые только что спали в её кроватке; Софи нисколько не ушиблась, и цветы маленькой Иды стали благодарить её за чудесную постельку, потом увели с собой в лунный кружок на полу и принялись танцевать с ней, а другие цветы кружились вокруг них. Теперь Софи была очень довольна и сказала цветочкам, что охотно уступает им свою кроватку, — ей хорошо и в ящике!
      — Спасибо! — сказали цветы. — Но мы не можем жить так долго! Утром мы совсем умрём! Скажи только маленькой Иде, чтобы она схоронила нас в саду, где зарыта канарейка; летом мы опять вырастем и будем ещё красивее!
      — Нет, вы не должны умирать! — сказала Софи и поцеловала цветы. В это время дверь отворилась, и в комнату вошла целая толпа цветов Ида никак не могла понять, откуда они взялись, — должно быть, из королевского дворца. Впереди шли две прелестные розы с маленькими золотыми коронами на головах — это были король с королевой. За ними, раскланиваясь во все стороны, шли чудесные левкои и гвоздики. Музыканты — крупные маки и пионы — дули в шелуху от горошка и совсем покраснели от натуги, а маленькие голубые колокольчики и беленькие подснежники звенели, точно на них были надеты бубенчики. Вот была забавная музыка! Затем шла целая толпа других цветов, и все они танцевали — и голубые фиалки, и красные ноготки, и маргаритки, и ландыши. Цветы так мило танцевали и целовались, что просто загляденье!
      Наконец все пожелали друг другу спокойной ночи, а маленькая Ида тихонько пробралась в свою кроватку, и ей всю ночь снились цветы и всё, что она видела.
      Утром она встала и побежала к своему столику посмотреть, там ли её цветочки.
      Она отдёрнула полог — да, они лежали в кроватке, но совсем, совсем завяли! Софи тоже лежала на своём месте в ящике и выглядела совсем сонной.
      — А ты помнишь, что тебе надо передать мне? — спросила её Ида.
      Но Софи глупо смотрела на неё и не раскрывала рта.
      — Какая же ты нехорошая! — сказала Ида. — А они ещё танцевали с тобой!
      Потом она взяла картонную коробочку с нарисованною на крышке хорошенькою птичкой, открыла коробочку и положила туда мёртвые цветы.
      — Вот вам и гробик! — сказала она. — А когда придут мои норвежские кузены, мы вас зароем — в саду, чтобы на будущее лето вы выросли ещё красивее!
      Ионас и Адольф, норвежские кузены, были бойкие мальчуганы; отец подарил им по новому луку, и они пришли показать их Иде. Она рассказала им про бедные умершие цветы и позволила помочь их похоронить. Мальчики шли впереди с луками на плечах; за ними маленькая Ида с мёртвыми цветами в коробке. Вырыли в саду могилу, Ида поцеловала цветы и опустила коробку в яму, а Ионас с Адольфом выстрелили над могилкой из луков, — ни ружей, ни пушек у них ведь не было.
     
     
     
      Скверный мальчишка
     
     
      Жил-был старый поэт, настоящий хороший поэт и очень добрый. Раз вечером сидел он дома, а на дворе разыгралась непогода. Дождь лил как из ведра, но старому поэту было так уютно и тепло возле кафельной печки, где ярко горел огонь и, весело шипя, пеклись яблоки.
      — Плохо попасть в такую непогоду — нитки сухой не останется! — сказал он. Он был очень добрый.
      — Впустите, впустите меня! Я озяб и весь промок! — закричал вдруг за дверями ребёнок.
      Он плакал и стучал в дверь, а дождь так и лил, ветер так и бился в окна.
      — Бедняжка! — сказал старый поэт и пошёл отворять двери.
      За дверями стоял маленький мальчик, совсем голенький. С его длинных золотистых волос стекала вода, он дрожал от холода; если бы его не впустили, он бы, наверное, погиб.
      — Бедняжка! — сказал старый поэт и взял его за руку. — Пойдём ко мне, я обогрею тебя, дам тебе винца и яблоко; ты такой хорошенький мальчуган!
      Он и в самом деле был прехорошенький. Глаза у него сияли, как две яркие звёзды, а мокрые золотистые волосы вились кудрями — ну, совсем ангелочек! — хоть он весь и посинел от холода и дрожал как осиновый лист. В руках у него был чудесный лук; беда только — он весь испортился от дождя, краска на длинных стрелах слиняла.
      Старый поэт уселся поближе к печке, взял малютку на колени, выжал его мокрые кудри, согрел ручонки в своих руках и вскипятил ему сладкого вина. Мальчик повеселел, щёки у него зарумянились, он спрыгнул на пол и стал плясать вокруг старого поэта.
      — Ишь, какой ты весёлый мальчуган! — сказал старик поэт. — А как тебя зовут?
      — Амур! — отвечал мальчик. — Ты разве не знаешь меня? Вот и лук мой. Я умею стрелять! Посмотри, погода разгулялась, месяц светит.
      — А лук-то твой испортился! — сказал старый поэт.
      — Вот было бы горе! — сказал мальчуган, взял лук и стал его осматривать. — Он совсем высох, и ему ничего не сделалось! Тетива натянута как следует! Сейчас я его испробую.
      И он натянул лук, положил стрелу, прицелился и выстрелил старику поэту прямо в сердце!
      — Вот видишь, мой лук совсем не испорчен! — закричал он, громко засмеялся и убежал.
      Скверный мальчишка! Выстрелил в старика поэта, который пустил его обогреться, приласкал, напоил вином и дал самое лучшее яблоко!
      Добрый старик лежал на полу и плакал: он был ранен в самое сердце. Потом он сказал:
      — Фу, какой скверный мальчишка этот Амур! Я расскажу о нём всем хорошим детям, чтобы они береглись, не связывались с ним, — он и их обидит.
      И все хорошие дети — и мальчики и девочки — стали остерегаться этого Амура, но он всё-таки умеет иногда обмануть их; такой плут!
      Идут студенты с лекций, и он рядом: книжка под мышкой, в чёрном сюртуке, и не узнаешь его! Они думают, что он тоже студент, возьмут его под руку, а он и пустит им стрелу прямо в грудь.
      Или вот идут девушки от священника или в церковь — он тоже тут как тут; вечно гоняется за людьми!
      А то заберётся иногда в большую люстру в театре и горит там ярким пламенем; люди-то думают сначала, что это лампа, и уж потом только разберут в чём дело. Бегает он и по королевскому саду и по крепостной стене. А раз гак он ранил в сердце твоих родителей! Спроси-ка у них, они тебе расскажут. Да, скверный мальчишка этот Амур, ты лучше не связывайся с ним! Он только и Делает, что бегает за людьми. Подумай, раз он пустил стрелу даже в твою старую бабушку! Было это давно, давно прошло и быльём поросло, а всё-таки не забылось, да и не забудется никогда! Фу! Злой Амур! Но теперь ты знаешь про него, знаешь, какой это скверный мальчишка!
     
     
     
      Русалочка
     
     
      В открытом море вода совсем синяя, как лепестки самых красивых васильков, и прозрачная, как чистое стекло, — но зато и глубоко там! Ни один якорь не достанет до дна; на дно моря пришлось бы поставить одну на другую много-много колоколен, только тогда бы они могли высунуться из воды На самом дне живут русалки.
      Не подумайте, что там, на дне, один голый белый песок; нет, там растут невиданные деревья и цветы с такими гибкими стеблями и листьями, что они шевелятся, как живые, при малейшем движении воды. Между ветвями шныряют рыбы большие и маленькие — точь-в-точь как у нас птицы. В самом глубоком месте стоит коралловый дворец морского царя с высокими стрельчатыми окнами из чистейшего янтаря и с крышей из раковин, которые то открываются, то закрываются, смотря по тому, прилив или отлив, это очень красиво: ведь в каждой раковине лежит по жемчужине такой красоты, что любая из них украсила бы корону любой королевы.
      Морской царь давным-давно овдовел, и хозяйством у него заправляла старуха мать, женщина умная, но очень гордая своим родом: она носила на хвосте целую дюжину устриц, тогда как вельможи имели право носить всего-навсего шесть. Вообще же она была особа, достойная всяческих похвал, особенно потому, что очень любила своих маленьких внучек. Все шестеро принцесс были прехорошенькими русалочками, но лучше всех была самая младшая, нежная и прозрачная, как лепесток розы, с глубокими синими, как море, глазами. Но и у неё, как у других русалок, не было ножек, а только рыбий хвост.
      День-деньской играли принцессы в огромных дворцовых залах, где по стенам росли живые цветы. В открытые янтарные окна вплывали рыбки, как у нас, бывает, влетают ласточки; рыбки подплывали к маленьким принцессам, ели из их рук и позволяли себя гладить.
      Возле дворца был большой сад; там росли огненно-красные и тёмно-голубые деревья с вечно колеблющимися ветвями и листьями: плоды их при этом сверкали, как золото, а цветы — как огоньки. Земля была усыпана мелким голубоватым, как серное пламя, песком, и потому там на всём лежал какой-то удивительный голубоватый отблеск, — можно было подумать, что витаешь высоко-высоко в воздухе, причём небо у тебя не только над головой, но и под ногами. В безветрие со дна можно было видеть солнце; оно казалось пурпуровым цветком, из чашечки которого лился свет.
      У каждой принцессы был в саду свой уголок; тут они могли копать и сажать, что хотели. Одна сделала себе цветочную грядку в виде кита, другой захотелось, чтобы её грядка была похожа на русалочку, а самая младшая сделала себе грядку круглую, как солнце, и засадила её ярко-красными цветами. Странное дитя была эта русалочка; такая тихая, задумчивая… Другие сёстры украшали свой садик разными разностями, которые доставались им с затонувших кораблей, а она любила только свои яркие, как солнце, цветы да прекрасного белого мраморного мальчика, упавшего на дно моря с какого-то погибшего корабля. Русалочка посадила у статуи красную плакучую иву, которая пышно разрослась; ветви её обвивали статую и клонились к голубому песку, где колебалась их фиолетовая тень, — вершина и корни точно играли и целовались друг с другом!
      Больше всего любила русалочка слушать рассказы о людях, живущих наверху, на земле. Старухе бабушка пришлось рассказать ей всё, что она знала о кораблях и городах, о людях и о животных. Особенно занимало и удивляло русалочку то, что цветы на земле пахнут, — не то; что тут, в море! — что леса там зелёные, а рыбы, которые живут в ветвях, звонко поют. Бабушка называла рыбками птичек, иначе внучки не поняли бы её: они ведь сроду не видывали птиц.
      — Когда вам исполнится пятнадцать лет, — говорила бабушка, — вам тоже разрешат всплывать на поверхность моря, сидеть при свете месяца на скалах и смотреть на плывущие мимо огромные корабли, на леса и города!
      В этот год старшей принцессе как раз должно было исполниться пятнадцать лет, но другим сёстрам — а они были погодки — приходилось ещё ждать, и дольше всех — самой младшей. Но каждая обещала рассказать остальным сёстрам о том, что ей больше всего понравится в первый день, — рассказов бабушки им было мало, им хотелось знать обо всём поподробнее.
      Никого не тянуло так на поверхность моря, как самую младшую, тихую, задумчивую русалочку, которой приходилось ждать дольше всех. Сколько ночей провела она у открытого окна, вглядываясь в синеву моря, где шевелили своими плавниками и хвостами целые стаи рыбок! Она могла разглядеть сквозь воду месяц и звёзды; они, конечно, блестели не так ярко, но зато казались гораздо больше, чем кажутся нам. Случалось, что под ними скользило как будто большое тёмное облако, и русалочка знала, что это или проплывал кит, или проходил корабль с сотнями людей; они и не думали о хорошенькой русалочке, что— стояла там, в глубине моря, и протягивала к килю корабля свои белые ручки.
      Но вот старшей принцессе исполнилось пятнадцать лет, и ей позволили всплыть на поверхность моря.
      Сколько было рассказов, когда она вернулась назад! Лучше же всего, по её словам, было лежать в тихую погоду на песчаной отмели и нежиться при свете месяца, любуясь раскинувшимся по берегу городом: там, точно сотни звёзд, горели огни, слышались музыка, шум и грохот экипажей, виднелись башни со шпилями, звонили колокола. Да, именно потому, что ей нельзя было попасть туда, её больше всего и манило это зрелище.
      Как жадно слушала её рассказы самая младшая сестра! Стоя вечером у открытого окна и вглядываясь в морскую синеву, она только и думала, что о большом шумном городе, и ей казалось даже, что она слышит звон колоколов.
      Через год и вторая сестра получила позволение подниматься на поверхность моря и плыть, куда она захочет. Она вынырнула из воды как раз в ту минуту, когда солнце садилось, и нашла, что лучше этого зрелища ничего и быть не может. Небо сияло, как расплавленное золото, рассказывала она, а облака… да тут у неё уж и слов не хватало! Пурпуровые и фиолетовые, они быстро неслись по небу, но ещё быстрее их неслась к солнцу, точно длинная белая вуаль, стая лебедей; русалочка тоже поплыла было к солнцу, но оно опустилось в море, и по небу и воде разлилась розовая вечерняя заря.
      Ещё через год всплыла на поверхность моря третья принцесса; эта была смелее всех и поплыла в широкую реку, которая впадала в море. Тут она увидала зелёные холмы, покрытые виноградниками, дворцы и дома, окружённые густыми рощами, где пели птицы; солнце светило и грело так, что ей не раз приходилось нырять в воду, чтобы освежить своё пылающее лицо. В маленькой бухте она увидела целую толпу голеньких ребятишек, которые плескались в воде; она хотела было поиграть с ними, но они испугались её и убежали, а вместо них появился какой-то чёрный зверёк и так страшно принялся на неё тявкать, что русалка перепугалась и уплыла назад в море; это была собака, но русалка ведь никогда ещё не видала собак.
      И вот принцесса всё вспоминала эти чудные леса, зелёные холмы и прелестных детей, которые умеют плавать, хоть у них и нет рыбьего хвоста!
      Четвёртая сестра не была такой смелой; она держалась больше в открытом море и рассказывала, что это было лучше всего: куда ни глянь, на много-много миль вокруг одна вода да небо, опрокинувшееся, точно огромный стеклянный купол; вдали, как морские чайки, проносились большие корабли, играли и кувыркались весёлые дельфины и пускали из ноздрей сотни фонтанов огромные киты.
      Потом пришла очередь предпоследней сестры; её день рождения был зимой, и поэтому она увидела то, чего не видели другие: море было зеленоватого цвета, повсюду плавали большие ледяные горы — ни дать ни взять жемчужины, рассказывала она, но такие огромные, выше самых высоких колоколен, построенных людьми! Некоторые из них были причудливой формы и блестели, как алмазы. Она уселась на самую большую, ветер развевал её длинные волосы, а моряки испуганно обходили гору подальше, К вечеру небо покрылось тучами, засверкала молния, загремел гром и тёмное море стало бросать ледяные глыбы из стороны в сторону, а они так и сверкали при блеске молнии. На кораблях убирали паруса, люди метались в страхе и ужасе, а она спокойно плыла на ледяной горе и смотрела, как огненные зигзаги молний, прорезав небо, падали в море.
      Вообще каждая из сестёр была в восторге от того, что видела в первый раз, — всё было для них ново и поэтому нравилось; но, получив, как взрослые девушки, позволение плавать повсюду, они скоро присмотрелись ко всему и через месяц стали говорить, что везде хорошо, а дома, на дне, лучше.
      Часто по вечерам все пять сестёр, взявшись за руки, подымались на поверхность; у всех были чудеснейшие голоса, каких не бывает у людей на земле, и вот, когда начиналась буря и они видели, что корабль обречён на гибель, они подплывали к нему и нежными голосами пели о чудесах подводного царства и уговаривали моряков не бояться опуститься на дно; но моряки не могли разобрать слов; им казалось, что это просто шумит буря; да им всё равно и не удалось бы увидать на дне никаких чудес — если корабль погибал, люди тонули и приплывали ко дворцу морского царя уже мёртвыми.
      Младшая же русалочка, в то время как сёстры её всплывали рука об руку на поверхность моря, оставалась одна-одинёшенька и смотрела им вслед, готовая заплакать, но русалки не умеют плакать, и от этого ей было ещё тяжелей.
      — Ах, когда же мне будет пятнадцать лет? — говорила она. — Я знаю, что очень полюблю и тот мир и людей, которые там живут!
      Наконец и ей исполнилось пятнадцать лет.
      — Ну вот, вырастили и тебя! — сказала бабушка, вдовствующая королева. — Поди сюда, надо и тебя принарядить, как других сестёр!
      И она надела русалочке на голову венок из белых лилий, — каждый лепесток был половинкой жемчужины — потом, для обозначения высокого сана принцессы, приказала прицепиться к её хвосту восьми устрицам.
      — Да это больно! — сказала русалочка.
      — Ради красоты и потерпеть не грех! — сказала старуха.
      Ах, с каким удовольствием скинула бы с себя русалочка все эти уборы и тяжёлый венок, — красные цветы из её садика шли ей куда больше, но она не посмела!
      — Прощайте! — сказала она и легко и плавно, точно пузырёк воздуха, поднялась на поверхность.
      Солнце только что село, но облака ещё сияли пурпуром и золотом, тогда как в красноватом небе уже зажигались ясные вечерние звёзды; воздух был мягок и свеж, а море — как зеркало. Неподалёку от того места, где вынырнула русалочка, стоял трёхмачтовый корабль всего лишь с одним поднятым парусом, — не было ведь ни малейшего ветерка; на вантах и реях сидели матросы, с палубы неслись звуки музыки и песен; когда же совсем стемнело, корабль осветился сотнями разноцветных фонариков; казалось, что в воздухе замелькали флаги всех наций Русалочка подплыла к самым окнам каюты, и когда волны слегка приподымали её, она могла заглянуть в каюту Там было множество разодетых людей, но лучше всех был молодой принц с большими чёрными глазами. Ему, наверное, было не больше шестнадцати лет; в тог день праздновалось его рождение, оттого на корабле и шло такое веселье. Матросы плясали на палубе, а когда вышел туда молодой принц, кверху взвились сотни ракет, и стало светло как днём, так что русалочка совсем перепугалась и нырнула в воду, но скоро опять высунула голову, и ей показалось, что все звёзды с небес попадали к ней в море. Никогда ещё не видела она такой огненной потехи: большие солнца вертелись колесом, огромные огненные рыбы били в воздухе хвостами, и всё это отражалось в тихой, ясной воде. На самом корабле было так светло, что можно было различить каждую верёвку, а людей и подавно. Ах, как хорош был молодой принц! Он пожимал людям руки, улыбался и смеялся, а музыка всё гремела и гремела в тишине ясной ночи.
      Становилось уже поздно, но русалочка глаз не могла оторвать от корабля и от красавца принца. Разноцветные огоньки потухли, ракеты больше не взлетали в воздух, не слышалось и пушечных выстрелов, зато загудело и застонало само море. Русалочка качалась на волнах рядом с кораблём и всё заглядывала в каюту, а корабль стал набирать скорость, паруса развёртывались один за другим, ветер крепчал, заходили волны, облака сгустились и где-то в дали засверкала молния. Начиналась буря! Матросы принялись убирать паруса; огромный корабль страшно качало, а ветер так и мчал его по бушующим волнам; вокруг корабля вставали высокие волны, словно чёрные горы, грозившие сомкнуться над мачтами корабля, но он нырял между водяными стенами, как лебедь, и снова взлетал на хребет волн. Русалочку буря только забавляла, а морякам приводилось туго. Корабль скрипел и трещал, толстые доски разлетались в щепки, волны перекатывались через палубу; вот грот-мачта переломилась, как тростинка, корабль перевернулся набок, и вода хлынула в трюм. Тут русалочка поняла опасность; ей и самой приходилось остерегаться брёвен и обломков, носившихся по волнам. На минуту сделалось вдруг так темно, что хоть глаз выколи; но вот опять блеснула молния, и русалочка вновь увидела на корабле людей; каждый спасался, как умел. Русалочка отыскала глазами принца и, когда корабль разбился на части, увидела, что он погрузился в воду. Сначала русалочка очень обрадовалась тому, что он попадёт теперь к ним на дно, но потом вспомнила, что люди не могут жить в воде и что он может приплыть во дворец её отца только мёртвым. Нет, нет, он не должен умереть! И она поплыла между брёвнами и досками, совсем забывая, что они во всякую минуту могут её раздавить. Приходилось то нырять в самую глубину, то взлетать кверху вместе с волнами; но вот наконец она настигла принца, который уже почти совсем выбился из сил и не мог больше плыть по бурному морю; руки и ноги отказались ему служить, а прелестные глаза закрылись; он умер бы, не явись ему на помощь русалочка. Она приподняла над водой его голову и предоставила волнам нести их обоих куда угодно.
      К утру непогода стихла; от корабля не осталось к щепки; солнце опять засияло над водой, и его яркие лучи как будто вернули щекам принца их живую окраску, но глаза его всё ещё не открывались.
      Русалочка откинула со лба принца волосы и поцеловала его в высокий, красивый лоб; ей показалось, что принц похож на мраморного мальчика, что стоит у неё в саду; она поцеловала его ещё раз и пожелала, чтобы он остался жив.
      Наконец она завидела твёрдую землю и высокие. уходящие в небо горы, на вершинах которых, точно стаи лебедей, белели снега. У самого берега зеленела чудная роща, а повыше стояло какое-то здание, вроде церкви или монастыря. В роще росли апельсинные и лимонные деревья, а у ворот здания — высокие пальмы. Море врезывалось в белый песчаный берег небольшим заливом; там вода была очень тиха, но глубока; сюда-то, к утёсу, возле которого море намыло мелкий белый песок, и приплыла русалочка и положила принца, позаботившись о том, чтобы голова его лежала повыше и на самом солнце.
      В это время в высоком белом доме зазвонили в колокола, и в сад высыпала целая толпа молодых девушек. Русалочка отплыла подальше, за высокие камни, которые торчали из воды, покрыла себе волосы и грудь морскою пеной — теперь никто не различил бы в этой пене её лица — и стала ждать: не придёт ли кто на помощь бедному принцу.
      Ждать пришлось недолго: к принцу подошла одна из молодых девушек и сначала очень испугалась, но скоро собралась с духом и позвала на помощь людей. Затем русалочка увидела, что принц ожил и улыбнулся всем, кто был возле него. А ей он не улыбнулся, он даже не знал, что она спасла ему жизнь! Грустно стало русалочке, и, когда принца увели в большое белое здание, она печально нырнула в воду и уплыла домой.
      И прежде она была тихой и задумчивой, теперь же стала ещё тише, ещё задумчивее. Сёстры спрашивали её, что она видела в первый раз на поверхности моря, но она ничего им не рассказала.
      Часто и вечером и утром приплывала она к тому месту, где оставила принца, видела, как созревали в садах плоды, как их потом собирали, видела, как стоял снег на высоких горах, но принца так больше и не видала, и возвращалась домой с каждым разом всё печальнее и печальнее. Единственной отрадой было для неё сидеть в своём садике, обвивая руками красивую мраморную статую, похожую на принца, но за цветами она больше не ухаживала; они росли, как хотели, по тропинкам и на дорожках, переплелись своими стеблями и листьями с ветвями дерева, и в садике стало совсем темно.
      Наконец она не выдержала и рассказала обо всём одной из своих сестёр; за ней узнали и все остальные сёстры, но больше никто, кроме разве ещё двух-трёх русалок, ну а те никому не сказали, разве уж самым близким подругам. Одна из них тоже знала принца, видела праздник на корабле и даже знала, где находится королевство принца.
      — Поплыли вместе, сестрица! — сказали русалочке сёстры и рука об руку поднялись на поверхность моря близ того места, где стоял дворец принца.
      Дворец был из светло-жёлтого блестящего камня, с большими мраморными лестницами; одна из них спускалась прямо в море. Великолепные вызолоченные купола высились над крышей, а в нишах, между колоннами, окружавшими всё здание, стояли мраморные статуи, совсем как живые люди. Сквозь высокие зеркальные окна виднелись роскошные покои; всюду висели дорогие шёлковые занавеси, были разостланы ковры, а стены украшены большими картинами. Загляденье да и только! Посреди самой большой залы журчал большой фонтан; струи воды били высоко-высоко под самый стеклянный купол потолка, через который на воду и на диковинные растения, росшие в широком бассейне, лились лучи солнца.
      Теперь русалочка знала, где живёт принц, и стала приплывать ко дворцу почти каждый вечер или каждую ночь. Ни одна из сестёр не осмеливалась подплывать к земле так близко, как она; она же заплывала и в узкий канал, который проходил как раз под великолепным мраморным балконом, бросавшим на воду длинную тень. Тут она останавливалась и подолгу смотрела на молодого принца, а он-то думал, что гуляет при свете месяца один-одинёшенек.
      Много раз видела она, как он катался с музыкантами на своей нарядной лодке, украшенной развевающимися флагами, — русалочка выглядывала из зелёного тростника, и если люди иной раз замечали её длинную серебристо-белую вуаль, развевающуюся по ветру, то думали, что это лебедь машет крыльями.
      Много раз слышала она, как говорили о принце рыбаки, ловившие по ночам рыбу; они рассказывали о нём много хорошего, и русалочка радовалась, что спасла ему жизнь, когда его полумёртвого носило по волнам; она вспоминала, как его голова покоилась на её груди и как нежно поцеловала она его тогда. А он-то ничего не знал о ней, она ему и присниться не могла!
      Всё больше и больше начинала русалочка любить людей, всё сильнее и сильнее тянуло её к ним; их земной мир казался ей куда больше, чем её подводный; они могли ведь переплывать на своих кораблях море, взбираться на высокие горы к самым облакам, а их земля с лесами и полями тянулась далеко-далеко, её и глазом не охватить! Русалочке очень хотелось побольше узнать о людях и об их жизни, но сёстры не могли ответить на все её вопросы, и она обращалась к бабушке старуха хорошо знала «высший свет», как она справедливо называла землю, лежавшую над морем.
      — Если люди не тонут, — спрашивала русалочка, — тогда они живут вечно, не умирают, как мы?
      — Ну что ты! — отвечала старуха. — Они тоже умирают, их век даже короче нашего. Мы живём триста лет, но, когда нам приходит конец, нас не хоронят среди близких, у нас нет даже могил, мы просто превращаемся в морскую пену. Нам не дано бессмертной души, и мы никогда не воскресаем; мы — как тростник — вырвешь его с корнем, и он не зазеленеет вновь! У людей, напротив, есть бессмертная душа, которая живёт вечно, даже и после того, как тело превращается в прах; она улетает на небо, прямо к мерцающим звёздам! Как мы можем подняться со дна морского и увидать землю, где живут люди, так и они могут подняться после смерти в неведомые блаженные страны, которых нам не видать никогда!
      — А почему у нас нет бессмертной души? — грустно спросила русалочка. — Я бы отдала все свои сотни лет за один день человеческой жизни, чтобы потом тоже подняться на небо.
      — Вздор! Нечего и думать об этом! — сказала старуха. — Нам тут живётся куда лучше, чем людям на земле!
      — Значит, и я умру, стану морской пеной, не буду больше слышать музыки волн, не увижу чудесных цветов и красного солнца! Неужели же я никак не могу обрести бессмертную душу?
      — Можешь, — сказала бабушка, — пусть только кто-нибудь из людей полюбит тебя так, что ты станешь ему дороже отца и матери, пусть отдастся он тебе всем своим сердцем и всеми помыслами и велит священнику соединить ваши руки в знак вечной верности друг другу; тогда частица его души сообщится тебе и когда-нибудь ты вкусишь вечного блаженства. Он даст тебе душу и сохранит при себе свою. Но этому не бывать никогда! Ведь то, что у нас считается красивым, твой рыбий хвост, люди находят безобразным; они ничего не смыслят в красоте; по их мнению, чтобы быть красивым, надо непременно иметь две неуклюжих подпорки — ноги, как они их называют.
      Русалочка глубоко вздохнула и печально посмотрела на свой рыбий хвост.
      — Будем жить — не тужить! — сказала старуха. — Повеселимся вволю свои триста лет — срок немалый, тем слаще будет отдых после смерти! Сегодня вечером у нас во дворце бал!
      Вот было великолепие, какого не увидишь на земле! Стены и потолок танцевальной залы были из толстого, но прозрачного стекла; вдоль стен рядами лежали сотни огромных пурпурных и травянисто-зелёных раковин с голубыми огоньками в середине; огни эти ярко освещали всю залу, а через стеклянные стены — и море вокруг. Видно было, как к стенам подплывают стаи и больших и маленьких рыб и чешуя их переливается золотом, серебром, пурпуром.
      Посреди залы вода бежала широким потоком, и в нём танцевали водяные и русалки под своё чудное пение. Таких звучных, нежных голосов не бывает у людей. Русалочка пела лучше всех, и все хлопали ей в ладоши. На минуту ей было сделалось весело при мысли о том, что ни у кого и нигде, ни в море, ни на земле, нет такого чудесного голоса, как у неё; но потом она опять стала думать о надводном мире, о прекрасном принце, и ей стало грустно, что у неё нет бессмертной души. Она незаметно ускользнула из дворца и, пока там пели и веселились, печально сидела в своём садике. Вдруг сверху до неё донеслись звуки валторн, и она подумала: «Вот он опять катается на лодке! Как я люблю его! Больше, чем отца и мать! Я принадлежу ему всем сердцем, всеми своими помыслами, ему я бы охотно вручила счастье всей моей жизни! На всё бы я пошла — только бы мне быть с ним и обрести бессмертную душу! Пока сёстры танцуют в отцовском дворце, поплыву-ка я к морской ведьме; я всегда боялась её, но, может быть, она что-нибудь посоветует или как-нибудь поможет мне!»
      И русалочка поплыла из своего садика к бурным водоворотам, за которыми жила ведьма. Ей ещё ни разу не приходилось проплывать этой дорогой; тут не росли ни цветы, ни даже трава — кругом только голый серый песок; вода в водоворотах бурлила и шумела, как под мельничными колёсами, и увлекала за собой в глубину всё, что только встречала на пути. Русалочке пришлось плыть как раз между такими бурлящими водоворотами; дальше путь к жилищу ведьмы лежал через пузырившийся ил; это место ведьма называла своим торфяным болотом. А там уж было рукой подать до её жилья, окружённого диковинным лесом; вместо деревьев и кустов в нём росли полипы, полуживотные-полурастения, похожие на стоголовых змей, росших прямо из песка; ветви их были подобны длинным осклизлым рукам с пальцами, извивающимися, как черви; полипы ни на минуту не переставали шевелить всеми своими суставами, от корня до самой верхушки, они хватали гибкими пальцами всё, что только им попадалось, и уже никогда не выпускали. Русалочка испуганно приостановилась, сердечко её забилось от страха, она готова была вернуться, но вспомнила о принце, о бессмертной душе и собралась с духом: крепко обвязала вокруг головы свои длинные волосы, чтобы в них не вцепились полипы, скрестила на груди руки и, как рыба, поплыла между омерзительными полипами, которые тянули к ней свои извивающиеся руки. Она видела, как крепко, точно железными клещами, держали они своими пальцами всё, что удавалось им схватить: белые скелеты утонувших людей, корабельные рули, ящики, кости животных, даже одну русалочку. Полипы поймали и задушили её. Это было страшнее всего!
      Но вот она очутилась на скользкой лесной поляне, где кувыркались, показывая противное желтоватое брюхо, большие, жирные водяные ужи. Посреди поляны был выстроен дом из белых человеческих костей; тут же сидела сама морская ведьма и кормила изо рта жабу, как люди кормят сахаром маленьких канареек. Омерзительных ужей она звала своими цыплятками и позволяла им ползать по своей большой ноздреватой, как губка, груди.
      — Знаю, знаю, зачем ты пришла! — сказала русалочке морская ведьма. — Глупости ты затеваешь, ну да я всё-таки помогу тебе — тебе же на беду, моя красавица! Ты хочешь отделаться от своего хвоста и получить вместо него две подпорки, чтобы ходить, как люди; хочешь, чтобы молодой принц полюбил тебя, а ты получила бы бессмертную душу!
      И ведьма захохотала так громко и гадко, что и жаба и ужи попадали с неё и растянулись на песке.
      — Ну ладно, ты пришла в самое время! — продолжала ведьма. — Приди ты завтра поутру, было бы поздно, и я не могла бы помочь тебе раньше будущего года. Я изготовлю тебе питьё, ты возьмёшь его, поплывёшь с ним к берегу ещё до восхода солнца, сядешь там и выпьешь всё до капли; тогда твой хвост раздвоится и превратится в пару стройных, как сказали бы люди, ножек. Но тебе будет так больно, как будто тебя пронзят острым мечом. Зато все, кто тебя увидят, скажут, что такой прелестной девушки они ещё не встречали! Ты сохранишь свою плавную, скользящую походку — ни одна танцовщица не сравнится с тобой: но помни, что ты будешь ступать как по острым ножам, так что изранишь свои ножки в кровь. Вытерпишь всё это? Тогда я помогу тебе.
      — Да! — сказала русалочка дрожащим голосом и подумала о принце и о бессмертной душе.
      — Помни, — сказала ведьма, — что раз ты примешь человеческий облик, тебе уже не сделаться вновь русалкой! Не видать тебе ни морского дна, ни отцовского дома, ни сестёр! А если принц не полюбит тебя так, что забудет для тебя и отца и мать, не отдастся тебе всем сердцем и не велит священнику соединить ваши руки, чтобы вы стали мужем и женой, ты не получишь бессмертной души. С первой же зарёй после его женитьбы на другой твоё сердце разорвётся на части, и ты станешь пеной морской!
      — Пусть! — сказала русалочка и побледнела как смерть.
      — А ещё ты должна мне заплатить за помощь, — сказала ведьма. — И я недёшево возьму! У тебя чудный голос, и им ты думаешь обворожить принца, но ты должна отдать этот голос мне. Я возьму за свой бесценный напиток самое лучшее, что есть у тебя: ведь я должна примешать к напитку свою собственную кровь, чтобы он стал остёр, как лезвие меча.
      — Если ты возьмёшь мой голос, что же останется мне? — спросила русалочка.
      — Твоё прелестное лицо, твоя плавная походка и твои говорящие глаза — этого довольно, чтобы покорить человеческое сердце! Ну полно, не бойся; высунешь язычок, я и отрежу его в уплату за волшебный напиток!
      — Хорошо! — сказала русалочка, и ведьма поставила на огонь котёл, чтобы сварить питьё.
      — Чистота — лучшая красота! — сказала она и обтёрла котёл связкой живых ужей. Потом она расцарапала себе грудь; в котёл закапала чёрная кровь, и скоро стали подыматься клубы пара, принимавшие такие причудливые формы, что просто страх брал. Ведьма поминутно подбавляла в котёл новых и новых снадобий, и когда питьё закипело, оно забулькало так, будто плакал крокодил. Наконец напиток был готов, на вид он казался прозрачнейшей ключевой водой!
      — Бери! — сказала ведьма, отдавая русалочке напиток; потом отрезала ей язычок, и русалочка стала немая — не могла больше ни петь, ни говорить!
      — Если полипы схватят тебя, когда ты поплывёшь назад, — сказала ведьма, — брызни на них каплю этого питья, и их руки и пальцы разлетятся на тысячи кусков!
      Но русалочке не пришлось этого делать — полипы с ужасом отворачивались при одном виде напитка, сверкавшего в её руках, как яркая звезда. Быстро проплыла она лес, миновала болото и бурлящие водовороты.
      Вот и отцовский дворец; огни в танцевальной зале потушены, все спят. Русалочка не посмела больше войти туда, — ведь она была немая и собиралась покинуть отцовский дом навсегда. Сердце её готово было разорваться от тоски и печали. Она проскользнула в сад, взяла по цветку с грядки у каждой сестры, послала родным тысячи воздушных поцелуев и поднялась на тёмно-голубую поверхность моря.
      Солнце ещё не вставало, когда она увидела перед собой дворец принца и присела на великолепную мраморную лестницу. Месяц озарял её своим чудесным голубым сиянием. Русалочка выпила обжигающий напиток, и ей показалось, будто её пронзили обоюдоострым мечом; она потеряла сознание и упала замертво. Когда она очнулась, над морем уже сияло солнце; во всём теле она чувствовала жгучую боль. Перед ней стоял красавец принц и смотрел на неё своими чёрными, как ночь, глазами; она потупилась и увидала, что рыбий хвост исчез, а вместо него у неё две ножки, беленькие и маленькие, как у ребёнка. Но она была совсем нагая и потому закуталась в свои длинные густые волосы. Принц спросил, кто она и как сюда попала, но она только кротко и грустно смотрела на него своими тёмно-голубыми глазами: говорить ведь она не могла. Тогда он взял её за руку и повёл во дворец. Ведьма сказала правду: каждый шаг причинял русалочке такую боль, будто она ступала по острым ножам и иголкам; но она терпеливо переносила боль и шла об руку с принцем лёгкая, как пузырёк воздуха; принц и все окружающие только дивились её чудной скользящей походке.
      Русалочку разодели в шёлк и муслин, и она стала первой красавицей при дворе, но оставалась по-прежнему немой, не могла ни петь, ни говорить. Как-то раз красивые рабыни, все в шёлку и золоте, появились перед принцем и его царственными родителями и стали петь. Одна из них пела особенно хорошо, и принц хлопал в ладоши и улыбался ей; русалочке стало очень грустно: когда-то и она могла петь, и несравненно лучше! «Ах, если бы он знал, что я навсегда рассталась со своим голосом, чтобы только быть возле него!»
      Потом рабыни стали танцевать под звуки чудеснейшей музыки; тут и русалочка подняла свои белые хорошенькие ручки, встала на цыпочки и понеслась в лёгком, воздушном танце; так не танцевал ещё никто! Каждое движение подчёркивало её красоту, а глаза её говорили сердцу больше, чем пение всех рабынь.
      Все были в восхищении, особенно принц, он назвал русалочку своим маленьким найдёнышем, и русалочка всё танцевала и танцевала, хотя каждый раз, как ноги её касались земли, ей было так больно, будто она ступала по острым ножам. Принц сказал, что она всегда должна быть возле него, и ей было позволено спать на бархатной подушке перед дверями его комнаты.
      Он велел сшить ей мужской костюм, чтобы она могла сопровождать его на прогулках верхом. Они ездили по благоухающим лесам, где в свежей листве пели птички, а зелёные ветви касались её плеч; они взбирались на высокие горы, и хотя из её ног сочилась кровь и все видели это, она смеялась и продолжала следовать за принцем на самые вершины; там они любовались на облака, плывшие у их ног, точно стаи птиц, улетавших в чужие страны.
      Когда же они оставались дома, русалочка ходила по ночам на берег моря, спускалась по мраморной лестнице, ставила свои пылавшие, как в огне, ноги в холодную воду и думала о родном доме и о дне морском.
      Раз ночью всплыли из воды рука об руку её сёстры и запели печальную песню; она кивнула им, они узнали её и рассказали ей, как огорчила она их всех. С тех пор они навещали её каждую ночь, а один раз она увидала в отдалении даже свою старую бабушку, которая уже много-много лет не подымалась из воды, и самого морского царя с короной на голове; они простирали к ней руки, но не смели подплывать к земле так близко, как сёстры.
      День ото дня принц привязывался к русалочке всё сильнее и сильнее, но он любил её только, как милое, доброе дитя, сделать же её своей женой и королевой ему и в голову не приходило, а между тем ей надо было стать его женой, иначе она не могла ведь обрести бессмертной души и должна была, в случае его женитьбы на другой, превратиться в морскую пену.
      «Любишь ли ты меня больше всех на свете?» — казалось, спрашивали глаза русалочки, когда принц обнимал её и целовал в лоб.
      — Да, я люблю тебя! — говорил принц. — У тебя доброе сердце, ты предана мне больше всех и похожа на молодую девушку, которую я видел однажды и, верно, больше уж не увижу! Я плыл на корабле, корабль разбился, волны выбросили меня на берег вблизи какого-то храма, где служат богу молодые девушки; самая младшая из них нашла меня на берегу и спасла мне жизнь; я видел её всего два раза, но её одну в целом мире мог бы я полюбить! Ты похожа на неё и почти вытеснила из моего сердца её образ. Она принадлежит святому храму, и вот моя счастливая звезда послала мне тебя; никогда я не расстанусь с тобой!
      «Увы! Он не знает, что это я спасла ему жизнь! — думала русалочка. — Я вынесла его из волн морских на берег и положила в роще, возле храма, а сама спряталась в морской пене и смотрела, не придёт ли кто-нибудь к нему на помощь. Я видела эту красивую девушку, которую он любит больше, чем меня! — И русалочка глубоко— глубоко вздыхала, плакать она не могла. — Но та девушка принадлежит храму, никогда не вернётся в мир, и они никогда не встретятся! Я же нахожусь возле него, вижу его каждый день, могу ухаживать за ним, любить его, отдать за него жизнь!»
      Но вот стали поговаривать, что принц женится на прелестной дочери соседнего короля и потому снаряжает свой великолепный корабль в плаванье. Принц поедет к соседнему королю как будто для того, чтобы ознакомиться с его страной, а на самом-то деле, чтобы увидеть принцессу; с ним едет большая свита. Русалочка на все эти речи только покачивала головой и смеялась — она ведь лучше всех знала мысли принца.
      — Я должен ехать! — говорил он ей. — Мне надо посмотреть прекрасную принцессу; этого требуют мои родители, но они не станут принуждать меня жениться на ней, а я никогда не полюблю её! Она ведь не похожа на ту красавицу, на которую похожа ты. Если уж мне придётся наконец избрать себе невесту, так я лучше выберу тебя, мой немой найдёныш с говорящими глазами!
      И он целовал её в розовые губы, играл её длинными волосами и клал свою голову на её грудь, где билось сердце, жаждавшее человеческого счастья и бессмертной души.
      — Ты ведь не боишься моря, моя немая крошка? — говорил он, когда они уже стояли на великолепном корабле, который должен был отвезти их в земли соседнего короля.
      И принц стал рассказывать ей о бурях и о штиле, о диковинных рыбах, что живут в глубинах, и о том, что видели там водолазы, а она только улыбалась, слушая его рассказы, — она-то лучше всех знала, что есть на дне морском.
      В ясную лунную ночь, когда все, кроме рулевого, спали, она села у самого борта и стала смотреть в прозрачные волны; и ей показалось, что она видит отцовский дворец; старуха бабушка в серебряной короне стояла на вышке и смотрела сквозь волнующиеся струи воды на киль корабля. Затем на поверхность моря всплыли её сестры; они печально смотрели на неё и ломали свои белые руки, а она кивнула им головой, улыбнулась и хотела рассказать о том, как ей хорошо здесь, но тут к ней подошёл корабельный юнга, и сёстры нырнули в воду, юнга же подумал, что это мелькнула в. волнах белая морская пена.
      Наутро корабль вошёл в гавань великолепной столицы соседнего королевства. В городе зазвонили в колокола, с высоких башен раздались звуки рогов, а на площадях стали строиться полки солдат с блестящими штыками и развевающимися знамёнами. Начались празднества, балы следовали за балами, но принцессы ещё не было, — она воспитывалась где-то далеко в монастыре, куда её отдали учиться всем королевским добродетелям. Наконец прибыла и она.
      Русалочка жадно смотрела на неё и не могла не признать, что лица милее и прекраснее она ещё не видала. Кожа на лице принцессы была такая нежная, прозрачная, а из-за длинных тёмных ресниц улыбались синие кроткие глаза.
      — Это ты! — сказал принц. — Ты спасла мне жизнь, когда я полумёртвый лежал на берегу моря!
      И он крепко прижал к сердцу свою краснеющую невесту.
      — Ах, я так счастлив! — сказал он русалочке. — То, о чём я не смел и мечтать, сбылось! Ты порадуешься моему счастью, ты ведь так любишь меня!
      Русалочка поцеловала ему руку, и ей показалось, что сердце её вот-вот разорвётся от боли: его свадьба должна ведь убить её, превратить в морскую пену.
      Колокола в церквах звонили, по улицам разъезжали герольды, оповещая народ о помолвке принцессы. В алтарях в драгоценных сосудах курились благовония. Священники кадили ладаном, жених и невеста подали друг другу руки и получили благословение епископа. Русалочка, разодетая в шёлк и золото, держала шлейф невесты, но уши её не слышали праздничной музыки, глаза не видели блестящей церемонии, она думала о своём смертном часе и о том, что она теряла с жизнью.
      В тот же вечер жених с невестой должны были отплыть на родину принца; пушки палили, флаги развевались, на палубе был раскинут роскошный шатёр из золота и пурпура, устланный мягкими подушками; в шатре новобрачные должны были провести эту тихую прохладную ночь.
      Паруса надулись от ветра, корабль легко и плавно скользнул по волнам и понёсся в открытое море.
      Как только смерклось, на корабле зажглись сотни разноцветных фонариков, а матросы стали весело плясать на палубе. Русалочка вспомнила, как она впервые поднялась на поверхность моря и увидела такое же веселье на корабле. И вот она понеслась в быстром воздушном танце, точно ласточка, преследуемая коршуном. Все были в восторге: никогда ещё она не танцевала так чудесно! Её нежные ножки резало, как ножами, но она не чувствовала этой боли — сердцу её было ещё больнее. Она знала, что лишь один вечер осталось ей пробыть с тем, ради кого она оставила родных и отцовский дом, отдала свой чудный голос и ежедневно терпела невыносимые мучения, о которых он и не догадывался. Лишь одну ночь оставалось ей дышать одним воздухом с ним, видеть синее море и звёздное небо, а там наступит для неё вечная ночь, без мыслей, без сновидений. Ей ведь не было дано бессмертной души! Далеко за полночь продолжались на корабле танцы и музыка, и русалочка смеялась и танцевала с смертельной мукой в сердце; принц же целовал красавицу жену, а она играла его чёрными кудрями; наконец рука об руку удалились они в свой великолепный шатёр.
      На корабле всё стихло, только рулевой остался у руля. Русалочка оперлась своими белыми руками о борт и, повернувшись лицом к востоку, стала ждать первого луча солнца, который, как она знала, должен был убить её. И вдруг она увидела, как из моря поднялись её сёстры; они были бледны, как и она, но их длинные, роскошные волосы не развевались больше по ветру — они были обрезаны.
      — Мы отдали наши волосы ведьме, чтобы она помогла нам избавить тебя от смерти! А она дала нам вот этот нож — видишь, какой он острый? Прежде чем взойдёт солнце, ты должна вонзить его в сердце принца, и когда тёплая кровь его брызнет тебе на ноги, они опять срастутся в рыбий хвост и ты опять станешь русалкой, спустишься к нам в море и проживёшь свои триста лет, прежде чем превратишься в солёную морскую пену. Но спеши! Или он, или ты — один из вас должен умереть до восхода солнца! Наша старая бабушка так печалится, что потеряла от горя все свои седые волосы, а нам остригла волосы своими ножницами ведьма! Убей принца и вернись к нам! Поспеши, видишь на небе показалась красная полоска? Скоро взойдёт солнце, и ты умрёшь!
      С этими словами они глубоко вздохнули и погрузились в море.
      Русалочка приподняла пурпуровую занавесь шатра и увидела, что головка прелестной новобрачной покоится на груди принца. Русалочка наклонилась и поцеловала его в прекрасный лоб, посмотрела на небо, где разгоралась утренняя заря, потом посмотрела на острый нож и опять устремила взор на принца, который во сне произнёс имя своей жены — она одна была у него в мыслях — и нож дрогнул в руках у русалочки. Ещё минута — и она бросила его в волны, которые покраснели, точно окрасились кровью, в том месте, где он упал. Ещё раз посмотрела она на принца полуугасшим взором, бросилась с корабля в море и почувствовала, как чело её расплывается пеной.
      Над морем поднялось солнце, лучи его любовно согревали мертвенно-холодную морскую пену, и русалочка не почувствовала смерти она видела ясное солнце и каких-то прозрачных, чудных созданий, сотнями реявших над ней. Она видела сквозь них белые паруса корабля и красные облака в небе, голос их звучал как музыка, но такая возвышенная, что человеческое ухо не расслышало бы её, так же как человеческие глаза не видели их самих. У них не было крыльев, но они носились в воздухе, лёгкие и прозрачные. Русалочка увидала, что и у неё такое же тело, как у них, и что она всё больше и больше отделяется от морской пены.
      — К кому я иду? — спросила она, поднимаясь в воздух, и её голос звучал такою же дивною музыкой, какой не в силах передать никакие земные звуки.
      — К дочерям воздуха! — ответили ей воздушные со здания. — У русалки нет бессмертной души, и обрести её она может, только если её полюбит человек. Её вечное существование зависит от чужой воли. У дочерей воздуха тоже нет бессмертной души, но они могут заслужить её добрыми делами. Мы прилетаем в жаркие страны, где люди гибнут от знойного, зачумлённого воздуха, и навеваем прохладу. Мы распространяем в воздухе благоухание цветов и несём людям исцеление и отраду. Пройдёт триста лет, во время которых мы будем посильно творить добро, и мы получим в награду бессмертную душу и сможем изведать вечное блаженство, доступное людям. Ты, бедная русалочка, всем сердцем стремилась к тому же, что и мы, ты любила и страдала, подымись же вместе с нами в заоблачный мир. Теперь ты сама можешь добрыми делами заслужить себе бессмертную душу и обрести её через триста лет!
      И русалочка протянула свои прозрачные руки к солнцу и в первый раз почувствовала у себя на глазах слёзы.
      На корабле за это время всё опять пришло в движение, и русалочка увидела, как принц с женой ищут её. Печально смотрели они на волнующуюся морскую пену, точно знали, что русалочка бросилась в волны. Невидимая, поцеловала русалочка красавицу в лоб, улыбнулась принцу и поднялась вместе с другими детьми воздуха к розовым облакам, плававшим в небе.
      — Через триста лет мы войдём в божье царство!
      — Может быть, и раньше! — прошептала одна из дочерей воздуха. — Невидимками влетаем мы в жилища людей, где есть дети, и если находим там доброе, послушное дитя, радующее своих родителей и достойное их любви, мы улыбаемся.
      Ребёнок не видит нас, когда мы летаем по комнате, и если мы радуемся, глядя на него, наш трёхсотлетний срок сокращается на год. Но если мы увидим там злого, непослушного ребёнка, мы горько плачем, и каждая слеза прибавляет к долгому сроку нашего испытания лишний день!
     
     
     
      Новое платье короля
     
     
      Много лет назад жил-был на свете король; он так любил наряжаться, что тратил на новые платья все свои деньги, и парады, театры, загородные прогулки занимали его только потому, что он мог тогда показаться в новом наряде. На каждый час дня у него был особый наряд, и как про других королей часто говорят: «Король в совете», так про него говорили: «Король в гардеробной».
      В столице этого короля жилось очень весело; почти каждый день приезжали иностранные гости, и вот раз явилось двое обманщиков. Они выдали себя за ткачей и сказали, что могут изготовлять такую чудесную ткань, лучше которой ничего и представить себе нельзя: кроме необыкновенно красивого рисунка и расцветки, она отличается ещё удивительным свойством — становиться невидимой для всякого человека, который не на своём месте или непроходимо глуп.
      «Да, вот это будет платье! — подумал король. — Тогда ведь я могу узнать, кто из моих сановников не на своём месте и кто умён, а кто глуп. Пусть поскорее изготовят для меня такую ткань».
      И он дал обманщикам большой задаток, чтобы они сейчас же принялись за дело.
      Те поставили два ткацких станка и стали делать вид, будто усердно работают, а у самих на станках ровно ничего не было. Нимало не стесняясь, они требовали для работы тончайшего шёлку и чистейшего золота, всё это припрятывали в карманы и просиживали за пустыми станками с утра до поздней ночи.
      «Хотелось бы мне посмотреть, как подвигается дело!» — думал король. Но тут он вспоминал о чудесном свойстве ткани, и ему становилось как-то не по себе. Конечно, ему нечего бояться за себя, но… всё-таки лучше сначала пошёл бы кто-нибудь другой! А между тем молва о диковинной ткани облетела весь город, и всякий горел желанием поскорее убедиться в глупости или непригодности своего ближнего.
      «Пошлю-ка я к ним своего честного старика министра, — подумал король. — Уж он-то рассмотрит ткань: он умён и с честью занимает своё место».
      И вот старик министр вошёл в залу, где за пустыми станками сидели обманщики.
      «Господи помилуй! — подумал министр, тараща глаза. — Да ведь я ничего не вижу!»
      Только он не сказал этого вслух.
      Обманщики почтительно попросили его подойти поближе и сказать, как нравятся ему узор и краски. При этом они указывали на пустые станки, а бедный министр, как ни таращил глаза, всё-таки ничего не видел. Да и видеть было нечего.
      «Ах ты господи! — думал он. — Неужели я глуп? Вот уж чего никогда не думал! Упаси господь, кто-нибудь узнает!.. А может, я не гожусь для своей должности?.. Нет, нет, никак нельзя признаваться, что я не вижу ткани!»
      — Что ж вы ничего не скажете нам? — спросил один из ткачей.
      — О, это премило! — ответил старик министр, глядя сквозь очки. — Какой узор, какие краски! Да, да, я доложу королю, что мне чрезвычайно понравилась ваша работа!
      — Рады стараться! — сказали обманщики и принялись расписывать, какой тут необычайный узор и сочетания красок. Министр слушал очень внимательно, чтобы потом повторить всё это королю. Так он и сделал.
      Теперь обманщики стали требовать ещё больше денег, шёлку и золота; но они только набивали себе карманы, а на работу не пошло ни одной нитки. Как и прежде, они сидели у пустых станков и делали вид, что ткут.
      Потом король послал к ткачам другого достойного сановника. Он должен был посмотреть, как идёт дело, и узнать, скоро ли работа будет закончена. С ним было то же самое, что и с первым. Уж он смотрел, смотрел, а всё равно ничего, кроме пустых станков, не высмотрел.
      — Ну, как вам нравится? — спросили его обманщики, показывая ткань и объясняя узоры, которых и в помине не было.
      «Я не глуп, — думал сановник. — Значит, я не на своём месте? Вот тебе раз! Однако нельзя и виду подавать!»
      И он стал расхваливать ткань, которой не видел, восхищаясь красивым рисунком и сочетанием красок.
      — Премило, премило! — доложил он королю.
      Скоро весь город заговорил о восхитительной ткани.
      Наконец и сам король пожелал полюбоваться диковинкой, пока она ещё не снята со станка.
      С целою свитой избранных придворных и сановников, в числе которых находились и первые два, уже видевшие ткань, явился король к хитрым обманщикам, ткавшим изо всех сил на пустых станках.
      — Magnifique! (1) Не правда ли? — вскричали уже побывавшие здесь сановники. — Не угодно ли полюбоваться? Какой рисунок… а краски!
      И они тыкали пальцами в пространство, воображая, что все остальные видят ткань.
      «Что за ерунда! — подумал король. — Я ничего не вижу! Ведь это ужасно! Глуп я, что ли? Или не гожусь в короли? Это было бы хуже всего!»
      — О да, очень, очень мило! — сказал наконец король. — Вполне заслуживает моего одобрения!
      И он с довольным видом кивал головой, рассматривая пустые станки, — он не хотел признаться, что ничего не видит. Свита короля глядела во все глаза, но видела не больше, чем он сам; и тем не менее все в один голос повторяли: «Очень, очень мило!» — и советовали королю сделать себе из этой ткани наряд для предстоящей торжественной процессии.
      — Magnifique! Чудесно! Excellent! (2) — только и слышалось со всех сторон; все были в таком восторге! Король наградил обманщиков рыцарским крестом в петлицу и пожаловал им звание придворных ткачей.
      Всю ночь накануне торжества просидели обманщики за работой и сожгли больше шестнадцати свечей, — всем было ясно, что они очень старались кончить к сроку новое платье короля. Они притворялись, что снимают ткань со станков, кроят её большими ножницами и потом шьют иголками без ниток.
      Наконец они объявили:
      — Готово!
      Король в сопровождении свиты сам пришёл к ним одеваться. Обманщики поднимали кверху руки, будто держали что-то, приговаривая:
      — Вот панталоны, вот камзол, вот кафтан! Чудесный наряд! Лёгок, как паутина, и не почувствуешь его на теле! Но в этом-то и вся прелесть!
      — Да, да! — говорили придворные, но они ничего не видали — нечего ведь было и видеть.
      — А теперь, ваше королевское величество, соблаговолите раздеться и стать вот тут, перед большим зеркалом! — сказали королю обманщики. — Мы оденем вас!
      Король разделся догола, и обманщики принялись наряжать его: они делали вид, будто надевают на него одну часть одежды за другой и наконец прикрепляют что-то в плечах и на талии, — это они надевали на него королевскую мантию! А король поворачивался перед зеркалом во все стороны.
      — Боже, как идёт! Как чудно сидит! — шептали в свите. — Какой узор, какие краски! Роскошное платье!
      — Балдахин ждёт! — доложил обер-церемониймейстер.
      — Я готов! — сказал король. — Хорошо ли сидит платье?
      И он ещё раз повернулся перед зеркалом: надо ведь было показать, что он внимательно рассматривает свой наряд.
      Камергеры, которые должны были нести шлейф королевской мантии, сделали вид, будто приподняли что-то с пола, и пошли за королём, вытягивая перед собой руки, — они не смели и виду подать, что ничего не видят.
      И вот король шествовал по улицам под роскошным балдахином, а люди, собравшиеся на улицах, говорили:
      — Ах, какое красивое это новое платье короля! Как чудно сидит! Какая роскошная мантия!
      Ни единый человек не сознался, что ничего не видит, никто не хотел признаться, что он глуп или сидит не на своём месте. Ни одно платье короля не вызывало ещё таких восторгов.
      — Да ведь он голый! — закричал вдруг какой-то маленький мальчик.
      — Послушайте-ка, что говорит невинный младенец! — сказал его отец, и все стали шёпотом передавать друг другу слова ребёнка.
      — Да ведь он совсем голый! Вот мальчик говорит, что он совсем не одет! — закричал наконец весь народ.
      И королю стало жутко: ему казалось, что они правы, и надо же было довести церемонию до конца!
      И он выступал под своим балдахином ещё величавее, и камергеры шли за ним, поддерживая мантию, которой не было.
     
      1) — Чудесно! (франц.)
      2) — Превосходно! (франц.)
     
     
     
      Ромашка
     
     
      Вот послушайте-ка!
      За городом, у самой дороги, стояла дача. Вы, верно, видели её? Перед ней ещё небольшой садик, обнесённый крашеною деревянною решёткой.
      Неподалёку от дачи, у самой канавы, росла в мягкой зелёной траве ромашка. Солнечные лучи грели и ласкали её наравне с роскошными цветами, которые цвели в саду перед дачей, и наша ромашка росла не по дням, а по часам. В одно прекрасное утро она распустилась совсем — жёлтое, круглое, как солнышко, сердечко её было окружено сиянием ослепительно белых мелких лучей-лепестков. Ромашку ничуть не заботило, что она такой бедненький, простенький цветочек, которого никто не видит и не замечает в густой траве; нет, она была довольна всем, жадно тянулась к солнцу, любовалась им и слушала, как поёт где-то высоко— высоко в небе жаворонок.
      Ромашка была так весела и счастлива, точно сегодня было воскресенье, а на самом— то деле был всего только понедельник; все дети смирно сидели на школьных скамейках и учились у своих наставников; наша ромашка тоже смирно сидела на своём стебельке и училась у ясного солнышка и у всей окружающей природы, училась познавать благость божью. Ромашка слушала пение жаворонка, и ей казалось, что в его громких, звучных песнях звучит как раз то, что таится у неё на сердце; поэтому ромашка смотрела на счастливую порхающую певунью птичку с каким-то особым почтением, но ничуть не завидовала ей и не печалилась, что сама не может ни летать, ни петь. «Я ведь вижу и слышу всё! — думала она. — Солнышко меня ласкает, ветерок целует! Как я счастлива!»
      В садике цвело множество пышных, гордых цветов, и чем меньше они благоухали, тем больше важничали. Пионы так и раздували щёки — им всё хотелось стать побольше роз; да разве в величине дело? Пестрее, наряднее тюльпанов никого не было, они отлично знали это и старались держаться возможно прямее, чтобы больше бросаться в глаза. Никто из гордых цветов не замечал маленькой ромашки, росшей где-то у канавы. Зато ромашка часто заглядывалась на них и думала «Какие они нарядные, красивые! К ним непременно прилетит в гости прелестная певунья птичка! Слава богу, что я расту так близко — увижу всё, налюбуюсь вдоволь!» Вдруг раздалось «квир-квир-вит!», и жаворонок спустился… не в сад к пионам и тюльпанам, а прямёхонько в траву, к скромной ромашке! Ромашка совсем растерялась от радости и просто не знала, что ей думать, как быть!
      Птичка прыгала вокруг ромашки и распевала. «Ах, какая славная мягкая травка! Какой миленький цветочек в серебряном платьице, с золотым сердечком!»
      Жёлтое сердечко ромашки и в самом деле сияло, как золотое, а ослепительно белые лепестки отливали серебром.
      Ромашка была так счастлива, так рада, что и сказать нельзя. Птичка поцеловала её, спела ей песенку и опять взвилась к синему небу. Прошла добрая четверть часа, пока ромашка опомнилась от такого счастья. Радостно-застенчиво глянула она на пышные цветы — они ведь видели, какое счастье выпало ей на долю, кому же и оценить его, как не им! Но тюльпаны вытянулись, надулись и покраснели с досады, а пионы прямо готовы были лопнуть! Хорошо, что они не умели говорить — досталось бы от них ромашке' Бедняжка сразу поняла, что они не в духе, и очень огорчилась.
      В это время в садике показалась девушка с острым блестящим ножом в руках. Она подошла прямо к тюльпанам и принялась срезать их один за другим. Ромашка так и ахнула. «Какой ужас! Теперь им конец!» Срезав цветы, девушка ушла, а ромашка порадовалась, что росла в густой траве, где её никто не видел и не замечал. Солнце село, она свернула лепестки и заснула, но и во сне всё видела милую птичку и красное солнышко.
      Утром цветок опять расправил лепестки и протянул их, как дитя ручонки, к светлому солнышку. В ту же минуту послышался голос жаворонка; птичка пела, но как грустно! Бедняжка попалась в западню и сидела теперь в клетке, висевшей у раскрытого окна. Жаворонок пел о просторе неба, о свежей зелени полей, о том, как хорошо и привольно было летать на свободе! Тяжело-тяжело было у бедной птички на сердце — она была в плену!
      Ромашке всей душой хотелось помочь пленнице, но чем? И ромашка забыла и думать о том, как хорошо было вокруг, как славно грело солнышко, как блестели её серебряные лепестки; её мучила мысль, что она ничем не могла помочь бедной птичке.
      Вдруг из садика вышли два мальчугана; у одного из них в руках был такой же большой и острый нож, как тот, которым девушка срезала тюльпаны. Мальчики подошли прямо к ромашке, которая никак не могла понять, что им было тут нужно.
      — Вот здесь можно вырезать славный кусок дёрна для нашего жаворонка! — сказал один из мальчиков и, глубоко запустив нож в землю, начал вырезать четырёхугольный кусок дёрна; ромашка очутилась как раз в середине его.
      — Давай вырвем цветок! — сказал другой мальчик, и ромашка затрепетала от страха: если её сорвут, она умрёт, а ей так хотелось жить! Теперь она могла ведь попасть к бедному пленнику!
      — Нет, пусть лучше останется! — сказал первый из мальчиков. — Так красивее!
      И ромашка попала в клетку к жаворонку. Бедняжка громко жаловался на свою неволю, метался и бился о железные прутья клетки. А бедная ромашка не умела говорить и не могла утешить его ни словечком. А уж как ей хотелось! Так прошло всё утро.
      — Тут нет воды! — жаловался жаворонок. — Они забыли дать мне напиться, ушли и не оставили мне ни глоточка воды! У меня совсем пересохло в горлышке! Я весь горю, и меня знобит! Здесь такая духота! Ах, я умру, не видать мне больше ни красного солнышка, ни свежей зелени, ни всего божьего мира!
      Чтобы хоть сколько-нибудь освежиться, жаворонок глубоко вонзил клюв в свежий, прохладный дёрн, увидал ромашку, кивнул ей головой, поцеловал и сказал:
      — И ты завянешь здесь, бедный цветок! Тебя да этот клочок зелёного дёрна — вот что они дали мне взамен всего мира! Каждая травинка должна быть для меня теперь зелёным деревом, каждый твой лепесток — благоухающим цветком. Увы! Ты только напоминаешь мне, чего я лишился!
      «Ах, чем бы мне утешить его!» — думала ромашка, но не могла шевельнуть ни листочком и только всё сильнее и сильнее благоухала. Жаворонок заметил это и не тронул цветка, хотя повыщипал от жажды всю траву.
      Вот и вечер пришёл, а никто так и не принёс бедной птичке воды. Тогда она распустила свои коротенькие крылышки, судорожно затрепетала ими и ещё несколько раз жалобно пропищала:
      — Пить! Пить!
      Потом головка её склонилась набок и сердечко разорвалось от тоски и муки.
      Ромашка также не могла больше свернуть своих лепестков и заснуть, как накануне: она была совсем больна и стояла, грустно повесив головку.
      Только на другое утро пришли мальчики и, увидав мёртвого жаворонка, горько— горько заплакали, потом вырыли ему могилку и всю украсили её цветами, а самого жаворонка положили в красивую красненькую коробочку — его хотели похоронить по— царски! Бедная птичка! Пока она жила и пела, они забывали о ней, оставили её умирать в клетке от жажды, а теперь устраивали ей пышные похороны и проливали над её могилкой горькие слёзы!
      Дёрн с ромашкой был выброшен на пыльную дорогу; никто и не подумал о той, которая всё-таки больше всех любила бедную птичку и всем сердцем желала её утешить.
     
     
     
      Стойкий оловянный солдатик
     
     
      Было когда-то двадцать пять оловянных солдатиков, родных братьев по матери — старой оловянной ложке; ружьё на плече, голова прямо, красный с синим мундир — ну, прелесть что за солдаты! Первые слова, которые они услышали, когда открыли их домик-коробку, были: «Ах, оловянные солдатики!» Это закричал, хлопая в ладоши, маленький мальчик, которому подарили оловянных солдатиков в день его рождения. И он сейчас же принялся расставлять их на столе. Все солдатики были совершенно одинаковы, кроме одного, который был с одной ногой. Его отливали последним, и олова немножко не хватило, но он стоял на своей одной ноге так же твёрдо, как другие на двух; и он-то как раз и оказался самым замечательным из всех.
      На столе, где очутились солдатики, было много разных игрушек, но больше всего бросался в глаза чудесный дворец из картона. Сквозь маленькие окна можно было видеть дворцовые покои; перед самым дворцом, вокруг маленького зеркальца, которое изображало озеро, стояли деревца, а по озеру плавали и любовались своим отражением восковые лебеди. Всё это было чудо как мило, но милее всего была барышня, стоявшая на самом пороге дворца. Она тоже была вырезана из бумаги и одета в юбочку из тончайшего батиста; через плечо у неё шла узенькая голубая ленточка в виде шарфа, а на груди сверкала розетка величиною с лицо самой барышни. Барышня стояла на одной ножке, вытянув руки, — она была танцовщицей, — а другую ногу подняла так высоко, что наш солдатик её и не увидел, и подумал, что красавица тоже одноногая, как он.
      «Вот бы мне такую жену! — подумал он. — Только она, как видно, из знатных, живёт во дворце, а у меня только и есть, что коробка, да и то в ней нас набито двадцать пять штук, ей там не место! Но познакомиться всё же не мешает».
      И он притаился за табакеркой, которая стояла тут же на столе; отсюда ему отлично было видно прелестную танцовщицу, которая всё стояла на одной ноге, не теряя равновесия.
      Поздно вечером всех других оловянных солдатиков уложили в коробку, и все люди в доме легли спать. Теперь игрушки сами стали играть в гости, в войну и в бал. Оловянные солдатики принялись стучать в стенки коробки — они тоже хотели играть, да не могли приподнять крышки. Щелкунчик кувыркался, грифель плясал по доске; поднялся такой шум и гам, что проснулась канарейка и тоже заговорила, да ещё стихами! Не трогались с места только танцовщица и оловянный солдатик: она по— прежнему держалась на вытянутом носке, простирая руки вперёд, он бодро стоял под ружьём и не сводил с неё глаз.
      Пробило двенадцать. Щёлк! — табакерка раскрылась.
      Там не было табаку, а сидел маленький чёрный тролль; табакерка-то была с фокусом!
      — Оловянный солдатик, — сказал тролль, — нечего тебе заглядываться!
      Оловянный солдатик будто и не слыхал.
      — Ну постой же! — сказал тролль.
      Утром дети встали, и оловянного солдатика поставили на окно.
      Вдруг — по милости ли тролля или от сквозняка — окно распахнулось, и наш солдатик полетел головой вниз с третьего этажа, — только в ушах засвистело! Минута — и он уже стоял на мостовой кверху ногой: голова его в каске и ружьё застряли между камнями мостовой.
      Мальчик и служанка сейчас же выбежали на поиски, но сколько ни старались, найти солдатика не могли; они чуть не наступали на него ногами и всё-таки не замечали его. Закричи он им: «Я тут!» — они, конечно, сейчас же нашли бы его, но он считал неприличным кричать на улице: он ведь носил мундир!
      Начал накрапывать дождик; сильнее, сильнее, наконец хлынул ливень. Когда опять прояснилось, пришли двое уличных мальчишек.
      — Гляди! — сказал один. — Вон оловянный солдатик! Отправим его в плавание!
      И они сделали из газетной бумаги лодочку, посадили туда оловянного солдатика и пустили в канаву. Сами мальчишки бежали рядом и хлопали в ладоши. Ну и ну! Вот так волны ходили по канавке! Течение так и несло, — не мудрено после такого ливня!
      Лодочку бросало и вертело во все стороны, так что оловянный солдатик весь дрожал, но он держался стойко: ружьё на плече, голова прямо, грудь вперёд!
      Лодку понесло под длинные мостки: стало так темно, точно солдатик опять попал в коробку.
      «Куда меня несёт? — думал он. — Да, это все штуки гадкого тролля! Ах, если бы со мною в лодке сидела та красавица — по мне, будь хоть вдвое темнее!
      В эту минуту из-под мостков выскочила большая крыса.
      — Паспорт есть? — спросила она. — Давай паспорт!
      Но оловянный солдатик молчал и ещё крепче сжимал ружьё. Лодку несло, а крыса плыла за ней вдогонку. У! Как она скрежетала зубами и кричала плывущим навстречу щепкам и соломинкам:
      — Держи, держи его! Он не внёс пошлины, не показал паспорта!
      Но течение несло лодку всё быстрее и быстрее, и оловянный солдатик уже видел впереди свет, как вдруг услышал такой страшный шум, что струсил бы любой храбрец. Представьте себе, у конца мостика вода из канавки устремлялась в большой канал! Это было для солдатика так же страшно, как для нас нестись на лодке к большому водопаду.
      Но солдатика несло всё дальше, остановиться было нельзя. Лодка с солдатиком скользнула вниз; бедняга держался по-прежнему стойко и даже глазом не моргнул. Лодка завертелась… Раз, два — наполнилась водой до краёв и стала тонуть. Оловянный солдатик очутился по горло в воде; дальше больше… вода покрыла его с головой! Тут он подумал о своей красавице: не видать ему её больше. В ушах у него звучало:
      Вперёд стремись, о воин,
      И смерть спокойно встреть!
      Бумага разорвалась, и оловянный солдатик пошёл было ко дну, но в ту же минуту его проглотила рыба.
      Какая темнота! Хуже, чем под мостками, да ещё страх как тесно! Но оловянный солдатик держался стойко и лежал, вытянувшись во всю длину, крепко прижимая к себе ружьё.
      Рыба металась туда и сюда, выделывала самые удивительные скачки, но вдруг замерла, точно в неё ударила молния. Блеснул свет, и кто-то закричал — «Оловянный солдатик!» Дело в том, что рыбу поймали, свезли на рынок, потом она попала на кухню, и кухарка распорола ей брюхо большим ножом. Кухарка взяла оловянного солдатика двумя пальцами за талию и понесла в комнату, куда сбежались посмотреть на замечательного путешественника все домашние. Но оловянный солдатик ничуть не загордился. Его поставили на стол, и — чего-чего не бывает на свете! — он оказался в той же самой комнате, увидал тех же детей, те же игрушки и чудесный дворец с прелестной маленькой танцовщицей! Она по-прежнему стояла на одной ножке, высоко подняв другую. Вот так стойкость! Оловянный солдатик был тронут и чуть не заплакал оловом, но это было бы неприлично, и он удержался. Он смотрел на неё, она на него, но они не обмолвились ни словом.
      Вдруг один из мальчиков схватил оловянного солдатика и ни с того ни с сего швырнул его прямо в печку. Наверное, это всё тролль подстроил! Оловянный солдатик стоял охваченный пламенем, ему было ужасно жарко, от огня или от любви — он и сам не знал. Краски с него совсем слезли, он весь полинял; кто знает отчего — от дороги или от горя? Он смотрел на танцовщицу, она на него, и он чувствовал, что тает, но всё ещё держался стойко, с ружьём на плече. Вдруг дверь в комнате распахнулась, ветер подхватил танцовщицу, и она, как сильфида, порхнула прямо в печку к оловянному солдатику, вспыхнула разом и — конец! А оловянный солдатик растаял и сплавился в комочек. На другой день горничная выгребала из печки золу и нашла маленькое оловянное сердечко; от танцовщицы же осталась одна розетка, да и та вся обгорела и почернела, как уголь.
     
     
     
      Райский сад
     
     
      Жил-был принц; ни у кого не было столько хороших книг, как у него; он мог прочесть в них обо всём на свете, обо всех странах и народах, и всё было изображено в них на чудесных картинках. Об одном только не было сказано ни слова: о том, где находится Райский сад, а вот это-то как раз больше всего и интересовало принца.
      Когда он был ещё ребёнком и только что принимался за азбуку, бабушка рассказывала ему, что каждый цветок в Райском саду — сладкое пирожное, а тычинки налиты тончайшим вином; в одних цветах лежит история, в других — география или таблица умножения; стоило съесть такой цветок-пирожное — и урок выучивался сам собой. Чем больше, значит, кто-нибудь ел пирожных, тем больше узнавал из истории, географии и арифметики!
      В то время принц ещё верил всем таким рассказам, но по мере того как подрастал, учился и делался умнее, стал понимать, что в Райском саду должны быть совсем другие прелести.
      — Ах, зачем Ева послушалась змия! Зачем Адам вкусил запретного плода! Будь на их месте я, никогда бы этого не случилось, никогда бы грех не проник в мир!
      Так говорил он не раз и повторял то же самое теперь, когда ему было уже семнадцать лет; Райский сад заполнял все его мысли.
      Раз пошёл он в лес один-одинёшенек, — он очень любил гулять один. Дело было к вечеру; набежали облака, и полил такой дождь, точно небо было одною сплошною плотиной, которую вдруг прорвало и из которой зараз хлынула вся вода; настала такая тьма, какая бывает разве только ночью на дне самого глубокого колодца. Принц то скользил по мокрой траве, то спотыкался о голые камни, торчавшие из скалистой почвы; вода лила с него ручьями; на нём не оставалось сухой нитки. То и дело приходилось ему перебираться через огромные глыбы, обросшие мхом, из которого сочилась вода. Он уже чуть не падал от усталости, как вдруг услыхал какой-то странный свист и увидел перед собой большую освещённую пещеру. Посреди пещеры был разведён огонь, над которым можно было изжарить целого оленя, да так оно и было: на вертеле, укреплённом между двумя срубленными соснами, жарился огромный олень с большими ветвистыми рогами. У костра сидела пожилая женщина, такая крепкая и высокая, словно это был переодетый мужчина, и подбрасывала в огонь одно полено за другим.
      — Войди, — сказала она. — Сядь у огня и обсушись.
      — Здесь ужасный сквозняк, — сказал принц, подсев к костру.
      — Ужо, как вернутся мои сыновья, ещё хуже будет! — отвечала женщина, — Ты ведь в пещере ветров; мои четверо сыновей — ветры. Понимаешь?
      — А где твои сыновья?
      — На глупые вопросы не легко отвечать! — сказала женщина. — Мои сыновья не на помочах ходят! Играют, верно, в лапту облаками, там, в большой зале!
      И она указала пальцем на небо.
      — Вот как! — сказал принц. — Вы выражаетесь несколько резко, не так, как женщины нашего круга, к которым я привык.
      — Да тем, верно, и делать-то больше нечего! А мне приходится быть резкой и суровой, если хочу держать в повиновении моих сыновей! А я держу их в руках, даром что они у меня упрямые головы! Видишь вон те четыре мешка, что висят на стене? Сыновья мои боятся их так же, как ты, бывало, боялся пучка розог, заткнутого за зеркало! Я гну их в три погибели и сажаю в мешок без всяких церемоний! Они и сидят там, пока я не смилуюсь! Но вот один уж пожаловал!
      Это был Северный ветер. Он внёс с собой в пещеру леденящий холод, поднялась метель, и по земле запрыгал град. Одет он был в медвежьи штаны и куртку; на уши спускалась шапка из тюленьей шкуры; на бороде висели ледяные сосульки, а с воротника куртки скатывались градины.
      — Не подходите сразу к огню! — сказал принц. — Вы отморозите себе лицо и руки!
      — Отморожу! — сказал Северный ветер и громко захохотал. — Отморожу! Да лучше мороза, по мне, нет ничего на свете! А ты что за кислятина? Как ты попал я пещеру ветров?
      — Он мой гость! — сказала старуха, — А если тебе этого объяснения мало, можешь отправляться в мешок! Понимаешь?
      Угроза подействовала, и Северный ветер рассказал, откуда он явился и где пробыл почти целый месяц.
      — Я прямо с Ледовитого океана! — сказал он. — Был на Медвежьем острове, охотился на моржей с русскими промышленниками. Я сидел и спал на руле, когда они отплывали с Нордкапа; просыпаясь время от времени, я видел, как под ногами у меня шныряли буревестники. Презабавная птица! Ударит раз крыльями, а потом распластает их, да так и держится на них в воздухе долго-долго!..
      — Нельзя ли покороче! — сказала мать. — Ты, значит, был на Медвежьем острове, что же дальше?
      — Да, был. Там чудесно! Вот так пол для пляски! Ровный, гладкий, как тарелка! Повсюду рыхлый снег пополам со мхом, острые камни да остовы моржей и белых медведей, покрытые зелёной плесенью, — ну, словно кости великанов! Солнце, право, туда никогда, кажется, и не заглядывало. Я слегка подул и разогнал туман, чтобы рассмотреть какой-то сарай; оказалось, что это было жильё, построенное из корабельных обломков и покрытое моржовыми шкурами, вывернутыми наизнанку; на крыше сидел белый медведь и ворчал. Потом я пошёл на берег, видел там птичьи гнёзда, а в них голых птенцов; они пищали и разевали рты; я взял да и дунул в эти бесчисленные глотки — небось живо отучились смотреть разинув рот! У самого моря играли, будто живые кишки или исполинские черви с свиными головами и аршинными клыками, моржи!
      — Славно рассказываешь, сынок! — сказала мать. — Просто слюнки текут, как послушаешь!
      — Ну, а потом началась ловля! Как всадят гарпун моржу в грудь, так кровь и брызнет фонтаном на лёд? Тогда и я задумал себя потешить, завёл свою музыку и велел моим кораблям — ледяным горам — сдавить лодки промышленников. У! Вот пошёл свист и крик, да меня не пересвистишь! Пришлось им выбрасывать убитых моржей, ящики и снасти на льдины? А я вытряхнул на них целый ворох снежных хлопьев и погнал их стиснутые льдами суда к югу — пусть похлебают солёненькой водицы! Не вернуться им на Медвежий остров!
      — Так ты порядком набедокурил! — сказала мать.
      — О добрых делах моих пусть расскажут другие! — сказал он. — А вот и брат мой с запада! Его я люблю больше всех: он пахнет морем и дышит благодатным холодком.
      — Так это маленький зефир? — спросил принц.
      — Зефир-то зефир, только не из маленьких! — сказала старуха. — В старину и он был красивым мальчуганом, ну, а теперь не то!
      Западный ветер выглядел дикарём; на нём была мягкая, толстая, предохраняющая голову от ударов и ушибов шапка, а в руках палица из красного дерева, срубленного в американских лесах, на другую он бы не согласился.
      — Где был? — спросила его мать.
      — В девственных лесах, где между деревьями повисли целые изгороди из колючих лиан, а во влажной траве лежат огромные ядовитые змеи и где, кажется, нет никакой надобности в человеке! — отвечал он.
      — Что ж ты там делал?
      — Смотрел, как низвергается со скалы большая, глубокая река, как поднимается от неё к облакам водяная пыль, служащая подпорой радуге. Смотрел, как переплывал реку дикий буйвол; течение увлекало его с собой, и он плыл вниз по реке вместе со стаей диких уток, но те вспорхнули перед самым водопадом, а буйволу пришлось полететь головой вниз; это мне понравилось, и я учинил такую бурю, что вековые деревья поплыли по воде и превратились в щепки.
      — И это всё? — спросила старуха.
      — Ещё я кувыркался в саваннах, гладил диких лошадей и рвал кокосовые орехи! О, у меня много о чём найдётся порассказать, но не всё же говорить, что знаешь. Так— то, старая!
      И он так поцеловал мать, что та чуть не опрокинулась навзничь; такой уж он был необузданный парень.
      Затем явился Южный ветер в чалме и развевающемся плаще бедуинов.
      — Экая у вас тут стужа! — сказал он и подбросил в костёр дров. — Видно, что Северный первым успел пожаловать!
      — Здесь такая жарища, что можно изжарить белого медведя! — возразил тот.
      — Сам-то ты белый медведь! — сказал Южный.
      — Что, в мешок захотели? — спросила старуха. — Садись-ка вот тут на камень да рассказывай, откуда ты.
      — Из Африки, матушка, из земли кафров! — отвечал Южный ветер, — Охотился на львов с готтентотами! Какая трава растёт там на равнинах! Чудесного оливкового цвета! Сколько там антилоп и страусов! Антилопы плясали, а страусы бегали со мной наперегонки, да я побыстрее их на ногу! Я дошёл и до жёлтых песков пустыни — она похожа на морское дно. Там настиг я караван. Люди зарезали последнего своего верблюда, чтобы из его желудка добыть воды для питья, да немногим пришлось им поживиться! Солнце пекло их сверху, а песок поджаривал снизу. Конца не было безграничной пустыне! А я принялся валяться по мелкому, мягкому песку и крутить его огромными столбами; вот так пляска пошла! Посмотрела бы ты, как столпились в кучу дромадеры, а купец накинул на голову капюшон и упал передо мною ниц, точно перед своим аллахом. Теперь все они погребены под высокой пирамидой из песка. Если мне когда-нибудь вздумается смести её прочь, солнце выбелит их кости, и другие путники по крайней мере увидят, что тут бывали люди, а то трудно и поверить этому, глядя на голую пустыню!
      — Ты, значит, только и делал одно зло! — сказала мать, — Марш в мешок!
      И не успел Южный ветер опомниться, как мать схватила его за пояс и упрятала в мешок; он было принялся кататься в мешке по полу, но она уселась на него, и ему пришлось лежать смирно.
      — Бойкие же у тебя сыновья! — сказал принц.
      — Ничего себе! — отвечала она. — Да я умею управляться с ними! А вот и четвёртый!
      Это был Восточный ветер, одетый китайцем.
      — А, ты оттуда! — сказала мать, — Я думала, что ты был в Райском саду.
      — Туда я полечу завтра! — сказал Восточный ветер. — Завтра будет ведь ровно сто лет, как я не был там! Теперь же я прямо из Китая, плясал на фарфоровой башне, так что все колокольчики звенели! Внизу, на улице, наказывали чиновников; бамбуковые трости так и гуляли у них по плечам, а это всё были мандарины от первой до девятой степени! Они кричали: «Великое спасибо тебе, отец и благодетель!» — про себя же думали совсем другое. А я в это время звонил в колокольчики и припевал: «Тзинг, тзанг, тзу!»
      — Шалун! — сказала старуха. — Я рада, что ты завтра отправляешься в Райский сад, это путешествие всегда приносит тебе большую пользу. Напейся там из источника Мудрости, да зачерпни из него полную бутылку водицы и для меня!
      — Хорошо, — сказал Восточный ветер. — Но за что ты посадила в мешок брата Южного? Выпусти его! Он мне расскажет про птицу Феникс, о которой всё спрашивает принцесса Райского сада. Развяжи мешок, милая, дорогая мамаша, а я подарю тебе целых два кармана, зелёного свежего чаю, только что с куста!
      — Ну, разве за чай, да ещё за то, что ты мой любимчик, так и быть, развяжу его!
      И она развязала мешок; Южный ветер вылез оттуда с видом мокрой курицы: ещё бы, чужой принц видел, как его наказали.
      — Вот тебе для твоей принцессы пальмовый лист! — сказал он Восточному. — Я получил его от старой птицы Феникс, единственной в мире; она начертила на нём клювом историю своей столетней земной жизни. Теперь принцесса может прочесть обо всём, что ей захотелось бы знать. Птица Феникс на моих глазах сама подожгла своё гнездо и была охвачена пламенем, как индийская вдова! Как затрещали сухие ветки, какие: пошли от них дым и благоухание! Наконец пламя пожрало всё, и старая птица Феникс превратилась в пепел, но снесённое ею яйцо, горевшее в пламени, как жар, вдруг лопнуло с сильным треском, и оттуда вылетел молодой Феникс. Он проклюнул на этом пальмовом листе дырочку: это его поклон принцессе!
      — Ну, теперь пора нам подкрепиться немножко! — сказала мать ветров.
      Все уселись и принялись за оленя. Принц сидел рядом с Восточным ветром, и они скоро стали, друзьями.
      — Скажи-ка ты мне, — спросил принц у соседа, — что это за принцесса, про которую вы столько говорили, и где находится Райский сад?
      — Ого! — сказал Восточный ветер. — Коли хочешь побывать там, полетим завтра вместе! Но я должен тебе сказать, что со времён Адама и Евы там не бывало ни единой человеческой души! А что было с ними, ты, наверное, уж знаешь?
      — Знаю! — сказал принц.
      — После того как они были изгнаны, — продолжал Восточный, — Райский сад ушёл в землю, но в нём царит прежнее великолепие, по-прежнему светит солнце и в воздухе разлиты необыкновенные свежесть и аромат! Теперь в нём обитает королева фей. Там же находится чудно-прекрасный остров Блаженства, куда никогда на заглядывает Смерть! Сядешь мне завтра на спину, и я снесу тебя туда. Я думаю, что это удастся. А теперь не болтай больше, я хочу спать!
      И все заснули.
      На заре принц проснулся, и ему сразу стало жутко: оказалось, что он уже летит высоко-высоко под облаками! Он сидел на спине у Восточного ветра, и тот добросовестно держал его, но принцу всё-таки было боязно: они неслись так высоко над землёю, что леса, поля, реки и моря казались нарисованными на огромной раскрашенной карте.
      — Здравствуй, — сказал принцу Восточный ветер. — Ты мог бы ещё поспать, смотреть-то пока не на что. Разве церкви вздумаешь считать! Видишь, сколько их? Стоят, точно меловые точки на зелёной доске!
      Зелёною доской он называл поля и луга.
      — Как это вышло невежливо, что я не простился с твоею матерью и твоими братьями! — сказал принц.
      — Сонному приходится извинить! — сказал Восточный ветер, а они полетели ещё быстрее; это было заметно по тому, как шумели под ними верхушки лесных деревьев, как вздымались морские волны я как глубоко ныряли в них грудью, точно лебеди, корабли.
      Под вечер, когда стемнело, было очень забавно смотреть на большие города, в которых то там, то сям вспыхивали огоньки, — казалось, это перебегают по зажжённой бумаге мелкие искорки, словно дети бегут домой из школы. И принц, глядя на это зрелище, захлопал в ладошки, но Восточный ветер попросил его вести себя потише да держаться покрепче — не мудрено ведь было и свалиться да повиснуть на каком-нибудь башенном шпиле.
      Быстро и легко нёсся на своих могучих крыльях дикий орёл, но Восточный ветер нёсся ещё легче, ещё быстрее; по равнине вихрем мчался казак на своей маленькой лошадке, да куда ему было угнаться за принцем!
      — Ну, вот тебе и Гималаи! — сказал Восточный ветер, — Это высочайшая горная цепь в Азии, скоро мы доберёмся и до Райского сада!
      Они свернули к югу, и вот в воздухе разлились сильный пряный аромат и благоухание цветов. Финики, гранаты и виноград с синими и красными ягодами росли здесь. Восточный ветер спустился с принцем на землю, и оба улеглись отдохнуть в мягкую траву, где росло множество цветов, кивавших им головками, как бы говоря: «Милости просим!»
      — Мы уже в Райском саду? — спросил принц.
      — Ну что ты! — отвечал Восточный ветер, — Но скоро попадём и туда! Видишь эту отвесную, как стена, скалу и в ней большую пещеру, над входом которой спускаются, будто зелёный занавес, виноградные дозы? Мы должны пройти через эту пещеру! Завернись хорошенько в плащ: тут палит солнце, но один шаг — и нас охватит мороз. У птицы, пролетающей мимо пещеры, одно крыло чувствует летнее тепло, а другое — зимний холод!
      — Так вот она, дорога в Райский сад! — сказал принц.
      И они вошли в пещеру. Брр… как им стало холодно! Но, к счастью, ненадолго.
      Восточный ветер распростёр свои крылья, и от них разлился свет, точно от яркого пламени. Нет, что это была за пещера! Над головами путников нависали огромные, имевшие самые причудливые формы каменные глыбы, с которых капала вода. Порой проход так суживался, что им приходилось пробираться ползком, иногда же своды пещеры опять поднимались на недосягаемую высоту, и путники шли точно на вольном просторе под открытым небом. Пещера казалась какою-то гигантскою усыпальницей с немыми органными трубами и знамёнами, выточенными из камня.
      — Мы идём в Райский сад дорогой смерти! — сказал принц, но Восточный ветер не ответил ни слова и указал перед собою рукою: навстречу им струился чудный голубой свет; каменные глыбы мало-помалу стали редеть, таять и превращаться в какой-то туман. Туман становился всё более и более прозрачным, пока наконец не стал походить на пушистое белое облачко, сквозь которое просвечивает месяц. Тут они вышли на вольный воздух — чудный, мягкий воздух, свежий, как на горной вершине, и благоуханный, как в долине роз.
      Тут же струилась река; вода в ней спорила прозрачностью с самим воздухом. А в реке плавали золотые и серебряные рыбки, и пурпурово-красные угри сверкали при каждом движении голубыми искрами; огромные листья кувшинок пестрели всеми цветами радуги, а чашечки их горели жёлто-красным пламенем, поддерживаемым чистою водой, как пламя лампады поддерживается маслом. Через реку был переброшен мраморный мост такой тонкой и искусной работы, что, казалось, был сделан из кружев и бус; мост вёл на остров Блаженства, на котором находился сам Райский сад.
      Восточный ветер взял принца на руки и перенёс его через мост. Цветы и листья пели чудесные песни, которые принц слышал ещё в детстве, но теперь они звучали такою дивною музыкой, какой не может передать человеческий голос.
      А это что? Пальмы или гигантские папоротники? Таких сочных, могучих деревьев принц никогда ещё не видывал. Диковинные ползучие растения обвивали их, спускались вниз, переплетались и образовывали самые причудливые, отливавшие по краям золотом и яркими красками гирлянды; такие гирлянды можно встретить разве только в заставках и начальных буквах старинных книг. Тут были и яркие цветы, и птицы, и самые затейливые завитушки. В траве сидела, блестя распущенными хвостами, целая стая павлинов.
      Да павлинов ли? Конечно павлинов! То-то что нет: принц потрогал их, и оказалось, что это вовсе не птицы, а растения, огромные кусты репейника, блестевшего самыми яркими красками! Между зелёными благоухающими кустами дрыгали, точно гибкие кошки, львы, тигры; кусты пахли оливками, а звери были совсем ручные; дикая лесная голубка, с жемчужным отливом на перьях, хлопала льва крылышками по гриве, а антилопа, вообще такая робкая и пугливая, стояла возле них и кивала головой, словно давая знать, что и она не прочь поиграть с ними.
      Но вот появилась сама фея; одежды её сверкали, как солнце, а лицо сияло такою лаской и приветливою улыбкой, как лицо матери, радующейся на своего ребёнка. Она была молода и чудо как хороша собой; её окружали красавицы девушки с блестящими звёздами в волосах.
      Восточный ветер подал ей послание птицы Феникс, и глаза феи заблистали от радости. Она взяла принца за руку и повела его в свой замок; стены замка были похожи на лепестки тюльпана, если их держать против солнца, ж потолок был блестящим цветком, опрокинутым вниз чашечкой, углублявшейся тем больше, чем дольше в него всматривались. Принц подошёл к одному из окон, поглядел в стекло, и ему показалось, что он видит дерево познания добра и зла; в ветвях его пряталась змея, а возле стояли Адам и Ева.
      — Разве они не изгнаны? — спросил принц.
      Фея улыбнулась и объяснила ему, что на каждом стекле время начертало неизгладимую картину, озарённую жизнью: листья дерева шевелились, а люди двигались, — ну вот как бывает с отражениями в зеркале! Принц подошёл к другому окну и увидал на стекле сон Иакова: с неба спускалась лестница, а по ней сходили и восходили ангелы с большими крыльями за плечами. Да, всё, что было или совершилось когда-то на свете, по-прежнему жило и двигалось на оконных стёклах замка; такие чудесные картины могло начертать своим неизгладимым резцом лишь время.
      Фея, улыбаясь, ввела принца в огромный, высокий покой, со стенами из прозрачных картин, — из них повсюду выглядывали головки, одна прелестнее другой. Это были сонмы блаженных духов; они улыбались и пели; голоса их сливались в одну дивную гармонию; самые верхние из них были меньше бутонов розы, если их нарисовать на бумаге в виде крошечных точек. Посреди этого покоя стояло могучее дерево, покрытое зеленью, в которой сверкали большие и маленькие золотистые, как апельсины, яблоки. То было дерево познания добра и зла, плодов которого вкусили когда-то Адам и Ева. С каждого листика капала блестящая красная роса, — дерево точно плакало кровавыми слезами.
      — Сядем теперь в лодку! — сказала фея. — Нас ждёт там такое угощенье, что чудо! Представь, лодка только покачивается на волнах, но не двигается, а все страны света сами проходят мимо!
      И в самом деле, это было поразительное зрелище; лодка стояла, а берега двигались! Вот показались высокие снежные Альпы с облаками и тёмными сосновыми лесами на вершинах, протяжно-жалобно прозвучал рог, и раздалась, звучная песня горного пастуха. Вот над лодкой свесились, длинные гибкие листья бананов; поплыли стаи чёрных как смоль лебедей; показались удивительнейшие животные и цветы, а вдали поднялись голубые горы; это была Новая Голландия, пятая часть света. Вот послышалось пение жрецов, и под звуки барабанов и костяных флейт закружились в бешеной пляске толпы дикарей. Мимо проплыли вздымавшиеся к облакам египетские пирамиды, низверженные колонны и сфинксы, наполовину погребённые в песке. Вот осветились северным сиянием потухшие вулканы севера. Да, кто бы мог устроить подобный фейерверк? Принц был вне себя от восторга: ещё бы, он-то видел ведь во сто раз больше, чем мы тут рассказываем.
      — И я могу здесь остаться навсегда? — спросил он.
      — Это зависит от тебя самого! — отвечала фея. — Если ты не станешь добиваться запрещённого, как твой прародитель Адам, то можешь остаться здесь навеки!
      — Я не дотронусь до плодов познания добра и зла! — сказал принц. — Тут ведь тысячи других прекрасных плодов!
      — Испытай себя, и если борьба покажется тебе слишком тяжёлою, улетай обратно с Восточным ветром, который вернётся сюда опять через сто лет! Сто лет пролетят для тебя, как сто часов, но это довольно долгий срок, если дело идёт о борьбе с греховным соблазном. Каждый вечер, расставаясь с тобой, — буду я звать тебя: «Ко мне, ко мне!» Стану манить тебя рукой, но ты не трогайся с места, не иди на мой зов; с каждым шагом тоска желания будет в тебе усиливаться и наконец увлечёт тебя в тот покой, где стоит дерево познания добра и зла. Я буду спать под его благоухающими пышными ветвями, и ты наклонишься, чтобы рассмотреть меня поближе; я улыбнусь тебе, и ты поцелуешь меня… Тогда Райский сад уйдёт в землю ещё глубже и будет для тебя потерян. Резкий ветер будет пронизывать тебя до костей, холодный дождь — мочить твою голову; горе и бедствия будут твоим уделом!
      — Я остаюсь! — сказал принц.
      Восточный ветер поцеловал принца в лоб и сказал:
      — Будь твёрд, и мы свидимся опять через сто лет! Прощай, прощай!
      И Восточный ветер взмахнул своими большими крылами, блеснувшими, как зарница во тьме осенней ночи пли как северное сияние во мраке полярной зимы.
      — Прощай! Прощай! — запели все цветы и деревья. Стаи аистов и пеликанов полетели, точно развевающиеся ленты, проводить Восточного ветра до границ сада.
      — Теперь начнутся танцы! — сказала фея. — Но на закате солнца, танцуя с тобой, я начну манить тебя рукой и звать: «Ко мне! Ко мне!» Не слушай же меня! В продолжение ста лет каждый вечер будет повторяться то же самое, но ты с каждым днём будешь становиться всё сильнее и сильнее и под конец перестанешь даже обращать на мой зов внимание. Сегодня вечером тебе предстоит выдержать первое испытание! Теперь ты предупреждён!
      И фея повела его в обширный покой из белых прозрачных лилий с маленькими, игравшими сами собою, золотыми арфами вместо тычинок. Прелестные стройные девушки в прозрачных одеждах понеслись в воздушной пляске и запели о радостях и блаженстве бессмертной жизни в вечно цветущем Райском саду.
      Но вот солнце село, небо засияло, как расплавленное золото, и на лилии упал розовый отблеск. Принц выпил пенистого вина, поднесённого ему девушками, и почувствовал прилив несказанного блаженства. Вдруг задняя стена покоя раскрылась, и принц увидел дерево познания добра и зла, окружённое ослепительным сиянием, из-за дерева неслась тихая, ласкающая слух песня; ему почудился голос его матери, певшей: «Дитя моё! Моё милое, дорогое дитя!»
      И фея стала манить его рукой и звать нежным голосом: «Ко мне, ко мне!» Он двинулся за нею, забыв своё обещание в первый же вечер! А она всё манила его и улыбалась… Пряный аромат, разлитый в воздухе, становился всё сильнее; арфы звучали всё слаще; казалось, что это пели хором сами блаженные духи: «Всё нужно знать! Всё надо изведать! Человек — царь природы!» Принцу показалось, что с дерева уже не капала больше кровь, а сыпались красные блестящие звёздочки. «Ко мне! Ко мне!» — звучала воздушная мелодия, и с каждым шагом щёки принца разгорались, а кровь волновалась всё сильнее и сильнее.
      — Я должен идти! — говорил он. — В этом ведь нет и не может быть греха! Зачем убегать от красоты и наслаждения? Я только полюбуюсь, посмотрю на неё спящую! Я ведь не поцелую её! Я достаточно твёрд и сумею совладать с собой!
      Сверкающий плащ упал с плеч феи; она раздвинула ветви дерева и в одно мгновение скрылась за ним.
      — Я ещё не нарушил обещания! — сказал принц. — И не хочу его нарушать!
      С этими словами он раздвинул ветви… Фея спала такая прелестная, какою может быть только фея Райского сада. Улыбка играла на её устах, но на длинных ресницах дрожали слезинки.
      — Ты плачешь из-за меня? — прошептал он. — Не плачь, очаровательная фея! Теперь только я понял райское блаженство, оно течёт огнём в моей крови, воспламеняет мысли, я чувствую неземную силу и мощь во всём своём существе!.. Пусть же настанет для меня потом вечная ночь — одна такая минута дороже всего в мире!
      И он поцеловал слёзы, дрожавшие на её ресницах, уста его прикоснулись к её устам.
      Раздался страшный удар грома, какого не слыхал ещё никогда никто, и всё смешалось в глазах принца; фея исчезла, цветущий Райский сад ушёл глубоко в землю. Принц видел, как он исчезал во тьме непроглядной ночи, и вот от него осталась только маленькая сверкающая вдали звёздочка. Смертный холод сковал его члены, глаза закрылись, и он упал как мёртвый.
      Холодный дождь мочил ему лицо, резкий ветер леденил голову, и он очнулся.
      — Что я сделал! — вздохнул он. — Я нарушил свой обет, как Адам, и вот Райский сад ушёл глубоко в землю!
      Он открыл глаза; вдали ещё мерцала звёздочка, последний след исчезнувшего рая. Это сияла на небе утренняя звезда.
      Принц встал; он был опять в том же лесу, у пещеры ветров; возле него сидела мать ветров. Она сердито посмотрела на него и грозно подняла руку.
      — В первый же вечер! — сказала она, — Так я и думала! Да, будь ты моим сыном, сидел бы ты теперь в мешке!
      — Он ещё попадёт туда! — сказала Смерть, — это был крепкий старик с косой в руке и большими чёрными крыльями за спиной. — И он уляжется в гроб, хоть и не сейчас. Я лишь отмечу его и дам ему время постранствовать по белу свету и искупить свой грех добрыми делами! Потом я приду за ним в тот час, когда он меньше всего будет ожидать меня, упрячу его в чёрный гроб, поставлю себе на голову и отнесу его вон на ту звезду, где тоже цветёт Райский сад; если он окажется добрым и благочестивым, он вступит туда, если же его мысли и сердце будут по-прежнему полны греха, гроб опустится с ним ещё глубже, чем опустился Райский сад. Но каждую тысячу лет я буду приходить за ним, для того чтобы он погрузился ещё глубже, или остался бы навеки на сияющей небесной звезде!
     
     
     
      Аисты
     
     
      На крыше самого крайнего домика в одном маленьком городке приютилось гнездо аиста. В нём сидела мамаша с четырьмя птенцами, которые высовывали из гнезда свои маленькие чёрные клювы, — они у них ещё не успели покраснеть. Неподалёку от гнезда, на самом коньке крыши, стоял, вытянувшись в струнку и поджав под себя одну ногу, сам папаша; ногу он поджимал, чтобы не стоять на часах без дела. Можно было подумать, что он вырезан из дерева, до того он был неподвижен.
      — Вот важно, так важно! — думал он. — У гнезда моей жены стоит часовой! Кто же знает, что я её муж? Могут подумать, что я наряжён сюда в караул. То-то важно!» И он продолжал стоять на одной ноге.
      На улице играли ребятишки; увидав аиста, самый озорной из мальчуганов затянул, как умел и помнил, старинную песенку об аистах; за ним подхватили все остальные:
      Аист, аист белый,
      Что стоишь день целый,
      Словно часовой,
      На ноге одной?
      Или деток хочешь
      Уберечь своих?
      Попусту хлопочешь, –
      Мы изловим их!
      Одного повесим
      В пруд швырнём другого,
      Третьего заколем,
      Младшего ж живого
      На костёр мы бросим
      И тебя не спросим!
      — Послушай-ка что поют мальчики! — сказали птенцы. — Они говорят, что нас повесят и утопят!
      — Не нужно обращать на них внимания! — сказала им мать. — Только не слушайте, ничего и не будет!
      Но мальчуганы не унимались, пели и дразнили аистов; только один из мальчиков, по имени Петер, не захотел пристать к товарищам, говоря, что грешно дразнить животных. А мать утешала птенцов.
      — Не обращайте внимания! — говорила она. — Смотрите, как спокойно стоит ваш отец, и это на одной-то ноге!
      — А нам страшно! — сказали птенцы и глубоко-глубоко запрятали головки в гнездо.
      На другой день ребятишки опять высыпали на улицу, увидали аистов и опять запели:
      Одного повесим,
      В пруд швырнём другого…
      — Так нас повесят и утопят? — опять спросили птенцы.
      — Да нет же, нет! — отвечала мать. — А вот скоро мы начнём ученье! Вам нужно выучиться летать! Когда же выучитесь, мы отправимся с вами на луг в гости к лягушкам. Они будут приседать перед нами в воде и петь: «ква-ква-ква!» А мы съедим их — вот будет веселье!
      — А потом? — спросили птенцы.
      — Потом все мы, аисты, соберёмся на осенние манёвры. Вот уж тогда надо уметь летать как следует! Это очень важно! Того, кто будет летать плохо, генерал проколет своим острым клювом! Так вот, старайтесь изо всех сил, когда ученье начнётся!
      — Так нас всё-таки заколют, как сказали мальчики! Слушай-ка, они опять поют!
      — Слушайте меня, а не их! — сказала мать. — После манёвров мы улетим отсюда далеко-далеко, за высокие горы, за тёмные леса, в тёплые края, в Египет! Там есть треугольные каменные дома; верхушки их упираются в самые облака, а зовут их пирамидами. Они построены давным-давно, так давно, что ни один аист и представить себе не может! Там есть тоже река, которая разливается, и тогда весь берег покрывается илом! Ходишь себе по илу и кушаешь лягушек!
      — О! — сказали птенцы.
      — Да! Вот прелесть! Там день-деньской только и делаешь, что ешь. А вот в то время как нам там будет так хорошо, здесь на деревьях не останется ни единого листика, наступит такой холод, что облака застынут кусками и будут падать на землю белыми крошками!
      Она хотела рассказать им про снег, да не умела объяснить хорошенько.
      — А эти нехорошие мальчики тоже застынут кусками? — спросили птенцы.
      — Нет, кусками они не застынут, но помёрзнуть им придётся. Будут сидеть и скучать в тёмной комнате и носу не посмеют высунуть на улицу! А вы-то будете летать в чужих краях, где цветут цветы и ярко светит тёплое солнышко.
      Прошло немного времени, птенцы подросли, могли уже вставать в гнезде и озираться кругом. Папаша-аист каждый день приносил им славных лягушек, маленьких ужей и всякие другие лакомства, какие только мог достать. А как потешал он птенцов разными забавными штуками! Доставал головою свой хвост, щёлкал клювом, точно у него в горле сидела трещотка, и рассказывал им разные болотные истории.
      — Ну, пора теперь и за ученье приняться! — сказала им в один прекрасный день мать, и всем четверым птенцам пришлось вылезть из гнезда на крышу. Батюшки мои, как они шатались, балансировали крыльями и всё-таки чуть-чуть не свалились!
      — Смотрите на меня! — сказала мать. — Голову вот так, ноги так! Раз-два! Раз— два! Вот что поможет вам пробить себе дорогу в жизни! — и она сделала несколько взмахов крыльями. Птенцы неуклюже подпрыгнули и — бац! — все так и растянулись! Они были ещё тяжелы на подъём.
      — Я не хочу учиться! — сказал один птенец и вскарабкался назад в гнездо. — Я вовсе не хочу лететь в тёплые края!
      — Так ты хочешь замёрзнуть тут зимой? Хочешь, чтобы мальчишки пришли и повесили, утопили или сожгли тебя? Постой, я сейчас позову их!
      — Ай, нет, нет! — сказал птенец и опять выпрыгнул на крышу.
      На третий день они уже кое-как летали и вообразили, что могут также держаться в воздухе на распластанных крыльях. «Незачем всё время ими махать, — говорили они. — Можно и отдохнуть». Так и сделали, но… сейчас же шлёпнулись на крышу. Пришлось опять работать крыльями.
      В это время на улице собрались мальчики и запели:
      Аист, аист белый!
      — А что, слетим да выклюем им глаза? — спросили птенцы.
      — Нет, не надо! — сказала мать. — Слушайте лучше меня, это куда важнее! Раз-два— три! Теперь полетим направо; раз-два-три! Теперь налево, вокруг трубы! Отлично! Последний взмах крыльями удался так чудесно, что я позволю вам завтра отправиться со мной на болото. Там соберётся много других милых семейств с детьми, — вот и покажите себя! Я хочу, чтобы вы были самыми миленькими из всех. Держите головы повыше, так гораздо красивее и внушительнее!
      — Но неужели мы так и не отомстим этим нехорошим мальчикам? — спросили птенцы.
      — Пусть они себе кричат что хотят! Вы-то полетите к облакам, увидите страну пирамид, а они будут мёрзнуть здесь зимой, не увидят ни единого зелёного листика, ни сладкого яблочка!
      — А мы всё-таки отомстим! — шепнули птенцы друг другу и продолжали ученье.
      Задорнее всех из ребятишек был самый маленький, тот, что первый затянул песенку об аистах. Ему было не больше шести лет, хотя птенцы-то и думали, что ему лет сто, — он был ведь куда больше их отца с матерью, а что же знали птенцы о годах детей и взрослых людей! И вот вся месть птенцов должна была обрушиться на этого мальчика, который был зачинщиком и самым неугомонным из насмешников. Птенцы были на него ужасно сердиты и чем больше подрастали, тем меньше хотели сносить от него обиды. В конце концов матери пришлось обещать им как-нибудь отомстить мальчугану, но не раньше, как перед самым отлётом их в тёплые края.
      — Посмотрим сначала, как вы будете вести себя на больших манёврах! Если дело пойдёт плохо и генерал проколет вам грудь своим клювом, мальчики ведь будут правы. Вот увидим!
      — Увидишь! — сказали птенцы и усердно принялись за упражнения. С каждым днём дело шло все лучше, и наконец они стали летать так легко и красиво, что просто любо!
      Настала осень; аисты начали приготовляться к отлёту на зиму в тёплые края. Вот так манёвры пошли! Аисты летали взад и вперёд над лесами и озёрами: им надо было испытать себя — предстояло ведь огромное путешествие! Наши птенцы отличились и получили на испытании не по нулю с хвостом, а по двенадцати с Лягушкой и ужом! Лучше этого балла для них и быть не могло: лягушек и ужей можно ведь было съесть, что они и сделали.
      — Теперь будем мстить! — сказали они.
      — Хорошо! — сказала мать. — Вот что я придумала — это будет лучше всего. Я знаю, где тот пруд, в котором сидят маленькие дети до тех пор, пока аист не возьмёт их и не отнесёт к папе с мамой. Прелестные крошечные детки спят и видят чудные сны, каких никогда уже не будут видеть после. Всем родителям очень хочется иметь такого малютку, а всем детям — крошечного братца или сестрицу. Полетим к пруду, возьмём оттуда малюток и отнесём к тем детям, которые не дразнили аистов; нехорошие же насмешники не получат ничего!
      — А тому злому, который первый начал дразнить нас, ему что будет? — спросили молодые аисты.
      — В пруде лежит один мёртвый ребёнок, он заспался до смерти; его-то мы и отнесём злому мальчику. Пусть поплачет, увидав, что мы принесли ему мёртвого братца. А вот тому доброму мальчику, — надеюсь, вы не забыли его, — который сказал, что грешно дразнить животных, мы принесём зараз и братца и сестричку. Его зовут Петер, будем же и мы в честь его зваться Петерами!
      Как сказано, так и было сделано, и вот всех аистов зовут с тех пор Петерами.
     
     
     
     
      Оле-Лукойе
     
     
      Никто на свете не знает столько сказок, сколько знает их Оле-Лукойе. Вот мастер-то рассказывать!
      Вечером, когда дети преспокойно сидят за столом или на своих скамеечках, является Оле-Лукойе. В одних чулках он тихо-тихо подымается по лестнице; потом осторожно приотворит дверь, неслышно шагнёт в комнату и слегка прыснет детям в глаза сладким молоком. В руках у него маленькая спринцовка, и молоко брызжет из неё тоненькой-тоненькой струйкой. Тогда веки у детей начинают слипаться, и они уж не могут разглядеть Оле, а он подкрадывается к ним сзади и начинает легонько дуть им в затылки. Подует — и головки у них сейчас отяжелеют. Это совсем не больно, — у Оле-Лукойе нет ведь злого умысла; он хочет только, чтобы дети угомонились, а для этого их непременно надо уложить в постель! Ну вот он и уложит их, а потом уж начинает рассказывать сказки.
      Когда дети заснут, Оле-Лукойе присаживается к ним на постель. Одет он чудесно: на нём шёлковый кафтан, только нельзя сказать, какого цвета — он отливает то голубым, то зелёным, то красным, смотря по тому, в какую сторону повернётся Оле. Под мышками у него по зонтику: один с картинками, который он раскрывает над хорошими детьми, и тогда им всю ночь снятся чудеснейшие сказки, а другой совсем простой, гладкий, который он развёртывает над нехорошими детьми; ну, они и спят всю ночь как чурбаны, и поутру оказывается, что, они ровно ничего не видали во сне!
      Послушаем же о том, как Оле-Лукойе навещал каждый вечер одного маленького мальчика, Яльмара, и рассказывал ему сказки! Это будет целых семь сказок, — в неделе ведь семь дней.
     
      ПОНЕДЕЛЬНИК
      — Ну вот, — сказал Оле-Лукойе, уложив Яльмара в постель, — теперь украсим комнату!
      И в один миг все комнатные цветы выросли, превратились в большие деревья, которые протянули свои длинные ветви вдоль стен к самому потолку; вся комната превратилась в чудеснейшую беседку. Ветви деревьев были усеяны цветами; каждый цветок по красоте и запаху был лучше розы, а вкусом (если бы только вы захотели его попробовать) слаще варенья; плоды же блестели, как золотые. Ещё на деревьях были пышки, которые чуть не лопались от изюмной начинки. Просто чудо что такое! Вдруг поднялись ужасные стоны в ящике стола, где лежали учебные принадлежности Яльмара.
      — Что там такое? — сказал Оле-Лукойе, пошёл и выдвинул ящик.
      Оказалось, что это рвала и метала аспидная доска: в решение написанной на ней задачи вкралась ошибка, и все вычисления готовы были распасться; грифель скакал и прыгал на своей верёвочке, точно собачка; он очень желал помочь делу, да не мог. Громко стонала и тетрадь Яльмара; просто ужас брал, слушая её! На каждой её странице в начале каждой строки стояли чудесные большие и маленькие буквы, — это была пропись; возле же шли другие, воображавшие, что держатся так же твёрдо Их писал сам Яльмар, и они, казалось, спотыкались об линейки, на которых должны были бы стоять.
      — Вот как надо держаться! — говорила пропись. — Вот так, с лёгким наклоном вправо!
      — Ах, мы бы и рады, — отвечали буквы Яльмара, — да не можем! Мы такие плохонькие!
      — Так вас надо немного подтянуть! — сказал Оле-Лукойе.
      — Ай, нет, нет! — закричали они и выпрямились так, что любо было глядеть.
      — Ну, теперь нам не до сказок! — сказал Оле-Лукойе. — Будем-ка упражняться! Раз— два! Раз-два!
      И он довёл буквы Яльмара до того, что они стояли ровно и бодро, как любая пропись. Но когда Оле-Лукойе ушёл и Яльмар утром проснулся, они выглядели такими же жалкими, как прежде.
     
      ВТОРНИК
      Как только Яльмар улёгся, Оле-Лукойе дотронулся своею волшебною спринцовкой до мебели, и все вещи сейчас же начали болтать между собою; все, кроме плевательницы; эта молчала и сердилась про себя на их суетность: говорят только о себе да о себе и даже не подумают о той, что так скромно стоит в углу и позволяет в себя плевать!
      Над комодом висела большая картина в золочёной раме; на ней была изображена красивая местность: высокие старые деревья, трава, цветы и широкая река, убегавшая мимо чудных дворцов, за лес, в далёкое море.
      Оле-Лукойе дотронулся волшебною спринцовкой до картины, и нарисованные на ней птицы запели, ветви деревьев зашевелились, а облака понеслись по небу; видно было даже, как скользила по картине их тень.
      Затем Оде приподнял Яльмара к раме, и мальчик стал ногами прямо в высокую траву. Солнышко светило на него сквозь ветви деревьев, он добежал к воде и уселся в лодочку, которая колыхалась у берега. Лодочка была выкрашена красною и белою краской, паруса блестели, как серебряные, и шесть лебедей в золотых коронах с сияющими голубыми звёздами на головах повлекли лодочку вдоль зелёных лесов, где деревья рассказывали о разбойниках и ведьмах, а цветы — о прелестных маленьких эльфах и о том, что рассказывали им бабочки.
      Чудеснейшие рыбы с серебристою и золотистою чешуёй плыли за лодкой, ныряли и плескали в воде хвостами; красные, голубые, большие и маленькие птицы летели за Яльмаром двумя длинными вереницами; комары танцевали, а майские жуки гудели «Бум! Бум!»; всем хотелось провожать Яльмара, и у каждого была для него наготове сказка. Да, вот это было плаванье! Леса то густели и темнели, то становились похожими на чудеснейшие сады, освещённые солнцем и усеянные цветами. По берегам реки возвышались большие хрустальные и мраморные дворцы; на балконах их стояли принцессы, и всё это были знакомые Яльмару девочки, с которыми он часто играл.
      Они протягивали ему руки, и каждая держала в правой руке славного обсахаренного пряничного поросёнка, — такого редко купишь у торговки. Яльмар, проплывая мимо, хватался за один конец пряника, принцесса крепко держалась за другой, и пряник разламывался пополам; каждый получал свою долю: Яльмар побольше, принцесса поменьше. У всех дворцов стояли на часах маленькие принцы; они отдавали Яльмару честь золотыми саблями и осыпали его изюмом и оловянными солдатиками, — вот что значит настоящие-то принцы!
      Яльмар плыл через леса, через какие-то огромные залы и города… Проплыл он и через тот город, где жила его старая няня, которая нянчила его, когда он был ещё малюткой, и очень любила своего питомца. И вот он увидал её; она кланялась, посылала ему рукою воздушные поцелуи и пела хорошенькую песенку, которую сама сложила и прислала Яльмару:
      Мой Яльмар, тебя вспоминаю
      Почти каждый день, каждый час!
      Сказать не могу, как желаю
      Тебя увидеть вновь хоть раз!
      Тебя ведь я в люльке качала,
      Учила ходить, говорить
      И в щёчки и в лоб целовала,
      Так как мне тебя не любить!
      Люблю тебя, ангел ты мой дорогой!
      Да будет вовеки господь бог с тобой!
      И птички подпевали ей, цветы приплясывали, а старые ивы кивали, как будто Оле-Лукойе и им рассказывал сказку.
     
      СРЕДА
      Ну и дождь лил! Яльмар слышал этот страшный шум даже во сне; когда же Оле-Лукойе открыл окно, оказалось, что вода стояла вровень с подоконником. Целое озеро! Зато к самому дому причалил великолепнейший корабль.
      — Хочешь прокатиться, Яльмар? — спросил Оле. — Побываешь ночью в чужих землях, а к утру — опять дома!
      И вот Яльмар, разодетый по-праздничному, очутился на корабле. Погода сейчас же прояснилась, и они поплыли по улицам, мимо церкви, — кругом было одно сплошное огромное озеро. Наконец они уплыли так далеко, что земля совсем скрылась из глаз. По поднебесью неслась стая аистов; они тоже собрались в чужие тёплые края и летели длинною вереницей, один за другим. Они были в пути уже много-много дней, и один из них так устал, что крылья почти отказывались ему служить. Он летел позади всех, потом отстал и начал опускаться на своих распущенных крыльях всё ниже и ниже, вот взмахнул ими ещё раза два, но… напрасно! Скоро он задел за мачту корабля, скользнул по снастям и — бах! — упал прямо на палубу.
      Юнга подхватил его и посадил в птичник к курам, уткам и индейкам. Бедняга аист стоял и уныло озирался кругом.
      — Ишь какой! — сказали куры.
      А индейский петух надулся, как только мог, и спросил у аиста, кто он таков; утки же пятились, подталкивая друг друга крыльями, и крякали: «Дур-рак! Дур-рак!»
      И аист рассказал им о жаркой Африке, о пирамидах и о страусах, которые носятся по пустыне с быстротой диких лошадей, но утки ничего не поняли и опять стали подталкивать одна другую:
      — Ну не дурак ли он?
      — Конечно, дурак! — сказал индейский петух и сердито забормотал. Аист замолчал и стал думать о своей Африке.
      — Какие у вас чудесные тонкие ноги! — сказал индейский петух. — Почём аршин?
      — Кряк! Кряк! Кряк! — закрякали смешливые утки, но аист как будто и не слыхал.
      — Могли бы и вы посмеяться с нами! — сказал аисту индейский петух. — Очень забавно было сказано! Да куда, это, верно, слишком низменно для него! Вообще нельзя сказать, чтобы он отличался понятливостью! Что ж, будем забавлять себя сами!
      И курицы кудахтали, утки крякали, и это их ужасно забавляло.
      Но Яльмар подошёл к птичнику, открыл дверцу, поманил аиста, и тот выпрыгнул к нему на палубу, — он уже успел отдохнуть. И вот аист как будто поклонился Яльмару в знак благодарности, взмахнул широкими крыльями и полетел в тёплые края. А курицы закудахтали, утки закрякали, индейский же петух так надулся, что гребешок у него весь налился кровью.
      — Завтра из вас сварят суп! — сказал Яльмар и проснулся опять в своей маленькой кроватке.
      Славное путешествие сделали они ночью с Оле-Лукойе!
     
      ЧЕТВЕРГ
      — Знаешь что? — сказал Оле-Лукойе. — Только не пугайся! Я сейчас покажу тебе мышку! — И правда, в руке у него была прехорошенькая мышка. — Она явилась пригласить тебя на свадьбу! Две мышки собираются сегодня ночью вступить в брак. Живут они под полом в кладовой твоей матери. Чудесное помещение, говорят!
      — А как же я пролезу сквозь маленькую дырочку в полу? — спросил Яльмар.
      — Уж положись на меня! — сказал Оле-Лукойе. — Ты у меня сделаешься маленьким.
      И он дотронулся до мальчика своею волшебною спринцовкой. Яльмар вдруг стал уменьшаться, уменьшаться и наконец сделался величиною всего с пальчик.
      — Теперь можно будет одолжить мундир у оловянного солдатика. Я думаю, этот наряд будет вполне подходящими мундир ведь так красит, ты же идёшь в гости!
      — Ну хорошо! — согласился Яльмар, переоделся и стал похож на образцового оловянного солдатика.
      — Не угодно ли вам сесть в напёрсток вашей матушки? — сказала Яльмару мышка. — Я буду иметь честь отвезти вас.
      — Ах, неужели вы сами будете беспокоиться, фрекен! — сказал Яльмар, и вот они поехали на мышиную свадьбу.
      Проскользнув в дырочку, прогрызенную мышами в полу, они попали сначала в длинный узкий коридор, здесь как раз только и можно было проехать в напёрстке. Коридор был ярко освещён гнилушками.
      — Ведь чудный запах? — спросила мышка-возница. — Весь коридор смазан салом! Что может быть лучше?
      Наконец добрались и до самой залы, где праздновалась свадьба. Направо, перешёптываясь и пересмеиваясь между собой, стояли все мышки-дамы, а налево, покручивая лапками усы, — мышки-кавалеры, а посередине, на выеденной корке сыра, возвышались сами жених с невестой и страшно целовались на глазах у всех. Что ж, они ведь были обручены и готовились вступить в брак.
      А гости всё прибывали да прибывали; мыши чуть не давили друг друга насмерть, и вот счастливую парочку оттеснили к самым дверям, так что никому больше нельзя было ни войти, ни выйти. Зала, как и коридор, вся была смазана садом; другого угощенья и не было; а на десерт гостей обносили горошиной, на которой одна родственница новобрачных выгрызла их имена, то есть, конечно, всего-навсего первые буквы. Диво, да и только!
      Все мыши объявили, что свадьба была великолепная и что время проведено очень приятно.
      Яльмар поехал домой. Довелось ему побывать в знатном обществе, хоть и пришлось порядком съёжиться и облечься в мундир оловянного солдатика.
     
      ПЯТНИЦА
      — Просто не верится, сколько есть пожилых людей, которым страх как хочется залучить меня к себе! — сказал Оле-Лукойе. — Особенно желают этого те, кто сделал что-нибудь дурное. «Добренький, миленький Оле, — говорят они мне, — мы просто не можем сомкнуть глаз, лежим без сна всю ночь напролёт и видим вокруг себя все свои дурные дела. Они, точно гадкие маленькие тролли, сидят по краям постели и брызжут на нас кипятком. Хоть бы ты пришёл и прогнал их. Мы бы с удовольствием заплатили тебе, Оле! — добавляют они с глубоким вздохом. — Спокойной же ночи, Оле! Деньги на окне!» Да что мне деньги! Я ни к кому не прихожу за деньги!
      — Что будем делать сегодня ночью? — спросил Яльмар.
      — Не хочешь ли опять побывать на свадьбе? Только не на такой, как вчера. Большая кукла твоей сестры, та, что одета мальчиком и зовётся Германом, хочет повенчаться с куклой Бертой; кроме того, сегодня день рождения куклы, и потому готовится много подарков!
      — Знаю, знаю! — сказал Яльмар. — Как только куклам понадобится новое платье, сестра сейчас празднует их рождение или свадьбу. Это уж было сто раз!
      — Да, а сегодня ночью будет сто первый и, значит, последний! Оттого и готовится нечто необыкновенное. Взгляни-ка!
      Яльмар взглянул на стол. Там стоял домик из картона; окна были освещены, и все оловянные солдатики держали ружья на караул. Жених с невестой задумчиво сидели на полу, прислонившись к ножке стола; да, им было о чём задуматься! Оле-Лукойе, нарядившись в бабушкину чёрную юбку, обвенчал их, и вот вся мебель запела на мотив марша забавную песенку, которую написал карандаш:
      Затянем песенку дружней,
      Как ветер, пусть несётся!
      Хотя чета наша, ей-ей,
      Ничем не отзовётся.
      Из лайки оба и торчат
      На палках без движенья,
      Зато роскошен их наряд –
      Глазам на загляденье!
      Итак, прославим песней их:
      Ура, невеста и жених!
      Затем молодые получили подарки, но отказались от всего съедобного: они были сыты своей любовью.
      — Что ж, поехать нам теперь на дачу или отправиться за границу? — спросил молодой.
      На совет пригласили опытную путешественницу ласточку и старую курицу, которая уже пять раз была наседкой. Ласточка рассказала о тёплых краях, где зреют сочные, тяжёлые виноградные кисти, где воздух так мягок, а горы расцвечены такими красками, о каких здесь не имеют и понятия.
      — Там нет зато нашей кудрявой капусты! — сказала курица. — Раз я со всеми своими цыплятами провела лето в деревне; там была целая куча песку, в котором мы могли рыться и копаться сколько угодно! Кроме того, нам был открыт вход в огород с капустой! Ах, какая она была зелёная! Не знаю, что может быть красивее!
      — Да, ведь один кочан похож на другой как две капли воды! — сказала ласточка. — К тому же здесь так часто бывает дурная погода.
      — Ну, к этому можно привыкнуть! — сказала курица.
      — А какой тут холод! Того и гляди замёрзнешь! Ужасно холодно!
      — То-то и хорошо для капусты! — сказала курица. — Да, наконец, и у нас бывает тепло! Ведь четыре года тому назад лето стояло у нас целых пять недель! Да какая жарища-то была! Все задыхались! Кстати сказать, у нас нет тех ядовитых тварей, как у вас там! Нет и разбойников! Надо быть отщепенцем, чтобы не находить нашу страну самою лучшею в мире! Такой недостоин и жить в ней! — Тут курица заплакала. — Я ведь тоже путешествовала, как же! Целых двенадцать миль проехала в бочонке! И никакого удовольствия нет в путешествии!
      — Да, курица — особа вполне достойная! — сказала кукла Берта, — Мне тоже вовсе не нравится ездить по горам — то вверх, то вниз! Нет, мы переедем на дачу в деревню, где есть песочная куча, и будем гулять в огороде с капустой.
      На том и порешили.
     
      СУББОТА
      — А сегодня будешь рассказывать? — спросил Яльмар, как только Оле-Лукойе уложил его в постель.
      — Сегодня некогда! — ответил Оле и раскрыл над мальчиком свой красивый зонтик, — Погляди-ка вот на этих китайцев!
      Зонтик был похож на большую китайскую чашу, расписанную голубыми деревьями и узенькими мостиками, на которых стояли маленькие китайцы и кивали головами.
      — Сегодня надо будет принарядить к завтрашнему дню весь мир! — продолжал Оде, — Завтра ведь праздник, воскресенье! Мне надо пойти на колокольню — посмотреть, вычистили ли церковные карлики все колокола, не то они плохо будут звонить завтра; потом надо в поле — посмотреть, смёл ли ветер пыль с травы и листьев. Самая же трудная работа ещё впереди: надо снять с неба и перечистить все звёздочки. Я собираю их в свой передник, но приходится ведь нумеровать каждую звёздочку и каждую дырочку, где она сидела, чтобы йотом разместить их все по местам, иначе они плохо будут держаться и посыпятся с неба одно за другой!
      — Послушайте-ка, вы, господин Оле-Лукойе! — сказал вдруг висевший на стене старый портрет. — Я прадедушка Яльмара и очень вам признателен за то, что вы рассказываете мальчику сказки; но вы не должны извращать его понятий. Звёзды нельзя снимать с неба и чистить. Звёзды — такие же светила, как наша Земля, тем— то они и хороши!
      — Спасибо тебе, прадедушка! — отвечал Оле-Лукойе. — Спасибо! Ты — глава фамилии, родоначальник, но я всё-таки постарше тебя! Я старый язычник; римляне и греки звали меня богом сновидений! Я имел и имею вход в знатнейшие дома и знаю, как обходиться и с большими и с малыми! Можешь теперь рассказывать сам!
      И Оле-Лукойе ушёл, взяв под мышку свой зонтик.
      — Ну уж, нельзя и высказать своего мнения! — сказал старый портрет.
      Тут Яльмар проснулся.
     
      ВОСКРЕСЕНЬЕ
      — Добрый вечер! — сказал Оле-Лукойе.
      Яльмар кивнул ему, вскочил и повернул прадедушкин портрет лицом к стене, чтобы он опять не вмешался в разговор.
      — А теперь ты расскажи мне сказки про пять зелёных горошин, родившихся в одном стручке, про петушиную ногу, которая ухаживала за куриной ногой, и про штопальную иглу, что воображала себя швейной иголкой.
      — Ну, хорошенького понемножку! — сказал Оле-Лукойе. — Я лучше покажу тебе кое— что. Я покажу тебе своего брата, его тоже зовут Оле-Лукойе, но он ни к кому не является больше одного раза в жизни. Когда же явится, берёт человека, сажает к себе на коня и рассказывает ему сказки. Он знает только две: одна так бесподобно хороша, что никто и представить себе не может, а другая так ужасна, что… да нет, невозможно даже и сказать — как!
      Тут Оле-Лукойе приподнял Яльмара, поднёс его к окну и сказал:
      — Сейчас увидишь моего брата, другого Оле-Лукойе. Люди зовут его также Смертью. Видишь, он вовсе не такой страшный, каким рисуют его на картинках! Кафтан на нём весь вышит серебром, что твой гусарский мундир; за плечами развевается чёрный бархатный плащ! Гляди, как он скачет!
      И Яльмар увидел, как мчался во весь опор другой Оле-Лукойе и сажал к себе на лошадь и старых и малых. Одних он сажал перед собою, других позади; но сначала всегда спрашивал:
      — Какие у тебя отметки за поведение?
      — Хорошие! — отвечали все.
      — Покажи-ка! — говорил он.
      Приходилось показать; и вот тех, у кого были отличные или хорошие отметки, он сажал впереди себя и рассказывал им чудную сказку, а тех, у кого были посредственные или плохие, — позади себя, и эти должны были слушать страшную сказку.
      Они тряслись от страха, плакали и хотели спрыгнуть с лошади, да не могли — они сразу крепко прирастали к седлу.
      — Но ведь Смерть — чудеснейший Оле-Лукойе! — сказал Яльмар. — И я ничуть не боюсь его!
      — Да и нечего бояться! — сказал Оле. — Смотри только, чтобы у тебя всегда были хорошие отметки!
      — Вот это поучительно! — пробормотал прадедушкин портрет. — Всё-таки, значит, не мешает иногда высказать своё мнение.
      Он был очень доволен.
      Вот тебе и вся история об Оле-Лукойе! А вечером пусть он сам расскажет тебе ещё что-нибудь.
     
     
     
      Эльф розового куста
     
     
      В саду красовался розовый куст, весь усыпанный чудными розами. В одной из них, самой прекрасной меж всеми, жил эльф, такой крошечный, что человеческим глазом его и не разглядеть было. За каждым лепестком розы у него было по спальне; сам он был удивительно нежен и мил, ну точь-в-точь хорошенький ребёнок, только с большими крыльями за плечами. А какой аромат стоял в его комнатах, как красивы и прозрачны были их с гены! То были ведь нежные лепестки розы.
      Весь день играл эльф на солнышке, порхал с цветка на цветок, плясал на крыльях у резвых мотыльков и подсчитывал, сколько шагов пришлось бы ему сделать, чтобы обежать все дорожки и тропинки на одном липовом листе. За дорожки и тропинки он принимал жилки листа, да они и были для него бесконечными дорогами. Раз не успел он обойти и половины их, глядь — солнышко уж закатилось; он и начал-то, впрочем, не рано.
      Стало холодно, пала роса, подул ветер, эльф рассудил, что пора домой, и заторопился изо всех сил но когда добрался до своей розы, оказалось, что она уже закрылась и он не мог попасть в неё; успели закрыться и все остальные розы. Бедный крошка эльф перепугался никогда ещё не оставался он на ночь без приюта, всегда сладко спал между розовыми лепестками, а теперь!.. Ах, верно, не миновать ему смерти!
      Вдруг он вспомнил, что на другом конце сада есть беседка, вся увитая чудеснейшими каприфолиями; в одном из этих больших пёстрых цветков, похожих на рога, он и решил проспать до утра.
      И вот он полетел туда. Тёс! Тут были люди. красивый молодой человек и премиленькая девушка. Они сидели рядышком и хотели бы век не расставаться — они так горячо любили друг друга, куда горячее, нежели самый добрый ребёнок любит своих маму и папу.
      — Увы! Мы должны расстаться! — сказал молодой человек. — Твой брат не хочет нашего счастья и потому отсылает меня с поручением далеко-далеко за море! Прощай же, дорогая моя невеста! Ведь я всё-таки имею право назвать тебя так!
      И они поцеловались. Молодая девушка заплакала и дала ему на память о себе розу, но сначала запечатлела на ней такой крепкий и горячий поцелуй, что цветок раскрылся. Эльф сейчас же влетел в него и прислонился головкой к нежным, душистым стенкам.
      Вот раздалось последнее «прощай», и эльф почувствовал, что роза заняла место на груди молодого человека. О, как билось его сердце! Крошка эльф просто не мог заснуть от этой стукотни.
      Недолго, однако, пришлось розе покоиться на груди. Молодой человек вынул её и, проходя по большой тёмной роще, целовал цветок так часто и так крепко, что крошка эльф чуть не задохся. Он ощущал сквозь лепестки цветка, как горели губы молодого человека, да и сама роза раскрылась, словно под лучами полуденного солнца.
      Тут появился другой человек — мрачный и злой, это был брат красивой молодой девушки. Он вытащил большой острый нож и убил молодого человека, целовавшего цветок, затем отрезал ему голову и зарыл её вместе с туловищем в рыхлую землю под липой.
      «Теперь о нём не будет и помина! — подумал злой брат. — Небось не вернётся больше. Ему предстоял далёкий путь за море, а в таком пути нетрудно проститься с жизнью; ну вот, так оно и случилось! Вернуться он больше не вернётся, и спрашивать о нём сестра меня не посмеет».
      И он нашвырял ногами на то место, где схоронил убитого, сухих листьев и пошёл домой. Но шёл он во тьме ночной не один: с ним был крошка эльф. Эльф сидел в сухом… свернувшемся в трубочку липовом листке, упавшем злодею на голову в то время, как тот зарывал яму. Окончив работу, убийца надел на голову шляпу; под ней было страх как темно, и крошка эльф весь дрожал от ужаса и от негодования на злодея.
      На заре злой человек воротился домой, снял шляпу и прошёл в спальню сестры. Молодая цветущая красавица спала и видела во сне того, кого она так любила и кто уехал теперь, как она думала, за море. Злой брат наклонился над ней и засмеялся злобным, дьявольским смехом; сухой листок выпал из его волос на одеяло сестры, но он не заметил этого и ушёл к себе соснуть до утра. Эльф выкарабкался из сухого листка, забрался в ухо молодой девушки и рассказал ей во сне об ужасном убийстве, описал место, где оно произошло, цветущую липу, под которой убийца зарыл тело, и наконец добавил: «А чтобы ты не приняла всего этого за простой сон, я оставлю на твоей постели сухой листок». И она нашла этот листок, когда проснулась.
      О, как горько она плакала! Но никому не смела бедняжка доверить своего горя. Окно стояло отворённым целый день, крошка эльф легко мог выпорхнуть в сад и лететь к розам и другим цветам, но ему не хотелось оставлять бедняжку одну. На окне в цветочном горшке росла роза; он уселся в один из её цветов и глаз не сводил с убитой горем девушки. Брат её несколько раз входил в комнату и был злобно-весел; она же не смела и заикнуться ему о своём горе.
      Как только настала ночь, девушка потихоньку вышла из дома, отправилась в рощу прямо к липе, разбросала сухие листья, разрыла землю и нашла убитого. Ах, как она плакала и молила бога, чтобы он послал смерть и ей.
      Она бы охотно унесла особой дорогое тело, да нельзя было, и вот она взяла бледную голову с закрытыми глазами, поцеловала холодные губы и отряхнула землю с прекрасных волос.
      — Оставлю же себе хоть это! — сказала она, зарыла тело и опять набросала на то место сухих листьев, а голову унесла с собой, вместе с небольшою веточкой жасмина, который цвёл в роще.
      Придя домой, она отыскала самый большой цветочный горшок, положила туда голову убитого, засыпала её землёй и посадила жасминовую веточку.
      — Прощай! Прощай! — прошептал крошка эльф: он не мог вынести такого печального зрелища и улетел в сад к своей розе, но она уже отцвела, и вокруг зелёного плода держалось всего два-три поблёкших лепестка.
      — Ах, как скоро приходит конец всему хорошему и прекрасному! — вздохнул эльф.
      В конце концов он отыскал себе другую розу и уютно зажил между её благоухающими лепестками. Но каждое утро летал он к окну несчастной девушки и всегда находил её всю в слезах подле цветочного горшка. Горькие слёзы ручьями лились на жасминовую веточку, и по мере того как сама девушка день ото дня бледнела и худела, веточка всё росла да зеленела, пуская один отросток за другим. Скоро появились и маленькие белые бутончики; девушка целовала их, а злой брат сердился и спрашивал, не сошла ли она с ума; иначе он ничем не мог объяснить себе эти вечные слёзы, которые она проливала над цветком. Он ведь не знал, чьи закрытые глаза, чьи розовые губы превратились в землю в этом горшке. А бедная сестра его склонила раз голову к цветку, да так и задремала; как раз в это время прилетел крошка эльф, прильнул к её уху и стал рассказывать ей о последнем её свидании с милым в беседке, о благоухании роз, о любви эльфов… Девушка спала так сладко, и среди этих чудных грёз незаметно отлетела от неё жизнь. Она умерла и соединилась на небе с тем, кого так любила.
      На жасмине раскрылись белые цветы, похожие на колокольчики, и по всей комнате разлился чудный, нежный аромат — только так могли цветы оплакать усопшую.
      Злой брат посмотрел на красивый цветущий куст, взял его себе в наследство после умершей сестры и поставил у себя в спальне возле самой кровати. Крошка эльф последовал за ним и стал летать от одного колокольчика к другому: в каждом жил маленький дух, и эльф рассказал им всем об убитом молодом человеке, о злом брате и о бедной сестре.
      — Знаем! Знаем! Ведь мы выросли из глаз и из губ убитого! — ответили духи цветов и при этом как-то странно покачали головками.
      Эльф не мог понять, как могут они оставаться такими равнодушными, полетел к пчёлам, которые собирали мёд, и тоже рассказал им о злом брате. Пчёлы пересказали это своей царице, и та решила, что все они на следующее же утро накажут убийцу.
      Но ночью — это была первая ночь после смерти сестры, — когда брат опал близ благоухающего жасминового куста, каждый колокольчик раскрылся, и оттуда вылетел невидимый, но вооружённый ядовитым копьём дух цветка. Все они подлетели к уху спящего и стали нашёптывать ему страшные сны, потом сели на его губы и вонзили ему в язык свои ядовитые копья.
      — Теперь мы отомстили за убитого! — сказали они и опять спрятались в белые колокольчики жасмина.
      Утром окно в спальне вдруг распахнулось, и влетели эльф и царица пчёл с своим роем; они явились убить злого брата.
      Но он уже умер. Вокруг постели толпились люди и говорили:
      — Его убил сильный запах цветов.
      Тогда эльф понял, что то была месть цветов, и рассказал об этом царице пчёл, а она со всем своим роем принялась летать и жужжать вокруг благоухающего куста. Нельзя было отогнать пчёл, и кто-то из присутствовавших хотел унести куст в другую комнату, но одна пчела ужалила его в руку, он уронил цветочный горшок, и тот разбился вдребезги.
      Тут все увидали череп убитого и поняли, кто был убийца.
      А царица пчёл с шумом полетела по воздуху и жужжала о мести цветов, об эльфе и о том, что даже за самым крошечным лепестком скрывается кто-то, кто может рассказать о преступлении и наказать преступника.
     
     
     
      Свинопас
     
     
      Жил-был бедный принц. Королевство у него было маленькое-премаленькое, но жениться всё-таки было можно, а жениться-то принцу хотелось.
      Разумеется, с его стороны было несколько смело спросить дочь императора: «Пойдёшь за меня?» Впрочем, он носил славное имя и знал, что сотни принцесс с благодарностью ответили бы на его предложение согласием. Да вот, ждите-ка этого от императорской дочки!
      Послушаем же, как было дело.
      На могиле у отца принца вырос розовый куст неуказанной красоты; цвёл он только раз в пять лет, и распускалась на нём всего одна-единственная роза. Зато она разливала такой сладкий аромат, что, впивая его, можно было забыть все свои горести и заботы. Ещё был у принца соловей, который пел так дивно, словно у него в горлышке были собраны все чудеснейшие мелодии, какие только есть на свете. И роза и соловей предназначены были в дар принцессе; их положили в большие серебряные ларцы и отослали к ней.
      Император велел принести ларцы прямо в большую залу, где принцесса играла со своими фрейлинами в гости; других занятий у неё не было. Увидав большие ларцы с подарками, принцесса захлопала от радости в ладоши.
      — Ах, если бы тут была маленькая киска! — сказала она.
      Но появилась прелестная роза.
      — Ах, как это мило сделано! — сказали все фрейлины.
      — Больше чем мило! — сказал император. — Это прямо недурно!
      Но принцесса потрогала розу и чуть не заплакала.
      — Фи, папа! — сказала она. — Она не искусственная, а настоящая!
      — Фи! — повторили все придворные. — Настоящая!
      — Погодим сердиться! Посмотрим сначала, что в другом ларце! — возразил император.
      И вот из ларца появился соловей и запел так чудесно, что нельзя было сейчас же найти какого-нибудь недостатка.
      — Superbe! Charmant! (1) — сказали фрейлины; все они болтали по-французски, одна хуже другой.
      — Как эта птичка напоминает мне органчик покойной императрицы! — сказал один старый придворный. — Да, тот же тон, та же манера давать звук!
      — Да! — сказал император и заплакал, как ребёнок.
      — Надеюсь, что птица не настоящая? — спросила принцесса.
      — Настоящая! — ответили ей доставившие подарки послы.
      — Так пусть сна летит! — сказала принцесса и так и не позволила принцу явиться к ней самому.
      Но принц не унывал, вымазал себе всё лицо чёрной и бурой краской, нахлобучил шапку и постучался.
      — Здравствуйте, император! — сказал он. — Не найдётся ли у вас для меня во дворце какого-нибудь местечка?
      — Много вас тут ходит да ищет! — ответил император. — Впрочем, постой, мне нужен свинопас! У нас пропасть свиней!
      И вот принца утвердили придворным свинопасом и отвели ему жалкую, крошечную каморку рядом со свиными закутками. Весь день просидел он за работой и к вечеру смастерил чудесный горшочек. Горшочек был весь увешан бубенчиками, и когда в нём что-нибудь варили, бубенчики названивали старую песенку:
      Ах, мой милый Августин,
      Всё прошло, прошло, прошло!
      Занимательнее же всего было то, что, держа над подымавшимся из горшочка паром руку, можно было узнать, какое у кого в городе готовилось кушанье. Да уж, горшочек был не чета какой-нибудь розе!
      Вот принцесса отправилась со своими фрейлинами на прогулку и вдруг услыхала мелодичный звон бубенчиков. Она сразу же остановилась и вся просияла: она тоже умела наигрывать на фортепиано «Ах, мой милый Августин». Только одну эту мелодию она и наигрывала, зато одним пальцем.
      — Ах, ведь и я это играю! — сказала она. — Так свинопас-то у нас образованный! Слушайте, пусть кто-нибудь из вас пойдёт и спросит у него, что стоит этот инструмент.
      Одной из фрейлин пришлось надеть деревянные башмаки и пойти на задний двор.
      — Что возьмёшь за горшочек? — спросила она.
      — Десять принцессиных поцелуев! — отвечал свинопас.
      — Как можно! — сказала фрейлина.
      — А дешевле нельзя! — отвечал свинопас.
      — Ну, что он сказал? — спросила принцесса.
      — Право, и передать нельзя! — отвечала фрейлина. — Это ужасно!
      — Так шепни мне на ухо!
      И фрейлина шепнула принцессе.
      — Вот невежа! — сказала принцесса и пошла было, но… бубенчики зазвенели так мило:
      Ах, мои милый Августин,
      Всё прошло, прошло, прошло!
      — Послушай! — сказала принцесса фрейлине. — Пойди спроси, не возьмёт ли он десять поцелуев моих фрейлин?
      — Нет, спасибо! — ответил свинопас. — Десять поцелуев принцессы, или горшочек останется у меня.
      — Как это скучно! — сказала принцесса. — Ну, придётся вам стать вокруг, чтобы никто нас не увидал! Фрейлины обступили её и растопырили свои юбки; свинопас получил десять принцессиных поцелуев, а принцесса — горшочек.
      Вот была радость! Целый вечер и весь следующий день горшочек не сходил с очага, и в юроде не осталось ни одной кухни, от камергерской до сапожниковой, о которой бы они не знали, что в ней стряпалось Фрейлины прыгали и хлопали в ладоши.
      — Мы знаем, у кого сегодня сладкий суп и блинчики! Мы знаем, у кого каша и свиные котлеты! Как интересно!
      — Ещё бы! — подтвердила обер-гофмейстерина.
      — Да, но держите язык за зубами, я ведь императорская дочка!
      — Помилуйте! — сказали все.
      А свинопас (то есть принц, но для них-то он был ведь свинопасом) даром времени не терял и смастерил трещотку; когда ею начинали вертеть по воздуху, раздавались звуки всех вальсов и полек, какие только есть на белом свете.
      — Но это superbe! — сказала принцесса, проходя мимо. — Вот так попурри! Лучше этого я ничего н слыхала! Послушайте, спросите, что он хочет за этот инструмент. Но целоваться я больше не стану!
      — Он требует сто принцессиных поцелуев! — доложила фрейлина, побывав у свинопаса.
      — Да что он, в уме? — сказала принцесса и пошла своей дорогой, но сделала два шага и остановилась.
      — Надо поощрять искусство! — сказала она. — Я ведь императорская дочь! Скажите ему, что я дам ему по-вчерашнему десять поцелуев, а остальные пусть дополучит с моих фрейлин!
      — Ну, нам это вовсе не по вкусу! — сказали фрейлины.
      — Пустяки! — сказала принцесса. — Уж если я могу целовать его, то вы и подавно! Не забывайте, что я кормлю вас и плачу вам жалованье!
      И фрейлине пришлось ещё раз отправиться к свинопасу.
      — Сто принцессиных поцелуев! — повторил он. — А нет — каждый останется при своём.
      — Становитесь вокруг! — скомандовала принцесса, и фрейлины обступили её, а свинопас принялся её целовать.
      — Что эго за сборище у свиных закуток? — спросил, выйдя на балкон, император, протёр глаза и надел очки. — Э, да это фрейлины опять что-то затеяли! Надо пойти посмотреть.
      И он расправил задники своих домашних туфель. Туфлями служили ему стоптанные башмаки. Эх ты, ну, как он быстро зашлёпал в них!
      Придя на задний двор, он потихоньку подкрался к фрейлинам, а те все были ужасно заняты счётом поцелуев, — надо же было следить за тем, чтобы расплата была честной и свинопас не получил ни больше, ни меньше, чем ему следовало. Никто поэтому не заметил императора, а он привстал на цыпочки.
      — Это ещё что за штуки! — сказал он, увидав целующихся, и швырнул в них туфлей как раз в ту минуту, когда свинопас получал, от принцессы восемьдесят шестой поцелуй. — Вон! — закричал рассерженный император и выгнал из своего государства и принцессу и свинопаса.
      Принцесса стояла и плакала, свинопас бранился, а дождик так и лил на них.
      — Ах, я несчастная! — плакала принцесса. — Что бы мне выйти за прекрасного принца! Ах, какая я несчастная!
      А свинопас зашёл за дерево, стёр с лица чёрную и бурую краску, сбросил грязную одежду и явился перед ней во всём своём королевском величии и красе, и так он был хорош собой, что принцесса сделала реверанс.
      — Теперь я только презираю тебя! — сказал он. — Ты не захотела выйти за честного принца! Ты не поняла толку в соловье и розе, а свинопаса целовала за игрушки! Поделом же тебе!
      И он ушёл к себе в королевство, крепко захлопнув за собой дверь. А ей оставалось стоять да петь:
      Ах, мой милый Августин,
      Всё прошло, прошло, прошло!
     
      1) — Бесподобно! Прелестно! (франц.).
     
     
     
     
      Гречиха
     
     
      Часто, когда после грозы идёшь полем, видишь, что гречиху опалило дочерна, будто по ней пробежал огонь; крестьяне в таких случаях говорят: «Это её опалило молнией!» Но почему?
      А вот что я слышал от воробья, которому рассказывала об этом старая ива, растущая возле гречишного поля — дерево такое большое, почтенное и старое–престарое, всё корявое, с трещиною посредине. Из трещины растут трава и ежевика; ветви дерева, словно длинные зелёные кудри, свешиваются до самой земли.
      Поля вокруг ивы были засеяны рожью, ячменём и овсом — чудесным овсом, похожим, когда созреет, на веточки, усеянные маленькими жёлтенькими канарейками. Хлеба стояли прекрасные, и чем полнее были колосья, тем ниже склоняли они в смирении свои головы к земле.
      Тут же, возле старой ивы, было поле с гречихой; гречиха не склоняла головы, как другие хлеба, а держалась гордо и прямо.
      — Я не беднее хлебных колосьев! — говорила она. — Да к тому же ещё красивее. Мои цветы не уступят цветам яблони. Любо-дорого посмотреть! Знаешь ли ты, старая ива, кого-нибудь красивее меня?
      Но ива только качала головой, как бы желая сказать: «Конечно, знаю!» А гречиха надменно говорила:
      — Глупое дерево, у него от старости из желудка трава растёт!
      Вдруг поднялась страшная непогода; все полевые цветы свернули лепестки и склонили свои головки; одна гречиха красовалась по-прежнему.
      — Склони голову! — говорили ей цветы.
      — Незачем! — отвечала гречиха.
      — Склони голову, как мы! — закричали ей колосья. — Сейчас промчится под облаками ангел бури! Крылья его доходят до самой земли! Он снесёт тебе голову, прежде чем ты успеешь взмолиться о пощаде!
      — Ну, а я всё-таки не склоню головы! — сказала гречиха.
      — Сверни лепестки и склони голову! — сказала ей и старая ива. — Не гляди на молнию, когда она раздирает облака! Сам человек не дерзает этого: в это время можно заглянуть в самое небо господне, а за такой грех господь карает человека слепотой. Что же ожидает тогда нас? Ведь мы, бедные полевые злаки, куда ниже, ничтожнее человека!
      — Ниже? — сказала гречиха. — Так вот же я возьму и загляну в небо господне!
      И она в самом деле решилась на это в своём горделивом упорстве. Тут такая сверкнула молния, как будто весь мир загорелся, когда же снова прояснилось, цветы и хлеба, освежённые и омытые дождём, радостно вдыхали в себя мягкий, чистый воздух. А гречиха была вся опалена молнией, она погибла и никуда больше не годилась.
      Старая ива тихо шевелила ветвями на ветру; с зелёных листьев падали крупные дождевые капли; дерево будто плакало, и воробьи спросили его:
      — О чём ты? Посмотри, как славно кругом, как светит солнышко, как бегут облака! А что за аромат несётся от цветов и кустов! О чём же ты плачешь, старая ива?
      Тогда ива рассказала им о высокомерной гордости и о казни гречихи; гордость всегда ведь бывает наказана. От воробьёв же услышал эту историю и я: они прощебетали мне её как-то раз вечером, когда я просил их рассказать мне сказку.
     
     
     
      Бронзовый кабан (быль)
     
     
      Во Флоренции неподалёку от пьяцца дель Грандукка есть переулочек под названием, если не запамятовал, Порта-Росса. Там перед овощным ларьком стоит бронзовый кабан отличной работы. Из пасти струится свежая, чистая вода. А сам он от старости позеленел дочерна, только морда блестит, как полированная. Это за неё держались сотни ребятишек и лаццарони, подставлявших рты, чтобы напиться. Любо глядеть, как пригожий полуобнажённый мальчуган обнимает искусно отлитого зверя, прикладывая свежие губки к его пасти!
      Всякий приезжий без труда отыщет во Флоренции это место: достаточно спросить про бронзового кабана у любого нищего, и тот укажет дорогу.
      Стояла зима, на горах лежал снег. Давно стемнело, но светила луна, а в Италии лунная ночь не темней тусклого северного зимнего дня. Она даже светлей, потому что воздух светится и ободряет нас, тогда как на севере холодное свинцовое небо нас давит к земле, к холодной сырой земле, которая, придёт черёд, придавит когда-нибудь крышку нашего гроба.
      В саду герцогского дворца, под сенью пиний, где зимой цветут розы, целый день сидел маленький оборванец, которого можно было бы счесть воплощением Италии — красивый, весёлый и, однако же, несчастный. Он был голоден и хотел пить, но ему не подали ни гроша, а когда стемнело и сад должны были запирать, сторож его выгнал. Долго стоял он, призадумавшись на перекинутом через Арно великолепном мраморном мосту дель Тринита и глядел на звёзды, сверкавшие в воде.
      Он пошёл к бронзовому кабану, нагнулся к нему, обхватил его шею руками, приложил губы к морде и стал жадно тянуть свежую воду. Поблизости валялись листья салата и несколько каштанов, они составили его ужин. На улице не было ни души, мальчик был совсем один; он залез бронзовому кабану на спину, склонил маленькую курчавую головку на голову зверя и сам не заметил, как заснул.
      В полночь бронзовый кабан пошевелился; мальчик отчётливо услыхал:
      — Держись крепче, малыш, теперь я побегу! — и кабан помчался вскачь. Это была необычайная прогулка. Сперва они попали на пьяцца дель Грандукка, и бронзовая лошадь под герцогом громко заржала, пёстрые гербы на старой ратуше стали как бы прозрачными, а Микеланджелов Давид взмахнул пращой; удивительная пробудилась жизнь! Бронзовые группы «Персей» и «Похищение сабинянок» ожили: над пустынной площадью раздались крики ужаса.
      Под аркой близ дворца Уффици, где в карнавальную ночь веселится знать, бронзовый кабан остановился.
      — Держись крепко! — сказал зверь. — Держись как можно крепче! Тут ступеньки! — Малыш не вымолвил ни слова, он и дрожал от страха и ликовал.
      Они вступили в большую галерею, хорошо малышу известную — он и прежде там бывал; на стенах висели картины, тут же стояли бюсты и статуи, освещённые, словно в ясный день; но прекраснее всего стало, когда отворилась дверь в соседнюю залу; конечно, малыш помнил всё здешнее великолепие, но этой ночью тут было особенно красиво.
      Здесь стояла прекрасная обнажённая женщина, так хороша могла быть лишь природа, запечатлённая в мраморе великим художником; статуя ожила, дельфины прыгали у её ног, бессмертие сияло в очах. Мир называет её Венерой Медицейской. Рядом с ней красовались прекрасные обнажённые мужи: один точил меч — он звался точильщиком, по соседству боролись гладиаторы, и то и другое совершалось во имя богини красоты.
      Мальчика едва не ослепил этот блеск, стены лучились всеми красками, и всё тут было жизнь и движение. Он увидел ещё одну Венеру, земную Венеру, плотскую и горячую, какой она осталась в сердце Тициана. Это тоже была прекрасная женщина; её дивное обнажённое тело покоилось на мягких подушках, грудь вздымалась, пышные локоны ниспадали на округлые плечи, а тёмные глаза горели пламенем страсти. Но изображения не отваживались выйти из рам. И богиня красоты, и гладиаторы, и точильщик также оставались на местах: их зачаровало величие, излучаемое мадонной, Иисусом и Иоанном. Священные изображения не были уже изображениями, это были сами святые.
      Какой блеск и какая красота открывались в каждой чале! Малыш увидел всё, бронзовый кабан шаг за шагом обошёл всю эту роскошь и великолепие. Впечатления сменялись, но лишь одна картина прочно запечатлелась в его душе — на ней были изображены радостные, счастливые дети, малыш уже однажды видел их днём.
      Многие, разумеется, прошли бы мимо, не обратив на картину внимания, а в ней между тем заключено поэтическое сокровище— она изображает Христа, сходящего в ад; но вокруг него мы видим отнюдь не осуждённых на вечные муки, а язычников. Принадлежит картина кисти флорентинца Анджело Бронзино; всею лучше воплотилась там уверенность детей, что они идут на небеса: двое малышей уже обнимаются, один протягивает другому, стоящему ниже, руку и указывает на себя, словно бы говоря: «Я буду на небесах». Взрослые же пребывают в сомнении, уповают на бога и смиренно склоняют головы перед Христом.
      На этой картине взор мальчика задержался дольше нежели на остальных, и бронзовый кабан тихо ждал; раздался вздох; из картины он вырвался или из груди зверя? Мальчик протянул руки к весёлым детям, но зверь, пробежав через вестибюль, понёс его прочь.
      — Спасибо тебе, чудный зверь! — сказал мальчик и погладил бронзового кабана, который — топ-топ — сбегал с ним по ступеням.
      — Тебе спасибо! — сказал бронзовый кабан. — Я помог тебе, а ты мне: я ведь могу бежать лишь тогда, когда несу на себе невинное дитя. А тогда, поверь, я могу пройти и под лучами лампады, зажжённой пред ликом мадонны. Я могу пронести тебя куда захочешь, лишь бы не в церковь. Но и туда я могу заглянуть с улицы, если ты со мной. Не слезай же с меня, ведь если ты слезешь, я сразу окажусь мёртвым, как днём, когда ты видишь меня в Порта-Росса.
      — Я останусь с тобой, милый зверь! — сказал малыш, и они понеслись по улицам Флоренции к площади перед церковью Санта-Кроче.
      Двустворчатые двери распахнулись, свечи горели пред алтарём, озаряя церковь и пустую площадь.
      Удивительный свет исходил от надгробия в левом приделе, точно тысячи звёзд лучились над ним. Могилу украшал щит с гербом — красная, словно горящая в огне, лестница на голубом поле; это могила Галилея, памятник скромен, но красная лестница на голубом поле исполнена глубокого смысла, она могла бы стать гербом самого искусства, всегда пролагающего свои пути по пылающей лестнице, однако же — на небеса. Все провозвестники духа, подобно пророку Илье, восходят на небеса.
      Направо от прохода словно бы ожили статуи на богатых саркофагах. Тут стоял Микеланджело, там — Данте с лавровым венком на челе, Алфьери, Макиавелли, здесь бок о бок покоились великие мужи, гордость Италии (1). Эта прекрасная церковь много красивее мраморного флорентийского собора, хоть и не столь велика.
      Мраморные одеяния, казалось, шевелились, огромные статуи поднимали, казалось, головы и под пение и музыку взирали на лучистый алтарь, где одетые в белое мальчики машут золотыми кадильницами; пряный аромат проникал из церкви на пустую площадь.
      Мальчик простёр руки к свету, но бронзовый кабан тотчас же побежал прочь, и малыш ещё крепче обнял зверя; ветер засвистел в ушах, петли церковных дверей заскрипели, точно двери захлопнулись, но в этот миг сознание оставило ребёнка; он ощутил леденящий холод и раскрыл глаза.
      Сияло утро, мальчик наполовину сполз со спины бронзового кабана, стоящего, как и положено, в Порта-Росса.
      Страх и ужас охватили ребёнка при мысли о той, кого он называл матерью, пославшей его вчера раздобыть денег; ничего он не достал, и хотелось есть и пить. Ещё раз обнял он бронзового кабана за шею, поцеловал в морду, кивнул ему и свернул в самую узкую улочку, по которой и осёл едва пройдёт с поклажей. Огромные обитые железом двери были полурастворены, он поднялся по каменной лестнице с грязными стенами, с канатом вместо перил и вошёл в открытую, увешанную тряпьём галерею; отсюда шла лестница во двор, где от колодца во все этажи тянулась толстая железная проволока, по которой, под скрип колеса, одно за другим проплывали по воздуху вёдра с водой, и вода плескалась на землю.
      Опять мальчик поднимался по развалившейся каменной лестнице, двое матросов — это были русские — весело сбежали вниз, едва не сшибив малыша. Они возвращались с ночного кутежа. Их провожала немолодая, но ещё ладная женщина с пышными чёрными волосами.
      — Что принёс? — спросила она мальчика.
      — Не сердись! — взмолился он. — Мне не подали ничего, ровно ничего, — и схватил мать за подол, словно хотел его поцеловать.
      Они вошли в комнату. Не станем её описывать, скажем только, что там стоял глиняный горшок с ручками, полный пылающих углей, то, что здесь называют марито; она взяла марито в руки, погрела пальцы и толкнула мальчика локтем.
      — Ну, денежки-то у тебя есть? — спросила она.
      Ребёнок заплакал, она толкнула его ногой, он громко заревел.
      — Заткнись, не то башку твою горластую размозжу! — И она подняла горшок с углями, который держала в руках; ребёнок, завопив, прижался к земле. Тут вошла соседка, тоже держа марито в руках:
      — Феличита, что ты делаешь с ребёнком?
      — Ребёнок мой! — отрезала Феличита. — Захочу — его убью, а заодно и тебя, Джанина. — И она замахнулась горшком; соседка, защищаясь, подняла свой, горшки так сильно стукнулись друг о Друга, что черепки, уголь и зола полетели по комнате; но мальчик уже выскользнул за дверь и побежал через двор из дому. Бедный ребёнок так бежал, что едва не задохся; у церкви Санта-Кроче, огромные двери которой растворились перед ним минувшей ночью, он остановился и вошёл в храм. Всё сияло, он преклонил колена перед первой могилой справа — эго была могила Микеланджело — и громко зарыдал. Люди входили и выходили, служба окончилась, никто мальчугана не замечал; один только пожилой горожанин остановился, поглядел на него и пошёл себе дальше, как все остальные.
      Голод и жажда совсем истомили малыша; обессиленный и больной, он залез в угол между стеной и надгробием и заснул. Был вечер, когда кто-то его растолкал; он вскочил, перед ним стоял прежний старик.
      — Ты болен? Где ты живёшь? Ты провёл тут целый день? — выспрашивал старик у малыша. Мальчик отвечал, и старик повёл его к себе, в небольшой домик на одной из соседних улиц. Они вошли в перчаточную мастерскую; там сидела женщина и усердно шила. Маленькая белая болонка, остриженная до того коротко, что видна была розовая кожа, вскочила на стол и стала прыгать перед мальчиком.
      — Невинные души узнают друг друга! — сказала женщина и погладила собаку и ребёнка. Добрые люди накормили его, напоили и сказали, что он может у них переночевать, а завтра папаша Джузеппе поговорит с его матерью. Его уложили на бедную, жёсткую постель, но для него, не раз ночевавшего на жёстких камнях мостовой, это была королевская роскошь; он мирно спал, и ему снились прекрасные картины и бронзовый кабан.
      Утром папаша Джузеппе ушёл; бедный мальчик этому не радовался, он понимал, что теперь его отведут обратно к матери; мальчик целовал резвую собачку, а хозяйка кивала им обоим.
      С чем же папаша Джузеппе пришёл? Он долго разговаривал с женой, и она кивала головой и гладила ребёнка.
      — Он славный мальчик, — сказала она, — он сможет стать отличным перчаточником вроде тебя, — пальцы у него тонкие, гибкие. Мадонна назначила ему быть перчаточником.
      Мальчик остался в доме, и хозяйка учила его шить, он хорошо ел и хорошо спал, повеселел и стал даже дразнить Белиссиму — так звали собачку; хозяйка грозила, ему пальцем, сердилась и бранилась, мальчик расстраивался и огорчённый сидел в своей комнате. Там сушились шкурки; выходила комната на улицу; перед окном торчали толстые железные прутья. Однажды ребёнок не мог заснуть — думал о бронзовом кабане, и вдруг с улицы донеслось — топ-топ. Это наверняка был он! Мальчик подскочил к окну, но ничего не увидел, кабан уже убежал.
      — Помоги синьору донести ящик с красками! — сказала мадам мальчику утром, когда из дома вышел их молодой сосед, художник, тащивший ящик и огромный свёрнутый холст. Мальчик взял ящик и пошёл за живописцем, они направились в галерею и поднялись по лестнице, которая с той ночи, как он скакал на бронзовом кабане, была хорошо ему знакома. Он помнил и статуи, и картины, и прекрасную мраморную Венеру и писанную красками; он опять увидел матерь божью, Иисуса и Иоанна.
      Они остановились перед картиной Бронзино, где Христос нисходит в ад и дети вокруг него улыбаются в сладостном ожидании царства небесного; бедное дитя тоже улыбнулось, ибо здесь оно чувствовало себя словно на небесах.
      — Ступай-ка домой, — сказал живописец; он успел установить мольберт, а мальчик всё не уходил.
      — Позвольте поглядеть, как вы пишете, — попросил мальчик, — мне хочется увидеть, как вы перенесём картину на этот белый холст.
      — Но я ещё не пишу, — сказал молодой человек и взял кусок угля; рука его быстро двигалась, глаз схватывал всю картину, и хотя на холсте появились лишь лёгкие штрихи, Христос уже парил, точь-в-точь как на картине в красках.
      — Ну, ступай же! — сказал живописец, и мальчик молча пошёл домой, сел за стол и принялся за обучение перчаточному делу.
      Но мысли его целый день были у картины, и потому он колол себе пальцы, не справлялся с работой и даже не дразнил Белиссиму. Вечером, пока не заперли входную дверь, он выбрался из дому; было холодно, но ясное небо усыпали звёзды, прекрасные и яркие, он пошёл по улицам, уже совсем притихшим, и вскоре стоял перед бронзовым кабаном; он склонился к нему, поцеловал и залез ему на спину.
      — Милый зверь! — сказал он. — Я по тебе соскучился. Мы должны этой ночью совершить прогулку.
      Бронзовый кабан не шелохнулся, свежий ключ бил из его пасти. Мальчик сидел на звере верхом, вдруг кто-то дёрнул его за одежду, он оглянулся — это была Белиссима, маленькая голенькая Белиссима. Собака выскочила из дома и побежала за мальчиком, а он и не заметил. Белиссима лаяла, словно хотела сказать: «Смотри, я тоже здесь! А ты зачем сюда залез?» И огненный дракон не напугал бы мальчика так, как эта собачонка. Белиссима на улице, и притом раздетая, как говорила в таких случаях хозяйка! Что же будет? Зимой собака выходила на улицу лишь одетая в овечью попонку, по ней скроенную и специально сшитую. Мех завязывали на шее красной лентой с бантами и бубенцами, так же подвязывали его и на животе. Когда собачка в зимнюю пору шла рядом с хозяйкой в таком наряде, она была похожа на ягнёночка. Белиссима раздета! Что же теперь будет? Тут уж не до фантазий; мальчик поцеловал бронзового кабана и взял Белиссиму на руки; она тряслась от холода, и ребёнок побежал со всех ног.
      — Что это у тебя? — закричали двое полицейских; когда они попались навстречу, Белиссима залаяла.
      — У кого ты стащил собачку? — спросили они и отобрали её.
      — Отдайте мне собаку, отдайте! — молил мальчик.
      — Если ты её не стащил, скажешь дома, чтобы зашли за собакой в участок. — Они назвали адрес, ушли и унесли Белиссиму.
      Вот это была беда! Мальчик не знал, броситься ли ему в Арно, или пойти домой и повиниться; конечно, думал он, его изобьют до смерти. «Ну и пускай, я буду только рад, я умру и попаду на небо, к Иисусу и к мадонне». И он отправился домой, главным образом затем, чтобы его избили до смерти.
      Дверь заперта, до колотушки ему не достать, на улице никого; мальчик поднял камень и стал стучать.
      — Кто там? — спросили из-за двери.
      — Это я! — сказал он. — Белиссима пропала. Отоприте и убейте меня!
      Все перепугались, в особенности мадам, за бедную Белиссиму. Мадам взглянула на стену, где обычно висела собачья одежда: маленькая попонка была на месте.
      — Белиссима в участке! — громко закричала она. — Ах ты скверный мальчишка! Как же ты её выманил? Она ведь замёрзнет! Нежное существо в руках у грубых солдат!
      Пришлось папаше сейчас же идти в участок. Хозяйка причитала, а ребёнок плакал, сбежались все жильцы, вышел и художник; он посадил мальчика к себе на колени, стал расспрашивать и по обрывкам восстановил историю с бронзовым кабаном и галереей; она была довольно малопонятна. Художник утешил мальчика и стал уговаривать старуху, но та успокоилась не прежде, чем папаша вернулся с Белиссимой, побывавшей в руках солдат. Тут-то уж все обрадовались, а художник приласкал мальчика и дал ему пачку картинок.
      О, среди них были чудесные вещицы, забавные головки. Но лучше всех, как живой, был бронзовый кабан. Ничего прекрасней и быть не могло. Два-три штриха, и он возник на бумаге, и даже вместе с домом, стоявшим на заднем плане.
      «Вот бы рисовать, ко мне весь мир бы собрался».
      На следующий день, едва мальчик оказался один, он схватил карандаш и попытался нарисовать на чистой стороне картинки бронзового кабана; ему посчастливилось — что-то, правда, вышло криво, что-то выше, что-то ниже, одна нога толще, другая тоньше, и всё-таки узнать было можно и мальчик остался доволен. Карандаш ещё шёл не так, как надо, он это видел, и на другой день рядом со вчерашним появился ещё один бронзовый кабан, который был в сто раз лучше; третий был уже настолько хорош, что узнать его мог всякий.
      Но с шитьём перчаток пошло худо, и доставка заказов двигалась медленно, бронзовый кабан открыл мальчику, что всё можно запечатлеть на бумаге, а город Флоренция — это целый альбом, начни только листать. На пьяцца дель Тринита стоит стройная колонна, и на самом её верху — богиня Правосудия с завязанными глазами держит в руках весы. Скоро и она оказалась на бумаге, и перенёс её туда маленький ученик перчаточника. Собрание рисунков росло, но входили в него покамест лишь неодушевлённые предметы; однажды перед мальчиком запрыгала Белиссима.
      — Стой смирно, — сказал он, — тогда ты выйдешь красивой и попадёшь в моё собрание картин!
      Но Белиссима не желала стоять смирно, пришлось её привязать; уже были привязаны и голова и хвост, а она лаяла и скакала; нужно было потуже натянуть верёвки; тут вошла синьора.
      — Безбожник! Бедняжка! — Она и вымолвить ничего больше не смогла, оттолкнула мальчика, подтолкнула его ногой, выгнала из своего дома — ведь это же неблагодарный бездельник, безбожное создание! И она, рыдая, целовала свою маленькую полузадушенную Белиссиму.
      В эту пору по лестнице подымался художник, и… здесь поворотная точка всей истерии.
      В 1834 году во Флоренции в Академии художеств состоялась выставка. Две висевшие рядом картины привлекли множество зрителей. На меньшей был изображён весёлый мальчуган, он сидел и рисовал белую, стриженую собачку, но натурщица не желала смирно стоять и была поэтому привязана за голову и за хвост; картина дышала жизнью и правдой, что всех и привлекало. Говорили, будто художника ребёнком подобрал на улице старый перчаточник, который его и воспитал, а рисовать он выучился сам. Некий прославленный ныне живописец открыл в нём талант, когда малыша, привязавшего любимую хозяйкину собачку, чтобы она ему позировала, выгоняли из дому.
      Ученик перчаточника стал большим художником. Это подтверждала и маленькая картина и в особенности большая, висевшая рядом. На ней была изображена одна лишь фигура — пригожий мальчуган в лохмотьях; он спал в переулке Порта-Росса, сидя верхом на бронзовом кабане (2). Все зрители знали это место. Ручки ребёнка лежали у кабана на голове; малыш крепко спал, и лампада пред образом мадонны ярко и эффектно освещала бледное миловидное личико. Прекрасная картина! Она была в большой позолоченной роме; сбоку на раме висел лавровый венок, а меж зелёных листьев вилась чёрная лента и свисал длинный траурный флёр.
      Молодой художник как раз в те дни скончался.
     
      1) — Против гробницы Галилея расположена гробница
      Микеланджело, его надгробие состоит из бюста и
      трёх фигур — Скульптуры, Живописи и Архитектуры,
      поблизости гробница Данте (прах его покоится в
      Равенне), над гробницей изображение Италии,
      указывающей на гигантскую статую Данте. Поэзия
      рыдает о том, кого утратила. В нескольких шагах –
      гробница Алфьери, украшенная лаврами, лирой и
      масками. Над его гробом плачет Италия. Макиавелли
      завершает этот ряд прославленных титанов.
      (Примечание Андерсена.)
      2) — Бронзовый кабан — это копия, античный подлинник
      сделан из мрамора и стоит у входа в галерею дворца
      Уффици. (Примечание Андерсена.)
     
     
     
     
      Побратимы
     
     
      Мы только что сделали маленькое путешествие и опять пустились в новое, более далёкое. Куда? В Спарту! В Микены! В Дельфы! Там тысячи мест, при одном названии которых сердце вспыхивает желанием путешествовать. Там приходится пробираться верхом, взбираться по горным тропинкам, продираться сквозь кустарники и ездить не иначе, как целым караваном. Сам едешь верхом рядом с проводником, затем идёт вьючная лошадь с чемоданом, палаткой и провизией и, наконец, для прикрытия, двое солдат.
      Там уж нечего надеяться отдохнуть после утомительного дневного перехода в гостинице; кровом путнику должна служить его собственная палатка; проводник готовит к ужину пилав; тысячи комаров жужжат вокруг палатки; какой уж тут сон! А наутро предстоит переезжать вброд широко разлившиеся речки; тогда крепче держись в седле — как раз снесёт!
      Какая же награда за все эти мытарства? Огромная, драгоценнейшая! Природа предстаёт здесь перед человеком во всём своём величии; с каждым местом связаны бессмертные исторические воспоминания — глазам и мыслям полное раздолье! Поэт может воспеть эти чудные картины природы, художник — перенести их на полотно, но самого обаяния действительности, которое навеки запечатлевается в душе всякого, видевшего их воочию, не в силах передать ни тот, ни другой.
      Одинокий пастух, обитатель диких гор, расскажет путешественнику что-нибудь из своей жизни, и его простой, бесхитростный рассказ представит, пожалуй, в нескольких живых штрихах страну эллинов куда живее и лучше любого путеводителя.
      Так пусть же он рассказывает! Пусть расскажет нам о прекрасном обычае побратимства.
      — Мы жили в глиняной мазанке; вместо дверных косяков были рубчатые мраморные колонны, найденные отцом. Покатая крыша спускалась чуть не до земли; я помню её уже некрасивою, почерневшею, но когда жильё крыли, для неё принесли с гор цветущие олеандры и свежие лавровые деревья. Мазанка была стиснута голыми серыми отвесными, как стена, скалами. На вершинах скал зачастую покоились, словно какие-то живые белые фигуры, облака. Никогда не слыхал я здесь ни пения птиц, ни музыкальных звуков волынки, не видал весёлых плясок молодёжи; зато самое место было освящено преданиями старины; имя его само говорит за себя: Дельфы! Тёмные, угрюмые горы покрыты снегами; самая высокая гора, вершина которой дольше всех блестит под лучами заходящего солнца, зовётся Парнасом. Источник, журчавший как раз позади нашей хижины, тоже слыл в старину священным; теперь его мутят своими ногами ослы, но быстрая струя мчится без отдыха и опять становится прозрачной. Как знакомо мне тут каждое местечко, как сжился я с этим глубоким священным уединением! Посреди мазанки разводили огонь, и когда от костра оставалась только горячая зола, в ней пекли хлебы. Если мазанку нашу заносило снегом, мать моя становилась веселее, брала меня за голову обеими руками, целовала в лоб и пела те песни, которых в другое время петь не смела: их не любили наши властители турки. Она пела: «На вершине Олимпа, в сосновом лесу, старый плакал олень, плакал горько, рыдал неутешно, и зелёные, синие, красные слёзы лилися на землю ручьями, а мимо тут лань проходила. «Что плачешь, олень, что роняешь зелёные, синие, красные слёзы?» — «В наш город нагрянули турки толпой, а с ними собак кровожадных стаи!» — «Я их погоню по лесам, по горам, прямо в синего моря бездонную глубь!» — Так лань говорила, но вечер настал — ах, лань уж убита и загнан олень!»
      Тут на глазах матери навёртывались слёзы и повисали на длинных ресницах, но она смахивала их и переворачивала пёкшиеся в золе чёрные хлебы на другую сторону. Тогда я сжимал кулаки и говорил:
      «Мы убьём этих турок!» Но мать повторяла слова песни:
      «Я их погоню по лесам, по горам, прямо в синего моря бездонную глубь!» — Так лань говорила, но вечер настал — ах, лань уж убита и загнан олень!»
      Много ночей и дней проводили мы одни-одинёшеньки с матерью; но вот приходил отец. Я знал, что он принесёт мне раковин из залива Лепанто или, может быть, острый блестящий нож. Но раз он принёс нам ребёнка, маленькую нагую девочку, которую нёс завёрнутую в козью шкуру под своим овчинным тулупом. Он положил её матери на колени, и когда её развернули, оказалось, что на ней нет ничего, кроме трёх серебряных монет, вплетённых в её чёрные волосы. Отец рассказал нам, что турки убили родителей девочки, рассказал и ещё много другого, так что я целую ночь бредил во сне. Мой отец и сам был ранен; мать перевязала ему плечо; рана была глубока, толстая овчина вся пропиталась кровью. Девочка должна была стать моею сестрою. Она была премиленькая, с нежною, прозрачною кожей, и даже глаза моей матери не были добрее и нежнее глаз Анастасии — так звали девочку. Она должна была стать моею сестрой, потому что отец её был побратимом моего; они побратались ещё в юности, согласно древнему, сохраняющемуся у нас обычаю. Мне много раз рассказывали об этом прекрасном обычае; покровительницей такого братского союза избирается всегда самая прекрасная и добродетельная девушка в округе.
      И вот малютка стала моею сестрой; я качал, её на своих коленях, приносил ей цветы и птичьи пёрышки; мы пили вместе с ней из Парнасского источника, спали рядышком под лавровой крышей нашей мазанки и много зим подряд слушали песню матери об олене, плакавшем зелёными, синими и красными слезами; но тогда я ещё не понимал, что в этих слезах отражались скорби моего народа.
      Раз пришли к нам трое иноземцев, одетых совсем не так, как мы; они привезли с собою на лошадях палатки и постели. Их сопровождало более двадцати турок, вооружённых саблями и ружьями, — иноземцы были друзьями паши и имели от него письмо. Они прибыли только для того, чтобы посмотреть на наши горы, потом взобраться к снегам и облакам на вершину Парнаса и наконец увидать причудливые чёрные отвесные сколы вокруг нашей мазанки. Всем им нельзя было уместиться в ней на ночь, да они и не переносили дыма, подымавшегося от костра к потолку и медленно пробиравшегося в низенькую дверь. Они раскинули свои палатки на узкой площадке перед мазанкой, стали жарить баранов и птиц и пили сладкое вино; турки же не смели его пить.
      Когда они уезжали, я проводил их недалеко; сестричка Анастасия висела у меня за спиной в мешке из козлиной шкуры. Один из иноземных гостей поставил меня к скале и срисовал меня и сестричку; мы вышли как живые и казались одним существом. Мне— то это и в голову не приходило, а оно и в самом деле выходило так, что мы с Анастасией были как бы одним существом, — вечно лежала она у меня на коленях или висела за спиной, а если я спал, так снилась мне во сне.
      Две ночи спустя в нашей хижине появились другие гости. Они были вооружены ножами и ружьями; то бы ли албанцы, храбрый народ, как говорила мать. Недолго они пробыли у нас. Сестрица Анастасия сидела у одного из них на коленях, и когда он ушёл, в волосах у неё остались только две серебряных монетки. Албанцы свёртывали из бумаги трубочки, наполняли их табаком и курили; самый старший всё толковал о том, по какой дороге им лучше отправиться, и ни на что не мог решиться.
      — Плюну вверх — угожу себе в лицо, — говорил он — плюну вниз — угожу себе в бороду!
      Но как-никак, а надо было выбрать какую-нибудь дорогу!
      Они ушли, и мой отец с ними. Немного спустя, мы услышали выстрелы, потом ещё и ещё; в мазанку к нам явились солдаты и забрали нас всех; и мать, и Анастасию, и меня. Разбойники нашли в нашем доме пристанище, говорили солдаты, мой отец был с ними заодно, по этому надо забрать и нас.
      Я увидал трупы разбойников, труп моего отца и плакал, пока не уснул. Проснулся я уже в темнице, но тюремное помещение наше было не хуже нашей мазанки, мне дали луку и налили отзывавшего смолой вина, но и оно было не хуже домашнего, тоже хранившегося в осмолённых мешках.
      Как долго пробыли мы в темнице — не знаю, помню только, что прошло много дней и ночей. Когда мы вышли оттуда, был праздник святой пасхи; я тащил на спине Анастасию, — мать была больна и еле-еле двигалась. Не скоро дошли мы до моря; это был залив Лепанто. Мы во шли в церковь, всю сиявшую образами, написанными на золотом фоне. Святые лики были ангельски прекрасны, но мне всё-таки казалось, что моя малютка сестрица не хуже их. Посреди церкви стояла гробница, наполненная розами; в образе чудесных цветов лежал сам господь наш Иисус Христос — так сказала мне мать. Священник провозгласил: «Христос воскресе!» — и все стали целоваться друг с другом. У всех в руках были зажжённые свечи; дали по свечке и нам с малюткой Анастасией.
      Потом загудели волынки, люди взялись за руки и, приплясывая, вышли из церкви. Женщины жарили под открытым небом пасхальных агнцев; нас пригласили присесть к огню, и я сел рядом с мальчиком постарше меня, который меня обнял и поцеловал со словами: «Христос воскресе!» Так мы встретились: Афтанидес и я.
      Мать умела плести рыболовные сети; тут возле моря, это давало хороший заработок, и мы долго жили на берегу чудного моря, которое отзывало на вкус слезами, а игрою красок напоминало слёзы оленя: то оно было красное, то зелёное, то снова синее.
      Афтанидес умел грести, и мы с Анастасией часто садились к нему в лодку, которая скользила по заливу, как облачко по небу. На закате горы окрашивались в темно–голубой цвет; с залива было видно много горных цепей, выглядывавших одна из-за другой; виден был вдали и Парнас с его снегами. Вершина его горела, как раскалённое железо, и казалось, что весь этот блеск и свет исходят изнутри её самой, так как она продолжала блестеть в голубом сияющем воздухе ещё долго после того, как скрывалось солнце. Белые чайки задевали крыльями за поверхность воды; на воде же обыкновенно стояла такая тишь, как в Дельфах между тёмными скалами. Я лежал в лодке на спине, Анастасия сидела у меня на груди, а звёзды над нами блестели ярче церковных лампад. Это были те же звёзды, и стояли они над моей головой как раз так же, как тогда, когда я, бывало, сидел под открытым небом возле нашей мазанки в Дельфах. Под конец мне стало грезиться, что я всё ещё там… Вдруг набежала волна, и лодку качнуло. Я громко вскрикнул — Анастасия упала в воду! Но Афтанидес, быстрый как молния, вытащил её и передал мне. Мы сняли с неё платье, выжали и потом опять одели её. То же сделал Афтанидес, и мы оставались на воде до тех пор, пока мокрые платья не высохли. Никто и не узнал, какого страха мы натерпелись, Афтанидес же с этих пор тоже получил некоторые права на жизнь Анастасии.
      Настало лето. Солнце так и пекло, листья на деревьях поблёкли от жары, и я вспоминал о наших прохладных горах, о свежем источнике. Мать тоже томилась, и вот однажды вечером мы пустились в обратный путь. Что за тишина была вокруг! Мы шли по полям, заросшим тмином, который всё ещё благоухал, хотя солнце почти совсем спалило его. Нам не попадалось навстречу ни пастуха, ни мазанки. Безлюдно, мертвенно-тихо было вокруг, только падучие звёзды говорили, что там, в высоте, была жизнь. Не знаю, сам ли светился прозрачный голубой воздух или это сияние шло от звёзд, но мы хорошо различали все очертания гор. Мать развела огонь, поджарила лук, которым запаслась в дорогу, и мы с сестрицей Анастасией заснули на тмине, нимало не боясь ни гадкого Смидраки (1). из пасти которого пышет огонь, ни волков, ни шакалов: мать была с нами, и для меня этого было довольно.
      Наконец мы добрались до нашего старого жилья, но от мазанки оставалась только куча мусору; пришлось делать новую. Несколько женщин помогли матери, и скоро новые стены были подведены под крышу из ветвей олеандров. Мать стала плести из ремешков и корь; плетёнки для бутылок, а я взялся пасти маленькое стадо священника; (2) товарищами моими были Анастасия да маленькие черепахи.
      Раз навестил нас милый Афтанидес. Он сильно соскучился по нас, сказал он, и пришёл повидаться с нами. Целых два дня пробыл он у нас.
      Через месяц он пришёл опять и рассказал нам, что поступает на корабль и уезжает на острова Патрос и Корфу, оттого и пришёл проститься с нами. Матери он принёс в подарок большую рыбу. Он знал столько разных историй, так много рассказывал нам, и не только о рыбах, что водятся в заливе Лепанто, но и о героях, и о царях, правивших Грецией в былые времена, как турки теперь.
      Я не раз видел, как на розовом кусте появляется бутон и как он через несколько дней или недель распускается в чудный цветок; но бутон обыкновенно становился цветком, прежде чем я успевал подумать о том, как хорош, велик и зрел самый бутон. То же самое вышло и с Анастасией. И вот она стала взрослой девушкой; я давно был сильным парнем. Постели моей матери и Анастасии были покрыты волчьими шкурами, которые я содрал собственными руками с убитых мною зверей. Годы шли.
      Раз вечером явился Афтанидес, стройный, крепкий и загорелый. Он расцеловал нас и принялся рассказывать о море, об укреплениях Мальты, о диковинных гробницах Египта. Рассказы его были так чудесны, точно легенды, что мы слышали от священника. Я смотрел на Афтанидеса с каким-то почтением.
      — Как много ты всего знаешь, сколько у тебя рассказов сказал я ему.
      — Ты однажды рассказал мне кое-что получше! — отвечал он. — И рассказ твой не идёт у меня из головы. Ты рассказывал мне как-то о прекрасном старом обычае побратимства! Вот этому-то обычаю я хотел бы последовать! Станем же братьями, как твой отец с отцом Анастасии! Пойдём в церковь, и пусть прекраснейшая и добродетельнейшая из девушек Анастасия скрепит наш союз и будет сестрой нам обоим! Ни у одного народа нет более прекрасного обычая, чем у нас, греков, побратимство!
      Анастасия покраснела, как свежий розовый лепесток, а мать поцеловала Афтанидеса.
      На расстоянии часа ходьбы от нашего жилья, там, где скалы покрыты чернозёмом, стоит, в тени небольшой купы дерев, маленькая церковь; перед алтарём висит серебряная лампада.
      Я надел самое лучшее своё платье: вокруг бёдер богатыми складками легла белая фустанелла; стан плотно охватила красная куртка; на феске красовалась серебряная кисть, а за поясом — нож и пистолеты. На Афтанидесе был голубой наряд греческих моряков; на груди у него висел серебряный образок божьей матери, стан был опоясан драгоценным шарфом, какие носят знатные господа. Всякий сразу увидал бы, что мы готовились к какому-то торжеству. Мы вошли в маленькую пустую церковь, всю залитую лучами вечернего солнца, игравшими на лампаде и на золотом фоне образов. Мы преклонили колена на ступенях перед алтарём; Анастасия стала повыше, обернувшись к нам лицом. Длинное белое платье легко и свободно облегало её стройный стан; на белой шее и груди красовались мониста из древних и новых монет. Чёрные волосы её были связаны на затылке в узел и придерживались убором из золотых и серебряных монет, найденных при раскопках старых храмов; богатейшего убора не могло быть ни у одной гречанки. Лицо её сияло, глаза горели, как звёзды.
      Все мы сотворили про себя молитву, и Анастасия спросила нас:
      — Хотите ли вы быть друзьями на жизнь и на смерть?
      — Да! — ответили мы.
      — Будет ли каждый из вас помнить всегда и всюду, что бы с ним ни случилось: «Брат мой — часть меня самого, моя святынь — его святыня, моё счастье — его счастье, я должен жертвовать для него всем и стоять за него, как за самого себя».
      И мы повторили: «Да!»
      Тогда она соединила наши руки, поцеловала каждого из нас в лоб, и все мы опять прошептали молитву. Из алтаря вышел священник и благословил нас, а в самом алтаре раздалось пение других святых отцов. Вечный братский союз был заключён. Когда мы вышли из церкви, я увидал мою мать, плакавшую от умиления.
      Как стало весело в нашей мазанке у Дельфийского источника! Вечером накануне того дня, как Афтанидес должен был оставить нас, мы задумчиво сидели с ним на склоне горы. Его рука обвивала мой стан, моя — его шею. Мы говорили о бедствиях Греции и о людях, на которых она могла бы опереться. Наши мысли и сердца были открыты друг другу. И вот я схватил его за руку.
      — Одного ещё не знаешь ты — того, что было известно до сих пор лишь богу да мне! Моя душа горит любовью! И эта любовь сильнее моей любви к матери, сильнее любви к тебе!..
      — Кого же любишь ты? — спросил Афтанидес, краснея.
      — Анастасию! — сказал я.
      И рука друга задрожала в моей, а лицо его покрылось смертною бледностью. Я заметил это и понял всё! Я думаю, что и моя рука задрожала, когда я нагнулся к нему, поцеловал его в лоб и прошептал:
      — Я ещё не говорил ей об этом! Может быть, она и не любит меня… Брат, вспомни: я видел её ежедневно, она выросла на моих глазах и вросла в мою душу!
      — И она будет твоей! — сказал он. — Твоей! Я не могу и не хочу украсть её у тебя! Я тоже люблю её, но… завтра я уйду отсюда! Увидимся через год, когда вы будете уже мужем и женою, не правда ли?.. У меня есть кое-какие деньги — они твои! Ты должен взять, ты возьмёшь их!
      Тихо поднялись мы на гору; уже свечерело, когда мы остановились у дверей мазанки.
      Анастасия посветила нам при входе; матери моей не было дома. Анастасия печально посмотрела на Афтанидеса и сказала:
      — Завтра ты покинешь нас! Как это меня огорчает!
      — Огорчает тебя! — сказал он, и мне послышалась в его голосе такая же боль, какая жгла и моё сердце. Я не мог вымолвить ни слова, а он взял Анастасию за руку и сказал:
      — Брат наш любит тебя, а ты его? В его молчании — его любовь!
      И Анастасия затрепетала и залилась слезами. Тогда все мои мысли обратились к ней, я видел и помнил одну её, рука моя обняла её стан, и я сказал ей:
      — Да, я люблю тебя!
      И уста её прижались к моим устам, а руки обвились вокруг моей шеи… Но тут лампа упала на пол, и в хижине воцарилась такая же темнота, как в сердце бедного Афтанидеса.
      На заре он крепко поцеловал нас всех и ушёл. Матери моей он оставил для меня все свои деньги. Анастасия сделалась моею невестой, а несколько дней спустя и женой.
     
      1) — Смидраки — по поверим греков, чудовище, образующееся из неразрезанных и брошенных в поле желудков убитых овец. (Примечание Андерсена.)
      2) — Священником зачастую становится первый грамотный крестьянин, но простолюдины зовут его святейшим отцом и падают при встрече с ним ниц. (Примечание Андерсена.)
     
     
     
     
     
     
     
      Штопальная игла
     
      Жила-была штопальная игла. Она так высоко задирала свой острый носик, словно была по крайней мере тонкой швейной иголкой.
      — Осторожнее! — сказала она пальцам, которые вынимали её из коробки. — Не уроните меня! Если я упаду, то, конечно, потеряюсь. Я слишком тонка.
      — Будто уж! — ответили пальцы и крепко обхватили штопальную иглу.
      — Вот видите, — сказала штопальная игла, — я хожу не одна. За мной тянется целая свита! — И она потянула за собой длинную нитку, но только без узелка.
      Пальцы ткнули иглу в старый кухаркин башмак. На нём только что лопнула кожа, и надо было зашить дыру.
      — Фу, какая чёрная работа! — сказала штопальная игла. — Я не выдержу. Я сломаюсь!
      И сломалась.
      — Ну вот! — пискнула игла. — Я же говорила, что я слишком тонка.
      “Теперь она никуда не годится”,— подумали пальцы и уж хотели было выбросить иглу. Но кухарка приделала к сломанному концу иглы сургучную головку и заколола иглой свой шейный платок.
      — Вот теперь я брошка! — сказала штопальная игла. — Я всегда знала, что займу высокое положение: в ком есть толк, тот не пропадёт.
      И она усмехнулась про себя — никто ведь не слыхал, чтобы штопальные иглы смеялись громко. Сидя в платке, она самодовольно поглядывала по сторонам, словно ехала в карете.
      — Позвольте спросить, вы из золота? — обратилась игла к своей соседке — булавке. — Вы очень милы, и у вас своя собственная головка. Жаль только, что она слишком мала. Придётся, моя милая, вам отрастить её — не всякому ведь достаётся головка из настоящего сургуча.
      При этом штопальная игла так гордо выпрямилась, что вылетела из платка и упала прямо в канаву, в которую кухарка в это время выливала помои.
      — Ну что ж, я не прочь отправиться в плаванье! — заявила штопальная игла. — Только бы мне не утонуть.
      И она пошла прямо ко дну.
      — Ах, я слишком тонка, я не создана для этого мира! — вздохнула она, лёжа в уличной канавке, — Но не надо падать духом — я ведь знаю себе цену.
      И она выпрямилась, как могла. Ей всё было нипочём.
      Над ней проплывала всякая всячина — щепки, соломинки, клочки старых газет...
      — Сколько их тут! — говорила штопальная игла. — И хоть бы один из них догадался, кто лежит здесь, под водой. А ведь лежу здесь я, настоящая брошка... Вот плывёт щепка. Ну что же, плыви, плыви!.. Щепкой ты была, щепкой и останешься. А вон соломинка несётся... Ишь как вертится! Не задирай носа, голубушка! Смотри, наткнёшься на камень. А вот обрывок газеты. И разобрать уж нельзя, что на нём напечатано, а он гляди как важничает... Одна я лежу тихо, смирно. Я знаю себе цену, и этого у меня никто не отнимет.
      Вдруг возле неё что-то блеснуло. “Брильянт!” — подумала штопальная игла. А это был простой бутылочный осколок, но он ярко блестел на солнце. И штопальная игла с ним заговорила.
      — Я брошка, — сказала она, — А вы, должно быть, брильянт?
      — Да, что-то в этом роде, — ответил бутылочный осколок.
      И они разговорились. Каждый из них считал себя драгоценностью и радовался, что нашёл достойного собеседника.
      Штопальная игла сказала:
      — Я жила в коробке у одной девицы. Девица эта была кухаркой. У неё на каждой руке было по пяти пальцев, и вы не можете себе представить, до чего доходило их чванство! А ведь всего только у них и дела было, что вынимать меня из коробки и класть обратно.
      — Чем же эти пальцы гордились? Своим блеском? — сказал бутылочный осколок.
      — Блеском? — переспросила игла. — Нет, никакого блеска в них не было, зато чванства хоть отбавляй. Их было пять родных братьев. Они были разного роста, но держались всегда вместе — шеренгой. Только крайний из них, по прозванию Толстяк, торчал в сторону. Кланяясь, он сгибался только пополам, а не в три погибели, как остальные братья. Зато он хвастался тем, что если его отрубят, то и весь человек будет негоден для военной службы. Второй палец звался Лакомкой. Куда только он не совал свой нос — и в сладкое и в кислое, и в небо и в землю! А когда кухарка писала, он нажимал перо. Третьего брата звали Долговязым. Он смотрел на всех свысока. Четвёртый, по прозванию Златоперст, носил вокруг пояса золотое кольцо. Ну, а самого маленького звали Петрушкой Бездельником. Он ровно ничего не делал и очень этим гордился. Вот чванились они, чванились, а ведь из-за них-то я и угодила в канаву.
      — А зато теперь мы с вами лежим и блестим, — сказал бутылочный осколок.
      Но в эту минуту кто-то вылил в канаву ведро воды. Вода хлынула через край и унесла с собой бутылочный осколок.
      — Ах, он ушёл от меня! — вздохнула штопальная игла. — А я осталась одна. Видно, я слишком тонка, слишком остра. Но я горжусь этим.
      И она лежала на дне канавы, вытянувшись в струнку, и размышляла всё об одном и том же — о себе самой:
      “Я, наверно, родилась от солнечного луча, так я тонка. Недаром мне кажется, что солнце ищет меня сейчас в этой мутной воде. Ах, мой бедный отец никак не может меня найти! Зачем я сломалась? Если бы я не потеряла свой глазок, я заплакала бы сейчас, так мне себя жалко. Но нет, я бы этого не сделала, Это неприлично”.
      Однажды к водосточной канаве прибежали мальчишки и стали выуживать из грязи старые гвозди и медяшки. Скоро они перепачкались с головы до ног, ко это-то им больше всего и нравилось.
      — Ай! — вскрикнул вдруг один из мальчишек. Он укололся о штопальную иглу. — Гляди-ка, что за штука!
      — Я не штука, а барышня! — заявила штопальная игла, но никто не расслышал её писка.
      Старую штопальную иглу трудно было и узнать. Сургучная головка отвалилась, и вся игла почернела. А так как в чёрном платье все кажутся ещё тоньше и стройнее, то игла нравилась себе теперь ещё больше прежнего.
      — Вот плывёт яичная скорлупа! — закричали мальчишки.
      Они поймали скорлупу, воткнули в неё штопальную иглу и бросили в лужу.
      “Белое идёт к чёрному, — подумала штопальная игла. — Теперь я стану заметнее, и все будут мной любоваться. Только бы мне не захворать морской болезнью. Я не перенесу её. Я ведь такая хрупкая...”
      Но игла не захворала.
      “Видно, морская болезнь меня не берёт, — подумала она. — Хорошо иметь стальной желудок и притом никогда не забывать, что ты выше простого смертного. Вот теперь я совсем пришла в себя. Хрупкие создания, оказывается, стойко переносят невзгоды”.
      — Крак! — сказала яичная скорлупа. Её переехала ломовая телега.
      — Ой, как тяжело! — завопила штопальная игла. — Теперь уж я непременно захвораю. Я не выдержу! Не выдержу!
      Но она выдержала. Ломовая телега уже давно исчезла из виду, а штопальная игла осталась лежать как ни в чём не бывало на мостовой.
      Ну и пусть себе лежит.

 

На главную Тексты книг БК Аудиокниги БК Полит-инфо Советские учебники За страницами учебника Фото-Питер Техническая книга Радиоспектакли Детская библиотека


Борис Карлов 2001—3001 гг.