DjVu

      Перед нами стоит во всей своей силе неприятельсная крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов.
      Мы должны взять эту крепость, и мы возьмём её, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется всё, что есть в России живого и честного.
      В. И. Ленин
     
      Русские революционеры!
      Что слышишь ты сейчас в этом торжественном и гордом слове, мой читатель?
      Кто они, эти люди, боровшиеся за перестройку мира по законам справедливости и честности, богатыри, осилившие в суровых боях крепость царского самодержавия...
      Это о них говорят — люди с горящими сердцами, люди с чистой совестью.
      Это они — воплощение смелости, мужества, отваги. Верные товарищи в борьбе.
      Друзья и соратники Ленина.
      Познакомься с некоторыми из них.
      Перед тобой отдельные страницы их жизни.
     
     
      БОГДАН
     
      ВАНЯ НАЧИНАЕТ РАБОТАТЬ
     
      Ваня медленно шагал вдоль берега реки. Леденга текла мутная от весеннего половодья. Плыли, крутились в воде серые обломки льдин, вырванные с корнем деревья, кусты. Ветер дул холодный, но весна наступала. На вербе появились пушистые шарики. С лугов ребятишки приносили травку сныть — её можно есть. А на огороде Ваня вчера собрал для щей молодую зелёную крапиву. Ох, как хочется есть! Все мысли только об этом. Уж очень голодная была зима. Порою по два дня и крошки не попадало в рот. После смерти отца, простудившегося на работе в солеварне, у Бабушкиных не осталось ничего — ни хлеба, ни денег.
      — Что ж, сынки, придётся милостыню просить... — услышал Ваня на пороге родного дома.
      Мать дала мальчикам холщовые сумки с лямками через плечо. И Коля с Ваней пошли по селу, по соседним деревням. Робко стучали в окна, протягивали за подаянием руки. Но домой приносили редко чёрствую корку или варёную картошину. От богатых изб прогоняли: «Не напасёшься на вас!» В закопчённых покосившихся избёнках женщины горестно вздыхали: «И-и, милые, сами голодные...»
      — Нет, не хочу больше побираться, — сказал матери Ваня, — я лучше работать наймусь.
      — Да кто ж тебя возьмёт? Ведь только шесть лет сравнялось, экой работничек! — вздохнула Екатерина Платоновна.
      — К дяде попрошусь, на почтовую станцию. Воду с речки буду носить, лошадей поить, подрасту — буду тоже почту возить.
      Мать решила уехать в Петербург с дочкой и старшим сыном: Коле уже девять лет, можно его отдать в ученики к сапожнику. Ваня остался в деревне, у дяди.
      Дверь и окошко избы заколотили досками. Летом Ваня ещё прибегал домой, чтобы собрать малину с кустов, что посадил отец. Старался, как мог: ходил в лес по грибы и по ягоды, помогал дяде и тётке. Через год нанялся пастушонком к богатому мельнику, гонялся за его телятами и жеребятами, пас гусей. Возил из лесу дрова. Село окружали леса, болота — скоро Ваня научился отыскивать дорогу в лесной чаще.
      Одну зиму бегал в сельскую школу. Была в Леденгском школа — грязная изба, рядом с церковью и кладбищем, на краю села. Ваня поднимался затемно, радостно спешил в класс. Ребята хором повторяли за учителем слога или пели молитвы. Старик учитель часто болел, его заменял дьякон, заставлял детей зубрить «священное писание». А четырёх действий арифметики всё же не осилили. «Умножение, деление?» — дьякон отмахивался: это было для него слишком сложно.
      Когда Ваня овладел азбукой, очень полюбились ему книги. Первую он выпросил у церковного служителя. Не было у этой книжки ни начала, ни конца — первых и последних страниц. Но и то, что осталось, вызвало у мальчика живой интерес:
      неизвестные страны, обычаи, приключения... Увлечение обходилось ему дорого: Ваня забывал о своих обязанностях пастуха, и его наказывали. Скоро немногие имевшиеся в селе книги были прочитаны, и на этом кончилось всё его образование.
      Наконец Ване дали «взрослую работу» — перегонять запасных лошадей из Леденгского на другую почтовую станцию.
      Время течёт быстро. Год, другой, третий. Днём ли, ночью ли, под осенними ливнями, зимою в пургу и метель или по весенней распутице ездит мальчик лесными дорогами за восемнадцать вёрст. Видит, как возят крестьяне на солеварню дрова: выбиваются из сил люди и лошади на непролазных просёлочных дорогах. Видит, как непосильно трудятся сплавщики, выводя огромные плоты по лесным речушкам — пока не схлынула вешняя вода. Ночует в лесу: поставит лошадей под деревья, а сам заберётся в землянку к смолокурам... Казалось, так и пройдёт жизнь.
      И вдруг приехала мать. Продала избу. Пошла с Ваней напоследок на кладбище к могиле отца. А утром мальчик низко поклонился родным, поблагодарил за хлеб-соль, за грамоту, пожелал счастливо оставаться. Навсегда уходило в прошлое родное село, речка Леденга, ямщицкие лесные пути.
      Дошли они с матерью до почтового тракта, и Ваня уже больше не оглядывался назад. Впервые он увидел железную дорогу.
      И вот пыхтит паровоз, убегают вдаль рельсы. Едет Ваня в неведомый огромный город — Петербург. Будет у него новая работа. Какая? Что ждёт его впереди?
     
      КАК ХОРОШО БЫЛО В БОЛЬНИЦЕ
     
      Возвращался Ваня с работы поздно, усталый, голодный. С тех пор как приехал в Кронштадт и поступил в торпедную мастерскую учеником слесаря, он так и жил — на 20 копеек в день, — такой был заработок ученика. Утром и вечером кусок хлеба с кипятком, в обед миска щей. Пятачок платил хозяйке комнаты — угол с деревянными досками-нарами она сдавала двоим, пополам: одному на день, другому на ночь — они работали в разных сменах.
      Ваня подостлал шубёнку, укрылся другой полой. Под голову положил шапку — и вытянулся на жёстких досках. В ушах ещё стоял дневной шум: скрежет, визг металла, сердитые окрики мастера: «Поди! Принеси! Подай! Сбегай!» Пальцы ломило от неудачных ударов молотком. И всё-таки он был доволен. Всё чаще мастер позволял ему самостоятельно поработать, однажды похвалил: «Будет из тебя толк! Ещё год-два — и сдашь пробу на слесаря...» Ваня свернулся клубочком — так теплее — и жмурится мечтательно. Скорее бы стать настоящим мастеровым! Хорошему слесарю везде работа найдётся. Можно будет из Кронштадта уехать, поступить на большой петербургский завод. Ваня представляет, как из первых же заработков наймёт не угол — комнатку, купит кровать настоящую, с матрацем, простыни, подушки, — как. в больнице!.. Ваня часто мысленно возвращался ко времени, проведённому в больнице для бедных. Самому хорошему времени из всей его четырнадцатилетней жизни.
      Это было, когда Ваня приехал из деревни и мать пристроила его разносчиком в небольшую лавку. Жил он у хозяина на кухне, спал, как собачонка, на полу, и бу-
      дили его утром тоже, как собаку, — пинком ноги. Товары заказчикам он разносил в лотках, как учил его хозяин: поставит лоток со свёртками на голову и несёт, придерживая рукой. К концу третьего года такой работы разболелись у Вани глаза. Однажды упал он, крича от боли и испуга — показалось, ослеп. Вот тогда-то увезли его в больницу и впервые в жизни уложили на чистую кровать, пусть даже не очень мягкую, и кормили без попрёков.
      После больницы решил Ваня не возвращаться в лавку, а научиться настоящему ремеслу, чтобы стать рабочим — токарем или слесарем. Помогли родные, пристроили учеником в торпедную мастерскую в Кронштадте...
      Намаялся в мастерской Ваня... Но в 18 лет стал заправским слесарем и принялся подыскивать себе другую работу.
      Нашлось для него место на петербургском заводе, принадлежавшем капиталисту Семянникову. Ивана Васильевича (теперь уже его так величали новые знакомые) взяли в группу, где работали опытные слесари. Заработок, по тем временам для рабочего довольно хороший, зависел от работы, сделанной в срок всей группой, поэтому каждый старался изо всех сил. «Казалось мне, — говорил потом Бабушкин, — что я не жил тогда, а только работал, работал, работал. Бывало, пот льётся градом, но некогда даже вытереть рукавом лоб, и тяжёлые капли катились по лицу, падали на станок».
      «Ну, что тебе ещё надо?» — укорял сам себя Иван, приходя домой. В самом деле, сбылось всё, о чём он мечтал: нанята маленькая, но отдельная комната, куплена хорошая кровать, всё, что положено к ней, даже белое верхнее покрывало. Куплен новый праздничный костюм, крахмальные рубашки, летняя шляпа,тёп-
      лая зимняя шапка и два пальто. Над столом книжная полка с интересными книгами. Но... читать некогда. И пользоваться своими приобретениями тоже нет времени. Рабочий день длится двенадцать часов. И почти ежедневно на заводе у входных дверей загорается фонарь с надписью: «Сегодня полночь: работать от 7 ч. вечера до 101 /2 ч. вечера» или «Сегодня ночь: работать от 71/г ч. вечера до 21 /г ч. ночи». Это означало: рабочее время увеличено ещё на три или на целых семь часов! Рабочие завода из-за этих «ночей» и «полночей» острили: «У нашего хозяина в месяце дней больше, чем у самого господа бога — лишних набегает 15, а то и 20»... Отказаться от сверхурочной работы никто не мог: с завода не выпускали. А спорить с мастером — самому хуже. Того и гляди уволят, находишься, пока вновь найдёшь такое место.
      Так и недоставало порой сил добраться домой после работы, Иван засыпал тут же, в мастерской, около станка или тисков, на полу. И ни к чему оказывались ему комната и кровать. Невольно вспоминалось: как хорошо было в больнице! Попасть бы, что ли, опять туда...
      НА НОВОЙ ДОРОГЕ
      Тянулись теперь по-черепашьи медленно дни, месяцы, скучно, по раз и навсегда определённому кругу: завод, дом, изредка прогулки по городу и — ещё реже вечеринки с танцами, но и это получалось не особенно весело.
      В Кронштадте, когда он был учеником слесаря, доводилось ему слышать от старших рабочих рассказы о какой-то иной, неведомой жизни. Среди привычного, повседневного шума мастерской эти рассказы походили на таинственные сказки. Понижая голос, оглядываясь — нет ли рядом мастера, — говорили о неких «государственных преступниках» — революционерах, которые действуют «против царя» и за это их казнят: вешают на виселице или сажают в тюрьмы. Но получалось, что эти «преступники» — хорошие люди, потому что пытались заступиться за рабочих. Это и врезалось в память подростка Вани.
      На заводе Семянникова он ничего подобного не слыхал, все были задавлены каторжной работой. И вдруг подошёл как-то, в конце рабочего дня, к Ивану такой же молодой рабочий из соседней мастерской, назвался Костей и пригласил к себе в гости. На другой день, в воскресенье, Иван застал у Кости ещё одного молодого рабочего. Тот читал какой-то листок, данный ему Костей. Дочитал и возвратил с некоторым смущением, молча.
      — Хочешь и ты почитать? — спросил Костя Ивана. — Возьми.
      На всю жизнь он запомнил этот листок:
      «... С первых же слов я понял, что это что-то особенное, чего мне никогда в течение своей жизни не приходилось видеть и слышать. Первые слова, которые я прочёл, вызвали во мне особое чувство. Мысль непроизвольно запрыгала, и я с трудом начал читать дальше. В листке говорилось про попов, про царя и правительство, говорилось в ругательской форме и я тут же каждым словом проникался насквозь, верил и убеждался, что это так и есть и нужно поступать так, как советует этот листок... Тут же как молотом ударило по моей голове, что никакого
      царствия небесного нет и никогда не существовало, а всё это простая выдумка для одурачивания народа.
      Всему, что было написано в листке, я сразу поверил и тем сильнее это действовало на меня... отныне я навсегда стал антиправительственным элементом».
      Иван тогда даже испуганно оглянулся, — не появится ли за спиной жандарм и не скажет ли грозно: «A-а, вот ты где! Ну-ка, господин хороший, пожалуй-ка в тюрьму!»
      Оказалось, что этот листок Косте сунул один из старых рабочих.
      С тех пор и начались для Ивана и Кости поиски подобных листков. Появилось желание действовать. Как? Они и сами не знали. Бродили по книжным магазинам, пугали приказчиков вопросами: нет ли книжек о социализме? Однажды решили узнать поближе жизнь фабричных рабочих. Разница между высокооплачиваемыми рабочими-слесарями и рабочими текстильных фабрик, ещё не порвавшими связи с деревней, была, как оказалось, очень велика. Ранее Бабушкин об этом не задумывался.
      — Пойдём, купим на рынке простые рубашки, — предложил Костя.
      Друзья надели кумачовые рубахи с поясом, фуражки с козырьками и отправились в воскресный день в рабочую казарму — общежитие фабрики Максвеля. Во дворе они увидали парней, одетых в такие же рубахи, в сапогах — голенища бутылками, с гармонией в руках, девушек в ярких дешёвых платьях — точь-в-точь, как в деревне. Бродили между ними мужики в ситцевом латаном нижнем белье, в стоптанных опорках на босу ногу. Никто не обратил на пришедших никакого внимания. Иван и Костя вошли в дом. Длинный коридор с бесчисленными дверями. За каждой дверью — маленькие каморки. В каморках по две-три семьи, разделял их лишь ситцевый полог-занавеска. Невероятно душно, грязно, тесно. Всюду копошились, бегали, визжали, дрались одетые в тряпьё малыши.
      Вышли оба из фабричного жилья с тяжёлым чувством.
      — Как же научить людей бороться против подобной жизни? — спросил после долгого молчания Бабушкин. — Мы и сами-то так мало знаем.
      Настойчивые поиски в конце концов свели Ивана и Костю с Василием Шелгу-новым, рабочим Обуховского завода. Он пригласил их к себе, в свой кружок «Семь Василиев» — случайно все семь рабочих, входивших в этот кружок, звались Василиями. Они собирались, чтобы читать запрещённые, иначе говоря, нелегальные книги, листки, брошюры.
      Теперь Ивану и Косте понятно, почему царское правительство запрещает читать подобную литературу: она давала представление о революционной науке — марксизме, социализме, подсказывала, как надо жить, бороться, чтобы изменить, переделать жизнь. Вместе с новыми представлениями о мире входили в сознание новые имена — Маркс, Энгельс...
      Читать эти книги рабочим было трудно, многое требовало разъяснений. Приходившие на занятия кружка студенты, молодые учителя помогали разобраться. Когда друзья узнали, что за Невской заставой открыта вечерне-воскресная школа для рабочих, где не только учат грамоте, но и читают общеобразовательные лекции, даже снабжают книгами, оба поступили в эту школу. Их учительницами были молодые девушки, курсистки Высших женских курсов.
      Бабушкин занимался в классе у Лидии Книпович. Из других учительниц нравилась ему Надежда Крупская, скромная, застенчивая девушка с русой косой, заколотой на затылке. Просто и доходчиво рассказывала она о жизни людей в других странах...
      Иван сам не заметил, как медленное, однообразное течение времени сменилось бурной, напряжённой жизнью: занятия в школе, чтение, встречи с новыми людьми. И всё это после изнурительной работы на заводе.
      Иногда усталость валила с ног, и он засыпал над книгой. Спохватывался за полночь и торопливо гасил лампу. Иван уже знал: плохо, если заметит свет в окне полицейский или шпик-агент, купленный охранным отделением — попросту охранкой. По их понятиям рабочий должен ночью спать. Если не спит — значит, читает, и читает, наверное, запрещённое! Ну и ворвётся в комнату...
      Очень полюбились Ивану занятия в вечерне-воскресной школе. Живое, смелое слово учителей вызывало особое чувство доверия. По этой причине случился однажды с ним конфуз. Иван ещё не овладел навыками конспирации: умением не выдавать ни себя, ни других. Ох, как ему досталось...
      Он написал на доске — шёл урок русского языка — фразу в качестве примера: «У нас на заводе скоро будет стачка». Хотел блеснуть своими знаниями грамматики: подлежащее — «стачка», сказуемое — «будет»... И так далее. Учительница попросила скорее стереть с доски написанное. После урока отозвала Ивана в сторону и тихо упрекнула его:
      — Настоящий революционер должен быть осторожнее, Бабушкин. А если бы в класс вошёл инспектор? Вы бы подвели всех. Школу могли бы закрыть...
      Иван испугался. Он уже не представлял себе жизни без школы, без новых друзей. И чуточку всё-таки гордился: его назвали революционером.
     
      НЕОБЫКНОВЕННОЕ ЗНАКОМСТВО
     
      Василий Шелгунов, с которым подружился Иван, однажды предложил:
      — Собери-ка, Ваня, своих товарищей, кому веришь, как самому себе. Придёт новый лектор.
      Его зовут Николай Петрович.
      Это имя Шелгунов произнёс с каким-то особым уважением.
      Заинтересованный Бабушкин собрал самых близких друзей в своей маленькой комнате. Все внимательно смотрели на нового учителя. На первый взгляд в этом человеке не было ничего необычайного. Молодой — года 23 — 24. Очень высокий лоб казался ещё больше от начинающейся лысины. Только глаза были особенные — живые, дружелюбные...
      Понравился всем Николай Петрович. Он просто и понятно излагал основы сложной экономической науки, не заглядывая в тетрадку с записями. Даже старался вызвать споры, возражения себе и добивался, чтобы каждый доказывал свою правоту. Это было интересно. Молодые рабочие всё меньше стеснялись высказывать собственное мнение, преодолевали робость. Лектор приучал их к самостоятельности. Например, давал каждому листки с вопросами о заводской и фабричной жизни. Чтобы ответить, надо было подробнее узнать об условиях труда других рабочих, об их заработке. Члены кружка под разными предлогами шли в соседние мастерские, разбирались на деле в том, над чем теперь задумывались. Даже сами подсчитывали, какие огромные выгоды получал хозяин их завода от лишних часов работы в мастерских — тех самых «ночей» и «полночей».
      — У меня весь ящик для инструмента бумагами забит, — показывал Иван Косте свои записки с подсчётами, — смотри, сколько собрал!
      Теперь он стал решительно отказываться от сверхурочных работ: «Не хочу, чтобы хозяин на мне наживался, да и время мне самому дорого!» Придумывал всякие причины: то в больницу надо, то приехала из деревни сестра или тётка... Если бы не был хорошим слесарем, давно бы уволили.
      Ивана уже не удивляло, как много можно сделать за короткий срок. Только поражался собственной энергии.
      Кружковцам стало известно настоящее имя Николая Петровича — Владимир Ильич Ульянов. Познакомились они и с его друзьями, молодыми питерскими марксистами — Глебом Кржижановским, Анатолием Ванеевым. Узнали, что и учительницы школы за Невской заставой: Надежда Крупская, Лидия Книпович, Зинаида Невзорова — невеста Кржижановского — тоже ведут пропаганду идей революционного марксизма среди петербургских рабочих. Кружки рабочих, подобные тому, в котором занимались Бабушкин и Шелгунов, были созданы уже на многих заводах: и за Нарвской заставой, и в Лесном, и в других районах Петербурга.
      Осенью 1895 года все кружки объединились, создалась первая революционная марксистская организация передовых рабочих — петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».
      Порою Иван задумывался: вот идёт обычная, ставшая уже привычной жизнь, стараешься сам узнать побольше, передать эти знания другим. Печатаются, распространяются «Союзом борьбы» листки с призывом к рабочим бороться за свои права. Члены только что созданной организации уже мечтают о собственной подпольной газете, и самый факт рождения этой организации воспринимается теперь Бабушкиным как событие естественное, закономерное. А ведь совсем ещё недавно Иван держал в руках тот первый в его жизни и поразивший его нелегальный листок!
      Работа на заводе Семянникова стала Ивану мешать. Он нанялся сторожем в лабораторию другого завода. Туда могли приходить товарищи, выполнявшие раз-
      ные поручения «Союза борьбы». Это была явка — так называлось тайное место встречи революционеров.
      Да, Ваня — Иван Васильевич Бабушкин — по праву мог уже считать себя революционером.
     
      ПЕРВЫЙ УДАР
     
      ...В декабре 1895 года по Петербургу прокатилась волна арестов. За тюремной решёткой оказались основные создатели «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» — Ульянов, Кржижановский, Ванеев, другие.
      Но оставшиеся на свободе действовали. Бабушкин теперь руководил кружком рабочих, знакомил их с книгами, которые он впервые читал с Костей два-три года назад. Продолжали распространять листовки, организовали широкую забастовку текстильных рабочих. Впервые Бабушкин сам написал листовку с объяснением, кто такие социалисты. Текст передал Надежде Константиновне Крупской.
      А потом настала ночь, когда раздался резкий стук в дверь. Бабушкин спокойно смотрел, как жандармы раскидывают немногое его имущество и книги, как рушится заведённый им в комнате образцовый порядок. Он был готов к обыску, и у него не нашли никакой запретной литературы, ничего «предосудительного», как выражались жандармы.
      На петербургских улицах уже гасили фонари, когда пролётка подвезла Бабушкина в сопровождении полицейского чина к дому предварительного заключения — так называлась тюрьма, известная многим в Петербурге.
      Где-то здесь, за серыми стенами, в одиночных камерах уже несколько месяцев заперты его наставники, друзья — те, кто открыл ему настоящую дорогу в жизни. Он будет достоин их доверия.
      Ненависть к жандармам, к серой громаде «предварилки» жгла сильнее огня. Но внешне он был спокоен.
      Иван Васильевич сошёл с пролётки и перешагнул порог своей первой тюрьмы.
     
      «НЕИЗВЕСТНЫЙ»
     
      Приближался конец 1901 года. Бабушкин жил теперь в Москве, в тихой семейной квартире, но молодой жене его, Прасковье, часто приходилось подолгу дожидаться Ивана Васильевича. В этот день, однако, он сказал, прощаясь: «Скоро вернусь, Пашенька!»
      За время, что прошло после его ареста в Петербурге, «Союзы борьбы за освобождение рабочего класса» появились и в других городах. В 1898 году в городе Минске был созван съезд представителей самых крупных этих организаций, на котором провозгласили создание Российской социал-демократической рабочей партии, РСДРП — назвали её сокращённо. Но почти всех участников съезда
      (их было девять человек) и членов выбранного Центрального Комитета партии очень скоро арестовали. В ту пору Владимир Ильич Ульянов и его товарищи по петербургскому «Союзу борьбы» ещё находились в ссылках. В Сибири Ульяновым был задуман план создания нелегальной политической газеты «Искра». Эта газета должна была собрать вокруг себя все силы революционных марксистов в России, объединить всех единомышленников, подготовить новый партийный съезд и выработать программу партии.
      И вот газету уже печатали за границей. Тайно, с большим риском для перевозчиков её доставляли в Россию, но знали о ней рабочие во всей стране.
      Для Бабушкина стала привычной бродячая жизнь. После выхода из петербургской тюрьмы он недолго жил в Екатеринославе под надзором полиции. «Надзор» означал необходимость регулярно являться в полицию и никуда не уезжать без разрешения. А он уехал. Летом 1900 года встретился в Смоленске с Владимиром Ильичём перед его отъездом за границу и получил задание принимать в Смоленске пересылаемую в Россию газету «Искра» и отправлять её в другие города для распространения среди рабочих. Наладил получение газеты, затем переехал ближе к Москве. И называться стал Богданом.
      Сначала Бабушкин поселился под видом продавца тканей в подмосковном городке Богородске. (В будущем станет называться этот город Ногинском, по имени одного из первых искровцев — Ногина.) Чтобы не привлекать к себе внимания, Богдан не ездил поездами, а ходил пешком к фабричным городкам — через леса, в любое время: и под дождём, и в жару, и в метель. Всегда в одном и том же тонком пальто — осенью и зимой — другого теперь не имел. Прятал на груди драгоценные листки «Искры», получаемой на конспиративной квартире в Москве. Иногда складывал в коробок между кусками ситца. Это Прасковья купила разноцветного весёленького ситчика на занавески. Но рассудила: какой же продавец тканей ходит без образцов товара? И отдала ситец мужу.
      Боясь слежки, Бабушкин перебрался с женой в Москву — здесь легче затеряться, на московских вокзалах людей много, вряд ли сыщики уследят.
      За год побывал товарищ Богдан чуть ли не на всех текстильных фабриках в Московской и соседней Владимирской губерниях. И посылал в «Искру» заметки и статьи из Иванова-Вознесенска, Павлова Посада, Орехова-Зуева, Шуи, Дрезны, Богородска, отовсюду, где появлялся он — первый рабочий корреспондент.
      Теперь вся рабочая Россия узнала, что владелец фабрики в Глухово Захар Морозов «страшно любит стегать плёткой рабочих», что сверхурочные работы на Ивановской фабрике Дербенёва длятся почти всю ночь. По специальному поручению Ленина Бабушкин написал брошюру «В защиту иваново-вознесенских рабочих». И подписался: «Рабочий за рабочих».
      В тот холодный день шагал Богдан по тихим улицам Орехова-Зуева и радовался. Всего лишь за год, даже и того меньше, создана им орехово-богородская организация РСДРП. Сразу же, первой из всех создавшихся в ту пору организаций, она объявила себя сторонницей ленинской «Искры».
      Бабушкин шёл проводить заседание комитета — собирались в домике у ткача Лапина — и не знал, что за Лапиным следят и что осталось членам комитета быть на свободе только несколько часов. Он успел раздать товарищам привезённую
      пачку газет ещё до заседания. Успели обо всём переговорить. Уже начали расхо-
      диться, когда нагрянули жандармы.
      На стрле — самовар, закуски, но жандармы не поверили, что у хозяина именины. Записывали фамилии. Однако один из «гостей» не пожелал назвать себя.
      — Как же записать? — допытывались жандармы.
      — Что ж, записывайте: Неизвестный.
      Хозяин квартиры тоже отпирался: не знаю, кто таков, не спрашивал. Попросился человек переночевать: видите, погода плохая, добрый хозяин собаку не выгонит.
      Так и не назвал никто из присутствующих имени товарища Богдана (другого они и сами не знали).
      Так и увезли в тюрьму «Неизвестного».
      На что рассчитывал Бабушкин, скрывая фамилию? Может быть, на то, что отправят по этапу как беспаспортного бродягу, а в пути удастся бежать?
      Но среди разосланных по жандармским управлениям сведений о скрывшихся из-под надзора полиции политических «преступниках» оказались точные приметы, даже припухлость и краснота век, оставшиеся после давней болезни глаз питерского разносчика Вани Бабушкина.
      И ему объявили:
      — Нам всё известно, господин «Неизвестный»! Собирайтесь в Екатеринослав, по месту розыска, господин Бабушкин.
      Иван Васильевич тихонько вздохнул, но тут же и повеселел: нет худа без добра, теперь можно будет сообщить жене о том, где отыскался её Иван, обещавший вернуться поскорее. Однако на скорое возвращение рассчитывать и теперь трудно.
     
      МАЛИНОВЫЕ ВОЛОСЫ
     
      Бабушкина привезли в екатеринославскую тюрьму, но по приказанию жандармского ротмистра перевели в помещение участка.
      — Поближе, чтобы не убежал...
      Новая камера с окном за металлической решёткой была на первом этаже. Иван Васильевич сразу обратил внимание: во дворе нет охраны, под окном ящик для мусора, удобно стать на него, и ограда — невысокая стена, перебраться через неё легко.
      Готовиться к побегу он начал тут же.
      Довольно быстро оказалось возможным получить свидание с товарищами — недаром же Бабушкин прожил в этом городе «под надзором» около двух лет!
      То ли в сапоге, под подмёткой,была спрятана у Бабушкина пилочка, то ли сумели её передать ему в колбасе или булке... Не прошло и нескольких дней, как решётка была подпилена с полным знанием дела. Могут ли для опытного слесаря стать препятствием металлические прутья?
      В условленный вечер осталось лишь отогнуть эти прутья, выбраться из окна во двор и перелезть через стену.
      За стеной его ожидали организаторы побега. Нарядили Бабушкина в студенческую тужурку, увезли за город, к одному из товарищей. Утром им стало известно о переполохе, поднявшемся в городе, о нарядах полиции, дежуривших на вокзале. Бабушкина перекрасили — из блондина превратили в брюнета. Приклеили чёрную бородку, усики, — он стал неузнаваем. Принесли чужие документы и на лошадях увезли за несколько станций. Купили ему билет на поезд, и следующим утром, благополучно миновав границу, Иван Васильевич проснулся уже в немецком городе в гостинице.
      Но радоваться было рано. Он поглядел на себя в зеркало и перепугался. Краска полиняла, волосы из чёрных превратились в зелёные. Бабушкин вымыл голову, отлепил усы и бородку, снова взглянул в зеркало — теперь волосы стали малинового цвета. Надо было поскорее уезжать: Германия не так уж далеко от России, и полиции обоих государств связаны меж собой. «Выдадут царским жандармам с головой, да ещё с такой, крашеной!» — сокрушался Бабушкин.
      Ехать ему надлежало в Лондон, где летом 1902 года жил Ленин и находилась редакция «Искры».
      Как он добрался до Лондона, не зная ни слова ни на одном иностранном языке, имея лишь записку, где по-английски был написан адрес Владимира Ильича? Известно только то, что он едва избежал вербовщиков, которые нанимали рабочих на сахарные плантации в Америку. Счастливо ускользнув и от этой опасности, Бабушкин приехал, наконец, в Лондон. Последнее испытание ожидало его у самой цели. Ульяновых не оказалось дома. Хозяйка, напуганная необыкновенным цветом волос незнакомца, побоялась впустить его в комнаты. Иван Васильевич присел в передней на стул и, утомлённый тревогами дороги, заснул. Разбудил его громкий смех. Открыв глаза, он увидел Владимира Ильича и Надежду Константиновну — они хохотали, разглядывая его малиновые волосы...
     
      ИМЕНИ БАБУШКИНА
     
      ... Зазвучал горн, загремели барабаны.
      — Смирно! Равнение на знамя... Знамя дружины внести!
      Вот оно вплывает в зал, проходит перед пионерским строем.
      Дружина имени Ивана Васильевича Бабушкина сегодня отмечает столетие со дня рождения верного сына партии, ученика и соратника Владимира Ильича Ленина. Это — январь 1973 года. За широкими окнами зала лежит снег. А пионеры стоят в строю, в белых рубашках с алыми галстуками. Январь всегда памятная дата для них. В этом месяце и родился и через тридцать три года героически погиб Бабушкин. Всего тридцать три года он прожил...
      ...Только однажды, в январе 1903 года, когда Ивану Васильевичу исполнилось тридцать лет, ему удалось отпраздновать день рождения в кругу семьи. Да и сама семья собралась вместе недавно, после приезда Бабушкина из Лондона. Год с лишним прошёл с того холодного осеннего вечера, когда Иван Васильевич уехал в Оре-хово-Зуево, пообещав своей Пашеньке скоро вернуться.
      — Ненадолго же ты съездил, друг мой, — с упрёком сказала она при встрече, глядя, как муж целует родившуюся в его отсутствие дочку. Две тюрьмы, побег, поездка за границу, возвращение — опять-таки под чужим именем, с поддельным паспортом — вот что вошло в эту долгую разлуку.
      А тревожная и неустойчивая петербургская жизнь готовила им уже новое расставание. Пирог, который испекли к дню рождения, доесть не удалось. Нагрянули жандармы, арестовали всех, даже больную Лидочку. И пошёл вновь по этапу, от тюрьмы к тюрьме, в далёкую якутскую ссылку Иван Васильевич. На многомесячном пути догнала его горькая весть. В одной из пересыльных тюрем услышал он стук в стену... Тюремная азбука разбита на строки. Три удара означают третью строку, следующие пять ударов — пятую букву в этой строке (значит — «п»), дальше: два удара, т.е. вторая строка, один удар — первая буква («е»). Так и выслушал он мучительно медленно всё сообщение: «Пе-ре-дай-те Ивану Бабушкину: в тюремной больнице умерла его дочь Лида».
      Не стало на свете маленькой дочки революционера, и неведомо где — в тюрьме или в ссылке — мается в одиночестве жена...
      ... Колёса вагона постукивают на стыках рельс, дорожная колея бежит по самому краю берега. Совсем близко к железной дороге ширь озера Байкал, покрытая льдом, с нагромождёнными у берегов глыбами торосов. Паровозик, задыхаясь, хрипя, тащит несколько товарных вагонов к станции Слюдянка. Иркутск уже близко.
      Бабушкин сидит около чугунной печки-времянки, ворошит дотлевающие чурки. Не спится, сказывается напряжение последних дней и ночей, торопливая смена событий. В душе радость и тревога. Свершилось долгожданное — революция 1905 года охватила всю страну, вооружила рабочих Москвы, раскрыла двери тюрем, освободила ссыльных.
      Сюда, в Сибирь, в Читу, где по дороге из якутской ссылки остановился Бабушкин, долетело горячее дыхание революции. (Но, увы, ещё не дошла весть об её поражении, о разгроме московских баррикад.) И Бабушкин торопится выполнить поручение Читинского Совета рабочих и солдатских депутатов. Он и его пять това-
      рищей должны доставить иркутским рабочим оружие. Скорее вооружить иркутян, соединить революционные силы Сибири!
      Поезд неожиданно замедлил ход. Совсем остановился. Грохот ударов в двери вагона. Угрожающие голоса: «Открыва-ай!»
      Двери со скрежетом откатились, в теплушку полезли солдаты, краснорожие, пьяные. Страшные в своей дикой силе. «Выла-азь! Что тут? A-а, винтовки, патроны... И-эх...»
      Через некоторое время всех шестерых затолкали в вагон, уже освобождённый от оружия, и отвезли на станцию Мысовую, где стоял поезд карателей.
      Толчками, пинками выгнали на пути, на снег. Кто-то споткнулся, упал, его подняли, грубо тряхнули. Поставили всех вдоль берега, спиной к Байкалу.
      Бабушкин повернулся, посмотрел на белизну сибирского моря. Чем оно могло помочь, закованное в лёд? Даже последней отрады не мог дать Байкал — принять в свою глубину.
      Товарищи молча переглянулись. Окончен их путь. Неужели полное поражение? Нет. Не может быть. Завтра, через год, через десять лет — всё равно,революция победит!
      — Фамилия, имя?
      Бабушкин молчал. Опять, как тогда, в Орехове-Зуеве, не называл себя.
      — Повторяю: как фамилия? Почему не отвечаете?
      Молчали и его товарищи. Смотрели в упор на карателей. Разве это суд. Нет — это преступление!
      — Не желаете назвать себя? Ну и помирайте неизвестными!
      Слова команды, щёлканье затворов. Залп... Нестройный. Выстрелы неточные. Смазка ружей на морозе загустела. Солдат пугает спокойствие и молчание приговорённых. Даже в затуманенный спиртом мозг карателей проникает невольное изумление таким мужеством перед расстрелом.
      — Пли-и!
      Снова выстрелы. А они всё-таки стоят... Упал один. Опустился на колено другой.
      — Господи! Да что же это? Опять стоят?
      — Пли-и! Пли! Пли!
      ... Только через четыре года получили Ленин и близкие друзья Бабушкина весть о трагедии на берегу Байкала.
      Только через четыре года смог написать Владимир Ильич Ленин некролог — слова, посвящённые памяти соратника и друга. «Гордостью партии» назвал он Бабушкина, товарища, который всю свою жизнь беззаветно служил рабочему делу. «Без таких людей, — писал Ленин, — русский народ остался бы навсегда народом рабов, народом холопов. С такими людьми русский народ завоюет себе полное освобождение от всякой эксплуатации».
      ...Стоит на берегу Байкала, на бывшей станции Мысовой, ныне в городе Бабушкине, памятник над могилой Ивана Васильевича. Здесь склоняют свои знамёна пионерские дружины и отряды, носящие имя Бабушкина.
     
     
      АНАТОЛЬ
     
      ПРОЩАНИЕ
     
      Они собрались у открытой могилы, на сельском кладбище в сосновом бору. Они, сосланные в Сибирь молодые революционеры, марксисты, пришли и приехали из сёл Ермаковского и Шушенского, из Минусинска и Теси, чтобы проводить в последний путь своего друга.
      Никто сейчас уже не скажет, мысленно ли они вспоминали, или на самом деле тихонько пели торжественно печальное:
      Вы жертвою пали в борьбе роковой Любви беззаветной народу:
      Вы отдали всё, что могли, за него,
      За жизнь его, честь и свободу.
      Порой изнывали в темнице сырой...
      Всех их соединила любовь к народу и борьба за пролетарскую революцию. Совсем ещё юными встретились они, подружились, полюбили друг друга. После тюрьмы и приговора к ссылке попросились в Сибирь и невесты сосланных. И поехали: к Владимиру Ульянову — Надежда Крупская, к Анатолию Ванееву — Доминика Труховская, к Глебу Кржижановскому — Зинаида Невзорова, к Михаилу Сильвину — Ольга Папперек, к Пантелеймону Лепешинскому — Ольга Протопопова, к Василию Старкову — Антонина, сестра Кржижановского. Уже здесь, в ссылке, все они поженились.
      И вот безвременная смерть выхватила одного из них, унесла так рано... В горькой этой утрате безусловно виновен царский режим. Анатолия Ванеева погубили тюрьма и ссылка. Об этом и сказал в прощальной речи над могилой Владимир Ульянов.
      Пусть не заковывали в цепи высланных из Петербурга революционеров. Пусть всего лишь на три года оторвали совсем ещё молодых людей от родных и близких. Но четырнадцать месяцев, проведённые в сырой камере петербургского дома предварительного заключения, и тяжёлый путь в Сибирь для Анатолия оказались роковыми.
      Владимир Ульянов с тревогой следил за здоровьем товарища, часто писал об этом своей матери, Марии Александровне, в далёкий Подольск. Написал и последнее: «Приходится сообщить тебе, дорогая мамочка, очень грустную новость: 8-го IX умер Анатолий и 10. IX мы его похоронили в селе Ермаковском. Надежды на выздоровление не было уже давно, и в последнее время болезнь развивалась страшно быстро».
      Звучат слова прощания. Ложатся последние комья земли на могильный холмик.
      ...Падёт произвол и восстанет народ,
      Великий, могучий, свободный.
      Прощайте же, братья! Вы честно прошли Свой доблестный путь, благородный.
      Жизнь Анатолия закончилась.
      Что же осталось людям?
      Осталась могила на сельском кладбище в Сибири. Тотчас же после похорон ссыльные собрали деньги и заказали на Абаканском железоделательном заводе чугунную доску. С надписью:
      АНАТОЛИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ВАНЕЕВ.
      Политический ссыльный.
      Умер 8 сентября 1899 года 27 лет от роду.
      Мир праху твоему. Товарищ.
      Остался сын. Он родился через двадцать дней после похорон. Назвали, как хотел отец, — его именем.
      Остались письма Ванеева, сохранённые родными и близкими.
      Анатолий писал родителям из Петербурга, когда поступил в Технологический институт. Потом посылал вести родным, друзьям, невесте из тюрьмы и ссылки. Обычно подписывался: Анатоль. Иногда полностью: Анатолий Ванеев. В письмах к своей любимой Доминике — совсем кратко: Толь.
      «Прощай, Нина! Твоего брата не увидишь три года. Для меня кончился XIX век», — написал он двоюродной сестре, узнав приговор: ссылка в Восточную Сибирь до 29 января 1900 года.
      Три года так и не минули, двадцатый век для него не настал. Короткая жизнь и долгая-долгая память...
      Каким же он был, Анатоль, Анатолий Александрович Ванеев? Как прошёл этот свой короткий путь?
     
      ХОЧУ СТАТЬ ИНЖЕНЕРОМ
     
      На фотографии студент-технолог в тужурке с бархатными петличками на широких отворотах, белокурый, с добрым, мягким взглядом. Светлая пушистая бородка обрамляет бледное лицо. Анатолию Ванееву двадцать один год, но только теперь он получил возможность поступить в институт.
      Родители рады были бы дать сыну образование — мальчик способный, начитанный, тянется к знаниям, но... откуда взять деньги скромному канцелярскому служителю нотариального суда в Нижнем Новгороде? Семья ютится в маленькой квартире подешевле. Кроме Толи, ещё сын Вася и дочь Саша. В четырнадцать лет Анатолий, окончив уездное училище, расстаётся с мечтой учиться далее — надо помогать родным, облегчить жизнь мамы, худенькой и слабой здоровьем. Толя поступает писцом в тот же суд, где работает отец.
      Помещение подвальное, сырое, работа однообразная, тоскливая. Перед глазами юноши проходят обычные житейские беды. Изо дня в день он слышит о несправедливостях, о несчастьях людей, вынужденных подчиниться любому произволу властей. Кого-то выселили из квартиры, кого-то выгнали с работы, невиновного посадили в тюрьму. Горе вокруг, горе, нищета, бесправие.
      Восемнадцати лет Анатолий вновь взялся за учебники. Не оставляя постылой работы в суде, сумел блестяще сдать экзамены за шесть классов реального училища. Подал заявление о приёме сразу в три петербургских института: технологический, горный и путейский. Выдержал вступительные экзамены в первых двух, в третий, путейский, сдавать не пошёл. И без того надо было выбирать, где учиться. Выбрал технологический.
      Стал студентом, и началась другая, интересная жизнь. Появились близкие по мысли, по духу товарищи. В Петербурге нашлись знакомые и по родному Нижнему Новгороду: Михаил Сильвин, сёстры Невзоровы — курсистки Высших женских курсов.
      Вскоре Толя Ванеев вступил в тайный марксистский кружок студентов, и запрещённые книги оказались почти главным его чтением. В кружке состояли и Сильвин, и Невзоровы, Глеб Кржижановский, Василий Старков, братья Красины — Герман и Леонид. Леонида уже высылали из Петербурга, как «политически неблагонадёжного». А в 1893 году членом этого кружка студентов-технологов стал и приехавший с берегов Волги Владимир Ульянов, молодой адвокат.
      Все они будут потом самыми близкими друзьями Толи Ванеева, товарищами его по «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса».
      Сколько ещё раз в дальнейшем жизнь соединит этих первых революционных марксистов — в Петербурге, в тюрьмах, в сибирских ссылках, в эмиграции за границей, в разных городах России, — в тяжёлых боях. А начиналось всё с создания рабочих кружков на петербургских заводах, с распространения среди рабочих учения Маркса.
      Среди студентов Технологического института были и лощёные молодые люди, разъезжавшие в богатых экипажах. Они держались обособленно. Однако студентов из бедных семей было большинство. Дети мелких чиновников, они мало получали денег от родителей и вынуждены были искать заработок. Чтобы иметь время для общения с рабочими, Ванеев, Сильвин и их друзья отказывались порой и от заработка, перебиваясь, как говорилось, с хлеба на квас.
      Рабочий кружок собирался и у Анаюлия. Как запомнилась ему его студенческая комнатка в два окошка! В углу кровать под байковым одеялом. Древний диван и перед ним старомодный стол. На столе кипит, шумит пузатый, до блеска начищенный самовар, стоят тарелки со скромным угощением. Но какое сосредоточенное внимание у собравшейся вокруг стола молодёжи, какие пытливые, серьёзные глаза...
      Осенью 1895 года благополучно возвратился йз первой поездки за границу Владимир Ульянов. Товарищей заботило, как уберечь Старика — уже признанного их руководителя — и привезённую им «нелегальщину» — спрятанную под вторым дном в чемодане запретную литературу. Шпики довольно рьяно охотились за ним.
      Здесь-то и проявились неожиданные конспиративные способности Ванеева. Анатолий незаметно разнёс друзьям привезённую Ульяновым литературу.
      Но, видимо, не все молодые революционеры научились конспирации. Слишком многое стало известно жандармам. Это выяснилось на допросах. А быть может, были слишком доверчивы — проглядели предателей, людишек, готовых продаться охранке, «заработать» без труда деньги... На допросе Ванееву сказали, что знают об его участии в сходках за городом, о кружке рабочих.
      Самое же серьёзное и опасное обвинение состояло в том, что при обыске нашли у него рукописи революционного характера. Накануне ареста Анатолий принёс к себе домой все статьи, подготовленные для первой газеты «Рабочее дело», которую «Союз борьбы» собирался издавать в нелегальной типографии. Утром Ванеев должен был отнести статьи в типографию: только он один был связан с ней. А ночью прошли аресты. В первую очередь забрали Ульянова и Ванеева.
      Кто знает, стал бы Анатолий Ванеев инженером? Но настоящим борцом за новый мир он, несомненно, стал.
     
      ТАКАЯ КОРОТКАЯ ЖИЗНЬ
     
      Когда в декабрьскую ночь 1895 года захлопнулась за Анатолием дверь тюремной камеры, он ещё не ощущал размера беды, обрушившейся на него, на друзей, на их дело. В одном из первых писем к родным он сожалеет лишь о том, что вряд ли сумеет провести с ними приближающиеся новогодние праздники. Да и когда отец затревожился, не отзовётся ли арест на его занятиях в институте, Анатолий довольно спокойно отозвался: «Ну, что же, пропущу год...» Он писал даже, что жизнь для него очень мало изменилась: «Как раньше, так и теперь, господствующим интересом осталось приобретение знаний. Как раньше, так и теперь, я имею полную возможность делать это. Обстановка же всё меньше занимает моё внимание». Это написано через месяц после ареста — 4 января 1896 года.
      Что же это была за «обстановка»?
      В громадном сером здании «предварилки» 380 камер, из них 317 одиночек. В камере на шесть шагов — железная кровать, привинченная к стене, столик, табуретка, полка для посуды, параша. За тремя железными решётками матовое стекло, окно открывается сверху, на длину привинченной к нему цепочки. Из окна виднеется только кусочек неба. Утром прогулка на 30 минут во дворике, разделённом глухой стеной на клетки — так, чтобы заключённые не встречались друг с другом. «Шпацирстойло» — иронически назвал эти клетки Ульянов (по-немецки «шпацир» — прогулка, а загородки и вправду походили на стойла для скота). Меткое словцо сразу же стало известно заключённым. Ванеев неоднократно употреблял его в письмах.
      Как узники преодолевали разлуку? Пути для общения друг с другом находили самые разные. Ещё на свободе Владимир Ульянов разработал систему переписки при помощи шифра в книгах из тюремной библиотеки. Они прикрепляли также шарик из хлеба с запиской, вложенной внутрь, к определённой доске у забора «шпацирстойла», к примеру, пятой от входа, или от внутреннего угла. «Почтовый ящик» работал вполне исправно.
      Из писем Анатолия видно, как внимателен он был к товарищам. Владимир Ильич начал писать в тюрьме большой труд о развитии капитализма в России. Понадобились самые обширные сведения о жизни страны, и Анатолий всеми путями старался достать необходимые статистические сборники, справочники, журналы, статьи. Сначала в письмах он просил об этом будто бы для себя, потом уже в открытую для Ульянова, называя его по имени: «Вл. И.».
      Неожиданно пришла весть, что и младший брат Анатолия, Вася, тоже в тюрьме. Но Васю через четыре месяца освободили, выслали по месту жительства родителей, в Нижний Новгород, под надзор полиции.
      Когда Анатолий получил право на свидания, к нему стала приходить в тюрьму под видом невесты (посторонних не допускали) Доминика Труховская. Доминика была курсисткой Высших женских курсов, преподавала в той же воскресной рабочей школе за Невской заставой, где учительствовала и Надежда Крупская. Постепенно, от свидания к свиданию, товарищ по революционной работе Труховская стала для Ванеева самым близким и дорогим человеком. Выяснилось это через год, когда Анатолий был приговорён к ссылке и Доминика дала согласие стать его женой,
      поехать с ним в Сибирь. За этот год она и сама попала в тюрьму и была выпущена лишь до приговора. Доминика едва успела приехать в Енисейск, куда отправили Ванеева, как приговор настиг её. Перед добровольной ссылкой его невесте пришлось отбыть заключение в Енисейской тюрьме. С большим трудом Анатолий добился хотя бы сокращения тюремного срока для Доминики.
      Но всё это было позже, после приезда в Сибирь.
      А пока... Для Анатолия ещё тянется нескончаемый 1896 год в одиночной камере. Изредка вывозят на допросы: «... посмотрят, увидят, что ещё жив, и снова обратно», — иронизирует он по этому поводу.
      Одно утешение — письма. Свидания с «невестой» или «сестрой» разрешались на 30 минут по понедельникам, а по четвергам через решётку — на большом расстоянии друг от друга. «Неделя одиночества и полчаса, только полчаса с тобой», — печально писал он Доминике. Иногда в письмах к брату проскальзывали горькие слова: «Моё прозябание продолжается. Позади темно, впереди завеса, по бокам стены... Прислушиваешься к звону ключей, к щёлканью замков, тоскливо ходишь из угла в угол, выкуриваешь папиросу за папиросой».
      Но такое настроение бывало редко. Чаще он преодолевает уныние. Надежды на освобождение то разгораются, то исчезают, но всё же преобладает твёрдая уверенность в счастливом будущем. Он надеется на счастье, «но только громадное... на маленьком я не помирюсь». Не пугает его даже перенесённая в тюрьме болезнь — плеврит, которая и подорвала его здоровье. По-прежнему просит доставлять ему книги, журналы. «Кузину» — так он называл свою двоюродную сестру и постоянного корреспондента в Нижнем Новгороде Нину Рукавишникову он уверяет в своей бодрости, «жизненности, даже — жизнерадостности».
      Пусть прошло уже восемь долгих месяцев заключения, но у Анатолия случаются минуты, когда, по его словам, «... жизненная волна подходит к самому горлу и хочется крикнуть: «А всё же ты прекрасна, жизнь!»
      Удивительны эти его письма из тюрьмы. Искренние, душевные, трогательные, наполненные заботой о близких, стремлением поделиться любой радостью. Нет, не так-то просто его сломить...
      Вот принёс ему кто-то, он даже не знает, кто именно, букет роз. И он уже торопится описать их аромат, своё восхищение ими. Или забавно, почти по-детски восторженно пишет об удовольствии от неожиданно полученных в передаче еды и сладостей: «... Ветчина, сыр, булки, ватрушки, сахарное печенье, боже мой! А это что-то слишком тяжёлое — ба! Да это вяземские пряники. Но как их много! Можно подумать, что я сегодня даю вечеринку. Но вот ещё свёрток и большой — яблоки. Да какие большие. Но что это? Они разрезаны! Ха-ха-ха! Надзиратель, видимо, был смущён их необычной величиной и усомнился в их естественном происхождении...» И с юмором описывает, как он перекладывает всё это богатство с койки на стол и обратно — слишком мало в камере места.
      Из его письма родные могут получить представление и о Доминике Трухов-ской. Анатолий рисует её внешность: среднего роста, полное лицо, большие тёмные глаза, чёрные вьющиеся волосы... Этот портрет дополняется и чертами характера: серьёзная, энергичная, «... в улыбке, в выражении глаз так ещё много детски-наивной задушевности и мягкости, что этот контраст в состоянии разгладить морщины на самом суровом челе. В её характере — вообще сильном и твёрдом — много женственной мягкости, много доброты. Она как-то писала, что с большим удовольствием заменила бы меня, если бы это было можно».
      Да, такие черты свойственны были не только Труховской. Они бы все заменили друг друга, приняли бы на свои плечи все удары, каждый готов был пожертвовать собой ради товарища. И сам Анатолий Ванеев. И конечно же — Владимир Ульянов.
      Анатолий много читает, — столько разбросано по его письмам упоминаний: Шекспир, Диккенс, Беранже... Он пишет: «Слежу за журналами, перечитываю Тургенева». Восхищается произведениями Бальзака: «Какие чудные картины французского общества, какие сильные типы».
      Наконец в начале 1897 года Ванееву объявили о высылке в Сибирь. Неожиданным было действие приговора: радость!
      Анатолий искренне обрадован. Деятельный, живой, он ненавидит тюремную клетку. Будущее ему рисуется в лучшем свете. Пусть Сибирь, но не тюрьма. Пусть ограничения, но всё же, хоть относительная, — свобода! «Мы молоды, сильны, за нами будущее!» — пишет он Доминике и мечтает об её приезде в Сибирь, о «царской встрече», которую он ей устроит.
      Очень порадовался он и встрече с товарищами, им всем предоставили три дня для устройства личных дел перед ссылкой. Успели сфотографироваться — семеро членов петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»: всё равно ведь известны жандармам. Ванеев стоит самым крайним с правой стороны
      «Верчусь, как белка в колесе, — писал он, — сплю по 2 — 3 часа в сутки». Суматошные три дня пролетели мгновенно. Начался томительный переезд к месту ссылки, через всю Россию. Первая остановка в пересыльной московской тюрьме, в Бутырках. Сначала ещё ощущалась радость от встречи с питерскими товарищами. Затем стала утомлять шумная общая камера, песни хором, разговоры, споры. Порою ему даже хотелось обратно в одиночку... Болезнь всё же подкосила его. Он худ, бледен, быстро устаёт.
      И дальше всё складывалось как нельзя хуже для больного Анатолия. Произвол местных властей, решивших отправить Ванеева в самое гиблое место — Туруханск, по существу, стоил ему жизни.
      На пути в Туруханск его вынуждены были оставить в Енисейске, он просто уже не мог двигаться. Товарищи, навестившие его, вспоминали: «Лежал больной... За дощатой перегородкой жил агент Красноярского жандармского управления. Анатолий, худой, с впавшей грудью, иссохшими руками, просил говорить тише, указывая на перегородку».
      Приезд Доминики в Енисейск, состоявшаяся скромная свадьба несколько облегчили его жизнь, но болезнь разгоралась, как пожар. Даже жандармам стало ясно, что дни Ванеева сочтены, и ему разрешили поселиться в селе Ермаковском, близ Шушенского. Но Анатолий ещё надеялся преодолеть болезнь, в письмах просил родных похлопотать о разрешении перебраться в Крым.
      ...Приближался конец ссылки, оставалось менее полугода. Владимир Ильич уже разработал план их будущей политической борьбы и создания общероссийской марксистской газеты «Искра».
      Анатолий до последних минут жизни стремился участвовать в деятельности товарищей, не расставаться с ними. И товарищи, понимая это, старались, как могли, порадовать, поддержать умирающего. Даже очень важное совещание семнадцати политических ссыльных (потом вошедшее в историю) состоялось по предложению Владимира Ильича в селе Ермаковском, в доме, где жили Ванеевы, чтобы и Анатолий мог участвовать. В последний раз он поставил свою подпись под коллективным документом «Протест российских социал-демократов», который подписали все семнадцать.
      С болью смотрели товарищи на Анатолия. Он уже не мог подняться с постели. Щёки ввалились, лицо приняло землистый оттенок, кашель сотрясал всё тело. И всё же он не хотел сдаваться. Ум и воля господствовали над болезнью... Кровать выдвинули на середину комнаты, чтобы он мог видеть всех, друзья улыбались ему.. ,
      Эти встречи осветили последние месяцы его жизни.
      Ольга Борисовна Лепешинская — она тоже жила в Ермаковском — вспоминала:
      «... Был конец августа, стояла тёплая солнечная погода. Анатолий лежал около открытого окна, тяжело дышал. Ветер шевелил его мягкие, светлые волосы. Доминика хотела закрыть окно, он запротестовал:
      — Неужели ты не понимаешь, что мне уже теперь не страшна никакая простуда...
      Увидев Ольгу Борисовну, попросил:
      — Напишите в Шушенское Ильичу, что всё хорошо, пусть он не волнуется за меня.
      И, глядя в окно, на дерево, покрытое золотой осенней листвой, сказал:
      — Какая всё же здесь прекрасная природа...»
     
      ГРАЧ
     
      Колёса тюремной кареты грохотали по булыжникам. Небольшое окошко завешено тёмной шторой — рассмотреть что-либо нельзя. Бауман недоумевал: «Куда же его везут? Что-то слишком долго». Копыта лошадей вдруг гулко застучали. Мост? На пути к известной ему тюрьме нет никакого моста... Но не всё ли равно, куда его поместят, сейчас ему надо думать о другом: как не дать жандармам торжествовать?
      Снова гулкий перестук копыт — ещё один мост, да какой длинный! — значит, через Неву. Гадать больше не пришлось: карета остановилась. Петропавловская крепость. Страшный Трубецкой бастион. Суровые к нему применили меры!
      ...Представь себе большой каменный мешок. Тяжёлая железная дверь с ржавыми скрипучими петлями захлопнулась за тобой наглухо. Только форточка в двери с узкой смотровой щелью напоминает о внешнем мире. Но каком? Тюремный коридор. Щелчок — и равнодушный непрошеный глаз вторгается к тебе, не даёт остаться наедине со своими мыслями, тревогами. Невольный холодок пробегает по спине: ты не свободен ни в одном своём действии, обязан подчиняться чужой, враждебной силе.
      Ты заперт наглухо в каменных стенах. Полутьма — окно вверху, под потолком, за решёткой, неба не видно. Табурета нет, сидеть можно лишь на железной койке. Попытался всё-таки поглядеть в окно — за ним всё тот же камень: крепостная стена... А какая пронизывающая до костей сырость!
      И пошли день за днём, месяц за месяцем. Ни книг, ни свиданий, ни передач. Пробовал Бауман перестукиваться с соседями — один, видимо, не знает тюремной азбуки, застучал беспорядочно в ответ — ничего не понять. Другой через некоторое время отозвался, но тут же Баумана отправили в карцер. Это ещё более сырая и страшная, совсем уже тёмная камера, где ни сесть, ни лечь; каменный пол покрыт жидкой вонючей грязью.
      И всё это для того, чтобы сломить волю, принудить отвечать, давать показания: участвовал ли в работе организации «Союз борьбы за освобождение рабочего класса»? Создавал ли среди рабочих марксистские кружки? Читал ли с ними запрещённую литературу, распространял ли брошюры, листовки?
      — Нет.
      — Не знаком.
      — Не видел.
      — Не распространял.
      Тогда Бауману разрешили переписку с родными, рассчитывая, что письма родителей, волнение матери и отца за его судьбу заставят Баумана отвечать на до-
      просах. Потом переписку запретили, отняли бумагу, чернила. Но что могло повлиять на твёрдо принятое решение? Николай Эрнестович Бауман выбрал свой путь. Через несколько лет — уже из последней своей тюрьмы — он вновь повторял отцу, не понимавшему сына: «Нет, милый и дорогой папа! Постарайтесь вникнуть в моё сердце и вы поймёте, что иначе я не могу жить: мой путь давным-давно намечен, свернуть с него — значит убить свою совесть».
      Так может говорить только человек с чистой и сильной душой. Посмотри, юный читатель, на него внимательно: высокий, юношески стройный, белокурый, только бородка чуть рыжеватая. Замечательные у него глаза: ясные, большие, серые, улыбаются — просто светятся. А на врагов смотрят жёстко, с презрением. Черты лица тонкие, красивые — он очень красив, этот совсем ещё молодой человек. Голос у него чудесный, бархатный, берущий за душу. Он любил петь, веселиться, танцевать. Любил музыку, солнце и цветы, деревья. И животных — поэтому и стал ветеринарным врачом, чтобы лечить бессловесных спутников наших. Но его помощь понадобилась людям, рабочим, которые нуждались в защите. И он отдал им свою жизнь.
      Мы увидим его вновь уже не в Петропавловке. Начальнику петербургской охранки — жандармскому полковнику Пирамидову не удалось ничего добиться от Баумана. За двадцать два месяца одиночного заключения в крепости он довёл Николая Эрнестовича до цинги, но так и не получил никаких признаний. Судить Баумана не могли — для гласного суда не было улик. Приговорили его к четырём годам ссылки.
      ...Ещё не кончился XIX век. Осень 1899 года (та самая, что так и не наступила для Анатолия Ванеева).
      Перед глазами Николая Эрнестовича чудесная картина — голубое Женевское озеро с белыми парусами лёгких яхт. На берегах домики с остроконечными красными крышами, вокруг зелень садов, парков. Вдали мохнатые, покрытые лесом вершины гор, ещё выше — альпийские луга. А на фоне такого же голубого, как озеро, неба белоснежные шапки горных великанов — Альпы.
      Бауман — в Швейцарии? Как он попал сюда?
      Пригревает осеннее солнце, ещё совсем тепло, не то, что на далёкой, но, увы, немилостивой родине. Совсем недавно он бродил по улицам маленького северного городка, более похожего на обыкновенную российскую деревню. Сейчас там идут дожди, наверное, уже и снег выпадал.
      Сослали его на четыре года в этот город Орлов Вятской губернии. «Надо же, дали такое гордое название! Здесь, пожалуй, и воробья-то порядочного не найти», — сердился. Николай.
      И всё-таки Бауману именно там и довелось ощутить орлиный размах мечты. Вскоре после его водворения на новое «место жительства» Николай Эрнестович встретил в Орлове нескольких членов петербургского «Союза борьбы», высланных сюда ранее, и искренне обрадовался. Арестовали их почти одновременно с Владимиром Ильичем Ульяновым, и теперь приходили сюда письма от него из Шушенского. Так Бауман узнал о ленинском замысле издавать общероссийскую
      нелегальную газету — будущую «Искру», а также о том, что год назад состоялся в Минске Первый съезд Российской социал-демократической рабочей партии. Николай Бауман имел все основания считать себя членом этой партии.
      Баумана увлёк план создания газеты. Он знал, что через полгода кончается срок ссылки Ульянова и других товарищей, высланных в Сибирь. Так неужели он, Бауман, станет отбывать четыре года в Орлове? Бездействовать, как в одиночке Трубецкого бастиона? Да ни за что на свете. Скорее, скорее, пока не завыли зимние вьюги, не сковало льдом реки и глубокие снега не отрезали все пути...
      Конец октября, последний рейс парохода. Бауман взял ружьё, отправился в лес, на охоту, — он уже уходил так, пропадал несколько дней и — обошлось. В полиции только велели предупреждать об отлучке. На этот раз он предупредил, но... не вернулся. И 20 октября пошли жандармским канцеляриям сообщения, текст одинаковый: «Находящийся под гласным надзором полиции в г. Орлове ветеринарный врач Николай Эрнестович Бауман скрылся неизвестно куда. По обнаружении 39
      арестовать». Приметы описывались точные: какой рост, сколько сантиметров занимают нос, глаза. С фотографии смотрели эти глаза, ясные, улыбающиеся — насмешливо.
      Что было дальше? В начале осени следующего, 1900 года — личное знакомство с Владимиром Ильичем Ульяновым в Женеве.
      Бауман немедленно включился в поиски типографии, русского шрифта, наборщиков, заботился о предстоящей отправке газеты через границу. В декабре Бауман в Лейпциге принимает первый, при нём отпечатанный, номер «Искры».
      ...Никто из присутствовавших тогда при рождении газеты не думал, что через много лет скромный маленький домик в Лейпциге на Руссен-штрассе — Русской улице, типография Германа Рау, немецкого социал-демократа, станет всемирно известным музеем, и там бережно будут хранить тот самый стол, за которым Ленин писал статьи, правил корректуру первого номера «Искры».
      Для Баумана настали горячие дни. Теперь его имя — Грач. Сколько раз он перевозил через границу чемоданы с двойным дном, где прятал «Искру». Сколько раз Грач встречался лицом к лицу с опасностью!..
      На нём пиджак или жилет с двойной подкладкой, где аккуратно разложены номера газеты — так, чтобы не шуршали. Свой тайный груз он должен привезти к товарищу, а того, оказывается, арестовали... Надо искать запасную квартиру. Бывало и так, что и по другому адресу обращаться нельзя — на окне задёрнута занавеска и край приподнят: сигнал опасности! Или хозяин явки напуган арестами и отказывается помогать. Опять поиски, где переночевать, кому передать привезённую литературу. А «Искру» с нетерпением ждут на заводах, фабриках, в рабочих кружках.
      Нелёгкой была жизнь искровцев — соратников Ленина.
      ...Баумана ждали в Киеве на совещание социал-демократов. Ему удалось выскользнуть из кольца преследователей в Москве и добраться до Киева. Но в Киеве выяснилось, что идут аресты. Грач снова сел в поезд. И уже в вагоне заметил, что его окружают. На полном ходу поезда он выскочил через окно. Упал. Сильно ушиб ногу. С трудом добрался до ближайшей деревни, нашёл доктора, рассчитывая на помощь собрата по профессии. Однако сельский врач выдал беспомощного Баумана полиции...
      В киевской тюрьме Лукьяновке уже находились арестованные искровцы, теперь к ним добавилась крупная добыча жандармов: Бауман, за которым они охотились около двух лет. Решено было готовить громкий судебный процесс. А громким оказался... побег одиннадцати заключённых. Такого побега, пожалуй, не знала история российских тюрем.
      Режим в Лукьяновке был менее строгим, и заключённые могли общаться между собою: камеры открывались на весь день, прогулки не ограничивались. Подготовка к побегу началась и в тюрьме, и на воле. Товарищи достали документы — одиннадцать паспортов! — приготовили деньги, одежду, адреса квартир, где могли укрыться беглецы на первое время. А в тюрьме узники практиковались, как перебраться через высокую наружную стену: устраивали «пирамиду», то есть взбирались друг другу на плечи. Тренировались — на самих себе, — как повалить и связать крепче дежурного надзирателя. Разорвали простыни и сплели из них верёвочную лестницу. В передачах с воли получили вино и снотворное.
      В день побега порошок подмешали в вино, «угостили» надзирателей. Ранее был передан якорёк, так называемая «кошка» (в письмах её именовали «киска»). К этому якорю привязали верёвочную лестницу, забросили наверх тюремной стены. За стеной в условное время был дан сигнал: выпустили целую связку воздушных шаров. Вот когда пригодилась тренировка. Узники быстро выстроили «пирамиду», перебрались через стену и отправились каждый по данному ему адресу. Через некоторое время, выждав, пока уляжется вызванный дерзким побегом переполох среди жандармов, беглецы уехали поодиночке за границу.
      Бауман в Лондоне вновь встретился с Лениным.
      Готовился Второй съезд партии. Бауман получил делегатский мандат от московской партийной организации. Грач превратился в Сорокина, под этим именем он присутствовал на съезде, который открылся в Брюсселе, потом заседания перенесли в Лондон. Бурная борьба шла на съезде по вопросам программы, устава, тактики и организации партии. Сторонники Ленина — искровцы, твёрдые сторонники революционной борьбы с царским строем, капиталистами — при выборах центральных органов партии были в большинстве. С тех пор и установилось разделение на большевиков-ленинцев и меньшевиков. Меньшевики избегали обострения политической борьбы, готовы были к любому соглашению с буржуазией. В дальнейшем они так и перешли к прямой поддержке буржуазии, изменили и партии и революции.
      Бауман стал непоколебимым большевиком-ленинцем.
      ...Морозная декабрьская ночь в Москве. Бауман идёт по улице и не знает, 42 куда идёт. У него сильный жар, очевидно, воспаление лёгких. Он едва добрёл к
      дому, где мог бы остановиться, но явка провалена, как это уже случалось не раз. Сейчас всё сложнее: он болен. Он даже не может вспомнить пароль — условную фразу, с которой должен в таком случае идти на запасную явочную квартиру — к артисту Московского Художественного театра Качалову или к артистке Марии Фёдоровне Андреевой. Ему холодно, очень холодно, мысли путаются...
      С трудом разыскали товарищи в каком-то трактире уже теряющего сознание Баумана и привезли его к Качалову. К счастью, на время шпики потеряли след Баумана.
      Выздоровел Николай Эрнестович довольно быстро, даже пошёл вместе с Качаловым в театр на бал-маскарад в новогоднюю ночь. Маска скрыла его лицо. Наконец-то можно дать себе волю веселиться, танцевать, петь. «Может быть, сбросить маску? — на радостях думал он. — Хотя, как говорится, не надо дразнить собак. Ведь и на балу могут оказаться жандармские «ищейки».
      Вместе с выздоровлением опять возникла старая проблема: где жить? У Качалова дольше оставаться нельзя. Неожиданно московский промышленник, миллионер, владелец текстильных фабрик Савва Морозов приехал, чтобы пригласить Баумана пожить у него.
      Запряжённый в санки дорогой конь уносил Баумана к дому Морозова. Закутанный в меховую шубу, в надвинутой по брови тёплой шапке, сидел Николай Эрнестович в санях. Полицейские, стоявшие на постах у перекрёстков, провожали взглядами морозовские сани, не подозревая, что в них едет тот, кого разыскивает не одно жандармское управление, а главное — петербургское и московское.
      — Вот уж у меня никто вас не отыщет, — уверяет Морозов.
      «Интересный человек, — думает Николай Эрнестович, разглядывая Савву Морозова, — капиталист, а люто ненавидит свой собственный класс, живёт в раздорах со своими родственниками».
      Морозов давно помогал революционерам, большевикам, глубоко уважал Ленина, давал тысячи рублей на издание «Искры». «Белая ворона», — сам о себе говорил Морозов. Родственники собирались объявить его сумасшедшим.
      Весной 1904 года Бауман с женой поселился на Красносельской улице в Москве, конечно, под чужим именем. Вместе с рабочим-подпольщиком Кудряшёвым они устроили нелегальную типографию в своей квартире. Так неосторожно поступать не следовало, конечно, — большой риск обнаружить и типографию, и себя. Зато к 1 мая они отпечатали и распространили две тысячи листовок! Потом перевезли типографию в более тихое место — на дачу в Зыково и продолжали печатать листовки. Но охранка всё-таки выследила, и однажды шпики оцепили дачу так, что Бауман не мог выйти. Тогда они с Кудряшёвым обменялись одеждой.
      Кудряшёв в хорошем костюме Баумана и его заграничной шляпе вышел из дому, и шпики погнались за ним. Ему как-то удалось скрыться. Баумана с женой всё же ночью арестовали. А шпики долго ещё разыскивали в Москве таинственного «хорошо одетого господина в мягкой шляпе».
      Жандармы снова могли торжествовать. Они заключили в тюрьму на Таганке почти всех, кто входил в недавно созданное Северное бюро ЦК РСДРП. И, главное,
      Бауман — секретарь Московского комитета большевиков и член Северного бюро — в их руках.
      Николай Эрнестович остался верен себе. Показаний не давал, ни на какие вопросы не отвечал. А помешать заключённым общаться меж собой тюремное начальство не могло. Они переписывались, перестукивались, посылали на волю письма, продолжали руководить из тюрьмы московской партийной организацией.
      С утра в одиночной камере Баумана раздавался стук в стену. Тюремная азбука сообщала: 4 — 3, 2 — 1, 3 — 1, и далее: Т-е-л-е-ф-о-н! В первый же день Бауман узнал, что это означает. Из верхней камеры через окно опускали тонкий шпагат с маленьким мешочком на конце. В мешочек для тяжести насыпан песок, там же записка. Надо вынуть записку, прочитать, положить свою, дёрнуть шпагат — и мешочек отправится в дальнейший путь.
      Так было отправлено письмо к Ленину о том, что они, «собравшись на Таганке», решили продолжать борьбу. Подписались своими конспиративными именами: Полетаев (Бауман), Абсолют (Стасова)...
      Через месяц получили оТвет. Крупская писала:
      «Дорогие друзья! Нас бесконечно обрадовало ваше письмо. Оно дышит такой бодростью, что придало и нам всем энергии».
      Первая русская революция разгоралась. В стране началась всеобщая политическая стачка. В Москве готовилось
      вооружённое восстание. Штабом стал Московский комитет партии — большевики.
      Напуганный размахом революционного движения, царь Николай II манифестом объявил о «даровании» народу России свободы слова, печати, собраний. Но политических заключённых продолжали держать в тюрьмах. И охранка действовала по-прежнему. Тогда большевики, заключённые в Таганской тюрьме, отказались от еды — объявили голодовку.
      Двенадцать дней голодовки — протеста! И вот начали освобождать арестованных. Дольше всех держали Баумана, наконец, выпустили и его. Но всего лишь десять дней довелось ему дышать воздухом свободы.
      ...Москва бушевала. Рабочие выходили на демонстрации. Такая демонстрация двигалась по Немецкой улице в направлении Таганки. От имени Московского комитета Бауман возглавил её. Демонстранты шли к тюрьме освобождать оставшихся ещё там политических заключённых. У ворот небольшой фабрики стояла в стороне группа рабочих. Бауман с красным знаменем в руках вскочил на извозчичью пролётку и устремился к ним.
      В это мгновение к пролётке подбежал кто-то, взмахнул обломком железной трубы...
      Подлый удар агента охранки сразил Баумана внезапно.
      ...Умереть под красным знаменем! Не выпуская его из рук. В момент наивысшего взлёта своей пламенной души! Смерть такая же славная, как и весь прожитый недолгий век Грача.
      Грозная похоронная процессия двигалась по городу до конца дня. Полиция и солдаты стояли в отдалении и со страхом смотрели на многотысячный непрерывный поток. Они не смели и не могли остановить идущих.
      «...Пусть послужат почести, оказанные восставшим народом его праху, залогом полной победы восстания и полного уничтожения проклятого царизма!» — писал Владимир Ильич через три дня после похорон Баумана.
      Неподалёку от станции московского метро «Бауманская» стоит дом, на стене которого прикреплена мемориальная доска — именно здесь был убит Бауман, — но он живёт! Он продолжает жить среди нас, Николай Эрнестович Бауман. Ты идёшь по улице его имени, по Бауманскому району столицы. Входишь в Бауманский Дворец пионеров. И шумит Бауманский сад, зовут тебя деревья — зелёные или покрытые снегом.
      Ты читаешь книги о нём. Видишь, точно наяву, и Баумана, и товарищей его. Они протягивают тебе руки: «Здравствуй, юный друг! Мы встретились
      с тобой...»
      Грач, Полетаев, Сорокин. Но скорее он мог называться Орлом или смелым Соколом в своём полёте к Революции — мечте поколений.
     
     
      ИНЕССА
     
      «ПОМОЩНИКИ»
     
      Навсегда запомнился Инне Арманд один день её детства. Ей тогда едва минуло шесть лет. Младшей сестре Варе — годика три, два брата были чуть постарше Инны, а самый меньший — Андрюша — ещё не умел ходить. Вся семья возвращалась из Швейцарии на родину. Поезд остановился на станции, у русской границы.
      Пассажиры вышли из вагонов. Мать несла малыша на руках. Одета она была в нарядный костюм. На плечи — по последней парижской моде — наброшена накидка. Шляпа, тоже модная, походила на клумбу с цветами. Четвёрка детей шествовала чинно рядом, держась за руки. Первым, по старшинству, девятилетний Саша, за ним Федя, Инна, Варя. Все чистенькие, ухоженные, хорошенькие. Таможенная охрана почти не осматривала вещи в чемоданах — всё на виду: бельё, платья, игрушки.
      — Пожалуйста, мадам, проходите!
      Кто бы мог тогда подумать, что эта нарядная дама, жена богатого московского фабриканта, мать пятерых детей Инесса Арманд — революционерка! Что модная накидка прикрывала пакеты, укреплённые на спине специальными лямками. В пакетах лежали газеты, брошюры, запрещённые в царской России. Нелегальная литература находилась и в тайниках чемоданов под вторым дном.
      Инна, дочь Инессы Арманд, рассказывала об этом в Музее Революции СССР на встрече старых большевиков в честь славной революционерки. Маленькая, худенькая, с гладкими седыми волосами, она говорила о матери душевно, ласково. Имена у них были похожи. А внешность?
      — Ну, что вы, — Инна шутливо отмахнулась, — никакого сходства. Мама красавицей была. Волосы золотистые, пышные. Лоб высокий. И глаза удивительные. И весёлые, и печальные одновременно. То светятся, будто огонёк внутри, то потемнеют. Вроде её жизни: одна, всем известная, на виду. Другая, в то же самое время, — тайная, открытая лишь немногим.
      Инна усмехнулась:
      — Приходилось слышать: мол, мы, дети, мешали маме в её революционной работе. Неверно. Порой помогали...
     
      ПЕРВЫЙ АРЕСТ
     
      И ещё одно событие запомнилось навсегда Инне Арманд.
      Случилось это года через два после их приезда из-за границы в Москву. Февральская ночь 1905 года началась как обычно. Дети крепко спали. И вдруг проснулись от необычайного шума, яркого света. В комнате громыхали сапогами
      жандармы. Они рылись в шкафах, выбрасывая прямо на пол одежду, книги. Взламывали доски пола около печки, где прибит был лист жести, чтобы горячие угольки, выпадая, не вызвали пожара.
      Дети молча поднялись с постелей. Саша и Федя насупились и сердито, исподлобья косились на непрошеных гостей. Инна кинулась к младшим, она всегда старалась опекать сестру и братишку. Андрюша в длинной ночной рубашке стоял в своей кроватке, вцепившись руками в сетку, и морщился. «Ой, братик, не вздумай плакать!» — шептала Инна.
      Нет, не плакал никто. Сдвинув брови, сжав губы, дети смотрели в упор на жандармов. Мать одобрительно поглядывала на своих сыновей и дочерей. «Молодцы. Умники. Держитесь так и дальше», — мысленно похвалила она.
      Выглядела Инесса спокойной. А ведь знала, что сейчас, сию минуту круто 48 сломается вся её жизнь. Уже лежат на столе «улики»: револьвер, нелегальные кни-
      ги, письма. Закончится обыск, прикажут одеться — и уведут. В тюрьму. Быть может, на долгие годы оторвут от этих родных детских головок. Дети... они же маленькие, им нужна мать... Оторвут и от друзей, товарищей, от дела, которому она посвятила жизнь. До чего же обидно оказаться за тюремной решёткой, в стороне, когда уже видны плоды их труда: бурлит вся страна, начинаются забастовки протеста. 9 января, наслушавшись попа Гапона, рабочие пошли к царю за помощью, а их встретили пулями, расстреляли мирную демонстрацию на площади перед Зимним дворцом...Ив такое время Инесса выбывает из строя борцов!
      Но... Инесса решила давно: жизнь её отдана революции.
     
      ВЫБОР ПУТИ
     
      Инесса родилась в Париже, в семье артистов. Рано потеряла отца и мать, воспитывала её тётка, которая преподавала иностранные языки в России и увезла девочку с собою. С детства Инесса отлично владела французским, русским и английским языками, знала и немецкий. Любила музыку и стала хорошей пианисткой. Совсем молоденькой вышла замуж за фабриканта Арманда. Текстильная фабрика располагалась в подмосковном посёлке Пушкино, а молодые поселились в деревне Ельдигино, в имении Армандов. Инесса полюбила природу Подмосковья — берёзки и сосны, леса и рощи, простор русских лугов и полей. Но глубоко потрясли её нищета и бесправие людей, трудившихся в деревне, на фабрике мужа. Инесса заходила в крестьянские избы. Грустно было смотреть на это жильё: вместе с людьми зимуют телята, овцы, куры, голодные дети ползают по грязному полу. Бывала она и в душных полутёмных каморках рабочих казарм-общежитий. Что могла Инесса сделать, чем помочь крестьянской бедноте? Изнурённым рабочим, стоявшим у станков на фабрике Армандов по 12 часов?
      Открыть школу для их детей? Ну, открыли. А что будут делать ученики, окончив 3—4 класса? Работать на той же фабрике? Можно было дать денежное пособие остро нуждающимся, купить одежду, обувь ребятишкам, лекарства больным... Муж никогда не отказывал Инессе в деньгах. Скоро Инесса поняла, что такая её помощь — крохи в море огромной народной нужды.
      Случай помог Инессе отыскать единомышленников. Она установила связи с московским студенческим подпольным кружком, стала читать революционную марксистскую литературу. Познакомилась и с революционно настроенными рабочими на фабрике мужа. Вместе со студентами они создали в Ельдигино и Пушкино политические кружки. Собирались, читали, сами печатали листовки. Приспособления для печатания прятали в доме Армандов — целую нелегальную типографию. Жандармы напали на след, кружки разгромили, арестовали многих участников. Жена фабриканта тогда ещё не была под подозрением.
      Так шли годы. У Инессы родились дети — уже четверо.
      Инесса уехала с детьми в Швейцарию, там встретилась с русскими революционерами, которые укрывались в эмиграции от преследований жандармов. От них узнала о Ленине, прочитала впервые его книги, познакомилась с искровцами. В Швейцарии родился пятый ребёнок — сын Андрей. Инесса собралась возвратиться на родину. Она решила заняться перевозкой революционной литературы в Россию. Как она это делала, мы уже знаем.
      Личное знакомство Инессы Арманд с Лениным и Крупской произошло лишь через несколько лет, когда ей самой пришлось стать политическим эмигрантом. Тогда и возникла дружба, соединившая Инессу с ними на всю жизнь.
      Так выбрала она свой путь. Выпало на её долю всё, что выпадало и другим её товарищам: тюрьмы, ссылка, вынужденное длительное пребывание за границей. Приезды на родину, даже ненадолго, заканчивались арестами. Постоянно терпела горечь разлуки с детьми, с близкими. И всё-таки была счастлива. Её знания иностранных языков были нужны партии, они помогали в укреплении связей с международным рабочим движением.
     
      ПАРТИЙНАЯ ШКОЛА В ЛОНЖЮМО
     
      Инесса всегда тосковала в эмиграции по детям, жившим в России, и очень обрадовалась, узнав, что по заданию партии ей нужно будет провести целое лето в деревне под Парижем. Она сможет взять к себе хотя бы младшего сына Андрея. Правда, комнатка крохотная, зелени в деревне мало, пыли много, река далеко. Но что всё это значило по сравнению со счастьем быть вместе! И Андрюшу привезли товарищи из России в Лонжюмо, так называлась эта деревня.
      С любопытством рассматривал мальчик непривычные, по сравнению с российскими избами, каменные двухэтажные домики жителей Лонжюмо. Улица, единственная, длинная-длинная, разрезала деревню пополам. За домами расстилались луга, пашни. Узенькая сонная речушка Иветта несла свою не очень прозрачную воду в приток реки Сены — Орж. Сама Сена — километров за двенадцать. Чтобы выкупаться в большой реке, надо было ехать на велосипеде, а их имелось всего лишь три: у Владимира Ильича, Надежды Константиновны и ещё у одного товарища.
      Почему лето проводили они в этой деревушке? Андрюша не знал, да и не допытывался. За свою коротенькую жизнь он уже привык к тому, что обо всём, касающемся мамы, лучше не спрашивать.
      Он бродил по единственной улице и маленькой площади, где у фонтана стояла скульптура — юный почтальон в кожаной высокой шляпе с загнутыми полями, короткой расстёгнутой курточке и сапогах по колено — «Почтальон из Лонжюмо». В старину на этом месте была почтовая станция, где перед Парижем перепрягали лошадей, вёзших почту.
      По ночам над Лонжюмо стоял грохот — ехали возы с продуктами для парижан. Даже камни поистерлись под колёсами крестьянских телег и фургонов.
      Именно в этой деревне, где не селились дачники, летом 1911 года открылась первая партийная школа. Да, настоящая школа, куда поступили посланные партийными комитетами из России рабочие-революционеры. Школа должна была подготовить руководителей партийных организаций и революционного социал-демократического движения в стране. Душой школы был Ленин.
      Тайно перебирались через границу рабочие из Петербурга, Москвы, Сормова, Екатеринослава, Баку — те, кого послали партийные комитеты учиться в этой школе. Металлист, кожевник, ткач, работница резиновой фабрики, шахтёр из Домбровского угольного бассейна в Польше и несколько профессиональных революционеров стали учениками первой партийной школы.
      Три месяца велись занятия с рабочими в школе. Читал лекции сам Владимир Ильич, читали и другие товарищи. Одни приезжали из Парижа, некоторые устроились на лето в Лонжюмо.
      Андрюша Арманд с любопытством заглядывал в сарай, где проходили занятия: раньше здесь помещалась столярная мастерская. Инесса вместе с товарищами сложили в угол весь хлам, поставили скамейки, длинный стол. Достали маленький столик и соломенный стул к нему — для лектора. Сарай стоял в глубине двора. На улицу выходил дом, его наняли на всё лето. В первом этаже дома устроили столовую, общую для учеников и учителей. Готовила пищу жена одного из рабочих — Катя Мазанова. На втором этаже в одной комнатке жила Инесса с Андреем, в другой — трое слушателей школы.
      Остальных учеников разместили по квартирам, нанятым поблизости к дому, где проходили занятия. Хозяевам сказали, что приехали из России на каникулы сельские учителя. Французы и верили и не верили. «Странные эти русские учителя, — удивлялись они, — ходят босиком». Действительно, лето выдалось жаркое, «учителя» старались одеться полегче.
      Очень полюбил маленький Андрей вечера, когда и ученики и их настоящие учителя выбирались в поле. Устраивались под скирдами свежескошенной травы и пели хором родные песни.
      Андрей, повзрослев, очень сожалел, что для него, мальчишки, было недоступно тогда понимание всего происходящего в Лонжюмо. Сколько он потерял! Он мог бы слышать лекции Ленина, лекции матери — о рабочем движении в Бельгии. Когда приезжал из Парижа Анатолий Васильевич Луначарский — он вёл занятия по литературе — и увозил всех в парижские музеи, на выставки, Инесса брала с собой и сына. Андрюша побывал и в Лувре, и в садах Версаля — резиденции французских королей. Катался по реке Сене, ходил по историческим улицам Парижа.
      Как было интересно жить у матери! Но наступила осень. Занятия в партийной школе окончились, рабочие стали разъезжаться, их ждала на родине по-прежнему опасная подпольная работа. Попрощался с матерью Андрюша, и вновь
      Инессе пришлось ограничиваться только перепиской с детьми.
      Инесса осталась в Париже помогать Владимиру Ильичу в подготовке партийной конференции.
     
      ПЕРЕПИСКА
     
      Инна Арманд рассказывала:
      — Письма мамы были для нас главной частью жизни. Они позволяли нам постоянно ощущать её присутствие. Не так остро воспринимать разлуку. Мы писали ей обо всём, что приходило в голову, — будто она с нами, только отлучилась ненадолго. Бывало, спрашивали даже, можно ли переделать для себя какое-либо из её платьев? Спрашивали, как воспитывать волю? Постоянно советовались: что читать?
      Мы шли в библиотеку или к домашней книжной полке, брали по её совету книгу и... словно встречались с матерью. Даже переплёт погладишь — будто принял из её рук эту книгу. Раскроешь, прочтёшь — и точно голос мамы услышал.
      И во время своих редких встреч с детьми Инесса обязательно беседовала с ними о прочитанном, старалась передать им свою любовь к Пушкину, Лермонтову, Некрасову, современной литературе. А в письмах спрашивала: «Читала ли ты «Детство» Горького? Это замечательно художественно и интересно».
      «Читала ли ты сказки Лагерлёф?.. Очень красиво. Если не читала, прочитай».
      А сколько ночей каждый из них втихомолку проплакал над страницами книги «Овод»!
      Целую прекрасную библиотечку можно было составить, следуя советам матери. И обязательно она в каждом письме интересовалась: кто и что сейчас читает? Какое впечатление?
      Чем старше становились сыновья и дочери, тем чаще отваживались и поспорить с матерью при обсуждении того или иного произведения Чернышевского, Диккенса, Достоевского, Белинского, Горького.
      Настойчиво также учила она детей в письмах, как следует поступать в тех или иных случаях. Например, девочки были очень застенчивы. И мать убеждает: не надо стесняться, когда речь идёт о важных вопросах. Будьте смелыми в общении с людьми. Настаивайте на своей правоте, если в ней убеждены, старайтесь эту правоту доказать.
      Она учила сыновей и дочерей быть всегда нетерпимыми к любой несправедливости. Быть всегда готовыми вступиться за обиженных. Делиться всем, что имеешь.
      И дети стремились стать такими. Однажды, когда они гостили у матери во Франции, началась забастовка французских железнодорожников. На слова матери, что каждый должен помогать бастующим, дети откликнулись мгновенно — решительно разбили копилки и отдали свои «деньги» забастовщикам.
      Такая духовная близость и взаимное понимание радовали Инессу, облегчали ей тяжесть разлуки с детьми. Она никогда не расставалась с одной семейной фотографией, сделанной в Бельгии. Это фото, увеличенное, всегда висело в рамочке на стене: старшие мальчики-подростки, одетые уже в настоящие мужские костюмы, с галстучками-бабочка, по моде. У девочек в распущенных косах пышные банты. На Андрюше нарядный костюмчик.
      Инессу заботило всё: их внешность, развлечения. В одном из писем спрашивала дочек, сшили ли им платья из материи, которую она подарила, и красивые ли получились эти платья. «Видеть вас красивыми доставляет мне большое удовольствие», — писала она. Ей хотелось знать, как они проводят время, с кем дружат. «Научились ли Сашка и Федька танцевать? Пусть учатся, им веселее будет на вечерах...» — предлагала она девочкам повлиять на братьев.
      Письма, письма! Сколько их было послано за долгие годы разлук.
     
      ИСТОРИЯ С ГЕОГРАФИЕЙ
     
      Необходимость издания журнала для женщин-работниц возрастала по мере развития в России революционного движения. И Ленин в 1913 году считал издание такого журнала, причём легального, с разрешения цензуры, задачей неотложной.
      Редакцию составили из 9 человек, но редакторы оказались разбросаны по всему свету: двое живут в Кракове, двое — в Париже, пять в России, где вдобавок все пятеро находятся под надзором полиции. Как же всем девяти составлять
      планы каждого номера, обсуждать подготовленный материал — статьи, очерки, а главное — собирать письма работниц? Приехать в Россию нельзя ни Крупской из Кракова, ни Арманд из Парижа. Поистине трудная «географическая» задача. И всё-таки пришлось эту задачу решать.
      Осенью 1913 года Владимир Ильич и Надежда Константиновна жили вблизи польского города Кракова в горах, в местечке Белый Дунаец (рядом с Поронином и Закопане — горными курортами). Туда приехала и Инесса, проделав сложный путь. Она только что освободилась из петербургской тюрьмы, куда попала, едва лишь показалась в России. Чтобы избавиться от неминуемого приговора к новой ссылке, она опять уехала за границу — через Финляндию и Швецию — в Польшу.
      И по сей день стоит в местечке Белый Дунаец домик Терезы Скупень, где жили Ленин с Крупской и куда приходила из соседнего Поронина Арманд. Вместе в свободные часы они отправлялись на прогулки в горы, на зелёные луга, по-польски — блони, вели долгие беседы о будущем журнале. Быстрые горные речонки, шумные ручьи сбегали вниз, во время дождей разливались широко, бурно. Когда проглядывало на осеннем небе солнце, на горизонте вырисовывались покрытые лесом мохнатые горные вершины. Вся эта красота, чистый горный воздух так были необходимы Инессе, её подорванному в тюрьме здоровью. И так запомнились ей, что она в первом же номере «Работницы» свои статьи стала подписывать именем «Блонина». И продолжала подписываться этим именем и в дальнейшем.
      Потом Инесса отправилась в Париж. Там среди политэмигрантов-большевиков, близких Ленину, была Людмила Сталь. Они обе и составили французскую часть редакции женского журнала.
      Началась оживлённая переписка между тремя, такими далёкими одна от другой, группами редакторов. При обсуждении планов и материалов случалось спорить, убеждать друг друга — на таком-то расстоянии! Через столько стран! Всё-таки девять редакторов — у каждого собственное мнение!
      Бывало, долгими часами за столиком в маленьком парижском кафе Инесса и Людмила горячо обсуждали каждую строчку полученной корреспонденции. Сидели, как принято у парижан, спиною к залу, лицом к улице. Текла мимо обычная парижская жизнь, словно река. А перед молодыми женщинами возникала родная, такая далёкая и недоступная для них Россия, и тоска по родине сжимала горло...
      До выхода первого номера оставалось несколько дней, когда к четырём редакторам журнала в Петербурге явилась полиция, забрала часть заметок, статей, писем, подготовленных для печати. Всех четырёх отправили в тюрьму. На свободе случайно осталась только Анна Ильинична, сестра Ленина.
      И всё-таки первый номер первого легального большевистского журнала «Работница» в марте 1914 года вышел в свет. Однако редакции пришлось начать с извещения: «По независящим от нас причинам мы лишены возможности выпустить первый номер «Работницы» в таком виде, как было предположено». Дей-
      ствительно, — «причины» никак не зависели от редакции. После разгрома не сохранились даже адреса членов редакции, и Анна Ильинична запрашивала у брата адрес «парижанок» — Инессы и Людмилы!
      А работа по выпуску следующих номеров журнала продолжалась. Владимир Ильич переслал в Париж Инессе уже третий номер «Работницы» со своим письмом: «Хорошо ведь! Налаживается дело...»
      Радовалась и Инесса, готовили восьмой номер, но... в июле 1914 года царское правительство закрыло журнал.
      Началась первая империалистическая война. Закрылись и границы между государствами. Инесса едва успела отправить гостивших у неё детей кружным путём на родину. Ребята ехали морем в Англию, оттуда на север — в Архангельск. Ох, сколько было у всех Армандов волнений, тревог.
      Связь с Россией прервалась, письма приходили редко, с трудом добирались до Швейцарии, где теперь жила Инесса. И всё-таки переписывались мать и дети. Инна добросовестно выполняла поручения матери: доставать и присылать ей необходимые для работы русские книги.
      Была у Инессы Арманд тогда неотложная, важная работа — пропаганда против грабительской империалистической войны. Возглавлял эту борьбу Ленин, и Инесса всеми силами помогала ему, участвовала в подготовке и проведении международных социалистических совещаний.
      Какой она была в те годы? Как выглядела?
      Срочно потребовался русский заграничный паспорт. И она писала товарищам, которые обещали этот паспорт достать, о приметах женщины, будущей владелицы документа (то есть о себе самой): «Она довольно высокого роста, довольно худая, у неё белокурые волосы (тёмно-белокурые), зелёные или серые глаза, длинный нос, рот обыкновенный, цвет лица сейчас загорелый, обыкновенно довольно белый». Паспорт был настоящий, выданный в Баку на имя дочери отставного майора Софьи Николаевны Поповой для посещения мадемуазель Софи Поповой парижской библиотеки. На фотографии Инессы стояла её подпись по-французски: S. Popoff. С этим паспортом ездила она везде. Вплоть до самого возвращения в Россию — после Февральской революции 1917 года.
     
      «МЫ НАШ, МЫ НОВЫЙ МИР ПОСТРОИМ...»
     
      Сложным и трудным оказалось это возвращение.
      В марте 1917 года Инесса жила в швейцарском городке Кларане. Туда и пришло известие о Февральской революции и падении царской власти в России. А вслед за ним и сообщение Ленина о предстоящем отъезде группы русских политических эмигрантов-большевиков на родину. Инесса тотчас же помчалась в Цюрих, к Ленину.
      Домой, домой, для участия в революции!
      Оказалось, что ни Англия, ни Франция не желали пропускать в Россию тех, кто был известен своей борьбой против империалистической войны. Единственный путь для них был через Германию, воюющую против царской России и её союзников, Англии и Франции.
      На вокзале в‘Цюрихе отъезжающих провожали пением гимна «Интернационал». Звучал этот гимн и при встрече на вокзале в Стокгольме: «Это будет по-
      следний и решительный бой!» Новый мир, оплаченный годами, десятилетиями труднейшей борьбы, приближался...
      В семье Армандов март и апрель 1917 года были полны тревогой — все беспокоились о судьбе Инессы. Только в середине апреля, наконец, пришла открытка, уже с дороги, «между Стокгольмом и Петроградом»: «Скоро теперь буду с вами!»
      Но радость от скорой встречи с семьёй составляла лишь долю в том переплёте разнообразных чувств, которые нахлынули на Инессу.
      Первые же дни, даже часы пребывания на родной земле ошеломили, закружили. «Мало времени, но очень много работы», — говорил ближайшим товарищам Ленин.
      Инесса едва успела побывать в Москве и снова возвратилась в Петроград.
      ... Конец апрельской ночи. Вернее, начало дня — 4 часа утра. Город ещё спит.
      А в петроградском двухэтажном особняке (бывшем доме балерины Кшесинской) никто не спал. В час ночи открылось последнее заседание седьмой Всероссийской конференции РСДРП(б).
      Впервые в России большевики собрались легально, открыто. Партия намечала свою тактику в предстоящих сражениях за социалистическую революцию. Начиналась борьба за взятие трудящимися власти, находящейся в руках буржуазного Временного правительства.
      Конференция приняла предложения Ленина — целую программу революционных действий, — вошедшие в историю под названием «Апрельские тезисы».
      Стало историей всё — и сама эта конференция, и всё, что произошло с момента возвращения Ленина и всей группы политических эмигрантов в Россию: встреча на Финляндском вокзале, речь Ленина с броневика — и сам броневик, и этот дом, где разместились тогда Центральный и Петроградский комитеты РСДРП (будущий Ленинградский музей Революции), — дом с балконом, с которого в том историческом апреле не раз выступал Ленин.
      Четыре года назад Инесса в этом городе над Невой была узницей тюрьмы. Теперь нет больше чужих паспортов, нелегальных переходов границы, эмиграции, нет царского самодержавия, жандармов. Но нет и победы... Солдаты ждут мира, а продолжается несправедливая, чуждая интересам всех народов война. Крестьянам нужна земля, а господствуют по-прежнему помещики. Рабочие по-прежнему добиваются выполнения своих требований, а заводы и фабрики в руках капиталистов. Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов ещё не имеют власти — её надо завоёвывать.
      На этой всероссийской партийной конференции Инесса Арманд была делегатом московских большевиков.
      Гремит, завершая заседание, партийный гимн. Опять вместе со всеми Инесса повторяет: «Мы наш, мы новый мир построим...»
      И вот она снова в Москве. Вся душа её отдана сейчас партийной работе. Московский день забит до отказа, рассчитан по часам. С лекции на курсах большеви-ков-агитаторов надо ехать к рабочим в Сокольники. Оттуда — в Рогожско-Басман-ный район. Ждут её с выступлением и в Пушкино, давно знакомом, почти родном Пушкино, где когда-то начиналась её революционная деятельность. Там надо организовать Совет рабочих депутатов. В Москве назначены выборы городской думы. Инесса — кандидат по списку большевиков. Будет издаваться московский журнал «Жизнь работницы» — значит, надо опять Инессе писать статьи, редактировать. Создаётся Центральная комиссия по организации женщин-работниц — не обойтись без Арманд.
      Она участвует и в Октябрьских боях в Москве.
      После долгожданной победы сразу же начинается сложный процесс становления, укрепления Советской власти. Инесса Арманд — член президиума Московского губернского исполкома Совета рабочих депутатов, член губернского комитета партии большевиков, председатель Московского губернского Совета народного хозяйства...
      Добиралась домой поздно — едва успеет улыбнуться детям. Старшие тоже уже коммунисты, тоже загружены работой. Наскоро перекусит и заснёт мгновенно. А с самого раннего утра снова дела, дела срочные, неотложные.
      Инна вспоминала: «Как мама уставала! Мостовую мостить и то, наверное, легче».
      Но для Инессы в этом был весь смысл жизни. Она строила новый мир.
     
      ПРАВО КОММУНИСТА
     
      Когда-то, девочкой, прочитав впервые поэму Некрасова, Инесса навсегда запомнила горестные строки о затерянных ключах от женской доли, от счастья женского.
      Победа Октябрьской революции дала возможность осуществить многие давние мечты. Так, осенью 1918 года состоялся I Всероссийский съезд работниц и крестьянок.
      Шли делегатки съезда по улицам Москвы, построившись колонной. Шли и пели: «Сами набьём мы патроны, к ружьям привинтим штыки!»
      Карту России перекрещивали тогда линии фронтов. Страна была охвачена огнём гражданской войны. На молодую Советскую Республику со всех сторон наступали враги: иностранные захватчики, белогвардейцы — царские генералы — Юденич, Деникин, прочие... Поэтому иным делегаткам приходилось добираться на съезд через захваченные контрреволюционными бандами и армиями белогвардейцев районы.
      Многим не во что было обуться, одеться. Снаряжали их женщины общими усилиями рабочей казармы, посёлка, деревни. Приносили кто кофту, кто платок... Обещали присматривать за детьми. Вот и прибыли на свой первый съезд швеи, ткачихи, кружевницы. Прибыли крестьянки, санитарки, учительницы. Устроители рассчитывали на 300 — 500 делегатов. Собралось — более тысячи.
      Было в Москве здание, которое ещё по-старому называлось Дворянское благородное собрание. Просторная пустынная площадь лежала между ним и Большим театром,и возвышалось оно над торговыми помещениями Охотного ряда. Через год декретом, подписанным Лениным, будет этот дом передан Центральному совету профсоюзов и назовут его Домом союзов.
      Никогда ранее не пускали в это здание простых людей. На балы и Дворянские собрания приезжали господа во фраках, в мундирах, дамы в нарядных платьях поднимались по мраморной лестнице, отражаясь в огромных зеркалах. Сияли белоснежные колонны, переливались, искрились в зале огни хрустальных люстр... Эта не виданная никогда царская роскошь открылась новым гостям. Они удивлённо оглядывались, робко касались заскорузлыми от работы руками белого мрамора колонн, бархата кресел. Запрокинув головы, восхищённо рассматривали люстры и недоверчиво — собственное отражение в зеркалах. Алели кумачовые косынки, но больше было коричневых и серых бабьих платков, беленьких в крапинку вдовьих платочков. Изредка мелькали кожаные куртки. Женщины шли в сапогах, в лаптях.
      ...Кто бы поверил, что через полвека лапти станут редкостью и плести их будут старики лишь по заказу — для театральных спектаклей и вечеров самодеятельности!
      Инесса Арманд выступала с основным программным докладом — «Задачи работницы в Советской республике». Главным же для неё и организаторов съезда был вопрос: как относятся женщины к Советской власти? Ведь всего лишь год существовала эта власть, впервые на земле. Странный вопрос для человека наших дней. А тогда приходилось спрашивать об этом.
      На следующий день пришёл на заседание съезда Ленин. С радостью всматривалась Инесса в лица делегаток, переживая вместе с ними взрыв восторга, вызванный появлением Ильича: он только недавно оправился от тяжёлой раны.
      Ленин пришёл, чтобы сказать им, что без участия трудящихся женщин невозможно совершить социалистический переворот, построить новый мир. Что законы Советской власти впервые в истории вычеркнули всё, что делало трудящуюся женщину бесправной.
      Редактор журнала «Работница» Клавдия Николаева была председателем съезда. Инесса смотрела на неё и думала о том, сколько судеб изменила революция! Когда-то восьмилетняя дочка прачки Клавка Николаева служила нянькой, получала
      за труд 50 копеек в месяц, а тычков и пинков — не счесть... Сколько таких же бесправных девочек, женщин прошло перед глазами Инессы за годы дореволюционные.
      ... Кто мог подумать тогда, что сами они, и уж наверняка их дочери, станут студентками рабфаков, институтов, университетов, потом инженерами, строителями гигантов заводов, врачами, профессорами, деятелями искусства, культуры, писательницами, Героями Социалистического Труда...
      И пусть неведом ещё Инессе скорый трагический конец её жизни — всё равно она видела счастье победы. Завершающий съезд гимн «Интернационал» звучал уже по-новому: пели вместо «Это будет...» — «Это есть наш последний и решительный бой!».
      Прошло ещё два года. По улицам Москвы провезли в последний путь запаянный гроб с телом Инессы Арманд. Страшная болезнь тех голодных лет — холера — рано вывела из строя пламенного революционера, верную дочь партии. Ленин и Крупская, дети и близкие, московские работницы провожали её к месту последнего покоя — Кремлёвской стене на Красной площади.
      Дети-коммунисты приняли завет матери: звание коммуниста налагает много обязанностей и даёт только одну привилегию — право первым сражаться за революцию!
     
     
      ЮЗЕФ
     
      Я КЛЯНУСЬ!
     
      Феликс Дзержинский медленно шёл по аллее парка к условленному месту встречи. Семиклассники первой Виленской мужской гимназии решили собраться на горе Гедимина у стен древнего замка накануне присяги новому царю. В конце октября 1894 года умер царь Александр Третий, и «всё мужское население» Российской империи, «достигшее двенадцатилетнего возраста», обязано было присягнуть на верность царю Николаю Второму.
      Феликс и его друзья не хотели давать такую клятву.
      — Сколько их, этих царей, было, и первых, и вторых, и третьих? А несправедливости становится всё больше. Мы дадим свою, собственную, клятву! Уж если присягать, то в верности народу, — сказал Феликс. — И такая клятва будет первой для нас, никакие другие уже не будут действительными...
      И вот они — несколько мальчиков сбросили свои ранцы с учебниками на скамейку и стоят в пустынной аллее. Внизу под горой раскинулся старый город Вильно. День холодный, вокруг ни одной души. Осенний ветер треплет мягкие белокурые волосы Феликса — он снял форменную фуражку, — высокий, худощавый, весь решимость и непреклонность. Глядя на него, невольно тоже подтянулись товарищи, замерли, торжественные и строгие.
      — Я клянусь... — голос Дзержинского чуть прерывается от глубокого волнения, — я клянусь служить всегда, до последнего дыхания, только народу! Я клянусь бороться с угнетателями народа, бороться со злом! Даю эту клятву на верность народу, справедливости, чести, добру...
      Он вскинул руку над головой, будто слушая отзвук улетевших слов. Вслед за ним подняли руки и остальные.
      — Клянусь! Бороться с угнетателями народа до последней капли крови...
      — Я даю клятву!
      — Клянусь...
      Они замолкли. Даже ветер притих и деревья перестали качать ветвями. Только последние жёлтые листья едва вздрагивали над головами ребят...
      На другой день все гимназисты — «от двенадцатилетнего возраста» — под строгим надзором учителей стояли рядами и в гулком зале гимназии повторяли вслед за директором слова присяги. И никто не заметил, что Феликс и его друзья только открывали и закрывали рты, не произнося ни звука. Феликс даже не слушал, о чём говорилось в присяге. Он уже дал свою клятву и намеревался твёрдо её выполнять. Для него решение это было несомненным.
      Феликс вскоре оставил гимназию, не дожидаясь окончания занятий и получения аттестата. «Считаю, что за верой должны следовать дела и надо быть ближе к массе и с ней самому учиться», — так он написал несколько позже.
      Юный Дзержинский тогда не подозревал, что по сути дела смысл его жизни будет выражен в этих двух строках. А когда ему придётся писать свою автобиографию, то рассказ о своих действиях после этой клятвы он уложит тоже в две-три строки, хотя на самом деле для этого Понадобилась бы целая книга. Потому что борьба с угнетателями народа сложна, но содержание её просто. А жизнь его из этой борьбы и состояла — от юности и до последнего дыхания...
     
      ДЗЕРЖИНЦЫ
     
      Имя Дзержинского живёт в нашей стране. Есть ли город, пусть самый маленький, в котором не было бы сегодня улицы Дзержинского? Проспекты, площади, районы, посёлки, города, заводы, фабрики, колхозы, теплоходы носят это гордое имя. А школы, пионерские дружины и отряды! В год пятидесятилетия Великой Октябрьской революции 11 сентября исполнилось девяносто лет со дня рождения Феликса Эдмундовича Дзержинского. Этот день был замечательным праздником пионеров и комсомольцев Москвы и всей Советской страны. В одном лишь Дзержинском районе нашей столицы насчитывалось свыше сорока тысяч дзержинцев. А по Советскому Союзу — несколько сотен пионерских дружин и комсомольских отрядов, получивших право на это имя.
      Наверное, ко времени столетия со дня рождения Дзержинского — 11 сентября 1977 года — пионерских отрядов и дружин будет значительно больше. И снова пройдут они в строю к памятнику Феликсу Эдмундовичу на площади его имени и к могиле его у Кремлёвской стены на Красной площади.
      Тогда, в 1967 году, на московском слёте дзержинцев рапортовали штабу ребята из Барнаула и Вильнюса, из Суздаля и Харькова. Докладывали о своих делах дзержинцы Златоуста — они собрали металлолом, чтобы на собственные средства установить в своём городе памятник Дзержинскому. В Ярославле создался отряд юных друзей милиции. В Карелии работал КОД — комсомольский отряд дзержинцев, отряд организовал трудовой лагерь для подростков. В Волгограде дзержинцы создали «Республику бодрых» — трудовые лагеря старшеклассников. Они одними из первых встали в почётный караул у Вечного огня. В Суздале трудом завоёвывали звание дзержинца, и оно присваивалось торжественно. В городе Ессентуки в школе № 3 девятиклассники давали клятву быть достойными имени Дзержинского, которое носит школа. Ребята установили связь с кораблём имени Дзержинского. Проводили встречи и переписывались со старыми чекистами, собирали и хранили воспоминания их, письма, книги, переписывались и с бывшими учениками школы, дзержинцами, где бы те ни находились.
      Харьковские дзержинцы создали школьные музеи Дзержинского и там принимали своих товарищей в комсомол.
      Так звучали девизы в рапортах на слёте:
      «Будь, как Дзержинский, честным и смелым, верность Отчизне доказывай делом!»
      «Гореть, а не тлеть! Да здравствует пламя жизни!»
      «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»
      «Быть светлым лучом для других, самому излучать свет!»
      И чаще всего раздавался девиз: «Всегда и везде «чистые руки, горячее сердце, холодная голова!»
      Звучала песня композитора Мурадели и поэта Долматовского, ставшая гимном дзержинцев...
      Горе и муки, печаль голодного детства.
      Сжата блокадой наша Москва,
      Но берегут Революцию, но берегут Революцию Чистые руки,
      горячее сердце,
      холодная голова!
      ...Наша наука открыта храбрым и честным,
      Помни, дзержинец, эти слова, —
      Что у солдат Революции, что у солдат Революции Чистые руки,
      горячее сердце,
      холодная голова!
      Двигалось в тот день по Москве небывалое шествие. В форме — костюмах жёлтых, зелёных, синих, голубых, в пионерских галстуках — под алыми знамёнами, с цветами в руках, шли дзержинцы по городу к памятнику Дзержинскому и к Красной площади, где они возложили эти цветы. И в одной колонне с ними шагали ветераны — старые чекисты, соратники Дзержинского, шли и не скрывали слёз.
      Сколько бы ни прошло лет с того момента, когда в лесах нынешней Белоруссии, в скромном доме появился на свет белокурый малыш Феликс Дзержинский, — имя его будет звучать среди живых. Новые поколения юных будут бороться за право называться дзержинцами, будут повторять известные слова поэта революции Маяковского, советующего «делать жизнь с товарища Дзержинского». А скольким захочется жить так, чтобы оправдать слова Феликса Эдмундовича: «быть светлым лучом для других, самому излучать свет — вот высшее счастье для человека, какого он только может достигнуть!»
      В самом деле, есть ли более высокое счастье!
     
      ДЗЕРЖИНОВО
     
      Феликс Эдмундович часто вспоминал свои детские годы.
      «Я помню вечера в нашей маленькой усадьбе, когда мать при свете лампы рассказывала, а за окном шумел лес...»
      Лес шумел по-прежнему. Но... дома не было. Только поляна, окружённая лесом со всех сторон. В одном лишь месте деревья, сбегая с невысокого холма, расступались, открывая спуск к широкому лугу. А в глубине поляны, близ густой лесной чащи, виднелись ямы, холмики, камни — развалины фундамента дома. Вокруг развалин кусты одичавшей сирени. Ветки с маленькими бледными соцветиями
      склонились над низкой железной оградой, за которой лежит камень с памятной доской.
      Сумерки сгущались, едва доносился к нам слабый нежный запах сирени, и всё это казалось тенью когда-то светившейся здесь жизни...
      Неужели именно здесь было то, о чём вспоминал Дзержинский: «...Вся наша крикливая орава малышей и звучный, далеко слышный голос мамы, созывающий нас из леса и с реки домой, к столу, и этот наш круглый стол, и-самовар, и весь наш дом, и крыльцо, где мы собирались, и наши детские огорчения, и заботы мамы... Всё это навсегда, бесповоротно унесла жизнь, текущая безустанно вперёд, но осталась память об этом, любовь и привязанность, и они будут жить в душе каждого из нас до самого заката нашей жизни...»
      Мы были потрясены неожиданной картиной запустения. Мы — небольшая группа московских дзержинцев — приехали под вечер на автобусе, чтобы побыть в местах, где прошло детство Феликса Эдмундовича. Мы знали, что дом разрушен фашистами, но... не до такой же степени?!
      На картине в музее Дзержинского в соседнем городке Ивенец, на старых фотографиях видели мы этот дом, деревянный, двухэтажный, с невысоким — четыре ступеньки — крыльцом под навесом, с застеклённой верандой наверху, окружённый деревьями. Наверное, с цветами перед крыльцом... Здесь жили когда-то люди, радовались, печалились. Здесь, на этой поляне, бегал светловолосый мальчик в коротких бархатных штанишках и курточке с белым отложным воротничком. На этом крыльце дети любили сидеть по вечерам. Маленький Феликс, положив голову на колени старшей сестре Альдоне, любил слушать шум леса, крик птицы дергача, смотреть на звёзды, мерцающие живыми искорками...
      Мы тоже смотрели на небо, прислушивались к шуму леса. Многие деревья — те самые, что и при Феликсе, — высились на поляне, и облака плыли по небу, как и при нём, и птицы перекликались, как и тогда...
      Бережно, стараясь не нарушить тишину, раскинули мы палатки, но долго-долго сидели у костра. Такие часы запоминаются на всю жизнь. Слушали рассказ о том, как погибло Дзержиново при фашистских оккупантах, захвативших в годы Отечественной войны Белоруссию. В доме жили брат Феликса Дзержинского — Казимир и его жена Люция. Весною 1942 года группа партизан шла лесами на соединение с главными силами. В группе не было местных жителей и никто не знал, что находятся на родине Дзержинского, что это родной брат Феликса Эдмундовича принял, обогрел, накормил их. Через год, однако, фашистам стала известна работа Дзержинских по заданию партизанского командования (Люция устроилась у немцев переводчицей и предупреждала партизан о предстоящих облавах, карательных экспедициях). В июле 1943 года Казимира и Люцию арестовали и расстреляли. А Дзержиново сожгли...
      Июньская ночь коротка. Посветлело небо. Раздались в лесу первые птичьи трели. Мы подошли к памятному камню у развалин дома Дзержинских. Надпись на нём гласила (по-белорусски): «Тут нарадз1уся 11 верасня 1877 года i правеу свае дзщячыя годы выдатны дзеяч Комунктычнай партьм i Совецкай дзяржавы Фелжс Эдмундав1ч Дзяржынсж».
      Мы спустились с холма на луг, к речке. Весь серебряный от холодной крупной росы, луг сверкал, озарённый восходящим солнцем. Огненно-красный шар медленно выкатывался из-за верхушек деревьев, и всё было точно так, как описывал в своём дневнике и письмах Дзержинский: и речка Уса — узенькая синяя лента между белых песчаных берегов, и горки белого песку, и утречком роса на траве.
      А по отмели, близ вековых, высоких берёз — несомненно, они так и стояли над речкой тогда, при Феликсе, — степенно вышагивал длинными красными ногами чёрно-белый аист. Он нагнулся, клюнул воду, вздёрнул голову и, взмахнув широкими крыльями, вдруг взлетел и поплыл по воздуху, медленно и гордо.
      — Ой, какой! — Ребята застыли, провожая глазами величавый полёт птицы.
      Аист подымался всё выше и выше, будто летел к солнцу... Лес уже весь звенел, переливались в нём громкие птичьи трели — утренний привет новому дню.
      И вдруг показалось: по мокрому от росы лугу бежит вслед за аистом мальчуган в коротких штанишках, с белокурой, запрокинутой вверх головой. А в тени деревьев, на поляне стоит дом... Тот самый дом, где вечерами при свете лампы слушали дети рассказы матери о том, какие беды и горести приходилось в старину переносить людям, какие несправедливости преследуют бедноту
      и поныне. Может быть, эти рассказы, говорил Дзержинский, «повлияли на то, что я впоследствии пошёл по тому пути, по которому шёл, что каждое насилие, о котором я узнавал, было как бы насилие надо мной лично... Если бы мне предстояло начать жизнь сызнова, я начал бы так, как начал».
      И навсегда оставалась с ним — что ни случалось бы, как бы круто ни поворачивалась его жизнь — память о родных местах, о детстве, о близких людях. «С каким наслаждением я обнял бы наши родные места!» — писал.он уже из города Кракова в 1904 году, из революционного подполья.
      Виделось ему Дзержиново и через год, из тюрьмы после третьего ареста. Это X павильон Варшавской цитадели... Вечер. Абажур из бумаги на керосиновой лампе придаёт камере менее противный вид; белый цвет стен и тёмно-жёлтая окраска двери стушёвываются, тени от стола, книг, кровати и собственная движущаяся тень создают ощущение жизни. А освещённые красочные почтовые открытки напоминают о деревьях над водой, родных лесах и детстве...
      И через десять лет, снова из того же X павильона Варшавской тюрьмы, куда Дзержинский попал в четвёртый раз, уже на каторжные работы, опять он в письме к жене, любимой своей Зосе — Софье Сигизмундовне — рассказывает о Дзержи-нове, о вечерах на крыльце, о детстве и спрашивает, видел ли их маленький сын Ясик ночные звёзды, мерцающие в небе, как живые искорки. «Малышка он ещё, — пишет он ласково, — и спать ему в это время уже пора, но с каждым годом мир будет перед ним раскрывать всё новые свои богатства».
     
      ДЕСЯТЫЙ ПАВИЛЬОН
     
      Сейчас, когда народная Польша сделала проклятый X павильон Варшавской цитадели историческим музеем, первое впечатление от страшной тюрьмы царского времени страха не приносит. Так и воспринимаешь всё, как в музее... Но только вначале.
      В Дзержиново я побывала с московскими следопытами в 1965 году. В Варшаву попала лет через шесть-семь и, по случайному совпадению, в X павильоне встретилась с другими следопытами-дзержинцами, тоже приехавшими из Москвы.
      Коридоры сейчас в цитадели светлые, камеры тоже. А раньше, во времена тюремные, окна в камерах почти доверху замазывались тёмной краской. Полы — те самые, по которым шагали Дзержинский, другие узники, и шаги их отдавались так же громко, как сейчас отдаются в гулкой тишине бесконечных пустых коридоров, длинных-длинных, с бесчисленными поворотами. В скольких камерах довелось сидеть Дзержинскому здесь! На белой стене в начале коридора чёрными буквами длиннейший перечень фамилий: перечислены те, кто был заключён в X павильон. Наиболее густая строка цифр против фамилии «Дзержинский»: в первый раз в 1900 году, затем — 1905 по июль 1906 года, с апреля 1908 года почти до конца 1909 года — тогда он пишет свой дневник, и в четвёртый раз — с сен-
      тября 1912 до 1914 года. Приговорённый к каторжным работам, он уже не вышел на волю до самой Февральской революции 1917 года, менялись только тюрьмы: Орловский каторжный централ, московская Бутырская тюрьма.
      ... Какую же силу духа надо было иметь, чтобы сказать: доведись начать жизнь сызнова — повторил бы всё сначала!
      Только будучи твёрдо убеждённым в том, что лучшее для человечества — впереди и должно быть завоёвано, можно утверждать, как Дзержинский: «Чем ужаснее ад теперешней жизни, тем яснее и громче я слышу вечный гимн жизни, гимн правды, красоты и счастья и во мне нет места отчаянию. Жизнь даже тогда радостна, когда приходится носить кандалы». Кандалы — тяжёлые железные оковы на ногах: кольца вокруг щиколотки, к ним крепится цепь, и гремят они на каждом шагу, непрерывный звон сопровождает узника всюду. Сколько этого звона наслушался Дзержинский. Сколько тюремных стен повидал. Через эти стены часто доносился тревожный стук товарищей. А из окна видны лишь верхушки деревьев в тюремном дворике, где по минутам отсчитывались короткие мгновения прогулки...
      Сердце сжимается, когда торопливо идёшь по огромному пустынному тюремному двору к выходу. Пока дойдёшь, не раз мороз по коже пробежит и дыхание перехватит. Цитадель — не зря так называется тюрьма — расположена на высоком холме за каменной оградой. От ворот слева, с наружной стороны ограды, место, где стояла... виселица. Запись в дневнике Дзержинского от 15 декабря 1908 года: «...Вчера ночью казнён кто-то сидевший над нами в камере № 29. Неделю тому назад повесили двоих из этой камеры. В окно слышно, как идут на место казни солдаты, затем доносится беготня из канцелярии, слышно, как выводят приговорённых из камеры в канцелярию, а затем из канцелярии со связанными руками в тюремную карету. После этого целые дни, когда слышишь шагающие отряды войск, кажется всё, что это опять ведут кого-нибудь на казнь».
      От здания тюрьмы до места казни несколько сот шагов, а приговорённых сажали в карету и везли медленно, в объезд, чтобы создать ещё более угнетённое состояние у тех, кто слышит всё в своих камерах.
      ... Долго стоим мы с юными москвичами за воротами Варшавской цитадели. Молча. Неподвижно. Смотрим туда, где находилась виселица когда-то. И — через проём ворот — в сторону жуткого X павильона. Нет, выдержать подобное могла только такая несгибаемая воля, только такой светлый разум.
     
      ПРОСТОЕ ДЕЛО — ПОБЕГ ИЗ ССЫЛКИ?
     
      Арестовали его впервые через год после того, как он ушёл из гимназии. Работал Феликс тогда в городе Ковно — руководил кружками рабочих, печатал листовки и учился организовывать забастовки. Знали его под именем Яцек или Переплётчик. Однажды назначил он встречу с молодым рабочим, почти ровесником своим.
      Шёл, чтобы передать запрещённую книгу, и вдруг тяжёлая рука жандарма легла на плечо.
      Может быть, впервые тогда испытал Дзержинский то чувство брезгливости, о котором позднее писал в дневнике: от одного вида жандарма казалось, что змея ползёт по телу...
      Феликс успел увидеть: тот самый его ровесник стоял в назначенном месте и наблюдал за всем равнодушными, пустыми глазами.
      «Что этому парню нужно? Какими силами пробудить в нём совесть, живые человеческие чувства? Почему он стал предателем?» — с горечью думал Феликс, не слушая, о чём говорит жандармский чин.
      — Почему вы не отвечаете, господин Дзержинский?
      — Скажите, если не секрет, сколько вы заплатили этому?.. — вместо ответа спросил Феликс.
      — А-а... этому, — пренебрежительно отозвался жандарм, — десять рублей.
      Да и то лишку — хватило бы с него и восьми...
      «Не очень дорого я стою», — насмешливо подумал Феликс. Но он ошибался. Его оценивали уже тогда весьма высоко, разыскивали давно и тщательно — воздействие его работы в Ковно ощущалось сильно. Рабочее движение бурно развивалось. И просто случайно повезло ковенской полиции: попался глупый парнишка, которого оказалось легко купить.
      И отправили Дзержинского после тюремного заключения в далёкую ссылку: в глухую тогда Вятскую губернию. Сначала поселили в маленьком городке Нолин-ске, но вскоре посчитали и там пребывание его нежелательным, опасным для царского строя. Перевели и вовсе уж за несколько сот вёрст от всяких дорог — в село Кай. Пусть-де поголодает, помёрзнет, и подальше от других ссыльных, от рабочих, — так рассчитывали жандармы усмирить непокорного.
      Но уже в августе 1899 года, менее чем через два года после ареста, пошло по всем жандармским управлениям описание примет Дзержинского.
      Он бежал из ссылки и возвратился в родные места. А через год опять был схвачен и угодил в тот самый X павильон Варшавской цитадели. Впервые он тогда познакомился с этой тюрьмой.
      Сестра Альдона мягко упрекала любимого брата за то, что он не бережёт себя. «Нет, я не могу измениться, — отвечал Феликс, — мне уже невозможно вернуться назад. Условия жизни дали мне такое направление, что... пределом моей борьбы может быть лишь могила».
      Теперь Дзержинского выслали в Восточную Сибирь, далёкую Якутскую губернию.
      ... Вот тяжёлый пеший путь по Владимирскому тракту, исхоженному ещё декабристами, позади. Иркутск... Страшный Александровский централ. Эта пересыльная тюрьма отличалась от других — политические заключённые лишены здесь даже тех элементарных прав, которые были установлены царской властью.
      Май 1902 года и время пребывания в тюрьме Дзержинского надолго запомнились тюремному начальству. Он поднял заключённых на восстание... Стражу разоружили и выставили за ворота тюрьмы. Ворота забаррикадировали. Тюрьму объявили республикой. Подняли красный флаг. Четыре дня — до удовлетворения большинства их требований — политические заключённые дружно держали оборону...
      С наступлением весны — снова в дорогу: до основного места назначения ещё далеко. Четыре месяца изнурительного пути... Холод, сырость подорвали здоровье Дзержинского, но не его дух.
      ... Представь себе летнюю ночь на далёком Севере.
      Двое ссыльных потихоньку, чтобы не разбудить спящих хозяев дома, выбрались через окно во двор и прокрались бесшумно вдоль улицы. Все вокруг спали, только изредка ночной сторож гремел колотушкой, показывая, что он бодрствует. Беглецы незамеченными подошли к реке. Подождали, пока ушёл рыбак, расставлявший сети. Сели в лодку. Быстрое течение реки подхватило их, понесло. Сразу забылось все — два года тюремного заключения, мучительная долгая дорога в эти суровые, незнакомые края. Радость обретённой свободы захлестнула, привела в восторг. Они считали, что уже избавились от неволи...
      Лодка неслась быстрее птицы, луна хорошо освещала могучую реку, прибрежный лес, гористые берега. Изредка появлялся свет костра. Путники выгребали на середину — старались держаться подальше от берега, от людей, которые могли оказаться врагами. Потом бурная радость сменилась тревогой: река шумела всё громче, вода бурлила, неслась всё быстрее, где-то впереди раздавался непонятный оглушающий грохот. Путники увидели посредине реки остров и рядом с ним торчавшие из воды скалы, на которые с рёвом налетали волны.
      Река у острова оказалась перегороженной плотиной, на берегу стояла водяная мельница. Вода с шумом перекатывалась через плотину — настоящий водопад! И лодку несло туда... С невероятными усилиями удалось им повернуть лодку назад, против течения, их прижало к острову. Беглецы не знали реки, не знали прохода между скалами, к тому же луна скрылась за тучами, поднялся туман. Решили выбраться на берег. Выбиваясь из сил, перетащили тяжёлую лодку и столкнули её по другую сторону острова — течение снова понесло их вперёд.
      Утренний холод от реки заставил надеть пальто. Туман становился всё гуще, исчезли из виду берега, даже сама река виднелась не больше, чем на расстояние вытянутой руки. И вдруг удар — треск, крик... Снова на пути остров! Наскочили на дерево, склонившееся над водой, лодку перевернуло. Тот, кто сидел на вёслах, упал в воду, но успел схватиться за ветку дерева. Намокшее пальто тянуло вниз... Другой выпрыгнул на землю и помог выбраться товарищу. Положение стало отчаянным: ни лодки, ни припасов, ни скромных вещей, взятых с собою. А главное — они недалеко успели отплыть от места побега. Только что обретённая свобода оказалась под угрозой. Но сдаваться они не собирались.
      Развели костёр, обсушились, согрелись. Туман рассеялся, на берегу появились люди. Потерпевших крушение заметили, приплыли за ними, перевезли в село.
      Беглецам пришлось выдумать о себе: мы, мол, ехали Мамонтову кость покупать, собирались пересесть на пароход, идущий в Якутск. Что теперь делать? Вещи, деньги — несколько сотен рублей — утонули. Осталось только рублей 60...
      Беднякам крестьянам и эта сумма казалась большой, а за своё спасение «торговцы мамонтовой костью» уже дали им пять рублей. В надежде заработать ещё спасители предложили отвезти «торговцев» на станцию железной дороги. Тем более, пока добирались до села, выяснилось, что часть вещей удалось выловить на реке — может быть, удастся потом найти и остальные, с деньгами, о которых сказали потерпевшие. К полному удовольствию своему «спасители» получили ещё три рубля и обещание большей награды. Беглецов радушно напоили чаем, накормили сибирскими шаньгами, и лошади бодро повезли их к железной дороге. Не догадались крестьяне, что перед ними те, которых ловят, связывают и отводят к «начальству».
      Последнее -испытание ожидало товарищей неподалёку от станции. Староста в одной деревне, где перепрягали лошадей, собрался было задержать путешественников, показавшихся ему подозрительными. И тогда Дзержинский разыграл возмущённого «барина». Он прикрикнул на старосту, пригрозил пожаловаться самому губернатору. Перепуганный строгим, гневным окриком, староста стал просить прощения. Подоспели запряжённые лошади... Вскоре остались позади бурят-
      ские степи и поезд увёз беглецов к желанной свободе. Так, уже в августе 1902 года Дзержинский был в Швейцарии.
      А конспиративный приём, применённый в сибирской тайге, выручил впоследствии его ещё раз. Однажды вместе с товарищем Феликс перевозил нелегальную литературу. Большой чемодан, набитый доверху грузом, стоял у ног своих владельцев. Нарядно одетые, они сидели на вокзале, в буфете, ожидая отхода поезда, и видели, как наблюдает за ними станционный жандарм. Он и хотел подойти к подозрительному чемодану и боялся «господ». Звонок, извещавший об отбытии поезда, положил конец его колебаниям. Он сделал уже шаг, но повелительный окрик одного из владельцев чемодана привёл его в замешательство.
      — Эй, ты! — барским тоном позвал жандарма Дзержинский, — Да, ты, я тебе говорю! Поди сюда! Возьми-ка чемодан, неси в вагон... Безобразие какое: ни одного носильщика не дозовешься! Чёрт знает что!
      Жандарм послушно подхватил злополучный чемодан, благодаря в душе себя за то, что не сунулся со своими подозрениями к такому важному господину. Быстро донёс до вагона, водрузил на полку, получил «на чай» и даже поблагодарил. Поезд отошёл. Дзержинский и его спутник ещё переживали случившееся: было и смешно, и радостно — ведь едва-едва не «провалились», выручила находчивость. Но Дзержинский был всё же смущён: уж очень не свойствен ему подобный высокомерный, «господский» тон и пренебрежительное отношение к людям, даже таким, как тот деревенский староста или этот рядовой жандарм.
     
      ЖИЗНЬ СОЛДАТА
     
      Остались за спиной бурные годы революционного подполья, одиннадцать из них — больше половины — Дзержинский провёл в тюрьмах, ссылках, на каторге. Революция, которой отданы были все мысли, стремления, жизнь — победила...
      Но завоёванное надо было охранять. Тот, кто шёл с трудящимися к великой победе, не мог дать себе и теперь ни минуты покоя. Дзержинский так и говорил: «Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш дом. Некогда думать о своих и о себе. Работа и борьба адская...» И ещё он говорил: «Я постоянно, как солдат, в бою, быть может, последнем...»
      Даже прежде, «в самом аду жизни», он никогда не определял так трагически горько своё положение. Всё, что было прожито и пережито, бледнело перед тем, что окружало верного солдата революции теперь, после победы! Теперь бой шёл везде, опасность возникала со всех сторон, в каждом уголке огромной страны.
      Враги нового, советского строя пытались уничтожить его с первой же минуты рождения. Любой ценой вернуть старое. Стреляли в Ленина, в его соратников. Непрерывно готовили всевозможные заговоры. С помощью иностранных войск пытались отделить края и районы страны от центра. Нападали из-за угла. Бывшие царские чиновники, даже не столь высокие, отказывались работать в советских учреж-
      дениях, прятали ключи от ящиков столов, скрывали деньги, устраивали погромы. Мешали наладить нормальную жизнь в стране. По вине контрреволюционеров останавливалась работа на фабриках и заводах. Стояли паровозы, пароходы. Разорена была деревня, городу не хватало хлеба. Голодали, болели люди, бродили по дорогам осиротевшие дети... Нет, невозможно даже просто перечислить все беды, которые свалились тогда на молодую Советскую Республику, сбросившую царя и все старые порядки... Когда тут было думать о себе и о своих близких такому человеку, как Феликс Дзержинский — Юзеф, друзья часто ещё называли его по привычке партийным именем.
      Сразу же после победы Октябрьской революции стало ясно, что без особых мер против врагов нового строя не обойтись.
      И Совет Народных Комиссаров на сорок третий день Советской власти утвердил решение создать Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией. Председателем ВЧК назначили Дзержинского.
      Кое-кто удивлялся: самый мягкий, впечатлительный, вежливый, добрый человек и вдруг — такое трудное, требующее жёсткости, дело? Но Ленин и его товарищи знали своего Юзефа, его стойкость, непреклонность и убеждённость в правоте совершающегося преобразования мира — качества, такие необходимые на этом посту. И ВЧК стала грозой всех врагов Советской власти, даже имя Дзержинского внушало им страх. И тем более, что сам-то он не боялся никого и смело смотрел врагу в лицо, когда пытались стрелять в него в упор! Всё чаще называли его — Железный Феликс!
      Осенью 1918 года ВЧК был раскрыт крупнейший антисоветский заговор, получивший название заговора послов. Возглавляли этот заговор дипломаты трёх крупнейших западных стран: Англии, США и Франции. ВЧК арестовала его организаторов и широкую сеть их агентуры во многих городах России. В задачи заговорщиков входили шпионаж, дезорганизация хозяйственной жизни страны и её военной силы — Красной Армии. Поджоги продовольственных складов, взрывы мостов, подкупы и провокации, организация контрреволюционных мятежей, убийство видных деятелей большевистской партии Урицкого и Володарского, покушение на жизнь В. И. Ленина — вот звенья этого подлого заговора Антанты. Конечная цель его была — свержение в стране Советской власти.
      Посол Англии Локкарт при аресте настаивал на своей неприкосновенности дипломата, однако доказательства его подрывной и шпионской деятельности: шифры, список агентов, различные шпионские донесения — -были налицо, их обнаружили в трости бывшего американского атташе. И Локкарт в числе других посланников был выдворен с позором из Советской страны.
      Заговорщики несколько притихли. Владимир Ильич выздоравливал.
      В это трудное время — в конце сентября 1918 года — Феликс Эдмундович выехал в Швейцарию, чтобы встретиться с семьёй и попытаться вывезти её. Жена и сын ещё находились со времён царской эмиграции в Женеве.
      Ясик, единственный сын Феликса Эдмундовича, родился в тюрьме. При живых родителях мальчик рос сиротой: мать отправили в ссылку, а отец жил под чужим именем, ему угрожал арест. Ребёнка тайно поместили в приют, помог им человек, которого и сам Дзержинский знал лишь по имени.
      ... Это был впоследствии известный польский писатель Януш Корчак, врач и педагог, замечательный человек. Во время второй мировой войны он пошёл вместе со своими воспитанниками на смерть в газовой камере, хотя гитлеровцы предлагали сохранить ему жизнь. Но фашисты убивали польских детей, и Януш Корчак не мог остаться жить. Он стал примером величайшего подвига любви и верности долгу.
      Как повидать сына? Ночью, не рискуя даже назвать себя малознакомому человеку, Феликс Эдмундович пришёл в приют и попросил показать ему спящего малыша. Посмотрел и ушёл...
      Он любил детей. Много раз и в дневнике, и в письмах из тюрем Дзержинский писал, что любит детей, «как никого на свете». Ещё юношей он мечтал усыновить
      какого-нибудь малютку, заботиться о нём, нянчить, рассказывать сказки.
      А собственного сына довелось ему впервые поцеловать только через семь лет. Это и произошло как раз в том, 1918 году, по приезде в Швейцарию.
      ... Софья Сигизмундовна с радостью услышала под окном дома знакомую арию из оперы «Фауст», которую обычно насвистывал Феликс Эдмундович ещё во времена подполья, — это был знак того, что всё благополучно.
      Семилетний Ясик не узнал отца — он видел его только на портретах: с бородкой, в скромной одежде. А пришёл мужчина бритый, в мягкой шляпе, хорошем пальто. «Барский» вид сослужил на этот раз плохую службу», — смеялся Дзержинский, обнимая сына.
      И даже здесь, в этой тихой красивой стране, опасность преследовала его. Однажды Дзержинские пришли к озеру, чтобы покататься на лодке. Они стояли у пристани. Подошёл прогулочный пароходик, и на палубе его Дзержинский увидел... Локкарта, с которым совсем недавно «расстался». Глаза англичанина смотрели прямо на господина в мягкой шляпе и пальто, стоявшего рядом с дамой и семилетним мальчиком в беретике. Локкарт прибыл в Швейцарию отдохнуть после провала в России!.. К счастью, он не узнал Дзержинского. Наверное, и подумать не мог, что председатель ВЧК
      осмелится так вот, открыто, гулять по Швейцарии, далёкой от симпатии к большевикам. Феликс Эдмундович спокойно выдержал взгляд англичанина. Он знал цену своей победы...
      Совсем немного времени довелось прожить Дзержинскому со своей семьёй, с любимым Ясиком. Трудно сказать, сколько часов и минут смог уделить он близким из тех недолгих лет, что ему оставались. Работа — всё тот же непрерывный бой. Непрекращающийся огонь борьбы пылал вокруг. К деятельности его в ВЧК, преобразованной в Государственное Политическое Управление (ГПУ), последовательно добавлялись другие, очень важные, поручения партии и правительства: руководство тылом Юго-Западного фронта, участие в боях на польском фронте. Затем Комиссия по борьбе с голодом... Все силы работников ЧК брошены на борьбу с беспризорностью. Феликс Эдмундович сам на руках вынес из холодного подъезда умирающего от тифа мальчика, неустанно следил за созданием специальных детских домов и первых детских коммун.
      Одни партийные задания выполнялись — и следовали другие: стать народным комиссаром путей сообщения, привести в порядок разрушенный транспорт. Это была почти немыслимая в условиях невероятной разрухи работа. Только треть всех паровозов была в действии, больше полутораста тысяч вагонов, из имевшегося полумиллиона, не годились. Об электрическом транспорте и речи не было...
      Потом он возглавлял правительственную комиссию, направленную в Сибирь, чтобы собрать, вернее, вывезти собранный там хлеб, лежавший на станциях, когда страна голодала. А в 1924 году Дзержинского поставили во главе всего хозяйства страны — назначили председателем Высшего Совета Народного Хозяйства.
      ... Он и погиб, как солдат, — в бою. Сердце, так горячо бившееся для революции, не выдержало. В своей последней речи на пленуме Центрального Комитета партии он сказал товарищам: «Вы отлично знаете, в чём заключается моя сила. Я не щажу себя никогда. И потому вы здесь все меня любите, потому что мне верите...»
      ... Стоит в городе Вильнюсе, неподалёку от горы Гедимина, где юный Феликс Дзержинский давал свою первую клятву на верность народу, небольшой домик. В нём когда-то жил Феликс. Теперь там музей Дзержинского. А во дворе растёт дерево. Посадил его сын Феликса Эдмундовича — Ян Феликсович Дзержинский, любимый Ясик. Шумит листва и рассказывает потомкам о верном солдате революции.
     
     
      КИРОВ
     
      ДОМ... ПРОВАЛИЛСЯ
     
      Это случилось в сибирском городе Томске, на самой окраине.
      На тихой Аполлинарьевской улице, в глубине сада был обыкновенный деревянный небольшой дом с резным крылечком. Стоял, стоял и вдруг — весной 1909 года — провалился! Ушёл под землю, словно в яму. Примчались полицейские, начали раскопки. И в самом деле, под домом обнаружили глубокое подземелье. Вытащили оттуда заржавелый типографский станок, разное оборудование — словом, целую типографию. Только не нашли шрифта. Начали гадать: кто, что? И вспомнили, что года три назад в этом доме делали тщательный обыск, искали нелегальную типографию. Перекопали тогда весь двор, подвал, но безуспешно. Женщина, которая изображала хозяйку и наняла дом, сразу же скрылась. Арестовали тогда четверых, ремонтировавших дом, рабочих. Троих тут же отпустили. А четвёртого, молодого паренька Сергея Кострикова, задержали. Хотя он объявил, что не знает грамоты и поставил на протоколе вместо подписи крестик, всё-таки полиции было известно, что во время революции 1905 года он участвовал в сходках и забастовках. И тогда, в 1906 году, его осудили и приговорили к 16 месяцам заключения.
      Срок свой Костриков отбыл, из Томска уехал. Куда? Неизвестно. И пошло по всем жандармским управлениям России требование о розыске, аресте и доставке Сергея Кострикова в Томск.
      В один из жарких августовских дней 1911 года в редакции газеты «Терек», что издавалась в городе Владикавказе, появились неожиданные «гости».
      — Кто здесь Сергей Миронович Костриков?
      — Я.
      Сотрудники редакции удивились. Очень немногие знали это — настоящее — имя журналиста Сергея Миронова. Более двух лет подписывался он именем Миронов под своими интересными, яркими, порой очень язвительными статьями. Они полюбились читателям, «Терек» раскупали нарасхват. Это было выгодно владельцу газеты, и он хоть и морщился, но платил штрафы, которые налагали за эти статьи. Хорошо разбирался Миронов в литературе, искусстве. Владикавказ — город небольшой, все обо всех всё знали. Говорили, что именно Миронов посоветовал сыну табачного фабриканта Багратиона Вахтангова — Евгению Вахтангову посвятить себя театру!
      Следователь пытался разобраться: тот ли перед ним Сергей Костриков, которого разыскивает томская полиция. Размышлял он довольно долго. Искали ведь неграмотного ремонтного рабочего, а здесь — журналист, интеллигентный человек. Непонятно! Нельзя же преобразиться так за три года...
      Но запрос есть запрос. Пусть разбираются там, в Томске.
      И отправили Миронова-Кострикова в далёкий путь из Владикавказа в Сибирь. Сначала более месяца держали во владикавказской тюрьме. Но там хоть было утешение: краткие свидания с молодой женой Марией Львовной Маркус, Марусей. А потом лишь письма.
      Шёл Костриков по этапу: из одной тюрьмы в другую, недаром тюрьмы и назывались пересыльными. На вокзале окружали конвоем и вели до очередной тюрьмы под звон кандальный, — заключённых, осуждённых на каторжные работы, сразу же заковывали в цепи. Всюду — в вагонах, в тюремных камерах — грязно, душно. Так прошёл месяц, другой, третий.
     
      «СЕРЁЖКА — ПАРЕНЬ КРЕПКИЙ...»
     
      Сергей всячески старался приспособиться к неожиданной напасти. А он-то считал, что о нём забыли жандармы! Что же, урок на будущее!
      Одна радость — писать письма Марусе.
      В тёмной камере всё одинаково серое: серые лица, серые костюмы и такие же серые, истомлённые взгляды. Вот на грязной рваной подушке, из которой торчит солома, сидит мальчик лет двенадцати. На нём такая же тюремная одежда и рваная обувь — арестантские «коты». «...Бойкие проницательные глаза сверкают в полумраке и как-то странно колышется его измождённое слабое тельце. На лице лежит тень озлобления... Красивым металлическим альтом мальчик поёт: «Но для меня тюрьма не нова, я с нею свыкся уж давно». Мальчик поёт с большим чувством. Его сильный голос поднимается высоко-высоко и в нём ясно слышна затаённая скорбь и тяжёлая печаль, доходящая до слёз».
      ... Наверное, если бы по-иному сложилась судьба Сергея, стать бы ему, литератором, журналистом, быть может, артистом, художником. Он умел видеть и ярко рисовать словом окружающий мир. Но не мог оставаться только наблюдателем.
      Страшная несправедливая жизнь представала и перед Сергеем с самого раннего детства. Но она не искалечила его, как этого несчастного мальчика. Он никогда не смирялся, не сдавался, не унывал.
      И сейчас он пишет Марусе: «Серёжка — парень крепкий, вынесет всё...»
      А вынес он, несмотря на молодость, уже немало. В Томске, куда его везут сейчас, он уже Тюбывал в тюрьме. Именно в этом городе в 1904 году Сергей Костриков вступил в РСДРП, стал убеждённым большевиком, участвовал в забастовках, демонстрациях, работал в подпольных типографиях. Распространял листовки. Создавал боевые дружины. В 1905 году был среди организаторов большой политической демонстрации. Шагал рядом со знаменосцем — другом своим Осей Кононовым. Демонстрацию разогнала полиция. Ося сорвал знамя с древка
      и спрятал под курткой. К вечеру Сергей узнал: Кононов убит.
      Ночью он отыскал тело друга и вторично спас знамя, спрятанное на груди товарища.
      ... Мог ли он думать тогда, что томские рабочие в революцию 1917 года выступят под этим самым знаменем!
      Помнил Сергей и дом на Аполлинарьевской. В 1906 году, после нескольких неудач с устройством подпольных типографий, он предложил Томскому партийному комитету проект постройки типографии, которую полиция не смогла бы найти.
      С ним согласились. Томский комитет купил за невысокую цену домик. «Хозяйкой» стала одна из опытных подпольщиц — Августа Кузнецова.
      Её разыскивали жандармы по всей России. В Томске она жила под другим именем. А после обыска и ареста четырёх «ремонтников» поскорее уехала из города.
      Сергею вспомнилось, как они, эти «ремонтные рабочие», по ночам копали под обычным подвалом домика второе подземелье — в 5 метров глубины и 12 длины. Землю рассыпали по двору и засевали овсом. Скоро весь двор покрылся пушистой зелёной травкой. Вход в подземелье, по предложению Сергея, сделали потайной: одну из обшитых тёсом стен дома поставили на ролики. При повороте ключа, замаскированного сучком, она откатывалась и открывала вход
      в типографию. Устроили вентиляцию и провели провода для сигнала. В передней дома установили вешалку: стоило повесить на какой-нибудь крючок пальто или шапку — внизу раздавался сигнал: чужой! Своих всех предупредили: не пользоваться вешалкой. Дверь дома всегда была закрыта, а по двору на длинной цепи бегал злющий пёс. Приготовили всё, оставалось только привезти шрифт. Но работать не пришлось.
      Оказалось, что агенты охранки выследили одного из товарищей, связанных с подпольщиками, когда он привёз — в июле! — чугунную печку для обогрева подземелья. В дом нагрянули с обыском. «Ремонтников» арестовали. Как положено, обыскивали всё тщательно и — ничего не нашли. А подземелье заявило о себе вот когда — через годы!
      Но время не могло не оказать своего действия. Свидетелей не было. Никто ничего не подтвердил. Всё-таки 1911 год на исходе. И Сергей уверенно рисовал Марусе радужную картину в письме уже из томской тюрьмы: «...Весна, всё пробуждается к новой, весёлой жизни, солнце шлёт свои яркие лучи на грешную землю. Громыхая и звеня, весело несётся с севера на юг поезд... На площадке вагона юноша, устремивший в беспредельное пространство южных степей свои взоры, полные надежд и трепетных ожиданий. С него только что упали холодные оковы! Из темницы на свободу, с холодного севера на тёплый поэтический юг...»
      Как не удивительно, всё сбылось именно так. Судили Кострикова весной 1912 года. Когда его привезли к томским жандармам, те растерялись. Никто не посмел обратиться к арестованному на «ты». Разговор состоялся примерно такой:
      — Вы в Томске жили в 1906 году?
      — Жил.
      — Чем занимались?
      — Работал чертёжником городской управы. Учился на подготовительных курсах — собирался поступать в университет.
      —...Что знаете о подпольной типографии?
      — ? ? ? Ничего.
      Доказать причастность Кострикова к типографии на Аполлинарьевской не смогли. А главное — никто не мог даже предположить, чтобы неграмотный рабочий за пять лет превратился в журналиста. Фантазия! Просто случайно совпали фамилии. Бывают же такие совпадения.
      Так решили и судьи. И оправдали Кострикова за отсутствием улик. К тому же типография не работала, ведь шрифта не нашли. Заподозрили, что там орудовали фальшивомонетчики, а социал-демократы, как известно, нигде и никогда фальшивых денег не печатали...
      Сергея выпустили из тюрьмы. Он отправил во Владикавказ телеграмму: «Вышлите деньги на обратную дорогу». Товарищи поняли, что он свободен.
      Свобода — хороший подарок к дню рождения. Сергею Мироновичу исполнилось двадцать шесть лет.
      В Томск его везли около трёх месяцев. Обратный путь в чистом, классном вагоне занял лишь несколько дней. Сергей радовался предстоящей встрече с близ-
      кими. Колёса поезда весело стучали в лад его мыслям. Впереди ждали снега Казбека и Эльбруса, люди, которых он успел полюбить, трудная дорога жизни, которую он выбрал сам. Когда? Как всё начиналось?
     
      МАЛЬЧИК ИЗ УРЖУМА
     
      Городок Уржум на севере Вятской губернии. Глухое место ссылки революционеров. Ещё никто не знает, что будет Октябрьская революция, Советская власть. Вятка станет называться городом Кировом, губерния царской России примет название Кировской области Российской республики. И всё это в честь Сергея Мироновича Кирова — Серёжи Кострикова, который родился в Уржуме 27 марта 1886 года.
      Озорной крепыш со светлыми волосами, он глядел своими карими глазами на родной город внимательно, с любопытством.
      Редкие керосиновые фонари на улицах. Приземистые дома. Зимние злые морозы. Непролазная грязь осенью и весной, тучи пыли в сухое время года. Старые тополя и речка Уржумка, где ребята пропадали с утра до вечера в летние дни.
      Не имел Серёжка ни игрушек, ни праздников, разве что изредка бабушка Меланья наскребёт муки, напечёт оладий или лепёшек — всем радость. Дети осиротели рано. Серёже едва минуло семь лет, когда умерла мама. Отца он даже не помнил. Тот ушёл в поисках заработка и пропал. Сестра Анюта была старше Серёжи года на четыре, Лиза совсем ещё маленькая. Бабушка проработала всю жизнь в няньках по найму у купцов и господ, а получала теперь пенсию за мужа-солда-та — 36 рублей в год. Как прожить с тремя малыми детьми на 3 рубля в месяц? Дом у Костриковых был не дом — развалюха, была коза, которая доставляла не столько молока, сколько беды: заберётся на чужой огород, потопчет, поест зелень. Крики соседей, жалобы, слёзы... Пришлось бабке хлопотать, пристраивать детей. Серёжу приняли в приют для сирот. Ой как не хотелось ему идти туда!
      — Почему я один оказался дома лишним? — жаловался он старшей сестре. — Попроси бабушку, чтобы не отдавала меня. Я же могу дров наколоть, воды принести, козу пасти. Я работать наймусь или рыбу в Уржумке стану ловить. Знаешь, сколько денег заработаю...
      Постепенно мальчик привык к приюту. На праздники его отпускали домой. А главное, приютских воспитанников водили в школу. Серёже нравилось учиться. И он учился с первого же дня прекрасно. Пристрастился к чтению. Подружился с ребятами, никогда не давал в обиду не только себя, но и младших, более слабых, всегда вступался за обиженных. Помогал по хозяйству — и в приюте, и дома, когда навещал бабушку.
      Шёл год за годом. В жизнь Серёжи входили новые книги, они приносили раздумья. Познакомился он с политическими ссыльными — в Уржуме их называли «крамольниками». Сергей стал бывать у них дома, привела его к ним сначала погоня за книгами, а потом возник интерес к этим, непохожим на других, людям. Привлекали их разговоры, песни — смелые, неожиданные. Серёжа обладал хорошим голосом и слухом. Пел в церковном хоре. Это был и заработок: певчим платили какие-то гроши. Но у ссыльных он слышал: «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе...»
      Серёжка с приятелем убегали в лес и там пели эти смелые песни — они понимали уже, что петь их надо тайно. Не знали только, что тот, кто сочинил «Смело, товарищи...», Леонид Петрович Радин, сослан в городок Яранск, неподалёку от Уржума, и умирает там от чахотки.
      Дружба со ссыльными подтолкнула к мысли о собственном участии в борьбе против властей. -Мальчики по объяснениям новых друзей сумели изготовить гектограф — для печатания листовок. Запомнилось Серёже, как ходили по очереди с приятелем в аптеку, покупали на 15 копеек глицерину, а в лавочке — желатин, потом варили из них «кисель». Как переписывали специальными чернилами полученные от ссыльных статьи из газеты «Искра». Потом перепечатывали на гектографе и ночью разбрасывали листовки по улицам, на рынке.
      86 Сергей окончил городское училище. Уржумские учителя убедили полечите-
      лей приюта отправить способного мальчика учиться в Казанское промышленное училище, которое готовило механиков.
      С радостной вестью примчался Серёжа к бабушке. Он будет учиться, будет носить красивую форму. А выучится — станет хорошо зарабатывать!
     
      «ОБЯЗАТЕЛЬНО ВЫУЧУСЬ!»
     
      Ещё в ту пору, когда его отдавали в приют, Серёжа утешал себя: «Обязательно выучусь на кого-нибудь!» Его привлекала техника, он охотно плотничал, столярничал. И учился ведь только на пятёрки и четвёрки. Сразу поставил себе за правило: «Двадцать раз переделаю, лишь бы вышло хорошо!» И никогда не изменял этому правилу. Недаром мастера говорили: «Этого машина любит». Вернее, он любил машину.
      В Казанском промышленном училище Сергея приняли на механико-техническое отделение. Уржумские благодетели назначили ему стипендию — пять рублей в месяц, поселили на квартире, где хозяйка сдавала внаймы койки ученикам промышленного училища. Серёже отвели уголок на коротком сундучке. А уроки он готовил на кухонном столе, после того как все жильцы поужинают и кухарка вымоет посуду. Чтобы скорее освободить место, Сергей помогал кухарке, тщательно вычищал, скоблил добела этот кухонный стол. Уже поздним вечером бережно прикреплял к столу чертёжную бумагу и принимался за уроки.
      Потом пришлось перебраться в другое место, и почти вся стипендия стала уходить на уплату за квартиру. Подросток голодал. Гордость не позволяла говорить об этом новым друзьям. Он надеялся заработать и присматривался к казанским заводам. Большой завод, где варили свечи и мыло, привёл юного Кострикова в ужас. В грязных цехах, где в котлах и чанах вытапливалось сало, варилось мыло, удушье сдавливало горло. У рабочих руки и ноги были в ранах — изъедены каустической содой. Мальчишки, моложе Сергея — десяти-двенадцати лет, — худые, измазанные сажей, чистили котлы, работали наравне со взрослыми. А завод действовал непрерывно — день и ночь, круглый год. Работали в две смены — по 12 часов. Серёжа писал своей любимой учительнице в Уржум: «... Спросите вы их: зачем вы и в праздники работаете? Они вам ответят: если мы не поработаем хоть один день, то стеарин и сало застынут и нужно будет снова разогревать, на что понадобится рублей 50, а то и сто. Но скажите, что стоит фабриканту или заводчику лишиться ста рублей? Ведь ровно ничего не стоит. Да как это подумаешь, так и скажешь: зачем это один блаженствует, ни черта не делает, а другой никакого отдыха не знает и живёт в страшной нужде...»
      Всё чаще и чаще задумывался Сергей над подобными вопросами и шёл к тем, кто мог помочь в поисках ответа, — к ссыльным или в рабочие кружки.
      31 мая 1904 года Сергей Костриков получил аттестат: семь пятёрок и пять четвёрок. Неплохо. В форме механика приехал в Уржум к радости бабушки и сестёр: Серёжка «выучился», и не на кого-нибудь, а на механика! Ему открывалась дорога дальше.
      Правда, аттестат «низшего» промышленного училища не давал права держать экзамены в университет, но можно было поступить на подготовительные курсы в городе Томске. Цель — стать инженером, получить такую замечательную профессию — казалась близкой. Но... к тому времени Сергей уже выбрал другую профессию — делать революцию! Выше этой цели он не видел ничего. Позади оставалось участие в казанском революционном подполье. Он печатал листовки против русско-японской войны, готовил технику — гектографы, благо имел уржумский опыт...
      Годы, проведённые в Томске, потом во Владикавказе, этот опыт расширили, обогатили. Вынужденное «путешествие» в Томск как бы осветило, подвело итог прожитому и пережитому. Нет, выбор он сделал правильный. В этом он твёрдо убеждён. И не быть Кострикову-Миронову никем другим — только профессиональным революционером. На всю жизнь он — твёрдый приверженец Ленина, большевик, партийный работник. Лучшая профессия в мире!
     
      КОСТРИКОВ СТАНОВИТСЯ КИРОВЫМ
     
      Стоп! Воспоминания, навеянные невольной поездкой в Томск, прервались... Он возвращается во Владикавказ. Тамошним жандармам пока ещё, как видно, неведома настоящая роль Миронова в революционном подполье Терской области, но что уже обе его фамилии взяты на заметку — можно не сомневаться. Читателям «Терека» запомнились его постоянные нападки на местные власти, на хозяев фабрик, мелких заводчиков (крупных в области нет), статьи в защиту рабочих и крестьян, особенно горцев — кабардинцев, балкарцев, чеченцев, ингушей, осетин, — жителей многонациональной области, над которыми полную власть имели старейшины родов, князья, помещики.
      Привлекали внимание к Миронову и его смелые восхождения на снежные вершины. За месяц до ареста Сергей Миронович с двумя другими любителями альпинизма поднялся на вершину Эльбруса. Такие восхождения были тогда редкостью, требовали большой смелости, спортивных навыков. Имя Миронова, как альпиниста, вошло во все путеводители той поры по Кавказу. Годом ранее он совершил восхождение на Казбек. Поэтически он описывал вид с покорённой высоты: «... Облачное море непрерывно колыхалось, образуя гигантские волны. Местами показывались вершины гор, напоминая тонущие корабли во время страшной оке-
      анской бури... Подъём был трудным, ноги вязли глубоко в мягком снегу, а путь всё круче, круче, ветер всё сильнее. Чем выше — тем меньше снега, надо рубить ступени, на остроконечной вершине сплошной гладкий лёд. Приходится последние метры идти на «кошках», уже без ступеней. А яркое солнце обливает золотистыми лучами снежные поля...»
      Первым делом Сергея Мироновича после возвращения было выбрать новый псевдоним. По-разному рассказывают, как это произошло. Сотрудники редакции будто бы предлагали самые разнообразные фамилии. Пока кто-то не набрёл на имя древнего персидского царя Кира.
      — Кир? Да ещё царь! — Сергей поморщился, но тут же воскликнул: — Вот Киров лучше, ближе к русскому языку!
      Костриков стал Кировым. Так он подписал впервые статьи, напечатанные в газете «Терек» 26 апреля 1912 года.
      Перемена имени немногое изменила в его литературной судьбе. Издателя газеты штрафовали за статьи Кирова не меньше, чем за написанные Мироновым. Только в ноябре и декабре 1912 и в январе 1913 года его штрафовали по 2 — 3 раза в месяц — на 100, даже 200 рублей. Но он платил.
      А Киров продолжал свои восхождения в горы. Альпинизм был не просто его любимым спортом — появлялись связи с горцами (они называли его — Кира), возможность конспиративных встреч. Возникала крепкая — до конца жизни — дружба. Очень стал близок Кирову молодой Бетал Калмыков, поистине наследник легендарных богатырей — нартов, впоследствии руководитель кабардино-балкарских большевиков, решительный, смелый. Калмыков часто рассказывал Кирову об обычаях и нравах жителей горных аулов. Сергей Миронович всегда умел применять знания на деле. Однажды при нём случилась драка двух осетин. Они уже схватились за кинжалы. По древнему обычаю, если старая осетинка бросит между противниками платок, драка немедленно должна прекратиться. Киров бросил носовой платок к ногам драчунов. И они замерли, мгновенно опустив руки. Платок бросил мужчина и совсем не старый, но власть обычая и уважение к Кирову взяли верх.
      Постепенно вырастал, собирался вокруг Кирова круг друзей. Вёл он партийную работу умно. Скрывался от полиции умело. И большевистское подполье росло, влияние большевиков на рабочих и горцев в аулах распространялось.
      Революцию 1917 года трудовой Терек встретил в боевой готовности.
      Над страной из края в край гремело: «Смело мы в бой пойдём за власть Советов!» Мечта сбывалась. Приближалось решительное сражение за окончательную победу пролетариата.
      Сергей Миронович готов был действовать на любом участке, где требовалось партии. Так он поступал на протяжении всех долгих и в то же время до боли коротких лет его жизни. Киров. Теперь уже никто никогда не называл Сергея иначе. Партийное имя словно бы родилось с ним, да так навсегда и осталось в истории.
      И если до сих пор перед нами открывались странички коротких рассказов о жизни и работе, о становлении характера Сергея Кострикова, то о Сергее Мироновиче Кирове, его большом пути надо создавать книги. О его беззаветной
      любви к людям, умении руководить ими, вникать в их малейшие нужды. О его участии в крупнейших исторических событиях. О его принципиальности, о лютой ненависти к врагам революции, с которыми он сражался до последнего дыхания. Ведь и погиб-то он от предательского выстрела, находясь на своём посту.
     
      ПАМЯТИ КИРОВА
     
      Осенью 1917 года Киров поехал в Петроград делегатом от Терской области на Второй съезд Советов. Участвовал в Октябрьских боях, в заседании съезда, который провозгласил Советскую власть. Впервые тогда встретился с Лениным.
      Вернувшись во Владикавказ, сразу же вступил в яростную борьбу с контрреволюционерами — белогвардейцами, местными богачами, с интервентами.
      Боевыми были и год революции — тысяча девятьсот семнадцатый и следующие годы — восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый, — боевыми в прямом смысле слова.
      Один из командиров Красной Армии, Киров воевал, воевал, воевал. Враги боялись его энергии, проницательности, неожиданных решительных действий. Рабочие, крестьяне, горцы откликались на первый же его зов.
      Сложнейшая обстановка на Кавказе.
      Вместе с Орджоникидзе, Микояном, будучи членом Реввоенсовета 11-й армии, Киров освобождал Северный Кавказ, Азербайджан, Грузию от буржуазных националистов, иностранных интервентов, от всех предателей. Красное знамя стало развеваться над Владикавказом (потом получившим имя Орджоникидзе), над Баку, Тифлисом...
      В годы гражданской войны Киров возглавлял и оборону Астрахани от белогвардейцев. Все знали его категорическое заявление: «Пока в устье Волги жив хоть один коммунист, Астрахань была и будет советской!» Неразрывно связано имя Кирова и с энергичным раскрытием контрреволюционных заговоров, борьбой с голодом, с эпидемиями.
      Всюду, где бы он ни находился, выполняя задания партии, Киров всегда был с народом и народ с ним.
      ...В городе Баку, восстановлению которого Киров отдал много сил и несколько лет жизни, до революции было очень пыльно и всюду — запах нефти. На земле ни травинки: камень, песок. «Подобие ада», — говорил, впервые попав в Баку, молодой Г орький.
      В наши дни над новым городом, богатым садами, бульварами, высоко-высоко раскинулся великолепный тенистый парк. На самой высокой точке города — на вершине горы стоит гигантская статуя. Далеко видно отсюда: радуют глаз новые посёлки нефтяников, утопающие в зелени; разбегаются во все стороны рельсы электричек, поблёскивая на свету; куда ни глянь — нефтяные вышки, словно леса между посёлками; под синим небом разливается широкая морская синь Каспия и над нею тоже возвышаются вышки, вышки. Нефтяное царство. Всё это видно с горы Кирову. И его видно всем. А если подняться наверх в вагончике-фуникулёре, можно вглядеться и в лицо Сергея Мироновича: пышные волосы встают надо лбом, словно отбросили их ветры, что вечно носятся здесь, над горой. Рука вытянута вверх, вперёд — привычный знакомый жест пламенного оратора.
      Так же выглядит и памятник, установленный на Октябрьском проспекте города Кирова. Это был старый, 600-летний город Вятка. В состав Вятской губернии входил и городок Уржум, где родился Серёжа Костриков. Когда он начинал в сиротском приюте свой жизненный путь, в Вятке не было ни одного высшего учебного заведения.
      Побывали в этих краях в ссылке Дзержинский, Бауман, Во-ровский, Радин, с кем так или иначе соединили Кирова революционные марксистские идеи, революционная борьба.
      Ныне с пьедестала Киров улыбается свойственной ему, знакомой всем — лично ли знавшим его или по фотографиям — светлой, удивительно радостной и лёгкой улыбкой. За нею так и слышатся его любимые слова: «Хорошо всё-таки на свете жить!»
      В 1928 году по решению Центрального Комитета партии Кирова из Баку перевели на работу в Ленинград. Серго Орджоникидзе писал ленинградским друзьям: «Кирыч мужик бесподобно хороший... Ребята, вы нашего Кирыча устройте как следует, а то он будет шататься без квартиры и без еды». Серго знал характер своего друга, не умеющего думать о себе.
      И снова бой. Киров вступает в битву за развитие ленинградской промышленности. Как всегда, опирается на славный рабочий класс Ленинграда, имеющий такие боевые традиции. Опять Киров на заводах и фабриках, в институтах, школах, в районах области. Страна нуждается в богатствах земных недр.
      На Кольском полуострове в Хибинах разведаны богатейшие запасы апатита — основы для производства суперфосфата, ценного удобрения.
      ... И бегут оленьи упряжки по Мончетундре к палаткам изыскателей. Буря, большие снега. Новогодняя ночь 1930 года. Киров приехал в Хибины.
      Города ещё нет. Первая буровая. Вот он, серо-зелёный камень плодородия — апатит, — в руках Сергея Мироновича.
      Так начинался Хибиногорск — Кировск. Город, откуда в середине семидесятых годов будет уходить — ежедневно — полторы тысячи вагонов концентратов. Ежедневно будут работать буровые машины, самосвалы, бульдозеры, подвластная людям мощная техника.
      Если бы это видел Киров!
      И сейчас стоит в Ленинграде большой многоэтажный дом с большим количеством обыкно-
      венных квартир. Когда трамвай или троллейбус проходят мимо, обязательно найдётся хоть один пассажир, чаще всего пожилой, коренной ленинградец, и покажет: вот-вот, здесь окна квартиры Кирова! А старожилы дома расскажут, как по утрам, когда за Кировым приходила автомашина, чтобы отвезти его на работу, в неё набивалось полным-полно ребятишек. Киров, улыбаясь, втискивался между ними. Дети провожали его, а потом шофёр отвозил их домой.
      Ленинградские коммунисты избрали Кирова своим секретарём. Это была его последняя работа, которой он отдал годы, сердце, силы, свою жизнь. Таким его запомнили люди: прямая и чистая душа. Скромный, сердечный, мягкий. Непреклонно суровый с врагами. Вот он, со своей обаятельной улыбкой, серыми, постоянно сияющими глазами, словно освещёнными изнутри. Трибун — глашатай революции и её верный солдат — Киров. Не на пьедестале памятника, а рядом с людьми, которых он любил горячо, преданно, беззаветно. Делил с ними радость, горе, беды поражений, счастье побед. Недаром его облик воспет поэтом Н. Тихоновым в самые тяжкие и горькие дни ленинградской блокады. Более семи лет прошло тогда со времени трагической гибели Кирова, а мысль ленинградцев обращалась к нему, как к живому...
      Под грохот полночных снарядов,
      В полночный воздушный налёт,
      6 железных ночах Ленинграда По городу Киров идёт...
      К нему, как и к другим замечательным большевикам, относятся слова Феликса Дзержинского: «Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить. Я не умею отдавать лишь половину души. Я могу отдать свою душу, или не дам ничего».
      Киров отдавал делу революции всю душу. Хорошо сказано о нём: он был такой же, как и мы с вами, только чуть выше. И видел он так же, как и мы с вами, только чуть дальше. Он был такой же гражданин нашей страны, как и мы с вами, только... он был Великим гражданином!
     
     
      АБСОЛЮТ
     
      В МИРЕ ИСКУССТВА
     
      Необыкновенное детство было у Лёли Стасовой. С колыбели окружали её музыка, живопись, книги. Сама она особых талантов не проявляла. Девочка как девочка. Настойчивая, смелая, весёлая, подчас озорная. Больше всего любила играть с братьями (один был чуть старше, другой моложе её) и с их товарищами — Серёжей и Володей. Однажды мать этих мальчиков спросила: «Кого приглашать на день рождения?» Сыновья дружно отозвались: «Конечно, Лёлю Стасову, она лучше всех мальчишек играет в казаки-разбойники».
      Семья Стасовых принадлежала к самым образованным людям России конца прошлого и начала двадцатого века. Обычно даже вокруг семейств очень богатых и культурных никогда не собиралось столько талантливых, известных — не только в России, а и во всём мире — музыкантов, художников, композиторов, артистов...
      В их дом запросто в гости приходил великий пианист Рубинштейн. Рядом с комнатой Лёли звучали в его исполнении произведения знаменитых композиторов, и она слушала его, лёжа в кроватке. Позднее, уже подростком, Лёля пришла с отцом на общественный концерт Рубинштейна. Он исполнял Шумана. Лёля спросила у отца: «А ведь я уже слышала это, он играл у нас дома, правда?» Удивлённый Дмитрий Васильевич подтвердил: «Да. Но... тебе тогда едва ли минуло три года?!» Такое незабываемое впечатление произвела талантливая игра на маленькую Лёлю.
      Музыка у Стасовых звучала постоянно. Каждую неделю устраивались домашние концерты — часто играли в четыре руки или на двух роялях. Отец Лёли Дмитрий Васильевич Стасов сам был отличным музыкантом. Юрист по образованию, он работал адвокатом, брал на себя защиту подсудимых в крупных политических процессах. Иногда ручался за своих подзащитных и даже поселял их у себя в доме. Музыка составляла вторую часть его жизни.
      Заботы русского общества были заботами и Дмитрия Васильевича Стасова. Вместе с Рубинштейном он основал Петербургскую консерваторию. Был одним из основателей Общества помощи литераторам и учёным. Словом, участвовал в стольких общественных начинаниях, что царь Александр II в 1880 году велел выслать его из Петербурга. Сказал сердито: «Плюнуть нельзя, чтобы не попасть в Стасова!»
      Брат её отца, Лёлин дядя — Владимир Васильевич Стасов был одним из самых просвещённых людей своего времени. Известнейший искусствовед, литературовед, художественный критик, он был тесно связан с объединениями передовых русских музыкантов и художников. Дружеские отношения, творческие замыслы соединяли его с так называемой «Могучей кучкой» — созвездием композиторов. Владимир Васильевич написал для Бородина либретто оперы «Князь Игорь». Под его
      влиянием Римский-Корсаков создал оперу «Садко». Чайковский посвятил ему свою «Бурю». Очень часто бывал у него в доме и пел Шаляпин, другие выдающиеся певцы, артисты. И Лёля заслушивалась пением, видела репетиции, первые представления. Мир искусства щедро открывал перед нею свои богатства.
      Художники тоже бывали частыми гостями обоих Стасовых, особенно «передвижники». Это было целое направление в русском изобразительном искусстве, отражающее реальную жизнь, жизнь народа. Они устраивали доступные всем выставки картин, которые «передвигались» в любую картинную галерею, любой город. Большое количество статей написал Владимир Васильевич Стасов о «передвижниках», защищая и ободряя это новое, самое передовое течение среди художников.
      Политической деятельностью Владимир Васильевич не занимался. Но к царям 98 относился весьма отрицательно.
      Лёле запомнилось: после смерти царя Александра II (Стасов пережил нескольких царей) была выпущена памятная медаль с царским изображением, и Владимира Васильевича наградили этой медалью. Он принёс её домой и повесил в... уборной. Домашние ахнули: могут быть неприятности! Стасов поморщился пренебрежительно: «Ну и пусть!»
      Всё, что видела и слышала Лёля в семье, чтение книг в обширной домашней библиотеке, всегда доступной детям, развивало её ум, сердце. Заставляло размышлять, всматриваться во всё окружающее, задумываться над жизнью близких и далёких людей.
      Среди книг — русской и иностранной классики, произведений современной литературы — она находила и книги, запрещённые в царской России. Увлекалась смелыми сочинениями Чернышевского, который в то время уже был в ссылке. А с ним ранее встречались часто оба Стасовы — отец и дядя Елены. Читала, перечитывала запретные сочинения Г ерцена. Вынужденный жить в изгнании за границей, он не прекращал борьбы с царём и там, его «Колокол» и другие издания вольной русской прессы доходили до России. А хранение, даже просто чтение странички, изданной Г ерценом, каралось крайне сурово...
      Вот так и вырастала Елена Стасова. С широкими взглядами на мир. С пониманием недоступности богатств культуры миллионам рабочих и крестьян. С постоянным сознанием своего, личного, долга перед народом. Она остро чувствовала себя обязанной отдавать этот долг всей жизнью своей, делиться знаниями, тем, что досталось ей по счастью рождения в такой семье. И решила посвятить себя не искусству, литературе, а — политической борьбе. Со всем, что ей сопутствует: арестами, тюрьмами...
      Через несколько лет, когда отец вызволил её из очередной тюрьмы, внеся довольно большой денежный залог, а она продолжала революционную деятельность, Дмитрий Васильевич упрекнул дочь:
      — Ты нас с мамой совсем не любишь, опять принялась за свои дела.
      — Я люблю вас, — ответила Елена, — но не могу отказаться от своих убеждений. И этому ты сам меня учил...
      Конечно, передовые взгляды Дмитрия Васильевича, вся семейная атмосфера помогли Лёле определить свою дорогу с самой ранней юности. Помог и дядя. Владимир Васильевич любил племянницу, старался воспитывать в ней черты независимого, волевого характера.
      Однажды он заметил, что она подписывает письмо одной буквой «Е».
      — Подписывай полностью: «Елена», — сказал он. — «Е» может означать и «Ефросинья», и «Екатерина». Надо уважать и себя, и того, кому ты пишешь, иметь мужество отвечать за написанное.
      Многому научил он Елену. «Никогда не откладывай то, что надо сделать сегодня, на завтра. Завтра будут новые дела. Их снова придётся откладывать. А заставишь себя заканчивать всё, что назначено, так всегда и пойдёт». Неоценимую услугу оказали ей потом качества, которые помог ей обрести дядя: точность, наблюдательность, силу воли, внимательность, умение отвечать за себя, за свои решения, принимать их быстро и правильно. Умение увидеть, распознать врага,
      быть с ним суровым. И умение находить друзей, быть к ним чуткой, относиться с доверием.
      Как всё это нужно было в той подпольной революционной работе, которую взяла на себя Елена.
      ... Проверь, юный друг, сам. Точность? Ты опоздал на одну-две или пять-семь минут. «Подумаешь, — удивляешься ты, — большая беда? Подождут». Иногда ждать нельзя. А если всё же ждут тебя, товарищи потеряют время: двадцать человек по пять-шесть минут — это уже два часа потерянного времени в общей сложности. Из-за одних куда-то опоздают другие. Как снежный ком, нарастает впустую потраченное время. А для подпольщика-революционера точность была очень важна. Могло быть: замешкался, не пришёл в указанное место минута в минуту — и товарища именно поэтому арестовали!
      Или наблюдательность? Внимание? Не проверил сделанное, не заметил ошибки — надо пересчитывать, исправлять, переписывать, — лишняя работа для самого себя, для других. Елена применяла эти правила поведения в своей подпольной работе: как важно замечать всё вокруг, чтобы помочь товарищам и самому избежать опасности!
      И никогда не перекладывать ответственности на других. Всегда решать самому, быстро, но обдуманно, чтобы потом не раскаиваться: ах, если бы я знал, предвидел — я бы поступил иначе!
      Жизнь не раз подтверждала Елене ценность этих советов.
      Елена училась дома, поступила в гимназию в 1887 году сразу в пятый класс. Готовил её отец. И с первого же дня повелось так, что к нему нельзя, просто немыслимо было прийти с невыученным уроком. Хотя он никогда не наказывал детей.
      После гимназии началась самостоятельная жизнь: учительница в рабочей воскресной школе. И курсистка: единственный путь к высшему образованию для женщин в 90-е годы в России — женские курсы.
      Но главное с первых же шагов — партийная работа.
     
      НА ПАРТИЙНОЙ РАБОТЕ
     
      Заглянем на тридцать лет вперёд. В августе 1917 года в Петербурге нелегально собрался VI съезд партии большевиков. Уже свергли с престола царя, но у власти стояла буржуазия. Большевиков преследовали, как и в царские времена. Ленин находился в последнем своём подполье, скрывался в шалаше в Разливе, и лишь несколько верных товарищей знали, где он.
      100 Елена Дмитриевна пришла на съезд.
      — Зачем вы сюда явились? — сердито встретил её председатель заседания Михаил Степанович Ольминский.
      — То есть как «зачем»? — растерялась Стасова. — На съезд...
      — Разве вы не знаете, что мы заседаем нелегально? А если всех нас арестуют? У вас же в руках все партийные связи, адреса! Немедленно уходите. И будьте осторожны. Ведь вы хранитель партийных традиций!
      Елена Дмитриевна хотела сказать, что никаких адресов, никаких бумаг у неё нет. Все партийные связи, сведения, которые необходимо сохранить, у неё в памяти. Оттуда их не извлечь никому, никакими силами. Не могли это сделать ни в тюрьмах, ни в ссылках царские жандармы, не сможет и никто теперь. Но, в самом деле, нельзя же рисковать нарушением этих связей, даже если её только просто запрут в тюрьме, лишат встреч с товарищами. И она немедленно ушла со съезда. Кандидатом в члены Центрального Комитета партии большевиков её тогда выбрали заочно.
      По существу, она была постоянным партийным связным, с давних пор, с момента своего вступления в партию. Ещё не став формально членом партии, Елена Стасова выполняла многочисленные обязанности, которые затем всё расширялись и умножались.
      Нужны были склады нелегальной литературы: привозили из-за границы, печатали в нелегальных типографиях в России брошюры, листовки, их надо было собирать, где-то хранить, раздавать для распространения на фабриках и заводах. Кто это делал в Петербурге? Стасова. Нужны гектографы, типографии. Где и как их организовать? Знает Елена Стасова. Где можно переночевать товарищу, приехавшему с партийным поручением из-за границы или бежавшему из тюрьмы, из ссылки? Где провести собрание? Или встретиться, обсудить необходимые вопросы, поговорить об организации забастовки? Где явка — безопасное место встречи, какой пароль, по которому тебя узнают? Опять-таки известно Стасовой. Так уж повелось с 1898 года, когда ей доверили всю «технику» партии.
      Её делало незаменимой многое: организаторские способности, блестящая память, а главное, глубокая преданность идеям партии. И черты характера, о которых уже говорилось, и единственная в своём роде искренность и прямота, даже иногда резкость.
      Удивительно верной была её конспиративная кличка: Абсолют.
      Всё это проявилось сразу. И когда начала выходить и поступать в Россию печатавшаяся за границей ленинская газета «Искра», Стасова, уже более двух лет работавшая в Петербургском комитете партии, получила ещё одно задание: получение и распространение «Искры», переписка по этому поводу с редакцией — с Лениным и Крупской.
      Абсолют действовала.
      В своих воспоминаниях Елена Дмитриевна подробно рассказывает о технике пересылки газеты «Искра» и другой литературы: брошюр, листовок. Часто их заделывали в переплёты детских книг или альбомов. Газету и листовки печатали на
      очень тонкой бумаге, странички склеивали специальным составом, придавая им вид плотного картона (паспарту), на листы «картона» наклеивали различные цветные картинки. Потом, на месте, «картон» надо было опустить в миску с тёплой водой, он расклеивался, страницы газет, листовок просушивали, и они вновь принимали прежний вид. Можно представить изумление адресатов, получивших такие «подарки»! Адресатами, конечно, были люди, на которых могли надеяться искровцы.
      Стасова подыскивала таких верных людей и товарищей, которые получали литературу в подобных посылках.
      Иногда и ей приходилось переносить литературу. Однажды она положила газеты и брошюры в портплед и деревянную коробку из-под шляпы. Шляпы тогда носили с широкими полями и огромными перьями. Поэтому коробки делали большие, но лёгкие. Елена Дмитриевна уже довезла всё до дома, но в подъезде ремни не выдержали тяжести, лопнули — и содержимое шляпной коробки вылетело к ногам швейцара. Швейцар тот был очень сурового вида, старый солдат, его остерегались все, кто приходил к Стасовой по нелегальным делам. Стасова растерялась, но не показала этого, испытующе и спокойно взглянула на него. Неожиданно старик молча помог ей собрать рассыпанные листки и так же молча внёс в квартиру коробку. А через час пришли товарищи и унесли всё.
      Елена Дмитриевна часто переносила литературу в большом портфеле. Для конспирации она повсюду ходила с ним. Роста она была высокого, худенькая, но довольно сильная и могла без труда унести несколько килограммов. Дома наталкивала в портфель мягкую бумагу, чтобы он был потолще, потом бумагу заменяла полученной литературой. Если бы она знала, что шпики в своих донесениях именовали её «девушкой с портфелем»!
      Самое трудное и сложное для работников подполья состояло в переписке между собой, конспиративной, шифрованной. Увы, иногда расшифровка была недоступна не только жандармам. Ведь стоило при зашифровке ошибиться в источнике шифра или хотя бы только в одной букве, как всё пропало! Шифр запутывался и понять его не мог никто, даже сам шифровальщик.
      До трёхсот таких писем в месяц порой получала Надежда Константиновна Крупская для редакции «Искры» — через Германию, Англию, Францию. А что значило одно письмо? Писали его так: сначала текст. Потом этот текст шифровали, т. е. под каждой, именно под каждой буквой ставили соответствующую ей цифру. Потом на другом листе бумаги писали открытое, самое обыкновенное, письмо.
      Вот на этом письме между строчками химическими невидимыми чернилами наносился зашифрованный текст письма. Нагреет получатель листок на лампе или окунёт в "горячую воду — и проступят цифры. Посмотрит шифр — и прочтёт.
      Недаром Надежда Константиновна уставала и говорила, что от одного вида почтовой бумаги её дрожь пробирает.
      У Крупской и Стасовой был для переписки условный шифр: басня Крылова «Дуб и трость» — в ней все буквы алфавита. Обе наизусть знали, где, в какой
      строчке басни и в каком порядке стоит любая буква, — кажется, ночью разбуди, спроси — точно ответят. А кроме того, Елена Дмитриевна имела свой шифр, которым она пользовалась тоже свободно. Шифровала цифрами так же быстро, как писала бы буквами.
      Так из непрестанных забот и складывалась жизнь искровца Елены Стасовой — Абсолют. Она не смогла уехать из Петербурга, даже когда её выбрали делегатом на Второй съезд партии: некому было передать эти повседневные заботы. Опыт приходил постепенно. Потом она научилась передавать этот опыт другим.
      Удивительная находчивость и умение ориентироваться в любой обстановке свойственны были Стасовой во всей её дореволюционной деятельности. Словно страницы увлекательной приключенческой книги, раскрывается её жизнь. Вот ей надо пойти на очень важную встречу с представителем организационного комитета по созыву 11 съезда партии. Начало 1903 года. Петербург. Чтобы проверить, нет ли за ней слежки шпиков, с ней пошла, чуть отстав, её помощница. Сразу выяснилось: за Стасовой охотятся даже не один, а два агента охранки.
      Елена Дмитриевна поняла: что-то неладно, но спокойно переходила мост через Неву. На середине моста её обогнала конка. Секунда — и решение готово: Елена Дмитриевна на ходу вскочила на площадку и таким образом исчезла из виду не только
      шпиков, но и своего товарища. Шпики заметались, но ничего сделать не могли. А помощница только к вечеру узнала, что Елена добралась до места встречи благополучно.
      В конце 1903 года Стасовой понадобилось поехать в Киев, где её ожидал член Центрального Комитета партии Глеб Максимилианович Кржижановский. После ряда дорожных приключений она встретилась с Кржижановским, но оставаться в Киеве не могла, там шли аресты. Денег для выезда не было. Стасова продала всё, что имело цену — золотое кольцо, цепочку для часов, брошь, и купила билеты в Минск. Товарищи для пущей безопасности дали ей паспорт на имя вдовы Беклемишевой. С этим паспортом и пошла у неё дальше жизнь подпольщика: Орёл, Смоленск, Вильно, снова Минск и — уже весной 1904 года — Москва. Выполняла она в Москве свою обычную секретарскую работу. Она вошла в Северное бюро Центрального Комитета партии вместе с приехавшим в Москву Бауманом и Ленгником. Продержались они около трёх месяцев. Потом арестовали Баумана и Ленгника, жившего по паспорту немца Циглера.
      Стасова успела переселиться в посёлок под Москвой — Кусково, изменила одежду и причёску. Чтобы сбить со следа шпиков, ездила из Москвы по Казанской железной дороге до станции Перово и оттуда ходила пешком через парк в Кусково.
      После арестов решили перевести Северное бюро ЦК в Нижний Новгород. Стасова должна была передать свои секретарские дела по Северному бюро и направиться для организации связи в Одессу, где только что провалилось Южное бюро ЦК... Условились с товарищем о встрече на вокзале в Нижнем Новгороде, чтобы обменяться адресами. Но здесь «вдову Беклемишеву» арестовали.
      Стасова, однако, не унывала. Тоном важной дамы высокомерно заявила она жандармскому офицеру, что не так воспитана, чтобы разговаривать с незнакомым. Озадаченному жандарму пришлось «знакомиться», то есть представляться ей по всем правилам «высшего» общества. Офицер встал, щёлкнул шпорами, назвал себя по фамилии и чину — всё, как полагалось, только что руку не поцеловал. Разговор продолжался в том же тоне: Стасова держалась с достоинством, но явно насмехалась.
      — Почему вы живёте по чужому паспорту?
      Елена Дмитриевна пожала плечами:
      — Вы кого спрашиваете?
      — Вдову Беклемишеву.
      — А кто вам сказал, что я Беклемишева?
      — В таком случае я спрашиваю девицу Елену Стасову.
      — Стасова от показаний отказывается.
      — Тогда я спрашиваю Беклемишеву.
      — Её и спросите. Я за неё отвечать не могу.
      Офицер даже пожаловался вошедшему в комнату генералу. Но и тот получил такой же ответ:
      — Показания давать не хочу и не буду.
      С грехом пополам закончился допрос по московскому делу. Через несколько 104 дней Стасову вновь вызвали на допрос — уже по делу петербургскому. Возвращаясь с допроса, она потребовала у начальника тюрьмы дать ей вторую камеру.
      — Зачем? — изумился начальник.
      — А я буду в ней сидеть по петербургскому делу.
      Товарищи от души хохотали. Ведь всё сразу становилось известным во всех камерах. Исправно действовал «телефон» — записка в мешочке с песком, переходившим от окна к окну. Не меньше веселились и по поводу отказа «немца» Ленг-ника говорить по-русски. Ведь Стасова вызвалась «переводить». И исправно служила «переводчиком» при допросах Ленгника, свободно о чём угодно разговаривая с ним по-немецки.
      Это продолжалось, пока жандармы не открыли его подлинное имя. Тогда оказалось, что «немец» отлично владеет русским языком.
      Приближалась осень бурного 1905 года. Заключённые в Таганской тюрьме большевики потребовали освобождения под денежный залог. Последовал отказ. В знак протеста узники — 13 человек — объявили голодовку. Голодали целых 12 дней. Испуганное начальство сдалось, уступило. Начали освобождать под залог, но не всех. Тогда снова дружно поднялась тюрьма, и ещё 80 человек примкнули к голодовке.
      Выпустили под залог всех, кроме Баумана. Освобождения Грача удалось добиться только тогда, когда уже вся страна бурлила, охваченная пожаром революции 1905 года. (Увы, как известно, недолго он пользовался свободой.)
      Стасова к тому времени уехала в Женеву заведовать всеми техническими делами ЦК за границей. Она часто видела Ленина. О положении в России, о работе в Москве она рассказала ему сразу же по приезде в Швейцарию.
      И вдруг Владимир Ильич пришёл утром к ней и снова стал расспрашивать о Северном бюро ЦК, о её встречах с Бауманом. Удивлённая, Елена отвечала подробно. И тогда Ленин с грустью передал ей газету, где описывалась трагическая гибель Баумана. Он не хотел, чтобы она узнала о смерти товарища и друга от кого-либо из посторонних. И эти чуткость и внимание Ильича глубоко тронули Елену и запомнились ей.
     
      ВСЕГДА В СТРОЮ
     
      Шли годы... Десятилетие минуло после революции 1905 года. Жизнь «хранителя партийных традиций» продолжалась.
      Почти всегда и везде — неизменная секретарская работа, налаживание связи, переписки. Встречи, разлуки, снова встречи с товарищами. Вместе с Серго Орджоникидзе она готовила партийную конференцию большевиков, которая состоялась в Праге. Затем Стасова — секретарь Русского бюро ЦК. Опять арест. Теперь её выслали в Тифлис. Судили и сослали в Сибирь.
      Неуёмный характер Елены Дмитриевны не менялся. Презрение к царскому строю, против которого она боролась, свойственные ей резкость, прямота, настойчивость изводили всех — от конвоиров до высшего начальства. Известно, что один из жандармов, сопровождавших её в ссылку, горько жаловался: «Все-то законы она знает, так и сыплет, так и сыплет: «Не имеете права! Не по закону! Тогда-то там-то написано...»
      И добивалась своего. Защищала одних. Помогала другим, тех, кто упал духом, убеждала: «Революция близко! Надо выдержать! Дожить! Именно дожить, дойти, а не доплестись, не стать развалиной, растяпой».
      Нет,она не собиралась бежать из ссылки. Наоборот, развивала и здесь бурную деятельность, писала, требовала, собирала средства для нуждающихся. Её отправляли в самые отдалённые края. Но это не могло помешать ей действовать так, как она считала нужным. В конце 1916 года Стасова «откопала» какой-то параграф закона, разрешавший ссыльным «отпуск» к родителям. И уехала в Петроград. Почти накануне Февральской революции, перечеркнувшей и царские законы и самого царя!..
      Октябрьская победа поставила Стасову на ответственную работу — в Петроградскую ЧК. Весной 1919 года после VIII съезда партии она стала работать секретарём ЦК партии.
      Интересно, что сама Елена Дмитриевна считала себя только практиком, организатором, секретарём — то есть работником партийной техники. Она утверждала, что никогда не брала на 106 себя смелость решать политиче-
      ские вопросы, считала, что не сильна в теории, даже боялась выступать с докладами. Хотя всё это ей лишь казалось. И прежде всего понимал и видел это Владимир Ильич.
      Как-то Елене Дмитриевне дали срочное поручение: выступить с политическим докладом. Она запротестовала — не могу, не умею.
      Владимир Ильич хитро посмотрел на неё и напомнил один за другим эпизоды борьбы за партию, за революционные идеи.
      — Воевали? — спрашивал он после упоминания о том или ином случае.
      — Н-ну, воевала... — смущённо отзывалась Стасова.
      — Так в чём же дело? — уже строго, без тени улыбки сказал Ленин. — Если тогда выполняли партийное поручение, почему же отказываетесь сейчас? Делайте то, что надо.
      ...А делать надо было много. По-прежнему — а шёл уже 1920 год — Стасова ведала всей секретной перепиской, всеми шифрами Центрального Комитета партии. Когда она заболела, в секретариате растерялись: как она одна справлялась со всей перепиской? Теперь работали трое, и груды писем всё росли, на них не успевали отвечать.
      Шли одно за другим новые дела и поручения. Долгое время — с конца 20-х и до 1938 года — Стасова руководила Международной организацией помощи революционерам — МОПР. Вот где пригодились и её знание трёх иностранных языков, и опыт подпольной партийной работы, и высокий авторитет старого большевика, истинного коммуниста.
      После второй мировой войны МОПР перестал существовать, нужно было искать иные формы помощи борцам революции в разных странах. Но и сейчас многие хранят мопровский значок: рука, машущая красным платком из-за тюремной решётки.
      Ещё до войны Стасова стала редактором журнала «Иностранная литература» на французском языке. Когда началась война, Елена Дмитриевна настойчиво требовала отправки своей на фронт или хотя бы использования для фронта её знаний иностранных языков. В 1942 году её назначили редактором второго, английского, издания журнала «Иностранная литература».
      А ведь Абсолют в 1943 году исполнилось 70 лет.
      Потом минули и 80, 90... Всё реже получала она вести от товарищей-ровесников. Уходили из жизни многие, кто шёл когда-то рядом. И ещё реже приходили письма со старым приветствием «Рот фронт!», от тех, с кем она работала когда-то в МОПРе, в редакциях журналов...
      Четыре ордена Ленина и Золотая звезда Героя Социалистического Труда теперь сияли на её, как всегда строгом, чёрном костюме.
      ...Мне выпало счастье встретиться с Еленой Дмитриевной после войны. Она ещё работала в редакции журнала «Иностранная литература», но больше занималась книгой своих воспоминаний. Именно от неё я слышала о встречах с Серго Орджоникидзе, о том, как он отбывал каторгу в Шлиссельбурге. И в течение всего разговора, да и позднее, меня не оставляло чувство глубокого преклонения перед этой удивительной женщиной, воплощением партийной истории, непосредственным 108 соратником Ленина. Поражал и её внешний облик. Живая, подвижная, с гладкими
      седыми волосами, высоким, совсем почти без морщин лбом и проницательным взглядом светлых глаз. Она легко поднималась со стула, ходила быстро по комнате, склонялась над книжными полками, доставая разложенные в идеальном порядке книги, тетради с записями. Дружелюбно давала советы, рекомендовала точные формулировки.
      Вот такая, по-прежнему стройная, пришла она 13 октября 1961 года в Большой Кремлёвский дворец как делегат XXII партсъезда. И перед нею — живой историей партии — почтительно вставали генералы, космонавты, знатные труженики заводов и полей — делегаты съезда. В повестке дня XXII партсъезда стояло утверждение новой Программы Коммунистической партии.
      Из присутствовавших здесь Стасова была единственным делегатом II партийного съезда, принявшего в 1903 году первую Программу партии. Делегатом, который готовил пятьдесят восемь лет назад тот съезд, да так и не попал на него по условиям подпольной работы.
      Помнишь? Некому было заменить её по связям с ленинской «Искрой».
      Стасова была делегатом и VIII партийного съезда, принявшего, ещё при Ленине, вторую партийную Программу.
      И вот теперь, на XXII съезде партии, она участвовала в утверждении третьей Программы — программы строительства коммунизма!
      Елена Дмитриевна прожила более девяти десятков лет, наполненных живой, плодотворной партийной работой.
      Кому ещё выпала на долю такая славная жизнь!
     
     
      КЛЭР
     
      ВСТРЕЧА С ИСТОРИЕЙ
     
      Клэр в переводе с французского означает — светлый, ясный.
      Такая конспиративная кличка очень подходила Глебу Максимилиановичу Кржижановскому. Это был человек светлой, чистой души, всегда готовой вспыхнуть, запылать ярким пламенем. И как-то не связывалось с его обликом другое имя: Суслик. Может быть, оно исходило из условий подполья, из необходимости скрываться, словно зарываться в нору. И ещё их обоих — Глеба и Зину Невзорову, его друга, постоянную, верную спутницу всей жизни, невесту, потом жену — называли в переписке Грызуны. А когда речь шла только об одной Зине, её именовали Булочка. Были тогда они все совсем ещё молодыми. Только рождалась наша партия, создавался в Петербурге «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». И создатели его учились конспирации — умению прятать от полиции свои настоящие имена, адреса, места встреч. Именно тогда появился в Петербурге Старик — Владимир Ульянов. И завязалась прочная дружба революционной марксистской молодёжи: Анатолия Ванеева — Анатоля, Глеба Кржижановского — Клэра, Ивана Бабушкина — Богдана. К ним присоединились потом Бауман — Грач, Стасова — Абсолют, другие. Хорошо знакомые нам имена.
      Но всё это, давно известное, показалось вдруг невероятным, когда я примерно лет двадцать назад вошла в кабинет академика, знаменитого энергетика, возглавляющего электрификацию всей Советской страны. Думалось: неужели это он, тот самый Кржижановский?!
      Сидел в глубине комнаты за огромным столом, в кресле, старик в чёрной бархатной круглой шапочке — настоящей академической ермолке. Приветливо посмотрел на меня совсем-совсем молодыми глазами, немножко озорными и весёлыми. Встал, протянул, здороваясь, руку. У меня даже дыхание перехватило. Ведь сколько раз эта самая рука касалась ленинской руки...
      — Ну и зачем я вам понадобился? — спросил он, усмехаясь. — Вот пионеры часто приходят, приглашают на торжественный сбор или в пионерский лагерь. Понятно, им интересно же! Дедушка знал Ленина, даже имел честь дружить с ним...
      Глеб Максимилианович вдруг сурово посмотрел по сторонам. Только тогда я заметила, что кабинет полон народу. Молодые и пожилые мужчины, женщины входили и становились поближе к стенам, стараясь стать незаметнее.
      — Эк набралось! — Кржижановский нахмурился. — Что у вас, работы нет, друзья-товарищи? Нуте, прошу разойтись по своим местам. Прошу.
      Но притворно-строгие нотки в голосе никого не испугали. Из разных углов раздались просительные возгласы:
      — Ну-у... Глеб Максимилианович! Пожалуйста, разрешите остаться... Позвольте послушать. Мы же всё сделаем вовремя! Не сомневайтесь! Ну, пожалуйста!
      — Вот, словно маленькие! Я и пионерам всегда говорю: вы сами всё знаете. И преотлично. Недавно на сборе отряда я доклад одного пионерчика слушал. Просто прекрасный доклад. Мне бы никогда так не суметь! Конечно, они хотят на дедушку посмотреть, который знал Ленина. А вы-то на меня каждый день смотрите. Эка невидаль: старенький, седенький!
      Не выдержал строгого тона и засмеялся вместе со всеми пришедшими сюда работниками энергетического института. Засмеялся молодо, звонко. И сразу вспомнилось, как писал о нём один из друзей и соратников — Лепешинский: «...орлиные брови, орлиные разгоревшиеся глаза, громкий голос, патетическая речь!»
      Нет, сейчас голос седого академика был совсем не громким. И никакой патетики — возвышенности — не было в его простой, обыкновенной речи. Пожалуй, и брови не назвать орлиными. Вот только глаза, глаза...
      Он представился мне юношей, каким бывал в рабочих кружках, на сходках 112 в студенческих каморках: пылкий, страстный оратор, пламенный революционер.
      Или в тюремных камерах, слагающим свои песни, стихи, сонеты, адресованные друзьям... Невольно в ушах зазвучало: «Вихри враждебные веют над нами...»
      Да ведь это же он, он — «старенький, седенький» — перевёл тогда с польского, создал гимн революции «Варшавянку» более полувека, даже три четверти века назад, гимн, звучащий и в наши дни!..
      Словно рухнули стены, исчезли прошедшие годы.
      Воображение нарисовало сибирские просторы, деревенские избы, закутанные в снежные сугробы, далёкую линию леса и гор на горизонте. Только-только отошла, прекратилась «погода», как называют сибиряки метель. Мягкий мороз пощипывает щёки. И село Шу-ша, или как чаще Владимир Ульянов именовал своё обиталище: «Шу-шу-шу», приглашает на прогулку. Молодость берёт своё: пусть ссылка, пусть вынужденная отдалённость от большой жизни, но и здесь жизнь измеряется полной мерой. Вот радость: на 10 дней разрешили Глебу Кржижановскому приехать в Шушенское к Ульянову. Гостя восхищает вид на Саянские горы, осве- 113
      щённые солнцем, и вообще ему Шу-ша нравится больше, чем Тесь — место его поселения. Владимир, подразнивая Глеба, хвалит Тесь: общеизвестно, ведь там лучше, где нас нет!
      Потом Мария Александровна Ульянова получит письмо, где сын расскажет, что Глеб стал великим охотником до пения, так что с его приездом молчаливые комнаты сильно повеселели, а после отъезда опять затихли. И попросит прислать ноты и песни, конечно, не для себя, а для Глеба.
      Матери знакома эта его забота о друзьях. Как характерно для них всех стараться чем можно облегчить друг другу жизнь в ссылке. «На вопросы Маняши: какой у Глеба голос?.. — писал младшей сестре Владимир. — Гм, гм, должно быть, баритон — что ли. Да он те же вещи поёт, что и мы, бывало, с Марком «кричали» (как няня выражалась)».
      Но вот «покричали» вволю, то есть спели весь запас песен, уселись играть в шахматы. Глеб получает фору от друга, ему даётся вперёд ладья. Но тем не менее выигрывает партию за партией Владимир. Он в шахматах гораздо сильнее. Но если они играют в шашки, то наступает черёд побед Глеба, здесь он выигрывает. Однако Владимир не сдаётся. «Я устал, давай кончим, Володя!» — после пятой партии просит Кржижановский. «Нет — давай играть!» И только, наконец, выиграв, Ульянов прекращает игру.
      По утрам Владимир вставал рано и тормошил Глеба: «Вставай, лежебока!» Тот отмахивался, и тогда затевалась возня, они боролись, пыхтели, переворачивали друг друга, как двое медвежат... Потом Владимир умывался ледяной водой, делал гимнастику, они завтракали и усаживались за работу.
      Глеба восхищала эта неизменность в строгом режиме дня. Нравился идеальный порядок на столе у Ульянова. Всё всегда на месте, ничего не надо искать. Не терпел Владимир никакой небрежности ни на столе, ни в комнате, ни в одежде. Одевался он всегда скромно. Аккуратный, подтянутый. Очень ценил порядок и чистоту. Это передавалось и окружающим. Всегда хотелось подражать ему хотя бы внешне.
      Во время зимних встреч Глеб и Владимир катались на коньках. Зимой на Енисее образуется наледь. На десятки километров ветер сдувает со льда снег, лишь наметает иногда красивые причудливые бугорки — вроде кустов или цветов. Отличный и нарядный каток, по которому они любили бегать наперегонки. «А я тебя обогнал, обогнал, Глебася!» — торжествовал шутливо Владимир.
      Теперь уже не вспомнить, точно ли всё это рассказывал Глеб Максимилианович в ту памятную первую встречу — может быть, иное пришло из более поздних разговоров или прочитано в его воспоминаниях. Но о Бабушкине, Баумане, Стасовой, помню, он говорил очень много. О сходках в Лесном институте и первых маёвках в Петербурге. О том, как применяли они придуманное Ильичем «изобретение» против шпиков. Было оно простым: носить с собою в кармане запасную шапку. Заметил, что за тобой следят, тотчас зашёл в проходной двор (их в Петербурге много и Владимир Ильич требовал, чтобы товарищи запоминали такие дворы), на ходу переменил шапку — и через двор вышел на другую улицу. Помогало? Да, часто удавалось ускользнуть от непрошеного соглядатая.
      114 Меньше всего только он рассказывал о... себе!
     
      ПОД ЗНАМЕНЕМ БОРЬБЫ
     
      Пришлось по крупинкам восстанавливать его жизненный путь.
      Вот Глеб — тринадцатилетний мальчишка, гимназистик в потёртом мундирчике.
      Дед, участник восстания декабристов, был сослан в Сибирь и до конца жизни оставался в Тобольске. Суровый климат подорвал здоровье его сына, отца Глеба, — он умер, когда Глеб был совсем малышом. Глеб гордился дедом^.. Жили трудно. Матушка постоянно дрожала за судьбу завтрашнего дня, рассчитывала каждую копейку. И Глеб с тринадцати лет начал зарабатывать: давал уроки сынкам богатых купцов. Эти малолетние балбесы предпочитали бегать по берегу Волги или по улицам старой Самары вместо того, чтобы сидеть над учебниками.
      Глеб любил бывать на волжском берегу. Наблюдать жизнь большой русской реки.
      Он повторял потихоньку строки Некрасова:
      Выдь на Волгу! Чей стон раздаётся Над великою русской рекой?
      Этот стон у нас песней зовётся.
      То бурлаки идут бечевой...
      То, что для нынешнего поколения известно лишь по картине художника Репина «Бурлаки», представало перед юным Глебом в действительности, наглядно. Два мира он видел воочию: мир купеческой старой Самары, сытой, богатой, праздной, подчас до дикости бескультурной. Процветали в этом мире купцы, помещики, чиновники, жандармы. И другой мир — городской и крестьянской бедноты, тех бурлаков, грузчиков, что таскали на спинах тяжёлые кули с мукой, зерном, крупою и постоянно голодали или, что хуже всего, — вовсе не имели никакой работы.
      Как изменить такую несправедливость? Как стать похожим на деда? Что делать?
      «Семнадцатилетним юношей, духовно ещё совершенно не оперившимся, приехал я в Петербург, — писал через много лет Кржижановский, — и определился студентом Петербургского технологического института».
      Было это в начале памятных девяностых годов прошлого века. И Глеб вступил на тот же путь, что и его друзья, единомышленники, товарищи в борьбе. Он сразу выбрал этот путь: всю жизнь и знания — делу освобождения народа. Пошёл он рядом с Владимиром Ульяновым, приехавшим в 1893 году в столицу тоже, как и он, с берегов Волги. Друзья поставили перед собой задачу: распространение марксизма среди рабочих, организацию кружков, затем стачек, политической борьбы трудящихся, образовали, как известно, «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». «Вот почему и мой партийный стаж большевика числится с знаменательного 1893 года», — писал Кржижановский в своих воспоминаниях.
      Молодые революционеры были готовы ко всему. Например, ещё только думая об угрозе первого ареста, они условились о технике и способах переписки, связей в тюрьме. Поэтому, когда в декабре 1895 года многих членов «Союза борьбы» арестовали, они тотчас же принялись налаживать между собою связи.
      Как ни старались тюремщики изолировать, отделить друг от друга заключённых — ничего не получилось. Оставалось лишь удивляться согласованности показании при допросах и недоумевать, каким же образом удаётся арестованным, запертым в отдельных камерах, общаться?
      Камера тюрьмы. Глеб попал сюда впервые. Прежде всего надо оглядеться:
      ... Три шага вширь и пять в длину. Очерчен так всей камеры мирок. Окошко вздёрнуто предельно в вышину. В двери, над форткой запертой, глазок. Здесь нашей воли нет; её сломить Наметил враг...
      — Чёрта с два! Не сломит!
      ... Вот слышно, как по коридору волокут с грохотом корзины книг. Глеб знает, что эти книги затребовал из тюремной библиотеки Владимир Ульянов. Он заперт здесь же, совсем близко. В одной из книг уже идёт очередное письмо, едва заметными точками наколотое на условленной странице, под буквами статистического сборника, — письмо от Глеба Старику. На всякий случай оно зашифровано. Завтра Глеб потребует другую книгу и получит ответ — таким же способом.
      Однажды Владимир Ильич передал, что он очень сердится на Глеба. Два дня бился над расшифровкой письма: Глеб перепутал шифр! Недоразумение выяснилось, когда Владимир Ильич всё-таки нашёл ключ к шифру: прочёл... оказалось, что письмо написано посторонним человеком и совсем другому адресату!
      Не удалось жандармам сломить никого из этой новой поросли революционеров. Они го-
      товы были умереть. И умирали... Уходили в дальние ссылки. Но не покорялись, — совершали побеги при каждом удобном случае.
      И оставались верными идеям революционного марксизма. Мечта о победе народа вела в новые бои.
      После четырнадцати месяцев заключения перед отправкой по этапу в Сибирь, в ссылку, Кржижановского привезли из Петербурга в Москву, заключили в Бутырскую тюрьму. И почти первым его делом стало сочинение «Варшавянки». Текст, услышанный от заключённых в Бутырской тюрьме польских социал-демократов, он перевёл на русский язык. Наверное, очень нужна была людям именно такая песня. Уж очень быстро подхватили её, запели везде — мгновенно она перелетела через тюремные стены. Как оружие приняли её все вступающие в борьбу.
      И часто — долгие годы — приходилось Глебу Максимилиановичу слышать:
      Вихри враждебные веют над нами.
      Тёмные силы нас злобно гнетут.
      В бой роковой мы вступили с врагами,
      Нас ещё судьбы безвестные ждут!
      Он узнавал и не узнавал песню: она как бы отошла от своего создателя, стала достоянием революции, народа, перенеслась через границы и через годы: «... Мы подымем гордо и смело знамя борьбы за рабочее дело!»
      Под этим знаменем и шла вся их жизнь. Для Кржижановского это была жизнь искровца, неоднократно избираемого в члены Центрального Комитета партии, верного, боевого ленинца-болыиевика. Как он только не назывался в те годы для конспирации! Кроме Клэра и Суслика — Ганс, Лань, Брут, Смит...
      И всё-таки он сумел окончить институт, стать инженером. После революции 1905 года инженер-энергетик Кржижановский работал в «Обществе электрического освещения 1886 года». Много лет помещения Общества в Москве и Петербурге служили усилиями Глеба Максимилиановича большевикам. Легально и нелегально — под своими и чужими именами — они поступали туда на разные должности. Транспортные и служебные помещения общества использовались и под тайники, где прятали литературу, и под конспиративные квартиры, где назначались явки, даже проводились собрания. Продержался Глеб Максимилианович в этом «Обществе 1886 года» вплоть до победы революции.
     
      МЕЧТА ОБ ЭЛЕКТРИЧЕСТВЕ
     
      На дорогах всей предреволюционной жизни — от Волги до Енисея — шла с Кржижановским заветная его мечта. Электричество... Дать электрический свет тёмной России, живущей на лучине и керосине. Поставить на службу людям энергию могучих рек.
      Ещё тогда он жил под надзором полиции на поселении в родной Самаре (после ссылки), ездил Кржижановский на лодке по любимой Волге, при-
      кидывал — где станут створы гидроэлектростанции, когда... победит революция!
      Мечты Кржижановского о широком использовании электроэнергии в жизни народа давно были известны Ленину. Быть может, даже со времён ссылки, когда они обсуждали будущее, заглядывая на долгие годы вперёд. Друзья тогда старались встречаться как могли часто.
      Потом в своих воспоминаниях о Ленине Кржижановский напишет: «Очень памятна мне одна из последних моих прогулок с Владимиром Ильичем по берегу широкого Енисея. Была морозная лунная ночь и перед нами искрился бесконечный саван сибирских снегов».
      Говорили они о близких неотложных задачах создания крепкой боевой партии, о первой ступеньке к этой грандиозной цели: издании за границей нелегальной газеты — будущей «Искры»...
      Но не мог Кржижановский остаться равнодушным к могучей силе закованного 118 в лёд Енисея...
      Кто знает, не тогда ли в неясном тумане, словно в сказке, выплывали перед ним очертания будущих гигантских ГЭС на шири Енисея, на быстрине бешеной Ангары?..
      И вот сбылось то, что было когда-то лишь смелой мечтой — совершилась Октябрьская революция. Пришла пора осуществлять и другие, казалось, вовсе несбыточные замыслы.
      В 1920 году Кржижановский — по предложению Ленина — стал разрабатывать программу полной электрификации страны.
      Ох, сколько было противников и даже прямых врагов у этой великолепной иДеи. Сколько людей не верили, даже открыто высмеивали «кремлёвского мечтателя»!
      Газеты в капиталистических странах издевались, называли советский план электрификации — «электрофикцией», то есть фантазией, неверным изображением действительности, «строительством на песке»...
      Приехал английский писатель Уэллс. Ленин принял его и в те горячие боевые дни нашёл время для обстоятельной беседы. Уэллс пожимал плечами. Он не верил в планы большевиков, сомневался в возможности построить социализм, преодолеть разруху, электрифицировать страну. Книгу свою, написанную после этой поездки, назвал «Россия во мгле».
      Ленин приглашал его приехать лет через десять. Уэллс приехал в 1934 году и был потрясён увиденным, восхищён достигнутым. В годы Великой Отечественной войны он энергично призывал к борьбе с фашизмом, к защите Страны Советов.
      Немыслимо трудную задачу ставили перед собой создатели нового мира. Царский строй оставил в наследство молодой Советской Республике разорённое хозяйство страны. Гражданская война, битва за Советскую власть с её бесчисленными врагами довершили разрушения. Миллионы неграмотных, ужасающая техническая отсталость. Где же выход?
      Ленин видел этот выход, звал к нему: «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны». Любой октябрёнок сейчас объяснит, что это означает.
      И Глеб Максимилианович подтверждал:
      «Постигая всё глубже науку об электричестве и энергетике, я всё более убеждался в великих судьбах электрификации нашей страны после социалистической революции».
      Советская власть отпраздновала вторую годовщину своего существования. Вторую! Пошёл третий год. Идут уже работы по строительству первых электростанций — на Волхове, Шатуре, Свири! Начались эти работы ещё в 1918 году, когда, казалось бы, не до них: пылала гражданская война, вспыхивали то в одном, то в другом месте мятежи контрреволюционеров, налетали бандиты, всякие Махно, Маруськи, Антоновы и тому подобные охотники погреть руки в огне пожаров.
      А строители этих первенцев электрификации, чаще всего — первые комсомольцы, жили в палатках, топором рубили мёрзлый хлеб при коптилке или лучине — ради будущего света...
     
      ЛЕНИНСКИЙ ЗАКАЗ
     
      ... Сейчас можно сесть на электропоезд с Курского вокзала Москвы и доехать до станции Электрогорск. Там и стоит самая первая электростанция на торфе — «Электропередача», конечно, ныне усовершенствованная. И красные следопыты электрогорских школ собирают в своих школьных музеях материалы об её истории и жизни её создателей. Ведь участвовали непосредственно в рождении этой электростанции бывшие искровцы, товарищи Ленина ещё по Петербургскому «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса» — Кржижановский, Радченко, позднее деятельно распространявший ленинскую газету. Работал здесь и инженер Классон, тот, который в 1893 году — в начале всех начал — устроил у себя дома конспиративную встречу петербургских молодых марксистов: пригласил их на «блины». Блины пекли на самом деле. И ели их, но больше разговаривали о будущем. На этих «блинах» впервые познакомились Владимир Ульянов и Надежда Крупская. Были тогда у Классона и Глеб Кржижановский, и Зина Невзорова... Памятное для них время! Сколько лет прошло, сколько важнейших исторических событий совершилось.
      Одну из первых бесед с Лениным о разработке плана электрификации страны Кржижановский относит к 26 декабря 1919 года. Он в ту пору занимался первой электростанцией, работавшей на торфе в 70 километрах от Москвы, — «Электропередачей». Ленин заинтересовался возможностью использования громадных запасов торфа и в других местностях.
      Через несколько часов после ухода из Кремля Глеб Максимилианович получил от Ленина письмо — просьбу написать свои соображения о постройке электростанций на торфе в виде статьи для газеты. Статья была написана, отправлена Ленину и напечатана в «Правде». Вскоре — 23 января 1920 года — Ленин послал Кржижановскому новое письмо с предложением составить план постройки электростанций — уже не только на торфе, но и на воде, на угле, нефти — по всей России. Чтобы построить «в 10 (5?) лет... 20 — 30 (30 — 50?) станций, чтобы всю страну усеять центрами на 400 (или 200, если не осилим больше) вёрст радиуса...Через 10 (20?)лет сделаем Россию „электрической11», — писал Владимир Ильич.
      Письмо было энергичное, написано короткими строчками, с множеством вопросительных знаков. Отдельные слова подчёркнуты. Заканчивается письмо просьбой: «Позвоните мне, пожалуйста, по телефону, получив это письмо, и мы поговорим».
      Так рождался генеральный план преобразования страны. История? Да. Далёкая? Судя по тоЛу, что сделано за последние годы, очень далёкая. Другие страны этот путь проходили столетиями. Мы прошли чуть больше чем за половину века. Всё свежо в памяти современников: дедушки и бабушки нынешних пионеров тогда, в 1920 году, участвовали в этих великих стройках.
      В наше время печатаются тома биографической хроники жизни В. И. Ленина. День за днём. От начала до конца. Такая хроника нужна для всевозможных спра-
      вок. Но её интересно и просто читать. За скупыми, короткими строчками видеть годы, события, людей.
      Так, за датой «Январь 1920 года — письма об электрификации» встаёт многое. Однако в хронике не сказано о том, что эти прекрасные письма написаны в холодном кабинете, в голодное время, что в этот день, как и в предыдущие и в последующие, Ленин получил такой же скудный паёк, как все рабочие, жившие в Москве.
      Дети народных комиссаров в шутку называли обед в кремлёвской столовой: «суп ни с чем» или «каша без ничего».
      Меньше всего раздумывал об этом, составляя первый план электрификации страны и осуществляя заветное, Глеб Максимилианович Кржижановский. Его орлиный взгляд проникал в будущее — видел огни мощных элекростанций, которые покроют обширные пространства России. Он видел свою страну богатой, передовой.
      За несколько недель написал Кржижановский брошюру «Основные задачи электрификации России».
      Вблизи станции метро «Новослободская» в Москве расположены кварталы, занятые цехами типографии ордена Ленина «Красный пролетарий». В 1969 году ей исполнилось сто лет. Тогда, в 1920 году, выступая на заседании, посвящённом плану электрификации, Ленин говорил о ней: «... Мне удалось, благодаря помощи Государственного издательства и энергии рабочих типографии бывшей Кушнерёва, теперь 17-й государственной типографии, добиться того, чтобы в очень краткий срок была издана брошюра Кржижановского...»
      Выполнение этого «ленинского заказа» походило на чудо. Не действовало отопление, леденели руки, остывала краска, машины крутили голодные рабочие большей частью вручную. Но они печатали книгу о будущем, видели тот свет над Россией, во имя которого жили, трудились и отдавали свою жизнь лучшие люди. И напечатали брошюру Кржижановского за... пять дней. Потом специалист определял необходимый срок: не менее двух месяцев!
      22 декабря 1920 года в Большом театре, где проходил VIII Всероссийский съезд Советов, на сцене у огромной карты встал Кржижановский. Тускло, как везде тогда — меньше чем в половину накала, светились лампочки в хрустальных люстрах, едва освещая бархат обивки кресел и лож.
      Делегаты в шинелях, тулупах наполняли зал. Почти везде в Советской России уже водворился мир, не слышалось выстрелов, снята блокада интервентов-ино-странцев, выгнаны контрреволюционеры, добивают последних на Дальнем Востоке. Начиналось строительство своего хозяйства, на своей земле.
      Кржижановский посмотрел на Ленина и начал доклад. Взял в руки указку и — все в зале ахнули. Карта осветилась, заиграла многочисленными огоньками. Словно засветилось будущее и россыпью красных огней показало всем: вот! Вот какими мы будем через... 20, 30, 50 лет. Вот что нас ждёт впереди. Во имя чего легли в землю миллионы бойцов.
      Но для того, чтобы так осветить карту, пришлось выключить электроэнергию 122 почти во всей Москве — таким маленьким запасом располагали в столице...
     
      СВЕТ НАД РОССИЕЙ!
     
      Через двенадцать лет крупные буквы со страниц газет, с плакатов кричали торжествующе, весело: Днепр покорён! Днепрогэс дала ток! Построена Днепрогэс! А с киноэкрана мчались, будто прямо на зрителя, тачанки с поющими, смеющимися девчатами в венках из цветов, с развевающимися за спиной лентами, и хлопцы в белых вышитых рубашках растягивали мехи гармоней. Днепрострой стал Днепрогэсом. Необыкновенное событие!
      ... Подумать только! Теперь мощность одной лишь Братской ГЭС намного превышает мощность станции на Днепре. И стали уже привычными названия ГЭС Красноярской, Саяно-Шушенской, Усть-Илимской. Целая сеть электростанций покрыла карту европейской части СССР. И там, где юный Глеб Кржижановский прикидывал на Волге место для створов, действует Куйбышевская ГЭС...
      Осуществляются мечты поколений.
      На долю Кржижановского выпало великое счастье: в течение жизни увидеть, как сбывается задуманное. Он пророчески говорил, что энергия паровая — это энергия, которой пользовался преимущественно век капиталистический. Энергия века социализма — электрическая. А веку коммунизма предстоит энергия атомная.
      Мы, современники, — все тому свидетели и... участники!
      Нет уже с нами Глеба Максимилиановича Кржижановского.
      Четырнадцать раз его избирали в члены Центрального Комитета нашей партии. Десять лет он был вице-президентом Академии наук СССР. Столько же лет — председателем Госплана СССР. И с 1930 года бессменным директором Энергетического института Академии наук СССР. Этот институт он сам создал. Там и встретились мы с ним в начале рассказа о замечательном человеке, друге Ильича...
     
     
      СЕРГО
     
      Давно я собиралась написать книгу о Серго Орджоникидзе. Поиск материалов был долгим и сложным. Постепенно складывались представления об этом интереснейшем человеке.
      Впервые мне довелось увидеть народного комиссара Орджоникидзе на Урале в 1929 или в 1930 году. Тогда только начиналось великое строительство, преобразовавшее нашу страну, начиналась первая пятилетка.
      Всего только 45 лет прошло с тех пор — половина жизни человека. Но представь себе, юный друг мой, читатель: пришёл, как в сказке, волшебник, махнул палочкой и перенёс нас на 45 лет назад.
      Как много исчезло бы привычного, без чего мы уже не можем обойтись! Не стало бы телевизоров, радиоприёмников, холодильников в наших домах. На железных дорогах пыхтели бы старые паровозы вместо электропоездов. Редкостью был бы самолёт в небе. Нечего и говорить о ракетах, спутниках, космонавтах! В Москве не было бы ни одной станции метро, университета на Ленинских горах. Вообще — ни высотных зданий, ни новых районов с их массивами жилых домов: Черемушков, Тёплого Стана, Медведкова... Ведь их ещё только предполагали строить, когда бабушки и дедушки нынешних читателей сами были маленькими мальчишками и девчонками. На месте огромного московского стадиона в Лужниках стояли деревянные домики, старые, кривые. Расстилались огороды, на лужайках паслись, привязанные к колышкам, коровы, козы. Немногочисленным любителям спорта даже в самом смелом сне не могли присниться сегодняшние стадионы, бассейны, катки, спартакиады, олимпиады, европейские и мировые рекорды... И скольких городов, ГЭС, новых морей, гигантов заводов не досчитались бы мы на карте СССР.
      Что было в промышленности? Лопатами копали котлованы для строительства заводов. Тракторы, экскаваторы покупали за границей. Купленные за золото механизмы сопровождали иностранные инженеры, техники. Рабочие называли этих специалистов «спецы». Поселяли их не в палатках или на скорую руку возведённых бараках, как жили сами строители, а в отдельных домиках и посёлках. И кормили лучше. Хотя страна жила на скудном пайке, выдаваемом по карточкам. И все мечтали о том времени, когда появятся свои заводы, свои машины, свой металл, свои специалисты...
      Все торопились: избавиться от бедности, превратить технически отсталую Россию в передовую мощную страну. Неграмотные, только что научившиеся читать, разбирали по складам слова на плакатах: «Догнать и перегнать в технико-экономическом отношении передовые капиталистические страны!»
      Чуть позже один новый станок, сконструированный уже в нашей стране, так и назвали «ДИП». И всюду звучал призыв — впервые: «Выполним пятилетку в четыре года!» Или короче: «5 в 4!»
      Руководил всей этой борьбой за механизацию, за развитие тяжёлой промышленности — индустриализацию страны народный комиссар Григорий Константинович Орджоникидзе, Серго. Чаще всего именно так, любовно, дружески называли его. Детское имя, ставшее потом партийной конспиративной кличкой.
      А в лицо его знали далеко не все, не так уж много печаталось тогда фотографий.
      В те годы я занималась организацией политических кружков молодёжи на Урале. Но были среди моих учеников и седобородые рабочие, помнившие дореволюционные порядки. Они не всегда одобряли и новые, на занятиях возникали споры. Кое в чём они бывали правы: ведь дела в стране только начинали налаживаться и ещё немало действовало скрытых и даже явных противников Советской власти. Приверженцы бывших хозяев заводов и рудников и просто недобросовестные, нечестные люди, пробравшиеся к руководству в советских учреждениях, вредили молодому государству и старались вызвать недовольство рабочих. Не всё благополучно было и у нас на руднике. Начальство, занятое переоборудованием, механизацией работ, откладывало заботу о быте рабочих на будущее. И не прислушивалось к жалобам на плохую работу столовой. Помещение было тёмным, грязным. Хочешь обедать — приноси ложку с собой. Кормили ежедневно одним жидким, невкусным супом.
      А ведь обед и хлеб отпускались тогда только по карточкам.
      Хмурым, холодным днём пришёл в столовую посетитель, скромно одетый, ничем не отличающийся от других, разве что пышными чёрными усами. Рабочие на руднике менялись часто, новичок не привлёк к себе внимания. Сел за стол. Подавальщица в грязном фартуке взяла у него талончик и поставила миску горячего супа.
      — Э-э, девушка милая! А как это едят? Я же по-кошачьи лакать не умею, даже в царских тюрьмах этому не научили..
      Девушка молча пожала плечами.
      — Ложку потерял, — посочувствовал сосед, — или нашей столовой не знаешь? На, возьми мою, а я покурю пока.
      — Спасибо, товарищ! — Посетитель зачерпнул из миски, поднёс ко рту, поморщился. — Давай только поступим иначе... Девушка, пожалуйста, попросите сюда вашего начальника... ну, заведующего столовой.
      — Что-о?
      Подавальщица испуганно попятилась. Рабочие, сидевшие рядом, засмеялись:
      — Ишь, чего захотел! Да ихнее начальство в своём кабинете кушают. Небось к нему не всякого-то и взойти допустят!
      — Попро-си-те прийти сюда! — Голос незнакомца прозвучал так сурово, что девушка бегом бросилась в дальний угол, отделённый высокой перегородкой. Рабочие от других столов потянулись поближе — всех интересовало, чем это кончится.
      Из-за перегородки вышел заведующий столовой, затянутый в кожаный костюм. Куртка, брюки, сапоги блестели, поскрипывали, щегольская меховая шапка сидела набекрень. Толстые щёки пылали от возмущения, глаза гневно сверкали. Ещё с полдороги он на самой высокой ноте закричал:
      — Кому здесь не нравится? Тебе советская столовая не нравится? Отдавай немедленно карточку и убирайся! На все четыре стороны...
      — Потише! — негромко, но строго сказал ему незнакомец и обратился к подавальщице: — А вас, товарищ, я попрошу: дайте вашему начальнику этот, с позволения сказать, «суп».
      «Начальник» растерялся, сел. Девушка расторопно и с нескрываемым удовольствием принесла ему миску такой же жидкой бурды с плавающими поверху капустными листьями.
      Посетитель на виду у всех обтёр ложку, данную ему соседом, чистым листком бумаги из блокнота и отдал владельцу:
      — Благодарю, генацвале1 — И обернулся к заведующему.
      1 Друг, товарищ (груз.).
      — Ну-с, что же вы? Ешьте. И именно так, как вы предлагаете людям. Без ложки.
      Но тот вдруг выскочил из-за стола и вытянулся по-военному, даже приложил руку к шапке:
      — Т-т-тов-варищ народный к-комиссар! П-поч-чему в-вы тут? Пожалуйте в стостоловую... д-для инже-не-ров.
      — Ешь! — во весь голос крикнул Орджоникидзе. — И под суд немедленно! Но сначала всё-таки ешь... Как все.
      Словно гром обрушился, — хохотали рабочие.
      Заведующий так перепугался, что, наклонясь над столом, попытался хлебнуть суп прямо из миски. Хохот усилился.
      Орджоникидзе увидел подошедшего директора рудника и тихо сказал ему:
      — Об этом потом поговорим! — А громко добавил: — Этого типа — вон! И выяснить, откуда у него такой кожаный наряд. Пусть прокурор разберётся! — Пригласил широким жестом: — Пойдёмте, товарищи. Поговорим. Прошу всех, кто свободен.
      На следующий же день столовую привели в порядок: вымыли, вычистили, каждый получал у дверей ложку. И впервые за много дней обед состоял из двух блюд, вполне съедобных.
      А на занятиях моих кружков стало необычно многолюдно. И не раз кто-либо из стариков добродушно спрашивал: «Слышь, дочка, а кто он такой, наш Серго? Откуда родом? Где воевал? Поди, Ленина знал...»
      Вот так и началось знакомство моё с жизнью Серго Орджоникидзе.
     
      ДЕТСТВО
     
      Красиво на его родине — в деревне Гореша. Это Имеретия — горная часть Грузии. Ярко, нарядно, будто постоянный праздник тут: синее небо, свежая зелень, быстрый бег холодных горных речек, а рыба форель, что водится только в этих реках, точно летает — прыгает с волны на волну. Даже самые бедные домишки чуть видны из-за цветов. На склонах гор виноградники, сады, вокруг леса, на полянах в рост человека стебли кукурузы, спрятаться в её зарослях — никто не найдёт. И домики взбираются в гору с уступа на уступ. В маленьком дворе — сложенный из камней очаг. На нём пекут леп/шки-лаваши.
      Но скудные участки земли не могли прокормить бедняка имеретинца, и он уходил на заработки в город, на шахты, брался за любую работу. Так ушёл из села и Константин Орджоникидзе, стал рабочим, хотя принадлежал к древнему дворянскому роду. Богат он был только детьми.
      Второго сына назвали Григорием. Малыш рано остался без матери и та, умирая, взяла слово с сестры — воспитывать сына, как родного.
      Двоюродная сестрёнка, увидев мальчика, запротестовала:
      — Ну вот назвали: Григорий! Так только взрослых надо называть. А он — малыш, и славный: глаза, как бусинки, блестят. Никакой он не Г ригорий, просто Серго...
      Так и осталось это имя. Навсегда. Мальчик подрастал бойким, и постоянно слышалось:
      «Серго, не озорничай! Серго, не лезь в речку! Серго, отойди от коня!»
      Тётка только руками всплеснёт, услыхав, что Серго опять умчался в облаву на волков
      вместе со взрослыми или вновь скакал без седла в горах и, конечно, упал. «А какой джигит не падал с коня на всём скаку!» — отвечал ей спокойно Серго.
      «Джигиту» пришла пора поступать в школу. Школа находилась на станции Харагаули (Белогоры). Как и во всех учебных заведениях Грузии того времени, занятия в школе велись на русском языке. Читать и даже говорить по-грузински строго запрещалось. А попечитель Кавказского учебного округа граф Ренненкампф вообще считал, что детям крестьян и рабочих ученье ни к чему.
      — Удел крестьянского сына — быть вьючным ослом, — заявил он в школе однажды. Ной Буачидзе, друг Серго, громко выкрикнул:
      — Ложь!
      — Кто кричал? Ты? Немедленно исключить из школы, — приказал попечитель.
      — Не-ет, не дадим исключить товарища, — запротестовал Серго, — не то все уйдём из школы!
      Ребята были дружными, вступились за Ноя все. Заперлись в классе. На всякий случай устроили баррикаду из парт и у входных дверей школы, так что учителя не могли войти, стояли на улице.
      Мальчики требовали отменить исключение, бушевали, даже били стёкла в окнах, ломали мебель. Возмущённый Серго сорвал со стены портрет царя, висевший в классе, и растоптал ногами. «Долой царя Николая! Дзирс Николози!» — по-русски и по-грузински кричал он.
      Только любимому учителю удалось успокоить учеников. Буачидзе не исключили.
      Ко времени окончания школы Серго успел прочитать много русских и грузинских книг, особенно интересовался историей страны, и для него уже ясным становилось собственное будущее: борьба с угнетателями народа и ещё раз борьба! Буачидзе уехал в Тифлис, поступил в сельскохозяйственное училище. Посылал другу книги Чернышевского, Герцена. Через год приехал в Тифлис и Серго, поступил в фельдшерскую школу. Узнал от Ноя о революционерах-марксистах, организаторах подпольных кружков среди рабочих. Познакомился с Ладо Кецховели, Виктором Курнатовским, услышал от них о Ленине...
     
      ЮНОСТЬ
     
      Наступила осень 1901 года. Уехал из Тифлиса Ладо Кецховели, перебрался в Баку, чтобы устроить там подпольную типографию.
      Много позже Серго узнал, что по поводу этой типографии шла длительная переписка Ленина и Крупской с Кецховели и другими искровцами, что для конспирации в письмах её называли «Нина», а Кецховели — «Отец Нины». Но работу «Нины» Серго и его товарищи ощутили почти сразу же. В Тифлисе, в Баку, да и в других городах и сёлах Грузии, Азербайджана, вплоть до Армении появилась в большом количестве нелегальная марксистская литература — номера газеты «Искра», отдельные статьи из этой газеты, первая марксистская газета «Брдзола» («Борьба») — на грузинском языке. Всё это надо было распространять на Кавказе, многое потом посылали в Ростов-на-Дону в Киев, в Москву. Распространял эту литературу и ученический комитет. А в комитете очень активно действовал будущий фельдшер Орджоникидзе. Высокий, стройный, с густой шапкой буйно вьющихся тёмных волос, остроумный, весёлый Серго успевал повсюду, стремясь как можно больше сделать для приближения новой жизни.
      Не мог он, конечно, знать, скольких друзей ему суждено потерять в жестокой борьбе за эту новую жизнь. Через два года в тифлисской тюрьме — Метехском замке застрелят через окно тюремной камеры Ладо Кецховели — «Отца Нины», одного из первых его руководителей на пути к революционному марксизму. Через 10 лет в Париже умрёт Виктор Курнатовский, товарищ, от которого Серго столько слышал о Ленине... Ведь вот как переплетались судьбы революционеров: в конце девятисотых годов Ленин и Курнатовский были в сибирской ссылке, где позднее довелось побывать и Серго. А в 1910 — 1912 годах они — Ленин, Курнатовский и Орджоникидзе — встретились в Париже. Ленин посещал умирающего Курна-товского, — годы ссылок, тюрьмы и тяжёлая эмиграция в Японию и Австралию отняли у Виктора Константиновича жизнь. Так и получалось: встретятся товарищи, едва успеют пожать друг другу руки, и... новые разлуки, на годы, порою и навсегда.
      Революционная работа в те первые годы, когда Серго был ещё учеником фельдшерской школы, соединила его ещё с одним замечательным человеком — Петросяном, Камо. Имя Камо позднее вошло в легенды. А тогда он только начинал, как и Серго, свою революционную деятельность. Однажды им двоим, отважным и дерзким, поручено было разбросать листовки о приближающемся дне Первого мая, который собирались отмечать, вопреки запретам, демонстрацией. Юноши пошли в театр.
      Едва погас в зале свет и поднялся занавес на сцене, с галёрки полетели в партер белые листки. Серго и Камо очень хотели попасть увесистой пачкой листовок в полицмейстера, сидевшего в одном из первых рядов. Но попали они в помощника командующего военным округом. «Тоже неплохо!» — решили товарищи. Поднялся переполох, и юношам удалось скрыться из театра незамеченными.
      Благополучно для Серго окончился и первый его арест. Он сумел убедить жандармов, что «вещи» (листовки, которые он перевозил) не принадлежат ему, что какой-то неизвестный господин попросил его «присмотреть», уверял, что обязательно опознает владельца, пусть-де только его отыщут. Серго отправили в следственную тюрьму.
      Прокурор «дело» не принял. Улик недостаточно. Парень несовершеннолетний. Навели справки, фельдшерская школа сообщила: «Орджоникидзе поведения отличного, старателен, почтителен и к наукам способен». Серго освободили.
      Он закончил школу и получил назначение на работу в маленькую больницу в местечке Гудауты, неподалёку от города Сухума.
      Шёл уже 1905 год. Над Россией гремела буря первой революции. Серго горячо выступал на митингах. Пылкие речи его неизменно заканчивались тем же, что 130 ив школе, возгласом: «Долой царя Николая Второго! Дзирс Николози!» На Кавказе
      создавались и действовали в городах и сёлах боевые дружины — боевая сила трудящихся против солдат и казаков — опоры царских властей. Орджоникидзе со всем своим пылом ринулся помогать дружинникам.
      В 1905 году в Лондоне проходил III съезд партии. Делегат Кавказа Миха Цха-кая, когда беседовал с Лениным, называл имена тех, на кого безусловно твёрдо могут опираться большевики и в Тифлисе, и в Баку. В первую очередь он назвал Камо, Ноя, Серго.
     
      ОРУЖИЕ, ОРУЖИЕ...
     
      Оружие для боевых дружин доставляли по морю. Серго с товарищами встречал рыбацкие суда, гружённые оружием, на пустынном берегу, поодаль от селения Гудауты. Начинались осенние штормы, а разгрузка во время шторма — дело сложное. Ящики с винтовками и патронами перевозили от судов на лодках, складывали на берегу и тотчас же уносили в горы.
      Во время такой разгрузки заметили спускающийся с горы к берегу конный отряд карателей. Оружия на берегу уже оставалось немного и рыбацкие суда отплыли. Серго с двумя товарищами решили отвлечь внимание казаков.
      Схватив по винтовке и пачке патронов, они погнали телегу прочь от берега. Пока казаки их догоняли, остальные дружинники успели унести оружие и уйти в лес.
      Телегу остановили: «Кто? Зачем? Откуда?» Находчивый Серго невозмутимо объяснял: они из охраны имения князя, поэтому имеют винтовки и патроны. Сюда приехали в поисках коровы: «Понимаешь, кацо, у знакомого, можно сказать, у друга корову украли! Надо другу помочь, вора найти, — такая хорошая корова была!» Подробно описывали товарищи приметы коровы, назвали охотно имя хозяина.
      Выдумка о корове сперва запутала полицию. «Хозяин» мнимой коровы (его успели предупредить) подтвердил обстоятельства кражи и даже масть коровью. Но следователь не склонен был поверить: деятельность дружинников приняла угрожающие размеры.
      Арестованных отправили в ближайшую тюрьму. Сухумскую. Посадили всех в одну камеру. Тюрьма была переполнена захваченными в разных местах дружинниками. Построенная в древние времена турецкого владычества, она была рассчитана на 30- — 40 заключённых, сейчас в крохотные камеры набили более 200 человек: лежали вплотную один к другому, прямо на холодном каменном полу.
      Революция 1905 года меж тем шла на убыль. На Кавказе всех, захваченных с оружием, наспех судили и выносили приговоры. Во дворе тюрьмы строили виселицы, чтобы тут же казнить приговорённых Положение становилось опасным.
      ...Трудно сейчас поверить во все эти минувшие события тому, кто попадёт в чудесный абхазский город Сухуми в наши дни и зайдёт в кафе-мороженое на берегу моря. Оно расположено в руинах древнего полуразрушенного строения, накрытого сверху цветными тентами. Среди остатков стен, разделяющих помещение на крохотные, в два-три шага клетушки, стоят весёлые столики, плетёные разноцветные кресла. Рядом синее море, шумный пляж... Летнее кафе в старой тюрьме! Набережная украшена цветами: розы, олеандры, магнолии — все краски юга... А ведь где-то здесь была камера, где сидел Серго...
      После побега Серго уехал за границу. Вместе с Камо. Они посетили Вену, затем Берлин. Вновь закупали и доставляли на родину оружие в надежде, что поражение революции не окончательное, будет ещё завоёвана победа, надо только вооружить рабочих. Не думалось им, что придётся ждать ещё десять лет, когда революция 1917 года, наконец, осуществит призыв: «Долой самодержавие! Долой царя Николая!»
      Орджоникидзе вернулся в Россию в начале 1907 года. И сразу же ощутил за собой слежку. Партийная организация посоветовала ему переехать в Баку. На нефтепромыслах был очень нужен партийный организатор, и там легче укрыться от слежки. Серго поступил фельдшером на один из промыслов.
      В Баку меньше, чем в других городах, чувствовался спад революционной волны. Ещё могли — в 1908 году! — открыто собираться уполномоченные, выбранные рабочими нефтепромыслов и заводов, могли предъявлять свои требования хозяевам. Серго восхищался: «Настоящий парламент, рабочий Совет!» Он успел хорошо поработать там до... нового ареста.
      Теперь ему грозила сибирская ссылка. Бакинские большевики решили было устроить его побег, но Серго воспротивился: «Не надо лишних жертв! Всё равно вернусь обратно. Дойду до места и вернусь. Дорога в Сибирь одна. Оттуда — много!»
     
      ТРУДНЫЙ ГОД
     
      Но и в Сибирь он попал не сразу после приговора. По рождению дворянин, Орджоникидзе не мог быть отправлен в ссылку до утверждения приговора царём. И сидел в мрачной Баиловской тюрьме в Баку, через каменные стены слышал глухой шум морского прибоя, через заржавелые решётки видел клочок синего неба. Сидел и ждал, пока царь соизволит лишить его дворянского звания и преимуществ господствующего класса, которых он никогда не имел. Наконец приговор был утверждён. Но тут новая задержка — припомнили ему прежнее: «поиски коровы», побег. Серго отправили в сухумскую тюрьму, а по ошибке завезли в Батум. Пока разбирались, держали в батумской тюрьме. К этому времени относится не то фотография, не то рисунок, сохранившийся до наших дней: Серго за тюремной решёткой.
      По сухумскому делу приговорили к году заключения в крепости, засчитали время, которое он уже провёл в тюрьмах, и отправили отбывать оставшиеся месяцы в другом городе — Кутаиси. Там он и встретил новый, 1909 год. Такая вот новогодняя ночь! Четвёртая тюрьма за два года, а сколько ещё впереди.
      Только весной, когда всё вокруг зазеленело и зацвело, двинулся он по этапу на север, в тайгу, к быстрой Ангаре.
      Прошло в пути немало дней. На родине уже в разгаре было лето, а тут кое-где ещё держался снег.
      «Весёлые» места встретили Серго! Чего стоили одни названия: деревня Потоскуй, стан Погорюй, заимка Покукуй. И везде скудное, угрюмое жильё, порой всего две-три избушки.
      Однако Серго ни тосковать, ни горевать, ни куковать здесь не собирался. Даже понравился ему суровый, по-своему красивый край, богатырь Енисей, бегущая к нему стремительная, светлая Ангара. Начал с того, что почти первобытным способом выдолбил из целого ствола дерева колоду-чёлн. Ловил рыбу: на пособие, которое давали ссыльным, можно было умереть с голоду. Плавая по реке, разведал берега, повстречался с другими ссыльными, разбросанными по таким же деревушкам и заимкам, и провёл общее собрание. Создал, как потом писали в жандармских донесениях, «беспартийный союз политических ссыльных на Ангаре». А затем, как и обещал бакинским товарищам, совершил побег. Сначала по реке на своём чёлне. Потом шёл по тайге, держась в стороне от редких поселений и проезжей дороги — почтового тракта. Тропинками выбрался к станции Тайшет.
      Поезд привёз его в Баку. Но оставаться здесь было опасно, и Серго перебрался через персидскую границу. Год подходил к концу. Беспокойным он выдался и трудным: тюрьмы, Сибирь, Персия...
      К покою Орджоникидзе и не стремился. Он не остался и здесь в стороне от борьбы, которую вели городские ремесленники и горцы — крестьяне и пастухи — со своими хозяевами и ханами. К тому же из России бежали сюда через персидскую границу, спасаясь от преследований полиции, многие участники революции 1905 года. Среди них были и друзья Серго.
      Удалось установить связь с Лениным. Началась переписка. (Ещё со времён создания ленинской «Искры» был известен путь конспиративных связей — Вена — Тавриз — Баку. До русской границы почту везли на лошадях. Быть может, поэтому бакинская группа «Искры» называлась «Лошади»?).
      Владимир Ильич некоторое время регулярно получал письма от Серго. И вдруг осенью 1910 года он замолчал. Куда пропал Орджоникидзе? Ленин уже собрался запросить товарищей из Баку.
     
      ПАРИЖ — ПРАГА
     
      В хмурый январский день 1911 года Надежда Константиновна Крупская работала, как обычно, в маленькой квартире на улице Мари-Роз в Париже. Вернулся из Национальной библиотеки Владимир Ильич: как везде в Париже, в два часа дня — обеденный перерыв. Вдруг постучали в дверь и привратница многоквартирного дома — консьержка, недовольная нарушением обеда, пригласила Надежду Константиновну сойти вниз:
      — Пришёл какой-то человек, ни слова не говорит по-французски. Должно быть, к вам.
      Надежда Константиновна потом вспоминала: «Стоит кавказского вида человек и улыбается. Оказался Серго. С тех пор он стал одним из самых близких товарищей».
      На крохотной кухне, служившей и столовой и приёмной, гостя и кормили, и расспрашивали. Владимир Ильич обрушил на Серго град вопросов.
      Серго отвечал подробно. Рассказывал о себе и обо всём, что происходило за эти годы на Кавказе, в Сибири, в Персии, об усилении слежки за большевиками, за их перепиской с Лениным. О своих поисках в Париже: у него был адрес квартиры на улице Бонье, — он не знал, что Ленин с Крупской переехали на Мари-Роз, поближе к краю города, потому что тут квартиры дешевле.
      ...Перед столетием со дня рождения Ленина я побывала в Париже на улице Мари-Роз и в соседнем парке Монсури. Теперь нельзя сказать, что ленинская квартира «на самом краю» Парижа, так разросся город. А квартира и дом остались прежними, кроме внутренней обстановки. Кухонька, где вели разговоры Владимир Ильич с приезжими товарищами, казалось, хранила отзвуки их слов. И в парке Монсури всё так же плавали белые лебеди в пруду. Посетители кидали хлеб лебедям, и те подплывали совсем близко. Шестьдесят с лишним лет назад приходили к пруду Ленин с Орджоникидзе, тоже кормили лебедей и говорили, 1 36 говорили...
      Серго, по предложению Владимира Ильича, остался в Париже. Предполагалось летом открыть в пригородной деревне Лонжюмо партийную школу для подготовки рабочих — партийных организаторов и пропагандистов. Партийное подполье в России крайне нуждалось в таких работниках после поражения революции 1905 года и потерь, понесённых в годы реакции.
      Партия собирала силы для нового наступления.
      Серго очень хотел учиться в этой школе. Он чувствовал, что ему в партийной работе недоставало знаний. Как готовить революцию? Как бороться с врагами- — явными и скрытыми, — с теми, кто старался увести партию, рабочих на путь уступок буржуазии, подальше от революционной борьбы с царским правительством?
      Такие люди находились и внутри партии, иные предлагали даже совсем ликвидировать её.
      Серго из Парижа писал друзьям в Россию, передавал письма с теми, кому доверял. Не его вина, что строчки, адресованные одному из кавказских товарищей, попали в фонд жандармских «особо секретных» бумаг (видимо, взяты при обыске). Серго делился впечатлением, произведённым на него первой- личной встречей с Лениным: «Ленин с внешней стороны похож на типичного русского рабочего. Низенький, с лысой головой и киргизским разрезом глаз. В разговоре ничуть не даёт чувствовать, что дело имеешь с человеком, стоящим в миллион раз выше тебя. Напротив, с первой же минуты как будто обнимает тебя всей душой...»
      Партийная школа дала ему возможность слушать лекции Ленина по нескольку часов в день. Это было самым большим счастьем, выпавшим на долю молодого революционера. «Покуда идут подготовительные занятия, Ленин читает с нами Коммунистический Манифест...»- — сообщали ученики партийной школы, лекции о литературе читает им Луначарский, а жена Ленина — Надежда Константиновна учит писать статьи и корреспонденции в газету.
      Серго жадно воспринимал всё, что преподавалось в школе.
      Но однажды Владимир Ильич сказал Серго, что не придётся ему заканчивать занятия в школе Лонжюмо. Партия даёт ему срочное ответственное поручение.
      Надо отправиться на родину — готовить созыв партийной конференции большевиков.
      Серго стал во главе Российской организационной комиссии.
      Несколько месяцев ездил он почти по всем городам — от Петербурга до Баку, ускользая от жандармской слежки.
      Партийная конференция большевиков состоялась в Праге в январе следующего, 1912 года. Серго Орджоникидзе выбрали в Центральный Комитет партии. Среди делегатов конференции были и другие ученики партийной школы Лонжюмо.
      Одного из них (в Париже он жил под именем Савва), Якова Зевина, во время гражданской войны расстреляли интервенты в числе 26 бакинских комиссаров.
      О решении конференции надо было сообщить всем партийным организациям.
      И Серго вновь вернулся в Россию. Как член Центрального Комитета, он ездил с докладом о конференции на Украину, в Ростов-на-Дону, в Баку, в Тифлис. Оттуда с большой пачкой нелегальной литературы отправился в Петербург. По дороге остановился в Москве для встречи с Малиновским. Разве мог знать Орджоникидзе, что Малиновский, присутствовавший на Пражской конференции, давно завербован охранкой, получает большие деньги за своё предательство и именно он одного за другим выдаёт большевиков жандармам.
      ...В Петербурге холодная весна. Стужа пробирает южанина до костей. К тому же на Серго лёгкое парижское пальто.
      Следили за ним неотступно начиная с Москвы, и Серго ездил по Петербургу — стараясь сбить слежку. Всё же через три дня его арестовали. Не помог даже настоящий паспорт грузинского крестьянина, которым товарищи снабдили Серго ещё в Тифлисе. Жандармы отлично знали, за какой крупной добычей охотились.
     
      ШЛИССЕЛЬБУРГ
     
      Серго привезли в крепость Шлиссельбург, что у входа из Ладожского озера в реку Неву. Старинное название острова — Ореховый, Орешек. Во времена царя Петра крепость охраняла вход в Неву от врагов — шведов. Потом её превратили в каторжную тюрьму, держали в ней революционеров. Высокие каменные стены. Ворота, окованные железом. Побег невозможен.
      В этих камерах когда-то побывали друзья Пушкина: декабристы Пущин, Кюхельбекер. Здесь казнили Александра Ульянова и его товарищей. Теперь крепость стала местом заточения большевиков.
      Три года каторги отбыл в Шлиссельбурге Серго. Он превратил эти годы в свой университет!
      Я держала в руках толстую тетрадь в чёрном клеёнчатом переплёте с записями, которые вёл Серго в течение этих жутких трёх лет.
      Конспекты прочитанных книг, замечания, рассуждения, стихи. Потрясающая уверенность в будущей победе: «Друг, мужайся! День настанет! В алом блеске солнце встанет!» Преодоление одиночества: «...Голос камня: тук... тук... тук! Голос друга: «Здравствуй, друг!»
      Оно длинное, грустное и мужественное, это стихотворение. Ещё длиннее список книг, которые он успел прочитать. Деньги, присылаемые изредка родными, он тратил на покупку книг. Составил себе довольно большую библиотеку, особенно много собрал исторических и военно-исторических книг. Можно поучиться у Серго, как надо читать: тетрадь заполнена выписками из прочитанного, размышлениями, даже спорами с авторами.
      Отчаянно сопротивляясь каторжному режиму, он не только читал. Он непрерывно боролся со своими тюремщиками. Сколько времени провёл он не в своей холодной и сырой камере, а в карцере - — подземелье, где каменный пол холоднее льда и кандалы примерзают к коже, а еда — сухой хлеб и кружка воды! За что? Три недели- — за то, что не встал на поверку. Две недели — за отказ от обыска. Три недели — за пререкания с надзирателем. Месяц — за стук кандалами в знак протеста против жестокого обращения с больным товарищем...
      СТО тысяч...
      Трудно сказать, когда кончилась молодость Серго. Пламя сердца его, вспыхнувшее ещё в детстве, погасло с последним вздохом. Он прожил бурную, яркую жизнь.
      ...Из Шлиссельбурга по окончании срока каторги его в кандалах, пешком отправили по этапу на вечное поселение в Сибирь. Начался этот путь в октябре 1915 года. Была остановка на зиму в очень страшной каторжной тюрьме, Александровском централе, где когда-то поднимал красное знамя Феликс Дзержинский.
      Потом была холодная Якутия, где чернокудрый фельдшер Грузя в одиночку воевал с болезнями якутов... От ссылки Серго освободило свержение царя в феврале 1917 года. И сразу же Орджоникидзе включился в работу, он член исполкома Якутского совета, организатор выборов в местные Советы. Впереди новые бои за власть народа, и Серго возвращается в Петербург.
      Победа Октябрьской революции. Установление Советской власти. И чем дальше, тем сложнее становится жизнь, обширнее задачи каждого в отдельности и всех вместе.
      Серго выполняет поручения партии. На Украине. На Северном Кавказе. В Азербайджане. В Грузии. Он — чрезвычайный комиссар Украины. Член Революционного военного совета армии, затем фронта (вот когда пригодились военно-исторические книги, прочитанные в Шлиссельбурге). Год идёт за годом. 1918-й, 1919-й, 1920-й — штурмовые, неповторимые. Гибнут боевые друзья: Буачидзе, Зевин... Орджоникидзе в строю. Бои для него завершаются победной телеграммой Ленину: «Над Тифлисом реет Красное знамя Советской власти. Да здравствует Советская Грузия». Родина Серго свободна.
      Кончилась гражданская война, значит, все силы можно, наконец, отдать мирному строительству новой жизни. А строительство оказалось не столь уж мирным. Бои продолжались. С технической отсталостью, с разрухой, с бескультурьем. Бой на каждом шагу, каждый день, неделю, месяцы, годы... Столкновения, споры — яростные, гневные — с врагами, с друзьями. Горячность характера Серго не изменялась...
      Серго выпало счастье увидеть первые результаты своих трудов, начало грандиозной битвы за социализм: при нём вошли в строй первенцы индустриализации, стройки первых пятилеток. Нарком тяжёлой промышленности СССР Орджоникидзе выступал на митинге при открытии самой мощной тогда Днепровской ГЭС. При нём начали ритмично работать новые автомобильные и трак-140 торные заводы. Как лихорадило
      их, эти заводы, в первые дни и даже месяцы после пуска! Тем, кто жил в тридцатые годы, до сей поры памятны, подобные фронтовым, сводки результатов их работы. С конвейеров сходили тракторы и автомобили: один, два, десять! — и снова единицы...
      Я всегда радовалась тому, что жизнь дала мне возможность несколько раз повидать замечательного человека, борца, ленинца, большевика — Серго Орджоникидзе.
      Это было уже в 1935 году, на Горьковском автомобильном заводе. Я шла вдоль главного конвейера, увлечённая процессом сборки машины. Вот рама, только что начавшая свой путь, бесформенная для неопытного глаза, обрастает деталями. Идут минуты — и уже плывёт почти готовая машина: надеты колёса, пройден этап окраски, поставлен мотор. Уже видны настежь открытые ворота заводского двора. Последние движения на ленте конвейера. К рулю садится шофёр, нажимает клаксон. Словно родившийся ребёнок издал первый крик: «У-а-а!» — и новый автомобиль своим ходом спускается с конвейера и выезжает во двор.
      С каким трогательно-ласковым выражением смотрит народный комиссар Орджоникидзе на только что рождённый автомобиль «ГАЗ» — стотысячную машину, выпущенную Горьковским автозаводом. Наверное, так же он смотрел и на стотысячный трактор, вспоминая мечту Ленина — дать сто тысяч тракторов крестьянину.
      ...Сорок лет минуло. Сколько их стало и ещё будет — новых машин, новых заводов. Не только по дорогам нашей страны, но и по дорогам мира ходят автомашины московские, горьковские, минские, челябинские... Сколько встало и встанет гидроэлектростанций на Волге, Ангаре, Енисее. Было это в пятилетках первой, второй... девятой. Будет и в следующих! Заверяем, товарищ Серго, — будет!