DjVu

      Об этой книге
     
      В этой книге ты, дорогой читатель, прочтёшь две повести. Одна из них называется «Сын», другая — «Дочь», «Дочь» и «Сын» — как близки, как родственны эти слова! Возможно, ты подумаешь, что книга, взятая тобой в руки, посвящена сестре и брату.
      Нет. Герои этих повестей не родственники, близкие или далёкие, не брат и сестра. Судьбы их различны, и действуют оба героя в разное время, в разных ситуациях. Но в жизни, в мыслях и чувствах героев много общего, что объединяет их. Герои этих повестей — твои ровесники и современники. Они живут тем, чем жил и живёшь ты.
      Но сходство повестей «Сын» и «Дочь» не только в этом.
      Я знаю, хорошо знаю, что ты, читатель этой книги, не любишь, когда с тобой разговаривают как с маленьким. И я, когда мне было пятнадцать-шестнадцать лет, не любил этого. Не любил потому, что считал себя в эти годы взрослым человеком: я уже работал, как все взрослые, и был потом солдатом на фронте.
      Так вот, мне хочется сказать, что в повестях «Сын» и «Дочь» серьёзно, по-человечески взволнованно рассказано о сложности жизни, о глубоких переживаниях героев. Поэтому повести охотно прочитаешь и ты, и твои родители. Кстати, обе они были впервые напечатаны для взрослых читателей в журнале «Огонёк».
      О жизни хорошей советской семьи — Ирины Андреевны и Антона Ивановича Березовых — расскажет тебе повесть «Дочь». В начале Великой Отечественной войны Березовы потеряли своего единственного сына Серёжу. И вот…
      Впрочем, об этом «вот» ты и узнаешь, когда прочитаешь повесть. Узнаешь ленинградскую девочку Наташу, которая осиротела в дни блокады; узнаешь, как она жила в осаждённом городе, как стала любимой дочерью в семье Березовых. Ты узнаешь, как потом, спустя много лет, произошёл в семье разлад, с какими сложными проблемами и мыслями столкнулась десятиклассница Наташа, сколько душевной муки выпало на долю Ирины Андреевны и Антона Ивановича Березовых, сколько выдержки и терпения потребовалось, чтобы вернуть покой и счастье семье.
      Герой повести «Сын» — Саня Рябинин, московский девятиклассник. Впрочем, герои повести и Санины друзья по школе, и взрослые — Санина мать, педагоги, соседи по квартире.
      Действие повести развивается в наши дни, но ты узнаешь и о давних для тебя годах войны, когда рос маленький Саня, и о его отце, погибшем в боях с фашистами, и о любви юной Тани к Володе. А Таня и Володя — это родители Сани Рябинина, твоего сегодняшнего ровесника.
      Я не случайно заговорил об этом. Как иногда мы мало и редко думаем о тех, кто живёт рядом с нами! О матери, которая, оказывается, проявила мужество в трудные годы. Об отце, который никогда сам не скажет, что он совершил в своей жизни что-то героическое, а на самом деле он был героем. О бабушках и дедушках, к которым привыкли с малых лет и о молодости которых, порой увлекательной, романтической молодости, мы ничего не знаем. И о соседях. И о людях, встречающихся на улице, в метро, троллейбусе, трамвае… А ведь со многих из них можно брать пример!
      Конечно, девятый класс — это девятый класс, и учатся в нём ребята взрослые, но всё же жизнь — дело сложное, особенно для юноши. Вот и блуждает Саня Рябинин, попадает в трудные жизненные перипетии, ошибается, раскаивается, упорствует, думает, размышляет.
      И хорошо, что размышляет над жизнью, — иначе нельзя! Повесть «Сын» интересна не только тем, что она остра, увлекательна по сюжету. Она — а это главное! — заставит тебя о многом подумать. Подумать о себе и о своём месте в жизни. Подумать о тех, кто старше тебя, и решить, с кого тебе стоит брать пример, а с кого — нет. И, наконец, подумать о своих друзьях-товарищах. Ведь без друзей жить нельзя, но друзья бывают разные.
      Обе повести — «Сын» и «Дочь» — написаны талантливо, психологически тонко, ясным, чистым языком. И ещё, я добавил бы, интересно! А ведь как это важно, когда книга написана интересно, даже увлекательно! Ведь неинтересную, скучную книгу, хочешь не хочешь, бросишь читать, отложишь в сторону. А от книги настоящей не оторвёшься, как бы ни была она велика, какие бы события ни звали тебя от неё!
      Писательница Мария Андреевна Белахова, автор этих повестей, написала несколько книг для детей и юношества. В книге «Драгоценный груз» писательница рассказала о людях большого мужества и героического характера — о наших лётчиках. Интересна и поучительна книга Марии Белаховой для младших ребят — «Как хлеб на стол пришёл». Известная среди юных читателей книга Героя Советского Союза Д. Н. Медведева «Это было под Ровно» создана при непосредственной литературной помощи М. А. Белаховой. Совсем недавно в журнале «Огонёк» была напечатана новая повесть М. А. Белаховой — «Разлад».
      Я вот уже почти двадцать лет знаю Марию Андреевну Белахову, Она — добрый товарищ, настоящий друг, талантливый писатель, по-настоящему хороший педагог.
      Прежде чем стать писательницей, Мария Андреевна Белахова работала воспитательницей детского дома и по окончании вуза — редактором. Редактор и критик М. А. Белахова немало сделала доброго для нашей литературы, адресованной детям и юношеству.
      Многие из детских писателей, в том числе и я, пишущий эти строки, благодарны Марии Андреевне за её горячее участие в судьбе наших первых книг.
      Книга Марии Белаховой под общим заголовком «Две повести» — горячая, душевная, современная.
      Пусть она станет твоей книгой.
     
      Сергей Баруздин
     
     
      ДОЧЬ
     
      Глава I
     
      Казалось, ничего страшного не случилось. Обычная маленькая ссора дочери с матерью. Дочь не убрала комнату, не вымыла посуду, а мать только что вернулась с работы, плохо себя чувствовала и раздражённо сказала:
      — У тебя, Наташа, совсем нет совести! Бабушка больна, и вся тяжесть забот по дому легла на мои плечи. Я устала, не могу больше…
      Наташа пожала плечиками:
      — Я в этом не виновата. Ты сама взяла на себя такую тяжесть, как я. Я тебя об этом не просила.
      По правде говоря, мать должна была рассердиться на грубость дочери. Но Ирина Андреевна сначала растерялась, а потом вдруг испугалась. Сердце заколотилось часто, сильно.
      — Что ты сказала?! — задыхаясь, спросила она.
      — Я сказала, что ты сама взяла на себя такую тяжесть, как я. Я тебя об этом не просила… Но уж если взяла, так не упрекай меня.
      Бледная, готовая разрыдаться, Наташа, мельком взглянув на мать, ушла в кухню.
      Да уж не послышалось ли матери? Неужели Наташа могла так сказать? Случайно вырвались у дочери эти слова или она вкладывала в них определённый смысл?..
      Ирина Андреевна бессильно опустилась на стул около окна и, положив руки на подоконник, стала успокаивать себя. Напрасно она волнуется. Наташа сказала дерзость и теперь, наверно, раскаивается. Слышно, как она гремит тарелками, — значит, моет посуду. Сейчас придёт, поцелует и скажет, как маленькая: «Я больше не буду!»
      У Наташи переломный возраст. Всем родителям туговато приходится в эти годы. Ирина Андреевна, работая в старших классах школы, очень хорошо это знала. Но почему именно так сказала Наташа: «Ты сама взяла на себя такую тяжесть, как я. Но уж если взяла, так не упрекай меня»?
      Нет, напрасно мать успокаивает себя. Случайно так не скажется. Девочка, вероятно, искала повода, чтобы сказать эту фразу. За ней, за этой фразой, кроется многое — сомнения Наташи, душевная боль, желание узнать правду из уст матери.
      Узнать правду…
      Кто-то совершил подлость. Чья-то болтливость, а может, умышленное желание нанести удар нарушили покой девушки, ранили её сердце. Не сегодня и не вчера отравлена жизнь дочери.
      За последнее время Наташа изменилась. Прежде была ласковой и доверчивой, а теперь стала замкнутой, молчаливой. Да и учится хуже. А ведь она в десятом, последнем классе и хочет держать конкурсный экзамен в педагогический институт!
      Видно, пришло время рассказать Наташе всю правду. Жаль… Рановато, молода ещё дочка, и трудно предвидеть, как примет она эту правду. Жалко дочь, жалко мужа. Ведь он так любит Наташу!
      Но рассказать надо. Пусть дочь узнает истину от неё, от матери. Ирина Андреевна расскажет ей всё, начиная с их первой встречи. С тех пор прошло почти четырнадцать лет, а память хранит эти события так хорошо, будто всё происходило вчера.
      Ирина Андреевна приехала в Ленинград в мае сорок четвёртого года. Четыре месяца назад город вышел из блокады, которая терзала его девятьсот дней. Теперь Ленинград освобождён. Утихла канонада, и опустели бомбоубежища. Лишь изредка завывали сирены, извещая население о попытке врагов нанести ещё один удар по измученному городу. По привычке люди направлялись к убежищам, где недавно проводили большую часть времени. Но скоро раздавался отбой. Наши истребители и зенитки перехватывали воздушных разбойников на пути.
      После пережитой трагедии Ленинград стоял опустевший и израненный. Вперемежку с уцелевшими домами торчали остатки стен когда-то стройных зданий. Многие дома остались без крыш, без окон и дверей — пустыми коробками. Некоторые улицы были ещё завалены камнем и щебёнкой разрушенных зданий. Деревья торчали опалённые и искалеченные.
      По улицам Ленинграда, когда-то шумным и весёлым, теперь брели редкие прохожие. А дети и совсем не встречались. Непривычная тишина и безлюдье постоянно напоминали о тысячах ленинградцев, погибших в блокаде от бомб, снарядов и голода.
      Но каждый день вокзалы Ленинграда волнами выплёскивали сотни людей, возвращавшихся к себе домой. И день ото дня всё больше оживал город. Распахнулись окна уцелевших домов, выпуская сырость и холод нетопленных комнат. Задымили трубы заводов, открывались один за другим магазины, столовые, кинотеатры. Улицы оживали, на них появились новые автобусы, трамваи и даже такси. Вместе с городом зажил весёлой, шумной, многоголосой жизнью и особняк на канале Грибоедова. Возраст младших жителей этого особняка исчислялся месяцами. Старшими считались трёхлетки. Но для всех этих малышей ленинградская весна сорок четвёртого года стала первой весной. Даже те, кто жил на свете всего четвёртый год, впервые наслаждались весенним солнцем, впервые видели ручейки, почки на деревьях, впервые строили домики из чистого жёлтого песочка. И, уж конечно, впервые они выходили парами за ворота и с удивлением смотрели на быстрые машины, на взрослых чужих, незнакомых людей.
      Вся предыдущая жизнь, до этой радостной весны, проходила почти целиком в подвале этого дома, оборудованного под бомбоубежище.
      Никто из малышей не помнил и не понимал того страшного кошмара, который они сами пережили, раньше чем попали в этот особняк. Только врачи и воспитатели знали, да и то не полностью, их трагедии. Одного нашли на улице голодного, полузамёрзшего, другого — в обломках разрушенного дома, третьего взяли из постели, где лежала уже мёртвая мать.
      Лишь немногих называли именами, данными им при рождении. Часто не удавалось установить, чей ребёнок и как его зовут.
      В особняке на канале Грибоедова и в других яслях и детских домах малыши пережили блокаду. Всё лучшее, что получал блокированный город, что под непрерывными обстрелами и бомбёжками перевозилось по льду Ладожского озера или на самолётах, — всё это город отдавал прежде всего им, обездоленным малышам, не успевшим по разным причинам эвакуироваться.
      Шум больших улиц с грохотом трамваев и гудками машин почти не доносился до особняка, окружённого садиком. А когда в яслях наступал тихий час, здесь действительно было тихо. В такой час и пришла сюда Ирина Андреевна. Она не стала звонить, а потянула на себя большую, массивную дверь. Дверь оказалась незапертой, и Ирина Андреевна очутилась в вестибюле. В доме стояла полная тишина. Увидав дверь с надписью «Главный врач», она постучала.
      — Войдите! — послышался голос.
      За письменным столом сидела пожилая женщина в белом халате, с седой головой. Ирина Андреевна подала ей направление из горздравотдела. Врач посмотрела на бумагу лишь мельком — ей хорошо были знакомы такие бумаги.
      — Садитесь, — пригласила она Ирину Андреевну. — Подождите минутку, я закончу запись.
      Мелким, убористым почерком она заполняла историю болезни. Ирина Андреевна оглядела кабинет: письменный стол, два стула, маленький диван, накрытый простынёй, весы с корытцем вместо тарелок — для взвешивания малышей. Всё окно заставлено цветами, за которыми, как видно, заботливо ухаживали.
      — Я вас слушаю, — складывая папку, сказала врач.
      — Я хочу взять себе ребёнка…
      Ирина Андреевна вдруг заволновалась. Ей стало трудно говорить, и она почувствовала, что вот-вот расплачется.
      Но её собеседница была человеком опытным. Она понимала состояние Ирины Андреевны и спокойным голосом, не торопясь стала говорить сама:
      — Ну что ж, это очень хорошее дело. К нам многие приходят. Я здесь работаю вот уже пятнадцать лет. И до войны брали на воспитание детей, а теперь и подавно! И мы рады этому. Осиротевшим детям нужна материнская ласка и родительская любовь… Сейчас, как вы, вероятно, поняли, дети спят, и у нас с вами найдётся много свободного времени. Мне бы хотелось узнать, что толкнуло вас на этот шаг. Кого вы хотите взять — мальчика или девочку? Какого возраста? И, наконец, расскажите о себе. Мне надо знать, к кому попадёт ребёнок. Нам ведь это небезразлично. Мы с этими детьми пережили так много тяжёлого и страшного, что они всем нам, работающим в яслях, стали как родные.
      — Я вас понимаю, — ответила Ирина Андреевна. — Ваше право задавать мне любые вопросы. Я на них отвечу.
      Ей было нетрудно объяснить, почему она решила взять ребёнка. Слишком много она об этом думала.
      …В июле сорок первого года Ирина Андреевна эвакуировалась из Ленинграда в Казань вместе со своим единственным сыном, шестилетним Серёжей. Ехать пришлось много дней в битком набитом вагоне. В пути мальчик заразился дифтерией. Ирина Андреевна сошла с поезда в маленьком городке, когда Серёжа совсем задыхался и уже потерял сознание.
      Машины около вокзала не оказалось. Какой-то старик согласился довезти ребёнка до больницы на ручной тележке. Ирина Андреевна шла рядом с тележкой, положив руку на плечо мальчика. Дорога была неровная, пыльная. Временами она брала сына на руки и несла его, тяжёлого, горячего…
      Через два дня Ирина Андреевна похоронила Серёжу под большой липой городского кладбища. С тех пор стали белыми её виски и глубокая тоска поселилась в глазах. Горе было тем безутешнее, что надеяться на появление второго ребёнка Ирина Андреевна не могла: после рождения Серёжи врачи сказали ей, что детей у неё больше не будет.
      Она приехала в Казань одна, без сына, похудевшая и постаревшая. От неё самой её муж, Антон Иванович, узнал о смерти Серёжи. Ирине Андреевне было страшно вспомнить, как рыдал тогда этот большой и мужественный человек.
      Пережить то страшное горе помогла работа. Как и до войны в Ленинграде, она стала преподавать историю в казанской школе. Днём — школа, а вечером — госпиталь, где она писала письма под диктовку раненых, читала им газеты, помогала сёстрам и санитаркам. И столько навидалась она там горя и страданий, что невозможно было своё горе считать самым большим.
      И, конечно, она не была одинокой. Она жила с мужем — счастье редкое во время войны. Правда, Антон Иванович приходил домой поздно и часто улетал в командировки. И в какие командировки! Антон Иванович Березов работал на авиационном заводе, и место назначения командировок обозначалось энской авиационной частью действующей армии, где самолёты, выпущенные заводом, выдерживали настоящие бои. Ирина Андреевна обычно не знала, на какой фронт улетает её муж. Но она хорошо понимала, что всякий раз он подвергается опасности. Тревога ни на минуту не покидала её. Возвращение мужа из командировки живым и невредимым принимала как счастливый дар судьбы.
      Антон Иванович всегда относился к жене нежно и заботливо. А после смерти Серёжи даже Ирина Андреевна, избалованная его вниманием, поражалась, откуда у мужа столько выдержки, терпения, чтобы утешать её в неутешном горе, отвлекать от тяжёлых мыслей.
      Но если острая боль утраты единственного сына постепенно утихала, то неудовлетворённое материнское чувство всё более обострялось. Ирина Андреевна понимала, что и муж не захочет остаться бездетным. Он никогда не скажет ей об этом, а страдать будет не меньше её.
      В самом деле, какая это семья, если нет детей? Приходит Ирина Андреевна с работы, а дома пустота и тоска. Никто не ждёт её, не о ком заботиться, не на кого порадоваться. Она непрерывно думает об этом. Жить для одной себя скучно, нехорошо. И особенно теперь, когда идёт эта страшная, жестокая война. Тысячи, да что тысячи — сотни тысяч детей остались сиротами, без крова, без ласки, больные. А она тоскует от одиночества!
      Была бы она моложе, может, ушла бы на фронт разведчицей или радисткой — кем угодно. Но она немолода, и на фронт её не пошлют. Пусть каждый делает для людей то, что может. Она учит детей, помогает в госпитале — это хорошо. И она возьмёт обездоленного войной ребёнка и воспитает его. Так, подолгу раздумывая, Ирина Андреевна приняла решение.
      Когда стало известно, что Антона Ивановича переводят на работу в Москву и дают там квартиру, Ирина Андреевна сказала о своём решении мужу. Тот засиял:
      — Ну и правильно! Ты у меня молодец! Я и сам думал об этом, только тебе не говорил — боялся, что память о Серёже помешает это сделать… Но нет, конечно! Ириша, нам обязательно нужен ребёнок! Не тяни только, иди завтра же!
      — Какой ты быстрый! Это всё не так просто. И знаешь, я хочу взять ребёнка из Ленинграда, из нашего родного города. Там родился наш первый, там я найду второго… Можно себе представить, сколько сирот осталось в этом городе!
      — Ну, а если у тебя всё-таки родится свой? — спросил Антон Иванович.
      Ирина Андреевна улыбнулась:
      — Очень хорошо! У нас будет двое. И нам и им веселее!
      Переезд в новый город заставлял их торопиться с усыновлением. Ирина Андреевна привезёт в новую квартиру ребёнка, и никто не будет знать, что он приёмный. Поэтому, как только они приехали в Москву, Антон Иванович выхлопотал для жены пропуск в Ленинград и обеспечил её необходимыми документами.
      На вокзале, прощаясь с женой, он весело говорил: — Привези обязательно! Беленького, чёрненького, мальчика, девочку, больного, здорового — всё равно полюблю как родного!
      И вот она приехала в Ленинград. Дом, где Березовы жиля до войны, уцелел, уцелели почти все вещи. Но Ирина Андреевна лишь мельком посмотрела на них. В первый же день она пошла в Ленинградский облздравотдел и получила раз-решение на посещение детских яслей в Ленинграде и пригороде.
      …Рассказывая о себе, о муже, Ирина Андреевна сильно волновалась. Капельки пота выступили у неё на лбу, стала влажной шея. Врач внимательно и участливо смотрела на неё. Ей нравилась Ирина Андреевна. Светло-каштановые волосы зачёсаны гладко наверх и на затылке собраны в большой пучок. Но сквозь длинные пряди пробивались короткие, пышные, непокорные волосы, образуя прозрачную корону на голове. Лоб высокий, чистый. Губы полные, добрые. Но главная прелесть этой женщины была в светло-карих ясных глазах и в мягкой, доброй улыбке.
      Они долго беседовали. И если Ирина Андреевна узнала про врача только одно, что её зовут Раисой Яковлевной, то сама Раиса Яковлевна узнала всё, что ей хотелось. Она поняла, что ребёнок попадёт в хорошие руки и хорошие условия.
     
      Глава II
     
      Когда в кабинет донеслись шум, детские голоса, Раиса Яковлевна сказала:
      — Ну вот, пока мы знакомились, кончился наш тихий час. Идёмте, я покажу вам детей.
      Ирина Андреевна надела белый халат и вместе с Раисой Яковлевной поднялась по широкой деревянной лестнице из вестибюля на второй этаж.
      Раиса Яковлевна остановилась около первой двери, приоткрыла её и, показывая на ряды маленьких кроваток, сказала:
      — Здесь наши малыши. Эти почти всегда спят. Покормятся, поболтают ножками и опять спать. Из этой группы мне трудно кого-либо рекомендовать. Они поступили недавно и имеют родственников. Идёмте в среднюю, к ползункам.
      В большой светлой комнате кровати стояли по стенам, а середину занимал большой квадратный стол с высокими бортами — манеж для ползунков, их прогулочная площадка.
      Некоторые дети спокойно лежали в кроватках, другие сидели, или, держась за сетки, пытались становиться на ножки. Но самое интересное происходило в манеже.
      Вот один малыш, лёжа на спине, изо всех сил бьёт свою щёку резиновой игрушкой. Другой лежит на животе и, приподнявшись на локтях, упорно смотрит на неё, незнакомую тётю. Ирина Андреевна мотнула головой, ласково улыбнулась малышу и была награждена ответной улыбкой беззубого рта.
      Вдруг раздался отчаянный плач. Произошла авария. Двое следопытов ползли навстречу друг другу, возможно с самыми мирными намерениями, но, не рассчитав расстояния и скорости движения, стукнулись лбами и разревелись. Няня погладила одного, перенесла на кроватку другого, и мир был восстановлен.
      Раиса Яковлевна останавливала внимание Ирины Андреевны только на тех детях, у которых не было ни родителей, ни близких родственников. Таких много, большинство. Дети разные — черноглазые и голубоглазые, весёлые и грустные, озорные и спокойные. Ирине Андреевне не хотелось признаться, что пока ни один из них не привлёк её внимания. Она только спросила:
      — У вас и постарше есть дети?
      — Да, мы сейчас пойдём к старшим, — ответила Раиса Яковлевна.
      Старшая группа! Ирина Андреевна, работая в школе, привыкла называть старшими учеников девятых и десятых классов. Мальчишки были выше её ростом, говорили баском. А тут старшими оказались трёхлетние малютки!
      Дети одевались после дневного сна. Они сами надевали лифчики, штанишки, многие даже умели зашнуровать ботинки и только завязывать шнурки бежали к няне. С большим или меньшим успехом, но все застилали свои кроватки. И проделывалось это серьёзно, с явным усердием.
      Ирина Андреевна стала в сторонке, у окна. Раиса Яковлевна тихо, так, чтобы дети не могли услышать, сказала ей:
      — Обратите внимание на девочку вон там, в самом углу. Она застёгивает лифчик другой девчурке. Видите? Голубоглазая, с пышными волосами. Это Галя. Судьба её трудная, как у всех наших детей, и девочка она нервная. Но очень способная, умная, хорошо поёт, слух изумительный.
      Галя сразу почувствовала, что о ней идёт разговор. Она зарделась и спряталась за спину девочки, которой застёгивала лифчик. А та, ничего не понимая, удивлённо посмотрела на Галю, потом на незнакомую тётю. И тут Ирина Андреевна встретила взгляд больших тёмных грустных глаз. Быть может, эти глаза казались такими большими потому, что они украшали худое, бледное личико. Ирина Андреевна спросила Раису Яковлевну:
      — А это что за девочка? Та, что рядом с Галей?
      — Это Наташа, — ответила Раиса Яковлевна. — У неё есть родственники. Идёмте, я вас познакомлю с Галей, и вы с ней поговорите.
      Подойдя к девочкам, она сказала:
      — Вот наша Галя.
      Галя снова спряталась за спину своей подруги. Теперь застеснялась и Наташа. Она опустила глаза, и Ирина Андреевна заметила, что у неё необыкновенно длинные, красивые чёрные ресницы, отбрасывающие тень на худенькие, бледные щёки.
      — Как тебя зовут? — спросила она девочку.
      Та не ответила. Застенчивая улыбка открыла две белые полоски мелких ровных зубов.
      — Её зовут Наташа, — выручила свою подругу вдруг осмелевшая Галя.
      Отстранив Наташу, Галя подошла к Ирине Андреевне и доверчиво прижалась к ней. Это её тётя! Ведь недаром же Раиса Яковлевна сказала «вот наша Галя».
      Время от времени в детских яслях появлялись незнакомые люди, и часто оказывалось, что именно здесь они находили своих сыновей и дочек. Дети с завистью смотрели на тех, кого мамы и папы (а папы бывали и военные!) увозили в большой, неведомый мир. Скорей бы уж и за ними за всеми приезжали родители! То, что родители приедут, в это все малыши безгранично верили. Так им говорили воспитатели, и так им хотелось. Поэтому, когда в доме появлялся незнакомый человек, у детей сразу возникал вопрос: «Чья это мама?», или: «Чей это папа?» Чтобы быстрее разрешить недоумение, они иногда прямо спрашивали:
      — Ты чья мама? За кем приехала?
      Каждый надеялся, что именно его-то и назовут. Если оказывалось, что папы и мамы «ничьи», всякий интерес к этим людям пропадал.
      Галя тоже ждала свою маму. И сегодня, когда тётя Рая сказала «вот наша Галя», девочка сразу подумала, что, может быть, новая тётя — её мама. Ей эта тётя в белой-пребелой блузке очень понравилась. Гале было очень хорошо, когда тётя своей ласковой рукой погладила её по голове. А когда тётя так же погладила Наташу, Гале стало неприятно. Как жалко, что никто не спросил у тёти, чья она мама!
      Чья она мама? Ирина Андреевна и сама не могла бы ответить на этот вопрос. Она была в полном смятении. Галя девочка хорошая, умненькая. Но Ирина Андреевна поневоле думает о Наташе. Сердце сжимается, когда она смотрит на бледное, худенькое личико Наташи, на её беспомощную фигурку в лифчике с болтающимися на резинках чулочками… Как хочется взять её на руки, пригреть, уберечь от невзгод!..
      Когда Ирина Андреевна вернулась в кабинет главного врача, она сказала Раисе Яковлевне:
      — Пожалуйста, расскажите мне о Наташе. Где её родители? Кто они? Запала мне в душу эта девочка!
      Раиса Яковлевна нахмурилась. Она была недовольна тем, что её любимица Галя не понравилась этой женщине, что придётся долго доказывать, убеждать.
      — У Наташи мать погибла, — ответила она, — но об отце мы не имеем никаких сведений.
      — Ленинград освобождён уже несколько месяцев назад, — возразила Ирина Андреевна. — Неужели отец до сих пор не поинтересовался своей дочкой?
      — Ну, а если он пропал без вести, вас это устроит? Если отец в плену и вернётся через несколько лет, что вы будете делать? Вернёте ему Наташу? Вы понимаете, какая это будет трагедия для вас, для вашего мужа, для девочки и её отца? Надо серьёзно относиться к этому делу. И послушайте меня, — потеплевшим голосом продолжала Раиса Яковлевна. — Наташа девочка замкнутая, болезненная, моторно отсталая. Её принесли к нам умирающей от голода, и это не прошло бесследно. Она слабенькая, у неё диатез, два раза было воспаление лёгких. Галя крепче здоровьем, более развитая, общительная.
      — Раиса Яковлевна! — перебила её Ирина Андреевна. — Я сама педагог и понимаю, что пренебрегать советом педагога и врача нельзя. Но поймите меня правильно. Я хочу иметь не воспитанницу, а дочь! Я хочу стать не просто воспитательницей, а матерью. Галя хорошая, красивая, развитая. Но она не моя дочка. Я даже не могу вам толком объяснить почему. Не затронула она материнской струнки во мне. Видно, есть какие-то неизведанные стороны человеческой души. Вот Наташа — другое дело. Я не хочу думать, что уеду без неё из Ленинграда. Прошу вас, давайте посмотрим её дело. Быть может, я сумею навести справки об отце. По крайней мере, я должна убедиться, что Наташу нельзя удочерить.
      В папке с историей Наташи Дёминой хранилось метрическое свидетельство о рождении девочки, адрес квартиры, где она проживала, и справка из домоуправления о смерти матери. Вместе с этими официальными документами лежала записка, написанная, как видно, наспех на листке бумаги. В ней сообщалось, что девочка была найдена в пустой квартире и что мать её незадолго до того погибла при бомбёжке. Записка была подписана какой-то Соколовой.
      — Вы не знаете, кто эта Соколова? — спросила Ирина Андреевна Раису Яковлевну.
      — Кто она, я не знаю. Но я её видела. Это она принесла к нам девочку. Соколова жила в одной квартире с Дёминой. Где она сейчас и что с ней, я, право, не знаю.
      Ирина Андреевна записала адрес дома, где жила Наташа, и, прощаясь с Раисой Яковлевной, сказала:
      — Если Соколова жива, я её найду.
      Маленькая Наташа не знала и, конечно, не помнила ничего, что случилось с ней до того, как она очутилась в этом большом и уютном доме с тётями в белых халатах. Никто не мог бы рассказать ей и о том, как мать и отец радовались её первой улыбке, каждому ещё не осмысленному движению маленьких рук, повороту головы. Она не помнила, как целовал её отец, уходивший на фронт, как плакала и убивалась её мать. Не знала Наташа и того, как голодали потом мать и она сама. Но мать, даже голодная, всегда умела утешить и согреть своего ребёнка. Самое страшное, что довелось испытать Наташе, случилось в холодные осенние дни.
      Однажды, когда Наташа, укутанная в одеяла, спала в своей кроватке, её мать была убита осколком снаряда. Девочка спала в кроватке, а мать мёртвая лежала на тротуаре. Наташа проснулась, заплакала, но никто не подошёл к ней. Квартира давно опустела, в ней последнее время жили лишь двое — она и мать. Теперь осталась она одна. Девочка стала плакать сильнее, громче. Ей было холодно, сыро, хотелось есть. Но никто её не слышал, не приходил на помощь. Измученная, она засыпала на короткое время, потом снова просыпалась от голода и холода, и в пустой квартире снова раздавался её жалобный плач…
      Всю эту трагедию раннего детства Наташи Ирина Андреевна ясно представила себе, слушая рассказ Пелагеи Михайловны Соколовой, которая жила в той квартире, где осенью сорок первого года лежала осиротевшая Наташа.
      — Работали мы тогда на казарменном положении, — рассказывала Пелагея Михайловна. — И работали и жили на заводе. Домой я прибежала за вещичками. Могла бы и неделю ещё не приходить. Открыла дверь своим ключом, слышу какой-то писк. Ну, я сразу в комнату к Дёминым. Теперь там инженер один живёт (у них сейчас заперто, а то бы посмотрели). Вхожу, а она одна, крошка, лежит, посиневшая, и глаза закрыты. Я — в домоуправление. Там как раз комсомольцы были, которые помогали пострадавшим. Они и устроили Наташу. Вместе мы собирали её документы и вещички. Вместе и в ясли ходили.
      Пелагея Михайловна не могла рассказать подробнее о матери и отце Наташи. В этой квартире она поселилась в начале войны, когда дом, где жила она, подвергся бомбёжке. Но она сообщила Ирине Андреевне, что отец Наташи был рабочим и убит в самом начале войны.
      — Убит! В этом вы не сомневайтесь. При мне Наташина мать получила похоронную, и потом какой-то товарищ мужа заходил, подтвердил это. Круглая сирота Наташенька! Но, может, тётка возьмёт её?
      — Какая тётка? — удивилась Ирина Андреевна.
      — А как же! Сестра её матери. Она месяца два назад вернулась из эвакуации, была у меня, и я сказала ей, куда мы отвезли Наташу. А разве она в яслях не была?
      После того как Пелагея Михайловна сказала, что отец Наташи погиб, оставалось выяснить отношения с тёткой. Не без труда, но адрес её всё-таки удалось установить. Ирина Андреевна отправилась к ней вместе с Раисой Яковлевной.
      Тётушка Наташи оказалась совсем молодой женщиной, лет двадцати пяти. Узнав, что к ней пришли из яслей, она заволновалась и быстро-быстро заговорила:
      — Знаете, никак не могла выбрать время навестить Наташу. Ведь свою жизнь тоже не надо устраивать. А как вы нашли меня? Кто сказал мой адрес?.. Ну куда я её возьму? И муж не хочет, говорит, от своих потом некуда будет деваться. Да я и не обязана.
      Раиса Яковлевна её оборвала:
      — Вы напрасно беспокоитесь! Никто вам девочку не навязывает. Её хотят удочерить хорошие люди. Я вижу, что вы будете довольны этим.
      Молодая тётушка растерялась. Ей, как видно, стало неловко, и в то же время она обрадовалась, что останется в стороне, что не навалят на неё этой «обузы».
      — Что ж, если люди хорошие…
      Она вдруг заплакала, от стыда ли, от жалости — неизвестно.
      Ирина Андреевна искала в этой женщине родственные Наташе черты. Тот же карий цвет глаз, схожий овал лица, и в то же время она ничем не напоминала Наташу.
      Раису Яковлевну совсем не растрогали слёзы женщины. Она холодно и спокойно продолжала её спрашивать:
      — Что вы знаете об отце Наташи? Это точно, что он погиб? Можете это подтвердить?
      — Я была эвакуирована в Челябинск, — вытирая слёзы, отвечала женщина. — Там я получила письмо от сестры, где она сообщила мне о смерти мужа.
      — А ещё есть родные у Наташи?
      — Какие родные! Мать с отцом — ну, её дед и бабка — тут же от голода умерли. А со стороны отца никого не было. Он сам рос сиротой.
      Теперь всё было ясно и просто. Никаких преград для оформления нет.
      Маленькой Наташе не вспоминались бомбёжки, хотя с тех пор прошло немного времени. Она забыла, какой испытывала страх, когда слышала вой сирен, а вслед за этим — грохот и взрывы, от которых сотрясались стены их бомбоубежища. В такие моменты Наташа не плакала, как многие дети. Она сидела с широко открытыми глазами, дрожала вся, но не плакала. Всё это прошлое как будто забыто, но и сейчас девочка вздрагивает и вся дрожит, когда падает всего лишь маленький стульчик. И, как тогда, в больших карих глазах её появляется испуг.
      Галя была самой хорошей подругой Наташи. Кукла Мика принадлежала только им двоим. Они кормили её, укладывали спать и выносили гулять. Кроватки Наташи и Гали стояли рядом. В столовой они сидели за одним столиком. Когда шли гулять на улицу парами, Наташа всегда за руку с Галей. Они застёгивали друг другу лифчики, завязывали бантики на голове.
      Когда появилась в группе незнакомая тётя, Наташа думала, что Галя скоро уедет с мамой и ей, Наташе, будет очень скучно. А когда её, Наташина, мама приедет — неизвестно. Наверно, скоро.
      Галина тётя почему-то долго не приходила. Думалось, что она совсем не придёт. Но нет, пришла.
      Дети сидели полукругом, около пианино. Тётя Фаня играла что-то хорошее, весёлое. Все сидели тихонько и слушали. И вдруг вошла она. Галя, как увидела её, стала прятаться за Наташину спину. В это время тётя Фаня кончила играть и сказала:
      — Будем петь про козлика!
      И заиграла знакомую песенку. А когда махнула головой, все сразу запели. У Гали самый хороший голос, и её слышнее всего. Многие ребята только рты раскрывают, петь же совсем не поют. Галя поёт и поминутно смотрит на свою тётю. Но та на неё почему-то совсем не смотрит. Смотрит на всех одинаково. И вдруг Наташа почувствовала, а потом и увидела, что тётя смотрит на неё. Да, да, она так посмотрела, что Наташа покраснела и сразу опустила глаза.
      Следующий раз она пришла, когда все обедали. Галя засмеялась и от радости стала толкать Наташу. Но тётя не подошла к Гале. Постояла, посмотрела и ушла. Кажется, ни кто не заметил её короткого нежного взгляда, брошенного на Наташу. Только сама Наташа перехватила этот взгляд. Но Галя стала скучной. Что-то неладное почувствовали и другие дети. Самый смелый из них, Вовка, вдруг спросил тётю Фаню:
      — Это чья мама приходила?
      Тётя Фаня почему-то рассердилась и сказала, чтобы к ней не приставали с глупыми вопросами.
      Наташа и Галя не говорили о ней между собой. Да и не смогли бы они выразить малым запасом слов то, что чувствовали. А чувствовали они многое. Галя теперь уже не надеялась, что тётя будет её мамой, но всё-таки ждала её прихода. Ждала и Наташа.
      Если дети гуляли в садике, то обе девочки часто смотрели на калитку, не появится ли она. Если были в доме, постоянно выбегали из комнаты, смотрели с площадки вниз, на входную дверь.
      Она появилась во время завтрака, утром. Пришла вместе с Раисой Яковлевной, как в первый раз.
      Эти взрослые люди, доктор Раиса Яковлевна и Ирина Андреевна, были убеждены, что умеют владеть собой. Но дети сразу поняли, что не случайно так торжественно-строга Раиса Яковлевна и так взволнована пришедшая с ней тётя. И то, что не Галя была в центре внимания, это тоже стало понятно.
      Когда подали второе, Галя вдруг заплакала. Никто её не обижал, а она заплакала. И, хотя Галя плакала без видимой причины, тётя Фаня и Раиса Яковлевна не рассердились на неё. Только Раиса Яковлевна переглянулась с тётей, и та ушла.
      Вот тут заплакала Наташа. Положила голову на стол и горько зарыдала. Раиса Яковлевна подошла к ней:
      — Ну что ты плачешь, Наташа? Может, заболела? Пойдём, я тебя посмотрю и температурку померяю.
      Там, в кабинете Раисы Яковлевны, сидела она и тоже плакала. А когда увидела Наташу, взяла её, посадила к себе на колени и сказала:
      — Наташа, я твоя мама. Поедем к папе, он нас ждёт.
      Наташа прижалась к ней и обняла ручонкой за шею.
      Раиса Яковлевна ушла, и они остались одни. Наташе было очень хорошо. Она трогала руками кружева на блузке, а мама рассказывала, как долго она искала её, свою дочку, и как будет рад папа. Тут же она показала его карточку. Папа Наташи военный. Он умеет строить самолёты.
      — Ты его помнишь, Наташа? — спросила Ирина Андреевна.
      — Да, — ответила девочка.
      Наташа ответила искренне. Она ждала папу, хочет к нему поехать. А значение слова «помнишь» она не понимала.
      Наташе было немногим больше трёх лет, и она скоро забыла дом с тётями в белых халатах. Забыла свою подружку Галю. А вот как она сидела на коленях у мамы, слушала её нежные, ласковые слова — это видение осталось у неё в памяти на всю жизнь.
      Ирине Андреевне тоже на всю жизнь запомнился этот час. Беспомощность маленького существа, полное, безоговорочное доверие к ней, назвавшейся матерью, тепло мягких ручонок — всё это навеки привязало её к девочке, наложило обязанности, выполнение которых стало святым её долгом.
      Теперь заполнена брешь, образовавшаяся в её жизни со дня смерти Серёжи.
     
      Глава III
     
      Ирина Андреевна только тогда сказала Наташе «я твоя мама», когда всё уже было решено: документы об удочерении, метрическое свидетельство Наташи и железнодорожный билет до Москвы лежали в её сумке.
      Провожая Ирину Андреевну в Ленинград, Антон Иванович дал ей адрес и телефон их давнего друга, Сергея Алексеевича Колесова.
      — Ты обязательно ему позвони. Нужно будет — он тебе во всём поможет. И как врач даст хороший совет.
      Когда всё выяснилось с родственниками Наташи и предстояла сложная процедура оформления, Ирина Андреевна позвонила Сергею Алексеевичу и попросила его как можно скорее зайти к ней.
      В тот же вечер он приехал.
      — Ирина, милая! Как я рад, что вижу тебя! Ай-ай, височки-то как побелели! Но всё такая же хорошая, уютная… Что у тебя случилось?
      — Серёжа! — волнуясь, заговорила Ирина Андреевна. — Мне очень трудно обо всём рассказывать, и давай договоримся — не сочувствуй и ни о чём не спрашивай. Иначе расплачусь и не остановлюсь… Всё, договорились. Так вот. Наш Серёжа умер. По пути в Казань… Теперь я беру себе дочку. Из яслей. Ты не нужен мне как врач. Я знаю, девочка очень слабая, больная, но вопрос этот решён. Ты мне нужен как друг, помощник. Помоги всё оформить, удочерить Наташу.
      — Пожалуйста! Ну конечно, всё, что могу, сделаю, Иринушка! Ты всегда была человеком необыкновенной души! Ты совершаешь подвиг…
      — Глупости, Серёжа! Какой подвиг? Это теперь-то, когда столько людей отдали свою жизнь на фронте и вот здесь, в Ленинграде! Взять обездоленного ребёнка и воспитать его — разве это подвиг? Материнское чувство — это естественное чувство женщины. Чем радостнее будет жизнь ребёнка, тем счастливее наша, моя и Антона. Я не понимаю и осуждаю людей, которые, взяв ребёнка на воспитание, стараются рекламировать это, представить как подвиг.
      Сергей Алексеевич поднял руки вверх:
      — Сдаюсь! Сдаюсь, и баста! Молчу. Говори, что надо делать.
      Через два дня Ирина Андреевна держала в руках документ об удочерении и метрическое свидетельство Наташи Березовой, тысяча девятьсот сорокового года рождения. Отец — Антон Иванович Березов, мать — Ирина Андреевна Березова.
      Это навеки, навсегда!
      Ирина Андреевна хотела купить одежду для Наташи, но промтовары отпускались только по карточкам. Она прибежала в ясли:
      — Раиса Яковлевна! Что делать? Мне не в чем везти Наташу.
      Раиса Яковлевна её успокоила. Они оденут девочку, но, если будет возможность, пусть Ирина Андреевна пришлёт потом эту одежду обратно.
      Когда были решены все большие и малые вопросы, только тогда Ирина Андреевна сказала Наташе «я твоя мама».
      Вечером того же дня они должны были уехать в Москву.
      Попрощавшись ненадолго с дочкой, Ирина Андреевна побежала на квартиру. Надо собрать и упаковать вещи. Из чёрствого хлеба, купленного ещё в Москве, она нажарила гренки для Наташи. В Ленинграде она ничего не могла купить — у неё не было ленинградских продовольственных карточек. Хорошо, что привезла с собой и сохранила немного конфет и кускового сахару. Для Наташи это будет большой радостью.
      Были в этот день и другие дела — пришлось идти в домоуправление и, наконец, на почту, чтобы отослать телеграмму в Москву. Текст телеграммы был краткий: «Встречайте дочкой Наташей».
      Ирина Андреевна представила себе, как начнёт хлопотать её мать, Екатерина Павловна, которая недавно приехала в Москву. Затеет уборку в квартире, побежит в магазин и, пожалуй, заберёт по карточкам все продукты, которые полагаются на месяц. И, конечно, поставит тесто на пироги. К майским праздникам давали в магазинах пшеничную муку. Екатерина Павловна с ночи заняла очередь. Утром пришла домой усталая, измученная и решительно заявила:
      «Дорого досталась эта мука! Буду беречь её на случай болезни. Чтоб я вот так просто напекла вам пирогов, не ждите!»
      Теперь-то она уж, наверно, не пожалеет этой муки!
      А муж? Наверно, тоже готовится. Побежит искать игрушки. Уже, пожалуй, думает, как бы достать кроватку для Наташи. Не очень всё-таки он верил, что Ирина Андреевна решится на такое дело. А теперь гадает, какая у него дочка…
      Как было условлено, Сергей Алексеевич Колесов приехал к Ирине Андреевне в шесть часов вечера. До поезда час сорок минут. Времени достаточно, чтобы заехать за Наташей и выполнить последние несложные формальности.
      На ближайшей площади они взяли такси и через несколько минут были на канале Грибоедова, у заветного особняка.
      В кабинете Раисы Яковлевны, на большом стуле, свесив короткие ножки, сидела Наташа, одетая в новое платье.
      — Ждёшь меня?
      Ирина Андреевна подхватила её на руки и расцеловала. Девочка зарделась от радости, прильнула к ней всем телом.
      Колесов, глядя на мать и дочь, совсем неожиданно для себя всхлипнул, а потом, застеснявшись, стал протирать стёкла очков и незаметно смахивать нежданный иней с глаз.
      — Серёжа, — обратилась к нему Ирина Андреевна, — иди с Наташей в машину, а я на минутку задержусь.
      Сергей Алексеевич подошёл к Наташе:
      — Пойдём со мной! Там стоит красивая машина!
      Но Наташа отвернулась и осталась сидеть на месте. Тогда пришла на помощь Раиса Яковлевна.
      — Сейчас я позову нянечку.
      Вместе с няней Наташа, хоть и неохотно, пошла.
      Ирина Андреевна положила в сумку медицинскую справку о Наташе, педагогическую характеристику, расписалась в получении вещей, в которые была одета Наташа, и, прощаясь с Раисой Яковлевной, сказала:
      — Спасибо вам за всё. За Наташу, за всех детей! Теперь у меня к вам только одна просьба: не давайте моего адреса Наташиной тётке.
      — Не беспокойтесь, у нас на этот счёт правила твёрдые.
      А Наташа, сидя в машине, безутешно рыдала. Ни няня, ни Сергей Алексеевич не могли успокоить девочку. Когда появилась Ирина Андреевна, заплаканное лицо девочки вдруг просияло.
      Поражённая няня заметила:
      — Ну скажи на милость! Я думала, ей не хочется уезжать. Оказывается, она боялась, что мама тут останется. Чудеса с ними, с детишками!..
      Няня говорит ворчливым голосом, а сама вытирает глаза полой белого халата. И Сергей Алексеевич вдруг снова стал протирать очки. Зато Наташа стала теперь спокойной и довольной.
      Прильнув к Ирине Андреевне, она не отрываясь смотрела через окошко на пролетавшие мимо дома, на множество машин и людей. До сих пор она ни разу в жизни не ездила по городу. Как интересно, весело и шумно!
      Когда приехали к вокзалу, Сергей Алексеевич сказал:
      — Наташа, тут много народу. Давай я тебя понесу, а мама пойдёт рядом.
      Наташа согласилась. Но, когда в дверях поток людей оттиснул Ирину Андреевну, девочка заплакала и крикнула:
      — Мама!
      — Я здесь, дочка!
      Так впервые и на всю жизнь стали они называть друг друга.
      …И вот они в вагоне и, к счастью, оказались вдвоём в купе. Видно, опоздали пассажиры или просто билеты на эти места не были проданы. И хорошо. Им и надо быть вдвоём, пусть никто не мешает!
      Когда поезд тронулся и застучали колёса, Наташа деловито осведомилась:
      — Мама, а тут волков нету?
      И сразу поверила, что ни волков, ни каких других зверей в вагоне нет.
      Ирина Андреевна раскрыла маленький чемоданчик, и у Наташи начался пир. Сладкие мягкие гренки — ешь сколько хочется! Шоколадные конфеты! Наташа ела и улыбалась счастливой улыбкой. Сегодня там, в яслях, ей совсем не хотелось обедать. А теперь она сколько угодно может съесть. Но это ей только казалось. Она сама вдруг закрыла чемоданчик с продуктами и сказала:
      — Завтра!
      Показав на стакан, который принёс проводник, она спросила:
      — Это что?
      — Стакан, — ответила Ирина Андреевна, поняв вдруг, что Наташа никогда не видела стакана. Ведь в яслях дети пили из чашек.
      — А это что? — Девочка указала на настольную лампу.
      В её возрасте ребёнок, выросший в семье, знает тысячу вещей, сотни слов. А Наташа никогда не видела простых предметов, говорит мало, отвечает односложно. Про волков — самая длинная речь за весь вечер. Но Ирину Андреевну это не расстраивало и не удивляло. Чему удивляться? Ведь из трёх с половиной лет жизни девочка три года прожила в бомбоубежище блокированного города, полуголодная, всегда под неосознанным страхом.
      Ирина Андреевна стала рассказывать Наташе про папу и бабушку:
      — Папа наш большой, высокий. Выше меня на целую голову. Глаза у него такие же коричневые, как у тебя. Когда папа весёлый, глаза узенькие, как щёлочки. А когда огорчится или рассердится, они круглые, большие. Но папа почти всегда весёлый и добрый. Бабушка тоже добрая.
      Ирина Андреевна рассказывает, а сама внимательно рассматривает Наташу. Какие выразительные глаза у девочки! Спрашивает — и в глазах вопрос. Смешно — глаза смеются. Но грусть не уходит из глаз. Крепко прижилась. И вопрос и смех — всё сквозь грусть. Волосы у Наташи каштановые. Наверно, будут говорить: «Как у мамы!»
      — Уже поздно, пора спать, Наташенька, а когда проснёмся, будет Москва. Там нас встретит папа.
      Ирина Андреевна приготовила постель внизу, на двоих. Полка удобная, широкая. Они легли валетиком, каждый под своим одеялом.
      В вагоне полумрак. Горит лишь синяя лампочка. Ирина Андреевна знает, что не уснёт так скоро. Но она лежит тихо и неподвижно, боясь разбудить Наташу.
      Что-то будет завтра? Вдруг Наташа не понравится Антону? За последние дни эта мысль возникала у неё не раз. Но теперь, когда она представила себе завтрашнюю встречу на вокзале, даже испугалась. Конечно, не понравится! Худенькая, испуганная девочка в сером, бесцветном платьице, в чёрных грубых ботинках. Да ещё такая дикарка! И, как будто муж в самом деле сказал ей что-то подобное, она мысленно стала с ним спорить: «Ну нет, Антон! Я не буду тебя убеждать. Ты предоставил мне одной право решить этот вопрос. Теперь поздно. Не любишь — дело твоё. Сама воспитаю девочку».
      А потом её захватывают новые тревожные мысли. А сама-то она знает эту девочку? А если Наташа останется «замкнутой» и «моторно отсталой» на всю жизнь? Ведь Ирина Андреевна не знает наследственности девочки. Ничего, по сути дела, не знает о ней…
      Нет, нет! Не будет она ни замкнутой, ни отсталой. Будет весёлая, красивая, самая хорошая дочка! Зарумянятся щёчки, нальются живым соком её худенькие ручки и ножки. Забудет всё тяжёлое и страшное. Ирина Андреевна не начнёт работать, пока Наташа не освоится в новой обстановке, не привыкнет к своей семье.
      Удастся ли ей сохранить в тайне, что Наташа приёмная дочь? Будет взрослой, пусть узнает. Но пока растёт, формируется человек, надо уберечь от ударов. Ничто не должно омрачать жизнь этой крошки…
      Уже давно за полночь. Ирина Андреевна тихонько поднялась, чтоб убедиться, спит ли девочка. Наташа лежала с открытыми глазами.
      — Спи, дочка, — сказала Ирина Андреевна.
      Но обе они уснули только под утро, недолгим, тревожным сном.
      Что-то их ждёт в Москве!
      Поезд замедляет ход. Москва. Наташа сидит с потухшими глазами, безжизненная, застывшая. На лице — ни страха, ни радости: полное равнодушие ко всему. Молчит, даже на вопросы не отвечает. Ирина Андреевна смотрит на Наташу и не узнает её. Что стало с девочкой? Как будто вынули душу из ребёнка!
      Сейчас встретит Антон свою дочку, и Ирина Андреевна увидит в его глазах жалость. Одну только жалость к девочке и деликатную укоризну в её адрес.
      Поезд остановился.
      Ирина Андреевна смотрит в окно — Антона Ивановича нет. Уже выходили последние пассажиры из вагона, когда она увидела мать.
      — Мама! — крикнула Ирина Андреевна.
      Екатерина Павловна зашагала быстрее и подошла к окну. Она что-то говорила, но шум стоял такой, что ни слова нельзя было разобрать.
      В это время Ирина Андреевна увидела носильщика и подала ему знак. Екатерина Павловна вошла в вагон, когда носильщик уже связывал ремнями вещи.
      — А вот и внучка! Здравствуй, детынька! — Она нагнулась, поцеловала девочку.
      — Где Антон, скажи ради бога! — чуть не плача, спросила Ирина Андреевна.
      — Ещё позавчера улетел. Куда-то далеко.
      — Как же он мог?!
      — Послали. Какая-то там авария на самолёте.
      Как же это можно? Что она теперь будет делать?
      — А когда вернётся, он сказал? — раздражённо спросила Ирина Андреевна мать.
      — Нет, не сказал. Сам не знает. А ты с ума-то не сходи! — рассердилась вдруг Екатерина Павловна. — «Когда» да «что»! Разве для тебя это впервые? На фронт улетел, вот и всё. Давай выходи! Наташенька, детка, пойдём! — обратилась она к девочке.
      Они вышли. Носильщик быстро шёл по платформе, а Наташа, сутулясь, семенила короткими ножками, как будто они у неё были связаны. Так ходила она в паре с Галей, когда вся группа гуляла по улице. Так шла и теперь, держась за руку, с бабушкой. А когда Ирина Андреевна ушла вперёд, чтоб не отстать от носильщика, Наташа как будто и не заметила этого, продолжая плестись по опустевшей платформе.
      Дома девочка оставалась всё такой же тусклой и безжизненной. Она не сказала ни одного слова, как ни старались бабушка и Ирина Андреевна развеселить её. Есть она тоже ничего не стала. А когда Ирина Андреевна уложила Наташу в кровать, она закрыла глаза и сразу уснула.
      Ирина Андреевна тут же поехала в промтоварный распределитель. Она использовала все талоны — купила материал на платьица, чулочки, штанишки и туфельки для Наташи.
      Прошло больше трёх часов, а Наташа всё спала. Она лежала раскидавшись, с красным, пылающим лицом. Ирина Андреевна пощупала лоб и тут же сунула под мышку девочке градусник. Через пять минут вытащила его — тридцать девять и пять!
      Правда говорят, что болезнь к человеку приходит, когда не выдерживают нервы.
     
      Глава IV
     
      Наташа болела долго и тяжело. Слабый организм девочки никак не мог справиться с двухсторонним воспалением лёгких. Лечение не давало эффекта. Высокая температура не спадала. Пожилой доктор, лечивший Наташу, всё больше хмурился.
      О том, что жена приехала из Ленинграда с дочерью, Антон Иванович Березов узнал через несколько дней. Из Бухареста он позвонил в Наркомат авиационной промышленности и попросил секретаршу соединиться по городскому телефону с Ириной Андреевной. Секретарша держала у каждого уха по трубке и передавала ему всё, что говорила Ирина Андреевна, и Ирине Андреевне — то, что сказал Антон Иванович.
      Вероятно, Березов просил кого-то из наркомата оказать помощь жене, потому что на другой же день к ней привезли известного профессора-педиатра. Потом помогли достать пенициллин, который тогда только что начали применять. Этот чудесный препарат спас жизнь Наташе.
      Непрерывные волнения и заботы, тревожные бессонные ночи, страх за жизнь девочки крепко привязали Ирину Андреевну к Наташе. Привязали — не то слово, оно выражает что-то внешнее. Наташа стала частью души Ирины Андреевны. Теперь ей и в голову не приходила мысль, понравится Наташа мужу или нет.
      Отправляя в Ленинград вещи, в которых приехала Наташа, Ирина Андреевна послала и письмо Раисе Яковлевне. Она рассказала о болезни Наташи и спрашивала, как живёт Галя. Ирина Андреевна чувствовала себя виноватой перед этой девочкой. Хоть невольно, но она заставила её страдать. Раиса Яковлевна быстро ответила на письмо. Она дала советы в отношении лечения Наташи и сообщила, что Галя уже живёт у родителей, которые крепко полюбили её.
      Как только Наташа стала поправляться, Ирина Андреевна открыла швейную машинку, и началась пошивка платьиц, рубашек, фартучков. Екатерина Павловна распустила старую мягкую шерстяную кофточку и начала вязать носочки. Прошёл уже май, в квартире стояла жара, но бабушку это не смущало.
      — Готовь сани летом, а телегу зимой!
      Спицы так и сверкали в её руках. А когда бабушка вязала варежки, Наташа каждый час требовала примерки и с удовольствием продевала худую ручонку сквозь квадрат спиц.
      Почти ежедневно Ирина Андреевна писала мужу письма, рассказывая о Наташе всё, до мельчайших подробностей. И, находясь за тысячу километров, никогда ещё не видев своей дочки, Антон Иванович уже многое узнал о ней. Наташа не выговаривает букв «с» и «ш», заменяя их одной «ч». Это очень потешно! Ночью больная попросит пить и благодарит: «Чпачибо, мамуча!»
      Дочка умненькая и с лукавинкой. Ей дают лекарство, она отстраняет руку: «Чпачибо, не хочу!»
      Антон Иванович в письмах и телеграммах настойчиво требует, чтобы Ирина Андреевна сообщила ему новые подробности о Наташе, срочно сфотографировала её и прислала ему карточки. Ирина Андреевна только пожимает плечами. Чудак! Какая фотография, если девочка ещё лежит в постели? Приезжал бы ты, Антон, скорее! Разве напишешь обо всём? Наташа выздоравливала. На щеках её появился нежный румянец. В ярких цветных платьицах, с большими бантами в волосах она стала неузнаваемой. Но Ирина Андреевна огорчалась — там, в яслях, Наташа была иная, более естественная. Теперь какая-то деланная, ненастоящая.
      Трудно взрослым понять маленького человека. Ирина Андреевна знала и видела, как жила Наташа до сих пор, И, несмотря на это, она удивлялась и огорчалась состоянием скованности и напряжённости, в котором находилась девочка. А ведь Наташе было нелегко. Слишком много всего нового сразу обрушилось на неё. Приезд мамы, поездка в машине, в поезде, тяжёлая болезнь, новый дом, где нет детей, нет подруг. На стене висит портрет братика Серёжи, а живого его нет и Наташе не с кем играть. В квартире странные, незнакомые вещи: большие кровати, высокие столы, буфеты, трельяж, телефон, который сам звонит и с которым мама разговаривает. Всё надо понять, запомнить все названия, которые трудно иногда выговорить.
      Легче всего Наташа освоилась с кухней. Ей нравились кастрюли, сковородки, запах вкусной пищи и, главное, нравилось помогать бабушке — резать морковку, капусту, лепить из теста пироги. Но мама не позволяла ей долго оставаться в кухне.
      — Здесь жарко и душно, — говорила она. Наташе не жарко, не душно. Хорошо с бабушкой! Но она позорно шла в комнату, сутулясь и спотыкаясь. Странное дело: если девочка делала что-нибудь неохотно, она становилась обмякшей и тусклой.
      Наташа давно уже вместе со всеми ждала папу. Она хорошо узнавала его на всех фотокарточках, которые давала ей Ирина Андреевна. Мама и бабушка говорили, что папа скоро приедет. Слово «скоро» Наташа понимала как «сейчас», и сама бежала к двери, если раздавался звонок. Но пока приходили только письма от папы.
      Когда Ирина Андреевна кончила пошивки для Наташи, считая, что у девочки на первое время всё есть, Антон Иванович прислал маленький чемоданчик. Там оказалась уйма красивых вещей для Наташи — панталончики, рубашечки, шапочки, шарфики, носочки, разноцветные ленты и два платьица.
      — Целое приданое! — восторгалась бабушка.
      Наташа увешивалась подарками, смотрела на себя в зеркало и впервые после болезни громко смеялась. В чемоданчике лежало письмо, адресованное Наташе Березовой.
      «Моя любимая, хорошая дочка! — писал отец. — Как я рад, что ты выздоровела. Я очень скучаю по тебе. Скоро приеду и привезу тебе большую куклу. Когда она ложится спать, то закрывает глаза.
      Поправляйся, не хворай больше. Поцелуй маму и бабушку. Твой папа».
      Когда Ирина Андреевна прочитала Наташе письмо, та подошла к ней и сказала:
      — Дай почелюю, папа велел.
      Она поцеловала мать в щёку, потом повернула её голову.
      — Дай другое личо!
      И поцеловала вторую щёку. Так же она расцеловала бабушку. Письмо взяла себе и положила в кармашек фартука.
      Спустя некоторое время Наташа снова попросила мать прочитать письмо. Она была задумчива весь день, а вечером сказала матери:
      — Мамуча, поедем чами к папе. Мне его чалко. Он чкучает. И кукла там одна. Ей тоже чкучно.
      Девочка вытянула нижнюю губу, готовая расплакаться.
      — Но ведь папа скоро сам приедет, он же написал тебе!
      — А когда будет папино чкоро?
      Однажды, когда Ирины Андреевны не было дома, раздался резкий, незнакомый звонок. Бабушка побежала открывать дверь и, крикнув: «Сынок!» — обняла военного человека. Тогда Наташа тоже подбежала:
      — Папа!
      Военный посмотрел на неё, широко раскрыл глаза от удивления и медленно проговорил:
      — Это что за человек?
      Бабушка рассердилась вдруг на него:
      — Володя! Ну как тебе не стыдно! Неужели ты не узнал дочку Ирины — Наташу?.. А ты, детынька, — ласково обратилась она к Наташе, — как же ты-то перепутала! Это дядя Володя, брат твоей мамы, мой сын. Он только тем и похож на папу, что форма военная.
      Бабушка говорила, а дядя Володя стоял всё такой же удивлённый и растерянный. Потом, когда бабушка строго посмотрела на него и осуждающе покачала головой, он вдруг засмеялся, хлопнул себя по лбу и сказал:
      — Какой же я дурень! Так это ты, моя племянница! Так выросла?
      Он поднял Наташу, как пёрышко, выше своей головы и колючими губами поцеловал её. И сразу началось веселье. Дядя Володя затеял с Наташей игру в прятки. Сам он не умел прятаться — Наташа это сразу заметила и поэтому быстро его находила, — а её, Наташу, никак не мог отыскать. Наташа сидит под столом, а он ищет её в буфете, на книжных полках, даже в книжках! Раскрывая то одну, то другую книгу, он говорит:
      — А может, она здесь, моя племянница?
      Когда пришла домой Ирина Андреевна, она удивилась: Наташа бегала, визжала от радости, толкала дядю Володю. Куда девалась её скованность!
      Ирина Андреевна ревниво посмотрела на брата. Сумел человек растормошить девочку!
      К огорчению Наташи, дядя Володя пробыл всего сутки. Он сказал, что приедет к ней снова, когда побьёт всех фашистов.
      Наконец пришла долгожданная телеграмма: «Буду двадцатого Киевском вокзале шесть утра».
      Укладываясь спать, Наташа знала, что завтра, когда проснётся, папа уже будет дома.
      Она проснулась ночью и разбудила бабушку:
      — Папа приехал?
      — Да что ты! — заворчала бабушка. — Ночь ещё, я только уснула. Он завтра приедет.
      Наташа просыпалась ещё несколько раз, но в квартире было тихо, темно. А потом она крепко-крепко уснула.
      Антон Иванович едет с женой с вокзала. Ему не хочется ни о чём рассказывать. Он не хочет и жену одолевать вопросами. Скоро он сам увидит дочку. Не надо бы сейчас вспоминать родное личико сына с каштановой чёлочкой. Не надо сравнивать или противопоставлять. Но он поневоле вспоминает Серёжу. К горлу подкатывает ком, душит…
      Квартира встречает хозяина ласково. Как всегда при встречах после долгой разлуки, стол накрыт и по квартире разносится аромат традиционных бабушкиных пирогов. Но сегодня Антон Иванович этого не замечает.
      — Где она? — спрашивает он бабушку.
      — Наташа спит ещё! — отвечает та.
      Но он не ждёт, распахивает дверь в комнату и подходит к маленькой кроватке.
      Наташа тотчас открывает глаза.
      — Папа!!!
      — Я, дочка!
      Она вскакивает, тёплыми ручонками обнимает его, целует.
      А он, прижавшись к её тельцу, весь замер, счастливый от детской ласки, доверчивости. Потом отстранил её немного от себя, посмотрел на сонное личико с ярким крупным ртом, розовыми щёчками, чистыми глазками и снова прижал к себе:
      — Радость ты моя! Солнышко!..
      Бабушка, закрыв лицо фартуком, вздрагивала всем телом. Ирина Андреевна стояла и не замечала, как текли слёзы по её щекам.
      Где-то там, на работе, Антон Иванович главный. За ним часто приезжает машина, ему звонят по телефону, о чём-то спрашивают, советуются. Но дома хозяева они, женщины; Ирина Андреевна, бабушка и Наташа. Конечно, главная хозяйка — Ирина Андреевна. Но Антон Иванович не всегда её слушается. Вот если чего-нибудь захочет Наташа, ей он никогда ни в чём не откажет. И Наташа, сама ещё беспомощная и неловкая, сразу почувствовала свою власть над отцом.
      Она не злоупотребляет этой властью. Нет. Дочка, умная, понимает, что папа приезжает с работы усталый, немножко сердитый. И, как мама уже рассказывала, глаза у него становятся действительно круглые, невнимательные, как будто он никого не видит. Но обнимет его Наташа тёплыми, мягкими ручонками, поцелует в колючую щёку влажными губками — папка сразу заулыбается. Глаза становятся узкими, как щёлочки, весёлыми и хитрыми.
      Наташа помогает накрывать на стол, когда отец приезжает обедать, укрывает его пледом, когда он ложится на диван отдыхать. Если папа спит, ходит тихонько, на цыпочках. Отдохнул отец — Наташа к нему, и вся власть в её руках. Захочет Наташа играть в прятки — ну что ж, отец не возражает! Но этого не любит бабушка, потому что в квартире всё становится вверх дном и так шумно, что хоть уши затыкай. Захочет Наташа гулять — пожалуйста, с удовольствием! Только, конечно, ненадолго. Папа и вечером уезжает на работу. А возвращается, когда Наташа десятый сон видит.
      Ирина Андреевна удивлялась — видно, с возрастом человек становится мягче, добрее: Антон гораздо строже и трезвее относился к своему сыну. Конечно, Наташа больше всего нуждается в ласке. Но Антон Иванович уж слишком её балует. Надо вырастить хорошего человека. Жизнь — не лёгкая прогулка по накатанной дорожке. С первых шагов на пути встречаются ямки, бугорки, а потом могут встретиться и большие ухабы. Надо уметь направить человека: вовремя поддержать его, уметь не только поощрять, но и сказать «нет», «нельзя», «плохо». У Березовых как-то само собой получилось, что неприятная и тяжёлая сторона воспитания легла на Ирину Андреевну. Когда она упрекала в этом мужа, Антон Иванович оправдывался:
      — Ты права, Иринушка. Но что я могу сделать? Я так мало её вижу! Да и не знаю, как мне её воспитывать. Ты научи меня, подскажи. Хотя она, плутовка, всё равно меня не послушается!
      И, видно, Антону Ивановичу очень нравилось, что Наташа его не слушается, потому что при этих словах он так довольно улыбался, что Ирина Андреевна понимала всю бесполезность таких разговоров.
      Для Наташи непререкаемым авторитетом была только мать. Если в действиях отца она замечала слишком большую самостоятельность, то обязательно спрашивала:
      — Папа, а ты маму чпрочил? Она рачречила?
      Антон Иванович, пряча улыбку, отвечал:
      — Конечно, спросил! Разве можно без разрешения мамы такое затевать!
      Затеи были довольно однообразные, но всегда приятные для отца и дочери. В воскресенье они отправлялись вдвоём гулять.
      — Одевайте мою дочку покрасивее! — громко командовал Антон Иванович. — Мы уходим!.. Куда? Это секрет. К обеду вернёмся!
      Домой возвращались с новыми игрушками, с конфетами в кулёчке и молча, покорно выслушивали упрёки матери или бабушки за опоздание, за то, что Наташа чего-то наелась и теперь отказывается от обеда.
      Ирине Андреевне стало казаться, что Наташа больше любит отца. Он всегда для девочки праздник. С ним связаны только удовольствия. Так, вероятно, думал и Антон Иванович. И однажды, желая похвастаться своей победой, он затеял шутливый разговор:
      — Наташа! Я скоро поеду в командировку на юг. Там тепло, море, в котором можно купаться, много фруктов и вкусных конфет. Поедешь со мной?
      — Ч мамой, — спокойно ответила Наташа.
      Бабушка, подмигнув Антону Ивановичу, обратилась к Наташе:
      — А если папа и я останемся дома, а мама поедет, — как ты?
      — Ч мамой!
      — А если, — на ходу придумывая вариант, заговорил Антон Иванович, — я и бабушка…
      Наташа махнула рукой и не дала ему договорить:
      — Ч мамой, только ч мамой!
      Все засмеялись, а бабушка подвела итог:
      — Нам с тобой, Антоша, никакого доверия. Ты конфетки, я котлетки, а она «только с мамой»! Как говорится: «У Фили пили, Филю и побили».
      И, хоть бабушка сказала, что «Филю побили», Наташа понимала, что никто не обиделся. Ведь и папа и бабушка тоже любят маму.
      Папа всегда говорит, что мама хорошая и все они должны её слушаться. Бабушка тоже считает маму главной. Нередко она говорит Наташе:
      «А что мать скажет? Ей это понравится? Смотри, девка, как бы нам с тобой не нагорело!»
      С бабушкой Наташа очень подружилась. И не только потому, что они вместе готовили обед, вместе ходили гулять и спали в одной комнате. С бабушкой всегда весело и интересно, потому что они много разговаривали. Конечно, говорила больше бабушка, потому что она давно живёт на свете, многое в жизни видала, слыхала и сама пережила.
      Пожалуй, никому, кроме Наташи, Екатерина Павловна не рассказывала о себе так откровенно. Кто будет слушать? А Наташа слушает внимательно, не сводит с неё своих ясных глаз. Она многого, конечно, не понимает, но Екатерина Павловна не старается говорить так, чтоб девочка всё поняла. Она «душу свою отводит» перед внучкой.
      Жизнь бабушки была трудной. Жила в деревне, в нищете и бедности. Родила одиннадцать детей — семь мальчиков, четыре девочки. Трое умерли младенцами, от болезней, остальные, слава богу, все выросли.
      — Кругом всегда куча ребят. Бывало, хочу позвать одного — не вспомню, как зовут: «Ванятка, Васятка, Мишатка, Душка, Полюшка, Стёпка, Аришка… Тьфу ты! Федька! Тебя зову!»
      Когда умер муж, старшие, уже взрослые, дети сами пахали, сами молотили. Жили отдельным хозяйством, колхозов-то ещё не было. Самый младший сын — Володя. Для Наташи он дядя Володя.
      — Он побьёт фашистов? — спрашивает Наташа.
      — Побьёт. Раз обещал, значит, сделает!
      Грамоте бабушка выучилась, когда подросли дети. Учил её сын Михаил, который теперь тоже на фронте. Бабушка любит читать и газеты и книги. Вслух она читает плохо, медленно и нараспев. Поэтому она про себя читает, а потом рассказывает Наташе:
      — Опять наши наступают. Скоро придут в Берлин. Так вам, фашистам, и надо! Не лезь в чужой огород!..
      Бабушка любит читать Чехова, Горького, Толстого. Прочитает и обязательно перескажет Наташе. Наташа смеётся над Ваней. Глупый! Не хочет признаться, что съел одну сливу! Она горько плачет над судьбой Ваньки Жукова, который не знал адреса своего дедушки.
      Сказки бабушка не любит рассказывать: — Вон включи радио и слушай! Там хорошо артисты рассказывают, я так не умею. И не люблю я эти выдумки.
      Зато на пословицы, поговорки бабушка не скупилась. На каждый случай в её памяти мгновенно отыскиваются самые меткие изречения. В приметы бабушка не верит, но не упустит случая заметить, что, если в ушах звенит, это кто-то лихом поминает, икнулось — добро вспомянулось, ресница выпадает — к подарку, губы чешутся — к гостинцу. Последние две приметы у Наташи всегда почти сбывались.
      Уже взрослая, Наташа помнила все загадки, которые они разгадывали с бабушкой, и скороговорки, которые ей так трудно было выговаривать. Бабушка до слёз смеялась над ней.
      Постепенно Наташа осваивалась в новой жизни. Она никогда не вспоминала о жизни в Ленинграде. Быть может, в первое время и вспоминала, да говорить об этом не умела и не решалась. А потом и действительно забыла, потому что никто и никогда не напоминал ей об этом. Зато как жилось Наташе в Москве, всё помнится и по всякому поводу вспоминается. Ну, а если взять семейный альбом Березовых да перелистать его, то, как на плёнке диафильма, пройдёт перед глазами вся жизнь Наташи Березовой.
     
      Глава V
     
      Большой, тяжёлый альбом в толстом коричневом переплёте. В нём хранились все лучшие семейные фотографии, начиная с того времени, когда Наташа приехала в Москву. Почему нет фотографий раннего детства? Очень просто: была война, эвакуация, где уж тут фотографироваться!
      В конце войны Березова премировали хорошим фотоаппаратом. Проявлять и печатать фотографии Антон Иванович не любил, да и не хватало у него на это времени. Потому плёнки он отдавал специалисту. Но фотографировал он охотно и сам наклеивал карточки в альбом, отбирал самые удачные.
      Удачными снимками Антон Иванович считал не только те, где хорошо выходили лица и фигуры, но главным образом те, где отражались важные и интересные семейные события. Поэтому каждая фотография воскрешала в памяти какой-либо эпизод. Каждая страница альбома — это новая ступенька в жизни семьи, и чаще всего — в жизни Наташи.
      Ирину Андреевну и Наташу Антон Иванович фотографировал всегда и везде — в комнате, на улице, зимой и летом, с яркой электрической лампочкой и при дневном солнечном свете. Вот уж надоедал он им!
      — Остановитесь! Вот так, спокойно! Наташа, поверни голову, посмотри на маму. Поправь волосики! Ну так, снимаю… Ира, почему ты так хмуришься? Солнце? Потерпи немного. Приходилось терпеть. Но теперь Ирина Андреевна и Наташа с удовольствием смотрят на фотографии.
      Вот первый, на всю страницу, снимок. Наташа сидит на ковре в окружении весёлой компании. На коленях у неё кукла, та самая кукла с закрывающимися глазами, которая ещё в письме была обещана Антоном Ивановичем. Справа плюшевый мишка, слева крохотная обезьянка. У ног девочки уселась маленькая собачка — она сторожит выстроенную из кубиков будку.
      Ну что ж! Видно, помаленьку устраивается человек, налаживает хозяйство. Но сама Наташа, несмотря на весёлое окружение, красивое пышное платье и великолепный бант, будто не вошла ещё в роль полновластной хозяйки. Большие глаза смотрят удивлённо и немного испуганно.
      Вот они двое — мать и дочь — сняты в рост у стволов деревьев. Мать высокая, стройная, ещё молодая женщина. А дочь совсем маленькая. Снимок сделан в Краскове, где Березовы сняли дачу в то лето, после болезни Наташи.
      Ирина Андреевна, глядя на фотографию, улыбается. Сосна и Ёлочка!
      На участке около дачи стояла большая сосна. Её ствол тянулся высоко в небо, и там, на просторе, она раскинула крону. А совсем рядом росла ёлочка. Свои неглубокие корни ёлочка разместила между корнями сосны и лапками нежно тянулась к стволу сильной подруги. Ёлочка была совсем маленькая, она только начинала жить, и сосна защищала её от дождя и ветра, от знойного солнца и лихого мороза. Наташа сразу заметила дружную лесную пару.
      — Мамуча! Это ты и я! — и обхватила колени Ирины Андреевны.
      — Верно, ты — Ёлочка, а я — Сосна.
      Ирина Андреевна уверяла мужа, что у Наташи поэтическое восприятие мира. Тот согласился и добавил:
      — Вообще девочка необыкновенная! На миллион — одна такая! Я это говорю не потому, что она наша дочь, а совершенно объективно.
      Это было очевидным преувеличением. Но кто станет возражать?
      В альбоме множество снимков Березова с дочкой. Эти фотографии делались так. Антон Иванович вымерял расстояние, наводил фокус, потом передавал аппарат Ирине Андреевне, а сам становился рядом с Наташей и подавал команду. Ирина Андреевна, глядя в глазок фотоаппарата, щёлкала кнопкой. Странно, но и эти снимки получились неплохими.
      Вот отец и дочь, взявшись за руки, идут по дачной просеке. Вот дочка на коленях у отца, и он целует её в щёку. Вот они в рост. Вот их лица крупным планом. Оба они заразительно хохочут.
      «До чего же похожи друг на друга!» — говорят теперь все, кто смотрит на эти фотографии.
      Самая лучшая фотография альбома та, где Наташа снята за мытьём посуды. Она стоит перед табуреткой с блестящим эмалированным тазиком и моет чайную чашку. На девочке платье в горошек и фартук с кармашком. Через плечо перекинуто посудное полотенце. Волосы отросли, и теперь торчат две косички с бантиками.
      Как всё-таки люди меняются! На этой фотографии не сразу узнаешь Наташу. Оказывается, у неё озорное личико со вздёрнутым носиком, и весёлыми искорками в смеющихся глазах.
      Эту фотографию Антон Иванович увеличил, и она в рамке висит над его письменным столом.
      Бабушке, Екатерине Павловне, фотография совсем не нравилась.
      — Подумаешь, картину повесили! Платье будничное, снимали в кухне… Ну какая тут красота?
      Бабушка считала, что фотографироваться запросто, без подготовки, неприлично. Когда Антон Иванович неожиданно наводил глазок фотоаппарата на Наташу и бабушку, Екатерина Павловна демонстративно отворачивалась. Поэтому на некоторых снимках бабушка видна со спины, где-то на втором плане. Когда такие фотографии помещались в альбом, она сердилась:
      — На смех людям меня выставляете!
      — Но вас здесь никто не узнает! — оправдывался Антон Иванович. — Зато смотрите, какая Наташа хорошая!
      Когда Екатерина Павловна снималась «по-настоящему» — строгая, в праздничном платье, с гладко причёсанными волосами, — она получалась неузнаваемой, не похожей на добрую, хорошую бабушку, которую так любила Наташа. С фотографии смотрела сердитая чужая женщина с жёстким, неподвижным взглядом.
      Теперь Ирина Андреевна и Наташа очень жалеют, что не сохранилось ни одной хорошей фотографии бабушки. Екатерина Павловна за эти годы очень изменилась. Когда Наташа приехала в Москву, бабушке было пятьдесят пять лет, она была ещё крепкая, статная. Теперь ей семьдесят. Лицо изрезано морщинами, вся она сгорбилась, высохла.
      Не только годы состарили Екатерину Павловну. Состарило и горе. С войны не вернулся её сын Володя. Хороший, весёлый дядя Володя.
      Наташа, как Снегурочка, стоит в белой меховой шубке, в белом капоре, с белой муфтой. Кругом заснеженные ели. Чуть-чуть фантазии — и можно подумать, что затерялась девочка в дремучем лесу. На самом деле снимок сделан в Подмосковье, в Архангельском, куда Наташа приезжала навещать мать.
      У Ирины Андреевны впервые тогда обнаружили сердечное заболевание. Осенью она ездила на могилу Серёжи, поставила ограду, посеяла многолетние цветы. А домой приехала больная, с ангиной. И после этого чувствовала своё сердце.
      На квадратных полянах старинного юсуповского парка были посажены серебристые ели. Совсем рядом — три ёлочки, как три сестрички: старшая, средняя и младшая. Младшая была немножко выше Наташи. У этих ёлочек Антон Иванович и сфотографировал дочку.
      Наташа помнит Архангельское. Там в парке она видела ручных белок и храбрых синичек. Синички клюют семечки прямо с руки. Стоит дядя военный на аллее с протянутой рукой, как будто что просит. На самом деле он синичек угощает, на ладони у него семечки. Синички порхают на ветках, поглядывают на дядю — не страшно ли? А потом самая храбрая подлетит да и схватит семечко. За ней и вторая. А дядя доволен, улыбается!
      А ещё интереснее белки. Те, как увидят в руках человека орешки, тут же — скок с дерева! Есть осторожные белки, берут орешки только с земли, да и то если человек отойдёт подальше. А есть отчаянные: прямо со ствола — на руку, и начинают грызть орешки. Только белка не грызёт орех, а распиливает его зубами. Смотреть на это очень забавно. Недаром около белок всегда толпа собирается. Белка не боится людей, грызёт себе на здоровье. Но стоит человеку, который кормит белку, сделать малейшее подозрительное движение или вороне каркнуть поблизости, белка прыг наверх и была такова! Вот и зовут её снова, приглашают кто как умеет. Иные называют по именам:
      — Белла! Беллочка!
      — Яша! Яшенька! Ну не бойся!
      Историю с бельчонком Яшкой Наташа запомнила надолго.
      Эту историю рассказал ей и бабушке военный, который кормил белку.
      — Жил в санатории один полковник, — говорил военный. — Приручил он Яшку так, что бельчонок в карман его лазил за орехами. Пришло время полковнику уезжать. Он взял да и увёз с собой Яшку. То ли внукам игрушку хотел привезти, то ли самому жалко было с Яшкой расставаться, неизвестно. Перед отъездом полковник похвастался своему соседу по комнате. Дескать, забираю с собой Яшку, вот он, в мешочке. Сосед начал уговаривать: «Брось ты эти глупости, зачем зверушку губишь?» Полковник не послушался, увёз Яшку. А надо сказать, бельчонок этот был всеобщим любимцем санатория. Как узнали больные, что Яшки не стало, — а узнали они сразу, от соседа полковника, — прямо к начальнику санатория. «Что, говорят, за безобразие! Возмутительный случай — Яшку увезли! Немедленно принимайте меры, мы этого не потерпим!» Начальник успокаивает: «Идите, не волнуйтесь, вернём Яшку непременно!» И что вы думаете? Отыскал начальник санатория этого полковника. На другой день тот привёз Яшку сам. «Извините, говорит, сделал ошибку». А начальник ему: «Вы идите в корпус и выпустите Яшку на глазах у больных, иначе они не поверят, что вы вернули бельчонка. Кстати, перед ними и извинитесь». Так вернулся Яшка в своё дупло. Только веру в людей надолго потерял. Говорят, целый месяц ни у кого орехов из рук не брал…
      Наташе очень понравилась история бельчонка Яшки, и ей казалось, что бабушка совсем некстати сказала тогда военному дяде:
      «Смотрю я на вас и думаю. Вот вы военный человек, в большом, видно, чине. Наверно, всю войну прошли и всякое в жизни видали, а сердце добрым сохранили. Людей-то больше добрых да ласковых ко всему живому. А вот находятся подлецы вроде фашистов, и люди начинают убивать друг друга. Неужели опять когда-нибудь начнётся война? Неужели хорошие люди допустят до этого?»
      Военный стал разговаривать с бабушкой, а бельчонок взял и убежал…
      Новая страничка альбома, и вот Наташа со своими новыми друзьями. Сероглазая, чернобровая Маринка — первая московская подружка Наташи. Живёт она в одном с Наташей подъезде, этажом ниже. Маринка на полгода моложе Наташи, но такая шустрая и смелая, что сразу стала командиром. Наташа охотно ей подчинялась. С Маринкой совсем не страшно во дворе. Попробуй подойди чужой мальчишка — такой крик поднимет, что тот с испугу сразу улизнёт.
      Наташа и Марина неразлучны. Гуляют вместе, а только придёт Наташа домой — звонок в дверь: «Наташа дома?»
      Это Маринка. Она только что попрощалась и тут же снова к Наташе.
      А это что за снимок? Новогодняя ёлка! Надо хорошенько рассмотреть и разобраться. Вот стоит Снегурочка. Это Наташа, её легко узнать. Ну, а кто же Кот в сапогах? Не узнать, что Маринка. Никогда не догадаешься. А Дед-Мороз с большой бородой? Это Женя Ванин.
      Женя Ванин… Не он ли стал причиной тягостного разговора Ирины Андреевны с Наташей? Хочется вспомнить детскую дружбу Наташи с Женей. Придётся вспомнить, хоть это и неприятно, Динару Васильевну…
     
      Глава VI
     
      Никогда Ирина Андреевна не стала бы встречаться с Динарой Васильевной Ваниной, если бы не дружба их мужей.
      После войны Березов стал ведущим авиаконструктором вновь созданного конструкторского бюро. Лётчик-испытатель Фёдор Петрович Ванин проводил основные испытания самолётов опытного завода, где работал Березов. Их дружбу спаяли общая работа и взаимная ответственность друг перед другом.
      Ванин и Березов любили друг друга, и не только потому, что дружно работали, но и просто по-человечески. Они с удовольствием проводили вместе свободное время за праздничным столом или на прогулке.
      Ирине Андреевне нравился Фёдор Петрович. Русоголовый, голубоглазый, всегда улыбающийся, он напоминал ей сказочного Иванушку — доброго, простоватого и удачливого. Ирина Андреевна как-то сказала об этом Антону Ивановичу.
      — Вот именно сказочный! — засмеялся тот. — Насколько мне помнится, сказочный Иванушка-дурачок всегда оказывался самым умным и самым храбрым. Вот так же обманчива и внешность Фёдора. Ты подумай только, как может лётчик-испытатель, испытывающий сейчас первые реактивные самолёты, быть простоватым? Ванин человек острого, напряжённого ума, редкой отваги — отваги уверенного в себе человека. Это первоклассный лётчик-испытатель, с талантом и опытом, редкой трудоспособностью и выносливостью. Ты послушала бы, как он с нами, инженерами, разговаривает, тебе не пришло бы в голову считать его простоватым. А то, как он за столом дурака валяет да анекдоты рассказывает, — это действительно похоже на Иванушку-дурачка. Фёдору нравится роль простоватого деревенского парня, и он охотно играет эту роль.
      Жена Ванина, Динара Васильевна, — худая высокая женщина, на полголовы выше Ванина, с недобрым выражением остроносого лица. Держалась Динара Васильевна жеманно, говорила «акадэмия», «библиотэка», «студэнты», делая ударение на «э», с французским прононсом.
      Чуть ли не при первом же знакомстве с Березовыми она, укоряя мужа в какой-то бестактности, сказала Ирине Андреевне:
      — Вы уж извините Фёдора: простоват он у меня. Сколько раз я ему говорила, что положение обязывает. Нельзя же забывать, что мы из первого миллиона…
      — Что вы сказали? — удивилась Ирина Андреевна.
      — Говорю — из первого миллиона! Таких, как Фёдор, по положению и заработку не больше миллиона в нашей стране.
      Ирина Андреевна засмеялась:
      — Ну, знаете, таких, как ваш Фёдор Петрович, немного. У него вся грудь в орденах.
      — Это теперь мало что даёт, — ответила Динара Васильевна.
      Когда-то на севастопольском бульваре молодой лётчик морской авиации Ванин увидел девушку, высокую, строгую, одетую в голубое платье, и сразу влюбился в неё. Она казалась ему не просто красивой, а величественной и недосягаемой. Мнение о недосягаемости довольно быстро испарилось.
      Дуся — так её звали в ту пору — неожиданно быстро согласилась стать женой Фёдора. Заблуждение в отношении красоты, величественности и прочих качеств Ванин сохранил на многие годы.
      Дуся всегда и всюду с удивительным постоянством подчёркивала своё превосходство над мужем и учила его «хорошим манерам». Фёдор выслушивал поучения Дуси, улыбался и продолжал оставаться самим собой.
      За годы их совместной жизни Ванин кончил вечерний рабфак, академию имени Жуковского и стал признанным асом. Дуся в эти годы сменила простое имя Евдокии, которое получила при рождении, на Динару, но ничего не прибавила к пяти классам, которые окончила в детстве. Однако она продолжала поучать Фёдора и утверждала, что вывела его в люди, что без неё он остался бы неотёсанным деревенским парнем.
      Чего нельзя было отнять у Динары Васильевны, так это умения вести хозяйство. Хозяйство было целью её жизни, гордостью её тщеславной натуры, в нём раскрывался весь её талант домохозяйки. Гости, которые приходили к Ваниным, всегда ставили в пример Динару Васильевну. Уж эта умеет угостить! Такого шашлыка, таких чебуреков и всевозможных салатов нигде не приходилось есть. На стол подавались необыкновенного вкуса мочёные яблоки, маринованные и солёные огурцы и помидоры, солёная капуста кочанами.
      Динара Васильевна, гордая своим искусством, замечала:
      — Всё со своего дачного огорода! Ничего покупного. И всё я сама, работницы у меня нет. Представляете, как весна — я с утра до ночи на участке. У Милочки слабое здоровье.
      У Ваниных была дочь Милочка — омоложённое издание Динары Васильевны, девица с томным взглядом, крашеными ресницами, с длинными перламутровыми ногтями. Милочку обучали музыке, и, когда она, по просьбе матери, играла для гостей на пианино, слышно было, как шуршат по клавишам длинные ногти.
      А ещё был у Ваниных мальчик Женя, очень похожий на Фёдора Петровича. Такой же плотный и широкоплечий, с такими же голубыми глазами и русыми волосами. Только волосы у Жени густые и короткие, а у Фёдора Петровича — длинные и поредевшие. И улыбались они по-разному. У Фёдора Петровича улыбка широкая, смелая и с хитрецой, а Женя улыбался застенчиво и смотрел немножко исподлобья.
      — Как похож на вас сынок! — сказала Ирина Андреевна Фёдору Петровичу, когда впервые пришла к Ваниным вместе с Наташей.
      Фёдор Петрович положил руку на плечо мальчика и, неожиданно сконфузившись, сказал:
      — Это мой племянник.
      — Да что вы говорите? Удивительно похож! Как родной сынок!
      Жене тогда было восемь лет, и он учился в школе. А Наташе только пять. Но они сразу нашли общий язык. Женя повёл её в какую-то маленькую комнату за кухней, заставленную банками, бутылками и кадками. Здесь стояли его кроватка и столик.
      Женя показал Наташе слепленные из пластилина фигурки собачек, кошек, слонов, петухов.
      — Хочешь, я сейчас слеплю для тебя слонов, и больших и маленьких? — спросил он Наташу.
      — Хочу!
      Женя взял пластилин, размял его, и очень быстро из бесформенного комочка стал вырисовываться слон с хоботом и большими ушами. Когда Женя лепил, Наташа заметила, что на одной руке у него только три пальца.
      — А почему у тебя так мало пальчиков? — спросила испуганно она.
      Женя резко отдёрнул руку за спину, густо покраснел, опустил глаза и молчал. Но потом исподлобья глянул в широко открытые, удивлённые и вопрошающие Наташины глаза и тихо сказал:
      — Мне их в больнице отрезали. Они были отморожены. Это когда я от фашистов убегал.
      И снова начал лепить.
      Женя шёл с мамой по дороге, забитой людьми и повозками. Все несли тяжёлые вещи в руках, перекинутые через плечи, за спинами, в рюкзаках. Шли быстро, спешили убежать от фашистов. И вдруг налетели самолёты с чёрной свастикой и начали стрелять в людей. Люди побежали с дороги к лесу. Женя держал маму за руку и тоже бежал. Вдруг мама упала. Женя хотел остановиться, но его захватила толпа, и он вместе с ней побежал дальше. Он бежал по полю, плакал, звал маму, но продолжал бежать. Потом бежал по лесу. И наконец оказалось, что он остался один-одинёшенек в огромном лесу. Вот он сидит на пенёчке. Кругом высокие дремучие ели и маленькие ёлочки. С неба падает хлопьями белый снег. Вся земля в лесу, все деревья покрыты белым снегом. И тихо-тихо кругом. Женя боится плакать, звать маму. Он боится спугнуть эту тишину. Закричит — и вдруг набросятся на него лесные чудовища! Нет, лучше молчать и сидеть тихонько. Женя тепло одет. На нём валенки с галошками, тёплая шубка и шапка-ушанка. Варежки не потерялись, они пришиты к тесёмке, протянутой через вешалку. Но Женя давно уже сидит на пенёчке, и ему становится холодно.
      И вдруг налетел ветер. Он закачал верхушки деревьев, и на Женю посыпалась снежная пурга. Мальчик вскочил и побежал, сам не зная куда. Ветер подталкивал и гнал его.
      Весь лес качался и чернел. Большие сосны скрипели и готовы были повалиться. Брызги снега, сброшенного ветром с деревьев, пробивали рябины на снежном покрове. Уже кончился лес, а Женя всё бежал и бежал, пока не упал без сил…
      Его нашли советские солдаты. Сильными шершавыми руками они растирали застывшие руки и ноги мальчика, тёрли его нос и щёки.
      А потом — больница и ужасная боль в пальцах левой руки и левой ноги. Нестерпимо болели пальцы, которых уже не было.
      Женя плакал и звал маму.
      — Ты лежи спокойно, не плачь! — уговаривала медицинская сестра, поглаживая его мягкие светлые волосы. — Мама потом приедет.
      Нет, мама не приедет. Если она не нашла его в лесу, если нет её сейчас, значит, нет больше мамы. Так ли подумал Женя или иначе, по-своему, но он с того времени не звал больше маму. Да и отвлекли его иные, хорошие, даже весёлые события.
      Шутка ли сказать, в больнице сотни взрослых мужчин — солдат и офицеров, а самым знатным человеком оказался он, Женя. Его здоровьем все интересовались. В госпитале не было больного, который с утра не спросил бы, а как сегодня чувствует себя Женя. В палату, где лежал мальчик, приходило столько гостей, что доктор не на шутку сердился:
      — Что ж это за безобразие! Прикажете вооружённую охрану ставить?
      Возмущались и медицинские сёстры:
      — Ну разве ребёнок может столько гостинцев съесть? С ума сошли, всё сюда тащат!
      Когда Женя стал ходить, его наперебой зазывали в палаты:
      — Женечка! К нам заходи! Мы тебя давно ждём!
      — Ребята! Смотрите, кто к нам идёт!..
      Женя охотно разговаривал со всеми, читал наизусть «Мойдодыра» и «Человека рассеянного». В госпитале все знали, что папа у Жени на фронте, что жил он в Можайске, знали, на какой улице и в какой квартире. Знали и о том, что дома у Жени остался новый трёхколёсный велосипед, который подарил ему в день рождения дядя. Дядя? Да, у Жени есть дядя, лётчик, с орденами, и фамилия его тоже Ванин.
      — До чего ж умён паренёк! — радовались за Женю бойцы. — Всё на свете знает! Этот не пропадёт! Найдутся и родители и родственники!
      Человеческая память капризна. Иногда она отбрасывает важные события и сохраняет то, что, казалось, могло бы не оставить следа. Женя не помнит мать, не помнит, как шёл с ней по дороге, как налетели самолёты на беззащитных людей. Но госпиталь он помнит. Помнит ласковых, хороших людей, помнит и боль в пальцах, которых у него не было. И лес, одинокий снежный холодный лес, злой лесной ветер и страшный скрип деревьев — всё это на долгие годы врезалось ему в память. Мальчик боится леса, боится одиночества, даже если он находится в квартире.
      Грустную историю Жени рассказал Березову сам Фёдор Петрович.
      — Вот она какая, война-то!.. Никого не пощадила. Редкая семья осталась в целости.
      Антон Иванович добавил:
      — Да, построить разрушенное жильё, фабрики, заводы — это не самое трудное. А вот кто вернёт сиротам погибших отцов и матерей? Кто восстановит здоровье искалеченных людей? Кто, наконец, вернёт украденное детство? Ну в самом деле, за что война обидела вашего голубоглазого Женю? За что она убила моего сына и чуть не погубила Наташу?
      Взволнованный историей Жени, раздумьем о войне, Антон Иванович рассказал Ванину о том, как погиб сынишка Серёжа и как появилась у них Наташа.
      В те дни, когда Ирина Андреевна привезла Наташу из Ленинграда и девочка заболела, в волнении и суматохе Березовы не были достаточно осторожны. Секретарша, которая явилась посредницей в разговорах по телефону, и ещё один работник наркомата, оказавший медицинскую помощь, узнали об истории Наташи. Но тогда же Антон Иванович просил обоих держать это в секрете. Как видно, они сдержали слово. Теперь узнал об этом Ванин.
      Антон Иванович, сам не зная как, расчувствовался и нарушил своё обещание жене — никогда и никому не рассказывать о Наташе. Но, в конце концов, не разболтает же Ванин! Тем более, он и его предупредил — просил никому, даже жене, не говорить. И Ванин дал честное слово. Нельзя же не верить друзьям!
      Но если Антон Иванович вполне доверился другу, то Ванин, рассказывая историю Жени, не был достаточно откровенен с Березовым.
      Первое время жизнь у дяди была сплошным праздником для Жени. Его ласкали, закармливали вкусными вещами, баловали подарками и красиво одевали. Один костюм был точь-в-точь такой, как у дяди Феди, — летчиковский. А что значит иметь такой костюм в военное время!
      Фёдор Петрович искренне обрадовался, что его разыскали работники детского дома, куда Женя попал после госпиталя. Дочь, Милочка, — уже взрослая, о сыне он всегда мечтал. Если отец Жени не вернётся с фронта, он будет их сыном. Динара Васильевна тоже была довольна, что у них появился Женя. Во-первых, Фёдор для неё и Милочки выхлопотал пропуск в Москву в такое время, когда никто ещё не возвращался из эвакуации. Во-вторых, о тех, кто берёт на воспитание осиротевших детей, даже в газетах пишут. И ей будет почёт. А хлопот не так уж много. Ребёнок не грудной. Да и ненадолго это. Если мать погибла, вернётся отец Жени.
      Она приглашала к себе всех знакомых и в сотый раз рассказывала о том, как Фёдор ей позвонил по телефону в Казань, и как она сразу же сказала: «Конечно, возьмём мальчика», и как Женя любит покушать, и как она взяла для него домашнюю портниху. И так далее, и так далее. Следующим гостям она уже рассказывала, что Фролова назвала её доброй душой, а Петрова так её хвалила, что и говорить неудобно. По поводу самого Жени она сокрушалась:
      — Боюсь, избалуем его. Фёдор совсем не умеет воспитывать детей!
      Когда Фёдор Петрович был дома, он не отпускал от себя Женю ни на шаг. Обедать? Только вместе! Что? Женя уже кушал? Ничего, может ещё раз. Он испытывал к племяннику сложное чувство любви и жалости. Глядя на него, он не мог забыть, что пережил этот мальчик. И даже когда Женя веселился, заразительно смеялся, чувство горечи не покидало Фёдора Петровича.
      Женя полюбил своего дядю беззаветной мальчишеской любовью. Дядя Федя был его гордостью, его героем. Когда Женю спрашивали, кем он будет, отвечал:
      — Дядей Федей.
      Но с некоторых пор не только Фёдор Петрович, но и Женя стал замечать, что Милочка сердится, когда им обоим становится особенно весело. Динара Васильевна тоже начинала хмуриться и в таких случаях часто говорила:
      — Женя, дяде надо отдохнуть. Иди погуляй!
      Сквозь неприкрытую дверь Женя часто слышал, как сердито начинали разговаривать тётя и Милочка:
      — До каких пор ты будешь с ним цацкаться? — кричала Милочка.
      — Ты родную дочь перестал замечать! — ещё громче упрекала Динара Васильевна.
      Дядя оправдывался:
      — Милочка, ты уже взрослая, в вуз собираешься, а он ребёнок…
      Тётя перебивала его:
      — Мне твои родственники всю жизнь поперёк горла стояли! Либо ты мне доверяешь воспитание племянника и пусть моё слово будет законом, либо сдавай обратно в детский дом.
      Один, другой такой скандал — и Фёдор Петрович поневоле в присутствии жены и дочери становился всё более сдержанным с племянником. А вдвоём им и не приходилось бывать, Динара Васильевна этого не допускала.
      Постепенно и Женя отвыкал от «развязности», как говорила тётя, не бросался навстречу дяде, когда тот приходил домой, отказывался садиться за стол вместе с дядей, говорил, что сыт.
      Время шло. Война подходила к концу, а писем от отца Жени всё не было. И Динара Васильевна стала ежедневно жаловаться мужу, что Женя испорченный мальчишка и что он даже ворует. Фёдор Петрович привык верить Дусе. А тут и сам Женя сознался однажды, что съел без спроса пельмени.
      — Почему ты так сделал? — допрашивал его Фёдор Петрович.
      — Я есть хотел.
      — Это не оправдание. Если хочешь есть, попроси тётю Дусю, она тебе даст.
      Женя молчал. Дядя Федя был явно не осведомлён об истинном положении. Тётя Дуся всегда называет его обжорой. Не хочет он просить у неё ничего. Лучше будет голодный ходить.
      Фёдор Петрович понимал, что Дуся невзлюбила племянника, придирается к нему. Но где же выход из положения? Мальчишка жив, здоров, и слава богу. Не может он постоянно ссориться и выносить истерики то жены, то дочери. Имеет он право на отдых у себя дома?
      Так сложились отношения в семье Ваниных, когда Березовы с ними познакомились.
     
      Глава VII
     
      Жене разрешалось гулять только во дворе, чтобы Динара Васильевна всегда могла видеть, с кем он и что делает. Но с кем бы Жене не случалось играть, тётя всегда была недовольна: то мальчик «из плохой семьи», то хулиган. И только в отношении Наташи Березовой она ничего не говорила. Жене, конечно, интереснее иметь товарища, школьника. Но что ж поделаешь, если тёте никто не нравится. А Наташа ничего, хорошая девочка. Идёт Женя из школы, она увидит его и бежит навстречу:
      — Женя! Я тут. Пойдём играть.
      Женя положит портфель на скамейку рядом с бабушкой и начнёт возить Наташу в санках или, если снег рыхлый, делает ей снежную бабу. Женина снежная баба получается смешная — широколицая, в платке и ватнике. А Снегурочка — маленькая девочка в шубке и капоре, как Наташа. Прохожие останавливаются, подходят ближе и спрашивают Женю:
      — Это кто же так слепил? Неужели ты сам?
      Женя густо краснеет от смущения и молчит. А Наташа смеётся, прыгает от восторга и отвечает за него:
      — Он, он сам! Он всё может из снега делать. Он и собачку делает, и Деда-Мороза.
      Наташа гордится Женей и постоянно зовёт его к себе домой. Но Женя отказывается и смотрит искоса на окна своей квартиры. Попробуй пойди он без разрешения тёти!
      Бабушка догадалась, почему Женя отказывается, и сказала об этом Ирине Андреевне. Та при встрече с Динарой Васильевной попросила за Женю:
      — Если вы ничего не имеете против, пусть Женечка иногда к нам заходит. Конечно, в свободное время.
      — Пожалуйста, — ответила та кисло. — Но только иногда. Женя плохо учится, ленится. Мог бы идти на все пятёрки, а он и тройки приносит. Страшно упрямый, скрытный.
      — Да ничего. С детьми всякое бывает, — сказала Ирина Андреевна, чтобы хоть как-то ответить на сетования Динары Васильевны.
      После этого разговора Женя стал часто бывать у Наташи. Придёт и сразу затеет интересное дело: то построит сооружение из Наташиных стульчиков и кубиков, то нарисует что-то необыкновенное. Екатерина Павловна, если приходит Женя, сразу ставит на стол угощение для детей. Мальчик засиживается, и приходится ему напоминать:
      — Женечка! Тебе пора домой. Тётя рассердится.
      На новогоднюю ёлку к Наташе вместе с Женей пришла сама Динара Васильевна. Ирина Андреевна удивилась: дети большие и она не приглашала родителей.
      Как видно, и Женя был недоволен. Он сидел скучный и молчаливый. Но потом развеселился. Ведь это же ёлка! Он переоделся в уцелевший ещё с прошлого года костюм Деда-Мороза. Наташа нарядилась Снегурочкой. Марина стала Котом в сапогах. Все читали стихи, пели, плясали. Потом отыскивали конфеты на ёлке. Когда дети сели за стол и с аппетитом начали есть, Динара Васильевна сказала Жене:
      — Женя, это не комильфо!
      Было шумно, услышали эти слова только Женя и Ирина Андреевна, которая сидела рядом с Дннарой Васильевной.
      Женя перестал есть. Он опустил глаза, и было ясно, что ему стоит больших трудов удержать слёзы.
      Ирина Андреевна спросила Динару Васильевну:
      — Почему не комильфо? Что такое сделал Женя?
      — Вы не знаете, что такое комильфо? — тоном превосходства спросила Динара Васильевна. — Комильфо — это значит «как надо». Женя, например, ел сейчас с жадностью. Это не комильфо. Я не боюсь этого великосветского слова. Наши дети должны расти без хамства, а школа никакого внимания не обращает на манеры. Женя плохо воспитан. Начнёт смеяться — хоть уши затыкай. По улице не ходит, а бежит. Разве это комильфо? Вы видели, какая у него уродливая рука? Говорю, прячь её в карман — не хочет. А разве это комильфо? Женя! Ты опять! — обратилась она к племяннику, увидав, что он полез в вазу за конфетой.
      — Ну, знаете, я с вами могу поспорить, — вежливо, но твёрдо сказала Ирина Андреевна. — «Комильфо» слово французское, и применялось оно в том значении, как вы понимаете, при французском дворе. То, что требовалось придворным людям прошлых веков, что считалось обязательным — так надо, — совсем не нужно нашим детям. Разве может ребёнок всегда ходить тихо, медленно и спокойно? Не может и не должен. Вы находите, что Женя ест с жадностью, а по-моему, у мальчика хороший аппетит и он очень приятно ест, аппетитно. А почему ребёнок должен прятать свою руку, если на ней недостаёт пальцев? Что позорного в этом? Мне кажется, ему не следовало бы никогда напоминать о его несчастье…
      — Мы с вами не сговоримся, наверное, — прервала её Динара Васильевна. — Вам кажется, что Женя ведёт себя хорошо, а я считаю, что плохо. Не так легко воспитывать чужого ребёнка. К сожалению, от отца Жени так и нет известий. Придётся мне нести на себе этот тяжёлый крест…
      Березовы понимали, что Жене плохо живётся у тётки. Имеют ли они право молчать? А какие у них права, чтоб вмешиваться в чужую жизнь? Березовы не раз говорили о Жене на «семейных конференциях», как называла Ирина Андреевна каждодневные разговоры о Наташе. Эти «конференции» происходили обычно поздней ночью, когда Антон Иванович возвращался с работы.
      Хоть бабушка и ворчала, но Антон Иванович заходил ночью в комнату, целовал сонную Наташу, поправлял на ней одеяло и на цыпочках выходил. Тут и начиналась «конференция». Прежде чем рассказать о своей работе, выслушать Ирину Андреевну, обсуждалось всё, что касалось Наташи, — как кушала, много ли гуляла, что говорила. Наташа долго не могла понять, откуда папка всё знает. Только проснётся — она же его разбудит — и уже знает, что было вчера.
      Подрастала Наташа — расширялся круг её интересов, круг знакомых, сложнее стало проводить «конференции». Вот теперь Женя. Жалко мальчишку. Но чем поможешь? Сказать Динаре Васильевне напрямик — ещё больше озлобится.
      — Я поговорю с Фёдором откровенно, — твёрдо заявил Антон Иванович.
      Но время шло, и, как видно, на такое объяснение у него не хватало духа. Но объяснение произошло. И первой начала его Наташа.
      В тот год Наташа с бабушкой выехала на дачу ранней весной, когда в лесу и на участке около забора лежал ещё снег. Хозяйка дачи ежедневно топила печку. На улице, особенно вечерами, было холодно.
      Только ели и сосны стояли зелёными, а все остальное в природе ещё не одевалось в весенний наряд. Землю укрывали серые, прошлогодние листья. На берёзах, липах и на кустарниках лишь обозначались еле заметные почки. Но с каждым днём почки становились крупнее и крупнее. После дождика они блестели на солнце, как бусы. Когда из этих почек распустились листья, Наташа и не углядела. Встала утром — на берёзке уже листики. Маленькие-маленькие! Не углядела и того, как на земле сквозь старую листву вдруг пробилась свежая, зелёная травка.
      В скворечнице поселились скворцы. Вот труженики! Летают с утра до вечера без перерыва, носят в свою новую квартиру всё, что годится для гнёздышка.
      Ирина Андреевна работала в школе и на дачу приезжала только в субботу, вместе с Антоном Ивановичем. Наташа в Москву не ездила и думала, что до самой осени она не увидит ни Жени, ни Маринки. И как же она обрадовалась, когда в одно летнее воскресенье Антон Иванович сказал, что они все вместе — он, Наташа и мама — поедут к Жене.
      Антон Иванович решил без приглашения поехать к Ванину на дачу. Фёдор лежал больной. При последнем полёте, когда Ванин испытывал самолёт на высоту, ему вдруг стало плохо. Каким-то чудом, а вернее, многолетним опытом, чутьём и отработанным рефлексом лётчика-испытателя ему удалось посадить самолёт на аэродром. Но сам он слёг после этого в постель. У него обнаружились спазмы мозговых сосудов.
      Дача Ванина была огорожена сплошным забором. У калитки звонок. Наташа от нетерпения подпрыгивала и кричала:
      — Женя! Мы приехали!
      Им открыла незнакомая женщина, которая, видимо, работала на огороде.
      — Хозяева отдыхают, — сказала она.
      — А где Женя? — спросила Ирина Андреевна.
      — А он там, кур стережёт. — И женщина показала рукой на какие-то маленькие строения.
      — Женя! — позвал Антон Иванович, увидав фигурку мальчика.
      Но Женя спрятался и не выходил. Подмигнув Наташе, Антон Иванович громко сказал:
      — Ну, если Женя не хочет нас встречать, едем обратно!
      Ультиматум подействовал. Показался Женя и медленно, опустив в землю глаза, пошёл к ним навстречу.
      Березовы поразились видом мальчика: грязный, неряшливый, с неподстриженными волосами, в выцветших, рваных трусах. На руках сквозь слой грязи проступали красные цыпки.
      — Как живёшь, старина? — спросил Антон Иванович, положив руку на плечо Жени.
      — Хорошо, — ответил Женя, не поднимая глаз. Наташа прижалась к матери и с удивлением смотрела на своего друга. Чтобы как-то прервать тягостный разговор, Ирина Андреевна сказала:
      — Какой у вас хороший огород!.. А вот и зелёный горошек! Женя, угости Наташу.
      Женя покосился на дачу. Там с террасы спускалась Динара Васильевна. Ещё издали она крикнула:
      — Прошу проходить сюда! Вы извините, мы никого не ждали.
      Увидав рядом с Березовыми Женю, она, собрав губы в гармошку, умильно проговорила:
      — Боже мой, Женя! Ну какой ты чумазый! Переоденься сейчас же! Что могут подумать люди? И дяде скажи, чтобы оделся.
      Обращаясь снова к Березовым, она сказала:
      — Я очень рада, что вы приехали. Фёдору гораздо лучше стало, но всё-таки приятно, когда навещают. Пока они там одеваются, я покажу вам свой огород.
      На грядках лежали необыкновенно крупные продолговатые огурцы и красные помидоры.
      — Как вам удаётся так рано вырастить овощи? — спросила Ирина Андреевна.
      — А вы посмотрите на арбузы! Видите, какие уже крупные? Приезжайте в августе, я вас угощу и дынями и арбузами. Я люблю огород и всё делаю сама.
      Покосившись на женщину, которая работала на грядках, она добавила:
      — Разве можно кому доверять! Чуть отойдёшь, всё не так.
      Экскурсия по огороду затягивалась, а из дачи не выходили ни Фёдор Петрович, ни Женя.
      Наташа потянула отца за руку и сказала:
      — Поедем домой!
      — Скоро поедем, — согласно кивнув головой, сказал ей Антон Иванович.
      Динара Васильевна услышала это и запротестовала:
      — Что вы, что вы! Разве Фёдор вас отпустит! Вы посидите на скамеечке, я сейчас приду. Что-то он задержался.
      Через минуту вышел Фёдор Петрович и после первых приветствий заговорил с Березовым. Ванин стал чувствовать себя хорошо, но врачи дали ему понять, что, возможно, запретят на некоторое время полёты. Это очень тревожило его. Он похвалил последнюю машину, потом начался разговор о её дефектах. Ирина Андреевна и прислонившаяся к ней Наташа сидели и скучали.
      Наконец появился умытый и причёсанный Женя в новых сандалиях, новых, не стиранных ещё коротких штанишках и новой майке. Все эти обновки, видимо, стесняли его. Он шёл медленно и неуверенно.
      Появившись следом, Динара Васильевна наигранно ласково сказала:
      — Женя! Пойди с Наташей в малинник. Угости девочку. Только ветки не ломайте.
      Женя стоял опустив голову. Наташа тоже продолжала сидеть, не знала, как ей быть.
      Ирина Андреевна выручила:
      — И я пойду. Веди нас, Женя.
      Она увидела заплаканные Женины глаза и поняла, что переодевание не прошло так просто.
      В малиннике, где на согнувшихся ветвях висели крупные, сочные ягоды, Женя начал быстро рвать и есть ягоду. И по тому, как он с опасением смотрел на дачу, боясь, что за ним наблюдают или вдруг появится тётя, стало ясно, что и ягода, которая была здесь в таком изобилии, и горошек — всё запретно для Жени. «Из-за жадности или ненависти к мальчику?» — думала Ирина Андреевна.
      Пока Ванин и Березов разговаривали, а Ирина Андреевна с ребятами рвали малину, сама Динара Васильевна с невероятной быстротой накрыла стол. И, как всегда, выставила обильное и вкусное угощение.
      Настроение Антона Ивановича стало превосходным, потому что Ванин похвалил новую машину, в которую Березов вложил много сил. Он усадил рядом с собой детей — по одну сторону Женю, по другую Наташу, — целовал их поминутно и накладывал в их тарелки угощение: ветчину, икру, грибки, свежие огурчики.
      Женя сиял от счастья. Временами он вскидывал глаза на тётю. Как она? Но Динара Васильевна как будто и не замечала его.
      Давно уже Женю не сажали за общий стол, да ещё при гостях, и он боялся сделать какую-нибудь оплошность. Но время шло, и Женя, успокоившись, повеселел, стал громко смеяться, когда дядя Антон пожелал рассказать, как один заика выступал у них на собрании.
      В разгар такого веселья он вдруг услышал:
      — Женя! Это не комильфо! Иди погуляй!
      Что, что он сделал? Он же не виноват, что дядя Антон так смешно представляет. Сейчас она его выгоняет из-за стола, позорит перед Наташей, перед всеми! Нет, он не уйдёт!
      — Женя! Что я сказала!
      Женя встал и, сутулясь, вышел из комнаты. Все видели, что он заплакал.
      — В чём дело? — спросил огорошенный Антон Иванович. — В чём он провинился?
      И тут случилось то, чего никто не ожидал. Наташа бросила вилку на пол и крикнула:
      — Хочу домой! Она злая, Женю мучает! Это потому, что он не сын ей, а пленник! Папка, поедем домой! — и горько зарыдала.
      Березов встал из-за стола. На лице у него проступила бледность. Зло и резко он бросил:
      — Спасибо за угощение!..
      Секунду спустя он добавил:
      — Отдали бы вы мальчика в Суворовское. Могу помочь в устройстве. У него все основания быть туда принятым.
      Ни Фёдор Петрович, ни Динара Васильевна не вышли провожать Березовых. Не показался им и Женя.
      В машине, обнимая притихшую дочку, Антон Иванович говорил:
      — Молодец! Нельзя угощаться там, где унижают человеческое достоинство. Дала нам хороший урок храбрости и искренности!..
      Потом улыбнулся и добавил:
      — И насчёт пленника правильно! Не племянник, а пленник он её!
      На второй день Фёдор Петрович приехал к Березову.
      — Женя у вас? — скрывая тревогу, спросил он Антона Ивановича.
      — Что ты! Почему он должен быть у нас? — удивился Антон Иванович.
      — Сбежал куда-то мальчишка, — опускаясь на стул, сказал Ванин. — Ты, Антон, наверно, меня осуждаешь? Может, я действительно виноват. Но ты же знаешь мою жену, её трудно переспорить. Сколько я вытерпел скандалов! А что ей докажешь? Говорю: «Зачем держишь парнишку в пастухах около кур?» — «К труду приучаю», — отвечает. «Почему не выпускаешь гулять к товарищам?» — «Избалуется», — говорит. «Почему он всегда в рваном ходит и грязный?» — «На нём всё горит, и он неряха! Пусть приучается ценить вещи». Ну, и Женя виноват. Понимаешь, воровать стал: то в кастрюлю залезет, то в банку с вареньем. Мелочи, конечно, а всё-таки нехорошо. Тётку он ненавидит. Подчиняется только потому, что боится её. — Фёдор Петрович стиснул голову руками. — Измучился я с ними! Хоть из дому беги. А куда теперь бежать? Заново жизнь устраивать? Не выйдет это у меня.
      Ванин встал:
      — Я поеду. Придётся заявлять в милицию. Надо разыскать Женю. А там что-нибудь придумаю. Только бы не натворил глупостей каких сгоряча…
      Когда дома за обедом Антон Иванович рассказал о разговоре с Фёдором Петровичем и добавил, что ему жалко Ванина, попал, дескать, человек в переплёт, Екатерина Павловна фыркнула сердито:
      — Нашёл кого жалеть! Слякоть он, клёцка в бульоне! Да и кожа стала толстой. Недаром говорят: «Молод и сам знал голод, а отъелся — позабыл». Ты его жалеешь, а я вас. Отомстит вам эта Динара-Авдотья за то, что вы вмешиваетесь в их дела. Собака палку помнит!
      — А что она нам может сделать? — поднимая брови, сказал Антон Иванович и осёкся.
      Он вспомнил, что в минуту откровенности рассказал Ванину о Наташе. Но тут же успокоил себя: Фёдор человек честный и не сделает подлости. Надо ещё раз предупредить его.
      После болезни Ванина не допустили к лётной работе. Он получил назначение на работу в аппарат министерства. С тех пор Березов редко виделся с Ваниным. Разговор по поводу Жени, видимо, оставил у обоих тяжкий осадок, и, встречаясь в министерстве или на конференциях, Березов и Ванин говорили только о делах. Лишь однажды Ванин, как бы между прочим, сказал, что Женю приняли в Суворовское училище.
      Ирина Андреевна встречалась изредка с Динарой Васильевной на улице. Они молча кивали друг другу головой, но Ирина Андреевна успевала поймать на себе недружелюбный взгляд.
      Женя уехал в Суворовское училище, не попрощавшись с Березовыми. Но Наташу в ту пору захлестнули важные события.
     
      Глава VIII
     
      Первое сентября! Впервые в школу, впервые за парту, первые тетради, первые учебники! Новая, интересная, большая жизнь!
      Задолго до этого торжественного дня готовилась форма с парадным и каждодневным фартуками. Горячо обсуждались цвет и ширина бантов для Наташиных кос. Антон Иванович вместе с Наташей пересмотрел десятки портфелей, прежде чем остановиться на одном и купить его. А туфли! А тетради, пенал, ручка! Сколько хлопот!..
      И вот он наступил, этот долгожданный день. Березовы проснулись очень рано. Ирина Андреевна одевала Наташу, сама торопилась одеться, чтобы не опоздать в школу. Антон Иванович забрался в ванную заряжать фотоаппарат. Екатерина Павловна сердилась, что все задерживаются с завтраком.
      В этот день было много сделано снимков. Но разве фотографии могут передать всю праздничную прелесть этого дня! Утро выдалось яркое, солнечное. Солнце щедро рассыпало свои блики. Они светятся на новых, впервые надетых туфельках, на новых, скрипящих портфелях; они сверкают в лепестках осенних цветов, собранных в большие букеты, которые несли школьники. Но самый яркий блеск излучали весёлые, счастливые глаза школьников. Наташа была так хороша в это утро, что Антон Иванович не мог оторвать от неё глаз!
      Впервые в этот год Березов увидел праздничное утро первого сентября. Как помолодела улица!
      Старшие школьники шли парами и группами. Они весело переговаривались, заразительно смеялись. Малыши робели, крепко держались за руки старших. Скоро придётся отпустить эту руку и взять другую, маленькую руку своего товарища, своей подружки. Это заранее известно и всё-таки страшно!
      Вот и школа — новое четырёхэтажное здание с большими чистыми окнами. На пришкольном участке цветут астры и флоксы. Но на физкультурной площадке, где собрались школьники, цветов больше и краски ярче.
      По улицам шли мальчики и девочки вместе, но около школы общий поток разбился на два русла — мальчики пошли дальше, к другой школе, девочки оставались здесь. Было такое время! Мальчики и девочки учились раздельно. Разъединили с детства людей, которым всю жизнь предстояло быть рядом — на одной улице, в одном доме, в одной квартире и потом оказаться вместе — на всю жизнь!..
      Звенят детские голоса, гудят родительские группы, призывают к порядку воспитатели. Гул и шум затихает, когда на трибуну поднимается директор школы. Он поздравляет школьниц с началом учебного года, приветствует новичков-первоклассниц, будущих работниц, инженеров и врачей, педагогов. Просит их первыми войти в школу.
      С букетами цветов и с портфелями нестройно двинулись первоклассницы. По сторонам живой стеной стояли родители. Кто-то в последний момент решил не расставаться с мамой. Кто-то уронил носовой платок. Но всё на ходу исправлялось. Вот уже двинулись вторые и третьи классы. Потом зашагали старшие, и физкультурная площадка опустела…
      Через три часа Наташа, взволнованная и радостная, рассказывала бабушке, какие хорошие девочки у неё в классе, какая хорошая и добрая учительница. Её, Наташу, уже спрашивали о том, умеет ли она читать и до скольких считает.
      — А я сразу сказала: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь». А учительница сказала: «Молодец, садись!»
      С этого года Наташа стала критически относиться к правописанию бабушки. Екатерина Павловна не признавала ни знаков препинания, ни заглавных букв и, конечно, никаких правил орфографии. Более того: она часто писала слова так, что иная строка сливалась целиком — в одно слово. Напишет бабушка письмо к сыну в Бердянск или дочери в Алма-Ату, Наташа посмотрит и удивляется:
      — Бабуся! Ну так же нельзя! Они ничего не поймут и не прочитают.
      С того же года, если папа уезжал в командировку или в санаторий, Наташа сама писала ему письма и вкладывала в мамин конверт. Из этих писем Антон Иванович получал полезные сведения о том, что «У Иры шар», «У кошки лапы», «У мышки корка», и решительные утверждения: «Мы за мир!», «Нам не нужна война!»
      …Последнее время, после разговора с Наташей, Ирина Андреевна не раз брала в руки альбом. Перелистывая страницы, она искала ответа на мучившие её вопросы. Когда и от кого Наташа могла узнать, что она не родная им дочь? Но, даже если узнала, почему не сказала об этом открыто? Почему отстранилась от матери, замкнулась? Разве мало её, дочку, любили? Сколько нежности и душевных сил отдали они Наташе!
      Вот фотография. Наташа сидит в постели, покрытая платочком, грустная, худенькая. Это после очередной болезни. Как много и трудно болела девочка! Ни одна детская болезнь её не миновала, и почти каждая давала какое-нибудь осложнение.
      Наташа заболевала, к её кроватке придвигалось кресло, и начиналось круглосуточное дежурство Ирины Андреевны и Екатерины Павловны. О болезни Наташи извещался дядя Серёжа — Сергей Алексеевич Колесов, профессор, хирург. После войны он переселился в Москву. Дядя Серёжа сам выслушивал и выстукивал Наташу. И потом часто звонил маме — справлялся о её здоровье. Хороший дядя Серёжа!
      Ежегодно пятнадцатого мая он сам приходит к Березовым и обязательно приносит подарок Наташе, всегда очень хороший и очень дорогой. А маме — корзину цветов. Чудак! Все делают подарки либо в праздники, либо в день рождения, а дядя Серёжа почему-то в мае. Когда Наташа спросила его об этом, он ответил:
      — Я тебя увидел первый раз в мае. Значит, для меня ты родилась в этот день.
      Болела Наташа много, но росла спокойной. Конечно, не всё шло гладко. Наташа бывала резкой и дерзкой, частенько капризничала, особенно во время болезни. Она не любила лекарств, зубных врачей, рыбьего жира — да мало ли бывало такого, что сердило и волновало мать. Но что радовало Ирину Андреевну — это открытый характер Наташи.
      Ирина Андреевна не только преподавала историю, но почти каждый год вела какой-нибудь класс, была классным руководителем. Перед её глазами прошли сотни детей с различными характерами. Один застенчив, другой развязен, один молчалив, другой — слишком болтлив, тот внимательный, сосредоточенный, а этот рассеянный, мечтательный. Одному достаточно сделать маленькое замечание — и он зальётся краской смущения, другого выгони с урока в коридор — он чувствует себя героем. С детьми работать трудно, к каждому нужен особый подход.
      Но самыми трудными оказывались дети замкнутые, скрытные. Понять их нелегко, ещё труднее найти ключ к их сердцам. И бывает, что взрослые слишком поздно узнают о бедах, которые случаются с такими детьми.
      Ирина Андреевна хорошо понимала, какое счастье иметь дочь с открытым характером, с открытой душой, правдивую, доверчивую и откровенную. Если Наташа чем-то недовольна — скажет сразу. Не выполнит поручение матери — признается, объяснит почему. Не сделает уроков — не надеется, что «авось пронесёт», а скажет учителю в начале занятий. Это облегчало жизнь девочке и тем, кто с ней жил и дружил. Больше того: эта черта характера делала обаятельной и внешность Наташи. В самом деле, почему так красивы её глаза, что все на них обращают внимание? Ничего выдающегося в цвете карих глаз или в их форме не было. Прелесть им придавало то, что в них отражалось и светилось то хорошее, доброе, искреннее и ласковое, что жило в душе девочки. Казалось, что светится вся она.
      Много радости, счастья и веселья внесла Наташа в семью Березовых. До сих пор нельзя без улыбки смотреть на многие фотографии. Вот Наташа и Маринка стоят обвешанные кастрюлями, сковородками. В руках то ли палочки, то ли ложки. Обе весело смеются. Можно подумать, что девочки собрались на маскарад. На самом деле они собирали по квартирам металлический лом.
      Маринка — первая общественница и в школе и дома. Ни одно дело не обходится без неё. Она помогает сажать цветы в маленьком сквере двора и ухаживать за ними; читает лифтёрам газеты и детские книги; случись собрание жильцов — Маринка звонит по квартирам, всех созывает. А уж если объявлен сбор газет или металлолома, раньше всех обежит квартиры и выпросит даже новую кастрюлю. Маринку знают все жильцы многоэтажного дома. Частичка славы перепадает и Наташе. Её иногда спрашивают:
      — Это ты была у нас с Маринкой? Однажды какой-то военный сказал:
      — А где твоя подружка? Быть ей делегаткой Всемирного конгресса женщин!
      Наташа вместе с Маринкой бегает по всем делам, но переговоры ведёт Маринка, вся инициатива за ней. Уж если Наташа одна или с другой девочкой — тогда ничего не поделаешь. Приходится и самой быть активной. И оказывается, что Наташа Березова умеет выполнять порученное дело.
      …Наташа в белой блузке, с пионерским галстуком стоит около стенной газеты с крупным заголовком: «Дружные ребята». Это Наташа в пионерском лагере, и стенная газета имеет к ней прямое отношение — она является членом редколлегии этой газеты.
      «Наташа — член редколлегии! — восторгался Антон Иванович. — Подумать только! И ведь всё всерьёз!»
      Член редколлегии всеми уважаемой газеты «Дружные ребята» присылала в ту пору такие письма:
      Дорогие папа, мама и бабушка! У нас был костёр. На костре мы пели, танцевали, говорили стихи. У нас была большая гроза. У нас был концерт. Мы играли в военную игру. Когда читали, кто хорошо себя ведёт, меня прочитали. Я вешу 31 800. Привезите конфет. Наш отряд выпустил новую газету. Я там писала про то, какие у мальчиков грязные руки и ноги. В футбол мы проиграли 3:2. Привезите конфет побольше. К нам приезжали китайцы. Мы им показывали торжлинейку. Купите конфет раковые шейки и снежинки. А бабушка пусть напечёт мне коржиков.
      До свиданья, Наташа.
      Наташа — с гитарой?! Да, да. Наташа играет, вернее, аккомпанирует себе на гитаре. В раннем детстве казалось, что у Наташи нет ни голоса, ни слуха. Но потом Ирина Андреевна заметила, что Наташа моментально запоминает услышанные по радио песни и напевает. Голосок небольшой, но приятный, грудной.
      Березовым хотелось, чтобы Наташа играла на пианино. Некоторое время приходила домой учительница музыки. Но никаких успехов в музыке Наташа не делала и занималась неохотно. И вдруг — было ей тогда около четырнадцати лет — попросила купить ей гитару. Оказалось, что она немножко уже играет. От Маринки научилась. И поёт под гитару. Наташа поёт русские народные песни, испанские, кубинские — все, какие слышит по радио или от подружек. И специально для матери и бабушки поёт старинные романсы:
      У песни свой смысл, своё настроение, но Ирина Андреевна, слушая её, почему-то вспоминает Ленинград после блокады, худенькую девочку в яслях, её неловкую, шаркающую походку, когда она шла по платформе ленинградского вокзала. И встречу Наташи с Антоном Ивановичем вот здесь, в этой комнате, где тогда стояла детская кроватка.
      А бабушка почему-то плачет, когда Наташа поёт эту песню.
      Почему льются слёзы? Старая, слабая стала. Ну что за жизнь! Для работы не годна. Сходить бы в гости к знакомым, но на это нет ни сил, ни желания. Лучше полежать. Жить стало трудно и скучно. Вот только сны весёлые. Во сне она чаще всего молодая — бегает, пляшет, песни поёт. Какие-то парни обнимают её, целуют. Сны снятся молодые, хорошие сны. А проснётся — то в груди болит, то ноги ломит, то головы от подушки не поднять. Радость ей только в ней, в Наташеньке. Ведь сколько внуков и внучек у Екатерины Павловны, а больше всего она любит Наташу. Ласточка ты моя певучая, сиротинушка пригретая! Скрасила ты мою старость!
      А вот Наташа снова в парадной школьной форме. Но это уже взрослая девочка, ей скоро пятнадцать лет. В этом году Наташа будет учиться в восьмом классе. И что это за год.
      …Ещё весной все знали, что с осени мальчики и девочки будут учиться вместе. И ещё тогда девочки говорили:
      — Ни за что на свете не сяду на одну парту с мальчишкой! Они все хулиганы!
      Мальчики, лихо встряхивая чубами, замечали:
      — Подумаешь, совместное обучение! Мура! Девчонки ябеды!
      Но и тот, кто говорил, и тот, кто слушал, знали, что слова эти неискренние и что все с нетерпением ждут первое сентября.
      Когда первого сентября на той же физкультурной площадке собрались вместе девочки и мальчики, педагоги поняли, что не сразу наладится школьная жизнь.
      В младших классах всё просто разрешается. Вон они уже вместе и не находят в этом ничего удивительного. У старшеклассников иначе. Девочки и мальчики стоят отдельными группами.
      Девочки, разговаривая между собой, заливаются громким, неестественным смехом, кидая, как бы невзначай, быстрые, мимолётные взгляды в сторону мальчиков. Те ведут между собой «серьёзный» разговор, но, как видно, совсем не слушают друг друга. Иные от великого смущения боятся поднять голову, другие, зная, что на них смотрят, небрежно сплёвывают, стараясь разговаривать басовитыми голосами и так громко, чтоб девочки услышали.
      Так неловко начинался первый день совместного обучения. Но ведь это только день, другой, может быть, и несколько дней, но уже через месяц школьники и забыли, что когда-то учились раздельно. Потекла слаженная, заполненная учёбой и дружбой ребячья жизнь.
      Ирина Андреевна, которая преподавала в школе мальчиков, была очень довольна, что слили школы. Стало значительно легче работать. Мальчики ведут себя более дисциплинированно, менее грубы. Наташа тоже довольна. Мальчики оказались хорошими товарищами. Напрасно говорили, что они хулиганы.
      С этого года в семейном альбоме Березовых появились новые снимки: Наташа со своими школьными друзьями — девочками и мальчиками.
      Как видно, Наташу уважают товарищи — её выбрали комсоргом группы.
      Страница за страницей альбома — всё старше, взрослее становится Наташа. Вот уже конец альбома, последняя фотография. Тут мы видим Наташу, снятую в рост около белого ствола берёзы. Это уже не девочка и не подросток, а весёлая, задорная девушка. И, если вернуться к первой странице альбома и посмотреть на девочку с большими грустными глазами, трудно поверить, что такой была когда-то Наташа.
      Но, если возвращаться к первым страницам да сравнивать, грустно становится. Как изменилась Ирина Андреевна! Поседела, пышной короны на голове уже нет. Поредевшие волосы лежат гладко. Меньше всех изменился Антон Иванович. Но и он уже не тот. Смотрите, сколько морщин на лице!
      Наташа, единственная дочка, юная, неопытная, стояла на пороге жизни. А к родителям придвигалась старость, беспокоили болезни и недуги. Теперь, как никогда, им нужен покой, чтобы не просто жить, а продолжать трудиться. И вдруг над семьёй нависла гроза!
     
      Глава IX
     
      Все, кто видел Березовых вместе с Наташей, не упускали случая заметить, что дочка очень похожа на мать. Меньше, но и на отца похожа. И это было правдой.
      Наташа имела с Березовыми сходство типовое. Она была шатенкой, с карими глазами, как Ирина Андреевна и Антон Иванович. Но сходство людей определяется не только внешними чертами. Глубокое, более разительное сходство придают жесты и манеры. Это сходство вырабатывается в результате долгой совместной жизни, общностью мыслей, взглядов, привычек и вкусов. Если есть ещё умение и желание подражать тем, кто приятен, кого любишь, то с годами чужие люди приобретают поразительное сходство. Довольно часто к старости муж и жена становятся похожими друг на друга. И совсем неудивительно, что маленькая девочка, которая всю свою сознательную жизнь старалась подражать своим родителям, переняла их манеры, впитала их вкусы — стала на них похожей.
      Наташа смеялась и щурилась точь-в-точь как отец. Её манера говорить негромко, мягко, открыто и внимательно смотреть в глаза собеседнику, её неторопливая походка, мягкие движения повторяли в своеобразной форме манеры Ирины Андреевны.
      Конечно, у Наташи много было индивидуальных черт, переданных ей по наследству, свойственных ей самой. Но и родные дети не всегда похожи на родителей. Как говорила Екатерина Павловна, и на дереве лист на лист не приходится.
      Березовы всегда боялись, как бы Наташа не узнала, что она не родная дочь. Дом, где они жили, принадлежал министерству, его населяли работниками авиационной промышленности.
      Здесь все знали друг друга, истина могла как-то просочиться. Один случай особенно сильно напугал Березовых. Наташа тогда училась в первом классе. Бабушка тяжело болела, и в доме появилась домработница Зинаида — широколицая, низколобая, с бесцветными глазами, всегда сердитая.
      — Уж молчите лучше! — говорила она Екатерине Павловне, если та пыталась что-то подсказать. — С вами, старыми, хуже, чем с малыми!
      Наташа просто боялась Зинаиды. Обязательно заругается — то ботинки не так поставила, то слишком рано есть захотела, то очень поздно.
      — Мамуся, я сама буду всё делать, — сказала как-то Наташа Ирине Андреевне. — Только не надо нам Зинаиды.
      — Вот бабушка поправится, она уйдёт от нас!
      Бабушка успокаивала Наташу:
      — А ты плюнь на всё и не обращай внимания. Есть у тебя две ноздерки, ты и сопи потихоньку. А она пусть ворчит.
      Но и молчание раздражало Зинаиду.
      — Ты не больно-то задавайся! — сказала она однажды Наташе. — Не велика барыня! Ты тут такая же хозяйка, как и я. Найденная ты!
      Наташа тут же к бабушке:
      — Почему я найденная? Где меня нашли?
      Бабушка сразу поднялась с постели:
      — Это кто тебе сказал?
      — Зинаида.
      — А!.. Ну, нашли тебя там, где всех находят. Поехала мама в дом, где родятся дети, и привезла тебя оттуда.
      Зинаиду в тот же день выпроводили, но выспрашивать её о том, почему она так сказала Наташе, не стали. Боялись ворошить это дело. А может, Зинаида случайно так сказала?
      Теперь, вспоминая эту историю, Ирина Андреевна жалеет, что они в ту пору быстро успокоились. Может, следовало тогда же поменять квартиру, уехать из этого дома…
      Кроме Зинаиды, никто и никогда не намекал им на историю Наташи.
      Шли годы, и всё, казалось, было забыто. Из ребёнка Наташа превратилась в стройную, милую девушку с длинными косами. Березовы и сами-то очень редко вспоминали, как необычно родилась у них Наташа. А вспомнив, удивлялись: уже не укладывалась в голове мысль, что Наташа могла быть не их дочерью.
      И вдруг, спустя четырнадцать лет, кто-то сказал Наташе, что она не родная дочь.
      Безусловно, кто-то сказал. Иначе она не могла бы бросить эту фразу: «Ты сама взяла на себя такую тяжесть, как я. Я тебя об этом не просила».
      Ирина Андреевна подумала, что такую подлость могла сделать Динара Васильевна. С того случая на даче у Ваниных Ирина Андреевна никогда не разговаривала с Динарой Васильевной. Женя, приезжая на каникулы, всегда заходил к Березовым. В этом году он начал учиться в академии Жуковского и довольно часто встречался с Наташей. Возможно, Ваниной это не нравится. Но откуда она-то сама узнала историю Наташи?
      Не проговорилась ли нечаянно бабушка? Екатерина Павловна гуляла во дворе с маленькой Наташей и всегда разговаривала с разными бабушками и домработницами. Но, когда Ирина Андреевна, передав матери встревоживший её разговор с Наташей, спросила её, не виновата ли она сама в разглашении семейной тайны, Екатерина Павловна страшно рассердилась:
      — Придумала! Дуру болтливую нашла! Я не глупей тебя и из ума ещё не выжила!
      Она нахмурилась и замолчала. Потом, взглянув на измученное лицо дочери, сказала:
      — Ты не убивайся раньше времени. Народ недаром сложил пословицу: «Не та мать, что родила, а та, что воспитала». Что ж она, Наташенька-то, глупая, что ли? Думаешь, не понимает? Мы в ней души не чаем, а она нас за чужих будет считать? И не думай об этом.
      — Мама! Ты ничего не говори Антону. Не надо его волновать.
      — Как знаешь. Но я тебе советую: поговори ты и с Наташей и с Антоном. Не надо больше разводить секретов.
      Поговорить с Наташей? Посадить её рядышком и всё рассказать? Почему-то она, мать, не может на это решиться. Она не знает, как отнесётся к этому Наташа.
      Ирина Андреевна всегда интересовалась рассказами о приёмных детях. Подобных рассказов, и устных и печатных, немало.
      По-разному бывало у людей. Иногда приёмные дети, узнав истину, тяжело переживают и даже отстраняются от родителей, воспитавших их. Но чаще такие открытия проходят без душевных драм и переживаний. Приёмные дети начинают ещё больше любить и ценить своих родителей. Всё зависит, по-видимому, от условий и характеров, от окружающих, которые влияют на приёмных детей. Биология никакой роли тут не играет.
      Смешно верить, что у детей существует какая-то биологическая тяга к родной матери или отцу и ненависть к приёмным родителям. Это может возникнуть только в том случае, если те, кто усыновил, не стали близкими и родными. Но у Наташи-то не может появиться такое чувство. Больше любить дочь, чем любили Березовы, нельзя.
      Но почему так живуча у людей предвзятость в отношении приёмных родителей? Год назад в Москву приезжал брат Ирины Андреевны с женой Клавдией.
      — Ну, расскажи, как сложились твои отношения с Наташей? — спросила Клавдия Ирину Андреевну.
      — Я не понимаю твоего вопроса! Какие у нас могут быть отношения? Обычные отношения матери и дочери.
      — Но ведь она не родная тебе дочь!
      — Почему не родная? А кто же мне роднёй? А разве у неё есть кто-нибудь роднее нас?
      Ирина Андреевна даже рассердилась тогда на Клавдию. Боже мой! Она и не вспоминает, что Наташа её приёмная дочь, а вот поди же, оказывается, люди, даже доброжелательно к ней настроенные, ищут в её отношениях с дочерью какие-то особенности или даже ненормальности. Что же говорить тогда о Динаре Васильевне? Такая может душу отравить. Если она что-то сказала Наташе, можно себе представить состояние девочки! Ведь нельзя забывать хрупкий, ломающийся, трудный возраст дочери. Опыта нет, ум не созрел, чувства обострены. Узнала, что она не родная дочь, и всё стало казаться обидным. Мыть посуду? Я не домработница! Делать уроки? Не дают отдохнуть! Не так посмотрели, не так сказали…
      И вот результат. Они, мать и дочь, всю жизнь горячо любящие друг друга, теперь боятся откровенного разговора, избегают встреч. Да, вот теперь между ними действительно ненормальные отношения.
      Хорошо и радостно проходили Наташины зимние каникулы. В красном лыжном костюме, с белой пуховой шапочкой и таким же шарфиком, она, тонкая, гибкая, скользила на коньках в Парке культуры и отдыха. Хотя Наташа уже в десятом классе, не маленькая, но дома стоит ёлка. Такие же ёлки почти у всех одноклассников, и почти каждый день надо быть у кого-нибудь в гостях. Пятнадцать совершенно свободных дней, пятнадцать раз подряд можно спать утром столько, сколько захочется, пятнадцать интересных, беззаботных вечеров в театрах, с подругами и друзьями!
      В эти дни весёлых зимних каникул она стала часто встречаться с Женей Ваниным. Жил он в общежитии академии, тоже на Ленинградском проспекте, недалеко от дома Березовых. По воскресеньям Женя звонил Наташе и приглашал погулять. Он обязательно вёл её в кафе «Мороженое» на улице Горького. Женя получал стипендию и угощал Наташу на свои, законные деньги. Потом они шли в кино, где легче было достать билеты, если Женя не покупал заранее.
      Одноклассницы не раз видели, как провожал Наташу домой лейтенант и как долго разговаривал с ней около парадного.
      Маринка сказала Наташе, что все ей завидуют. Женя высокий, красивый и, как видно, очень вежливый, не то что их ребята-десятиклассники.
      Женя красивый? Наташа об этом как-то не думала. Она давно его знает, привыкла.
      Правда, в последнее время их отношения стали иными. Началось это с одного вечера. Они стояли около парадного. Наташа подпрыгивала на месте — у неё замёрзли ноги, а Женя всё не хотел расставаться.
      Он взял обе её руки и стал тереть их, чтобы согреть. Потом поднёс их к губам и стал дышать на них. И вдруг украдкой, как бы невзначай, поцеловал руку. У Наташи заколотилось сердце. Хорошо, что в темноте Женя не увидел, как она покраснела.
      С того вечера она стала замечать, что Женя не просто смотрит на неё как товарищ, друг, — он любуется ею. Однажды он сказал:
      — Я в жизни не видал таких глаз, как, у тебя. Ведь они разговаривают! Ты вот молчи, а я буду смотреть на тебя и говорить, о чём ты думаешь.
      Наташа посмотрела на Женю и, смеясь, спросила:
      — Ну, о чём я сейчас подумала?
      — Ты подумала о том, что я люблю тебя. И ты не ошиблась.
      — Да ну тебя!
      Наташа оттолкнула его и побежала.
      А ведь правда она об этом подумала. Как Женя это угадал? Противные глаза, всё выдают!..
      Наташе очень радостно, что Женя её любит. Ну, а она любит Женю? Этого Наташа не понимает сама. В девятом классе ей нравился Володя Марин. Физкультурник, отличник, весёлый, хорошо танцует. Он несколько раз провожал её домой и два раза приглашал в кино.
      Девочки спрашивали:
      — Вы влюблены?
      Ей казалось, что да, влюблены. Но потом вышло как-то само собой, что они перестали обращать внимание друг на друга.
      Ну, а Женя? Как хорошо он сказал ей про глаза! Наташа хочет представить лицо Жени и не может. Всех может вспомнить, а Женю нет. Почему так?
      Теперь, когда Наташа вдвоём с Женей, она ждёт. Женя должен сказать ей что-то приятное, радостное. Она и боится этого, и ждёт.
      В эти дни она непрерывно напевает одну и ту же песенку:
      В эти-то дни с ней однажды на улице столкнулась Динара Васильевна.
      — Здравствуй, Наташа! — сказала она.
      — Здравствуйте, — ответила Наташа и хотела пройти мимо.
      Динара Васильевна взяла её за руку:
      — Дай я посмотрю на тебя, какая ты выросла. Ты меня узнаёшь? Я Женина тётя.
      — Узнаю, — сказала Наташа и посмотрела на Ванину спокойно, немножко удивлённо. Чего от неё хотят?
      — Я слышала, что Женя с тобой часто встречается. Это правда?
      — Правда, — не опуская глаз, ответила Наташа.
      — А нас он совсем забыл. Ты скажи ему, нехорошо это. Конечно, я не родная мать ему, но я его воспитала. Нельзя быть таким неблагодарным. Ты же вот любишь Ирину Андреевну и Антона Ивановича, а ведь они тоже не родные тебе.
      При этих словах в глазах Наташи появился испуг, ужас, вопрос…
      — Разве ты не знаешь? Странно! Твой отец сам об этом Фёдору Петровичу сказал.
      Наташа оттолкнула Динару Васильевну и побежала прочь.
      Где те слова, которыми можно передать душевное смятение девушки?
      Кто же она? Откуда? Почему она стала дочерью Березовых?
      Да не может этого быть! Женина тётка всегда была злой, скверной. Это она придумала, чтобы сделать неприятность ей, маме, папе, Жене. Надо сейчас пойти к маме и рассказать об этом.
      А если это правда? Если всю жизнь её обманывали?.. Учат честности, а сами врут! «Наташенька, доченька!..» Оказывается, я не дочь им! Всё ложь и обман…
      И вдруг Наташа вспомнила…
      Месяц назад она получила двойку по геометрии. Не выполнила домашнего задания, а её спросили. Пока шёл урок, Наташа крепилась, но в перемену, когда ребята стали ей сочувствовать, она расплакалась.
      И тогда Алла, девочка, которая жила в одном парадном с Наташей, сказала ей:
      — Ну чего ты ревёшь? Подумаешь, двойку получила! Меня дома никогда за двойки не ругают. Конечно, у тебя другое дело… Но ты всё равно плюнь!
      Почему у неё — другое дело? Наташа не стала тогда ничего спрашивать у Аллы. Но теперь она вспомнила и этот разговор, вспомнила и ещё один.
      Они выходили из школы вместе с Аллой. Оглядывая Наташу с головы до ног, Алла сказала:
      — У тебя шубка старомодная, слишком длинная. За границей таких давно не носят. И туфли… фи! Тупоносые, грубые. Вообще твои воспитатели плохо тебя одевают. А ведь зарабатывают хорошо.
      Воспитатели? Это слово хлестнуло тогда Наташу. Но она ничего не сказала Алле, только сразу ушла от неё. Противная девчонка! Всегда придумает что-нибудь неприятное, старается уколоть.
      Но теперь Наташа понимает настоящий смысл этого слова. Значит, все вокруг знают, что она не родная дочь Березовым, и сочувствуют ей.
      Конечно, она одета намного хуже Аллы. У той всегда модные вещи — нейлоновые блузки, туфли на модных каблучках, а какие шапочки! А ей, Наташе, твердят: надо одеваться красиво, но просто, чтобы не бросалось в глаза. Родной дочери так не говорили бы!
      Ой! Что это она за глупости придумала! Да мама с папой для неё все на свете сделают! Действительно, на Аллу все оглядываются, когда она идёт по улице. Даже неудобно.
      Ну ладно, шут с ней, с Аллой! Что делать ей, Наташе? Теперь ясно, что она всем чужая.
      Наташе стало жалко себя. Вот жила девочка, счастливая, весёлая. Она гордилась своим отцом. Умный, добрый. Когда он болел, шофёр рассказывал, что ему покоя все не давали, спрашивали о здоровье. Шофёр сказал тогда: «Таких, как твой отец, не много на свете». А мама? Как её любят ребята в школе! И бабушка… Оказывается, это всё не её, не Наташино. Она всем чужая. Нет, так жить она не хочет!
      Наташа видит себя в гробу. Мёртвая, холодная. Много-много цветов. Гроб стоит в крематории, скоро он опустится вниз. Мама упала, рыдает. Папочка стоит бледный-бледный. И Женя закрыл лицо платком. Как жалко всех! Бедные папка и мама! Наташа горько плачет, слёзы текут по её лицу.
      Нет, она не будет умирать. Кончит десятилетку и уедет куда-нибудь работать. Будет жить в общежитии. Наташа представляет, как заскучают дома без неё. Начнут собирать посылки, положат туда её любимые конфеты. Бабушка напечёт коржиков. Наташа улыбается, представляя, как упаковывает ящик с посылкой Антон Иванович. Обязательно высунет немного язык при этом. Он всегда так делает, когда работает по хозяйству. Смешной папка!
      Ерунда! Всё наврала эта Динара!
      Разве она чужая для мамы, папы и бабушки? Да они заболеют, умрут, если с ней что-нибудь случится! Не может она их бросить, не может начинать жизнь с подлости.
      Бабушка уже старая. Мама часто болеет. Кто будет с ними, если Наташа уедет? Когда она сама болела, ведь мама с бабушкой не отходили от её постели.
      А почему это плохо, если отец и мать не родные? Ведь меня всегда любили и любят. Почему люди как-то плохо к этому относятся? Ерунда всё это. Не надо ни о чём думать.
      Но отрава действовала. Наташа об этом непрерывно вспоминала и однажды сказала матери фразу: «Ты сама взяла на себя такую тяжесть, как я. Я тебя об этом не просила».
      Наташа сказала в надежде, что мать развеет все её сомнения. Но Ирина Андреевна тогда промолчала, и Наташа увидела испуг в её глазах. Значит, ей сказали правду…
      Потом потянулись эти трудные дни. Они не смотрели друг другу в глаза. Наташа старалась меньше бывать дома, сидела часто у Маринки, готовила с ней вместе уроки. С Женей она тоже не хотела встречаться.
     
      Глава X
     
      После морозных дней неожиданно наступила оттепель. Ещё вчера под ногами скрипел снег, а утром закапало с крыш, дворники легко откалывали ледок с тротуара и счищали уже грязное месиво.
      Всё вдруг стало выглядеть серо и буднично. На стенах домов пробились мокрые пятна. Деревья потемнели, снег стал грязным.
      Домой из школы Ирина Андреевна шла по безлюдному в этот час Ленинградскому проспекту. Слева и справа мчались в разные стороны машины, разбрасывая грязные брызги. Только на бульваре было чисто и спокойно.
      Ирина Андреевна шла медленно. Ей хотелось отдохнуть после трудного рабочего дня, подышать свежим воздухом. На душе было тоскливо, муторно. Устала, измучилась. Работа в школе выматывает все силы. А сегодня — она не может этого забыть — произошла очень тяжёлая история.
      Несколько дней она требовала от Игоря Гусакова, чтобы в школу пришла его мать. Игорь скверно учится, плохо ведёт себя. Он говорил ей, что мать больна, но Ирина Андреевна не поверила и настаивала на своём, потому что Игорь часто лгал. Сегодня Гусакова пришла в школу. Оказывается, она действительно больна, только недавно вышла из больницы после операции. Надо бы ей, Ирине Андреевне, прийти домой к этой женщине, а она заставила больную ходить!..
      Какое счастье, что теперь организованы интернаты и можно таких, как Игорь, устроить туда! Отца у Игоря нет, а мать тяжело больна. Завтра же Ирина Андреевна займётся устройством Игоря.
      Она хочет отвлечь себя, вспомнить что-нибудь хорошее, чтоб развеять давящую тоску. Но её мысль тут же, как только она перестаёт думать о Гусаковой, возвращается к Наташе.
      Всё это время — а прошёл уже месяц после ссоры с Наташей — она непрерывно думает об одном и том же. Как всё сложно в жизни! Почему она: так волнуется, переживает? В чём она виновата? Чего боится? Она душу свою вложила в воспитание Наташи, а теперь боится, что Наташа разлюбит её. Какая несправедливость!
      Горькие мысли не покидают её. Она ведёт урок в классе и не забывает о своей боли. Даже во сне, подсознательно, её это мучает.
      В последнее время сильно болит сердце. Вот и сейчас. Опять появилась эта боль в левой лопатке. Как будто сидит там большой гвоздь и прокалывает насквозь от лопатки к сердцу.
      Ирина Андреевна продолжала идти. Но вдруг зажгло в груди, и острая, резкая боль в сердце заставила её остановиться. Она сделала два шага в сторону и прислонилась к дереву.
      Боль не утихала. Наоборот, она разлилась по всей левой стороне. Больные нити протянулись к шее, к уху, к щеке. Острая боль отдавала под мышку и даже в левую ногу.
      Ирине Андреевне вдруг стало страшно. Она не думала о смерти, нет. Её охватил непонятный, независимый от сознания и воли страх.
      Тихонько, шаг за шагом она добралась до скамейки и села.
      «Хорошо, — подумала она. — Теперь можно отдохнуть». А потом она пойдёт домой. Как жалко, что нет с собой ни валидола, ни нитроглицерина!
      Сердце беспокоит Ирину Андреевну уже давно. Она знает, что у неё стенокардия. Врачи предупреждали, что надо носить в сумочке лекарство. Но где там! Когда начинает болеть сердце, тут только она и вспоминает о лекарствах.
      Откинувшись на спинку скамейки, Ирина Андреевна сидела закрыв глаза. Боль в сердце приутихла. Но заболела голова. Будто стянули её тугим металлическим обручем.
      «Вероятно, перемена погоды так повлияла на меня», — подумала Ирина Андреевна.
      Как бы в подтверждение этой мысли, с неба начали падать мягкие, пухлые снежинки. Сначала редкие, потом всё чаще, и, наконец, повалили сплошные белые хлопья.
      Потемневший за день снег снова забелел. Липкие, пухлые снежинки одели голые от листьев ветки и широкие лапы елей. Снежинки оседали даже на шершавой коре стволов.
      Ирина Андреевна боялась не только подняться, но даже пошевелиться. Инстинкт подсказывал, что надо какое-то время пробыть в неподвижности.
      А снег всё падал и падал. Под тяжестью пуховых снежных подушек уже начали сгибаться тонкие ветки кустарника.
      Чёрная меховая шапочка и чёрный воротник шубы стали белыми, а Ирина Андреевна всё так же неподвижно сидит на скамейке. Редкие прохожие смотрят на неё — не подойти ли? Либо женщине худо, либо она уснула.
      Вдруг Ирина Андреевна услышала, что кто-то около неё остановился. Она открыла глаза. Перед ней стоял её ученик, Коля Сомов.
      — Ирина Андреевна, почему вы так сидите? — спросил он.
      — Мне нездоровится, Коля! У тебя есть карандаш? Запиши телефон и позвони из автомата мужу. Пусть немедленно приедет за мной. Он тут близко, на Ленинградском. Ты только не пугай его. Спокойно скажи.
      Хорошо, что так получилось. Сейчас приедет Антон, увезёт её домой. Денька два полежит, и всё в порядке. Не вздумал бы он только вызывать «неотложку». Попадёт в больницу, а там продержат дней десять. Ей нельзя болеть: кто заменит в школе? И Наташу нельзя оставить в такое время…
      Нарушая все правила движения, Антон Иванович подъезжает на машине прямо к скамейке. Если Ирина Андреевна вызвала его сюда, значит, ей очень плохо. Не такой это человек, чтобы напрасно беспокоить его.
      Ирина Андреевна сидит, откинувшись на спинку скамейки. Бледная, с посиневшими губами.
      — Ты можешь встать? — спрашивает он её, а сам стряхивает снег с шапочки, нагибается и целует щёку.
      — Да, да. Могу. Только не в больницу. Мне совсем хорошо.
      Теперь, когда Антон Иванович здесь и она понимает, что всё будет сделано так, как нужно, из глаз полились неудержимые слёзы.
      — Ну что ты, миленькая, ну не волнуйся! — утешает её, как ребёнка, Антон Иванович.
      Он усаживает жену в машину, и через пять минут они поднимаются на лифте в свою квартиру. Теперь всё хорошо. Ну чего так испугалась бабушка? Села на стул — и ни с места. Как будто ноги у неё отнялись. Напрасно она волнуется, всё обойдётся. Хорошо, что нет Наташи. Перепугалась бы!
      Зачем Антон вызывает «неотложную помощь»? Не надо! Но, когда врач сделал укол, Ирине Андреевне стало действительно хорошо. Спать, спать!.. Она закрыла глаза и поплыла куда-то от всей этой суматохи, непонятного страха, от горьких, беспокойных мыслей.
      Антон Иванович тихо закрыл дверь комнаты, где заснула жена, и пришёл в кухню. Екатерина Павловна, вытирая слёзы, спросила:
      — Дать обед?
      — Нет, не хочу. Бабушка, вы не волнуйтесь. Врач сказал, что, вероятно, сильный приступ стенокардии. Завтра сделают электрокардиограмму, и всё будет ясно. Устала она, переутомилась.
      Екатерина Павловна, всхлипывая и непрерывно вытирая слёзы, сказала:
      — Не от одной усталости это. Как говорится, сердце печаль изнуряет. Расстроилась она очень из-за Наташи.
      — А что такое? — удивился Антон Иванович.
      — Она не велела мне говорить, да теперь уж всё равно. Наташа намекнула ей, что вроде она не родная.
      — Как — не родная? Кто мог это сказать?!
      — Не шуми ты, потише! От Ваниных идёт. Больше некому. Динара мне прямо сказала: дескать, сирота Наташа.
      Антон Иванович весь побагровел:
      — Как так?..
      — Не кричи! Потише! — повторила Екатерина Павловна. — Не хотела я ни тебе, ни Ирине рассказывать, не хотела тревожить вас, но теперь уж всё равно. Было это зимой, на Наташины каникулы. Сижу я в садике, вдруг подходит ко мне эта Динара. «Как живёте, бабушка?» — спрашивает она меня. «Ничего, — говорю я ей, — живу, хлеб жую». А сама думаю: «Пронеси тебя нечистая сила!» — «Видали, спрашивает, нашего Женю?» — «Конечно, говорю, видела». — «Вот, — говорит она, — какого человека я воспитала! Не курит, не пьёт, учится хорошо. Его, говорят, направляли в художественное училище, из него скульптор мог получиться, а он захотел стать авиационным инженером». Я молчу. Думаю, если сказать тебе по совести, как ты его воспитывала, шуму не оберёшься. А она горжетку лисью поправила и говорит: «А Наташа выросла интересной девушкой. Не красавица, а симпатичная». Видал? Думаю, и у осы мёд есть. Но молчу. Тогда она спрашивает: «В вуз поступать собирается?» Я говорю: «Ну как же, собирается в педагогический. А не поступит — пойдёт работать пионервожатой. Детишек, говорю, любит». — «А у меня, — говорит Динара, — такое впечатление, что она замуж за Женю собирается». Я рта не раскрыла, как она выпалила: «Я, говорит, не против. Оба они сироты, пусть женятся». Я как вскочила! «Какая она тебе сирота при живых родителях!» Ну, я в сердцах-то ей вспомнила, как она племянника воспитывала, ещё кое-чего добавила. «Вы, — говорит она, — человек старый, и я не могу с вами связываться». Повернулась и пошла. А я вслед: «Ты, говорю, старее меня! Я за новую жизнь, за хороших людей, а ты, ты старорежимная!» Сказала да и расплакалась, вот как сейчас.
      — Какая подлость! — взявшись за голову, простонал Антон Иванович. — Я так этого не оставлю!
      — А что ты с ней сделаешь? Из партии исключишь? Таких туда никогда не брали. Из профсоюза выгонишь? Она всю жизнь в безработных состоит. В суд подашь? Сраму наберёшься. Она тебя запачкает так, что не сразу отмоешься. Лучше сами расскажите Наташеньке, и всё как-нибудь обойдётся.
      Антон Иванович сидел убитый. Это он виноват. Расчувствовался когда-то с Фёдором и рассказал о Наташе. А тот проболтался своей жене. И вот результат.
      С Фёдором у него разговор впереди. Он никогда не простит ему этой подлости. Но главное сейчас — объясниться с Наташей.
      Наташа вбежала в квартиру с испуганными глазами.
      — Что с мамочкой? — вскрикнула она.
      Внизу лифтёрша ей сказала, что мать привезли «чуть живу».
      — Ничего, успокойся!
      Антон Иванович обнял её. Наташа зарыдала, прижалась к нему и сквозь рыдания всё спрашивала:
      — Что, что с ней? Ты скажи, не скрывай.
      — Сердечный приступ. Ну, это бывает у людей и проходит.
      Но Наташа не могла никак успокоиться. Она продолжала плакать.
      — Наташа! Мне надо с тобой поговорить откровенно, — сказал серьёзно и сухо Антон Иванович.
      Наташа вдруг вспыхнула и сразу перестала плакать. Она догадалась, о чём будет речь.
      — Мне бабушка сказала, что у вас с матерью был разговор, который разволновал её. Было это?
      Наташа сидит с опущенными глазами и не отвечает.
      — Наташа! Я тебя спрашиваю.
      — Да, был.
      — Расскажи, какой.
      Наташа опять молчит.
      — Дочка! Я не могу так разговаривать. Почему ты не отвечаешь? Или у тебя не хватает мужества сказать мне откровенно?
      — Скажу, — тихо проговорила Наташа. Она подняла опущенные глаза, посмотрела прямо на отца и спросила: — Правда, что я не ваша дочь?
      — Нет, неправда, — твёрдо ответил Антон Иванович. — Это ложь, гадкая, скверная. Ты наша любимая, дорогая, одна-единственная дочь. Но родила тебя не Ирина Андреевна. Слушай, я расскажу тебе всё. Это лучше сделала бы твоя мать, но приходится мне рассказывать. Выслушай, а потом можешь сама решить, чья ты дочь и кто твои родители…
      Ирина Андреевна долго не могла понять, где она и что с ней. Ещё действовало наркотическое средство, которое ввели ей с уколом. Она находилась в необычном, полубредовом состоянии. Ей казалось, что она лежит где-то в большом вестибюле с колоннами. Но странно! Вещи стоят её, привычные. Вот шкаф, вот кровать Антона Ивановича.
      Где она, что с ней?
      Сознание медленно, постепенно восстанавливало события дня. И, как только она поняла, что больна и лежит у себя дома, — исчез вестибюль, и она увидела свою давно знакомую комнату.
      Как некстати эта болезнь! Антон, наверно, волнуется. А Наташа? Где она? При воспоминании о дочери вдруг снова заныло сердце. Опять этот проклятый, мучительный вопрос! Лучше закрыть глаза, лежать неподвижно и ни о чём не думать.
      Кто-то тихонько приоткрыл дверь и тут же закрыл её. Ирина Андреевна поняла — Антон прислушивается, не зовёт ли она. Никого ей не надо! Не может, не в силах она говорить…
      Когда через час она снова проснулась, ей сразу захотелось увидеть и мужа, и мать, и Наташу.
      — Антоша! — позвала она. И, хоть сказала совсем тихо, в сердце отдалось болью.
      Тут же вошёл Антон Иванович.
      — Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил он.
      — Хорошо, — еле шевеля губами, сказала она.
      — Ну, я очень рад за тебя, — сказал Антон Иванович, а сам, глядя на её бледное лицо и бескровные губы, подумал: «Нечего сказать — хорошо! Тяжело ты заболела, моя любимая, родная!» — Можно войти Наташе? — спросил он. — Она ждёт.
      — Ну конечно!
      Наташа давно стояла около двери. Как только Антон Иванович повернул голову в её сторону, она вошла. Увидав изменившееся лицо матери, она заплакала и опустилась на колени около кровати:
      — Мамочка! Родная! Золотко моё! Я так испугалась!
      — Наташа! — строго сказал Антон Иванович, положив руку на плечо дочери. — Так нельзя. Ты не волнуй маму. Вот смотри, и она плачет.
      Слёзы катились по щекам Ирины Андреевны и таяли на подушке. У неё совсем не было сил пошевелиться. Антон Иванович взял платок и стал осторожно вытирать лицо жены.
      — Ну я прошу тебя, не волнуйся! Ничего страшного нет, полежишь несколько дней и выздоровеешь.
      Помолчав минутку, он сказал спокойно:
      — Мы тут, пока ты спала, поговорили откровенно с Наташей…
      Наташа его перебила:
      — Папка! Я сама всё скажу. Мамочка! Хорошая моя! Я всё знаю и люблю тебя крепко-крепко, на всю жизнь. И ты сейчас совсем, совсем не думай об этом. Ты выздоровеешь, я получу аттестат, и мы поедем с тобой вдвоём в Ленинград. Ляжем валетиком, и я буду есть гренки. Ладно? И ты мне всё, всё расскажешь сама. О войне расскажешь, о разрушенном Ленинграде, о том, какая я была тогда маленькая. И покажешь этот дом на канале Грибоедова. Ладно? А я тебе, мамуся, расскажу свой секрет. — На ухо матери Наташа шепнула: — О Жене…
      Случись Ирине Андреевне начать жизнь с того дня, когда она приехала в освобождённый Ленинград, она повторила бы всё сначала. Пускай были заботы, хлопоты, огорчения. Они забудутся. Но счастье, которое выпало на её долю, останется с ней…
     
     
     
     
     
      Сын
     
      Глава I
      Саня Рябинин
     
      Саня Рябинин считал, что ему здорово повезло в жизни. Дом на Бронной, где он живёт, в двух шагах от Пионерских прудов; зимой здесь устраивают замечательный каток, а летом — катанье на лодках. Район красивый и недалеко от Красной площади. А Пушкинская площадь совсем близко. К памятнику Пушкина даже в лютые морозы люди приносят живые цветы. Школа, в которой учится Саня, окружена красивой оградой. На участке много деревьев и цветов. В школьном полуподвале, где раньше был навален всякий хлам, теперь устроены мастерские — столярная и слесарная.
      Саня гордится тем, что в прошлом году его школа заняла второе место в районе по успеваемости учащихся. Об этом сам директор школы Тимофей Николаевич сказал ребятам на комсомольском собрании. Саня считал, что, по справедливости, их школа могла бы занять даже первое место. У них замечательные учителя. Где, в какой школе найдётся такой учитель английского языка, как Сергей Владимирович? Его и ребята любят, и сами учителя уважают. В этом году его избрали секретарём партийной организации школы. А Пелагея Антоновна, учительница математики? Попробуй не сделай у неё уроков!
      Девятый класс «Б», в котором учится Саня, тоже успевающий. В прошлом году никто из его одноклассников не был оставлен на второй год и не получил переэкзаменовки. В самой школе его класс знаменит тем, что в нём учатся лучший диктор школьного радио, самый сильный шахматист и известный силач и штангист. Диктор — это Ванька Молчанов. Он не только диктор — он читает стихи на школьных вечерах и говорит, что будет актёром. Шахматист — это Витя Пахомов, отличник, член комитета комсомола. Силач и штангист — Аркаша Иванов. Роста он небольшого, но силы необыкновенной. Пять человек возьмутся на него нападать — он всех разбросает. У Аркаши лицо мрачное, а на самом деле он весёлый и добрый.
      Своё место среди одноклассников Саня в прошлом году определил довольно точно. По росту он второй от правофлангового, по успеваемости — пятый, а по возрасту — моложе многих. Что будет в новом учебном году, загадывать трудно. Но Саня решил в девятом и десятом классах хорошо учиться. Десятилетку он окончит в шестнадцать с половиной лет. Дальнейшая судьба ни ему самому и никому другому ещё не ясна. Возможно, он и выдержит конкурсный экзамен в вуз. Но Саня ещё не решил, идти ли после школы дальше учиться или сначала поработать. Мать часто говорит Сане, что он должен пойти в медицинский институт и стать хирургом, как его отец. «Володя, — так мать называет отца, — всегда говорил, что нет лучшей профессии. Большое счастье сознавать, что ты можешь избавить человека от недугов, от мучительных болезней, а иногда и от смерти».
      Саня знает отца только по портретам и рассказам матери. Мать говорит, что Саня очень похож на отца, что у него такие же карие, с зеленоватым оттенком глаза, толстые губы и чуть широковатый нос. А уж фигура и походка точь-в-точь отцовские.
      Мать Сани работает с дошколятами. Она хорошая, и Саня её очень любит. Недоразумения, которые возникают между ними, Саня объясняет тем, что мать не понимает новых веяний. Она человек первой половины двадцатого века, а не второй, как он.
      С сестрой Ирой отношения у Сани сложные. Ира старше его на два года. Она умеет убрать комнату, приготовить яичницу, сварить кашу, разогреть обед. Это даёт ей значительные преимущества. У Сани всё получается хуже — еда подгорает, тарелки не промываются. А комнату убирать он вообще считает излишним, потому что порядок и чистота всё равно долго не сохраняются.
      Во всех домашних делах мать поддерживает Иру. Сане поневоле приходится кое в чём подчиняться большинству. Что касается серьёзных вопросов, то даже Ира считает Саню умным и знающим человеком. Задачи, над которыми она прошлый год проливала слёзы, Саня решает моментально. Историю, которую она с трудом одолевала, он даже не учит. О всяких там царях и полководцах он рассказывает как о своих знатных знакомых. Саня знает, как живут люди в разных странах, будто сам жил там. На карте и глобусе сразу находит все страны и города. Он знает все марки машин, типы самолётов, уверенно рассуждает об учёных, лётчиках, актёрах, шахматистах, умеет быстро разгадывать кроссворды. Саня интересуется диковинными деревьями, зверями и птицами, которые живут в далёких странах. Словом, для Иры Саня живая энциклопедия. Может, потому она сама так мало читает, что ей обо всём рассказывает Саня. А Саня читает всё и всюду — дома, в читальнях, на витринах. Он берёт книги в библиотеке и выпрашивает у ребят.
      Саня любит беседовать с Ирой. Не беседовать, а рассказывать ей о чём-нибудь. А она умеет хорошо слушать. Саня говорит, а Ира всё время отзывается: «угу», «угу». Этого «угу» вполне достаточно Сане, и не переводя дыхания он сообщает ей о том, что наша земля покрыта двадцатью тысячами видов растений, что «Буэнос-Айрес» по-русски значит «хороший воздух», а «Монтевидео» — «вижу горы». С большим увлечением он рассказывает о строительстве электростанций на Волге и на Ангаре. Конечно, Саня никогда там не был, но его это нисколько не смущает — есть же фотографии в газетах и журналах, есть кино. Сколько раз он уже смотрел хронику о построенных и действующих гидростанциях, о новых морях и ясно себе всё представляет.
      Ире интересно слушать о новых городах, о морях на реке или, например, о том, как переселяют деревни и посёлки, как вообще готовят дно будущих морей. Но ей становилось скучно, когда Саня начинал рассказывать о каких-то бульдозерах и мостовых кранах, о том, где и сколько поставлено турбин какие строятся дамбы. Уж эти мальчишки! Ире стыдно признаться брату, но она не понимала и чувствовала, что никогда не поймёт того, как вообще возникает электричество. Но разговор деловой, и она всё время отзывалась своим «угу».
      Саня часто рисовал перед Ирой картины будущей жизни, когда во всём мире установится коммунизм, не будет никаких войн. Это будущее рисовалось Сане так: всюду — в городах, в сёлах, на заводах — машины, комбайны. А люди только кнопки нажимают. Например, идёт машина по полю — сеет, пашет или убирает урожай. А человек сидит в тени, под навесом, наблюдает. Даже в квартирах будут такие комбайны — нажмёт Ира кнопку, и какой-то нож почистит картофель.
      Когда Саня начинал разговор о любви, Ира умирала со смеху.
      — Ты, Ирка, знаешь, как надо объясняться в любви? Не знаешь? Слушай! Надо взять листок зелёной бумаги, надушить одеколоном, нарисовать сердце и внутри сердца копьё. Потом надпись: «Я вас люблю», и отправить письмо. А можно без письма. Это так. Надо стать на одно колено… Ты не знаешь, на правое или на левое? Ну ладно, стать и сказать: «Я вас…» В этот момент на меня набрасывается соперник, и я начинаю с ним драться на шпагах. Я убиваю соперника, поворачиваюсь к девчонке и договариваю: «…люблю». Здорово!
      Конечно, Санька шутит, он знает, что теперь не так объясняются в любви, но всё равно, он ещё мальчишка. Когда в кинокартинах влюблённые начинают целоваться, Санька отворачивается и даже возмущается: «Фу, дураки какие-то!»
      Если в книгах начиналось что-нибудь про любовь, он, не читая, переворачивал страницы. Глупый! В вопросах любви Ира чувствует себя более взрослой.
      Но самые серьёзные разногласия Иры с Саней возникали по поводу футбола. Ира терпеть не могла его болтовни о футболистах. К сожалению, именно в этом-то Саня и был неистощим. Он, сравнивая одного вратаря с другим, помнил сотни фамилий футболистов, вёл учёт результатов всех матчей.
      Когда Ире уже очень надоедало слушать о футболе, она затыкала пальцами уши. Саню это возмущало ужасно. Он так закипал, что иногда дело доходило до драки. Правда, Саня только махал руками, но Ира всерьёз оборонялась и частенько награждала его тумаками. Мирились они быстро, и если мать вмешивалась в их отношения, как правило становясь на сторону Иры, она потом жалела об этом. Ира не хотела её защиты, была всегда на стороне Сани и за него.
      Настоящий товарищ Сани — это Миша Фролов, который живёт с ним в одной квартире, учится в одной школе. С Мишей Саня дружит полжизни, с тех пор, как они поселились в одном доме. Вот это друг! Уж он-то не станет затыкать уши, когда идёт разговор о самом интересном.
      У Фроловых две комнаты. В них живут отец, мать Миши и сестра Нюра. Отец Миши, Павел Иванович, дядя Паша, — знатный рабочий завода, его портрет даже в газете был напечатан. Сестра Миши, Нюра, уже кончила десять классов, но в вуз не поступила. В аттестате у неё все тройки, а когда стала сдавать экзамены в вуз, сразу получила двойку по сочинению, и ей вернули документы. Родители очень горевали, а Нюра ничуть. Сейчас она стала, по мнению Миши и Сани, очень фасонить — завивает волосы, красит ногти и часто ссорится с матерью.
      У Рябининых одна комната, но зато окно выходит в маленький садик, где растут большой тополь и цветы на клумбе. Ещё в квартире живёт инженер Борис Васильевич Серёгин, который выписывает Большую советскую энциклопедию и даёт Сане читать её. Этим Саня очень дорожит и старается сохранять хорошие отношения с женой Серёгина; Зинаидой Ивановной. Но это не всегда удаётся. Зинаида Ивановна постоянно сердится на ребят из-за Шельмы. Шельма — это маленькая собачонка с подвижной, как у обезьянки, мордочкой, вертлявая, юркая, сообразительная и хитрая. Зинаида Ивановна зовёт собачку Эммой и очень сердится, когда её называют Шельмой.
      Ребята очень любят Шельму, и она отвечает им полной взаимностью. Шельма встречает ребят из школы весёлым лаем и всегда рада улизнуть от хозяйки и побыть в обществе весёлых и жизнерадостных существ, каким была сама. Зинаида Ивановна сердится, когда Шельма уходит к ребятам, возмущается, что они сманивают её любимицу и «пичкают всякой дрянью». Шельма прячется и выглядывает из своего убежища, ждёт, когда остынет пыл хозяйки. А ребята в восторге от хитрости Шельмы.
      Иногда Зинаида Ивановна выходила из себя и начинала громко возмущаться:
      — Безобразие! Хулиганство! Сразу видно, что родители вас не воспитывают!
      Но когда затрагивались родители, тут Анна Павловна, мать Миши и Нюры, переходила от нейтралитета к боевым действиям. Она появлялась в коридоре, где разыгрывались события, и наступала:
      — Вы, Зинаида Ивановна, лучше молчите! Вы не пробовали детей рожать да воспитывать, с собачкой только лижетесь.
      Зинаида Ивановна сразу уходила в комнату, понимая слабость своей позиции.
      Анна Павловна и Татьяна Михайловна страшно возмущались тем, что собачонка Серёгиных питается гораздо лучше, чем их дети. Ей варится специальный бульон, покупается ливерная колбаса, которую Шельма очень любит. Заболеет Шельма или просто становится скучной — Зинаида Ивановна вызывает на дом ветеринара. Но если родители возмущались привилегированным положением Шельмы, то их дети считали, что это в порядке вещей. Более того: самые вкусные кусочки со стола они по секрету от родителей приберегали для Шельмы.
      Маленькую комнату около кухни занимала Мария Петровна, работавшая санитаркой в больнице. Несмотря на то, что Мария Петровна была грубовата и ворчлива, дети любили её. Она рассказывала им об интересных московских происшествиях. Работая в больнице, куда беда приводила людей из всех районов Москвы, она узнавала от них множество необыкновенных приключений. О больных Мария Петровна старалась говорить «по-научному».
      — Врачи, они, конечно, членообразно изучают человека. А у меня опыт большой и глаз верный. Я, как привезут больного, сразу могу сказать, выйдет он от нас или умрёт. Мне ихние анализы ни к чему!
      Вообще-то Марию Петровну интересовали не больные, а катастрофы и происшествия, которые с ними произошли — ограбление магазинов и сберкасс, убийства со сложными розысками, где собаки-ищейки играли главную роль. Мария Петровна так умела рассказывать об этом, будто сама была участницей или, по крайней мере, свидетельницей происшествий. Если брать на веру все её рассказы, то убитых и покалеченных в каждом случае насчитывалось не один десяток. Но страшно от её рассказов, даже детям, не было. В её историях дрались и убивали друг друга легко, походя, как мушкетёры у Дюма.
      Если Мария Петровна рассказывала о чём-нибудь специально детям — это обычно происходило на кухне, — она считала своей обязанностью прерывать сюжетную нить рассказа педагогическими наставлениями о том, что родителей надо слушаться, что курить вредно, а водка никогда к добру не приведёт. Дети этих добрых советов слушать не хотели и просили:
      — Ну, теть Мань, ладно, ну, а что дальше?..
      Саня любил свою квартиру, и к нему все жильцы хорошо относились. У Серёгиных он брал книги, у Фроловых они с Ирой смотрели телевизор. Мария Петровна разогревала ему обед, если дома не было матери или Иры.
      Большую радость в жизни приносили Сане его мечты. А мечтал он всегда. Долгое время Саня жил мечтой о том, что сделает выдающееся изобретение. Такое, чтоб узнал весь мир. Но потом он эту мечту отложил до времени, когда разберётся во всех науках, потому что самые простые опыты — с электричеством, например, — ему не удавались.
      Года три назад он размечтался о том, чтоб стать гроссмейстером, и сразу взялся за дело — набрал в библиотеке книг о шахматной игре, записался и начал ходить в шахматный кружок Дома пионеров. Саня рассчитывал овладеть шахматами к двадцати годам так, чтобы стать в один ряд с лучшими шахматистами.
      Потом шахматы были заброшены, и он решил, что его истинное призвание — это работа в кино: кинооператором или режиссёром. Кино, рассуждал Саня, — самый важный вид искусства. Оно знакомит людей с жизнью гораздо лучше, чем театр, живопись и литература. Ещё бы! Кино может показать всё — людей и их переживания, происшествия, природу, технику. Разве в театре можно показать войну? А в кино пожалуйста — любое сражение любой войны. Или, например, спортивные соревнования по футболу, велогонкам.
      А недавно Саня принял решение стать инженером-гидростроителем. В самом деле, разве это не чудо — заставить реку создавать энергию, которая даёт силу машинам, тепло и свет людям? Он будет гидростроителем, это решено раз и навсегда. Если бы папа был жив и увидел то, что творится на Волге, он согласился бы с Саней.
      Саня много читал о природе, о происхождении человека, о Вселенной и звёздах. Он был уверен, что на других планетах есть жизнь и есть люди, пусть непохожие на земных. Его занимали мысли и о том, что, умирая, человек не исчезает, он становится чем-то иным. Он читал и раздумывал о высшей нервной деятельности и решительно не соглашался с учёными в том, что у животных только инстинкт, а не разум. Со временем, когда станет учёным, он это докажет всему миру.
      Каждый раз, принимая то или иное, всегда твёрдое, решение — стать гидростроителем, шахматистом, биологом, географом и даже философом, — Саня немедленно начинал практическую подготовку к своему будущему. Он находил и книги, имеющие отношение к избранной профессии, зачитывался ими и начинал учиться на твёрдые пятёрки по тем предметам, которые считал в это время главными.
      Школьные учителя знали, что Саня Рябинин паренёк думающий, развитой, начитанный, но непостоянный в своём отношении к изучаемым наукам. По одному и тому же предмету он может получать то пятёрки, то тройки. А случались и двойки. Но Санины двойки никого не волновали — стоит поприлежнее заняться, и двойку в дневнике сменит пятёрка.
      В мир своих мечтаний Саня ни для кого не открывал настежь дверей. Ира не могла его понять, а Миша, хотя он и был лучшим другом, недоверчиво относился к мечтаниям Сани. Он часто говорил, что у Сани «семь пятниц на неделе». Сам Миша как решил, ещё в первом классе, стать инженером-строителем, так ни разу не менял своего решения. Удивительный человек!
      В том, что в будущем его ждёт что-то необычайное, большое и хорошее, Саня ничуть не сомневался. Он всё сделает для этого. Будет отлично учиться и трудиться! Он, Саня, отдаст свою жизнь только труду и науке.
      В начале года Саня и в самом деле отлично учился. Татьяна Михайловна, просматривая дневник сына, радовалась — только пятёрки. И, быть может, поэтому она охотно воспользовалась бесплатной путёвкой на курорт и поехала лечиться.
      Разве можно всё предугадать?
      …Однажды в конце сентября директор школы привёл в класс нового ученика, одетого в морскую форму.
      — Разрешите представить: Игорь Дичков, — сказал директор. — Прошу любить и жаловать!
      Моряк в классе! Да ещё какой! Высокий, сильный, настоящий физкультурник. В профиль моряк был похож на индейца — большой прямой нос и волосы как перья. То, что новый ученик был явно старше всех девятиклассников (ему не пятнадцать, а, наверно, семнадцать!), поняли все сразу.
      Моряка посадили на одну парту с Колькой Мазиным, и всем стало как-то неловко. Кольку — за одну парту с моряком! Маленькая, тщедушная фигура Кольки рядом с новичком выглядела ещё меньше, а лицо Кольки с вытянутыми вперёд губами и удивлёнными светлыми глазами казалось совсем детским.
      Колька и в самом деле был доверчив, как ребёнок. Разыграть, обмануть его ничего не стоило. Вот хотя бы последний случай. На уроке английского языка Колька не понял и не успел записать название книги, которую надо купить. Он обернулся назад и спросил Ваню Молчанова:
      — Какую? Какую книгу?
      Тот, не моргнув глазом, серьёзно ответил:
      — «Пушкин в Сочи».
      На следующем уроке Мазин подошёл к учителю английского языка и пожаловался:
      — Сергей Владимирович! Я все магазины обегал, такой книги нет.
      — Какой? — удивился учитель.
      — Какую вы велели купить: «Пушкин в Сочи».
      — Что ты, что ты! Я сказал: «Аlisa in Wonderland». Как это будет по-русски? Не знаешь? Молчанов, помоги Мазину… Ну, правильно, «Алиса в стране чудес».
      Вот с каким пареньком оказался на одной парте моряк. С моряком всякий хотел бы сесть, а тут Колька Мазин!
      Пока шёл урок, Саня придумывал разные комбинации, как бы ему оказаться на месте Кольки. Рядом с Саней сидит Зоя Стехова, староста класса. Но она больна и в школу не ходит.
      В перемену Саня обратился к Мазину:
      — Слушай! Садись на мою парту, а я на твоё место. Ладно?
      Колька вытаращил глаза:
      — Что я, дурак? Он из морского училища — значит, в математике силён. Там вычисления всякие. А у меня, сам знаешь, по математике плохо. И вообще, это мировский парень! А знаешь что! Ты садись на последнюю парту, позади нашей. Там свободно. Всё равно что вместе. Ладно?
      В первый же день из школы они вышли втроём — Игорь Дичков, Коля Мазин и Саня. Колька, забегая вперёд, заглядывал в лицо своему новому другу, смеялся и подпрыгивал, как ребёнок. Саня смущался, боялся сказать при моряке неумное или лишнее слово. Зато Игорь, который в классе вёл себя сдержанно, теперь, шагая по-матросски, вразвалку, громко и весело рассказывал своим новым друзьям о себе. Оказывается, он семь лет учился в московской школе, здесь же, по соседству.
      — Потом отец устроил меня в Одесское мореходное училище. Он у меня известный моряк, капитан. Я тоже хотел стать капитаном, но здоровье подкачало. — Показал рукой на свою грудь Игорь и добавил: — Сердце. С детства порок. Вот и пришвартовался к вашей школе.
      «А на вид такой здоровый!» — подумал Саня.
      Игорь знал много морских происшествий. Оказалось, он знаком даже с капитаном китобойного судна.
      — Вот так я стоял, а он вот так, как Коля. Совсем рядом. Здоровенный такой, загорелый, как негр. Такой может с китом сразиться!
      Игорь, Саня и Колька стали неразлучными друзьями. В классе сидели рядом, перешёптывались или передавали записки друг другу. Выходили из школы вместе и по домам расходились ненадолго. Саня едва успевал перекусить, как его вызывал к телефону Игорь.
      — Ну, как дела? Успел перекусить? Сколько сейчас склянок? Может, прогуляемся?.. Уроки потом вместе. Выходи, буду ждать на углу.
      Саня тут же выходил. Пока нет матери, у него полная свобода.
      Игорь был неистощим на выдумки и каждый день придумывал новое развлечение: то они шли смотреть старинную картину в Кинотеатре повторного фильма, то ехали на ипподром, когда проводились бега, то в Парк культуры, то в центр — бродить по магазинам, рассматривать заграничные машины.
      Мария Петровна стала замечать неладное:
      — Ты что ж это уроки не делаешь? И куда всё время таскаешься с новым другом?
      Саня отвечал:
      — Я уроки делал, когда вы в поликлинику ходили. И вообще, не ваше дело.
      — Моё! — сердилась Мария Петровна. — Мне мать поручила за вами смотреть. Вот возьму и напишу ей письмо.
     
      Глава II
      В пути
     
      Татьяна Михайловна возвращалась из Сочи домой, в Москву. Поезд шёл по берегу моря потихоньку, не торопясь, как будто хотел, чтоб напоследок пассажиры вдоволь налюбовались морем.
      Море! Никогда не устанешь смотреть на него, никогда не наглядишься досыта. Никогда оно не бывает одинаковым: то тихое, зеркальное, нежно-голубое или синее, то взволнованное, зелёное, то и правда чёрное, бурное, страшное. Однажды на рассвете Татьяна Михайловна видела море янтарным. Солнце ещё не всходило, и на сине-голубом небе лишь обрисовывались силуэты гор. А море светилось, горело тёплым янтарным огнём, и около берега плескалась золотистая влага. Татьяна Михайловна не могла понять, откуда этот цвет!
      Там, в Сочи, Татьяна Михайловна каждый вечер приходила к морю и, кидая камешки в воду, подолгу сидела на берегу. Когда солнце, нагревшее за день землю, накалившее воздух, окуналось в море, она возвращалась в санаторий. Шла одна-одинёшенька, и все её помыслы были с детьми — Ирой и Саней, оставшимися в Москве. В комнате с Татьяной Михайловной жили молодые девушки, весёлые, беззаботные, такие же, какой она сама была много лет назад.
      Тогда она, Таня, впервые приехала к морю, в Крым. Там, в Крыму, солнце поутру выплывало из моря, а не с гор, как на Кавказе. За горы оно уходило вечером, на ночь.
      Таня выросла около речки и плавала так же легко, как и ходила по земле. На пляже дома отдыха учителей в Кастрополе, где жила Таня, не было никакого надзора, не было даже буйка, дальше которого путешествие пловцов считалось опасным. Таня уплывала далеко в море, ложилась там на спину и пела песни.
      Редко кто заплывал так далеко, и поэтому Таня удивилась и заинтересовалась человеком, который однажды поплыл за ней следом. Она плыла всё дальше, плыл и он. Если она останавливалась — останавливался и он. Кто это? Незнакомец держался на расстоянии, и Таня не могла рассмотреть его. Когда она поплыла назад, поплыл и он за ней. Недалеко от берега он повернул на мужской пляж.
      За обедом Таня рассматривала всех, стараясь угадать того, кто плыл за ней. Но угадать не могла.
      На второй день всё снова повторилось. Когда они были далеко в море, Таня не выдержала и крикнула:
      — Эй, вы! Плывите своей дорогой! Я не нуждаюсь в охране!
      Казалось, что пловец только и ждал, чтобы с ним заговорили. Он приблизился и, широко улыбнувшись, сказал:
      — Я не вас охраняю. Сам боюсь далеко плавать. С вами спокойнее. Если я буду тонуть, вы меня спасёте?
      — И не подумаю!
      — Ну, тогда прощайте! — сказал он голосом, полным отчаяния, поднял руки вверх и плавно опустился в море.
      Таня улыбнулась — дурака валяет! Но прошло десять, двадцать, тридцать секунд, а он не появлялся. Тогда она быстро поплыла туда, где только что был этот парень. А он вынырнул там, где была она. И сразу оба рассмеялись.
      Так в море, далеко от берега, и познакомились они: Володя Рябинин и Таня Андреева. Пока плыли к берегу, кое-что узнали друг о друге. Оба они москвичи. Володе двадцать пять лет, он студент последнего курса медицинского института. Ей двадцать два. Она воспитательница детского дома. После обеда вместе пошли гулять, и только тут Таня разглядела Володю. Высокий, широкоплечий. Она не маленькая, но ей приходится, разговаривая с ним, смотреть вверх. Волосы Володи светло-каштановые, а глаза тёмно-зелёные.
      — Вы знаете, Танечка, — говорит Володя, — я, как сюда приехал, сразу увидел вас. Только сошёл с машины — и увидел. Вы к морю шли. Посмотрел я вам вслед и подумал: вот она, моя судьба, с длинными каштановыми косами, задорным носиком, круглолицая судьба моя…
      — Володя, перестаньте! Если вы будете надо мной смеяться, я уйду от вас.
      — Я больше не буду! — смеётся Володя.
      Им было очень хорошо вдвоём. Всё казалось смешным, весёлым, всё представлялось необыкновенным, замечательным! Цикадный перезвон — лучшей музыкой крымского лета. Колючие мясистые агавы — волшебными цветами.
      Когда они поднимались на Ай-Петри тропинкой, проложенной молодыми туристами в дремучем лесу, Тане думалось: да наяву ли всё это? На рассвете они с самой вершины Ай-Петри смотрели восход солнца. Никогда больше Таня не видела такого солнца. Громадный оранжевый шар выкатывался из глубины моря. В первые минуты восхода на это необычайное солнце можно было смотреть не щурясь.
      Две недели они были неразлучны — вместе бродили по горам, уплывали далеко в море, играли в волейбол, ездили по Крыму с экскурсиями.
      Володя прожил в Крыму всего две недели, а Танин срок уже кончился. Тане не хотелось уезжать, Володе не хотелось без неё оставаться. Обрывалось что-то очень хорошее, счастливое.
      Вспоминая, как провожал её Володя, Таня всегда улыбалась. Отдыхающих отвозили в Севастополь в большой открытой машине. Около этой машины они и попрощались.
      Дорога, поднимаясь от дома отдыха к трассе Ялта — Севастополь, всё время петляет. На первом же повороте Таня снова увидела Володю. Он стоял и махал ей рукой. Машина поднимается выше, ещё поворот, и снова Таня видит Володю. Ещё выше, и опять вот он, стоит, улыбается, как будто давно уже тут. Поднимаясь прямой пешеходной тропинкой, Володя успевал прибежать к следующему повороту раньше машины. Так много раз он снова и снова возникал на пути.
      — Вот она, любовь-то, какая! — сказал кто-то завистливо.
      Володя не дождался, когда кончится его путёвка. Через несколько дней он неожиданно заявился к Тане в Ильинское, куда детский дом, где она работала, выехал на дачу.
      — Почему вы приехали? Что-нибудь случилось? — спросила его Таня.
      Спросила, а сама ведь всё поняла. К ней он торопился. Володя, глядя на Таню радостными, любящими глазами, ответил:
      — Меня, Танечка, там задразнили. Даже частушку сочинили, что без тебя я нос повесил, и советовали либо до смерти напиться, либо в море утопиться. Не стерпел я насмешек, взял и уехал!
      — Вы когда в Москву приехали, Володя? — спросила Таня.
      — То есть как — когда? Сегодня, сейчас. Оставил вещи на хранение, сел на дачный поезд — и сюда, к моей судьбе.
      — Да ну вас, Володя, опять вы шутите! — говорит, отмахиваясь, Таня, а сама верит, что и правда это судьба. Счастливая судьба!
      — Володя! — помолчав, говорит Таня. — Я ведь дежурю. Идёмте вместе к ребятам. Поговорите с ними. Они очень любят мужчин и редко их видят.
      — Да о чём я буду с ними разговаривать?
      — О чём хотите!
      — Скажу, чтобы они любили тётю Таню, как люблю я.
      …В вагоне транслируется музыка — нежная, певучая, мелодичная. Давно уже не видно моря. Поезд мчится в ущельях гор, выискивая равнинные места, ныряет в тоннели и снова выбегает на свет, открывая пассажирам чудесные картины осени в горах. Склоны гор, покрытые деревьями, разукрашены во все осенние цвета и оттенки — бордовые, красные, жёлтые и зелёные.
      Татьяна Михайловна стояла у окна. Она так ушла в воспоминания, что не замечала красоты, которая открывалась перед ней. И, только когда на маленькой станции увидела девочку с кулёчками свежей клубники, она вернулась в мир реальности. Боже мой, клубника в октябре! Надо взять хоть один пакетик. Вот обрадуются и удивятся дети!
      Говорят, что когда человек возвращается домой, то первую половину пути он думает о том, что оставил позади, а вторую половину — о том, что его ждёт впереди. Татьяна Михайловна даже не вспоминала Сочи и санаторий, который покинула только утром. Все её мысли о том, что ожидало впереди. И если сейчас она вспоминала Крым, то ведь это только потому, что встретила там когда-то Володю, который стал её любимым другом, мужем, отцом её детей.
      Дети? Саня перешёл в девятый класс, а Ирина уже в десятом. Выросли дети. Но для матери дети всегда останутся малышами. Как они жили там без неё целый месяц? Не хотелось ей уезжать из дому. Ну, в самом деле, время ли? Начался учебный год, и, хоть дети не маленькие, за ними нужен глаз да глаз. Но всё-таки уехала. Уговорили друзья и соседи — путёвка бесплатная, не всегда можно её получить, надо и о своём здоровье позаботиться. Но, конечно, никто её не уговорил бы, если бы соседка, Мария Петровна, не согласилась остаться с детьми.
      Последнее письмо Марии Петровны, полученное накануне отъезда из санатория, встревожило Татьяну Михайловну.
      «Я вас жду не дождусь, — писала она. — Не хочу быть в ответе за ваших детей. Жалею, что взялась за такое дело. Приезжайте как можно скорее».
      Что там случилось? Может, Марии Петровне просто надоело возиться с её хозяйством? А может, заболела Ира или Саня?
      Саня… Неспокойна душа матери за сына. Хороший он мальчик, ласковый, но неуравновешенный, увлекающийся и дерзкий. Неужели с ним что случилось?..
      Весело мчится поезд мимо полей, деревень, лесов. Всюду мир и покой. Исчезли следы войны. Со дня победы прошло немало лет. Не видно больше разрушенных домов и вокзалов. Стоят новые, красивые и прочные здания. Пассажиры слушают по радио последние известия — правительственные сообщения, репортаж об уборке урожая на целинных землях, рассказ о красоте нового восстановленного Севастополя. Диктор с волнением читает слова, высеченные у подножия обелиска, воздвигнутого в память освободителей Севастополя:
      Татьяна Михайловна думает: пройдут годы, сменятся поколения, отойдёт в историю и эта война. В памяти людей останутся лишь воспетые подвиги, сражения и герои. Но сейчас всякое напоминание о ней бередит незажившие раны тех, кто потерял родных, близких и любимых: матери — сыновей, дети — отцов, жёны — мужей.
      Война отняла у Сани и Иры отца. Как они всегда завидовали тем детям, которых по праздникам вели в кино или в цирк отцы — сильные, уверенные. Скольких радостей, отпущенных счастливому детству, лишились её дети — сын и дочь. А лишения материальные?
      Война отняла у неё чудесного мужа. Ей было всего двадцать шесть лет, когда она овдовела. Лучшие годы она прожила в одиночестве, в нужде и тревогах. На её женские плечи легли все заботы о детях, которых она растит без отца. А со стороны часто и не замечали этого.
      — У вас, Татьяна Михайловна, детки сытенькие, складно так одеты. Помогает вам кто-то, наверно?
      Да, ей помогало и помогает государство — выдаёт пенсию на детей, принимало их в ясли, в пионерлагеря. Бесплатно обучает. Конечно, без этого не прожить бы. Но разве мало тревог выпало на её долю?
      Тревоги? С ними она даже как-то и сжилась. Она всегда в тревоге за своих детей. И хоть Татьяна Михайловна педагог, умеет урезонивать не в меру боязливых родителей, сама она часто впадала в панику совсем напрасно.
      В шесть лет Саня заболел скарлатиной, и пришлось положить его в больницу. Болезнь инфекционная, и свидания не разрешали. Можно было только в окошко посмотреть на сына. Татьяна Михайловна, как и другие матери, ежедневно бегала к заветному окошку. Увидит, что сын жив, весел, и успокоится. Когда пришёл срок брать Саню из больницы, врач сообщила, что у мальчика небольшая температура, и придётся оставить его ещё денька на два. Татьяна Михайловна хоть и видела Саню в окно, всё равно ей мерещились всякие ужасы. А когда она пришла снова за ним и впервые за долгий срок смогла его обнять и расцеловать, Саня, отбиваясь от её ласк, сказал:
      «Как хорошо, что ты меня тогда не увезла! Мы с Борькой изобрели телефон, и вечером надо было его испытывать». А она-то сходила с ума!..
      Дети часто болели, болели вместе и по отдельности, и всегда она тревожилась. Она в тревоге и за плохие отметки, и за поведение — за всё, за всё. А сколько тревог у неё за чужих детей, которых ей доверило государство?
      Дошкольницы! Так называют девочек дошкольного возраста, так обычно называют и их, воспитателей детей дошкольного возраста. Все ли понимают, как нужны обществу эти «дошкольницы»? Работа с маленькими детьми очень трудная. И трудна она особенно с детьми детских домов, с сиротами и полусиротами.
      В семье ребёнка нянчат мать, отец, бабушка, с ним играют и разговаривают и родственники и соседи. А в детском доме одна воспитательница на двадцать — двадцать пять малышей! Она одна заменяет им и родителей и родственников. Она должна развеселить унылых и грустных, помирить тех, кто ссорится, помочь тем, кто в этом нуждается, защищать их, оберегать. И так держаться, чтоб во всём быть примером для детей.
      Когда Татьяна Михайловна была моложе, она умела весело работать с детьми — вместе с ними смеяться, играть, бегать. Теперь не то. Теперь она стала и спокойнее и строже. Но тревожится за детей она не меньше, а больше и работает с большим напряжением. Домой приходит усталая, но об отдыхе и не думает. Дома её ждёт множество дел — надо приготовить обед, постирать, погладить, убрать комнату, сшить что-то себе или детям. Этой домашней работе нет ни конца ни края.
      Татьяна Михайловна никогда и никому не жаловалась на одиночество. Разве она одна осталась одинокой? Их, вдов, миллионы, и им приходилось с удвоенной энергией бороться за жизнь, настоящую и будущую. Но одиночеством она, конечно, тяготилась. Не с кем душу отвести. С тех пор как погиб Володя, она перестала быть молодой и не боится надвигающейся старости. Никто не радуется на её красоту, как умел радоваться Володя, никто не беспокоится, что она постарела подурнела. Верно сказала ей когда-то Мария Петровна: «Одна-то и головешка не горит!»
      Если б встретился в жизни такой человек, которого она полюбила бы и который полюбил бы не только её, но и детей, так, может, и вышла бы замуж второй раз. Но такого человека она не встретила на пути.
      Да и не думала Таня о замужестве. Какой изменницей она оказалась бы в глазах своих детей!
      Её счастье, её жизнь — в детях! Завтра она их увидит. Мчится поезд, стучат колёса в такт музыке, которая транслируется по вагонам. Всё, что близко к поезду — станции, платформы, дома, — всё мчится в обратную сторону. А дальние леса, поля и посёлки плывут вперёд вместе с поездом.
      Так кажется Татьяне Михайловне.
      Она подолгу стоит у окна вагона — думает, вспоминает и, конечно, тревожится. Скорей бы Москва!
     
      Глава III
      Дома
     
      Поезд подходит к Москве. Полчаса назад Москва угадывалась по зареву, которым вдалеке было охвачено небо, теперь это зарево рассыпалось на тысячи отдельных огоньков.
      Только шесть часов вечера, а за окном уже полная темнота. Время от времени мелькают освещённые дачные платформы.
      Татьяна Михайловна давно собрала свои вещи и теперь сидела у окна вагона, вглядываясь в темноту. Чем ближе Москва, тем сильнее охватывало её волнение и беспокойство.
      Поезд остановился. Татьяна Михайловна посмотрела из окна на платформу. Дети знают, что она приедет с этим поездом, и должны встретить. Но ни Сани, ни Иры не видно. Татьяна Михайловна рассеянно попрощалась с дорожными спутниками. Она нетерпеливо смотрела то в окно, то на выход. Никого! Когда вагон опустел, она попросила проводника помочь ей вынести вещи. Помимо чемодана, у неё была сетка с арбузами и ящик с сочинскими сливами.
      Она стояла одна на платформе и ёжилась от холода. В Сочи было двадцать градусов тепла, а здесь в лёгком летнем пальто её пронизывал холод. Густой поток пассажиров шёл из дальних вагонов. Люди спотыкались о её вещи и возмущались: что она тут стала, среди дороги! Татьяна Михайловна даже не замечала этого. Где же дети, что с ними? Что-то случилось…
      — Мама! Мамочка! — вдруг услышала она.
      Ира подбежала, обняла её и поцеловала.
      А вот и Саня! Какой же он большой! Чтоб поцеловать его, матери приходится становиться на цыпочки.
      — Что же вы опоздали, ребятки?
      — Ой, мамочка! Это всё Санька! Из-за него опоздали. А знаешь, как сейчас в метро, нас чуть не задавили!
      — И вовсе не из-за меня! — оправдывается Саня. — Говорили, что поедут на вокзал в половине шестого, а собрались в пять.
      Татьяна Михайловна забыла все тревоги и волнения. Вот они здесь, живы, здоровы, и ничего больше ей не надо! Она пожалела, что её спутники не видели, какие хорошие у неё дети.
      — Здравствуйте, Татьяна Михайловна!
      — Мария Петровна! И вы приехали?
      — А как же! Разве можно на них положиться? Я уж Саню-то ругала. Надо ехать на вокзал, а его нет. Из-за тебя, говорю, мать будет торчать на платформе, как сирота. Так и есть!
      — Да ладно, тётя Маша! Хватит уж! — перебил её Саня. — Пошли!
      Он взял сетку с арбузами в одну руку, ящик с фруктами — в другую и быстро пошёл к выходу.
      Дома Татьяну Михайловну ждала чисто убранная комната. Занавеска, скатерти и покрывала были постираны и накрахмалены. Ребячьи учебники и тетради лежали в образцовом порядке.
      — Ой, Мария Петровна, большое спасибо! Уж вы, как видно, постарались! — сказала Татьяна Михайловна.
      Довольная похвалой, Мария Петровна ответила:
      — Я не люблю грязи. Чего-чего, а этого нет. Меня почему в больнице ценят? Другие тяп-ляп и убрали. А я нет. Я сил не пожалею!
      — Спасибо вам, Мария Петровна! — повторила Татьяна Михайловна. — Извините, я с детьми поговорю. Ира, Саня, рассказывайте новости! Как с отметками?
      Ира сразу взяла дневник и, показывая его матери, затараторила:
      — Ты, мамочка, всё внимательно посмотри. За все четыре недели только одна тройка. Остальные — четвёрки и пятёрки. Хорошо? Да? Ой, мамочка! Знаешь, как трудно в десятом! Ужас! У нас все девочки с ума сходят.
      Саня небрежно протянул свой дневник. Только тут Татьяна Михайловна, взглянув на него, заметила, что он очень похудел. Скулы на лице выперли, костюм висит на нём, как на вешалке.
      — Саня, — сказала она, глядя на него с беспокойством, — ты очень похудел! Болен, что ли?
      — Мура! — отмахнулся Саня. — Я здоров и ничуть не похудел.
      И сразу начал перелистывать какую-то книгу. Татьяна Михайловна услышала в его тоне что-то неискреннее, наигранное.
      — «Мура, мура»! — вступилась в разговор. Мария Петровна. — Ты скажи матери, когда спать ложился. Кажный божий день до двух часов ночи канителился.
      — Ну, знаете, тётя Маша! Вы не завирайтесь!
      — Саня! — строго перебила его Татьяна Михайловна. — Что за грубость? Как ты смеешь так разговаривать?
      Мария Петровна обиженно ворчала:
      — Бессовестный! Мать приехала, а он сразу свою хамству выставляет. Вот пойду сама к директору школы…
      — Вы уж извините его, — сказала Татьяна Михайловна. — И давайте лучше по-мирному: распакуем фрукты и поужинаем.
      Мария Петровна махнула рукой и начала собирать на стол. Она ещё днём приготовила заливного судака и салат. А Татьяна Михайловна выложила на стол груши, сливы, арбуз и свежую душистую клубнику. Клубники всего было несколько штук, но разве в этом дело? На улице осенний холод, а у них на столе ароматная клубника. В общем, ужин роскошный!
      Татьяна Михайловна сидела счастливая. Всё хорошо, дети с ней никакой беды не случилось. Вот они смакуют гостинцы. У Иры от арбуза щёки даже мокрые.
      После ужина Ира села рядом с матерью, прижалась к ней и гладила её руку:
      — Ой, мамочка! У тебя мягкая-мягкая рука! Я хочу загореть, как ты!
      Саня подшучивает:
      — Мы тебя немедленно отправим на курорт. И в газетах сообщим: их сиятельство Арина Владимировна отбывает на воды. В экспрессе, конечно!
      — Ну, какой-то, — морщится Ира. — Перестань!
      Всё по-старому. Саня дразнит Иру, а попробуй мать поругать её за что-нибудь, он сейчас же вступится: «Мама, она больше не будет. Ира, иди ко мне!»
      — А знаешь, мама, — серьёзно сообщает Ира, — Шельма породистая, только медалей у неё нет. Тётя Зина говорит, что мать Шельмы циркачка. Вот почему она умеет на задних лапках стоять.
      Когда все новости были рассказаны и дети улеглись спать, Татьяна Михайловна и Мария Петровна вышли в кухню, чтоб поговорить по душам.
      — Я с ваших детей глаз не спускала, — сказала Мария Петровна. — Но больше ни в жизнь не возьмусь за это дело. Ира, конечно, девочка спокойная да уж и взрослая. Ну, а Саня совсем от рук отбился. Уроков дома совсем не делал. И всё-то у него непутём — то к девяти пойдёт, то к одиннадцати. Никогда нормально не пообедает, всё куда-то спешит. Тут у него новый товарищ объявился — Дьячков или Дичков, так он всё с ним. А с Мишей чего-то раздружился. Меня совсем не слушался. Чего ни скажу, всё «не ваше дело».
      — А вы, Мария Петровна, в школу ходили? — спросила Татьяна Михайловна.
      — Была. У них там классная молоденькая такая. «Ничего, говорит, мамаша, не беспокойтесь». Это она меня за мать приняла. А я всё-таки думаю, неладные у него дела. Ну, вы теперь сами разберётесь. Сходите в школу, узнаете. Вам-то они всю правду скажут.
      — Я дневник смотрела — отметки приличные. Двоек нет. Вот только похудел он очень…
      — Вы, может, думаете, я плохо их кормила? Так спросите Анну Павловну или хоть Зинаиду Ивановну, как я им готовила.
      — Что вы, что вы! Да я об этом и не думала.
      Татьяна Михайловна снова заволновалась: «В чём же дело? Двоек в дневнике Сани нет, пропусков занятий тоже. Почему же беспокоится Мария Петровна?»
      Скорей бы утро! Завтра она во всём разберётся.
      …Утром Татьяна Михайловна покормила детей завтраком, проводила их в школу и решила постирать дорожные вещи. В школу нет смысла идти так рано. Только в большую перемену можно поговорить с классным руководителем.
      Она нагрела воду и начала в кухне стирать. Зинаида Ивановна, проводив своего мужа, пришла и уселась около Татьяны Михайловны на табуретку. Она была в цветном длинном халате, с бигуди на голове. Лицо блестело от жирно наложенного крема. Но, как видно, кремы плохо помогали. Предательские морщинки, мелкие, около глаз, и крупные, прочертившие шею, выдавали солидный возраст Зинаиды Ивановны.
      — Ну, как вы жили на курорте? — спросила она Татьяну Михайловну и, не дожидаясь ответа, заговорила сама: — Обожаю Кавказ! В этом году я туда не поехала, врачи сказали, что лучше в подмосковный санаторий.
      Зинаиду Ивановну недаром в квартире прозвали Солисткой. Она умела говорить одна за всех. Если собеседник молчал, она сама задавала вопросы и сама на них отвечала. Так и на этот раз. Татьяна Михайловна молчала, а Зинаида Ивановна одна за двоих вела беседу.
      — Я на Кавказе была после Боренькиного инфаркта. Пока Боренька болел, я страшно измучилась… Что? Лежал в больнице? Конечно, не могла же я дома создать для него условия. Я же не профессор. Но это не значит, что я отдыхала, пока он болел. В доме всегда дела найдутся, да и в больницу надо было два раза в неделю ходить. Ну, словом, как только он поправился, я ему сказала: умри, а достань мне путёвку. Достал. Пока меня не было дома, с ним тут жила его мать, старушка. Вы знаете Боренькину мать? Старая и бестолковая. Но какое у неё достоинство — так это умеет шить. Ну конечно, не моделистка. Новые платья мне шьёт Варвара Петровна. Лучшая портниха в Москве. Конечно, дорого, но, как говорят на Западе, дорого, да мило. У меня ведь сложная фигура. Ну, а Боренькина мамаша, когда она к нам приезжает, все мелочи мне переделает — где удлинить, где расширить. Фигура меняется, обмен нарушен. Сама я ничего не могу делать. У меня отвращение к иголке. Ненавижу шить, да и нерентабельно это. Я вместо шитья лучше почитаю или к знакомым схожу… Что? Стара свекровь? Ну конечно, я и говорю — очень старенькая. Уже семьдесят. Но знаете, всё время что-нибудь делает. Даже от Боренькиных денег отказывается. Мне, говорит, хватает, я подрабатываю шитьём. Ну конечно, в провинции нетрудно угодить… Смотрю я на вас, Татьяна Михайловна, какая вы ловкая! Вы так вкусно стираете! Нет, правда. У вас хорошо мыло пенится. Я вот учу своих работниц — ни черта не понимают. Сейчас взяла новую, приходящую, через день. Так, знаете, одна мука. Я из-за домработниц все нервы свои истрепала. Возьмёшь молоденькую — ей гулять надо или курсы какие-нибудь придумает. Боренька приезжает обедать в шесть часов, приходится самой подавать. А я к вечеру ужасно устаю. Возьмёшь старую — та только о себе и думает: то ей к врачу, то привыкла рано спать ложиться. Я бы сама всё делала, но у меня же гипертония. Сколько я лечилась, сколько ходила по врачам — ничего не помогает, ни лучше, ни хуже.
      — Скучно вам без работы, — вставила слово Татьяна Михайловна.
      — Конечно, скучно. А я что говорю? Как вы думаете, кто больше виноват — тот, кто не работает» понимает, что это плохо, или тот, кто не работает, но считает, что это в порядке вещей? Кто понимает? Я тоже так думаю. Я, например, понимаю и раскаиваюсь. Но знаете, как-то странно жизнь сложилась. Хотела быть певицей — голос потеряла. Потом, помню, курсы какие-то окончила, и меня послали на завод учётчиком. Меня эта работа, конечно, не удовлетворила. Если б я была художником, писательницей или артисткой — другое дело. А какой интерес работать каким-то учётчиком! Тем более, что материально я ни в чём не нуждаюсь. Боренька всегда хорошо зарабатывал. Это ведь размагничивает тоже. Будь у меня дети, тогда другое дело. Я обожаю детей, но они меня раздражают. На вас я удивляюсь. И своих у вас двое, и на работе вы с детьми. А какая благодарность вас ждёт? Никакой! С детьми одно несчастье! Вон у Фроловых — Нюра: смотреть противно, как она с родителями обращается. Как со своими лакеями! А мать до сих пор её бельё сама стирает. И на заводе работает, и за дочь-лентяйку дома надрывается. А вы? Сколько вы своим детям сил отдали, а теперь, когда они почти выросли, вам опять огорчения. Говорят, ваш Саня учиться не хочет… Ну что вы так побледнели? Разве не знали?
      Татьяна Михайловна не стала достирывать бельё. Она положила его в таз, залила водой и, не слушая Зинаиду Ивановну, пошла в комнату. Скорей в школу!
      Неужели Саня не хочет учиться? Что за чушь!
      В коридорах школы было пусто и тихо. Только из классов доносились громкие голоса учителей. Татьяна Михайловна поднялась на второй этаж и остановилась около учительской комнаты. Она решила здесь подождать классного руководителя, Клавдию Ивановну.
      Клавдия Ивановна, молоденькая белокурая девушка, первый год работает в школе. Ей, вероятно, нелегко пришлось с девятиклассниками. В первый день учебного года Саня, заливаясь смехом, рассказывал матери, как Клавдия Ивановна рассаживала их по партам.
      Ещё не познакомившись со школьниками, войдя в класс, она заявила:
      — Садитесь так, чтоб на каждой парте сидели мальчик и девочка. Таково решение педсовета. Слушайте! Анохин и Бекетова, садитесь вместе. Воронцов и Ванина! Гаврилов и Галина!
      Те, кого называла Клавдия Ивановна, поднимались с мест, но, не зная, куда сесть, отходили в сторону. Многие встали с парт, чтоб уступить им место. А Клавдия Ивановна, не замечая начавшейся сумятицы, продолжала:
      — Дёмина и Дудников! Елагин и Журкова! Задоров и Иконникова! Мазин и Малютина!
      Низенький, вертлявый Мазин поднялся и сказал:
      — Мазина нет в классе. Он болен менингитом!
      Класс грохнул взрывом смеха. Клавдия Ивановна, ничего не понимая, стала кричать, призывать к порядку. Это не помогло, смех не стихал. Чем бы это кончилось, неизвестно, если бы в этот момент не вошёл директор. Все заняли ближайшие парты и затихли.
      Как-то Клавдия Ивановна справляется с этим классом?
      Когда раздался по всем этажам звонок, школа в одну минуту наполнилась шумом голосов я топотом ног. В учительскую один за другим проходили учителя с классными журналами.
      Пришла и Клавдия Ивановна. Она заметно побледнела и потускнела с сентября, когда Татьяна Михайловна впервые увидела её.
      — Здравствуйте! — сказала Татьяна Михайловна. — Я мать Сани Рябинина. Скажите, пожалуйста, как ведёт себя Саня, как его дела?
      Клавдия Ивановна, как видно, была озабочена чем-то другим и, рассеянно глядя но сторонам, ответила:
      — У меня, мамаша, приёмные дни но средам, от трёх до четырёх. А сегодня суббота.
      — Вы извините меня, я беспокоюсь за сына. Я была в санатории, уезжала.
      — А почему беспокоитесь? Рябинин мог бы, конечно, лучше учиться. Но, в общем-то, ничего.
      — А ведёт он себя хорошо?
      — Как все, — неопределённо ответила Клавдия Ивановна и взялась за ручку двери, чтоб войти в учительскую.
      — Подождите минутку, — остановила её Татьяна Михайловна. — Скажите, ваш ученик Дичков, с которым Саня подружился, он хороший мальчик?
      — Обыкновенный.
      Клавдия Ивановна явно торопилась и хотела скорее кончить разговор.
      — Ну, спасибо, — сказала Татьяна Михайловна и пошла домой.
      Вероятно, думала она, всё в порядке и не надо волноваться. Всё в порядке? Но почему же всё-таки Мария Петровна её так настораживала? И сегодня Зинаида Ивановна… Наконец, ещё вчера да и сегодня утром она заметила, как беспокойно бегают Санины глаза. Он явно скрытничает, избегает разговора с ней.
      Ах, опять это беспокойное материнское сердце! Не надо думать ни о чём плохом. Если бы было плохое, так в школе-то об этом знали бы.
      Она пришла домой, закончила стирку, отполоскала и повесила бельё в кухне и занялась вещами детей. На рабочих столиках Сани и Иры — порядок. Это ещё вчера они устроили уборку, к её приезду. У Иры все тетрадки чистые, аккуратные, а у Сани они разрисованы фантастическими физиономиями, кубиками и квадратами.
      В гардеробе беспорядок. Ирины платьица висят как попало. Пыльные ботинки и немытые галоши свалены в кучу. Санин костюм грязный, весь заношенный. Татьяна Михайловна ахнула. Только осенью она купила ему новенький костюмчик, рассчитывая, что при форме его хватит на два года. Ведь на этот костюм она целый год копила деньги. А что с ним стало?
      Взволнованная, она пошла к Марии Петровне.
      — Мария Петровна, дорогая, почему так изношен Санин костюм? Ведь он ходит в школьной форме?
      — В форме? Да он день через день ходил не в форме, а в костюме.
      — Что? Да ведь в школу запрещено ходить без формы. Я сейчас там была — ни одного школьника без формы.
      — Я Сане говорила. А он мне: «Директор в отпуску, и никто в форме не ходит!»
      — Это же глупости!
      — Вот теперича я во всём буду виноватая. Я так и знала! Он в иные дни с утра вовсе в школу не ходил, говорил, что учителя хворают, так это тоже я виновата?
      — Ну, а вы узнавали, что действительно учителей нет? Ну хоть бы Мишу спросили!
      — Что я всех буду спрашивать? Миша сам всё видел. Вот уж взяла я на себя мороку! Хоть у кого спросите, глаз с ваших детей не спускала, в церковь это время редко ходила, в кино ни разу не пошла, а теперь с меня спрос? Плоха, так не оставляли бы на меня! Что у меня, нервов нет? Мало у меня пережитков без ваших забот? Не жизнь, а одно дерзание!
      Мария Петровна разошлась так, что Татьяна Михайловна уже не знала, как её успокоить.
      — Ну что вы, право! Я же только спросила. Ну что тут такого?
     
      Глава IV
      Обида матери
     
      Ира пришла домой после пяти уроков. У Сани сегодня шесть.
      — Ирочка, — спросила Татьяна Михайловна, — скажи мне, детка, как тут Саня вёл себя? Он хорошо занимался?
      Ира покраснела и, запинаясь, сказала:
      — Я его совсем мало видела. Он уходил к ребятам заниматься. Мамочка, что кушать?
      — Нет, ты мне скажи всё, что знаешь.
      Ира нахмурила брови и вытянула недовольно губы.
      — Я не хочу быть ябедой!
      — Как это — ябедой? Матери сказать правду — разве это ябедничество? Если ты будешь скрывать плохие поступки брата, значит, ты ему не друг. Ни ему, ни мне.
      — Так все взрослые говорят. А мальчишки нас ябедами зовут, если что-нибудь скажешь.
      — Какая ты трусливая! Мальчишек испугалась, а обидеть мать не боишься! — сердито сказала Татьяна Михайловна.
      Но на Иру это не подействовало. Она была довольна, что мать не задаёт ей больше вопросов. После обеда Ира сразу ушла гулять.
      Скоро пришёл и Саня. Он страшно суетился: то рылся в портфеле, то искал что-то в карманах, делая вид, что занят, озабочен. Татьяна Михайловна поняла, что сейчас говорить с ним бесполезно. Она дала ему поесть и, когда он ушёл из кухни, начала мыть посуду.
      В коридоре квартиры висел общий телефон. До сих пор дети почти никогда им не пользовались. Анна Павловна и Татьяна Михайловна запрещали ребятам болтать с одноклассниками, поэтому, когда звонил телефон, они не подходили к нему. На этот раз, как только послышался звонок, Саня побежал и взял трубку.
      — Я слушаю!.. Да, я… Ничего… Не знаю… Возможно. Сам должен понимать… Нет… Потом… Брешешь!.. Я не в выгодном положении… Ну, это ты такой храбрый!.. Не знаю… Не могу говорить… По алгебре? Не знаю… Ты войди в моё положение… Ну конечно! Правильно, оба не были… Будь здоров!
      Этот разговор сразу насторожил Татьяну Михайловну. Что значит «я не в выгодном положении»? Мать приехала, потому не в выгодном? Почему «не могу говорить»? Боится при ней что-то сказать?
      Нет, надо объясниться с сыном! Татьяна Михайловна вошла в комнату и спокойным голосом, так, как будто между прочим, спросила:
      — Кто тебе звонил?
      — Так, тут один, — ответил Саня.
      — Из школы? Одноклассник?
      — Да.
      — Как его зовут?
      — А какое это имеет значение?
      — Ну расскажи, что это за мальчик? Как учится?
      — Не знаю.
      — Что не знаешь? Не знаешь, как учится твой одноклассник?
      — Учится ничего…
      — Саня! Почему такие односложные ответы? О простых вещах не можешь рассказать?
      — Могу.
      — Ну и расскажи.
      — О чём?
      — Вот о нём, кто звонил.
      — Это тебе неинтересно.
      — Но я же говорю, что интересно.
      Саня молчал.
      — Саня! Ну говори же! — чуть не плача, просила Татьяна Михайловна.
      Но Саня молчал. Так и не состоялся разговор матери с сыном. А как хорошо было бы им поговорить откровенно!
      Татьяна Михайловна была человеком нетерпеливым. Она всегда старалась сразу же внести ясность во всё. Выжидать, скрытничать, таить что-то в себе она не могла и не умела. Даже там, где очень нужна была выдержка, Татьяна Михайловна не находила в себе сил для этого. И теперь ей захотелось немедленно установить истину. Что за наваждение? Классный руководитель не знает, что ученик пропускает занятия? Не может этого быть! Но зачем станет выдумывать Мария Петровна? И почему так разговаривала Ира? Вот уж не ожидала Татьяна Михайловна, что дочка не захочет откровенно с ней разговаривать! Безобразие, увильнула от прямого ответа!
      Что делать? Кто скажет ей правду? С Саней, как видно, бесполезно разговаривать. Он ничего ей не скажет, ни в чём не признается. В школе теперь никого нет. Придётся ждать до понедельника… Поговорить с Мишей Фроловым? Ну конечно! Как это она раньше об этом не подумала? Приехала домой, захлопоталась, лишь мельком видела вчера Мишу. Дома ли он сейчас?
      Татьяна Михайловна очень дорожила дружбой Сани с Мишей. Миша чудный мальчик! Спокойный, уравновешенный, честный, правдивый. Он хорошо учится, помогает матери по хозяйству, любит читать, любит мастерить — всё умеет делать, даже приготовить несложный обед.
      Когда Саня ушёл гулять, она постучала к Фроловым. Миша был дома. Татьяна Михайловна позвала его к себе в комнату.
      — Миша! Мне хочется поговорить с тобой, посоветоваться. С Саней, кажется, творится что-то неладное. Ты что-нибудь знаешь о нём?
      Миша молчал.
      — Я прошу тебя, не скрытничай. Я так обеспокоена! Я всегда тебе верила, скажи мне правду.
      — Я не собираюсь вас обманывать, — сказал Миша и посмотрел прямо, открыто в глаза Татьяне Михайловне. — Но я не хочу и ябедничать. Где Санька? Давайте я всё скажу откровенно при нём.
      — Но он куда-то ушёл! — чуть не плача, сказала Татьяна Михайловна. — Да и зачем он нужен? Раскричится, наговорит и мне и тебе дерзостей. Он сейчас сам не свой. Я очень прошу тебя, расскажи мне…
      — Ну хорошо, — согласился Миша. — Я расскажу. Только сегодня же я и ему скажу, что говорил с вами.
      Миша перевёл глаза в пространство, стараясь сосредоточиться. Так он отвечал урок, когда его спрашивали. Так он всегда разговаривал о серьёзных делах.
      — Саня прогулял, вероятно, половину занятий.
      — Что?! — ужаснулась Татьяна Михайловна.
      — Ну, может, немного меньше. Во-первых, по вторникам и четвергам он, как правило, в школу не ходил. Ну, и в некоторые другие дни.
      — Может, ты ошибся? Тебе это показалось?
      — Да он сам мне говорил, хвастался. Они с Дичковым вместе прогуливают.
      — А ты пробовал уговорить его, пристыдить? Ведь вы так с ним дружили!
      Миша нахмурился.
      — Я пробовал, а он меня святошей назвал. И сказал, что ему со мной скучно. Он с Дичковым. Тот стильно одевается и вообще… Санька тоже старается: перчатки чёрные надевает и пальцы растопыривает.
      — Миша! А почему ты никому не сказал, что Саня прогуливает уроки?
      — А кому говорить? Тётя Маша сама видела.
      — А в школе? Ты ведь комсомолец, комсорг в своей группе.
      Миша пожал плечами и виновато улыбнулся:
      — Ну это же неудобно. Там ведь есть учителя и свои комсомольцы. Правда, у них слабая комсомольская группа.
      — Миша! Как обидно, что вы с Саней в разных группах!.. И как жаль, что порвалась ваша дружба!
      Миша отвернулся к окну. А разве ему не жаль? Они с Санькой почти всю жизнь дружили. Миша и не помнит себя без Сани. Вместе на коньках бегали, вместе в школу пошли, в шахматный кружок Дома пионеров вместе ездили. Везде и всегда вместе. А теперь? Подумаешь, Дичков!
      Поздно вечером, когда Ира уже легла спать, Саня вернулся домой.
      Шельма выбежала ему навстречу, но в недоумении остановилась: её не приласкали.
      Саня вошёл бледный и злой. Татьяна Михайловна сразу догадалась, что сын разговаривал с Мишей.
      — Будешь есть? — обычным тоном спросила Татьяна Михайловна.
      — Не хочу! — крикнул Саня. — И, пожалуйста, не вмешивайся в мои дела. Не допрашивай никого!
      Татьяна Михайловна, гневно глядя на сына, тихо заговорила:
      — Натворил бед и на мне хочешь теперь злость сорвать? Как это я не должна вмешиваться в твои дела? Я что, не мать тебе? Ты скажи, сколько занятий пропустил? Мне Миша…
      — Этот паинька не такое придумает! — визгливым голосом кричал Саня. — И не вмешивайся, да! Вытирай носы своим питомцам, на большее ты не способна. Подумаешь, тоже педагог! Твоя воспитательная роль равна нулю.
      Татьяна Михайловна подошла к сыну и с размаху ударила его по щеке.
      — Мерзавец! Как ты смеешь!
      — Но, но! — злобно глядя на мать и задыхаясь, сказал Саня. — Попробуй ещё раз… вини потом себя.
      Татьяна Михайловна упала на кровать и зарыдала.
      — Ну вот, теперь я буду во всём виноват! — буркнул Саня.
      Мария Петровна заглянула в комнату, но, видно, поняла, что лучше не вмешиваться. Человек должен выплакать свою обиду.
      Саня лёг в постель и закрылся с головой одеялом. Ира приподнялась на кровати. Ой! Как рыдает мама! Санька тоже плачет. Что? Стыдно стало? Разве можно маме так говорить? Дурак! Она, Ира, тоже хороша. Видела, что Санька плохо учится и прогуливает… Но что она могла сделать? Саньке она говорила. Он и слушать не хотел. А матери Ира не хотела писать. Пусть лечится. Что теперь дальше будет?
      Недаром сложилась пословица «Маленькие дети спать не дают, а от больших сам не заснёшь». Уснула Ира, как будто уснул и Саня, а Татьяна Михайловна лежит с открытыми глазами. Слёзы всё ещё бегут из глаз, и временами она неожиданно для себя всхлипывает.
      Нет сил удержаться от слёз, успокоиться, забыть, что произошло. Сын, её любимый, единственный, которому она отдавала все силы, готова отдать и жизнь, этот сын оскорбляет её так, как никто и никогда не оскорблял. На работе Татьяну Михайловну ценили и уважали, с соседями она жила дружно. И вдруг сын, родной сын, поносит! За что? И как это можно?
      Что с ним случилось за месяц? Будто подменили человека!
      Говорят, что матери всё прощают своим детям. Может быть. Но сейчас Татьяне Михайловне кажется, что она никогда не забудет и не простит сыну этой сегодняшней обиды. «Вытирай носы питомцам», «твоя воспитательная роль равна нулю»… Вспоминая эти слова, Татьяна Михайловна начинает снова рыдать. Саня! Саня! Если бы ты понимал душу матери, никогда бы ты не сказал ей ничего обидного! Но разве сын поймёт обиду матери? Разве он знает, что такое вырастить человека? Подумать только — день за днём, час за часом выхаживать, кормить, одевать, беспокоиться поминутно.
      Видно, не спета ещё самая хорошая песня о материнских подвигах, не сказаны самые сильные слова, которые тронули бы душу детей. Да что слова! Надо многое пережить, чтобы понять всё это!
      Мать скорее поймёт детей. Она была в их возрасте. Она помнит свою весну, с её радостями и огорчениями, ошибками и увлечениями. Дети ничего ещё не знают и многого не понимают, а советов не хотят слушать. Татьяна Михайловна вдруг улыбается, вспомнив пословицу, которую услышала недавно по радио: «На ошибках учатся; умные — на чужих, а дураки — на своих». Смешно, но ведь множество людей учится на своих ошибках. Одно дело — знать, слышать, другое — самому увидеть, пережить.
      Людям пожилым кажется, что в их пору молодёжь была лучше, скромнее, послушнее. Плохая у них память! Разве одобрила бы Татьяна Михайловна свою дочь, если б та так же скоропалительно вышла замуж, как в своё время сделала она, Татьяна Михайловна?
      А разве сама Татьяна Михайловна не на своих ошибках учится? Она читала много книг о воспитании и слушала лекции хороших педагогов о сложности детской психологии, Особенно в переходном возрасте, о нестойкости характера и вспыльчивости подростков, о том, что в жизни человека наступает пора, когда ему всего дороже становится независимость и самостоятельность, когда он начинает пробивать свой путь — верный или неверный, но свой. И тогда матери и отцы, без которых до сих пор человек не мыслил своего существования, становятся помехой и малейшее их замечание принимается с болезненным самолюбием. Пройдёт время, повзрослеет человек и оценит родительскую любовь и заботу. Но стремление к независимости начинается в возрасте незрелом, и плохо, если в эту пору чья-то посторонняя, злая сила столкнёт человека с ровного пути. Так бывает и бывало в жизни. А Татьяне Михайловне всё, что случилось с её сыном, кажется неожиданным и необычайным.
      Разве правильно, что она ударила Саню? Разве так воспитывают? Нехорошо!
      Татьяна Михайловна начинает укорять себя. Ей обидно, а ведь и она виновата. Уехала от детей. Могла бы и уехать, но надо было предупредить об этом классного руководителя, директора школы, который хорошо её знал.
      А так ли уж правильно она воспитывала своих детей? Учила других родителей, а сама разве не баловала своих? Ей хотелось, чтоб дети и без отца получили счастливое детство. Она старалась всё делать для них и за них одна — убрать, постирать, купить, сварить. Хуже сделала и для них и для себя. Саня совсем не приучен к труду и потому не ценит её труда. Да и Ира могла бы больше ей помогать.
      Наверно, она многое упустила в воспитании своих детей. А ведь она в первую очередь несёт за них ответ…
      Татьяна Михайловна лежит без сна — думает, вспоминает день за днём свою нелёгкую жизнь и нелёгкое детство своих детей.
      …Одинокой Татьяна Михайловна осталась в первый же день войны, когда в один час пришла беда сразу ко всем советским людям. Беда страшная, жестокая, непоправимая.
      Сане в ту пору было два месяца: А дочке Ире два года. Жили они там же, где живёт сейчас Татьяна Михайловна с детьми, — на Бронной. Володя работал хирургом в районной больнице на Красной Пресне. Она, Таня, с рождением второго ребёнка временно оставила работу в детдоме. С ними жила мать Володи, Ксения Ивановна, маленькая, худенькая женщина с доброй, мягкой улыбкой и добрым сердцем. Таня любила свекровь, как родную мать, и жила с ней очень дружно.
      В то июньское воскресенье Володя, как всегда по праздникам, ушёл после завтрака гулять с Ирой. Таня занялась обедом.
      И вдруг неожиданно Володя вернулся бледный, с широко открытыми глазами. Ира, недовольная, хныкала.
      — Что случилось? — спросила Таня.
      — Понимаешь, какое дело… — затягивал ответ Володя. — Говорят, война началась. Включи радио.
      Таня хорошо помнит, что в первую минуту она не испугалась и не взволновалась. Скажи ей тогда Володя, что заболела Ира, она больше бы расстроилась. Но этого спокойствия хватило лишь на несколько мгновений…
      В этот первый же день войны Володю мобилизовали, и он уехал. Таня поехала провожать его: на Белорусский вокзал, но даже не дождалась, когда отойдёт поезд. Ей надо было торопиться домой — кормить Саню.
      И вот осталась тогда Таня с двумя маленькими детьми в Москве, где всё подчинилось обороне, защите страны. С рюкзаками за плечами шли мужчины на призывные пункты и рядом с ними заплаканные жёны и растерянные детишки. В магазинах появились очереди за продуктами. Подвоз на рынки почти прекратился.
      Вскоре начались воздушные тревоги. Они объявлялись и днём и ночью. Татьяна Михайловна брала на руки маленького Саню, а Ира цеплялась за её юбку, и так они бежали в подвал соседнего дома, оборудованного под бомбоубежище.
      Домоуправление требовало, чтобы дети в самый короткий срок были эвакуированы из Москвы. Таня решила снова начать работу в детдоме, откуда она совсем недавно ушла, и вместе с ним эвакуироваться. Но заведующая детдомом развела руками:
      — Ну что мне делать с вами, Татьяна Михайловна? Как вы можете работать, когда у вас грудной ребёнок и двухлетний. В группу к дошкольникам их не поместишь, а с кем же оставить малышей? И потом, дорога! Ведь нам в пути придётся пробыть целую неделю.
      Оставалась одна возможность: поехать к сестре в Мичуринск.
      Там её родина, там сестра и другие родственники. Мать Тани давно умерла. Сестра жила в деревне, в маленьком домике, оставшемся от матери. В деревне, вероятно, легче будет прокормить себя и детей.
      Свекровь наотрез отказалась с ней ехать.
      — Я, Танюша, с дорогой душой поехала бы, но как же мы всё бросим — комнату, вещи?.. А Володя? Напишет письмо сюда, а нас никого нет. Соседи тоже собираются уезжать. Нет, я останусь. А уж если и меня заставят уехать из Москвы, так я на свою самарскую родину поеду. Там мой старший сын, Николай. Если умру, всё-таки в родном краю. А ты без меня обойдёшься. К родным едешь, они тебя в обиду не дадут. Да и сама ты ловкая, толковая. Только тосковать я буду о внуках…
      Она даже не договорила и горько заплакала. До самого отъезда Тани Ксения Ивановна беспрерывно вытирала набегавшие слёзы, но очень внимательно собирала её в дорогу. Ну разве догадалась бы Таня взять с собой керосинку, термос, запас манной крупы, белой муки и множество других вещей, которые потом так пригодились!
      Аттестат мужа Тане выдали в военкомате. Ну что ж, это будет ей крепкой поддержкой.
      Татьяна Михайловна выехала из Москвы в десять часов вечера. В вагоне было душно, жарко, тесно. Взрослые ссорились, дети плакали. Все проходы забиты большими узлами, чемоданами, громоздкими ящиками и кошёлками.
      Таня положила Иру и Саню рядом, а сама села так, чтоб загородить их от света, суеты и толчков. Ира притихла, видно, испугалась вагонного шума. Саня почти всё время плакал, и, казалось, ничем невозможно было его успокоить. Жара и духота вызвали жажду, и скоро был выпит весь запас воды в термосе. Пришлось просить воду у соседей, которые взяли с собой трёхлитровый бидон. Как в аду, прошла эта вагонная ночь с постоянным беспокойным плачем Сани и боязливым стоном Иры.
      И вот небольшая пегая лошадка уже везёт их в родное село. На просторной телеге поместились и вещи и они сами. Сестра Поля, свесив ноги, держит вожжи в руках. Таня с Саней на руках и Ира уселись в телегу. Их трясёт, ноги немеют, болит спина от непривычной позы. А крутом неизъяснимая красота — дорога пестрит полевыми цветами, колосится рожь и пшеница, в чистом небе вьются жаворонки, поют звонкие песни. И как будто нет на свете войны, нет убитых, раненых, сирот.
      Но нет, война идёт, о ней не забудешь. Там, на фронте, единственный сын Поли — девятнадцатилетний Василий. Поля рассказывает, как провожала его, как болит у неё душа за сына. И горько плачет. Там, на войне, — Володя, ласковый, любящий муж, отец этих малышей…
      Вот они и приехали. Таня с удивлением смотрит на маленький старый домишко на краю села, где она родилась и прожила часть своей жизни. С Саней на руках она всходит на крылечко с покосившимся полом и узенькой скамейкой. В тёмных сенях с земляным полом еле находит дверь в избу.
      Какие крошечные оконца, какой низкий потолок! Как можно готовить малышам еду в этой уродливой большой русской печи, в чугунках, которыми заставлена скамейка? Как и где она будет купать Саню? Отвыкла она от такой жизни!
      — Да иди ты в горницу! — говорит ей Поля. — Я всё для вас приготовила.
      В горнице, отгороженной от кухни дощатой перегородкой, — большая, громоздкая деревянная кровать со взбитыми подушками, сундук, два древних венских стула и старое-престарое зеркало, в котором Таня когда-то рассматривала своё озорное детское лицо.
      — Тебе тут будет хорошо, — говорила Поля. — Ты с Саней на кровати, Ира на сундуке, а я в кухне устроюсь.
      И в самом деле, казалось, что самое страшное — война, бомбёжки уже позади. Здесь Таня далеко от всего. Не каждому так, как ей, повезёт. Она у себя на родине, в своём домике, с родной сестрой. Есть жильё, огород, засаженный картошкой, коза, а это два литра густого, питательного молока в день. Но сколько малых и больших бед обрушивалось тогда на неё! Дни эвакуации она вспоминает как самые тяжёлые дни своей жизни.
      Заболела Ира. У неё понос и температура. Необходимо везти к врачу, но врач в городе. Просить в колхозе подводу и трястись по ухабистой дороге туда и обратно, километров тридцать, немыслимо. Она начинает лечить Иру своими, домашними средствами.
      Утром Ира засыпает. Тут бы сходить Тане к колодцу за водой — он далеко, метров триста от дома, — но просыпается Саня. Он тоже с первого дня приезда куксится. И у него понос.
      Сестра с рассветом уходит на работу в колхоз. Тане хочется в чём-то ей помочь. Вот картошка на огороде заросла сорной травой. Надо обязательно прополоть. Татьяна Михайловна идёт с Ирой и Саней на огород, расстилает одеяло в тени под ветлой, усаживает детей, а сама начинает полоть.
      Дети не выздоравливают, и она везёт их в город. Оказывается, у обоих — дизентерия, какая-то своеобразная, без крови, «подобие дизентерии», — как объяснил ей врач. Нужны лекарства, диета. А как, чем она обеспечит диету? Запас белой муки и манки быстро иссяк… Страшно вспомнить всё это. Ведь они оба умирали у неё!
     
      Глава V
      Письма
     
      Письма на фронт Таня писала часто, но о своих бедах — ни слова! В каждом письме она уверяла мужа, что живёт очень хорошо, сытно и спокойно, что дети веселы и здоровы. Она сообщала ему, когда Саня впервые улыбнулся, когда стал узнавать её, Иру и тётю Полю, как крепко он держит ручкой палец матери. Но больше писала об Ире. Девочка потешно разговаривала и задавала массу неожиданных вопросов: «Почему мухи называются окаянные?», «Есть ли у кошки руки?», «У рук есть ноги?»
      В одном письме Татьяна Михайловна писала про Бабая. С некоторых пор Ира стала верить, что есть на свете страшный-престрашный Бабай, который живёт в речке. Если дети плохо кушают, не хотят вовремя ложиться спать или не слушаются взрослых, Бабай приходит и наказывает. Когда Ира болтает и не хочет спать, Бабай стучит в стену. Про этого Бабая Ире рассказала тётя Поля и была очень довольна. Бабай явно помогал ей в воспитании племянницы. Но однажды Ира рассердилась на тётю Полю и сказала:
      «Сейчас к тебе придёт «пицлясный-пицлясный» (страшный-престрашный) Бабай!»
      Сказала, потом подошла к стене и начала стучать. Кто же кого обманывал?
      Таня писала мужу, что совсем освоилась в деревне. Начала даже помогать колхозницам — берёт к себе детишек тех матерей, кому не с кем их оставить.
      В апреле Татьяна Михайловна сообщила мужу, что переехала на жительство в город и что ей дали продовольственные карточки. Детей приняли в ясли, а сама она работает воспитательницей в детдоме.
      Письма с фронта, от Володи, Таня получала довольно часто. Письма были короткие, лаконичные, как телеграмма. Писались они обычно на клочках бумаги, неровным почерком, с пропуском букв и слов. Таня понимала, что такие письма Володя мог писать только при крайней усталости. Но он успокаивал её, писал, что живёт в нормальных для фронта условиях и чувствует себя хорошо.
      «Ты умница, — писал он Тане, — что много пишешь о детях. Каждое твоё письмо — подарок для меня. Когда выдаются свободные минуты, я читаю их вслух своим товарищам. И все мы в нашей санчасти мух называем «окаянными». Бабай у нас взят на «вооружение» — все раненые о нём знают и не стонут на перевязках. Пиши мне чаще и подробнее».
      И Таня писала. Писала о том, что Ира часто, особенно вечерами, когда укладывается спать, вспоминает отца.
      «Папа уехал на фронт? Побьёт фашистов и приедет? А где наша комната?»
      «Какая?»
      «Где был папа. Где комната? Хочу комнату!»
      Умна, умна, а ничего ещё не понимает, что с нами случилось!
      Почти год шла эта переписка. И вдруг Таня перестала получать ответные письма. Неделя, вторая — писем нет. Она поехала к сестре, — может, туда идут письма? Но и там не было писем. Татьяна Михайловна успокаивала себя и продолжала посылать письма на фронт. Ей казалось, что письма оградят Володю от беды.
      Но ничто не помогло. В конце июля сорок второго года она получила «похоронную»…
      С тех пор прошло много трудных, полных лишений и тревог лет. Теперь, когда подросли дети, казалось, можно спокойно радоваться на них. И вдруг такая обида от сына!
      Когда, с какого дня Татьяна Михайловна потеряла власть над Саней? Ведь он всегда любил её, слушался. Он рос нервным, вспыльчивым, но ласковым и весёлым. Без улыбки нельзя читать его письма, которые он присылал матери в разные годы из пионерлагерей и которые Татьяна Михайловна бережно хранила.
      Первые письма были получены, когда Саня вместе с детским садом уезжал на дачу. Написаны они на листках бумаги с неровными краями. И, прежде чем писать, Саня линовал бумажки цветными карандашами. А потом писал печатными буквами и раскрашивал буквы в разные цвета.
      «Дорогая мама! Я живу хорошо, я заболел ангиной. Врач велела пить лекарство и полоскать горло. Я сделал из конструктора гараж и машину. Я рисую. Сегодня кот со мной спал. Тётя Валя его выгнала, а он опять ко мне пришёл. Кот баловается, но он хороший. Мы собирали землянику. Приезжай с Ирой. Саня».
      Следующее письмо написано уже на чистом листке бумаги, взятой из тетради в косую линейку. Написано аккуратно, старательно, как видно, с помощью учительницы. Саня учился тогда во втором классе.
      «Дорогая мама! Поздравляю тебя с Международным женским днём 8 Марта. Желаю тебе успеха в работе. Обещаю учиться и вести себя хорошо. Твой сын Александр Рябинин».
      На обратной стороне письма нарисованы знамёна, кремлёвские звёзды и множество восьмёрок, рассыпанных узорами. И лозунги: «Да здравствует 8 Марта! Да здравствует советская женщина!»
      А вот письма, присланные в разные годы из пионерских лагерей:
      «Дорогая мама! Живу я хорошо. Делаю бусы из ракушек, которые мы собрали на речке. Кормят хорошо, пять раз в день. Ребята здесь хорошие. У нас ведётся соревнование по звеньям. Наше звено на первом месте. На втором месте третье звено. А второе звено — на третьем. Мы выпускаем стенгазету «Соревнование». У нас бывает линейка. Пришлите в письме два рубля на фотокарточки. Мы снимались в лесу. До свиданья. Привет Ире и Мише».
      «Здравствуй, дорогая мама! Мне этот лагерь больше всех нравится. Главное — интересная дорога. Сначала ехали три часа на пароходе. Потом на автобусах. Лагерь очень хороший, только один дом в одном конце, а другой — в другом. Признаю свою ошибку в том, что плохо тогда разговаривал с тобой. Я больше не буду повышать голоса. Передай привет Ире и Мише».
      «Дорогая мама! Я дружу со Славой. Мы с ним вместе ехали в лагерь, вместе сидим за столом, и наши кровати стоят рядом. Я сочинил стихи: «Эх, дружба, любить тебя нужно!» Меня избрали звеньевым 4-го звена. В нашем звене организован шахматный турнир. Первую встречу я проиграл. Зевнул ферзя и две ладьи. Сегодня мы взвешивались. Я потерял 600 гр. Мама! Сегодня я потерял галстук и теперь не могу найти. Я прочитал книгу «Овод». Она мне очень понравилась. Я ещё взял в библиотеке «Гиперболоид инженера Гарина». Эта книга тоже интересная. Родительский день будет 30-го, приезжай обязательно.
      После матча «Динамо» — «Торпедо», когда «Динамо» выиграло, болельщики «Торпедо» и ЦДСА обозлились на болельщиков «Динамо», и началась потасовка. Шестнадцать цедесовцев, четыре торпедовца накинулись на семь динамовцев с подушками. Началась драка. Некоторые подушки рассыпались и разлетелись. Наш физкультурник Петя повёл ребят, которые дрались, к Марии Николаевне. Чем кончится дело, напишу в следующем письме».
      «Мама! Я долго не писал тебе потому, что не было новостей. Вчера я разбил себе коленку, когда бежал с волейбольной площадки. Ты напрасно беспокоилась. В холод, когда шли дожди, я ходил в майке, трусах, носках, ботинках с галошами, в двух рубашках и в двух брюках. Сегодня мы смотрели в кино «Небесный тихоход». А до этого мы смотрели «Поезд идёт на Восток», и мне эта картина совсем не понравилась. Когда шёл дождь, мы играли в бильярд и делали репетиции спектакля. Больше новостей нет. Мама! Когда я ложусь спать, то сначала о чём-нибудь думаю, потом засыпаю. Вчера я думал о том, что живу на свете почти двенадцать лет, а сколько интересных событий произошло! Фашистов разбили, лесонасаждения какие сделали, сколько электростанций построили. Да! Забыл совсем! Телевизор появился! А ведь это какое достижение! Наверно, когда я вырасту, никаких интересных дел не останется. Мама! Ты не обижайся, что я редко пишу.
      Привет. Саня».
      Несколько лет назад Татьяна Михайловна заболела, и её положили в больницу. Как она радовалась, когда получала там записки от детей!
      «Здравствуй, дорогая мама! Как ты себя чувствуешь? Тебе, наверно, скучно в больнице. Мы живём хорошо. Отметок у меня пока нет. Я учу, учу, а меня не спрашивают. Безобразие! У Ирки уже две пятёрки.
      В воскресенье Миша, Ира и я были в зоопарке. У слонов родился второй слонёнок. Ещё мы там видели тигров, обезьян, львов и много других зверей. А бегемот всё время сидел в воде и не вылазил. Приезжай скорей! Саня».
      «Здравствуй, дорогая мама! Сегодня мы получили твоё письмо из больницы. Вчера у нас были две контрольные: по алгебре и по физике. Кажется, написал хорошо. Сейчас у нас вечер, и я уже сделал все уроки на понедельник. Телевизор у Миши испортился, и мы не смотрим его уже пять дней. Дядя Паша сказал, что в Москве испортилось триста телевизоров и мастера не скоро придут. А Миша говорит, что отец всё это придумывает, чего-то сам сделал с телевизором, чтоб мы делали уроки. Саня».
      «Мама! Вчера я получил твоё письмо и очень обрадовался. Значит, ты скоро приедешь. Без тебя как-то всё не так. В школе всё хорошо, получил одну пятёрку и одну четвёрку. Телевизор всё ещё не работает. Дядя Паша сказал, что в каникулы обязательно будет работать. Прочёл «Опасный беглец», «Алжирский пленник» и «Старая крепость». Больше писать нечего. Твой сын Саня».
      «Здравствуй, дорогая мама! У нас сейчас каникулы. Каждый вечер мы смотрим телевизор. Вчера днём мы смотрели два кино: «По щучьему веленью» и «Таинственный остров». Оба эти кинофильма я смотрел в третий раз. А вечером шёл спектакль «Девицы-красавицы». Бузовый. Два дня назад мы смотрели английское кино «Приключение Робин Гуда». Кино очень интересное. Сегодня с Ирой съели полбанки варенья. Привет от Иры и тёти Маши. Саня».
      Вот и все письма. Осталась только «нота». Татьяна Михайловна читает её и смеётся, как когда-то, когда получала эту «ноту».
      Стояли холода, и она заставила Саню надеть кальсоны. По этому поводу и получена «нота».
      «Нота
      Спешу уведомить Ваше почтение в искреннем моем уважении в преднамерении иметь величайшую честь соблаговолить изложить Вашему почтению нижеследующее:
      1. Несколько дней назад Ваше почтение соблаговолило заставить меня надеть хальсоны, в чём Ваше почтение соблаговолило оказать нам великую честь из всех великих честей.
      2. Спешу искренне уведомить Ваше почтение о совершенном неможении носить сию вещь — хальсоны, которые Ваше почтение соблаговолило оказать нам великую из всех великих услуг и заставило надеть их.
      3. Спешу уведомить Ваше почтение в скором возвращении сей вещи ввиду неможения ношения.
      С искренним уважением и почтением и соблаговолением
      Ваш Александр.
      Нота сия соблагоизволила иметь нумер 1».
      Откуда, из какой книги он взял этот стиль? Кто ж его знает! Он слишком много читал. Она, мать, и десятой доли не прочитала.
      Да, сын хороший, умный, весёлый, ласковый. Но Татьяна Михайловна уже давно стала задумываться. Растёт сынок, ломается голос — то басит, то кукарекает, пушок на верхней губе. Волосы становятся жёсткими, непослушными, колючими. И сам он становится колючим.
      Было время, когда, подражая матери, Саня говорил: «Малс отсюда, не плиставай». Она умилялась тогда. Но потом ей приходилось не раз наказывать его. Мальчик рос вспыльчивым, дерзким. Видно, унаследовал её вспыльчивость. Надерзит, а потом просит прощенья. Но, чем старше становится сын, тем обиднее матери выслушивать его грубости. Маленькому всё прощается. А если это уже подросток или юноша, обида сильнее ранит, дольше помнится.
      Однажды, когда Сане было лет двенадцать, он сказал матери:
      — Ты меня неправильно воспитываешь!
      Татьяна Михайловна засмеялась:
      — Скажите, какой профессор нашёлся! Это почему же неправильно?
      — Вон у тебя лежат журналы «Семья и школа». Я их все прочитал. Поэтому и говорю так. С детьми надо говорить спокойно, ровным голосом, а ты чуть что — кричишь на меня. Потом надо «неразрывную связь со школой держать». А ты пропустила недавно родительское собрание. Что, правда?
      Всюду суёт свой нос! Читает её журналы и, смотрите, начинает критиковать!
      Смешно? И всё-таки ей было обидно. Вот с каких пор начинают дети осуждать родителей. Все считают, что она хорошая воспитательница, хорошая мать, а сын осуждает. Неправильно, видите ли, его воспитывают!
      Саня через десять минут забыл, что говорил матери, а она плакала тогда. Всё чаще дерзости, всё глубже и горше обида. А сегодня? Как он ей нагрубил! Всё трудней и трудней справляться с сыном. Она не понимает его. Был бы отец…
      Отец! Как он сейчас нужен! Отец, вероятно, сумел бы поговорить с сыном. Правда, разные бывают отцы. Но Володя умел всех располагать к себе. К нему с полным доверием относились и взрослые, и дети. Он нашёл бы ключ к сердцу сына.
      Вероятно, новый товарищ плохо влияет на Саню. А он хороший, добрый, но слабовольный, податливый. В нём мало мужского. Он вырос в женском окружении. Мальчику нужен отец. Он воспитал бы сына смелым, твёрдым в решениях.
      Что же теперь делать? Она, мать, чувствует себя беспомощной. Ей нужна поддержка.
      Как сделать, чтоб Саню пристыдили его же товарищи? Коллектив, даже у дошкольников, большая сила. Самая серьёзная угроза для малыша — это когда ему скажут, что с ним ребятки играть не будут. Надо завтра пойти снова в школу, поговорить с учителями, может, даже с комсомольцами. Надо вытянуть сына из трясины, которая его затягивает. А может, не допускать огласки? Пока ведь ничего страшного не произошло.
      Так размышляла Татьяна Михайловна всю долгую бессонную ночь.
     
      Глава VI
      Соседи
     
      Наутро — это было воскресенье — Татьяна Михайловна поняла, что вчера в квартире все слышали скандал, который произошёл у неё с сыном, и, наверно, потолковали об этом между собой. Мария Петровна заговорила с ней, как с тяжелобольным человеком — тихо и нежно. Мать Миши Фролова, Анна Павловна, не очень-то добрая и щедрая по натуре, сказала:
      — У вас, Татьяна Михайловна, я вижу нет картошки. Возьмите пока у нас. Мы целый мешок купили. Картошка нынче уродилась хорошая, рассыпчатая.
      — Спасибо…
      Татьяна Михайловна испугалась, что может сейчас расплакаться. Сочувствие людей расслабило её, боль и обида снова вспыхнули в ней.
      Мария Петровна, как видно, поняла её состояние и начала рассказывать о недавнем происшествии в одной московской сберкассе:
      — Стоят себе люди в очереди, кто за деньгами, кто с деньгами, а кто с облигациями. Вдруг входят два молодых человека. Один прямо к кассирше, а другой остановился в дверях да как гаркнет: «Руки вверх!» Так. А кассирша уже успела нажать кнопку. У них, у кассиров, есть секретная кнопка — нажмёт, и сразу зазвонит звонок в милиции. Жулик это увидал и прямо ей в голову выстрелил. А сам к кассе и давай по карманам деньги рассовывать. Другой, который в дверях, начал обирать людей. Вдруг милиция. Который в дверях, увидал и крикнул: «Бегим!» Оба и улизнули. А милиция нет чтоб догонять воров — начала обыскивать честных людей. Ну, потом привели собаку. Говорят, нашла через день жуликов. Они в ресторане сидели.
      В кухню пришла Зинаида Ивановна.
      — С добрым утром! Ужасно плохо спала. И Боренька лекарства какие-то глотал. Вероятно, что-то в атмосфере неладное. Обещают моросящие осадки. Осенью вообще трудно. Грязь, слякоть. Надо в это время уезжать куда-нибудь. Вы, Татьяна Михайловна, хорошо сделали, что поехали в Сочи осенью…
      При этих словах Зинаида Ивановна взглянула на Татьяну Михайловну и ахнула:
      — Что это с вами? Глаза-то как распухли! Неужели из-за сына? Напрасно вы расстраиваетесь. Теперь вся молодёжь такая. До чего дети доводят! Вот вы молодая ещё, а гляньте на себя в зеркало. Пятьдесят, меньше не дашь! Но, конечно, раз есть дети, не стоило уезжать на курорт.
      — Да не растравляйте вы душу человека! — перебила её Мария Петровна. — И без вас тошно!
      Татьяна Михайловна взяла сковородку с разогретой кашей, чайник и пошла скорее в комнату.
      Ира накрывала на стол. Саня застилал постель. Между собой они не разговаривали. Татьяна Михайловна украдкой поглядывала на Саню. Он был бледный и расстроенный.
      Завтракали молча. Саня ел мало и неохотно. Потом встал и, буркнув: «Я пойду, мне надо», — ушёл из дому.
      Татьяна Михайловна сказала Ире:
      — Вот до чего дожила! Не только не извинился за хамство, но даже не взглянул на мать!
      Ира молчала, а Татьяне Михайловне хотелось, чтоб и она осудила Саню.
      — Ты что ж молчишь, дочка?
      — А чего мне говорить? Мне тебя жалко… а Саньку тоже. — И громко, как маленькая, Ира заревела.
      Татьяна Михайловна даже засмеялась:
      — Ну чего ты, дурочка? Всё обойдётся… Вот вы какие глупые!
      В дверь постучали.
      — Войдите! — сказала Татьяна Михайловна и очень удивилась, увидев отца Миши, Павла Ивановича. Он никогда не заходил к ним в комнату.
      — Где Саня? — спросил Павел Иванович.
      — Ушёл куда-то. Он вам нужен?
      — Хотел с ним поговорить. Мне Михаил рассказал обо всём. Вот я и подумал: может, мне попробовать образумить его, посоветовать по-отцовски.
      — Спасибо вам, Павел Иванович, большое спасибо за участие!
      — Пожалуй, не за что благодарить, Татьяна Михайловна. Мы это дело проворонили, надо было всем нам приглядывать за вашими ребятками. Без отца ведь они растут. Вам, понятное дело, надо было полечиться. А парень-то он, Саня, башковитый, учёная голова, как и мой Михаил. Беречь их надо. Я обязательно с ним поговорю.
      …Саня всегда чувствовал доброе отношение Павла Ивановича Фролова к себе и к Ире. Он приглашал их к телевизору и частенько, даже теперь, когда Саня и Ира стали большими, угощал конфетами. Когда Саня был маленький, Павел Иванович, если шёл куда-нибудь с Мишей — в зоосад, в планетарий или в цирк, — обязательно брал с собой и Саню.
      — Нам, мужчинам, надо вместе держаться, чтоб нас женщины не обидели, — говорил он иногда.
      Ребята давно понимали, что Павел Иванович шутит и что на самом деле он боится, как бы не обидеть женщин. Если Мишу за что-нибудь ругала мать, Павел Иванович моргал сыну: помалкивай, мол, она пошумит, пошумит и успокоится. С таким единомышленником Миша чувствовал себя крепко и снисходительно молчал, когда мать пробирала его. Сане нравились товарищеские отношения Миши с отцом, нравился сам Павел Иванович, и он во многом старался подражать ему. Но подражать ему не так-то легко! Можно быть весёлым и добрым, как Павел Иванович, но, пожалуй, совсем невозможно стать таким же умелым, как он. Недаром Павел Иванович знатный человек своего завода. Он положительно всё мог делать: сам ремонтировал радиоприёмник и телевизор и умел делать так, что во время школьных экзаменов телевизор переставал работать. Он сам ремонтировал квартиру — шпаклевал, красил, клеил обои. И что самое удивительное — он умел готовить суп, жарить котлеты, чистить картошку. Зинаида Ивановна как-то сказала Павлу Ивановичу:
      — Вы удивительный муж! Таких редко встретишь. А скажите, вы не стыдитесь выполнять женскую работу?
      — Это почему же я должен стыдиться? Аня ведь не стыдится выполнять мужскую работу на заводе! Вы, Зинаида Ивановна, отсталый человек, хоть и кончили гимназию. В вас пережиток прошлого живёт. Когда женщина только своим домашним хозяйством занималась, как вы, например, сейчас, тогда и спрос с неё другой, и отношение к ней иное. А моя Аня не хуже меня работает да ещё выбрана членом месткома. Почему же она должна дома одна за всех лямку тянуть?
      Слова Павла Ивановича не расходились с делами. Он во всём помогал своей жене.
      Саня заволновался и испугался, когда Павел Иванович позвал его к себе. «Наверно, — подумал он, — Мишка и отцу разболтал».
      — Давай потолкуем, Александр, — сказал Павел Иванович. — Что там у тебя стряслось?
      Казалось бы, чего проще — взять и рассказать обо всём дяде Паше. Ведь он наверняка всё поймёт. Но как сознаться в плохих поступках человеку, мнением которого очень дорожишь? Нет. Кому угодно, только не ему. Может, всё обойдётся. И он сказал Павлу Ивановичу:
      — Да ничего, дядя Паша! Подумаешь, двойки! Захочу и всё исправлю.
      — А что ж ты мать обижаешь? Вырастешь, поумнеешь, сам себе этой гадости не простишь. Мать — дело святое!
      — Я понимаю, — нахмурился Саня.
      — И хорошо, что понимаешь. Ты брось дурака валять, возьмись за дело. И мать успокой. Понял? Вот если б она работала на нашем заводе, у нас нашлись бы защитники. Знаешь, как у нас делают? Если чей парень не учится или хулиганство какое допускает, его самого, голубчика, вызывают на завод, в местком. «А ну-ка, парень, расскажи нам о своих художествах!» Парень мнётся, мнётся, видит — люди серьёзные сидят, расскажет и обещание даст. «Хорошо, говорят, мы тебе верим, но на всякий случай проверочку сделаем. А не сдержишь слова, прикрепим к тебе общественного воспитателя». Мы наших женщин поддерживаем. Ну, а ты сам берись за ум. Даёшь слово? По-честному?
      Конечно, Саня дал слово. Искренне. Но легко сказать «возьмись за ум!» Дядя Паша ещё не знает, как на самом деле ему, Сане, плохо. Дело не только в двойках!
     
      Глава VII
      Возьмитесь за ум!
     
      В понедельник Татьяна Михайловна пришла в детский дом, но работать не стала. Она договорилась с педагогом, которая её замещала, что та поработает ещё три дня.
      В школу она успела к пятому уроку. На втором этаже через стеклянную дверь, которая отделяла коридор от лестничной площадки, она увидела группу школьников, толпившихся около одного класса. Сразу бросилось в глаза, что ребята из разных классов — седьмых и восьмых и даже десятых. Все они, как видно, волновались. Когда одна девочка вышла из класса, её моментально окружили. Та, вся пунцовая, взволнованная, что-то рассказывала.
      И вдруг Татьяна Михайловна увидела Саню. Он подошёл к группе, послушал, что говорит девочка, и засеменил к ребятам, стоявшим в стороне. В руках у него была книга. Он то открывал эту книгу и наскоро читал, то захлопывал и снова разговаривал с ребятами.
      Саня был выше других ростом, а вертелся как уж — жалкий, заискивающий. Матери невмоготу было смотреть на него. Она распахнула дверь и вошла в коридор. Саня сразу увидел её, но постарался это скрыть и с независимым видом зашагал по коридору.
      Татьяна Михайловна обратилась к одной девочке:
      — Скажи, пожалуйста, зачем здесь собрались ребята?
      — Это мы по физике отметки исправляем, потому что конец четверти.
      — У кого двойки?
      — Не только двойки. Я, например, получила тройку, но пересдаю. Хочу пятёрку.
      — Это хорошо…
      Дверь класса открылась. Оттуда вышел сконфуженный паренёк, а вслед за ним учительница, с лицом строгим и сердитым. Выпроваживая паренька из класса, она говорила:
      — И передай матери то, что я тебе сказала! Понял?
      Заметив Татьяну Михайловну, которая грустным взглядом провожала мальчика, она спросила:
      — Это ваш сын?
      — Нет. Я мать Сани Рябинина.
      — Очень хорошо, что вы пришли. Ваш сын получил две двойки и по болезни пропустил много уроков. Вы не брали репетитора?
      — Нет.
      — И на дополнительные занятия он не ходил. Как же, в таком случае, он исправит отметки?
      Саня подошёл и, опустив голову, слушал, что говорила учительница. Татьяна Михайловна посмотрела на него, вздохнула и сказала:
      — Видите ли, у нас с ним многое не выяснено. Если он пришёл к вам, значит, на что-то надеется. Вы спросите его и по заслугам оцените ответ. Я подожду вас в учительской.
      Не посмотрев на сына, она ушла в учительскую. Там за одним из столов сидела Клавдия Ивановна и что-то писала. Взглянув на Татьяну Михайловну, она продолжала писать. Татьяна Михайловна остановилась около двери, надеясь, что Клавдия Ивановна пригласит её. Потом решительно подошла к столу и резко сказала:
      — Вы же видите, что я к вам пришла. Почему вы так невежливы со мной?
      Клавдия Ивановна вскинула на неё глаза:
      — А в чём дело? Что вы на меня наскакиваете?
      — А вот что. Позавчера вы мне сказали, что с Саней Рябининым всё благополучно. И две недели назад вы то же самое сказали женщине, которая приходила к вам. А на самом деле у Сани двойки, которых нет в его табеле, но, вероятно, они стоят в классном журнале. И у него прогулы, которые в табеле тоже не отмечены. В чём дело?
      Клавдия Ивановна опешила.
      — Разве? Откуда вы это взяли? Почему вы так думаете?
      — Зачем вы мне задаёте вопросы? Возьмите классный журнал и давайте посмотрим его отметки и пропуски занятий. Дайте мне листок бумаги и карандаш, я всё это запишу.
      По русскому языку пятёрка, тройка и двойка. По литературе пятёрка и тройка, по физике две двойки, по алгебре, геометрии и тригонометрии четвёрки, по химии две двойки, по английскому две пятёрки, по географии тоже две пятёрки, по естествознанию две тройки. В четверти будут выведены две двойки: по физике и химии. И пропуски занятий — только за октябрь девять дней. Все дни прогулов совпадают с пропусками Дичкова.
      Клавдия Ивановна начала оправдываться:
      — Дичков сердечник, у него есть справка. А почему ваш сын не давал мне дневник? Я бы ему все отметки выставила. А насчёт пропусков — откуда я знала, что он врёт? Вид у него как у туберкулёзника. А почему вы, мамаша, не смотрели за ним? Я не могу за всеми уследить. Знаете, как нам трудно? Да, Татьяна Михайловна понимала, как трудно работать классным руководителем. Он и воспитатель, и в нескольких классах ведёт свой предмет. Не хватает времени и сил. Всё это так. Но учитель должен выполнять свой долг.
      Когда Саня учился в первых классах, он относился к школе как к святыне. Молодая учительница Галина Евгеньевна четыре года поднимала ребят со ступеньки на ступеньку. И малыши знали, что настоящая радость будет там, на самой высокой ступени, когда они станут комбайнёрами, лётчиками, моряками, знатными рабочими, учёными. Ребята любили Галину Евгеньевну и верили каждому её слову. Саня до сих пор помнит и любит свою первую учительницу. А ведь она тогда была так же молода, а может, ещё моложе, чем теперь Клавдия Ивановна. Но та всю душу отдавала работе с детьми!
      В пятом классе классным руководителем была Анна Павловна, учительница истории. Её спокойный голос, доброе отношение к детям, материнская забота о них хорошо сочетались со строгостью, так необходимой в школе. И пятый, трудный класс, где впервые преподавание вели разные учителя, считался чуть ли не самым лучшим в школе.
      В седьмом — новая классная руководительница, тоже очень хорошая. Это была Пелагея Антоновна, преподавательница математики, пожилая и строгая. За глаза ребята звали её бабкой, но боже упаси в чём-то ослушаться! Её и уважали, и любили, и боялись. Она никогда не кричала на ребят, не жаловалась завучу или директору, спокойно сама разрешала все конфликты. Она умела высмеять, умела защитить, умела и гневно обрушиться, когда всерьёз сердилась. Если како-либо учитель, недовольный классом, грозил, что расскажет Пелагее Антоновне, все затихали мгновенно, а в перемену просили:
      — Не рассказывайте! Мы больше не будем!
      Пелагею Антоновну ребята с радостью поздравляли 8 Марта. К ней обязательно приходили выпускники после экзаменов и, бывало, дожидаясь её, часами сидели на лестнице около её квартиры, распевая песни. Жильцы дома перестали даже удивляться такому паломничеству.
      Вот каких воспитателей знал Саня!
      А теперь вдруг Клавдия Ивановна — такая легкомысленная и равнодушная к их судьбам. И это в девятом классе, в трудном ребячьем возрасте.
      После того как всё выяснилось, Татьяна Михайловна подумала, что Саня будет разговаривать с ней откровенно, одумается и пообещает исправить беду во второй четверти. Можно взять репетиторов, Татьяна Михайловна подработает на это дополнительными дежурствами. Но она ошиблась. На её вопросы и упрёки Саня отвечал односложным «да», «нет», «мура». Он отрицал теперь уже очевидные для всех прогулы занятий, говорил, что учительница физики неправильно ставила ему отметки. Татьяна Михайловна поражалась: что стало с Саней? Его будто подменили. Какая гадость врать, изворачиваться! Может, самолюбие мальчика не позволяет признать свои ошибки?
      Надо действовать! Она хотела в этот же день повидать директора школы, но его не было.
      Перелистывая телефонную книгу, она увидела номер телефона Дичкова, записанный на обложке Саниной рукой. Татьяна Михайловна набрала этот телефон.
      — Вас слушают, — отозвался слабый, нерешительный женский голос.
      — Мне нужна мать Игоря Дичкова, — сказала Татьяна Михайловна.
      — Это я.
      — С вами говорит мать Сани Рябинина. Наши сыновья одноклассники и дружат между собой.
      — Здравствуйте! Я вас слушаю.
      — Извините, что побеспокоила вас. Дело в том, что ваш сын по болезни часто не ходит в школу, а мой здоров и из солидарности к нему прогуливает занятия. Так я прошу вас…
      — Подождите! — перебила Дичкова Татьяну Михайловну. — Вы что-то путаете. Мой сын здоров, ходит в школу и неплохо учится.
      Так и есть! Татьяна Михайловна и не верила тому, что Дичков «сердечник». Конечно, он обманывает свою мать, как Саня. Ну, что ж поделаешь, придётся всё рассказать.
      — Я сейчас была в школе и сама по классному журналу проверяла. Пропуски занятий наших детей совпадают. Они много пропустили занятий. И двойки у них…
      — Спасибо вам, что позвонили, — совсем убитым голосом сказала Дичкова. — Я сейчас пойду в школу. Мне трудно, я больна, но ничего не поделаешь. Я позвоню вам потом.
      Она записала телефон.
      Татьяне Михайловне стало неловко — расстроила больного человека.
      — Вы не торопитесь, если больны. Что уж теперь. Пусть вечером муж сходит.
      И опять она сделала ошибку!
      — Отец Игоря давно нас бросил.
      Ой, как всё нехорошо! Зачем надо было звонить Дичковой! Но Татьяна Михайловна совсем ужаснулась, когда вечером ей позвонила незнакомая женщина и сказала:
      — Я по поручению Дичковой, Инны Павловны. Её в «скорой» увезли. Ходила в школу, вернулась чуть живая. Она и так-то еле дышала. Больная совсем. А тут Игорь… Она просила вас передать директору школы, чтоб он позаботился об Игоре.
      Директора школы, Тимофея Николаевича, Татьяна Михайловна знала столько лет, сколько лет Саня учился. Это был человек собранный, чёткий, строгий с учениками, приветливый с родителями.
      Когда Татьяна Михайловна рассказала ему обо всём, он задумался на минутку, а потом решил:
      — Ну что ж, не будем откладывать этого дела. Я сейчас позову сюда Дичкова и вашего сына. Давайте вместе поговорим с ними.
      И вот они оба — Саня и Игорь Дичков — стоят в кабинете. Пожалуй, у них одинаковый рост, но Саня худенький, у него фигура высокого, не по годам вытянувшегося подростка.
      У Дичкова плотная, сложившаяся фигура юноши. Саня от волнения бледный, губы синие, глаза бегающие, испуганные, даже страдальческие. У Дичкова лицо спокойное, уверенное. Он смотрит как будто открыто, но глаза ни о чём не говорят, в них — пустота. Либо человек умеет глубоко прятать свои мысли, либо он действительно не чувствует за собой никакой вины.
      Татьяна Михайловна смотрела на сына и его нового друга и не понимала, что могло объединить этих разных по возрасту и, как видно, по характеру ребят. Зачем Сане такой друг, да и зачем Игорю нужен такой мальчик, как Саня?
      Директор обратился к Дичкову:
      — Давай, Дичков, рассказывай. Почему прогуливали занятия, где бывали… ну, словом, объясни, как и что.
      — А что объяснять? — глядя на Тимофея Николаевича всё такими же пустыми глазами, спросил Дичков.
      — Как — что? Я же сказал тебе. Почему пропускал занятия?
      — Не знаю.
      — Кто же знает?
      Дичков молчит. Тогда Тимофей Николаевич обращается к Сане:
      — Рябинин! Ну, а ты что скажешь?
      Саня тоже не отвечает. Тимофей Николаевич сам заговорил:
      — Дичков! Когда тебя в сентябре привёл сюда твой отец, ты что обещал нам? Помнишь? Тебя исключили из московской школы. Из морского училища ты тоже не по своей охоте ушёл. Теперь за старое взялся?
      Дичков снова молчит. Молчит и Тимофей Николаевич, ждёт. Эти паузы в разговоре, вероятно, были привычны директору, ему часто приходилось вести тягостные беседы. Для Татьяны Михайловны они были мучительны. Ни Дичков, ни Саня не хотели ни о чём рассказывать. Даже на такой вопрос где проводили время, еле удалось выудить ответ. Игорь сказал «гуляли», Саня добавил:
      — И в кино ходили.
      — А кто тебе деньги давал на кино? — быстро спросил директор Саню.
      Саня, ещё больше побледнев, уставился в пол. Татьяна Михайловна поняла — больше он не скажет ни слова. И действительно, сколько ни пытался Тимофей Николаевич вызвать Саню на разговор, это ему не удалось. А Дичков продолжал отвечать на вопросы малозначительными, ни о чём не говорящими фразами: «не помню», «не может быть», «я так не думал».
      — Вот что, дорогие мои! — сказал выведенный из терпения директор. — Хватит тут резинку тянуть. Дайте мне письменное объяснение своих поступков. Напишите, кто и сколько пропустил уроков, где бывали в это время. Обо всём откровенно. Чтоб завтра у меня на столе лежали ваши объяснения. Утром приходите не в класс, а сначала ко мне. Опомнитесь, пока не поздно. Подумайте, где и в какой стране вы живёте! Возьмитесь за ум! Мы поможем вам исправиться. Я надеюсь, что Рябинин скоро поймёт и исправится. С тобой, Дичков, труднее. Боюсь, доведёшь себя до того, что общество вышвырнет тебя за борт. Да, скажи-ка мне адрес отца.
      Вот тут вдруг у Дичкова появилось осмысленное выражение испуга.
      — Не надо, Тимофей Николаевич, не пишите! Я исправлюсь.
      — Ну вот, заговорил наконец! Ладно, неси объяснение. Ну, а как с матерью?
      — Я сейчас пойду к ней в больницу.
      — Хорошо, иди.
      Татьяна Михайловна была очень расстроена. Она не верила в раскаяние ни сына, ни тем более Дичкова. Они постараются выкрутиться из этой историй, но их дружба сохранится, и Саня увязнет в ней. Она увидела беспомощность директора. Он тоже не нашёл ключа к сердцу ребят.
      Они долго сидели молча — брат и сестра. У Сани не было никакой охоты рассказывать что-нибудь Ире. Настроения нет, да и какие могут быть разговоры, если всем своим видом Ира показывает, что не хочет с ним иметь никакого дела? «Ну конечно, — думает Саня, — она всегда заодно с мамой. Если б мама поссорилась с Ирой, разве он, Саня, молчал бы сейчас? Он такое начал бы рассказывать, что Ирка обхохоталась бы».
      Саня подошёл к репродуктору и включил его. Вот здорово! Как раз идёт передача со стадиона о футбольном матче.
      — Выключи сейчас же! — сердито сказала Ира. — Сам не учишь уроков и мне не даёшь.
      — Скажите, цаца какая! Радио, видите ли, ей мешает. Не слушай, если это тебе неинтересно.
      — Я так не могу заниматься. Меня завтра обязательно спросят по химии, а ты мешаешь.
      — И буду! — зло крикнул Саня.
      Тогда Ира молча собрала свои учебники и тетради и направилась к двери.
      Саня преградил ей путь:
      — Ты куда?
      — Пусти! Я к Марии Петровне пойду заниматься.
      — Ладно. Оставайся. Я сам сейчас уйду.
      Саня отключил репродуктор.
      — Куда ты пойдёшь? — крикнула Ира. — Не смей уходить! Тебе уроки надо делать, а не шататься. Ты что, совсем учиться не хочешь? Дурак ты!.. — Тут Ира вдруг заплакала и стала кричать ещё громче: — Ты нам всю жизнь хочешь испортить. Как нам было хорошо! А теперь целыми днями молчим как немые. Будто умер кто. Сбежать из дому хочется! — Слёзы крупными каплями скатывались по щекам Иры. Смахивая их рукой, она продолжала: — А мама какая стала? Как старуха больная! Как ты смел её обижать! Убирайся куда хочешь, уходи. Не хочу я с тобой жить…
      Саня опешил от потока обидных слов. Такой ссоры у них ещё не бывало! Он не знал, что сказать Ире, как заставить её замолчать. И не сказав ни слова, он ушёл из дому, хлопнув дверью.
      Ира была довольна, что дала такую отповедь Саньке. Пусть знает!..
      Татьяна Михайловна, придя домой, сразу заметила заплаканное лицо Иры.
      — Что с тобой, дочка?
      — Ничего, так! — нехотя ответила Ира.
      — Как это «так»? Двойка?
      — Да нет, меня даже не спрашивали.
      — С Саней повздорила?
      Ира молчала.
      — Уж когда вы перестанете с ним ссориться? Ведь не маленькие! Что он тебе сделал?
      — Радио включал.
      — Из-за этого плакать?
      Ира незаметно фыркнула. Стала б она из-за этого реветь!
     
      Глава VIII
      Праздник
     
      Природа в этот год одарила ноябрь ярким солнцем. По утрам тучи заволакивали небо, но потом бессильно, вразбивку нестройно расползались, открывая планету солнечным лучам. Было совсем тепло, и казалось, что деревья поторопились сбросить с себя золотой осенний наряд.
      Наступило праздничное утро, яркое и солнечное. Уже на рассвете — а рассветало только в семь часов — Москву огласила бодрая, весёлая музыка. В квартирах заговорили радиоприёмники. Все в этот день проснулись рано, чтоб не проспать праздничных часов.
      Но общая радость не всегда совпадает с личной. В маленькой семье Рябининых было грустно и тягостно. Провинился один, а страдали все трое.
      Татьяна Михайловна за эти дни, после приезда, осунулась, побледнела и постарела. Неприятности с Саней свели на нет весь её отдых. Ещё бы, сколько огорчений! Чего стоит одно родительское собрание в школе! Тяжело вспоминать, как Клавдия Ивановна читала ей мораль.
      — Хуже всех, — говорила она, — учились Рябинин и Дичков. Говорят, что раньше Рябинин хорошо учился. Но в этом году он остался фактически безнадзорным. Вот здесь сидит его мать. Мать Дичкова, к сожалению, не пришла. Так вот, Рябинина пыталась на меня свалить вину за прогулы сына и за его бесчестное поведение. Но, товарищи родители, если семья хорошая, если в семье заботятся о детях, то с по мощью школы воспитываются будущие строители коммунизма. Если за детьми нет надзора в семье, одна школа ничего не сделает.
      Она долго говорила что-то в этом роде, видно, пересказывая учебник, по которому недавно ещё сдавала экзамен. Татьяна Михайловна сидела молча, испивая до дна горькую чашу. Саней она совсем не разговаривала. Он не просил прощения за своё поведение и за оскорбления, которые нанёс матери, и она не считала возможным без этого хоть в какой-то мере оправдать его. Но тем самым она отрезала путь к сближению с ним. И так плохо, и этак нехорошо.
      Татьяна Михайловна ещё раз была у директора. Ни Саня, ни Дичков не написали ему объяснений. Саня обещал принести после праздников, а Дичков перестал ходить в школу.
      Состояние Сани было тоже неважное. Он вдруг остался совсем один. Дичков как в воду канул. Саня два раза заходил к нему домой, но соседка, приоткрывая немного дверь, отвечала: «Нету их никого». У кого узнать, где Игорь?
      На мать Саня был зол. Он считал её чуть ли не главной виновницей всех неприятностей. Зачем она пошла в школу, да ещё к самому директору? Может, всё прошло бы незамеченным. Ну подумаешь, двойки! Это же не конец года. Всё можно исправить. А она подняла целый скандал. Почему в табели не записывали прогулы? Почему то, почему это? Теперь он из-за этого опозорен. Клавдия Ивановна при всём классе назвала его лгуном, прогульщиком и плесенью.
      «Что ж, спасибо тебе, мамочка, за заботу», — со злостью думал Саня о матери. Потом с таким же негодованием он вспоминал одноклассников. Тоже хороши! Никто не подошёл к нему, не сказал, как часто бывало: «Брось, не вешай носа». Правильно он считал, что в классе у него нет друзей.
      А Мишка Фролов! Ябеда, дрянь! Взял и рассказал матери и своему отцу. Разве это друг? Никогда в жизни он не будет с ним дружить!
      У него один друг — Игорь, и ради этой дружбы он готов на всё.
      Игорь настоящий человек. С ним очень интересно. На всё у него своя собственная точка зрения. Так, как Игорь говорит и рассуждает, Сане приходилось слушать впервые. Игорь всё брал под сомнение, насмехался, а иногда и издевался над тем, что Саня привык считать правильным. Это было ново, неожиданно, в этом виделась смелость, самостоятельность, взрослость.
      А как Игорь умел рассказывать! Настоящий артист! Говорит о моряках — шагает, как моряк; рассказывая о своей тётке — шепелявит и мотает головой так, что умрёшь со смеху. С учителями Игорь разговаривает вежливо, но только учитель отвернётся, он тут же его передразнивает. Все признают, что у Дичкова талант. Конечно, Игорь многое привирает. Рассказывая о каком-нибудь происшествии, он уверяет, что сам всё видел. А Саня вспоминает: где же и когда он читал об этом происшествии? Но всё равно, это интересно и весело. Такого товарища он впервые в жизни встретил!
      Конечно, в Санином классе есть хорошие ребята: например, Витька Пахомов, Аркашка Иванов. Но Пахомов дружит с Бекетовым и к Сане относится безразлично, Аркашка пропадает на стадионе. Саню привлекал Толя Задоров, паренёк с рыжей шевелюрой. Надменная улыбка Толи выводила из терпения учителей. Они, по мнению Сани, не понимали, какой он хороший, способный и какой у него сильный характер. Но и с Задоровым у Сани не получилось дружбы, А так в классе скука, ничего интересного нет.
      Вот хотя бы классные собрания. То утверждают план «мероприятий», которые никому не нужны, то делают отчёты о них. Недавно ввели внеклассные занятия. Все тогда подумали, что на этих занятиях они узнают что-нибудь новое о жизни писателей или о том, как разыскивались пропавшие рукописи, или будут, например, проводить интересные физические или химические опыты. Ну, словом, займутся чем-то интересным, за что не ставят ни пятёрок, ни проклятых двоек. А на самом деле оказалось, что это такие же уроки. Что не успевали на уроках, проходили в часы «внеклассных занятий». Ну разве это не обидно!
      А политзанятия в классе, когда читают вслух газеты, как маленьким или неграмотным? Саня уже давно привык ежедневно читать газеты. Без этого и день не в день. Конечно, не все подряд. Его интересуют международные события и, конечно, спорт. Из мировых событий Саня особенно интересуется освобождением колоний. Колониальные страны интересны ещё и потому, что там живут люди в необычных для европейцев условиях. Их нравы и обычаи всегда занимали Саню, и он прочитал много книг об Африке, например. Для него такие государства, как Конго или Сомали, знакомы так же, как свои, социалистические республики. А он должен сидеть и слушать чтение, как пятиклассник какой!
      С Игорем Саня чувствует себя взрослым человеком. Правда, ему многое не нравится в Игоре. Игорь интересуется не борьбой колониальных стран за свободу или борьбой рабочих против капиталистов. Ему нравятся заграничные рубашки, костюмы, модные ботинки. Сане это совсем не интересно.
      Не нравится Сане и то, что Игорь до сих пор не в комсомоле, не нравится и то, как он это объясняет:
      «Я личность, умею думать без шпаргалок и хочу остаться свободным».
      Это, конечно, он фасонит. Вероятно, его не приняли в комсомол.
      Не понимает Саня и отношения Игоря к девочкам. Одноклассницам он вынес приговор в первый же день:
      «Ерундовские! Ни одной пикантной. Посмотрели бы вы на одесских девчат. Вот это да!»
      Саня и Колька Мазин сделали вид, что и они не считают своих девочек «пикантными». А что значит «пикантная», не знали. Они знали, что Зоя Стехова добрая, справедливая и правильно, что её выбрали старостой. Знали, что Надя Шапкина фасонистая, завивает волосы и красит ногти, что Демичева Вера ябеда и плакса. А что такое «пикантная», об этом и понятия не имели.
      В тот же вечер Саня обратился за справкой в Большую советскую энциклопедию. Оказалось, что слово «пикантный» в буквальном переводе с французского (piquant) значит «колющий». Но это слово имеет три разных значения. Первое — «острый на вкус, пряный, как бы покалывающий нёбо», Саня понял, что это относится к еде, а не к девочкам. Второе — «вызывающий особый интерес своей необычайностью». Это тоже не к девочкам, а к происшествию. И, наконец, третье — «соблазнительный, влекущий, возбуждающий». Саня решил, что и это к девочкам не относился. Тогда какой же смысл вкладывал Игорь в это слово?
      Когда они гуляли по городу, Игорь в упор смотрел на девочек, и те очень смущались, Сане при этом почему-то становилось и самому неловко.
      Но если Саня кое в чём относился к Игорю критически, то всё-таки не настолько, чтоб порвать с ним дружбу. Об этом он даже не помышлял и делал всё, что хотел Игорь: пропускал вместе с ним занятия, гулял по Москве и восторгался смелостью его суждений. Когда Колька Мазин расстался с ним, «перешёл в лагерь правоверных», как указал Дичков, Саня был доволен. Он ревновал Кольку к Игорю.
      Саня понимал, конечно, как будет огорчена мать его двойками и прогулами. Но он не хотел об этом думать. Если мысль о матери возникала, он старательно отгонял её и шёл вместо школы разгуливать с Дичковым. Занятия они пропускали одновременно. Конечно, на уроках математики и английского языка они всегда присутствовали: Пелагею Антоновну и Сергея Владимировича не проведёшь — они сразу потребуют медицинские справки.
      Свой дневник Саня давал учителям только в том случае, если за ответ ему ставили хорошую отметку. Если двойка, то заявлял, что забыл дневник дома. По пятницам Клавдия Ивановна собирала все дневники и переносила в них из классного журнала отметки, полученные за неделю. Он и ей не давал дневник.
      Саня понимал, что хорошим всё это не кончится. Но что же делать? Если он откажется проводить время с Игорем, то потеряет его как друга. Этого Саня не мог допустить.
      Теперь всё раскрылось. Положим, не всё, но главное. Что будет дальше?
      Хорошо, если б всё это окончилось сном. Проснулся, и опять всё по-старому.
      Саня вспоминает, как раньше в октябрьский или майский праздник они с Мишкой, наскоро проглотив какой-нибудь пирожок или бутерброд, бежали на улицу Горького. Когда были ещё маленькими, то, преодолев все заграждения, пробирались к танкам и артиллерийским орудиям, которые стояли в ожидании парада. Они не раз запросто разговаривали с танкистами и артиллеристами. И бывало, что им удавалось взобраться и посидеть на самом дуле орудия. Конечно, теперь они стали большие и, рассматривая танки или новые дальнобойные орудия, бронемашины, обсуждали всерьёз их боевые качества.
      Когда на Красной площади начинается парад, по улице Горького проходят весёлые, шумные, яркие демонстрации с цветами, знамёнами и транспарантами. На тротуарах продаются газировка, бутерброды, фрукты, конфеты, разноцветные шары. Мать обычно давала ему и Ире деньги на гостинцы. Конечно, небольшие деньги, но кое-что на них можно было купить, например пирожное, конфеты, мороженое или газировку.
      Сегодня нет праздника. Они позавтракали молча, как немые. Ира неохотно собирается гулять, а он, Саня, уткнулся в книгу.
      Входная дверь с лестницы то и дело хлопает. Саня слышит, как уходят Мишка Фролов, Зинаида Ивановна с мужем и Шельмой. Потом отец и мать Миши. Все празднуют, а он, Саня, никуда не пойдёт. Мать спрятала его костюм и запретила выходить. Потекли злые, обидные мысли: «Подумаешь, наказали! Что, я от этого буду лучше учиться? Ещё хуже! Назло всем не буду учиться! А если и буду учиться, то тоже им назло. Принесу в следующую четверть одни пятёрки, вот так небрежно брошу дневник. Начнут целовать: «Саня, Санечка!» А я отвернусь и скажу: «Не ценили меня? А теперь вы мне не нужны!» Потом, подумав, что Ира и мать всё-таки будут ему нужны и после второй четверти, он решил иначе. Скажу им так: «Меня смешат ваши восторги», или что-нибудь в этом роде.
      С каким бы удовольствием он отомстил всем теперь же! Но как? Если покончить жизнь самоубийством — нет револьвера. Броситься с моста в речку? Нехорошо. Могут и тела не найти. Под машину? А если ноги отрежут, а сам жив останешься?
      Ира собралась и ушла. Тоже хороша сестра! Только о себе думает! Если б мать её наказала, разве Саня ушёл бы один? Ни за что! Он обязательно уговорил бы мать. А Ирка ушла. Предательница!
      Убирая комнату, Татьяна Михайловна искоса поглядывала на сына. Она ждала, что Саня сдастся, попросит костюм, пообещает исправиться. Хорошо бы. Так хочется покоя, радости! Ведь у всех праздник! Но Саня молчал. И тогда, чувствуя, что ей не дождаться раскаяния, она взяла ключ, открыла шкаф и, сняв с вешалки вычищенный и выутюженный костюм, сказала:
      — Бери, одевайся и иди куда хочешь!
      Саня ничего не ответил, продолжая читать книгу. Тогда она оделась и ушла, резко хлопнув дверью. Она понимала, что с точки зрения строгой педагогики сделала ошибку. Надо было выдержать, не отдавать костюма, оставить Саню дома. Но она не укоряла себя. Нельзя лишать человека такого праздника!
      Одеваясь, Саня думал: «Что, сдалась? Почувствовала сама, что перехватила!» Доброту матери он расценил как свою правоту.
      Держась за перила и перепрыгивая через две ступеньки на третью, Саня как будто слетел вниз с четвёртого этажа. Во дворе пусто. Конечно, все, даже малыши — на бульваре и на улице Горького. А стоит ли теперь туда идти? Войска давно прошли, а демонстрации теперь короткие — наверно, тоже скоро всё кончится. Саня решил попытать счастья — зайти к Игорю, может, он дома.
      Игорь жил в старом двухэтажном доме на Бронной улице. Это в трёх минутах ходьбы. Но только Саня завернул за угол, как увидел, что навстречу идёт сам Игорь. Саня, мало сказать, обрадовался — он даже заволновался. Столько дней не видел друга, да каких дней!
      — Здорово! — стараясь не показать своей радости, сказал Саня. — Где ты пропадал?
      — Были дела, — рассеянно глядя по сторонам, сказал Игорь. — Мать заболела. В больницу часто ходил. Ну, и вообще решил бросить школу. Очень надо выслушивать нотации: «Будьте благоразумны», «Соблюдайте гигиену»! А ты всё претерпел? Наверно, покаяние директору написал? И, как он любит, цитату включил?
      — Что я, дурак, что ли! — захорохорился Саня. — Ничего не писал.
      — Ну и правильно. Я знал, что ты парень крепкий. Давай вместе на работу устраиваться. А? Я хочу на кинофабрику — пусть сначала рабочим. Там пробьюсь, заметят меня. Актёром стану!
      Саня с восторгом смотрел на Игоря. Вот молодец! Ну конечно, его заметят. Он талант!
      И если раньше появлялись минутами сомнения в том, что не такой уж хороший товарищ Игорь, то теперь всё отлетело. Он был доволен, что судьба свела его с таким человеком. Вот здорово! Они устроятся на работу, Игорь станет актёром, а Саня, ну, допустим, кинооператором. Он и раньше об этом мечтал. Актёрского таланта у него нет, а оператором он сможет стать. Будет ездить по всей стране. Вот это жизнь!
      Игорь сочно, с упоением рисовал заманчивые перспективы своего будущего, когда он станет звездой экрана. Вдруг в самый разгар мечтаний Игорь неожиданно сказал:
      — Ты меня извини, мне сейчас некогда. Я тут одну девчонку поджидаю, таю уж давай с тобой завтра встретимся. Я тебе позвоню.
      Саня опешил. Какая Девчонка может прервать их встречу? Что за чепуха! Он остановился, вытаращив глаза на Игоря. Тот засмеялся:
      — Что ты рот разинул? Иди погуляй один, — и, повернувшись, пошёл к Пионерским прудам.
      Саня стоял убитый, оскорблённый. Как можно менять друга на свидание с девчонкой?
     
      Глава IX
      На уроках
     
      Утром 9 ноября Татьяна Михайловна с опасением поглядывала на сына, который медленно и нехотя собирался в школу. Только за пять минут до звонка он вышел из дому. Но пошёл ли он в школу? В этом Татьяна Михайловна не была уверена. Хватит ли у него благоразумия, воли и характера, чтоб перенести трудные разговоры с учителями и товарищами, хватит ли упорства, чтоб наверстать пропущенное в занятиях, выдержит ли всё это самолюбие мальчика?
      О себе Татьяна Михайловна не думала. Она всё выдержит, лишь бы с Саней ничего плохого больше не случилось.
      На работу Татьяне Михайловне идти вечером. Хозяйством она решила заниматься поменьше — ничего не случится, если вовремя не будет убрано и постирано. Главное внимание — Сане. К большой перемене она пойдёт в школу, поговорит с директором, с учителями.
      До последнего момента Саня и сам не знал, пойдёт он в школу или не пойдёт. После встречи с Игорем в первый день праздника он больше не видел его. Игорь куда-то запропастился. Саня никак не мог дозвониться к нему по телефону. Вопрос о работе на кинофабрике так и остался нерешённым.
      В школу придётся идти, иначе житья не будет. Начнут уговаривать, стыдить, мать снова заплачет. Надо идти!
      Он прибежал за полминуты до звонка. Сбросив пальто, помчался по лестнице, и, когда был на втором этаже, раздался звонок. В класс он влетел, чуть не сбив с ног учителя английского языка Сергея Владимировича.
      Саня сел на свою парту, рядом с Зоей Стеховой, где сидел раньше, до появления Игоря. Когда немножко отдышался, посмотрел вокруг и увидел вдруг Дичкова. Тот сидел на одной парте с Надей Шапкиной. Надя, как видно, была этим очень довольна, она улыбалась, блестя зубами и встряхивая кудряшками. Вот так раз! Опять Саня остался с носом. То Колька Мазин, то эта вертлявая хохотушка!
      Сергей Владимирович объявил, что будет диктант. Школьники зашуршали тетрадями, а затем всё стихло в ожидании. На уроках Сергея Владимировича всегда был образцовый порядок. Никому и в голову не приходило пошептаться с соседом или заняться каким-нибудь посторонним делом. Если что-то и случалось, то стоило Сергею Владимировичу поднять голову, посмотреть на класс своими усталыми серыми, немного близорукими глазами, и порядок восстанавливался.
      Прохаживаясь по рядам, Сергей Владимирович диктовал чётко, не спеша. Он видел всех — тех, кто пишет спокойно, уверенно, и тех, кто косит глаза в тетрадь соседа. Но учитель никому не делает замечания, чтоб не отвлекать класс от напряжённой работы. Когда кончится диктант и он соберёт тетрадки, тогда и вызовет к доске как раз тех, кто знал хуже, и как раз по самым трудным для них словам и правилам грамматики. От такого не укроешься! На этот раз он вызвал к доске Игоря Дичкова.
      Сергей Владимирович, по мнению ребят, был учителем справедливым, относился ко всем ребятам ровно. Но Игоря Дичкова он не любил — это было для всех очевидно. Сергей Владимирович не раз высмеивал его.
      Однажды он вызвал Дичкова к доске. Весь класс увидел, что на спине Игоря мелом было написано «дуся». Чтобы прервать смешки, Сергей Владимирович сказал об этом Дичкову. Тот снял пиджак и начал счищать написанное. А что оставалось делать? Но Сергей Владимирович с самым серьёзным выражением спросил его:
      «А если у тебя на штанах будет написано, как тогда?»
      Класс грохнул раскатистым смехом. А Сергей Владимирович смотрел на Дичкова наивно-вопросительным взглядом, как будто и в самом деле ждал ответа. И это произошло тогда, когда Игорем восторгались все в классе — и девочки и мальчики.
      Вызвав сейчас Дичкова к доске, Сергей Владимирович продиктовал ему предложение и велел написать на доске, а сам тем временем проверял его тетрадку.
      — Написал? Так. Прошу перевести.
      Игорь молчит, с надеждой поглядывая на ребят. Сергей Владимирович замечает:
      — Торопись! Иначе я подскажу, поставлю пятёрку, и мы честно разделим её пополам.
      В классе смешки, шумок, сквозь который Дичков старается уловить подсказанные слова. Но Сергей Владимирович слышит их раньше и лучше.
      — Мазин! Не вводи товарища в заблуждение. Вот Задоров говорит правильно. Но я спрашивал Дичкова, а не Задорова.
      Сергей Владимирович сам переводит фразу, а Дичкова просит обдумать и дать разбор написанного на доске предложения. Пока Дичков размышляет, Сергей Владимирович задаёт новый вопрос, обращаясь ко всему классу. Кого он спросит, неизвестно. Поэтому все внимательны. Минуту спустя Сергей Владимирович ставит новый вопрос:
      — Ну, как у тебя дела, Дичков? Можешь отвечать?
      Но Дичков молчит. После тягостной паузы Сергей Владимирович подводит итог:
      — На первый вопрос правильно ответил Задоров. Мы ему за это благодарны. А ты и на второй ничего не ответил. И мы скорбим, тем более что в диктанте у тебя пять ошибок. Прошу дневник!
      И, пока Дичков шёл к своей парте, Сергей Владимирович вызвал Мазина с тетрадью по грамматике. Тот конфузливо положил перед учителем листок бумажки.
      — А где тетрадь?
      — У меня одна кончилась, — вытянув губы, отвечает Мазин.
      — А другая?
      Колька молчит.
      — В продаже нет? Времени недостаточно? Средств не хватает? Может, здоровье не позволяет дойти до магазина?
      Сергей Владимирович задаёт вопросы голосом, полным сострадания и сочувствия. Лицо становится скорбным.
      Колька клянёт свою судьбу. Выручает весёлый, долгожданный звонок.
      В перемену Саня обычно гулял с Игорем. И сейчас он надеялся, что тот выйдет вслед за ним. Но, дойдя до двери, он оглянулся и увидел, что Игорь сидит с Надькой. Они весело разговаривали и оба что-то старательно жевали. Всю перемену Саня, тоскливый и обиженный, простоял один около окна. Когда он вернулся в класс, Игорь с Надькой по-прежнему жевали и смеялись. «Что такое они жрут и никак не могут проглотить?» — со злостью подумал Саня.
      На большой перемене Игорь вышел из класса вместе с Шапкиной, и снова они, гуляя по коридору, что-то жевали. Саня с ненавистью смотрел на них.
      — Что ты такой скучный? — спросила его Зоя Стехова.
      Саня пожал плечами:
      — Ничего, обыкновенный.
      Он взглянул на Зою и увидел, какие у неё голубые-голубые глаза. «Она, наверно, очень добрая», — подумал Саня. А Зоя вдруг сказала ему:
      — Ты что, перестал в адъютантах ходить?
      — В каких это адъютантах?
      — У Дичкова. Ты ведь его адъютантом стал. У тебя даже походка теперь такая же вихлястая, как у него.
      — Ну, ты! — обозлился Саня. — Думаешь, девочка, так тебе всё можно?
      — А ты не грозись. Я тебя не боюсь. Мне только жалко тебя. Ты хороший был. А теперь даже и на комитет тебя вызывают и, наверно, на педсовет.
      Саня вдруг весь покраснел. Потом краска медленно сошла с лица, и он стал бледнее прежнего. Ах! Будь она проклята, жизнь! Ну зачем он на свет родился? Что такого он сделал, чтобы таскать его на комитет? Дудки! Он не пойдёт. Где этот гад Дичков? Втянул его в историю, а сам с Надькой болтает!
      Саня решительно вышел в коридор. Игорь стоял один и, как видно, ждал его.
      — Ты о чём с Зойкой говорил? — спросил он, глядя на Саню беспокойными глазами.
      — Грозится комитетом и педсоветом!
      — Ты с ней не порть отношения, — сказал тихо Дичков. — Всё-таки она староста класса. Пригодится.
      Саня вскипел вдруг:
      — Чего ты меня всё учишь! Не буду я ни перед кем подлизываться! Что я такого сделал?
      Саня зло посмотрел на Дичкова. Тот опять что-то жевал. Саня спросил:
      — Чего ты всё жуёшь?
      — Хочешь, дам? Жевательная резинка. Американская. Мне подарили.
      Он дал Сане кусочек резинки. Тот взял в рот и сморщился от отвращения.
      — Фу, гадость! — и выплюнул.
      — Ни черта ты не понимаешь. — Игорь нагнулся, поднял с пола резинку, вытер её о штанину и положил в карман. — После уроков жди меня у выхода. Поговорим.
      Начался урок литературы. Клавдия Ивановна вошла в класс сердитая. Она бросила журнал на стол и, нахмурившись, села на своё место, выжидая, когда класс затихнет. Было ясно, что своё дурное настроение она не хочет скрывать, наоборот — всё делает для того, чтоб ребята видели, как она расстроена. И они сразу это поняли и ждали, когда Клавдия Ивановна раскроет им причину этого настроения. Ждать долго не пришлось.
      Отметив в журнале отсутствующих, Клавдия Ивановна сказала:
      — Очень рада, что Рябинин и Дичков в классе. Просто осчастливили! Может, совесть заговорила, что из-за вас страдают честные люди? Они, видите ли, хотят бездельничать, а классный руководитель пусть отвечает!
      Ну вот, теперь всё ясно. Ребята поняли, что Клавдии Ивановне нагорело от директора за то, что не выставляла в дневнике отметок и не требовала справок с тех, кто пропускал занятия. Все поглядывали на бледного, взволнованного Саню и на Дичкова.
      — Мы сегодня на классном собрании обсудим поведение Рябинина и Дичкова, — заключила свою речь Клавдия Ивановна.
      Не меняя выражения лица, тем же недовольным, брюзжащим тоном она начала занятия:
      — Переходим к изучению творчества известного русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева. Тургенев родился в городе Орле двадцать восьмого октября тысяча восемьсот восемнадцатого года. Родители Тургенева были…
      В прошлом году литературу в классе вёл Анатолий Петрович, тоже учитель молодой. Но как интересны были его уроки! Он так увлекательно рассказывал им о писателях, о героях произведений, что уроки литературы были самыми любимыми. Анатолий Петрович ценил тех, кто высказывал своё собственное мнение, свои мысли и раздумья. И ребята гордились тем, что учитель верит в их способности всё понимать и размышлять. В школе был тогда литературный кружок, где ребята спорили, дискутировали, читали свои стихи и рассказы. А что сейчас?
      Клавдия Ивановна заученно говорит то, что написано в учебнике. Главное внимание уделяется «помещичьему быту», в котором рос писатель, датам его жизни и датам выхода в свет тех или иных книг. Как будто заполняется подробная анкета. Так же рассматриваются и герои произведений. Как на писателей, так и на героев наклеиваются чёткие ярлыки «положительного» и «отрицательного», «демократического» и «реакционного». Временами Клавдия Ивановна прерывает свой рассказ замечаниями: «Прекратите болтовню!», или: «Я тебя выведу из класса!» Но угрозы не действуют. Ребята перешёптываются, пишут друг другу записки, а кто сидит спокойно, у того мысли далеки от «помещичьего быта».
      Прошлый год ребята были моложе, а понимали больше и лучше. Сейчас они узнают, к какому классу принадлежит писатель, какие идеи проповедует, а самих произведений не читают. Как можно полюбить писателей, которых ребята не знают, а только «учат»?
      Отметки Клавдия Ивановна ставила не за понимание художественного произведения, а за дословный пересказ учебника и за выученные цитаты. Если кто-нибудь пытался выйти за рамки учебника, она обрывала:
      — Не философствуй. Усвой то, что полагается по программе, а большего от тебя не требуется.
      При изучении Островского довольно странно начался разговор о патриотизме.
      — Что такое патриотизм? — спросила Клавдия Ивановна Толю Задорова.
      — Это значит — любить родину, всё для неё делать, может, даже жизнь отдать.
      — А если жизнь не нужна?
      — Ну… учиться хорошо…
      — Мало!
      — Стать культурным, образованным.
      — А ещё? А ты чем полезен?
      — Пока ничем.
      — Хорошо, что сознаёшь! — Обращаясь к классу, Клавдия Ивановна с пафосом произносит: — Патриотизм — это когда интересы народа выше личных.
      Но ведь и Задоров правильно отвечал. Почему она его так?..
      Ребята не любили и не уважали Клавдию Ивановну. Она это чувствовала и понимала. Но чем она хотела расположить к себе школьников? Предлагала устроить в её комнате классную вечеринку. Ребята отказались. Однажды принесла в класс конфеты.
      — Это будет премия за хороший ответ.
      Конечно, и от конфет все отказались. Кто кого воспитывает?
      Ребята, которые с раннего детства читали книги, специально для них изданные, слушали радио, смотрели телевизор, эти ребята, развитые, умные, чувствовали не только неудовлетворённость, но и неловкость за своего учителя. Заглянув вперёд в учебник литературы, они уже узнали, что сто лет прошло с тех пор, как учитель русской словесности саратовской гимназии Николай Гаврилович Чернышевский, восстав против схематизма и зубрёжки, на деле доказал, как увлекательно можно поставить преподавание родного языка и литературы.
      Знала ли об этом Клавдия Ивановна? Наверно — ведь она окончила пединститут. Но всё равно, после Тургенева начнёт «проходить» тему о Чернышевском и не заметит, что ученики отвечают по учебнику, не прочитав бессмертного «Что делать?».
      Саня сидел на уроке недовольный и этой скучной лекцией, и разговором с Игорем, взволнованный тем, что ему сказала Зоя Стехова, и обозлённый уколами Клавдии Ивановны. Может, убежать из дому? На стройку, на целину, куда угодно. А что, если в самом деле?.. Увлечённый новой идеей, Саня подошёл в перемену к Игорю:
      — Пойдём, надо поговорить.
      Игорь выразительно взглянул на Шапкину — «что поделаешь, пристаёт», — встал и нехотя, переваливаясь, пошёл за ним.
      Как только они вышли из класса, Саня радостно и взволнованно сказал:
      — Поедем на целину! Давай им докажем! Игорь посмотрел на него насмешливо:
      — Чего я там забыл? Ищи другого дурака!
      — Не хочешь? — злобно спросил Саня, сжав кулаки. — Ладно!
      Почувствовав прилив того гнева, с которым трудно справиться, Саня резко повернулся и ушёл от Дичкова. Он хотел сразу же уйти из школы, но вдруг увидел, что по коридору идёт мать. «Ну что ей тут нужно?» — подумал он раздражённо и поневоле вернулся в класс.
     
      Глава X
      С кем посоветоваться?
     
      Классное собрание началось сразу после пятого урока. Саня был уверен, что Дичков не останется. Но Игорь спокойно сидел на своём месте. Саня тоже решил остаться. А чего ему бояться? Подумаешь, судьи! Кто из них сам не прогуливал? Кто без двоек учился? Если будут ругать, он, Саня, прямо им скажет: «Что хочу, то и делаю. Не хочу учиться! Поеду на целину! Какое ваше дело!»
      Клавдия Ивановна рассказала, сколько дней и часов прогуляли Рябинин и Дичков, сколько двоек они получили, возмущалась их ленью, лживостью и неожиданно для всех закончила свою речь так:
      — По-моему, Рябинина и Дичкова вполне можно назвать вредителями. В самом деле, государство расходует на них большие средства, а они не учатся. Разве это не вредительство? Родители их кормят, одевают, обувают, а какой толк из них получится? Вот теперь у нас отнимают время. Мы должны, видите ли, их воспитывать! Прошу высказываться. Необходимо осудить поведение Рябинина и Дичкова.
      В классе гробовое молчание. Клавдия Ивановна любила громкие фразы, и обычно её словам никто не придавал большого значения. Но «вредители» — это уж слишком!
      — Что ж вы молчите? Надо высказываться! — снова призвала Клавдия Ивановна.
      — А зачем высказываться? — сказал Коля Мазин. — Они больше не будут. Правда, ребята?
      И так это было наивно, по-детски искренне и так шло вразрез с тяжёлым обвинением Клавдии Ивановны, что все расхохотались. Ну и чудак этот Колька!
      Когда ребята поуспокоились, худенькая девочка, по фамилии Каблукова, сказала с места, неофициально:
      — Ты, Колька, лучше молчал бы! Сам небось с ними прогуливал?
      — А ты видела? — подскочил к ней Мазин. — Да, видела? А ну, докажи, каблучок французский!
      И опять все рассмеялись.
      — Товарищи! — возмутилась Клавдия Ивановна. — Нельзя так! Вы уже не дети. Мы должны серьёзно обсудить поведение Рябинина и Дичкова.
      Тут подняла руку Зоя Стехова, и все приутихли. Зоя что-нибудь дельное скажет.
      — Конечно, и Рябинин и Дичков виноваты. Мне кажется, они это сами понимают. Я, как староста, тоже виновата. Я знала, что они прогуливают, и молчала, не хотела быть ябедой. Только мне кажется, что Рябинина с Дичковым нельзя сравнивать. Санька хороший, но он бесхарактерный, и Дичков плохо на него влияет. А вы, Клавдия Ивановна, больше почему-то на Рябинина нападаете. По-моему, Дичкова надо перевести в другой класс. В наказание и чтоб их с Рябининым разъединить. А ещё мне хочется спросить у Дичкова, откуда он достал жевательную резинку.
      Надя Шапкина, тряхнув кудряшками, затараторила:
      — Резинка тут ни при чём. Нечего цепляться к человеку! И потом, Рябинин не маленький! Подумаешь, Дичков на него плохо влияет! Каждый за себя пусть отвечает.
      После этого подняли руку сразу несколько человек. Но Аркаша Иванов не стал ждать, когда ему предоставят слово, встал и широкой развалкой подошёл к столу. Аркаша говорил всегда искренне, но оратор был плохой, и все ждали, что он сейчас что-нибудь сболтнёт несуразное.
      — Вопрос ясен, — забасил Аркаша. — Ребята, конечно, сдурили. Ну ошиблись, что ли. Только вы, Клавдия Ивановна, зря их так обижаете. Какие ж они вредители? Это мы все тогда вредители. А Санька, он, по-моему, академиком будет… Нет, правда, ну чего вы смеётесь? Может, не академик, но, в общем, хороший человек…
      — Ну, знаешь, — перебила его Клавдия Ивановна, — ты, Иванов, совсем заговорился. Академик! Какая главная обязанность школьника? Учиться, учиться и учиться. А твой Рябинин не выполняет этой обязанности. Может, он и не вредитель, но, уж конечно, и не патриот. Если он не выполняет простых обязанностей, то чего ждать от него в серьёзной для родины момент? Я предлагаю осудить их поведение и вопрос о них перенести на решение педсовета.
      — А зачем педсовет? — забасил Аркаша, который продолжал стоять около стола. — Мы сами всё решим. Только вот насчёт американской жвачки ты, Шапкина, зря замазываешь. Ну-ка, Дичков, скажи, откуда у тебя эта резинка? И откуда у тебя американская карманная книжечка, которую ты мне утром показывал?
      — Ну подарили мне! — визгливо крикнул Игорь. — Какое твоё дело!
      Тут поднялся такой шум, что невозможно было ничего разобрать. Аркаша подошёл к Игорю и, махая кулачищами, явно угрожал ему. Шапкина что-то кричала Стеховой. Все зашумели, поднялись с мест…
      — Тише вы, тише! Что за безобразие! — старалась всех перекричать Клавдия Ивановна. — Я расскажу всё директору, пусть он решает.
      И так как никто её не слушал, она, стукнув кулаком по столу, ещё громче крикнула:
      — Собрание считаю закрытым!
      Сане так и не удалось сказать ребятам те слова, которые он приготовил. Даже если б собрание шло гладко и ему предоставили б слово, он всё равно ничего не сказал бы. Во-первых, потому что он увидел доброжелательность к себе одноклассников, во-вторых, его сейчас иное мучило.
      Клавдия Ивановна, как видно, не обратила внимания на разговор об американской жевательной резинке, а он, Саня, и на собрании и теперь думает только об этом. Ему кажется, что и двойки и прогулы — всё это пустяки по сравнению с тем, что знает он и чего не знают ещё ребята.
      Когда Саня спросил Игоря, откуда он достал жевательную резинку, он не придал никакого значения его ответу. Но, когда об этом говорила на собрании Зоя Стехова, а потом и Аркашка, Саня вдруг понял, что это не пустяк…
      …Они часто ходили с Игорем по улице Горького и либо на этой улице, либо у гостиницы «Националь» рассматривали новые заграничные машины. Разноцветные, необычной формы, они даже у Сани, который вообще не очень интересовался машинами, вызывали восхищение. Он смотрел на них, как на хорошие игрушки. Когда около машины появлялся хозяин, какой-нибудь иностранец, публика, рассматривавшая машину, скромно отступала. Но Игорю всегда хотелось выразить своё восхищение. Он хлопал ладонью по машине и говорил:
      — Машина олл райт! Гут!
      Саня сказал однажды Игорю:
      — Ну чего ты распинаешься? «Гут, олл райт»! Ещё подумают, что у нас ничего хорошего нет. И вообще…
      — А что «вообще»? Почему не поговорить? «Распинаешься»! У нас-то таких машин нет?
      — Ну, легковых нет. А может, что посерьёзнее и поважнее есть! Ты читал в «Знание — сила»…
      — Ладно, не агитируй! А почему нельзя с иностранцами разговаривать?
      Конечно, почему не поговорить. Но Игорь навязывался, подхалимничал. Это противно! Но сказать об этом в глаза Игорю Саня не решился.
      Однажды они увидели около телеграфа машину с чёрным низом и ярко-жёлтым верхом. Около неё стояло несколько любителей. Хозяин машины, высокий человек в спортивном костюме серого цвета, с беретом на голове, польщённый тем, что его машина обратила на себя внимание, гордо сказал:
      — Это есть американская машина.
      Игорь угодливо подхватил:
      — Машина олл райт! Карашо!
      Так как другие не выражали желания вступать в разговор, иностранец с весёлой улыбкой обратился к Игорю:
      — Вы есть студент?
      — Да, да, — охотно соврал Игорь.
      — Как жаль, что у меня нет сувенир! Приходите завтра сюда же, я буду дарить сувенир.
      Игорь обрадованно сказал:
      — Приду, обязательно приду!
      Когда они остались одни, Саня, глядя на Игоря испуганными глазами, спросил:
      — Ты что, серьёзно? Неужели пойдёшь?
      — А ты испугался? Ну и пойду, что такого?
      Но потом Игорь добавил:
      — Очень мне нужны их сувениры! Плевать я хотел. Конечно, не пойду.
      Саня поверил Игорю и больше не вспоминал этого разговора. Но теперь, когда появилась жевательная резинка и какая-то американская книжка, Саня подумал, что это «сувениры», полученные Игорем от хозяина той красивой машины. Значит, Игорь обманул его, он встречался с иностранцем. Зачем это Игорю? Подумаешь, резинка! Невкусная. Чем она нравится американцам?
      Но не в резинке дело. Противно, что Игорь постоянно восхищается всем иностранным — легковыми машинами, кинокартинами, костюмами, галстуками, даже носками — и ничего не видит хорошего даже в самой Москве. Ну что это за человек?
      А зачем иностранец назначил свидание Игорю? Почему ему хотелось дать «сувенир»? Может, этот иностранец вербует шпионов?
      От этой мысли у Сани забилось сердце и пересохло во рту, Ведь и он бывал вместе с Игорем, вдруг и его обвинят?
      Нет! Это, конечно, ерунда. Он же ни в чём не виноват!
      Не виноват? А зачем он, комсомолец, волочился с Игорем по городу, вместо того чтоб сидеть в классе? Почему слушался его во всём, восхищался сомнительными рассуждениями и не очень-то хорошими, прямо сказать — скверными поступками? Почему, когда столкнулись те две машины, почему он убежал вместе с Игорем, а не остался на месте и не рассказал правды?
      …Они шли по Садовой. Игорь вдруг сказал:
      — Хочешь, я сейчас разыграю какого-нибудь водителя? Умрём со смеху!
      — Это как же? — удивился Саня.
      Машины шли по улице в несколько рядов. Увидев за рулём «Москвича» пожилого человека, как видно любителя, Игорь, сделав испуганное лицо, показал ему на колесо машины и крикнул: «Спустило!» Водитель резко затормозил. Шедшая позади грузовая машина не сумела повернуть в сторону и стукнула «Москвича» так, что он покатился вперёд. Раздался свисток милиционера, машины сразу окружил народ, а Игорь побежал вперёд и свернул на Бронную. Саня, конечно, за ним. И, когда они были далеко от места происшествия, в безопасности, Игорь сказал:
      — Ты смотри никому ни слова! За это может влететь. Старый дурак этот водитель. Разве я думал, что он так затормозит? Ну, да ведь ничего страшного не случилось!.. Ты чего молчишь?
      Игорь подозрительно и зло посмотрел на расстроенного Саню.
      И опять сказать бы Игорю прямо, что он хулиган. Но Саня трусливо промолчал. А ведь он не знает, что случилось с теми машинами. Может, там кто-то был ранен, может, напрасно кого-то обвинили. Так всё это скверно, что не хочется вспоминать!
      Кому бы рассказать обо всём? С кем поделиться, с кем посоветоваться? Может, с дядей Пашей? Саня жалеет, что не рассказал ему ничего, что обманул хорошего человека. Правда, он надеялся, что начнёт хорошо учиться и всё забудется. А если рассказать директору, Тимофею Николаевичу? Нет, об этом можно только по душам разговаривать. Вот если Мише Фролову, старому другу? Ну хорошо, расскажет, а толк какой? Может, с Витькой Пахомовым поговорить? Он член комитета. Нет. Витька сразу поставит вопрос на комитете, затеется целое дело…
      О том, чтоб посоветоваться с матерью, Саня и мысли не допускал. Она перепугается, начнёт его упрекать…
      Не с кем поделиться, не с кем посоветоваться!
     
      Глава XI
      Раздумье
     
      Комитет комсомола заседал по четвергам. В этот первый после праздника четверг вызвали всех двоечников девятых и десятых классов. Комсомольцев, получивших за четверть хотя бы по одной двойке, набралось немало.
      В пионерской комнате за большим, длинным столом сидели члены комитета комсомола — четыре девочки с белыми капроновыми бантами в волосах и три мальчика. Один из них — Витя Пахомов. Секретарь комитета комсомола, бледнолицая Сенина, заняла председательское место. Рядом с ней стоял свободный стул. Обычно здесь сидел Илья Львович, преподаватель географии, которому было поручено оказывать помощь в работе комсомольской организации. Но Илья Львович заболел. Вместо него обещал прийти Иван Кузьмич, преподаватель физкультуры.
      Иван Кузьмич, молодой, крепкий и стройный, пришёл с небольшим опозданием и, усевшись на приготовленное место, сказал:
      — Ну что ж, все в сборе? Начнём заседание.
      Сенина встала и своим тонюсеньким голосом объявила:
      — Товарищи! Начинаем заседание.
      И замолчала.
      Иван Кузьмич тихо подсказал ей:
      — Объяви повестку дня.
      — Объявляю повестку дня. Первый вопрос — об утверждении плана работы комитета на вторую четверть. Второй — о комсомольцах-двоечниках, третий — о проведении школьного комсомольского собрания.
      — Может, первым поставим вопрос о двоечниках? — глядя на Сенину, спросил Иван Кузьмич.
      — Может, первым поставим вопрос о двоечниках? — спросила Сенина членов комитета комсомола.
      Никто не возразил.
      — А как будем вызывать: по одному или всех сразу? — спросила Сенина Ивана Кузьмича.
      — Надо бы по одному. Но уж очень много их там в коридоре. Шумят, а в соседних классах занятия вечерней смены. И потом, могут разбежаться. Давай всех сюда, комната большая. А разбирать будем по одному. Пахомов, зови!
      Пахомов, улыбаясь, вышел, и после короткой борьбы за дверью в комнату стали входить ребята и рассаживаться на стульях, вдоль стен.
      Первым вызвали девятиклассника Дудникова. К столу подошёл рыжий высокий парень.
      Иван Кузьмич, глядя на него, сказал:
      — Ну вот, Дудников. Говорил я тебе раньше, что надо за ум взяться?
      — Говорили, Иван Кузьмич.
      — Ну, расскажи комитету, почему у тебя двойки.
      Парень помолчал, потом равнодушно вымолвил:
      — Ленился.
      — Уроков дома совсем не делал?
      — Почему? Делал…
      — А почему же двойки?
      Парень пожал плечами с таким выражением, будто он и сам не понимает, почему у него двойки.
      Пауза длится довольно долго, но этот односложный диалог Ивана Кузьмича с Дудниковым никто из членов комитета не нарушает.
      — Что думаешь делать дальше? — спрашивает снова Иван Кузьмич.
      — Учиться, — равнодушно говорит Дудников.
      — На педсовете говорили, что ты на контрольных списываешь.
      — Это я не знал.
      — Чего не знал?
      — Не знал, что есть решение класса не списывать.
      — Почему пуговицу до сих пор не пришил? — сердито и совсем не официально спрашивает Иван Кузьмич. — Я тебе неделю назад об этой пуговице говорил.
      — Я её в субботу пришивал.
      — Плохо пришиваешь! Что, товарищи, будем с Дудниковым делать? — снова перейдя на официальный тон, спрашивает Иван Кузьмич членов комитета. И, поскольку те скромно молчат, он предлагает: — Дадим месяц срока на исправление. Смотри, Дудников, через месяц вызовем! Давай следующего! Кто там? Чуркин!
      Коренастый паренёк низенького роста, с радостным, улыбчатым лицом, подходит к столу строевым шагом. Остановившись у стола и шмыгнув носом, он с независимым видом оглядел всех членов комитета комсомола и остановил свой взгляд на шевелюре Ивана Кузьмича. Послышались хихиканье, смешки. Иван Кузьмич поглядел на Чуркина и сам, еле сдерживая смех, сердито сказал:
      — Ну, ну! Брось дурака валять! Под Швейка работаешь! По каким предметам у тебя плохие оценки?
      — По вашему, Иван Кузьмич.
      — Знаю! А ещё?
      — По физике.
      — И…
      — И по геометрии.
      — Почему двойки?
      — Не учил.
      — Почему?
      — Так.
      — А что делал дома?
      — Гулял.
      — Врачи прописали прогулки?
      — Нет, сам.
      — Послушай, Чуркин, почему у тебя пояс всегда сползает? Сколько раз я тебе об этом говорил!
      — Он сам сползает, Иван Кузьмич, — всё так же улыбаясь, говорит Чуркин и чуть-чуть подтягивает наверх пояс.
      — Утреннюю зарядку делаешь?
      — Как вы учили! — браво отвечает Чуркин.
      Уже давно смеялись и члены комитета, всеми силами стараясь как-нибудь скрыть свою несерьёзность, и школьники, ожидавшие своего вызова. Наскоро определив Чуркину месячный срок для полного исправления, Иван Кузьмич отпустил Чуркина. Тот снова сел у стены, но Иван Кузьмич приказал ему немедленно уходить домой.
      — Довольно чудить! Иди учись.
      Саня, слушая, как разбирают Чуркина и Дудникова, давно перестал волноваться и смеялся вместе со всеми. Сегодня на комитете весело и совсем не страшно. Был бы Илья Львович, не очень посмеялись бы. Без него и остальные члены комитета почему-то молчат.
      А какой это комитет, если разговаривает один Иван Кузьмич? А на Сенину и смотреть не хочется. Недаром ребята жалеют, что выбрали её. Ну какой это секретарь? Говорит только по подсказке.
      Когда вызвали к столу Саню Рябинина, всем уже надоело это разбирательство, с одними и теми же вопросами и ответами.
      Поскольку все знали, что он хороший ученик, ему даже срока для исправления не поставили. А то, что он не давал свой дневник классному руководителю и прогуливал занятия, об этом никто, кроме Витьки Пахомова, не знал. А Витька промолчал, ничего не сказал. Когда Саню отпустили, он на прощанье моргнул ему: пронесло, мол!
      Хорошо ли это? Саня даже не обрадовался, что так легко проскочил на заседании комитета. Он шёл домой вялый, разбитый и думал, что, может, было бы лучше, если б с ним поговорили серьёзно, если б можно было рассказать всё, о чём он думает. А так что ж! Камень на душе остался.
      Вечером, лёжа в постели (он теперь даже спать стал плохо), Саня подумал, что так скверно ему никогда ещё не жилось. Когда на фронте убили отца, он был маленький и ничего не понимал. Больше, пожалуй, ничего плохого в его жизни не было. А теперь? Мать из-за него плачет. Ира фыркает, как кошка. Мария Петровна специально для него разные пословицы и поговорки говорит: «Парень умом пообносился», «Ученье свет, а неученье тьма», «Кто родителей не уважает, тому счастья не видать». Слушать тошно!
      С Мишкой Фроловым они не разговаривают и, встречаясь в коридоре, не здороваются. Дяде Паше Саня боится на глаза показываться. Конечно, и телевизор он не смотрит у Фроловых. А какие мировые передачи были в праздник! Саня не решается попросить у Бориса Васильевича новый том энциклопедии, недавно полученный. Даже Шельма и та к нему не ласкается.
      В школе тоже противно. То к директору, то классное собрание, то, как сегодня, комитет. А ещё, говорят, и на педсовете будут разбирать. Ребята если не сторонятся его, то и дружбы не проявляют. Только Аркашка всё время зовёт на стадион. И Зоя… она какая-то чудная. То сама его адъютантом обзывала, то на собрании защищала его. А сегодня в классе спросила: «Ну, как твои дела?» — и посмотрела на него, как на маленького или на больного. Вот до чего он дожил! Его даже девчонки жалеют. А он в начале года собирался стать героем-отличником. От себя скрывать нечего: думал, что девочки будут им восторгаться.
      Саня видит, что и учителя его жалеют. Как-то в перемену к нему подошёл старый учитель математики Пётр Андреевич, положил свою тяжёлую руку на плечо и сказал:
      — Слышал я, Рябинин, что ты плохо стал учиться. Зачем же так? Ты умеешь думать, так подумай о себе. И о матери подумай, ведь вся её жизнь в вас, в детях. Если сильно отстал по математике, приходи, я с тобой позанимаюсь.
      Пётр Андреевич старый, больной, математику ведёт в других классах, а ему, Сане, способному лентяю, предлагает помощь. Стыд!
      Когда-то Саня был первым по успеваемости — это в пятом и шестом классах. А теперь? Самым последним!
      Он всегда боялся, что, пока растёт, все интересные дела в стране будут переделаны. И торопился всё узнавать, учиться. Он гордился (и им гордились мать и сестра), что был начитанным. Теперь он почти ничего не читает и даже газеты иной день не смотрит.
      Жизнь стала скучной и неинтересной. Он добровольно превратил себя в болвана, шпаргалочника и ничтожество. Его стыдят в школе и дома, ругают, жалеют: «Ах, как ты похудел!» Никто как будто не понимает, что человека надо не жалеть, а уважать!
      Уважать? А за что?
      В мечтах Саня не раз бывал самым лучшим изобретателем, самым знатным рабочим, самым известным писателем, чемпионом мира, совершал удивительные подвиги. И не раз представлял, как Председатель Президиума Верховного Совета вручает ему орден или даже Золотую Звезду Героя. Ух! От такой мечты дух захватывало. И как приятно думалось о том, что все будут им гордиться — мать, Ирка и тот же Мишка Фролов. Мария Петровна начнёт рассказывать в больнице, что живёт в одной квартире с тем самым Александром Рябининым…
      Теперь он так обокрал себя, что даже и мечтать ни о чём не смеет. А кругом такая интересная жизнь!
      Что видел какой-нибудь средневековый мальчишка? Осликов, на которых люди ездили? Церкви? Да что средневековье! Ещё в начале этого века не было ни настоящего электричества, ни радио, ни, конечно, телевизора. А теперь всё это есть. Есть самолёты быстрее света, есть самолёты, которые управляются по радио с земли, есть лучшие в мире электростанции. Скоро построят ракеты, которые полетят на другие планеты. С помощью невиданных машин люди пророют землю до страшной глубины, изобретут такие скафандры или что-то ещё и освоят все морские глубины. Ему, Сане, повезло, что он живёт в такое время да ещё в такой стране. Ведь сколько людей на свете завидуют советской молодёжи!
      А он, Саня Рябинин, советский школьник, лежит без сна в постели, жалкий, испуганный, ни на что не способный. А ведь даже сейчас, в этот момент, ночью, многие люди совершают подвиги. Кто-то стоит за капитанским мостиком и ведёт в океане советский пароход. Кто-то сидит за штурвалом самолёта и летит к Москве вместе с солнцем. Где-то в больнице хирург делает операцию, спасает жизнь человека. На дрейфующих станциях Северного полюса и в Антарктиде работают учёные. На строительстве электростанций на Волге в ночной темноте сверкают огни электросварок. На границах стоят пограничники — прислушиваются, не пытается ли проникнуть в нашу страну шпион. Всем этим отважным людям хорошо, они чувствуют себя нужными, полезными, не то что он, Рябинин.
      Появилось много рассказов писателей, побывавших в разных странах. Как это интересно! Хорошо, если б и Сане когда-нибудь удалось совершить путешествие.
      Строить, летать, путешествовать! И это не просто мечта, это всё может быть, если он, Саня Рябинин, возьмётся за ум.
      Какая глупость! Связался с лентяем, позёром, дрянью и вообразил, что нашёл интересного друга. Довольно, хватит! Игорю он больше не друг! Надо учиться, надоело бездельничать.
      Но кому рассказать об Игоре, о сувенирах, об истории с машинами? Как сбросить с себя этот тяжёлый груз?
     
      Глава XII
      Сергей Владимирович
     
      Татьяна Михайловна тихо постучала в дверь. Но в кабинете директора шёл оживлённый разговор собравшихся учителей, и её стука никто не слышал. Тогда она приоткрыла дверь и заглянула. Тимофей Николаевич увидел её:
      — Входите, пожалуйста, и садитесь.
      Она села на стул у стены, тут же, около двери.
      За длинным узким столом, покрытым зелёным сукном, сидели учителя. Заседание педсовета ещё не началось, ждали опоздавших, и каждый занимался чем хотел.
      Сергей Владимирович, по близорукости низко наклонившись над столом, заполнял классный журнал. Обычно Татьяна Михайловна видела его днём, в перемены. Он казался ей крепким и молодым. А сейчас, в конце рабочего дня, у него усталое лицо с глубокими морщинами, и невольно подумалось: вероятно, ему уже около пятидесяти лет.
      Учительница математики Пелагея Антоновна, которая в седьмом классе была классным руководителем у Сани, разговаривала с учительницей истории. Пелагея Антоновна сияла своей улыбкой, серебристой сединой, белоснежной блузкой, чистой, голубого цвета вязаной кофтой и голубыми ласковыми глазами. Когда бы Татьяна Михайловна ни видела Пелагею Антоновну — утром, вечером, в праздничный день или в будни, — она всегда была вот такой же свежей и сияющей. А ведь ей далеко за пятьдесят.
      Учительница истории, с красивым именем Альбина — Альбина Александровна, сидела скучная, вялая и усталая, съёжившись, закутанная в грубый серый платок, как будто её знобило. Работать Альбине Александровне трудно — ребята совсем её не слушаются, на уроках шумят.
      Учитель географии Илья Львович, красивый, стройный, как всегда, с палкой-указкой, равнодушно слушает Клавдию Ивановну, которая что-то тихо шепчет ему на ухо. Татьяне Михайловне показалось, что Клавдия Ивановна вербует себе союзников против неё.
      Директор, Тимофей Николаевич, сидя за своим письменным столом, разговаривал с завучем — Надеждой Алексеевной. Старый математик Пётр Андреевич, опершись на свою палку, дремал и был похож на дедушку Крылова.
      За короткий срок подошли опоздавшие, последней — учительница химии, как видно, из магазина, с хозяйственной сумкой, которую она смущённо засунула под стул.
      — Ну что ж, начнём наше заседание, — сказал Тимофей Николаевич, постучав карандашом по столу. — Сегодня мы поговорим об итогах первой четверти, о том, как повысить успеваемость во второй четверти. Есть, как говорится, и персональный вопрос о двух «персонах» — Дичкове и Рябинине. Мать Рябинина здесь, а у Дичкова мать больна, отец не живёт в Москве. Сами «герои», вероятно, дожидаются в коридоре. Начнём с этого вопроса. Предоставим слово классному руководителю девятого «Б» — Клавдии Ивановне.
      — Я, собственно, не знаю, что говорить, — пожимая плечами и неохотно поднимаясь со стула, проговорила Клавдия Ивановна. — Вероятно, уже все знают об этой неприятной истории.
      — Нет уж, простите! — заявил Тимофей Николаевич. — Почему все знают! Может, знают, да не так. Вы доложите педсовету!
      — Ну ладно. В первой четверти ученики Рябинин и Дичков пропустили много занятий. Как теперь выяснилось, оба они оказались здоровыми и занятия, попросту говоря, прогуливали: бродили по улицам, ходили в кино… ну, и не знаю, чем они ещё занимались. Поскольку оба они не учились, то, естественно, у них много двоек. Но дневники они мне не всегда давали, и родители были не в курсе дел своих сыновей. Обман, обман и обман! Всех, и меня и родителей, ввели в заблуждение. А ещё я вот что хотела сказать. Когда мне дали этот класс, Надежда Алексеевна уверяла, что мальчики хорошие, дисциплинированные. На самом деле это не так. Они не признают никакого авторитета, плохо ведут себя на уроках. Многие учителя жалуются.
      При этих словах Альбина Александровна согласно замотала головой. Иван Кузьмич поддержал:
      — Да, класс действительно недисциплинированный. Все на него жалуются.
      Клавдия Ивановна, довольная поддержкой, продолжала:
      — Что касается Рябинина и Дичкова, то это типичная плесень, о которой пишут в газетах. Учиться они не хотят, и я не понимаю, почему бы их не устроить в ремесленное училище. Такие приносят вред всей школе, развращают других. Мать Рябинина пытается всю вину свалить на школу. Но сама она мало внимания уделяет детям.
      Татьяна Михайловна даже вздрогнула и откинулась на спинку стула, как будто её хлестнули по лицу. Она мало внимания уделяет детям? Один раз за всю жизнь поехала лечиться. Ведь ей только сорок лет, а у неё суставы семидесятилетней старухи, так скрутил ревматизм. Она всю жизнь отдала детям, своим и чужим, и вдруг такой оскорбительный упрёк! Почему все молчат?
      И действительно, после выступления Клавдии Ивановны наступила пауза. Почему-то молчал, опустив голову, Тимофей Николаевич. Молчали и другие. Это длилось целую минуту.
      — Скажите, — обратился наконец директор к Клавдии Ивановне, — вы требовали у Дичкова и Рябинина медицинские справки, когда они пропускали занятия?
      — Я ведь вам, Тимофей Николаевич, об этом уже говорила.
      — А сейчас скажите педагогическому совету.
      — Хорошо. Однажды я спросила у Дичкова справку. Он сказал, что в начале года он представил справку о сердечном заболевании с правом пропуска занятий.
      Сергей Владимирович вскинул глаза на Клавдию Ивановну:
      — Вы поверили? И не узнали у школьного врача?
      — Поверила. Нельзя же не верить людям!
      — Ну, а Рябинина спрашивали?
      — Я не помню. Кажется, и у Рябинина спрашивала.
      — А почему вы не требовали их дневников? — спросила Пелагея Антоновна.
      — Я требовала, но они не давали. Ну, а потом я забыла. Ведь у меня немало дел.
      — Скажите, Клавдия Ивановна, вы были дома у Рябинина и Дичкова? — спросил директор.
      Клавдия Ивановна вдруг обиделась:
      — Я не понимаю, это что — допрос? Кого здесь разбирают — меня или Дичкова с Рябининым? Я не нянечка, чтоб ходить за ними по пятам да умолять — дайте табеля да, пожалуйста, учитесь. Сколько можно! Почему вы не спрашиваете с матери? — Она кивнула головой в сторону Татьяны Михайловны. — И потом, если уж на то пошло, какой будет у классного руководителя авторитет, если вы при родителях снимаете с него допрос, как с обвиняемого…
      Клавдия Ивановна вдруг заплакала и села, закрыв лицо. Тимофей Николаевич нахмурился.
      — Вы, Клавдия Ивановна, не волнуйтесь и не горячитесь. И плакать здесь не пристало. Вы педагог, а не капризная маменькина дочка. Мы решаем судьбы людей и должны хорошо во всём разобраться. Вот вы сказали здесь, почему, мол, не отдать провинившихся в ремесленное. Видите, как вы легко умеете расправляться! Но, во-первых, ремесленное училище — это не исправительный дом, а хорошая школа рабочей молодёжи; во-вторых, вы, как видно, совсем не знаете ни Рябинина, ни Дичкова, а так смело берётесь решать их судьбу. А что мать Рябинина здесь — тоже ничего. Она сама педагог, да и вообще, почему нам вести закрытые педсоветы? Итак, я прошу вас ответить: были вы дома у Дичкова и Рябинина?
      — Нет.
      Тимофей Николаевич обратился к Татьяне Михайловне:
      — Вы хотите что-нибудь сказать?
      Она встала, бледная, взволнованная. У неё дрожали руки, в горле пересохло.
      — Я, конечно, виновата, что уехала в санаторий. Но теперь бесполезно казнить себя. Надо как-то поправить беду. Но я не знаю, как поправить. Хоть я сама и педагог, но чувствую, что потеряла… ну, способность, что ли, или возможность влиять на сына. Он со мной не считается. Я очень прошу всех вас — помогите, не дайте упасть человеку. И не плесень он! Будет хорошим человеком, я в это верю. Надо поддержать его сейчас. Прошу ещё раз, помогите, я ведь одна…
      Татьяна Михайловна села на своё место. Если б она обвиняла педагогов или оправдывала, выгораживала своего сына, как делают многие родители, может быть, сидящие здесь педагоги остались бы равнодушными. Но перед ними стояла женщина с большими скорбными материнскими глазами, усталая, измученная беспокойством за сына, просила их и, главное, верила, что они ей помогут. И каждому захотелось помочь. Первым откликнулся старый учитель Пётр Андреевич:
      — Рябинин всегда был хорошим парнишкой. Что-то с ним сделалось. Конечно, надо помочь. Взрослых воспитывают, а эти что ж, дети ещё! Пройдёт несколько лет, сами скажут: «Дураками были»! Что, впервые нам это? Я тут как-то подошёл к Рябинину, поговорил. Конечно, надо помочь. Что за разговор! Хочу воспользоваться случаем и сказать о том, что давно уже на языке. Вот говорят о ребятах, что они «бродили по улицам, ходили в кино». Это вместо занятий. Бродят многие ребятки и будут бродить, если присмотра за ними не будет. Знаете, как в старое время было? Мы, учителя, дежурили на улице, как патрули, следили за своими гимназистами, чтоб они не бродили в позднее или просто неположенное время. Мы всё ругаем старую школу, а кое-что надо бы вспомнить, а может, и перенять. Но сделать по-своему, лучше. У нас воспитание общественное. А общество — это не только школа и семья, это и улица и дворики, где ребята проводят уйму времени. Почему на улицах и во дворах мы оставляем ребят безнадзорными? Вот я и думаю: взять бы эти улицы и дворики под контроль комсомольцев, учителей, пенсионеров — они охотно в таких делах помогают. Знаете, мы бы куда меньше имели человеческих потерь!
      Когда Пётр Андреевич кончил говорить, директор спросил:
      — Может, позовём наших «героев»?
      — Я бы, Тимофей Николаевич, подождал немного, — сказал Сергей Владимирович. — Давайте сами разберёмся в этой истории. Разрешите мне сказать.
      — Пожалуйста!
      — Вы, Клавдия Ивановна, меня извините, — начал Сергей Владимирович, — но я буду говорить откровенно. Не оправдывая ребят, скажу прямо — вы во многом виноваты. Ваши ученики пропускают занятия, а вы не устанавливаете причины. Двоечники не дают дневников — вы не настаиваете. Так не годится. Вот вы тут сказали — «я не нянька, сколько можно возиться!». Надо «возиться» столько, сколько нужно. Всегда, всю жизнь. Мы воспитываем людей, и мы за это несём ответственность перед народом. Мне кажется, что вы её понимаете ещё всей серьёзности и всей важности этой ответственности. Простите, но мне неловко было вас слушать. Давайте поговорим о «плесени», к которой Клавдия Ивановна причислила Дичкова и Рябинина. Конечно, у нас много неполадок с воспитанием. Тут хорошо Пётр Андреевич про улицы и дворики сказал. Об этом надо бы позаботиться. Но нельзя сразу приклеивать ярлык «плесени». Это опрометчиво. Вообще, мне кажется, что люди, падкие на сенсации, не в меру раздули масштабы этой плесени. Конечно, плесень держится на поверхности и она заметна, но в старое время тунеядцев, лодырей и уголовников было куда больше! Хоть и пугали тогда и богом и чёртом, дряни было больше. Может, правила внешнего поведения строже соблюдались — это возможно. Мы часто этим пренебрегаем. Но плесени в наше время меньше. Судите сами. Через наши руки прошли тысячи ребят. А вспомните, много ли ребят мы исключили из школы или даже переводили в другие школы? Ну, одного, двух за год из тысячи. А сколько хороших ребят? Ведь у нас замечательная молодёжь! Она много работает, много учится. Правда, ребята теперь трудные — немало больных, нервных. Это и понятно.
      — То, что вы говорите, всем давно известные истины. Я не понимаю, какое это имеет отношение… — вклинилась вдруг Клавдия Ивановна.
      Сергей Владимирович побледнел от негодования:
      — Прямое отношение и к разбираемому вопросу, и к вам лично! У Рябинина нет отца, он погиб на фронте, когда мальчику было несколько месяцев. Мать одна вырастила двоих детей, и у неё подорванное здоровье. Вы с этой истиной посчитались? Нет. У нас учатся сотни детей, осиротевших в войну. И немало детей, брошенных отцами или с прочерками в метриках. Вот почему я так говорю. Нам нельзя о таких вещах забывать. Так вот, в отношении Рябинина модное словечко «плесень» не к месту. Он парень честный, способный, скажу больше — одарённый. Таких надо беречь. Что касается Дичкова — я его мало знаю, но мне он представляется позёром и неискренним человеком. Я много раз спесь с него сбивал. Но, может, кто-то лучше его знает, чем я?
      — Дичкова никто хорошо не знает, — сказал Тимофей Николаевич. — Он когда-то учился в соседней школе, потом год пробыл в мореходном училище, его отчислили там по неуспеваемости. У Дичкова неблагополучная семья. Мать тяжело больна, отец с ними не живёт. Рябинин остался без отца в войну, а Дичков рос сиротой при живом отце. Я этого отца видел осенью. Он сам привёл к нам Игоря, просил быть построже и, если что, писать ему в Одессу. Я уже написал.
      — Тимофей Николаевич! — сказал преподаватель физ культуры Иван Кузьмич. — Я сейчас выходил в коридор, там только Рябинин. Дичкова нет. Он и на занятиях не был.
      Слова попросила Пелагея Антоновна:
      — Я вот что предложу. Поручите нам с Сергеем Владимировичем разобраться во всём. Мы поговорим с ребятами, с их родителями. А на следующем педсовете мы этот вопрос снова поставим, если будет нужно.
      Предложение было принято.
      …Саня стоит один в пустом школьном коридоре. Начались занятия второй смены. Из классов доносятся голоса учителей. В кабинете директора идёт педсовет.
      Саля уже целый час ждёт, когда его вызовут. Он смотрит в окно. На улице сыро, зябко. Идёт мокрый, липкий снег. На антенне соседнего дома уселись взъерошенные озябшие воробьи.
      Ночью, когда Саня принял твёрдое решение начать хорошую, складную жизнь, ему казалось, что это легко осуществить. А утром он проснулся вялый, усталый, ко всему безразличный. Не хотелось идти в школу, не хотелось ни с кем разговаривать. В голове какая-то каша. Таким он просидел все уроки. Хорошо, что его не спросили ни по одному предмету. Иначе он нахватал бы новых двоек.
      А тут ещё педсовет! Ну что им надо? Написал же Саня объяснение директору и обещал, что будет учиться. Чего ещё надо! Начнут снова читать нотации и стыдить. Они даже не знают, что сейчас его мучает. А вдруг Клавдия Ивановна расскажет про жевательную резинку? Всё равно Саня ничего им не скажет. Пусть что хотят с ним, то и делают.
      Игорь не пришёл, и Саня этим даже доволен. Может, вообще его не вызовут? Почему он один должен за всё отвечать?
      Услышав шаги, Саня вздрогнул и оглянулся. Стараясь ступать неслышно, к нему шли Зоя и Аркаша. Саня невольно нахмурился — никого он не хочет видеть!
      Показывая на дверь кабинета, Аркаша спросил:
      — Ещё не вызывали?
      Саня отрицательно мотнул головой. Зоя сказала:
      — Они, наверное, сначала о всяких главных делах, потом уж Саньку.
      — А где моряк с разбитого корабля? — спросил Аркаша Зою. — Сбежал, как крыса корабельная?
      Зоя ответила:
      — Очень нужно ему приходить на педсовет! Он сказал Надьке, что не будет у нас учиться.
      Саня молчал, как будто разговор совсем его не касался. И тогда Зоя спросила его напрямик:
      — Нам с Аркашей побыть с тобой? Может, тебе одному скучно? Или хочешь, чтоб мы ушли?
      — Да, — выдавил из себя Саня.
      Зоя толкнула Аркашу:
      — Пойдём.
      Они ушли, но тут же с другого конца показался Игорь. На уроках не был, а на педсовет пришёл?
      Игорь подошёл к Сане:
      — Здорово!
      — Здравствуй.
      — Ну как, приготовился к допросу?
      — А чего мне говорить, — хмуро ответил Саня. — Мне нечего говорить.
      — Ну и правильно! — обрадованно и ласково сказал Игорь. — Ты им ничего и не рассказывай. Ходили, мол, гуляли по улицам, и всё. А то и меня и себя подведёшь. Ты насчёт американской резинки и книжечки не беспокойся. Это мне один моряк подарил. Друг мой. Он в заграничном плаванье был. Такие интересные вещи рассказывает! Я тебя когда-нибудь с ним познакомлю. Ладно?
      Впервые, слушая Игоря, Саня не верил ни одному его слову. Никакого знакомого моряка у Игоря, конечно, нет. Выдумки! Он ходил на свидание к тому иностранцу и от него получил подарки…
      Не дождавшись ответа от Сани, Игорь продолжал:
      — А чего Аркашка Иванов ко мне прицепился с этой резинкой? Ответь да расскажи! Подумаешь, я перед ним должен отчитываться! Я не посмотрю, что он боксёр. Проучу его так, что всю жизнь будет помнить.
      С опасением поглядывая на дверь кабинета и снова не дождавшись ответа от Сани, Игорь заключил:
      — Я на педсовет не ходок! Но смотри и ты — не трепли языком!
      И, снова поглядывая на дверь директорского кабинета, быстро зашагал к выходу.
      Это уже угроза ему, Сане. Это что же, Игорь думает, что он трус? Запугивает? Зачем Игорь приходил сюда? Побоялся, что Саня всё расскажет, и решил припугнуть! А что Игорь ему сделает? Изобьёт? Пусть только попробует!..
      Саня вспоминает Аркашку и улыбается. Попробуй Игорь с ним сразиться! Тот его сразу на обе лопатки положит. С Аркашкой надо теперь вместе из школы ходить.
      Ну что они там так долго заседают? Скорей бы уж! Сане почему-то стало холодно. Он устал. Хотелось лечь или хотя бы сесть. Почему в коридорах нет скамеек?
      Странно! У человека большие неприятности, а он думает о каких-то скамейках. Как во сне.
      Когда открылась дверь кабинета директора, Саня сильно вздрогнул и оглянулся. Это была мать. Татьяна Михайловна подошла к нему и сказала:
      — Пойдём, сынок, домой. Отложили до следующего педсовета.
      Сказала ласково, нежно, как будто никогда между ними не было неприятностей. И Саня вдруг почувствовал, что вот-вот заплачет. Отчего это?
      Они направились к лестнице, но дверь кабинета снова открылась, и вышел Сергей Владимирович.
      — Рябинин! Подожди минутку. Вы, мамаша, — сказал он Татьяне Михайловне, — идите. Он скоро придёт домой. — И, поглядев на Саню, сказал: — Пойдём, ну хотя бы в этот класс. Поговорим.
      Как это случилось — Саня потом сам удивлялся, — но он всё рассказал Сергею Владимировичу. И не настаивал тот, не выпытывал, не стыдил. Начал с ним разговаривать запросто, как равный, как человек, который по-настоящему огорчён неприятностями друга. И Саня всё ему рассказал, всё, что его мучило и угнетало последнее время: как они проводили время с Игорем, как обманывали учителей и домашних, как осматривали иностранные машины, рассказал о разговоре с иностранцем о сувенирах, рассказал, как и почему столкнулись на Садовой две машины. И, когда кончил говорить, вдруг почувствовал, как ему стало легко. Что будет дальше, он не знал, но всё равно, хуже, чем было в эти дни, ему не будет.
      Сергей Владимирович, глядя внимательно и по-доброму на Саню, спросил:
      — Ты мне всё откровенно рассказал? Ничего не скрыл? Ты ведь знаешь, я секретарь партийной организации школы. Могу я поручиться своей честью — партийной, советской, — что всё было именно так?
      — Можете. Всё сказал.
      И тут Саня вдруг заплакал. Об этом ему неловко даже вспоминать. Мужчина, взрослый человек, и вдруг заревел. Как мальчишка какой!
      Сергей Владимирович обнял его:
      — Ничего. Не волнуйся. Положись на меня. Теперь ко мне перешла твоя тяжесть. А я должен хорошо с ней справиться. Иди домой, Рябинин, и занимайся. Мать свою успокой. Хорошая она у тебя. Береги её.
      Когда Саня пришёл домой, Татьяна Михайловна, посмотрев на его бледное лицо, покрасневшие глаза, поняла, что он находится в крайней степени напряжения. Она не стала ни о чём его спрашивать. А он сказал ей:
      — Мамуля! Я не хочу есть. Я спать хочу. Только ты не думай, что я заболел. Это так…
      Всего семь часов вечера, а Саня разделся, лёг в постель, к стенке носом, и затих. Татьяна Михайловна погасила верхний свет, закрыла газетой настольную лампу и вышла из комнаты.
      Кажется, беда уходит. Конечно, ничего, кроме хорошего, и не могло быть после разговора Сани с Сергеем Владимировичем. Замечательный человек! Да и все учителя отнеслись к ней участливо.
      А где Ира? За это время мать всё внимание отдала Сане. Как бы дочка не наделала каких-нибудь глупостей! Вон Нюра Фролова — росла тихой, скромной, а сейчас Анна Павловна извелась с ней. Гуляет допоздна, ничего не делает и на всякое замечание дерзостью отвечает. Где и когда прозевали человека?
      Татьяна Михайловна сидит в кухне. Она не хочет входить в комнату, пусть Саня спит спокойно. Она дождётся Иры. Если её не предупредить, ворвётся с шумом и разбудит брата.
     
      Глава XIII
      Выздоровление
     
      Если у человека спокойно на душе, то и работа спорится, и окружающие люди становятся приятными. Так было и с Татьяной Михайловной. Когда на другой день, после педсовета, она пришла на работу, то, глядя на детишек с нежностью, подумала: «Милые вы мои малыши! Наверно, вам было скучно со мной все эти дни, когда я распустила нюни». И в самом деле, сегодня её дети были весёлыми, смешливыми и озорными.
      У Татьяны Михайловны средняя группа — пятилетки. За завтраком черноглазый Коля «подхалимским» голосом попросил:
      — Тётечка Танечка! Дай добавок.
      Татьяна Михайловна развела руки:
      — Ничего больше нет. Всё съели.
      Коля нахмурился и вытянул губы:
      — У, тетёха!
      Ребята рассмеялись.
      Будь у Татьяны Михайловны плохое настроение, может, она прочитала бы Коле нотацию за «тетёху». Но она смеялась вместе с детьми, а потом пошла на кухню и принесла для него добавок манной каши.
      Всё у неё ладилось в этот день. Она хорошо провела с детьми лепку и рисование, охотно заполнила дневник и, кончив дежурство, со спокойной душой пошла домой.
      Входную дверь квартиры Татьяна Михайловна открыла своим ключом и, войдя в коридор, удивилась. Вешалка переполнена пальто. Из комнаты доносились весёлые голоса. Что такое?
      Саня лежал в постели, а кругом на стульях, на кровати расселись одноклассники.
      — Что такое? Ты болен? — с испугом спросила Татьяна Михайловна Саню.
      — Ничего особенного! — ответил Саня. — В школу я ходил, но у меня температура тридцать семь и пять и поэтому отпустили. А ребята пришли навестить. Ничего особенного, горло немножко.
      — Вероятно, ангина. Вы, ребята, подальше от него сядьте.
      — Ничего, ничего, не заразимся! — на все голоса запротестовали ребята.
      Один паренёк, сделав скорбное лицо, с сожалением сказал:
      — Не заразимся. Не каждому так повезёт, как Саньке. Теперь на целую неделю его от школы освободят.
      Все громко и весело, и даже больной Саня, засмеялись.
      Что же всё-таки произошло? Почему столько ребят? Хорошо, что к Сане пришли товарищи, но почему так много? Никогда ещё не было такого нашествия. Спрашивать, пожалуй, неудобно, и лучше ей уйти в кухню, не мешать. Татьяна Михайловна так и сделала — взяла немытые чашки со стола и ушла.
      Саня и сам удивился, что к нему нагрянуло столько товарищей. Знал бы он, не валялся бы в постели в одних трусах. Неудобно: пришли не только ребята, но и девочки… и Зоя…
      Вот она и говорит сейчас:
      — Ну, ребята, скажем Сане главную новость?
      — Конечно, скажем! — поддержали все.
      Саня ушёл из школы после второго урока, на большой перемене. Третий урок был английский. Пришёл Сергей Владимирович и, вместо того чтобы начать урок, заявил:
      — С нынешнего дня я ваш классный руководитель.
      Все так и раскрыли рты. Сергей Владимирович, секретарь парторганизации, у него очень много общественной работы, и вдруг классный руководитель! Да ещё среди года.
      А Сергей Владимирович, лукаво поглядывая на удивлённые лица ребят, ещё раз подтвердил:
      — Да, да. Удивлены? Я вам объясню. Клавдии Ивановне трудно вести ваш класс. Вы ей не очень помогали, а она молодая учительница и у неё много часов по литературе. Я добровольно согласился взять ваш класс. Но, если вы и мне не будете помогать, я тоже сбегу. Кто дежурный?
      Аркаша поднялся с парты.
      — Кто отсутствует?
      Аркаша сказал, что нет Дичкова и Рябннина.
      — А что с ними?
      — Что с Дичковым, неизвестно. А Рябинин был сегодня и ушёл. Наверно, заболел.
      — А наверняка не знаете? Надо сходить к ним домой, узнать, в чём дело. К Дичкову я сегодня пойду, а к Рябинину вы уж сами. Договорились?
      После уроков стали спорить, кому идти к Сане. И решили идти все, кто хочет. Когда ребята рассказывали об этом Сане, Татьяна Михайловна два раза входила в комнату, делая вид, что ей необходимы какие-то вещи. И, пожалуй, она больше всех была потрясена новостью. Значит, вчера на педсовете снова стали говорить о Сане, после того как Сергей Владимирович беседовал с Саней. Клавдию Ивановну отстранили от работы классного руководителя. Что за разговор был у Сергея Владимировича с сыном?
      Новость поразила и Саню. Он подумал, что, видно, большое значение придал его рассказу Сергей Владимирович, если сам стал их классным руководителем. Вероятно, вся история, случившаяся с ним и Дичковым, серьёзнее, чем думал об этом Саня.
      Ребята удивились, что Саня, услышав новость, стал вдруг серьёзный и скучный.
      — У тебя высокая температура? Болит горло? — заботливо спросила Зоя. — Пошли, ребята, домой! Пусть Санька отдыхает!
      У Сани действительно оказалась ангина. Татьяна Михайловна заставляла его пить лекарство, полоскать горло, есть лимон. Уходя на работу, она просила Марию Петровну, если та была свободна от дежурства, почаще заходить к Сане — может, мальчику что-нибудь понадобится.
      — Уж иди, иди, пригляжу, — отвечала Мария Петровна. — Правду говорят, что материнское сердце в детках, а детское — в камне. Он тебе душу вымотал — нагрубил, учиться перестал, а ты, чуть захворал, сразу растаяла. Вот так жила у нас в деревне вдова одна. Сын у неё рос глупый да озорной. Один раз мать чем-то ему не угодила, он выхватил из печки огненное полено — да на неё. Баба выбежала из дому, сын за ней. Она оглянулась назад и кричит: «Сынок, брось головешку, руку пожжёшь!» Вот какие вы, матери!
      — Ну полно, Мария Петровна, ведь больной он.
      — Уж такой больной! Температура небольшая. Ну, да ладно, иди. Зайду к нему. Он мне худого ничего не сделал. А потолковать с Саней я сама люблю. Мы с ним всё спорим о жизни и о религии.
      Кроме Марии Петровны, к Сане часто заходил Миша Фролов. Пришёл однажды за учебником, заговорил, и они снова стали друзьями, как будто не было между ними никаких недоразумений. Мишка всегда приводил с собой Шельму. Та прыгала к Сане на кровать и укладывалась отдыхать. Зинаида Ивановна, конечно, знала, где Шельма, но молчала почему-то. В общем, не так-то уж плохо похворать иногда!
      Когда Саня выздоровел, мать снова стала беспокоиться. Он плохо, неохотно делал домашние задания. Рисовал всякую ерунду, писал таблицу по футбольным соревнованиям, а уроками не занимался. Татьяна Михайловна не выдержала:
      — Если дальше так же будешь заниматься, останешься на второй год!
      — Тебе всё время мерещится страшное, — ответил сын. — Ничего я не останусь на второй год. Глупости!
      Опять рассердился, опять грубит. А ведь сам понимает, что дела плохи. И Татьяна Михайловна снова пошла в школу, к Сергею Владимировичу.
      — Плохо, говорите, занимается? Выбился из колеи, не может взять себя в руки? Ну что ж, придётся буксир прицепить.
      Саня очень удивился, когда к нему однажды подошёл Витя Пахомов и сказал:
      — Я к тебе сегодня приду домой. По химии заниматься. Сергей Владимирович поручил.
      А на другой день Зоя Стехова заявила:
      — Ты приходи ко мне физикой заниматься. Нам велели вместе. А у меня удобней. Ладно?
      Конечно, немножко обидно всё это! Но отказываться тоже как-то неудобно. Да и лучше так. Саня почему-то никак не может заставить себя заниматься. Каждый день даёт себе обещания, но какая-то голова стала плохая. Перед глазами учебник, а мысли бродят далеко. И, конечно, главное — это физика и химия. С остальными предметами он справится сам.
      Когда приходил Витька, они, позанимавшись, обязательно играли в шахматы. Скоро они стали встречаться только для шахматной игры. Но, чтоб не подводить товарища, Саня аккуратно занимался химией и получал в классе твёрдые тройки.
      С Зоей они по-честному каждый раз занимались. Саня всё уже давно понимал и без неё, но отказываться от такой учительницы почему-то не хотелось. Сестре Ире Саня объяснил это тем, что, когда он приходил к Зое домой, Зоина мама обязательно угощала его конфетами. Ирка была большой сластёной и завидовала брату.
      Как будто дела налаживались. Но вдруг Саня получил двойку по русскому диктанту. Обычно Саня писал диктанты без ошибок, а тут такой скандал!
      На диктанте он, как всегда, сидел с Зоей, которая меньше четвёрки по русскому не получала. На всякий случай они заглядывали друг другу в тетрадки. Взаимное доверие и уважение привело к тому, что каждый позаимствовал у другого две ошибки. Саня к тому же по рассеянности сделал ещё две, к счастью не замеченные Зоей, и получил пару. Татьяна Михайловна, увидев в дневнике двойку по русскому, так и ахнула. А Саня, заливаясь смехом, рассказал матери, как это получилось.
      Дичков в школу не ходил, и Саня давно не видел его. Но некоторые ребята встречались с ним и обязательно рассказывали об этом Сане.
      — Слышь, — сказал как-то Колька Мазин, — я Игоря видел. Говорит, что устраивается на работу, а учиться будет в вечерней школе.
      — Ну и ладно! — буркнул Саня.
      Однажды после перемены Зоя шёпотом сообщила ему:
      — Сейчас видела Дичкова. Он с каким-то моряком к директору пошёл. Наверно, с отцом. Зачем? Неужели он опять к нам вернётся? Но ведь ты не будешь с ним дружить?
      Саня ничего ей не ответил. Чего Зойка в его дела вмешивается? Конечно, с Игорем дружба кончилась, и он не хочет о нём вспоминать.
      Но вспомнить пришлось.
     
      Глава XIV
      Комсомольское собрание
     
      Комсомольское собрание проходило в большом зале. Доклад — о роли комсомола в учебно-воспитательной работе школы — делала завуч школы Надежда Алексеевна. Она надела очки и, не глядя на ребят, монотонно начала читать заранее написанный доклад о достижениях школы в повышении успеваемости и недостатках в работе, поимённо назвала многих отличников-комсомольцев, зачитала список тех, кто получил плохие отметки в прошлой четверти.
      Всё было правильно в этом докладе. Но то ли потому, что Надежда Алексеевна была плохим оратором, или потому, что в её докладе не было того волнения; душевного горения, которое поневоле захватывает аудиторию, в зале, пока она говорила, стоял сплошной гул.
      Председатель собрания несколько раз звонил и призывал к порядку.
      Идя на собрание, Саня боялся, знал, что его назовут в числе неуспевающих. Но в перечне, который привела Надежда Алексеевна, он сам еле уловил свою фамилию.
      Вслед за завучем выступил комсорг девятого «А» Миша Фролов. Мишу собрание охотно слушало. Он рассказывал, как в их классе организована помощь отстающим. К больным ходят домой, ленивых оставляют в классе. Очень интересную стенгазету выпускают. Мишка продекламировал сатирические стихи, которые сочинили ребята их класса о двоечниках. Все в зале смеялись и потом аплодировали Мишке. «Вот кому надо быть секретарём комитета комсомола», — подумал Саня о своём друге.
      Потом слова попросил Сергей Владимирович. Пока он шёл к трибуне, в зале установилась полная тишина.
      Сергей Владимирович серьёзно и искренне заявил, что без комсомольцев, без них, сидящих в зале, силами одних учителей, нельзя выполнить великие задачи коммунистического воспитания.
      Сергей Владимирович говорил чётко, лаконично, неторопливо, как будто диктовал, и всё сказанное им становилось значительным и важным. Некоторые факты и цифры, которые привела Надежда Алексеевна, он повторил и дал им такую оценку и такое значительное толкование, что всем стало неловко, почему плохо слушали доклад.
      Ребята знали, что в вуз поступить нелегко. Но Сергей Владимирович сказал им, что с каждым годом будет трудней и трудней. Оканчивающих десятилетку во много раз больше, чем могут принять вузы. И тем, кто захочет получить высшее образование, надо учиться отлично, чтобы стать победителем на серьёзном конкурсе. Да что там вуз! Уровень техники теперь такой, что без серьёзных знаний нельзя стать квалифицированным рабочим. Пришёл век автоматики, и надо уметь управлять сложными машинами. Управлять машинами не значит сидеть в кресле и нажимать кнопочки, как думают многие ребята. Надо понимать работу каждого винтика машин, разбираться в схеме автомата. А для этого нужно крепкое среднее образование, без которого невозможна специальная подготовка.
      Под конец Сергей Владимирович сказал:
      — Сегодня у нас стоит вопрос не только об учебной работе, но и о воспитательной. Всё ли у нас в порядке? Не слишком ли мы успокоились, убаюкивая себя тем, что каждый хочет быть строителем коммунизма? Мы часто говорим отдельно об учебной работе, отдельно о воспитательной. Пятёрки и двойки, работа в мастерских — это учебные дела. А беседы, стенгазеты, экскурсии, вечера — это воспитательная. А ведь обычно это неразделимо. Конечно, иногда школьник отстаёт в учёбе по болезни или по каким-то особым семейным обстоятельствам. Но ведь чаще всего двойки появляются там, где хозяйничает над человеком матушка-лень. Ведь правда? И в таком случае, чем хуже учится человек, тем хуже и его поведение — недоразумения с учителями, дерзости и скандалы с родителями. А когда мы на всё это не обращаем достаточного внимания, вовремя не помогаем человеку, то он совсем с пути сбивается. Вот послушайте такую историю. Этой осенью в девятом «Б» появился новый ученик, Игорь Дичков. Учился плохо, пропускал занятия, а никто по-серьёзному не вник в это дело — ни мы, учителя, ни комсомольцы, ни одноклассники. Оказалось, что парень с серьёзной червоточиной. Всё, чем живём мы, грешные, всё, что увлекает вас, советских ребят, Игорю Дичкову казалось скучным и неинтересным. Он всё критиковал и высмеивал. А чем сам занимался? Бездельничал, развлекался хулиганскими проделками и делал множество попыток завязать знакомство с иностранцами, приставал к ним, льстил, восхищался всем, что им принадлежало. С одним иностранцем он завязал знакомство, несколько раз встречался и получил в качестве «сувениров» галстук, носки, жевательную резинку и какие-то ещё мелочи. Потом он узнал телефон одного посольства, звонил туда, вызывал на свидания и выпрашивал «сувениры».
      У Сани так стучало сердце, что он боялся, как бы в притихшем зале этот стук не услышали сидящие с ним ребята. Какой ужас, какой позор! И какой он олух, разиня, ничего то он не видел и не понимал! Отыскал себе «дружка», нечего сказать!
      Сергей Владимирович продолжал:
      — Дичков недолго учился в нашей школе. Но разве это нас оправдывает? Нисколько! Проглядели мы его. А ведь Дичков пытался втянуть в свои авантюры хороших ребят. К чести их будь сказано, они не поддались.
      В зале поднялся гул, шум, раздались возмущённые голоса. Сергей Владимирович поднял руку, призывая к порядку.
      — Я слышу вопрос из зала: здесь ли Дичков? Нет. Дичков уехал из Москвы к отцу, который с семьёй не жил, но теперь вынужден был взять к себе сына. Дело в том, что на днях умерла мать Дичкова. И кто знает, будь Дичков хорошим сыном, может, она и пожила бы ещё. Может, огорчения ускорили развязку… Я заканчиваю. Думаю, что Дичков получил тяжёлый урок, и надеюсь, он сделает для себя выводы. Но пусть эта история будет уроком всем нам. Надо вовремя оберегать друг друга от ошибок.
      После Сергея Владимировича многие ребята подняли руку, желая выступить. И те, кому дали слово, находили яркие и точные слова, чтоб передать своё отношение к поступкам Дичкова. Они строго судили его, строже, чем Сергей Владимирович. Они обвиняли Дичкова, но при этом они безжалостно критиковали себя, свою комсомольскую организацию.
      Сергей Владимирович слушал выступавших комсомольцев и с удовлетворением думал о том, что вот здесь у них, в школе, вырастают хорошие, честные люди, горячие патриоты. И правильно, что он рассказал комсомольскому собранию о Дичкове. Пусть не растут люди благодушными, пусть строже оценивают свои поступки и поступки своих товарищей.
      Для Сани Рябинина этот урок был очень тяжёлым. Его не называли на комсомольском собрании, но сам он чувствовал себя виноватым. Ему казалось, что и одноклассники как-то сторонятся его. Ведь все знали, что он дружил с Дичковым. После уроков он старался уйти первым, чтоб не почувствовать этого лишний раз. Но на лестнице его обязательно догонял Аркаша, и они шли вместе домой. А Зоя даже обижалась, что Саня сторонится её.
      Саня был доволен, что мать ничего не знала о Дичкове и о комсомольском собрании. Когда это собрание проходило, он уже неплохо учился, и мать не ходила в школу.
      Но обо всём Татьяна Михайловна в конце концов узнала. И рассказал ей обо всём сам директор.
      — Вот в какой компании оказался ваш сын! — говорил Тимофей Николаевич. — Но он всё-таки молодец. Парнишка что надо.
      Видя, что Татьяна Михайловна онемела от испуга, он начал её успокаивать:
      — Да вы не волнуйтесь. Ведь всё уже позади. Теперь ваш сын закалённый. Помните, Макаренко говорил, что каждый человек должен входить в жизнь, умея сопротивляться вредному влиянию, что надо не только оберегать от вредного влияния, но главное — учить сопротивляться этому влиянию. В самом деле, уберечь бывает невозможно. Худое влияние и при коммунизме может быть. Да не только влияние. В молодости много делается неразумного, и воспитывать детей надо во все времена и эпохи. Вы, Татьяна Михайловна, правильно поступили, что не стали скрывать проступка сына. По сути дела, вы первая начали распутывать узел. Затянись он потуже, неизвестно, чем бы всё кончилось и кому пришлось бы развязывать этот узел. Дело прошлое. Мы тоже виноваты: недоглядел классный руководитель, я не поставил Дичкова под контроль, хотя и знал, что парень он скользкий и дома у него не всё в порядке. Да и комсомольская организация всё проворонила. Урок один — за ребятами надо всем внимательно смотреть. Пока человек не вырастет, с него нельзя глаз спускать.
      Когда Саня и Ира были совсем маленькими, Татьяна Михайловна думала: подрастут дети, пойдут в школу, ей станет легче. Теперь на своём опыте она убедилась, что с большими детьми забот не меньше, чем с маленькими, и трудно сказать, какие заботы тяжелее.
      За эти два с половиной месяца она измучилась. А что впереди? Потечёт ли жизнь спокойно или придётся ещё хлебнуть горя?
      Дети должны стать настоящими людьми с образованием и профессией. Без этого она не может считать выполненным свой материнский долг. Хватит ли у неё сил и здоровья? Скорей бы уж шло время!
     
      Глава XV
      Ценят ли?
     
      Нетерпеливым людям часто кажется, что время слишком медленно отбивает свои секунды, минуты, часы и дни. А потом они вдруг удивляются: как незаметно, как быстро пробежало время! Так было и с Татьяной Михайловной.
      Ира уже давно работает, а Саня студент медицинского института и скоро начнёт работать врачом.
      А она сама? Татьяна Михайловна не замечает, как время исподволь и коварно наложило на её лицо морщины и посеребрило сединой волосы.
      Давно ли Сане казалось, что он поздно родился, все интересные дела — позади! Теперь он смеётся над этим. Сколько впереди интересного! А ведь сделано больше, чем мог хоть кто-нибудь предполагать. За эти годы произошло много таких событий, о которых не только современники, но внуки и прапраправнуки будут вспоминать. Чего стоит один только полёт человека в космос!
      Как разрослась за эти годы Москва! Там, где были подмосковные поля и деревушки, теперь широкие проспекты с высокими домами, скверами и бульварами. Спрямились старые улицы Москвы, появились подземные проезды и проходы, пустили новые линии метро, построены новые мосты. Правда, их Бронный переулок остался таким же, каким был раньше, — те же серые, невысокие дома, так же мало зелени. Кажется, что здесь ничто не изменилось. Но нет, многое изменилось.
      Школа? Внешне она такая же, только чуть постарело здание. Но теперь школьники работают в мастерских, проходят практику на заводах и в колхозах. После школы умеют владеть рубанком, пилой, умеют работать на простых станках, умеют сшить что-нибудь, сготовить обед. А ведь совсем недавно из средней школы выходили совсем неприспособленные люди.
      С ним, с Саней, всё обошлось благополучно. Он выдержал конкурсные экзамены и поступил в медицинский институт. Миша Фролов поступил в строительный. А вот Аркаша Иванов, Колька Мазин, Задоров да и многие другие, не поступившие в вузы, долго не могли устроиться на работу.
      Саня вспоминает, каким был он, когда отправлялся на целину. Их, студентов, посылали туда после первого курса, в каникулы. На отпущенные деньги он не захотел покупать ни стёганку, ни яловые сапоги. Купил обычные туфли и вязаный джемпер.
      Мария Петровна, провожая его, вздыхала: «Посылают вас курам на смех!»
      С дороги он отшутился, прислал телеграмму в стихах: «Жив, здоров, проехал Муром, еду дальше на смех курам». Отшутиться-то отшутился, только и в самом деле явился на целину «курам на смех». Не умел держать в руках ни лопаты, ни граблей. Да один ли он был таким!
      Пользу он какую-то, конечно, принёс — работал много и старательно, — но сам получил ещё большую: научился полоть, работать на току, на соломокопнителе да и многому другому.
      А уж мама-то беспокоилась! Всё писала: береги себя, одевайся теплее, ешь лучше. Знала б она, какой аппетит у него разыгрался на целине! Ел, пока не наедался досыта, а через два часа снова хотелось есть. Сыт был, только когда на кухне дежурил.
      Мать рассказывала своим дошколятам о целине и о героической работе молодёжи на этой целине. Те рисовали палатки, вагончики, в которых живут целинники, и комбайны, на которых они работают. Некоторые рисунки ему были посланы туда, на целину.
      В Москву он вернулся круглолицый, загорелый, крепкий и возмужалый. Взвесился — оказывается, он прибавил пять килограммов. Когда Саня вручил матери деньги, заработанные на целине, первый свой заработок в жизни, она сказала:
      — Похоже, что не ты государству помог, а государство — тебе. Не одна я о тебе беспокоилась.
      Вот уже целых полчаса Саня ходит около своей школы. Зима, подморозило, а он по-модному, без головного убора. Поневоле втягивает голову в воротник пальто. Но что поделаешь, надо ждать. Зоя почему-то задержалась.
      Зоя Стехова работает в этой школе. Когда-то, ещё в девятом классе, Пелагея Антоновна сказала своей любимой ученице:
      «Учись и возвращайся в эту школу, на моё место. А я, как ты придёшь, уйду на пенсию».
      Пелагея Антоновна и не думала, что Зоя всерьёз примет её совет. Но Зоя после школы поступила на математическое отделение университета и этой осенью пришла к Пелагее Антоновне.
      — Я уже могу немного работать в вечерней смене. Мне нужна практика.
      Обрадованная Пелагея Антоновна тут же повела её к директору:
      — Вот, Тимофей Николаевич, моя смена!
      Так в школе появилась новая молоденькая учительница математики, всегда сияющая и нарядная.
      Зоя выбежала из школы такая оживлённая, раскрасневшаяся, как будто вышла не с работы, а из бассейна.
      — Ой, Санька! Я боялась, ты меня не дождёшься! Я была у директора с одним семиклассником. Он сказал, что не хочет учиться у такой девчонки, как я. Прямо при всех ребятах. Вот сейчас он извинился передо мной. Но знаешь, как долго мы с Тимофеем Николаевичем ему нотации читали!.. Мы куда сегодня?.. Не знаешь? Ну, давай пройдёмся, поговорим.
      С Зоей Саня может говорить обо всём. Она всё понимает и во всём ему сочувствует. Она одна знает заветную мечту Сани. Учится Саня на лечебном факультете. А когда закончит институт, он будет изучать неизведанный ультрамикроскопический мир вирусов, возбудителей многих смертельных болезней. Не случайно о борьбе с вирусными болезнями специально сказано в Программе партии. Зоя с большим интересом слушает рассказы Сани (он уже прочитал много специальной литературы) о неисчислимой армии коварных врагов человека. Этих врагов, да и то не всех, можно увидеть только через новейшие электронные микроскопы, настолько они малы. Но они убивают насмерть и ребёнка и взрослого, когда попадают в клетки организма.
      Одно время Саня поколебался. Полёты в космос Юрия Гагарина и Германа Титова увлекли многих студентов, в том числе и Саню, космической медициной. Но колебания были недолгими. Он остался верен своему решению — надолго, навсегда.
      Татьяна Михайловна в этот вечер сидит дома одна. Ира на работе. Саня забежал домой после института, поел и куда-то ушёл снова.
      Выросли дети, у них теперь своя жизнь, свои интересы. Татьяна Михайловна чувствует себя одинокой. Была нужна детям, а что теперь? О себе заботиться? Зинаида Ивановна из самых добрых побуждений даёт ей советы:
      — Женщине всегда надо за собой следить. Слушайте меня. Купите питательный крем для лица и покрасьте волосы. У вас такая чудная фигурка, что издали вас за девушку можно принять. Вот мне беда. Столько горя перенесла, а платья приходится всё время расставлять. Даже после Боренькиной смерти не похудела.
      Вспоминая мужа, Зинаида Ивановна заливается горькими слезами, но через некоторое время, вытерев лицо, продолжает:
      — Всё полнею и полнею. Кажется, с чего бы, какая мне радость в жизни? Вам хорошо, у вас дети, есть на кого радоваться. Я всегда говорила: дети — это счастье. И особенно в старости. Вот я теперь осталась одна. Не с кем слова сказать. Заболею — воды некому подать. А у вас хорошие дети — и умные и красивые. Ирочка чудная! Я её очень люблю. Скажите, она, кажется, замуж выходит? Скрытничаете! А Санька женится? Вот будет смех! Недавно мальчишкой бегал, до сих пор энциклопедии у меня таскает — и вдруг женится!
      Татьяна Михайловна улыбается. Потешный человек эта Зинаида Ивановна. Вот теперь она говорит: есть дети — есть счастье. Забыла, что когда-то совсем иное толковала. Но зачем вспоминать, зачем возражать? Дети у Татьяны Михайловны действительно хорошие — умные, трудолюбивые и честные. Но и сейчас с ними много забот и волнений. Ире надо обязательно купить новое платье, Сане — ботинки: поступь тяжёлая, разоряет на обуви. Они все трое теперь зарабатывают. У Сани стипендия повышенная, больше жалованья матери, но денег всё равно не хватает.
      Да и другие, более серьёзные заботы есть у матери. Ира после десятилетки не поступила в вуз. Окончила дошкольные курсы и сейчас работает воспитательницей в детском саду. Удастся ли ей получить высшее образование? Едва ли. Кажется, пришла к дочери любовь. Каждый свободный вечер с ним, с незнакомым ей, матери, человеком.
      Саня учится хорошо, увлекается медициной. Только, наверно, придёт скоро к ней и скажет: «Мама! Вот моя Зоя. Мы решили пожениться». С Зоей у него давняя дружба и хорошая любовь, но матери кажется, что жениться сыну всё-таки рановато.
      Женится Саня, выйдет замуж Ира, у Татьяны Михайловны появятся новые заботы. Улыбаясь, она думает, что, наверно, ей, как другим матерям, будет казаться, что невестка плохо заботится о Сане, что зять мало помогает Ире по хозяйству, что все они не умеют воспитывать своих детей, слишком строги и невнимательны с её внучатами.
      Глядя на сына, Татьяна Михайловна каждый раз поневоле вспоминает своего Володю. Саня живой его портрет. Пусть только счастья побольше выпадет на его долю.
      Пусть будут счастливы все дети, выросшие без отцов. Пусть никогда не будет войны!
      Татьяна Михайловна много и по-разному думает о жизни, о будущем своих детей. О самой себе отдельно от них она никогда не думала. Недаром говорят, что материнское сердце живёт до гроба.
      Ценят ли это ставшие взрослыми дети?