DjVu

      Две девочки, две двоюродные сёстры, Нюрка и Зина, стоят перед закрытой калиткой. Это, ребята, не просто калитка — это двери в будущее. Откроются ли они перед обеими девочками? Каким нужно быгь человеком, чтобы попасть в будущее? И каким быть не нужно?
      Леигтвие повести происходит на Алтае.
      Кюрка, обидевшись на лицемерную Зинину маму, уходит бродить, и Зина идёт с нею. Они думают, работают, ссорятся, мирятся. Вот они в школьной производственной бригаде. А вот — в пионерском лагере помощниками вожатых.
      А потом получается так, что девочки потерялись и ищут друг друга.
      Н орка, продолжая разыскивать сестру, работает полевым рабочим на изысканиях, на строительстве Кучукского сульфатного комбината, вместе с хорошим человеком, инженером Чумаком, от которого она многому научилась.
      Наконец девочки встречаются и... расходятся из-за того, что Зина сказала Нюрке неправду.
      Больше в книге они не встречаются.
      А в жизни? Решите сами.
     
      Для среднего и старшего возраста
      Отзывы об этой книге просим присылать по адресу: Москва, А-47, ул. Горького, 43. Дом детской книги.
     
      ОГЛАВЛЕНИЕ
     
      Глава первая, в которой говорится о проявителе и ещё ровно ничего не случается, ио ведь, в конце концов, это только начало
      Глава вторая. Городок остаётся за холмом, и — раз-два-три-четыре! — две пары ног шлёпают по пыльной дороге
      Глава третья. Здесь разбивается байка с вареньем, а также создаются Новые Правила Поведения, которые немедленно приносят плоды
      Глава четвёртая, в которой Зина, несмотря на многолюдье, живёт одна
      Глава пятая, где показано, что взрослые тоже были детьми, даже если они — инженеры
      Глава шестая, которая грустнее, чем хотелось бы
      Глава седьмая. В ией на миг сходятся все пути, но, в сущности, всё кончается
      Глава восьмая, где всё, что случилось, кончилось, а начинается то, чего ещё не случилось
     
     
      Ещё не мысля, но мечтая...
      Баратынский
     
      Глава первая,
      В которой говорится о проявителе и ещё ровно пичего пе случается, но ведь, в копце концов, это только начало
     
      Бывают люди — как проявитель. Кто не знает? Положишь в ванночку с проявителем белую бумагу — и на ней при красном свете начинают проступать фигуры, жесты, добрые и злые лица, полёт облаков и деревья с точностью до последнего листика.
      Таким проявителем почему-то оказалась Нюрка.
      Сама по себе Нюрка девчонка как девчонка, длинная, не больно складная, загорелая, волосы короткие, белёсые и курчавятся, как стружка из-под рубанка, бровей и ресниц почти нет, глаза непонятного цвета... Говорит она не много^ не мало, не умно, не глупо, о чём думает — неизвестно.
      Зине она приходится двоюродной сестрой по отцу.
      Года три назад Зина ездлла к Нюрке в гости, на ферму. Тётя Маша, Нюркина мать, угощала Зину невкусными лепёшками; в избе, половину которой занимала русская печь, было много мух; целыми днями бормотало невнятно радио; книг было мало, и псе больше руководства по холодному воспитанию телят; картин совсем не было, на стене висели только две большие фотографии — тётиного первого мужа и её старшей дочки, которую тоже звали Нюркой. И муж и дочка погибли на фронте. Тётя была уже старая — она больше походила на бабушку, чем на тётю. К тому же как раз недавно от неё ушёл неизвестно куда второй её муж, отец младшей Нюрки. Зине хотелось поскорее уехать из скучной избы, но сказать об этом было бы невежливо! Чтобы скоротать время, она садилась с Нюркой на завалинке и рассказывала ей про доброго чудака Дон-Кихота, про школьника Витю Малеева, про уродливого Квазимодо и красавицу Эсмеральду. Нюрка думала, думала, что бы такое рассказать в ответ, наморщила лоб — и выпалила басом: «А у меня учёный воробей был!» — «И что же дальше?» — «А боле ничего».
      И вот теперь тётя Маша уехала на какие-то курсы животноводов, н Нюрка очутилась в Зинином доме. Й почему-то сразу стало видно, что она взрослее Зины (а подумаешь — всего-то разницы полгода!). И почему-то при Нюрке все вещи стали казаться другими, а в голову полезли мысли, которые раньше, может, и были, но не обнаруживались... Почему?
      ...Зина сидит на диване, читает учебники за восьмой класс (папа говорит, что их надо знать заранее, если хочешь заниматься наукой всерьёз). Мама несёт из кухни кастрюлю с борщом, а Нюрка — под кроватью, видны только её розовые пятки: она моет пол. И становится вдруг не по себе: «Почему это мама не поручила мне помыть пол?.. Но ведь и Нюрку никто об этом не просил... Нехорошо... Надо бы, конечно, встать, отобрать у неё тряпку... Ах, да она уже кончает!..»
      Мама накрыла на стол, разливает борщ; в Зинину тарелку кладёт кусок мяса; себе и Нюрке не кладёт. Зина BSflparnBaet, оттого что видит это, но сказать стыдно. Почему же не было стыдно раньше — ведь мать всегда отдавала ей всё, что по-вкуснее?
      Нюрка выносит таз, направляется к умывальнику; на полдороге её догоняют мамины слова:
      — Аня, ты бы всё же помыла руки перед едой! Если уж нет у тебя такой потребности, хотя бы притворись, что есть. Стыдно же!
      Нюрка останавливается, подходит прямо к столу, садится, глядя маме в глаза. Зина тоже плетётся к столу.
      — Зина, ты села на моё место, — говорит мама. - Вот же твоя тарелка.
      — Какая разница! — говорит Зина и, чтобы не раскричаться, поспешно принимается есть.
      Напряжённая тишина; вот-вот что-то случится. Надо заговорить для разрядки. О чём-нибудь совсем постороннем.
      Зина смотрит в окно. На улице, млея от солнца, переваливаются утки. Растянулся под деревом пёс; брюхо его то вздувается, то опадает. Й вдруг — вот спасение! — появляется священник; пыля сандалиями, он спешит куда-то, подобрав полы подрясника, так что видны голубоватые «стильные» брюки. Тема для разговора есть!
      — А смешно: спутники, ракеты — и поп! Почему он до сих пор не убедился, что бога нет? — спрашивает Зина и отвечает сама себе: — Ему же деньги платят за бога.
      Нюрка поднимает голову от тарелки:
      — А вот бабушке Тарасовне никто не платит, а она почему-то верит.
      Ага, разговор налаживается. Зина обдумывает ответ, но снова вмешивается мама; она спрашивает, осторожно поправляя очки на переносице:
      — Быть может, она и тебя в церковь водит, эта твоя бабушка?
      Нюрка громко:
      — Да, я была в церкви!
      И тише, мечтательно:
      — Поют там до чего же хорошо!..
      У мамы пошёл пятнами лоб:
      — Ты же пионерка, бессовестная, что ты говоришь? Ну, даже если ты заглянула просто из любопытства — это же
      опасно! Первый раз пойдёшь послушать, как поют, а второй — молиться!
      — Значит, вы всю жизнь в школе учите, а поп с одного разу вас перешибёт? Поп-то, выходит, сильнее?
      — Аня! Я тебя серьёзно предупреждаю... В моём доме...
      — А вдруг я и сама в бога верю? — спрашивает Нюрка, опустив ресницы; у неё всё же есть ресницы, и длинные, только совершенно белые.
      — Что ж, ты росла в такой среде...
      — Конечно, моя мать телятница, где уж ей, — так же тихо говорит Нюрка, и мама даже разок кивает головой, но тут Нюрка поднимает глаза — неожиданно глубокие, тёмно-синие и очень злые.
      — Анна невольно хватает маму за руку, но Нюрка и не думает скандалить: смитрит — и всё.
      — Ладно, хватит, — говорит мама. — Хватит ломать комедию. Нп в какого бога ты не веришь, и всё это чепуха.
      — А если верю? Что тогда? Притвориться?.. — издевается Нюрка. — Э-эх, вы!..
      Она встаёт и уходит куда-то. Мама разводит руками, а Зина начинает всхлипывать, сама не зная почему. Ей непонятно, что происходит и кто в этом виноват, но всё это ужасно. «Почему я не согласилась поехать в Алтайку, в пионерский лагерь, когда меня папа посылал, ещё до Нюркиного приезда? Тогда всё было бы в порядке. То есть всё было бы так же ужасно, но я бы по-старому ничего не замечала...»
      Зина бежит на кухню, в сени, выбегает на крыльцо; Нюрки нигде нет.
      — Нюра, Нюра! — кричит она.
      Никто не отзывается.
      А Нюрка сидела в сарайчике на куче стружек. Она вытянула одну ногу, обняла тонкими руками голую коленку другой. Солнечный лучик щекотал Нюрку за ухом, уговаривал не плакать. Но её и не надо было уговаривать. Последний раз она плакала шесть лет назад, когда мать поймала её на совхозной морковке и при всех, задрав ей юбчонку, отстегала прутом. Нюрка громко ревела тогда не оттого, что больно (бывает и больней), не оттого, что бьют (других детей тоже бьют), но оттого, что бьют её при народе, а она без штанов, а ей уже
      целых восемь лет! Она укусила мать за руку, забралась в чащу первой целинной пшеницы и плакала сперва горько, навзрыд, потом всё тише, медленнее. Так покойно шуршало поле, поднимался по зелёным трубочкам от корней сладкий земной сок, и колосья, наклоняясь, вот так же легонько, как этот лучик, щекотали шею. Она вышелуд1ила один колос на ладонь. Каждое зерно было с ложбинкой и походило на малюсенький пирожок. Две последние слезы упали на ладонь — и Нюрка съела их вместе с зёрнами. Поэтому она и не плачет больше. А может, потому, что она уже взрослая и никто не смеет её бить.
      Но ведь мама не со зла ударила, а по правде. Да и нервная была тогда мама из-за этого... пьянчуги (даже теперь Нюрка не называла его своим отцом. Ей нравилось думать, что отец её — тот, на портрете, тот, что погиб на фронте...).
      Эх, лучше бы мама её, большую, высекла, но взяла с собой, чем посылать сюда! Здесь вот не ругают, не бьют, а хоть криком кричи — так обидно.
      Жить бы себе дома, ходить бы на ферму. У телят глаза простые, нежные, морды мокрые... «Как они там поживают, мои телята?» И гитара осталась дома... Висит на стене, бедная, пылью покрывается и звенит-гудит... А может, наоборот, всё хорошо вышло: иди себе на все четыре ветра, слушай, где какие песни поют... Когда ещё такой билет выпадет'
      Ну-ка, зажмурь глаза, прикажи, чтобы всё было ладно!
      Нюрка не верила ни в бога, ни в глупых чёрных кошек, ни в разбитое зеркало, ни в сны. Но была у неё собственная вера: стоит пожелать чего-нибудь изо всех сил — и сбудется. Ещё совсем маленькой подходила она к любой запертой калитке, топала ногой и шептала: «Калитка, отворись, отворись! Калитка, отворись своею силой!» И все калитки обязательно распахивались. Она помнит это совершенно ясно.
      В окружении слежалых стружек и сухого навоза прилепился к стене заброшенный верстак; валялись на земле продавленный таз и колесо от самопрялки. Соседская свинья тёрлась снаружи о стенку щетинистым боком.
      — Калитка, отворись! — шепнула Нюрка озорно.
      И вдруг заиграла-запела на весь мир огромная скрипка. Сразу повеяло цветущим шиповником, со звоном упала с двери чугунная цепь. Дверь отворилась напевно, и ещё одна дверь, и ещё, и простелилась под ноги дорога цвета ночного неба со звёздами на нём. А по обе стороны стояли колосья и кланялись. И Нюрка пошла босиком по этому небу, осторожно, чтобы не наступить на звезду.
      Потом захрипело: «Вы слушали передачу...» Нюрка вздохнула, точно вынырнув из-под воды. Так, значит, это ещё не колдовство, а просто радио на столбе. Просто сидит где-то в городе дяденька и водит смычком по струнам. Есть в самом деле такая скрипка, и называется она — виолончель. Нюрка видала её как-то в кино. Человек играл на ней, зажмурив глаза. Должно быть, если сам делаешь такую музыку, невозможно открыть глаза — не то ослепнешь от нестерпимого света.
      — Нюра!
      Дверь отворилась, но не своею силой. В сумеречном квадрате показалась Зина. Нюрка отпрыгнула в угол, задела ногой таз.
      — Ты что здесь делаешь? — Зина шагнула вперёд.
      — Ничего.
      — Пойдём домой, не сердись.
      — Если ты такая добрая, принеси мне лучше мои вещи.
      — Уходишь?
      — Ухожу.
      — К себе?
      — Нет, бродить.
      — А?..
      — Что ещё такое?
      — Мне показалось, ты что-то сказала... ~ Нет, ничего...
      «Она, кажется, сказала что-то плохое о маме, — подумала Зина. — Как она смеет? Да нет, она ничего не сказала, это я сама думаю о маме плохо...»
      — Ты на неё не сердись, не надо. Мама не такая уж плохая. Она просто не подумала, что сказала.
      — Разве так бывает?
      — Да нет, ты ие поняла...
      — А если бывает? Попробуем?
      — Как?
      — Ну просто! Раз-два-три — чур, мы не думаем!
      Зина озадаченно разглядывает её профиль — крутой завиток над склонённым лбом, острый точёный нос и такой же подбородок. Что это ей пришло в голову — не думать? Нашла игрушку. На всё она от^вечает не так, как надо, как ждёшь. Глупенькая... А глаза? Наверное, просто показалось.
      Нюрка захохотала.
      — Ты что?
      — Не могу! — сквозь смех торжествующе выкрикивала она. — Ну и штука! Стараюсь изо всех сил — и пе выходит!
      — Что не выходит?
      — Думаю! Без передышки, как заводная! Вот ловко! А ты не думала разве?
      — Думала, — созналась Зина краснея. (Хорошо, что не видно в темноте.)
      — Про что?
      — А ты про что?
      — Я... я не словами... Так, про костёр. Вроде бы я уже далеко отсюда, в лесу, и зажигаю костёр...
      До чего утешительно, что думала она не о маме, не о своей обиде!.. Но какие чужие они, эти Нюркины мысли, как далеко ушла она в них от Зины в свой лес, к своему костру... И не уговорить её вернуться, лучше не пробовать...
      Зина представляет себе этот костёр по книгам: бросишь в него ветку — и она сразу делается огненная, листья на ней, иголки — все огненные. Отрываются, и летят, и гаснут... А на толстом полене шипит смола, что-то шепчет на змеином языке...
      — Ну, идёшь за вещами?
      — Иду...
      Зина вышла на цыпочках из сарая. В ещё нестойкой неж-I ой темноте светились щели в ставнях, и трепетная первая звезда, и огонёк папиросы на соседнем крыльце, слева. Там сидела бабуля Калерия, дышала свежим воздухом. Вот уже лет двенадцать, сколько Зина себя помнит, она видит каждый вечер, как бабуля выходит, садится на левом, обязательно левом, крыле и закуривает длинную папиросу. Но ещё раньше, когда Зина лежала в пелёнках, и ещё раньше, когда Зины не было на свете, а папа и мама жили в разных городах и не знали друг друга, неизменно каждый вечер открывались эти
      двери, стучала клюка, шаркали шаги, слышался кашель, и высокая старуха усаживалась на левой стороне крыльца с длинной папиросой в дрожащих пальцах. Была революция, были войны, строились заводы, менялись улицы, появились самолёты, на земле не осталось белых пятен, рождались и умирали люди, сменялись времена года, но ни разу бабуля Калерия не села на правую сторону крыльца. Зине стало страшно — она смутно почувствовала какое-то сходство своё с этой вечной бабулей. Может, и бабуле хотелось когда-то "туда — не знаю куда», к далёкому костру, из которого вылетают огненные листья и иголки... Может, и у неё случаи был .. ити, а она не ушла — и приросла к своему дому насовсем.
      ¦ «Почему же Нюрке можно, а мне нельзя? Я боюсь? Слабо?»
      Ей было неприятно так думать о себе, а ещё неприятнее ' гтого, что Нюрка может так подумать о ней. И она не пошла за Нюркиными вещами, а побежала к папе в его комнату, где он, сутулый и лысый, ходил в одних трусиках, сосал ментоловые пастилки и обдумывал статью о желудочных болезнях.
      — Папик, я передумала, я хочу в лагерь. Ну и что, что сезон начался? Мы поедем не отдыхать, а работать. Мы — это я и Нюра. Напиши письмо Олегу Владимировичу, чтобы нас взяли помощниками вожатых. Он же твой... это... коллега! — нашла она нужное слово, обняла отца и попыталась покружить по комнате. — Ну папик! Ну будь же другом!
      — Малы вы ещё работать.
      — Ну что ты, папка! Гайдар в нашем возрасте командовал ротой, а Джульетта даже вышла замуж! А маме мы скажем, что едем отдыхать.
      И папа не выдержал, сдался, написал письмо.
      Теперь, пробегая мимо бабули Калерии с запечатанным конвертом в руке, Зина украдкой показала ей нос, а ворвавшись в сарай, закричала, размахивая письмом:
      — Пошли спать! Завтра едем вместе! Вот оно, заветное!
      Натиск и здесь подействовал. Нюрка, выслушав Зину, как-
      то притихла и сказала странным голосом:
      — Вдвоём веселее. И хорошо, когда знаешь, куда идёшь. Мне почему-то даже по улице стыдно ходить ни за чем. Кажется — все так и глядят.
      Зине показалось всё же, что говорит она что-то не то. И, однако, Зина довольна. Вот как оно можно, оказывается: четырнадцать лет жить неподвижно — и в несколько минут изменить свою жизнь.
     
     
      Глава вторая.
      Городок остаетсза холмом, и — раз-два-три-четыре! — две пары ног шлёпают по пыльной дороге
     
      День ушёл на сборы и на мамины слёзы. Плача, мама совала в рюкзак огурцы, варёные яйца, картошку в мундирах, колбасу, хлеб, консервы, сыр, копчёную рыбу, пирожки, конфеты, соль, пачки печенья. Зина топала ногой: — Забери! Не в голодный край отправляемся — в лагерь! А Нюрка — лиса! — молчала и делала Зине знаки глазами: да ладно, смирись, в пути всякая картошка сгодится.
      Наутро следующего дня мохнатая и пузастенькая больничная кобылёнка Лупа тащила по дороге телегу; на ней был ящик с медикаментами, который надо было завезти в попутное селеньице, дед Петрован и две девчонки. Они глядели друг на дружку понимающим взглядом: ведь у них была уже общая еда и общая тайна — Зинина мама думала, что они, как
      маленькие, будут отдыхать, а у них было письмо — письмо о том, чтобы им дали настоящую работу,
      Нюрка, в телогрейке поверх жёлтого сарафанчика, растянулась, удобно подложив руки под голову, как дома на постели. Зина же сидела, свесив ноги, одной рукой упёрлась в край телеги, другой придерживала рюкзак. Капроновые бантики в её косах вздрагивали, как две тропические бабочки.
      Дорога была вся в росе. Роса покрывала два бесконечных узора от автомобильных колёс, подобных вышивке на украинской рубахе. Даль становилась румяной, лениво зарделось облачко, заискрились капли на кустах боярки и жимолости, а за кустами справа и слева шевелились без ветра колосья, стряхивая сон, сливаясь вдали в живой солнечный ковёр. Само же солнце появилось за спиной неожиданно, и, так как Зина забывала почаще взглядывать на него, ей казалось, что оно выходит из-под земли толчками, будто кто-то, поднимаясь по лесенке из погреба, выносит его на поднятых руках. Она попыталась вспомнить, когда видела в последний раз, как восходит солнце, и вдруг поняла, что еше никогда не видала рассвета летом...
      Лупа всё резче взмахивала хвостом: просыпались мухи н принимались за своё исконное дело — всем мешать.
      Дорогу перебежал суслик, потом заяц, больше ничто не нарушило её великого однообразия — всё то же большое поле тянулось справа и слева, всё те же кусты стояли у дороги, и, если бы не солнце, казалось бы, что телега едет не вперёд, а по кругу.
      Нас всех с раннего детства автомобили, кино и книги приучили уже к быстроте, к постоянной смене одного интересного кадра другим, не похожим на первый, — а как всё же велика, однообразна и подробна земля! И как необходимо для челoвeческого счастья прожить её всю, шаг за шагом, кажды1( куст и каждый колосок, а не махать ей рукой из автобуса, поезда или самолёта!..
      Нюрка не выдержала, соскочила и, сняв босоножки, пошла пешком. Зина последовала её примеру. Земля просохла, была тёплой и мягкой. Под кустами рос дикий горошек, его малиновые кораблики пахли розой. Дед снял"стёганку, солнце припекало его обтянутую красной рубахой спину; он дремал и думал о том, как заедет к куму и какое его там ожидает угощение.
      — Это пшеница? — робко спросила Зина, кивнув на поле.
      - — Пшеница, — ответила Нюрка и прибавила: — Люминис-ценс.
      Папа немного учил Зину латыни, и она теперь сообразила, что значит это слово — сияющая.
      — Красиво! — сказала она; но это относилось уже не к слову, а ко всему, что было вокруг. — Хоть бы дорога никогда не кончалась!
      Нюрка свистнула и махнула'рукой в неопределённую даль:
      — Ничего, там будет ещё лучше, вот увидишь...
      — Пожалуй, — неуверенно протянула Зина. — Мы там будем работать. Сами. И ловить бабочек. И собирать фольклор.
      - Чего?
      — Будто не учила в школе! — Зина рассердилась и тряхнула головой так, что тропические бабочки взлетели над сё плечами, а когда сели снова на спину, долго не могли успокоиться. — Устное народное творчество. Здесь его никто и никогда не записывал. А мы запишем. Первые. Понимаешь?
      — Н-но, — без особого интереса ответила Нюрка; «но» у неё означало «да».
      А впереди уже виднелись дома.
      Это не была ещё Алтайка, где находился лагерь. Маленькое селеньице даже не имело имени, а называлось цифрой — <спятый». Должно быть — Пятый участок. Посреди единственной улочки стоял большой дом с резными ставнями. Половину его занимала изба-читальня, где временно хранились овощи, во второй половине жил и работал фельдшер. Остальные домики были маленькие. На седых деревянных крышах росла трава. Стояли домики не строем, а вольно. Какие смотрели на улицу, какие на зады, а одна избушка даже повернулась к улице углом, красиво сложенным «в клеть». Дворы разъединялись плетнями и покоробленными заборами. Эту картину старого-престарого селения дополняли ряды новеньких столбов, две телевизионные и пять-шесть радиоантенн на крышах и прислонённый к забору возле лавочки пыльный мотоцикл,
      В недисциплинированной избушке как раз и жил дедов кум, старец с толстыми ушами, из которых рос зеленоватый пух. Он один в целой деревне, кроме фельдшера, сидел дома в такую пору. То ли ему по старости вышел отпуск, то ли у него был выходной, а может, его двор служил здесь детским садом... Во всяком случае, по двору ползало и ходило вперевалочку много малышей. Двое из них тянули друг у друга вечное перо и тихо ругались:
      — Отдай! Тоже мне — авторучки не видел!
      — Сам не видел! Я её чинил!
      Кум в это время устанавливал на крыльце пол-литра, предварительно обтерев бутылку полой пиджака, и, слушая этот спор, ухмылялся:
      — Вот видишь, Петрован, как они спешат присвоить? То-то! А нам говорят: сдавай телёнка, корову, не сегодня-завтра всё будет общее. Или вот ещё: вся ребятня из Алтайки к нам на сортоучасток прикатила. Школьная бригада называется. На полном доверии — без учителей. Поверили то есть, что от г!их без присмотра работа будет. Ещё у батьки с мамкой да если погрозишься ремнём, ну, то, конечно, будут работать. А так... Неясно мне, как станут жить, если вдруг всё совсем общее — и никакого ремня.
      — Без ремня, думаю, не будет сроду и во веки веков. А общее — чего неясного? — Дед Петрован выковырнул ногтем большого пальца картонную пробку. — Становись в очередь, подставляй котелок — и насыпят.
      — Стало быть, как в солдатах? Да ведь и там нет полной справедливости. Свой кашевар своему поболе каши насыпет. Петрушке — верхушки, Ивашке — подонки.
      — А верно, — неожиданно согласился Петрован. — Уж на что наш доктор Василь Константиныч святой — и тот о себе беспокоится. Он потому и лекарствий вам так быстро прислал, что ему своих девок до Алтайки надо отвезть. Не могли пешочком, барыньки. Слышите, девки? Уж если так охота кататься, походите-ка пока, разомнитесь. Ну, хоть в бригаду эту, к девкам. Вечерком, уж так и быть, отвезу, по холодочку.
      — И пойдём! — буркнула Зина, старательно отворачиваясь от Нюрки: не хотелось, чтобы Нюрка видела, как задели её вроде бы и незлобивые дедовы обвинения. — Пошли, Нюра.
      Малыш, который только что отобрал у своего сопернике авторучку, вызвался в провожатые: видно, хотел поскорее унести свою добычу.
      Он привёл их на огород. Там девушки, девочки и девчонки убирали раннюю капусту, подсекая под корень каждый вилок. Познакомились. Гостям тут же с их согласия вручили лопаты.
      Зине сперва работалось в охотку, обида на деда подхлесты-
      вала её. Но, когда солнце поднялось так высоко, что капуста перестала отбрасывать тень, у неё заныла спина. К тому же, сколько она ни силилась, все стали обгонять её. Сперва на полшага, потом на шаг, потом... потом она сказала как могла непринуждённее:
      — Девочки, давайте сделаем перерыв!
      Они согласились и сели возле капустной пирамиды поболтать. Зина говорила много, чтобы протянуть время, и бойко, потому что в глубине души стеснялась незнакомых людей.
      Нюрка же не сразу поняла, что перерыв. Она по-прежнему плавно шла вперёд.
      — Вот размахалась! — позавидовала низенькая цыганочка в зелёной косынке, по имени Эльвира.
      Зине тоже было завидно: «Не человек — машина какая-то. Вот бы когда спросить — думает она что-нибудь? Наверное, только одно: ах, какая я ловкая, как я здорово работаю, полюбуйтесь на меня».
      А Нюрка, и верно, немного любовалась собой, но она повсе не работала, она играла — или нет, воевала. Из земли росли злодейские головы. Вот это сплетница тётя Феня, которая всегда наговаривает на маму. Р-раз — и голова напрочь! Вот это драчливый Петька. Взмах — и покатилась голова по полю. Вот жулик Погидаев из сельпо. Хрясь! Мой меч — твоя голова с плеч. Тут фамилий и имён Нюрке не хватило. Не беда. Пьяница? Долой! Жадина? Вот тебе! Получай! Лгун — и нет лгуна. Трус — и нет труса...
      — Нюрка! — позвала её Зина. — Да Нюрка же! Иди отдыхать!
      Нюрка провела рукой по лбу и пошла к пирамиде, волоча за собой лопату. Над зарослями поспевающей ржи показалась мальчишечья фигура верхом на лошади.
      — У-у, противные! — всполошились девочки. — Уже завидки их взяли, что мы перервались! Вон Володька Корчагин скачет, философ несчастный. Почуяли!
      Володька подскакал, закричал обиженно:
      — Нечестно! До перерыва ещё час!
      — Часов не носим! По солнцу смотрели! Норму мы ещё лучше вас выполним, а не в своё дело не лезьте!
      Зина боялась — а вдруг сейчас укажут на неё: вот кто первый сказал «перерыв». Но такого не случилось. Володька, против её ожидания, спешился и присел среди девочек, скрестив ноги, сдвинув кепку на затылок:
      — Эх, работнички! Фиг нам с вами присвоят, а не звание комбригады!
      — И без того не гфисвоят. Дядька из райкома сказал, что школьникам всё равно нечего соваться.
      Зине удивительным показался этот Володька, и разговоров таких is своей школе она не слыхала; ну и школьники, совсем взрослые.
      — Но у вас тут правда нет учителей? — полюбопытствовала она.
      — Приезжают иногда.
      — И вы не разбегаетесь? — удивилась Зина ещё больше, и голос у неё стал совсем как у мамы.
      Нюрка подхватила, ехидно глядя на неё:
      — Как это они не боятся, ваши учителя, что вы тут без ннх спать будете круглые сутки? Или молиться начнёте? Или перережетесь все, или переженитесь?
      Зина обиделась: «И зачем Нюрка издевается? Я совсем не как мама и не как дедов кум, а спросила просто, чтобы убедиться...» Но, к счастью, никто не понял, в чём дело. Володька скорчил гримасу и весело ответил:
      — Они нам верят, что мы хорошие. Мы же такие и есть. Вот если бы ещё всех девчонок уничтожить как класс — был бы полный порядок.
      — Ещё кто кого! — Девчонки с хохотом кинулись драться.
      — Ну-ну! Не все сразу! Ой, да не царапайтесь! Хоть бы драться честно умели!
      Он отбежал к коню, поставил ногу в стремя, но и оттуда продолжал громить девчонок — не без расчёта произвести впечатление на приезжих.
      — А жадины вы — у-у-у! Саньку-учётчика заели: «мне сколько» да «мне сколько»! Я предлагал — давайте сложим деньги в кучу и купим трактор. Дурак был, слова на таких нсадоб тратил!
      — Мальчишки твои тоже не согласились!
      — Ну помолчите хоть под конец!
      — Гляди — коняга дёрнет, полетишь вверх тормашками, — предупредила Нюрка.
      Володька улыбнулся:
      — Не, он у меня смирный, — и ускакал.
      Зине было жаль, что она ничего не успела сказать Володь-ке. Это уже много времени спустя она поняла, что как раз эти девочки и опровергают слова кума «свой своему поболе каши
      насыпет». А сейчас показалось, что только двое здесь поняли правду: она и этот Володька; и что девочки на Володьку рассердились точь-в-точь, как, бывало, мама сердилась на неё, когда Зина раздавала в школе свои завтраки.
      Но больше всего её брала досада на Нюрку. Она тут #была совсем своя. Ей что?.. О других и не подумает... Хотелось, чтобы подольше тянулся перерыв; чтобы девочки снова с ней заговорили; чтобы Нюрка как-нибудь показала девочкам, что любит её, Зину, больше, чем их... А Нюрка вместо этого спросила у Эли:
      — Как по-твоему, нас б.ы приняли в вашу бригаду?
      Зина стала подвигаться и ней, делая знаки руками: мол, ты же едешь со мной в лагерь! Что же ты!
      Нюрка ничего не замечала.
      — Если директор позволит, — ответила Эля. — Вот в среду он приедет.
      — Нюрка! — придушенным голосом сказала Зина. — А я?!
      Увидев слёзы у неё в глазах, Нюрка растерялась:
      — Что ты! Я же так, к примеру.
      Поссориться им помешал конец перерыва. Нюрка снова с азартом накинулась на капусту, и Зине волей-неволей пришлось идти за ней.
      Между тем старики не теряли времени даром. Когда девочки вечером пришли с огорода, малыши расползлись по всей улице, матери, ругаясь на чём свет стоит, собирали их, а из недисциплинированной избушки доносился нестройный, в два голоса песенный рёв.
      — Ну его, этого пьяного! Дапай завтра утром пойдём пешком, — сказала Нюрка.
      А Зина не успела первая это сказать, хотя и собрфалась. Досада её усилилась.
      — Где ночевать? На улице?
      — Здесь тебе не город, всякий пустит. Пустишь? — обратилась Нюрка к Эле-Эльвире, которая шла рядом; косынка сбилась у неё на макушку, в ушах покачивались медные полумесяцы.
      — А то не пущу! — удивилась та.
      Всплывали над крышами дымки. Отовсюду слышалось теньканье молока о жесть подойников, и пахло тоже молоком, и дрожжами, и полынью. И осенью — неизвестно почему: был конец июля, ещё и хлеб не начали убирать.
      Помаленьку девчата собрались все вместе, уселись на лавочке и просто на траве. Откуда-то появилась гитара.
      — Ох, устала! — говорила то одна, то другая свежим голосом, и чувствовалось, что, не будь они в ссоре с мальчишками, никакая усталость не помешала бы плясать до утра. И Нюрка тоже как все:
      — Ох-хо-хонюшки, уморилась!
      — А я вот ничуть, — через силу похвастала Зина и помахала блокнотом. — Вот буду ещё записывать фольклор.
      — Валяй, кто тебе не даёт.
      Огней так много золотых На улицах Саратова, — запели тихо под перебор струн.
      Самая маленькая девчушка, Жанна, сидя на краю лавочки и ковыряя царапину на коленке, тянула всех тоньше и серьёзнее:
      Парией так много холостых, А я люблю женатого...
      Окончив песню, помолчали, завели новую — «Подмосковные вечера». От нечего делать Зина тоже стала подтягивать. Уже спели и про новосёлов, которые едут по земле целинной, и про монтажников-высотников, а Зина всё мурлыкала себе под нос, рисовала кренделя и ждала фольклора. Наконец, не вытерпев, подошла к Эле и, держа наготове карандаш, попросила:
      — Запой что-нибудь своё, что только у вас поют.
      — Пожалуйста, — с готовностью ответила та. — Хочешь «Джонни»? Или «Два сольди»? Или, может быть, «Сайта Лю-чия»? А то вот — «Когда стилягу хоронили, стиляги все за гробом шли»...
      — Да нет, может, ты знаешь что-нибудь старинное?
      — Мы же не пьяные! — обиделась Эля. — Если тебе так надо, слушай вон, как старики орут.
      Все засмеялись. Нюрка попросила fHTapy, поглядела поверх крыш и взяла аккорд, да такой, что^)гни в окнах заморгали, а трубы на крышах затаили дыхание и перестали выпускать дым.
      Поехал казак на чужбину далеку На верном коне на своём вороном. Родимую землю навек он спокинул...
      Блокнот выскользнул у Зины из рук. Это уже не Нюрка играет, это просто песня сама по себе. Красиво это — но ой как печально! И одиноко... Где же это она вдруг очутилась? Проснуться бы на своём диване, под абажуром с кистями, тень от которых колышется по стенам, как ветви плакучей ивы над водой. Читать бы книгу о путешествиях и замирать от лёгкого страха... Как всерьёз пугает настоящая даль! И это хищное облако с клювом и крыльями на всё небо...
      А песня уже бьётся глухо внутри гитары, ей становится тесно там, становится тесно в девичьем кругу, в деревне, она вырывается и летит навстречу облаку, не спрашиваясь, что с ней будет дальше.
      Родимую землю навек он спокинул. Ему не вернуться в отеческий дом. Напрасно казачка его молодая И утро и вечер на север глядит...
      Эля опустила голову к самым коленям. А в избах женщины сложили руки на груди, не думают звать дочерей домой, перестали бранить кума, что плохо глядел детей. Военные вдовы вспомнили своих мужей, матери — сыновей, которые тоже, как в песне, покинули их, ушли в Барнаул на заводы, в армию, учиться, на стройку в Кучук, на железную дорогу...
      Нет, наверное, это кажется, наверное, никто не слушает Нюркину песню. А как хорошо было бы Зине слушать песню, если бы не было тут никакого Пятого, никаких стариков, никакой бригады — только Зина да Нюрка, две сестры.
      Дальше в песне должны быть слова о том, что казак умирает и могилку его заносит снегом, но Нюрка переходит совсем на другую мелодию — с таким концом она не" согласна. Так не должно быть — и так не будет. Станет казак во главе войска — и победит. И казачка отыщет его, и пойдут они вместе...
      Нюрка играет и тогда, когда все расходятся и возле неё остаются только Зина и Эля.
      — Я этого никогда не слыхала. Что это за музыка? — спрашивает Эля.
      Знна опять не успевает вставить своё слово, хотя ей и хотелось спросить это первой.
      Нюрка в ответ:
      — Не знаю...
      Всю ночь Зина проворочалась, не могла уснуть на чужой постели, вспоминала дом.
      Бывало, ей нравилось, когда что-нибудь случалось с ней впервые. Про себя она звала такие моменты «началами», хотя ещё и не объясняла себе подробно, как это.
      А это вот как. Увидела ты впервые звёзды — начало! Буквы сложились вдруг в слова, и ты, не веря себе, поняла, что умеешь читать, — начало! А вот ты почувствовала, что вода держит тебя на себе, и поплыла... Разве такое забудешь?.. Всё потом изменится в человеке: и рост, и цвет волос, и нервные клетки, и кровь, по-другому будет он жить, — но этими-то воспоминаниями о началах и скреплён единый человек, «личность», как мы говорим, хотя видимое лицо тут и ни при чём.
      Первая бессонница — тоже, конечно, начало. И хорошо, если она от восторга, от избытка мыслей, от нежности — много будет от неё добра на много лет. Совсем другое дело, если у тебя всё болит, и ты зла на всё на свете — и на себя, и на растрёпанный тополь за окном, и на своего друга... Но что поделать, даже первый костюм не всякий может выбрать себе по собственной воле и вкусу, не то что первую бессонницу.
      Зина очень старалась уснуть; пробовала, как папа учил, представлять слонов — одного, пять, десять... Но вместо слонов представлялись пьяные старики, Володька на коне, Нюрка, которая издевательски хохочет. Нюрке что! Она не устала, у неё не болит спина... Если бы не спина — встать бы, уйти бы домой. Нет, спина пустяки, но Нюрка станет смеяться: струсила, струсила!.. «И пускай смеётся. Я её терпеть не могу. Скорей бы очутиться без неё!.. Где этот костёр, который хочет оторваться от земли и рассыпает искры до самых звёзд? Зачем она выдумала этот кцртер?.. Ой, меня что-то укусило!.. «Когда
      стилягу хоронили, стиляги все за гробом шли!..» Что это Нюрка играла?.. Ей все свои здесь, а я... Отставлена я ото всех, как большой палец на руке...»
      Заснула она под утро и только начала видеть первый сон, как Нюрка растормошила её:
      — Пора!
      Дорога лежала длинная и скучная. Крылатая туча ушла кйк была, целая, не пролилась. Из пыльных кустов тянуло затхлостью, как из сундука с лежалым платьем. Не стоило так далеко уходить, чтобы встретить этот запах.
      Идти было тяжело. На Нюрку смотреть стыдно. «Если бы ока могла догадаться, о чём я думала! Неужели все люди так — разговаривают, идут рядом, а про себя затаили друг на друга зло?» Тем не менее с каждым шагом её раздражение против Нюрки усиливалось.
      А Нюрка ещё торопила:
      — Скорей! Не надо часто отдыхать — эдак хуже устанешь! Ргз-два, раз-два!
      «Зачем я отдала ей свой рюкзак? Надо было нести самой. Я ей в тягость. Ну и сказала бы честно — нет, не скажет... Не надо мне её наставлений! Я и не думаю отдыхать — иду, потому что сама хочу...»
      — ¦ Нюр, у тебя много подруг? — спросила Зина неожиданно. Почему-то ей хотелось, чтобы Нюрка тоже чувствовала себя одинокой и можно было бы её пожалеть.
      — А то! Много! Теперь прибавилась ещё одна — Эля.
      «Эля. А я, значит, нет. И зачем я только с ней пошла!»
      — Да ты не замедляй шага. Ну! Раз-два!
      — А ты не командуй! — прорвалось наконец у Зины, и от этого даже стало легче. — Вот захочу — и сяду.
      — Садись. Я пойду одна.
      — Попробуй! — Зина аж улыбнулась от злости, от желания сделать ей больно. — Тебя одну в лагерь не возьмут. Письмо-то у меня!
      Оглушённая подлостью собственных слов, Зина застыла на месте, но улыбка никак не сходила с лица.
      А Нюрка побледнела и пробормотала:
      — Разве я тебя просила? Зачем?
      Спустила с плеч лямки, поставила рюкзак и прежним шагом пошла назад. Её удаляющаяся спина, жёлтый подол сарафанчика, жёлтый завиток на затылке — всё было неумолимо, как точка в конце книги. И Зина поняла — не умом, а испугом
      поняла, — что Нюрка не может плохо думать о человеке и идти рядом с ним.
      — Нюра, стой! В рюкзаке остались твои вещи!
      Нет, не то. Хорошо, что это сказалось тихо — она не усльь шала.
      — Погоди, погоди же, я пошутила!
      Зина вцепилась в лямку рюкзака, поволокла его по дороге.
      Пыль закрыла и Нюрку, и солнце, и кусты. Зина бежала, ничего не видя, и кричала:
      — Постой, где же ты?
      Вслепую наткнулась на неё, обняла за шею, и они долго сладко ревели, сидя в кустах. Слёзы оставляли свежие зелёные крапинки на листьях, падали в пыль, скатывались в мохнатые шарики; ветер беспорядочной цепочкой гнал их по дороге.
     
     
      Глава третъя.
      Здесь разбивается байка с вареньем, а также создаются Новые Правила Поведения, которые немедленно приносят плоды
     
      Зину с Нюркой назначили помощниками студента Виктора, вожатого третьего отряда.
      — Ну, вот что, деточки, — сказал он им в самом начале, — тебе» Анна, — палатка октябрят, и тебе, Зинаида, — сашки-машки-первоклашки. Действуйте!
      Зину очень задело это его «деточки», и она мысленно называла его всякий раз, когда видела, «стилягой» (на парне была такая пёстрая рубаха, что красный галстук терялся на ней). Но виделись они не так уж часто — Виктор в палатки к своим помощникам и не заглядывал. Мастерил со своими пионерами какую-то ракету, разучивал с ними двоичную систему
      счисления, которой пользуются в электроино-счётных машинах, а вечерами, уложив их спать, уходил в сельский клуб, хотя оставлять ребят вожатым запрещалось. Между лагерем и селом была речка, мост хорошо проглядывался из директорского кабинета, но Виктор шёл, беспечно заложив руки в карманы: он не боялся выговора. Не боялся он и того, что его пионеры что-нибудь натворят. Они его слушались.
      Впрочем, в Нюркину группу Виктор вскоре заглянул. Нюрка разучивала с малышами песни, а он, оказывается, умел играть на пианино, а в школе, где располагался «штаб» лагеря, стоял старенький щербатый рояльчик.
      Зато Зина стала видеть Нюрку всё реже. Сегодня не поговоришь с другом, завтра не поговоришь, послезавтра, а там спохватишься — друга-то и нет... И вообще, быть вожатым не так интересно, как пишут в книгах. Там всё понятно и приятно, а в жизни не то. Гоняй за этими октябрятами весь день, собирай их в кучу — ничем их не возьмёшь, никаких слов не понимают. Ну что бы им посидеть, послушать книжку «Голова профессора Доуэля» — в самый раз для них книжка. Зина и сама её в восемь лет читала. Так нет же! Едва Зина начинает читать «Голову», глядь-поглядь — сидят только два близнеца, мальчик и девочка, щекастые, лупоглазые, в одинаковых синих трусах и белых гольфах. Зина их знает — они живут в их городке напротив бабули Калерии, папа их работает председателем артели, которая делает сборные дома для целинников. Хитрые близнецы потому и не убегают, что боятся, как бы Зина на них не пожаловалась. А остальные малыши кто где: в лесу, на речке, на крыше. Могут заблудиться, свалиться, утонуть, а ей за них отвечать. Ну, ещё речка — ладно. А крыша — чем она их манит, эта крыша?
      Даже ночью от них не отдохнёшь. Только закроешь глаза — бум! — кто-то свалился с койки:
      — А-а-а! К маме хочу!
      — Ха-ха-ха! Вовчик с парашютом прыгнул!
      — Прыжок — с кровати на горшок!
      — Ой, Зиночка! Он, сделай тихо!
      — Ма-а-а-а-ма!
      Нет, работать плохо. Но как же тогда другие? Почему же тогда люди строят дома и дороги, и кого-то учат, и кого-то лечат, и сеют, и пашут, если работа — такое уж неприятное дело? Неужели просто потому, что надо зарабатывать деньги? Но тогда бы все ходили угрюмые и всем бы всегда хотелось спать.
      А вот взять хотя бы Нюрку — веселится! Поёт себе песенки! Или Виктор этот... Неужели ему тоже совсем не трудно?..
      Какой он всё-таки красивый! Похож на всех киноартистов сразу, за исключением, конечно, тех, что играют шпионов. Но Зине, честное слово, это безразлично, его красота. Хотя Виктор к тому же страшно умный, приходится это признать. Он любит говорить с директором и вожатыми о книгах, а Зине так и хочется выскочить: а я читала! а я знаю! Она ужасно соскучилась по человеку, который читал не меньше, чем она. Может быть, даже — она встречает такого человека в первый раз. Но выскочить не решается, потому что — а вдруг Виктор над ней посмеётся? Он ужасно любит над всеми подшучивать. Даже над Нюркой смеётся, хотя и без злобы, — зовёт её «барышней-крестьянкой», спрашиЕает:
      «Признайся — ты врёшь, что нигде музыке не училась? Небось окончила какие-нибудь эдакие институты-университеты-филармонии-музкомедии?»
      А над остальными и подавно:
      «Вон доктор наш пошёл, Олегус Владимирович. Глаза как у рака на столбиках».
      Или:
      «Директор у нас — шик-модерн! Усы гусара украшают! Бродяга Байкал перепрыгнул, значок ГТО получил».
      Но больше всего Зина нервничает, когда Виктор изводит Лидию Сергеевну, молоденькую вожатую второго отряда:
      «Скажите, вы случайно не Людмила Гурченко?.. Скажите, где вы купили такие голубые анютины глазки? Такие теперь носят?» Взяв в руки мухомор, он передразнивает манеру Лидии говорить: «Ах, какая хорошенькая поганочка!» Лидия чуть не плачет: «Ты ужасно вредный!» — «Такой вредный-вредный», — так же сюсюкая, подтверждает он.
      Нет, она, Зина, только тогда заговорит с Виктором, когда докажет ему, что она не «деточка» и что с нею нельзя говорить в таком тоне. Но сама мысль, что она с Виктором читала одни и те же книги, очень приятна ей. Словно уже не только с Нюркой, но и с Виктором у неё появилась маленькая общая тайна... И если Виктору не трудно работать, так и она сумеет в конце концов.
      Однажды после завтрака Зина задумала играть с малышами в магазин. Делали из бумаги деньги, заготовляли конфеты — камешки, сахар — песок, пряники — шишки, сыр
      и колбасу из глины, вермишель из сосновых игл. Подошла голубоглазая Лидия Сергеевна, всплеснула руками:
      — Ой, как интересно! Как жаль, что некогда с вами поиграть! Ты, Зиночка, бесподобный организатор! — и унеслась по делам.
      А Зина задумалась. В чём дело? Конечно, она не могла сама увлечься малышовой игрой, но почему первоклашки на этот ра.з её послушались? Не потому ли, что она сумела спрятать свою слабость и сделать вид, что и для неё это не работа, а игра?
      Додумать это до конца помогло ей одно происшествие. Малыш Вовчик во время тихого часа залез на крышу. «Слезай!» — закричала она на него. Так он и послушался! Зина полезла по приставной лестнице — и вдруг поймала себя на том, что ей самой нравится высота. Она выпрямилась на крыше во весь рост. Большое село за рекой. Справа — лес из сосен и берёзок, среди которых возвышается одна необыкновенная чёрная ель, похожая на церковь. На горизонте — сиреневые кисейные холмы, предгорья голубого Алтая... Отсюда всё это казалось особенно красивым, и сама она себе казалась красивой, и в ушах её всё ещё звучали слова Лидии Сергеевны: «Ты, Зиночка, бесподобный организатор». Эх, если бы кто-нибудь снизу увидел её в этот миг! Нюрка... Или Виктор... Но по лагерю шла только повариха с ведром картошки.
      Нюркины ребята пели, слышались их голоса. Виктор увёл свой отряд в лес... Ну конечно же, и Нюрка и он тоже не всегда сильные. И у них бывает, что работать тяжело. Главное — никогда не показывать этого!
      Зина выхватила карандаш и блокнот из кармана и начертила гордыми буквами без наклона: «НПП : 1. ССС и ППП!»
      Это рождались на высоте, на виду у всего лагеря, леса и реки. Новые Правила Поведения, из которых Первое было уже ясно: Спрячь Свою Слабость и Показывай Положительный Пример!
      — Ой! — спохватилась она чуть погодя. — Вовчик, ты где?
      Он спрятался за трубу и глядел оттуда одним глазом.
      Вечером она впервые разрешила себе уйти из спальни погулять. Лес позади лагеря узкий, прозрачный, и его легко можно пройти насквозь. Но была там одна тропинка, которая оканчивалась тупиком. Не росло вокруг ни грибов, ни ягод —
      значит, тропинку эту протоптали люди, которые ходили в лес только затем, чтобы быть вдвоём. И Зина вдруг поверила, что в следующий раз она придёт сюда тоже вдвоём. Может быть, с Нюркой. А может — с Виктором. Она будет говорить о Печорине. Она всегда была немного похожа на Печорина... «И ты — тоже?» Или про музыку. Как хорошо написано в книжке «Жан Кристоф»! «Ты, Витя, конечно, читал? Ты, наверное, хочешь быть композитором, да? Жаль только, в этой книжке много про любовь. Напрасно писатели про неё так много пишут — это совсем неинтересно, — скажет она. — А знаешь, у меня есть правила: «Новые Правила Поведения...»
      Обязательно в следующий раз она будет здесь не одна. С Виктором... Или с Нюркой.
      К близнецам приехала бабушка, привезла им банку малинового варенья. Бабушку сначала не хотели пускать — родительский день воскресенье, а не среда, — но она упросила. Зина в это время как раз ушла в Нюркину палатку списать песню про октябрят.
      Возвратившись, увидела: весь отряд столпился в палатке вокруг близнецов; брат сидел на чьей-то койке, обхватив руками и ногами литровую банку с вареньем, а сестра, стоя на коленках позади него, старалась просунуть в варенье руку; он отталкивал её головой и плечом. Оба орали:
      — Моё!
      — Нет, моё!
      Щёки их, все четыре, были разукрашены пятналш малины.
      Над ними смеялись, но не очень весело: другим малышам тоже хотелось сладкого.
      Зина стояла незамеченная и чуть не забыла про свои правила, такая брала её злость. Ей хотелось просто схватить близнецов и отшлёпать. Вот противные толстячки! Рабы варенья! Наверное, при коммунизме и варенье будет общим, а главное, не будет жадных людей. Даже знать не будут, что это такое — жадность... «Но почему я стою?»
      — Бей их, ребята! — закричал «верхолаз» Вовчик.
      — Нет, нет, не смейте! Мы сделаем лучше. Мы... мы сию минуту устроим пир на весь мир, а их не возьмём!
      Близнецы затихли, прислушиваясь.
      — А где мы что достанем.-' — спросила долговязая девчонка Линка, посасывая кончик косички. — У нас же в магазине всё невзаправдашнее...
      — Закройте глаза! — скомандовала Зина н мигом сбегала за своим рюкзаком.
      — А теперь откройте.
      Появились конфеты — ура! — печенье — ура! — джем, колбаса, копчёная рыба — ура, ура, ура!
      Брат-близнец уронил банку, варенье липкой лужён потекло под раскладушку.
      Вот что бывает, когда человек создаёт себе Правила! Вот он — ПП, самый настоящий Положительный Пример! Победа, победа!
      Зина ходила по лагерю, чертила ногой на песке — ПП, мурлыкала себе под нос...
      А во-он Виктор, бежит прямо к ней. Теперь можно заговорить с ним. Рассказать обо всём!.. Вот здорово бы вышло!
      Виктор добежал, схватил её за руку:
      — Бежим скорее в столовую — там твои чада отказались от обеда. И в палатке у тебя — грязища, дежурные поставили двойку. Ох, и влетит же мне за тебя!
      От неожиданности у неё перехватило горло, она ни слова не могла сказать.
      — Ещё заплачь на мою голову, детсад!
      Потом её вызвал директор. Она хотела было объяснить, но после разговора с Виктором объяснения не получалось.
      — Но они ели раньше... Они ели, чтобы всё было общее... А, вы всё равно не поймёте!
      — Расскажи толком — ^ может, и пойму. Эх ты, воспитательница! Нельзя же устраивать беспорядок. Подождала бы хоть, пока уедет эта настырная бабка, а то она забрала своих внуков и собирается жаловаться на наш лагерь в облоно. Нехорошо.
      Он совсем не зло говорил, но Зине почудилось в его словах знакомое: «Притворись», и она, совсем уже печальная и гордая, решила окончательно ничего не объяснять. Пострадать за правду. Пусть все видят, и Нюрка и Виктор. Не будет она оправдываться, и всё. Но и молчать она не могла:
      — Вы взрослый человек, а только о том и беспокоитесь, что дети килограммов не наберут, а их воспитывать надо! — заявила она.
      Тут директор рассердился по-настоящему:
      — Нечего меня учить! Всё. Перевожу тебя в отдыхающие. Ты и сама эдак своих килограммов не наберёшь — что я твоим родным скажу?
      — То есть как?
      — А вот так.
      — Разве вы меня не по-настоящему приняли на работу? Директор вынул из ящика злополучное папино письмо и
      протянул ей. Теперь письмо было распечатано, и она прочла его: отец писал, чтобы дочке и племяннице хотя бы для виду дали работу, чтобы им интереснее было отдыхать.
      Зина вышла на крыльцо. Ей надо было увидеть Нюрку.
      Стемнело, будто курильщики напустили дыму во всё пространство между землёй и небом. Из дыма выплывали ряды парусов — палатки. Похожая на церковь ель совсем почернела. Рядом с директорским кабинетом светилось окно. Слышалось бренчание рояля.
      Зина пошла на звук и на свет. Вцепилась в оконную раму, прижалась лицом к шершавому стеклу.
      Виктор тыкал пальцем в щербатую пасть рояля, а Нюрка, закрыв глаза, угадывала ноты.
      И некому было рассказать о своём.
      Это длилось долго, и, чем больше они увлекались своим делом, тем хуже становилось Зине. Ей так нужно было, чтобы каждый из них думал о ней, был ей другом, понимал её, защищал. Но только каждый из них в отдельности. А они были вместе, и вместе им было хорошо. И не было им дела до её победы и до её беды.
      Наконец ей стало так грустно, что она даже выросла от этого в своих глазах — наверное, никто больше не умеет так сильно переживать! — и даже чуть повеселела.
      Потом она придумала ещё вот что: «А вдруг Виктор потому не разговаривает со мной, что ему очень хочется заговорить?.. Может быть. Так бывает. Ну конечно, так оно и есть. А Нюрка — ясно — влюбилась в него. Но я не стану ей мешать. Пусть она узнает когда-нибудь, какой у неё был настоящий друг. И, когда Виктор заговорит со мной, я всё равна буду молчать. И о папином письме я Нюрке ничего не расскажу — пусть она не знает, что работает понарошке. Я одна буду знать всё плохое за всех — и я буду об этом молчать...»
      Виктор в это время повернулся к Нюрке:
      — А сколько тебе лет?
      — Шестнадцать, — соврала почему-то Нюрка.
      «Я бы тоже на её месте так соврала — шестнадцать».
      — Танцевать умеешь?
      — Н-но!
      Они закружились по залу, а у Зины закружилась голова. Но она упрямо твердила себе, что ей хорошо, потому что хорошо Нюрке, а придя в палатку, нацарапала в блокноте второе правило:
      «ЧЗД — Чувствуй За Других!»
      Правда, смутно она подозревала, что, ока":ись она на месте Нюрки, это правило не было бы записано.
      Теперь, когда она твёрдо знала, что скоро уедет из лагеря, ребятишки казались ей милыми и послушными — да так оно и стало после пира. Но они ждали, что Зина теперь начнёт придумывать для них новые игры, а она всё чаще оставляла их и забиралась на чердак думать о своей единственной, но с каждым днём вырастающей в её глазах победе, о своей бесконечной и ужасной беде и о счастливой Нюркиной судьбе, которую она, Зина, подарит ей с доброй и горькой улыбкой.
      Она сидела на чердаке. Шёл дождь, она думала.
      Интересно, скоро директор даст приказ о том, что она не справилась с работой и переводится в отдыхающие? Или обойдётся без приказа?
      Интересно, почему человека наказывают как раз за самый лучший ПП? Так всегда бывает?
      А интересно, Виктор очень сильно полюбит Нюрку, когда я уеду? Как он её будет звать? Нюрочка? А она его? Витю-ша, Витечка, Витенька?
      — Витюнчик! — шепнула она вслух и чуть не вышла из «переживательной» роли — рассмеялась.
      Но тут-то, видимо, и подкарауливала беда: беда — она не любит, когда над ней смеются!
      Именно в этот момент Зине пришло в голову слезть на землю. Был тихий час. В столовой, под навесом, пожилая повариха тётя Ната, которую Виктор прозвал «прекрасной колдуньей», гадала на картах Лидии. Выпали пиковые хлопоты и печаль на сердце. По брезенту бархатной кошачьей лапкой стучал дождик. Пахло озоном, и этот запах перебивал даже густой дух борща. Зина, рассеянно мигая, попросила
      и себе погадать. Но узнать свою судьбу так и не успела. Пока тётя Ната раскладывала карты в пять кучек крестом, под навес заглянул Виктор — и они с Лидией Сергеевной куда-то исчезли.
      — Слушай. Вот это — казённый дом. Шестёрка — дорога...
      — Я... я потом, тётя Наточка, вы меня извините...
      Она сорвалась с места и побежала в лес — по тропинке влюблённых: что-то ей говорило, куда надо ей бежать! Она бежала охранять задуманное Нюркино счастье. ЧЗД! ППП!
      Ноги скользили по грязи, спутанные мотки туч превращали день в сумерки. Она свернула с тропинки, стала красться между деревьями. Намокли носки. За шиворот лилась вода... В тупичке возле куста шиповника стояли под дождём Виктор и Лидия Сергеевна. Они целовались!
      Зина хотела повернуть назад, но не смогла. Нет, не за себя была её обида — за Нюрку. Конечно, за Нюрку. Чувствуй За Других! И ей казалось — она сама теперь превратилась в Нюрку. Сунула два пальца в рот, чтобы засвистеть, а когда это не получилось — она в жизни никогда не свистела, — закричала отчаянно, во всю глотку:
      — Стиляги! Стиляги целуются! «Когда стилягу хоронили, стиляги все за гробом шли!..»
      И швырнула в них пригоршню мокрой грязи с травой.
     
      Нюрке снилась необыкновенная ель, похожая на церковь или на пожарную каланчу. Наверху там была колоколенка, и две синицы звонили в колокола, а в стволе открылась дверка, вышла Нюркина мать и запела. Мать была такая, как всегда, " мягкая, с круглым лицом, с тем добрым выражением, которое появлялось в её синих глазах, когда она смотрела на телят и на маленьких детей, с усталыми большими руками, сложенными на груди; такая, как всегда, но в то же время совсем молодая, и голос молодой и радостный.
      Проснулась Нюрка перед рассветом, вся собралась, чтобы вспомнить, что она пела; но музыка ускользала из памяти, как вода из горсти.
      В этом было что-то тревожное. Нюрка уже проснулась, но лежала с закрытыми глазами и думала — о Зине.
      Почему они так мало разговаривают друг с другом тут, в лагере? Зина, правда, что-то пыталась рассказать о правилах, но это было в столовой, когда Нюрка разносила обед своим малышам, и боялась пролить, и плохо слушала... А с Зиной что-то неладно. Говорят, ей попало от директора за то, что она проучила жадных близнецов, которых бабка увезла. Но им так и надо, за что было её ругать? Наверное, она ничего не хотела говорить в своё оправдание. «Она гордая, Зинка. Она и мне никогда не признавалась, что пошла со мной, чтобы мне не было одиноко... Очень плохо мне было у них дома. Обяза-тельно нужно с Зиной сегодня поговорить!»
      Села на постели. В ногах, аккуратно сложенные, лежали её вещй. Откуда они взялись? Что это значит?
      Запел горн, началась линейка. Зинины октябрята на своём углу звёзды сбились в кучу. Зины с ними не было.
      Поднялся флаг, забился в безоблачном небе. Нюрка бросилась к Виктору:
      — Где Зина?
      — Сам удивляюсь. Наверное, обиделась на кого-нибудь, уехала домой.
      Лидия Сергеевна со своим отрядом уже прошла в столовую.
      — Где Зина?
      — Не знаю, Нюрочка, я и сама очень волнуюсь. Это ужасно.
      И Виктор и Лидия смотрели как-то странно, поэтому она сперва решила, что они знают о Зине больше, чем говорят. Но когда увидела, как они встретились в дверях' столовой и застыдились друг друга, догадалась: эго не о Зине, а друг о друге они что-то знают! И улыбнулась: вот нехотя открыла чужую, ненужную совсем тайну.
      Потом ей пришло в голову осмотреть свои веши. Нашлась записка: «Прощай, сестра Нюрка. Я смотрела на тебя, а ты не проснулась. Мне здесь оставаться невозможно, а дома — ещё хуже. Направляюсь в Бийск, а оттуда, наверное, в Кучук.
      Там строится большой сульфатный комбинат, и на нём я, может быть, буду работать. Мне тебя очень жаль».
      «Зачем — в Бийск? И за что меня жалеть?»
      Нюрка сморщила нос. Непонятно.
      Она пошла к начальнику лагеря и долго разговаривала с ним.
      — Вот чепуха! — огорчённо твердил он. — Да не собирался я её снимать — и так у нас вожатых не хватает. Ну отругал. Сама напросилась. Наговорила, понимаешь, мне дерзостей, а взрослые, вы думаете, каменные?
      Нюрке он и не подумал намекать, что работает она «для вилз». Как оиа работала, все знали. Наоборот — он уговаривал её не бросать лагерь, не искать Зину. Если она и правда не поехала домой, он известит её родных о побеге. Пускай ищут. Дадут ей ремня — будет знать амбицию.
      — Нет, я поеду за ней на Кучукстрой. И вы ничего родителям не пишите: вы же знаете, они больные, будут волноваться.
      — Как же ты бросишь ребят, вожатая!
      — Я их не брошу. Я найду себе замену.
      — Тьфу! И что это тебе больше всех надо! Ну ладно, найдёшь замену — езжай, если лагеря не жалко.
      — Жалко. Но я поеду.
      Она обегала всю Алтайку: ведь старшеклассники были в школьной бригаде на Пятом. Но, к счастью, вспомнила, что есть ещё выпускники, не поехавшие сдавать экзамены в институт. Вскоре она стояла перед начальником с двумя девочками. Зине она тоже нашла замену, хотя об этом начальник как будто её и не просил.
      Связала одежонку в узел. Сказала октябрятам:
      — Не ревите. Ну что бы вы стали делать, если бы у вас самих потерялась сестра? Вот то-то...
      С узелком на палке, перекинутым через плечо, отозвала Виктора — он составлял, сидя на камешке, шифрованный текст для военной игры.
      — Ухожу, прощай.
      Виктор встал:
      — Значит, играть на рояле сегодня не будем?
      — Значит, не будем... Не обижай Лидочку! — не удержалась, шепнула ему на ухо, привстав для этого на цыпочки.
      Обеспокоенный, он затанцевал на месте:
      — Она успела тебе сказать? (Он имел в виду, конечно, Зину.)
      — Лида? Она со мной не делится. Я и сама с глазами.
      — Хм! Ваша наивность меня трогает...
      — Витька! — произнесла она так же несокрушимо серьёз* но, как разговаривала только что с октябрятами. — Передо мной не надо. Не бойся — я над этим не посмеюсь... Ну, я пошла.
      Он в недоумении смотрел ей вслед. Как она угадала, что он ничего так не боится, как показаться смешным?..
      Вот она, не оглядываясь, дошла до моста, долго стоит, зачем-то глядя на воду, — может, думает, не повернуть ли обратно? Нет, сорвалась с места, побежала по тропке через огороды к дороге, «проголосовала», уселась в кабинку бензовоза. Ищи ветра в поле!..
      Виктор посмотрел на часы — было девять утра. И снова углубился в шифровку.
      А Нюрка вовсе не думала о возвращении. Она просто слушала радио. «Во поле берёзонька стояла», — начинал то один, то другой инструмент — и не кончал... «Берёзонька» звучала жалобой человека, который заблудился в лесу, надеждой, неуверенной радостью, и тогда всё походило иа мамину песню во сне, и потом, подхваченная всем оркестром, разливалась в общем добром веселье, вместе легкомысленном и серьёзном. Как можно заблудиться, если сейчас по всему Алтаю одна и та же музыка, да ещё такая!
      Если бы только все хотели слушать!..
     
     
      Глава четвершая,
      в которой Зипа, несмотря на многолюдье, живёт одна
     
      В тот год, когда девочки ушли из дома Зининых родителей к неведомому лесному костру, люди впервые вырвались из земной атмосферы к Солнцу. И всегда надо иметь в виду, что за маленькими событиями малой жизни стоит большая жизнь — и без неё ничего не случается.
      Но надо знать, какие поступки мерить по большой жизни, а какие — по маленькой. Нюрка о Зине вот как думала: написала она, что едет в Кучук, — значит, там, и нигде больше надо её искать. Зина же в то время, пока Нюрка бегала по Алтайке в поисках заместителей, лежала ничком на койке в алтайской гостинице. Хотя она н догадывалась, что этим самым соврала в чём-то, в чём врать нельзя, но догадки были слишком смутные. Она знала, что надо ехать, а не лежать, но её
      хватило лишь на то, чтобы перейти мост из лагеря в Алтайку. Вслед за этим она заплакала, ослабела от слёз и решила ждать в гостинице, пока не придёт к ней ясное решение. Услышав, что в женском общежитии всё занято, потому что проходит слёт ветфельдшеров, она почти обрадовалась: всё решается само, волей-неволей придётся идти. Но сердобольная дежурная, глянув на её заплаканное лицо, разрешила ей на денёк поселиться в мужском общежитии, за ширмой, в чистенькой комнатке, где стояли четыре койки. Здесь тоже все ещё спали, как и в лагере. Один, с круглым девичьим лицом прислонился щекой к стене, на которой висела вырезка из газеты — второй спутник в разрезе. Улыбался — видел хороший сон. Другой, чёрный, лежал на спине и храпел. Руки он выпростал поверх одеяла, и на них Зина разобрала татуировку: на правой — женщина, бутылка и туз червей: «Вот что меня погубит»; на левой — могила и крест: «Вот что меня исправит»... Третий был стар; лицо его, украшенное бородкой, напоминало по цвету мякоть солёного арбуза. Возле него на тумбочке лежали очки, каждое стекло которых состояло из двух половинок. «Наверное, когда наденешь такие очки, все в глазах двоится», — подумала Зина, и люди эти показались ей чужими и непонятными.
      Из-за леса, из-за лагеря вставало солнце; лес, наверное, необыкновенно красив, но она не захотела на него смотреть и тут-то почувствовала до конца, что значит быть одинокой. Бывает, от горя открывается человеку природа — вот, мол, сколько чего есть, что можно любить, не унывай, хватит тебе на весь твой век. А бывает наоборот — беда ставчт тебя словно за скобку: по одну сторону люди со всеми своими полями, лесами и солнцами, а ты — по другую. Ты даже не отставленный большой палец на руке — ты оторванный палец, но живой. И ох как тебе больно!
      Зина легла, уткнулась в подушку. Подняла руки, схватилась за голову, хотя её никто не учил, что именно такими движениями выражается одиночество. И так она лежала долго. Люди встали, пошли в прихожую умываться. Кто-то включил радио. Около девяти часов оно заиграло «Берёзоньку», последнюю часть Четвёртой симфонии Чайковского. И если бы Зина вслушалась, то непременно бы встала, подошла к окну и увидела Нюрку на мосту — и тогда бы они не потерялись. Но
      Зина слушала и не слышала, перед глазами у неё всё ещё стояли Виктор с Лидией — и целовались. И было обидно: ведь всё это получилось из-за Нюрки. Зина пыталась чувствовать за неё, а она даже не проснулась, когда Зина на неё смотрела. Музыка кончилась. Зина выглянула в окно. Нюрка мчалась на бензовозе в Бийск, а на мосту никого не было, и мост не умел сказать, кто на нём только что стоял. Он слегка изогнулся между берегами, под ним быстро бежала сверкающая вода. А за рекой видна была знакомая крыша и чёрная строгая ель, поднявшая голову высоко над лесом.
      Какими бы чужими ни казались ей жильцы этой комнаты, она всё же не без волнения ждала, когда они возвратятся из прихожей. Ей почудилось вдруг, что она вроде невидимки: никто её не замечает, не может запомнить. Наверное, не только Виктор с Лидией, но и Нюрка, и октябрята, и даже папа с мамой не помнят уже её, не думают о ней... А эти — заметят или не заметят?
      Двое посмотрели в её сторону и ушли по делам, зато третий, страшный и чёрный — теперь он был в гимнастёрке и татуировки не было видно, — заглянул за ширму и спросил, что Зина здесь делает. Говорил он бесстрастно, напряжённо, как не шибко грамотный человек читает вслух, но глаза его смотрели по-отцовски внимательно, и Зина, благодарно заплакав, рассказала ему всё.
      — Ну брось, ну чего, небитая, орёшь? — сказал он и подёргал её за косу, на конце которой торчал смятый и скрученный, уже не похожий на тропическую бабочку байт. — Понятно, влюбилась. С вами, девчонками, это бывает. У меня у самого дочь, знаю. Воротись домой, и вся любовь.
      — И ничего я не влюбилась! Это Нюрка, как вы не понимаете! А домой — лосле папиного письма? Ни за 4Tof
      — Хочется себя доказать?
      — Не хочется, а надо!
      — Что ж, доказывай! А деньги у тебя есть? — задал он неожиданный вопрос.
      У Зины было с собой немного денег, мама сунула в минуту отъезда. Она хотела сказать об этом, но... «А вдруг он жулик?» Вспомнила мамины частые разговоры о кражах и,
      не решаясь вслух произнести «нет», отрицательно покачала головой. Тогда человек — он был шофёр, и звали его Пётр Алексеевич — протянул ей пахнущую бензином бумажку:
      — Держи.
      Она покраснела, спрятала руки за спину. Как быстро, оказывается, можно соврать! И даже не словом, а ничтожным движением головы. Надо немедленно сознаться. «Но что он тогда обо мне подумает?»
      — Бери, бери, не обеднею. Заработаешь — отдашь.
      Пётр Алексеевич взял её за руку, как маленькую, сунул деньги в карман её платья.
      — А теперь пошли завтракать.
      Она спустилась за ним в ресторан — так почему-то называлась столовая на первом этаже в том же доме. Пётр Алексеевич заказал два борща, две пшённые каши, а себе ещё сто граммов водки и пирожок. Зина ела безропотно, хотя вовсе не привыкла завтракать борщом. Самое лёгкое было — подчиняться. И, кроме того, теперь, через некоторое время, Зине её ложь не казалась такой уж гадкой. Во-первых, денег у неё было мало — это почти что ничего. Вполне можно принять помощь, тем более что она, конечно, заработает и отдаст. Нюрка ведь тоже никогда не отказывается от помощи, попросилась же она к Эле ночевать!.. Во-вторых, это не в первый раз она соврала — ведь не сказала же она маме, зачем едет в лагерь. И потом, разве другие не врут? Нюрка и та ответила Виктору, что ей шестнадцать лет.
      Пётр Алексеевич стал разговорчивее. Он описывал ей соседей. Молодой — ветеринар, приехал на слёт. Старый — бухгалтер, из «городу Парижу». А сам он, Пётр Алексеевич, приехал на уборочную. Работа начинается завтра, и потому сейчас он может показать Зине село. До одиннадцати успеет. А в одиннадцать уходит грузотакси на Бийск.
      — Хорошо, — согласилась Зина. Больше всего ей не хотелось оставаться одной.
      От ходьбы она совсем успокоилась. Она была тут всего один раз, мимоходом из Пятого; тогда они с Нюркой, глупые, так торопились в лагерь, что ничего не осмотрели как следует. А было здесь интересно, особенно на главной улице, совсем-совсем городской. В парке молочного техникума рос даже настоящий южный дуб. До сих пор Зина видела дубы только на картинках в книгах. Тут было две школы, одна из них — двухэтажная, десятилетка. А несколько подальше П«тр Алексее-
      ВИЧ показал музыкальную школу. Оттуда слышались робкие з^ки пианино — видно, и летом кто-то приходил играть. Эх. Нюрку бы сюда! Совсем уже весело было прочесть на щите возле райкома такие стихи:
      «За кукурузу мы душой и телом. Свою любовь докажем делом», — ^ Писал товарищ Гринь.
      Но этот товарищ, оказывается, не сумел убрать урожай кукурузы и
      Боится, как бы не случилось Теперь скоту давать не силос, А сборник из своих статей.
      Пётр Алексеевич сказал, что стихи эти сочиняет не кто-нибудь, а сам секретарь райкома. «Он-то говорит, что не он: начальству, гляди, стыдно писать стихи. Но мы такие, что всё вызнаем!»
      Потом он привёл её к заводику, маленькому, но с большой трубой:
      — Здесь сушат картошку для полярников и делают ещё какие-то концентраты.
      Значит, пока она ходит по этим улицам, в Антарктиде едят здешнюю картошку! И мир по-прежнему велик, хотя она уже не такая, как в начале пути. Она стала... лучше, хуже? — но ничего на земле от этого не изменилось.
      А если бы каждый человек стал лучше?..
      Она проводила Петра Алексеевича до правления колхоза имени Чкалова, куда ему нужно было зайти, пошла к реке, посмотрела, как бежит вода, вернулась к гостинице, и тут оказалось, что грузотакси в Бийск уже ушло. Надо теперь ждать до завтра. Но это новое огорчение, такое тусклое по сравнению со всеми прежними, прошло для неё безболезненно.
      Зина не знала, хочется ли ей вообще ехать в Кучук. Конечно, все учили по географии, какое это замечательное место; в Кучукском озере запас всяких полезных солей на триста лет для всей страны. Но Зина не привыкла удивляться.
      Папа рассказывал, как все ахали, когда у него в доме впервые появилось радио, деревянная коробка с наушниками,
      Соседи заглядывали под стол — не спрятан ли там кто, а бабуля Калерия заявила: «Незачем теперь ходить в театр, лучше прикоплю денег на шубу, а вместо театра буду ходить к вам слушать радио».
      Теперь у Зины в доме не только радио, но и телевизор, а никто не восхи-щ,ается, все даже ворчат: плохая видимость. Спутникам и то удивлялись только в первый день и сразу привыкли.
      Где уж тут мечтать о стройке химического комбината, как о чуде!
      В записке надо было Нюрке написать главное: пусть знает, что Зина не от трудностей бежит, а навстречу трудностям. Тут и всплыло в памяти — Кучук-строй.
      Так что, в конечном нтоге, и Зине решение подсказала большая жизнь, но маленькая жизнь незаметно переделала это решение по-своему.
      Вечером, когда все снова собрались в гостинице, Пётр Алексеевич увидел Зину, слегка приподнял брови и уселся на койку с дорожными шахматами на коленях — решать задачу из «Огонька». Не спросил даже, почему она не уехала.
      Но не успела Зина обидеться на невнимание, как к ней подошёл старик с арбузным цветом лица:
      — Прошу извинения, что я утром не познакомился с вами. Спешил. Но заметил, заметил. Вижу — такая приятная у нас девушка в комнате, такое милое лицо...
      Он погладил бородку. Зина вспомнила — «бухгалтер из Парижу», и ей стало любопытно. Впрочем, едят же в Антарктиде здешнюю картошку, почему бы и не приехать бухгалтеру из самого Парижа!
      Спросила:
      — Вы француз?
      — Что? Ах, нет, это они тут шутят — я из Барнаула, прибыл делать ревизию в банке.
      Зина отвернулась, разочарованная, но ветеринар подмиг-
      нул ей:
      Скромничает наш Пантелеич. Он не только в одном
      Париже был — он в пять стран прокатился по путёвке. Лично я бы предпочёл, правда, посидеть полтора часа в кино: и время сэкономишь и деньги.
      — Не скажите, — обиделся вдруг старик. — Путешествия — великая вещь. В Париже я купил жене очень-очень красивую шубку. Все очень хвалили и хвалят.
      Ветеринар по-детски рассмеялся, пытаясь и Зину развеселить этим рассказом о плодотворном путешествии. Но ей не стало от этого смешно. Она подумала: «Ну вот. Ведь он, старикан этот, точь-в-точь как бабуля Калерия, хотя вовсе не сидел всю жизнь на крыльце, а объездил пять стран. Недаром от кустов на дороге пахло, как из сундука с лежалым платьем. Всё дело не в расстояниях, а в самом человеке...» Из этого правильного соображения вытекало, что в Алтайке так же можно найти работу, как на Кучуке. А ей так не хотелось двигаться!.. Всё равно её никто не увидит: из лагеря не так-то часто ходят в село. А она, может быть, и увидит кого-нибудь хоть краешком глаза... Нюрку, например...
     
     
      Глава пятая,
      где показано, что взрослые тоже были детьми, даоке если опи — инженеры
     
      нженер-изыскатель Сергей Чумак ехал на Кучук-строй поездом «Барнаул — Днепропетровск». Он ехал туда «пробивать трассу», совсем маленькую трассу, для подземного кабеля. Работы было на какую-нибудь неделю, он даже не взял с собой почти никаких вещей, кроме инструмента, и сейчас думал, найдёт ли рабочих. Ведь началась уборочная и даже ребятишек не заманишь, а если заманишь, всё равно через день убегут, им быстро надоедает э-то — тянуть ленту и держать рейку. Но он надеялся, что ему повезёт. Ему всегда везёт. И сейчас тоже. Поезд, например, не какой-нибудь, а «Барнаул — Днепропетровск». Днепропетровск — его родной город, так и кажется, что он едет туда... И места кру-
      гом всё знакомые. Ведь он же участвовал в изысканиях дороги «Барнаул — Кулунда», всю её протопал пешочком. А в Ку-лунде ещё раньше работал трактористом. Что ни говори, приятно ехать по такой дороге! И хорошо, что поезд уходит ночью. Значит, на месте будет как раз утром. Народу в вагоне мало — можно растянуться на полке и до работы хорошо выспаться. Вон" техник Жора не теряет времени, подложил под голову рюкзак и спит, причмокивая толстыми губами, хотя поезд еше не отошёл от станции.
      Идёт дождь — тоже хорошо: прибьёт пыль, удобнее будет ходить.
      Чумак уже несколько раз чувствовал, что полка под ним шевелится, но, занятый своими мыслями, полусонный, не обращал на это внимания. Наконец толкнуло уж очень сильно. Что такое, неужели едем?! Посмотрел в окно — фонарь в маске из дождевых мельчайших капель был неподвижен. Встал, поднял полку... Из ящика вылезла девчонка, чихнула. Вот чёрт! Как она там помещалась, да ещё с узелком!
      — Он прошёл?
      — Кто?
      — Контролёр.
      — Не было тут контролёра.
      — Ну, так я назад. Пересядьте, пожалуйста, на ту полку.
      Чумак рассмеялся:
      — Что значит — прогресс! В моё время катались под вагонами. И преимущественно мальчишки, а не девчонки. ^
      Она тоже слегка улыбнулась. Она была мокрая.
      — А вы меня не выдадите?
      — С условием: во-первых, ты сейчас же переоденешься, не то простынешь. Давай-давай, я не буду смотреть. Во-вторых...
      — Это уже два условия.
      — Не возражать! Ты некоторым образом в моих руках...
      Он стоял между полками лицом к проходу, пока она не
      сказала «уже». Она была в красной кофточке и серой юбке. Чумак не любил этого сочетания цветов, он поморщился. Но лицо у девочки было простодушное, смешное, безбровое, нос оседлали веснушки.
      — А во-вторых... Погоди. Ты, наверное, сбежала из дому. Угадал?
      — Нет, честное слово! Просто мне надо разыскать друга, понимаете? То есть не его, а её... Зину. В Бийске я её не нашла.
      — А в Барнауле?
      — Здесь её не может быть. Она поехала в Кучук.
      — Порядок! Я туда же! Итак: во-вторых, у меня к тебе деловое предложение — давай-ка nocTj^naft ко мне полевым рабочим. И друга твоего искать будет легче, ну, и заработаешь. Только не вздумай удрать: видишь коробку на столе? Это те-о-до-лит, понятно? Попробуешь сбежать — взгляну в эту штуковину и сразу увижу.
      Нюрка радостно подумала: «Не зря я в ящике всё время шептала: «Калитка, отворись!»
      И оба рассмеялись, удивляясь своей беспримерной удачливости.
      — А сколько будете платить? — спросила затем Нюрка независимо.
      — Как всем рабочим.
      — За еду будете высчитывать?
      — Конечно.
      — А Зину возьмёте, когда мы её найдём?
      I — С удовольствием.
      — Ну, тогда согласна.
      Подошла проводница, подозрительно взглянула на Нюрку.
      — Со мной. Провожает, — поспешно сказал Чумак.
      Потом Нюрка снова залезла в ящик. Поезд тронулся. Немного погодя она вылезла. За окнами ничего не было видно, только ночь, ночь, станционные огни и снова ночь... Но Нюрке нравилось ехать. Нравилось, что ехать опасно. И Чумаку нравилось, что ей нравится опасность. «Она похожа на Серёжку», — подумал он и попытался выспросить Нюрку о её жизни, но девочка отвечала уклончиво — и это тоже понравилось ему. Он стал учить её туристским песням, которым сам выучился от студентов на целине: «Жил-был у бабушки серенький козлик» на мотив из «Риголетто», «Если голову случайно оторвало» и, конечно, «Глобус». Пели очень тихо. Проводница спала в своём купе. Все пассажиры тоже спали. Чумака удивляло, что эта девчонка в каждую мелодию вкладывает тотчас что-то своё. «А Серёжка всегда повторял, как слышал... И он не ездил искать друга. Он ездил посмотреть, похожа ли Волга на Днепр».
      — Хорошая она, твоя Зина?
      — Замечательная! — отозвалась Нюрка, подобревшая от пения. Она уже не помнила своей ссоры с Зиной на дороге в лагерь. Такое и вообш.е не держалось в её памяти, да ведь
      было его так немного, и не стоило запоминать. — Она ушла из своего дома, чтобы я не уходила одна, когда мне было плохо! Она прочла больше тысячи книг! У неё есть правила!
      — Какий»
      — Всякие. На всю жизнь.
      — Почему же она тебя бросила? — поддразнил Чумак.
      — Она не меня. Ей неправильно вынесли выговор. Подумав, добавила:
      — И, кажется, она влюбилась в одного мальчика.
      — Плохого?
      — Нет, он тоже хороший. Выучил меня читать ноты. «Похожа она на Серёжку или не похожа?» — снова подумал Чумак.
      Серёжка — это был он сам, его детство.
      До тринадцати лет он жил в Днепропетровске, около вокзала. Днём в городе было шумно, а по ночам в тишине кричали паровозные гудки. И случалось, он начинал понймать их язык лучше, чем то, что говорили люди днём. И тогда убегал из дому. Поводы для этого были разные, их подсказывали международная политика и кино. В Испанию. В цыганский табор. На Халхин-Гол. На остров Святой Елены, посмотреть могилу Наполеона... Ловили его всегда где-нибудь в Синельникове или в Сухачевке и, чумазого, оборванного, с милиционером доставляли домой! Мать плакала, ей помогали три младшие сестрёнки, а отец — он был военным, лейтенантом, — только морщился и тут же уходил по делам. Ему было некогда заниматься детьми, да к тому же он, как и Серёжа, любил больше дальних, чем ближних... И вообще род его происходил от бродяг-чумаков, возивших некогда соль из Крыма на Украину, о них же и песня осталась: «Ой, чумаче, чумаче, життя твоё собаче»...
      Последний, самый удачный побег Серёжа совершил летом сорок первого года: именно тогда ему захотелось увидеть Волгу и проверить, так ли в ней хорошо плавается, как в Днепре. О войне он услыхал в Саратове и впервые вернулся домой сам, без милиции.
      А вместо дома была груда камня, щебня, штукатурки, сваленной со стеклом; торчал на все бывшие пять этажей исковерканный железный каркас, какие-то прутья, кусок белёной
      гтсны с висящей на одной трубе батареей отопления... Он и не пнал, что внутри жилья столько железа!
      Началась тревога, его загнали в убежище; он был рад этому — надеялся встретить там знакомых, расспросить о своей семье. Но никто ничего не знал. Мальчишки, перебивая друг друга, рассказывали ему, как они вчера ловили шпионов. «Чудак, уехал! Всё пропустил!» Он молчал, облизывал губы.
      Выйдя на улицу, наткнулся на человека, свернувшегося калачиком посреди тротуара. Человека унесли, на асфальте осталось небольшое красное пятно.
      Потом Серёжа поехал на другой конец города, в казармы. И тут произошло чудо: едва он слез с трамвайной подножки, как увидел перед собой отца. Его пышные чумацкие усы, ещё недавно ярко-бронзовые, были белы. Немного погодя он сказал в ответ на вопросительный Серёжин взгляд:
      — Больше некому по нас с тобой плакать.
      Серёжка порывался бежать на фронт. Но не было возможности прибавить себе лет. Ему не поверили бы, даже если бы он вздумал говорить правду: в тринадцать лет он выглядел десятилетним.
      Последний раз отца он видел на вокзале. Отец руководил эвакуацией семей своей части, рассаживал детей и женщин по вагонам, уговаривал какую-то старуху бросить корыто и выварку и взять в вагон кого-нибудь из «чужих» людей, которых столпилось на вокзале много — серая гудящая толпа с тревожными глазами. Поезд тронулся, отец вскочил на ходу, неловко поцеловал Серёжу в макушку, выпрыгнул. Поезд мчался на восток, его обстреливали с воздуха из пулемётов,'были убиты шесть женщин и один старик. Через несколько часов немцы разбомбили вокзал. Но об этом Сергей узнал только через несколько лет.
      ...Он не мог не вспоминать всего этого, хотя всё было давно, он сменил немало городов и профессий и теперь казался уже не моложе, а старше своих лет: невысокий, тонкий, с быстрыми движениями, с глубоко посаженными серыми глазами и множеством морщинок на лбу, под глазами, у рта. Морщины эти были не от возраста — так подействовали на тонкую кожу солнце, мороз и ветер. И то ещё надо удивляться крепости человеческой кожи: ведь от смены жары и холода трескаются и распадаются в прах гранитные скалы.
      ...Он не мог не вспоминать о вокзалах своего детства,
      потому что там были его «начала», как называла это незнакомая ему девчонка Зина, и какой бы он ни был другой, начала эти всё ещё были в нём и будут, пока он не перестанет существовать.
      ...Он не мог не вспоминать о вокзалах своего детства, потому что сидел на полке в поезде «Барнаул — Днепропетровск», и была ночь, и в тишине кричали поезда, и фонари за окном кутали свои головы в моросящий туман... В Днепропетровске он не был восемнадцать лет, это был уже совсем другой, заново отстроенный после войны-город, и вокзал в этом новом городе был другой, — но ему казалось, что там, вблизи вокзала, всё ещё стоит у окна на пятом этаже мальчик Серёжка и слушает паровозные гудки. И есть там второй Серёжка, который помнит красную лужицу на асфальте и спрыгивает с трамвайной подножки навстречу отцу, человеку с детской улыбкой и чумацкими белыми усами.
      ...Он не мог не вспоминать вокзалов своего детства, потому что рядом, положив белобрысую голову на столик, заснула девчонка в красной кофте и серой юбке, чем-то похожая и так не похожая на него. Наверное, дело тут не в характере, а во времени, хотя и тогда часы тикали точно так же, и тогда в каждом часе было по шестьдесят минут. Дело наверняка во времени, в военном времени, когда в каждый характер чужеродным телом вошла война... А эта девчонка и родилась-то, наверное, после войны: для неё война — это что-то из книжки, из кино, из школьного учебника истории...
     
      Когда, утомлённые ездой в поезде и автобусе, они пришли в контору, начальник строительства уже был на объекте. Их встретил главный инженер комбината, но химики здесь, пока всего не построили, были не хозяевами, а только «представителями заказчика».
      Изыскатели сложили свою ношу на пол: нивелир, теодолит, две треноги, рейку с красными и чёрными делениями, ленту, связку шпилек, похожих на ключи без бородок, огромные ключи от больших городов, рюкзаки и Нюркин узелок.
      — Ну и работёнка! — сказал Жора. — Знай таскай на горбе.
      Чумак закурил папиросу, спросил у химика:
      — Ну, как у вас? Всё ещё ваш строительный бог пьёт водку вёдрами и возводит одни фундаменты, чтобы перевыполнить план?
      — Э, батенька, когда это было! Отстали!
      Химик, захлёбываясь, стал хвалиться строительством, и озёрами, и людьми, которые поверили в стройку и ещё раньше, когда было плохо, стали селиться вокруг. Он готов был говорить о своей работе с утра до ночи, а Чумак всё слушал и курил; по комнате, не смешиваясь с запахом свежих сосновых досок, плыл едкий дым.
      А Нюрка вдруг вспомнила, что надо бы написать маме письмо, чтобы она не волновалась, если приедет раньше срока, и пошла на почту.
      Стояло много каменных домов, некоторые были ещё не достроены, дальше тянулся пустырь с фундаментами, поросшими травой, о которых говорил Чумак, потом опять дома — посёлок. От земли поднимался пар с горьковатым привкусом полыни; видно, и здесь ночью шёл дождь. По дороге трудолюбиво полз бульдозер. Солнце уже припекало, и парень на бульдозере был в одной майке. Виднелось озеро, какое-то воспалённое, обложенное по берегам снегом... то есть, конечно, солью; Нюрке случалось видеть в степи такие озёра, но поменьше. Ей просто нравилось думать, что это снег.
      В письме написала маме, что была в лагере вместе с Зиной, что Зина хорошая девочка, что теперь вместе с Зиной она работает на изысканиях. Это не было враньём, она знала, что так и будет. Один листок бумаги остался чистый, и она спрятала его в карман. Справилась у почтовой девушки, не приходила ли сюда Зина. Нет, такой здесь не было.
      Вернулась, спросила у химика, где Чумак с Жорой и не поступала ли вчера на работу Зина. Нет, последние дни, насколько ему известно, никто не поступал на работу, а Чумак пошёл к строителям, велел ей подождать возле столовой.
      Она ещё для верности сходила в отдел кадров, потом зашла в столовую — позавтракать. Там было пусто. Она села на алю-
      миниевый стул, за алюминиевый столик Тотчас откуда-то вышла женщина в телогрейке и в тёмном шерстяном платке, села рядом с ней. Когда Нюрка принесла себе еду на подносе, женщина сказала:
      — А у меня-,сына убилн...
      — Здесь?
      — В городе Будапеште.
      — Кто его мог там убить?
      — В тысяча девятьсот сорок пятом году.
      У Нюрки и без того настроение было неважное и немного стыдно было сидеть в столовой в рабочее время, а теперь ей стало жутко. В сорок пятом году! За это время прошла вся сё жизнь, со всеми заботами, а для женщины в тёмном платке все эти четырнадцать лет были как один день.
     
     
      Потом она тянула по земле двадцати метровую стальную ленту, прикалывая её шпильками. Нужен был ещё один человек, который бы, идя сзади, вытаскивал шпильки, а так Нюрке приходилось бегать за ними самой — Жора был занят чем-то своим. Она выдёргивала шпильку из земли и вешала на кольцо. Когда в руке не оставалось больше шпилек, а все они звенели на кольце, значит — отмерено сто метров и можно кричать: «Пикет!» Она изо всех сил старалась не перепутать, она не хотела, чтобы Чумак взял другого рабочего, кроме Зины, Приходилось ещё тащить на себе вещи, и к вечеру Нюрка устала и ей очень хотелось есть. И ещё хотелось искупаться в озере. Она сказала об этом Чумаку.
      — Что ж ты за бродяга, если не знаешь! — засмеялся он. — Потом пришлось бы в баню бежать, от соли отмываться.
      — Да ну?
      — Вот тебе и «да ну»! Зато можно лежать на воде и читать газету. Как в Мёртвом море.
      Жора рассеянно смотрел по сторонам и, увидев свинью, говорил: «Вот бы её сейчас в котёл!», а увидев гуся — «Эх, ощипать бы и зажарить». При этом взгляд его выпуклых глаз становился нежным и мечтательным.
      Весь день они разжимали губы только затем, чтобы сказать «хорош» или «пикет», и теперь, заговорив, поняли, как устали. Не хотелось никуда идти, а уже темнело, и Чумак сказал виновато:
      — Что, если никого не беспокоить, а переночевать в степи? Не побоитесь?
      Нюрка боялась только, как бы он не передумал. Но Жора смотрел на дело иначе. Он обиделся: «Вам бы только в степи! Для того мы и с рюкзаками целый день таскались, будь они прокляты! С другими работа как работа, а с вами сплошное испытание на прочность!»
      — Стоп, Жорочка, улыбнись. Тебе это больше идёт. К тому же учти — от злости люди старятся.
      Техник улыбнулся, но потом всё же ушёл в посёлок, под крышу: утром он успел заметить на стене столовой объявление о танцах.
      — Может, и ты пойдёшь? — спросил Чумак.
      — Ну нет! — Нюрка затрясла головой.
      — А не замёрзнешь?
      — У меня телогрейка есть. Вот только бы поужинать.
      — Это можно. У меня пшено в рюкзаке. И сало. Разве что соль...
      — А из озера?
      — Ну, от такой соли тебе, брат, не поздоровится... Ага, и соль нашлась. Вари, брат, кашу.
      Он достал из рюкзака бутылку воды — чего у него только не было!
      Кашу сварили на костре. И пахло дымом от каши, и дымом костра, и ветром. И было совсем хорошо, и вылетали из костра 'лёгкие огни, летучие огни, они исчезали на земле и возрождались звёздами в небе, и тогда Чумак стал читать стихи:
      Копытом и камнем испытаны годы, Бессмертной полынью пропитаны воды, И горечь полыни на наших губах...
      Откуда ОН знал, что было у Нюрки на душе сегодня? Откуда он взял эти слова — из озера, из огня?
      Было совсем хорошо, и только жаль, что Зина не видела этого костра...
      Они разобрали стожок сена, стоявший неподалёку, на два «спальных мешка», устроились на ночлег, зарывшись в них.
      Нюрка ворочалась с боку на бок, сено шуршало. Нет, как и прошлой ночью, спать было невозможно... Она вытащила из кармана листок, чтобы записать все песни, которые приходили ей в голову во время всего пути, — ведь теперь, спасибо Виктору, она знала ноты. Но писать было нечем, и старые песни ина уже забыла. Уронила руки в траву и смотрела сквогь ;-tc-;;ицы вверх. Звезда протягивала луч звезде. Все сбылось, что она видела в Зинином сарае: упали замки с дверей, вот она — звёздная дорога, вот он — костёр. Но только всё ещё лучи:-..
      Мы в ночь улетаем. Мы в ночь улетаем, Как спелые звёзды, летим наугад..«
      «Скорее бы нашлась Зина! Колышек и тот нашли, а Зина.., Зачем она влюбилась в Витьку? Он хороший, но совсем-совсем не волшебник. И не бродяга... А уж если Зина влюбилась, то зачем бежать? Я-то никогда не влюблюсь, шалишь! Но, если
      бы я всё же влюбилась, я бы ни за что не ушла! Попробовал бы он меня не полюбить».
      Она не замечала, что не думает, а поёт. Ей казалось, что Чумак давно спит. А он, приподнявшись в стожке, сказал шёпотом:
      — Здорово., брат, это у тебя получается!
      — Что... получается?
      — Бот эта твоя музыка.
      — Моя? — испугалась она. — Разве это моя?
      — А чья же?
      — Это... это, как Зина говорит, фольклор.
      — Нет, это твоя, — убеждённо повторил он. — Твоя, бродяга, твоя. Ну, завтра загоняю до смерти — спи...
     
     
      Глава шестая,
      которая грустнее, чем хотелось бы
     
      Дождь прыгал перед окнами; дома стояли в воде, и река не отличалась от земли; непонятно выглядел мост среди моря.
      Зина благодарна дождю — можно не выходить.
      Она жила здесь уже неделю. Слёт ветфрльдшеров уже окончился, они разъехались по домам. Укатил в Барнаул бухгалтер. Пётр Алексеевич переселился на полевой стан. В последние дни он был неразговорчив, должно быть, презирал её за то, что она не поехала в Кучук. Но ведь она же хотела здесь поступить на работу — разве не всё равно? Он не смеет презирать её! Зина попробовала было объясниться, но Пётр Алексеевич сердито морщил лоб, будто отталкивал её, и она чувствовала, что расплачется, если начнёт говорить, и покажсг
      свою слабость — а это, как известно, она запретила себе специальным правилом. И поэтому она ходила перед Петром Алексеевичем, с вызовом подняв голову. Кто он такой, чтобы её презирать? Герой? Учитель? Путешественник? Обыкновенный шофёр... Наверное, «возит налево» и «сшибает калым», так, кажется, это у них называется. И был в молодости хулиганом — иначе откуда у него такая татуировка? «Очутился бы он в моей шкуре, посмотрела бы я на него!»
      Она побывала в правлениях всех трёх колхозов, в кожевенной артели, в «Заготзерне», в больнице. Везде спрашивали, кто она и откуда, приходилось врать, краснеть, путаться. И она боялась заходить вторично в те же места... Сперва Зина надеялась на секретаря райкома: казалось, человек, который пишет стихи, должен понять её; но он уехал в глубинку, и неизвестно, когда вернётся. А в гостинице Зину предупредили, чтобы скорее уезжала: у неё нет паспорта и за неё может влететь.
      Последнее учреждение, куда она пошла, — районная библиотека.
      — Данте какую-нибудь работу.
      Пожилая библиотекарша в школьном платье с отложным воротничком обрадовалась. Она поняла это так, что вот еше одна школьница хочет записаться в «друзья книги», и тут же дала ей груду зачитанных шпионских повестей — подклеивать. У Зины стал комок в горле, но она так и не сказала правды. Библиотекарша славная, но, расскажи ей всё, сразу решит, что Зина тёмная личность. Или, чего "доброго, напишет домой...
      Может, совсем и неплохо вернуться домой, не думать ни о работе, ни о деньгах, ни о Викторе... Есть хороший обед... скажем, утку с яблоками. Сверху она вся коричневая и хрустит, а внутри сочная, а яблоки мучнистые, чуть кисленькие, а подлива золотая, с глазками жира... Вкуснее всего лапка. Мама знает, что Зина любит лапку, и всегда даёт ей лапку. Мама любит Зину, потому и бывает несправедливая. Трудно быть справедливым к тому, кого любишь.
      Зина была голодна, она съела бы не только утку с яблоками, а хоть жареную кошку. Каждый день приходилось платить за постель, а на еду она разрешала себе тратить очень немного. Купила чёрствого хлеба, чтобы не так быстро съедать, н халвы. И ела только хлеб с халвой, запивая кипятком, который брала в гостинице. Несмотря на это, деньги подходили к концу. Надо было что-то делать. Но домой — нет! В лагерь —
      ни за что! Вот если бы это вышло само собой, без её участия... Чтобы кто-то что-то сделал, а она бы и не знала.
      В библиотеке Зине разрешили досыта рыться в книгах. Что ж, когда читаешь, не так хочется есть... И потом, во всех книгах написано про неё! Как она понимала теперь книжных героев, которые ушли из дому! «Отец, я верил в вас, как в бога, а вы мне лгали всю жизнь!» («Я верила тебе, мама, а ты... ты неправильно меня воспитывала!») В книгах боролись против собственности и за правду. Она тоже боролась против собственности и за правду, в лагере: это её пусть единственный, но зато несомненный ПП. И её никто не признал! Что ж, когда Данко вывел людей из леса, кто-то тоже наступил ногой на его сердце, чтобы не случилось пожара. И героев забывают друзья, как забыла её Нюрка... «Вообрази, я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна»... Ещё точнее получается, если читать: «Вообрази, я голодна, никто меня не понимает...»
      Вчера вечером она пошла в клуб на бесплатный концерт самодеятельности. Едва объявили первый номер, как она, похолодев, увидела впереди, через два ряда, Виктора с Лидией Сергеевной. Виктор, положив руку на спинку кресла Лидии, наклонясь к её лицу, говорил ей что-то смешное. Зина не хотела этого видеть! Она ушла в гостиницу. Спать. Но уснуть не могла. Ночью полил дождь. Не перестал он и утром. Она стояла у окна. Потоп. Конец света. Да ну их всех! Почему нужно думать о них?.. Почему Нюрки не было в клубе? Должно быть, они ей не сказали, что концерт. Она им теперь не нужна. Страдает, наверное. Ну и пусть. Если не из-за меня, то пусть из-за них...
      Она зевнула, подумала, снова легла на kohi у Надо бы (.•ходить за хлебом, вчера доела последний. Но не в ресторан: там дороже. В магазин. «Подожду, пока кончится дождь...;»
      Приснился сон. Непонятно, что в нём было страшного, но она знала, что сон страшный, вздрагивала и пыталась проснуться. А снилась ей длинная улица, и она шла по одной её стороне с письмом, которое надо было бросить в ящик. Но, как назло, ни одного ящика не было. Все они висели на другой стороне улицы, а она почему-то не могла перейти дорогу. Она и не пыталась, но знала: если попытается — не сможет. И всё шла, шла, шла, и улица никак не кончалась, а все почтовые ящики были на той стороне, куда ей нельзя... Это был очиш страшный сон!
      Потом на неё навалился кто-то мокрый и приподнял её. Она вскрикнула, открыла глаза:
      — Папа!
      — Вот дурочка, вот дурочка? — повторял он. С плащз его натекла целая лужа. — А худющая! А грязная! Вот дурочка!
      Дежурная смотрела на них, стоя в дверях, улыбалась.
      — Это она, она? — закричала Зина, опомнившись, и люто взглянула на дежурную. Та скрылась в коридоре.
      Теперь, когда случилось так, как она втайне ждала, Зина возмутилась. Неправда! Ничего такого она не хотела! И она уже искала виновных — кто посмел вмешаться в её жизнь!
      — Что — она? осторожно спросил папа.
      — Написала вам обо мне.
      — А разве ты ей что-нибудь рассказывала?
      — Нет... Это Пётр Алексеевич?
      — Да, и он. Видать, хороший человек. — Папа повесил плащ на вешалку. — У него тоже дочь. Он подумал: а если бы моя так заблудилась? Смотрю на эту несчастную девочку — и сердце болит.
      — Он так и написал — несчастную?
      — Кажется. Да ты не огорчайся. Может, и не так. Я уже не помню. Не сердись, глупенькая. Из лагеря тоже написали, сразу два письма: Олег Владимирович и директор. Но, если бы не Пётр Алексеевич, я бы не знал, где тебя искать... И хорошо, что все они писали не домой, а в больницу — мама бы с ума сошла. Она и так всё плакала, всё гнала меня: поезжай в лагерь, забери Зиночку. Вот — взял отпуск... Ох!
      Он схватился за живот и сел на кровать.
      — Что с тобой?
      — Всё то же. Язва разыгралась.
      — А ещё пишешь статьи о желудочных болезнях!
      — Ты ведь знаешь нашу маму. Если бы она увидела, что я болен, она бы сама тут же слегла or волнеиия. Приходится притворяться здоровым и в доказательство есть селёдку! Ох!
      — Папка!
      — Ничего, уже отпустило.
      — А я бы хотела селёдки...
      — Ты голодна?
      — Нет, но мне бы хотелось селёдки...
      — Пойдём р ресторан!
      — Нет, лучше посидим здесь...
      — Ты, кажется, забываешь одну вещь: я твой отец. П я тебе приказываю: пойдём в ресторан.
      ~ Ты мой отец. Но лучше посидим здесь.
      — Что у тебя вышло в лагере?
      — Я им хотела доказать, что нужно уничтожить собственность. А они меня выгнали.
      — Разве ты не сама убежала?
      — Нет, они меня выгнали.
      Она рассказала про близнецов и общее варенье. Чем больше проходило времени, тем крупнее казался именно этот случай, когда она была без оговорок настоящей. И казалось, что так она поступала не один раз, а всю жизнь.
      — И это всё? — недоверчиво протянул папа.
      - Да.
      А Нюра где?
      Там. Ты тоже считаешь, что я несчастная?
      - Почему ты сразу не вернулась домой?
      Она вспомнила о его письме и о своей ненависти к нему в момент, когда узнала содержание этого письма. Но с удивлением заметила, что ненависть стала как-то глуше.
      — Из-за тебя. Они же из-за твоего письма хотели принять меня отдыхающей, понял?
      — Не вижу в этом ничего унизительного. Ты же ещё маленькая — как же я мог написать, чтобы тебя всерьёз взяли на работу?
      — И взяли бы! У них вожатых не хватает. Ещё неизвестно, как они там без меня справляются.
      — Н-ну, не волнуйся, отлично справляются и без вас. Пойдём, угощу тебя селёдкой.
      Он обнял её. Давно её никто не обнимал. И так xoi елось
      есть! «Жаль его всё же. Такой больной!.. Ладно уж, сделаю ему удовольствие».
      Папа обрадовался, надел плащ, прикрыл одной полой Зину, они спустились во двор и прошли в ресторан. Прямо из гостиницы туда ходу не было.
      Зина ела, папа смотрел на неё. Рядом за столиком бородатые мужчины пили пиво. И за другими столиками было полно народу, в основном шофёров: перед окнами стояло много машин. Говорили на разные лады по-русски — акали, окали; по-украински; на всяких алтайских диалектах; по-казахски; по-немецки. Зина старалась есть не очень быстро, но у неё кружилась голова, и она плохо соображала.
      — Так Нюра, значит, там? Знаешь, надо бы всё же узнать, что с ней, — сказал папа, испытующе глядя на Зину. — Ведь это я предложил Маше привезти её к нам погостить. Неловко.
      — Я туда не пойду! — вскрикнула она.
      — Ешь, ешь, я сам пойду.
      — Нет, и ты не ходи!
      Зине и самой хотелось знать, что делает Нюрка, соскучилась она по Нюрке. Но ведь Нюрка же станет над ней смеяться!
      — Хорошо, иди... но... папочка, я очень тебя прошу — скажи ей, что нашёл меня не здесь, а на Кучукстрое. Ладно?
      Она опрокинула рукавом солонку и стала сметать соль со стола себе на ладонь.
      Зачем она это попросила? Разве не всё равно, что папа скажет Нюрке? Да ведь и на Кучукстрое Зина могла бы точно гак же сидеть без работы, в чем же разница?
      — Почему именно там?
      — Я- я написала в записке, что еду туда.
      — Где ты выучилась врать'^!
      Папа откинулся на спинку стула, обхватил руками колено и молчал. Сперва из-за шума Зина не заметила, как долго он молчал, и она всё ещё старалась не слишком быстро есть. «Не хочу, чтобы меня жалели! Даже он! Это я-то маленькая! «Без вас отлично справляются»... «Без вас»... Почему не «без тебя», а «без вас»?»
      Она быстро допила чай, вскинула на папу глаза. Он кашлянул и поморщился.
      — Погоди... Где Нюрка, папа? Они о ней тебе написали, да? Она в лагере?
      — Ты же знаешь.
      — Не знаю! — испуганно крикнула Зина, загораживаясь от него, будто он собирался её бить.
      На них стали оглядываться.
      — Выйдем отсюда... Так вот. Да, директор мне написал. Она ушла сразу за тобой. Искать тебя. И как раз — на Ку-чукстрой. Довольна?
      И вот она узнала то, что должна была узнать, ещё когда стояла в сумраке палатки и смотрела, как Нюрка спит. Или в тот же день утром, когда оркестр играл «Берёзоньку», а она не выглянула в окно. Или хотя бы вчера, когда видела волосы Лидии Сергеевны и профиль Виктора, но пошла не к ним, а от них. Или ещё раньше, давно, когда они с Нюркой плакали под пыльными кустами и поняли, что они вместе навсегда.
      Больше у Зины не было против Нюрки никакой досады, никакого зла, хотя и против себя у неё не было зла. Только всё больше хотелось видеть Нюрку, идти с ней босиком по дороге, слушать, как она играет на гитаре... «Теперь я бы слушала по-другому. Я бы ей сказала, какая это музыка. Это е е музыка. Ей никто ещё про это не говорил, а я бы сказала. Пусть обрадуется. Как я могла думать, что Нюрка забыла меня? Если Нюрка не попала под поезд, если с ней ничего не случилось — ас ней не должно ничего случиться! — то теперь я найду её и больше никуда не отпущу. Пускай она останется жить у нас. И всё будет новое, по правилам, без вранья».
      — Не плачь, — сказал папа.
      — Откуда ты взял, что я плачу? Но мы поедем за ней?
      — А мама?
      — Подождёт немножко. Не пробуй меня отговаривать — я решила. Если ты не поедешь, я убегу от тебя и поеду сама. Но лучше вместе. Ты же виноват перед тётей Машей.
      — Ой! — сказал папа и слегка согнулся.
      — Вот видишь — поедем. Сможешь пока соблюдать диету, не придётся есть селёдку.
      — Зина!
      — Поедем, поедем, поедем, поедем. Я тебя не слушаю. Я заткнула уши. Поедем! Поедем!
      Папа смотрел на неё немного растерянно: собственно, он сам хотел предложить ей ехать в Кучук, а получается, что
      она его вынудила. До чего похожа на мать! Он пошевелил губами, но Зина внезапно сама перебила себя:
      — А вдруг Нюрки уже там нет, вдруг она уехала?
      — Да нет, она там, — сказал папа, довольный этим наводящим вопросом. — Я знаю точно! Когда я проезжал Пятый...
      Когда папа проезжал Пятый, его одна девочка попросила подвезти её до Алтайки. Некая Эля. Оказалось, Нюркина подружка. Нюрка ей оттуда писала, что работает, но временно. Работа уже подходит к концу, а мама — то есть тётя Маша — пробудет на курсах животноводов до самого сентября. Нюрка просила поэтому узнать у директора Алтайской средней школы, не примут ли её до сентября в школьную бригаду. И Эля как раз для того и шла из бригады в Алтайку, чтобы, как она выразилась, «отбить» Нюрке телеграмму: директор разрешил. Конечно, папа сказал Эле, что теперь никаких телеграмм «отбивать» не надо — он забирает племянницу до начала учебного года к себе.
      Зина выслушала всё это, и на душе у неё стало совсем легко. Ясно. Нюрка поехала искать её. Она, точно, в Кучуке. Теперь Зина найдёт Нюрку. Вот и повезло наконец после стольких неудач! Да ещё как блестяще повезло!
      — Спасибо! — воскликнула она. — Папочка, ты молодец! Я тебя очень люблю! Только я должна Петру Алексеевичу деньги. Ты беги в правление колхоза имени Чкалова, отдай ему, ладно? А я подожду здесь. Только не задерживайся: грузотакси на Бийск уходит ровно в одиннадцать.
     
     
      Глава седьмая.
      В ней на миг сходятся все пути, но, в сущности, всё кончается
     
      Вторые сутки лил дождь. Сначала ветром нагнало тучи, и земля чуть не задохнулась в пыли, потом дождь вырвался из туч, заскакал хмельной, стараясь унести в мутных потоках недавно посаженные прутики-деревья, но они, хотя и были похожи на сады, какие втыкают в песок дошколята, имели корни, и дождь не мог их размыть; деревца дрожали, но стояли прямо. И, словно поняв, что от такого озорства нет проку, дождь закрепился, въелся в землю, размесил её в тесто и продолжал своё дело уже спокойно и основательно.
      Для строителей это было плохо, для уборочной очень плохо и для изыскателей тоже плохо. Им оставалось работы
      чуть-чуть, а тут этот дождь. Пришлось пережидать непогоду в итээровском общежитии, затопить плиту, сушить над нею одежду.
      Чаще всех пришлось сушиться Нюрке. До конца работы оставалось два-три дня, а Зины не было. Нюрка бегала по всему строительству, хотя все. её уже знали и пришли бы сказать, если бы что-нибудь изменилось... Да и не такой он большой, этот знаменитый Кучук, чтобы Зина могла в нём затеряться.
      Но она бегала под дождём, вновь всех расспрашивала и уговаривала себя, что Зина, может быть, всё-таки здесь — ведь она же сама написала в записке, что едет сюда!.. А было \.-ке тоскливо. Тут даже Чумак ничем не поможет. Он уедет в Барнаул и снова помчится куда-нибудь «пробивать трассу», а она останется одна... Как хорошо девочкам в бригаде, даже с мальчишками они ссорятся весело. Там не бывает, наверное, тошно. И все вместе придумали бы, наверное, как найти Зину. Все вместе придумают!
      Ещё четыре дня назад Нюрка написала Эле, чтобы та попросила директора принять её в бригаду. И, бродя по строительству в поисках Зины, она всякий раз заглядывала на почту: нет ли телегра^ушы из бригады. На почте она была тоже своя, как и везде, и там она оставила Зине записку; эта записка стояла вместе с конвертами и почтовыми открытками под стеклом, и всякий мог прочесть её.
      Опять неудача... Ни Зины, ни телеграммы.
      Нюрка вошла в общежитие. Чумак и Жора лежали валетом на узкой кровати, Чумак — у стенки, Жора — лицом к нему, с краю; одна рука его свесилась до полу. Нюрка переоделась в жёлтый сарафанчик, ещё не совсем сухой, горячий. Было тр^уд-но молчать, а говорить было не с кем, и она принялась ходить босиком по комнате, ступая через половицу и монотонно напевая первые попавшиеся слова: «Уеду-уеду-уеду в бригаду, в бригаду уеду...» Ей уже слышался стук колёс, и тут же почудилось, что она уже в бригаде, где смеются девчонки, где Во-лодька скачет на коне и что-то командует, и Зина оказалась рядом, и Виктор с Лидией Сергеевной, и октябрята, и Чумак с нивелиром, и мама из сна, молодая и красивая.
      Чумак сел, прислонившись к стене. Он уже не спал и всё слышал. Но, конечно, не знал, что и его Нюрка поселила в своей бригаде: ведь она этого вслух не пела. Ему было грустно, хотя он и посмеивался над собой: «Что, брат? Сам всегда
      всех бросал — н ничего, а когда тебя бросают — это иначе, да? Вот эта девчонка — что она тебе? — а на ду1пс уже кошки скребут?»
      — Что ж не уходишь? Иди, — сказал он, впрочем, лополь-но спокойно.
      Нюрка села на табурет возле Жорикой спины, разглал<и-вая сарафан на коленках:
      — А вы на меня не обижайтесь...
      — С чего ты взяла? Нисколько даже.
      — Я, честное слово, никуда не уеду, пока мы не кончнм. А потом, ведь вы сами уедете. А мне надо искать Зину.
      — Поди, давно дома на диване твоя Зина.
      — Не смейте так говорить! — возмутилась Нюрка.
      — Ну, не буду. Не буду.
      Жора храпел с присвистом, и за окном шуршал дождь.
      — Стар я стал, что ли? Знаешь, мне уже хочется куда-то возвращаться. Понятно тебе? Да где тебе это понять, рано. Тебе ещё хочется идти вперёд и без оглядки.
      — Нет, я понимаю, — сказала Нюрка. — У меня есть мама.
      — А у меня есть жена. И сынишка. В Москве. Но они обязательно ко мне приедут... Хочешь, приезжай тоже. Будем жить вчетвером, и я буду вам привозить подарки. А ты поступишь в музыкальный техникум и, когда я буду возвращаться, будешь мне играть и петь, как тогда, на пустыре. Вот только пианино у меня нет. У меня, брат, много чего нет...
      — У меня есть гитара, — сказала Нюрка.
      — Ну вот видишь!
      — Но, наверное, я в городе не смогу играть.
      — Почему это? — сказал Чумак неуверенно и подумал, что, может быть, она права, и всё это звучит только в степи, где нет стен, где пахнет конским навозом, где дым костра, уборочная, строители, нивелир, полынь и звёзды...
      — Не обижайтесь на меня! — повторила Нюрка жалобно. — Я буду вам писать письма...
      — Что с тобой поделаешь — пиши.
      — Послушайте, это вы сочинили стихи?
      — Какие?
      — Ну те, про спелые звёзды.
      — Нет. Это Багрицкий. Жил такой поэт.
      — А вы разве не умеете?
      — Умел когда-то, но не такие.
      — А какие?
      — Такие, например:
      Я, товарищи, разбойник в мировом значении.
      Я, конечно, против бойни, я — за приключения!
      — Да, не такие... Но всё-таки хорошие стихи.
      — Не подлизывайся. Вижу насквозь — тебе не нравится. И работа наша тебе больше не нравится.
      — Нравится, нравится! Только жаль, что её не видно. Вот начнёт работать комбинат — его видно, а наш кабель под землёй.
      — Ну и что ж, что под землёй. Зато от него будет свет. А разве плохо проектировать дороги? Вот возьму да н спроектирую дорожку на вашу ферму, а ты по ней приедешь ко мне в гости.
      — С мамой?
      — С мамой.
      - И с Зиной?
      — Можно и с Зиной.
      Чумак усмехался и думал: «Как хорошо — два человека. Не отец с дочерью, не брат с сестрёнкой, не муж с женой, не два старых друга; просто два человека. Иногда — большой и маленький...»
      Жора проснулся, поглядел в окно: «Дождь? Дождь». И снова упал лицом в подушку.
      Они сошли с поезда, и Зина шла впереди, а папа сзади. Они сели в тряский автобус и скоро снова вышли — Зина впереди, а папа сзади. Он совсем замучился, и у него было серое лицо, но Зина не оглядывалась н не видела, какое у него было лицо.
      У автобусной стоянки толпился народ. Мокрые плащи, мокрые телогрейки, капли дождя на волосах и ресницах, калоши, мокрые кошёлки, мокрые мешки.
      Пока ещё не все приезжие вышли из автобуса, Зина ринулась к мокрым людям — спросить о Нюрке. Папа протестующе поднял руку, но тут же безнадёжно её опустил: всё равно не УГ.ИДИТ. И, если бы он попытался сказать ей, что так никого не ищут, она не стала бы слушать. К тому же ему очень тяжело было говорить, он плохо чувствовал себя.
      А Зина была уверена, что сегодня день, когда всё, о чём подумаешь, встретится на пути. Может быть, потому, что думаешь не о многом. Прозябание кончилось, исн.шесгпосгь кончилась, голод кончился, детская Hi^Da с костёр кончилась-осталось самое простое: встретить Нюрку и увезти со с собой.
      Она не оглядывалась по сторонам, не видела ни новых домов, ни кранов, ни фундаментов на пустыре, ни зелёных ростков на улицах; теперь её и вовсе не интересовало, какой он, Кучук. Наверное, такой же, как и все другие места, которые она проезжала, не разглядывая. Такой, как н Алтайка. И один и тот же дождь над ними.
      — Вы не видели тут Нюрку? Мою сестру Нюрку? — спрашивала она.
      В ответ люди качали головами в мокрых катошонах, косынках, фуражках. Но тут из-за спин показалось молодое лицо парня с огвисшей нижней губой.
      — Какая Нюрка? Такая белобрысая, белоглазая?
      — Это ещё неизвестно, кто белоглазый, а она красивая, — огрызнулась Зина, нисколько не удивляясь.
      — Как не знать, — продолжал он. — Она с нами на изысканиях. Всё сестру ищет. Это ты — сестра? А не похоже. Ты чернявая. — Жора засмеялся, радуясь своему остроумию.
      Зина пробилась к нему через толпу и схватила за рукав: пусть себе хохочет, лишь бы привёл к Нюрке.
      ...Нюрка была ненастоящая. Она расплывалась в глазах, и только по тому, что говорила она не о том, о чём полагается говорить в такие минуты, Зина поняла, что это наяву
      — Гляди, просветлело, — сейчас будет солнце, и мы сможем кончить работу.
      — Нюрка, это ты?
      — А кто же?
      Она засмеялась. В самом деле выглянуло солнце, и сразу земля начала сохнуть, и запах от неё шёл головокружительный. Взрослые сидели ещё в общежитии, а Зина с Нюркой ходили по пустырю. Ноги промокли выше колен, подолы прилипали к ним.
      — Сядем.
      — Ещё сыро.
      — Да мы и так мокрые. Сядем. Смотри — озеро. В нём можно лежать и читать газету, как в Мёртвом море. Здорово?
      Но купаться надо идти на речку. Пойдём? После дождя в воде всегда тепло.
      В воде было и тепло и холодно — полосами. Зина не могла сказать, приятно ли это, но вылезать раньше Нюрки не хотелось. Нюрка плыла на спине посреди реки, что-то напевая.
      — Н-нюрка, — вспомнила Зина уже на берегу (она прыгала на одной ножке, чтобы вылилась вода из уха), — а в-ведь это тв-в-воя музыка, то, что ты поёшь.
      — Знаю, — просто отозвалась Нюрка. — Замёрзла? Дай я тебя пошлёпаю. Вот так, терпи. Сейчас будет жарко.
      — Хорошо, — сказала Зина. — Больше не надо... А почему ты ушла из лагеря?
      — А ты?
      — Меня выгнали.
      — Ну, и меня выгнали.
      — Нюрка!..
      — Ты-то ведь пошла со мной, когда мне было плохо!
      — Я ушла, чтобы увидеть костёр, — сказала Зина правду, но так робко, что поверить ей было невозможно.
      — Ладно, всё равно знаю... А костёр мы тут жгли. Жаль, без тебя. Ну ничего, еш,е увидишь. Мы с тобой поедем теперь к Эльке в школьную бригаду, если тебе папа разрешит.
      Зина хотела было сказать, что папа встретил Элю. Ведь теперь незачем ехать в бригаду, главное — они с Нюркой уже вместе... Но ей было стыдно, что Нюрка поехала её искать в Кучук, тогда как она сама оставалась на месте. Не хотелось, чтобы Нюрка ещё раз подумала о ней плохо. Но на Пятом ещё раз оказаться тоже не хотелось. А главное — надо было, чтобы Нюрка была только с ней, только с ней одной! И в голове почти помимо воли сработал знакомый механизм: ведь Нюрка не знает, что телеграмма от Эли не придёт!
      — Конечно, поедем, если нас примут! Там так хорошо! — ¦ бойко ответила она и закончила медленнее: — Папу я уговорю, пустяки...
      Нюрка обрадовалась. Ей не очень-то хотелось возвращаться к тётке, но она думала, что Зина соскучилась по дому, да и дядя Вася не отпустит их в бригаду. Она сказала Зине про бригаду так, просто потому, что она просила Элю поговорить с директором, да ещё потому, что бригада нравилась ей.
      Зине бы замолчать, заговорить о другом, но Нюрка смотрела на неё восторженно. А Зина так давно ждала этого Нюркиного восхищения — как тут признаешься во лжи, как
      тут замолчишь! «Э, что там! Мы поедем по железной дороге, мимо Алтайки, в стороне от Пятого, а телеграмма не придёт. Но честное слово — это я соврала последний раз в жизни! Больше никогда, никогда!»
      — Мне очень там нравится, — продолжала она между тем бормотать быстро-быстро. У неё кружилась голова. — ¦ И ведь опыт можно перенять. Потом я у себя в школе скажу, чтобы организовали такую бригаду, а ты у себя... Или, может, ты останешься у нас жить, а?
      — Нет, моя мама скоро приедет... Но это ты здорово придумала — перенять! Мне и в голову не пришло...
      — А костёр будем жечь?
      — Конечно, будем.
      Нюрка принялась рассказывать о Чумаке, какой он хороший. Зина вздохнула: наконец передышка. Сказала:
      — Почему тебе всё время встречаются настоящие люди, а мне — плохие или так себе?
      — А Витька?
      — Что — Витька?
      — Разве ты в него не влюбилась?
      — Я ни в кого не влюблялась... Кроме тебя.
      Нюрка рассмеялась:
      — У тебя гусиная кожа. Давай ещё пошлёпаю.
      — Ай, не надо!
      — А ты красивая. У тебя замечательные косы. Вот бы мне такие!
      — А мне всегда хотелось быть курчавой, как ты.
      — Ну уж! А я бы хотела твой ум и столько прочесть книг! Ты замечательно умная. Какой у тебя, должно быть, будет муж! Как Багрицкий!
      — Почему — Багрицкий?
      — Ну — как Чумак.
      — Не будет у меня никакого мужа!
      — Ну и не надо... А глаза у нас одинаковые.
      — Да ну?
      — Правда. У тебя синие.
      — И у тебя синие. Если бы тут сидеть вечно!
      — Нет, пора идти. Уже подсохло. Чумак, наверное, уже ждёт.
      Они оделись.
      — Погоди, — просит Зина. — Давай на прощание угадаем, как называется речка.
      — Прозрачная, — говорит Нюрка.
      — Счастливая, — говорит Зина.
      — Быстрянка, — говорит Нюрка.
      — Рубикон! — со вздохом произносит Зина.
      — Река — Песенка, — смеётся Нюрка.
      А река называлась просто Кучук, и Нюрка это знала.
      Работали ещё полтора дня. Тянули и тянули блестящую ленту по траве, снова сухой, по колючкам, которые стёрли до белизны сапоги Жоры и Чумака, а Зине и Нюрке исцарапали ноги. У Нюрки царапины белые по смуглой коже, у Зины — розовые, из них то и дело сочится кровь.
      Пожалуй, это самая приятная работа из всех, если бы не так кололись колючки, если бы не так хотелось пить. И если бы... не тот разговор о бригаде... Как раньше Зина в мыслях раздула свой поступок с близнецами до чуть ли не подвига, так сейчас эта маленькая и вначале не очень смутившая её ложь вырастала в её глазах до чудовищных размеров. До размеров катастрофы.
      Зина работала молча: от разговоров ещё больше хочется пить. Нюрка не пыталась с нею заговаривать. И Чумак не говорил ничего постороннего. А Жора спал на ходу. Никогда ещё не разговаривали так мало, как в эти два дня.
      Утром и вечером и ещё одним утром Нюрка ходила на почту. Телеграмма, конечно, не пришла. Папа хотел было поговорить с Нюркой, но Зина старалась не оставлять их наедине, а когда они были втроём, всё время заговаривала на другие темы. Это ей удавалось. То ли папа понял, чего она хочет, то ли он слишком был погружён в свою болезнь... К тому же, видимо, папе совсем неплохо было здесь без маминых забот и волнений. Он купался по утрам в реке, соблюдал диету, открыто глотал лекарства, вволю лежал на кровати и читал книги. Как-никак, ведь это был его отпуск.
      В последний день, во второй его половине, когда всё уже было закончено, девочки пошли проститься с речкой Песенкой.
      На дороге буграми застыла изъезженная грязь. На берегу и в воде стояли и лежали коровы, хвосты нх равномерно болтались из стороны в сторону, как «дворник» по стеклу автомобиля. Коровы глядели в пыльное небо, мычали беззвучно,
      словно вобрав в себя все изнеможение, всю лень этого душного дня...
      Девчонки окунулись по разу, но прохладнее им не стало. Они разлеглись на песке, лицом вниз, невдалеке от коров. Плюнешь в песок, поднесёшь песок со слюной к уху в сжатом кулаке — пищит; вот и всё развлечение.
      — Неужели Эля может обмануть? — сказала Нюрка, поворачиваясь в Зинину сторону. — Не может она обмануть.
      Зина положила лоб на сплетённые пальцы: — Каждый может обмануть. — Голос её звучал глухо. — • Давай, Нюра, загадаем; если вечером не придёт телеграмма, завтра едем вместе с Чумаком.
      Нюрка села:
      — Погоди. Л1ожет, ты не хочешь в бригаду? Так и не будем добиваться.
      Зина плотно прижалась к песку и назло себе, назло неизвестно кому сказала:
      — Хочу! Чего ты ко мне пристаёшь!
      ...Возле общих вагонов ещё тянулись цепочки людей. По перрону прогуливались другие люди в ожидании других поездов. Бегали дети. Никто никого не провожал. Внутри плацкартного было просторно. Полки блестели. По стёклам рассыпались пыльные рябинки — следы недавнего забытого дождя. «Чудно, у меня есть билет, не надо лезть в ящик», — подумала Нюрка, предвкушая удовольствие от этой поездки вместе с Зиной и Чумаком.
      — Зина, пойдём постоим на воздухе, душно.
      — Пойдём.
      Зинин папа сидел, навалясь грудью на столик, ворчал на Чумака:
      — Отстанут. Сейчас отправление. Верните их, Чумак. Вы же имеете влияние на мою племянницу, как я заметил.
      — Ничего с ними не случится.
      — А! Вы говорите, как мальчишка!
      — Благодарю.
      — Нет, эта моя племянница такое чудо, что никогда нельзя быть уверенным. Обязательно что-нибудь выкинет. В конце концов, она скоро паспорт получит, а дядя должен за ней гонять бог знает куда.
      — Ничего она не выкинет. Просто ей грустно.
      — с чего бы?
      — Ну, хотя бы потому, что подруга не прислала ей телеграммы.
      Папа засмеялся и рассказал про то, что телеграммы не будет. Чумак выслушал с недоумением и ничего не успел спросить, а Жора, изнывавший от скуки и лепившийся выйти в таыбур, обрадовался поводу наконец поднять себя с места^ Он хлопнул папу по плечу:
      — Не волнуйтесь, доктор, сейчас я их приведу к вам на верёвочке.
      Папа хотел было попросить его не рассказывать Нюрке ничего, но не успел.
      — Как жрль, что почта была закрыта, когда мы уезжали, — говорнта между тем Нюрка.
      — Жаль, — вздохнула Зина.
      Впервые ей не хотелось остановить время, она думала Нюркинымн словами: «Скорей, скорей вперёд». Но только слова были те же, а смысл их совсем другой: «Пусть дежурный ударит скорее в колокол, чтобы мы были уже далеко отсюда, дома, дома, дома...»
      — Может, ты, Нюр, напишешь Эле письмо?
      — Никогда я не стану после этого ей писать!
      Зина улыбнулась:
      — И не надо.
      Теперь она верит в судьбу.
      Жора сошёл с подножки и, широко улыбаясь, идёт к ним. Он-то и есть судьба, но этого Зина ещё не знает, и он сам не знает.
      — Дядя Вася ошибся, — сказала Нюрка, с усилием глядя в улыбаюш:ееся Жориыо лицо. — Он совершенно напрасно не велел посылать телеграмму. Он не имел права решать за меня. А Зина, конечно, ничего не знала об этом разговоре... Правда, Зина?
      Зины рядом не было. Стоял только Жора и хохотал: вот смешно как вышло!
      «Наверное, Зина побежала ругаться с папой. Это, пожалуй. лишнее. Но она, конечно, очень зла на него. И в лагерь он ей написал кривое письмо и опять её обманул. Но что же она не показывается? Ведь не может быть, чтобы она знала и не сказала мне... «Утром едем вместе»... «Я смотрела на тебя,
      а ты не проснулась»... «Я ни в кого не влюблялась, кроме тебя»... Нельзя же так врать, невозможно! Почему она не идёт?»
      Жора схватил Нюрку за руку:
      — Пошли!
      — Отстань!
      — Ну, как хочешь, — обиделся он. — Моё какое дело? Оставайся здесь хоть насовсем.
      Дежурный ударил в колокол. Чумак стоял на подножке. Нюрка подбежала к нему, и он протянул ей руку, и она взялась за неё обеими руками, но не поднималась в ВйГОН. Чумак наклонился:
      — Ты что?
      Она потёрлась лбом о его ладонь:
      — Я, наверное, остаюсь. Это очень долго объяснять... Пожалуйста, скажите Зине: если она ничего не знала, я н'ду её вон там на ступеньках. А дядю Васю задержите в вагоне. И, если можно, дайте мне мой билет.
      — Не noHi маю...
      — Я потом всё вам напишу. Хорошо?
      Он вгляделся в неё и просто сказал:
      — Хорошо.
     
     
      Глава восьмая,
      где всё, что случилось, кончилось, а пачгшается то, чего ещё не случилось
     
      Теперь осталось доехать от вокзала до дому. Больничная гнедая кобылёнка Лупа шла, по обычаю своему, не спеша, помахивая пышным хвостом, похожим на причёску заграничной кинозвезды. Дед Петрован клевал носом, и вожжи ускользали из его засыпающих рук.
      По дороге шофёры рассыпали зерно, и много воробьёв, гусей, кур и синиц клевало этот потерянный хлеб, лениво сторонясь телеги. А солнце безжалостно просто освещало эту картину, чтобы каждый видел и мог что-то сделать. Всё было ясно под солнцем, хорошее н плохое. Только под кустами боярки с поспевающими ягодами в поношенной листве лежали
      маленькие густые тени, и было так славно соскочить с телеги н посидеть под кустами, но не всем и не всегда это можно.
      Всё, за чем ехала Зина, всё-всё есть на самом деле — и хорошая работа, и радость дорог, и Нюрка, и костёр, и даже «устное народное творчество», — всё есть, а она едет мимо, к тени абажура, понарошке похожей на лес, к бабуле Калерии, к утиной лапке с золотистой подливкой.
      «Поехал казак на чужбину далеку»... Она зябко поджала колени к подбородку. Почему всплыла эта песня, когда дорога ведёт домой?
      Домой — подальше от Нюрки.
      Ой, как плохо! Как голова болит! В детстве так нравилось болеть: лежишь, и все тебя жалеют. И теперь Зине так сильно хотелось, чтобы кто-ннбудь её погладил по голове: «Дурочка, всё пройдёт!» Но «кого-нибудь» не было здесь. И — не будет. Никогда.
      Она бросилась вниз лицом на сено и притворилась, что спит. Главное — не реветь в голос. А вдруг можно и в самом деле уснуть? А вдруг она уже и так спит давно и просто видит тяжёлый сон? Всё-всё приснилось — и эта ужасная станция, и Нюрка, которая бежит за поездом, но отодвигается от него всё дальше, дальше... Всё приснилось, и они с Нюркой ещё прыгают после купания по берегу, и Нюрка говорит:
      «Ничего, мы ещё зажжём костёр, мы поедем к Эльке в бригаду...»
      Можно потрясти головой, повернуться на правый бок и увидеть другое окончание этого сна:
      «Но ведь папа специально из-за нас потерял отпуск — как же он вернётся один?» — скажет Зина в этом другом окончании сна. И тут же передаст содержание папиного разговора с Элей.
      «Думай обо мне плохо, но мне не хочется в бригаду, — скажет Зина. — Но главное, — скажет она, — главное, чтобы и ты не ехала туда, потому что я хочу, чтобы мы были с тобой только вдвоём. Я знаю, это плохо, это тоже вроде желания «присвоить» тебя, но я так чувствую — и делай со мной что хочешь».
      И Нюрка ответит:
      «Да, ты совсем не герой, не бродяга и не волшебник. Ноты всё-таки сказала правду, хотя и очень-очень боялась, что я отвернусь от тебя. Думаешь, я не понимаю, как это трудно? Я тоже кое-что понимаю».
      ...Зина подняла лицо со следами соломинок на щеках и на лбу, и солнце ударило по глазам, и она снова опустила голову.
      Легко придумывать, что бы ты сказала, если бы снова вернулось то, что уже прошло!.. А на самом деле ничто не поправимо. И кто же, кто виноват в этом?
      Папа погладил её по спине:
      — Ну, хватит, не переживай. Она же там не одна осталась. Досадно, конечно, что попусту съездили... Придётся написать Маше... Ничего, я думаю, Маша на меня не рассердится: Нюрка уже большая, ничего ей не сделается. Да она и привыкла у Маши вечно бегать без присмотра. А поссорились вы — это пустяк. Я скажу тебе одну вещь: в детстве это легко. Мы тоже маленькими ссорились довольно часто, а потом сцеплялись мизинцами и говорили: «Мир-мир навсегда, ссор больше никогда». Ну, довольно, будь веселей. Что подумает мама?
      Её передёрнуло от этих слов. Ничего папа не понимает! И это — папа! «Зачем они меня воспитали такой?! Они одни во всём виноваты!»
      Но тут же новый, взрослый голос, чем-то, однако, похожий на Нюркин, хотя злой и жёсткий, одёрнул её:
      «Ты! Не смей сваливать на других!»
      Снова пришли на помощь мысли, которые покорно катились по старой кривизне: «Я хуже всех, я ужасная». И это чуть-чуть успокоило её, потому что «хуже всех» тоже бывает для людей вроде знака отличия.
      Но взрослый голос не дал ей полюбоваться собой и в таком виде.
      «Нет, — сказал он, — ты не хуже и не лучше всех. Просто так тебе и надо».
      «И никогда ничего другого у меня не будет?»
      «Попытайся», — без особого доверия сказал голос.
      — Я... я попытаюсь, конечно...
      Она, оказывается, сказала это вслух. Папа обрадовался:
      — Вот и умница девочка! Попытайся.
      Он подумал, что это она отвечает ему, обещает при маме казаться весёлой.
      И так стало жалко его и маму, оттого что стали понятны до конца их мысли — так понятны, что даже не надо больше спорить с ними словами. И вот, значит, почему не замолкала песня о казаке, которому не вернуться в отеческий дом: по
      другой, невидимой дороге Зина ехала вовсе не к маме и к папе, а всё дальше от них... И это было очень больно. Но-это тоже было — начало.
      Только ах, как легко понять других, и ах, как .трудно — себя! И насколько же легче при этом себя понять, чем быть такой, как хочется, без всякой игры, без правил, на самом деле.
      ...Где-то ты теперь, Нюрка, думаешь ли обо мне?
      Мальчики с девочками давно помирились. И всей бригадой перебрались из села в палатки, поближе к сортоучастку. Палатки были совсем не такие, как в пионерском лагере, маленькие. Спали в них по двое, от силы по трое, застёгивая вход на деревянные обрубыши, на матрацах, брошенных прямо на землю, под суконными одеялами. Крепко прижимались друг к другу, часто дышали, и, когда по утрам выползали из палаток, вырывался пар. По ночам было холодно, зато днём всё ещё стояла невыносимая жара. «Марсианская погода», — говорил Володька.
      Была в разгаре уборочная, и работы хоть отбавляй. И было то, чего не хватало Нюрке даже в самые лучшие минуты путешествия: то, что Володька называл «компанией» и что здешние учителя, которых, кстати, Нюрка так и не видела, называли другим словом — «коллектив».
      Но зато чего-то не было. Даже в самые шумные рабочие дни, когда сортоучасток был полон машинного гула, и смеха, и шороха ветра в колосьях, Нюрка чувствовала огромную тишину — и пугалась. Не было музыки. И — не было Зины...
      Бегать за лафеткой, обирать колоски с границ между полосами, оказалось для неё слишком легко и неутомительно, не мешало думать; она взялась таскать с мальчишками мешки на току. Её прогоняли: «На вот тебе веник, подметай!» Но она упрямилась. Взваливала на плечи мешок — и бежал в ригу мешок на тоненьких ногах, а Володька обеспокоенно шутил:
      — Надорвёшься ты, потомок йогов!
      — Ничего, я дом поднимаю!
      Днём, на работе, легко: ты никому не мешаешь и никто не
      пытается тебя изучать. Вечером хуже. В «кубрике» — так называют здесь вагончик, «штаб» бригады — лежит баян. А петь не хочется. Ты вползаешь в палатку — и тут в дверь просовывается девичье лицо:
      — Пошли танцевать!
      — Не хочется.
      Рядом оказывается уже вся девчонка, дышит тебе в щёку, обнимает:
      — Заболела?
      — Просто устала, спать хочу.
      — Не надо было таскать мешки. Зачем ты это?
      — Ну, заработать побольше хочу.
      — А-а... — А сама не верит.
      Снова в палатке никого, а снаружи шепчутся:
      — У неё какое-то горе.
      — Ну сказала бы, чего прятаться?
      Они думают, что тебе не слышно, а ведь они рядом и брезент — не каменная стена.
      Ты всё-таки выходишь, стараешься петь со всеми, а голос срывается, и Володька хохочет:
      — Э-э! Тебе, видно, мишка на ухо наступил.
      — Она умеет петь, я знаю, — заступается Эля.
      — Не надо. Эля, он прав...
      И ты долго не можешь уснуть, а где-то рядом поют, и забивает голоса баян, и шаркают по траве танцующие ноги.
      «Я, наверное, жестокая, — думает она не по-своему, а по-Зининому — о себе, прямо о том, что болит. — Разве я сама не вру никогда? Сказала же я тётеньке в столовой, что мой отец погиб на фронте... Нет, я недобрая — почему нельзя... ну, простить, что ли? Вот мама добрая. И что же? Всё равно это не помогает, вот он — бросил нас, ушёл. И хорошо, что ушёл, нам его не нужно!» Это немного хитрость: чтобы не думать о новом горе, Нюрка принялась вспоминать старое, которое уже не так болит. «Мама говорила с ним всегда как с маленьким: бедненький, родненький, несчастьиие моё, Сте-пушка... Она и с телятами так говорит. Наверное, она его не любила... нет, любила — за то, что его звали Степаном, как её настоящего мужа, и я у неё Нюрка в честь настоящей Нюрки. Она хотела, чтобы всё вернулось. Но уговорами ничего не вернёшь... Ну, а злом вернёшь?»
      Оказывается, это всё же не только о маме, но снова о ней с Знной.
      «Мама добрая. Может, о н оттого и пил, что она жалела его. А я не хочу быть доброй! И пусть. Жаль только, что с Чумаком не наговорилась на прощание. Но я напишу ему письмо. Ему-то я напишу!.. А музыки нет. Может, это потому, что я неправа?»
      Двадцать восьмого августа ей исполнилось пятнадцать лет. Ещё в прошлый приезд она к слову сказала об этом Эле, а Эля запомнила, и утром все надрали Нюрке уши, а теперь на кухне дежурные повара пекли ей пирог; ей было совестно и как-то неловко.
      К полудню от жары стало нечем дышать. Выступал клейкий пот, к поту прилипала пыль, движения замедлялись.
      — Все на ток! Гроза будет!
      Надо успеть до грозы ссыпать в ригу бобовые, убрать туда же всё зерно. Вороного, Володькиного коня, вместе с подслеповатой белой лошадью, на которой возили воду, впрягли в гру-дило. В тучах клубились чёрные нити. Люди и лошади дышали ртом. Был момент, когда всё остановилось — невозможно двигаться. И вслед наступила сказочная лёгкость. Носились взад-вперёд, беспорядочно с виду, но не задевая друг друга. Для тяжести мальчишки и Нюрка цеплялись за грудило, и лошади волокли их по зерну. Вороной, весь в мыле, ухитрялся, на ходу нагибая голову, хватать зубами пшеницу. Зерно вместе с пузыристой слюной падало с закраин его мягких губ. Ветер поднял пыль, пахнущую хлебом. Мякинные облачка вырывались из-под деревянных лопат, которыми девочки, потные и облепленные пылью, подгребали кучу. Подолы их платьев развевались и хлопали.
      Упали первые крупные капли, девочки взвизгнули, работа лошла быстрей — уже ничего не разобрать в весёлом аду. Ещё и ещё раз лошади потащили грудило, а Нюрка почувствовала, что колени её скользят по земле. Вениками из прутьев торопливо подмели ток. Дождь брызнул сильными редкими струями. Все врассыпную бросились к палаткам, а Нюрка, усталая и возбуждённая, но с пустой головой, сама не зная почему, спряталась за ригу и, когда осталась одна, пошла в поле.
      Уже не слышно было людских голосов.
      Застрекотали кузнечики и смолкли, попрятались.
      Трещала дрожащая ощетиненная стерня, моталась растрёпанная травинка у дороги.
      Серые тучи на миг просветлели, раздался осторожный треск, вернее — стук; кто-то стучался по ту сторону неба: «Можно?»
      — Можно! — разрешила она, не замечая, что снова начинает верить в «калитку».
      Дождь хлестал её, она шла как голая в своём мокром насквозь сарафанчике, волосы гладко прилегли к голове, руки и ноги были тверды и гладки, от сердца расходилось живое :епло.
      Серая пелена давала вдруг ветвистую трещину, и обнажалась на миг огненная изнанка неба. И снова заживало серое, н снова пытались разрушить его огненные существа изнутри, — они то взрывали его, то разрубали мечом напрямую, то комкали и рвали, то ударяли в него кулаком или копытом, и тогда вновь шла по нему ветвистая трещина; то пробивали рогом, то прогрызали зубом, а оно тотчас смыкалось, твёрдое, как стекло, мягкое, как вата, вязкое, как тесто.
      Всё чаще играл огонь, и, боясь отстать, рыкали, катились громы.
      Но что же это такое? Ведь это музыка! Новая, сложная, беспокойная. Такая, что можно испугаться.
      Чтобы не слышать её, Нюрка крепко зажимает руками уши, которые ещё болят от утренней трёпки... и... становится тише? Нет, громче. Потому что это — в ней. Это — её музыка!
      Ну что ж, пусть будет так.
      Внезапно недалеко от неё вошёл в землю огненный столб. Она шарахнулась от него, почти оглохнув от грохота, раскрыв рот, с трудом соображая, что именно она сейчас «самый высокий предмет на местности» и это в неё, согласно всем законам физики, надлежало молнии ударить. Она убежала ог молнии, потому что — живая.
      И сделалось больно, и весело, и страшно, и чудесно — нет ещё слова, чтобы передать, как ей сделалось. Она закричала в тучи:
      — Эй, ты! Жаль, что тебя нет, а то — подерёмся?
      И потом сказала себе «дура» и решила уже вернуться к ребятам и вдруг увидела...
      Через поле по стерне к ней шли три человека: Володька и дзе лавочки в целлофановом пакете ~ под одним скоробив-
      шимся плащом. Володька, заметив её издали, повернул назад. Девочки подошли.
      — Ты что ж это, сумасшедшая! Мы беспокоимся, ищем тебя везде...
      Вечером в «кубрике» поделили на много тоненьких ломтиков пирог с повидлом с надписью «Нюра» на корке. Пели хором, и Нюрка громче всех, и уши у неё горели, и кто-то учил её играть на баяне, и неизвестно, о чём она думала, но, уж во всяком случае, не о себе...