На главную Тексты книг БК Аудиокниги БК Полит-инфо Советские учебники За страницами учебника Фото-Питер Техническая книга Радиоспектакли Детская библиотека

Богданов Н. «Когда я был вожатым». Иллюстрации - С. Забалуев. - 1986 г.

Николай Владимирович Богданов
«Когда я был вожатым»
Иллюстрации - С. Забалуев. - 1986 г.


DjVu


От нас: 500 радиоспектаклей (и учебники)
на SD‑карте 64(128)GB —
 ГДЕ?..

Baшa помощь проекту:
занести копеечку —
 КУДА?..



Сделал и прислал Кайдалов Анатолий.
_____________________

 

      ОГЛАВЛЕНИЕ
     
      Как мы спорили 3
      Как я стал вожатым 7
      Как мы доставали горн и барабан 12
      Как мы штурмовали Перекоп 15
      Как мы принимали в пионеры Будённого 19
      Как мы агитировали родителей 22
      Как нас наказали «показательные» 28
      Как мы вышли в поход 31
      Как была прославлена щедрость Игорька 39
      Какое наслаждение — самим построить себе жильё! 42
      Как нам повезло, что с нами дядя Миша 44
      Как это чудесно — самим добывать себе пищу! 51
      Как мы агитировали батрачонка Ваську 54
      Как ходили наши фуражиры 57
      Как мы били кулаков редиской 63
      Как мы отстаивали свою свободу 67
      Как мы подружились с человеком, достающим звёзды с неба 79
      Как мы выяснили, для чего жить на свете 86
      Как мы играли в городки 89
      Как мы нашли эмблемы и символы и как возник «ПИЛ» 91
      Как мы готовились к «РД» и как нам мешали «ЧП» 95
      Как мы «уговаривали» щуку 104
      Как мы удивили и победили 111
      Как Рая тонула 120
      Как Май Пионерский постигал добро и зло 122
      Как появился «СОС» 124
      Как нам навязали войну 132
      Какое канительное дело — война 136
      Как мы осуществили операцию «Мокрый пудель» 143
      Как нас удивили французы 153
      Как мы соревновались 158
      Как мы просвещали несознательных и боролись против суеверий 162
      Как мы сотворили чудо 167
      Как мы огурцом «зарезались» 170
      Как отвечала Крупская на живые письма 177
      Как меня топили и вытаскивали 183
      Как обсуждали дневник Раи 186
      Как был разрушен «Карфаген» 191
      Как приятно править кормовым веслом 194
      Как готовилось бегство пленных 197
      Как появляется чувство дружбы 202


Повесть об одном из первых пионерских отрядов, о том, как весело жили и трудились ребята в самодеятельном пионерском лагере на полном самообслуживании, приучаясь к полезному труду под руководством своего вожатого, о первых романтических годах пионерского движения.

     КАК МЫ СПОРИЛИ
     
      — Нет, ты не прав!
      — А я с тобой не согласен!
      — Весь смысл пионерского движения в организованности сверху!
      — А я за широкую самодеятельность ребят.
      — Но это же анархия, зачем тогда вожатые? Мы же призваны руководить.
      — Но не водить за руки. Мы не поводыри, а вожаки!
      — Не понимаю разницы...
      — Поводырь водит робких слепых, которые без него ни шагу, а вожак — ватагу удальцов.
      — Ха-ха-ха! Договорился: вместо юных пионе-
      ров — юные запорожцы. Пойми, ведь это же дети.
      — Нет, наши ребята не дети, а мы для них не няньки, а товарищи!
      Сколько же мы тогда спорили, вожатые первых пионерских отрядов! Особенно я с Вольновой. На курсах нас так и прозвали «друзья-враги». Мы всегда занимали крайне противоположные позиции.
      Если я говорил:
      — Надо всячески поощрять выдумки ребят.
      Она тут же вскрикивала:
      — Какие выдумки? Мало ли что они напридумы-вают! Мы должны им прививать только то, что нужно для людей будущего, ведь им при коммунизме жить!
      — Что значит жить при... чем-то, при ком-то? Это приживальчество. Наши отцы не жили при капитализме, а боролись против капитализма. А ребята будут строить коммунизм, а не жить при нём, как иждивенцы!
      — Ну знаешь, основное уже будет построено. Их надо подготовить к тому, чтобы пользоваться плодами коммунизма. Быть здоровыми, сознательными, дисциплинированными... Гармоничными во всём.
      — А конкретно: пуговицу они должны будут уметь пришить? Обед приготовить? Обувь починить?
      — Вот смешно! Вот отсталые понятия! Да в будущем, может, и одежда-то будет без пуговиц. Обед заменит какая-нибудь одна пилюля. И вообще за людей всё будут делать машины!
      — А людям и делать будет нечего! Вот здорово! Нам нужно готовить в основном бездельников!
      — Не бездельников, но людей, у которых, конечно, будет больше свободного времени, чем у нас... Надо им прививать любовь к спорту, к музыке, к театру.
      — А к труду? Ведь основа всего — труд.
      — Но не к такому, как теперь, ведь они будут уже не рабочими. Само слово это отомрёт. Они будут командирами техники, властелинами машин...
      — Не люди, а боги!
      — Не доводи до абсурда. Не боги, конечно, но и не люди по нашему подобию...
      — А по какому же?
      — Вот в этом-то и сложность. Мы — люди, у которых ещё много от старых навыков, от прошлого, — должны воспитать людей будущего, привить им высшие навыки.
      — Я бы с удовольствием привил им и мои старые навыки — умение косить, пахать...
      — Ну вот, — смеялась Вольнова, — я же говорю, любовь к анархии — это у тебя от крестьянской стихии, в которой ты провёл неорганизованное детство: скакал на неосёдланных лошадях, когда человечество давно освоило седло и стремена, глотал дым костров, когда есть электричество, пил ключевую воду, не имея понятия, что есть водопровод. Какие же навыки принесёшь ты людям будущего?
      — Комсомольскую боевитость.
      — Лучше бы организованность!
      — Только не на скаутский манер!
      Тут Вольнова всерьёз обижалась. Она ставила себе в заслугу, что, участвуя в скаутском движении, помогла взорвать изнутри и разоблачить эту организацию воинствующих буржуйских сынков. И считала, что нам нужно перенять немало полезного, что было у скаутов: их военизированные игры, методы физической закалки, строгую дисциплину, основанную на подчинении младших старшим. Я же считал, что нам у буржуйских сынков учиться не следует, у нас свои, комсомольские традиции есть.
      — Боюсь, что не выйдет из тебя настоящего вожатого, который смог бы готовить людей будущего, если ты будешь ориентировать их на прошлое.
      — Послушай, Соня...
      — Сколько раз я тебе говорила, что Соня — это от слова «сон», а моё имя от греческого слова «софия», что значит «мудрость». Ударение на букве «и». Ни в коем случае не Софья и не Софа, это тоже противно, что-то от софы, сафьяна, дивана...
      — А вот у Грибоедова — Софья.
      — Запомни: родители назвали меня не в честь этой размазни, а в честь революционерки Софии Перовской. Это тебя неизвестно, почему назвали Николаем, с таким же успехом могли назвать Иваном или Петром.
      — Ишь какая ты организованная!
      — Да, я была задумана, и создана, и воспитана как гармоничный человек будущего. У меня всё не случайно, и фамилия Вольнова свободно избрана моими родителями. Это их партийная кличка. Конечно же, не случайно, а в результате тщательного отбора мой отец — человек очень красивый физически и морально — выбрал мне в матери женщину красивую, здоровую, уравновешенную, с соответствующим интеллектом. И вот результат!
      София Вольнова становилась в позу, давая собой любоваться. И здесь наш спор прекращался. Красива она была бесспорно. Без единого недостатка. Высокая, стройная, сильная, гибкая. Лицо словно выточенное по классическим пропорциям. Высокий лоб, прямой тонкий нос, идеального овала подбородок. Прибавьте к этому гриву золотых волос, горделивую посадку головы и светящиеся смелым умом глаза. Арабский конь — среди копытных. Лебедь — среди птиц.
      — Придётся мне взять над тобой шефство, — говорила она снисходительно.
      — Давай просто дружить, — предлагал я.
      — Дружить? Это же отсталое понятие. Дружба двоих отделяет их от коллектива. Дружба внутри одного коллектива противопоставляет его всему обществу.
      — Ну, София, это уже софизм, софистика, мудрствование лукавое! Как же это жить без дружбы?
      — Нет, нет, вот шефство — другое дело. Здесь передовой помогает отстающему, и это на пользу всему обществу.
      Шефство надо мной она взяла ещё на курсах пионервожатых, где я был простым слушателем, а она читала нам лекции о воспитании подростков.
     
     
     КАК Я СТАЛ ВОЖАТЫМ
     
      После окончания курсов нас распределили по московским районам. Мы с Вольновой попали в Бауманский. Завом райбюро пионеров был здесь Павлик — так его все звали. Этот весёлый парень, никогда не снимавший кепки, со всеми был на «ты», и любимое слово у него было «поддерживаю».
      Когда Вольнова доложила ему свой план действий,
      который составила заранее, Павлик весело сказал:
      — Замечательно. Поддерживаю. Действуй!
      И она принялась действовать. Отправилась в лучшую опытно-показательную школу имени Радищева, взяла списки учащихся, отобрала отличников, в первую очередь детей коммунистов, и предложила им записаться в отряд.
      — Кому же, как не вам, быть пионерами? Дети коммунистов должны быть примером для детей беспартийных родителей.
      А учителям сказала:
      — Всех ребят мы сразу охватить не сможем, я отберу тех, кого сочту нужным.
      Так она создала пионерский отряд весьма разумно, действуя, как всегда, строго логично и продуманно.
      Я же, как неисправимый романтик, поддался стихийному влечению сердца. Понравилось мне, что где-то в районе, в каком-то Гороховом переулке, в школе, которая держала рекорд по количеству разбитых окошек, собрался самостийный пионерский отряд. Совет отряда написал Павлику письмо, требуя прислать вожатого, «какой у вас самый лучший, а то не примем».
      Вот к этим дерзким ребятам я и явился.
      Школа оказалась непривлекательной, обшарпанной. Переулок кривой, с выбитым булыжником. В начале его, у Садово-Черногрязской, стояли чёрные, закопчённые котлы для варки асфальта, и около них, одетые в грязное тряпьё, копошились беспризорники.
      Учителя встретили меня неласково.
      — Мы считаем организацию отрядов при школе нецелесообразной, — сказал завуч, — будет отвлекать учащихся от занятий.
      А ребята — ещё круче.
      — А почему ты пошёл в вожатые? — спросил серьёзный паренёк, не умеющий улыбаться.
      И десятки любопытствующих глаз уставились на меня со всех сторон.
      — Да мне само слово понравилось. Важное, уважительное такое: вожатый, вожак.
      — Расскажи о себе. Кто такой и почему к нам послали?
      Пришлось рассказать о своём комсомольстве. Об участии в борьбе с бандитизмом. О том, как создали мы первые ячейки на селе. Как боролись с кулаками. Как с оружием в руках добывали спрятанный ими хлеб, снабжая голодающую Москву. А потом по призыву Ленина «Учиться, учиться и учиться» приехали в столицу на учёбу по комсомольским путёвкам.
      — Подойдёшь в вожатые. Давай голоснем, ребята!
      — Нет, постойте, — заявил я, — теперь расскажите, кто вы такие. Может, вы мне не подойдёте.
      Ребята были озадачены.
      — Костик, давай... Ты председатель совета отряда, тебе первому. Котову слово!
      — Я сын рабочего, — сказал Костя.
      — А мать — торговка! — тут же добавила девчонка, стриженная под мальчишку, и какой-то паренёк показал жестом, что ей нужно отрезать язык.
      — Ну и торговка, что же тут такого? Нам жить нечем. Отца моего беляки зарубили под Воронежем... Вот мать и торгует. У Перовского вокзала, в обжорном ряду, студнем... Кому нужно — пожалуйста!
      Дружный хохот покрыл эти слова. Но сам Котов не улыбнулся.
      — А ты кто? — спросил я стриженую.
      — Я вожатая звена «Красная Роза», Маргарита.
      — Бывшая Матрёна, — пискнул узкоплечий, большеголовый мальчишка и тут же присел, получив от девчонки щелчок в макушку.
      — Ну да, буду я ещё носить поповское имя. Мне его без моего согласия дали. Хочу — и буду Маргаритой,
     и никто мне не запретит! А кто назовёт по-старому, тот получит!
      — Она вожатая, потому что у неё мать вагоново-жатая! — пискнул опять паренёк и спрятался под парту.
      На все эти шутки снисходительно поглядывал важный, толстый пионер в очках.
      — Уйми своего Игорька, доктор! А то мы ему живо ёжиков наставим.
      — Почему он доктор? — спросил я. — Потому что в очках?
      — У него отец тоже доктор.
      — Доктор паровозов, — важно ответил толстяк.
      — Просто слесарь по ремонту паровозов, это он важничает! — закричали девчата.
      Выяснилось, что доктором прозван Ваня Шариков, вожатый звена «Спартак».
      — У нас две Раи — одна маленькая, другая большая... Вот она, самая толстая. Из неё маленьких две получится.
      — Рая-маленькая сама пришла, а большую папа привёл.
      — Чтобы похудела!
      — Чтоб её коллектив воспитал, а то она очень рыхлой растёт... Одни мечты и никакой инициативы. А теперь время не то... не для таких.
      — И две Кати у нас — одна беленькая, другая чёрненькая.
      Всех я в тот раз не запомнил, конечно. Народец, как видите, разношёрстный. В основном дети городской бедноты. Что же их собрало вместе? И я спросил, почему они хотят быть пионерами и что думают делать.
      — Насчёт почему пионеры — это понятно: хотим быть передовыми. Не ждать, пока вырастем, сейчас действовать... А вот как — мы ещё не знаем...
      — А я знаю! — выскочил очень чистенько одетый
     мальчишка с нарисованными химическими чернилами усами. — Давай, вожатый, подготовимся... сухарей там, оружие — и на подпольную работу в Германию. Мы маленькие, через границу проскользнём — шуцманы нас не заметят... А с немцами чего проще — геноссен, ауфвидерзеен!
      - — Да не слушайте, это Франтик, фантазёр, — оттащила его девочка сильной рукой. — Лучше всего агитпоход.
     На смычку с деревней!
      — Мальчишкам даёшь экспедицию на басмачей! В горы, разведчиками... А девчонки пусть на борьбу с паранджой — раскрепощать женщин!
      — Да постойте вы, пусть вожатый скажет.
      Многие бы заткнули уши от такого шума. Но я, как старый комсомольский активист, находил в этой бурливой стихии особую прелесть, это напоминало мне начало нашей комсомолии. Давно ли мы сами были такими!
      С улыбкой посматривал на меня и на ребят взрослый человек, сидевший в сторонке у окна и ни во что не вмешивавшийся.
      У него было тёмное, продублённое какими-то нездешними ветрами лицо и белые как снег волосы.
      — Всё правильно, — сказал я, — но всё в своё время, а сейчас посмотрим, умеете ли вы ходить строем. А ну, на линейку строиться! Шагом марш!
      Вышли ребята в старинный парк, прилегающий к школе, построились на влажной тропинке в тени больших лип.
      Стою перед строем, объясняю законы юных пионеров, рассказываю про обычаи и замечаю — некоторые ребята поджимают под себя ноги — то одну, то другую.
      — Чего это вы, как журавли на болоте?
      — Тропинка холоднющая, пятки зябнут.
      Вижу — многие босиком.
      — Вы что, обувку дома забыли?
      Молчат босоногие, застеснявшись.
      — Родители не дали. Говорят, обувка нужна в школу ходить, её беречь надо, — важно сказал Шариков, посмотрев на свои заплатанные ботинки.
      Переглянулись мы с седым человеком — бедновато, мол, живут ещё наши люди, детскую обувочку чинёную-перечиненую берегут! Учти, мол, говорил его взгляд. Я учёл и, оставив словесность, переключился на разминку.
      — По тропинке бегом, марш!
      Полюбовавшись на ребят, раскрасневшихся после бега, и, очевидно, решив, что я овладел стихией, седой человек, как-то незаметно пожав мне в локте руку, ушёл.
      Это был прикреплённый к отряду от райкома партии старый коммунист Михаил Мартынович Агеев. Все его звали дядей Мишей.
     
     
     КАК МЫ ДОСТАВАЛИ ГОРН И БАРАБАН
     
      Итак, за меня проголосовали единогласно и я вступил в командование пионерским отрядом в качестве вожатого.
      Школа, при которой жил мой отряд, оказалась одной из беднейших в районе. У неё не было никаких шефов. Ребятам некому было подарить даже барабан. Не было горна. А без этого какой же пионерский отряд!
      Идеи и способы достать барабан возникали у наших бойких ребят самые неожиданные, простые и фантастические. Вот, например, при помощи пёрышек и... семечек. В то время два бича терзали школу: игра в пёрышки и лущение семечек.
      Ещё с голодных времён укоренилась эта привычка — грызть семечки, чтоб обмануть голод. И ребята грызли их везде и всюду, даже во время уроков. Послушаешь, учительница что-то объясняет, а в классе стоит сплошное пощёлкивание, как треск кузнечиков. А игрой в пёрышки увлекли их беспризорники до того, что школьники играли, спрятавшись под партами.
      Пионеры решили объявить этим порокам беспощадную борьбу.
      — Знаешь, вожатый, мы что придумали, — заявил мне на совете отряда Франтик, — обыграть всех наших беспартийных ребят дочиста и все выигранные пёрышки продать соседней школе. Вот и деньги на барабан!
      — Не годится.
      — Ну, тогда вынуть у всех грызунов семечки из карманов, сделать такой внезапный налёт. А реквизированные семечки — на базар. Вот Костя, его мать нам и продаст, — предложил Шариков.
      — Опять не то.
      — Ну, вожатый, почему «не то»? У нас же шефов-то нет. Хорошо вон отрядам при заводах, при фабриках, там отцы отработают смену-другую в пользу отряда, вот и всё!
      — А почему бы, ребята, нам самим не заработать?
      Я всё ждал такого предложения. Мы, студенты,
     когда не хватало стипендии, поступали просто: шли на товарные станции, на склады, работали грузчиками. У нас были свои студенческие артели. Конечно, детский ТРУД У нас запрещён. Но видел я, как нанимались мыть
     и очищать товарные вагоны женщины из городской бедноты и им помогали девчонки.
      Может быть, и пионерам можно в виде исключения заработать себе на горн и барабан.
      Решили посоветоваться с нашим партприкреплен-ным — дядей Мишей. При каждом отряде были такие шефы из старых коммунистов. Мы своим особенно гордились. Богатырь с виду. Лицо загорелое, а волосы седые. Командир одной из краснопресненских баррикад в 1905 году. Бежал с царской каторги, жил в эмиграции. В гражданскую войну партизанил на Дальнем Востоке. У него были грозные, лохматые брови и детские голубые глаза.
      Он выслушал моё предложение, подумал, как всегда, и сказал неторопливо:
      — И меня прихватите... Я когда-то большим спецом был витрины мыть, зеркальные стёкла протирать. Я этим занимался в эмиграции, в Париже.
      Ну, раз такой человек стёкла мыл в Париже, чего же нам дома-то стесняться!
      После долгих переговоров нам доверили вымыть и протереть стёкла в запущенном здании вокзала Москва-вторая.
      Заработанных денег хватило и на барабан, и на горн, и на кусок бархата для знамени.
      Признаюсь, мы скрыли это от наших беспартийных ребят и даже от учителей, придумав, что всё это подарки несуществующих шефов. Нам казалось, что так больше чести.
      Лихо маршировал наш отряд под звуки горна и грохот барабана по нашему кривому переулку. Задорно прошли мы разок-другой и мимо опытно-показательной школы имени Радищева.
      Стройность картины нарушали только беспризорники, бездомные обитатели нашего переулка. Лохматые, чумазые, они бежали за нами завистливой толпой.
     Может быть, потому, что котёл для варки асфальта, у которого они ютились, стоял близко от нашей школы, или оттого, что наши ребята не брезговали иной раз поделиться с ними завтраками, эти беспризорники так и липли к нашему отряду, совсем не интересуясь отрядом Вольновой.
      Но не в них дело, главное — что мы чётко печатали шаг под барабан. У нас были горн и красное знамя. И всё это мы добыли сами и теперь демонстрировали перед окнами соперников.
      Мне показалось, что сама София Вольнова выглянула в окно, привлечённая звонкими руладами горна и трелями барабана. И сердце моё сладко забилось.
      — Мы ещё вам покажем, опытно-показательные!
      Как-то раз, на очередной встрече вожатых по обмену опытом, она мне так обидно посочувствовала, что вызвала желание посоревноваться — кто кого.
     
     
     КАК МЫ ШТУРМОВАЛИ ПЕРЕКОП
     
      Многие отряды тогда соревновались за право носить имена героев революции и гражданской войны. Наши с Вольновой пожелали взять себе имя Будённого.
      Мои ребята считали, что имеем на то особое право: отец нашего пионера Шарикова служил кочегаром на бронепоезде «Ваня-коммунист», который своим метким огнём по скоплениям белогвардейской конницы помог Будённому выиграть знаменитую битву за Воронеж.
      Шариков со слов отца рассказывал, как это было... И каким смельчаком был Будённый. И как он командовал, не слезая с коня. Подскакал к бронепоезду, постучал звонким клинком о стальную броню орудийной башни и указал командиру цель, по которой открыть огонь.
      Не все знали такие подробности о боевых делах избранного нами героя. Кому же, как не нам, носить на отрядном знамени его имя!
      А пионеры Вольновой не уступали. Они вычертили большущую карту всех военных походов Первой Конной армии.
      Удары будёновцев по врагам были изображены красными стрелами, войска белых обозначались белым, зелёных — зелёным, скопления махновских банд — чёрным.
      И вот решающий час настал.
      Отряды красных выстроились у подножия Воробьёвых гор. На всех — будёновки, выданные с военных складов. Они великоваты, сшитые на взрослых бойцов, и некоторым малышам сползают на глаза. Ничего, выше головы — на носах задерживаются!
      Семён Михайлович выехал принимать парад своего необычного войска. Под ним легендарный боевой конь. При нём легендарная шашка, украшенная боевым орденом Красного Знамени. Замерли в восторге юные воины, застыли по стойке «смирно» красные командиры-вожатые.
      И вдруг в этой тишине громкий шёпот Игорька:
      — Не может быть, чтобы сам Будённый стал нами, детьми, командовать. Нарядили под него какого-нибудь артиста. Посадили на коня, приклеили усищи, и пусть с детьми в войну поиграет!
      На него зашикали. Но Будённый услышал. Остановил коня и громко:
      — Кто там в строю рассуждает, два шага вперёд.
      Вытолкнули ребята оробевшего Игорька. Стоит он на полусогнутых. Громадный конь косит на него сердито глазом. Всадник смотрит с усмешкой и вдруг наклоняется к проштрафившемуся «бойцу»:
      — А ну, дёрни меня за усы!
      Какое там! Игорек совсем оробел. Ни жив ни мёртв.
      Тут Семён Михайлович крепко дёрнул себя за ус, поморщился и сказал наставительно:
      — Не знаешь, не ври... Видал, настоящие! — И, приосанившись, отъехал.
      Неизвестно почему, ближайшие отряды гаркнули «ура». Его подхватил весь строй.
      А я подумал: «Всё кончено. Тут воюй не воюй — не завоевать нам имя будёновцев». Улыбка Вольновой подтвердила мою мысль.
      Взвились сигнальные ракеты. Ударили по «врагу» «пушки», затрещали «пулемёты», отлично сделанные деревянные трещотки. Ахнули разрывы снарядов, всё как на настоящей войне — так ловко взрывали фугасы сапёры, приданные нашему юному войску. Беглым шагом ринулась в гору славная русская «пехота»...
      И хотя вместо грозного рёва солдатских глоток сия пехота издала мальчишески весёлый крик, перешедший в шумный и беспорядочный гомон, всё шло отлично.
      Но вдруг этот весёлый шум и гомон стал затихать, замирать, движение штурмовых цепей замедлилось. Что-то странное, непонятное погасило воинский пыл юных бойцов.
      И командарм наш, руководивший боем с коня, заметив неладное, подскакал к передовой.
      — В чём дело, товарищи? Что задержало красную пехоту?
      — Извините, — докладывают смущённые командиры, — крапива!
      — Какая крапива?!
      — Непредвиденная, жгучая! — досадливо сказала Вольнова, почёсываясь.
      На пути наших отрядов оказались такие могучие заросли крапивы, заполонившие заброшенные малинные и крыжовничьи сады-садочки заброшенных дач, что её колючее семя посыпалось за шиворот нашим командирам. О бойцах и говорить нечего. Ребята застряли в ней, как в колючей проволоке!
      Будённый, подняв густые брови, чуть не расхохотался. Не случалось ещё такого в его воинской практике. Но тут же спохватился. И, включаясь в игру, выхватил саблю из ножен и, послав вперёд коня, принялся рубить крапиву с азартом мальчишки.
      А мои ребята, не дожидаясь, когда им прорубит дорогу в этой колючей проволоке сам командарм, ринулись вперёд, не щадя порванной одежды, не считаясь с царапинами и ожогами.
      И пока генералы «синих», приставив к глазам бинокли, посмеивались да пошучивали над удалым мальчишеством Будённого, наш самый ободранный и поцарапанный отряд вырвался вперёд. Одолев возвышенность и зайдя в тыл «синих», мы закричали «ура» и подняли красные флажки.
      Посредники определили, что штаб «синих» попал в плен.
      При разборе итогов первой пионерской военной игры было много смеха и шуток.
      Командиры «синих» заявляли:
      — Отвлёк нас своим геройским кавалерийским рейдом товарищ Будённый. Пока мы удивлялись, для чего это командарм крапиву заготавливает, красная пехота тут как тут!
      — Для вас, для вас крапивку заготавливал, чтобы угостить, если долго не сдадитесь, — покручивая усы, отшучивался Семён Михайлович.
      За отличное командование военной игрой ему было присвоено звание почётного пионера. А нам за отличное участие в ней предоставлено почётное право повязать ему красный галстук как шефу нашего отряда.
     
     
     КАК МЫ ПРИНИМАЛИ В ПИОНЕРЫ БУДЁННОГО
     
      Вскоре разведка выяснила, что Семён Михайлович живёт в одном из переулков вблизи Кремля. Встаёт он, по военной привычке, очень рано и каждое утро выходит прогуляться во двор дома, когда все ещё спят. В такой ранний час мы его и подкараулили. Неожиданно вышли из-за каменного забора, подошли чётким шагом и отдали салют.
      Семён Михайлович, подняв густые брови, отдал честь.
      Рита вышла из строя и отрапортовала:
      — Разрешите повязать вам красный пионерский галстук как почётному пионеру отряда имени Будённого!
      Семён Михайлович улыбнулся, поправил усы и после небольшого раздумья пригласил нас к себе. Приоткрыл массивную дверь парадного и, пропустив всех ребят, обогнал их на лестнице.
      — Жинка! — крикнул он, открывая дверь квартиры на втором этаже. — Дивись, я сейчас помолодею. Вот хлопчики пришли меня в пионеры принимать.
      Из комнаты вышла высокая, строгая на вид женщина. Увидев нас, молча осмотрела, пропустила вперёд, не сказав ни слова.
      Сдерживая робость и любопытство, с ощущением, что перед нами сейчас раскроется какая-то тайна, мы вступили в жилище легендарного героя, веря и не веря, что это наяву, а не во сне. Казалось, что сейчас мы увидим сабли и ружья, как в военном арсенале, знамёна, пробитые пулями, и ещё что-нибудь необыкновенное. И были поражены, увидев книжки. Их было много — ив шкафах кабинета и на столе. И среди них — учебники и тетради. Что это — герой гражданской войны Будённый, учась в Военной академии на генерала, изучает школьные науки, как какой-нибудь школяр?!
      Заметив наше удивление, хозяин несколько смутился, но быстро подавил смущение и, положив руку на исписанную тетрадь, сказал:
      — Вот так, ребята. Таким, как я, до революции учиться не пришлось. С детства работали на богачей от зари до зари. А после революции опять некогда, воевать с ними пришлось с утра до ночи. Вот теперь, как с ними управились, вдвойне навёрстывать приходится. Трудно взрослому человеку изучать школьные науки, ох как трудно, — вздохнул Семён Михайлович. — Вам в юные годы куда легче. Всё для вас — учителя, школы. Вот за то мы и воевали. Вы это цените? Смотрите у меня, чтобы пионеры отряда имени Будённого по успеваемости были впереди всех!
      Конечно, ребята дали слово. Когда мы вручили Семёну Михайловичу выписку из решения совета отряда, разрисованную нашими художниками, повязали красный галстук и пришпилили значок, Будённый спросил:
      — Ну, а какие жё обязанности будут у меня как у пионера отряда имени Будённого?
      — Вы почётный, — стала объяснять Рита. — Маршировать с нами не будете, конечно... Но вот помогать...
      И тут мы признались, что нам для выезда в летний лагерь совершенно необходимы две-три палатки. И, по нашему соображению, товарищ Будённый может нам в этом помочь, ведь Первая Конная сейчас не воюет и, наверное, многие походные палатки на складах лежат. Нам бы на время, а не насовсем.
      Семён Михайлович задумался: речь шла о казённом воинском имуществе.
      — Семён, а почему бы и не дать хлопчикам из тех, что постарее, всё равно их списывать пора, — сказала вдРУг жена Будённого.
      — Да, да, конечно, если будут порваны, пулями пробиты — нам подойдут, мы починим! — подхватили ребята, благодарные за поддержку.
      Семён Михайлович на бланке написал нам записку, объяснил, куда пойти, и мы, едва сдерживаясь, чтобы не заплясать от радости тут же, в кабинете, поблагодарили нашего почётного пионера и попрощались с хозяевами.
      В прихожей жена Будённого каждому из нас сунула по горстке конфет, чем весьма смутила и ребят и вожатого.
      Возможно, всё кончилось бы благополучно, не поделись я радостью с моим райкомовским дружком. Павлик выслушал мой доклад, насторожившись.
      — Карьеру делаешь, — сказал он глуховато и тут же отобрал бумажку. — Доложу на бюро. Надо посоветоваться. Дело серьёзное. А к лагерю вы готовьтесь, тренируйтесь, — успокоил он нас и выпроводил из райкома.
     
     
     КАК МЫ АГИТИРОВАЛИ РОДИТЕЛЕЙ
     
      Вскоре весь отряд только и жил мечтой о выезде в лагерь. Для тренировки мы проделывали пешие походы в Сокольники, в Измайлово. Ребята заготавливали кружки, ложки, заспинные мешки. Вели разъяснительную работу среди родителей.
      Большинство радовалось счастливой возможности отправить своих детей на вольный воздух из душного, пыльного города. В особенности городская беднота, для которой выезд на дачу был не под силу, не по средствам. Тётки Кати-беленькой раза два приходили ко мне хлопотать за свою племянницу, опасаясь, что мы не возьмём её как очень слабенькую.
      — Конечно, она плохонькая у нас. Но без свежего воздуха совсем завянет. И мать её от туберкулёза зачахла... и старшая сестрёнка померла. Мы вот тоже на учёте как туберкулёзницы состоим... Может, хоть она здоровенькой вырастет. Пионерство ей поможет... Вы уж не отталкивайте её как слабенькую, — просили они весьма трогательно.
      Но были и такие, что категорически заявляли — нет. По самым неожиданным причинам. Отец Шарикова, например, заявил, что его сын ему самому нужен. Поедет с ним летом в деревню для остальных детишек на молочишко зарабатывать. Слесарь каждое лето отправлялся по деревням чинить-паять старые чайники, тазы, вёдра, кастрюли, и Ваня уже раз-другой ходил с ним за подмастерье. Насилу мы его отстояли.
      Бывали случаи, когда меня призывали на помощь:
     матери — агитировать отцов, отцы — уговаривать матерей. Так случилось в семействе Раи-толстой.
      Её папаша оказался адвокатом, женатым на бывшей богачке. Попав в его квартиру, я очутился словно в музее старинной мебели и каких-то дорогих и ненужных вещей.
      Среди них, как заблудившаяся в лесу, бродила очень бледная, очень красивая женщина с громадными печальными глазами. Она смотрела на меня скорбно. И ничего не говорила. Рассуждал один адвокат, а она только иногда кивала головой.
      — Ангел мой, — говорил просительно адвокат, — ты пойми, речь идёт о счастье нашей единственной дочери. Её счастье — с людьми будущего. А эти люди на данном историческом этапе — пионеры. Мы не должны навязывать девочке наши старые, отсталые понятия. Уж поверь мне, я-то знаю, куда клонит жизнь... Мы должны радоваться, что её включат в свои ряды победители старого, творцы нового, молодой весны гонцы. С ними ей будет лучше. С ними она увидит свет новой жизни. Они ей помогут найти счастье в новом, непонятном для тебя обществе...
      Он был настолько же многословен, насколько она молчалива. Может быть, такой и должна быть жена адвоката?
      Меня многое поразило в этой квартире. Но особенно — книги. Весь кабинет адвоката был заставлен книжными шкафами. За стеклом важно сверкали позолотой кожаные переплёты множества книг.
      В столовой стояли шкафы, на стеклянных полках которых красовались удивительные фарфоровые безделушки, которые адвокат показывал мне как драгоценности.
      Очевидно, его причудливая мебель, статуи, картины и фарфор представляли какую-то непонятную мне, но большую ценность, потому что он говорил:
      — И все эти богатства я готов отдать лишь за одно то, чтобы моя дочь приобщилась к новому обществу... Пошла в одном строю с победителями... Это главное теперь, это главное...
      Хотя адвокат и был советским служащим, у меня стало закрадываться подозрение, что нам хотят подсунуть свою дочку бывшие буржуи. Стоит ли нам брать такой элемент?
      Надо посоветоваться с дядей Мишей. И я завёл с ним разговор о Рае.
      Михаил Мартынович сказал:
      — Конечно, адвокат этот — птица не нашего полёта, нэпманов в основном защищает... Но ничего плохого в том нет, если мы людей этой прослойки лишим будущего, то есть отнимем у них детей.
      — Переварим в пролетарской среде?
      — Вот именно.
      Так было решено, что мы будем «переваривать» толстую Раю.
      Пришлось мне познакомиться и с матерью Котова, базарной торговкой.
      Они жили в полуподвальной людской старого барского особняка. После революции, когда буржуев уплотняли, им дали роскошную комнату в бельэтаже (ух, до чего шикарную: золочёные шпалеры, зеркало во всю стену!). Ну, а потом они сами переселились в бывшую людскую: здесь плита уж очень удобная, с котлом, чтобы студень варить. И тут же ледник, чтобы студень и летом застывал. Оно, конечно, хуже здесь, да ведь кормиться-то надо — сынишка малый да бабка старая. Так объяснила мне все обстоятельства торговка студнем.
      В бывшей людской заметил я огромный трёхвёдерный самовар, пузатый, меднолицый, — купчина, а не самовар.
      — Извозчиков это я чайком поила... А потом прикрыли меня... как незаконную чайную, без патента... Ну, вот он и стоит, скучает...
      Пионерством сына мамаша Котова была весьма довольна:
      — Это хорошо. Отец за коммунистов был. Пускай и он маленьким коммуненком будет, потом в большого вырастет.
      — Это хорошо, это мы премного довольны! — Слепая бабушка, вязавшая на ощупь чулки, согласно кивала головой.
      А вот насчёт лагеря они сомневались:
      — Тут бы он нам по хозяйству помогал, а там, чего доброго, избездельничается!
      — Надо же ему отдохнуть, поправиться.
      — От чего ему отдыхать, нешто он работал? От чего ему поправляться, разве он больной? Нет, для курортов у нас и средств нету.
      После всех моих объяснений и уговоров упрямая торговка заявила:
      — Не пущу. Вот если бы его чему-нибудь дельному там обучили — мастерству какому, тогда бы сама за ручку отвела! А так — нет и нет! Сразил её один лишь довод — о товариществе. Как же так, все пионеры поедут в лагерь, а один Костя нет. Уж если вступил в пионеры, надо всё сообща.
      — Это верно, — пригорюнилась мамаша, — вот и отец его так-то. Все слесаря депо за Советскую власть — и он с ними. Все в Красную гвардию — и он туда. За товарищество и погиб, не пожалел жизни... Ну, чего вам с меня надо-то, говорите уж прямо.
      — Да ничего нам не надо.
      — Или вам всё бесплатно? Всё от государства?
      Я задумался. У районо имелись средства для организации трёх пионерлагерей. Поедут те отряды, которые лучше подготовились. На смотре мы заняли второе место, после показательных имени Радищева... Но всё может быть... Чуяло сердце.
      — Одеяло с собой нужно взять, — сказал я.
      — Ещё чего?
      — Подушку маленькую... если можно. Кружку, ложку...
      — Может, и самовар ещё! Ишь как они на всём государственном... Да ещё и денег жменю? Ха-ха-ха!
      Так мы и ушли, не зная, отпустит мамаша Котова или нет. Уж очень он парень-то был товарищеский, нужный. Сильный, ловкий, безотказный.
      Каждый мой шаг, конечно, был известен ребятам. И все они обсуждали результаты. И горячо спорили в иных случаях.
      Я не скрывал от них ничего. Наоборот, выкладывал
     все, как было. И никогда не пытался навязывать свои решения. Решать должны были они сами.
      И вот что интересно: когда ребята замечали, что я колеблюсь в каком-нибудь трудном случае, они становились особенно настойчивы. Так было с Катей-бе-ленькой. Я рассказал, какая у неё болезненная семья, стоит ли брать нам такую слабенькую девочку в трудный поход.
      Это вызвало целую бурю. Какие же мы пионеры, если откажемся помочь слабому товарищу? Тогда грош нам цена. Все с такой яростью мне доказывали, что если не брать её, так лучше не ехать в лагерь.
      Также и в случае с Раей-толстой. Ребята почувствовали, что мне не хочется её брать. Почувствовали мою скрытую неприязнь к этой раскормленной и избалованной маменькиной дочке.
      И я подивился, как они распознали мои невысказанные сомнения.
      — А чем она виновата, что у неё такие родители? Ну да, ну почти буржуи. Рая хочет быть с нами, хочет жить, как мы, а не как они. Значит, мы должны не отталкивать её, а, наоборот, помочь. — Это говорила Маргарита, у которой мать вагоновожатая.
      — Если хотите, Рая из нас самая несчастная, она в золочёной клетке живёт.
      И чем больше я оказывал молчаливое сопротивление, тем яростней разжигали в себе ребята хорошие чувства к Рае. Хотя сама она ничем не заслуживала такого горячего отношения — тихая, равнодушная, задумчивая.
      Нельзя было понять, хочет она с нами ехать или не хочет, сама ли она тянется к коллективу или подчиняется настоянию своего отца. Она побывала со своей мамашей на курортах, видела море, кушала виноград, и лагерь где-то под Москвой для неё был не так привлекателен, как для остальной детворы. За исключением Раи и ещё двух-трёх ребят, все остальные — это детвора городской бедноты. Большинство из них, кроме московских пыльных переулков, ничего и не знали. Никто не ездил в ночное, не сидел у костров, не видел рассвета на речке.
      И чем больше я это узнавал, тем больше сердце моё наполнялось любовью и жалостью. Они казались мне обездоленными. Я всё больше проникался чувством, будто это мои младшие братишки и сестрёнки и я должен помочь им пробиться к той жизни, которую считаю настоящей.
     
     
     КАК НАС НАКАЗАЛИ «ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ»
     
      И вот, когда наша подготовка к выезду в лагерь дошла до высшей точки кипения, когда мы разрешили все внутренние проблемы и стали жить единой целью, нас постиг страшный удар со стороны.
      Такое не забывается. Как сейчас помню голубой зал заседаний районо. Солнце так и льёт в двухцветные окна. Воздуха столько, что кажется, лепные амурчики ожили и парят над нами, сверкая розовыми щёчками и ягодицами. А под ними, у чёрной классной доски, — классический профиль Софии Вольновой. Удивительно чистое лицо, чуть смуглое, как у спортсменки, с небольшим румянцем на щеках.
      Когда она говорила, в зале всегда стояла тишина. И я замечал, что, бывало, люди не слушали её, а любовались ею, и, что бы она ни говорила, всё принималось.
      Бывают же такие счастливчики!
      Вот и сейчас Вольнова, держа в руках указку, медленно, вразумительно, не повышая голоса, который был у неё резковат от привычки командовать и как-то не подходил ко всему её женственному облику, докладывала план вывоза в лагерь пионеров школы имени Радищева. Две помощницы навешивали на классную доску, по одному повелительному движению её соболиных бровей, карты, диаграммы, планы, схемы. Здесь всё было изображено графически, даже распорядок дня — не только система управления, снабжения, питания.
      — Вот, видал, — шептал мне восхищённо друг Павлик, — вот как к выезду в лагерь надо готовиться! Классически!
      Затем всё произошло, как в страшном сне. Директор школы имени Радищева предложил организовать вместо трёх один, но показательный лагерь, которому и отдать все имеющиеся в районо средства.
      Деятели районо проголосовали как загипнотизированные. Комсомольцы из райкома не возразили.
      Так мой отряд остался ни при чём.
      — А наши палатки-то, Павлик?
      — С палатками порядок! Мы их получили. И даже не три, а пять!
      — Так что же, палатки у нас есть, а выехать в лагерь не сможем? Перед Будённым стыдно, зачем же выпрашивали?
      — Ну, почему же стыдно, отдадим их тому, кто использует, показательному лагерю... Какой же показательный без военных палаток! Кстати, они их уже починили. Этому был посвящён отрядный сбор. Все сидели и чинили коллективно. А вот у тебя таких мероприятий не было, друг!
      Я уж не помню, что я сказал тогда Павлику. Кажется, я просто дал ему по шее. А он ответил мне затрещиной. За точность не ручаюсь. Мы были вдвоём, и, что тогда между нами произошло, никто не видел. Но выскочили мы из комнаты красные, встрёпанные и разбежались в разные стороны.
      Конечно же, я побежал к дяде Мише.
      Моё сообщение о несчастье Михаил Мартынович выслушал довольно спокойно. И на мой вопрос: «Что же я теперь пионерам скажу?» — ответил:
      — Всю правду. И запомни: обманывать детей ещё более преступно, чем взрослых: они доверчивей.
      — Конечно... Но столько мы наговорили всем про выезд в лагерь... И уже разведку произвели. И вдруг-просто не знаю, что теперь делать!
      — А почему ты один должен переживать за всех? Собери отряд, пусть ребята и думают, как быть. Что, страшно? Пойдём вместе.
      После моего сообщения в отряде поднялась буря:
      — Какое они имели право? Бюрократы! Жаловаться пойдём!
      — Почему показательным три куска в рот, а нам?
      — И вообще почему им, а не нам?
      Дядя Миша молчал, а потом хлопнул ладонью по столу:
      — Стыдно слушать! Словно здесь не пионеры, а маменькины сынки собрались, всё «нам» да «нам»! А вот мы не «намкали», а говорили «мы организуемся», «мы сделаем», «мы возьмём». И организовались в партию, и сделали революцию, и взяли власть в свои руки!
      После этих слов наступила ошеломляющая тишина.
      — Пионер потому и пионер, что он прокладывает новые пути, не боится трудностей. Как впереди идущий показывает, как нужно преодолевать преграды. Эка штука — денег не дали, палатки отобрали. Да нам это смешно. Захотим и выедем в лагерь сами, без нянек. И сами прокормимся.
      — А жить будем в шалашах, как Ленин в Разливе! Вот это будет по-ленински! — подхватила бывшая Матрёна.
      — Пойдём по деревням чинить-паять, — подтвердил Шариков, — на хлеб заработаем, я инструмент у отца возьму.
      — Чепуха. Будем печь лягушек, жарить кузнечиков и стрекоз, добывать дикий мёд! — заработала фантазия Франтика.
      Девчбнки радостно взвизгнули. Глаза у всех загорелись.
      Бурное обсуждение закончилось тем, что мы порешили в следующее же воскресенье выехать в село Коломенское всем отрядом. Пока сроком на неделю. Назвать это вылазкой на природу. Пожить в шалашах. Покупаться, порыбачить... А там видно будет.
      Конечно, прицел у нас был на всё лето. Но эту мечту сговорились держать в тайне. Кто же разрешит такой «дикий» лагерь! Сговорились, что каждый заготовит побольше сухарей, круп, чаю, сахару. Кому сколько удастся.
      И может, действительно сами прокормимся. У ж неделю-то во всяком случае. Выезжали же мы, деревенские мальчишки, рыбачить с краюшкой хлеба да горстью соли в кармане. И живали на речке по многу дней в своё удовольствие! Особенно когда поспевали луговая клубника, чёрная смородина и ежевика по берегам. Если это возможно было на Оке, почему не попробовать на Москве-реке?
      Я приободрился.
     
     
     КАК МЫ ВЫШЛИ В ПОХОД
     
      Опустим подробности нашей подготовки. Заглянем прямо в то чудесное утро, когда готовый к походу отряд выстроился передо мной на линейке, ещё влажной от росы.
      Все три звена: одно девичье — «Красная Роза» — и два мальчишеских: имени Спартака и имени Либкнехта.
      В руках у ребят посохи, мы вырезали их в ореховых зарослях в Сокольниках. У каждого за спиной — вещевой мешок, на головах — зелёные панамы.
      Я смотрю в счастливые лица ребят, и грудь мою распирает от радости. Но не только от предвкушения желанного похода, а больше оттого, что вот сейчас мы всем отрядом совершили добрый поступок.
      Утром, когда все торопливо сбегались во двор школы, было обнаружено исчезновение беспризорников. Вокруг котла для варки асфальта, где они обычно спали, тесно прижавшись друг к другу, никого не было. Пусто.
      А на крыльце школы сидел завёрнутый в тряпьё малыш.
      — Подкинули! — с каким-то радостным испугом вскрикнули девочки.
      Мальчишки вознегодовали:
      — Вот и водись с такими! Сами на юг вспорхнули
     и улетели, как вольные пташечки, а пацана нам на память. Удружили!
      Никаких объяснительных записок, ничего, только кусок свежего бублика, который молча смаковал малыш, говорил о том, что перелётная стая беспризорников, бросившая его, отлетела на юг совсем недавно.
      Конечно, если бы наши ребята с этими беспризорниками не знались и этот пацанёнок был им не знаком, они бы могли, не обращая на него внимания, прошагать в лагерь.
      Но даже галчонок, выпавший из гнезда, заставляет остановиться, а здесь глазел на нас спокойно и доверчиво маленький человек.
      Школьники, а в особенности пионеры, и прежде жалели мальчишку, делились с ним своими завтраками, угощали сластями. Девочки иной раз умывали его, затащив в туалетную комнату, и даже приносили что-нибудь из одежды. Но штаны и рубашки тут же исчезали, променянные на еду или проигранные беспризорниками, и малыш снова оставался в каком-то рваном ватнике, одетом на голое тело. В нём он сейчас и сидел, поглядывая на знакомцев в красных галстуках без всякой тревоги за свою судьбу.
      — Тебя чего же не взяли? Захворал, что ли? — спросил Котов.
      — ^ет. Я маленький, — ответил пацан, — на подножку не вспрыгну. С крыши свалюсь.
      Это было так ясно и натурально, что вся ответственность за этот поступок в умах ребят тут же была снята с беспризорников. За' судьбу малыша теперь отвечали все мы, люди, к нему причастные.
      Проще всего было бы, конечно, оттащить пацана в милицию и сунуть на лавку в дежурке, там много таких, а самим преспокойно отправиться в свой поход, лихо затрубить в горн, забить в барабан и забыть об этом случае...
      Но у каждого из нас была совесть. И её не заглушить никакими барабанами. Какие же мы пионеры, если отделаемся от этого маленького, беззащитного человека так же, как безжалостная шайка беспризорников!
      Долго мы этот вопрос, как говорится, не тянули. Как-то само собой было решено, что целым отрядом одного малыша прокормим. Много ли ему надо? Беспризорники кормили, а мы что — хуже?
      — У меня есть запасные трусы, — сказал Шариков, — если их немного убавить, ему подойдут.
      — А у меня есть запасная майка, красная, с белым воротничком, — заявил Франтик.
      Девочки тут же начали пригонять одежду, зашивая и укорачивая её прямо на пацане, который привык относиться к переодеваниям спокойно. И вот, выбросив ватные лохмотья в котёл и умыв их владельца, мы уже устраиваем всеобщий смотр нашему неожиданному пополнению.
      И остаёмся довольны. Парень хоть куда: круглолиц, голубоглаз, рыжеволос.
      — Как подсолнушек! — восклицает Маргарита.
      — Надо имя дать, а то всё пацан да пацан. Может, ты своё родное помнишь? Как тебя зовут по-настоящему, разве не знаешь?
      Малыш отрицательно качает головой: у беспризорников главное — прозвище, имя его давно вытеснила кличка «пацан».
      — Ладно, — говорит Котов, — имя он сам выберет, какое понравится, а фамилию мы ему дадим Пионерский!
      Предложение Кости вызывает восторг, но ненадолго.
      — Пионерский-то Пионерский, а если из него какой-нибудь тип вырастет? Такой, что только звание будет позорить!
      — Надо воспитать по-пионерски, вот что!
      — Ладно, потом разберёмся; как мы его потащим — вот вопрос.
      — Я сам! — неожиданно заявил малыш.
      И тут все рассмеялись, вспомнив, как не раз видывали прыткость малыша, поспевавшего за своей шайкой, удиравшей от милиционера или от какой-нибудь торговки, у которой были расхватаны с лотка пирожки или бублики.
      — Когда устанет, будем нести по очереди на закорках, — сказала Маргарита, — я своего братишку носила — ничего!
      Так это происшествие было улажено, и я мог бы подать сигнал к выступлению. Но я оглядываю ряды и всё не вижу крайнего левофлангового звена Либкнехта, нашего малыша Игорька, прозванного «пионерчиком».
      С ним всегда что-нибудь случалось да приключалось. Конечно, не отпустили родители, хотя ещё вчера приходила ко мне его мамаша — специально, чтобы познакомиться: заслуживает ли доверия вожатый. Это была полная, высокая, очень энергичная женщина, жена ответственного работника пищевой промышленности. Она придирчиво расспросила меня обо всём: как мы будем жить, как будем есть, как мы будем спать. Даже заставила меня рассказать биографию, включая происхождение и прошлую комсомольскую деятельность.
      Мне показалось, я убедил мамашу, что её сыну просто нельзя не пойти в наш поход, тем более что он несколько изнежен, избалован и терзает домашних своими капризами. Всё это как рукой снимет.
      Но вот пора давать сигнал к выступлению, а Игоря всё нет...
      У меня всё ещё теплится надежда, и, затягивая время, я придирчиво проверяю содержимое вещевых мешков. Всё ли взято, что положено: мыло, зубная щётка, полотенце, бутерброды на завтрак, сухари, чай, сахар, кружки, соль, спички...
      Конечно, двадцать шесть одного не ждут, но и не должны в самом начале потерять двадцать седьмого... Не по-пионерски. Думаю: уж не послать ли разведку на дом к Игорю? И вдруг — вот он сам!
      Как всегда, животиком вперёд, головёнка высоко задрана. Но смотрит почему-то смущённо, в сторону. Что же зто? Смущается, что опоздал? Но по рядам пронёсся такой радостный говор!
      Смущение Игорька тут же объясняется новым явлением. Следом за нашим пионерчиком в калитку парка протискивается полная, как шар, бабушка в плисовой телогрейке, повязанная шерстяным платком. В руке у неё большущий узел.
      — Ну, что жа, — с московским певучим выговором на «а» сказала бабушка, — за кем теперь дело, пошли, что ль?
      Весь её вид при этом говорил, что это она собралась в пионерский поход.
      Игорь юркнул в строй, а весь отряд с любопытством смотрел на решительную старушку.
      — До Симоновой-то слободы можно трамваем, а там уж пешком, так, что ль?
      Бабушка не только знала маршрут, но и давала указания.
      Смущённый зтим, я пробормотал:
      — Спасибо вам, что проводили Игоря.
      — Не за что. Я ещё не проводила. Вот как до лагеря провожу, тогда уж и благодарите.
      Я представил себе наш стройный, подтянутый отряд, шагающий в ногу под звуки горна и дробь барабана, а рядом — бабушка с узлом, в плисовой телогрейке, и меня бросило в краску... Всё впечатление испортит такой обоз!
      — Нет, нет, — сказал я поспешно, — не трудитесь, пожалуйста... Это очень далеко. Мы пойдём быстро!
      — Ничего, ничего, я не отстану. Я на ноги резвая.
      — Очень прошу вас, не беспокойтесь. Игорек сам дойдёт, И вообще у нас взрослым не полагается... Вы видите, все без старших. Зачем же одному Игорю с провожатыми?
      — А узел кто понесёт? Этакий-то узлище!
      — А зачем такой большой?
      — Как зачем? Да тут еда! Котлеты... куры жареные. Яички, батончики, домашние пирожки... Нешто бросить?
      Весь строй стоял, кусая губы, едва сдерживаясь от смеха. Игорь так покраснел, даже уши стали пунцовые.
      Поняв, что от бабушки так просто не отделаешься, я решительно шагнул к ней, схватил узел и, сказав: «Сам донесу?» — подал сигнал к маршу.
      Звонко прозвучал горн, дробно забил барабан, и отряд тронулся в путь, вытягиваясь по тихой утренней улице. Но бабушка с неожиданным проворством
     выхватила узел и важно зашагала в ногу с отрядом.
      Так мы и отправились в поход с обозом. Встречные прохожие многозначительно улыбались. Все понимали, что эта старушка, конечно, сопровождает самого маленького пионерчика, шаг которого всё время сбивается на рысь.
      Ребята злились на бабушку и старались не смотреть на Игорька: ему и так было хуже всех.
      В таких сложных обстоятельствах я решил перестроить план похода и усадил отряд в трамвай. При посадке в вагон мне удалось, наконец, отделаться от старушки, но не от узла. Она втолкнула его на площадку прицепа уже на ходу вагона и долго провожала нас, посылая Игорьку воздушные поцелуи.
      На конечной трамвайной остановке нас ждал новый сюрприз: мамаша Котова с огромным мешком, в котором оказался трёхвёдерный самовар. Самоварную трубу, обёрнутую газетами, она важно держала в руках.
      Когда наша голоногая команда высыпала из трамвайных вагонов, она отсалютовала нам этой трубой. Расплываясь в улыбке, развернула мешок и, обнажив начищенную до блеска медь самовара, пропела хрипловатым базарным голосом:
      — А вот вам, ребятушки, чаеварушка-братушка, пей из него чай, по родителям не скучай!
      Какую же Косте пришлось провести работу, чтобы его мамаша совершила такой подвиг!
      — Грешила: уже не загнать ли его хочет Костька на какие свои поделки-модельки... Ну вот и доставила сама, убедиться хотела, — громко проговорила она мне на ухо.
      Для этих громоздких предметов и для Игорькова бабушкина узла пришлось выделить обозных, которые попеременно и тащили за отрядом трубу, узел, а двое,
     взяв за ручки, — блестящий, как закатное солнце, самовар.
      Теперь, только лишь бы не тащить эти тяжести, ребята наперебой желали понести на закорках малыша. И при желании он мог бы доехать до лагеря верхом, но задорный пацанёнок вырывался и всё стремился забежать вперёд.
      За нами, как за странствующим цирком, долго бежала, хохоча и улюлюкая, толпа поселковых ребятишек.
      Такие вот непредвиденные обстоятельства испортили нам всю торжественность нашего выхода у Симоновой слободы и сладость первых шагов далёкого похода.
     
     
     КАК БЫЛА ПРОСЛАВЛЕНА ЩЕДРОСТЬ ИГОРЬКА
     
      Кто знавал московские окраины в те годы, помнит, что прямо за Симоновой слободой, тут же за последней остановкой трамвая, начинались поля, овражки, небольшие сады и рощицы. А на полпути к селу Коломенскому с его знаменитой старинной колокольней росли три одиноких дерева — три старых корявых дуба, видавших ещё, наверное, соколиные охоты царя Алексея Михайловича в Москворецкой пойме, расстилавшейся внизу зелёным ковром, украшенным голубыми зеркалами озёр.
      Под тремя дубами мы и устроили привал.
      Сняв заспинные мешки, ребята расположились на траве вкусить первую еду первого в жизни походного привала.
      — А ну, у кого что есть — в общую кучу! — скомандовал я.
      И на расстеленные полотенца посыпались бутерброды с колбасой, с ветчиной, а то и просто куски чёрного хлеба, слегка сдобренные маслом. Разные были достатки у родителей моих ребят.
      Наш «доктор» достал и смущённо положил в общий пай кусок чёрного хлеба и головку чеснока.
      К каждому звену я подходил, и каждое звено кричало разными голосами:
      — К нам, к нам, вожатый!
      Увидев смущение Шарикова, я опустился на корточки перед общей кучей еды и, помня наше старое комсомольское правило: дар самого бедного для нас самый ценный, — выхватил из общей кучи головку чеснока и чёрную краюшку:
      — Бот, ребята, молодец тот, кто захватил самое лучшее для похода: в чёрном хлебе — русская сила, а крепкий чеснок — прочищает носок.
      И, разрезав чёрную горбушку на равные куски, разломил чеснок на дольки и подал каждому. А сам, натерев кусок хлеба чесноком и посолив покруче, с зтого и начал свой завтрак.
      И всё звено «Спартак» последовало моему примеру. Долго потом вспоминали ребята, что зтот ломтик хлеба с чесноком был самым вкусным из всего, что едали они в жизни.
      А Игорь? Вот он смущённо поглядывает на роковой узел, набитый снедью, и не знает, вынуть ли из него один бутерброд или сколько... Руки его дрожат. И всё это под взглядами восьми пар глаз звена имени Либкнехта...
      Вот сейчас решается едва ли не вся будущая судьба мальчугана. Его место в товариществе. Быстро подошёл я к роковому узлу, поднял его на руки, как младенца, и, понянчив, сказал:
      — Скатерть-самобранка, раскройся!
      И из развязанного узла вывалилось на полотенце его содержимое, как из рога изобилия.
      Тут было даже больше, чем я предполагал. К жареным цыплятам, котлетам, пирожкам с рисом, с мясом прибавились ватрушки с творогом, сладкие булочки с кремом...
      — Ура! — крикнул я. — Слава Игорю! С таким товарищем не пропадёшь. Добыл пищи не только на звено — на весь отряд!
      И при общем веселье стал делить яства по звеньям, включив в пай и третье, девичье звено «Красная Роза».
      Игорь сидел с раскрытым ртом, растерянный и подавленный. Все наказы: «Ешь сам», «Не раздавай всем», «Это тебе, Игорек!» — рушились и развеивались как дым. Ещё страшно хотелось закричать: «Это моё!» — но уже до сознания дошло: «Слава Игорю!», «Молодец, Игорь!», и от бури противоречивых чувств он... заплакал.
      Эта неожиданность чуть не сбила меня с ног, и, стремясь сохранить равновесие, я с отчаянной решимостью сказал:
      — Тут, ребята, заплачешь. Конечно, Игорьку обидно — вот все хвалят его сейчас, все едят пирожки, а ведь только что многие думали: «Обжора, сластёна, мамин сынок», пока не догадались, что Игорь совсем не такой. Игорь за товарищество! Подумаешь, эти пирожки! Он жизни не пожалеет!
      После этих слов Игорек заплакал почему-то ещё горше, и всему девичьему звену едва удалось его утешить.
      Я шёл рядом с отрядом, печатая строевой шаг, облегчённый от бабушкиного узла, и думал:
      «Не легко так срыву, с одного раза сделать маменькина сынка человеком... Бывали у нас такие и в комсомоле... и худо им было».
     
     
     КАКОЕ НАСЛАЖДЕНИЕ — САМИМ ПОСТРОИТЬ СЕБЕ ЖИЛЬЁ!
     
      После краткого привала — снова в путь. И вот оно, избранное разведкой заветное местечко — окраина старинного парка на берегу реки. Вид на далёкую Москву. А за рекой — луга и озёра. Диво, да и только. А какая прелесть говорливый ручей в тёмном, глубоком овражке!
      И никого. Тишина. Слышно, как в парке разговаривают горлинки. В зарослях шиповника насторожённо посвистывают малиновки. Кажется, здесь, совсем вот рядом с Москвой, кроме нас, не ступала нога человека. Вот какой-то шалаш, чуть приметный.
      Ребята устремляются к нему и шарахаются. Там кто-то есть. Спит, похрапывает. Ба, да это дядя Миша! Он раньше нас сюда добрался и решил отдохнуть. Проснулся, спугнутый шорохом и суетой.
      — А, это вы? Заждался! А ну, окунёмся, вода хороша, я пробовал.
      У сложенных вещей оставили стражу — и к речке. Радуги от брызг, визг девчат. Котов прямо с кручи кульбитом. Шариков степенно — он же «доктор». Забыл снять очки. Общий хохот.
      После купания решаем строить жильё.
      Строили ли вы когда-нибудь шалаши? А знаете ли, сколько на свете видов шалашей? Мои ребята не знали. Оказалось, что шалаши есть бродяжные, потайные, на одну ночку — переночевал, соорудив кое-как, и дальше побежал; рыбацкие — от дождя и от жаркого солнышка, сплетённые из прибрежного ивняка, крытые камышом; охотницкие — прислонённые к деревьям; кара-улыцицкие — солидные, добротные, что строят сторожа на полевых бахчах, в садах, на огородах; луговые — жилища покосников, похожие больше на копёшки сена; полевые — построенные жнецами из снопов в страдную пору.
      Дядя Миша, бывший политкаторжанин, умел строить любые — из всего, что только есть под рукой, даже из травы. Не уступал ему в этом и я.
      — Ну, так какие будем строить? — спросил дядя Миша, перечислив все виды шалашей.
      — Пионерские! — крикнул Игорек.
      И вот тут мы были озадачены. Пионерских никто из нас ещё не строил. И проектов таких не было. Решили пока строить, какие получатся, а для настоящего пионерского оставить место в центре лагеря. Построим его не торопясь, на досуге.
      Соорудить лёгкий рыбацкий шалаш для ночлега на двоих, на троих — дело нехитрое, кто умеет. Я мог соорудить такой за час, были бы ивовые прутья да осока.
      Дядя Миша тоже умел строить такие. И вот началось соревнование. Подручные резали, подтаскивали прутья, камыши, осоку. А мы действовали каждый по-своему. Я воткнул в землю один против другого шесть пар толстых прутьев, заплёл их вершинками, и получилось пять арок. Затем я скрепил их продольно прутьями потоньше, укладывая лозинки комлем к челу шалаша, вершинками к хвосту.
      В полчаса скелет шалаша был готов.
      Дядя Миша из таких же ивовых прутьев строил иначе. Вначале он сооружал внешнюю линию шалаша, воткнув прутья частоколом. Частокол этот заплёл, как плетень, а потом уже пригнул вершинки друг к другу. Шалаш у него получился крепче и аккуратней. Правда, строился он дольше.
      Накрыть эти лёгкие сооружения было несложно. Вначале слой широченных лопухов, затем слой камыша или осоки.
      И вот мы уже любуемся творениями своих рук.
     Нами владеет гордость первобытного человека, впервые построившего себе дом. Ребята набиваются в шалаши. К нашему удивлению, в каждом умещается звено. Конечно, тесновато. Так можно спрятаться на часок-другой от дождя. Всем так нравится сидеть в необычном сказочном жилье, что не выгонишь.
     
     
     КАК НАМ ПОВЕЗЛО, ЧТО С НАМИ ДЯДЯ МИША
     
      Но вот другое заманчивое дело — ставить самовар.
      — Кто за еловыми шишками?
      Все!
      И, обгоняя Михаила Мартыновича, ребята мчатся в старинный парк, туда, где виднеется группа старых елей.
      — Дядя Миша, а почему бы нам не поставить шалаши под большими деревьями?
      — А вы догадайтесь!
      Догадка не приходит. Ребятам нравятся огромные липы с дуплами. Чем не жильё? Игорек и Франтик облюбовали себе одно огромное и желают в нём поселиться.
      — Но вы же не юные дикари, а пионеры. Надо жить вместе. Что же будет, если все разбежитесь по дуплам?
      Парк запущен. В зарослях лопухов и крапивы гниют поваленные деревья. На дубах, на клёнах, на липах много сухих сучьев.
      — Вот так же в тайге, — сказал дядя Миша. — Однажды нас с товарищем в таком вот лесу застигла буря. Как загудела, затрещала, как начали лететь сверху сухие сучья... Только в таком вот дупле и спаслись.
      Ребят удивляло, что некоторые сучья кто-то воткнул глубоко в землю.
      — А это буря прошла по вершинам деревьев, — ска-
     зал дядя Миша, — и пообломала сухие сучья. Они летели вниз, как копья.
      — Да, если такой вот сучище в шалаш угодит, насквозь пронижет, — сказал Игорек и поёжился.
      Еловых шишек мы притащили много, сырые разложили на солнышке, а сухими растопили самовар.
      Вскоре под басовитый гуд медного пузана ребята доставали из заспинных мешков кружки, чашки, захваченную с собой снедь. У дядя Миши оказался старенький жестяной чайник и заварка чая на всех.
      К нашему весёлому чаепитию выполз из-под берега старик корзинщик, назвавшийся Иваном Данилычем. Он уже вызнал у наших ребят, кто мы такие и зачем явились. И теперь ему хочется выспросить побольше, чтобы рассказать дома.
      Мы гостеприимны. Гостю — честь и место. И вот он уже вприхлебку потягивает чай из кружки, с удовольствием откусывая по маленькому кусочку конфету, а вторую спрятав в карман для внучки.
      — Те-экс, — рассуждает он, захватывая в кулак бородёнку, — значит, вы пионеры, передовые ребята-имени Ленина... Хотите пожить по-трудовому... Тогда вам без меня не обойтись. Беспременно вам надо у меня эту науку перенять, как корзинки плесть.
      — А зачем они нам?
      — Дядя Миша, а для чего это нам нужно? — спрашивает Рита.
      — А как же без корзинки? Вот хотя бы еловых шишек притащить. Да знаете ли вы, что корзинка была одним из первых величайших изобретений человечества? Обмазанная глиной, она дала начало горшку для варки пищи.
      — Без корзинки у нас в деревне никуда, — соглашается Иван Данилыч. — Вещь простая, а сплести её на первый раз хитро. А вот Владимир Ильич Ульянов-Ленин эту науку превзошёл. Он корзинки мог плести.
     И обучала его этому делу моя двоюродная племянница Маша Бендерина, она в Горках в совхозе живёт. А Маше преподавал эту науку я лично! А жаль, я бы, конечно, лучше научил... И теперь вам всенепременно надо перенять это мастерство из первых рук. Из моих то есть. — И старик показывает нам свои узловатые, много потрудившиеся пальцы.
      Ребята расспрашивают у занятного старика все подробности, как его племянница учила Ленина корзинки плести. Смеются, радуются, охают. Как Маша-то нечаянно Ильича прутиком охлестнула. А он не обиделся. «Ничего, — говорит, — ученику от учителя так и полагается». Шутил, конечно, а слушался.
      После такого рассказа все захотели обучиться этому ремеслу.
      Ублажённый чаепитием, старик обещает научить нас плести такие корзинки, что залюбуешься.
      Он умеет плести всякие: маленькие — для ягод, побольше — для яблок, ещё больше — для картошки, большущие — для еловых шишек и громадные — кормовые, скотине мякину таскать.
      Нам обещает сплести хлебные. Это такие, чтобы продукты хранить, к дереву или на шестах подвешивать их, чтобы мыши, крысы не забрались.
      Выделенные нами «ивоплеты», тут же получившие это прозвище, азартно принимаются за дедовскую науку.
      Остальные помогают мне строить шалаши. Нам надо ещё хотя бы штуки три-четыре.
      А Михаил Мартынович плетёт вершу, хитроумную корзинку для ловли рыбы. Он хочет попытать счастья — заметил несколько всплесков под крутым берегом на быстринке.
      Июньский день — самый длинный в году. Но как он оказался короток в наш первый лагерный день! Как быстро покатилось солнце на закат: как колобок с
     горы. Не успели выкупаться после постройки шалашей, вот уже и холодком повеяло из парка.
      Над заречными лугами появился туман. И первые комары запели свои пискливые песни.
      Иван Данилыч, страдающий ревматизмом, поспешил к дому. С ним мы отправили группу «соломотрясов» : старик пообещал нам старой соломы для подстилки в шалаши. Он надел себе на голову пирамиду сплетённых за день корзинок и резво зашагал, словно огромный гриб, сказочно сорвавшийся с места. Ребятам это так понравилось, что и они нахлобучили себе на головы по корзинке, так интересней, и зашагали в деревню, видневшуюся на горе.
      К вечеру Михаил Мартынович сплёл свою вершу. Показал нам её, сам полюбовался, остался доволен: «Давненько не плёл, а вот не разучился».
      Долго выбирали место, где её поставить. Наконец я закрепил её под кустом, росшим прямо в воде, среди корней, подмытых течением. По совету многоопытного дяди Миши мы притащили из парка муравьиных яиц. До чего же больно кусаются рыжие муравьи! Ух!
      Замесили из грязи пирог, начинённый муравьиными яйцами, и я засунул его в вершину верши. Вода будет постепенно размывать его, выкатывать муравьиные яички и по их струйке, по тропинке, придут в нашу ивовую ловушку падкие до этой прикормки падусты, подлещики, плотва. Если они есть, конечно, в Москве-реке.
      Вон у нас на Оке, где моя родина, там такая верша, да с такой привадой, пуста не бывает.
      С замиранием сердца следили за моими действиями ребята. Разговаривали шёпотом, обсуждая все возможности, словно боясь, что рыба услышит, догадается и...
      Перед сном мы ещё посидели у жаркого костра. Дядя Миша рассказывал о побеге из ссылки.
      Ночь летняя светла, но вокруг огня тьма гуще.
     И как-то страшновато. Парк кажется таким зловещим, чёрным. Предострегающе кричит какая-то птица под берегом. Ребята жмутся к нам, взрослым. Без дяди Миши, без его богатырской спины, возвышающейся над костром, без его басовитого, спокойного голоса было бы совсем страшно.
      С таким человеком, пережившим многие опасности
     и беды и всё же уцелевшим, конечно, не пропадёшь.
      Расширив глаза, смотрят ребята в огонь. Дядя Миша рассказывает, как бежали они с товарищами с каторги и как их подстерегали охотники за беглыми.
      — Вдруг ветка хрустнула. Мы сразу наземь. Бац! И пуля мимо. Тут мы за ножи и прочь ползком, в разные стороны. Сначала хотели бежать. Но обидно мне стало. Кто же это выследил нас, как зверей, какой подлец, в каком он человеческом образе? Захотелось мне схватить его за шиворот, заглянуть в глаза...
      Пополз. Крадусь — листом не шелохну, как уж. Захожу подальше от костра, чтобы он мне на огне виден стал, а не я ему. И нашёл. По тени определил. Тень вдруг шевельнулась у старого пенька.
      Прыгнул, навалился, нащупал кадыкастую глотку под жёсткой бородой... «Отпусти... Не предавай смерти... Дети малые...» — хрипит. А товарищ мой подоспел и камнем замахивается. «Стой, не надо!» Вытащили мы негодяя к костру. Смотрим — невзрачный он, охотник на людей. Зипунишко драный, ружьишко кой-какое. Переломили мы его пополам, трахнув об дерево. А «убивец» в слёзы: «Погубили, каторжанцы, погубили, окаянные, чем жить будем! У меня же трое внучат. Сироты...» — «А зачем же ты, чалдон, вышел в тёмную ночь сирот плодить? Может, и у нас в России жёны, дети?» Молчит, старый гриб. «Сколько вам за каждого убитого полиция платит?» — «Двадцать пять целковых, милай! Это же подумать, пять кулей муки! На всю зиму нам... Да разве ваш брат, каторжанец, больше стоит? Всё равно пропадёт зря, тайга слопает... А так хоть людям польза... Не чалдоны мы, переселенцы из Расеи. Запашку третий год зря делаем. Опять мороз в самое колошение весь посев убил... Чего кусать будем? Поселенцы, известно, нищие... Вот и надоумили казачки-староверцы... Они ведь на вашем брате дома построили... под железом!»
      Отлупили мы его, дурака, как следует. А потом напоили нашим каторжанским чайком, заваренным на травах, и отпустили. И сами, конечно, от такого места подальше ушли.
      — Это всё с вами было, дядя Миша, это не из книжки?
      — Всё правда. За каждого беглого с каторги, убитого или живого, царское правительство, как за волка, давало денежную награду. Охота за людьми была выгодней, чем за пушным зверем. Так вот и пробирались мы. И часто самой опасной встречей в тайге была встреча с человеком...
      После такого рассказа отойти от костра страшно. Где уж там заснуть в шалаше, тёмном и ненадёжном!
      Я чувствую, как прильнувшие ко мне тела дрожат мелкой дрожью. Узнаю Игорька. Это он сжимает мою руку, не отпуская. Узнаю, чую, как греет мне бок прислонившаяся толстая Рая. Слышу, как громко бьётся сердце прильнувшей ко мне Кати-беленькой.
      Желая отогнать страхи, дядя Миша вдруг свистнул по-разбойничьи:
      — А ну, молодцы, песенку! Нашу любимую, бродяжную. Все её знают?
      И затянул про славное море, священный Байкал.
      Ребята подхватили. Мы распелись. И страхи отлетели от нас.
      Ночью долго не могли угомониться ребята. Нелегко заснуть первый раз в жизни не дома в кровати, а в шалаше на соломе. На коломенской башне таинственно кричит сова. С Москвы-реки доносится плеск от широких плиц колёсного парохода. Ржут кони на лугу, тревожно и призывно.
      — Спать, спать, ребята! Подъём будет ранний, — обходя палатки, говорю я.
      Нет, нелегко заснуть.
      Когда я хотел уже покинуть палатку звена имени
     Либкнехта, притворившегося крепко спящим, вдруг меня схватила рука, высунувшаяся из-под одеяла, и притянула к себе.
      — Вожатый, — жарко зашептал мне на ухо Игорек, — вожатый, ты это правду обо мне сказал, когда мой узел на всех делил? Ты это про меня так думаешь, что я такой товарищеский?
      — А какой же ты, Игорек?
      Мальчик не ответил. Но вдруг я ощутил, что его маленькая рука гладит мою — тихо, осторожно.
      И, отвечая на эту робкую ласку маменькиного сынка, не привыкшего засыпать без ласк и поцелуев, я, «старый комсомолец» из суровой школы первого поколения, вдруг, сам того не ожидая, нагнулся и поцеловал пионерчика в горячий, влажный лоб. Накрыл его старательно одеялом и поскорей вышел. У меня как-то странно забилось сердце.
     
     
     КАК ЭТО ЧУДЕСНО — САМИМ ДОБЫВАТЬ СЕБЕ ПИЩУ!
     
      Рассвет застал весь лагерь мирно спящим. Только дядя Миша всё ещё сидел у костра, ковыряя в углях палочкой. То ли ему не спалось от нахлынувших воспоминаний, то ли решил покараулить первый сон нашей детворы в лагере.
      Он проверил, хорошо ли постелена солома. Посоветовал входы в шалаши завесить одеялами — и для тепла и от комаров. Одеяла, что потолще, велел подстелить, а теми, что полегче, накрыться. Ребята так и сделали. Укрылись, угрелись, улеглись потесней, да так заснули, что проспали почти до обеда.
      На первый раз я не решился потревожить их сон ранней побудкой.
      — Конечно, пусть спят сколько влезет, — улыбнулся дядя Миша и молча указал на трогательную картину: обняв рукой Котова, с ним рядом спал наш приёмыш,
      Накануне из-за него разгорелся большой спор: с кем малыш должен жить и где ему спать. Девочки требовали его себе, «потому что он ещё совсем маленький», а ребята себе, «потому что он мальчик, сын отряда, а не дочка».
      Разобиженные пионерки пообещали найти себе в приёмыши девочку и назвать её дочерью звена.
      Помирил всех дядя Миша, сказав, что заботу о малыше нужно делить поровну: девочки будут одевать, обшивать, умывать, а мальчики учить плавать, лазить по деревьям, бороться. Спор, где малышу спать, решило его веское слово: мальчик должен спать в шалаше у мальчиков.
      Неожиданное появление приёмыша не удивило дядю Мишу.
      — Это хорошо, — сказал он мне, — это даже очень хорошо — забота о младших воспитывает добрые чувства в старших.
      — А как же дальше? Лето мы всем отрядом, конечно, продержим малыша, а потом?
      — А ты заранее не волнуйся, как быть потом, там видно будет!
      Не барабан и не горн, а только пригревшее солнце выманило наших подопечных из шалашей.
      Продрали глаза. Многие не сразу сообразили: «Где я?», «Что это?». Ах, это мы в лагере! А это наш вожатый раздувает самовар. А вон и дядя Миша. Все вспомнили.
      — Ну, как рыба? Много попалось?
      — А я ещё не смотрел. Вас ждал. Пойдёмте вместе.
      Никогда ещё ни одну вершу не вынимал рыбак из
     реки при стольких свидетелях. А вдруг пустая? Нагнулся я, нащупал под водой прутья, приложил ладонь, что-то стучит там, толкает. Развязал лычки, ос-
     вободил от корней да как подниму над рекой. Тру-ту-ту! От брызг радуги. Живое серебро забилось, заиграло на солнце под радостные крики и дикарскую пляску ребят.
      Дядя Миша снял хвостовое кольцо, стягивающее концы прутьев, и на зелёную траву выскользнула груда сверкающей плотвы. Стали считать. И вот чудо — на каждого по одной. Двадцать семь штук. Только дяде Мише да вожатому не хватило...
      — Это в одну вершу столько, а если их десять поставить?
      — А если двадцать семь, каждому сплести по одной?
      — Ребята, да ведь мы рыбой можем прокормиться!
      — Ну-ну, — успокоил страсти ребят дядя Миша, — это ведь не всегда так бывает. Иной раз и в десяток вершей ни одной рыбки... Нам повезло. Пришла стайка и вся за муравьиными яйцами влезла.
      За неимением сковороды плотву мы испекли. Каждую рыбёшку выпотрошили, оставив в чешуе, брюшко посолили. Потом надели на ивовые прутья и, как на вертеле, повёртывали над углями. Каждый был сам себе поваром. Немного оказалось еды в плотвичке, но удовольствие получили ребята огромное.
      Когда из деревни пришагал Иван Данилыч, его так и облепили. Желающих постичь науку корзинщика оказалось больше, чем он ожидал. Каждый хотел сплести именно вершу.
      За день сплели три штуки. Не совсем ладные, не такие ажурные, как у дядя Миши, но всё же верши. На каждое звено по одной. И каждое звено для своей добыло муравьиных яиц. Устанавливали их под берегом после долгих совещаний, советов с дядей Мишей, с Иваном Данилычем.
      Забавно, что во все эти верши за ночь попалось ровно двадцать семь рыб, ни больше ни меньше.
      — Дядя Миша, почему это?
      — Наверное, водяной подсчитал вас, когда купались, и решил выдавать по штуке на каждого.
      — Ну да, водяных нет!
      — Это только в сказке.
      — А мы и живём как в сказке!
     
     
     КАК МЫ АГИТИРОВАЛИ БАТРАЧОНКА ВАСЬКУ
     
      Впрочем, появились у нас и неожиданные огорчения.
      В первые же дни нашего житья в лагере мы обнаружили рядом с нами некое угнетённое существо — батрачонка Ваську. Он пас стадо на берегу реки. Несколько коров вместе с молодняком. Стадо принадлежало огороднику Зеленину, местному кулаку.
      Пас Васька с рассвета до заката. В полдень бабы, приходящие доить коров, приносили ему скудный завтрак.
      Был он тощ, нескладно длинен, с унылым вытянутым лицом. Один его вид сразу вызывал жалость.
      Однако были у Васьки и другие качества, которые приковали сердца ребят: он удивительно громко умел щёлкать кнутом. Этот длинный кнут, толстый вначале и утончающийся к концу, слушался только своего хозяина: покорно свивался у его ног колечком, вдруг, по мановению его руки, развивался и, как выстрел, щёлкал перед носом сунувшейся в огород коровы, возвращая её в стадо.
      А в руках наших ребят вёл себя словно какое-то коварное, злобное существо: то обвивался змеёй вокруг туловища, то больно хлопал по ушам. И уж никак не хотел щёлкать.
     Умелое владение пастушеским кнутом придавало Ваське в глазах ребят какое-то особое, ни с чем не сравнимое преимущество и позволяло поглядывать ему — деревенскому — на городских свысока.
     Ребята начали разговаривать с ним как-то заискивающе и чересчур многословно, а он с ними не разговаривал — только изрекал. И его дикие деревенские глупости звучали как непререкаемые истины.
     Выяснив, что он круглый сирота, что кулак его нещадно эксплуатирует, что он неграмотный, суеверный и не разбирается в политике, пионеры загорелись желанием сделать его сознательным. Особенно поразило ребят, что этот батрачонок любит своего эксплуататора-кулака.
      — Вася, ну неужели ты его любишь больше, чем Советскую власть?
      — А как же, чего мне власть, какая от неё сласть! А он меня кормит.
      — Так ведь ты на него работаешь!
      — А чего же не работать, я здоровый.
      — Он тебе не даёт учиться.
      — А мне и не хотца.
      — Он тебе и денег за труд не платит.
      — А мне они зачем? От них одно баловство.
      — Так он же тебя бьёт!
      — Значит, надыть. Меня и мамка била.
      Вот поди-ка поговори с ним!
      Ребята дрожали от негодования, встретив такого несознательного батрака.
      Много душевных сил потратили на его перевоспитание, и всё напрасно. Не помогли никакие подходы. Решили показать ему Москву, свозить в театр в воскресенье.
      — Вася, ты в театре никогда не бывал? Поедем с нами.
      — Чего я там не видал, я лучше в церкву пойду.
      — Ну, театр же лучше, там настоящие артисты.
      — Я их не знаю... Мне в церкви веселей: там девки, парни в хору поют — все знакомые.
      На всё у него был свой ответ. Своё твёрдое убеждение.
      И, сколько его ребята ни прикармливали, ни приваживали, волчонком смотрел. По-видимому, кулацкое влияние на него было сильней нашего.
      Ему очень нравилось дразнить нас. Угостят его ребята конфеткой или печеньем — примет с удовольствием. А когда съест, сядет на крутом обрыве овражка над ручьём и начнёт частушки петь:
      Пионеры — лодыри,
      Царя-бога продали...
      И дальше какую-то бессмыслицу, по его мнению очень для нас обидную. Ну просто не парень, а заноза! И что с него возьмёшь — батрачонок, даже отлупить как-то неловко.
      Пытались прогонять, а он в ответ:
      — Не имеете права — земля теперь общая. И где хочу, там и топчу.
      Пытались унимать, а он своё:
      — Слобода слова, чего хочу, то и кричу!
      Такие противные ребята и мне редко встречались. При одном его виде у меня надолго портилось настроение.
      Вскоре наше вольное, сказочное житьё вошло в норму. Звонкий горн играл по утрам побудку, по вечерам — отбой. Ребята чётко строились на линейке к подъёму и спуску флага. Мы выработали распорядок дня, применяясь к обстоятельствам. Тут были и физзарядка и беседы у костра, предусмотренные планом райбюро пионеров, а были и не предусмотренные правилами, но весьма необходимые дела.
      В моём понятии не совсем укладывались такие «мероприятия» пионерской жизни, как прогулки и экскурсии. Ведь это не барышни и кавалеры, чтобы прогуливаться так, для развлечения, а пионеры. Никогда в своей жизни я не бродил среди природы просто так, чтобы на неё полюбоваться. В луга ходил на покос, в поле — на пахоту, в лес — по дрова, по грибы, на речку — рыбу ловить.
      Чего же бродить попусту? Интересно с какой-то целью.
      Скукой веяло на меня от многих экскурсий, когда тебя водят и показывают: это вот то-то, а это вот то-то. Интересно что-то узнавать самому, в действии.
      К действенному познанию окружающего привела нас сама необходимость. На третий или четвёртый день у нас вышел весь хлеб. Быстро истощились чай, сахар, конфеты и прочие запасы, захваченные из дома.
      На свежем воздухе ребята оказались такими прожорливыми, что убыль захваченного с собой продовольствия превзошла все ожидания. До воскресенья нам не дотянуть.
      — Что делать, как же быть, дядя Миша? Ещё здесь пожить так хочется!
      Михаил Мартынович ласково посмотрел на самых наших заботливых звеньевых — Риту и Шарикова — и сказал:
      — В подобных случаях во время гражданской, когда наши отряды отрывались от своих баз, нам предписывалось изыскивать продовольствие на месте.
      — Ну, как это делалось?
      — Очень просто — продовольствие для людей и коней добывали наши фуражиры, специально выделенные, очень боевые, сметливые, ловкие бойцы. Мне, как имеющему каторжный бродяжий опыт, не раз поручали водить отряды фуражиров. У меня действительно такое было чутьё, что мой нос за три версты на запах печёного хлеба приводил. Избу, в которой хлебы пекли, я издалека отличал.
      — И я, и я! Я вчера почуяла, как вкусно печёным хлебом пахнет! — Рита покрутила носом. — Ну, прямо даже голова закружилась.
      — Это в совхозе, — подтвердил Шариков.
      — Найти еду — это не хитро, — сказал Котов, — а вот как её взять...
      — А вот тут и начинается политика и дипломатия. Помните, как отставной солдат у жадной старухи суп из топора варил? Как пастушок в таком же случае действовал: «Бабушка, подлей молочка, видишь, каша остаётся», а потом: «Бабушка, подложи кашки, жалко молоко зря оставлять»... Конечно, в гражданскую войну у чужих мы и силой брали, а у своих умели попросить: «Мы вас от белых спасаем — добываем вам землю и волю, так вы нас покормите», «На некормленых конях разве мы беляков догоним?». Ну, и выручал народ. И спрятанное врагами помогали найти, и своё последнее отдавали.
      — Так ведь то гражданская война!
      — Теперь за так не дают, даром не выпросишь,
      — Так и мы не даром, штыком и клинком работали... Попытка не пытка, давайте попробуем. Пошлём на разведку наших фуражиров.
      — Пионеры-фуражиры? Идёт, ой, как интересно!
      Первый отряд наших фуражиров повёл на разведку сам дядя Миша.
      И конечно, не оплошал. Из первого же похода наши фуражиры явились с четырьмя буханками свежего чёрного хлеба. На его неотразимо вкусный запах сбежался весь отряд.
      — Как удалось, где?
      — В совхозе, по чутью нашли!
      — Ох, дядя Миша — дипломат! Знаете, как он эти буханки «уговорил»... Не даром, конечно, нет, ну вы только послушайте.
      И тут следовал коллективный рассказ, беспорядочный, перебиваемый разными голосами, уснащённый незначащими подробностями о том, как чутьё привело наших фуражиров к пекарне. Как проникли в неё в качестве пионерской экскурсии. Как облизывались на свежий хлеб. Как неловко было просить. И как уже в конце разведки дядя Миша ловко подвёл к этому разговор с директором совхоза. Рассказывал ему о пионерах, о нашем походе и что у нас принцип — всё сами: строим жильё, добываем пищу. Это ему очень понравилось. Он же коммунист. Он тоже за то: кто не трудится, тот не ест. Мы всё ждём, когда же насчёт хлеба-то. И вдруг дядя Миша говорит:
      — Вообще в природе почти всё можно добыть — грибы, ягоды, орехи, рыбу, дичь... Вот только хлеба да соли... Ну, это нетрудно. Можно выменять на те же ягоды, например. Или вот на корзинки. Мы умеем плести отличные. Пожалуйста, вы нам — свежий хлеб, а мы вам — корзинки.
      — А зачем нам корзинки? — говорит директор.
      — Ну как же, а вишни в город возить...
      — Какие вишни?
      — Да из вашего вишнёвого сада. Вишен в этом году урожай, уже краснеют.
      Директор только рукой махнул:
      — У нас их деревенские ребятишки таскают. Забора нет. Пустое. Да и собирать некому, у нас все рабочие заняты... Совхоз-то молочный. Снабжаем молочными продуктами больницы, детские учреждения, туберкулёзный санаторий... Это главное.
      — Да что вы, — говорит дядя Миша, — разве детям, больным туберкулёзом, вишни не нужны? Собрать мы вам собё'рем. Да и охранять поможем. А главное — корзинки. Пожалуйста! За буханку хлеба мы вам такую корзинку сплетём — чудо! Вишенки одна к одной доставите. И вот они — смотрите какие!
      Хлеб совхозной выпечки был хорош. Съели мы его, не уронив крошки. Но и наши корзины неплохи. Плели их всем отрядом. Относило звено «Спартак», назначенное в фуражировку. Восемь штук: четыре за съеденный хлеб и четыре за новые буханки.
      По дороге подробно обследовали запущенный, заросший чудовищной крапивой и высоченными лопухами сад. Сквозь заросли были проложены тропы. Очевидно, деревенские мальчишки следили, скоро ли поспеют вишни. От бывшего забора — только остатки кирпичных столбов. Дерево давно растащено на дрова. Охранять такой сад не просто... Поставить новый забор — дорого стоит. А в нём и яблони есть, и яблок на них немало.
      — А что, если взяться караулить сад за яблоки?
      Этот вопрос обсуждался вечером у костра.
      Теперь каждый день шагали по окрестностям наши
     фуражиры и докладывали, где что есть и что можно добыть.
      — Яиц по деревням сколько угодно: у всех кур полно. И добыть нетрудно: надо вёдра, кастрюли, старые умывальники паять-чинить. Это мы с Котовым сможем, только съездить домой за инструментом, — докладывал Ваня Шариков, — мне отец всё, что нужно, одолжит.
      — А за рекой в лугах есть озёра, в которых полно карасей. Только их взять нельзя, очень заросли кувшинками, осокой и всякими водорослями, никаким бреднем не вытянешь. Вот в прежнее время, — говорит Иван Данилыч, — когда я молодым был, такие озёра косами раскашивали и карасей этих возами в Москву везли!
      — Может, попробуем, ребята? У Ивана Данилыча и бредень есть, хотя и старенький.
      — Товарищи, внимание! Наша разведка открыла огородников. Вот, видите плетни у реки? Эти земли принадлежат артели «Красный огородник». А вот там, за парком, там огороды кулаков-зеленщиков. И между ними идёт борьба. Кулаки эти знаменитые, они ещё старую Москву овощами снабжали. И сейчас поставляют в Охотный ряд редиску, морковь, огурцы. Наживаются. Высокие цены берут. Окружающие деревни на них батрачат, как в старые времена. А «Красный огородник» — это бывшие красноармейцы и бедняки организовались — снабжают свежей зеленью рабочие столовые. И идёт между ними и кулаками классовая борьба! Трудно приходится артельщикам, сильны кулаки, нелегко одолеть их. Просят пионеров помочь.
      — А чем же им помочь?
      — А вот они придут на совет отряда и скажут.
      — Просили помочь морковь продёргивать, редиску рвать.
      — Какая же это помощь против кулаков?
      — А что же — будем бить кулака редиской!
      Взрыв хохота покрывает доклад фуражиров.
      В конце концов решаем пригласить на совет отряда красных огородников, пусть расскажут сами, чем мы им сможем помочь.
      — Товарищи, обнаружена колдунья! Самая настоящая, сгорбленная, с клюкой и галка на плече. За ней бродит чёрная кошка с фосфорическим взглядом... Живёт она на самом краю села, в самой развалющей избушке.
      — Знает всякие заговоры, наговоры, волшебные травы.
      — Деревенские говорят, у неё разрыв-трава есть — замки железные отворяет.
      — И не то говорят... Мальчишки видели, как она чёрной свиньёй обернулась и у одного, который над ней посмеялся, ночью ухо отгрызла!
      — А другому все пальцы на ногах отдавила. Обернулась колесом, да как покатила вдруг по улице...
      — Ну, это не бывает!
      — Надо разоблачить её. Устроить показательный суд для борьбы с темнотой, вот здорово будет!
      — А может, она и не колдунья, а просто лекарственные травы знает.
      — Она их собирает и в аптеку сдаёт, мы же через аптеку про неё и узнали. И ещё сказали, что она нам покажет, чего нужно собирать.
      — За нужные травы в аптеке деньги платят, вот мы и хотели...
      — А всё-таки она колдунья! Мы как заглянули в избушку да как увидели её — бежать. А она с клюкой за нами. Да как закричит! У нас прямо ноги подкосились.
      — Ой, так страшно, девочки!
      — Эх вы, труханули, а ещё звено имени Розы Люксембург. Роза — она же бесстрашная была!
      — Товарищи, насчёт молока ничего не выходит. Все молочницы везут его в Москву, там дороже...
      — Там им воду удобней подливать, прямо из водопровода!
      — Товарищи, батрачонок Васька предлагает нам потихоньку выдаивать кулацких коров. А он будет сваливать это на ужей. В деревне думают, что ужи на заболоченных местах подкрадываются к коровам и высасывают молоко. Васька за их счёт давно молочком пользуется!
      — Ну, то Васька, его эксплуатирует кулак, а он где может кулака надувает.
      — А нам что, обманывать кулаков нельзя, что ли?
      — Жалко ужей!
      — При чём тут ужи?
      — Так ведь их же всех побьют за это, а они полезные!
      — Хороши мы будем пионеры, если поддержим суеверие!
      — Эх, в совхозе, вот где молоко! Сладкое-сладкое... От таких красивых коров.
      — Симментальской породы.
      — Но оно для больных. Нам только попробовать дали.
      — Постойте, ребята, а вы знаете, что «молоко у коровы на языке». Если лучше кормить — больше молока. Вот принести им самой-самой лучшей травы, они её пожуют-пожуют да и прибавят удой.
      — Верно, пусть нам только эту прибавку и отдадут! Объясним это директору.
      Так мы искали, предлагали, думали. И наш поиск давал результаты. Иногда самые неожиданные.
     
     
     КАК МЫ БИЛИ КУЛАКОВ РЕДИСКОЙ
     
      Вдруг явились к нам на огонёк представители артели «Красный огородник». Вот они у костра. Председатель, молодой парень в будёновке, бледный, с крас-
     ным шрамом на лице. И толстенький, круглолицый, красноносый его заместитель, «спец по сбыту».
      — И прямо вам скажу, ребята, попали мы с нашим спецом впросак. Я за то, чтобы снабжать нашим продуктом столовые, больницы, детдома. Ну, словом, городскую пролетарию. А он нас тянет в Охотный ряд. С кулаками конкурировать — там, дескать, за овощь дороже дают. А мы, артельщики-то, бедны. Нам деньги нужны на разживу. Ну и заключил он с охотноряд-скими зеленными торговцами договор на поставку то-го-сего, петрушки, укропа, салата, редиски... Выгодный, цену нам дали вдвое против казённых учреждений. И одна только маленькая оговорочка в этом договоре: в случае, если мы не доставим в срок столько-то и того-то, с нас штраф, плати неустойку. Потому что, мол, на раннюю овощь цена скользящая. Чем позднее, тем дешевле... Вот и попались мы, как птички в силок, в эту удавку. Не можем выполнить поставки в срок, да и всё... Погнались за ценой, пообещали всего много, а и мало-то поставить не можем. Такую нам подножку дали местные кулаки-огородники, старые, бывалые поставщики Охотного ряда. Сманили они всю рабочую силу. Девчонкам малым и тем хорошую цену платят. Наличными. Только бы работали не у нас, а у них.
      Поредела наша артель. Оставшиеся — мы с нашими жёнами, детьми, бабушками — день и ночь работаем, управиться не можем. Морковь надо прореживать, огурцы полоть, укроп рвать, редиску, петрушку... Да ещё самим и везти на своих подводах Ну, просто
     зарез, недаром пословица говорит: «Дурак огурцом зарезался». А нас вот завтрашний день должна зарезать редиска!
      — И очень просто — завтра ей последний срок. Не доставим, платим неустойку... Кроме того, пересидит она в земле день-другой — и образуется в серёдке у неё пустота. Не тот вкус. Капризный товар, — почесал в
     затылке виновник всей беды «спец по сбыту». — Ведь хотел-то я как лучше для артели, а, вишь, кулачьё нас перехитрило. Сговор у них с охотнорядцами, не иначе!
      — Не связывайся с нэпманами, держись за пролетариат.
      — На будущее это я понимаю, теперь-то как быть?
      — Помогите, ребята, вас ведь вон какая артель! Что вам стоит редиски на две телеги нарвать!
      — Да морковки ещё на подводу.
      — Побьём кулака огурцом!
      — Морковью!
      — Редиской!
      Наутро, по зову горна, под гром барабана отряд шагал на выручку красных огородников.
      На головах ребята несли корзинки, у артельщиков даже тары для овощей не хватало. Оказывается, наш милейший Иван Данилыч плёл свои великолепные двуручные корзинки для кулаков-зеленщиков. За хорошую цену. И мы ему в том немало помогли, увеличив производительность ловких рук старика чуть не вдвое. Лозинки ему резали — самая канительная для старика работа.
      Вот какая вышла петрушка!
      Вот оно, наше первое поле битвы с классовым врагом — огород. Вместо окопов — грядки. А в них пышные султаны морковной ботвы, огуречные плети, ватаги сорняков, густые кущи редиски.
      В наступление, отряд!
      Одно звено выдёргивает, другое таскает в корзинках к ручью, а девичье, «Красная Роза», связывает в пучки мочалками, полощет и складывает на телеги. Принимает капризный товар сам «спец по сбыту» красноносый Пуговкин — так переделали его фамилию наши остроумцы.
      Работа спорилась. Никто не отлынивал. Ведь мы не просто редиску дёргали — мы помогали нашим красным артельщикам вырываться из лап хитрого и коварного классового врага.
      И когда три телеги с зеленью поехали, грохоча по мосту, мы бросали вверх панамы и кричали «ура» в честь одержанной победы.
      Выкупались тут же в бочагах овражного ручья, а когда вышли на берег, смотрим, из деревни поспешают бабы и несут на палке дымящийся котёл.
      В нём оказался гороховый суп.
      И радостные трели горниста огласили поле победной битвы:
      Бери ложку, бери бак, если нету, беги так!
      Это всё наш дядя Миша. Михаил Мартынович заранее сговорился с председателем, и, пока мы воинствовали, не зевали и артельные кашевары.
      Домой возвращались с трофеями. Каждый нёс пучок редиски, торжественно, как скальп врага. К грохоту барабана присоединился новый звук: Костя Котов ловко бил железным половником по медному котлу, подаренному огородниками.
      Подошло воскресенье — срок нашего возвращения в Москву.
      — Ребята, а может быть, ещё поживём недельку?
      — А что же, теперь мы с горячей пищей. Так мы всё лето можем прожить.
      — Что вы скажете, дядя Миша?
      — Что скажут ваши родители — вот вопрос.
      — И райбюро пионеров. И районо, — добавил я.
      Ведь мы улизнули под видом экскурсии, никакого лагеря нет, это всё так, озорная проделка, отчаянная вылазка.
      Как быть, что делать, как превратить наше «ша-лашеетво» в признанный пионерский лагерь? Как сказку сделать былью?
      — Думайте, ребята, думайте!
      — А вам самим-то очень хочется вот так пожить?
      — Очень, дядя Миша, очень!
      — Ну, тогда будем действовать в этом духе.
     
     
     КАК МЫ ОТСТАИВАЛИ СВОЮ СВОБОДУ
     
      Быть или не быть нашему лагерю — мы решали всем отрядом. И решили очень быстро — за то, чтобы быть, поднялись все руки, а Франтик поднял две.
      Сложней оказался вопрос: как быть с родителями, согласятся ли они с нашей затеей.
      И как быть с начальством, разрешат ли нам такой самодеятельный лагерь.
      С начальством поручили говорить вожатому и председателю совета отряда. А партприкрепленного Михаила Мартыновича просили воздействовать на родителей.
      — Ну, должны же они понимать, что у нас свобода, а в свободной стране нельзя угнетать своих детей. Верно, дядя Миша?
      — Хотим мы жить в шалашах, ну и пусть, если нам так хорошо, им-то что, жалко?
      — Мы им не надоедаем, пусть и они нас не трогают!
      — А то ишь, оттого, что мы маленькие, а они большие, им над нами власть?
      Дядя Миша слушал, слушал и вдруг говорит:
      — А вам их не жалко?
      Ребята, разжигавшие в себе бунт против родитель-
      ской власти, после этих слов как-то сразу осеклись.
      — Они теперь ждут не дождутся, как вы в воскресенье домой явитесь. Сердца небось разболелись. Как-то там наша Раечка да как Ванечка? Не голодно ли им, не холодно ли?.. Не случилось бы чего! Эх, вы ещё не были родителями, друзья, вы не знаете, что такое тревога за детей.
      — Так ведь нам же тут хорошо и неопасно, чего же тревожиться?
      — Ну ведь они-то этого не знают, не видят... Да и соскучились. Кто любит, тому разлука — скука. Неужели вы этого не знаете? Ведь соскучились тоже, признайтесь, у многих сердечки ноют: как там папа, как мама, как бабушка?
      Задумались мои пионеры: как быть с родителями?
      Общими усилиями выход был найден. Решили написать всем ласковые письма. Объяснить, что есть возможность отдохнуть за городом подольше. А главное — пригласить в гости в следующее воскресенье.
      И началось великое писание. Писали, переписывали, советовались друг с другом, читали, зачёркивали и снова писали.
      — Ты своей маме побольше про природу, про красоту, она это любит, я знаю. Она же безвыходно в квартире, — говорила Рая-тоненькая Рае-толстой.
      — А моей маме главное — про хорошее питание. «Всегда свежее молоко, парное...» Вот это сразу сагитирует!
      — А моим главное — что я толстею.
      — Моим — про свежий воздух, не то что в Москве или на швейной фабрике... И что я не простужаюсь, ну ни разу не кашлянула...
      — Моему отцу про закалку. Купаюсь и загораю, купаюсь и загораю!
     Писали все по-разному, но в каждом письме, без всякого уговора, само собой, обязательно была строка-
     другая про нашего приёмыша. О том, что мы всем отрядом взялись воспитывать беспризорного малыша, у которого ничего нет, даже, сколько ему лет, неизвестно. И не худо бы прислать ему что-нибудь из старой одежды и обуви, из которой выросли авторы писем.
      Собрав ворох писем, мы решили доставить их с курьерами. Для этого выделили Ваню Шарикова, Костю Котова и Риту Кондратьеву, бывшую Матрёну. Рита должна была обойти родителей девочек, а Ваня и Костя — родителей мальчиков. Вручить письма. Ответить на вопросы: как они там, не нужно ли что. И хотя нам всё нужно — чтобы не пугать, просить
     только, если можно, чаю да сахару. Чтобы родители думали, будто остальное у нас всё есть.
      Толстый Шариков в очках при его немногословности и солидности производит неотразимо хорошее впечатление, а Рита умеет обращаться со взрослыми, как с большими детьми.
      Дядя Миша согласился остаться ещё на денёк, и я поехал с ребятами, чтобы помочь им в трудных случаях, договориться в райбюро пионеров. Кроме того, у меня были некоторые соображения насчёт крупы и хлеба.
      Соображения эти были простые — использовать мою студенческую стипендию, отложенную для поездки домой на каникулы (этим летом уже не попаду всё равно), закупить пшена и гречи.
      Стипендия моя хранилась, как в сберкассе, у самого старшего студента общежития Алёши Кожевникова: все три червонца, деньги по тому времени немалые. На червонец мы, студенты, ухитрялись месяц жить.
      Кипяток мы брали на Курском вокзале бесплатно. Чай-сахар потребляли экономно. А что касается хлеба, тут мы устроились весьма ловко.
      Напротив общежития помещалась большая частная булочная. Владел ею какой-то нэпман. Мы свели знакомство с молодыми продавцами. Они тянулись к нам душой. Брали читать книжки. Двоих мы готовили к поступлению на рабфак. Славные были ребята! Они-то нам и помогли решить хлебную проблему.
      Дело в том, что в каждой булочной к вечеру скапливались всевозможные хлебные обрезки. Продавцы сбрасывали их в корзины и потом сдавали на корм скоту по самой низкой цене.
      Мы договорились, что будем забирать одну корзину себе. И ребята старались, конечно, наполнить её чем получше. Бывало, явимся после закрытия булочной,
     подхватим корзинищу за две ручки — и через улицу, в общежитие.
      Откроем, а в ней чего-чего только нет. И обрезки ситного с изюмом, куски кулича, сдобы, минского, рижского — на все вкусы. Пируй, студенты! А в глубине, под кусками, глядишь, и целые булочки, калачи, баранки. Это подбросили нам ребята тайком от хозяина.
      Зашёл в общежитие. Пусто, все разъехались по домам. Только Кожевниковы остались, безногий Морозов да трудолюбивый Сурен Золян так и не уехал в свою Армению. Решил заниматься русским языком.
      Никого дома нет. Сурен сидит в библиотеке, Морозов изучает музеи, Кожевников где-то у беспризорников — пишет про них очерки для газет. Одна Наташа с Юркой на руках. Эге, да они побогатели, Кожевниковы. На балконе сушатся пелёнки. А ведь когда Юрка появился на свет, у них такой роскоши не было. Завёртывали мы парня в старые газеты. Намнём их, бывало, чтобы помягче было, завернём мальчугана и нянчим по очереди. И тепло парню, и нам удобно. Намокнет газета — выбросим, в новую завернём. Не надо ни со стиркой, ни с сушкой возиться.
      — Шибко грамотный вырастет! — смеялись студенты, любуясь Юркой.
      — Избалуете вы его. Привьёте аристократические замашки. Ни один принц так часто костюмов не меняет, — шутила Наташа.
      Наташу отыскал я в одной из комнат по песне. Как всегда, она что-то напевала и работала. Теперь чинила солдатскую рубашку Сурена. Юрка спал на одной из свободных студенческих кроватей.
      Рассказал про наше житьё. Про все проблемы. Пригласил побывать в гостях, нарисовав на стене комнаты весь маршрут.
      Забежал в булочную. На счастье, наши друзья Федя и Егор были на месте. В белых шапочках, в халатах,
     как молодые доктора, только не в клинике, а за прилавком.
      Хозяин, у которого летом дела шли хуже, находился тут же и поглядывал на меня искоса. Но мы успели перекинуться словом. Ребята пообещали притащить вечером большущую корзину хлебных обрезков в наше общежитие.
      После этого я отправился в райбюро пионеров доложить о наших планах остаться ещё на недельку в походе и попытаться увлечь Павлика идеей самодеятельного пионерского лагеря, где пионеры всё делают сами, даже добывают пищу.
      Выслушав моё горячее объяснение, Павлик загорелся.
      — Поддерживаю! Поддерживаю! — вскрикивал он, повёртывая на голове кепку. — Пойдём с этой инициативой в районо. Пусть знают наших!
      Слушая моё сообщение, работники районо все ждали, когда же я чего-нибудь попрошу. У них всё-таки скребли кошки на душе. Средства, предназначенные на организацию трёх лагерей, отдали одному... Это ведь не очень хорошо. Могут спросить: сколько лагерей намечали организовать? Три. А сколько открыли? Один! И теперь, опомнившись после гипноза Вольновой, деятели районо отнеслись к моему плану организации ещё одного лагеря доброжелательно.
      — Так что же вам от нас нужно? — спросил наконец заведующий районо.
      — Да ничего.
      — Так совсем ничего?
      — Нужно, чтобы вы не мешали! — выпалил я, по молодости лет не сообразив, что для деятелей учреждений, наделённых правами запрещать или разрешать, нет слов оскорбительней и хуже. Я и не знал, каких врагов нажил и какими последствиями и каким лихом мне это обернулось.
      — Так что ты хочешь, старик, чтобы мы тебе отдали пару палаток? — прищурился мой друг Павлик.
      — Нет.
      — Походную кухню, которую мы достали для показательного, действуя по твоим следам, у самого Будённого?
      — Обойдёмся.
      — Так что же?
      — Да, право же, ничего. Не мешайте ребятам пожить, как им хочется, и всё!
      При этих неосторожных словах Павлик так и вскинулся:
      — Что это за анархизм такой — жить, как вам хочется? Вы что, кто вы такие? Нет, вы будете жить так, как это нужно!
      — Кому нужно?
      — Пионерорганизации, вот кому. Согласно принятым установкам. Где у вас план работы? Какой распорядок дня? Как же мы будем вами руководить, если мы не знаем, что вы там собираетесь делать? Мы должны знать всё заранее, чтобы вовремя подсказать, остановить, поправить.
      И, видя моё смущение, смилостивился:
      — Пойдём, я тебе покажу, какие планы представила Вольнова. Это же роскошь! С диаграммами, с выкладками, вот, брат, работает, не подкопаешься!
      С наслаждением человека, любующегося истинным произведением искусства, Павлик расстелил передо мной планы идеальной лагерной жизни показательного отряда, изображённые Вольновой графически, с применением акварельных красок.
      Она предусмотрела всё. Лагерь был нарисован, как картинка. Расположение палаток. В центре командирская. Показано расстояние до реки, до леса, до пунктов снабжения. Распорядок дня по часам. Столько-то на игры, столько-то на купание, столько-то на обед, столько-то на ужин, столько-то на трудовую деятельность, столько-то на политзанятия. Клеточки под рубрикой «Купание» были голубые, обеды и ужины — коричневые, прогулки и экскурсии — зелёные, политзанятия — красные, часы труда — чёрные, мёртвый час — жёлтые.
      Вся жизнь пионеров, расписанная по часам, играла всеми цветами, как весёлый калейдоскоп.
      Перед этим удивительным творчеством Вольновой я стоял несколько обалдевший, как деревенский простак перед барским великолепием.
      Увидев, как я потрясён, Павлик довольно расхохотался.
      — Вот, брат, учись. Я у неё учусь, а вашему брату, среднему вожатому...
      — Нет, нам такого не достичь... Ну ведь она же вообще совершенство.
      — София, — многозначительно сказал Павлик, — означает мудрость.
      — Когда же она вывозит свой отряд?
      — Как только всё подготовит, организует, чтобы всё как следует.
      — Что-то долго она. Мои ребята уже купаются, а её показательные все ещё городскую пыль глотают...
      — Купаются? — насторожился Павлик. — А вопрос непотопляемости у тебя как? У Вольновой всё это продумано, предусмотрено, и в плане на этом месте ноль целых! Ну так вот, давай твой план. Чего стесняешься? Написал коряво? Понимаю, после такого тебе со своим и показаться неловко. Ну уж ладно, развёртывай.
      — Сейчас разверну... В основе нашего плана лежит: первое — физическая закалка, оздоровление ребят путём пребывания на свежем воздухе, второе — политическая зарядка путём изучения политграмоты на местной действительности и бесед у костра, третье — трудовая закалка путём работы в совхозе и...
      — Постой, постой, что это ты заладил?
      — Так это я развёртываю план, только устно.
      Павлик вначале рассердился:
      — Да как же я его зафиксирую, подошью к делу?
      Потом расхохотался до слёз.
      — Ну ладно, давай уж помогу, раз не способен. Садись, говори всё, что надо, напишем.
      Сели мы рядком за стол и начали составлять. Я рассказывал, что мы задумали, а он писал. Но работа осложнялась. Иные пункты нашего плана заставляли его вскакивать и бросать перо.
      — Совещание садолазов? Это ещё что такое вы задумали, учить пионеров, как лучше в сады лазить?!
      — Нет, как раз о том, что лучше и интересней в сады не лазить. По предложению директора совхоза решили собраться с местными мальчишками, отчаянными садолазами, и обсудить этот вопрос.
      — Так, ну ладно. А это вот что значит: одно звено — дежурство в лагере, второе — трудфронт, а третье — ведёт «разведку жизни». Я не ослышался, ты так сказал? Как это понять?
      — Я сказал, что это относится к политико-воспитательной работе. Мы таким способом знакомим ребят с политикой партии в деревне. Разведываем, как выглядит в натуре живой кулак. Как живёт батрак. Что такое артель. Что такое совхоз. И так далее. А чтоб было увлекательней, называем всё это разведкой жизни.
      Павлику это понравилось.
      — Вот этого у Вольновой нет, — сказал он, — зато у неё есть такие мероприятия, что закачаешься: встреча с иностранными делегациями, встреча с редакцией «Пионера», военизированная игра!
      Составив план работы нашего отряда, Павлик подобрел и пообещал посетить наш лагерь и помочь, если что нужно. Дело оставалось за небольшим — получить
     с Кожевникова три червонца и вернуться в лагерь со всем, что удалось собрать ребятам у родителей, прихватив корзинку хлебных обрезков из булочной.
      По одному виду Кожевникова — такой он был небритый и грустный — я понял, что денег у него нет.
      — Но скоро будут. Моя книжка о беспризорниках вот-вот появится. Печатается в типографии. И как только появится, мы разбогатеем... А пока что надо бы у кого-нибудь взять взаймы. Маленькая, но семья...
      Мой рассказ о самодеятельном пионерском лагере он выслушал с интересом и поддержал. Ведь это же замечательно — таким способом можно вывезти на природу тысячи городских ребятишек, детей бедноты. Сколько их слоняется по пыльным улицам! Предоставленные самим себе, они попадают под влияние беспризорников, воришек, настоящих уголовников...
      Алёша принял к сердцу моё трудное положение, и мы вместе стали думать, где бы достать хоть немного средств. Совсем без денег всё же невозможно.
      — Идея! — воскликнул он. — Есть способ легко и просто заработать большие деньги. Для этого твоим мальчишкам и девчонкам надо стать на лето офенями!
      Офеня! Я вспомнил, какую радость доставлял нам в детстве приход мальчишки — разносчика дешёвых книжек и лубочных картинок с волшебным коробом за спиной. И его улыбающееся лицо, и его загадочное и ласковое не то прозвище, не то имя запомнилось на всю жизнь.
      — Если раньше офени-коробейники делали доброе дело, распространяя по деревням сытинские народные издания, почему бы твоим пионерам не перенять эту благую миссию? Я вам помогу и книжки с картинками достать. Я знаю одного издателя — Мириманова, ему позарез нужны агенты-продавцы: он затоварился. За
     полцены отдаёт. Продадите книжку за гривенник — пятачок ему, пятачок себе.
      Коммерция показалась мне выгодной.
      — А книжки у него вполне приемлемые. Он рассказы Ушинского издаёт. Много познавательных. «Как рубашка в поле выросла», «Как пчела мужика кормила», «Чудеса из глины» — это о горшечном производстве... Ну, там отберём.
      Сказано — сделано. И вот мы у Мириманова.
      В мрачном полуподвале, где помещались редакция и склад изданий, нас встретил худой, как Кащей Бессмертный, старик. Сам редактор, сам издатель, сам продавец своих книжек.
      Кожевникова он знал. А меня долго и подозрительно прощупывал своими колючими глазами. Боялся обмана. По-видимому, старика надували не раз.
      — Пионеры, — бормотал он невнятно, — это хорошо... Это организация с будущим... Такие распространители детских книг для моего дела — находка... Но как же без залога?
      Всё дело заключалось в том, чтобы уговорить его доверить нам товар на слово.
      Кожевников убеждал его, что риск стоящий. Я уверял, что пионеры не обманщики. Нам неинтересно зажулить пробную партию книг, ведь мы рассчитываем на большую торговлю.
      Не без скрипа, но старик согласился. Под мою
     расписку, конечно, и под ручательство Кожевникова. Мы выдали издателю нечто вроде векселя и набрали у него кипу самых разноцветных книжек. Рублей на полсотни, если не больше.
      Вечером пришли в общежитие Федя и Егор. Притащили полную корзинищу хлебных обрезков. Принесли гитару. Мы вдосталь попели песен и помечтали, как они приедут к нам в Коломенское в ближайшее воскресенье.
      Я был счастлив, всё удавалось мне, как по волшебству, и будущее представлялось в самых радужных красках...
      Я казался себе неким добрым чародеем, который может вывести городскую детвору из пыльных улиц и переулков на лоно природы.
      Увидев кучу книжек, взятых у Мириманова, Рита пришла в восторг:
      — Ух, здорово! И он может дать сколько угодно? Ну, теперь мы живём! Что такое книжки, уж я-то знаю точно. Когда мы с мамой мешочничали, мы всё променяли, больше уж нечего, только что на себе осталось. И мама вспомнила про буржуйские книжки. После революции, когда буржуи поубегали, нас, рабочих, в ихние особняки поселили. Нам с мамой досталась красивая комната: кругом окна, стёкла, а в простенках книжки. Все не по-нашему писаны, но с картинками. Вот мы с мамой набрали самых красивых, разрисованных, подходящих для детей. Наверное, все сказки: там и Синяя борода, и красавицы, и чудовища, даже неграмотному смотреть интересно. И все в золочёных переплётах. Нагрузили полные салазки и повезли. И знаете, как здорово получилось! Все книжки пошли. Что ни книжка — то яйцо, что ни книжка — то яйцо. Сто штук повезли — сотню яичек привезли. И недалеко ездили, по деревням вокруг Москвы, в дальние у нас силёнок не было... Вот!
      Удачны были и походы ребят по квартирам родителей.
      В лагерь мы возвращались перегруженные добычей. Наши трофеи едва уместились на задней площадке трамвая. Здоровенная корзина, полная хлебных обрезков, и три заспинных мешка с чаем-сахаром, конфетами и печеньем — результат обхода пап и мам. Да ещё чемодан со слесарными и паяльными инструментами, захваченный Шариковым из дома, да пачки книжек Мириманова.
      Всё обошлось как нельзя лучше. Письма произвели на родителей нужное впечатление, письмоносцы тоже.
      Все папы и мамы заявили о своём желании побывать у нас в воскресенье. Правда, при одной мысли о предстоящем нашествии званых гостей меня бросало в жар.
      Взвалив на спину мешки с подарками, мы с Ритой зашагали в лагерь, а Шарикова оставили дожидаться подмоги. Корзинищу с хлебными дарами и пачки книжек можно было дотащить лишь артелью, что и проделало звено «Спартак».
     
     
     КАК МЫ ПОДРУЖИЛИСЬ С ЧЕЛОВЕКОМ, ДОСТАЮЩИМ ЗВЁЗДЫ С НЕБА
     
      — Ура! Живём ещё неделю!
      — До воскресенья дотянем, а там...
      В отличном настроении разбирали ребята наши трофеи. Дядя Миша от души хохотал, узнав о студенческом способе добывать дешёвый хлеб.
      — Вот уж действительно: нужда научит калачи есть, — говорил он, доставая из-под кусков целые бублики и калачи, положенные добрыми продавцами.
      Особенно нас обрадовали подарки для малыша — почти никто из родителей не остался глух к просьбам ему помочь. Стареньких штанов, рубашек, тапочек, сандалий появилась куча. Жена адвоката прислала новый матросский костюмчик, оставшийся от Раечки-ного брата, умершего в раннем детстве. Присланных вещей хватило бы на пятерых приёмышей.
      Правда, некоторые родители тревожились, нет ли на беспризорнике парши, чесотки и прочей заразы.
      Разбирали мы «приданое» малыша шумно, ребята устраивали пляски, когда попадалась особенно хорошая вещь.
      Поздно вечером мы проводили дядю Мишу в Москву. Он пожертвовал нам неделю из своего будущего отпуска, больше не мог. Обещал приезжать по субботам.
      Но мы не остались одни. На второй день после его отъезда счастливый случай привёл к нам ещё одного драгоценного друга.
      Стоял жаркий, солнечный денёк. Ребята мои затеяли удалую игру — ныряли в речку и сидели под водой, кто кого пересидит.
      Один только Игорек держался в сторонке. Пла-вать-то я его кое-как научил. Раза два бросал с берега на глубокое место, как меня самого учили, и, видя, что он плохо барахтается и не может сам выгрести на мелкое место, приходил на помощь. Немало наглотавшись воды, Игорек, наконец, стал выплывать на мель. А потом и сам стал бросаться с берега в глубину.
      Но в таких играх в воде он участвовать побаивался.
      Увлёкшись игрой, мы не заметили, как к нам подошёл какой-то прохожий. В военной гимнастёрке и в галифе, с полевой сумкой через плечо, он шёл с непокрытой головой, сжимая в руке шапку-кубанку, и, поглядывая вокруг, улыбался.
      Заметил Игорька, сидевшего в сторонке. Подошёл и спросил без предисловий, как старый знакомый:
      — А ты чего ж скучаешь?
      Игорек только пожал своими худыми плечиками: мол, где ж мне, не надеюсь на победу в такой игре.
      Прохожий нахмурился:
      — А хочешь, я сообщу тебе одну тайну и ты всех победишь?
      Ну, кто же не захочет узнать такую тайну! Игорек с прохожим зашли за кусты, о чём-то пошептались. И вдруг выходит наш пионерчик и заявляет:
      — А ну, давайте я всех перенырну!
      Ребята засмеялись — задору много, да силы малы. Особенно смешно было таким здоровякам, как Шариков и Котов. Набрали они побольше воздуха, нырнули поглубже и сидят под водой. Упорно сидят. Пузыри пускают, а наружу не показываются. Но долго на дне не просидишь. Стали показываться один за другим. Самые упорные вылезли с синими губами, как у утопленников.
      А Игорька всё нет.
      Меня уже страх взял: не нырнул ли совсем пи-онерчик? Но прохожий делает знаки, чтобы я не волновался. И вот, когда уже прошли все сроки, появился Игорек. Он сидел недалеко от берега, вблизи тростников. Выскочил из-под воды и как ни в чём не бывало посмеивается...
      Что за чудеса! Никогда бы мы не догадались, как это ему удалось сделать, если бы мимо по течению не проплыла длинная круглая камышинка.
      Так вот оно что! Прохожий доверил пионерчику старинную тайну запорожцев. Когда-то казаки, скрываясь в плавнях, подкрадываясь .к врагу и прячась от него, применяли этот способ. Срежут полый внутри трубчатый стебель куги, возьмут его в рот, нырнут в воду и затаятся. И дышать можно, и самого не видно...
      Нелегко это сделать. По первому разу воды наглотаешься. Нужно так нежно и плотно держать губами стебель, чтоб и его не сдавить и воду не пропустить в рот.
      Многие ребята пробовали, да не у всех вышло. А Игорек наш с тех пор так в себе уверился, так расхрабрился, что во все игры не боялся вступать. Вот как подействовал на него прохожий.
      Кем же он оказался — этот человек в военной форме, с полевой сумкой на плече?
      Оказывается, он пришёл к нам не просто так, а по важному делу. Отыскав вожатого, он вручил бумагу за подписью и печатью. В ней говорилось, что Детский отдел Госиздата направляет к нам некоего А. П. Голикова для прочтения своей рукописи, предназначенной для издания. Нам предлагалось дать отзыв на его книгу.
      За нами дело не стало. Решили читать книгу по-пионерски, у костра, в этот же вечер. Набрали кучу дров, расположились полукругом. Нашего гостя усадили на пенёк. И зажгли огонь. А чтобы огонь не потухал, были посажены дежурные с сучками и сухими палками наготове.
      С любопытством все наблюдали, как наш гость открыл военную полевую сумку, достал из неё стопу бумаги — рукопись!
      Он расправил её на колене, как военную карту.
      Перед нами — писатель. Даже не верится. Ребята почему-то представляли себе писателей в виде старцев, с бородами, как у Льва Толстого. А я, признаться, совсем недавно, до приезда в Москву, думал, что писатели — это люди, давно умершие и оставившие нам мудрые книги. Первого живого писателя я увидел на экзамене в институте, и он оказался тоже с бородой. Это был Валерий Брюсов. Строгий, замкнутый, неулы-бающийся, непохожий на обыкновенных людей, он показался мне настоящим классиком, случайно живущим среди нас.
      И вдруг вот этот весёлый, безбородый, круглолицый товарищеский парень — тоже писатель.
      Значит, и он чем-то необыкновенен. Ребята как заворожённые смотрят на стопу бумаги, всю исписанную. Сколько же надо терпения, чтобы исписать столище страниц, тут открытку родителям и то никак не напишешь... А какая поверх стопы обложка — нарисована цветными карандашами: синим и красным. А как та-
     инственны выведенные на обложке три загадочные буквы «Р.В.С.»!
      Все застыли в предвкушении чего-то необыкновенного, было слышно только сдерживаемое дыхание да шелест страниц.
      Вначале все посматривали, как он перелистывал рукопись, раздумывая, начать ли сначала или прочесть только выдержки, наблюдали за выражением его лица, разглядели, что на каждой странице в правом углу изображена красная пятиконечная звёздочка.
      А потом, как только услышали, что речь идёт про гражданскую войну, про тайну двух мальчишек, спасающих раненого красного командира, забыли обо всём на свете, захваченные могучим чувством.
      Жиган, Димка, смешной Топ встали вдруг перед нами как живые, заговорили своими голосами, вовлекли в свои отчаянные дела.
      По какому-то удивительному волшебству мы стали участниками всех их проделок и приключений. Вместе рубили полчища крапивы, понимающе смеялись вранью Жигана, испытывали страх и радость.
      Словом, все так увлеклись, что наши дежурные позабыли про свои обязанности — подкладывать дрова в костёр. Наверное, вообразили, будто у них в руках не сучки и палки, а наганы да сабли... Костёр наш утихал, утихал да и совсем погас.
      И никто не заметил: ни дежурные, ни ребята, ни вожатый. Не заметил погасшего костра и сам писатель. Он продолжал читать в темноте, при мерцании звёзд, как при ярком свете. Оказывается, он не читал, а рассказывал нам свою повесть наизусть, только для видимости перелистывая страницы.
      Когда негромкий голос его умолк, нам показалось, что повесть ещё не кончена. Ребята сидели не шелохнувшись. Наверное, фантазия каждого продолжала необыкновенную жизнь героев.
      В том, что мальчишки оставлены были автором как бы на полпути и повесть, как жизнь, не оканчивалась на последней странице, была какая-то особая притягательная сила.
      Невольно и я поддался искушению пофантазировать о том, что же могло случиться дальше с Жиганом и Димкой на путях и дорогах гражданской войны.
      Когда я очнулся, над нами ярко сверкали звёзды, а в костре остыл даже пепел.
      — Ребята, — сказал вдруг наш волшебный гость, — а вы умеете отличать Полярную звезду?
      Умели, да не все. И он стал учить, как находить её по ковшу Большой Медведицы.
      С опушки коломенского парка она видна была в высоком небе над Москвой.
      — Это замечательная звезда. Она всегда указывает север. По ней можно правильно определить свой путь. По ней мы, бывало, в военных походах ходили и никогда не сбивались. Самая верная звезда на свете!
      Посмотрели ребята на Полярную звезду, и она показалась им лучше всех, какой-то своей.
      Так этот необыкновенный волшебник слова взял и приблизил к нам звезду.
      Мнения о своей рукописи он спрашивать не стал. Ему и так было всё ясно. Возможно, в эту памятную ночь он и увидел в лице пионеров неисчислимые легионы своих верных, благодарных читателей, для которых призван писать.
      — Вот так и жили ребята тогда, когда я был красным командиром, — сказал он, засовывая рукопись в полевую сумку. — А как живёте вы, люди?
      Ребята наперебой стали рассказывать о нашей привольной жизни, полной интересных забот и приключений, о наших друзьях и врагах, и, когда дошли до походов фуражиров, наш новый друг расхохотался:
      — Ну вот, конечно же, не то!
      — Что значит не то?
      — Не туда попал, братцы. Я шёл в какой-то необыкновенный лагерь, где пионеры живут в легендарных палатках Первой Конной, пробитых осколками и пулями. Подарил их сам Будённый. Командует этими пионерами — детьми коммунистов — какая-то необыкновенная, мудрая девушка, прекрасная, как идеальный человек будущего. Ребята живут у неё как при коммунизме, без всякой нужды и заботы. А тут за буханку хлеба изволь сплести корзинку!
      И он рассмеялся до слёз.
      — Что же тут смешного, — обиделся я.
      — А смешно здесь то, что сейчас некоторые чудаки представляют себе коммунизм таким же лёгким делом, как мы в гражданскую войну — мировую революцию. Помню, у нас на митинге одной части даже резолюцию вынесли: «Покончить с мировым капиталом в текущем, 1920 году». Да и я примерно так думал, когда махал сабелькой и рубился за мировую коммунию... А вот когда «в разум взошёл», как говорится, понял, что путь наш долог и труден и много ещё на этом пути поляжет красных бойцов... Не одно поколение...
      И для будущих битв надо нам подготовить себе на смену такую краснозвёздную армию, какую и мир ещё не видел!
      Разговор этот продолжился бессонной ночью в моём шалаше.
      Когда мы, улёгшись, по военной привычке, ногами в глубь шалаша, а лицом к выходу, с первых же слов узнали, что земляки, — мы уже не могли заснуть.
      То я рассказывал о себе, то он.
      Его милый Арзамас и моё родное Сасово рядом. Ведь это наши железнодорожники послали на помощь большевикам Арзамаса бронепоезд во время кулацкого восстания. Мы даже могли встретиться ещё тогда, в девятнадцатом году.
      Но разница в годах велика. Он старше на целых два года. А это было так много в то время.
      В восемнадцать лет он уже был командиром пятьдесят восьмого отдельного полка по борьбе с бандитизмом и контрреволюцией у нас на тамбовщине, а я ещё только бойцом-чоновцем одной из рот этого полка.
      Мы находились далеко от штаба, охраняя мост через Цну, и командир ни разу не побывал у нас с какой-либо инспекцией. Да и едва ли он запомнил бы ничем не приметного среди других паренька, которому вместе с комсомольским билетом вручили винтовку больше его ростом...
      И вот он уже ветеран гражданской войны, командир в отставке, а я ещё комсомолец, вожатый.
      ...Красная Армия, Красная Армия — дом родной, милая семья. Взяла мальчишкой, вырастила, воспитала, образовала, человеком сделала... Начал путь бойцом, окончил — командиром полка! Мечтал остаться в армии на всю жизнь...
      У него уже была комсомольская путёвка на учёбу в военную академию. Но не пустили врачи. Ранения, контузии, болезни, накопленные в боях и походах, сыграли свою роль...
      Что же теперь — на покой? Э нет, «покой нам только снится». Мы люди непокоя. Мы всегда на действительной службе. Воспитывать новых бойцов револю-
     ции — вот наш командирский долг. С самой юности, с самого раннего детства — вот наша цель, вожатый!
      Не боевые уставы им вдалбливать, а боевые книжки для них писать, что, пожалуй, и поважней... А для того, чтобы не забывать, что готовит он тем самым боевое пополнение любимой Красной Армии, и ставит он на каждой страничке красноармейскую красную звёздочку. И в его новой работе на благо Родины есть тайный, пока никому не раскрытый смысл.
      Увлекательная мечта — снова стать командиром. Командиром неисчислимых армий советской детворы, всадником, скачущим впереди...
      И об этом узнал я в ту легендарную ночь.
      ...Гражданскую войну заканчивал он у границы далёкой Монголии. Во главе сводного конного полка добивал последние банды белых. И вот там частенько монгольские всадники искали у них защиты и помощи от налётов белых. Прискачут, бывало, монгольские партизаны и спрашивают: «Нужно командира! Где ваш командир?»
      А командир у них называется «гайдар», по-ихнему — «всадник, скачущий впереди». Ведь все они конники и испокон веков воевали в конном строю. И наши бойцы не раз, указывая на своего красного командира, говорили: «Вот наш гайдар!»
      И стало это вещее слово прозвищем. А что, если взять его вместо прежней фамилии?
      Пишет книжку не просто писатель, а гайдар — командир...
      Но нельзя открыться сразу: неизвестно ещё, признают ли его ребята своим командиром, ведь назначение это он сам себе дал...
      Весь этот разговор для меня был ещё волшебней и значительней, чем даже книга с таинственным названием «Р.В.С.»... И я дал слово — тайны не разглашать.
      А что касается нашего отзыва на книгу, который мы хотели написать в редакцию, будущий Гайдар сказал: — Не нужно... Это важно было не для них, а для меня. Стоит, старик, жить на свете, ей-богу, стоит, когда ты нужен людям. Вот этим «малым сим», которые спят блаженным сном и не ведают всего, что знаем мы. Не ведают всего, что им предстоит... И, если мы с тобой привьём им свою любовь и ненависть, свою мечту переделать этот мир к лучшему, мы недаром проживём на земле! Ради этого стоит жить на свете!
      ...Возможно, многое передано мной неточно, какие-то слова здесь не те, много времени прошло, и многие подробности не остались в памяти, могу лишь ручаться, что разговор наш в ту короткую летнюю ночь был в основе своей именно таковым.
     
     
     КАК МЫ ИГРАЛИ В ГОРОДКИ
     
      На этом дело не кончилось — наш гость так увлёкся пионерами и пионерством, что забыл о Москве и о делах и включился в нашу жизнь, как в необыкновенную игру, в которую ребята как равного приняли взрослого человека. И оказалось, что в играх он настоящий изобретатель и заводила. Да ещё какой!
      Позвали его ребята купаться. И конечно, на самое глубокое место, туда, где омут. Чтобы похвалиться, какие они храбрецы.
      — А вы не потонете ненароком? — говорит он, приглядываясь к опасному месту.
      — Нет, что вы, Аркадий Петрович, мы здорово плавать умеем.
      — Плавать каждая собачка умеет, дело не хитрое, а вот умеете ли вы тонуть?
      — Тонуть? — озадачились ребята. — Как-то не пробовали.
      — Вообще-то, по законам физики, человек тонуть и не должен, он легче воды. Но люди иногда всё же тонут, особенно в раннем возрасте. Из-за паники, по неуменью... Так вот, тонуть тоже надо умеючи.
      Ребята даже раздеваться перестали, слушая такие слова.
      — Знай и помни каждый: если случится тонуть, главное — не пугаться. Иди до дна. Только не дыши, ты не рыба. Дошёл до дна — сожмись в комочек и крепко оттолкнись от него ногами. Выскочишь из воды, как пробка.
      Но, высунувшись на поверхность, не ори: «Спасите, помогите, ой-ой, тону», — людей напугаешь и сам воды наглотаешься. Ты действуй хитрей, схвати глоток воздуха побольше и снова опускайся на дно. И опять отталкивайся. И так путешествуй туда-сюда, туда-сюда, а сам к берегу приглядывайся; который ближе, к тому и приталкивайся... Так в конце концов на берег и вылезешь. Понятно?
      Ребята тут же затеяли новую игру «тонуть — не утонуть». И так в ней наловчились, что вскоре чувствовали себя как рыбы в воде.
      Пригласили ребята гостя поиграть и в нашу излюбленную игру — городки. Поставили на кон известную городошную фигуру «бабушка в окошке», дали биту потяжелей. Пожалуйте, ваш почин.
      Аркадий прицелился, трах... и мимо.
      Смутились пионеры, неловко как-то, такой здоровый дяденька и промазал. Подают новую биту:
      — Извините, Аркадий Петрович, вам бита, наверное, кривая попалась!
      — Нет, ребята, — отвечает он, — не бита виновата, рука у меня дрогнула... И как ей не дрогнуть — фигура-то на кону какая?
      — Обыкновенная, «бабушка в окошке».
      — Ну вот, сидит бабушка в окошке, отдохнуть желая, а я в неё палкой... Тут рука дрогнет.
      — Так ведь это только фигура так называется — бабушкой. Это же понарошке!
      — Всё равно и понарошке нехорошо на бабушек палками замахиваться. Я бабушек люблю. Вот если бы в окошке сидел кулак за самоваром. Чай попивал, бублики жевал, когда на него батрачата работали... Я бы не промахнулся.
      Мальчишки рассмеялись. Тут же поставили новую фигуру, добавив один городок, и назвали «кулак за самоваром».
      Аркадий хитро улыбнулся, прицелился, трах! Кулак и самовар разлетелись в разные стороны. Раскулачил!
      Ребята в восторге принялись изобретать новые фигуры, переименовывать прежние. И так получилось вместо «змеи» — «белый гад ползучий», вместо «конверта» — «ультиматум Керзона». К старинному попу добавили цилиндр и назвали «буржуин толстопузый».
      И как начали распечатывать и вышибать — игра пошла веселей.
      Довольный Аркадий только посмеивался.
      Что и говорить — сразу и навсегда он стал любимцем ребят.
     
     
     КАК МЫ НАШЛИ ЭМБЛЕМЫ И СИМВОЛЫ И КАК ВОЗНИК «ПИЛ»
     
      Разговорились о красочности и символике, необходимых пионерскому движению. О его эмблемах и символах. Общее он принимал всё — символику красного знамени, красного галстука с тремя концами, символизирующими дружбу трёх поколений: коммунистов, комсомольцев и пионеров. Но считал, что у каждого
     отряда должно быть и что-то своё, ему присущее — не только имя героя, которое носит отряд, но и свои эмблемы и символы. Даже у каждого звена что-то своё.
      — Вот, например, зерно могучего дуба, — говорил он, держа на ладони жёлудь. — Дуб — священное дерево наших предков — славян. Символ силы и единения. Какое звено возьмёт его себе?
      — «Спартак»! «Спартак»! В этом звене Котов, он самый сильный.
      — А вот орех — символ твёрдости... Русские могучую крепость однажды назвали «Орешек»... Попробуй разгрызи его — сломаешь, враг, зубы... Мал, да хитёр орешек...
      — Так это звену «Либкнехта», там Игорь!
      — А вот вишнёвая косточка с припаянной ножкой... Вначале был белый цветок, затем вкусный красный плод, теперь это зерно, из которого подымется новая вишня...
      Символ вишни был не совсем понятен, но его охотно приняло девичье звено «Красная Роза», по имени Розы Люксембург, пламенной революционерки.
      — Чем хорошо, — говорил Аркадий, — не надо тратить лишних слов, объяснять, кто ты такой и за что стоишь. Показал орех — и каждый посвящённый знает про тебя всё! А кому не нужно знать — тот пусть и не знает. И не всегда надо кичиться, носить знак на груди. Это в торжественных случаях... А так, всегда, лучше его хранить не на виду. — И он спрятал орех в кармане Игорька.
      — Как же могут ребята жить без игры в войну, — сказал он мне. — Эх, вожатый-увожатый! Если нет беляков — рубайте крапиву. И пусть позеленеют деревянные сабли!
      Крапивы в старом заброшенном парке была великая сила.
      И однажды он затеял с ребятами такое крапивное
     побоище, что из парка доносились до меня пугающие вопли.
      — Зачем же так кричать-то? — спросил я.
      — А это обязательно — на страх врагам, на радость себе. И, кроме того, очень грудную клетку расширяет.
      Он был потен, весь в паутине и смоле. Показал, как ползать по-пластунски, скрытно подходить к противнику и быстро «сматываться». Лазил по зарослям, бегал и, налетев на острый сучок, отодрал подмётку своего щегольского хромового сапога.
      — Чепуха, — сказал он, рассматривая ущерб, — от мальчишек я узнал, что в деревне есть замечательный мастер сапожно-башмачной починки, бывший матрос.
      Знакомство с этим матросом дало толчок ещё одному увлекательному делу, которое мы назвали «ПИЛ».
      Увидев кучу книжек Мириманова, предназначенных для продажи по деревням, ребята пожалели, что у нас в лагере нет библиотечки, нет книг. Сказали об этом Аркадию.
      — А зачем вам книги, разве вы безногие?
      — Вот безногому сапожнику я пришлю книгу про Цусиму. Пришлю вам, а вы ему отнесёте.
      — А почему не нам?
      — Потому что вам в лагере надо побольше заниматься не чтивом, а«ПИЛом».
      — А это что такое?
      — Поиском интересных людей. Ведь иной человек интересней книжки. Только надо его раскрыть. Вот, например, этот сапожник. Прихожу к нему в деревню сапоги чинить, а он не желает. Он празднует. На гармошке играет, песни поёт, никто не подходи! Что за история, никаких праздников — ни революционных,
     ни святых угодников — в этот день нет. Оказывается, в этот день потонул его родной корабль, на котором он был матросом. Погиб в бою с японским флотом при Цусиме. И вот бывший матрос справляет по нем и по товарищам своим погибшим тризну. И поёт песнь про «Варяга»...
      Поёт и плачет, а люди над ним смеются. Не видят, слепые люди, что перед ними герой, интереснейший человек, русский матрос, побывавший в Японии. Для них он просто сапожник... А ведь это только вывеска человека. А вы копните его, найдите к нему ключ, и перед вами такое раскроется...
      — А мы колдунью нашли.
      — Тоже интересная книжка!
      — А может, Иван Данилыч тоже не просто старик корзинщик, а что-нибудь такое...
      — Наверняка!
      — Ребята, давайте объявим «ПИЛ»!
      — И сами будем писать книжки.
      — Причём на берёзовой коре чернилами из дубовых листьев.
      — Почему?
      — Потому что сделать из бересты книжку и добыть из дуба чернила не так просто... В такую книжку такими чернилами всякую ерунду не запишешь, а только самое главное...
      Посадив на плечо, Аркадий подносил нашего приёмыша к дубу и говорил:
      — Видишь на листьях белые шарики? А ну, собирай их, только не тащи в рот, они не для еды, а для чернил.
      Надавив из этих шариков соку, опускал в него горсть старых гвоздей, и ребята с удивлением видели, как из этого соединения образовались густые чёрные чернила. Об их добротности свидетельствовали трудно смываемые усы на многих физиономиях.
      — А теперь сделаем для крохи книжку с картинками, — говорил он, раздирая бересту на тонкие листы и камнем отбивая сгибы.
      За всеми этими делами и забавами удивительно быстро летело время. Роковой родительский день приближался.
      Я поделился с Аркадием своими тревогами.
      Лицо его округлила улыбка.
      — Ничего, всё обойдётся!
     
     
     КАК МЫ ГОТОВИЛИСЬ К «РД» И КАК НАМ МЕШАЛИ «ЧП»
     
      — Ребята, — сказал Аркадий на совете отряда, — перед нами стоит очередная боевая задача: с честью и славой провести, выражаясь военной терминологией, «операцию РД», то есть «родительский день». В армии таких операций мне проводить не доводилось, но инспекции и смотры — множество раз. А ведь наезд родителей — это то же, что инспекторский смотр начальства. Так вот: запомните, что любит и чего терпеть не может начальство.
      Во-первых, начальство любит порядок и не любит беспорядка. Во-вторых, обожает пробовать солдатского борща и заглядывать, хорошо ли заправлены койки. В-третьих, бывает довольно чёткими ответами на самые неожиданные вопросы и не терпит мямленья. А пуще всего бывает покорено весёлым видом бойцов, чётким строем и бодрой песней. Есть у нас возможность представить всё это в наличности?
      Конечно же, раздались возгласы «есть», «будет», и весёлое оживление охватило наш лагерь.
      Мы вычистили и вымели всю территорию. Построили ещё один культурно-показательный шалаш. В нём соорудили койки: набили колья, а на них настелили
     топчаны, сплетённые из ошкуренных ивовых прутьев. Своей белизной они напоминали плетёную мебель и сразу создавали впечатление чистоты. Каждый топчан — на двоих.
      Шалаш отдали звену «Красная Роза», и девочки навели в нём не только порядок, но и красоту. Вход увили гирляндами из полевых цветов. Обычные корзинки приспособили как тумбочки, накрыв их платками.
      В остальных шалашах ребята спали на сене, вповалку. Но ничего, будем показывать этот шалаш как образец и говорить, что, если останемся, все сделаем такими и даже лучше.
      — Главное, никогда не подавать виду, что это по необходимости или из нужды, а убеждать, что так и нужно! — советовал мне Аркадий. — Пионеры живут в шалашах, на то они и пионеры, это так нужно. Сами добывают себе хлеб — это тоже так нужно, согласно с нашей заповедью: кто не трудится, тот не ест. Сами варят себе обед — так Пионерам и положено, должны всему научиться, чтобы ко всему быть готовыми.
      Побольше им отвечать: «Так у нас положено», «Так у нас должно быть», «Таковы у нас правила», «Так мы хотим», «Это нам нужно для воспитания смелых, закалённых ребят».
      И всё это за делом, во время работы. Мы вместе трудились, сооружая столовую и кухню.
      И здесь годился военный опыт Аркадия. «Пищеблок» сделали на берегу ручья. Вкопали в обрыв берега печку, выложили её старым кирпичом, добытым из развалин бывшего забора вокруг парка. Отыскали даже разбитую чугунную плиту, правда без конфорок, в груде бросового металлолома позади совхозных построек. Вмазали медный котёл, одолженный огородниками, и вывели даже трубу, составив её из кусков, выброшен-
     ных за негодностью на свалку старых водосточных труб.
      Родник, из которого брали воду, огородили и закрыли деревянной крышкой.
      Нам повезло — ребята, купаясь, заметили несколько плывущих по реке досок, поймали упавший с баржи потерянный деревянный лоток для слива откачиваемой воды. Из них мы соорудили отличный стол, укрепив его на низких кольях. Чтобы не делать скамеек, выкопали вокруг него для ног канавки, а под сиденье настелили чистой соломы, имевшейся в изобилии в совхозе.
      И, когда всё это было готово, навели «ажур». А именно: обозначили территорию лагеря декоративным забором из ивовых прутьев, ошкурив их и воткнув дужками. А в центре окружили такими же дужками, только мелкими, клумбу, в которую высадили осторожно выкопанные с землёй полевые цветы.
      — Цветы — первый признак культурного жилья! — говорил Аркадий, отирая трудовой пот и довольно оглядывая результаты нашего творения.
      Из нескольких длинных орешин, воткнув их покрепче в землю, сплели арку, над которой решили повесить плакат «Добро пожаловать».
      — Удивить — победить, — говорил Аркадий. — И знаете, чем мы удивим ещё пап и мам: тем, что отлично воспитываем малыша приёмыша. Мы потрясём их невиданной церемонией: в торжественной обстановке дадим ему имя и звание. Устроим пионерские крестины! Только надо это прорепетировать.
      И тут же, поймав в свои объятия шустрого и вёрткого кроху, тискал его и спрашивал:
      — Ну, какое же имя ты себе выберешь? Октябрь? Май?
      — Май.
      — А почему?
      — Он тёплый.
      — Чудак, сколько раз я тебе говорил — отвечать надо так: я хочу называться в честь Первомая!
      Совершенно сразить наших гостей мы решили роскошным обедом — ухой из свежей рыбы и жареными карасями.
      Иван Данилыч притащил свой старенький бредень и уверял, что в луговых озёрах этих глупых карасей видимо-невидимо. Стоит только протащить разок-другой бредень — и вот тебе воз рыбы.
      Звено «Красная Роза» усердно чинило бредень всеми имеющимися у нас нитками.
      Звено «Спартак», как самое сильное, несло охрану вишнёвого сада, чтобы деревенские мальчишки не оборвали первый сбор. Угощение родителей первыми вишнями входило в наш план «удивить — победить».
      Котов и Шариков отправились чинить-паять старые вёдра, кастрюли, умывальники. С ними на фуражировку отправился и Аркадий за «старшого», чтобы ребят не обидели.
      Они имели задание добыть для карасей сметаны — ведь известно, что карась любит жариться в сметане.
      Маргарита и Франтик, который, оказывается, в прошлом году всё лето продавал газеты на улицах Москвы, отправились попробовать, пойдут ли книжки Мириманова. Со мной в лагере работали, наводя «ажур», ребята из звена имени Либкнехта, оставшиеся без своего звеньевого.
      И, как всегда, в «орлином гнезде» сидел дежурный, наш «вперёдсмотрящий», который должен был всё видеть и обо всём предупреждать.
      Это сооружение на старом дубе, выросшем на опушке парка и вот уже лет сто ведущем борьбу с непогодами и ветрами в одиночку, сделали сами ребята. По их уверению, когда-то на нём было орлиное гнездо, о чём свидетельствовали засохшие на вершине ветви. Они сплели из ивовых прутьев, устелив сеном, довольно крепкое сооружение и уверили меня в необходимости держать там постоянную стражу.
      В нём любил сидеть Франтик и петь песни по-польски. Это он проделывал, когда оставался один. Он обожал этот уединённый пост. На высоте, в «орлином гнезде», по его уверению, ему приходили самые замечательные фантазии. И это было интересней всего.
      Сегодня в гнезде дежурил кто-то из ребят звена имени Либкнехта.
      А напротив, на обрывистом берегу ручья, сидел наш враг — батрак Васька и дразнился. Он так надоел, что никто уже не обращал внимания на его глупые и мерзкие слова. Это его доводило до исступления. Кричал он до хрипоты.
      Аркадий тоже вначале возмутился — хотел догнать и вздуть его. Потом решил «зайти с тыла», сесть рядком и распропагандировать, как солдата-бедняка, оказавшегося по глупости в белой армии. Потом плюнул — ладно, самому надоест, устанет — перестанет.
      А сегодня, послушав хриплые Васькины выкрики: «Эй вы, голопузые, бесстыжие, краснорожие!», «Кресты поснимали — красные тряпки повязали. Черти вас будут за них хватать, в кипящую смолу мордами макать...» — и прочие самые непотребные слова, Аркадий сказал:
      — А всё-таки надо эту проблему решить. Приедут родители, начнётся у нас смотр, всё честь по чести, а он вдруг с того берега и начнёт шпарить... А? Что получится? Чепе, чрезвычайное происшествие, выражаясь военной терминологией!
      Проблема решилась весьма неожиданным образом.
      Васька вдруг примолк. Я это не сразу заметил. Мне только показалось, что в природе что-то изменилось к лучшему. Стал слышней милый треск кузнечиков в траве. Наступил какой-то покой. Я даже огляделся и заметил, как в жаркой тишине летнего дня таинственно возникают на дорогах пыльные вихри.
      «Значит, время — полдень, — ещё подумал я, по деревенской примете. — Пора бы искупаться».
      И в это время из «орлиного грезда» раздался сигнал тревоги. Часовой изо всех сил заколотил в звонкий кусочек рессоры.
      «Ну, кто-то тонет. Наверное, опять Рая». Ноги сами вынесли меня к реке. Нет, никаких признаков. И тут я вспомнил, что в последнее время она вместе с Катей большой и Маргаритой-Матрёной стала купаться не в реке, а в маленьком ручье, пробиравшемся извилистыми оврагами к Москве-реке недалеко от старого парка. Берега его были покрыты зарослями ивняка и ольхи. Кое-где встречались неглубокие омутки и быстрые перепады с говорливой водой.
      Вот здесь и стали уединяться для купания три пионерки. Им нравилось барахтаться в мелком ручье, запруживать его своими телами и скатываться с переката в омутки под напором собравшейся за спиной воды.
      Утонуть можно было только в устье ручья, где при впадении в реку образовался глубокий омут. Туда и понэсли меня ноги-
      Но на берегу я заметил другое: какую-то борьбу и крики на выкошенной недавно лужайке за ручьём. Какой-то большой парень бил пионера...
      Парень колотил пионера наотмашь, тот падал. Парень пытался бежать, но пионер хватал его за ноги... Одной рукой верзила держал кучу какой-то материи, а другой норовил стукнуть как следует нашего храбреца, тащил его за собой на одной ноге, как гирю, отцеплял и не мог отцепить, снова волочил по колючей кошенине. У пионера задралась рубашка. Парень брыкал его ногой, но он не отцеплялся...
      Наверное, парень украл у нас что-нибудь ценное.
      Я переменил направление. На дороге увидел пасущихся лошадей, быстро снял верёвочные путы с какого-то коня, привычно взнуздал его этими путами и, вскочив на спину, пришпорил пятками.
      Конёк, привыкший к подобному обращению, резво помчался.
      И я явился на поле боя с неожиданной для противников быстротой — в тот самый момент, когда отвратительный верзила замахнулся на пионера ногой, норовя ударить в лицо.
      Мой удар опередил подлеца. Он покатился в одну сторону, прочь полетели в другую юбки, кофты, трусики и полотенца... К моему неописуемому удивлению, это оказался Васька. Значит, от ругани он перешёл к действию.
      Кто же остановил его, вцепившись, как репей?
      Я поднял с земли пионера, и передо мной предстал Игорь. Но в каком виде! Нос разбит. Один глаз заплыл. Волосы запорошены землёй. На лице ссадины. А живот — словно его кошки драли — до крови поцарапан на скошенном лугу, по которому тащил его Васька.
      — Он наших девчат салил! Кидал в них грязью, не давал вылезти. Сидел на одёжах... Говорит: танцуйте голышом. Девчата — плакать, а он схватил платья — и бежать! Я шёл мимо, увидел — и к нему, — докладывал Игорь, сгоряча не ощущая боли от царапин, ссадин, синяков и шишек.
      Все свои раны он прочувствовал лишь потом, когда мы мазали ему живот йодом, а к синякам и шишкам прикладывали холодные примочки.
      — Вожатый, я стойкий? Верно, ведь я очень стойкий? Больно, а я не плачу, — говорил он, смахивая слёзы и морщась.
      — Откуда ты взялся на том берегу?
      — А я с эстафетой бежал, с фуражировки. Командир сообщает, что они заночуют. Так обстановка требует. Когда вы добудете карасей, они явятся со сметаной.
      К вечеру у Игоря поднялась температура. А наутро один глаз совсем закрылся ужасной опухолью фиолетового цвета. И это было накануне воскресенья рокового родительского дня.
      Много шума наделало это происшествие. На селе говорили, что пионеры побили батрака. Особенно старались кулацкие дети, подговорившие Ваську салить наших девочек. Они были тут же, скрываясь в кустах, и не показались, когда подоспевшие пионеры взяли Ваську в плен, как лилипуты Гулливера, и повели в лагерь.
      Они не хотели показать себя зачинщиками, чтобы свалить на Ваську. Кулаки против пионеров — это уж слишком наглядно. А вот батраки против пионеров — это куда забавней. Хитрые были кулачата, учились не в Коломенском, а в московской какой-то школе, чуть не в одном из редких тогда ремесленных училищ. В хозяйстве работал за них батрак Васька, а они приобретали ценные знания.
      Во всём этом мы разобрались не сразу, постепенно. Признаться, мне было очень не по себе, что я принуждён был ударить батрака, глупца. Но в глазах ребят мой поступок был справедлив и даже героичен.
      — Вожатый как вскочит на лошадь, как помчится! — услышал я в палатке ребят.
      — Наш вожатый как даст ему, он и покатился.
      — Наш вожатый сильный, — слышалось из девичьей палатки.
      Нехорошо, ах, как нехорошо!
      — Васька, — говорил я, — ты не обижайся, но, если ты ещё раз затеешь провокацию, тебе ещё раз попадёт.
      — А я и не обижаюсь, — ответил наш пленник, с удовольствием запихивая в рот кусок пирога. Он не протестовал против плена на хороших харчах.
      — Не фулигань, за это и не так бывает, — рассудительно говорил он. — Берите меня к себе насовсем. Я вам буду продукты возить, а зимой печки в школе топить. Я тогда совсем буду за вас. Я у этого кулачья все сады обтрясу, я этим кулачатам все носы разобью. У меня кулачище во, как у мужика...
      — Ты, чудак, думаешь, здоровые кулаки это всё, — говорил ему Игорек. — А вот ты не знал, что у меня в кармане был вот этот талисман. Видишь — орех, это как будто орех... А вот раскуси... Ты сильный — а меня не победил.
      — Конь с репьём не сладит. Понял? А ты репей! — беззлобно отругивался Васька.
      Мы отпустили его, взяв честное слово больше нам не вредить.
      Итак, наступила суббота, канун нашего «судного дня», первого родительского воскресенья.
      Судя по тому, что написал Аркадий в эстафете, доставленной Игорьком, сметана нам обеспечена. Дело за карасями. Бредешок, изъеденный мышами, починен и сверкает свежими заплатами. Иван Дани-лыч с корзинкой на голове нетерпеливо сучит ногами, ему хочется скорей топать к заветным озёрам.
      Денёк тихий, жаркий. Самый подходящий для ловли бреднем. Иван Данилыч, захваченный азартом, шёл на всё. Он принёс две косы — раскашивать озёрные травы. Сговорил лодку для перевоза на тот берег. И всё повторял:
      — Ну, видимо-невидимо... Давно их там не тревожили... Теперь карасищи там — как лапти, лини — как пироги. Зимой на дух щуки выходили и окуни, а эти лодыри все в тине остались. И никуда не ушли. Вот уж третью весну озёра эти не заливало. Не выходила к ним Москва-река.
      Переправились, зашагали. Поскольку в эту увлекательную экспедицию рвались все, решено было создать сводный отряд из представителей всех звеньев, и, чтобы не обидно, по жребию.
      До избранного озера далеко. Жара. В лугах, как говорится, марит. От запахов разогретых солнцем трав кружится голова. Но всё нипочём. Ноги несут нас сами. Все в предвкушении великого таинства рыбной ловли. Будет ли улов? Что окажется в озере? Сколько разговоров и предположений было все эти дни, пока шли сборы!
      Нетерпение подстёгивает шаг. Вот оно, «окаймлённое кустами молодых ракит», небольшое озерко, все заросшее ряской, лягушиными тенётами и, конечно, телорезом. Только кое-где тёмные, как нефть, окошки чистой воды.
      И в этих окошках по вечерним зорям купались такие жители глубин, что, по уверению Данилыча, хлопали по воде хвостами, как бабы вальками по мокрому белью.
      Привал. Ребята располагаются по берегам озера. Я, прямо в одежде, чтоб оберечься от телореза и осоки, лезу в воду с косой. А дед, не выпуская из рук вёдра для будущего улова, недоверчиво смотрит: как это я буду косить под водой?
      Здесь это не принято. А у нас в мещерской пойме во время покоса в полдневный перерыв, собравшись артелью, запросто выкашивали и не такие озёра и брали карасей возами.
      Однако вода в озере холодновата. И даже в травяных местах глубоко. Доходит до подбородка. Пригнуться нельзя. Двигаю косой у самых ног... Вот-вот порежешься.
      Но сочные водяные растения срезаются от первого прикосновения и тут же всплывают. Толстые, с руку, корни кувшинок всплывают шумно, поднимая донную тину.
      Заросли телореза — плавучего растения, похожего на кактус, — всё время наплывают на меня, сколько ни отталкиваю косой.
      А тут ещё жучки-вертунки. Маленькие, чёрненькие, вечно снующие вверх-вниз. Как куснёт, словно электрическим током ударит. И надо же им попасть под одежду и кусаться то тут, то там...
      Вот один конец озерка выкошен.
      Вся поверхность воды взбугрилась от всплывших водорослей.
      — Ребята, таскать!
      И выделенные мне в помощь лучшие пловцы и нырки бросаются в озеро и начинают вытаскивать
     траву на берег. Оставь её — бредень скатается, и никаких карасей не поймаешь.
      В первых же охапках вытащенной на сушу травы обнаруживается масса живности. Вся трава шевелится. Тут и жуки-плавунцы в своих толстых панцирях, и тритоны, и огромные жирные пиявки.
      Но ни одного малька, ни одной рыбки... Наверное, рыба в глубине. Прячется от косы, как от щуки.
      Когда моя косьба подошла к концу, а ребята не растащили и десятой доли скошенных водорослей, не вытерпели мои пионеры, и все, сколько их было,- — умеющие плавать и неумеющие — влезли в воду.
      Шум, крик, плеск, визг. К кому присосалась пиявка, кто наткнулся на телорез, кого ужалил кусачий жучок-толкунец...
      Трава почти вся вытащена, озеро взбаламучено, теперь-то уж карасям некуда деться.
      Теперь уж без усмешки, торжественно развёртывает свой старинный бредешок Иван Данилыч и сам лезет взаброд, в холщовом белье и в лаптишках, чтоб не повредить ноги.
      — Рыбку есть хотца, да лезть за ней не хотца, — приговаривает он, жмурясь и поёживаясь.
      Медленно тянем бредешок под взглядами всех болельщиков. Ни всплесков в нём, ни движения. С трудом вытаскиваем полный зарослей — и ничего, кроме тех же плавунцов да пиявок...
      Второй заброд. Третий. Пусто!
      — Взбаламутить, взбаламутить надо. Тогда пойдёт... Он в тину воткнулся, — говорит смущённый Данилыч.
      Ребята бросились в озеро и давай ногами поднимать донный ил.
      Взмутили, чуть не все водоросли вытянули бредешком, а рыбы нет как нет.
      Настоящий рыбак закалён в неудачах. И я не унываю. Я замечаю, что мы никак не можем обловить небольшой кусочек озера — глубокую ямку в самой серёдке. По краям её ходим, а протянуть по ней бредень не можем. Не хватает нам роста: глубоко.
      Что делать?
      — На бечёвках протянем! Сейчас! — горячится вошедший в азарт Данилыч. — Такому труду да пропадать... Травы вытащили цельный стог — и зря? Нет, этому не бывать! Мы вас достанем! — грозится он неведомым, коварным карасям, спрятавшимся в глубине.
      При этом дед сердито разувается, разматывая длинные оборки от лаптей.
      Из оборок делаем мы к бредню «вожжи». Два камня, с -трудом найденные на берегу, привязываем к нижним концам «кляч» — палок, на которые посажен бредень.
      Заводим центр бредня прямо против омутка и тянем за верёвки всё это сооружение поперёк озера.
      Тянем осторожно, оборки тонки. Бредень идёт-бредёт потихоньку. Палки погружаются совсем под тяжестью камней. Ого, глубок омуток. Только бы пройти его... Наверное, все они сидят там — те, которые по вечерам купались.
      Вот прошли омуток. Скорей подхватывать вынырнушие из него палки. Скорей тащить к берегу.
      Помощники хватают низ бредня. Осторожней — не порвите!
      Вот они! Блестят, бьются, трепещут! Широкие, золотые!
      — Караси! Карасищи! Ох, какие!
      Четыре квадратных, толстых, толстогубых красавца. Два в дрожащих руках деда. Два в моих руках. Высоко — над всеми головами. С золотой крупной чешуёй и красными плавниками.
      — Ой, не упустите, дедушка! Ой, вожатый!
      Нас тащат прочь от берега, мокрых, грязных и счастливых-
      — Там ещё... там их много... Мы ещё заденем! — суетится дед, заводя ещё раз бредень на самый центр омутка. Лопаются размокшие бечёвки. Дед лезет в глубину. Тащит бредень на плаву, то погружаясь, то выныривая, опираясь на палку, чтобы достала концом дна и взмутила омут.
      Волосы у него растрепались, залепили глаза. Ну, водяной, да и только. То унырнёт, то покажется...
      При втором заходе — два карася, при третьем — один, затем ещё один... и ничего! Всего восемь. Больших карасищ — но только восемь...
      Куда же подевались остальные? Ну, хотя бы помельче, да побольше, чтобы пожарить каждому по карасю... А восемь рыб — как их делить?
      — Не может того быть, чтобы всего восемь единиц на такое озеро, — озадаченно говорит дед. — Под берегами схоронились, злая рота...
      И мы ведём бредень под берегами. Вот кустик в самой воде. И вдруг в самом кустике всплеск, в бредне удар...
      — На подъём! — кричит дед.
      Выхватываем на подъём и видим в самом центре бредня, в «пузе», здоровенную дыру!
      — Шука! — азартно кричит дед. — Крокодила! Всех карасей поела, подлая! Не уйдёшь!
      Оборками завязывает дыру, и мы бросаемся в погоню за хищницей, убавившей в озере карасей... Какая она, велика ли или так, щурёнок? Кто её поймёт в воде! А в руки нам не даётся. Откуда бы мы ни зашли, ждёт, притаившись, и вдруг броском с разбегу пробивает бредень в любом месте...
      — А, ты смотри, что делает! — возмущается дед, штопая и наспех завязывая дыры. — Врёшь, попадёшься!
      И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы вдруг среди приунывших ребят не раздался робкий голос:
      — А если в бредень травы набить?
      Это сказал Игорек, больше наблюдавший, чем действовавший во всей этой эпопее. И как у него возникла эта мысль, трудно сказать. Но мы набили до отказа бредень водорослями и снова повели навстречу щуке. Шёл он медленно, тяжело, раздувшийся, как воздушный шар. А щука ждала где-то под берегом его приближения.
      Все затаили дыхание. Всплеск, удар могучего хвоста. И мы не почувствовали толчка... В бредне раздалось только какое-то шипение, словно спустили воздушные тормоза.
      — Давай, давай! На берег! — страшным голосом закричал дед.
      И, когда с помощью ребят мы вывалили на берег весь бредень с травой, из кучи водорослей вдруг выползла на луговые травы, на цветы длинная чёрная щука и поползла, извиваясь, как змея... Пасть её сжималась и разжималась, и круглые янтарные глаза зло блестели.
      Ребята шарахнулись в разные стороны. Девочки издали пронзительный визг.
      А Данилыч бросился ка щуку, как ястреб. Оседлал её и стал ломать хребет. Но это оказалось ему не под силу, и живучая щука долго ползала по траве, таская за собой деда.
      Кончилось тем, что под жабры ей продели палку и так понесли в лагерь.
      Карасей несли живыми в ведре с водой. Все банки были полны озёрной живностью.
      К не было человека, который бы не почёсывался от укусов жучков, пиявок и коварного телореза.
      Воспик вопрос — как делить улов. Шука была непомерно велика, чтоб отдать её деду. А караси уже плавали в бочажке ручья, огороженные «оградой» из ивовых прутьев, удивляя и радуя своей величиной и неприхотливостью. Уже брали пищу, лениво чмокая толстыми губами и поплёвывая из воды в воздух...
      — Ладно, — сказал азартный старик, — уговор будет такой: следующее озеро целиком моё! Которое — я сам укажу... Вот увидите, лошадь запрягу — телегу карасей выгребем, — и в предвкушении будущего улова весьма довольный ушэл, оставив нам чинить бредень, весь продырявленный щукой.
      ...В лагере нас ждало много новостей, и немало неприятных. Ребята, посланные за вишнями, явились без добычи, поцарапанные, подранные, со следами неудачной драки.
      Им не только не удалось охранить вишнёвый сад — пришлось спасаться бегством от деревенских садолазов. Раззадоренные деревенские мальчишки явились в таком числе, что справиться с ними не мог бы и весь наш отряд.
      Назло нашей охране они не рвали вишни, а просто отдирали целые ветки с деревьев, не разбираясь, где спелые, где неспелые, и бежали прочь, к оврагу. Всё это под лозунгом: «Не нам, так пусть никому не достанется!»
      Только прискакавший на шум совхозный объездчик усмирил разбойников, огрев нескольких ретивых плёткой.
      Удивили нас Шариков и Котов. Они явились весьма смущённые, с несколькими горшками сметаны, но без Аркадия. Наш необыкновенный гость, передав нам устный привет, так же неожиданно исчез, как появился. По словам ребят, он встретил в одной деревне какого-то инвалида гражданской войны, своего фронтового товарища, и вместе с ним укатил в Москву. Этому товарищу нужна была какая-то срочная помощь в каком-то деле, в котором ему мог помочь его бывший командир.
      Порадовали нас наши офени. На книжки Мирима-нова они наменяли столько яиц, что едва дотащили.
      Эту ночь всем участникам рыбной ловли плохо спалось, ужасно чесались укусы жучков, уколы телореза, ранки, нанесённые пиявками.
      А у Раи-толстой поднялась температура. Вся кожа её покраснела, все укусы и порезы загноились. Мы смазали многочисленные её раны йодом, и вся она стала пятнистой, как пантера. Худо ей было, но терпела и не плакала, а даже смеялась и подшучивала над своей изнеженностью.
     
     
     КАК МЫ УДИВИЛИ И ПОБЕДИЛИ
     
      О появлении родителей должен был просигналить с «орлиного гнезда» дежурный «вперёдсмотрящий». И прозевал. Он воображал, что папы и мамы пойдут от трамвайной остановки пешком. И не ожидал, что они могут явиться на извозчике.
      Это были отец Раи-толстой и мамаша Игорька, энергичная полная женщина в шляпе.
      — Игорек! Игоречек! Булька моя! — кричала она,
     заглушая тревожный звон запоздавшего сигнала с «орлиного гнезда». И металась по лагерю, нагруженная кульками, свёртками, кулёчками.
      — Где ты, детка моя? Скорей! Вот вкусненькое, вкусненькое!
      За ней бегали наши дежурные, которые должны были встречать родителей перед аркой и отбирать все подарки-сласти в общий котёл. Но Игорькова мамаша так быстро пронеслась мимо большущей круглой корзины, представляющей общий котёл, что заградительный отряд не успел и рта разинуть.
      Теперь несколько пионеров и пионерок бегали за ней следом, как растерявшиеся цыплята за квохчущей наседкой.
      — Крошка моя! Птичка моя! — неслись её призывы, унизительные для каждого уважающего себя мальчишки.
      Но Игорек не отзывался и не появлялся. И не мог появиться: застигнутые врасплох, мы затащили его в показательный шалаш и обрабатывали его физиономию, как в каком-нибудь косметическом кабинете.
      Все его синяки, шишки и царапины, полученные в схватке с Васькой, спустя день раздулись, почернели, загноились. Синяк под глазом стал буро-фиолетовым. Глаз весь заплыл. Ни зубной порошок, ни мука не могли заменить пудры.
      Ничего путного не получалось. Оставалась надежда на придуманный нами тактический ход...
      Я вышел навстречу мамаше Игоря и, стараясь не теряться перед крупной женщиной, обладающей громким голосом, заявил, что её сын Игорь сейчас показаться ей- не может. И вообще никому не может показаться. Он появится во время нашего парада, на котором пионеры будут его чествовать. Если он покажется раньше и будет разгуливать, как все обыкновенные мальчики, это сорвёт нам всю торжественность.
     Ведь он совершил подвиг и должен появиться под звуки горнов, как герой.
      — Да, мой Игорь необыкновенный мальчик, — согласилась насторожившаяся женщина, — но какой это он совершил подвиг?
      — Видите ли, я не могу раньше времени разглашать... Мы решили приготовить вам сюрприз... Вы подождите немножко. Вот как только соберутся все родители, так откроется парад. — И я проводил мамашу к шалашу, где стояла Игорева койка.
      — Да жив ли мой мальчик? — спросила вдруг мамаша. Она бросила на меня такой взгляд, что я поспешил ретироваться со словами:
      — Жив-здоров... Вырос, прибавил в весе... Хотя и скучает о вас.
      — Ну-ну... — Мамаша со вздохом опустилась на койку, окружив себя узелками, кульками, свёртками.
      Её бурное вторжение внесло расстройство в наши планы. Мы не смогли встретить остальных родителей так торжественно, как хотели. А главное — общий котёл остался пустым.
      Чувствуя, что долго испытывать терпение встревоженной матери невозможно, я ускорил начало парада. Родителей мы усадили в тени деревьев, на подстилке из сухих листьев. Горнист вышел на линейку и под мачтой с развевающимся флагом протрубил сбор. Со всех сторон, словно из-под земли, явились наши пионеры, и три звена встали на своих местах. Дежурный отрапортовал о событиях дня. Затем с рапортом-отчётом перед родителями выступила моя помощница — вожатая звена Маргарита.
      Она рассказала о нашем выезде в поход, о постройке жилья, о разведке жизни, о наших фуражирах. И наконец, про подвиг пионера, крепкого, как орешек.
      Выслушав краткий отчёт о побоище Игоря с Васькой и приняв свёрнутый в трубочку письменный рапорт, я сказал:
      — Поведение Игоря заслуживает быть отмеченным в истории отряда. Защищая пионерскую честь, он вступил в борьбу против противника втрое сильнее себя и победил своей стойкостью. Приказываю: записать это в тетрадь памятных событий. Игоря наградить двойным орехом, символом его звена, и увенчать венком из Д} бовых листьев.
      Заиграл горн, забил барабан, и из показательного шалаша показался Игорь.
      Я быстро вышел ему навстречу с тяжёлым венком из дубовых листьев, украшенных желудями, и тут же возложил на его стриженую голову, украшенную шишками, причём наискось, стараясь, чтобы венок закрыл правый глаз, украшенный зловредным синяком. Отдав мне салют, Игорь промаршировал вдоль родительских рядов, держась строго в профиль, чтобы его мамаша видела чистую, не покорябанную в стычке с Васькой половину лица.
      Он шёл важно, животиком вперёд. Напрягая все силы, чтобы прямо держать голову под тяжестью венка, встал под развёрнутое знамя. После моей краткой речи и призыва быть готовым к подвигам ответил: «Всегда готов!»
      Толстушка Рая, одетая в длинный белый хитончик из простыни, с вырезанной из фанеры лирой, как муза
     поэзии, прочла посвящённые Игорю стихи, сочинённые ею экспромтом.
      Длинный, до пят, хитон замечателен был тем, что скрывал от всех глаз её ноги, изрезанные телорезом.
      А затем мы провели церемонию наречения нашего приёмыша сыном отряда и принятия им имени и фамилии. Малыша подвели к знамени. Он был в матросском костюмчике, в ботинках, смазанных для блеска яичным белком. Его рыжие вихры, умасленные и приглаженные, отливали золотом. Вёл он себя важно и неторопливо.
      На вопрос, какое из новых имён, рождённых революцией, желает носить, пацанёнок громко крикнул:
      — Май, в честь Первомая! — И потом всё-таки добавил, упрямец: — Он тёплый.
      Когда вожатые звеньев хором проговорили обязательство воспитать из Мая настоящего человека, достойного будущего коммунистического общества, а сам наречённый, встав на одно колено, поцеловал знамя отряда, многие родители были так растроганы, что перед глазами женщин замелькали носовые платки.
      Заиграл горн, забил барабан, и отряд трижды прокричал.
      — Расти, Май!
      — Цвети, Май!
      — Да здравствует Май Пионерский!
      На этом торжественная пионерская линейка окончилась. И наступил страшноватый момент, когда Игорь наконец бросился в объятия своей мамаши.
      И что же, растроганная до слёз женщина не заметила никаких изъянов на лице своего детища! Обнимая и расцеловывая любимого сыночка, она старалась как-нибудь не задеть, не стронуть с места, не уронить его венок славы.
      Мы воспользовались её добротой до конца. Игорь даже обедал в дубовом венке. Она так и уехала, не заметив под глазом сына огромный синяк, — мамаша, которая, бывало, сдувала с единственного сынка каждую пылинку! Даже как-то пропустила подсохшие царапины на животе, хотя Игорь сам похвалился ими.
      Поистине велика материнская любовь к славе и почестям детей!
      С толстушкой Раей всё обошлось ещё лучше. Её отец весьма остался доволен. Дочку он нашёл посвежевшей, более оживлённой, чем прежде, и ничуть не удивился, что она разгуливала с ним под руку в хитоне из простыни, показывая старинный парк. Он думал, что так и нужно. Пионерская символика... Ему и в голову не пришло, что мы этим нарядом из обыкновенной простыни скрыли её необыкновенные болячки.
      Все родители были в восторге от показательного шалаша. Впрочем, большинству понравились и самые обыкновенные. И после обеда папы и мамы отлично отдохнули в них на свежем сене, которое мы заранее накосили и насушили.
      Но окончательно сразила родителей наша громадная щука. Уху из неё варили люди, понимающие толк: отец Вани Шарикова — «доктор паровозов», оказавшийся заядлым рыбаком, и мать Кости Котова. Она явилась в лагерь одетая нарядней всех. И принесла пирог — здоровенный, как полено, пышный, сдобный, с мясной начинкой. И была единственной мамой,, предложившей его в общий котёл.
      В восторге от лагеря были молодые тётки Кати-беленькой, белошвейки. Забыв, что они тётки, девушки вприпрыжку носились по лужайке, купались, собирали букеты полевых цветов и так заразительно визжали, что заглушали все голоса. А к вечеру у них покраснели обожжённые солнцем руки и плечи, поднялась температура, разболелись головы, и нам пришлось их уложить в тень и лечить, намазав покрасневшую кожу сметаной.
      Слабенькие были эти городские создания, тоненькие, с какими-то прозрачными телами, словно сделанными из стеарина.
      Придирчивей других была мамаша Риты, вагоно-вожатая. Ей казалось, что Рита её похудела. Она меня допрашивала: почему все ребята поцарапанные?
      Но и она смягчилась, когда вечером все родители уселись у костра и стали петь песни. Голос у неё оказался сильней всех. В паре с мамашей Кости Котова они перепели столько старинных песен, что даже охрипли.
      Всё шло отлично, не подвёл нас даже Васька. Он явился к нам нарядный, как на праздник, охотно поедал всевозможные угощения, но по-прежнему смущал ребят своим странным восприятием жизни.
      — Родителев-то у вас сколько, а? — завистливо говорил Васька. — У которых и по двое... ещё и дома остались... Богато!
      — Чего же тут богатого, обыкновенно.
      — А у меня вот совсем нет ни одного родителя. Обыкновенно? Не, опять неравенство. Вы передо мной богачи, а ещё кулаков браните.
      — Ну, как же ты не понимаешь, Вася, кулаки — это эксплуататоры, а мы...
      — Ну да, у них всего больше, чем у других. А у вас вот родителев больше, чем у меня... Выходит, я бедняк, а вы — кулаки!
      У ребят слёзы выступили от обиды, что он так нелепо переиначивает их слова и они не могут его переубедить.
      — Ну ладно уж, — снисходительно говорил Васька, — так оно было и так будет... Так уж на свете заведено. От бога... Вот помрём, на том свете будем все равны!
      Ушёл он ублажённый, с карманами, набитыми до отказа конфетами, печеньем и прочей снедью.
      ...Когда ребята отправились спать, родители долго ещё не расходились от костра. То разговаривали о будущем своих детей, то пели песни. У костра, над рекой, почему-то всем поётся.
      И вот интересно: не мне пришлось их уговаривать оставить детей ещё на недельку — они уговаривали меня подольше пожить с пионерами в лагере. И доказывали, что именно так и нужно: в шалашах, на природе, чтобы закалялись. Чтобы всё могли сделать сами: и жильё построить, и костёр развести, и еды добыть.
      — Такие ребята нигде не пропадут!
      — Действительно, будут пионеры!
      — Ценить будут кусок хлеба!
      На этом сходились все. И если кто говорил, что дети похудели, а не поправились, тут же раздавался хор голосов:
      — А что же им, жиры, что ли, нагонять?
      — Пионеры не курортники.
      — Здоровье не в толщине!
      «Доктор паровозов» был счастлив, что его Ваня вместе с Костей сумели добыть для лагеря сметаны починкой и пайкой кастрюль, чайников и всякой посуды.
      — Тут важно, — говорил он, — что они не для себя, а для всех старались. В этом смысл-то!
      Особое восхищение у всех пап и мам вызвала история Мая-приёмыша. Всем было приятно, что их дети добрые, отзывчивые. Если в будущем все будут такими, тогда никому никакое горе, никакая беда не страшны.
      Адвокат даже статью хотел написать в газету и пообещал нам помочь юридически в оформлении имени и фамилии Мая Пионерского.
      Родители всячески старались вселить в меня веру в то, что лагерь наш может существовать вот так, «на подножном корму». Обещались приехать в совхоз на воскресник, чтобы помочь. Договорились в следующий раз все принесённые гостинцы, чтобы поддержать коллективизм, сложить в общий котёл. Адвокат потихоньку предложил мне одолжить денег на парное молоко. Он выиграл какой-то процесс, и у него есть «деньги удачи».
      Словом, для родителей посещение лагеря обошлось благополучно, они уезжали довольные. Для детей же их пребывание даром не прошло: большинство заболело расстройством желудков. Непомерное потребление домашних сладостей вывело из строя даже стойкого к ним Игорька.
      Родители ушли к последним трамваям. А мне так и не удалось заснуть в эту ночь. И виной тому Катенькины- тётки. Они к вечеру пришли в себя после солнечных ожогов и теплового удара, выспались и не захотели уезжать. Они желали пожить с нами нашей жизнью, испытать наши радости. У них не было детства, и они так завидовали Кате-беленькой, что я готов был принять их в пионерский отряд.
      Худосочные, небольшие ростом, эти фабричные девчонки походили на подростков и вызывали во мне жалость.
      На рассвете мне пришлось их провожать к первому трамваю.
      Вернувшись, я как залёг спать, так и проспал до полдня, не услышав ни утренней побудки, ни шума и гама оставшихся без вожатого ребят.
      Всё понемногу наладилось. Я лежал на прибрежной траве, отдыхая от всех тревог и сует, и, наблюдая, любовался купающейся детворой. Резвились в тёплой воде Москвы-реки все вместе — мальчишки и девчата. Резвые голыши, одинаковые. Разве мальчишки немного покоренастей, пошире в плечах. Девочки были в том возрасте, когда они ещё плоски, худы и тонки, как плотвички. В воде они всегда напоминали мне этих резвых, костлявых рыбёшек, и я с удовольствием любовался их быстрыми движениями среди радуг, поднятых брызгами. Не нравилась мне только Рая-толстая. Все девочки были только в трусах, она же — в чёрном купальном костюме. И когда он блестел, намокнув, казалось, что Рая вся состоит из мячиков разной величины.
      Не нравились мне и её глаза, похожие на две спелые сливы. Глядят без всякого выражения. Никогда не поймёшь, о чём она думает, что видит, ничего в них не отражается.
      Я досадовал на её родителей, что её так раскормили. Бегать ей трудно, спать жарко, купаться неудобно, играть обременительно, прыгать тяжело. Раечку я не любил за скрытность, но жалел. Она же не виновата, не сама выбирала себе родителей.
      Конечно, нужно было взять её в лагерь не только для коллективного воспитания — пусть хоть немного стрясёт лишний жир, это же несчастье.
      И я стал думать о том, что вообще все ребята не виноваты в том, у кого какие родители, и что нам надо брать в пионеры не только детей рабочих и служащих, а всех, какие только захотят быть с нами, чтобы перевоспитались, независимо от того, нравятся они нам или не нравятся. Не так, как Вольнова: выбрала лишь тех, кто ей по вкусу, одних детей коммуны.
      — А кто с него яблоки ест? — опять раздался скептический голос со стороны деревенских.
      — Вот это интересный вопрос, — подхватил директор, — для кого мы хотим сохранить яблоки? Надо избрать комиссию, пусть выяснит и доложит. Давайте выберем делегатов от разных деревень, и пусть они...
      — А ты скажи сразу!
      — Сказать проще всего, а лучше будет, когда сами увидите. Наш совхоз, вы знаете, поставляет овощи, молоко для больницы. И, когда вы сбиваете недозревшие яблоки, обламываете вместе с ветками вишни, вы отнимаете их у больных людей, которые сами не могут пойти в сад да и сорвать... Снабжаем мы туберкулёзный детский санаторий. Видали бы вы, какие там несчастные ребята лежат! Иные совсем неподвижно, в гипсе.
      — Это чтобы горбы не росли, я знаю! — заявил один из деревенских.
      — И вот таким ребятам не дать из нашего сада яблока? Да я бы на вашем месте собрал и отнёс! А не то что вот так зря зеленушками оборвать.
      — Мы не оборвём, так другие.
      — Верно! Вот потому мы и предлагаем вам создать союз садолазов и взять под свою охрану сад.
      — Лазить, но организованно! — сказал Шариков.
      — Правильно! — раздались голоса.
      Дело кончилось тем, что был создан «СОС» — союз отважных садолазов. В его совет избрали троих пионеров и двоих деревенских ребят.
      Все ребята согласились: зелёные яблоки не рвать, яблони не трясти, собирать только опавшие, караулить сад по очереди — деревенские вместе с пионерами. А сохранённый урожай яблок разделить поровну: половину совхозу, половину караульщикам.
      Директора это вполне устраивало. Это было лучше, чем ничего.
      Через несколько дней мы устроили торжественную передачу сада союзу садолазов.
      Бил барабан. Звучал горн. Деревенские ребята выстроились в одну шеренгу, пионеры — в другую. Директор совхоза Никодим Петрович зачитал приказ о передаче сада под охрану «СОСа», Костя Котов — председатель совета прочёл клятвенное обещание садолазов сберечь яблоки, после чего был устроен сбор уцелевших вишен и их делёжка. Собрали всего четыре небольшие корзинки и разделили по жребию.
      Для того чтобы доставить вишни в туберкулёзный детский санаторий, избрали делегатов: двух деревенских и от нас Риту.
      Директор запряг своего выездного коня в пролётку и сам повёз делегацию в Москву.
      Выглядело это довольно любопытно. На козлах сидел директор, в полотняном костюме, в шляпе; в пролётке — пионерка с корзиной вишен на коленях и двое босоногих деревенских мальчишек, от волнения утирающих рукавами носы.
      Эта поездка произвела действие, не сравнимое ни с какими словесными уговорами, убеждениями, рассуждениями. Когда ребята своими глазами увидели страдания больных костным туберкулёзом детей, они были потрясены не менее, чем Данте, которому Вергилий показал мучения грешников в кругах ада.
      Стойкая Рита рассказывала о закованных в гипс ребятах со слезами на глазах.
      Что и как рассказывали своим друзьям деревенские мальчишки, мы не знали, судить могли только по результатам. Когда мы делили набранную в саду чёрную смородину, деревенские старались в корзинку для санатория положить ягод побольше. Набивались в провожатые. Один парень принёс и добавил из дома «гостинчик» — малосольных огурцов: там какой-то девочке очень-очень хотелось их попробовать. А другой принёс сверчка в спичечной коробке: какой-то мальчуган, лежащий вот уже много месяцев неподвижно на спине, мечтал, чтобы у него сверчок «чиркал» под подушкой.
      — Он его спрячет, — убеждал парнишка, — руки-то у него свободные. Сумеет схоронить. Главное — доставить ловко, чтобы никто не заметил!
      Доставили мы сверчка.
      Эти больные дети, ждущие нашей помощи, вызвали такое участие, такую бурю добрых чувств, внесли такой великий смысл в дело сохранения совхозных яблок, что охрана их превратилась в самое желанное дело.
      Особенно рвались мои ребята в ночные патрули. Девочки требовали равноправия и в этом. Кого отстраняли от ночных дежурств за малолетством, огорчались до слёз. Приходилось вместе с ребятами постарше брать и малышей.
      В центре сада мы построили для дежурных шалаш. А чтобы не было страшно, вблизи шалаша теплился негасимый костёр из обломков упавших деревьев. Всю ночь он таинственно и притягательно мерцал среди старых корявых деревьев бывшего барского парка.
      Признаться, и мне доставляло удовольствие проснуться среди ночи и пройтись проверить наших дежурных : подойти незаметно, послушать, о чём говорят, оставшись одни, наши и деревенские ребята.
      Обычно я ходил не один, а потихоньку будил и брал с собой кого-нибудь из пионеров. Участвовать в обходе вместе с вожатым было для ребят счастьем, особенно для малышей. Как же они потом гордились!
      Как-то я взял с собой Катю-беленькую. Она шла, крепко вцепившись в мою ладонь пальцами, и я чувствовал, что вся она дрожит. Ведь это первый раз в жизни идёт она по тёмному лесу, среди таинственных чёрных деревьев, глубокой ночью. Не то во сне, не то наяву. Каждый шорох, каждый незнакомый звук так непонятен и страшен. Почему зашуршало позади? Отчего треснул сучок впереди? Что там упало сверху?
      — Вожатый, — шепчет она, — а если они спят, а? Мы их напугаем, да? Вот будет здорово!
      Однако напугались мы сами, нас угораздило набрести на заспавшуюся совхозную свинью, отбившуюся от стада. Она вскочила и бросилась прочь с ужасным треском, визгом и хрюканьем.
      Мы так и присели.
      Свинья, промчавшись мимо костра, перепугала дежурных. Игорек затрубил в горн. Ему отозвался дежурный в лагере, забив в барабан. Общий сигнал тревоги поднял всех ребят.
      И вскоре мои пионеры с горящими факелами, заготовленными заранее на этот случай, стали окружать сад.
      В совхозе подняли отчаянный лай все собаки. Прибежал ночной сторож с берданкой и, наконец, сам директор, заспанный, босиком.
      Учебная тревога, как мы её назвали, получилась на славу. Ребята были убеждены, что это вожатый проверил их боевую готовность на случай настоящего нападения на сад.
      Только мы с Катей-беленькой и знали, что причиной переполоха была свинья, но тайны решили никому не открывать. Как же мы потом смеялись! И долго ещё — взглянем друг на друга, приложим пальцы к губам и про себя улыбнёмся.
      После ночного происшествия Катя стала как-то веселей, живей, выше держала голову и на остальных поглядывала самоуверенно.
      Ей все девчата завидовали, что она поднимала тревогу вместе с вожатым. И это наполняло её гордостью. Не Рита, не Катя-болыиая, а она, малышка, участвовала в таком замечательном происшествии.
      Прошлись мы с ней как-то и ещё раз. Послушали ребячий разговор у костра. Разговаривали какой-то деревенский и Франтик о том, почему интересней дежурить ночью. Франтику нравились ночные дежурства, потому что ночью у него появлялись необыкновенные фантазии. Ему казалось, будто деревья — это заколдованные великаны, будто они по-своему разговаривают, шепчутся. Вот и сейчас — слышь, кругом тишина, не шелохнётся, а они шелестят листвой, даже в безветрии!
      Действительно, на осинах слышался шелест листвы. Осиновый лист так устроен, что колышется от малейшего потока воздуха, а воздух движется всегда: лес днём вбирает в себя тёплые струи, ночью отдаёт тепло восходящими потоками.
      Деревенский слушал, Франтик рассказывал:
      — Тебе нравится, когда вот такая тишина-тишина, а деревья шепчутся?
      — Нет, — ответил деревенский, — по мне, лучше бы ветерок, когда яблоки сшибает! Утром глядишь — и полный картуз. А теперь, поди-ка, ничего не нападает... И чего дежурил, приду пустой.
      Так вот почему деревенские стремятся на ночные дежурства! Раньше что-то не очень рвались, а вот как белый налив стал поспевать, как посластела грушовка...
      — А мы давай тряхнём... немного, — предложил бескорыстный Франтик от доброты душевной.
      — Не, — сказал деревенский, — это не закон! Раз был такой уговор — не трясти, давай не будем.
      Я нагнулся к Кате.
      — Слышишь, какие честные деревенские ребята.
      — Слышу, — ответила Катя тоном человека, открывшего великую тайну.
      — Давай не показываться им.
      — Хорошо.
      Мы крадучись обошли шалаш и, не хрустнув веткой, удалились.
      Было безлунно-темно и тихо. Мы шли при свете звёзд, угадывая тропинки. Молча, задумчиво. О чём думала Катя-беленькая? О чём-то большом и важном — так сосредоточенно она молчала. Говорят, дети растут ночью, во сне.
      Мне казалось, что в ночном походе эта девочка-малышка возрастала духовно. И я испытывал какое-то удивительное чувство, ни с чем не сравнимое, даже нёобъяснимое и сейчас, при воспоминании.
      От одного лишь того, что глубокой ночью, когда все люди спят, со мной рядом идёт маленькое человеческое существо, разбуженное мной от детского безмятежного сна, и о чём-то думает, на душе у меня было неизъяснимо хорошо. Я пробудил в маленьком существе нечто новое — способность думать о чём-то высшем, а не только об играх, о еде, о сне в тёплой кровати. Душу мою наполняло ощущение счастья, полноты жизни, ненапрасности бытия.
      Наконец, после солидной подготовки, вывезла в лагерь своих пионеров и София Вольнова. Её «опытнопоказательные» расположились в двух километрах от нас в здании сельской школы.
      Вначале явились красноармейцы — выбелили и вычистили помещение. На пришкольном участке разбили военные палатки. Поправили забор вокруг. Прочистили дорожки. Посыпали речным песком линейку перед мачтой для флага.
      С ними прибыла походная кухня, прикомандированная по распоряжению Будённого.
      Вольнова неплохо использовала тропинку, протоптанную нами к почётному пионеру!
      В одно прекрасное утро мы услышали звонкие горны побудки и завидели мелькание белых рубашек и красных галстуков.
      А через несколько дней к нам явилась делегация. Впереди трубач, за ним барабанщик. И девять пионеров — все как на подбор. Мальчишки в белых рубашках с закатанными рукавами, в синих трусах, девочки в белых кофточках и в синих юбках. Красота! Не то что наши — кто в чём, только по галстукам и отличишь, что пионеры.
      «Показательные» выстроились перед нашими шалашами. Горнист протрубил, барабанщик дал частую дробь, и герольд прочёл, развернув свиток, что отряд имени Спартака вызывает нас на войну.
      Некогда было нам заниматься такими пустяками, мы по горло были заняты фуражировками, совхозным садом, артельным огородом, проще говоря — борьбой за существование. Но положение обязывает. Военная игра предусмотрена лагерным расписанием, и мы нехотя отправились во вражеский стан выработать условия войны. И тоже трубил наш горнист, и бил барабан, и герольд прочитал, развернув свиток из берёзовой коры, наш ответ на дерзкий вызов.
      А потом в штабной палатке вожди воюющих сторон занялись обсуждением условий и правил пионерской войны.
      Вольнова, как всегда, хорошо подготовилась. На ящике из-под консервов, служившем столом, была разложена карта местности, уже снятая и разрисованная её ребятами. Тут же чётко написанные и даже разрисованные правила войны.
      Мы уже назывались синими, они — красными. Не стали спорить. Наши уже окрестили чистеньких пионеров Вольновой «белячками», а её прозвали наших «дикарьками».
      Не нашлось у нас возражений и против стратегических условий. Победа будет за тем отрядом, который выведет из строя большинство противника либо отберёт знамя.
      По вопросам тактики разгорелся жестокий спор. Наши не хотели принимать условностей, предложенных Вольновой.
      Как это так — признать себя пленным, если противник оказался численно сильней? Признать, что двое берут в плен одного? Что побеждают зашедшие с тыла, окружившие, отрезавшие путь к своим? Нет, это не по-нашему, не по-буденновски. Будённый и с горсткой бойцов белые полчища разгонял. У него один храбрец сотни стоил. Нет, нет, мы хотим как в гражданскую войну: кто храбрей, тот и сильней.
      — Что же, по-твоему, устроить мальчишескую драку? — сказала Вольнова. — Анархию развязать вместо организованной игры? Нет, так не пойдёт, на всё нужны строгие правила. Отняли звеньевой флажок — значит, уничтожили полк противника, сняли с пионера галстук — значит, убит боец, а если отняли отрядное знамя, тогда проиграна война.
      С этим наши согласились. Но признавать численное превосходство не желали.
      — Да я семерым в руки не дамся! — возмущался Игорек.
      — Добровольно отдать мой галстук — нет, ты попробуй возьми! — грозно сверкал очками наш «доктор» Шариков.
      Не согласился и я на такое условие, хотя для нас оно было бы выгодней: пионеры Вольновой были все ровные, отборные, а мои — разновозрастные, среди них немало малышей.
      — Пойми, — сказал я Вольновой, — если с детства приучать ребят к таким правилам, мы воспитаем трусов!
      Долго мы спорили. Наконец согласились на условиях «честной драки». Каждый боец, защищая звеньевой флажок, знамя отряда, свой красный галстук, с которым он отдавал свою «жизнь», мог бороться изо всех сил. Только не царапаться, не кусаться, не плеваться, не пускать в ход кулаки, не рвать друг на друге одежду.
      Разрешалось применять военную хитрость и смекалку.
      Мои ребята ушли домой в самом бодром настроении. Игорек хитро улыбался.
      Я остался. Вольнова хотела похвалиться своим замечательным лагерем.
      Да, здесь было что посмотреть.
      В классах сельской школы, сверкающих чистотой, стояли складные кровати. Здесь пионеры спали — каждое звено в своём классе.
      А в военных палатках располагались: в одной — штаб отряда, в другой — красный уголок, в третьей — сама вожатая и ночная вахта.
      — Далековато от реки, — сказал я.
      — Так и нужно, чтобы зря одни купаться не удирали. Раз в день достаточно, по расписанию. Под моим присмотром. Иначе — перетонут... У тебя уже едва откачали кого-то?
      — Было дело, — признался я.
      — Ну и чему это тебя научило?
      — Тому, что все пионеры должны уметь хорошо плавать.
      — Ну вот, а отнёс бы лагерь подальше от реки — жил бы спокойней.
      — Да, мне-то конечно, но ребятам так хочется купаться, ведь лето так коротко...
      — Мало ли что им хочется! Воспитание в том и заключается, чтобы сдерживать инстинкты. Нет, у меня не посвоевольничают.
      — Я по себе сужу.
      — Ясно, в тебе полно неизжитого деревенского атавизма!
      В длинном и светлом коридоре располагалась столовая.
      Во дворе стояла походная военная кухня, и женщина в белом халате поверх военной формы хлопотала, приготавливая обед.
      — Это знаменитый кашевар из будённовской армии, — похвалилась Вольнова, — порекомендовала жена Семёна Михайловича. Теперь всех женщин уволили в запас. Она с радостью согласилась у нас поработать лето. Возможно, устроим на зиму в школу готовить горячие завтраки.
      Вольнова показывала мне всё своё прекрасно налаженное хозяйство с таким счастливым видом, приглашая меня порадоваться вместе, что я невольно похваливал и улыбался.
      — Пойдём посмотрим, как мы живём, — пригласил я её.
      — А что у тебя смотреть, шалаши? Ничего в этом не вижу поучительного. Самообслуживание? Ну, ведь это же по необходимости. Зачем прививать ребятам эти навыки, когда в будущем все будут пользоваться общественным питанием. Походы в деревню, участие в классовой борьбе, помощь беднякам против кулаков? Зачем это? Для политической закалки? Ну подумай, нужно ли это людям будущего, которых мы готовим? Ведь когда они вырастут, ничего подобного уже не будет! Зачем им такие отсталые понятия? Им надо прививать навыки коммунистического бытия!
      — А ты их знаешь?
      — Знаю, конечно. Главное — организованность, дисциплинированность; коммунистическое общество — это прежде всего организованное.
      Ушёл я с ощущением какой-то скуки из этого «опытно-показательного» лагеря.
     
     
     КАКОЕ КАНИТЕЛЬНОЕ ДЕЛО — ВОИНА
     
      Навязанная нам война сразу осложнила и затруднила всю нашу с трудом налаженную жизнь.
      Вернувшись в лагерь, я застал ребят за новым занятием, которое прежде и не пришло бы им в голову. Одни таскали друг друга за галстуки, как драчливые петухи за гребешки. Оказывается, тренировались, как ловчей сорвать с противника галстук. Другие занимались борьбой — упражнялись, как одному отбиться от двоих нападающих.
      На обеденном столе уже была разложена карта местности, по памяти скопированная Игорьком с карты наших противников. Штаб уже обсуждал план наступления и скорой победы.
      — Нам же некогда, — говорил Шариков, — мы с этой войной пропадём, если затянется, не прокормимся. Надо с ними расправиться поскорей.
      Никто не хотел идти на фуражировку — опасались внезапного нападения. Были замечены недалеко от лагеря вражеские лазутчики.
      Никто не хотел охранять сад: нужно было беречь лагерь, а то свистнут «белячки» знамя — и всё пропало. А белый налив поспевал, а грушовка была уже съедобна.
      Я понял: война для нас — это беда. Мы её не выдержим экономически. Ничего она нам не прибавит, кроме разбитых носов. Не предложить ли мне Вольновой объединить наши силы для настоящей войны за сохранение совхозного сада? По крайней мере, здесь и результат будет ощутимый — яблоки.
      Но остановить эту стихию было уже нельзя, «бог войны» вырвался на простор, и все ребята были охвачены воинственным азартом. Всё мирное потускнело, потеряло интерес. Даже девчонки и те вели себя воинственно.
      Все только и думали, как перехитрить «белячков», как содрать с них галстуки, отнять звеньевые флажки, забрать отрядное знамя.
      Все были как в лихорадке. Никто не мог спать, всё чудилось, будто со всех сторон подкрадываются враги.
      Наши разожгли большой костёр, пели воинственные песни про Конную Будённого, раскинувшуюся в степи, с особым чувством повторяя припев:
      Не сынки у маменьки В помещичьем дому.
      Выросли мы в пламени,
      В пороховом дыму!
      Не спалось и противникам, при всей их дисциплинированности. Запертые в помещении школы, они смотрели в нашу сторону сквозь противокомарные сетки. Несколько смельчаков выбрались по чердаку на крышу и докладывали:
      — Дикарьки тревожатся.
      — Пляшут дикий танец войны!
      Постоянно шли поиски разведчиков и стычки патрулей.
      Неожиданно позади нас, вблизи старинной коломенской колокольни, было замечено целое звено «белячков».
      Звено «Спартак» выбежало навстречу. Но «показательные», не принимая боя, стали отходить к трамвайной остановке. Наши догадались: заманивают! Отвлекают наши силы подальше, чтобы напасть на лагерь!
      Вернулись и решили сами произвести демонстрацию в сторону противника небольшими силами. Участвовали двое шустрых — Игорек и Франтик и один сильный — Котов.
      А для обмана противника взяли с собой деревенских ребят из союза садолазов. Зашли к лагерю «белячков», пройдя через деревню, откуда они и не ожидали, и застали их во время купания.
      Недолго думая, наши ребята бросились к одежде, смяли охрану и, похватав оставленные купальщиками галстуки, — наутёк.
      Вслед за ними — парламентёры из «вражьего стана» с протестом, что это не по правилам.
      — А как же на войне? Однажды белые напали на будённовский отряд во время купания. Наши вскочили на коней голышом, сабли в руки — ив бой. Отогнали беляков, а потом докупались! Вот и вы бы так.
      Так и не отдали трофеев.
      И сами, во избежание подобных происшествий, стали купаться в галстуках.
      Все только и жили военными помыслами. Перестали носить траву для совхозных коров. Перестали помогать огородникам. Нераспроданные книжки Мириманова пылились в заброшенном шалаше. Питались кое-как. В одну неделю подурнели и отощали, словно от какой-то болезни.
      — Что с вами, ребята?
      — Что-то вы похудели?
      — Все какие-то поцарапанные, встревоженные, глаза у вас врозь, почему это?
      Такими вопросами забросали нас папы и мамы в очередное родительское воскресенье.
      — Война! — отвечали мы.
      — Какая война, с кем? Вас невзлюбили местные ребята?
      — Нет, мы воюем с соседним пионерским отрядом. Вон его палатки на горе белеют.
      — Ах, так это военная игра! С другим отрядом. Так-так, понимаем...
      Родители несколько поуспокоились, но весь день с любопытством поглядывали в сторону наших противников, с которыми на воскресный день мы заключили перемирие. К ним тоже приехали родители.
      Многие ехали вместе с нашими в одном трамвае. И по-видимому, разговорились и кое-что рассказали друг другу про жизнь своих детей.
      Некоторые папы и мамы как бы невзначай спрашивали меня:
      — А в том отряде ребята тоже на самоснабжении?
      — У них так же, как у вас, полное самообслуживание?
      Я отвечал уклончиво и чувствовал, что мои ответы не гасят искры сомнения, зароненные в души взрослых теми, дети которых живут в районном опытно-показательном.
      Надо сказать, что родители наших ребят во второй заезд вели себя более разумно и организованно. Все продукты были сложены в общую корзину. Папы и мамы не завладевали своими детьми как собственностью, оставляли ребят заниматься своим делом, любуясь со стороны, не пичкали сластями, уводя подальше от других. Словом, не нарушали строй нашей жизни.
      А вот мы оплошали. Лагерь был захламлён, новых шалашей не появилось. Не оказалось у нас ни удивительной щуки, на которой мы «выехали» в прошлый раз, ни корзины свежих яиц, ни сметаны...
      Родителям пришлось готовить обед из продуктов, что принесли с собой. Это было уже скучней.
      «Доктор паровозов», он же слесарь Кузьма Петрович Шариков, как и обещал, вместе с Ваней и Костиком отправились на «фуражировку», чинить-паять вёдра, кастрюли и молочные бидоны в совхозе за молоко.
      Любителям рыбной ловли тоже нашлось дело. Наши ребята отыскали занесённый песком чёлн, выдолбленный из ветлы, рыбацкий ботничок, вероятно потерянный какой-нибудь баржей, приходившей снизу в половодье.
      Рыболовы принялись его чинить, конопатить и вскоре уже удили с него плотву и ершей, встав на якорь.
      Эти не заметили непорядков в лагере.
      Остальных мы решили отвлечь экскурсией в охраняемый нами сад.
      И здесь наши ребята сумели заинтересовать взрослых заманчивой перспективой — заготовить на зиму на всю школу яблок.
      Игорь и Франтик затеяли увлекательную игру. Подводили взрослых к какой-нибудь яблоне и спрашивали: угадайте, сколько на этой яблок?
      Начинались угадки, споры, заключались пари.
      И ребята поражали всех, заявляя:
      — На этой антоновке одна тысяча двести тридцать два яблока!
      Или:
      — На этой сорта скрижапель всего девятьсот восемьдесят. Зато вот на той боровинке две тысячи сто шестьдесят яблок!
      — Да не может быть, чтобы так точно!
      — А вы проверьте.
      Начиналась сложная проверка, и в конце концов выяснялось, что ребята высчитали точно.
      — А всего на восьмидесяти семи урожайных яблонях зимних сортов у нас около ста тысяч яблок. Если мы их сохраним с отходом на двадцать процентов, то на нашу долю достанется столько яблок, что нам хватит в течение трёх месяцев на всю школу, если каждому школьнику выдавать по яблоку каждый день, считая и воскресенье! Вот как! — заявил ликующий Франтик.
      И на скептическое «не может быть» Игорек тут же дал точный арифметический расчёт.
      Родители этой наглядной арифметикой были так увлечены, что весь день провели в саду.
      Многим не верилось, что мы укараулим такой сад:
      — Явятся мужики с мешками и отрясут.
      — Но того нельзя позволять, — говорил отец Франтика, варшавский пекарь, осевший в Москве после бурь двух войн и революции.
      Он обещался взять отпуск и поселиться в шалаше. У него есть ружьё. И губная гармошка. На гармошке он будет играть, чтобы все знали, что не спит, а из ружья постреливать для острастки. От него мы узнали, что настоящее имя Франтика — Франтишек.
      Более практичные побывали в совхозе, и директор подтвердил им, что совхоз выполнит свои условия, были бы яблоки, а разделить нетрудно.
      Папы и мамы выкупались, попили чайку из нашего пузатого великана самовара, и настроение у них как будто было неплохое. Но что-то недоговорённое оставалось, что-то томительное, что передавалось и мне. Нет-нет да и поглядывали некоторые в сторону показательного лагеря.
      Не скрасило концовки и появление «доктора паровозов» с бидоном свежего молочка. Молочка наши гости попили, но задушевный разговор у костра почему-то не состоялся.
      Мы почувствовали, что родители не совсем довольны нашим житьём. И, прощаясь, многие говорили:
      — Похудел ты, сынок, право...
      — Подурнела ты, дочурка, нехорошо...
      Перед отъездом все выполнили своё обещание и оставили в нашу общую кассу понемногу денег, чтобы нам хватило на хлеб и на молочишко до следующего приезда.
      Но не было той радости, которая светилась на лицах отъезжающих в прошлое воскресенье.
      Тогда наши гости были приятно удивлены. Они ожидали увидеть худшее, были покорены нашей убеждённостью, что так нужно жить юным пионерам на лоне природы, подобно робинзонам, иначе и быть не может.
      А теперь в сердца родителей запало сомнение. Несколько человек ушло пораньше, чтобы сделать крюк и зайти в показательный лагерь.
      А другие, дойдя до знаменитой коломенской башни, остановились подождать своих утренних попутчиков. Здесь соединялись обе дороги — и к нам и к нашим воинственным соседям.
      Но это ещё не всё — самым горьким было для нас прощание с дядей Мишей. Михаил Мартынович получил назначение на заграничную работу по линии Внешторга во Францию.
      Он был грустен, рассеян. И хотя обещал, что сам подыщет нам в замену нового партприкрепленного, и ничуть не хуже, по всему было видно, что покидает он нас с тревогой в сердце.
      Когда мы собрались, чтобы подвести итоги этого дня на совете отряда, Костик выразил общее мнение, сказав:
      — Войну пора кончать! Не до того нам! Хватит!
     
     
     КАК МЫ ОСУЩЕСТВИЛИ ОПЕРАЦИЮ «МОКРЫЙ ПУДЕЛЬ»
     
      Но оказалось, легко войну начать, да нелегко её кончить. Сдаваться на милость победителей мы не собирались. Предлагать мир тоже как-то странно в самый разгар, когда у всех такой азарт.
      — Надо их победить одним ударом — и всё!
      И наши ребята предложили самый простой способ вывести противника из войны — отнять отрядное знамя.
      Оказывается, Франтик и Игорек давно уже продумали это. У них был выработан неотразимый способ, названный «Мокрый пудель». Они только не хотели его применять, чтобы война так скоро не кончилась.
      Их план был фантастически прост. Но ребята побаивались выполнять его без меня. Пришлось пойти вместе. Этой же ночью мы пробрались во вражеский лагерь, проникли в штабную палатку, привязали к древку знамени крепкий шпагат от сноповязки, клубок которого ребята отыскали на совхозной свалке.
      Работали мы довольно долго. И никто не проснулся. Крепче всех спал школьный сторож в тёплом овчинном тулупе. Поначалу мы ещё остерегались, ползли затаив дыхание, замирали при каждом шорохе, но потом ходили почти не таясь, как в сонном царстве.
      Самим не верилось, что можно так разгуливать во «вражьем стане».
      На меня напало какое-то озорство, так и подмывало сыграть какую-нибудь шутку, оставить по себе какую-нибудь память. Ночь была светлая. Когда я отогнул край палатки, полоса света упала на лицо Вольновой. Она закрылась рукой, но не проснулась. Я постоял минуту. И она, словно почувствовав мой взгляд, повернулась и будто прислушалась; дыхание её притихло.
      Интересно, что она теперь видит во сне?
      Поймав за руку Игорька, я попросил у него шёпотом его талисман — двойной орех. И осторожно вложил его в руку Вольновой, лежавшую поверх тканевого одеяла, в ладонь, которую она держала лодочкой.
      Рука медленно сжалась. Орех мой был принят.
      Я потихоньку опустил полу палатки и пошёл прочь. Ребята уже протянули бечёвку за территорию лагеря и разматывали клубок дальше, маскируя шпагат сухой травой.
      Утром, лишь только перекликнулись наши горнисты, два наших звена демонстративно перешли через ручей и направились к лагерю «белячков». Там заметили. По тревоге навстречу вышло тоже два звена.
      Наши маневрировали, показывая чудеса подвижности: то исчезали, то появлялись в неожиданном месте. Лягут вдруг в высокую траву, а сами проползут, скатятся в овражек, а по нему что есть духу бегом до вершинки. И очутятся на краю сельских огородов, у конопляника.
      «Белячки» туда, а наше звено там пропадает и возникает в другом месте. «Белячки» к нему, а звено снова возникает из конопляника. Оно просто лежало там, затаясь в траве, пока второе демонстрировало.
      Мы заранее отработали этот нехитрый приём, когда два звена изображали одно.
      И вот, когда внимание любопытных «белячков» было отвлечено, в лагере у них вдруг возник страшный переполох.
      — Знамя утащили! Знамя!
      И тут я увидел зрелище, которое невозможно забыть. По лужайке, ведущей к нашему лагерю, мчался Костя, размахивая красным полотнищем, за ним «белячки». Они думали, что он утащил знамя. Но Костя только отвлекал их куском красной материи, а с настоящим знаменем по склону к реке чесал траву пятками никем не замеченный Игорек.
      Он вытащил знамя заранее привязанной к древку верёвкой, и оно тянулось теперь за ним по траве, невидимое.
      Когда это обнаружили, было уже поздно: Игорек подбегал к реке.
      В погоню бросилась сама Вольнова. Она летела, не касаясь земли; я ещё не видывал такого лёгкого, стремительного бега. А Игорек нарочно оставил на земле знамя, чтобы подразнить. София бросилась к нему, сделав огромный прыжок. А Игорек дёрнул бечёвку, и Вольнова упала на траву, а знамя снова помчалось за Игорьком.
      Пока она поднялась и догадалась, в чём дело, Игорек уже нёсся по-над берегом Москвы-реки, передав клубок с бечёвкой затаившейся под обрывом Рите.
      А Маргарита, не показываясь из-под берега, стала, быстро перебирая руками, подтягивать знамя. Обманутая Вольнова и её длинноногие девочки, не замечая этого, неслись наперехват Игорьку. Они сокращали расстояние по диагонали, и все видели, что ему не уйти.
      Вот они его настигают. Вот окружают, как борзые зайчишку.
      Готов. Сама Вольнова хватает его в объятия. А знамени у него нет!
      Я хохочу! Падаю на землю и не могу подняться от смеха.
      Никем не замеченная Рита плывёт себе на тот берег, утопив под себя свёрнутое знамя, а на том берегу ждут её наши храбрые малыши, которым доверена честь принять участие в этой славной операции.
      Кто обратит внимание на каких-то девчонок, собирающих на том берегу цветы и плетущих себе веночки?
      Игорек был взят в плен и едва не задушен. Сколько ни пытались с него стащить галстук, так и не смогли: изобретённый нами затяжной узел был неодолим. Тогда его потащили в плен за руки и за ноги, и он не очень отбивался.
      Но где же знамя? Куда девалось знамя? Смятение в стане врагов не поддаётся описанию.
      А тем временем наши девчушки спокойно пронесли знамя до переправы, сели в ту самую лодку, что мы отремонтировали руками азартных рыболовов, и, забросав трофей луговыми цветами, доставили его в лагерь.
      Когда знамя прибыло, горнист заиграл общий сбор. Забили в барабан, и весь наш отряд подтянулся на свою территорию. На виду у изумлённых «белячков» отряд наш выстроился, мы развернули своё непобедимое знамя, и двое славных — Франтик и Рита -7- пронесли перед ним склонённое знамя наших противников.
      Если бы могли «опытно-показательные», они бы нас исколотили — так велика была ярость побеждённых. Они явились всем отрядом, теперь им терять было нечего. У «белячков» было явное желание произвести атаку и отобрать у «дикарьков» своё знамя силой.
      Сила была на их стороне — тридцать пионеров как
     на подбор, против наших двадцати семи, среди которых — пятеро малышей. Но на нашей стороне была правда, а кроме того, деревенские мальчишки. Все бывшие садолазы сбежались на этот шум и стояли на опушке парка внушительной стенкой. В случае чего, стоило нашим ребятам мигнуть, и наш могучий союзник — деревенская беднота сказала бы своё слово.
      Садолазы с пристрастием наблюдали нашу войну, сочувствуя, конечно, нам. У них давно руки чесались. И мы всё время опасались, как бы их непрошеное вмешательство не превратило нашу игру в настоящую драку.
      «Опытно-показательные», очевидно, поняли это и, встав строем против наших шалашей, стали хором выкрикивать :
      — Не-пра-виль-но! Не-пра-виль-но!
      Тогда и я выстроил своих, и наши начали скандировать:
      — До-лой войну! Мир! Мир!
      Теперь нам не стыдно было произнести первым слово «мир», ведь мы победители.
      Так мы перекликались бы довольно долго, и ребята уже стали переходить к дразнилкам, показывая друг другу языки и кукиши, но тут вышла вперёд Вольнова и решительно направилась к нам. Я поторопился навстречу.
      — Это не по-товарищески! — сказала она сквозь зубы. — Отдавайте наше знамя. Украли, как вагонные воришки. Вытащили верёвочкой. Это не победа. Это не война.
      Я бы очень рассердился, если бы не взглянул на неё пристальней.
      Вольнова чуть не плакала. Мудрая, разумная София едва сдерживалась, чтобы не разреветься по-девчоночьи! Губы её кривились, и глаза застилали слёзы.
      — Соня, — сказал я, — надоела нам эта война, давай мириться!
      — Нет, это не по правилам! Не по правилам! — твердила она, ломая себе пальцы.
      — Как же не по правилам? Мы применили военную хитрость — и только. По всем правилам военного искусства.
      — Нет, нет, нет!
      Видя, что Вольнова не успокаивается, я решительно взял её за руки и сказал:
      — Соня, пойми, мы не могли больше воевать. Нам некогда. Сад надо караулить. Продовольствие добывать. Мы были вынуждены пойти на хитрость... Ну, давай покончим всю эту игру почётным миром. Сядем вот здесь, на нейтральной почве, вместе с советами отрядов, произведём размен галстуками, пленными. Устроим объединённый парад.
      — А зачем, зачем вы пронесли наше знамя склонённым перед вашим? Зачем?
      После моего ласкового тона она ещё больше раскисла и говорила это, сдерживая рыдания.
      — Ну, прости, Соня, я не знал, что это тебя так обидит... Ну, возьми себя в руки...
      После этих слов она не только не успокоилась, а вдруг всхлипнула, как маленькая, и так заревела, что крупные слёзы прямо брызнули, как давно собиравшийся дождь.
      Это было ужасно, стыдно, нелепо. Я готов был либо провалиться под землю, либо вознестись на небо, лишь бы не стоять рядом с ней под взглядами наших ребят и деревенских союзников.
      Закрывшись рукой, Вольнова села на землю, и это позволило мне несколько выправить положение. Я подал громкую команду:
      — Советы отрядов — сюда! Горнисты и барабанщики — ко мне!
      И ребята обоих отрядов послушались.
      Когда они сыграли «внимание», я объявил, что мирные переговоры начинаются, и пригласил советы отрядов сесть в один круг.
      За всеми этими действиями ребята отвлеклись, а тем временем Вольнова успокоилась и овладела собой.
      Делая вид, что ничего особенного не произошло, я дал оценку нашей войне, похвалил обе воюющие стороны и предложил заключить вечный мир. Моё предложение было принято.
      Затем мы устроили общий парад, отдали одинаковые почести обоим знамёнам и вместе отправились купаться.
      В воде началось такое веселье, столько поднялось смеха и столько брызг, что натянутые отношения между нашими ребятами сразу кончились. Мир оказался более достижимым, чем я думал.
      Я всё поглядывал на Софию. Она всё ещё была невесела и задумчива. Я впервые видел на её невозмутимом челе какое-то раздумье, в движениях неуверенность. Вспомнил, как она вдруг всхлипнула, как маленькая, и в сердце моем что-то потеплело. Я пожалел Вольнову.
      Я понял, чего ей стоил этот взрыв, как тяжело ей было перебороть униженную гордость. Как трудно ей будет, если в жизни не всё будет по её желанию, не всё по её воле, не во всём она будет лучше всех.
      Очевидно, сегодня «сверхчеловек», живущий в ней, потерпел великое потрясение.
      Желая помочь Софии снизойти к простым человеческим отношениям, я как можно ласковей сказал:
      — Сплаваем на тот берег. Только не для соревнования. Просто так, для удовольствия.
      Она молча кивнула голубой шапочкой, и мы поплыли. Плыли спокойно, не торопясь, наслаждаясь, и мне казалось — впервые наши чувства одинаковы.
      В реку вдавался небольшой песчаный мысок. Мы позагорали на нём некоторое время молча.
      Вольнова сняла резиновую шапочку и стала сушить волосы.
      Я разглядывал её сквозь прикрытые ресницы, ещё и ещё раз удивляясь, что на свете могут быть такие красивые люди.
      И странное дело — чем больше я вглядывался в её красоту без единого изъяна, тем больше я отстранялся, словно отходил подальше, разглядывая статую или картину.
      Вдруг я вздрогнул. София улыбнулась. Улыбнулась впервые за всё время нашей дружбы-вражды. До сих пор она либо сердилась, либо смеялась, либо оставалась невозмутима, но никогда не видел я на её лице улыбки. Это было так удивительно, что я затаил дыхание, не кажется ли мне, не спугнуть бы... Улыбка как-то необыкновенно смягчала, делала человечным и милым её строгое лицо.
      — Странно, — сказала она, удерживая на лице улыбку, — ты знаешь, как странно, я видела тебя сегодня во сне.
      Такие слова, не имеющие отношения ни к какому практическому делу, ни к спору, очевидно, она тоже произнесла впервые.
      Я молчал, совершенно ошеломлённый.
      — Вот странно, — повторила она. И тут же, словно спохватившись: — Ты только не зазнавайся!
      Я не понял, отчего же мне зазнаваться. Может быть, во сне она драла меня за уши или положила на обе лопатки!
      — Соня, — сказал я, — почему ты сегодня так обиделась? Ведь я же не обиделся, когда ты при всех курсантах победила меня, помнишь?
      Улыбка мгновенно исчезла с лица Вольновой. Его вдруг исказила некрасивая гримаска:
      — Когда в наше время женщина в чём-либо побеждает мужчину — это прогрессивно, ты понимаешь? А когда мужчина берёт верх — это отрыжка старого. Торжество атавизма! Контрреволюция!
      Тут меня так и подбросило с песка, словно карася на горячей сковородке.
      — Нет, ты соображаешь, что ты говоришь, Соня! Значит, ты плакала от того, что в моём лице видела унижающего тебя контрреволюционера, так надо понять?
      — Да, да, да! Если мужчина даже в любви принижает женщину, такая любовь контрреволюционна... И если ты такой, то ты тоже...
      — Постой, значит, если бы я любил тебя, я бы должен был нарочно проиграть тебе эту войну? Стать изменником своему отряду, предать товарищество, как Андрий ради панночки? Нет, Соня, если человек ради любви изменяет революции, вот такая любовь контрреволюционна!
      — А если это красная панночка? Панночка-большевичка? Тогда что?
      — Ну да, если человек из белого стана из-за такой перейдёт в красные ряды, но если из-за неё он будет предавать друзей и товарищей — к чертям такую панночку!
      — На другое ты не способен!
      Мы начали снова ссориться. Пионерские горны, заигравшие отбой купанию, позвали нас на тот берег и окончили наш спор.
      Когда мы одевались, из кармана Вольновой вдруг выпал орех-двойник. Она торопливо сунула его в карман блузки, взглянула на меня как-то странно, словно испугалась, что я замечу.
      Послышалось предупредительное позванивание из «орлиного гнезда». И на мой вопрос, что там видно, дозорный прокричал:
      — Курсом на лагерь семеро неизвестных. Две женщины. В штанах. С фотоаппаратами!
      Когда они подошли поближе, я сразу понял — иностранцы. Ещё издалека послышался частый, звонкий говор, не похожий на русский. Увидев наш лагерь, неизвестные вдруг припустились вперегонки, и первыми ворвались к нам женщины с весёлым криком:
      — Салют! Салют! Как это зовут? — уставились на шалаши и тут же начали фотографировать.
      — Ша-ла-ши... О, как хорошо! — А сами щёлк, щёлк, стараясь заснять наших мальчишек и девчонок на фоне диковинных дикарских жилищ.
      Подоспели мужчины и приветствовали нас сжатыми кулаками. Значит — свои, это приветствие «Рот Фронт».
      Подбежал запыхавшийся круглолицый толстячок в берете и объяснил:
      — Ребята... Это к вам французские коммунисты — посмотреть, как живут русские пионеры...
      — Морис, — указал на свою грудь худощавый блондин.
      — Жак, — указал на свою раскрытую грудь плотный шатен небольшого роста.
      Я всегда думал, что французы должны быть чёрные, и удивился, что по внешности они мало отличаются от русских, только говорят не как мы. На француза больше всех был похож курчавый толстячок, но он оказался редактором Журнала «Пионер» Добиным. В объёмистом портфеле у него были свежие номера журнала, пахнущие типографской краской и бутербродами.
      — У нас есть другой лагерь — опытно-показательный, настоящий, вон там, на горе, — сказал я ему потихоньку.
      Редактор рассмеялся:
      — Ничего, ваш интересней. Французов детскими пансионами не удивишь, а вот таким... Ну, словом, пошли купаться!
      Купание с французами удалось на славу. Купались они весело, всё время шутили и смеялись. Ловили в воде друг друга, пойманного хватали за ноги и за руки и, раскачав, бросали в воду.
      В этой игре приняли участие и пионеры.
      Морис и Жак устроили для ребят живую вышку. Встали в реке, взявшись за руки, ребята вскакивали на их сцепленные руки и, подброшенные, как из катапульты, звонко шлёпались в воду.
      Потом на лужайке играли в чехарду. Прыгали одинаково ловко и мужчины и женщины. Не отставали и наши длинноногие Костя, Рита и Катя-большая.
      Забавно получалось и у Добина. Он не решался перескочить через спины французов из-за своего маленького роста и, разбежавшись, опирался на спину, отскакивая вбок козликом.
      Наши ребята так и валились на траву от смеха при виде его потешных прыжков.
      Потом побежали смотреть сад и рвать вишни. Ребята были в восторге, что взрослые дяди умеют лазить по деревьям, как мальчишки.
      Потом гости сами готовили еду и совершенно не по-нашему. Из вишни и яблок сварили суп. На второе поджарили яичницу с кусочками хлеба и сделали салат. Нас поразило, что в салат они положили не только редиску, свёклу, морковь, но и мелко нарезанную сырую картошку... А самое удивительное — листья подорожника, сдобрив всё это подсолнечным маслом.
      Наши ребята пробовали — и ничего, прожёвывали. Даже хвалили. Немало веселья вызвал наш купчина самовар. Женщины сфотографировались с ним в обнимку. А мужчины с азартом собирали еловые шишки и раздували его так, что летели искры.
      Чаепитием с добинскими бутербродами, пахнущими типографской краской, и закончилась эта встреча.
      Гости всё время рассказывали что-то весёлое, и то и дело возникали взрывы хохота.
      Французские гости ворвались к нам, как летний вихрь, закрутили в каком-то вихревом темпе, и казалось — само время убыстрилось. Не успели оглянуться, как уже провожаем. Идём гурьбой и поём песни, танцуем, взявшись за руки, хороводом, под карманьолу.
      Вернулся я какой-то ошеломлённый. В таком же состоянии были и ребята. Все мы были удивлены, что французские коммунисты такие весёлые. Ведь они же угнетённые! Живут в буржуазной стране под гнётом капиталистов. Мы представляли себе, что на лицах трудящихся, приехавших к нам из зарубежных стран, где правят буржуи, должно быть выражение горя и печали. А эти смеются!
      — Это они у нас так смеются, а дома у них не посмеёшься, — сказал рассудительно Шариков.
      — Ну конечно, — подхватила догадливая Катя-бе-ленькая, — поэтому они и веселились у нас, что хотели на свободе насмеяться в запас!
      Всем было как-то неловко, что день с французами прошёл у нас так сумбурно. Не устроили ни митинга, ни пионерского костра, у которого они бы нам по порядку рассказали, как у них живёт детвора, а мы — про свою жизнь. Только купались, да бегали, да играли. Да ещё много фотографировали. А про жизнь как следует и не поговорили.
      Впрочем, выяснилось, что со многими в отдельности французы всё-таки успели поговорить. Среди шуток, купания, хождения за вишнями французы успели кое о чём и спросить, кое-что и рассказать.
      Симона сказала Кате-маленькой, что у неё вот такая же сестрёнка, даже ещё поменьше ростом, что она никуда не выезжала из Парижа. И ей не поверится, что детям бедняков можно жить вот так привольно. Ведь это роскошь — жизнь на свежем воздухе.
      Жак спросил Ваню Шарикова, кто его отец, и похвалил его желание стать инженером-изобретате-лем.
      Прюданс, узнав, что Рая-толстая — дочь адвоката, сказал, что её решение сдружиться с пролетарскими ребятами прекрасно.
      У многих оказались сувениры. Крошечные рубиновые звёздочки, малютки блокноты с карандашами, как спички. И больше всего — у Мая Пионерского. Сын отряда так понравился французам, что они его сфотографировали во всех видах, а кто-то из мужчин сделал ему в подарок несколько солдатиков и коня из еловых шишек.
      А всё-таки неорганизованно провели мы встречу с французскими коммунистами.
      Нехорошо. На душе у меня было неспокойно. Хоть я и утешал себя — вот, мол, в следующий раз...
      Наутро вдруг явилась Вольнова в сопровождении двух высоких решительных девчонок.
      — Говорят, у вас вчера была французская делегация. Это правда?
      — Были какие-то... — пробормотал я, чувствуя недоброе.
      — Какие-то? — На щеках Вольновой медленно проступил румянец — показатель еле сдерживаемого гнева. — Да это не какие-то, а наши, понимаешь, это запланированные нам французы! Это я заказала заранее. Они шли к нам... а вы их перехватили! Ну уж это не по-товарищески!
      — Сами зашли, никто и не думал их перехватывать.
      — Нет, ты понимаешь, что вы наделали? Они шли к нам, в настоящий пионерский лагерь, и вместо этого увидели такое дикарство! — Рука её указала на шалаши.
      Обе девчонки повернули свои лица и осмотрели шалаши с презрением.
      — Какое же у них будет представление о нашей пионерской организации? — Вольнова схватилась за голову.
      — Да им очень понравилось! — сказал Костя. — Даже фотографировали...
      — Фотографировали? О! — простонала Вольнова. — Да знаете ли вы, что это были руководящие товарищи из ЦК Французской компартии! Из газеты «Юманите»! Вы представляете, что будет, если они напечатают снимки ваших грязных шалашей, вашего
     ужасного самовара? Ведь это же невероятная «лярус», экзотическая развесистая клюква?!
      «Что же теперь делать? Ехать в Москву? Да, немедленно! Всё объяснить. Снова пригласить. Попытаться исправить!» Она рассуждала сама с собой, не обращая на нас внимания.
      — А этот Карфаген, — указала она на наш лагерь, — необходимо разрушить! — и удалилась в сопровождении безмолвных девчонок, прошагавших за ней с выражением решимости на лицах.
      Вот какая неприятная история произошла у нас из-за французов. И на этом она не кончилась. Несколько позже были и последствия.
     
     
     КАК МЫ СОРЕВНОВАЛИСЬ
     
      Лето стояло жаркое. Пока мы воевали, как-то сразу поспели и овёс, и рожь, и яровая пшеница. Директор совхоза пригласил нас на «зажинки» — старинный праздник, отмечающий начало жатвы.
      По обычаю, в этом деревенском празднике участвуют те, кто помогал друг другу в уборке. И пионерам дело нашлось: директор предложил ребятам подтаскивать с поля и складывать снопы в копны.
      Мы сразу сообразили, что здесь можно посоревноваться с нашими друзьями-соперниками.
      Ещё во время мирных переговоров мы предложили «побеждённым» заключить договор о мире и дружбе, а поскольку дружба без дела мертва — дружеское соревнование.
      Вольновой это понравилось. Она сразу предложила целую программу соревнований: в беге, в прыжках, в метании копья, диска, в кроссе по пересечённой местности.
      Всё это было прекрасно, но нас не очень устраивало.
     Мои ребята настаивали на соревновании не ради соревнования, а с какой-нибудь пользой.
      Например, кто больше соберёт грибов, кто больше накопает картошки, кто больше поймает рыбы, кто лучше сплетёт корзинки.
      Вначале мы провели несколько спортивных соревнований и здесь были побеждены. Нас обогнали и в беге и в прыжках в высоту. Наши взяли реванш в городошных соревнованиях. Но были огорчены, когда сам вожатый оказался побеждённым Вольновой в скоростном беге и даже в плавании.
      Теперь я решил добиться победы в трудовом соревновании на совхозном поле. Я так увлекательно рассказал Софии о жнитве, в которой она никогда не участвовала, что она согласилась вывести отряд на совхозное поле.
      На подмосковных полях рожь и пшеницу жали тогда серпами, овёс и ячмень косили косами. А в совхозе уже были машины. Две пароконные жатки торжественно появились на поле. Одной правил знакомый нам толстяк Пуговкин, нарядный: в красной рубашке и в картузе с лаковым козырьком, другой — бывший красноармеец, в своей военной форме. Кони — в лентах. Девушки и женщины — в праздничных платьях.
      Оказывается, небольшие поля зерновых артели «Красный огородник» примыкали к совхозному клину, и они решили объединиться для уборки. Совхоз давал коней и машины, артель — рабочую силу.
      На первую коллективную работу все вышли, как на праздник, — и рабочие совхоза и артельщики.
      Ах, как хорошо это было! Кони, помахивая лентами в гривах и хвостах, резво тронулись по краям поля. С весёлым потрескиванием, помахивая, словно маленькие мельницы, крыльями, поехали жнейки. Послушно ложились подрезанные острыми ножами стебли пшеницы и сбрасывались крыльями-граблями аккуратными кучками на ровное жнивьё. А позади дружно шли артельщики с пучками свясл на плечах, ловко собирали и связывали пшеницу в снопы и ставили их на поле солдатиками.
      Вместе с вязальщиками работал и я, не отставая. Мои снопы были не хуже других. Но у ребят, как ни старались, ничего не выходило. Попробовала связать сноп Вольнова и тоже не сумела: то сноп рассыпался, то свясло не завязывалось. Не так это просто. Связать сноп — искусство. Только исколола себе руки, смутилась, даже обиделась. Но огорчения были недолги. Когда снопы встали целой армией, её пионерам нашлась работа.
      — А ну, ребята, таскать в копны!
      Вот было весело — бежать в обнимку с душистым тяжёлым снопом, который пышет жаром и щекочет тебе лицо и шею, тащить к назначенному месту вперегонки! Здесь и Вольнова развеселилась. И мне было
     так хорошо, когда я услышал её смех. Ребята подносили, а мы с Ритой складывали. Эта работа была мне знакома с детства, и действовал я ловко, при одобрении артельных.
      Появившаяся тучка подстёгивает ребят. Копны растут, как маленькие бастионы, составляя крепости. И когда набегает озорной косой дождь, все наши пшеничные солдатики в крепости, а мы — под их защитой.
      Взяв за руки, Катя-болыная и Маргарита тащат малыша в укрытие, и Май Пионерский летит на воз-дусях, визжа от восторга.
      Девочки из опытно-показательного с такой завистью смотрели на нашего приёмыша, что Маргарита, крепче прижав его к себе, бросила мне: «Ещё украдут» — и усмехнулась горделиво.
      Как это замечательно — сидеть под снопами, скрываясь от грозового дождя, прижавшись друг к другу! Пробежала, прогремела туча, заиграла радуга, заблестели дождевые капли на жнивьё. И мы выбираемся из-под снопов, ещё сохранивших тепло, сухими и невредимыми. Пережитая опасность, даже небольшая, нас объединяет.
      В обед вместе со всеми уселись мы на снопах полдничать.
      Артельщики принесли с собой кувшины с брагой, с квасом. Замечательным, праздничным кушаньем нам показалась полевая тюря — чёрные сухари, размоченные в квасе, сдобренные луком и постным маслом.
      Чудо, как вкусна эта еда после дружной работы в тени душистых пшеничных копён.
      После еды пошли песни и танцы. У бывшего красноармейца оказалась гармонь, и под её лады сплясал даже толстяк Пуговкин. Хитроватые маленькие глазки его так и сверкали.
      — Вот, ребятки молодые, — говорил он, отирая пот
     красным платочком, — вот так-то и будут работать люди при коммунизме. Дружно, с песней!
      Обе жнейки стояли тут же. Кони ели овёс, погрузив морды в мешки, одетые на головы, и вкусно жевали, двигая ушами.
      Преимущество артельного труда было нам особенно наглядно потому, что рядом вышли на зажинки коломенские единоличники. Они жали серпами, почти не разгибая спины, медленно ползли по своим полосам.
      Особенно нам бросилась в глаза одна старушка. Она жала на коленях. Ползла по своему загону, как улитка.
      — Почему бы не принять её в артель?
      — Сама не хочет, старая колдунья! — ответил Татаринов, председатель артели, — Мы бы её приняли, отчего же! Её загон рядом... Мы бы её вот так ползать не заставили. Дали бы ей курами-индейками командовать. Она мастерица птиц водить. У неё индюки важные, как царские генералы!
     
     
     КАК МЫ ПРОСВЕЩАЛИ НЕСОЗНАТЕЛЬНЫХ И БОРОЛИСЬ ПРОТИВ СУЕВЕРИИ
     
      Может быть, ребята и не обратили бы внимания на эту отсталую старушку, если бы не одно нечаянно обронённое председателем слово — колдунья!
      Я уже слышал однажды горячий спор о колдуньях, ведьмах, нечистой силе.
      Смятение в умы ребят внёс Васька. В одно из своих посещений наш неотёсанный друг-враг, как всегда, неожиданно стал задавать ребятам вопросы. У него было пристрастие экзаменовать наших пионеров. Добиваться, правильно ли они, по его мнению, понимают жизнь.
      — Эй, пионеры, — спросил он, навивая кончик кнута, он всегда чем-нибудь был занят, — бога нет? — обращался он только к мальчишкам, с девчонками, как правило, Васька не разговаривал, а только дразнил их.
      — Нет, — ответил Котов.
      — Правильно, лётчики на небо поднимались, ничего там нету, чистый воздух. А нечистая сила водится?
      — Тоже предрассудок, — ответили ребята.
      — Вот и неправильно, — нравоучительно и даже осуждающе сказал Васька, — нечистая сила есть..Лешего я сам видал. Заплутал в лесу в полдни, заморился, голова у меня закружилась. Тут он мне и показался. Так, вроде старичок, весь мшистый. Я к нему — и сразу: «Дедушка, а дедушка, ты мне к добру иль к худу?» Обязательно так спросить надо. Он мохнатым ухом ко мне повернулся, послушал, а потом и говорит: «К худу...-к худу... к худу!» Сказал до трёх раз и пропал. Так за деревьями скрылся. Я положил на пенёк ему хлебца, который ещё не съел, а сам бежать. Прибежал в село, а мне говорят: «У тебя мать помирает...»
      Рассказ Васьки взбудоражил ребят. Сколько ему ни доказывали, что это галлюцинация, что он всё время думал о больной матери, парень стоял на своём. Привёл многочисленные примеры, подтверждающие существование нечистой силы. Указывал на живых её носителей, в том числе на своего хозяина, который «точно колдун», и на бабку Перевертиху. Она по ночам превращается в чёрную свинью и в колесо, которое само по себе по улице катится. Кольдунья глазит людей, ставит ребятам, посмеявшимся над ней, «килы», наводит на скот хворь, наговором кровь останавливает... И ходить недалеко, её изба с краю села.
      Ребята старательно опровергали домыслы Васьки. Но несколько дней по ночам из палаток выходить побаивались, в темноте в парк не заглядывали, а у костра жались ко мне поближе.
      И теперь сам председатель артели, коммунист, сказал «старая колдунья»...
      Я и не думал, что это вызовет взрыв сомнений, да ещё каких и с какими последствиями!
      Мальчишки вдруг стали склоняться на сторону Васьки. И первым отступником чуть не сделался Котов. Он стал рассказывать слышанные от бабушки истории, как нечистая сила подшучивала над его дедом в старости и отцом в молодости. Шариков вспомнил, что ему в детстве заговорили зуб...
      И пошло. И всё это втайне от меня. Неожиданными стойкими поборниками истины, противницами суеверия стали девочки, ненавидящие Ваську.
      Теоретически они были сильны, но у них не хватало примеров из жизни.
      Девочки тут же устроили тайный совет.
      В течение нескольких дней затем происходили неизвестные мне брожения в умах и какие-то действия. А однажды девочки прибежали возбуждённые, раскрасневшиеся, с радостными возгласами:
      — Она не колдунья! Не колдунья! Нет, нет, вожатый, совсем другое!
      И я был посвящён во всю историю.
      Смелая Маргарита, бывшая Матрёна, во всём похожая на мальчишку, неутомимая «споришка», Катя-большая, девочка с таким звонким голосом, что мы поручали ей читать приветствия, выступать на собраниях, и толстушка Рая бесстрашно отправились, улучив время, прямо к бабушке Перевертихе поговорить с живой колдуньей и выяснить раз навсегда спорный вопрос.
      Вот её жилище — покосившаяся набок избушка с соломенной крышей, покрытой бархатным мхом, заткнутые тряпьём подслеповатые окна, низкая, вросшая в землю дверь. Перед домом разгуливают, красуясь друг перед другом, два индюка.
      Вокруг избушки под застрехой висели и сушились пучки каких-то трав. На завалинке лежал кот на привязи... При виде чужих индюки надулись, зашипели, прошлись перед избушкой, подметая пыль крыльями. А кот вскочил и стал стучать лапами в окно. На этот стук из двери вначале вылетела какая-то чёрная птица. Улетела на огород, и затем из огорода появилась старуха.
      В одной руке она держала серп, в другой — сжимала горсть сжатой крапивы... И крапива, по-видимому, ничуть не жгла её. Взгляд исподлобья. Серые космы из-под чепца. Колдунья, да и только.
      — Вот я вас, озорники, — хрипло сказала старуха.
      Но, приглядевшись к оробевшим девчатам, вдруг улыбнулась.
      — Да это не наши?
      — Нет, нет, мы городские, — поспешили девочки.
      — Признала, — ответила бабушка, — здравствуйте, город полотняный... маленькие солдатики... — Она приняла девочек за обитательниц опытно-показательного.
      — Бабушка, — решительно сказала Рита, — мы пионеры. Мы ни в какие предрассудки не верим. А нам сказали, что вы колдунья.
      Она впилась глазами в бабушку. А Рая достала свою заветную кожаную тетрадочку из-за пазухи.
      — Ну-ну, — проворчала бабушка, — у нас народ — кривой рот... наскажут... — и пошла в избушку.
      Вслед за ней влетела галка, и это девочек несколько успокоило. Если бабушка шла сама по себе, а птица летела сама по себе, значит, это не она обернулась галкой...
      С любопытством заглянули пионерки в жильё.
      Весь передний угол избушки занимали сверкающие серебром и позолотой образа. Перед ними горела лампадка. Старушка долго крестилась, положив серп на лавку, а крапиву в корытце, и что-то шептала.
      — Грех, грех, — сказала она, — я в бога верую, в святую троицу. Люди глупые. Людей лечишь — говорят: колдунья. Травы собираешь — ворожу... Глупы... глупы.
      — Бабушка, а почему же говорят, что вы умеете превращаться... и в колесо... и в чёрную свинью? — напрямик резала Рита, не сводя со старухи пронзительного взгляда.
      Неожиданно старушка надела очки, достала из-за икон книгу и прочла заголовок:
      — «Определитель лекарственных растений». Вот и собираю и в аптеку сдаю.
      Вопрос Риты она, казалось, оставила без внимания.
     Подав девочкам в руки справочник, достала другую книгу: «Домашний лекарь».
      — Когда у вас животы заболят, прибегайте, я вас вылечу! — и улыбнулась такой хорошей, открытой улыбкой, что девочки раз и навсегда решили: никакая она не колдунья.
      Но теперь набожность бабушки поразила их воображение.
     
     
     КАК МЫ СОТВОРИЛИ ЧУДО
     
      — Вожатый, а ты в чудеса веришь? — спросила Катя.
      И все восемнадцать глаз «Красной Розы» уставились на меня.
      — Верю.
      — В чудеса святых угодников?!
      Теперь я понял, откуда ветер дует. Это бабка-колдунья Перевертиха воздействовала на девчат — не колдовством, так святоветвом.
      — При чём тут святые угодники, каждый человек может сделать чудо. Стоит только захотеть, — сказал я.
      — И мы? Мы можем сотворить чудо?
      — А чего же, разве нам кто запретит? Захотим — и сделаем! Не хуже какого-нибудь бабкиного святого. Кому она молится, чтобы ей снопы с поля помог свезти, кому свечи ставит?
      — Николаю-угоднику, — сказала Рита.
      Ого, вот как далеко дело зашло, немалую работу среди моих пионеров провела старушка!
      — Очень хорошо. Я как раз Николай... А вы — мои ангелы. И чудо мы сотворим сегодня же ночью.
      Сказано — сделано. Летняя ночь светла. Блестит река. Темнеет парк. Спит деревня в серебрцстой дымке.
     Спит бабушка. Горит лампадка перед иконой Нико-лая-угодника, а мы за него «батрачим».
      Тихо, тайно, без крика, без смеха тащат пионеры каждый по снопу с бабушкиной полоски к её амбар-чику, а я прямо напротив её крыльца складываю их в адоньку.
      Нетрудная работа, а сердца бьются, замирая.
      Лишь бы не проснулась старая. Лишь бы не облаяли нас собаки. Лишь бы не наткнулись какие-нибудь загулявшиеся парочки.
      До рассвета, как тени, скользили по жнивью ребята «Спартака» и девчата «Красной Розы», от избушки к полю, без устали, без понуканий. Только бы успеть до зари. Ведь они не просто работали — творили чудо! И вот оно: озарённые лучами восхода, перед бабушкиным амбаром красуются в розовом свете снопы.
      Бабушка спит, а «чудодеи» бодрствуют. Затаились в зарослях лопухов и крапивы и терпеливо ждут, как она проснётся, как на крыльцо выйдет да как увидит... Это ведь самое главное, из-за чего старались!
      Вначале бабушка Перевертиха ничего не заметила. Она вышла, зевнула, перекрестила рот. Потом стала умываться, цедя из рукомойника, висевшего у крыльца, скупую струйку и ополаскивая нос и рот одной рукой, как кошка лапой.
      Вдруг взгляд её мутноватых глаз остановился на снопах. Старушка протёрла веки. Попятилась. Взяла зачем-то клюку. Обошла кругом. Потрогала клюкой снопы. Приложила ладонь к глазам, долго смотрела в поле. Дальнозорка была старуха, разглядела, что полоска пуста, копён её там нет... Из них сложена аккуратная адонька.
      Тут подпрыгнула бабка, бросила клюку, да в избу, да к образам, и прямо к Николе-угоднику. И давай молиться, и давай поклоны класть!
      А нас как ветром подхватило. В овраг — и ходу к лагерю.
      Бежим, а от смеха животы схватывает.
      — Вожатый, ей тебя целовать надо, а она Николу!
      — Ой, здорово, мы — ангелы!
      — Ну, никто не поверит, никто! Дома хоть не рассказывай, как мы творили чудеса!
      Забравшись в шалаши, «чудотворцы» проспали до обеда и не чуяли, что поднялось в деревне. На бабушкино «чудо» сбежались поглазеть и стар и мал. Перевертиха без устали рассказывала, как молила она Николу и вот сподобилась... Зеленин за перевозку снопов третью долю брал, а Никола-угодник за молитву перенёс!
      Бабы сразу поверили. Мужики чесали в затылках. Обсуждали чудо на все лады.
      Когда до нас дошёл весь этот шум, мы решили нанести окончательный удар суеверию. Отправились в деревню парадным маршем. Выстроились, ударили в барабан и продекламировали хором наспех сочинённые антирелигиозные частушки. О том, как угодники проспали, а пионеры не дремали.
      При всём честном народе в доказательство, что «чудо» сделано нами, достали спрятанный в середину вымпел.
      Увы, бабушка нам не поверила.
      Она так разобиделась, что ребят в красных галстуках с тех пор видеть не могла. Грозилась клюкой и гонялась за ними.
      Да и на селе нашу проделку повернули против нас же:
      — Знаем мы, известно, это они, чтобы глаза отвести, свой вымпел-то подложили... Сами в бога не веруют и других попутать хотят. Чего уж там хитрить,
     было чудо, намолила Перевертиха! Послал ей господь за добрые дела!
      Сколько ни возмущались наши чудодеи, сколько ни доказывали деревенским мальчишкам, девчонкам, малым и старым при каждой встрече, что это они сами, своими руками, перетащили снопы, ничего не помогало.
      — Да ведь известно, вы в бога не верите, вам оно так говорить и полагается, — отвечали деревенские рассудительно.
      Мы уж были и не рады, что так ловко побатрачили на Николу-угодника.
      И сделали из всей этой истории вывод: вести борьбу с суевериями не так просто. Одно дело самим убедиться, что никаких божественных чудес не бывает, иное дело убедить в этом других.
      Беда одна не приходит. Не успели мы пережить все огорчения из-за сотворённого нами «чуда», как новое происшествие потрясло наш лагерь.
     
     
     КАК МЫ ОГУРЦОМ «ЗАРЕЗАЛИСЬ»
     
      Прибежали посланцы «Красных огородников»:
      — Выручайте, ребята, у нас огурцы горят! Драгоценные поздние огурчики для осеннего посола пропадают... Листва жухнет, завязь желтеет, поливка большая нужна. Зарежут нас огурцы... А мы на них так надеялись!
      Вторую неделю стоял такой зной, что земля начала трескаться. Солнце всходило в багровой дымке. С востока веял сухой ветерок, от которого шёлушилась кожа и трескались губы.
      Друзей надо было выручать. И вот всем отрядом от мала до велика, лишь только солнце пошло на закат, вышли мы на поле нового боя. Артельщики достали
     насос у пожарной команды и посменно в поте лица качают воду из ручья и по шлангу подают в большой чан, установленный на краю огорода. А мы, выстроившись цепочкой, передаём вёдра ближе к грядкам. Бабы, девки, артельная детвора и наши пионеры с вёдрами, с котелками, с чугунками снуют среди грядок и поливают огурцы и редиску позднего посева.
      Работаем до заката, при свете поздней зари. И уходим в лагерь, едва волоча ноги, но такие гордые, такие довольные собой, как будто мы выиграли сражение.
      Так мы сражались три дня, пока не отлили желтеющие огурцы и не заставили посвежеть редиску.
      За этим занятием и застали нас некоторые родители, явившиеся с вечера в субботу.
      Они поначалу не огорчились, даже помогли нам и с удовольствием отведали свежей сочной редиски и огурчиков позднышков, которыми угостили их артельщики.
      Среди них были забавные сюрпризы: огурцы, на которых солнцем выгравировано «Рита», «Катя», «Игорь» и так далее.
      Этому нехитрому искусству научились ребята от Васьки. От скуки он придумывал себе всякие забавы. Втайне обернёт огурец травинкой и, когда на его зелёной коже образуется белая спираль на том месте, где травинка прикрыла её от солнца, снимет огурец и забросит в речку: «Это заколдованный», «На нём ведьмино тавро».
      А на другом огурце выведет крестик и, поедая его, уверяет, что это «божий дар».
      Но ребята уже не попадались так просто в его ловушки: вскоре, разгадав секрет, стали обёртывать огурцы бумажками с прорезью из букв, тогда надписи получались тёмные на бледном фоне. Либо накладывали на огурцы слова из ивовых палочек, и тогда надписи получались белыми на тёмно-зелёном фоне.
     Иные огурцы делали рисунчатыми, разукрашенными замысловатой солнечной татуировкой.
      Словом, превзошли Васькино искусство — себе на горе. Эти приметные огурцы преподнесли нам неожиданный сюрприз. И какой!
      Уважаемые папы и мамы после краткого свидания со своими обожаемыми чадами вдруг собрались в гости к нашим друзьям-врагам в опытно-показательный. Оказывается, перезнакомившись в дороге с их родителями, они сговорились обменяться визитами по принципу «вы к нам — мы к вам».
      Наших пригласили к обеду, а мы пригласили гостей к ужину. Некоторые родители захватили с собой и детей, против чего я не смог возразить.
      Беды не чуя, мы готовились к званому ужину. На этот раз задумали «удивить — победить» омлетом с зелёным горошком да чаепитием с сотовым мёдом.
      Происхождение этих яств было не простое. Целую корзинку яиц наменяли наши девчонки на нитки, иголки, напёрстки и прочую галантерею, которую одолжила им мать Кости Котова из своих старых запасов, оставшихся от её лоточной торговли.
      Оказывается, когда наши распространяли книжки Мириманова, многие деревенские бабы спрашивали у них эти необходимые предметы обихода. Девчонки пообещали. И вот результат — корзинка яиц. Признаться, такая коммерческая операция меня весьма смутила.
      — Ну, а что? Какая разница, одному нужна книжка, другому — напёрсток, — доказывала Рита, — всё равно мы хорошее дело сделали.
      — В книжке главное — распространение знания, — возражал я. — А это уже торговля!
      — Ну что ж, а разве Ленин не говорил, «нам надо учиться торговать»? Так это наша, красная торговля.
      Дискутировать было некогда, и мы приняли трофеи наших фуражиров в общий котёл.
      А вот с мёдом — это была романтическая история. Несколько дней тому назад явился в наш лагерь неизвестный мальчишка и передал толстую книжку, аккуратно завёрнутую в плотную бумагу. Это был роман Новикова-Прибоя «Цусима». Посылал его нам Аркадий Гайдар с просьбой передать сапожнику.
      Бывший матрос так обрадовался подарку, что наградил наших посланцев целой чашкой свежего сотового мёда со своего пчельника. Оказывается, он был не только сапожником, но и пчеловодом-любителем.
      Этими скромными дарами мы надеялись ублажить наших гостей.
      Кроме того, каждому родителю в подарок мы заготовили по лукошку яблок. Эти лукошки из бересты нас научил делать всё тот же Иван Данилыч. Они были невелики, вмещали всего по нескольку яблок, но выглядели подарочно. Беленькие, чистенькие, они так и манили наполнить их чем-нибудь вкусным. Втайне ребята надеялись, что родители в следующее воскресенье вернут лукошко, наполнив чаем-сахаром и конфетами.
      Накануне мы помогли снять в саду поспевший белый налив и грушовку, проведя операцию «малой кровью», «с небольшими потерями»: только упал с дерева неугомонный Франтик, сильно поцарапавшись о сучки, и, как всегда, сумела приобрести занозы и ссадины толстая Рая.
      Теперь в саду оставались дозревать самые ценные осенние сорта: антоновка, апорт, скрижапель, анис. Делёжка яблок была проведена, как торжественная церемония.
      Директор совхоза велел доставить в сад весы. Яблоки, уложенные в корзины, взвесили и разделили поровну вначале между караульщиками и совхозом, а затем долю караульщиков поровну между пионерами и садолазами.
      Многие деревенские мальчишки пришли на делёжку с родителями, очевидно, те опасались, что их могут обмануть, как маленьких. Мужики и бабы сами проверяли весы и наблюдали делёж с торжественной серьёзностью, свойственной в таких делах трудовым деревенским людям.
      И, получив положенное, потащили по домам корзины с таким молчаливым достоинством, которым мы невольно залюбовались.
      Доставшиеся нам корзины с яблоками мы поставили в шалаши для аромата.
      Но, увы, приятный яблочный запах в шалашах не спас нас от грядущих неприятностей.
      Неожиданно, тут же после обеда, дозорные заметили, что по направлению к нам движется из показательного лагеря, поднимая пыль, нестройная, шумная, жестикулирующая толпа.
      Движение её и шум по мере приближения к лагерю нарастали.
      Мы сразу почуяли: что-то случилось, и что-то нехорошее... Иначе почему наши выкатились из гостей раньше времени?
      Тревогу увеличили вырвавшиеся вперёд Катя и Франтик. Они ревели, как маленькие.
      — Обидно, — говорил Франтик, размазывая грязным кулаком слёзы.
      — Наша редиска! Наши огурчики! — причитала Катя.
      Когда они немножко поуспокоились, выяснилось, что наши ребята, будучи вместе с родителями приглашены к обеду, увидели за столом у пионеров Вольновой наши именные огурцы!
      Оказывается, они попали сюда в очередной партии овощей, которыми артель «Красный огородник», по договору, за известную плату снабжает опытно-показательный лагерь.
      И ребятам это показалось очень обидно. О родителях и говорить нечего, они возмутились до глубины души тем, что их ребята работают на каких-то привилегированных детей.
      — Как вам нравится, а? Наши дети огурцы, редиску выращивают, трудятся, а те запросто жрут! Да что же, наши ребята — батраки, что ли, для них?
      — Почему для тех четырехразовое питание бесплатно, а для наших шиш!
      — Это в честь чего же такое неравенство? Одни живут в хоромах, на всём готовеньком, а другие — на шишах в шалашах!
      — Те живут, как в раю, наслаждаются, прохлаждаются, а наши на них батрачат в поте лица... Это что же такое творится? По какому такому праву?
      — Нет, мы такого издевательства над своими детьми не позволим! Мы всю жизнь на других батрачили, а теперь наши дети!..
      Родительский митинг продолжался до позднего вечера.
      Никого уже не интересовал ни чай с мёдом, ни медовые яблоки. Всё, что раньше казалось хорошим и славным, теперь казалось дурным. Чем раньше восхищались и умилялись, теперь возмущались:
      — Те на кроватках, на белых простынках, а наши в этакой грязи, как каторжные!
      — Тех мушка не потревожит, на окнах сеточки, а наших комарищи запросто жрут!
      — Нечего сказать, добились мы для своих деток счастливого детства! На соломе спят, сеном покрываются!
      — Это что же получается, одни любимчики, а другие пасынки? Нет, у Советской власти дети все равны!
      — Мы этот порядок порушим!
      — Мы в райком партии!
      — Мы этому районо докажем!
      Попало, конечно, и мне рак вожатому.
      — Это почему Вольнова для своих такого добилась, а ты не добился?
      — Мы думали, пионерам так и полагается, ан, оказывается, бывает и иначе!
      — Ты чего же молчал? Зачем нас обманывал?
      — Сам ты эксплуататор детского труда, вот ты кто! Мы и о тебе вопрос поставим!
      В довершение несчастья явились вдруг давно приглашённые мной продавцы из булочной с гитарой и с двуручной корзиной обрезков и, на радостях встречи, тут же выложили весь секрет, с довольными улыбками заявили:
      — Буржуям оно это, может, и не по вкусу, зазорно кусочки подъедать, а пролетариям в самый раз! Налетай, ребята, таскай кому что нравится. Кому с мачком, кому с изюмчиком!
      Родители восприняли это как ужасное оскорбление.
      Последствия родительского бунта не заставили себя ждать. Меня вызвали в райбюро пионеров. По выражению лица моего друга Павлика уже было видно, какая его коснулась буря.
      Взбунтовавшиеся родители под предводительством решительной вагоновожатой успели обойти все учреждения, от райкома партии до районо, и везде учинили такой шум, что Павлику приходилось вертеться, как карасю на сковородке.
      — И кто бы думал, — говорил он сокрушённо, — что наше доброе дело окажется для нас таким лихом!
      Он сообщил, что вопрос этот по жалобе трудящихся будет стоять на очередном заседании районо. Надо приготовиться к худшему.
      Как жалко, что не было в Москве Михаила Мартыновича! Как я узнал во Внешторге, он уже уехал во Францию и теперь далеко от нас, в Париже.
     
     
     КАК ОТВЕЧАЛА КРУПСКАЯ НА ЖИВЫЕ ПИСЬМА
     
      Когда я, вернувшись в лагерь, рассказал, что родители возмущены не только несправедливостью по отношению к нам со стороны районных властей, — они вообще не желают, чтобы мы жили в шалашах и сами добывали пропитание, ребята очень огорчились.
      Как быть, как сохранить наше райское житьё? У кого найти защиты, если и райбюро, по-видимому, против? Дядя Миша — увы, его с нами нет!
      А может быть, мы ошибаемся и действуем неправильно? Нет, ведь мы юные ленинцы, а известно, что Ленин однажды жил в шалаше в Разливе. Это все знают.
      И вдруг кто-то предложил:
      — Давайте напишем письмо жене Ленина, Крупской. Расскажем, что хотим жить по-ленински, а нам запрещают!
      А потом кто-то догадался: зачем писать, когда можно задать вопросы устно. Прийти к Надежде Константиновне и сказать: мы — живые письма!
      Идея мне понравилась. И вот мы у костра уже разбираем проекты устных писем и намечаем, кого послать. В конце концов избранными оказываются авторы самых дельных, коротких и ясных писем — это наш «доктор паровозов» солидный Шариков, дочка вагоновожатой Рита и, представьте, малышка Катя-бе-ленькая.
      И, кроме того, мы решили захватить с собой нашего трудновоспитуемого Ваську — уж если нашему воздействию он не поддаётся, может быть, Надежда Константиновна с ним справится!
      — Васька, — сказали мы ему, — если с тобой поговорит жена самого Ленина, послушаешься, что она скажет?
      — Жену Ленина послушаюсь, — сказал Васька, — как же, кого же тогда слушаться!
      И вот в одно прекрасное утро вместе с ними я у проходной Кремля. Звоню Надежде Константиновне по телефону, говорю, что я вожатый отряда, а со мной живые письма, можно ли начальнику караула их пропустить?
      Надежда Константиновна переспросила, что это значит, в каком это смысле они живые, очень интересные, действенные? И, когда я объяснил, рессмеялась:
      — Хорошо, передайте трубку начальнику караула.
      Начальник отнёсся к нам доброжелательно, сам
     провёл мимо строгих часовых и напутствовал с улыбкой:
      — Только зря по Кремлю не бегайте! В прятки не играйте, а то вас потом не найдёшь, не вытащишь!
      — Ну, уж и Царь-пушку-то не посмотреть, — протянула Катя-беленькая.
      — Только Царь-пушку — и марш, как из пушки!
      Мы пообещались и улетучились.
      И вот мы у порога ленинской квартиры. Ещё так недавно по этим ступенькам поднимался сам Владимир Ильич. Ребята идут по ним на цыпочках, притаив дыхание.
      Войдя, мы отдали пионерский салют. Надежда Константиновна просматривала газеты. Встав из-за стола, она сняла очки и добродушными глазами осмотрела всю мою команду:
      — Здравствуйте, хитрецы! — И обратилась к самой высокой — Рите: — Ну, начинай, ты будешь первым говорящим письмом.
      — Здравствуйте, дорогая Надежда Константиновна! — Рита нарочно подражала чтению письма. — Пишут вам пионеры отряда имени Будённого. Мы решили всё лето прожить в шалашах, как товарищ Ленин в Разливе! А нам хотят запретить. Говорят, что мы простудимся и заболеем, вместо того чтобы набраться здоровья. Но ведь Ильич-то не простудился!
      Надежда Константиновна улыбнулась, тень хорошего воспоминания прошла по её лицу.
      — Нет, не простудился... Даже посвежел. Но жил он в шалаше по необходимости, — подчеркнула она, — а вам это зачем?
      — А мы принципиально! — заявила Рита.
      — Вот это неправильно. Ильич в шалаше скрывался от белогвардейских шпиков, а вам от кого скрываться? Но это вопрос непринципиальный. Летом жить можно где угодно: в палатках, в помещении сельской
      школы, даже в шалашах. Главное — вести себя по-ленински.
      После этих слов тут же изобразил говорящее письмо Шариков:
      — Дорогая Надежда Константиновна, наше пионерское звено «Спартак» решило вести себя в пионерском лагере по-ленински. Не тянуть всё с государства, а самим добывать себе пропитание. Мы слышали от одного старого большевика, что Владимир Ильич, живя в Разливе, сам ловил рыбу, варил уху, косил сено для Емельяновых, а они привозили ему хлеб и чай-сахар...
      — Ну, Ильич, конечно, не за чай-сахар косил сено, — прервала Крупская. — Это нужно было для маскировки. Ведь Емельяновы выдавали его за рабочего, которого они наняли на покос. Но действительно, стожок он накосил, и не маленький... И если так считать, то, пожалуй, и верно — на хлеб себе заработал. — Тут
     Надежда Константиновна рассмеялась. — Вот какие вы дотошные, я как-то никогда об этом не думала!
      И она снова примолкла, вспоминая. Мы притаили дыхание, словно сейчас вот она обернётся и позовёт... и из комнат выйдет Ленин и сам расскажет нам, сколько он накосил сена в Разливе.
      — Косил Ильич с удовольствием. Он очень любил физическую работу...
      — И мы! И мы тоже! — радостно вскрикнули живые письма.
      — Мы на хлеб себе можем заработать, плетя корзинки... для совхоза. Они очень нужны. Нас Данилыч так научил. А родители против. Говорят: «Это эксплуатация детского труда», «Это неправильно», «Детям всё должно обеспечить государство», «Четырехразовое питание! ».
      Выражение лица Надежды Константиновны как-то переменилось. Стало насторожённым.
      — Да? Такие возникают проблемы? Ну, не знаю, что вам посоветовать. Конечно, дети рабочих имеют право на заботу государства. Однако такие иждивенческие настроения нехороши... Приучать детей смотреть в руки государства? — Она думала вслух и вдруг спросила: — А вам самим-то как интересней?
      — Вы знаете, когда картошка выкопана своими руками, какая она вкусная! — выпалил Шариков.
      — А заработанный в совхозе хлеб, когда его ешь, — крошечки не уронишь! Держишь в горстке! — добавила Катя.
      — Сколько тебе лет? — заинтересовалась Надежда Константиновна нашей малышкой.
      — Мне уже десятый... Это я только ростом такая маленькая, — ответила Катя и тут же без запинки начала читать своё заветное письмо: — Дорогая Надежда Константиновна, мы, пионеры звена Розы Люксембург, хотим ликвидировать неграмотность, бороться с суеве-
     риями, но у нас это пока не получается. Нам попался очень трудный случай. В деревне мы нашли маленького батрака, сироту Васю. Он такой несознательный, что верит в нечистую силу и нас убеждает, будто она есть. Никак ему не докажем. А главное, он любит кулака, который его эксплуатирует. Кулак его бьёт, а он говорит: «Я за него бога молю. Ен, — говорит, — меня кормить». В церковь ходит, свечки ставит. Как его нам перевоспитать, не знаем.
      — Где же такой несознательный батрак? — спросила Надежда Константиновна.
      — А вот он здесь!
      И все обратились к Ваське, который стоял истуканом, уставившись на Крупскую своим немигающим взглядом.
      — Вот этот? — От удивления Надежда Константиновна даже надела очки. — Как же это ты, Вася, батрак — и вдруг за кулака?
      — А он меня кормить, — подтвердил Вася.
      — Значит, если мы тебя будем кормить, ты будешь за нас?
      — Ага... чего же, могу!
      — Ну хорошо, мы устроим тебя в детский дом, ты сирота? У тебя нет родителей?
      — Батьку беляки зарубили на войне, матка от горюшка померла...
      — Ах, Вася, Вася, ты наш человек, а сознание тебе прививают чужое! Почему ты с пионерами не дружишь?
      — А я с ними дружу.
      — А зачем же ты нас ругаешь? Дразнишься? — не выдержала Катя.
      — Это я не со зла. Скушно мне. Завиствую вашей жисти.
      — Понятно, — сказала Надежда Константиновна.
      Сказала она это так, что нам вдруг стало понятно Васькино одиночество, его тоскливое чувство, с которым он наблюдает нашу жизнь, не имея возможности войти в неё и зажить вместе с нами.
      — Тебе надо быть в коллективе, Вася.
      Крупская написала записку и, вырвав листок из
     блокнота, передала мне, чтобы я пошёл вместе с Васькой в гороно, там его определят в детский дом для сирот гражданской войны. Посмотрела на часы и, вздохнув, стала озабоченно собираться — ей было пора на службу.
      — Ах, Вася, Вася, — повторяла она машинально, — наш человек, и вот...
      Мы почувствовали себя очень неловко, что так разволновали Надежду Константиновну судьбой нашего упрямого Васьки.
      Надежда Константиновна поехала в Наркомпрос, а говорящие письма ещё долго носились по Кремлю. Васька сумел даже залезть в дуло Царь-пушки, ему помогло то, что он был босой.
     
     
     КАК МЕНЯ ТОПИЛИ И ВЫТАСКИВАЛИ
     
      Неожиданно в будний день появилась мать Кости Котова, одетая непразднично. Ни роскошной шали с кистями, ни плисовой душегрейки, ни юбок с оборками на ней не было. Вид был строгий и даже несколько торжественный.
      — Я в Красную чайную поступаю. Открывается такая у Павелецкого вокзала для ломовых извозчиков, — заявила она ребятам. — Когда у меня сын в пионерах, не могу я в торговках состоять. Буду теперь советская служащая.
      Костя принял это заявление как должное. А ребят оно очень обрадовало. Девочки облепили Авдотью Карповну и наперебой старались сделать для неё что-нибудь приятное. Водили в сад, угощали яблоками. Ласкались к ней.
      И были в совершенном восторге, когда она заявила, что до открытия чайной решила пожить вместе с нами, помочь во всём, особенно в готовке пищи.
      Мы немедленно соорудили ей индивидуальный шалаш и сдали на руки всё наше кухонное хозяйство.
      При её помощи мы быстро наладили регулярную кормёжку ребят и приготовились в очередное воскресенье покорить родителей четырехразовым питанием с нормальным обедом, с горячим вторым и сладким компотом на третье.
      Но тут меня вызвали на заседание районо.
      Оставив лагерь на попечение бывшей базарной торговки и будущей советской служащей, я отправился в Москву.
      Ничего хорошего я, конечно, от этого вызова не ожидал, достаточно предупреждённый Павликом, но горькая действительность превзошла мои ожидания.
      Заведующий районо прямо начал с моего самовольства. Поставил мне в вину обман вышестоящих организаций. Вывезя ребят в Коломенское всего лишь на экскурсию, я создал «дикий», никем не разрешённый лагерь.
      Не имея никаких на то прав, поставил под угрозу здоровье детей, поселив их в антигигиенических условиях.
      Взвалил на плечи детей непосильные работы по самообслуживанию. Допустил прямую эксплуатацию детей, заставив их трудиться на артель «Красный огородник» и в совхозе.
      Развивал дурные инстинкты, посылая ребят выменивать разные предметы на продовольствие.
      Допускал хулиганские выходки, затевая драки с представителями местного населения. Подумать только — однажды избил батрачонка!
      Чем дальше говорил заведующий, тем больше я ощущал себя преступником.
      Кончил он тем, что все сигналы трудящихся о неблагополучии в «диком» пионерском лагере, организованном по собственной инициативе вожатым 26-го отряда, подтвердились. Лагерь необходимо немедленно закрыть. А вопрос о поведении вожатого поставить по комсомольской линии.
      Затем выступила Вольнова и сказала, что я своей анархической затеей только компрометирую пионерское движение и идею летних оздоровительных лагерей. Что нам нужно не разбрасываться, а организовать только несколько образцово-показательных по принципу «лучше меньше, да лучше» — таких лагерей, с которых можно было бы брать пример. Пионерам не к лицу играть в юных дикарей.
      Она поставила мне в вину случай с делегацией французских коммунистов.
      Из-за моего своевольства во французской прессе появились фотографии советских детей в дикарских шалашах, у самоваров, за игрой в чехарду, то есть никак не отражающие настоящей пионерской жизни. Развесистая клюква, словом. И всё из-за меня!
      Потом выступила одна педагогическая девица и с научной точки зрения доказала вредность моей затеи с самообслуживанием: забота о хлебе насущном принижает психологию детей. Они больше думают о низменных вопросах бытия, чем о высшем назначении социалистического человека.
      Когда мне предоставили слово, я не стал ни в чём оправдываться, а сам перешёл в наступление. Основной мой тезис сводился к следующему:
      — Вы извращаете ленинский тезис: «лучше меньше, да лучше». Пока вы создаёте ограниченное число опытно-показательных лагерей для немногих, массы пролетарской детворы должны жить в городе. Мы хотели показать путь, следуя которому все ребята, а не избранные, смогли бы провести лето на вольном воздухе, среди природы, не дожидаясь, пока разбогатеет государство и даст всем такие возможности. В порядке самодеятельности можно двинуть в летние лагеря всех городских ребят!
      Язык у меня был подвешен неплохо. Опыт дискуссий на комсомольской работе тоже был немалый.
      Я воспользовался всем, чем мог. И конечно, мнением Крупской о том, что приучать ребят с детства к иждивенческим настроениям нехорошо.
      Приободрённый моей контратакой, Павлик выступил в том духе, что парень я, в общем, хороший и зла не хотел, действовал не из корыстных побуждений, а руководимый самыми добрыми намерениями. И что на этом заседании вопрос идёт не о личности вожатого, а о самой идее самодеятельного лагеря. Правомочна ли сама идея — вот в чём вопрос, а не в том, плох или хорош вожатый. Его выступление послужило сигналом к тому, что присутствующие на заседании родители один за другим стали меня хвалить да похваливать. И слесарь Шариков, и воинственная вагоновожатая, и слаще всех адвокат.
      И вдруг, после того как я был весьма разнежен похвалами, неожиданно краткая и жестокая резолюция:
      «Летний лагерь пионерского отряда № 26, как не отвечающий санитарным условиям, закрыть. Пионеров перевести в опытно-показательный лагерь района».
     
     
     КАК ОБСУЖДАЛИ ДНЕВНИК РАИ
     
      В расстройстве чувств возвращался в свой отряд. Почему-то не отставала от меня ни на шаг Вольнова. Совесть, что ли, её мучила?
      Мы ехали вместе в трамвае. Потом пошли вместе пешком. Она всё пыталась заговаривать о том, что выступила она не против меня лично, а против ложных моих взглядов, что она поступила честно и по-товарищески. Что так мы и должны вести себя в жизни, быть принципиальными и не изменять своему долгу даже ради дружбы. Наше товарищество строится не на круговой поруке, не на приятельстве... и так далее. Я отмалчивался. И это смущало её и словно подстёгивало к дальнейшему объяснению.
      — Нужно думать не только о себе и своём «я». Если, это лучше для всего коллектива — тут свои обиды надо отбросить, как шелуху. И нечего дуться — все твои ребята попадут в лучшие условия, а это главное.
      Слушал я, слушал и вдруг вспомнил про опыт с лакмусовой бумажкой, когда-то поразивший меня в школе. Посмотрел я неожиданно прямо в красивые глаза Вольновой и сказал только два слова.
      — Май Пионерский?
      Вольнова вздрогнула и сказала церемонно:
      — Могу вас заверить, дорогой товарищ, что у меня найдётся достаточно сил и средств, чтобы определить сию персону в лучший детский дом для малышей непионерского возраста.
      Я замолчал. Вольнова снова пустилась в рассуждения о правильности своих поступков и воззрений. О своём хорошем отношении ко мне.
      Послушав её, я через некоторое время опять произнёс те же два слова: Май Пионерский.
      Она вспыхнула. Рассердилась. Затем смягчилась и стала доказывать мне логически, как вредно для мальчика и для пионеров, если он останется в лагере. И всю пользу водворения его законным порядком туда, где и надлежит воспитываться малышу. Там их воспитывают опытные, знающие своё дело люди. А пионеры — ну какие же они педагоги? Их самих нужно
     воспитывать, не то что доверять им воспитание несмышлёныша малыша!
      Малыш будет служить для ребят просто забавой. Отвлекать их от чисто пионерских дел, мешать продуманному распорядку дня.
      Я слушал, молчал и, как в сказке про белого бычка, снова повторял одно и то же: Май Пионерский.
      В конце концов это совершенно вывело Вольнову из равновесия, и, схватив меня за пиджак, она закричала, притягивая моё лицо к своему и впиваясь взглядом:
      — Это розыгрыш! Ты хочешь меня заставить ради твоих прекрасных глаз нарушить долг, поступить нелогично, вопреки своим убеждениям! Как тебе не стыдно требовать такой жертвы ради нашей дружбы!
      — Успокойся, — сказал я по-настоящему грустно, — я просто хотел узнать, способна ли ты поступить по сердцу. А малыша я и без тебя могу устроить. Отвезу его к своим родителям, и там ему будет лучше всего. Я давно об этом думал, но у меня не хватало жестокости лишить отряд сына!
      Пока мы подошли к лагерю, наступил поздний вечер, но, к моему удивлению, наш шалашный лагерь не спал. Заслышав возбуждённый говор, я ускорил шаги, не пригласив с собой Вольнову. Она ушла по дороге в свой опытно-показательный в задумчивости.
      Но чем же возбуждены ребята? Что так шумно обсуждают они на ночь глядя?
      — Наш вожатый — кентавр, а?
      — Ну, знаешь, это даже всем отрядом придумать невозможно, чего ты одна наплела!
      Ничего не поняв из отдельных, донёсшихся до меня возгласов, я подбежал никем не замеченный и увидел в центре ребячьего круга Раю-толстую.
      И вскоре всё выяснилось. Отряд обсуждал её дневник, в котором были записаны события нашей жизни
     в таком странном виде, что даже у меня дух захватило.
      Вот отдельные, запавшие в память «перлы» Раиного стиля:
      «Когда он бежит, едва касаясь земли, загорелый, стройный, мне кажется, что это несётся среди луговых цветов скифский бог».
      Когда же это я так бегал? Ага, по жнивью, высоко поднимал ноги, чтобы не уколоться, а она — по цветам для красивости изобразила, врушка!
      «И вдруг я увидела — прямо на нас, держа в руках наши развевающиеся одежды, скачет кентавр. Мои подружки бросились в кусты. А я осталась, ноги мои подкосились...
      Мне казалось, что я перенеслась во времена мифов — схватит меня кентавр и умчит под жалобные крики подруг».
      Ага, это когда я, догнав Ваську и отняв у него девичьи платьишки, примчался к ручью на неосёдланной кляче. Рая действительно стояла с каким-то обалдевшим видом... Оказывается, пионервожатый показался ей кентавром!
      Задохнувшись от досады, я стоял, не в силах ни двинуться, ни произнести слова.
      А дальше мне становилось всё горше. Если вначале я обиделся только за себя, негодуя, что пионерка могла сравнивать своего вожатого с кентавром, то сердце моё вознегодовало ещё больше, когда я узнал, как посмеялась толстуха над всеми ребятами.
      Вы помните, как Рая тонула? И как мы её спасали и оживляли при помощи искусственного дыхания? Так вот, оказывается, всё это она разыграла нарочно! Ей захотелось привлечь к себе моё особое внимание. И, когда я, как простак, в поте лица оживлял её при помощи искусственного дыхания, она сдерживалась, чтобы не рассмеяться от щекотки! Она была в полном сознании, притворщица! Она слышала, что мы говорили, как сокрушались, как её жалели, и испытывала оттого великое удовольствие.
      Она даже воды в рот набрала нарочно.
      «Не так-то просто, брат, перевоспитывать чуждый элемент. Нам, простым людям, и нарочно не придумать, что они, буржуазные интеллигенты, могут выкинуть», — возникла у меня в уме какая-то знакомая и словно не моя фраза. И вдруг вспомнилась насмешливая улыбка дяди Миши. Конечно, он отнёсся бы к этому приключению насмешливо!
      Я немного пришёл в себя и удержался от опрометчивых решений. И правильно сделал. Через минуту я уже с улыбкой слушал суждения ребят о причудах толстой Раи.
      Самым любопытным было решение этого своеобразного товарищеского суда.
      — Гнать-то мы её не будем, просто дура. А вот воспитывать Мая больше не дадим, — сказал Шариков, важно поправив очки.
      — Конечно, — подтвердила Маргарита, — пусть и не думает теперь ходить с ним за ручку одна, рассказывать свои сказки. Чему хорошему она может малыша научить, когда у неё такой мусор в голове, скифские боги, кентавры разные!
      — Отдать бы её опытно-показательным, если она такая эгоистка! — презрительно крикнул Игорек.
      После этих слов я быстро вошёл в круг. Я не мог сразу сказать ребятам, вспорхнувшим вспугнутой стайкой, о том, что им всем предстоит отправиться туда, куда они в наказание хотели отослать толстую Раю.
      — Поздно, поздно, — отговаривался я от расспросов, — все новости будут завтра, а теперь спать, спать, по палаткам!
      Ребята разбрелись по местам, но долго ещё в шалашах шёл говор и слышались всхлипывания толстой Раи.
      Тихо подкрадывается летний вечер, окутывая голубой дымкой леса, поля и долы, опушку старинного парка. Я стою на берегу Москвы-реки и смотрю, как догорают последние головешки от наших чудесных шалашей.
      Среди пожарища бродит лишь Иван Данилыч, поправляя вырезанной из ивняка, сырой, слегка обуглившейся палочкой костерки, подгребая в них клочья соломы, листьев, всего мусора, что остался ещё на месте «дикого» лагеря. Ему поручено проследить, чтобы куда-нибудь не перекинулся огонь. Сквозь дымок, причудливо вьющийся на тёмном фоне старых деревьев, перед моим взором проходят печальные события последних дней.
      Проводить решение районо в жизнь явились вместе со мной и Павлик — наконец-то! — и сам заведующий районо. Он и предложил сжечь наши славные шалаши, чтобы не оставлять «очаг заразы».
      К моему удивлению, ребята отнеслись к этому даже весело и сами охотно помогали рушить наши лёгкие сооружения и пускали по высохшим ивовым прутьям «красного петуха».
      После «очищения огнём» отряд наш построился, и под развёрнутым знаменем, под звуки горна и треск барабана мы вошли на территорию опытно-показательного не как побеждённые, а как равные.
      Ведь мы не были бедными родственниками, которых приняли из милости, «на текущем счету» в совхозе у нас ещё оставался «капитал», на старых могучих яблонях дозревала немалая доля сбережённого нами урожая.
      Мои ребята чувствовали себя в некотором роде победителями, ведь они добились главного — права провести лето среди природы на речке, на свежем воздухе.
      Не выйди мы на экскурсию, не построй шалашей, не останься в них, не попытайся прожить по-дикарски «на подножном корму», ничего бы этого не было. Все наши труды в поте лица, вся наша борьба прошла недаром.
      Признаюсь, я испытывал, как ни странно, некую гордость, сдавая своих буйных «запорожцев» с рук на руки Вольновой. Вот хотела она или не хотела, а пришлось ей признать право на жизнь и этого «дикого» отряда, состоящего из самых разных ребят городской бедноты, а не из одних её избранников!
      Не всё же выбирать ей ребят в пионеры. Мои ребята сами захотели быть пионерами — и стали ими. Сами решили выехать в лагерь — и выехали.
      Начальство уничтожило только ведь малокомфортабельные шалаши, но отряд не распался. Отряд вошёл в общий пионерский лагерь спаянным, дружным, закалённым. Правда, без своего вожатого, но Мая Пионерского ей всё же пришлось принять. Уступила всё-таки.
      Долго я стоял с заспинным мешком за плечами и всё не мог оторвать глаз от догорающего лагеря. Почему чувство какой-то щемящей грусти владело мной?
      Ведь я, по существу, сделал своё дело! Теперь надо подумать и о себе. Решение райбюро и районо ничем для меня не позорно. Наоборот, теперь я свободная птица и оставшийся кусочек летних каникул могу провести, как и мечтал, у себя на родине!
      Я мог ехать домой, в приокские просторы, с чистым сердцем.
      Признаться, у меня не осталось денег уже не только на обратную дорогу, но даже и туда, до станции Сасово. В кармане какая-то мелочь. Три червонца, что были на сохранении у Кожевникова, он отдал Мири-манову за книжки. Мы успешно распространили их, но на такую деревенскую валюту, от которой осталась
     только скорлупа. Впрочем, это не очень огорчало меня, а вызывало улыбку. До дому решил я доехать простым мальчишеским способом: сесть в лодку да и поплыть. Прокормиться на такой реке, как наша красавица Ока, до которой доберусь я по Москве-реке вниз по течению быстро, ничего не стоит.
      Первая же пойманная щука — обед и ужин у любого бакенщика. Пара судаков — хлеб и соль у любого повара на пароходе. Стада коров в луговой пойме не оставят меня без молока. Поля картофеля не пожалеют же для меня пригоршню картошки! И старые пастухи и молодые доярки — кто не примет в компанию весёлого паренька восемнадцати лет, умеющего подойти и к старым и к молодым со всей ловкостью комсомольского активиста!
      В предвкушении всех будущих встреч и приключений я уже улыбался, поглядывая на дотлевающие угольки горьковато пахнувшего пожарища.
      Хлопотливый Иван Данилыч затаптывал подошвами валенок, смоченными в ручье, последние опасные очажки огня и говорил мне:
      — Плыви, бери лодку и плыви. Отдам я тебе своё заветное весло. Чего же, пользуйся, милый, мне оно уже ни к чему. Пускай у тебя будет как память. Доброе весло, из дубовой доски тёсанное, стеклом шлифованное, моими руками полированное. Крепко — как кость, гибко — как сталь, легко — как пёрышко...
      Он был единственным посвящённым в мой план и содействовал по мере сил. Лодка — законопаченная просмолённой паклей, его же подарок — уже покачивалась под берегом в камышах. Я ждал его весла и сумерек, чтобы отправиться вниз по реке. Мне не хотелось засветло проплывать мимо опытно-показательного, чтобы не тревожить ребят, не волновать собственного сердца.
      Со всеми я мысленно попрощался. И, казалось мне,
     никого не жалел. Все отлично устроились и проживут без меня. И Катя-беленькая, и Рита, бывшая Матрёна, и несгибаемый Костя, и самоуверенный Шариков, и фантазёр Франтик, и даже Игорек — за него теперь нечего бояться. Проживёт и София Вольнова, она теперь может быть довольна: «Карфаген» наконец разрушен, и её друг-враг не будет постоянно ей противоречить, она может развернуться вовсю, считая свой метод воспитания самым разумным и лучшим.
      Грустью веяло на меня от сознания того, что я прощаюсь сейчас с чем-то необыкновенным и неповторимым в моей жизни, чего уже не вернуть никогда.
      — Ну, что же, пойдём! — сказал Иван Данилыч, дотрагиваясь до меня рукой, вкусно пахнущей ивовым дымком. — Пойдём уж, отдам я тебе весло. Заветная вещь, понимай!
      И мы пошли, оставив тёплый после пожарища берег, в его избу, такую же кособокую и староватую, как он сам.
      Там я получил драгоценное весло, полкраюшки хлеба домашней выпечки, соль в холщовом мешочке и коробок спичек в берестяной коробочке, облитой изнутри воском, чтоб не подмокли.
     
     
     КАК ПРИЯТНО ПРАВИТЬ КОРМОВЫМ ВЕСЛОМ
     
      Если вы спросите, что доставляет мне самое устойчивое поэтическое наслаждение, не истребимое ни временем, ни годами, отвечу не задумываясь: путешествие вниз по реке на рыбацком челне.
      Что может быть прекрасней, когда плывёшь на этом волшебном, выдолбленном из старой ветлы кораблике по живым, чутким струям реки! Чуть шевельнёшь веслом — челнок уже послушно поворачивает.
      Сидишь на корме, слегка только правишь и чувствуешь, как тугие струи воды несут тебя, чуть покачивая, баюкая тихим говором, мимо гибких ивовых кустов, которые могут и охлыстнуть, не больно, шутливо. Мимо песчаных кос — золотых, как девичьи. Мимо тёмных обрывов. Мимо красных и чёрных лесов, подступающих к берегу. Мимо сёл и деревень, мерцающих в мареве на холмах за поймой или вдруг возвышающихся на крутизне, опрокинувшись в зеркало вод золотыми и синими куполами церквей.
      Можно так плыть без конца: утром — наслаждаясь тишиной и свежестью рассвета; в полдень — впитывая всю щедрость солнца; вечером — любуясь необыкновенными красками заката; ночью — по лунным дорожкам, гася веслом звёзды, очутившиеся в синей воде под кормой.
      Плыви один. В этом святом одиночестве наедине с матерью нашей природой распахивается душа, отдыхает сердце и к тебе приходят, как самые верные, лучшие друзья, прекрасные мысли.
      Это то хорошее одиночество, которое необходимо для восстановления духовных сил, как сон необходим для возобновления сил физических, его часто ищут люди, сознательно или бессознательно стремясь остаться наедине с самим собой, чтобы «одуматься», как говорят мудрые деревенские старики. И вот что удивительно — это уединение среди природы никогда не навевает ничего дурного, что может одолеть человека при одиночестве в тесной городской комнате, в номере гостиницы, даже в незнакомой городской толпе.
      В таком одиночестве плыл я тогда, оттолкнувшись от берега реки Москвы под Коломенским. Позади сверкал огнями шумный город. Впереди сгущалась ночная тьма.
      Наедине с собой, в тишине окружившей мою лодку первозданной природы я пытался «одуматься», понять, что со мной произошло, что было хорошего и дурного
     во всей истории с самодеятельным лагерем. Мне казалось, что я был на правильном пути, но чего-то не додумал, не доделал, допустил какой-то просчёт.
      Жалел я ребят, оставшихся без моей поддержки. Как-то они теперь? Как им спится в помещении сельской школы после шалашей? Как-то им живётся при новом распорядке дня, с неумолимой чёткостью проводимом Вольновой? Как они чувствуют себя под её мудрым и строгим руководством? Такие они все разные, трудновато им будет отказаться от собственных фантазий и подчиниться её распорядку жизни.
      А может быть, и ничего? Так всё и нужно? Будущее требует не фантазёров и неугомонов, а послушных исполнителей единой воли? И моё сопротивление этому — действительно неосознанный бунт анархических элементов, оставшихся в моей натуре от крестьянской стихии?
      Этого вопроса решить я тогда йе мог, но я думал, думал, рассуждал, а это так полезно в восемнадцать лет!
      Но вот настал какой-то момент, и мне захотелось поделиться своими мыслями с другими. И до нестерпимой остроты захотелось сейчас же, немедленно очутиться на комсомольском собрании, оформить эти мысли речью. Добиться истины в споре. Моя социальная природа вдруг взбунтовалась. Я даже притормозил ход лодки веслом.
      А может быть, я это сделал потому, что меня окликнули. Потихоньку, негромко, но таким знакомым голосом, что я сразу услышал и узнал его.
      — Вожатый! Вожатый! — окликнул меня Игорек.
      Вздрогнув, как от удара током, сдерживая дыхание, ощущая, как сладко и больно забилось сердце, я сразу направил лодку к берегу. Дно её мягко вползло на прибрежные камыши.
      — Это мы, — сказал Игорек, — я и Франтик... нас послали ребята. Они решили убежать с тобой на Оку!.. И если ты нас примешь — подадим знак, и... и всё в порядке.
      Услышав такое, я сильней поддал нос лодки вперёд и выпрыгнул на берег.
     
     
     КАК ГОТОВИЛОСЬ БЕГСТВО ПЛЕННЫХ
     
      И вот мы стоим на берегу и шепчемся, как заговорщики. Игорек крепко держит меня за палец, словно боится упустить. Франтик держится за весло, на которое я опираюсь.
      — Не можем мы так жить, понимаешь, вожатый, — шепчет Игорек, — она с нами, как с маленькими.
      — Встать, сесть, вольно, шагом марш, делай то, делай это, пой песню, молчи — всё по заказу! Так нсить совсем неинтересно, — шепчет Франтик.
      — А почему вы шёпотом? Разве забыли наше постановление — долой шепоты, пионер всё говорит всем своим товарищам открыто!
      — Э-э... Нет, мы теперь затаились!
      — Нас всё время подслушивают!
      — Кто, почему?
      — . А потому. У неё есть специальные такие девчонки — наушницы.
      Мне не поверилось.
      — Чепуху вы говорите. Скучно вам, вот и придумываете, для таинственности.
      — Ох, скучно, — согласился Франтик. — Ну как будто вернулись в школу. И спим в классном помещении, и командует нами учительница.
      — Мы уже запасли хлеба, соли, сухарей...
      — А «Красная Роза»?
      — Тоже с нами, девочки в курсе.
      — И не проболтались?
      — Нет, что ты, вожатый. Это же свои девочки, а не то что её подручные...
      — Куда же я вас возьму в такую маленькую лодку? Она ведь на двоих, в крайности втроём можно...
      — А мы свяжем плот. Мы разведали — немного дальше лежат на берегу бревна... много брёвен. Мы уже заготовили верёвки. И потом ты же сам говорил, можно связать ивовыми прутьями.
      — А на плоту построим шалаши.
      — Вот будет здорово — плавучий лагерь! Какие же фантазёры вы, ребята! Что мне с вами делать? Плыву я к себе домой, мне с вами возиться некогда. А главное, не могу я вам позволить нарушить пионерское слово — бросить недокарауленный сад, оставить на разграбление яблоки.
      — Так мы уже бросили!
      — Почему?
      — Она велела снять караулы. Теперь там обыкновенные сторожа, с ружьями. Нам терять нечего, ничто нас теперь не держит... Всё равно убежим! И Мая с собой возьмём.
      Дело принимало дурной оборот.
      — Да что вы, маленькие, что ли, бегать потихоньку? Вы же пионеры. Можете всё делать не таясь, открыто.
      — Ну да, попробуй-ка. Нас стража сторожит.
      — Нанятые дядьки с ружьями. На ночь калитка в лагерь запирается. Живём как пленные.
      — Эге, это дело серьёзное. Как же тут можно убежать?
      — Это нетрудно. Они же старики, дремлют.
      — Проскользнём...
      — У нас уже всё продумано.
      Вот уже на какие действия подталкивало ребят противодействие Вольновой их самодеятельной жизни.
      Попросив разведчиков передать отряду, что могу их взять в путешествие только открыто, по-честному, под знаменем, с горном и барабаном, я дал слово, что не уплыву один.
      Игорек и Франтик исчезли, словно тени, а я, переждав немного, так же по-пластунски, минуя сторожей, направился к палатке Вольновой. Надо было по-товарищески поговорить с ней с глазу на глаз.
      Сквозь дверцы её палатки пробивался свет. Доносились негромкие голоса. Я поборол искушение подслушать и, приподняв полотнище, сказал:
      — Разрешите!
      При моём появлении девчонки, сидевшие за столом напротив Вольновой, сразу смолкли, и по их смущению я понял, что это наушницы. А по лицу Софии сразу догадался, что вести, сообщённые ими, так её взбудоражили, что она готова вцепиться мне в волосы.
      — Вот неожиданность, — проговорила она сквозь зубы.
      Я сделал ей знак удалить наушниц. Она приказала им одним взглядом, и девчонки улетучились.
      — Соня, — сказал я без обиняков, — ребята собрались от тебя убежать вместе со мной ка Оку. Ты знаешь об этом?
      Она кивнула, невольно смутившись.
      — Ну да, тебе только что доложили... Не знал и не ожидал, признаться, что от твоих мечтаний об организационной чёткости пионерских рядов ты дойдёшь до слежки за пионерами, до организации юных педелей...
      Я не успел окончить фразу, Вольнову подхватило словно вихрем. Она вскочила и забегала по палатке. И, едва справляясь со слезами ярости, произносила только одну фразу:
      — За что они меня не любят?! За что? За что?
      — Насильно мил не будешь!
      Когда она немного успокоилась, я взял её за руку, усадил на койку и сказал, вкладывая в свои слова всё то доброжелательство, которое у меня накопилось в недолгом одиночестве:
      — Ну, давай поговорим по-хорошему, как товарищи, не задираясь. Я уплываю к себе на родину, вернусь не скоро; может быть, никогда и не увидимся. Делить нам нечего, соперничать не надо...
      — Не надо, — отозвалась она примирительно.
      Это расположило меня ещё больше. И я решил быть откровенным до конца:
      — Тебя никто не полюбит, Соня, если ты будешь такой.
      — Какой?
      — Такой беспощадной к людям... начальницей.
      — Ну-ну, — улыбнулась она сквозь слёзы, — значит,
     ребята не могут полюбить вожатого потому, что он для них начальство?
      — Да! Ребята полюбят вожатого только тогда, когда он станет для них товарищем, а не начальством.
      — Я понимаю... Но это общие слова... А вот практика... Это так трудно — быть вожатым! Ведь у нас даже нет образчика, с кого брать пример!
      — Соня, а есть ведь пример.
      — Какой?
      — Был в партии большевиков вожатый, которого все любили, как товарища, старшего товарища. Он никогда не был начальством... даже став у власти над целым государством!
      Вольнова поняла и, крепко пожав мою руку, задумалась.
      Так мы сидели какое-то время молча, держась за руки, при тусклом свете крошечной лампочки от аккумулятора, что тлела всё слабей, как затухающий уголёк.
      И странно — впервые мы не спорили. Наши мысли словно общались без слов. Я думал, что она, в об-щем-то, неплохая дивчина, хочет добра, но во многом заблуждается. И нельзя мне её сейчас оставить одну... Она думала о том, что, в общем-то, я неплохой хлопец и что без меня ей очень бы не хотелось остаться...
      И эти невысказанные мысли каким-то образом рождали настроение дружбы. Нам не хотелось ни говорить, ни расставаться. Вот так мы и сидели в хорошем, добром раздумье.
      И вдруг стены палатки заколебались. Снаружи кто-то оступился и чуть не упал. Мы вскочили, бросились к выходу и успели разглядеть двух удиравших девчонок.
      Это её наушницы подслушивали наш разговор!
      От стыда Вольнова закрыла лицо ладонями и бросилась назад в палатку.
      В это время раздалась визгливая трель горна, играющего тревогу.
     
     
     КАК ПОЯВЛЯЕТСЯ ЧУВСТВО ДРУЖБЫ
     
      Горн срывался, надрывался, кричал, звал с таким отчаянием, что ребята выскакивали из окон школы, выбивая противокомарные проволочные сетки вместе с рамами, полуголые, в одних трусах, кто надевая на ходу майки, кто повязывая галстуки. Одни пионеры строились на линейке, другие суматошно метались по лагерю.
      Не выдержало сердце вожатого, и, бросившись к мачте, я крикнул:
      — Ко мне!
      Вскоре все пионеры, дрожа, подпрыгивая, колебля ряды, стояли строем на линейке.
      — Что случилось, кто поднял тревогу?!
      — Грабят сад! Кулачьё... с мешками... с подводами! Связали сторожей! — прокричали наперебой Шариков и Костя.
      Оказывается, они накануне бегства из лагеря отправились в сад запастись яблоками на дорогу и обнаружили ночной грабёж.
      Вольнова, увлечённая общим азартом, без рассуждений бросилась вперёд, размахивая электрическим фонариком, как каким-то оружием.
      Вначале мы мчались что есть духу до самого сада, затем построились. Затрубили в горны, забили в барабаны и пошли в обхват: один отряд — слева, другой — справа.
      Я и сейчас не знаю, что мы хотели делать, как сражаться с грабителями, но мы так шумели, что враг,
     не приняв боя, обратился в бегство. Мимо нас проносились, грохоча в темноте, рассыпая яблоки, роняя целые мешки, деревенские телеги. Пешие мужики и парни удирали прямиком, через кусты и овражки. Вскоре подняли пальбу развязанные и освобождённые нами сторожа. Из совхоза примчался верхом директор, за ним рабочие.
      Победа была полная. С нашей стороны потерь никаких: несколько поцарапанных, наткнувшихся на сучья и на колючие кустарники, — и всё. А паникующий враг оставил на поле битвы несколько картузов, шапок, много мешков, и пустых и с яблоками. Был найден потерянный кем-то сапог с левой ноги. И даже захвачен пленный — почтенного возраста мужчина в городском одеянии, некий дачник, принявший участие в яблочном походе своих хозяев, кулаков Зелениных.
      Не зная местности, он во время бегства сиганул в овраг и увяз на дне его в тине.
      Обескураженный вид этого дачника вызвал такой хохот, что ребята катались по земле, хватаясь за животики.
      Во всей этой суматохе несколько раз я видел рядом Вольнову, она гонялась за яблочными налётчиками, отнимала у них мешки, с кого-то сбила шапку. А теперь хохотала с таким искренним, бездумным удовольствием, что вместе с ребятами валилась на груды яблок.
      Очевидно, впервые она не «руководила», а действовала вместе со всеми, поддавшись общему стремлению, и получила удовольствие от победы, равное со всеми.
      Какой-то садовый грабитель, которого она пыталась задержать, отдавил ей сапогами пальцы на ногах, содрав кожу до крови. Но, не чувствуя боли, она хвалилась пучком волос, вырванных из его бороды.
      Наши ребята, опытные в лечении царапин и ссадин, — а именно Игорек и Франтик — вымыли её ноги чистой родниковой водой и смазали принесённым из совхозной аптечки йодом без всякого приказа, даже без просьбы с её стороны.
      Когда мы возвращались на рассвете и Вольнова принуждена была снять сандалии — так распухли пальцы, — ребята, заметив, что босиком с непривычки она идти не может, тут же вырезали из толстых ивовых прутьев носилки, усадили и по очереди несли её, как в паланкине.
      — Им тяжело... Я не могу этого позволить... Они надорвутся... Ну, мне просто неловко... — говорила она шёпотом.
      А я, шествуя рядом, наклонялся и шептал ей на ухо:
      — Ничего, ничего... Позволь им полюбить тебя, Соня!
      Я тащил на плече трофейный мешок яблок и думал о том, что теперь, пожалуй, мне можно и смыться, уплыть потихоньку. Ребята не бросят отбитого у врагов сада... Они не оставят свою вожатую, которая вместе с ними сражалась до самозабвения, была ранена и которую они принесли в лагерь на собственных руках.
      Мы любим тех, с кем вместе пережили радость и горе, кому оказали помощь, о ком заботились.
      Нет, теперь ребята не убегут, как пленные, они почувствовали себя снова хозяевами.
      Уплыл я средь бела дня, когда все ребята после ночного сраженья спали крепким сном. Я оставил им прощальное письмо, выжженное солнечным лучом через лупу на щепке. Никто не провожал меня. Одна только Вольнова.
      Она шла, опираясь на заветное весло, подаренное мне Данилычем.
      А я учил её, как нужно ходить босиком по мягкой пыльной дороге, по колючему жнивью, по влажной отаве.
      Но у неё это не получалось, у неё были слишком изнеженные ступни горожанки. А обувь она не могла надеть — так распухли пальцы. Пришлось взять её на руки и понести. Уж очень ей хотелось посмотреть, как я сяду в челнок и поплыву. Это так забавно — современный человек в доисторическом челноке!
      Так мы и вышли на берег Москвы-реки. Она у меня на руках, а моё весло у неё в руках.
      И оба оглянулись.
      Полдень. Зной. И нигде никого — ни живой души.
     Только бережанки неугомонны. С любопытством облетая нас, так и щебечут в уши. Я вспомнил её наушниц и улыбнулся. Она, словно догадавшись, сказала:
      — Никого! Спят вместе со всеми... противные девчонки!
      Что сказала она мне на прощание и что я ей ответил, это так и осталось никому не известным, кроме нас. Ведь на этот раз никто не подслушивал.



        _____________________

        Распознавание, ёфикация и форматирование — БК-МТГК.

 

 

От нас: 500 радиоспектаклей (и учебники)
на SD‑карте 64(128)GB —
 ГДЕ?..

Baшa помощь проекту:
занести копеечку —
 КУДА?..

 

На главную Тексты книг БК Аудиокниги БК Полит-инфо Советские учебники За страницами учебника Фото-Питер Техническая книга Радиоспектакли Детская библиотека


Борис Карлов 2001—3001 гг.