DjVu

      Глава первая
      Я и МОЙ БРАТ ШЛЁМКА
     
      Раннее утро, но мы со Шлёмкой давно уже бегаем по двору. Шлёмка старше меня на полтора года. Ему девять лет, но здесь, во дворе, он не стыдится играть со мной в лошадки. Шлёмка — отличный «конь». Стоя на месте, он бьет ногой об землю, задирает голову и громко ржет. Я уцепилась за его розовую ситцевую рубашку и кричу: «Но!» Шлёмка срывается с места и бежит, высоко поднимая колени. Я лечу за ним.
      На нашем дворе нет ни деревца, ни травинки, только теплый мягкий песок. Свежее летнее утро наполняет сердце беспричинным восторгом. Мне кажется, что сейчас мы со Шлёмкой оторвемся от земли и улетим высоко-высоко в голубое небо, где невидимые ангелы играют на скрипках.
      — Эй, кони, идите завтракать! — кричит с крыльца наша десятилетняя сестра Рахиль.
      Моя старшая сестра совсем на меня не похожа. У меня толстые губы и большой рот. Голова у меня вечно растрепана. У Рахили волосы аккуратно причесаны, в длинную косу вплетена узенькая красная ленточка. Рот у нее небольшой, как у мамы. И нос у нее такой же, как у мамы, прямой.
      Два раза нас звать не приходится — мы давно уже проголодались.
      — Тпру! — кричу я.
      И Шлёмка мгновенно останавливается как вкопанный.
      В кухне топится большая русская печь. На широкой лавке у окна стоит огромный чугун дымящейся мелкой картошки в мундире.
      Мама в большом темном переднике проворно выбирает из чу уна картошку покрупней, чистит ее и кладет в глиняную миску. Рахиль берет нож с деревянным черенком и, обжигая пальцы, помогает маме чистить картошку. За столом, посредине кухни, покрытом синей плешивой клеенкой, сидит четырехлетняя Бейлька и ест молочную пшенную кашу. Ее толстые розовые щечки, зеленый клеенчатый нагрудник, руки, стол — все вымазано кашей. Грязную тряпичную куклу она, видимо, тоясе успела накормить.
      Шлёмка подходит к Бейлькс и молча открывает рот. Она сует ему в рот ложку каши. Меня она тоже угощает. Каша вкусная, с сахарным песком.
      Пока на столе нет завтрака, мы со Шлёмкой заглядываем в" комнату, которая называется «зал». В этой комнате мы обедаем и ужинаем только до субботам и празднршам. Здесь чисто и прохладно. Большой круглый стол покрыт красивой вязаной скатертью. Мама сама ее связала, когда была еще девушкой. В книжном шкафу за стеклом стоят папины священные книги — талмуд — огромные, в коричневых кожаных переплетах. И стол, и деревянный диван перед столом, и шкаф, и буфет — вся наша мебель в маленьких круглых дырочках. Возле окна стоит небольшая кушетка, обитая черной, скользкой, холодной клееш ой. Это постель моей самой старшей сестры Риск, которая работает на фабрике у Миркина. Рися длршнее кушетки, и, чтобы ее ноги не свисали, Рися, когда ложится спать, подставляет к кушетке стул.
      В маленькой спальне стоят только две кровати, с высоко взбитыми перинами и тремя огромными подушками на каждой. Когда отца нет дома, на его кровати спят Рахиль и Бейлька. Шлёмка спит на деревянном диване в зале, а я — рядом на раскладушке, которая у нас называется полотнянкой. Зимой мы, три девочки, спим на печке, а Шлёмка — тут же, на теплой лежанке.
      — Дети, где вы? Идите завтракать, — зовет мама.
      На столе стоит большая миска картофеля и запотевшая крршка с простоквашей, которую только что внесли из погреба. На плоской тарелке нарезанная селедка.
      — Я знал, что сегодня будет вкусный завтрак, — воскликнул Шлёмка, — потому что вчера папа прислал деньги! Вот вам и селедочка на столе!
      — Садись и не болтай глупостей, — говорит мама, накладывает Шлёмке полную тарелку картошки и дает два куска селедки.
      За столом не вся наша семья: старшая сестра Рися ушла на работу, старший брат Тэвье учится в еврейском духовном училище — ешиботе, в другом городе, и скоро станет раввином. Тогда, говорит мама, мы переедем в большой дом, нам всем купят новые ботинки, сошьют красивые платья, и мы будем ходить к
      учительнице. Она будет учить нас не только читать и писать по-русски, но и арифметике и грамматрше, как в гимназии!
      — Доброе утро и приятного аппетита! — раздается веселый голос Иосифа-коммивояжера, который останавливается у нас в базарные дни. (Шлёмка сказал мне, что Иосиф — это имя, а коммивояжер — фамилия.)
      — Доброе утро, добрый год, — отвечает, улыбаясь, мама. — Поставьте свой чемодан и садитесь завтракать.
      Иосиф вносит свой большой деревянный чемодан в спальню, потом садится за стол и кладет в нашу сахарницу с мелко наколотым сахаром конфеты, завернутые в красивые, блестящие бумажки. При этом он подмигивает нам.
      Мама укоризненно качает головой:
      — Ну зачем? Конфеты — это баловство. К тому же, говорят, от них зубы портятся.
      Иосиф смеется и открывает свои красивые нижние зубы: у него нижняя челюсть немного выдается вперед. Он в очках, но мы видим, что и глаза его смеются. Иосиф молодой; а голова у него седая.
      — Моясете не беспокоиться, мадам Леврш, ваши лети едят столько конфет, что зубы у них не испортятся до ста двадцати лет.
      Иосиф держит свой чемодан в спальне, потому что у него там очень дорогой товар: ленты, брошки, кружева, бусы и разные игрушки. Он не сразу выносит
      весь товар на рынок, а понемногу, в маленьком кожаном саквояже.
      После завтрака к нашему постояльцу пришел за товаром деревенский парень в лаптях и белой свитке. Вместе с Иосифом они вошли в спальню, и Иосиф закрыл дверь. Вскоре деревенский парень ушел. В руках у него ничего не «было. Свою покупку он, очевидно, спрятал в карман.
      Под вечер пришла красивая русская барышня в короткой жакетке и маленькой шляпке с перышком. Толстая светлая коса была свернута в узел.
      — Ну, привезли кружева? Не подвели?
      — Что вы, барышня! Мой хозяин рассчитал бы меня, если бы я не выполнял заказы. Сейчас получите свои кружева. Пожалуйте сюда.
      Они ушли в спальню и закрыли дверь. Когда они вышли, у барышни в руках был небольшой сверток. Она положила его в свой черный ридикюль.
      Однажды к Иосифу-коммивояжеру пришла госпожа Попова, жена аптекаря. Я сразу узнала ее, хотя ее лицо было покрыто густой черной вуалью. Я, Шлем-ка и Рахиль — все мы хорошо знали аптекаршу Попову. Когда надо было купить лекарство, каждый из нас просил, чтобы послали в аптеку именно его. Аптекарша была полная светловолосая женщрша с двумя подбородками. Раньше чем дать лекарство, она расспрашивала, кто болен и что болит. Потом несколько раз объясняла, как надо принимать лекарство. Неуверенная, что мы хорошо понимаем по-русски, заставляла нас повторить ее слова.
      — Я удивляюсь, — обратилась мама к Иосифу, когда ушла барыня Попова, — деревенские покупают ваш товар, потому что лучшего они, может быть, не видели. Но городские могли бы, по-моему, выбрать для себя получше кружева в лавках на Старом базаре.
      — Вы же знаете, что на вкус и на цвет товарищей нет. Всем, например, нравится раввин, а мне нравится раввинша.
      Мама пропустила мимо ушей замечание о раввине и раввиише и, увидев, что Иосиф вынес из спальни чемодан, спросила:
      — Иу как? Весь товар распродали?
      — Нет, не весь, — с улыбкой ответил наш постоялец, — но я надеюсь, что на остальной товар я здесь, на место, найду покупателей.
      С этими словами он вынул из чемодана круглое зеркальце и подал его Рахили.
      — На, Рахилька, — сказал он.—Красивой девочке всегда приятно посмотреть на себя в зеркало.
      — Бог с вами, Иосиф, что вы говорите? — недовольно воскликнула мама.
      А Рахиль покраснела, взяла зеркальце, прошептала «спасибо» и выбежала из комнаты.
      — А это тебе, Шлёмка.
      Иосиф держал в руке настоящий пистолетик. Положив в него круглый бумажный розовый пистончик, он выстрелил. Раздался страшный треск. Из пистолетика выскочил огонь с дымом. Бейлька испугалась и закричала.
      Мама рассердилась:
      — Что вы делаете, Иосиф? Это совсем не еврейская игрушка.
      Иосиф нисколько не смутился и спокойно ответил маме:
      — Евреи должны уметь стрелять так же, как и русские.
      — Я бы хотела, чтоб евреи могли учиться наравне с русскими, — сказала мама.
      — А вы думаете, что все русские дети ходят в школу? — спросил наш постоялец. — Сколько миллионов
      русских детей не только в деревнях, но и в городах не учатся! А с другой стороны, покажите мне хоть одного богатого еврея, у которого дети не учились бы в гимназии или в университете.
      — Вы правы, — вздохнула мама. — Бедняку всегда плохо, будь он eBpeij или русский.
      Мне Иосиф-коммивояжер подарил тоненький, узенький красный гребешок. Я хотела всунуть его в свои космы и переломила пополам.
      Мама шлепнула меня:
      — Нашли кому гребешок дарить!
      Мама ударила меня при постороннем человеке! Мне стало невыносимо стыдно. Я швырнула обе половинки на пол, убежала на кухню, взобралась на печку и забилась в темный угол, чтобы нршто меня не видел.
      — Ну, теперь уж не сманишь ее с печки, — сказала мама. — Хорошо, что она пообедала, а то осталась бы голодной на весь день.
      — Зачем вы ее ударили? — сказал Иосиф. — Подумаешь, добро какое! Я бы ей другой гребешок дал.
      — Нет, нет, Иосиф. Дети должны бережно относиться к вещам. Гребешок стоит пятак. Мы не Ротшильды, чтоб швыряться пятаками. И дело вовсе не в том, что ей больно. Она, видите ли, обиделась.
      Разговор этот происходил в зале и велся вполголоса, но я все слышала: у меня был необыкновенно тонкий слух.
      После небольшой паузы мать продолжала:
      — Я уж хорошо знаю ее характер, и, бог свидетель, я часто наказываю Шлёмку, хотя знаю, что зачинщица она.
      Эти слова резанули меня по сердцу, и я тихонько заплакала.
      «Значит, Шлёмку наказывают из-за меня. А он никогда не говорил маме, что виновата я. Значит, он
      добрый, а я злая, злая девчонка. Из-за того, что я часто прячусь на печке, мама бьет Шлёмку. Никогда больше не полезу на печь. Пусть меня бьют, пусть ставят в угол, я не буду прятаться и не буду плакать».
      На следующий день сразу после завтрака мне представился случай взять на себя вину брата.
      Шлёмка позвал меня в сарай:
      — Посмотри, как я буду прыгать с сеновала.
      Как мне ни хотелось делать все наравне с братом, прыгать с такой высоты я бы не решилась. Я стояла внизу и смотрела на Шлёмку. Он был сегодня чистенький, в синих штанишках, перешитых из старой Риси-ной юбки, и в розовой ситцевой рубашке в клеточку. Щлемка, как все мы, ходил босиком. Его черные коленки были покрыты ссадинами и болячками. Мои колени выглядели не лучше, но мы не обращали на это внимания. Зато, когда нас начршали мыть в пятницу, мы поднимали страшный крик, едва только мочалка касалась наших израненных колен.
      Я не замечала толстых губ моего брата, и он казался мне очень красивым. Даже его пейсы, которые Рися находила безобразными, мне очень нравились.
      — Ну, считай! Раз, два, три... Гоп!
      Шлёмка прыгнул и сразу сел.
      — Ой, куда я попал?
      Он поднялся, и мы увидели, что Шлёмка сел в гнездо, где лежало яйцо, снесенное нашей курицей.
      — Что я наделал? Разбил яйцо! — испугался брат,
      — Я скажу, что это я. Не бойся, тебе ничего не будет! — крикнула я и бросилась бежать в дом.
      Шлёмка побежал за мной.
      — Мама, это я, это я виновата! — закричала я, едва переводя дыхание.
      Мама ставила в печь большой чугун с очистками для пойла корове. Она замерла с ухватом в руке.
      — Что ты опять натворила? Что случилось?
      — Это я разбила яйцо, которое снесла курица,
      Шлёмка стоял тут же, опустив глаза. Мама посмотрела на нас и вздохнула:
      — Иди, сынок, переодень штаны. Я эти выстираю...
     
     
      Глава вторая
      КАК МЫ ПОЗНАКОМИЛИСЬ С ИОСИФОМ-КОММИВОЯЖЕРОМ
     
      Иосиф считался нашим постояльцем, хотя он вовсе пе жил у нас. Два раза в неделю, в базарные дни, он появлялся со своим деревянным чемоданом, ставил его в спальне под кроватью и с небольшим саквояжем отправлялся на базар. Он брал с собой мамину кошелку и приносил с базара рыбу, яйца или еще какие-нибудь вкусные вещи: кукурузу, огурцы, редиску. В первый раз, когда он принес продукты, мама хотела приготовить для него обед, но Иосиф наотрез отказался обедать один и ел вместе с нами. За постой он платил маме рубль в месяц. Он не был ни нашим родственником, ни другом и в первый раз пришел не к нам вовсе, а к Мойшке Азарину, который в этот вечер был у нас.
      Мойшке Азарин работал вместе с Рисей на фабрике у Миркина. Там делали деревянный шрифт для афиш и огромные буквы для вывесок, Рися была чертежницей, иглой она чертила буквы на деревянных брусках по шаблонам, которые делал Мойшке Азарин. Его старуха мать жила в другом местечке, в двух часах езды от Сосновска, и Мойшке по пятницам уезжал домой к матери. Несмотря на то что от Мойшке зависела вся работа фабрики, Миркин платил ему всего восемь
      И
      рублей в месяц. Однажды Мойшке попросил у хозяина прибавку. Тот отказал и еще сказал с насмешкой:
      — Не нравится, можешь поехать в Вильно: там тоже есть такая фабрика.
      Миркин зиал, что Мойшке никуда не уедет от старой матери, и пользовался этим.
      Как-то раз Мойшке испортил шаблон, и Миркин ударил его. Мойшке развернулся и дал хозяину такую оплеуху, что у того вздулась щека и запылала как ошпаренная.
      — Хлопцы, хозяина бьют! — крикнул растерявшийся Миркин. — Попомнишь меня, бродяга, — погрозил он Азарину. — Я тебя в тюрьме сгною. Все ребята свидетели.
      Но рабочие — евреи и русские — с ненавистью смотрели на хозяина и молчали. Мойшке Азарин ушел с фабрики.
      Всю эту историю рассказала нам Рися вечером, когда пришла с работы.
      Мы уже слышали про Мойшке Азарина. Знали, что он снимает койку в полуразрушенной хибарке водовоза и питается хлебом с селедкой. А теперь он остался без работы.
      Маму это очень огорчило, и она сказала Рисе:
      — Ты бы позвала его к нам поужинать. Ведь у него, наверное, есть нечего.
      Рися ушла и вскоре вернулась вместе с Мойшке Азариным. Это был парень лет девятнадцати, небольшого роста, худой, с длинным крючковатым носом, в синей косоворотке и старом пиджаке с заплатами на локтях. Вместо пальто он носил куртку неопределенного цвета с короткими рукавами, из которых вылезали красные руки.
      Мы сели ужинать. Мама сварила большой чугун
      картошки и принесла из погреба соленые огурцы и кислую капусту. К чаю мама напекла оладий. Мойшке, как и мы все, ел с завидным аппетитом.
      После ужина Рися и Рахиль вымыли посуду, и мама принесла из чулана большое решето гусиных перьев, которые мы должны были отодрать от пеньков. Этим мы всегда занимались в долгие зимние вечера.
      Только Рися не щипала перьев. После ужина она уходила в зал и садилась за учебники. Рися «экстерни-чала», то есть занималась частным образом, чтобы впоследствии сдать экзамен в какой-нибудь гимназии Е большом городе.
      Мы щипали перья и пели песни, а иногда Рахиль читала вслух. Рахиль училась в Бесплатной школе для еврейских девочек и хорошо читала по-русски, но у нее были полипы в носу, поэтому у нее часто пересыхало
      во рту и она начинала кашлять. Ей приходилось прерывать чтение и пить воду.
      Впоследствии начал читать вслух Шлёмка. Он читал громко, нараспев, точно молитву, но зато очень живо представлял каждого человека, о котором читал. Особенно хорошо читал Шлёмка рассказы Шолом-Алейхема на еврейском языке. Рассказы про мальчика Мотла мы воспринимали, как если бы было написано про нашего Шлёмку. Но больше нам нравились книги, в которых описывалась чужая жизнь, глубоко волновавшая нас. Много раз мы перечитывали книги: «Хижина дяди Тома», «Принц и нищий», «В дурном обще-стве»...
      Мама щипала перья и тоже внимательно слушала. Она переживала все вместе с нами и незаметно вытирала слезы. 51 помню, как она горестно вздыхала, когда Рахиль читала рассказ Чехова «Ванька».
      — Не дай бог оставить ребенка на чужбине, — шептала она.
      А когда Рахиль закончила рассказ, мама обвела нас растерянным взглядом и с каким-то отчаянием проговорила:
      — Разве с таким адресом дойдет письмо? Зря бедный мальчик истратил деньги на конверт и марку.
      Благодаря чтению вслух наша работа не казалась нам такой противной. Что делала мама с таким количеством пуха? Подушек и перин у нас и так было много. Может быть, она продавала пух, как продавала сливочное масло?
      В этот вечер, когда у нас ужинал Мойшке Азарин, никто не читал вслух, потому что Мойшке помогал нам и при этом рассказывал такие смешные истории, что мы хохотали весь вечер.
      Вдруг открылась дверь, и в кухню вошел человек в полушубке и бараньей шапке. Если бы не очки, можно было бы подумать, что к нам ввалился какой-то крестьянин.
      — Добрый вечер, друзья, не пугайтесь, пожалуйста, — проговорил неизвестный по-еврейски.
      Мойшке Азарин вскочил и подбежал к нему.
      — Здравствуй, Иосиф! Как ты сюда попал? — радостно воскликнул он. — Раздевайся!
      Гость снял шапку, и мы с удивлением обнаружили, что у него седые волосы. И все-таки это был молодой человек, бритый — ни бороды, ни пейсов. Нижняя челюсть немного выдавалась вперед, и когда он улыбнулся, обнажил ряд красивых нижних зубов. Он снял очки, чтобы протереть нх, и смотрел на нас, сощурив ;ерные глаза.
      — Я зашел к тебе. Водовоз сказал, что ты здесь. — Он надел очки и обратился к маме: — Вы не сердитесь, что я пришел к вам без приглашения?
      — Мы не господа, к которым ходят по приглашению. Мойшке, попроси гостя в зал, Рися! Иди сюда, к пам гость пришел.
      Рися вошла в кухню. На ней было старое клетчатое платье, из которого она давно выросла. Ее длинная иоса немного растрепалась. Увидев незнакомого чело-:.зка, Рися покраснела.
      — Догадываюсь — это Иосиф, — сказала она по-русски.
      — Догадались, — ответил с улыбкой гость и поздоровался с Рисей за руку.
      Они втроем вошли в зал и закрыли за собой дверь. Мама запела одну из многочисленных своих украинских песен. Мы пели вместе с мамой и не слышали, о .ем разговаривали в зале.
      Вскоре Мойшке Азарин и его друг ушли. Мама строго-настрого приказала Мойшке прийти к нам завтра пораньше, к завтраку.
      На следующее утро он пришел. Дома были только мама, я и Бейлька. Рися ушла на работу, Шлёмка — учиться в хедер, а Рахилька — в Бесплатную школу.
      После завтрака Мойшке помог маме вынести корове пойло, расчистил снег вокруг дома, внес из погреба полную кошелку картошки и спросил, что еще надо делать.
      — Я не нанимала вас в батраки, — ответила мама, — отдохните. Я думаю, что Миркин пришлет за вами. Рися говорит, что без вас фабрика станет.
      — Чтоб он сгорел вместе со своей фабрикой! — выругался Мойшке.
      — Бог с вами, что вы говорите, Мойшке! Разве можно такое пожелать еврею?
      — Он не еврей, а собака, — спокойно ответил Азарин.
      Вдруг прибежала домой Рися. Она раскраснелась от мороза. Глаза ее блестели.
      — Мойшке, иди работать. Хозяин сказал, что прощает тебя, во-первых, потому что ты еврей, во-вторых, потому что жалеет твою старуху мать.
      И они оба громко расхохотались.
      — Скажи хозяину, что я вернусь на работу, если он будет мне платить двенадцать рублей в месяц, двенадцать болячек на его голову.
      Мама, не выносившая грубости, недовольно сморщилась.
      — Ничего, мама, Мойшке посылает хозяину болячки недаром — он их вполне заслужил.
      В этот же день Мойшке Азарин вернулся на работу. Рися рассказала, что все рабочие радовались, а хозяин целый день злился, как цепная собака. Он кричал на всех, ругался, но рукам воли не давал: очевидно, он решил, что это слишком дорогое удовольствие.
      Прошло несколько недель, и однажды вечером седой молодой человек снова пришел к нам. Рися, очевидно, ждала его, потому что встретила его не в старом домашнем платье, а в праздничной синей юбке и белом батистовой кофточке со стоячим воротничком.
      Втроем с мамой они сидели в зале и о чем-то разговаривали. Вскоре мама вышла к нам на кухню, а Рися и гость остались в зале одни.
      Мы легли спать на печке и не слышали, когда гость ушел.
      С тех пор седой молодой человек стал нашим постояльцем, и мы узнали, что зовут его Иосиф-коммивояжер.
      Шлёмка спросил у мамы, почему наш постоялец седой.
      — Много будешь знать, сынок, скоро состаришься, — ответила мама.
      «Значит, он много знает, поэтому рано состарился», — сразу догадался брат.
      Помню, что седина Иосифа нас всех очень интересовала. Даже скромная, молчаливая Рахиль и та как-то попросила:
      — Мама, спроси у Иосифа-коммивоажера, отчего он седой?
      — Что ты, доченька, разве можно спрашивать о таких вещах?
      А получилось, что мама сама нечаянно спросила о его седине.
      Мы обедали. Риси с нами не было, потому что на фабрике Миркина был только получасовой перерыв на обед и Рися не успевала приходить домой. Иосиф обедал с нами. Шлёмка, прибежавший из хедера, рассказал про одного мальчика, который принес в хедер красивую маленькую чернильницу. Мальчик сказал, что нашел эту чернильницу на улице. Ребе высек мальчика
      и сказал, что заповедь не «укради» обозначает; «Не находи на улице красивые чернильницы».
      Иосиф рассмеялся приятным грудным смехом. Он вспомнил, как в детстве нашел на улице гривенник. Отец заставил его отнести монету и положить на то самое место, где нашел ее.
      — А где живут ваши родители? — спросила мама.
      — Мы жили в Кишиневе, — ответил Иосиф. — В третьем году вся моя семья погибла...
      Мама страшно растерялась. В глазах ее показались слезы.
      — Простите меня, Иосиф. Ваша рана стала заживать, а я так грубо задела ее.
      — Моя рана не заживет до тех пор, пока в России будут править царь и его министры.
      Мы молча пообедали и вышли из-за стола. Теперь мы уже знали, отчего у нашего постояльца седая голова.
      После обеда, когда Рахиль готовила уроки и я повторяла за ней в уме каждое слово, она обратилась ко мне со странным вопросом:
      — Как ты думаешь, правда, было бы хорошо, если бы Иосиф-коммивояжер был нашим старшим братом, как Тэвье?
      — А где бы он спал?
      Сестра вздохнула:
      — Это я так. Не говори никому, что я тебе сказала.
      — Ладно, не скажу.
      — Побожись «хай адонай» («жив бог»).
      Я побожилась.
      Теперь Рахилька могла быть спокойна, что ее тайна умрет вместе со мной.
      Вечером я хотела спросить у Шлёмки, как он думает, хорошо было бы, если бы Иосиф-коммивояжер был нашим старшим братом, как Тэвка? Но вспомнила
      про страшную клятву, которую дала Рахильке, и промолчала.
      А на следующий день я забыла про Иосифа и про наш разговор о нем.
     
     
      Глава третья
      ДРОВА И СЕНО
     
      Мы жили в маленьком домике на площади, которая называлась Новым базаром. На другом краю местечка был Старый базар с большими магазинами и складами.
      Наша площадь была тихая и пустынная. По целым дням здесь бродили козы и рылись в навозе куры. Только одна лавка была на Новом базаре, принадлежала она Нахману Броварнику. Мы покупали у него в кредит керосин, свечи, сахар, муку, селедку... Все покупки он записывал нам в заборную книжку.
      По четвергам и воскресеньям наша площадь действительно становилась базаром. Из окрестных сел и деревень приезжали крестьяне на подводах и привозили все, что нужно людям на субботу и праздники.
      Рядом с нашим домом была кузница старого Рах-лина. В базарные дни крестьяне приводили лошадей, чтобы кузнец подковал их. Шлёмка весь день торчал возле кузницы, потому что больше всего на свете любил лошадей.
      Я подходила поближе к проезжей дороге, которая вела в Носовку, чтобы послушать нищих слепцов, которые стояли на коленях прямо на земле. Один нищий пел, другой играл на кобзе. Слов я разобрать не могла, а подойти поближе боялась: у нищих были страшные глаза — открытые и совершенно белые.
      Некоторые мелодии были мне знакомы, потому что мама, выросшая в деревне, часто пела нам украин-
      ские народные песни. На всю жизнь запомнилась мне одна •— про чумака, который заболел в дороге. На вопрос товарища, что у него болит, чумак отвечает:
      Болыть сердце, болыть голова, Остаються дрибни диткы, жинка молода.
      Нам было жалко и чумака и его деток, и, когда мама пела, мы с Рахилькой плакали. Тогда мама запевала юмористическую песню про мужика, который пришел в ювелирный магазин, чтобы купить дегтя, или веселую песенку:
      Выпьем, куме, лучше тут — На тнм СЕИТИ не дадуть. Чи дадуть, чи не дадуть. Выпьем, куме, лучше тут!..
      — Муся, что ты тут стоишь на дороге? — услышала я мамин голос. — Беги открой ворота.
      Мама шла с базара, где купила большой воз сена. Рядом с возом, держа в руках вожжи, шагала крестьянка.
      Шлёмка, стоявший возле кузницы, тоже увидел, что мама купила сено, и вместе со мной побежал открывать ворота.
      Воз сена был огромный, а пегая крестьянская лошадка — маленькая, с острым хребтом и торчащими ребрами. Просто удивительно, как она могла тащить такую махину.
      Пока крестьянка перекидывала вилами сено с воза на сеновал, мама пошла ставить самовар, а Шлёмка брал с воза сено маленькими охапками и кормил заморенную крестьянскую лошадь. Я же побежала в дом, спряталась в спальне и оставила дверь спальни чуть-чуть приотворенной, чтобы не только слышать, нo и видеть, что будет делаться в зале.
      я не была любопытна и ншсогда специально не подслушивала разговоры старших, но мною руководило не любопытство, а страх и волнение. Дело в том, что мама как-то сказала старшей сестре Рисе, что из-за дров и сена мы скоро «останемся без рубах». Я поняла, что, когда у мамы не будет денег, ей придется расплачиваться за дрова и сено нашим бельем. Каждый раз, когда в пятницу мама вынимала из комода наше хорошо прокатанное, с аккуратными заплатками белье, я радовалась, что мы пока еще не остались без рубах. Кто знает, не лишимся ли мы сегодня нашего белья?
      Мама внесла в зал маленький кипящий самовар, постелила на стол толстую домотканую скатерть и вынула из старого буфетика сахарную голову, завернутую в толстую синюю бумагу. Большим ножом и молотком она отрубила кусок сахара величиной с кулак, щипца-ми расколола его на мелкие кусочки и положила в сахарницу. Потом она разрезала оставшуюся с субботы половину халы и вышла из комнаты.
      Вскоре мама вернулась вместе с крестьянкой, усадила ее на деревянный диван перед столом и налила стакан чаю. Крестьянка пила чай из блюдечка и ела халу, отламывая маленькими кусочками. Говорили они с мамой на украинском языке, который в те времена считался деревенским. Женщина рассказывала, что ее муж погиб в японскую войну и оставил пятерых детей мал мала меньше.
      Мне показалось, что мама и крестьянка похожи друг на дружку: то же худое озабоченное лицо, те же мозолистые натруженные руки, те же темные глаза и добрая улыбка.
      Крестьянка выпила три стакана чаю, поставила стакан на блюдце вверх дном, встала и перекрестилась. Мама подошла к комоду. У меня сердце упало: сейчас все наше белье перейдет к крестьянке. В пятницу нас
      выкупают, и я надену платье прямо на голое тело. И не только я, Рахиль, наша маленькая Бейлька, Шлёмка — ни у кого из нас не будет белья.
      И вдруг я вижу — мама вынула из комода деньги и отдала крестьянке. Наше белье осталось в комоде. Вот так радость!
      Больше мне в спальне нечего делать. Чтобы мама не увидела, я вылезла через окно и снова побежала на дорогу слушать слепцов. Но их уже не было. Накрапывал дождик, и скоро начался ливень. Из нашего двора выехала подвода, на которой сидела крестьянка, завернувшись в рядно.
      Мы все лето бегали босиком, и нам позволяли шлепать по лужам сколько угодно. Мы со Шлёмкой перебегали из одной лужи в другую, вода в них была теплая, брызги теплые, и дождевая вода, попадавшая нам в рот, тоже была теплая и очень вкусная.
      Дождь прекратился, но мы еще долго носились по лужам. Солнце высушило мое платье, только подол остался мокрым и приятно шлепал по ногам.
      Вскоре нас позвали обедать, так как с базара вернулся Иосиф-коммивояжер. Он принес большую корзинку с клубникой.
      — Молодец, Иосиф, — обрадовалась мама. — Я сварю вам большую банку клубничного варенья.
      Иосиф рассмеялся:
      — Холостяки пьют чай с вареньем только в гостях. А с этой клубникой, я надеюсь, мы легко справимся.
      Мясо мы ели не каждый день. На обед у нас был суп с фасолью и вареники с творогом. Вместо сметаны мама забелила вареники «роботухой», то есть простоквашей, растертой с молоком. Бейльке мама посыпала вареники сахарным песком.
      — Муся, сиди спокойно. Что ты все время скачешь? — строго сказала мама.
      я не могла сидеть за столом спокойно, потому что была слишком счастлива: вода в лужах была теплая, обед вкусный, после обеда нас ждала сладкая, ароматная клубника, а главное — в сарае у нас много сена, и на зиму заготовлены березовые и сосновые дрова.
     
     
      Глава четвертая
      У НАС ДОМА ЯРМАРКА
     
      Летом в нашем местечке устраивалась ярмарка. Еще за несколько дней на Новом базаре начиналась подготовка к ней: торговцы, владельцы лавок на Старом базаре строили на нашей площади палатки, чтобы торговать здесь своим товаром. Откуда-то появились цыгане в крытых фургонах, с семьями, с лошадьми, с коврами... В центре площади завертелась карусель. Все это мы видели из наших окон. На улицу нам в эти дни не разрешали выходить, чтобы, не дай бог, цыгане не украли нас.
      Дома тоже шла усиленная подготовка к ярмарке: мама щипала кур, фаршировала рыбу, пекла печенье, нарезала лапшу — все это для гостей, которые у нас останавливались. На нашем дворе ставили скот, который пригоняли на продажу. Мы знали, что за постой скота маме платят деньги, поэтому Шлёмка каждую минуту выбегал на крыльцо и сообщал:
      — Мама, еще трех бычков и двух телок привели. Еще восемь коров и одного быка привели.
      — Потише, сынок, — отвечала мама, хлопотавшая у печи. — Тебя это совсем не касается.
      В доме у нас настоящая ярмарка. В кухне кипят оба самовара — большой и маленький, и за столом, покрытым синей плешивой клеенкой, сидят крестьянские парни в лаптях и длинных рубахах — они пригнали
      скот к нам во двор. Парни едят селедку и картошку в мундире, запеченную в тесте соленую воблу и пьют чай вприкуску. За столом приятель Иосифа-коммивояжера — деповский рабочий Сашко. Он шутит и смеется с деревенскими парнями. Иосиф сидит тут же, хотя мама пригласила его в зал, где обедают богатые скотопромышленники.
      За валсными гостями ухаживает мама, а здесь, па кухне, распоряжаются Рися (она сегодня не работает на фабрике) и ее подруга Соня Дубравина.
      С тех пор как я себя помню, Рися дружит с Соней. Ей, как и Рисе, девятнадцать лет, по она кажется гораздо старше, потому что у нее нездоровый землистый цвет лица и маленькие серые глаза с красными воспаленными веками. (Она белошвейка и по ночам шьет белье не только еврейским богачкам, но даже жене пристава, жене доктора Полторацкого и другим барыням.)
      Рот у нее большой, с редкими зубами. Отец Сони считался дамским портным, но он только лицевал старые вещи и клал заплаты.
      — Соня — человек с большой и красивой душой,— говорила Рися. — Я люблю ее и горжусь ее дружбой.
      Соня тоже любила Рисю и всю нашу семью. Она всегда с радостью всем нам помогала.
      Наша Рися похожа на крестьянскую девушку: курносая, с румяным лицом, большими карими глазами и длинной толстой косой. Деревенским парням Рися очень нравится. Один парень с белыми волосами и белыми бровями даже посватался к ней.
      — Рисю, серденько мое, перейди ты в нашу христианскую веру и иди за меня.
      Все рассмеялись.
      — Я бы, Павло, с радостью пошла за тебя. Да вот горе, я уже просватана.
      — За кого ж тебя отдают?
      — За раввина, конечно, — рассмеялась Рися.
      — Тю, на що ему, старому черту, така дивчина?
      — Не знаешь разве, — вмешался Иосиф, — что у раввина, как у попа, пузо толстое и в кармане денежки водятся. А у тебя, батрака горемычного, «било лицо, черни брови?
      И снова все рассмеялись, потому что у парня брови Сыли совершенно белые.
      И Рися и Соия прекрасно говорили по-русски, потому что обе «экстерничали«>, обе читали толстые русские книги, которые брали в библиотеке.
      Мне захотелось посмотреть на богатых евреев. Через зал я прошла в спальню и села на папину кровать, откуда мне все было видно.
      В зале за столом сидели три толстяка с длинными бородами и пейсами, одетые в сюртуки и ермолки. Они ели мамины вкусные кушанья, потом пили чай с ков-
      рижкой и вареньем. Лица у них раскраснелись, губы блестели от жира. Они сморкались в огромные красные платки. Скотопромышленники громко спорили, но не о деньгах и не о коровах, которых они продавали. Они так размахивали руками, будто собирались подраться. Наконец один из них подошел к книжному шкафу, вынул оттуда папин талмуд, и все трое начали читать громко, нараспев. Можно было подумать, что толстяки приехали на ярмарку, только для того чтоб поспорить и почитать талмуд.
      Вдруг в дверь заглянул тот самый белобрысый парень, что сватался к Рисе, и позвал:
      — Хозяин, чуете? Там во дворе Рабиновичев при-каз ик за скотом пришел.
      Все три еврея бросили талмуд и вышли из комнаты. На столе, возле вазочки с вареньем, лежала трехрублевая бумажка. Я вышла из спальни, чтобы поставить на место папин талмуд, как вдруг увидела под столом серебряную монетку: очевидно, богатые евреи обронили ее. Я полезла под стол.
      В это время в спальню вошел Иосиф-коммивояжер с деповским рабочим. Но Сашко ничего не покупал. Напротив, он дал Иосифу сверток, и тот положил его в свой большой деревянный чемодан. Я вылезла из-под стола (монетка оказалась кружком из серебряной бумажки) и, чтоб полюбоваться товаром Иосифа, подошла к дверям спальни. Но Иосиф, увидев меня, закрыл чемодан, взял меня за руку и вывел на кухню. Крестьян-сгсих парней уже не было, но были мама, Рися и Соня Дубравина. Я почувствовала себя опозоренной на всю жизнь, залезла на печь и спряталась в самом темном углу, чтобы больше никогда никого не видеть.
      Из детей дома был один Шлёмка. Он стоял на крыльце и сштал скот, приходивший и уходивший. Бейлька еще вчера вечером ушли к маминому
      брату, дяде Айзику. Он сегодня целый день торговал мануфактурой на ярмарке, а его жена, тетя Голда, сидела в лавке на Старом базаре. Тетя была довольна, что Рахиль присматривает за ее домом, а мама была рада, что маленькая Бейлька не вертится под ногами в этой суматохе.
      Я услышала, как ушел покупатель Иосифа. Вскоре и сам Иосиф попрощался с мамой. Рися и Соня Д у бра-вина вышли вместе с ним.
      — Куда вы, дети? Рися, переоденься!
      — Мы никуда не пойдем, только проводим Иосифа до калитки.
      Рися и Соня ДОЛГО не возвращались. В доме стало тихо. Мама собирала грязную посуду в большую лохань. Шлёмка вбежал и объявил, что во дворе не осталось ни одной коровы, и снова убежал. Обо мне никто
      не думал. Никому я не нужна. Никто меня не любит. Я тихонько заплакала и незаметно уснула. Проснулась я, когда в зале уже горела лампа: сегодня почему-то ужинали там. По запаху я поняла, что едят гороховый суп. Рахиль с Бейлькой были уже дома.
      Мама сказала:
      — Рахилька, ты ешь, а Бейльку я сама накормлю. Я оставила для нее немного куриного бульона.
      — А где Муся? — спросила моя сердобольная сестрица.
      — Тише! — прошептала мама и громко позвала меня: — Дочка, иди скорей ужинать, а то суп остынет.
      Я обрадовалась, что обо мне вспомнили, но сойти с печи, после того как меня жестоко оскорбили, не могла. Я снова представила себе, как при маме. Рисе, Соне Дубравиной и деповском рабочем меня за руку выводят из комнаты.
      Вдруг ко мне на печку влез Шлёмка с большим ломтем хлеба в руке. Я почувствовала запах гусиного жира, которым был намазан хлеб, и мне страшно захотелось есть. Шлёмка ткнул мне ломоть в руку, а сам вынул из кармана штанишек копейку и подсунул ее к моему носу, чтобы я разглядела ее в темном углу.
      — Это мама дала мне на шоколадку. Вам всем тоже завтра дадут. И на карусели, мама сказала, мы завтра покатаемся. Я сяду на лошадку, ты, конечно, тоже? Можно два раза, мама сказала. А Бейлька будет кататься бесплатно, потому что будет сидеть на руках у Рахильки.
      Новости, сообщенные Шлёмкой, настолько потрясли меня, что я совершенно забыла про нанесенную мне обиду. Незаметно для себя съев хлеб, я соскочила с печи, поужинала, спокойно легла спать и быстро уснула.
     
     
      Глава пятая
      УДОВОЛЬСТВИЯ НАДО ПОЛУЧАТЬ НА ЭТОМ СВЕТЕ...
     
      Утро наступило мгновенно, едва я успела положить голову на подушку, но до карусели и шоколадки было еще далеко.
      — Надо убрать в доме и почистить двор, — сказала мама за завтраком. — Ты, Шлёмка, возьми лопату и убери навоз за сарай. В будущем году, бог даст, у нас уродится хорошая картошка. А ты, Муся, поможешь нам дома.
      Чем я могла помочь? Я была плохой помощницей: стану мыть посуду — обязательно разобью тарелку, налью стакан чаю — непременно ошпарюсь кипятком, пошлют меня к сапожнику за башмаками — потеряю деньги. Однажды я ухитрилась потерять воблу, которую купила в лавке у Нахмана Броварника по заборной книжке.
      — Ты присмотришь за Бейлькой, пока мы с Ра-хилькой будем мыть полы.
      Сестренку усадили в спальне на полу (здесь было уже чисто), дали ей тряпичную куклу и несколько лоскутиков. Бейлька укачивала свою «ляльку» и напевала ей мамины песни. (Бейлька не все слова выговаривала, но пела совершенно правильно.)
      От нечего делать я взобралась на папину кровать и соскользнула вниз, сначала на животе, потом на спине, опять на животе, опять на спине, пока это занятие мне не надоело. Тогда я взобралась на кровать, стала на голову, а ноги поднимала по стене. Но вдруг ноги перевесили, я сковырнулась с кровати и шлепнулась на пол.
      Бейлька с перепугу закричала еще раньше, чем я пришла в себя. Мне было очень больно, и я застонала.
      Мама вбежала, вытирая о передник мокрые руки, и, видно, испугалась, увидев меня распластанной на полу. Она наклонилась ко мне, чтобы приподнять, но я еще громче застонала.
      Увидев смятую постель, мама не рассердилась, но очень удивилась:
      — Ты что, с кровати упала, как маленькая?
      — Она с головки упала, — объяснила Бейлька.
      — С какой головки? Что она говорит, Муся?
      — Я стояла на голове и упала, — простонала я.
      — Боже мой, боже мой...
      Мама осторожно подняла меня и уложила в постель.
      — Лежи тихо, не двигайся, горе мое...
      Мне стало чуть легче, я вспомнила про карусель и шоколадку и пробормотала:
      — Мне уже не так больно, сейчас все пройдет.
      Мама забрала Бейльку, и я осталась одна. Мне действительно стало легче, и я уснула. Таким образом все предобеденное время прошло для меня очень быстро.
      В доме было чисто прибрано, и во дворе почти не осталось следов от пребывания четвероногих постояльцев. Рахиль и Шлёмка были уже умыты и одеты, только мне еще предстояло мучение — причесываться. Причесывание я вспоминаю, как самые тяжелые минуты моего детства. Мама выдирала мне волосы, хотя очень осторожно причесывала меня. Такая уж я была косматая!
      Но вот наконец мы отправились. Вокруг карусели стояла толпа: деревенские парни в вышитых рубахах и лаптях, девушки с бусами и лентами и наши местечковые жители — взрослые и дети.
      Нас сразу пропустили, потому что видели — люди идут кататься, а не смотреть, как катаются другие. Карусель была увешана стекляшками, блестяш.ими фона-
      риками, бумажными и настоящими лентами. Внутри карусели играла шарманка, которая у нас в местечке называлась «катеринка».
      Шлёмка сел на серую в яблоках лошадку. Она приподняла передние ноги, как будто скакала галопом. Я тоже хотела взобраться на лошадку, но мама не позволила:
      — Хочешь еще раз шлепнуться? Садись в коляску.
      Я не стала возражать и села рядом с Рахилью.
      Бейлька испугалась блеска и шума и отказалась слезть с маминых рук.
      Несколько взрослых мальчиков вышли из-за полотнищ,, скрывавших внутренность карусели, вместо них за полотнища вошли другие мальчики. Хозяйка кйру-сели стала собирать деньги. Все платили копейки, только большие мальчики, которые вышли из-за полотнищ, ничего не платили.
      — Они раскачивали карусель, поэтому они катаюа ся бесплатно, — шепнула мне Рахиль.
      Сначала медленно, потом все быстрей и быстрей завертелась карусель. Я видела всю площадь: наш дом и кузницу, широкую дорогу на Носовку, потом лавку Нахмана Броварника, Большую Алексеевскую улицу, опять наш дом и кузницу Рахлина... Мы катались долго, даже голова немного закружилась. К удивлению мамы, я сошла с карусели вместе с Рахилькой. Только Шлёмка прокатился два раза, но больше и ему не захотелось.
      С одним удовольствием было покончено. Теперь предстояло второе — покупка шоколадок.
      Всей гурьбой отправились мы в лавку к Нахману Броварнику.
      Вдруг Рахиль радостно воскликнула:
      — Смотри, мама, какую я брошку нашла! Она золотая, правда?
      Мама посмотрела на брошку с голубым камешком и улыбнулась:
      — Да, да, доченька, конечно, золотая. Пристегни ее к платью.
      — Нет, мама, я ее спрячу. Буду носить в праздники.
      Я не завидовала Рахили: я бы хотела найти маленькую скрипочку или гармошчу, чтобы целый день играть и петь.
      Шоколадки мы не стали есть на улице. «Тот, кто ест на улице, подобен собаке», — говорила наша мама. И, хотя каждый из нас держал в руке свою шоколадку, никто даже не развернул ее, пока мы не вошли во двор. Тут мы со Шлёмкой сразу накинулись на шоколадки и съели, не успев даже почувствовать их вкус. Рахиль не была такой жадной, как мы. Она села на крыльцо, аккуратно развернула шоколадку и стала медленно есть, откусывая по маленькому кусочку.
      Мы со Шлёмкой устроили карусель: взяли длинную палку, ухватились за ее концы и стали кружиться. А чтоб было больше похоже на карусель, Шлёмка нарисовал на земле большой круг. Мы не только катались на карусели, но и пели, изображая «катеринку».
      А Рахиль, покончив с шоколадкой, вынесла из дому свою хрестоматию «Вешние всходы», которую она зимой получила в Бесплатной школе. Б свободное время она всегда читала ее, хотя не только она, но и мы со Шлёмкой знали наизусть все рассказы и стихи в этой книге.
      Мы бросили карусель и тонсе присели на крыльцо. В сотый раз выслушали мы рассказы про льва и собачку, про пчелу, которая ранним утром вылетела из улья, про мальчика, который съел сливу и не признался, затем вместе с Рахилью повторили наизусть слова «гнезда, звезды, седла» и так далее, которые пишутся через
      «ять», и слова «тереть, переть», которые, наоборот, пишутся через «е», и, наконец, дошли до нашего любимого стихотворения «Поздняя осень. Грачи улетели...» Вдруг открывается калитка, и появляется с маленькой корзинкой в руке наш старший брат Тэвье в своем длиннополом лапсердаке и в черном картузике.
      Мы бросились к нему. Он расцеловал всех нас, сунул Шлёмке корзинку, меня взял на руки (для своих лет я была очень маленькой) и спросил, по какому случаю я сегодня нерастрепанная, потом обратился к Рахили: «А ты, рав-винша, уже весь свой талмуд выучила наизусть?»
      Мама, увидев Тэвку, захлопотала, чтобы скорей накормить его. Мы знали, что в ешиботе, где учится мой брат, учеников не кормят. Они едят «дни». Это значит, что каждый ешиботник обедает по очереди у разных хозяек в определенные дни. Мама не находила ничего постыдного в образе жизни ее старшего сына, потому что кормигь ешибот-ника, будущего раввина, считалось большой честью.
      Мы очень радовались приезду старшего брата, потому что он не сидел целый день за талмудом, как это делал отец, когда приезжал домой на праздники. Наш Тэвка был веселый человек. Не только его глаза и толстые губы смеялись, но нос «картошкой», приподнятая правая бровь, даже подкрученные длинные пейсы и те, казалось, смеялись. Он играл с нами, показывал карточные фокусы, и, когда мама уходила в лавку за покупками или в сарай подоить корову, Тэвье рассказывал нам смешные истории про чертей, и всегда у него получалось, что черти одурачивали благочестивых евреев и даже раввинов. С Рисей Тэвье дружил, хотя она не верила в бога, ненавидела раввинов и насмехалась над Тэвьиными пейсами и лапсердаком.
      Рися, как всегда после работы, села за учебники, и Тэвье помогал ей решать задачи, хотя сам никогда арифметики не учил. Рися читала ему вслух условие задачи про поезда, которые откуда-то выходят и где-то встречаются. Рися читала по-русски, а Тэвье рассуждал вслух по-еврейски, нараспев, как будто читает талмуд. Тэвье на минуту закрывает глаза, и — готово! — задача решена.
      — Они встретятся в два часа ночи, — уверенно говорит Тэвье и начинает объяснять сестре задачу.
      Мы тихо сидели и внимательно слушали. Вдруг раздался голос Шлёмки:
      — А мы сегодня катались на карусели и съели по целой шоколадке.
      — Мазл тов! (Сердечно поздравляю!) — рассмеялся Тэвье.
      Мама вздохнула:
      — Ах, детки, вы даже не представляете, какая у вас мать транжирка. Я сегодня потратила на малышей восемь копеек. Непростительно!
      — Ты очень хорошо сделала, мама. Не одним розеи-цвейгам и гуревичам наслаждаться жизнью. Пусть и наши дети порадуются.
      Когда Рися говорит о богачах, ее глаза делаются очень сердитыми. Она почему-то не любит богачей, — я это заметила.
      Тэвье улыбнулся:
      — Удовольствия надо получать на этом свете, потому что на том — неизвестно что будет.
      — и это говоришь ты, мой благочестивый сын? — укоризненно покачала головой мама.
      — Ты ведь сама пела нам: «Выпьем, куме, лучше тут — на ТИМ свити не дадуть».
      Мама рассмеялась. Ведь она и вправду не раз пела нам эту веселую украинскую песню.
      На следующее утро наш брат Тэвье собрался обратно в ешибот. Я хотела донести его корзинку до калитки, но она оказалась слишком тяжелой. Ночью мама напекла брату булок и коржиков, чтобы он в ешиботе питался еще чем-нибудь, кроме «дней».
     
     
      Глава шестая
      СЕРДЦЕ КРАСАВИЦЫ
     
      Я была маленькая, худенькая, некрасивая девочка, с большим ртом, веснушчатая и вечно растрепанная. Я слишком много бегала и уставала, поэтому засыпала мгновенно. Но спать я ложилась охотно не потому, что чувствовала себя усталой, а потому, что только в" постели я могла помечтать — днем мне было некогда. В ту пору я была влюблена в сына лавочника Нахмана Броварника, студента, приехавшего домой на лето. Он пленил мое сердце не красотой и не студенческой фуражкой, а граммофоном. Это чудо поразило не только меня, но почти всех жителей нашего района.
      По вечерам, когда студент ставил свой граммофон на подоконник и чудесные звуки наполняли нашу площадь, у дома лавочника собиралась толпа, как возле карусели. Я пробиралась поближе, чтобы увидеть большую красную трубу, из которой вылетали небесные звуки. Иногда мне наступали на босую ногу, но я молча переносила боль.
      Граммофон играл еврейские и украинские песни,
      играл он песни и совершенно незнакомые, но они были еще прекрасней. Правда, все голоса в граммофоне были немного хриплые, да и слов нельзя было разобрать. Помню, одна песня заставляла меня замирать от счастья, но, только прослушав ее много раз, я разобрала несколько слов: «Мы сидели с тобой у заснувшей реки...»
      Граммофон играл также разные танцы, которые я хорошо знала, потому что наша Рися была отличная танцорка и научила и нас с Рахилькой танцевать вальс, польку, краковяк. Дома мы танцевали без музыки, а на свадьбах, куда нас приглашали, мы танцевали под звуки оркестра, которым управлял сын старого кузнеца Рахлина.
      Граммофон по нескольку раз повторял одни и те же пески. Толпа менялась все время — одни люди уходили, другие приходили. Только я была бессменной слушательницей. Я стояла неподвижно, пока Шлёмка или Рахиль не находили меня в толпе и не уводили домой ужинать и спать.
      Однажды я стояла под окном до тех пор, пока студент не убрал граммофон с подоконника. Я оглянулась, кругом — ни души. Было уже совсем темно. Мне стало страшно: а вдруг все наши легли спать, про меня забыли и заперли дверь. Во всех домах закрыты ставни. Я бросилась домой. У нас ставни тоже закрыты. Я открыла калитку, вбежала на крыльцо и дернула дверь. Слава богу, она была не заперта. В кухне было темно, но в зале горел свет. На столе разложены книги и тетради Риси, а сама она спала сидя, положив голову на руки. Ее длинная коса свисала почти до пола. На деревянном диване спал Шлёмка, укрытый лиловым ватным одеялом, из которого вылезали клочья ваты.
      — Рися! — тихонько позвала я.
      Рися вскочила и с испугом посмотрела на меня.
      Щеки ее раскраснелись, короткое узкое клетчатое платье сзади расстегнулось.
      Она подбежала ко мне и тихо, чтобы не разбудить маму, прошептала:
      — Что же ты так поздно? Я хотела пойти за тобой и нечаянно уснула. Замерзла? А ужин давно остыл.
      Она принесла мне из кухни картошку в глиняной мисочке и стакан молока. Ужин был холодный и невкусный, но мы всегда всё съедали.
      Рися вытерла мне ноги мокрой тряпкой, и я легла спать на свою «полотнянку».
      Мое серое байковое одеяльце от многолетней стирки вытерлось и совсем не грело.
      — Рися, мне холодно, — пропищала я, и сестра вынула из шкафа мамин теплый клетчатый плато;; и укрыла меня.
      Я сразу согрелась. Мне было приятно, что в комнате горит свет и Рися тихо читает, как будто поет: «Когда б надежду я имела, хоть редко, хоть в неделю раз, в деревне нашей видеть вас...» В ушах у меня продолжала звучать музыка, и тут ко мне пришла моя мечта.
      Я увидела себя на площади. Мы вдвоем со студентом идем к карусели. Народу много, но нас сразу пропускают, потому что видят: люди идут кататься, а не смотреть, как катаются другие. Возле карусели стоят все четыре дочери богача Розенцвейга (пятая дочь Ро-зенцвейга, Этка, сумасшедшая, ее я никогда не видела). Все девочки одеты в нарядные платья, у всех зонтики, отделанные кружевом. Даже самая маленькая— Женечка, которая не больше меня, и у той розовый зонтик, под цвет ее платьица. Впрочем, в мечте я тоже одета нарядно, у меня тоже короткое розовое платье и маленький зонтик, отделанный кружевом. Все смотрят на студента, но он ни на кого не обращает внимания. Мы садимся с ним на серых лошадок, у которых ноги
      подняты, как будто они несутся галопом. К нам подходит хозяйка карусели, и студент небрежно вынимает из кармана монету и дает ей. Карусель начинает медленно кружиться...
      Что было дальше, я не знаю, потому что заснула.
      Никогда мне не удавалось долго мечтать. Иногда л засыпала еще до того, как мы со студентом подходили к карусели.
      Несмотря на мою невзрачную наружность, я была петрена, и сердце мое было склонно к измене, как сердце красавицы.
      Как-то вечером, заслышав звуки граммофона, я Сросилась бежать из дому.
      — Оденься сейчас же, холодно! — крикнула мама.
      Я схватила Шлёмкин башлык, лежавший на дива-
      ге, повязала им голову и, как была, босиком и в одном платьице побежала к дому лавочника. Тут я пробра-.пась поближе к окну и стала слушать музыку. Сколько гремени прошло, не знаю. Вдруг чувствую: меня взяли са кончик башлыка и поднимают на воздух. Это было очень приятное чувство, но продолжалось оно всего несколько секунд, меня так же плавно опустили на землю.
      Я оглянулась и увидела две огромные ноги в штиблетах. Я подняла голову. Где-то высоко мне улыбалось лицо с длинными подкрученными усами. Огромный мужчина взял меня на руки и вынес из толпы. Я поче-i.iy-To совсем не испугалась.
      — Где ты живешь, барышня? — спросил этот необыкновенный русский господин.
      Я показала ему рукой на наш домик.
      Вдруг открылась калитка, и вышла Рися. На ее плечи был накинут мамин клетчатый платок. Она сразу увидела меня и быстро направилась к нам. Огромный человек остановился. Рися протянула ко мне руки, и я спустилась к ней.
      — Спасибо вам, господин...
      — Григорьев, — сказал он и улыбнулся Рисе.
      — Большое спасибо вам, господин Григорьев.
      — Не стоит, барышня. Ваша сестренка не очень тя желая.
      И оба почему-то рассмеялись.
      Я хотела спуститься на землю, я же не маленькая на самом деле, но Рися прижала меня и закутала мои ноги платком.
      Дома садились ужинать.
      — Мама, — сказала Рися со смехом, — я встретилЕ Мусю по дороге. Ее нес на руках борец из цирка Панкратова.
      Мама ничего не ответила, только пожала плечами, как будто хотела сказать: «От нее можно всего ожи дать».
      Никогда в жизни я больше не видела борца Гри горьева, но и этой минутной встречи было довольно, чтобы я в него влюбилась. За столом я сидела молча. Я не слышала, о чем говорили вокруг: предо мной стоялс лицо с длинными подкрученными усами и смеющимися глазами.
      Сразу после ужина я легла спать и снова пережила сегодняшнее приятное приключение. Но в мечте оно продолжалось дольше и вообще было гораздо значительней.
      С борцом я не каталась на карусели (я думаю, никакая лошадка не выдержала бы такого великана). С ним я отправляюсь в самое страшное место на свете— в деревню Носовку. Там живут нищие с открытыми белыми глазами, мальчишки-хулиганы, которые дразнят нас, и страшный пьяный мужик с окровавленным лицом, которого я видела раз возле кузницы старого Рах-лина. Я иду в Носовку и нисколько не боюсь, потому что со мной мой друг — борец Григорьев. И никто меня
      не трогает — ни мальчишки-хулиганы, ни нищие-слепцы, ни пьяный мужик. Как жаль, что я быстро уснула и не узнала, что мы делали в Носовке и зачем туда ходили.
      Много раз после этого я видела в мечте своего нового возлюбленного, но засыпала раньше, чем успевала встретить мальчишек, слепцов и пьяницу.
      Моя любовь к борцу продолжалась недолго. Я влюбилась в того, с кем ни один человек не мог сравниться. Это был сам господь бог.
      Как он выглядит, я не знала, и меня это не интересовало. Очарование бога было в том, что он был сильнее всех на свете и мог сделать все. С тех пор как я стала понимать человеческий язык, я слышала от мамы: «Дай бог, не дай бог, если бог поможет, видно, богу не было угодно» и так далее. Мама всегда просила его о чем-нибудь и нам часто говорила:
      — Попросите у бога, чтоб он дал нам...
      Почти таким же сильным, как бог, был царь Николай Второй. Его все боялись и слушались — даже русские господа, даже пристав и городовой, но у нас в доме царя недолюбливали. Мама иногда потихоньку проклинала его, Рися и ее подруга Соня Дубравина пели про него песенки, подрывавшие в моих глазах его авторитет:
     
      Пой, ласточка, пой!
      Порт-Артур уже не твой.
      Порт-Артур забрали,
      Тебя прогнали.
      Марш, дурак, домой!
     
      Про бога у нас ничего такого не говорили и не пели. Я знала, что Рися не верит в бога, но отзывалась она непочтительно не о боге, а о раввинах. Кроме того, она ненавидела богачей. Таким образом, честь бога оставалась незапятнанной.
      я умела читать молитвы. У нас в доме был еврейский алфавит «алеф-бейе», напечатанный на большом розовом листе. Буквы были огромные, и мы легко научились друг от друга читать. Если бы и молитвы были напечатаны на красивой бумаге, они, вероятно, доставили бы мне удовольствие, но их приходилось читать в толстом растрепанном молитвеннике с пожелтевшими, замусоленными страницами. К тому же молитвы были длинные и совершенно непонятные. Только одну молитву я любила, потому что каждая фраза в ней кончалась смешным словом «аллилуйя».
      Была еще одна молитва «Слушай, Израиль», которую следовало читать перед сном всем без исключения. Она тоже была длинная и непонятная, но обладала одним хорошим качеством: ее можно бы.ло читать в постели, про себя, а не вслух. Этой молитвы я никогда не читала, потому что засыпала, не успев даже помечтать вдоволь.
      В моей любви к богу молитвам не было места. Я бы-ла его невестой, меня все уважали и ко ]мне обращались с просьбами.
      «Доченька, попроси бога, чтоб наша корова скорей отелилась», — говорит мама.
      «Муся, попроси бога, чтобы я хорошо торговал в своей лавке», — обращается ко мне мамин брат, дядя Айзик, еврей с торчащей вперед черной бородой.
      И у Шлёмки, моего .любимого братца, есть просьба:
      «Муська, попроси бога, чтоб мой ребе Хаим Блюм-кин заболел и не мог драться».
      Шлёмкину просьбу я выполняю в первую очередь.
      Я выхожу во двор и на виду у всех улетаю. Летела я на небо очень долго н засыпала раньше, чем успевала встретиться с богом. Ведь я летела не на космической ракете и даже не на воздушном шаре, о котором понятия не име-ла. Смешно, у меня даже крыльев не было.
      Моя любовь к богу продолжалась довольно долго, пока мы не переехали на новую квартиру. Здесь во дворе мы жили пе одни: у всех соседей были дети. Появи-лк!сь новые интересы, и я перестала думать о боге. Вспомнила я о нем позднее, когда стала учить библию, но теперь наши отношения сложились не в его пользу.
     
     
      Глава седьмая
      ЧТО НАМ БОГ ДАЕТ...
     
      О том, что нам необходимо переменить квартиру, я слышала не раз. На этом настаивала Рися. Целый день она работала на фабрике и вечером не могла заниматься, пока все не улягутся спать. Поэтому ей приходилось заниматься по ночам. Она никогда не высыпалась. Мама, конечно, сочувствовала Рисе, но не могла решиться на такой рискованный шаг — перемену жилища.
      Наша квартира на Новом базаре была маленькая, но чистая и уютная. Полы покрашены, стены оклеены обоями. Жили мы одни во дворе, а мама боялась соседей: вдруг у них будут дети драчуны и грубияны. Кроме того, за сараем был у нас большой огород, в котором росла картошка, почему-то мелкая и водянистая. Этой картошкой кормили всю зиму нас и корову. (Корове она доставляла большее удовольствие, чем нам.) Когда мама покупала на базаре мешок картофеля, мы очень радовались, потому что мечтали о настоящей рассыпчатой картошке, вкусной даже без подсолнечного маела.
      За квартиру мы платили хозяину три рубля в месяц. Дороже мы платить не могли, значит, если квартира будет больше, она будет хуже. Таких квартир в Сосновске было достаточно, но переехали мы только благодаря одному событию, о котором я сейчас расскажу.
      Однажды утром меня разбудил Шлёмка. Я удивилась, что он не в хедере. По его лицу я сразу поняла, что произошло что-то особенное.
      — Муся, — прошептал он таинственно, — ты ничего не знаешь? Нам бог дал девочку.
      — Какую девочку? — не поняла я.
      — Совсем маленькую. Она спит с мамой в кровати.
      — А зачем нам маленькая девочка? Ведь у нас есть Бейлька.
      Брат согласился со мной:
      — Лучше бы он дал нам мальчика, а то девочек у нас теперь пять, а мальчиков всего два — я и Тэвка.
      — Не нужно нам больше ни мальчиков, ни девочек, — решительно заявила я, — лучше бы бог нам дал граммофон, как у Нахмана Броварника.
      Но Шлёмка, который уже учился в хедере и обладал большим жизненным опытом, чем я, объяснил мне:
      — Бог не дает людям граммофонов или других вещей. Он дает только детей и деньги. А за деньги люди покупают все, что им нужно.
      Брат говорил правду: нам бог давал детей, а богачам — деньги. На деньги богачи покупали своим детям красивые зонтики, Т5фли и отправляли их в большие города учиться в гимназии.
      Из спальни вышла Рися и тихонько закрыла за собой дверь.
      — Тише, — шепнула она нам, — идите на кухню, я вас накормлю, и ты, Шлёмка, пойдешь в хедер.
      Брат был разочарован: он думал, что по случаю радостного события останется сегодня дома. Но Рися пользовалась у нас не меньшим авторитетом, чем мама, и Шлёмка ничего не возразил.
      8а кухонным столом сидела Рахиль — уже приче-
      санная, одетая в коричневое платье с черным коленкоровым передником. Заткн в пальцами уши, она повторяла шепотом уроки. На лежанке сидела Бейлька и играла с куколками, которые Рахиль вырезала из исписанной бумаги. Бейлька была толстенькая, с пухлыми щечками, большими карими глазами и маленьким ртом. Она никогда не капризничала, ничего не просила и отдала бы свои бумажные куколки, если бы на них нашелся охотник.
      Самовар уже кипел. Рися налила нам по сгакану чаю и дала каждому по ломтю хлеба с коровьим маслом (все-таки праздник!).
      — Рахилька, может быть, ты не пойдешь сегодня в школу? — спросила Рися. — Сейчас мама проснется. Боюсь, что не справлюсь одна.
      — Хорошо, — быстро ответила Рахиль, и слезы так и покатились из ее глаз. (Она никогда не пропускала школу, даже если была больна.)
      Тут открылась дверь, и в кухню вошла Соня Дубра-вина, Рисина подруга. В руке у нее был узелок.
      — Поздравляю вас! — весело сказала она и расцеловалась с Рнсей,
      — Спасибо, — ответила сестра и грустно улыбнулась.
      — Ничего, ничего! Где шесть, там и семь. Только пусть будет здоровенькая. А как мама? Я пришла помочь тебе. С моими заказчицами ничего не случится, если подождут денек. Бот тут свивальники и рубашечки.
      — Спасибо, спасибо тебе, Сонечка, — обрадовалась Рися. — Ну, Рахилечка, напрасно слезы льешь, собирайся в школу, мы тут без тебя обойдемся.
      Вечером я увидела нашу новую девочку, и она мне не понравилась: у нее было маленькое, красное, сморщенное личико и закрытые глаза. Она кричала, хотя ез
      никто не трогал. Пахло от нее чем-то кислым. Сразу было видно, что она гораздо хуже нашей Бейльки.
      Как-то под вечер к нам пришла тетя Голда, жена дяди Айзика, младшего брата мамы. На ней было черное бархатное пальто с воротником из рыжего ме.»:а. Она сняла пальто и аккуратно положила его на спинку стула. Подкладка у пальто была еще красивей, чем верх: голубая атласная с тисненными голубыми цветами.
      Тетя была старше мамы, но выглядела очень моложаво. Хотя бог велел замужним еврейкам носить на голове парик или платок, тетя ходила с непокрытой головой. Ее черные волосы красиво зачесаны, и сзади в волосах — большой белый костяной гребень. Одета ока была в черную юбку с широким поясом и кружевную кофточку с высоким воротником, с шеи свисала тонкая золотая цепочка с часиками. Цепочка спускалась вниз до пояса, потом снова поднималась кверху до кружевного карманчика, в котором находились золотые часики. Ботинки у тети Голды были на высоком каблуке, как у барышни.
      Гостья осмотрела всех нас своими маленькими, черными, сердитыми глазками, как будто мы были в чем-то виноваты. Из-под верхней губы у нее слегка выступали два передних зуба.
      Тетя поцеловалась с мамой, сидевшей на деревянном диване, и процедила сквозь зубы: - Поздравляю!
      Тетя Голда всегда говорила сквозь зубы, и казалось, что все ее слова состоят из одних шипящих звуков. Она вынула из бумажного кулька три апельсина и три лимона и положила их на стол.
      — Это вам. Гите-Лея, — прошипела она и, как бы испугавшись, что мама отдаст эти драгоценные фрукты нам, достала из кулька три красных яблочка и дала мне, Рахили и Бейльке. Потом вынула четвертое ябло-
      ко и дала Рахили, предупредив при этом: —Спрячь, это Шлёмке. Отдашь ему, когда он придет из хедера.
      У тети Голды были маленькие белые руки, и на пальцах много колец с красивыми камушками.
      Мы с Рахилью сказали «спасибо», а Бейлька, показав на апельсин, лежавший на столе, спросила:
      — А желтые яблочки нам нельзя?
      Нам стало неловко. Мама, как будто не слыша Бейлькиного вопроса, сказала:
      — Рахилька, иди, дочка, поставь самовар. Будем чай пить.
      Рахиль взяла Бейльку за руку и вышла с ней на кухню. Я тоже вышла. Но слышала все, что говорили мама с тетей Голдой.
      — Вы слишком рано встали, Гите-Лея. Вам бы полежать еще несколько дней.
      — Ничего, я чувствую себя, слава богу, хорошо.
      — И питаться вам надо получше. Ведь вы теперь за двоих должны есть.
      — Мы, слава богу, не голодаем. Хлеба едим вдоволь, есть у нас молоко, простокваша, творог — разве этого мало?
      — Гите-Лея, вы не должны продавать масло. Оно теперь вам самой необходимо.
      — На заработки Риси и Израиля мы не можем себе позволить есть сливочное масло.
      — Мы говорили с Айзиком; он тоже считает, что Шлёмке не обязательно учиться у такого знаменитого ребе, как Хаим Блюмкин. Он вполне мог бы учиться бесплатно в Талмуд-торе при синагоге. Ведь вы не рассчитываете, что Шлёмка тоже станет раввином? Нечего стыдиться, в Талмуд-торе учатся мальчики из менее бедных семей, чем ваша.
      — Я не стыжусь своей бедности. — Мамин голос дрожал. — Рахилька учится в Бесплатной школе, и я
      очень рада этому, но в Талмуд-торе мальчиков только быот и калечат.
      — А как же другие мальчики? — сердито спросила тетя Голда.
      — Каждый живет, как считает нужным. Вы, например, считаете так: хлеб нужен, масло нужно — так па ученье денег не остается. Я же считаю по-другому: хлеб нужен, ученье нужно — так на масло денег не остается.
      В это время наша новая девочка заплакала, и Рахиль велела мне пойти в спальню покачать ее. Я направилась в спальню, но туда уже пошла мама.
      — Ты умеешь читать? — спросила меня тетя Голда.
      Она смотрела на меня своими маленькими сердитыми глазками. Наверное, я ей не нравилась.
      — Я знаю наизусть стихи: «Поздняя осень. Грачи улетели...», «Уж небо осенью дышало...» и «Однажды в студеную зимнюю пору...».
      — Молодец. А кто тебя научил: Рахилька или Рися?
      — Никто меня не учил. Когда Рахилька учит уроки, я слушаю. Вот и запомнила.
      — А по-еврейски ты умеешь читать?
      — Умею. Я каждый день читаю молитвы. Когда бог даст маме деньги, она купит мне ботинки с галошами и я толсе пойду учиться в Бесплатную школу вместе с Рахилькой.
      Очевидно, разговор принял не совсем желательный оборот, и тетя Голда переменила тему. Она спросила, в котором часу приходит с работы Рися, и я ответила, что не знаю.
      Тут из спальни вышла мама. Раньше она была пол-пая, а теперь похудела и побледнела, только глаза, большие добрые карие глаза остались прежними.
      — Доченька, пойди на кухню и посмотри, не готов ли самовар?
      Вдруг мы услыхали, что открылась входная дверь, и раздался голос Риеи:
      — Рахилька, как мама? Риея вошла раскрасневшаяся от мороза, довольно холодно поздоровалась с тетей Голдой и подошла к маме, сидевшей на диване:
      — Как ты себя чувствуешь, мама? Может быть, приляжешь? Тетя Голда на тебя не обидится.
      — Конечно, конечно, — подхватила тетя. — Я тоже сказала, что мама слишком рано поднялась. Да, я забыла тебя поздравить, Рися,
      с прибавлением семейства, — добавила тетя Голда с улыбочкой.
      — Спасибо, — весело ответила Рися. — Мы очень рады. Надеемся, что наши дети вырастут здоровыми и честными, и каждый заработает на кусок хлеба.
      Рися внесла кипящий самовар, налила всем чай, поставила на стол вазочку клубничного варенья и нарезала лимон. Назло тете, она положила каждому из нас в стакан по ломтику.
      Мы никогда лимонов не покупали, и чай показался мне необыкновенно вкусным. Мама отказалась от лимона и пила чай с молоком.
      Когда тетя Голда ушла, Шлёмка, уже вернувшийся из хедера, спросил:
      — Мама, правда, что за один тети Голдин воротник можно купить пуд шоколада и пуд мармелада?
      Мама рассмеялась:
      — Сказать тебе правду, сынок? Шоколад и мармелад я не только пудами, но и фунтами никогда не покупала. Но я думаю, что десять коров можно было бы за него купить.
      — Ой, ой, десять коров! Значит, наш дядя Айзик богач? — продолжал мой неугомонный брат, которому до всего было дело.
      — Нет, сынок, наш дядя далеко не богач, но тетины родители действительно были богатыми людьми.
      — И тетушка Голда вышла замуж за дядю Айзика, потому что была старше его на десять лет, — сказала Рися.
      — Перестань! — рассердилась мама. — Как тебе не стыдно так говорить о родной тетке?
      — А разве быть старше — это стыдно? — не унимался Шлёмка. — Вот Рися старше меня на десять лет. Разве это стыдно?
      Мама и Рися рассмеялись, и на этом разговор о тете Голде кончился.
     
     
      Глава восьмая
      НАШИ СОСЕДИ
     
      Нашу пятую девочку назвали Фаней. Бейлька на звала ее Анечкой, и с ее легкой руки все стали так называть нашу малютку. Характер у нее был беспокойный, наверное, в меня уродилась. По ночам она никому спать не давала. Мама и Рися совсем замучились.
      Рися все время ходила с головной болью, ц, когда приехал из ешибота Тэвье, они вдвоем с Рисей сняли для нас новую квартиру на Большой Алексеевской
      улице в старом, обшарпанном доме. Полы здесь были некрашеные и в некоторых местах подгнившие, стены без обоев, окна меньше, чем в старой квартире. Зато здесь были две спаленки, кроме того, при кухне каморка, которую выбрала для себя Рися. Здесь ей было удобно, потому что ночью тут было тихо.
      Наш дом, старый и приземистый, смотрел окнами на улицу, но вход был со двора. Крыт дом был тесом. На стенах местами слезла побелка, облупилась глина и виднелась штукатурка. Крыльцо было без перил, подгнившие ступеньки шатались, входная дверь держалась на одной петле. В комнатах половицы скрипели и стонали. Крыша в нескольких местах протекала.
      Дом был разделен на две половины: в одной квартире жили мы, в другой — мясник Шшя, еврей громадного роста с широкой черной бородой. Когда он выходил во двор в окровавленном переднике с топором в руке, его можно было принять за разбойника. Но мы все знали, что он добрый и мягкий человек. Никогда он не повышал голоса на детей, никого пальцем не трогал, передав вею полноту власти своей жене, тете Риве. Она была небольшого роста, полненькая, круглая, веснушчатая, с огненно-рыжими волосами. Всегда растрепанная (это было видно, хотя она, как все замужние женщины, носила на голове платок), шумная и веселая, она много смеялась, даже когда кричала иа детей и давала им подзатыльники.
      У Пини и его жены Ривы был взрослый сын Мендл, мальчишка чуть постарше Шлёмки, Авремл и девочка, такая, как наша Рахиль. Ее тоже звали Рахиль (рыжая). Она постоянно таскала на руках двойняшек — Цинку и Дворл. Все дети мясника были веснушчатые и рыжие, как их мать. У малюток двойняшек веснушек еще не было, но волосы их, маленькие и нежные, были огненно-красные.
      в нашем дворе стоял еще один дом, гораздо новее нашего, крытый железом, аккуратно отштукатуренный и побеленный. Крылечки покрашены, и вокруг дома палисадник, в котором росли настурция, гвоздика и табай. Росли в этом палисаднике и два куста георгинов, которые цвели до глубокой осени.
      Зтот прекрасный уголок принадлелсал не нам, но мы за ним ухаживали наравне с хозяевами: поливали цветы, вырывали сорную траву и наравне с хозяевами наслаждались ароматом цветов, наполнявшим по вечерам наш двор.
      Возле палисадника стояла скамейка, где по вечерам собирались соседки, чтобы подышать свежим воздухом и посудачить. Изредка и паша мама выходила сюда, но никогда не сидела без дела: либо держала на руках ребенка, либо шила или вязала.
      В этом красивом домике тоже были две квартиры. В одной жила мадам Чернявская с дочерью Розой и сыном Яшей, в другой — ворожея с дочерью Кларой. У нее был еще сын, но мы его никогда не видели, потому что он жил где-то в большом городе.
      Однажды Шлёмка, узнававший в хедере все новости, сообщил нам:
      — Бы знаете, кто такой ворожеин сын? Актер, вот он кто! Поэтому у него есть право жительства в большом городе. А как его зовут, не знаете, ага! Ле-о-польд!
      Мама рассердилась:
      — Не повторяй глупостей! Мало что придумают злые языки!
      «Ворожея» не было прозвищем нашей соседки, это была ее профессия. В базарные дни к ней приходили деревенские женщины, старые и молодые. В корзиночках и кошелках они приносили яйца, цыплят, земля-пи1су и малину. Некоторые тащили в мешках огурцы или яблоки — кто их знает? Иногда поздно вечером к
      ворожее приходили дамы в шляпках с вуалями и страусовыми перьями.
      Ни наша мама, ни другие соседки не осуждали ворожею за ее ремесло. Может быть, потому, что она ходила в синагогу каждую субботу. А может быть, ее уважали потому, что она была самая богатая на нашем дворе. Если кому-нибудь нужны были деньги взаймы, то всегда обращались к ворожее, и она никогда не отказывала. Высокая, в черном платье и кружевном шарфе, тоже черном, ворожея походила на важную барыню. По-русски она говорила хорошо, тоже как барыня.
      Ее клиентки, деревенские и городские, были нам незнакомы. Я никогда не видела, чтобы она гадала нашим соседям. Если кто-нибудь из соседей и заходил к ней, то только для того, чтобы занять денег. Однажды, когда наша Рися уехала в Чернигов, чтобы держать экзамен за четыре класса, и мама очень волновалась, сдаст ли она, к нам пришла ворожея и предложила маме погадать на картах.
      Мама отказалась:
      — Я, боже упаси, не осуждаю вас за ваше гадание, но мне оно не нужно. Прошу вас, не сердитесь на меня.
      Дочь ворожеи, Клара, была, по-моему, самой красивой девушкой в Сосновске. У нее было, наверное, десять платьев. Никогда наша Рпся и ее подруга Соня Дубравина не одевались в праздники так, как одевалась Клара в будни. Ботинки у нее были разного цвета (и все на высоких каблуках). Летом она носила даже белые ботинки, как невеста. Шляп у нее тоже было множество — большие и маленькие, с перьями, с цветами, с лентами. Отправляясь гулять, она даже в жару надевала длинные, по локоть, перчатки без пальцев.
      Дружила Клара с самыми богатыми девушками и
      вскоре вышла замуж за сына богача Финкельштейна, торговавшего чаем Высоцкого.
      Провизор Финкельштейн, мул Клары, был высокий, толстый, белобрысый человек в пенсне, на вид очень добродушный. Говорили, будто он собирается откупить аптеку у Попова, потому что тот совсем разорился.
      — Для нас это будет большим несчастьем, — сказала мама, — потому что Попов помогает всем без исключения.
      Когда у нас кто-нибудь заболевал (а это случалось редко), мама бежала в аптеку к Попову. Он не только давал лекарства в долг, но часто приходил к нам домой, чтобы посмотреть больного. Нам очень нравился этот седой маленький че.ювек в пенсне, с бородкой клинышком, его старое пальто с бархатными лацканами и шляпа-котелок.
      Однажды заболела Рися. Попов пришел к нам, аэ-смотрел на всю нашу ватагу, улыбнулся, спросил, как зовут каждого, дернул Шлёмку за ухо и, кивнув на меня, спросил маму:
      — Эта хоть и девица, а тоже, видно, порядочный сорванец?
      У Риси в каморке господин Попов сидел очень долго.
      Он осмотрел все ее книги, аккуратно расставленные на полке, перелистал тетради, о чем-то говорил с ней и, когда уходил, сказал маме:
      — Молодец у вас дочка, большая умница.
      Рися болела всего несколько дней, но с тех пор подружилась с аптекарем и его женой. Они давали ей книги, которых не было в библиотеке, и Рися очень радовалась этому.
      Вот почему мама огорчилась, узнав, что молодой Финкельштейн собирается откупить аптеку у Попова.
      Но этого не случилось. Молодой Финкельштейн купил большой дом около нас, где поселился с Кларой, и в этом же доме открыл аптекарский магазин. В нем, кроме разных лекарств, продавались ручки, перья, тетради, перочинпые ножики и еще много разных вещей.
      Однажды нашему Шлёмке понадобилось перо. Мама дала ему полкопейки, и он отправился к Финкель-штейну. Вместе со Шлёмкой пошли и мы все: Рахиль с Анечкой на руках, я и Бейлька.
      Шлёмка открыл дверь аптекарского магазина — раздался звонок. Потом открыла дверь Рахиль — снова звонок. Вслед за Рахилью вошла я — третий звонок, а когда Шлёмка получил перо и заплатил полкопейки, раздался четвертый звонок, и вошла Бейлька.
      Хозяин магазина пожал плечами и сказал с укоризной:
      — За одну копеечку вы все претесь!
      Бейлька всплеснула руками и воскликнула:
      — Ах ты боже мой, даже войти не дает!
      Финкельштейн расхохотался и скрылся за занавеской. Там была его квартира. Мы бросились домой врассыпную, как если бы Финкельштейн погнался за нами.
      Вечером Клара пришла к своей матери и рассказала про наше посещение аптекарского магазина. Мама, сидевшая с ворожеей на скамейке возле палисадника, долго смеялась вместе с Кларой и ворожеей. После этого я не раз слышала, как мама рассказывала эту историю. Она прекрасно изображала толстого провизора, уверенного, что у него полный магазин покупателей, и маленькую, пухленькую Бейльку, которая возмущается: «Ах ты боже мой, даже войти не дает!»
      Последняя наша соседка, мадам Чернявская, занимала вторую квартиру в домике с палисадником. Она уже несколько лет «доживала тут последние дни». Ее муж четыре года назад уехал в Америку. Там он должен был скоро разбогатеть и прислать семье шифскар-ты, то есть билеты на пароход, который перевозит людей через океан из России в Америку. Но оказалось, что и в Америке не так-то легко заработать деньги. Мадам Чернявская, портниха, шила день и ночь, чтобы прокормить семью. Иногда она, правда, получала деньги от мужа. На них она сама красиво одевалась и одевала детей. Вот почему Роза и Яша были одеты, как дети богачей. Кроме того. Роза брала уроки у учительницы, которая окончила гомельскую гимназию с золотой медалью.
      Я нисколько не завидовала детям мадам Чернявской, напротив, мне было их жалко. Оказывается, что в Америку впускают только вполне здоровых людей. Стоит кому-нибудь из детей сломать руку или ногу или заболеть страшной глазной болезнью трахомой — конец, вся семья возвращается туда, откуда она приехала.
      Вот почему Роза и Яша не прыгали с нами с забора. Даже с крыльца или бревен они не решались прыгать, чтобы, не дай бог, не сломать себе руку или ногу. В базарные дни, когда все мальчики катались на задке крестьянских телег, Яша стоял в стороне и с завистью смотрел на своих товарищей.
      Если бы мне предложили поехать в Америку, где я стала бы миллионершей, обладательницей огромного двухэтажного дома и магазина, с условием, чтобы я вела себя, как дети мадам Чернявской, я ни за что не согласилась бы. Ну ее, эту Америку с ее здоровыми глазами!
      У Розы и Яши были обыкновенные глаза, как у всех пас, только у мадам Чернявской были воспаленные ве-1СИ, совсем красные. Она уверяла, что глаза у нее здоровые, только натруженные, потому что она занимается своим ремеслом с девяти лет. Может быть, это верно,
      но вдруг американским чиновник не поверит ей и заставит вернуться в Сосновск?
      Мадам Чернявская лечила глаза и в нашем местечке, и в Чернигове, но веки ее все равно были красные. Наконец кто-то посоветовал ей съездить в Гомель к доктору Бруку. Если доктор Брук скажет, что можно ехать в Америку, на него можно положиться и смело ехать. Мадам Чернявская так и сделала. Она продала корову (шифскарты были ей уже высланы) и отправилась с детьми в Гомель. Вернулись они довольные и счастливые. Мадам Чернявская рассказывала чудеса о докторе Бруке, к которому приезжают не только из ближайших городов, но и со всех концов России.
      По тому, что мадам Чернявская, уехавшая впоследствии в Америку, назад в Сосновск не вернулась, я заключаю, что диагноз доктора Брука оказался правильным.
      Б Сосновске было много Бруков, и все они считали себя родственниками знаменитого доктора, но на самом деле он был только нашим родственником, потому что мамин двоюродный брат Аба был женат на его племяннице.
     
     
      Глава девятая
      ВМЕСТО СВАДЬБЫ
     
      Несмотря на то что мы теперь нсили довольно далеко от базара, Иосиф-коммивояжер по-прежнему оставался нашим постояльцем. Он приезжал в базарные дни рано утром, распродавал свой товар и уезжал поздно ночью, когда мы все, кроме Риси, давно спали.
      В эти дни Рися не занималась. По вечерам к ней приходили друзья — Соня Дубравина п Мойшке Азарин. Иногда к Иосифу заглядывал деповский рабочий Сашко в своей неизменной косоворотке, засунутых в са-
      поги брюках и фуражке с блестящим козырьком. Но чаще всего Рися уходила куда-то с Иосифом и возвращалась домой очень поздно.
      Однажды Шлёмка спросил меня:
      — Как ты думаешь, Муся, чей жених Иосиф-ком-мивояжер — нашей Риси или Сони Дубравиной?
      Это было для меня неожиданностью.
      — Почему жених? Ведь он наш постоялец и приезжает в СоеноЕСк, чтобы продать свой, товар.
      — Эх ты, умная голова! — рассмеялся брат. — Почему же он не уезжает сразу после базара, а остается у нас до глубокой ночи?
      — Так ведь его поезд уходит ночью, — ответила я, очень довольная, что знаю кое-что лучше брата.
      — Ничего ты не понимаешь. Если парень сидит весь вечер с девушкой, значит, они жених и невеста.
      — Значит, и Мойшке Азарин жених?
      Тут мы оба расхохотались: маленький, щуплый Мойшке с его крючковатым, как у птицы, носом и руками, которые вылезают из рукавов чуть ли не на поларшина, меньше всего был похож на жениха.
      А Иосиф? О, он вполне мог быть женихом. Как же узнать правду? Ни у Риси, ни у мамы я не могла спросить об этом. Остается Рахиль. Я выбрала подходящую мпнутку и спросила:
      — Как ты думаешь, Рахилька, чей жених Иосиф-коммивояжер — Риси или Сони Дубравиной?
      — Пока ничей, — ответила она солидно, с глубоким знанием дела.
      — Что значит «пока»? А потом, попозже, чей он будет жених?
      — Много будешь знать, скоро состаришься, — ответила Рахиль точь-в-точь таким тоном, каким говорила мама.
      — Рахилька-шпнлька, — передразнила я ее шепо-
      том, чтобы мама не услыхала. — Ты воображаешь, что взрослая, а на самом деле ты такая же девчонка, как я, только чуточку постарше.
      Собственно говоря, мне было совершенно безразлично, на ком женится Иосиф-коммивояжер, была бы только свадьба. Я никогда не была в театре, но уверена, что и там не так интересно, как на свадьбе.
      Недавно вышла замуж Эстерка, дочка дамского портного Нояха. Во дворе у портного построили длинный дощатый шалаш, изнутри украсили его стены сосновыми ветками, и туда набилось столько людей, что нам пришлось стать на скамейку, чтобы хоть что-нибудь увидеть.
      Старые женщины были в париках или в шалях, мужчины — в длинных сюртуках и ерйолках. Но больше всего было на свадьбе молодежи без париков и пейсов. Они веселились и танцевали вовсю.
      Вдруг стало тихо. Толпа расступилась, женщины ввели невЬсту, усадили ее на стул, начали причитать над ней и говорить, что ее ждет горькая участь в замужестве. (Это говорилось для того, чтобы все было наоборот.) Я смотрела на плачущую невесту, одетую в белое платье и фату, и вдруг услышала звуки скрипки. Я оглянулась.
      На столе стоял маленький Ноня Рахлин, внук старого кузнеца, возле которого мы жили на Новом базаре. Ноня был меньше меня, и скрипка у него была маленькая, но звуки ее, грустные и нежные, заполнили шалаш и сердца собравшихся людей. Стало тихо. Слышно было только, как плачет невеста. Мне хотелось плакать от восторга и счастья. Но маленький волшебник играл недолго. Какая-то женщина, наверное его мать, сняла маленького скрипача со стола и унесла куда-то.
      Тут заиграла свадебная капелла, и молодежь стала танцевать кадриль и «метелицу».
      я никогда не была в театре, но уверена, что и там не так интересно, как на свадьбе.
      Мы тоже танцевали вальс, польку и краковяк. Все это было очень интересно, но гораздо лучше было бы, если бы Ноня Рахлин играл весь вечер на своей маленькой скрипке.
      Теперь, когда Шлёмка внушил мне мысль, что Иосиф чей-то жених, я размечталась о свадьбе, на которой я снова услышу игру Нони. К сожалению, мои мечты очень редко осуществлялись. Вместо свадьбы у нас случилось вот что.
      Однажды зимним вечером к Иосифу пришел его друг Сашко. Было уже поздно. Мама укладывала малышек спать. Шлёмка уже спал на лежанке в кухне. Мы с Рахилью собирались лечь йа печке. Иосиф, Рися и Сашко сидели в Рисиной каморке и тихо разговаривали.
      Вдруг к ним зашла мама и шепотом сказала:
      — Возле нашего дома разгуливает городовой. Вы не знаете, в чем дело?
      — Не беспокойся, мама, нас это не касается, — ответила Рися.
      Мама ушла в спальню, а вслед за ней Иосиф.
      Он вернулся в кухню с небольшим свертком в руке. Рися быстро засунула сверток в глиняный горшок, в котором мама варила суп, накрыла горшок крышкой и поставила его в печь. Вслед за горшком Рися поставила в печь большой чугун с очистками для коровы, приготовленными на завтра, и еще чугун с водой. Она закрыла заслонку и вернулась в свою каморку. Сашко тут же ушел.
      Я удивилась. Неужели городовой следит за рабочим? Вот сейчас Сашко выйдет из калитки, городовой схватит его и потащит в острог.
      Я побежала в столовую и тихонько приподняла уголок занавески. Но Сашко как сквозь землю провалился. Тут я увидела, что городовой, шагавший
      — Возле нашего дома разгуливает городовой.
      но другой стороне улицы, перешел на нашу сторону. Я побежала к Рисе.
      — Городовой идет к нам, — шепнула я, дрожа от страха.
      — Чего же ты испугалась? — рассмеялся Иосиф-коммивояжер. — Пойдемте в столовую, поиграем в карты.
      Рахилыса соскочила с печки, и мы вое побежали в столовую.
      Иосиф дал нам старую колоду карт, и мы начали играть в дурака.
      Мы успели сыграть два раза, когда услышали стук открываемой двери. Иосиф вынес из маминой спальни свой деревянный чемодан, поставил его на стул и открыл. Сколько тут было драгоценных вещей! Кружева, бусы, ленты, брошки...
      Рися подошла к Иосифу, и он стал прикладывать к ее блузке брошки, кружева, надевать на нее бусы. При этом они оба смеялись.
      — Это кружево тебе очень к лицу, — сказал Иосиф, когда городовой остановился на пороге.
      Из спальни вышла мама.
      — К вам приходил рабочий Омельченко. Где он? Лучше не скрывайте.
      — Что вы, господин офицер? — улыбаясь, ответила мама. — Вот вся наша семья. Ведь вы нас хорошо знаете, не первый раз заходите. Это наша старшая дочь Рися, она работает у Миркина, а это ее жених. А чтоб вы бог знает что не думали, я покажу вам всю квартиру. Пожалуйте в спальню...
      И, не дав городовому опомниться, мама провела его в нашу спаленку, в кухню и Рисину каморку. Оттуда городовой ушел, не попрощавшись с нами. Впрочем, он и не поздоровался, когда пришел.
      Мама вернулась бледная, у нее тряслись губы.
      — Девочки, идите спать, — сказала она нам.
      Мы с Рахилью полезли на печь, но, конечно, долго не могли заснуть и тихонько шептались. Мы знали, что в нашем местечке имеются «димократы», которые идут против царя. В девятьсот пятом году они устроили забастовку на железной дороге и разогнали черносотенцев, которые хотели устроить еврейский погром. За это всех «димократов» заковали в кандалы и повели пешком в Сибирь, на каторгу. Сашко тоже, наверное, «ди-мократ». Нам в голову не приходило, что Иосиф или Рися имеют к ним отношение.
      Я задремала и не слышала, когда ушел Иосиф, но разговор между Рисей и мамой я отлично помню.
      — Ты погубишь не только себя, но всю нашу семью. Боже мой, что скажет папа, когда узнает, с кем ты водишь компанию.
      — При чем тут наша семья? Я совершеннолетняя и сама отвечаю за свои поступки. А вожусь я не с ворами и жуликами. Единственно, что я могу обещать, что больше ты моих друзей не увидишь, никто ко мне больше приходить не будет.
      — Я была бы спокойней, если бы и ты с ними не встречалась.
      — Этого, мама, я обещать не могу.
      — В таком случае, дочка, я боюсь, что ты всю лсизнь будешь простаивать у тюремных ворот, чтоб передать мужу рублевку.
      А на следующее утро у нас в доме было все, как будто накануне ничего не случилось: Рися ушла на фабрику, Шлёмка отправился, как всегда нехотя, в хедер, Рахиль убежала в школу (она убегала чуть свет и приходила в школу первая).
      Только вечером мне удалось поговорить со Шлем-кой так, чтобы никто не слышал.
      — Иосиф действительно Рисин жених, — сообщила
      я ему. — Я это сама слышала от мамы, но свадьбы у них не будет, потому что он больше никогда к нам не придет.
      Шлёмка молча накручивал пейс на палец. Он был озадачен и огорчен: мы все привыкли к нашему постояльцу и полюбили его.
      Потом я рассказала брату про Сашко, которого искал городовой. Я сказала, что Сашко вышел из нашего дома и будто сквозь землю провалился.
      На лице Шлёмки появилась хитрая улыбка.
      — Сквозь землю Сашко провалиться не мог, но что ему стоило перелезть через забор и выйти на Новопочтовую улицу? Пхе, раз плюнуть...
     
     
      Глава десятая
      ОТЕЦ
     
      Я плохо помню отца: он всегда был в отъезде и умер, когда мне было восемь лет. Я хорошо помню только его смерть, все остальное знаю со слов матери.
      Дедушка Аарон, мамин отец, жил в деревне возле города Сосницы, Черниговской губернии. Евреям нельзя было владеть землей или каким-нибудь имуществом в деревне. Поэтому дедушка арендовал у помещика мельницу и лавку, в которой продавалось все: свечи, монпансье, селедки, керосин, сахар, ситец и прочее. Мама была старшей дочерью. Когда ее просватали, ей было семнадцать лет. Своего жениха она не видела, но знала о нем, что зовут его Израиль Левин, что он талмудист и математик, что он играет на скрипке и что у него черная борода. Последнее маме не понравилось, и она отказалась выйти замуж за бородатого. Дедушка напомнил маме, что ей уже семнадцать лет, впрочем, посоветовал подождать, пока он выпишет ей жениха из
      64 2
      Парижа. Доводы дедушки, очевидно, возымели свое действие, и мама покорилась.
      Дедушка Аарон, человек энергичный и деловой, решил и своего зятя сделать деловым человеком. Он купил для моего отца баржу, которая перевозила что-то по Десне. Люди на таком деле богатели, а баржа моего отца затонула, застраховать ее он не догадался. Тогда дедушка приобрел для отца пай в разработке меловых гор. Но и тут отца постигла неудача: на разработке задавило какого-то человека, и, хотя было известно, что погибший — посторонний и в пьяном виде полез туда, куда не следовало, отца присудили к большому штрафу. На этом его карьера делового человека окончилась.
      Мы не слышали от мамы ни одного неуважительного слова об отце. Она никогда не говорила «неудачник». Мы знали только, что папе «не везло».
      Неизвестно, чем бы мой отец стал заниматься, но в это время какой-то богатый еврей, живший в деревне, пригласил отца, чтобы он обучил его сына премудрости, которую обязан знать жених. В день помолвки ученик моего отца должен был произнести речь на философскую тему, чтобы родные невесты убедились, что жених умный и образованный человек. Вполне понятно, что эту речь писал учитель, жених же заучивал ее наизусть (и это ни для кого не было секретом). После свадьбы такой молодой человек превращался в дельца и начисто забывал то, чему обучил его мой отец.
      Женихов, нуждавшихся в «высшем образовании», было достаточно, поэтому мой отец жил в разных отдаленных селах и деревнях, а домой приезжал только на праздники два-три раза в году. Деньги папа присылал нам редко, с оказией, потому что хозяева платили учителю, только когда он уезжал домой. Но случалось, что отец ничего не привозил: хозяин сам не предложил отцу жалованья, а попросить отец стеснялся.
      S Семья из Сосиовска 65
      Смутно помню один такой приезд отца. Мама что-то тихонько говорила ему и плакала, а отец молча шагал по комнате из угла в угол. Потом он пошел в спальню и заиграл на скрипке. Зайти к отцу в комнату я не осмелилась, села в комнате рядом и слушала музыку. Отец играл простые мелодии — народные еврейские и украинские песни, но звуки его скрипки были такие нежные, что я замирала от восторга.
      Привозил отец деньги или нет, но праздник у нас никогда не нарзтаался. Папа надевал свой длинный сюртук (совсем новый, хотя сшили его к свадьбе), котелок и отправлялся в синагогу, взяв с собой Тэвье и Шлёмку.
      Из синагоги папа обязательно приводил к обеду и ужину нищего, которого мама принимала как почетного гостя. Так было заведено в еврейских местечках: ни один нищий не должен был оставаться в субботу или в праздник бездомным. А в Сосновске было достаточно нищих — своих и приезжих. Каждый день к нам приходило несколько человек за милостыней. У мамы на комоде стояла жестяная коробочка из-под чая, в которой всегда лежали полушки для нищих.
      Мы подавали всем одинаково, будь то еврей или христианин, мужчина или женщина. (Если приходила ж1нщина с ребенком, мама всегда кормила их.) Деньги в коробочке считались у нас священными, и нам никогда не приходило в голову воспользоваться ими. Шлем-ка брал книги для чтения у сына Хаима-пекаря и платил за это копейку в неделю. В этот день Шлёмка оставался голодным, потому что отдавал владельцу «библиотеки» копейку, выданную ему на завтрак.
      Как-то вечером, когда хозяйки сидели на скамейке возле палисадника, тетя Рива, жена мясника Пини, рассказала про старика нищего, у которого после смерти пашли чуть ли не сто рублей.
      Мама вздохнула:
      — Ну что ж, если такой человек выпрашивает у бедных людей копейку, он ответит за это перед богйм и своей совестью. А мы обязаны помогать, если к нам обращаются за милостыней.
      В последний раз отец приехал перед пасхой. Дома была обычная предпраздничная кутерьма: мыли, скребли, чистили, проветривали... Одна комната в нашей квартире была уже пасхальной: там стоял большой ящик с мацой, другой — с пасхальной посудой. Тут же была кадушка с квашеной свеклой, горшок с гусиным жиром и прочие продукты, из которых мама готовила необыкновенно вкусные пасхальные кушанья, В эту комнату не только входить, но даже заглядывать строго воспрещалось.
      Отец не принимал никакого участия в подготовке к празднику: это было женское дело. Два раза в день, утром и вечером, он ходил в синагогу, а дома сидел за огромной толстой книгой талмуда и что-то тихо, нараспев читал. Часто он читал талмуд вместе с Тэвье, тогда они громко о чем-то спорили. Но я видела, что папа не сердится на Тэвье, напротив, он смотрел на моего старшего брата с большой любовью.
      Мы старались не шуметь и ходили на цыпочках, чтобы не мешать отцу.
      Никто не заметил, что отец плохо себя чувствует. Он никого не беспокоил, не хотел отрывать от дела.
      В первый вечер пасхи он с Тэвье и Шлёмкой пошел в синагогу. Мама осталась дома из-за Анечки. Мы были вымыты и причесаны. На праздник нам сшили шуршащие ситцевые платья и купили ботинки на пуговках, из грубой кожи. Мы с Рахилькой играли в орехи, как
      в кегли. Бейлька тихо сидела на полу. Мама прилегла с Анечкой, и обе уснули.
      В комнате было чисто. Пол был покрыт полосатыми домоткаными половиками; медные самовары, поднос и подсвечники блестели, на столе лежала накрахмаленная скатерть. Из кухни доносился запах пасхальных кушаний, и мы мечтали об ужине.
      Мужчины вернулись из синагоги слишком рано. Оказывается, отец почувствовал себя плохо и не мог выстоять молитву до конца. Он ушел из синагоги, даже не пригласив к ужину нищего. У Тэвье и Шлёмки были встревоженные лица. Мама проснулась, очень испугалась и хотела уложить отца в постель, но он отказался лечь.
      — Сегодня первый сейдер, — сказал он. — Не будем омрачать праздника.
      Сейдер — это пасхальный торжественный ужин. Главе семьи кладут нд сиденье подушку. На столе лежит маца, покрытая салфеткой, в графине искрится пасхальное вино, приготовленное из изюма, и перед каждым членом семьи — серебряная рюмочка. На стол подается хрен — это не приправа к кушаньям, а символ горькой участи евреев в египетской неволе. Перед ужином долго читают «Агаду» — сказание о выходе евреев из Египта. На этот раз, мне кажется, сократили чтение, потому что отец сидел с пылающим лицом и то и дело закрывал глаза.
      Ужин прошел тихо. Не было обычных в этот вечер шуток и проделок. Даже Тэвье, вокруг которого всегда царило веселье, сидел молча, поглядывая на отца, который пил только воду и ничего не ел.
      А на следующее утро отец не встал с постели и не пошел в синагогу.
      Аптекаря Попова в Сосновске не было. Он уехал за границу. Как-то тетя Рива, знавшая все городские но-
      вости благодаря своему мужу мяснику Пине, сказал; маме, что в отъезде аптекаря Попова замешана поли ция. Мама, помню, рассмеялась:
      «Бог с вами, Рива, что вы говорите? Образован1гый русский господин едет за границу. При чем же здесь полиция? »
      — Придется пригласить доктора Полторацкого,— вздохнула мама.
      В это время к нам неожиданно пришел городовой, тот самый, который приходил зимой. Он был в белом кителе и блестящих сапогах. Его огромная шашка каким-то чудом не волочилась по земле. У него были длинные подкрученные усы и большой, совершенно красный нос.
      Рися сразу скрылась в своей каморке. Я тоже хотела убежать и спрятаться, но страх приковал меня к месту.
      — С праздником вас! — улыбнулся городовой и слегка покачнулся.
      — Садитесь, садитесь, пожалуйста, господин офицер, — пригласила мама.
      Городовой сел, расставил ноги и поставил шашку между ног.
      Мама поднесла городовому бокал пасхального втш, тарелочку с большим куском торта, а рядом с тортом на тарелочке лежал серебряный полтинник.
      Городовой ловко спрятал полтинник в карман брюк, выпил вино и крякнул от удовольствия. Откусив торт, он заулыбался, закрыл глаза и прищелкнул языком. Потом встал, стряхнул крошки с кителя, сказал маме «спасибо за угощение» и ушел.
      Мама молча, с ненавистью посмотрела ему вслед...
      Всю неделю пасхи мы с утра до позднего вечера играли в орехи. Мы играли не только с детьми из нашего двора, но и с чужими. Все страшно азартничали, руга-
      лись, а иногда дело доходило до потасовки. (Дрались, конечно, мальчики.) Домой мы прибегали только к обеду и ужину.
      Дома царила грустная тишина. Пахло лекарствами. Все говорили шепотом. Лечил папу фельдшер из земской больницы. В последний день пасхи отцу стало хуже, и мама пригласила доктора Полторацкого. Он осмотрел отца и, когда вышел из спальни, сказал маме:
      — Молитесь богу.
      Мы поняли, что это единственное средство спасти отца. Никто из нас больше во двор не ходил и об орехах не думал. Тэвье и Шлёмка ушли в синагогу, а мы с Рахилью стали молиться дома. Мама велела нам читать псалмы. Перед сном я прочитала молитву «Слушай, Израиль» и уснула в полной уверенности, что после наших молитв отец непременно выздоровеет. А на рассвете нас разбудила Рися:
      — Дети, вставайте скорей. Наш папа умер.
      Она громко рыдала. Я услыхала мамин плач и тоже расплакалась, хотя, должна признаться, особенного горя я не чувствовала. Рися помогла Рахили одеть малышек Бейльку и Анечку, и нас отвели к Пине-мяснику.
      Его жена, тетя Рива, уже знала, что наш отец умер, и плакала вместе с нами.
      — Играйте здесь, дети, — сказал нам Пиня-мяс-ник. — Рива, накорми их, а я пойду туда.
      Тетя Рива не стала дожидаться, пока встанут ее дети, и накормила нас жареным легким. Мы его ели с мацой, потому что хлеб никто еще не успел испечь.
      Потом встали дети Пини-мясника, и тетя Рива, раздавая тумаки направо и налево, накормила их. Шлёмка побежал домой вместе с сыном мясника Авремлом, а мы играли в поезд: я была машинистом, обе Рахили и малышки были пассажирами.
      Тут прибежал Шлёмка и рассказал, что мертвы!!
      Мальчишки сообщали нам последние новости — одна страшней другой.
      папа лежит на полу и его обмывают. Нам стало страшно, и мы снова расплакались.
      Потом прибежала Рися, растрепанная, с опухшими от слез глазами и стала нас упрашивать:
      — Детки, идите попрощайтесь с папой: ведь вы его больше никогда не увидите.
      Мы снова прекратили игру и расплакались. Однако пойти проститься с отцом мы не решались.
      Мальчишки все время убегали и потом сообщали нам последние новости — одна страшнее другой. Так мы узнали, что наш отец одет в белый саван, что пришли евреи из синагоги, что принесли черные носилки, и, наконец, сын мясника сообщил, что нашего отца уже унесли и что Шлёмка уехал на подводе на кладбище. При этом мне показалось, что Авремл завидует Шлёмке.
      Вернулась тетя Рива (глаза ее были заплаканны) и накормила нас обедом. Потом за нами пришла Соня Дубравина, и мы все, кроме Анечки, спавшей на тети Ривиной кровати, отправились домой.
      Пол в столовой еще не успел высохнуть. Мама сидела на полу на подстилке из соломы. Лицо ее распухло от слез, но она больше не плакала. Платье ее в знак траура разорвано на груди. Увидев нас, мама промолвила охрипшим голосом:
      — Подойдите ко мне, мои бедные сиротки. — И, покачав головой, совсем тихо прибавила: — Нет у вас больше отца.
      Мы тоже сели на пол и прижались к маме. В нашем доме мне все показалось странным: солома на полу, перевернутые табуретки, в неурочное время кипящий самовар на столе и закуска, неизвестно для кого приготовленная.
      Вернулись с кладбища мужчины: Тэвье, дядя Айзик, Шлёмка и еще несколько евреев. Они сели за стол.
      Шлёмка пил сладкий чай с халой и поглядывал на нас сияющими от удовольствия глазами. Мама заметила это и спросила его:
      — Чему ты так радуешься, сынок?
      — Я здорово прокатился — на кладбище и обратно. Мама вздохнула и прошептала:
      — Вот с кем ты меня оставил, Израиль.
     
     
      Глава одиннадцатая
      СЬШНОЙ ТИФ
     
      Вечером к нам пришел мясник Пиня и привел своего старшего сына Менделя. Пришло еще несколько евреев, чтобы помолиться за нашего отца. Но тут оказалось, что собралось всего девять человек, а чтобы молитва была действительной, необходимо десять моля-
      щихся. Это называлось «минен». Дядя Айзик был вне себя:
      — Что делать? Нет ли во дворе еще мужчин?
      — К ворожее приехал сегодня сын Леопольд, — объявил Шлёмка, узнававший все новости первым.
      — Кто его позовет?
      — Должен пойти взрослый, — сказала мама. — Пойди ты, Сонечка, — обратилась она к Рисиной подруге.
      У Сони всегда были красные веки, а сейчас они еще и распухли от слез, но она тотчас же согласилась пойти за приезжим.
      Вскоре Соня вернулась, и вместе с ней пришел молодой франт в клетчатом костюме и высокой шляпе. У него были длинные усы, а вместо бороды — длинные пейсы, до подбородка.
      Мама испуганно посмотрела на него и шепнула дяде:
      — Айзик, я боюсь, что он действительно артист.
      — Ничего, ничего, лишь бы не крещеный, — успокоил ее дядя.
      Сначала артист улыбнулся, но тут же его лицо стало очень печальным. Когда дядя Айзик дал ему молитвенник и показал пальцем, где читать, он сказал «мерси».
      В комнате, где находился минен, были одни мужчины.
      Мама, Рися, Соня Дубравина и мы все теснились в спальне. Я все время выглядывала и смотрела на во-рожеиного сына Леопольда. Он не молился, только делал вид, что смотрит в молитвенник. На самом деле артист смотрел то на одного еврея, то на другого. И удивительно: стоило ему посмотреть на дядю Айзика, и он становился похожим на него. Кажется даже, что у него вместо бритого подбородка торчит борода. (У моего
      дяди было прозвище «Борода».) А вот ворожеин сын посмотрел на сутулого старичка с козлиной бородкой, к у него тоже появляется сутулая спина и козлиная бородка.
      Очень интересно! Как бы рассказать об этом Шлем-ке? Я стала искать его глазами. Оказывается, мой брат пе только наблюдает за Леопольдом, но каждый раз, подражая ему, меняет выражение лица. Рыжий Мендл, сын мясника, хотя он был взрослый, так же как и Шлёмка, не молился, а наблюдал за ворожеиным сыном.
      На следующее утро у нас снова собрался минен, но обошлись без артиста, хотя Тэвье почти не молился, потому что у него был жар. К вечеру слегли мама и Бейль-ка, а еще через несколько дней вся наша семья, даже маленькая Анечка. Все восемь человек метались и бредили — мы были больны сыпным тифом.
      Только спустя несколько месяцев мама из письма своей родственницы узнала, что наш отец перед приездом домой проведал своего больного друга. А друг его, оказалось, был болен сыпным тифом.
      Дядя Айзик пошел в аптеку Попова за лекарствами для нас. Оказалось, что госпожа Попова уже знала, что вся наша семья больна.
      — А кто готовит обед больным? — спросила она. — Если никого нет, я сама пойду для них готовить.
      Она дала дяде деньги для нас. Дядя смутился и сказал, что сам поможет нам и напишет богатому брату в Харьков.
      — Тем лучше, — ответила госпожа Попова. — А эти деньги берите и не тревожьтесь! они собраны среди друзей. Если понадобится, в деньгах недостатка не будет. Только смотрите, чтобы больные ни в чем не нуждались.
      Об этом разговоре дяди с женой аптекаря Попова
      я узнала гораздо позже, когда мы уже выздоровели. Я удивилась, почему, говоря о Поповых, мама упомянула о Иосифе-коммивояжере и о Сашко. При чем они тут?
      — Я так плохо отнеслась к ним, — вздохнула мама, — можно сказать, из дому выгнала, а они зла не помнят.
      На это Рися только рукой махнула:
      — Эх, мама, мама...
      А во время болезни мы действительно ни в чем не нуждались. Нашлись две женщины, которые согласились ухаживать за нами. Одна из них еврейка, по имени Мина (она ухаживала за всеми сосновскими больными), худая и беззубая, другая — старая крестьянка из деревни Гвоздиковки, что находилась сразу за рекой Сосновкой.
      Я лежала в столовой на своей раскладуппсе. В этой же комнате на деревянном диване металась Рахиль, которую я принимала за Шлёмку, потому что у нее была стриженая голова. Я все время спала. Иногда меня будила Рахиль, она требовала, чтобы ей дали учебники.
      Стриженая, с глазами, вылезавшими из орбит, она дико озиралась кругом, потом валилась на подушку и бормотала:
      — От перемены порядка слагаемых...
      Она засыпала и начинала громко храпеть, потому что в носу у нее были полипы.
      Иногда она вскакивала, подбегала к книжному шкафу, вытаскивала молитвенник или какой-нибудь философский трактат и прятала под подушку. Приходила Мина и приносила нам чай или лекарство. Двигаясь бесшумно, она подходила к дивану, вытаскивала из-под Рахилиной подушки книги и клала их на место в книжный шкаф. Потом осторожно приподнимала Рахиль-
      кину голову, вливала ей в рот лекарство и коила чаем. Рахиль и больная была послушно!!.
      Мне, я помню, были противны чай и лекарства. Я отбрыкивалась, отворачивала лицо, плевалась, и надо было обладать очень добрым сердцем и большим терпением, чтобы все-таки дать мне лекарство и чай.
      Чтобы оградить город от возможной заразы, были приняты экстренные меры: из нашей квартиры никто не имел права выходить на улицу. Дядя Айзик приносил воду из колодца и ставил ведра на крыльцо, а кто-нибудь из женщин вносил их в дом. Дядя же покупал для нас провизию.
      Мы все болели сыпным тифом, но состояние у нас было не одинаковое. Однажды доктор сказал тяжело больной маме:
      — Тэвка, Рися и Бейлька — тут у вас без жертв не обойдется.
      На Анечку никто не обращал внимания. За ней ухаживала деревенская старуха. Та держала больную девочку в кухне, кормила ее селедкой, солеными огурцами, картошкой... Мина ворчала на старуху, что та плохо смотрит за ребенком. Сама она с утра до ночи носилась по дому с тарелками, стаканами, пузырьками, клизмами...
      Я выздоровела первая. За мной поднялась мама, хотя она была еще очень слаба. Но тут свалилась Анечки-на няня.
      — Я боюсь, что старуха, не дай бог, заразилась от нас тифом, — заволновалась мама.
      В базарный день приехал кто-то из родных старухи и увез ее домой, в деревню.
      Как потом оказалось, старуха действительно заразилась сыпным тифом, но узнали мы об этом только в следующем году. Однажды мама купила на базаре воз сена у крестьянки и разговорилась с ней. Это была
      сноха нашей бывшей няни. Крестьянка рассказала, что, приехав от нас, старуха заразила всю семью сыпным тифом. Полдеревни переболело сыпняком, и несколько человек умерло.
      Из наших знакомых заболела только Соня Дубра-вина, но она перенесла болезнь легко и выздоровела раньше нас. В нашей семье, кроме отца, никто не умер.
      Заболели мы вскоре после пасхи, а когда я вышла первый раз во двор, лето было уже в разгаре. Помню, что в то время я была необыкновенно счастлива: меня ничего не заставляли делать, каждый день давали вкусный бульон, яйца, булку с маслом и сладкий чай. А главное, нас всех остригли наголо, меня никто не причесывал, и за все лето мне не выдрали ни одного волоса.
     
     
      Глава двенадцатая
      В гостях у отца
     
      Как-то раз мама сказала мне:
      — Иди сегодня пораньше спать и ложись в мою постель: завтра на рассвете мы пойдем с тобой на клад-6ище проведать папу.
      Я страшно испугалась: ведь мне предстоит идти в такое место, где находятся все мертвецы нашего города. Я не могла отказаться: мама всегда брала меня с собой, когда отправлялась куда-нибудь далеко. Шлем-ка и малышки слушались Рахили, и мама спокойно оставляла их дома.
      В эту ночь я впервые увидела во сне отца. Мне приснилось, что отец, одетый в праздничный жилет, играет с мальчишками в чехарду, но он не бегает, а летает по воздуху.. Этот сон надолго запомнился мне. Я стала бояться темноты, потому что мне всюду мерещился
      мертвый отец. Должна признаться, что я совсем не горевала по отцу, как мама и старшие дети. Мне только было обидно и неловко, что у других детей есть отцы, а у меня нет.
      Мама разбудила меня рано, когда все еще спали. Она уже успела подоить корову и выгнать ее в стадо.
      — Иди тихонько на кухню и позавтракай, — велела она шепотом.
      На кухонном шкафчике стоял стакан парного молока и лежал ломоть черного хлеба. Полусонная, я выпила молоко, и мы отправились.
      Местечко еще спало. Только из трубы над домом Хаима-пекаря поднимался дым. Хаим работал по ночам, а утром его жена выносила на продажу бублики с маком и сахарные коржики. Оба сына пекаря разносили изделия отца по богатым еврейским домам. В нашем местечке была большая булочная-колбасная Шит-ца, на ней даже красовалась вывеска. Но Шитц был немец. Какой же еврей станет покупать что-либо в лавке, где рядом с другими товарами лежит колбаса из свинины?
      Мы шли с мамой по сонной улице, не встречая ни одного человека. Прошли мимо синагоги, мимо больших богатых домов на Дачной улице и вошли в Казенный лес. Здесь было всегда людно. Но теперь в лесу была тишина, одни сосны шумели своими верхушками, и пели птицы.
      Мама пошла не по большой дороге, которая вела в глубь леса, а свернула на тропинку, и мы вскоре очутились на большом лугу. Он так сверкал на солнце, как будто на каждой травинке висело по бусинке. Здесь рос лиловый клевер, и от него пахло медом.
      Мама пошла по дороге, а я — по мокрой траве, которая приятно холодила ноги. Эта ранняя прогулка доставляла мне столько радости, что я совершенно забы-
      ла, куда мы идем. Впереди я увидела маленький белый домик и березовую рощу. Это и было еврейское кладбище. Мама вынула из кошелки мои ботинки и велела мне обуться.
      Ничего страшного на кладбище не было: среди зелени виднелись мраморные памятники, на которых было что-то написано золотыми буквами. На могиле отца стояла маленькая деревянная хатка, и к ней прикреплена мраморная доска. На доске написано по-древнееврейски: «Израиль, сын Шлеймы Левин, родился... умер...»
      Мама подошла к хатке и три раза постучала в стенку.
      — Израиль, это я пришла. Твоя жена Гите-Лея.
      Мне стало страшно, и я едва удержалась, чтобы не
      закричать. Мама стала что-то тихо шептать. Она не молилась, а плача, тихонько разговаривала с отцом.
      Вдруг откуда-то появился противный маленький старичок с растрепанной седой бородой, в грязном лапсердаке и пискливым голосом затянул молитву. Мама испуганно подняла глаза, но ничего не сказала. Когда он кончил, мама молча вынула из кошелька монету и со вздохом отдала ему. Старик стал ей что-то говорить, но мама сделала ему знак рукой, чтобы он ушел.
      Больше она не разговаривала с отцом, долго стояла молча и смотрела в одну точку. Потом вздохнула, вытерла глаза и сказала:
      — Пойдем домой, дочка.
      Когда мы вернулись, Рахиль уже подмела возле крыльца и играла в песке с Бейлькой и Анечкой. Она подняла на маму глаза, как будто хотела спросить: «Ну, как там папа?»
      — Не забывайте, дети, отца, — ответила мама на ее взгляд, — не думайте, что его нет. Он всегда будет вашим верным заступником.
      Мама ушла в дом и затопила печь, а через полчаса мы все сидели за столом, ели жареную картошку с простоквашей и пили вкусный чай вприкуску...
     
     
      Глава тринадцатая
      КАЗЕННЫЙ ЛЕС
     
      Огромный сосновый лес начинался сразу за Дачной улицей и тянулся на много верст. По субботам взрослые и дети приходили в лес, чтобы подышать сосновым воздухом и насладиться видом столетних сосен. Казенный лес давал, кроме того, местечковым жителям заработок, потому что каждое лето в Сосновск приезжало много дачников. Они снимали квартиры поближе к лесу, и так как в местечке не было ресторанов, женщины готовили для дачников обед и приносили на дом.
      После смерти отца мама тоже нанималась к дачникам. Она покупала провизию и готовила обед, а мы с Рахилью носили его дачникам. Рахиль несла судки, а я — большую порожнюю корзину, чтобы на обратном пути набрать побольше сосновых шишек.
      В будни мы никогда не задерживались в лесу, потому что дома было много работы. Зато в субботу мы сами превращались в дачников, только не лежали в гамаках и никто нам в лес не приносил обеда. Суббота была праздничным днем, и мама обеда не готовила. Не знаю, голодали ли дачники в субботу или получали в пятницу двойную порцию, знаю одно: мы были свободны и с утра отправлялись в лес. Если бы мы ходили только втроем — я, Шлёмка и Рахиль, мы домчались бы туда за четверть часа. Но горе в том, что нам приходилось брать с собой Бемльку и почти всю дорогу тащить ее на руках.
      Каждый раз, когда мы собирались в лес, мама спрашивала:
      — Ну, детки, а Бейлька как же?
      Мы со Шлёмкой начинали громко протестовать, Бейлька — тихонько плакать. Наша сердобольная Ра-хиль, сама чуть не плача от жалости, кидалась к Бейль-ке и начинала быстро одевать ее. Она целовала Бейльку в пухлые щечки и успокаивала:
      — Не плачь, Бейлечка, мы тебя не оставим, пойдешь с нами в лес.
      — Только не просись на руки, — предупреждали мы со Шлёмкой.
      — Да, да, — улыбалась сквозь слезы Бейлька, — я пойду ножками.
      Б течение нескольких минут Бейлька действительно шла ножками, но так как мы со Шлёмкой не могли ходить спокойно, а мчались как угорелые, девочка быстро уставала, останавливалась и протягивала Рахили ручки. Та без тени неудовольствия брала Бейльку на руки и несла ее до тех пор, пока не начинала задыхаться.
      — Муся, возьми ты ее хоть на минуточку.
      Я брала Бейльку на руки, но, пройдя десять шагов, уже начинала сердиться.
      — Почему Шлёмка не может понести ее? Он старше, у него сил больше.
      Шлёмка не отказывался, но он нес Бейльку не «по-человечески», а сажал ее на плечи и убегал. Бейлька визжала — то ли плакала, то ли смеялась. Рахиль бросалась им вдогонку, я бежала за Рахилью, размахивая узелком, в котором был наш завтрак. Но Шлёмку не так-то легко было догнать, и, когда он наконец останавливался, мы долго стояли на одном месте, чтобы хоть немного отдышаться. И снова Рахиль брала Бейльку на руки.
      Как только мы входили в лес, наша усталость сразу исчезала. Какой тут был рай, в нашем Казенном лесу! Недаром сюда из разных городов приезжали дачники. Вот они: господа и барыни, одетые в светлое, лежат в гамаках и гуляют по лесу. Дети их в коротеньких платьицах и костюмчиках (им, видно, не шьют одежду на вырост) играют в крокет и мячи, катают обручи. Они кричат и шумят, но не так, как наши местечковые дети: голоса у них особенные. К тому же они все говорят по-русски, хотя среди них есть и евреи.
      Мы издали смотрим на маленьких дачников и находим, что они прекрасны, как гфинцы и принцессы, о которых пишут в книгах. Иногда раздавался голос какой-нибудь мамаши:
      — Софочка, выпей какао!
      — Мишенька, съешь яичко!
      Странные люди — дачники! Уговаривают детей пить какао и есть яички! Смешно и невероятно!
      Мы не задерживались долго возле дачников. Там, далеко-далеко, был наш «собственный» лес, куда дачникам с их гамаками и корзинами с провизией было бы трудно добраться: ведь они приехали в Сосновск, чтобы поправиться.
      Далеко в лесу был глубокий, заросший крапивой овраг. Ночью сюда прибегали волки — все это знали. Но днем можно было не бояться их. Шлёмка говорил, что волки сами боятся людей, потому что у человека есть душа, а для волков это страшнее всего. Правда, если волков много, а человек один, то они вполне могут его съесть.
      Невзирая на крапиву, Шлёмка сбегал в овраг с криком, который был слышен за версту. Я беясала за братом и каждую секунду чувствовала — вот-вот упаду и умру. Потом мы медленно, с удом переводя дыхание, поднимались наверх. Лицо, руки, ноги, обожженные
      крапивой, нестерпимо болели, но мы снова и снова сбегали вниз и с волнением рассматривали кости, лежавшие на дне. Кто знает, кого растерзали волки — овцу, корову, а может быть, и человека, который ночыо заблудился в Казенном лесу?
      Рахиль в овраг не бегала. Если бы мы ее слушались, мы тоже собирали бы землянику, рвали цветы, плели венки и развлекали Бейльку. Но мы не были добродетельны, как наша сестра, и часто возвращались домой ушибленные, с расчесанными до крови руками и ногами, а иногда и в порванной одежде. Это было похуже, чем крапива: от мамы нам за это влетало, а на моем платье и Шлёмкиных штанах появлялась свеженькая заплата.
      Как-то раз мы к оврагу не пошли, но, когда возвращались домой, Шлёмка предложил:
      — Рахилька, вы с Бейлькой идите по дороге, а мы с Мусей сбегаем на минуточку в овраг. Мы вас догоним,
      — А вы не заблудитесь?
      — Что ты? Ведь овраг недалеко отсюда, по ту сторону дороги. Не бойся, не заблудимся. Пойдем, Муся.
      Мы побежали к оврагу. Какой-то русский парнишка лет четырнадцати прятался за сосной и, видимо, кого-то поджидал. Я испугалась, но парень ничего не сказал, только посмотрел нам вслед. Поближе к оврагу мы увидели еще одного парня, лежавшего в высокой траве. Он был одет как деповский рабочий — в косоворотке и картузе с блестящим козырьком, только вместо сапог на нем были драные штиблеты.
      Увидев нас, он приподнял голову:
      — Чего вам тут треба? Геть отсюда подальше.
      — Пойдем, Шлёмка, — потянула я брата за рукав.
      Но Шлёмка остался стоять на краю оврага, а я отбежала в сторону и стала прислушиваться, о чем Шлёмка разговаривал с молодым рабочим.
      Слов Шлёмки я не расслышала, а парень крикнул:
      — Я тебе такую сестру покажу, что ты брата не увидишь!
      Парень приподнялся, и Шлёмка бросился ко мне. Мы взялись за руки и изо всех сил побежали. Только увидев издали Рахиль с Бейлькой, мы на секунду остановились и оглянулись. Напрасно мы так бежали: никто и не думал гнаться за нами.
      — Почему вы так скоро? — удивилась сестра.
      — Русский парень не пустил нас в овраг, — объяснила я.
      — Я видел в овраге нашу Рисю и Иосифа-коммивоя-Htepa, — с трудом переводя дыхание, сказал Шлёмка.— Они сидели там с деповскими рабочими,
      — Ты что, с ума сошел? Зачем Рисе водиться с деповскими? Мало у нее еврейских подруг?
      — Чтоб я так жил! Чтоб я умер на этом месте, если я вру. Вот придем домой, спросим у мамы — она ведь знает, куда ушла Рися.
      — Не смей ничего говорить маме! — ужаснулась Рахиль. — Она расстроится, и у нее снова разболится голова.
      Рахиль, как всегда, была права. С тех пор как умер отец, у мамы бывали такие головные боли, что она бросала все и ложилась в постель. Если Риси не было дома, мы звали Соню Дубравину или кого-нибудь из соседок, чтобы они ухаживали за ней. Мы боялись, что мама умрет, но не молились, потому что знали уже, что молитвы не помогают. Мы только плакали, сидя где-нибудь в углу.
      — Ну хорошо, хорошо, я ничего маме не скажу, но Рисю я спрошу, была ли она сегодня в овраге.
      — Спроси, спроси, — усмехнулась Рахиль, — будешь знать, как вмешиваться в дела взрослых.
      Когда мы вернулись, Риси дома не было.
      Хотя мы съели в лесу завтрак — по куску хлеба о гусиным жиром и по целому огурцу, — мы были очень голодны. Обед, сваренный в пятницу и превший целые сутки в печке, был очень вкусный. После обеда мы со Шлёмкой вышли во двор и играли там до тех пор, пока не стемнело. Вечером в субботу играть во дворе опасно, потому что с уходом субботы из своих убежищ вылезает нечистая сила и носится вокруг. Не дай бог, встретиться с ней!
      Дома нечистая сила не страшна: ведь к притолоке нашей двери прибита мезуза — свернутый кусок пергамента, на котором написана молитва «Слушай, Израиль».
      Перед сном Шлёмка все-таки не удержался и спросил маму:
      — А где Рися?
      — На то бог дал субботу, чтоб люди могли хорошенько отдохнуть и погулять.
      Так ответила мама, взяла со стола лампу и унесла ее в спальню. Там Рахиль укладывала малышек.
      Я закрыла глаза, увидела высокие сосны и услыхала дивную музыку, которая неслась откуда-то сверху.
      Легко поднявшись к верхушкам деревьев, я вместе с птицами перелетала с одного дерева на другое и вместе с ними пела. Голос мой, чистый и нежный, звучал словно скрипка.
      Как жаль, что я не могу петь наяву так хорошо, как во сне!
     
     
      Глава четырнадцатая
      В БАЗАРНЫЙ ДЕНЬ
     
      Кроме субботы, мы любили воскресенье и четверг, потому .что это были базарные дни.
      Еще на рассвете, сквозь сон, мы слышали скрип телег и голоса крестьян, съезжавшихся на базар. Громко разговаривая, проходили мимо наших окоп хозяйки, спешившие на базар пораньше, чтобы купить подешевле. Когда мы выходили за калитку, многие женщины уже возвращались с рынка с тяжелыми кошелками. Иногда они останавливались возле нашего дома передохнуть и ставили свои кошелки на скамейку возле калитки.
      — Сегодня выдался удачный базар, слава богу. Денег было у меня очень мало, а я все купила на субботу.
      Это сказала «Черная Ципа» — жена Шлёмкиного ребе. Мы очень обрадовались: значит, наша мама тоже все дешево купит.
      Но вот к нашей скамейке подошли другие хозяйки, от которых мы узнали: сегодня на базаре все так дорого, что беднякам остается одно — лечь на землю й умереть.
      Мы были бедные, и вокруг нас жили бедняки, но мы никогда не видели, чтобы кто-нибудь ложился на землю и умирал. В Сосновске люди, конечно, умирали, но вовсе не из-за дороговизны на базаре, а от разных болезней.
      Наша мама тоже возвращалась с базара с двумя полными кошелками. Мы со Шлёмкой бросались ей навстречу. Бейлька тоже бежала, но куда ей тягаться с нами! Рахиль с Анечкой на руках догоняла Бейльку, брала ее за руку и тихонько шла навстречу маме.
      Кошелки были тяжелые, и мама не хотела нам их давать, особенно мне. Но я не могла отставать от брата: раз он тащит кошелку, значит, и я должна. Я тащила ее на животе, задыхалась и в конце концов возвращала маме или отдавала подоспевшей Рахили, получив от нее взамен Анечку.
      Мы не просили у мамы редиску или морковку, чтобы
      полакомиться тут н е, потому что знали: на улице едят только собаки. Войдя в дом, мама доставала провизию: большого скользкого карпа о выпученными глазами, телятину, сливы и яблоки для компота — это для дачников. А вот из недр кошелки появляются три щучки с мутными, уже неживыми глазами и страшными острыми зубами, — из них мама приготовит нам на субботу фаршированную рыбу. Очень осторожно, чтобы, не дай бог, не разбить, мама вынимает из кошелки пяток яиц. Их покупают не для еды, а чтобы сделать лапшу или другие субботние кушанья. У нас были две курицы, которые иногда несли яйца, но их давали только маленьким — Бейльке и Анечке. Нам, старшим детям, доставалось по яичку, лишь когда мы заболевали. Тогда мы ели и булку с вареньем, и необыкновенно вкусное печенье, которое мама пекла сама.
      Часам к десяти-одиннадцати крестьяне начинали разъезжаться с базара. По Большой Алексеевской, мимо нашего дома, тянулись подводы по направлению к Старому базару, где находились все сосновские магазины. Как мы завидовали крестьянам, что они могут кататься на своих подводах хоть целый день!
      Йаш Шлёмка и другие мальчишки караулили у дороги, не удастся ли прицепиться к задку телеги, чтобы таким образом покататься. Некоторым мальчикам очень везло: например, рыжий Авремл, сын мясника Пини, подцепился сзади к телеге и, как важный господин, доехал до самого Старого базара. Обратно он бежал с такой скоростью, что ему позавидовала бы любая крестьянская лошадь. С головы до ног он был покрыт густым слоем пыли (мостовых в Сосновске не было), лицо его горело, рот был открыт, грудь поднималась с шумом, как меха в кузнице старого Рахлина. Говорить Авремл не мог, но слова тут были излишни: мы по глазам видели, какое счастье он испытал.
      Шлёмке никогда не удавалось проехать так далеко не потому, что он был трусом — он без всякого страха вскакивал на задок телеги, даже если лошадь бежала рысью, — а потому, что стоило хозяину подводы оглянуться, как Шлёмка немедленно соскакивал на землю.
      — Эх ты, нюня, — возмущается рыжий Авремл, — чего ты испугался? Ведь дядька тебе ни слова не сказал, кнутом не погрозил. Я бы до самого Старого базара доехал.
      — Ну и езжай, пожалуйста, — смущенно отвечает Шлёмка.
      В темных глазах моего брата слезы. Но я не боюсь— он не заплачет. Шлёмка сам на себя сердит, но ничего с собой поделать не может — он боится крестьян. Я смотрю на брата, и мне кажется, что он самый лучший мальчик на свете. Я его больше всех люблю, хотя часто ссорюсь с ним, особенно в последнее время, когда он подружился с мальчишками из нашего двора. Шлёмка похож на негра: кожа смуглая, глаза темные, губы очень толстые. Только волосы у него гладкие. У всех наших детей волосы мягкие, волнистые. Всю курчавость, которая была выделена господом богом для нашей семьи, получила одна я. Сколько я испытала неприятностей из-за своих волос!
      Несмотря на «строгий выговор», полученный от Ав-ремла, Шлёмка снова занял место у дороги в ожидании своей очереди вскочить на телегу.
      Девочки, даже самые отчаянные, не занимались таким спортом, но однажды всем нам выпало счастье, которого никто не ожидал.
      Очередь была Шлёмкина. Он подцепился к телете, на которой сидела молодая крестьянка в розовой сатиновой кофте и цветастом платке. Шлёмка, счастливо улыбаясь, проехал мимо нас, но тут крестьянка обер-
      нулась и увидела его. Шлёмка тотчас соскочил с телеги, Крестьянка рассмеялась и остановила лошадь:
      — Тю, чого ж ты злякался, хлопчик? Хиба ж я тебе зьим?
      Смущенный Шлёмка молчал. Но тут подбежали остальные мальчики и стали просить:
      — Тетечка, прокатите нас!
      — Сидайте, — ответила крестьянка со смехом.
      В одно мгновение все мальчики вскочили на телегу. Но телега продолжала стоять.
      — А вы, дивчата, чому не сидаете? — поманила она нас.
      Мы все взобрались на телегу, даже Роза Чернявская, даже Рахиль с Анечкой на руках, даже рыжая Рахиль с двойняшками Ципкой и Дворл. Нам было тесно, и мы сидели словно куры в корзине, когда их везут на базар. Но, несмотря на тесноту, было очень приятно сидеть на мягком душистом сене и подскакивать каждый раз, когда колесо попадало на камень или кочку. Мы проехали мимо земской больницы, мимо большого дома богача Розенцвейга, возле которого росли огромные липы... Мы с восхищением смотрели на добрую крестьянку, а она смотрела на нас и смеялась. Как мы радовались, что до Старого базара еще далеко! Но вдруг подвода завернула за угол и выехала на Новопочтовую улицу. Оказывается, крестьянка ехала вовсе не на Старый базар, а на почту. Остановив лошадь и увидев наши разочарованные лица, она сделала строгое лицо и сказала:
      — Покатались и буде, геть до дому!
      Хотя наше путешествие продолжалось всего несколько минут, оно осталось навсегда в моей памяти, как воспоминание о чем-то необычайно счастливом.
     
     
      Глава пятнадцатая
      ЛЕСНИЧИХА ОКСАНА
     
      Моя мать выросла в деревне и втайне от своего отца дружила с деревенскими девушками. Каждый раз, когда мама покупала дрова, сено или мешок картошки, она приглашала крестьянку в дом, угоп ала ее чаем и расспрашивала о житье-бытье в деревне.
      Вероятно, так мама познакомилась с лесничихой Оксаной. Это была очень высокая, похожая на мужчину женщина. Ходила она в больших мужицких сапогах, говорила грубым голосом. Мама ставила для нее маленький самовар, в который входило стаканов десять, и лесничиха его весь выпивала. Мама угощала гостью вареньем и тем изумительным печеньем, которое славилось не только в Сосновске, но и в Харькове, куда мама посылала его с оказией своему богатому брату Вениамину.
      Мы при этом не присутствовали, потому что мама не позволяла нам «смотреть в рот» гостю, когда тот угощается. Впрочем, нам было гораздо интересней смотреть на лесничихину серую седую лошадь. Она стояла у крыльца, жевала сено мягкими губами, ловко отгоняла мух пышным хвостом и кидала на нас ласковый взгляд. Как хорошо было бы сесть в телегу и доехать с Оксаной до самого Старого базара или еще дальше, до Казенного леса. Но это было невозможно: мама запрещала нам просить что-либо у чужих. Она назыв»,ла это попрошайничеством. Когда лесничиха выходила из дома, мы со Шлёмкой бежали открывать ворота. До чего же нам было обидно смотреть, как соседские мальчишки катаются на подводе нашей знакомой!
      Однажды Оксана принесла маме корзинку яиц. Мама вспыхнула: у нее не было денег, чтобы заплатить за них. Она сказала мне по-еврейски, чтобы я сбегала к
      ворожее и заняла у нее двадцать копеек. Когда я принесла деньги, мама вышла на крыльцо, взяла у меня монету, чтобы гостья ничего не заметила. Вернувшись в комнату, мама, улыбаясь, переложила яйца в миску и подала лесничихе деньги. Та замахала руками и пригрозила, что ее ноги не будет больше в нашем доме.
      Вдруг раздался отчаянный крик во дворе, и мы все втроем выскочили на крыльцо. Сначала мы не могли понять, что случилось. Все наши дети кричали, какая-то собака со всех ног бежала к воротам, на Шлёмкиных штанах красовалась дырка, и из нее свисал большой лоскут. Оказалось, что Оксана оставила свою кошелку на крыльце, потому что в ней лежал кусок свинины. Неизвестно откуда взявшаяся собака подошла к кошелке и стала ее обнюхивать, а Шлёмка подскочил к ней и начал ее оттаскивать за хвост. Собака обернулась и схватила Шлёмку за штаны.
      — Посоветуй, Оксана, что мне с ним делать? Дня не проходит, чтоб не нашкодил, — пожаловалась мама.
      — А ты, Ароновна, делай, как я: только мой Андрей нашкодит, я беру топор и отрубаю ему голову.
      Я с ужасом посмотрела на маму. Но она не возмутилась, не испугалась, даже улыбнулась.
      — Неужели каждый раз рубишь голову? — спросила она.
      — Каждый раз...
      У меня подкосились ноги. Я представила себе, как нашему Шлёмке рубят топором голову. Где он? Слава богу, его уже нет здесь. Я бросилась в наше убежище за сараем. Шлёмка был здесь. Не говоря ни слова, я стала рядом с ним. Вскоре прибежала Бейлька и шепотом сообщила, что лесничиха Оксана пьет чай с варг-ньем. Потом пришла Рахиль с Анечкой на руках. Ей, послушной девочке, маминой любимице, никогда ниче-
      го не угрожало, но в те минуты, когда мне или Шлёмке грозило наказание, Рахиль всегда была с нами.
      Бейлька каждую минуту выглядывала из-за сарая и наконец сообщила, что Оксана уехала. Мы со Шлем-кой до самого обеда не являлись домой, чтобы мама забыла о Шлёмкиных штанах. (Рахиль зашила их тут же, в убежище.)
      С тех пор, завидя лесничихину подводу, мы убегали за сарай и выходили только тогда, когда она уезжала.
      А наша мама, оказывается, даже не подозревала, что мы боимся встретиться с Оксаной. Мама была очень довольна, что мы ведем себя хорошо и не торчим дома, когда у нее гостья.
      Как-то в субботу мы отправились в Казенный лес, но не остановились у оврага, а ушли дальше по дороге. Ни один человеческий голос не долетал сюда, только сосны шумели и птицы щебетали в вышине. Мы медленно шли по широкой дороге, изрезанной длинными корнями и покрытой коричневыми иголками. Идти было приятно, скользко.
      Вдруг Бейлька, бежавшая впереди, воскликнула:
      — Смотрите, наша Манюня пасется одна, не в стаде!
      Это была вовсе не наша корова, но очень на нее похожая — такая же рыжая с белыми пятнами и с такими же длинными рогами.
      Мы удивились: откуда здесь в лесу корова? Разве тут живут люди?
      Вскоре перед нами открылась поляна, на которой стоял бревенчатый дом под железной крышей. Тут же возвышался огромный стог сена. Возле дома лежала большая куча кругляков — напиленных, но не расколотых дров. Возле колодца — корыто, выдолбленное из
      бревна, в котором поят лошадей. А вот из-за сарая вышла стреноженная серая седая лошадь.
      — Ой! — не своим голосом крикнуЛ Шлёмка. — Это лесничихин дом, скорей бежим отсюда!
      Как раз в эту минуту на пороге дома, с топором в руках, показалась лесничиха Оксана.
      Шлёмка был уже далеко. Я бросилась за ним. Схватив на руки Бейльку, убежала и Рахиль. Только очутившись возле дачников, мы остановились, чтобы отдышаться.
      По нашим лицам мама сразу узнала, что с нами что-то приключилось в лесу. Но, увидев, что не только мы, но и наша одежда не пострадала, довольно спокойно спросила:
      — С вами что-нибудь случилось? Может быть, вас кто-нибудь напугал?
      Правдивая душа — Рахиль — тихонько ответила:
      — Мы заблудились и попали прямо к лесничихе.
      Мама обрадовалась:
      — И вы, конечно, зашли к ней? Чего вы молчите, как истуканы? Не обидела же она вас?
      Бейлька расплакалась.
      — Да — зашли... Чтоб она Шлёмке голову отрубила!
      Мама всплеснула руками:
      — Боже мой, какие у меня дурни выросли!
      Я уже не помню, каким образом маме удалось помирить нас с лесничихой. Мы не только перестали бояться ее, но в один субботний день отправились к ней в гости.
      Нас мыли и скребли раз в неделю — в пятницу под вечер, так что в субботу утром даже мы со Шлёмкой были чистыми. Выдрав половину моих волос, мама причесала меня и вплела в косички настоящие голубые ленточки. Рахиль пристегнула к своему коричневому
      платью красивую брошку, которую она нашла когда-то па площади, Бейльке мама надела синий ситцевый сарафанчик и белую кофточку. Словом, все мы были одеты очень нарядно.
      На этот раз мы шли медленно, чтобы Бейлька не просилась на руки. Шлёмка, если убегал вперед, то ненадолго. Он останавливался и ждал нас, чтобы нам не пришлось бежать за ним. А когда Бейлька стала отставать, он взял ее на руки и донес до самого леса. Мы прошли мимо дачников, не остановившись ни на минуту, прошли мимо нашего оврага, наконец часа через полтора добрались до лесничихи.
      Этот день я никогда не забуду. Оксана встретила нас, как самых дорогих гостей. Зная, что нам нельзя есть свинины или мяса, она подала на стол сметану, творог, яичницу и вареники с вишнями. Мы наелись, а на столе осталось еще много вкусной еды.
      У Оксаны была только одна комната. Тут помещалась и печь, и кровать с вышитым подзором. На стенах висели красивые полотенца. Здесь было бы очень хорошо, если бы не иконы.
      Вокруг Оксаниного дома — все тот же сосновый бор. Мы бегали, валялись на траве, прятались в папоротниках, собирали землянику и чернику... Оксана постелила на траве рядно, и Бейлька заснула под высокой сосной.
      Вскоре приехал на подводе лесничихин сын Андрей, и мы очень обрадовались, что увидели наконец нашу бнакомую лошадь.
      Андрей был высокий, здоровый парень, одетый в старые серые заплатанные штаны и длинную белую рубаху. На ногах — лапти. Лицо Андрея — темное, загорелое, а волосы белые и брови точно нарисованы мелом.
      Он спрыгнул с телеги, сказал нам: «Здоровы бу-лы!» — и, взвалив на рлечи мешок муки, понес его
      в дом. Потом он вышел, отряхнулся, распряг лошадь и повел ее за уздечку к колодцу. Дндрей налил в корыто одно ведро, другое, третье... Лошадь деликатно втягивала мягкими губами воду, иногда поднимала голову, пофыркивала, и вода серебряными каплями падала в корыто.
      Шлёмка подошел к лошади и осторожно погладил ее бок. Лошадь спокойно продолжала пить. Осмелев, Шлёмка стал гладить ее шею, голову, гриву. Я тоже погладила лошадь. Ее шерсть была теплая и шелковистая.
      — Хочешь прокатиться верхом? — обратился Андрей к Шлёмке. — Не бойся, она смирная.
      Увы, евреям нельзя в субботу ездить ни верхом, ни в телеге, ни поездом.
      Шлёмка печально покачал головой:
      — Нельзя, грех...
      — Чудак! — рассмеялся Андрей.
      Домой мы стали собираться засветло, чтобы не застрять ночью в лесу. Лесничиха предложила поехать с ней до Старого базара, куда она собиралась за покупками. К сожалению, нам пришлось отказаться от этого. Рахиль объяснила, что, пока на небе не появилась первая звезда, нам ехать нельзя.
      Долго-долго брели мы домой. Бейлька очень устала, и мы все по очереди несли ее на руках. Даже я безропотно тащила сестренку.
      Пришли мы домой поздно, когда суббота давно кончилась. В столовой горела лампа, и мама уже успела подоить корову.
      Мы рассказали, что лесничиха предложила нам поехать на подводе, но тогда была еще суббота, и мы отказались.
      Я видела, что мама довольна нами, но ей нас жалко.
      — С вами был маленький ребенок. Бог не посчитал бы вам за грех, если бы вы проехались.
      Мама улыбнулась, и мне показалось, что она опять хочет сказать: «Боже мой, какие у меня дурни выросли!»
      Когда мы ложились спать, Шлёмка сказал мне тихо, чтобы мама не услыхала:
      — Если бы бог хотел дать душу не только человеку, но еще какому-нибудь животному, я думаю, он дал бы ее лошади.
      Я согласилась с братом: наша знакомая лошадь вполне заслужила, чтобы бог дал ей душу...
     
     
      Глава шестнадцатая
      «ЗА ЛИНИЕЙ»
     
      Как-то утром к нам пришла дочь мадам Чернявской Роза и позвала меня пойти с ней «за линию» к ее подруге Идочке Хейфец. Я знала, что Идочкин отец машинист, что в их семье никто не умеет говорить по-еврей-ски и что Идочка учится вместе с Розой у учительницы, окончившей с золотой медалью гомельскую гимназию. Еще я знала, что Идочка Хейфец учится играть на рояле. Мне очень хотелось посмотреть настоящий рояль, и я стала упрашивать маму отпустить меня с Розой.
      — Ты забыла, что должна нести обед дачникам, — возразила мама.
      — Я приду к часу, не беспокойся, я буду там недолго.
      — Но ведь это далеко. Ты устанешь и не сможешь нести судки.
      — Не беспокойся, понесу, еще как!
      — Пусть идет, — вмешалась Рахиль. — Идочка Хейфец интеллигентная девочка, для Мусиного развития очень полезно такое знакомство, а обед дачникам отнесу я.
      Услышав слово «развитие», мама отпустила бы меня куда угодно, но сегодня она не могл?1 этого сделать.
      — Муся уйдет «за линию», ты —» в лес, а кто посмотрит за детьми, если корова начнёт телиться? Ведь это может случиться каждую минусу.
      — Я вернусь, вернусь, хай адонай!
      Была еще одна причина, почему я не могла пойти с Розой: у меня не было ботинок, а пойти босиком к Идочке было бы неприлично.
      — Надень мои старые туфли, — предложила Рахиль. — Мне они жмут, значит, тебе будут как раз по ноге.
      Она вынесла из спальни старые черные туфли, стоптанные, но начищенные до блеска.
      Я кое-как причесала свои космы, надела праздничное ситцевое платье, голубое в мелкий белый цветочек, и, не дав маме возможности передумать, ушла с Розой.
      Розе шел одиннадцатый год, но на вид она была старше. Высокая, стройная, с длинными светлыми косами, сероглазая, она была похожа на маленькую русскую дачницу, каких было много в Казенном лесу. Одета она была в синюю шерстяную юбочку в складку и белую матроску. С тех пор как Роза начала учиться у образованной учительницы, она говорила только по-русски.
      Переезд находился далеко, за Старым базаром. А за переездом начинался район «за линией». Здесь жили рабочие-железнодорожники, или, как у нас их называли, деповские. Дома их небольшие, но крепкие и аккуратные. Из-за некоторых заборов выглядывали верхушки деревьев, усыпанные яблоками и грушами. На улице вместо песка лежала угольная пыль.
      Молодая женщина шла от колодца и несла на коромысле ведра с водой. Она остановилась и с удивлени-
      ем посмотрел на нас, наверное, потому, что «за линией» жило очень мало евреев.
      Из какой-то калитки выглянул мальчик лет десяти в грязной белой неподпоясанной рубашке. Увидев нас, он тихонько сказал: «Вот я вас!» Я очень испугалась и готова была бежать домой без оглядки, но Роза репш-тельно шагнула к мальчику, и тот скрылся за калиткой.
      Мы прошли длинную, покрытую угольной пылью улицу и завернули в тихий, поросший травой переулок.
      Дом, в котором жила Идочка Хейфец, был длинный и высокий, с железной крышей и большими окнами. Парадное крыльцо, посредине дома, увито диким виноградом. Высокий забор выкрашен в зеленый цвет.
      Роза смело открыла калитку, и мы очутились в маленьком, очень чистом дворе. Слева — крыльцо, увитое, как и парадное, диким виноградом, а прямо, за низенькой изгородью, громадный сад.
      — Подожди здесь, — сказала Роза, — я позову Идочку, они в саду играют.
      Из глубины сада действительно доносились детские голоса, Я подошла поближе к садовой калитке. То, что я увидела, поразило меня. Я, конечно, знала, что яблоки и груши растут в саду, но сад я видела только на картинке. Здесь на деревьях висело столько яблок и груш, что ветки пришлось подпереть палками, чтобы они не сломались.
      Какие же Идочкины родители богачи, если у них столько фруктов!
      Я с трепетом ожидала появления Идочки, этой сказочной принцессы, обладательницы несметных фруктовых сокровищ. Мне стало страшно: а вдруг кто-нибудь из взрослых выйдет и увидит меня, чужую растрепанную девочку, в старых стоптанных туфлях. Но тут
      появилась Роза, а с нею девочка лет десяти в простеньком сером платьице, парусиновом переднике и сандалиях на босу ногу.
      Она, скорее, некрасива: продолговатое лицо, небольшие серые глаза, но зато у нее приятная улыбка, открывающая чудесные ровные зубы. В длинные косы вплетены широкие красные ленты,
      — Познакомьтесь, — церемонно сказала Роза, — это Муся Левин, она живет...
      — Ида, — лаконически прервала ее девочка и протянула мне тонкую загорелую руку и, обернувшись, крикнула кому-то в сад: — Волчий клык, иди сюда, Розарита пришла!
      Из глубины сада появилась длинная, белобрысая, синеглазая девочка, босая, в синем выцветшем сарафане и желтой кофточке. Небольшая светлая косичка хлопала ее по спине, когда девочка бежала.
      — Бот будет Соколиный глаз, — скомандовала Идочка, показывая на меня. — А граф Фабиан будет охранять Розариту.
      — Пойдем! — приказала мне длинная белобрысая девочка.
      Я пошла за ней. Мне казалось, что все это мне снится — и сад, и Соколиный глаз, и Розарита.
      — Как тебя зовут? — спросила девочка.
      — Муся.
      — А меня зовут Текла Станкевич.
      Она произнесла свое имя так просто, как будто ничего особенного в нем не было, а между тем я в жизни своей такого имени не слыхала.
      На зеленой садовой скамейке сидел мальчик лет пяти, толстый и мягкий. Он ел большую сочную грушу. Сок стекал с груши на белую рубашечку, короткие штанишки и босые ноги. На голове у мальчика была белая пикейная шапочка с красной кисточкой,
      — Павлик, иди к Иде, будешь охранять Розариту. (Так это и есть граф Фабиан?)
      Мальчик медленно слез со скамейки и, не прерывая приятного занятия, ушел. Мы легли под яблоней. Недалеко от нас прямо на земле валялись большие яблоки, хсаких мама никогда нам не покупала. Мне очень захотелось съесть хоть одно— ведь они все равно валялись но я постеснялась.
      Большие окна, выходившие в сад, открыты. Едва колышутся розовые тюлевые занавески. В доме тихо. Где-то в другом конце сада раздается команда Ид очки:
      — Розарита, не выходи из замка: краснокожие близко! Граф Фабиан, охраняй Розариту! Стреляй! Пу! Пу!
      Я не могла понять, что тут происходит, и робко спросила свою новую знакомую:
      — Во что мы играем? Почему у тебя такое странное имя — «Волчий зуб»?
      — Не зуб, а клык, — поправила меня Текла. — Я вождь краснокожих.
      — Каких краснокожих?
      Текла посмотрела на меня с удивлением.
      — Ты не читала Майн Рида? Краснокожие — это индейцы. Они живут в Америке и воюют с бледнолицыми. У белых — огнестрельное оружие, а у индейцев — луки с отравленными стрелами. Они убивают белых и снимают с них скальпы.
      И Текла объяснила мне, каким образом это делается.
      Все глаголы Текла употребляла в настоящем времени, поэтому жизнь в Америке мне показалась ужасной.
      Так вот она какая, Америка, куда люди едут., чтобы разбогатеть! А как же муж мадам Чернявской, Розин отец? Нападет на него какой-нибудь Волчий клык,
      убьет отравленной стрелой да еще и скальп снимет. Ужас какой! А ведь мадам Чернявская собирается вот-вот уехать с детьми в Америку. Удивительно, как она не боится?
      В это время в доме заиграли на рояле, и женский голос тихо запел:
      Мы сидели с тобой у заснувшей реки...
      Перед моими глазами возник вдруг Новый базар, дом лавочника Нахмана Броварника и граммофон на открытом окне. Я закрыла глаза. Песня, давно не слышанная, но не позабытая, обрадовала и взволновала меня. Несмотря на то что пели вполголоса, песня звучала гораздо лучше, чем в граммофоне. Кроме голоса, я услышала звук рояля, который мне понравился еще больше, чем сама песня.
      Как сквозь сон услышала я смех Текли. Кто-то сильно ударил меня по руке, и я открыла глаза. Около меня стояла Текла и держала большое яблоко. Другое, такое же большое, лежало на земле возле моей руки. Я обрадовалась, схватила яблоко и стала его есть. Оно было кисло-сладкое, жесткое и необыкновенно вкусное. Текла два раза откусила и швырнула свое яблоко.
      — Фу, какое кислое! — сказала она с гримасой.
      Тут прибежала Идочка. Щечки ее горели. Она размахивала длинной палкой, которая, очевидно, служила ей «огнестрельным оружием».
      — Эй, краснокожие, почему вы не похищаете Ро-зариту? Меня нет, граф Фабиан уснул, а вы...
      Сейчас скажет «воруете яблоки». А ведь одна я ем яблоко. Текла свое бросила. Я готова была провалиться сквозь землю от стыда.
      — Зачем ты ешь эту кислятину? — обратилась Идочка ко мне. — Сейчас я принесу апорт. Роза, Пав лик, идите сюда. Чур-чура, мы не играем.
      Идочка убежала и вскоре принесла в переднике четыре больших красных яблока. Все взяли по яблоку, я тоже. Но мне было жалко бросить свое, и я доела его. Идочка для себя не принесла яблока: очевидно, они ей надоели. Она смотрела на нас и слегка морщила нос (я заметила, что у нее такая привычка).
      — Это южные яблоки, здесь они не растут. Папа привез их из Верного, это такой город в Средней Азии. Вкусные, правда?
      Я не предполагала, что у яблок бывают имена, как у людей. Я думаю — даже мама не знает, что существует на свете яблоко, по имени апорт, сладкое как мед, мягкое и сочное. Ах, если бы я могла не есть его, а отнести домой и разделить пополам Бейльке и Анечке! Но все дети ели апорт, и я была вынуждена делать то же самое. В доме больше не пели, но продолжали играть на рояле. Я подошла поближе к окну, слушала сладостную музыку и ела сладкое яблоко! Как жаль, что Идочка играла с нами в саду, а не позвала нас в дом!
      Вдруг музыка прекратилась, на крыльцо вышла барышня, высокая, тоненькая, очень похожая на Идочку.
      — Дети, идите завтракать, — позвала она, — уже половина первого.
      — Ой, половина первого? А ведь я должна быть дома в час. Роза, пойдем скорее!
      Но Роза только пожала плечами:
      — Ну вот еще! Не обойдутся там без тебя, что ли? Поиграем еще немного и пойдем.
      Все побежали в дом, а я выскочила за калитку.
      «Если побегу, я успею, — думала я. — Надо только снять туфли, они натерли мне ноги».
      Я быстро сняла туфли и побежала. Я была уже далеко от Идочкиного дома, как вдруг из калитки вышел тот самый мальчишка в длинной неподпоясанной ру-
      башке, которого мы с Розой видели раньше. Но теперь я была одна. Он загородил мне дорогу и крикнул:
      — Хлопцы, кого я поймал!
      Откуда-то взялись еще два мальчика. Они запели втроем:
      — Рохля, Рохля на припечке сдохла!
      Я хотела перейти на другую сторону, но это была плохая стратегия: мальчики стали посредине дороги и не пускали меня. Теперь я хорошо разглядела мальчика в грязной длинной рубахе: у него были белые, как молоко, волосы, розоватые глаза и слюнявые губы. Я стояла на месте, боясь шевельнуться. Он стал приближаться ко мне, и я крикнула не своим голосом:
      — Мама!
      Из ближайшего двора вышла барышня и бросилась ко мне.
      — Не смейте ее трогать! — крикнула она. — Ах вы хулиганы несчастные!
      — А что я ей сделал? Кричит, будто ее режут...
      Мальчишки убежали, но неподалеку остановились.
      Теперь их было уже пять человек.
      Барышня погладила мои растрепанные волосы и ласково сказала:
      — Ну, успокойся, девочка. Чего ты так дрожишь? Ведь мальчишки тебе ничего плохого не сделали.
      Лицо барышни показалось мне знакомым, хотя я никогда прежде ее не встречала. Из калитки вышла девочка лет тринадцати и тоже подошла ко мне.
      — Ты откуда? — спросила меня барышня.
      — Я была у Идочки Хейфец, — ответила я, чуть не плача от перенесенного страха и волнения,
      — У машиниста?
      Я кивнула.
      — Це та Лидка, що на рояли грае, — добавила девочка.
      Барышня сразу догадалась, что я боюсь идти дальше одна.
      — Оля, проводи девочку до переезда. Видишь, там собралась вся Омелькина компания.
      — Добре.
      Теперь мне не были страваны никакие мальчишки. Оля так гордо держала голову и так решительно выступала вперед, что мальчишки, наверное, сами ее боялись.
      — Как тебя звать? Ты учишься? — спросила Оля.
      — Осенью я поеду в Гомель и буду там учиться в гимназии, — ответила я.
      — А где будешь жить? У тебя там родичи?
      — Да, у меня там дядя, доктор Брук. Не слыхала?
      — Вот счастливица! — вздохнула Оля.
      Зачем я обманула эту добрую красивую девочку? Ведь мама всегда говорила: «Кто обманывает, тот и украсть может». Я солгала, а признаться в этом у меня не хватило мужества.
      Вдруг калитка, мимо которой мы проходили, открылась, и я, к своему удивлению, увидела выходившего Иосифа-коммивояжера. Я еще больше удивилась, когда Оля смело, как со старым знакомым, поздоровалась с ним:
      — Здравствуйте, дядя Ося!
      — Здравствуй, здравствуй, Оль-Оль, — улыбнулся Иосиф, открывая ряд нижних сверкающих зубов. — Варя дома?
      — Дома, дома.
      На меня Иосиф не обратил никакого внимания, а я от смущения не могла произнести ни слова. Я почувствовала обиду не только за себя, но и за Рисю, и за всю нашу семью, которую Иосиф уже больше не любит.
      — Ты куда, Оля? — спросил Иосиф и посмотрел в мою сторону. — А ты тут как очутилась? — удивился
      он. Он подошел и по-родственному обнял меня, — Да какая же ты большая стала!
      И вдруг, не знаю почему, я вспомнила, где я прежде видела Олину сестру — барышню, спасшую меня от мальчишек. Ведь это она приходила когда-то к Иосифу-коммивояжеру за кружевами.
      Иосиф передал всем нашим привет и сказал, что придет к нам в субботу после обеда.
      До переезда было уже недалеко, и мы скоро расстались с Олей. Так я и не призналась, что солгала насчет гимназии. Больше я с этой девочкой не встречалась, но еще много лет спустя, когда я вспоминала Олю, мое сердце сжималось от стыда.
      Домой я прибежала вся взмокшая. На скамейке у ворот сидела рыжая Рахиль с двойняшками Ципкой и Дворл.
      — Наша Рахиль уже ушла к дачникам? — спросила я.
      — Давно.
      Мне стало страшно: а вдруг корова отелилась, мама ушла в сарай, а в это время Анечка упала откуда-ни-будь и сломала себе руку или ногу.
      Я открыла калитку. На земле, возле нашего крыльца, сидели сестренки и играли в песке. Бейлька, увидев меня, радостно запела:
      — Моя Муся пришла.
      Анечка, как попугай, повторяла за ней:
      — Моя Муся сипа.
      Я присела возле них на песке, чтобы хоть немного отдышаться. Дома, очевидно, все было благополучно. Напрасно я не подождала Розу и не посмотрела на настоящий рояль.
      Как хорошо и спокойно у нас во дворе!
      Я вспомнила в одно мгновение все свои сегодняшние переживания: чудесную музыку, «краснокожих индей-
      дев», злого мальчика с розоватыми глазами, Иосифа-)соммивояжера — все это быстро промелькнуло в моем сознании, и осталась в душе только большая обида, что я не смогла принести сестричкам большое сладкое яблоко, которое называется «апорт».
     
     
      Глава семнадцатая
      НАКОНЕЦ-ТО, СЛАВА БОГУ!
     
      Иосиф-коммивояжер пришел к нам в гости в субботу после обеда, когда жители Сосновска выходят на прогулку («прохаживаться») на Большую Алексеевскую улицу. Больше всего гуляло молодежи. Девушки и парни гуляли порознь. Если же появлялась парочка, все знали, что это жених и невеста. Новые платья, шляпы, ботинки на высоких каблуках, зонтики — всю эту роскошь можно было увидеть на нашей улице в субботу после обеда. Рися тоже иногда выходила на Большую Алексеевскую с Соней Дубравиной, но сегодня она сидела дома. В квартире у нас было убрано, как в праздник, и оделась Рися по-праздничному.
      Иосиф пришел в своем всегдашнем сером костюме и соломенной шляпе. Он принес свой маленький кожаный саквояж. Мы знали, что в субботу не полагается ничего носить в руках, но мама не обращала внимания на то, что, по ее мнению, ее не касается.
      Иосиф весело поздоровался с нами. Рахильке сказал, что она стала настоящей барышней (она покраснела, как свекла); у Шлёмки спросил, где он потерял свои пейсы; мне он взъерошил и без того растрепанные волосы; только Рисе ничего не сказал и молча пожал руку. (Я заметила, что Рися тоже почему-то покраснела.)
      — Мама, — попросила Рися, — пусть Муся поставит самовар: она маленькая, ей не грешно.
      — я могу поставить самовар, — предложил Иосиф. — Бог все равно потерял счет моим грехам.
      — Нет, нет, — рассмеялась мама, — меня бог накажет за то, что гости ставят у меня самовар. Сидите, пожалуйста. Муся, сделай то, что сказала Рися. (Не могла же мама в субботу сказать: «Поставь самовар»!)
      Я вынесла большой самовар на кухню. Все остальное сделала Рися сама: вытряхнула старый пепел, налила воду, насыпала шишек, зажгла лучинки, поставила трубу и сказала мне с улыбкой:
      — Ну, а теперь давай мыть руки.
      Мы обе вымыли руки, и, хотя я самовар не ставила, моим рукам мытье не повредило.
      Иосиф, мама и Рахиль сидели за столом. В углу, на полу, как всегда, тихо играли Бейлька и Анечка. Шлем-ка не мог усидеть на месте: ему и дома интересно побыть с гостем, и хотелось убежать куда-нибудь с сыном Пини-мясника рыжим Авремлом.
      — Я слышал, — сказал Иосиф, — что ваша соседка Чернявская уезжает на днях в Америку. Не знаете, хозяин не сдал еще ее квартиру?
      — А зачем вам понадобилась целая квартира? — удивилась мама.
      — Я ищу квартиру для своего друга, он хороший мастер и хочет открыть в Сосновске сапожную мастерскую.
      — Я спрошу, — с готовностью ответила мама. — Завтра я как раз иду к хозяину вносить плату за квартиру. Но откуда вы узнали, что мадам Чернявская уезжает? Ведь вы у нас давно не были?
      Рися вспыхнула и отошла к окну.
      — Глухой слыхал, что немой сказал...— как всегда шуткой, ответил Иосиф.
      Скоро закипел самовар, и мы пили чай с варень-
      ом и с булочками с корицей. Мама напекла их вчера имеете с субботними халами.
      Иоеиф роздал нам веем подарки. Рахили книжку «Слепой музыкант», которую напиеал пиеатель Короленко. Про него Риея еказала, что он еамый лучший человек в Роесии. Мы уже читали его книжку «В дурном обществе» и немало слез пролили над ней.
      Я получила широкую красную ленту, Бейлька — куклу, Шлёмка — барабан. Даже Анечку Иосиф не забыл и дал ей деревянную погремушку. Но Анечка была уже большая и не захотела играть погремушкой. Она потребовала куклу и громко раскричалась. А тут Шлёмка вздумал бить в барабан. Поднялся страишый гвалт.
      — Немедленно уходите! — крикнула мама. — Устраивайте свой концерт во дворе подальше от дома, но смотрите, не оглушите корову в сарае!
      Рахиль схватила Аню на руки, и мы все побежали во двор. Бейлька отдала куклу Анечке:
      — На, на, только не плачь, пожалуйста.
      Мы уселись на бревнах возле сарая, сюда же сбежались дети нашего двора: всем было интересно посмотреть на подарки, которые мы получили.
      Шлёмка решил действительно устроить концерт. Он бил в барабан и пел украинскую песню:
      Пропил чумак и коня,
      Чумакова жонка — кобылу и жеребенка.
      «Эй, муже, ты не пей дюже,
      Пидем до дому, посчитаемось, порадуемось.
      За що завтра пить»...
      Это была длинная песня, так как чумак и его жена пропили всю свою худобу: вола, корову, барана, свинью, гуся, даже кота и котенка.
      После Шлёмки выступала Бейлька. Своим чистым,
      тихим голосом она спела «Слети к нам тихий вечер», песню, которую пела Рахиль в школьном хоре. Роза Чернявская не умела петь, но зато она продекламировала настоящее французское стихотворение, которое начиналось словами: «Бонжур, мадам Сансуси». Никто ни слова не понял, но все слушали с большим интересом. Теперь была очередь рыжей Рахили. Она спела песню, которую никто из нас раньше не слышал:
      Вечер вечереет, колышется трава.
      Мой милый не приходит, пойду к нему сама.
      Конец у этой песни был очень печальный:
      Вечер вечереет, гимназисты из гимназии идут.
      Маруся отравилась, в больницу ее везут.
      За Рахилью выступила/Я и запела Риси1 песню «Слушай».
      Как дело измены, как совесть тирана...
      И вдруг из сарая раздалось отчаянное мычание нашей Манюни.
      — Ой, корова телится! — крикнула Рахиль и с Анечкой на руках бросилась домой.
      Шлёмка бил в барабан, прыгал на одной ноге и весело пел:
      Наша корова отелилась!
      Наша Манюня отелилась!
      Из дому выбежала мама:
      — Наконец-то, слава богу!
      В эту ночь у нас на кухне появился новый жилец: хорошенький рыжий с белыми пятнами теленок. У него были длинные тонкие ножки и синевато-пепельные глаза. Сначала теленок не умел стоять. Его ножки разлезались во все стороны, и теленок пайал. Но назавтра он
      окреп, стал бегать и подпрыгивать одновременно на всех четырех ногах. Он высоко задирал хвост и на весь дом мычал: «Мэ-э».
      Не только мы, девочки, но и Шлёмка целый день ие выходил из дому и играл с теленком.
      Мама поила его молоком из мисочки и с любовью смотрела на него.
      — Только бы его, не дай бог, баба Юкса не сглазила, — сказала она с тревогой.
     
     
      Глава восемнадцатая
      НЕЧИСТАЯ СИЛА И БАБА ЮКСА
     
      Наша вера в бога выражалась в соблюдении обрядов: мы не работали в субботу, не ели после мясного блюда молочное в течение шести часов, постились в судный день, потому что были под постоянным присмотром. Даже Рися, которая не верила в бога, в присутствии мамы «не грешила».
      А вот в нечистую силу мы верили и очень боялись ее. Она была близко и могла в любую минуту причинить нам зло.
      О нечистой силе я знала с тех пор, как помню себя. Принес ли Шлёмка из хедера страшные рассказы о ней или Тэвье из ешибота — не знаю. Эти мистические рассказы о нечистой силе мы воспринимали как настоящую правду.
      Сначала мы плохо представляли себе, как выглядит нечистая сила. Но, когда прочли книгу Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки», нечистая сила приняла вполне зримую форму. Колдуны, ведьмы и черти были обрисованы великим писателем с такой убедительностью, что мы совершенно ясно представляли их себе и видели в каждом темном углу.
      Книгу Гоголя принесла нам из библиотеки Рися. Мама, всегда слушавшая наше чтение, была очень недовольна книгой. Она сделала Рисе выговор за го, что та принесла нам книгу «о всякой чертовщине».
      — Maivia, — сказала Рися с возмущением, как будто ей лично было нанесено оскорбление, — Гоголь — величайший русский писатель. Нельзя быть образованным человеком, если не прочитать Гоголя. Даже в гимназиях его читают.
      Последней фразы о гимназии было достаточно, чтобы мама переменила свое мнение о Гоголе и сочла необходимым для нас читать его произведения.
      Итак, теперь мы прекрасно знали, как выглядит нечистая сила. Но где она обитает? Не все же время она подстерегает нас возле крыльца или на улице? Главная квартира ее находилась несомненно в старой, полуразрушенной синагоге. Шлёмка сказал, что она
      поселилась там в ту самую минуту, когда оттуда вынесли последний свиток священной торы. Я знала, что в нашем местечке нет ни одного такого отчаянного мальчишки, который осмелился бы ночью пойти в старую синагогу: он бы оттуда живым не вышел.
      На Большой Алексеевской улице, где мы жили, тоже было пристанип];е для нечистой силы. Недалеко от нашего дома, за высоким забором, в глубине двора стоял маленький, крытый соломой, покосившийся домш . Никто в нем не жил, и все знали, что там обитает нечистая сила. Когда мальчишки играли на улице в войну и устраивали засады, они никогда не прятались в этом дворе. Однажды сын мясника рыжий Авремл спрятался там и выбежал оттуда бледный и дрожащий. Он рассказал, что из трубы покосившегося домика выскочила нечистая сила, точь-в-точь похожая на черного кота, и чуть не растерзала его.
      Если в субботу вечером нас посылали в лавку к Нах-ману Броварнику, то, не доходя до домика нечистой силы, мы переходили на другую сторону улицы. Мы боялись даже издали смотреть на этот домик.
      Однажды Шлёмка, узнававший в хедере первым все новости, объявил нам, что в домике поселилась настоят,ая колдунья, которая днем появляется среди людей. Ее уже многие видели. Зовут ее баба Юкса.
      — Не болтай глупости, колдуньи бывают только в сказках, — возразила мама.
      Но я сразу поверила брату и решила во что бы то ни стало увидеть бабку Юксу, хотя это было небезопасно.
      Как-то вечером я услыхала крики на улице и выскочила за калитку. Моим глазам представилась страшная картина: по улице бежала растрепанная, оборванная старуха, а за ней гналась ватага мальчишек и девчонок. Они кричали: «Баба Юкса! Баба Юкса!» — и кидали
      в нее камешки. Страшная старуха оборачшзалась, загребала руками на дороге песок и кидала его в преследователей. При этом она кричала нечеловеческим голосом. Я застыла от ужаса: вот-вот страшная колдунья поравняется с нашим домом.
      Но тут появилась мама и стала между старухой и детьми. Я даже не думала, что моя мама способна так кричать.
      — Не смейте трогать старуху! Сейчас же расходитесь по домам, не то получите от родителей. Слышите? Марш домой!
      Дети остановились. Кто-то несмело сказал:
      — Это колдунья. Она вчера приходила к моей тете Двосе, а сегодня у тети издохла коза.
      Тут со всех сторон посыпались обвинения!
      — У нее дурной глаз. Она сглазила девочку нашей соседки, и та заболела. Хорошо, что старик Янкелевич отшептал ее.
      —- Она колдунья, ее надо забросать камнями.
      — Пусть уйдет из нашего города, здесь ей не место!
      Но мама, непреклонная, стояла на дороге:
      — Не говорите глупостей и не смейте трогать бедную старуху!
      Между тем баба Юкса уже укрылась в своем домике, и дети разошлись.
      На следующий день, когда мы после ужина пили чай, к нам пришла баба Юкса. Теперь только я увидела, какая она страшная. Не могло быть сомнения в том, что она колдунья. Из-под рваного черного платка вылезали седые космы. Крючковатый нос, выдаюп],ийся вперед подбородок, какие-то бесцветные мертвые глаза и синие губы. Даже зуб торчал из-под верхней губы как у колдуньи. А руки, черные, с длинными грязными ногтями, не могли принадлежать обыкновенной бабушке,
      /У!,-:
      Мы сидели за столом, объятые страхом. Что-то сейчас со всеми нами случится: приход колдуньи не может не принести несчастья. Мама тоже испугалась — я это сразу увидела. Но она улыбнулась и пригласила Страшную гостью к стол5\
      Старуха прошамкала что-то, оглядела всех нас и села за стол. Мама налила ей стакан чаю, и старуха потянулась своими грязными пальцами к сахарнице. Мы молча, со страхом смотрели на нее.
      Мама ловко подхватила стакан бабы Юксы и положила в него несколько кусочков сахара. Она дала старухе кусок халы и сказала:
      — Макайте в сладкий чай, булка не очень свежая. С жадностью, громко чавкая, баба Юкса ела халу и пила горячий чай. Руки ее тряслись, и она проливала чай на свое грязное черное платье. В комнате у нас
      запахло так, что я почувствовала дурноту. Никто из нас не притронулся к чаю. Мы сидели неподвижно и смотрели на колдунью.
      Мама заметила это и с улыбкой сказала:
      — Дети, кто выпил чай, может выйти из-за стола.
      Я мигом выскочила, за мной выбежали остальные.
      Мы не поняли ни одного слова из бормотанья бабы
      Юксы, потому ли, что она шамкала, потому ли, что говорила не по-нашему.
      Через несколько дней баба Юкса снова посетила нас, на этот раз во время обеда. Мама накормила ее, и снова мы не поняли ни одного слова из того, что она говорила. Она была глухая, и мама кричала ей в ухо.
      Баба Юкса стала приходить к нам довольно часто. Однажды после обеда к нам пришла дочка мясника Пини, Рахиль, и принесла в мисочке для бабы Юксы кусок жареного легкого. Обед у нас, как всегда в будни, был молочный, и после него нельзя было сразу есть мясо. Мама крикнула бабе Юксе на ухо, что завернет ей жаркое в бумажку, но старуха схватила мясо и стала его тут же рвать своим единственным зубом и длинными грязными ногтяхуШ и сразу съела его.
      Мама смотрела на бабу Юксу глазами, полными страха и отвращения. По-моему, мама наконец поверила, что перед ней настоящая колдунья.
      В этот вечер к нам пришла тетя Рива и сказала:
      — Я удивляюсь вам, мадам Левин. Ведь все знают, что у старухи дурной глаз. Как вы не боитесь, что она сглазит ваших малышек?
      — Я не могу прогнать ее, — ответила мама. — Она бедная помешанная старуха, и есть ей нечего. А моим детям она не причинила никакого зла.
      Очевидно, мама считала, что ее дети не боятся дурного глаза.
      Но теперь, когда у нас в доме был теленок, мама заволновалась. Вот почему, увидев, что к нам идет баба Юкса, мама сказала:
      — Дети, уведите теленка в спаленку и посидите с ним там. Если вы увидите, что он хочет мычать, начните петь погромче. А я постараюсь выпроводить бабу Юксу поскорей.
      Нам это поручение очень понравилось. У Шлёмки был барабан, я схватила медный таз, в котором мама варила варенье, и концерт начался. Мы пели, орали, били в барабан и медный таз. В доме творилось такое, как будто тут были буйные сумасшедшие. Сколько это продолжалось, я не знаю, помню только, что мама вбежала к нам, держась за голову, и крикнула:
      — Боже мой, замолчите наконец! С ума сойдешь, честное слово. Да прекратите же, ради бога! Она уже ушла! Слышите? Ушла!
      В те дни, что теленок был у нас, баба Юкса больше не приходила, но, если бы пришлось, мы с удовольствием повторили бы наш концерт, чтоб спасти теленка от дурного глаза.
     
     
      Глава девятнадцатая
      ВЕЕР И РОЗЫ
     
      Перед отъездом в Америку мадам Чернявская пригласила нас в гости. Она угостила всех печеньем, яблоками и грецкими орехами. Хотя я не очень дружила с Розой, мне было жалко расставаться с ней. Роза была старше меня на полтора года, но не гордилась этим. Она часто рассказывала мне про свою образованную учительницу, которую обожала, и иногда давала читать книги. Перед отъездом она подарила мне свои учебники: географию Иванова, историю Острогорского,
      задачник Евтушевского и учебник французского языка, в котором было много цветных картинок.
      В квартире Чернявских вся мебель осталась на своих местах, потому что Иосиф-коммивояжер купил ее для своего друга. Не было только ни подушек, ни одеял, ни вышитых салфеточек. Из украшений в квартире остались зеленая ваза с розами из разноцветной папиросной бумаги и громадный бумажный китайский веер. Я хорошо помню, когда Чернявские приобрели его.
      Это было давно, когда мы только переехали на новую квартиру. Во двор к нам пришел китаец с длинной косой и принес необыкновенные бумажные игрушки. Как по волшебству, игрушки меняли свою форму и превращались то в шарики, то в веера, то в причудливые цветы. Стоили они по две копейки. Это было очень дорого, и мы знали, что мама не купит их. Но когда китаец развернул огромный яркий веер, мне показалось, что во дворе засияло еще одно солнце, даже более красивое, чем на небе. Я побежала домой и стала просить у мамы две копейки.
      — Это не игрушка, мама, — убеждала я, — это украшение, мы его повесим на стене в столовой, и у нас будет очень красиво в комнате.
      Но мама отнеслась равнодушно к моим словам:
      — С божьей помощью, проживем и без веера.
      Мадам Чернявская купила тогда китайский веер и
      повесила его на стене. Вокруг него висели фотографии в рамочках.
      Теперь на стене висел только веер, выцветший и поблекший, но по-прежнему красивый, а вокруг него остались квадратики и кружки невыцветших обоев.
      Я спросила у Рахили тихо, чтоб никто не слышал:
      — Как ты думаешь, можно попросить у мадам Чернявской веер? Ведь они не берут его в Америку.
      — Нет, нет. Что ты? — шепнула мне Рахиль. — Ведь Иосиф-коммивояжер откупил всю обстановку (она так и сказала «обстановку»). Он и за веер, наверное, уплатил деньги.
      Рахиль была права: веер остался висеть на стене, чтобы украсить комнату новых жильцов.
      Уехали Чернявские поздно ночью, когда мы давно уже спали, а через несколько дней в нашем дворе поселились новые жильцы.
      Над калиткой появилась новенькая вывеска: на голубом фоне был нарисован желтый ботинок на таком высоком каблуке, что, надень я такой ботинок, я бы стала высокой, почти как Рися.
      Друга Иосифа я увидела через окно, когда он выходил на улицу. Это был высокий мужчина, несомненно русский, с длинными усами и маленькой светлой бородкой. Он ничем не отличался бы от русских господ, которых я знала, если бы не был одет, как рабочий — в косоворотке, брюках, засунутых в сапоги, и картузе с блестящим козырьком. Это все, что я успела разглядеть.
      Утро было прохладное, и мама выпустила нас во двор только перед обедом. Теперь солнце хорошо пригревало, и Бейлька с Анечкой играли в песке. Я сидела на ступеньке крыльца и читала историю Острогорского. На заборчике палисадника, в котором все цветы, кроме георгин, уже завяли, висело ватное одеяло, сшитое из красивых разноцветных лоскутов. На окнах у новых соседей появились занавески.
      Я читала про Киевскую Русь и вдруг услышала приятный женский голос:
      — Девочки, подойдите ко мне.
      Я оторвалась от чтения и увидела нашу новую соседку, как две капли воды похожую на Царевну Лебедь из сказки Пушкина. Только она была еще краси-
      вее, потому что у нее на лбу не было никакой звезды. Соседка стояла на крыльце, держала в руке китайский веер мадам Чернявской и бумажные розы, стоявшие раныпе в стеклянной вазе перед зеркалом,
      Бейлька подошла к крыльцу, и соседка отдала ей веер и розы.
      Бейлька радостно крикнула мне:
      — Смотри, что мне дали!
      Соседка улыбнулась и ушла.
      Теперь мне уж не хотелось повесить веер у нас в квартире. Мы с Бейлькой собрали много палочек, отгородили сад, а в саду я посадила розы, прикрепленные к проволоке, — голубые, красные, желтые, розовые... Из веера я сделала ворота во дворец, где живут принцы и принцессы. Бейльке очень нравилось, когда я ей рассказывала про принцев и принцесс.
      Мама позвала нас обедать. Мы оставили все во дворе и побежали домой. Только мы сели обедать — не-ожцданно полил дождь. Мама закрыла окна.
      Я вспомнила про цветы и веер и выскочила из комнаты. Пока я добежала до нашего «сада», я промокла насквозь. Дождь был холодный и хлестал меня, точно плеткой. Цветы и веер превратились в мокрые грязные бумажки, Я внесла их в дом вместе с землей.
      «Может быть, они высохнут», — подумала я.
      Теперь и Бейлька, очевидно, вспомнила про подарок соседки и расплакалась. Глядя на Бейльку, расплакалась и Анечка.
      — Зачем ты внесла в комнату эту грязь? — рассердилась мама. — Выбрось все в помойное ведро.
      — Это были красивые цветы, — рыдая, проговорила Бейлька.
      Мама стала ее утешать:
      — Не плачь, доченька, это цветы не настоящие. Бог даст, весной мы посадим возле нашего дома на-
      стурции и гвоздики. Это будут настоящие цветы, как у наших соседей.
      Мама гладила Бейлькины шелковистые волосы, и сестра перестала плакать.
      — Разбери постель и уложи их спать, — приказала мне мама.
      Уложив девочек спать на большой Рахилиной кровати, я села возле них на стуле. Анечка скоро уснула, а Бейлька долго вздыхала и всхлипывала: она все еще жалела подаренные ей веер и розы.
      Я тихонько запела украинскую песню, которую мы все любили, про двух сестер — богатую и бедную.
      Богатая спрашивает:
      Сестра, ты моя сестра, Чому ты стара стала? Сынов не женила И дочек не отдавала...
      Бедная сестра отвечает:
      Сестра, ты моя сестра. Як бы ж ты горе знала. Як бы ж ты горе знала, То б ты у мене не пытала...
      Мне стало жалко бедную сестру, которая, наверное, была похожа на нашу маму. Мне стало жалко и себя, потому что ботинок мне так и не купили, и я не поступила в Бесплатную школу. Я тихонько заплакала и положила голову на подушку рядом с Бейлькиной. Она стала гладить мои волосы, и мы обе уснули.
      Я не слышала, как пришел из хедера Шлёмка, как они с Рахилью обедали, хотя в спальне вместо двери висела ситцевая занавеска. Когда я проснулась, Рахиль готовила уроки. На столе в стакане с водой стояли два громадных темно-красных георгина.
      — Это наша новая соседка дала маме, — сказала Рахиль. — Они все равно скоро савянут от холода.
      Я вспомнила бумажные цветы мадам Чернявской, которые превратились в грязные бумажки, и мне стало смешно. Неужели они мне раньше нравились?
      — Может быть, Бейлька уже проснулась. Как она обрадуется этим георгинам!
      Я вернулась в спальню, но обе девочки спали. Щечки у них раскраснелись и волосы растрепались. Бейлька во сне улыбалась.
      От моего дурного настроения не осталось и следа. Я подумала, что у мамы откуда-нибудь возьмутся деньги и она всем нам купит ботинки с галошами. Не только я, но и обе малышки поступят учиться в Бесплатную школу, когда подрастут.
     
     
      Глава двадцатая
      МОЙ БРАТ ТЭВЬЕ
     
      После болезни мой брат не вернулся в ешибот и остался жить дома. Для мамы это был тяжелый удар: еще при жизни отца она возлагала большие надежды на то, что Тэвье станет раввином.
      Правда, она не могла не видеть, что в последнее время Тэвье сильно изменился. Пять лет назад, когда он тринадцатилетним мальчиком поступил в ешибот, это был маленький фанатик, знавший наизусть священное писание и талмуд. Отец гордился им и говорил, что у Тэвье острый ум и большие способности. В ешиботе моему брату предсказывали блестящее будущее. «Это будет великий раввин во Израиле», — говорили о нем.
      Когда Тэвье приезжал домой, он целые дни сидел за талмудом, ни на кого не глядел и ни с кем не разговаривал.
      Но я таким Тэвку не помню. В моем воспоминании это весельчак, затейник, остряк. Его приезд был для нас праздником, потому что он любил нас, рассказывал нам необыкновенные истории, пел песни, учил нас играть в шашки (доску он сам расчертил, а фасоль, белая и темная, была фишками).
      Он не только Риси не чуждался, но и ее подруги Сони Дубравиной. Вместо талмуда он читал вслух рассказы Шолом-Алейхема.
      И все-таки мама надеялась, что Тэвье вернется в ешибот, «остепенится» и станет раввином.
      Я думаю, что на эту тему мама не раз говорила с братом, но не при детях. И только один раз я подслушала разговор взрослых, который происходил в каморке у Риси.
      — Ты не должен забывать, сын мой, что теперь ты не только брат, но и отец детям, — сказала мама, и голос ее задрожал.
      — Если бы я не думал о детях, я бы все бросил, уехал в Харьков, стал учиться и через два-три года поступил в университет.
      Я пришла в восторг, оттого что мой брат станет настоящим студентом, как сын Нахмана Броварника, у которого был граммофон.
      Но мамин ответ заставил меня спуститься с облаков:
      — Бог с тобой, что ты говоришь? Рися уже сколько лет «экстерничает», а получила свидетельство только за четыре класса.
      — Не равняй меня с Тзвкой, пожалуйста. У него светлая голова, — Рися говорила по-русски, — к тому же я сажусь за учебники после десяти часов работы. Когда я прихожу домой, у меня все кости болят. Я хочу только отдохнуть и выспаться, а вместо этого я должна заниматься.
      — Мама, ради бога, не волнуйся и не огорчайся,— раздался голос Тзвье. — Дядя Айзик договорился со старым Финкельштейном, с воскресенья я начинаю у него работать. Кроме того, его бухгалтер реб Мойше Функ будет меня учить бухгалтерии. Нам бы только этот месяц продержаться, а там я начну получать жалованье.
      — Продержимся, с божьей помощью, — уже более спокойно ответила мама. — Сегодня я получила из Харькова перевод на пять рублей.
      Я думала, что все очень обрадуются маминому сообщению, — ничего подобного.
      — Господи, я бы на каторжную работу пошла, только бы не получать денег от этих богачей! — сказала Рися, чуть не плача от волнения и злости.
      — Рися, бог с тобой, что ты из себя выходишь? Ведь я беру не у чужих людей, а у своего родного брата. Представь себе, что Тэвье разбогатеет, разве ты отказалась бы взять у него деньги?
      Рисе это почему-то показалось смешным.
      — Можешь быть уверена, мама, что Тавка никогда не разбогатеет.
      — Почему? — обиделась мама. — Почему ты думаешь, что у всех нас злосчастная судьба? Был же когда-то Розенцвейг простым приказчиком, а теперь он— первый богач в Сосновске.
      — Не говори мне про Розенцвейга. Он всегда был мошенником.
      Мама не на шутку рассердилась:
      — Как у тебя язык поворачивается так называть почтенного еврея? Если хочешь знать, он только один раз совершил мошенничество, и то не в свою пользу.
      — Не напоминай мне этот позорный случай! — воскликнула Рися. — Этот богач хотел заработать царст-
      во небесное и подарил тебе шестнадцать копеек, а других он обманывает на сотни рублей.
      Я сразу вспомнила про «обман не в свою пользу», потому что была при этом.
      Мама купила в магазине Розенцвейга ситец, чтобы сшить нам платья. (У дяди Айзика она никогда не покупала, чтобы тетя Голда не думала, что она берет без денег.) Когда мама стала кроить, она обнаружила, что ситца было на два аршина больше, чем она купила. Мама решила, что приказчик, отпускавший ей ситец, ошибся, и понесла ему обратно лишний ситец. Меня она взяла с собой.
      В магазине Розенцвейга было столько мануфактуры, что можно было бы одеть всех жителей Сосновска и Гомеля в шелковые и бархатные платья. (Недаром дочери Розенцвейга были такие нарядные!) Приказчики показывали покупателям разные материи. Мама подождала, пока один из приказчиков с усиками и красивой прической освободился, и подошла к нему. Не желая подвести его, она тихо сказала:
      — Молодой человек, я на прошлой неделе купила у вас ситец, и вы по ошибке дали мне лишних два аршина.
      Но приказчик не захотел шептаться с мамой.
      — Хозяин, — громко позвал он, — мадам Левин принесла ситец, который я ей дал по ошибке.
      Тут появился сам господин Розенцвейг, одетый, как все благочестивые евреи, в длинный сюртук и бархатную ермолку.
      У него была широкая черная борода и большой живот. Когда он подошел к нам, мне показалось, что сперва подошел его живот.
      Мама растерянно посмотрела на приказчика, который сам признался хозяину в своей ошибке. Богач Розенцвейг приветливо улыбался.
      — Ничего, ничего, мадам Левин, не беспокойтесь, этот ситец ваш.
      Все приказчики перестали разговаривать с покупателями и смотрели в нашу сторону. Они, очевидно, знали, что их хозяин незаметно подарил бедной вдове два аршина ситца.
      Мама покраснела:
      — Господин Розенцвейг, я бедная женщина, но милостыни я не принимаю.
      Хозяин магазина, как мне показалось, стал меньше ростом. Его улыбка стала растерянной.
      — Бог свидетель, мадам Левин, я не хотел вас обидеть.
      Мама положила ситец на прилавок, сказала «до свиданья», и мы вышли из магазина.
      Когда я снова принялась слушать, о чем говорят в Рисиной каморке, я узнала интересную новость: оказывается, Иосиф-коммивояжер живет теперь в Сосновске и служит в обувном магазине Эткина (я этого не знала, потому что нам давно не покупали ботинок). Больше я ничего интересного не услышала.
      На следующий день Тэвье пошел в парикмахерскую и прихватил с собой Шлёмку. Когда они вернулись, у Тэвки не было ни бороды, ни пейсов, и он стал очень похож на Шлёмку: те же толстые губы, нос картошкой, веселые карие глаза и приподнятая правая бровь.
      Мама не могла удержаться от улыбки.
      — Вы так похожи, как будто одна мама вас родила. — И, вздохнув, прибавила: — Но вы больше не похожи на евреев. Для папы это был бы тяжелый удар.
      На этот раз Тэвье не стал отшучиваться и молча прошел в свою спаленку.
     
     
      Глава двадцать первая
      «ЗАЙЦЫ» И САМОВАР
     
      В нашем местечке все считали Тэвье очень достойным юношей, который мог бы стать раввином. Вероятно, поэтому старый Финкельштейн, оптовый торговец чаем, положил брату большое жалованье—десять рублей в месяц. Но брату пришлось взять у хозяина аванс, чтобы сшить себе костюм, пальто и купить ботинки. Вот почему он первое время получал мало денег. Работал брат с раннего утра до позднего вечера. Домой забегал на полчаса, чтобы пообедать.
      Ему часто приходилось уезжать на два-три дня — развозить чай или образцы чая в разные местечки и села. Хозяин давал ему, вероятно, деньги на проезд, но Тэвье билета не покупал и ездил «зайцем». Кондуктора, получавшие известную мзду от своих «зайцев», предупреждали их, если в поезде появлялся контролер. Чтобы другие пассажиры не догадывались, в чем дело, кондуктор, проходя мимо «зайца», произносил какую-нибудь фразу, вроде: «Что-то дымом пахнет» или: «Видно, гроза будет».
      Однажды в пятницу Тэвье приехал очень встревоженный и рассказал, что в поезде была облава на «зайцев» и ему велели уплатить штраф в трехдневный срок. Мама очень расстроилась: где взять такую большую сумму — чуть ли не три рубля? К кому обратиться за советом? Конечно, к дяде Айзику — ведь он купец, человек сведущий. У дяди была мануфактурная лавка на Старом базаре, но я не помню, чтобы он подарил нам когда-нибудь хоть аршин ситца. Так он боялся своей скупой, богатой жены, тети Голды. Тэвье уверял, что тетя Голда дает дяде к завтраку пол-яйца.
      Идти к дяде в пятницу вечером или в субботу утром бесполезно, потому что дядя в синагоге. Поэтому мама
      отправилась к своему брату в субботу после обеда. Мы не просились к дяде: во-первых, мы понимали, что мама идет не в гости, а по важному делу; во-вторых, мы не любили ходить к тете Голде, хотя она угощала нас яблоками и грушами, которые только чуть-чуть начинали портиться.
      Вернулась мама поздно вечером. Дядя Айзик совершенно успокоил ее.
      — Штраф-шмаф, — сказал дядя, — раз Тэвье не дал «им» расписки, то пусть «они» требуют штраф хоть до будущего года.
      Через несколько дней мы получили повестку на штраф. Мама снова побежала к дяде Айзику, но он и на сей раз успокоил ее, сказав, что без суда «они» не имеют права требовать с нас деньги. А суд может быть еще нескоро, а может, его и совсем не будет.
      Прошло несколько недель, и мы совершенно перестали думать о злополучном штрафе. В один, как говорят, прекрасный день, то есть в один морозный вечер, когда дома были только мы, четыре девочки, к нам пришел городовой.
      Мы до смерти перепугались.
      — Здесь живет Тэвка Левин? — спросил он.
      Рахилька сделала реверанс, как ее учили в Бесплатной школе, и дрожащим голосом сказала:
      — Здесь.
      Городовой подошел к самоварному столику, взял наш большой самовар и, не говоря худого слова, унес его.
      Мы окаменели от страха и ни слова не сказали городовому, но, как только за ним закрылась дверь, мы подняли такой вопль, что сбежались соседи. Кто-то побежал в лавку к Нахману Броварнику, куда ушла мама, чтобы сообщить ей о постигшем нас несчастье, но встретили маму по дороге. Она все уже знала и бежала
      домой что есть духу. Вот тебе и «штраф-шмаф»! Вот тебе умные советы дяди Айзика!
      Через несколько дней мама достала нужную сумму и принесла домой самовар. На дворе был мороз. Мама скинула с себя большой клетчатый платок, и мы увидели, какая она красная и потная. Самовар стоял, очевидно, в сыром помещении, и на нем появились зеленые пятна. Он тоже вспотел, и мне показалось, что самовар рад вернуться домой. Хотя я очень не любила чистить медную посуду, в эту минуту я готова была чистить наш самовар и толченым кирпичом, и мелом— только бы его, больше не забирали.
      Не знаю, перестал ли мой брат ездить «зайцем», но самовар после этого верно служил нам в течение долгих лет.
     
     
      Глава двадцать вторая
      БОГ И БИБЛИЯ
     
      Нашей маме тяжело жилось. Я просто удивляюсь, откуда бралось столько сил у этой худенькой проворной женщины Она вставала на рассвете, доила корову, варила завтрак и обед нам, готовила пойло для коровы. Таскала тяжелые чугуны в печку, стирала, шила, штопала, мыла детей... До позднего вечера она возилась и очень редко ложилась днем отдыхать. Только летом мама иногда вечером выходила во двор и садилась на скамеечку возле палисадника. При этом она обязательно что-нибудь делала: надвязывала чулок или штопала одежду. Несмотря на усталость, мама всегда приветливо улыбалась и, сидя с соседками, внимательно слушала разные истории и сама иногда рассказывала что-нибудь с большим юмором.
      Теперь в нашей семье снова работали двое — Рися и Тэвье, но маме не удавалось свести концы с концами.
      На зиму я осталась без ботинок, без пальто и не могла ходить в Бесплатную школу. Я умела читать по-еврейски и по-русски, читала книги, которые приносили Рахиль и Шлёмка, но у меня была уйма свободного времени, потому что к домашним делам я питала отвращение и делала все нехотя и очень плохо.
      Был холодный, дождливый вечер, В столовой топилась голландская печь. На полу недалеко от печки Бейлька играла лоскутками, которые приносила нам Соня Дубравина. Кроме мамы, стиравшей на кухне, и спавшей Анечки, дома никого не было: Рися и Тэвье— иа работе, Шлёмка — в хедере, Рахиль ушла в лавку Нахмана Броварника за керосином и мылом. Я слонялась без дела.
      — Помешай в печке! — крикнула мне мама из кухни.
      Я взяла кочергу и стала мешать. Одна большая головешка выпала. Я схватила ее и хотела положить обратно в печку, но обожгла руку и бросила головешку на пол. Она упала, рассыпав искры, недалеко от Бейль-ки. Та испуганно закричала. Мама прибежала, положила головешку в печку и, очевидно, в наказание велела мне немедленно причесаться.
      Я взяла гребешок и стала драть себе волосы. Так как расчесать их я не могла, то схватила ножницы, чтобы отрезать клок волос. Мама шлепнула меня. Мне, конечно, не было больно, но я рассердилась и крикнула, что убегу из дому. Видя, что мама довольно спокойно отнеслась к моей угрозе, я добавила:
      — Я убегу из дому навсегда и утоплюсь в колодце.
      Мама рассмеялась, и мне тоже стало смешно. Мама подошла ко мне, осторожно расчесала мои волосы и заплела в тугие косички. Мне было очень приятно чувствовать возле себя маму, я прижалась к ней и расплакалась. Мама приласкала меня (это она делала
      очень редко), пощупала мой лоб, нет ли у меня жара, велела прилечь на диван и тихо сказала:
      — Ну-ну, доченька, успокойся.
      Я уснула. Когда я открыла глаза, в столовой сидели мама и Тэвье.
      — Сынок, прошу тебя, — говорила мама тихо, думая, что я сплю, — займись хоть ты с ней. Она сходит с ума от безделья. Поучи ее чему-нибудь. Ведь ты человек образованный.
      Брат улыбнулся:
      — Чему я могу ее научить? Бухгалтерии или библии?
      Мама обрадовалась:
      — Ну что ж, учат же мальчики библию, пусть и она учится наравне с мальчиками.
      Как раз в это время вернулась с фабрики Рися.
      — Мама, зачем забивать девочке голову бог знает чем? — возмутилась она.
      — Если тебе не нравится библия, учи ее грамматике и арифметике.
      — Но ведь ты видишь, когда я прихожу домой, и сама сижу за учебниками до полуночи. Ходила бы она вместе с Рахилькой в Бесплатную школу. Может быть, купим ей ботршки, а старик Дубравин перешил бы ей пальто из чего-нибудь.
      — Что ты, что ты! — воскликнула мама. — Шлем-ке необходимо купить сапожки, его старые совсем развалились — их уж чинить невозможно. Он каждый день приходит из хедера с мокрыми ногами, да и пальто у него — заплата на заплате...
      — Мама, — прервал ее Тэвье,— ведь насчет Шлем-киных сапог мы с тобой договорились. Пятнадцатого я дам тебе деньги...
      Мама тяжело вздохнула: видно, теми деньгами она уже наметила заткнуть какую-то другую дыру.
      На следующий день, когда Тэвье пришел обедать, он вынул из книжного шкафа библию в черном коленкоровом переплете и велел мне почитать. Я стала тараторить быстро, бессмысленно, так как не поняла ни одного слова. Тэвье удивился, что я так бегло читаю по-древнееврейски.
      — Послушай внимательно, Муська,— сказал он. — Я буду тебе переводить каждое слово, а ты запоминай.
      Брат стал переводить библию, и я узнала, что все на свете создал бог — и день, и ночь, и солнце, и луну, и пресмыкающихся, и даже людей. И удивительней всего, что такую работу он успел совершить всего только в шесть дней. Но одно вызвало у меня недоумение.
      — Как же так? — удивилась я. — Ведь Рися говорила, что человек произошел от обезьяны. Неужели она сказала неправду?
      Брат рассмеялся:
      — Ты учи пока все, как написано в библии, а потом мы с тобой разберемся.
      Перед уходом он сказал:
      — Если ты будешь хорошо знать урок, повтори двадцать пять раз, а если плохо — тридцать семь раз.
      Мне в голову не пришло, что это шутка. Я читала и читала до тех пор, пока меня не стошнило и от солнца, которое должно светить днем, и от луны, которая должна тем же заниматься ночью, и от всего прочего. Ослушаться брата я не могла, поэтому я плакала и читала. Мама велела мне оставить библию и только перед сном один раз повторить.
      На следующее утро оказалось, что я весь урок знаю наизусть.
      Вскоре я переселилась из Сосновска в новый мир, которым управляли бог и его ангелы. Но надо сказать, что мне здесь многое не нравилось, а сам бог внушал
      антипатию, несмотря на то что он все для нас создал, да и нас самих в том числе. Почему, например, он изгнал Адама и Еву из рая, где им так хорошо жилось? Я не видела ничего дурного в том, что Ева съела вкусное яблоко (наверное, апорт) и угостила своего мужа. А если им после этого пришло в голову сшить себе одежду — так ведь они не маленькие, чтобы ходить голышом.
      Каин убил Авеля, но ведь и в этом убийстве виноват бог: почему он от Авеля принял жертву, а от Каина нет?
      А зачем он превратил жену Лота в соляной столб?
      Мне не с кем было поделиться сомнениями, которые так мучили меня.
      Тэвье прибегал домой только на полчаса. Пока мама доставала ему из печи обед, он переводил мне новый урок, а когда, обжигаясь, хлебал борщ или суп, я отвечала наизусть заданную главу. Если я не успевала ответить урок, пока брат обедал, он, не дослушав до конца, убегал на службу.
      Со Шлёмкой, которого я любила больше всех, я тоже не могла поговорить по душам, потому что он прибегал из хедера с мокрыми ногами, озябший, усталый, обалдевший от шума в хедере, а иногда и побитый. Мама поскорее кормила его (кроме ужина, она давала ему суп или борщ, оставшийся от обеда). Поев, Шлёмка забирался на теплую лежанку и тут же засыпал.
      Но однажды, когда мне стало совсем уж невтерпеж, я, вместо того чтоб ответить урок, высказала Тэвье все обиды на бога, накопившиеся в моей душе. Слезы душили меня, я говорила быстро, боясь, что не успею высказаться. Досталось тут не только богу, но и его любимцу — праотцу Аврааму.
      — Какой же он праведник, если он прогнал свою рабыню Агарь с маленьким сыном Исмаилом в пустыню? Ведь они могли там умереть с голоду и от жажды. Что же он, как дядя Айзик, испугался своей жены? А почему он хотел зарезать собственного сына Исаака? Потому что ему бог велел? Да? Значит, бог — злодей? Не буду я больше учить твою библию, можешь меня высечь, если хочешь.
      Мама, принесшая брату обед, вздрогнула и пролила борщ.
      На полу образовалась красная лужица.
      — Ах ты, маленькая безбожница! — крикнула она. — За это тебя мало высечь. Поставь ее в угол, пусть постоит до вечера.
      Но Тэвье рассмеялся и привлек меня к себе.
      — Успокойся, мама. Муся в свои девять лет поняла то, до чего я еле дошел в семнадцать. Теперь другие времена, мама.
      Тут мамин гнев переключился на брата:
      — Ты знаешь, что я тебе скажу, сын мой? Чем так учить сестру, лучше уж поведи ее к попу и примите оба крещение.
      Это было страшное оскорбление.
      Я никогда не думала, что мама способна так обидеть Тэвье, которого она любила и которым гордилась, хотя он и не стал раввином. Мой брат был очень вспыльчивый человек. Очевидно, испугавшись, что он может надерзить маме, Тэвье быстро оделся и выбежал из дому.
      Я, поднявшая всю эту кутерьму, готова была стоять в углу хоть целый год, но мама ни слова мне больше не сказала. Она тихонько вытерла лужу на полу и ушла на кухню.
      Я видела, что она незаметно вытирает слезы.
      На следующее утро Тэвье уехал по делам. Я учила заданный мне накануне урок не как обычно, за столом, во весь голос, а тихонько, в углу, чтобы мама не слышала.
      Когда Тэвье по приезде пришел обедать, я как ни в чем не бывало принесла библию. Брат молча улыбнулся и, пока мама доставала ему обед из печки, объяснил мне следующую главу, а когда начал есть, я наизусть ответила заданный урок.
      Больше я не задавала брату вопросов и не выражала своих чувств по поводу разных несправедливостей.
      Пусть Иаков обманом забирает у своего брата Исава первородство и отцовское благословение, пусть самого Иакова надувает его дядя Лаван, дав ему в жены вместо красавицы Рахили подслеповатую Лию, — пусть! Я не буду вмешиваться в дела бога и страдать из-ва них.
      Не могла я только оставаться равнодушной, когда братья продали Иосифа Прекрасного в рабство. Я плакала, когда учила урок, и, отвечая его, я тоже не могла удержаться от слез.
      — Сестричка, не принимай это так близко к серд-
      цу, — улыбнулся брат и высоко поднял правую бровь. — Ведь это только сказка.
      — Сказка? Библия — сказка? Но ведь ты сам говорил, что библия слово в слово списана с торы. Так, значит, тора — тоже сказка?
      Мои слезы высохли. Я почувствовала, что щеки мои горят.
      «Умные, благочестивые евреи, — подумала я, — читают тору в синагоге вслух, чтобы все молящиеся могли слушать о величии бога, а это, оказывается, просто сказка».
      — Зачем же все мальчики учат в хедере библию? Зачем я ее учу? — воскликнула я, пылая гневом.
      Брат перестал улыбаться. Он молчал, потом, погладив меня по голове, как маленькую, проговорил:
      — Все это не так просто. Я думал поговорить с тобой о библии, когда ты подрастешь. Но, может быть, ты права. Давай бросим учить библию, а вместо нее я буду заниматься с тобой по арифметике.
      От неожиданности я онемела. Решать с Тэвье задачи — как это хорошо! Но как ни странно, мне было жалко расстаться с библией, с ее героями, хотя многие из них были плохими.
      — Давай окончим историю про Иосифа Прекрасного, потом бросим, — нерешительно предложила я.
      Брат рассмеялся.
      — После притчи о Иосифе будет не менее интересный рассказ о Моисее, о египетской неволе, об освобождении евреев из рабства, и еще, и еще... Нет, если уж бросать — так сразу.
      Мама внесла обед для брата.
      — На сегодня довольно, — с видом заговорщика сказал брат. — Поставь библию в шкаф.
      Весь день я не находила себе места: на меня навалилась слишком большая тяжесть. Как жить? Как
      жить дальше? Бога нет, тора — великая еврейская святыня — сказка. Мне казалось, что все может в одну минуту рухнуть, земля снова превратится в хаос и над бездной, как до сотворения мира, будет витать дух божий... Но ведь бога нет! Кто же все создал? Кто следит за тем, чтобы солнце всходило, чтобы деревья росли, чтобы дома стояли на месте, чтобы всех евреев не вырезали? Кто следит за всем этим, если нет бога? С кем поговорить?
      Шлёмка, конечно, знает: ведь он уже давно учится в хедере и знает не только библию, но и талмуд, но он больше не был моим другом, хотя я по-прежнему любила его. С тех пор как мы переехали на эту квартиру, Шлёмка подружился с младшим сыном Пини Аврем-лом и проводил с ним все свободное время. С утра они куда-то убегали и возвращались вечером. Шлёмка часто приходил в разорванной одежде, весь в синяках.
      В первый раз, когда Шлёмка вернулся в таком виде домой, мама поставила его в угол и обещала, что Тэвье накажет его как следует, когда вернется со службы. Но старший брат не стал наказывать Шлёмку. Я слышала, как он сказал маме:
      — Не делай из него ешиботника. Пусть бегает, дерется и получает тумаки — на то он и мальчик. Осенью он снова пойдет в хедер и целый год не увидит света белого.
      Мама смущенно спросила:
      — Значит, пусть растет босяком?
      — Не бойся, мама, босяком он у нас не станет.
      После этого разговора Тэвье вошел в столовую, где
      Шлёмка уже с полчаса томился в углу, и сердито сказал:
      — Так вот как ты ведешь себя, бездельник! Марш ужинать, босяк! Скажи спасибо маме, что она на этох раз простила тебя, а то я бы выдрал тебя не хуже ребе.
      Два дня после этого Шлёмка сидел дома, а потом снова начал убегать на целый день. Со мной он больше не дружил: наверное, сын мясника подговорил его.
      Несмотря на это, вечером, выбрав удобную минуту, я спросила Шлёмку:
      — Послушай, это правда, что бога нет, а библия — сказка?
      Шлёмка удивленно посмотрел на меня, потом рассмеялся и щелкнул меня по лбу.
      — А без бога ты не проживешь? —спросил он.
      — Шлёмка, не шути. Как же можно жить без бога? — ужаснулась я.
      — А как лесничиха живет без бога? Ты думаешь, что Исус Христос — бог? Пхе! — крашеная дощечка.
      — Шлёмка, что ты равняешь нас с Оксаной? Зачем ей бог? У нее есть царь, министры, исправники, городовые. А за нас кто заступится? Скажи, кто?
      — А у нас есть Ротшильд, первый миллионщик в мире. В случае чего, он может к самому царю пойти.
      Это было утешительно. Но меня мучили сомнения другого рода: из библии я узнала, что мы — избранный богом народ. В глубине души я считала, что, хотя нас не принимают в гимназию и университет, мы все-таки лучше других народов. Но раз бога нет, то нас, значит, никто не избрал и ничем мы не лучше.
      Но об этом со мной Шлёмка не захотел говорить.
      — Делать тебе нечего, как только о боге думать! У меня есть книга про сыщиков, я прочту ее, потом тебе дам. Вот это книга так книга! Представь себе: пропал бриллиант, который стоит тысячу миллиасов рублей. Сундук, в котором лежал бриллиант, остался запертым, в комнату, где стоял сундук, никто не заходил, а бриллиант исчез. Никто не может найти вдра, а сыщик Нат Пинкертон нашел. Понимаешь, что это за сыщик?
      я очень любила слушать Шлёмкины рассказы, но сейчас мне было не до бриллиантов и не до сыщиков. И все же, поговорив с братом, я немного успокоилась.
      Вот Шлёмка не беспокоится о боге, и Рахиль о боге не думает (она думает только об уроках), и рыжая Рахиль, и Рися, и Соня Дубравина — никто из них не думает о боге и ничего не боится.
      Может быть, все это действительно не так страшно, как мне кажется?
      Я давно уже перестала молиться, но в этот вечер перед сном прочитала молитву «Слушай, Израиль» с начала до конца. Почему? Сама не знаю. Может быть, с богом мне так же жалко было расстаться, как с библией.
     
     
      Глава двадцать третья
      НЕВИДИМЫЕ ОСКОЛКИ
     
      Что мне в дальнейшем учить — библию или арифметику? Лучше арифметику.
      Научиться решать самые трудные задачи, как Тэвье, закрыть глаза, подумать и уверенно сказать: «Поезда встретятся в два часа ночи» или: «Резервуар наполнится через пять часов». (Кстати, что такое резервуар? Надо будет спросить у Риси или Тэвье. Рахиль тоже не знает, хотя все время решает задачи с резервуарами.)
      Итак, я буду учить арифметику, и учить меня будет сам Тэвье.
      Но я, как видно, была из тех людей, у которых, как говорила мама, «хлеб падает маслом вниз».
      На следующий день Тэвье не пришел обедать, а вечером явился раньше обычного.
      — Поздравьте меня, — сказал он, — мой хозяин
      Финкельштейн обанкротился. Он закрывает дело и дает расчет всем своим служащим.
      Мама, которая терла к ужину картошку на оладьи, выпустила из рук терку, и она медленно погрузилась 3 картофельную кашицу.
      — А тебя? — тихо спросила мама. В ее голосе были страх и надежда.
      — А чем я лучше других? — ответил Тэвье вопросом на вопрос.
      — Ах боже мой, за что ты нас так караешь?
      Мама схватила миску с натертой картошкой и вышла на кухню, но тут же вернулась.
      — Сбегай сразу же после ужина к дяде Айзику. Он снова устроит тебя, ведь ему все сосновские купцы знакомы.
      Я смотрела на Тэвье. Странное дело — он совсем не был расстроен.
      — Никуда я не пойду, не волнуйся, мама. Ты сама всегда говоришь: что ни делает бог — все к лучшему, Он видит, что раб его, Тэвье Левин, изучил бухгалтерию. Зачем же ему век сидеть в Сосновске и служить приказчиком у Финкельштейна? Пусть он поедет в Харьков, хлебнет горя сколько положено, зато будет там учиться и когда-нибудь поступив в университет.
      Рися, штопавшая чулки, пришла в восторг.
      — Ты прав! Тысячу раз прав! — воскликнула она и обратилась к маме: — Ты подумай, мама, Тэвка еще года не учится, а давно обогнал меня. Ничего удивительного, если человек с такими способностями поступит в университет.
      Мама покачала головой. Видно, она вспомнила, что и в ешиботе все восхищались Тэвьиными способностями, а вот раввином он так и не стал.
      — Ах, дети, — вздохнула она, — кроме способностей, надо еще иметь счастье.
      С этими словами она ушла на кухню готовить ужин.
      — А как насчет «правожительства»? — спросила Рися. — Надеюсь, ты не забыл об этом «пустяке»?
      — Ничего я не забыл.
      — Думаешь заехать к дяде Вениамину? Так учти, что там есть знаменитая тетя Верочка. Она не очень-то любит бедных родственников.
      — Ничего, в Харькове достаточно евреев живут, устроюсь и я.
      — А в общем, Тэвка, ты молодец, правильно делаешь. Поезжай, устраивайся, а там и мы потянемся за тобой.
      — У тебя, Рися, широкий размах, — улыбнулся Тэвье. — Боюсь, ты уедешь куда-нибудь подальше.
      — Типун тебе на язык! воскликнула Рися без всякой улыбки.
      Странные люди взрослые: говорят на обыкновенном русском языке, а ничего у них не поймешь.
      Все дни перед отъездом Тэвье куда-то бегал, а мы готовили его в дорогу.
      Мама пекла булочки с корицей и печенье попроще— для Тэвье и бисквитные сахарные прянички — для тети Веры, жены богатого дяди Вениамина. Рися ночью сама постирала белье брата. Мама поручила Рахили выгладить его и заштопать все дырки, а мне — пришить недостающие пуговицы.
      К нам прибежала Соня Дубравина.
      Она принесла для Тэвье верхнюю рубаху — белую с синими полосками. Соня сама ее сшила из тонкой материи «зефир».
      Соня была у нас в доме как своя. Увидев на столе выглаженное белье, она велела Рахили подбросить в
      утюг горячих углей, послюнявила палец и тронула низ утюга. Раздалось шипенье. Тогда Соня принесла из кухни кружку воды, побрызгала белье и быстро-быстро перегладила его. Белье стало как новое.
      — Не сердись, Рахилька, что я забраковала твою работу. Ведь я белошвейка. Если хочешь, я научу тебя гладить по-настоящему.
      Соня улыбалась и, несмотря на ее некрасивые зубы и плохой цвет лица, казалась мне очень привлекательной (по-моему, у нас в доме никто не замечал, что Соня Дубравина некрасивая).
      Уехал Тэвье поздно ночью, но никто из нас, кроме малышек, не лег спать. Чтобы развеселить нас, брат рассказывал смешные истории и спел песню про раввина, у которого родился замечательный бычок. Этот бычок был не велик и не мал — совсем такой, как сам раввин.
      Но я понимала, что брату самому очень грустно. Хуже всех, мне кажется, было мне: Тэвье любил меня, был моим учителем... Что теперь со мной будет?
      Я не могла удержаться и расплакалась.
      Брат обнял меня.
      — Выше голову, сестричка, — сказал он. — Ведь мы не на веки расстаемся, — и прибавил по-русски: — Мы еще повоюем, черт побери!
      На вокзал провожать Тэвье пошли мама, Рися и Соня Дубравина.
      Вскоре мы получили от Тэвье письмо. Мама прочитала его сперва про себя, потом вслух, потом опять про себя, потом Рисе (Рися плохо читала по-еврейски), потом понесла письмо дяде Айзику.
      Брат писал, что Харьков — большой город с широкими красивыми улицами, по которым ходят конки и трамваи. Если тебе не жалко денег, можешь разъезжать по городу хоть целый день. Дома здесь громад-
      ные, есть даже пятиэтажные, но сам Тэвье устроился на квартире далеко от центра, где дома такие же, как в Сосновске. «Несмотря на то, — писал Тэвье, — что я живу в подвале и вместе со мной в комнате еще два парня, я плачу три рубля в месяц, потому что хозяин платит дворнику, чтобы тот не донес на нас в полицию (они тоже не имеют права жить в большом городе). Как-то ночью была облава, но дворник предупредил хозяина, и мы несколько часов прятались в сарае за дровами. Как только облава кончилась, мы вышли из своего убежища, показали ушедшей полиции по нескольку кукишей и как важные господа легли в постели. Я учусь переплетному мастерству (мои соседи по комнате тоже учатся у переплетчика). Как только я сдам экзамен и стану ремесленником, я получу «правожительст-во». Тогда, с божьей помощью, заживем «как бог в Одессе».
      Было в этом письме много острот, так что мама и смеялась и плакала.
      — Ой, сколько ему, бедному, придется мучиться, терпеть голод и холод! — вздыхала мама. — Но кто знает? Может быть, бог даст, и он на самом деле станет когда-нибудь доктором. Тогда и мы переедем к нему...
      Ах, мама, и ты, видно, была мастерицей строить воздушные замки. Но куда твоим замкам до моих! Нет, мы вовсе не переедем в Харьков, а Тэвье по окончании университета вернется доктором в Сосновск. Он, то есть мы все, переедем в громадный дом, в такой, в каком живет доктор Полторацкий, У Тэвье будет и выезд, как у знаменитого сосновского доктора — серая в яблоках сытая лошадь и коляска с кожаным верхом. (Жалко, что у брата нет таких длинных седых усов и маленькой бородки, как у доктора Полторацкого.) У Тэвье будут лечиться все сосновские богачи — не только евреи, но и русские господа. Даже окрестные
      помещики присылают за ним, потому что он лечит лучше всех докторов.
      Однажды за Тэвье прислала сама графиня Милора-дович, хотя ее имение в шестнадцати верстах от нашего местечка. Об этой помещице рассказывали у нас чудеса: что она родственница самого царя, что, кроме этого имения, у нее есть еще целых сто, что в ее имениях школы и больницы, а главное, ученые копали там землю, копали, копали и нашли город, в котором жили люди чуть ли не тысячу или миллион лет назад. Как жалко, что в Сосновске ученые не копают, может, и у нас бы нашли такой город или хотя бы деревню.
      Так вот, графиня Милорадович заболела, и ни один доктор не может спасти ее.
      Видя, что дело плохо, доктор Полторацкий сказал: «Ваше сиятельство, в Сосновск приехал доктор Левин, который, наверное, вылечит вас, потому что он только что кончил Харьковский университет. У него все больные выздоравливают».
      И вот Тэвка начинает ездить к помещице Милорадович и вылечивает ее. Ему, конечно, дали массу денег, но не это главное. Тэвье стал у графини своим человеком и часто ездит к ней в гости.
      Однажды графиня сказала Тэвье: «Я слышала, что ваша сестренка очень любит музыку (это про меня). Привезите ее ко мне в гости, я очень люблю музыкальных детей».
      И вот мы вместе с Тэвье приехали в роскошное имение. Перед нами открываются чугунные ворота. Мы едем по аллее парка, точь-в-точь похожего на Казенный лес, только кругом цветы — настурции, табак, георгины... На мне красивое платье — темно-синее сатиновое, отделанное красным сутажом. И сама я изящная и красивая, походка у меня легкая...
      Я невольно посмотрела на себя в зеркало... Некра-
      сивая, растрепанная девчонка в старом Рахилином платье с расстегнутым воротником (кнопка оторвалась, и я поленилась пришить ее) глянула на меня сияющими от восторга глазами.
      — Дура! — крикнула я ей со злостью. — Дура! Чему ты радуешься? Какой он доктор, твой Тэвка? Он только когда-нибудь станет переплетчиком! А если он и будет доктором, я к тому времени стану взрослой, меня отдадут работать на фабрику к Миркину или к портнихе, а может быть, в прислуги к кому-нибудь из. богачей. Их дочка будет учиться в гомельской гимназии, на каникулы она приедет в Сосновск, ее будут встречать, угощать, а мне вынесут на кухню ее белье, чтобы я его выстирала. Потом к приехавшей гимназистке придут подруги, в комнатах будут играть на рояле, танцевать, а я буду сидеть на кухне и чистить картошку.
      Это было слишком горько, и я заплакала.
      — Что случилось? — испуганно спросила мама. — Может быть, ты опять что-нибудь разбила?
      — Нет, нет, мама, я ничего не разбила, — ответила я, тщетно стараясь успокоиться.
      Я солгала маме, но не была виновата. Ведь я не знала, что сама разбила свою глупую, но прекрасную мечту. А мама мне поверила, потому что осколков на полу не было.
     
     
      Глава двадцать четвертая
      ВОЛШЕБНИК ИЗ СОСНОВСКА
     
      Теперь, когда Тэвье уехал, я осталась «непристроенной». Хороша или плоха была библия, но я чему-то училась. Теперь мне предстояло, по выражению мамы, «пустопасничать».
      «Никому до меня нет дела, — думала я. — Мама заботится о малышках и корове, а Рися проводит все вечера у наших новых соседей — сапожника Ивана и его жены Веры, похожей на Царевну Лебедь. Туда по вечерам приходит и Иосиф-коммивояжер и Соня Дуб-равина. У них там, наверное, весело».
      Как-то мама спросила Рисю:
      — Что-то ты, доченька, перестала заниматься?
      — Не беспокойся, мама, — ответила Рися вспыхнув. — Я занимаюсь. Мне Вера помогает. Да-да, не удивляйся, она окончила гимназию в Киеве.
      — Чудеса! — воскликнула мама. — Что творится на свете? Образованная русская барышня могла бы выйти замуж за помещика или офицера и жить хоть в самом Петербурге. А вместо этого она выходит замуж за сапожника, живет в Сосновске и водится с простыми ремесленниками и рабочими.
      Рися хотела что-то возразить, но мама не дала ей:
      — Знаю, знаю, что ты скажешь: сапожник — не хуже генерала, а бедняк — даже лучше богача.
      Рися ничего маме не ответила, наверное, она не хотела маму раздражать. Она молча оделась и ушла.
      Выходит, что все, кроме меня, учатся. А как же я?
      Но мама, оказывается, вовсе не забыла обо мне. Она решила, что я буду учиться у старухи Пурчихи, которая жила рядом с нами. За пятьдесят копеек в месяц она обучала девочек читать и писать по-еврейски и по-русски. Рыжая Рахиль, дочь мясника Пини, училась у нее. У Рахили была толстая хрестоматия, растрепанная, без конца и без начала, так что никто не знал, как она называется. По-еврейски Пурчиха читала с ученицами библию для женщин в еврейском переводе.
      Рыжая Рахиль очень любила стихи и песни. Она переписывала их в специальный альбом в голубом
      Рися проводит все вечера у наших новых соседей.
      блестящем переплете. Однажды она переписала мне па память стихотворение из своего альбома:
      Муся — роза, Муся — цвет, Муся — розовый букет, Муся — лента голубая. Не забудь меня, родная.
      Я показала это стихотворение нашей Рахили. Она презрительно поджала губы и заметила:
      — Два года учится, а не знает, что «цвет» пишут через «ять».
      Больше я никому стихотворение не показывала. Но Рися и Соня Дубравина откуда-то узнали о нем. С тех пор они часто называли меня «Муся — роза, Муся— цвет».
      Мне очень не хотелось учиться у Пурчихи, но я не осмелилась перечить маме.
      Неожиданно за меня вступилась Рися:
      — Как это тебе могло прийти в голову, мама? Ведь Пурчиха совершенно безграмотная старуха.
      Мама "не стала спорить с Рисей: она, очевидно, сама понимала, что Пурчиха не учительница, и хотела отдать меня к ней в ученье, чтобы успокоить свою совесть.
      Ни маме, ни Рисе не пришло в голову, что Рахиль могла бы мне давать уроки. Они знали, что я не слушаюсь Рахили и вообще не лажу с ней. С самого раннего детства я слушалась только взрослых, а Рахиль я взрослой не считала. Вот почему, уходя куда-нибудь надолго, мама всегда брала меня с собой.
      Я считала Рахильку маминой любимицей, но не думала о том, что из всех нас она самая добрая, самая отзывчивая, самая послушная.
      Если бы мама ставила нам Рахильку в пример, я, наверное, возненавидела бы сестру. Но мама никогда
      не расхваливала сестру, только относилась к ней с особенной нежностью. По пятницам, когда Рахиль приносила из Бесплатной школы табель, мама не подписывала его сама, хотя умела писать по-русски.
      — Пусть Рися или Тэвье подпишут, у них почерк лучше моего.
      Старшие подписывали табель и хвалили Рахильку за ее круглые пятерки.
      Но и это не вызывало у меня уважения к ней, а только зависть.
      Однажды, в конце учебного года. Бесплатная школа устроила концерт. Билеты были очень дорогие, так как вырученные деньги шли на оплату помеп];ения и на другие расходы школы. Но Рахиль, как лучшая ученица, получила для мамы бесплатный билет. Маме очень хотелось пойти на концерт, тем более что Рахиль тоже выступала. Но она отдала билет мне.
      — Пусть Муся пойдет, ей будет интересно посмотреть, как ты выступаешь. А мне вы потом расскажете.
      — Хорошо, — ответила Рахиль, и глаза ее наполнились слезами.
      Концерт происходил в доме лесопромышленника Бейнтрауба на Дачной улице. Этот дом я хорошо знала, так как он стоял у самого леса, и я проходила мимо него, когда носила дачникам обед. Это был высокий дом с двенадцатью окнами. Парадное крыльцо, крыша и ставни были украшены затейливой деревянной резьбой.
      Я пошла на концерт вместе с Рахилью. Мама причесала меня и вплела мне в косы красные ленты, которые подарил Иосиф-коммивояжер. На мне было ситцевое платье в цветочках и Рахилины черные туфли, которые натирали мне ноги. Рахиль велела мне войти в парадную дверь, а сама пошла дарез двор.
      К парадному крыльцу подходили богатые дамы с
      нарядными детьми, и я постеснялась войти вместе с ними. Долго-долго стояла я на улице и ждала, когда вся публика пройдет. Наконец я дождалась, когда никого не было, и вошла в парадные сени. Но вслед за мной вошла шумная компания — две дамы и пятеро детей, мальчиков и девочек. Они все громко смеялись. Я подумала, что они смеются надо мной, мне стало жарко, и лицо мое покрылось потом. Дети с удивлением посмотрели на меня, а дамы прошли мимо меня осторожно, чтобы не задеть. В сенях стоял запах духов. Мне хотелось убежать домой, но я продолжала стоять.
      — Девочка, у тебя есть билет? — Этот голос вывел меня из оцепенения, и я увидела барышню, стоявшую в сенях у входа в зал.
      Я показала скомканный билет, который держала в кулаке. Барышня посмотрела на меня, на мой билет и велела мне пройти в зал и занять место.
      Я вошла и замерла от восторга. Зал был очень большой, почти как в синагоге, с высоким лепным потолком и серебристыми обоями. На сцене висел занавес из голубого шелка. Белые стулья с сиденьями из голубого атласа стояли рядами, и на них сидела нарядная публика — взрослые и дети.
      Я даже не думала, что в Сосновске так много богачей!
      Я села в последнем ряду с края, у самого прохода. Мимо проходили дамы в шуршащих платьях и девочки с огромными бантами в волосах. Впереди меня сидела старушка в черном платье с кружевным воротничком, а рядом с ней — барышня, которая встречала публику в сенях. В зале было шумно. Тут, очевидно, все были между собой хорошо знакомы: переговаривались и пересмеивались. Мне было нестерпимо жарко и хотелось пить.
      Первой выступила начальница Бесплатной школы, дочка богача Вейнтрауба, Берта.
      Одета она была в серебряное платье, как принцесса или фея. Потом мне Рахиль сказала, что платье вовсе не из серебра, а из серебристой материи. Рахиль стояла близко возле начальницы и тихонько пощупала ее платье.
      К моему удивлению, начальница стала благодарить публику за то, что она пришла на концерт.
      — Вашим посещением, — сказала она, — вы помогли бедным еврейским девочкам получить образование.
      Потом она поблагодарила детей, принимающих участие в концерте. Они, оказывается, тоже помогают нам получить образование. И еще несколько раз Берта Вейн-трауб сказала про бедных девочек.
      От ее слов мне стало не по себе. Мне показалось, что все смотрят на меня — единственную в зале «бедную еврейскую девочку».
      Наконец концерт начался. Занавес поднялся. На сцене — хор. Среди девочек — Рахиль. Она в третьем ряду. Впереди самые маленькие девочки. Все в коричневых платьях и белых передниках. За длинным белым роялем сидела барышня в белом платье с оборками и в блестящих черных туфельках. Она посмотрела в зал, и я сразу узнала сестру Идочки Хейфец. Это она тихонько напевала «Мы сидели с тобой у заснувшей реки» и играла на рояле, когда я лежала в саду под деревом и ела вкусное кисло-сладкое яблоко.
      Она заиграла, и хор запел песню, которую вся наша семья уже знала, — «Слети к нам тихий вечер». Хор спел еще две песни, и занавес опустился. В зале захлопали.
      Из-за занавеса вышла девочка в кружевном платье и объявила;
      — Стихотворение Некрасова «Саша» прочтет Рахиль Левин.
      Я страшно испугалась. Из-за занавеса вышла наша Рахиль, сделала реверанс и глухим голосом, тихо и монотонно, стала читать: «Плакала Саша, как лес вырубали...» Ее плохо слушали, дети пересмеивались, на них шикали. Я услыхала, как барышня, сидевшая впереди меня, шепнула старушке в черном платье:
      — Это самая прилежная ученица в нашей школе.
      Я почувствовала некоторое облегчение, но все же
      очень волновалась, кажется, больше, чем сама Рахиль. Слава богу, она кончила наконец, снова сделала реверанс и ушла за занавес. Ей слегка похлопали. Дальше концерт был такой интересный, что я совершенно забыла про Рахиль. Девочка и мальчик (тоже переодетая девочка) исполняли норвежский танец. На них были красивые яркие костюмы, танцевали они очень хорошо, но больше всего мне понравилась музыка. Ни на одной свадьбе я не видела, чтобы танцевали норвежский танец. Впрочем, может быть, на свадьбах у богачей его танцуют.
      Не только мне, всем очень понравился танец. Публика кричала «бис», дети повторили номер, и снова все кричали «браво, бис». Потом было enjie много интересного, но я запомнила на всю жизнь последний номер. Поднялся занавес. На сцене стоял белокурый мальчик в черном бархатном костюмчике и держал скрипку. Это был всем известный в Сосновске скрипач Ноня Рахлин, внук старого кузнеца. А у рояля сидел не кто иной, как Идочка Хейфец, с которой мы играли в краснокожих индейцев.
      Я была поражена. Девочка, которая играла с нами в индейцев, оказывается, знаменитая музыкантша, выступает на концертах с Новей Рахлиным.
      Мне очень хотелось подойти к ней после концерта,
      но я тут же испугалась. С ума сошла? Да она давным-давно забыла меня. Что я ей скажу? «Я та самая девочка, которая...»
      Слава богу, музыка так увлекла меня, что я перестала думать о своем знакомстве с Идочкой. Вдруг раздался страшный грохот. Я очнулась — это были аплодисменты. Идочка и Ноня Рахлин, оба счастливые и прекрасные, как сказочные принц и принцесса, кланялись.
      Ко мне подошла Рахиль и тихо сказала:
      — Пойдем домой, уже поздно.
      Я была даже рада, что должна уйти: таким образом прекратились мои сомнения — подойти к Идочке или не подойти.
      На Дачной улице было светло, потому что ставни в домах не закрыты и окна ярко освещены. Но когда мы свернули в переулок, стало совсем темно.
      Рахиль держала в руке полотняный мешочек с гостинцами. Она дала мне конфету и печеньице.
      — А это я отнесу Бейльке и Анечке, — сказала она. — Вот обрадуются!
      Она взяла меня за руку, и мы пошли побыстрее.
      — Тебе понравился концерт? — спросила Рахиль.
      — Да, — ответила я.
      — А я хорошо читала?
      — Да.
      Потом мы всю дорогу молчали. Впрочем, Рахиль еще что-то сказала, но я ничего не слышала. Я ничего не видела вокруг. В моих ушах продолжала звучать прекрасная музыка, а перед глазами стоял маленький волшебник в бархатном костюмчике со скрипкой в руке.
     
     
      Глава двадцать пятая
      «ЛЕТО КР»
     
      После концерта в Бесплатной школе я только и думала о том, как бы мне снова послушать музыку. Но liaK я ни ломала голову, ничего путного мне не удалось придумать. Пойти опять к Идочке Хейфец? Во-первых, я ни за что не решусь пойти одна «за линию», во-вто-рых, я бы постеснялась зайти в богатый дом, где одна только Идочка была со мной знакома. А может быть, она меня давно забыла. Нет, Идочка мне не подруга. Она — знаменитая пианистка, которая выступает на концертах с Ноней Рахлиным. Станет она со мной водиться! А раз возможности попасть к Идочке нет, я начала мечтать об этом. Как много хорошего намечтала я себе в своей жизни!
      «Итак, — мечтала я, — мама отдала меня учиться к Идочкиной учительнице, окончившей с золотой медалью гомельскую гимназию. Я учу французское стихотворение «Бонжур, мадам Сансуси». После уроков мы вместе с Идочкой идем к ней домой, и там ее сестра играет на рояле и поет «Мы сидели с тобой у заснувшей реки».
      Воздушные замки! Как легко вас воздвигать и как быстро вы рушитесь!
      Однажды вечером, когда Рахиль готовила уроки, мама положила передо мной две тетради — в косую линейку и в клеточку — и сказала:
      — Рахилька будет тебя учить, чтобы ты в будущем году поступила во второй класс. Слушайся ее и учись хорошо.
      Я была убита. Вот тебе и учительница с золотой медалью! Вот тебе и дружба с пианисткой!
      Большие карие глаза Рахили смотрели на меня с робостью. Они как будто просили, чтобы я не была дерзкой и признала ее учительницей.
      я насупилась, потому что мне было горько расставаться с мечтой. Мой вид, очевидно, не предвещал ничего хорошего. Мама строго посмотрела на меня и вышла из комнаты.
      Рахиль взяла тетрадь и сказала:
      — Ты умеешь писать, но у тебя плохой почерк. Начнем с чистописания, я напишу тебе строчку, а ты смотри на нее и пиши всю страницу.
      И она написала своим каллиграфическим почерком: «Попрыгунья стрекоза лето кр». Больше на строчке не поместилось. Любуясь на свои красивые буквы, она отдала мне тетрадь.
      Первые две строчки я написала более или менее сносно, но потом мне надоела и «стрекоза» и «лето кр», и я быстро, кое-как дописала страницу.
      — Вот написала, — сказала я и придвинула тетрадь к Рахили.
      Она даже ахнула от испуга и возмущения. А я нахально улыбнулась. Мне хотелось крикнуть: «Вот тебе, вот тебе, «учительница»!»
      Рахиль взяла ручку, обмакнула ее в чернила и поставила мне двойку.
      Этого я никак не ожидала. Я схватила новенькую тетрадь и разорвала ее пополам.
      — Вот тебе двойка! — крикнула я и выбежала из комнаты.
      — Не буду я у твоей Рахильки учиться! — крикнула я маме, месившей корове пойло. Больше я не нашла, что сказать, и громко разревелась.
      Мама бросила месить пойло и, с руками, облепленными отрубями, вошла в столовую. Я перестала плакать и прислушалась, о чем говорят мама и Рахиль.
      Очевидно, сестра показала порванную тетрадь, при этом она, плача, что-то говорила.
      — А ты бы ей для первого раза поставила тройку, — тихо сказала мама.
      — Ведь она нарочно так накалякала. У нас в школе ей бы за такое письмо поставили единицу с двумя минусами.
      Мама вернулась на кухню и снова принялась месить пойло. Я снова заплакала злыми слезами.
      «Рахилька, шпилька, дрилька, — мысленно дразнила я ее. — Дай бог, чтоб ты в пятницу принесла дневник с круглыми двойками и чтоб все над тобой смеялись. Дай бог, чтоб тебя исключили из школы. Тогда я надену твое пальто, твои ботинки и пойду вместо тебя в школу». И, несмотря на мою столь горькую участь, я снова размечталась: я учусь в Бесплатной школе, выступаю на концерте, но не декламирую скучное стихотворение, как Рахиль, а играю на рояле, и из-под моих быстрых пальцев льется чудесная музыка.
      Мгма прервала мои мечтания. Она вернулась с подойником, накрытым белой тряпкой.
      — Зажги лампу! — приказала она мне сухо.
      Я взяла с шестка спички и зажгла маленькую лампочку, стоявшую на кухонном шкафчике. Мать молча процеживала молоко.
      Я вошла в столовую. Рахиль продолжала готовить уроки. Она подняла на меня заплаканные глаза, и мне стало очень стыдно. Я подошла к столу и тихо сказала:
      — Рахилька, я больше не буду. Учи меня. Пожалуйста!
      Она открыла задачник Евтушевского и велела мне решать столбики. Больше она мне ни слова не сказала. А на следуюш1ий день мне дали новую тетрадь для чистописания. Но, к своему стыду, я должна признаться, что почерк у меня на всю жизнь остался таким же корявым, как в тот день, когда я писала «лето кр».
     
     
      Глава двадцать шестая
      НАША МАНЮНЯ
     
      В то время у нас работала одна только Рися. Она получала большое жалованье — двенадцать рублей, и нам бы вполне хватало на жизнь, но Рисе пришлось сшить новое пальто, платье и купить ботинки.
      — Девушка невеста, — говорила мама, — нельзя же ей ходить голой.
      Мама преувеличивала: Рися голой не ходила, но пальто и платье ее были очень старые, и каждый вечер Рися чинила то пальто, то платье, то блузку.
      Мама заняла у Нахмана Броварника деньги (хотя мы брали у него в лавке в долг по заборной книжке, он всегда давал маме взаймы), купила материю на пальто и платье и отдала шить дамскому портному Нояху. Рися из своего жалованья выплачивала лавочнику пять рублей в месяц.
      Я не могла понять: почему Рися и Иосиф не поженятся, наконец? Ведь все знали, что они жених и невеста.
      Я заговорила как-то об этом со Шлёмкой, но брат только посмеялся надо мной.
      — Ты думаешь, что устроить свадьбу так просто? Позвал гостей, угостил их чаем с вареньем, и все? А шелковое платье с фатой? А музыканты? А ужин? Свадьба должна стоить сто рублей, а можег быть, тысячу. Где мы возьмем такие деньги? У Ротшильда займем, что ли?
      Однажды мы получили от Тэвье перевод на пять рублей. Мама очень огорчилась.
      — Ведь ему, бедному, приходится платить переплетчику за то, что тот учит его ремеслу, и учителю, который готовит его в университет. А за комнату надо платить? А пить-есть? А одеться-обуться? Нельзя же
      пойти на экзамен в лохмотьях. Прошу тебя, Рися, напиши Тэвье, что хозяин прибавил тебе жалованье и мы ни в чем не нуждаемся.
      Через некоторое время Тэвье снова прислал пять рублей и написал, что ему тоже хозяин прибавил жалованье и он тоже ни в чем не нуждается.
      Мама напекла Тэвье сдобных булочек и коржиков, чтобы отправить в Харьков посылку по почте. В этот вечер нам всем дали к чаю по булочке и коржику, хотя день был будний.
      Поздно вечером, когда мы уже улеглись, мама вместе с Рисей укладывала печенье в ящик.
      — Когда-то, когда Тэвье учился в ешиботе, — сказала мама со вздохом, — я каждую неделю пекла ему полную корзину всякого печенья, а теперь я за столько месяцев впервые отправляю ему посылку, и, наверное, в последний раз. Ведь у нас не будет больше ни молока, ни простокваши.
      — Мама, так ты окончательно решила продать корову?
      — Я не вижу другого выхода, — ответила шепотом мама. — Дров нет, сена — ни клочка, да и за квартиру я три месяца не платила. Наш хозяин — благочестивый еврей, но из милости он нас держать не будет. Он мне очень вежливо сказал об этом.
      — Бедные дети, как они будут без молока?
      Голос у Риси был очень печальный. Вот удивительно: я думала, что только мама о нас думает, а Рисе до нас и дела нет.
      — Не у всех сосновских евреев есть коровы, — заметила мама, — а дети, слава богу, у всех здоровые. Проживут и наши как-нибудь без молока.
      — Здоровые? — переспросила Рися.— А ты не видела, какие кривые ноги у многих детей?
      — При чем Же тут молоко? — удивилась мама. — У детей кривые ноги, потому что их плохо пеленали.
      Мне не было интересно, какие ноги у сосновских детей, но мысль о том, что мама собирается продать нашу Манюню, меня страшно разволновала. Я посмотрела на Шлёмку, который спал теперь на Тэвьиной старой железной кровати. Он ничего не (слышал. Он спал, тихонько посвистывая.
      Нашу Манюню продадут!
      Я не думала о том, что мы лишимся главного питания — молока. Мне просто было жалко расстаться с нашей большой, длиннорогой, но смирной и доброй коровой, которую мы все любили и которая каждый год приносила нам веселого, красивого теленка.
      В эту ночь мне снилось, что наша Манюня куда-то уезжает, а мама старается впихнуть побольше сена в Тэвкину маленькую корзину, с которой он когда-то отправлялся в ешибот. Но дно корзинки вместе с сеном вывалилось на землю. Манюня смотрит на нас своими больпшми добрыми глазами и жалобно мычит.
      Меня разбудил Шлёмка:
      — Чего ты плачешь?
      — Мама хочет продать нашу корову, — ответила я, продолжая плакать.
      Шлёмка рассмеялся:
      — Тебе приснился дурной сон. Наверное, забыла вечером помолиться.
      Я рассердилась: вечно он насмехается.
      — Ты много молишься! — сказала я.
      — Молюсь я или нет, а дурацких снов не вижу, — ответил Шлёмка, повернулся на другой бок и тотчас же заснул.
      Утром, когда мы завтракали, Шлёмка показал мне из пальцев рога и тихонько промычал: «Му-у».
      Я сразу вспомнила разговор мамы и Риси и реши-
      ла, что все это мне приснилось. На душе у меня стало радостно, и я показала Шлёмке язык. Мамы при этом, конечно, не было.
      Прошло несколько дней. Был холодный осенний вечер. Дождь каждую мш1уту набрасывался на наш дом и стучал в ставни. В столовой топилась голландская печь, а Бейлька с Анечкой сидели на полу возле печки и грелись, как котята. Мы со Шлёмкой переводили картинки, которые он выменял у кого-то в хедере. Риси, как всегда, дома не было, и Рахиль готовила уроки в ее каморке.
      Мама накинула на себя теплый клетчатый платок и сказала нам:
      — Сидите тихо, я на минуточку схожу к Пине, — и ушла.
      «Почему мама сказала «к Пине», а не «к Риве»? — подумала я. Вдруг страшная мысль пришла мне в голову, и я высказала ее вслух:
      — Мама пошла к мяснику Пине продавать нашу Манюню. Он зарежет ее на мясо.
      У Шлёмки глаза стали круглыми и правая бровь высоко поднялась, как у Тэвье. Он застыл с мокрой картинкой в руке, и вода стекала с нее на французскую книжку, куда он должен был перевести картинку.
      Бейлька громко расплакалась. Глядя на нее, заплакала и Анечка.
      — Ой, что я наделала! — испугалась я. — Что я наделала!
      Мама еще в кухне услыхал! плач и испуганная вбежала в столовую.
      — Что случилось? Не обожглась ли, не дай бог?
      — Муся говорит, что дядя Пиня зарежет нашу Манюню, — громко рыдая, сказала Бейлька.
      — Злая девчонка! — крикнула мама. — Боже мой, и в кого она уродилась!
      ХбО 5
      Мама взяла маленькую скамеечку, села около малышей у печки и стала их успокаивать:
      — Глупенькие, разве мама позволит зарезать Ма-нюню? Пиня отведег ее в Носовку, и она будет там пастись. Помните, летом, когда мы ходили в Носовку купаться, мы видели на лугу нашего теленка. Ведь его дядя Пиня не зарезал и Манюню не зарежет.
      Мама говорила правду. Мы действительно видели на лугу в Носовке нашего теленка, которого откупил у нас мясник Пиня."На Лугу паслось много телят, и некоторые из них были как две капли воды похожи на нашего. Мы даже поспорили со Шлёмкой, который из них наш.
      Мама отвела девочек спать, а на меня посмотрела очень сердито. На следующее утро мама уже не доила корову и не таскала чугуны с пойлом. Манюни в сарае больше не было. Несколько дней мы ели по-прежнему простоквашу и творог, а потом мама стала покупать для малышек два стакана молока в день, а иногда приносила с базара творог. Тогда вместе с субботними халами мама пекла в пятницу пирог с творогом.
      Я не забывала Манюню, но ни слова о ней не говорила. О корове никто в нашем доме не упоминал. Только Бейлька, играя с Анечкой в дочки-матери, ходила «доить Манюню» и приносила Анечке «молоко» в игрушечном глиняном горшочке. Анечка пила «молоко» и говорила:
      — Вкусное молочко у нашей Манюни.
      Однажды Бейлька спросила меня:
      — Лето скоро придет?
      — Скоро, скоро, — ответила я, хотя знала, что еще долгих шесть месяцев нас не выпустят на улицу.
      — Слышишь, Анечка,— радостно сообщила Бейлька, — скоро будет лето, мы пойдем в Носовку купаться и увидим там нашу Манюню...
     
     
      Глава двадцать седьмая
      РАХИЛЬ
     
      Мама расплатилась с долгами и купила воз дров. Мешок муки, сахарную голову и много разной крупы Б мешочках и кулечках привез на подводе Янкеле, приказчик Нахмана Броварника.
      Мама готовила вкусные обеды, в супе всегда плавал жареный лук. В субботу у нас, как у всех евреев, были халы, фаршированная рыба и мясной суп с лапшой. Я считала, что мы теперь настолько богаты, что мама могла •бы купить мне ботинки. Впрочем, это было бы бессмысленно, так как в школу я могла поступить только осенью, а к тому времени у меня нога вырастет и ботинки не будут годиться.
      Оказалось, что наши дела вовсе не так блестящи, как я воображала. У Рахильки разрослись в носу полипы, и ей трудно было дышать. Она спала с открытым ртом и так храпела, что будила маму и малышек. Рахиль сама тоже просыпалась от своего храпа, испуганно озиралась, снова засыпала и снова просыпалась. У нее начались головные боли. Она даже перестала посещать школу. Мама наконец повела ее к доктору Полторацкому, и тот сказал, что надо немедленно вырезать полипы. За операцию он брал восемь рублей. А денег у мамы не было.
      Где взять такую сумму? Лавочнику Броварнику Рися еще не выплатила долга. Мама могла бы занять деньги у нашей соседки-ворожеи или еще у кого-нибудь — каждый охотно одолжил бы ей деньги, —но чем отдать? Ведь Рахиль не зарабатывала, как Рися.
      Раньше мама мечтала, что Рахиль по окончании Бесплатной школы поступит в гимназию или прогимназию, но теперь она понимала, что ее мечта неоеу ществима.
      — Если бы в Сосновске была гимназия, я бы с себя рубаху продала и учила бы ее, ведь за четыре года она ие получила ни одной четверки. Но отправить ее в Гомель или Чернигов — об этом и думать нечего.
      Мама потихоньку стала ухюваривать Рахильку бросить школу и поступить на работу.
      — Тебе прежде всего надо вылечиться, вырезать полипы, дочка. Ведь из-за них ты учиться не можешь. Потом ты поступишь на работу, а Рися будет с тобой каждый день заниматься. Вот увидишь, ты будешь у нее успевать не меньше, чем в школе. А потом, бог даст, заработаешь деньги и поедешь вместе с Рисей в Чернигов и сдашь экзамен экстерном. Выдержишь экзамен на четыре класса и сможешь поступить на фельдшерские курсы. К тому времени Тэвье уже устроится да и ты скопишь деньги на ученье. Не плачь, Ра-хилечка. Кто, как ты, хочет учиться, тот добьется своего.
      Рахиль плакала несколько дней, но согласилась бросить школу и поступить на работу.
      Мне было очень жаль сестру, кроме того, меня мучила совесть: ведь я прокляла Рахиль и пожелала, чтобы она перестала учиться в школе. Почему бог создал меня такой злой? А если бога нет, то почему я получилась такая скверная? Ведь мои братья и сестры все добрые. А мама? Сколько раз я слышала, как она говорила: «Своему злейшему врагу не пожелаю». А я? За что я пожелала Рахили столько зла? Хорошо, что об этом никто не знает.
      В доме у нас было тихо и грустно, как в те дни, когда отец лежал больной.
      Куда устроить Рахиль? Об этом мама советовалась с Рисей, дядей Айзиком и с Рисиной подругой Соней Дубравиной. Если бы Соня по-прежнему шила у себя на дому белье для богатых дам, она взяла бы Рахиль к
      себе в ученицы. Но в прошлом году в Сосновск приехала мадам Кричевская и открыла на Старом базаре большую мастерскую «Одесский шик». Тут шили не только белье, но и платья. Все богатые дамы стали заказчицами мадам Кричевской, и Соне Дубравиной пришлось поступить йастерицей в «Одесский шик». Мама спросила у Сони, не отдать ли Рахильку в ученицы к мадам Кричевской.
      — Нет, нет, нет! Боже вас сохрани! Она будет десять лет на побегушках, пока научится пришивать пу-товицы. Нет, нет, только не в этот ад!
      Неплохо было бы устроить Рахиль на фабрику к Миркину, тем более что Рися была там старшей чертежницей и у нее были ученицы. Но Миркин и слышать не хотел об этом.
      — Хватит с меня одной представительницы семьи Левин, — сказал он дяде Айзику, который вел с ним переговоры. — Если бы я мог кем-нибудь заменить Ри-сю, я бы в два счета вышвырнул ее с фабрики. Поверьте слову честного еврея. Все неприятности с рабочими происходят только из-за Риси. Она всех баламутит и ду1\1ает, что никто этого не знает.
      Дядя Айзик уверил Миркина, что Рахиль совсем не похожа на свою старшую сестру, что она тихая девочка,
      — Даже если вы ее ударите, она смолчит, Я головой за нее ручаюсь,
      В конце концов Миркин согласился принять Рахиль в ученицы. Шесть месяцев она должна была бесплатно работать (считалось, что она уч;ртся), а через полгода будет получать четыре рубля в месяц. Мама была поражена: она надеялась, что Рахиль сразу начнет получать жалованье, хотя бы два рубля в месяц.
      Дядя Айзик убедил маму, что он прекрасно устроил Рахильку.
      — Через несколько лет она станет настоящей чертежницей и будет зарабатывать не меньше Риси.
      Пока что мама заняла восемь рублей, доктор Полторацкий сделал Рахилысе операцию, и через неделю она вместе с Рисей отправилась на работу.
      Вернулась она такой усталой, что даже ужинать не стала и cвaлилaqь в постель.
      Рися успокоила маму:
      — Это с непривычки, не беспокойся.
      Но прошла неделя, другая — Рахиль ничем не интересовалась, ни с кем не разговаривала, почти не ела и заваливалась спать.
      Я видела, с какой тревогой мама наблюдала за Рахилью. Я жалела и маму и сестру, но что я могла сделать? Чем я могла помочь?
      Учиться я перестала: Рахили было теперь не до меня. Перечитала я все книги, которые нашла у нас, и воображала себя то принцем, то Оливером Твистом, то княжной Джавахой, но чаще всего—Слепым музыкантом. На расшатанном столике в нашей со Шлёмкой спаленке я нарисовала клавиши и «играла на рояле». Мне казалось, что я на сцене. В большом зале с серебристыми обоями на стульях, обитых голубым атласом, сидит публика — богатые господа и барыни. Я играла и пела все песни, которые пела Рахиль в Бесплатной школе: «Среди долины ровныя», «Санта Лючия», пела все мелодии, которые играл на скрипке и папа и Ноня Рахлин. Я даже вспомнила песни, которые слышала когда-то на площади перед домом Нахмана Броварни-ка... С упоением играла я «на рояле». Бейльки и Анечки я не стеснялась — они были моими слушательницами. Бейлька пела часто вместе со мной. Видя, как быстро мои пальцы бегают по нарисованным клавишам, Бейлька как-то попросила меня:
      — Муся, научи меня играть на рояле.
      Мне стало очень стыдно: ведь я была взрослая, а играла в Слепого музыканта, как маленькая девочка. Но тут меня осенило, что я могла бы учить Бейльку грамоте.
      — Мама, ведь Бейльке уже шесть лет, можно, я буду ее учить читать и писать?
      Мама ласково улыбнулась мне:
      — Хорошо, дочка, но смотри, не обижай ее. Она ведь маленькая.
      С большим увлечением начала я учить Бейльку. У нас был растрепанный букварь «Первый шаг». Я подклеила страницы и положила букварь под толстую библию, чтобы страницы выровнялись.
      Бейлька внимательно слушала и повторяла за мной названия букв, но составлять слоги не умела. Она говорила «эм—а, бе—а, пе—а», а я не могла объяснить ей, почему надо читать «ма, ба, па». Я готова была заплакать от бессилия. Бейлька робко смотрела на меня своими большими светло-карими глазами, в которых стояли слезы. Нет, я не обижала Бейльку. Она была теперь худенькая, с бледным лицом и тонкими ручками. Ее светлые мягкие волосы заплетены в косички.
      Я в сотый раз говорила:
      — Эм, а—ма; бе, а—ба; ге, а—га...
      Бейлька смотрела мне в глаза, повторяла за мной, но читать по слогам не научилась.
      Мне было досадно и стыдно, но, как ни странно, я на Бейльку не сердилась.
      Как-то вечером мама заглянула ко мне в спаленку. Я очень смутилась, потому что «играла на рояле». Но мама, очевидно, не заметила, чем я занимаюсь. Она без слов поманила меня пальцем и, «огда я поднялась, приставила палец к губам, чтобы я молчала.
      В столовой на полу сидели сестрички, У Бейльки на коленях лежал букварь, и она учила Анечку:
      — Это «у-а», а вот «а-у».
      За ужином мама не удержалась и рассказала, что Бейлька тоже стала учительницей. Над Бейлькой никто не смеялся, а Рися поцеловала ее и сказала:
      — Только не ставь своей ученице двоек.
      После ужина Рися и Рахиль отправлялись к Рисе в каморку — здесь они занимались. Потом Рися уходила, наверное, к сапожнику Ивану и его образованной жене Вере.
      Чго они там делали каждый вечер?
      Через кухонное окно я иногда видела, что к сапожнику идет Иосиф-коммивояжер, Соня Дубравина, Мой-шке Азарин и разные незнакомые люди, некоторые были одеты, как деповские, другие — как господа (наверное, богатые заказчики).
      Мама почему-то была недовольна Рисиной компанией, но она молчала: ведь Рися — невеста, самостоятельный человек.
      Весной Рахиль принесла свое первое жалованье. Она прибежала раскрасневшаяся, радостная... Я очень обрадовалась за нее. Наконец-то Рахилька накопит деньги, сдаст экзамен за четыре класса и поедет учиться на фельдшерские курсы.
      Но мама из ее жалованья заплатила часть долга за операцию, а через некоторое время у Рахили снова выросли полипы и снова пришлось удалять их.
      Видно, Рахильке не придется учиться на фельдшерских курсах. Я слышала, как мама говорила нашей соседке-ворожее:
      — Моя бедная Рахилька работает только на доктора Полторацкого...
     
     
      Глава двадцать восьмая
      ШЛЕМКА
     
      Лето четырнадцатого года началось для нас удачно: было жарко, и дачники стали съезжаться рано, в начале мая. Наши прошлогодние дачники, гомельские богачи, снова приехали в Сосновск на дачу, и мама снова нанялась к ним готовить обеды. Теперь я относила судки с обедом, а Шлёмка нес корзину для шишек. Но он не ходил вместе со мной, а убегал вперед. Он не ждал меня, пока я приду в лес, а, собрав шишки, мчался домой. На меня он даже не оглядывался.
      Через месяц произошло важное событие: мама купила мне в магазине Эткина новые ботинки и глубокие 1 алоши. Из старого отцовского пальто отец Сони Дуб-равиной обещал мне сшить новое. Наконец-то я в этом году поступлю в Бесплатную школу!
      Это лето было счастливое! Вскоре мы получили от Тэвки письмо. Он писал, что выдержал экзамен за восемь классов на круглые пятерки и поступил в Харьковский университет на физико-математический факультет.
      Боже мой, как обрадовалась мама! Она покраснела, глаза наполнились слезами... Я давно не видела маму такой счастливой. Она побежала на фабрику Мир-кина, чтобы сообщить радостную весть Рисе и Рахили. С фабрики мама цошла к дяде Айзику. Во дворе все уже знали, что наш Тэвье поступил в университет, и поздравляли нас.
      Мама вернулась от дяди Айзика, и я увидела, что от ее радостного настроения не осталось и следа. Что случилось? Отчего мама так вздыхает?
      Как только Рися вернулась с работы, мама спросила ее:
      — Скажи мне, дочка, наш Тэвье, значит, не будет доктором?
      — Конечно, нет, мама.
      — И даже зубным врачом не будет?
      — Что ты, мама? Ведь Тэвка поступил не на медицинский факультет, а на физико-математический. Он будет математиком.
      — Математиком? — переспросила мама. — Значит, он будет хорошо решать задачи? Так он и без университета, слава богу, хорошо решал задачи.
      — Мама, что ты говоришь? ТэТвка станет ученым, может быть, даже профессором, ведь он необыкновенно способный человек. Не беспокойся, мама, быть математиком — не хуже, чем врачом.
      — Не утешай меня, я не маленькая. Разве я не знаю, что в гимназии еврей не может быть учителем, значит, он будет бегать по частным урокам. Столько лет учиться, окончить университет и бегать по урокам. Да, сынок, такая уж у тебя горькая судьба: ни раввином, ни доктором не захотел ты стать — так будешь математиком.
      — Напрасно ты оплакиваешь Тэвку, — сердито сказала Рися. — Ты еще будешь им гордиться. Увидишь, помяни мое слово.
      Рися ушла к себе в каморку, а мама только пожала плечами. Вздыхать она все же перестала, видно, немного поверила Рисе.
      Шлёмка, прочитав Тэвкино письмо, объявил, что он в Харьков никогда не поедет, а поступит в театр к Леопольду — сыну ворожеи.
      Тот приехал в Сосновск вместе со своей женой, тоже артисткой, и начал перестраивать в театр соснов-ский пожарный сарай.
      Вместе с ними в Сосновск приехали еще артисты и артистки.
      Шлёмка с утра убегал в театр. Что он там делал, я не знаю. Но, придя домой, он рассказывал необыкновенные истории про артистов, будто они могут превращаться в разбойников, графов и даже царей. Шлёмка произносил слова, которых раньше никто не слышал: декорация, репетиция, суфлер, монолог... Однажды он сам начал декламировать, как настоящий артист:
      Синьоры, честь вам, слава!
      О министры — советники и слуги короля!
      Так вот у вас какие аппетиты!
      Нам всем очень нравилось, что Шлёмка стал артистом. Мы все выучили его монолог наизусть. Даже Анечка декламировала:
      Синьолы, цесть вам, сава! О министлы...
      Мама бы ни за что не позволила Шлёмке стать артистом, но она была довольна, что он убегает в театр, а не на речку или «на край света». К тому же Шлёмка, очевидно, ни с кем там не дрался. Маме, как и всем нам, нравилось, что Шлёмка громко читает русские стихи, размахивая при этом руками. Она только про сила его:
      — Сыночек, про министров читай потише: мимо окна может пройти городовой. Еще, не дай бог, услышит..,
      Жеиа Леорольда была очень высокая, очень худая, очень черная. Волосы ее блестели, будто она только что вымыла голову. Она носила ожерелье, браслеты, кольца, длинные серьги... Я сначала ее боялась, но не потому, что она была похожа на цыганку, — нет. Я думала, что она сумасшедшая.
      Как-то я сидела на скамейке возле палисадника и услышала голос жены Леопольда. Она «.громко сама с
      собой разговаривала, потом рассмеялась, и постепенно ее громкий смех перешел в плач. Несколько минут она молчала, потом опять сама с собой заговорила, рассмеялась и заплакала.
      Такой смех и плач я слышала не раз, когда проходила мимо большого дома богача Розенцвейга. Там, в комнате с железными решетками на окнах, жила старшая дочь Розенцвейга, сумасшедшая Этка. Я ее никогда не видела, но ее смех и плач пугали меня. Я старалась обходить этот дом, хотя и знала, что при сумасшедшей Этке всегда находится прислуга, что ни в запертую дверь, ни в окно с решеткой она не выскочит.
      У ворожеи на окнах не было никаких решеток, никого, кроме жены Леопольда, дома не было — а вдруг сумасшедшая выскочит! Я убежала домой. Хорошо, что Бейльки и Анечки не было во дворе!
      — Что случилось? — спросила мама. — Чего ты испугалась?
      — Ворожеина невестка смеется и плачет, как сумасшедшая Этка, — ответила я маме шепотом. — Я сидела на скамейке возле палисадника и слышала.
      — Нечего тебе делать под чужими окнами. Мало ли что люди делают или говорят у себя дома.
      Я не могла не поделиться со Шлёмкой. На этот раз он не высмеял меня.
      — Артисты, — сказал он, — должны уметь притворяться. На сцене артист пьет обыкновенную воду, а притворяется, что пьет вино. Артист притворяется, что плачет, смеется, спит, он даже притворяется иногда мертвым. А публика думает, что он на самом деле умер, и проливает слезы. Я тоже учусь смеяться и плакать, чтобы стать артистом. Вот послушай, как я смеюсь.
      Он запрокинул голову и заржал, как лошадь. Он ржал довольно долго, потом спросил:
      — Ну, как?
      — Знаешь, Шлёмка, ты, конечно, хорошо смеешься, только твой смех немножко похож на лошадиное ржание.
      Шлёмка надул и без того толстые губы, но тут же улыбнулся:
      — Ничего, я еще поупражняюсь. А теперь послушай, как я плачу.
      Он опустил голову, захмыкал, захмыкал, потом открыл пасть и заревел. Я не могла удержаться и громко расхохоталась.
      Шлёмка сразу перестал реветь и сердито сказал:
      — Смейся, смейся, вот я стану настояпщм артистом, тогда увидим, кто над кем будет смеяться.
      Кто знает, может быть, Шлёмка действительно стал бы артистом сосновского театра, хозяином кото-
      рого был сын нашей соседки Леопольд. Но началась война. В местечке стоял плач, как в синагоге, когда поминают мертвых в судный день. Плакали и в нашем дворе. На войну ушел Рисин жених Иосиф-коммивоя-жер и его друг сапожник Иван. Плакала и мама. Она боялась за тех, кто ушел на войну, и за Тэвье, которого, хотя он был студент, тоже могли призвать. Громче всех плакала тетя Рива, ведь ее старший сын рыжий Мендл уже второй год служил в солдатах.
      Постройка театра прекратилась. К нам во двор прикатил со своим фургоном балагула Шлойме Курас и остановился возле крыльца ворожеиного дома. Возчик погрузил в фургон корзины, чемоданы, тюки и уехал. Ворожея с сыном Леопольдом, невесткой, дочерью и зятем-провизором пошли на вокзал пешком. Артисты уезжали.
      Все дети нашего двора расселись на бревнах, чтобы поглазеть на них.
      Леопольд внимательно посмотрел на нас. Видно, он искал Шлёмку, чтобы попрощаться с ним, но моего брата не было. Тут только я заметила, что Шлёмка исчез.
      Я побежала за сарай, где мы когда-то прятались от грозившего нам наказания.
      Шлёмка был тут. Длинный, в старых серых в черную полоску штанах, из которых вылезали большие босые ноги, Шлёмка лежал на земле лицом вниз.
      Спина его вздрагивала от рыданий. На этот раз мой брат не притворялся и не упражнялся, а плакал- на самом деле.
      Видно, он понял, что артистом ему не быть, потому что в Сосновске никогда не будет театра.
     
     
      Глава двадцать девятая
      ШКОЛА ДЕЛАЕТ ЧУДЕСА
     
      Вот как я представляла себе войну. Огромное поле. С одной стороны стоят наши солдаты, с другой — германские. Стреляют и те и другие. По этому полю очень опасно ходить — можно угодить под пулю.
      Вскоре в Сосновск пришел эшелон с евреями-беженцами. Их выселили из прифронтовой полосы. Оказалось, что на войне погибают не только солдаты, но и обыкновенные люди, даже женщины и дети. Вот это страшно! А вдруг немцы придут в Сосновск и сожгут местечко!
      Я настолько волновалась, что решила обратиться к маме. (Она не любила, когда к ней обращались с пустяками.)
      — Можешь спать спокойно, — ответила мама. — Фронт от нас очень далеко, и немцы сюда не придут.
      Теперь я больше не боялась фронта. Меня только одно беспокоило: из-за войны закроется Бесплатная школа, и я не буду учиться, хотя у меня есть ботинки и глубокие галоши. К счастью, этого не случилось. Мама несколько раз ходила к начальнице Берте Вейнтра-уб и упросила ее принять меня, хотя в школе было мало мест.
      Пятнадцатого сентября, в жаркий день, я отправилась на экзамены.
      Вместе со мной шли на экзамен еще две девочки с нашей улицы: толстая Маня Глозман, дочь жестянщика (она толстая не оттого, что питается сдобными булочками, — у нее больное сердце), и Мирл Рабинович, дочь вдовы Баси, которая торгует жареными семечками и сладкими маковками.
      Из всех троих я была самая нарядная. На мне было старое Рахилькино коричневое платье (мама высти-
      рала и выгладила его), белый коленкоровый передник и новые ботинки. Мама вымыла мне голову и вплела в косички красные ленты. В полосатой полотняной сумке у меня, как у настоящей гимназистки, лежат учебники; хрестоматия «Вешние всходы», задачник Евту-шевского, грамматика Некрасова, география и история, которые мне перед отъездом в Америку подарила Роза Чернявская. Я подумала, не взять ли мне с собой и французскую книгу, но побоялась, что надо мной будут смеяться.
      Бесплатная школа для еврейских девочек помещалась в новом доме балагулы Шлоймы Кураса, на пустыре у Казенного леса. Этот дом строился в течение многих лет. Когда-то, когда мы еще не носили обеды дачникам, а ходили с мамой по субботам в лес, мы издали видели этот сруб. В Сосновске говорили, что сруб так и будет вечно стоять на пустыре. Но он был все-таки достроен. Чтобы выплатить долги, Курасу пришлось сдать дом под школу, а сам он с женой, тремя сыновьями и маленькой дочкой ютились в одной комнате с кухней. Ход к ним был со двора.
      До школы было далеко. Мы прошли Большую Алексеевскую, Старый базар и переулками вышли на Дачную, самую красивую улицу Сосновска. Здесь стояли большие дома богачей и пахло лесом.
      За Дачной улицей начинался пустырь, заросший крапивой и бурьяном. Справа возвышался прямой стеной Казенный лес, слева шла широкая пыльная проезжая дорога. Далеко, далеко на горизонте снова был лес и на возвышении еле-еле, словно нарисованный, виднелся белый дом. Это имение богатого помещика Николаева, у которого конный завод (его кони, запряженные в двуколку, иногда проносились вихрем по местечку). В белом помещичьем доме есть, наверное, дети. Они учатся в гимназии, играют на рояле и говорят по-фран-
      цузски. Посмотреть бы хоть одним глазком, как живут в имении!
      Я не слышала, о чем говорили по дороге Маня и Мирл, и очнулась, когда мы остановились у крыльца школы.
      В большой комнате за двумя длинными столами сидели на скамейках девочки. Большинство из них — маленькие, но среди них несколько девочек побольше меня. За столиком — начальница школы Берта Вейнт-рауб. На ней кремовая гипюровая кофточка. Светлые косы закручены на ушах. Начальница немного похожа на нашу Рисю — такой же слегка вздернутый нос и большие ровные зубы, но она красивей моей сестры, потому что у нее лицо с румянцем, руки белые, тонкие, и пальцы с розовыми ногтями, ну и одета она, конечно, лучше Риси.
      Она спросила наши фамилии и велела нам сесть.
      — Кто понимает по-русски, — сказала она, — поднимите руки.
      Все девочки подняли руки.
      — А кто из вас учился раньше? Кто умеет читать и писать?
      Подняли руки только четверо: я, толстая Маня, Мирл и большая стриженая девочка с бледным лицом и тусклыми черными неживыми глазами.
      — Идите в ту комнату, — кивнула начальница на дверь, — там вас проэкзаменуют по арифметике.
      Мы вошли в смежную комнату, и я, восхищенная и взволнованная, остановилась. Сердце мое сильно забилось, и щекам стало жарко.
      За единственным длинным столом сидел учитель, несомненно студент, в пенсне и белой вышитой косоворотке. Его светлые усики, нежный, как у барышни, цвет лица, красивый рот... Нет, таких красавцев я в жизни своей не видела (наверное, библейский Иосиф
      Прекрасный, которого братья продали в рабство, был именно таким, как учитель арифметики).
      Он спросил наши фамилии и велел толстой Мане подойти к доске. При этом он сказал ей «вы». Нас троих он назвал по фамилии и сказал нам «вы». Только высокую стриженую девочку с тусклыми глазами он назвал Женей и сказал ей «ты».
      «Неужели это ее брат? У такой девочки брат-студент? Не может этого быть! Значит, он ее родственник или знакомый?» От этой мысли мне стало не по себе.
      Мое дурное настроение быстро сменилось радостью: оказалось, что я лучше всех решаю задачи. (Я все эти задачи решала дома с Рахилью.)
      Вместе с учителем, которого я в душе назвала Иосифом Прекрасным, мы вернулись в большую комнату. Девочек там уже не было.
      Учитель подошел к начальнице.
      — Глозман, Рабинович и Шапиро можно во второй класс, а Левин, — он с улыбкой посмотрел на меня, — я думаю, можно сразу в третий.
      Моим щекам снова стало жарко. Я боялась поднять глаза на учителя. Я была как во сне.
      — Почему ты не садишься? — услышала я недовольный голос учительницы.
      Увы! Диктовка сбросила меня с пьедестала, на который поднял учитель арифметики, и поставила рядом с остальными девочками. Я ухитрилась в одном предложении сделать четыре ошибки, из них — две были в одном слове «бог». Кто мог подумать, что это слово пишут с большой буквы и в конце «г», а не «x».
      Когда мы уходили, мне показалось, что учитель улыбнулся мне, и это примирило меня с неудачной диктовкой. По дороге я узнала от Жени Шапиро, что
      фамилия учителя Косолапов. Мне она показалась неподходящей для человека, похожего на Иосифа Прекрасного.
      — Откуда ты знаешь? — недоверчиво и враждебно спросила я.
      — Как же мне не знать, — хвастливо ответила Женя, — ведь он у нас снимает комнату и столуется.
      Так вот почему учитель называет ее по имени!
      Зависть и ревность, два мучительных чувства, охватили меня, и с той минуты я возненавидела Женю Шапиро, стриженую девочку с бледным лицом и тусклыми, неживыми глазами.
      Занятия в школе начались через три дня. Для меня они тянулись бесконечно, хотя я не сидела ни одной минуты без дела. Прежде всего я решила заняться своей внешностью: я должна быть самой красивой и самой нарядной девочкой в школе! Без конца расплетала и заплетала косы, расчесывала волосы, чтобы ни от кого не зависеть. У мамы был мешок с лоскутами — нам их давала Соня Дубравина, когда шила белье богатым дамам. В этом мешке я нашла кусочек белого батиста, обшитый узким кружевцем. Из этого лоскутика я смастерила себе воротничок для коричневого школьного платья, и оно сразу стало очень нарядным. Ботинки я начистила до такого блеска, что они стали лучше, чем были в магазине. Я заштопала чулок, хотя дырка была на пятке и совершенно не видна. И все-таки времени до начала занятий оставалось еще много.
      Только в последний вечер мне пришло в голову заняться арифметикой. Как я об этом раньше не подумала! Я взяла Рахилькину грифельную доску и весь вечер решала задачи и столбики из задачника Евтушев-ского.
      Мама была очень довольна мной.
      — я вижу, школа делает чудеса, — сказала она и, вздохнув, прибавила: — Видно, тебе, как и Тэвье, суждено стать математиком...
     
     
      Глава тридцатая
      МУКИ РЕВНОСТИ
     
      Арифметика у нас три раза в неделю. Это были радостные и счастливые дни. Я вставала рано, вместе с Рисей и Рахилью, и целый час причесывалась. Ленты накануне вечером я смачивала и накручивала на спинку Шлёмкиной кровати, и они прекрасно проглаживались. Я начищала ботинки до зеркального блеска и мыла руки так, что на них не оставалось ни одного чернильного пятна.
      По арифметике я получала пятерки и была бы совершенно счастлива, если бы не Женя Шапиро.
      Каждый раз, когда учитель обращался ко мне, я вспыхивала, а Женя с насмешкой смотрела на меня. Да, только одна Женя омрачала мое безоблачное счастье.
      Зато в те унылые дни, когда учителя в школе не было, не кто иной, как Женя Шапиро скрашивала мою жизнь рассказами о нем:
      — Сегодня учитель дает уроки дочерям богача Ро-венцвейга, — говорила она с такой гордостью, как будто не учитель Косолапой, а ее родная сестра Рейзл учит детей богача Розенцвейга.
      Женя рассказывала это не мне, а другим девочкам, но я знала: это она передо мной хвастает. Все девочки внимательно слушали Женины рассказы, а я готова была растерзать ее.
      — Кого же он учит, — спросила я с ядовитой улыбкой, — уж не сумасшедшую ли Этку?
      Девочки рассмеялись- Я одержала победу.
      — Почему Этку? — Женины глаза уставились на меня. — У Розенцвейга пять дочерей. Этка — сумасшедшая. Маня учится в Чернигове в гимназии, а Женя, Ривка и Роза — ученицы Косолапова.
      Я ненавидела Женю Шапиро. Я делала вид, что мне вовсе не интересно слушать ее рассказы, что я повторяю урок, но на самом деле не пропускала ни одного ее слова.
      — У учителя были вчера гости. Они пели песни, а учитель играл на гитаре. Он позвал и меня к себе, и я весь вечер сидела у него в комнате.
      Боже мой, неужели она не врет? Неужели учитель действительно позвал ее к себе и сказал гостям: «Это Женя, дочь моих хозяев, она учится в Бесплатной школе, моя ученица». Ужасно! Уж лучше бы она молчала и ничего не рассказывала об учителе.
      Погруженная в свои переживания, я мало замечала, что делается у нас в доме. А дома только и делали, что ждали письма с войны.
      Возвратившись с работы, Рися прежде всего спрашивала:
      — Писем нет?
      — Нет, — отвечала мама и горько вздыхала. — Бог знает, что там случилось.
      — Не волнуйся, мама, бывает, что письма пропадают, — успокаивала Рися, но сама она волновалась не меньше мамы.
      Рися и мама ждали письма не только от Иосифа-коммивояжера, которого мобилизовали сразу, но и от Тэвье, которого недавно мобилизовали вместе со всеми студентами первого курса. Их обучали недолго и сразу отправили на передовую позицию.
      Мне кажется, что в то время все жители Сосновска только и делали, что ждали почтальона.
      Когда мы получали письмо, тетя Рива, жена мясника Пини, всегда спрашивала:
      — От кого письмо?
      — От Иосифа. Слава богу, Рися обрадуется.
      Тетя Рива вздыхала вместе с мамой и уходила.
      От Тэвье долго не было писем. Мама потихоньку,
      незаметно вытирала слезы. Наконец письмо пришло. Тэвье писал, что лежит в лазарете, потому что ранен в ногу. «Не беспокойся, мама, я чувствую себя хорошо, скоро выпишусь и приеду домой в отпуск».
      — От кого письмо? — спросила, запыхавшись, тетя Рива. Ее рыжие волосы выбились из-под платка, замусоленный фартук съехал набок, пуговки на кофточке неправильно застегнуты.
      — От Тэвье, — ответила мама плача.
      — От Тэвье? — всплеснула руками тетя Рива. — Ой, слава тебе господи! Как мы переволновались за него! Но я тогда же не поверила. Ведь письмо написал не сам Мендл. Как он мог написать, когда он ранен, бедняга, в правую руку?
      Мама перестала плакать и с ужасом посмотрела на соседку.
      — Ради бога, Рива, что случилось с Тэвкой? Не скрывайте, скажите правду!
      — Ничего, ничего. Раз он сам написал, значит, это враки. Клянусь богом, я не поверила.
      Мама стала умолять соседку рассказать, в чем дело.
      Оказалось, месяц назад пришло письмо от Менделя, в котором было написано: «Тэвье Левин, который живет у нас во дворе, умер в нашем лазарете».
      Мама схватилась за сердце.
      — Ой, дети, — воскликнула она, — ведь это не Тэвкин почерк! Ой, боже мой, боже мой, ведь это не он писал!
      Бейлька и Анечка громко расплакались. Я подбежала к маме и обняла ее (какая она стала худенькая!) и посмотрела письмо. Как она могла усомниться в Тэв-кином почерке?
      — Мама, успокойся, это сам Тэвье писал. Неужели ты не узнаешь его почерка? Вот придут с работы Рися и Рахиль, они тебе скажут.
      Но мама не стала ждать их возвращения и сама побежала на фабрику Миркина. Оттуда она вернулась успокоенная.
      Скоро недоразумение выяснилось.
      Мендл, который был ранен в правую руку, попросил своего соседа по койке написать за него письмо домой. Между прочим, он велел написать: «Тэвье Левин, который живет у нас во дворе и у которого умер отец, находится в нашем лазарете». Сосед написал, но немного перепутал текст.
      На мамино письмо Тэвка быстро ответил: «Мама, чтоб я так жил! Я жив и скоро буду здоров. Ждите меня, скоро приеду в отпуск».
      Все с нетерпением ждали Тэвье и я тоже, но я должна признаться, что об учителе Косолапове я думала больше, чем о брате.
      Однажды Женя Шапиро принесла дурную весть:
      — Сегодня у нас арифметики не будет: учитель заболел.
      Многие девочки обрадовались, а у меня сердце сжалось.
      — Он совсем не придет сегодня? — спросила я.
      — Соображаешь, что говоришь? Ведь он лежит в постели, кашляет, чихает. После школы я пойду в аптеку Попова за лекарствами для него.
      Вот счастливица! С какой радостью я побежала бы 8а лекарствами для учителя хоть в Носовку или еще дальше! Но, увы, не суждено мне!
      От огорчения я наделала столько ошибок в диктовке, что получила двойку. Вот что делает несчастная любовь!
      На следующий день Женя Шапиро сообщила, что вчера приходила к учителю аптекарша Попова и поставила ему банки. Женина мама напоила больного чаем с малиновым вареньем, и сегодня ему лучше.
      Больше я не могла выносить разлуку с учителем. Я решила вечером пройтись мимо Жениного дома. Может быть, учитель от скуки будет смотреть в окно. Я поздороваюсь с ним, и он поманит меня рукой, чтобы я зашла. Пригласил же он Женю к себе в комнату, когда у него были гости. К тому же я его лучшая ученица.
      Была пятница, канун субботы. Во всех окнах сквозь морозные узоры виднелись зажженные субботние свечи. Я не чувствовала холода, хотя была без перчаток, а платок я надела так, что только макушка закрыта. (О, если бы у меня была шапочка, как у богатых девочек!)
      Женя Шапиро жила в переулке, возле еврейской бани. Теперь здесь людно, потому что недалеко синагога. Не доходя до Жениного дома, я перешла на другую сторону и замедлила шаги. В комнате у учителя горел свет. На белой занавеске я ясно увидела силуэты двух человек.
      Женя сидит у него в комнате! Он помогает ей решать задачи! Она сидит у него в комнате! Она сидит у него в комнате!
      Терзаемая ревностью, я стояла напротив дома, не в силах двинуться дальше, и наблюдала за окном, как шпион. Вот один человек поднялся и шагает по комнате, а другой неподвижно сидит.
      Так и есть! Женя сидит за столом и решает задачи, а учитель ходит по комнате. Наверное, он говорит ей: «Ну, Женя, подумай хорошенько!»
      Это было невыносимо. Я завернула в темный переулок. Здесь я могла вдоволь поплакать над своим горем. Я не думала о том, что у нашего учителя есть друзья и у него мог сидеть кто-нибудь из них. Я не подумала о том, что у Жени есть старшая сестра и она могла сидеть в комнате у жильца. Мой мозг сверлила одна мысль: «Она сидит у него в комнате! Она сидит у него в комнате!»
      Никто дома не заметил, что я плакала. Мама сказала только, что у меня немного опухло лицо, потому что я не по-людски надеваю платок. Шлёмка пришел из синагоги (мама знала, что он вовсе не молится, а балуется где-нибудь в укромном местечке с другими мальчишками), и мы сели ужинать. Риси дома не было. Она не только все вечера проводила у соседки Веры, но иногда оставалась у нее ночевать. От Вериного мужа, сапожника Ивана, давно нет писем, и Вере очень тоскливо. Иногда и Соня Дубравина ночевала у Веры. Удивительно, до чего эти трое дружили!
      Всю эту ночь мне снился учитель Косолапов., Сначала он сидел с нами за столом и пил чай с вареньем. Потом выступал на концерте в Бесплатной школе, играл на гитаре и пел Рисину песню:
      Глядя на луч пурпурного заката.
      Стояли мы на берегу Невы.
      Вы руку жали мне...
      Это мы с учителем стояли на берегу нашей речки Сосновки, и он жал мне руку... Сон был бы прекрасным, если бы его не испортила Женя Шапиро — она прошлась по улице под руку с учителем, как невеста с женихом.
      Утром у меня созрело твердое решение: я пойду за чем-нибудь к Жене и увижу учителя — будь что будет!
      Все время до обеда я тщетно придумывала повод, чтобы пойти к Жене. Что я ей скажу? Попросить учебник? Но она прекрасно знает, что у меня есть все учебники. Попросить помочь мне? Но ведь я учусь лучше, гораздо лучше, чем она. Попросить книгу? Но у Жени не было ни одной книги. Что же мне сказать? А может быть, пойти прямо к учителю и сказать ему: «Женя сказала, что вы больны. Может быть, вам надо что-нибудь? Я могу пойти, я свободна».
      Здравствуйте! Человек болен целую неделю, уже выздоравливает, а я только теперь пришла. Впрочем, я прекрасно знала, что ни за что не осмелюсь зайти к учителю. Что же делать? Как придумать повод?
      М все же после обеда я пошла к Жене Шапиро, так и не придумав, зачем иду. Я вошла в кухню — там никого не было. Дверь в комнату была открыта, и я заглянула туда. За столом сидели родители Жени — широ-кобородый и красноносый отец, тощая, сварливая мать и взрослая сестра. Еще я заметила щеголеватого молодого человека и каких-то пожилых людей. На столе стояли графин с вином, рюмочки и всякое печенье. Я остановилась в дверях, на лице у меня выступил пот.
      — Рейзл, — сердито сказала Женина мать, — спроси, что ей нужно, и пусть уходит.
      Она говорила по-еврейски, как будто я русская и по-еврейски не понимаю.
      Из-за стола поднялась Рейзл, очень похожая на Женю, только у нее была длинная коса.
      — Женя дома? — выдавила я из себя с большим трудом.
      — Жени нет дома.
      Увидев мое смущение, она улыбнулась мне:
      — А зачем тебе Женя?
      я повернулась и выскочила на улицу. Я забыла про учителя.
      Слезы душили меня. Какой стыд! Какой стыд! Завтра все местечко узнает о моем позоре. И мама узнает, что я без спроса пошла к чужим людям и меня выгнали. Ой, что я наделала! Какая я несчастная!
      В воскресенье Женя спросила меня:
      — Зачем ты ко мне вчера приходила?
      Я покраснела как рак, но ответила довольно спокойно: -
      — Неважно. Я уже достала.
      Женя удивилась:
      — А что тебе надо было?
      — Какая тебе разница?
      — К моей сестре приехал вчера жених с родителями, и мы с братиком ушли к соседям.
      Теперь только я поняла, насколько неуместен был мой визит. Женя, конечно, догадалась, зачем я приходила: никогда она на меня не смотрела так враждебно и насмешливо.
      Через несколько дней учитель Косолапов пришел в школу. Какой это был счастливый день! Он вызвал меня к доске и поставил пятерку. При этом он улыбнулся, и эта улыбка вознаградила меня за все мукигэтой недели...
      Т лава тридцать первая КАКОЕ НЕСЧАСТЬЕ! КАКОЙ ПОЗОР!
      Я увидела во сне, что Рахиль умерла и мама громко плачет. Мне стало страшно, и я проснулась. В комнате было темно, белели только занавески на окнах. Кругом тихо. С облегчением я снова закрыла глаза и тут услыхала, что мама действительно плачет и стонет.
      я вскочила и побежал в спальню. Мама сидела на кровати, спустив босые ноги. Она была простоволосая, в одной рубашке. Ее руки лежали на коленях, и голова, словно лишенная опоры, низко опустилась и медленно раскачивалась из стороны в сторону. При свете маленькой лампочки, стоявшей на комоде, я увидела много седых волос на маминой голове. Рахили в спальне не было. Бейлька и Анечка мирно спали.
      В первое мгновение у меня промелькнула мысль, что Рахилька действительно умерла, но тут же я поняла, что она ушла на работу.
      — -Мама! — тихо позвала я. — Что случилось?
      Мама подняла голову, странно посмотрела на меня,
      как будто вовсе не видела, и я с ужасом заметила, что мама стала похожа на старуху. Вокруг опухших глаз и на лбу пролегли глубокие морщины.
      Я бросилась к ней и обняла ее босые ноги.
      — Мамочка, что с тобой?
      Очевидно, только теперь мама пришла в себя. Она осторожно отстранила меня, встала, накинула на себя старый, вытертый бумазейный капот, убрала волосы и покрыла голову черным шерстяным платком.
      — Доченька, — с трудом выговорила она, — нашу Рисю ночью арестовали жандармы.
      Она снова разрыдалась, вместе с ней расплакалась и я.
      Это несчастье обрушилось на нас неожиданно. Мы все знали, что Иосиф-коммивояжер дружит с «димокра-тами», но нам никогда в голову не приходило, что наша Рися — революционерка.
      Я бросилась к ней в каморку, но здесь все было в порядке и не видно было никаких следов жандармского нашествия. На столе, покрытом плотной зеленой бумагой, лежали Рисины книги и тетради. Кушетка, обитая черной клеенкой, покрыта узкой, облезлой
      плюшевой дорожкой. На стене, под старой заплатанной простыней, висели Рисины платья, на спинке стула — черный коленкоровый халат, в котором Рися работала на фабрике.
      — Тут какая-то ошибка, недоразумение, — обрадовалась я, — побегу успокою маму.
      Я вернулась в спальню. Мама старалась застегнуть капот, но ей это не удавалось: пуговицы никак не влезали в петли.
      Очевидно, угадав мои мысли, мама сказала:
      — Ее взяли не из дому. Она ночевала у Веры, и Соня была там. Всех троих забрали.
      — Откуда ты знаешь, мама?
      — Ворожея услышала шум за стеной и в окно увидела, что возле крыльца сапожника стоят жандармы. Потом видела, как всех троих увели. Она боялась выйти из дому, пока во дворе оставались жандармы. Только утром, когда Рахилька уже ушла на работу, она прибежала и рассказала.
      Мама вынула из кармана носовой платок и вытерла слезы.
      — Доченька, — обратилась она ко мне ласково, — я побегу к дяде Айзику, а ты не ходи сегодня в школу. Разбуди Шлёмку и накорми девочек.
      Мама накинула пальто прямо на капот и ушла. Я вернулась в Рисину каморку. Только теперь я почувствовала настоящее горе. Была у меня чудесная старшая сестра. Была — и нет ее больше. Жандармы заковали ее в цепи и угнали в далекую холодную Сибирь, пешком. Называется это «по этапу». Я легла на кушетку и зарыдала. Ни на минуту не оставляла мысль о нашем несчастье, но постепенно она приняла другое направление.
      Рися — «димократка», каторжница. Об этом сразу узнает все местечко, и нас перестанут уважать. Какое
      там уважать! На нас будут пальцами показывать, чего доброго, дразнить будут. Ах, какой позор! Какое несчастье! Узнают об этом мои школьные подруги и перестанут со мной водиться.
      И вдруг меня словно иглой кольнуло: «Женя Шапиро! Эта стриженая злючка расскажет учителю Косола-пову, что моя сестра каторжница, «димократка», и тогда все погибло. Разве после этого он будет ко мне хорошо относиться? Нет, все кончено!» Мне даже не хотелось больше ходить в школу. Слава богу, что мама велела мне сегодня сидеть дома. Завтра у нас нет арифметики, а до послезавтра может еще что-нибудь измениться. Может, Рися вернется. Только бы Женя Шапиро ничего не узнала.
      Я разбудила Шлёмку и сразу рассказала ему о нашем несчастье. У Шлёмки глаза стали круглые.
      — Муся, — сказал он почему-то шепотом, — это правда? Я соберу мальчишек, мы сделаем ночью подкоп в остроге, и Рися с Соней и Верой убегут.
      — Не смей ншсому говорить! — испугалась я. — Они вовсе не в остроге, их отправили в Сибирь на каторгу. Слышишь, Шлёмка, никому не говори. Мама не велела.
      И я заставила брата поклясться, что он будет молчать и никому о нашем позоре не расскажет.
      Шлёмка не стал завтракать, съел маленький кусочек хлеба с чаем и убежал.
      — Я там позавтракаю, — сказал Шлёмка перед уходом.
      «Где «там»? В хедере, что ли?» — промелькнула в моей голове мысль, но я тут же забыла о Шлёмке.
      Когда девочки проснулись, к нам пришла ворожея. В руке у нее была кошелка. Она вынула из нее чугунок с горячей рассыпчатой картошкой и поставила на стол. Потом извлекла из кошелки красивый белый молочник.
      Она перелила из него молоко в нашу кринку и убрала молочник назад в кошелку.
      — Покорми малышек, Муся, — сказала она, — и сама позавтракай. Кто знает, когда вернется мама.
      Я так смутилась, что даже не поблагодарила ворожею.
      «Неужели мы нищие?» — подумала я и тут же решила не притрагиваться ни к картошке, ни к молоку. Но картошка издавала такой аромат (она была заправлена коровьим маслом), что я не могла удержаться и вместе с девочками отлично позавтракала.
      Потом забежала тетя Рива, жена мясника Пини. Лицо ее горело, видно, она уже узнала и волновалась ва нас. Но она только спросила:
      — Где мама?
      — Ушла.
      — К дяде Айзику?
      — Да.
      Тетя Рива ничего не сказала, только тяжело вздохнула и ушла.
      В это утро я первые почувствовала себя взрослой. Я вымыла посуду, убрала постели и даже собиралась топить печь, но тут вернулась мама.
      — Дядя Айзик, — сказала она, — пошел к становому узнать, может быть, Рисю взяли случайно и она скоро вернется.
      На следующее утро я пошла в школу. Девочкам, очевидно, еще ничего не было известно. Только Женя Шапиро смотрела на меня так, как будто бы знала мою тайну и ей хотелось поговорить о ней со мной. Меня бросало в жар и холод каждый раз, когда она устремляла на меня свои неживые черные глаза. Я отворачивалась и играла с девочками, хотя мне вовсе не хотелось играть.
      И все-таки Женя подстерегла меня, когда я одна
      стояла у окна и смотрела, как тихо падает и ложится на землю снег.
      Она схватила меня за руку, потащила в пустой класс и шепнула мне на ухо:
      — Завтра у нас не будет арифметики: учителя Ко-солапова вчера арестовали жандармы...
     
     
      Глава тридцать вторая
      ВЫШЕ ГОЛОВУ!
     
      Слова Жени Шапиро потрясли меня, но, как ни странно, я почувствовала облегчение: учитель не будет больше жить у Жени, она не будет больше сидеть у него в комнате, гордиться им, как если бы он был ее родным братом.
      Так вот почему она была так рассеянна на уроке! Учительница Берта Вейнтрауб вызвала Женю и велела ей прочитать басню Крылова «Стрекоза и Муравей», а Женя не выучила урока. Но что с нашей учительницей? Вместо того чтобы поставить Жене двойку, она только сказала:
      — Садись. Выучишь к следующему разу.
      Она вызвала толстую Маню, дочку жестянщика Глозмана. Я испугалась за нее: на прошлом уроке учительница поставила Мане двойку, потому что она картавила и говорила «стхекоза и мухавей».
      — Дети, кто знает, что такое стхекоза? — обратилась учительница к классу. — Никто не знает? Правильно, такого слова нет в русском языке, есть слово «стрекоза».
      Она заставила Маню двадцать раз повторить это слово, но у той все равно получалось «стхекоза».
      Но сегодня учительница даже не заметила, что Маня, как всегда, картавила.
      Когда прозвенел звонок, учительница, прежде чем выйти, сказала нам:
      — Сегодня вы уйдете домой после урока чистописания. Пения у вас не будет: у вашей учительницы заболел отец и ей пришлось срочно уехать домой.
      Я испугалась: «А может быть, и ее арестовали?»
      Женя Шапиро подняла руку:
      — Разрешите мне уйти домой. У меня голова болит.
      — Да, да, иди. Ты очень бледная. Можешь идти.
      И Женя ушла после первого урока. Я понимала, что у нее ничего не болит, а она расстроена из-за учителя. Но почему она так расстраивается? Ведь учитель ей не брат и даже не родственник. Ей нечего бояться, что кто-нибудь спросит: «А за что арестовали учителя Ко-солапова?»
      Я же убежала домой первая, чтобы мои соседки Маня и Мирл не увязались за мной и не спросили меня о Рисе. Я бежала из школы, как от погони. Я бежала и боялась, что встречу кого-нибудь из девочек и они меня спросят: «Эй, ты, почему арестовали твою сестру? Украла она что-нибудь, что ли?» Может быть, ее и в самом деле считают воровкой? Наверное, весь город уже знает о нашем позоре.
      Но, слава богу, я никого не встретила. Еще на кухне я почувствовала противный, приторный запах печеного лука.
      В столовой с протянутой правой ручкой сидит на стуле Анечка. Ниже локтя у нее большой нарыв. Мама прикладывает к нему листочки печеного, еще не остывшего лука. Бейлька дует на болячку и приговаривает: «У волка болй, у медведя боли, у Анечки ни-ни». Малышка не кричит, только оттопырила нижнюю губку, и слезы катятся из ее глаз.
      — Сейчас пообедаем, — сказала мама, — и я сбегаю к дяде Айзику. Может быть, у него есть новости.
      — А Шлёмку не подождем? Ведь он должен скоро вернуться из хедёра.
      Мама испуганно посмотрела на меня:
      — Что с тобой? Ты будто во сне живещь! Ведь Шлёмка уже две недели служит у Нахмана Броварни-ка вместо Янкеле.
      — Ой, мама, я забыла. Ведь Шлёмка рассказал мне, что лошадь Нахмана Броварника в полном его распоряжении, что он научился запрягать ее и ездить на ней верхом к колодцу.
      Мама грустно улыбнулась:
      — Вот как? Он рассказал тебе про лошадь? А что ему приходится таскать мешки, мыть полы, чистить конюшню — об этом он не говорил тебе?
      Мама подала на стол перловый суп. Он был синеватый й невкусный, но я, как всегда, съела всю тарелку. Бейлька медленно, едва открывая рот, тоже ела, а Анечка только попробовала и положила ложку.
      — Ешь, ешь, доченька, — уговаривала мама Анечку. — Завтра, бог даст, куплю молока и сварю тебе кашу.
      Я смотрела на всех, будто только что приехала откуда-то и долго никого не видела. Бейлька вытянулась и похудела. Под глазами у нее темные круги. Анечка полная, но ручки у нее мягкие, рыхлые. На шее и на руках шрамы от нарывов. Мама прикладывала к ним печеный лук, нарывы прорывались, но тут же появлялись на новом месте. А мама! Сколько на ее лице морщин! А из-под черного шерстяного платка виднеются совсем седые волосы.
      Почему я раньше ничего не замечала? Что это было со мной? Я действительно жила точно во сне и только что проснулась.
      Жаренная на подсолнечном масле мелкая картошка была очень вкусная, а Анечка съела только два
      7 Семья из Сос1Ювска 193
      штучки, я могла бы съесть вдвое больше того, что мне дали; мама это, наверное, заметила и отдала мне Анеч-кину порцию. Себе мама взяла совсем мало, но картошка была такая вкусная, что я ничего не сказала и съела все.
      После обеда мама ушла, Бейлька укладывала Анечку, а я вымыла посуду. Я было хотела сесть за уроки, но увидела, что Бейлька положила на стол свой букварь.
      «А ведь я давно не занималась с ней»,—вспомнила я. Маме было не до нас, а Бейлька как-то спросила меня: «Муся, когда будем учиться?» Я грубо ответила: «Отстань, мне некогда!» Не могу понять, что со мной было?
      — Давай заниматься, Бейлечка, — ласково сказала я.
      Сестричка обрадовалась, принесла тетрадку и карандаш. Оказывается, Бейлька уже умела читать и выучила наизусть стихотворение, которое мы все когда-то учили.
      Вечер был. Сверкали звезды. На дворе мороз трещал. Шел по улице малютка. Посинел и весь дрожал.
      Кто же с ней все это время занимался? Неужели Рахилька? Ведь она приходила с работы такая усталая!
      Мы долго в этот день занимались. Мне хотелось наверстать пропущенное. Вернулась мама. Она сняла с себя большой клетчатый платок, в который закуталась, и я сразу увидела, что хороших новостей нет.
      Мама села на деревянный диван и молча слушала, как я учила Бейльку складывать числа по пальцам.
      Мне всегда казалось, что у мамы делается легче на душе, когда мы учимся. Чтобы утешить со, я сказала:
      — Я подготовлю Бейльку в первый класс, а когда Анечка подрастет, я и ее подготовлю в школу.
      Мама вздохнула:
      — Мы с покойным папой мечтали, что все наши дети будут учиться, но, видно, бог не захотел этого. Может быть, он хоть над вами сжалится.
      Мама все еще верила, что бог сделает нам что-нибудь хорошее!
      Я села за уроки и твердо решила выяснить, наконец, тайну буквы «ять», которую я употребляла большей частью неправильно. Правила грамматики я знала наизусть давно, еще когда Рахиль училась во втором классе, но мне не приходило в голову применять их на практике. Учительница объясняла нам что-то про эту каверзную букву, но я, кроме арифметики, ничего на уроках не воспринимала.
      Как человек, который входит в лесную чгицу, пробирается осторожно, раздвигая ветки, ищет тропинку и вдруг видит, что чаща кончилась и перед ним широкая дорога, так я стала медленно, внимательно вчитываться в правила и вдруг вспомнила все объяснения учительницы и все слова на «ять», которые учила Рахиль, и эта буква перестала быть для меня тайной. Я схватила хрестоматию, чтобы проверить себя. Так и есть: в сло)зах «день» и «пень» при склонении «е» выпадает — значит, надо писать «е», в словах «тень», «лень» не выпадает —значит, надо писать «ять». Я вспомнила глаголы и наречия, которые пишутся через «ять», и была счастлива, сделав для себя столь важное открытие. Теперь мне никакая диктовка не страпша. Я написала наизусть стихотворение, потом проверила по книге — ни одной ошибки!
      На следующий день я получила первую пятерку за диктовку и вскоре стала круглой «пятерочницей», как Рахилька. Мама подписывала по пятницам мой табель, и ее грустная улыбка говорила, что она рада за меня и огорчена, что Рахильке пришлось бросить школу.
      Теперь я смело мечтала: вот 1Я кончаю школу на круглые пятерки и уезжаю в Харьков к богатому даде Вениамину. Я говорю тете Вере: «Тетечка, я буду вам мыть полы и посуду, буду стирать (к тому времени я научусь стирать), только возьмите меня к себе и устройте в гимназию».
      Я знаю, что тетя Вера не любит бедных родственников, но мои слова ее тронут, и она рогласитря, (В книгах у писательницы Чарской богатые всегда помогают бедным.) А когда я поступлю в гимназию, я тут же напишу маме письмо: «Дорогая мама! Можешь меня поздравить...» Как обрадуется мама! Она побежит на фабрику Миркина, чтобы известить Рахильку, потом к дяде Айзику. Все соседи будут ее поздравлять. Шутка, ли? Муся поступила в гимназию. Кто бы мог подумать?
      Дома у нас тихо и грустно. Шлёмка приходит до-, мой только на субботу, а Рахиль возвращается с рабогы очень усталая, пообедает — ив Рисину каморку. Она ложится на кушетку с какой-нибудь книгой, но скоро засыпает. Она снова храпит, у нее снова полипы. Бейлька тихо играет с Анечкой или читает свой букварь. (Она такая же прилежная, как Рахиль, она и лицом стала на нее похожа.) Тишину в доме нарушает только Анечка — она часто плачет из-за очередного нарыва.
      К дяде Айзику мама перестала ходить. Наверное, ей все уже было известно про Риею. Я долго боялась ее спросить, но наконец решилась:
      — Мама, что с нашей Рисей? Где она? Мама горько вздохнула:
      — Она, бедйяйска, и сама мучается, и нас всех опозорила.
      Целый день, до 1глубокой ночи, мама вяжет чулки, йоски, перчатки, но не для нас. Ей за это платят деньги, но на жизнь йам все равно не хватает. Еды нам дают все меньше и меньше, потому что продукты очень подорожали.
      Да, дома грустно, но стоило мне выйти за порог, как я забывала все невзгоды и предавалась счастливым мечтам. У нас снова вся семья вместе. Рися вернулась с каторги, Тэвье с войны, мы, дети, учимся в гимназии. (Господи, откуда в Сосновске гимназия?) Снова Тэвка рассказывает смешные истории, мы смеемся, даже мама улыбается.
      Как хорошо, что мечты приходят к нам!
      Было холодное утро. Дул сильный ветер, и мое зимнее пальто, которое отец Сони Дубравиной сильно обузил, распахивалось каждую минуту. Я замерзла еще до того, как подошла к пустырю, а тут ветер накинулся на меня, обсыпал снежной пылью и не дал двинуться дальше. Распухшие от холода руки едва держали сумку с книгами. Я остановилась, запахнула пальто и, прижав сумку к животу, наклонилась вперед и с трудом зашагала дальше. Когда я в другой раз остановилась, то увидела — возле школы стоят девочки.
      Почему они на улице? Ведь в плохую погоду мы даже в перемену сидим в классе.
      Какая-то девочка побежала мне навстречу. Да это толстая Маня! Чего она бежит ко мне? Что могло случиться в школе?
      Я остановилась. Маня подошла ко мне. Рот ее широко открыт. Она с трудом переводит дыхание. Щеки ее такие красные, что я испугалась: вот-вот из них брызнет кровь.
      Мимо нас пробежала в школу маленькая девочка из
      приготовительного класса. Она закутана S большой платок, а из ботинка вылезает голая илтка.
      Маня наконец немного отдышалась.
      — Нашу школу закрыли, — выдохнула она и вдруг громко расплакалась.
      Что-то сдавило мне горло, но я не поверила, что случилось такое несчастье.
      — А может быть, мы не учимся, потому что чинят печку? Она дымила в последние дни.
      Я спросила это с надеждой и тут же поверила, что Маня ошибается.
      — Да нет, на двери висит большой замок. Хозяин балагула Курас выходил к нам и не велел больше приходить. Начальница пошла к хозяину, сейчас он!а выйдет.
      Мне стало жарко. Ветра я больше не замечала. Мы подбежали к школе. Берта Вейнтрауб уже стояла на крыльце. На ней черная меховая шубка и большой вязаный капор.
      — Дети, — сказала она,— идите домой. Нашу пшо-лу закрыли, но мы будем хлопотать, чтобы ее снова открыли. Повторяйте все, что учили. — Потом она посмотрела на приготовишек, стоявших кучкой, словно замерзшие воробушки, и прибавила ласково: — Скорей, детки, бегите домой, замерзнете.
      Многие девочки плакали, другие спокойно повернулись и ушли. Все говорили «до свидания», а некоторые малышки даже делали реверанс на снегу.
      Мне не хотелось ни с кем говорить. Мне не хотелось никого видеть. Попасть бы в Казенный лес, который стоял стеной совсем близко! Его шум доносился сюда, но между лесом и дорогой лежал глубокий снег, и ни одной тропинки тут не было. Вместе с другими девочками я пошла по дороге, а на Дачной улице свернула в переулок и очутилась одна.
      — Дети, идите домой. Нашу школу закрыли.
      Что делать? Как сказать маме? Ведь мое учение — ее единственная радость.
      В переулке тихо» Очевидно ветер прекратился. Окна в богатых домах занавешены тюлевыми занавесками. Детям в этих домах тепло. И Бесплатная школа не нужна им. А как же я? Значит, я больше не буду учиться? И никогда в жизни не попаду в гимназию? Какая я несчастная! Какие мы все несчастные! Несчастные и опозоренные! Несчастные и опозоренные!
      Последнюю красивую фразу я вычитала в какой-то книге и теперь без конца повторяла ее.
      Я не могла идти домой. Я не могла сказать маме, что больше не учусь в школе. Куда же мне деться? Пойти к дяде Айзику? Но его нет дома, а тетя Голда нас не любит. Недавно она сказала маме про Рисю: «Этого можно было ожидать». Значит, она считает, что наша Рися очень плохая и ее следовало арестовать. Нет, нет, к тете Голде я не пойду, хотя она живет совсем близко.
      Через Старый базар я вышла на Новопочтовую улицу и очутилась возле аптеки Попова. Руки мои нестерпимо болели, и я, не думая о том, что делаю, вошла в аптеку погреться. Я не боялась, что меня выгонят: аптекарша Попова добрая.
      В аптеке тепло, и все здесь сверкает чистотой: крашеный пол, кафельная печка, фарфоровые банки с нерусскими надписями, большой стеклянный шар, наполненный голубой жидкостью.
      От тепла мои руки стало колоть, как будто бы тысяча иголок вонзилась в них. Я не могла больше держать сумку с книгами, и она со стуком упала на пол. От сумки и моих ног на блестящем краше1юм полу образовалась лужа. Я замерла, как истукан, боясь двинуться с места.
      За стойкой стояла госпожа Попова, одетая в белоснежный халат.
      — Что с тобой, девочка? У вас кто-нибудь заболел?
      От ее ласковых слов мне стало легче. Я перестала стесняться и заплакала еще громче.
      Аптекарша вышла из-за стойки, усадила меня на деревянный диванчик у окна и сама села рядом со мной.
      — Ай-ай, в такой мороз без перчаток!
      Она подошла к шкафчику, который вертелся во все стороны, вынула коробочку, открыла ее и смазала мне руки белой мазью. Потом стала осторожно растирать. Мне было так больно, что сердце сжалось, но боль в руках скоро прошла, и мне вдруг стало жарко.
      — Ну, а теперь расскажи, что у тебя случилось. А может быть, ты просто замерзла?
      Я снова вспомнила про свое горе и, как родному человеку, сказала:
      — Мою школу закрыли. — И, увидев на ее лице недоумение, прибавила: — Я училась в Бесплатной школе, а сегодня ее закрыли.
      И я снова дала волю слезам.
      Аптекарша с яла с меня платок и расстегнула мое пальто.
      — Успокойся, девочка, этому горю можно помочь. Я поговорю со знакомой барышней, она будет давать тебе уроки, раз ты так хочешь учиться. Как твоя фамилия?
      — Левин.
      — Раиса Левин твоя сестра?
      Она знает Рисю! Я не могла больше удержаться и рассказала ей то, что скрывала от всех:
      — Мою сестру и ее подруг Соню и Веру жандармы арестовали и сослали на каторгу. — И, чтобы сколько-
      нибудь поднять их в ее глазах, я добавила: — Учителя Косолапова тоже арестовали.
      Зачем я выболтала нашу тайну? Аптекарша ничего не знала, поэтому хорошо ко мне отнеслась. Ну зачем я ей рассказала?
      Но госпожа Попова не отшатнулась от меня, напротив, она улыбнулась, и ее лицо с двойным подбородком стало совсем родным.
      — Они еще не на каторге, — с улыбкой сказала она, поглаживая мои распухпше руки. — А из каторги люди тоже возвращаются, так что отчаиваться нечего. Ты и маме скажи, чтобы она не горевала.
      — Ой, что вы? Мама сказала — это такой позор!
      Аптекарша отодвинулась немного, и лицо ее стало серьезным.
      — Нет, это, девочка, не позор. Ты должна гордиться своей сестрой: она замечательный человек.
      Я страшно обрадовалась. Мне в голову не приходило, что такая важная барыня уважает мою сестру.
      — Я очень люблю сестру, она хорошая, — сказала я, — но мне стыдно, что она «димократка» (это слово я произнесла шепотом). Что я скажу девочкам, если они спросят про Рисю?
      — Тебе нечего за нее стыдиться, побольше бы у нас было таких людей, как она. Ну, ну, выше голову! — И, положив свои теплые руки на мои, она прибавила: — Скажи маме, если вам понадобится какое-нибудь лекарство, пусть она не вас присылает, а сама придет в аптеку.
      Она положила мне в рот беленькую лепешку, от которой во рту стало сладко, холодно и приятно защипало.
      Из аптеки я не вышла, а вылетела на крыльях. Я несла маме радостные вести: меня, как богатую девочку, будет учить образованная барышня, знакомая аптекарши, а главное, наша Рися — замечательный человек, и нам вовсе не надо за нее стыдиться. «Это, девочка, не позор», — так сказала сама госпожа Попова.
      Ветер стих. Снег на улице и на крышах маленьких домиков сверкал и переливался. Я бежала по скользкой дороге, а внутри у меня пело на мотив веселой украинской песни: «Это, девочка, не позор. Это, девочка, не позор...»