Цветок на скале

DjVu

      Полный текст книги

      ЗОНТИК, СЧАСТЬЕ МОЁ!..
      Справа к небу поднимается усеянная камнями и утыканная редкими, неправдоподобно искривлёнными сосенками пологая гора. Слева, раскинувшись во всю необъятную ширь, катит волны Тихий океан. Когда белогривый десятиметровый вал ударяет в прибрежные камни, слышится грохот и гул.
      Между океаном и горой — узкая полоска белой, мытой-перемытой гальки и желтоватого песка. По нему в сандалиях-плетёнках, в ярком жёлто-чёрно-красном кимоно идёт девушка. Она черноволоса и изящна, как статуэтка. В руках её закрытый зонтик. Беспечно размахивая им,
      она поёт. Океан заглушает её слова, но не всё ли ей равно? Она счастлива и потому поёт, не слыша даже самой себя:
      У меня есть зонтик!
      Это замечательный зонтик!
      Это самый лучший зонтик!
      Это единственный зонтик,
      Потому что подарил мне его Акира.
      У меня есть вонтик!
      И, пока он у меня,
      Мне ничего не страшно,
      Мне никто не страшен,
      Потому что меня защитит Акира.
      У меня есть зонтик!
      Я буду беречь свой эонтик —
      Ведь он напоминает о крове,
      О нашем с Акирой семейном крове —
      Значит, замуж меня возьмёт Акира!..
      Голосок у Кикуэ тоненький, и сама она тоненькая, как камышинка, и зонтик тоненький. Радуясь, что у неё он есть, девушка на миг — только на один миг! — раскрыла его. И уже в следующее мгновенье красно-оранжевый зонтик, как оторвавшееся пламя, летит через белую кипень волны. И исчезает за нею.
      В отчаянии Кикуэ бросилась навстречу могучей волне, но та легко опрокинула её, протащила по гальке и песку, затем швырнула на береговые камни и там оставила, отхлынув. Далеко в море на сине-зелёных волнах колыхался зонтик... Взгляд Кикуэ тянулся к зонтику — самой драгоценной для неё вещи.
      Кикуэ лежала без движения. Болела спина от удара о камни, в голове всё ещё стоял шум.
      И вдруг необъяснимая, неукротимая сила подняла это хрупкое существо на ноги. Будто само по себе, упало с неё неудобное, как путы, кимоно. Кикуэ бросилась в океан, но тот легко отшвырнул её на берег, на острые камни. И снова она упрямо побежала к волне — и снова, выброшенная на берег, оглушённая, нашла в себе силы продолжать единоборство.
      Холодный океан покачивал на себе пёстрый зонтик, будто смеясь над беспомощной девушкой, а она, понимая, что всё потеряно, всё же была одержима единой мыслью: возвратить себе самую дорогую в мире вещь — зонтик Акиры.
      И великое желание победило. В какой уже раз её поднимала белопенная волна, и тогда Кикуэ видела свой зонтик — он был почти рядом. Но в следующее мгновение девушку словно бросало в бездну — и тогда отовсюду, даже, казалось, с неба, её заливало водой. Как только удавалось вырваться из этой ужасной ямы, она снова оказывалась на гребне волны, — тогда на минуту приходило успокоение и где-то в глубине души тихонько, радостно звучала не убитая страхом песня.
      Но накатывались новые волны — и снова надо было спешить, грести захлёбываясь, чтобы вырваться из пучины.
      Ценою великих усилий Кикуэ доплыла до зонтика, схватила его за ручку, подняла над головой и, плывя на боку, направилась к берегу. Она смотрела на зонтик — свою радость, своё будущее — и не замечала, как упруго надувает его ветер, как она, вместо того, чтобы плыть к песчаной отмели, несётся на прибрежные острые камни.
      Опасность Кикуэ заметила лишь тогда, когда схлынула новая волна и над нею навис громадный камень.
      ...Обезображенное до неузнаваемости тело девушки ночью нашла служба дозора. Потом пришли санитары. Они уложили неопознанную на носилки, сверху накинули тёмное покрывало, понесли. Через несколько шагов переднему что-то попалось под ноги, хрустнуло, вцепилось в ботинок. Он приподнял ногу, всмотрелся: палочки, прогнутые проволочки, лоскуты...
      — Кажется, остатки какого-то зонтика...
      Тряхнул ногой — палочки и проволочки отлетели и упали в воду возле самого берега присмиревшего Тихого океана.
     
      СТАРЫЙ СОНО
      Океан ревёт, катит всё новые волны и бросает их на берег. Брызги обдают старого Соно. Дряхлый старец этого не замечает. Он сидит на камне — не шелохнётся. Морщинистое лицо такое же серое, пористое, как этот камень. Взгляд слезящихся глаз устремлён вдаль — туда, где зарождаются могучие волны океана. Старик бос. Одеянием ему служит серый балахон.
      Соно сидит уже много часов. Успело зайти за горы солдце, смерилось. Потом из-за горы показалась ущерблённая луна. Она выкатилась и повисла над тусклой водой.
      С тех пор, как погибла внучка, старик ежедневно на рассвете приходит сюда, молится и сидит потом неподвижно, ждёт, когда вернётся его Митико. На безумца уже никто не обращает внимания, каждый занят своими делами, и старик стал для всех чем-то вроде прибрежного камня.
      Иногда ему мерещится, что внучка появляется среди волн, что-то кричит ему, жалуется. Тогда безумный старик, простирая руки вперёд, бредёт к океану и, как слепой, наталкивается на первую же волну. Она сбивает его с ног. Мокрый, избитый, он снова садится на камень и сидит, пока солнце и ветер не высушат его балахон. Чайки и бакланы проносятся над ним. Он прислушивается, в их крике слышит порой плач Митико и опять, вздрагивая, водит вокруг слезящимися глазами. Все рыбаки знают историю безумного старика. Проплывая мимо, они бросают ему что-нибудь из своего улова. Но он чаще всего не замечает подаяния, и чайки разворовывают брошенное. Только очень проголодавшись, он поедает сырую рыбу.
      А ведь ещё совсем недавно всё было хорошо у Соно. Митико подрастала. Он, как и все, рыбачил, как все, зарабатывал себе и внучке на пропитание. А внучка обучалась хорошим манерам, пению, музыке. У старика её взяли сразу: уж очень красива была Митико — яркая приманка для всякого бродячего морского люда и бесцеремонных янки, которых с каждым днём становилось всё больше.
      Работа в кабаре трудная и унизительная. Пьяные мужчины не стесняются ни в выражениях, ни в жестах, а обычай велит девушке всегда носить покорную улыбку на лице и никогда, ни при каких обстоятельствах даже голоса не повышать на представителей сильного пола.
      Никогда Митико не рассказывала деду о своей службе. Зачем? Дед всё знал и сам — и тоже был покорен судьбе: рано или поздно девушке надо зарабатывать себе на хлеб насущный, на приданое. Этот путь проходят тысячи. Пройдёт его и Митико...
      Но долгими ночами не спал Соно, ожидая возвращения внучки из кабаре. Усталая Митико приходила на рассвете. А иногда и сутками не являлась домой. Соно прекрасно знал, что это значит, и утешал себя тем, что так хочет великий Будда, что иного пути у Митико нет... Всё было так, как у многих других людей. Уж так устроен этот мир.
      Однако случилась беда. Однажды Митико вовсе не пришла домой. Соно отправился на поиски. Но город был так велик, что человек мог в нём затеряться, как зёрнышко в мешке. И день, и два, и три, и четыре, опираясь на палку, ходил старый Соно по улицам, заглядывая во все кабаре, расспрашивая. Но никто не знал о его Митико. Кое-где встречали старика сочувственно, кое-где насмешливо.
      В одном из кабаре кто-то крикнул ему в лицо:
      — Что ходишь, старый дуралей? Уехала твоя Митико с американцем! Уехала!
      — Не может быть... — прошептал поражённый Соно.
      — Может! В наше время всё может быть!
      — Она не могла меня бросить!
      — Она всё могла. И проваливай отсюда.
      Соно вышел и побрёл, куда ноги несли. Его толкали прохожие, на него надвигались огромные дома, вечером его ослепляли мигающие огни реклам. А он всё шёл. И в какой-то тёмной тихой улочке спросил у прохожего:
      — Скажите, а могла девушка уехать с американцем за океан?
      Прохожий внимательно взглянул на старика и ответил:
      — Разумеется! Кто ей запретит?
      — Да, да, разумеется, — кивнул Соно головой и пошёл дальше.
      Утром он вышел к океану и шёл по берегу до тех пор, пока усталые ноги несли его. Затем сел на камень — и вот сидит уже столько времени, упрямо ожидая.
      Уходили дни. Кончалось лето.
      Однажды Митико снова появилась в волнах. Она плескалась, смеялась и звала старого Соно к себе.
      — Да, да! Иду! — сказал старик. — Иду.
      Удивились рыбаки на следующий день: старика на камне не было. А люди, проходившие тут, никак не могли понять: что же изменилось на берегу?
     
      ЭТОТ ДОРОГОЙ КОДЭРА
      аюри, студентки университета, с утра было
      великолепное настроение: сегодня она познакомится с родителями Кодэры — дорогого Кодэры, её возлюбленного. Он сказал, что она понравится его отцу и матери. И потому Саюри хорошо. Сейчас она идёт на демонстрацию протеста против захода в японские порты американских атомных лодок. А оттуда — прямо к Кодэре...
      Возле казённо-строгого, неприступного правительственного здания, в котором заседают господа министры, — огромная толпа бастующих. Они пытаются прорваться сквозь заслон полицейских. Но те, взявшись за руки, сдерживают толпу, а осмелившихся поднять на них руку тут же втаскивают в полицейские машины и увозят. Надолго увозят.
      Среди демонстрантов больше всего молодёжи, студентов. Требуют ликвидации американских баз. Над головами — высоко поднятые транспаранты. Толпа дружно скандирует: «Янки, вон, вон!», «Янки, марш домой».
      Толпа гудит. Толпа негодует. Гул всё нарастает. Задние напирают на передних, передние, может быть, сами того не желая, — на цепь полицейских. Толпа колышется, не стоит на месте. Кто-то невзначай повалил полицейского.
      И тогда началась потасовка. Полицейские в белых касках, прикрываясь пластиковыми щитами, пустили в ход дубинки и не очень присматривались, куда бьют.
      Со стороны площади, закрыв лицо руками и согнувшись, брела девушка без шапочки, в порванном жакете и чуть слышно стонала. Две минуты тому назад она находилась в самом водовороте начавшейся потасовки. Она не думала нападать на полицейского — просто толпа напирала сзади. Она крепко держалась за руки друзей. А парень в полицейской форме, рядом с которым она оказалась, был толст и добродушен с виду. И даже кого-то напоминал. И это он, толстый и добродушный, вдруг изо всей силы ударил её по лицу дубинкой. От боли она на какой-то миг потеряла сознание. А когда очнулась, фонари, полицейские, люди, здания — всё
      показалось ей красным. Невыносимо красным. Ужасно красным. Она схватилась за лицо, потом взглянула на руки — на них была кровь.
      Больно. Очень больно. Саюри подняла глаза на полицейского. Не глаза — один оставшийся глаз. И в нём был немой упрёк: за что? За что ударил?
      И вдруг Саюри застыла от ужаса: это был он, её дорогой Кодэра! Это он ударил полицейской дубинкой...
      — Кодэра! — закричала она. — Кодэра, ведь это не ты! Ты ведь инженер, Кодэра!.. Ты же говорил мне, Кодэра!..
      И вот она бредёт по длинной-длинной улице, одинокая среди людей, и тихо стонет. Она стонет не от боли, не от того, что лишилась глаза. Она потеряла веру в человека, потеряла счастье.
     
      ДВА БУКЕТА
      Госпожа Косукава — большая искусница составлять букеты из цветов и листьев. Её искусство называется — икебана. У неё охотно учились этому искусству, и многие цветочницы в Токио даже стали знаменитостями после окончания курсов у госпожи Косукавы. Попасть к ней на учёбу считалось большой удачей. Слава её была настолько велика, что, говорят, ко дню рождения императора она неизменно получала заказ подготовить для него праздничный букет цветов.
      Она знала значение всех цветов и их сочетаний. А это наука своего рода: ведь определённое
      сочетание может обозначать грусть, тоску или печаль, радость, счастье, любовь или разлуку — все чувства и оттенки чувств.
      Больше всего госпожа Косукава любила сакуру — цветущую вишню. Для японца большой праздник — цветение вишни. Госпожа Косукава всегда говорила ученикам, что цветы есть божественное явление, что боги Синто прославляют цветы, что без цветов нет жизни на земле.
      Госпожа Косукава обучает двадцать одну девушку. К двадцати, которые занимались уже месяц, присоединилась ещё одна. Это было необычно. А госпожа Косукава никогда не делала ничего необычного. И вдруг — эта двадцать первая... Сэцуко сама была подобна цветку, а главное — она проявила такие способности в подборе цветов, что восхитила своим искусством госпожу Косукаву. Поразило учительницу ещё и то, что девушка нигде не училась — чувство цвета, формы и гармонии было у неё врождённым. Сэцуко, конечно, ждала слава в будущем.
      Девушка была пытливой и понятливой ученицей, скромной и послушной. Вскоре госпожа начала поручать ей ответственные заказы. Несколько смущало лишь то, что Сэцуко часто готовила траурные букеты и куда-то относила их. На вопросы, для кого и для чего предназначаются эти букеты, отвечала уклончиво:
      — Это в намять о хорошем человеке, моя госпожа.
      — Но кто этот человек?
      — Покойный был очень хорошим человеком, — скупо отвечала Сэцуко. И больше — ни слова.
      Как ни любопытствовала Косукава, ничего больше не могла добиться. Тогда она поручила
      своим самым доверенным ученицам проследить за Сэцуко.
      Когда Сэцуко в очередной раз отправилась куда-то с траурным букетом, девушки последовали за ней. Сэцуко села в автобус. Девушки — за нею. Проехали через весь город. В автобусе почти не осталось пассажиров, — Сэцуко теперь могла бы увидеть подруг, но не смотрела в их сторону. Из автобуса она вышла на последней остановке, возле кладбища. Девушки последовали за ней. Кладбище делилось на кварталы. Сэцуко прошла несколько кварталов, остановилась возле раскидистой сосны, обернулась и вдруг помахала девушкам рукой. Те смутились.
      — Я видела вас ещё в автобусе, — сказала им Сэцуко. — Вы следили за мной? Ну, что ж. Идёмте к могиле, на которую я приношу цветы...
      Девушки прошли ещё несколько кварталов, свернули в сторону, и Сэцуко остановилась возле могилы, на мраморной плите которой золотыми буквами было написано: «Герой Советского Союза Зорге».
      — О! Тот самый?..
      — Да, это он, — ответила Сэцуко.
      — Л почему же ты не хотела сказать нашей госпоже, кому носишь цветы? — спросили девушки.
      — Я не знаю, как бы она отнеслась к этому.
      — Сэцуко, мы скажем госпоже, что ты носишь цветы на могилу своего родственника.
      И всё пошло, как прежде.
      Была осень. Седьмое ноября. В этот день Сэцуко снова собрала траурный букет, села в автобус и уехала на кладбище. И здесь произошло неожиданное: среди множества людей,
      стоявших у знакомой могилы, Сэцуко увидела свою учительницу. Та, склонившись, что-то тихо шептала. Наконец выпрямилась, увидела Сэцуко и сказала очень тихо — как надлежало говорить на кладбище:
      — В этот день его казнили, я всегда бываю здесь в этот день. Как же мы раньше не встретились? Он друг моей приятельницы.
      На могиле Рихарда Зорге лежали лучшие букеты Японии...
     
      В ПОТЕ ЛИЦА
      Старик Тагима — - точно мумия: годы покры-^ ли морщинами, иссушили его лицо. За долгую жизнь он перенёс, может, миллион корзин земли на свой крохотный участок на горной террасе. Но каждый раз ливни смывали принесённую землю. Приходилось всё начинать сначала. Может, оттого и лицо его стало землистым, серым. В руки въелась земля. Хмур и чёрен старик Тагима.
      Землю приходится носить издалека, подниматься с ней на гору. Тут, на небольшой каменистой площадке, его участок. Высоко, но ведь сколько есть участков и повыше! Так что, спасибо Будде, у Тагимы не самый плохой и неудобный участок.
      Однажды Тагима сорвался с террасы, сломал себе ребро. С тех пор он и стал кособоким. Но ведь и это не причина сетовать на судьбу: сам виноват! Тяжёл труд? Да, тяжёл. Но ведь труд
      не напрасный — окупается хорошим урожаем риса. Если есть понемногу, то почти на целый год хватает семье Тагимы. Семья большая. А вот работать некому. Сын с войны возвратился калекой — без ног. У него пятеро ребятишек, один другого меньше. Снохе едва хватает времени, чтобы только ухаживать за ними.
      И Тагима с утра до ночи занят на участке. Он любит свой клочок земли, где каждый комочек перебран его руками.
      Время уже приближалось к сбору урожая, когда случилось ужасное: оползень похоронил его участок под грудой камней. Старик сел на один из них и долго не мог собраться с мыслями. Всё богатство, все надежды исчезли. Рядом сидели такие же горемыки, их участки тоже завалило камнями.
      В последний раз Тагима плакал, когда хоронил свою жену. И вот сейчас по его измождённому лицу покатилась одинокая слеза.
      Медленно-медленно поднялся старик Тагима и посмотрел вниз. Высоко расположен был его участок. Если броситься отсюда вниз головой, то там, внизу, ему уже ничего не понадобится. Он устал. Пора и отдохнуть.
      Но кто тогда накормит его безногого сына с женой и детьми? О Будда, ты велик! Научи же, Будда, что делать?
      Нет, молчит Будда. Зато старик видит, как люди вокруг него ворочают тяжёлые камни и стаскивают их вниз — бросать нельзя, чтобы не повредить те поля, которые уцелели.
      Старик почти машинально нагнулся, взял камень и понёс вслед за людьми. Потом возвратился, взял второй, потом ещё. Молча, ни на кого не жалуясь и никого не проклиная, трудил-
      ся старик. Пот заливал ему глаза, солнце слепило их, а он медленно, устало, упрямо сносил вниз камни. Потом взял большую корзину и стал переносить щебёнку.
      Уже смерилось, а Тагнма продолжал трудиться. Взошла луна. В её свете он увидел на своём поле несколько спелых колосков риса. Потёр, собрал зёрна, съел их. Оглядел поле. Да, если аккуратно собрать всю щебёнку, можно ещё снять урожай. А это значит, будет жив сын, его жена и дети...
      В небе сияли звёзды и холодно светила луна. А Тагима всё носил и носил корзину за корзиной. Он прилёг на мгновение и уже подумал, что больше не встанет. Но какая-то сила подняла его, и снова старик взялся за дело.
      Луна зашла на гору, звёзды померкли, предутренний холод освежил тело.
      Тагима набрал последнюю корзину щебня и понёс вниз. Участок, освобождённый от камней, был устлан измятыми, поломанными стеблями риса. Можно собирать урожай. Семья будет сыта.
      Над океаном всплыл тяжёлый огненный шар солнца. Побагровело небо. Начинался новый день...
     
      ПЛЯСКА РЫБ
      ТЭ межгорье близ океана раскинулся необозримый рыбный базар. Необычное зрелище! Миллионы разнообразных рыб отсвечивают серебром на солнце. Многие из них ещё живы: задыхаясь, раскрывают рты, подпрыгивают,
      быот хвостами о землю и прилавки. Вот заработал всеми своими щупальцами-присосками осьминог, вот огромная акула выпучила свирепые глаза, оскалила зубы. Близко не подходи: неосторожное движение — и можно остаться без руки. Рыбья мелюзга ведёт себя поспокойнее: у этой сил хватает ненадолго. Базар шумен и многолюден. Торговцы и покупатели спорят, торгуются. Крик на рыбьем базаре не прекращается ни на минуту.
      А с гор ползут тёмные тучи, закрывая и без того тусклое солнце. С океана тянет сыростью. Доносится приглушённый гул.
      Кано, низкорослый, суетливый, с морщинистым, как печёное яблоко, лицом, решил попытать счастья в торговле рыбой. Зрение у Кано заметно ослабело, и он вынужден был уйти с часового завода, где трудился всю жизнь. Теперь, хочешь не хочешь, — начинай всё сначала.
      Все сбережения, до последней иены, он вложил сегодня в рыбу. Он так много её накупил, что даже бывалые перекупщики удивились его размаху. Пришлось занять денег, чтобы доставить рыбу на базар. И вот он раскладывает её по сортам и размерам, ожидает торга. К соседу уже наведались покупатели, купили рыбу, а к нему никто не подходит. Он волнуется, но успокаивает себя. День только начался, удача никуда не денется. Такую рыбу всякий возьмёт — совсем свежая. Кано глядит по сторонам, ревниво следит, как покупают рыбу у других. А к нему никто не идёт. Плохое место досталось, что ли? Да нет, будто видное со всех сторон. Тогда в чём же дело? Кано уже тревожно смотрит на рыбу: она ещё свежа. Но ведь это — рыба!..
      На океан наползла туча. И так низко, что едва не касается волн. Вдруг сорвался сильный шквальный ветер. В сторону Кано потянуло тяжёлым запахом протухшей рыбы. Непривычны ему эти запахи. Затошнило. Ветер с каждой минутой становился всё сильнее. Упали первые капли дождя, а минуту спустя хлынул ливень. Люди накинули на себя плащи, клеёнки, оцепенели. Словно кто-то заколдовал их. Зато «ожил» товар. Рыбины вдруг затрепетали, начали подпрыгивать. А дождь всё усиливался. По базару сначала потекли ручьи, потом они слились в один мутный поток. Он становился всё глубже, всё мощнее. Вода поднималась.
      Кано бросился к своему товару. Но большая часть рыбы уже уплыла. Старик, боясь, что уйдёт самая большая рыбина — акула, попытался удержать её за плавники. Но она рванулась из его рук, высоко подпрыгнула и скрылась в мутном потоке. Кано упал, захлебнулся. С трудом поднялся. Вода доставала уже до коленей. С гор шёл паводок. Люди в панике бросали всё и разбегались. Они звали Кано, но тот будто ничего не слышал и не видел. Он пытался спасти свою рыбу. Это было всё его богатство, его день сегодняшний, день завтрашний — вся его будущая жизнь.
      А вода прибывала. Кано чувствовал, как ударялись о его ноги рыбины. Он хватал то одну, то другую, тяжело дыша, метался в свирепеющем потоке и вдруг упал, погрузился в воду. Вынырнул, что-то крикнул и снова исчез.
      Через час вода ушла. Проглянуло солнце. И люди, суетясь, принялись собирать оставшуюся мёртвую рыбу. Кано среди них не было.
      ТЭ сорок лет постарел и одряхлел Сиода. Кожа сморщилась и почернела на его лице. Слезились воспалённые глаза. Мучили одышка и боль в пояснице. Уныло смотрел на мир Сиода. Преодолевая недуг, он трудился в поте лица, чтобы прокормить большую семью — троих детей, больную жену и старую мать. И как ни тяжело было Сиоде, он не гневался на Будду. Плохо ли, хорошо ли, но в доме пока никто не умер с голоду. Многие шахтёрские семьи живут и того хуже. Взять, к примеру, соседа. В прошлом году он получил в шахте увечье, и теперь его семья голодает. Другой сосед уже месяц без работы: уволили за участие в забастовке. Часто бастуют шахтёры, а что толку? Себе же хуже делают. Каждый раз кого-нибудь да выгонят с работы. Вчера опять многие отказались спуститься в забой, требуют повышения зарплаты. Но он, Сиода, не хочет рисковать, можно совсем остаться без горсти рису и куска рыбы. Правда, не совсем удобно перед товарищами. Уже многие косятся на него. Неприятно слышать оскорбления, но ведь, если разобраться, он их заслужил. Вот и выбирай одно из двух: или быть оскорблённым товарищами и иметь работу, или рисковать потерять заработок и уморить голодом семью. Другие вроде не думают об этом, но он, Сиода, содрогается от одной только мысли стать безработным.
      Сегодня он пришёл на шахту раньше обычного. Хотелось узнать, чем закончилась вчерашняя забастовка. И будет ли она продолжаться сегодня. Ещё издали он увидел группу людей возле конторы. Хотел обойти их стороной, чтобы незаметно выйти к шахте, но два человека преградили ему дорогу. Подошли и сказали, чтобы он присоединялся к ним. И так убедительно говорили: если не добьются повышения заработной платы, при нынешних ценах их семьи подохнут с голоду.
      Сиода понимал: они говорили чистую правду. Разве не бедствует его семья? Каждый раз к концу месяца приходится экономить каждое зёрнышко риса. Сердце сжимается от боли, когда он смотрит на истощённых детишек. Нельзя не согласиться с тем, что говорят его товарищи. И в Сиоде даже поднимается гнев на толстопузых хозяев шахты. Его подводят к толпе.
      — Ну вот, давно бы так, — говорит ему товарищ. — Надо и других убедить, чтобы присоединились к нам.
      «Значит, не все решаются бастовать», — думает Сиода. Он видит, как часть рабочих направляется в сторону шахты. Очевидно, опасаются остаться без работы. Сиода видит жуткую картину: он безработный, в доме ни горстки рису, плачут дети. Страх начинает овладевать им. И он даже завидует тем, которые направляются к шахте. Им ничто не угрожает, а его завтра же могут выбросить на улицу.
      Вот из конторы вышел чиновник в пенсне и заявил: кто не хочет работать, тот пусть идёт домой, шахтоуправление обойдётся без них. Затем чиновник ушёл. А бастующие не уходят. Слышатся возгласы: «Мы требуем увеличить зарплату», «Мы не допустим голодной смерти наших детей!».
      У Сиоды в ушах застряла фраза чиновника: «Уходите домой, обойдёмся без вас». Как же это он, Сиода, может уйти домой? А кто даст
      ему иены на пропитание семьи? Он смотрит на большие часы, что висят на столбе возле конторы: приближается время начала работы. Ещё десять минут, и он уже опоздает к клети, чтобы спуститься в шахту. Сиода нервничает, не знает, как поступить: остаться здесь, среди бастующих, или, пока не поздно, бежать на работу.
      Неожиданно он бежит в сторону копра. Его зовут: «Сиода! Сиода!» — но он ничего не слышит.
      Сиода едва успел в последнюю клеть. На шахтном дворе он увидел немногих, которые не присоединились к бастующим. В душе Сиоды шевельнулось угрызение совести: он опять изменил товарищам.
      Участковый бригадир встретил его возле забоя и сказал, что крепильщики не вышли на работу и ему, Сиоде, придётся вырубать уголь и крепить за собой самому. Ну, что ж, будет крепить, хотя он никогда этим делом не занимался.
      Сиода включил отбойный молоток. Тот дёрнулся, задрожал и начал вгрызаться в угольный пласт. Чёрная пыль обдала лицо шахтёра, осела на губах и бровях. Под ударами молотка отваливались и с грохотом падали вниз угольные глыбы. Крючковатые пальцы шахтёра привычно сжимали молоток. Дрожь молотка передавалась всему слабому телу Сиоды. Он видел перед собой только небольшой круг угольного пласта, освещённого скудным светом лампы, закреплённой на его шахтёрском шлеме. Пыль уже хрустела на зубах, защекотало в ноздрях. Острая крошка кольнула шею. Но все эти неудобства — мелочь. К ним он привык.
      Вгрызаясь молотком в пласт, он думал сейчас о своих товарищах, которые остались наверху.
      Они мужественные люди, а он жалкий трус. Как он будет смотреть им в лицо? И что они ему скажут? Конечно, он заслужил одни только презрительные слова. И он не обидится. Сиода и сам уже начинает ненавидеть себя.
      «А может, бросить молоток и подняться наверх? Попросить прощения у своих товарищей, поклясться, что он всегда будет с ними? Да, только так он должен поступить!»
      Гул и вибрация пневматического молотка не дают до конца всё обдумать и решить. И Сиода продолжает кромсать пласт, вгрызаться в него. Мысленно он уже готов бросить работу, но рука как будто присохла к молотку, не выпускает его и даже ещё крепче сжимает. И в тот момент, в то мгновенье, когда Сиода собрался выключить молоток, над ним сильно заскрежетало. Он только сейчас вспомнил, что забыл о креплении. Сиода бросился за крепёжными стойками. Споткнулся и упал недалеко от лавы. В это время совсем близко и ещё сильнее заскрежетало и гулко рухнуло. Густая пыль обдала Сиоду, запорошила глаза. Когда рассеялось облако пыли, он увидел завалившуюся лаву, где засыпало его молот. Теперь ему ничего не оставалось, как направиться к клети, чтобы подняться наверх и присоединиться к своим товарищам. Сиода понял, что без них он ничего не может сделать. «Но примут ли они меня? — подумал шахтёр, направляясь к бастующим. И перед этим вопросом он чувствовал ещё больший страх, чем перед возможностью потерять работу.
      ХТа голой, обрывистой скале, над глубоким ущельем, где вечно таится мрак и клубится туман, вырос красный цветок на тонком стебле. Он тянулся к вершине скалы, где скользили по граниту яркие лучи солнца.
      Из какой долины, с какого острова, затерявшегося в океане, занесло ветром сюда семя цветка? Он, как факел, горел над мраком ущелья.
      А перед ним, на уступе горы, стояла смуглая, тонкая, как стебелёк цветка, и такая же ярко-красная в своём платье Миэка. Она внимательно разглядывала красивый цветок, любовалась им и улыбалась.
      От своей старой бабки Миэка слышала, что бог Синто бросает с неба цветок на камни гор. Тот, кто най>г и сорвёт цветок, будет счастлив: исполнятся все его желания.
      У Миэки одно желание: выйти замуж за Аки-ру. Она очень любит его. И он, кажется, отвечает ей взаимностью. Но разве достаточно их желания, чтоб обручиться? Их счастье в руках его родителей. Разве захотят они взять бедную девушку в жёны своему сыну, приказчику магазина?
      Миэка очень рада: теперь надо только сорвать волшебный цветок, подарить его родителям Акиры, и тогда всё будет хорошо! Но как достать цветок в таком недоступном месте? Ах, были бы крылья, чтобы взлететь на скалу! А цветок подзадоривает её, покачивая из стороны в сторону головкой, и как будто говорит: «Возьми меня, пока ливни и бури не снесли. Сорви, и ты будешь счастлива, мне надоело здесь среди серых скал».
      Присмотревшись, девушка увидела на отвесной голой скале впадины и трещины, а на уровне цветка — - узкий карниз. У Миэки захватило дух, когда она скользнула взглядом вниз, в пропасть. Только чудо может её спасти, если она решится... Ей захотелось уйти от соблазна, поискать среди скал более доступный цветок. Но какая-то сила повелевала: нет, ты должна сорвать этот цветок во что бы то ни стало! Зачем жить без счастья, быть одинокой, как этот цветок среди пустынных гор?
      И чем дольше она смотрела на цветок, тем сильнее разгоралось желание сорвать его.
      День клонился к вечеру. Солнце коснулось вершины горы, а Миэка всё размышляла, стоя на уступе скалы.
      Вот цветок затрепетал, ударился головкой о скалу. И ей показалось, что ему стало больно. Она вдруг рванула молнию-застёжку, сбросила платье и туфли, решительно подступила к скале. Прильнула к холодному камню, уцепилась за выступ. Рывок — и она над пропастью. Нащупала ногой нишу, сунула туда пальцы ног и стала подтягиваться к следующему выступу. Миэка не чувствовала ссадин, не замечала выступившей на ободранной щеке крови. На минуту голова у неё закружилась, но руки ещё крепче вцепились за скалу. Теперь она смотрела только вверх, туда, где на фоне светлого неба алел цветок счастья. Прочно встав на карниз, она вытянулась и почти дотянулась до цветка. Но подняться выше уже не могла: на голой скале не было ни малейших складок и трещин. Слёзы покатились по лицу девушки. Она рванулась вверх и чуть не сорвалась. Отчаяние всё больше овладевало ею. И вдруг её осенило! Она
      устойчиво укрепилась на карнизе скалы, осторожно стянула уже изодранную о камни сорочку, свернула жгут и связала концы. Легко забросила кольцо на цветок, потянула... и цветок оказался в её руке. Она задохнулась от радости, нежно прижала его к груди. Это было первое и самое большое счастье в её жизни!
      Аккуратно завернув цветок в сорочку, она повесила её на шею так, чтобы цветок был на спине, и медленно стала спускаться. Это было ещё труднее. Кроме того, она боялась, что её, почти обнажённую и израненную, могут увидеть. Но вокруг теснились только скалы.
      Спустившись, Миэка с трудом надела платье и прилегла отдохнуть. Болели руки и ноги, горело ободранное о камни лицо. Прижимая к груди цветок, она посмотрела на скалу и только теперь по-настоящему ужаснулась, как легко можно было слететь в пропасть...
      Когда немного утихла боль во всём теле, Миэка встала и пошла по каменистой тропинке в сторону посёлка. Спустилась в долину и запела: «Смотрите, люди! Смотрите, горы и океан! Смотрите на мой волшебный цветок, цветок любви и счастья. Теперь возьмёт меня замуж любимый. О люди, как я счастлива!»
      В посёлке она увидела столпившихся возле дома Акиры людей. Там играли на гитаре и пели. Миэка подошла ближе и, не веря своим глазам, увидела в толпе нарядного Акиру. Его держала под руку девушка в наряде невесты. Задние повернулись к Миэке, и кто-то сказал:
      — Смотрите, её, кажется, царапали кошки!
      — О, да она с кем-то дралась! — послышался смех.
      Миэка почувствовала, как что-то оборвалось у неё в груди, потемнело в глазах. Цветок выпал из её рук, и она наступила на него. Перед тем, как сознание покинуло её, ей показалось, что она сорвалась со скалы и летит в бездну...
     
      СОЛНЦЕ СМЕРТИ
      Священна для японцев гора Фудзияма. По преданиям, в её ущельях обитают добрые и злые духи. А над вершиной, в облаках, парит богиня Сэнген. За этой горой ночует солнце. Отсюда оно поднимается, чтобы обойти всю землю. На зелёных склонах и обрывистых скалах горы возведены мрачные буддийские и светлые синтоистские храмы. Красавица Фудзи скрывает великую тайну эликсира бессмертия. Она шлёт людям благостный покой и счастье.
      У подножья горы стоит на коленях одетый в тряпьё ещё не старый, но уже седой, морщинистый Охара. Он бьёт лбом о каменистую землю и шепчет:
      — О Будда! Пошли мне исцеление!
      Он просит всевышнего избавить его от страшной болезни, спасти от смерти во имя пятерых детей и больной жены. Он знает, что если умрёт, то все погибнут от голода. А это для него страшнее смерти.
      Над вершиной горы золотистой подковой прорезалась луна. Чуть позже потемнела синева неба и зажглась первая звезда. А согбенный Охара, воздевая руки к пебу и стискивая ладо-
      ни, снова и снова склонял голову до земли. Врачи отказались его лечить. Не осталось денег, чтобы платить им. А ведь нужны и лекарства.
      Кто-то посоветовал Охаре отправиться в дальний монастырь и попросить там у святых отцов исцеления. И он решил пойти туда. Вышел из дома перед рассветом, когда все ещё спали. Охара достиг вершины горы только к полудню, когда солнце, перевалив через хребет, встало над горой Фудзиямой, осветило долины и ущелья, где клубится туман и серебряной нитью, изгибаясь, тянется река.
      Он опустился на колени, сложил ладони и, кланяясь, принялся молиться. Охара просил Будду дать ему силы преодолеть долгий и трудный путь через горы и долины, дойти туда, где на взморье, среди зелёных сосен, белеет монастырь.
      Помолившись, Охара поел немного риса, запил из бутылки водой. Посидел, любуясь окрестностью, и стал спускаться в долину, чтобы снова подняться на следующую гору. Ночь застала его на высоком перевале возле скалы. Ветры и дожди выточили из скалы профиль, чем-то напоминающий строгий и мрачный облик Будды. Над горой высветился месяц, высыпались звёзды. Где-то далеко на горизонте замигали электрические огни — там угадывался большой город.
      Охара примостился на ночлег возле камня и стал смотреть на луну. Долго смотрел, вспоминая прожитые годы.
      Очнулся он от предутренней прохлады. Небо очистилось от туч, уже меркли звёзды. В межгорий, белея, догорала Венера. Вскоре небо со стороны океана побагровело, зарделось. Охара поднялся, накинул заплечный мешок, взял посох и стал спускаться в долину.
      За день он, останавливаясь на отдых, преодолел ещё один перевал и заночевал у подножья третьей горы. Утром встретил первого за два дня человека. Тот искал свой участок ячменя, затерявшийся где-то в горах.
      — Может, его засыпало обвалившейся горой? — предположил Охара.
      И рассказал, как у его соседа завалило участок риса на склоне горы.
      — Кто его знает, может, и мой ячмень засыпало камнями. Всё может быть, — отозвался незнакомец. Пожелав счастливого пути Охаре, он пошёл искать потерянный участок.
      Третий перевал Охара с трудом преодолел за два дня. Он совсем выбился из сил, когда поднялся на вершину четвёртой горы. Оставалось пройти долиной, перейти каменистую речку и ещё небольшой перевал. Но уже не было мочи двигаться дальше. Кровоточили избитые ноги, болела грудь, ломило в спине, ныла каждая кость.
      Два дня он отлёживался среди камней и ещё три дня шёл с остановками до монастыря. И без того худой, он теперь являл живой скелет, опирающийся на посох. Ещё издали, с горы, он увидел внизу заветный белый монастырь и облегчённо вздохнул. Опершись на посох, долго смотрел на святой дом. Наконец-то закончен непомерно трудный путь. Остались далеко позади, за горами и долинами, рыбачий посёлок и вся его прежняя жизнь.
      Настоятель монастыря, благословив Охару, посоветовал ему отправиться к горе Фудзияме и там ещё попросить у Будды и духов исцелить
      его. Для этого следовало молиться от зарождения месяца до полнолуния. И он пришёл сюда.
      — О Будда! О духи добра! Сохраните мне жизнь для спасения моих детей, чтобы я мог рассказывать людям о том страшном, что случилось с нами, рыбаками со шхуны. Нас было двадцать, но только один я ещё живу, однако и меня покидают силы, — шептал Охара.
      ...В то утро сильно штормило. Совсем терялись очертания горизонта. Небо и море слились в мутную пелену. Всё больше сгущался мрак. Казалось, настала ночь и не будет рассвета. Рыбаки, точно сонные, толкались возле снастей. И вдруг произошло такое, от чего они содрогнулись и онемели: на западной стороне неба взошло ослепительное солнце и раздался сухой, отрывистый гром, потрясший океан. Необычно посветлело. Рыбаки знали, что солнце поднималось с востока, из-за горы. А теперь оно неожиданно появилось на западе.
      Рыбаки глядели на огненное чудо, друг на друга прищуренными, полными страха глазами и ничего не могли понять. Немного погодя, один рыбак крикнул:
      — Смотрите! — и показал на небо, где воспламенилась гряда облаков. Порозовели дали, окрасился, словно охрой, океан. И всё это мгновенно сменилось светло-жёлтым заревом. Когда всё погасло, океан снова окутала тьма. И рыбаки на несколько минут ослепли, не различая даже силуэтов друг друга. Они только слышали, как, словно возмущённый, океан с ещё большей яростью взревел и начал бросать с волны на волну скрипучую шхуну. А когда снова посветлело, рыбаки увидели серый налёт пепла на палубе, па пх лицах и одежде. И один из них сказал: «Это опять американцы взорвали водородную бомбу. Мерзавцы! Варвары! Что же с нами будет?!»
      Все молчали, обречённо опустив головы. Капитан шхуны упавшим голосом сказал:
      — Теперь все мы приговорены к скорой смерти. Неизвестно только, кто умрёт первым.
      Через месяц он умер первым. А за год от всей команды остался один Охара. Но и его дни сочтены. Сейчас вся надежда на Будду и духов добра. Усердно молился Охара. Колени его кровоточили. Измочалились ботинки, изодранные острыми камнями. Лицо густо заросло, волосы на голове спутались. Щёки от худобы провалились, а нос заострился. Блуждающие глаза отдавали стеклянным блеском. Страшный вид имел Охара! Вряд ли кто из знакомых мог бы сейчас опознать его, измученного болезнью и душевными страданиями.
      Более недели не показывалась луна, затянутая плотными облаками. А он всё молился, стоя на коленях и припадая к земле. Делал только короткие передышки, чтобы съесть горсть рису, который он захватил с собой в мешочке, и спуститься к озеру напиться воды. Наконец над горой снова появилась половинчатая луна. Это означало, что прошла половина положенного для моления времени. И Охара ещё усерднее стал молиться. Только теперь он не мог стоять на коленях — они нестерпимо болели, а молился сидя.
      Время шло. Мешочек с рисом почти опустел. Иссякали последние силы. Луна опять не показывалась из-за туч несколько дней. И нельзя было определить, наступило ли полнолуние. Совершенно обессилев, Охара уснул. Уснул креп-
      ко. Спал остаток ночи, весь день и до полуночи следующего дня. Он очнулся, когда над головой сияла полная луна.
      Несчастный вдруг схватился за взлохмаченную голову и отчаянно закричал. Невозможно было смотреть на его перекошенное лицо, выпученные глаза и всю трясущуюся фигуру. Он принял луну за то солнце, которое сожгло жизнь его товарищей.
      — О Будда! — возвёл к небу сухие, костлявые, в лохмотьях руки, кричал надрывно Охара. — Спаси меня от солнца смерти, спаси моих детей!
      Он рухнул на землю и забился в конвульсиях.
      Луна зашла за тучи и долго куталась в них, а когда вышла, то осветила священную гору Фудзияму, хранящую тайну эликсира бессмертия, и бездыханное тело Охары, протянувшего в мольбе сухие руки к Будде и духам добра.
     
      УЧИТЕЛЬНИЦА
      Годы побелили волосы старой учительницы А Томоко Мицуя, избороздили морщинами её коричневое лицо, погасили искры в глазах. Сорок лет она трудится в школе рыбачьего посёлка на окраине Токио. Тысячи детей прошли через её класс. Часто ей кланяются на улице незнакомые люди, которые при разговоре оказываются её бывшими учениками. В очередях ей уступают место. Рыбаки, возвращаясь с моря, предлагают учительнице свежую рыбу.
      А однажды на берегу океана девушки-ныряльщицы тайком от надзирателя хотели подарить своей учительнице жемчужину, но Томоко отказалась, деликатно заметив, что это нехорошо.
      Бывали и огорчения при встречах с бывшими питомцами. Однажды, проходя мимо кабаре, Томоко встретила пьяную девушку с растрёпанными волосами и припухшим лицом. Учительница узнала в ней свою ученицу. Раньше она была тихой и прилежной девушкой. И вот эта девушка из кабаре подошла к Томоко, сплюнула и заплетающимся языком сказала: «Извините, учительница, но я вас хочу спросить: зачем вы меня учили? Зачем? В кабаре я могла бы обойтись и без вашей науки».
      А около месяца назад недалеко от биржи труда к учительнице подошли двое мужчин. Они долго кланялись и рассказали о своём горе: второй год не могут найти работы. Голодают они и их семьи. Томоко предложила беднягам последние свои иены, но смущённые люди отказались их взять. Посочувствовав им, она направилась домой и в горьких раздумьях чуть не угодила под машину. Из «кадиллака» вышел обрюзгший толстяк и отругал её. Но тут же вдруг заулыбался и раскланялся, узнав свою учительницу. Это был сын местного богача. Он любезно предложил подвезти Томоко, но она, поблагодарив, медленно пошла по тротуару. Шла и думала...
      В прошлом году на уроке ей стало плохо. Она потеряла сознание, и её увезли в больницу. Шесть месяцев пролежала с инфарктом, потом уехала к сестре в деревню. Там, среди зелёных гор и лугов, впервые за мпогие годы надышалась чистым воздухом.
      Приятно было помогать сестре выращивать рис, работать в огороде, сажать цветы. По утрам она любовалась, как из-за океана поднимается солнце. Здесь не надо было надевать марлевую повязку, чтобы спастись от гари и смрада.
      Но настала пора возвращаться в город — следовало подготовиться к началу учебного года. Томоко купила скромное кимоно, починила в мастерской туфли, зашла в парикмахерскую и привела в порядок волосы.
      Потом она отправилась в школу. Томоко беспокоилась: всё ли приготовлено для занятий? Ведь через неделю начнётся новый учебный год.
      Над многолюдной улицей повисло тёмное облако смога, и Томоко снова стало тяжело дышать. На перекрёстке она долго ждала, когда пройдёт поток машин и вспыхнет зелёный глазок светофора. За углом Томоко села в автобус и ехала целый час. Потом шла мимо военного училища. За ним находилась школа. Томоко подошла к школьной калитке и... оторопела. Что это? Возможно, попала не на ту улицу? Нет. Всё на месте: стена военного училища, полицейское отделение, овощной магазин. Не было только школы...
      За оградой высилась гора щебня. Около неё стоял бульдозер, грызя стальными зубьями ковша землю. Томоко почувствовала, как слабеют ноги и кружится голова. С трудом обошла гору щебня и присела на кучу обломков. Придя в себя, Томоко увидела сгорбленную фигуру ста-рого-престарого привратника Муроямы. Он осторожно выкапывал молодые деревца.
      Снова закружилась голова. Томоко закрыла глаза, и перед нею возникла школа, цветущая сакура вокруг цветочных клумб, резвящаяся
      детвора... Сколько труда вложили учителя в школьный уголок живой природы. Многие деревья и цветы посажены руками её, Томоко...
      Сухой, как мумия, Мурояма подошёл к учительнице и тихонько кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Она обернулась. Отёрла слёзы. Мурояма был сторожем, когда она впервые переступила школьный порог, тысячи корзин земли перенёс он на школьный участок, вместе с педагогами сажал деревья, выращивал цветы.
      — Дорогой Мурояма, скажите, пожалуйста, что же случилось с нашей школой? Зачем её разрушили? — спросила Томоко.
      — Видно, так угодно Будде, госпожа, — тяжело вздохнув, ответил сторож. — Школьный участок понадобился военным властям. Они не хотят ничего понимать... Но солдаты построили нам школу у горы. Эти выкопанные деревца я повезу туда.
      Нагрузив полную тачку, он и Томоко спустились по кривой улице вниз, миновали городскую свалку, химический завод и ещё целый час шли по дороге, выложенной булыжником. Тачка подпрыгивала, громыхала на выбоинах. Мурояма поправлял дорогую поклажу, часто останавливался, чтобы передохнуть.
      Ещё издали они увидели небольшое здание на склоне горы.
      — Вот она, новая школа! — сказал сторож.
      Здание из железобетона и стекла показалось Томоко неплохим, и она стала ещё энергичнее помогать Мурояме.
      У ворот старую учительницу встретили коллеги. Повели по классам. Они были светлые, но не очень просторные. Неприятно было видеть в новом помещении старую мебель — кривые столы, доски с облезлой краской. При перевозке кое-что поломали, и теперь столяр торопился с починкой.
      Томоко посмотрела в окно на трубы химического завода и с горечыо подумала: «Когда подует ветер в сторону школы, вся копоть будет оседать тут». Правда, вокруг прежней школы воздух тоже был пропитан газами. И часто на уроках физкультуры дети падали в обморок... Что поделаешь? Гарь висела над Токио...
      Ещё больше заныло сердце Томоко, когда она увидела вокруг школы огромный пустырь. Ни деревца. Ни травинки. Всюду только мелкие камни... А через неделю сюда явятся дети...
      Томоко печально взглянула на учителя биологии:
      — До прихода детей мы обязаны хоть немного озеленить школьный двор.
      — Выщравы, дорогая Томоко! Мы сделаем всё возможное, — ответил биолог.
      Он спустился в подвал и принёс четыре лопаты, лом, кирку и грабли.
      Томоко трудилась наравне с молодыми учителями. И откуда только взялись силы у этой хилой, старой женщины! Каждый день, с утра до позднего вечера, она разрыхляла землю и сажала цветы, копала лунки для деревьев, посыпала дорожки песком. Школьный двор заметно преобразился.
      До начала учёбы остался один день, точнее — вечер и ночь. Над горой уже взошла луна. Усталые учителя разошлись по домам, а Томоко торопилась посадить как можно больше цветов...
      Последний цветок она посадила в полночь и, обессиленная, опустилась на плоский камень. Засыпая, Томоко почему-то вспомнила своих
      прежних учеников: девушек-нырялыциц, певицу из кабаре...
      Утром солнце озарило гору, новую школу, деревья, цветочные клумбы и песчаную дорожку. Золотые лучи приласкали измождённое, но улыбающееся лицо старой учительницы, согрели заснувшего возле корзины Мурояму.
     
      ЕСИКО
      В горах, где, шумно пенясь, несёт прозрачные воды в океан безымянная река, точно врос в обрывистую скалу женский монастырь. Обволакивая его, из ущелья поднимается сизый густой туман. Монастырь овеян легендами: по преданию, в нём когда-то обитали духи Будды, проклявшего земную жизнь.
      Настоятельница монастыря, высохшая, с почерневшим лицом и потухшими глазами, пятьдесят лет назад отреклась от мирской жизни. Денно и нощно молит Будду простить ей прегрешения, о которых она и сама не ведает. У настоятельницы сорок монахинь, безмолвных затворниц, покорных своей участи. Как тени, скользят они по длинному полутёмному коридору и исчезают в своих кельях. Серые, словно стёртые временем, их плоские лица похожи на старинные иконы. Иные монахини уже совсем одряхлели, редко выходят из своих убежищ.
      Среди молодых послушниц сияла красотой стройная и гибкая Есико. Третий год она томится и тоскует в монастырской неволе. Есико и не помышляла стать монахиней. Но судьбе угодно было заточить её в монастырь. Четырнадцатилетней девочкой она начала работать на ковровой фабрике. К восемнадцати — стала искусной мастерицей: ей уступали даже опытные работницы. Поэтому все очень поразились, когда Есико уволили с работы. А уволили потому, что она не захотела стать любовницей хозяина фабрики, неприятного старика. Больше года Есико безуспешно искала работу. Она согласна была на любую, но ничего не могла найти.
      Измученная, голодная, девушка решила пойти в монастырь, где послушницы ткали ковры и плели кружева. Её поселили в келье, в которой до Есико жила одна монахиня, поспешившая уйти в царство Будды и бросившаяся со скалы в туманное ущелье. Есико по ночам мерещилось, что по келье ходит покойница, и девушка дрожала от страха, забившись в угол.
      Настоятельница монастыря восхитилась искусством Есико. Ковёр, вытканный ею, сиял всеми цветами радуги, в нём было столько воздушности и света. Этот ковёр принёс обители доход в десять раз больший, чем обычно.
      Есико стала любимицей настоятельницы. Старушка всячески поощряла её, даже разрешала временно отлучаться в город за покупками для себя и сестёр-послушниц. В городе Есико встречалась с давнишними подругами, работавшими на ковровой фабрике. Все они жалели, что она заточила себя в монастырь:
      — Ты же заживо себя похоронила! — говорили они.
      Одна из подруг подарила ей книги. И девушка, припрятав их в келье, по ночам стала читать.
      Из всех книг, которые подарила Есико её подруга, особенно понравилась одна, где говорилось о великом человеке, учение которого принесло людям счастье. Во всех странах трудовые люди чтят и любят этого человека, хотят жить по его заветам. В следующий раз подруга подарила Есико ещё одну книгу об этом великом человеке из далёкой страны, где нет богатых и бедных, где все равны. И Есико ещё больше полюбила этого человека.
      Однажды настоятельница собрала своих послушниц и объявила, что в Токио скоро откроется выставка ковров. Её посетит сам император со светлейшей супругой. Он непременно купит монастырский ковёр. Монастырь давно славится высоким искусством изготовления ковров с изображением буддийских богов и богинь.
      — Мы должны удивить посланника Будды на земле, нашего высокочтимого, светлейшего императора, — сказала настоятельница. Никто не сомневался, что самый лучший ковёр выткет Есико. И надо сказать, что никогда ещё она не принималась с таким усердием за работу, как в этот раз. Все послушницы расходились в положенное время по своим кельям, а она трудилась в ткацком помещении с утра до вечера, прерывая работу только для молитвы.
      На её ковре вспыхивали яркие букеты. Они пленяли сочетанием красок, ослепляли, точно на лужайке, даже, казалось, — благоухали. Рассыпав по краям ковра ветки сакуры, Есико принялась за самое главное: она принялась создавать портрет человека из книги, подаренной подругой. Она вложила в него столько любви и сердечности, что всё существо её охватило умиление. Когда был готов ковёр, она сама содрогнулась, отойдя на некоторое расстояние. С него смотрел живой, одухотворённый, полный доброты и сердечности тот человек, который был на обложке чудесной книги. Его искрящиеся умом и добротой глаза с тёплой улыбкой смотрели на Есико. Она отходила вправо, потом влево, приближалась к ковру, снова отступала и не могла оторваться от своего творения.
      Когда собрались все послушницы и явилась сама настоятельница, Есико открыла своё творение. Даже высушенные, ко всему безразличные монахини, лишённые каких-либо признаков эмоций, точно сговорившись, при виде творения Есико в один голос произнесли:
      — О, о, о! Это чудо! Восхитительно.
      А сама матушка настоятельница, всплеснув ладонями, сложила их и воздела к небу:
      — О Будда! Какое счастье ты послал нашей послушнице, а вместе с ней и нам!
      Переломившись в пояснице, склонилась над ковром одна из монахинь:
      — А кто же этот святой? Он как живой! Кажется, вот-вот скажет что-то доброе! Погодите, погодите! — вдруг воскликнула она, приблизившись к ковру. — Я где-то его видела. Только не помню, в каком храме...
      — Так это же великий атеист, матушка! — взвизгнула горбатая монахиня.
      — Кто, кто? — растерялась настоятельница.
      — Он был самым большим атеистом! — повторила горбунья, тряся острым, птичьим подбородком.
      — Это правда? Что молчишь, Есико? — закричала настоятельница.
      — Да, матушка, это правда... — поклонилась она.
      — Да как ты смела?! — затряслась настоятельница.
      — Он был самым добрым человеком на земле. Его любят и чтят все люди мира. Он... светлее всех святых. В семнадцатом году он совершил...
      — Замолчи! — затопала старуха. — В святом монастыре совершить такой грех! Нам не отмолить его за десятилетия. О Будда! Прости нас грешных!
      Пришлось Есико навсегда проститься с монастырём. Хозяин ковровой фабрики приказал долго жить, и Есико снова взяли туда.
      Ковёр она подарила посетившей фабрику делегации из соседней великой страны, родины великого человека.
     
      СЧАСТЬЕ СЭЦУКО
      Ночью она почувствовала ужасную боль. Постом что-то похожее на судорогу охватило всё её немощное тело. И она поняла, что сейчас должно свершиться то, чего она так боялась и что скрывала от родителей. Это — самое страшное, самое ужасное! Превозмогая боль, Сэцуко встала и тихо, чтобы не слышали родители, вышла из дому. Посёлок спал. На небе блистали холодные звёзды. Лишь рокот океана нарушал тишину. Тугой ветер бил в лицо, трепал волосы.
      Сердце девушки колотилось, не хватало воздуха, она тяжело дышала, держась обеими руками за живот, и тихо плелась к океану. Она не дошла до него, закричала, опустилась на колени и повалилась на жёсткую гальку. Боль становилась нестерпимой. Сэцуко старалась не кричать. Тело её корчилось. Вдруг она громко вскрикнула от нестерпимой боли и ощутила у ног что-то тёплое. Раздался тонкий, но настойчивый крик младенца. Кажется, даже океан немного притих. Прижала к себе мокрого младенца. Несколько минут лежала обессиленная. Солёные брызги обдавали её лицо, перемешиваясь с холодным потом.
      Прикрыв дитя полой широкого, не по росту, кимоно, она с трудом поднялась и, пошатываясь, поплелась к океану. Ноги ступили в холодную воду. Сэцуко подняла над головой крохотное существо, чтобы бросить его в волны. Она давно решила утопить вместе с позором и дитя. Но когда волна окатила и отбросила её на отмель, молодая мать инстинктивно прижала малютку к груди. И снова бросилась в океан. И опять упрямая волна выбросила её на сушу. Так Сэцуко несколько раз пыталась бросить ребёнка, но руки не слушались её и всё крепче стискивали дитя. Обессиленная, она села на камень. Взглянула на крохотное личико. И что-то похожее на слезинки увидела в узких щёлках глаз ребёнка.
      Сердце Сэцуко сжалось от жалости. Нет, океан, она не отдаст тебе дитя, свою кровинку! Хватит с тебя того, что ты унёс любимого Аки-ру, отца её малютки. Акира поклялся, что возьмёт её замуж, и она доверилась ему. А теперь эта любовь обернулась позором. Строгий и бедный отец прогонит дочь, когда узнает о ее ребенке.
      — Да как ты смела?! — затряслась настоятельница.
      — Он был самым добрым человеком на земле. Его любят и чтят все люди мира. Он... светлее всех святых. В семнадцатом году он совершил...
      — Замолчи! — затопала старуха. — В святом монастыре совершить такой грех! Нам не отмолить его за десятилетия. О Будда! Прости нас грешных!
      Пришлось Есико навсегда проститься с монастырем. Хозяин ковровой фабрики приказал долго жить, и Есико снова взяли туда.
      Ковер она подарила посетившей фабрику делегации из соседней великой страны, родины великого человека.
     
      СЧАСТЬЕ СЭЦУКО
      Ночью она почувствовала ужасную боль. По-том что-то похожее на судорогу охватило всё её немощное тело. И она поняла, что сейчас должно свершиться то, чего она так боялась и что скрывала от родителей. Это — самое страшное, самое ужасное! Превозмогая боль, Сэцуко встала и тихо, чтобы не слышали родители, вышла из дому. Посёлок спал. На небе блистали холодные звёзды. Лишь рокот океана нарушал тишину. Тугой ветер бил в лицо, трепал волосы.
      Сердце девушки колотилось, не хватало воздуха, она тяжело дышала, держась обеими руками за живот, и тихо плелась к океану. Она не дошла до него, закричала, опустилась на колени и повалилась на жёсткую гальку. Боль становилась нестерпимой. Сэцуко старалась не кричать. Тело её корчилось. Вдруг она громко вскрикнула от нестерпимой боли и ощутила у ног что-то тёплое. Раздался тонкий, но настойчивый крик младенца. Кажется, даже океан немного притих. Прижала к себе мокрого младенца. Несколько минут лежала обессиленная. Солёные брызги обдавали её лицо, перемешиваясь с холодным потом.
      Прикрыв дитя полой широкого, не по росту, кимоно, она с трудом поднялась и, пошатываясь, поплелась к океану. Ноги ступили в холодную воду. Сэцуко подняла над головой крохотное существо, чтобы бросить его в волны. Она давно решила утопить вместе с позором и дитя. Но когда волна окатила и отбросила её на отмель, молодая мать инстинктивно прижала малютку к груди. И снова бросилась в океан. И опять упрямая волна выбросила её на сушу. Так Сэцуко несколько раз пыталась бросить ребёнка, но руки не слушались её и всё крепче стискивали дитя. Обессиленная, она села на камень. Взглянула на крохотное личико. И что-то похожее на слезинки увидела в узких щёлках глаз ребёнка.
      Сердце Сэцуко сжалось от жалости. Нет, океан, она не отдаст тебе дитя, свою кровинку! Хватит с тебя того, что ты унёс любимого Аки-ру, отца её малютки. Акира поклялся, что возьмёт её замуж, и она доверилась ему. А теперь эта любовь обернулась позором. Строгий и бедный отец прогонит дочь, когда узнает о её ребёнке. Да и во всём рыбачьем посёлке отвернутся от неё, как от блудной девки. Начнут глумиться. Нет, лучше умереть, чем быть навеки опозоренной. Она сама должна понести кару — уйти из жизни. Она встретится в океане с Акирой, и они снова будут вместе.
      Сэцуко подошла к старому баркасу, нашла там какое-то тряпьё, укутала малыша и положила так, чтобы увидели люди. Потом сняла с себя мокрое кимоно и бросилась в океан. Волна закачала её, подняла на гребень и ударила о камень. Она потеряла сознание. А когда очнулась, почувствовала боль во всём теле. С трудом поднялась. Хотела снова броситься в океан, но страх вдруг сковал всё тело, точно кто-то держал, не пускал её к воде.
      На горизонте, откуда катились волны, забрезжил рассвет. Скоро пробудится посёлок. Сэцуко постояла ещё немного, глядя на стремительные волны океана, не пожелавшего принять её, и пошла к баркасу. Схватила дитя и, подгоняемая рассветом, побежала к дому. Она положила ребёнка на порожек и тихо открыла дверь. На цыпочках подошла к циновке и улеглась, затаив дыхание. Прислушалась. Отец похрапывал. Слышалось мерное дыхание матери. Сэцуко нащупала в углу висевшее кимоно и укрылась им, убрала мокрую одежду.
      Она напряжённо ждала той минуты, когда встанут родители. В доме совсем посветлело. Сэцуко так вся и сжалась, укуталась с головой, когда услышала, как поднялась мать, а следом за ней и отец. Он вышел на улицу и вскоре вернулся.
      — Посмотри, мать, — услышала Сэцуко. — Нам, кажется, подкинули младенца. Только этого ещё не хватало!
      — Что ты говоришь? — удивилась мать. И, взяв свёрток тряпья, распеленала младенца. — О Будда!
      Сэцуко слышала, как отец начал ругать ту беспутную и жестокую, которая так безжалостно бросила своё родное дитя. Мать сказала, что, видно, великая нужда или боязнь позора заставила несчастную женщину бросить новорождённого.
      — И почему подбросила именно нам, бедным людям? Что же нам делать? — озадачился отец. — Я, пожалуй, отнесу дитя в полицию. Они определят его куда следует.
      — Пусть будет так, как ты решишь, отец. Только жаль младенца, — всплакнула мать.
      — Мне тоже жаль. Но что поделаешь... Наверное, так угодно Будде. Заверни ребёнка в чнстое. Видно, женщина ещё беднее нас, если укутала его в такое тряпьё.
      Сэцуко, обливаясь слезами, слушала родителей, и сердце её замирало от жалости к ребёнку, к себе, к своей несчастной доле. Когда отец взял ребёнка, чтобы отправиться в полицию, она вскочила. Растрёпанная, с искусанными губами и перекошенным лицом, вся в слезах, она закричала:
      — Оставьте дитя! Я никому его не отдам, никому! — выхватила младенца из рук отца, прижала к груди и зарыдала.
      Отец и мать испуганно и недоумённо посмотрели на дочь, затем друг на друга.
      — Ну что ж, мать, видно, у нас с тобой чёрствые души. А вот нашей дочери Будда дал много доброты и сердечности. Пусть подкидыш останется в нашем доме. — И отец низко склонился, склонилась и мать.
      ID этот день квартиронаниматель сделал последнее предупреждение Хисаи о квартирной задолженности, пригрозив выселением. Хисаи взмолился, просил отсрочить плату. Он сказал, что всё его жалование и деньги, вырученные за проданные последние вещи, истрачены на оплату родильного дома, куда он отправил свою жену. Но хозяин был неумолим. Хисаи с нетерпеньем ждал, когда разрешится жена и он станет отцом, о чём так мечтал. Хисаи пришёл в роддом, и там ему сообщили ужасное. У него онемели руки и ноги, по спине прошёл холод.
      Кусая губы, он зажал голову руками. Доктор успокаивал его, но Хисаи не слушал. В воображении неотступно стояла Мотоко.
      Позавчера он привёз её сюда. Она вошла в больницу и сразу как-то вся повяла. Смущённо опустила ресницы, увидев мужчину в белом халате. Мотоко поцеловала мужа и ласково посмотрела ему в глаза.
      — Всё будет хорошо, дорогой, не беспокойся. Вот только как ты один обойдёшься? Не мори себя, готовь себе кушать.
      Хисаи всю ночь не спал, страшно боялся за жену. В детстве она болела дистрофией, потом туберкулёзом. Она родилась в семье шахтёра, погибшего в шахте.
      Два года назад Хисаи и Мотоко поженились. Врачи советовали ей воздержаться от материнства. Но как она хотела ребёнка! Желание было так велико, что молодая женщина пренебрегла советом врачей и пошла на большой риск.
      — Пусть я умру, но у нас должен быть ребёнок.
      Эти слова жены муж запомнил навсегда. С утра и до вечера он звонил в больницу, справлялся о здоровье Мотоко. И вот ему разрешили прийти туда. Хисаи вошёл к врачу и ужаснулся, когда узнал, что ребёнок родился мёртвым. Страшная жалость к малютке стиснула сердце. Хисаи теперь ещё больше боялся за жену: «Она не перенесёт такого удара».
      Он поднял тяжёлые веки, посмотрел на доктора.
      — Жена моя знает о несчастье? — спросил Хисаи.
      — Нет, она была в состоянии почти полного бессознания. А теперь ждёт, когда ей покажут ребёнка. Придётся объяснить...
      — О, доктор! — застонал Хисаи. — Не перенести ей удара...
      — Да-а, — нахмурился врач, — здоровье её действительно очень плохое... Но всё же как-то надо подготовить и сказать...
      — Нет, нет! Не говорите!
      Хисаи ближе подошёл к доктору.
      — Скажите, у вас в больнице есть такие дети... Ну, которые без родителей?
      Доктор с любопытством посмотрел на Хисаи.
      — Хотите взять на воспитание?
      — Да, нам необходимо иметь ребёнка...
      — У нас бывают иногда случаи, когда матери не хотят брать малюток. Как раз сейчас одна роженица оставила мальчика, — сказал доктор.
      — Я вас прошу, принесите моей жене мальчика, будто бы он наш. Потом я ей всё объясню...
      — Простите, я не совсем вас понимаю, — доктор снял очки, потёр их о халат и снова надел. — Вы хотите выдать ей чужого ребёнка за своего?
      — Да, доктор.
      — Странно!
      Хисаи энергично встряхнул чёрной шевелюрой.
      — Поймите, доктор, — горячился он, — надо выбрать одно из двух: или обмануть её на некоторое время и спасти её, или... или погубить...
      — Да-а... — задумался доктор. — Сложный вопрос. В крайнем случае, я могу пойти на то, чтобы сказать ей, будто бы её ребёнок болен, а потом... потом всё же придётся сказать горькую правду.
      — Нельзя! Нельзя! Доктор, я знаю свою жену... — задыхался Хисаи, точно ему не хватало воздуха.
      — Мне очень жаль, но я не в силах что-либо предпринять, — сказал доктор и встал. — Я должен оставить вас. Пойду в палату и скажу вашей жене, что её ребёнок болен. Это всё, что можно сделать. Если хотите — напишите жене записку.
      — Что же я напишу? — растерялся Хисаи.
      — Напишите что-нибудь ободряющее.
      Хисаи написал: «Мотоко! Ты совершила подвиг».
      Когда доктор сказал ей о болезни ребёнка, она вдруг испуганно вытаращила и без того большие глаза, лицо её болезненно исказилось.
      — Зачем, зачем вы меня обманываете... я ведь всё знаю... ребёнок мой родился мёртвым. — Слёзы ручейками текли по её щекам.
      Доктор покраснел. Он всегда переживал, когда был вынужден говорить больным неправду. А тут, можно сказать, его уличили во лжи.
      Несколько раз он снимал и надевал очки, сконфуженно откашливался и, совладав с волнением, сказал:
      — Успокойтесь, вы ещё молоды... У вас вся жизнь впереди. Простите меня, ведь я хотел и... муж ваш... — доктор замялся, увидев снова испуганные глаза больной.
      — А разве муж знает?
      — Нет, нет... Вот от него записка.
      Мотоко схватила из его рук бумажку, прижала её к груди, потом прочитала, шевеля бескровными губами.
      «Милый Хисаи, он ещё ничего не знает...» Она снова заплакала. На лбу её выступил пот, и всё её лицо как-то сразу постарело.
      — Умоляю, доктор, ничего, ничего не говорите мужу о ребёнке.
      Она закрыла глаза, несколько минут молчала. Видно, о чём-то думала. Потом, болезненно морщась, спросила:
      — Доктор, у вас есть в больнице ребёнок, которого мы могли бы воспитать?
      Доктор откашлялся, поправил галстук. Он временил с ответом, чувствуя на себе напряжённый взгляд больной.
      — Да, да... Я так думал, что это вам следует сделать...
      — Умоляю, доктор, помогите, дайте мне ребёнка...
      — Обязательно... Только успокойтесь, вам нельзя волноваться.
      — Пока не говорите об этом мужу. Пусть он этого ребёнка примет за своего, а потом я всё ему расскажу. Он у меня очень добрцй и давно предлагал взять на воспитание ребёнка. Он боялся за мои роды.
      — Хорошо, хорошо, — твердил доктор.
      Вернувшись в свой кабинет, он решил сдержать слово, которое дал Мотоко: не говорить Хисаи, что она всё знает о своём несчастье.
      — Ну, что, как она? — едва увидев в дверях врача, спросил Хисаи.
      — Ничего, я сказал, что ребёнок болен. Она, конечно, расстроилась, но я успокоил её, как мог. Записке она вашей очень обрадовалась.
      Доктор уселся в кресло. Обмахнул лицо платком. Давно он не имел таких хлопот и волнений.
      На следующий день Хисаи пришёл в больницу за женой и ребёнком.
      Мотоко вышла бледная, держа ребёнка, завёрнутого в старое кимоно. Хисаи обнял жену и осторожно взял у неё малыша. Отвернул край кимоно и радостно воскликнул:
      — Как он похож на меня! Вот только глаза, кажется, твои. Такие большие!
      Мотоко смущённо улыбнулась, опустила ресницы.
      — Ты ведь, Хисаи, хотел мальчика, так вот, пожалуйста. У него уже сказывается твой характер. Такой настойчивый!
      — Замечательно! — ликовал Хисаи. — Мужчина должен иметь твёрдый характер.
      Они вышли из больницы и подошли к коляске.
      — Хисаи, ты с ума сошёл! Такая коляска! Ты, наверное, так много задолжал, что нам придётся долго расплачиваться.
      — Пустяки, — важно кивнул он, беря на руки малютку.
      — Осторожно, Хисаи! Ведь это крошка! — Мотоко взяла у мужа ребёнка и опустила в коляску.
      — Ты подумал, как назовём нашего мальчика? — спросила мужа.
      — Конечно. Давай назовём его по имени доктора, Хисадо.
      — Чудесно! Может, он тоже будет доктором?
      — Ну, это уж чистая фантазия. Пусть станет токарем, как его отец. Тут ему придётся потягаться со мной.
      Хисаи двинул коляску, и они направились домой.
      — Ты знаешь, Хисаи, что я думаю?
      — Что, Мотоко?
      — Я думаю, что мы с тобой сейчас самые счастливые люди во всём городе. Мне так хорошо!
      — И мне. У меня такое чувство, будто бы я лечу на крыльях. А как я боялся за тебя!
      — И за малютку? — неожиданно спросила она. — Ведь с ним тоже могло что-то случиться...
      Хисаи вздрогнул.
      — К счастью, всё хорошо, — он заставил себя улыбнуться. А жена немного опустила ресницы. Между чёрных бровей её легли тонкие, как волоски, морщинки.
      — В больнице всякое случается. В нашей палате одна женщина родила мёртвого ребёнка и взяла себе на воспитание чужого.
      — Что ты говоришь?! — Хисаи испуганно посмотрел на жену.
      — Хорошо ведь она сделала?
      — Очень. Видно, славная женщина.
      — А вот, случись у нас такое, ты мог бы, Хисаи, согласиться воспитывать приёмного ребёнка? — На бледных щеках Мотоко выступил румянец. — Ты ведь когда-то предлагал...
      Хисаи заметил волнение жены, увидел, как покраснели её уши. «Неужели знает? — кольнуло в сердце. — Не может быть».
      — Я бы... я бы любил малютку, как родного, — сказал Хисаи, пристально глядя в глаза жены. — А почему это тебе пришло в голову?
      — Просто я мысленно поставила себя на место той женщины. Как иногда складывается судьба, — вздохнула Мотоко. — Давай посидим вон на той скамейке, под деревом. Нам ведь далеко ещё идти.
      Они уселись в скверике. Хисаи очень хотелось убедиться, что жена ничего не знает и только переживает за других. А может, всё же догадывается? Тут же он подумал, что этот разговор, пожалуй, вышел кстати. Надо ведь когда-то открыть ей тайну.
      Мотоко в душе уже ругала себя, что слишком много для начала сказала. Не следовало выдумывать историю с женщиной. «Надо было как-то иначе... Постепенно его подготовить...»
      — А тебе очень жаль эту женщину, Мотоко? Ты сама могла бы так поступить? — в свою очередь спросил Хисаи. Он заметил, как дрогнули её губы.
      — Я... я бы... — Она вдруг уронила ему на плечо голову и зарыдала. Плечи её судорожно затряслись.
      — Мотоко, что с тобой? Нельзя так... Тебе жалко ту женщину? Как сильно расстроилась!
      — Не могу, не могу я, Хисаи, обманывать тебя. Ведь это... это со мной случилось такое...
      Несколько минут он, растерянный, ничего не мог вымолвить. Потом почти вскрикнул:
      — Мотоко! Ведь я же давно всё знаю о нашем несчастье... И я же просил доктора...
      — Как?! Что ты говоришь? — она перекосила брови, большие глаза её округлились. — Ничего, ничего не понимаю. Всё у меня перемешалось... Я просила доктора дать мне ребёнка и не говорить тебе пока об этом... А он... какой он...
      — И я просил его не говорить тебе, что это наш приёмный...
      — О! Теперь всё понятно! — воскликнула Мотоко. — Вот почему доктор вначале мне сказал, что мой ребёнок болен...
      — Мотоко, дорогая, мы оба хотели благородно обмануть друг друга, да простит нам всё Будда и наш милый малыш...
      — Мы будем любить его, как родного. Только пусть это останется тайной для всех, — она вытирала слёзы.
      — Да, а когда вырастет, всё расскажем ему. — Муж горячо поцеловал жену. Послышался детский плач.
      — Ого! Да он, оказывается, настоящий солист, — рассмеялся Хисаи и принялся качать коляску. — Ну, что ж, давай идти. До дома ещё далеко. Ты прости меня, Мотоко, что я не мог взять такси. Где только уже не одалживал деньги... — вздохнул Хисаи.
      — Не расстраивайся, дорогой. Мне даже полезно сейчас прогуляться.
      Больше двух часов они шли по загазованным улицам и переулкам. Мотоко совсем ослабела. И Хисаи, двигая одной рукой коляску, другой поддерживал ослабевшую жену.
      Несколько раз они останавливались, чтобы передохнуть.
      И вот, наконец, подошли к дому. Мотоко оживилась, вытерла пот с лица.
      — Я думала — - не дойду, — пожаловалась она. — Так кружится голова.
      — Да, я вижу, так тебе тяжело. Потерпи, — сказал Хисаи. — Сейчас прийдем, и я тебя уложу.
      Они поднялись на второй этаж. Подошли к двери своей комнаты. Но что это? На двери висел большой замок, а в тёмном углу валялись их бедные пожитки. Мотоко вдруг пошатнулась, едва не свалив детскую коляску. Хисаи вовремя удержал её. Раздался крик новорождённого.
     
      РУЧНАЯ ТЕЛЕЖКА И БРОНЕВИКИ
      Уже больше часа, минуя улицы и переулки, согбенный и худой Даффи везёт на ручной тележке покойную тёщу в крематорий, укрыв её простынёй и мешковиной. Тележка, одолженная у мясника, старая, разъезженная, скрипит немазаными колёсами, подскакивает на булыжной мостовой. Того и гляди вывалится покойница.
      Но вот Даффи выехал ближе к центру, тут улицы асфальтированы, легче везти поклажу. Покойница нетяжелая. Совсем высохла за многие годы болезни, стала тонкой, как щепка.
      Люди засматриваются на тележку. Видно, хотят знать, что везёт Даффи. Он в душе возмущается: до чего любопытны и досужи люди. Им до всего есть дело, все хотят знать, даже то, что их совсем не касается. Вот какая-то толстуха уставила глаза на тележку. Даффи с трудом
      вытерпел её наглый взгляд. Он готов был распахнуть простыню, чтобы ткнуть носом толстуху в покойницу. Но в это время зажёгся зелёный глазок светофора, и Даффи двинул тележку дальше. На другой стороне улицы он влился в поток транспорта. Тысячи машин мчались мимо, обдавая прохожих горячим газом.
      Вскоре покрывало на покойнице почернело. А лицо Даффи стало таким, будто бы он только что поднялся из угольной шахты. Он задыхался от смрада. И не было сил катить дальше тележку. Но он катил и через силу улыбался. Так принято провожать покойников в Стране восходящего солнца. С завистью Даффи смотрел на тех, которые сидели в машинах. Даже позавидовал велосипедистам.
      Даффи свернул в какую-то тихую улицу, решил отдохнуть. Прислонился к тележке, вытер на лице чёрные ручейки пота. Морщась, с жалостью и досадой посмотрел на почерневшую простыню на покойнице. Она пережила страшную трагедию: взрыв американской атомной бомбы в Хиросиме. Её не убило, но, как и тысячи других на окраине города, она облучилась. Больная переехала к дочери.
      Ужасно страдая, она просила у Будды смерти. Но три года мучилась. Зять сделал всё, что мог, для облегчения её страданий. На скудные иены, которые зарабатывал на заводе, покупал лекарства. Задолжал, и теперь не было средств, чтобы похоронить тёщу. Не мог купить даже гроб, пе говоря уже об участке для могилы. А теперь и жена слегла в постель, опять надо доставать деньги на лекарства.
      Даффи решил сжечь покойницу в крематории и взять урну с её прахом домой, а когда появятся средства — купить участок на кладбище и похоронить её.
      Нужно было торопиться в крематорий, и Даффи взялся за тележку. Он покатил её по гладкому асфальту тихой улицы. Но вдруг увидел много каких-то необычных машин. Подошёл ближе. Это были бронетранспортёры. Они стояли возле высокого дома с колоннами и вывеской американского посольства. «Боятся, что на них нападут, — подумал Даффи. — Боятся, потому что убили в Хиросиме и Нагасаки сотни тысяч невинных людей. И вот эту несчастную женщину».
      У Даффи возникло желание подкатить тележку к подъезду посольства янки, раскрыть труп, и пусть покойница своим гробовым молчанием напомнит им об их злодеяниях. Он расскажет им о её страданиях.
      Даффи так и сделал. Подкатил тележку к чугунным воротам в тот момент, когда они открылись и оттуда выехала фешенебельная машина. Он двинул тележку за ворота, но сам не успел туда войти. Кто-то цепко схватил его сзади и так дёрнул, что он упал и ударился головой о мостовую.
      Ворота закрылись, тележка оказалась на той стороне. Она ещё некоторое время катилась — так сильно её толкнул Даффи.
      Какие-то люди выскочили из посольства, робко обошли вокруг тележки с неизвестной для них поклажей и вдруг шарахнулись в стороны. Тотчас в здании поднялась паника. Люди выскакивали на улицу и разбегались.
      Тем временем трое полицейских трясли за шиворот Даффи, пытаясь узнать, что он везёт в тележке и зачем привёз её сюда.
      Но Даффи ничего не мог сказать. Он слышал, как вокруг кричали какие-то люди, где-то взревел мотор, видимо бронетранспортёра.
      Полицейские полагали, что, возможно, взорвётся бомба. Они втолкнули Даффи во двор и приказали выкатить на улицу тележку. А сами на всякий случай укрылись за колоннами. Даффи подошёл к тележке, раскрыл покойницу и крикнул:
      — Господа американцы! Посмотрите на эту покойницу. Вы убили её в Хиросиме. Вы убили сотни тысяч ни в чём не повинных детей, стариков...
      Даффи не договорил. Его подхватили за руки, потащили, втолкнули в машину и куда-то увезли. Спустя несколько минут подъехал автобус. В него погрузили тележку вместе с покойницей и тоже увезли неизвестно куда.
     
      ЧЕЛОВЕК-ТОРПЕДА
      Тёмной декабрьской ночью японские подвод-А ные корабли встали вблизи Пирл-Харбора. Через несколько часов от них отделятся торпеды, управляемые людьми, и направятся к американским кораблям, чтобы взорвать их.
      В одной из таких торпед ожидал команды восемнадцатилетний Мино. Он был полон тяжких дум. Вот минует эта кошмарная ночь, поднимется над океаном солнце, начнётся новый день, а его уже не будет в живых: он взорвётся вместе с торпедой.
      Командир подводного корабля сказал, чтобы Мино написал прощальное письмо родителям.
      — Только без слёз и слюней. Будь настоящим мужчиной, — напутствовал командир. — Ты должен гордиться, что умрёшь во славу императора и родины. Тебе повезло.
      Командир корабля, как считал Мино, был хороший человек. Он даже показал прощальное письмо одного человека-торпеды, взорвавшегося на прошлой неделе. Тот писал: «Дорогие мои родители! Завтра на рассвете я умру. Но вы не плачьте обо мне. Лучше радуйтесь, что я избавился от тягчайших мук. Нам тут каждый день, с утра до вечера, твердили, что жизнь на земле — страдание; что настоящая жизнь на небе и что нет большего счастья, как умереть за императора. Помолитесь за меня Будде, пусть он простит мне все грехи. Прощайте!»
      Командир сказал, что он это письмо ещё не успел отправить родителям, но что обязательно его пошлёт. Им будет приятно знать, что их сын умер как герой.
      Мино понял, что и его прощальное письмо останется также не отправленным. Да и стоит ли убивать горем своих родителей? Но вот Фу-ми, пожалуй, стоило бы написать. Не о том, что через несколько часов он умрёт. Нет. Зачем её расстраивать. Придёт время — сама узнает о его гибели. В письме ему хотелось бы ещё раз сказать ей, как он любит её. Пусть даже не отправят это письмо. Но зато он ещё раз, перед смертью, мысленно побудет с ней. И скорее пройдёт мучительное время ожидания смерти.
      Мино достал из планшета лист бумаги и карандаш. Задумался. Как начать письмо? Написать, как он любит её? Но нет таких слов, ко-
      торые могли бы выразить это его большое чувство. Написать ей, как они в лунную ночь поднимались на гору Фудзияму, — это всё равно, что ничего не сказать. Такое можно только чувствовать. А слова тут не помогут. Написать ей, какая она красивая? Но красота её неописуема. Возможно, со временем он смог бы выразить её красоту красками.
      В школе лучше его никто не рисовал море, горы, людей. Особенно ему удавались пейзажи восхода солнца из моря и заход за горы. Какие тонкие оттенки цветов улавливал тогда школьник Мино! А в казарме он однажды нарисовал, как горело, прямо-таки полыхало всё небо при багровом закате; точно в окровавленное море опускалось солнце. И это было как бы предзнаменованием его жестокой судьбы.
      Ему предрекали будущее художника, но судьбе было угодно сделать его солдатом-смертником.
      Прошло не менее часа, а Мино не написал пи одного слова. И всё думал о любимой, об отце, матери, братишке и сестрёнке.
      Дряхлый отец его работает сторожем в магазине. Его заработка едва хватает семье на неделю. И если б не мать, работающая посудомойкой в ресторане, семья умерла бы от голода. Мать каждый день собирала с тарелок остатки пищи и приносила домой. Ребятишки с аппетитом поедали эти объедки. Худо-бедно, всё-таки как-то жили. И Мино, бывало, даже брал с собой в школу кем-то надкушенные и недоеденные лепёшки.
      Закрыв глаза, он представил себе, как его тело разлетится на куски, а всё в этом мире — люди, горы, море — останется как есть.
      Он взялся за голову, отяжелевшую от страшных переживаний, от тяжких дум. И сердце бьётся так, что отдаёт в висках. Мино опять закрыл глаза и сидел так долго. Вдруг ему явилась Фуми. Она нежно улыбнулась. Он протянул к ней руки, чтобы взять её за плечи, но она тут же исчезла. На её месте появилась сухощавая темнолицая мать. Она улыбалась, а слёзы текли по её изборождённому морщинами лицу. Он шагнул ей навстречу, но перед ним встала гора, залитая лучами солнца. Потом он очутился среди цветущей сакуры. И снова увидел улыбающуюся Фуми. Вокруг было так торжественно и празднично, что сердце зашлось от радости.
      Мино очнулся и вздрогнул, когда услышал команду:
      — Включить мотор!
      — Нет! Я не хочу умирать! Не хочу! — закричал он, но руки сами собой включили мотор, и торпеда рванулась вперёд...
     
      ПОБЕГ
      На острове Хатате, словно продолжая высоту обрывистой скалы, над океаном возвышалась тюрьма. В одной из камер тюрьмы томилась в заточении молодая работница сигаретной фабрики Митико.
      Митико убила полицейского. Она не хотела его убивать, но так уж вышло. На фабричной стачке, отбиваясь от блюстителя порядка, который ударил её дубинкой, оыа стукнула полицейского тяжёлым камнем.
      Митико сидит в полутёмной, мрачной камере и невидящим взглядом блуждает по серым стенам, прислушивается к тоскливому крику чаек. Сердце её замирает, когда до её слуха доносятся пароходные гудки. Она не видит океана, но всё время слышит его тяжёлое дыхание, рёв бушующих волн. Окно её камеры закрыто козырьком. Выше — только маленький просвет неба. По ночам оно усеивается золотой россыпью звёзд.
      Появление в тюрьме девушки редкой красоты привлекло внимание многих здешних служителей — от начальника до тюремного священника. Но особенно её неотразимость тронула молодого надзирателя Кубояму. В прошлом месяце он закончил полицейское училище и его направили служить в эту тюрьму. Кубояма был начитанным молодым человеком с добрым сердцем, романтичным; не привыкший ещё к жестокому режиму тюрьмы, он проявлял жалость ко многим заключённым.
      Старшие надзиратели знали эту его слабость и надеялись, что она скоро пройдёт и вместо неё появится жестокость и презрение з заключённым. Поэтому п прощали ему некоторое благодушие.
      Однажды Кубояма стремительно вбежал в камеру Митико, сунул ей в руки букет цветов и исчез. Потом припал к дверному глазку и наблюдал за девушкой. Она прижала к груди цветы, и слёзы радости побежали по её просветлевшему лицу. Она улыбалась, и в этой улыбке были радость и грусть, трепет её сердца, воспоминание светлых дней. Кубояма не мог оторваться от глазка; как заворожённый, смотрел на Митико. В полумраке камеры её лицо казалось ещё более нежным.
      Каждый день целыми часами молодой человек не сводил глаз с узницы. А дома подходил к мольберту и начинал её рисовать. Но, как ему самому казалось, не мог выразить всю её красоту. Кубояма много дней и ночей писал её портрет и никак не мог найти главное.
      Однажды голубь сел на козырёк окна её камеры и заворковал. И Кубояма увидел, как раскрылись её оливковые глаза и в них появился такой свет, такой восторг, которые ещё больше поразили его. Всё её существо раскрылось, как раскрывается и благоухает цветок перед восходом солнца. Он всю ночь работал над портретом узницы. Когда портрет был закончен, Кубояма вставил его в раму и повесил в своей комнате. И, кажется, не было такой минуты, когда бы он не думал о ней. Она постоянно ему снилась.
      Однажды в голову ему пришла дерзкая мысль: освободить Митико! Но как это сделать? В тюрьме такая охрана, такие запоры, что и помышлять об этом бесполезно. И всё же его не оставляла мысль о спасении Митико. Он обдумал несколько вариантов её побега. Но если состоится её побег, то ему самому придётся сесть в тюрьму на многие годы. И всё же любовь к Митико победила.
      Кубояма продумал все детали побега. Он достал мундир охранника примерно по росту девушки. Приобрёл парик, краски для грима. Сам нарисовал пропуск с печатью. Он выведет её из тюрьмы как своего сотрудника и временно укроет у дяди, настоятеля храма.
      Целый месяц Кубояма готовил побег. Но об этом он пока ничего не говорил узнице.
      Когда всё было готово, он уложил вещи в чемодан и отправился на ночное дежурство. Никогда он так не волновался, как в ту ночь! И вместе с тем радость наполняла его. Он совершит почти невероятное: освободит любимую из пожизненного заточения! Если бы она знала, как он любит её! Как он страдает, глядя на неё! И уже нет больше сил так страдать, целыми ночами бредить ею. Пусть он лишится свободы, светлого неба, солнца, друзей, но он спасёт её сегодня, только сегодня или никогда.
      Кубояма встретил своего приятеля, и тот, посмотрев на него, сказал, что он не видел ещё его таким радостным и возбуждённым.
      В тюрьме Кубояма заметил какую-то суматоху. Оказывается, прибЬшо большое начальство. Такое бывает только в особо важных случаях. Кубояма прошёл длинным тёмным коридором и остановился возле камеры своей любимой. Она ещё не знает, что сегодня ночью будет на свободе. Какая радость! Какое счастье для неё, а значит и для него, пусть он даже окажется за решёткой. Но зачем всё-таки явилось сюда начальство? Возможно, что-то стряслось? Кубояма старался успокоиться. Ночью начальство обычно тут не задерживается. Пошумит, покричит и отправляется восвояси.
      Он посмотрел в глазок камеры. Но что это? Она пуста? Он посмотрел снова одним, потом другим глазом. Митико не было в камере. Он страшно заволновался. Достал из сумки ключ, чтобы войти в камеру. Может, она притаилась под кроватью? Заключённые иногда так делают, разыгрывая охранников. И тут Кубояма
      заметил, что дверь камеры открыта. Вдруг кто-то дотронулся до его плеча. Кубояма обернулся и увидел старшего надзирателя. Тот злобно сощурился и сказал:
      — - Эта дрянь бежала вместе с охранником Тачи. Но они далеко не уйдут! Вслед за ними пустили собак, — старший охранник смерил взглядом Кубояму с ног до головы. — А тебя, гнилой либерал, ждёт начальник тюрьмы. Иди и честно расскажи, как ты носил этой кукле цветы.
      Кубояма продолжал стоять, совершенно ошарашенный. Старший надзиратель толкнул его в спину:
      — Ну, что ты стоишь, как истукан?
      Кубояма медленно побрёл по коридору. Стонало и обливалось кровью его любящее сердце...
     
      ЛЮБОВЬ ХИСАКО
      Над рыбачьим посёлком опустилась тихая ночь. Только со стороны океана доносились то всплески, то рокот волн. Когда из-за горы поднялся месяц, в домике под старой сосной скрипнула дверь и на пороге появилась девушка. Она осмотрелась и, балансируя руками, стала спускаться по песчаному откосу. На берегу прислушалась, всматриваясь в тёмную пучину. Она долго стояла, как изваяние, потом стала ходить по берегу, шурша галькой. Луна скрылась за тучи, ковш Большой Медведицы переместился к посёлку, а Хисако всё ходила вдоль берега. Ходила и размышляла о многом. Вспомнила покойных отца и мать, их трагическую гибель. Давно это было, а вроде вчера. Отец тогда за многие годы впервые получил на заводе отпуск. И всей семьёй они отправились в деревню. Дома остался только дедушка. И что особенно было хорошо — отпуск отца совпал с цветением сакуры, светлым праздником для каждого японца. Особенно ликовала Хисако. Да и сама Кагами — мать девочки не могла скрыть своей радости, не успевая отвечать на вопросы Хисако.
      — - Мама! Бабушка разрешит нам сорвать несколько веток сакуры? А мы будем спать возле сакуры? — не унималась девочка.
      Несколько дней ушло на подготовку к отъезду. Надо было запастись продуктами, купить бабушке подарки. Отец работал кочегаром, получал скромную зарплату и не мог дарить дорогие подарки, но всё же решил приобрести для тёщи новое кимоно с цветами сакуры. И вот настал день, когда он в электричке усадил возле окна жену и любимую дочурку Хисако. А самому пришлось постоять: слишком много ехало людей. На маленькой станции семья кочегара вышла, чтобы пересесть на автобус и направиться в сторону горы Фудзиямы. Дорога была ухабистой, автобус трясло и подбрасывало. Хисако укачало, потом стало тошнить.
      К вечеру они сошли возле горы. Оставалось пройти ещё пять-шесть километров — и они очутятся у бабушки. Шли такой тропой, где мало кто хаживал. Эти километры показались бесконечными. Много раз останавливались, отдыхали и шли дальше. Хисако выбилась из сил, и отцу пришлось нести её на руках. Измученные тяжёлой дорогой, они поздно пришли к
      бабушке. Старушка несказанно была рада гостям, принялась угощать их, чем только могла. Но им ничего не хотелось есть — хотелось только скорее лечь спать. Старушка постелила дочери с зятем в доме, а сама с внучкой Хисако пошла в сад спать под сакурой. Ночью бабушка с внучкой проснулись от страшного толчка. Они вскочили, долго недоумевая: на месте дома лежала гора обломков. Вокруг слышались вопли, стон и крики.
      Хисако не видела, как из-под обломков извлекали её родителей. Её куда-то увели, где были и другие дети. Днём ей показали два гроба, в которых лежали отец и мать...
      Хисако тяжело вздохнула и снова стала всматриваться в пучину океана. Временами ей слышалось мерное рокотанье моторной лодки. Волны обдавали лицо холодными брызгами, по спине проходила дрожь. Нет, это просто морской прпбой.
      Месяц назад возлюбленный Хисако, плечистый, черноглазый слесарь Хидзиката, участвовал в заводской забастовке. Полицейские избили двух рабочих, и тогда кто-то швырнул в них булыжник. Полицейские, не разобравшись, схватили Хидзикату и обвинили его в попытке убийства. Хидзикате удалось бежать. Ночью он тайком пришёл к Хисако.
      — Не волнуйся, родная. Я пока спрячусь от полиции на острове Дракона. А через месяц отправится в дальнее плавание пассажирский пароход «Хиро.сима». Там служит механиком мой дядя. Он поможет нам с тобой перебраться в Манилу.
      Хидзиката назвал день, когда он ночью причалит на своей моторной лодке вот к этому месту. Но прошло пять дней... Пять ночей ждёт Хисако своего милого, а его всё нет. Что с ним случилось? Умереть от голода Хидзиката не мог: взял мешочек рису и рыболовные снасти. Вероятно, болезнь свалила. А может, его схватила полиция? Но об этом было бы известно в посёлке.
      Хисако присела на камень, передохнула и снова стала ходить по берегу, напряжённо всматриваясь. Когда на небе померкли звёзды, она вернулась домой.
      Дед её, Сиодо, стоял на коленях и, кланяясь до пола, молился. Услышав за спиной шаги, он поднялся:
      — Что нового, внученька?
      — Не вернулся... — совсем по-детски всхлипнула Хисако.
      — Ты бы сходила в храм, помолилась Будде.
      — Если бы справедливый и всемогущий Будда существовал, то на свете не было бы столько несчастных! — Она помолчала и спросила: — Как долго плыть до острова Дракона?
      — Целый день.
      — Дедушка, милый! Отвези меня туда на моторке! — И Хисако упала перед стариком на колени.
      — Очень опасно, внученька! Не могу...
      Тогда Хисако заявила, что поплывёт одна.
      И как ни уговаривал её дед, девушка стояла на своём. «Жених внучки, видно, попал в беду, надо помочь», — подумал старик и согласился плыть до далёкого острова.
      Они быстро собрались, спустили лодку на воду. Океан, как обычно, катил размашистые волны к берегу. Они гулко ударялись о камни, шипя и пенясь, лпзалн гладкий песок и откатывались, чтобы снова хлынуть па берег. Моторная лодка, рассекая пенистые гребни волн, двинулась вперёд. Когда рыбачий посёлок остался далеко, Сиодо посмотрел на небо. Там сгущались темно-сизые тучи. Вскоре извилистые, ломаные линии молний пронзили тьму. Первые крупные капли забарабанили по корме. А через мгновенье разразился ливень, и всё скрылось в непроглядной темноте. Старый рыбак, видевший на своём веку всякое, крепко держал в руках руль. А Хисако, укрывшись брезентом, думала о Хидзикате. Где он? Что с ним? Увидит ли она его живым?
      Ливень так же быстро прошёл, как и начался. Горизонт немного посветлел. Тучи стали рассеиваться.
      От качки у Хисако закружилась голова; закрыв глаза, она задремала. А когда очнулась, уже смеркалось. Хисако спросила деда:
      — Долго ли ещё плыть до острова?
      — По времени уже пора, — молвил старик. — Неужто сбились с пути?
      На небе блеснула первая звезда, за ней стали проклёвываться и другие. Старик сориентировался и понял, что моторка плывёт не в ту сторону. Он резко свернул вправо. Так они плыли ещё часа два.
      В июльские ночи вечерние и утренние зори отражаются в волнах океана. Едва забрезжил рассвет, вдали показалась чёрная полоса.
      — О Будда, слава тебе! Мы добрались до острова, — подняв голову к небу и сложив ладони, произнесла Хисако. — Теперь помоги нам, Будда, найти моего дорогого Хпдзпкату.
      Моторка приблизилась к острову, но не причалила. Поворачивая руль, старик сказал:
      — Остров Дракона остался в стороне, а этот десять лет назад вышел из моря. Рыбаки видели, как огненно-чёрный столб поднялся до неба. А утром на этом месте появился остров. Теперь я знаю, куда нам плыть.
      Вскоре восходящее солнце позолотило волны, и Хисако увидела остров.
      — Это он, — сказал старик и стал причаливать к берегу.
      Хисако нетерпеливо выпрыгнула на камень, поскользнулась и ушибла руку. Вскочила, подобрала полы кимоно и, перепрыгивая с камня на камень, вскарабкалась на крутой берег. Остров был невелик.
      Старик бросил якорь, закрепил лодку между камней и поднялся к внучке.
      — Хидзиката! Хидзиката! — позвала девушка. Ей никто не откликнулся.
      Сиодо и Хисако пересекли остров, обошли его вокруг. Осмотрели все скалы, расщелины, складки. Смертельно уставшая Хисако рухнула на камень и зарыдала. Дед положил ей на плечо РУку:
      — Будда милостив, не пропадёт твой жених. Вероятно, вернулся домой. Поплывём обратно.
      Съев немного риса, путники отчалили. Теперь верным ориентиром для них была гора Фудзияма, да и закопчённый горизонт впереди указывал, где город. И небо, и океан стали голубыми. День выдался ясным. Но на душе у девушки было темно. Чего только она не передумала! Всё могло стрястись. А в ту ночь, когда поплыл Хидзиката, сильно штормило.
      Между тем, на горизонте в дымке обозначилась телевизионная вышка: показался силуэт самого высокого здания. Но до посёлка ещё
      было далеко. Только бы не подвёл мотор и хватило бензина: пришлось ведь сделать лишний крюк! Старик то и дело опускал в бензобак железный прутик, измерял уровень и всякий раз сокрушённо покачивал головой.
      Бензин кончился в десяти километрах от берега. Мотор заглох, и старик взялся за вёсла. От натуги на морщинистой шее и руках вздулись жилы. Но лодка, казалось, стояла па месте, качаясь на волнах. Хисако глядела вдаль: девушке было всё равно — плывёт или стоит на месте лодка. Бессонные ночи и тяжкие думы о судьбе дорогого человека надорвали её силы. Дед о чём-то спросил Хисако. Она ответила что-то невпопад и опять стала смотреть на волны. Потом закрыла глаза, чтобы ничего не видеть... И так сидела долго-долго. А открыв глаза, вздрогнула. Навстречу шёл океанский лайнер. Ещё минута, и Хисако узнала «Хиросиму».
      — Дедушка! — вскрикнула внучка.
      — Чего ты испугалась? Он не заденет нас...
      — Да, но там он! — с отчаянием вырвалось у неё.
      Лайнер поравнялся с моторкой, и Хисако вдруг показалось, что кто-то из пассажиров машет ей шляпой.
      — Дедушка! Это он, Хидзиката! — Девушка сняла кимоно, сбросила сандалии и кинулась в океан.
      — О Будда, спаси её! — взмолился Сиодо и, быстро работая вёслами, пустился вдогонку.
      Оглушительно взревела сирена. Лайнер замедлил ход. От него отделилась моторная лодка и направилась к Хисако. Ловкие моряки подхватили её, вытащили из воды и подплыли к старику.
      — Нам приказано взять эту девушку на борт корабля, — поклонился человек в кожаной тужурке. — Там её ждёт знакомый человек.
      — Мне всё понятно, — сказал старик. — И я благодарю Будду. Прощай, моя внучка, родная Хисако!
      — Прощай, милый дедушка. Я буду тебе... — рёв мотора заглушил последние слова Хисако.
      Старик опустил вёсла и смотрел на теплоход до тех пор, пока он не скрылся за горизонтом.
     
      АКТРИСА
      ТЭдали от людских поселений, в межгорье, где точно ручьями стекают с вершин гор и стелются по склонам и долинам зелёные сосновые полосы, затерялся домик лесника Накамуры.
      Уединившись от мирской суеты, жил он со своей женой, красавицей Сэцуко. Она покоряла нежной улыбкой, гибкостью стана и тихим, вкрадчивым голосом. Сэцуко была намного моложе мужа. Девушка плакала горькими слезами, когда родители заставили её быть женой облысевшего, вдового лесника. Родители впдели выгоду для себя и своей дочери в этом браке.
      Сэцуко затаила обиду на своих родителей и не любила мужа. Тоскливо ей было в лесной глуши. Она часто уходила в горы, поднималась на вершину и подолгу вглядывалась вдаль, туда, где за перевалом затерялся посёлок шахтёров. Там она родилась, училась и росла до семнадцати лет. И вот уже год, как томится в этой глуши.
      Сэцуко завидовала птицам, летевшим в сторону её родного посёлка. Выплакавшись, она спускалась на поляну и принималась собирать цветы.
      В пяти километрах от домика лесника за увалом проходила шоссейная дорога. С горы было видно, как мчались машины.
      Однажды Сэцуко подошла к шоссе, встала за деревом и долго смотрела, как мимо проносились машины. Она завидовала тем, кто направлялся в город, где много людей, театров, магазинов, где вечерами улицы заливает электрическим светом. А ей суждено жить в безлюдье с нелюбимым мужем.
      Сэцуко подошла ближе к шоссе. На повороте дороги увидела камень, присела на него и занялась своим любимым делом: положила цветы и стала составлять букет. Недаром она два года посещала кружок, где училась высокому искусству подбирать цветы и составлять букеты.
      Увлечённая своим творчеством, Сэцуко не заметила, как замедлила ход и остановилась машина. Из неё вышли двое и подошли к Сэцуко. Один из них восторженно сказал:
      — Это, кажется, сама богиня спустилась на землю и сотворила чудо-букет!
      — Мы могли бы купить его у вас? — спросил другой.
      Сэцуко была так смущена, что не могла поднять головы. Покорно склонившись, молчала. Но вот подняла голову, мило улыбнулась.
      — Господа! — тихо произнесла она. — Этот букет заключает в себе скорбь несчастной женщины. Вы видите, как он окаймлён траурным тоном. Надо было накопить в душе много грусти, чтоб составить этот букет. В нём не только
      моя печаль, нет, я выразила в нём грусть многих женщин нашего посёлка, потерявших в шахтах и на войне своих мужей. Я много раз дарила им свои букеты. А вот этот мне хотелось бы подарить одной прекрасной, но несчастной женщине. Она живёт в Токио. Её зовут Исии Ханако. Я недавно прочитала её книгу о великом человеке, о Рихарде Зорге. Она была его другом и женой. Неизмеримы её горе и страдания. Могли бы вы, господа, найти в городе эту женщину и вручить ей мой букет?
      — А мы, госпожа, можем доставить вас к Исии Ханако и сегодня же привезти вас обратно сюда, — элегантно одетый человек достал из кармана портмоне. — Вот, госпожа, моя визитная карточка. Я кинорежиссёр. Недалеко отсюда в горах снимаю фильм. Сегодня я должен ещё вернуться сюда.
      — Да, но... — заколебалась Сэцуко, посмотрев в ту сторону, где затерялся домик лесника. — Я должна об этом спросить разрешение мужа.
      — Пока вы, госпожа, дойдёте до дома, можно доехать в Токио. Не будем терять времени, — поторопил кинорежиссёр, слегка касаясь плеча Сэцуко.
      Она робко и нерешительно сделала несколько шагов в сторону машины. И, всё ещё раздумывая, взглянула в сторону дома. Кинорежиссёр решительно взял её под руку и подвёл к машине. У неё не хватило смелости отказаться от поездки, и она очутилась в машине.
      Часа через два Сэцуко была уже в Токио.
      Лесник Накамура только к вечеру, когда над горой прорезался молодой месяц, вспомнил о жене. Забеспокоился. Позднее время, а её нет.
      Не случилось ли что с ней? Могла заблудиться, да и всякие звери бродят по лесу.
      Он вышел из дома и стал поджидать жену. Сгустились сумерки и темнота в межгорье. Вскоре даже ближние деревья потеряли очертания, а Сэцуко всё не было. Тогда он начал кричать:
      — Сэцуко! Сэцуко!
      Эхо отзывалось и терялось где-то в горах. До полночи он ждал и звал её, но безуспешно. А когда забрезжил рассвет, отправился на поиски жены. Он обошёл все окрестности. Где только ни побывал! Даже заглянул в тёмную пещеру. Потом вышел на шоссе, остановил такси и отправился в шахтёрский посёлок. Он решил, что жена ушла к родителям. Но и там её не оказалось. Лесник не знал, что делать. Ему посоветовали обратиться в полицию, но он, прежде чем это сделать, ещё два дня искал её в горах.
      Прошёл месяц, полгода, миновал год. Но никаких известий о Сэцуко не было.
      И Накамура, и родители Сэцуко очень переживали её таинственное исчезновение. Никто из них уже не сомневался в её гибели. Но всё же изредка они обращались в полицию. А лесник даже решил пойти в Токио и обратиться в главное розыскное управление. Может, там скажут, куда девалась его жена?
      Целый день он блуждал в поисках этого учреждения. Никто толком не мог ему сказать, где оно.
      Проходя мимо кинотеатра, Накамура посмотрел усталым взглядом на броскую афишу. Но что это? Он протёр глаза, подошёл ближе к афише. Да, это она, Сэцуко, смотрела на него.
      «Что же это такое?» — заколотилось сердце.
      Веря и не веря своим глазам, Накамура бросился к кинотеатру. Через полчаса начнётся сеанс, фильм называется «Всё так и было». Он купил билет и нетерпеливо стал ходить по фойе, обуреваемый разными догадками.
      Наконец открыли двери кинозала, и он поспешил занять своё место поближе к экрану. Накамура попросил именно это место, чтобы лучше увидеть артистку, так сильно похожую на Сэцуко. А может, это и есть она?
      Начался фильм. Накамура увидел зелёное межгорье и свой домик среди сосен! И шоссе вроде то самое, что извивается недалеко от его участка. Он приподнялся в кресле, когда в кадре явилась женщина на вершине горы. Она повернулась, и Накамура отчётливо увидел свою жену. Сэцуко улыбалась. Лесник вдруг закричал, как тогда, поздно вечером, возле своего домика:
      — Сэцуко! Сэцуко!
      В зале зашумели:
      — Уймите сумасшедшего!
      — Выведите его!
      Накамуру подхватили под руки. Он очутился на улице. Его крепко держал за рукав полицейский.
      — В чём дело? Почему ты так орал? — спросил блюститель порядка. Накамура, страшно волнуясь, начал рассказывать ему историю о пропавшей жене.
      — Знаменитая артистка Сэцуко твоя жена?! Ха, ха! — полицейский давно так не смеялся! Потом посуровел, принял обычное строгое выражение лица: — Вот что, господин, убирайся, пока я тебя не отправил в сумасшедший дом! — И полицейский подтолкнул Накамуру в спину.
      В ужасном смятении он побрёл по улицам, пытаясь сообразить, что же всё-таки происходит.
      На одной из улиц он снова наткнулся на афишу с изображением Сэцуко. В другом кинотеатре он опять увидел на экране знакомые места и Сэцуко. Ещё больше затрясло Накамуру. Он готов был броситься на экран и закричать, но удержался, вспомнив, как только что его вывел полицейский и пригрозил отправить в сумасшедший дом. «Л может, полицейский правильно сказал, может, я с ума сошёл?»
      Он не мог понять, что в фильме показывалась история жизни Сэцуко, начиная с того дня, когда её выдали замуж, и кончая тем, как она стала актрисой. Накамура видел только Сэцуко.
      Вот какой-то невзрачный лысый человек привёз её в лесной домик. Она тоскует, бродит по лесу, садится на камень возле дороги и делает букет. К ней подъезжает машина. Из неё выходят двое и подходят к ней. Она садится в машину и уезжает с ними. Они едут по Гиндзе, сворачивают на какую-то улицу, подъезжают к дому, входят в него. И Сэцуко протягивает букет немолодой, по ещё красивой женщине. Та обнимает её.
      Фильм продолжается. Накамура пе следит за развитием сюжета. Он видит только Сэцуко. Он не сводит с неё глаз. «Значит, она жива, жива!» Мысли его обрываются, когда на него надвигается увеличивающееся лпцо Сэцуко. Она протягивает в его сторону руки, кажется, произносит его имя. Накамура срывается со своего места и, громко крича, бросается к экрану. Сильно ударяется головой о степу и падает.
      И уже не слышит шума в зале. А кто-то весело произносит:
      — Вот это фильм: люди бросаются на экран! Накамура не чувствовал, как его вынесли из зала, уложили в машину и куда-то увезли.
     
      СЫН ФАБРИКАНТА
      На острове Киссо, мыс которого клином врезается в Тихий океан, ослепительно белеет одинокая вилла. Издали она кажется парусом. Окружённое кипарисами и туями здание весело смотрит широкими окнами во все стороны, отражая то спокойную гладь, то грохочущие волны, торопливо бегущие за горизонт. Изящные, точно свечи, мраморные колонны придают вилле воздушную лёгкость. Посреди зелёной лужайки взвиваются тугие струйки фонтана, обдавая мраморную статую полуобнажённой японки. В саду снуют чернобархатные белки, на берегу греются на солнце чайки. А за чертой усадьбы, где песчаную дорожку преграждает железная изгородь с пикообразными наконечниками, начинается парк: сосны, платаны, различные кустарники. Владелец виллы фабрикант Сато, поставляющий резиновые изделия для военного завода, совсем недавно был хозяином мелкой красильной мастерской и едва не разорился. Но вовремя перестроил производство и разбогател. В Японии особенно богатеют фабриканты, производящие военную продукцию.
      Полный, обрюзгший Сато вышел на веранду. Сел в кресло, задумался. Справа открывалась безбрежная даль океана. Слева проглядывала окутанная сизой дымкой гора Фудзияма, чуть в стороне от неё угадывался Токио.
      Что-то беспокоило фабриканта; он порывисто поднялся и, заложив пухлые руки за спину, нервно заходил по веранде, семеня короткими ногами.
      Подошёл к двери, нажал кнопку. Тотчас явилась улыбающаяся служанка в красно-зелёном кимоно. Хозяин попросил принести сакэ. Она мгновенно исполнила приказание и низко поклонилась. Сато слегка коснулся её подбородка, погладил чёрную кукольную головку и отпустил служанку. А сам снова уселся в кресло и стал размышлять о том, что за последние три месяца на фабрике было десять забастовок, а в Токио и Нагасаки появились серьёзные конкуренты...
      Очевидно, приняв какое-то решение, Сато собрался уходить с веранды и прощально взглянул на океан. Там причалил катер. Сато присмотрелся. Да, это его катер. Какая-то пара сошла на берег и направилась к вилле. Прошла ещё минута, и Сато узнал свою дочь Юрико. Но кто это с ней? Какой-то незнакомый парень. «Ещё одного подцепила! — возмутился отец. — Это уже, кажется, десятого она привозит сюда!»
      Размахивая веером и путаясь в длинном кимоно, Юрико ещё издали помахала отцу. Она пропустила вперёд парня и, задыхаясь от волнения, сказала:
      — Папа, это твой сын, знакомься.
      От недоумения толстяк выпучил глаза.
      — Что ты болтаешь?
      — Да, да, папа. Он приехал с острова Хиси, где ты служил офицером. Почему, папа, ты ничего не сказал нам, что у тебя есть сын? Или ты сам не знал? Но он так похож на тебя. Его зовут Котао, — щебетала дочь.
      Сато побледнел.
      — Да-а, — не зная, что сказать, произнёс фабрикант. — Ну, расскажи, Котао, кто ты... Как очутился в Токио?
      — Очень просто, — улыбнулся молодой человек. — Мать мне давно говорила: «Поезжай в Токио, найди там Сато, он — твой отец».
      — А кто твоя мать? — допытывался покрасневший Сато.
      — Алико Косукава моя мама. Она была у вас прислугой, когда вы находились на нашем острове.
      Сато втянул в плечи голову и молчал, что-то обдумывая.
      — Может, произошла ошибка? — развёл руками Котао. — Может, мать что-то напутала? Но ведь вот ваша фотография, которую вы подарили матери. — Он достал фото, на котором стоял японец в военном мундире.
      Сато посмотрел на фотографию, и шея его ещё больше покраснела.
      — Так это же ты, папа?! — воскликнула Юрико.
      — Похоже, — сказал толстяк.
      — А теперь вот ещё ваше письмо к матери. Тут сказано, что если родится от вас... Впрочем, читайте сами, я уже родился, — Котао сунул письмо Сато.
      — Да, всё правда, — Сато похлопал по плечу сына.
      — Ну, вот, папа, а ты ещё сомневался, — сказала Юрико. — Значит, у меня теперь есть брат.
      Сато позвал служанку и попросил принести все лучшие вина и закуски.
      — У нас очень дорогой гость, — важно объявил хозяин.
      Служанка долго кланялась Сато, ещё дольше Котао и, наконец, вышла.
      За столом Сато расспрашивал сына обо всём. Котао рассказал, что он работает в карьере каменотёсом, а мать — на химическом заводе уборщицей.
      После трапезы Юрико сказала, что отцу пора отдохнуть, а она хочет отправиться с братом в ресторан.
      — Покажу ему вначале японский, потом европейский.
      Сато не возражал. Он хотел наедине обдумать, как дальше вести себя.
      Достал бумажник и протянул дочери пачку денег.
      На берегу Юрико и Котао ожидала машина. Юрико открыла дверцу машины, усадила брата, сама села за руль, включила мотор.
      Ехали по темноватым улицам. Вскоре появилось море огней. Девушка, толкнув брата, произнесла: «Гиндза! Гиндза!» Он понял, что это и есть знаменитый проспект Токио. Миновали Гиндзу, свернули в менее освещённую улицу, а затем в темноватый переулок.
      Юрико сбавила газ. Машина остановилась у слабо освещённого подъезда с шатрообразным выступом. В вестибюле их встретил и раскланялся портье. Юрико сняла туфли, показала Котао на ноги. Он тоже разулся. Девушка взяла брата под руку и повела в зал. Из-за красного занавеса навстречу им вышли метрдотель и пожилой человек, видимо хозяин ресторана.
      Они галантно поклонились молодым людям. Юрико тоже поклонилась, пропуская впереди себя брата.
      Здесь всё было красное: ковры, гардины, занавески. Посетителей радушно встречали официанты в красных рубахах, с засученными рукавами. В просторном зале на полу сидело человек двадцать. Они пили, закусывали, беседовали. Откуда-то доносилась тихая мелодия.
      Метрдотель указал Юрико на отдельный ковёр. Официанты засуетились. Один расставлял тарелки, другой раскладывал приборы, третий звенел рюмками и бокалами. Появились вазы, чашки, графины со льдом.
      Юрико подняла рюмку и произнесла тост за здоровье брата. Котао поблагодарил кивком, выпил и замотал головой. Английское виски ему никогда не приходилось пить. До чего же противно! Наблюдательная Юрико тоже изобразила сочувственную гримасу. Они недолго посидели в этом ресторане.
      Юрико попросила счёт, положила на стол шуршащую бумажку и подмигнула Котао. Раскланиваясь, хозяин ресторана и метрдотель проводили их до порога.
      — Мы поедем в европейский ресторан! — сказала Юрико, включив мотор.
      Европейский ресторан назывался «Дон Кихот». Это было тихое, дорогое, а потому и немноголюдное заведение. Посреди зала высилась потемневшая от времени модель мельницы. Её атаковал сидящий на лошади-кляче всадник с пикой — Дон Кихот. Стены украшали ковры, шлемы, пики, кольчуги. Тихо играл джаз, у эстрады медленно двигались танцующие пары.
      Юрико заказала какие-то блюда, французский коньяк. Юрико на этот раз была довольна: Котао ел с аппетитом. Потом они танцевали, пили кофе.
      Домой вернулись в три часа ночи. Сато уже видел десятый сон.
      Юрико проводила брата в отдельную комнату, где для него была приготовлена постель, откланялась и вышла. Котао сразу же уснул и проспал до полудня. Когда проснулся, увидел на пуфике записку. Сато писал, что уехал на фабрику, вернётся не раньше восемнадцати по токийскому времени. «Тобой займётся Юрико».
      После завтрака Юрико посадила брата в машину и привезла к морскому аквариуму. Такое великолепие и во сне не приснится. Тысячи различных обитателей морей и океанов плавают в больших и малых отсеках, подсвеченных всеми цветами спектра. Удивил Котао и рыбный базар. Понравились ему и красочные аттракционы на экзотическом берегу океана.
      Когда проезжали по глухим улицам и переулкам, Котао увидел лачуги, в которых проживают бедняки. Здесь царила ужасная нищета. Измождённые, плохо одетые женщины... Грязные дети...
      А над центральными районами, словно проклятие, висел смог. Нечем было дышать.
      Котао думал, что Юрико везёт его домой, но машина свернула на широкий проспект, и девушка так же, как вчера, толкнув его, произнесла: «Гиндза! Гиндза!»
      Они с трудом нашли место для машины среди бесчисленного множества других. Затем подошли к автомату возле лестницы, ведущей в по-
      луподвал. Юрико опустила монеты и взяла две бумажки.
      Они миновали полутёмный коридор и очутились в кинозале. Мигнул фонарик, и Юрико увидела свободные места, потянула за рукав Котао. Но он не захотел садиться — на экране демонстрировали порнографический фильм. «Да как же Юрико могла меня сюда повести!» — Возмущённый Котао выскочил па улицу. Через минуту появилась и Юрико. Она, хохоча, похлопала его по плечу: дескать, чего ты, чудак, струсил? Всё обычно и естественно.
      Котао, не скрывая своего отвращения, плюнул с досады и, глядя на Юрико, покачал головой.
      Потом кивнул на часы, давая понять, что с него вполне хватит увиденного. Но они ещё долго ездили по Токио и вернулись домой только к вечеру.
      Стол, как и вчера, был богато сервирован. За обедом Сато спросил Котао:
      — Что тебе понравилось в японской столице?
      — Много у вас интересного, — ответил парень.
      Он стал расспрашивать отца обо всём: сколько в среднем зарабатывает на его фабрике рабочий; как велика отцовская фабрика и сколько в цехах трудится рабочих; большой ли доход даёт фабрика. Сато отвечал неохотно: прибедняясь, сказал, что доход его невелик. А рабочие часто бастуют, требуют повышения заработной платы.
      — Можно ли мне побывать на твоей фабрике? — спросил Котао.
      — Можно. Только сейчас рабочие фабрики бастуют...
      На следующий день Сато привёз сына на фабрику. Машину сразу же окружили рабочие. Они что-то возбуждённо говорили Сато, но он молча направился к стеклянному зданию. У входа несколько человек преградили ему дорогу. Забастовщики что-то говорили, а фабрикант продолжал молчать. Подошла ещё группа рабочих. Сато, наконец, произнёс несколько слов. Толпа сразу загудела, сгрудилась, сомкнулась вокруг фабриканта. Сато что-то крикнул человеку, высунувшемуся из окна.
      Не прошло и десяти минут, как послышались полицейские сирены. Стражи порядка начали разгонять толпу. Смуглый верзила ударил дубинкой по лицу молодого парня. На обидчика бросились рабочие, сбили его с ног. И тут, как из-под земли, появилось десятка два полицейских.
      Замелькали дубинки, посыпались удары. Крики, визг, стоны — всё слилось в сплошной гул. В полицейских полетели камни, бутылки, консервные банки.
      Котао с трудом выбрался из толпы, отступил к ограде. И тут он увидел, как трое полицейских оттащили в сторону молодого парня и стали молотить его дубинками. Затем приподняли за воротник куртка и ударили головой о мостовую. Кровь залила лицо бедняги. Полицейские, рассвирепев, стали пинать его сапогами.
      «Да что же это такое!» — закипело в груди Котао, и он, потеряв самообладание, бросился на полицейских. Оттолкнул одного, сбил с ног второго. Но третий ударил его по переносице. Котао покачнулся, но всё же устоял на ногах. Ударил полицейского ботинком ниже живота. Тот дико взвыл...
      Очнулся Котао в камере. Лицо в синяках и ссадинах, залитая кровью одежда изорвана. Ноги, руки, спина, грудь — всё тело ныло от боли. Цементный пол облили холодной водой, чтобы Котао очнулся. Дверь отворилась, в камеру вошли полицейский и Сато. Полицейский о чём-то спросил фабриканта. Тот отрицательно покачал головой. Котао догадался, что Сато не хочет признать в нём сына.
     
      КАГОМИ
      Шумен токийский морской порт. Непрерывно гудят огромные лайнеры, лязгают якорные цепи, кричат неугомонные чайки. Всюду слышится разноплемённый говор. Люди возбуждены: одни тем, что кончился долгий путь в пустынных морях, другие тем, что отправляются в далёкое плавание к родным или незнакомым берегам.
      В портовом баре угощает посетителей молодая и гибкая японка Кагоми. Улыбка не сходит с её лица, чёрные волосы с сизым отливом обтекают её смуглую тонкую шею. А глаза и тонкий изгиб бровей — просто великолепны. Она вся в движении. И официанты ни на миг не задерживаются возле её стойки: мгновенно заполняют подносы графинами и бутылками, фруктами и сигаретами.
      Девушке улыбаются, приветствуют, поднимают за её здоровье бокалы. Кагоми кивает морякам, дарит милую улыбку. Плечистые, смуглые парни любят девушку.
      Трудная жизнь была у Кагоми. Она выросла сиротой, жила у деда. Четырнадцатилетней девушке удалось найти работу на промыслах, где выращивали жемчуг. Через три года случилась беда: Кагоми уколола указательный палец. Она обратила внимание на травму тогда, когда вокруг уколотого места появилась краснота. Но Кагоми не оставила рабочее место. К вечеру палец распух. А ночыо разболелся так, что девушка не смогла уснуть. Утром она обратилась к врачу. Тот позвал ещё одного специалиста. Оба медика сказали:
      — Немедленно оперировать.
      Кагоми вернулась домой без пальца. Через месяц она пошла на промыслы. Добрый, как она думала, хозяин посмотрел на её руку и сказал, мило улыбаясь:
      — Это хорошо, что ты поправилась. Но мне ты больше не нужна. В нашем деле должны быть руки, как у пианиста, а ты без пальца. Сожалею, что нам придётся расстаться.
      Целый месяц она тщетно искала работу. Кончились последние иены. Голод погнал её в кабаре. Она знала, что собой представляет этот ночной увеселительный дом. Страшно было войти туда, и Кагоми остановилась в нерешительности. Из кабаре вышли какие-то парни. Один из них подошёл и бесцеремонно похлопал её по спине. Она отшатнулась. Тогда подошёл другой и стал её обнимать. Кагоми, зардевшись от стыда и обиды, бросилась бежать. Остановилась за углом, чтобы отдышаться. Задумалась. Что же делать? Идти домой без денег, где её ждёт голодный дед, или...
      Из-за угла вышла группа моряков. Один из них, взглянув на Кагоми, сказал:
      — Несчастная.
      — Да, да, господа, я несчастна, — вырвалось у Кагоми.
      Моряки окружили её и стали расспрашивать: кто она, почему пошла такой дорогой. Слушали молча. Она рассказала о себе. Потом один матрос отозвал в сторону своего товарища, что-то шепнул. Оба достали кошелыш. Подошли к девушке.
      — Вот вам на расходы, пока не устроитесь.
      Это были моряки с торгового судна «Иокогама».
      Через полтора месяца Кагоми удалось устроиться на работу в баре морского порта. И тут она встретилась с моряками «Иокогамы». Они узнали её. Вскоре ей полюбился широкоплечий моряк Акира.
      Однажды Кагоми подошла к столику, за которым сидел моряк, и, положив ему руку на плечо, попросила:
      — Поцелуй меня, Акира.
      Видавший виды моряк смутился. Тогда она обняла его и сама поцеловала под весёлые шутки и смех моряков.
      Всякий раз, когда «Иокогама» прибывала в порт, Кагоми радовалась появлению своих друзей. Они щедро дарили ей сувениры.
      Однажды Кагоми вызвал к себе хозяин и сказал, что он увольняет её. Этого она со страхом ждала. Ждала, потому что не захотела быть любовницей противного хозяина.
      И снова Кагоми очутилась на улице. И опять голод постучался в её фанерную лачугу...
      ...Лихо пришвартовалась в порту «Иокогама». Моряки направились в бар. Подошли к стойке. Но... их поприветствовала другая девушка.
      Знакомый официант сказал, что Кагоми уволили.
      — Передайте хозяину, — попросил один моряк, — что мы не переступим порог бара, пока он не вернёт Кагоми.
      Официант с поклоном ответил, что английские и французские моряки тоже возмущены её увольнением.
      Бар опустел.
      Никто не заходил сюда ни на второй, пи на третий, ни на четвёртый день. Хозяин — низкорослый толстячок — угрюмо бродил из угла в угол, проклиная моряков «Иокогамы».
      Прошёл месяц.
      Близился очередной приход из дальнего рейса «Иокогамы».
      Хозяин бара сел в машину и помчался па окраину Токио, где ютилась лачуга Кагоми и её слепого деда. Кагоми вернулась только к вечеру и насторожилась, заметив хозяина.
      — Прости меня, Кагоми! — Толстяк сложил руки, словно Будда. — Теперь я места себе не нахожу от содеянного. Прости.
      — Что вы хотите? — исподлобья посмотрела она.
      — Я хочу, чтобы ты вернулась в бар. Я буду тебе платить в два раза больше... Сегодня прибывает «Иокогама»...
      — Это хорошо! — радостно воскликнула Кагоми, но улыбка на её лице тут же угасла: девушка не верила в посулы лицемерного богача и не могла понять, почему он вдруг так умоляет её вернуться в бар.
      — Ну что ж, — произнесла она строго, — если вы извинитесь перед моими друзьями-моря-ками «Иокогамы», я согласна вернуться.
      Вечером, когда близ «Иокогамы» пришвартовались английский и французский теплоходы, по радио несколько раз объявили, что в баре снова работает Кагоми.
     
      ЛОДКА ЛЮБВИ
      Где-то над пустынным океаном зародилось А небольшое облачко. Сгущаясь, оно вскоре превратилось в темно-сизую тучу и двинулось в сторону острова. Здесь лохматая туча зацепилась за вершину горы и рассеялась, заволакивая ущелья в распадке. Вскоре струи дождя заплясали на воде залива.
      Исоко ещё плотнее прижалась к плечу Синго, укрывшего её полой плаща. Он видел только её печальные глаза и тонкие, чуть выгнутые линии бровей. Синго отвернул плащ так, чтобы лучше видеть нежную белизну её лица и по-детски пухловатый алый рот. Как только поутих дождь, Сипго легко поднял её и понёс по зыбкому дощатому пастилу туда, где стояла, покачиваясь на волнах, его лодка. Держа одной рукой девушку, другой он притянул лодку и опустил в неё Исоко.
      Дождик прошёл, но девушка продолжала с головой укрываться плащом, пугливо посматривая в ту сторону, где, петляя, спускалась дорога к заливу. Исоко боялась, что сюда придёт её отец или тот ненавистный хозяин гончарной, за которого родители решили выдать её замуж. Завтра свадьба. А сегодня она тайком ушла из дому, чтобы встретиться в последний раз с любимым Синго. Они вместе учились, дружили, а потом полюбили друг друга. Синго всегда нежно и бережно относился к Исоко, и не было у него другой мечты, как взять её замуж. И она надеялась стать его женой. Но, видно, не суждено было свершиться мечтам влюблённых. Отец девушки и слышать не хотел о бедном рыбаке Синго. Старик польстился на предложение не очень молодого и невзрачного хозяина гончарной, у которого месил глину. Тот давно заглядывался на самую красивую девушку в посёлке — на Исоко.
      Синго поднял парус, и лодка стремительно полетела. Через несколько минут залив остался позади, а впереди открылся безбрежный океан. Солёные брызги обожгли лицо Исоко, холод прошёл по спине. Но она была счастлива рядом с любимым. Он не сводил с неё глаз. И она улыбалась ему. «О Будда! Помоги нам! Сделай нас счастливыми!» — про себя молилась девушка. Лодка легко скользила по волнам, взлетая на их гребни. У Исоко кружилась голова, подкатывал холодок к сердцу, когда лодка падала вниз. Синго боролся с ветром, кренившим лодку то в одну, то в другую сторону. Когда лодка выравнялась, он посмотрел на Исоко, потом привлёк к себе, заглянул в глубину её глаз, отражавших мелькание волн, полюбовался тонким, нежным лицом и вдруг, запрокинув её голову с разметавшимися от ветра чёрными волосами, припал к ней и стал целовать. Стиснутая в его объятиях девушка обхватила крепко шею любимого, прильнула к нему. Лодка на какое-то время потеряла управление, клин паруса коснулся волны. Брызги обдали их разгорячённые лица, но не остудили, не умерили пыл. Синго одной рукой потянул на себя парус и снова выравнял лодку. Он снова приник к девушке, они упали на дно лодки. На этот раз лодка долго плыла по воле волн.
      Чайка косо взвилась и долго трепетала над лодкой. Когда опьянённый любовью Синго поднялся, лодка почти лежала на боку, набирая воду. Он рванул на себя парус, уравновесил лодку и смущённо посмотрел краем глаза на Исоко. Откинув одну руку за голову, другой она закрывала горевшее лицо. Грудь её вздымалась. Но вот она поправила платье, закрыла оголённые колени, поднялась, собирая разметавшиеся волосы. Придвинулась к любимому и, снова обхватив его шею, стала неистово целовать. Он нежно гладил её чёрные волосы.
      Долго лодка влюблённых качалась на волнах. Но вот солнце коснулось волнистого горизонта, и Синго повернул в сторону залива.
      Когда они вошли в залив и приблизились к причалу, то увидели на берегу ожидавших их отца девушки и её жениха. Отец злобно сжимал кулаки и притопывал ногами, а незадачливый жених, нервно жестикулируя, что-то говорил, показывая на лодку Синго.
      — Синго! — вскрикнула Исоко и, дрожа, прижалась к любимому, как бы ища у него защиты. Девушка представила, как отец возьмёт её за руку, подведёт к хозяину и, как можно ниже, жалко склонившись перед ним, будет просить прощения. И тут же заставит её, Исоко, покорно склониться. А Синго, несчастный, будет смотреть, как уводят его любимую к постылому старику. Нет, этому не бывать! Она бросится в море, если её разлучат с Синго.
      Лодка всё приближалась к берегу. Исоко увидела искажённое лицо своего наречённого. Она ещё сильнее прижалась к своему любимому п снова крикнула:
      — Синго!
      Синго злобно взглянул в сторону хозяина гончарной, сплюнул и резко повернул в океан. Ветер надул парус, лодка мгновенно вышла на простор.
      Отец девушки и его хозяин, остолбенев, стояли неподвижно, пока парус не скрылся во мгле, за гребнями волн Тихого океана.
     
      ОТЕЦ И ДОЧЬ
      Фанерные домики станционного посёлка вы-строились у подножья горы, вдоль железной дороги. Возле одного из них, среди камней, сидел убелённый старик Осиноми. Согбенная фигура его отражалась в небольшом садовом пруду, как в осколке зеркала. Морщинистый подбородок старика чисто выбрит. Пучковатые чёрные брови нависли над глубоко запавшими чёрными глазами. Был солнечный весенний день. Цвела сакура. В палисаднике щебетали птицы, на улице резвилась детвора. Иногда старик поднимал голову, смотрел на проходившие поезда и опять принимался за своё дело.
      С тех пор, как американцы разбомбили станционную поликлинику, фельдшер Осиноми остался безработным. Власти не захотели восстанавливать поликлинику. Вместо неё открыли медицинский пункт. Но там не нашлось должности фельдшера, и Осиноми решил лечить людей травами и другими доступными ему средствами. Вскоре слава о нём разнеслась далеко но окрестности. «Будда поведал ему тайну исцеления людей», — говорили о нём люди. Сегодня рано утром по росе он ходил в горы и нарвал целую корзину разных трав. И вот сидит возле сосенки и перебирает стебли, связывает пучками. Прилетела стайка воробьёв и принялась купаться в пруду. Старик залюбовался птицами. Но вот они дружно вспорхнули: кто-то, видимо, спугнул их. Осиноми повернул голову и увидел молодую женщину с чемоданом в руке. Она поставила чемодан и низко поклонилась. Осиноми тоже встал и поклонился. Старик подумал, что женщина поразительно похожа на его жену в молодости. Такая же миниатюрная, с такими же тонкими чертами лица, дужками чёрных бровей и длинными ресницами больших глаз. На голове её были уложены венком чёрные волосы. Женщина изучающе и удивлённо смотрела на него. В глазах её он заметил затаённую грусть. «Пришла, наверно, лечиться. Видно, почки больны: под глазами отёки», — подумал старый лекарь. Женщина робко и взволнованно сказала:
      — Я ваша дочь, Сумико. Не узнаёте?
      — Милая! — произнёс старик. Подошёл и обнял её. — Радость ты моя!
      Перед Осиноми встала картина далёкого прошлого... Как он любил свою жену, красавицу Эмико. Они были счастливы. У цих родилась девочка. Но коротким оказалось счастье. Однажды в посёлок приехал портной Коноэ. Он открыл тут мастерскую по пошиву женской одёж-
      ды. Эмпко заказала у него новое кимоно. Он снял с неё мерку. После этого портной несколько раз приглашал её для примерки. Однажды она вместе с ним ездила в Токио, вроде бы в гости к своей тёте. Вскоре после этого случилась беда. Осиноми возвращался из рыбачьего посёлка от больного. На перроне вокзала он увидел жену. Она на руках держала девочку. Тут же стоял портной. Поезд только что подошёл. У Осиноми дрогнуло сердце. Пока он вскарабкался по крутой насыпи на платформу, поезд уже тронулся. Осиноми увидел заплаканное лицо жены и кривую улыбку её похитителя. Дома несчастный прочитал записку: «Любовь сильнее меня, мужайся!»
      — Откуда же ты явилась? — вытирая слёзы, спросил отец. — Расскажи о себе.
      Она вздохнула.
      — О, это длинная история, отец. Скажу лишь, что, когда мне исполнилось пятнадцать лет, мама умерла. Отчим, наркоман, выгнал меня из дому. Целый год я скиталась по городу, просила милостыню. Однажды меня подобрала женщина. Она оказалась содержательницей ночного кабаре. Вначале меня заставляли там мыть посуду и помогать буфетчику, а потом... пять лет я страдала в кошмарном вертепе... Однажды ночью в кабаре пришёл поразвлечься отчим. И меня вызвали занять его. Мне тогда хотелось убить его. Но случилось так, что он, увидев меня, расплакался и рассказал, как увёз мать. Об этом она мне никогда не говорила. И только от отчима я узнала, что у меня есть родной отец. Отчим сказал, где вы живёте.
      — О Будда, слава тебе! Ты вернул мне дочь! — произнёс Осиноми.
      Они сели на циновку и восторженно смотрели друг на друга: дочь немного смущённо, по-тупясь, а он от удивления только покачивая головой. Спохватился.
      — Сейчас я тебя покормлю. — Он достал тарелки и миски с рыбой и рисом. Поставил на низкий столик рюмки и графин сакэ. — Выпьем за нашу счастливую встречу! — Старик наполнил рюмки. Но она вроде бы сконфузилась. Опустила голову.
      — Что, Сумико? Может, что не так? А ты скажи, не стесняйся.
      — Ничего, отец. Только ты убери сакэ. И вообще не давай мне пить.
      — Что же такое, почему?
      — У меня есть... — она готова была заплакать.
      Отец придвинулся к ней, погладил её по голове, как ребёнка:
      — Зачем так расстраиваться? Если нельзя пить, ну и не надо. Обойдёмся без сакэ. Я и сам до неё не большой охотник. Многих своими травами отвадил от этого зелья. Дам и тебе настой такой травы. Ты навсегда забудешь даже запах сакэ и вин.
      — Хорошо, отец. Это потом. А сейчас всё-таки выпьем за нашу встречу, — глаза Сумико загорелись.
      — Но ты же только что сказала...
      — Нет, нет, отец, мы должны выпить за нашу встречу. — Сумико взяла рюмку и осушила её. Немного погодя налила и выпила вторую. Не дотрагиваясь до еды, закурила, жадно затягиваясь сигаретой, и опять потянулась к графину.
      — Может не падо, Сумико? — сказал отец. — Воздержись.
      — Ещё одну, отец. Прости меня. Я буду лечиться... а сегодня...
      — Ну уж если не можешь совладать... — Оспноми сам налил ей сакэ. Сумико заметно опьянела.
      — Ты знаешь, отец, я пыталась покончить с собой и покончила бы, если б не узнала, что ты есть. Вот за это я и выпью.
      Сумико совсем опьянела. Слёзы брызнули из её глаз. Она придвинулась к отцу, уткнулась головой в его плечо и зарыдала.
      — Вот какая у тебя гадкая и мерзкая дочь. Выгони меня, отец, пока не поздно. Выгони!
      — Что ты, что ты, Сумико, — он стал гладить её по голове. — Успокойся.
      Осиноми постелил ей и уложил. Она что-то ещё бормотала некоторое время и, наконец, уснула. Он убрал посуду. Вышел в садик и долго сидел на камне, прислушиваясь к рокоту моря. Над вершиной горы ярко горела Венера. Робко выглядывал из-за горы молодой месяц. Ночную тишину изредка нарушали грохот и свист поездов. Так и не лёг он в эту ночь.
      Утром Осиноми приготовил завтрак и стал ждать, когда проснётся и встанет дочь. Она долго не просыпалась. Он ходил по саду и ждал, потом тихо приоткрыл дверь. Сумико сидела на циновке и смотрела невидящими глазами куда-то в сторону. Старик кашлянул. Она вздрогнула, подняла голову и тут же опустила. Видимо, переживала за вчерашний день. Отец поздоровался.
      — Иди умойся, Сумико. Будем сейчас завтракать.
      — Прости меня, отец, за вчерашнее. Мне стыдно. Прости...
      — Ничего, Сумико, бывает. Только ты возьми себя в руки. Ты молодая и красивая. У тебя всё ещё впереди.
      Она умылась, причесалась. Тихая и грустная, присела к столику. Есть не захотела. Только взяла чашку зелёного чая, положила сахар, помешала ложечкой. Было видно, что в мыслях она где-то далеко отсюда.
      Осиноми был несказанно рад появлению дочери, но переживал, увидев её пристрастие к спиртному. Любовь и жалость к ней наполнили его сердце.
      Первые дни она не выходила из дому, всё спала. А вечером садилась возле садового пруда на камень и оставалась там, пока не погаснут звёзды. Сказывалась привычка спать больше днём, чем ночью.
      — Ты бы пошла в горы или к океану, — советовал отец. — Подышала бы свежим воздухом.
      — Никуда не тянет, отец, — грустила Сумико. — Кажется, я тут с ума сойду от скуки.
      Однажды Осиноми пригласил дочь пойти с ним к больному в рыбачий посёлок. Она не сразу согласилась; едва отец уговорил её. Они встали рано утром, позавтракали. Солнце поднималось из-за горы. Пахло росой. Утренняя свежесть приятно охватила Сумико. Радостно стало на душе. Вокруг слышались голоса людей, где-то вдали прогромыхал товарный поезд. Отец и дочь перешли железнодорожное полотно и свернули на гладко укатанный грейдер. Сумико надела яркое красно-голубое кимоно, уложила высоким узлом чёрные волосы. Идти было легко и приятно. За станционным посёлком, в низине, потянулись рисовые поля, в межгорий
      сверкала речка, в долине было много цветов. Сумико нарвала себе целый букет.
      Кончилась полная благоухания долина; на-чался перелесок с кривыми сосенками. Шли ещё около часа. Наконец показались домики посёлка. Спустились к горной речке — неширокая, но быстрая, она сверкала на перекате и была такой прозрачной, что видно на дне даже маленькие камешки. Сумико зашла в прохладную воду. Нагнулась и стала обдавать ею разгорячённое лицо и шею. Вода разлилась прохладой по телу. Осиноми, стоя на пригорке, любовался дочерью.
      — Л ты пойди вон иод ту сосну, разденься там и выкупайся, — сказал он.
      — На обратном пути искупаюсь. — Лицо Сумико светилось: так хорошо она себя чувствовала.
      Они спустились к мосту, прошли ыо его зыбкому дощатому настилу. Подошли к домику с раскрытой дверыо. Возле домика, в тени, лежала рыжая собачонка. Она встала, подошла к Осиноми и завиляла хвостом, стала ластиться.
      — Меня во всей округе знают собаки, пошутил он.
      — Знают, знают, — послышался женский голос. — Кто вас не знает? Всем делаете добро.
      Сумико увидела пожилую женщину в дверях. Оиа провела их в дом.
      — Ну, как тут наш больной? — спросил Осиноми, посмотрев на седого старика, лежавшего на циновке. — Ещё одно втирание — и боль совсем утихнет.
      Он сделал необходимую процедуру, сказал, чтобы больной пил трп раза в день настойку трав.
      Хозяйка принесла угощение, поставила на столик графин сакэ.
      — Кушайте!
      — Ну, это уж лишнее, — сказал Осиноми, поглядев на бутылку. Но по закону гостеприимства всё же присел. Сумико последовала за ним.
      — Вы же знаете, что я не пью. Ну, а дочь... — он посмотрел на Сумико и оторопел. Глаза её загорелись желанием. — Ну, а дочь немного выпьет.
      Но она выпила больше, чем следовало. И опьянела. На обратном пути Осиноми повёл дочь задворками, чтобы никто не видел, как она шатается. Он с трудом провёл её через мост. Дочь прямо-таки висела у него на руке. От усталости он часто останавливался. С трудом они дошли до перелеска. Там свернули в сосновую рощу и опустились на траву. Осиноми снял пиджак и постелил его дочери. Нарвал травы и положил ей под голову.
      Сумико сразу уснула. Отец сел возле неё и долго всматривался в её лицо. Да, она была очень похожа на свою мать.
      Солнце начало опускаться в океан, а отец всё сидел возле дочери. Когда стало смеркаться и подул свежий ветерок со стороны гор, Осиноми потрогал Сумико за плечо. Не сразу она очнулась. А когда открыла глаза, вздрогнув, испуганно посмотрела на отца.
      — Где это мы? — спросила и болезненно поморщилась. — Я опять что-то натворила?
      — Вставай, уже поздно, идём домой, — сказал отец упавшим голосом. Он помог ей подняться.
      — Зачем я так...
      — Да, да, Сумико, нехорошо... Я говорил, я предупреждал...
      — Прости, прости, отец. Это в последний раз...
      После этого Сумико две недели никуда не выходила. Тосковала. Отцу стало жалко её, и он опять взял дочь с собой в рыбачий посёлок. Теперь он не допустит, чтобы их угощали сакэ.
      На этот раз они пришли к женщине, которая покалечилась во время землетрясения. Сумико помогла отцу смазать больной раны и перевязать её.
      Однажды к Осиноми явилась незнакомая женщина. Она рассказала о своём горе. Приехал к ней из города калека сын. Единственная его нога страшно распухла.
      — Помогите! — взмолилась она.
      В тот же день Осиноми и Сумико отправились к этому больному.
      Тот лежал на циновке. Осиноми, низко поклонившись, осмотрел его. Сделал компресс на ногу. Сумико помогла отцу: подала вату и бинт. Осиноми теперь каждый раз брал её с собой, когда отправлялся к больному. А однажды она пришла к нему одна: отец был срочно вызван к другому пациенту. После этого Сумико всё чаще стала бывать у больного. Они познакомились ближе; его звали Юя. Осиноми радовался, что дочь увлеклась ролью лекаря. И больному было приятно, что его лечит молодая красивая женщина. Он и сам был молодым и, как отметила Сумико, симпатичным и обаятельным человеком. Мать его тоже радостно встречала дочь Осиноми. Больной так расположил к себе Сумико, что она однажды рассказала ему о своей
      жизни. Рассказал и он о себе. У него жизнь была тоже нелёгкой. Много раз его увольняли с работы за участие в забастовках. Целый год был безработным. С трудом поступил на металлургический завод, где работал по пятнадцать часов в сутки. На заводе нет никакой техники безопасности. И вот результат — ампутировали одну ногу, а теперь и другая разболелась. Денег для лечения в больнице у него нет, он приехал к матери. Она написала ему, что у них в посёлке есть знаменитый лекарь, который лечит за малую плату, а то и бесплатно.
      Наступила осень, начались дожди. Сумико увязала в раскисшей грязи, с трудом пробиралась к больному. Нелегко было добираться до Юи и в зимнее время. Случилось как-то, что она сильно простудилась и пролежала в горячке целую неделю.
      Но вот наступила весна. Потянулись стаи перелётных птиц, огласились горы и долины птичьим гомоном, всюду заблагоухали цветы. Сумико с большим букетом первых цветов, сияющая, полная радости, запыхавшись и волнуясь, пришла к Юе. Его обычно сумрачное лицо засияло улыбкой, когда он увидел такую светлую, такую радостную Сумико. Она взяла вазу и поставила в неё цветы. Нагнулась к Юе и потрепала его волосы. От неё исходили свежесть солнечного весеннего дня и волнующая нега. И это всё захватило его чувства, закружилась голова, учащённо забилось сердце. Он взял её руку и приложил к своему лицу.
      — Милая Сумико! Чем же и как я отплачу вам?
      Она опять потеребила его волосы, взяла красный цветок и провела по его лицу.
      — Вы всё такой же, чудной, Юя. Ну говорите же, как ваше здоровье?
      — Совсем хорошо. Нога стала немного сгибаться.
      — Скоро совсем будете здоровым. Первый танец только со мной. — Она распахнула дверь. — Посмотрите, какое небо! Сколько солнца! — В голосе, в блестящих глазах, во всём одухотворённом лице Сумико было полно восторга. Юноше она казалась бесподобно нежной, несказанно красивой. Да и сам он сегодня, как она заметила, был неузнаваемо красивым. Обычно потухшие глаза его зажглись удивительным светом.
      — Я только теперь начинаю понимать, что значит счастье! — сказал Юя.
      Ему хотелось, чтобы она как можно дольше была с ним. Но Сумико спешила к другим больным.
      В один солнечный день в домик Юи влетела птичка. Она металась из угла в угол, не находя выхода. Юе хотелось помочь бедной птичке. Но что он мог сделать? Матери дома не было. А тут, как на грех, появился кот, стал выжидать момент, чтобы схватить птичку. Юя крикнул на кота, подавшись всем корпусом. И вдруг вскочил с кровати, встал и обмер. Он не видел, как скрылся кот, как ласточка наконец нашла распахнутую дверь и выпорхнула.
      А Юя окаменело стоял на одной ноге, опираясь о стенку. Глаза и всё его лицо выражали восторг. Он хотел закричать, но не мог: горло перехватило спазмой. Юя стоял всего лишь какую-то минуту, но ему показалось, что он стоит уже не менее часа. Столько мыслей, одна радостнее другой, промелькнуло в его голове.
      Юя почувствовал невероятную усталость, нога точно подкосилась, и он повалился на циновку. Отдышавшись, шевельнул ногой. Она послушно согнулась. Он вытер пот с лица, напрягаясь, снова встал. На этот раз почувствовал сильный прострел в груди и лёг. Сердце колотилось.
      С нетерпением ждал он прихода матери — хотелось обрадовать её. Услышав шаги матери, он повернулся к двери, встал.
      Мать всплеснула руками, молча приникла к нему. Он нежно гладил её седую голову и плечи. Затем попросил дать ему протез. Надел его. Накинул на плечи плащ и, слегка поддерживаемый матерью, вышел на воздух. Захватило дыхание. И без того бледный, он ещё больше побледнел, голова закружилась. Юя прислонился к стенке домика и закрыл глаза.
      На следующий день он уже более уверенным шагом вышел на улицу, встал на солнцепёке, прислонившись к стенке. Кот подошёл и стал чесаться об его ногу. Тут же хлопотливо что-то клевали куры. Где-то ворковали голуби, ошалело носились воробьи. «Слава Будде! До чего же хороша жизнь!»
      Юя жадно смотрел на горы и голубое небо, где в синеве протянулся след реактивного самолёта. Возле соседнего домика ползал карапуз.
      Юя стоял больше часа. Без привычки заныла нога. Он уже собрался идти в избу, когда услышал чьи-то шаги. Из-за угла вышла Сумико в лёгком кимоно василькового цвета. Чёрные, блестящие на солнце волосы её были перехвачены красной лентой. У Юи от радости ещё сильнее забилось сердце. Не замечая его, она
      подошла к двери, остановилась, достала из сумки зеркальце, посмотрелась в него, поправила волосы. И вдруг вздрогнула, увидев Юю. За какие-то секунды лицо её выразило всё: испуг, удивление, восторг и радость.
      — А говорят, что нет чудес! — после некоторого молчания промолвила Сумико.
      — Чудо — это вы, Сумико, и ваш отец Осиноми.
      — Идёмте в дом, вы, кажется, сильно устали.
      Она взяла его под руку.
      В этот день она до вечера оставалась в домике Юи.
      Вскоре он собрался уезжать в город, где друзья подыскали ему подходящую работу.
      — А вы знаете, у меня в том городе живёт подруга, — сказала Сумико. — Она так приглашает меня...
      — Ну вот и поедемте со мной, — обрадовался Юя.
      Сумико сказала об этом отцу.
      — Что ж, поезжай, — вздохнул Осиноми. Он понял, что опять остаётся один и, вероятно, навсегда. Но что он мог сделать с неумолимой жизненной логикой?
      Вечером он вышел в свой сад камней. Сумико читала книгу, подаренную ей Юей. Осиноми долго сидел молча. Потом спросил:
      — Скажи, Сумико, я могу быть спокойным, что ты никогда не будешь пить спиртное?
      Она перевернула страницу книги, подумала и сказала:
      — Отец! Разве я тебя не убедила, что излечилась, леча других? Не знаю, что больше помогло: твоё лекарство или то, что я увлеклась... лечением людей... Вероятно, то и другое. Вот
      уже скоро будет два года, как я пила последний раз.
      Осиноми посмотрел на вершину высокой горы, потом на камень в своём саду, как бы сравнивая их.
      — Ты хорошо всё обдумала, решив поехать в город с Юей? — спросил он.
      — Да, отец, всё обдумала... Я должна тебе сказать... В общем, ты не беспокойся.
      Целый месяц она готовилась к отъезду: шила, штопала, стирала.
      И вот Сумико вместе с отцом, а Юя с матерью приехали на вокзал. Сумико волновалась. Впрочем, волновались все: и Осиноми, и Юя, и его мать. У каждого из них было отчего волноваться.
      Подошёл поезд. Сумико обняла отца, а Юя — мать. Потом он обнял Осиноми и снова стал его благодарить. Отъезжающие поднялись в тамбур. Раздался паровозный свисток. Состав, громыхнув тормозами, тронулся. Осиноми и мать Юи пошли следом за вагоном. Поезд набирал скорость. Убыстряясь, замелькали вагоны. Мать Юи остановилась, держась рукой за сердце, а старик Осиноми бежал, пока не промелькнул последний вагон.
      Вот так он двадцать лет назад бежал за поездом, в котором уезжала его дорогая и поныне любимая Эмико, увозя маленькую Сумико, его радость и счастье...
     
      По времени ему уже следовало отправиться в аэропорт Ханэда, а он всё мешкал, перекладывал с места на место рукописи и книги. Потом стал перечислять, что должна сделать Ацуковего отсутствие: отправить статью в экономический журнал, позвонить в издательство и сказать, что вёрстку книги он уточняет, съездить в цветочный магазин за семенами, взять абонемент в театр.
      — Слушаюсь, господин, — склонилась Ацу-ко, нетерпеливо посмотрев на часы. Торопитесь, господин, у вас остаётся мало времени.
      — Только без паники! Вечно ты подгоняешь меня, — заворчал профессор. Серебристые его волосы взлохматились, густые чёрные пучки бровей встопорщились. Возбуждённый предстоящей дальней командировкой, он был несколько раздражён. — Ты лучше посмотри, не забыл ли я чего.
      Она сказала, что ещё вчера всё собрано и уложено. Хисакура, не торопясь, стал проверять документы в кожаном потёртом бумажнике. Всё было на месте: заграничный паспорт, билет на самолёт, справка о состоянии здоровья. Среди документов лежали фотографии покойной жены и сына Акиры, пропавшего на войне без вести. Положив во внутренний карман пиджака бумажник, профессор взял чемодан, перекинул через плечо плащ и вышел следом за Ацуко. У подъезда их ожидал автомобиль. Ацуко попросила шофёра ехать как можно быстрее. И автомобиль помчался, обгоняя одну машину
      за другой. Засвистел ветер в боковом стекле, замелькали встречные машины, прохожие, деревья, вывески магазинов и учреждений.
      Когда они прибыли в аэропорт, там уже закончили регистрацию на рейс Токио — Нью-Йорк.
      Хисакура услышал свою фамилию по радио. Его приглашали для оформления багажа и билета.
      — Ну вот, пожалуйста, слышите, — победно сказала Ацуко.
      — Без меня не улетят, — шутливо произнёс профессор. — Не забудь отправить телеграмму в Иокогаму моему ровеснику Тачи. Семьдесят стукнуло.
      — Слушаюсь, господин, — склонилась Ацуко. Она пожелала ему счастливого полёта, сказала, чтобы он вовремя питался и принимал лекарства.
      Хисакура, перегнувшись, поклонился ей и, всё ещё не торопясь, пошёл в отделение, куда уже было запрещено входить провожающим.
      Вскоре он показался на лестнице, ведущей в зал ожидания. Увидев Ацуко, опять с минуту стоял перегнувшись. Потом вошёл в длинный светлый зал ожидания. Здесь всё ярко освещалось солнцем — диваны, столики с красочными журналами и проспектами, оживлённые лица пассажиров, блестящие лаком полы, струи сигаретного дыма.
      Он прошёлся по залу медленной походкой, заглянул в буфет, где пахло кофе и кондитерскими изделиями. Постепенно ему передалось общее нетерпение ожидания, он стал посматривать на табло, где должен был засветиться номер рейса. Прошло ещё минут двадцать, покуда пассажиры дружно двинулись по стеклянному коридору.
      Место в самолёте оказалось возле иллюминатора — ему нравилось с высоты полёта обозревать местность внизу.
      Самолёт оторвался от земли, набирая высоту, и профессор прощально посмотрел на Токио и гору Фудзияму. Мысли его переключились на Ацуко. Он пожалел, что сегодня утром накричал на неё. И за что? За пустяк: не так переставила книги в кабинете. Он, конечно, привык к определённому порядку. Но стоило ли из-за этой ерунды поднимать шум. Хисакура любил её, как родную дочь. И жалел, что так нескладно сложилась у неё жизнь. «А ведь это чудесное существо. Милейший человек. Сколько в ней душевности и порядочности». Перед отлётом он спросил, что привезти ей. Она сказала полушутя, что самым дорогим для неё подарком будет его скорейшее возвращение. В прошлом году он привёз ей из Лондона золотые серьги, а она подарила их соседке по квартире: девушка выходила замуж.
      Ацуко была невестой сына Хисакуры — Акиры, пропавшего на войне без вести. Они не успели пожениться. Ацуко в то время училась в университете, который Акира закончил двумя годами раньше. С начала войны, когда Акира был призван в армию, Ацуко стала приходить к его родителям. Ей хотелось знать, нет ли от Акиры весточки.
      Хисакура и его жена полюбили невесту сына. Они настояли, чтобы она перешла из комнаты, которую снимала на окраине города, в их домик, окружённый садом камней. Это была гордость профессора. Любил он в лунные ночи си-
      деть в саду. И девушка стала как бы членом их семьи. Как только Ацуко окончила университет, Хисакура взял её в свой экономический департамент. Всю войну и несколько лет после её окончания невеста ждала возвращения своего жениха. И только в пятидесятом году вышла замуж. Но недолго прожила с мужем — тот умер. И снова она вернулась в домик Хисакуры. Жена его, незадолго до смерти, просила Ацуко не оставлять без присмотра пожилого Хисакуры, присматривать за ним.
      ...Токио остался позади, но ещё долго виднелась гора Фудзияма. А самолёт всё набирал высоту. По плоскостям крыльев сочилась влага. На мгновенье, когда самолёт пробивал облачность, становилось темно. И опять светлело. Вот уже самолёт поднялся выше облаков. Они белоснежно расстилались внизу и казались то сказочными дворцами, то айсбергами. Иногда в разрывах облаков возникала и снова исчезала земля.
      Хисакура раскрыл портфель, достал аннотированную программу предстоящей сессии статистико-экономической Комиссии ООН и принялся читать. Закончив чтение, представил, какая будет острая дискуссия.
      В составе американской делегации, как о том свидетельствовали документы ООН, присланные в Академию, числился господин Хисаи Утида. Профессор по печати знал этого американского экономиста, видимо японского происхождения. Читал его книгу. На её полях сделал много заметок. «Хитрая бестия, умеет служить своим хозяевам».
      Ознакомившись с повесткой работы комиссии, Хисакура начал листать рукопись незаконченной книги по истории экономического развития Японии и думал о том, сумеет ли он в этом году закончить книгу. Некоторые главы придётся заново переписать и дополнить.
      Перелёт продолжался через океан. Стюардесса принялась объяснять, как следует пользоваться спасательным аппаратом в случае вынужденной посадки на воду. Пассажиры, кто с улыбкой, а кто и с явным скептицизмом, слушали девушку, которая надевала на себя пояс и показывала, что к чему.
      Как бы ни далёк был путь, Хисакура не имел привычки засыпать. О чём только не передума-ется! Мысленному взору непременно явятся картины детства, напомнят о себе школа, студенческие годы...
      В его памяти сохранились события многих прожитых лет. Бывает, в течение одной бессонной ночи с невероятной скоростью прокручивается вся лента за десятилетия... Вот и сейчас он вспомнил свою Ясоко в красно-сине-голубом кимоно, совсем молодую. Глаза её тогда блестели восторгом от полноты радости жизни. Ликовало всё её существо. Такой он встретил её. Прошли годы. Шестнадцатилетняя девушка с голубым бантом у рояля превратилась в стройную даму с высокой укладкой чёрных, как смоль, волос, с серёжками в ушах, в длинном серебристом кимоно. Такой он запечатлел жену, когда отмечали её тридцатилетие. В следующем кадре памяти Ясоко представилась ему совершенно седой, иссушенной трудными годами жизни. Потом лента воспоминаний вроде бы начала двигаться в обратную сторону — от позднего времени к более раннему. Отрывочные картины чередовались в бессистемном порядке...
      Хисакура с усилием отогнал от себя эти видения.
      Снова листал рукопись и аннотированную повестку работы комитета.
      В иллюминаторе над океаном зажглась звезда. В разрыве облаков проглядывала серая вечерняя рябь волн. Профессор увидел засветившееся табло. «Застегнуть ремни...» Значит, самолёт подлетает к Нью-Йорку.
      Вошли в облачность... Стало совсем темно. На короткое время появлялся просвет, и снова всё вокруг окутывала темнота. Внизу сверкали огни. Их становилось всё больше и больше. Потом — море огней, до самого горизонта. Самолёт продолжал снижаться. Пассажиры нетерпеливо и возбуждённо приникали к иллюминаторам. Самолёт бросало то в одну, то в другую сторону. Он то резко шёл вниз, то снова набирал высоту. Так продолжалось более получаса.
      Наконец, стюардесса сообщила, что Нью-Йорк не разрешает посадки. Она не знает почему. Возможно, аэродром перегружен.
      Хисакуре показалось, что самолёт садится на воду. Но машина резко отвернула в сторону, навстречу зелёным, приглушённо светящимся аэродромным маякам. Колёса жёстко коснулись земли. Самолёт бешено пробежал, глуша нарастающий шум, и остановился. Затем, выруливая, направился к аэровокзалу.
      Проходя контроль, профессор возмутился, когда полицейский чиновник, неприязненно взглянув на паспорт, сунул его в машинку, чтобы приколоть бумажку с временной пропиской, и, возвращая, небрежно швырнул его обладателю. Хисакура, взяв паспорт, корректно, но подчёркнуто сказал, что весьма сожалеет:
      первый встретившийся американец оказался таким бестактным.
      — Надеюсь, что это исключение, — сказал он и вступил на разрешённую зону, где его уже ожидали сотрудники японской миссии постоянного представителя при ООН. Ещё несколько минут ожидания багажа, и они отправились в ночной город, залитый мириадами огней.
     
      II
      Акира Хисакура, сын Гоэци Хисакуры, который со времени войны считался погибшим, вышел на улицу почти одновременно со своим отцом. На углу Пятой авеню и Пятидесятой стрит их пути пересеклись, и некоторое время они шли в одном направлении. Потом отец пошёл дальше, а сын, скользнув безразличным взглядом по чуть согбенной фигуре пожилого человека с серебристой сединой, свернул вправо. Никто из них и подозревать не мог, что им предстоит встретиться снова и не позднее, как завтра.
      ...Акира Хисакура — человек-торпеда — должен был взорвать американский авианосец. Но он предпочёл сдаться в плен, чтобы сохранить себе жизнь. Акира боялся впоследствии вернуться на родину, где его судили бы за предательство. Не меньше он боялся и отца, ненавидевшего американцев, на что у него были свои причины. Акира назвался бывшим сотрудником экономического департамента и знатоком японской экономики, и американцев, подбирающих всё, что могло бы пригодиться если не сегодня, то в будущем, это вполне устраивало.
      Так Акира очутился за океаном. Он неплохо владел английским языком. Переменил своё
      имя и отцовскую фамилию и стал Хисаи Утида. Он определился консультантом по экономическим вопросам в особую службу госдепартамента. А спустя два года под руководством Утиды был создан так называемый научный, а по сути разведывательный, сектор для сбора и обработки экономической информации разных стран. Хисаи поручалось участвовать в различных международных симпозиумах и даже в некоторых комиссиях Организации Объединённых Наций. Утида преуспевал. Спустя три года он женился на дочери чиновника. Вскоре его жена вместе с отцом погибли в автомобильной катастрофе. Имущество и деньги на счётах в банке перешли к Утиде. Он недолго горевал и не замедлил снова жениться на актрисе. Но молодая женщина вскоре ушла от него к другому. В доме Утиды управляла экономка и кухарка, мулатка Марта.
      Когда в ООН появилась необходимость выработать систему сопоставимости и единообразного содержания показателей экономического развития стран, чтобы определить, сколько какому государству вносить средств, Утиду включили в состав американской делегации на сессии статистико-экономической Комиссии. Он узнал, что от Японии в сессии Комиссии будет участвовать его отец, профессор Хисакура. Утида страшно заволновался и решил просить начальство исключить его на этот раз из числа делегатов. Однако, пораздумав и всё взвесив, нашёл, что это вызовет недовольство шефа. Но всё же доказал ему необходимость не выдавать своего японского происхождения и даже не показывать, что он владеет японским языком. Утида почти был уверен, что отец с плохим зрением не узнает его, тем более, если он наденет чёрные очки.
      И вот сейчас, рассматривая себя в зеркале, он успокаивал не в меру разыгравшееся волнение.
      «Нет, конечно, отец не узнает меня. Вот разве голос выдаст. Надо будет усилить хрипоту. Да и английский язык поможет скрыть интонацию».
      Заложив руки за спину, Утида прошёлся по блестящему паркету, такой же невысокий, но стройный, как отец. Долго ходил из угла в угол гостиной. Позвал Марту и попросил принести ему кофе и рюмку коньяку. Смакуя коньяк, Утида мысленно пытался представить себе характер и содержание дискуссии в Комиссии ООН и предположить позицию отца. Он, возможно, займёт нейтральную позицию в дискуссии между западными и восточными представителями. Не захочет выступить против советского представителя. А надо, чтобы отец поддержал концепцию Соединённых Штатов, от этого зависит решение вопроса в пользу Запада. Советский представитель будет, конечно, доказывать научность своей системы, хвалить её стройность и гармоничность, пригодность для установления единообразия в оценке национального дохода и коэффициентов экономического развития стран. Трудно будет ему возражать. Он может вдребезги разнести злосчастную западную систему национальных счетов, по сути, примитивную бухгалтерскую систему, возведённую в национальные рамки. И тут важно, чтобы отец выступил против него.
      Утида прочитал подготовленные им тезисы для выступления своего шефа на сессии Комиссии. Внёс в них уточнения. Долго сидел размышляя. Мысли о встрече с отцом не выходили из головы. На душе было тревожно. Посмотрев на часы, он решил, что следует несколько рассеяться. Вышел на улицу.
      На Третьей авеню он завернул в полуосвещённое кабаре. Во мраке помещения, насквозь пропитанного запахами кухни и сигарет, было тесно. Словно из подземелья, доносилась музыка. В проходе между столами кружились пары. Утида прошёл в глубь зала, сел за свободный столик. Тотчас же к нему подсела женщина в рыжем парике, с сигаретой.
      — Надеюсь, я вам не помешаю? — хриплым голосом сказала она. — Вы очень грустный...
      — Что ты хочешь? — спросил он равнодушно.
      — Кушать, — бесцеремонно сказала она, отодвигая пустую посуду. — Ну, конечно, и выпить.
      Подошёл официант.
      — Заказ у этой госпожи — за мой счёт, — сказал Утида. — А мне две порции виски без соды и льда.
      Официант удивлённо посмотрел на Утиду. Так никто не заказывал виски.
      Утида не спеша тянул спиртное. Соседка по столу ела стейк — мясо с кровью и запивала вином, не забывая кокетничать.
      — Как вас зовут? — спросил он её.
      — У меня испанское имя, — сказала она горделиво. — Моя мать испанка. Меня зовут Кармен.
      — Испанская кровь, — усмехнулся Утида.
      — Да! — она повела смуглыми плечами. — Бойтесь меня. Я вас могу превратить в пепел...
      — Только не пугайте. — Утида допил рюмку.
      — А вы какой расы? — спросила она.
      — Филиппинец, — сказал Утида насмешливо. И тогда Кармен рассказала ему, как однажды её чуть не увёз в Манилу филиппинский моряк. Вещи уже были в чемодане, но он почему-то не пришёл. Девушка и сейчас беспокоится — не случилось ли с ним что-нибудь плохое?
      — Его зовут Мерсидес, он сержант. Может, вам удастся что-нибудь узнать о нём, когда вернётесь к себе, — попросила она Утиду. Он улыбнулся её наивности.
      — Хорошо, обязательно разыщу.
      — Спасибо, господин. Вы очень добрый. Я так люблю филиппинцев, даже несмотря на то, что меня обманул ваш сержант. Милый мальчик. И я нисколько не сержусь на него. Он тоже очень добрый. Никогда не скупился для меня.
      Утида расплатился и вышел. Кармен последовала за ним. Она бесцеремонно взяла его под руку, горделиво посмотрела вокруг. Увидела таких же бродячих девиц, как сама. Одна из них остановилась.
      — Вот дрянь, подцепила короля, — послышался язвительный шёпот. Кармен глянула через плечо и показала ей язык.
      Утида в сопровождении девицы прошёл несколько улиц молча, думая о своём. Кармен скучающе и устало посмотрела на него, зевнула, закрывая ладонью рот.
      — Сколько мы с вами ещё будем бродить? Я уже снова не прочь выпить. Да и неприятно, чтобы на меня глазели наши бродвейские гидры. Они не простят хвастовства...
      На углу Сорок второй улицы они остановились. Кармен спросила:
      — Ресторан? Ну, тогда до свидания. Я вижу, от вас никакого толку... — Повернулась и мгновенно исчезла...
      Утида ещё часа два бродил по улицам Ман-хеттена и всё думал о встрече с отцом.
     
      III
      Несмотря на обычный, будничный день, Бродвей был тесен и даже при дневном свете сиял. На огромной высоте возникали одна за другой светящиеся многометровые фигуры обнажённых женщин — рекламы нижнего белья, мужчина, улыбаясь, держал в зубах гигантскую сигару — изо рта, как из трубы, валил настоящий дым. В огненном вихре гаснущих и снова вспыхивающих огней была какая-то одержимость. На тротуарах — поток разноликой публики. Странно было видеть мчащуюся карету, запряжённую вороными рысаками. Он в цилиндре, она — в крылатой шляпе.
      Хисакура обошёл много улиц. Среди огромных небоскрёбов улицы кажутся узкими, полутёмными. В просвете их несутся вереницы машин. Кажется, тут никогда не рассеивается полумрак. Тёмные тучи клубятся над вершинами небоскрёбов, окутывают их. Здания слиты в общую серую массу. Обычно дома имеют своё лицо, в них почерк зодчего, а вот небоскрёбы — безлики.
      Голоса заглушаются тысячами машин и поездов метро — оно здесь, совсем как в Токио, близко к поверхности. Грохот поездов оглушает идущих по улицам. Смрад бесконечного потока машин ползёт, стелется, насыщая воздух газами. В этой гигантской газокамере задыхается всё живое. «Точно у нас на Гиндзе».
      Хисакура хочет увидеть побольше — пока есть для этого свободное время. Он поднялся на самый высокий небоскрёб. Тугой ветер хлещет так, что пришлось снять шляпу. С высоты сто первого этажа открывается панорама города. Грядами утёсов тянутся и теряются где-то вдали небоскрёбы. Отсюда, с четырехсотметровой высоты, хорошо видно, как один небоскрёб бросает тень на другой, а тот на следующий.
      Скользя взглядом по крышам, профессор смотрел туда, где открывался океан и растянулась лента Гудзона. Призрачно проступает силуэт статуи Свободы. Вправо длинным рядом вытянулись пирсы. Дым из чёрных труб гигантских океанских лайнеров стелился по заливу.
      Хисакура побывал возле крепости. Её соорудили на том месте, где впервые высадились нежданные пришельцы из Европы. Они высадились, вооружённые пороховым оружием, и принялись истреблять местные племена краснокожих индейцев. Они вырубили и сожгли всю растительность острова, уничтожили животных. Скалистый остров, усеянный валунами, облысел, и, как бы возмущённые жестокостью белых людей, камни протестующе поднялись и вознеслись небоскрёбами. На месте дикого острова явился огромный город, несметное скопище людей...
     
      IV
      Шелестят, искрятся и сияют на ветру разноцветные флаги — символ единения людей планеты. Переливаются всеми цветами радуги. Од-
      ни, извиваясь, закручиваются вокруг древка, другие выгибаются, текуче струятся, надуваются парусами. Но больше таких, что вытягиваются в одну линию, держат равнение. За каждым из них стоят миллионы чернокожих, краснокожих и белых людей. Возле здания ООН — посланцы всех континентов и стран. Слышится разноязычный говор. К подъезду небоскрёба ежеминутно подкатывают автомобили разных марок и цветов, с разноцветными флажками. Кажется, нет на земле другого уголка, где бы так перемешивалась в толпе разноплемённость народов мира.
      Хисакура вышел из машины. Повернулся в сторону флагов, отыскал флаг с восходящим солнцем. Снял шляпу и несколько минут стоял в светлом озарении.
      Хисаи Утида приехал в ООН за час до начала заседания. Ему не терпелось увидеть отца. Усевшись в вестибюле возле окна, он некоторое время жадно всматривался в подходивших и подъезжавших в машинах людей. Несколько раз он выходил на улицу и возвращался в вестибюль, откуда, как ему казалось, было удобнее вести наблюдение, но ни в одном из приехавших он не мог опознать отца.
      Делегацию США возглавлял генерал Дремер, недавно вернувшийся из западной зоны Берлина, где служил в составе американской администрации. Ранее в статистико-экономической Комиссии в такой должности от этой страны состояли профессора. Назначение генерала руководителем означало усиление влияния военных. Семидесятилетний генерал, мощный, с большой гривастой головой, выглядел ещё крепким стариком. Все уже уселись, а он, стоя, крутил львиной головой, кого-то высматривая. Увидев вошедшего в зал Утиду, кивнул ему.
      — Опаздываете, мистер Утида? — недовольно пробасил шеф и уселся.
      Утида виновато ухмыльнулся и сел сзади Дремера.
      Ответственный представитель Организации Объединённых Наций открыл сессию. По установленному обычаю избрали руководство сессией, утвердили порядок работы. Специалист ООН представил делегатам содержание системы национальных счетов и её возможность к установлению единообразия и сопоставимости экономических показателей разных стран для исчисления шкалы взносов. Он уверял, что эта система является плодом многолетней практики, достаточно эластична и гибка.
      Докладчик сообщил, что в Комиссию поступила также модель системы баланса, который применяется в странах с плановой экономикой, но что секретариат не успел перевести этот документ на все рабочие языки.
      Советский представитель, профессор Великанов, выразил неудовлетворение своей делегации таким сообщением и внёс предложение отложить заседание до того времени, пока делегаты не получат перевод документа.
      На этом и закончилось заседание. Возобновилось оно на следующий день. Первым взял слово генерал Дремер.
      Он придавил сигарету в массивной стеклянной пепельнице, обвёл аудиторию выпуклыми глазами. Задержал взгляд на Хисакуре. Крупное лицо генерала стало красным. Несмотря на его тучность, в нём угадывалась выправка военного человека. Одет он был в штатский кос-
      тюм, белую накрахмаленную рубашку, подвязанную бордовым галстуком. Хриплым голосом он поблагодарил председателя за предоставленное ему слово и без каких-либо доказательств заявил, что глубоко верит в свою систему национальных отчётов, которая, по его убеждению, может стать инструментом для определения сопоставимости экономических коэффициентов разных стран. После этих, видимо, заученных фраз он прочитал тезисы Утиды. В них расхваливалась западная система. Кроме того, там было отмечено, что система, представленная советским профессором Великановым, использует показатель валовой продукции, который будто бы совершенно не пригоден для установления единообразия и сопоставимости.
      Генерал, довольный своим выступлением, сел, обтёр платком вспотевшее лицо. Профессор Великанов тотчас же поднялся и сказал, что резервирует за собой время для оценки системы национальных счетов. А сейчас хочет выразить господину Дремеру своё сожаление относительно того, что он, видимо, не имел времени ознакомиться с советской методологией и, желая или не желая того, пытается ввести в заблуждение комиссию.
      — Дело в том, что у нас уже давно валовая продукция заменена другим показателем. А валовая продукция, сыгравшая в своё время положительную роль в учёте, ныне служит лишь целям сохранения динамики. Наша система основывается на реальных трудовых и материальных затратах.
      И далее профессор Великанов подробно объяснил, что собой представляет этот показатель продукции. Оказалось совершенно ясным, что
      система, выработанная советской делегацией, является наиболее удобной для установления единообразия и сопоставимости показателей экономического развития.
      Хисакура увидел, как покраснело и без того красное лицо Дремера. Генерал повернулся к Утиде и, выпучив глаза, что-то требовал от него. Тот бледнел, ёжился, разводил руками. Эта неприятная картина вызвала улыбки у делегатов. Утида подошёл к Хисакуре, что-то сказал ему: видимо просил выступить в защиту позиции Дремера, но известный во всём мире учёный Хисакура не захотел этого делать.
      Слово попросил французский профессор Jla-круа — автор нашумевшей книги «Мир в двухтысячном году». Книга эта рисует мрачную картину будущего — углубление экономического кризиса, голод и страдание людей. Глаза Лакруа загорелись, как только он начал говорить, энергично жестикулируя. По его словам, мир блуждает в поисках экономической и социальной сущности века, которая будто бы лежит за гранью скудного опыта человечества. Мысль, что социальное и общественное устройства сами по себе определяют модели экономических систем управления и прогнозирования, была в его выступлении центральной. Иногда он своей путанной логикой вроде бы подходил к утверждению западной системы и одобрял её, но тут же сворачивал в сторону и возвращался к прежнему. Он считал, что слишком узки рамки системы национальных счетов, чтобы в какой-то мере служить для сопоставимости и единообразия экономических показателей. Он даже сострил:
      — Тем не менее, она всё же даёт нам надёжную картину экономического кризиса...
      Хисакура рассмеялся.
      Следующим оратором объявился англичанин Томпсон, рослый дюжий господин с редкими рыжими волосами на большой голове. Лицо его выражало апатию и флегматичность. За всё время выступлений предыдущих ораторов Томпсон, кажется, ни разу не повернулся в их сторону. Он потягивал толстенную сигару с золотым ободком и пускал дым, всякий раз запрокидывая голову, отчего кадык его сильно выпячивался. Он часто наливал из графина в бокал воду с хрустящим колотым льдом. Сидящий сзади него консультант дотягивался до его уха, густо заросшего волосами, и что-то шептал ему. Господин Томпсон по-прежнему оставался в той же позе и не менял выражения лица. Но вот он поднял руку, придвинул к себе микрофон. Прежде, чем он произнёс трафаретное обращение: «Уважаемый господин председатель», прошла целая минута. Отпив несколько глотков воды, полистал бумаги, отыскивая нужную. Снял очки в золотой оправе и надел другие. Какое-то время откашливался, преодолевая хрипоту в горле.
      Голос его оказался басистым, бесстрастным и монотонным.
      — Система национальных счетов не нуждается в модернизации. Её механизм слаженно действует, — произнёс он. Потом весь набычился, лицо его ещё больше стало красным. Похоже было, он собирался ещё что-то сказать, тяжело дыша, но только пожевал губами и отодвинул от себя микрофон.
      Хисакура подумал: «Законченный догматик».
      Хисакура ждал выступления советского делегата. Но Великанов не спешил. Ему, видимо, хотелось выслушать как можно больше ораторов.
      Наконец он поднялся.
      Начал с того, что Комиссия должна найти единообразие в оценке национальных доходов. Без этого, заявил он, невозможно установить правильную шкалу взносов и вообще невозможно судить о мировом производстве, о темпах экономического развития отдельных стран.
      — Для этого нам тут предлагают в качестве инструмента систему национальных счетов. Но эта система от начала до конца порочна, — сказал профессор Великанов. — Как известно, и это научно обосновано, национальный доход, то есть вновь произведённая продукция, создаётся рабочими в материальном производстве. Как же в таком случае можно согласиться с абсурдным положением этой системы, включающей в национальный доход зарплату военнослужащих, домашних работниц и клерков, других категорий, не имеющих никакого отношения к материальному производству. Эта система, как я понимаю, пригодна лишь для завуалирования кризисной экономики. Она анархична и не годится для развивающихся стран, вступивших на путь научного планирования.
      Великанов предложил для единообразия оценки мирового производства включить научно обоснованные показатели, изложенные в представленном им докладе.
      Заседание проходило в атмосфере горячей дискуссии. И опять Утида подошёл к отцу и передал просьбу Дремера возразить советскому профессору. Хисакура, мило улыбаясь, сказал, что он подумает над этим. Но японский профессор так и не выступил. Метод, предложенный Великановым, нашёл сторонников. В перерыве к Великанову подошёл Дремер и извинился, что допустил досадную неточность.
      После заседания Дремер начал торопливо складывать свои бумаги в портфель, чтобы переговорить с Хисакурой, пока тот не ушёл.
      Генерал намеревался сегодня же пригласить его пообедать и договориться, чтобы он всё же поддержал на заседании его концепцию. Как военный человек, Дремер слабо разбирался в сущности экономических систем и всецело полагался на Утиду, слывшего крупным экономистом, знающим экономику западных и восточных стран, особенно Японии. Генерал, опытный политик, понимал значение кулуарной работы. Он умел устанавливать необходимые контакты, расположить к себе нужных ему людей. Дремер пригласил Хисакуру в экзотический индонезийский ресторан. По заведённому этикету не полагалось отказываться от подоб: ных приглашений.
      В назначенное время Хисакура подъехал к слабо освещённому подъезду с низким шатрообразным выступом, крытым брезентом. В таком же полутёмном вестибюле его встретили Дремер и Утида. Генерал галантно раскланялся. Утида робко, даже вроде испуганно, подал руку отцу. Идя на некотором расстоянии от него, подумал: «Чего только не делает судьба с человеком?! После тридцатилетней разлуки встретить отца и не иметь возможности признаться ему». Утида как-то жалко осклабился. Дремер слегка взял рукой за локоть гостя и повёл в зал. Из-за ярко-красного занавеса навстречу им вышел индонезиец — хозяин ресторана, с тонкой, как статуэтка, женой. Они, низко изогнувшись, приветствовали посетителей. Дремер ответил им поклоном гривастой головы, пропуская впереди себя Хисакуру. Профессор обратил внимание, что здесь всё было красное: ковры, кресла, диваны. Встречая их, с правой и с левой стороны стояли портье и официанты в красных рубахах. В круглом, тускло освещённом зале развешано по стенам старинное оружие, медные тарелки, причудливые маски. По-лумрачный небольшой зал пуст. Видимо, так было обусловлено генералом. Сквозь тишину, вроде бы из подземелья, доносилась тихая мелодия.
      Портье рассадил их за круглым массивным столом. Тотчас же официанты торопливо стали заставлять стол фарфоровой посудой, хрустальными рюмками и бокалами, глубокими чашами со льдом. Из-за занавеса выпорхнули красавицы-индонезийки. Одна из них подбежала к профессору, другая к Дремеру, третья к Утиде, надели па них венки. Склонились до пола, замерли. И, как по команде, вспорхнув, исчезли. Двое молодых индонезийцев в красных рубахах подкатили столик на колёсах. На нём — большой поджаренный поросёнок. Из ушей и ноздрей его торчали бумажные цветы. Официанты, вооружившись длинными, блестящими ножами, принялись разделывать тушку. Один отхватил уши, потом голову, другой начал резать с хвоста и середину. Через мгновенье на широких тарелках гостей лежали куски поросятины. Остальные официанты тоже не бездействовали — наливали в рюмки вино, подавали подливки, разные специи.
      Хисакура заметил, что Утида почти не отрывает от него взора. «Где я видел этого человека?
      Голосом он напоминает кого-то из знакомых», — подумал профессор.
      — Ну, что ж, мистер Хисакура, за ваше здоровье, — произнёс Дремер, поднимая рюмку. Утида потянулся к отцу, чтобы чокнуться. Рука его дрогнула, и он выплеснул из рюмки немного вина. Дремер бросил недовольный взгляд на своего консультанта. Профессор пригубил рюмку.
      Утида в душе проклинал себя, что подавлен присутствием отца и никак не может собраться с мыслями и начать с ним разговор.
      Уже было время начать беседу, но Утида продолжал заворожённо смотреть на отца, рассматривать каждую черту его лица и ловить каждое слово.
      Дремер высказал своё восхищение Японией.
      — Удивительная ваша страна! В своё время обстоятельства оторвали её от всемирной цивилизации, надолго задержали развитие, — сказал генерал, — и всё же в очень короткие сроки она сумела стать в ряд самых развитых индустриальных стран...
      Дремер предложил тост за японский народ. Осушив рюмку, он принялся за поросятину, то и дело добавляя себе в тарелку подливы и обтирая лоснящиеся губы салфеткой, подоткнутой под воротник белой, накрахмаленной рубахи. Он любил хорошо поесть.
      А Утида, медленно жуя, думал о своём. Он думал о том, что всё совершающееся вокруг него не похоже на реальность. Где та логика событий, которые после тридцатилетней разлуки привела отца и его, Утиду, в прошлом Акиру, вот сюда, в этот индонезийский ресторан? По^ раздумав так, Утида мысленно стал переноситься
      в Токио, в свою семью, где вот этот строгий красивый старик был его отцом. «Как это — «был»? Он и есть мой отец», — сам себе возразил Утида.
      — Вам, видно, нравится этот напиток? — улыбнувшись, спросил профессор, но Утида, занятый своими мыслями, не расслышал, что сказал отец. Генерал почувствовал неловкость за своего консультанта и ответил за него шуткой.
      Дремер за последние дни заметил некоторую странность Утиды. Он был рассеянным, часто отвечал невпопад или вовсе молчал, когда надо было говорить. Генерал отнёс это на счёт переутомления, вызванного напряжённой подготовкой к ответственной дискуссии.
      Утида так и не начал разговора с отцом. Молча просидел весь вечер, подавленный его присутствием. Зато много говорил генерал. Он просил Хисакуру, не откладывая, выступить против советского профессора. Японец мило улыбнулся и сказал, что он подумает. Но при этом оговорился, что советский профессор, кажется, дал конструктивные предложения и трудно с ним спорить.
     
      V
      Секретариат Комиссии не успевал переводить и размножать на рабочие языки необходимые документы, и потому всё чаще стали объявляться перерывы. В один из таких продолжительных перерывов Утида пригласил отца и московского профессора побывать в его научном учреждении, чтобы получить от них полезную информацию и тем поднять свой престиж в глазах йачальства. On также рассчитывал столкнуть советского и японского профессоров.
      Великанов принял его предложение — хотелось своими глазами увидеть, что представляет собой научное учреждение Утиды. Хисакуру также это интересовало.
      За час до прихода профессоров Утида собрал своих сотрудников и проинструктировал, как вести себя с иностранцами. Сказал, что они могут спрашивать их обо всём, а что касается деятельности их научного учреждения, он сам будет давать объяснения.
      Утида попросил сотрудников оставаться на местах и спустился в вестибюль, чтобы встретить Великанова и отца. Великанов пришёл точно в назначенное время. Хисакура — позже минут на десять. Увидев Великанова, Утида поспешил ему навстречу. Он силился улыбнуться, но какой-то мускул на обожжённом лице задёргался, потянул к уху левую щёку, и улыбка вышла как в кривом зеркале. Великанов бросил взгляд на Утиду, на его большие тёмные очки, скрывавшие бегающие, пугливые глаза. Утида поклонился Великанову. Тот сдержанно ответил.
      Они поднялись на тридцатый этаж, прошли длинным коридором и вошли в зал, ярко освещённый люстрами — настолько ярко, что Великанов на мгновенье зажмурился. А когда открыл глаза, его взору представилась аудитория, полная людей, с любопытством смотрящих на него. Великанов поклонился и сел, положив перед собой портфель.
      Утида сказал, что он на минуту отлучится, чтобы встретить японского профессора. Исчез и вскоре появился вместе с Хисакурой.
      Утида откашлялся, собираясь представить советского и японского учёных. В подсознании шевельнулась желанная мысль сказать: «Ну вот, господа, любите и жалуйте моего родного отца. Судьба шутить изволит — свела нас после тридцатилетней разлуки».
      От этого желания сделать сенсацию вдруг появился страх. Утида почувствовал, как прошёл по телу холодок. Дрогнувшим голосом он сказал:
      — Господа, нам оказана великая честь мистером Великановым и мистером Хисакурой. Вы всё хорошо знаете имена этих учёных по их трудам. Профессор Великанов участвовал в разработке проектов всех пятилетних планов его страны. Ему принадлежат крупные работы в области планирования. В содружестве с другими учёными наш советский коллега ещё в двадцатые годы разработал первый баланс народного хозяйства. С тех пор этот метод стал основой планирования в его стране. На сессию Комиссии мистер Великанов представил доклад о своём методе, который, наряду с нашим, будет одобрен. Японский профессор Хисакура — целая школа. Он своими научными методами способствовал бурному росту японской экономики.
      И ещё минут десять Утида говорил о больших научных заслугах отца.
      Обращаясь к отцу и Великанову, Утида сказал, что он и его коллеги хотели бы услышать от профессоров о том, как разрабатываются научные экономические проблемы в их странах.
      — В частности, хотелось бы услышать о разработке пятилетних планов в Советском Союзе.
      После этого мы, с вашего позволения, зададим несколько интересующих нас вопросов.
      Великанов окинул взором аудиторию. Было не меньше двухсот человек. Они приготовились с вниманием слушать его. Многие раскрыли блокноты, иные настроили записывающие аппараты.
      — Советские пятилетние планы, образно говоря современным языком технической революции, это всевозрастающей мощности ракеты, которые вынесли нашу экономику на невиданную высоту, — начал советский профессор. И по памяти назвал цифры, которые вызвали в аудитории оживление. Затем подробно была изложена методология составления планов, благодаря чему складываются оптимальные пропорции гармонического развития отраслей.
      Великанов дал краткую характеристику каждого пятилетнего плана. Это заняло около двух часов.
      Профессор Хисакура напряжённо и внимательно, не сводя глаз с Великанова, слушал своего советского коллегу. В душе позавидовал его непосредственности, умению держаться, лаконичности ответов. В зале то и дело щёлкали фотоаппараты.
      «А что, если бы этот советский профессор решил остаться тут...» — вдруг мелькнула мысль у Утиды. И, как бы развивая её, он задал вопрос:
      — Мистер Великанов, представьте себе, что вы живёте и работаете в Соединённых Штатах. Что бы вы в таком случае, хорошо изучив нашу конъюктуру (а вам нечего её изучать, вы её и без того прекрасно знаете), что бы вы могли предложить в этом случае для смягчения
      кризисной ситуации в нашей экономике, что бы вы могли противопоставить инфляции?..
      — И безработице... — кто-то подсказал из аудитории.
      — Видите ли, мистер Утида, — с заметным раздражением произнёс Великанов, — никак не могу себе представить, чтобы я стал американцем. Что касается болезней вашей экономики: спада производства, инфляции и безработицы, то не могу вам предложить на этот счёт никаких рецептов. Думаю, никто и ничто вам в этом не поможет.
      Утида, раскланиваясь, поблагодарил Великанова и представил слово своему отцу, профессору Хисакуре.
      Хисакура начал с того, что как японская, так и американская экономика подвержены неустойчивости — инфляции и безработице. Рыночная экономика, свободное предпринимательство создают большие трудности в разработке координационных экономических планов. Далее про; фессор подробно рассказал о специфических трудностях японской экономики, связанных с отсутствием сырья. Утида никак не комментировал сообщение отца. Не это он хотел слышать от него.
      Прийдя к себе в номер, Хисакура устало опустился в кожаное глубокое кресло, хранившее в своих складках смешанный запах табака и духов. Он откинулся на прохладную спинку кресла, положил руки на её мягкие подлокотники, закрыл глаза, расслабился и так уснул.
      Пронзительная сирена пожарной машины разбудила его. Он приподнялся, глянул на часы. Стрелка показывала три часа ночи. Профессор подошёл к окну, приподнял шторы. Восьмимиллионный город был повергнут в сон. Лишь изредка проносились автомобили завсегдатаев ночных кабаре и ресторанов. В тусклом освещении переулков, как тени, мелькали какие-то люди. В жёлтых кругах от фонарей изредка появлялись фигуры полицейских. Во мраке ночи чёрными громадами угадывались силуэты небоскрёбов.
      Хисакура уже собрался лечь в постель, когда услышал какой-то крик и визг. Посмотрел в окно и увидел возле полицейского управления большой автофургон. Двое рослых, тучных полицейских выбрасывали из машины растрёпанных, видно подвыпивших женщин, а третий полицейский подталкивал их к помещению. Женщины кричали, сопротивлялись, но их быстро увели в управление. Несколько минут спустя одна из них вышла, дымя сигаретой. Постояла немного у подъезда, посмотрела вправо, потом влево и, цокая каблуками, засеменила своей дорогой. Вскоре вышли другие и разошлись в разные стороны. Но нескольких женщин снова усадили в фургон и куда-то увезли.
      «Забавная и грустная картина», — подумал профессор и зашторил окно. Походил по комнате. Потом сел за стол и написал письмо Ацуко.
      Подробно описал свой режим дня. Поделился впечатлениями о Нью-Йорке, сообщил, что накопил много разных книг по экономике, философии и социологии. И теперь озабочен: не будет ли перевеса в багаже? Письмо заканчивалось тем, что он страшно соскучился по Токио, по дому и работе. Хотел сообщить одну потрясающую сенсацию, но воздержался: «Надо ещё присмотреться к нему», — решил он.
      Заклеив конверт, он прйнял таблетку снотворного и улёгся в постель. Ещё некоторое время ему мерещились растрёпанные женщины, мрачные небоскрёбы. Потом всё расплылось и померкло.
     
      VI
      После закрытия сессии Утида пригласил отца к себе на дачу. Утида был обуреваем желанием хоть что-то узнать о доме, о матери, о Токио. И, вместе с тем, рассчитывал выяснить ещё некоторые вопросы о перспективе японского экспорта в Штаты. Это особенно волновало американцев. Потом можно будет сказать своему шефу, что он, Утида, получил от японского видного экономиста важную информацию. Тем самым Утида предполагал умерить гнев начальства за неудачи в Комиссии.
      — После копоти Нью-Йорка и утомительных заседаний мне хочется, чтобы вы, мистер Хисакура, вдохнули свежий воздух на берегу океана, — льстиво улыбался Утида. Он сказал, что у него уникальная библиотека. Профессору и самому необходимо было встретиться с Утидой наедине. Хисакура даже хотел пригласить Утиду к себе в гостиницу. Тем лучше, что тот пригласил его к себе.
      Утида заехал за ним в гостиницу, и они отправились на полуостров Лонглин. Выбрались из шумного Манхеттена, переехали мост Трой-бридж через реку Ист-Ривер и очутились среди одноэтажных домиков. Показались заводские трубы с надписями названий фирм. Вокруг заводов виднелись почерневшие строения. За многотрубным заводом начался каменный карьер, вскоре мелькнул перелесок, небольшое поле, затем озеро, отороченное ивами и берёзками.
      Машина свернула на дорогу, извивавшуюся в зарослях мелколесья, и поднялась на возвышенность, откуда открылась тёмная синева океана. Прошло ещё не менее получаса, прежде чем на побережье показалась светящаяся белизной вилла. Издали казалось, что вот-вот её захлестнут стремительные, отсвечивающие волны.
      Всю дорогу Утида курил. И осторожно расспрашивал Хисакуру о Токио. А когда тот спросил, имеет ли Утида связь со своей родиной — Японией, Утида вдруг остановил машину, сказал «простите» и вышел из неё, поднял капот и стал осматривать мотор. Он не ожидал такого вопроса. Надо было хорошо обдумать, как на него ответить. Лучше бы совсем промолчать, чтобы не запутаться и не вызвать подозрения.
      Усевшись снова в машину, Утида сказал, что его родители переехали в Америку, когда ему было два года. Вскоре они умерли и не успели научить его японскому языку.
      — Ну, вот мы и приехали, — объявил он, въезжая в каменные ворота. Колёса зашуршали по мелкому гравию, которым была усыпана площадка возле дачи.
      Хисакура вышел из машины и сразу же почувствовал свежесть морского воздуха. Вокруг газоны и клумбы. Близость моря, пальмы, цветы, хрустящий гравий под ногами напомнили побережье Тихого океана. Он посмотрел на необъятную ширь Атлантики. У горизонта океан был иссиня-чёрен, а здесь, у берега, усеянного мелкими камнями, зеленовато-прозрачен. Непрестанно катилась мёртвая зыбь.
      — Ну как вам, мистер Хисакура, нравится этот уголок? — спросил Утида, слегка коснувшись локтя отца. — Вероятно, в сравнении с вашей дачей эта убога.
      — Да, представьте себе, я никогда не променял бы свою на вашу, — произнёс Хисакура. — Вокруг моей дачи милые камни, сакура. Вам не понять этой прелести.
      — Почему? Я понимаю вас, — сказал Утида. — Но кому что нравится. Как говорят, дело вкуса.
      Он провёл профессора в гостиную, обставленную зелёной мебелью; стены украшало множество картин.
      — А теперь заглянем в мой кабинет, — Утида распахнул высокую двухстворчатую дверь, и они вошли в просторную комнату. Тут было много разных бронзовых и фарфоровых статуэток. На полу пестрел ковёр. В кабинете беспорядочно расставлены кресла и диваны с высокими спинками, обтянутые золотистой материей.
      Обращал на себя внимание камин с яркой художественной керамикой. В дальнем углу белел рояль.
      Хисакура сказал, что эта комната совсем не похожа на рабочий кабинет.
      — Да, видимо, у меня дурной вкус, — с игривой фальшивостью заулыбался Утида. — Идём-те-ка отобедаем. Не знаю, как вы, а я изрядно проголодался. Библиотеку посмотрим потом. Вначале, как говорят марксисты, материя, а потом уже духовное.
      В столовой стоял большой стол, уставленный тарелками и бутылками. Утида широким жестом пригласил гостя.
      Тотчас же появилась Марта, держа бутылку вина, обёрнутую салфеткой, наполнила рюмки.
      — Позвольте мне выпить за вас и вашу семью, мистер Хиеакура. — Утида поднял рюмку и выпил. — Вы, вероятно, хороший семьянин. У вас, наверное, есть сыновья и внуки?
      Хисакура, чуть пригубив вино, сказал, что единственный его сын пропал на войне без вести.
      — 01 И вашу семью не обошло несчастье, — произнёс Утида. — У сына осталась семья?
      Хисакура, чуть скривив губы, как-то особенно посмотрел на Утиду.
      — Нет, он не успел жениться. Осталась невеста, — сказал отец.
      Утида представил себе черноглазую Ацуко и нервно наполнил рюмки.
      — А что с ней потом произошло?
      Хисакура сказал, что она ждала его несколько лет и после окончания войны, все надеялась, что он вернётся.
      — Скажите, а ваша жена...
      — Она умерла, — лицо Хисакуры стало суровым.
      — Я мысленно представляю вашу покойную жену, мистер Хисакура. Мне она почему-то видится тонкой, с большими глазами.
      — Да, такой она и была, — как-то сквозь зубы сказал отец.
      Утида осушил рюмку.
      После обеда Утида повёл отца в библиотеку. В просторной комнате на стеллажах были расставлены статистические и другие справочники. На одной полке стояли книги японских и иностранных классиков. Много книг по экономике.
      Хисакура спросил хозяина дачи, зачем ему столько статистических справочников всех стран.
      — Изучаем их конъюнктуру. Это моя работа.
      После осмотра библиотеки Утида снова пригласил отца к столу выпить кофе. Утида хотел расспросить его ещё о многом, что касается дома. Но боялся: он, кажется, уже вызвал у него подозрение. Утида пытался представить себе, как бы отреагировал отец, если бы опознал его. Всякое предположил, но только одно было для него ясно: учинил бы родительскую расправу. Он бывал резким. Утида пил кофе с коньяком. И нисколько не пьянел — так были напряжены нервы. Хисакура отодвинул чашку с кофе, хмуро посмотрел на Утиду.
      — Ну, хорошо, теперь поговорим о Японии, стране, где вы родились. Скажите, у вас есть какое-нибудь чувство к родине? — Голос отца дрогнул. Что-то вроде тени упало на лицо Утиды, погасив улыбку. Он снова пытался улыбнуться, но от этого ещё больше исказилось лицо.
      — Как вам сказать, я ведь только родился, но не жил в Японии...
      — Но это точно, что вы не жили в Японии? — Отец уставился на сына. Тот нерешительно и жалко кивнул.
      — Значит, у вас ничего японского не осталось? — прищурился Хисакура.
      — Я же сказал вам, вырос здесь... Я — американец.
      — Американский японец, — саркастически рассмеялся отец.
      — Я не совсем вас понимаю, мистер Хисакура, — пожал плечами Утида.
      — Зато я вас хорошо понимаю, американский японец, — со злой иронией произнёс отец. Ути-
      да как-то весь сник, втянул голову в плечи. Он подумал, что отец, возможно, узнал его и теперь издевается. «Но, может, и не узнал, а говорит так из патриотических чувств. Он всегда был патриотом».
      — Противно видеть, когда японец ради обогащения, из-за наживы теряет всё национальное, японское и предаёт свою страну, — гневно заговорил Хисакура. — Такому японцу нет дела до вторжения американцев в нашу жизнь, ему безразлично, как они разрушают наши традиции, разлагают наше общество.
      — Вам приходилось встречать таких японцев? — робко спросил Утида. В глазах Хисаку-ры сверкнули искры гнева. Он будто хотел пронзить Утиду острым взглядом.
      — К великому сожалению, я встретил такого подлеца. И, что самое ужасное, он оказался моим сыном. Этот выродок даже прикинулся, что он меня не знает, не знает и японского языка. Довольно, Акира, разыгрывать из меня дурака! Сбрось свою маску! — Хисакура перешёл с английского на японский язык. — Я давно узнал тебя, подлеца. Все эти дни наблюдал, как ты, извиваясь гадюкой, выслуживался перед Дремером. Были минуты, когда мне хотелось размозжить тебе голову...
      — Отец! — воскликнул Утида.
      — Молчи, предатель! — закричал отец. — В то время, когда американцы уничтожали наши города, убивали сотни тысяч людей, а потом сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, ты, выродок, бежал к ним и продал свою душу за доллары. О! Какая подлость!
      — Отец! — опять воскликнул Утида. Он весь стал темно-красным.
      — Молчи, предатель! — в каком-то исступлении крикнул Хисакура. — Я проклинаю тебя, мерзавец!
      — Зачем так, отец, я...
      — Замолчи! Слышать тебя не хочу! Ты лезешь из кожи, чтобы угодить своим хозяевам. Занимаешься экономическим шпионажем. Помогаешь своим господам спасти доллар за счёт иены. Твоих хозяев пугает наш активный торговый баланс, и они идут на любую подлость, чтобы помешать нашему экономическому развитию. А ты помогаешь им в этом.
      — Послушай, отец, я не хотел... я не мог...
      — Если в тебе есть хотя бы крупинка японского, — прервал сына Хисакура, — ты должен покончить с собой. Нет у тебя другого выхода. Прощения не будет! Всё! Больше мне нечего тебе сказать. И я не хочу тебя видеть. Вызови мне машину...
      — Зачем, отец... я сам... только выслушай...
      — Ну, тогда обойдусь без твоей услуги. — И Хисакура поспешно направился к двери. Толкнул её с ходу. Вышел во двор и зашагал к шоссе.
      Позади него семенил Утида и всё твердил:
      — Отец! Останься, выслушай меня, выслушай...
      — Отстань, предатель и шпион! — через плечо бросил Хисакура и зашагал ещё быстрее. Утида отстал. Но ещё долго смотрел вслед удалявшемуся отцу.
      Вернувшись в гостиную, Утида, весь дрожа, налил полную рюмку виски, выпил до дна. Морщась, пожевал ломтик лимона и выплюнул. Выпил ещё и, наконец, почувствовал, что начал пьянеть. Но пил до тех пор, пока не свалился.
      Марта, как это уже не раз бывало, уложила его на диван. Ночью ему снились кошмары. По временам он вскрикивал, стонал. Пробудившись утром, Утида протёр заплывшие глаза, ощупал свинцово-тяжёлую голову. Вспомнил вчерашний разговор с отцом.
      Позвал Марту, попросил принести ему виски. Выпив одну за другой две рюмки, опять опьянел и продолжал вспоминать встречу с отцом. Убил его отец, уничтожил. Сердце до боли сжалось, невольно вспомнились мать, родительский дом, всё прошлое. Стало жалко и старого отца. Вряд ли ещё придётся с ним встретиться. Глаза Утиды увлажнились. «А что, если сейчас поехать к отцу в гостиницу? — явилось желание. — Упасть перед ним и валяться возле его ног, просить прощения».. Он посмотрел на часы. До отъезда отца в аэропорт более часа. За это время можно успеть застать его.
      Утида быстро оделся, вышел во двор, сел в машину, включил мотор. Машина рванулась и выехала за ворота, помчалась по шоссе. Ещё минута-две — и он влился в нескончаемый поток автомобилей. «Только бы не опоздать», — сверлило в голове.
      Впереди остановились машины. Затор. Утида нервничал, то и дело смотрел на часы. Но вот машины двинулись. Теперь надо наверстать потерянные минуты.
      Хотя это сделать не просто: все торопятся, все куда-то спешат. «Время — деньги», — гласит ходкая тут присказка.
      «Да, да, валяться в его ногах, просить прощения. Пусть я мерзкий, пусть подлый и жалкий трус, но сын, единокровный. Только покаяние может облегчить мою душу...»
      С предельной скоростью мчался Утида, обуреваемый жгучими мыслями. Тёмные небоскрёбы, окутанные мглой, наплывали на него издали.
      «Только бы застать!» Утида подумал, что отец скорее всего выгонит его из номера. Ну что ж, другого он, Утида, не ждёт. А может, всё же пробудятся родительские чувства, как сейчас пробудились в нём, Утиде, сыновние? Может, отец сжалится?..
      В смотровом зеркале вдруг появилась полицейская машина, видимо догонявшая его: он превысил скорость. Утида услышал противную сирену. «Чёрт бы их побрал, — выругался. — Если обгонят и остановят — не видать мне отца». Выжимая до предела скорость, Утида обогнал несколько автомобилей. Полиция продолжала преследовать. Вот их машина приблизилась.
      Ещё мгновенье — и его обгонят, остановят. Он всё же успел загородить дорогу полицейской машине и продолжал мчаться. Полицейские несколько отстали, но сирена ещё слышалась.
      Обгоняя тяжёлый контейнеровоз, он не рассчитал: на какие-то сантиметры вышел на чужой ряд. Этого было достаточно, чтобы толчок бросил его на машину справа. Раздался удар и скрежет искорёженного металла. Поток транспорта на правой стороне остановился, а с левой продолжался.
      И снова Хисакура и его бывший сын Акира, а ныне Хисаи Утида, очутились вблизи. Хисакура увидел разбитую машину и вздрогнул, отвернулся, закрыл глаза.
      — Тут каждый день такое... — невозмутимо заметил шофёр.
      В аэропорту Хисакура оформил билет, сдал багаж и поднялся на эскалаторе в зал ожидания. Ждать пришлось недолго. На табло замелькали светящиеся буквы и цифры, появился номер рейса Нью-Йорк — Токио.
      Нет ничего более приятного, как после напряжённых дней в чужой стране войти в свой самолёт, чтобы лететь на родину. С этим чувством Хисакура поднялся в лайнер.
      День был пасмурный, многослойные облака застилали небо. Снова начался долгий, томительный перелёт. Самолёт натужно пробивался сквозь облачность.
      Хисакура откинул спинку кресла и устало зажмурился. Его мысленному взору явилась разбитая машина, и он, вздрогнув, открыл глаза. Посмотрел в иллюминатор.
      Над океаном всё больше сгущались тучи. И вскоре небо совсем затянуло серой пеленой.