Антон Павлович Чехов
Жалобная книга
Илл.— М. Григорьев
*** 1967 ***
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ КНИГИ
|
Сделал и прислал Кайдалов Анатолий. _______________
Лежит она, эта книга, в специально построенной для нее конторке на станции железной дороги. Ключ от конторки «хранится у станционного жандарма», на деле же никакого ключа не нужно, так как конторка всегда отперта. Раскрывайте книгу и читайте:
Шутливая миниатюра А. П. Чехова "Жалобная книга" была опубликована в марте 1884 года в юмористическом журнале "Осколки". Антону Павловичу в это время исполнилось двадцать четыре года. Он завершил образование на медицинском факультете Московского университета и готовился стать земским врачом. Семья Чеховых была многочисленная, дружная, веселая. Материальные условия были довольно тяжелы, но все трудились, учились, а по вечерам, когда собирались вместе, не смолкал заразительный смех. Антон Павлович и его братья были неистощимы в забавных выдумках, шутливых рассказах и анекдотах, юмористических сценках. Начиная с 1880 года этн шутки и забавы стали источником существенного материального подспорья для семьи. Рассказики н сценки А. П. Чехова печатались в юмористических журналах, старший брат Николай, талантливый художник, рисовал к ним забавные иллюстрации. Антон Павлович писал легко и много. Журналы оценили его талант. Чехова наперебой приглашали в "Стрекозу", "Будильник", "Осколки" и другие подобные издания. Впоследствии критика признала большое значение той литературвой школы, через которую прошел Чехов в молодые годы. Сам же он не придавал большого значения своим рассказам и сценкам, хотя писал их с удовольствием и немало трудился над выработкой сжатого, лаконичного стиля. Он смотрел на эти произведения как на безделушки и был убежден, что это лишь временное занятие, отчасти для души, а больше для заработка. Подлинным же своим делом он считал медицину, в труде врача он видел свое призвание — не только профессиональное, но и общественное. Общественная обстановка восьмидесятых годов, когда Чехов начал свою литературную деятельность, была крайне тяжела. Царила жесточайшая реакция после убийства Александра II. Революционеры гибли на виселицах, томились на каторге. Свирепствовала политическая цензура. В 1884 году был закрыт лучший демократический журнал того времени "Отечественные записки", редактором которого являлся М. Е. Салтыков-Щедрин. Жандармы пытались задушить его голос. Жестокие репрессии испугали буржуазную интеллигенцию, которая и без того не отличалась большой смелостью. После разгрома народнической дружины началось повальное бегство от революции. Общественный подъем, конца семидесятых годов сменился глубоким упадком. Либеральная трусость торжествовала во всех областях политики. Модной была формула: "Наше время — не время широких задач". Прославлялись "малые дела". Мелкотравчатые публицисты в либеральных журналах и газетах издевались иад героизмом и самоотверженностью революционных деятелей и проповедовали "приспособление к подлости", как метко назвал Щедрин эту полосу русской общественной жизни. Подняла голову обывательщина во всех ее видах. Атмосфера пошлости густо обволакивала жизнь и литературу. Мелкие и измельчавшие писатели сочиняли романсы и повести для обывателя, угождали его запросам и вкусам. Юмористические журналы развлекали публику пошленькими анекдотами. Чехов не принимал никакого участия в революционном студенческом движении. Ои и не был революционером. Но редакторы буржуазных юмористических изданий чутьем улавливали живую, прогрессивную струю в его миниатюрах и побаивались молодого писателя, ничего общего не имевшего с обычным типом остроумцев-пошляков. Цензура опасливо смотрела на литературные шутки Чехова, в которых не без основания замечали сатиру иа существующий общественный строй. Одно это выделяло Чехова среди современных ему писателей-юмористов. Еще важнее было то, что уже в ранних произведениях, с первого взгляда как будто безделушках, сказались черты высокой художественной одаренности, превосходного литературного стиля и реального, убедительного изображения жизии. Рассказы Чехова, даже незначительные по теме, были мелкими анекдотами, скроенными по ремесленному шаблону. В них живые, оригинальные фигуры и типичные явления. Такова "Жалобная книга". Чехов не просто выдумал какую-то железнодорожную станцию с ее обитателями. Он видел, наблюдал такие станции, обобщил свои наблюдения и воссоздал уголок русской жнзнн своего времени. Его заинтересовал маленький мнрок, в котором ярко выразились некоторые существенные черты тогдашней российской действител ьности. "Жалобная книга" — миниатюра, которую нельзя назвать рассказом или сценкой. В ней нет сюжета, нет диалога. Есть только краткие записи. Это смешные записи, и современникам могло казаться, что шутка написана лишь "для смеха", что это только юмористика, не больше. В действительности это не так. Чехов был самым строгим критиком своих произведений. Подготовляя к печати первый сборник, он беспощадно оставил за бортом большинство своих вещей, напечатанных в "Осколках", "Стрекозе" и других журналах этих лет. Но "Жалобную книгу" Чехов оставил. Он придавал этой литературной миниатюре больше значения, чем иному рассказу, где есть и сюжет, и живые сцены, и поучительный финал. В "Жалобной книге" с большой силой выражена замечательная черта художественного дарования Чехова. Он умеет одним-двумя штрихами так ярко оха- рактеризовать человека или явление, что они встают перед вами как живые. В пьесе "Чайка" Чехов сам говорил об этой черте, приписывая ее литератору Тригорину: "У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова..." Эти сверкающие осколки, как жемчужины, рассыпаны по всем произведениям Чехова. В "Жалобной книге" за каждой записью живая картина. Она нарисована словами, ее можно написать красками, перенести на холст, как этюд, набросать карандашом, как зарисовку с натуры, как портрет, как злой или дружеский шарж. В них есть пластическая выразительность, и они дают благодарный материал для талантливого художника, живописца или графика. Художник М. А. Григорьев удачно воспроизводит "Жалобную книгу" в иллюстрациях. Он словно сам побывал на знакомой нам чеховской станции и представил альбом с портретами всех персонажей. Первым украсил чистую страницу жалобной книги некий малограмотный обыватель, прямой потомок гоголевского Акакия Акакиевича. "Милостивый Государь! Проба пера!?" Эта фраза издает густой, прокисший запах уездной канцелярии и казенного сургуча. Некогда в такой канцелярии сидели писцы и скрипели гусиными перьями, которые надо было очищать ножиком, заострять, расщеплять, — это называлось чинить перья (от этого пошел и до нашего времени сохранился перочинный ножик). Прежде чем писать, делали "пробу пера". Воображение писца не шло дальше слов "милостивый государь", с которых начинались казенные отношения и письма. Гуси давно перевелись в качестве источника письменных принадлежностей, стальных перьев никто не чинил, ио люди и в чеховские времена оставались такими же убогими обывателями, способными исписывать чистые страницы бессмысленными словами: "Милостивый Государь! Проба пера!?" Люди этого рода создавали так называемую "заборную" литературу — литературу людей, только что овладевших азбукой и чрезвычайно гордых своим умением писать на бумаге, на досках, на заборах, на чем угодно. Подобному грамотею принадлежат пошлые стишки: "Ты картина, я портрет..." Когда-то всюду можно было найти и эту надпись и рожицу не только на заборах, а и, к примеру, на крымских скалах, где обыватель-пошляк стремился запечатлеть свое имя в назидание потомству. Типичная безграмотность обывателя и в следующей фразе: "Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа. И. Ярмонкин". Он не только безграмотен, этот Ярмонкин, но и необычайно самодоволен. Он пишет, чтобы все знали, каков он, как любит он природу. И уже не надо описывать, какое у него тупое лицо. Художник может нарисовать его портрет как бы прямо с натуры. Пошлое "остроумие" в следующей записи: "Кто писал не знаю, а я дурак читаю". Написал и ухмыляется: необыкновенно смешно! Подошел поезд. Вышел из вагона начальник стола претензий Коловроев. Ему скучно. Он ищет, чем бы развлечься. Убогое воображение подсказывает ему только одни вид развлечения. Ои расписывается в книге жалоб — просто так, чтобы хоть что-нибудь сделать. Есть на станции персона, претендующая на некую важность и значительность. Это—жандарм Клятвин. Ои олицетворяет здесь самодержавную власть и должен внушать всем жителям страх и трепет. Но какой-то сплетник издевается над жандармом. Все знают, что его обманывает жена; "Жандармиха ездила вчера с буфетчиком Костькой за реку. Желаем всего лучшего. Не унывай, жандарм!" От пустоты жизни, от скуки обитатели станции грызутся между собой, сплетничают, шпионят друг за другом, доносят... "Никандров социалист!" — записывает доносчик, добровольный жандарм. Нет для этих людей ничего святого, ничего достойного уважения. Вот записывает свою жалобу скромный сельский попик: "Проезжая через станцию и будучи голоден в рассуждении чего бы покушать я не мог найти постной пищи. Дьякон Духов". Комичен и простоват этот сельский батюшка. Но с какой грубой издевкой пишет обыватель, который, наверное, считает себя православным христианином и посещает церковь: "Лопай, что дают..." Только одна запись как будто свидетельствует о гражданском порыве. Гимназист 7-го класса Алексей Зудьев в сильнейшем волнении хотел отразить в книге жалоб охватившее его чувство протеста против железнодорожных порядков. Гимназист долго искал подходящую фразу, но не нашел, перечеркнул все свои записи и оставил только подпись. Пусть все знают, что проезжал через эту станцию и благородно негодовал гимназист Зудьев. И уже виден в этом подростке будущий интеллигент-либерал. Художественный образ перерастает рамки юмора. Либерализм осмеян в нем с силой щедринского смеха. Так записи одна за другой раскрывают разные стороны низменного обывательского жития. Махровый букет мещанской пошлости увенчан комическим образом "За начальника станции". Он похож на индейского петуха в своем станционном величии. Он не пишет, а изрекает: "Прошу в жалобной книге не писать посторонних вещей. За начальника станции Иванов 7-й". На что тут же следует реплика: "Хоть ты и седьмой, а дурак". Шутливая зарисовка разрастается в картину дореволюционной России. Впоследствии все эти коротенькие записи послужат зерном для целого ряда рассказов и повестей, в которых Чехов разоблачает и бичует пошлый обывательский быт. А еще позже, за чеховской станцией, за этим железнодорожным гнездом мелких людишек последует городок Окуров — символическая столица российского мещанства. "Жалобная книга" — словно бы исторический документ своего времени. Но это — художественное произведение. Краски этой миниатюры не поблекли. Советский читатель перечитывает "Жалобную книгу" с интересом. Ее часто читают с эстрады. Отдельные выражения вошли в поговорку. Конечно, "Жалобная книга" в таком виде в наше время не существует. На маленькой чеховской станции все изменилось. Изменилась и жизиь вокруг нее. Там, где было помещичье имение, теперь колхоз или совхоз. Обитатели станции уже совсем ие те. Они живут интересами, общими для всего народа. Железнодорожные труженики участвуют в социалистическом соревновании. Они не только грамотны, но и образованы. Нельзя, однако, сказать, что обывательщина исчезла точно так, как исчезли помещики, господские холуи, станционные жандармы. Обывательщина живуча. Она сохраняется в пережитках капитализма в сознании людей, в предрассудках. Есть еще и сплетники, и пьяницы, и спекулянты. В ином служащем, работнике прилавка можно распознать прямого потомка тех персонажей, которые своими записями украсили "Жалобную книгу". Тени прошлого еще бродят среди нас. Их быстро ликвидируют огромные успехи коммунистического строительства. Д. Заславский |
