DjVu

      СОДЕРЖАНИЕ
     
      ВОЛШЕБНЫЕ ЯБЛОКИ. (Рассказ)
      ДЕВОЧКА, КОТОРАЯ ХОТЕЛА ТАНЦЕВАТЬ. (Рассказ)
      ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК. (Рассказ)
      ЗАПИСКИ БЫВШЕЙ ДВОЕЧНИЦЫ. (Рассказ)
      1. Почему я перестала быть двоечницей
      2. Кто такая Журавлйна?
      3. Как я ловила шпиона
      4. Увеличительное стекло
      5. Народный артист
      6. Прощание
      ПОПРОБУЙ-КА, СОВРИ! (Повесть)
     
      «Волшебные яблоки» — первая книга Аллы Драбкиной для детей. Драбкина — очень молодая писательница, но у неё уже есть очень серьёзная книга для взрослых -«Литейный мост» — и готовится к изданию ещё одна.
      А вот зта книжка — для детей!
      Прочитай её, и ты почувствуешь, как писательнице важно понять тебя — своего героя. С каким удовольствием она спорит, выслушивает и высказывает тебе своё мнение.
      Почему? Может быть, потому, что очень уважает тебя и считает, что от тебя многое зависит. Ведь если ты, мальчик или девочка, победишь ложь, несправедливость, зло, — значит, потом, в мире взрослых, одним настоящим человеком будет больше.
     
      В первой кннге для детей молодая писательница ставит перед маленьким читателем серьёзные вопросы: уважают ли тебя в классе н почему; может ли человек жить вне коллектива; ложь — это зло или невинная фантазия.
     
     
      РАССКАЗЫ
     
     
      ВОЛШЕБНЫЕ ЯБЛОКИ
     
      Весной отовсюду лезет трава. Была бы горсточка пыли да маленькое семечко. Трава пробивается из асфальта, сквозь расщелины камней, даже на крышах вырастает.
      Весной Люська фантазирует больше обычного. Она выдумывает сны. Вот, например, она выдумала такое:
      А мне сегодня море снилось... Будто бы там большие-большие золотые рыбы... Им тесно в море друг от друга, не проплыть никак, они скребут бок о бок, и с них на берег летит чешуя — тоже золотая. А я стою на берегу — вся в золотой чешуе. .
      Все знают, что ничего подобного Люське не снилось, но её никто не уличает — уж очень интересно у неё получается.
      Тогда и другие ребята начинают выдумывать всякие сны. Лариса говорит, что ей снилось новое платье, ну точно такое, как у мамы, только маленькое, и все люди на улице будто бы падали в обморок, когда видели её в этом новом платье.
      Лёшке, конечно, снится, что его взяли в сборную СССР по футболу вратарём и он принял головой одиннадцатиметровый.
      И всё же так, как у Люськи, у них не получается: слишком уж сны похожи на их дневные мечты. А Люська говорит:
      — Тогда этот дельфин подплывает ко мне и спрашивает: «Что ты плачешь?» А я говорю: «Плавать не умею...»
      Какой ей прок от рыбьей чешуи и дельфина? Разве что на некоторое время новая игра появляется — в дельфинов. Люська с Лёшкой, конечно, дельфины: они так одеты, что им можно валяться на полу в коридоре и делать вид, что они плывут; а Лариса, конечно, русалка. Она увешивается тюлевыми занавесками и ходит на цыпочках.
      Люська диктует, кто что должен делать и говорить. Лёшка подчиняется — он вообще покладистый, а Лариса подчиняться не хочет. Ей обязательно надо, чтобы в каждой игре от её красоты все в обморок падали.
      Спорить с Ларисой Люська не умеет: у Ларисы голос громче и учится она на класс старше, чем Люська. Она всегда заставляет Лёшку падать в обморок, а Лёшка тысячу раз переспрашивает, что же он должен делать. И всё порывается скакать на коне и строчить из пулемёта, а Лариска злится.
      Вообще, когда Люська и Лёшка играют одни, без Ларисы, у них лучше получается. Они накидывают лассо на мустангов, охотятся на тигров и удавов, освобождают от рабства негров и лазают на пальмы за кокосовыми орехами. И не надо им никаких обмороков.
      Но играть без Ларисы им приходится редко: все трое живут в одной квартире, и когда Лариса слышит, что они затеяли какую-нибудь игру, никакие силы не заставят её усидеть в своей комнате. Вот и приходится Лёшке падать в обморок, а Люське — быть слугой. А много ли выдумаешь, когда ты всего-навсего слуга?
      Они живут в очень большой квартире с длинным узким коридором, обилием всяких ниш и кладовок. Днём почти все жильцы на работе—и квартира принадлежит им троим, можно бегать, шуметь и скакать как хочешь; вечером, когда все возвращаются, можно забраться в одну из ниш и рассказывать всякие истории. Лариса любит страшное, Лёшка— про войну, а Люська рассказывает опять ни про что.
      С приходом весны она начинает выдумывать, куда она поедет. Говорит, что их с мамой звали в Среднюю Азию, в гости, что там просто так растут персики и виноград, ползают умные черепахи и ходят хорошенькие ослики. Люська обещает привезти из Средней Азии целый чемодан черепах, чтобы растить и воспитывать их всей квартирой. Не только Лёшка, но и Лариса загораются этой идеей и всё спрашивают, купила ли Люська билет в Среднюю Азию.
      Потом Люська меняет своё решение’и собирается в тундру. В тундре живут шерстяные олени. Если у этих оленей отыскать ниточку и дёрнуть за неё, то всего оленя можно распустить, как старую варежку, и намотать на клубочек, а потом связать из него тёплый свитер и шапочку с помпоном. Конечно же, она привезёт всем по клубочку шерсти, чтобы связать одинаковые свитера и шапочки.
      Но и в тундру Люська не едет...
      Уже давно закончился учебный год, давно Ларисины родители заказали билеты на Чёрное море, а Лёшкины — в де-
      ревню, только у Люськи нет никаких билетов, а маму до сих пор не пускают в отпуск.
      — Ура! — говорит Лариса. — Я еду на Чёрное море. Уж я-то вдоволь насмотрюсь на этих твоих... как их там... дельфинов, наемся винограду, приеду вся загорелая, а волосы у меня выгорят и станут совсем как у блондинки... Уж тогда-то все упадут в обморок...
      Люська молчит. Ей отвечать нечего. Но однажды... Это просто замечательный случай.
      — Я познакомилась с Соломенным Человеком, — говорит она.
      — Как это—с Соломенным?
      — Очень просто. Он был весь из соломы. Шляпа из соломы, усы из соломы, брови... Был дождь, и с его усов капало, как с крыши. Я хотела мороженого, а денег у меня не было. Он купил мне мороженое и сказал: «Вот тебе соломинка, когда я тебе понадоблюсь — сожги соломинку. Я приду и исполню твоё желание». — И Люська правда показала соломинку.
      — Ну, жги, — сказала Лариса.
      Люська усмехнулась.
      — Зачем? У меня ещё нет настоящего желания. Когда придумаю — сожгу...
      Так Лариса и укатила ни с чем на своё Чёрное море.
      Зато Люська с Лёшкой долго играли в Соломенного Человека и в разные желания.
      Они очень подружились за это время: вместе читали, ходили в Таврический сад ловить тритонов. Ловили — и тут же отпускали. Так Люська придумала, чтобы отпускать.
      — Это ты думаешь, что они маленькие и слабые, — шептала она, — а вот увидишь — случится с тобой что-нибудь, и они тебе помогут. Они умные, они всё понимают...
      Лёшка слушал, раскрыв рот, и отпускал тритонов назад, в пруд.. Потом они шли домой по расплавленному асфальту и видели, как от жары дрожит воздух.
      — Я скоро уеду, — начинал было Лёшка, но сразу же замолкал. Ему не хотелось дразнить Люську, ведь она уже даже перестала выдумывать про тундру и Среднюю Азию.
      Хороший человек Лёшка, с ним можно дружить. Каждый раз, умываясь на ночь из-под одного крана, они договариваются, что будут дружить всю жизнь. А чтобы это вышло
      верней, жмут друг другу руку, а потом разбивают. Люська говорит, что это просто необходимо для поддержания дружбы.
      Иногда они, крепко взявшись за руки, кружатся в прихожей до полного изнеможения, а потом валятся в разные стороны и хохочут.
      — Жалко, что ты не можешь поехать со мной в деревню, -— говорит Лёшка.
      — Ничего, — утешает его Люська, — ты только обязательно привези мне маленького воробушка или лучше воронёнка: его можно научить говорить.
      — Мы назовём его Карл...
      — Или Клара.
      — Мы будем носить его с собой в школу...
      — Ага. И научим подсказывать.. .
      — Ну конечно, воронёнок маленький, его никто и не заметит...
      — Ты обязательно привези воронёнка...
      Очень одиноко стало Люське, когда Лёшка уехал. Конечно, можно было ходить в городской пионерский лагерь, но Люське там не понравилось. Мальчишки попались какие-то злые, только и норовят стукнуть. Давать сдачи Люська не умеет — приходится убегать, а кому это приятно?
      Уж лучше быть одной.
      Ходить где вздумается, делать что хочется. Только одной это, конечно, не так интересно, как с ребятами.
      Но можно выдумать, что ты не одна. Зелёное махровое полотенце—ручной удав, его можно положить в старую мамину сумку и выпустить, если на тебя нападут злые пираты. Можно быть уверенной, что пиратам несдобровать.
      Люськины путешествия полны опасностей, каждый день она уходит всё дальше и дальше в сторону того места, которое называется станция «Ленинград — Сортировочная». Однажды она заходит в паровозное депо и видит, как там висят паровозы, — так у них принято отдыхать от дальних странствий. Весёлые чумазые люди копошатся вокруг них, что-то чинят и заворачивают гайки. Никто из этих людей не сердится и не выгоняет Люську на улицу, один раз она даже скрывается в депо от преследования двух одноглазых циклопов, которые хотят подстрелить её из рогатки.
      Люська неслышно скользит по депо и воображает, что все
      эти паровозы — ее, что она может сесть на любой из них и укатить куда глаза глядят.
      И ещё там, в «Ленинграде — Сортировочной», есть немножко травы и одуванчиков, а много ли надо Люське, когда она сама такая маленькая?
      .. .Мама приходит только вечером, она смотрит на Люську виновато, и Люська сразу понимает, что нового ничего нет и они всё ещё никуда не едут.
      Но однажды.. .
      — Мы едем в Парголово на дачу, — говорит мама.
      Ночью Люське и вправду снится Парголово. В этом самом Парголове растут вековые дубы, а среди них — белые праздничные ромашки, и их можно рвать сколько захочешь, и никто не будет на тебя кричать и говорить, что это посажено.
      К отъезду Люська начинает готовиться сразу же, как только просыпается, а просыпается она очень рано — ещё даже солнце синее, а не жёлтое. Ведь надо же уложить вещи,
      чтобы не потерялись в дальней дороге, да не забыть всё необходимое: сачок для ловли бабочек, альбом для гербария, цветные карандаши и зелёного удава, который, конечно, пригодится в этом далёком Парголове. Вещей получается очень много, и поэтому до вокзала они с мамой едут в такси.
      — А там медведи есть? — спрашивает Люська по дороге.
      — Должны быть... — отвечает мама.
      — А тигры?
      — Редко, но встречаются...
      А рыси?
      — Ну, рысей-то там полно..
      — Хорошо, что я захватила своего удава.
      А куда это вы едете? — спрашивает шофёр такси.
      — В Парголово, — отвечает мама.
      Шофёр почему-то долго смеётся.
      — Там кишит крокодилами, — отсмеявшись, говорит он.
      — Глупые шутки, — фыркает Люська.
      Потом они едут в электричке. Остановки мелькают быстро — не успеет поезд разбежаться, а уже надо останавливаться. Даже неинтересно — ни лесов, ни полей, а всё дома и дома, да ещё огороды с выбеленными стволами яблонь.
      — Следующая остановка — наша, — говорит мама.
      Люська чуть не заплакала от такой неожиданности: совсем рядом с Ленинградом! Но она вовремя вспомнила, что слезами она лишний раз огорчит маму.
      Их дом находится недалеко от вокзала, на улице, которая так и называется — Вокзальная. Это беспокойная и тревожная улица, и дом тоже беспокойный и тревожный, с расшатанными, скрипучими половицами, между которыми были огромные щели. Из щелей дуло. Там, наверно, жили мыши. Было даже странно, что из этих щелей не растёт трава. Но что поделаешь, если поздним летом можно снять только такие дома, о выборе думать не приходится. Так говорила мама...
      А Люське дом нравился. Нравилось, что он скрипит, что наверх ведёт лестница, украшенная резьбой. Люське нравилось, что дом такой большой, а кроме них с мамой и хозяйки, в нём никого нет. Особенно ей нравилось просыпаться ночью от стука электрички за окном. Огни наплывали на комнату, переворачивали её вверх дном и так, перевёрнутую и почему-то голубую, уносили вслед за собой.
      Люську укачивало постукивание колёс и движение ком-
      наты. Может, от этого снились такие чудесные и красивые сны? Их даже не надо было выдумывать.
      Ей снилось гладкое серебряное озеро, на середине которого стоял прекрасный белокаменный дворец. Люська каждую ночь входила в ворота великолепного дворца. Это был длинный, повторяющийся сон, который ничем не кончался. Она знала его наизусть.
      А ещё в старом, осевшем доме была солнечная веранда. Проходить в свою комнату полагалось через эту веранду. Раньше, наверно, она стояла на высоком фундаменте, но теперь вросла в землю, съёжилась, стала маленькой и низкой.
      И всё же это была чудесная, светлая, солнечная веранда. Почти весь пол её (свободным оставался только проход из комнаты на улицу) был устлан свежими газетами, а на газетах сушились яблоки.
      Старуха хозяйка резала их целыми днями. Это были тяжёлые, скрипящие яблоки — под ними гнулись ветки яблонь По утрам на яблоках сверкала роса, а во время большого ветра они тяжело падали в траву запущенного сада. Яблоки были волшебные, их запрещалось есть, но яблочный запах стоял во всём доме, и Люська всё чаще думала, что Парго-лово это еовсём не так плохо, как показалось сначала.
      В старом высокостенном чулане, среди нагромождения ящиков с чьими-тп школьными учебниками, поломанных игрушек и заржавевших леек, жила Волчанка. Никто ее никогда не видел, но Люська была уверена, что она там живёт, его она по ночам скрипит половицами, гремит лейками и стучит по полу копытами. Волчанка очень хитрая, и ещё неизвестно, что ей надо от Люськи. Люська пулей пролетала мимо чулана, боясь, что её схватит когтистая лапа Волчанки. Это, конечно, вечером или ночью, когда скрипят половицы. Днём страх уходил, забывался, и Люська даже пугала Волчанкой малышей с соседней дачи.
      Люська любила ходить в лес с мамой. В дальний, туда, куда никто не ходил. Но грибов и ягод они приносили мало, потому что всё больше исследовали места, искали весёлые полянки, заросшие вереском, на которых так хорошо лежать и глядеть в небо. В траве жили всякие разные звери, и, глядя на них, Люська думала, что она очень большая и сильная — прямо-таки великанша по сравнению с ними И ещё она думала, что, наверное, на земле существует кто-то гораздо
      больший, чем она. Великан какой-нибудь, который может поступить с ней так, как она с этими букашками. Перенести куда-нибудь или, если он злой, раздавить.
      Подступала осень. Хотелось домой, в школу. Незадолго до первого сентября Люська с мамой вернулась в Ленинград.
      Лариса и Лёшка уже приехали. Лариса загорела, волосы её выгорели, и она действительно была похожа на блондинку. Лёшка здорово подрос, лицо его одичало, так что Люська, разлетевшаяся было к нему, вдруг испугалась своего порыва, сдержанно, по-мальчишески пожала ему руку и отошла степенно.
      .. .Вечером они собрались в тёмной нише коридора и стали делиться тем, кто как провёл лето.
      — Нету на море никаких дельфинов, — говорила Лариса. — Всё ты, Люська, выдумала. Но зато какой пляж! Мы целый день валялись на песочке и пили лимонад. Лимонаду было — хоть завались. Потом мы ещё ходили на базар, там мне купили пуховую шапочку. Вот увидите — надену зимой, и все в обморок упадут.
      Лёшка отмалчивался. По его лицу мелькали отсветы каких-то воспоминаний, но он ничего не хотел рассказывать.
      Потом начала рассказывать Люська.
      Она рассказала и про солнечную веранду с волшебными яблоками, и про злую Волчанку, которая пищала по ночам в чулане, и про маленький народ, который живёт в траве...
      Потом Лариса предложила играть в королевы и на должность королевы назначила саму себя.
      — Лучше все будем королями и королевами, — сказала Люська.
      — Нет, Лёшка пусть будет король, а ты его служанкой,— предложила Лариса.
      А Лёшка сказал:
      — Я лучше буду Александром Матросовым..
      Игра получилась очень шумная, и родители, отвыкшие за лето от шума, скоро растащили ребят по комнатам.
      А вечером Лёшка валялся дома на диване и басил, как пароход в тумане:
      — Куда вы меня послали! Ну куда вы меня послали! Хочу в Парголово! В Парголово!
      — В Парголово хочу, — тоненько подвывала ему из соседней комнаты Лариса.
     
      ДЕВОЧКА, КОТОРАЯ ХОТЕЛА ТАНЦЕВАТЬ
     
      Знаменитая артистка выступала в школе, в которой она раньше училась. Поэтому артистка очень волновалась, хоть и привыкла выступать. Ведь в школе работали ещё учителя, которые учили её. Да и сама школа, стены, даже какой-то особенный запах, запах именно этой школы, который она помнила с детства, — всё это волновало её. Она помнила сцену, где впервые выступала с единственным четверостишием. Она тогда растерялась, и когда подошла её очередь читать, почему-то охрипла и не смогла вымолвить ни слова. Хорошо, что её выручила Наташка Сольцова, которая помнила текст.
      До выступления к артистке подошёл старый учитель физики и сказал, улыбаясь:
      — Ты, конечно, не будешь говорить детям, что хорошо училась по физике?
      — Нет, что вы. . .
      Это я так, шучу, чтоб ты знала о моём присутствии...
      И артистка вдруг подумала, что можно говорить попроще, не боясь учителей.
      — Я не знаю, что сказать вам, ребята, — начала она.— Я не умею говорить. В этой школе я училась. И вместе со мной учились хорошие люди. И каждый раз, когда я получаю новую роль, я вспоминаю школу, моих учителей и товарищей. . . Я помню почти всех, иногда даже играю кого-нибудь из них Хорошая память обязательно должна быть у актёра.
      А как вы поступили в театральный институт?
      — Я залезла на стенку.
      Как это — на стенку?
      — А мне задали такой этюд — сделать вид, будто я залезаю на стенку. Сказали, что если я не залезу, то меня не возьмут. И я залезла.. .
      — Искусство требует жертв, — важно сказала одна из девочек.
      Все засмеялись.
      — Я так не думаю, — сказала артистка. — Вся моя жизнь была бы жертвой, если б я не стала актрисой. Искусство — это удовольствие и самое большое счастье. Счастье прежде всего для меня самой.
      — Скажите, пожалуйста, а вы долго учились танцевать?
      — Я танцую всю жизнь.
      — С четырёх лет, да?
      — Всю жизнь.
      — Станцуйте нам, пожалуйста, — попросила учительница пения. — Я вам сыграю!
      Артистка подумала о том, что танцевать гораздо легче, чем говорить. И согласилась. Учительница пения села за рояль и стала играть вальс из спектакля «Русалочка». Артистка совсем по-девчоночьи тряхнула головой и начала танцевать. Вначале движения её были немного скованны, потому что она всегда волновалась именно на этой школьной сцене, но потом она подчинилась музыке, будто забыла о зрителях, закружилась, заколдовала, лицо её стало прекрасным и значительным. Она танцевала, нет, просто летала по сцене.
      Ребята смотрели на неё, раскрыв рты, и никто ничего не говорил. Слова были ни к чему, это всем ясно.
      В первом ряду сидела девочка с запрокинутым лицом. Она сидела так потому, что если не запрокинуть лицо, то можно заплакать. А ей было стыдно плакать при всех.
      Артистка кончила танцевать и смущённо, растерянно улыбнулась. Она всегда смущалась после окончания танца, и лицо у неё дрожало. Но она всё-таки заметила девочку в первом ряду, которая с трудом сдерживала слёзы. Что-то знакомое почудилось артистке в лице девочки, настолько знакомое, что она задержала на ней взгляд, хоть и понимала, что неприлично рассматривать человека, собравшегося плакать.
      — Но ведь в спектакле вы танцевали совсем иначе, — сказала учительница пения.
      — Да. Я всегда танцую по-разному. ..
      — А почему?
      — Не знаю. Это зависит от многого. От настроения, от погоды... — Артистка развела руками, не зная, как объяснить всё проще.
      Потом стали приходить записки. В записках спрашивали, что надо делать для того, чтоб стать актёром, обязательно ли будущему актёру быть отличником и совпадает ли её последняя роль с её характером.
      Она сказала, что актёром может быть всякий, кто этого по-настоящему хочет, но что хотеть этого очень трудно, что отличником быть не обязательно, но желательно, что роль Русалочки с её характером не совпадает.
      На одну записку артистка не ответила.
      Вот эта записка: «Я хочу танцевать, но меня не приняли даже в кружок. И ещё я некрасивая. Что делать?»
      Почему-то артистке совсем не хотелось отвечать на этот вопрос при всех, к тому же ей показалось, что она знает, кто написал записку, потому что лицо девочки с первого ряда, показавшееся ей знакомым, было таким ожидающим! Артистка сказала:
      — Тут есть ещё одна записка, от одной девочки. Пусть она подойдёт ко мне потом.
      Сказав это, артистка поняла, что не ошиблась и совершенно верно угадала, кто написал записку, — так засветилось лицо девочки с первого ряда.
      Девочка догнала её на улице.
      — Это я написала записку, — сказала она.
      Я знаю.
      - Откуда?
      Я же не слепая. Я видела твоё лицо.
      - И вы заметили, что я некрасивая?
      — Это тебе кажется. Мне нравится твоё лицо.
      Зато коленки... Вы видите, какие у меня ужасные коленки? Я хочу танцевать, а меня не берут. Говорят, коленки торчат. А потом стали мне ногу назад загибать, а мне больно. Говорят, что я не гожусь. А я не могу не танцевать.
      Так и танцуй себе на здоровье.
      — Но меня не принимают.
      — Меня тоже не принимали, — печально сказала артистка.
      — Как, разве вы не учились?
      — Только уже в институте. Да и то по танцу у меня всегда была тройка.
      — Так как же вы теперь так здорово танцуете?
      — Вы так часто говорите хотела..
      — Потому что это главное. И вообще идём ко мне в гости. И будем вместе танцевать.
      — Вы? Со мной?!!
      — Конечно. У меня дома много пластинок.
      Девочка засияла от такого счастья. Она не заметила, что артистка была рада не меньше её. У артистки не было детей, но она их очень любила. В школе она даже была пионервожатой в младшем классе. И завидовала учителям, ругала себя за то, что не стала учительницей, хоть и чувствовала, что учительский труд ничуть не легче актёрского. Потому-то она и обрадовалась знакомству с-щевочкой, которая хотела танцевать.
      Ей очень нравилось лицо девочки. Ей казалось, что когда-то она уже видела это лицо: толстогубое и беззащитное. Почему-то хотелось защищать человека с таким лицом.
      По дороге они зашли в магазин и купили пельменей, пирожных, сгущённого молока и конфет. Потом ещё зашли в рыбный магазин и купили салаки для кошки по имени Пепита.
      Артистка жила в большой коммунальной квартире. Когда они шли по коридору, навстречу им попалась некрасивая пожилая женщина.
      — Опять кошка орёт, как сумасшедшая! Опять ты где-то ходишь, — зло проговорила она.
      Кошка была совсем маленькая, просто котёнок. Она спала на своём коврике, и только почувствовав запах рыбы, проснулась и кинулась к сетке с салакой.
      — Я пойду приготовлю обед для нас и Пепиты, а ты можешь послушать музыку. Вот проигрыватель, вот пластинки.
      Артистка вышла, а девочка поставила Венгерские танцы Брамса и стала играть с кошкой.
      Артистка готовила обед и думала о девочке, которая хочет танцевать. Где она видела это лицо? Почему обратила внимание на девочку? Потом она вспомнила про то, как сама была девочкой и как её тоже не принимали в хореографический кружок, потому что у неё торчали коленки и ей было больно, когда балетмейстер загибал ногу назад.
      ... Она стала танцевать сама. Но сначала она придумывала пьесы. В них играли ребята со всего двора. Правда, ей доставались самые плохие роли, потому что она никогда не
      умела командовать, и власть была в руках Вики Седовой. Вика была очень красивая и потому очень гордая. Она не потерпела бы, чтобы кто-то другой играл главные роли. Вика жила с ней в одной квартире, и днём, когда взрослые уходили на работу, их квартира превращалась в театр. Поперёк коридора вешалось два одеяла, изображающих занавес, перед занавесом ставились все имеющиеся в квартире стулья и табуретки, на которых и усаживались зрители. Вначале зрителей было немного, но потом, когда все няньки и бабушки прослышали про спектакли, они стали являться со своими детьми, а иногда даже оставляли детей в «театре», а сами уходили по делам. Когда репертуар исчерпывался, то Зойка (так звали артистку) тут же сочиняла новую пьесу, а Вика быстренько распределяла роли, потому что считала, что только она одна и может это сделать. Главные роли, она, конечно, брала себе, а Зойке давала второстепенные, а если и не второстепенные, то такие, в которых нужно быть некрасивой. Однажды, правда, Зойка играла главную роль — негритёнка по прозвищу Снежок, но это только потому, что Вика не хотела пачкать себе лицо жжёной пробкой. Этот спектакль зрители любили больше всего.
      Уж очень ребятам нравилось, как негритёнок Снежок вдруг выхватывал из кармана красный галстук и, размахивая перед носом злой учительницы-расистки галстуком, кричал:
      — Ни-ко-гда! Ни-ко-гда мы не будем рабами!
      Однако Вику успех этого спектакля раздражал, и однажды, когда негритёнок Снежок произносил финальные слова, она размахнулась и изо всей силы ударила Зойку по лицу. Тогда их сосед Серёжка, который играл сына миллионера, выскочил на сцену и залепил Вике довольно увесистую оплеуху. Вика была девчонка сильная, старше Серёжки, да и ростом больше. К тому же она умела и любила драться, не заботясь о последствиях. Серёжка ни за что не справился бы с Викой, если б не зрители. Им не нравилась злая учительница-расистка, которая бьёт негритёнка Снежка, поэтому они бросились к дерущимся, и Вике здорово влетело.
      После этого случая Вика перестала со всеми разговаривать, и концерты устраивались без её участия. Она попыталась мешать концертам, но Серёжка с Витькой Петуховым несколько раз умудрялись запереть её в ванной, чтоб не мешала. Потом все как-то помирились, и жизнь потекла по-
      прежнему. Правда, Вика уже не дралась на сцене, но командовала, как и раньше. Она, например, считала, что умеет петь, хотя дворник тётя Маша, которая ходила на спектакли, как-то сказала вслух, что Викино пение похоже на вой ветра в трубе. (После этого Вика стащила у тёти Маши метлу.) Зойке, да и другим ребятам расхотелось устраивать концерты и сочинять пьесы. Зойка сидела дома, заводила грустные пластинки и танцевала в одиночестве. Ей нравилось танцевать и даже казалось, что она хорошо танцует. Поэтому она и решила поступить в хореографический кружок.
      Прежде всего она пришла в школьный кружок. Ей проиграли какую-то польку, она старательно протанцевала её. Балетмейстер похвалила, а потом стала выворачивать ей ноги, проверяя их на гибкость. Это было очень больно, Зойка закусила губу, но всё-таки заплакала.
      — Не пойдёт, — холодно сказала балетмейстер.
      Потом Зойка пошла в детский кружок при Доме культуры. Там она тоже вначале танцевала польку, а потом опять плакала, когда ей выворачивали ноги. Напрасно она умоляла балетмейстера позволить ей хотя бы присутствовать на занятиях, та была неумолима. Она сказала, что с такими коленками и слабыми ногами танцевать нельзя. Сказала, что не видит для Зойки никакой перспективы.
      Только в Доме пионеров нашлась женщина, которая позволила Зойке присутствовать на занятиях, хотя на сцену её никогда не выпускала. Она вообще вспоминала про Зойку только тогда, когда другие ребята теряли ритм и чувство музыки. Тогда она говорила:
      Смотрите на Зою! Хоть она всё делает и безобразно, но музыку слышит.
      Приходя домой из школы, Зойка становилась у большого зеркала и командовала сама себе:
      Плие! Батман плие! Гранд батман плие! Балансэ, ба-лансэ! Первая позиция! Вторая позиция! Руки!
      Коленки не подчинялись. Они выпирали. Руки с нелепо растопыренными пальцами гребли воздух. Плечи были напряжены.
      Тогда она заводила танец Анитры и танцевала как умела. Она знала, кто такая Анитра. Это ужасная, хищная женщина, та, из-за которой Пер-Гюнт позабыл про Сольвейг. Ну и пусть у этой ужасной Анитры выпирают коленки, для та-
      кой, как она, и не нужно особой грации. Зато музыка стремительная, колдовская, такая, которая заставляет тебя забыть обо всём на свете и только танцевать, танцевать. Ещё Зойка любила танцевать «Вальпургиеву ночь». Там тоже всякие
      черти и ведьмы, от которых вовсе не требуется идеальных коленок и всяких позиций.
      Наташа Сольцова, которая тоже занималась в Доме пионеров в хореографическом кружке, уехала в другой город. Перед отъездом она подарила Зойке свою великолепную белую пачку, разрисованную золотыми кленовыми листьями. Эту пачку Наташе сделала её мама, которая была художницей. Пачке завидовали все девочки в кружке, но Наташа подарила её Зойке, потому что они дружили и ещё потому, что Наташина мама очень любила Зойку и даже нарисовала Зойкин портрет.
      Прийти в этой пачке в кружок Зойка постеснялась. Она спрятала пачку в тумбу письменного стола и надевала её только тогда, когда никого не было дома. Но коленки выпирали! Казалось, вот она, лёгкость, музыка несёт тебя, не чуешь под собой ног, тебя кружит сама не знаешь что, ты летишь! И вдруг — зеркало. А в зеркале — деревянный человечек Буратино.
      Однажды, когда Зойка танцевала в своей великолепной пачке, она не заметила, как вошла Вика.
      Что это на тебе такое? — с трепетом спросила Вика.
      Пачка...—растерялась Зойка.
      — Дай надеть, а?
      Зойка не умела отказывать. Вика примерила пачку и решила, что не может жить без балета. На следующее занятие в кружок она пошла вместе с Зойкой. После этого занятия Зойке пришлось из кружка уйти, потому что Вика рассказала всему двору, какая Зойка неуклюжая, как её всё время ругает руководительница кружка, как она ничего не умеет делать, но при этом ещё смеет надевать великолепную балетную пачку.
      Вику в кружок приняли сразу У неё не выпирали коленки, ей не было больно, когда ей выворачивали ноги, она сразу усвоила все позиции...
      Ну зачем тебе эта пачка? — сказала Вика. — Ты всё равно никогда не будешь танцевать! Дай поносить!
      Пачку она Зойке не вернула. Чудесную пачку, разрисованную золотыми листьями! Самую красивую пачку на свете.
      Потом Зойка поступила в драматический кружок. Кружком руководил совсем молодой и очень добрый артист. Зойка играла Золушку, пела и танцевала на королевском балу, и никто не кричал ужасных слов вроде «плие» или «первая позиция». Она просто пела и танцевала, как ей хотелось. Потом её приняли в театральный институт, потому что она залезла на стенку. Если б ей приказали пролезть в игольное ушко, она бы сделала и это, потому что знала на этом свете она может быть только артисткой. Люди, которые принимали её в институт, наверное, почувствовали это.
      Артистка сварила пельмени и салаку для Пепиты и пошла в свою комнату. Девочка-гостья танцевала Венгерский танец. Она летала по комнате, лицо её было до боли счастливым. И артистка вдруг поняла, откуда она знает это лицо. Она подбежала к письменному столу, вынула старый плюшевый альбом, начала быстро листать страницы, пока не нашла того, что искала. Она смотрела то на фотографию, то на смущённо застывшую девочку.
      - Взгляни! — сказала она.
      Девочка заглянула в альбом и попятилась.
      — Кто это? — прошептала девочка.
      — Это я в твоём возрасте.
      — Но как же вы стали такой красивой?
      — Я всегда хотела танцевать, вот и всё.
      — Я тоже хочу танцевать!
      — Тогда снимай туфли и слушай меня. Мы будем танцевать под музыку Моцарта. Эта музыка вначале кажется очень радостной и утренней, но она—не о радости, не только о радости, а скорее о воспоминании радости. Она как сон о счастье. Счастье, которое нам снится, всегда огромно. Счастливые сны надо помнить. Танцуй, как чувствуешь.. Вспомни лучшие сны. Танцуй, девочка!
      Артистка смотрела на девочку и думала о том, что девочка непременно будет танцевать. Эта девочка была похожа на неё, маленькую Зойку, и кто-то непременно должен был ей помочь.
      В дверь постучали. В комнату вошла пожилая соседка.
      — Опять топот? — сказала она. — У меня из-за тебя пироги не поднимаются.
      — Послушай, Вика, — сказала артистка, ведь от моей комнаты до кухни десять метров.
      — Ну и что! — сказала соседка. — Всё равно не поднимаются.
      И она вышла.
      — Разве я топаю? — удивилась девочка. — Я даже без туфель!
      — Мы с ней вместе в школе учились, - сказала артистка, — и когда-то её приняли’ в кружок танцев. И она была очень красивой, по-настояшему красивой. Только она не хотела танцевать. Она вообще ничего не хотела. А люди, которые ничего не хотят, очень быстро стареют и становятся некрасивыми. Теперь ты понимаешь, о чём я тебе говорила?
      — Да.
      — У меня есть балетная пачка. Она очень счастливая. Иди сюда, я посмотрю, как мне её ушить, чтобы она пришлась тебе впору...
      Девочка, которая хотела танцевать, бежала домой. Нет, она не бежала. Она танцевала, кружилась. И золотые листья взлетали с осеннего тротуара, вились вокруг неё, танцевали с ней вместе. И счастье девочки было таким огромным, какого не бывает даже во сне. Это было невозможное счастье. Девочка не только хотела танцевать, она уже танцевала!
     
      ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК
     
      Разве я виноват, что меня отовсюду исключают? Вот в хоре. ну что я такого сделал? Подумаешь. Новикова щипнул, ког щ он своё дурацкое соло исполнял. А почему дали петь ему. а не мне? Он, видиге ли, «душу песни» чувствует. А по-моему. так его просто-напросто Сан Саныч любит. Ещё бы, Новиков на bi с занятия и репетиции подряд ходит. А мне лично неинтересно петь гаммы, да ещё «вторым» голосом. Любимчикам своим Сан Саныч вечно «первые» голоса даёт, а мне так «второй». Ну и щипнул я этого Новикова на школьном концерте, когда уж он особенно распелся. Так он ещё и геройство проявил, сделал вид, что не заметил, дальше петь продолжает. Тогда я его второй раз ущипнул, он опять не реагирует — поет Ну я, понятно, в третий раз...
      В общем, исключили меня из хора.
      Сан Саныч сказал:
      Эх, Сеня, мало того, что я тебя в хор взял, хоть тебе слон и наступил на ухо, так ты ж ещё и товарищем плохим ока шлея..
      Неу мный человек этот Сан Саныч, хоть и старый и заслуженный деятель. «Слон на ухо наступил»! Да если б мне слон на у.у|> наступил, так меня бы и в живых уже не было. Да и вообще у нас же не Африка, слоны по улицам не гуляют...
      Потом я в драмкружок поступил, тоже к искусству близко, да и кружком руководила наша пионервожатая, которая мне вначале очень понравилась. Но потом что оказалось? Сами посудите: разве обязаны артисты пол на сцене мыть? Что я, уборщица? Как роли дать, так не дают, поручили в звонок за сценой звонить. Говорят, пока я новенький, главных ролей и подождать могу а как пол мыть — так изволь вместе со всеми.
      Пускай, которые роли играют, те и пол моют. А звонить за сценой, так уж я им позвонил, век помнить будут! Шилопе-рова и Смирнов ждут звонка, чтоб сказать: «Ой, звонок, кто-то идёт!», а никакого звонка и нет. Они ждут, а я не звоню, они ждут, а я не звоню! Тогда этот Смирнов без всякого звонка и говорит: «Ой, звонок! Кто-то идёт!»
      Вот тут-то я им и отомстил, высунулся на сцену, да как закричу:
      — А вот и не было звонка! Не было звонка! Никакого звонка и не было!
      Что тут началось! Весь зрительный зал хохочет, и правильно: пусть над ними посмеются. Да и меня все видели, даже мама моя меня видела, вот! Я им показал «звони за сценой»! Я не хуже других зал рассмешить могу.
      Так ведь не оценил же никто! Мама дома ремнём выдрала, а вожатая. . Даже рассказывать неприятно. «Ты, — говорит, — Сеня, просто предатель...»
      Но я тоже знаю, что ответить! Я ей говорю:
      — Вот вы меня ругаете, а Смирнова не ругаете, хотя сами учили нас «правде искусства», а какая же правда, когда никакого звонка не было, а ваш Смирнов говорит: «Ой, звонок.. .»?
      Вожатая даже за голову схватилась. Ну. понятное дело, со сцены я ушёл. Я ж говорю — человек я исключительный. Мне к исключениям не привыкать.
      Потом я в кружок кройки и шитья пошёл. Но про это даже рассказывать неинтересно: сиди с девчонками, да всякие швы «козликом» и «крестиком» вышивай. Оттуда меня даже исключить не успели, я сам ушёл.
      Да, тяжело быть исключительным человеком! Дружить со мной никто не хочет, каждый думает, что я хуже его, даже самые распоследние двоечники и второгодники нос перед тобой задирают, ударить да толкнуть норовят.
      А я драться терпеть ненавижу. Ну, если только щипну кого.
      А мне-то как раз драться нужно уметь. Вот и подумал я: хватит заниматься искусством, не пойти ли в спортивную школу и не заняться ли боксом?
      Ну, пришёл я туда. Кружком руководил молодой, красивый и сильный Иван Николаевич. Очень он мне понравился: сразу видно — добрый и весёлый. Вы, наверное, за меня обрадова-
      лись, что наконец-то я хорошего человека встретил, тем более, что я ему тоже, вроде, понравился.
      Да ты же богатырь, — сказал он, — да у тебя же мускулы, как у Юрия Власова, да я же из тебя чемпиона выращу!
      Обрадовался я так, что и рассказать не могу. Вот, думаю, наконец-то и меня поняли, оценили. Да, как видно, напрасно я обрадовался.
      Тут уж слушайте всё по порядку, потому что никак я не могу понять, за что из бокса-то меня исключили, ведь я делал всё правильно, честное слово!
      Вот как было дело.
      Собрал Иван Николаевич свою боксёрскую группу, поставил меня перед строем и сказал:
      Вот, ребята, новенький! Зовут его Сеней, прошу любить и жаловать. Мальчик он сильный, принимайте его в свои товарищи!
      Но тут вылез Витька-Длинный (он в нашем доме живёт) и говорит:
      - Иван Николаевич! Я не ябеда, я перед всеми говорю: Сеня плохой человек! Нельзя его драться учить, плохой он человек.
      Вы представляете, ещё говорит, что не ябеда! А ведь в одном доме живём! Вот ведь до чего вредные бывают люди!
      Хулиган, что ли? — спросил Иван Николаевич.
      Хуже! — сказал Длинный.
      Вот уж сказанул так сказанул! Разве бывает кто-нибудь хуже хулиганов?
      Ну, так ты ему, Витя, объясни наши правила, — сказал Иван Николаевич.
      Не буду я ему объяснять! — буркнул Витька.
      Что-то ты мне не нравишься сегодня, Витя. Нехорошо так дурно думать о людях.
      Я сказал, что думаю. Я честно сказал, при всех...
      Иван Николаевич только плечами пожал.
      — Тогда пусть Володя Петров скажет наши правила!
      Из строя вышагнул какой-то коротышка и торжественно завопил:
      Мы! Не должны! Применять! Свою! Силу! Там! Где! Люди! Слабее! Нас! Мы! Не должны! Драться! Научившись боксу! Научись! Быть! Добрым!
      — Понял? — спросил меня Иван Николаевич.
      Хоть этот коротышка и вопил как резаный, у меня даже в ушах зазвенело, но я, конечно, понял, что драться им тут просто так запрещают. Пожалуйста, я и сам не люблю драться, потому что не умею. А когда научусь, так уйду из бокса и такого всем покажу. .
      Ну, а главная история произошла в воскресенье Вышел я во двор погулять, никого из ребят там не было, так что бояться мне нечего, сел на лавочку, дышу воздухом. Вдруг
      из соседнего двора заходит в наш один хулиган и говорит мне:
      Что-то мне твоя рожа не нравится.
      А меня она вполне устраивает, -отвечаю.
      Ишь ты, «устраивает»! Слова-то какие умные знаешь! Давай лучше на кулаках поговорим.
      Не могу, - отвечаю, —нам в боксе просто так драться запрещают.
      Он посмотрел на меня с недоверием.
      А ну, покажи приём!
      А какой я могу приём показать, если только один раз на занятиях был. Но чувствую, что говорить об этом нельзя, иначе он меня отлупит и спасибо не скажет.
      Не могу, -отвечаю, — как начну показывать — покалечу. Я тут одного чуть насмерть не убил, пока показывал.
      Хулиган посмотрел на меня с уважением.
      Жалко,— говорит, — а то меня из-за двоек в бокс не берут.
      Сидим мы с ним и мирно разговариваем. Вдруг, как назло, вышли во двор два близнеца-второклашки из третьего подъезда. А хулиган мне и говорит:
      — Смотри, чего я умею! Своим умом дошёл! Без всякого бокса!
      Подошёл он к близняшкам да как стукнет их лбами! Те, конечно, реветь хором.
      — Это ещё что! говорит хулиган и- как-то очень ловко— раз! — и подножку сразу же обоим поставил. — Я и ещё кой-чего могу, — говорит. — И без всякого бокса! Вот смотри!
      Показать остальные свои штучки он не успел,.потому что во двор выскочил Витька-Длинный и так его стукнул (ну и приёмчики!), что тот свалился с ног. И такая между ними началась драка, какую и по телевизору не часто увидишь. Но только я конец её из окна досматривал, потому что у меня на этот счёт мыслишка одна появилась. Будет Длинный знать, как на порядочных людей жаловаться!
      На следующем же занятии, когда Иван Николаевич выстроил нас перед разминкой, я и говорю:
      — Иван Николаевич! А вы спросите, где Витька-Длинный синяк заработал?
      При всех говорю, так же, как и Витька в прошлый раз. Его же монетой плачу.
      — Дрался-то он со слабым, — говорю, — которого в бокс не взяли.
      — Это кто ж такой слабенький умудрился тебя так силь-ненько побить? — почему-то не очень строго спросил Иван Николаевич у Витьки.
      — Да этот, Никаноров, который к нам в прошлом году просился, — опустив голову, сказал Витька.
      — Эх, Витя, Витя, куда же твоя реакция девалась? Как же ты мог позволить ему до лица добраться! А ну, надевай перчатки, защищайся!
      Нет, вы представляете? Вместо того, чтоб Витьке нахлобучку устроить, он его стал драться учить. Вы теперь поняли, какие тут крепкие правила, если они их на каждом шагу нарушают? Как мог я стерпеть такую несправедливость? Я закричал, теперь уже не помню что, бросился к Ивану Николаевичу, потянул его за рукав, а он... Он так бешено на меня посмотрел...
      — Слушай, Сеня, — сказал он страшным голосом. — Я слишком хорошо знаю Витю и слишком хорошо знаю Ни-канорова. Витя не дерётся зря. Я ему верю.
      Нет, вы представляете? А вы думали, он хороший? Как же!
      — И вообще, Сеня, — говорит он, — тебе бы в Америке в какой-нибудь жить, где с твоими принципами процветать можно. Да и там, наверное, порядочные люди найдутся, чтоб тебя раскусить.
      .. Но это ещё не всё, нет. Бойкот они мне объявили, вот ведь как! И в школе, и во дворе. А за что? За честность мою, за доброту мою, за наивность? Не разговаривают со мной и не смотрят на меня, и не бьют теперь даже, вот ведь до чего дошло. Хулигана Никанорова один раз встретил, хоть с ним поговорить хотел, а он мне только и сказал:
      — Ух. дал бы я тебе, да только руки пачкать не хочется.
      А что ждать от 3ioro Никанорова, когда он за Витькой-
      Длинным теперь как собачонка бегает!
      Ребята! Я вам всю правду про себя рассказал! Неужели никто со мной дружить не захочет? Может, кто из ваших знакомых найдётся? Вы пришлите мне его адрес. Согласен даже с девчонками водиться, с кем угодно! Я не могу больше один!
     
     
      ЗАПИСКИ БЫВШЕЙ ДВОЕЧНИЦЫ
     
      1. Почему я перестала бить двоечницей
      Вы думаете, легко быть двоечницей? Трудно. Потому-то я уже не двоечница, а только бывшая двоечница. Попробовали бы вы плохо учиться при такой старосте класса, как наша Журавлйна! Да лучше сразу отличником стать, только бы не выслушивать её нотаций.
      Двоечником быть нельзя, это огромное унижение. Когда я была двоечницей, так меня даже по имени никто не называл, только и слышишь: Самухина да Самухина. Зато теперь все зовут меня просто Ритой. Но мой путь к исправлению был очень труден и заслуживает отдельной драмы. Сейчас я к этой теме ещё не готова, поэтому в качестве пробы пера напишу несколько историй, которые произошли у меня на глазах с моими одноклассниками. Ведь это гораздо более скромно — писать о других, а не о себе. Тем более, что о себе я уже писала в классную стенгазету. Это было как раз перед прошлым Новым годом... Подошла ко мне Журавлйна и говорит:
      — Самухина, напиши стихотворение про двоечников, только себя тоже не забудь.
      — Это нескромно—писать про себя, — говорю я ей.
      — В порядке самокритики это даже более чем скромно, — ответила Журавлйна.
      И я написала стихотворение к картинке, которую нарисовал Сашка Терещенко. Вот что я написала:
      Что за весёлый хоровод!
      И кто ж тут веселится?
      Тяжеловес Бурляев тут.
      Весёлые девицы.
      Самухина и Гольдберг тут...
      О чём же все они поют?
      О том, как весело живут И двойки получают.
      А кто же вырастет из них?
      Никто того не знает.
      Сами понимаете, что, после того как вывесили стенгазету, ко мне подошёл Бурляев и сказал, что я, как видно, забыла вкус его кулаков. Напрасно я старалась объяснить ему, что я и про себя написала тоже. Это не возымело на Бурляева своего действия. Уже тогда я поняла, насколько труден путь двоечницы, и решила тогда уже свернуть с этого пути.
      Конечно, моё решение было подкреплено действиями Жу-равлйны, потому что теперь она, почувствовав мою слабинку, начала без конца добывать мне общественные задания, посредством которых я ссорилась со всеми двоечниками, да и сама с собой тоже. Одна Рита Самухина, вместо того чтоб готовить домашнее задание, каталась на коньках, а другая Рита Самухина в это же время сочиняла сама на себя стихи:
      Огоньки кругом, огоньки...
      В голове ж её темнота. .
      Я каталась на коньках и представляла, как Терещенко нарисует меня в газете: с красным носом, с косицами в разные стороны, и еду я будто бы не на коньках, а на двойках.
      -— Великолепные стихи, — хвалила меня Журавлйна.
      Я была польщена её похвалой, но и насмешку чувствовала тоже. Из-за этого я стала худеть и таять, пока не махнула рукой на своё занятие двоечницы и не попросила у Журав-лйны помочь мне по математике и по русскому. Только этого она и ждала. Она стала являться ко мне домой, как на дежурство. Она гудела своим басом на всю нашу квартиру, и когда она уходила домой, мне всё слышался её бас, он снился мне по ночам, я вскакивала в холодном поту и на вопросы мамы отвечала, что мне слышатся голоса. Мама свела меня к врачу, и я всё ему рассказала, и он пришёл к выводу, что единственный для меня путь выжить—начать учиться и слушаться Журавлйну.
      Вот что произошло со мной, а ведь я человек со стальными нервами и редким самообладанием. Но вот я чувствую, что всем уже стало интересно, что же за личность эта самая Журавлйна.
     
      2. Кто такая Журавлйна
      (Краткая экскурсия в историю нашего класса)
      До Журавлйны старостой класса была Кокорева. Что бы рассказать про эту Кокореву? Мне почему-то не вспоминается ничего интересного. Разве вот был такой случай... Заболела как-то наша вожатая Аня, и мы решили её навестить. Это было во втором классе, я тогда ещё не была двоечницей, поэтому меня взяли к Ане тоже. Весь наш класс собрал огромную сумму денег, почти что три рубля, и мы пошли покупать Ане фрукты. То есть это только мы с Сашкой по наивности думали, что к больным надо ходить с фруктами. Кокорева, как выяснилось, считала иначе. Она сказала, что лучше купить в подарок Ане пудру и губную помаду. Мы долго спорили, но всё оказалось напрасно, — если Кокорева решила, то с мнением большинства считаться не будет. И мы купили Ане пудру и губную помаду. Это кончилось тем, что. .. Даже вспоминать не хочется. Аня болела ангиной, её мама нас к ней не пустила, чтобы мы не заразились, а когда мы попросили передать Ане наши дары, мама так долго смеялась, что Сашка Терещенко со стыда убежал.
      Пудру и губную помаду Кокорева оставила себе, это я ей посоветовала. Кокорева расплакалась, но забрала. Она вообще-то всегда хотела как лучше, но у неё, бедняжки, ничего не получалось. У нас в классе было несколько тимуровских команд, наши подшефные не могли на нас нахвалиться, и только на Кокореву все жаловались и умоляли учителей запретить ей помогать старым и одиноким. Она, например, под видом уборки у одной старушки сожгла несколько редких книг, считая, что это хлам. Она вообще до того уважала чистоту, что ей категорически запретили наводить порядок в чужих домах. Книги, гербарии, открытки, живых котов и кошек она считала нарушением нормы. Неживое уничтожала, живое — разгоняла. В книгах Кокорева видела только пыль, в животных — только глистов. Вы скажете, что её можно было и не слушаться, и, мол, куда же глядели другие ребята, но ведь надо знать и Кокореву. Её не послушаешь, так она и одна успеет навредить. Вот такая наша Кокорева...
      Тут появилась Журавлйна. Она уже в третьем классе
      появилась, когда мы все были пионерами. А Журавлйна пионеркой не бЬша, она до этого училась в деревенской школе, а там в пионеры принимали только с третьего класса.
      Форменное платье на Журавлйне было длинное, рукава, как в наряде Пьеро, закрывали руки. Лицо какого-то кирпичного цвета, будто она давно не мылась, вот какое тёмное было лицо, да ещё глаза — светло-серые, будто подчёркивали, что Журавлйна неумытая. А на физкультуре так совсем смешно на неё смотреть было. Ноги до коленок тоже тёмные,бронзовые, будто она ими глину месила, и кисти рук тёмные, а всё остальное — белое. Кокорева тут же обрадовалась, что в классе появилась такая неряха, над которой необходимо взять шефство... Что это я всё пишу Журавлйна да Журавлйна? Тогда её ещё звали по фамилии — Петрова. Это уж потом прозвали Журавлйна, когда на уроке рисования Исидор Семёнович показал рисунок, где была изображена клюква, и спросил, как называется такая ягода. Петрова ответила:
      — Ет-та Ягодина называется журавлйна...
      Мы все так и покатились со смеху, только Исидор Семёнович чему-то ужасно обрадовался и сказал:
      — Чего смешного? Это старинное русское название клюквы. Видите, дети, как изобретателен русский народ? В одном названии ягоды названо сразу и место, где ягода растёт— ведь журавли живут на болотах, — и птица, которая этой ягодой питается. Ну-ка, пофантазируйте, дети, и нарисуйте мне не обычную ягоду клюкву, а журавлйну...
      Ох, и понарисовали же мы! Я, помню, так вообще журавля с четырьмя ногами нарисовала, а Кокорева расплакалась и сказала, что знает, как надо рисовать клюкву, но понятия не имеет, что такое журавлйна.
      — Эх, вы, а ещё смеётесь, — грустно сказал Исидор Семёнович.
      С приходом Журавлйны в нашем классе стало ужасно весело, потому что всё на свете она делала не так. Вот читает она, например, стихи:
      ... Скажи-ка, дядя, ведь ня да-ром Москва, спалённая пожаром,
      Хранцузу отдана.. .
      — Горе ты моё, — говорит наша молодая учительница Зоя Петровна,—ну где ты видишь «ня да-ром»? Где ты видишь «хранцузу»?
      — Я сызначала прочитаю... — басом гудит Журавлйна. И читает точно так же. Мы все в восторге, потому что один
      её голос — уже какой-то ни на что не похожий. Такой басище! Просто удивляешься: как из тощей девчонки может выходить такой голос? На каждом уроке мы только и делали, что кричали:
      — Зоя Петровна! Спросите Журавлйну!
      Двоек Журавлйна не уважала, это было заметно сразу. На каждое замечание она отвечала таким горьким взглядом, что становилось её ужасно жаль. Но старания её вначале ни к чему не приводили. Мы знали, что она очень старалась, она так и заявляла учителям:
      — Что я, ленюга какая, что ли? Всю ночь стишок учила, тёте Мане его шесть раз прочитала, а вы мне опять двойку!
      Старалась она, конечно, вовсю, но Зоя Петровна в это почему-то не верила.
      Тебя, Петрова, просто вызывать к доске невозможно, ты только и способна всех смешить.
      Дык нет же, Зоя Петровна! Я и правда старалася, ды вот только ничаво не выходит.
      Журавлйна не понимала, почему после этой фразы все веселятся ещё больше.
      Но потом всё изменилось. Вот как это произошло. Мы писали сочинение на тему «Летом в деревне». Все написали про ловлю бабочек, про купанье и сбор грибов. А вот Журавлйна... «Сперьва» она возила «назём» на быке Григории, потом «дёрьгала» лён, потом ходила «за грибам» и «грабила» сено. Зоя Петровна прочитала вначале сочинение Кокоревой
      как образец хорошего стиля и художественности, а потом сочинение Журавлйны как образец неграмотности.
      — Так что вряд ли мы сможем принять в пионеры Петрову. Её успеваемость оставляет желать лучшего, — сказала Зоя Петровна в заключение.
      Мы все хохотали, как сумасшедшие, и не заметили, что Журавлйна собрала свои книжки и направилась к выходу.
      — Ты куда пошла? — спросила Зоя Петровна.
      — Домой.
      — Как это, домой?
      — А вот так это. Нечего мне тут делать, коли вы тут все разум потеряли. Чо меня хаить? Чо я работаю, а не мякли-шей летом ловлю? Чо я назём вожу, а не прохлаждаюсь? Так ить хлеб без назёма с земли не пойдёть!
      — Не пой-дёть!!! — повторили мы, взвыв от восторга.
      — Бросьте смеяться! — прикрикнула на нас Зоя Петровна,— ничего смешного не вижу. А тебя, Петрова, я не за -содержание ругаю, а за грамматические ошибки. Садись на место и слушай, как я буду эти ошибки разбирать.
      — Хватить только мои ошибки разбирать, с другими займитесь, а мне надоело... Уеду я от вйс, ня нравитесь вы мне. Шуму у вас тут много, да и транваи ваши окаянные начисто меня оглушили. У нас в деревне ребята по пустякам не смеются, а тут только палец покажи — со смеху покатятся. Уеду я, вот что.
      Уехать Журавлйна не уехала, но разговаривать перестала. Мы просто не верили, что когда-то слышали её голос (а до чего же хотелось услышать Журавлйну хоть раз ещё), но она упрямо молчала. А потом и вовсе не пришла в школу.
      Никто в классе не знал, что Сашка Терещенко навещает Журавлйну. Он был очень тихоньким и незаметным. Узналось это только тогда, когда в школу явилась тётя Журавлйны.
      — Ну как же так можно, ребята, — сказала она, когда мы окружили её на переменке. — Ну как же так можно... Она такая хорошая девочка, всегда в деревне лучшей ученицей была. Два года отучилась, две почётных грамоты получила, а вы... А коли она и правда назад уедет? Да с кем я останусь? И ей там учиться трудно, в школу далеко ходить. И семья большая, пятеро детей кроме неё, а она такая — без дела сидеть не будет. Я-то надеялась, что она у меня поживёт, выучится здесь, отдохнёт... А она только знай плачет, как же
      так? Вот Сашеньке спасибо, один он не смеётся, приходит, задания носит.
      Тётка Журавлйны погладила Сашку по голове. Сашка не знал, куда ему деваться от смущения.
      — Мы больше не будем, -
      — Смотрите, дети. На вашей совести будет камень, если Катенька уедет.
     
      * * *
     
      Мы-то, глупые, разнежничались, представив Журавлйну плачущей. Не тут-то было! Не лила Журавлйна слёзы, а учила грамматику и читала книги под руководством своей тётки и Сашки Терещенко. Явилась она после болезни в подкороченном платье и с новым кружевным воротничком, загар с лица её тоже сполз помаленьку, и стала она похожа на других девочек. Мы все около неё вертелись, поскольку не хотели, чтоб она от нас уехала, но Катя всё больше молчала: кроме «да» и «нет», ничего говорить не хотела, а когда на уроках отвечать приходилось, то лицо её делалось таким серьёзным и внимательным, будто она по тонкой жёрдочке над страшной пропастью идёт и свалиться боится. Но не услышали мы больше ни одного «чаво», ни одного «ня надо».
      Может, вы думаете, что Журавлйна очень молчаливая? Ничего подобного. Просто она не с каждым разговорится. Есть такие люди, которые и приставать с вопросами к ней будут, а она повернётся и уйдёт, полслова уронит — и то спасибо. А к другим сама подходит, истории всякие начнёт рассказывать, только смотри и удивляйся. Однажды мы с ней в магазине встретились, в очереди. Со мной она словечка не сказала (тогда она меня тоже не любила, потому что я над ней громче всех смеялась), а вот с какой-то бабушкой Журавлйна сейчас же разговорилась.
      — Бабушка! А вы ведь тоже из деревни? — спрашивает.
      — Ну, — утвердительно отвечает та.
      — Надо говорить не «ну», а «да», — поправляет её Журавлйна. — Если здесь неправильно говорить, то все смеяться будут. Это город, не деревня.
      — Стара я, детонька, чтоб учиться.
      — Учиться никогда не поздно.
      Потом они стали выяснять, кто откуда родом. Выяснили, что живут совсем рядом друг от друга, и есть даже какая-то Нюрка Скачихина, которая живёт в одной деревне с Журав-лйной. Потом бабушка спросила, чья же будет Журавлйна. Журавлйна сказала, что она дочь рыжего Кости, который в позапрошлом году сам себе баян сделал. Бабушка страшно обрадовалась и стала расспрашивать про всех сестёр и братьев Журавлйны. Потом мы с Журавлйной (я тоже почему-то пошла с ней) проводили бабушку до дому. Журавлйна несла её авоську, и на прощанье бабушка сказала, что у Журавлйны «порода» хорошая.
      — Давай возьмём над бабушкой шефство, а то, что ты несла её сумку, запишем как первый пионерский поступок, предложила я.
      — Ну нет,-—сказала Журавлйна. — Может, и то, что по утрам умываться, будете за пионерский поступок считать.
      Мне этот ответ Журавлйны очень понравился, потому что было в её словах что-то наперекор Кокоревой, которую я не любила.
      — Ну и не будем бабушку в план вносить, с радостью согласилась я.
      — Да, уж не будем...
      На своё прозвище Журавлйна не обижалась. Она считала, что так даже лучше, потому что у нас в классе было трое Петровых.
      — Не люблю, когда меня с кем-то путают, — объясняла она. — Моего отца в деревне тоже Рыжим Костей зовут, хоть он совсем не рыжий. Его дедушка был рыжий. Но если б его не звали Рыжим, а просто Костей Петровым, так все бы Кости Петровы на его имя откликались...
      Кокореву Журавлйна раз и навсегда нарекла Балаболкой. Иначе её и не называла. Постепенно и все ребята стали называть её так. Кокорева страшно обиделась, стала при всех нападать на Сашку, что он и Журавлйна «жених и невеста», но Сашка как-то не обратил на это внимания. Он был из детского дома, а у них там в детском доме таких шуток не любили. Сашка вообще такой: если видит хорошего человека, то ему совсем безразлично, девчонка этот хороший человек или мальчишка. Тем более, что тётя Журавлйны брала Сашку из детского дома на выходные и праздники, а Журавлйна на школьных субботниках по уборке классов всегда помогала Сашке мыть парту. Сам он не мог этого сделать, чтоб не затопить нижний этаж. Кокорева этим безумно возмущалась, особенно на классных собраниях. На одном из таких собраний Журавлйна ответила, что если Кокоревой так обидно, что она моет за Сашку парту, то она может вымыть парту и за Кокореву тоже. Журавлйна сказала, что мыть парты — её любимая работа.
      У Журавлйны вообще было много любимой работы: она любила собирать металлолом, макулатуру, штопать носки ребятам из Сашкиного детского дома, которые учились в младших классах, делать для уроков наглядные пособия, лепить из пластилина, рисовать, стирать с доски вместо дежурных, натирать в классе пол. Всё это она делала тихо, так, что никому даже не было стыдно из-за того, что она работает, а другие только наблюдают. Правда, Сашка Терещенко старался ей помогать, но, кроме шума, из его помощи ничего не получалось, хоть он и очень старался.
      Не стоит говорить, что в пионеры Журавлйну приняли и тут же дали ей общественную нагрузку: посещать больных товарищей. Она посещала обязательно, уж такая она была принципиальная. Я думаю, что многим ребятам просто приятно было болеть, зная, что их навестит Журавлйна. Я уже говорила, что у неё необыкновенный голос; услышишь, а потом кажется, что это тебе просто показалось, что таких голосов не бывает, и обязательно хочется услышать ещё раз. Я, например,
      нарочно болела, чтоб Журавлйна меня навещала. Она приходила и приносила какие-то маленькие, сморщенные сухие яблочки, которые назывались «райки» и были необыкновенно вкусные. Ещё вкуснее они казались мне потому, что мама запрещала мне их есть. Мне вообще почему-то всегда больше нравилось то, что мама мне запрещала.
      Журавлйна некрасивая. Вернее, так мне казалось вначале. А потом я к ней привыкла и поняла, что ошибалась. Глаза у неё красивые, светлые такие глаза, как ни у кого другого. Волосы тоже светлые, выгоревшие на солнце. И ещё голос... Ну, про голос я уже говорила. Не подумайте, что если уж бас, то как у мальчишки. Нет, голос у неё самый что ни на есть девчоночий, только какой-то низкий и глубокий, совсем не хриплый, а даже наоборот — мягкий.
      Вот вы уже и подумали, что она мне безумно нравилась. Ничего подобного. Мы с ней абсолютно разные люди, не могла она мне понравиться. Просто что-то в ней такое было... И сама не знаю что, но я, тогда уже почти двоечница, любила с ней разговаривать. Она была не такая. И ещё она мне нравилась потому, что мне не нравилась Кокорева. Вот такой уж у меня характер. Но, если уж по правде, то Журавлйна тоже не сахар, это надо учитывать.
     
      3. Как я ловила шпиона
      Яне люблю делать то, что меня заставляют. Если мама пятнадцать раз скажет, чтоб я подмела пол, я его ни за что не подмету. А если она мне ничего не скажет, то я не только подмету пол, но и вымою посуду. Если мне скажут, что ученье свет, а неученье тьма, так мне сразу расхочется учиться. Такой я человек. Если Кокорева будет миллион раз говорить, что я должна прийти собирать макулатуру, то я, конечно, приду, но постараюсь сделать так, чтоб макулатуру не собирать, а поверчусь немножко для отвода глаз и скроюсь в неизвестном направлении. Они все, которые учат, никак не могут понять, что я свободная личность и мне совершенно не нужно, чтоб на меня давили.
      Я творческая личность, я чего захочу, того и пожелаю.
      Я ещё точно не знаю, каким творчеством я буду заниматься, но то, что я незаурядна, уверена. Вначале я хотела стать актрисой,- но в драмкружке мне сказали, что я шепелявая и пока не исправлю дикцию — пусть больше не являюсь. Два раза я сходила к логопеду, но логопед тоже начал на меня давить. И я решила не становиться актрисой. Чего проще — быть журналисткой. Всюду ты свой человек, двадцать камер на боку, романтика будней, трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете. Перо у меня острое, язык тоже.
      А Кокорева требует, чтоб я собирала макулатуру! Я, конечно, явилась. Поскандалила из-за мешка, якобы мне дали рваный. Мешок был самый нормальный и целый, но мне его заменили. Правда, заменили на драный, но разве в этом счастье? Главное, что время шло! Пока я торговалась из-за мешка, все ребята уже разошлись, и я осталась в полном и прекрасном одиночестве. Ну что ж, в этом тоже есть что-то: можно проверить свою находчивость и предприимчивость. Ведь журналист должен проходить там, где никто не проходит, и доставать всё что нужно там, где никто ничего не достанет! Вот тебе, Рита Самухина, и первая производственная практика!
      С самыми хорошими намерениями я отправилась за макулатурой. Путь мой лежал около Таврического дворца. Перед Таврическим дворцом, в скверике, растут лиственницы. Я давно мечтала собрать сучья лиственницы, чтобы украсить свой письменный стол. Раз уж я всё равно была одна, то кто мешал мне зайти и посмотреть, не валяются ли там эти сучья.
      И тогда я увидела его. Я сразу поняла, что это за птица. Во-первых, у него был поднят воротник пальто, во-вторых, у него в руке была трость. Вы скажете, это чепуха? Нет, не чепуха! Если б у вас самих хватило смелости подойти к человеку с поднятым воротником пальто, да ещё рассмотреть на тросточке надпись, вы бы поняли, на что я пошла.
      Он посмотрел так, как будто меня тут вовсе и нет. Знаем мы эти штучки. На тросточке его было написано «Коля». И кого это он обманывает? Коля! Да это же совершенно точно означало что-то другое! Это был пароль. Иначе зачем ходить у государственного заведения и смотреть на людей так, будто их вовсе и нет? Так делают только шпионы, чтоб не вызвать подозрений. Я тоже решила не вызывать у него цодо-
      зрений. Ходил он как-то странно: идёт-идёт, а потом вдруг возьмёт и подпрыгнет. Очевидно, у него в ботинке был фотоаппарат, и когда он прыгал, отталкиваясь от земли с удвоенной силой, фотоаппарат срабатывал.
      Я гуляла по скверику с таким видом, будто что-то здесь потеряла, но он продолжал делать вид, что меня не замечает. Он только время от времени снимал кепку и вытирал лоб огромным клетчатым платком. Хм! Ему, видите ли, жарко в такую холодину! Это ж надо выдумать! Чему их только учат в ихней шпионской школе? Моя мечта стать журналисткой сильно потускнела, я решила стать контрразведчицей. Несколько раз мой шпион устремлялся из скверика, но потом возвращался назад и продолжал гулять по лужам. Что мне было делать? Оставить его тут и бежать в милицию? А если он что-нибудь заподозрит, пока я бегаю, и успеет скрыться?
      Как жалела я, что оказалась одна. Да и оружия у меня не было. К тому же шпионов не принято убивать, они ещё могут дать сведения для контрразведки. И вдруг — что вы думаете! — шпион подзывает меня к себе и говорит:
      — Девочка! Ты не торопишься?
      Я тут же поняла, что он заметил слежку.
      — Нет, я жду друзей, но пришла на полчаса раньше. У нас дома часы спешат.
      Я просто похолодела, представив, что он мне не поверит.
      Я тебе дам конфетку, — сказал шпион, — если ты сходишь по одному адресу, это совсем рядом.
      Я поняла, что он хочет от меня избавиться.
      — Но я должна дождаться.
      Ты же сказала, что пришла раньше, вот за это время и сходи..
      Враг был коварен. Я мучительно соображала, но потом вспомнила, что шпионы очень плохо разбираются в психологии наших детей. Конечно же, он и не думал меня бояться. Ему бы и в голову не пришло, он не наш человек. Может, он хотел меня отравить на явочную квартиру!
      Я много знаю про шпионов, мне даже дворник тётя Фатима рассказывала, как она в войну шпионов ловила. Ну, не про многих она, конечно, рассказывала, а только про одного, которого сама обезвредила. Она его по кепке узнала: не наша на том шпионе кепка была, вот она и догадалась. Правда, тётя Фатима с тех пор ко всякому, кто в странной кепке
      ходит, приглядывается. Она на заводе перед пенсией стрелком в охране работала, там тоже одного иностранца схватила. Хотел без пропуска на завод пройти, за деньги. Правда, инженер из двенадцатой квартиры потом сказал, что просто этот иностранец проходную завода со станцией метро перепутал. Вошёл в проходную, увидел турникеты и женщин в форме и пять копеек давал, как положено. Но тётя Фатима всё равно была уверена, что это просто хитрый шпион. И вот теперь пришла моя очередь показать свою бдительность.
      — Хорошо, дяденька, я схожу.
      Он стал писать записку. Свернул её. Назвал адрес.
      — Отнесёшь эту записку, но только прямо в руки. Если её не окажется дома. .. — Он скрипнул зубами, по чему я догадалась, что ту, которой может не оказаться дома, ожидает очень страшная участь.
      Записку я прочитала сразу же, как только отошла от него на почтительное расстояние. Вот её текст:
      «Микки! Мне не нравится твоё поведение. Учти, я человек самолюбивый и за себя смогу рассчитаться. И тогда кое-кому не поздоровится. К».
      Итак, записка только подтвердила все мои подозрения. Значит, это была связная, и агент К с ней хочет за что-то разделаться. О, как мечтала я встретить милиционера или хотя бы дворника, который может посвистеть в свисток. Но вместо этого мне встретилась Верка Бучкина, которая волокла на спине мешок с макулатурой. Ну что бы встретить кого другого, только не Верку! Эта Верка самая отчаянная трусиха во всём нашем классе. Она боится не только мальчишек, учителей и двоек, но и болезней. В первом классе достаточно было сказать ей, что она умрёт (а кто из нас не умрёт?!), как она начинала плакать. А теперь Верка вечно что-нибудь перевязывает — то щёку, то палец, то ногу, то руку. Зимой, когда все ходят в сапогах, ноги Верка не перевязывает, потому что из-за сапог всё равно не видно, перевязана у неё нога или нет. Зимой она перевязывает руку или глаз (дескать, ячмень вскочил). Так как же я могла посвятить трусливую Верку в мои планы! Но она могла послужить мне связным.
      — Все собирают бумагу, а ты, Самухина, как всегда, гуляешь! — начала Верка преувеличенно больным голосом.
      — У меня особое поручение! — сказала я. - Даю тебе пять с половиной минут, чтоб ты дошла до школы и привела
      ко мне в приказном порядке кого-нибудь из нормальных людей... Живо! Желательно мужчин! Ещё лучше, если б Бурляева. Он сильный.
      — Мне не успеть, я слабая, — сказала Верка. — Атут ещё мешок тащи...
      -f— Мешок оставишь.
      — Да, а если из пятого «а» стащат? — заныла Верка.
      — Дело государственной важности, — сказала я так, что Верка испуганно заморгала.
      Но никуда бежать ей не пришлось, потому что судьба послала мне не кого иного, а громадную силу в образе самого Бурляева. Не иначе, как телепатия.
      — Бурляев! Какое счастье!
      Бурляев мой злейший враг, это ещё со времён стенгазеты, но в данном случае он был самый что ни на есть нужный для менн человек. Я молча протянула ему записку. Он читал полчаса (он вообще плохо читает).
      — Понял?
      — Дура ты, — сказал Бурляев и взвалил на плечи свой мешок.
      — Неужели ты не понял, что это записка агента К к своей связной?
      — С ума сошла! — сказал Бурляев.
      Тут уж я не выдержала и сказала Бурляеву всё, что я думаю о нём самом и о его умственных способностях, не забыв упомянуть, что,хоть верблюд большой и горбатый, но голова у него маленькая и он ни на что, кроме плевания, не способен. Это на Бурляева тоже не подействовало. Пришлось льстить.
      — Витечка, пойми, на кого же мне рассчитывать, как не на тебя! Ну кто у нас ещё такой сильный, смелый и решительный! Ну кто из нас так дерётся!
      Бурляев рартаял. Я победила. Быстренько я набросала ему план действий. Он должен был пойти в сквер и следить за агентом К. Верка Бучкина вызвалась' сопровождать меня к неизвестной агентке. От такой трусихи я этого не ожидала и поклялась впредь защищать Бучкину от обвинений в трусости. Мешки с макулатурой мы прислонили к дому и разошлись по заданиям.
      Милиционер повстречался нам почти у самого дома связной. Верка бросилась к нему, даже не согласовав этого вопроса со мной, своим идейным руководителем.
      Дяденька, там шпион! — проорала Верка на всю улицу. — Он встречается со своей связной, от которой получает получки. Вернее, получки он дожидается, а она не хочет ему платить за его шпионство.
      Милиционер вытаращил глаза.
      Я подтверждаю всё документально, — сказала я, выступив вперёд, и рассказала ему всё сначала. Милиционер спросил адрес связной, а когда его узнал, то хохотал, как сумасшедший.
      — Так это ж Людмила Табачникова! — закричал он.— А дожидается её Коля Сергеев. Идите, девочки, занимайтесь своими делами и не мешайте людям жить, а то я вас арестую.
      Бучкина подпрыгнула, как заяц, на одном месте, а потом дала такого дёру, что я не уследила даже направления, в котором она скрылась. А я? Я должна была снять с поста бедного Бурляева, который, наверное, натерпелся страху.
      Кончилась эта история тем, что мешки с макулатурой пропали. Может быть, это сделал пятый «а» а может быть, и пятый «б» или пятый «в». Объединившиеся Бучкина с Бурляевым пошли доносить на меня всему классу, а я отправилась домой с твёрдым намерением умереть или хотя бы заболеть.
      Но я почему-то не умерла. И не заболела. Не заболела даже после того, как наелась мёду с малиновым вареньем (отвратительная смесь) и после этого босиком погуляла по Неве. Не заболела! Тогда я натёрла висок и коленки наждачной бумагой и присыпала раны толчёным синим карандашом. Получилось очень впечатляюще. Мама, придя с работы, чуть не умерла со страху. На все её вопросы я отвечала очень уклончиво, потому что не могла же я рассказать маме про шпиона и про свой жгучий позор. Потом я так стонала и охала, что мама чуть не вызвала врача. Врача-то мне как раз и не было нужно, поэтому пришлось стонать потише, ровно настолько, чтоб врача не вызвали, но и в школу ходить не разрешили.
      При всём при этом я не учла одной мелочи (ох, эти мелочи, они губили лучшие умы человечества), а именно: что Журав-лйна, хоть и стала старостой класса, больных посещала усердно, как и раньше. Явилась она и ко мне, и когда я стала рассказывать ей историю про шпиона, она только улыбнулась.
      — Брось ты, Самухина! Тебе просто не хотелось собирать макулатуру, — сказала она.
      Люблю я Журавлйну или не люблю, но только если и не люблю, то потому, что она всегда права. Я верила в то, что «Коля» шпион, всего минут пять, когда пыталась доказать это Бурляеву и Бучкиной, а когда что-то доказываешь другим, то и сам начинаешь немножко верить. Это называется правдой художественного вымысла. Вы спросите, почему же я весь рассказ написала так, будто и вправду верила в шпиона? Так ведь это чтобы вам было интересно читать.
      С тех пор я очень люблю собирать макулатуру, хотя... Ну, а вам разве не хочется встретить когда-нибудь настоящего шпиона и обезвредить его? И ещё: я всегда и всем говорю, что Бурляев не только сильный, но и смелый, а когда называют трусихой Бучкину, я загадочно улыбаюсь: «Знали бы вы, какая она смелая в трудной обстановке! С ней можно пойти в разведку!»
      Бучкина краснеет от радости. Кстати, она перестала бинтовать всякие свои части тела, а если и делает это, то только в крайних случаях: например, бинтует ногу, если случайно забывает дома физкультурные тапочки.
     
      4. Увеличительное стекло
      Я не люблю Новожилова. С одной стороны, мне и положено его не любить, поскольку он человек правильный, а я не правильная и не образцовая. Новожилов принципиальный. Журавлйна тоже принципиальная, но у них с Новожиловым очень разная принципиальность. Журавлйна принципиальная молчаливо. Она, например, никому не рассказала истинного положения вещей с моим шпионом. Она сказала всё, что думает, только мне, и больше ни одному человеку в классе. Ей вряд ли понравилось бы обсуждение моего поведения на собрании, а если бы такое собрание даже состоялось, то она бы промолчала-. И совсем не потому, что боится сказать человеку правду в глаза, а потому, что не любит делать этого при людях. Новожилов наоборот: он всё выносит на общественное обсуждение. Кто-то кого-то случайно толкнул,
      и пострадавший поставил из-за этого в тетради кляксу, а Новожилов видит в этом уже преступление против общественности и порядка. Даже Кокорева лучше Новожилова, потому что она глупее и не умеет найти доказательств преступления якобы виновного. Новожилов умеет говорить так гладко, что и я, самая эрудированная, не всегда знаю, как ему возразить. Есть уж такие люди: понимаешь, что они неправы, но не можешь с ними спорить. Сидишь, хлопаешь глазами и выглядишь полным дураком. У них всегда рассеянный взгляд, смотрят они вроде как и на всех сразу, а на самом деле ни на кого вообще не. смотрят. Под мышкой у них обязательно какой-нибудь рулон или свёрток, речь отрывистая, и потому кажется иногда, что они вообще говорят бессмыслицу. Если все ребята веселятся, то такие люди только снисходительно улыбаются. Если все ребята злятся, то они сочувственно наблюдают. Они всегда правы.
      Почему я так обстоятельно рассказываю про Новожилова? Да потому, что в этой истории он сыграет довольно противную роль, хотя на чей-нибудь взгляд он будет, как всегда, прав.
     
     
      Есть у нас в классе такой смешной мальчишка Юрка Ба-баскин. Он из того же детского дома, что и Сашка Терещенко. Они с Сашкой не то чтобы дружат, но общаются. Юрка Ба-баскин вообще человек замкнутый. Вернее, не замкнутый даже, он с каждым готов разговаривать. Но весь ужас в том, что разговаривать он может только про всяких жучков, паучков и лягушек. Он просто помешан на животных. Ладно, если бы на собаках там или кошках. Нет, его интересуют мухи, тараканы, амёбы-туфельки и водяные блохи. Он притаскивает в класс разных гусениц, а потом ещё и спрашивает у людей: «Ну, разве это не прелесть?» Ещё в третьем классе из-за такой «прелести» Зоя Петровна десять минут простояла на одной ноге на учительском стуле. Правда, большие животные Юрк> тоже уважают. Но вот почему это на меня, например, не падают птенцы из гнезда? Почему ко мне на улице не пристают собаки и кошки? А Юрка весь в кошках и собаках, в воробьях и воронах. И даже ужи у него водятся. Поэтому дружить с Юркой очень трудно. С ним договоришься пойти в кино, а он встретит какого-нибудь зверя—и забудет прийти.
      Однажды он явился в школу без портфеля. Сказал, что из детдома вышел с портфелем, но по дороге портфель куда-то исчез. А на третьем уроке в класс явился милиционер и спросил Юрия Бабаскина. Оказывается, Юркин портфель выловили в Неве, и милиция уже хотела искать там же тело бедного мальчика. Как портфель мог оказаться в Неве, никто не знал. Сам Юрка тоже не мог вразумительно ответить на этот вопрос.
      Понятно, что учитель ботаники Серафим Никандрович не чает в Юрке души. Новожилов даже как-то подбивал весь класс пожаловаться на Серафима Никандровича директору, потому что тот якобы всё своё внимание уделяет «любимчикам», но Сашка Терещенко очень здорово осадил Новожилова. Он не кричал и не злился, а просто спросил у Новожилова, что тот знает про пурпурных ласточек, почему рыба хранит своих мальков во рту, где находятся уши у гусеницы и как пчела находит дорогу к своему улью. Ничего этого Новожилов, конечно, не знал. Я-то знаю, но это всё от Бабаскина. С ним вообще иногда очень приятно поговорить. Сашка тоже знает это от Бабаскина. А Новожилов с Бабаскиным не дружит и иначе, чем «гусеница», его не называет, потому что его, кроме жучков-паучков, ничто не интересует. Да и вид у Бабаскина не ахти какой умный. Глаза круглые, губы толстые, и рот тоже круглый. Его называют «Яичница». Глупое, конечно, прозвище, но, если уж правду, то Бабаскину оно подходит
      История с лупой произошла на ботанике. Не помню, что уж там мы рассматривали: то ли семядоли, то ли семяпочки. Я в этом с трудом разбираюсь. Да я и вообще смотрела в эту лупу не на семядоли или семяпочки, а на всех ребят по очереди. Вначале я рассмотрела в лупу глаза Бучкиной, потом ногти Бурляева, потом собственный волос. Это было гораздо интереснее, чем всякие непонятные вещи. Лупу выдали каждому, а чтоб не забыть, сколько потом надо собрать обратно, Серафим Никандрович записал мелом на краешке доски их количество. Он всегда так делал. Пока мы с этими лупами развлекались, Серафим Никандрович пытался что-то говорить, но он очень старенький, слышно его было плохо, и кончилось, как всегда, тем, что он стал обращаться только к Юрке Бабаскину, который на ботанике всегда садился на первую парту. Что-то они там такое рассмотрели и горячо
      делились своими соображениями. Но это кончилось тем, что Бурляеву удалось поймать луч солнца, и он начал прожигать парту, желая написать на ней свою незабвенную фамилию, чтобы все потомки знали, что когда-то в этой школе учился дубина Бурляев. Серафим Никандрович бросился к Бурляеву, а Бабаскин продолжал свою научную деятельность в одиночестве.
      Прозвенел звонок, и Серафим Никандрович сказал, чтобы собрали лупы. Тут вдруг выяснилось, что одной не хватает. Серафим Никандрович очень смутился и сказал, что, наверное, он просто ошибся и выдал меньше, чем записал.
      — Идите, ребятки, — сказал он. — Я просто ошибся. А если и не ошибся, то лупа где-нибудь найдётся. Я ещё никогда не был знаком с млекопитающими, которые едят лупы.
      — Нет, вы не ошиблись, — сказал громко Новожилов. — Пересчитайте всех нас, и получится как раз столько, сколько вы записали.
      Мне было совсем непонятно, почему это Новожилов вздумал заступаться за Серафима Никандровича и заботиться о сохраннности его имущества.
      — Ну так найдётся, — повторил Серафим Никандрович.
      — А я предлагаю всех обыскать, — сказал Новожилов.
      Мне, например, совсем не хотелось, чтоб меня обыскивали.
      Если меня обыскивать, то в моих карманах такое можно отыскать... Хотя ничего особенного, просто письмо, которое, конечно же, никто не стал бы читать, но... Просто мне тогда нравился Саша Терещенко, и одно время он совсем не обращал на меня внимания. Тогда я написала ему письмо, которое начиналось так: «Здравствуй, Саша Терещенко...» Если б это письмо попалось в руки Новожилова, то он непременно сунул бы в него нос, потому что он вообще считает себя вправе совать нос всюду.
      — Я не позволю себя обыскивать, — сказала я.
      — На воре и шапка горит, — сказал Новожилов. Эта Самухина вообще не вызывает моего доверия.
      — А моего доверия вызывает, — сказала Журавлйна.
      — Попробуй только обыщи, — сказал Бурляев.
      — Смотри-ка, Новожилов, вот и второй вор нашёлся, — засмеялся Саша Терещенко.—Лупа пропала одна, а воров уже двое. Даже трое, потому что я тоже не позволю себя обыскивать.
      — И я не позволю, — сказала Журавлйна.
      — И я!
      — И я!
      — Ия!
      Шумели уже все ребята, а потом полезли под парты, чтобы найти эту несчастную лупу.
      — Да что вы, ребята, никто не будет вас обыскивать! Я этого не позволю! — Серафим Никандрович был взволнован прямо-таки до слёз.
      — Вор должен быть изобличён, — не унимался Новожилов.—Пока лупа не будет найдена, никто из класса не выйдет.
      У меня неприятно заболел живот, как будто это я стащила лупу.
      — Если вы, Серафим Никандрович, будете тратить свою зарплату на всяких воров...
      Серафим Никандрович покраснел и впервые за всё время, что я его знаю, закричал:
      — Молодой человек, не зарывайтесь! И не считайте мою зарплату! И вообще пусть все идут на перемену, мне нужно проветрить кабинет.
      Но если вы думаете, что Новожилов успокоился, то жестоко ошибаетесь.
      — Вы не знаете людей, — сказал Новожилов, — из-за вашей доброты вам сядут на голову. Оставлять без внимания кражу..
      — Моя голова сгодится ещё на что-нибудь, кроме участи удобного кресла!—крикнул Серафим Никандрович.
      — Вы плохо знаете наш класс, — невозмутимо продолжал Новожилов. — Ещё в первом классе Бурляев стащил у Начин-кина рогатку, а в прошлой четверти Самухина стащила у Терещенко фотографию. Но мы равнодушно прошли мимо этих фактов.
      Сашка Терещенко покраснел, а уж если говорить про меня...
      — Я сам подарил Самухиной фотографию, — сказал вдруг Сашка.
      Он соврал. Никакой фотографии он мне не дарил.
      — А теперь Терещенко ещё и лжёт!
      — Да ну, ребята, — проверещала Кокорева, — вывернем все карманы, да и пойдём на перемену!
      Ох, уж эти мне чистюли! Им ничего не стоит вывернуть
      свои скучные карманы с накрахмаленным носовым платочком! Ну что у неё ещё может быть в кармане!
      Но все молчали. Тяжело и как-то звонко молчали. И вдруг раздался радостный вопль:
      Серафим Никандрович! Я всё понял! Идите скорей! Посмотрите!
      Это кричал Юрка Бабаскин. Он сидел, низко нагнувшись над партой, и рассматривал что-то в лупу.
      Всё то время, что мы шумели, он себе спокойненько держал лупу в руках, сидя перед самым носом Серафима Ни-кандровича!
      — Ну, Яичница, ну, гусеница... — начал Новожилов.
      И тогда Журавлйна поднялась со своего места, спокойно прошла к парте Новожилова и ударила его по лицу. Новожилов опешил, потом посмотрел на учителя.
      — Вы видели? Она меня ударила...
      Вижу, — холодно сказал Серафим Никандрович, потом обратился к Журавлйне: — Вашу фамилию я знаю, а имя?
      — Екатерина, — буркнула Журавлйна.
      Екатерине Петровой я ставлю пять за активность на уроке...
      Стоит ли рассказывать, как Новожилов искал «справедливости», но, к счастью, своей справедливости не нашёл. Его понятия о справедливости разошлись с понятиями Серафима Никандровича и всего нашего класса, включая даже Кокореву.
      А ещё после этого урока подошёл ко мне Сашка Терещенко и сказал:
      — Слушай, Самухина...
      Кто бы знал, как я испугалась! Я ждала мести за украденную фотографию. И как это получилось, что Новожилов узнал про неё? Ведь я никому не рассказывала. Ну, разве что Верке Бучкиной, Лейле Еусейновой и Наташке Скворцовой, а больше никому.
      — Что? — ответила я.
      — Подари мне свою фотографию, Рита. .. — сказал Сашка.
      Вот и вся маленькая история про лупу. Почему я так запомнила её—не знаю. Но чего вы от меня хотите. Я всегда помню не то, что надо.
     
      5. Народный артист
      А однажды у нас в классе артист появился. Настоящий. С экспедицией приехал в кино сниматься. Если честно говорить, то даже мне он понравился. Такой весь красивенький, аккуратненький, чистенький... Я, конечно, таких не очень-то люблю, но артист! Это ведь не шуточки — учиться в пятом классе и уже быть артистом. А девчонки наши — те вообще с ума посходили. Но Никитин (такая у артиста была фамилия) не соизволил обратить на них внимания. У него вообще был какой-то рассеянный взгляд, как у Новожилова, — сквозь тебя, будто пешка ты полная и пустое место.
      Журавлйна тогда уже ходила ко мне, помогала по учёбе. Но я очень удивилась,'когда ко мне пришли однажды Кокорева с Бучкиной. Они сказали, что не знают, как решать задачу. Это Кокорева-то не знает! Я тогда очень удивилась, но промолчала.
      Занимались мы с Журавлйной обычно не за письменным столом, а за обеденным, потому что за письменным места на двоих было мало. Но Кокорева с Бучкиной уселись за письменный. Мы с Журавлйной позвали их к себе, но они не прореагировали. Так-то их интересовала задача! Да и за письменным столом они не думали ничего делать, а только глазели в окошко. Интересно, что там можно было высмотреть? Я хотела было задать этот вопрос, но меня опередила Журавлйна:
      — Что, у вас там за окном мёдом намазано?—спросила она.
      — Хитрая ты, Журавлйна! — вдруг взорвалась Кокорева. — Как будто мы не знаем, почему ты с Самухиной занимаешься.
      — Почему? — изумилась Журавлйна.
      — Уж не скажешь ли ты, что за просто так с двоечницей - дружишь?
      — С кем хочу, с тем и дружу, — сказала Журавлйна.
      Я была очень ей благодарна, потому что не ожидала, что
      она ответит именно так. Я думала, она скажет, что вовсе со мной и не дружит и дружить не собирается.
      — Зачем это вы явились, интересно знать, — сказала я, — да ещё оскорбляете меня в моём собственном доме!
      Вдруг Кокорева как закричит:
      — Вот он! Вот он! Ура!
      Мы все выглянули в окошко и увидели... Никитина! Он катался на велосипеде по нашему двору.
      - Что он тут делает? — спросила я.
      - Он тут временно живёт! — торжествующе сообщила Кокорева.
      - А откуда вы знаете?
      Знайка сказала!
      Знайка—это у нас такая девчонка есть, которая всё знает.
      Мы с Журавлиной скромно подождали, когда они слезут с подоконника. Потом Журавлйна сделала серьёзное лицо и сказала строгим голосом:
      - Или мы глазеем в окошко, или занимаемся. Ты, Рита, должна решить, раз уж ты хозяйка.
      - Занимаемся! — сказала я, и мы с Журавлйной пошли заниматься на кухню. Хорошенькое дело!
      С того дня мы с Журавлиной просто не знали, как от них отделаться. Журавлйна предложила заниматься у неё, но у них очень маленькая комната и нет такой огромной тахты, как у нас. А мы с Журавлйной привыкли в перерыве между занятиями кувыркаться на тахте. Она вообще очень здорово кувыркается и на голове стоит. А иногда в перерывах мы танцуем. У нас здорово получается. И лишаться всего этого удовольствия из-за какой-то Кокоревой не имело смысла.
      А Никитин ездил себе на велосипеде почти что каждый день, и не было ему дела ни до каких окон.
      ... Когда в ходе школьного соревнования подошла очередь смотру самодеятельности, мы за свой класс волновались меньше всего. Что там ни говори, а если даже не считать того, что Сашка Терещенко великолепно читает стихи, мы с Журавлйной танцуем чешскую польку, Бабаскин, хоть с уговорами, но поёт, а Шлимак играет на флейте, то у нас всё-таки был ещё и настоящий артист. Ни в одном классе больше не было настоящих артистов. Мы и выпустили Никитина первым, чтоб сразу поколебать боевой дух соперников.
      Никитин с пятого на десятое прочитал «Ворону и Лисицу», потом начал читать «Дама сдавала в багаж», но и этого он не помнил, пришлось подсказывать. Но зато потом он
      начал рассказывать про трудности киносъёмок. В комиссии смотра все старшие ребята и учителя переглядывались и неприятно улыбались. Бучкина сказала, что это они от зависти. Но лично мне показалось, что завидовать абсолютно нечему.
      А когда выступал Сашка Терещенко, все абсолютно пере-хохотались и не отпускали его со сцены минут двадцать. Сашка много стихов знает, а если даже кончается то, что он знает, то он начинает сочинять сам. Сразу даже не разберёшь. Я, по крайней мере, слушать его могу сколько угодно. Кокорева подошла ко мне после смотра и ехидно так говорит:
      — И что это у тебя, Самухина, за вкус такой? Настоящие артисты тебе не нравятся, а на Терещенко так глазеешь, будто съесть его готова?
      Мы, конечно, победили, но вот чьими стараниями — в этом вопросе были разногласия. Одни утверждали, что только благодаря Никитину, другие — благодаря всем остальным. Журавлйна вообще ничего не сказала, и её мнение осталось для меня тайной. Сашка Терещенко так поздравлял и тискал Никитина, будто считал именно его виновником триумфа. Хотя Сашка, наверное, искренне. Потому-то он мне и нравится, что он искренний. Я-то сама не такая, я всегда себе на уме, но именно поэтому мне хочется Сашку защищать, чтоб не говорил он слишком много добрых слов всяким Никитиным, которые в глаза людям смотреть не умеют и вечно носят на своём лице недовольное выражение.
      Следующим пунктом соревнования был сбор металлолома. Я теперь на всякие сборы утиля хожу, не обращая внимания на попутно встречающихся шпионов. А тут ведь ещё честь класса. Все самые последние двоечники и ротозеи явились. Даже Кокорева не сбежала, сдав положенные десять килограммов (она обычно такие вещи не любит, она только командовать умеет). Я-то знала, что она явилась в надежде встретить Никитина, но Никитин не пришёл. Сказал, что у него киносъёмки, и не пришёл. Но наш пятый «г» не был бы пятым «г», если б и тут не показал себя образцово. Говорят, что лучшие силы всегда попадают в «а» или, в крайнем случае, в «б». Но я к таким заявлениям отношусь скептически. Мы, а не они, победили в самодеятельности, хоть у них там и играют все подряд на рояле. Прямо оглушили они нас своими пассажами. Им ли металлолом собирать? Конечно,
      в смысле успеваемости они нас обгонят, там на душу каждого ученика приходится полтора отличника. У нас отличников мало: Кокорева, Новожилов, Журавлйна и Шлимак. Шлимак играет на флейте. Плюёт, плюёт в эту самую флейту, а получается музыка. Но Шлимак — человек, хоть и отличник. Он, например, специально для меня булочки по двенадцать копеек из дому таскает, потому что я один раз была голодная и у него попросила. Но я ем эти булочки теперь постоянно — не обижать же человека? И утиль Шлимак тоже честно собирает. А ещё он играет в шахматы. А Никитин своим появлением у нас только поднял процент успеваемости на несколько сантиметров (или метров? или килограммов?). И за это спасибо.
      Чего уж обижаться, что он не смог прийти на сбор металлолома? В конце концов, Никитин чужой нам человек, из другого города, вот отснимется и уедет.
      Собирали мы утиль до полдевятого вечера. Так долго, что даже Журавлйна, наверное, вряд ли успела сделать уроки. Но только вот очень мне один факт не понравился: Никитин в это время во дворе на велосипеде катался. Правда, может быть, он потому катался, что поздно со съёмок пришёл и идти в школу не имело смысла? Но нет, это не так. Когда у него съёмки, он вообще во двор не выходит. Значит, не было никаких съёмок. И мне стыдно стало за него, будто это не он, а я обманула весь класс. Я подумала о том, что завтра обязательно будет много двоек, потому что вряд ли кто сумеет выучить уроки, что даже Журавлйна может получить двойку, даже Шлимак... А что уж говорить про меня, для которой двойки—дело привычное? И тут я крепко разозлилась сама на себя, тайком выпила, чтобы не заснуть, на кухне чашку крепкого кофе, который мне запрещали пить, и села учить уроки. Не знаю, думала я о чести класса или о своей собственной чести. Не хотелось мне получать двоек. Именно потому не хотелось, что все от меня этого ждали. Подумаешь, у какой-то там Самухиной лишняя двойка! Я люблю наоборот: вы ждёте этого? Так вот же, не будет этого.
      На всех уроках я так выскакивала и вылезала из собственного передника, что и учителя, и ребята просто сгорали от любопытства. Отвечать я старалась очень обстоятельно, чтоб занять как можно больше времени и чтоб на других этого времени осталось поменьше. Вы не думайте, в учёбе я
      тоже не такая тупица, как все думают. Просто я почему-то люблю знать то, чего не написано в учебнике. Вычитаю в какой-нибудь книжке разные факты и говорю всё подряд.
      Но старалась я напрасно: не я одна оказалась такой героиней. И Шлимак, и Журавлйна тоже пришли во всеоружии. Я даже подумала, что они настоящие герои, ведь они каждый день делали уроки, скромненько так, не из геройства, а просто потому, что считали это своим долгом.
      Никитина тоже вызвали, он тоже отвечал хорошо, что и подкрепило мои сомнения по поводу его вчерашних съёмок: не мог он выучить уроки, если съёмки и вправду были. Не мог — и всё тут! Ведь он ещё и на велосипеде катался.
      На четвёртом уроке сообщили, что итоги соревнования подведены и что наш класс имеет надежду...
      Следующий день начался с торжественной линейки. На линейке старшая пионервожатая отметила успехи, сделанные пятым «г» классом, боевой дух пятого «г» класса, заметное повышение успеваемости и любви к труду в пятом «г» классе.
      Мы стояли и сияли. Цвели, как ландыши весенние. Потом надо было получать вымпел, и вдруг обнаружилось, что председателя совета отряда Новожилова нет. Представляете, впервые в жизни проспал человек, да ещё в такой торжественный день. Мы с Терещенко стали толкать Журавлйну, в конце концов, она староста Но Журавлйна упёрлась, никакими силами не сдвинешь её с места. И тогда наша находчивая Кокорева выпихнула вперёд Никитина.
      — В конце концов, мы ему кое-чем обязаны, пускай он.. . — прошипела она. Кокорева убедит кого угодно. Вернее, даже не убедит, а переспорит, настоит на своём.
      И Никитин пошёл получать вымпел. Шёл он так, будто для него это дело привычное — ну прямо всю жизнь человек получает вымпелы — внешность позволяет. Он принял вымпел, заработанный нашим трудовым потом, а кто-то ласково пошутил:
      — Вот наш почётный гость, наш актёр получает трудовой вымпел...
      Никитин вернулся на своё место, но многие почему-то опустили глаза. Сказать по правде, и моя радость наполовину улетучилась.
      И тогда вдруг Журавлйна вырвала вымпел из рук Никитина и бросилась к старшей вожатой:
      — Возьмите обратно и вручите снова! Он не имеет права! Он не имеет права!
      Потом она обратилась к директору:
      — Какой он артист! Он не артист вовсе! Это Саша Терещенко артист! Потому что он народный артист! Он лучше всех выступал, лучше всех утиль собирал! Он добрый, он всегда со всеми! Он народный артист! Вручите снова! Вручите Сашке!
      Никто не смеялся. Все молчали.
      — Что ты, Журавлйна, — почти прошептал Сашка. — Он же настоящий, а я так... Не надо!
      — Вручите Сашке! — закричала я, и меня, к счастью, поддержали.
      — Вру-чи-те Саш-ке! — кричал почти весь наш класс.
      И Сашка, низко нагнув голову, красный, направился
      к вожатой. Точно так же он вернулся.
      На лицо Никитина смотреть было страшно. Впервые оно не было самодовольным и спокойным. Казалось, сейчас он убежит, но потом он как-то жалко скривился, это, наверное, должно было выражать презрение к нам, но никакого презрения не получилось.
      После линейки все молчали. Первой же не выдержала Кокорева:
      — Ну знаешь ли, Журавлйна, всему есть предел.
      — Да, всему есть предел, — печально подтвердила Журавлйна, — всему есть предел.
      На лице Никитина, почерневшем и злом, мелькнула брезгливая гримаса.
      — Молчи, балаболка! — рявкнул он на Кокореву, потом посмотрел на Журавлйну:
      — Девочка, прости меня! Я дурак! Прости меня, девочка! — И Никитин заплакал.
      — Не надо, — попросил Сашка Терещенко, — ты не плачь... С кем не бывает. Ты просто нас не знаешь, ты к нам не привык, ты не стал нашим!
      — Я хочу стать вашим! Я ничей! Мне надоело быть ничьим! — Он снова обернулся к Журавлйне. — Прости меня, девочка!
      А на переменке плакала Журавлйна. Там, на лестнице, на
      чердаке, где стояли сломанные парты и старые швабры. Это я нашла её там, будто чувствовала, где её надо искать.
      — Что же ты плачешь, Журавлйна?
      Я спросила просто так, совсем не ожидая ответа. Но она ответила:
      — Нравится он мне, нравится! Что мне делать?
      — Кто, Сашка?
      — Никитин, Никитин, Никитин!!!
      Вот тут уж я опешила.
      — Да почему же? Да как же так можно? Ведь он...
      — Вот и можно! Я никогда не видела таких!
      Теперь заревела я:
      — Но он же злой! Он же всех презирает! И никаким артистом он не станет. Люби лучше Сашку Терещенко! Сашка же человек!
      — Да я и люблю Сашку, но только не так. Сашка похож на моего братишку. Он самый хороший, но только всё не так...
      Все остальные уроки Никитин смотрел на Журавлйну, а я думала только об одном: чтоб он не увидел, что она плакала. Много чести. «Девочка»! Он, видите ли, не удосужился даже запомнить её фамилии!
      А весна стояла совсем невероятная. Наш класс впал в летаргический сон: засыпали прямо на уроках — такой чистый был воздух, так оглушительно и снотворно чирикали воробьи.
      Между нами с Журавлйной что-то произошло. Не могу сказать, что мы особенно откровенничали (я-то откровенничала, но она не очень), но что-то в наших отношениях изменилось. Мы как-то странно улыбались друг другу, почти смущённо и в то же время ласково. Заниматься вместе не было никакой необходимости, потому что я уже совсем выправилась, но мы занимались вместе. Даже мама привыкла к Журавлйне и вечно оставляла её у нас обедать, хотя Журавлйна и стеснялась.
      Про Никитина мы больше не говорили, а гулять ходили на школьный двор, чтоб не встречаться с ним. Но потом он тоже стал гулять на школьном дворе, всё вертелся вокруг нас, выделывал всякие кренделя.
      Скоро Кокорева с Бучкиной пронюхали про то, где Никитин бывает. Потрясающие всё-таки способности у людей: их презирают, на них не смотрят, а они всё равно лезут к человеку, да ещё бегают вслед за велосипедом и канючат:
      — Никитин! Дай покататься!
      Никитин их упорно не видит, но теперь меня это не раздражает, потому что Журавлйну. например, он видит. Да и на меня смотрит по-человечески. Но мы у него велосипеда не просим. Мы на него не смотрим. Почему не смотрит Журавлйна, я знаю, а я не смотрю на него за компанию. А эти бегают следом, как собачонки, просто противно.
      Он однажды не выдержал, подошёл к Журавлйне и сказал:
      — Катя! Хочешь покататься?
      — Нет! — Она гордо вскинула голову и побежала прочь со школьного двора.
      Я бросилась за ней следом, хотя и видела, что она может меня прогнать, — такое у неё было лицо. Но она меня не прогнала. Мы бежали по улице в неизвестном направлении, будто состязались в беге.
      Потом был какой-то садик, и Журавлйна опять плакала, уткнувшись мне в плечо.
      — Послушай, ну почему ты так? Ну он же сам... Ну ты же ему нравишься!
      — - Я.. . а-а-а не умею... кататься на велосипеде! Я же не умею!!!
      Вот такая она, моя Журавлйна!
     
      6. Прощание
      Журавлйна уезжала. Навсегда. У них там в районном центре открылась школа-интернат, а Журавлйна очень скучала по своим братьям и сёстрам. Провожали мы её всем классом. Все окружили её, оттёрли тётку, только я почему-то не могла подойти: у нас с ней вообще так — вдруг какое-то смущение накатывает. Может, это.потому, что я уже давно любила Журавлйну, но не очень хотела это признавать, потому что это во мне с детства какая-то дурь сидит делать всё наоборот, себе вопреки. И ещё Никитин в сторонке стоял, он н.е уехал, хоть учебный год и кончился,— ему надо было досняться. И стояли мы с ним в сторонке, как чужие, хотя я знала, что ему, так же как и мне, больше всех грустно.
      И вот когда уже проводница закричала, чтоб все садились в вагон, Журавлйна вдруг кинулась ко мне.
      — Я тебя никогда не забуду, — сказала она. — Я тебя никогда не забуду. Ты хорошая, ты весёлая. Я тебя никогда не забуду!
      Никитин стоял рядом со мной и смотрел на Журавлйну глупыми, собачьими глазами.
      — И тебя,—сказала ему Журавлйна. — И не обижайся за велосипед. Я просто не умею кататься.
      Поезд ушёл. И я думала, что хорошо бы умчаться за этим поездом, что нельзя стоять и смотреть, как уезжает твой лучший друг, что это просто бессовестно с чьей-то стороны — оставить меня без Журавлйны. Как же так, не слышать больше её голоса, который до сих пор вызывает удивление, не видеть её лица, невозможно синеглазого..
      Что было потом? Потом, если что-то случалось, кто-нибудь обязательно говорил:
      — А Журавлйна сделала бы так-то..
      И все задумывались, и поступали так, как поступила бы она. И безобидный Юрка Бабаскин подрался с дылдой-вто-рогодником, который бросил кошку в мусоропровод, и побил второгодника. Новожилова не выбрали председателем совета отряда. А я... Говорят, я стала умнее. Но это они ошибаются. Я никогда не была дурой. Кокорева говорит, что я просто хвастунья и самомнительная. Но это не так. Просто себя надо тоже уважать, без этого не проживёшь. Впрочем, уважать надо всех. Даже смешных девчонок, которые вместо «французу» говорят «хранцузу», а летом «дёрьгают лён и возят назём». Говорить правильно можно научиться, а вот быть человеком гораздо труднее.
     
      ПОПРОБУЙ-КА, СОВРИ!
     
      1
      — Ну и ехидина!—сказал Мишка. — Уж такая ехидина, даже не рассказать...
      Это он говорил про незнакомую девочку, которая вдруг появилась у них в доме. Мишка увидел её первым и уже успел всё про неё понять.
      Дело было вечером. Вышел он в булочную. Но Мишка не привык сразу бежать в булочную, если его туда послали. Булочная никуда не денется.
      Прямо напротив дома — сквер. Было бы глупо не зайти и не поинтересоваться, кого ещё не успели загнать домой. К несчастью, домой загнали всех. Только какая-то длинноногая особа маячила на деревянной детской горке. Чужая. Мишка очень любил чужих, потому что с ними можно подраться без всякой причины. Подошёл — и по башке.
      — Эй, ты, коломенская верста! — крикнул Мишка, подойдя к горке.
      Девочка улыбнулась. Уже по одной этой улыбке Мишка понял, что она ехидина. Но нельзя же бить по башке, если человек тебе улыбается.
      — Ну, чего уставилась? — спросил Мишка, в надежде получить ответ.
      — Что вы сказали?
      — Чего, говорю, рот разинула?
      — А?
      — Ворона кума. Галка крестница — тебе ровесница.
      Девочка, всё ещё улыбаясь, пожала плечами, как будто
      опять не расслышала. Ну не ехидина?
      — Глухая тетеря, — сказал Мишка.
      Она улыбнулась так, как будто он её назвал не тетерей, а ласточкой.
      То, что незнакомому человеку трудно понять его речь, до Мишки почему-то не дошло. Да и вообще, разве будешь думать о таких пустяках, когда кулаки уже перестали помещаться в карманах.
      — Ты разбегись посильней, а я тебя внизу поймаю,— сказал Мишка, решив тоже быть ехидным.
      — Спасибо, — сказала девочка.
      Наконец-то поняла. Мишка встал у подножия горки, но совсем не с тем намерением, чтоб ловить эту ехидину. Она спустилась с горки, отошла, разбежалась, взлетела стремительно, поехала вниз и... натолкнулась на подножку.
      Мишка захохотал, предвкушая, как она сейчас начнёт ныть или ругаться. Но она поднялась, отряхнула пальто и тоже рассмеялась.
      Ну что ж, тем лучше. Если она такая непонятливая, то можно попробовать ещё раз...
      — Давай снова... — сказал Мишка.
      Девочка разбежалась второй раз. И опять наткнулась на подножку.
      — Может, ещё? — спросил Мишка.
      — Ещё!
      Она улыбалась. Это Мишке не нравилось. Тревожно было как-то от её улыбки, не по себе.
      Она покатила с горки.
      И ещё. Сил на разбег у неё уже не было,она скатывалась без разбега и без всякого удивления падала.
      Мишка тоже устал. Нога, которую он ей подставлял, болела, а подставлять другую было неловко. Он бы уже с удовольствием отошёл от горки. Но, с другой стороны, не вывести девчонку из себя, не раздразнить как следует было обидно. Если раньше ему хотелось подраться от скуки, то теперь он уже по-настоящему разошёлся.
      Но она улыбалась! Вся в снегу, мокрая, вспотевшая, а улыбалась.
      ... Мишка всё-таки сменил ногу. Она снова покатилась с горы, покатилась с разбегу (второе дыхание, что ли?), покатилась яростно, быстро. Зря Мишка сменил ногу. В общем, на этот раз он упал сам, она его сбила.
      - Ах, ты толкаться?! — заорал он. — Ах, ты ещё толкаться?! Ну, сейчас я тебе покажу...
      — Кровь из носу, — сказала девочка, —у тебя кровь из носу...
      Рассвирепев, Мишка бросился на неё. Она вроде бы и не собиралась убегать, стояла, как статуя, только в последнюю минуту — верть — и Мишка хлопнулся у её ног.
      Она спокойно отошла на приличное расстояние, снова застыла. Он вскочил, кинулся на неё. Верть! А Мишка — хлоп!
      — Замотаю, — спокойно сказала она.
      Она по-прежнему улыбалась, но теперь Мишка понял, что её улыбка была совсем не дурацкая, не бессмысленная, а ехидная.
      Зря он взялся за ней бегать. Поймать её было невозможно.
      — Замотаю. Лучше не лезь, — сказала она.
      Ах, зачем только он с ней связался. Он даже перестал думать о том, как он её отлупит, лишь бы суметь уйти с достоинством.
      — Так его, Алёнка! — раздался вдруг чей-то голос.
      Здоровый парень незаметно появился в садике. Рядом
      с парнем стояла большая серая собака и с напряжённым вниманием наблюдала за Мишкой. Полслова — и она кинется на Мишку. Горло у неё подрагивало от сдерживаемого лая.
      Почему-то Мишка очутился на заборе. Он и сам не мог понять, как это у него так быстро и ловко получилось. Ну не бежать же было к калитке, ведь именно там и стоял парень с собакой.
      — Молодец, Алёнка...
      Парень подошёл к девочке, похлопал её по плечу. Девочка наклонилась к собаке, и собака лизнула её в нос.
      — Дуй отсюда, приятель, — сказал парень, — а то я сейчас спущу Барда, и от тебя останется дырка.
      — Я тебе этого не забуду, — крикнул Мишка девочке. — никогда не забуду!
      — Отстань, — сказала девочка устало, — ты мне надоел.
      Ну так как её можно было назвать после этого? Тем более,
      что «отстать» Мишке пришлось.
      Вот эту историю и рассказал Мишка своим друзьям — Васе и Соне. Конечно, немножко не так, как только что рассказала я.
      Он, например, не сказал, что хотел подраться, что ставил девочке подножки. Зато простая собака у него превратилась в бульдога с пылающими глазами, а парень был не просто парень, а точь-в-точь Юрий Власов. Ну и поэтому, сами понимаете, рассказ получился устрашающий.
      Вася всё пропустил мимо ушей, кроме того, что была какая-то собака. Вместо того чтобы поддержать Мишку в спра-
      ведливом негодовании, он начал расспрашивать, какие у собаки уши, да какого она цвета, да какого роста.
      Ох и врезал бы ему Мишка за такие вопросики, да ещё некстати. Но попробуй-ка, сунься к Ваське, если он и ростом высокий, и кулаки у него что надо, а вдобавок он — председатель совета отряда, и выбрали его не потому, что он гогочка, а потому, что уважают.
      Зато Соня Мишку поддержала.
      — Видела я её, — сказала она, — воображуля первый сорт... Пальто заграничное, берет мохнатый... Разодета, как на выставку.
      - Замолчи ты, — обрезал её Мишка, потому что ему ужасно надоела Сонькина сговорчивость. Что ни скажи — Сонька поддакнет.
      Соня замолчала. Она всегда замолкала, когда на неё цыкали. Иногда Соне надоедало поддакивать, но тогда в силу вступал закон кулака.
      Вася, конечно, не дерётся. Вася хороший человек, но вот Мишка при каждом удобном случае норовит расправиться кулаками.
      Правда, с Васей тоже не легче, хоть он и мучает Соню совсем по-другому. Он этого сам не знает и очень удивился бы, если б ему об этом сказали. А дело всё в том, что Соне Вася нравится. Нет, даже не нравится, а какое-то другое здесь должно быть слово. Ну, например, она следит из окошка, куда Вася пошёл. Если он е сеткой — значит, в магазин. И Соня тоже хватает сетку и бежит за ним следом, даже если у неё нет денег. Или вот такое: Соне ужасно обидно, когда Вася вслух восторгается Дашей Мочкиной, отличницей несчастной, которая даже в школу ходит с бабушкой. Соне ужасно обидно, что Вася не замечает, как она умеет свистеть в два пальца и лучше всех девчонок катается на коньках.
      Хоть бы заметил, похвалил. Так нет, где уж. Сонька только тогда ему нужна, когда надо передать что-нибудь Мочкиной или купить подарок маме к Восьмому марта. Ну не издевательство это? А потом ещё ругается, если Сонька пренебрежительно отзовётся о Мочкиной или посоветует купить маме в подарок те духи, которые у неё уже есть. И мучается Соня, не зная, как удивить Васю, как угодить ему, чтоб он замечал не Мочкину, а её, Соню. Ужасно против-
      но, что это никак не удаётся. И как назло, с детства они живут в одном доме и учатся в одном классе. Ещё посмотрели бы, чья взяла, если б Сонька только сейчас появилась во дворе, переехала бы сюда откуда-нибудь, явилась «новенькой».
      Соня часто представляет себе такую картину: вот сидят мальчишки на лавочке, а она приезжает на машине. Все ахают, Мишка, конечно, тут же дразнится. А она закладывает в рот два пальца и свистит оглушительно. Все, конечно, падают. А она проходит мимо с независимым видом, а Васька, как заворожённый, следит за ней.
      — Невежда ты серый!—прерывает Вася СонинЫ мысли.— Даже породу определить не можешь!
      — Это какая-то неизвестная порода, — оправдывается Мишка.
      — Смесь бульдога с носорогом, — подкидывает Соня.
      А вот эта новая девчонка и сама явилась. Собственной
      персоной. Идёт, как будто речь и вовсе не о ней и её собаке. Соня смутилась немного, потому что, оказывается, наврала мальчишкам про пальто и берет. Девчонка была в простенькой цигейковой шубёнке, уже короткой для неё, и в обыкновенной вязаной шапочке, такой же, как у Сони. Слава богу, мальчишки в таких вешах не разбираются.
      — Ага, попалась, ехидина! — закричал Мишка, вскочил со скамейки и загородил ей дорогу.
      — Отойди, — сказала девочка презрительно.
      — Рассчитаемся, тогда пожалуйста, — сказал Мишка и ловко дёрнул её за длинную тощую косу.
      Девочка рванулась, Мишка сильнее дёрнул за косу, намотал конец себе на руку, потянул вниз. Девочка пригнулась, на глазах её выступили слёзы.
      — Спой, светик, не стыдись! — приговаривал Мишка, всё сильнее притягивая её к земле. Девочка пыталась ударить снизу по Мишкиной руке, вертелась, изгибалась, пока ей это не удалось. Мишкина рука согнулась от удара, ещё сильнее натянув девчонкину косу. Видно, ей стало уж очень больно, потому что она совсем перестала соображать и начала лупить Мишку из своего не очень удобного положения как попало. Кончилось тем, что они оба грохнулись в снег, и началась обычная потасовка, без всяких правил. По тому, как дев-
      чонка пыхтела, Соня догадалась, каково ей приходится. Ничего, это ей за всё: за то, что она новенькая, за то, что о ней говорят, за то, что у неё есть собака и, кажется, старший брат. И пускай Васька видит её растрёпанной, униженной, беззащитной.
      Но Вася вдруг резко вскочил, бросился к дерущимся, одним движением отшвырнул Мишку (наверное, был очень злой, если ему это удалось), протянул девочке руку.
      — Вставай, чудачка...
      Девочка посмотрела на него со страхом и руки не подала.
      — Не бойся, чего ты, — сказал Вася и улыбнулся. Девочка тоже улыбнулась, протянула руку.
      Соня была уверена, что Вася сейчас отдёрнет руку и расхохочется, но он и не подумал этого сделать. А зря. Интересно было бы посмотреть на эту новенькую, если б Васька отдёрнул руку и расхохотался.
      — Спасибо, — сказала девочка, потом повернулась к Мишке и добавила почти весело: — Ну, ты, кажется, у меня добьёшься...
      Мишка ринулся было к ней, но под взглядом Васи остановился.
      — Выйдешь гулять с собакой? — спросил у девочки Вася.
      — Выйду.
      Соня ушам своим не верила. Что за человек этот Васька, себя не помнит из-за собак. Девчонка, как на крылышках, полетела к своей парадной.
      — Ехидина, — сказал ей вслед Мишка.
      — Грязнуля, — сказала Соня, потому что новенькая так и не отряхнула снега с пальто.
      Вася молчал задумчиво, с ним это бывает, потом посмотрел на Соню, усмехнулся холодно:
      - Эх ты..,
      — Терпеть не могу воображуль, — оправдывалась Соня.
      — Не завидуй человеку, если даже он в очках,—сказал Вася.
      И к чему он это сказал? Соня знала, что есть такое стихотворение про мальчика, который завидовал старшему брату, потому что брат носил очки. Стихотворение так и кончалось: «не завидуй человеку, если даже он в очках...» Но ведь у девчонки-то очков не было. Так к чему же он это сказал?
      Странный человек, говорит загадками. А потом вскочил и пошёл, насвистывая, прочь.
      Мишка кинулся было за ним, но Вася повёл досадливо плечами, и приятель отстал. Мишка вернулся к скамейке, плюхнулся рядом с Соней и буркнул:
      — Ну, попадись мне ещё эта ехидина...
      Соня промолчала. Ей почему-то вдруг стало очень тоскливо. И ещё показалось, что она в чём-то очень виновата, неприятно как-то на душе стало, гадко. Она передёрнула плечами, только сейчас заметив, что на улице холодно. Ей всегда становится холодно, если Васька так вот, ни с того ни с сего, уходит. А тут ещё надо из приличия посидеть немножко на скамейке с Мишкой, который ей до смерти надоел. Она должна ещё помёрзнуть, а встать и уйти не может, потому что ей неловко уходить сразу же вслед за Васей.
      Это только он может позволить себе уйти когда захочется: среди интересного для всех разговора, среди игры, которая после его ухода перейдёт в драку, среди песни, которая без него превратится в громкое оранье. Станет ему не нужно оставаться вместе со всеми, он и уйдёт. Странный человек Васька. Так думала Соня, выжидая время, по истечении которого она тоже может смело подняться и уйти.
     
      2
      А Вася совсем не считал себя странным. Он и хотел бы быть странным, да не мог. Всё в его жизни было до отвращения ясным. Ни одной странности, ни одной тайны. Ну что за тайны могут быть у рыжего, веснушчатого мальчишки? Ни глубоких чёрных глаз, как у Атоса, ни странной, тяжёлой судьбы за плечами, как у графа Монте-Кристо, ни находчивости, как у д’Артаньяна. Обыкновенная, до отвращения обыкновенная жизнь. Вася, как мог, пытался её скрасить, сделать интереснее. Он, например, иногда сочинял стихи.
      Поднялся человек в космическую высь.
      Мы героями родились.
      Первый герой Гагарин,
      Второй герой Титов.
      Каждый человек советский На подвиг великий готов...
      Но стихи нравились Васе, только пока он их писал, стоило перечитать потом — становилось скучно. Это было что угодно, а не стихи.
      В окружающих тоже никакой загадки. Мишка — ясный день, прямой, как телеграфный столб. Сонька... у неё никогда нет собственного мнения.
      Одно время Васе нравилась Даша Мочкина. Она не то чтобы красивая... но какая-то загадочная. Всегда с мамой или бабушкой, всегда торопится. То на английский, то на фигурное катание, то на музыку. Может, потому она Васе и нравилась, что её долго было даже не рассмотреть. Это ж ужасно интересно, когда человека не рассмотреть, так он — мелькнёт и исчезнет. Но когда он рассмотрел Дашу, она оказалась в тысячу раз глупей самой обычной Соньки. Открылось это на Дашином дне рождения. Даша пригласила только его. Больше никого из класса не позвала. Гости у Даши были взрослые, и Вася чувствовал себя поэтому не в своей тарелке. Особенно ему скучно стало, когда Даша начала задавать всякие вопросы. Очень громко она это делала.
      — Вася, вот скажи, ты любишь маляров?
      Вася не знал, почему бы это ему не любить маляров, что они ему сделали дурного, поэтому, конечно, сказал, что ничего не имеет против маляров. Даша как-то неприятно усмехнулась, а гости переглянулись между собой.
      Потом Даша спросила, любит ли Вася цирк. Ну, насчёт цирка, так тут и думать нечего. Конечно же, Васька любил цирк.
      Опять Даша усмехнулась, опять гости переглянулись.
      — Может, ты и клоунов у ковра любишь? — спросила Даша,
      Судя по тону, каким был задан вопрос, Вася должен был ответить, что клоунов терпеть не может. Но Васька бы не был Васькой, если б соврал. Он сказал, что клоунов любит больше всего. И тут же понял, что перестал для Даши существовать.
      Скучища была на этом дне рождения ужасная. Дашина мама заставляла гостей рассматривать и обсуждать Дашины рисунки. Рисунки как рисунки, многие ребята в классе рисовали гораздо лучше, но гости их расхваливали, говорили: «Неподражаемо». «Какой оригинальный взгляд на мир»...
      — Вася, а что вы скажете по поводу вот этого этюда? — спросила Дашина мама.
      Этюд представлял собой «Осенний пейзаж». Ничего особенного осеннего в нём не было, только очень много хороших красок потрачено на эту мазню. Жёлтой краски, красной краски и голубой. Чистые такие, яркие, хорошие краски.
      — Не знаю, — сказал Вася, — краски хорошие, очень хорошие... Где вы достали такие краски?
      — Ну, а сам-то этюд, как он вам?
      Никак, — сказал Вася.
      — Мама, ну он же сказал, что обожает маляров, так чего ты от него хочешь? — капризно сказала Даша.
      Гости опять переглянулись.
      Из всего этого Вася заключил, что делать ему в этом доме больше нечего.
      — Я пойду, — сказал он Даше.
      — Пожалуйста, пожала плечами она.
      Одеваясь, Вася услышал, как Дашина мама рассуждала в комнате:
      — Даша, конечно, умнее своих сверстников. Это меня просто пугает. Знаете, трудно быть матерью такой девочки. Но я, конечно, создаю все условия. В этом году ужасно трудно с ананасами. А она совсем не может без ананасов. В ананасах есть особый витамин, стимулирующий...
      Вася так и не дослушал, что же стимулирует ананасный витамин, потому что уже оделся. За это время он сто раз успел почувствовать себя жалким и глупым, обиженным, униженным и глупым.
      Он что-то буркнул Даше и выскочил за дверь.
      Но кто бы знал, как ему было тошно. Вася никак не мог понять, почему Даша «умнее сверстников», почему она умнее его, почему её мазню надо хвалить, почему плохо любить маляров, да и вообще, почему надо задумываться, любишь ты маляров или нет, особенно если нет у тебя ни одного знакомого маляра...
      Даша потом несколько раз пыталась заговорить с Васей, но он уже не находил в ней ничего красивого и интересного для себя.
      Остальных девчонок из класса и со двора он знал как свои пять пальцев, и интереса они для него не представляли.
      И вот пожалуйста—новенькая. Васе понравилась новая
      девочка. Глаза у неё улыбались, взгляд был доверчивый и прямой — от такой не дождёшься пакостей, как от этой самой Даши Мочкиной. ..
      Соня сидела в сумерках, не зажигая света. Так было удобнее наблюдать из окна за Васькой. Он медленно брёл к дому, ссутулившись и засунув руки в карманы. Даже вечером хорошо были видны его рыжие вихры, торчащие из-под шапки. Он о чём-то сосредоточенно думал, это Соня видела по собранности его фигуры, а выражение его лица она хоть и не видела, но знала наизусть.
      Одна рыжая бровь задумчиво поднята выше другой, взгляд невидящий, блуждающий, губы трубочкой. Соня вроде бы не знала, о чём он думает, не хотела знать, но, кажется, знала. И от этого было грустно, очень грустно.
     
      3
      Просторный, озорной ветер каникул носился по проспектам и бульварам новостроек. Ничто ему тут не мешало — дома далеко друг от друга, а деревья совсем ещё юные — не за что зацепиться. Ветер мягко и плавно облетал их, намекая на скорую весну.
      Ребята не надевали уже варежек, позабыв о том, что это всё-таки ещё не весна, не настоящая весна, а каникулы короткие, что впереди ещё целая четверть...
      Давно не было так весело ребятам из третьего корпуса сорок шестого дома. «Казаки-разбойники»? Пожалуйста. Разве не здорово, если разбойников разыскивает настоящая собака?
      Да, вы угадали, новая девочка по имени Алёна давала свою собаку «казакам».
      Мишка оказался прав: собака была беспородная, невоспитанная и на редкость добрая, она бросалась на людей совсем не с желанием укусить, а просто облизать хотела.
      Потом играли в «Белочку на дереве, собачку на земле». Собака мешала водившим, путалась под ногами, лизала кого попало, взбрыкивала задними лапами и вообще вела себя как щенок. Правда, Алёна уверяла, что Бард и есть щенок, потому что ему не исполнилось ещё года.
      Было весело и Васе. Он и сам не знал, что с ним такое делается, в детство прямо впал, играл в самые детские игры и ничуть этого не стыдился, носился во главе всё появляющихся откуда-то малышей, некоторые из них даже говорить-то ещё толком не умели, а он нисколько не стеснялся дружбы с ними. Не стыдился взрослых, которые, проходя мимо, говорили: «Ну, Вася, нам и няньки теперь не надо».
      А рядом была Алёнка, спокойная такая, сдержанная и ласковая. Если ей улыбнёшься, она улыбнётся в ответ и не сделает вид, что не заметила твоей улыбки, у неё хитрости ни на грош. Если ты смотришь серьёзно, то и она смотрит серьёзно, чуть исподлобья, очень умно она смотрит. Если скажешь что-нибудь смешное — она рассмеётся, но совсем не так, как, например, Сонька. Та больше для виду хохочет, громким голосом, резким, будто напоказ. А глаза не смеются. Алёнка зайдётся надолго, вначале как-то вопросительно повизгивает, потом сама себя рассмешит и закатится. Вася нарочно всякое смешное выдумывает, чтоб послушать, как она смеётся. Малыши, которые и смешного-то вовсе не понимают, глядя на Алёнку, тоже начинают смеяться, даже Мишка хохочет, хоть и по-дурацки, на свой лад, но не так противно, как обычно.
      Ребята всё больше и больше расходились, чувствуя, что игры будут долгими и весёлыми, что Вася сегодня никуда не уйдёт, а разве с Васей соскучишься? Да никогда. Вася, он такой: пока он говорит — всем интересно, пока он играет — все играют, а не дерутся, пока он поёт — это песня, а не хоровое оранье «кто кого перекричит», пока он смеётся — всем смешно и весело.
      ... Но всё-таки весело было не всем. С чего бы это радоваться Соне? Она была недовольна собой. Вот ведь почему она такая бесхарактерная, ведь решила же, что новая девчонка противная, так зачем же ей улыбаться? А Соня не могла не улыбаться в ответ на Алёнкину улыбку, не могла не подать ей руки, когда Алёнка хватала её за руку, не могла не побежать вместе с ней прятаться, когда Алёнка её звала. И вообще почему эта противная Алёнка так липла к Соне?
      Соня ушла домой с твёрдым намерением в следующий раз достойно дать ей отпор.
      . . . Мишке тоже было грустно. Он размышлял о своей незадачливой судьбе и слабом характере. Во-первых, поразительно, что эту ехидину не проучили. Во-вторых, противно, что Вася совсем не обратил внимания на то, что'собака у этой Алёнки беспородная. И, в-третьих... Ведь это он первый познакомился с новенькой, так почему же она со всеми хорошо, а его, Мишку, терпеть не может? В конце концов, какое Васька имеет право не застукивать её, когда играют в прятки? В конце концов, пускай Васька... Стоп. То, что делает Васька, обсуждать не стоит. Васька ведь сильный — не какой-нибудь гогочка.
      Мишка ушёл домой в глубоком отчаянии.
     
      4
      В оставшиеся дни каникул все ребята толклись дома у Алёнки. Готовили костюмы к карнавалу, посвящённому Дню детской книги. Устроить такой карнавал придумала Элеонора Сергеевна, учительница, которая жила в этом же доме. Элеонора Сергеевна очень скучала, когда не работала, а не работала она потому, что у неё маленькая дочка Танька.
      Элеонора Сергеевна была очень маленькая и толстенькая. У них с дочкой Танькой были совершенно одинаковые лица, Танька выглядела даже серьёзнее своей мамы. Элеонора Сергеевна обычно сидела себе с Танькой на скамеечке и только краешком уха слушала, что там у ребят творится. Но по всему было видно — ей очень хочется подойти и узнать, только она стесняется.
      Сближению помогли Танька и пёс Бард. Они почему-то очень друг другу понравились. Бард подошёл к Таньке и лизнул её. Танька посмотрела на Барда и тоже лизнула его в ответ. Элеонора Сергеевна подбежала, чтобы оттащить Таньку от Барда или хотя бы объяснить ей, что если собака тебя лижет, то необязательно лизать её тоже. Но Танька схватилась за ошейник и ни за что не отрывалась. При этом она кричала, что ребёнка нельзя воспитывать без животного. Подошла Алёнка и стала объяснять Элеоноре Сергеевне, что Бард не кусается и что Танька совершенно права: ребёнка без животных воспитывать не надо. Как-то незаметно они перешли к разговору на совершенно другую тему (ведь Алён-ка-то не знала, что Элеонора Сергеевна учительница) и раз-
      говаривали так очень долго. Алёнка рассказала Элеоноре Сергеевне всё о собаках, о воспитании детей.
      Они так долго разговаривали, что Васе стало скучно без Алёнки, и он тоже подошёл. А раз уж подошёл Вася, то подошли и все остальные.
      Вы бы видели, как обрадовалась Элеонора Сергеевна. Ведь она очень скучала без работы, она же только год после института успела побыть учительницей, а потом у неё сразу появилась Танька, которой сейчас уже около трёх лет.
      Вот тут от великой радости Элеонора Сергеевна и придумала этот карнавал, а Алёнка сказала, что можно собираться у неё дома: мебель ещё не всю привезли и в квартире свободно.
      Так и получилось, что все толклись у Алёнки в квартире и сочиняли себе костюмы. Звонил бесконечно звонок, хлопали двери, разные люди всё приходили и уходили. Как-то незаметно среди ребят появились Алёнкины родители и целый полк то ли её братьев, то ли друзей её братьев. Родители у Алёнки были не вредные, совсем не ворчали, что столько народу бродит по комнатам и шумит, что везде валяются обрывки бумаги, а домашние тапочки не отодрать от пола, потому что кто-то разлил на полу клей.
      Не было причин быть недовольными, но Соня грустила. Она не знала, какой ей делать костюм. Алёнке, Васе, Мишке и Асе Подлепихиной понравилась сказка про Золушку. Они сказали, что если Соня хочет, то может выбирать себе любую роль. Соня выбрала Золушку. Но тогда Вася стал почему-то скучным и сказал, что он расхотел делать эту сказку. Соня поняла, что нечего ей быть вместе с ними, и стала вспоминать сказки, где можно обойтись без других. Вспомнилась печальная сказка про стойкого оловянного солдатика, который любит прекрасную плясунью и погибает в огне.
      Соня красила чёрной краской листы тонкого картона, но мысли её были далеко.
      ...Давным-давно по улицам ходили акробаты. Они показывали свою акробатику и танцевали под маленькую такую гармонику. Или пели какую-нибудь очень протяжную, очень жалобную песню, и красивая тоненькая девушка в чёрном трико обходила зрителей с цилиндром, чтобы туда бросали
      деньги. Эти люди были нерусские, скорее всего французы. Шёл снег, им было очень холодно, и девушка всё чахла и чахла. Всё печальней и печальней были её песни. А потом она умерла. оставив маленькую дочь Софи. Её муж вскоре тоже скончался от тоски, и маленькая девочка осталась одна. Вот тогда-то её и подобрала чужая женщина по имени Зинаида Сергеевна и обманула девочку, что она её мама. Эта Зинаида Сергеевна всегда кричала на девочку и звала её не Софи, а Сонька. Иногда эта женщина была, наоборот, слишком уж ласковой, но Софи не обманешь, Софи одинока и несчастна...
      Вот так думала Соня, живо представляя себе всю картину: и про акробатов, и про маленькую девочку. Ей стало ещё тоскливее.
      Конечно, Соня, может быть, и забыла бы вскоре всю эту печальную картину, если б к ней кто-нибудь подошёл и сказал что-нибудь дружеское, но эти эгоисты думали только о себе, смеялись своим глупым шуткам, развлекались своими глупыми развлечениями. Подходить к ним? Принимать участие в их разговорах? Ну уж нет, Соня выше этого, она печальная незнакомка среди всех этих людей. Она — стойкий оловянный солдатик, который любил свою прекрасную плясунью и сгорел от любви.
      Соня вышла на кухню. Кухня была совсем пустая, если не считать газовой плиты и одной табуретки. Очень печальная это была кухня, такая печальная, что Соня наконец расплакалась. Она не заметила, как вошла Алёнка.
      — Почему ты плачешь? — спросила Алёнка и обняла Соню.
      И как уж это получилось, Соня сама до сих пор не может понять, но она вдруг сказала сквозь слёзы:
      — Мишка в тебя влюбился! — И зарыдала пуще прежнего.
      — Этот дурак? — удивилась Алёнка. — Ну и пускай... Только... откуда ты знаешь?
      — Он мне сам сказал, бедный Мишка...
      Лицо у Алёнки стало растерянным. Ей это было ужасно неприятно, совсем ни к чему ей это было. Она даже плечами передёрнула.
      Ну и пускай, злорадно подумала Соня. Пускай у неё такое испуганное лицо. Почему ей все должны говорить только
      приятное? Почему у неё должно быть всё, чего только пожелает человек: и собака, и целый миллион добрых старших братьев, и родители, которые совсем не ругаются, что у них в доме толчётся разный народ. Почему это на неё никто не сердится? Почему...
      Очень много всяких «почему» и «потому» напридумывала Соня себе в оправдание.
      — Передай своему Мишке, что я его видеть не могу, — сказала Алёнка.
      Ему нельзя говорить такие вещи, — убеждённо сказала
      Соня.
      — Почему это?
      Почему, почему? Сонька ещё не придумала — почему. Она сделала загадочное лицо и сидела на единственной табуретке с загадочным лицом.
      — У него порок сердца, — сказала она наконец, — он может умереть, если его расстроить...
      Соня говорила, не глядя Алёнке в глаза. Она сама ужасалась тому, что говорила, чувствуя, что ей придётся когда-нибудь рассчитываться за эти слова, но остановиться уже не могла.
      Стоп.
      Я очень хочу, чтоб все вы задумались на этом месте моего рассказа. Заметьте, как легко, оказывается, соврать. Особенно, если получилось складно. Особенно, если вы умеете придумывать всякие истории, если умеете мечтать. Почему бы иногда не соврать, что вы легко берёте высоту в метр пятьдесят и бегаете шестьдесят метров за пять секунд? Соврали, а проверить вас в данную минуту невозможно. Но когда-нибудь вдруг настанет такой момент, когда все будут ждать от вас чудес, а окажется...
      Ага, вам стало страшно, правда? Даже представить себе страшно.
      Вот так же страшно стало Соне. Алёнка рассказала друзьям о болезни Мишки, и ребята окружили Соню, требовательно глядя ей в глаза. Вот тут бы и сказать, что она пошутила, ну, не пошутила, так взять и признаться, что солгала. А ребята смотрели прямо в лицо: одни недоверчиво, другие растерянно, третьи виновато.
      Виновато смотрели — ясно почему. Ведь в доме не было ни одного мальчишки, который бы с Мишкой не дрался. А Миш-
      ка, оказывается, болен, а Мишку, оказывается, бить нельзя, а то он умрёт...
      Ребята в этом доме были хорошие, они не хотели, чтоб Мишка умер. Им даже показалось, что и вообще Мишка хороший парень, лучше всех во дворе, что он просто от болезни такой раздражительный.
      — А ты не врёшь? — спросил у Сони Вася.
      На Васю посмотрели как на жестокого, бессердечного человека. Ему тут же припомнили, что он больше всех угнетал и травмировал Мишку, и Вася вынужден был замолчать и даже извиниться.
      А Соне уже даже и не казалось, что она врёт, настолько все ребята ей поверили. И она тоже с возмущением посмотрела на Ваську и на эту жестокую Алёнку, которая не хочет видеть человека, приговорённого к смерти.
      Алёнка отошла в угол и там тихонько заплакала. Соне на минутку стало её жалко, она вспомнила, что Алёнка-то ведь её утешала, но жалеть было некогда, потому что в данный момент Соня была главным человеком. Это она открыла всем страшную роковую тайну, это от неё все ждали дальнейших указаний к действию. И она дала указания.
      Она сказала, чтобы все Мишке подчинялись, Алёнка дружила с Мишкой и больше ни с кем и чтоб никто его не передразнивал.
      Растерянные ребята выслушали её в полном молчании...
      А Мишка (его как раз посылали в булочную и он возвращался с половиной круглого хлеба и батоном за тринадцать копеек) был очень удивлён тем, что ребята смотрели на него добрыми, сочувствующими глазами. Мишка людей с такими глазами не уважал, ему казалось, что человек с добрыми глазами — трус. И он попытался учинить сразу несколько драк, но ребята поспешно разошлись по домам...
     
      5
      Мишка почувствовал новое отношение к себе ребят. Причин такой перемены он не доискивался, не такой он был человек, чтобы удивляться, пытаться что-то разузнать и объяснить самому себе. Он ощущал, что приобрёл среди ребят какую-то власть, но всей неограниченности этой власти ещё не знал...
      Вася, как никогда, ждал начала учёбы. Алёнка тоже. Если сказать правду — и Соня ждала. Она надеялась, что когда начнётся учёба, то вся выдуманная история постепенно забудется, отойдёт на задний план.
      Но, к её сожалению, чуткие и добрые ребята не могли с лёгкостью позабыть того, что рассказала им Соня. По существу, история, которую я вам хочу рассказать, только отсюда и начинается.
     
      6
      — Ко мне! — сказал Мишка и захохотал. Алёнка испуганно моргнула и подошла.
      — Тащи портфель! — сказал он.
      Алёнка покорно взяла портфель. Она чуть не плакала.
      Надо сказать, что в прочности своей власти над ребятами Мишка уверился мгновенно, никаких сомнений в нём не было. Алёнка беспрекословно подчинялась всем командам. Да что там Алёнка! Даже силач Венька Булкин подставлял Мишке свою спину, если Мишка вдруг решал прокатиться на нём верхом.
      Даже Мочкина давала Мишке списывать уроки, а однажды подсказала на истории, за что её с позором выставили из класса, впервые за всё время учёбы. Мишка ничему не удивлялся — он был слишком занят властью над другими. Правда, покомандовать после школы, во дворе, приходилось редко, потому что ребята перестали собираться для игр. Алёнка и Вася, например, вообще никогда не выходили, сидели по домам. Но потом Мишка сообразил, что ведь можно и домой к ним зайти.
      У Васи дома было очень интересно. Он строил модели самолётов, у него полно всяких материалов и инструментов, а его мама позволяла в квартире шуметь и даже делать химические опыты.
      Раньше Вася очень не любил, когда Мишка трогал его вещи. Совсем не потому, что он жадный, а просто у Мишки были такие странные руки — за что ни возьмётся, непременно сломает. Все ребята со двора могли подержать в руках модель, рассмотреть её как следует, но как только очередь доходила до Мишки — модель ломалась. Понятно: это никому не понравится. Теперь Вася разрешал ему трогать свои само-
      лёты. И Мишка хватал все подряд, и смеялся, когда они хрустели у него в руках. Вася пытался объяснить принцип действия моделей, но у Мишки в одно ухо влетало, в другое вылетало. Зачем ему что-то шать, когда можно просто хватать, ломать и смеяться при этом Вася только краснеет.
      Вот и сейчас он отвёл глаза, и уши его запылали. А Алёнка волокла Мишкин портфель.
      Не жизнь, а малина, — сказал Мишка, торжествующе глядя на Васю.
     
      7
      С Алёнкой Вася виделся очень редко. Конечно, он мог бы зайти к ней домой, поговорить про новую книжку или показать модель, которую он сделал, но почему-то не заходил. Только однажды встретился с ней на улице. Он и не думал, что её встретит, просто так уж вышло...
      Привет, сказал Вася, изо всех сил стараясь, чтобы это прозвучало равнодушно.
      Привет, ответила Алёнка, тоже стараясь изобразить на своём лице что-то вовсе нерадостное.
      По притворяться они не умели, поэтому оба поняли, что рады встрече. Не сговариваясь, они пошли в сторону, противоположную дому.
      Когда я кончу восемь классов — уеду, -сказал Вася, — поступлю в мореходное училище и уеду. Уплыву. Стану кигобоем...
      Я тоже уеду, — сказала Алёнка, — хочешь, я поступлю в повара и уплыву вместе с тобой?
      - Реально, - - одобрил Вася.
      Мы вернёмся чёрные, как негры, и привезём с собой обезьянку, да? Или попугая. Или даже крокодила, да?
      - Имеет смысл, - согласился Вася.
      — Но вдруг нас после восьмого класса не возьмут, да и ждать долго... Что тогда?
      - Есть такая опасность.
      — Хоть бы в другую школу перевестись, а?
      Тебе не понравилась наша школа?
      Дело не в этом... Просто я...—Алёнка не договорила.
      — Главное, ты не ной... — сказал Вася жёстко.
      А я не ною, — сказала Алёнка вызывающе, — я не ною, понял? Мне никто никогда не говорил, что я ною!
      Она выкрикнула это громко и побежала прочь.
      Васе стало её жалко. Он не хотел её обидеть. Он понимал, что на Алёнкину долю выпала самая трудная роль. Но всё-таки зачем она такая. . покорная...
      — Алёнка, не обижайся. — Вася догнал её схватил за локоть.
      А мне его жалко, жалко!— крикнула Алёнка. — Он совсем не умеет жить, понимаешь? Он не умеет, как мы с тобой! Он читать не умеет, кино смотреть не умеет, дружить не умеет!
      — Я же ничего не говорю, не обижайся, Алёнка...
      Давай о чём-нибудь другом, ладно? -улыбнулась она.
      Они заговорили о лете, куда уехать на лето, о собаках, какая порода лучше, и не заняться ли им тайной дрессировкой Барда, чтоб сделать из него пограничного пса.
      — Реально!—соглашался Васька со всем, что говорила Алёнка.
      Очень им хорошо было оттого, что они во всём почему-то согласны и понимают друг друга. И лица у них были довольные, улыбающиеся.
      Даша Мочкина, которая шла им навстречу, сразу заметила это.
      — Ах, какой сюрприз! — злорадным голосом сказала она вместо обычного «здравствуйте».
      Вася и Алёнка остановились, удивлённо поглядели на Дашу.
      — Отойди! — пробурчал Вася.
      — Ты чего? — пробормотала Алёнка.
      Но Даша, не слушая, пошла прочь. Она, как всегда, торопилась.
      — Наверное, нам нельзя ходить вместе? — вопросительно сказала Алёнка.
      Васе хотелось закричать, что ерунду она- говорит, что нельзя же просто так перестать дружить с человеком, с которым тебе хочется дружить.
      — Да, нам не следует ходить вместе, — скучным голосом сказал он.
      — Я тогда пойду! — проговорила Алёнка и побежала.
      Побежала по-настоящему, так, чтоб Вася её не догнал.
     
      8
      Вы как хотите, а я ему врежу, — плакал Венька Булкин, — уж как хотите, а врежу...
      — Ты хочешь убить человека?—вредным голосом сказала Соня.
      Дело было на переменке, после драки. Дрались Венька с Мишкой, как вы уже, наверное, поняли. Собственно, это была даже не драка. Просто Мишка побил Веньку, потому что Венька, хоть и сильный человек, не сопротивлялся. Булкин случайно наступил на ногу какому-то первокласснику. Конечно, малышу было больно, потому что Венька самый настоящий слон. Венька перед ним извинился, даже присел на корточки, чтоб завязать малышу шнурок. В это время на Веньку с криком: «Бить маленьких?» — налетел Мишка. Он сбил с ног Булкина, заодно и первоклассника, который и так уже пострадал. Венька, падая, всё соображал, как бы упасть так, чтоб не раздавить малыша, упал самым неудобным образом и ударился головой о батарею. Пока он поднимался, Мишка ещё несколько раз пнул его ногой.
      Венька плакал не столько от боли, сколько от обиды. Он плакал и грозился побить Мишку, однако привести своё намерение в исполнение не решался, потому что окружающие его ребята смотрели хоть и сочувственно, но осуждающе.
      А в другом конце зала хохотали Мишка и второгодник Савельев, голова которого возвышалась над головами остальных ребят.
      Санитарка Ася Подлепихина промокала бинтом ссадину на голове Булкина и тоненько пищала:
      — Надо его обсудить, ребята. Ну сколько же можно?
      — Так ведь ему переживать нельзя, — сказал кто-то.
      — Ему нельзя, а нам можно?
      — Бойкот бы объявить, вот бы узнал...
      — Что же ты на него не влияешь? — вдруг обернулась Соня к Алёнке.
      — Я не знаю, как на него влиять... Он меня не слушает и не уважает. Только списывает — и больше ничего...
      — А ты добром, по-хорошему, — ехидно сказал Вася и сам испугался своего тона.
      — А тебя, кот Базилио, никто не спрашивает, понял? И я тебя не слушаю, понял? — неожиданно крикнула Алёнка. ¦
      Как хотелось Васе сейчас же, тут же извиниться перед ней, сказать, что он пошутил, сказать, что он просто поглупел от злости на Мишку. Просто можно с ума сойти, когда видишь, что добрягу Булкина бьют ногами, а он даже не может дать сдачи. Видите ли, Мишка умрёт!
      А может, Мишка настрадался из-за чего-нибудь и заболел? Родители его вечно ругают. Может, он оттого такой дурной, что детство у него несчастное?
      Алёнка так и считает. Наверное, она права. Она вообще умная девочка. Самая умная девочка на свете. Не чета этой Мочкиной. «Ах, Даша умнее сверстников... Ах, Даша гениально рисует!» Видела б ваша Даша, как Алёнка рисует, хоть у неё и краски самые обычные, за сорок копеек. Как это она сказала: «Кот Базилио»! Да, так и сказала. Никто так Ваську никогда не называл. Видно, здорово на него разозлилась, если такое придумала. Но этой самой Даше за сто лет такого не придумать.
      — Васька, тебя оскорбляют! — сказала Соня, удивляясь тому, что Вася не собирается оскорбляться.
      — И буду оскорблять! И буду! — крикнула Алёнка со слезами в голосе. — Кот Базилио! Морковка рыжая! Конопатый! Вот!
      Вася посмотрел на неё, и под его взглядом она замолчала. Весь класс смотрел сейчас на Васю. И Булкин, и Подлепи-хина, и Сонька, и Мочкина, и Алёнка, все, все...
      Они смотрели, думая, что он знает, как выпутаться из этой каждодневной несправедливости, которая происходит теперь откровенно, у всех на глазах. Из-за этой несправедливости плачет добряк Венька Булкин, злится спокойная и весёлая Алёнка, и, наконец он сам, Вася, должен выслушивать несправедливые упрёки.
      Как бы хотел Вася оказаться на месте любого из ребят,
      пусть бы лучше его побили, а не Булкина, пусть... Но только чтоб не смотрели на тебя как на надежду. Вася просто не выдержал этого общего вопроса и пошёл от ребят куда глаза глядят.
      Зазвенел звонок на урок. Вася не оборачивался, уходил вначале по длинному залу, прочь от класса, потом по лестнице, вниз.
      Только на улице он остановился. Чувствовал он нечто скверное, ну вроде как нападающий, забивший гол в свои ворота. И если уж правду сказать, Вася заплакал. А как плачут рыжие конопатые мальчишки, не вам объяснять. ..
      Он уходил от школы и твердил, что никогда сюда не вернётся, потому что никто его теперь не уважает, и правильно делают, если он не может решить такого пустякового
      вопроса, не может быть мужчиной, не может ни за кого заступиться...
      Вася решил уехать. Куда? А на что же карта, которая висела над его кроватью? Что будет с Алёнкой? Она хорошая девчонка, пусть дружит с кем хочет.
      Когда Анна Петровна спросила, почему в классе нет Васи, которого она видела утром, со своего места неожиданно поднялась Алёнка.
      — Я его случайно ударила, а у него кровь из носу пошла... Он побежал к врачу, а у него ещё и температура оказалась, ангина... тоже... кстати...
      — Поразительно! Сколько причин! — удивилась Анна Петровна.
      — «Ложь — религия рабов и хозяев», — сказала Даша Мочкина.
      — Сама ты религия, — сказал Венька Булкин и дёрнул её за косу.
      Савельев и Мишка оглушительно захохотали. Они знали, что Венька злится на них, а вынужден срывать злость на Даше Мочкиной. Это их развеселило.
     
      9
      Отчаянная у Васи началась жизнь... Он ходил на первые сеансы в кино, потом ехал в Гавань, гулял по берегу залива и съедал там свой завтрак. Это было очень обидно — есть одному. И знать, что все сейчас в школе, заняты делом. Задачи решают... А Васька уже третий день ничего не решает. Завтра суббота, мама спросит дневник, а там не только нет отметок, но вообще не записано, что задано. Завтра, значит, всё и решится...
      В школе думают, что он болен. Это Венька Булкин рассказал, он приходил к Васе, уговаривал идти в школу.
      А зачем? Опять спокойно смотреть, как творятся всякие безобразия, и быть связанным по рукам и ногам? И Алёнка...
      Встретил её на улице.
      — Струсил, — сказала она ему, — сбежал. А мне легче?
      А что он мог ответить? Он же теперь не такой, как все.
      Он теперь сам по себе. В школу не ходит, маму обманывает, учителей тоже...
      А уехать куда-нибудь... Это, оказывается, нереально. Так-то.
     
      10
      Алёнка считала, что добром можно добиться многого, даже от такого человека, как Мишка. И ещё она хотела помочь Васе... Если б Мишка стал человеком, Васе стало бы лучше. А когда Васе хорошо, то и всем хорошо.
      И Алёнка пошла после уроков к Мишке.Он дома был один. Комната у них была странная, Алёнка давно не видела таких комнат: с кроватью в каких-то колокольчиках-бубенчиках, огромный, тоже в завитушках, буфет, с бумажными цветами, привязанными ниточкой к настоящему фикусу.
      Когда Алёнка хотела арйти в комнату, Мишка заорал на неё диким голосом. Оказывается, без тапочек входить нельзя. .. Мишка и сам был в тапочках. Алёнке пришлось скинуть туфли и ходить в одних чулках.
      — Чего припёрлась? — спросил Мишка.
      — Завтра же контрольная. .. Я думала...
      — Я занят, — сказал Мишка. — Я шкаф чиню.
      Он действительно чинил замок от шкафа. В руках у него была отвёртка.
      Это очень удивило Алёнку. Она никогда бы не подумала, что Мишка может что-то чинить, а не ломать. Да и все ребята, наверное удивились бы. Вспомнить только, сколько он переломал Васиных моделей.
      — Я люблю порядок дома, — сказал Мишка. — И не качайся на стуле, что за дурацкая привычка!
      Алёнка испуганно перестала качаться на стуле.
      — Ты говори, говори, какие там задачки... Я слушаю. Мне не жалко, могу и послушать...
      - Но я хотела, чтобы ты попытался решить... Знаешь, как интересно... Вот тут есть одна очень красивая задача...
      — Красивая? Чего-чего?
      — Ну, это, наверное, нельзя так про задачку, но тут действительно очень красивое решение получается..
      — Ну-ка, попробуй открыть, — перебил её Мишка и протянул ключ от шкафа.
      Она легко щёлкнула ключом, и шкаф открылся. В шкафу здорово пахло нафталином. Да и в комнате пахло нафталином и ещё чем-то похожим на гуталин.
      — Давай откроем форточку? — спросила Алёнка.
      — Заболеть?
      — Подумаешь, у нас дома даже окна открыты!
      — То у вас, а то у нас! — пробурчал Мишка.
      Алёнка не ответила, ей не хотелось ссориться, и, чтобы хоть как-то отвлечься, она начала рассматривать расшитую дорожку на столе.
      — А руки мыла? — спросил Мишка.
      Алёнке стало ужасно стыдно: как это она забыла помыть руки, и Мишка, сам-то грязнуля, а и то напомнил ей.
      — Да вообще я... это самое... забыла... Я сейчас.
      В ванной у них стояли две бочки, а сама ванна была забита досками, так что Алёнка еле протиснулась к раковине.
      — Мы тут не моемся! — закричал на неё Мишка.
      На кухне стояли штук пять новых табуреток одна на другой. Алёнка, совершенно растерявшаяся от своей неловкости, налетела на эту пирамиду, и табуретки посыпались на пол. Одна свалилась на стол и разбила чайную чашку.
      — Что, безрукая?—заорал Мишка.— Слепая? Вот теперь покупай чашку! Меня теперь мать убьёт, а всё из-за тебя... И табуретку поцарапала, кто теперь купит такую табуретку?
      Алёнка краснела, чуть не плакала и злилась.
      — Как тебе не стыдно?! Я же не кричала, когда ты у меня весь пол клеем залил.. И Васины модели всё время ломаешь. Он же не кричит! А ты. . тебе хоть бы что. ..
      Подумаешь, клеем залил. Можно пол вымыть. А Васька. Я получше твоего Васьки в тысячу раз, я, может, доски для табуреток строгаю, мне отец доверяет, ясно? А знаешь, сколько стоит табуретка?
      Алёнка решила не злиться на Мишку. Ведь она пришла сюда сделать всё возможное.
      — Ну, давай теперь задачку решим! — сказала Алёнка совершенно спокойно.
      Напрасно она пыталась растолковать Мишке, почему эта задача красивая. Ну как же назовёшь её иначе, если вон сколько цифр, все такие огромные, хвостатые, некрасивые, а постепенно упрощаешь, упрощаешь, сокращаешь нолики — и получается ответ не ответ, а просто загляденье.
      Мишка хмыкал только, а потом сказал, что ничего не понял, и списал у Алёнки решение.
      В коридоре раздались чьи-то шаги, а потом донёсся крик:
      — Мишка, опять, обормот, чашку разбил?!
      — Вот, всё из-за тебя! — прошипел Мишка и зло посмотрел на Алёнку.
      В комнату вошла Мишкина мама.
      — Это она разбила, а не я... Она, сухорукая! Мишка указал на Алёнку.
      — Ну ладно, ладно,—сказала мама,—к тебе девочка пришла, а ты... Ничего, барышня, не волнуйся. Он уж у нас такой балбес, не понимает.. . Ну, разбила и разбила, не обеднеем...
      Женщина говорила очень ласково, даже как-то слишком ласково, так, что Алёнке стало неудобно.
      — А вы к нам только переехали? Да? Это ваш папа у нас инженером? Иван Дмитриевич, да?
      — Да, — прошептала Алёнка.
      — Такой работящий, такой работящий... Каждый день после работы остаётся... Жалко прямо. А вы с Мишей дружите? Вот и хорошо, что вы с Мишей дружите. А то раньше он всё с этим рыжим да с Сонькой буфетчицыной. . А какие они друзья? Вы ходите к нам, ходите... Куда же вы, ты чего стоишь? Девочка уходит, а он стоит...
      Последнее, что Алёнка слышала, уходя, это звук хорошей затрещины. Удивительная какая женщина! Бьёт своего смертельно больного ребёнка — и хоть бы что, а? Ужас какой. Бедный Мишка!
     
      11
      На следующий день, после уроков, к Алёнке подошёл второгодник Савельев (Мишка с неприятной ухмылкой топтался неподалёку) и сказал:
      — А может, ты и мне поможешь решить красивую задачку? Или только Мишеньке можно?
      И закатился таким хохотом, что Алёнке стало страшно и противно. Мишка подхихикивал рядом.
      Алёнка приподнялась на цыпочки, размахнулась и изо всех сил ударила Савельева портфелем по лицу. Савельев этого не ожидал, поэтому побежал за ней не сразу.
      .. .Алёнка пришла домой в слезах.
      — Опять? — спросил Серёжа.
      — Что — опять?
      — Опять глаза на мокром месте? Что с тобой делается, никак не пойму. Раньше была нормальная, весёлая девчонка, а теперь какая-то кислая капуста. Ребята тут плохие, что ли?
      - Ребята как ребята...
      — Почему же ты во двор выходить боишься?
      — Я не боюсь.
      — А то я не вижу! И Бард сколько уже не гулял. Сидит, меня ждёт. Мучаешь животное. А сама просила купить. Обещала.. Что-то раньше ты не была болтушкой.
      — Пожалуйста, вот сейчас и пойду. ..
      Алёнка выглянула в окошко и увидела, что около дома дежурят Мишка с Савельевым.
      — Я чуть позже погуляю, — сказала она просительно.
      Серёжа тоже посмотрел в окно.
      — Кто это там стоит?
      — Незнакомые какие-то...
      — Хватит врать, рассказывай, что там у тебя.
      — А ты никому не скажешь?
      — В первый раз, что ли? Бери Барда, пошли на улицу, там
      и скажешь...
      — Там...
      — Ты что, и со мной боишься?
      — Нет, — сказала Алёнка и решительно надела пальто.
     
      12
      Вася подрался с Булкиным. Подрался потому, что Веня назвал его трусом.
      — Ты просто сбежал, — сказал Венька.— А Мишка со своим Савельевым вытворяют что хотят. Насыпали карбида Анне Петровне в чернильницу, вот. Она плакала. Потом на физкультуре Мишка подставил ножку Подлепихиной, она упала. Савельев что-то Алёнке сказал, она его портфелем стукнула даже, девчонки видели... А ты сидишь дома. Хочешь быть хорошим, не заметить хочешь...
      — Да нет, нет же! — взмолился Вася. — Ну что я могу сделать, когда они так! Если б можно было Мишке врезать, я бы..
      — Врезать и дурак может. А ты... Эх ты! Не хочет Алёнка с тобой дружить, и правильно!
      Этого Вася вынести не смог. Он бросился на Веньку, и они долго валялись на полу, всю пыль вытерли. Вообще-то Вася был слабее, но от злости он победил, взял верх. Сел на Веньку верхом и сказал:
      — Проси пощады!
      — Дурак ты! — сказал Венька.
      — Кто дурак?
      — Ты!
      — Кто дурак?
      — Ты!
      — Кто дурак?
      — Васька, перестань, мне больно! Из-за какого-то Мишки дерёмся...
      Вася встал. Действительно, драться, да ещё с Венькой!
      — Что ж мне делать! — выкрикнул он.
      — Я, кажется, придумал, — отозвался Венька. Надо спросить у врача...
      — При чём тут врач?
      — А при том... Если он такой больной, то почему от физкультуры не освобождён? И почему он дерётся, а ему от этого ничего не делается? Или пускай его в больницу кладут...
      — Но он же не знает, что больной. Ведь если ему об этом сказать, он от страху умереть может! Сонька говорит. ..
      — А откуда Сонька вообще всё это знает?
      — Какая разница — откуда. Знает и знает, не выдумала же она этого!
      — Не выдумала? А может, и выдумала! Врала же она, что француженка!
      — Ну, это когда было! — отмахнулся Вася. — Потом подумал и сказал: — Ну, хорошо, предположим, что это реально, Сонька соврала. Но зачем ей это надо, а?
      Друзья крепко задумались. Действительно, ведь для нормальных людей совсем не ясно, зачем такое можно соврать.
      — Нет, не может быть, - сказал Вася.
      — Да, не может быть, — сказал Венька.
      И они оба снова задумались...
     
      13
      Про Соню-то я и забыла, давно что-то про неё ничего не писала.
      А Соне было плохо. Все эти тревожные дни, когда она боялась даже стука в дверь, превратились в один долгий, нудный, страшный день. Она не знала, что так получится. Она не знала, что Мишка окажется уж таким вредным, таким изобретательным на всякие гадости. Ну а Васька разве лучше? Разве ему перестала нравиться Алёнка? Ничуть. Они когда ругаются, и то видно, что она Ваське всё равно нравится. Когда Алёнка его обозвала, он так обиделся, будто никто никогда не называл его рыжим и конопатым. Из-за неё чуть не плакал, даже из школы убежал. И теперь в школу не ходит. Заболел от огорчения. А она сказала, что ему нос разбила и у него температура и ангина. Значит, хоть и обо звала, но всё же не злилась на него.
      Но Мишка, Мишка! Кто же знал, что он такой! С какой радостью Сонька размахнулась бы и дала бы ему как следует. .. Но бить его нельзя. Все сразу заорут, что она хочет убить человека.
      Признаться, что соврала? Сказать, что пошутила? Поздно, поздно. И почему нельзя, чтоб как-нибудь само собой всё открылось? Пусть самым страшным образом, но как можно скорее! Пусть ребята Соньку презирают, пусть не разговаривают с ней хоть целый день, хоть неделю, хоть месяц! Только бы скорей, скорей!
     
      14
      — Тяжёлая история! — сказал Серёжа.—Ну и что надо делать, как ты думаешь?
      Не знаю, — честно сказала Алёнка.
      — А кто такая Сонька? Это которая ходит в шароварах и свистит.
      — Да.
      — Пальто ещё у неё вечно драное?
      Да.
      Ты с ней дружишь?
      — Она не хочет со мной дружить.
      Вот что, позовёшь её завтра с нами в театр, ясно?
      — Зачем?
      — Просто так. Она пойдёт, не бойся. Скажи, что я её звал. Скажи—спектакль хороший.
      — Ладно. Только я не .знаю зачем.
      — Понимаешь ли, — сказал Серёжа, — я чувствую по вашей ситуации, что этот ваш Мишка хоть и больной, но если так будет продолжаться, сделает больными всех остальных. И уж коли Сонька всё про него знает, то, может быть, она и мне чего-нибудь расскажет. Только прошу тебя, Алёнка, не напоминай ей ничего и не лезь с вопросами, ладно?
      Алёнка не представляла, что нового может сказать Соня. Да ещё помочь! Но раз Серёжа велел позвать её в театр, то можно и позвать. Так ещё веселее. Только бы она пошла.
     
      15
      — Мы всё это знали, — сказала мама. — Мы просто хотели, чтобы ты сам объяснил.
      — Почему же вы молчали? — пробурчал Вася.
      — Чтобы ты понял, как несладко врать.
      — Откуда вы узнали?
      — Нам сказала Анна Петровна. Там какая-то девочка, Алёнка, что ли... наговорила, что стукнула тебя по носу, потом у тебя сразу же поднялась температура, началась ангина — поэтому ты не ходишь в школу.
      — Это не Алёнка, — не поднимая глаз, сказал Вася, — это Сонька, наверно, наврала.
      — Соню мы знаем, — сказал папа. —А ту зовут Алёнка...
      Хоть Васе и было стыдно, но он всё же обрадовался.
      — Она же со мной не разговаривает! — с глупой улыбкой сказал он.
      — Потому что ты её обидел! — в один голос сказали папа и мама и рассмеялись. Они всегда начинали смеяться, если у них некоторые слова получались хором.
      — Но что мне делать? — взмолился Васька.
      — Понимаешь, — сказала мама, —Мишу действительно жалко... Но ты вот помнишь свою бабушку Фёклу?
      — Помню. — Бабушка Фёкла была самой любимой бабушкой Васи, хоть она и не бабушка, а даже прабабушка.
      — Ты помнишь, как она болела?
      — Ну, помню.
      А разве она не ходила вокруг тебя, не готовила тебе обед, не читала книжек? Она же всё для тебя делала, хотя врачи ей запрещали.
      Ну и что?
      А то, что хорошие люди не пользуются болезнью, чтоб жить только для себя и мучить Других.
      Но Мишка и сам не знает, что он так болен!
      А откуда же вы узнали?
      Сонька сообщила.. .
      Знаешь, — сказал папа, — ты завтра с утра съезди к Анне Петровне, а потом, вечером, пригласи Соню в гости.
      Вот ещё. .
      Но ведь раньше она к нам ходила..
      Вася хотел сказать, что последнее время почему-то видеть не может Соньку. Но папе это может не понравиться, а ведь папа сегодня был такой великодушный, добрый, что отказать ему Вася не мог.
      Ладно, — сказал он.
      — И вот ещё возьми... Вечно нужные бумаги разбрасываешь по комнате,—сказала мама.
      Вася взял протянутую мамой бумажку, сразу же узнал её и покраснел. Читала мама или нет? Вроде бы лицо спокойное. Может, и не читала? А это были стихи, последние.
     
      16
      В ночь на понедельник Алёнка впервые за последнее время спокойно уснула. Они с Серёжей и Соней посмотрели спектакль, а после спектакля Серёжа катал их на такси. И вообще Алёнке почему-то казалось, что всё ешё может быть хорошо. Просто должно быть хорошо.
      Вася тоже уснул с чистой совестью. После того, как он поговорил с родителями, потом с Анной Петровной, всё встало на свои места. Он ещё не знал точно, что же нужно теперь делать, но если потребуется что-то сделать, то он не будет особенно долго раздумывать.
      Одной Соне в эту ночь не спалось. Казалось ей, что завтра наконец произойдёт то самое страшное, чего она хоть и ждёт, но боится. Ведь действительно, к чему бы это Алёнка позвала Соню в театр? И брат Алёнки, Серёжа, был такой добрый. Вот они какие, а Сонька? Чем за всё это она платит?
      Да ещё вечером Соня пришла домой, а мама сказала, что, когда она была в театре, приходил Вася и приглашал в гости. Сам Васька?
      Все о ней беспокоятся. И мама её любит, заботится, а Сонька напридумывала, будто мама у неё неродная.
      После этого последнего упрёка себе Соня горько разрыдалась в подушку, чтоб не было слышно.
     
      17
      Мишка заметил, что Вася с ним не поздоровался, и Соня тоже, и Алёнка, и Булкин. Ну и что? Очень надо, чтоб с ним здоровались, вот ещё тонкости. Теперь Мишке дружба не нужна, он теперь сильный. Это только всякая мелочь вроде Подлепихиной любит со всеми дружбу водить. А Мишке и вдвоём с Савельевым хорошо. У Савельева не голова, а прямо-таки клуб весёлых и находчивых. Это Савельев придумал на большой переменке, когда дежурный учитель Обедал, схватить парочку первоклассников и затолкнуть их в туалет к девочкам.
      МаЛыши орали, а Мишка с Савельевым держали дверь. ОцёЙЬ Это было весело, просто на удивление весело. И чего Валька подошёл с такой постной физиономией? Ему, наверное, было завидно, что не он придумал развлечение.
      — Отпусти! — сказал Вася хрипло, обращаясь к одному только Мишке.
      — Повежливей, — сказал Савельев, обижаясь, что его не замечают.
      — Отпусти, — повторил Вася.
      — А ты попроси, — ответил Мишка.
      — Я попрошу, — сказал Вася таким тоном, которого от него никто никогда не слышал.
      Савельев бросился к Васе, но натолкнулся на кулак Булкина.
      Закричала Подлепихина:
      — Вася, ты только Мишку не трогай, ты убьёшь его! Не надо, Вася!
      — Слабых просим удалиться! — сказал Булкин. И что-то в его голосе не понравилось Савельеву. Он пожал плечами и отступил. Мишка остался один на один с ребятами, окружившими его.
      — Почему ты такой? — серьёзно спросил Вася у Мишки.
      — Какой есть.
      — За что ты издеваешься над людьми? Тебе это нравится?
      — Да. Может, и нравится.
      — Тебе хочется ударить меня?
      — Может, и хочется! — неуверенно сказал Мишка.
      — Бей.
      Мишка замахнулся и ударил Васю по лицу. Это было не больно, это было только оскорбительно, но Вася крепко стиснул зубы.
      — Может, и меня ударишь? — сказал Венька Булкин и подставил Мишке лицо.
      Затравленно озираясь, Мишка ударил и Булкина. Наступила страшная, напряжённая тишина. Только Савельев, отбежавший на приличное расстояние, глупо хихикнул:
      — Комарика убили! Булкин, скажи спасибо.
      — И меня ударь, — чужим голосом сказала Мишке Алёнка.
      — И меня! И меня! Помнишь, как ты меня толкнул! Толкни ещё раз, если тебе это приятно! — пропищала Подлепихина.
      — А у меня виноград отобрал, помнишь? — подлетела Даша Мочкина. — Хочешь, я тебе его сама отдам?
      И тогда Мишка испугался. А вы бы не испугались, если б весь класс вдруг выстроился в очередь и умолял кого ударить, кого толкнуть? Конечно, Мишка человек жестокий и глупый, я вовсе даже и не хочу предполагать, что кто-то из вас мог бы оказаться на его месте. Но всё же...
      Мишка до того растерялся, что даже отступил от двери. И сразу же из неё вылетели «пленники». Они были из других классов, они не знали, что Мишку нельзя бить, и ему здорово влетело.
      В это время и появился дежурный учитель...
      Как там пришлось ребятам объясняться — история долгая и не очень интересная. Скажу только, что все вели себя как надо. Никто ни на кого не жаловался. А Соня вдруг рассказала всю правду. Вернее, нет, не всю. Она не сказала, зачем ей понадобилось выдумать эту историю, но Алёнка стала заступаться за неё и говорить, что если человек глупо соврал, но признался, то нечего его больше мучить.
      Даже Мочкина вставила своё слово и подтвердила, что с тех пор, как Михаил Иванов заболел, он стал «разнузданным дезорганизатором». Вы удивляетесь, что Даша была вместе со всеми? Ну, а почему бы и нет? Думаете, ей не надоело быть одной? Думаете, она не хотела дружить?
      Вот, казалось бы, и окончилась история с пороком сердца, которого, как выяснилось, ни у кого и не было. Правда, были всякие другие пороки, но, может быть, это уже не так страшно? Как вы думаете?