DjVu

      «Он живой и светится...»
     
      Однажды вечером я сидел во дворе, возле песка, и ждал маму. Она, наверно, задерживалась в институте, или в магазине, или, может быть, долго стояла на автобусной остановке. Не знаю. Только все родители нашего двора уже пришли, и все ребята пошли с ними по домам и уже, наверно, пили чай с бубликами и брынзой, а моей мамы всё ещё не было…
      И вот уже стали зажигаться в окнах огоньки, и радио заиграло музыку, и в небе задвигались тёмные облака — они были похожи на бородатых стариков…
      И мне захотелось есть, а мамы всё не было, и я подумал, что, если бы я знал, что моя мама хочет есть и ждёт меня где-то на краю света, я бы моментально к ней побежал, а не опаздывал бы и не заставлял её сидеть на песке и скучать.
      И в это время во двор вышел Мишка. Он сказал:
      — Здорово!
      И я сказал:
      — Здорово!
      Мишка сел со мной и взял в руки самосвал.
      — Ого! — сказал Мишка. — Где достал? А он сам набирает песок? Не сам? А сам сваливает? Да? А ручка? Для чего она? Её можно вертеть? Да? А? Ого! Дашь мне его домой?
      Я сказал:
      — Нет, не дам. Подарок. Папа подарил перед отъездом.
      Мишка надулся и отодвинулся от меня. На дворе стало ещё темнее.
      Я смотрел на ворота, чтоб не пропустить, когда придёт мама. Но она всё не шла. Видно, встретила тётю Розу, и они стоят и разговаривают и даже не думают про меня. Я лёг на песок.
      Тут Мишка говорит:
      — Не дашь самосвал?
      — Отвяжись, Мишка.
      Тогда Мишка говорит:
      — Я тебе за него могу дать одну Гватемалу и два Барбадоса!
      Я говорю:
      — Сравнил Барбадос с самосвалом…
      А Мишка:
      — Ну, хочешь, я дам тебе плавательный круг?
      Я говорю:
      — Он у тебя лопнутый.
      А Мишка:
      — Ты его заклеишь!
      Я даже рассердился:
      — А плавать где? В ванной? По вторникам?
      И Мишка опять надулся. А потом говорит:
      — Ну, была не была! Знай мою доброту! На!
      И он протянул мне коробочку от спичек. Я взял её в руки.
      — Ты открой её, — сказал Мишка, — тогда увидишь!
      Я открыл коробочку и сперва ничего не увидел, а потом увидел маленький светло-зелёный огонёк, как будто где-то далеко-далеко от меня горела крошечная звёздочка, и в то же время я сам держал её сейчас в руках.
      — Что это, Мишка, — сказал я шёпотом, — что это такое?
      — Это светлячок, — сказал Мишка. — Что, хорош? Он живой, не думай.
      — Мишка, — сказал я, — бери мой самосвал, хочешь? Навсегда бери, насовсем! А мне отдай эту звёздочку, я её домой возьму…
      И Мишка схватил мой самосвал и побежал домой. А я остался со своим светлячком, глядел на него, глядел и никак не мог наглядеться: какой он зелёный, словно в сказке, и как он хоть и близко, на ладони, а светит, словно издалека… И я не мог ровно дышать, и я слышал, как стучит моё сердце, и чуть-чуть кололо в носу, как будто хотелось плакать.
      И я долго так сидел, очень долго. И никого не было вокруг. И я забыл про всех на белом свете.
      Но тут пришла мама, и я очень обрадовался, и мы пошли домой. А когда стали пить чай с бубликами и брынзой, мама спросила:
      — Ну, как твой самосвал?
      А я сказал:
      — Я, мама, променял его.
      Мама сказала:
      — Интересно! А на что?
      Я ответил:
      — На светлячка! Вот он, в коробочке живёт. Погаси-ка свет!
      И мама погасила свет, и в комнате стало темно, и мы стали вдвоём смотреть на бледно-зелёную звёздочку.
      Потом мама зажгла свет.
      — Да, — сказала она, — это волшебство! Но всё-таки как ты решился отдать такую ценную вещь, как самосвал, за этого червячка?
      — Я так долго ждал тебя, — сказал я, — и мне было так скучно, а этот светлячок, он оказался лучше любого самосвала на свете.
      Мама пристально посмотрела на меня и спросила:
      — А чем же, чем же именно он лучше?
      Я сказал:
      — Да как же ты не понимаешь?! Ведь он живой! И светится!..
     
     
      Надо иметь чувство юмора
     
      Один раз мы с Мишкой делали уроки. Мы положили перед собой тетрадки и списывали. И в это время я рассказывал Мишке про лемуров, что у них большие глаза, как стеклянные блюдечки, и что я видел фотографию лемура, как он держится за авторучку, сам маленький-маленький и ужасно симпатичный.
      Потом Мишка говорит:
      — Написал?
      Я говорю:
      — Уже.
      — Ты мою тетрадку проверь, — говорит Мишка, — а я — твою.
      И мы поменялись тетрадками.
      И я как увидел, что Мишка написал, так сразу стал хохотать.
      Гляжу, а Мишка тоже покатывается, прямо синий стал.
      Я говорю:
      — Ты чего, Мишка, покатываешься?
      А он:
      — Я покатываюсь, что ты неправильно списал! А ты чего?
      Я говорю:
      — А я то же самое, только про тебя. Гляди, ты написал: «Наступили мозы». Это кто такие — «мозы»?
      Мишка покраснел:
      — Мозы — это, наверно, морозы. А ты вот написал: «Натала зима». Это что такое?
      — Да, — сказал я, — не «натала», а «настала». Ничего не попишешь, надо переписывать. Это всё лемуры виноваты.
      И мы стали переписывать. А когда переписали, я сказал:
      — Давай задачи задавать!
      — Давай, — сказал Мишка.
      В это время пришёл папа. Он сказал:
      — Здравствуйте, товарищи студенты…
      И сел к столу.
      Я сказал:
      — Вот, папа, послушай, какую я Мишке задам задачу: вот у меня есть два яблока, а нас трое, как разделить их среди нас поровну?
      Мишка сейчас же надулся и стал думать. Папа не надулся, но тоже задумался. Они думали долго.
      Я тогда сказал:
      — Сдаёшься, Мишка?
      Мишка сказал:
      — Сдаюсь!
      Я сказал:
      — Чтобы мы все получили поровну, надо из этих яблок сварить компот. — И стал хохотать: — Это меня тётя Мила научила!..
      Мишка надулся ещё больше. Тогда папа сощурил глаза и сказал:
      — А раз ты такой хитрый, Денис, дай-ка я задам тебе задачу.
      — Давай задавай, — сказал я.
      Папа походил по комнате.
      — Ну слушай, — сказал папа. — Один мальчишка учится в первом классе "В". Его семья состоит из пяти человек. Мама встаёт в семь часов и тратит на одевание десять минут. Зато папа чистит зубы пять минут. Бабушка ходит в магазин столько, сколько мама одевается плюс папа чистит зубы. А дедушка читает газеты, сколько бабушка ходит в магазин минус во сколько встаёт мама.
      Когда они все вместе, они начинают будить этого мальчишку из первого класса "В". На это уходит время чтения дедушкиных газет плюс бабушкино хождение в магазин.
      Когда мальчишка из первого класса "В" просыпается, он потягивается столько времени, сколько одевается мама плюс папина чистка зубов. А умывается он, сколько дедушкины газеты, делённые на бабушку. На уроки он опаздывает на столько минут, сколько потягивается плюс умывается минус мамино вставание, умноженное на папины зубы.
      Спрашивается: кто же этот мальчишка из первого "В" и что ему грозит, если это будет продолжаться? Всё!
      Тут папа остановился посреди комнаты и стал смотреть на меня. А Мишка захохотал во всё горло и стал тоже смотреть на меня. Они оба на меня смотрели и хохотали.
      Я сказал:
      — Я не могу сразу решить эту задачу, потому что мы ещё этого не проходили.
      И больше я не сказал ни слова, а вышел из комнаты, потому что я сразу догадался, что в ответе этой задачи получится лентяй и что такого скоро выгонят из школы. Я вышел из комнаты в коридор и залез за вешалку и стал думать, что если это задача про меня, то это неправда, потому что я всегда встаю довольно быстро и потягиваюсь совсем недолго, ровно столько, сколько нужно. И ещё я подумал, что если папе так хочется на меня выдумывать, то, пожалуйста, я могу уйти из дома прямо на целину. Там работа всегда найдётся, там люди нужны, особенно молодёжь. Я там буду покорять природу, и папа приедет с делегацией на Алтай, увидит меня, и я остановлюсь на минутку, скажу:
      «Здравствуй, папа», — и пойду дальше покорять.
      А он скажет:
      «Тебе привет от мамы…»
      А я скажу:
      «Спасибо… Как она поживает?»
      А он скажет:
      «Ничего».
      А я скажу:
      «Наверно, она забыла своего единственного сына?»
      А он скажет:
      «Что ты, она похудела на тридцать семь кило! Вот как скучает!»
      А что я ему скажу дальше, я не успел придумать, потому что на меня упало пальто и папа вдруг прилез за вешалку. Он меня увидел и сказал:
      — Ах ты, вот он где! Что у тебя за такие глаза? Неужели ты принял эту задачу на свой счёт?
      Он поднял пальто и повесил на место и сказал дальше:
      — Я это всё выдумал. Такого мальчишки и на свете-то нет, не то что в вашем классе!
      И папа взял меня за руки и вытащил из-за вешалки.
      Потом ещё раз поглядел на меня пристально и улыбнулся:
      — Надо иметь чувство юмора, — сказал он мне, и глаза у него стали весёлые-весёлые. — А ведь это смешная задача, правда? Ну! Засмейся!
      И я засмеялся.
      И он тоже.
      И мы пошли в комнату.
     
     
      Слава Ивана Козловского
     
      У меня в табеле одни пятёрки. Только по чистописанию четвёрка. Из-за клякс. Я прямо не знаю, что делать! У меня всегда с пера соскакивают кляксы. Я уж макаю в чернила только самый кончик пера, а кляксы всё равно соскакивают. Просто чудеса какие-то! Один раз я целую страницу написал чисто-чисто, любо-дорого смотреть — настоящая пятёрочная страница. Утром показал её Раисе Ивановне, а там на самой середине клякса! Откуда она взялась? Вчера её не было! Может быть, она с какой-нибудь другой страницы просочилась? Не знаю…
      А так у меня одни пятёрки. Только по пению тройка. Это вот как получилось. Был у нас урок пения. Сначала мы пели все хором «Во поле берёзонька стояла». Выходило очень красиво, но Борис Сергеевич всё время морщился и кричал:
      — Тяните гласные, друзья, тяните гласные!..
      Тогда мы стали тянуть гласные, но Борис Сергеевич хлопнул в ладоши и сказал:
      — Настоящий кошачий концерт! Давайте-ка займёмся с каждым инди-виду-ально.
      Это значит с каждым отдельно.
      И Борис Сергеевич вызвал Мишку.
      Мишка подошёл к роялю и что-то такое прошептал Борису Сергеевичу.
      Тогда Борис Сергеевич начал играть, а Мишка тихонечко запел:
     
      Как на тоненький ледок
      Выпал беленький снежок…
     
      Ну и смешно же пищал Мишка! Так пищит наш котёнок Мурзик. Разве ж так поют! Почти ничего не слышно. Я просто не мог выдержать и рассмеялся.
      Тогда Борис Сергеевич поставил Мишке пятёрку и поглядел на меня.
      Он сказал:
      — Ну-ка, хохотун, выходи!
      Я быстро подбежал к роялю.
      — Ну-с, что вы будете исполнять? — вежливо спросил Борис Сергеевич.
      Я сказал:
      — Песня гражданской войны «Веди ж, Будённый, нас смелее в бой».
      Борис Сергеевич тряхнул головой и заиграл, но я его сразу остановил:
      — Играйте, пожалуйста, погромче! — сказал я.
      Борис Сергеевич сказал:
      — Тебя не будет слышно.
      Но я сказал:
      — Будет. Ещё как!
      Борис Сергеевич заиграл, а я набрал побольше воздуха да как запою:
     
      Высоко в небе ясном
      Вьётся алый стяг…
     
      Мне очень нравится эта песня.
      Так и вижу синее-синее небо, жарко, кони стучат копытами, у них красивые лиловые глаза, а в небе вьётся алый стяг.
      Тут я даже зажмурился от восторга и закричал что было сил:
     
      Мы мчимся на конях туда,
      Где виден враг!
      И в битве упоительной…
     
      Я хорошо пел, наверное, даже было слышно на другой улице:
      Лавиною стремительной! Мы мчимся вперёд!.. Ура!..
      Красные всегда побеждают! Отступайте, враги! Даёшь!!!
      Я нажал себе кулаками на живот, вышло ещё громче, и я чуть не лопнул:
      Мы врезалися в Крым!
      Тут я остановился, потому что я был весь потный и у меня дрожали колени.
      А Борис Сергеевич хоть и играл, но весь как-то склонился к роялю, и у него тоже тряслись плечи…
      Я сказал:
      — Ну как?
      — Чудовищно! — похвалил Борис Сергеевич.
      — Хорошая песня, правда? — спросил я.
      — Хорошая, — сказал Борис Сергеевич и закрыл платком глаза.
      — Только жаль, что вы очень тихо играли, Борис Сергеевич, — сказал я, — можно бы ещё погромче.
      — Ладно, я учту, — сказал Борис Сергеевич. — А ты не заметил, что я играл одно, а ты пел немножко по-другому!
      — Нет, — сказал я, — я этого не заметил! Да это и не важно. Просто надо было погромче играть.
      — Ну что ж, — сказал Борис Сергеевич, — раз ты ничего не заметил, поставим тебе пока тройку. За прилежание.
      Как — тройку? Я даже опешил. Как же это может быть? Тройку — это очень мало! Мишка тихо пел и то получил пятёрку… Я сказал:
      — Борис Сергеевич, когда я немножко отдохну, я ещё громче смогу, вы не думайте. Это я сегодня плохо завтракал. А то я так могу спеть, что тут у всех уши позаложит. Я знаю ещё одну песню. Когда я её дома пою, все соседи прибегают, спрашивают, что случилось.
      — Это какая же? — спросил Борис Сергеевич.
      — Жалостливая, — сказал я и завёл:
      Я вас любил…
      Любовь ещё, быть может…
      Но Борис Сергеевич поспешно сказал:
      — Ну хорошо, хорошо, всё это мы обсудим в следующий раз.
      И тут раздался звонок.
      Мама встретила меня в раздевалке. Когда мы собирались уходить, к нам подошёл Борис Сергеевич.
      — Ну, — сказал он, улыбаясь, — возможно, ваш мальчик будет Лобачевским, может быть, Менделеевым. Он может стать Суриковым или Кольцовым, я не удивлюсь, если он станет известен стране, как известен товарищ Николай Мамай или какой-нибудь боксёр, но в одном могу заверить вас абсолютно твёрдо: славы Ивана Козловского он не добьётся. Никогда!
      Мама ужасно покраснела и сказала:
      — Ну, это мы ещё увидим!
      А когда мы шли домой, я всё думал:
      «Неужели Козловский поёт громче меня?»
     
     
      Одна капля убивает лошадь
     
      Когда папа заболел, пришёл доктор и сказал:
      — Ничего особенного, маленькая простуда. Но я вам советую бросить курить, у вас в сердце лёгкий шумок.
      И когда он ушёл, мама сказала:
      — Как это всё-таки глупо — доводить себя до болезней этими проклятыми папиросами. Ты ещё такой молодой, а вот уже в сердце у тебя шумы и хрипы.
      — Ну, — сказал папа, — ты преувеличиваешь! У меня нет никаких особенных шумов, а тем более хрипов. Есть всего-навсего один маленький шумишко. Это не в счёт.
      — Нет — в счёт! — воскликнула мама. — Тебе, конечно, нужен не шумишко, тебя бы больше устроили скрип, лязг и скрежет, я тебя знаю…
      — Во всяком случае, мне не нужен звук пилы, — перебил её папа.
      — Я тебя не пилю, — мама даже покраснела, — но пойми ты, это действительно вредно. Ведь ты же знаешь, что одна капля папиросного яда убивает здоровую лошадь!
      Вот так раз! Я посмотрел на папу. Он был большой, спору нет, но всё-таки поменьше лошади. Он был побольше меня или мамы, но, как ни верти, он был поменьше лошади и даже самой захудалой коровы. Корова бы никогда не поместилась на нашем диване, а папа помещался свободно. Я очень испугался. Я никак не хотел, чтобы его убивала такая капля яда. Не хотел я этого никак и ни за что. От этих мыслей я долго не мог заснуть, так долго, что не заметил, как всё-таки заснул.
      А в субботу папа выздоровел, и к нам пришли гости. Пришёл дядя Юра с тётей Катей, Борис Михайлович и тётя Тамара. Все пришли и стали вести себя очень прилично, а тётя Тамара как только вошла, так вся завертелась, и затрещала, и уселась пить чай рядом с папой. За столом она стала окружать папу заботой и вниманием, спрашивала, удобно ли ему сидеть, не дует ли из окна, и в конце концов до того наокружалась и назаботилась, что всыпала ему в чай три ложки сахару. Папа размешал сахар, хлебнул и сморщился.
      — Я уже один раз положила сахар в этот стакан, — сказала мама, и глаза у неё стали зелёные, как крыжовник.
      А тётя Тамара расхохоталась во всё горло. Она хохотала, как будто кто-то под столом кусал её за пятки. А папа отодвинул переслащённый чай в сторону. Тогда тётя Тамара вынула из сумочки тоненький портсигарчик и подарила его папе.
      — Это вам в утешение за испорченный чай, — сказала она. — Каждый раз, закуривая папироску, вы будете вспоминать эту смешную историю и её виновницу.
      Я ужасно разозлился на неё за это. Зачем она напоминает папе про курение, раз он за время болезни уже почти совсем отвык? Ведь одна капля курильного яда убивает лошадь, а она напоминает. Я сказал:
      «Вы дура, тётя Тамара! Чтоб вы лопнули! И вообще вон из моего дома. Чтобы ноги вашей толстой больше здесь не было».
      Я сказал это про себя, в мыслях, так, что никто ничего не понял.
      А папа взял портсигарчик и повертел его в руках.
      — Спасибо, Тамара Сергеевна, — сказал папа, — я очень тронут. Но сюда не войдёт ни одна моя папироска, портсигар такой маленький, а я курю «Казбек». Впрочем…
      Тут папа взглянул на меня.
      — Ну-ка, Денис, — сказал он, — вместо того чтобы выдувать третий стакан чаю на ночь, пойди-ка к письменному столу, возьми там коробку «Казбека» и укороти папироски, обрежь так, чтобы они влезли в портсигар. Ножницы в среднем ящике!
      Я пошёл к столу, нашёл папиросы и ножницы, примерил портсигар и сделал всё, как он велел. А потом отнёс полный портсигарчик папе. Папа открыл портсигарчик, посмотрел на мою работу, потом на меня и весело рассмеялся:
      — Полюбуйтесь-ка, что сделал мой сообразительный сын!
      Тут все гости стали наперебой выхватывать друг у друга портсигарчик и оглушительно хохотать. Особенно старалась, конечно, тётя Тамара. Когда она перестала смеяться, она согнула руку и костяшками пальцев постучала по моей голове.
      — Как же это ты догадался оставить целыми картонные мундштуки, а почти весь табак отрезать? Ведь курят-то именно табак, а ты его отрезал! Да что у тебя в голове — песок или опилки?
      Я сказал:
      «Это у тебя в голове опилки, Тамарище Семипудовое».
      Сказал, конечно, в мыслях, про себя. А то бы меня мама заругала. Она и так смотрела на меня что-то уж чересчур пристально.
      — Ну-ка, иди сюда, — мама взяла меня за подбородок, — посмотри-ка мне в глаза!
      Я стал смотреть в мамины глаза и почувствовал, что у меня щёки стали красные, как флаги.
      — Ты это сделал нарочно? — спросила мама.
      Я не мог её обмануть.
      — Да, — сказал я, — я это сделал нарочно.
      — Тогда выйди из комнаты, — сказал папа, — а то у меня руки чешутся.
      Видно, папа ничего не понял. Но я не стал ему объяснять и вышел из комнаты.
      Шутка ли — одна капля убивает лошадь!
     
     
      Красный шарик в синем небе
     
      Вдруг наша дверь распахнулась, и Алёнка закричала из коридора:
      — В большом магазине весенний базар!
      Она ужасно громко кричала, и глаза у неё были круглые, как кнопки, и отчаянные. Я сначала подумал, что кого-нибудь зарезали. А она снова набрала воздух и давай:
      — Бежим, Дениска! Скорее! Там квас шипучий! Музыка играет, и разные куклы! Бежим!
      Кричит, как будто случился пожар. И я от этого тоже как-то заволновался, и у меня стало щекотно под ложечкой, и я заторопился и выскочил из комнаты.
      Мы взялись с Алёнкой за руки и побежали как сумасшедшие в большой магазин. Там была целая толпа народу и в самой середине стояли сделанные из чего-то блестящего мужчина и женщина, огромные, под потолок, и, хотя они были ненастоящие, они хлопали глазами и шевелили нижними губами, как будто говорят. Мужчина кричал:
      — Весенний базаррр! Весенний базаррр!
      А женщина:
      — Добро пожаловать! Добро пожаловать!
      Мы долго на них смотрели, а потом Алёнка говорит:
      — Как же они кричат? Ведь они ненастоящие!
      — Просто непонятно, — сказал я.
      Тогда Алёнка сказала:
      — А я знаю. Это не они кричат! Это у них в середине живые артисты сидят и кричат себе целый день. А сами за верёвочку дёргают, и у кукол от этого шевелятся губы.
      Я прямо расхохотался:
      — Вот и видно, что ты ещё маленькая. Станут тебе артисты в животе у кукол сидеть целый день. Представляешь? Целый день скрючившись — устанешь небось! А есть, пить надо? И ещё разное, мало ли что… Эх ты, темнота! Это радио в них кричит.
      Алёнка сказала:
      — Ну и не задавайся!
      И мы пошли дальше. Всюду было очень много народу, все разодетые и весёлые, и музыка играла, и один дядька крутил лотерею и кричал:
     
      Подходите сюда поскорее,
      Здесь билеты вещевой лотереи!
      Каждому выиграть недолго
      Легковую автомашину «Волга»!
      А некоторые сгоряча
      Выигрывают «Москвича»!
     
      И мы возле него тоже посмеялись, как он бойко выкрикивает, и Алёнка сказала:
      — Всё-таки когда живое кричит, то интересней, чем радио.
      И мы долго бегали в толпе между взрослых и очень веселились, и какой-то военный дядька подхватил Алёнку под мышки, а его товарищ нажал кнопочку в стене, и оттуда вдруг забрызгал одеколон, и когда Алёнку поставили на пол, она вся пахла леденцами, а дядька сказал:
      — Ну что за красотулечка, сил моих нет!
      Но Алёнка от них убежала, а я — за ней, и мы наконец очутились возле кваса. У меня были деньги на завтрак, и мы поэтому с Алёнкой выпили по две большие кружки, и у Алёнки живот сразу стал как футбольный мяч, а у меня всё время шибало в нос и кололо в носу иголочками. Здорово, прямо первый сорт, и когда мы снова побежали, то я услышал, как квас во мне булькает. И мы захотели домой и выбежали на улицу. Там было ещё веселей, и у самого входа стояла женщина и продавала воздушные шарики.
      Алёнка, как только увидела эту женщину, остановилась как вкопанная. Она сказала:
      — Ой! Я хочу шарик!
      А я сказал:
      — Хорошо бы, да денег нету.
      А Алёнка:
      — У меня есть одна денежка.
      — Покажи.
      Она достала из кармана.
      Я сказал:
      — Ого! Десять копеек. Тётенька, дайте ей шарик!
      Продавщица улыбнулась:
      — Вам какой? Красный, синий, голубой?
      Алёнка взяла красный. И мы пошли. И вдруг Алёнка говорит:
      — Хочешь поносить?
      И протянула мне ниточку. Я взял. И сразу как взял, так услышал, что шарик тоненько-тоненько потянул за ниточку! Ему, наверно, хотелось улететь. Тогда я немножко отпустил ниточку и опять услышал, как он настойчиво так потягивается из рук, как будто очень просится улететь. И мне вдруг стало его как-то жалко, что вот он может летать, а я его держу на привязи, и я взял и выпустил его. И шарик сначала даже не отлетел от меня, как будто не поверил, а потом почувствовал, что это вправду, и сразу рванулся и взлетел выше фонаря.
      Алёнка за голову схватилась:
      — Ой, зачем, держи!..
      И стала подпрыгивать, как будто могла допрыгнуть до шарика, но увидела, что не может, и заплакала:
      — Зачем ты его упустил?..
      Но я ей ничего не ответил. Я смотрел вверх на шарик. Он летел кверху плавно и спокойно, как будто этого и хотел всю жизнь.
      И я стоял, задрав голову, и смотрел, и Алёнка тоже, и многие взрослые остановились и тоже позадирали головы — посмотреть, как летит шарик, а он всё летел и уменьшался.
      Вот он пролетел последний этаж большущего дома, и кто-то высунулся из окна и махал ему вслед, а он ещё выше и немножко вбок, выше антенн и голубей, и стал совсем маленький… У меня что-то в ушах звенело, когда он летел, а он уже почти исчез. Он залетел за облачко, оно было пушистое и маленькое, как крольчонок, потом снова вынырнул, пропал и совсем скрылся из виду и теперь уже, наверно, был около Луны, а мы всё смотрели вверх, и в глазах у меня: замелькали какие-то хвостатые точки и узоры. И шарика уже не было нигде. И тут Алёнка вздохнула еле слышно, и все пошли по своим делам.
      И мы тоже пошли, и молчали, и всю дорогу я думал, как это красиво, когда весна на дворе, и все нарядные и весёлые, и машины туда-сюда, и милиционер в белых перчатках, а в чистое, синее-синее небо улетает от нас красный шарик. И ещё я думал, как жалко, что я не могу это всё рассказать Алёнке. Я не сумею словами, и если бы сумел, всё равно Алёнке бы это было непонятно, она ведь маленькая. Вот она идёт рядом со мной, и вся такая притихшая, и слёзы ещё не совсем просохли у неё на щеках. Ей небось жаль свой шарик.
      И мы шли так с Алёнкой до самого дома и молчали, а возле наших ворот, когда стали прощаться, Алёнка сказала:
      — Если бы у меня были деньги, я бы купила ещё один шарик… чтобы ты его выпустил.
     
     
      Кот в сапогах
     
      — Мальчики и девочки! — сказала Раиса Ивановна. — Вы хорошо закончили эту четверть. Поздравляю вас. Теперь можно и отдохнуть. На каникулах мы устроим утренник и карнавал. Каждый из вас может нарядиться в кого угодно, а за лучший костюм будет выдана премия, так что готовьтесь. — И Раиса Ивановна собрала тетрадки, попрощалась с нами и ушла.
      И когда мы шли домой, Мишка сказал:
      — Я на карнавале буду гномом. Мне вчера купили накидку от дождя и капюшон. Я только лицо чем-нибудь занавешу, и гном готов. А ты кем нарядишься?
      — Там видно будет.
      И я забыл про это дело. Потому что дома мама мне сказала, что она уезжает в санаторий на десять дней и чтоб я тут вёл себя хорошо и следил за папой. И она на другой день уехала, а я с папой совсем замучился. То одно, то другое, и на улице шёл снег, и всё время я думал, когда же мама вернётся. Я зачёркивал клеточки на своём календаре.
      И вдруг неожиданно прибегает Мишка и прямо с порога кричит:
      — Идёшь ты или нет?
      Я спрашиваю:
      — Куда?
      Мишка кричит:
      — Как — куда? В школу! Сегодня же утренник, и все будут в костюмах! Ты что, не видишь, что я уже гномик?
      И правда, он был в накидке с капюшончиком.
      Я сказал:
      — У меня нет костюма! У нас мама уехала.
      А Мишка говорит:
      — Давай сами чего-нибудь придумаем! Ну-ка, что у вас дома есть почудней? Ты надень на себя, вот и будет костюм для карнавала.
      Я говорю:
      — Ничего у нас нет. Вот только папины бахилы для рыбалки.
      Бахилы — это такие высокие резиновые сапоги. Если дождик или грязь — первое дело бахилы. Нипочём ноги не промочишь.
      Мишка говорит:
      — А ну надевай, посмотрим, что получится!
      Я прямо с ботинками влез в папины сапоги. Оказалось, что бахилы доходят мне чуть не до подмышек. Я попробовал в них походить. Ничего, довольно неудобно. Зато здорово блестят. Мишке очень понравилось. Он говорит:
      — А шапку какую?
      Я говорю:
      — Может быть, мамину соломенную, что от солнца?
      — Давай её скорей!
      Достал я шляпу, надел. Оказалось, немножко великовата, съезжает до носа, но всё-таки на ней цветы.
      Мишка посмотрел и говорит:
      — Хороший костюм. Только я не понимаю, что он значит?
      Я говорю:
      — Может быть, он значит «мухомор»?
      Мишка засмеялся:
      — Что ты, у мухомора шляпка вся красная! Скорей всего, твой костюм обозначает «старый рыбак»!
      Я замахал на Мишку: — Сказал тоже! «Старый рыбак»!.. А борода где?
      Тут Мишка задумался, а я вышел в коридор, а там стояла наша соседка Вера Сергеевна. Она, когда меня увидела, всплеснула руками и говорит:
      — Ох! Настоящий кот в сапогах!
      Я сразу догадался, что значит мой костюм! Я — «Кот в сапогах»! Только жалко, хвоста нет! Я спрашиваю:
      — Вера Сергеевна, у вас есть хвост?
      А Вера Сергеевна говорит:
      — Разве я очень похожа на чёрта?
      — Нет, не очень, — говорю я. — Но не в этом дело. Вот вы сказали, что этот костюм значит «Кот в сапогах», а какой же кот может быть без хвоста? Нужен какой-нибудь хвост! Вера Сергеевна, помогите, а?
      Тогда Вера Сергеевна сказала:
      — Одну минуточку…
      И вынесла мне довольно драненький рыжий хвостик с чёрными пятнами.
      — Вот, — говорит, — это хвост от старой горжетки. Я в последнее время прочищаю им керогаз, но, думаю, тебе он вполне подойдёт.
      Я сказал «большое спасибо» и понёс хвост Мишке.
      Мишка, как увидел его, говорит:
      — Давай быстренько иголку с ниткой, я тебе пришью. Это чудный хвостик.
      И Мишка стал пришивать мне сзади хвост. Он шил довольно ловко, но потом вдруг ка-ак уколет меня!
      Я закричал:
      — Потише ты, храбрый портняжка! Ты что, не чувствуешь, что шьёшь прямо по живому? Ведь колешь же!
      — Это я немножко не рассчитал! — И опять как кольнёт!
      — Мишка, рассчитывай получше, а то я тебя тресну!
      А он:
      — Я в первый раз в жизни шью!
      И опять — коль!..
      Я прямо заорал:
      — Ты что, не понимаешь, что я после тебя буду полный инвалид и не смогу сидеть?
      Но тут Мишка сказал:
      — Ура! Готово! Ну и хвостик! Не у каждой кошки есть такой!
      Тогда я взял тушь и кисточкой нарисовал себе усы, по три уса с каждой стороны — длинные-длинные, до ушей!
      И мы пошли в школу.
      Там народу было видимо-невидимо, и все в костюмах. Одних гномов было человек пятьдесят. И ещё было очень много белых «снежинок». Это такой костюм, когда вокруг много белой марли, а в середине торчит какая-нибудь девочка.
      И мы все очень веселились и танцевали.
      И я тоже танцевал, но всё время спотыкался и чуть не падал из-за больших сапог, и шляпа тоже, как назло, постоянно съезжала почти до подбородка.
      А потом наша вожатая Люся вышла на сцену и сказала звонким голосом:
      — Просим «Кота в сапогах» выйти сюда для получения первой премии за лучший костюм!
      И я пошёл на сцену, и когда входил на последнюю ступеньку, то споткнулся и чуть не упал. Все громко засмеялись, а Люся пожала мне руку и дала две книжки: «Дядю Стёпу» и «Сказки-загадки». Тут Борис Сергеевич заиграл туш, а я пошёл со сцены. И когда сходил, то опять споткнулся и чуть не упал, и опять все засмеялись.
      А когда мы шли домой, Мишка сказал:
      — Конечно, гномов много, а ты один!
      — Да, — сказал я, — но все гномы были так себе, а ты был очень смешной, и тебе тоже надо книжку. Возьми у меня одну.
      Мишка сказал:
      — Не надо, что ты!
      Я спросил:
      — Ты какую хочешь?
      — «Дядю Стёпу».
      И я дал ему «Дядю Степу».
      А дома я скинул свои огромные бахилы, и побежал к календарю, и зачеркнул сегодняшнюю клеточку. А потом зачеркнул уж и завтрашнюю.
      Посмотрел — а до маминого приезда осталось три дня!
     
     
      Сражение у чистой речки
     
      У всех мальчишек 1-го класса "В" были пистолеты.
      Мы так сговорились, чтобы всегда ходить с оружием. И у каждого из нас в кармане всегда лежал хорошенький пистолетик и к нему запас пистонных лент. И нам это очень нравилось, но так было недолго. А всё из-за кино…
      Однажды Раиса Ивановна сказала:
      — Завтра, ребята, воскресенье. И у нас с вами будет праздник. Завтра наш класс, и первый "А", и первый "Б", все три класса вместе, пойдут в кино «Художественный» смотреть кинокартину «Алые звёзды». Это очень интересная картина о борьбе за наше правое дело… Приносите завтра с собой по десять копеек. Сбор возле школы в десять часов!
      Я вечером всё это рассказал маме, и мама положила мне в левый карман десять копеек на билет и в правый несколько монеток на воду с сиропом. И она отгладила мне чистый воротничок. Я рано лёг спать, чтобы поскорее наступило завтра, а когда проснулся, мама ещё спала. Тогда я стал одеваться. Мама открыла глаза и сказала:
      — Спи, ещё ночь!
      А какая ночь — светло как днём!
      Я сказал:
      — Как бы не опоздать!
      Но мама прошептала:
      — Шесть часов. Не буди ты отца, спи, пожалуйста!
      Я снова лёг и лежал долго-долго, уже птички запели, и дворники стали подметать, и за окном загудела машина. Уж теперь-то наверняка нужно было вставать. И я снова стал одеваться. Мама зашевелилась и подняла голову:
      — Ну чего ты, беспокойная душа?
      Я сказал:
      — Опоздаем ведь! Который час?
      — Пять минут седьмого, — сказала мама, — ты спи, не беспокойся, я тебя разбужу, когда надо.
      И верно, она потом меня разбудила, и я оделся, умылся, поел и пошёл к школе. Мы с Мишей стали в пару, и скоро все с Раисой Ивановной впереди и с Еленой Степановной позади пошли в кино.
      Там наш класс занял лучшие места в первом ряду, потом в зале стало темнеть и началась картина. И мы увидели, как в широкой степи, недалеко от леса, сидели красные солдаты, как они пели песни и танцевали под гармонь. Один солдат спал на солнышке, и недалеко от него паслись красивые кони, они щипали своими мягкими губами траву, ромашки и колокольчики. И веял лёгкий ветерок, и бежала чистая речка, а бородатый солдат у маленького костерка рассказывал сказку про Жар-птицу.
      И в это время, откуда ни возьмись, появились белые офицеры, их было очень много, и они начали стрелять, и красные стали падать и защищаться, но тех было гораздо больше…
      И красный пулемётчик стал отстреливаться, но он увидел, что у него очень мало патронов, и заскрипел зубами, и заплакал.
      Тут все наши ребята страшно зашумели, затопали и засвистели, кто в два пальца, а кто просто так. А у меня прямо защемило сердце, я не выдержал, выхватил свой пистолет и закричал что было сил:
      — Первый класс "В"! Огонь!!!
      И мы стали палить изо всех пистолетов сразу. Мы хотели во что бы то ни стало помочь красным. Я всё время палил в одного толстого фашиста, он всё бежал впереди, весь в чёрных крестах и разных эполетах; я истратил на него, наверно, сто патронов, но он даже не посмотрел в мою сторону.
      А пальба кругом стояла невыносимая. Валька бил с локтя, Андрюшка короткими очередями, а Мишка, наверное, был снайпером, потому что после каждого выстрела он кричал:
      — Готов!
      Но белые всё-таки не обращали на нас внимания, а всё лезли вперёд. Тогда я оглянулся и крикнул:
      — На помощь! Выручайте же своих!
      И все ребята из "А" и "Б" достали пугачи с пробками и давай бахать так, что потолки затряслись и запахло дымом, порохом и серой.
      А в зале творилась страшная суета. Раиса Ивановна и Елена Степановна бегали по рядам, кричали:
      — Перестаньте безобразничать! Прекратите!
      А за ними бежали седенькие контролёрши и всё время спотыкались… И тут Елена Степановна случайно взмахнула рукой и задела за локоть гражданку, которая сидела на приставном стуле. А у гражданки в руке было эскимо. Оно взлетело, как пропеллер, и шлёпнулось на лысину одного дяденьки. Тот вскочил и закричал тонким голосом:
      — Успокойте ваш сумасшедший дом!!!
      Но мы продолжали палить вовсю, потому что красный пулемётчик уже почти замолчал, он был ранен, и красная кровь текла по его бледному лицу… И у нас тоже почти кончились пистоны, и неизвестно, что было бы дальше, но в это время из-за леса выскочили красные кавалеристы, и у них в руках сверкали шашки, и они врезались в самую гущу врагов!
      И те побежали куда глаза глядят, за тридевять земель, а красные кричали «Ура!». И мы тоже все, как один, кричали «Ура!».
      И когда белых не стало видно, я крикнул:
      — Прекратить огонь!
      И все перестали стрелять, и на экране заиграла музыка, и один парень уселся за стол и стал есть гречневую кашу.
      И тут я понял, что очень устал и тоже хочу есть.
      Потом картина кончилась очень хорошо, и мы разошлись по домам.
      А в понедельник, когда мы пришли в школу, нас, всех мальчишек, кто был в кино, собрали в большом зале.
      Там стоял стол. За столом сидел Фёдор Николаевич, наш директор. Он встал и сказал:
      — Сдавай оружие!
      И мы все по очереди подходили к столу и сдавали оружие. На столе, кроме пистолетов, оказались две рогатки и трубка для стрельбы горохом.
      Фёдор Николаевич сказал:
      — Мы сегодня утром советовались, что с вами делать. Были разные предложения… Но я объявляю вам всем устный выговор за нарушение правил поведения в закрытых помещениях зрелищных предприятий! Кроме того, у вас, вероятно, будут снижены отметки за поведение. А теперь идите — учитесь хорошо!
      И мы пошли учиться. Но я сидел и плохо учился. Я всё думал, что выговор — это очень скверно и что мама, наверно, будет сердиться…
      Но на переменке Мишка Слонов сказал:
      — А всё-таки хорошо, что мы помогли красным продержаться до прихода своих!
      И я сказал:
      — Конечно!!! Хоть это и кино, а, может быть, без нас они и не продержались бы!
      — Кто знает…
     
     
      Друг детства
     
      Когда мне было лет шесть или шесть с половиной, я совершенно не знал, кем же я в конце концов буду на этом свете. Мне все люди вокруг очень нравились и все работы тоже. У меня тогда в голове была ужасная путаница, я был какой-то растерянный и никак не мог толком решить, за что же мне приниматься.
      То я хотел быть астрономом, чтоб не спать по ночам и наблюдать в телескоп далёкие звёзды, а то я мечтал стать капитаном дальнего плавания, чтобы стоять, расставив ноги, на капитанском мостике, и посетить далёкий Сингапур, и купить там забавную обезьянку. А то мне до смерти хотелось превратиться в машиниста метро или начальника станции и ходить в красной фуражке и кричать толстым голосом:
      — Го-о-тов!
      Или у меня разгорался аппетит выучиться на такого художника, который рисует на уличном асфальте белые полоски для мчащихся машин. А то мне казалось, что неплохо бы стать отважным путешественником вроде Алена Бомбара и переплыть все океаны на утлом челноке, питаясь одной только сырой рыбой. Правда, этот Бомбар после своего путешествия похудел на двадцать пять килограммов, а я всего-то весил двадцать шесть, так что выходило, что если я тоже поплыву, как он, то мне худеть будет совершенно некуда, я буду весить в конце путешествия только одно кило. А вдруг я где-нибудь не поймаю одну-другую рыбину и похудею чуть побольше? Тогда я, наверно, просто растаю в воздухе как дым, вот и все дела.
      Когда я всё это подсчитал, то решил отказаться от этой затеи, а на другой день мне уже приспичило стать боксёром, потому что я увидел в телевизоре розыгрыш первенства Европы по боксу. Как они молотили друг друга — просто ужас какой-то! А потом показали их тренировку, и тут они колотили уже тяжёлую кожаную «грушу» — такой продолговатый тяжёлый мяч, по нему надо бить изо всех сил, лупить что есть мочи, чтобы развивать в себе силу удара. И я так нагляделся на всё на это, что тоже решил стать самым сильным человеком во дворе, чтобы всех побивать, в случае чего.
      Я сказал папе:
      — Папа, купи мне грушу!
      — Сейчас январь, груш нет. Съешь пока морковку.
      Я рассмеялся:
      — Нет, папа, не такую! Не съедобную грушу! Ты, пожалуйста, купи мне обыкновенную кожаную боксёрскую грушу!
      — А тебе зачем? — сказал папа.
      — Тренироваться, — сказал я. — Потому что я буду боксёром и буду всех побивать. Купи, а?
      — Сколько же стоит такая груша? — поинтересовался папа.
      — Пустяки какие-нибудь, — сказал я. — Рублей десять или пятьдесят.
      — Ты спятил, братец, — сказал папа. — Перебейся как-нибудь без груши. Ничего с тобой не случится.
      И он оделся и пошёл на работу.
      А я на него обиделся за то, что он мне так со смехом отказал. И мама сразу же заметила, что я обиделся, и тотчас сказала:
      — Стой-ка, я, кажется, что-то придумала. Ну-ка, ну-ка, погоди-ка одну минуточку.
      И она наклонилась и вытащила из-под дивана большую плетёную корзинку; в ней были сложены старые игрушки, в которые я уже не играл. Потому что я уже вырос и осенью мне должны были купить школьную форму и картуз с блестящим козырьком.
      Мама стала копаться в этой корзинке, и, пока она копалась, я видел мой старый трамвайчик без колёс и на верёвочке, пластмассовую дудку, помятый волчок, одну стрелу с резиновой нашлёпкой, обрывок паруса от лодки, и несколько погремушек, и много ещё разного игрушечного утиля. И вдруг мама достала со дна корзинки здоровущего плюшевого Мишку.
      Она бросила его мне на диван и сказала:
      — Вот. Это тот самый, что тебе тётя Мила подарила. Тебе тогда два года исполнилось. Хороший Мишка, отличный. Погляди, какой тугой! Живот какой толстый! Ишь как выкатил! Чем не груша? Ещё лучше! И покупать не надо! Давай тренируйся сколько душе угодно! Начинай!
      И тут её позвали к телефону, и она вышла в коридор.
      А я очень обрадовался, что мама так здорово придумала. И я устроил Мишку поудобнее на диване, чтобы мне сподручней было об него тренироваться и развивать силу удара.
      Он сидел передо мной такой шоколадный, но здорово облезлый, и у него были разные глаза: один его собственный — жёлтый стеклянный, а другой большой белый — из пуговицы от наволочки; я даже не помнил, когда он появился. Но это было не важно, потому что Мишка довольно весело смотрел на меня своими разными глазами, и он расставил ноги и выпятил мне навстречу живот, а обе руки поднял кверху, как будто шутил, что вот он уже заранее сдаётся…
      И я вот так посмотрел на него и вдруг вспомнил, как давным-давно я с этим Мишкой ни на минуту не расставался, повсюду таскал его за собой, и нянькал его, и сажал его за стол рядом с собой обедать, и кормил его с ложки манной кашей, и у него такая забавная мордочка становилась, когда я его чем-нибудь перемазывал, хоть той же кашей или вареньем, такая забавная милая мордочка становилась у него тогда, прямо как живая, и я его спать с собой укладывал, и укачивал его, как маленького братишку, и шептал ему разные сказки прямо в его бархатные тверденькие ушки, и я его любил тогда, любил всей душой, я за него тогда жизнь бы отдал. И вот он сидит сейчас на диване, мой бывший самый лучший друг, настоящий друг детства. Вот он сидит, смеётся разными глазами, а я хочу тренировать об него силу удара…
      — Ты что, — сказала мама, она уже вернулась из коридора. — Что с тобой?
      А я не знал, что со мной, я долго молчал и отвернулся от мамы, чтобы она по голосу или по губам не догадалась, что со мной, и я задрал голову к потолку, чтобы слёзы вкатились обратно, и потом, когда я скрепился немного, я сказал:
      — Ты о чём, мама? Со мной ничего… Просто я раздумал. Просто я никогда не буду боксёром.
     
     
      Дымка и Антон
     
      Прошлым летом я был на даче у дяди Володи. У него очень красивый дом, похожий на вокзал, но чуть-чуть поменьше.
      Я там жил целую неделю, и ходил в лес, разводил костры и купался.
      Но главное, я там подружился с собаками. И там их было очень много, и все называли их по имени и фамилии. Например, Жучка Бреднева, или Тузик Мурашовский, или Барбос Исаенко.
      Так удобней разбираться, кого какая укусила.
      А у нас жила собака Дымка. У неё хвост загнутый и лохматый, и на ногах шерстяные галифе.
      Когда я смотрел на Дымку, я удивлялся, что у неё такие красивые глаза. Жёлтые-жёлтые и очень понятливые. Я давал Дымке сахара, и она всегда виляла мне хвостом. А через два дома жила собака Антон. Он был Ванькин. Ванькина фамилия была Дыхов, и вот и Антон назывался Антон Дыхов. У этого Антона было только три ноги, вернее у четвёртой ноги не было лапы. Он где-то её потерял. Но он всё равно бегал очень быстро и всюду поспевал. Он был бродяга, пропадал по три дня, но всегда возвращался к Ваньке. Антон любил стянуть, что подвернётся, но умнющий был на редкость. И вот что однажды было.
      Моя мама вынесла Дымке большую кость. Дымка взяла её, положила перед собой, зажала лапами, зажмурилась и хотела уже начать грызть, как вдруг увидела Мурзика, нашего кота. Он никого не трогал, спокойно шёл домой, но Дымка вскочила и пустилась за ним! Мурзик — бежать, а Дымка долго за ним гонялась, пока не загнала за сарай.
      Но всё дело было в том, что Антон уже давно был у нас на дворе. И как только Дымка занялась Мурзиком, Антон довольно ловко цапнул её кость и удрал! Куда он девал кость, не знаю, но только через секунду приковылял обратно и сидит себе, посматривает: «Я, ребята, ничего не знаю».
      Тут пришла Дымка и увидела, что кости нет, а есть только Антон. Она посмотрела на него, как будто спросила: «Ты взял?» Но этот нахал только рассмеялся ей в ответ! А потом отвернулся со скучающим видом. Тогда Дымка обошла его и снова посмотрела ему прямо в глаза. Но Антон даже ухом не повёл. Дымка долго на него смотрела, но потом поняла, что у него совести нет, и отошла.
      Антон хотел было с ней поиграть, но Дымка совсем перестала с ним разговаривать.
      Я сказал:
      — Антон! На-на-на!
      Он подошёл, а я сказал ему:
      — Я всё видел. Если сейчас же не принесёшь кость, я всем расскажу.
      Он ужасно покраснел. То есть, конечно, он, может быть, и не покраснел, но вид у него был такой, что ему очень стыдно, и он прямо покраснел.
      Вот какой умный! Поскакал на своих троих куда-то, и вот уже вернулся, и в зубах несёт кость. И тихо так, вежливо, положил перед Дымкой. А Дымка есть не стала. Она посмотрела чуть-чуть искоса своими жёлтыми глазами и улыбнулась — простила, значит!
      И они начали играть и возиться, и потом, когда устали, побежали к речке совсем рядышком.
      Как будто взялись за руки.
     
     
      Ничего изменить нельзя
     
      Я давно уже заметил, что взрослые задают маленьким очень глупые вопросы. Они как будто сговорились. Получается так, словно они все выучили одинаковые вопросы и задают их всем ребятам подряд. Я так к этому делу привык, что наперёд знаю, как все произойдёт, если я познакомлюсь с каким-нибудь взрослым. Это будет так.
      Вот раздастся звонок, мама откроет дверь, кто-то будет долго гудеть что-то непонятное, потом в комнату войдёт новый взрослый. Он будет потирать руки. Потом уши, потом очки. Когда он их наденет, то увидит меня, и хотя он давным-давно знает, что я живу на этом свете, и прекрасно знает, как меня зовут, он всё-таки схватит меня за плечи, сожмёт их довольно-таки больно, притянет меня к себе и скажет:
      «Ну, Денис, как тебя зовут?»
      Конечно, если бы я был невежливый человек, я бы ему сказал:
      «Сами знаете! Ведь вы только сейчас назвали меня по имени, зачем же вы несёте несуразицу?»
      Но я вежливый. Поэтому я притворюсь, что не расслышал ничего такого, я просто криво улыбнусь и, отведя в сторону глаза, отвечу:
      «Денисом».
      Он с ходу спросит дальше:
      «А сколько тебе лет?»
      Как будто не видит, что мне не тридцать и даже не сорок! Ведь видит же, какого я роста, и, значит, должен понять, что мне самое большее семь, ну восемь от силы, — зачем же тогда спрашивать? Но у него свои, взрослые взгляды и привычки, и он продолжает приставать:
      «А? Сколько же тебе лет? А?»
      Я ему скажу:
      «Семь с половиной».
      Тут он расширит глаза и схватится за голову, как будто я сообщил, что мне вчера стукнуло сто шестьдесят один. Он прямо застонет, словно у него три зуба болят:
      «Ой-ой-ой! Семь с половиной! Ой-ой-ой!»
      Но чтобы я не заплакал от жалости к нему и понял, что это шутка, он перестанет стонать. Он двумя пальцами довольно-таки больно ткнёт меня в живот и бодро воскликнет:
      «Скоро в армию! А?»
      А потом вернётся к началу игры и скажет маме с папой, покачивая головой:
      «Что делается, что делается! Семь с половиной! Уже! — И, обернувшись ко мне, добавит: — А я тебя вот такусеньким знал!»
      И он отмерит в воздухе сантиметров двадцать. Это в то время, когда я точно знаю, что во мне был пятьдесят один сантиметр в длину. У мамы даже такой документ есть. Официальный. Ну, на этого взрослого я не обижаюсь. Все они такие. Вот и сейчас я твёрдо знаю, что ему положено задуматься. И он задумается. Железно. Он повесит голову на грудь, словно заснул. А тут я начну потихоньку вырываться из его рук. Но не тут-то было. Просто взрослый вспомнит, какие там у него ещё вопросы завалялись в кармане, он их вспомнит и наконец, радостно улыбаясь, спросит:
      «Ах да! А кем ты будешь? А? Кем ты хочешь быть?»
      Я-то, честно говоря, хочу заняться спелеологией, но я понимаю, что новому взрослому это будет скучно, непонятно, это ему будет непривычно, и, чтобы не сбивать его с толку, я ему отвечу:
      «Я хочу быть мороженщиком. У него всегда мороженого сколько хочешь».
      Лицо нового взрослого сразу посветлеет. Всё в порядке, всё идёт так, как ему хотелось, без отклонений от нормы. Поэтому он хлопнет меня по спине (довольно-таки больно) и снисходительно скажет:
      «Правильно! Так держать! Молодец!»
      И тут я по своей наивности думаю, что это уже всё, конец, и начну немного посмелее отодвигаться от него, потому что мне некогда, у меня ещё уроки не приготовлены и вообще тысяча дел, но он заметит эту мою попытку освободиться и подавит её в корне, он зажмёт меня ногами и закогтит руками, то есть, попросту говоря, он применит физическую силу, и, когда я устану и перестану трепыхаться, он задаст мне главный вопрос.
      «А скажи-ка, друг ты мой… — скажет он, и коварство, как змея, проползёт в его голосе, — скажи-ка, кого ты больше любишь? Папу пли маму?»
      Бестактный вопрос. Тем более что задан он в присутствии обоих родителей. Придётся ловчить. «Михаила Таля», — скажу я.
      Он захохочет. Его почему-то веселят такие кретинские ответы. Он повторит раз сто:
      «Михаила Таля! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Каково, а? Ну? Что вы скажете на это, счастливые родители?»
      И будет смеяться ещё полчаса, и папа и мама будут смеяться тоже. И мне будет стыдно за них и за себя. И я дам себе клятву, что потом, когда кончится этот ужас, я как-нибудь незаметно для папы поцелую маму, незаметно для мамы поцелую папу. Потому что я люблю их одинаково обоих, о-ди-на-ко-во!! Клянусь своей белой мышкой! Ведь это так просто. Но взрослых это почему-то не удовлетворяет. Несколько раз я пробовал честно и точно ответить на этот вопрос, и всегда я видел, что взрослые недовольны ответом, у них наступало какое-то разочарование, что ли. У всех у них в глазах как будто бывает написана одна и та же мысль, приблизительно такая: «У-у-у… Какой банальный ответ! Он любит папу и маму одинаково! Какой скучный мальчик!»
      Потому я и совру им про Михаила Таля, пусть посмеются, а я пока попробую снова вырваться из стальных объятий моего нового знакомого! Куда там, видно, он поздоровее Юрия Власова. И сейчас он мне задаст ещё один вопросик. Но по его тону я догадываюсь, что дело идёт к концу. Это будет самый смешной вопрос, вроде бы на сладкое. Сейчас его лицо изобразит сверхъестественный испуг.
      «А ты сегодня почему не мылся?»
      Я мылся, конечно, но я прекрасно понимаю, куда он клонит.
      И как им не надоест эта старая, заезженная игра?
      Чтобы не тянуть волынку, я схвачусь за лицо.
      «Где?! — вскрикну я. — Что?! Где?!»
      Точно! Прямое попадание! Взрослый мгновенно произнесёт свою старомодную муру.
      «А глазки? — скажет он лукаво. — Почему такие чёрные глазки? Их надо отмыть! Иди сейчас же в ванную!»
      И он наконец-то отпустит меня! Я свободен и могу приниматься за дела.
      Ох и трудненько достаются мне эти новые знакомства! Но что поделать? Все дети проходят через это! Не я первый, не я последний…
      Тут ничего изменить нельзя.
     
     
      Заколдованная буква
     
      Недавно мы гуляли во дворе: Алёнка, Мишка и я. Вдруг во двор въехал грузовик. А на нём лежит ёлка. Мы побежали за машиной. Вот она подъехала к домоуправлению, остановилась, и шофёр с нашим дворником стали ёлку выгружать. Они кричали друг на друга:
      — Легче! Давай заноси! Правея! Левея! Становь её на попа! Легче, а то весь шпиц обломаешь.
      И когда выгрузили, шофёр сказал:
      — Теперь надо эту ёлку заактировать, — и ушёл.
      А мы остались возле ёлки.
      Она лежала большая, мохнатая и так вкусно пахла морозом, что мы стояли как дураки и улыбались. Потом Алёнка взялась за одну веточку и сказала:
      — Смотрите, а на ёлке сыски висят.
      «Сыски»! Это она неправильно сказала! Мы с Мишкой так и покатились. Мы смеялись с ним оба одинаково, но потом Мишка стал смеяться громче, чтоб меня пересмеять.
      Ну, я немножко поднажал, чтобы он не думал, что я сдаюсь. Мишка держался руками за живот, как будто ему очень больно, и кричал:
      — Ой, умру от смеха! Сыски!
      А я, конечно, поддавал жару:
      — Пять лет девчонке, а говорит «сыски»… Ха-ха-ха!
      Потом Мишка упал в обморок и застонал:
      — Ах, мне плохо! Сыски…
      И стал икать:
      — Ик!.. Сыски. Ик! Ик! Умру от смеха! Ик!
      Тогда я схватил горсть снега и стал прикладывать его себе ко лбу, как будто у меня началось уже воспаление мозга и я сошёл с ума. Я орал:
      — Девчонке пять лет, скоро замуж выдавать! А она — сыски.
      У Алёнки нижняя губа скривилась так, что полезла за ухо.
      — Я правильно сказала! Это у меня зуб вывалился и свистит. Я хочу сказать «сыски», а у меня высвистывается «сыски»…
      Мишка сказал:
      — Эка невидаль! У неё зуб вывалился! У меня целых три вывалилось да два шатаются, а я всё равно говорю правильно! Вот слушай: хыхки! Что? Правда, здорово — хыхх-кии! Вот как у меня легко выходит: хыхки! Я даже петь могу:
      Ох, хыхечка зелёная,
      Боюся уколюся я.
      Но Алёнка как закричит. Одна громче нас двоих:
      — Неправильно! Ура! Ты говоришь хыхки, а надо сыски!
      А Мишка:
      — Именно, что не надо сыски, а надо хыхки.
      И оба давай реветь. Только и слышно: «Сыски!» — «Хыхки!» — «Сыски!».
      Глядя на них, я так хохотал, что даже проголодался. Я шёл домой и всё время думал: чего они так спорили, раз оба не правы? Ведь это очень простое слово. Я остановился и внятно сказал:
      — Никакие не сыски. Никакие не хыхки, а коротко и ясно: фыфки!
      Вот и всё!
     
     
      Синий кинжал
     
      Это дело было так. У нас был урок — труд. Раиса Ивановна сказала, чтобы мы сделали каждый по отрывному календарю, кто как сообразит. Я взял картонку, оклеил её зелёной бумагой, посредине прорезал щёлку, к ней прикрепил спичечную коробку, а на коробку положил стопочку белых листиков, подогнал, подклеил, подровнял и на первом листике написал: «С Первым маем!»
      Получился очень красивый календарь для маленьких детей. Если, например, у кого куклы, то для этих кукол. В общем, игрушечный. И Раиса Ивановна поставила мне пять.
      Она сказала:
      — Мне нравится.
      И я пошёл к себе и сел на место. И в это время Лёвка Бурин тоже стал сдавать свой календарь, а Раиса Ивановна посмотрела на его работу и говорит:
      — Наляпано.
      И поставила Лёвке тройку.
      А когда наступила перемена, Лёвка остался сидеть за партой. У него был довольно-таки невесёлый вид. А я в это время как раз промокал кляксу, и, когда увидел, что Лёвка такой грустный, я прямо с промокашкой в руке подошёл к Лёвке. Я хотел его развеселить, потому что мы с ним дружим и он один раз подарил мне монетку с дыркой. И ещё обещал принести мне стреляную охотничью гильзу, чтобы я из неё сделал атомный телескоп.
      Я подошёл к Лёвке и сказал:
      — Эх ты, Ляпа!
      И состроил ему косые глаза.
      И тут Лёвка ни с того ни с сего как даст мне пеналом по затылку. Вот когда я понял, как искры из глаз летят. Я страшно разозлился на Лёвку и треснул его изо всех сил промокашкой по шее. Но он, конечно, даже не почувствовал, а схватил свой портфель и пошёл домой. А у меня даже слёзы капали из глаз — так здорово поддал мне Лёвка, — капали прямо на промокашку и расплывались по ней, как бесцветные кляксы…
      И тогда я решил Лёвку убить. После школы я целый день сидел дома и готовил оружие. Я взял у папы с письменного стола его синий разрезальный нож из пластмассы и целый день точил его о плиту. Я его упорно точил, терпеливо. Он очень медленно затачивался, но я всё точил и всё думал, как я приду завтра в класс и мой верный синий кинжал блеснёт перед Лёвкой, я занесу его над Левкиной головой, а Лёвка упадёт на колени и будет умолять меня даровать ему жизнь, и я скажу:
      «Извинись!»
      И он скажет:
      «Извини!»
      А я засмеюсь громовым смехом, вот так:
      «Ха-ха-ха-ха!»
      И эхо долго будет повторять в ущельях этот зловещий хохот. А девчонки от страха залезут под парты.
      И когда я лёг спать, то всё ворочался с боку на бок и вздыхал, потому что мне было жалко Лёвку — хороший он человек, но теперь пусть несёт заслуженную кару, раз он стукнул меня пеналом по голове. И синий кинжал лежал у меня под подушкой, и я сжимал его рукоятку и чуть не стонал, так что мама спросила:
      — Ты что там кряхтишь?
      Я сказал:
      — Ничего.
      Мама сказала:
      — Живот, что ли, болит?
      Но я ничего ей не ответил, просто я взял и отвернулся к стенке и стал дышать, как будто я давно уже сплю.
      Утром я ничего не мог есть. Только выпил две чашки чаю с хлебом и маслом, с картошкой и сосиской. Потом пошёл в школу.
      Синий кинжал я положил в портфель с самого верху, чтоб удобно было достать.
      И перед тем как пойти в класс, я долго стоял у дверей и не мог войти, так сильно билось сердце. Но всё-таки я себя переборол, толкнул дверь и вошёл. В классе всё было как всегда, и Лёвка стоял у окна с Валериком. Я, как его увидел, сразу стал расстёгивать портфель, чтобы достать кинжал. Но Лёвка в это время побежал ко мне. Я подумал, что он опять стукнет меня пеналом или чем-нибудь ещё, и стал ещё быстрее расстёгивать портфель, но Лёвка вдруг остановился около меня и как-то затоптался на месте, а потом вдруг наклонился ко мне близко-близко и сказал:
      — На!
      И он протянул мне золотую стреляную гильзу. И глаза у него стали такие, как будто он ещё что-то хотел сказать, но стеснялся. А мне вовсе и не нужно было, чтобы он говорил, просто я вдруг совершенно забыл, что хотел его убить, как будто и не собирался никогда, даже удивительно.
      Я сказал:
      — Хорошая какая гильза.
      Взял её. И пошёл на своё место.
     
     
      Мотогонки по отвестной стене
     
      Ещё когда я был маленький, мне подарили трёхколёсный велосипед. И я на нём выучился ездить. Сразу сел и поехал, нисколько не боясь, как будто я всю жизнь ездил на велосипедах.
      Мама сказала:
      — Смотри, какой он способный к спорту.
      А папа сказал:
      — Сидит довольно обезьяновато…
      А я здорово научился ездить и довольно скоро стал делать на велосипеде разные штуки, как весёлые артисты в цирке. Например, я ездил задом наперёд или лёжа на седле и вертя педали какой угодно рукой — хочешь правой, хочешь левой;
      ездил боком, растопыря ноги;
      ездил, сидя на руле, а то зажмурясь и без рук;
      ездил со стаканом воды в руке. Словом, наловчился по-всякому.
      А потом дядя Женя отвернул у моего велосипеда одно колесо, и он стал двухколёсным, и я опять очень быстро всё заучил. И ребята во дворе стали меня называть «чемпионом мира и его окрестностей».
      И так я катался на своём велосипеде до тех пор, пока колени у меня не стали во время езды подниматься выше руля. Тогда я догадался, что я уже вырос из этого велосипеда, и стал думать, когда же папа купит мне настоящую машину «Школьник».
      И вот однажды к нам во двор въезжает велосипед. И дяденька, который на нём сидит, не крутит ногами, а велосипед трещит себе под ним, как стрекоза, и едет сам. Я ужасно удивился. Я никогда не видел, чтобы велосипед ехал сам. Мотоцикл — это другое дело, автомобиль — тоже, ракета — ясно, а велосипед? Сам?
      Я просто глазам своим не поверил.
      А этот дяденька, что на велосипеде, подъехал к Мишкиному парадному и остановился. И он оказался совсем не дяденькой, а молодым парнем. Потом он поставил велосипед около трубы и ушёл. А я остался тут же с разинутым ртом. Вдруг выходит Мишка.
      Он говорит:
      — Ну? Чего уставился?
      Я говорю:
      — Сам едет, понял?
      Мишка говорит:
      — Это нашего племянника Федьки машина. Велосипед с мотором. Федька к нам приехал по делу — чай пить.
      Я спрашиваю:
      — А трудно такой машиной управлять?
      — Ерунда на постном масле, — говорит Мишка. — Она заводится с пол-оборота. Один раз нажмёшь на педаль, и готово — можешь ехать. А бензину в ней на сто километров. А скорость двадцать километров за полчаса.
      — Ого! Вот это да! — говорю я. — Вот это машина! На такой покататься бы!
      Тут Мишка покачал головой:
      — Влетит. Федька убьёт. Голову оторвёт!
      — Да. Опасно, — говорю я.
      Но Мишка огляделся по сторонам и вдруг заявляет:
      — Во дворе никого нет, а ты всё-таки «чемпион мира». Садись! Я помогу разогнать машину, а ты один разок толкни педаль, и всё пойдёт как по маслу. Объедешь вокруг садика два-три круга, и мы тихонечко поставим машину на место. Федька у нас чай подолгу пьёт. По три стакана дует. Давай!
      — Давай! — сказал я.
      И Мишка стал держать велосипед, а я на него взгромоздился. Одна нога действительно доставала самым носком до края педали, зато другая висела в воздухе, как макаронина. Я этой макарониной отпихнулся от трубы, а Мишка побежал рядом и кричит:
      — Жми педаль, жми давай!
      Я постарался, съехал чуть набок с седла да как нажму на педаль. Мишка чем-то щёлкнул на руле… И вдруг машина затрещала, и я поехал!
      Я поехал! Сам! На педали не жму — не достаю, а только еду, соблюдаю равновесие!
      Это было чудесно! Ветерок засвистел у меня в ушах, всё вокруг понеслось быстро-быстро по кругу: столбик, ворота, скамеечка, грибы от дождя, песочник, качели, домоуправление, и опять столбик, ворота, скамеечка, грибы от дождя, песочник, качели, домоуправление, и опять столбик, и всё сначала, и я ехал, вцепившись в руль, а Мишка всё бежал за мной, но на третьем круге он крикнул:
      — Я устал! — и прислонился к столбику.
      А я поехал один, и мне было очень весело, и я всё ездил и воображал, что участвую в мотогонках по отвесной стене. Я видел, в парке культуры так мчалась отважная артистка…
      И столбик, и Мишка, и качели, и домоуправление — всё мелькало передо мной довольно долго, и всё было очень хорошо, только ногу, которая висела, как макаронина, стали немножко колоть мурашки… И ещё мне вдруг стало как-то не по себе, и ладони сразу стали мокрыми, и очень захотелось остановиться.
      Я доехал до Мишки и крикнул:
      — Хватит! Останавливай!
      Мишка побежал за мной и кричит:
      — Что? Говори громче!
      Я кричу:
      — Ты что, оглох, что ли?
      Но Мишка уже отстал. Тогда я проехал ещё круг и закричал:
      — Останови машину, Мишка!
      Тогда он схватился за руль, машину качнуло, он упал, а я опять поехал дальше. Гляжу, он снова встречает меня у столбика и орёт:
      — Тормоз! Тормоз!
      Я промчался мимо него и стал искать этот тормоз. Но ведь я же не знал, где он! Я стал крутить разные винтики и что-то нажимать на руле. Куда там! Никакого толку. Машина трещит себе как ни в чём не бывало, а у меня в макаронную ногу уже тысячи иголок впиваются!
      Я кричу:
      — Мишка, а где этот тормоз?
      А он:
      — Я забыл!
      А я:
      — Ты вспомни!
      — Ладно, вспомню, ты пока покрутись ещё немножко!
      — Ты скорей вспоминай, Мишка! — опять кричу я.
      И проехал дальше, и чувствую, что мне уже совсем не по себе, тошно как-то. А на следующем кругу Мишка снова кричит:
      — Не могу вспомнить! Ты лучше попробуй спрыгни!
      А я ему:
      — Меня тошнит!
      Если бы я знал, что так получится, ни за что бы не стал кататься, лучше пешком ходить, честное слово!
      А тут опять впереди Мишка кричит:
      — Надо достать матрац, на котором спят! Чтоб ты в него врезался и остановился! Ты на чём спишь?
      Я кричу:
      — На раскладушке!
      А Мишка:
      — Тогда езди, пока бензин не кончится!
      Я чуть не переехал его за это. «Пока бензин не кончится»… Это, может быть, ещё две недели так носиться вокруг садика, а у нас на вторник билеты в кукольный театр. И ногу колет! Я кричу этому дуралею:
      — Сбегай за вашим Федькой!
      — Он чай пьёт! — кричит Мишка.
      — Потом допьёт! — ору я.
      А он не дослышал и соглашается со мной:
      — Убьёт! Обязательно убьёт!
      И опять всё завертелось передо мной: столбик, ворота, скамеечка, качели, домоуправление. Потом наоборот: домоуправление, качели, скамеечка, столбик, а потом пошло вперемешку: домик, столбоуправление, грибеечка… И я понял, что дело плохо.
      Но в это время кто-то сильно схватил машину, она перестала трещать, и меня довольно крепко хлопнули по затылку. Я сообразил, что это Мишкин Федька наконец почайпил. И я тут же кинулся бежать, но не смог, потому что макаронная нога вонзилась в меня, как кинжал. Но я всё-таки не растерялся и ускакал от Федьки на одной ноге.
      И он не стал догонять меня.
      А я на него не рассердился за подзатыльник. Потому что без него я, наверно, кружил бы по двору до сих пор.
     
     
      Третье место в стиле баттерфляй
     
      Когда я шёл домой из бассейна, у меня было очень хорошее настроение. Мне нравились все троллейбусы, что они такие прозрачные и всех видать, кто в них едет, и мороженщицы нравились, что они весёлые, и нравилось, что не жарко на улице и ветерок холодит мою мокрую голову. Но особенно мне нравилось, что я занял третье место в стиле баттерфляй и что я сейчас расскажу об этом папе, — он давно хотел, чтобы я научился плавать. Он говорит, что все люди должны уметь плавать, а мальчишки особенно, потому что они мужчины. А какой же это мужчина, если он может потонуть во время кораблекрушения или просто так, на Чистых прудах, когда лодка перевернётся?
      И вот я сегодня занял третье место и сейчас скажу об этом папе. Я очень торопился домой, и, когда вошёл в комнату, мама сразу спросила:
      — Ты что так сияешь?
      Я сказал:
      — А у нас сегодня было соревнование.
      Папа сказал:
      — Это какое же?
      — Заплыв на двадцать пять метров в стиле баттерфляй…
      Папа сказал:
      — Ну и как?
      — Третье место! — сказал я.
      Папа прямо весь расцвёл.
      — Ну да? — сказал он. — Вот здорово! — Он отложил в сторону газету. — Молодчина!
      Я так и знал, что он обрадуется. У меня ещё лучше настроение стало.
      — А кто же первое занял? — спросил папа.
      Я ответил:
      — Первое место, папа, занял Вовка, он уже давно умеет плавать. Ему это не трудно было…
      — Ай да Вовка! — сказал папа. — Так, а кто же занял второе место?
      — А второе, — сказал я, — занял рыженький один мальчишка, не знаю, как зовут. На лягушонка похож, особенно в воде…
      — А ты, значит, вышел на третье? — Папа улыбнулся, и мне это было очень приятно. — Ну, что ж, — сказал он, — всё-таки что ни говори, а третье место тоже призовое, бронзовая медаль! Ну а кто же на четвёртом остался? Не помнишь? Кто занял четвёртое?
      Я сказал:
      — Четвёртое место никто не занял, папа!
      Он очень удивился:
      — Это как же?
      Я сказал:
      — Мы все третье место заняли: и я, и Мишка, и Толька, и Кимка, все-все. Вовка — первое, рыжий лягушонок — второе, а мы, остальные восемнадцать человек, мы заняли третье. Так инструктор сказал!
      Пана сказал:
      — Ах, вот оно что… Всё понятно!..
      И он снова уткнулся в газеты.
      А у меня почему-то совсем пропало хорошее настроение.
     
     
      Сверху вниз, наискосок!
     
      В то лето, когда я ещё не ходил в школу, у нас во дворе был ремонт. Повсюду валялись кирпичи и доски, а посреди двора высилась огромная куча песку. И мы играли на этом песке в «разгром фашистов под Москвой», или делали куличики, или просто так играли ни во что.
      Нам было очень весело, и мы подружились с рабочими и даже помогали им ремонтировать дом: один раз я принёс слесарю дяде Грише полный чайник кипятку, а второй раз Алёнка показала монтёрам, где у нас чёрный ход. И мы ещё много помогали, только сейчас я уже не помню всего.
      А потом как-то незаметно ремонт стал заканчиваться, рабочие уходили один за другим, дядя Гриша попрощался с нами за руку, подарил мне тяжёлую железку и тоже ушёл.
      И вместо дяди Гриши во двор пришли три девушки. Они все были очень красиво одеты: носили мужские длинные штаны, измазанные разными красками и совершенно твёрдые. Когда эти девушки ходили, штаны на них гремели, как железо на крыше. А на головах девушки носили шапки из газет. Эти девушки были маляры и назывались: бригада. Они были очень весёлые и ловкие, любили смеяться и всегда пели песню «Ландыши, ландыши». Но я эту песню не люблю. И Алёнка. И Мишка тоже не любит. Зато мы все любили смотреть, как работают девушки-маляры и как у них всё получается складно и аккуратно. Мы знали по именам всю бригаду. Их звали Санька, Раечка и Нелли.
      И однажды мы к ним подошли, и тётя Саня сказала:
      — Ребятки, сбегайте кто-нибудь и узнайте, который час.
      Я сбегал, узнал и сказал:
      — Без пяти двенадцать, тётя Саня…
      Она сказала:
      — Шабаш, девчата! Я — в столовую! — и пошла со двора.
      И тётя Раечка и тётя Нелли пошли за ней обедать.
      А бочонок с краской оставили. И резиновый шланг тоже.
      Мы сразу подошли ближе и стали смотреть на тот кусочек дома, где они только сейчас красили. Было очень здорово: ровно и коричнево, с небольшой краснотой. Мишка смотрел-смотрел, потом говорит:
      — Интересно, а если я покачаю насос, краска пойдёт?
      Алёнка говорит:
      — Спорим, не пойдёт!
      Тогда я говорю:
      — А вот спорим, пойдёт!
      Тут Мишка говорит:
      — Не надо спорить. Сейчас я попробую. Держи, Дениска, шланг, а я покачаю.
      И давай качать. Раза два-три качнул, и вдруг из шланга побежала краска! Она шипела, как змея, потому что на конце у шланга была нахлобучка с дырочками, как у лейки. Только дырки были совсем маленькие, и краска шла, как одеколон в парикмахерской, чуть-чуть видно.
      Мишка обрадовался и как закричит:
      — Крась скорей! Скорей крась что-нибудь!
      Я сразу взял и направил шланг на чистую стенку. Краска стала брызгаться, и там сейчас же получилось светло-коричневое пятно, похожее на паука.
      — Ура! — закричала Алёнка. — Пошло! Пошло-поехало! — и подставила ногу под краску.
      Я сразу покрасил ей ногу от колена до пальцев. Тут же, прямо у нас на глазах, на ноге не стало видно ни синяков, ни царапин! Наоборот, Аленкина нога стала гладкая, коричневая, с блеском, как новенькая кегля.
      Мишка кричит:
      — ЗдОрово получается! Подставляй вторую, скорей!
      И Алёнка живенько подставила вторую ногу, а я моментально покрасил её сверху донизу два раза.
      Тогда Мишка говорит:
      — Люди добрые, как красиво! Ноги совсем как у настоящего индейца! Крась же её скорей!
      — Всю? Всю красить? С головы до пят?
      Тут Алёнка прямо завизжала от восторга:
      — Давайте, люди добрые! Красьте с головы до пят! Я буду настоящая индейка.
      Тогда Мишка приналёг на насос и стал качать во всю ивановскую, а я стал Алёнку поливать краской. Я замечательно её покрасил: и спину, и ноги, и руки, и плечи, и живот, и трусики. И стала она вся коричневая, только волосы белые торчат.
      Я спрашиваю:
      — Мишка, как думаешь, а волосы красить?
      Мишка отвечает:
      — Ну конечно! Крась скорей! Быстрей давай!
      И Алёнка торопит:
      — Давай-давай! И волосы давай! И уши!
      Я быстро закончил её красить и говорю:
      — Иди, Алёнка, на солнце пообсохни! Эх, что бы ещё покрасить?
      А Мишка:
      — Вон видишь, наше бельё сушится? Скорей давай крась!
      Ну с этим-то делом я быстро справился! Два полотенца и Мишкину рубашку я за какую-нибудь минуту так отделал, что любо-дорого смотреть было!
      А Мишка прямо вошёл в азарт, качает насос, как заводной. И только покрикивает:
      — Крась давай! Скорей давай! Вон и дверь новая на парадном, давай, давай, быстрее крась!
      И я перешёл на дверь. Сверху вниз! Снизу вверх! Сверху вниз, наискосок!
      И тут дверь вдруг раскрылась, и из неё вышел наш управдом Алексей Акимыч в белом костюме.
      Он прямо остолбенел. И я тоже. Мы оба были как заколдованные. Главное, я его поливаю и с испугу не могу даже догадаться отвести в сторону шланг, а только размахиваю сверху вниз, снизу вверх. А у него глаза расширились, и ему в голову не приходит отойти хоть на шаг вправо или влево…
      А Мишка качает и знай себе ладит своё:
      — Крась давай, быстрей давай!
      И Алёнка сбоку вытанцовывает:
      — Я индейка! Я индейка!
      Ужас!
      … Да здорово нам тогда влетело. Мишка две недели бельё стирал. А Алёнку мыли в семи водах со скипидаром…
      Алексею Акимычу купили новый костюм. А меня мама вовсе не хотела во двор пускать. Но я всё-таки вышел, и тётя Саня, Раечка и Нелли сказали:
      — Вырастай, Денис, побыстрей, мы тебя к себе в бригаду возьмём. Будешь маляром!
      И с тех пор я стараюсь расти побыстрей.
     
     
      Не пиф, не паф!
     
      Когда я был дошкольником, я был ужасно жалостливый. Я совершенно не мог слушать про что-нибудь жалостное. И если кто кого съел, или бросил в огонь, или заточил в темницу, — я сразу начинал плакать. Вот, например, волки съели козлика, и от него остались рожки да ножки. Я реву. Или Бабариха посадила в бочку царицу и царевича и бросила эту бочку в море. Я опять реву. Да как! Слёзы бегут из меня толстыми струями прямо на пол и даже сливаются в целые лужи.
      Главное, когда я слушал сказки, я уже заранее, ещё до того самого страшного места, настраивался плакать. У меня кривились и ломались губы и голос начинал дрожать, словно меня кто-нибудь тряс за шиворот. И мама просто не знала, что ей делать, потому что я всегда просил, чтобы она мне читала или рассказывала сказки, а чуть дело доходило до страшного, как я сразу это понимал и начинал на ходу сказку сокращать. За какие-нибудь две-три секунды до того, как случиться беде, я уже принимался дрожащим голосом просить: «Это место пропусти!»
      Мама, конечно, пропускала, перескакивала с пятого на десятое, и я слушал дальше, но только совсем немножко, потому что в сказках каждую минуту что-нибудь случается, и, как только становилось ясно, что вот-вот опять произойдёт какое-нибудь несчастье, я снова начинал вопить и умолять: «И это пропусти!»
      Мама опять пропускала какое-нибудь кровавое преступление, и я ненадолго успокаивался. И так с волнениями, остановками и быстрыми сокращениями мы с мамой в конце концов добирались до благополучного конца.
      Конечно, я всё-таки соображал, что сказки от всего этого становились какие-то не очень интересные: во-первых, очень уж короткие, а во-вторых, в них почти совсем не было приключений. Но зато я мог слушать их спокойно, не обливаться слезами, и потом всё же после таких сказок можно было ночью спать, а не валяться с открытыми глазами и бояться до утра. И поэтому такие сокращённые сказки мне очень нравились. Они делались такие спокойные. Как всё равно прохладный сладкий чай. Например, есть такая сказка про Красную Шапочку. Мы с мамой в ней столько напропускали, что она стала самой короткой сказкой в мире и самой счастливой. Мама её вот как рассказывала:
      «Жила-была Красная Шапочка. Раз она напекла пирожков и пошла проведать свою бабушку. И стали они жить-поживать и добра наживать».
      И я был рад, что у них всё так хорошо получилось. Но, к сожалению, это было ещё не всё. Особенно я переживал другую сказку, про зайца. Это короткая такая сказочка, вроде считалки, её все на свете знают:
      Раз, два, три, четыре, пять,
      Вышел зайчик погулять,
      Вдруг охотник выбегает…
      И вот тут у меня уже начинало пощипывать в носу и губы разъезжались в разные стороны, верхняя направо, нижняя налево, а сказка в это время продолжалась… Охотник, значит, вдруг выбегает и…
      Прямо в зайчика стреляет!
      Тут у меня прямо сердце проваливалось. Я не мог понять, как же это получается. Почему этот свирепый охотник стреляет прямо в зайчика? Что зайчик ему сделал? Что он, первый начал, что ли? Ведь нет! Ведь он же не задирался? Он просто вышел погулять! А этот прямо, без разговоров:
      Пиф-паф!
      Из своей тяжёлой двустволки! И тут из меня начинали течь слёзы, как из крана. Потому что раненный в живот зайчик кричал:
      Ой-ой-ой!
      Он кричал:
      — Ой-ой-ой! Прощайте, все! Прощайте, зайчата и зайчиха! Прощай, моя весёлая, лёгкая жизнь! Прощай, алая морковка и хрустящая капуста! Прощай навек, моя полянка, и цветы, и роса, и весь лес, где под каждым кустом был готов и стол и дом!
      Я прямо своими глазами видел, как серый зайчик ложится под тоненькую берёзку и умирает… Я заливался в три ручья горючими слезами и портил всем настроение, потому что меня надо было успокаивать, а я только ревел и ревел…
      И вот однажды ночью, когда все улеглись спать, я долго лежал на своей раскладушке и вспоминал беднягу зайчика и всё думал, как было бы хорошо, если бы с ним этого не случилось. Как было бы по-настоящему хорошо, если бы только всё это не случилось. И я так долго думал об этом, что вдруг незаметно для себя пересочинил всю эту историю:
      Раз, два, три, четыре, пять,
      Вышел зайчик погулять,
      Вдруг охотник выбегает…
      Прямо в зайчика…
      Не стреляет!!!
      Не пиф! Не паф!
      Не ой-ой-ой!
      Не умирает зайчик мой!!!
      Вот это да! Я даже рассмеялся! Как всё складно получилось! Это было самое настоящее чудо. Не пиф! Не паф! Я поставил одно только короткое «не», и охотник как ни в чём не бывало протопал в своих подшитых валенках мимо зайчика. И тот остался жить! Он опять будет играть по утрам на росистой полянке, будет скакать и прыгать и колотить лапками в старый, трухлявый пень. Этакий забавный, славный барабанщик!
      И я так лежал в темноте и улыбался и хотел рассказать маме про это чудо, но побоялся её разбудить. И в конце концов заснул. А когда проснулся, я уже знал навсегда, что больше не буду реветь в жалостных местах, потому что я теперь могу в любую минуту вмешаться во все эти ужасные несправедливости, могу вмешаться и перевернуть всё по-своему, и всё будет хорошо. Надо только вовремя сказать: «Не пиф, не паф!»
     
     
      Англичанин Павля
     
      — Завтра первое сентября, — сказала мама. — И вот наступила осень, и ты пойдёшь уже во второй класс. Ох, как летит время!..
      — И по этому случаю, — подхватил папа, — мы сейчас «зарежем» арбуз!
      И он взял ножик и взрезал арбуз. Когда он резал, был слышен такой полный, приятный, зелёный треск, что у меня прямо спина похолодела от предчувствия, как я буду есть этот арбуз. И я уже раскрыл рот, чтобы вцепиться в розовый арбузный ломоть, но тут дверь распахнулась, и в комнату вошёл Павля. Мы все страшно обрадовались, потому что он давно уже не был у нас и мы по нём соскучились.
      — Ого, кто пришёл! — сказал папа. — Сам Павля. Сам Павля-Бородавля!
      — Садись с нами, Павлик, арбуз есть, — сказала мама, — Дениска, подвинься.
      Я сказал:
      — Привет! — и дал ему место рядом с собой.
      — Привет! — сказал он и сел.
      И мы начали есть и долго ели и молчали. Нам неохота было разговаривать.
      А о чём тут разговаривать, когда во рту такая вкуснотища!
      И когда Павле дали третий кусок, он сказал:
      — Ах, люблю я арбуз. Даже очень. Мне бабушка никогда не даёт его вволю поесть.
      — А почему? — спросила мама.
      — Она говорит, что после арбуза у меня получается не сон, а сплошная беготня.
      — Правда, — сказал папа. — Вот поэтому-то мы и едим арбуз с утра пораньше. К вечеру его действие кончается, и можно спокойно спать. Ешь давай, не бойся.
      — Я не боюсь, — сказал Павля.
      И мы все опять занялись делом и опять долго молчали. И когда мама стала убирать корки, папа сказал:
      — А ты чего, Павля, так давно не был у нас?
      — Да, — сказал я. — Где ты пропадал? Что ты делал?
      И тут Павля напыжился, покраснел, поглядел по сторонам и вдруг небрежно так обронил, словно нехотя:
      — Что делал, что делал?.. Английский изучал, вот что делал.
      Я прямо опешил. Я сразу понял, что я всё лето зря прочепушил. С ежами возился, в лапту играл, пустяками занимался. А вот Павля, он времени не терял, нет, шалишь, он работал над собой, он повышал свой уровень образования.
      Он изучал английский язык и теперь небось сможет переписываться с английскими пионерами и читать английские книжки!
      Я сразу почувствовал, что умираю от зависти, а тут ещё мама добавила:
      — Вот, Дениска, учись. Это тебе не лапта!
      — Молодец, — сказал папа. — Уважаю!
      Павля прямо засиял.
      — К нам в гости приехал студент, Сева. Так вот он со мной каждый день занимается. Вот уже целых два месяца. Прямо замучил совсем.
      — А что, трудный английский язык? — спросил я.
      — С ума сойти, — вздохнул Павля.
      — Ещё бы не трудный, — вмешался папа. — Там у них сам чёрт ногу сломит. Уж очень сложное правописание. Пишется Ливерпуль, а произносится Манчестер.
      — Ну да! — сказал я. — Верно, Павля?
      — Прямо беда, — сказал Павля. — Я совсем измучился от этих занятий, похудел на двести граммов.
      — Так что ж ты не пользуешься своими знаниями, Павлик? — сказала мама. — Ты почему, когда вошёл, не сказал нам по-английски «здрасте»?
      — Я «здрасте» ещё не проходил, — сказал Павля.
      — Ну вот ты арбуз поел, почему не сказал «спасибо»?
      — Я сказал, — сказал Павля.
      — Ну да, по-русски-то ты сказал, а по-английски?
      — Мы до «спасибо» ещё не дошли, — сказал Павля. — Очень трудное пропо-ви-сание.
      Тогда я сказал:
      — Павля, а научи-ка меня, как по-английски «раз, два, три».
      — Я этого ещё не изучил, — сказал Павля.
      — А что же ты изучил? — закричал я. — За два месяца ты всё-таки хоть что-нибудь-то изучил?
      — Я изучил, как по-английски «Петя», — сказал Павля.
      — Ну, как?
      — «Пит»! — торжествующе объявил Павля. — По-английски «Петя» будет «Пит». — Он радостно засмеялся и добавил: — Вот завтра приду в класс и скажу Петьке Горбушкину: «Пит, а Пит, дай ластик!» Небось рот разинет, ничего не поймёт. Вот потеха-то будет! Верно, Денис?
      — Верно, — сказал я. — Ну, а что ты ещё знаешь по-английски?
      — Пока всё, — сказал Павля.
     
     
      Смерть шпиона Гадюкина
     
      Оказывается, пока я болел, на улице стало совсем тепло и до весенних наших каникул осталось два или три дня. Когда я пришёл в школу, все закричали:
      — Дениска пришёл, ура!
      И я очень обрадовался, что пришёл, и что все ребята сидят на своих местах — и Катя Точилина, и Мишка, и Валерка, — и цветы в горшках, и доска такая же блестящая, и Раиса Ивановна весёлая, и всё, всё как всегда. И мы с ребятами ходили и смеялись на переменке, а потом Мишка вдруг сделал важный вид и сказал:
      — А у нас будет весенний концерт!
      Я сказал:
      — Ну да?
      Мишка сказал:
      — Верно! Мы будем выступать на сцене. И ребята из четвёртого класса нам покажут постановку. Они сами сочинили. Интересная!..
      Я сказал:
      — А ты, Мишка, будешь выступать?
      — Подрастёшь — узнаешь.
      И я стал с нетерпением дожидаться концерта. Дома я всё это сообщил маме, а потом сказал:
      — Я тоже хочу выступать…
      Мама улыбнулась и говорит:
      — А что ты умеешь делать?
      Я сказал:
      — Как, мама, разве ты не знаешь? Я умею громко петь. Ведь я хорошо пою? Ты не смотри, что у меня тройка по пению. Всё равно я пою здорово.
      Мама открыла шкаф и откуда-то из-за платьев сказала:
      — Ты споёшь в другой раз. Ведь ты болел… Ты просто будешь на этом концерте зрителем. — Она вышла из-за шкафа. — Это так приятно — быть зрителем. Сидишь, смотришь, как артисты выступают… Хорошо! А в другой раз ты будешь артистом, а те, кто уже выступал, будут зрителями. Ладно?
      Я сказал:
      — Ладно. Тогда я буду зрителем.
      И на другой день я пошёл на концерт. Мама не могла со мной идти — она дежурила в институте, — папа как раз уехал на какой-то завод на Урал, и я пошёл на концерт один. В нашем большом зале стояли стулья и была сделана сцена, и на ней висел занавес. А внизу сидел за роялем Борис Сергеевич. И мы все уселись, а по стенкам встали бабушки нашего класса. А я пока стал грызть яблоко.
      Вдруг занавес открылся и появилась вожатая Люся. Она сказала громким голосом, как по радио:
      — Начинаем наш весенний концерт! Сейчас ученик первого класса "В" Миша Слонов прочтёт нам свои собственные стихи! Попросим!
      Тут все захлопали и на сцену вышел Мишка. Он довольно смело вышел, дошёл до середины и остановился. Он постоял так немножко и заложил руки за спину. Опять постоял. Потом выставил вперёд левую ногу. Все ребята сидели тихо-тихо и смотрели на Мишку. А он убрал левую ногу и выставил правую. Потом он вдруг стал откашливаться:
      — Кхм! Кхм!.. Кхме!..
      Я сказал:
      — Ты что, Мишка, поперхнулся?
      Он посмотрел на меня как на незнакомого. Потом поднял глаза в потолок и сказал:
      — Стих.
      Пройдут года, наступит старость!
      Морщины вскочут на лице!
      Желаю творческих успехов!
      Чтоб хорошо учились и дальше все!
      … Все!
      И Мишка поклонился и полез со сцены. И все ему здорово хлопали, потому что, во-первых, стихи были очень хорошие, а во-вторых, подумать только: Мишка сам их сочинил! Просто молодец!
      И тут опять вышла Люся и объявила:
      — Выступает Валерий Тагилов, первый класс "В"!
      Все опять захлопали ещё сильнее, а Люся поставила стул на самой серёдке. И тут вышел наш Валерка со своим маленьким аккордеоном и сел на стул, а чемодан от аккордеона поставил себе под ноги, чтобы они не болтались в воздухе. Он сел и заиграл вальс «Амурские волны». И все слушали, и я тоже слушал и всё время думал: «Как это Валерка так быстро перебирает пальцами?» И я стал тоже так быстро перебирать пальцами по воздуху, но не мог поспеть за Валеркой. А сбоку, у стены, стояла Валеркина бабушка, она помаленьку дирижировала, когда Валерка играл. И он хорошо играл, громко, мне очень понравилось. Но вдруг он в одном месте сбился. У него остановились пальцы. Валерка немножко покраснел, но опять зашевелил пальцами, как будто дал им разбежаться; но пальцы добежали до какого-то места и опять остановились, ну просто как будто споткнулись. Валерка стал совсем красный и снова стал разбегаться, но теперь его пальцы бежали как-то боязливо, как будто знали, что они всё равно опять споткнутся, и я уже готов был лопнуть от злости, но в это время на том самом месте, где Валерка два раза спотыкался, его бабушка вдруг вытянула шею, вся подалась вперёд и запела:
     
      … Серебрятся волны,
      Серебрятся волны…
     
      И Валерка сразу подхватил, и пальцы у него как будто перескочили через какую-то неудобную ступеньку и побежали дальше, дальше, быстро и ловко до самого конца. Вот уж ему хлопали так хлопали!
      После этого на сцену выскочили шесть девочек из первого "А" и шесть мальчиков из первого "Б". У девочек в волосах были разноцветные ленты, а у мальчиков ничего не было. Они стали танцевать украинский гопак. Потом Борис Сергеевич сильно ударил по клавишам и кончил играть.
      А мальчишки и девчонки ещё топали по сцене сами, без музыки, кто как, и это было очень весело, и я уже собирался тоже слазить к ним на сцену, но они вдруг разбежались. Вышла Люся и сказала:
      — Перерыв пятнадцать минут. После перерыва учащиеся четвёртого класса покажут пьесу, которую они сочинили всем коллективом, под названием «Собаке — собачья смерть».
      И все задвигали стульями и пошли кто куда, а я вытащил из кармана своё яблоко и начал его догрызать.
      А наша октябрятская вожатая Люся стояла тут же, рядом.
      Вдруг к ней подбежала довольно высокая рыженькая девочка и сказала:
      — Люся, можешь себе представить — Егоров не явился!
      Люся всплеснула руками:
      — Не может быть! Что же делать? Кто ж будет звонить и стрелять?
      Девочка сказала:
      — Нужно немедленно найти какого-нибудь сообразительного паренька, мы его научим, что делать.
      Тогда Люся стала глядеть по сторонам и заметила, что я стою и грызу яблоко. Она сразу обрадовалась.
      — Вот, — сказала она. — Дениска! Чего же лучше! Он нам поможет! Дениска, иди сюда!
      Я подошёл к ним поближе. Рыжая девочка посмотрела на меня и сказала:
      — А он вправду сообразительный?
      Люся говорит:
      — По-моему, да!
      А рыжая девочка говорит:
      — А так, с первого взгляда, не скажешь.
      Я сказал:
      — Можешь успокоиться! Я сообразительный.
      Тут они с Люсей засмеялись, и рыжая девочка потащила меня на сцену.
      Там стоял мальчик из четвёртого класса, он был в чёрном костюме, и у него были засыпаны мелом волосы, как будто он седой; он держал в руках пистолет, а рядом с ним стоял другой мальчик, тоже из четвёртого класса. Этот мальчик был приклеен к бороде, на носу у него сидели синие очки, и он был в клеёнчатом плаще с поднятым воротником.
      Тут же были ещё мальчики и девочки, кто с портфелем в руках, кто с чем, а одна девочка в косынке, халатике и с веником.
      Я как увидел у мальчика в чёрном костюме пистолет, так сразу спросил его:
      — Это настоящий?
      Но рыжая девочка перебила меня.
      — Слушай, Дениска! — сказала она. — Ты будешь нам помогать. Встань тут сбоку и смотри на сцену. Когда вот этот мальчик скажет: «Этого вы от меня не добьётесь, гражданин Гадюкин!» — ты сразу позвони в этот звонок. Понял?
      И она протянула мне велосипедный звонок. Я взял его.
      Девочка сказала:
      — Ты позвонишь, как будто это телефон, а этот мальчик снимет трубку, поговорит по телефону и уйдёт со сцены. А ты стой и молчи. Понял?
      Я сказал:
      — Понял, понял… Чего тут не понять? А пистолет у него настоящий? Парабеллум или какой?
      — Погоди ты со своим пистолетом… Именно, что он не настоящий! Слушай: стрелять будешь ты здесь, за сценой. Когда вот этот, с бородой, останется один, он схватит со стола папку и кинется к окну, а этот мальчик, в чёрном костюме, в него прицелится, тогда ты возьми эту дощечку и что есть силы стукни по стулу. Вот так, только гораздо сильней!
      И рыженькая девочка бахнула по стулу доской. Получилось очень здорово, как настоящий выстрел. Мне понравилось.
      — ЗдОрово! — сказал я. — А потом?
      — Это всё, — сказала девочка. — Если понял, повтори!
      Я всё повторил. Слово в слово. Она сказала:
      — Смотри же, не подведи!
      — Можешь успокоиться. Я не подведу.
      И тут раздался наш школьный звонок, как на уроки.
      Я положил велосипедный звонок на отопление, прислонил дощечку к стулу, а сам стал смотреть в щёлочку занавеса. Я увидел, как пришли Раиса Ивановна и Люся, и как садились ребята, и как бабушки опять встали у стенок, а сзади чей-то папа взгромоздился на табуретку и начал наводить на сцену фотоаппарат. Было очень интересно отсюда смотреть туда, гораздо интересней, чем оттуда сюда. Постепенно все стали затихать, и девочка, которая меня привела, побежала на другую сторону сцены и потянула за верёвку. И занавес открылся, и эта девочка спрыгнула в зал. А на сцене стоял стол, и за ним сидел мальчик в чёрном костюме, и я знал, что в кармане у него пистолет. А напротив этого мальчика ходил мальчик с бородой. Он сначала рассказал, что долго жил за границей, а теперь вот приехал опять, и потом стал нудным голосом приставать и просить, чтобы мальчик в чёрном костюме показал ему план аэродрома.
      Но тот сказал:
      — Этого вы от меня не добьётесь, гражданин Гадюкин!
      Тут я сразу вспомнил про звонок и протянул руку к отоплению. Но звонка там не было. Я подумал, что он упал на пол, и наклонился посмотреть. Но его не было и на полу. Я даже весь обомлел. Потом я взглянул на сцену. Там было тихо-тихо. Но потом мальчик в чёрном костюме подумал и снова сказал:
      — Этого вы от меня не добьётесь, гражданин Гадюкин!
      Я просто не знал, что делать. Где звонок? Он только что был здесь! Не мог же он сам ускакать, как лягушка! Может быть, он скатился за батарею? Я присел на корточки и стал шарить по пыли за батареей. Звонка не было! Нету!.. Люди добрые, что же делать?!
      А на сцене бородатый мальчик стал ломать себе пальцы и кричать:
      — Я вас пятый раз умоляю! Покажите план аэродрома!
      А мальчик в чёрном костюме повернулся ко мне лицом и закричал страшным голосом:
      — Этого вы от меня не добьётесь, гражданин Гадюкин!
      И погрозил мне кулаком. И бородатый тоже погрозил мне кулаком. Они оба мне грозили!
      Я подумал, что они меня убьют. Но ведь не было звонка! Звонка-то не было! Он же потерялся!
      Тогда мальчик в чёрном костюме схватился за волосы и сказал, глядя на меня с умоляющим выражением лица:
      — Сейчас, наверно, позвонит телефон! Вот увидите, сейчас позвонит телефон! Сейчас позвонит!
      И тут меня осенило. Я высунул голову на сцену и быстро сказал:
      — Динь-динь-динь!
      И все в зале страшно рассмеялись. Но мальчик в чёрном костюме очень обрадовался и сразу схватился за трубку. Он весело сказал:
      — Слушаю вас! — и вытер пот со лба.
      А дальше всё пошло как по маслу. Мальчик в чёрном встал и сказал бородатому:
      — Меня вызывают. Я приеду через несколько минут.
      И ушёл со сцены. И встал на другой стороне. И тут мальчик с бородой пошёл на цыпочках к его столу и стал там рыться и всё время оглядывался. Потом он злорадно рассмеялся, схватил какую-то папку и побежал к задней стене, на которой было наклеено картонное окно. Тут выбежал другой мальчик и стал в него целиться из пистолета. Я сразу схватил доску да как трахну по стулу изо всех сил. А на стуле сидела какая-то неизвестная кошка. Она закричала диким голосом, потому что я попал ей по хвосту. Выстрела не получилось, зато кошка поскакала на сцену. А мальчик в чёрном костюме бросился на бородатого и стал душить. Кошка носилась между ними. Пока мальчики боролись, у бородатого отвалилась борода. Кошка решила, что это мышь, схватила её и убежала. А мальчик как только увидел, что он остался без бороды, так сразу лёг на пол — как будто умер. Тут на сцену прибежали остальные ребята из четвёртого класса, кто с портфелем, кто с веником, они все стали спрашивать:
      — Кто стрелял? Что за выстрелы?
      А никто не стрелял. Просто кошка подвернулась и всему помешала. Но мальчик в чёрном костюме сказал:
      — Это я убил шпиона Гадюкина!
      И тут рыженькая девочка закрыла занавес. И все, кто был в зале, хлопали так сильно, что у меня заболела голова. Я быстренько спустился в раздевалку, оделся и побежал домой. А когда я бежал, мне всё время что-то мешало. Я остановился, полез в карман и вынул оттуда… велосипедный звонок!
     
     
      Старый мореход
     
      Марья Петровна часто ходит к нам чай пить. Она вся такая полная, платье на неё натянуто тесно, как наволочка на подушку. У неё в ушах разные серёжки болтаются. И душится она чем-то сухим и сладким. Я когда этот запах слышу, так у меня сразу горло сжимается. Марья Петровна всегда как только меня увидит, так сразу начинает приставать: кем я хочу быть. Я ей уже пять раз объяснял, а она всё продолжает задавать один и тот же вопрос. Чудная. Она когда первый раз к нам пришла, на дворе была весна, деревья все распустились, и в окна пахло зеленью, и, хотя был уже вечер, всё равно было светло. И вот мама стала меня посылать спать, и, когда я не хотел ложиться, эта Марья Петровна вдруг говорит:
      — Будь умницей, ложись спать, а в следующее воскресенье я тебя на дачу возьму, на Клязьму. Мы на электричке поедем. Там речка есть и собака, и мы на лодке покатаемся все втроём.
      И я сразу лёг, и укрылся с головой, и стал думать о следующем воскресенье, как я поеду на дачу, и пробегусь босиком по траве, и увижу речку, и, может быть, мне дадут погрести, и уключины будут звенеть, и вода будет булькать, и с вёсел в воду будут стекать капли, прозрачные, как стекло. И я подружусь там с собачонкой, Жучкой или Тузиком, и буду смотреть в его жёлтые глаза, и потрогаю его язык, когда он его высунет от жары.
      И я так лежал, и думал, и слышал смех Марьи Петровны, и незаметно заснул, и потом целую неделю, когда ложился спать, думал всё то же самое. И когда наступила суббота, я почистил ботинки и зубы, и взял свой перочинный ножик, и наточил его о плиту, потому что мало ли какую я палку себе вырежу, может быть, даже ореховую.
      А утром я встал раньше всех, и оделся, и стал ждать Марью Петровну. Папа, когда позавтракал и прочитал газеты, сказал:
      — Пошли, Дениска, на Чистые, погуляем!
      — Что ты, папа! А Марья Петровна? Она сейчас приедет за мной, и мы отправимся на Клязьму. Там собака и лодка. Я её должен подождать.
      Папа помолчал, потом посмотрел на маму, потом пожал плечами и стал пить второй стакан чаю. А я быстро дозавтракал и вышел во двор. Я гулял у ворот, чтобы сразу увидеть Марью Петровну, когда она придёт. Но её что-то долго не было. Тогда ко мне подошёл Мишка, он сказал:
      — Слазим на чердак! Посмотрим, родились голубята или нет…
      — Понимаешь, не могу… Я на денёк в деревню уезжаю. Там собака есть и лодка. Сейчас за мной одна тётенька приедет, и мы поедем с ней на электричке.
      Тогда Мишка сказал:
      — Вот это да! А может, вы и меня захватите?
      Я очень обрадовался, что Мишка тоже согласен ехать с нами, всё-таки мне с ним куда интереснее будет, чем только с одной Марьей Петровной. Я сказал:
      — Какой может быть разговор! Конечно, мы тебя возьмём, с удовольствием! Марья Петровна добрая, чего ей стоит!
      И мы стали вдвоём ждать с Мишкой. Мы вышли в переулок и долго стояли и ждали, и, когда появлялась какая-нибудь женщина, Мишка обязательно спрашивал:
      — Эта?
      И через минуту снова:
      — Вон та?
      Но это все были незнакомые женщины, и нам стало скучно, и мы устали так долго ждать.
      Мишка рассердился и сказал:
      — Мне надоело!
      И ушёл.
      А я ждал. Я хотел её дождаться. Я ждал до самого обеда. Во время обеда папа опять сказал, как будто между прочим:
      — Так идёшь на Чистые? Давай решай, а то мы с мамой пойдём в кино!
      Я сказал:
      — Я подожду. Ведь я обещал ей подождать. Не может она не прийти.
      Но она не пришла. А я не был в этот день на Чистых прудах и не посмотрел на голубей, и папа, когда пришёл из кино, велел мне уходить от ворот. Он обнял меня за плечи и сказал, когда мы шли домой:
      — Это всё ещё будет в твоей жизни. И трава, и речка, и лодка, и собака… Всё будет, держи нос повыше!
      Но я, когда лёг спать, я всё равно стал думать про деревню, лодку и собачонку, только как будто я там не с Марьей Петровной гуляю, а с Мишкой и с папой или с Мишкой и мамой. И время потекло, оно проходило, и я почти совсем забыл про Марью Петровну, как вдруг однажды, пожалуйте! Дверь растворяется, и она входит собственной персоной. И серёжки в ушах звяк-звяк, и с мамой чмок-чмок, и на всю квартиру пахнет чем-то сухим и сладким, и все садятся за стол и начинают пить чай. Но я не вышел к Марье Петровне, я сидел за шкафом, потому что я сердился на Марью Петровну.
      А она сидела как ни в чём не бывало, вот что было удивительно! И когда она напилась своего любимого чаю, она вдруг ни с того ни с сего заглянула за шкаф и схватила меня за подбородок.
      — Ты что такой угрюмый?
      — Ничего, — сказал я.
      — Давай вылезай, — сказала Марья Петровна.
      — Мне и здесь хорошо! — сказал я.
      Тогда она захохотала, и всё на ней брякало от смеха, а когда отсмеялась, сказала:
      — А чего я тебе подарю…
      Я сказал:
      — Ничего не надо!
      Она сказала:
      — Саблю не надо?
      Я сказал:
      — Какую?
      — Буденновскую. Настоящую. Кривую.
      Вот это да! Я сказал:
      — А у вас есть?
      — Есть, — сказала она.
      — А она вам не нужна? — спросил я.
      — А зачем? Я женщина, военному делу не училась, зачем мне сабля? Лучше я тебе её подарю.
      И было видно по ней, что ей нисколько не жаль сабли. Я даже поверил, что она и на самом деле добрая. Я сказал:
      — А когда?
      — Да завтра, — сказала она. — Вот завтра придёшь после школы, а сабля — здесь. Вот здесь, я её тебе прямо на кровать положу.
      — Ну ладно, — сказал я и вылез из-за шкафа, и сел за стол и тоже пил с ней чай, и проводил её до дверей, когда она уходила.
      И на другой день в школе я еле досидел до конца уроков и побежал домой сломя голову. Я бежал и размахивал рукой — в ней у меня была невидимая сабля, и я рубил и колол фашистов, и защищал чёрных ребят в Африке, и перерубил всех врагов Кубы. Я из них прямо капусты нарубил. Я бежал, а дома меня ждала сабля, настоящая буденновская сабля, и я знал, что, в случае чего, я сразу запишусь в добровольцы, и, раз у меня есть собственная сабля, меня обязательно примут. И когда я вбежал в комнату, я сразу бросился к своей раскладушке. Сабли не было. Я посмотрел под подушку, пошарил под одеялом и заглянул под кровать. Сабли не было. Не было сабли. Марья Петровна не сдержала слова. И сабли не было нигде. И не могло быть.
      Я подошёл к окну. Мама сказала:
      — Может быть, она ещё придёт?
      Но я сказал:
      — Нет, мама, она не придёт. Я так и знал.
      Мама сказала:
      — Зачем же ты под раскладушку-то лазил?..
      Я объяснил ей:
      — Я подумал: а вдруг она была? Понимаешь? Вдруг. На этот раз.
      Мама сказала:
      — Понимаю. Иди поешь.
      И она подошла ко мне. А я поел и снова встал у окна. Мне не хотелось идти во двор.
      А когда пришёл папа, мама ему всё рассказала, и он подозвал меня к себе. Он снял со своей полки какую-то книгу и сказал:
      — Давай-ка, брат, почитаем чудесную книжку про собаку. Называется «Майкл — брат Джерри». Джек Лондон написал.
      И я быстро устроился возле папы, и он стал читать. Он хорошо читает, просто здорово! Да и книжка была ценная. Я в первый раз слушал такую интересную книжку. Приключения собаки. Как её украл один боцман. И они поехали на корабле искать клады. А корабль принадлежал трём богачам. Дорогу им указывал Старый Мореход, он был больной и одинокий старик, он говорил, что знает, где лежат несметные сокровища, и обещал этим трём богачам, что они получат каждый целую кучу алмазов и брильянтов, и эти богачи за эти обещания кормили Старого Морехода. А потом вдруг выяснилось, что корабль не может доехать до места, где клады, из-за нехватки воды. Это тоже подстроил Старый Мореход. И пришлось богачам ехать обратно несолоно хлебавши. Старый Мореход этим обманом добывал себе пропитание, потому что он был израненный бедный старик.
      И когда мы окончили эту книжку и снова стали её всю вспоминать, с самого начала, папа вдруг засмеялся и сказал:
      — А этот-то хорош, Старый Мореход! Да он просто обманщик, вроде твоей Марьи Петровны.
      Но я сказал:
      — Что ты, папа! Совсем не похоже. Ведь Старый Мореход обманывал, чтобы спасти свою жизнь. Ведь он же одинокий был, больной. А Марья Петровна? Разве она больная?
      — Здоровая, — сказал папа.
      — Ну да, — сказал я. — Ведь если бы Старый Мореход не врал, он бы умер, бедняга, где-нибудь в порту, прямо на голых камнях, между ящиками и тюками, под ледяным ветром и проливным дождём. Ведь у него не было крова над головой! А у Марьи Петровны чудесная комната — восемнадцать метров со всеми удобствами. И сколько у неё серёжек, побрякушек и цепочек!
      — Потому что она мещанка, — сказал папа.
      И я хотя и не знал, что такое мещанка, но я понял по папиному голосу, что это что-то скверное, и я ему сказал:
      — А Старый Мореход был благородный: он спас своего больного друга, боцмана, — это раз. И ты ещё подумай, папа, ведь он обманывал только проклятых богачей, а Марья Петровна — меня. Объясни, зачем она меня-то обманывает? Разве я богач?
      — Да забудь ты, — сказала мама, — не стоит так переживать!
      А папа посмотрел на неё и покачал головой и замолчал. И мы лежали вдвоём на диване и молчали, и мне было тепло рядом с ним, и я захотел спать, но перед самым сном я всё-таки подумал:
      «Нет, эту ужасную Марью Петровну нельзя даже и сравнивать с таким человеком, как мой милый, добрый Старый Мореход!»
     
     
      Запах неба и мохорочки
     
      Если подумать, так это просто какой-то ужас: я ещё ни разу не летал на самолётах. Правда, один раз я чуть-чуть не полетел, да не тут-то было. Сорвалось. Прямо беда. И это не так давно случилось. Я уже не маленький был, хотя нельзя сказать, что и большой. В то время у мамы был отпуск, и мы гостили у её родных, в одном большом колхозе. Там было много тракторов и косилок, но главное, там водились животные: лошади, цыплята и собаки. И была весёлая компания ребят. Все с белыми волосами и очень дружные. По ночам, когда я ложился спать в маленькой светёлке, было слышно, как где-то далеко гармонисты играют что-то печальное, и под эту музыку я сразу засыпал.
      И я полюбил всех в этом колхозе, и особенно ребят, и решил, что проживу здесь для начала лет сорок, а там видно будет. Но вдруг стоп, машина! Здравствуйте! Мама сказала, что отпуск промчался как одно мгновение и нам надо срочно домой. Она спросила у дедушки Вали:
      — Когда вечерний поезд?
      Он сказал:
      — А чего тебе поездом-то телепаться? Валяй на самолёте! Аэропорт-то в трёх верстах. Момент, и вы с Дениской в Москве!
      Ну что за дедушка Валя — золотой человек! Добрый. Он один раз мне божью коровку подарил. Я его никогда не забуду за это. И теперь тоже. Он когда увидел, как мне хочется лететь на самолёте, то в два счёта уговорил маму, и она, хотя и неохотно, но всё-таки согласилась. И дедушка Валя, чтобы не гонять пятитонку по пустякам, запряг лошадь, положил наш тяжёлый чемодан в телегу, на сенцо, и мы уселись и поехали. Я просто не знаю, как сказать, до чего было здорово ехать, слушать, как скрипит тележка, и слышать, как вокруг пахнет полем, дёгтем и махорочкой. И я радовался, что сейчас полечу, потому что Мишка у нас в Москве во дворе рассказывал, как он с папой летал в Тбилиси, какой у них был самолёт огромный, из трёх комнат, и как им давали конфет сколько хочешь, а на завтрак сосиски в целлофановом мешочке и чай на подвесных столиках. И я так совсем задумался, как вдруг наша тележка въехала в высокие деревянные ворота, украшенные ёлочными ветками. Ветки были старые, они пожелтели. За этими воротами тоже было поле, только трава была какая-то не пышная, а пожухлая и потёртая. Немножко подальше, прямо перед нами, стоял небольшой домик. И дедушка Валя поехал к нему. Я сказал:
      — Зачем мы сюда едем? Мне надоело трястись. Поедем поскорее в аэропорт.
      Дедушка Валя сказал:
      — А это чего? Это и есть аэропорт… Иль ослеп?
      У меня просто сердце упало. Это пожухлое поле — аэропорт? Чепуха какая! А где красота? Ведь никакой же красоты! Я сказал:
      — А самолёты?
      — Вот войдём в аэровокзал, — он показал на домик, — пройдём его насквозь, выйдем в другие двери, там и будут тебе самолёты… Покормить, что ли?..
      И он повязал нашей лошади на голову мешок с овсом, и она начала хрупать.
      А мы пошли в этот домик. В нём было душно и пахло щами. В первой комнате сидели люди. Тут был дяденька с колесом и старушка с мешком. В мешке кто-то дышал — наверно, поросёнок. Ещё была женщина с двумя мальчатами в розовых рубашках и одним грудным. Она его завернула в пелёнки туго-натуго, и он был похож на гусеничку, потому что всё время корчился. Тут же был газетный киоск. Дедушка Валя поставил наш тяжёлый чемодан возле мамы и подошёл к киоску. Я пошёл за ним.
      Но киоск не работал.
      Там в стекле была бумажка, а на ней надпись печатными буквами:
      «Приду через 20».
      Я прочёл эту надпись вслух. Дядька, что был с колесом, сказал:
      — Смотрите — читает!
      И все посмотрели на меня. А я сказал:
      — И всего-то шесть лет.
      Они все засмеялись. Дедушка Валя, когда смеялся, показывал все свои зубы. Они у него интересные были: один вверху направо, а другой внизу налево. Дедушка долго хохотал. В это время в комнату заглянул какой-то толстый парень. Он сказал:
      — Кто на Москву?
      — Мы, — сказали все хором и заторопились. — На Москву — это мы!
      — За мной, — сказал парень и пошёл.
      Все двинулись за ним. Мы прошли длинным коридором на другую сторону дома. Там была открытая дверь. Сквозь неё было видно синее небо. Перед выходом стояли два богатыря — дядьки здоровенные, прямо как борцы в цирке. У одного была чёрная борода, а у другого рыжая. Возле них стояли весы. Когда пришла наша очередь, дедушка Валя крякнул и вскинул тяжёлый чемодан на прилавок. Чемодан взвесили, и мама сказала:
      — Далеко до самолёта?
      — Метров четыреста, — сказал Рыжий Богатырь.
      — А то и все пятьсот, — сказал Чёрный.
      — Помогите, пожалуйста, донести чемодан, — сказала мама.
      — У нас самообслуживание, — сказал Рыжий.
      Дедушка Валя подмигнул маме, закашлялся, взял чемодан, и мы вышли в открытую дверь. Вдалеке стоял какой-то самолётик, похожий на стрекозу, только на журавлиных ногах. Впереди шли все наши знакомые: Колесо, Мешок с поросёнком, Розовые Рубашонки, Гусеничка. И скоро мы пришли к самолёту. Вблизи он показался ещё меньше, чем издали. Все стали в него карабкаться, а мама сказала:
      — Ну и ну! Это что — дедушка русской авиации?
      — Это всего-навсего внутриобластная авиация, — сказал наш дед Валя. — Конечно, не «ТУ-104»! Ничего не поделаешь. А всё-таки летает! Аэрофлот.
      — Да? — спросила мама. — Летает? Это мило! Он всё-таки летает? Ох, напрасно мы не поехали поездом! Что-то я не доверяю этому птеродактилю. Какие-то средние века…
      — Не лайнер, конечно! — сказал дедушка Валя. — Не стану врать. Не лайнер, упаси Господь! Куда там!
      И он стал прощаться с мамой, а потом со мной. Он несильно кольнул меня своей голубой бородой в щёку, и мне было приятно, что он пахнет махорочкой, и потом мы с мамой полезли в самолёт. Внутри самолёта, вдоль стен, стояли две длинные скамейки. И лётчика было видно, у него не было отдельной кабины, а была только лёгкая дверца, она была раскрыта, и он помахал мне рукой, когда я вошёл в самолёт.
      У меня сразу от этого стало лучше настроение, и я уселся и устроился довольно удобно — ноги на чемодан.
      Пассажиры сидели друг против друга. Напротив меня сидели Розовые Рубашонки. Лётчик то включал, то выключал мотор.
      И по всему было видно, что мы вот-вот взлетим. Я даже стал держаться за скамейку, но в это время к самолёту подъехал грузовик, заваленный какими-то железными чушками. Из грузовика выскочили два человека. Они что-то крикнули лётчику. Откинули у своей машины борт, подъехали к самым дверям нашего лайнера и стали грузить свои железные чушки и болванки прямо в самолёт. Когда грузчик бухнул свою первую железку где-то в хвосте самолёта, лётчик оглянулся и сказал:
      — Потише там швыряйте. Пол проломить захотели?
      Но грузчик сказал:
      — Не бойсь!
      Тут его товарищ принёс следующую чушку и опять:
      «Бряк!»
      А первый приволок новую:
      «Шварк!»
      А тот ещё одну:
      «Буц!»
      Потом ещё:
      «Дзынь!»
      Лётчик говорит:
      — Эй вы там! Вы все в хвост не валите. А то я перекинусь в воздухе. Задний кувырок через хвост — и будь здоров.
      Грузчик сказал:
      — Не бойсь!
      И снова:
      «Бамс!»
      «Глянц!»
      Лётчик говорит:
      — Много там ещё?
      — Тонны полторы, — ответил грузчик.
      Тут наш лётчик прямо вскипел и схватился за голову.
      — Вы что? — закричал он. — Ошалели, что ли! Вы понимаете, что я не взлечу? А?!
      А грузчик опять:
      — Не бойсь!
      И снова:
      «Брумс!»
      «Брамс!»
      От этих дел в нашем самолёте образовалась какая-то жуткая тишина.
      Мама была совершенно белая, а у меня щекотало в животе.
      А тут:
      «Брамс!»
      Лётчик скинул с себя фуражку и закричал:
      — Я вам последний раз говорю — перестаньте таскать! У меня мотор барахлит! Вот, послушайте!
      И он включил мотор. Мы услышали сначала ровное: трррррррррррр… А потом ни с того ни с сего: чав-чав-чав-чав…
      И сейчас же: хлюп-хлюп-хлюп…
      И вдруг: сюп-сюп-сюп… Пии-пии! Пии…
      Лётчик говорит:
      — Ну? Можно при таком моторе перегружать машину?
      Грузчик отвечает:
      — Не бойсь! Это мы по приказу Сергачева грузим. Сергачев приказал, мы и грузим.
      Тут наш лётчик немножко скис и примолк. Мама стала жёлтая, а старушкин поросёнок вдруг завизжал, как будто понял, что здесь шутки плохи. А грузчики своё:
      «Трух!»
      «Трах!»
      Но лётчик всё-таки взбунтовался:
      — Вы мне устраиваете вынужденную посадку! Я прошлое лето тоже вот так десять километров не дотянул до Кошкина. И сел в чистом поле! Хорошо это, по-вашему, пассажиров пешком гонять по десять вёрст?
      — Не подымай паники! — сказал грузчик. — Сойдёт!
      — Я лучше свою машину знаю, сойдёт или нет! — крикнул лётчик. — Интересно мне, по-твоему, полную машину людей гробить? Сергачева за них не посадят, нет. А меня посадят!
      — Не посадят, — сказал грузчик. — А посадят — передачу принесу.
      И как ни в чём не бывало:
      «Ббррынзь!»
      Тут мама встала и сказала:
      — Товарищ водитель! Скажите, пожалуйста, есть у меня до отлёта минут пять?
      — Идите, — сказал лётчик, — только проворнее… А чемодан зачем берёте?
      — Я переоденусь, — сказала мама храбро, — а то мне жарко. Я задыхаюсь от жары.
      — Быстренько, — сказал лётчик.
      Мама схватила меня под мышки и поволокла к двери. Там меня подхватил грузчик и поставил на землю. Мама выскочила следом. Грузчик протянул ей чемодан. И хотя наша мама всегда была очень слабая, но тут она подхватила наш тяжеленный чемоданище на плечо и помчалась прочь от самолёта. Она держала курс на аэровокзал. Я бежал за ней. На крыльце стоял дедушка Валя. Он только всплеснул руками, когда увидел нас. И он, наверно, сразу всё понял, потому что ни о чём не спросил маму. Все вместе мы, как будто сговорились, молча пробежали сквозь этот нескладный дом на другую сторону, к лошади. Мы вскочили в телегу и собрались ехать, но, когда я обернулся, я увидел, что от аэропорта по пыльной дорожке, по жухлой траве к нам бегут, спотыкаясь и протягивая руки, обе Розовые Рубашонки. За ними бежала их мама с маленькой, туго запелёнатой Гусеничкой. Она прижимала её к сердцу. Мы их всех погрузили к себе. Дедушка Валя дёрнул вожжи, лошадь тронула, и я откинулся на спину. Повсюду было синее небо, тележка скрипела, и ах как вкусно пахло полем, дёгтем и махорочкой.
     
     
      Двадцать лет под кроватью
     
      Никогда я не забуду этот зимний вечер. На дворе было холодно, ветер тянул сильный, прямо резал щёки, как кинжалом, снег вертелся со страшной быстротой. Тоскливо было и скучно, просто выть хотелось, а тут ещё папа и мама ушли в кино. И когда Мишка позвонил по телефону и позвал меня к себе, я тотчас же оделся и помчался к нему. Там было светло и тепло и собралось много народу, пришла Алёнка, за нею Костик и Андрюшка. Мы играли во все игры, и было весело и шумно. И под конец Алёнка вдруг сказала:
      — А теперь в прятки! Давайте в прятки!
      И мы стали играть в прятки. Это было прекрасно, потому что мы с Мишкой всё время подстраивали так, чтобы водить выпадало маленьким: Костику или Алёнке, — а сами всё время прятались и вообще водили малышей за нос. Но все наши игры проходили только в Мишкиной комнате, и это довольно скоро нам стало надоедать, потому что комната была маленькая, тесная и мы всё время прятались за портьеру, или за шкаф, или за сундук, и в конце концов мы стали потихоньку выплёскиваться из Мишкиной комнаты и заполнили своей игрой большущий длинный коридор квартиры.
      В коридоре было интереснее играть, потому что возле каждой двери стояли вешалки, а на них висели пальто и шубы. Это было гораздо лучше для нас, потому что, например, кто водит и ищет нас, тот, уж конечно, не сразу догадается, что я притаился за Марьсемениной шубой и сам влез в валенки как раз под шубой.
      И вот, когда водить выпало Костику, он отвернулся к стене и стал громко выкрикивать:
      — Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Я иду искать!
      Тут все брызнули в разные стороны, кто куда, чтобы прятаться. А Костик немножко подождал и крикнул снова:
      — Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Я иду искать! Опять!
      Это считалось как бы вторым звонком. Мишка сейчас же залез на подоконник, Алёнка — за шкаф, а мы с Андрюшкой выскользнули в коридор. Тут Андрюшка, не долго думая, полез под шубу Марьи Семёновны, где я всё время прятался, и оказалось, что я остался без места! И я хотел дать Андрюшке подзатыльник, чтобы он освободил моё место, но тут Костик крикнул третье предупреждение:
      — Пора не пора, я иду со двора!
      И я испугался, что он меня сейчас увидит, потому что я совершенно не спрятался, и я заметался по коридору туда-сюда, как подстреленный заяц И тут в самое нужное время я увидел раскрытую дверь и вскочил в неё.
      Это была какая-то комната, и в ней на самом видном месте, у стены, стояла кровать, высокая и широкая, так что я моментально нырнул под эту кровать. Там был приятный полумрак и лежало довольно много вещей, и я стал сейчас же их рассматривать. Во-первых, под этой кроватью было очень много туфель разных фасонов, но все довольно старые, а ещё стоял плоский деревянный чемодан, а на чемодане стояло алюминиевое корыто вверх тормашками, и я устроился очень удобно: голову на корыто, чемодан под поясницей — очень ловко и уютно. Я рассматривал разные тапочки и шлёпанцы и всё время думал, как это здорово я спрятался и сколько смеху будет, когда Костик меня тут найдёт.
      Я отогнул немножко кончик одеяла, которое свешивалось со всех сторон до пола и закрывало от меня всю комнату: я хотел глядеть на дверь, чтобы видеть, как Костик войдёт и будет меня искать. Но в это время в комнату вошёл никакой не Костик, а вошла Ефросинья Петровна, симпатичная старушка, но немножко похожая на бабу-ягу.
      Она вошла, вытирая руки о полотенце.
      Я всё время потихоньку наблюдал за нею, думал, что она обрадуется, когда увидит, как Костик вытащит меня из-под кровати. А я ещё для смеху возьму какую-нибудь её туфлю в зубы, она тогда наверняка упадёт от смеха. Я был уверен, что вот ещё секунда или две промелькнут, и Костик обязательно меня обнаружит. Поэтому я сам всё время смеялся про себя, без звука.
      У меня было чудесное настроение. И я всё время поглядывал на Ефросинью Петровну. А она тем временем очень спокойно подошла к двери и ни с того ни с сего плотно захлопнула её. А потом, гляжу, повернула ключик — и готово! Заперлась. Ото всех заперлась! Вместе со мной и корытом. Заперлась на два оборота.
      В комнате сразу стало как-то тихо и зловеще. Но тут я подумал, что это она заперлась не надолго, а на минутку, и сейчас отопрёт дверь, и всё пойдёт как по маслу, и опять будет смех и радость, и Костик будет просто счастлив, что вот он в таком трудном месте меня отыскал! Поэтому я хотя и оробел, но не до конца, и всё продолжал посматривать на Ефросинью Петровну, что же она будет делать дальше.
      А она села на кровать, и надо мной запели и заскрежетали пружины, и я увидел её ноги. Она одну за другой скинула с себя туфли и прямо в одних чулках подошла к двери, и у меня от радости заколотилось сердце.
      Я был уверен, что она сейчас отопрёт замок, но не тут-то было. Можете себе представить, она — чик! — и погасила свет. И я услышал, как опять завыли пружины над моей головой, а кругом кромешная тьма, и Ефросинья Петровна лежит в своей постели и не знает, что я тоже здесь, под кроватью. Я понял, что попал в скверную историю, что теперь я в заточении, в ловушке.
      Сколько я буду тут лежать? Счастье, если час или два! А если до утра? А как утром вылезать? А если я не приду домой, папа и мама обязательно сообщат в милицию. А милиция придёт с собакой-ищейкой. По кличке Мухтар. А если в нашей милиции никаких собак нету? И если милиция меня не найдёт? А если Ефросинья Петровна проспит до самого утра, а утром пойдёт в свой любимый сквер сидеть целый день и снова запрёт меня, уходя? Тогда как? Я, конечно, поем немножко из её буфета, и, когда она придёт, придётся мне лезть под кровать, потому что я съел её продукты и она отдаст меня под суд! И чтобы избежать позора, я буду жить под кроватью целую вечность? Ведь это самый настоящий кошмар! Конечно, тут есть тот плюс, что я всю школу просижу под кроватью, но как быть с аттестатом, вот в чём вопрос. С аттестатом зрелости! Я под кроватью за двадцать лет не то что созрею, я там вполне перезрею.
      Тут я не выдержал и со злости как трахнул кулаком по корыту, на котором лежала моя голова! Раздался ужасный грохот! И в этой страшной тишине при погашенном свете и в таком моём жутком положении мне этот стук показался раз в двадцать сильнее. Он просто оглушил меня.
      И у меня сердце замерло от испуга. А Ефросинья Петровна надо мной, видно, проснулась от этого грохота. Она, наверное, давно спала мирным сном, а тут пожалуйте — тах-тах из-под кровати! Она полежала маленько, отдышалась и вдруг спросила темноту слабым и испуганным голосом:
      — Ка-ра-ул?!
      Я хотел ей ответить: «Что вы, Ефросинья Петровна, какое там „караул“? Спите дальше, это я, Дениска!» Я всё это хотел ей ответить, но вдруг вместо ответа как чихну во всю ивановскую, да ещё с хвостиком:
      — Апчхи! Чхи! Чхи! Чхи!..
      Там, наверное, пыль поднялась под кроватью ото всей этой возни, но Ефросинья Петровна после моего чиханья убедилась, что под кроватью происходит что-то неладное, здорово перепугалась и закричала уже не с вопросом, а совершенно утвердительно:
      — Караул!
      И я, непонятно почему, вдруг опять чихнул изо всех сил, с каким-то даже подвыванием чихнул, вот так:
      — Апчхи-уу!
      Ефросинья Петровна как услышала этот вой, так закричала ещё тише и слабей:
      — Грабят!..
      И видно, сама подумала, что если грабят, так это ерунда, не страшно. А вот если… И тут она довольно громко завопила:
      — Режут!
      Вот какое враньё! Кто её режет? И за что? И чем? Разве можно по ночам кричать неправду? Поэтому я решил, что пора кончать это дело, и раз она всё равно не спит, мне надо вылезать.
      И всё подо мной загремело, особенно корыто, ведь я в темноте не вижу. Грохот стоит дьявольский, а Ефросинья Петровна уже слегка помешалась и кричит какие-то странные слова:
      — Грабаул! Караулят!
      А я выскочил, и по стене шарю, где тут выключатель, и нашёл вместо выключателя ключ, и обрадовался, что это дверь. Я повернул ключ, но оказалось, что я открыл дверь от шкафа, и я тут же перевалился через порог этой двери, и стою, и тычусь в разные стороны, и только слышу, мне на голову разное барахло падает.
      Ефросинья Петровна пищит, а я совсем онемел от страха, а тут кто-то забарабанил в настоящую дверь!
      — Эй, Дениска! Выходи сейчас же! Ефросинья Петровна! Отдайте Дениску, за ним его папа пришёл!
      И папин голос:
      — Скажите, пожалуйста, у вас нет моего сына?
      Тут вспыхнул свет. Открылась дверь. И вся наша компания ввалилась в комнату. Они стали бегать по комнате, меня искать, а когда я вышел из шкафа, на мне было две шляпки и три платья.
      Папа сказал:
      — Что с тобой было? Где ты пропадал?
      Костик и Мишка сказали тоже:
      — Где ты был, что с тобой приключилось? Рассказывай!
      Но я молчал. У меня было такое чувство, что я и в самом деле просидел под кроватью ровно двадцать лет.
     
     
      Девочка на шаре
     
      Один раз мы всем классом пошли в цирк. Я очень радовался, когда шёл туда, потому что мне уже скоро восемь лет, а я был в цирке только один раз, и то очень давно. Главное, Алёнке всего только шесть лет, а вот она уже успела побывать в цирке целых три раза. Это очень обидно. И вот теперь мы всем классом пошли в цирк, и я думал, как хорошо, что уже большой и что сейчас, в этот раз, всё увижу как следует. А в тот раз я был маленький, я не понимал, что такое цирк. В тот раз, когда на арену вышли акробаты и один полез на голову другому, я ужасно расхохотался, потому что думал, что это они так нарочно делают, для смеху, ведь дома я никогда не видел, чтобы взрослые дядьки карабкались друг на друга. И на улице тоже этого не случалось. Вот я и рассмеялся во весь голос. Я не понимал, что это артисты показывают свою ловкость. И ещё в тот раз я всё больше смотрел на оркестр, как они играют — кто на барабане, кто на трубе, — и дирижёр машет палочкой, и никто на него не смотрит, а все играют как хотят. Это мне очень понравилось, но пока я смотрел на этих музыкантов, в середине арены выступали артисты. И я их не видел и пропускал самое интересное. Конечно, я в тот раз ещё совсем глупый был.
      И вот мы пришли всем классом в цирк. Мне сразу понравилось, что он пахнет чем-то особенным, и что на стенах висят яркие картины, и кругом светло, и в середине лежит красивый ковёр, а потолок высокий, и там привязаны разные блестящие качели. И в это время заиграла музыка, и все кинулись рассаживаться, а потом накупили эскимо и стали есть. И вдруг из-за красной занавески вышел целый отряд каких-то людей, одетых очень красиво — в красные костюмы с жёлтыми полосками. Они встали по бокам занавески, и между ними прошёл их начальник в чёрном костюме. Он громко и немножко непонятно что-то прокричал, и музыка заиграла быстро-быстро и громко, и на арену выскочил артист-жонглёр, и началась потеха. Он кидал шарики, по десять или по сто штук вверх, и ловил их обратно. А потом схватил полосатый мяч и стал им играть… Он и головой его подшибал, и затылком, и лбом, и по спине катал, и каблуком наподдавал, и мяч катался по всему его телу как примагниченный. Это было очень красиво. И вдруг жонглёр кинул этот мячик к нам в публику, и тут уж началась настоящая суматоха, потому что я поймал этот мяч и бросил его в Валерку, а Валерка — в Мишку, а Мишка вдруг нацелился и ни с того ни с сего засветил прямо в дирижёра, но в него не попал, а попал в барабан! Бамм! Барабанщик рассердился и кинул мяч обратно жонглёру, но мяч не долетел, он просто угодил одной красивой тётеньке в причёску, и у неё получилась не причёска, а нахлобучка. И мы все так хохотали, что чуть не померли.
      И когда жонглёр убежал за занавеску, мы долго не могли успокоиться. Но тут на арену выкатили огромный голубой шар, и дядька, который объявляет, вышел на середину и что-то прокричал неразборчивым голосом. Понять нельзя было ничего, и оркестр опять заиграл что-то очень весёлое, только не так быстро, как раньше.
      И вдруг на арену выбежала маленькая девочка. Я таких маленьких и красивых никогда не видел. У неё были синие-синие глаза, и вокруг них были длинные ресницы. Она была в серебряном платье с воздушным плащом, и у неё были длинные руки; она ими взмахнула, как птица, и вскочила на этот огромный голубой шар, который для неё выкатили. Она стояла на шаре. И потом вдруг побежала, как будто захотела спрыгнуть с него, но шар завертелся под её ногами, и она на нём вот так, как будто бежала, а на самом деле ехала вокруг арены. Я таких девочек никогда не видел. Все они были обыкновенные, а эта какая-то особенная. Она бегала по шару своими маленькими ножками, как по ровному полу, и голубой шар вёз её на себе: она могла ехать на нём и прямо, и назад, и налево, и куда хочешь! Она весело смеялась, когда так бегала, как будто плыла, и я подумал, что она, наверно, и есть Дюймовочка, такая она была маленькая, милая и необыкновенная. В это время она остановилась, и кто-то ей подал разные колокольчатые браслеты, и она надела их себе на туфельки и на руки и снова стала медленно кружиться на шаре, как будто танцевать. И оркестр заиграл тихую музыку, и было слышно, как тонко звенят золотые колокольчики на девочкиных длинных руках. И это всё было как в сказке. И тут ещё потушили свет, и оказалось, что девочка вдобавок умеет светиться в темноте, и она медленно плыла по кругу, и светилась, и звенела, и это было удивительно, — я за всю свою жизнь не видел ничего такого подобного.
      И когда зажгли свет, все захлопали и завопили «браво», и я тоже кричал «браво». А девочка соскочила со своего шара и побежала вперёд, к нам поближе, и вдруг на бегу перевернулась через голову, как молния, и ещё, и ещё раз, и всё вперёд и вперёд. И мне показалось, что вот она сейчас разобьётся о барьер, и я вдруг очень испугался, и вскочил на ноги, и хотел бежать к ней, чтобы подхватить её и спасти, но девочка вдруг остановилась как вкопанная, раскинула свои длинные руки, оркестр замолк, и она стояла и улыбалась. И все захлопали изо всех сил и даже застучали ногами. И в эту минуту эта девочка посмотрела на меня, и я увидел, что она увидела, что я её вижу и что я тоже вижу, что она видит меня, и она помахала мне рукой и улыбнулась. Она мне одному помахала и улыбнулась. И я опять захотел подбежать к ней, и я протянул к ней руки. А она вдруг послала всем воздушный поцелуй и убежала за красную занавеску, куда убегали все артисты. И на арену вышел клоун со своим петухом и начал чихать и падать, но мне было не до него. Я всё время думал про девочку на шаре, какая она удивительная и как она помахала мне рукой и улыбнулась, и больше уже ни на что не хотел смотреть. Наоборот, я крепко зажмурил глаза, чтобы не видеть этого глупого клоуна с его красным носом, потому что он мне портил мою девочку: она всё ещё мне представлялась на своём голубом шаре.
      А потом объявили антракт, и все побежали в буфет пить ситро, а я тихонько спустился вниз и подошёл к занавеске, откуда выходили артисты.
      Мне хотелось ещё раз посмотреть на эту девочку, и я стоял у занавески и глядел — вдруг она выйдет? Но она не выходила.
      А после антракта выступали львы, и мне не понравилось, что укротитель всё время таскал их за хвосты, как будто это были не львы, а дохлые кошки. Он заставлял их пересаживаться с места на место или укладывал их на пол рядком и ходил по львам ногами, как по ковру, а у них был такой вид, что вот им не дают полежать спокойно. Это было неинтересно, потому что лев должен охотиться и гнаться за бизоном в бескрайних пампасах и оглашать окрестности грозным рычанием, приводящим в трепет туземное население. А так получается не лев, а просто я сам не знаю что.
      И когда кончилось и мы пошли домой, я всё время думал про девочку на шаре.
      А вечером папа спросил:
      — Ну как? Понравилось в цирке?
      Я сказал:
      — Папа! Там в цирке есть девочка. Она танцует на голубом шаре. Такая славная, лучше всех! Она мне улыбнулась и махнула рукой! Мне одному, честное слово! Понимаешь, папа? Пойдём в следующее воскресенье в цирк! Я тебе её покажу!
      Папа сказал:
      — Обязательно пойдём. Обожаю цирк!
      А мама посмотрела на нас обоих так, как будто увидела в первый раз.
      … И началась длиннющая неделя, и я ел, учился, вставал и ложился спать, играл и даже дрался, и всё равно каждый день думал, когда же придёт воскресенье, и мы с папой пойдём в цирк, и я снова увижу девочку на шаре, и покажу её папе, и, может быть, папа пригласит её к нам в гости, и я подарю ей пистолет-браунинг и нарисую корабль на всех парусах.
      Но в воскресенье папа не смог идти. К нему пришли товарищи, они копались в каких-то чертежах, и кричали, и курили, и пили чай, и сидели допоздна, и после них у мамы разболелась голова, а папа сказал мне:
      — В следующее воскресенье… Даю клятву Верности и Чести.
      И я так ждал следующего воскресенья, что даже не помню, как прожил ещё одну неделю. И папа сдержал своё слово: он пошёл со мной в цирк и купил билеты во второй ряд, и я радовался, что мы так близко сидим, и представление началось, и я начал ждать, когда появится девочка на шаре. Но человек, который объявляет, всё время объявлял разных других артистов, и они выходили и выступали по-всякому, но девочка всё не появлялась. А я прямо дрожал от нетерпения, мне очень хотелось, чтобы папа увидел, какая она необыкновенная в своём серебряном костюме с воздушным плащом и как она ловко бегает по голубому шару. И каждый раз, когда выходил объявляющий, я шептал папе:
      — Сейчас он объявит её!
      Но он, как назло, объявлял кого-нибудь другого, и у меня даже ненависть к нему появилась, и я всё время говорил папе:
      — Да ну его! Это ерунда на постном масле! Это не то!
      А папа говорил, не глядя на меня:
      — Не мешай, пожалуйста. Это очень интересно! Самое то!
      Я подумал, что папа, видно, плохо разбирается в цирке, раз это ему интересно. Посмотрим, что он запоёт, когда увидит девочку на шаре. Небось подскочит на своём стуле на два метра в высоту…
      Но тут вышел объявляющий и своим глухонемым голосом крикнул:
      — Ант-рра-кт!
      Я просто ушам своим не поверил! Антракт? А почему? Ведь во втором отделении будут только львы! А где же моя девочка на шаре? Где она? Почему она не выступает? Может быть, она заболела? Может быть, она упала и у неё сотрясение мозга?
      Я сказал:
      — Папа, пойдём скорей, узнаем, где же девочка на шаре!
      Папа ответил:
      — Да, да! А где же твоя эквилибристка? Что-то не видать! Пойдём-ка купим программку!..
      Он был весёлый и довольный. Он огляделся вокруг, засмеялся и сказал:
      — Ах, люблю… Люблю я цирк! Самый запах этот… Голову кружит…
      И мы пошли в коридор. Там толклось много народу, и продавались конфеты и вафли, и на стенках висели фотографии разных тигриных морд, и мы побродили немного и нашли наконец контролёршу с программками. Папа купил у неё одну и стал просматривать. А я не выдержал и спросил у контролёрши:
      — Скажите, пожалуйста, а когда будет выступать девочка на шаре?
      — Какая девочка?
      Папа сказал:
      — В программе указана эквилибристка на шаре Т. Воронцова. Где она?
      Я стоял и молчал. Контролёрша сказала:
      — Ах, вы про Танечку Воронцову? Уехала она. Уехала. Что ж вы поздно хватились?
      Я стоял и молчал.
      Папа сказал:
      — Мы уже две недели не знаем покоя. Хотим посмотреть эквилибристку Т. Воронцову, а её нет.
      Контролёрша сказала:
      — Да она уехала… Вместе с родителями… Родители у неё «Бронзовые люди — Два-Яворс». Может, слыхали? Очень жаль. Вчера только уехали.
      Я сказал:
      — Вот видишь, папа…
      — Я не знал, что она уедет. Как жалко… Ох ты боже мой!.. Ну что ж… Ничего не поделаешь…
      Я спросил у контролёрши:
      — Это, значит, точно?
      Она сказала:
      — Точно.
      Я сказал:
      — А куда, неизвестно?
      Она сказала:
      — Во Владивосток.
      Вон куда. Далеко. Владивосток. Я знаю, он помещается в самом конце карты, от Москвы направо.
      Я сказал:
      — Какая даль.
      Контролёрша вдруг заторопилась:
      — Ну идите, идите на места, уже гасят свет! Папа подхватил:
      — Пошли, Дениска! Сейчас будут львы! Косматые, рычат — ужас! Бежим смотреть!
      Я сказал:
      — Пойдём домой, папа.
      Он сказал:
      — Вот так раз…
      Контролёрша засмеялась. Но мы подошли к гардеробу, и я протянул номер, и мы оделись и вышли из цирка. Мы пошли по бульвару и шли так довольно долго, потом я сказал:
      — Владивосток — это на самом конце карты. Туда, если поездом, целый месяц проедешь…
      Папа молчал. Ему, видно, было не до меня. Мы прошли ещё немного, и я вдруг вспомнил про самолёты и сказал:
      — А на «ТУ-104» за три часа — и там!
      Но папа всё равно не ответил. Он крепко держал меня за руку. Когда мы вышли на улицу Горького, он сказал:
      — Зайдём в кафе-мороженое. Смутузим по две порции, а?
      Я сказал:
      — Не хочется что-то, папа.
      — Там подают воду, называется «Кахетинская». Нигде в мире не пил лучшей воды.
      Я сказал:
      — Не хочется, папа.
      Он не стал меня уговаривать. Он прибавил шагу и крепко сжал мою руку. Мне стало даже больно. Он шёл очень быстро, и я еле-еле поспевал за ним. Отчего он шёл так быстро? Почему он не разговаривал со мной? Мне захотелось на него взглянуть. Я поднял голову. У него было очень серьёзное и грустное лицо.
     
     
      Расскажите мне про Сингапур
     
      Мы с папой поехали на воскресенье в гости, к родным. Они жили в маленьком городе под Москвой, и мы на электричке быстро доехали.
      Дядя Алексей Михайлович и тётя Мила встретили нас на перроне.
      Алексей Михайлович сказал:
      — Ого, Дениска-то как возмужал!
      А тётя Мила сказала:
      — Иди, Денёк, со мной рядом. — И спросила: — Это что за корзинка?
      — Здесь пластилин, карандаши и пистолеты…
      Тётя Мила засмеялась, и мы пошли через рельсы, мимо станции, и вышли на мягкую дорогу: по бокам дороги стояли деревья. И я быстро разулся и пошёл босиком, и было немного щекотно и колко ступням, так же как и в прошлом году, когда я в первый раз после зимы пошёл босиком. И в это время дорога повернула к берегу, и в воздухе запахло рекой и ещё чем-то сладким, и я стал бегать по траве, и скакать, и кричать: «О-га-га-а!» И тётя Мила сказала:
      — Телячий восторг.
      Когда мы пришли, было уже темно, и все сели на террасе пить чай, и мне тоже налили большую чашку.
      Вдруг Алексей Михайлович сказал папе:
      — Знаешь, сегодня в ноль сорок к нам приедет Харитоша. Он у нас пробудет целые сутки, завтра только ночью уедет. Он проездом.
      Папа ужасно обрадовался.
      — Дениска, — сказал он, — твой двоюродный дядька Харитон Васильевич приедет! Он давно хотел с тобой познакомиться!
      Я сказал:
      — А почему я его не знаю?
      Тётя Мила опять засмеялась.
      — Потому что он живёт на Севере, — сказала она, — и редко бывает в Москве.
      Я спросил:
      — А кто он такой?
      Алексей Михайлович поднял палец кверху:
      — Капитан дальнего плавания — вот он кто такой.
      У меня даже мурашки побежали по спине. Как? Мой двоюродный дядька — капитан дальнего плавания? И я об этом только что узнал? Папа всегда так — про самое главное вспоминает совершенно случайно!
      — Что ж ты не говорил мне, папа, что у меня есть дядя, капитан дальнего плавания? Не буду тебе сапоги чистить!
      Тётя Мила снова расхохоталась. Я уже давно заметил, что тётя Мила смеётся кстати и некстати. Сейчас она засмеялась некстати. А папа сказал:
      — Я тебе говорил ещё в позапрошлом году, когда он приехал из Сингапура, но ты тогда был ещё маленький. И ты, наверно, забыл. Но ничего, ложись-ка спать, завтра ты с ним увидишься!
      Тут тётя Мила взяла меня за руку и повела с террасы в дом, и мы прошли через маленькую комнатку в другую, такую же. Там в углу приткнулась узенькая тахтюшка. А около окна стояла большая цветастая ширма.
      — Вот здесь и ложись, — сказала тётя Мила. — Раздевайся! А корзинку с пистолетами я поставлю в ногах.
      Я сказал:
      — А папа где будет спать?
      Она сказала:
      — Скорее всего, на террасе. Ты знаешь, как твой папа любит свежий воздух. А что? Ты будешь бояться?
      Я сказал:
      — И нисколько.
      Разделся и лёг.
      Тётя Мила сказала:
      — Спи спокойно, мы тут, рядом.
      И ушла.
      А я улёгся на тахтюшке и укрылся большим клетчатым платком. Я лежал и слышал, как тихо разговаривают на террасе и смеются, и я хотел спать, но всё время думал про своего капитана дальнего плавания.
      Интересно, какая у него борода? Неужели растёт прямо из шеи, как я видел на картинке? А трубка какая? Кривая или прямая? А кортик — именной или простой? Капитанов дальнего плавания часто награждают именными кортиками за проявленную смелость. Конечно, ведь они во время своих рейсов каждый день наскакивают на айсберги, или встречают огромных китов и белых медведей, или спасают людей с терпящих бедствие кораблей. Ясно, что тут надо проявлять смелость, иначе сам пропадёшь со всеми матросами вместе и корабль погубишь. А если такой корабль, как атомный ледокол «Ленин», — погубить жалко небось, да? А вообще-то говоря, капитаны дальнего плавания не обязательно ездят только на Север, есть такие, которые в Африке бывают, и у них на корабле живут обезьянки и мангусты, которые уничтожают змей, я про это читал в книжке. Вот мой капитан дальнего плавания — он в позапрошлом году приехал из Сингапура. Удивительное слово какое: «Син-га-пур»!.. Я обязательно попрошу дядю рассказать мне про Сингапур: какие там люди, какие там дети, какие лодки и паруса… Обязательно попрошу рассказать. И я так долго думал, и незаметно уснул…
      А в середине ночи я проснулся от страшного рычания. Это, наверно, какая-то собака забралась в комнату, учуяла, что я здесь сплю, и это ей не понравилось. Она рычала страшным образом, откуда-то из-под ширмы, и мне казалось, что я в темноте вижу её наморщенный нос и оскаленные белые зубы. Я хотел позвать папу, но вспомнил, что он спит далеко, на террасе, и я подумал, что я никогда ещё не боялся собак и теперь нечего трусить. Всё-таки мне уже скоро восемь.
      Я крикнул:
      — Тубо! Спать!
      И собака сразу замолчала.
      Я лежал в темноте с открытыми глазами. В окошко ничего не было видно, только чуть виднелась одна ветка. Она была похожа на верблюда, как будто он стоит на задних лапах и служит. Я поставил одеяло козырьком перед глазами, чтобы не видеть верблюда, и стал повторять таблицу умножения на семь, от этого я всегда быстро засыпаю. И верно: не успел я дойти до семью семь, как у меня в голове всё закачалось, и я почти уснул, но в это время в углу за ширмой собака, которая, наверно, тоже не спала, опять зарычала. Да как! В сто раз страшнее, чем в первый раз. У меня даже внутри что-то ёкнуло. Но я всё-таки закричал на неё:
      — Тубо! Лежать! Спать сейчас же!..
      Она опять чуточку притихла. А я вспомнил, что моя дорожная корзинка стоит у меня в ногах и что там, кроме моих вещей, лежит ещё пакет с едой, который мама положила мне на дорогу. И я подумал, что если эту собаку немножко прикормить, то она, может быть, подобреет и перестанет на меня рычать. И я сел, стал рыться в корзинке, и хотя в темноте трудно было разобраться, но я всё-таки вытащил оттуда котлету и два яйца — мне как раз не было их жалко, потому что они были сварены всмятку. И как только собака опять зарычала, я кинул ей за ширму одно за другим оба яйца:
      — Тубо! Есть! И сразу спать!..
      Она сначала помолчала, а потом зарычала так свирепо, что я понял: она тоже не любит яйца всмятку. Тогда я метнул в неё котлету. Было слышно, как котлета шлёпнулась об неё, собака гамкнула и перестала рычать.
      Я сказал:
      — Ну вот. А теперь — спать! Сейчас же!
      Собака уже не рычала, а только сопела. Я укрылся поплотнее и уснул…
      Утром я вскочил от яркого солнца и побежал в одних трусиках на террасу. Папа, Алексей Михайлович и тётя Мила сидели за столом. На столе была белая скатерть и полная тарелка красной редиски, и это было очень красиво, и все были такие умытые, свежие, что мне сразу стало весело, и я побежал во двор умываться. Умывальник висел с другой стороны дома, где не было солнца, там было холодно, и кора у дерева была прохладная, и из умывальника лилась студёная вода, она была голубого цвета, и я там долго плескался, и совсем озяб, и побежал завтракать. Я сел за стол и стал хрустеть редиской, и заедать её чёрным хлебом, и солить, и славно мне было — так и хрустел бы целый день. Но потом я вдруг вспомнил самое главное!
      Я сказал:
      — А где же капитан дальнего плавания?! Неужели вы меня обманули!
      Тётя Мила рассмеялась, а Алексей Михайлович сказал:
      — Эх, ты! Всю ночь проспал с ним рядом и не заметил… Ну ладно, сейчас я его приведу, а то он проспит весь день. Устал с дороги.
      Но в это время на террасу вышел высоченный человек с красным лицом и зелёными глазами. Он был в пижаме. Никакой бороды на нём не было. Он подошёл к столу и сказал ужасным басом:
      — Доброе утро! А это кто? Неужели Денис?
      У него было столько голоса, что я даже удивился, где он у него помещается.
      Папа сказал:
      — Да, эти сто граммов веснушек — вот это и есть Денис, только и всего. Познакомьтесь. Денис, вот твой долгожданный капитан!
      Я сразу встал. Капитан сказал:
      — Здорово!
      И протянул мне руку. Она была твёрдая, как доска.
      Капитан был очень симпатичный. Но уж очень страшный был у него голос. И потом, где же кортик? Пижама какая-то. Ну, а трубка где? Всё равно уж — прямая или кривая, ну хоть какая-нибудь! Не было никакой…
      — Как спал, Харитоша? — спросила тётя Мила.
      — Плохо! — сказал капитан. — Не знаю, в чём дело. Всю ночь на меня кто-то кричал. Только, понимаете ли, начну засыпать, как кто-то кричит: «Спать! Спать сейчас же!» А я от этого только просыпаюсь! Потом усталость берёт своё, всё-таки пять дней в пути, глаза слипаются, я опять начинаю дремать, проваливаюсь, понимаете ли, в сон, опять крик: «Спать! Лежать!» А в довершение всей этой чертовщины на меня стали падать откуда-то разные продукты — яйца, что ли… По-моему, я во сне слышал запах котлет. И ещё всё мне сквозь сон слышались какие-то непонятные слова: не то «куш», не то «апорт»…
      — «Тубо», — сказал я. — «Тубо», а не «апорт». Потому что я думал — там собака… Кто-то так рычал!
      — Я не рычал. Я, наверно, храпел?
      Это было ужасно. Я понял, что он никогда не подружится со мной. Я встал и вытянул руки по швам. Я сказал:
      — Товарищ капитан! Было очень похоже на рычание. И я, наверно, немножко испугался.
      Капитан сказал:
      — Вольно. Садись.
      Я сел за стол и почувствовал, что у меня в глазах как будто песку насыпано, колет, и я не могу смотреть на капитана. Мы все долго молчали.
      Потом он сказал:
      — Имей в виду, я совершенно не сержусь.
      Но я всё-таки не мог на него посмотреть.
      Тогда он сказал:
      — Клянусь своим именным кортиком.
      Он сказал это таким весёлым голосом, что у меня сразу словно камень упал с души.
      Я подошёл к капитану и сказал:
      — Дядя, расскажите мне про Сингапур.
     
     
      Что я люблю
     
      Я очень люблю лечь животом на папино колено, опустить руки и ноги и вот так висеть на колене, как бельё на заборе. Ещё я очень люблю играть в шашки, шахматы и домино, только чтобы обязательно выигрывать. Если не выигрывать, тогда не надо.
      Я люблю слушать, как жук копается в коробочке. И люблю в выходной день утром залезать к папе в кровать, чтобы поговорить с ним о собаке: как мы будем жить просторней, и купим собаку, и будем с ней заниматься, и будем её кормить, и какая она будет потешная и умная, и как она будет воровать сахар, а я буду за нею сам вытирать лужицы, и она будет ходить за мной, как верный пёс.
      Я люблю также смотреть телевизор: всё равно, что показывают, пусть даже только одни таблицы.
      Я люблю дышать носом маме в ушко. Особенно я люблю петь и всегда пою очень громко.
      Ужасно люблю рассказы про красных кавалеристов, и чтобы они всегда побеждали.
      Люблю стоять перед зеркалом и гримасничать, как будто я Петрушка из кукольного театра. Шпроты я тоже очень люблю.
      Люблю читать сказки про Канчиля. Это такая маленькая, умная и озорная лань. У неё весёлые глазки, и маленькие рожки, и розовые отполированные копытца. Когда мы будем жить просторней, мы купим себе Канчиля, он будет жить в ванной. Ещё я люблю плавать там, где мелко, чтобы можно было держаться руками за песчаное дно.
      Я люблю на демонстрациях махать красным флажком и дудеть в «уйди-уйди!».
      Очень люблю звонить по телефону.
      Я люблю строгать, пилить, я умею лепить головы древних воинов и бизонов, и я слепил глухаря и царь-пушку. Всё это я люблю дарить.
      Когда я читаю, я люблю грызть сухарь или ещё что-нибудь.
      Я люблю гостей.
      Ещё очень люблю ужей, ящериц и лягушек. Они такие ловкие. Я ношу их в карманах. Я люблю, чтобы ужик лежал на столе, когда я обедаю. Люблю, когда бабушка кричит про лягушонка: «Уберите эту гадость!» — и убегает из комнаты.
      Я люблю посмеяться… Иногда мне нисколько не хочется смеяться, но я себя заставляю, выдавливаю из себя смех — смотришь, через пять минут и вправду становится смешно.
      Когда у меня хорошее настроение, я люблю скакать. Однажды мы с папой пошли в зоопарк, и я скакал вокруг него на улице, и он спросил:
      — Ты что скачешь?
      А я сказал:
      — Я скачу, что ты мой папа!
      Он понял!
      Я люблю ходить в зоопарк! Там чудесные слоны. И есть один слонёнок. Когда мы будем жить просторней, мы купим слонёнка. Я выстрою ему гараж.
      Я очень люблю стоять позади автомобиля, когда он фырчит, и нюхать бензин.
      Люблю ходить в кафе — есть мороженое и запивать его газированной водой. От неё колет в носу и слёзы выступают на глазах.
      Когда я бегаю по коридору, то люблю изо всех сил топать ногами.
      Очень люблю лошадей, у них такие красивые и добрые лица.
      Я много чего люблю!
     
     
      … и чего не люблю!
     
      Чего не люблю, так это лечить зубы. Как увижу зубное кресло, сразу хочется убежать на край света. Ещё не люблю, когда приходят гости, вставать на стул и читать стихи.
      Не люблю, когда папа с мамой уходят в театр.
      Терпеть не могу яйца всмятку, когда их взбалтывают в стакане, накрошат туда хлеба и заставляют есть.
      Ещё не люблю, когда мама идёт со мной погулять и вдруг встречает тётю Розу!
      Они тогда разговаривают только друг с дружкой, а я просто не знаю, чем бы заняться.
      Не люблю ходить в новом костюме — я в нём как деревянный.
      Когда мы играем в красных и белых, я не люблю быть белым. Тогда я выхожу из игры, и всё! А когда я бываю красным, не люблю попадать в плен. Я всё равно убегаю.
      Не люблю, когда у меня выигрывают.
      Не люблю, когда день рождения, играть в «каравай»: я не маленький.
      Не люблю, когда ребята задаются.
      И очень не люблю, когда порежусь, вдобавок — мазать палец йодом.
      Я не люблю, что у нас в коридоре тесно и взрослые каждую минуту снуют туда-сюда, кто со сковородкой, кто с чайником, и кричат:
      — Дети, не вертитесь под ногами! Осторожно, у меня горячая кастрюля!
      А когда я ложусь спать, не люблю, чтобы в соседней комнате пели хором:
      Ландыши, ландыши…
      Очень не люблю, что по радио мальчишки и девчонки говорят старушечьими голосами!..
     
     
      Что любит Мишка
     
      Один раз мы с Мишкой вошли в зал, где у нас бывают уроки пения. Борис Сергеевич сидел за своим роялем и что-то играл потихоньку. Мы с Мишкой сели на подоконник и не стали ему мешать, да он нас и не заметил вовсе, а продолжал себе играть, и из-под пальцев у него очень быстро выскакивали разные звуки. Они разбрызгивались, и получалось что-то очень приветливое и радостное. Мне очень понравилось, и я бы мог долго так сидеть и слушать, но Борис Сергеевич скоро перестал играть. Он закрыл крышку рояля, и увидел нас, и весело сказал:
      — О! Какие люди! Сидят, как два воробья на веточке! Ну, так что скажете?
      Я спросил:
      — Это вы что играли, Борис Сергеевич?
      Он ответил:
      — Это Шопен. Я его очень люблю.
      Я сказал:
      — Конечно, раз вы учитель пения, вот вы и любите разные песенки.
      Он сказал:
      — Это не песенка. Хотя я и песенки люблю, но это не песенка. То, что я играл, называется гораздо большим словом, чем просто «песенка».
      Я сказал:
      — Каким же? Словом-то?
      Он серьёзно и ясно ответил:
      — Му-зы-ка. Шопен — великий композитор. Он сочинил чудесную музыку. А я люблю музыку больше всего на свете.
      Тут он посмотрел на меня внимательно и сказал:
      — Ну, а ты что любишь? Больше всего на свете?
      Я ответил:
      — Я много чего люблю.
      И я рассказал ему, что я люблю. И про собаку, и про строганье, и про слонёнка, и про красных кавалеристов, и про маленькую лань на розовых копытцах, и про древних воинов, и про прохладные звёзды, и про лошадиные лица, всё, всё…
      Он выслушал меня внимательно, у него было задумчивое лицо, когда он слушал, а потом он сказал:
      — Ишь! А я и не знал. Честно говоря, ты ведь ещё маленький, ты не обижайся, а смотри-ка — любишь как много! Целый мир.
      Тут в разговор вмешался Мишка. Он надулся и сказал:
      — А я ещё больше Дениски люблю разных разностей! Подумаешь!!
      Борис Сергеевич рассмеялся:
      — Очень интересно! Ну-ка, поведай тайну своей души. Теперь твоя очередь, принимай эстафету! Итак, начинай! Что же ты любишь?
      Мишка поёрзал на подоконнике, потом откашлялся и сказал:
      — Я люблю булки, плюшки, батоны и кекс! Я люблю хлеб, и торт, и пирожные, и пряники, хоть тульские, хоть медовые, хоть глазурованные. Сушки люблю тоже, и баранки, бублики, пирожки с мясом, повидлом, капустой и с рисом.
      Я горячо люблю пельмени, и особенно ватрушки, если они свежие, но чёрствые тоже ничего. Можно овсяное печенье и ванильные сухари.
      А ещё я люблю кильки, сайру, судака в маринаде, бычки в томате, частик в собственном соку, икру баклажанную, кабачки ломтиками и жареную картошку.
      Варёную колбасу люблю прямо безумно, если докторская, — на спор, что съем целое кило! И столовую люблю, и чайную, и зельц, и копчёную, и полукопчёную, и сырокопчёную! Эту вообще я люблю больше всех. Очень люблю макароны с маслом, вермишель с маслом, рожки с маслом, сыр с дырочками и без дырочек, с красной коркой или с белой — всё равно.
      Люблю вареники с творогом, творог солёный, сладкий, кислый; люблю яблоки, тёртые с сахаром, а то яблоки одни самостоятельно, а если яблоки очищенные, то люблю сначала съесть яблочко, а уж потом, на закуску — кожуру!
      Люблю печёнку, котлеты, селёдку, фасолевый суп, зелёный горошек, варёное мясо, ириски, сахар, чай, джем, боржом, газировку с сиропом, яйца всмятку, вкрутую, в мешочке, могу и сырые. Бутерброды люблю прямо с чем попало, особенно если толсто намазать картофельным пюре или пшённой кашей. Так… Ну, про халву говорить не буду — какой дурак не любит халвы? А ещё я люблю утятину, гусятину и индятину. Ах, да! Я всей душой люблю мороженое. За семь, за девять. За тринадцать, за пятнадцать, за девятнадцать. За двадцать две и за двадцать восемь.
      Мишка обвёл глазами потолок и перевёл дыхание. Видно, он уже здорово устал. Но Борис Сергеевич пристально смотрел на него, и Мишка поехал дальше.
      Он бормотал:
      — Крыжовник, морковку, кету, горбушу, репу, борщ, пельмени, хотя пельмени я уже говорил, бульон, бананы, хурму, компот, сосиски, колбасу, хотя колбасу тоже говорил…
      Мишка выдохся и замолчал. По его глазам было видно, что он ждёт, когда Борис Сергеевич его похвалит. Но тот смотрел на Мишку немного недовольно и даже как будто строго. Он тоже словно ждал чего-то от Мишки: что, мол, Мишка ещё скажет. Но Мишка молчал. У них получилось, что они оба друг от друга чего-то ждали и молчали.
      Первый не выдержал Борис Сергеевич.
      — Что ж, Миша, — сказал он, — ты многое любишь, спору нет, но всё, что ты любишь, оно какое-то одинаковое, чересчур съедобное, что ли. Получается, что ты любишь целый продуктовый магазин. И только… А люди? Кого ты любишь? Или из животных?
      Тут Мишка весь встрепенулся и покраснел.
      — Ой, — сказал он смущённо, — чуть не забыл! Ещё — котят! И бабушку!
     
     
      Тайное становится явным
     
      Я услышал, как мама сказала кому-то в коридоре:
      — … Тайное всегда становится явным.
      И когда она вошла в комнату, я спросил:
      — Что это значит, мама: «Тайное становится явным»?
      — А это значит, что если кто поступает нечестно, всё равно про него это узнают, и будет ему стыдно, и он понесёт наказание, — сказала мама. — Понял?.. Ложись-ка спать!
      Я почистил зубы, лёг спать, но не спал, а всё время думал: как же так получается, что тайное становится явным? И я долго не спал, а когда проснулся, было утро, папа был уже на работе, и мы с мамой были одни. Я опять почистил зубы и стал завтракать.
      Сначала я съел яйцо. Это ещё терпимо, потому что я выел один желток, а белок раскромсал со скорлупой так, чтобы его не было видно. Но потом мама принесла целую тарелку манной каши.
      — Ешь! — сказала мама. — Безо всяких разговоров!
      Я сказал:
      — Видеть не могу манную кашу!
      Но мама закричала:
      — Посмотри, на кого ты стал похож! Вылитый Кощей! Ешь. Ты должен поправиться.
      Я сказал:
      — Я ею давлюсь!..
      Тогда мама села со мной рядом, обняла меня за плечи и ласково спросила:
      — Хочешь, пойдём с тобой в Кремль?
      Ну ещё бы… Я не знаю ничего красивее Кремля. Я там был в Грановитой палате и в Оружейной, стоял возле царь-пушки и знаю, где сидел Иван Грозный. И ещё там очень много интересного. Поэтому я быстро ответил маме:
      — Конечно, хочу в Кремль! Даже очень!
      Тогда мама улыбнулась:
      — Ну вот, съешь всю кашу, и пойдём. А я пока посуду вымою. Только помни — ты должен съесть всё до дна!
      И мама ушла на кухню.
      А я остался с кашей наедине. Я пошлёпал её ложкой. Потом посолил. Попробовал — ну, невозможно есть! Тогда я подумал, что, может быть, сахару не хватает? Посыпал песку, попробовал… Ещё хуже стало. Я не люблю кашу, я же говорю.
      А она к тому же была очень густая. Если бы она была жидкая, тогда другое дело, я бы зажмурился и выпил её. Тут я взял и долил в кашу кипятку. Всё равно было скользко, липко и противно. Главное, когда я глотаю, у меня горло само сжимается и выталкивает эту кашу обратно. Ужасно обидно! Ведь в Кремль-то хочется! И тут я вспомнил, что у нас есть хрен. С хреном, кажется, почти всё можно съесть! Я взял и вылил в кашу всю баночку, а когда немножко попробовал, у меня сразу глаза на лоб полезли и остановилось дыхание, и я, наверно, потерял сознание, потому что взял тарелку, быстро подбежал к окну и выплеснул кашу на улицу. Потом сразу вернулся и сел за стол.
      В это время вошла мама. Она посмотрела на тарелку и обрадовалась:
      — Ну что за Дениска, что за парень-молодец! Съел всю кашу до дна! Ну, вставай, одевайся, рабочий народ, идём на прогулку в Кремль! — И она меня поцеловала.
      В эту же минуту дверь открылась, и в комнату вошёл милиционер. Он сказал:
      — Здравствуйте! — и подошёл к окну, и поглядел вниз. — А ещё интеллигентный человек.
      — Что вам нужно? — строго спросила мама.
      — Как не стыдно! — Милиционер даже стал по стойке «смирно». — Государство предоставляет вам новое жильё, со всеми удобствами и, между прочим, с мусоропроводом, а вы выливаете разную гадость за окно!
      — Не клевещите. Ничего я не выливаю!
      — Ах не выливаете?! — язвительно рассмеялся милиционер. И, открыв дверь в коридор, крикнул: — Пострадавший!
      И к нам вошёл какой-то дяденька.
      Я как на него взглянул, так сразу понял, что в Кремль я не пойду.
      На голове у этого дяденьки была шляпа. А на шляпе наша каша. Она лежала почти в середине шляпы, в ямочке, и немножко по краям, где лента, и немножко за воротником, и на плечах, и на левой брючине. Он как вошёл, сразу стал заикаться:
      — Главное, я иду фотографироваться… И вдруг такая история… Каша… мм… манная… Горячая, между прочим, сквозь шляпу и то… жжёт… Как же я пошлю своё… фф… фото, когда я весь в каше?!
      Тут мама посмотрела на меня, и глаза у неё стали зелёные, как крыжовник, а уж это верная примета, что мама ужасно рассердилась.
      — Извините, пожалуйста, — сказала она тихо, — разрешите, я вас почищу, пройдите сюда!
      И они все трое вышли в коридор.
      А когда мама вернулась, мне даже страшно было на неё взглянуть. Но я себя пересилил, подошёл к ней и сказал:
      — Да, мама, ты вчера сказала правильно. Тайное всегда становится явным!
      Мама посмотрела мне в глаза. Она смотрела долго-долго и потом спросила:
      — Ты это запомнил на всю жизнь? И я ответил:
      — Да.
     
     
      Профессор кислых щей
     
      Мой папа не любит, когда я мешаю ему читать газеты. Но я про это всегда забываю, потому что мне очень хочется с ним поговорить. Ведь он же мой единственный отец! Мне всегда хочется с ним поговорить.
      Вот он раз сидел и читал газету, а мама пришивала мне воротник к куртке.
      Я сказал:
      — Пап, а ты знаешь, сколько в озеро Байкал можно напихать Азовских морей?
      Он сказал:
      — Не мешай…
      — Девяносто два! Здорово?
      Он сказал:
      — Здорово. Не мешай, ладно?
      И снова стал читать.
      Я сказал:
      — Ты художника Эль Греко знаешь?
      Он кивнул. Я сказал:
      — Его настоящая фамилия Доменико Теотокопули! Потому что он грек с острова Крит. Вот этого художника испанцы и прозвали Эль Греко!.. Интересные дела. Кит, например, папа, за пять километров слышит!
      Папа сказал:
      — Помолчи хоть немного… Хоть пять минут…
      Но у меня было столько новостей для папы, что я но мог удержаться. Из меня высыпались новости, прямо выскакивали одна за другой. Потому что очень уж их было много. Если бы их было поменьше, может быть, мне легче было бы перетерпеть, и я бы помолчал, но их было много, и поэтому я ничего не мог с собой поделать.
      Я сказал:
      — Папа! Ты не знаешь самую главную новость: на Больших Зондских островах живут маленькие буйволы. Они, папа, карликовые. Называются кентусы. Такого кентуса можно в чемодане привезти!
      — Ну да? — сказал папа. — Просто чудеса! Дай спокойно почитать газету, ладно?
      — Читай, читай, — сказал я, — читай, пожалуйста! Понимаешь, папа, выходит, что у нас в коридоре может пастись целое стадо таких буйволов!.. Ура?
      — Ура, — сказал папа. — Замолчишь, нет?
      — А солнце стоит не в центре неба, — сказал я, — а сбоку!
      — Не может быть, — сказал папа.
      — Даю слово, — сказал я, — оно стоит сбоку! Сбоку припёка.
      Папа посмотрел на меня туманными глазами. Потом глаза у него прояснились, и он сказал маме:
      — Где это он нахватался? Откуда? Когда?
      Мама улыбнулась:
      — Он современный ребёнок. Он читает, слушает радио. Телевизор. Лекции. А ты как думал?
      — Удивительно, — сказал папа, — как это быстро всё получается.
      И он снова укрылся за газетой, а мама его спросила:
      — Чем это ты так зачитался?
      — Африка, — сказал папа. — Кипит! Конец колониализму!
      — Ещё не конец! — сказал я.
      — Что? — спросил папа.
      Я подлез к нему под газету и встал перед ним.
      — Есть ещё зависимые страны, — сказал я. — Много ещё есть зависимых.
      Он сказал:
      — Ты не мальчишка. Нет. Ты просто профессор! Настоящий профессор… кислых щей!
      И он засмеялся, и мама вместе с ним. Она сказала:
      — Ну ладно, Дениска, иди погуляй. — Она протянула мне куртку и подтолкнула меня: — Иди, иди!
      Я пошёл и спросил у мамы в коридоре:
      — А что такое, мама, профессор кислых щей? В первый раз слышу такое выражение! Это он меня в насмешку так назвал — кислых щей? Это обидное?
      Но мама сказала:
      — Что ты, это нисколько не обидное. Разве папа может тебя обидеть? Это он, наоборот, тебя похвалил!
      Я сразу успокоился, раз он меня похвалил, и пошёл гулять. А на лестнице я вспомнил, что мне надо проведать Алёнку, а то все говорят, что она заболела и ничего не ест. И я пошёл к Алёнке. У них сидел какой-то дяденька, в синем костюме и с белыми руками. Он сидел за столом и разговаривал с Аленкиной мамой. А сама Алёнка лежала на диване и приклеивала лошади ногу. Когда Алёнка меня увидела, она сразу заорала:
      — Дениска пришёл! Ого-го!
      Я вежливо сказал:
      — Здравствуйте! Чего орёшь, как дура?
      И сел к ней на диван. А дяденька с белыми руками встал и сказал:
      — Значит, всё ясно! Воздух, воздух и воздух. Ведь она вполне здоровая девочка!
      И я сразу понял, что это доктор.
      Аленкина мама сказала:
      — Большое спасибо, профессор! Большое спасибо, профессор!
      И она пожала ему руку. Видно, это был такой хороший доктор, что он всё знал, и его называли за это «профессор».
      Он подошёл к Алёнке и сказал:
      — До свидания, Алёнка, выздоравливай.
      Она покраснела, высунула язык, отвернулась к стенке и оттуда прошептала:
      — До свидания…
      Он погладил её по голове и повернулся ко мне:
      — А вас как зовут, молодой человек?
      Вот он какой был славный: на «вы» меня назвал!
      — Я Денис Кораблев! А вас как зовут?
      Он взял мою руку своей белой большой и мягкой рукой. Я даже удивился, какая она мягкая. Ну прямо шёлковая. И от него от всего так вкусно пахло чистотой. И он потряс мне руку и сказал:
      — А меня зовут Василий Васильевич Сергеев. Профессор.
      Я сказал:
      — Кислых щей? Профессор кислых щей?
      Аленкина мама всплеснула руками. А профессор покраснел и закашлял. И они оба вышли из комнаты.
      И мне показалось, что они как-то не так вышли. Как будто даже выбежали. И ещё мне показалось, что я что-то не так сказал. Прямо не знаю.
      А может быть, «кислых щей» — это всё-таки обидное, а?
     
     
      Главные реки
     
      Хотя мне уже идёт девятый год, я только вчера догадался, что уроки всё-таки надо учить. Любишь не любишь, хочешь не хочешь, лень тебе или не лень, а учить уроки надо. Это закон. А то можно в такую историю вляпаться, что своих не узнаешь. Я, например, вчера не успел уроки сделать. У нас было задано выучить кусочек из одного стихотворения Некрасова и главные реки Америки. А я, вместо того чтобы учиться, запускал во дворе змея в космос. Ну, он в космос всё-таки не залетел, потому что у него был чересчур лёгкий хвост, и он из-за этого крутился, как волчок. Это раз. А во-вторых, у меня было мало ниток, и я весь дом обыскал и собрал все нитки, какие только были; у мамы со швейной машины снял, и то оказалось мало. Змей долетел до чердака и там завис, а до космоса ещё было далеко.
      И я так завозился с этим змеем и космосом, что совершенно позабыл обо всём на свете. Мне было так интересно играть, что я и думать перестал про какие-то там уроки. Совершенно вылетело из головы. А оказалось, никак нельзя было забывать про свои дела, потому что получился позор.
      Я утром немножко заспался, и, когда вскочил, времени оставалось чуть-чуть… Но я читал, как ловко одеваются пожарные — у них нет ни одного лишнего движения, и мне до того это понравилось, что я пол-лета тренировался быстро одеваться. И сегодня я как вскочил и глянул на часы, то сразу понял, что одеваться надо, как на пожар. И я оделся за одну минуту сорок восемь секунд весь, как следует, только шнурки зашнуровал через две дырочки. В общем, в школу я поспел вовремя и в класс тоже успел примчаться за секунду до Раисы Ивановны. То есть она шла себе потихоньку по коридору, а я бежал из раздевалки (ребят уже не было никого). Когда я увидел Раису Ивановну издалека, я припустился во всю прыть и, не доходя до класса каких-нибудь пять шагов, обошёл Раису Ивановну и вскочил в класс. В общем, я выиграл у неё секунды полторы, и, когда она вошла, книги мои были уже в парте, а сам я сидел с Мишкой как ни в чём не бывало. Раиса Ивановна вошла, мы встали и поздоровались с ней, и громче всех поздоровался я, чтобы она видела, какой я вежливый. Но она на это не обратила никакого внимания и ещё на ходу сказала:
      — Кораблев, к доске!
      У меня сразу испортилось настроение, потому что я вспомнил, что забыл приготовить уроки. И мне ужасно не хотелось вылезать из-за своей родимой парты. Я прямо к ней как будто приклеился. Но Раиса Ивановна стала меня торопить;
      — Кораблев! Что же ты? Я тебя зову или нет?
      И я пошёл к доске. Раиса Ивановна сказала:
      — Стихи!
      Чтобы я читал стихи, какие заданы. А я их не знал. Я даже плохо знал, какие заданы-то. Поэтому я моментально подумал, что Раиса Ивановна тоже, может быть, забыла, что задано, и не заметит, что я читаю. И я бодро завёл:
      Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
      На дровнях обновляет путь:
      Его лошадка, снег почуя,
      Плетётся рысью как-нибудь…
      — Это Пушкин, — сказала Раиса Ивановна.
      — Да, — сказал я, — это Пушкин. Александр Сергеевич.
      — А я что задала? — сказала она.
      — Да! — сказал я.
      — Что «да»? Что я задала, я тебя спрашиваю? Кораблев!
      — Что? — сказал я.
      — Что «что»? Я тебя спрашиваю: что я задала?
      Тут Мишка сделал наивное лицо и сказал:
      — Да что он, не знает, что ли, что вы Некрасова задали? Это он не понял вопроса, Раиса Ивановна.
      Вот что значит верный друг. Это Мишка таким хитрым способом ухитрился мне подсказать. А Раиса Ивановна уже рассердилась:
      — Слонов! Не смей подсказывать!
      — Да! — сказал я. — Ты чего, Мишка, лезешь? Без тебя, что ли, не знаю, что Раиса Ивановна задала Некрасова! Это я задумался, а ты тут лезешь, сбиваешь только.
      Мишка стал красный и отвернулся от меня. А я опять остался один на один с Раисой Ивановной.
      — Ну? — сказала она.
      — Что? — сказал я.
      — Перестань ежеминутно чтокать!
      Я уже видел, что она сейчас рассердится как следует.
      — Читай. Наизусть!
      — Что? — сказал я.
      — Стихи, конечно! — сказала она.
      — Ага, понял. Стихи, значит, читать? — сказал я. — Это можно. — И громко начал: — Стихи Некрасова. Поэта. Великого поэта.
      — Ну! — сказала Раиса Ивановна.
      — Что? — сказал я.
      — Читай сейчас же! — закричала бедная Раиса Ивановна. — Сейчас же читай, тебе говорят! Заглавие!
      Пока она кричала, Мишка успел мне подсказать первое слово. Он шепнул, не разжимая рта, но я его прекрасно понял. Поэтому я смело выдвинул ногу вперёд и продекламировал:
      — Мужичонка!
      Все замолчали, и Раиса Ивановна тоже. Она внимательно смотрела на меня, а я смотрел на Мишку ещё внимательнее. Мишка показывал на свой большой палец и зачем-то щёлкал его по ногтю.
      И я как-то сразу вспомнил заглавие и сказал:
      — С ноготком!
      И повторил всё вместе:
      — Мужичонка с ноготком!
      Все засмеялись. Раиса Ивановна сказала:
      — Довольно, Кораблев!.. Не старайся, не выйдет. Уж если не знаешь, не срамись. — Потом она добавила: — Ну, а как насчёт кругозора? Помнишь, мы вчера сговорились всем классом, что будем читать и сверх программы интересные книжки? Вчера вы решили выучить названия всех рек Америки. Ты выучил?
      Конечно, я не выучил. Этот змей, будь он неладен, совсем мне всю жизнь испортил. И я хотел во всём признаться Раисе Ивановне, но вместо этого вдруг неожиданно даже для самого себя сказал:
      — Конечно, выучил. А как же!
      — Ну вот, исправь это ужасное впечатление, которое ты произвёл чтением стихов Некрасова. Назови мне самую большую реку Америки, и я тебя отпущу.
      Вот когда мне стало худо. Даже живот заболел, честное слово. В классе была удивительная тишина. Все смотрели на меня. А я смотрел в потолок. И думал, что сейчас уже наверняка я умру. До свидания, все! И в эту секунду я увидел, что в левом последнем ряду Петька Горбушкин показывает мне какую-то длинную газетную ленту, и на ней что-то намалёвано чернилами, толсто намалёвано, наверное, он пальцем писал. И я стал вглядываться в эти буквы и наконец прочёл первую половину.
      А тут Раиса Ивановна снова:
      — Ну, Кораблев? Какая же главная река в Америке?
      У меня сразу же появилась уверенность, и я сказал:
      — Миси-писи.
      Дальше я не буду рассказывать. Хватит. И хотя Раиса Ивановна смеялась до слёз, но двойку она мне влепила будь здоров. И я теперь дал клятву, что буду учить уроки всегда. До глубокой старости.
     
     
      Зеленчатые леопарды
     
      Мы сидели с Мишкой и Алёнкой на песке около домоуправления и строили площадку для запуска космического корабля. Мы уже вырыли яму и уложили её кирпичом и стёклышками, а в центре оставили пустое место для ракеты. Я принёс ведро и положил в него аппаратуру.
      Мишка сказал:
      — Надо вырыть боковой ход — под ракету, чтоб, когда она будет взлетать, газ бы вышел по этому ходу.
      И мы стали опять рыть и копать и довольно быстро устали, потому что там было много камней.
      Алёнка сказала:
      — Я устала! Перекур!
      А Мишка сказал:
      — Правильно.
      И мы стали отдыхать.
      В это время из второго парадного вышел Костик. Он был такой худой, прямо невозможно узнать. И бледный, нисколечко не загорел. Он подошёл к нам и говорит:
      — Здорово, ребята!
      Мы все сказали:
      — Здорово, Костик!
      Он тихонько сел рядом с нами.
      Я сказал:
      — Ты что, Костик, такой худущий? Вылитый Кощей…
      Он сказал:
      — Да это у меня корь была.
      Алёнка подняла голову:
      — А теперь ты выздоровел?
      — Да, — сказал Костик, — я теперь совершенно выздоровел.
      Мишка отодвинулся от Костика и сказал:
      — Заразный небось?
      А Костик улыбнулся:
      — Нет, что ты, не бойся. Я не заразный. Вчера доктор сказал, что я уже могу общаться с детским коллективом.
      Мишка придвинулся обратно, а я спросил:
      — А когда болел, больно было?
      — Нет, — ответил Костик, — не больно. Скучно очень. А так ничего. Мне картинки переводные дарили, я их всё время переводил, надоело до смерти.
      Алёнка сказала:
      — Да, болеть хорошо! Когда болеешь, всегда что-нибудь дарят.
      Мишка сказал:
      — Так ведь и когда здоровый, тоже дарят. В день рождения или когда ёлка.
      Я сказал:
      — Ещё дарят, когда в другой класс переходишь с пятёрками.
      Мишка сказал:
      — Мне не дарят. Одни тройки! А вот когда корь, всё равно ничего особенного не дарят, потому что потом все игрушки надо сжигать. Плохая болезнь корь, никуда не годится.
      Костик спросил:
      — А разве бывают хорошие болезни?
      — Ого, — сказал я, — сколько хочешь! Ветрянка, например. Очень хорошая, интересная болезнь. Я когда болел, мне всё тело, каждую болячку отдельно зелёнкой мазали. Я был похож на леопарда. Что, плохо разве?
      — Конечно, хорошо, — сказал Костик.
      Алёнка посмотрела на меня и сказала:
      — Когда лишаи, тоже очень красивая болезнь.
      Но Мишка только засмеялся:
      — Сказала тоже — «красивая»! Намажут два-три пятнышка, вот и вся красота. Нет, лишаи — это мелочь. Я лучше всего люблю грипп. Когда грипп, чаю дают с малиновым вареньем. Ешь сколько хочешь, просто не верится. Один раз я, больной, целую банку съел. Мама даже удивилась: «Смотрите, говорит, у мальчика грипп, температура тридцать восемь, а такой аппетит». А бабушка сказала: «Грипп разный бывает, это у него такая новая форма, дайте ему ещё, это у него организм требует». И мне дали ещё, но я больше не смог есть, такая жалость… Это грипп, наверно, на меня так плохо действовал.
      Тут Мишка подпёрся кулаком и задумался, а я сказал:
      — Грипп, конечно, хорошая болезнь, но с гландами не сравнить, куда там!
      — А что? — сказал Костик.
      — А то, — сказал я, — что, когда гланды вырезают, мороженого дают потом, для заморозки. Это почище твоего варенья!
      Алёнка сказала:
      — А гланды от чего заводятся?
      Я сказал:
      — От насморка. Они в носу вырастают, как грибы, потому что сырость.
      Мишка вздохнул и сказал:
      — Насморк — болезнь ерундовая. Каплют чего-то в нос, ещё хуже течёт.
      Я сказал:
      — Зато керосин можно пить. Не слышно запаха.
      — А зачем пить керосин?
      Я сказал:
      — Ну не пить, так в рот набирать. Вот фокусник наберёт полный рот, а потом палку зажжённую возьмёт в руки и на неё как брызнет! Получается очень красивый огненный фонтан. Конечно, фокусник секрет знает. Без секрета не берись, ничего не получится.
      — В цирке лягушек глотают, — сказала Алёнка.
      — И крокодилов тоже! — добавил Мишка.
      Я прямо покатился от хохота. Надо же такое выдумать. Ведь всем известно, что крокодил сделан из панциря, как же его есть?
      Я сказал:
      — Ты, Мишка, видно, с ума сошёл! Как ты будешь есть крокодила, когда он жёсткий. Его нипочём нельзя прожевать.
      — Варёного-то? — сказал Мишка.
      — Как же! Станет тебе крокодил вариться! — закричал я на Мишку.
      — Он же зубастый, — сказала Алёнка, и видно было, что она уже испугалась.
      А Костик добавил:
      — Он сам же ест что ни день укротителей этих.
      Алёнка сказала:
      — Ну да? — И глаза у неё стали как белые пуговицы.
      Костик только сплюнул в сторону.
      Алёнка скривила губы:
      — Говорили про хорошее — про гриба и про лишаёв, а теперь про крокодилов. Я их боюсь…
      Мишка сказал:
      — Про болезни уже всё переговорили. Кашель, например. Что в нём толку? Разве вот что в школу не ходить…
      — И то хлеб, — сказал Костик. — А вообще вы правильно говорили: когда болеешь, все тебя больше любят.
      — Ласкают, — сказал Мишка, — гладят… Я заметил: когда болеешь, всё можно выпросить. Игру какую хочешь, или ружьё, или паяльник.
      Я сказал:
      — Конечно. Нужно только, чтобы болезнь была пострашнее. Вот если ногу сломаешь или шею, тогда чего хочешь купят.
      Алёнка сказала:
      — И велосипед?!
      А Костик хмыкнул:
      — А зачем велосипед, если нога сломана?
      — Так ведь она прирастёт! — сказал я.
      Костик сказал:
      — Верно!
      Я сказал:
      — А куда же она денется! Да, Мишка?
      Мишка кивнул головой, и тут Алёнка натянула платье на колени и спросила:
      — А почему это, если вот, например, пожжешься, или шишку набьёшь, или там синяк, то, наоборот, бывает, что тебе ещё и наподдадут. Почему это так бывает?
      — Несправедливость! — сказал я и стукнул ногой по ведру, где у нас лежала аппаратура.
      Костик спросил:
      — А это что такое вы здесь затеяли?
      Я сказал:
      — Площадка для запуска космического корабля!
      Костик прямо закричал:
      — Так что же вы молчите! Черти полосатые! Прекратите разговоры. Давайте скорей строить!!!
      И мы прекратили разговоры и стали строить.
     
     
      Удивительный день
     
      Несколько дней тому назад мы начали строить площадку для запуска космического корабля и вот до сих пор не кончили, а я сначала думал, что раз-два-три — и у нас сразу всё будет готово. Но дело как-то не клеилось, а всё потому, что мы не знали, какая она должна быть, эта площадка.
      У нас не было плана.
      Тогда я пошёл домой. Взял листок бумажки и нарисовал на нём, что куда: где вход, где выход, где одеваться, где космонавта провожают и где кнопку нажимать. Это всё получилось у меня очень здорово, особенно кнопка. А когда я нарисовал площадку, я заодно пририсовал к ней и ракету. И первую ступеньку, и вторую, и кабину космонавта, где он будет вести научные наблюдения, и отдельный закуток, где он будет обедать, и я даже придумал, где ему умываться, и изобрёл для этого самовыдвигающиеся ведра, чтобы он в них собирал дождевую воду.
      И когда я показал этот план Алёнке, Мишке и Костику, им всем очень понравилось. Только вёдра Мишка зачеркнул.
      Он сказал:
      — Они будут тормозить.
      И Костик сказал:
      — Конечно, конечно! Убери эти вёдра.
      И Алёнка сказала:
      — Ну их совсем!
      И я тогда не стал с ними спорить, и мы прекратили всякие ненужные разговоры и принялись за работу. Мы достали тяжеленную трамбушку. Я и Мишка колотили ею по земле. А позади нас шла Алёнка и подравнивала за нами прямо сандаликами. Они у неё были новенькие, красивые, а через пять минут стали серые. Перекрасились от пыли.
      Мы чудесно утрамбовали площадку и работали дружно. И к нам ещё один парень присоединился, Андрюшка, ему шесть лет. Он хотя немножко рыжеватый, но довольно сообразительный. А в самый разгар работы открылось окно на четвёртом этаже, и Аленкина мама крикнула:
      — Алёнка! Домой сейчас же! Завтракать!
      И когда Алёнка убежала, Костик сказал:
      — Ещё лучше, что ушла!
      А Мишка сказал:
      — Жалко. Всё-таки рабочая сила…
      Я сказал:
      — Давайте приналяжем!
      И мы приналегли, и очень скоро площадка была совершенно готова. Мишка её осмотрел, засмеялся от удовольствия и говорит:
      — Теперь главное дело надо решить: кто будет космонавтом.
      Андрюшка сейчас же откликнулся:
      — Я буду космонавтом, потому что я самый маленький, меньше всех вешу!
      А Костик:
      — Это ещё неизвестно. Я болел, я знаешь как похудел? На три кило! Я космонавт.
      Мы с Мишкой только переглянулись. Эти чертенята уже решили, что они будут космонавтами, а про нас как будто и забыли.
      А ведь это я всю игру придумал. И, ясное дело, я и буду космонавтом!
      И только я успел так подумать, как Мишка вдруг заявляет:
      — А кто всей работой тут сейчас командовал? А? Я командовал! Значит, я буду космонавтом!
      Это всё мне совершенно не понравилось. Я сказал:
      — Давайте сначала ракету выстроим. А потом сделаем испытания на космонавта. А потом и запуск назначим.
      Они сразу обрадовались, что ещё много игры осталось, и Андрюшка сказал:
      — Даёшь ракету строить!
      Костик сказал:
      — Правильно!
      А Мишка сказал:
      — Ну что ж, я согласен.
      Мы стали строить ракету прямо на нашей пусковой площадке. Там лежала здоровенная пузатая бочка. В ней раньше был мел, а теперь она валялась пустая. Она была деревянная и почти совершенно целая, и я сразу всё сообразил и сказал:
      — Вот это будет кабина. Здесь любой космонавт может поместиться, даже самый настоящий, не то что я или Мишка.
      И мы эту бочку поставили на серёдку, и Костик сейчас же приволок с чёрного хода какой-то старый ничей самовар. Он его приделал к бочке, чтобы заливать туда горючее. Получилось очень складно. Мы с Мишкой сделали внутреннее устройство и два окошечка по бокам: это были иллюминаторы для наблюдения. Андрюшка притащил довольно здоровый ящик с крышкой и наполовину всунул его в бочку. Я сначала не понял, что это такое, и спросил Андрюшку:
      — Это зачем?
      А он сказал:
      — Как — зачем? Это вторая ступеня!
      Мишка сказал:
      — Молодец!
      И у нас работа закипела вовсю. Мы достали разных красок, и несколько кусочков жести, и гвоздей, и верёвочек, и протянули эти верёвочки вдоль ракеты, и жестянки прибили к хвостовому оперению, и подкрасили длинные полосы по всему бочкиному боку, и много ещё чего понаделали, всего не перескажешь. И когда мы увидели, что всё у нас готово, Мишка вдруг отвернул краник у самовара, который был у нас баком для горючего. Мишка отвернул краник, но оттуда ничего не потекло. Мишка ужасно разгорячился, он потрогал пальцем снизу сухой краник, повернулся к Андрюшке, который считался у нас главным инженером, и заорал:
      — Вы что? Что вы наделали?
      Андрюшка сказал:
      — А что?
      Тогда Мишка вконец разозлился и ещё хуже заорал:
      — Молчать! Вы главный инженер или что?
      Андрюшка сказал:
      — Я главный инженер. А чего ты орёшь?
      А Мишка:
      — Где же горючее в машине? Ведь в самоваре… то есть в баке, нет ни капли горючего.
      А Андрюшка:
      — Ну и что?
      Тогда Мишка ему:
      — А вот как дам, тогда узнаешь «ну и что»!
      Тут я вмешался и крикнул:
      — Наполнить бак! Механик, быстро!
      И я грозно посмотрел на Костика. Он сейчас же сообразил, что это он и есть механик, схватил ведёрко и побежал в котельную за водой. Он там набрал полведра горячей воды, прибежал обратно, влез на кирпич и стал заливать.
      Он наливал воду в самовар и кричал:
      — Есть горючее! Всё в порядке!
      А Мишка стоял под самоваром и ругал Андрюшку на чём свет стоит.
      А тут на Мишку полилась вода. Она была не горячая, но ничего себе, довольно чувствительная, и, когда она залилась Мишке за воротник и на голову, он здорово испугался и отскочил как ошпаренный. Самовар-то был, видать, дырявый. Он Мишку почти всего окатил, а главный инженер злорадно захохотал:
      — Так тебе и надо!
      У Мишки прямо засверкали глаза.
      И я увидел, что Мишка сейчас даст этому нахальному инженеру по шее, поэтому я быстро встал между ними и сказал:
      — Слушайте, рЕбя, а как же мы назовём наш корабль?
      — «Торпедо»… — сказал Костик.
      — Или «Спартак», — перебил Андрюшка, — а то «Динамо».
      Мишка опять обиделся и сказал:
      — Нет уж, тогда ЦСКА!
      Я им сказал:
      — Ведь это же не футбол! Вы ещё нашу ракету «Пахтакор» назовите! Надо назвать «Восток-2»! Потому что у Гагарина просто «Восток» называется корабль, а у нас будет «Восток-2»!.. На, Мишка, краску, пиши!
      Он сейчас же взял кисточку и принялся малевать, сопя носом. Он даже высунул язык. Мы стали глядеть на него, но он сказал:
      — Не мешайте! Не глядите под руку!
      И мы от него отошли.
      А я в это время взял градусник, который я утащил из ванной, и измерил Андрюшке температуру. У него оказалось сорок восемь и шесть. Я просто схватился за голову: я никогда не видел, чтобы у обыкновенного мальчика была такая высокая температура. Я сказал:
      — Это какой-то ужас! У тебя, наверно, ревматизм или тиф. Температура сорок восемь и шесть! Отойди в сторону.
      Он отошёл, но тут вмешался Костик:
      — Теперь осмотри меня! Я тоже хочу быть космонавтом!
      Вот какое несчастье получается: все хотят! Прямо отбою от них нет. Всякая мелюзга, а туда же!
      Я сказал Костику:
      — Во-первых, ты после кори. И тебе никакая мама не разрешит быть космонавтом. А во-вторых, покажи язык!
      Он моментально высунул кончик своего языка. Язык был розовый и мокрый, но его было мало видно.
      Я сказал:
      — Что ты мне какой-то кончик показываешь! Давай весь вываливай!
      Он сейчас же вывалил весь свой язык, так что чуть до воротника не достал. Неприятно было на это смотреть, и я ему сказал:
      — Всё, всё, хватит! Довольно! Можешь убирать свой язык. Чересчур он у тебя длинный, вот что. Просто ужасно длиннющий. Я даже удивляюсь, как он у тебя во рту укладывается.
      Костик совершенно растерялся, но потом всё-таки опомнился, захлопал глазами и говорит с угрозой:
      — Ты не трещи! Ты прямо скажи: гожусь я в космонавты?
      Тогда я сказал:
      — С таким-то языком? Конечно, нет! Ты что, не понимаешь, что если у космонавта длинный язык, он уже никуда не годится? Он ведь всем на свете разболтает все секреты: где какая звезда вертится, и всё такое… Нет, ты, Костик, лучше успокойся! С твоим язычищем лучше на Земле сидеть.
      Тут Костик ни с того ни с сего покраснел, как помидор. Он отступил от меня на шаг, сжал кулаки, и я понял, что сейчас у нас с ним начнётся самая настоящая драка. Поэтому я тоже быстро поплевал в кулаки и выставил ногу вперёд, чтобы была настоящая боксёрская поза, как на фотографии у чемпиона лёгкого веса.
      Костик сказал:
      — Сейчас дам плюху!
      А я сказал:
      — Сам схватишь две!
      Он сказал:
      — Будешь валяться на земле!
      А я ему:
      — Считай, что ты уже умер!
      Тогда он подумал и сказал:
      — Неохота что-то связываться…
      А я:
      — Ну и замолкни!
      И тут Мишка закричал нам от ракеты:
      — Эй, Костик, Дениска, Андрюшка! Идите надпись смотреть.
      Мы побежали к Мишке и стали глядеть. Ничего себе была надпись, только кривая и в конце завивалась книзу. Андрюшка сказал:
      — Во здорово!
      И Костик сказал:
      — Блеск!
      А я ничего не сказал. Потому что там было написано так: «ВАСТОК-2».
      Я не стал этим Мишку допекать, а подошёл и исправил обе ошибки. Я написал: «ВОСТОГ-2».
      И всё. Мишка покраснел и промолчал. Потом он подошёл ко мне, взял под козырёк.
      — Когда назначаете запуск? — спросил Мишка.
      Я сказал:
      — Через час!
      Мишка сказал:
      — Ноль-ноль?
      И я ответил:
      — Ноль-ноль!
     
      * * *
     
      Прежде всего нам нужно было достать взрывчатку. Это было нелёгкое дело, но кое-что всё-таки набралось. Во-первых, Андрюшка притащил десять штук ёлочных бенгальских огней. Потом Мишка тоже принёс какой-то пакетик, — я забыл, как называется, вроде борной кислоты. Мишка сказал, что эта кислота очень красиво горит. А я приволок две шутихи, они у меня ещё с прошлого года в ящике валялись. И мы взяли трубу от нашего самовара-бака, заткнули с одного конца тряпкой и затолкали туда всю нашу взрывчатку и утрясли её как следует. А потом Костик принёс какой-то поясок от маминого халата, и мы сделали из него бикфордов шнур. Всю нашу трубу мы уложили во вторую ступеньку ракеты и привязали её верёвками, а шнур вытащили наружу, и он лежал за нашей ракетой на земле, как хвост от змеи.
      И теперь всё у нас было готово.
      — Теперь, — сказал Мишка, — пришла пора решать, кто полетит. Ты или я, потому что Андрюшка и Костик пока ещё не подходят.
      — Да, — сказал я, — они не подходят по состоянию здоровья.
      Как только я это сказал, так из Андрюшки сейчас же закапали слёзы, а Костик отвернулся и стал колупать стену, потому что из него тоже, наверно, закапало, но он стеснялся, что вот ему уже скоро семь, а он плачет. Тогда я сказал:
      — Костик назначается Главным Зажигателем!
      Мишка добавил:
      — А Андрюшка назначается Главным Запускателем!
      Тут они оба повернулись к нам, и лица у них стали гораздо веселее, и никаких слёз не стало видно, просто удивительно!
      Тогда я сказал:
      — Мишка, а мы давай считаться на космонавта.
      Мишка сказал:
      — Только, чур, я считаю!
      И мы стали считаться:
      — Заяц-белый-куда-бегал-в-лес-дубовый-чего-делал-лыки-драл-куда-клалпод-колоду-кто-украл-Спиридон-Мор-дель-он-тинтиль-винтиль-выйди-вон!
      Мишке вышло выйти вон. Он, конечно, постарше и Костика и Андрюшки, но глаза у него стали такие печальные, что не ему лететь, просто ужас!
      Я сказал:
      — Мишка, ты в следующий полёт полетишь безо всякой считалки, ладно?
      А он сказал:
      — Давай садись!
      Что ж, ничего не поделаешь, мне ведь по-честному досталось. Мы с ним считались, и он сам считал, а мне выпало, тут уж ничего не поделаешь. И я сразу полез в бочку. Там было темно и тесно, особенно мне мешала вторая ступенька. Из-за неё нельзя было спокойно лежать, она впивалась в бок. Я хотел повернуться и лечь на живот: но тут же треснулся головой о бак, он впереди торчал. Я подумал, что, конечно, космонавту трудно сидеть в кабине, потому что аппаратуры очень много, даже чересчур! Но всё-таки я приспособился, и свернулся в три погибели, и лёг, и стал ждать запуска.
      И вот слышу — Мишка кричит:
      — Подготовьсь! Смиррнаа! Запускатель, не ковыряй в носу! Иди к моторам.
      И сразу Андрюшкин голос:
      — Есть к моторам!
      И я понял, что скоро запуск, и стал лежать дальше.
      И вот слышу — Мишка опять командует:
      — Главный Зажигатель! Готовьсь! Зажж…
      И сразу я услышал, как Костик завозился со своим спичечным коробком и, кажется, не может от волнения достать спичку, а Мишка, конечно, растягивает команду, чтобы всё вместе совпало — и Костикина спичка и его команда. Вот он и тянет:
      — Зажж…
      И я подумал: ну, сейчас! И даже сердце заколотилось! А Костик всё ещё брякает спичками. Мне ясно представилось, как у него руки трясутся и он не может ухватить спичку.
      А Мишка своё:
      — Зажж… Давай же, вахля несчастная! Зажжж…
      И вдруг я ясно услышал: чирк!
      И Мишкин радостный голос:
      — … жжи-гай! Зажигай!
      Я глаза зажмурил, съёжился и приготовился лететь. Вот было бы здорово, если б это вправду, все бы с ума посходили, и я ещё сильнее зажмурил глаза. Но ничего не было: ни взрыва, ни толчка, ни огня, ни дыму — ничего. И это наконец мне надоело, и я заорал из бочки:
      — Скоро там, что ли? У меня весь бок отлежался — ноет!
      И тут ко мне в ракету залез Мишка. Он сказал:
      — Заело. Бикфордов шнур отказал.
      Я чуть ногой не лягнул его от злости:
      — Эх, вы, инженеры называются! Простую ракету запустить не можете! А ну, давайте я!
      И я вылез из ракеты. Андрюшка и Костик возились со шнуром, и у них ничего не выходило. Я сказал:
      — Товарищ Мишка! Снимите с работы этих дураков! Я сам!
      И подошёл к самоварной трубе и первым делом начисто оторвал ихний мамин бикфордов поясок. Я им крикнул:
      — А ну, разойдитесь! Живо!
      И они все разбежались кто куда. А я запустил руку в трубу, и снова там всё перемешал, и бенгальские огоньки уложил сверху. Потом я зажёг спичку и сунул её в трубу. Я закричал:
      — Держитесь!
      И отбежал в сторону. Я и не думал, что будет что-нибудь особенное, ведь там, в трубе, ничего такого не было. Я хотел сейчас во весь голос крикнуть: «Бух, таррарах!» — как будто это взрыв, чтобы играть дальше. И я уже набрал воздуху и хотел крикнуть погромче, но в это время в трубе что-то ка-ак свистнет да ка-ак даст! И труба отлетела от второй ступени, и стала подлетать, и падать, и дым!.. А потом как бабахнет! Ого! Это, наверно, шутихи там сработали, не знаю, или Мишкин порошок! Бах! Бах! Бах! Я, наверно, от этого баханья немножко струсил, потому что я увидел перед собою дверь, и решил в неё убежать, и открыл, и вошёл в эту дверь, но это оказалась не дверь, а окно, и я прямо как вбежал в него, так оступился и упал прямо в наше домоуправление. Там за столом сидела Зинаида Ивановна, и она на машинке считала, кому сколько за квартиру платить. А когда она меня увидела, она, наверно, не сразу меня узнала, потому что я запачканный был, прямо из грязной бочки, лохматый и даже кое-где порванный. Она просто обомлела, когда я упал к ней из окна, и она стала обеими руками от меня отмахиваться. Она кричала:
      — Что это? Кто это?
      И наверно, я здорово смахивал на чёрта или на какое-нибудь подземное чудовище, потому что она совсем потеряла рассудок и стала кричать на меня так, как будто я был имя существительное среднего рода.
      — Пошло вон! Пошло вон отсюда! Вон пошло!
      А я встал на ноги, прижал руки по швам и вежливо ей сказал:
      — Здравствуйте, Зинаида Иванна! Не волнуйтесь, это я!
      И стал потихоньку пробираться к выходу. А Зинаида Ивановна кричала мне вдогонку:
      — А, это Денис! Хорошо же!.. Погоди!.. Ты у меня узнаешь!.. Всё расскажу Алексею Акимычу!
      И у меня от этих криков очень испортилось настроение. Потому что Алексей Акимыч — наш управдом. И он меня к маме отведёт и папе нажалуется, и будет мне плохо. И я подумал, как хорошо, что его не было в домоуправлении и что мне, пожалуй, всё-таки денька два-три надо не попадаться ему на глаза, пока всё уладится. И тут у меня опять стало хорошее настроение, и я бодро-весело вышел из домоуправления. И как только я очутился во дворе, я сразу увидел целую толпу наших ребят. Они бежали и галдели, а впереди них довольно резво бежал Алексей Акимыч. Я страшно испугался. Я подумал, что он увидел нашу ракету, как она лежит взорванная, и, может быть, проклятая труба побила окна или ещё что-нибудь, и вот он теперь бежит разыскивать виноватого, и ему кто-нибудь сказал, что это я главный виноватый, и вот он меня увидел, я прямо торчал перед ним, и сейчас он меня схватит! Я это всё подумал в одну секунду, и, пока я всё это додумывал, я уже бежал от Алексея Акимыча во всю мочь, но через плечо увидел, что он припустился за мной со всех ног, и я тогда побежал мимо садика, и направо, и бежал вокруг грибка, но Алексей Акимыч кинулся ко мне наперерез и прямо в брюках прошлёпал через фонтан, и у меня сердце упало в пятки, и тут он меня ухватил за рубашку. И я подумал: всё, конец. А он перехватил меня двумя руками под мышки и как подкинет вверх! А я терпеть не могу, когда меня за подмышки поднимают: мне от этого щекотно, и я корчусь как не знаю кто и вырываюсь. И вот я гляжу на него сверху и корчусь, а он смотрит на меня и вдруг заявляет ни с того ни с сего:
      — Кричи «ура»! Ну! Кричи сейчас же «ура»!
      И тут я ещё больше испугался: я подумал, что он с ума сошёл. И что, пожалуй, не надо с ним спорить, раз он сумасшедший. И я крикнул не слишком-то громко:
      — Ура!.. А в чём дело-то?
      И тут Алексей Акимыч поставил меня наземь и говорит:
      — А в том дело, что сегодня второго космонавта запустили! Товарища Германа Титова! Ну, что, не ура, что ли?
      Тут я как закричу:
      — Конечно, ура! Ещё какое ура-то!
      Я так крикнул, что голуби вверх шарахнулись. А Алексей Акимыч улыбнулся и пошёл в своё домоуправление.
      А мы всей толпой побежали к громкоговорителю и целый час слушали, что передавали про товарища Германа Титова, и про его полёт, и как он ест, и всё, всё, всё. А когда в радио наступил перерыв, я сказал:
      — А где же Мишка?
      И вдруг слышу:
      — Я вот он!
      И правда, оказывается, он рядом стоит. Я в такой горячке был, что его и не заметил. Я сказал:
      — Ты где был?
      — Я тут. Я всё время тут.
      Я спросил:
      — А как наша ракета? Взорвалась небось на тысячи кусков?
      А Мишка:
      — Что ты! Целёхонька! Это только труба так тарахтела. А ракета, что ей сделается? Стоит как ни в чём не бывало!
      — Бежим посмотрим?
      И когда мы прибежали, я увидел, что всё в порядке, всё цело и можно играть ещё сколько угодно. Я сказал:
      — Мишка, а теперь два, значит, космонавта?
      Он сказал:
      — Ну да. Гагарин и Титов.
      А я сказал:
      — Они, наверно, друзья?
      — Конечно, — сказал Мишка, — ещё какие друзья!
      Тогда я положил Мишке руку на плечо. У него узкое было плечо и тонкое. И мы с ним постояли смирно и помолчали, а потом я сказал:
      — И мы с тобой друзья, Мишка. И мы с тобой вместе полетим в следующий полёт.
      И тогда я подошёл к ракете, и нашёл краску, и дал её Мишке, чтобы он подержал. И он стоял рядом, и держал краску, и смотрел, как я рисую, и сопел, как будто мы вместе рисовали. И я увидел ещё одну ошибку и тоже исправил, и когда я закончил, мы отошли с ним на два шага назад и посмотрели, как красиво было написано на нашем чудесном корабле «ВОСТОК-3».
     
     
      И мы!..
     
      Мы как только узнали, что наши небывалые герои в космосе называют друг друга Сокол и Беркут, так сразу порешили, что я теперь буду Беркут, а Мишка — Сокол. Потому что всё равно мы будем учиться на космонавтов, а Сокол и Беркут такие красивые имена! И ещё мы решили с Мишкой, что до тех пор, пока нас примут в космонавтскую школу, мы будем с ним понемножку закаляться как сталь. И как только мы это решили, я пошёл домой и стал закаляться.
      Я залез под душ и пустил сначала тёпленькой водички, а потом, наоборот, поддал холодной. И я её довольно легко перетерпел. Тогда я подумал, что раз дело идёт так хорошо, надо, пожалуй, подзакалиться чуточку получше, и пустил ледянистую струю. Ого-го! У меня сразу вжался живот, и я покрылся пупырками.
      И так постоял с полчасика или минут пять и здорово закалился! И когда я потом одевался, то вспомнил, как бабушка читала стихи про одного мальчишку, как он посинел и весь дрожал.
      А после обеда у меня потекло из носу, и я стал чихать.
      Мама сказала:
      — Выпей аспирину и завтра будешь здоров. Ложись-ка! На сегодня всё!
      И у меня сейчас же испортилось настроение. Я чуть было не заревел, но в это время под окошком раздался крик:
      — Бе-еркут!.. А Беркут!.. Да Беркут же!..
      Я подбежал к окошку, высунулся, а там Мишка!
      Я сказал:
      — Чего тебе, Сокол?
      А он:
      — Давай выходи на орбиту!
      Это во двор, значит. Я ему говорю:
      — Мама не пускает. Я простудился!
      А мама потянула меня за ноги и говорит:
      — Не высовывайся так далеко! Упадёшь! С кем это ты?
      Я говорю:
      — Ко мне друг пришёл. Небесный брат. Близнец! А ты мешаешь!
      Но мама сказала железным голосом:
      — Не высовывайся!
      Я говорю Мишке:
      — Мне мама не велит высовываться…
      Мишка немножко подумал, а потом обрадовался:
      — Не велит высовываться, и правильно. Это будет у тебя испытание на не-вы-со-вы-ва-е-мость!
      Тогда я всё-таки немножко высунулся и сказал ему тихонько:
      — Эх, Сокол ты мой, Сокол! Мне тут, может, сутки безвыходно торчать!
      А Мишка опять всё по-своему перевернул:
      — И очень хорошо! Прекрасная тренировка! Закрой глаза и лежи как в сурдокамере!
      Я говорю:
      — Вечером я с тобой установлю телефонную связь.
      — Ладно, — сказал Мишка, — ты устанавливай со мной, а я — с тобой.
      И он ушёл.
      А я лёг на папин диван и закрыл глаза и тренировался на молчание. Потом встал и сделал зарядку. Потом понаблюдал в иллюминатор неведомые миры, а потом пришёл папа, и я принял ужин из натуральных продуктов. Самочувствие было превосходное. Я принёс и разложил раскладушку.
      Папа сказал:
      — Что так рано?
      А я сказал со значением:
      — Вы как хотите, а я буду спать.
      Мама положила мне руку на лоб и сказала:
      — Ребёнок заболел!
      А я ничего ей не сказал. Если они не понимают, что это всё тренировка на космонавта, то зачем объяснять? Не стоит. Потом сами узнают, из газет, когда их благодарить будут за то, что воспитали такого сына, как я!
      Пока я думал, прошло довольно много времени, и я вспомнил, что пора налаживать телефонную связь с Мишкой.
      Я вышел в коридор и набрал номер. Мишка подошёл сразу, только у него был какой-то чересчур толстый голос:
      — Нда-нда! Говорите!
      Я сказал:
      — Сокол, это ты?
      А он:
      — Что-что?
      Я опять:
      — Сокол, это ты или нет? Это Беркут! Как дела?
      Он засмеялся, посопел и говорит:
      — Очень остроумно! Ну, довольно разыгрывать. Сонечка, это вы?
      Я говорю:
      — Какая там ещё Сонечка, это Беркут! Ты что, обалдел?
      А он:
      — Кто это? Что за выражения? Хулиганство! Кто это говорит?
      Я сказал:
      — Это никто не говорит.
      И повесил трубку. Наверно, я не туда попал. Тут папа позвал меня, и я вернулся в комнату, разделся и лёг. И только стал задрёмывать, вдруг: ззззззь! Телефон! Папа вскочил и выбежал в коридор, и, пока я нашаривал тапочки, я слышал его серьёзный голос:
      — Беркутова? Какого Беркутова? Здесь такого нет! Набирайте внимательно!
      Я сразу понял, что это Мишка! Это связь! Я выбежал в коридор прямо в чём мать родила, в одних трусиках.
      — Это меня, меня! Это я Беркут!
      Папа сейчас же отдал мне трубку, и я закричал:
      — Это Сокол? Это Беркут! Слушаю вас!
      А Мишка:
      — Докладывай, чем занимаешься!
      Я говорю:
      — Я сплю!
      А Мишка:
      — Я тоже! Я уже почти совсем заснул, да вспомнил одно важное дело! Беркут, слушай! Перед сном надо спеть! Вдвоём! На пару! Чтобы у нас получился космический дуэт!
      Я прямо подпрыгнул:
      — Молодец, Сокол! Давай любимую космонавтскую! Подпевай!
      И я запел изо всех сил. Я хорошо пою, громко! Громче меня никто не может. Я по громкости первый в нашем хоре. И вот когда я запел, сейчас же изо всех дверей стали высыпать соседи, они кричали: «Безобразие… Что случилось… Уже поздно… Распустились… Здесь коммунальная квартира… Я думала, поросёнка режут…», но папа им сказал:
      — Это небесные близнецы, Сокол и Беркут, поют перед сном!
      И тогда все замолчали.
      А мы с Мишкой допели до конца:
      … На пыльных тропинках далёких планет
      Останутся наши следы!
     
     
      Шляпа гроссмейстера
     
      В то утро я быстро справился с уроками, потому что они были нетрудные. Во-первых, я нарисовал домик Бабы Яги, как она сидит у окошка и читает газету. А во-вторых, я сочинил предложение: «Мы построили салаш». А больше ничего не было задано. И я надел пальто, взял горбушечку свежего хлеба и пошёл гулять. На нашем бульваре в середине есть пруд, а в пруду плавают лебеди, гуси и утки.
      В этот день был очень сильный ветер. И все листья на деревьях выворачивались наизнанку, и пруд был весь взлохмаченный, какой-то шершавый от ветра.
      И как только я пришёл на бульвар, я увидел, что сегодня почти никого нет, только двое каких-то незнакомых ребят бегают по дорожке, а на скамейке сидит дяденька и сам с собой играет в шахматы. Он сидит на скамейке боком, а позади него лежит его шляпа.
      И в это время ветер вдруг задул особенно сильно, и эта самая дяденькина шляпа взвилась в воздух. А шахматист ничего не заметил, сидит себе, уткнулся в свои шахматы. Он, наверно, очень увлёкся и забыл про всё на свете. Я тоже, когда играю с папой в шахматы, ничего вокруг себя не вижу, потому что очень хочется выиграть. И вот эта шляпа взлетела, и плавно так начала опускаться, и опустилась как раз перед теми незнакомыми ребятами, что играли на дорожке. Они оба разом протянули к ней руки. Но не тут-то было, потому что ветер! Шляпа вдруг как живая подпрыгнула вверх, перелетела через этих ребят и красиво спланировала прямо в пруд! Но упала она не в воду, а нахлобучилась одному лебедю прямо на голову. Утки очень испугались, и гуси тоже. Они бросились врассыпную от шляпы кто куда. А вот лебеди, наоборот, очень заинтересовались, что это за штука такая получилась, и все подплыли к этому лебедю в шляпе. А он изо всех сил мотал головой, чтобы сбросить шляпу, но она никак не слетала, и все лебеди глядели на эти чудеса и, наверно, очень удивлялись.
      Тогда эти незнакомые ребята на берегу стали приманивать лебедей к себе. Они свистели:
      — Фью-фью-фью!
      Как будто лебедь — это собака!
      Я сказал:
      — Сейчас я их приманю хлебом, а вы притащите сюда какую-нибудь палку подлиннее. Надо всё-таки отдать шляпу тому шахматисту. Может быть, он гроссмейстер…
      И я вытащил свой хлеб из кармана и стал его крошить и бросать в воду, и, сколько было лебедей, и гусей, и уток, все поплыли ко мне. И у самого берега началась настоящая давка и толкотня. Просто птичий базар! И лебедь в шляпе тоже толкался и наклонял голову за хлебом, и шляпа с него, наконец, соскочила!
      Она стала плавать довольно близко. Тут подоспели незнакомые ребята. Они где-то раздобыли здоровенный шест, а на конце шеста был гвоздь. И ребята сразу стали удить эту шляпу. Но немножко не доставали. Тогда они взялись за руки, и у них получилась цепочка, и тот, который был с шестом, стал подлавливать шляпу.
      Я ему говорю:
      — Ты старайся её гвоздём в самую серёдку проткнуть! И подсекай, как ерша, знаешь?
      А он говорит:
      — Я, пожалуй, сейчас бухнусь в пруд, потому что меня слабо держат.
      А я говорю:
      — Давай-ка я!
      — Валяй! А то я обязательно бухнусь!
      — Держите меня оба за хлястик!
      Они стали меня держать. А я взял шест двумя руками, весь вытянулся вперёд, да как размахнулся, да как шлёпнусь прямо лицом вперёд! Хорошо ещё, не сильно ушибся, там была мягкая грязь, так что получилось не больно.
      Я говорю:
      — Что же вы плохо держите? Не умеете держать, не беритесь!
      Они говорят:
      — Нет, мы хорошо держим! Это твой хлястик оторвался. Вместе с мясом.
      Я говорю:
      — Кладите мне его в карман, а сами держите просто за пальто, за хвост. Пальто небось не порвётся! Ну!
      И опять потянулся шестом к шляпе. Я подождал немного, чтобы ветерок подогнал её поближе. И всё время потихоньку пригребал её к себе. Мне очень хотелось отдать её шахматисту. А вдруг он и вправду гроссмейстер? А может быть, это даже сам Ботвинник! Просто так вышел погулять, и всё. Ведь бывают же такие истории в жизни! Я отдам ему шляпу, а он скажет: «Спасибо, Денис!»
      И я потом снимусь с ним на карточку и буду её всем показывать…
      А может быть, он со мною даже согласится сыграть одну партию? А вдруг я выиграю? Бывают же такие случаи!
      И тут шляпа подплыла чуть поближе, я замахнулся и вонзил ей гвоздь в самую макушку. Незнакомые ребята закричали:
      — Есть!
      А я снял шляпу с гвоздя. Она была очень мокрая и тяжёлая. Я сказал:
      — Надо её выжать!
      И один парнишка взял шляпу за свободный конец и стал её вертеть направо. А я вертел, наоборот, налево. И из шляпы потекла вода.
      Мы здорово её выжали, она даже лопнула поперёк. А мальчишка, который ничего не делал, сказал:
      — Ну, всё в порядке. Давайте её сюда. Я отдам её дяденьке.
      Я говорю:
      — Ещё чего. Я сам отдам.
      Тогда он стал тянуть шляпу к себе. А второй к себе. А я к себе. И у нас случайно получилась потасовка. И они вырвали подкладку из шляпы. И всю шляпу отняли у меня.
      Я говорю:
      — Я хлебом приманивал лебедей, мне и отдавать!
      Они говорят:
      — А кто шест достал с гвоздём?
      Я говорю:
      — А чей хлястик оторвался?
      Тогда один из них говорит:
      — Ладно, уступи ему, Маркуша! Его всё равно ещё дома выдерут за хлястик!
      Маркуша сказал:
      — На, бери свою несчастную шляпу, — и наподдал ногой, как мяч.
      А я схватил её и быстро побежал в конец аллеи, где сидел шахматист. Я подбежал к нему и сказал:
      — Дяденька, вот вам ваша шляпа!
      — Где? — спросил он.
      — Вот, — сказал я и протянул ему шляпу.
      — Ты ошибаешься, мальчик! Моя шляпа здесь. — И он оглянулся назад.
      А там, конечно, ничего не было.
      Тогда он закричал:
      — В чём дело? Где моя шляпа, я вас спрашиваю?
      Я немножко отошёл от него и опять сказал:
      — Вот она. Вот. Разве вы не видите?
      А он прямо задохнулся:
      — Что ты мне суёшь этот кошмарный блин? У меня была новенькая шляпа, где она?! Отвечай сейчас же!
      Я ему говорю:
      — Вашу шляпу унёс ветер, и она попала в пруд. Но я её уцепил гвоздём. А потом мы выжали из неё воду. Вот она. Берите… А это подкладка!
      Он сказал:
      — Сейчас я сведу тебя к твоим родителям!!!
      — Мама в институте. Папа на заводе. А вы, случайно, не Ботвинник?
      Он совсем рассердился:
      — Уйди, мальчик! Скройся с глаз! А то я тебе подсыплю!
      Я ещё чуть-чуть отошёл и сказал:
      — А то давайте сыграем?
      Он в первый раз посмотрел на меня как следует.
      — А ты разве умеешь?
      Я сказал:
      — Ого!
      Тогда он вздохнул и сказал:
      — Ну, садись!
     
     
      Ровно 25 кило
     
      Ура! Нам с Мишкой дали пригласительный билет в клуб «Металлист», на детский праздник. Это тётя Дуся постаралась: она в этом клубе главная уборщица. Билет-то она нам дала один, а написано на нём: «На два лица»! На моё, значит, лицо и на Мишкино. Мы с ним очень обрадовались, тем более это недалеко от нас, за углом. Мама сказала:
      — Вы только там не балуйтесь.
      И дала нам денег, каждому по пятнадцать копеек.
      И мы пошли с Мишкой.
      Там в раздевалке была страшная толчея и очередь. Мы с Мишкой встали самые последние. Очередь чересчур медленно двигалась. Но вдруг наверху заиграла музыка, и мы с Мишкой заметались из стороны в сторону, чтобы поскорее снять пальто, и многие ребята тоже, как только услышали эту музыку, заметались, как подстреленные, и даже стали реветь, что они опаздывают на самое интересное.
      Но тут, откуда ни возьмись, выскочила тётя Дуся:
      — Дениска с Мишкой! Вы чего там колготитесь-то? Сюда давайте!
      И мы побежали к ней, а у неё свой отдельный кабинет под лестницей, там щётки стоят и вёдра. Тётя Дуся взяла наши вещи и сказала:
      — Здесь и оденетесь, чертенята!
      И мы понеслись с Мишкой по лестнице, через ступеньки, наверх. Ну, а там действительно было красиво! Ничего не скажешь! Все потолки были увешаны разноцветными бумажными лентами и фонариками, всюду горели красивые лампы из зеркальных осколков, играла музыка, и в толпе ходили наряжённые артисты: один играл на трубе, другой — на барабане. Одна тётенька была одета как лошадь, и зайцы тоже были, и кривые зеркала, и Петрушка.
      А в конце зала была ещё одна дверь, и на ней было написано: «Комната аттракционов».
      Я спросил:
      — Это что такое?
      — Это разные затеи.
      И правда, там были разные затеи. Например, там висело яблоко на нитке, и надо было заложить руки за спину и так, без рук, это яблоко грызть. Но оно вертится на нитке и никак не даётся. Это очень трудно и даже обидно. Я два раза хватал это яблоко руками и кусал. Но мне не давали его сгрызть, а только смеялись и отнимали. Ещё там была стрельба из лука, а на конце стрелы не наконечник, а резиновая нашлёпка, она присасывается, и вот, кто попадёт в картонку, в центр, где нарисована обезьяна, тому приз — хлопушка с секретом.
      Мишка стрелял первый, он долго метился, а когда выстрелил, то разбил одну далёкую лампу, а в обезьяну не попал…
      Я говорю:
      — Эх ты, стрелок!
      — Это я ещё не пристрелялся! Если бы дали пять стрел, я бы пристрелялся. А то дали одну — где тут попасть!
      Я повторяю:
      — Давай, давай! Гляди-ка, я сейчас же попаду в обезьянку!
      И дяденька, который распоряжался этим луком, дал мне стрелу и говорит:
      — Ну, стреляй, снайпер!
      И сам пошёл поправить обезьянку, потому что она как-то покосилась. А я уже прицелился и всё ждал, когда он поправит, а лук был очень тугой, и я всё время приговаривал: «Сейчас я убью эту обезьянку», — и вдруг стрела сорвалась, и хлоп! Вонзилась дяденьке в лопатку. И там, на лопатке, затрепетала.
      Все вокруг захлопали и засмеялись, а дяденька обернулся как ужаленный и закричал:
      — Что тут смешного? Не понимаю! Уходи, озорник, нет тебе больше никакого лука!
      Я сказал:
      — Я не нарочно! — и ушёл от этого места.
      Просто удивительно, как нам не повезло, и я был очень сердитый, и Мишка, конечно, тоже.
      И вдруг видим — стоят весы. И к ним небольшая весёлая очередь, которая быстро движется, и все тут шутят и хохочут. И около весов клоун.
      Я спрашиваю:
      — Это что за весы?
      А мне говорят:
      — Становись, взвешивайся. Если в тебе окажется двадцать пять кило весу, тогда твоё счастье. Получишь премию: годовую подписку на журнал «Мурзилка».
      Я говорю:
      — Мишка, давай попробуем?
      Гляжу, а Мишки нет. И куда он подевался, неизвестно. Я решил один попробовать. А вдруг я вешу ровно 25 кило? Вот будет удача!..
      А очередь всё движется, и клоун в шапке ловко так щёлкает рычажками и всё шутит да шутит:
      — У вас семь кило лишних — меньше кушайте мучного! — Щёлк-щёлк! — А вы, уважаемый товарищ, ещё мало каши ели, и всего-то вы тянете девятнадцать килишек! Заходите через годик. — Щёлк-щёлк!
      И так далее, и все смеются, и отходят, очередь движется, и никто не весит ровно двадцать пять кило, и вот доходит дело до меня.
      Я влез на весы — рычажки щёлк-щёлк, и клоун говорит:
      — Ого! Знаешь игру в горячо-холодно?
      Я говорю:
      — Кто ж не знает!
      Он говорит:
      — У тебя довольно горячо получилось. Твой вес двадцать четыре кило пятьсот граммов, не хватает ровно полкило. А жаль. Будь здоров!
      Подумаешь, всего только полкило не хватает!
      У меня совсем настроение испортилось. Вот какой день невезучий!
      И тут Мишка появляется.
      Я говорю:
      — Где это ваша милость пропадает?
      Мишка говорит:
      — Ситро пил.
      Я говорю:
      — Хорош, нечего сказать. Я тут стараюсь, «Мурзилку» выигрываю, а он ситро пьёт.
      И я ему все рассказал. Мишка говорит:
      — А ну-ка я!
      И клоун щёлкнул рычажком и захохотал:
      — Небольшой перебор-с! Двадцать пять кило пятьсот граммов. Вам надо похудеть. Следующий!
      Мишка слез и говорит:
      — Эх, зря я ситро пил…
      Я говорю:
      — А при чём здесь ситро?
      А Мишка:
      — Я целую бутылку выпил! Понимаешь?
      Я говорю:
      — Ну и что?
      Мишка даже разозлился:
      — Да разве ты не знаешь, что в бутылке помещается ровно пол-литра воды?
      Я говорю:
      — Знаю. Ну и что?
      Тут Мишка прямо зашипел:
      — А пол-литра воды — это и есть полкило. Пятьсот граммов! Если бы я не пил, я бы весил ровно двадцать пять кило!
      Я говорю:
      — Ну да?
      Мишка говорит:
      — Вот то-то и оно-то!
      И тут меня словно осенило.
      — Мишка, — сказал я, — а Мишка! «Мурзилка» наш!
      Мишка говорит:
      — А каким образом?
      — А таким. Пришло моё время ситро пить. У меня как раз пятьсот граммов не хватает!
      Мишка даже подскочил:
      — Всё ясно, бежим в буфет!
      И мы быстро купили бутылку воды, продавщица её откупорила, а Мишка спросил:
      — Тётя, а в бутылке всегда ровно пол-литра, недолива не бывает?
      Продавщица покраснела.
      — Ты ещё маленький такие глупости мне говорить!
      Я взял бутылку, сел за столик и начал пить. Мишка стоял рядом и смотрел. Вода была очень холодная. Но я выпил полный стакан просто залпом. Мишка сейчас же налил мне второй, но там ещё осталось на дне довольно много, и мне уже не хотелось больше пить.
      Мишка сказал:
      — Давай не задерживай.
      А я сказал:
      — Уж очень холодная. Как бы ангину не схватить.
      Мишка говорит:
      — Ты не будь мнительным. Говори, струсил, да?
      Я говорю:
      — Это ты, наверно, струсил.
      И стал пить второй стакан.
      Он довольно трудно в меня лился. Я как только три четверти этого второго стакана выпил, так понял, что я уже полный. До краёв.
      Я говорю:
      — Стоп, Мишка! Больше не войдёт!
      — Войдёт, войдёт. Это только так кажется! Пей.
      Я попробовал. Не лезет.
      Мишка говорит:
      — Ты чего расселся, как барон! Ты встань, так влезет!
      Я встал. И правда, допил стакан каким-то чудом. А Мишка сейчас же налил мне всё, что оставалось в бутылке. Получилось больше, чем полстакана.
      Я говорю:
      — Я сейчас лопну.
      Мишка говорит:
      — А как же я не лопнул? Я ведь тоже думал, что лопну. Давай поднажми.
      — Мишка. Если. Я лопну. Ты. Будешь. Отвечать.
      Он говорит:
      — Хорошо. Пей давай.
      И я опять стал пить. И всё выпил. Просто чудеса какие-то! Только я говорить не мог. Потому что вода перелилась уже выше горла и булькала во рту. И понемножку выливалась из носа.
      И я побежал к весам. Клоун не узнал меня. Он сделал «щёлк-щёлк» и вдруг закричал на весь зал:
      — Уррра! Есть! Точно!!! Тютелька в тютельку. Годовая подписка на «Мурзилку» выиграна. Она досталась мальчику, который весит ровно двадцать пять килограммов. Вот квитанция, сейчас я её заполню. Похлопаем!
      Он взял мою левую руку и поднял её вверх, и все захлопали, и клоун спел туш! Потом он взял вечное перо и сказал:
      — Ну! Как тебя зовут? Имя и фамилия? Отвечай!
      Но я молчал. Я был наполненный и не мог говорить.
      Тут Мишка закричал:
      — Его зовут Денис. Фамилия Кораблев! Пишите, я его знаю!
      Клоун протянул мне заполненную квитанцию и сказал:
      — Скажи хоть спасибо!
      Я мотнул головой, а Мишка опять закричал:
      — Это он говорит «спасибо». Я его знаю!
      А клоун говорит:
      — Ну и мальчик! Выиграл «Мурзилку», а сам молчит, как будто воды в рот набрал!
      А Мишка говорит:
      — Не обращайте внимания, он застенчивый, я его знаю!
      И он схватил меня за руку и поволок вниз.
      И я на улице немножко отдышался. Я сказал:
      — Мишка, мне как-то не хочется нести эту подписку домой, раз во мне только двадцать четыре с половиной кило.
      А Мишка говорит:
      — Тогда отдай мне. Во мне-то аккурат двадцать пять. Если бы я не пил ситро, я бы сразу её получил. Давай сюда.
      — Что ж, я, по-твоему, напрасно страдал? Нет уж, пусть она будет наша общая — напополам!
      Тогда Мишка сказал:
      — Правильно!
     
     
      Здоровая мысль
     
      После уроков мы с Мишкой собрали своё имущество и пошли домой. На улице было мокро, грязно и весело. Только что прошёл сильный дождь, и асфальт блестел как новенький, воздух пах чем-то свежим и чистым, в лужах отражались дома и небо, а если идти с горы, то сбоку, возле тротуара, мчался бурный поток, вроде горной речки, красивый поток, коричневый, с водоворотами, завихрениями и бурунами. На углу улицы в землю была вделана решётка, и здесь вода совершенно распоясалась, она плясала и пенилась, булькала, как цирковая музыка, или, наоборот, журчала и шкворчала, словно жарилась на сковородке. Просто прелесть…
      Мишка сейчас же, как всё это увидел, полез в карман и вытащил спичечный коробок. Я помог ему достать спичку для мачты, дал ему листок бумаги, мы сделали парус и воткнули всё это в коробок. Сразу получился не коробок, а кораблик. Мы его спустили на воду, и он тут же поплыл с ураганной быстротой. Его вертело туда-сюда и бросало, он подпрыгивал и нёсся вперёд, то задерживаясь ненадолго, а то давая сто узлов в час. Мы сейчас же начали озвучивать это дело, потому что мы сразу стали капитаном и штурманом — я и Мишка. Мы кричали, когда кораблик садился на мель.
      — Задний ход — чух-чух-чух!
      — Полный задний — чух-чух-чух!
      — Полнейший задний ход — чух-чух-чух-чах-чах-чах!
      И я пальцем направлял корабль куда надо, а Мишка орал:
      — Пошёл! Ух жжмет! Вот это даёт! Полный вперёд! Чух-чух-чих!
      И так с дикими воплями мы бежали за корабликом как сумасшедшие и добежали до угла, где решётка, и вдруг наш кораблик завертелся, закружился в водовороте, и мы оглянуться не успели, как он клюнул носом, хлюпнул и провалился в решётку.
      Мишка сказал:
      — Жалко как. Утонул…
      И я сказал:
      — Да. Его поглотила бушующая стихия. Давай новый запустим?
      Но Мишка покачал головой:
      — Нельзя. Сегодня мне опаздывать из школы нельзя. Сегодня папа дежурный.
      Я сказал:
      — По чему?
      — Его очередь, — ответил Мишка.
      — Нет, — сказал я, — ты не понял. Я спрашиваю, по какому делу твой папа дежурный? По чему? По уборке? Или по накрыванию на стол?
      — По мне, — сказал Мишка. — Папа дежурит по мне. Они с мамой так установили очередь: один день мама, другой папа. Сегодня папа. Уж небось приехал с работы кормить меня обедом, а сам спешит, ведь ему обратно надо!
      — Ты, Мишка, не человек! — сказал я. — Ты своего отца сам должен обедом кормить, а тут занятой человек ездит с работы кормить такого оболтуса! Ведь тебе уже восемь лет! Жених!
      — Это мама мне не доверяет, ты не думай, — сказал Мишка. — Я помогаю, вон в прошлую пятницу я им за хлебом сходил…
      — Им! — сказал я. — Им! Они, видите ли, едят, а наш Мишенька одним воздухом питается! Эх, ты…
      Мишка весь покраснел, как синяя свёкла, и сказал:
      — Пошли по домам!
      И мы прибавили шагу. А когда стали подходить к нашим домам, Мишка сказал:
      — Я каждый день свою квартиру не нахожу. Все дома одинаковые, просто путаются в глазах. А ты находишь?
      — Нет, я тоже не нахожу, — сказал я, — не узнаю своё парадное. То зелёное, и это зелёное, все одинаковые, новенькие, и балкончики тоже один в один. Прямо беда.
      — Так как же ты поступаешь? — сказал Мишка.
      — Жду, пока мама на балкон выйдет.
      — Ну, так может и чужая чья-нибудь выйти! Ты вполне можешь к другой попасть…
      — Ты что, — сказал я, — да я из тысячи чужих свою маму узнаю.
      — А как? — спросил Мишка.
      — По лицу, — сказал я.
      — На прошлом родительском собрании были все родители, и Костикова бабушка шла домой с моим папой, — сказал Мишка, — так Костикова бабушка сказала, что твоя мама самая красивая в классе.
      — Ерунда, — сказал я, — твоя тоже красивая!
      — Конечно, — сказал Мишка, — но Костикова бабушка сказала, что твоя самая красивая.
      Тут мы подошли вплотную к нашим домам. Мишка стал беспокойно оглядываться по сторонам и тревожиться, но в это время с нами поравнялась какая-то старушка и сказала:
      — А, это ты, Мишенька? Что? Не знаешь, где живёшь, да? Вечная история. Ну пойдём, соседушка, уж доведу тебя.
      Она взяла Мишку за руку, а мне сказала:
      — Мы с одной лестничной клетки.
      И они пошли. Мишка очень охотно поволокся за ней. А я остался один в этих одинаковых переулках без названий, среди одинаковых домов без номеров и совершенно не представлял себе, куда идти, но решил не унывать и стал подниматься по лестнице на четвёртый этаж первого же попавшегося дома. Ведь этих домов и всего-то восемнадцать, так что если я даже все подряд их обойду, то через часок-другой наверняка буду дома, это уж точно.
      Во всех наших подъездах, на каждой двери, слева привинчен звонок с красной кнопочкой. Вот я влез на четвёртый этаж и нажал кнопку. Дверь открылась, оттуда высунулся длинный кривой нос и крикнул в дверную щель:
      — Макулатуры нет! Сколько раз повторять!
      Я сказал «извините» и сошёл вниз. Ошибся, что поделаешь. Тогда я пошёл в следующий подъезд.
      Не успел я тихонько дотронуться до звонка, как из-за двери раздался такой хриплый и страшный лай, что я не стал дожидаться, пока меня съест какой-нибудь волкодав, а просто моментально скатился вниз.
      В следующем подъезде, на четвёртом этаже, дверь открыла высокая девушка и, когда увидела меня, весело захлопала в ладоши и закричала:
      — Володя! Папа! Марья Семёновна! Саша! Все сюда! Шестой!
      Из комнат высыпала куча народу, они всё смотрели на меня, и хохотали, и прихлопывали в ладоши, и подпевали:
      — Шес-той! Ой-ой! Шестой! Шестой!..
      Я глядел на них во все глаза. Сумасшедшие, что ли? Я даже стал обижаться на них: тут есть хочется, и ноги промочил, и к чужим вместо дома попал, а они смеются… Но девушка, видно, поняла, что мне не весело.
      — Тебя как звать? — сказала она, и присела передо мной на корточки, и заглянула мне в глаза своими синими глазами.
      — Денисом, — ответил я.
      Она сказала:
      — Ты не обижайся, Денис! Просто ты сегодня уже шестой мальчик, который пришёл к нам. Все они тоже заблудились. На-ка вот тебе яблоко, съешь, подкрепи истощённые силы.
      Я не стал брать.
      — Возьми, пожалуйста, — сказала она, — для меня. Сделай мне одолжение.
      Ну, я сделал ей одолжение.
      — Послушай, — сказала девушка, — мне кажется, что я видела тебя выходящим из подъезда, что прямо напротив нашего. Ты выходил с одной очень красивой женщиной. Это может быть?
      — Конечно, — сказал я, — моя мама самая красивая в классе.
      Тут они все снова рассмеялись. Без всякой причины. А девушка сказала:
      — Ну, беги. И если хочешь, приходи к нам в гости.
      Я сказал «спасибо» и побежал, куда показала высокая девушка. И не успел я нажать кнопку, как дверь открылась, и на пороге стояла моя мама! Она сказала:
      — Вечно тебя надо ждать!
      Я сказал:
      — Это ужасная история! Я промочил ноги! Потому что я не могу найти двери нашего дома. Я не знаю, где наш подъезд, он похож на все остальные, как капля воды на все другие. И у Мишки такая же история! Никто не может найти свой дом! Я сегодня шестой… и есть хочу!
      И я рассказал маме про кривой нос с макулатурой, и про рычащего волкодава, и про высокую девушку и яблоко.
      — Надо устроить для тебя какую-нибудь примету, — сказал папа, — чтобы ты безошибочно узнавал свой дом.
      Я обрадовался:
      — Папа! Я уже придумал! Повесь, пожалуйста, на наш дом мамин портрет! Я уже издалека буду знать, где я живу!
      Мама рассмеялась и сказала:
      — Ну, не выдумывай!
      А папа сказал:
      — В конце концов, а почему бы и нет' Вполне здоровая мысль!
     
     
      Похотитель собак
     
      Ещё вот какая была история. Когда я жил у дяди Володи на даче, недалеко от нас жил Борис Климентьевич, худой такой дядька, весёлый, с палкой в руке и высокий, как забор.
      У него была собачка под названием Чапка. Очень хорошая собачушка, чёрная, мохнатая, морда кирпичом, хвостик торчком. И я с ней очень подружился.
      Вот один раз Борис Климентьевич задумал идти купаться, а Чапку не захотел с собой брать. Потому что она уже один раз ходила с ним на пляж и из этого вышла скандальная история. В тот раз Чапка полезла в воду, а в воде плавала одна тётенька. Она плавала на автомобильной камере, чтоб не утонуть. И она сразу закричала на Чапку:
      — Пошла вон! Вот ещё! Не хватало собачью заразу напускать! — И стала брызгать на Чапку: — Вон пошла, вон!
      Чапке это не понравилось, и она прямо на плаву хотела эту тётку цапнуть, но до неё не достала, а камеру всё-таки ухватила своими остренькими зубками. Один только разик куснула, и камера зашипела и выдохлась. А тётенька стала думать, что она тонет, и она завизжала:
      — Тону, спасите!
      Весь пляж страшно перепугался. И Борис Климентьевич кинулся её спасать. Там, где эта тётенька барахталась, ему река была по колено, а тётеньке по плечи. Он её спас, а Чапку постегал прутиком — для виду, конечно. И с тех пор перестал её брать на реку.
      И вот теперь он попросил меня погулять во дворе с Чапкой, чтобы она не увязалась за ним. И я вошёл во двор, и мы стали с Чапкой носиться и кувыркаться, прыгать и колбаситься, подскакивать, и вертеться, и лаять, визжать, и смеяться, и валяться. А Борис Климентьевич спокойно ушёл. И мы с Чапкой вдоволь наигрались, а в это время мимо забора шёл Ванька Дыхов с удочкой.
      Он говорит:
      — Дениска, рыбу ловить!
      Я говорю:
      — Не могу, я Чапку стерегу.
      Он говорит:
      — Посади Чапку в дом. Захвати свой бредень и догоняй.
      И пошёл дальше. А я взял Чапку за ошейник и тихонечко поволок по траве. Она легла, лапки кверху, и поехала, как на салазках. Я открыл дверь, втащил её в коридор, дверь прикрыл и пошёл за бреднем. Когда я опять вышел на дорогу, Ваньки уже не было. Он скрылся за углом. Я полетел его догонять и вдруг возле продовольственной палатки вижу: на самой середине дороги сидит моя Чапка, язык высунула и смотрит на меня как ни в чём не бывало… Вот так да! Это значит, я дверь плохо прикрыл, или она ещё как-то исхитрилась и, наверное, пробежала дворами, а теперь сидит встречает! Умна! Но ведь мне надо спешить. Там Ванька уже, наверное, рыбу таскает, а я тут с ней возись. Главное, я бы взял её с собой, но Борис Климентьевич может вернуться, и, если он её не застанет дома, он разволнуется, бросится искать, и потом меня будут ругать… Нет, так дело не пойдёт! Придётся её обратно волочить.
      Я схватил её за ошейник и потащил домой. На этот раз Чапка упиралась в землю всеми четырьмя лапами. Она волоклась за мной на своём животе как лягушка. Я её еле доволок до дверей. Открыл узенькую щёлку, впихнул и дверь захлопнул крепко-накрепко. Она там зарычала и залаяла, но я не стал её утешать. Я обошёл весь дом, закрыл все окна и калитку тоже. И хотя я очень устал от возни с Чапкой, я всё-таки припустился бежать к реке. Я довольно быстро бежал, и когда я уже поравнялся с трансформаторной будкой, из-за неё выскочила… опять Чапка! Я даже оторопел. Я просто не верил своим глазам. Я подумал, что она мне снится… Но тут Чапка стала делать вид, что вот она меня сейчас укусит за то, что я её оставил дома. Рычит и лает на меня! Ну, погоди же, я тебе покажу! И я стал хватать её за ошейник, но она не давалась, она увёртывалась, хрипела, отступала, отскакивала и всё время лаяла. Тогда я стал приманивать:
      — Чапочка, Чапочка, тю-тю-тю, лохмушенька, на-на-на!
      Но она продолжала издеваться и не давала себя поймать. Главное, мне мешал мой бредень, у меня была не та ловкость. И мы так долго скакали вокруг будки. И вдруг я вспомнил, что недавно видел в телевизоре картину «Тропою джунглей». Там показано, как охотники ловят обезьян сетями. Я сразу сообразил, взял свой бредень, как сачок, и хлоп! Накрыл Чапку, как обезьянку. Она прямо взвыла от злости, но я быстро закутал её как следует, перекинул бредень через плечо и, как настоящий охотник, потащил её домой через весь посёлок. Чапка висела у меня за спиной в сетке, как в гамаке, и только изредка подвывала. Но я уже не обращал на неё никакого внимания, а просто взял её и вытряхнул в окошко и припёр его снаружи палкой. Она сразу там залаяла я зарычала на разные голоса, а я уже в третий раз побежал за Ванькой. Это я так рассказываю быстро, а на самом деле времени прошло очень много. И вот у самой реки я встретил Ваньку. Он шёл весёлый, а в руке у него была травинка, а на травинке нанизаны две уклейки, большие, с чайную ложку каждая. Я говорю:
      — Ого! А у тебя, я вижу, здорово клевало!
      Ванька говорит:
      — Да, просто не успевал вытаскивать. Давай отнесём эту рыбу моей маме на уху, а после обеда снова пойдём. Может, и ты что-нибудь поймаешь.
      И так за разговором мы незаметно дошли до дома Бориса Климентьевича. А около его дома стояла небольшая толпа. Там был дядька в полосатых штанах, с животом, как подушка, и ещё там была тётенька тоже в штанах и с голой спиной. Был ещё мальчишка в очках и ещё кто-то. Они все размахивали руками и что-то кричали. А потом мальчишка в очках увидел меня да как закричит:
      — Вот он, вот он сам, собственной персоной!
      Тут все обернулись на нас, и дядька в полосатых штанах завопил:
      — Какой? С рыбой или маленький?!
      Мальчишка в очках кричит:
      — Маленький! Хватайте его! Это он!
      И они все кинулись ко мне. Я немножко испугался и быстро отбежал от них, бросил бредень и влез на забор. Это был высокий забор: меня нипочём снизу не достать. Тётенька с голой спиной подбежала к забору и стала кричать нечеловеческим голосом:
      — Отдай сейчас же Бобку! Куда ты его девал, негодник?
      А дядька уткнулся животом в забор, кулаками стучит:
      — А где моя Люська? Ты куда её увёл? Признавайся!
      Я говорю:
      — Отойдите от забора. Я никакого Бобку не знаю и Люську тоже. Я даже с ними не знаком! Ванька, скажи им!
      Ванька кричит:
      — Что вы напали на ребёнка? Я вот сейчас как сбегаю за мамой, тогда узнаете!
      Я кричу:
      — Ты беги поскорее, Ванька, а то они меня растерзают!
      Ванька кричит:
      — Держись, не слезай с забора! — И побежал.
      А дядька говорит:
      — Это соучастник, не иначе. Их тут целая шайка! Эй, ты, на заборе, отвечай сейчас же, где Люся?
      Я говорю:
      — Следите сами за своей доченькой!
      — Ах, ты ещё острить? Слезай сию минуту, и пойдём в прокуратуру.
      Я говорю:
      — Ни за что не слезу!
      Тогда мальчишка в очках говорит:
      — Сейчас я его достану!
      И давай карабкаться на забор. Но не умеет. Потому что не знает, где гвоздь, где что, чтобы уцепиться. А я на этот забор сто раз лазил. Да ещё я этого мальчишку пяткой отпихиваю. И он, слава богу, срывается.
      — Стой, Павля, — говорит дядька, — давай я тебя подсажу!
      И этот Павля стал карабкаться на этого дядьку. И я опять испугался, потому что Павля был здоровый парень, наверное, учился уже в третьем или в четвёртом классе. И я подумал, что мне пришёл конец, но тут я вижу, бежит Борис Климентьевич, а из переулка Ванькина мама и Ванька. Они кричат:
      — Стойте! В чём дело?
      А дядька орёт:
      — Ни в чём не дело! Просто этот мальчишка ворует собак! Он у меня собаку украл, Люсю.
      И тётенька в штанах добавляет:
      — И у меня украл, Бобку!
      Ванькина мама говорит:
      — Ни за что не поверю, хоть режьте.
      А мальчишка в очках вмешивается:
      — Я сам видел. Он нёс нашу собаку в сетке, за плечами! Я сидел на чердаке и видел!
      Я говорю:
      — Не стыдно врать? Чапку я нёс. Она из дому удрала!
      Борис Климентьевич говорит:
      — Это довольно положительный мальчик. С чего бы ему вдруг вступить на стезю преступлений и начать воровать собак? Пойдёмте в дом, разберёмся! Иди, Денис, сюда!
      Он подошёл к забору, и я прямо перешёл к нему на плечи, потому что он был очень высокий, я уже говорил.
      Тут все пошли во двор. Дядька фыркал, тётенька в штанах ломала пальцы, очкастый Павля шёл за ними, а я катился на Борисе Климентьевиче. Мы взошли на крыльцо, Борис Климентьевич открыл дверь, и вдруг оттуда выскочили три собаки! Три Чапки! Совершенно одинаковые! Я подумал, что это у меня в глазах троится.
      Дядька кричит:
      — Люсечка!
      И одна Чапка кинулась и вскочила ему прямо на живот!
      А тётенька в брюках и Павля вопят:
      — Бобик! Бобка!
      И рвут второго Чапку пополам: она за передние ноги тянет к себе, а он за задние — к себе! И только третья собака стоит возле нас и вертиком хвостит. То есть хвостиком вертит.
      Борис Климентьевич говорит:
      — Вот ты с какой стороны раскрылся? Я этого не ожидал. Ты зачем напихал полный дом чужих собак?
      Я сказал:
      — Я думал, что они Чапки! Ведь как похожи! Одно лицо. Прямо вылитые собачьи близнецы.
      И я всё рассказал по порядку. Тут все стали хохотать, а когда успокоились, Борис Климентьевич сказал:
      — Конечно, не удивительно, что ты обознался. Скоч-терьеры очень похожи друг на друга, настолько, что трудно бывает различить. Вот и сегодня, по совести говоря, не мы, люди, узнали своих собак, а собаки узнали нас. Так что ты ни в чём не виноват. Но всё равно знай, что с этих пор я буду называть тебя Похититель собак.
      … И правда, он так меня называет…
     
     
      «Где это видано, где это слыхано…»
     
      На переменке подбежала ко мне наша октябрятская вожатая Люся и говорит:
      — Дениска, а ты сможешь выступить в концерте? Мы решили организовать двух малышей, чтобы они были сатирики. Хочешь?
      Я говорю:
      — Я всё хочу! Только ты объясни: что такое сатирики.
      Люся говорит:
      — Видишь ли, у нас есть разные неполадки… Ну, например, двоечники или лентяи, их надо прохватить. Понял? Надо про них выступить, чтобы все смеялись, это на них подействует отрезвляюще.
      Я говорю:
      — Они не пьяные, они просто лентяи.
      — Это так говорится: «отрезвляюще», — засмеялась Люся. — А на самом деле просто эти ребята призадумаются, им станет неловко, и они исправятся. Понял? Ну, в общем, не тяни: хочешь — соглашайся, не хочешь — отказывайся!
      Я сказал:
      — Ладно уж, давай!
      Тогда Люся спросила:
      — А у тебя есть партнёр?
      — Нету.
      Люся удивилась:
      — Как же ты без товарища живёшь?
      — Товарищ у меня есть, Мишка. А партнёра нету.
      Люся снова улыбнулась:
      — Это почти одно и то же. А он музыкальный, Мишка твой?
      — Нет, обыкновенный.
      — Петь умеет?
      — Очень тихо. Но я научу его петь громче, не беспокойся.
      Тут Люся обрадовалась:
      — После уроков притащи его в малый зал, там будет репетиция!
      И я со всех ног пустился искать Мишку. Он стоял в буфете и ел сардельку.
      — Мишка, хочешь быть сатириком?
      А он сказал:
      — Погоди, дай поесть.
      Я стоял и смотрел, как он ест. Сам маленький, а сарделька толще его шеи. Он держал эту сардельку руками и ел прямо целой, не разрезая, и шкурка трещала и лопалась, когда он её кусал, и оттуда брызгал горячий пахучий сок.
      И я не выдержал и сказал тёте Кате:
      — Дайте мне, пожалуйста, тоже сардельку, поскорее!
      И тётя Катя сразу протянула мне мисочку. И я очень торопился, чтобы Мишка без меня не успел съесть свою сардельку: мне одному не было бы так вкусно. И вот я тоже взял свою сардельку руками и тоже, не чистя, стал грызть её, и из неё брызгал горячий пахучий сок. И мы с Мишкой так грызли на пару, и обжигались, и смотрели друг на дружку, и улыбались.
      А потом я ему рассказал, что мы будем сатирики, и он согласился, и мы еле досидели до конца уроков, а потом побежали в малый зал на репетицию.
      Там уже сидела наша вожатая Люся, и с ней был один парнишка, приблизительно из четвёртого, очень некрасивый, с маленькими ушами и большущими глазами.
      Люся сказала:
      — Вот и они! Познакомьтесь, это наш школьный поэт Андрей Шестаков.
      Мы сказали:
      — ЗдОрово!
      И отвернулись, чтобы он не задавался.
      А поэт сказал Люсе:
      — Это что, исполнители, что ли?
      — Да.
      Он сказал:
      — Неужели ничего не было покрупней?
      Люся сказала:
      — Как раз то, что требуется!
      Но тут пришёл наш учитель пения Борис Сергеевич. Он сразу подошёл к роялю:
      — Нуте-с, начинаем! Где стихи?
      Андрюшка вынул из кармана какой-то листок и сказал:
      — Вот. Я взял размер и припев у Маршака, из сказки об ослике, дедушке и внуке: «Где это видано, где это слыхано…»
      Борис Сергеевич кивнул:
      — Читай вслух!
      Андрюшка стал читать:
     
      Папа у Васи силён в математике,
      Учится папа за Васю весь год.
      Где это видано, где это слыхано, —
      Папа решает, а Вася сдаёт?!
     
      Мы с Мишкой так и прыснули. Конечно, ребята довольно часто просят родителей решить за них задачу, а потом показывают учительнице, как будто это они такие герои. А у доски ни бум-бум — двойка! Дело известное. Ай да Андрюшка, здорово прохватил!
      А Андрюшка читает дальше, так тихо и серьёзно:
     
      Мелом расчерчен асфальт на квадратики,
      Манечка с Танечкой прыгают тут.
      Где это видано, где это слыхано, —
      В «классы» играют, а в класс не идут?!
     
      Опять здорово. Нам очень понравилось! Этот Андрюшка просто настоящий молодец, вроде Пушкина!
      Борис Сергеевич сказал:
      — Ничего, неплохо! А музыка будет самая простая, вот что-нибудь в этом роде. — И он взял Андрюшкины стихи и, тихонько наигрывая, пропел их все подряд.
      Получилось очень ловко, мы даже захлопали в ладоши.
      А Борис Сергеевич сказал:
      — Нуте-с, кто же наши исполнители?
      А Люся показала на нас с Мишкой:
      — Вот!
      — Ну что ж, — сказал Борис Сергеевич, — у Миши хороший слух… Правда, Дениска поёт не очень-то верно.
      Я сказал:
      — Зато громко.
      И мы начали повторять эти стихи под музыку и повторили их, наверно, раз пятьдесят или тысячу, и я очень громко орал, и все меня успокаивали и делали замечания:
      — Ты не волнуйся! Ты тише! Спокойней! Не надо так громко!
      Особенно горячился Андрюшка. Он меня совсем затормошил. Но я пел только громко, я не хотел петь потише, потому что настоящее пение — это именно когда громко!
      … И вот однажды, когда я пришёл в школу, я увидел в раздевалке объявление:
     
      ВНИМАНИЕ!
      Сегодня на большой перемене в малом зале состоится выступление летучего патруля «Пионерского Сатирикона»!
      Исполняет дуэт малышей!
      На злобу дня!
      Приходите все!
     
      И во мне сразу что-то ёкнуло. Я побежал в класс. Там сидел Мишка и смотрел в окно.
      Я сказал:
      — Ну, сегодня выступаем!
      А Мишка вдруг промямлил:
      — Неохота мне выступать…
      Я прямо оторопел. Как — неохота? Вот так раз! Ведь мы же репетировали? А как же Люся и Борис Сергеевич? Андрюшка? А все ребята, ведь они читали афишу и прибегут как один? Я сказал:
      — Ты что, с ума сошёл, что ли? Людей подводить?
      А Мишка так жалобно:
      — У меня, кажется, живот болит.
      Я говорю:
      — Это со страху. У меня тоже болит, но я ведь не отказываюсь!
      Но Мишка всё равно был какой-то задумчивый. На большой перемене все ребята кинулись в малый зал, а мы с Мишкой еле плелись позади, потому что у меня тоже совершенно пропало настроение выступать. Но в это время нам навстречу выбежала Люся, она крепко схватила нас за руки и поволокла за собой, но у меня ноги были мягкие, как у куклы, и заплетались. Это я, наверно, от Мишки заразился.
      В зале было огорожено место около рояля, а вокруг столпились ребята из всех классов, и няни, и учительницы.
      Мы с Мишкой встали около рояля.
      Борис Сергеевич был уже на месте, и Люся объявила дикторским голосом:
      — Начинаем выступление «Пионерского Сатирикона» на злободневные темы. Текст Андрея Шестакова, исполняют всемирно известные сатирики Миша и Денис! Попросим!
      И мы с Мишкой вышли немножко вперёд. Мишка был белый как стена. А я ничего, только во рту было сухо и шершаво, как будто там лежал наждак.
      Борис Сергеевич заиграл. Начинать нужно было Мишке, потому что он пел первые две строчки, а я должен был петь вторые две строчки. Вот Борис Сергеевич заиграл, а Мишка выкинул в сторону левую руку, как его научила Люся, и хотел было запеть, но опоздал, и, пока он собирался, наступила уже моя очередь, так выходило по музыке. Но я не стал петь, раз Мишка опоздал. С какой стати!
      Мишка тогда опустил руку на место. А Борис Сергеевич громко и раздельно начал снова.
      Он ударил, как и следовало, по клавишам три раза, а на четвёртый Мишка опять откинул левую руку и наконец запел:
     
      Папа у Васи силён в математике,
      Учится папа за Васю весь год.
      Я сразу подхватил и прокричал:
      Где это видано, где это слыхано, —
      Папа решает, а Вася сдаёт?!
     
      Все, кто был в зале, рассмеялись, и у меня от этого стало легче на душе. А Борис Сергеевич поехал дальше. Он снова три раза ударил по клавишам, а на четвёртый Мишка аккуратно выкинул левую руку в сторону и ни с того ни с сего запел сначала:
     
      Папа у Васи силён в математике,
      Учится папа за Васю весь год.
     
      Я сразу понял, что он сбился! Но раз такое дело, я решил допеть до конца, а там видно будет. Взял и допел:
     
      Где это видано, где это слыхано, —
      Папа решает, а Вася сдаёт?!
     
      Слава богу, в зале было тихо — все, видно, тоже поняли, что Мишка сбился, и подумали: «Ну что ж, бывает, пусть дальше поёт».
      А музыка в это время бежала всё дальше и дальше. Но Мишка был какой-то зеленоватый.
      И когда музыка дошла до места, он снова вымахнул левую руку и, как пластинка, которую «заело», завёл в третий раз:
     
      Папа у Васи силён в математике,
      Учится папа за Васю весь год…
     
      Мне ужасно захотелось стукнуть его по затылку чем-нибудь тяжёлым, и я заорал со страшной злостью:
     
      Где это видано, где это слыхано, —
      Папа решает, а Вася сдаёт?!
     
      Мишка, ты, видно, совсем рехнулся! Ты что в третий раз одно и то же затягиваешь? Давай про девчонок!
      А Мишка так нахально:
      — Без тебя знаю! — И вежливо говорит Борису Сергеевичу: — Пожалуйста, Борис Сергеевич, дальше!
      Борис Сергеевич заиграл, а Мишка вдруг осмелел, опять выставил свою левую руку и на четвёртом ударе заголосил как ни в чём не бывало:
     
      Папа у Васи силён в математике,
      Учится папа за Васю весь год…
     
      Тут все в зале прямо завизжали от смеха, и я увидел в толпе, какое несчастное лицо у Андрюшки, и ещё увидел, что Люся, вся красная и растрёпанная, пробивается к нам сквозь толпу. А Мишка стоит с открытым ртом, как будто сам на себя удивляется. Ну, а я, пока суд да дело, докрикиваю:
     
      Где это видано, где это слыхано, —
      Папа решает, а Вася сдаёт?!
     
      Тут уж началось что-то ужасное. Все хохотали как зарезанные, а Мишка из зелёного стал фиолетовым. Наша Люся схватила его за руку и утащила к себе. Она кричала:
      — Дениска, пой один! Не подводи!.. Музыка! И!..
      А я стоял у рояля и решил не подвести. Я почувствовал, что мне стало всё равно, и, когда дошла музыка, я почему-то вдруг тоже выкинул в сторону левую руку и совершенно неожиданно завопил:
     
      Папа у Васи силён в математике,
      Учится папа за Васю весь год…
     
      Я даже плохо помню, что было дальше. Было похоже на землетрясение. И я думал, что вот сейчас провалюсь совсем под землю, а вокруг все просто падали от смеха — и няни, и учителя, все, все…
      Я даже удивляюсь, что я не умер от этой проклятой песни.
      Я наверно бы умер, если бы в это время не зазвонил звонок…
      Не буду я больше сатириком!
     
     
      Куриный бульон
     
      Мама принесла из магазина курицу, большую, синеватую, с длинными костлявыми ногами. На голове у курицы был большой красный гребешок. Мама повесила её за окно и сказала:
      — Если папа придёт раньше, пусть сварит. Передашь?
      Я сказал:
      — С удовольствием!
      И мама ушла в институт. А я достал акварельные краски и стал рисовать. Я хотел нарисовать белочку, как она прыгает в лесу по деревьям, и у меня сначала здорово выходило, но потом я посмотрел и увидел, что получилась вовсе не белочка, а какой-то дядька, похожий на Мойдодыра. Белкин хвост получился как его нос, а ветки на дереве как волосы, уши и шапка… Я очень удивился, как могло так получиться, и, когда пришёл папа, я сказал:
      — Угадай, папа, что я нарисовал?
      Он посмотрел и задумался:
      — Пожар?
      — Ты что, папа? Ты посмотри хорошенько!
      Тогда папа посмотрел как следует и сказал:
      — Ах, извини, это, наверное, футбол…
      Я сказал:
      — Ты какой-то невнимательный! Ты, наверно, устал?
      А он:
      — Да нет, просто есть хочется. Не знаешь, что на обед?
      Я сказал:
      — Вон, за окном курица висит. Свари и съешь!
      Папа отцепил курицу от форточки и положил её на стол.
      — Легко сказать, свари! Сварить можно. Сварить — это ерунда. Вопрос, в каком виде нам её съесть? Из курицы можно приготовить не меньше сотни чудесных питательных блюд. Можно, например, сделать простые куриные котлетки, а можно закатить министерский шницель — с виноградом! Я про это читал! Можно сделать такую котлету на косточке — называется «киевская» — пальчики оближешь. Можно сварить курицу с лапшой, а можно придавить её утюгом, облить чесноком и получится, как в Грузии, «цыплёнок табака». Можно, наконец…
      Но я его перебил. Я сказал:
      — Ты, папа, свари что-нибудь простое, без утюгов. Что-нибудь, понимаешь, самое быстрое!
      Папа сразу согласился:
      — Верно, сынок! Нам что важно? Поесть побыстрей! Это ты ухватил самую суть. Что же можно сварить побыстрей? Ответ простой и ясный: бульон!
      Папа даже руки потёр.
      Я спросил:
      — А ты бульон умеешь?
      Но папа только засмеялся.
      — А чего тут уметь? — У него даже заблестели глаза. — Бульон — это проще пареной репы: положи в воду и жди, когда сварится, вот и вся премудрость. Решено! Мы варим бульон, и очень скоро у нас будет обед из двух блюд: на первое — бульон с хлебом, на второе — курица варёная, горячая, дымящаяся. Ну-ка брось свою репинскую кисть и давай помогай!
      Я сказал:
      — А что я должен делать?
      — Вот погляди! Видишь, на курице какие-то волоски. Ты их состриги, потому что я не люблю бульон лохматый. Ты состриги эти волоски, а я пока пойду на кухню и поставлю воду кипятить!
      И он пошёл на кухню. А я взял мамины ножницы и стал подстригать на курице волоски по одному. Сначала я думал, что их будет немного, но потом пригляделся и увидел, что очень много, даже чересчур. И я стал их состригать, и старался быстро стричь, как в парикмахерской, и пощёлкивал ножницами по воздуху, когда переходил от волоска к волоску.
      Папа вошёл в комнату, поглядел на меня и сказал:
      — С боков больше снимай, а то получится под бокс!
      Я сказал:
      — Не очень-то быстро выстригается…
      Но тут папа вдруг как хлопнет себя по лбу:
      — Господи! Ну и бестолковые же мы с тобой, Дениска! И как это я позабыл! Кончай стрижку! Её нужно опалить на огне! Понимаешь? Так все делают. Мы её на огне подпалим, и все волоски сгорят, и не надо будет ни стрижки, ни бритья. За мной!
      И он схватил курицу и побежал с нею на кухню. А я за ним. Мы зажгли новую горелку, потому что на одной уже стояла кастрюля с водой, и стали обжигать курицу на огне. Она здорово горела и пахла на всю квартиру палёной шерстью. Папа поворачивал её с боку на бок и приговаривал:
      — Сейчас, сейчас! Ох и хорошая курочка! Сейчас она у нас вся обгорит и станет чистенькая и беленькая…
      Но курица, наоборот, становилась какая-то чёрненькая, вся какая-то обугленная, и папа наконец погасил газ.
      Он сказал:
      — По-моему, она как-то неожиданно прокоптилась. Ты любишь копчёную курицу?
      Я сказал:
      — Нет. Это она не прокоптилась, просто она вся в саже. Давай-ка, папа, я её вымою.
      Он прямо обрадовался.
      — Ты молодец! — сказал он. — Ты сообразительный. Это у тебя хорошая наследственность. Ты весь в меня. Ну-ка, дружок, возьми эту трубочистовую курицу и вымой её хорошенько под краном, а то я уже устал от этой возни.
      И он уселся на табурет.
      А я сказал:
      — Сейчас, я её мигом!
      И я подошёл к раковине и пустил воду, подставил под неё нашу курицу и стал тереть её правой рукой изо всех сил. Курица была очень горячая и жутко грязная, и я сразу запачкал свои руки до самых локтей. Папа покачивался на табурете.
      — Вот, — сказал я, — что ты, папа, с ней наделал. Совершенно не отстирывается. Сажи очень много.
      — Пустяки, — сказал папа, — сажа только сверху. Не может же она вся состоять из сажи? Подожди-ка!
      И папа пошёл в ванную и принёс мне оттуда большой кусок земляничного мыла.
      — На, — сказал он, — мой как следует! Намыливай!
      И я стал намыливать эту несчастную курицу. У неё стал какой-то совсем уже дохловатый вид. Я довольно здорово её намылил, но она очень плохо отмыливалась, с неё стекала грязь, стекала уже, наверно, с полчаса, но чище она не становилась.
      Я сказал:
      — Этот проклятый петух только размазывается от мыла.
      Тогда папа сказал:
      — Вот щётка! Возьми-ка, потри её хорошенько! Сначала спинку, а уж потом всё остальное.
      Я стал тереть. Я тёр изо всех сил, в некоторых местах даже протирал кожу. Но мне всё равно было очень трудно, потому что курица вдруг словно оживела и начала вертеться у меня в руках, скользить и каждую секунду норовила выскочить. А папа всё не сходил со своей табуретки и всё командовал:
      — Крепче три! Ловчее! Держи за крылья! Эх, ты! Да ты, я вижу, совсем не умеешь мыть курицу.
      Я тогда сказал:
      — Пап, ты попробуй сам!
      И я протянул ему курицу. Но он не успел её взять, как вдруг она выпрыгнула у меня из рук и ускакала под самый дальний шкафчик. Но папа не растерялся. Он сказал:
      — Подай швабру!
      И когда я подал, папа стал шваброй выгребать её из-под шкафа. Он сначала оттуда выгреб старую мышеловку, потом моего прошлогоднего оловянного солдатика, и я ужасно обрадовался, ведь я думал, что совсем потерял его, а он тут как тут, мой дорогой.
      Потом папа вытащил, наконец, курицу. Она была вся в пыли. А папа был весь красный. Но он ухватил её за лапку и поволок опять под кран. Он сказал:
      — Ну, теперь держись. Синяя птица.
      И он довольно чисто её прополоскал и положил в кастрюлю. В это время пришла мама. Она сказала:
      — Что тут у вас за разгром?
      А папа вздохнул и сказал:
      — Курицу варим.
      Мама сказала:
      — Давно?
      — Только сейчас окунули, — сказал папа.
      Мама сняла с кастрюльки крышку.
      — Солили? — спросила она.
      — Потом, — сказал папа, — когда сварится.
      Но мама понюхала кастрюльку.
      — Потрошили? — сказала она.
      — Потом, — сказал папа, — когда сварится.
      Мама вздохнула и вынула курицу из кастрюльки. Она сказала:
      — Дениска, принеси мне фартук, пожалуйста. Придётся всё за вас доделывать, горе-повара.
      А я побежал в комнату, взял фартук и захватил со стола свою картинку. Я отдал маме фартук и спросил её:
      — Ну-ка, что я нарисовал? Угадай, мама!
      Мама посмотрела и сказала:
      — Швейная машинка? Да?
     
     
      … БЫ
     
      Один раз я сидел, сидел и ни с того ни с сего вдруг такое надумал, что даже сам удивился. Я надумал, что вот как хорошо было бы, если бы всё вокруг на свете было устроено наоборот. Ну вот, например, чтобы дети были во всех делах главные и взрослые должны были бы их во всём, во всём слушаться. В общем, чтобы взрослые были как дети, а дети как взрослые. Вот это было бы замечательно, очень было бы интересно.
      Во-первых, я представляю себе, как бы маме «понравилась» такая история, что я хожу и командую ею как хочу, да и папе небось тоже бы «понравилось», а о бабушке и говорить нечего. Что и говорить, я всё бы им припомнил! Например, вот мама сидела бы за обедом, а я бы ей сказал:
      «Ты почему это завела моду без хлеба есть? Вот ещё новости! Ты погляди на себя в зеркало, на кого ты похожа? Вылитый Кощей! Ешь сейчас же, тебе говорят! — И она бы стала есть, опустив голову, а я бы только подавал команду: — Быстрее! Не держи за щекой! Опять задумалась? Всё решаешь мировые проблемы? Жуй как следует! И не раскачивайся на стуле!»
      И тут вошёл бы папа после работы, и не успел бы он даже раздеться, а я бы уже закричал:
      «Ага, явился! Вечно тебя надо ждать! Мой руки сейчас же! Как следует, как следует мой, нечего грязь размазывать. После тебя на полотенце страшно смотреть. Щёткой три и не жалей мыла. Ну-ка, покажи ногти! Это ужас, а не ногти. Это просто когти! Где ножницы? Не дёргайся! Ни с каким мясом я не режу, а стригу очень осторожно. Не хлюпай носом, ты не девчонка… Вот так. Теперь садись к столу».
      Он бы сел и потихоньку сказал маме:
      «Ну как поживаешь?»
      А она бы сказала тоже тихонько:
      «Ничего, спасибо!»
      А я бы немедленно:
      «Разговорчики за столом! Когда я ем, то глух и нём! Запомните это на всю жизнь. Золотое правило! Папа! Положи сейчас же газету, наказание ты моё!»
      И они сидели бы у меня как шёлковые, а уж когда бы пришла бабушка, я бы прищурился, всплеснул руками и заголосил:
      «Папа! Мама! Полюбуйтесь-ка на нашу бабуленьку! Каков вид! Грудь распахнута, шапка на затылке! Щёки красные, вся шея мокрая! Хороша, нечего сказать. Признавайся, опять в хоккей гоняла! А это что за грязная палка? Ты зачем её в дом приволокла? Что? Это клюшка! Убери её сейчас же с моих глаз — на чёрный ход!»
      Тут я бы прошёлся по комнате и сказал бы им всем троим:
      «После обеда все садитесь за уроки, а я в кино пойду!»
      Конечно, они бы сейчас же заныли и захныкали:
      «И мы с тобой! И мы тоже хотим в кино!»
      А я бы им:
      «Нечего, нечего! Вчера ходили на день рождения, в воскресенье я вас в цирк водил! Ишь! Понравилось развлекаться каждый день. Дома сидите! Нате вам вот тридцать копеек на мороженое, и всё!»
      Тогда бы бабушка взмолилась:
      «Возьми хоть меня-то! Ведь каждый ребёнок может провести с собой одного взрослого бесплатно!»
      Но я бы увильнул, я сказал бы:
      «А на эту картину людям после семидесяти лет вход воспрещён. Сиди дома, гулёна!»
      И я бы прошёлся мимо них, нарочно громко постукивая каблуками, как будто я не замечаю, что у них у всех глаза мокрые, и я бы стал одеваться, и долго вертелся бы перед зеркалом, и напевал бы, и они от этого ещё хуже бы мучились, а я бы приоткрыл дверь на лестницу и сказал бы…
      Но я не успел придумать, что бы я сказал, потому что в это время вошла мама, самая настоящая, живая, и сказала:
      — Ты ещё сидишь. Ешь сейчас же, посмотри, на кого ты похож? Вылитый Кощей!
     
     
      Арбузный переулок
     
      Я пришёл со двора после футбола усталый и грязный как не знаю кто. Мне было весело, потому что мы выиграли у дома номер пять со счётом 44:37. В ванной, слава богу, никого не было. Я быстро сполоснул руки, побежал в комнату и сел за стол. Я сказал:
      — Я, мама, сейчас быка съесть могу.
      Она улыбнулась.
      — Живого быка? — сказала она.
      — Ага, — сказал я, — живого, с копытами и ноздрями!
      Мама сейчас же вышла и через секунду вернулась с тарелкой в руках. Тарелка так славно дымилась, и я сразу догадался, что в ней рассольник. Мама поставила тарелку передо мной.
      — Ешь! — сказала мама.
      Но это была лапша. Молочная. Вся в пенках. Это почти то же самое, что манная каша. В каше обязательно комки, а в лапше обязательно пенки. Я просто умираю, как только вижу пенки, не то чтобы есть. Я сказал:
      — Я не буду лапшу!
      Мама сказала:
      — Безо всяких разговоров!
      — Там пенки!
      Мама сказала:
      — Ты меня вгонишь в гроб! Какие пенки? Ты на кого похож? Ты вылитый Кощей!
      Я сказал:
      — Лучше убей меня!
      Но мама вся прямо покраснела и хлопнула ладонью по столу:
      — Это ты меня убиваешь!
      И тут вошёл папа. Он посмотрел на нас и спросил:
      — О чём тут диспут? О чём такой жаркий спор?
      Мама сказала:
      — Полюбуйся! Не хочет есть. Парню скоро одиннадцать лет, а он, как девочка, капризничает.
      Мне скоро девять. Но мама всегда говорит, что мне скоро одиннадцать. Когда мне было восемь лет, она говорила, что мне скоро десять.
      Папа сказал:
      — А почему не хочет? Что, суп пригорел или пересолен?
      Я сказал:
      — Это лапша, а в ней пенки…
      Папа покачал головой:
      — Ах вот оно что! Его высокоблагородие фон барон Кутькин-Путькин не хочет есть молочную лапшу! Ему, наверно, надо подать марципаны на серебряном подносе!
      Я засмеялся, потому что я люблю, когда папа шутит.
      — Это что такое — марципаны?
      — Я не знаю, — сказал папа, — наверно, что-нибудь сладенькое и пахнет одеколоном. Специально для фон барона Кутькина-Путькина!.. А ну давай ешь лапшу!
      — Да ведь пенки же!
      — Заелся ты, братец, вот что! — сказал папа и обернулся к маме. — Возьми у него лапшу, — сказал он, — а то мне просто противно! Кашу он не хочет, лапшу он не может!.. Капризы какие! Терпеть не могу!..
      Он сел на стул и стал смотреть на меня. Лицо у него было такое, как будто я ему чужой. Он ничего не говорил, а только вот так смотрел — по-чужому. И я сразу перестал улыбаться — я понял, что шутки уже кончились. А папа долго так молчал, и мы все так молчали, а потом он сказал, и как будто не мне и не маме, а так кому-то, кто его друг:
      — Нет, я, наверно, никогда не забуду эту ужасную осень, — сказал папа, — как невесело, неуютно тогда было в Москве… Война, фашисты рвутся к городу. Холодно, голодно, взрослые все ходят нахмуренные, радио слушают ежечасно… Ну, всё понятно, не правда ли? Мне тогда лет одиннадцать-двенадцать было, и, главное, я тогда очень быстро рос, тянулся кверху, и мне всё время ужасно есть хотелось. Мне совершенно не хватало еды. Я всегда просил хлеба у родителей, но у них не было лишнего, и они мне отдавали свой, а мне и этого не хватало. И я ложился спать голодный, и во сне я видел хлеб. Да что… У всех так было. История известная. Писано-переписано, читано-перечитано…
      И вот однажды иду я по маленькому переулку, недалеко от нашего дома, и вдруг вижу — стоит здоровенный грузовик, доверху заваленный арбузами. Я даже не знаю, как они в Москву попали. Какие-то заблудшие арбузы. Наверно, их привезли, чтобы по карточкам выдавать. И наверху в машине стоит дядька, худой такой, небритый и беззубый, что ли, — рот у него очень втянулся. И вот он берёт арбуз и кидает его своему товарищу, а тот — продавщице в белом, а та — ещё кому-то четвёртому… И у них это ловко так цепочкой получается: арбуз катится по конвейеру от машины до магазина. А если со стороны посмотреть — играют люди в зелёно-полосатые мячики, и это очень интересная игра. Я долго так стоял и на них смотрел, и дядька, который очень худой, тоже на меня смотрел и всё улыбался мне своим беззубым ртом, славный человек. Но потом я устал стоять и уже хотел было идти домой, как вдруг кто-то в их цепочке ошибся, загляделся, что ли, или просто промахнулся, и пожалуйте — тррах!.. Тяжеленный арбузище вдруг упал на мостовую. Прямо рядом со мной. Он треснул как-то криво, вкось, и была видна белоснежная тонкая корка, а за нею такая багровая, красная мякоть с сахарными прожилками и косо поставленными косточками, как будто лукавые глазки арбуза смотрели на меня и улыбались из серёдки. И вот тут, когда я увидел эту чудесную мякоть и брызги арбузного сока и когда я почуял этот запах, такой свежий и сильный, только тут я понял, как мне хочется есть. Но я отвернулся и пошёл домой. И не успел я отойти, вдруг слышу — зовут:
      «Мальчик, мальчик!»
      Я оглянулся, а ко мне бежит этот мой рабочий, который беззубый, и у него в руках разбитый арбуз. Он говорит:
      «На-ка, милый, арбуз-то, тащи, дома поешь!»
      И я не успел оглянуться, а он уже сунул мне арбуз и бежит на своё место, дальше разгружать. И я обнял арбуз и еле доволок его до дому, и позвал своего дружка Вальку, и мы с ним оба слопали этот громадный арбуз. Ах, что это была за вкуснота! Передать нельзя! Мы с Валькой отрезали большущие кусищи, во всю ширину арбуза, и когда кусали, то края арбузных ломтей задевали нас за уши, и уши у нас были мокрые, и с них капал розовый арбузный сок. И животы у нас с Валькой надулись и тоже стали похожи на арбузы. Если по такому животу щёлкнуть пальцем, звон пойдёт знаешь какой! Как от барабана. И об одном только мы жалели, что у нас нет хлеба, а то бы мы ещё лучше наелись. Да…
      Папа отвернулся и стал смотреть в окно.
      — А потом ещё хуже — завернула осень, — сказал он, — стало совсем холодно, с неба сыпал зимний, сухой и меленький снег, и его тут же сдувало сухим и острым ветром. И еды у нас стало совсем мало, и фашисты всё шли и шли к Москве, и я всё время был голодный. И теперь мне снился не только хлеб. Мне ещё снились и арбузы. И однажды утром я увидел, что у меня совсем уже нет живота, он просто как будто прилип к позвоночнику, и я прямо уже ни о чём не мог думать, кроме еды. И я позвал Вальку и сказал ему:
      «Пойдём, Валька, сходим в тот арбузный переулок, может быть, там опять арбузы разгружают, и, может быть, опять один упадёт, и, может быть, нам его опять подарят».
      И мы закутались с ним в какие-то бабушкины платки, потому что холодюга был страшный, и пошли в арбузный переулок. На улице был серый день, людей было мало, и в Москве тихо было, не то что сейчас. В арбузном переулке и вовсе никого не было, и мы стали против магазинных дверей и ждём, когда же придёт грузовик с арбузами. И уже стало совсем темнеть, а он всё не приезжал. Я сказал:
      «Наверно, завтра приедет…»
      «Да, — сказал Валька, — наверно, завтра».
      И мы поили с ним домой. А назавтра снова пошли в переулок, и снова напрасно. И мы каждый день так ходили и ждали, но грузовик не приехал…
      Папа замолчал. Он смотрел в окно, и глаза у него были такие, как будто он видит что-то такое, чего ни я, ни мама не видим. Мама подошла к нему, но папа сразу встал и вышел из комнаты. Мама пошла за ним. А я остался один. Я сидел и тоже смотрел в окно, куда смотрел папа, и мне показалось, что я прямо вот вижу папу и его товарища, как они дрогнут и ждут. Ветер по ним бьёт, и снег тоже, а они дрогнут и ждут, и ждут, и ждут… И мне от этого просто жутко сделалось, и я прямо вцепился в свою тарелку и быстро, ложка за ложкой, выхлебал её всю, и наклонил потом к себе, и выпил остатки, и хлебом обтёр донышко, и ложку облизал.
     
     
      Слон и радио
     
      Есть на свете такие маленькие радиоприемнички, они поменьше настоящих, величиной с папиросную коробку. И антенна у них выдвигается. Ох, сильно дают, на весь квартал слышно! Замечательная вещь! Эту вещь моему папе друг подарил. Приёмник называется транзисторным. В тот вечер, когда нам его подарили, мы всё время слушали передачи. Я с ним здорово научился управляться и антенну то убирал, то выпускал, и все колёсики вертел, и музыка звучала непрерывно и громко, потому что я к этому делу способный, чего уж там говорить.
      А в воскресенье утром была прозрачная погода, солнышко светило вовсю, и папа сказал прямо с утра:
      — Давай ешь побыстрее, и махнём с тобой в зоопарк. Давно что-то не были, одичали совсем.
      От этих слов мне и вовсе весело стало жить, и я быстро собрался. Ах, люблю я ходить в зоопарк, люблю смотреть на маленькую ламочку и представлять, что её можно взять на руки и гладить! И у неё по-сумасшедшему стучит сердце, и она взбрыкивает стройными, ловкими ножками. И кажется, что сейчас больно ударит. Но ничего, дело как-то обходится.
      Или тигрёнок. Тоже хорошо бы взять на руки! А он смотрит на тебя ужаснувшимися глазами. Душа в пятки ушла. Боится, дурачок, наверное, думает: вот, мол, мой смертный час пришёл.
      А ещё хорошо в зоопарке стоять перед загоном зубробизона и думать про него, что это ожившая гора, на которой высечено лицо задумчивого старика, а ты стоишь перед этой горой и весишь всего-то двадцать пять кило и рост только девяносто восемь сантиметров. И пока мы шли, я всю дорогу думал разные разности про зоологический сад и шёл смирно, не скакал, потому что в руках у меня был транзисторный радиоприёмник, в нём журчала музыка. Я переводил его с одной станции на другую, и настроение у меня было самое распрекрасное. А когда мы пришли, папа сказал: «К слону», — потому что слон был у папы самый любимый во всём зоопарке. Папа всегда ходил к нему первому, как к царю. Поздоровается со слоном, а уж потом отправляется куда глаза глядят. И на этот раз мы поступили так же. Слон стоял, как войдёшь, с правой стороны, в отдельном уголке, на пригорке; уже издалека было видно его громадное тело, похожее на африканскую хижину, стоящую на четырёх подпорках.
      Огромная толпа народа стояла у его загородки и любовалась слоном. Было видно его симпатичное, как бы улыбающееся лицо, он шамкал треугольной губой, покачивал шишковатой головой, шевелил ушами. Я сейчас же быстро протолкался сквозь толпу к нашему Шанго (его звали Шанго, он был сыном индийского слона Махмуда — так было написано на специальной дощечке возле его загородки).
      Папа протиснулся вперёд и крикнул:
      — Доброе утро, Шанго Махмудович!
      И слон оглянулся и обрадованно закивал головой. Мол, здравствуйте, здравствуйте, где это вы пропадали?
      И окружающие посмотрели на папу с улыбкой и с завистью. И мне тоже, честно говоря, стало здорово завидно, что вот слон ответил папе. И мне тут же захотелось, чтобы Шанго и меня одарил своим вниманием, и я громко закричал:
      — Шанго Махмудович, привет! Смотрите, какая у меня вещь.
      И я поднял высоко над собой папин транзисторный радиоприёмник. А из приёмника текла музыка, он играл разные советские песни. И Шанго Махмудович повернулся и стал слушать эту музыку. И вдруг он высоко задрал свой хобот, протянул его ко мне и неожиданно и ловко выдернул у меня из рук эту несчастную машинку.
      Я прямо остолбенел, да и папа тоже. И вся толпа остолбенела. Наверное, думали, что будет дальше: отдаст? Трахнет оземь? Растопчет ногами? А Шанго Махмудович, видимо, просто хотел музыку послушать. Он не стал ни бить приёмник, ни отдавать. Он держал приёмник — и всё! Он слушал музыку. И тут, как назло, музыка замолкла, наверное, у них там был перерыв, не знаю. Но Шанго Махмудович продолжал прислушиваться. Вид у него был такой, что вот он ждёт, когда же приёмник заиграет. Но ждать, видно, нужно было долго, потому что приёмник молчал. И тут, вероятно, Шанго Махмудович подумал так: что за бесполезную штуку я держу целую вечность в хоботе? Почему она не играет? Ну интересно, какая она окажется на вкус?
      И, не долго думая, этот бедовый слон сунул мой шикарный приёмник прямо себе под хобот, в свой обросший войлоком рот, да не прожевал, а просто положил, как в сундук, и, будьте здоровы, слопал!
      Толпа дружно ахнула и оцепенела. А слон оглядел эту потрясённую толпу с довольно-таки нахальной улыбкой и вдруг сказал придушенным голосом:
      — Начинаем производственную зарядку! И!..
      И из него зазвучала какая-то бурная музыка. Тут все сразу покатились с хохоту, просто животики надрывали, стонали от смеха: из-за этого дикого шума уже не слышно было никаких звуков. Слон стоял совершенно спокойно. Только в глазах его горело плутоватое выражение.
      А когда все стали потихоньку затихать, из слоновьего рта снова раздался чуть приглушённый, но отчётливый голос:
      — Быстрые подскоки на месте, раз-два, три-четыре…
      А в толпе, между прочим, было очень много мальчишек и девчонок, и когда они услышали про подскоки, так прямо завизжали от радости. И, не откладывая в долгий ящик, с ходу включились в это дело: раз-два-три-четыре… Они здорово скакали. И визжали, и орали, и выкидывали разные коленца. Ещё бы! Кому же не охота поскакать под слоновью команду? Тут всякий заскачет. Лично я заскакал в ту же секунду. Хотя я прекрасно понимал, что кому-кому, а мне тут меньше всех надо скакать и радоваться. Мне, скорее всего, надо было плакать. Но вместо этого я, знаете, подскакивал, как мячик: раз-два-три-четыре! И выходит, что у меня же стянули радиоприёмник и я же от этого удовольствие получаю. А между тем занятия всё продолжались. И слон перешёл к следующему упражнению.
      — Руки сжать в кулаки, махательные и толкательные движения. Раз-два-три!
      Ну конечно, тут началось светопреставление. Просто чемпионат Европы по боксу. Некоторые мальчишки и девчонки совершенно серьёзно вошли в аппетит и давай так друг друга волтузить, что только перья полетели. А одна проходящая мимо бабушка спросила у какого-то старичка:
      — Что здесь происходит? Что за драка?
      И он ответил ей шутливо:
      — Обыкновенное дело. Слон физзарядку проводит с населением.
      Бабушка только рот раскрыла.
      Но тут Шанго Махмудович вдруг замолчал, и я понял, что мой приёмник всё-таки сломался в его животе. Конечно, попал в какую-нибудь слепую кишку и — прощай навек. В эту же секунду слон посмотрел на меня и, грустно покачивая головой, но с большим намёком, пропел:
      — Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье?
      Я прямо чуть не заплакал от горя. Помню ли я! Ещё бы! Ещё секунду, и я бросился бы на него с кулаками. Но тут возле него появился человек в синем халате. В руках у него были веники, штук пятьдесят или больше, и он сказал слону:
      — Ну-ка, ну-ка, покажи-ка, что у тебя играет? Но только тихонько, тихонько, а я вот тебе веничков принёс, на-ка покушай.
      И он разбросал веники перед слоном.
      Шанго Махмудович очень осторожно положил у ног человека мой радиоприёмник.
      Я крикнул:
      — Ура!
      Остальные кричали:
      — Бис!
      А слон отвернулся и стал жевать веники. Служитель молча подал мне радиоприёмник, — он был тёплый и заслюнявленный.
      Мы с папой поставили его дома на полку и теперь включаем каждый вечер. Как звучит! Просто чудо! Приходите слушать!
     
     
      Не хуже вас, цирковых
     
      Я теперь часто бываю в цирке. У меня там завелись знакомые и даже друзья. И меня пускают бесплатно, когда мне только вздумается. Потому что я сам теперь стал как будто цирковой артист. Из-за одного мальчишки. Это всё не так давно случилось. Я шёл домой из магазина, — мы теперь на новой квартире живём, недалеко от цирка, там же и магазин большой на углу. И вот я иду из магазина и несу бумажную сумочку, а в ней лежат помидоров полтора кило и триста граммов сметаны в картонном стаканчике. И вдруг навстречу идёт тётя Дуся, из старого дома, добрая, она в прошлом году нам с Мишкой билет в клуб подарила. Я очень обрадовался, и она тоже. Она говорит:
      — Это ты откуда?
      Я говорю:
      — Из магазина. Помидоров купил! Здрасте, тётя Дуся!
      А она руками всплеснула:
      — Сам ходишь в магазин? Уже? Время-то как летит!
      Удивляется. Человеку девятый год, а она удивляется.
      Я сказал:
      — Ну, до свиданья, тётя Дуся.
      И пошёл. А она вдогонку кричит:
      — Стой! Куда пошёл? Я тебя сейчас в цирк пропущу, на дневное представление. Хочешь?
      Ещё спрашивает! Чудная какая-то. Я говорю:
      — Конечно, хочу! Какой может быть разговор!..
      И вот она взяла меня за руку, и мы взошли по широким ступенькам, и тётя Дуся подошла к контролёру и говорит:
      — Вот, Марья Николаевна, привела вам своего мужичка, пусть посмотрит. Ничего?
      И та улыбнулась и пропустила меня внутрь, и я вошёл, а тётя Дуся и Марья Николаевна пошли сзади. И я шёл в полутьме, и опять мне очень понравился цирковой запах — он особенный какой-то, и как только я его почуял, мне сразу стало и жутко отчего-то и весело ни от чего. Где-то играла музыка, и я спешил туда, на её звуки, и сразу вспомнил девочку на шаре, которую видел здесь так недавно, девочку на шаре, с серебряным плащом и длинными руками; она уехала далеко, и я не знаю, увижу ли я её когда-нибудь, и странно стало у меня на душе, не знаю, как объяснить… И тут мы наконец дошли до бокового входа, и меня протолкнули вперёд, и Марья Николаевна шепнула:
      — Садись! Вон в первом ряду свободное местечко, садись…
      И я быстро уселся. Со мной рядом сидел тоже мальчишка величиной с меня, в таком же, как и я, школьном костюме, нос курносый, глаза блестят. Он на меня посмотрел довольно сердито, что я вот опоздал и теперь мешаю и всё такое, но я не стал обращать на него никакого внимания. Я сразу же вцепился всеми глазами в артиста, который в это время выступал. Он стоял в огромной чалме посреди арены, и в руках у него была игла величиной с полметра. Вместо нитки в неё была вдета узкая и длинная шёлковая лента. А рядом с этим артистом стояли две девушки и никого не трогали вдруг он ни с того ни с сего подошёл к одной из них и — раз! — своей длинной иглой прошил ей живот насквозь, иголка выскочила у неё из спины! Я думал, она сейчас завизжит как зарезанная, но нет, она стоит себе спокойно и улыбается. Прямо глазам своим не веришь. Тут артист совсем разошёлся — чик! — и вторую насквозь! И эта тоже не орёт, а только хлопает глазами так они обе стоят насквозь прошитые, между ними нитки, и улыбаются себе как ни в чём не бывало. Ну, милые мои, вот это да!
      Я говорю:
      — Что же они не орут? Неужели терпят?
      А мальчишка, что рядом сидит, отвечает:
      — А чего им орать? Им не больно!
      Я говорю:
      — Тебе бы так! Воображаю, как ты завопил бы…
      А он засмеялся, как будто он старше меня намного, потом говорит:
      — А я сперва подумал, что ты цирковой. Тебя ведь тётя Маша посадила… А ты, оказывается, не цирковой… не наш.
      Я говорю:
      — Это всё равно, какой я — цирковой или не цирковой. Я государственный, понял? А что такое цирковой — не такой, что ли?
      Он сказал, улыбаясь:
      — Да нет, цирковые — они особенные…
      Я рассердился:
      — У них что, три ноги, что ли?
      А он:
      — Три не три, но всё-таки они и половчее других — куда там! — и посильнее, и посмекалистее.
      Я совсем разозлился и сказал:
      — Давай не задавайся! Тут не хуже тебя! Ты, что ли, цирковой?
      А он опустил глаза:
      — Нет, я мамочкин…
      И улыбнулся самым краешком рта, хитро-прехитро. Но я этого не понял, это я теперь понимаю, что он хитрил, а тогда я громко над ним рассмеялся, и он глянул на меня быстрым своим глазом:
      — Смотри представление-то!.. Наездница!..
      И правда, музыка заиграла быстро и громко, и на арену выскочила белая лошадь, такая толстая и широкая, как тахта. А на лошади стояла тётенька, и она начала на этой лошади на ходу прыгать по-разному: то на одной ножке, руки в сторону, а то двумя ногами, как будто через скакалочку. Я подумал, что на такой широкой лошади прыгать — это ерунда, всё равно как на письменном столе, и что я бы тоже так смог. Вот эта тётенька всё прыгала, и какой-то человек в чёрном всё время щёлкал кнутом, чтобы лошадь немножко проворней двигалась, а то она трюхала, как сонная муха. И он кричал на неё и всё время щёлкал. Но она просто ноль внимания. Тоска какая-то… Но тётенька наконец напрыгалась досыта и убежала за занавеску, а лошадь стала ходить по кругу.
      И тут вышел Карандаш. Мальчишка, что сидел рядом, опять быстро глянул на меня, потом отвёл глаза и равнодушно так говорит:
      — Ты этот номер когда-нибудь видел?
      — Нет, в первый раз, — говорю я.
      Он говорит:
      — Тогда садись на моё место. Тебе ещё лучше будет видно отсюда. Садись. Я уже видел.
      Он засмеялся. Я говорю:
      — Ты чего?
      — Так, — говорит, — ничего. Карандаш сейчас чудить начнёт, умора! Давай пересаживайся.
      Ну, раз он такой добрый, чего ж. Я пересел. А он сел на моё место, там, правда, было хуже, столбик какой-то мешал. И вот Карандаш начал чудить. Он сказал дядьке с кнутом:
      — Александр Борисович! Можно мне на этой лошадке покататься?
      А тот:
      — Пожалуйста, сделайте одолжение!
      И Карандаш стал карабкаться на эту лошадь. Он и так старался, и этак, всё задирал на неё свою коротенькую ногу, и всё соскальзывал, и падал — очень эта лошадь была толстенная. Тогда он сказал:
      — Подсадите меня на этого коняшку.
      И сейчас же подошёл помощник и наклонился, и Карандаш встал ему на спину, и сел на лошадь, и оказался задом наперёд. Он сидел спиной к лошадиной голове, а лицом к хвосту. Смех, да и только, все прямо покатились! А дядька с кнутом ему говорит:
      — Карандаш! Вы неправильно сидите.
      А Карандаш:
      — Как это неправильно? А вы почём знаете, в какую сторону мне ехать надо?
      Тогда дядька потрепал лошадь по голове и говорит:
      — Да ведь голова-то вот!
      А Карандаш взял лошадиный хвост и отвечает:
      — А борода-то вот!
      И тут ему пристегнули за пояс верёвку, она была пропущена через какое-то колёсико под самым куполом цирка, а другой её конец взял в руки дядька с кнутом. Он закричал:
      — Маэстро, галоп! Алле!
      Оркестр грянул, и лошадь поскакала. А Карандаш на ней затрясся, как курица на заборе, и стал сползать то в одну сторону, то в другую сторону, и вдруг лошадь стала из-под него выезжать, он завопил на весь цирк:
      — Ай, батюшки, лошадь кончается!
      И она, верно, из-под него выехала и протопала за занавеску, и Карандаш, наверно, разбился бы насмерть, но дядька с кнутом подтянул верёвку, и Карандаш повис в воздухе. Мы все задыхались от смеха, и я хотел сказать мальчишке, что сейчас лопну, но его рядом со мной не было. Ушёл куда-то. А Карандаш в это время стал делать руками, как будто он плавает в воздухе, а потом его опустили, и он снизился, но как только коснулся земли, разбежался и снова взлетел. Получилось, как на гигантских шагах, и все хохотали до упаду и с ума сходили от смеха. А он так летал и летал, и вот с него чуть не соскочили брюки, и я уже думал, что сейчас задохнусь от хохота, но в это время он опять приземлился и вдруг посмотрел на меня и весело мне подмигнул. Да! Он мне подмигнул, лично. А я взял и тоже ему подмигнул. А что тут такого? И тут совершенно неожиданно он подмигнул мне ещё раз, потёр ладони и вдруг разбежался изо всех сил прямо на меня и обхватил меня двумя руками, а дядька с кнутом моментально натянул верёвку, и мы полетели с Карандашом вверх! Оба! Он захватил мою голову под мышку и держал поперёк живота, очень крепко, потому что мы оказались довольно-таки высоко. Внизу не было людей, а сплошные белые полосы и чёрные полосы, так как мы быстро вертелись, и было немножко даже щекотно во рту. И когда мы пролетали над оркестром, я испугался, что стукнусь о контрабас, и закричал:
      — Мама!
      И сразу до меня долетел какой-то гром. Это все смеялись. А Карандаш сразу меня передразнил и тоже крикнул со слезами в голосе:
      — Мя-мя!
      Снизу слышался грохот и шум, и мы так плавно ещё немножко полетали, и я уже стал было привыкать, но тут неожиданно у меня прорвался мой пакет, и оттуда стали вылетать мои помидоры, они вылетали, как гранаты, в разные стороны — полтора кило помидоров. И наверно, попадали в людей, потому что снизу нёсся такой шум, что передать нельзя. А я всё время думал, что теперь не хватало только, чтобы вылетела ещё и сметана — триста граммов. Вот тогда-то мне влетит от мамы будь здоров! А Карандаш вдруг завертелся волчком, и я вместе с ним, и вот этого как раз не нужно было делать, потому что я опять испугался и стал брыкаться и царапаться, и Карандаш тихонько, но строго сказал, я услышал:
      — Толька, ты что?
      А я заорал:
      — Я не Толька! Я Денис! Пустите меня!
      И стал вырываться, но он ещё крепче меня сжал, чуть не задушил, и мы стали совсем медленно плыть, и я увидел уже весь цирк, и дядьку с кнутом, он смотрел на нас и улыбался. И в этот момент сметана всё-таки вылетела. Так я и знал. Она упала прямо на лысину дядьке с кнутом. Он что-то крикнул, и мы немедленно пошли на посадку…
      Как только мы опустились и Карандаш выпустил меня, я, сам не знаю почему, побежал изо всех сил. Но не туда; я не знал куда, и я метался, потому что голова немного кружилась, и наконец я увидел в боковом проходе тётю Дусю и Марью Николаевну. У них были белые лица, и я побежал к ним, а кругом все хлопали как сумасшедшие.
      Тётя Дуся сказала:
      — Слава богу, цел. Пошли домой!
      Я сказал:
      — А помидоры?
      Тётя Дуся сказала:
      — Я куплю. Идём.
      И она взяла меня за руку, и мы все трое вышли в полутёмный коридор. И тут мы увидели, что возле настенного фонаря стоит мальчик. Это был тот самый мальчик, что сидел рядом со мной. Марья Николаевна сказала:
      — Толька, где ты был?
      Мальчик не отвечал.
      Я сказал:
      — Куда ты подевался? Я как на твоё место пересел, что тут было!.. Карандаш меня под небо уволок.
      Марья Николаевна сказала:
      — А ты почему сел на его место?
      — Да он мне сам предложил, — сказал я. — Он сказал, что лучше будет видно, я и сел. А он ушёл куда-то!..
      — Всё ясно, — сказала Марья Николаевна. — Я доложу в дирекцию. Тебя, Толька, снимут с роли.
      Мальчик сказал:
      — Не надо, тётя Маша.
      Но она закричала шёпотом:
      — Как тебе не стыдно! Ты цирковой мальчик, ты репетировал, и ты посмел посадить на своё место чужого?! А если бы он разбился? Ведь он же неподготовленный!
      Я сказал:
      — Ничего. Я подготовленный… Не хуже вас, цирковых! Плохо я разве летал?
      Мальчик сказал:
      — Здорово! И хорошо с помидорами придумал, как это я-то не догадался. А ведь очень смешно.
      — А артист этот ваш, — сказала тётя Дуся, — тоже хорош! Хватает кого ни попадя!
      — Михаил Николаевич, — вступилась тётя Маша, — был уже разгорячён, он уже вертелся в воздухе, он тоже не железный, и он твёрдо знал, что на этом месте, как всегда, должен был сидеть специальный мальчик, цирковой. Это закон. А этот малый и тот — они же одинаковые, и костюмы одинаковые, он не разглядел…
      — Надо глядеть! — сказала тётя Дуся. — Уволок мальчонку, как ястреб мышь.
      Я сказал:
      — Ну что ж, пошли?
      А Толька сказал:
      — Слушай, приходи в то воскресенье в два часа. В гости приходи. Я буду ждать тебя возле контроля.
      — Ладно, — сказал я, — ладно… Чего там!.. Приду.
     
     
      Мой знакомый медведь
     
      Один раз я пошёл на ёлку в Сокольники. Нам всем выдали по синему картонному билетику, он был согнут наподобие маленькой книжечки, и на первой странице обложки сверкала золотистая надпись: «С Новым годом!» А когда билетик раскрывался, между его страницами вырастала нарядная ёлка, она торчала торчком, и вокруг неё на задних лапах стояло разное зимнее зверьё, зайцы и лисицы, все в тёплых тулупчиках и шапках-ушанках. Это было здорово сделано, и уже из-за одного такого билета мне сразу захотелось пойти к ним в Сокольники, посмотреть, что они там ещё приготовили для 'ребят. Я до этого бывал только на наших школьных ёлках или просто дома, и эти ёлки получались, конечно, очень весёлые, но всё-таки без зверей. Какие-то не такие. И поэтому я решил обязательно сходить в Сокольники. И пошёл. И несмотря на то, что на билете было написано: «Начало ровно в 2 часа», я всё-таки пришёл в половине третьего, потому что я опоздал. Я частенько опаздываю на всякие интересные дела, — просто беда какая-то. Один раз явился я в театр, а на сцене какой-то парень поцеловал белокурую девушку, и тут все захлопали и стали кричать «браво», «бис». Тут вспыхнул свет под потолком, и этот парень и его девушка стали кланяться, как будто они бог весть какое чудо сотворили. И ещё я много раз опаздывал. Помню, мама испекла пирог и говорит:
      — Погуляй с полчасика и приходи пирог есть!
      И мы во дворе с Мишкой потренировались в хоккей, и я тут же пришёл домой, а у нас уже полно гостей, и мама сказала:
      — Опоздал, братец! Съели твой пирог! Иди на кухню!
      И я пошёл на кухню, и мне там дали студня и борща. А разве это замена? Против пирога? Никакого сравнения.
      И в этот раз я хотя и встал в семь часов утра, но сумел-таки провозиться со всякой чепухой и опоздал на ёлку.
      В Сокольниках народу было видимо-невидимо. Повсюду стояли маленькие домики на курьих ножках, как у Бабы Яги, и весёлые, как скворечники, домики, раскрашенные, нарядные и приветливые. В них продавались книжки, сладости, пончики или блины. Ещё в Сокольниках стояли сделанные из снега большущие фигуры, красивые кони, ужасающие драконы, и была мёртвая голова, и с нею сражался непобедимый Руслан. И были сделаны тридцать три богатыря, и Царевна-Лебедь, и космический корабль, и конца этим фигурам и выставкам не было, и я переходил от одной к другой, мне это очень интересно было, потому что я тоже умею лепить, поэтому я оторваться не мог от всей этой снежно-ледяной красоты и, шаг за шагом, не заметил, что я ушёл далеко-далеко от людей в лес по этой аллее, и не обратил даже внимания на то, что она всё время поворачивала в разные стороны и петляла, а некоторые фигуры стояли совсем не в ряд, а где-то посередине, и я постепенно немного заблудился.
      В это время с неба посыпался снег, вокруг потемнело, и мне показалось, что пройдёт ещё очень много времени, если я пойду обратно по этой аллее, держась вблизи снеговых фигур. Я решил сократить расстояние и двинулся напрямик, через лесок, потому что я знал, приблизительно конечно, где стоит ёлка. Я помнил, откуда пришёл, поэтому я довольно весело побежал обратно по узенькой, засыпанной снегом тропинке. Она тоже петляла в разные стороны: влево, вправо и по-всякому, и были такие куски дороги, что нипочём не скажешь, где метро, где Большая Ёлка и где вообще какие-нибудь люди.
      Так я бежал довольно долго и даже начал уставать и тревожиться, но вдруг невдалеке я увидел большой раскрашенный дом и сразу успокоился. В окне этого дома мелькнул свет, на душе у меня стало повеселее, и я прямо-таки поскакал вперёд, но не успел сделать и несколько скачков, как вдруг из-за здоровенной кривой сосны, стоявшей впереди, на тропку прямо передо мной выскочил огромный разъярённый медведь. Ужас! Он ревел и мчался прямо на меня. У меня сердце оборвалось. Я захотел крикнуть, но не смог. Язык не шевелился. В горле моментально пересохло. Я остановился как вкопанный и поднял руки кверху, и хотел было повернуться и удрать, но вспомнил, что медведь догоняет свою жертву с дьявольской быстротой, и если я побегу от него, это, пожалуй, разозлит его ещё больше, и тогда уж он, наверное, настигнет меня в какие-нибудь три прыжка и разорвёт в клочки! Я так думал, а медведь нёсся прямо на меня и пыхтел как паровоз, рычал и махал лапами, и я вспомнил, что читал, как надо спасаться, если встретишь медведя. Нужно притвориться мёртвым, он мёртвых не ест! И в ту же четверть секунды я грохнулся наземь и закрыл глаза, и стал сдерживать дыхание, и всё-таки дышал, потому что всё это получилось с разбегу, и живот у меня так и ходил ходуном. И я слышал, что медведь всё ещё бежит ко мне, и подумал: «Всё! Теперь капут!» Но он всё не подбегал…
      И за эту секунду я столько успел передумать, такое про себя шептал!.. Никому не расскажу этого. Никогда и никому. Но потом меня всё-таки заело любопытство. Я всё-таки подумал: «Интересно, а как это бывает, когда медведь задирает мальчишку? Ведь про это только в книжках читаешь, а наяву никогда не удаётся посмотреть». И я начал потихоньку раскрывать левый глаз. Он очень неохотно раскрывался, потому что страшно или ресницы чересчур крепко слепились, не знаю, но я его поборол, этот глаз, и всё-таки раскрыл. Смотрю, а медведь стоит надо мной, опять-таки на задних лапах, и у него такой вид, словно он не знает, как ему быть. И сквозь меня снова, как молния, пролетела мысль. Я вспомнил ещё одно средство спасения. Медведь очень нервный, и нужно его испугать как следует. Может быть, заорать? Я сразу подумал, как в сказке Иванушка-дурачок:
      «Э, была не была! Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»
      И я заорал страшным голосом:
      — Пошшел вон отсюда!
      Медведь вздрогнул и шарахнулся в сторону. Он отскочил от меня, как будто его током ударило. А когда отскочил, то уже не остановился, а припустился от меня. Он бежал прекрасной резвой рысью и всё ещё не вставал на четвереньки, видно, был очень испуган и забыл про всё на свете. А я схватил ледышку, килограмма на два, что лежала рядом со мной, да как метну ему вдогонку, чтоб он, значит, ещё лучше бежал от меня, теперь небось поймёт, что со мной шутки плохи! И эта ледышка довольно метко угодила ему в самую башку. Тюкк! Лучше не надо. Медведь даже споткнулся от этого удара. И тут случилось чудо!
      Медведь вдруг остановился, обернулся ко мне и сказал:
      — Мальчик, не хулигань!
      А я был так разгорячён и испуган, что сразу даже не сообразил, что так на свете не бывает, чтобы медведи по-человечески разговаривали, я просто сказал ему:
      — Вы сами не хулиганьте! Сам сожрать меня хотел!
      Тут он сказал:
      — Ты что? Серьёзно? Ты испугался меня? Ты что, подумал, что я настоящий? Не бойся, не бойся, я не медведь! Я артист! Понял? Я хотел с тобой пошутить, а ты в обморок упал… Я артист…
      У меня прямо отлегло от сердца… Я засмеялся. В самом деле, какой же я глупый! Я и позабыл, что на ёлках артисты часто наряжаются медведями, чтобы ребят потешать, и это, видно, был именно такой артист. Я успокоился и сказал:
      — А чем докажете?
      Он сказал:
      — Да вот.
      И снял с себя голову. Как горшок с частокола. Как шапку. Взял и снял. Очень красивая была голова, с большими клыками и со свирепо-малинового цвета языком. Лохматая, и глаза блестящие. Артист держал её на вытянутых руках и говорил:
      — На, возьми! Подержи, не бойся. А я подышу свежим воздухом, отдохну немного. Уж очень тяжела. А ты метко в неё попал, хорошо, что она не моя, а была бы настоящая, что тогда, а?
      И он стал вертеть своей настоящей головой. Настоящая была у него какая-то неказистая. Лысая. С жалобными круглыми глазами…
      Да, вот какие дела бывают. Только что я умирал от страха, а теперь вот стою и держу медвежью голову под мышкой, как арбуз, а хозяин этой ужасной головы, оказывается, артист. Я стоял разинув рот, а артист смотрел на меня и улыбался. Потом он чуточку искривился и сказал:
      — Сердце колет… Нельзя мне волноваться. И бегать нельзя. Пойдём, проводи меня.
      И он протянул мне лапу, то есть руку, и мы пошли к дому, который стоял неподалёку. Это я к нему бежал недавно. Мы почти уже дошли, но вдруг из дома выскочил какой-то клоун и, увидев нас с медведем, закричал:
      — Аврашов, что же вы? Где же вы? Опаздываем! Спешим, нам надо ещё у Книжного Городка сплясать.
      — Как? — закричал артист-медведь. — Ещё плясать? Я сегодня уже пять раз плясал! Хватит с меня!.. Что они там, все с ума посходили?
      — Гусажин велел, — сказал клоун, — у него там прорыв. Надо подбавить смеху. Бежим!
      — У меня сердце колет, — сказал артист-медведь, — а вы, Гоша, «бежим». Пойдём потихоньку. Давай, мальчуган, — сказал он мне, — давай сюда мою голову, ничего не попишешь. — Он ещё раз посмотрел на меня своими жалобными глазами и криво усмехнулся: — Ну, что ж, старая кляча, пойдём пахать своего Шекспира!
      Я ничего не понял. Какая кляча? Кто кляча? Где? Но сейчас было некогда, и я помог ему нахлобучить медвежью голову.
      Он пожал мне руку своими когтистыми лапами.
      — Иди туда, — сказал он и показал в сторону, — сейчас я там плясать буду.
      И я пошёл, куда он сказал, и скоро пришёл, и там были артисты, они задавали вопросы, а ребята отвечали в рифму. Это было скучновато, но вдруг неожиданно появился клоун. Он колотил в медный таз, а за ним ковылял мой знакомый медведь. Клоун пищал, и чихал, и показывал фокусы, и потом он вытащил из кармана маленькую гармошку и стал на ней пиликать. А медведь затоптался на месте и, наконец, видно, разогрелся и пошёл плясать. Он неплохо плясал, и выламывался, и вывёртывался, и рычал, и бросался на ребят, и те со смехом отскакивали. Он много ещё вытворял всякой потехи, это всё долго длилось. А я стоял в стороне и ждал, когда закончится его выступление, потому что мне во что бы то ни стало нужно было увидеть ещё раз его человеческое лицо, его жалобные усталые и круглые глаза.
     
     
      Гусиное горло
     
      Когда мы сели обедать, я сказал:
      — А я сегодня в гости пойду. К Мишке. На день рождения.
      — Ну да? — сказал папа. — Сколько же ему стукнуло?
      — Девять, — ответил я. — Ему девять лет, папа, стукнуло. Теперь десятый год пошёл.
      — Как бежит время, — вздохнула мама. — Давно ли он лежал на подоконнике в ящике от комода, а вот пожалуйте, уже девять лет!
      — Ну что ж, — разрешил папа, — сходи, поздравь юбиляра. Ну-ка, расскажи, а что ты подаришь своему дружку в этот памятный день?
      — Есть подарочек, — сказал я, — Мишка будь здоров обрадуется…
      — Что же именно? — спросила мама.
      — Гусиное горло! — сказал я. — Сегодня Вера Сергеевна гуся потрошила, и я у неё выпросил гусиное горло, чтобы Мишке подарить.
      — Покажи, — сказал папа.
      Я вытащил из кармана гусиное горло. Оно было уже вымытое, очищенное, прямо загляденье, но оно было ещё сыроватое, недосушенное, и мама вскочила и закричала:
      — Убери сейчас же эту мерзость! Ужас!
      А папа сказал:
      — А зачем оно нужно? И почему оно скользкое?
      — Оно ещё сырое. А я его высушу как следует и сверну в колечко. Видишь? Вот так.
      Я показал папе. Он смотрел внимательно.
      — Видишь? — говорил я. — Узкую горловину я всуну в широкую, брошу туда горошинок штук пять, оно когда высохнет, знаешь как будет греметь! Первый сорт!
      Папа улыбнулся:
      — Ничего подарочек… Ну-ну!
      А я сказал:
      — Не беспокойся. Мишке понравится. Я его знаю.
      Но папа встал и подошёл к вешалке. Он там порылся и карманах.
      — На-ка, — он протянул мне монетки, — вот тебе немного деньжат. Купи Мишке конфет. А это от меня добавка. — И папа отвинтил от своего пиджака чудесный голубой значок «Спутник».
      Я сказал:
      — Ура! Мишка будет на седьмом небе. У него теперь от меня целых три подарка. Значок, конфеты и гусиное горло. Это всякий бы обрадовался!
      Я взял гусиное горло и положил его на батарею досушиваться. Мама сказала:
      — Вымой руки и ешь!
      И мы стали дальше обедать, и я ел рассольник и потихоньку стонал от удовольствия. И вдруг мама положила ложку и сказала ни с того ни с сего:
      — Прямо не знаю, пускать его в гости или нет?
      Вот тебе раз! Гром среди ясного неба! Я сказал:
      — А почему?
      И папа тоже:
      — В чём дело-то?
      — Он нас там опозорит. Он совершенно не умеет есть. Стонет, хлебает, везёт… Кошмар!
      — Ничего, — сказал я. — Мишка тоже стонет, ещё лучше меня.
      — Это не оправдание, — нахмурился папа. — Нужно есть прилично. Мало тебя учили?
      — Значит, мало, — сказала мама.
      — Ничему не учили, — сказал я. — Я ем как бог на душу положит. И ничего. Довольно здорово получается. А чему тут учить-то?
      — Нужно знать правила, — сказал папа строго. — Ты знаешь? Нет. А вот они: когда ешь, не чавкай, не причмокивай, не дуй на еду, не стони от удовольствия и вообще не издавай никаких звуков при еде.
      — А я не издаю! Что, издаю, что ли?
      — И никогда не ешь перед обедом хлеб с горчицей! — воскликнула мама.
      Папа ужасно покраснел. Ещё бы! Он недавно съел перед обедом, наверное, целое кило хлеба с горчицей. Когда мама принесла суп, оказалось, что у неё уже нет хлеба, папа весь съел, и мне пришлось бежать в булочную за новым. Вот он теперь и покраснел, но промолчал. А мама продолжала на него смотреть и всё говорила беспощадным голосом. Она говорила как будто бы мне, но папе от этого было не по себе. И мне тоже. Мама столько наговорила, что я просто ужаснулся. Как же теперь жить? Того нельзя, этого нельзя!
      — Не роняй вилку на пол, — говорила мама. — А если уронил, сиди спокойно, не становись на четвереньки, не ныряй под стол и не ползай там полчаса. Не барабань пальцами по столу, не свисти, не пой! Не хохочи за столом! Не ешь рыбу ножом, тем более если ты в гостях.
      — А это вовсе не рыба была, — сказал папа, и лицо у него стало какое-то виноватое, — это были обыкновенные голубцы.
      — Тем более. — Мама была неумолима. — Ещё чего придумали, голубцы — ножом! Ни голубцы, ни яичницу не едят ножом! Это закон!
      Я ужасно удивился:
      — А как же голубцы есть без ножа?
      Мама сказала:
      — А так же, как и котлеты. Вилочкой, и всё.
      — Так ведь останется же на тарелке! Как быть?
      Мама сказала:
      — Ну и пусть останется!
      — Так ведь жалко же! — взмолился я. — Я, может быть, ещё не наелся, а тут осталось… Нужно доесть!
      Папа сказал:
      — Ну доедай, чего там!
      Я сказал:
      — Вот спасибо.
      Потом я вспомнил ещё одну важную вещь:
      — А подливу?
      Мама обернулась ко мне.
      — Что подливу? — спросила она.
      — Вылизать… — сказал я.
      У мамы брови подскочили до самой причёски. Она стукнула пальцем по столу:
      — Не сметь вылизывать!
      Я понял, что надо спасаться.
      — Что ты, мама? Я знаю, что вылизывать языком нельзя! Что я, собачонка, что ли! Я, мама, вылизывать никогда не буду, особенно при ком-нибудь. Я тебя спрашиваю: а вымазать? Хлебом?
      — Нельзя! — сказала мама.
      — Так я же не пальцем! Я хлебом! Мякишем!
      — Отвяжись, — крикнула мама, — тебе говорят!
      И у неё сделались зелёные глаза. Как крыжовник. И я подумал: ну её, эту подливку, не буду я её ни вылизывать, ни вымазывать, если мама из-за этого так расстраивается. Я сказал:
      — Ну ладно, мама. Я не буду. Пусть пропадает.
      — А вот, кстати, — сказал папа, я серьёзно хочу тебя спросить…
      — Спрашивай, — сказала мама, — ты ведь ещё хуже маленького.
      — Нет, верно, — продолжал папа, — у нас, знаешь, иногда банкеты бывают, всякие там торжества… Так вот: ничего, если я иногда захвачу что-нибудь с собой? Ну, яблочко там или апельсин…
      — Не сходи с ума! — сказала мама.
      — Да почему же? — спросил папа.
      — А потому, что сегодня ты унёс яблоко с собою, а завтра начнёшь винегрет в боковой карман запихивать!
      — Да, — сказал папа и поглядел в потолок, — да, некоторые очень хорошо знают правила хорошего тона! Прямо профессора! Куда там!.. А как ты думаешь, Дениска, — папа взял меня за плечо и повернул к себе, — как ты думаешь, — он даже повысил голос, — если у тебя собрались гости и вдруг один надумал уходить… Как ты думаешь, должна хозяйка дома провожать его до дверей и стоять с ним в коридоре чуть не двадцать минут?
      Я не знал, что ответить папе. Его это, видимо, очень интересовало, потому что он крепко сжал моё плечо, даже больно стало. Но я не знал, что ему ответить. А мама, наверно, знала, потому что она сказала:
      — Если я его проводила, значит, так было нужно. Чем больше внимания гостям, тем, безусловно, лучше.
      Тут папа вдруг рассмеялся. Как из песни про блоху:
      — Ха-ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха! А я думаю, что он не умрёт, если она не проводит его! Ха-ха-ха-ха-ха!
      Папа вдруг взъерошил волосы и стал ходить туда-сюда по комнате, как лев по клетке. И глаза у него всё время вращались. Теперь он смеялся с каким-то рывком: «Ха-ха! Ррр! Ха-ха! Рр!» Глядя на него, я тоже расхохотался:
      — Конечно, не умрёт! Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
      Тут случилось чудо. Мама встала, взяла со стола чашку, вышла на серёдку комнаты и аккуратно бросила эту чашку об пол. Чашка разлетелась на тысячу кусочков. Я сказал:
      — Ты что, мама? Ты это зачем?
      А папа сказал:
      — Ничего, ничего. Это к счастью! Ну, давай, Дениска, собирайся. Иди к Мишке, а то опоздаешь! Иди и не ешь рыбу ножом, не позорь фамилию!
      Я собрал свои подарки и пошёл к Мишке. И мы там веселились вовсю. Мы подскакивали на диване чуть не до потолка. Мишка даже стал лиловый от этого подскакивания. А фамилию нашу я не опозорил, потому что угощенье было не обед или ужин, а лимонад и конфеты. Мы поели все конфеты, какие были, и даже ту коробочку съели, что я Мишке принёс в подарок. А вообще подарков Мишке понанесли видимо-невидимо: и поезд, и книжки, и краски. И Мишкина мама сказала:
      — Ох сколько подарков у тебя, Мишук! А тебе какой больше всех нравится?
      — Какой может быть разговор? Конечно, гусиное горло!
      И покраснел от удовольствия.
      А я так и знал.
     
     
      Рыцари
     
      Когда репетиция хора мальчиков окончилась, учитель пения Борис Сергеевич сказал:
      — Ну-ка, расскажите, кто из вас что подарил маме на Восьмое марта? Ну-ка ты, Денис, докладывай.
      — Я маме на Восьмое марта подарил подушечку для иголок. Красивую. На лягушку похожа. Три дня шил, все пальцы исколол. Я две такие сшил.
      А Мишка добавил:
      — Мы все по две сшили. Одну — маме, а другую — Раисе Ивановне.
      — Это почему же все? — спросил Борис Сергеевич. — Вы что, так сговорились, чтобы всем шить одно и то же?
      — Да нет, — сказал Валерка, — это у нас в кружке «Умелые руки» — мы подушечки проходим. Сперва проходили чёртиков, а теперь подушечки.
      — Каких ещё чёртиков? — удивился Борис Сергеевич.
      Я сказал:
      — Пластилиновых! Наши руководители Володя и Толя из восьмого класса полгода с нами чёртиков проходили. Как придут, так сейчас: «Лепите чёртиков!» Ну, мы лепим, а они в шахматы играют.
      — С ума сойти, — сказал Борис Сергеевич. — Подушечки! Придётся разобраться! Стойте! — И он вдруг весело рассмеялся. — А сколько у вас мальчишек в первом "В"?
      — Пятнадцать, — сказал Мишка, — а девочек — двадцать пять.
      Тут Борис Сергеевич прямо покатился со смеху.
      А я сказал:
      — У нас в стране вообще женского населения больше, чем мужского.
      Но Борис Сергеевич отмахнулся от меня.
      — Я не про то. Просто интересно посмотреть, как Раиса Ивановна получает пятнадцать подушечек в подарок! Ну ладно, слушайте: кто из вас собирается поздравить своих мам с Первым мая?
      Тут пришла наша очередь смеяться. Я сказал:
      — Вы, Борис Сергеевич, наверное, шутите, не хватало ещё и на май поздравлять.
      — А вот и неправильно, именно что необходимо поздравить с маем своих мам. А это некрасиво: только раз в году поздравлять. А если каждый праздник поздравлять — это будет по-рыцарски. Ну кто знает, что такое рыцарь?
      Я сказал:
      — Он на лошади и в железном костюме.
      Борис Сергеевич кивнул.
      — Да, так было давно. И вы, когда подрастёте, прочтёте много книжек про рыцарей, но и сейчас, если про кого говорят, что он рыцарь, то это, значит, имеется в виду благородный, самоотверженный и великодушный человек. И я думаю, что каждый пионер должен обязательно быть рыцарем. Поднимите руки, кто здесь рыцарь?
      Мы все подняли руки.
      — Я так и знал, — сказал Борис Сергеевич, — идите, рыцари!
      Мы пошли по домам. А по дороге Мишка сказал:
      — Ладно уж, я маме конфет куплю, у меня деньги есть.
      И вот я пришёл домой, а дома никого нету. И меня даже досада взяла. Вот в кои-то веки захотел быть рыцарем, так денег нет! А тут, как назло, прибежал Мишка, в руках нарядная коробочка с надписью: «Первое мая». Мишка говорит:
      — Готово, теперь я рыцарь за двадцать две копейки. А ты что сидишь?
      — Мишка, ты рыцарь? — сказал я.
      — Рыцарь, — говорит Мишка.
      — Тогда дай взаймы.
      Мишка огорчился:
      — Я всё истратил до копейки.
      — Что же делать?
      — Поискать, — говорит Мишка, — ведь двадцать копеек — маленькая монетка, может, куда завалилась хоть одна, давай поищем.
      И мы всю комнату облазили — и за диваном, и под шкафом, и я все туфли мамины перетряхнул, и даже в пудре у неё пальцем поковырял. Нету нигде.
      Вдруг Мишка раскрыл буфет:
      — Стой, а это что такое?
      — Где? — говорю я. — Ах, это бутылки. Ты что, не видишь? Здесь два вина: в одной бутылке — чёрное, а в другой — жёлтое. Это для гостей, к нам завтра гости придут.
      Мишка говорит:
      — Эх, пришли бы ваши гости вчера, и были бы у тебя деньги.
      — Это как?
      — А бутылки, — говорит Мишка, — да за пустые бутылки деньги дают. На углу. Называется «Приём стеклотары»!
      — Что же ты раньше молчал! Сейчас мы это дело уладим. Давай банку из-под компота, вон на окне стоит.
      Мишка протянул мне банку, а я открыл бутылку и вылил черновато-красное вино в банку.
      — Правильно, — сказал Мишка. — Что ему сделается?..
      — Ну конечно, — сказал я. — А куда вторую?
      — Да сюда же, — говорит Мишка, — не всё равно? И это вино, и то вино.
      — Ну да, — сказал я. — Если бы одно было вино, а другое керосин, тогда нельзя, а так, пожалуйста, ещё лучше. Держи банку.
      И мы вылили туда и вторую бутылку.
      Я сказал:
      — Ставь её на окно! Так. Прикрой блюдечком, а теперь бежим!
      И мы припустились. За эти две бутылки нам дали двадцать четыре копейки. И я купил маме конфет. Мне ещё две копейки сдачи дали. Я пришёл домой весёлый, потому что я стал рыцарем, и, как только мама с папой пришли, я сказал:
      — Мам, я теперь рыцарь. Нас Борис Сергеевич научил!
      Мама сказала:
      — Ну-ка расскажи!
      Я рассказал, что завтра я маме сделаю сюрприз. Мама сказала:
      — А где же ты денег достал?
      — Я, мам, пустую посуду сдал. Вот две копейки сдачи.
      Тут папа сказал:
      — Молодец! Давай-ка мне две копейки на автомат!
      Мы сели обедать. Потом папа откинулся на спинку стула и улыбнулся:
      — Компотику бы.
      — Извини, я сегодня не успела, — сказала мама.
      Но папа подмигнул мне:
      — А это что? Я давно уже заметил.
      И он подошёл к окну, снял блюдечко и хлебнул прямо из банки. Но тут что было! Бедный папа кашлял так, как будто он выпил стакан гвоздей. Он закричал не своим голосом:
      — Что это такое? Что это за отрава?!
      Я сказал:
      — Папа, не пугайся! Это не отрава. Это два твоих вина!
      Тут папа немножко пошатнулся и побледнел.
      — Какие два вина?! — закричал он громче прежнего.
      — Чёрное и жёлтое, — сказал я, — что стояли в буфете. Ты, главное, не пугайся.
      Папа побежал к буфету и распахнул дверцу. Потом он заморгал глазами и стал растирать себе грудь. Он смотрел на меня с таким удивлением, будто я был не обыкновенный мальчик, а какой-нибудь синенький или в крапинку. Я сказал:
      — Ты что, папа, удивляешься? Я вылил твои два вина в банку, а то где бы я взял пустую посуду? Сам подумай!
      Мама вскрикнула:
      — Ой!
      И упала на диван. Она стала смеяться, да так сильно, что я думал, ей станет плохо. Я ничего не мог понять, а папа закричал:
      — Хохочете? Что ж, хохочите! А между прочим, этот ваш рыцарь сведёт меня с ума, но лучше я его раньше выдеру, чтобы он забыл раз и навсегда свои рыцарские манеры.
      И папа стал делать вид, что он ищет ремень.
      — Где он? — кричал папа. — Подайте мне сюда этого Айвенго! Куда он провалился?
      А я был за шкафом. Я уже давно был там на всякий случай. А то папа что-то сильно волновался. Он кричал:
      — Слыханное ли дело выливать в банку коллекционный чёрный «Мускат» урожая 1954 года и разбавлять его жигулёвским пивом?!
      А мама изнемогала от смеха. Она еле-еле проговорила:
      — Ведь это он… из лучших побуждений… Ведь он же… рыцарь… Я умру от смеха.
      И она продолжала смеяться.
      А папа ещё немного пометался по комнате и потом ни с того ни с сего подошёл к маме. Он сказал:
      — Как я люблю твой смех.
      И наклонился и поцеловал маму.
      И я тогда спокойно вылез из-за шкафа.
     
     
      На Садовой большое движение
     
      У Ваньки Дыхова был велосипед. Довольно старый, но всё-таки ничего. Раньше это был велосипед Ванькиного папы, но, когда велосипед сломался, Ванькин папа сказал:
      — Вот, Ванька, чем целый день гонкА гонять, на тебе эту машину, отремонтируй её, и будет у тебя свой велосипед. Он, в общем, ещё хоть куда. Я его когда-то на барахолке купил, он почти новый был.
      И Ванька так обрадовался этому велосипеду, что просто трудно передать. Он его утащил в самый конец двора и совсем перестал гонка гонять — наоборот, он целый день возился со своим велосипедом, стучал, колотил, отвинчивал и привинчивал. Он весь чумазый стал, наш Ванька, от машинного масла, и пальцы у него были все в ссадинах, потому что он, когда работал, часто промахивался и попадал сам себе молотком по пальцам. Но всё-таки дело у него ладилось, потому что у них в пятом классе проходят слесарное дело, а Ванька всегда был отличником по труду. И я Ваньке тоже помогал чинить машину, и он каждый день говорил мне:
      — Вот погоди, Дениска, когда мы её починим, я тебя на ней катать буду. Ты сзади, на багажнике, будешь сидеть, и мы с тобой всю Москву изъездим!
      И за то, что он со мной так дружит, хотя я всего только во втором, я ещё больше ему помогал и, главное, старался, чтобы багажник получился красивый. Я его четыре раза чёрным лаком покрасил, потому что он был всё равно что мой собственный. И он у меня так сверкал, этот багажник, как новенькая машина «Волга». И я всё радовался, как я буду сидеть на нём, и держаться за Ванькин ремень, и мы будем носиться по всему миру.
      И вот однажды Ванька поднял свой велосипед с земли, подкачал шины, протёр его весь тряпочкой, сам умылся из бочки и застегнул брюки внизу бельевыми защёлками. И я понял, что приближается наш с ним праздник. Ванька сел на машину и поехал. Он сначала объехал не торопясь вокруг двора, и машина шла под ним мягко-мягко, и было слышно, как приятно трутся о землю шины. Потом Ванька прибавил скорости, и спицы засверкали, и Ванька пошёл выкомаривать номера, и стал петлять и крутить восьмёрки, и разгонялся изо всех сил, и сразу резко тормозил, и машина останавливалась под ним как вкопанная. И он по-всякому её испытывал, как лётчик-испытатель, а я стоял и смотрел, как механик, который стоит внизу и смотрит на штуки своего пилота. И мне было приятно, что Ванька так здорово ездит, хотя я могу, пожалуй, ещё лучше, во всяком случае не хуже. Но велосипед был не мой, велосипед был Ванькин, и нечего тут долго разговаривать, пускай он делает на нём всё, что угодно. Приятно было видеть, что машина вся блестит от краски, и невозможно было догадаться, что она старая. Она была лучше любой новой. Особенно багажник. Любо-дорого было смотреть на него, прямо сердце радовалось.
      И Ванька скакал так на этой машине, наверно, с полчаса, и я уже стал побаиваться, что он совсем забыл про меня. Но нет, напрасно я так подумал про Ваньку. Он подъехал ко мне, ногой уткнулся в забор и говорит:
      — Давай влазь.
      Я, пока карабкался, спросил:
      — А куда поедем?
      Ванька сказал:
      — А не всё равно? По белу свету!
      И у меня сразу появилось такое настроение, как будто на нашем белом свете живут одни только весёлые люди и все они только и делают, что ждут, когда же мы с Ванькой к ним приедем в гости. И когда мы к ним приедем — Ванька за рулём, а я на багажнике, — сразу начнётся большущий праздник, и флаги будут развеваться, и шарики летать, и песни, и эскимо на палочке, и духовые оркестры будут греметь, и клоуны ходить на голове.
      Такое вот у меня было удивительное настроение, и я примостился на свой багажник и схватился за Ванькин ремень. Ванька крутнул педали, и… прощай, папа! Прощай, мама! Прощай, весь наш старый двор, и вы, голуби, тоже до свиданья! Мы уезжаем кататься по белу свету!
      Ванька вырулил со двора, потом за угол, и мы поехали разными переулками, где я раньше ходил только пешком. И всё теперь было совершенно по-другому, незнакомое какое-то, и Ванька всё время позванивал в звонок, чтобы не задавить кого-нибудь: ззь! ззь! ззь!..
      И пешеходы выпрыгивали из-под нашей машины, как куры, и мы мчались с неслыханной быстротой, и мне было очень весело, и на душе было свободно, и очень хотелось горланить что-нибудь отчаянное. И я горланил букву "а". Вот так: аааааааааааа! И очень смешно получилось, когда Ванька въехал в один старенький переулок, в котором дорога была вся в булыжниках, как при царе Горохе. Машину стало трясти, и моя оралка на букву "а" стала прерываться, как будто стоило ей вылететь изо рта, как кто-то сразу обрезал её острыми ножичками и кидал на ветер. Получалось: а! а! а! а! а! Но потом опять подвернулся асфальт, и всё снова пошло как по маслу: аааааааааааа!
      И мы ещё долго ездили по переулкам и наконец очень устали. Ванька остановился, и я спрыгнул со своего багажника. Ванька сказал:
      — Ну как?
      — Блеск! — сказал я.
      — Тебе удобно было?
      — Как на диване, — сказал я, — ещё удобней. Что за машина! Прямо экстра-класс!
      Он засмеялся и пригладил свои растрёпанные волосы. Лицо у него было пыльное, грязное, и только глаза сверкали — синие, как тазики в кухне на стене. И зубы блестели вовсю.
      И вот тут-то к нам с Ванькой и подошёл этот парень. Он был высокий, и у него был золотой зуб. На нём была полосатая рубашка с длинными рукавами, и на руках у него были разные рисунки, портреты и пейзажи. И за ним плелась такая лохматенькая собачушка, сделанная из разных шерстей. Были кусочки шерсти чёрненькие, были беленькие, попадались рыженькие, и был один зелёный… хвост у неё завивался крендельком, одна нога поджата. Этот парень сказал:
      — Вы откуда, ребята?
      Мы ответили:
      — С Трехпрудного.
      Он сказал:
      — Вона! Молодцы! Откуда доехали! Это твоя машина?
      Ванька сказал:
      — Моя. Была отцовская, теперь моя. Я её сам отремонтировал. А вот он, — Ванька показал на меня, — он мне помогал.
      Этот парень сказал:
      — Да… Смотри ты. Такие неказистые ребята, а прямо химики-механики.
      Я сказал:
      — А это ваша собака?
      Этот парень кивнул:
      — Ага. Моя. Это очень ценная собака. Породистая. Испанский такс.
      Ванька сказал:
      — Ну что вы! Какая же это такса? Таксы узкие и длинные.
      — Не знаешь, так молчи! — сказал этот парень. — Московский там или рязанский такс — длинный, потому что он всё время под шкафом сидит и растёт в длину, а это собака другая, ценная. Она верный друг. Кличка — Жулик.
      Он помолчал. Потом вздохнул три раза и сказал:
      — Да что толку? Хоть и верный пёс, а всё-таки собака. Не может мне помочь в моей беде…
      И у него на глазах появились слёзы. У меня прямо сердце упало. Что с ним?
      Ванька сказал испуганно:
      — А какая у вас беда?
      Этот парень сразу покачнулся и прислонился к стене.
      — Бабушка помирает, — сказал он и стал часто-часто хватать воздух губами и всхлипывать. — Помирает бабуся… У ней двойной аппендицит… — Он посмотрел на нас искоса и добавил: — Двойной аппендицит, и корь тоже…
      Тут он заревел и стал вытирать слёзы кулаком. У меня заколотилось сердце. А парень прислонился к стенке поудобнее и стал выть довольно громко. А его собака, глядя на него, тоже завыла. И они оба так стояли и выли, жутко было слышать. От этого воя Ванька даже побледнел под своей пылью. Он положил руку на плечо этому парню и сказал дрожащим голосом:
      — Не войте, пожалуйста! Зачем вы так воете?
      — Да как же мне не выть, — сказал этот парень и замотал головой, — как же мне не выть, когда у меня нет сил дойти до аптеки! Три дня не ел!.. Ай-уй-уй-юй!..
      И он ещё хуже завыл. И ценная собака такс тоже. И никого вокруг не было. И я прямо не знал, что делать.
      Но Ванька не растерялся нисколько.
      — А рецепт у вас есть? — закричал он. — Если есть, давайте его поскорее сюда, я сейчас же слетаю на машине в аптеку и привезу лекарство. Я быстро слетаю!
      Я чуть не подскочил от радости. Вот так Ванька, молодец! С таким человеком не пропадёшь, он всегда знает, что надо делать.
      Сейчас мы с ним привезём этому парню лекарство и спасём его бабушку от смерти. Я крикнул:
      — Давайте же рецепт! Нельзя терять ни минуты!
      Но этот парень задёргался ещё хуже, замахал на нас руками, перестал выть и заорал:
      — Нельзя! Куда там! Вы что, в уме? Да как же это я пущу двух таких пацанят на Садовую? А? Да ещё на велосипеде! Вы что? Да вы знаете, какое там движение? А? Вас там через полсекунды в клочки разорвёт… Куда руки, куда ноги, головы отдельно!.. Ведь грузовики-пятитонки! Краны подъёмные мчатся!.. Вам хорошо, вас задавит, а мне за вас отвечать придётся! Не пущу я вас, хоть убейте! Пускай лучше бабушка умрёт, бедная моя Февронья Поликарповна!..
      И он снова завыл своим толстым басом. Ценная собака такс вообще выла без остановки. Я не мог этого вынести — что этот парень такой благородный и что он согласен рисковать бабушкиной жизнью, только бы с нами ничего не случилось. У меня от всего этого губы стали кривиться в разные стороны, и я понял, что ещё немножко, и от этих дел я завою не хуже ценной собаки. Да и у Ваньки тоже глаза стали какие-то подмоченные, и он хлюпнул носом:
      — Что же нам делать?
      — А очень просто, — сказал этот парень деловитым голосом. — Один только выход и есть. Давайте ваш велосипед, я на нём съезжу. И сейчас вернусь. Век свободы не видать!.. — И он провёл ладонью поперёк горла.
      Это, наверно, была его страшная клятва. Он протянул руку к машине. Но Ванька держал её довольно крепко. Этот парень подёргал её, потом бросил и снова зарыдал:
      — Ой-ой-ой! Погибает моя бабушка, погибает ни за понюх табаку, погибает ни за рубль за двадцать… Ой-уюю…
      И он стал рвать со своей головы волосы. Прямо вцепился и рвёт двумя руками. Я уже не смог выдержать такого ужаса. Я заплакал и сказал Ваньке:
      — Дай ему велосипед, ведь умрёт бабушка! Если бы у тебя так?
      А Ванька держится за велосипед и рыдает в ответ:
      — Лучше уж я сам съезжу…
      Тут этот парень посмотрел на Ваньку безумными глазами и захрипел как сумасшедший:
      — Не веришь, да? Не веришь? Жалко на минутку дать свой драндулет? А старушка пусть помирает? Да? Бедная старушка, в беленьком платочке, пусть помирает от кори? Пускай, да? А пионер с красным галстуком жалеет драндулет? Эх вы! Душегубы! Собственники!..
      Он оторвал от рубашки пуговку и стал топтать её ногами. А мы не шевелились. Мы совершенно изревелись с Ванькой. Тогда этот парень вдруг ни с того ни с сего подхватил с земли свою ценную собаку такс и стал совать её то мне, то Ваньке в руки:
      — Нате! Друга вам отдаю в залог! Верного друга отдаю! Теперь веришь? Веришь или нет?! Ценная собака идёт в залог, ценная собака такс!
      И он всё-таки всунул эту собачонку Ваньке в руки, и тут меня осенило.
      Я сказал:
      — Ванька, он же собаку оставляет нам как заложника. Ему теперь никуда не деться, она же его друг, и к тому же ценная. Дай машину, не бойся.
      И тут Ванька дал этому парню руль и сказал:
      — Вам на пятнадцать минут хватит?
      — Много, — сказал парень, — куда там! Пять минут на всё про всё! Ну ждите меня тут. Не сходите с места!
      И он ловко вскочил на машину, с места ходко взял и прямо свернул на Садовую. И когда сворачивал за угол, ценная собака такс вдруг спрыгнула с Ваньки и как молния помчалась за ним.
      Ванька крикнул мне:
      — Держи!
      Но я сказал:
      — Куда там, нипочём не догнать. Она за хозяином побежала, ей без него скучно! Вот что значит верный друг. Мне бы такую…
      А Ванька сказал так робко и с вопросом:
      — Но ведь она же заложница?
      — Ничего, — сказал я, — они скоро оба вернутся.
      И мы подождали пять минут.
      — Что-то его нет, — сказал Ванька.
      — Очередь, наверно, — сказал я.
      Потом прошло ещё часа два. Этого парня не было. И ценной собаки тоже. Когда стало темнеть, Ванька взял меня за руку.
      — Всё ясно, — сказал. — Пошли домой…
      — Что ясно… Ванька? — сказал я.
      — Дурак я, дурак, — сказал Ванька. — Не вернётся он никогда, этот тип, и велосипед не вернётся. И ценная собака такс тоже!
      И больше Ванька не сказал ни слова. Он, наверно, не хотел, чтобы я думал про страшное. Но я всё равно про это думал.
      Ведь на Садовой такое движение…
     
     
      Человек с голубым лицом
     
      Мы сидели возле дяди Володиной дачи на брёвнах, и папа обстругивал большенную ореховую палку для моего лука, а я в это время наващивал верёвку для тетивы.
      Всё было тихо и спокойно, только в переулке тарахтела дорожная машина, и у неё вместо колёс было два тяжёлых катка — она делала в нашем посёлке асфальтовую дорогу.
      Сиденье на этой машине помещалось очень высоко, и когда она проехала мимо нас, над нашим забором проплыла голова дорожного рабочего. Лицо у него было всё голубое, потому что у него очень сильно росла борода. Он её брил каждый день, и от этого лицо всегда было голубое. Рядом с этим голубым проплыло лицо румяной девушки, его помощницы, с красивыми чёрными глазами и длинными ресницами.
      Я знал, что это рабочие поехали обедать на свою базу в Сосенки, потому что работать они начали ещё ночью, когда всё ещё спали и было не жарко.
      Этот дяденька с голубым лицом однажды довольно жгуче жиганул меня прутом по ногам за то, что я заводил его машину, когда он ушёл. Он тогда здорово жиганул меня, и я его не любил. Я даже боялся, как бы он не пожаловался сейчас папе, что я озорую, но он, слава богу, меня не заметил и проехал мимо.
      И мы с папой сидели так рядом на брёвнышках, и я посвистывал, а папа помалкивал, и мы только улыбались друг другу, потому что нам очень нравилось жить в этом посёлке. Мы здесь гостили уже шестой день, и я подружился с соседскими ребятами, и перезнакомился со всеми собаками, и знал каждую по имени и фамилии. Мы катались на лодках, жгли костры и ходили по грибы и видели, как вдалеке полем пробежали лосиха и лосёнок.
      А сегодня мы с папой собирались пострелять из лука и потом запустить змея — высоко-высоко, под самое солнце.
      И пока я про всё это думал, вдруг хлопнула калитка, и к нам во двор вошёл Александр Семеныч, наш сосед, у него есть своя автомашина «Волга». Они с папой друзья.
      Он сел рядом с нами и сказал:
      ~ Беда!
      — Что такое?
      Александр Семеныч сказал:
      — У него, видите ли, свадьба! А мне какое дело? Сегодня свадьба, завтра крестины, послезавтра именины!.. А мне как быть? Сидеть без шофёра? — Он погрозил кому-то кулаком. — У меня дела поважнее вашей свадьбы!
      Папа сказал:
      — Расскажите толком.
      И Александр Семеныч сказал, что его шофёр Лёша решил жениться на одной своей знакомой и сегодня у него свадьба.
      — Ну и пусть женится, — сказал папа, — вам-то что?
      Но Александр Семеныч разгорячился.
      — Мне в город нужно, — сказал он, — вот так! Понятно?
      И он попилил ладонью себе горло. Мол, позарез. Но папа молчал.
      — Ага, — ехидно сказал Александр Семеныч, — отмалчиваетесь? Палочки строгаете? А где чувство локтя?!
      — Ведь отпуск, — сказал папа, — надо с сыном побыть.
      — Никуда он не денется, — заявил Александр Семеныч и шлёпнул меня по спине. — Мы просто возьмём его с собой! Надо парню удовольствие доставить. Пусть прокатится!
      И тут я наконец понял, чего он добивается. И как это я сразу не догадался? Ведь ездить-то он не умеет. Не умеет управлять своей собственной «Волгой». А папа умеет. И «Волгой», и «Победой», и «Газ-51», и какой угодно. Потому что у папы есть водительские права, он даже ездил в автопробег Москва — Хабаровск. У него только машины собственной нет, а ездит он классно! И Александр Семеныч подкатывается, значит, к нам, чтобы папа отвёз его в город и обратно.
      И хотя я видел, что папе не очень-то охота ехать, потому что он пригрелся на солнышке, и ему очень нравится сидеть в старых брюках около сарая и строгать потихоньку палочку, и никуда ему неохота, но сам-то я очень обрадовался, что можно будет слетать на автомобиле, и поэтому я сразу заорал:
      — Поехали! Какой может быть разговор!
      И Александр Семеныч вскочил как ужаленный и тоже завопил во всё горло:
      — Правильно! Урра! Поехали!..
      Тут папа совсем сдался и только сказал умоляюще:
      — Только, как говорится, взад-назад. Быстро! Чтобы к трём быть обратно!
      Александр Семеныч расхохотался и положил руку на сердце:
      — К двум! — И поклялся: — Чтоб мне провалиться на этом месте! К двум часам мы будем здесь. Как штык!
      И мы с папой пошли переоделись, а потом вывели машину со двора Александра Семеныча, и они сели впереди, папа за рулём. А меня отправили в заднюю кабину и защёлкнули за мной обе дверцы. И я сразу стал за папиной спиной, чтобы смотреть вперёд, на дорогу, на спидометр, на лес, на встречные машины, и чтобы воображать, что это я веду машину, я, а не папа, и что она вовсе не автомобиль, а космический корабль, а я самый первый человек, который полетел на небо, к прохладным звёздам.
      И так мне интересно было ехать, и приятно, и весело! Вокруг всё было зелёное. Трава, и большие деревья, и тоненькие берёзки — всё было зелёное вокруг. И ветер был такой сильный и тёплый и тоже пахнул зелёным.
      Я стоял позади папы и посвистывал и смотрел вперёд на дорогу; она блестела как серебряная, и, если пригнуть голову, было видно, как дрожит над ней и вьётся раскалённый воздух.
      И то попадалась на дороге доска — видно, грузовик обронил, — то небольшая охапка сена, и тоже было понятно, откуда она здесь, то шофёрские концы, какими руки вытирают. И получалось, что дорога как будто рассказывает, кто по ней проехал до нас с папой и Александром Семенычем.
      А сейчас мы мчались довольно быстро, спидометр показывал семьдесят, и я наконец начал играть в космический корабль. Я включил приборы, и выжимал педали, и щёлкал рычажками, и летел мимо Марса и Луны, ещё и ещё дальше, и скоро я решил, что вступил в состояние невесомости, и стал подпрыгивать, чтобы проверить, весомый я или невесомый.
      Но папа сказал не оборачиваясь:
      — Стой смирно!
      И я опять стал смотреть вперёд. И только я посмотрел вперёд, я сразу увидел, что через дорогу идёт девочка! То есть она бежит перед самой нашей машиной. Бежит и бежит. И откуда она взялась, ведь только что её не было. Просто как будто из-под земли выскочила! Наша машина резко крутанула вправо, и страшно загудел гудок… И я успел заметить, что девочка тоже мотнулась вправо, опять под машину, и тут раздался какой-то дикий визг, и лязг, и скрежет, и машину как будто кто-то дёрнул за хвост, и дальше всё пошло совершенно непонятно. Мне показалось, что через меня прошёл электрический ток, и сразу что-то жалобно зазвенело, а потом словно бы хрустнуло, и гудок непрерывно гудел, а я весь прижался к переднему сиденью, я ухватился за него руками, локтями и грудью и вдруг увидел, что берёзки в окне упали все сразу налево, как подрезанные, а потом быстро появились снова и опять рухнули влево… и тут всё остановилось. Я стоял на четвереньках. Надо мной было открытое окно, как будто я был в подводной лодке или на дне колодца. И вдруг, сам не знаю почему, я стал карабкаться, как кошка, и вцепляться во что попало — в чехлы, в ручки, всё равно во что, — и, в общем, я моментально выскочил наружу.
      Наша машина лежала под откосом на боку. У неё не было никаких стёкол. Из-под мотора вытекал небольшой дымок. Крыша была сплюснута, как старая шляпа. Машина всё время гудела. Колёса у неё вертелись, как лапки у жука, когда его перевернёшь.
      Из другого окошка вылез человек. Это был Александр Семеныч. Он вылез и сразу подошёл ко мне.
      Он сказал:
      — Ты не знаешь, где мой левый ботинок?
      И правда, одна нога у него была разута… Он взглянул на машину, схватился за голову и опять сказал:
      — Не могу понять, куда девался ботинок… Поищи.
      И я стал шарить в траве.
      Ботинка нигде не было, а машина всё время гудела тоскливым голосом. Я не мог этого слышать, у меня мурашки бежали по затылку, и я отошёл от неё подальше.
      Около края дороги остановился грузовик, из него попрыгали солдаты и побежали вниз, к нам. Один солдат заглянул в машину и замахал руками остальным:
      — Там человек! Быстро!..
      И солдаты схватили машину и поставили её на колёса. Она всё гудела, как будто звала. И только тут я вдруг вспомнил, что там, за рулём, сидит мой папа!
      Как я мог об этом забыть! Мне стало страшно… Я побежал к машине.
      Папа сидел, неудобно скрючившись, всё тело его было повёрнуто назад, как будто он смотрел в заднее окно. Рука его была в руле, она нажимала на гудок. Кружок сигнала и костяной круг переплелись между собой и как капкан держали папину руку возле локтя. Рука была синяя, распухшая, и из неё лилась кровь.
      Солдаты стали раздирать руль. Они открыли дверцы, и папа вышел на воздух. Он был весь белый, и глаза у него были белые, и рука висела, как будто она была от другого человека. Я подбежал к папе и встал перед ним, но он не успел меня заметить, потому что в это время на мотоцикле подскакали милиционеры.
      Один из них сказал:
      — Предъявите права!
      Папа стоял к нему боком, и этот милиционер не видел его руки, а папа медленно и неловко полез левой рукой в правый карман и никак не мог в него залезть. Тогда я придвинулся к нему вплотную и достал права. Папа поглядел на меня. Он, как видно, только сейчас вспомнил, что я был с ним всё время. Он левой рукой схватил меня за плечо и нагнулся ко мне близко-близко. Он сказал как будто издалека:
      — Это ты? — И стал трясти меня, и закричал: — Где больно? Говори!..
      Я сказал:
      — Нигде не больно. Я весь целый…
      Папа сел на корточки и привалился к колесу. У него лицо стало мокрое. Пот бежал у него со лба толстыми каплями. Он вдруг начал сползать на бок, как будто хотел прилечь. Я вцепился в его рубашку, чтобы он не ложился на землю. Но тут к нам протиснулся человек в белом халате. Он стал перед папой на колени и сразу схватил его за правую руку.
      Папа сказал:
      — Ко всем чертям…
      И доктор встал на ноги. Он сказал:
      — Перелом. Двойной.
      И поднял папу, и повёл его к большой машине. Народу вокруг было очень много, и по краю дороги стояли автобусы, и «Москвичи», и «газики». Я даже заметил, что дорожная машина с нашей улицы тоже была здесь. Я пошёл за доктором и папой, но меня оттирала толпа, и я еле пробирался сзади. Когда папа поднялся наверх по откосу, я увидел, что к нему подбежал дорожный рабочий с голубым лицом, тот самый, что когда-то давно жиганул меня прутом по ногам. Он что-то сказал папе на ходу, и папа кивнул. Потом папа стал садиться в «скорую помощь», и я понял, что он опять совсем забыл про меня. Но всё равно я решил бежать за ним и его машиной, пока не догоню. Тут папа обернулся и что-то крикнул мне. Я не расслышал что. Машина тронулась и поехала, я побежал за ней, но не успел взбежать' кверху — было высоко, и я остановился, потому что очень билось сердце.
      Сверху была видна наша «Волга». Она стояла, как подбитый танк. Из-за неё вышел Александр Семеныч и сказал:
      — Можешь себе представить, ботинок лежал в багаж-пике. Фантастика!
      К нему подошёл милиционер.
      — Так, — сказал он и стал опять чёркать в блокноте, — сейчас будем продолжать… А мальчишка этот, видать, в сорочке родился. Ни царапинки! Стало быть, это ваша машина?
      Я хотел его спросить, когда же привезут обратно папу, но в это время сверху крикнули:
      — Товарищ начальник! Мы мальчонку с собой заберём, чего ему тут на солнце печься!.. Мы на ихней улице асфальт кладём. Аккурат у ихнего дома. Иди, мальчик, сюда!
      Это кричал со своей машины человек с голубым лицом.
      Милиционер сказал:
      — Поедешь?
      Я не знал, что ответить, потому что мне было совестно оставлять Александра Семеныча одного. А он, видно, догадался, про что я думаю, и сказал:
      — Ничего, поезжай…
      — А вы без меня управитесь?
      — Постараюсь. Мне помогут, поезжай…
      Но я не двигался с места.
      Тогда сверху соскочила красивая девушка, что сидела рядом с голубым человеком. Она взяла меня за руку и сказала:
      — А мы ему руль дадим подержать. Да, Ваня? Товарищ начальник, вы ему разрешите, пожалуйста, за руль подержаться. Он у нас будет сам править, честное слово! Он даже, если захочет, будет сигналы дудеть. Да, Ваня? Он будет дудеть, и все ему будут завидовать, а вы, товарищ начальник, наверно, тоже будете завидовать. Да? Иди сюда, мальчинька, золотко моё, на, держись за руль, чтоб ты был здоров!
      Она так пела надо мной, как над маленьким, и поставила меня впереди голубого человека. От него сильно пахло бензином. Он положил мои руки на руль, а рядом свои, и я увидел, какие у него толстые пальцы, с широкими ногтями с чёрной каёмкой.
      Он нажал на педаль, загремел рычагами, и мы, все трое, отъехали от этого страшного места.
      Всё было зелёное вокруг — и трава, и тоненькие берёзки, — и ветерок пахнул чем-то зелёным, как будто ничего не случилось. И мы так ехали и молчали, и, хотя я держал руки на руле, я не играл ни во что. Мне не хотелось. А дяденька с голубым лицом вдруг сказал своей помощнице:
      — Ты посмотри, Фирка, какой папаня у этого огольца! Ведь это не каждый рискнёт… Не схотел, значит, чужую девочку жизни решить. Машину разбил! Хотя машина что, она железка, туды ей и дорога, починится. А вот ребёнка давить не схотел, вот что дорого… Не схотел, нет. Сыном родным рыскнул. Выходит, душа у человека геройская, огневая… Большая, значит, душа. Вот таких-то, Фирка, мы на фронте очень уважали…
      Он нащупал и надавил мой нос, как кнопку звонка:
      — Ззынь…
      И за то, что он сказал такое хорошее про моего папу, я изо всех сил сжал его толстый палец и заплакал.
     
     
      Рабочие дробят камень
     
      С самого начала этого лета мы все трое, Мишка, Костик и я, очень пристрастились к водной станции «Динамо» и стали ходить туда почти что каждый день. Мы раньше не умели плавать, а потом постепенно научились кто где: кто — в деревне, кто — в пионерских лагерях, а я, например, два месяца посещал наш плавательный бассейн «Москва». И когда мы все научились плавать, мы очень быстро поняли, что нигде не получишь такого удовольствия от купания, как на водной станции. Даю слово.
      Ох, хорошо лежать ясным утречком на водной станции на сыроватых и тёплых её деревянных дорожках, вдыхать всеми ноздрями свежий и тревожный запах реки и слышать, как на высоких мачтах и тонких рейках трещат под ветром разноцветные шёлковые флажки и вода хлюпает и полощется где-то под тобой в дощатых щелях; хорошо так лежать, и молчать, и загорать, раскинув руки, и смотреть из-под локтя, как недалеко от станции, чуть-чуть повыше по течению, рабочие-каменщики чинят набережную и бьют по розовому камню молотками, и звук долетает до тебя немножко позже удара, такой тонкий и нежный, как будто кто-то играет стеклянными молоточками на серебряном ксилофоне. И особенно хорошо, когда накалишься как следует, бухнуться в воду, и наплаваться вдосталь, и напрыгаться с метровой тумбочки, и наныряться досыта, до отвала. А потом, когда устанешь, хорошо пойти к своим ребятам, пойти по горячим досточкам, втянув живот до позвоночника, и выпятив грудь колесом, и распирая бёдра, и напружинив руки, а ноги ставя непременно носками внутрь, потому что это красиво, и на водной станции иначе не пойдёшь, здесь так ходят все. Здесь тебе не самодельный пляжик с грязноватым песком и бумажками, здесь тебе не какой-нибудь травянистый бережок — это там можно чапать как угодно, — а здесь водная станция, здесь порядок, чистота, ловкость, спорт, шик-блеск, и поэтому все здесь ходят по-чемпионски, на «отлично», фасонно ходят — иногда даже ходят гораздо лучше, чем плавают.
      И вот поэтому мы все, Мишка, Костик и я, — мы дня не пропускали, всё лето ходили сюда купаться, и загорели как черти, и здорово поднаучились плавать, и у нас появились мускулы, бицепсы и трицепсы, и мы на нашей станции облазили все углы и знали, где медпункт, где игры и всё такое, и в конце концов всё здесь стало для нас вроде бы как родное и обыкновенное. Мы привыкли.
      И однажды мы лежали, как всегда, на досточках и загорали, и Костик вдруг сказал ни с того ни с сего:
      — Дениска! А ты мог бы прыгнуть с самой верхней вышки в воду?
      Я посмотрел на вышку и увидел, что она не слишком-то уж высокая, ничего страшного, не выше второго этажа, ничего особенного.
      Поэтому я сейчас же ответил Костику:
      — Конечно, смог бы! Ерунда какая.
      Мишка тотчас же сказал:
      — А вот слабо!
      Я сказал:
      — Дурачок ты, Мишка, вот ты кто!
      Костик сказал:
      — Но десять же метров!
      — Ну и что? — сказал я.
      — Слабо! — отрезал Костик.
      И Мишка, конечно, его поддержал:
      — Слабо, факт, слабо! — И добавил: — Слабо — би-бо!!!
      Я сказал:
      — Дурачки вы оба! Вот вы кто!
      И тут я встал, растопырил рёбра, выкатил грудь, напружинил руки и пошёл к вышке. А когда шёл, всё время ставил носки внутрь.
      Сзади Костик крикнул:
      — Сла-би-бу-бе-бо!
      Но я не стал ему отвечать. Я уже всходил на вышку.
      Всё это время, что мы ходили на водную станцию, я каждый день видел, как с этой вышки прыгали в воду взрослые дядьки. Я видел, как они красиво выгибали спину, когда прыгали «ласточкой», видел, как они перекувыркивались через голову по полтора раза, или переворачивались через бок, или складывались в воздухе пополам и падали в воду аккуратно и точно, почти совсем не подымая брызг, а когда выныривали, то выходили на доски, напружинив руки и выпятив грудь…
      И это было очень красиво и легко, и я всю жизнь был уверен, что прыгаю не хуже этих дядек, но сейчас, когда лез, я решил для первого раза никаких фигур в воздухе не выстраивать, а просто прыгнуть прямо, вытянувшись в струнку, «солдатиком», — это легче лёгкого! Я так просто, без затей, прыгну только для начала, а уж потом, в следующие разы, я специально для Мишки такие буду выписывать кренделя, что Мишка только рот разинет. Пусть они с Костиком лучше молчат в тряпочку и кричат мне вдогонку своё дурацкое «сла-би-бо!!!».
      И пока я так думал, у меня было весёлое настроение, и я быстро бежал по маленьким лесенкам вверх и вверх и даже не заметил, с какой быстротой я оказался на самой высшей площадке, на высоте десяти метров над уровнем станции.
      И тут я вдруг увидел, что эта площадка очень маленькая, а перед нею, и по бокам, и далеко вокруг, стоит какой-то раздвинутый, огромный и прекрасный город, он стоит весь в каком-то лёгком тумане, а тут, на площадке, шумит ветер, шумит не шутя, как буря, того и гляди, сдует тебя с этой вышки. И совсем не слышно, как рабочие дробят камень, ветер заглушает их стеклянные молотки. И когда я глянул вниз, я увидел наш водный бассейн, он был голубой, но такой маленький, прямо величиной с папиросную коробку, и я подумал, что, если прыгну, вряд ли попаду в него, тут очень просто промахнуться, а тем более ветер не меньше шести баллов, он, того и гляди, снесёт меня куда-нибудь в сторону, в реку, или я бухнусь прямо в буфет кому-нибудь на голову, вот будет история! Или я, чего доброго, угожу прямо в кухню, в котёл с борщом! Тоже удовольствие маленькое. От этих мыслей у меня что-то зачесалось внутри коленок, и мне больше всего захотелось ещё раз услышать, как рабочие чинят набережную, и увидеть Костика и Мишку рядом с собой, всё-таки они мои друзья…
      И я потихоньку сделал несколько шагов назад, ухватился за перила и стал спускаться вниз, а когда спустился, настроение у меня опять было хорошее и на сердце стало легко-легко, как будто гора с плеч свалилась. И я очень обрадовался, когда увидел Мишку с Костиком, и побежал к ним, а когда подбежал, остановился как вкопанный!.. Эти дураки хохотали во всё горло и показывали на меня пальцем! Они изображали, что сейчас лопнут от смеха. Они вопили:
      — Он спрыгнул!
      — Ха-ха-ха!
      — Он сиганул!
      — Хо-хо-хо!
      — Ласточкой!
      — Хе-хе-хе!
      — Солдатиком!
      — Хи-хи-хи!
      — Храбрец!
      — Молодец!
      — Хвастец!
      Я сел рядом с ними и сказал:
      — Дурачки вы, и больше ничего! Неужели вы думаете, что я струсил?
      Тут они прямо завизжали:
      — Нет! Ха-ха-ха!
      — Не думаем! Хо-хо-хо!
      — Ты не струсил!
      — Ты просто забоялся!
      — Сейчас мы напишем про тебя в газету!
      — Чтоб тебе медаль дали!
      — За красивое спускание по лестнице!
      Во мне прямо всё бурлило от злости! Какие всё-таки наглые типы, этот худущий Костыль и особенно Миха с его противным голосом! Они, видно, серьёзно воображают, что я струсил! Какая глупость! Олухи царя небесного!
      Но я не стал ругаться и оскорблять их, как они меня. Ведь я-то знал, что мне ничего не стоит спрыгнуть с этой жалкой вышки! Поэтому я сказал им спокойно и вежливо:
      — Наплевать на вас!
      И стремглав кинулся к вышке, и в пять секунд снова взбежал на самый верх! В это время солнце спряталось за тучу. Здесь было холодно и мрачно, ветер выл, и вышка немножко скрипела и покачивалась. Но я не стал задерживаться, я подошёл к самому краю, сложил руки по швам, зажмурился, чуть-чуть согнул коленки, перед тем как прыгнуть, и… вдруг совершенно неожиданно я вспомнил про маму. И про папу тоже. И про бабушку. Я вспомнил, что сегодня утром, когда я убежал на «Динамо», я не попрощался с ними и что теперь очень может быть, что я убьюсь насмерть, и я подумал, какое это будет для них несчастье. Просто горе будет. Ведь им совершенно некого будет в жизни приласкать. Я представил себе, как мама всегда будет смотреть на мою карточку и плакать, ведь я у неё единственный и у папы тоже. И у них в душе будет вечный траур, и они не будут ходить в гости и в кино — разве это жизнь? И кто же будет о них заботиться, когда они состарятся? Да и мне тоже без них будет плохо, я ведь тоже их люблю! Хотя мне-то уже плохо не будет, меня в живых не будет, я буду уже мёртвый, и не увижу больше неба, и не услышу, как рабочие нежно дробят камень на набережной!..
      И всё это из-за этих негодных Костыля и Михи!
      Я ужасно возмутился и весь вскипел, что из-за таких дураков столько народу пострадает, и я подумал, что гораздо лучше будет, если я пойду и насую им по шее, и чем скорее, тем лучше.
      И я опять спустился вниз.
      Костик, когда увидел меня, встал на четвереньки и уткнулся головой в пол. И так, на голове, он побежал по кругу, как какой-нибудь жук. А Мишка был совершенно синий и булькал — у него была смеховая истерика.
      Возле них сидела небольшая толпа, разные девушки и парни. Они тоже смеялись. Видно, Костик с Мишкой рассказали им это дело. Они очень весело смеялись, незнакомые эти люди, а мои друзья смеялись с ними заодно, они все вместе дружно надо мной смеялись…
      И тут я почувствовал, что всё, что было до сих пор, — это была чепуха! Просто я до сих пор не понимал, в чём тут суть! А сейчас, кажется, понял. И я повернулся и пошёл обратно на вышку. В третий раз! Они там сзади кукарекали мне вслед, блеяли и улюлюкали. Но я долез доверху и подошёл к самому краю. Коленки у меня дрожали. Но я схватил их руками и сжал и сказал себе тихонько, а когда говорил, слышал, как дрожит мой голос и клацкают зубы.
      Я бормотал:
      — Рохля!.. Вахля!! Махля!.. Прыгай сейчас же! Ну! А то я разговаривать с тобой не буду! Руки тебе не подам! Ну! Прыгай же! Ну! Тухля! Протухля! Вонюхля!
      И когда я обозвал себя вонюхлей, я не выдержал обиды и шагнул вперёд. Сердце и желудок у меня сразу подкатились к горлу. И я, когда летел, не успел ничего подумать, просто я знал, что я прыгнул. Я прыгнул! Я прыгнул! Прыгнул всё-таки!!!
      А когда я вынырнул, Мишка и Костик протянули мне руки и вытащили на доски. Мы легли рядом. Мишка и Костик молчали.
      А я лежал и слушал, как рабочие бьют молотками по розовому камню. Звук долетал сюда слабо, нежно и робко, как будто кто-то играл стеклянным молоточком на серебряном ксилофоне.
     
     
      Пожар во флигеле, или подвиг во льдах...
     
      Мы с Мишкой так заигрались в хоккей, что совсем забыли, на каком мы находимся свете, и когда спросили одного проходящего мимо дяденьку, который час, он нам сказал:
      — Ровно два.
      Мы с Мишкой прямо за голову схватились. Два часа! Каких-нибудь пять минут поиграли, а уже два часа! Ведь это же ужас! Мы же в школу опоздали! Я подхватил портфель и закричал:
      — Бегом давай, Мишка!
      И мы полетели, как молнии. Но очень скоро устали и пошли шагом.
      Мишка сказал:
      — Не торопись, теперь уже всё равно опоздали.
      Я говорю:
      — Ох, влетит… Родителей вызовут! Ведь без уважительной же причины.
      Мишка говорит:
      — Надо её придумать. А то на совет отряда вызовут. Давай выдумаем поскорее!
      Я говорю:
      — Давай скажем, что у нас заболели зубы и что мы ходили их вырывать.
      Но Мишка только фыркнул:
      — У обоих сразу заболели, да? Хором заболели!.. Нет, так не бывает. И потом: если мы их рвали, то где же дырки?
      Я говорю:
      — Что же делать? Прямо не знаю… Ой, вызовут на совет и родителей пригласят!.. Слушай, знаешь что? Надо придумать что-нибудь интересное и храброе, чтобы нас ещё и похвалили за опоздание, понял?
      Мишка говорит:
      — Это как?
      — Ну, например, выдумаем, что где-нибудь был пожар, а мы как будто ребёнка из этого пожара вытащили, понял?
      Мишка обрадовался:
      — Ага, понял! Можно про пожар выдумать, а то ещё лучше сказать, как будто лёд на пруду проломился, и ребёнок этот — бух!.. В воду упал! А мы его вытащили… Тоже красиво!
      — Ну да, — говорю я, — правильно! Но пожар всё-таки лучше!
      — Ну нет, — говорит Мишка, — именно что лопнувший пруд интереснее!
      И мы с ним ещё немножко поспорили, что интересней и храбрей, и не доспорили, а уже пришли к школе. А в раздевалке наша гардеробщица тётя Паша вдруг говорит:
      — Ты где это так оборвался, Мишка? У тебя весь воротник без пуговиц. Нельзя таким чучелом в класс являться. Всё равно уж ты опоздал, давай хоть пуговицы-то пришью! Вон у меня их целая коробка. А ты, Дениска, иди в класс, нечего тебе тут торчать!
      Я сказал Мишке:
      — Ты поскорее тут шевелись, а то мне одному, что ли, отдуваться?
      Но тётя Паша шуганула меня:
      — Иди, иди, а он за тобой! Марш!
      И вот я тихонько приоткрыл дверь нашего класса, просунул голову, и вижу весь класс, и слышу, как Раиса Ивановна диктует по книжке:
      — «Птенцы пищат…»
      А у доски стоит Валерка и выписывает корявыми буквами:
      «Птенцы пестчат…»
      Я не выдержал и рассмеялся, а Раиса Ивановна подняла глаза и увидела меня. Я сразу сказал:
      — Можно войти, Раиса Ивановна?
      — Ах, это ты, Дениска, — сказала Раиса Ивановна. — Что ж, входи! Интересно, где это ты пропадал?
      Я вошёл в класс и остановился у шкафа. Раиса Ивановна вгляделась в меня и прямо ахнула:
      — Что у тебя за вид? Где это ты так извалялся? А? Отвечай толком!
      А я ещё ничего не придумал и не могу толком отвечать, а так, говорю что попало, всё подряд, только чтобы время протянуть:
      — Я, Раиса Иванна, не один… Вдвоём мы, вместе с Мишкой… Вот оно как. Ого!.. Ну и дела. Так и так! И так далее.
      А Раиса Ивановна:
      — Что-что? Ты успокойся, говори помедленней, а то непонятно! Что случилось? Где вы были? Да говори же!
      А я совсем не знаю, что говорить. А надо говорить. А что будешь говорить, когда нечего говорить? Вот я и говорю:
      — Мы с Мишкой. Да. Вот… Шли себе и шли. Никого не трогали. Мы в школу шли, чтоб не опоздать. И вдруг такое! Такое дело, Раиса Ивановна, прямо ох-хо-хо! Ух ты! Ай-яй-яй.
      Тут все в классе рассмеялись и загалдели. Особенно громко — Валерка. Потому что он уже давно предчувствовал двойку за своих «птенцов». А тут урок остановился, и можно смотреть на меня и хохотать. Он прямо покатывался. Но Раиса Ивановна быстро прекратила этот базар.
      — Тише, — сказала она, — дайте разобраться! Кораблев! Отвечай, где вы были? Где Миша?
      А у меня в голове уже началось какое-то завихрение от всех этих приключений, и я ни с того ни с сего брякнул:
      — Там пожар был!
      И сразу все утихли. А Раиса Ивановна побледнела и говорит:
      — Где пожар?
      А я:
      — Возле нас. Во дворе. Во флигеле. Дым валит — прямо клубами. А мы идём с Мишкой мимо этого… как его… мимо чёрного хода! А дверь этого хода кто-то доской снаружи припёр. Вот. А мы идём! А оттуда, значит, дым! И кто-то пищит. Задыхается. Ну, мы доску отняли, а там маленькая девочка. Плачет. Задыхается. Ну, мы её за руки, за ноги — спасли. А тут её мама прибегает, говорит: «Как ваша фамилия, мальчики? Я про вас в газету благодарность напишу». А мы с Мишкой говорим: «Что вы, какая может быть благодарность за эту пустяковую девчонку! Не стоит благодарности. Мы скромные ребята». Вот. И мы ушли с Мишкой. Можно сесть, Раиса Ивановна?
      Она встала из-за стола и подошла ко мне. Глаза у неё были серьёзные и счастливые.
      Она сказала:
      — Как это хорошо! Очень, очень рада, что вы с Мишей такие молодцы! Иди садись. Сядь. Посиди…
      И я видел, что она прямо хочет меня погладить или даже поцеловать. И мне от всего этого не очень-то весело стало. И я пошёл потихоньку на своё место, и весь класс смотрел на меня, как будто я и вправду сотворил что-то особенное. И на душе у меня скребли кошки. Но в это время дверь распахнулась, и на пороге показался Мишка. Все повернулись и стали смотреть на него. А Раиса Ивановна обрадовалась.
      — Входи, — сказала она, — входи, Мишук, садись. Сядь. Посиди. Успокойся. Ты ведь, конечно, тоже переволновался.
      — Ещё как! — говорит Мишка. — Боялся, что вы заругаетесь.
      — Ну, раз у тебя уважительная причина, — говорит Раиса Ивановна, — ты мог не волноваться. Всё-таки вы с Дениской человека спасли. Не каждый день такое бывает.
      Мишка даже рот разинул. Он, видно, совершенно забыл, о чём мы с ним говорили.
      — Ч-ч-человека? — говорит Мишка и даже заикается. — С… с… спасли? А кк… кк… кто спас?
      Тут я понял, что Мишка сейчас всё испортит. И я решил ему помочь, чтобы натолкнуть его и чтобы он вспомнил, и так ласковенько ему улыбнулся и говорю:
      — Ничего не поделаешь, Мишка, брось притворяться… Я уже всё рассказал!
      И сам в это время делаю ему глаза со значением: что я уже всё наврал и чтобы он не подвёл! И я ему подмигиваю, уже прямо двумя глазами, и вдруг вижу — он вспомнил! И сразу догадался, что надо делать дальше! Вот наш милый Мишенька глазки опустил, как самый скромный на свете маменькин сынок, и таким противным, приличным голоском говорит.
      — Ну зачем ты это! Ерунда какая…
      И даже покраснел, как настоящий артист. Ай да Мишка! Я прямо не ожидал от него такой прыти. А он сел за парту как ни в чём не бывало и давай тетради раскладывать. И все на него смотрели с уважением, и я тоже. И наверно, этим дело бы и кончилось. Но тут чёрт всё-таки дёрнул Мишку за язык, он огляделся вокруг и ни с того ни с сего сказал:
      — А он вовсе не тяжёлый был. Кило десять — пятнадцать, не больше…
      Раиса Ивановна говорит:
      — Кто? Кто не тяжёлый, кило десять — пятнадцать?
      — Да мальчишка этот.
      — Какой мальчишка?
      — Да которого мы из-подо льда вытащили…
      — Ты что-то путаешь, — говорит Раиса Ивановна, — ведь это была девочка! И потом, откуда там лёд?
      А Мишка гнёт своё:
      — Как — откуда лёд? Зима, вот и лёд! Все Чистые пруды замёрзли. А мы с Дениской идём, слышим — кто-то из проруби кричит. Барахтается и пищит. Карабкается. Бултыхается и хватается руками. Ну, а лёд что? Лёд, конечно, обламывается! Ну, мы с Дениской подползли, этого мальчишку за руки, за ноги — и на берег. Ну, тут дедушка его прибежал, давай слёзы лить…
      Я уже ничего не мог поделать: Мишка врал как по писаному, ещё лучше меня. А в классе уже все догадались, что он врёт и что я тоже врал, и после каждого Мишкиного слова все покатывались, а я ему делал знаки, чтобы замолчал и перестал врать, потому что он не то врал, что нужно, но куда там! Мишка никаких знаков не замечал и заливался соловьём:
      — Ну, тут дедушка нам говорит: «Сейчас я вам именные часы подарю за этого мальчишку». А мы говорим: «Не надо, мы скромные ребята!»
      Я не выдержал и крикнул:
      — Только это был пожар! Мишка перепутал!
      — Ты что, рехнулся, что ли? Какой может быть в проруби пожар? Это ты всё позабыл.
      А в классе все падают в обморок от хохота, просто помирают. Раиса Ивановна ка-ак хлопнет по столу! Все замолчали. А Мишка так и остался стоять с открытым ртом.
      Раиса Ивановна говорит:
      — Как не стыдно врать! Какой позор! И я-то их считала хорошими ребятами!.. Продолжаем урок.
      И все сразу перестали на нас смотреть. И в классе было тихо и как-то скучно. И я написал Мишке записку: «Вот видишь, надо было говорить правду!»
      А он прислал ответ: «Ну конечно! Или говорить правду, или получше сговариваться».
     
     
      Хитрый способ
     
      — Вот, — сказала мама, — полюбуйтесь! На что уходит отпуск? Посуда, посуда, три раза в день посуда! Утром мой чашки, а днём целая гора тарелок. Просто бедствие какое-то!
      — Да, — сказал папа, — действительно это ужасно! Как жалко, что ничего не придумано в этом смысле. Что смотрят инженеры? Да, да… Бедные женщины…
      Папа глубоко вздохнул и уселся на диван.
      Мама увидела, как он удобно устроился, и сказала:
      — Нечего тут сидеть и притворно вздыхать! Нечего всё валить на инженеров! Я даю вам обоим срок. До обеда вы должны что-нибудь придумать и облегчить мне эту проклятую мойку! Кто не придумает, того я отказываюсь кормить. Пусть сидит голодный. Дениска! Это и тебя касается. Намотай себе на ус!
      Я сразу сел на подоконник и начал придумывать, как быть с этим делом. Во-первых, я испугался, что мама в самом деле не будет меня кормить и я, чего доброго, помру от голода, а во-вторых, мне интересно было что-нибудь придумать, раз инженеры не сумели. И я сидел и думал и искоса поглядывал на папу, как у него идут дела. Но папа и не думал думать. Он побрился, потом надел чистую рубашку, потом прочитал штук десять газет, а затем спокойненько включил радио и стал слушать какие-то новости за истёкшую неделю.
      Тогда я стал думать ещё быстрее. Я сначала хотел выдумать электрическую машину, чтобы сама мыла посуду и сама вытирала, и для этого я немножко развинтил наш электрополотёр и папину электробритву «Харьков». Но у меня не получалось, куда прицепить полотенце.
      Выходило, что при запуске машины бритва разрежет полотенце на тысячу кусочков. Тогда я всё свинтил обратно и стал придумывать другое. И часа через два я вспомнил, что читал в газете про конвейер, и от этого я сразу придумал довольно интересную штуку. И когда наступило время обеда и мама накрыла на стол и мы все расселись, я сказал:
      — Ну что, папа? Ты придумал?
      — Насчёт чего? — сказал папа.
      — Насчёт мойки посуды, — сказал я. — А то мама перестанет нас с тобой кормить.
      — Это она пошутила, — сказал папа. — Как это она не будет кормить родного сына и горячо любимого мужа?
      И он весело засмеялся.
      Но мама сказала:
      — Ничего я не пошутила, вы у меня узнаете! Как не стыдно! Я уже сотый раз говорю — я задыхаюсь от посуды! Это просто не по-товарищески: самим сидеть на подоконнике, и бриться, и слушать радио, в то время как я укорачиваю свой век, без конца мою ваши чашки и тарелки.
      — Ладно, — сказал папа, — что-нибудь придумаем! А пока давайте же обедать! О, эти драмы из-за пустяков!
      — Ах, из-за пустяков? — сказала мама и прямо вся вспыхнула. — Нечего сказать, красиво! А я вот возьму и в самом деле не дам вам обеда, тогда вы у меня не так запоёте!
      И она сжала пальцами виски и встала из-за стола. И стояла у стола долго-долго и все смотрела на папу. А папа сложил руки на груди и раскачивался на стуле и тоже смотрел на маму. И они молчали. И не было никакого обеда. И я ужасно хотел есть. Я сказал:
      — Мама! Это только один папа ничего не придумал. А я придумал! Всё в порядке, ты не беспокойся. Давайте обедать.
      Мама сказала:
      — Что же ты придумал?
      Я сказал:
      — Я придумал, мама, один хитрый способ!
      Она сказала:
      — Ну-ка, ну-ка…
      Я спросил:
      — А ты сколько моешь приборов после каждого обеда? А, мама?
      Она ответила:
      — Три.
      — Тогда кричи «ура», — сказал я, — теперь ты будешь мыть только один! Я придумал хитрый способ!
      — Выкладывай, — сказал папа.
      — Давайте сначала обедать, — сказал я. — Я во время обеда расскажу, а то ужасно есть хочется.
      — Ну что ж, — вздохнула мама, — давайте обедать.
      И мы стали есть.
      — Ну? — сказал папа.
      — Это очень просто, — сказал я. — Ты только послушай, мама, как всё складно получается! Смотри: вот обед готов. Ты сразу ставишь один прибор. Ставишь ты, значит, единственный прибор, наливаешь в тарелку супу, садишься за стол, начинаешь есть и говоришь папе: «Обед готов!»
      Папа, конечно, идёт мыть руки, и, пока он их моет, ты, мама, уже съедаешь суп и наливаешь ему нового, в свою же тарелку.
      Вот папа возвращается в комнату и тотчас говорит мне:
      «Дениска, обедать! Ступай руки мыть!»
      Я иду. Ты же в это время ешь из мелкой тарелки котлеты. А папа ест суп. А я мою руки. И когда я их вымою, я иду к вам, а у вас папа уже поел супу, а ты съела котлеты. И когда я вошёл, папа наливает супу в свою свободную глубокую тарелку, а ты кладёшь папе котлеты в свою пустую мелкую. Я ем суп, папа — котлеты, а ты спокойно пьёшь компот из стакана.
      Когда папа съел второе, я как раз покончил с супом. Тогда он наполняет свою мелкую тарелку котлетами, а ты в это время уже выпила компот и наливаешь папе в этот же стакан. Я отодвигаю пустую тарелку из-под супа, принимаюсь за второе, папа пьёт компот, а ты, оказывается, уже пообедала, поэтому ты берёшь глубокую тарелку и идёшь на кухню мыть!
      А пока ты моешь, я уже проглотил котлеты, а папа — компот. Тут он живенько наливает в стакан компоту для меня и относит свободную мелкую тарелку к тебе, а я залпом выдуваю компот и сам несу на кухню стакан! Всё очень просто! И вместо трёх приборов тебе придётся мыть только один. Ура?
      — Ура, — сказала мама. — Ура-то ура, только негигиенично!
      — Ерунда, — сказал я, — ведь мы все свои. Я, например, нисколько не брезгую есть после папы. Я его люблю. Чего там… И тебя тоже люблю.
      — Уж очень хитрый способ, — сказал папа. — И потом, что ни говори, а всё-таки гораздо веселее есть всем вместе, а не трёхступенчатым потоком.
      — Ну, — сказал я, — зато маме легче! Посуды-то в три раза меньше уходит.
      — Понимаешь, — задумчиво сказал папа, — мне кажется, я тоже придумал один способ. Правда, он не такой хитрый, но всё-таки…
      — Выкладывай, — сказал я.
      — Ну-ка, ну-ка… — сказала мама.
      Папа поднялся, засучил рукава и собрал со стола всю посуду.
      — Иди за мной, — сказал он, — я сейчас покажу тебе свой нехитрый способ. Он состоит в том, что теперь мы с тобой будем сами мыть всю посуду!
      И он пошёл.
      А я побежал за ним. И мы вымыли всю посуду. Правда, только два прибора. Потому что третий я разбил. Это получилось у меня случайно, я всё время думал, какой простой способ придумал папа.
      И как это я сам не догадался?..
     
     
      Как я гостил у дяди Миши
     
      Так получилось, что у меня было несколько выходных дней в неделю подряд, и я мог целую неделю ничего не делать. Учителя в нашем классе заболели как один. У кого аппендицит, у кого ангина, у кого грипп. Совершенно некому заниматься.
      И тут подвернулся дядя Миша. Он, когда услышал, что я могу целую неделю отдыхать, сразу подскочил до потолка, а потом подсел к маме и сказал ей таинственным голосом:
      — У меня идея!
      Мама сразу притянула меня к себе.
      — Давай выкладывай, — сказала она недовольным голосом.
      Вот — человек не успел слова вымолвить, а маме уже не нравится. Беда! Всегда так! Просто наказание! Но я промолчал, а дядя Миша сказал:
      — Сегодня я уезжаю к себе. Давай-ка я возьму Дениску с собой? Пусть съездит! Всё-таки посмотрит Ленинград, прекрасный город, колыбель революции, на Неве легендарная Аврора стоит, как живая, а это знаешь как интересно!
      Мама нахмурила брови и сказала:
      — А как же обратно?
      — Да я его встречу, — отозвался пана. — Ну! Скажи «да», и мы тебя расцелуем в награду.
      И они бросились маму целовать. Она отмахнулась от них и сказала:
      — Ну и подхалимы! — Потом добавила: — Что ж, поезжайте, — и вздохнула.
      И мы поехали с дядей Мишей. Про дорогу в Ленинград я ничего не могу рассказать, потому что поезд отходил без пяти двенадцать ночи, и я сразу заснул как убитый. Посмотрел я вагон только рано утром, и мне всё очень понравилось. И уборная, и коридор, и лесенка для второго этажа. Дядя Миша сказал:
      — Ну что? Сейчас встретишься со своим двоюродным братом Димкой. Познакомитесь, наконец!
      Мы вышли из вокзала и сели в троллейбус, и не успели отъехать, как оказалось — нам уже нужно выходить. Мы бегом взбежали на второй этаж и отворили дверь, а там сидит какой-то парень и ест горячие пельмени. Он подвинулся и сказал мне:
      — Давай помогай!
      Я к нему подсел, и мы сразу с ним подружились.
      — Ты почему не в школе? — спросил дядя Миша.
      — Сегодня отец приезжает! — ответил Димка и улыбнулся и стал ещё симпатичней. — Да не один, а с братцем. Как можно? Надо встретить!
      Дядя Миша хмыкнул и пошёл к себе на завод. Димка проводил его до дверей, и мы, ещё подрубав пельменей, поскорей пошли смотреть Ленинград. Димка знал его назубок, и мы прежде всего побежали глядеть на Неву — какая она широкая. Мы бежали по набережной, никуда не переходили, и вдруг увидели — стоит корабль, а на нём идёт настоящая служба. Всё по-военному — матросы, флаги, и написано на корабле: «АВРОРА». Димка сказал:
      — Смотри, какой корабль.
      Я сказал:
      — «Аврора».
      Димка сказал:
      — Какой корабль… Он участник Октябрьской революции!
      И у меня захватило дух, что я вижу «Аврору» своими глазами. И я снял шапку перед этим кораблём.
      А потом Димка побежал дальше, а я за ним. Интересно ведь с Ленинградом знакомиться. И мы садились в автобусы, и выходили где-то, и опять садились. И видели памятник Пушкину на круглом скверике. Пушкин был маленький, не то что у нас в Москве, на Пушкинской площади. Нет, куда там! Тут он был помоложе, чем наш, вроде мальчишки из десятого класса. Он был маленький, но очень красивый и симпатичный. Но тут Димка сказал:
      — Я проголодался, — и вошёл в какую-то дверь.
      Я — за ним. Вот, думаю, он уже проголодался! Только что съел целый пуд пельменей и уже! Он проголодался! Ну и парень! С таким не пропадёшь.
      И мы вошли в большой зал, уставленный столиками. Это оказалось кафе. Мы там поели пирожков — такие трубочки с мясом, вроде блинчиков. Ох и вкусно! Мы потом ещё одну порцию взяли, третью. А потом, когда поели, Димка важно так сказал:
      — Сколько с нас?
      Он заплатил, а я глядел на него во все глаза. Он засмеялся:
      — Ну, чего глядишь? Это мне папа дал денег, специально чтобы тебя кормить. Ведь ты же у нас гость, верно?
      И когда мы пошли домой, Димка сказал:
      — Сейчас поедим, а потом в Эрмитаж.
      Я сказал:
      — Опять поедим? Ты что, с двойным животом, что ли? И потом, я уже был в Эрмитаже. В Москве. Я там зимой с горки катался. Ещё во втором классе!
      Димка даже покраснел:
      — Да ты что, не знаешь, что в Москве ваш Эрмитаж — это просто садик для детворы, а у нас в Ленинграде это картинная галерея! Музей, понял?
      А когда мы подошли к красивому дому на площади и я увидел, что крышу держат огромные великаны, я вдруг понял, что очень устал, и сказал Димке:
      — А давай в картинную галерею завтра? А? А то я устал очень. Долго идём.
      Димка взял меня под руку и спросил:
      — До трамвая-то дойдёшь?
      Я кивнул, и мы скоро дошли до трамвая и поехали. Оказалось, далеко.
      Вечером у меня глаза просто сами слипались. Тётя Галя подсунула под меня раскладушку, и я сразу уснул.
      А утром Димка схватил меня за ногу и стал тянуть с раскладушки:
      — Вставай, соня несчастная!
      Я сказал:
      — А разве уже утро?
      Димка сказал:
      — Утро, утро! Скорей вставай, побежим в Эрмитаж!
      Пока мы все завтракали, Димка всё время повторял: «Давай скорей!»
      Тётя Галя сказала:
      — Дима, не торопи Дениску, у него кусок в горле застревает. И вообще, нужно ещё подождать.
      И она на него выразительно посмотрела. Димка сказал:
      — Чего ждать? Нужно бежать скорей!
      Дядя Миша и тётя Галя рассмеялись. В это время раздался звонок.
      Димка скривился, как будто у него вдруг заболели все зубы.
      Он сказал:
      — Ну вот. Не успели.
      Тётя Галя пошла открывать, и мы услышали девчоночьи голоса, смех и голос тёти Гали:
      — Димочка! А вот и твои учителя пришли.
      Я спросил:
      — Ты что, Димка, отстающий?
      В это время вошли две девчонки. Одна была рыжая, с рыжими ресницами и рыжими веснушками, а вторая была какая-то странная. У неё были глаза длинные, прямо на висках оканчивались. Я сказал:
      — Димка, какие у этой чёрненькой глаза большущие!
      — А! — сказал Димка. — Это Ирка Родина. Знакомьтесь!
      Девочки быстро объяснили Димке урок, и мы все вместе пошли в Эрмитаж.
      Мне очень понравилось в Эрмитаже. Там такие красивые залы и лестницы! Как в книжках про королей и принцесс. И всюду висят картины. Я уже немножечко устал ходить по залам, как вдруг увидел одну картину и подошёл поближе. Там были нарисованы два человека, старые уже, один лысый, другой с бородой. У одного в руке книга, у другого ключ. У них были удивительные лица, грустные, усталые и в то же время какие-то сильные. Картина была какого-то необычного цвета, я такого никогда не видел.
      Я стоял и смотрел на эту картину, и Димка, и девчонки. Мы все стояли и смотрели. Потом я подошёл поближе. На табличке было написано: «Эль Греко».
      Я прямо подпрыгнул! Эль Греко! Я про него читал, это был грек с острова Крит. По-настоящему его звали Доменико Теотокопули. Вот это художник так художник! Я сказал:
      — Какая хорошая картина!
      — Теперь понял, — сказал Димка, — что такое Эрмитаж? Это тебе не с горки кататься!
      А Ирка Родина сказала:
      — На этой картине краски как будто драгоценные камни…
      Я даже удивился. Девчонка, а тоже понимает! А потом мы попали в зал, где стояли египетские вазы. На этих вазах все люди были нарисованы сбоку, и у них были глаза длинные-длинные. До висков. Я сказал:
      — Смотри, Димка, у Ирки Родиной глаза, как на вазе.
      Димка засмеялся:
      — Наша Ирка — ваза с глазами!
      Мы с Димкой ещё много где побывали. Мы были в Русском музее и в квартире Пушкина, забрались на купол Исаакиевского собора и даже съездили в Царское Село. Нас туда повёз дядя Миша.
      А когда я приехал в Москву, мама спросила:
      — Ну, путешественник, как тебе понравился Ленинград?
      Я сказал:
      — Мама! Там стоит «Аврора»! Настоящая, понимаешь, та самая! И в Эрмитаже есть картина художника Эль Греко. А ты ещё спрашиваешь! И ещё я познакомился там с одной девочкой. Её зовут Ира Родина. У неё глаза, как на египетской вазе, правда! Я ей напишу письмо.
      Папа сказал:
      — А ты что, взял адрес у этой Бекки Тэчер?
      Я сказал:
      — Ой, забыл…
      Папа щёлкнул меня по носу:
      — Эх ты, тетеря!
      А я сказал:
      — Ничего, папа! Я напишу Димке, и он мне даст её адрес. Я ей обязательно напишу письмо!
     
     
      Белые амадины
     
      Возле нашего дома появилась афиша, такая красивая и яркая, что мимо неё невозможно было пройти равнодушно. На ней были нарисованы разнообразные птицы и написано: «Показ певчих птиц». И я сразу решил, что обязательно схожу посмотрю, что это за новости такие.
      И в воскресенье, часика в два дня, собрался, оделся и позвонил Мишке, чтобы и его захватить с собою. Но Мишка проворчал, что у него двойка по арифметике — это раз и новая книжка про шпионов — это два.
      Тогда я решил отправиться сам. Мама меня отпустила охотно, потому что я ей мешал убирать, и я поехал. Певчих птиц показывали на Выставке достижений, и я туда легко добрался на метро. У касс почти никого не было, и я протянул в окошко двадцать копеек, но кассирша дала мне билет и вернула десять копеек обратно за то, что я школьник. Это мне ужасно понравилось. Получилось, как будто мне платят за то, что я учусь в третьем классе, десять копеек с билета! Это здорово! Это просто прекрасно! У меня десять копеек осталось! А я и не знал про такую скидку! Теперь, пожалуй, с такими-то законами, мне надо будет почаще ходить на разные выставки и показы! Ведь так можно и на фотоаппарат накопить! Например, если аппаратик стоит сорок рублей, то мне, очень просто, надо сходить на четыреста выставок, и дело в шляпе! Полный порядок. У меня будет фотоаппарат! Это меня очень развеселило, и я шёл к птицам в самом лучшем настроении. Вокруг стояли разные дома, то похожие на терема, то на дворцы, а то и вовсе ни на что не похожие. Это всё были павильоны выставки.
      Тут же некоторые папы и мамы катали своих ребят на тройках, потому что в это время здесь происходил Праздник зимы и было катание на лошадях и оленях. Жалко только, очередь на катание была чересчур длинная, и я хотя и постоял в ней немного, но быстро сообразил, что если дело так будет двигаться, то я, может быть, прокачусь недельки только через полторы, а мне уж очень хотелось посмотреть певчих птиц. Поэтому я помахал рукой оленям и лошадям и пошёл дальше. А около павильона, на котором было написано «Электроника», я устал. Тогда я спросил у прохожей девушки:
      — Скажите, пожалуйста, далеко ещё до певчих птиц?
      Она показала рукой:
      — А вот рядом, видишь павильон? На нём написано «Свиноводство». Там твои птицы. Иди скорей.
      И я пошёл в павильон «Свиноводство». Как только я открыл дверь, я понял, что не зря приехал сюда. Вокруг меня, по стенам, со всех четырёх сторон, чуть ли не до потолка, одна за другой, как кубики, стояли маленькие клеточки. И в каждой клеточке жила птичка. И они все вместе пели. Хором. Но каждая своё. Кто «чирик-чирик», кто «фью-фить-фью», кто «чеки-щёлк», а кто и «пи-пи-пи». И все вместе было похоже на наш класс утром, до прихода Раисы Ивановны, мы тогда тоже галдим, всякий на свой лад. И потом, эти птицы были такие красивые, что я себе даже представить такого не мог. Я близко таких ещё не видел. Близко я видел только воробьёв. Воробьи, конечно, очень красивые и симпатичные, ничего не скажешь, но тут собрались просто какие-то невиданные чудеса. Например, тут был снегирь. Важный, сытый, круглый, ни дать ни взять мыльный пузырь, если ты его выдуваешь на заходе солнца, когда оно красное. Тут же были и крючконосые клёсты, и щекастые синички, и славочки, такие свежие и пухлые на взгляд, что, кажется, прямо живую бы съел… шутя, конечно… Иволга тоже была крупная и зелёная, как болото, и чёрные учёные дрозды. И целый коридор занимали голуби. И они хотя и не певчие, но их, видно, со всякими диковинками сюда поместили уж заодно. Потому что если голубь якобин, так это не хуже любой другой птицы по красоте. Он похож на астру и бывает разных цветов: белый, и лиловый, и коричневый. Удивление! А монахи с чёрными хвостами! А драконы с жуткими глазами! А почтовые, которые летают со скоростью «Волги»! Восторг!
      И ещё из непевчих, но поразительных птиц здесь в большущих клетках сидели две попки. То есть два попки. Или нет! Двое попок! Вот. Один был белый, большой, назывался какаду. У него нос был как консервный ножик-открывалка, а из темечка рос целый пучок зелёного лука. А второй был кубинский амазон. Кубинский! Зелёный! А на груди красный галстук, как у пионера. Он всё время на меня смотрел, а я ему улыбался, чтобы он знал, что я ему друг. Но это всё было ещё не самое главное в этом замечательном павильоне. Дело в том, что там был небольшой угол, и, постепенно переходя от клетки к клетке, я добрался и туда, совершенно ещё не зная, что тут-то оно вот и есть, тут-то вот и хранится самое главное несметное сокровище.
      Здесь стояли целые толпы народа. И люди отсюда никуда не отходили и не шумели совсем, а стояли плотными рядами. И я, конечно, стал потихоньку ввинчиваться в эти толпы и постепенно провинтился поближе к самому главному. Это были птички амадины. Маленькие-маленькие, белые снежки с блестящими клюквенными клювиками и величиной с полпальца. Откуда они взялись? Они, наверное, нападали с неба. Они, наверное, были осадки, а потом ожили, вышли из сугробов и давай летать-гулять по нашим дворам и переулкам перед окнами, и наконец впорхнули в этот павильон «Свиноводство», и теперь устали и сидят, каждая в своём домике, отдыхают. А люди стоят перед ними целыми толпами, молча и недвижно, и любят их изо всех сил. Да, да. Все любят. Единогласно. И тут одна тётка с золотым зубом сказала ни с того ни с сего:
      — Ну, какие маленькие… Худые… Куда их…
      И все на неё оглянулись сурово, а один дедушка скривил рот и ядовито проговорил:
      — Конечно, курица — она толшше…
      И все опять сурово посмотрели на тёткин золотой зуб, а она покраснела и ушла. И все мы, кто стоял тут, поняли, что тётка не в счёт, потому что она не из нашей компании. И мы так молча стояли ещё долго-долго, и я всё не мог наглядеться на этих птиц. Они, видно, были с какого-то седьмого неба, из волшебной жизни, про которую писал Андерсен. Такие они были маленькие, слабые и нежные, но, видно, в том-то их и сила была, у маленьких и слабых, что мы стояли как вкопанные перед ними все — и дети и даже взрослые. И наверное, мы бы никогда отсюда не ушли, но в это время по радио чей-то голос сказал:
      — Внимание. Сейчас в павильоне номер два будет проведён конкурс певчих кенарей, начало через десять минут! Просим перейти во второй павильон!
      И дедушка, который отбрил тётку, сказал, словно встряхнувшись:
      — Надо идти… Семеновских певцов послушаем. И ушаковских тоже. — Он тронул меня за плечо: — Пошли, мальчик…
      И сам двинулся вперёд, и я увидел, что у него валенок сзади прохудился и оттуда торчал пучок соломы.
      А во втором павильоне был маленький зал, сцена и стулья. А на сцене, сбоку, стояла кафедра-трибунка для докладчика, а в центре — стол, за который сразу уселись судьи птичьего пения. И я очень удивился, что дедушка, который отбрил тётку, сел в середине этого стола. Оказывается, он был тут главный; я не знаю, но все, кто садился с ним рядом, здоровались с ним за руку и вообще оказывали ему почёт. И когда всё утихло, этот дедушка сказал:
      — Ну, Семёнов, давай, что ли…
      И откуда-то вышел высокий дядька с орденскими колодками на груди — двенадцать штук наград, я сосчитал. У него в руках был плоский чемодан. Он его открыл. В чемодане было полно маленьких клеток, и в них были канарейки. Он вынул одну клеточку, в ней прыгал жёлтенький лимон. Семёнов поставил эту клетку на кафедру-трибуну, и у Лимончика стал такой вид, как будто он и впрямь серьёзный докладчик, но раз до доклада у него есть ещё минут пять свободных, так он пока попрыгает. Все сохраняли тишину и ждали, когда Лимончик запоёт. Но он и не думал петь. Он всё прыгал и трепыхался. Кто-то сзади меня шепнул:
      — Если через десять минут не запоёт, снимут с конкурса. Вот тебе и Семёнов.
      А Лимончик всё прыгал туда-сюда, потом уже было решался, открывал клювик, но, словно дразнил всех нас, не начинал петь и снова прыгал по-всякому. Мне уже надоело его ждать, и я хотел уйти, но главный дедушка вдруг сказал, и опять ядовито:
      — Ну что, Семёнов, запоёт он когда-нибудь? Или стесняется? А может, он сегодня не в настроении?
      Все засмеялись негромко, а на бедного Семёнова жалко было смотреть. Он весь вытянулся к своему Лимончику и стал вдруг ему тихонько так подсвистывать на букву "С":
      — Ссссс… Сссс… Ссссс…
      Лимончик внимательно к нему прислушался, посмотрел на него своим блестящим глазком, видно, узнал, раскрыл клювик, но снова раздумал и опять запрыгал как ни в чём не бывало. Дедушка тут же сказал — ему, наверное, нравилось ехидничать:
      — Он не в голосе…
      От этих дедушкиных слов Семёнов чуть не заплакал. Он вынул спичку и стал скрести ею о коробок. Лимончик никак на это не отозвался. Чихать ему было на спичку. Тогда дедушка рукой подал знак, чтоб Семёнов перестал скрести, и сам наклонился к Лимончику, и вдруг еле слышно… чирикнул! Да! Он чирикнул, а Лимончик как будто только этого и дожидался, весь встрепенулся, вытянулся, напрягся, похудел и запел!
      Он пел долго-долго, взахлёб, свистел горошком, и тянул прямо в одну линию, и по-всякому, как в стихе, «на тысячу ладов тянул, переливался», и всё больше худел, когда пел, словно таял, и всё это время, пока он пел, я пел вместе с ним, только про себя, изнутри. Я пел вместе с Лимончиком и видел, какое счастливое и красное лицо у Семёнова, а у дедушки, наоборот, гордое и ехидное. Это он задавался, что он один сумел заставить птицу петь. И когда Лимончик наконец замолчал и все захлопали, дедушка откинулся на спинку стула и сказал небрежно:
      — Золотая медаль! Убирай, Семёнов! Перерыв.
      И Семёнов снял Лимончика с кафедры и спрятал и чемодан. И было видно, что у него дрожат руки. А все вокруг встали, зашумели и пошли курить.
      И в эту минуту я подумал, что хорошо бы рассказать про все эти дела своим, и я, не долго думая, побежал на метро, а когда очутился дома, папа и мама уже ждали меня. Папа сказал:
      — Рассказывай. Понравилось?
      Я сказал:
      — Очень!
      Мама испугалась:
      — Что это за голос? Что с тобой? Почему ты сипишь?
      Я сказал:
      — Потому что я пел! Я сорвал голос и вот осип.
      Папа воскликнул:
      — Где это ты пел, Козловский?
      Я сказал:
      — Я пел на конкурсе!
      — Давай подробности! — сказала мама.
      Я сказал:
      — Я пел с канарейкой!
      Папа прямо закатился.
      — Воображаю, — сказал он, — какой был успех! На бис-то вызывали?
      — Не смейся, — просипел я, — я пел про себя. Изнутри.
      — А! Тогда другое дело, — успокоился папа, — тогда слава богу!
      Мама положила мне руку на лоб:
      — А как ты себя чувствуешь?
      — Прекрасно, — сказал я ещё более сипло и ни с того ни с сего добавил: — А Лимончик получил золотую медаль…
      — Он заговаривается, — чуть не плача сказала мама.
      — Просто он переполнен впечатлениями, — объяснил папа, — дай ему горячего молока с боржомом. Мне действует на нервы этот сип…
      … А ночью я долго не мог заснуть, я всё вспоминал этот необыкновенный день: наполненный чудесами павильон «Свиноводство», и дедушку, и тётку, и Семёнова, и Лимончика, и самое главное — перед моими глазами всё время летали маленькие и лёгкие снежинки, белые амадины, они прямо вклеились мне в сердце, эти клюквенные клювики, и я лежал, глядел в темноту и знал, что теперь уж никогда их не забуду.
      Не смогу.
     
     
      Чики-брык
     
      Я недавно чуть не помер. Со смеху. А всё из-за Мишки.
      Один раз папа сказал:
      — Завтра, Дениска, поедем пастись на травку. Завтра и мама свободна, и я тоже. Кого с собой захватим?
      — Известное дело кого — Мишку.
      Мама сказала:
      — А его отпустят?
      — Если с нами, то отпустят. Почему же? — сказал я. — Давайте я его приглашу.
      И я сбегал к Мишке. И когда вошёл к ним, сказал: «Здрасте!» Его мама мне не ответила, а сказала его папе:
      — Видишь, какой воспитанный, не то что наш…
      А я им всё объяснил, что мы Мишку приглашаем завтра погулять за городом, и они сейчас же ему разрешили, и на следующее утро мы поехали.
      В электричке очень интересно ездить, очень!
      Во-первых, ручки на скамейках блестят. Во-вторых, тормозные краны — красные, висят прямо перед глазами. И сколько ни ехать, всегда хочется дёрнуть такой кран или хоть погладить его рукой. А самое главное — можно в окошко смотреть, там специальная приступочка есть. Если кто не достаёт, можно на эту приступочку встать и высунуться. Мы с Мишкой сразу заняли окошко, одно на двоих, и было здорово интересно смотреть, что вокруг лежит совершенно новенькая трава и на заборах висит разноцветное бельишко, красивое, как флажки на кораблях.
      Но папа и мама не давали нам никакого житья. Они поминутно дёргали нас сзади за штаны и кричали:
      — Не высовывайтесь, вам говорят! А то вывалитесь!
      Но мы всё высовывались. И тогда папа пустился на хитрость. Он, видно, решил во что бы то ни стало отвлечь нас от окошка. Поэтому он скорчил смешную гримасу и сказал нарочным, цирковым голосом:
      — Эй, ребятня! Занимайте ваши места! Представление начинается!
      И мы с Мишкой сразу отскочили от окна и уселись рядом на скамейке, потому что мой папа известный шутник, и мы поняли, что сейчас будет что-то интересное. И все пассажиры, кто был в вагоне, тоже повернули головы и стали смотреть на папу. А он как ни в чём не бывало продолжал своё:
      — Уважаемые зрители! Сейчас перед вами выступит непобедимый мастер Чёрной магии, Сомнамбулизма и Каталепсии!!! Всемирно известный фокусник-иллюзионист, любимец Австралии и Малаховки, пожиратель шпаг, консервных банок и перегоревших электроламп, профессор Эдуард Кондратьевич Кио-Сио! Оркестр — музыку! Тра-би-бо-бум-ля-ля! Тра-би-бо-бум-ля-ля!
      Все уставились на папу, а он встал перед нами с Мишкой и сказал:
      — Нумер смертельного риска! Отрыванье живого указательного пальца на глазах у публики! Нервных просят не падать на пол, а выйти из зала. Внимание!
      И тут папа сложил руки как-то так, что нам с Мишкой показалось, будто он держит себя правой рукой за левый указательный палец. Потом папа весь напрягся, покраснел, сделал ужасное лицо, словно он умирает от боли, и вдруг он разозлился, собрался с духом и… оторвал сам себе палец! Вот это да!.. Мы сами видели… Крови не было. Но и пальца не было! Было гладкое место. Даю слово!
      Папа сказал:
      — Вуаля!
      Я даже не знаю, что это значит. Но всё равно я захлопал в ладоши, а Мишка закричал «бис».
      Тогда папа взмахнул обеими руками, полез к себе за шиворот и сказал:
      — Але-оп! Чики-брык!
      И приставил палец обратно! Да-да! У него откуда-то вырос новый палец на старом месте! Совсем такой же, не отличишь от прежнего, даже чернильное пятно и то такое же, как было! Я-то, конечно, понимал, что это какой-то фокус и что я во что бы то ни стало вызнаю у папы, как он делается, но Мишка совершенно ничего не понимал. Он сказал:
      — А как это?
      А папа только улыбнулся:
      — Много будешь знать — скоро состаришься!
      Тогда Мишка сказал жалобно:
      — Пожалуйста, повторите ещё разок! Чики-брык!
      И папа опять всё повторил, оторвал палец и приставил, и опять было сплошное удивление. Затем папа поклонился, и мы подумали, что представление окончилось, но оказалось, ничего подобного. Папа сказал:
      — Ввиду многочисленных заявок, представление продолжается! Сейчас будет показано втирание звонкой монеты в локоть факира! Маэстро, трибо-би-бум-ля-ля!
      И папа вынул монетку, положил её себе на локоть и стал тереть этой монеткой о свой пиджак. Но она никуда не втиралась, а всё время падала, и тогда я стал насмехаться над папой. Я сказал:
      — Эх, эх! Ну и факир! Прямо горе, а не факир!
      И все рассмеялись, а папа сильно покраснел и закричал:
      — Эй ты, гривенник! Втирайся сейчас же! А то я тебя сейчас отдам вон тому дядьке за мороженое! Будешь знать!
      И гривенник как будто испугался папы и моментально втёрся в локоть. И исчез.
      — Что, Дениска, съел? — сказал папа. — Кто тут кричал, что я горе-факир? А теперь смотря: феерия-пантомима! Вытаскивание разменной монеты из носа прекрасного мальчика Мишки! Чики-брык!
      И папа вытащил монету из Мишкиного носа. Ну, товарищи, я и не знал, что мой папа такой молодец! А Мишка прямо засиял от гордости. Он весь рассиялся от удовольствия и снова закричал папе во всё горло:
      — Пожалуйста, повторите ещё разик чики-брык!
      И папа опять всё ему повторил, а потом мама сказала:
      — Антракт! Переходим в буфет.
      И она дала нам по бутерброду с колбасой. И мы с Мишкой вцепились в эти бутерброды, и ели, и болтали ногами, и смотрели по сторонам. И вдруг Мишка ни с того ни с сего заявляет:
      — А я знаю, на что похожа ваша шляпа.
      Мама говорит:
      — Ну-ка скажи — на что?
      — На космонавтский шлем.
      Папа сказал:
      — Точно. Ай да Мишка, верно подметил! И правда, эта шляпка похожа на космонавтский шлем. Ничего не поделаешь, мода старается не отставать от современности. Ну-ка, Мишка, иди-ка сюда!
      И папа взял шляпку и нахлобучил Мишке на голову.
      — Настоящий Попович! — сказала мама.
      А Мишка действительно был похож на маленького космонавтика. Он сидел такой важный и смешной, что все, кто проходил мимо, смотрели на него я улыбались.
      И папа улыбался, и мама, и я тоже улыбался, что Мишка такой симпатяга. Потом нам купили по мороженому, и мы стали его кусать и лизать, и Мишка быстрей меня справился и пошёл снова к окошку. Он схватился за раму, встал на приступочку и высунулся наружу.
      Наша электричка бежала быстро и ровно, за окном пролетала природа, и Мишке, видать, хорошо там было торчать в окошке с космонавтским шлемом на голове, и больше ничего на свете ему не нужно было, так он был доволен. И я захотел стать с ним рядом, но в это время мама подтолкнула меня локтем и показала глазами на папу.
      А папа тихонько встал и пошёл на цыпочках в другое отделение, там тоже окошко было открыто, и никто в него не глядел. У папы был очень таинственный вид, и все кругом притихли и стали следить за папой. А он неслышными шагами пробрался к этому окошку, высунул голову и тоже стал смотреть вперёд, по ходу поезда, туда же, куда смотрел и Мишка. Потом папа медленно-медленно высунул правую руку, осторожно дотянулся до Мишки и вдруг с быстротой молнии сорвал с него мамину шляпку! Папа тут же отпрыгнул от окошка и спрятал шляпку за спину, он там её заткнул за пояс. Я всё это очень хорошо видел. Но Мишка-то этого не видел! Он схватился за голову, не нашёл там маминой шляпки, испугался, отскочил от окна и с каким-то ужасом остановился перед мамой. А мама воскликнула:
      — В чём дело? Что случилось, Миша? Где моя новая шляпка? Неужели её сорвало ветром? Ведь я говорила тебе: не высовывайся. Чуяло моё сердце, что я останусь без шляпки! Как же мне теперь быть?
      И мама закрыла лицо руками и задёргала плечами, как будто она горько плачет. На бедного Мишку просто жалко было смотреть, он лепетал прерывающимся голосом:
      — Не плачьте… пожалуйста. Я вам куплю шляпку… У меня деньги есть… Сорок семь копеек. Я на марки собирал…
      У него задрожали губы, и папа, конечно, не мог этого перенести. Он сейчас же состроил свою смешную рожицу и закричал цирковым голосом:
      — Граждане, внимание! Не плачьте и успокойтесь! Ваше счастье, что вы знакомы со знаменитым волшебником Эдуардом Кондратьевичем Кио-Сио! Сейчас будет показан грандиозный трюк: «Возврат шляпы, выпавшей из окна голубого экспресса». Приготовились! Внимание! Чики-брык!
      И у папы в руках оказалась мамина шляпка. Даже я и то не заметил, как проворно папа вытащил её из-за спины. Все прямо ахнули! А Мишка сразу посветлел от счастья. Глаза у него от удивления полезли на лоб. Он был в таком восторге, что просто обалдел. Он быстро подошёл к папе, взял у него шляпку, побежал обратно и что есть силы по-настоящему швырнул её за окно. Потом он повернулся и сказал моему папе:
      — Пожалуйста, повторите ещё разик… чики-брык!
      Вот тут-то и получилось, что я чуть не помер со смеху.
     
     
      Подзорная труба
     
      Я сидел на подоконнике, натянув рубашку на колени, потому что штаны были у мамы.
      — Нет, — сказала мама и отодвинула в сторону нитки с иголкой. — Я не могу больше с этим мальчишкой!
      — Да, — сказал папа и сложил газету. — На нём черти рвут, он лазает по заборам, он скачет по деревьям и носится по крышам. На него не напасёшься!
      Папа помолчал, зловеще поглядел на меня и наконец решительно объявил:
      — Но я наконец придумал средство, которое раз и навсегда избавит нас от этого бедствия.
      — Я не нарочно, — сказал я. — Что я, нарочно, что ли, да? Оно само.
      — Конечно, оно само, — ядовито сказала мама. — У твоих штанов такой скверный характер, что они нарочно целыми днями подстерегают каждый гвоздик, цепляются за него и потом рвутся специально для того, чтобы позлить твою маму. Вот какие коварные штаны! Оно само! Оно само!
      Мама могла так кричать «оно само» до утра, потому что у неё уже разыгрались нервы, это было видно невооружённым глазом. Поэтому я сказал папе:
      — Ну, так что же ты придумал?
      Папа сделал строгое лицо и сказал маме:
      — Тебе нужно напрячь все свои способности и изобрести аппарат, который обеспечивал бы тебе наблюдение за твоим сыном в часы отсутствия. Мне сегодня некогда, сегодня «Спартак» — «Торпедо», а ты, ты садись к столу и, не теряя времени, изобрети сейчас же подзорную трубу. У тебя это очень хорошо получится, я знаю, что ты человек в этом отношении весьма талантливый.
      Папа встал, порылся у себя в столе и положил перед мамой маленькое зеркальце с отбитым уголком, довольно большой магнит и несколько разных гвоздочков, пуговицу и ещё чего-то.
      — Вот, — сказал он, — это тебе необходимые материалы. В поиск, смелые и любознательные!
      Мама проводила его к дверям, потом вернулась и отпустила и меня во двор погулять. А когда мы вечером все сошлись за ужином, у мамы были перепачканы клеем пальцы, и на столе лежала довольно симпатичная синенькая и толстая труба. Мама взяла её, издалека показала мне и сказала:
      — Ну, Денис, смотри внимательно!
      — Это что? — спросил я.
      — Это подзорная труба! Моё изобретение! — ответила мама.
      Я сказал:
      — Окрестности озирать?
      Она улыбнулась:
      — Никакие не окрестности! А за тобой присматривать.
      Я сказал:
      — А как?
      — А очень просто! — сказала мама. — Я изобрела и сконструировала подзорную трубу для родителей, вроде подзорной трубы для моряков, только гораздо лучше.
      Папа сказал:
      — Ты объясни, пожалуйста, популярно, в чём тут дело, какие принципы положены в основу изобретения, какие проблемы оно решает, ну, и так далее. Прошу!
      Мама встала у стола, как учительница у доски, и заговорила докладческим голосом:
      — Теперь, когда я буду уходить из дому, я всегда буду видеть тебя, Денис. Я могу удаляться от дома на расстояние от пяти до восьми километров, но чуть я почувствую, что давно тебя не видела и что мне интересно, что ты сейчас вытворяешь, я сразу — чик! Направляю свою трубу в сторону нашего дома — я готово! — вижу тебя во весь рост.
      Папа сказал:
      — Отлично! Эффект Шницель-Птуцера!
      Тут я немножко оторопел. Я никогда не думал, что мама может изобрести такую штуку. Ведь такая с виду худенькая, а смотри-ка! Эффект Шницель-Птуцера!
      Я сказал:
      — А как же, мама, ты будешь знать, где наш дом?
      Она ответила, нисколько не задумываясь:
      — А у меня в трубе сидит компасный магнит. Он всегда показывает на наш дом.
      — Реакция Бабкина-Няньского, — сказал папа.
      — Совершенно верно, — продолжала мама. — Таким образом, если ты, Денис, заберёшься на забор или ещё куда, это мне сразу будет видно.
      Я сказал:
      — А там у тебя что? Экран, что ли?
      Она ответила:
      — Конечно. Помнишь зеркальце? Оно отбрасывает твоё изображение прямо мне внутрь головы. Я сразу вижу, стреляешь ты из рогатки или просто так мяч гоняешь, безо всякого смысла.
      — Обыкновенный закон Кранца-Ничиханца. Ничего особенного, — проворчал папа и вдруг, оживившись, спросил: — Прости, прости, пожалуйста, я перебью тебя. Один вопросик можно?
      — Да, задавай, — сказала мама.
      — Твоя подзорная труба что, она работает на электричестве или на полупроводниках?
      — На электричестве, — сказала мама.
      — О, тогда я тебя предупреждаю, — сказал папа, — ты берегись замыканий. А то где-нибудь замкнёт, и у тебя в мозгах произойдёт вспышка.
      — Не произойдёт, — сказала мама. — А предохранитель на что?
      — Ну, тогда другое дело, — сказал папа. — Но ты всё-таки поглядывай, а то, знаешь, я буду волноваться.
      Я сказал:
      — Ну, а ты можешь сделать такую штуку для меня? Чтобы и я мог за тобой присматривать?
      — А это зачем? — снова улыбнулась мама. — Я-то уж наверняка не полезу на забор!
      — Это ещё не известно, — сказал я, — может быть, на забор ты и не станешь карабкаться, но, может быть, ты за машины цепляешься? Или скачешь перед ними, как коза?
      — Или с дворниками дерёшься? И вступаешь в пререкания с милицией? — поддержал меня папа и вздохнул: — Да, жалко, нет у нас такой машинки, чтобы нам за тобой наблюдать…
      Но мама показала нам язык:
      — Изобретено и выполнено в единственном экземпляре, что, взяли? — Она повернулась ко мне: — Так что знай, теперь я всё время держу тебя под своим неусыпным контролем!
      И я подумал, что при таком изобретении у меня начинается довольно кислая жизнь. Но ничего не сказал, а кивнул и потом пошёл спать. А когда проснулся и стал жить, то понял, что для меня наступили чёрные дни. При мамином изобретении получалось, что моя жизнь превращается в сплошное мучение. Вот, например, сообразишь, что Костик за последнее время уж очень разнахалился и самая пора ему как следует накостылять по шее, а вот не решаешься, так и кажется, что подзорная мамина труба уставилась тебе прямо в спину. И наподдать Костику как следует просто невозможно в таких условиях. Я уж не говорю о том, что я вовсе перестал ходить на Чистые пруды, чтобы ловить там себе головастиков полные карманы. И вся моя счастливая, весёлая прежняя жизнь теперь стала запретной для меня. И так тоскливо тянулись мои дни, что я таял, как свеча, и места себе не находил. И дело, уж наверное, просто приближалось к печальному концу, как вдруг однажды, когда мама ушла, я стал искать свою старую футбольную камеру, и в ящике, где у меня хранится всякая утильная хурда-бурда, я вдруг увидел… мамину подзорную трубу! Да, она лежала среди прочего мусора, какая-то осиротелая, облупившаяся, тусклая. По всему было видно, что мама уже давно ею не пользуется, что она про неё и думать-то забыла. Я схватил её и расковырял поскорее, чтобы взглянуть, что у неё там внутри, как она устроена, но, честное слово, она была пустая, в ней ничего не было. Пусто, хоть шаром покати!
      Только тут я догадался, что эти люди обманули меня и что мама ничего не изобрела, а просто так, пугала меня своей ненастоящей трубой, и я, как доверчивый дурачок, верил ей и боялся, и вёл себя как приличный отличник. И от этого всего я так обиделся на весь свет, и на маму, и на папу, и на все эти дела, что я выбежал сразу во двор как угорелый и затеял там великую срочную драку с Костиком, и с Андрюшкой, и с Алёнкой. И хотя они втроём прекрасно меня отлупили, всё равно настроение у меня было отличное, и после драки мы все вчетвером лазали на чердак и на крышу, а потом карабкались на деревья, а потом спустились в подвал, в котельную, в самый уголь, и извозились там просто до умопомрачения. И всё это время я чувствовал, что у меня словно камень с души свалился. И хорошо было, и свободно на душе, и легко, и весело, как на Первое мая.
     
     
      Дядя Павел истопник
     
      Когда Мария Петровна вбежала к нам в комнату, её просто нельзя было узнать. Она была вся красная, как Синьор Помидор. Она задыхалась. У неё был такой вид, как будто она вся кипит, как суп в кастрюльке. Она, когда к нам вомчалась, сразу крикнула:
      — Ну и дела! — И грохнулась на тахту.
      Я сказал:
      — Здравствуйте, Мария Петровна!
      Она ответила:
      — Да, да.
      — Что с вами? — спросила мама. — На вас лица нет!
      — Можете себе представить? Ремонт! — воскликнула Мария Петровна и уставилась на маму. Она чуть не плакала.
      Мама смотрела на Марию Петровну, Мария Петровна на маму, я смотрел на них обеих. Наконец мама осторожно спросила:
      — Где… ремонт?
      — У нас! — сказала Мария Петровна. ~ Весь дом ремонтируют! Крыши, видите ли, у них протекают, вот они их и ремонтируют.
      — Ну и прекрасно, — сказала мама, — очень даже хорошо!
      — Весь дом в лесах, — с отчаянием сказала Мария Петровна, — весь дом в лесах, и мой балкон тоже в лесах. Его забили! Дверь заколотили! Это ведь не на день, не на два, это не меньше чем на месяца на три! Обалдели совсем! Ужас!
      — А почему же ужас? — сказала мама. — Видно, так нужно!
      — Да? — снова крикнула Мария Петровна. — По-вашему, так нужно? А куда же, с позволения сказать, мой Мопся будет ходить гулять? А? Мой Мопся уже пять лет ходит гулять на балкон! Он уже привык гулять на балконе!
      — Переживёт ваш Мопся, — весело сказала мама, — тут людям ремонт делают, у них будут сухие потолки, что же, из-за вашей собаки им весь век промокать?
      — Не моё дело! — огрызнулась Мария Петровна. — И пусть промокают, если у нас такое домоуправление…
      Она никак не могла успокоиться и кипела ещё больше, было похоже, что она прямо перекипает, и с неё вот-вот соскочит крышка, и суп польётся через край.
      — Из-за собаки! — повторяла она. — Да мой Мопся умнее и благороднее всякого человека! Он умеет служить на задних лапках, он танцует краковяк, я его из тарелки кормлю. Вы понимаете, что это значит?
      — Интересы людей выше всего на свете! — сказала мама тихо.
      Но Мария Петровна не обратила на маму никакого внимания.
      — Я на них найду управу, — пригрозила она, — я буду жаловаться в Моссовет!
      Мама промолчала. Она, наверно, не хотела ссориться с Марией Петровной, ей трудно было слушать, как та вопит визгливым голосом. Мария Петровна, не дождавшись маминого ответа, успокоилась немного и стала рыться в своей громадной сумке.
      — Вы крупу «Артек» уже брали? — спросила она деловито.
      — Нет, — сказала мама.
      — Напрасно, — упрекнула её Мария Петровна. — Из крупы «Артек» варят очень полезную кашу. Вот Дениске, например, не мешало бы поправиться. Я три пачки взяла!
      — А зачем вам столько, — спросила мама, — ведь у вас нет детей?
      Мария Петровна от изумления выпучила глаза. Она смотрела на маму так, словно мама сказала неслыханную глупость, потому что она уже ничего не может сообразить, даже самой простой вещи.
      — А Мопся? — выкрикнула Мария Петровна с раздражением. — А мой Мопся? Ему очень полезен «Артек», особенно при его лишаях. Он каждый день за обедом съедает две тарелки и просит добавки!
      — Он потому и запаршивел у вас, — сказал я, — что он у вас пережирает.
      — Не смей вмешиваться в разговор старших, — со злостью сказала Мария Петровна. — Ещё чего не хватало! Ступай спать!
      — Нет уж, — сказал я, — ни о каком «спать» не может быть и речи. Ещё рано!
      — Вот, — сказала Мария Петровна и обернулась всем телом к маме, — вот! Полюбуйтесь-ка, что значит дети! Он ещё спорит! А должен беспрекословно подчиняться! Сказано «спать» — значит «спать». Я как только скажу моему Мопсе: «Спать!» — он сейчас же лезет под стул и через секунду хррр… хррр… готово! А ребёнок! Он, видите ли, смеет ещё спорить!
      Мама вдруг стала вся ярко-красная: она, видно, очень рассердилась на Марию Петровну, но не хотела ссориться с гостьей. Мама из вежливости может разную чепуху слушать, а я не могу. Я страшно разозлился на Марию Петровну, что она меня всё со своим Мопсей равняет. Я хотел ей сказать, что она глупая женщина, но я сдержался, чтоб потом не влетело. Я схватил в охапку пальто и кепку и побежал во двор. Там никого не было. Только дул ветер. Тогда я побежал в котельную. У нас там живёт и работает дядя Павел, он весёлый у него зубы белые и кудри. Я его люблю. Я люблю как он наклоняется ко мне, к самому лицу и берёт мою руку в свою, большую и тёплую, и улыбается, и хрипло и ласково говорит:
      — Здравствуй, Человек!
     
     
      Фантомас
     
      Вот это картина так картина! Это да! От этой картины можно совсем с ума сойти, точно вам говорю. Ведь если простую картину смотришь, так никакого впечатления.
      А «Фантомас» — другое дело! Во-первых, тайна! Во-вторых, маска! В-третьих, приключения и драки! И в четвёртых, просто интересно, и всё!
      И конечно, все мальчишки, как эту картину посмотрели, все стали играть в Фантомасов. Тут главное — остроумные записки писать и подсовывать в самые неожиданные места. Получается очень здорово. Все, кто такую фантомасовскую записку получает, сразу начинают бояться и дрожать. И даже старухи, которые раньше у подъезда просиживали всю свою сознательную жизнь, сидят всё больше дома. Спать ложатся просто с курами. Да оно и понятно. Сами подумайте: разве у такой старушки будет хорошее настроение, если она утром прочла у своего почтового ящика такую весёлую записочку:
     
      Бириги сваю плету! Она ща как подзарвется!
     
      Тут уж у самой храброй старушки всякое настроение пропадёт, и она сидит целый день на кухне, стережёт свою плиту и пять раз в день Мосгаз по телефону вызывает. Это очень смешно. Тут прямо животики надорвёшь, когда девчонка из Мосгаза целый день туда-сюда по двору шныряет и всё кричит:
      — Опять Фантомас разбушевался! У, чтоб вам пропасть!..
      И тут все ребята пересмеиваются и подмигивают Друг другу, и неизвестно откуда с молниеносной быстротой появляются новые фантомасочные записочки, у каждого жильца своя. Например:
     
      Ни выходи ночю на двор. Убю!
     
      Или:
     
      Всё про тебя знаим. Боись сваей жены!
     
      А то просто так:
     
      Закажи свой партрет! В белых тапочках.
     
      И хотя это всё часто было не смешно и даже просто глупо, всё равно у нас во дворе стало как-то потише. Все стали пораньше ложиться спать, а участковый милиционер товарищ Пархомов стал почаще показываться у нас. Он объяснял нам, что наша игра — это игра без всякой цели, без смысла, просто чепуха какая-то, что, наоборот, та игра хороша, где есть людям польза — например, волейбол или городки, потому что «они развивают глазомер и силу удара», а наши записки ничего не развивают, и никому не нужны, и показывают нашу непроходимую дурость.
      — Лучше бы за одеждой своей последили, — говорил товарищ Пархомов. — Вот. Ботинки! — И он показал на Мишкины пыльные ботинки. — Школьник с вечера должен хорошо вычистить их!
      И так продолжалось очень долго, и мы стали понемногу отдыхать от своего Фантомаса и подумали, что теперь уже всё. Наигрались! Но не тут-то было! Вдруг у нас разбушевался ещё один Фантомас, да как! Просто ужас! А дело в том, что у нас в подъезде живёт один старый учитель, он давно на пенсии, он длинный и худущий, всё равно как кол из школьного журнала, и палку носит такую же — видно, себе под рост подобрал, к лицу. И мы, конечно, сейчас же его прозвали Кол Единицыч, но потом для скорости стали величать просто Колом.
      И вот однажды спускаюсь я с лестницы и вижу на его почтовом ящике рваненькую, кривую записку. Читаю:
     
      Кол, а Кол!
      фкалю ф тибя укол!
     
      В этом листке были красным карандашом исправлены все ошибки, и в конце стиха стояла большая красная единица. И аккуратная, чёткая приписка:
     
      Кому бы ты ни писал, нельзя писать на таком грязном, облезлом обрывке бумаги. И ещё: советую повнимательней заняться грамматикой.
     
      Через два дня на двери нашего Кола висел чистый тетрадный листок. На листе коротко и энергично было написано:
     
      Плевал я на громатику!
     
      Ну, Фантомас проклятый, вот это разбушевался! Хоть ещё одну серию начинай снимать. Просто стыд. Одно было приятно: Фантомасова записка была сплошь исчёркана красным карандашом и внизу стояла двойка. Тем же, что и в первый раз, ясным почерком было приписано:
     
      Бумага значительно чище. Хвалю. Совет: кроме заучивания грамматических правил, развивай в себе ещё и зрительную память, память глаза, тогда не будешь писать «громатика». Ведь в прошлом письме я уже употребил это слово. «Грам-мати-ка», Надо запомнить.
     
      И так началась у них длинная переписка. Долгое время Фантомас писал нашему Колу чуть не каждый день, но Кол был к нему беспощаден. Кол ставил Фантомасу за самые пустяковые ошибочки свою вечную железную двойку, и конца этому не предвиделось.
      Но однажды в классе Раиса Ивановна задала нам проверочный диктант. Трудная была штука. Мы все кряхтели и пыхтели, когда писали диктант. Там были подобраны самые трудные слова со всего света. Например, там под конец было такое выраженьице: «Мы добрались до счастливого конца». Этим выражением все ребята были совсем ошарашены. Я написал: «Мы добрались до щасливого конца», а Петька Горбушкин написал «до щесливого конца», а Соколова Нюра исхитрилась и выдала в свет свежее написание. Она написала: «Мы добрались до щисливыва конца». И Раиса Ивановна сказала:
      — Эх вы, горе-писаки, один Миша Слонов написал что-то приличное, а вас всех и видеть не хочу! Идите! Гуляйте! А завтра начнём всё сначала.
      И мы разошлись по домам. И я чуть не треснул от зависти, когда на следующий день увидел на дверях Кола большой белоснежный лист бумаги и на нём красивую надпись:
     
      Спасибо тебе, Кол! У меня по русскому тройка! Первый раз в жизни. Ура!
      Уважающий тебя Фантомас!
     
     
     
      Приключение
     
      Прошлую субботу и воскресенье я был в гостях у Димки. Это такой симпатяга, сын моего дяди Миши и тёти Гали. Они живут в Ленинграде. Если у меня будет время, я ещё расскажу, как мы с Димкой гуляли и что видели в этом прекрасном городе. Это очень интересная и весёлая история.
      А сейчас будет простая история, как я должен был прилететь к маме в Москву. Это тоже занятно, потому что было приключение.
      В общем-то, я на самолёте летал, а один, самостоятельно, ни разу! Меня должен был посадить на самолёт дядя Миша. Я благополучно прилечу, а в Москве, в аэропорту, меня должны будут встречать папа и мама. Вот как интересно и просто у нас всё было задумано.
      А к вечеру, когда мы с дядей Мишей приехали в ленинградский аэропорт, оказалось, что где-то произошла какая-то задержка с транспортом, и из-за этого много людей, не попавших на московские рейсы, скопились в аэропорту, и высокий, складный дядька толково разъяснил нам всем, что дело обстоит так: нас много, а самолёт один, и поэтому тот, кто сумеет попасть в этот самолёт, тот и полетит в Москву. И я дал клятву попасть именно в этот самолёт: ведь меня папа будет обязательно встречать в Москве.
      И дядя Миша, услышав эти «приятные» новости, сказал мне:
      — Как только сядешь в самолёт, помаши мне рукой, тогда я тотчас побегу к телефону, позвоню твоему папе, что ты, мол, вылетел, он проснётся, оденется и поедет в аэропорт тебя встречать. Понял?
      Я сказал:
      — Всё понял!
      А сам подумал про дядю Мишу: «Вот какой добрый и вежливый. Другой бы довёз и всё, а этот ещё и позвонит моим родным. И вот я буду как эстафета. Он позвонит, а папа приедет встречать, и я без них один только часок в самолёте посижу, да и там, в самолёте, тоже все свои. Ничего, не страшно!»
      Я опять сказал вслух:
      — Вы не сердитесь, что со мной одни беспокойства, я скоро научусь один летать, самостоятельно, и не буду вас столько утруждать…
      Дядя Миша сказал:
      — Что вы, милостивый государь! Я очень рад! А Димка как рад был тебя повидать! А тётя Галя! Ну, держи! — Он протянул мне билет и замолчал. И я тоже замолчал.
      И тут неожиданно началась посадка на самолёт. Это было столпотворение. Все кинулись к самолёту, а впереди всех бежал я, за мной все остальные.
      Я добежал до лестнички, там наверху стояли две девушки. Просто красавицы. Я бегом взбежал к ним и протянул билет. Они меня спросили:
      — Ты один?
      Я им всё рассказал и прошёл в самолёт. Я уселся у окна и стал глядеть на толпу провожающих. Дядя Миша был неподалёку, тут я стал ему махать и улыбаться. Он эту улыбку поймал, сделал мне под козырёк и тотчас повернулся и зашагал к телефону, чтобы позвонить моему папе. Я перевёл дух и стал оглядываться. Народу было много, и все торопились скорее сесть и улететь. Время было уже позднее. Наконец всё устроились, разложили свои вещи, и я услышал, что запустили мотор. Он долго гудел и рычал. Мне даже надоело.
      Я откинулся на сиденье и тихонько закрыл глаза, чтобы подремать. Потом я услышал, как самолёт двинулся, и я широко открыл рот, чтобы уши не болели. Потом ко мне подошла стюардесса, я открыл глаза — у неё на подносе было сто или тысяча маленьких кисловатых, да и мятных тоже, конфет. Моя соседка взяла одну, потом вторую, а я взял сразу пяток и ещё штучки три-четыре или пять. Всё-таки конфеты вкусные, угощу ребят из класса. Они возьмут с охотой, потому что эти конфеты воздушные, из самолёта. Тут уж не захочешь, а возьмёшь. Стюардесса стояла и улыбалась: мол, берите сколько вашей душе угодно, нам не жалко! Я стал сосать конфету и вдруг почувствовал, что самолёт пошёл на снижение. Я припал к окну.
      Моя соседка сказала:
      — Смотри, как быстро прилетели!
      Но тут я заметил, что впереди под нами появилось множество огней. Я сказал соседке:
      — Вот поглядите — Москва!
      Она стала смотреть и вдруг запела басом:
      — «Москва моя, красавица…»
      Но тут из-за занавески вышла стюардесса, та самая, которая разносила конфеты. Я обрадовался, что сейчас она будет раздавать ещё. Но она сказала:
      — Товарищи пассажиры, ввиду плохой погоды московский аэропорт закрыт. Мы прилетели обратно в Ленинград. Следующий рейс будет в семь часов утра. На ночь устраивайтесь по мере возможности.
      Тут моя соседка перестала петь. Все вокруг сердито зашумели.
      Люди сходили с лестницы и шли себе спокойненько домой, чтобы утром прийти обратно. Я не мог идти спокойненько домой. Я не помнил, где живёт дядя Миша. Я не знал, как к нему проехать. Пришлось мне придерживаться компании тех, кому негде ночевать. Их тоже было много, и они все пошли в ресторан ужинать. И я пошёл за ними. Все сели за столики. Я тоже сел. Занял место. Тут недалеко стоял телефон-автомат, междугородный. Я позвонил в Москву. Кто бы, вы думали, снял трубку? Моя собственная мама. Она сказала:
      — Алло!
      Я сказал:
      — Алло!
      Она сказала:
      — Плохо слышно. Кого вам нужно?
      Я сказал:
      — Анастасию Васильевну.
      Она сказала:
      — Плохо слышно! Марию Петровну?
      Я сказал:
      — Тебя! Тебя! Тебя! Мама, это ты?
      Она сказала:
      — Плохо слышно. Говорите раздельно, по буквам.
      Я сказал:
      — Эм-а, эм-а. Мама, это я. Она сказала:
      — Дениска, это ты?
      Я сказал:
      — Я вылечу завтра в семь часов утра. Наш московский аэродром закрыт, так что всё благополучно. Пусть пэ-а-пэ-а вэ-эс-тре-тит эм-е-ня-меня!
      Она сказала:
      — Хэ-а-рэ-а-шэ-о!
      Я сказал:
      — Ну, будь зэ-дэ-о-ро-вэ-а!
      Она сказала:
      — Жэ-дэ-у! Папа выйдет встречать ровно в семь!
      Я положил трубку, и у меня сразу стало легко на сердце. И я пошёл ужинать. Я попросил принести себе котлеты с макаронами и стакан чая. Пока я ел котлеты, я подумал, увидев, какие здесь широкие, удобные стулья: «Э-э, да здесь прекрасно можно будет поспать на этих стульях».
      Но покуда я ел, случилось чудо: ровно через полминуты я увидел, что все стулья, совершенно все, заняты. И подумал: «Ничего, не фон-барон, высплюсь и на полу! Вон сколько места!»
      Просто чудеса в решете! Через полсекунды смотрю — весь пол занят: пассажиры, авоськи, чемоданы, мешки, даже дети, просто ступить некуда. Вот тут я даже обозлился!
      Потом я пошёл, осторожно ступая меж сидящих, лежащих и полулежащих людей. Просто пошёл погулять по аэровокзалу.
      Гулять среди спящего царства было неловко. Я посмотрел на часы. Уже половина двенадцатого.
      И вдруг я дошёл ещё до одной двери, на которой было написано: «Междугородный телефон». И меня сразу осенило! Вот где можно прекрасно поспать. Я тихонько открыл обитую войлоком дверь.
      Стоп! Пришлось сразу отпрыгнуть: там уже устроились двое. Дядек. Офицеров. Они смотрели на меня, а я на них.
      Потом я сказал:
      — Вы кто такие?
      Тогда один из них, усатый, сказал:
      — Мы подкидыши!
      Мне стало их жалко, и я спросил по глупости:
      — А где же ваши родители?
      Усатый скорчил жалобную рожу и как будто заплакал:
      — Пожалуйста, прошу вас, найдите мне мою папу!
      А второй, который был помоложе, захохотал, как тигр. И тогда я понял, что этот усатый шутит, потому что он тоже засмеялся, а за ним засмеялся уже и я. И мы хохотали теперь уже втроём. И они поманили меня к себе и потеснились. Мне было тепло, но тесно и неудобно, потому что всё время звонил телефон и ярко горела лампочка.
      Тогда мы написали на газете крупными буквами: «Автомат не работает», и молодой вывернул лампочку. Звонки затихли, света нет. Через минуту мои взрослые друзья задали такого храпака, что просто чудо. Похоже было, будто они пилят огромные брёвна огромными пилами. Спать было невозможно.
      А я лежал и всё время думал о своём приключении. Получалось очень смешно, и я всё время улыбался в темноте.
      Вдруг раздался громкий, совершенно незаспанный голос:
      — Вниманию пассажиров, летящих рейсом Ленинград — Москва! Самолёт «Ту-104» номер 52-48, летящий вне расписания, вылетает через пятнадцать минут, в четыре часа пятьдесят пять минут. Посадка пассажиров по предъявлению билетов с выхода номер два!
      Я мгновенно вскочил, как встрёпанный, и принялся будить моих соседей. Я говорил им тихо, но отчётливо:
      — Тревога! Тревога! Подъём, вам говорят!
      Они сейчас же вскочили, и усатый нащупал и ввернул лампочку.
      Я объяснил им, в чём дело. Усатый военный тут же сказал:
      — Молодцом, парень!
      Я с тобой теперь в любую разведку пойду.
      — Не бросил, значит, своих подкидышей?
      Я сказал:
      — Что вы, как можно!
      Мы побежали к выходу номер два и погрузились в самолёт.
      Красивых девушек-стюардесс уже не было, но нам было всё равно. И когда мы поднялись в воздух, военный, который был помоложе, вдруг расхохотался.
      — Ты что? — спросил его усатый.
      — «Автомат не работает», — ответил тот. — Ха-ха-ха! «Автомат не работает»!..
      — Надпись забыли снять, — ответил усатый.
      Минут через сорок примерно мы благополучно сели в Москве, и когда вышли, то оказалось, нас совершенно никто не встречает.
      Я поискал своего папу. Его не было… Не было нигде.
      Я не знал, как мне добраться до дому. Мне было просто тоскливо. Хоть плачь. И я, наверное, поплакал бы, но ко мне вдруг подошли мои ночные друзья, усатый и который помоложе.
      Усатый сказал:
      — Что, не встретил папа?
      Я сказал:
      — Не встретил. Молодой спросил:
      — А ты на когда с ним договорился?
      Я сказал:
      — Я велел ему приехать к самолёту, который вылетает в семь утра.
      Молодой сказал:
      — Всё ясно! Тут недоразумение. Ведь вылетели-то мы в пять!
      Усатый вмешался в нашу беседу:
      — Встретятся, никуда не денутся! А ты на «козлике» ездил когда-нибудь?
      Я сказал:
      — Первый раз слышу! Что это ещё за «козлик»?
      Он ответил:
      — Сейчас увидишь.
      И они с молодым замахали руками.
      К подъезду аэропорта подъехал маленький кургузый автомобиль, заляпанный и грязный. У солдата-шофёра было весёлое лицо.
      Мои знакомые военные сели в машину.
      Когда они там уселись, у меня началась тоска. Я стоял и не знал, что делать. Была тоска. Я стоял, и всё. Усатый высунулся в окошко и сказал:
      — А где ты живёшь?
      Я ответил.
      Он сказал:
      — Алиев! Долг платежом красен?
      Тот откликнулся из машины:
      — Точно!
      Усатый улыбнулся мне:
      — Садись, Дениска, рядом с шофёром. Будешь знать, что такое солдатская выручка.
      Шофёр дружелюбно улыбался. По-моему, он был похож на дядю Мишу.
      — Садись, садись. Прокачу с ветерком! — сказал он с хрипотцой.
      Я сейчас же уселся с ним рядом. Весело было у меня на душе. Вот что значит военные! С ними не пропадёшь.
      Я громко сказал:
      — Каретный ряд!
      Шофёр включил газ. Мы понеслись.
      Я крикнул:
      — Ура!
     
     
      «Тиха украинская ночь…»
     
      Наша преподавательница литературы Раиса Ивановна заболела. И вместо неё к нам пришла Елизавета Николаевна. Вообще-то Елизавета Николаевна занимается с нами географией и естествознанием, но сегодня был исключительный случай, и наш директор упросил её заменить захворавшую Раису Ивановну.
      Вот Елизавета Николаевна пришла. Мы поздоровались с нею, и она уселась за учительский столик. Она, значит, уселась, а мы с Мишкой стали продолжать наше сражение — у нас теперь в моде военно-морская игра. К самому приходу Елизаветы Николаевны перевес в этом матче определился в мою пользу: я уже протаранил Мишкиного эсминца и вывел из строя три его подводные лодки. Теперь мне осталось только разведать, куда задевался его линкор. Я пошевелил мозгами и уже открыл было рот, чтобы сообщить Мишке свой ход, но Елизавета Николаевна в это время заглянула в журнал и произнесла:
      — Кораблев!
      Мишка тотчас прошептал:
      — Прямое попадание!
      Я встал.
      Елизавета Николаевна сказала:
      — Иди к доске!
      Мишка снова прошептал:
      — Прощай, дорогой товарищ!
      И сделал «надгробное» лицо.
      А я пошёл к доске. Елизавета Николаевна сказала:
      — Дениска, стой ровнее! И расскажи-ка мне, что вы сейчас проходите по литературе.
      — Мы «Полтаву» проходим, Елизавета Николаевна, — сказал я.
      — Назови автора, — сказала она; видно было, что она тревожится, знаю ли я.
      — Пушкин, Пушкин, — сказал я успокоительно.
      — Так, — сказала она, — великий Пушкин, Александр Сергеевич, автор замечательной поэмы «Полтава». Верно. Ну, скажи-ка, а ты какой-нибудь отрывок из этой поэмы выучил?
      — Конечно, — сказал я,
      — Какой же ты выучил? — спросила Елизавета Николаевна.
      — «Тиха украинская ночь…»
      — Прекрасно, — сказала Елизавета Николаевна и прямо расцвела от удовольствия. — «Тиха украинская ночь…» — это как раз одно из моих любимых мест! Читай, Кораблев.
      Одно из её любимых мест! Вот это здорово! Да ведь это и моё любимое место! Я его, ещё когда маленький был, выучил. И с тех пор, когда я читаю эти стихи, всё равно вслух или про себя, мне всякий раз почему-то кажется, что хотя я сейчас и читаю их, но это кто-то другой читает, не я, а настоящий-то я стою на тёплом, нагретом за день деревянном крылечке, в одной рубашке и босиком, и почти сплю, и клюю носом, и шатаюсь, но всё-таки вижу всю эту удивительную красоту: и спящий маленький городок с его серебряными тополями; и вижу белую церковку, как она тоже спит и плывёт на кудрявом облачке передо мною, а наверху звёзды, они стрекочут и насвистывают, как кузнечики; а где-то у моих ног спит и перебирает лапками во сне толстый, налитой молоком щенок, которого нет в этих стихах. Но я хочу, чтобы он был, а рядом на крылечке сидит и вздыхает мой дедушка с лёгкими волосами, его тоже нет в этих стихах, я его никогда не видел, он погиб на войне, его нет на свете, но я его так люблю, что у меня теснит сердце…
      — Читай, Денис, что же ты! — повысила голос Елизавета Николаевна.
      И я встал поудобней и начал читать. И опять сквозь меня прошли эти странные чувства. Я старался только, чтобы голос у меня не дрожал.
     
      … Тиха украинская ночь.
      Прозрачно небо. Звёзды блещут.
      Своей дремоты превозмочь
      Не хочет воздух. Чуть трепещут
      Сребристых тополей листы.
      Луна спокойно с высоты
      Над Белой церковью сияет…
     
      — Стоп, стоп, довольно! — перебила меня Елизавета Николаевна. — Да, велик Пушкин, огромен! Ну-ка, Кораблев, теперь скажи-ка мне, что ты понял из этих стихов?
      Эх, зачем она меня перебила! Ведь стихи были ещё здесь, во мне, а она остановила меня на полном ходу. Я ещё не опомнился! Поэтому я притворился, что не понял вопроса, и сказал:
      — Что? Кто? Я?
      — Да, ты. Ну-ка, что ты понял?
      — Всё, — сказал я. — Я понял всё. Луна. Церковь. Тополя. Все спят.
      — Ну… — недовольно протянула Елизавета Николаевна, — это ты немножко поверхностно понял… Надо глубже понимать. Не маленький. Ведь это Пушкин…
      — А как, — спросил я, — как надо Пушкина понимать? — И я сделал недотепанное лицо.
      — Ну давай по фразам, — с досадой сказала она. — Раз уж ты такой. «Тиха украинская ночь…» Как ты это понял?
      — Я понял, что тихая ночь.
      — Нет, — сказала Елизавета Николаевна. — Пойми же ты, что в словах «Тиха украинская ночь» удивительно тонко подмечено, что Украина находится в стороне от центра перемещения континентальных масс воздуха. Вот что тебе нужно понимать и знать, Кораблев! Договорились? Читай дальше!
      — «Прозрачно небо», — сказал я, — небо, значит, прозрачное. Ясное. Прозрачное небо. Так и написано: «Небо прозрачно».
      — Эх, Кораблев, Кораблев, — грустно и как-то безнадёжно сказала Елизавета Николаевна. — Ну что ты, как попка, затвердил: «Прозрачно небо, прозрачно небо». Заладил. А ведь в этих двух словах скрыто огромное содержание. В этих двух, как бы ничего не значащих словах Пушкин рассказал нам, что количество выпадающих осадков в этом районе весьма незначительно, благодаря чему мы и можем наблюдать безоблачное небо. Теперь ты понимаешь, какова сила пушкинского таланта? Давай дальше.
      Но мне уже почему-то не хотелось читать. Как-то всё сразу надоело. И поэтому я наскоро пробормотал:
     
      … Звёзды блещут.
      Своей дремоты превозмочь
      Не хочет воздух…
     
      — А почему? — оживилась Елизавета Николаевна.
      — Что почему? — сказал я.
      — Почему он не хочет? — повторила она.
      — Что не хочет?
      — Дремоты превозмочь.
      — Кто?
      — Воздух.
      — Какой?
      — Как какой — украинский! Ты ведь сам только сейчас говорил: «Своей дремоты превозмочь не хочет воздух…» Так почему же он не хочет?
      — Не хочет, и всё, — сказал я с сердцем. — Просыпаться не хочет! Хочет дремать, и все дела!
      — Ну нет, — рассердилась Елизавета Николаевна и поводила перед моим носом указательным пальцем из стороны в сторону. Получалось, как будто она хочет сказать: «Эти номера у вашего воздуха не пройдут». — Ну нет, — повторила она. — Здесь дело в том, что Пушкин намекает на тот факт, что на Украине находится небольшой циклонический центр с давлением около семисот сорока миллиметров. А как известно, воздух в циклоне движется от краёв к середине. И именно это явление и вдохновило поэта на бессмертные строки: «Чуть трепещут, м-м-м… м-м-м, каких-то тополей листы!» Понял, Кораблев? Усвоил! Садись!
      И я сел. А после урока Мишка вдруг отвернулся от меня, покраснел и сказал:
      — А моё любимое — про сосну: «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…» Знаешь?
      — Знаю, конечно, — сказал я. — Как не знать?
      Я выдал ему «научное» лицо.
      — «На севере диком» — этими словами Лермонтов сообщил нам, что сосна, как ни крути, а всё-таки довольно морозоустойчивое растение. А фраза «стоит на голой вершине» дополняет, что сосна к тому же обладает сверхмощным стержневым корном…
      Мишка с испугом глянул на меня. А я на него. А потом мы расхохотались. И хохотали долго, как безумные. Всю перемену.
     
     
      Сестра моя Ксения
     
      Один раз был обыкновенный день. Я пришёл из школы, поел и влез на подоконник. Мне давно уже хотелось посидеть у окна, поглядеть на прохожих и самому ничего не делать. А сейчас для этого был подходящий момент. И я сел на подоконник и принялся ничего не делать. В эту же минуту в комнату влетел папа.
      Он сказал:
      — Скучаешь?
      Я ответил:
      — Да нет… Так… А когда же наконец мама приедет? Нету уже целых десять дней!
      Папа сказал:
      — Держись за окно! Покрепче держись, а то сейчас полетишь вверх тормашками.
      Я на всякий случай уцепился за оконную ручку и сказал:
      — А в чём дело?
      Он отступил на шаг, вынул из кармана какую-то бумажку, помахал ею издалека и объявил:
      — Через час мама приезжает! Вот телеграмма! Я прямо с работы прибежал, чтобы тебе сказать! Обедать не будем, пообедаем все вместе, я побегу её встречать, а ты прибери комнату и дожидайся нас! Договорились?
      Я мигом соскочил с окна:
      — Конечно, договорились! Урра! Беги, папа, пулей, а я приберусь! Минута — и готово! Наведу шик и блеск! Беги, не теряй времени, вези поскорее маму!
      Папа метнулся к дверям. А я стал работать. У меня начался аврал, как на океанском корабле. Аврал — это большая приборка, а тут как раз стихия улеглась, на волнах тишина, — называется штиль, а мы, матросы, делаем своё дело.
      — Раз, два! Ширк-шарк! Стулья по местам! Смирно стоять! Веник-совок! Подметать — живо! Товарищ пол, что это за вид? Блестеть! Сейчас же! Так! Обед! Слушай мою команду! На плиту, справа по одному «повзводно», кастрюля за сковородкой — становись! Раз-два! Запевай:
     
      Папа только спичкой
      чирк!
      И огонь сейчас же
      фырк!
     
      Продолжайте разогреваться! Вот. Вот какой я молодец! Помощник! Гордиться нужно таким ребёнком! Я когда вырасту, знаете кем буду? Я буду — ого! Я буду даже ого-го! Огогугаго! Вот кем я буду!
      И я так долго играл и выхвалялся напропалую, чтобы не скучно было ждать маму с папой. И в конце концов дверь распахнулась, и в неё снова влетел папа! Он уже вернулся и был весь взбудораженный, шляпа на затылке! И он один изображал целый духовой оркестр, и дирижёра этого оркестра заодно. Папа размахивал руками.
      — Дзум-дзум! — выкрикивал папа, и я понял, что это бьют огромные турецкие барабаны в честь маминого приезда. — Пыйхь-пыйхь! — поддавали жару медные тарелки.
      Дальше началась уже какая-то кошачья музыка. Закричал сводный хор в составе ста человек. Папа пел за всю эту сотню, но так как дверь за папой была открыта, я выбежал в коридор, чтобы встретить маму.
      Она стояла возле вешалки с каким-то свёртком на руках. Когда она меня увидела, она мне ласково улыбнулась и тихо сказала:
      — Здравствуй, мой мальчик! Как ты тут поживал без меня?
      Я сказал:
      — Я скучал без тебя.
      Мама сказала:
      — А я тебе сюрприз привезла!
      Я сказал:
      — Самолёт?
      Мама сказала:
      — Посмотри-ка!
      Мы говорили с ней очень тихо. Мама протянула мне свёрток. Я взял его.
      — Что это, мама? — спросил я.
      — Это твоя сестрёнка Ксения, — всё так же тихо сказала мама.
      Я молчал.
      Тогда мама отвернула кружевную простынку, и я увидел лицо моей сестры. Оно было маленькое, и на нём ничего не было видно. Я держал её на руках изо всех сил.
      — Дзум-бум-трум, — неожиданно появился из комнаты папа рядом со мной.
      Его оркестр всё ещё гремел.
      — Внимание, — сказал папа дикторским голосом, — мальчику Дениске вручается сестрёнка Ксения. Длина от пяток до головы пятьдесят сантиметров, от головы до пяток — пятьдесят пять! Чистый вес три кило двести пятьдесят граммов, не считая тары.
      Он сел передо мной на корточки и подставил руки под мои, наверно, боялся, что я уроню Ксению. Он спросил у мамы своим нормальным голосом:
      — А на кого она похожа?
      — На тебя, — сказала мама.
      — А вот и нет! — воскликнул папа. — Она в своей косыночке очень смахивает на симпатичную народную артистку республики Корчагину-Александровскую, которую я очень любил в молодости. Вообще я заметил, что маленькие детки в первые дни своей жизни все бывают очень похожи на прославленную Корчагину-Александровскую. Особенно похож носик. Носик прямо бросается в глаза.
      Я всё стоял со своей сестрою Ксенией на руках, как дурень с писаной торбой, и улыбался.
      Мама сказала с тревогой:
      — Осторожно, умоляю, Денис, не урони.
      Я сказал:
      — Ты что, мама? Не беспокойся! Я целый детский велосипед выжимаю одной левой, неужели же я уроню такую чепуху?
      А папа сказал:
      — Вечером купать будем! Готовься!
      Он взял у меня свёрток, в котором была Ксенька, и пошёл. Я пошёл за ним, а за мной мама. Мы положили Ксеньку в выдвинутый ящик от комода, и она там лежала спокойно.
      Папа сказал:
      — Это пока, на одну ночь. А завтра я куплю ей кроватку, и она будет спать в кроватке. А ты, Денис, следи за ключами, как бы кто не запер твою сестрёнку в комоде. Будем потом искать, куда подевалась…
      И мы сели обедать. Я каждую минуту вскакивал и смотрел на Ксеньку. Она всё время спала. Я удивлялся и трогал пальцем её щёку. Щека была мягкая, как сметана. Теперь, когда я рассмотрел её внимательно, я увидел, что у неё длинные тёмные ресницы…
      И вечером мы стали её купать. Мы поставили на папин стол ванночку с пробкой и наносили целую толпу кастрюлек, наполненных холодной и горячей водой, а Ксения лежала в своём комоде и ожидала купания. Она, видно, волновалась, потому что она скрипела, как дверь, а папа, наоборот, всё время поддерживал её настроение, чтобы она не очень боялась. Папа ходил туда-сюда с водой и простынками, он снял с себя пиджак, засучил рукава и льстиво покрикивал на всю квартиру:
      — А кто у нас лучше всех плавает? Кто лучше всех окунается и ныряет? Кто лучше всех пузыри пускает?
      А у Ксеньки такое было лицо, что это она лучше всех окунается и ныряет, — действовала папина лесть. Но когда стали купать, у неё такой сделался испуганный вид, что вот, люди добрые, смотрите: родные отец и мать сейчас утопят дочку, и она пяткой поискала и нашла дно, опёрлась и только тогда немного успокоилась, лицо стало чуть поровней, не такое несчастное, и она позволила себя поливать, но всё-таки ещё сомневалась, вдруг папа даст ей захлебнуться… И я тут вовремя подсунулся под мамин локоть и дал Ксеньке свой палец и, видно, угадал, сделал, что надо было, она за мой палец схватилась и совсем успокоилась. Так крепко и отчаянно ухватилась девчонка за мой палец, просто как утопающий за соломинку. И мне стало её жалко от этого, что она именно за меня держится, держится изо всех сил своими воробьиными пальчиками, и по этим пальцам чувствуется ясно, что это она мне одному доверяет свою драгоценную жизнь и что, честно говоря, всё это купание для неё мука, и ужас, и риск, и угроза, и надо спасаться: держаться за палец старшего, сильного и смелого брата. И когда я обо всём этом догадался, когда я понял наконец, как ей трудно, бедняге, и страшно, я сразу стал её любить.
     
     
      Поют колёса — тра-та-та
     
      Этим летом папе нужно было съездить по делу в город Ясногорск, и в день отъезда он сказал:
      — Возьму-ка я Дениску с собой!
      Я сразу посмотрел на маму. Но мама молчала.
      Тогда папа сказал:
      — Ну что ж, пристегни его к своей юбке. Пусть он ходит за тобой пристёгнутый.
      Тут у мамы глаза сразу стали зелёные, как крыжовник. Она сказала:
      — Делайте что хотите! Хоть в Антарктиду!
      И в этот же вечер мы с папой сели в поезд и поехали. В нашем вагоне было много разного народу: старушки и солдаты, и просто молодые парни, и проводники, и маленькая девчонка. И было очень весело и шумно, и мы открыли консервы, и пили чай из стаканов в подстаканниках, и ели колбасу большущими кусками. А потом один парень снял пиджак и остался в майке; у него были белые руки и круглые мускулы, прямо как шары. Он достал с третьей полки гармошку, и заиграл, и спел грустную песню про комсомольца, как он упал на траву, возле своего коня, у его ног, и закрыл свои карие очи, и красная кровь стекала на зелёную траву.
      Я подошёл к окошку, и стоял, и смотрел, как мелькают в темноте огоньки, и всё думал про этого комсомольца, что я бы тоже вместе с ним поскакал в разведку и его, может быть, тогда не убили бы.
      А потом папа подошёл ко мне, и мы с ним вдвоём помолчали, и папа сказал:
      — Не скучай. Мы послезавтра вернёмся, и ты расскажешь маме, как было интересно.
      Он отошёл и стал стелить постель, а потом подозвал меня и спросил:
      — Ты где ляжешь? К стенке?
      Но я сказал:
      — Лучше ты ложись к стенке. А я с краю.
      Папа лёг к стенке, на бок, а я лёг с краю, тоже на бок, и колёса застучали: трата-та-трата-та…
      И вдруг я проснулся оттого, что я наполовину висел в воздухе и одной рукой держался за столик, чтоб не упасть. Видно, папа во сне очень разметался и совсем меня вытеснил с полки. Я хотел устроиться поудобней, но в это время сон с меня соскочил, и я присел на краешек постели и стал разглядывать всё вокруг себя.
      В вагоне уже было светло, и отовсюду свисали разные ноги и руки. Ноги были в разноцветных носках или просто босиком, и была одна маленькая девчонская нога, похожая на коричневую чурочку.
      Наш поезд ехал очень медленно. Колёса тарахтели. Я увидел, что зелёные ветки почти касаются наших окон, и получилось, что мы едем, как по лесному коридору, и мне захотелось посмотреть, как оно так выходит, и я побежал босиком в тамбур. Там дверь была открыта настежь, и я ухватился за перильца и осторожно свесил ноги.
      Сидеть было холодно, потому что я был в одних трусиках, и железный пол меня прямо захолодил, но по том он согрелся, и я сидел, подсунув руки под мышки. Ветер был слабый, еле-еле дул, а поезд шёл медленно медленно, он поднимался в гору, колёса тарахтели, и я потихоньку к ним подладился и сочинил песню:
     
      Вот мчится поезд — красота!
      Стучат колёса — тра-та-та!
     
      И случайно я посмотрел направо и увидел конец нашего поезда: он был полукруглый, как хвост.
      Я тогда посмотрел налево и увидел наш паровоз: он вовсю карабкался вверх, как какой-нибудь жук. И я догадался, что здесь поворот.
      А рядом с поездом была тропочка, совсем узкая, и я увидел, что впереди по этой тропочке идёт человек. Издалека мне показалось, что он совсем маленький, но поезд всё-таки шёл побыстрее его, и я постепенно увидел, что он большой, и на нём голубая рубашка, и что он в тяжёлых сапогах. По этим сапогам было видно, что он уже устал идти. Он держал что-то в руках.
      Когда поезд его догнал, этот дядька вдруг спустился со своей тропочки и побежал рядом с поездом, сапоги его хрупали по камешкам, и камешки разлетались из-под тяжёлых сапог в разные стороны. И тут я поравнялся с ним, и он протянул мне решето, затянутое полотенцем, и всё бежал рядом со мной, и лицо у него было красное и мокрое. Он крикнул:
      — Держи решето, малый! — и ловко сунул мне его на колени.
      Я вцепился в это решето, а дяденька ухватился за перильца, подтянулся, вскочил на подножку и сел рядом со мной. Он вытер лицо рубашкой и сказал:
      — Еле влез…
      Я сказал:
      — Нате ваше решето.
      Но он не взял. Он сказал:
      — Тебя как звать?
      Я ответил:
      — Денис.
      Он кивнул головой и сказал:
      — А моего — Серёжка.
      Я спросил:
      — Он в каком классе?
      Дяденька сказал:
      — Во вторым.
      — Надо говорить: во втором, — сказал я.
      Тут он сердито засмеялся и стал стаскивать полотенце с решета. Под полотенцем лежали серебристые листья, и оттуда пошёл такой запах, что я чуть не сошёл с ума. А дяденька стал аккуратно снимать эти листья один за одним, и я увидел, что это — полное решето малины. И хотя она была очень красная, она была ещё и серебристая, седая, что ли; и каждая ягодка лежала отдельно, как будто твёрдая. Я смотрел на малину во все глаза.
      — Это её холодком прикрыло, ишь притуманилась, — сказал дядька. — Ешь давай!
      И я взял ягоду и съел, и потом ещё одну, и тоже съел, и придавил языком, и стал так есть по одной, и просто таял от удовольствия, а дяденька сидел и смотрел на меня, и лицо у него было такое, как будто я болен и ему жалко меня. Он сказал:
      — Ты не по одной. Ты пригоршней.
      И отвернулся. Наверно, чтоб я не стеснялся. Но я его нисколько не стеснялся: я добрых не стесняюсь, я стал сразу есть пригоршней и решил, что пусть я лопну, но всё равно я эту малину съем всю.
      Никогда ещё не было так вкусно у меня во рту и так хорошо на душе. Но потом я вспомнил про Серёжку и спросил у дяденьки:
      — А Серёжа ваш уже ел?
      — Как же не ел, — сказал он, — было, и он ел.
      Я сказал:
      — Почему же было? А например, сегодня он уже ел?
      Дяденька снял сапог и вытряхнул оттуда мелкий камешек.
      — Вот ногу мозолит, терзает, скажи ты! А вроде такая малость.
      Он помолчал и сказал:
      — И душу вот такая малость может в кровь истерзать. Серёжка, браток, теперь в городе живёт, уехал он от меня.
      Я очень удивился. Вот так парень! Во втором классе, а от отца удрал!
      Я сказал:
      — А он один удрал или с товарищем?
      Но дяденька сказал сердито:
      — Зачем — один? С мамой со своей! Ей, видишь ли, учиться приспичило! У ней там родичи, друзья-приятели разные… Вот и выходит кино: Серёжка в городе живёт, а я здесь. Нескладно, а?
      Я сказал:
      — Не волнуйтесь, выучится на машиниста и приедет. Подождите.
      Он сказал:
      — Долго больно ждать.
      Я сказал:
      — А он в каком городе живёт?
      — В Курским.
      Я сказал:
      — Нужно говорить: в Курске.
      Тут дяденька опять засмеялся — хрипло, как простуженный, а потом перестал. Он наклонился ко мне поближе и сказал:
      — Ладно, учёная твоя голова. Я тоже выучусь. Война меня в школу не пустила. Я в твои годы кору варил и ел. — И тут он задумался. Потом вдруг встрепенулся и показал на лес: — Вот в этим самым лесу, браток. А за ним, гляди, сейчас село Красное будет. Моими руками это село построено. Я там и соскочу.
      Я сказал:
      — Я ещё одну только горсточку съем, и вы завязывайте свою малину.
      Но он придержал решето у меня на коленях:
      — Не в том дело. Возьми себе.
      Он положил мне руку на голую спину, и я почувствовал, какая тяжёлая и твёрдая у него рука, сухая, горячая и шершавая, а он прижал меня крепко к своей голубой рубашке, и он был весь тёплый, и от него пахло хлебом и табаком, и было слышно, как он дышит медленно и шумно.
      Он так подержал меня немножко и сказал:
      — Ну, бывай, сынок. Смотри, веди хорошо…
      Он погладил меня и вдруг сразу спрыгнул на ходу. Я не успел опомниться, а он уже отстал, и я опять услышал, как хрупают камешки под его тяжёлыми сапогами.
      И я увидел, как он стал удаляться от меня, быстро пошёл вверх на подъём, хороший такой человек в голубой рубашке и тяжёлых сапогах.
      И скоро наш поезд стал идти быстрее, и ветер стал чересчур сильный, и я взял решето с малиной и понёс его в вагон, и дошёл до папы.
      Малина уже начала оттаивать и не была такая седая, но пахла всё равно как целый сад.
      А папа спал; он раскинулся на нашей полке, и мне совершенно негде было приткнуться, и некому было показать эту малину и рассказать про дядьку в голубой рубашке и про его сына.
      В вагоне все спали, и вокруг по-прежнему висели разноцветные пятки.
      Я поставил решето на пол и увидел, что у меня весь живот, и руки, и колени красные, — это был малиновый сок, и я подумал, что надо сбегать умыться, но вдруг начал клевать носом.
      В углу стоял большой чемодан, перевязанный крест-накрест, он стоял торчком; мы на нём вчера резали колбасу и открывали консервы. Я подошёл к нему и положил на него локти и голову, и сразу поезд стал особенно сильно стучать, и я пригрелся и долго слушал этот стук, и опять в моей голове запелась песня:
     
      Вот мчится поезд —
      кра-
      со-
      та!
      Поют колёса —
      тра-
      та-
      та!