DjVu

      Наталия Швец
      ЯПОНСКАЯ РАКЕТКА
     
      1
     
      Мы стоим друг против друга: Димка и я.
      Димка чуть хмурится, и от этого над его левой бровью подрагивает ещё не успевший зажить шрам.
      Я ковыряю носком сандалии песок и всё не решаюсь поднять на Димку глаза. Мне стыдно смотреть ему в лицо, особенно на эту багровую полоску. Но вот он вынимает из-за спины руку и протягивает её мне:
      — Здорово!
      У меня что-то сжимается в горле, но, ещё ожесточённее пиная песок, я говорю:
      — Брось, Димка! Ты теперь со мной не захочешь... Махнув рукой, я убегаю в глубь двора под заваленную строительным мусором арку и пробираюсь на тихий, безлюдный дворик, кусочек зелени между слепыми стенами домов.
      Здесь я бросаюсь лицом в жухлые, отдающие запахом сена одуванчики и начинаю плакать, хотя не плачу уже пять лет и ни за что не заплакал бы, если бы меня видели. Но меня не видит никто, и никто на всём свете не придёт за мною. Даже мама. Даже Димка.
      Наплакавшись вволю, я начинаю вспоминать.
     
      II
     
      — Ди-имка! Серё-ёжка! Выходите скорей! Что Яшке отец привё-ёз!..
      Голос маленького, щуплого, как щеглёнок, Сеньки ворвался в моё окно так звонко, что показалось — от него, а не от утреннего ветерка всколыхнулась прозрачная занавеска.
      Но я не спешил выйти. Сенька мог поднять крик из-за любой чепухи. Кроме того, ни Димка, ни я — мы не дружили с Яшкой как раз потому, что он слишком хвастался всякими штучками, которые привозил ему отец из дальних плаваний.
      Время от времени Яшка приносил в школу диковинные открытки и марки и как бы невзначай принимался их рассматривать. Его тотчас окружали ребята, а он пыхтел от важности и удовольствия. Но стоило попросить у него что-нибудь, и Яшка сердито краснел, его светлые широкие брови начинали ходить вверх-вниз, как две гусеницы, он передразнивал:
      — «Дай, дай»! Не казённое...
      И торопливо прятал свои сокровища в парту.
      Мы с Димкой никогда ничего не просили у него и даже не подходили к нему в такие минуты, а потому и сейчас я не торопился узнать, что ещё за невидаль появилась у Яшки.
      Однако Сенька не унимался.
      — Серё-ёжка! Ди-имка! У Яшки новая ракетка! Японская! Я сам видел!..
      Кусок жареной колбасы застрял у меня в горле, и я так поторопился к окну, что запутался в занавеске.
      — Врёшь! — прокричал я, и тотчас этажом ниже выставилась из окна темноволосая голова Димки.
      — Да-а! — неистовствовал Сенька. — Губка, оранжевая! Сейчас вынесет!
      Чтобы понять друг друга, нам с Димкой достаточно было одного взгляда. Из парадной мы вылетели, как пули из двуствольного ружья. За нами мчались светловолосый Витёк, племянник дворничихи тёти Зины, приехавший к ней на каникулы из Выборга, и новый Димкин сосед Борис, старше нас на год. Больше никого из ребят по летнему времени не было в городе.
      Мы обступили Сеньку, и он, подпрыгивая на месте от восторга, принялся рассказывать о том, какая красивая эта новая Яшкина ракетка, какая гладкая на ней резина, как крутит она мяч, — никак не взять после удара. Яшка грозил обыграть нас всех и даже меня не выпустить из десятка.
      Мы слушали Сеньку затаив дыхание, но последние его слова покрыл дружный смех. Обыграть меня! Да имей Яшка какую угодно ракетку, никогда ему не выиграть.
      Насмеявшись вдоволь, мы пошли в тот угол двора, где вот уже год стоял наш теннисный стол. Да, ровно год назад взрослые жильцы нашего дома на проспекте Огородникова вышли на субботник и за два дня подняли посредине двора асфальт, посадили кусты акации и сирени, устроили газончики, песочницу и качели, а чуть поодаль поставили этот самый стол, который смастерили дядя Вася, столяр, и Алексей Иванович, Димкин отчим, милиционер.
      Я хорошо запомнил те дни не только потому, что мы вовсю помогали взрослым: именно тогда мы впервые увидели Димку вместе с отчимом.
      Я знал, что Димка очень любил отца. Его отец был шофёром и погиб четыре года назад. Проезжая по загородному шоссе, увидел, как ребятишки возятся не то со снарядом, не то с миной, выскочил из машины и расшвырял их в стороны, но сам не успел укрыться: мина взорвалась.
      О том, что тётя Светлана, его мать, снова вышла замуж, Димка сказал только мне. Он хотел что-то добавить, но только поморщился и отвернулся.
      И вот они с отчимом вышли на субботник.
      Алексей Иванович был не в своём обычном голубоватосером мундире с погонами капитана милиции, а в синем тренировочном костюме. Подстриженный под «бокс», худощавый, среднего роста, он выглядел не то спортсменом, не то тренером.
      Он взялся за дело энергично, весело, и вскоре к нему стали обращаться за советом и помощью. Всё время он старался устроить так, чтобы Димка был рядом.
      Димка работал молча. Губы его были плотно сжаты, и казалось, что он вот-вот бросит всё и убежит неизвестно куда, подальше от нашего дома.
      Я понимал его. Ещё бы не понимать! Отец ушёл от нас, когда мне было восемь лет, а сестре Варюшке, или, как мы её звали с мамой, Варежке, всего полтора года. И хотя мне совершенно не за что было сердиться на Алексея Ивановича, хотя он был неизменно приветлив и даже шутил с нами, я старался не глядеть в его сторону...
      Мы ожидали Яшку добрых полчаса. За это время я успел обыграть Бориса, Димку, Сеньку и Витька поодиночке, а потом в паре с Димкой — всех ребят попарно. Во двор вышла с метлой тётя Зина, и мы с Димкой побежали помогать ей разворачивать резиновый шланг для поливки нашего садика. Выкатила голубую детскую коляску старшая сестра Сеньки Надя и уложила туда двоих малышей в одинаковых белых одеяльцах с синими бантами на боку. Она пошла в магазин, а мы по очереди присматривали за малышами, что было очень просто, так как сообразительные братья почти всё время спали.
      Мы уже забыли о Яшке и его необыкновенной ракетке, как вдруг от коляски с двойняшками раздался истошный Сенькин крик:
      — Тёть Зина! Мне надо идти!
      И Сенька кубарем выкатился из сирени, выдохнув:
      — Яшка идёт!
      Мы обернулись. По двору шёл Яшка — и не один. С ним рядом неторопливо шагал дядя Вадя, его отец.
      Они были похожи и не похожи: оба невысокого роста, какие-то квадратные. Волосы у обоих были почти белые, только у дяди Вади они курчавились, а у Яшки походили на пух. Зато носы совершенно разные: у дяди Вади — прямой, а у Яшки — маленький, зажатый щеками, как кнопочка. Дядя Вадя смотрел немного свысока, а Яшка словно был чем-то недоволен.
      Одеты они были смешно: в короткие штанишки жёлтого и голубого цвета и кофты; дядя Вадя — в бежевую с коричневыми и зелёными пирамидами и сфинксами, а Яшка — в пёстренькую. На ногах у них были сандалии: переливающиеся, словно перламутровые пуговицы, — на дяде Ваде, и чёрные лакированные на каблучках, как у девчонки, — на Яшке.
      Это было потешно, но мы смотрели не на Яшку и не на его отца, а на то, что Яшкин отец держал в руке: жёлтый кожаный чехол с золотой «молнией», в котором, мы знали, была ракетка.
      Они подошли, и дядя Вадя не торопясь начал расстёгивать «молнию». Показалось полированное дерево, затем что-то красное, полумесяцем. Этот полумесяц стал шириться, и наконец — вся огненно-алая, в маленьких ровных шашечках насечки, с мягкой розовой прокладкой губки у основы — она вышла из чехла, как из раковины, — невиданное чудо.
      Она была так красива и казалась такой лёгкой и удобной, что я позабыл о том, что за человек Яшка, взял ракетку в руки и даже взмахнул ею, пробуя удар. Тут же дядя Вадя по-хозяйски отобрал её у меня, назидательно добавив:
      — Хватит, хватит, не казённая! — А затем оглядел нас: — Ну, кто тут чемпион?
      Обиженный на него за жадность, которую мы с Димкой не прощали и Яшке, я понимал, что мне не надо вставать к столу. Но надежда хоть на один сет заполучить замечательную ракетку была так сильна, что, взяв свою старую, кособокую, с потёршейся резинкой деревяшку, я вышел к сетке. Ребята устроились на скамейке под акацией — «болеть».
      Больше всех шумел в ожидании партии Сенька. Когда дядя Вадя замахивался для удара, Сенька ахал и хватался за голову, а при моей удачной защите кричал: «Ура!» — н мчался за укатившимся шариком. Я ждал того хитрого закрученного удара, о котором говорил Яшка, но дядя Вадя, очевидно, приберегал его для игры. Наконец он положил шарик на раскрытой ладони, что означало начало партии, и спросил:
      — По нулям?
      Я молча кивнул головой и взъерошил мокрую чёлку. Дядя Вадя смешно присел, высоко подбросил шарик и вдруг резко ударил по нему ракеткой. Я бросился вправо, куда должен был отскочить шарик, но не успел подставить ракетку, как он взмыл вверх и скрылся где-то в кустах сирени, куда никогда не залетали наши шары.
      Обескураженный, я оглядывался, разыскивая его, а затем, под довольный хохот дяди Вади и не менее радостное подхихикивание Яшки, долго искал шарик в густых листьях. Затем я отдал его дяде Ваде, тот ещё раз присел, подбросил шарик ещё выше и ударил по нему уже с другой стороны, послав его в противоположный угол двора. На скамейке тревожно зашептались.
      — Спокойнее! — негромко сказал со своего места Димка, когда я, удручённый, вновь вернулся к столу. Но последовать его совету я уже не мог. Закрученный необъяснимым образом мяч гонял меня из угла в угол до тех пор, пока я не оступился и не растянулся во весь рост.
      Ребята зашумели, повскакали, вновь окружили дядю Вадю и принялись разглядывать ракетку. Надо мной наклонился Димка.
      — Больно? — спросил он, поморщившись, будто сам разбил колени и локти. Я покачал головой и поднялся. В руке у меня ещё была моя деревяшка с облезшей резиной и выщербленной ручкой, которая принесла мне столько побед. Теперь я и смотреть на неё не хотел. Собравшись с духом, я подошёл к дяде Ваде.
      — А сколько стоит такая ракетка? — спросил я, и от волнения у меня пересохло в горле.
      Дядя Вадя усмехнулся и, обмахиваясь полой кофты в пирамидах и сфинксах, ответил вопросом на вопрос:
      — А ты что, купить её хочешь? На какие шиши?
      — У матери денег попрошу.
      — Твоей матери на штаны бы тебе заработать. А такая ракетка стоит подороже штанов.
      Кровь прилила к моему лицу.
      — Что же вы думаете, только у вашего Яшки всё должно быть? — спросил я запальчиво и в этот момент почувствовал, что кто-то стал рядом со мной. Это был Димка.
      — Брось, — еле слышно проговорил он, — проживём и без ракетки. Пошли, ребята!
      Сенька с Витьком попятились от стола. Борис с сожалением глянул на ракетку в руках дяди Вади и тоже подался в сторону. Но я уже ничего не видел. С ненавистью, глаза в глаза, я хрипло крикнул дяде Ваде:
      — Будет у меня такая ракетка! Увидите, будет!
      И стремглав, под грозный окрик тёти Зины, бросился вон из двора.
     
      III
     
      Я выбежал на набережную Фонтанки и помчался, сам не зная куда. Перебежал Старый Калинкин мост и остановился только на площади Репина. В прохладном тенистом сквере я рухнул на скамейку и закрыл лицо руками.
      Что я наделал! Как я теперь появлюсь во дворе? Даже если удастся найти такую ракетку, где взять денег? У мамы?
      Я на минуту представил себе нашу комнату, залитую тёплым сумеречным светом, и маму с Варежкой, сидящих за столом у окна. Варежка рисует неизменных девочку Эли и её верного пса Тотошку, а мама печатает на своём стареньком «Ундервуде». Время от времени она поправляет на переносице очки, и тогда бывают видны её глаза, такие усталые, что становится стыдно за себя: ничем-то я не могу помочь маме.
      Нет, никогда я не попрошу у неё ракетку!
      Рядом со мной кто-то осторожно кашлянул. Я обернулся и увидел мужчину средних лет с залысинами на седоватых висках и тонкими усами-ниточками над верхней губой. Он был в тёмно-коричневом костюме в узкую полоску и рубашке с круглой деревянной брошью вместо галстука. На меня он смотрел как будто с участием.
      — У тебя что-нибудь случилось? — спросил он, присаживаясь на скамейку.
      Я замялся.
      — Случилось, — кивнул мужчина. — Просто ты не хочешь сказать, что именно. А между прочим, иногда имеет смысл с кем-нибудь поделиться своей бедой. Ты поссорился с родителями?
      Я отрицательно качнул головой.
      — С друзьями? Что-нибудь потерял?
      Мужчина так участливо расспрашивал меня, что вдруг, сам не зная почему, я рассказал ему обо всём. Он выслушал меня молча, а когда я кончил говорить, постучал пальцами по колену и спросил:
      — Значит, тебе нужна ракетка?
      Я понуро кивнул.
      — Хорошо, — продолжал он, подумав, — а если бы ты мог на неё заработать?
      Я с сожалением усмехнулся:
      — Меня не возьмут на работу.
      — А если бы кто-нибудь тебе помог? Скажем, я? — Он чуть придвинулся и понизил голос. — Понимаешь... Кстати, как тебя зовут?
      — Сергей.
      — Так вот, понимаешь, Сергей, я работаю начальником пионерского лагеря в Токсове. Тебе, наверное, известна эта станция?
      Я ответил утвердительно: в Токсово, на рыбалку, мы ездили с Димкиным отцом, когда он был жив.
      — Но в городе у меня много дел. И мы могли бы договориться так: ты стал бы моим связным, а я в свою очередь постарался бы найти ракетку. Правда, сам я в них ничего не понимаю, но, скажем, наш физрук Олег Николаевич, с которым я тебя, безусловно, познакомлю, очевидно, мог бы помочь тебе.
      — Такую самую? Японскую?
      — А почему бы и нет? Подумаешь, редкость!
      Я смотрел на собеседника, не веря удаче.
      — Ну как, идёт?
      — Конечно! — воскликнул я. — А вы не... не раздумаете?
      Мужчина рассмеялся.
      — Маленькая деталь, — сказал он. — Я, как ты уже понял, педагог. Мой прямой долг помочь любому школьнику. Больше вопросов не будет? Ну и прекрасно. Меня зовут Борис Всеволодович. Итак, приступим к делу. — Борис Всеволодович сделал паузу и заговорил всё так же негромко, но увлечённо: — Дело в том, Серёжа, что ребята из моего пионерского лагеря — сами! — собрали магнитофон. И ты, очевидно, представляешь, как им не терпится делать записи. Но для этого нужно много ленты, ребят-то ведь тоже много! И вот мы: Олег Николаевич, наша старшая пионервожатая Марина Владимировна и я — приехали в город. Однако покупать сто или двести кассет нам, взрослым, просто неудобно. В конце концов пионерлагерей много, лента всем нужна. Другое дело, если бы это сделал кто-нибудь из ребят, например, ты. Ну, как?
      Я, конечно, согласился пойти в магазин и уговорить продавщицу тётю Валю дать нам побольше ленты. Услышав о том, что тётя Валя мне знакома, Борис Всеволодович спросил, не вспомнит ли она, что я-то вовсе не в пионерском лагере, а дома. Но я ответил, что тётя Валя знает нас, ребят, только в лицо.
      Мы поднялись со скамейки и вышли на площадь. После сквера здесь показалось очень жарко, даже ветерком не веяло от Фонтанки. По Калинкину мосту навстречу нам, обмахиваясь кружевным платочком, быстро шла молодая черноволосая женщина, одетая в пышную пёструю юбку и блузку с воланами. Она то и дело облизывала ярко накрашенные губы.
      — Вас только за смертью посылать! — сказала она сердито Борису Всеволодовичу. — Очередь-то проходит!
      — Марина Владимировна, — с укором сказал Борис Всеволодович, — прежде всего познакомьтесь: это — Серёжа, он согласился нам помочь.
      Марина Владимировна посмотрела на меня критически и всё ещё неприветливо сказала:
      — Ладно, посмотрим, на что он годен! — Она подтолкнула меня в плечо: — Идём. И не вздумай узнавать его в магазине!
      Я понял, что она имела в виду Бориса Всеволодовича, и, уже не оборачиваясь, поспешил за ней.
      В магазине, небольшом, с невысокими потолками, действительно толпились покупатели. Но Марина Владимировна довольно быстро растолкала всех, приговаривая: «Разрешите, разрешите! Встали тут, не пройти!» — и протащила меня за собою к прилавку.
      В очереди мы оказались впереди молодого человека в чёрных очках, державшего в руках большую спортивную сумку. Через несколько минут мы уже стояли перед спокойной, невозмутимой тётей Валей. До сих пор у неё брали по три—пять коробок с лентой. А тут Марина Владимировна улыбнулась и произнесла нежно, почти нараспев:
      — Нам, пожалуйста, сто двадцать.
      — Сколько? — думая, что ослышалась, переспросила тётя Валя.
      — Понимаете, — заторопилась объяснить Марина Владимировна, но затем ловко вытолкнула меня вперёд: — Серёжа, лучше объясни всё сам!
      Покраснев от волнения, я стал пересказывать историю, поведанную мне Борисом Всеволодовичем, а когда замолчал, из очереди раздался его же голос:
      — Уважительная причина. Можно пойти навстречу, товарищ продавец!
      — Не имею права, — покачала головой тётя Валя.
      — Тётя Валя, пожалуйста! — попросил я.
      — Случай уникальный! — проговорил молодой человек в очках, что-то жуя. — Дайте им ленту, не задерживайте очередь.
      За нас вступились и другие. Марина Владимировна поспешила достать деньги и протянула их тёте Вале. Та чуть заметно улыбнулась мне:
      — Не знала, что ты такой мастер!
      И выложила на прилавок целую груду коробок. Марина Владимировна ловко упаковала их в две безразмерные сетки, и мы вышли на улицу.
      — Ох! — вздохнула она облегчённо, но тут же заторопилась вновь: — Что ты стоишь как истукан? Сейчас будут выходить наши, не привлекай внимания.
      Последних её слов я не понял, но мы уже заспешили к трамвайной остановке и даже проехали до Театральной площади, где стали ждать Бориса Всеволодовича и Олега Николаевича. Они вскоре появились, причём Олегом Николаевичем почему-то оказался тот самый парень в чёрных очках, который стоял позади нас и поддержал Бориса Всеволодовича. В его сумку мы и сложили все кассеты. А потом Борис Всеволодович велел мне сбегать за мороженым, в то время как сам, наверное, рассказал мою историю остальным, потому что, когда я вернулся, Олег Николаевич посмотрел на меня хоть и с неохотой, но спросил, занимаюсь ли я спортом. Я ответил, что зимой хожу на лыжах, а сейчас играю в пинг-понг, но только во дворе.
      — Только! — Борис Всеволодович посмотрел на своих товарищей, словно приглашая их продолжить разговор. — Из дворов, Серёжа, вышла половина наших чемпионов.
      — Сделаем тебе лопату, — неохотно буркнул Олег Николаевич, и я даже не сразу понял, что под лопатой он подразумевает ракетку. Я вопросительно посмотрел на Бориса Всеволодовича.
      — Ах, эта несловоохотливость спортсменов! — покачал головою тот. — Серёжа, всё в порядке. Я договорился с Олегом Николаевичем. Конечно, японскую ракетку достать, как ты сам понимаешь, трудно, но он достанет. Ну, а теперь не будем терять времени. После обеда ленту привезут в магазин на Московском проспекте.
      Я с готовностью поднялся. А по пути в магазин всё думал о том, какие со мной творятся невероятные вещи.
      В тот день мы побывали ещё в нескольких магазинах, и в каждом я рассказывал историю о собранном ребятами магнитофоне.
      Наконец сумка Олега Николаевича наполнилась до краёв — и меня отпустили домой.
      Дома я сразу отправился в ванную, а когда вернулся в комнату, на столе стояла тарелка с моим любимым фасолевым супом.
      Варежка тут же потребовала, чтобы я посмотрел, какие красивые туфельки на девочке Эли и какая замечательная голубая стрекоза летает над Тотошкой. Затем мама, не отрывая глаз от строчки, сказала, что ко мне дважды забегал Димка, который напоследок просил передать, что уезжает с отчимом во Всеволожск к его матери. Она заболела, и за ней совершенно некому ухаживать.
      Это известие огорчило меня, тем более что я понимал: поездка для Димки — не радость. Просто он привык всегда всем помогать. Он помогал даже Яшке, когда тот подвернул на катке ногу и не ходил в школу.
      Мамина машинка стучала и стучала. Я вспомнил, что совсем ничем не помог ей сегодня по дому, и пошёл на кухню. Вымыл посуду и начистил на завтрашний обед картошки.
      После этого я пошёл в свой уголок, где на бывшем мамином, а теперь моем письменном столе стоял большой круглый аквариум, подаренный мне Димкой. Здесь в голубовато-зелёной воде, ловко скользя между зарослями водорослей и гротами, играли разноцветные рыбки.
      Самыми красивыми среди них были неончики, такие фосфорические торпедки с яркими огоньками на боках.
      Но больше всех других рыб я любил скромных барбусов, которых Димка подарил мне вместе с аквариумом. Сейчас, разыскав полосатые треугольнички среди песчаного пастбища, я стал наблюдать за ними и думать о том, что сейчас делает Димка в чужом доме, среди чужих людей.
     
      V
     
      Утро следующего дня было солнечным и чистым. Проснулся я рано, когда мама только собирала Варежку в детский
      сад. Она спешила, и я сказал, что сам отведу Варежку, которая очень обрадовалась.
      Когда, чмокнув меня в щёку, Варежка скрылась за дверьми детского сада, я не спеша пошёл к проспекту Газа. Сознание того, что мне предстоит дело, наполняло меня каким-то новым уважением к себе, хотя и не хотелось опять идти в магазин и рассказывать о собранном ребятами магнитофоне, к которому я не имел никакого отношения. И я очень обрадовался, когда на скамейке под вязом увидел одного Олега Николаевича. В ослепительно бьющих отражаемым светом очках, в белых джинсах и такой же белой, правда, не первой свежести, рубашке, он сидел на скамейке, скрестив на груди руки.
      Я поздоровался, но он лишь неопределённо пошевелил губами, а потом сказал:
      — Разносить будем. По квартирам.
      — Уже записи есть? — спросил я.
      — Мг-м.
      — К родителям пойдём? Говорящие письма? — догадался я.
      Мы прошли несколько кварталов по набережной Фонтанки и оказались в маленьком, тихом переулке, среди старых массивных домов тёмного камня. Здесь Олег Николаевич достал из сумки несколько коробок с пометками: «Армстр.», «Гут.» и «Сестр. Вер.». Наверное, это были названия песен, записанных ребятами. Он заглянул в записную книжку.
      — Есть. Вот этот подъезд. Квартира сорок один, спросишь Гусакова.
      Я понимающе кивнул и побежал через дорогу. Дверь квартиры сорок один открыл мужчина средних лет в пижамных брюках и майке. Сначала он не понял, зачем я пришёл, потом обрадовался:
      — Смотри, как быстро! Действительно — фирма! А я, грешным делом, боялся, думал, наболтал тот усатый.
      Я объяснил, что Борис Всеволодович — начальник пионерского лагеря, что ребята сами сделали магнитофон, и он уже работает.
      — Стало быть, он вас приспособил? — ещё больше удивился мужчина. Я объяснил ему, что Борис Всеволодович никого никуда не приспособил, просто у нас — технический кружок.
      — Смотри, как устроился! — покачал головой мужчина и
      вдруг засомневался. — Самодельный магнитофон... Запись-то, наверное, барахло?
      Я обиделся и, хотя в глаза не видел магнитофона, стал уверять, что запись прекрасная. Мужчина махнул рукой:
      — Ладно, парень. Передай своему старшему, что, если он меня обманул, найду его хоть в лагере, хоть в яслях.
      Я хотел ещё что-то сказать, но он захлопнул дверь. Огорчённый, я спустился вниз. Олег Николаевич ждал меня на набережной.
      Мы пошли дальше бесконечными поворотами и окольными переулками, пока не вышли на Садовую улицу в том месте, где её пересекает проспект Майорова. Во дворе одного из угловых домов мне нужно было разыскать Фантеева.
      Им оказался маленький старичок в очках на резиночке вместо дужек. Сначала он не хотел меня впускать и, повернувшись ко мне правым ухом, несколько раз переспросил, к кому я пришёл, потом догадался:
      — Ах, вы к моему внуку! Передать ему вот это? Пожалуйста, пожалуйста. Он знает, что здесь?
      — Не внуку, а от внука! — прокричал я ему.
      — От внука? Простите, а где вы его встретили?
      — Как — где? В пионерском лагере! Он записал на этой плёнке, наверное, свой голос или какую-то песню и прислал вам.
      — Мой внук?
      — Ну, да!
      — Ещё раз простите, но к кому вы, собственно говоря, пришли?
      — Да к вам, к Фантееву!..
      Третий адрес выпал на Средне-Подъяческую улицу, где нам была нужна какая-то Мухина.
      Мне открыли, и в сумеречной прихожей, освещённой небольшой лампочкой в голубоватом плафоне, я увидел женщину, похожую на Снежную Королеву из любимой сказки Варежки. Белокурая, одета во что-то голубое с белыми кружевами. Я робко поздоровался и спросил Мухину. Голубая ответила, что это она и есть. Я протянул ей коробки:
      — Это вам.
      Голубая только взглянула на коробки и ни о чём не спросила, а велела подождать и скрылась в глубине квартиры. Затем она вышла снова и что-то вложила мне в руку.
      — Молодец, — сказала она равнодушно.
      Попрощавшись, я стал спускаться вниз, но разжал пальцы, и стены лестничного проёма словно качнулись: у меня на ладони лежала пятидесятикопеечная монета!
      Я бросился назад и изо всех сил бешено зазвонил в колокольчик. За дверьми послышались торопливые шаги, и голубая так поспешно распахнула их, что чуть не столкнулась со мной нос к носу.
      — Что случилось?
      — 3-зачем вы мне дали денег? — почему-то заикаясь, выговорил я. — Эт-то же вам от ваших детей!
      И сунул ей полтинник.
      — Моих детей? — в свою очередь возмутилась голубая и вдруг яростно затопала ногами: — Нахал! Спекулянт! Вон отсюда! Чтоб духу твоего не было!
      Она кричала напрасно: пулей, почти не касаясь ступенек, я слетел вниз и помчался к скверу. Запыхавшись, я остановился у скамейки, на которой полулежал Олег Николаевич, и выпалил, сжав кулаки:
      — Она дала мне денег!
      Олег Николаевич слегка пошевелился, но ничего не сказал.
      — Она дала мне денег! — повторил я.
      Он поправил очки и посмотрел на меня.
      — Ну и что?
      — Как — что? — возмутился я. — Понимаете, она дала мне денег! Прямо сунула в руку.
      — А ты не взял? — поинтересовался он.
      — Конечно, нет! Но как она смела?
      Олег Николаевич слабо махнул рукой.
      — Вы не верите? — в отчаянье спросил я.
      Он остановился.
      — Слушай, долго ты будешь... — Он сделал неопределённый жест. — ...Надоедать мне? — Он с трудом нашёл нужное слово. — Тебе порядочный человек дал денег, а ты не взял. И зря. Сейчас бы пива выпили, то есть я хотел сказать — газированной воды. Голова болит...
      — Вы всё шутите, — озадаченно сказал я, — а я не понимаю, как она могла дать мне этот проклятый полтинник? Я же письмо привёз от её детей!
      — Детей, носорогов в полосочку, — сказал Олег Николаевич. — Ты всё-таки чудак... Ладно, идём. Нам с тобой ещё сегодня вкалывать и вкалывать.
      ...Я лежу в траве, надо мной бездонное синее небо, в котором словно никогда и не бывало облаков. Сюда я прихожу в заветные минуты.
      Здесь я читал письмо от Димки, с дачи. Он писал, чтобы я не расстраивался из-за ракетки. Я всё равно играю лучше многих, и мне надо по-настоящему тренироваться.
      Ещё он писал, что мать Алексея Ивановича поправляется, снова ведёт юннатский кружок для ребят младших классов. С Алексеем Ивановичем в выходной день они вскопали весь участок и засеяли, а теперь поливают и пропалывают. Малыши так привыкли к Димке, что без него не ходят даже купаться.
      Потом я прибежал сюда в тот день, когда Олег Николаевич вынул из сумки зелёную ракетку с надписью «Лич» у рукоятки и протянул её мне, впервые за всё время весело глядя на меня:
      — Ну что, доволен?..
      Я примчался в этот любимый двор и сплясал индейский танец. Я прыгал и вопил от полного, безудержного счастья.
      Если бы я мог вернуть этот день! Если бы я не взял эту ракетку! А она была даже лучше Яшкиной, все говорили.
     
      VII
     
      Неожиданно приехал Димка. Я увидел его в нашем дворе, когда вернулся из очередной поездки по городу. Димка играл моим «Лич», а Санька объяснял ему, как дядя Вадя закручивает мяч.
      Мы с Димкой сыграли партию, а потом отправились на Невский, потому что назавтра был день рождения Варежки и нужно было купить ей подарок. Варежка жила на даче с детским садом. Мы с мамой собирались съездить к ней.
      По дороге Димка объяснил, что мать Алексея Ивановича выздоровела, и он вернулся, хотя мог погостить за городом ещё.
      А потом он признался, что твёрдо решил стать шофёром, как отец, и после восьмого класса уехать во Всеволожск, где есть сельскохозяйственный техникум, в котором можно выучиться сразу на механизатора и на шофёра.
      Я рассказал ему о встрече с Борисом Всеволодовичем.
      В это время мы подошли к Невскому.
      Я решил купить Варежке плюшевого пса, который напоминал бы Тотошку, — чёрного цвета и с лохматой шерстью. Именно таким он был нарисован в Варежкиной книжке.
      В магазине подарков Тотошки не нашлось, и мы с Димкой отправились в Гостиный двор, где на небольшом лотке, рядом с секцией пластинок и магнитофонных записей, увидели совершенно чёрного и такого лохматого игрушечного пса, что в его густой шерсти совсем терялись маленькие блестящие глазки. Мы уже вертели пса в руках, как вдруг до меня донёсся знакомый негромкий голос:
      — Пожалуйста, что хотите: есть записи Гутмана, Армстронга, сестёр Берри, американских цыган... Никаких подделок, качество записей гарантируется.
      Я обернулся. В нескольких шагах от нас за пустым киоском театральной кассы стоял Борис Всеволодович и разговаривал с каким-то мужчиной, вытиравшим лоб белым платком.
      — Хорошо, хорошо, согласен, — торопливо закивал мужчина. — Как вас найти?
      — Дайте мне ваш адрес, доставим на дом...
      Мужчина поднял брови.
      — Вы должны понимать, что я сам заинтересован в клиентуре, — прибавил Борис Всеволодович. — Ваш приятель не был обманут, не так ли?
      — И сколько за коробочку?
      — Пять рублей — стандартная цена.
      Мужчина достал бумажник.
      Я потянул Димку за рукав, мы на цыпочках отступили в глубь отдела и нырнули в толпу.
      — Это он?
      Я кивнул.
      — Причём же здесь пионерский лагерь?
      Я недоумённо пожал плечами.
      — Давай вернёмся, — решительно сказал Димка. — Подойдём к нему, и ты спросишь, что это за цирк.
      — Я же обещал ему...
      — Ладно, иди один. Жду на улице.
      — Не хочу я подходить.
      — Почему? — настаивал Димка. — Боишься? А ракетку-то, наверное, придётся вернуть. Не нравится мне всё это.
      В душе я надеялся, что Борис Всеволодович уже ушёл.
      Напрасно: он стоял в дверях универмага и разговаривал с молоденьким чернявым пареньком, у которого в руках были ракетки для большого тенниса. Должно быть, паренёк тоже дал Борису Всеволодовичу свой адрес, — тот записывал что-то в маленькую книжечку. Парнишка скрылся в подземном туннеле.
      Я оглянулся на Димку, который ободряюще моргнул мне, и неуверенно сказал:
      — Здравствуйте, Борис Всеволодович!
      Борис Всеволодович вздрогнул и быстро спрятал записную книжку.
      — Ты чем-то озабочен? — спросил он.
      Я набрался храбрости.
      — Борис Всеволодович, я был там, — я махнул рукой, — и слышал ваш разговор.
      Борис Всеволодович, казалось, не понял меня.
      —- Но ведь ты же не нарочно?
      — Нет, — кивнул я. — Вы просто оказались рядом.
      — Ну вот. Значит, ты не подслушивал. Правда, приличнее было бы дать о себе знать. И что же?
      Я замялся.
      — Борис Всеволодович, а зачем вы... предлагали наши ленты?
      Сказав это, я почувствовал великое облегчение. Борис Всеволодович, наоборот, как будто погрустнел.
      — Вон что! — сказал он. — У тебя закралось сомнение... Понимаю... Понимаю.
      Рукой он обхватил мои плечи и отвёл меня в сторонку.
      — Надо было объяснить это раньше, — начал он, — но я, знаешь, замотался. Дела по горло. Понимаешь, наши ребята хотят купить инструменты для эстрадного оркестра. А это стоит дорого! — Борис Всеволодович вдруг рассмеялся. — И вот мои мудрецы придумали переписывать на магнитофоне джазовые произведения в исполнении лучших музыкантов мира — Армстронг, Гутман, — а вырученные деньги откладывать в лагерную копилку!
      Он перевёл дух, а я почувствовал, как беспомощно и густо краснею.
      — Кроме этого, они, конечно, работают в подшефном колхозе, но на прополке редьки, как ты понимаешь, столько, сколько им надо, не заработаешь. Теперь тебе всё ясно?
      Я опустил глаза.
      — Это хорошо, что ты спросил по-мужски, напрямик, —» закончил Борис Всеволодович, — иначе возникли бы недомолвки, а это никуда не годится.
      — Борис Всеволодович, извините меня, пожалуйста, — с искренним раскаянием произнёс я, но он прервал меня:
      — Хватит, хватит! Мы всё выяснили, о чём говорить? Марш за подарком!
      Я попрощался и побежал к Димке. Рассказав ему всё, что я услышал, я, счастливый, потянул его в отдел игрушек. Но к Димке так и не вернулось хорошее настроение. По пути домой он опять предложил вернуть ракетку и помогать пионерскому лагерю бескорыстно. Но я слишком хорошо помнил день, когда вернул себе славу чемпиона.
      — Нет, Димка, не могу. Ракетку я не отдам.
     
      VIII
     
      Олег Николаевич, кажется, уже всё знал. Увидев меня, он усмехнулся и лениво проговорил:
      — Ну что, Шерлок Холмс?
      Наш путь лежал на Васильевский остров. Дверь одной из квартир по Съездовской линии мне открыл тот самый чернявый паренёк, которого я видел с Борисом Всеволодовичем в Гостином дворе.
      У него была смешная фамилия — Шуриков, но сам он казался очень деловым, хотя был на удивление разговорчив.
      Прежде всего он не разрешил мне уйти, пока не прослушает плёнку и не удостоверится в качестве записи. Он собирается подарить эти кассеты другу, большому знатоку джаза. Заодно он спросил, увлекаюсь ли я джазом сам. Я ответил, что нет. Тогда он включил магнитофон, продолжая говорить о разном.
      Я еле успевал отвечать ему, как вдруг в углу комнаты я заметил теннисную ракетку, которую видел у Шурикова в руках. Шуриков охотно дал мне её посмотреть, спросил, играю ли я в теннис, а я, в свою очередь, рассказал ему о своём «Лич». Он с интересом выслушал меня, заметил, что тоже немного играет в настольный теннис, и спросил:
      — Наверное, дорогая твоя ракетка?
      Я сказал, что мне её подарили. Шуриков посмотрел на меня с некоторым уважением:
      — Повезло тебе с отцом — добрый!
      Я на минуту опустил голову, но тут же глянул в глаза Шурикову.
      — У меня нет отца. Только мама и Варежка — младшая сестрёнка. А ракетку мне действительно подарили, только посторонние. Есть же хорошие люди!
      — Есть, — согласился Шуриков. — Это твой шеф? Ну, тот, кто тебя прислал?
      — Да.
      — А он вообще кто?
      — Учитель, а сейчас — начальник пионерского лагеря. Они собрали магнитофон, делают на нём записи, продают, а деньги откладывают на инструменты для эстрадного оркестра.
      — Вот это изобретатели! — сочувственно воскликнул Шуриков. — Где же этот лагерь находится?
      — Где-то в Токсово, Борис Всеволодович говорил,
      — Молодцы ребята, — похвалил Шуриков. — Только ведь надо много ленты. Откуда вы её берёте?
      — Покупаем. Ходим со старшей пионервожатой — Мариной Владимировной, Борисом Всеволодовичем и ещё физруком Олегом Николаевичем...
      — Стой-ка, стой-ка, Олег Николаевич — такой высокий, смуглый? Был у меня один знакомый физрук...
      — Нет, — сказал я, — он смуглый, но не очень высокий. Кудрявый, широкоплечий и всегда какой-то сонный, что ли.
      — Ходит не в спортивном костюме?
      — Пег, в белых джинсах и белой рубашке, и всегда в чёрных очках.
      — Нет, не он... Ну, ладно, тебе, наверное, пора? Запись приличная, беру.
      Шуриков посмотрел на меня совсем по-дружески.
      — А твою ракетку я бы посмотрел. Покажешь?
      Я сказал, что конечно, и назвал свой адрес. Шуриков пообещал когда-нибудь заехать.
      На улицу я вышел в отличном настроении. Мне очень понравился Шуриков, и я подумал, что обязательно расскажу о нём Димке. Я направился к набережной, где у спуска к Неве должен был меня ждать Олег Николаевич. Однако там я его не увидел. Я огляделся в изумлении. Правда, я немного задержался у Шурикова, но до сих пор Олег Николаевич всегда дожидался меня. Я спустился к воде, вернулся, добежал до моста, снова вернулся и остановился в растерянности. Так я простоял минут пять, как вдруг за моей спиной раздались торопливые шаги, и я услышал рассерженный голос Марины Владимировны:
      — Вот же он! Спокойно греется на солнышке, когда другие сбились с ног, искавши его!
      Я обернулся, и Марина Владимировна с ходу шлёпнула меня по затылку. Потом она злобной скороговоркой сказала подоспевшему Борису Всеволодовичу:
      — Всё ваши штучки, воспитатель!
      Последнее она произнесла насмешливо, и я подумал, что Борис Всеволодович одёрнет её, но он строго спросил:
      — Где ты был?
      Я ответил неуверенно:
      — На Съездовской линии, у Шурикова, куда мне велел зайти Олег Николаевич.
      — Почему долго не возвращался?
      — Разговаривал.
      — С кем?
      — С ним, с Шуриковым.
      — Сколько, по-твоему, это продолжалось?
      — Минут пятнадцать...
      — Больше часа! Мы уже думали...
      В это время на набережной показался Олег Николаевич. Он двигался, как всегда, медленно, даже лениво, явно оставаясь равнодушным ко всему, что происходило вокруг.
      — Вот ещё один недотёпа! — с прежней злостью проговорила Марина Владимировна и возмущённо обмахнулась платочком. — Жрать уже скоро будет нечего, а он...
      Она тоже не договорила до конца, теперь уже под яростным и повелительным взглядом Бориса Всеволодовича. Он же вновь посмотрел на меня:
      — Пойми, ты нас обеспокоил. Пошёл к незнакомому человеку... Мало ли...
      — Извините, пожалуйста, — наконец выговорил я.
      — Ладно, — сказал Борис Всеволодович, — поглядим. Быстро развезите плёнку, потом поедем на Гражданку, там сегодня должны выбросить партию немецкой «ЦПР». Работать не на чем.
      Мы с Олегом Николаевичем направились к трамвайной остановке. Я шёл понурый, утреннего хорошего настроения как не бывало. Вдруг я вспомнил, что накануне Борис Всеволодович собирался на все ближайшие дни уехать в свой пионерский лагерь, и спросил Олега Николаевича, откуда же они с Мариной Владимировной взялись?
      Олег Николаевич посмотрел на меня сквозь свои неизменные чёрные очки и так же лениво поинтересовался:
      — Слушай, парень, ты действительно дурак или представляешься?
      Ошеломлённый, я приостановился.
      — Как? Почему?
      Олег Николаевич устало вздохнул:
      — Да дел у них много, понял? — сказал он, и больше мы не разговаривали.
     
      IX
     
      Вечером мы с Димкой играли в теннис, когда к нам подошёл Алексей Иванович. Он возвращался с работы. Приветливо поздоровался с ребятами, посмотрев на мою ракетку, сказал: «Вот это да!» — даже взял её в руки и попробовал сыграть, но выходило у него плохо. Затем спросил меня, когда вернётся мама, он обещал ей починить наш электрический утюг. Я ответил, что мама сразу после работы хотела поехать к Варежке, а утюг я могу завтра снести в мастерскую. Однако Алексей Иванович сказал, что всё-таки зайдёт через час.
      Он действительно пришёл и устроился с инструментами на том конце стола, где обычно мама печатала на машинке. Я начал было читать, но он окликнул меня. Пришлось разговаривать.
      Алексей Иванович спросил, отчего я летом остался дома, и мне пришлось объяснить, что мою путёвку в пионерский лагерь мама отдала сослуживице: там заболела бабушка, и девчонку нельзя было отправить на дачу. Потом Алексей Иванович поинтересовался, как я провожу дни, неужели всё время на дворе? По его мнению, это скучно, несмотря на теннис. На это я ответил, что у каждого свои дела и мне во дворе очень даже прекрасно. Тогда он сказал, что Димка только что получил письмо из Всеволожска, от бабушки и её юннатов, его очень зовут приехать туда снова. Недалеко от дома парк и озёра, в огороде уже полно зелени. Не хочу ли я поехать вместе с Димкой? Вдвоём нам будет весело.
      Наверное, было заметно, как я обрадовался, потому что Алексей Иванович усмехнулся:
      — Ну как, идёт?
      И вдруг я вспомнил заросшую молочаем яму на Приморском шоссе. Я вспомнил Димкино лицо. И я сказал то, что всё равно когда-нибудь сказал бы за него:
      — Я не поеду. И Димка больше не поедет во Всеволожск. Его отец погиб героем, и он никогда его не забудет.
      Отвёртка соскочила со шляпки маленького винтика и оставила на пальце Алексея Ивановича узкую, как ниточка, полоску крови. Он посмотрел мне в глаза, и я увидел, что ему тяжело, больно, и, уж конечно, не от царапины!
      — Нам надо поговорить ещё об одном деле, — медленно сказал Алексей Иванович, — но отложим этот разговор. Запомни: в ближайшие дни из дома — никуда. Ты понял меня? Никуда, ни под каким видом.
      Он сложил инструменты, забрал части утюга и ушёл.
     
      X
     
      На другое утро я зашёл к Димке и рассказал ему обо всём, что было накануне. Он выслушал меня, нахмурившись и словно обдумывая что-то. Потом сказал:
      — Серёжка, вчера Алексей Иванович спросил у меня, откуда у тебя такая ракетка.
      Что-то замерло у меня в груди, и я спросил:
      — А ты что? Сказал?
      — Нет. Только вот что: или ты сегодня же отдашь им ракетку, или я всё расскажу.
      — Что? — Я смотрел на Димку, словно не узнавая его.
      — То самое.
      — Я же заработал ракетку! Заработал.
      — Чем заработал?
      — Ты что, спятил? — в отчаянье выкрикнул я. — Что я, жулик, по-твоему?
      — Ничего не жулик. А вот эти твои... очень может быть, и жулики.
      — Но, Димка, ведь я же не прячу ракетку! Все ребята во дворе ею играют. Значит, и им ею больше не играть?
      — Пусть.
      — И тебе тоже!
      Димка посмотрел так, что я понял: спорить бесполезно. Тогда я решился.
      — Ладно, — сказал я. — Отдам ракетку. Но учти, ты мне не друг. Понял?
      В Димкиных глазах вспыхнуло удивление, потом недоверие, потом они сразу стали чужими.
      — Понял, — глухо произнёс он.
      Я стремглав выбежал из квартиры. В углу двора Сенька с Витькой резались в теннис. Сенька играл моей ракеткой и, завидев меня, восторженно закричал:
      — Серёжка, она крутит и снизу, посмотри! — И, поддав мяч, он перекинул его на сторону Витька. — Во!
      — Дай ракетку, — угрюмо сказал я.
      — Ты вот так делай, — посоветовал Сенька, думая, что я хочу попробовать новый удар.
      Но я сунул ракетку за пазуху и пошёл от стола.
      — Ты что? — удивился Сенька. — Всегда давал, а теперь... Скоро придёшь?
      — А тебе что? — крикнул я и, чувствуя, что готов разреветься от обиды, побежал к воротам.
      На этот раз Борис Всеволодович и его компания ждали меня в маленьком кафе-мороженом на Загородном проспекте. Первым меня заметил Борис Всеволодович и, наверное, велел остальным собираться, потому что Марина Владимировна стала спешно убирать кошелёк и платочек, а Олег Николаевич взялся за сумку.
      Я положил перед ними ракетку и сказал:
      — Борис Всеволодович, большое спасибо вам за ракетку, но я больше не буду вам помогать, и возьмите её обратно.
      За столиком воцарилась тишина. Сидевшие переглянулись, и Борис Всеволодович мягко спросил:
      — Серёжа, почему? Ты нам так нужен сегодня.
      Он был в самом деле огорчён.
      — Лето кончается... Мы хотели взять тебя к нам в Токсово, зайти в магазин за лентой, а потом завезти тебя в наш пионерский лагерь, чтобы ребята могли с тобой познакомиться, поблагодарить за всё. В последний раз, понимаешь?..
      Я слушал Бориса Всеволодовича, и мне было неудобно оттого, что он, взрослый, просит меня о чём-то; кроме того, я посмотрел на «Лич», который пока ещё оставался моим, и надежда шевельнулась в моей душе: может быть, Димка ошибся?
      — Ну как, Серёжа? — спросил Борис Всеволодович, видя мои колебания.
      — Ладно, — в конце концов согласился я. — Если последний раз, то поеду.
      На метро мы быстро добрались до Финляндского вокзала, а когда бежали на электричку, которая вот-вот должна была уйти, мне показалось, что в толпе мелькнул Димка. Я обернулся, но как следует ничего не успел увидеть.
      Между Кузьмоловом и Токсовом начались горы и спуски, знакомые по давнишней поездке с Димкой и его отцом. У меня защемило в груди, и вдруг мне стало совершенно безразлично, что будет со мной дальше. Выйдя из электрички, я равнодушно проследовал за Борисом Всеволодовичем, и вскоре мы вошли в здание универмага.
      В отделе радиотоваров действительно стояла небольшая очередь за лентой. Как обычно, Марина Владимировна начала болтать о пионерском лагере и вытолкнула меня вперёд. Продавщица, аккуратная девушка в синем халатике с кружевным воротничком, внимательно осмотрела нас, как будто задумалась, а потом сказала, что у неё под рукой нет такого количества ленты, нужно принести со склада, так что нам придётся немного подождать.
      Мы долго стояли у прилавка, и я равнодушно оглядывал отдел, когда мне снова померещилось среди покупателей Димкино лицо. Я сделал шаг в ту сторону, и тут же Олег Николаевич крикнул:
      — Шеф, мотай! Милиция!
      Борис Всеволодович и Марина Владимировна метнулись к дверям. Олег Николаевич хотел выбежать за ними, но ему навстречу бросился Димка — самый настоящий живой Димка. Я кинулся на помощь, но Олег Николаевич, сцепив руки, ударил Димку по голове, и тот упал, ударившись при этом о дверной косяк.
      На улице резко затормозили милицейские «газик» и мотоцикл. Двое в форме схватили за плечи Олега Николаевича. В дверях появился еше один милиционер, лейтенант, в котором я с великим изумлением узнал Шурикова.
      Откуда-то появился Алексей Иванович и бросился к Димке. Взял его на руки и понёс к подоспевшей машине «Скорой помощи». Шуриков остался со мной.
      — Эх, ты! Рассказал бы про всё Алексею Ивановичу, ничего этого не было бы. И вообще накрутил ты дел! Хорошо
      ещё, Димка с вокзала позвонил, за тебя боялся. Ну, пошли. Носильщика взяли, надо остальных искать
      Я посмотрел на него, не понимая. Шуриков усмехнулся.
      — Носильщик — это прозвище одного из твоих благодетелей. Второй называет себя Усатым, третья — Лиса Алиса. Есть люди, которым клички больше подходят, чем имена.
      Олега Николаевича увёз мотоцикл. Мы влезли в «газик», где рядом с шофёром уже сидел Алексей Иванович.
      В рации водителя затрещало, далёкий женский голос позвал:
      — Пятьдесят второй, пятьдесят второй, я — «Сокол», я —* «Сокол». Как слышите меня? Приём.
      Алексей Иванович поднёс ко рту маленький микрофон.
      — «Сокол», «Сокол», я — пятьдесят второй. Слышу вас хорошо. Приём.
      — Сорок девятый взял на борт Носильщика, двигаются к Токсову. Вам — пляж, искать женщину, приметы уточнить у мальчика. Приём.
      Шум рации прекратился. Алексей Иванович обернулся ко мне. Дальнейший наш разговор состоял из быстрых коротких фраз.
      — Во что одета Марина Владимировна?
      — В белой кофте... В юбке... В руках сумочка.
      — Какого цвета юбка?
      — Белая с цветами — жёлтыми и коричневыми.
      Мы с Шуриковым вылезли из «газика» и вышли на откос, с которого открывался пляж, переполненный людьми. Мне показалось, что в такой массе народа просто невозможно найти одного человека, но Шуриков, когда я сказал ему об этом, только усмехнулся:
      — Ты думаешь, мы здесь одни?
      Мы двигались медленно. Многие из загоравших располагались не у воды, а на полянах между деревьями, и нам приходилось то спускаться, то подниматься. Несколько раз мне казалось, что я вижу Марину Владимировну, но, подойдя ближе, я убеждался, что ошибся. Вдруг возле густого куста можжевельника я наткнулся на тщательно расстеленную юбку знакомой расцветки, рядом с которой стояли белые босоножки. Шуриков всё понял с одного взгляда.
      — Ага, — сказал он, — хозяйка, значит, купается. Ну-ка, давай сюда.
      И он потянул меня за куст можжевельника. Мы стали
      ждать, но на поляну никто не выходил. Почему-то меня била дрожь. Шуриков негромко сказал:
      — Не трусь! Теперь хуже не будет.
      И вдруг подался вперёд. Сквозь пушистые колючие ветки я увидел, что от озера к нам поднимается девушка в купальном костюме. Она подошла к вещам и в недоумении отшатнулась. Оглянулась, отошла немного, словно не узнавая места, и наконец подбежала к пожилой паре, сидевшей неподалёку. Шуриков кивнул мне — идём, мол, — и вышел из-за куста. Тем временем девушка привела пожилую пару к своей одежде и стала что-то говорить, разводя руками.
      — Что случилось, девушка? — спросил Шуриков.
      Та обернулась.
      — Вы давно здесь? У меня пропало платье.
      — То есть как это? — удивился Шуриков, но мигнул мне в сторону Алексея Ивановича, который тоже показался на берегу довольно далеко иг нас.
      — Я пошла купаться и оставила здесь платье, голубое, в горошек. А теперь вот пришла...
      Я не слышал, что она рассказала дальше, потому что во весь дух бежал к Алексею Ивановичу. Увидев меня, он заторопился навстречу.
      Я рассказал ему обо всём, и мы поспешили наверх.
      — Прошу в мою машину, — сказал он девушке, затем повернулся к нам с Шуриковым: — И вас как свидетелей.
      Сам он ещё задержался на месте, расспрашивая всех загоравших, не видел ли кто-нибудь здесь женщины в голубом платье. Наконец одна из женщин сказала, что четверть часа назад, когда сама она с ребёнком спускалась к воде, её чуть не сбила с ног темноволосая молодая женщина. Она взбежала наверх и тут же села на автобус, шедший до вокзала.
      Алексей Иванович первым влез в «газик», и через плотно закрытую дверцу машины до нас донёсся треск рации. Затем сели и мы. В посёлке было людно, водителю приходилось то и дело притормаживать. Когда мы подъехали к вокзалу, электричка уже ушла.
     
      XI
     
      Я растерянно глянул на Алексея Ивановича.
      — Спокойно, — сказал он и повернулся к девушке. — Мы сейчас отвезём вас домой. Очень прошу вас, дойдите до отделения милиции и напишите заявление о пропаже. А эти сувениры, — он показал на одежду Марины Владимировны, — мы заберём с собой.
      Мы высадили незадачливую купальщицу у её дома и выбрались из посёлка. Косогоры и сосёнки замелькали навстречу. Алексей Иванович включил рацию.
      — «Сокол», «Сокол», я — пятьдесят второй. Как слышите меня? Приём.
      — Я — «Сокол». Слышу хорошо.
      — «Сокол», больницу запрашивали? Приём.
      — С больницей говорили. Сотрясение мозга, ушиб, перелома позвонка нет. Температура тридцать девять.
      Я ловил каждое слово о Димке и о маме, которая, как оказалось, уже была в милиции и, наверное, страшно переживала из-за меня. Потом тихо спросил:
      — Алексей Иванович, а Бориса Всеволодовича поймали?
      Алексей Иванович сказал негромко и раздельно:
      — Поймали, Серёжа.
      — А как вы узнали, что мы уехали из города?
      — Видишь ли, преступники действуют не в пустоте. Кругом люди. Сначала нам позвонили из одного магазина, где вы покупали ленту. Усомнились, что пионерскому лагерю нужно такое количество. Затем нам стало известно, что ваш хозяин ищет покупателей. Затем появился ты...
      Я вопросительно посмотрел на Шурикова, и он, как бы отвечая, утвердительно кивнул мне.
      — Твои... знакомые скупали плёнку, делали записи джазовой музыки и спекулировали этими записями, нигде не работая. Чтобы самим не попадаться, они искали подручных.
      — Пятьдесят второй, я — «Сокол», как слышите меня? Приём.
      — Слышу. Приём.
      — В третьем вагоне электрички, идущей на Ленинград,— женщина в голубом платье в горошек. Билет до Пискарёвки. Приём.
      Машина прибавила скорости. На ступени платформы мы поднялись в тот момент, когда состав затормозил и двери с шипением раздвинулись. Я напряжённо всматривался в лица выходивших из электрички. Вдруг возле третьего вагона послышался шум, и два милиционера вывели на перрон упирающуюся Марину Владимировну.
      Каждый день я прихожу в свой любимый дворик и думаю, думаю... Вот и солнце сделалось по-вечернему нежарким. Скоро придёт с работы мама, нужно успеть вернуться к её приходу. Она ещё больше осунулась. Иногда, проснувшись ночью, я слышу, как она плачет. В такие минуты мне становится ужасно жаль её, так и подмывает броситься к ней, обнять, попросить прощения. Но я только глубже зарываюсь в подушку и снова и снова казню себя за всё. Разве мама простит? Разве можно меня простить? И разве простит меня Димка?
      Я поднимаюсь и бреду к дому. Под аркой слышатся шаги. Я прячусь за высоким штабелем досок. Во дворик вбегает Димка. Оглядывается вокруг. И оттого, что я знаю — не простит, мне вдруг всё становится безразлично, и я выхожу из-за штабеля.
      — Серёжка!
      Мне некуда деться, да и не хочу я бежать. Я смотрю ему прямо в глаза и жду.
      А Димка вдруг спрашивает как ни в чём не бывало:
      — Серёжка! Поехали во Всеволожск? Я письмо получил от... бабушки и от малышей. Хочешь, дам почитать? Они там ждут. И ещё — я понял... — Голос Димки становится звонким, напряжённым, но говорит он твёрдо: — Я понял, что Алексей Иванович не виноват. И память об отце тут ни при чём. Отца мне никто не заменит, но это другое. Так?
      Я молча киваю в ответ.
     
     
      Михаил Скрябин
      ЗАПРЕТНЫЙ ЗНАК
     
      Не успели шестиклассники раскрыть тетради на партах, как в дверь просунулась голова уборщицы.
      — Романова директор вызывает.
      Миша Романов повернул белобрысую голову к учительнице — можно или нет, — встал и пошёл к двери. Шёл он по проходу между партами так, что сразу можно было сказать: этот мальчишка Знает, как ходят в строю. Пожалуй, знает он, и как командуют строем.
      Никто не удивился, что Романова куда-то вызывают среди урока.
      В кабинете директора сидела незнакомая молодая женщина в свитере. На стуле рядом с ней — прямоугольная сумка светлой кожи. «Репортёрский магнитофон», — определил Миша.
      — Давай знакомиться. — Женщина указала Мише на другой стул. — Я из «Пионерской зорьки». Хочу, чтобы ты рассказал о своём отряде. Ты ведь командир отряда ЮДМ — юных друзей милиции?
      — Да.
      — Вот и расскажи, с чего вы начинали.
      Директор поднялся, сказал: «Не буду вам мешать» — и двинулся из кабинета. Миша перехватил его взгляд, директор чуть заметно прищурил один глаз. И Миша вдруг подумал, что ему здорово повезло. Если бы корреспондентка приехала не теперь, осенью, а хотя бы прошлой зимой...
      Начинали они с крупной неприятности.
      Как-то Миша Романов с двумя приятелями, Генкой и Валерой, увидели в кино соревнования по бобслею. Здоровенные дядьки в тёмных очках мчались по крутому склону на санках, работали рулями, поднимали снежные вихри. Чувствовалось, что скорости огромные.
      Когда вышли из кинотеатра, у троих приятелей только и разговору было, что о бобслее. Приделать к санкам руль — штука нехитрая. Только вот где найти настоящую гору?
      — У моста, где же ещё, — вздохнул тощий, долговязый Генка, которому любое пальто через месяц становилось коротким. — Только не съедешь там...
      — Да, машины...
      — Шоссе, — закончил аккуратный круглолицый Валера.
      — Бежим, попробуем, — тряхнул головой Миша. — Сегодня так покатаемся, а завтра руль делать будем. Может, мало машин. Как-нибудь.
      Да, это была единственная гора в округе. С трёх сторон её окружали заборы каких-то складов. Одна сторона была открыта, но здесь вдоль горы проходило шоссе. В сотне шагов — деревянный мостик, от него — крутой подъём мимо горы. Не больно покатаешься, машина идёт за машиной. Единственный способ — скатиться до шоссе и в последний момент вывалиться набок из саней, затормозить самим собой. Но разве так настоящие спортсмены катаются?
      Одна за другой появлялись из-за крутого поворота, от
      моста, тяжело гружённые самосвалы, быстрые «волги» и «жигули». Наконец наступила пауза, машин как будто не было. Генка решился. Он толкнул сани вперёд, сделал несколько лихих полуразворотов, подражая гонщикам из киножурнала, тормозя то одной, то другой длинной ногой, — и видно было, что ему уже не остановить саней. Генку вынесло на шоссе.
      В ту же минуту перед Генкой вырос радиатор голубого самосвала. Завизжали тормоза. Из кабины выкатилась маленькая юркая фигурка шофёра.
      — Тебе что же, курицын сын, жить надоело? — Шофёр с неожиданной силой ухватил Генку одной рукой за воротник, другой — за полу пальто, приподнял и бросил в канаву, в сугроб. Туда же полетели сани. Хлопнула дверца кабины, взревел мотор, и самосвал тронулся с места.
      Миша и Валера были уже тут как тут. Отряхнули снег с Генкиного пальто, помогли вытащить на шоссе сани. Они чувствовали себя словно бы виноватыми перед Генкой за то, что ему досталось, а им нет.
      — Не буду больше кататься, — проворчал Генка, когда снова залезли на гору. — Тоже мне, бобслей, того и гляди по уху заработаешь.
      — Или под машину попадёшь, — посочувствовал Валера.
      Миша молчал, поглядывая в сторону моста. Довольно долго он что-то обдумывал, прикидывал, а потом сказал:
      — Есть идея. Вечером в школьную мастерскую приходите.
      Свет в окнах школьной мастерской обычно не гас до позднего времени. Звенела циркульная пила, шаркали рубанки, перестукивались молотки. То крупный заказ «Зарницы», то посылочные ящики, то подставки для школьных приборов, то скворечники. Нужная вещь — школьная мастерская. Можно прийти, поработать, поучиться. Никто тебя не прогонит, если ты занят делом.
      Круглое фанерное сиденье от старого стула Миша принёс в мастерскую под мышкой. Он легонько обошёл рубанком по окружности, сгладил неровности. Генка протёр сиденье шкуркой. Валера покрасил суриком, а в середине, по заранее оставленному прямоугольнику, белилами изобразил «кирпич»— хорошо известный водителям автомашин, мотоциклистам и велосипедистам запретный знак. Если этот знак повис над шоссе, это всё равно что построена поперёк проезжей части глухая стена. Нужно искать объезд.
      Двое суток запретный знак подсыхал в углу школьной
      мастерской, за листами фанеры, прислонёнными к дальней стене. Он едко пах масляной краской, но в мастерской и без него было столько запахов — стружки, лака, каких-то кислот, канифоли, — что никто ничего не заметил.
      На третье утро в трёх разных домах зазвенели будильники. Они звенели на час раньше, чем обычно, и в каждом доме родители с удивлением наблюдали, как их Миша, Генка, Валера вскакивают с постели и, двигаясь, как на экране при ускоренных кадрах, быстренько совершают все утренние дела и выскакивают на улицу.
      Машины уже вовсю ревели моторами на шоссе, и приятелям пришлось довольно долго отсиживаться за большим сугробом и выжидать подходящего момента. Миша тревожно поглядывал на часы, — время шло, первый урок на носу. Раза два или три он повторил план действий:
      — Я на фонарный столб, Генка — на телеграфный. Валера, в случае чего, свистит. Гляди, Генка, как узел на верёвке затянешь... — И Миша снова и снова показывал Генке, как вяжется прочный морской узел. Став у столба, нужно было охватить столб и себя короткой верёвкой, завязать её узлом и лезть по столбу вверх, то откидывая тело в сторону и опираясь на верёвку, то перехватывая столб руками и ногами. Толковый способ.
      Настала наконец передышка. Ни одной машины. Тишина подействовала на ребят, как звук сигнальной трубы.
      — Пошли! Генка, быстрее!
      Держа в руке конец капроновой бельевой верёвки, Генка перебежал шоссе. Запретный знак, красная точка на белом снегу, лёг на самой середине проезжей части, и верёвка как будто пропала, стала невидимой. Две маленькие тёмные фигурки медленно, очень медленно ползли вверх по столбам. Поднимутся на какие-нибудь полметра — и отдыхают, откинувшись на верёвку. И снова вверх.
      — Давай! — наконец кричит Миша.
      Тянут, натягивают верёвку. Знак, лежавший на шоссе, дрогнул, легко стал стоймя и, колыхаясь, толчками стал подниматься в воздух. Оба мальчишки теперь тянули верёвку что есть сил, двумя руками.
      — Есть!
      Верёвка замотана, запутана, закреплена на каждом столбе, Вниз — не вверх, Миша и Генка соскальзывают по столбам в считанные секунды. А от моста уже поднимается тяже-
      ло нагруженная машина. Вот она показалась на шоссе. Но ребят не видно, только запретный знак чуть-чуть покачивается на невидимой нити.
      Всё, что происходило дальше, троица наблюдала из-за сугроба, фыркая и толкая друг друга в бока. Они видели, как машина остановилась, не доезжая нескольких метров до запретного знака, как шофёр вылез из кабины и в полном одиночестве произнёс короткую, но выразительную речь, не особенно стесняясь в выражениях по адресу головотяпов, перекрывших такой важный участок пути. Как машина попыталась развернуться, но не смогла и стала пятиться к мосту. Как свернула она с шоссе на еле заметную боковую дорогу, по которой никто в эту зиму не ездил. Как свернула вслед за ней нарядная «волга» и тут же завязла в снегу.
      Запретный знак действовал безотказно.
      Подходили всё новые машины. Вереница их росла. Перед мостом, на мосту и за мостом всё гудело, рычало моторами, негодовало на задержку. Кто-то тянул трос, собирался вытаскивать засевшую в снегу «волгу». Кто-то бежал к будке телефона-автомата.
      Нечего было и думать о том, чтобы снять «кирпич». Свою идею Миша объяснил приятелям так: они вывешивают знак часика на два, катаются с горы, а потом убирают свой волшебный красно-белый круг куда-нибудь подальше до следующего раза. Удобно и просто.
      Но случилось нечто непредвиденное. Мальчики никак не ожидали такого затора, скопления машин. Когда они увидели всех этих раздосадованных, разгневанных, распаренных напрасной беготнёй взрослых людей, и не каких-нибудь там отдыхающих в санатории, а занятых делом, у которых каждая минута явно была на счету, — у них зашевелились смутные мысли о том, что и грузы в кузовах машин тоже, по всей вероятности, не пустяковые, что кто-то ждёт эти грузы и что вообще они, Миша, Генка и Валера, непростительным образом сорвали целую уйму не очень понятных, но важных и нужных взрослых дел.
      Они молча отползли по-пластунски подальше в сторону, потом поднялись во весь рост и заторопились в школу. По дороге ни один не проронил ни слова. Шли быстрее, быстрее, потом побежали, потом понеслись во весь дух — и всё-таки опоздали к началу первого урока. И весь первый урок проболтались в коридоре, возле дверей класса, напустив на себя
      равнодушный и рассеянный вид, но вздрагивая при каждом стуке двери, при каждом звуке шагов, — не директор ли.
      А к концу последнего урока в классе появился милиционер.
      Он сел на заднюю парту, на свободное место, и принялся с большим вниманием слушать, что говорит учительница физики. Он слушал, а Миша, Генка и Валера уже ничего не слышали. Так, наверное, чувствует себя мышь, когда за ней с оглушительным щелчком захлопнулась дверца мышеловки. Всё! Вот теперь-то уже всё!
      Троица не заметила, как учительница физики, задав домашнюю работу, вышла из класса, как милиционер оказался возле учительского стола и положил на стол блестящую коричневую папку. Они пришли в себя, когда папка уже лежала на столе, а милиционер говорил, спокойно и не торопясь, так что никак не подумаешь, что он пришёл за тремя провинившимися и сейчас уведёт их с собой.
      — ...Звание моё лейтенант милиции, — донеслось до Миши. — Должность — инспектор уголовного розыска. Прибыл я к вам по важному делу. Могу сказать — приятного в этом деле мало.
      Три головы в классе низко опустились.
      Лейтенант продолжал говорить, и с этими тремя головами происходили чудеса. Сначала одна, потом две других медленно поднимались, распрямлялись шеи, и вот уже стрельнул в сторону лейтенанта любопытный и удивлённый взгляд.
      А лейтенант всё говорил, неторопливо, как будто отвешивая каждое слово. Он изложит суть дела, а вдаваться в подробности не будет, это было бы преждевременно. Речь идёт о врагах природы, браконьерах. Нужна помощь. Школьники, как известно, располагают свободным временем, подвижны, наблюдательны. Они могут хорошо помочь милиции. Нужно два—три человека. Вот и всё. Есть ли вопросы? Он готов ответить на них. Нужно ли будет помогать ночами? Нет, вполне достаточно светлого времени. Опасно ли? Большой опасности не предвидится, но быть внимательным и осторожным никогда не мешает. Дадут ли оружие? Можно сказать определённо — нет, не дадут. Кстати, даже работники милиции, как правило, ходят без всякого оружия. Итак, желающие помогать могут поднять руки.
      Лейтенант не успел ещё договорить последнее слово, а рука Миши Романова уже поднялась сама собой. И руки Генки
      и Валеры тоже. Можно было подумать, что эти три руки связаны невидимой верёвочкой.
      В следующую секунду тянул руки к лейтенанту весь класс. Лейтенант в некотором затруднении провёл рукой по светлым, тщательно причёсанным волосам и взялся за папку.
      — На первый случай придётся побеседовать с теми, кто поднял руку первым, — вот мальчик, и вот, и вот. Прошу всех троих задержаться в классе. Остальные свободны.
      Ребята, поглядывая на лейтенанта и не очень шумя, разобрали сумки, портфели, папки и по одному вышли из класса.
      Миша, Генка и Валера подсели поближе к учительскому столу. Вот оно, сейчас начнётся. Сейчас им дадут задание. Сейчас на карте местности они с лейтенантом разработают план операции. Сейчас...
      Но лейтенант ни о каких операциях не говорил. Дал адрес отделения милиции — трое и без того отлично знали, где оно находится, — назначил время и распрощался.
      В милицию ребята пришли ровно за пять минут до назначенного часа.
      В маленькой комнатке инспектора оказалось много народу. Всё это были парни с довольно длинными гривами, в пластиковых куртках и брюках с металлическими цепочками. Шапок они не признавали, — зима, впрочем, выдалась мягкая. Одни сидели на стульях, расставленных вдоль стен, другие толпились перед столом, за которым сидел знакомый ребятам лейтенант. И все о чём-то возбуждённо расспрашивали.
      — А платить сколько будут?
      — Отпуск потом дадут?
      — А питание чьё? Своё, что ли?
      Некоторые называли лейтенанта по имени-отчеству, и Миша постарался запомнить, что его зовут Андреем Андреевичем.
      При виде стольких парней, каждый из которых был гораздо старше Миши, Генки и Валеры, троица заробела, но лейтенант уже заметил школьников и кивнул им — подходите, мол, не бойтесь. Он тут же скомандовал парням:
      — Всем выйти в коридор на десять минут.
      И опять гривастые молодцы его послушались. Когда последний из парней перешагнул порог, лейтенант сказал:
      — Берите стулья, подсаживайтесь.
      — Куда это они едут? — спросил Генка, который первым уселся на стул.
      — В Восточную Сибирь. На студенческую стройку. Берут их студенты в подшефные.
      — Вот здорово! — восхитился Миша. Валера только головой покрутил.
      — Я вижу, и вы не прочь поехать? — рассмеялся лейтенант. — Что ж, дождитесь паспортов, и тогда...
      Легко сказать — паспортов. Доживи-ка до девятого класса, если ты в шестом. Все трое поскучнели, призадумались. Ведь вот она, далёкая и полная загадок Сибирь, путь к ней, оказывается, может начаться и здесь, у этого стола. Но — паспорт!
      Лейтенант в это время нагнулся, что-то достал из-под стола и выставил на стол фанерный ящик с дырочками по бокам.
      — Тут что? — не выдержал Генка. — Что в ящике-то?
      Валера осторожно приподнял крышку.
      — Живое что-то. Белое.
      — Сам ты живой.
      — Пусти, не лезь.
      — Можно посмотреть? — спросил лейтенанта Миша.
      Лейтенант кивнул. Миша снял крышку.
      — Голуби!
      — Зачем они вам, Андрей Андреевич? — Миша сам не заметил, как назвал лейтенанта по имени-отчеству.
      — Посмотрели? — вопросом на вопрос ответил Андрей Андреевич. — Теперь закройте, времени у нас мало. Это чистопородные почтовые голуби. Отличное средство связи при некоторых особых обстоятельствах. Вот вам первое задание: поместить голубей на школьном чердаке, кормить, содержать в чистоте. С директором школы я договорился. Нет, больше никаких вопросов. Встретимся завтра на вашей... голубятне, время — девятнадцать ноль-ноль. А сейчас я вас познакомлю с вашим инструктором. Большой специалист по голубям. Миша, открой дверь и позови Ковалёва Николая.
      Мише показалось, что он ослышался. Но когда он отворил дверь в коридор, просунул в дверь голову и хрипловато сказал: «Ковалёв есть?» — на него пошёл Колька Ковалёв собственной персоной. Колька Ковалёв, долговязый детина, гроза всех Мишиных ровесников, тот самый, который живёт в соседнем дворе. Как только он вошёл в кабинет Андрея Андреевича, Колькины глаза так и уставились на ящик с голубями. Колька уже всё знал. Ему не терпелось скорее взяться за дело.
      — Знакомьтесь, — кивнул Андрей Андреевич.
      — Мы знакомы, — не в лад ответил и, четверо.
      — Ну, если вы знакомы, — развёл руками Андрей Андреевич, — тогда и говорить больше не о чем. До встречи. — Он пожал руку каждому из четырёх. — Забирайте голубей.
      Ящик с трепыхавшимся грузом принял из рук лейтенанта Миша. От волнения он чуть не выпустил ящик из рук. Колька подхватил ящик.
      — Ты что, очумел? Это же голуби! Давай сюда.
      — А покормить их сегодня можно? — спросил Валера, когда выбрались на улицу.
      — Ясно, покормим. Тебе не дай лопать, ты что запоёшь? — огрызнулся Колька. Он нёс ящик, бережно прижимая его к себе, и никто из ребят на него не сердился, не завидовал. Уж больно любил Колька голубей. Его голубятня славилась на всю округу.
      Весь вечер на школьном чердаке слышался визг пилы, стук, голоса. По дороге из милиции Колька объяснил, что на чердаке нужно прежде всего сделать выгородку, чтобы голуби могли устраивать гнёзда. Подумывали о набеге за материалом на соседнюю стройку, но на всякий случай заглянули в школьную мастерскую — и удивились ещё раз: доски и фанера для голубятни уже были выделены по распоряжению директора.
      Видно, такая пора настала — удивляться. Удивился и Андрей Андреевич, когда, придя на чердак, осмотрел строительство.
      — Порядок, — сказал он даже как будто растерянно. *— Сами делали или помогал кто?
      Колька пожал плечами.
      — Чего помогать-то. Ну, вот они помогали. Я же только тут и был, моих голубей батька покормил.
      — Вернулся отец?
      Колька вскинул глаза на Андрея Андреевича и ответил не сразу:
      — Вернулся.
      Сказал он это с непонятным выражением. А Миша вспомнил, что с Колькиным отцом была какая-то история. Его посадили в тюрьму. Значит, оттуда он и вернулся.
      — Ты помоги отцу, — попросил Кольку лейтенант. — Помоги. Ему очень твоя помощь нужна. — И заговорил о другом, веселее: — Так сколько же ты часов тут отработал,
      Николай? Сразу после школы небось сюда? Не пивши, не евши, а?
      — Не, я со второго урока... — не подумав, брякнул Колька и сразу закрыл рог. Но было уже поздно. Андрей Андреевич даже крякнул с досады
      — Экий ты... Не понимаешь, что ли... — И вдруг ловко развернул Кольку лицом к выходу с чердака. — Шагом марш! И пока не исправишь двойки, дорогу сюда забудь.
      Низко опустив голову, Колька поплёлся к выходу. Он не оглянулся, не ответил. Но если спина человека может выражать его чувства, то Колькина спина выражала столько горя и обиды, что Мишка, Генка и Валера дружно засопели в знак сочувствия.
      — Насчёт двоек у нас должен быть крепкий уговор, — заговорил Андрей Андреевич, как будто и не заметил общих переживаний. — Какой уговор, вам, надеюсь, ясно. Пока что можете задавать Ковалёву вопросы, если что будет непонятно по уходу за голубями. Но на чердак его не пускать — ни-ни. А теперь берите голубей и сажайте в новую голубятню.
      Голуби, оказавшись в просторном помещении, стали расправлять клювами слежавшиеся пёрышки, прохаживаться и даже ворковать, но понемногу и очень тихо. Мише вдруг стало грустно оттого, что Колька не видит всего этого. А ведь как Колька старался! Разве без него построили бы голубятню за один день? Ну, пусть не до конца построили, ещё много доделок, но ведь построили!
      ...Голуби, как маленькие ракеты, взлетали над школьной крышей всю зиму и всю весну. Начались летние каникулы, опустела школа, а трое приятелей каждое утро являлись на чердак, как на уроки. Их уже ждал Колька Ковалёв.
      И только однажды ранним утром Колька впопыхах забежал на чердак, вынул из клетки двух белых «почтарей», спрятал за пазуху и, ни минуты не задерживаясь, выбежал на лестницу.
      Озеро было недалеко от города. По реке, на моторной лодке, туда можно было добраться за полчаса. В приозёрный посёлок шёл автобус. Четверо выгрузились из него на конечной остановке и, зевая и ёжась спросонья, зашагали по шоссе, а потом свернули сперва на просёлок, а потом по тропинке в прибрежный лесок.
      Место нашлось как по заказу: горка, поросшая густым кустарником, над самой впадиной, где, как хорошо было известно ребятам, водились жирные лещи. Залегли в кустах, осторожно разведали лаз к самому обрыву, откуда можно будет наблюдать за событиями. Вот только будут ли они, события?
      — А вдруг не приедут? — засомневался Генка.
      — Приедут, — невесело подтвердил Колька Ковалёв. И сказал это так, что у всех троих приятелей вдруг заскребло на душе, и им смутно представилось, что заняты они не таким уж весёлым и азартным делом.
      Но Колька, видно, и в самом деле что-то знал, потому что со стороны реки послышался в скором времени слабый стрёкот лодочного мотора. Звук неуклонно приближался.
      Всё они делали очень спокойно — те, кто приехал в лодке. Спокойно заглушили мотор, неторопливо осмотрелись. Тот, что сидел на носу, достал со дна лодки небольшой тёмный предмет, повозился с ним и аккуратно опустил в воду. Снова завели мотор, отъехали довольно далеко, и лодка пошла по большому кругу, не приближаясь и не отдаляясь от того места, где был опущен в воду непонятный предмет.
      — Взрывчатка у них, —догадался Генка.
      — А чего она не взрывается? — успел спросить Валера, и в этот момент над зеркальной гладью озера поднялся столб воды, а секунду спустя донёсся грохот взрыва.
      Четверо, как будто взрыв их отбросил, кубарем откатились в кусты.
      — Есть!
      — Скорее!
      — Мишка, давай «почтарей»!
      — Координаты!
      — Тихо вы!
      Почему-то у всех, кроме Кольки, от волнения тряслись руки. Схема озера давно была заготовлена и хранилась у Миши в кармане куртки. Теперь на этой схеме появился чёткий крестик — как раз у заветной лещовой впадины. Бумага была папиросная, легче лёгкого. Складывалась в крохотный комок, пряталась под кольцо на лапке голубя.
      — Пускай!
      Один из браконьеров орудовал рулевым веслом. Двое других, перегнувшись через борт, вытаскивали из воды крупных лещей, плававших кверху брюхом. Ни один из браконьеров не обратил внимания на то, как мелькнули над кронами сосен две белые молнии, два стремительных белых комочка.
      Сколько нужно времени, чтобы голубь, стремительный голубь, пролетел по прямой меньше десятка километров?
      Сколько времени нужно, чтобы уверенные мальчишеские руки бережно взяли спустившуюся с неба голубку и достали бумажку из-под кольца? Чтобы проворные мальчишеские ноги вихрем пересчитали ступеньки лестницы, чтобы в канцелярии школы завертелся диск телефонного аппарата, чтобы трубку снял в отделении милиции дежурный?
      Наконец, сколько нужно времени, чтобы быстроходный милицейский катер, разваливая надвое встречную волну, выскочил из реки в озеро, развернулся у заветной впадины и разом лишил браконьеров всякой надежды на спасение?
      Наверное, немного нужно на всё это времени. Потому что в тот же вечер отец Коли Ковалёва жаловался вслух, обращаясь не то к самому Коле, не то к стоявшей на столе полупустой посудине:
      — Не иначе, какой-то гад нас засёк... Вот и накрыли на деле... Ты хочешь ухи, а тебе — штраф...
      — Батя, а может, хватит уж? — осторожно спросил отца Коля. Спросил и удивился своей смелости. А ещё больше удивился тому, что отец промолчал.
      Обо всём этом и вспомнил Миша Романов, когда корреспондентка «Пионерской зорьки» сказала ему:
      — Вот и расскажи, с чего вы начинали.
      Да, начинали они с крупной неприятности. И была эта неприятность не в том, чтобы их стыдили, прорабатывали, водили к директору. А в том, что добрых две недели после того, как был вывешен запретный знак, ребята при каждой встрече с Андреем Андреевичем ждали, что он спросит:
      — А ну-ка, расскажите, как это вы сорвали движение Транспорта?
      Больше всех мучился Миша. Уже был организован в школе отряд юных друзей милиции, уже прошли первые рейды — боролись с курением, собирали грибы и продавали их на рынке, сбивая цены грибникам-спекулянтам, — уже Андрей Андреевич принёс в школу две дюжины форменных милицейских рубашек подростковых размеров — и самые активные ребята получили форму. И только в конце лета Миша, оставшись с глазу на глаз с Андреем Андреевичем, набрался духу и выпалил:
      — Переизбрать меня надо. Нельзя мне быть командиром.
      Андрей Андреевич насторожился, пристально глянул на Мишу.
      — Выкладывай.
      И Миша выложил историю с запретным знаком. Кончил он так:
      — Вот. А вы не знаете. Думаете, всё хорошо.
      — Почему же не знаю? — Андрей Андреевич выдвинул ящик стола и достал какую-то бумагу. — Вот, читай.
      Это было оперативное донесение, в котором со всеми подробностями рассказывалось о появлении запретного знака и точно перечислялись виновные.
      — Вы уже тогда знали? И почему же...
      — Почему вас не наказали? А потому, что вы сразу стали очень хорошо помогать. И вину свою поняли, — уж поверь, это было видно по вашим физиономиям за версту. Вот я и положил бумагу в стол. А теперь, судя по всему, можно будет и вовсе предать её забвению.
      Миша вспомнил эти слова Андрея Андреевича, поднял глаза на корреспондентку, кашлянул и начал говорить.
     
     
      Борис Раевский
      СМЕРТЕЛЬНАЯ ДОЗА
      Рассказ-быль
     
      За окном дежурки хлестал тяжёлый осенний ливень. В темноте его не было видно. Только равномерный глухой гул. Казалось, мимо тянется бесконечный железнодорожный состав.
      А в дежурке тепло и даже уютно.
      Лейтенант Анатолий Стеринский сидел за столом в благодушном настроении. Ночь предстояла спокойная. Во-первых, пятница. А лейтенант давно уже подметил: в пятницу всегда меньше происшествий. Может быть, скандалисты и хулиганы берегут силы на субботу и воскресенье? А во-вторых, ливень. Лейтенант за свою семилетнюю службу в милиции убедился: в непогоду меньше всяких ЧП.
      Лейтенант достал конспекты по уголовному праву и аккуратно разложил их на столе. Лейтенант вообще отличался аккуратностью. И конспекты у него были чистенькие, обложки обёрнуты целлофаном. И подворотничок — свежий. И пробор на голове — ровный, как струна.
      Спокойная ночь была очень и очень кстати. Через три дня — зачёт, а Анатолий Стеринский, скажем прямо, был не слишком-то готов к нему.
      Вдруг дверь в дежурку хлопнула. Сразу ворвались с улицы разбойничий посвист ветра, и дробный стук воды по жёлобу, и невская сырость.
      Вбежала девушка, невысокая, в простеньком пальто, вязаной шапочке с помпоном, как у малышей, и в лёгких, насквозь промокших туфельках.
      Она влетела в комнату и с разгона остановилась, не зная, к кому обратиться.
      Губы у девушки дрожали, прядь мокрых волос выбилась из-под шапочки с помпоном и некрасиво свисала к подбородку. Видно было: ещё секунда — и девушка заплачет.
      — Ну, ну, — сказал лейтенант. — Ну, не надо... — Так он обычно успокаивал свою четырёхлетнюю дочку. — Что случилось? Садитесь...
      — Ой! — всхлипнула девушка. — Скорей! Я у-у-убийца! Из-за меня че... че... человек...
      Она заслонила лицо рукавом пальто и заревела громко, на всю дежурку.
      «Весело, — подумал лейтенант, убирая в ящик аккуратно разложенные конспекты. — Вот тебе и пятница!»
      Г1о привычке мельком глянул на часы: двадцать три пятнадцать.
      Успокаивая девушку, лейтенант стал выяснять, что же случилось. Оказалось, что Галя Терехова работает неподалёку в аптеке. Практикантка. Сегодня вечером она случайно («Поверьте уж, сама не знаю как... Ну просто ума не приложу...») допустила ужасную ошибку. Страшную ошибку. Непростительную. («Нет, нет, я сама понимаю... Судить меня надо, я понимаю...»)
      Лекарство для ребёнка надо было изготовить из корня алтея, а она, — наверно, из-за усталости, был уже поздний вечер, — взяла траву термопсис. («Они, понимаете, так похожи, оба эти порошка, — жёлто-коричневые и запах одинаковый».) И только после смены вдруг заметила красную наклейку: «Осторожно!»
      Бросилась на выдачу, но микстуру уже унесли...
      — Так, — сказал лейтенант. — А этот... — термосин… термосин... Это опасно?
      — Опасно?! — Галя снова громко всхлипнула. — Это смертельно! Удушье!..
      Галя опустилась на стул, уронила голову на руки и заплакала.
      А перед глазами снова маячила колба с огненно-тревожно^ этикеткой «Осторожно!».
      А рядом — туфельки. Остроносые бежевые туфельки на «гвоздиках». Вчера в магазине Галя долго примеряла такие. Купить? Слов нет — хорошие туфельки! Но вот на днях по телевизору демонстрировали новые чешские модели. И модельерша сказала, что в будущем сезоне остроносые выйдут из моды. Обидно: купишь, а они устареют. Галя не миллионерша какая-нибудь — каждый месяц новые туфли покупать.
      Готовит Галя микстуру, а перед глазами — туфельки эти, лёгкие, изящные, на тонюсеньком металлическом каблучке...
      Но как же?.. Как же всё-таки это получилось?!
      Ни она сама, ни фармацевт, руководитель её практики, ничего не заметили.
      И такая доза! Пять граммов! Пять граммов «алтейки» — пустяк! Но пять граммов термопсиса...
      Галя застонала.
      Это и взрослому — смерть! В двадцать раз больше предельной нормы! А ребёнку... Ребёнку термопсис вообще запрещён. Даже в самых микродозах. А тут — пять граммов! Ой-ой-ой!
      — Ну, успокойтесь, — сказал лейтенант. — А кому прописано лекарство?
      Галя замотала головой.
      — В том-то и беда! Помню только фамилию — Медведев. Или Медведева. То ли мальчик, то ли девочка. А больше — ничего...
      — Совсем ничего? — нахмурился лейтенант,
      — Совсем...
      — А имя?
      Галя качнула головой.
      — Возраст?
      Галя всхлипнула.
      — А кто забрал лекарство? Мужчина или женщина? Молодая или старая?
      Галя опять отрицательно качнула головой.
      — А рецепт? Где и кем был выписан рецепт?
      Галя заплакала:
      — Его... его... вернули вместе с микстурой...
      Лейтенант задумался.
      — Товарищ начальник! Умоляю! — Галя вскочила. — Надо срочно отыскать! Лекарство забрали поздно вечером. Ребёнок, наверно, уже спал. Значит, лекарство ему не давали. Значит, есть шанс. Малюсенький, но шанс! Первый раз дадут утром. Умоляю!
      — Понятно, — лейтенант встал. — А теперь помолчите...
      Он вышел из-за стола и медленно зашагал взад-вперёд по дежурке.
      Галя исподлобья с надеждой следила за ним:
      «А может, что-нибудь и придумает?»
      Сапоги его при каждом шаге обнадёживающе поскрипывали.
      «А может, в самом деле, придумает? Впрочем, — она всхлипнула, — вряд ли... Попробуй найди в четырёхмиллионном городе какого-то Медведева. И, главное — быстро, в одну ночь»
      Как ни странно, Галя вовсе не думала о суде. Да, понимала: она — преступница. Да, понимала: за такое, конечно, по головке не погладят. Но не думала об этом.
      А лейтенант всё ходил и ходил по комнате. Ходил, приставив кулак к подбородку. Он всегда, когда думал, прижимал кулак к подбородку.
      Украдкой поглядывал на Галю. Была она такая маленькая, худенькая И губы — пухлые, совсем детские. А туфлн и чулки такие жалкие, исхлёстанные грязью, промокшие.
      «Лет шестнадцать, ну, семнадцать», — подумал лейтенант.
      Он сказал:
      — Сядьте к батарее.
      Галя непонимающе посмотрела на него.
      — Что?
      Потом пересела. Туфельки она сняла и поставила на батарею, а ноги сунула меж труб. Без туфель, в этой домашней позе она стала совсем похожа на ребёнка.
      «Статья сто шестая, — подумал Стеринский. — Убийство по неосторожности. До трёх лет...»
      Он покачал головой и снова, потирая кулаком подбородок, медленно зашагал взад-вперёд по дежурке...
      «А всё-таки неплохая девушка, — думал он. — Честная. И не трусит. Понимает ведь: будут судить. Могла бы утаить, Авось не узнают. А она пришла. Сама. И выложила всё...»
      23 часа 25 минут.
      Лейтенант позвонил по телефону в управление милиции.
      — Товарищ дежурный по городу? Докладывает лейтенант Стеринский...
      Кратко изложил историю с лекарством.
      — Что собираетесь предпринять?
      — Во-первых, свяжусь с ЦАБом1. Узнаю адреса всех Медведевых, проживающих в Ленинграде. Попрошу в первую очередь отобрать мне василеостровских...
      1 ЦАБ — центральное адресное бюро.
      — Так. Дальше.
      — Сейчас же пошлю людей во все детские поликлиники района.
      — Однако учтите: ночь...
      — Так точно, ночь. Но постараемся разыскать хоть вахтёров. Надо в регистратурах проверить картотеки. Выявить всех Медведевых. По карточкам узнать, кто из детей Медведевых сейчас болен и чем.
      — Так. Действуйте. О ходе розысков докладывайте мне каждый час.
      — Есть докладывать каждый час.
      Галя подумала:
      «А почему они ищут только тут, на Васильевском? Может, ребёнок живёт вовсе в другом районе. Может, просто мать работает где-то здесь. Ну, возле своей работы и заказала лекарство...»
      Хотела сказать о своих сомнениях лейтенанту, но промолчала.
      Честно говоря, какой-то он... Несолидный... Молод слишком. И такой чистенький, аккуратненький. И зубы сверкают так, будто у него их не тридцать два, как у других людей, а все пятьдесят.
      А в кино — умные следователи, они всегда пожилые, не бритые, в мешковатых пиджаках и брюках с пузырями на коленях.
      «Впрочем... Пожалуй, он прав, — подумала Галя. — Сперва надо искать на Васильевском. А уж если не найдётся здесь, тогда по всему городу...»
      О том же думал и лейтенант. Да, сперва — Васильевский. Всё равно весь Ленинград за одну ночь не обшаришь. А главное, в аптеке забрали микстуру поздно вечером, около десяти. Значит, кто-то близко живущий. Именно живущий, а не работающий тут: ведь в десять с дневной смены давно разошлись, а вечерняя ещё не кончилась...
      23 часа 35 минут.
      — Не поступал ребёнок Медведев? Нет? Предупредите все пункты «скорой», и «неотложную». В любую минуту может поступить. Да, Медведев. Да, термопсис...
      23 часа 40 минут.
      Стеринский позвонил в ЦАБ.
      — Вынуждена вас огорчить, — сказала дежурная сотрудница адресного бюро. — В Ленинграде более семи тысяч Медведевых. Пока мы выпишем адреса всех, пройдёт неделя.
      — А вы отберите только василеостровцев.
      — Всё равно. Потребуется два-три дня. А сейчас в ЦАБе я одна. Ночь ведь...
      0 часов 10 минут.
      — Выезжайте и просмотрите картотеки! — сказал Стеринский оперуполномоченным — Жаркову и Беленькому.
      Жарков был молчаливый, а Беленький — говорун. И сейчас Беленький тоже ответил за двоих:
      — Есть просмотреть картотеки поликлиник.
      «Одно плохо: больные там не по алфавиту, — думал Стеринский, — по адресам. Как же искать?»
      За окном уже нетерпеливо фырчали машины, а лейтенант всё сидел, приставив кулак к подбородку: неужели просматривать сплошь картотеки всех детских поликлиник района?
      — Ничего не попишешь, — вздохнув, сказал он Беленькому. — Придётся крутить все барабаны подряд.
      — Придётся, — согласился тот и шагнул к двери.
      — Да! И обязательно проверьте: не отложены ли у врачей отдельно карточки с последними, срочными вызовами? Может, как раз там этот Медведев?!
      — Есть!
      Машины уехали.
      ...А дежурка жила своей обычной жизнью. Вот привели пьяного с разбитым лицом и слипшимися в кровавый ком волосами. Вот двое разъярённых мужчин притащили паренька: пытался снять колесо с их автомашины.
      Всё это было привычно. Семь лет, изо дня в день занимался лейтенант пьяницами и хулиганами, ворами и тунеядцами. Занимался усердно и добросовестно. Однако сегодня всё это злило его. На счету каждая секунда, а тут... колесо! Подумаешь! Ребёнок гибнет, а они — колесо!
      Лейтенант быстро распорядился насчёт пьяного. Не задерживаясь на подробностях, составил протокол об автоворишке. Его отправил в камеру, а шумных, возбуждённых свидетелей, готовых, кажется, всю ночь рассказывать, как они случайно выглянули в окно, а на дворе этот парень поддомкратил машину и уже снял крепящие гайки с колеса... шумных этих свидетелей лейтенант перебил: «Вы свободны». И, кажется, вызвал их неудовольствие своей поспешностью.
      Галя глядела на громкоголосых жизнерадостных автомобилистов с ненавистью. Будь её воля, показала бы им колесо!
      Лейтенант незаметно подмигнул ей. Мол, ничего, мы всё это быстро...
      Автомобилисты ушли, но, как назло, в дежурку тотчас ввалилась какая-то лохматая тётка.
      — Вот, — плачущим голосом причитала она. — Муж! Линейкой...
      И подсовывала лейтенанту, и Гале, и дежурному милиционеру свою голову, на которой вспух огромный, с грецкий орех, желвак.
      — Муж! Это рази ж муж? Ирод это!
      Лейтенант, не глядя на желвак, сухо сообщил адрес пункта, где освидетельствуют пострадавших, и косматая тётка скрылась.
      1 час 10 минут.
      — Товарищ дежурный по городу? Докладывает лейтенант Стеринский. Положение усложнилось. В поликлиниках никого нет, даже вахтёров. Наши стучали, звонили — без результата.
      — Так. Что намерены предпринять?
      — Буду действовать через постовых. Прикажу им обойти свои кварталы, поговорить с ночными дворниками. Нет ли жильцов с больным ребёнком по фамилии Медведев?
      — Действуйте!
      1 час 15 минут.
      Время... Как быстро мчится время...
      Лейтенант посадил у телефона уполномоченного угрозыска Илью Местера, высокого парня в кожанке. Он почему-то так и сидел в кожанке, хотя в дежурке было тепло.
      — Звоните на все наши посты. Запишите: «Всем постовым милиционерам. Срочно. Обойти свой участок, опросить всех дежурных дворников. Найти больного ребёнка, фамилия — Медведев или Медведева. Об исполнении немедленно доложить. Лейтенант Стеринский».
      Местер писал. Медленно, аккуратно; буквы крупные и с наклоном, как у ребёнка.
      — Давайте я, — сказала Галя.
      Местер повернулся к ней. Глаза у него были тяжёлые.
      — Сиди уж. Заварила кашу...
      Галю словно хлестнули. Сжалась, побледнела.
      — Товарищ Местер! — Лейтенант неодобрительно покачал головой.
      Местер хотел что-то сказать, но махнул рукой, подсел н аппарату и стал звонить.
      — Постовой Рябушкин? Слушайте срочное распоряжение дежурного по отделу...
      — Постовой Тринчук? Срочное распоряжение...
      — Постовой Малинин? Слушайте...
      А Галя сидела у стола.
      «Так мне и надо... Так и надо... Заслужила...»
      Потом чуть успокоилась, прикрыла глаза.
      Вот сейчас на углу улицы, возле их аптеки, наверно, загудела сирена (Галя не раз из окна аптеки разглядывала её: серебристый рожок, а под ним — такой же серебристый металлический ящик с красной полосой). Загудел рожок, постовой спешит к нему, открывает ящик, берёт телефонную трубку:
      — Постовой Рябушкин слушает!
      «Медведев, Медведев, Медведев», — наверно, повторяет он про себя, чтобы запомнить накрепко.
      — Есть. Будет исполнено!
      И вот уже спешит он по тихим ночным улицам. От подворотни к подворотне. И тормошит заспанных дворников:
      — Нет ли в вашем доме ребёнка Медведева? Больного ребёнка Медведева? Нет?
      Идёт дальше.
      А сирены гудят на улицах. Гудят, зовут...
      — Постовой Тринчук слушает...
      — Постовой Малинин слушает...
      — Постовой Азарян слушает...
      — Есть — об исполнении немедленно доложить...
      «Вот, — думает Галя. — Как в кино. Как называется картина? А! «Если парни всей земли!» Там тоже столько людей затормошилось. И тоже из-за лекарства. Только там всё наоборот: рыбакам позарез нужно одно редкое лекарство. Срочно! А тут, — Галя горько качает головой, — тут наоборот. Надо срочно изъять лекарство. Там оно — спасение. Тут — гибель. Да, — думает Галя, — там всё хорошо кончилось. Но ведь то в кино... Там всегда как по маслу...»
      Галя вздыхает.
      1 час 40 минут.
      — Лейтенант Стеринский? Говорит дежурный по городу. Новости есть?
      — Никак нет, товарищ майор. Сообщений от постовых ещё не поступало.
      — Слушайте, лейтенант. Я вам дам телефон профессора Карасика Александра Львовича. Этот профессор — лучший специалист по детским болезням. Поняли? Сейчас он вам сам
      позвонит. Хочет побеседовать с вашим фармацевтом. А потом, когда найдёте пострадавшего ребёнка, немедленно пошлите машину за профессором. Он согласился сразу же выехать к ребёнку. Ясно? Да, в любое время.
      1 час 45 минут.
      — Это милиция? Гражданина Стеринского можно? Это профессор Карасик. Да, да. Не церемоньтесь, пожалуйста. Тем более — меня уже разбудили. А у стариков сон плохой, больше уже не засну. Нет, ничего, ничего. А эта девушка из аптеки — она у вас? Попросите её, пожалуйста, к телефону.
      С профессором Галя говорила как в тумане. Всё путалось в голове, нервный комок застрял в горле, и его было никак не сглотнуть.
      А профессор словно не замечал её состояния. Дотошно и медленно, как все старики, выспрашивал подробности: как она готовила лекарство и когда? Какие дозы? И как попала на стол колба с термопсисом? Ведь эту траву полагается держать в особом шкафчике.
      Как попала на стол? Это Гале понятно. Незадолго до того приготовляла микстуру с термопсисом — и вот не успела убрать. Да, она, конечно, виновата, очень виновата...
      Галя вспомнила про туфельки и закусила губу...
      Дозы? Она снова мысленно видела свои аптекарские весы. Острая чёрная стрелочка уткнулась в тонкую чёрточку — пять граммов.
      Уверена ли она? Абсолютно. Именно термопсис. И именно пять граммов.
      — М-да! — сказал профессор. Видимо, хотел что-то добавить, но ничего больше не сказал.
      И Галя, чувствуя, что сейчас совсем разревётся, положила трубку.
      Лейтенант слушал этот разговор, а сам видел свою четырёхлетнюю дочку, свою Анечку.
      Вот она смотрит по телевизору балет, хмурится и говорит:
      — Пап! А почему не берут в балерины тётенек повыше, чтоб нм не надо было всё время стоять на цыпочках?
      А вот Анечка, радостная, пришла из детсада:
      — Я сегодня две пятёрки получила: одну — за пение, другую — за шею...
      А если бы Анечке? Такое лекарство? С термопсисом... Анатолию Стеринскому вдруг очень хочется позвонить домой. Спросить жену: как там Анечка? Он уже протягивает руку к трубке, но тотчас отдёргивает её. Фу ты! Ночь ведь...
      Глядит на Галю. Худенькая, бледная. Тоже, в общем, ещё ребёнок.
      «Статья сто шестая», — думает лейтенант.
      Он сидит, привычно приставив кулак к подбородку. «Преступница...»
      Глядит на щупленькую девушку, на её детскую шапочку с помпоном и хмуро пожимает плечами...
      2 часа 20 минут.
      — Докладывает постовой Рябушкин. Обошёл всех ночных дворников на участке. Ребёнка Медведева никто не знает.
      2 часа 35 минут.
      — Докладывает постовой Триччук. Обход закончил. Безрезультатно. Так что ребёнок не обнаружен.
      2 часа 50 минут.
      — Докладывает постовой Азарян. Нет, не найден...
      «Вот именно, — хмурилась Галя. — Вот именно. В кино — там всегда просто. Раз — и нашёл. А тут... И время... Время-то идёт... Уже почти три...»
      Глядит на лейтенанта, на его крупные, сверкающие, словно с рекламы, зубы, на ровный, в струнку, пробор и отворачивается.
      Силы вдруг оставляют её. Галя теперь словно отупелая. Вдруг будто опустело у неё всё внутри. И такая вялость... Сейчас вот заснёт, и всё...
      Заснёт, и всё...
      А перед глазами почему-то только одно: вот мать в больнице, гладит худыми жёлтыми пальцами её руку и шепчет:
      — Как одна-то, доченька? Как жить будешь?
      И снова видит Галя сухие синеватые губы, невесомые, словно насквозь прозрачные пальцы...
      — Как одна-то, доченька? Как жить будешь?,,
      — Говорит дежурный по городу. Запишите, лейтенант. В приёмном покое Педиатрического института... Записали? Приёмный покой Педиатрического института. Так вот — там доктор Калинкина предупреждена, что в любую минуту к ней может поступить ребёнок Медведев с отравлением термопсисом. Как только найдёте ребёнка, — немедленно везите в Педиатрический институ!. Там всё наготове. И профессора Карасика сразу доставьте туда же... Ясно?
      3 часа 10 минут.
      Лейтенант сидел за столом, прижав кулак к подбородку. Он всегда, когда думал, прижимал кулак к подбородку.
      Честно говоря, не совсем ясно: что ещё предпринять?
      Срочно связаться с начальником ЦАБа? (Наверно, у дежурной сотрудницы есть его домашний телефон.) Пусть начальник ЦАБа немедленно вызовет в адресное бюро нескольких людей? (А как? Есть ли у них телефоны? И как они ночью доберутся до ЦАБа?)
      Впрочем, всё равно поздно.
      Лейтенант посмотрел на часы — уже скоро утро. А утром ребёнку, конечно, дадут лекарство...
      Пока свяжутся с начальником ЦАБа, да пока сотрудники доберутся до бюро... Да и сколько адресов они проглядят за два, три часа? Нет, этот путь безнадёжен...
      А что ещё? Узнать, кто выписал рецепт? Достать список детских врачей Ленинграда? И обзвонить всех: кто выписал «алтейку» Медведеву? Нет, утопия. Врачей — сотни. Да и где сейчас возьмёшь их телефоны? Нет, ерунда!
      Галя сидит усталая, безучастная, словно оцепеневшая. Так бывает во сне. Видишь всё, хочешь вмешаться, а даже пальцем не пошевельнуть...
      Хмуро следит Галя за лейтенантом. Что он сидит? И кулаком трёт подбородок. Глупейшая привычка!
      А время-то идёт! Надо же что-то делать. Что?
      И вдруг ей словно стукнуло в голову — радио! Немедленно! Передать по радио:
      «Внимание, внимание! Чрезвычайное сообщение! Вчера
      вечером в аптеке на Васильевском острове ребёнку Медведеву неправильно приготовили лекарство. Принимать его нельзя! Ни в коем случае! Внимание, внимание!»
      Галя аж встрепенулась. Вон он — выход! Настоящий, безошибочный! Если даже семья Медведевых не слушает радио, всё равно кто-нибудь из знакомых или родственников передаст им.
      Да, радио!
      Вероятно, она сказала это громко, потому что лейтенант вдруг повернулся к ней, покачал головой.
      — Я уже думал об этом, — сказал он. — Транслировать начинают в шесть утра. Чтобы передать такое «чрезвычайное сообщение», нужно особое разрешение. Раньше, чем в восемь — девять утра, не удастся. Впрочем, — лейтенант махнул рукой, — до восьми редко кто и слушает радио. Тем более — когда в комнате больной ребёнок. А где гарантия, что в восемь ему уже не дадут лекарство? — Он встал и заходил по комнате. — Нет, мы должны разыскать Медведева в пять — шесть, ну, максимум — в семь часов.
      — А если... Не получится?.. — прошептала Галя.
      — Тогда используем и радио. Как крайнее средство. Самое крайнее. А лучше бы — без него. Представляете? После такого радиосообщения весь город всполошится...
      Лейтенант Анатолий Стеринский вообще полагал, что хороший милицейский работник должен как можно меньше тревожить посторонних. Происшествия в городе — каждый день. И каждый день можно давать объявления в газеты и по радио:
      «Граждан, знающих что-либо об ограблении квартиры на Литейном, дом шестнадцать, просят зайти в управление милиции...»
      «С Гагаринского переулка угнана машина «волга», чёрного цвета. Имеющих какие-либо сведения... просят сообщить...»
      Анатолий Стеринский и так был нынче недоволен собой. Столько людей втянул в это ЧП! Стольким нарушил сон, выгнал под ливень!
      Никто не отказался. Но злоупотреблять этим нельзя. Нет, нельзя.
      Однако что же делать?
      А время-то идёт. Идёт время. Осталось до утра всего часа четыре...
     
      Лейтенант позвонил начальнику своего райотдела милиции.
      — Эх, и не хочется будить! Хотя бы одну ночь дать человеку отоспаться досыта, — сказал он Гале, слушая зовущие гудки в трубке.
      Впрочем, взяли трубку быстро, словно звонка ждали и словно вовсе не четвёртый час ночи.
      Начальник отдела слушал не перебивая.
      — Да, историйка, — сказал он, и лейтенант мог бы поручиться, что сейчас начальник, сидя в темноте на постели, в раздумье потирает ладонью щёку.
      — Да, историйка, — повторил начальник. — Я подумаю. А вы держите меня в курсе...
      3 часа 35 минут.
      И опять ходит, ходит, ходит лейтенант. Времени — в обрез. Надо срочно что-то придумать... Срочно...
      А мысль, словно заблудившийся в лабиринте путник, тычется всё в те же глухие тупички: ЦАБ... дворники... постовые... поликлиники... Нет, всё уже испробовано. И отброшено. Не то. Не то...
      Какая обида! В век техники, когда столько умнейших, тончайших приборов к услугам милиции... А вот тут ни одного не применишь. И приходится — логикой, одной лишь логикой...
      Ходит лейтенант, ходит, упёр кулак в подбородок...
      И опять бьётся мысль в том же проклятом лабиринте. А если? Всё же — поликлиники? Узнать домашние телефоны главврачей? Или заведующих? Так... А они-то, уж конечно, знают, где их вахтёры, где ключи от входных дверей. Войти в поликлиники. А там — адреса больных детей Медведевых...
      3 часа 45 минут.
      — О, это идея! — громко радуется начальник отдела, 14 уже шёпотом (вспомнил, наверно, что жена спит): — Молодец!
      — Но как раздобыть телефоны главврачей? — хмурится Стеринский. — Не знаем ни их фамилий, ни адресов...
      — Минутку, — перебивает начальник и кладёт трубку.
      — Я позвонил домой заведующему горздравом, — сказал начальник отдела. — А у него, к счастью, был домашний телефон заведующего василеостровским райздравом. Поднял с кровати и того. И вот у меня теперь четыре домашних телефона. Это главврачи всех четырёх детских поликлиник нашего района. Понятно? Немедленно разбудите их, пошлите за ними машины. Отвезите в поликлиники...
      «Да, — думает Галя. — Это дельно. Если... если ребёнок живёт на Васильевском... А если нет?..»
      4 часа 15 минут.
      — Ох, и всыплют мне завтра за перерасход горючего! — хмуро шутит шофёр.
      Его «раковая шейка» — синяя, опоясанная красной полосой машина — нынче всю ночь мечется по городу.
      Сейчас он отвёз одного главврача, едет за другим. Крюки приходится делать изрядные: мост Лейтенанта Шмидта и Дворцовый мост всё ещё разведены. Машина вынуждена колесить через Петроградскую.
      Хорошо, хоть ночные улицы пустынны: шофёр развивает такую скорость, о которой днём нельзя и мечтать.
      Привёз главврача, а вахтёра-то нет. Как попасть в поликлинику? Счастье, чго главврач знал: живёт сторожиха тут же, неподалёку, на Большом проспекте. Слетали туда, подняли старуху. Забрали ключи — и мигом обратно, в поликлинику.
      4 часа 55 минут.
      Все четыре главврача доставлены в свои поликлиники.
      Обе милицейские машины теперь носятся по городу за медсёстрами, без которых в регистратурах утонешь. Не повезло: только у одной из сестёр есть дома телефон. А у остальных — пока поднимаешь с кровати, пока объясняешь что к чему, пока оденутся, то да сё, а время идёт, машина стоит, ждёт.
      Шесть медсестёр уже в поликлиниках. Начинают поступать первые адреса Медведевых... Прежде всего надо обшарить участок, прилегающий к аптеке...
      Галя словно видит: медсестра поворачивает тяжёлые барабаны, плотно забитые историями болезней. Проворные, привычные пальцы снуют по карточкам:
      «Не то, не то, не то...»
      Но вот — Медведев! Сестра быстро выдёргивает карточку, откладывает в сторону. И опять скользят по рядам ловкие пальцы...
      Галя сидит в углу, возле стола. Сидит прямо, не облокачиваясь, не наваливаясь на спинку стула. Всю ночь сидит она так.
      Чуть прикроет глаза — и сразу видит: весь город, весь огромный город проснулся, тревожится, движется.
      И всё из-за неё одной, из-за ужасной её ошибки!
      Сколько людей не спит! Галя пытается мысленно представить себе: снуют от дома к дому постовые, переговариваются ночные дворники, мечутся милицейские машины. Покинули свои квартиры главврачи всех поликлиник, и медсёстры, и сторожа. Разбужен и начальник милиции, и профессор Карасик, и заведующий горздравом. Бог ты мой! И сколько ещё людей думают об этом ребёнке!
      И только одна она, Галя, виновница всего, сидит за столом в тепле, сидит сложа руки...
      «Ох, — думает Галя. — Помочь бы! Но чем? Как?» Она уже просила лейтенанта, чтоб послал её за главврачом, но тот махнул рукой — сидите, мол. Куда потащитесь? Ночью, одна... А вместе с шофёром — ни к чему. Он и сам...
      Но теперь Галя опять умоляюще смотрит на лейтенанта. И он кивает:
      — Садитесь к телефону, записывайте адреса.
      А сам смотрит на часы. Время-то... Идёт время.
      Осталось до утра всего каких-нибудь два часа...
      5 часов 50 минут.
      Две милицейские машины снуют по Васильевскому. В машинах кроме водителей — Жарков н Местер.
      Илья Местер дежурит нынче ночью по угрозыску, но про-
      исшествий нет, и он, оставив всё на лейтенанта Стеринского, включился в поиск ребёнка.
      Получив пять—шесть адресов, бегает Местер по лестницам, звонит в квартиры.
      — Медведевы здесь живут?
      — Что-что? — спросонья не понимает старушка.
      — Медведевы живут тут?
      Голос у Ильи Местера — как из бочки. Таким в самый раз по ночам людей будить...
      — А конечно! А как же! Живут, батюшка. А что стряслось-то, господи?
      — Да ничего не случилось, не волнуйтесь, бабушка. А сын у них есть? Или дочка? — Илья старается, чтоб голос звучал как-то помягче, деликатнее.
      — Да есть, есть. Конечно, есть! Доченька, Валюша.
      — Здорова?
      — Да, конечно, здорова. Пока бог миловал, здорова. А что стряслось-то, батюшка?
      — Да ничего, ничего! Здорова — и всё в порядке.
      Машина летит дальше.
      — Медведевы тут живут?..
      — Отворите, пожалуйста. Не пугайтесь. Медведевы у вас проживают?
      Объехав очередные адреса и убедившись, что все дети Медведевы здоровы, Местер не возвращается в милицию. На счету каждая минута! Из ближайшего автомата звонит — «02». Телефонистка на коммутаторе милиции уже запомнила его трубный «глас» и, даже не ожидая номера, сразу соединяет с лейтенантом Стеринским.
      Получив новую порцию адресов, Местер мчится дальше. По пустынным тёмным дворам, гулким ночным лестницам.
      — Медведевы тут живут?
      — Кого-нибудь из Медведевых можно?
      А где-то неподалёку так же мечется по лестницам Жарков...
      6 часов 20 минут.
      Как много Медведевых даже на одном лишь Васильевском острове! Да что там на острове! В прилегающем к аптеке районе — и то обошли уже более сорока квартир. Медведевы — да не те.
      Звонят из поликлиники. Галя записывает два адреса. Один — возле самой аптеки....
      Сердце у неё стукнуло и остановилось. «Он!»
      Галя почему-то твёрдо верит — он! Валерик Медведев.
      — Можно, я?.. Сама!.. — просит она Стеринского.
      Тог глядит на неё удивлённо. Пожимает плечами.
      И вот Галя бежит полутёмными улицами.
      Девятнадцатая линия... Так... Вот тут...
      Пожилая дворничиха подозрительно оглядывает Галю, долго расспрашивает, кто она да к кому. Потом так же долго копается у ворот, гремит цепыо. Наконец-то!
      Одним махом взлетает Галя на третий этаж, звонит, звонит, звонит...
      — Медведев? — переспрашивает за дверью чей-то заспанный голос. — Валерик? Ну и что? Жив-здоров. В детсад ходит. А что?
      Галя молчит.
      — Эй! — говорят за дверью. — Кто там? Зачем вам Валерик?
      Галя молчит.
      Медленно спускается по ступенькам...
      6 часов 50 минут.
      Это — как в плохом детективе. Да, сотруднику угрозыска Илье Местеру кажется, что он читал что-то похожее в какой-то дрянной книжонке.
      Он звонит на Четырнадцатой линии. Входит в квартиру.
      — Медведевы здесь живут?
      — Нет, таких нет...
      — Как — нет? — Илья всё сдерживал голос, а тут забыл и перешёл на полную мощность. — Как — нет? Вот у меня — из поликлиники. Медведева Люба...
      — А! Любочка! Есть! Есть! Её фамилия, кажется, и впрямь Медведева. Родители-то её здесь не живут. Они — в Туле. А девочка — у дедушки. А его-то фамилия — Никитин...
      Местер, почти не слушая, идёт по коридору за говорливой женщиной.
      Стучит в комнату.
      — Войдите!
      Отворив дверь, видит: маленькая девочка на кровати, а
      около неё — старик. А на столике... Цепкие глаза Ильи Местера сразу выхватывают из груды чашек, ложек, игрушек, книжек коричневато-жёлтую бутылочку.
      Словно онемев, молча, неотрывно, глядит он на эту бутылочку. Глядит и молчит.
      Старик беспокойно следит за его взглядом.
      — Лекарство, — испуганно бормочет старик. — Внучке...
      Видимо, он не па шутку встревожен этим ранним визитом.
      — Извините! — гудит Местер. — Извините! Сейчас объясню... Только скажите: вы уже давали? — стучит он ногтём по коричневатому пузырьку.
      — Нет, ещё нет. А что?
      — Полный порядок! — грохочет Местер.
      — Всё, — говорит лейтенант Стеринский, когда раздаётся звонок Ильи Местера. — Нашли...
      Он глядит на Галю. Маленькую, худенькую. Чулки и юбка на ней заляпаны грязыо. Грязь уже высохла и теперь особенно заметна. Волосы растрёпаны. Глаза воспалены.
      — Ой! — шепчет Галя. Она улыбается и вдруг — плачет навзрыд, на всю дежурку. Кусает губы, зажимает рот рукой, но не удержаться...
      — Ну, ну, — говорит Стеринский. — Ну, не надо... — Так он всегда успокаивает свою четырёхлетнюю дочку, — Ну, не надо же...
     
     
      Вольт Суслов
      МЕЛКАЯ РЫБЁШКА
     
      Ракетница была — что надо! С крепкой широкой ручкой и толстенным стволом. Вроде старинного пистолета, какие бывали не то у мушкетёров, не то у запорожцев. Точнее Витька не знал, помнил только, что видел такие в кино. Но самое главное заключалось не в этом. Ракетница была настоящей! Вполне исправной и действующей.
      Когда в первый раз Витька запустил ракету вверх, красный огонёк пробил снежную пелену и ушёл далеко-далеко.
      «Ого-го-го!» — загудел обрадованный ветер. Он подхватил
      ракету и потащил её куда-то вверх, вверх! А Витьке швырнул ворох снежинок и одобрительно прокричал: «Мо-о-ло-де-ец!»
      И Витька не жалел ни ножа с двумя отличными лезвиями, ни фонарика с батарейкой, ни толстого зажигательного стекла.
      Подумаешь — стекло! Пусть-ка Севка попробует поймать в него солнышко и что-нибудь выжечь на доске... В Кировске солнышко бывает не часто, да и греет не ахти как. А ракетница — она всегда пригодится, в любую минуту, в любую погоду. С ней и на охоту можно, и в поход: на случай, если кто-нибудь заблудится.
      В цель стрелять, конечно, не следовало. Тем более на площади, где стоит деревянный игрушечный самолёт для малышей. Кто же мог подумать, что ракета пробьёт фюзеляж и устроит такое освещение, что даже пожарники сыграют тревогу!
      А милиция, как на грех, рядом... Сразу за кинотеатром.
      Лейтенант открыл ящик стола, небрежно бросил туда Витькино сокровище, повернул ключ — всё.
      — Протокол писать будете? — спросил старшина, приведший Витьку в милицию. — Имя, фамилия?..
      — Имя — Виктор, — сказал лейтенант. — Фамилия — Сульдин. Личность мне хорошо известная. — Он взглянул на часы, потом на Витьку и пошёл к шкафу, где на деревянных плечиках висела его шинель. — Можете идти, — кивнул он старшине.
      Витька на всякий случай спросил:
      — Не отдадите?
      Лейтенант не ответил.
      — А если мама придёт? — спросил ещё раз Витька, совсем уже отчаявшись.
      — Мама твоя ко мне уже три раза приходила, — откликнулся лейтенант, надевая шинель. — Если бы ты уважал её, слушался, тогда бы можно на ответственность родителей. А ты!.. — Лейтенант махнул рукой. — Так что и маме не отдам.
      Витька поёрзал на стуле. Говорить больше было не о чем. Прощай, ракетница! И зачем он стрелял в этот фанерный ящик с крыльями...
      Витька шёл по улице злой и насупившийся, как ворон на морозе. Прошлой ночью опять валил снег, и теперь сугробы вдоль панелей выросли чуть не до второго этажа. Стена сугробов, и автобусов за ними не видно.
      Со злости Витька пнул ногой снежную стенку, и снег потёк, потёк, посыпался на панель. Витька пнул ещё раз — снегу на панели стало больше.
      После шестого удара снежная плотина и вовсе перегородила панель. Седьмого сделать не удалось.
      — Лопата в парадной! — послышался голос сзади. Молодой парень в телогрейке и серых валенках стоял за спиной у Витьки.
      Спорить было бесполезно. Все в городе знали это правило: кто рассыпал снежную кучу — тот её и собирай.
      Пришлось брать лопату.
      Парень уже давно ушёл, а Витька всё возился со снегом. Из кучи-то он высыпался легко, а обратно... Попробуй покидай на высоту второго этажа!.. Всё назад валится. Витька уж и прихлопывал, и лепил на куче барьерчики — валится, да и только. Теперь ему стало всё равно, смотрят за ним или нет. Просто надо было справиться. Победить эту кучу. Принципиально.
      — Привет работягам! — услышал он Севкин голос. — Вкалываешь? Так-так... — Севка постоял, посмотрел на Витькину работу и глубокомысленно изрёк: — Лопух ты всё-таки, Витя. У тебя и снегу-то на одну лопату осталось. Сгреби да отнеси за угол. Всё быстрее.
      Пока Витька топал с лопатой до угла и обратно, Севка его ждал. Дальше пошли вместе.
      — А фонарик-то ты мне дешёвый подсунул, — заговорил первым Севка. — Батарейка пенсионного возраста. Часок попыхтела и села.
      Витька исподлобья поглядел на приятеля: сейчас начнёт канючить, опять торговлю затеет.
      — Так что ты — того... — продолжал Севка. — Новую мне батарейку покупай. Или гони назад ракетницу.
      С Севкой всегда так: наиграется тем, что выменяет, а через день назад за своим бежит. Если отберёт — с кем-нибудь другим меняться затеет. Его за это ещё во втором классе «спекулянтом» прозвали. Но сейчас дело обстояло сложнее.
      — Нету у меня ракетницы, — нехотя выдавил Витька. — Отобрали.
      — Кто?
      — Лейтенант.
      — Белов?
      — Он. В стол запер.
      Севка даже присвистнул.
      — Теперь — приветик! — С лейтенантом Севка был знаком ещё получше Витькнного. Сразу сообразил, что ракетницы ему больше не видать. — Так и так тебе батарейку покупать, — подытожил он Витькино сообщение. — Менялись честно.
      Витьке страшно захотелось дать этому зануде по шее. Он был сильнее Севки и мог свободно это сделать, но на сегодня ему и без того хватало всяких переживаний. Поэтому он только пробурчал:
      — Купленные товары магазином обратно не принимаются.
      — А ты магазин, да? — завизжал Севка. — Я тебе ракетницу халтурную дал, да? А ты мне фонарь какой подсунул? Полярная ночь, да? — Севка остановился и схватил Витьку за рукав. — Ты учти, Витенька: не купишь — пожалеешь. Получишь освобождение от физкультуры.
      Витьке даже смешно стало от этих угроз.
      — Уж не ты ли выдашь?
      — Я не я, люди найдутся. С печатью освобожденьице получишь. Сургучной. Знаешь, такой красненькой.
      Севка явно нарывался. Просто напрашивался. Но и тут Витька не стал драться.
      — Чихал я с самою Расвумчорра на твоих людей! — Он вырвал руку и быстро зашагал вперёд.
      — Ладно, кошатник! Встретимся ещё! — крикнул вслед Севка.
      Дома надо было топить печку и разогревать обед. Мама, уходя на работу, кастрюльку с супом ставила за окно, и он так замерзал, что суп можно было просто рубить кусками и грызть, как сухари. Один раз Витька попробовал этот способ, но повторять отказался: оставались голодными кошки. Их было целых три, и они, как только Витька открывал дверь, начинали бегать вокруг него и жалобно мяукать. Кошки любили чуть тёпленький суп. Вся надежда у них была только на Витьку.
      Сколько себя Витька помнит — всегда в доме были кошки. Иногда их было две, иногда три, а то Витька находил на улице ещё какого-нибудь продрогшего и голодного котёнка, запихивал его под пальто, и число четвероногих возрастало до четырёх.
      Пообедав и накормив четвероногих, Витька достал со шкафа коробку, в которой лежали десять неиспользованных ракет, завернул их в газету и засунул глубоко под комод. Уроков он не стал делать. От всех свалившихся на него передряг он так устал, что лёг спать.
      Последним уроком была алгебра. Наташка Метельская решала задачку у доски, а все остальные — в тетрадях. Наташка решала медленно, часто задумывалась в ожидании наводящих вопросов и нисколько не мешала Витьке размышлять над собственной задачкой.
      Задачка была не из лёгких.
      Раньше после уроков Витька бежал во двор дома номер шесть. Там жили Мишка Тузик, Лёвка Степаненко, Игорь Домурин. Там же околачивался и Севка. У мальчишек он был главным. Его побаивались и уважали. Непонятно, за что.
      Теперь туда лучше не ходить. Если уж он поругался с Севкой, все мальчишки будут против Витьки. В классе у Витьки закадычных друзей не было. Ребята смотрели на него с опаской: не выкинул бы чего.
      Наташка наконец перемножила все «а» и «б», и, словно радуясь этой победе, в коридоре залился звонок.
      В раздевалке к Витьке подошёл Серёга Чубиков:
      — Пойдёшь каток делать?
      — Чего? — не сразу понял Витька. С Серёгой он не дружил, просто учились в одном классе, и всё.
      — Каток. В доме три площадку знаешь? Ну вот. Снег раскопаем, зальём из шланга — и катайся сколько хочешь. Наши все идут: Вовка, Олег, Наташка Метельская, Лариска...
      Дом три был рядом со школой. Иметь под боком каток не мешает. Коньков, правда, у Витьки не было. Зато времени было хоть отбавляй.
      — Ладно, — не спеша согласился он.
      Охотников делать каток набралось много. Пришли из других классов. Даже Севка с мальчишками из дома шесть пожаловал. Лёвка с Тузиком копали, а Севка с Игорем ходили вроде наблюдателей, давали советы и смешили девчонок.
      Витьку они как будто и не замечали. Только один раз Севка подошёл и, словно шутя, спросил:
      — Ну как? Не узнал, когда в магазин батарейки привезут? — Захохотал и ушёл.
      Часа через два площадка была очищена и Витька завладел шлангом. Поливать хотелось всем, но Витька первым ухватился за медный наконечник. Напор был слабоват, вода текла вяло, как из-под крана, и тут же всей струёй уходила в снег.
      — Поливальщик тоже! — соскочил с кучи Севка. — Дайка сюда! Каток заливать уметь надо.
      Он вырвал у Витьки шланг, скинул левую рукавицу и, зажав пальцем отверстие, пустил воду широким веером. Вода стала ложиться на снег ровно и тут же застывала. Витька было рассердился, но, увидев, что у Севки получается и вправду лучше, спорить не стал, отошёл в сторону и залез на большую кучу снега. Там уже сидели Серёга, Олег и другие ребята из Витькиного класса.
      На площадку заглянули Анна Ивановна и пионервожатая Валя.
      Потом пожаловал лейтенант Белов.
      — Каток заливаете? — спросил он у Витьки.
      — Каток, — неохотно отозвался тот. — Соревнования будут. Бег на пятьсот метров. — Витька покосился на лейтенанта. — Ракетница бы не помешала.
      — Ракетница? Ну что ж, судье могу выдать, — ответил лейтенант.
      — Я и есть судья.
      — Почему именно ты?
      — У меня коньков нету. Все будут бегать, а мне судить,— ответил Витька.
      Лейтенант недоверчиво посмотрел на него.
      — Это ещё не причина. Судья — это доверенное лицо от коллектива.
      — А мы Сульдину верим, — вмешался неожиданно Серёга. — Он справедливый. Если что скажет, — значит, точка.
      — А насчёт дисциплинки как? — съехидничал лейтенант. — Вдруг кто-нибудь с судьёй заспорит, так Витька ваш — что же? — в ухо влепит? А в общем, если тебя ребята выберут, дам ракетницу. На время соревнования. — Лейтенант спрыгнул с кучи, пошёл к Анне Ивановне. Поговорив о чём-то, они отправились к школе.
      Севка между тем поливал уже другой рукой — правой. Левая у него окончательно замёрзла, он засунул её в рукавицу.
      — Давай шланг! — подошёл к нему Витька. — Иди грейся. Теперь знаю, как надо.
      Севка отдал шланг.
      Витька решил поливать так же, да не совсем так. Перчатки у него были кожаные, крепкие. Он их и снимать не стал. Просто подставил под струю один палец, потом другой — по очереди. И поливал, поливал...
      Половина катка уже была залита. Многим ребятам надоело смотреть и ждать, когда он замёрзнет, и они разошлись но домам. Только Серёга таскал резиновую трубу шланга, да Витька ходил со своим сверкающим душем от края до края.
      — Поливает ещё! — появился вдруг на куче Мишка Тузик. — Тут он!
      Витька насторожился. Бывает так, что вдруг почувствуешь — надвигается непонятное и опасное. Спиной чувствуешь.
      На каток выскочили Лёвка Степаненко, Игорь Домурин, Тузик и Севка. «Драться? — прикинул Витька. — Нет, не полезут. Побоятся. Я же их окачу. Запросто».
      Мальчишки подошли совсем близко.
      — Ну как, с лёгким паром? — спросил Севка.
      Витька не ответил. Он смотрел на струю, а за Севкой наблюдал только вполглаза. Не заметил, как тот нырнул рукой под пальто и резко взмахнул ею.
      Прямо под струю шлёпнулся кругленький, пушистый котёнок. Вода сразу окатила его. Мокрый до последней шерстинки, он даже не смог убежать и беспомощно прижался животом к луже.
      Витька растерялся от неожиданности. Хохот мальчишек ворвался в уши внезапно и до боли громко. И тогда Витька бросил шланг, подошёл к Севке и с ходу стукнул его в скулу снизу.
      Севка замахал руками в воздухе и, поскользнувшись, грохнулся на снег. Прямо под струю извивающегося шланга.
      На следующий день Витька сидел на уроках в ожидании, когда его вызовут к директору. Но вызова не последовало. Севка жаловаться не стал: боялся — самому влетит. А Сере-га оказался парнем стоящим: никому ни звука. Только Витьке шепнул на переменке:
      — Здорово ты этого гада! Сам попробовал холодного душа. А то — котёнка!.. Как он, ничего?
      — Отогрелся, — улыбнулся Витька. — Я его тёплым молоком отпоил.
      Каток застыл гладко. Как стёклышко! После уроков столько ребят набежало, что и не сосчитать. Витька стоял у самого края и с интересрм разглядывал всю эту карусель. Ребята носились, сталкивались, падали, играли в пятнашки, учили новичков. Девчонки чинно катались парами.
      Рядом с Витькой остановилась пионервожатая. Оглядела каток, засмеялась, потом кому-то захлопала. Радовалась она, наверное, больше всех. «Её идея», — определил Витька.
      — А ты что не катаешься?— спросила она вдруг. — Коньков нету?
      — Мы по очереди, — ответил Витька. — Мне Чубиков обещал.
      — Скучно так стоять. — Пионервожатая задумалась. — Погоди-ка, я сейчас.
      Она сбегала в школу и принесла красную повязку. С такими повязками ходят дежурные по школе.
      — Дежурить? — удивился Витька.
      — Пионерский патруль! — засмеялась вожатая, ловко прицепляя повязку к Витькиному рукаву. — По очереди будете с Чубиковым.
      Тут как раз подъехал Серёга, плюхнулся в снег и стал отвязывать от валенок свои хоккейки.
      — Держи! — крикнул он Витьке. — Каточек — на пять с плюсом! Давай повязку-то.
      В лицо Витьке ударил ветер. Да так сильно, что Витька даже рассмеялся.
      — Здорово! Давно не встречались!
      Витька любил ветер. Когда в прошлом году он ездил в пионерский лагерь на Ладогу, там, недалеко от палаток, стояла вышка. Обыкновенная геодезическая вышка. Витька быстро научился взбираться по деревянным дощечкам-ступенькам на самый верх. Поначалу он цеплялся штанами за шершавые занозистые брёвна, потом стал лазать в одних трусиках, и занозы впивались в голые ноги, в живот. Но стоило ли обращать внимание на такие мелочи? Зато наверху Витьку встречал ветер.
      Великолепный ветер! Не тот, что стелется по земле и, как {дворник, подметает мусор, а ветер высот. Ветер Ладоги!
      Он быстро разгонял облака, чтобы Витька мог видеть далеко-далеко: тёмные просторы леса, зелёные пятна лужаек, жёлтые поля поспевающей ржи и голубое зеркало Ладоги, сверкающей и необъятной.
      В августе Витька в последний раз поднялся на вышку. Ветер сердито и обиженно выл. «Прилетай ко мне», — сказал ему Витька и вырезал ножом на столе свой адрес: «Город Кировск. Виктор Сульдин».
      Теперь они встретились снова.
      — Быстрее! — кричал ему в уши ветер. — Добавь ещё!
      Витька смеялся, ветер радостно свистел. Из-за свиста
      Витька не сразу расслышал голос Наташки Метельской:
      — Стой! Сульдин! Стой!
      Она догнала его на другой стороне катка и, тяжело дыша, выпалила:
      — С Серёжкой мальчишки дерутся.
      — Где? — не сразу сообразил Витька. — Какие мальчишки?
      — Севка, Тузик, другие ещё... Его дежурить поставили, а они с клюшками... И без коньков. Он их не пускает, а они лезут...
      Дальше Витька слушать не стал. Помчался через каток. Серёга действительно сидел в снегу, а на лёд, скользя подошвами валенок, размахивая клюшками, выбегали ребята.
      Первым бежал Севка. Коньков у него не было. Откуда? Жил он хотя и с отцом, но отец у него такой... Выпить любит. На коньки Севке не оставалось. Да и вообще в Киров-ске коньки были не очень в моде. Лыжи — это да! А коньки... Редко здесь катки заливают. Ни к чему они, коньки-то...
      Клюшка у Севки была сколочена из двух досок. Такая от первого удара рассыплется. Но размахивал он ею лихо и вполне мог кого-нибудь огреть.
      — Ну? — остановился перед ним запыхавшийся Витька, стараясь не очень часто дышать.
      — Чего ну? — налетел на негр Севка. — Я каток заливал? Заливал. Имею право!
      — Имеешь. Только без клюшки и на коньках, — немного отдышался Витька. Потом, подумав, добавил: — Для хоккея специальное время выделим.
      — Специальное! — присвистнул Севка. — Вам, значит, любое, а нам специальное, да?
      Серёга тем временем выкарабкался из снега и, поймав за хлястик Мишку Тузика, тащил его с катка. За Витькиной спиной собралась тоже порядочная компания катающихся. Получать клюшками по ногам никому не хотелось.
      Севка, видно, понял, что с хоккеем ничего не выйдет.
      — Ладно, — прошипел он Витьке в лицо. — Не нам и не вам...
      ...Ночью кто-то наколотил на льду кучу бутылок и залил осколки водой. Осколки вмёрзли.
      Желающих кататься сразу стало меньше.
      Олег Смирнов дал свои коньки Витьке, и они вдвоём с Серёгой колотили железными ломиками по вмёрзшим в лёд стёклам, отгребали лопаткой осколки. Пионервожатая, как-то сразу погрустневшая, бегала по катку в своих чёрных валенках:
      — Негодяи! Столько радости было! Столько труда!
      Она убежала и вернулась с лейтенантом Беловым.
      Лейтенант осмотрел осколки, поковырял их Витькиным
      ломиком и неожиданно спросил:
      — Чья работа?
      Витька растерялся:
      — Откуда я знаю?.. Я тут ночью не был.
      Вообще-то Витька догадывался, кто это мог сделать. Но не в его характере было жаловаться.
      Лейтенант понял его и больше не спрашивал.
      — Держи, — сказал он, возвращая ломик. И, пристально посмотрев на Витьку, добавил: — Хорош хозяин!
      — Кто хозяин? — не понял Витька.
      — Ты, кто же ещё. Строил — значит хозяин.
      — Не один я, — пробурчал Витька. — Все делали.
      — Все и заботиться должны о катке.
      — Они заботятся, — затараторила пионервожатая. — Они с Чубнковым и заливали, и ликвидируют вот...
      — Ладно, — как будто согласился лейтенант, — попрошу пожарников, помогут.
      Витька никак не думал, что из этого разговора выйдет такая петрушка.
      Первым пристал Севка:
      — С милицией разговоры разговариваешь! На службу поступил? И как?
      Витька пожал плечами. Но Севка не отставал.
      — Ракетницу выслуживаешь?
      Тут уж Витька не выдержал:
      — Ты бутылок набил?
      Севка спрятал улыбочку.
      — А ты видел? Докажи! Чихал я на ваш каток. У меня летом велосипед будет!
      В школе кто-то распустил сплетню, что Витька, мол, у ребят всё выспрашивает: где кто чего натворил? Кто с кем подрался? Кто курит? Кто ругается? А потом всё записывает и в милицию сдаёт.
      Тут ещё, как на беду, в школу заявился лейтенант. И именно в Витькин класс. После урока всем велели остаться, и лейтенант провёл беседу о том, что они, ребята, хозяева своей школы, своего города, что они должны поддерживать в городе порядок, бороться с нарушителями. А под конец сказал, что надо создать отряд ЮДМ — юных друзей милиции. Пионервожатая стала записывать всех желающих.
      Серёга записался. Олег Смирнов. Наташка Метельская.
      Витька записываться отказался.
      Теперь он рано возвращался домой. От нечего делать решал задачки, листал библиотечные книги, подогревал суп кошкам.
      Ребята рассказывали о дежурствах на детских сеансах кино, о рейдах по дворам, звали с собой Витьку. Серёга особенно наседал. Но Витька молчал и жил сам по себе.
      На вечере в честь окончания учебного года юным друзьям милиции даже благодарность объявили.
      О Витьке сказали только, что он «значительно подтянулся».
      Летом стало ещё скучнее. Витька болтался по улицам, ходил на озеро с удочкой — ловить хариусов.
      Там-то он и увидел Севку на велосипеде. Севка летел с горы на высшей скорости. Не доезжая метров десяти до Вить-кн, он притормозил и спрыгнул на землю. Видно, уж очень хотелось ему похвастаться.
      — Твой? — спросил Витька.
      — Чей же ещё! — расплылся в улыбке Севка. — Полу-гоночный. С динамиком. Светит, между прочим, получше твоего фонаря. — Севка подмигнул. — Как, ракетницу не вернули ещё? Ну, жди-жди!„
      От Севки пахло свежей рыбой. Совсем как из маминой сумки. Мама теперь часто приносила домой рыбу. Весной её появлялось видимо-невидимо. Какие-то дядьки торговали рыбой на базаре. Продавали и прямо на улице — потихоньку, когда милиции не было поблизости. Наверное, браконьеры. В городской газете сколько раз писали, что комбинат воду портит, рыбу губит, штрафы на него накладывали. А браконьеры ещё хуже! Они озёра опустошают. Выловят молодь — и не будет рыбы. Им что!
      От Севки веяло такими рыбными глубинами, будто он сам только что вынырнул со дна озера Большой Вудъявр. Правда, на багажнике велосипеда ни маски, ни ластов не было видно. Лежали, привязанные верёвкой, здоровенные чугунные скобы, и всё. «Скобами теперь меняется, — сообразил Витька. — Где только дураков ищет?»
      — А ты чего сюда? — зевнув, спросил Севка. — Рыбку ловить? На удочку? Ну, лови-лови! — Он захохотал, вскочил на свой полугоночный и закрутил педалями.
      Витька долго смотрел ему вслед. Откуда у него машина? Отец купил? Вряд ли... Да и за что дарить? За две переэкзаменовки на осень, что ли?
      А машина всё-таки что надо!
      Вечером к Витьке пришёл Серёга.
      — Слушай, — не сразу начал он, — у Севки свой штаб есть. Возле озера где-то. Тузнк трепался. Говорит, хоть весь Кольский полуостров переверните — всё равно не найдёте.
      Витька безразлично пожал плечами:
      — Ну и что?
      Серёга вздохнул.
      — Найти бы неплохо.
      Витька усмехнулся и снова занялся своей удочкой. Крючок никак не хотел привязываться к леске.
      — Охота была по сопкам лазать, — пробурчал он. Сев-кины дела не очень-то интересовали Витьку. — Игрушечки все это: штабы разные, тайны...
      — Игрушечки? — переспросил Серёга. — А откуда у Севки велосипед? Каждый день в кино ходят, — откуда у них деньги? Сигареты курят! Хороши игрушечки.
      Витька насторожился:
      Тебе что — в ЮДМ велели их штаб найти?
      — А хоть бы и в ЮДМ! — подскочил Серёга. Крикнул и замолчал. Снова сел’. Поостыв, объяснил: — Пет, ребята ещё не знают. Только мы с Олегом. Может, и нет никакого штаба у этого Севки. Надо разведать, проверить. — Он встал, походил по комнате. — Поможешь? А?
      Витька покачал головой:
      — Не-е... Вы меня в своё ЮДМ не вписывайте. Занят я. Кошек вот кормить надо. Рыбку ловить...
      Севка торжествовал.
      Он выкатывался с велосипедом на площадь, садился на скамейку в сквере и, раздобрившись, позволял прокатиться Мишке Тузику, Степаненко или Домурину — каждому по одному кругу.
      Витька тоже рискнул попросить сгонять кружочек.
      — Пятак! — прищурившись, процедил Севка.
      — Чего? — удивился Витька.
      — Пятак. — Севка небрежно потёр большим пальцем об указательный. — Своим — за так, а с тебя — пятак.
      — Открыто бюро проката! — подсказал Тузик.
      — Друзьям милиции скидка десять процентов! — подхватил Домурин.
      — Так как же? — улыбался Севка. — Выписывать квитанцию?
      Витька сжал кулаки.
      — Ну и спекулянт же ты!
      Севка не обиделся.
      — Велосипед мой. Что хочу, то и делаю. Заработай себе такой — тогда хоть бесплатно давай кататься, хоть как. Понятно?
      — А ты заработал? — кивнул на велосипед Витька.
      — Факт, не украл.
      — Апатит дробил или что? — не отставал Витька.
      Севке допрос надоел. Он нахмурился:
      — Апатит я тебе оставил. Интеллигентно заработал, вот как. И даром не дам. Ещё поломаешь, а мне запчасти покупать?
      — Сам не поломай, — огрызнулся Витька. — Пока в свой штаб по сопкам ползаешь, все спицы растеряешь.
      И тут Севка взвился.
      — Какой штаб? Кто тебе сказал? Следишь за нами, кошатник?
      От неожиданности Витька отпрянул.
      — Нужен ты мне очень...
      — А если не нужен, откуда про штаб знаешь? — наседал Севка.
      Мальчишки сгрудились вокруг Витьки.
      — Дать ему? — промычал Домурин.
      Севка примолк, задумался.
      — Успеем, — принял он наконец решение. — Не стоит руки пачкать. Другие дадут, посильнее нас. — Он ухватился за борт Витькиного пиджака. — Трепать языком будешь — на себя пеняй. — И, оттолкнув, добавил: — Вали отсюда!
      Теперь Витька остался совсем один.
      Серёга больше не появлялся. Севкину компанию Витька сам старался обходить стороной. Не то чтобы он их боялся, а просто зачем связываться?
      Севка по-прежнему гонял на велосипеде по городу и ездил к озеру. Раза два Витька видел его с какими-то подвыпившими дядьками. Однажды успел даже заметить, как Севка показывал на него и что-то шептал дядьке в синей кепке.
      Дядьку этого Витька видел и раньше. На базаре. Они с Севкиным отцом катали какие-то бочки и чуть не накатили на Витьку. Севкин отец ещё заругался.
      Витька целыми днями пропадал теперь на озере. Клевало плохо. Скучно... В этом году путёвки в лагерь ему не досталось. Ребят на комбинате вон сколько, а лагерь маленький. Вот построят побольше и дадут путёвку.
      Серёгу Витька встретил возле озера. Тот устало топал по асфальту с рюкзачком за плечами. Сзади плёлся Олег.
      — Нашли? — не без ехидства улыбнулся Витька.
      Серёга скинул рюкзачок на траву и сел.
      — Ни черта. Весь берег облазали.
      — Может, и нет ничего? — присел рядом и Витька. О своей стычке с Севкой он решил молчать.
      — Есть. Точно есть, — отозвался Олег. — Севка вчера спичек напокупал, свечей! На целых два рубля. Не домой же.
      Помолчали.
      — Искать не умеете! — заговорил Витька.
      — Научи! — кисло улыбнулся Серёга. — Сам-то боишься?
      Витька придал своему лицу выражение крайнего удивления.
      — Я боюсь? Севки? — Он даже развёл руками. — Ладно. Пошли завтра. Я весь его спекулянтский штаб по брёвнышку разберу.
      На другой день с утра долго лазали по скалам. Устали, измазались, а всё без толку.
      Витька скомандовал: «Привал» — разулся, нашёл подходящий валун и улёгся на спину, положив ноги на камень. Серёге с Олегом разуваться было лень. Они просто растянулись на травке.
      Где-то невдалеке грохнул взрыв. По озеру побежали волны.
      — Геологи! — определил Сергей.
      — Сказал!.. — засмеялся Олег. — Геологи же на восточном берегу. Оттуда звук не такой. Это дорогу прокладывают, скалы рвут.
      Соглашаться Серёге не хотелось:
      — А может, это на Расвумчорре? Знаешь, какая в сопках слышимость? А по воде — резонанс!
      Поспорили ещё немного и решили возвращаться домой.
      На следующий день отправились снова. Припасли варёной картошки, хлеба. Олег даже копчёной колбасы раздобыл.
      К полудню от запасов осталось приятное воспоминание. А не нашли ровно ничего. Никаких следов. За весь день только одного дядьку встретили. Он сидел па самом берегу озера и чинил сеть. Толстая красная шея вылезала из рубашки, как здоровенная помидорина. Даже смешно: зачем человеку такая шея, если голова на ней маленькая? Словно к чужой шее приставлена. Синяя кепка покрывала макушку и поминутно слезала дядьке на глаза.
      — Вы чего тут шляетесь? — сердито проворчал он, увидев ребят.
      — Мы не шляемся, — ответил Олег. — У нас поход. Мы самоцветы ищем.
      — В ювелирном твои самоцветы, — осклабился дядька.— Туда топайте. — Он встал, прихватил сеть и зашагал к дороге.
      Недельные поиски ни к чему не привели. Если и есть у Севкиной компании штаб, то запрятан он действительно здорово.
      Витька ходил недовольный.
      — Не с того конца ищем, — ворчал он. — Живут-то они не в штабе. Пить-есть домой ходят.
      Решено было установить наблюдение. Серёге достался Лёвка Степаненко, Олегу — Тузик, Витька выбрал себе Севку.
      ...Солнышко грело совсем по-летнему. Пускало весёлых зайчиков, плескалось в озере. От высохших дорог поднима-лась пыль. С утра все ребята, оставшиеся в городе, спешили к озеру. Кто на рыбалку — те и вовсе вставали чуть свет.
      Севка любил поспать. А чего не поваляться? Каникулы! Витька просто взмок от жары, дожидаясь, когда Севка выйдет на улицу. В тень бы залезть! Вот туда, к большому валуну. Нельзя... Оттуда не видно Севкиной парадной. А отсюда, хоть и далеко, зато всё как на ладони. Даже окна Севкиной квартиры видно. Витька на эти окна все глаза проглядел. На что ещё смотреть-то? Во дворе пусто — хоть шаром покати. Старушка какая-то протопала к булочной. Высокая худая женщина натянула во дворе верёвку, развесила бельё и тоже ушла. Дядька во двор забрёл. Постоял. Огляделся. Как будто где-то встречал его Витька... Точно! У озера. Сеть латал. И кепка синяя так же сваливается, на самые глаза наехала. «Наверное, здесь живёт», — подумал Витька. Но дядька не заходил ни в какую парадную. Он постоял ещё, поглазел на старушку, возвращавшуюся из булочной, потом подошёл к нижнему окошку и постучал в стекло.
      Витька приподнялся с места... Это же Севкино окно!
      Дядька постучал ещё раз. В окне появилась Севкина голова, покивала и скрылась.
      Дядька не спеша пошёл со двора.
      Минуты через три выскочил и Севка. Подперев ногой дверь парадной, он выкатил велосипед и, придерживая его за руль, бегом помчался на улицу.
      Витька не торопился. Прошёл соседним двором и оказался на улице как раз за спиной у Севки.
      Дядька шёл впереди. Он вроде и не собирался поджидать Севку. Да и Севка перестал торопиться. Просто идут по улице три человека. Идут себе и идут Один взрослый. Другой — мальчишка с велосипедом. А третий даже по другой стороне улицы идёт. У кинотеатра повернули на дорогу в Новый город и дальше идут. С асфальта дядька влево свернул. Влево
      так влево. И мальчишка с велосипедом свернул. Уже и не дома пошли, а какие-то сарайчики. Это даже лучше. Сарайчики, заборчики — для Витьки сплошное удобство.
      Наконец дядька остановился. Подождал Севку, что-то ему сказал. Севка сел на траву, а дядька скрипнул калиткой и скрылся за высоким забором. Вышел он оттуда со свёртком в руках. Севка вскочил, принялся привязывать свёрток к багажнику. Дядька что-то говорил ему. Севка кивал. Потом развернул свой полугоночный, сел и поехал.
      Витька между сараями выбрался на дорогу. Далеко впереди мелькала Севкина спина в синей рубашке. Потом спина стала точкой. Точка становилась все меньше и меньше, повернула к озеру и пропала совсем.
      Обратно Витька не спешил. Сел на траву у обочины и занялся разглядыванием одуванчика. Севку, конечно, не догнать, зато дядька никуда не денется.
      Ждать пришлось недолго. Дядька шагал по дороге, держа на плече объёмистый деревянный чемодан. Подошёл к автобусной остановке, снял чемодан с плеча и стал ждать.
      Витька тоже решил не возврашаться пешком. Охота была по жаре топать! Он добрёл до остановки, пошарил рукой в кармане, позвенел медяками и опустился на траву рядом с чемоданом.
      Дядька стоял, курил и смотрел на дорогу.
      Витька лежал и разглядывал одуванчики.
      Чемодан пах рыбой.
      Серёга и Олег встретили Витьку у памятника Кирову.
      — Зря купаться не пошли, — ворчал Серёга. — Весь день пропал. Лёвка этот, балда, в кино ходил — и всё.
      — А Тузик с фотоаппаратом носится, — так же невесело доложил Олег. — Купили ему «Смену», снимает всех девчонок. Завтра обещал карточки показать.
      — Тебе обещал? — спросил Витька.
      — Ну да, мне. Как бы не так! Наташке Метельской, Лариске...
      Витька задумался. Мальчишки тоже молчали. Они ждали, что расскажет Витька. Но Витька молчал.
      — А Наташка у вас в ЮДМ состоит ещё? — неожиданно спросил он.
      — Конечно. — Серёга насторожился. — А что?
      — Дельце одно есть, — улыбнулся чему-то своему Витька. — Фотографическое. Придётся тебе, Серёга, в гости к Наташке сходить. На пару слов.
      Витька был не из тех ребят, которые никогда ни в чём не доверяют девчонкам. Конечно, через скакалку он с ними не прыгал. И в подшефный детский сад не ходил. Считал это не мужским занятием. Но если девчонка не размазня какая-нибудь и не звонок «по секрету всему свету», то и ей кое-что доверить можно.
      Девчонки тоже уважали Витьку. И если кому другому ни за что бы не дали списать домашнего задания, то для Витьки всегда делалось исключение. И шефство над ним брали охотно. Правда, Витька от этого шефства всегда незаметно сбегал. Он говорил: «Ну, дальше я сам как-нибудь...» И девчонки не обижались.
      Мишка Тузик жил с Наташкой в одном подъезде и боялся её больше всех пионервожатых и учительниц. Боялся и подлизывался. Потому что от Наташки чего угодно можно было ждать. Захочет — пойдёт к родителям и доложит про все твои двойки. Захочет — сама так по шее влепит, что почешешься.
      Когда Витька предложил взять в помощь Наташку, Сере-га и Олег насупились. И зря. Наташка оказалась на высоте.
      — Вот! — выложила она перед мальчишками фотокарточку. — У Тузика таких штук десять отпечатано. Он и не заметит..
      На карточке был снят Севка. Он стоял возле угла какого-то бревенчатого сарая, сшитого железными скобами. Дальше за Севкой виднелся склон горы: кусты, здоровенный серый валун и на самой вершине склона две сосны — одна маленькая и кудрявая, а другая высоченная, с голым стволом и густой шапкой ветвей наверху.
      Витька ткнул пальцем в сосны:
      — Видите?
      — Ориентир, — отозвался Серёга.
      — Снято в полдень. Тени-то видите какие короткие. Часов двенадцать было. По солнцу снимал, — затараторил Олег. — Видите, как Севка щурится?
      — Значит, за спиной у него — север, — догадалась Наташка. — Значит, и весь берег северный. Ой, мальчишки, как здорово получается!
      — И на склоне, — добавил Витька, — Тузик стоял ниже Севки, а то бы эти сосны не вышли. Завтра пойдём.
      Большой Вудъявр потому и называется большим, что не вдруг его обойдёшь. Даже если идти только вдоль берега. Идёшь-идёшь под водою, а тут — скала. Выползла из леса, сунулась носом в воду — извольте радоваться. Хоть вплавь огибай, хоть поверх карабкайся.
      Можно и в обход. Без всяких тропинок. Сквозь кусты, через упавшие деревья, по валунам.
      Вдобавок ко всему — скользко. Особенно на валунах. Будто кто их с мылом мыл, а окатить поленился. Только вторую ногу подтягивать начнёшь, первая — раз, соскользнула. Схватишься за деревце — а на тебя холодный душ. Не успел схватиться — летишь в кусты. Они тебя тоже обрызгают, да и трава мокрая...
      — Водолазные костюмчики бы нам! — шепчет Серёга. Громко разговаривать Витька не велел. Он карабкается первым. Молчит. Только лоб рукавом вытирает: то ли намок, то ли вспотел. Дорожка — будь здоров! Тут попыхтишь.
      Мальчишки тревожно поглядывают на Наташку: как бы не скисла. Витька у неё даже рюкзак отобрал, два несёт.
      — Сидите тут, я на зуб сбегаю, — скидывает он рюкзаки. Зуб — это самый край скалы, выдвинувшийся в озеро. С него хорошо виден берег. Витька задирает голову вверх и медленно поворачивает её слева направо. Потом справа налево. Ищет. Только не просто эти сосны найти. Снизу все сопки вроде одинаковые. На каждой — гребёнка еловых макушек. Издалека они кажутся синими, будто развесил на их ветках свои неприкосновенные запасы туман. К ночи придёт — заберёт.
      Зуб у озера не один, и на каждый зуб Витька лезет сам. Вот он уже карабкается обратно.
      — Нету...
      Сосны заметил Олег. Он шёл первым и сразу остановился. Для верности приложил ладонь козырьком ко лбу, а потом нелепо замахал руками.
      — Они! — запрыгала Наташка. — Они! Они, миленькие!
      Витька вытащил фотографию.
      Судя по всему, нужно было пройти вперёд ещё метров сто.
      Но Витька дал команду подняться выше.
      — Если они сейчас в своём сарае, то у берега сразу нас засекут. А сверху — это неожиданность.
      Карабкаться сразу стало легче. Витька ещё раз предупредил: не шуметь. И приходилось выбирать место, куда поставить ногу, чтобы не наступить на сучок, не свалить вниз какой-нибудь камень.
      До самой вершины сопки долезть не успели. Серёга, пробиравшийся в стороне, тихонько свистнул. Совсем невдалеке белела свежими брёвнами стена продолговатого сарая.
      Хозяев дома не оказалось. На дверях темнел здоровенный замок. Окон у сарая не было. Сложен он был из свежеобструганных стволов, сшитых чугунными скобами. Крыша плоская, крытая теми же стволами.
      — Ну и гроб! — покачал головой Серёга, обходя вокруг Севкиного штаба.
      Витька послал Серёгу наблюдать и слушать, а сам занялся замком. Он подёргал его, покрутил, подёргал дверь и принялся озираться вокруг в поисках чего-нибудь потяжелее.
      — Не... Витя, — поняла его намерения Наташка. — Не сломаешь. Надо искать ключ. С собой они его брать не станут, потеряют ещё. Тут прячут. — Она опустилась на колени и поползла вокруг сарая, запихивая ладонь под нижние брёвна. Олег зашагал следом, обыскивая щели. Витька забрался на крышу, поелозил пальцами между круглых необтёсанных еловых стволов, скинул вниз несколько консервных банок, валявшихся тут в изобилии, и спрыгнул обратно. Ключа не было.
      Наташка, кончив ползать, тоже стояла задумавшись. Потом подошла к камню, лежащему недалеко от двери, тронула его ногой. Камень слегка покачнулся.
      — Здесь, — уверенно сказала она.
      Витька отодвинул камень в сторону. Под ним в чёрной отшлифованной лунке лежал ключ.
      Внутри штаба стояли две грубо сколоченные скамейки. Посредине в небольшой ямке темнели угли и недогоревшие ветки. На стенах было столько копоти, что все сразу вымазались. В дальнем углу лежала сеть. Олег приподнял её и увидел какие-то свёртки, перевязанные бумажной верёвкой.
      Свёртки вытащили на свет. Витька развязал один.
      — Взрывчатка, — сразу определил он. — Ищите капсюли.
      Олег снова нырнул в штаб и притащил какой-то мешочек. Из него, поблёскивая металлом, высыпались на землю тоненькие трубочки. С одной стороны они были плотно запаяны, с другой — до половины пустые.
      — Для бикфордова шнура, — объяснил Витька.
      Олег с Наташкой сидели не двигаясь.
      — Это да! — протянул Олег. — Надо Серёгу позвать.
      Серёга не очень удивился. Он тут же принял решение:
      — Вот и хорошо! Как грохнем — и привет этому штабу! А то я сидел и всё думал: поджечь его или разобрать по брёвнышку? .
      — Придумал! — махнула рукой Наташка. — А если это шпионы оставили?
      Серёга даже рот разинул от удивления:
      — Шпионы? А Севка? А Тузик? Они что, тоже шпионы?
      — Одурачили их! Севка думает — игра, а сам помогает, не зная кому. Откуда у него взрывчатка?
      — У геологов мог достать, — вмешался Олег. — Или у строителей. Он что хочешь утянет.
      Это могло быть правдой. В сопках часто работали геологи, на строительстве дороги подрывали скалы.
      — Будем следить, — объяснил Витька. — Круглосуточно. Всё, что вытащили, надо сложить обратно, как было.
      Пока ребята укладывали обратно свёртки, запирали дверь, Витька написал па тетрадном листке: «Мама, я ушёл в двухдневный поход».
      Записку отдал Сергею.
      — Отнесёшь.
      Место для наблюдения выбрали между корнями старой сосны. Штаб был виден как на ладони. А в случае чего обеспечен отход на другой скат сопки.
      Серёгину фуфайку Витька запихал в свой рюкзак.
      — Завтра утром сменишь меня, — кивнул он Олегу. — Тебя на ночь сменит Сергей. Потом днём Наташка. Потом ночью снова я. Подходить осторожно. Сначала проверьте, нет ли кого у штаба. Пойдёте назад — ищите тропинку. Севка с велосипедом пробирается, значит, должна быть. — Он помолчал, словно стесняясь, улыбнулся и протянул руку Наташке:
      — Ну, пока!
      Между стволами сосен, над Витькиной головой, свистел ветер. Совсем так же свистел, как там, на геодезической вышке. Он торопился рассказать Витьке обо всём, что произошло в лагере, но от того, что ветер торопился, все слова сливались и получался один свист.
      Витька молчал. Разговаривать было нельзя. И хотя полярной ночью светло, как днём, Витька чувствовал, что уже ночь, а ночью всё может случиться — надо быть начеку!
      Он посмотрел в сторону штаба. Там всё было тихо. Тихо так, что даже ушам больно. Вслушиваешься, вслушиваешься в эту тишину, а в ней пусто. Ничего нет. Витьке казалось, что тишина эта всё время звучит на одной поте. Надоедливо, как комар.
      Витька вовсю старался, чтобы не заснуть. Для этого он даже начал шёпотом рассказывать ветру, почему он тут сидит и зачем нужно узнать, с кем связался Севка, кто принёс взрывчатку, что они замышляют.
      Ветер всё понимал.
      Он сорвался с места, полетел в сторону озера и принёс Витьке отдалённый плеск вёсел.
      Сначала это был очень тихий плеск. Постепенно он становился отчётливее. Витька увидел вынырнувшую из-под каменного зуба лодку. На вёслах сидел широкоплечий дядька в ватнике и шапке-ушанке. На корме правил веслом другой, в синей кепке.
      Лодка нырнула в береговую тень, и её не стало видно.
      Потом ветер принёс Витьке хруст шагов. Потрескивали сучки, осыпались, скатывались в озеро камешки. Перед штабом выросли две фигуры.
      — Под камень смотри! — Голос показался Витьке знакомым. Только слышал он его вроде как во сне. Когда-то давно-давно. А теперь голос звучал рядом.
      Широкоплечий в ушанке достал ключ, и оба вошли в штаб. В чёрном бревенчатом сарае замелькал огонёк свечи. Доносились какие-то звуки. Что-то шелестело.
      Витька хотел вылезти из засады и подобраться поближе, но ветер поднял такой свист, что Витька понял его предупреждение. Сам же Витька говорил ребятам: в одиночку в борьбу не вступать.
      Теперь Витьке вовсе не хотелось спать. Он не отрываясь смотрел на чёрный проём двери, за которым мелькал огонёк купленной Севкой свечи.
      Витька увидел, как один из ночных гостей вышел на улицу. Ветер донёс звук побрякивающих пустых консервных банок. Широкоплечий собирал их с земли. Те самые банки, которые Витька скинул с крыши. Потом широкоплечий снова скрылся в штабе.
      Минут через тридцать свеча погасла. Ночные гости вышли на улицу, заперли дверь, сунули ключ под камень и стали спускаться к озеру. Широкоплечий нёс под мышкой сеть. Другой дядька спускался налегке, только одна рука у него была чем-то занята.
      Лодка показалась и опять завернула за каменный зуб.
      Витьку снова начала обволакивать тишина. Даже плеска вёсел больше не было слышно. Только тишина. Густая, словно липкая тина. Какая-то не такая, что была час назад. Тревожная тишина. Витька словно чего-то ждал...
      Над озером грохнул взрыв.
      Домой Витька вернулся раньше, чем проснулся город. Часов в пять он уже сидел в парадной Олега, не решаясь постучаться.
      Самым удивительным было то, что первым из парадной вышел сам Олег. Он спешил. К рюкзаку за спиной был привязан макинтош, а на голове у Олега темнела кожаная лётчицкая шапка-шлем.
      Витька пошёл к нему навстречу.
      — Ты? — удивился Олег.
      — Всё ясно, — устало улыбнулся Витька и достал из кармана маленького серебристого окушка. — Браконьеры. Обеспечивают базар свежей рыбой. Иди назад. Я тоже пойду посплю немного. Днём решим, что делать.
      В милицию идти Витька наотрез отказался.
      — Ты что же, сам этих дядек арестуешь? — наседала на него Наташка. — Ну, Севку там — ладно. Штаб его — ладно. Тут мы и сами справимся. А с теми двумя? Их же судить надо!
      Витька молчал. Не такой уж он был друг-приятель лейтенанту Белову, чтобы к нему в гости топать.
      — У них и оружие какое-нибудь есть, — сказал Олег. — Холодное-то наверняка. Нам их не взять.
      Витька молча рисовал прутиком на песке.
      — Тогда мы пойдём. — Серёга встал со скамейки. — Сами пойдём. Тут уж, Витька, дело такое... Ты не сердись. Другого-то ничего не придумаешь. Ты нас здесь жди.
      Ребята ушли, и Витька, подумав, тоже поплёлся за ними следом. У книжного магазина крутились Мишка Тузик и Игорь Домурин.
      — На озеро, Витёк? — спросил Тузик.
      Витька насторожился. Но Тузик спрашивал попросту, без задней мысли. Он просто сам собирался на озеро.
      — Севка теперь всё на своём велике гоняет, а мы — пешком, — пожаловался он вдруг.
      — До озера и так недалеко, — ответил Витька.
      — До озера-то близко... — не договорив чего-то, протянул Игорь. Он всё оглядывался по сторонам и наконец заметил то, что искал. — Севка катит, — кивнул он Тузику.
      Севка немного удивился, увидев Витьку.
      — Ну, так как? Батарейка будет? — спросил он, соскакивая с велосипеда. — А то, знаешь, скучно как-то без фонарика. — Севка хохотнул. — Будет?
      — Будет, — ответил Витька. — Два фонаря будет. Под каждым глазом по штуке.
      Севка двинулся было к Витьке, но передумал. На улице было полно народу.
      — Пошли! — процедил он своим.
      Тузик и Игорь нехотя поплелись за Севкой.
      — Вить! — Наташка бежала по улице запыхавшись, поправляя на ходу непослушные косички — мышиные хвостики. — Вот ты где!.. Мы тебя ищем, ищем!.. Тебя лейтенант Белов вызывает.
      — Повесткой? — нахмурился Витька.
      Ну и балда ты всё же! — разобиделась Наташка. — Тебя же по делу. Ты же один их видел. Больше никто. Пошли скорее!
      — Ладно, — отмахнулся Витька. — Сам дойду. Дорогу знаю.
      Лейтенант что-то писал на большом листе.
      — А, Сульдин, — поднялся он из-за стола, протягивая руку. — Садись, не стесняйся.
      Витька поздоровался, сел.
      — Ты подожди минуточку, я сейчас. — Лейтенант вышел из кабинета.
      Витька удивлённо огляделся. Чего это его одного оставили? Проверяют, не полезет ли искать ракетницу? В каком она столе? В этом. Точно. Лейтенант сюда зимой клал. Пусть себе лежит.
      Витька посмотрел в окно. Решётка. Это не страшно. Сейчас Витьке бояться нечего. Сейчас он сам пришёл. Приглашали даже.
      Лейтенант вернулся не один. Вместе с ним в комнату вошли два незнакомых Витьке офицера милиции — капитан и старший лейтенант.
      — Здравствуй, герой, — подошёл к Витьке капитан. — Ты нам очень нужен. Рассказывай.
      Витька рассказал, как дежурил под соснами, как приплыли двое, как он встречал одного ещё раньше, в городе, с чемоданом, от которого пахло рыбой. Про Севку он не сказал ничего. Капитан почему-то посмотрел на лейтенанта и спросил Витьку:
      — Ну, а зачем вы штаб-то искали? На браконьеров вы ведь случайно наткнулись.
      — Не случайно, — потупился Витька.
      Капитан кивнул и больше спрашивать не стал.
      — Что предполагаете предпринять? — спросил он старшего лейтенанта.
      — С поличным хорошо бы, — отозвался тот.
      — Значит, дежурства?
      — Думал, так. Только людей у нас маловато. Кто в отпуске, кто в командировке — лето. А те могут на лодке и на другой берег податься. Так что тоже нужно людей поставить.
      — Брать по сигналу? — спросил опять капитан.
      — Только так.
      На Витьку вроде никто и внимания не обращал. Но его это не обижало. Он сидел за столом как равноправный участник операции. Без него и вообще бы тут никто не собрался. Поэтому он решил вставить и своё слово:
      — Сигнал мы можем подать. Сверху. А вы — у бережка И моторку бы ещё.
      — Сигнал — костром? — повернулся к нему капитан.
      Ответить Витька не успел.
      — Зачем костром? — вмешался лейтенант Белов. — У Сульдина ракетница есть. Спортивная. Вполне подойдёт.
      — Есть ракетница? — снова повернулся капитан к Витьке.
      И опять вмешался Белов.
      — Он у меня её на хранение оставил. — Лейтенант встал, подошёл к шкафу, сунул руку за какие-то папки и вытащил оттуда ракетницу, — Вот она, — сказал он, кладя ракетницу перед Витькой.
      . Витька, не поднимая глаз, взял ракетницу в руки и вдруг положил её на стол.
      — Светло ведь, — с сожалением сказал он.
      — Ракеты бывают цветные, — напомнил лейтенант.
      — Тогда, Сульдин, — подытожил капитан, — давай сговаривайся с лейтенантом и собирай своих орлов.
      Ракеты обычно врезаются в небо на старте и на финише. Та, которую Витька запустил зимой в самолёт, была стартовой. Она дала старт таким событиям, которых сам Витька никак не ожидал.
      А финишные были теперь. И даже целых две.
      Одна — когда с поличным взяли браконьеров.
      И вторая — когда от Севкиного штаба осталась груда недавно струганных брёвен. Её, стало быть, можно считать третьей.
      Эту третью ракету, правда, выстрелила в небо Наташка.
     
     
      Эмиль Офин
      ДЯДЯ
     
      1
     
      Мальчик сопротивлялся молча. Но возле самого отделения милиции он вдруг закричал: «Пустите!..» — и, вытягивая из воротника полинялой футболки тонкую шею, попытался укусить руку милиционера. Из толпы вынырнул парень в клетчатой кепке, с папироской, зажатой в мелких белых зубах.
      — Чего издеваетесь над ребёнком?
      Он огляделся, ожидая поддержки, и не ошибся. Сразу раздалось несколько голосов:
      — Нашёл маленького!
      — Руки ломать — это они умеют!
      — Никто рук не ломает, граждане. А наказать его следует. Он хотел вырвать сумку у женщины.
      И милиционер втолкнул мальчика под арку высоких ворот.
      В кабинете с надписью «Оперуполномоченный» сидел, ссутулясь над письменным столом, молодой лейтенант в очках.
      — А, Фёдор Новиков. Опять? Давай иди вон туда.
      Мальчик сразу сник. Исподлобья косясь на лейтенанта,
      отошёл в угол, устало присел на табурет, вытирая ладонью вспотевшее лицо. Оно было покрыто синяками и ссадинами.
      — Встать! Не в гости пришёл.
      Пока милиционер, пристроившись у края стола, писал рапорт, лейтенант хмуро смотрел поверх очков на мальчика — узкоплечего, худого, растрёпанного, обутого в тяжёлые рабочие ботинки, которые ему были явно велики.
      Пробежав глазами рапорт, лейтенант отпустил постового. Потом вынул из стола папку, сердито зашелестел в ней бумагами.
      — Вот, пожалуйста: ровно неделю назад в трамвае залез в карман, а теперь — подымай выше! Грабёж! Сумку хотел вырвать. Ну, что волком глядишь? Тебе на меня обижаться не приходится, я своё слово сдержал: ни в школу, ни домой не сообщил тогда. Поверил тебе. А ты... Нет, Фёдор Новиков, на этот раз ты поедешь у меня в исправительную колонию. Как дважды два.
      В раскрытое окно доносился шум улицы, отчётливо слышались голоса играющих во дворе детей; клочок осеннего голубого неба просвечивал сквозь листву старого тополя.-Порыв ветерка шевельнул бумаги на столе.
      Новиков шмыгнул носом.
      — Ну и отправляйте. Всё равно, я бы и сам уехал....
      Лейтенант поправил очки, внимательно поглядел на мальчика.
      — Подойди-ка поближе. Это кто же наставил тебе синяков?
      — Ребята с нашего двора, — неохотно ответил Новиков и отвернулся.
      Его потёртые брючишки вздувались на коленях бугорками, один карман сильно оттопыривался. Лейтенант быстро запустил руку в этот карман. Там оказались плоскогубцы и отвёртка.
      Мальчик порывисто протянул руку.
      — Отдайте, дяденька Петров! Это... это...
      — Вижу, что это. Решил, значит, заняться кражей со взломом? Сядь и расскажи, куда ты собрался уезжать. Ты и сумку решил украсть, чтобы запастись деньгами на дорогу?
      Новиков смотрел на свои инструменты и молчал, только губы его кривились — вот-вот заплачет. Лейтенант снял очки, подышал на них, долго протирал носовым платком стёкла. Потом сказал:
      — Иди домой, Федя.
      Мальчик не обрадовался. Он умоляюще смотрел на лейтенанта.
      — Это мне шофёр с полуторки дал. Я ему целый месяц помогал мыть машину... Отдайте, дяденька Петров.
      Петров подумал немного.
      — Хорошо, отдам. Только не сейчас. — Он надел очки и полистал настольный календарь. — Приходи ко мне в среду, сразу после школы. Получишь свой инструмент. Я ведь не ты, слово держать умею. Как дважды два.
      Мальчик потупился и медленно, нехотя двинулся к двери.
      Лейтенант подошёл к окну. Мальчик стоял под аркой ворот и смотрел по сторонам, словно не зная, куда ему идти. Ветер трепал его свалявшиеся волосы.
      Мимо ворот — руки в карманах, во рту папироска — прошёл остроносый парень в клетчатой кепке. Федя, опустив голову, побрёл следом за ним.
      Лейтенант вернулся на место. Он был широк в плечах и очень высок ростом — потому и сутулился, сидя за столом. На столе лежали отобранные у мальчика инструменты. На ручки плоскогубцев были надеты куски резиновых трубок — так делают монтёры, чтобы не ударило током. Отвёртка блестела. Видно, Федя Новиков старательно чистил её наждачной бумагой.
     
      2
     
      — Как же всё-таки получилось, что все ребята из класса уехали в лагерь, а он остался в городе?
      Женщина потрогала подставку глобуса, переложила с места на место коробочку скрепок.
      — Я не совсем в курсе дела. К сожалению, классная руководительница сейчас в отпуске... — Она помолчала, испытующе посмотрела на Петрова. — Что он натворил? Я так и думала, что этот мальчик в конце концов опозорит школу.
      Петров оглядел большой светлый кабинет. В углу, рядом с бюстом Карла Маркса, переходящее знамя, на стенах развешаны аккуратно вычерченные диаграммы, за стеклом книжного шкафа золотые корешки переплётов. Всё здесь строго и солидно, как и эта серьёзная пожилая женщина, сидящая за письменным столом.
      — Ничего он не натворил. Просто мы обратили внимание, что Новиков целыми днями шатается по улицам. — Петров встал. — Извините за беспокойство. Я думал, директор школы, где мальчик учится уже шесть лет, знает о нём больше.
      Женщина вспыхнула и тоже встала.
      — Вы думаете, мы не присматриваемся к нему? Хотелось бы, конечно, рассказывать о своих учениках только хорошее, но в данном случае этого, к сожалению, сделать нельзя. Новиков — трудный и непонятный мальчик.
      — Непонятный?
      — Конечно! Возьмите хотя бы его последнюю выходку. Перед самыми каникулами он сломал рояль.
      — Сломал?..
      — Ну да! Выдрал четыре молоточка. Но этого ему, видите ли, показалось мало, он разобрал в физкабинете электрическую машину и стал пристраивать к ней эти молоточки. Хотел, видите ли, сделать какую-то турбину. Испортить рояль, дорогой учебный прибор! Чему вы улыбаетесь?
      — Нет, ничего. Просто вспомнил про одного мальчика, который вырезал струны из рояля, чтобы сделать модель самолёта.
      Женщина сокрушённо покачала головой.
      — Вот видите, оказывается, не только у нас есть безобразники. Простите, в какой школе это случилось?
      — Это случилось очень давно. Того мальчика звали Андрюша Туполев. — Петров посмотрел на смущённую собеседницу, взял со стола свою фуражку. — Конечно, Елена Владимировна, это не метод — портить вещи. Но если бы вовремя присмотреться к мальчику...
      Прощаясь, Елена Владимировна задержала руку лейтенанта.
      — Простите, товарищ Петров, какое у вас образование?
      — Кончил педагогический техникум.
      — А почему работаете в милиции?
      Петров иадел фуражку.
      — Так вышло. Случай один был.
      В длинном полутёмном коридоре лейтенант чуть не наткнулся на девочку. Она шла, осторожно переступая ножками, и держала в вытянутых руках кастрюльку.
      — Тише, дядя милиционер! Прольёте суп, и моя Катя останется голодная.
      Петров погладил её по аккуратно причёсанной голове.
      — Покажи-ка мне, где здесь комната Новиковых?
      — А у нас целых две комнаты, — бойко ответила девочка. — Только мама пошла в магазин, а папа на работе, а Федя — не знаю где.
      В простенке между окнами стоял комод, накрытый кружевной салфеткой, на нём зеркало в деревянной раме с резными розочками, а выше на стене — две увеличенные фотографии: пожилой мужчина в форме связиста и совсем ещё молодая круглолицая женщина с мелко завитыми волосами.
      Петров прошёлся по комнате, внимательно осмотрелся, прищурился на портреты хозяев. Потом вдруг сказал:
      — Хочешь, я сейчас всё угадывать буду? Ну, слушай. Вот на этой красивой кроватке спишь ты, а Федя — на раскладушке за шкафом, и покрывается он той старой шинелью. У тебя для игрушек есть вот этот столик, а Федины учебники и тетради валяются на подоконнике; и уроки он делает за обеденным столом, а мама всегда кричит, что он пачкает чернилами клеёнку. Вот эти хорошенькие красные туфельки тебе купили совсем недавно, а Феде ничего не купили. Ему отдали старые папины ботинки. Угадал?
      — Угадали, угадали! — девочка захлопала в ладоши. — Всё угадали!
      — И ещё угадаю... — Он кивнул на портреты хозяев. — Ты папина и мамина. А Федя... Федя не знаю чей...
      — А вот и не угадали! — обрадовалась девочка. — Он только папин и ещё мой.
      — Не угадал, — вздохнул лейтенант.
      — Извиняюсь, кто здесь будет Петров?
      — Я — Петров. Гражданин Новиков? Подойдите, пожалуйста.
      Однако посетитель остался на пороге, теребя в руках форменную фуражку
      Петров смотрел на него выжидательно. У его стола сидел мужчина в хорошем модном сером костюме. Вид у этого мужчины был унылый, правая щека подвязана.
      Поколебавшись с минуту, Новиков, видимо, решился. Он подошёл к столу, положил перед Петровым повестку, пришлёпнул её ладонью и заговорил повышенным тоном:
      — А позвольте спросить, какое вы имели право прийти на квартиру, когда не было взрослых, и морочить голову ребёнку? Я буду жаловаться! У меня, извиняюсь, нет времени ходить по вашим детским комнатам. Зачем вызывали?
      — Я постараюсь отпустить вас побыстрее, — сдержанно сказал Петров. — Вот только закончу разговор. Присядьте пока. — Он кивнул ему на тот самый табурет у окна, иа котором совсем недавно сидел усталый и избитый Федя Новиков. Потом повернулся к человеку с подвязанной щекой.
      — Продолжим, гражданин Сидоренко. Итак, сколько лет вашей старшей дочери Тане?
      — Скоро четырнадцать.
      — Она у вас от первой жены?
      Сидоренко потрогал марлевую повязку на щеке, прищурился.
      — А какое это имеет значение, товарищ лейтенант?
      — Очень большое. Четырнадцать лет — это уже почти девушка. Вы хорошо зарабатываете, а она ходит в дрянных обносках вашей молодой жены. Ваша младшая дочь получает всё — игрушки, книжки, нарядные платья. А от старшей вы всё запираете на ключ. Обижаете её на каждом шагу. Немудрено, что девочка плохо учится, бродит по улицам, подпадает под влияние всяких тёмных элементов.
      — Мне об этом ничего не известно, — пряча глаза, сказал Сидоренко.
      — Ах, не известно? А то, что вы избили Таню, когда она сломала иголку в швейной машине вашей жены, — это вам известно?
      Сидоренко вспыхнул.
      — Да ведь не бил я её, товарищ лейтенант! Так — приструнил по-отцовски немного...
      Петров взял со стола раскрытую папку.
      — Вот акт. Здесь подписи врача и свидетелей из вашей же квартиры. Вас надо бы отдать под суд, но мы этого не делаем, потому что понимаем: от этого вашей дочери будет хуже.
      Сидоренко нервно поправил повязку, которая всё время сползала у него со щеки, покосился на сидящего с опущенной головой Новикова.
      — Вы могли бы, товарищ лейтенант, и без посторонних поговорить со мной.
      — Ничего, — спокойно ответил Петров, — пусть люди знают, какие у нас ещё попадаются отцы.
      В наступившем молчании было слышно, как скрипнул табурет под Новиковым.
      — Я вас больше не задерживаю, гражданин Сидоренко. Идите и помните: повторится — не поздоровится вам, будут судить. Как дважды два.
      — Нет-нет... Даю слово, — поспешно сказал Сидоренко. Он замялся. — Вы уж, пожалуйста, товарищ лейтенант, не сообщайте ничего на службу.
      Петров оставил без внимания протянутую руку Сидоренко и, подождав, пока тот вышел, сказал Новикову:
      — Ну, теперь ваша очередь. Простите, что заставил ждать.
      — Ничего, ничего, товарищ начальник... — Новиков мял в пальцах лежащую на коленях форменную фуражку. Руки его подрагивали.
      Петров, казалось, не замечал настроения посетителя. Он очень долго протирал очки — сначала носовым платком, затем кусочком замши; потом перебирал какие-то бумаги на столе. Тишина становилась гнетущей.
      Наконец он сказал:
      — Жалуются на вашего сына: говорят, болтается по улицам чёрт знает с кем, пропускает уроки в школе. А жаль. Ведь ваш Фёдор любознательный, даже талантливый мальчик. У него способности к технике. Вот я и решил посоветоваться с вами.
      Новиков поднял голову и недоверчиво глянул на лейтенанта.
      — Я потолковал с одним товарищем, — продолжал лейтенант. — Он руководит кружком юных электриков в Доме пионеров нашего района. Согласен взять Федю в кружок. Пусть ходит, занимается. Кто знает, может быть, наступит время, и вы станете гордиться сыном. Как вы думаете?
      — Да я что... Я, извиняюсь, рад. — Новиков упорно избегал встречаться глазами с Петровым.
      А тот словно не замечал этого.
      — Простите, вы, кажется, работаете начальником отделения связи? Работа ответственная. Наверно, отдаёте ей много времени, пользуетесь у сотрудников авторитетом? Это хорошо. — Петрову наконец удалось поймать взгляд Новикова. — Так берегите вашего сына. У него сейчас переломный возраст — легко попасть под дурное влияние. Ему необходимо спокойно проучиться в школе ещё год хотя бы. А потом может поступить в училище, войдёт в колею... Вот всё, что я хотел вам сказать.
      Петров встал. Новиков тоже поднялся с табурета. Он помялся и вдруг подозрительно спросил:
      — А этот, как его... Вы и вправду не будете сообщать на службу?
      — Вы про этого мерзавца Сидоренко спрашиваете? Если он не изменит отношения к дочери, обязательно сообщу, и не только на службу. В газету напишу.
      Новиков испуганно моргнул, побледнел. Хотел ещё о чём-то спросить, но не решился. Только пробормотал:
      — До свиданья, товарищ лейтенант... — и боком, неловко выбрался из комнаты.
      Петров постоял у окна, пока Новиков не скрылся под аркой, потом вышел в коридор и запер дверь кабинета. Весело пощёлкивая на ходу пальцами, он поднялся на второй этаж и открыл дверь с табличкой «Начальник оперативного отдела». Там за письменным столом сидел мужчина в модном сером костюме. На подоконнике валялась марлевая повязка.
      Мужчина взглянул на Петрова, усмехнулся.
      — Ну, Ваня, посидел я в шкуре Сидоренко. Чего тебе ещё от меня надо?
      — Пока ничего, Антон Дмитрич. Пойдём, перекусим чего-нибудь. Смотри, сколько уж времени.
     
      5
     
      На Феде были новые ботинки. Они блестели и легонько поскрипывали. Полинялую футболку заменила фланелевая рубашка с «молнией» и двумя карманами.
      — А, это ты, Фёдор Новиков? Ну, входи, входи. Чего в дверях застрял? Ты явился очень кстати. — Петров достал из ящика стола Федины плоскогубцы, — Понимаешь, что-то
      сделалось с моей настольной лампой. Я сунул вилку в штепсель, а оттуда вылетела искра. Посмотри-Ка, ты на эти дела мастер.
      Федя подбежал к столу, взял плоскогубцы и мгновенно развинтил вилку.
      — Ага! Видите, волоски соединились. Потому что плохо занзолированы, а ещё петельки неправильно закручены.
      Петров с удовольствием наблюдал за Федей. Тот уже вытащил из кармана моток изоляционной ленты, ножик и гвоздь, быстро зачистил концы проводов.
      — Вот смотрите, накручиваю на гвоздик конец провода. Теперь — раз! — гвоздик вынул. Видите, какая хорошая петелька? И нигде не торчит!
      Петров смотрел, как мелькают проворные пальцы мальчика. А сам Федя оживлён, заинтересован; изменился он, однако, за эти дни.
      — А хочешь, я устрою тебя в кружок — как раз по твоей части? Там даже есть модель турбогенератора, как на настоящей ГЭС.
      Федя оторвался от работы.
      — Правда, дядя?..
      — Какой я тебе дядя? Тоже племянник выискался. — Петров взял мальчика за локти и придвинул к себе. — Правда. И не надо будет тебе тогда выслуживать отвёртки, а главное — бросишь болтаться по улицам с подлецами, которые учат тебя воровать.
      Федя вздрогнул. Выражение тоски появилось в его глазах. Петров встал, прошёлся по комнате.
      — Слушай, я тебе историю расскажу. В одном суде разбиралось дело: судили мерзавца, который заставлял ребят воровать. Этот тип присматривался на улице к мальчикам. Видит, что парнишка чем-то недоволен, обижен — посочувствует, задурит голову, наобещает с три короба, залезет, можно сказать, в душу. Много он ребят с пути сбил, а поймать его было невозможно, потому что сам он не воровал. Если мальчика схватят, уходил, а если кража удавалась, большую часть денег забирал себе. Это уж как дважды два. — Петров опять заходил по комнате. — Но всё же нашёлся один мальчик, который не поддавался на уговоры и отказался воровать. Тогда этот бандит ударил мальчика ножом...
      Петров оборвал рассказ, посмотрел на Федю. Глаза у того были широко раскрыты, лицо побледнело.
      — Что же с тем мальчиком стало?
      — Он умер в больнице... Но перед смертью успел рассказать всё, и бандита поймали. На суд собралось много народа. Родители пострадавших ребят требовали самого сурового наказания. — Петров провёл рукой по волосам, вздохнул. — А в первом ряду сидел студент педагогического техникума, и душа у него ну просто кровью обливалась, потому что убитый мальчик был младшим братом этого студента. Вот тогда студент и дал себе слово поступить в милицию и бороться за ребят, чтобы не калечили им жизнь...
      Федя схватил лейтенанта за рукав.
      — Я расскажу, расскажу, дядя Петров! Он от меня отстать не хочет. Вчера грозился...
      — Это тот остроносый, в клетчатой кепке? Ты за ним пошёл, когда я отпустил тебя в прошлый раз?
      — Да... Он теперь ходит с Митькой Рыжковым с нашего двора. Пойдёмте, я знаю тот магазин...
      — Погоди, Федя. Здесь начальник оперативного отдела — Антон Дмитриевич. Надо сначала с ним потолковать.
     
      6
     
      Девушка бережно прижимает к груди кожаную сумочку.
      — Мне что-нибудь получше покажите, номер тридцать пять. Завтра у нас в институте бал...
      Продавщица снимает с полки коробку, раскрывает её.
      — Такие?
      — Да! Я примерю?
      — Конечно. Садитесь, пожалуйста.
      Девушка торопливо заняла освободившееся кресло, сунула сумочку за спину и, счастливо улыбаясь, принялась рассматривать маленькую изящную туфлю на высоком каблуке.
      Мимо прошмыгнул подросток. В тот момент, когда девушка наклонилась, чтобы примерить туфлю, он подхватил сумочку и затерялся в толпе покупателей.
      Этой ловкой кражи не заметил никто, кроме, пожалуй, одного мужчины, одетого в хороший серый костюм. Но мужчина не бросился к похитителю сумки. Он смотрел совсем в другую сторону — туда, где, небрежно облокотись на прилавок, остроносый парень в клетчатой кепке перебирал разложенные продавщицей носки.
      Когда остроносый выбрал себе наконец пару носков, расплатился и пошёл из магазина, следом за ним на освещённую солнцем улицу вышел и мужчина.
      Подросток, укравший сумочку, ждал в сквере. Сидел на скамейке и, тревожно оглядываясь, ощупывал добычу, спрятанную под курткой.
      Остроносый подошёл, сел рядом.
      — Молодец, Митяй. Чисто сработал. Давай её сюда... Постой, пусть пройдёт вон тот тип.
      По аллее медленно шёл человек в хорошем сером костюме. Он никак не мог прикурить сигарету: ветер то и дело гасил спички. Но, поравнявшись со скамейкой, он вдруг бросил сигарету и тихо приказал:
      — Не вставать!
      Мальчик метнулся прочь, но налетел на появившегося с боковой дорожки высокого парня в кожанке. Тот крепко взял его за плечо и поднял с земли обронённую сумочку.
      — Ведите Митю Рыжкова, — приказал Антон Дмитриевич. — А мы с этим гражданином пойдём за вами. — Он уже держал под руку остроносого.
      У выхода из сквера их ждали Петров и заплаканная девушка — владелица сумочки.
      — В чём дело? — запротестовал остроносый. — При чём здесь я? Я ничего не знаю.
      — Может быть, вы и Федю Новикова не знаете? И кто учил его воровать, чтобы добыть денег на дорогу в Братск?—* спросил Петров.
      Остроносый нахмурился и ничего не ответил.
     
     
     
      УРАВНЕНИЕ СО МНОГИМИ НЕИЗВЕСТНЫМИ
     
      ФЕВРАЛЬ СОРОК ТРЕТЬЕГО ГОДА
     
      Поле, где летом жаворонки выводили птенцов, было теперь истерзано колючей проволокой, выбито, затоптано сапогами пленных. Сколоченные среди поля бараки труб не имели: если нет печей, трубы не нужны.
      В лагере томились триста двенадцать женщин-военнопленных. Месяц назад их было четыреста сорок, но голод, холод, побои, болезни неумолимо делали своё страшное дело. Каждое утро из бараков выносили мёртвых. Их закапывали по ту сторону колючей проволоки, у самого лагеря. Могил не было, поздней осенью приехал бульдозер, прорыл вдоль проволоки длинный широкий ров и уехал. В этот ров пленные опускали очередную жертву и засыпали землёй. Надзирательница — высокая плосколицая немка с пистолетом на боку — поигрывала кожаным хлыстом и спрашивала:
      — Вы имеете знать, почему мы положили покойников здесь близко? Чтобы вы имели видеть себе будущее...
      Пленные понимали свою обречённость. Двойной ряд проволоки под током высокого напряжения, свирепые овчарки, пулемётные вышки, голая степь вокруг — всё это не оставляло никаких надежд на побег. Жила в их сознании только одна непоколебимая надежда — Красная Армия. Но армия была далеко, а смерть — рядом...
      В тот февральский вечер вихрилась колючая позёмка, ветер, ворвавшись сквозь щели барака, заставил измученных женщин забиться на дощатые нары и лежать без движения, накрывшись с головой грязными дырявыми шинелями.
      Неожиданно распахнулась дверь. Вместе с ледяным порывом ветра в барак вошли два человека. Одного из них все знали — комендант лагеря.
      — Быстро! Встать! Стройся!
      Три слова прозвучали как три пистолетных выстрела.
      Натянув шинели, женщины стояли в полутёмном бараке, дрожа от холода, пытаясь понять, что будет дальше, кто этот человек, пришедший с комендантом. На нём была незнакомая форма, не похожая на немецкую.
      — Русские женщины! — сказал густым басом человек в непонятной форме. — Слушайте меня! Я послан к вам русским патриотом генералом Власовым, Генерал Власов командует истинно русской армией, которая избавит Россию от большевистских комиссаров. Тысячи и тысячи пленных красноармейцев с радостью вступили в Русскую освободительную армию генерала Власова. Но нам нужны не только солдаты, которые воюют с оружием в руках, нам нужны врачи, санитарки, сёстры милосердия, нужны машинистки, телефонистки — словом, для любой русской патриотки у нас найдётся благородная работа, каждая из вас может приблизить час освобождения нашей Родины от большевистской тирании! Вы сразу же получите новое зимнее обмундирование, две недели будете отдыхать, есть горячую пищу. В заключение хочу сообщить вам радостную весть. Немецкие войска совместно с армией генерала Власова заняли вчера Петроград. Москва окружена, большевики в панике. Теперь уже ясно — война продлится два-три месяца, не больше. Скоро вы вернётесь к своим семьям, вернётесь живыми, здоровыми. Русские жён-
      щины! Кто хочет увидеть своих детей, родителей, близких, для тех есть только один путь — вступить добровольно в армию генерала Власова. Внимание, дорогие русские женщины! — Власовец вскинул вверх обе руки. — Кто хочет служить в истинно русской армии — два шага вперёд!
      Пленные стояли неподвижно, было слышно, как за тонкими щелястыми стенами завывает метель. Словно не веря своим глазам, власовец сдёрнул очки, обвёл тяжёлым взглядом немую шеренгу и неожиданно усмехнулся.
      — Хочу пояснить, — сказал он бархатным голосом проповедника, — кто не захочет служить в Русской освободительной армии, тот обречён на гибель! Завтра ваш лагерь перестанет существовать! Вы будете распределены по другим концентрационным лагерям, из которых живыми не выходят. Я сказал всё! Теперь, когда вы знаете свою судьбу, предлагаю в последний раз: кто хочет добровольно служить в армии генерала Власова — два шага вперёд!
      Несколько минут пленные продолжали стоять плотной стеной, и вдруг одна из женщин сделала два шага вперёд. Сгорбившись, втянув голову в плечи, она стояла теперь впереди всех. Ей было страшно, она ждала, что вслед за ней выйдут и другие, и тогда всё будет хорошо и уже не будет страшно. По никто не сделал и шага из строя, нельзя было понять, где минуту назад стояла эта женщина, — строй сомкнулся и по-прежнему был ровен и нем.
      Выражение лица власовца было стёрто полумраком, но голос его прозвучал отрывисто и зло:
      .— Фамилия? Воинская специальность? Звание? Возраст?
      — Рябова... Связистка... Старшин сержант... Двадцать два года... — едва слышно проговорила пленная и сделала ещё шаг вперёд, отдаляясь от строя, молча стоявшего за её спиной...
     
      ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА СПУСТЯ
     
      Совещание проводил старший инспектор ленинградского уголовного розыска Дробов. На его столе лежало содержимое сумочки убитой: французская губная помада, пудреница, носовой платок, духи с загадочным названием «Быть может», ключи от квартиры и комнаты, сторублёвая купюра, металлический рубль, кольцо с прозрачным камнем, исписанный обрывок бумаги, билет в кинотеатр «Антей» и служебное удостоверение, из которого явствовало, что Кривулина Зинаида Михеевна работала телефонисткой на коммутаторе прядильно-ткацкой фабрики. Рядом с удостоверением желтела конфетная обёртка.
      — Медицинская экспертиза утверждает, что Кривулина была отравлена во время киносеанса мгновенно действующим ядом. — Дробов указал на яркую конфетную обёртку. — Яд содержался в конфете, которую она даже не успела прожевать. На обёртке конфеты стоит марка таллинской кондитерской фабрики, однако не исключено, что это один из ложных следов, который нам подбрасывает преступник. Обёртка была зажата в кулаке мёртвой Кривулиной. Сейчас нам предстоит составить первоначальный план розыска. Убийство дерзкое, исключительное по своей наглости, поэтому розыск будет вести не только районная милиция, но и мы. От районного угро в нашу группу подключён товарищ Мохов, хорошо вам известный.
      Участники совещания — Кулябко и Трошин взглянули на сидящего в углу Мохова.
      — Встречались, — подтвердил Трошин.
      — С ним и я работал, — сказал Кулябко.
      — Друзья встречаются вновь, только повод-то для встречи — хуже некуда, — невесело усмехнулся Дробов. — Для раскрытия преступпения даны предельно короткие сроки. Прокуратура торопит. Через три дня вместе со следователем я должен докладывать о нашей работе прокурору города. Сейчас нам нужно отработать версии, выдвинутые совместно со следователем прокуратуры. С чего начнём?
      — Бумажный обрывок — неплохая зацепка, — сказал Мохов.
      — Не исключено, что это поможет размотать всё дело, — согласился Кулябко.
      Дробов и сам полагал, что несколько карандашных строк без начала и конца могут служить отправным пунктом расследования. Он столько раз перечитывал эти строчки, что запомнил их наизусть. Запись начиналась с середины фразы: «...он так и сказал, что отправит меня на тот свет, отравлю, как крысу, сказал. Он это сказал в субботу вечером, когда я варила обед на воскресенье, а в доме никого не было, и свидетелей у меня нет. Это такой человек, что он может убить меня, потому что он..*.» На этом записка обрывалась, на ней не было ни даты, ни подписи, ни адресата.
      — Я думаю, Василий Андреич, следует обратить внимание на билет в кино, — сказал Кулябко.
      — Поясните.
      — Билет в «Антей» у неё был один, лежал в сумочке под носовым платком, под пудреницей и губной помадой. Если откинуть версию о самоубийстве...
      — Она, безусловно, отпадает, — заметил Трошин.
      — Категорические выводы, товарищ Трошин, требуют не категорических утверждений, а убедительных доказательств. Пока что мы таковыми не располагаем. Продолжайте.
      — Если откинуть версию о самоубийстве, то есть основания думать, что Кривулина и её убийца пришли в кино не вместе, а врозь. В противном случае у одного из них были бы оба билета, скорее всего — у мужчины, это естественно. Очевидно, убийца не хотел показываться вместе со своей жертвой. Он передал Кривулиной заранее билет, пришёл в «Антей» позже её, дождался, когда она войдёт в ложу, и только тогда появился сам. Думаю, что всё было так.
      — Возможно. Но почему вы уверены, что первой в кино пришла Кривулина, что убийца появился в ложе после неё?
      — Могу ответить. Её билет оказался под носовым платком, под пудреницей, под губной помадой. Значит, после того как она предъявила билет контролёру, она пользовалась и пудреницей и губной помадой, иначе билет лежал бы сверху, а не под ними. Скорее всего, косметика была пущена в ход, когда Кривулина находилась уже в ложе: для того чтобы напудриться, чтобы освежить на губах помаду, женщина должна смотреться в зеркало. Проделать всё это, находясь в фойе, стоя в тесной толпе, крайне неудобно.
      — Ваша версия в какой-то степени обоснованна, — заметил Дробов и взглянул на Трошина. — А ваше мнение?
      — Я разделяю версию Кулябки, — сказал Трошин. — Убийца был осторожен, действовал как опытный преступник. По я хочу обратить внимание на другое: в руках преступника оказался яд, да ещё не какой-нибудь, а мгновенно действующий! Откуда? Ответ на этот вопрос сразу облегчил бы нашу задачу.
      Дробов утвердительно кивнул головой:
      — Всё правильно, всё правильно, дорогие товарищи. Между прочим, небезынтересно узнать, каким образом, получая восемьдесят один рубль, Кривулина могла позволить себе покупать семирублёвую французскую помаду.
      — А золотое кольцо с бриллиантом? — напомнил Трошин.
      — Кольцо пока под вопросом. Оно найдено в углу ложи, надо ещё доказать, что оно принадлежит Кривулиной. — Дробов вынул из ящика стола лист бумаги. — Тут у меня набросан приблизительный план мероприятий. Па первоначальный период. Сегодня же передать соответствующее обращение по радио и телевидению. Дальше: узнать биографию погибшей, установить круг её знакомств, друзей, родных, выяснить взаимоотношения с жильцами квартиры. Следующий пункт: выяснить, появлялись ли в продаже в ленинградских магазинах таллинские конфеты «Пьяная вишня». И, наконец, ещё два важных пункта. Пункт первый. Кто тот человек, угрожавший ей в одну из суббот? Скорее всего, он живёт в той же квартире или жил в ней раньше.
      — Почему вы так думаете? — спросил Мохов.
      — Вспомните фразу из записки: «Он это сказал в субботу вечером, когда я варила обед на воскресенье, а в доме никого не было». Посторонний человек вряд ли мог знать, что в субботу, то есть в выходной день, в квартире никого не будет и он сможет на кухне, куда может войти любой жилец, поднять скандал, угрожая Кривулиной смертью. Надо выяснить её отношения с жильцами. Пункт второй — о нём уже здесь говорили — яд! Яд, который находится под строжайшим контролем соответствующих организаций. Надо обнаружить щель, через которую он просочился и оказался в руках убийцы. Хочу подчеркнуть, что время, как всегда, работает на преступника, а не на нас. Действовать надо без промедления! Понимаю, что нашей малочисленной группе будет трудно, но есть договорённость с полковником — людей нам дадут столько, сколько потребуется. А теперь распределим обязанности — и за дело!
     
      * * *
     
      Переданное по радио обращение было краткое, но, как всегда в таких случаях, загадочное, интригующее: «Лиц, находившихся в четверг, пятого сентября, в кинотеатре «Антей», в ложе «Б», на сеансе, начавшемся в девятнадцать часов пятнадцать минут, просят позвонить по телефону номер 77-49-53».
      Обращение, переданное по телевидению, сопровождалось Показом во весь экран женской фотографии.
      На другой же день на обращения отозвались по телефону
      два человека Разговор с ними, попрёки ожиданиям Дробова, затемнил и без того «глухое» дело. Сейчас вместе с Кулябко он прослушивал эти телефонные разговоры, записанные на магнитофон. Девичий голос в магнитофоне звучал робко:
      «— Я слышала по радио... просили позвонить... тех, кто был пятого в ложе «Б»...
      — Да, да, совершенно верно, — это зазвучал голос Дробова. — Очень хорошо, что вы позвонили. Значит, вы были на предпоследнем сеансе и сидели в ложе «Б»?
      — Нет... У меня был билет в эту ложу, но только на последний сеанс...
      — Но вы что-то хотите нам сообщить, не правда ли?
      — Я хотела рассказать, что пришла в кино рано... и сидела в фойе, напротив этой ложи. Я купила эскимо и ждала, когда кончится сеанс... Вы меня слушаете?
      — Да, да, я внимательно слушаю. Прошу вас, продолжайте.
      — За двадцать две минуты до начала следующего сеанса из ложи «Б» вышел мужчина... Такой пожилой... в шляпе, А больше я ничего не видела...
      — То, что вы рассказали, очень важно. Я прошу вас подъехать к нам на Литейный, чтобы рассказать всё подробнее..,
      — А подробнее я ничего не знаю... я только видела, как он вышел из ложи...
      — Вы видели гораздо больше, чем вам кажется, уверяю вас. Прошу вас приехать как можно скорее. Вы поможете нам найти важного преступника.
      — У нас послезавтра контрольная по тригонометрии, — теперь голос звучал совсем уже по-детски. — У нас очень строгая учительница...
      — Это займёт не больше часа, даже меньше. Вы ведь живёте совсем близко, на Загородном проспекте. Прямое сообщение любым троллейбусом».
      Магнитофонная лента продолжала крутиться, но голос умолк. Видимо, удивлённая школьница пыталась понять, откуда известен её адрес. Она не могла знать, что во время разговора с ней успели засечь не только номер её телефона, но и установить адрес абонента. Лента сделала ещё несколько холостых оборотов, и вновь послышался голос Дробова:
      «— Я знаю не только, где вы живёте, я даже могу назвать номер вашего телефона: 14-40-36. Правильно?
      — Правильно...
      — Вот видите. Вы говорите с инспектором уголовного розыска. Моя фамилия Дробов, Василий Андреевич Дробов. А вас как зовут?
      — Кузьмина... Надя... Надежда...
      — Вот мы и познакомились, Надя Кузьмина. А как ваше отчество?
      — Филипповна. Но меня так ещё никто не зовёт — по отчеству...
      — Разрешите и мне не называть вас по отчеству. Но я должен его знать, чтобы выписать вам пропуск. Чем скорее вы приедете, тем больше останется у вас времени на подготовку к контрольной. «о:
      — Я не знаю... Родителей дома нет... Они рассердятся, что я поехала...
      — Не рассердятся, поверьте мне. Сколько вам лет?
      — Семнадцатый.
      — Значит, вы уже взрослый человек. Вы должны понимать, как важно избавить общество от опасного преступника. Мы нуждаемся в вашей помощи, как же вы можете нам отказать? Вы, конечно, комсомолка?
      — Да.
      — Тем более вы должны нам помочь».
      Несколько секунд лента магнитофона шелестела вхолостую, прежде чем послышался тихий голос Нади:
      — Хорошо... Только в случае чего вы объясните родителям... Я приеду к четырём часам.
      — Отлично, Надя! Жду! Захватите паспорт. Пропуск будет у постового. В пропуске всё сказано: этаж, номер комнаты, моя фамилия...
      — Хорошо...
      — Тогда — до скорого свидания».
      Кулябко выключил магнитофон.
      — Запомнила момент выхода неизвестного из ложи с точностью до минуты. Неправдоподобно! — усомнился он.
      — Да, да, это странно, — согласился Дробов. — Приедет — выясним. Давайте вторую запись.
      Кулябко нажал клавишу магнитофона, послышался старческий сиплый голос:
      — Это 77-49-53?
      — Да.
      — Это вы давали обращение по телевидению?
      — Совершенно верно. Вас слушает старший инспектор уголовного розыска Дробов Василий Андреевич.
      — Очень приятно познакомиться. Хочу вам сообщить, что женщину, фотографию которой вы показывали по телевидению, я никогда не встречал.
      — Зачем же вы утруждаете себя этим звонком? Простите, не знаю вашего имени-отчества.
      — Денисов Владимир Иваныч. Персональный пенсионер местного значения. Я хочу сказать, уважаемый Василий Андреевич, что этой дамы я не встречал, но я видел, как незадолго до конца сеанса из ложи «Ь» вышел молодой человек и быстро пошёл вниз по лестнице. У меня был билет в соседнюю ложу. Я ещё подумал, что картина, должно быть, совсем плохая, если даже молодые люди не могут досидеть до конца...
      — Владимир Иванович, вы нас крайне обяжете, если подъедете к нам, в управление, к восемнадцати часам.
      — К вашим услугам. Рад оказать помощь правосудию.
      — Жду вас к восемнадцати часам. Захватите паспорт, пропуск будет у постового при входе.
      — Ровно в восемнадцать буду у вас».
      Голос оборвался, Кулябко щёлкнул клавишей, зелёный глаз магнитофона растаял, Дробов прошёлся по комнате и остановился перед Кулябкой.
      — Итак, пока что мы имеем два свидетельства, согласно которым незадолго до конца сеанса из ложи «Б» вышли два человека. Один из них пожилой, другой — молодой. Они вышли не вместе, а порознь. Это даёт право предполагать, что ушедшие не были знакомы друг с другом, иначе они ушли бы одновременно.
      — Может быть, так, но может быть и другое. Они вышли В разное время не случайно: уход из киноложи одновременно двух зрителей непременно обратил бы на себя внимание.
      Дробов недоверчиво хмыкнул:
      — По-вашему, мы имеем дело с групповым преступлением?
      — Не исключаю. Шёл гангстерский фильм «Мститель». Мы с вами его видели. Круто замешанный американский детектив, и, каков бы он ни был по своей социальной направленности, зритель напряжённо ждёт развязки, которая наступает лишь в последних кадрах фильма. И вы, и я, отлично понимая, что фильм ерундовый, всё же досидели до конца.
      — Значит, вы считаете, что к убийству Кривулиной причастны эти двое, ушедшие до конца сеанса?
      — А вы предполагаете, что преступник воспользовался уходом из ложи двух ему неизвестных зрителей и совершил убийство?
      — Почему вы считаете такую версию несостоятельной?
      — Потому, что она уязвима. Принять её — значит утверждать, что преступник, отправляясь с Кривулиной в кино, не предполагал покончить с ней там: не мог же он заранее планировать уход ненужных ему свидетелей.
      — Но почему же эти двое до сих пор не откликнулись на наше обращение?
      — Для этого может найтись множество причин. С утра до вечера никто радио не слушает. Наше обращение могло До них не дойти или дошло по слухам, в искажённом виде...
      Их спор прервал телефонный звонок. Кулябко поспешно включил магнитофон и приложил к уху ларингофон. Теперь он мог слушать одновременно с Дробовым.
      Дробов поднял трубку:
      — Алло!
      — С кем мне говорить по объявлению насчёт кино?
      — По этому вопросу надо говорить со мной, — поспешно отозвался Дробов.
      — Так вот, я был в той ложе, только ушёл раньше, у меня разболелась голова в духоте, и потом я прямо оглох от всех этих выстрелов.
      — Простите, как ваше имя-отчество?
      — Марк Данилович.
      — А фамилия?
      — Фамилия? Фамилия Клофес.
      — Простите, не расслышал.
      — Тогда по буквам: кардинал, лорд, Отелло, Фердинанд. Вы меня слышите? Фердинанд. Епископ, сцена. Клофес. Клофес!
      — Понятно. Марк Данилович, необходимо, чтобы вы- сегодня вечером подъехали в наше управление.
      — Не имею возможности, — донёсся до Дробова сдавленный голос.
      Дробов сделал знак, и Кулябко поспешно вышел в соседнюю комнату.
      — К законам я влеченья не имею, — продолжал Марк Данилович. — Не хочу вмешиваться в уголовные дела, не желаю таскаться по судам и следствиям...
      — Но вы же позвонили нам...
      — Да, позвонил, чтобы сообщить, что был в этой ложе, ушёл до конца сеанса. В ложе остались две женщины и какой-то молодой человек.
      — Я ещё раз убедительно прошу вас приехать, нам необходимо иметь описание внешности второй женщины и молодого человека.
      — Я сказал всё! — резко оборвал Дробова собеседник. — Я имею восемьдесят три года плюс инфаркт, плюс стенокардию. Но вам этого мало, вы хотите, чтобы у меня был ещё инсульт! Так я этого не хочу! Всё! Слышите, я сказал — всё!— Лёгкий щелчок, и послышались короткие гудки, старик повесил трубку.
      — Чёртов дурак! — Дробов был сейчас зол не столько на старика, сколько на самого себя: не смог уговорить такого важного свидетеля. В ложе, оказывается, была ещё и женщина. Двое мужчин, один из них этот самый Клофес, второй — какой-то молодой человек, неизвестная женщина и Кривулина...
      Вошёл Кулябко, по его виду Дробов безошибочно определил — неудача.
      — Что, звонил из автомата?
      — Да. Из городской билетной кассы на Васильевском Выйти на него не успели — быстро закончился разговор.
      — Непростительно упустить такого свидетеля! — Дробов хлопнул ладонью по столу. — Чего он испугался?
      — Может быть, у него есть основания не встречаться с милицией, точнее — с уголовным розыском?
      — Похоже, чёрт возьми! Он даже на этот счёт выразился весьма определённо: «К законам я влеченья не имею». Я эту фразу уже однажды слышал, но где, от кого, при каких обстоятельствах?
      Впервые Кулябко видел своего начальника в таком смятенном состоянии.
      — Берегите, Кулябко, эту запись, она может нам ещё пригодиться.
      — Всё же попытаемся раздобыть старика, — неуверенно сказал Кулябко. — Мы знаем его фамилию, имя, отчество...
      — Сейчас же сделаем запрос. Он сообщил, что в ложе кроме него сидел какой-то мужчина и две женщины. Но мы знаем, что двое мужчин покинули ложу до конца сеанса, значит, один из ушедших — этот самый чёртов Клофес, о нём, очевидно, и говорила Надя. Второй пока неизвестен. Ну а женщина? Если преступники те, кто покинул ложу, то какова роль женщины? Тут одно из двух: либо ушедшие до конца сеанса не имеют отношения к преступлению, и тогда убийца — женщина, либо преступники все трое и женщина тоже покинула ложу до конца сеанса. В протоколе райугро сказано, что после окончания сеанса в двадцать часов
      пятьдесят пять минут в пустой ложе «Б» был обнаружен труп женщины...
      В дверь раздался робкий стук, в комнату, растерянно озираясь, вошла худенькая девчушка.
      Дробов поспешил ей навстречу:
      — Здравствуйте, Надя! Садитесь, пожалуйста. А вас, Максим Трофимыч, попрошу зайти ко мне через двадцать минут.
      Кулябко понял: Дробов опасается, что присутствие второго человека смутит девушку, придаст разговору официальный характер.
      — Спасибо, что пришли, Надя, — сказал Дробов. — Значит, математичка у вас строгая?
      — Ужас просто!
      — А я почему-то не сомневаюсь, что вы отлично справитесь с контрольной. Признаюсь вам, что сам я больше тройки по тригонометрии никогда не имел, и то при помощи «шпор»... В нашем классе было двадцать мальчишек и восемь девочек. Девчонки про нас даже песню сложили:
      Двадцать лодырей прекрасных В класс приходят в день ненастный,
      Все равны как на подбор,
      И в карманах двадцать «шпор»!
      Надя рассмеялась, почувствовав себя непринуждённо с этим весёлым, разговорчивым человеком.
      — Нам о «шпорах» и думать нечего, — сказала Надя. — У нас такая училка, прямо всех насквозь видит, всё замечает. Прямо по лицу угадывает, с первого взгляда!
      — Тогда ей надо работать у нас, а не в школе, — весело отозвался Дробов. — Нам очень нужны люди, которые умеют не только смотреть, но и замечать, а тем более с первого взгляда. Сейчас мы проверим, можете ли вы тоже замечать что-нибудь с первого взгляда. Значит, вы говорите, что из ложи «Б» вышел человек, не досмотрев фильма?
      — Да.
      — Приблизительно за сколько времени до конца сеанса?
      — До конца сеанса — не знаю, знаю только, что до начала моего сеанса он ушёл за двадцать две минуты.
      — Вы помните с точностью до одной минуты? — не скрывая удивления, спросил Дробов.
      — Да, помню... мои часы очень точные.
      — Но это возможно только в том случае, если, увидев этого человека, вы специально посмотрели на часы Вряд ли так было.
      Тонкие прямые брови Нади, дрогнув, сошлись на переносице.
      — А вот именно так и было. Потому что я ела эскимо и повторяла про себя одну теорему тангенсов и вдруг увидела, что из ложи вышел человек. Я решила, что кончился сеанс, сейчас начнут пускать, и посмотрела на часы и увидела, что ещё только восемь часов тридцать три минуты, а сеанс начнётся в восемь пятьдесят пять.
      — Это убедительно. Один ноль в вашу пользу. Не сомневаюсь, что и на остальные вопросы я услышу такие же точные ответы. Вы сказали, что это был человек немолодой?
      — Да, это был уже пожилой человек.
      — Как вы думаете, сколько ему лет?
      — Я его не разглядела хорошо, помню только, что он был старый.
      — А всё-таки. Сколько ему можно дать лет? — Дробов вспомнил телефонный звонок Марка Даниловича. — Шестьдесят? Семьдесят? А может быть, ещё больше, — скажем, за восемьдесят?
      — Что вы? — пожала плечами Надя. — Кому за восемьдесят, тот в кино не ходит.
      — А всё-таки попробуем определить его возраст. Он старше вашего папы?
      — Конечно, старше. Папа у меня пожилой, но ещё не старый. Ему в январе будет сорок два года. А знаете, как он на лыжах ходит? Лучше меня!
      Дробов внутренне усмехнулся: по её понятиям, человек в сорок два года — пожилой.
      — Значит, этот человек старше вашего отца?
      — Старше... У него даже виски седые.
      — Только виски? А остальная голова?
      — Остальная — не знаю. Он был в шляпе. Наверное, весь седой, а может быть, лысый.
      — Значит, он был в шляпе. Какого цвета шляпа?
      — Точно не скажу, только помню, что тёмная...
      — Какого он роста?
      — Роста? Среднего... Может, выше среднего...
      — Выше меня или ниже? — Дробов встал, чтобы Надя могла увидеть его во весь рост.
      — Вроде вас...
      — Может быть, вы запомнили его лицо: какое оно круглое, овальное? А бывают лица, которые, выражаясь знакомым вам геометрическим языком, хорошо вписываются в равнобедренный треугольник. У нас такие лица так и называются — треугольные.
      Надя виновато улыбнулась:
      — Я его лица не запомнила. Видно, и вправду я могу только смотреть, а видеть не умею.
      — Во что он был одет? Пальто? Куртка? Пиджак?
      — Это я помню, — обрадовалась Надя. — На нём была коричневая болонья. Я запомнила потому, что мама всё время говорит, что папе надо достать коричневую болонью, вот я тогда и подумала: хорошо бы папе такого цвета.
      — Вот видите, значит вы умеете не только смотреть, но и замечать.
      — Ещё я помню, что он был в перчатках. Я даже удивилась, подумала, что у него, может, руки больные — тёплый день, а он в перчатках.
      — Он был в перчатках? — Дробов не спускал с Нади глаз. — Вы уверены? Вам не показалось?
      — Очень хорошо помню...
      Дальнейшие ответы Нади ничего нового не внесли. Девушке казалось, что Дробов недоволен ею.
      — Я же говорила... ничего важного не знаю... предупреждала...
      — А вот и нет! Ошибаетесь, сударыня! Всё, что вы сообщили, очень важно. Надеюсь, что наш разговор поможет напасть на след преступника...
      Ровно в восемнадцать часов появился Денисов — франтоватый старик с перстнем на мизинце. Закрученные колечком седые усы, ровный, словно по ниточке, пробор посредине головы, острая седая бородка — всё это придавало ему забавную воинственность и старомодный вид. Денисов подтвердил своё сообщение: до конца сеанса из ложи «Б» вышел молодой мужчина. Внешность незнакомца Денисов описать не мог, не запомнил также, во что тот был одет.
      — Помню только, что он был, знаете ли, в шляпе.
      — Какого цвета?
      — Не гневайтесь, но не помню.
      — Можете вы приблизительно определить его возраст?
      — Это был молодой человек.
      — Никаких особенностей в его походке или одежде вы не заметили?
      — Никаких, если не считать одну, так сказать, экстравагантность. В такую жару — я имею в виду температуру в кинотеатре — этот субъект, представьте себе, был в перчатках. Во всяком случае, когда он вышел из ложи, он был в чёрных перчатках.
      Дробов с трудом удержался, чтобы не вскочить со стула:
      — Он был в чёрных перчатках? Это точно?
      — Чёрные, именно чёрные.
      Дробов ощутил всем своим существом счастливое возбуждение, которое всегда охватывало его с появлением малейшего просвета в «глухом» деле. «Я даже удивилась, подумала, что у него руки больные», — вспомнил он слова Нади. Значит, оба — и молодой человек, которого видел Денисов, и старый, которого видела Надя, — оба боялись оставить отпечатки пальцев. Значит, оба они, если и не являются непосредственными убийцами Кривулиной, то всё же безусловно являются соучастниками этого дерзкого преступления. Но если эти двое только соучастники, то кто же непосредственный убийца? Ответ на этот вопрос даёт телефонный звонок Клофеса. В ложе находились четыре человека: двое мужчин и две женщины. Мужчины под каким-то предлогом ушли раньше конца сеанса, и в ложе остались две женщины — убийца и жертва. А может быть, женщина ушла ещё раньше, и тогда — непосредственный отравитель один из этих мужчин? Кто-то из них угостил Кривулину отравленной конфетой, яд подействовал мгновенно, и, убедившись в этом, убийца спокойно вышел из ложи.
      — Скажите, Владимир Иванович, вы твёрдо уверены, что этот субъект был в перчатках?
      — Молодой человек! — Денисов воинственно вскинул голову, острая бородка его нацелилась Дробову в грудь. — Хотя мне и семьдесят три года, но я не дал вам основания полагать, что я маразматик!
      — Бог с вами, у меня и в мыслях такого не было. — Желая успокоить столь обидчивого свидетеля, Дробов добавил с притворной весёлостью: — Мне крайне приятно, что вы назвали меня молодым человеком. Сегодня же расскажу об этом жене.
      — Простите за любопытство, а сколько вам лет?
      — Сорок пять.
      — Так что же вас удивляет?! Сорок пять!.. — вздохнул Денисов. — Какой прекрасный возраст... Молодость... Энергия... Здоровье... Да... — Он снова тяжело вздохнул. — А теперь, если позволите, я пойду. Сожалею, если не был вам полезен.
      — Я вам признателен, Владимир Иванович. Беседа с вами, безусловно, облегчит нашу задачу.
      Денисов церемонно откланялся и, стараясь не горбиться, прямой, молодцеватой походкой направился к выходу...
     
      СОСЕДИ КРИВУЛИНОЙ
     
      В районное отделение милиции Куприянов был вызван телефонограммой. Прежде чем приступить к разговору, Мохов позвонил кому-то по телефону, назвал себя и произнёс только одно слово: «Интересуюсь». Очевидно, там, на другом конце провода, знали, чем интересуется старший лейтенант милиции, — разговор был недолгий, две-три минуты, на протяжении которых Мохов не произнёс ни одного слова. Слушая, он изредка кивал головой, наблюдая исподволь за сидящим у стола Куприяновым. Опытному Мохову нетрудно было заметить, что Куприянов нервничает. Узловатые подагрические пальцы его беспокойно шевелились, левая нога непрерывно подрагивала.
      «Чем он так напуган? — недоумевал Мохов, продолжая слушать незримого собеседника.
      Не переставая подрыгивать ногой, Куприянов вынул из кармана сигарету, чиркнул спичкой и тут же наткнулся глазами на лаконичное предупреждение: «Не курить!» Дунув на спичку, он смял сигарету и сунул в карман.
      — Всё понятно. До завтра, — сказал Мохов собеседнику, положил трубку и обратился к Куприянову:
      — Я вызвал вас в связи с убийством гражданки Кривулиной. Вы живёте с ней в одной квартире?
      — Да... в одной...
      — Сколько времени прожили вы в одной квартире с Кривулиной?
      — Семь лет.
      — Можете вы обрисовать круг её знакомств, её образ жизни, с кем она постоянно общалась? Может быть, она упоминала в разговоре с вами о своих врагах, высказывала опасения за свою жизнь?
      По мере того как Мохов задавал вопросы, лицо Куприянова теряло испуганно-напряжённое выражение, бледно-голубые глаза смотрели спокойно, нога под столом перестала выбивать судорожную дробь. Отвечая на вопросы, он поглаживал широкой ладонью срезанный подбородок.
      — Что я могу сказать, гражданин начальник? — Голос Куприянова оказался высоким, резким. Медленно и с трудом, точно пасту из засохшего тюбика, он выдавливал осторожные слова: — Лично мне покойница Зинаида Михеевна ни на кого не жаловалась... нет, не жаловалась... Насчёт образа жизни... так ведь какой образ жизни у служащего! Утром к девяти на работу, а я вот, например, к восьми... Вечером придёшь, пока то да сё — газетку пробежишь, телевизор посмотришь, с женой поговоришь, — уже и спать пора...
      — Безрадостная картина получилась, товарищ Куприянов, — заметил Мохов. — Непонятно, кто же каждый вечер заполняет наши театры, концертные залы, стадионы, кинотеатры?..
      — Бездельников хватает...
      — Но неужели вы сами никогда не бываете в театре или в кино? — искренне удивился Мохов. — Когда вы в последний раз были в кино?
      — В кино?.. Я?..
      — Да. Когда вы были в кино?
      Узловатые пальцы Куприянова снова зашевелились.
      — Не помню... Может, год... а может, и больше. Мне запоминать ни к чему. — Он заговорил вдруг торопливо, без пауз. — Кривулина жила скромно, только вот разве недавно франтить стала. Вернулась из дома отдыха в июле — на ногах туфли импортные, кофта тоже заграничная.
      — В каком доме отдыха она была?
      — Где-то в Прибалтике, а где — не говорила. Я не спрашивал, она не говорила. Про врагов своих мне лично тоже не говорила. Гостей у неё не бывало. Пока муж не умер — приходили, а после — не замечал. Может, и были, а только я не замечал. Тут надо Скрипкину Антонину Ивановну спросить, у них комнаты рядом, а Скрипкина — пенсионерка, всегда дома. Может, она что и заметила, в смысле гостей...
      — В дни, предшествовавшие убийству, вы не заметили
      какой-либо озабоченности, изменения в обычном повелении гражданки Кривулиной?
      — Ничего не заметил. Утром, в день, когда это всё случилось, мы как раз вместе из дому вышли. Зинаида Михеевна совсем весёлая была, даже загадку мне смешную задала, вроде анекдота.
      — А именно?
      — Говорит: у американского радио спрашивают: «Какая разница между неграми и белыми медведями?» А американское радио отвечает: «Точно не знаем, но кого-то из них нельзя убивать».
      Он хихикнул, выжидательно смотря на Мохова. Однако новых вопросов не последовало. Мохов сделал какую-то пометку в блокноте и встал.
      — На этом, товарищ Куприянов, сегодня попрощаемся. Не исключено, что на днях мы вас ещё побеспокоим.
      — Ради бога, ради бога, чем могу — всегда пожалуйста. — Он направился к выходу и уже на пороге обернулся и скорбно покачал головой: — И откуда только берутся бандиты? Страшно из дому выйти. Год в кино не был, ещё пять лет не пойду!
      Он вышел, неслышно прикрыв за собою дверь. Мохов склонился над блокнотом, жирно подчеркнул занесённые на чистую страничку два слова: «Гражданин начальник» и поставил два больших вопросительных знака.
     
      * * *
     
      Скрипкина оказалась маленькой сухонькой старушкой, в коротком не по возрасту платье, с ярко накрашенными тонкими губами и в соломенной шляпке с голубым бантом.
      — Я вызвал вас по делу об убийстве Кривулиной, — сказал Мохов.
      — Я сразу догадалась, — самодовольно сказала Скрипкина.
      — Почему вы так подумали?
      — Ничего удивительного. За мною никаких нарушений нет, совесть моя чиста, значит вызывают в связи с этим жутким происшествием. С этим кошмарным убийством!
      — Вы правы, за вами никаких нарушений нет. Хочу задать вам несколько вопросов. Скажите, Антонина Ивановна, в каких отношениях находилась Кривулина с вами и супругами Куприяновыми? Насколько мне известно, других жильцов в вашей квартире нет?
      Быстрым движением Скрипкина поправила сбившуюся набок шляпку и вдруг затараторила, задребезжала, как старая таратайка по бездорожью:
      — Между нами, женщинами, отношения были идеальные. Разумеется, случались мелкие недоразумения непринципиального характера, кратковременные эксцессы. Но, должна сказать правду, эти досадные скандалы возникали не чаще раза в месяц, на болезненной почве расчётов за электричество в местах общего пользования, за телефон и тому подобное.
      Скрипкина умолкла, показывая всем своим видом, что с нетерпением ожидает новых вопросов. Её обесцвеченные мелкие кудряшки выбились из-под шляпки, и маленькое круглое личико стало до смешного похоже на мордочку старой болонки.
      — Вы сказали, Антонина Ивановна, что между женщинами отношения были идеальные. А каковы были взаимоотношения между Кривулиной и Куприяновым?
      — Мне грустно вспоминать об этом, товарищ лейтенант. Скажу вам по секрету, что наш квартуполномоченный Григорий Матвеич Куприянов совершенно лишён соответствующего воспитания, его манеры ужасны. Не далее как две недели назад, сразу же после отъезда его супруги в отпуск, разразился эксцесс. Григорий Матвеич вёл себя не по-советски. Конечно, если бы он знал, что я дома, он бы не позволил себе такое, но он был убеждён, что меня нет... и Зиночка тоже так думала...
      — А почему они думали, что вас нет дома?
      — Утром Зиночка и Григорий Матвеич вместе уходили, мне это сразу показалось подозрительным, им же надо в разное время на работу. Я и сказала, что с семи вечера меня не будет: я сказала, что у меня есть билет в цирк. Они и поверили.
      — Значит, па самом деле вы не собирались идти в цирк?
      — Конечно, не собиралась. Что я там не видела? Коней? Клоунов? Я люблю серьёзное искусство, уж если куда идти, так в оперетту.
      — Для чего же вы сказали, что вас не будет дома?
      — Я же объяснила, что его жена уехала в отпуск!
      — Какое отношение имеет отъезд жены Куприянова к вашему... к вашей выдумке о цирке?
      — Ах да, об этом я ещё не сказала. Видите ли, когда Любочка, — это жена Куприянова, — уезжала, она, прямо-таки умоляла меня... Она боялась, что Григорий Матвеич станет ухаживать за Зиночкой. Просила меня следить за ним...
      — У неё были основания для таких подозрений? — спросил Мохов.
      Скрипкина затрясла кудряшками.
      — Ещё бы! У Кривулиной вдруг появились дорогие вещи: английские туфли, пальто с норковым воротником, холодильник висячий. А в день её трагической смерти я сама видела на её руке золотое кольцо с камнем. Представляете?! Это на её-то зарплату! Любочка мне сказала, что не иначе, как Григорий Матвеич делает ей памятные ценные подарки. А за какие глаза, спрашивается?!
      — Но разве Куприянов получает такую большую зарплату, что имеет возможность делать дорогие подарки?
      Лицо Скрипкинон сразу приняло насторожённое выражение:
      — А этого, вы меня извините, я не знаю. Я в чужие дела не вмешиваюсь.
      — Хорошо. Вернёмся к нашему разговору. Что же произошло вечером, когда они думали, что вас нет дома?
      — Страшная сцена! Сижу тихо в своей комнате, слышу, пришла Зиночка. Что-то там повозилась в комнате, потом пошла на кухню варить чего-то. А кухня как раз напротив моей комнаты. Вскоре, слышу, и Григорий Матвеич появился, и сразу к Зиночке на кухню. Они, конечно, думают, что в квартире никого нет, — дверь в кухню настежь. Я прямо дышать перестала, чтобы не пропустить чего. Поначалу они говорили совсем тихо, я даже расстроилась, ничего не слышно, думаю, как же я теперь в глаза Любочке смотреть буду — рассказывать нечего. И вдруг, представляете, слышу крики. И он кричит, и она кричит. Прямо страшно... — Скрипкина остановилась, перевела дух и водворила на место непокорную шляпку.
      — Почему же они кричали, — вы что-нибудь поняли?
      — Что кричали — помню, а в чём было дело — не разобрала.
      — Что же они кричали?
      — Первой закричала покойница, прямо зашлась: «Меня... — кричит, — задёшево не купишь! Я твои махинации знаю! Недаром на коммутаторе в твоём СМУ два года работала. Все твои разговоры по телефону помню. Ты у меня со своими
      дружками загремишь, не опомнишься! Десятка тебе обеспечена!» Я, товарищ лейтенант, признаюсь, не поняла, при чём здесь десятка, кто её должен дать Григорию Матвеичу...
      — Это неважно. Прошу вас продолжать. Что ответил Куприянов Кривулиной?
      — Жутко вспомнить! Он замахнулся на неё кулаком!
      — Постойте. Вы были в своей комнате, как же вам удалось увидеть, что Куприянов замахнулся на неё кулаком?
      Скрипкина отвела глаза в сторону и беззвучно хихикнула.
      — Ещё раз прошу объяснить, каким образом вы могли увидеть, что делается в кухне, если вы находились в своей комнате за закрытой дверью?
      — У меня, товарищ лейтенант, над дверью фрамуга, она застеклённая, я и увидела.
      — Как же вы могли видеть через фрамугу, она же высоко, выше двери?
      — А я сразу же стремяночку подтянула, — я свою у себя держу. Мне с неё всё видно было как на ладошке...
      — Продолжайте. Ударил Куприянов Кривулину?
      — Слава богу, не ударил, но такое сказал, такое сказал, что как вспомню — мурашки по спине бегают...
      — Что же он сказал?
      — «Я, — говорит, — тебя раньше на тот свет отправлю! Отравлю, как чумную крысу!» А покойница, можете представить, не испугалась, кричит в ответ: «И об этой угрозе сообщу кому надо! Только и думаешь меня со света сжить, от свидетеля избавиться!» И, не поверите, плеснула в него щами из кастрюли! Я, как увидела всё это, как услышала, прямо со страху чуть со стремянки не свалилась.
      — Как вы полагаете, что имела в виду Кривулина, говоря, что Куприянов хочет избавиться от неё, как от свидетельницы?
      — Который день сама голову ломаю — ума не приложу, прямо извелась...
      — Значит, Куприянов и Кривулина были за последнее время в ссоре? Не разговаривали друг с другом?
      — В том-то и дело, что наоборот. Помирились! Не знаю, что и подумать! Ненавижу сплетни, но в интересах истины.., Слышала, как он звал её в театр.
      — В театр или в кино?
      — Вот уж не скажу точно. Может быть, и в кино. Твёрдо помню, что приглашал, только не помню куда именно.
      — Постарайтесь припомнить точно, когда это было. Число?
      — Число? Это было за два дня до гибели Зиночки. Значит, утром, третьего сентября.
      —- Кривулина согласилась пойти с ним?
      — Она тихо ответила, так что не знаю, что сказала, а только думаю, что согласилась.
      — Скажите, Антонина Ивановна, лично у вас отношения с Кривулиной были нормальные?
      — Абсолютно!
      — Ас Куприяновым?
      — Идеальные!
      — Ну хорошо. Надеюсь, что наша беседа послужит на пользу дела. Предупреждаю вас, что наш разговор пока что никто, ни один человек, не должен знать. Если найдёте нужным дополнить ваши показания новыми фактами — вот вам номер моего телефона, позвоните, и мы встретимся ещё раз. Всего вам доброго, и помните — никому пи слова.
      — Уж я, товарищ лейтенант, что-что, а тайны хранить умею. — И, поправив непокорную шляпку, Скрипкина встала, протянув с улыбкой Мохову руку, сверкающую перламутровыми ногтями.
      Расставшись со Скрипкнной, Мохов сделал в блокноте запись: «Подарки Кривулиной? Угроза убийства: «Отравлю, как чумную крысу». Подслушивала на коммутаторе разговоры Куприянова (махинации)».
      ИЗ ДОКУМЕНТОВ И РАПОРТОВ
      «Имеющиеся в личном деле анкета и автобиография Кривулиной Зинаиды Михеевны (до замужества — Быкова 3. М.) свидетельствуют, что она родилась 5 июля 1918 года в г. Минске, где и проживала до 10 июня 1941 года. 10 июня Быкова уехала в деревню под Минск к родственникам, предполагая провести у них отпуск, и, не успев эвакуироваться, осталась на временно оккупированной- немцами территории. В феврале 1942 года Быкова вместе с другими девушками была угнана в Восточную Германию и отдана в батрачки помещику фон Траубе. В 1944 году за отказ работать на военном заводе была заключена в концентрационный лагерь,
      расположенный на территории Польши. Из лагеря освобождена Красной Армией в начале 1945 года. Далее в автобиографии Кривулина пишет: «ЖеЛая всей душой отблагодарить героическую Красную Армию, спасшую меня от неминуемой гибели в гитлеровском лагере, я видела свой долг советской патриотки в том, чтобы отдать все свои силы, а если понадобится, то и жизнь, борьбе с ненавистным фашизмом, и решила не возвращаться на Родину, пока враг не будет окончательно уничтожен. Мне удалось добиться зачисления в ряды Красной Армии, где я поначалу была регулировщицей, а зачем штабной машинисткой».
      Осенью 1945 года, ещё находясь в рядах Красной Армии, Быкова вышла замуж за уроженца города Пскова лейтенанта Кутова И. Г., и оба после демобилизации в 1946 году поселились в Пскове, где Быкова-Кутова работала телефонисткой на городской телефонной станции, а Кутов на той же станции монтёром.
      В 1958 году, разведясь с мужем, Быкова-Кутова завербовалась на целину, в Кустанайскую область, где через год вышла замуж за ленинградца Кривулина Петра Аверьяновича, шофёра, временно мобилизованного на уборку урожая. Вместе с Кривулиным приехала в Ленинград, получила постоянную прописку на его жилплощади, где проживала по день своей смерти. В 1961 году Кривулин П. А. скончался от перитонита. До 1966 года Кривулина работала па коммутаторе СМУ, а с 1966 года - па коммутаторе прядильно-ткацкой фабрики. Свой переход на другую работу объясняла живущим в квартире разницей в зарплате (10 рублей), жалуясь, что на 71 рубль в месяц прожить не может.
      По отзыву зам. директора по кадрам Кривулина работала удовлетворительно, принимала участие в общественной работе...»
      «На ваш запрос под № 1245/ОУР УВД Минского облисполкома сообщает, что вследствие того, что в первые дни Великой Отечественной войны большинство архивов было уничтожено, установить интересующие вас данные о гр-ке Быковой Зинаиде Михеевне в настоящее время не представилось возможным.
      Нами производится дальнейшая проверка, о результатах которой сообщим вам дополнительно»,
      «Сообщаем, что в концентрационном лагере С-113 на территории Польши в 1944 году действительно находилась военнопленная Быкова Зинаида Михеевна. В регистрационных документах лагеря, захваченных нашими частями, месяц рождения Быковой указывается январь, а место рождения город Камень-на-Оби, Новосибирской области. Сестра Быковой Зинаиды Михеевны — Быкова Варвара Михеевна и поныне проживает в городе Камень-на-Оби».
      «Справка
      Куприянов Григорий Матвеевич, 1920 года рождения, уроженец г. Уфы, проживающий в г. Ленинграде, по ул. Марата, 2, кв. 8, был осуждён 12 ноября 1950 года нарсудом Калининского района г. Москвы по ч. 2, ст. 2 указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 года «Об усилении уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» к семи годам лишения свободы.
      В 1953 году был освобождён на основании указа Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии».
      Из материалов, имеющихся в ОБХСС Сестрорецкого района, явствует, что Куприянов участвует в групповом хищении соцсобственности, осуществляемом в Строительном тресте группой расхитителей. В ближайшее время нами будут получены данные, дающие основания для ареста Куприянова».
      «Кривулина 3. М. проживала в коммунальной квартире, где кроме неё съёмщиками являются одинокая пенсионерка Скрипкина Антонина Ивановна и прораб одного из ленинградских СМУ — Куприянов Григорий Матвеевич с женой Любовью Павловной, которая с 19 августа находится в отпуске в г. Сочи. Взятые мною объяснения Скрипкиной не исключают возможности участия Куприянова в убийстве Кривулиной 3. М., заинтересованного в ликвидации свидетеля его преступных махинаций: хищение дефицитных строительных материалов (олифы, краски, сантехнического оборудования, паркета, импортных облицовочных материалов).
      В настоящее время ОБХСС заинтересован, чтобы Куприянов не подозревал, что его преступные действия известны следственным органам: наблюдение за ним даст возможность установить его сообщников, а также лиц, приобретавших у него заведомо краденые материалы.
      Запись объяснении граждан Куприянова Г. М. и Скрипкиной А. И. прилагается.
      Ст. инспектор ОУР К. Мохов.
      «Справка
      По учёту Центрального адресного бюро УВД Ленгорисполкома Клофес Марк Данилович среди лиц, прописанных в г. Ленинграде и Ленинградской области, не значится.
      Регистратор ЦАБ Г. Антонова».
      «Произведённая проверка всех организаций Ленинграда, имеющих право производить, хранить и отпускать медикаменты, включающие в себя экзогенные яды, установила, что на протяжении текущего года учёт, храпение и отпуск ядовитых веществ производились в соответствии с действующими распоряжениями Министерства здравоохранения СССР».
      «Рапорт
      Сообщаю, что, прибыв в г. Камень-на-Оби, я встретился с гражданкой Быковой Варварой Михеевной и предъявил ей две фотографии Кривулиной Зинаиды Михеевны (фотография № 1 снята в Пскове в 1947 году, фотография № 2 снята в Ленинграде в 1967 году). Гр-ка Быкова заявила, что женщину, изображённую на предъявленных фотографиях, она никогда не видела. На мой вопрос, сохранились ли у неё фотографии её сестры Быковой 3. М., гр-ка Быкова В. М. ответила утвердительно и вручила мне четыре фотографии сестры в возрасте девяти, тринадцати, пятнадцати и двадцати лет. Из беседы с Быковой В. М. было установлено, что в августе 1941 года комсомолка 3. Быкова после неоднократных заявлений была зачислена на курсы медсестёр в Новосибирске, по окончании которых была направлена санинструктором на Западный фронт. Последнее её письмо родителям датировано августом 1942 года. В ноябре 1942 года её родители (ныне покойные) получили извещение о том, что младший лейтенант Быкова Зинаида Михеевна пропала без вести.
      Последнее письмо Быковой 3. М. с фронта и её четыре довоенные фотографии прилагаю вместе с протоколом о их добровольной выдаче.
      Инспектор ОУР И. Трошин».
      Из актов криминалистических экспертиз, произведённых на основании постановления старшего следователя прокуратуры г. Ленинграда, советника юстиции Дорофеева:
      «1. Перед экспертом был поставлен вопрос: изображено ли на двух фотографиях 1, 2 и фотографиях 3, 4, 5, 6, полученных от гр-ки Быковой В. М., одно и то же лицо.
      Заключение В результате визуального сопоставления анатомических признаков, совмещения изображений, сопоставления относительных величин, характеризующих соотношения расстояний между определёнными точками лица, производимых с учётом возрастных изменений изображённых на фотографиях личностей, установлено, что па представленных шести фотографиях изображены два различных лица: одно — на фотографиях 1, 2, другое — на фотографиях 3, 4, 5, б.
      2. Перед экспертом был поставлен вопрос: принадлежат ли два рукописных текста — письмо с фронта Быковой 3, М. и автобиография, написанная от руки Кривулиной 3. М., — одному и тому же лицу.
      Для ответа на заданный вопрос была проведена почерковедческая экспертиза путём исследования характеристики почерка по форме и направлению, наклона почерка, степени связности почерка и частных признаков почерка.
      Заключение. Рукописные тексты исполнены различными лицами.
      Старший эксперт НТО УВД Н. Лаптев».
      «...Кривулина Зинаида Михеевна со 2 по 15 июля с. г. находилась по путёвке месткома пряднльно-ткацкой фабрики в доме отдыха имени Восьмого марта в эстонском местечке Этюп...
      Ст. инспектор ОУР К. Мохов».
     
      ОБЫСК
     
      Ознакомившись с материалами, Дробов собрал свою группу и без всяких вступительных пояснений, словно продолжая давно начавшийся разговор, сухо сказал:
      — Хвастаться нам нечем.
      — Но всё же мы кое-что узнали за эти три дня, — неуверенно проговорил Трошин.
      — Что мы узнали? Каждое известие ставит перед нами новые загадки, а мы и старых-то ни одной не решили. Никаких твёрдых предпосылок для ясных, обоснованных выводов и заключении у нас но-прежнему нет. Так или не так?
      — Мне кажется, вы несколько мрачно смотрите на проделанную работу, — подал голос Мохов. — Для некоторых выводов у нас есть основания, ну хотя бы то, что этот самый мифический Клофес в действительности не существует.
      — То есть как это не существует? — почти возмущённо спросил Дробов. — Выходит, что по телефону со мною говорил призрак? Тень отца Гамлета! Он существует, этот чёртов Клофес, ещё как существует! Другое дело, что он придумал себе эту фамилию. Вот и выходит, что справки из адресного бюро не столько облегчили, сколько осложнили нашу работу. А рапорт Мохова? Он тоже осложнил нашу задачу. Оказывается, мы должны определить не только, кто такой убийца, но и кто такая убитая. Что это — просто совпадение: две Зинаиды Михеевны Быковы? Одна родилась и жила в Белоруссии, другая — в Сибири. Обе родились в один и тот же год. Если бы не их редкое отчество, можно было бы считать это простым совпадением, но Михей столь редкое имя, что пройти мимо такого совпадения, не обратив на него внимания, нельзя. Что мы, собственно, знаем о Кривулиной—Быковой? Факты, которые нам стали известны, почти целиком основаны на документах, составленных самой же Кривулиной. Ясно, что они рисуют её неплохо, я бы даже сказал — хорошо. Автобиография, анкеты и всякая такая штука написаны ею лично. В них всё приглажено, волосок к волоску. А вот скудные сведения, полученные по нашему запросу, вызывают насторожённость.
      — Неувязка с месяцем и местом рождения, — заметил Кулябко.
      — Не только. Давайте рассуждать. В автобиографии говорится, что вместе с другими девушками она была угнана в Германию в феврале сорок второго года. Между тем организованный угон молодёжи в Германию начался позже — осенью сорок второго года. Обратите внимание, сколь глухо, неопределённо указаны географические пункты. Ни одного конкретного названия, кроме Минска: уехала в деревню под Минск к дальним родственникам. Деревень под Минском сотни, попробуй проверь, где она была. И фамилия родственников не указана, значит и от этой печки танцевать нельзя. Дальше. «Была заключена в концентрационный лагерь, расположенный на территории Польши». Новая загадка: в Польше был не один лагерь. К счастью, в нашем распоряжении имеются некоторые списки заключённых. В них есть Быкова Зинаида Михеевна, узница лагеря С-113. В списках она числится военнопленной. Но из автобиографии Кривулиной явствует, что в армии она оказалась только в конце войны, то есть когда Польша была уже освобождена от гитлеровцев. Значит, военнопленной она никак не могла быть. И, наконец, как правильно здесь было замечено, несовпадение месяца и места рождения: в автобиографии Кривулина пишет, что родилась в Минске пятого июля тысяча девятьсот восемнадцатого года, а в лагерных документах местом рождения значится Камень-на-Оби и стоит другая дата рождения. Слишком много тумана в биографии убитой. Если она та самая Зинаида Михеевна, о которой пришло в сорок втором году ошибочное извещение, что она пропала без вести, то почему же она, оказавшись на родине в сорок пятом, не только не навестила самых близких ей людей, но даже не сочла нужным послать им трёхкопеечную открытку: дескать, жива-здорова, вышла замуж, живу там-то. Нет, для такого поведения должны быть определённые причины...
      — Вы не допускаете, что они у неё были, эти причины, что она вполне сознательно стремилась поддерживать у родных уверенность в своей гибели? — спросил Трошин.
      — Допускаю, пока что допускаю. И тут нам уже помогают работники КГБ. Но наша задача — не допускать, а знать. А мы знаем сегодня не намного больше, чем три дня назад.
      — Вот с этим я не согласен, Василий Андреич, — сказал Кулябко. — Мы усомнились в правдивости Кривулиной, и это потребует от нас дополнительной работы. Я не удивлюсь, если такая работа поможет нам быстрее напасть на след убийцы. А разве звонок так называемого Клофеса не даёт нам оснований для некоторых размышлений, если только вы не согласны с предположением, что он обычный хулиган?
      — Эту версию отвергаю. Конечно, проще всего решить, что этот телефонный звонок — не более чем хулиганская выходка лоботряса, дурацкий розыгрыш и тому подобное. Но час назад я дважды самым внимательным образом прослушал запись. Тон, которым он говорил, особенно одна фра-
      за, — всё это не вяжется с обычным розыгрышем. Давайте рассуждать. Вслушайтесь в его голос. Можно подумать, что со мною говорили два человека. До моей просьбы приехать к нам в управление голос Клофеса был твёрд, звучен, ничуть не похож на старческий. Но, как только я предложил ему приехать к нам, голос мгновенно изменился, превратился в какое-то старческое бормотание, и последовало заявление, что ему восемьдесят три года. Произошло мгновенное перевоплощение, причём, как вы можете сами убедиться, достаточно талантливо исполненное. Из практики мы знаем, что все эти любители телефонной трепотни болтают до тех пор, пока ты сам не бросишь трубку, но Клофес оборвал разговор, можно сказать, на полуслове. Вслушайтесь: последние две фразы — прямо-таки скороговорка, он торопился закончить разговор. Почему? Для этого мог быть ряд причин, не будем гадать, но нельзя исключить предположение, что он знал, сколько минут требуется милиции, чтобы не только выяснить, откуда идёт разговор, но и успеть застать человека в будке телефонного автомата. Его последние слова: «Всё! Я сказал — всё!» по своему звучанию не имеют ничего общего со старческим голосом. Очевидно, торопливость помешала ему доиграть до конца роль дряхлого старика. — Дробов обвёл взглядом свою группу и продолжал: — Все мы прослушали запись этого краткого разговора. Скажите, вас ничто в нём не удивило?
      — Меня удивила его расшифровка своей фамилии по буквам, — сказал Трошин. — Необычный подбор Слов.
      — Очень странная расшифровка, — подтвердил Мохов.
      — Совершенно с вами согласен. Мы с Кулябкой сразу же обратили на это внимание. Когда человек уточняет по буквам свою редкую, труднопроизносимую фамилию, он называет самые ходовые русские имена. Из шести слов Клофес назвал только два имени...
      — Причём оба нерусские, — перебил Дробова Кулябко. — Отелло и Фердинанд.
      — А теперь вспомните, — продолжал Дробов, — остальные четыре слова: кардинал, епископ, лорд, сцена. Почему такой необычный, странный набор слов? Случайно? Случайным может быть одно слово, а тут — все шесть слов непривычны для Нашего слуха, не существующие в обиходе. Но, очевидно, для него эти слова стали повседневными, так сказать — обиходными. Так кто же этот человек? Что это за
      фамилия — Клофес? Очевидно, выдуманная. Тогда естественно предположить, что выдуманными являются также его имя и отчество.
      — Получается, что об этом человеке мы ничего не знаем — ни фамилии, ни профессии, ни возраста, — констатировал Трошин.
      — Кроме одного — этот человек имеет какое-то отношение к смерти Кривулиной.
      — Надо нажать на Скрипкину и Куприянова: может быть, они наведут на след. Если этот Клофес знал Кривулину, то естественно предположить, что он бывал у неё, — сказал Мохов.
      Дробов утвердительно кивнул головой.
      —- А теперь — о Куприянове. Куприянов — отпетый тип и ему есть чего бояться. Имея уже одну серьёзную судимость, которую ему удалось скрыть, он предстанет перед судом, как рецидивист. Минимум, который он получит, это та самая «десятка», которая так озадачила Скрипкину. Если вести розыск по классическим образцам — а мы не должны ими пренебрегать, — то следует задать себе естественный вопрос: кто больше всего заинтересован в смерти Кривулиной? Пона что — я подчёркиваю — пока что, по нашим данным, в смерти Кривулиной был заинтересован Куприянов, видевший в ней опасного свидетеля своих преступных махинаций. Вот почему надо сегодня же произвести у него обыск и взять под наблюдение. Если обнаружится малейшая, пусть даже косвенная улика о причастности Куприянова к смерти Кривулиной — придётся его забрать. В крайнем случае, извинимся и выпустим.
     
      * * *
     
      — Имейте в виду, — напутствовал Мохова старший следователь горпрокуратуры Дорофеев, — вы можете обнаружить при обыске сравнительно крупную сумму денег, солидную пачку облигаций трёхпроцентного займа, сберкнижки на предъявителя, — всё это не может служить предметом вашего внимания, Куприянов не должен думать, что обыск как-то связан с его преступными махинациями на стройках. Об этом настойчиво просит ОБХСС. Искать надо улики, связанные только с убийством Кривулиной. Важно обнаружить коричневую болонью, чёрные перчатки, тёмную шляпу. Необходимо изъять все имеющиеся у него лекарства, независимо от то-
      го, что написано на упаковках. В процессе обыска вы, возможно, обнаружите н другие улики, — всего предусмотреть нельзя...
      При обыске Мохову помогали два практиканта — курсанты спецшколы милиции. Впервые принимая участие в таком деле, они неотрывно следили за выражением лица Куприянова. На занятиях в спецшколе видный учёный-криминалист утверждал, что при обыске преступник не может полностью владеть собою. «Производящие обыск, если они наблюдательны, — назидательно говорил профессор, — замечают, как преступник реагирует на ход обыска, они улавливают в его поведении признаки особого беспокойства, указующие на приближение ищущих к цели. Такая наблюдательность даёт возможность производить обыск с наибольшим эффектом». Помня эти слова профессора, оба практиканта сейчас не спускали глаз с Куприянова.
      Стараясь, чтобы Куприянов не догадался о подлинной причине обыска, Мохов время от времени задавал ему «уводящие в сторону» вопросы: «Есть ли у вас знакомые в Ялте?», «Когда вы получали в последний раз больничный лист?», «С какого времени занимаетесь фотографией?»
      Куприянов отвечал не сразу, стараясь понять, в связи с чем задают ему такие странные вопросы: знакомых в Ялте у него никогда не было, больничный лист он получал года четыре назад, вывихнув на стройке ногу, фотографией никогда не занимался. Связать эти вопросы между собою он, естественно, не мог, но одно ему стало ясно: к преступлениям в СМУ этот обыск отношения не имеет. Сидя на диване, он листал «Огонёк», пытаясь создать впечатление, что обыск его не волнует. Иногда он опускал журнал на колени, молча оглядывал комнату, как бы желая убедиться, что незваные гости ещё не ушли. Такое самообладание Куприянова Мохов мог объяснить только одним — ворюга-прораб убеждён, что в убийстве Кривулиной его не подозревают, а деньги, облигации, сберкнижки, о которых говорил Дорофеев, он заранее припрятал в надёжном месте.
      Практиканты, напряжённо следившие за выражением лица Куприянова, были недовольны собою: должно быть, у них отсутствует необходимая для их профессии наблюдательность. За всё время обыска им не удалось обнаружить на лице преступника никаких признаков особого волнения.
      ...Обыск подходил к концу. Закончив осмотр серванта и антресолей, Мохов открыл дубовый платяной шкаф. Вещей в шкафу оказалось гораздо меньше, чем предполагал Мохов, и он сразу же увидел коричневую болонью. Какое-то мгновенье он смотрел на плащ, не притрагиваясь к нему, словно боясь, что от его прикосновения вещь мгновенно исчезнет. Наконец осторожно, двумя пальцами, он вынул плащ из шкафа и бережно положил его на обеденный стол. «Если повезёт, перчатки окажутся в болонье», — подумал Мохов и сунул руку в маленький, неглубокий карман плаща. Карман был пуст. Не было перчаток и во втором кармане. Он снова подошёл к шкафу, осмотрел все вещи и не нашёл ничего заслуживающего внимания, но, подняв со дна шкафа какую-то кофту, обнаружил под ней измятую чёрную шляпу. Осмотрев её с внутренней стороны, Мохов положил шляпу рядом с болоньей.
      Терзая «Огонёк», Куприянов продолжал сидеть на диване, наблюдая исподволь за Моховым.
      — Где вы держите лекарства? — вдруг спросил Мохов.
      — Какие лекарства? — Куприянов отложил в сторону журнал. — Я, слава богу, здоров, обхожусь без лекарств.
      — Значит, ни вы, ни ваша жена никогда не пользуетесь никакими лекарствами, даже таблетками от головной боли?
      Куприянов с подчёркнутым равнодушием вскинул на Мохова бледно-голубые глаза.
      — Жена, возможно, прибегает, а я пока обхожусь.
      Действительно, никаких лекарств ни Мохову, ни практикантам обнаружить не удалось.
      Когда результаты обыска были оформлены протоколом, Мохов протянул его Куприянову:
      — Ознакомьтесь и распишитесь.
      Медленно, словно малограмотный, Куприянов читал строчку за строчкой, лицо его оставалось невозмутимо спокойным. Мохов почувствовал, как его захлёстывает неприязнь к этому ворюге и убийце. «Интересно, какую рожу он скорчит, когда прочтёт в последнем абзаце об изъятии при обыске коричневой болоньи и чёрной шляпы», — подумал Мохов, наблюдая за Куприяновым. Однако реакция Куприянова оказалась неожиданной: брови его выгнулись дугой, он бросил удивлённый взгляд на Мохова, потом молча подписал протокол и потянулся за «Огоньком».
      — Оденьтесь и возьмите с собою паспорт, — сказал Мохов. — Необходимо уточнить с вами некоторые вопросы.
      — Прошу предъявить ордер на арест, — твёрдо сказал Куприянов.
      — Это не арест. Повторяю, у следственных органов есть необходимость уточнить с вами некоторые вопросы. Поэтому предлагаю вам следовать за мной.
      — Буду жаловаться, — сказал Куприянов, и практиканты с удовлетворением отметили, что голос его дрогнул п потерял прежнюю уверенность. — Буду писать прокурору, я законы знаю.
      — Я тоже их знаю.
      Куприянов стал торопливо натягивать на себя старую рабочую куртку. Дрожащими пальцами он никак не мог застегнуть пуговицы. То, что куртка была совсем старая, бросовая, в которой Куприянов, конечно, никогда на улицу не выходил, дало Мохову повод для вывода: вернуться домой Куприянов не надеется. Значит, он имеет отношение к убийству Кривулиной.
     
      * * *
     
      В то время, как Мохов производил обыск, Дробов вновь прослушивал магнитофонную запись разговора с Клофесом. Ему нужно было сейчас услышать только одну фразу. И вот она прозвучала: «К законам я влеченья не имею...» Он выключил магнитофон.
      — К законам я влеченья не имею... К законам я влеченья не имею... — повторял Дробов. — Чёрт возьми, такая знакомая фраза! Где я слышал её? И как странно она звучит, словно стихотворная строчка: «К законам я влеченья не имею...» И произнёс её Клофес совсем не так, как всё остальное. Эту фразу он не произнёс, а словно продекламировал. Безобразие! Что случилось с моей памятью?! Нет, нет, надо взять себя в руки! Будем рассуждать. Несомненно, я уже однажды слышал эту фразу. Слышал или читал. Фраза похожа на стихотворную строчку. Очевидно, я где-то прочёл её. Но ведь существуют люди, которые должны знать подобные вещи. Учёные-литературоведы просто обязаны дать ответ на мой вопрос. Надо немедленно ехать в университет, сейчас же, сию минуту!
     
      * * *
     
      Представившись секретарю партийного комитета университета, Дробов положил перед ним узенькую полоску бумаги, на которой была написана всего одна строчка: «К законам я влеченья не имею».
      — Мне нужно узнать, откуда, из какого произведения эти слова, кто их автор, — сказал Дробов. — Вы можете мне В этом помочь?
      — Почти не сомневаюсь, но при одном условии: если эти слова действительно из литературного произведения и были Напечатаны в каком-нибудь солидном издании.
      — Я уверен, что слова эти были напечатаны. Они мне знакомы, значит я их где-то читал или слышал.
      — Ну что ж, зная эрудицию наших филологов, литературоведов, думаю, что они справятся с этой литературной викториной.
      — Но мне надо срочно. Я знаю, учёные люди не любят спешить, и это правильно, но в моём случае — обстоятельства исключительные.
      — Оставьте свой телефон. В какое время вам звонить?
      — Звоните лучше с утра. Оставляю вам два телефона: служебный и домашний.
      — Прекрасно. Позвоню вам завтра-послезавтра.
      — Спасибо. Лично я придерживаюсь правила — не откладывать на послезавтра то, что можно сделать завтра.
      — Вас понял! Всё, что возможно, будет сделано...
      кто из пяти?
      — Порядок. Все находятся в пятнадцатой комнате, — доложил Кулябко.
      — Как расселись? — спросил Дорофеев.
      — Куприянов оказался посредине.
      — А сколько их? — поинтересовался Дробов.
      — Пятеро.
      — Одеты?
      — Соответственно.
      — Надеюсь, по возрасту все подобраны правильно?
      — Иван Сергеевич, это же азбука, — обиделся за своих работников Дробов.
      — Не сердись, Дробыч. В нашем деле всяко случается. Вывернуть при обыске карманы болоньи — это же азбука, а вот поди же...
      — Век Мохову не прощу! — насупился Дробов.
      — Век не век, а пристыдить надо. Но сейчас будем думать о другом. Интересно, что скажут опознаватели?
      — Немного терпенья, и всё узнаем, — сказал Дробов. — Я больше надеюсь на девчушку. В таком возрасте память острая, восприимчивая.
      — Её зовут Надя?
      — Надя.
      — Надо сделать так, чтобы моё присутствие её не смутило.
      — Постараемся.
      ...Когда Надя вошла в пятнадцатую комнату, там уже сидели вдоль стены пять человек. Единственный свободный стул находился у самых дверей, и Надя, боясь взглянуть на этих пятерых, села, стараясь побороть свой страх. Она не сомневалась, что один нз пяти — убийца. И вот ей, Наде Кузьминой, надо опознать его. Никогда ещё ей не было так страшно. Сидеть в пяти шагах от убийцы! Наде казалось, что эти люди не сводят с неё глаз, что они догадываются, как ей страшно.
      Пятеро... Все одинаково одеты. На всех коричневые плащи, тёмные шляпы и чёрные перчатки. Один из них — убийца. Который же?.. Кто нз них вышел тогда из ложи? Первый слева? Может быть... У него — седые виски... морщины на лбу... Тот, который вышел из ложи, тоже был старый... Но рядом сидит такой же, тоже седые виски... Но тот, из ложи, кажется, был полнее... А этот, который посредине? Нет, определённо не он, такое противное лицо она бы запомнила. Следующий? Он похож на их историка, только тот никогда не носит шляпу, даже зимой ходит в берете. Последний? Как противно у него шевелятся брови, словно раздавленные гусеницы — ползут, а ни с места! Кто же из них?.. Она пристально вглядывалась в лица, страх прошёл, должно быть, потому, что никто из пятерых не обращал на неё никакого внимания. Кто же, кто? Всё-таки скорее всего тот, что слева, остальные совсем не похожи...
      В дверях показался Кулябко.
      — Гражданку попрошу следовать за мною, — проговорил он казённым голосом.
      Надя поднялась, её снова охватил страх, но теперь этот страх был вызван совсем другим: вдруг она укажет не на того, и тогда пострадает невинный человек...
      Кулябко пропустил Надю вперёд и, угадав её настроение, пошутил:
      — Вот алгебра так алгебра! Одно уравнение с пятью неизвестными!
      Надя попыталась улыбнуться, улыбка получилась невесёлая.
      Они вошли в кабинет Дробова, и тот с первого взгляда догадался о состоянии Нади. Он понимал, какую нелёгкую задачу взвалил на школьницу, сколько волнений доставила ей такая процедура. Знал он и другое: не так уж часто удаётся подобный эксперимент. Нелегко запомнить мельком увиденного человека.
      — Здравствуйте, Надя, — он протянул ей руку. — Хочу познакомить вас со следователем городской прокуратуры товарищем Дорофеевым. Я уже рассказал Ивану Сергеевичу, как вы нам помогли.
      — Рассказал, всё рассказал, — подтвердил Дорофеев. — Я теперь все ваши дела знаю, даже о ваших лютых врагах, всех этих синусах-косинусах! Надеюсь, вы справились с ними?
      — Контрольную я написала, но результаты неизвестны — тетрадей ещё не раздавали.
      — Всё будет хорошо, ручаюсь.
      — Как вы можете это знать?
      — Я всё знаю. Знаю, например, что вы сейчас волнуетесь. Но это естественно, в такой ситуации все волнуются. Уж очень велика ответственность. Но мы надеемся на вашу хорошую память. Признали вы кого-нибудь из этой пятёрки?
      — Не знаю... Я уже говорила Василию Андреичу... Я тогда смотрела невнимательно... Точно не могу сказать... По-моему, один похож на того...
      — Значит, четверых из пяти вы исключаете?
      — Да... — И, вспомнив слова Кулябки, смущённо заметила: — Не так-то просто решить одно уравнение с пятью неизвестными, никто такого уравнения не решит.
      — Но раз вы исключили четверых, остаётся одно уравнение с одним неизвестным — ничего трудного. Кто же этот неизвестный? Где он сидит?
      — Он сидит первым слева.
      — Первый слева? — переспросил Дорофеев и бросил быстрый взгляд на Дробова. — Вы твёрдо уверены, что именно этот человек вышел тогда из ложи?
      — Я твёрдо не уверена... Я же говорила... Может быть, тот был только похож на этого: тоже такой старый...
      — Милая Надя, разве человек, на которого вы указали, старый? Ему же всего пятьдесят лет.
      — А разве это не старый — пятьдесят лет? Вспомните, что говорил в повести Пушкина Дубровский о князе Верейском: «Хилый развратный старик» — вот что он говорил. Старик!
      — Но при чём здесь князь Верейский?
      — При том, что князю Верейскому было как раз пятьдесят лет!
      — Да-а... — протянул Дорофеев. — Всё правильно и закономерно. Лилипутам Гулливер казался чудовищным великаном, а жителям царства великанов — букашкой. Да... — И он опять взглянул на Дробова.
      — Ну что же, Надя, спасибо. Надеюсь, родители не сердятся?
      — Мама вначале испугалась, хотела сама пойти со мною, но папа сказал, что это просто смешно — бояться милиции и что мы все обязаны помогать ей, ну мама и успокоилась...
      — Я же говорил вам. Ещё раз спасибо. Не сомневаюсь, что за контрольную получите пятёрку!..
      Надя торопливо направилась к выходу. Дорофеев иронически усмехнулся и развёл руками.
      — Интересно, что скажет Денисов, — проговорил Дробов, не реагируя на усмешку Дорофеева.
      — Сейчас узнаем...
      Едва закрылась дверь за Надей, как вошли Кулябко и Денисов.
      — Прошу садиться, Владимир Иванович, — приветствовал его Дробов. — С нетерпением ждём вашего ответа.
      — Затрудняюсь, уважаемый Василий Андреич. Испытываю большое чувство ответственности. Сами понимаете...
      — Понимаю и ценю вашу осторожность.
      — Что я могу сказать? Стопроцентной уверенности не имею. Пожалуй, наиболее похож тот, что первый слева, но повторяю: настаивать не мору, не уверен, что именно этот молодой человек вышел тогда из ложй.
      — Зы его считаете молодым человеком, — вмешался в разговор Дорофеев. — А, между прочим, ему через три месяца стукнет пятьдесят.
      — А по-вашему, человек в пятьдесят лет — старик?! В таком случае кем прикажете считать человека, которому семьдесят два года? Мафусаилом?
      Дорофеев понял, что Денисов говорит о себе, и, боясь, что тот обиделся, поспешил переменить тему:
      — Значит, остальных вы никогда не встречали?
      — Не припомню.
      — В таком случае нам остаётся только поблагодарить вас, Владимир Иванович. Извините, что побеспокоили, — сказал Дробов.
      — К вашим услугам, счёл своей гражданской обязанностью...
      — Ваше свидетельство, Владимир Иванович, быть может, снимет подозрение с человека, неповинного в этом преступлении. Надеюсь, понимаете, как это важно?
      — О да, разумеется, понимаю. Не помню, какому великому гуманисту принадлежит замечательное изречение: «Лучше помиловать сто виновных, нежели осудить одного невинного».
      Дорофеев рассмеялся:
      — Монархические историографы приписывали это изречение Екатерине Второй, той самой великой «гуманистке», которая отдала в рабство дворянам миллионы крестьянских душ.
      — К счастью, идеи не тускнеют оттого, что ими прикрываются недостойные люди, — парировал Денисов.
      — Не согласен, — жёстко сказал Дробов. — Негодяи могут скомпрометировать самые возвышенные идеи. История знает такие примеры. — Он встал. — Вы позволите, в случае необходимости, ещё раз побеспокоить вас?
      — Всегда к вашим услугам. Честь имею кланяться...
      — Два пирожка с ни с чем, — сказал огорчённый Дробов, когда закрылась дверь за Денисовым.
      — Это как сказать, вернее, как смотреть на вещи. Учёные утверждают, что некоторые неудачи в научных экспериментах тоже двигают науку вперёд. Кое-какие полезные для дела выводы из этой неудачи можем сделать и мы.
      — Например?
      — Оба свидетеля без колебаний исключили из числа подозреваемых Куприянова. Оба с оговорками указывают на Фёдорова, который, как вы знаете, только вчера вернулся из круиза вокруг Европы. Это даёт нам основание предполагать, что убийца своей внешностью чем-то напоминает Фёдорова, что возраст убийцы в какой-то степени совпадает с возрастом
      Фёдорова. Если это так, то напрашивается неожиданный вывод. Догадываетесь, какой?
      Дробов чувствовал на себе нетерпеливый взгляд Дорофеева, но не торопился с ответом, рука машинально полезла в карман за сигаретой.
      — Я думаю, — сказал он, закуривая, — что результаты опознания не дают нам возможности судить даже о возрасте преступника. «Старый», «молодой», «пожилой» — все эти понятия для обывателя весьма относительны, расплывчаты, возрастной градации, принятой в науке, они не знают, а если кто и знает — всё равно в быту её не придерживается.
      — Замечание справедливо, я его учитываю, но речь не об этом. Теперь мы знаем, что человек, которого увидела Кузьмина, и человек, которого заметил Денисов, приблизительно одного возраста, поскольку оба опознавателя показали на одного и того же человека. Во всяком случае, основания для такого вывода у нас есть. С этим ты согласен?
      — Пожалуй...
      — Теперь напомню ещё одно их утверждение, причём категорическое утверждение. Оба запомнили, как были одеты вышедшие из ложи. Оказывается, и на том и на другом были надеты коричневая болонья, тёмная шляпа, и оба... — Дорофеев сделал паузу и наставил на Дробова указательный палец: — Что у них ещё было одинаковое?
      — Перчатки.
      — Правильно! Словом, оба субъекта были одеты одинаково, наподобие униформистов в цирке. Тебе не кажется это странным? Особенно перчатки в начале сентября?
      — Но мы же знаем, почему они были в перчатках. Меня больше удивляет другое: почему они были в одинаковых болоньях и шляпах? Впрочем, учитывая стандартный ассортимент наших промтоваров, можно объяснить и это.
      — Однако ты забыл о звонке таинственного Клофеса. Давай считать, кто был в ложе. Прежде всего, Кривулина. Затем двое одинаково одетых мужчин. Потом так называемый Клофес и, если верить ему, ещё одна неизвестная женщина. Сколько же человек находилось в ложе?
      — Получается — пять.
      — А между тем ложа рассчитана на четвёртых, и в ней было, как мы сами убедились, всего четыре стула. Значит, один человек простоял весь сеанс на ногах? Абсурд!
      Дробов кивнул головой:
      — Согласен. Абсурд. Я думал над этой «арифметикой» и пришёл к выводу, что либо никакого Клофеса в кино не было, звонок же его вызван заранее продуманной попыткой запутать следствие, либо Клофес был в кино, но второй женщины в ложе не было, она придумана, опять-таки для того, чтобы направить следствие по ложному следу.
      — Но есть, мне кажется, ещё одно решение этой простой на первый взгляд задачки. Как говорит Надя, здесь слишком много неизвестных. Давай забудем о звонке Клофеса. Будем исходить из тех данных, которые нам в той или иной степени известны. Итак, ложа четырёхместная. В ней находились Кривулина, двое вышедших мужчин. Итого — три человека. Кто же был четвёртый? Думал об этом?
      — Конечно. Им мог быть Клофес, им могла быть женщина, о которой говорил Клофес, и, наконец, четвёртого могло вообще не быть. Никто не мешал преступникам приобрести все четыре билета, а находиться в ложе втроём.
      — Значит, допускаешь, что четвёртого могло и не быть на этом сеансе? Теперь спросим себя, кто же был третьим?
      — Не понимаю. В ложе находились жертва и два преступника. Два плюс один — три. Один известен, два неизвестных. Итак, одно уравнение с двумя неизвестными. Наша задача установить, кто был второй и третий.
      — Недоумение понятно, если исходить из того, что преступников было двое, точнее, если быть убеждённым, что из ложи вышли два человека. Такая уверенность подсказана нам Надей и Денисовым. Но ведь каждый из них видел только одного вышедшего из ложи. Разве ты не заметил, что после сегодняшнего эксперимента их показания противоречат первоначальным выводам. Понимаешь, о чём я говорю?
      — Не совсем...
      — Ну как же. Показывая сейчас на одного и того же человека, один называет его стариком, другой — молодым человеком. Разве это не противоречивые показания?
      — Ты об этом? Но при чём здесь... Постой, постой! — прервал себя Дробов. — Ты считаешь, что... ты думаешь...
      — Да, я считаю, я думаю, — не дал ему договорить Дорофеев, — что Денисов и Кузьмина видели одного и того же человека. Не было в ложе двух преступников, убийца был один. Отсюда и неправдоподобное совпадение в их одежде и возрасте. Преступник был наедине с жертвой — один на один!
      — Допустимо, вполне допустимо... Преступник мог заранее купить все четыре билета в эту злосчастную ложу и обеспечить нужную ему обстановку — никаких свидетелей! Если бы удалось найти Клофеса и убедиться, что он действительно был в ложе...
      — Найти вашего мифического старика будет нелегко. Об убийце у нас всё же имеются кое-какие данные: приблизительный возраст, одежда, конфетная обёртка, о которой нельзя забывать, а об этом таинственном Клофесе — ничегошеньки. Найти в многомиллионном городе человека по голосу, услышанному однажды по телефону, — работёнка для нас не безнадёжная, но трудная, а главное, она не укладывается ни в какие сроки. Можно обнаружить его завтра, а можно и через год.
      — Напрасно думаешь, Иван Сергеевич, что он не оставил никаких следов. Возможно, что он изменил голос, выдумал себе имя и фамилию, но... но след он всё же оставил. Я жду один звонок, и этот звонок может многое изменить. Подождём до утра...
     
      КУПРИЯНОВ ДАЁТ ОБЪЯСНЕНИЯ
     
      Прежде чем оказаться в кабинете Дробова, Куприянов прождал вызова не менее часа. «Изучают протоколы обыска, — подумал Куприянов. — Бобики желторотые!»
      В действительности же Дробов в это время «распиливал» Мохова.
      — Вы что же, даже не осмотрели карманы его болоньи?— ледяным тоном спрашивал Дробов.
      — Осматривал, Василий Андреич. Искал перчатки... сунул руку в один карман, в другой — ничего нет... пусто...
      — Пусто? То есть как это пусто?! Вам, очевидно, лень было вывернуть карманы? Может быть, вы забыли соответствующие инструкции. Спросили бы у практикантов, которые помогали вам производить обыск. Вам было лень, а вот следователь Дорофеев не поленился и вывернул их. Вывернул и обнаружил в глубине забившийся в шов крохотный бумажный катышок. А катышок этот — не что иное, как обрывок билета в кино «Антей» на пятое сентября. И хотя место на обрывке не сохранилось, но сохранились часы сеанса. Куприянов был пятого сентября на том самом сеансе, когда была убита Кривулина. Вы понимаете, чёрт подери, значение такой находки?!
      Мохов, бледный, пристыженный, стоял держа руки по швам, не находя слов в оправдание.
      — Молчите?! — накалялся Дробов. — Не мудрено. Говорить вам нечего! Постыдный факт! Имейте в виду, он будет предметом особого разбирательства.
      Мохов продолжал молчать.
      — Прикажите Куприянову войти!
      Куприянов вошёл в кабинет Дробова уверенной походкой, лицо его не выдавало тревоги. Он был убеждён, что вызов вмилицию не имеет никакого отношения к ОБХСС.
      — Садитесь, Григорий Матвеич, — пригласил Дробов.—» Хочу задать вам несколько вопросов.
      — Прежде скажите, в чём меня обвиняют? — ощетинился Куприянов. Придя к убеждению, что его пребывание в милиции не связано с ОБХСС, он решил не обороняться, а наступать. — По закону вы обязаны сначала предъявить обвинение, а потом уже допрашивать.
      — Совершенно правильно, Григорий Матвеич. — Дробов заставил себя улыбнуться. — Приятно, когда граждане знают ие только свои права, но и чужие обязанности. Поэтому ставлю вас в известность, что в настоящее время вы ни в чём не обвиняетесь.
      — Тогда почему же вы меня допрашиваете?
      .— Я вас не допрашнпаю, я не следователь, а старший инспектор уголовного розыска. Наш разговор является продолжением вчерашнего опроса, произведённого товарищем Моховым во время обыска. Хочу получить от вас некоторые дополнительные объяснения.
      — От меня?
      — Именно от вас, Григорий Матвеич.
      — Так я уже всё сказал.
      — Необходимо кое-что уточнить. Постарайтесь припомнить, как вы провели вечер третьего сентября.
      — С какого часа вы считаете вечер?
      — Допустим, с девятнадцати часов.
      — Значит, как провёл вечер третьего с семи часов?
      — Совершенно верно. Как можно подробнее.
      Куприянов наморщил лоб. На его лице Дробов по-прежнему не улавливал испуга. «Этот, видать, не «сявка», придётся попотеть», — подумал он.
      — В семь вечера я был дома, — сказал, подумав, Куприянов.
      — И больше уже не выходили из дома?
      — Выходил... За сигаретами.
      — Купили сигареты и вернулись домой?
      Куприянов бросил быстрый взгляд на Дробова:
      — Заскочил по дороге в «Гастроном».
      — Что вы там купили?
      — Купил банку скумбрии в томате... потом бутылку... пол-литра, значит, водки...
      — Вы хотели сказать — бутылку коньяку?
      — А хотя бы и коньяку? Зарплата мне позволяет! — вызывающе сказал Куприянов.
      — Разумеется, позволяет. Ну а потом?
      — Потом вернулся домой.
      — А потом?
      — Что «потом»?
      — Вернулись домой с бутылкой коньяку, с закуской, а дальше? Выпили в одиночку, закусили скумбрией и легли спать? Так, что ли?
      Куприянов отвёл глаза в сторону:
      — Зачем же спать. Так рано я не ложусь. Зашёл один человек, посидели немного, телек посмотрели, то да сё, за разговорами и не заметили, как пару часов пробежало.
      — Скажите, у Кривулиной был знакомый по фамилии Клофес?
      — Не слыхал про такого.
      — А про Марка Даниловича слышали?
      — Тоже не слыхал.
      — Скажите, покойная Кривулина любила выпить?
      — Пьяной её не видел.
      — Третьего сентября, когда вы выпивали с вашим знакомым, Скрипкина была дома?
      — Скрнпкиной не было, ушла в театр.
      — Вы знали заранее, что её ие будет дома?
      Куприянов ответил не сразу:
      — Не помню...
      Дробов уловил насторожённость в круглых бесцветных глазах Куприянова.
      — Значит, третьего сентября вы смотрели телепередачи. Что вы запомнили из этих передач?
      — Что запомнил? Песни запомнил... понравились, какие
      уж, и не помню. Хор, кажется, пел. Ещё там... ансамбль какой-то играл...
      — Когда ушёл ваш знакомый?
      — После передачи «Время».
      — Значит, вы расстались с вашей гостьей около десяти?
      — Что-то в этом роде. — Куприянов не заметил, что Дробов мимоходом уточнил: человек, с которым Куприянов был в тот вечер, женщина.
      — Теперь припомните, как вы провели вечер четвёртого сентября.
      — После работы написал жене письмо. Потом... потом говорил по телефону...
      — С кем?
      — С одной знакомой.
      — Как фамилия этой знакомой?
      — Фамилия? Не могу точно сказать, не то Зотова, не то Лотова.
      — Странно, что вы не знаете фамилии своих знакомых.
      — Недавно познакомились... Случайно. Я жену провожал, а она — мужа. Разговорились в купе... тут и познакомились...
      — Следовательно, разговором в купе ваше знакомство не ограничилось?
      — Да, так получилось...
      — Номер её телефона?
      — Не знаю... Я ей не звонил, она сама позвонила.
      — Понятно... Ну а как фамилия женщины, с которой вы провели вечер третьего сентября?
      Куприянов привстал со стула, но тотчас же сел обратно.
      — Отвечать на такой вопрос не обязан.
      — Ваше дело. Курите. — Дробов придвинул к Куприянову пачку сигарет. -— Значит, она не прочь была выпить?
      — Кто «она»? — угрюмо спросил Куприянов, не прикасаясь к сигаретам.
      — Да Кривулина, конечно! Речь о ней идёт, сами понимаете.
      Куприянов почувствовал холодную пустоту в груди, мысли его в эту минуту утратили чёткость, он испугался, но инстинкт самосохранения подсказал ему, что молчание будет свидетельствовать против него, в голове билась только одна мысль: «Кривулина успела сообщить...»
      — По-соседски... — пробормотал он наконец.
      — Что «по-соседскн»?
      — Зашла посидеть..,
      — Вы всё ещё утверждаете, что в кино не были больше года?
      — Не был...
      — Были, Григорий Матвеич, были, и не далее как пятого сентября. Были в кино «Антей».
      — Если бы ходил — не скрывал... Чего мне скрывать?
      — Именно это меня и удивляет: почему вы так упорно отрицаете обычный, несущественный факт. В том, что вы находились в кино «Антей», когда была убита Кривулина, — в этом нет никакого сомнения. В кармане вашего плаща обнаружен билет на пятое сентября, причём на предпоследний сеанс. Как вы можете объяснить наличие билета, если вы больше года не были в кино? Кстати, учтите, что иа билете могут быть отпечатки пальцев. Я жду объяснений.
      Дробов не исключал, что известие о билете сломит Куприянова и после некоторых неловких уловок и запирательств последует признание в преступлении. Но этого не случилось. Слова Дробова о билете не произвели на Куприянова ожидаемого действия. Более того, Дробов заметил, что временное замешательство Куприянова вновь сменилось нагловатой уверенностью, свойственной уголовникам, когда им кажется, что преступление их недоказуемо.
      — Смотрел я этого «Мстителя». — Куприянов потянулся за сигаретой. — Смотрел. Ну и что? Нельзя, что ли?
      — Почему же вы так упорно отрицали этот факт?
      — Не хотел иметь семейных неприятностей.
      — Уточните, пожалуйста.
      — Чего уточнять, всё яснее ясного: я в кино был не один.
      — Ну и что из этого следует?
      — А то, что, если бы сказал, мне бы от ваших вопросов не отбиться: «С кем был?», «Кто такая?», «Где работает?» и тому подобное. А ваши органы, известно, на слово не верят, начались бы опросы соседей, сослуживцев, моей супруги. А супруга моя женщина мнительная. Мне такая суматоха ни к чему...
      — Обстоятельства дела требуют, чтобы я знал, с кем вы были пятого сентября в кино «Антей». А раз так, то рано или поздно я это узнаю. В ваших интересах, чтобы я узнал об этом как можно раньше... если вы не хотите лишней огласки. Поэтому я снова вас спрашиваю, как фамилия, имя, отчество вашей спутницы? Кривулина?
      Куприянов перестал терзать свой подбородок и шумно вздохнул.
      — Воронина Васса Евгеньевна...
      — Это точно?
      — Точно...
      — Хорошо. Мы проверим.
      — Я могу быть свободен?
      — До утра побудете у нас. Ваше отсутствие может обеспокоить Скрипкину. Позвоните ей отсюда и сообщите, что вам пришлось неожиданно выехать в область на завод стройматериалов...
     
      * * *
     
      Молодая смазливая бабёнка Воронина не только подтвердила посещение с Куприяновым фильма "Мститель» в кинотеатре «Антей» пятого сентября, но и, порывшись в сумочке, нашла обрывок билета. Приложив его к обрывку, найденному в кармане плаща Куприянова, Дробов без труда установил, что вместе они составляют два билета в седьмой ряд партера.
      Отпустив Воронину, Дробов ещё раз с помощью НТО, проверил «стыковку» двух билетных обрывков и направился в кабинет начальника отдела: первоначальная версия об участии Куприянова в убийстве Кривулиной рушилась...
     
      * * *
     
      Было семь часов утра, когда Дробова разбудил телефонный звонок.
      — Всё в порядке, товарищ Дробов! — услышал он жизнерадостный голос. — Извините, что звоню так рано — тороплюсь на лекцию. Литературная викторина разгадана. Учёные боги не подвели.
      Сонливость Дробова мгновенно прошла:
      — Я вас слушаю! Бумага и карандаш у меня под рукой!
      — Записывайте. Диктую но справке, полученной с кафедры западной литературы. Слова «К законам я влеченья не имею» являются строкой из реплики графа Сеффолка — персонажа пьесы Шекспира «Генрик Шестой». Полностью эта реплика звучит так:
      К законам я влеченья не имею:
      Им воли никогда не подчинял:
      Но подчинял закон своей я воле.
      Смотри: Уильям Шекспир. «Генрих Шестой». Полное собрание сочинений в восьми томах. Том первый, страница сто девятнадцатая. Издание-издательства «Искусство». Москва. Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год.
      — Понятно! Теперь понятно, почему я помнил! — радостно закричал Дробов в телефонную трубку. — Этого «Генриха» я читал двадцать восемь лет назад. В последнем классе! Спасибо вам, дорогой товарищ! Вам и вашим учёным! Большое спасибо!
     
      ШЕКСПИР ВКЛЮЧАЕТСЯ В ОПЕРАТИВНУЮ ГРУППУ
     
      После звонка из университета фигура Клофеса отнюдь не стала менее загадочной. Но одно было неоспоримо, — так, во всяком случае, думал Дробов: звонок Клофеса — не глупая выходка хулигана, а вполне осмысленный ход. Чей? Для чего? Ответ напрашивался единственный: человек, называющий себя Клофесом, заинтересован в осложнении розыска преступника, хочет запутать следственные органы. Иными словами, он имеет отношение к убийству Кривулиной.
      — Но где его искать? — спрашивал нервно Кулябко. — Что мы имеем, кроме записи телефонного разговора? Я знаю, Василий Андреич, сейчас вы скажете своё любимое: «Давайте рассуждать». Боюсь, что рассуждения заменяют нам действия. «Действовать — вот для чего мы в этом мире». Кажется, эти слова принадлежат Людвигу Фейербаху. Я полностью присоединяюсь к этому девизу.
      — Надо полагать, — сухо сказал Дробов, — что действовать не рассуждая гораздо опаснее, чем рассуждать не действуя, особенно в нашем деле. Наиболее удачные литературные образы сыщиков, начиная с классического Шерлока Холмса и кончая нашими, так сказать, современниками — инспектором Мегре и детективом Пуаро, — все они немалую часть розыскной работы проводят в своих кабинетах: анализируют ход событий, устанавливают логическую связь между различными явлениями, обобщают свои наблюдения, проверяют выводы. Именно этот стиль работы приносит им успех.
      — Литература одно, а жизнь другое, — стоял на своём Кулябко. — Кривулину не ограбили, но ведь кому-то её смерть была нужна. Это ясно! Кому? Кому было необходимо
      убить Кривулину — вот основной вопрос, на который мы должны сейчас ответить. А мы по-настоящему не изучили ни её связей, ни окружения: получается, что у неё нет ни родственников, ни друзей, ни знакомых. Не может этого быть. Надо в конце концов выяснить, кто же такая Кривулина, что правда и что ложь в её документах. А вы все больше беспокойтесь о Клофесе, которого можно искать сто лет, да так и не найти!
      — Но почему вы решили, что Клофес не имеет отношения к её окружению? Почему вы исключаете его из числа людей, связанных с Кривулиной? Так вот. У нас есть утверждённый план розыска, будем работать по плану, и при этом я не теряю надежды разыскать так называемого Клофеса.
      — По записи голоса на магнитофоне? — съязвил Кулябко.
      — В том числе. Кроме голоса на магнитофоне у меня, дорогой Максим Трофимыч, есть ещё строчка из Шекспира, всего одна строчка, но она даёт мне основания для некоторых размышлений и выводов. С вашего разрешения я включу в нашу оперативную группу... товарища Шекспира...
      В Управлении по делам культуры Дробова встретила миловидная, элегантная женщина. На его вопросы она отвечала быстро, обстоятельно, точно, и вместе с тем в её манере держаться ощущалось неуловимое кокетство женщины, привыкшей нравиться мужчинам.
      — Скажите, Августа Ивановна, — начал Дробов, — в репертуаре каких ленинградских театров имеются пьесы Шекспира?
      — Сейчас только в одном: q Большом драматическом имени Горького. Отлично поставили «Генриха».
      «Генриха»! Сдерживая волнение, Дробов заставил себя продолжить разговор в непринуждённом тоне:
      — Признаюсь, Августа Ивановна, «Генриха Шестого» В никогда не видел на сцене. Читать читал, но давно. С удовольствием схожу на этот спектакль. Вы не помните, кто у них играет графа Сеффолка?
      В тёмных глазах Августы Ивановны мелькнула едва заметная усмешка.
      — Должна вас огорчить, товарищ Дробов. В Большом драматическом поставлен не «Генрих Шестой», а «Генрих
      Четвёртый». Шекспир в своих драматических «Хрониках» — «Генрих Четвёртый», «Генрих Пятый», «Генрих Шестой», «Генрих Восьмой» — можно сказать, обессмертил чуть ли не всех английских Генрихов!
      Чуть закинув голову, — привычка маленьких женщин — она с любопытством ждала новых вопросов: хотела понять, почему старшего инспектора уголовного розыска интересуют шекспировские постановки. Дробов же, подобно рыболову, у которого сорвалась с крючка вожделенная рыбина, старался подавить злую досаду. Из всех этих «Генрихов» ему нужен был только один — «Генрих Шестой»! Пытаясь улыбнуться, Дробов сказал, что «Генриха Четвёртого» он посмотрит с ещё большим удовольствием — эту пьесу он даже не читал.
      — Но может быть, Шекспир есть в репертуаре гастролирующих театров? — спросил он.
      — В этом сезоне у нас гастролирует только периферия. Она редко отваживается на шекспировские постановки, уж очень велика ответственность.
      — А самодеятельность? Говорят, ленинградские коллективы самодеятельности славятся на весь Союз.
      — Что вы?! Самодеятельности осуществить постановку Шекспира можно где угодно, но только не в Ленинграде и ие в Москве!
      — Не совсем понимаю...
      — В Ленинграде, где Шекспира ставят лучшие академические театры с первоклассными исполнителями, посредственное, дилетантское исполнение шекспировских пьес обречено на провал. Ну а на периферии, особенно там, где нет профессиональных театров, бывает всякое. Недавно мы как раз столкнулись с таким явлением. Во Дворце культуры имени Кирова проходил смотр самодеятельности трёх районов Ленинградской области, между прочим, в смотре участвовал драмкружок из Владигорска...
      — Из Владигорска? Если не ошибаюсь, это небольшой город вблизи Эстонии?
      — Совершенно верно, небольшой промышленный городок вблизи Эстонии. Представьте себе, этот коллектив дерзнул поставить две сцены из «Гамлета». Мы их посмотрели и дружески посоветовали не показывать в Ленинграде, тем более что другие их спектакли были, что называется, на уровне.
      — Какие у них ещё были спектакли?
      — Вот, пожалуйста. — Августа Ивановна вынула из папки сложенную афишку. — Здесь указаны и репертуар, и исполнители, и фамилия руководителя самодеятельности...
      — Спасибо. Когда они уехали из Ленинграда?
      — Смотр кончился шестого сентября. Думаю, что они уехали седьмого.
      — Я вам очень признателен. — Дробов встал. — Всего вам доброго.
      — А я вам желаю удачи в вашей работе.
      Августа Ивановна так и не поняла, зачем к ней приходил этот инспектор уголовного розыска. С её точки зрения, весь разговор носил какой-то сумбурный характер.
     
      * * *
     
      Прокурорская санкция на арест Куприянова была получена. В тот же вечер Дорофеев приступил к допросу. На вопрос, признаёт ли себя Куприянов виновным в убийстве Кривулиной, Куприянов, бледный, испуганный, затряс головой:
      — Что вы, гражданин следователь?! И в мыслях такого не было! Зачем мне её убивать?!
      — Именно этот вопрос следствию необходимо выяснить. Поэтому я спрашиваю вас: почему вы убили Кривулину? От кого вы получили яд?
      Задавая эти вопросы, Дорофеев уже знал из следственных материалов, что к убийству Кривулиной Куприянов не имеет отношения, но выработанный им предварительно план допроса предусматривал именно такое начало.
      — Не убивал я, никого я не убивал!
      — Не убивали? И не собирались убить?
      Дорофеев заметил, что последний вопрос насторожил Куприянова. Он ответил не сразу, а когда заговорил, голос его звучал тихо и глухо:
      — Не было у меня такого в голове... чтобы убить...
      — Значит, не собирались?
      — Поверьте слову, гражданин следователь!
      Дорофеев нажал кнопку звонка. Появился молодой человек в модном тёмном костюме и остановился у дверей.
      — Попросите войти, — сказал Дорофеев.
      Молодой человек вышел, и сразу же на его месте возникла Антонина Ивановна Скрипкина. При виде Куприянова она застыла на пороге, потом нерешительно сделала шажок вперёд и снова остановилась.
      — Гражданин Куприянов, знакома вам эта гражданка?— спросил следователь.
      — Знакома... Живём в одной квартире...
      — Как фамилия, имя, отчество этой гражданки?
      — Скрипкина Антонина Ивановна.
      —. Скажите, Антонина Ивановна, вам знаком этот гражданин?
      — Господи! Ещё бы! Я ведь что думала?.. Позавчера мне Григорий Матвеич позвонил, сказал, что едет в область, я сразу не поверила... знаю я, какая это область, когда жены в городе нет...
      — Погодите, погодите, — прервал её Дорофеев. — Назовите фамилию, имя, отчество этого гражданина.
      — Я же говорю — Григорий Матвеич.
      — Назовите фамилию!
      — Куприянов, конечно.
      — Так. Пожалуйста, сядьте вот сюда.
      Не глядя на Куприянова, Скрипкина прошла вперёд, села на стул и тряхнула кудряшками.
      — Свидетельница Скрипкина, — начал Дорофеев, перелистывая какие-то бумажки, — вы подтверждаете свои показания о том, что слышали, как Куприянов угрожал убить Кривулину?
      — Подтверждаю! Слышала! Даже испугалась!
      — Что именно вы слышали?
      — Григорий Матвеич закричал, что отравит Зиночку, как крысу.
      — Кто это, Зиночка?
      — Как кто? Кривулина, конечно! Прекрасный души человек...
      — Значит, вы слышали, как Куприянов грозил отравить Кривулину Зинаиду Михеевну?
      — Конечно, слышала. Он же кричал. Громко!
      — Врёт! — оборвал свидетельницу Куприянов. Он был уверен, что Скрипкиной тогда в квартире не было, слышать их ссору она не могла, значит, об угрозе узнала от Зинаиды. Но Зинаида мертва, ссылка на неё бездоказательна.
      — Вы отрицаете показания Скрипкиной?
      — Категорически! Она зла на меня — вот и наговаривает. Будь Кривулина жива, она бы сразу сказала, что Скрипкина врёт.
      — Вы думаете? — Дорофеев задумчиво взглянул на Куприянова, потом перевёл взгляд на Скрипкину. — Дайте ваш пропуск, Антонина Ивановна. Печать вам поставят в соседней комнате, — сказал он, подписывая пропуск. — Можете идти.
      Оставшись наедине с Куприяновым, Дорофеев, как бы забыв о его присутствии, долго читал или делал вид, что читает, какие-то бумаги, потом, словно спохватившись, быстро взглянул на Куприянова и проговорил тихим, будничным голосом:
      — Ну зачем вы говорите неправду? Вы же угрожали Кривулиной. На что вы надеетесь? На то, что Кривулина мертва и не может подтвердить правильность показаний Скрипкиной? Но иногда и мёртвые говорят. Ещё как говорят! Кривулина успела написать нам о вашей угрозе отравить её, «как чумную крысу». Очень подробно написала. Было это двадцать четвёртого августа, в субботу вечером. Она была на кухне, варила себе обед. Там и началась ваша ссора. Вы обругали её, она плеснула в вас щами из поварёшки. Облила, конечно, ваш пиджак. Вот тогда вы и заявили, что отравите её. Н свою угрозу осуществили, может быть и не лично, а с чьей-нибудь помощью, но осуществили. Между прочим, сегодня мы сделали у вас дополнительный обыск и нашли пиджак, на котором имеются следы тех самых щей. Вы даже не потрудились отдать его в чистку...
      С каждым словом тихого, вежливого следователя Куприянов терял надежду доказать свою непричастность к убийству Кривулиной. Наказание за такое преступление могло быть только одно — расстрел!
      — Не убивал! Не убивал я! — Он вскочил со стула и тут же тяжело опустился. — Не убивал я!.. Только грозил...
      — А почему вы ей грозили, Григорий Матвеевич? — вежливо осведомился Дорофеев.
      — Она меня шантажировала... вымогала... — Левая нога Куприянова дёргалась мелкой и частой судорогой. — Каждый день грозила...
      — Прошу вас объяснить, каким образом Кривулина могла вас шантажировать? И что помешало вам обратиться в соответствующие организации? Разве вы не знаете, что шантаж является уголовным преступлением? Вы молчите? Из вашего молчания следует только одно: Кривулина знала компрометирующие вас факты, огласки которых вы боялись. Так?
      — Да...
      — Каковы эти факты?
      Куприянов облизнул пересохшие губы. Он дышал тяжело и часто, точно марафонец на финише, угроза расстрела казалась ему неотвратимой.
      — Я не слышу ответа, — напомнил о себе Дорофеев.
      — Она знала... некоторые нарушения... грозила... вымогала деньги.
      — И вам пришлось купить ей пальто с норковым воротником, холодильник, золотое кольцо с бриллиантом. Что вы ещё ей купили? Сколько она получила от вас денег? У кого и за сколько вы купили кольцо?
      Гражданин следователь! Уверяю вас, не покупал я ей кольца! Норковую шкурку за сто двадцать рублен — точно, купил. Потребовала! Откуда кольцо у неё — не знаю...
      — А холодильник?
      — Холодильник она сама купила...
      — Купила сама, но на ваши деньги? Так?
      — Не знаю... Я ей каждый месяц платил...
      — Платили, чтобы она молчала? Сколько платили?
      — Шестьдесят рублей в месяц.
      — Как долго вы выплачивали Кривулиной по шестьдесят рублей в месяц?
      — Почти три года... А незадолго до смерти она стала требовать, чтобы сто... Где же мне взять столько? Тогда я и пригрозил... думал, что испугается...
      — Ну а теперь скажите, за что вы ей платили.
      — Она раньше на коммутаторе нашем работала. Слушала... подслушивала мои разговоры по телефону... а мне приходилось делать некоторые нарушения... чтобы выполнить план.
      — Хорошо, об этом мы поговорим завтра со всеми подробностями. А сейчас спрашиваю вас снова и советую говорить правду: у кого и за сколько купили вы золотое кольцо с бриллиантом, которое оказалось потом у Кривулиной?
      — Гражданин следователь, не покупал я этого кольца! Поверьте, ни сном, ни духом... Вот клянусь, ничего о кольце не знаю. Могу только сказать, что кольцо я на ней увидел перед самой её смертью. Верьте честному слову — ничего, просто ничего не знаю...
      — Попробую поверить. У вас достаточно своих грехов, чтобы брать на себя чужие. Вот об этих грехах мы и поговорим завтра...
      В городской билетной кассе, как всегда, толпился народ, в каждую из бесчисленных касс завивались спиралью очереди, — казалось, все ленинградцы решили немедленно, сегодня же, разъехаться в разные концы страны. У телефонных кабин тоже стояли очереди.
      Значит, отсюда три дня назад говорил Клофес. Почему отсюда? Причин может быть много. Возможно, в его квартире нет телефона или есть, но коммунальный. Вести такой разговор из коммунальной квартиры нельзя. А может быть, он пришёл на станцию за билетом и воспользовался заодно телефоном. Может быть... может быть... Сквозь плотный гул людского говора возникла всё та же фраза: «К законам я влеченья не имею...» Нет, это не было сказано, это было не сказано, а произнесено. На публику!
      Дробов вышел на улицу. Рядом высилось огромное здание Дворца культуры имени Кирова.
      Осенний день выдался на редкость ясный, солнечный. Одинокое, неправдоподобно белое неподвижное облачко казалось нарисованным только для того, чтобы сильнее подчеркнуть синеву неба. На скамейках под деревьями сидели молодые пары, ожидая начала очередного киносеанса во Дворце культуры. Два мальчугана, заливаясь счастливым смехом, гоняли по площади на велосипедах. Казалось невероятным, что вот в такой же день человек, убивший накануне женщину, спокойно прошёл по этой площади, купил железнодорожный билет и уехал куда-то, оставив только одну улику — зажатую в мёртвой руке конфетную обёртку...
      Директора Дворца на месте не оказалось, его заместитель, юркий, разговорчивый малый, был в курсе всех дел: «Да, такой смотр самодеятельности проходил. Когда все уехали? Кажется, седьмого. Нет, Шекспира не показывали. «Гамлета»? На публику не пустили, смотрела только комиссия. Участника самодеятельности по фамилии Клофес Марк Данилович не было, это уж точно. Буфет? Пожалуйста, провожу вас...»
      В буфете Дробов внимательно разглядывал в витрине конфеты. Сухопарая, с угреватым лицом буфетчица следила за ним большими выпуклыми глазами. Её раздражало молчаливое любопытство неизвестного человека. Верно, проверяет, правильно ли цены обозначены.
      — Вы что хотите, гражданин? — не выдержала буфетчица.
      — Говорят, у вас бывают эстонские конфеты «Пьяная вишня»...
      Казалось, глаза буфетчицы выпрыгнут из орбит.
      — «Пьяная вишня»! В нашем буфете! Какой пьяный вам это сказал? Я забыла, как она выглядит, эта вишня! — Голос буфетчицы негодующе клокотал. — Надо же придумать такое: в нашем буфете — «Пьяная вишня»!
     
      * * *
     
      Во Владигорске Дробова встретил местный инспектор уголовного розыска Янсон.
      — Мне звонили из Ленинграда, предупредили о вашем приезде. Неужели мы проглядели что-нибудь серьёзное? — озабоченно спросил он.
      — Ответ на этот вопрос мы получим через два-три дня. А сейчас прошу вас, Эдуард Оттович, расскажите мне подробнейшим образом, что вы знаете о самодеятельности драмкружка в вашем городе, кто им руководит, как давно он существует, каков состав его участников, пользуется ли он успехом у трудящихся вашего города и как к нему относится заводская общественность.
     
      * * *
     
      Заведующий отделом культпросветработы местного райсовета Сомов и руководительница драмкружка Летова ожидали ленинградского товарища в кабинете директора заводского клуба. Оба были слегка взволнованы.
      — Вы как предполагаете, Вера Фёдоровна, — спросил Сомов, — это хорошо или плохо? Боюсь, что плохо.
      — Почему вы так думаете?
      — Сами же говорили, что на смотре наши спектакли ничем не выделялись, а «Гамлета» даже отсоветовали. Значит, ничего хорошего от приезда ленинградского товарища ждать нам не приходится. Вы-то, вы-то как считаете? — не без раздражения спросил Сомов.
      — Странный вопрос с вашей стороны, очень странный! Звонили вам, а не мне, разговаривали с вами, а не со мной. Вы хоть знаете, кто звонил, откуда?
      — He надо нервничать, Вера Фёдоровна. Могу вас информировать. Звонили из Ленинградского управления по делам культуры. Разговор был короткий. Сказали, что выезжает их работник, инструктор по самодеятельности, фамилия не то Тропов не то Пропов — слышимость ни к чёрту! Вопросы я не задавал, они сами сказали — будет знакомиться с работой самодеятельного коллектива, с репертуаром.
      — Ну и пусть, особых грехов у нас нет.
      — Это вы так думаете! Вспомните, сколько раз я сигнализировал: с репертуаром неблагополучно. Вокруг нас герои нашей бурной действительности, а вас интересуют одни гамлеты и Офелии. Вот увидите — нам эти гамлеты боком выйдут!
      — Нет, это удивительно, неужели вы не понимаете, что необходимо ставить классику? Ставили, ставят и будут ставить! Я и Тропову так скажу, — решительно заявила Вера Фёдоровна.
      Тяжело дыша, Сомов незаметно положил в рот таблетку валидола.
      — Пропорция, пропорция важна — вот о чём вы не должны забывать, Вера Фёдоровна!
      — Понятно! — горько усмехнулась Вера Фёдоровна. — Вы из тех, кто проверяет гармонию алгеброй! Но искусство не нуждается в застывших формулах...
      Спор их оборвал приход Дробова:
      — Давайте знакомиться, дорогие товарищи. Василий Андреевич Дробов. Вам звонили о моём приезде?
      — Да, да, мы знаем, — отозвался поспешно Сомов.
      — Приехал познакомиться с вашими успехами и трудностями, — сказал Дробов как можно приветливее.
      — Очень рады! — сухо проговорила Летова. — Трудностей хватает. Нет средств на костюмы, на оформление, на парики, каждый раз пытаемся выкроить из жилетки фрак.
      — Трудности, о которых вы упомянули, — явление общего порядка... к сожалению. Будем надеяться, что это явление временное. Кружок у вас большой? — спросил Дробов. — Насколько мне известно, вы поставили «Гамлета»? Там же много действующих лиц.
      Сомов бросил на Летову сердитый взгляд: «Сама видишь, кто был прав!»
      — Да, поставили! Две сцены! — вызывающие подтвердила Вера Фёдоровна. — И, представьте себе, именно они проходят у нас при полном аншлаге. Некоторые смотрели по два раза!
      — Меня это не удивляет, — сказал Дробов. — Я и сам с удовольствием посмотрю их. В Ленинграде давно уже не ставили «Гамлета».
      — Вот видите, — взглянув на Сомова, начала было Вера Фёдоровна и осеклась: пожалуй, лучше не заострять внимание на репертуаре.
      — Интересно, как вы поставили Шекспира.
      — Вы неудачно приехали! — искренне огорчилась Летова. — Заболела королева — аппендицит! Лежит в больнице, завтра операция. Дублёрши, конечно, нет!
      — Действительно, неудачно, — подтвердил Дробов. — Может быть, у вас есть лишняя программа этого спектакля? Для отчёта она мне понадобится.
      — Конечно, есть. — Вера Фёдоровна протянула отпечатанную па ротаторе программу. — Вот, пожалуйста.
      — Спасибо. Завтра попрошу вас рассказать подробно об исполнителях. Меня интересует трудовая и творческая биография исполнителей. Дело в том, что мне заказана статья: «Мировая драматургия на сцене самодеятельных театров». К тому же я готовлю доклад на эту тему. Что у вас сейчас в репертуаре кроме «Гамлета»?
      Опережая Веру Фёдоровну, торопливо заговорил Сомов:
      — Сейчас, Василий Андреевич, всё наше внимание обращено к современности. Трудно, но ищем.
      — Ищем, но не находим, — глядя в сторону, как бы про себя сказала Вера Фёдоровна.
      — Репертуар у нас, конечно, невелик, — продолжал Сомов, делая вид, что не слышал реплики Веры Фёдоровны. — Ограничены средствами, участники заняты на производстве, много семенных...
      — И всё же каков ваш репертуар?
      — Пусть докладывает худрук, — ушёл от ответа Сомов. — Её хозяйство, ей и первое слово.
      — Пожалуйста! — Летова раскрыла папку. — В нашем репертуаре четыре постановки: сцены из «Гамлета», чеховские «Медведь» и «Свадьба» — та самая классика, которой некоторые боятся, — задиристо взглянула она на Сомова. — Из современности — «Стряпуха» Софронова. Вот программки. — Летова протянула Дробову ещё три листка, отпечатанных на ротаторе.
      — А над чем вы сейчас работаете?
      -— Сейчас репетируем... — пытаемся... не знаем, что получится... хотим взять ещё несколько сцен из шекспировских пьес... целиком поставить нам не под силу.
      — Из каких пьес и какие сцены вы включили в постановку?
      — Пока мы остановились на трёх. Две начали репетировать ещё до поездки в Ленинград.
      — На каких трёх?
      — «Укрощение строптивой». Из этой комедии мы берём только сцену первой встречи Петруччо и Катарины. Она займёт не больше десяти — двенадцати минут. У нас на заводе много молодёжи, поэтому мы решили взять сцену из «Ромео и Джульетты», но пока ещё не решили, какую именно. Скорее всего, вторую и третью сцены из второго акта: в саду Капулетти и в келье брата Лоренцо — всего три действующих лица. Вот вы недовольны, что всё Шекспир да Шекспир, — продолжала она, хотя никто не высказывал недовольства, — а между тем кружковцы рвутся играть Шекспира, даже ссорятся из-за того, кому играть в этих постановках. Были конфликты! Пришлось мне взять две сцены из «Генриха Шестого», в них участвуют восемь человек. Конечно, мы ставим всё в концертном исполнении. Совершенно не дают денег на костюмы. Абсолютно!
      Немалого труда стоило Дробову скрыть своё волнение, когда он услышал упоминание о «Генрихе Шестом».
      — Какие сцены вы взяли из «Генриха Шестого»?
      — Четвёртую и пятую сцены из второго акта.
      Дробов прикрыл глаза, ему казалось, если он этого не сделает, оба собеседника заметят, как он взволнован: в четвёртой сцене второго акта Сеффолк произносит фразу, которая вот уже столько дней неотступно звенит в ушах Дробова: «К законам я влеченья не имею...»
      — Когда очередная репетиция шекспировских сцен?
      — Завтра, в девятнадцать часов.
      — Надеюсь, моё присутствие не смутит кружковцев?
      — Пусть приучаются работать в любой обстановке, — сурово сказала Вера Фёдоровна. — Актёр обязан на сцене абстрагироваться от всего привходящего, иначе он не сможет уйти от самого себя, не овладеет искусством перевоплощения.
      — Вы говорите, что в сцене «Укрощения» заняты двое кружковцев, а в сценах из «Генриха» восемь?
      — Да.
      — Разрешите я запишу сейчас фамилии и профессии исполнителей.
      — Они у меня выписаны, могу вам дать. — Вера Фёдоровна протянула Дробову листок из блокнота. Дробов заставил себя положить его в карман, не взглянув на машинописный текст...
     
      * * *
     
      Из клуба Дробов направился в местное управление внутренних дел, где его ждал Янсон.
      — Дорогой Эдуард Оттович, я должен воспользоваться вашим телефоном, — сказал Дробов ещё с порога. — И попрошу вас обеспечить в заводской гостинице ещё одну комнату на имя товарища Кулябки.
      — Это мо-о-ожно. — Янсон некоторые слова произносил почему-то нараспев, растягивая гласные. — Гостиница бу-у-дет. С какого дня нужен номер товарищу Кулябке?
      — Завтра с полудня. А сейчас с вашего разрешения я соединюсь с Ленинградом.
      Разговор с Кулябкой занял три — четыре минуты. Слышимость была скверная. Дробов с трудом разбирал отдельные слова, но понял, что ничего нового по делу Кривулиной нет.
      — Вы-то меня слышите? — надрывался Дробов. — Слышите? Выезжайте ко мне и обязательно захватите с собой магнитофон. Вы меня слышите? Захватите магнитофон, на который записан разговор с Клофесом. И обязательно возьмите плёнку с записью Клофеса. Вы всё поняли? Прекрасно! Жду к полудню! Всего!
      Он положил трубку, вынул из кармана список исполнителей шекспировских сцен и взглянул на Янсона. Тот сидел в углу за своим столом и что-то писал. Казалось, он забыл о присутствии в комнате старшего инспектора Ленинградского управления внутренних дел. Дробов развернул список. «Здесь, на этом листке, среди десяти фамилий есть и фамилия убийцы», — подумал он и, поймав себя на этой медлительности, рассердился. «Спокойно, возьми себя в руки!»
      И он стал читать написанные от руки строчки:
      УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВОЙ
      Петруччо, дворянин из Beроны — Березнецкий (завод, лаборант).
      Катарина — Левина (аптека, провизор).
      Сомерсет — Карпов (поликлиника, монтёр).
      Сеффолк — Шадрин (завод, инженер).
      Уорик — Панов (завод, токарь).
      Ричард Плантагенет — Раузин (милиция, лейтенант).
      Вернон — Матеюнас (гараж, шофёр)
      Стряпчий — Остросаблин (пенсионер)
      Мортимер — Резник (больница, врач).
      Страж — Фальк (почта).
      Дробов не мог оторвать глаз от четвёртой строчки: «Сеффолк! Вот он, Сеффолк! Инженер Шадрин! Наконец-то мы встретимся!»
      Он повернулся к Янсону, тот всё ещё писал.
      — Эдуард Оттович, извините, что отвлекаю, но вашему управлению придётся немедленно включиться в работу. Завтра к полудню мне нужно знать как можно подробнее биографию заводского инженера — некоего Шадрина. Вам эта фамилия что-нибудь говорит?
      — Да, зна-а-аю. Не платит алименты на сына. Бухгалтерия завода удерживает по исполнительному листу. Вы-ы-пить любитель. Завтра получите более подробные сведения.
      — Спасибо. Ещё один вопрос. Известно вам, что недалеко от вас в Эстонии есть дом отдыха имени Восьмого марта?
      — Конечно. В Этюпе. Хороший дом, отдыхающие хва-а-лят.
      — Если не ошибаюсь, Этюп находится в тридцати километрах от вашего Владигорска?
      — Да-а-а. Всего лишь двадцать пять минут езды на машине.
      — Скажите, отдыхающие в Этюпе бывают во Владигорске?
      — Обязательно. Экскурсии два раза в месяц.
      — Экскурсии? А что их привлекает у вас?
      — Показуха! У нас есть краеведческий музей, а у них есть план культработы. Вот культурник и возит их к нам. Пла-а-ан выполняет. И ещё есть немаловажная причина, — усмехнулся Янсон. — Ресторан. Наш ресторан. Здесь можно хорошо выпить и закусить, а у них дом отдыха в лесу, на отшибе от всех «Гастрономов». Мы уж знаем: час на экскурсию, три — на ресторан.
      — Вы говорите, Шадрин любит выпить. Очевидно, и он не редкий гость в ресторане?
      — Торчит... всегда.
      — Кстати, вы помните его имя-отчество?
      — Коне-е-ечно. Марк Данилыч. Его зовут Марк Данилыч...
     
      РЕПЕТИЦИЯ
     
      Утром следующего дня справка о Шадрине была готова:
      «Марк Данилович Шадрин родился в 1917 году в Риге. По окончании Рижского политехникума был принят на работу в Управление пароходства. Во время Великой Отечественной войны оставался в занятой немцами Риге. В 1955 году женился на уроженке Таллина Эльзе Генриховне Клаас и переехал на жительство в Таллин. В 1959 году, не оформив развода, оставил жену с двумя детьми, скрылся из Таллина. Через год был обнаружен органами милиции. В настоящее время платит по суду алименты. Состоит в незарегистрированном браке (проживают совместно) с Левиной Софьей Ефимовной — провизором городской аптеки. Временами подвержен запоям. В общественной жизни завода участия не принимает».
      Читая справку, Дробов обратил особое внимание на упоминание о Таллине. Прожив несколько лет в Таллине, Шадрин, безусловно, мог получить оттуда коробку дефицитных конфет. Необходимо навести ещё одну справку: когда последний раз Шадрин был в Таллине и с кем там общался...
      Встретив Кулябку, Дробов, ни о чём не расспрашивая, протянул ему список исполнителей шекспировских сцен и справку о Шадрине.
      — Клофеса нет, зато обнаружен Марк Данилович. И этот Марк Данилович играет роль Сеффолка, — сказал Дробов, но в голосе его не было твёрдости.
      — Вы обратили внимание на характер работы сожительницы Шадрина? Провизор! — многозначительно сказал Кулябко.
      — Обратил, конечно. Человек, который изготовляет лекарства, всегда может воспользоваться ядовитыми препаратами. В нашем плане расследования сожительница Шадрина должна занять своё место. Целый ряд медикаментов включает в себя ядовитые вещества. При нарушении правильной дозировки эти вещества могут вызвать смертельный исход.
      — Вы приказали захватить магнитофон и плёнку с записью Клофеса. Для чего?
      — Надо найти возможность записать на магнитофон эту самую строчку, когда её произнесёт на репетиции Шадрин...
      — Зачем? Магнитофонная запись юридической силы не имеет.
      — Для суда не имеет, но может облегчить следствие Дорофееву. Да и для нас с вами она может иметь значение. Знаете, я пришёл к убеждению, что этот Шадрин, что называется, «ушиблен» Шекспиром.
      — То есть?
      — Похоже, что мысли его постоянно вращаются вокруг шекспировских героев. Из самых различных пьес. Вы помните, как он расшифровал по буквам свою фамилию? Я проверил — и оказалось, что все названные им имена не что иное, как персонажи шекспировских пьес, все до единого!
      — Кроме слова «сцена».
      — Психологически и это слово находится в том же ряду. Шекспир неотделим от сцены. Сейчас мы пройдём в Управление внутренних дел, я представлю вас местному начальству. Надо с их помощью организовать сегодня запись репетиции на магнитофон.
      Кулябко вскинул на Дробова вопрошающий взгляд:
      — Вы решили провести следственный эксперимент? Но ведь Клофес записан с телефона, а вы хотите записать его через микрофон. Звучание неизбежно будет иным. Такой материал Дорофееву ни к чему!
      — Ну что вы, право, — обиделся Дробов. — У меня вырисовывается план, по которому мы сможем провести точный эксперимент.
      ...Дробов появился в клубе за час до начала репетиции. Уже в холле первого этажа его оглушила какофония всевозможных звуков. Из какой-то комнаты слышались бухающие удары в барабан и пронзительный звон меди — ударники из музыкального кружка разучивали свои партии. С верхнего этажа неслась песня — шла спевка заводского хора. Откуда-то слышались непрерывные сухие пистолетные выстрелы — в бильярдной шёл турнир «мастеров кия».
      Дробов поднялся в буфет, он здорово проголодался: столовая гостиницы была закрыта на ремонт. В единственный ресторан городка стояла очередь на улице.
      Посетителей в буфете не было. За служебным столиком
      у окна судачили буфетчица и официантка. Заметив Дробова, буфетчица лениво направилась к стойке.
      — Чем угощаете приезжих гостей, товарищ буфетчица?— спросил Дробов. — Учтите, что у меня отличный аппетит. Таких людей и кормить приятно.
      — Что имеем, все перед вами.
      — Сосиски? Сардельки? Чем сегодня богаты?
      — Всё перед вами, под прилавком товар не держу.
      — Так... — Дробов печально взглянул на буфетную стойку: бутерброды с докторской колбасой и сыром, окаменевшие пряники, винегрет. — А нельзя ли яишенку?
      — Вот люди! Я же сказала: что видите, то и есть, а чего не видите — того нет!
      — Тогда попрошу чашку кофе...
      — Кофе сегодня не будет, кофеварка сломалась.
      — Тогда — стакан чая...
      — Чая надо подождать — «титан» ещё не включён.
      — Ладно... — тяжело вздохнул Дробов. — Дайте пару бутербродов с колбасой и сыром, ну и бутылку пива. А какие у вас конфеты?
      — Всё перед вами.
      — Понимаете, мне для подарка... Хочется что-нибудь хорошее... в коробке.
      — В коробках нет.
      — Говорят, у вас есть конфеты «Пьяная вишня»?
      — Были, да сплыли. За два дня раскупили.
      — Вот досада! Надо было вчера к вам зайти.
      — Вчера? Да их уже дней десять как нет.
      — Может, где-нибудь в магазинах есть? Не знаете случайно?
      — Вот уж не ищите! Кроме моего буфета, их нигде не было. Сама в Таллине вырвала сорок коробок. Сама вырвала, сама привезла!
      — Это вы молодец! Неужели сорок коробок за два дня расхватали?
      — Точно. Я их и на прилавок не ставила. Наши артисты всё расхватали.
      — Какие артисты? Разве у вас есть театр?
      — Театр! — презрительно хмыкнула буфетчица. — Наши самодеятельные. Перед отъездом в Ленинград.
      — A-а... Этих артистов я знаю. И товарища Летову знаю. Кто же из них такой любитель конфет?
      — Да все любители! Летова две коробки схватила, Матеюнас две, Шадрин, помню, взял, Остросаблин... всех теперь и не упомнишь.
      — Жаль, что мне не досталось. — Он взял тарелку с бутербродами, бутылку пива и сел за столик.
      «Значит, Шадрин покупал «Пьяную вишню» накануне отъезда в Ленинград»... — думал Дробов, машинально жуя чёрствый бутерброд. Он вынул из кармана театральную афишку спектаклей, шедших в Ленинграде. Хотелось ещё раз проверить, в каких спектаклях был занят Шадрин. В чеховской сцене «Свадьба» Шадрин в очередь с Остросаблиным играл роль Ревунова-Караулова, в «Гамлете» — могильщика. В других спектаклях Шадрин не значился. «Значит, ты, голубок, на характерных ролях? Ну-ну, скоро мы узнаем, что у тебя за характер».
      К семи часам Дробов вошёл в фойе третьего зтажа. Навстречу ему поднялась встревоженная Летова:
      — Василий Андреич, Сомов установил в репетиционной комнате микрофон, сказал, что репетиция будет записываться на магнитофон. Об этом вы мне не говорили. Все участники взволнованы, никто не понимает, зачем это... возникают разные тревожные предположения...
      — Вера Фёдоровна, дорогая, успокойтесь сами и успокойте других. Просто забыл вам сказать: записываю на всякий случай, мне это может пригодиться.
      — Ну всё-таки, что вы имеете в виду?
      — Разве я не говорил вам, что мне предстоит делать доклад о постановках Шекспира на сценах самодеятельных коллективов? Естественно, что некоторые свои выводы и положения мне хочется подтвердить конкретным материалом, то есть звукозаписями. Такие записи я делал и в других коллективах самодеятельности. Вот и всё. Так что для волнений нет никаких оснований.
      — Как сказать, — протянула Летова. — «Нет основания для волнения». А вдруг вы этой записью будете подтверждать уничтожающие нас выводы?
      — Обещаю не делать этого. — Поймав недоверчивый взгляд Летовой, Дробов пояснил: — Уж так повелось в театральной критике: ругать, не утруждая себя доказательствами, хвалить только с убедительными доказательствами.
      — Я вам верю, Василий Андреич, — сказала потеплевшим голосом Летова. — Кружковцы собрались, пройдём в репетиционную. Я сообщила участникам о приезде ленинградского товарища. Может быть, вам лучше начать знакомство с беседы?
      — Беседу отложим... потом, если она понадобится. После репетиции задержитесь ненадолго, могут возникнуть вопросы.
      В репетиционной, на расставленных вдоль стены стульях, сидели участники самодеятельности. Увидев Дробова, кружковцы, не скрывая любопытства, уставились на него. Летова дважды хлопнула в ладоши, как бы призывая к тишине, хотя никакой нужды в этом не было.
      — Хочу представить вам Василия Андреевича Дробова,— начала торжественно Летова. — Василия Андреевича интересует постановка шекспировских пьес в самодеятельных кружках. Пусть вас не смущают микрофоны. Репетиция будет записываться на магнитофон. Запись нужна Василию Андреевичу для подкрепления некоторых принципиальных положений своего будущего доклада. Итак, не будем терять времени, приступим к работе. Петруччо! Катарина! Прошу вас! Начали!
      «Катарина — Левина из аптеки»... Дробов не спускал глаз с моложавой рослой женщины. Движения её были резки, порывисты, низкий, богатый модуляциями голос выразительно передавал гнев, иронию. И всё же довольно скоро Дробов понял, что роль Катарины Левиной не по плечу и дана ей, очевидно, ради её броской внешности и голосовых данных. На протяжении всей репетиции её смуглое красивое лицо оставалось неподвижным и, как показалось Дробову, насторожённым. Несколько раз он ловил на себе её пристальный взгляд. Шекспировский стих Левина читала ученически, старательно подчёркивая все знаки препинания. Но Дробова не интересовали сценические данные Левиной, ему хотелось составить представление о её способности играть не на сцене, а в жизни.
      Изредка, отрывая взгляд от Левиной, он устремлял его в сторону, где сидели восемь кружковцев — исполнители двух сцен из «Генриха». Кто из них Шадрин? Родился в 1917 году... Очевидно, самый старший из них... тот, который сидит у окна... в очках...
      Двойной хлопок в ладоши прервал его наблюдения.
      — Петруччо и Катарина свободны! — возвестила Летова. — Начинаем репетировать «Генриха». Четвёртую сцену! Прошу!
      В этой сцене Дробов знал каждое слово, знал так, что мог бы произнести текст за веек шестерых. Вот сейчас Ричард Плантагенет скажет свою реплику, и сразу же заговорит Сеффолк! По тому, как разместились участники сцены, Дробов понял: на первом плане Плантагенет и Сеффолк. Ну конечно, Сеффолк - тот самый человек, что сидел у окна. Шадрин! Живущий во второй половине двадцатого века советский инженер Шадрин решил, что может, подобно графу Сеффолку, жившему в пятнадцатом веке, подчинять законы своей воле.
      Нетерпение охватило Дробова: когда же наконец заговорит Сеффолк? Плантагенет — юный лейтенант милиции — смотрел с отрешённым видом в какую-то одному ему видимую точку. «Входит в образ», — подумал Дробов.
      Но вот актёр сделал шаг вперёд и, повернувшись вполоборота к остальным, произнёс глубоким, густым басом:
      Что значит, господа, молчанье ваше?
      Ужель никто не вступится за правду?
      Высокий седеющий человек с приплюснутым носом, давно не стриженный, поправив очки, раздражённо ответил:
      Там, в зале Темпля, было слишком шумно;
      В саду удобней будет говорить.
      «Сеффолк! Заговорил Сеффолк! Сейчас, буквально через несколько секунд, прозвучит та фраза!»
      Взлохмаченный Шадрин, угрюмо взглянув на Плантагенета, заговорил надменно, тяжело роняя слова:
      К законам я влеченья не имею..,
      Им воли никогда не подчинял;
      Но подчинял закон своей я воле.
      Знакомая интонация! Те же интонации, что и тогда, в Ленинграде! Но голос... Впрочем, голос Клофеса претерпел неизбежное изменение. Одно дело слышать голос непосредственно, другое — по телефону или воспроизведённым на магнитофоне по телефонной записи. Необходимо повторить запись с точным воспроизведением первоначальных условий.
      Дальнейший ход репетиции Дробова не интересовал, он только делал вид, что следит за игрой исполнителей, на самом же деле мысли его были направлены к одному: как, не вызывая подозрения Шадрина, осуществить запись по телефону.
      Во время краткого перерыва Летова поспешила к Дробову и, нервно теребя носовой платок, устремила на него вопрошающий взгляд.
      — Очень интересно, — сказал Дробов. — Ваша трактовка достаточно своеобразна, лишена широко распространённого штампа. Я говорю, конечно, о том немногом, что сейчас увидел. Особенно это заметно в монологе Петруччо. Что касается «Генриха», там тоже есть интересные моменты. В общем, я доволен, что ваша репетиция записана на магнитофон.
      Летова не пыталась скрыть свою радость:
      — Вот видите! А Ленинград зарубил нам сцены из «Гамлета». Жаль, что вас не было на том просмотре, вы бы нас отстояли.
      — Возможно. До какого часа у вас репетиция?
      — Как всегда, до половины десятого.
      — Тогда сделаем так. Вы продолжайте репетицию, а я проверю запись на магнитофоне. В двадцать один тридцать позвоню вам. Актёров до моего звонка, пожалуйста, не отпускайте, может быть, им придётся задержаться на пять — шесть минут.
      — Вы хотели поговорить со мной после репетиции...
      — Поговорим завтра, я не тороплюсь. Сейчас придёт техник и снимет микрофоны. Итак, до завтра...
      За углом, в сорока — пятидесяти метрах от клуба, Дробова ждала машина. За рулём сидел Япсоп.
      — Успели сравнить запись? — спросил Дробов.
      — Успе-е-ели. Похо-о-оже... но не совсем.
      — Конечно, не совсем: запись с микрофона может и не совпадать с записью по телефону. Но это поправимо...
      В управлении их встретил хмурый Кулябко.
      — Похоже и непохоже, говорит так же, а голос разный,— ответил он па немой вопрос Дробова.
      — Не совсем понятно и совсем не по-русски: «Говорит так же, а голос разный» Дапанте послушаем вместе.
      Прослушав и сравнив обе записи, Дробов понял, что Кулябко нашёл довольно точное определение. Тембр голоса несколько отличается от голоса Клофеса, но «рисунок» фразы «К законам я влеченья не имею» в обеих записях был абсолютно одинаков: та же пауза после слов «к законам», то же необоснованное выделение слова «влеченья».
      — Не теряю надежды на установление идентификации голосов, — сказал Дробов.
      Ровно в двадцать один тридцать Дробов позвонил в репетиционную:
      — Вера Фёдоровна? Как там дела? Только что кончили? У меня просьба. Запись хорошая, за исключением первой реплики Плантагенета и двух последующих реплик Сеффолка. Что? Убрали микрофоны? Ничего, выход есть. Попросите своих исполнителей произнести свои реплики в телефон. У меня японский магнитофон с лентой исключительной чувствительности. Да, да, пожалуйста, сейчас. У меня всё готово. Жду!
      Запись заняла несколько минут. Теперь эксперимент был воспроизведён полностью. Из записи важна была только одна строчка, именно её звучание должно было в какой-то мере решить, точно ли Клофес и Шадрин — одно и то же лицо.
      Дважды в напряжённом молчании прослушали они новую ленту, сравнивая её с ленинградской записью. Свежая телефонная запись была далека от совершенства, делать решающие выводы на её основании было рискованно. Но одно несомненно, и на этом сошлись все трое — если Клофес и Шадрин разные люди, то безусловно: либо Клофес копировал Шадрина, либо Шадрин копировал Клофеса.
      — Проверим на хронометраж, — предложил Янсон, положив на ладонь секундомер. — Интересно, совпадают ли они по времени звучания?
      Проверка показала просто удивительное совпадение — и та, и другая запись звучали ровно три и две десятых секунды.
      — Воздержимся от поспешных выводов, но подумать есть над чем, — сказал Дробов. — Завтра в девять утра я встречусь с Летовой, а вы, Максим Трофимович, наведайтесь на завод, наведите подробнейшие справки о Шадрине, поговорите с кем полагается. Вас, Эдуард Оттович, попрошу поинтересоваться Левиной, характером её работы: приходилось ли ей изготовлять лекарства, в состав которых входили ядовитые вещества Какова система контроля за использованием подобных вешеств. Но всё это могут установить только специалисты. Придётся вам организовать такую проверку через райздравотдел, и, конечно, так, чтобы Левина не подозревала, что проверка имеет к ней какое-то отношение...
      Новая встреча с Летовой состоялась в гостинице, где остановились- Дробов н Кулябко. Дробов не сомневался, что Летова прежде всего заведёт разговор о вчерашней репетиции. Активно поддерживать такой разговор он опасался, понимая, что его суждения могут оказался откровенно дилетантскими, странными для работника Управления по делам культуры. И потому, как только Легова вошла, Дробов, упреждая её вопросы, заговорил сам.
      — Попрошу вас, дорогая Вера Фёдоровна, — начал он, расхаживая по небольшому номеру, — попрошу рассказать о ваших подопечных. Меня давно интересует вопрос, кто, как. каким путём приходит в пашу самодеятельность. Понимаю, о всех рассказать не можете, ограничимся участниками вчерашней репетиции.
      — Не знаю, что, собственно, рассказывать. — Летова была недовольна таким оборотом беседы. Ей хотелось вести творческий разговор, но, оказывается, товарищ из Ленинграда недалеко ушёл от Сомова: тот тоже вечно требует какие-то анкеты, характеристики. — Кто где работает — это я знаю. Мне кажется, самое важное для меня, как руководителя творческого коллектива, знать, вернее понимать, кто талантлив, а кто нет и каковы возможности каждого. Остальное для настоящего искусства значения не имеет.
      — Вы думаете? — строго спросил Дробов. A вот у Станиславского была другая точка зрения. — Дробов не имел никакого понятия о точке зрения Станиславского на этот вопрос, но расчёт его оказался правильным: авторитет Станиславского сделал своё дело.
      — Да нет, я, конечно, знаю более или менее о каждом, не первый год работаю. Но согласитесь, что знать подробно о всех... при моей загрузке...
      — Конечно, конечно, я понимаю, — быстро согласился Дробов. — Ограничимся в нашем разговоре, так сказать, «шексииристами». Спсдеппя мне нужны для доклада, да и для статьи небезынтересны. Меня интересует их психология. Не испугались ли они глубины, масштабности необычных для нас страстей шекспировских героев?
      — Вот уж нет! — живо отозвалась Детова. — Поначалу я была уверена, что Шекспир их испугает, казалось бы, всё чуждо: эпоха, герои, проблемы, психика. Но мои сомнения
      исчезли при первой же застольной читке. Вернее, после читки, когда началась «драка» за роли. На роль Катарины претендовали сразу четыре исполнительницы. Представляете, в каком я оказалась положении?! Кому из трёх отдать предпочтение? Я говорю «из трёх», потому что четвёртая явно не годилась на такую роль по своим внешним данным. Я остановилась на Левиной, но пока что недовольна — деревянная она какая-то... Скованная...
      — Очевидно, не может войти в образ, уйти от самой себя, преобразиться, — сказал Дробов, вспоминая формулировки, читанные им в газетных рецензиях на спектакли.
      — Уйти от самой себя? Когда я училась в институте, я слушала лекции замечательного педагога и артиста Бориса Андреевича Бабочкина. Так вот, он всегда утверждал, что актёр, преображаясь, должен оставаться самим собою, должен идти от самого себя. Вы не согласны с этим?
      Дробов понял, что Летова втянет его сейчас в сложнейший театроведческий спор.
      — Эго требует специального разговора, — сказал он. — Мы ещё к нему вернёмся. Вы рассказали о реакции женского состава, а как реагировала мужская часть коллектива?
      — Почти так же.. Плангагенет и Сеффолк — вот две роли, вокруг которых разгорелись главные страсти. Не представляете, как мне было трудно. Да что я говорю «было трудно»? Страсти не улеглись до сих пор. На роль Плантагенета претендовали трое, на роль Сеффолка — двое. С Сеффолком было лучше, потому что Шадрин имел явные преимущества перед Луговым, а с Плантагенетом хуже — двое из троих безусловно имели равные шансы. Я остановилась на Раузине из милиции только потому, что он пластичнее других, в шекспировских пьесах пластика важна, как нигде. И вот теперь соперник Раузина даже не здоровается с ним. Впрочем, и Луговой не скрывает своей неприязни к Шадрину.
      — А Шадрин, вы считаете, справится с ролью? Как он прошёл в Ленинграде? Если не ошибаюсь, он играл в «Свадьбе» Ревунова-Караулова?
      — В Ленинграде ему не пришлось играть.
      — Как не пришлось? Я говорю о Шадрине. Разве вы не показывали в Ленинграде «Свадьбу»?
      — Показывали, но без Шадрина. Он так подвёл нас! Я думала, у меня будет инфаркт! В «Гамлете» он играл роль могильщика, дублёра у него нет. А в «Свадьбе» он играет в очередь с Остросаблиным. Причём Остросаблин, безусловно, переигрывает его. И вот когда второго сентября выяснилось, что сцены из «Гамлета» не пойдут, Шадрин в тот же день запил. Представляете? Кошмар! Стыд! Вечером я усадила его пьяного в поезд и дала телеграмму Левиной, чтобы встретила. Я, конечно, сообщила на завод о его безобразном поведении. Это счастье, что у него был дублёр.
      Рассказ Летовой ошеломил Дробова настолько, что он не сразу нашёл нить дальнейшего разговора. «Значит, в день преступления Шадрина в Ленинграде не было? Впрочем, почему не было: второго уехал, а третьего мог вернуться. Вполне допустимо, тем более что такой вариант как нельзя лучше устраивал Шадрина: уехал из Ленинграда второго, а преступление совершено пятого. Проверить, тщательно проверить его алиби!»
      — Значит, Шадрин пьет? — спросил Дробов, чтобы как-то разрядить паузу. — А вы не боитесь, что он подведёт вас, играя Сеффолка без дублёра?
      — А что делать? Роль сложная, и при всей своей одержимости Луговой не вытянет... И всё же вы правы: попробую заняться с Луговым индивидуально. Теперь несколько слов об остальных исполнителях.
      Но мысли Дробова были заняты теперь совсем другим, и он почти не вникал в слова Летовой. «Значит, Шадрин — ложный след? Редчайшее совпадение косвенных улик. Столько совпадений: играет Сеффолка, перед отьездом в Ленинград. покупал «Пьяную вишню», живёт с женщиной, которая имеет возможность достать экзогенный яд, и, наконец, имя и отчество — Марк Данилович... Значит, если преступник не он, то кто-то из труппы, кто его, безусловно, знаег. Теперь уж нельзя сомневаться, что убийца — участник местной самодеятельности... Да-да, неудачи иногда приближают к победе...
     
      ОДНИМ НЕИЗВЕСТНЫМ МЕНЬШЕ
     
      Янсон сидел в своём кабинете и читал сводку о происшествиях за минувшие сутки. Увидев Дробова, он виновато улыбнулся.
      — Знаете, Василий Андреевич, ничего существенного о Луговом пока сообщить не могу. Работает буфетчиком в
      городском ресторане, в меру жуликоват. Я задание да-а-ал, дня через два получим более подробные сведения с места его рождения и из Центрального архива Советской Армии.
      — Давно он живёт у вас?
      — Три года. Приехал из Нарвы вместе с женой. Но об одном случае я всё-гаки хочу рассказать. Может быть, вам эго пригодится. Второго сентября наш угро получил сведения, что Лугового обокрали. Однако до сего времени заявление от потерпевшего не поступило. Спрашиваю начальника угро, откуда им известно о краже. Оказывается, случайно. От соседки по квартире. Она встретила на лестнице жену Лугового, та плачет. Спрашивает: что случилось? Оказывается, пропало дорогое кольцо. Было закрыто на ключ в комоде, лежало в глубине ящика, под бельём, и вдруг исчезло. Замок цел, а кольца нет. Луговая говорила, что кольцо золотое, с бриллиантом. А заявления в угро гак и не поступило.
      Перед Дробовым возникло первое совещание оперативной группы: на столе лежит содержимое сумочки Кривулиной. Рядом с металлическим рублём — золотое кольцо с прозрачным, как стекло, камешком. Дробов тогда удивился, узнав, что этот камень, уступающий в блеске дешёвой чешской бижутерии, — настоящий бриллиант. Экспертиза установила, что кольцо старинное, на его внутренней стороне когда-то была выгравирована буква «о». Следы гравировки были заметны даже без лупы.
      — Эдуард Оттович! — Дробов не мог скрыть своего возбуждения. — Вы не представляете, как важна ваша информация. Вам покажется странным, но я почти убеждён, что человек, укравший это кольцо, имеет прямое отношение к преступлению в кинотеатре «Антей». Прошу вас как можно скорее соединить меня с Ленинградом...
     
      * * *
     
      Проверка показала, что Шадрин третьего сентября утром явился на завод, был на заводе и четвёртого, а пятого, отработав смену, присутствовал на цеховом производственном совещании. Таким образом, его алиби было полностью установлено.
      — В этом я почти не сомневался, — сказал Дробов Кулябке. — Ну что ж, в нашем уравнении одним неизвестным стало меньше, значит, и решать его будет легче. Сегодня суббота, и Шадрин выходной... выходной... — повторил он, разминая папиросу. — Boт что... — Задумавшись, он продолжал мять папиросу, не замечая, что из неё сыплется табак. — Сделайте гак, чтобы Шадрин не смог сегодня принять участия в репетиции. Эго очень важно. Репетиция назначена на четырнадцать часов, сейчас начало одиннадцатого. Если действовать быстро — времени хватит.
      — Вы не считаете нужным поделиться со мной вашим новым планом? — подчёркнуто холодно спросил Кулябко.
      — Сегодня приедет Дорофеев, обсудим план вместе, самым подробным образом! Но сейчас дорога каждая секунда. А ну как Шадрин уйдёт куда-нибудь из дому и появится на репетиции? Он мне там ну никак не нужен сегодня! Поэтому не теряйте драгоценного времени, обеспечьте отсутствие Шадрина. Это первое, а второе — каким-нибудь способом доведите до сведения Летовой, что Шадрина на репетиции не будет. О предстоящем отсутствии Шадрина Летова должна узнать не позднее двенадцати часов. Надеюсь на ваш опыт и находчивость. Не пренебрегайте помощью Янсона.
      — Эго все?
      — Нет, не всё. Я только что говорил по телефону с Ленинградом. К нам выезжает Дорофеев. Поезд приходит в пятнадцать часов. Прошу вас встретить его, проводить к Янсону и до моего прихода ввести в курс дела.
      — Хорошо. Значит, встречаемся у Янсона?
      — Да.
      — Тогда я пошёл.
      — Желаю!
      После ухода Кулябки Дробов достал из портфеля первый том собрания сочинений Шекспира и углубился в чтение «Генриха VI».
      Работа приучила Дробова к бессистемному чтению. Он вынужден был читать не то, что ему хотелось, а то, что необходимо было прочесть в связи с расследованием очередного уголовного дела. В своё время Дробов опубликовал в одной из центральных газет небезынтересную статью под евангельским названием «Вначале было слово». В статье говорилось о вредном влиянии дурной литературы и фильмов на рост преступности среди молодёжи. В первоначальном варианте статьи Дробов высказывал предположение, что в художественной литературе, в кино и телепередачах убийства должны происходить «за кулисами», так как подобные сцены могут
      вызвать опасную реакцию у некоторых подростков с дурными наклонностями. Выбросить этот абзац его заставил... Шекспир. Просмотрев множество уголовных дел, Дробов обнаружил немало случаев, когда убийцы объясняли своё преступление влиянием прочитанных романов, рассказов, увиденных кинофильмов. Однако ни один из преступников не назвал при этом имён Шекспира и Достоевского. Поначалу Дробов решил, что эти люди никогда не читали и не видели на сцене трагедий Шекспира, не смотрели инсценировок и кинофильмов по романам Достоевского. Но нет, многим преступникам были знакомы и романы Достоевского и трагедии Шекспира, но ни один преступник не ссылался на их дурное влияние. Быть может, поэтому Дробов начал свою статью весьма претенциозно: «Великое искусство не может творить зло».
      Перечитывая сейчас Шекспира, Дробов подумал, что на этот раз ему, возможно, придётся пересмотреть своё утверждение. Но неужели шекспировский Сеффолк мог послужить для убийцы Кривулиной хотя бы косвенным толчком к совершению преступления! «Нет, нет, — спорил Дробов с собою,— это просто совпадение, и только. Шекспир здесь ни при чём!»
      Резкий стук в дверь оборвал его размышления. В номер вбежала Летова.
      — Нет, вы только подумайте, — начала она, задыхаясь,— можно ли так работать?! Я вас спрашиваю, Василий Андреич, можно ли так относиться к искусству?
      — Что случилось, Вера Фёдоровна? — Дробов придвинул стул. — Сядьте, успокойтесь и расскажите, в чём дело.
      — Они сорвали репетицию, которую я назначила специально для вас. Это возмутительно!
      — Кто и почему сорвал репетицию?
      — Военкомат! Час назад к Шадрину явился нарочный из военкомата и увёл его. Мне позвонил Сомов, объяснил, что военкомат проводит проверку офицерского состава. Что делать? Ума не приложу!
      — Действительно, не повезло. Но здесь уж ничего не поделаешь: дело военное — приказано — выполняй!
      — Понимаю, всё понимаю, но такая досада! Представляю, как расстроятся участники, когда узнают, что репетицию отменили.
      — А зачем её отменять? Из-за одного человека? Тот же Луговой может подменить Шадрина. Тем более что вы всё равно решили ввести его в спектакль.
      — Я думала об этом. Но какое у вас создастся впечатление? Луговой ведь совсем «сырой». Я отработала с ним только первые реплики, а йогом переключилась на Шадрина.
      — Но текст-то Луговой знает?
      — Ещё как! Текст у него прямо от зубов отскакивает!
      — Чего же лучше? Проводите спокойно репетицию. Кстати, что собою представляет Луговой?
      — Луговой? Ну что я могу сказать? Довольно начитан, общителен, разговорчив. Участник Отечественной войны, до сих пор люто ненавидит немцев, pyгает их по всякому поводу и без повода. Очень любит выступать в концертах самодеятельности. Правда, его выступления ничего общего с искусством актёра не имеют, эго, скорее, фокусы...
      — А именно?
      — У пего имеется три номера. Во всех грех зрительный зал принимает участие. Кто-нибудь из зрителей задаёт ему восемь рифмованных слов, он их записывает и буквально через минуту сочиняет и читает на эти рифмы стихотворение. Стихи, конечно, ерундовые, но, представьте, публике эго нравится. Потом у пего есть номер, который называется «справа налево». Кто-нибудь из зрителей выкрикивает какое-нибудь длинное слово, а он сразу же произносит это слово, как бы читая его справа налево. Глупый номер, однако имеет успех. Но особенно восхищают зрителей его математические способности, которые он демонстрирует в своём третьем номере: умножение в уме. Четырёхзначные на четырёхзначные! Он проделывает это молниеносно, за десять — пятнадцать секунд! Непостижимо! Я под страхом смертной казни не смогла бы.
      — Я гоже, — усмехнулся Дробов. — Вы успеете предупредить Лугового о репетиции?
      — Ой, да! — Летова вскочила. — Бегу! Только бы за стать его дома! До скорого свидания.
      — До скорого! Увидимся в два часа.
     
      Дорофеева Кулябко увидел ещё в окне вагона. Состав медленно проплывал вдоль платформы, Дорофеев приветственно помахал Кулябке рукой, а тот широко шагал по перрону, стараясь не отстать от вагона. Наконец буфера лязгнули, поезд остановился. Следом за Дорофеевым на платформу
      спрыгнул высокий человек в светло-голубой спортивной куртке. Кулябко опытным глазом сразу определил, что спутнику Дорофеева около сорока.
      — Знакомься, Максим, — сказал Дорофеев. — Это Новиков Борис Николаевич. Следователь из Комитета государственной безопасности. Прибыл по нашему делу. А где Дробыч?
      — Занят по этому самому нашему делу. Сказал, что освободится в начале пятого.
      — Получит сюрприз. И ты тоже. Что будем делать, Борис Николаевич?
      — Должен позвонить местному уполномоченному КГБ, а потом, как говорится, будем действовать по обстоятельствам. Конечно, я хочу как можно скорее встретиться с товарищем Дробовым, узнать, что ему удалось здесь сделать.
      — Тогда пройдём сейчас к Я неону, — предложил Кулябко. — Оттуда вы можете позвонить в комитет. Кстати, Дробов после репетиции гоже придёт к Янсону.
      Кулябко не удивился приезду работника Комитета госбезопасности. Он помнил сообщение Дробова о том, что убийством Кривулиной заинтересовался КГБ. Значит, чекистам стало известно что-то, если Новиков приехал сюда.
      Новиков шёл молча. Тёмно-коричневый южный загар, плотно сжатые губы, слегка нахмуренные густые брови делали его лицо замкнутым, малоподвижным.
      — Должно быть, с юга недавно? На курорте были? —. спросил Кулябко, тяготясь молчанием.
      — Нет, — сухо ответил Новиков.
      Дорофеев усмехнулся. Он знал причину «курортного» загара Новикова. Два последних месяца Новиков провёл на южном берегу Кавказа в поисках бывшего командира взвода зондеркоманды Афанасенко, орудовавшего в сорок втором году на Псковщине. Это был изощрённый садист. Положив на голову пленного партизана картофелину, Афанасенко отходил шагов на десять в сторону, вынимал пистолет и неторопливо объяснял:
      «Ты не бойся. Сейчас выстрелю, и картошины на твоей голове как не бывало! Твоё дело маленькое — стоять, не шевелиться, под руку мне не говорить. Тогда я не промахнусь, всё будет зер гут!»
      Потом он долго целился в картофелину, упиваясь предсмертным ужасом жертвы, несколько раз опускал и подымал пистолет, грустно приговаривая:
      «Рука без твёрдости. Стой, не моргай! — И стрелял, не целясь, в живот партизана. — Как обещал, гак и выполнил, — говорил он, подходя к распростёртому окровавленному телу. — Картошины-то на твоей голове нет, вона куда отлетела».
      Розыск Афанасенко продолжался много лет, наконец в конце мая стало известно, что его видели на юге Кавказа. Два месяца понадобилось Новикову и его помощникам из Сухумского комитета госбезопасности, чтобы засечь преступника. Ранним весенним утром, когда пожилой чистильщик обуви раскладывал свои щётки и тюбики с сапожным кремом, вблизи его стеклянной будки бесшумно остановилась машина Выйдя из «Волги», Новиков минуту-другую смотрел на хмурого, обросшего седой щетиной чистильщика.
      «Смотреть любишь? — сердито спросил чистильщик. — Иди в кино. Там две серии крутят, три часа смотреть будешь».
      «Закрывайте лавочку, Афанасенко, — сказал Новиков.— Вешайте замок — ив машину. Быстро!»
      Вернувшись в Ленинград, Новиков включился в новый розыск. Шагая сейчас по маленькому городку, он уже не думал об Афанасенко: где-то здесь притаился «волк среди людей», его надо найти и обезвредить.
      По дороге в милицию Кулябко рассказал об истории с Шадриным и почему Дробов просил по телефону Дорофеева привезти кольцо Кривулиной...
      Янсон встретил их своей обычной добродушной улыбкой.
      — Мой кабинет к вашим услугам, товарищи. Я буду ря-я-ядом, понадоблюсь — не стесняйтесь. Но прошу вас, товарищ Дорофеев, передать мне кольцо Кривулиной. Вы, конечно, привезли его?
      — Привёз.
      — Товарищ Дробов полагает, что это кольцо украдено у одной жительницы нашего города, некой Луговой. Василий Андреич придаёт этому факту, если он подтвердится, бо-о-ольшое значение. Сейчас я пошлю за Луговой. Товарищ Дробов просил, чтобы вы, товарищ Дорофеев, присутствовали при моём разговоре с Луговой.
      — Дробов проинструктировал вас о характере разговора?
      — Да, коне-е-ечно...
      — Хорошо. Когда она явится, я в вашем распоряжении.
      Позвонив в местное отделение КГБ, Новиков сел за
      стол Янсона, взглянул на Кулябку и неожиданно усмехнулся. Усмешка мгновенно смыла с его лица замкнутость и неподвижность.
      — У вас неплохая выдержка, товарищ Кулябко, — сказал Новиков. — Признайтесь, вам не терпится узнать, почему я здесь и почему вообще в это дело вмешался наш Комитет?
      — Что ж, не отрицаю, очень заинтересован, дело у нас обшее.
      — Совершенно верно, дело наше общее. Так вот, Кривулина никогда не была Быковой. Её девичья фамилия Рябова. Раиса Ивановна Рябова. Эту Рябову мы разыскивали уже давно, но она довольно искусно заметала свои следы. В со-
      рок пятом году, присвоив себе биографию советской патриотки Зинаиды Быковой, она оказалась с Красной Армией на территории Чехословакии. В те горячие дни нашего яростного наступления могло случиться всякое. Когда там было разбираться! Но в сорок восьмом году наши органы уже знали, что комсомолка Зинаида Быкова была казнена фашистами за попытку к бегству из концлагеря С-113. Дальнейшее расследование показало, что Рябова зимой сорок первого года тоже оказалась в плену н находилась в одном лагере с Быковой, но довольно скоро стала предательницей и завербовалась в армию изменника Власова. Судя по дальнейшему, Рябова знала несложную биографию Зинаиды Быковой, но запомнила её неточно, так как не думала, что ей придётся воспользоваться этим именем. Отсюда некоторая путаница в её автобиографии и анкетах. И хотя Рябова не раз меняла и фамилию, и местожительство, и работу, всё же мы напали на её след, и если бы Кривулину — Рябову не убили в сентябре, то в октябре её уже никому убить не удалось бы.
      — Почему?
      — Потому что к этому времени она бы оказалась под надёжной охраной тюремных решёток. Убийство Кривулиной, безусловно, связано с её изменой родине...
      Тихо звякнул телефон, Кулябко снял трубку.
      — Янсон говорит. Попросите товарища Дорофеева зайти в соседнюю комнату, сейчас придёт Луговая.
      Ванда Сергеевна Луговая, глуповатая пожилая женщина, считала себя значительной особой только на том основании, что почти все соседки по дому где-то работали, она же могла жить на содержании мужа, не работая.
      В эту субботу, после неожиданного ухода мужа на репетицию, Ванда Сергеевна, оставшись одна, разложила четыре пасьянса, потом заказала по телефону билет на четырёхчасовой сеанс и переоделась, чтобы спуститься в парфюмерный магазин «Красота» за краской для волос. Неожиданно раздался продолжительный, резкий звонок. «Почта», — подумала Ванда Сергеевна, но, открыв дверь, увидела знакомого квартального, младшего лейтенанта милиции.
      — Пришёл с доброй вестью, — сказал младший лейтенант. — Нашлось ваше кольцо. Начальник отделения майор
      Янсон просит вас немедленно прибыть в милицию. Вот как мы работаем: вы и не заявляли, а мы всё равно нашли!
      — Нашлось кольцо? Не может быть! — обрадовалась Ванда Сергеевна.
      — Точно, нашлось. Майор зря говорить не будет...
      Войдя в помещение милиции, Ванда Сергеевна, не понимая почему, вдруг оробела, радостное возбуждение её угасло, и она вошла к Янсону с растерянной, вымученной улыбкой.
      — Ваидя Сергеевна Луговая? — спросил Янсон и, не дожидаясь ответа, указал на стул. — Садитесь, прошу вас. Недавно мы задержали вора-рецидивиста. При обыске у него обнаружены несколько колец. Арестованный заявил, что не помнит, где, когда и у кого украл их. Не исключено, что среди обнаруженных колец есть и ваше золотое кольцо с бриллиантом.
      На лице Ванды Сергеевны появилось нескрываемое удивление!
      — Вы говорите, что у вора нашли золотое кольцо с бриллиантом?
      — Именно так. Потому и вызвали вас.
      — Но... Понимаете ли... Муж мне сказал... его ведь не было, когда украли... Он был в Ленинграде. Когда приехал, я ему рассказала... он как раз приехал, когда я собралась к вам, чтобы заявить, а он сказал, что смешно беспокоить милицию из-за пустяков. Оказывается, кольцо было не золотое, а только позолоченное, а камень тоже поддельный.
      — Ах вот что! А мы удивлялись, почему вы не тревожите нас. Теперь всё поня-я-ятно. Но всё равно, золотое ли, медное ли, вор должен отвечать за сам факт воровства. Поэтому я вас прошу осмотреть внимательным образом изъятые у во-} а пять колец. Если обнаружите похищенное у вас, укажите, какое именно ваше. — Янсон поднял лежащий на столе лист белой бумаги, под которым лежали кольца.
      — Подойдите поближе, осмотрите каждую вещь.
      Луговая склонилась над кольцами. Кольца были схожи,
      в каждом поблёскивал прозрачный камешек. Два кольца из пяти Луговая сразу же отодвинула в сторону. Оправа у них была шире, чем у трёх остальных.
      — Вот оно, — сказала Луговая, взяв в руки одно из оставшихся.
      — Вы уверены в этом?
      — Конечно! У меня же верная примета. Там внутри когда-то была буква «о», потом её стёрли, да не совсем. Вот посмотрите.
      Янсон и Дорофеев с деланным вниманием всматривались в следы гравировки.
      — Сомнений никаких, здесь действительно была бу-у-ук-ва. Необходимо оформить опознание протоколом.
      Отодвинув в сторону кольца, Янсон взял авторучку.
      — Ванда Сергеевна, вы допрашиваетесь в качестве свидетельницы по обвинению Кулькова Ивана Захаровича в краже. Прежде чем перейти к основным вопросам, прошу вас ответить на несколько во-о-опросов, имеющих чисто личный характер, гаков уж порядок, — сказал он с сожалением. — Итак, прошу вас назвать свою фамилию, имя, отчество.
      — Луговая Ванда Сергеевна.
      — Как ваша девичья фамилия?
      — Луговая.
      — Вы, очевидно, не поняли моего вопроса. Какую фамилию вы носили до замужества?
      На лице Ванды Сергеевны появились красные пятна, она испуганно смотрела на Янеона.
      — До замужества... Луговая, — тихо сказала Ванда Сергеевна.
      — Но ведь фамилия вашего мужа — Луговой? Вы что, родственники?
      — Нет... — Красные пятна выступили и на её полной шее. — Когда мы регистрировались в загсе, он принял мою фамилию.
      — Редчайший случай! Какая же у него была фамилия до регистрации? Очевидно, очень неблагозвучная, раз он решил сменить её?
      — Нет, почему же? — обиделась вдруг Ванда Сергеевна — У него тоже была хорошая фамилия — Истомин. Только он сказал... сказал, что хочет изменить из любви ко мне...
      Лицо Ванды Сергеевны полыхало, она сидела опустив голову, стараясь не встретиться взглядом с Янсоном.
      — Чувство, достойное уважения, — заметил Янсон. — В загсе, наверно, удивились. Где вы регистрировались?
      — В посёлке Лендеры. Эго в Карелии, посёлок такой. Там Семён Семёныч клубом заведовал, а я там и родилась. Мы оттуда, как зарегистрировались, уехали в Нарву.
      — Долго вы прожили в Нарве?
      — Два года. У Семёна Семёныча беспокойная натура.
      говорит, что не любит засиживаться на одном месте, говорит, что любит перемену природы.
      — Кольцо это он вам подарил?
      — Он.
      — Когда?
      — Да ещё перед свадьбой...
      Дальнейший опрос уже не представлял никакого интереса ни для Янсоиа, ни для Дорофеева.
      — Кольцо пока останется у нас, — сказал Янсон, прощаясь с Вандой Сергеевной. — Оно понадобится на суде как вещественное доказательство. Вас вызовут в суд в качестве свидетельницы.
      Из милиции Ванда Сергеевна вышла в хорошем настроении, — она успеет зайти в парфюмерный магазин «Красота» и не опоздает на четырёхчасовой киносеанс.
     
      СНОВА НА РЕПЕТИЦИИ
     
      Придя на репетицию, Дробов застал ту же картину, что и накануне: драмкружковцы сидели вдоль стены и ждали привычного хлопка в ладоши — «начинаем работу!» Он сразу определил, кто из них Луговой: шестеро были на вчерашней репетиции, седьмого он видел впервые.
      Закинув ногу на ногу, Луговой сидел, вытянув длинную шею, уставившись в потолок. По потолку вяло ползала большая муха.
      Последовал традиционный хлопок в ладоши, и исполнители поднялись на сценическую площадку. Плантагенет произнёс первую реплику, следом заговорил граф Сеффолк:
      К законам я влеченья не имею...
      Голос Лугового звучал, как слепок с голоса Шадрина. Те же интонации, та же акцентировка на тех же словах, те же жесты, движения... «Эта Летова натаскивает своих питомцев, как канареек, — все поют на один лад, — подумал Дробов.— Нет, опираться на магнитофонную запись, очевидно, нельзя. Надо создать такую ситуацию, при которой Луговой выдаст сам себя, если он действительно преступник».
      Дробов оставался на месте, но меньше всего его интересовало происходящее на сцене. Он обдумывал новый план расследования, при котором ещё до опроса или ареста Лугового станет ясно, имеет ли он отношение к убийству Кривулиной.
      — Пойду покурю, — сказал он шёпотом Летовой.
      Неслышно ступая, Дробов вышел из комнаты. Телефон был в соседней комнате. Соединившись с Янсоном, он отдал необходимые распоряжения, сделал несколько быстрых коротких затяжек и вернулся в репетиционную. На сценической площадке находились исполнители пятой сцены, в которой Луговой не участвовал. Он сидел на своём прежнем месте, в той же позе — закинув ногу на ногу, но теперь взгляд его был устремлён не на потолок, а на сцену. Губы его слегка шевелились, можно было подумать, что он суфлирует всем исполнителям пятой сцены.
      «И верно, он одержим Шекспиром, — подумал Дробов. — Вернее, не Шекспиром, а шекспировскими злодеями».
      Дробов пристально вглядывался в Лугового, внешность которого не понравилась ему с первого взгляда: на тонкой шее покачивалась маленькая лысеющая голова, большие круглые очки прикрывали редкие белёсые брови, время от времени он почему-то надувал щёки. Глядя па эту очкастую голову с надутыми щеками, Дробов вспомнил об учении какой-то индусской секты о том, что души умерших людей переселяются в различных животных. «Душа Лугового после смерти обязательно переселится в кобру», — подумал он и тут же рассердился на себя. Сколько раз убеждался он, как опасно принимать во внимание внешность людей. Год назад в него стрелял бандит, носивший кличку Христос. Бандит и верно был похож на классическое изображение «сына божия». Дробов остался жив только потому, что электромонтёр ЖЭКа — один из понятых — выбил пистолет из рук Христа. У понятого была круглая большая голова с приплюснутым переломанным носом, маленькие, глубоко сидящие бесцветные глазки, низкий лоб. Когда в управлении внутренних дел ему вручали ценный подарок, Дробов узнал, что этот человек с лицом убийцы усыновил двух сирот из детского дома, о которых заботится, как родной отец...
      Наконец Дуговой перестал шевелить губами, вытащил сигарету и стал вертеть в руках коробок со спичками. Было ясно, что сейчас он пойдёт курить. И верно, Луговой направился к выходу. Через минуту поднялся и вышел Дробов.
      Луговой сидел на широком подоконнике, в его бледных губах была плотно зажата дымящаяся сигарета.
      Дробов подошёл к нему с незажжённой папиросой и попросил прикурить. Луговой с любезной улыбкой протянул ему спички и подвинулся, как бы приглашая Дробова сесть рядом.
      — Вы, кажется, принимали участие в ленинградском смотре? — начал разговор Дробов, садясь на подоконник.
      — Да, посчастливилось.
      — Долго у нас пробыли?
      — Совсем мало, с первого по шестое.
      — Понравился вам Ленинград?
      — Ещё бы! Красивый город. Большой.
      — Вы, конечно, побывали в наших театрах, в кино?
      — Где там! Утром репетиция, вечером спектакль...
      — Вера Фёдоровна говорила мне, что вы увлекаетесь Шекспиром. Интересно, что вас привлекает в его драматургии?
      — То же, что и всех, — характеры персонажей. Сильные, решительные, готовые ради достижения цели и на героизм и на злодейство. — Он помолчал немного и, стряхнув пепел с сигареты, добавил: — Увы, в наше время таких характеров не встретишь.
      — Вы думаете?
      — Конечно. Убийцы в нашей стране, как бы вам сказать, измельчали, что ли... Убивают, главным образом, в пьяном виде, просто так, из-за ничего... А вы проследите, как хитро действуют убийцы у Шекспира, как умно готовятся к преступлению, с какой решимостью, с каким холодным расчётом. Ничего подобного теперь нет...
      — Напрасно вы так думаете. — Дробов внимательно следил за выражением липа Лугового. — Напрасно. В вашем маленьком городе, возможно, ничего подобного и не случается, но в больших городах водятся злодеи не хуже шекспировских, уверяю вас.
      — Не знаю... В больших городах не жил и в газетах про это никогда не читал.
      — Да разве газеты пишут про такое? У меня брат работник милиции, так он мне иногда рассказывает... Совсем недавно у нас в Ленинграде произошло вполне шекспировское преступление И знаете где? Невозможно представить! В кино! Понимаете, в кино! Забыл, в каком именно. Кончился сеанс, а в ложе женщина сидит, не выходит. Оказывается, её пытались отравить. Правда, есть предположение, что она сама отравилась, но мой брат придерживается другой точки зрения, уверяет, что имела место попытка отравления. И заметьте, никакого ограбления, всё содержимое сумочки, — там было сто рублей, — всё, всё цело. Брат уверен, что здесь имела место попытка избавиться от опасного свидетеля. У них в милиции до сих пор спорят об этом: одни говорят, самоубийство, другие — убийство. Теперь все ждут, когда эта женщина придёт в себя, тогда всё разъяснится.
      По мере того как Дробов говорил, Луговой явно терял над собой контроль. Без всякой нужды он снимал и протирал дрожащими руками очки, на низком морщинистом лбу проступила испарина.
      — Значит... простите, я не понял... эта женщина осталась жива?.. — запинаясь, спросил он.
      — Жива, но пока как бы и не жива.
      — Не понимаю... — Луговой поднёс спичку к дымящейся сигарете, — как это — жива и не жива?.. Не понимаю...
      — Она жива, но яд оказал на её организм своеобразное воздействие. Она никого не узнаёт, не отвечает на вопросы. Профессор уверяет, что такое состояние может продолжаться очень долго, но может случиться н так, что она внезапно, скажем завтра, придёт в себя, и тогда сразу всё выяснится.
      Зажжённая спичка догорела до конца, но Луговой не почувствовал ожога. Швырнув окурок в урну, он вытер рукавом вспотевший лоб.
      — С утра температурю, — сказал он вдруг хриплым голосом. — Пришёл, чтобы не сорвать репетицию... Грипп, должно быть...
      — Зря пришли, — живо отозвался Дробов. — Грипп — дело серьёзное, надо отлежаться, иначе могут быть осложнения.
      — Скажу сейчас Вере Фёдоровне, что не могу... Она отпустит.
      — Конечно, отпустит. Не тяните с этим. Я ещё зайду в буфет, а вы сейчас же идите домой, и — в постель. Вызовите врача, с гриппом не шутят.
      Расслабленной походкой Луговой направился в репетиционную. Дробов выглянул в окно. В сквере, на скамейке, сидел Кулябко, на другом конце скамьи сидел, углубившись в газету, высокий смуглый человек в спортивной бледно-голубой куртке.
      Луговой вышел из клуба и быстро пошёл в сторону, противоположную его дому. По дороге он дважды неудачно пытался остановить идущие мимо машины, наконец ему повезло: заметив поднятую руку Лугового, какая-то потрёпанная старая «Победа» затормозила, из шофёрской кабины выглянул водитель в мятой морской фуражке с «капустой».
      — Не откажите в любезности, подбросьте к вокзалу, — взмолился Луговой. — Я заплачу...
      — А уж это как хозяин, — сказал, широко улыбаясь, водитель и обернулся к сидящему в машине человеку. — Как, хозяин, проявим чуткость?
      — Если заплатит, пусть садится, нам спешить некуда.
      — Заплачу, конечно, заплачу, — обрадовался Луговой.
      Водитель открыл дверцу кабины, и Луговой плюхнулся на
      сиденье.
      — Значит, на вокзал, пожалуйста!
      — Есть на вокзал, пожалуйста! Пять минут — и на месте. А цена-то всего пара целковых.
      — Вы понимаете, мне нужно потом заехать ещё в два-три места... Это займёт немного времени, самое большое — час.
      — Обсудим, — весело отозвался водитель. Светофор вспыхнул красным огнём и преградил им дорогу. — Хозяин, гражданин хочет зафрахтовать наш лайнер на целый час. Какие указания?
      — Гривенник! — послышался лаконичный ответ.
      «Мародёры, чёрт бы вас побрал!» — выругался про себя
      Луговой.
      — Пожалуйста! — сказал он вслух, вытащил поспешно десять рублей и сунул водителю.
      — О’кей! — сказал водитель. — Сейчас дадим «полный вперёд!».
      «Победа» подкатила к вокзалу, Луговой выскочил из машины и, широко шагая, скрылся в здании.
      Вернулся он довольно скоро.
      — Немного подождём, — сказал водитель. — Хозяин пошёл за сигаретами.
      Луговой взглянул на часы:
      — Он недолго?
      — Сейчас явится.
      Прошло несколько минут. Сидя рядом с шофёром, Луговой даже не заметил, как «хозяин» оказался на заднем сиденье.
      Куда держим курс? — спросил водитель Лугового.
      — На улицу Октября, дом десять.
      — Подскажите, как ехать, мы ведь здесь проездом...
      — Сейчас прямо и вправо.
      — Есть сейчас прямо и вправо.
      Дом десять по улице Октября оказался пятиэтажной новостройкой. Луговой вышел из машины, бросив на ходу:
      — Минут через пятнадцать поедем дальше.
      — Давай, давай! — поощрительно сказал водитель. — Время — деньги, или, говоря по-американски, тайме из монэ!..
      Луговой вышел из дома через десять минут. Он успел переодеть костюм, вместо рубашки на нём был свитер, в одной руке Луговой держал чемодан, в другой — объёмистый портфель. Через плечо было перекинуто летнее пальто.
      — Садитесь сюда, — приоткрыл дверцу хозяин машины. — А чемодан в багажник. Серёжа, открой багажник.
      — Есть Серёжа открой багажник! Прошу ваш чемоданчик. Сейчас пристроим — и «в дальний путь на долгие года»! Куда теперь? На вокзал?
      — Сначала в сберкассу. Не успели выписать командировочные. Придётся на свои ехать, потом, конечно, выплатят.
      — Далеко едете? — полюбопытствовал хозяин, копа машина тронулась.
      — Да нет, поблизости... В Тарту.
      — Слыхал. Хороший, говорят, город. Надолго?
      — Дней на пять... Товарищ водитель, попрошу в этот переулок, сразу же за углом.
      — Есть! Ошвартуемся за углом!
      Машина круто завернула в переулок и остановилась. Не расставаясь с портфелем, Луговой степенно вошёл в сберкассу.
      Ждать пассажира пришлось недолго. Не успел водитель выкурить маленькую трубку-носогрейку, как Луговой уже появился на ступеньках сберкассы.
      — Всё! — сказал он — Теперь финиш — вокзал!
      — Есть финиш — вокзал!
      Машина рванулась с места, выехала на Морскую и понеслась к вокзалу. Редкие прохожие провожали её осуждающим взглядом — явное превышение дозволенной скорости. На перекрёстке Морской и Партизанской водитель, не снижая скорости, наехал на жёлтый свет. Тотчас же раздался резкий переливчатый свисток.
      — А, чёрт! — водитель нажал на тормоз, машина злобно заскрежетала и остановилась.
      Не спеша, точно прогуливаясь, к «Победе» подошли два орудовца — лейтенант и дружинник с красной повязкой на рукаве. Лейтенант козырнул:
      — Ваши права?
      — Права? — Водитель сунул руку в боковой карман пиджака, потом в задний карман брюк, потом снова в карман пиджака и растерянно развёл руками: — Оставил дома, товарищ лейтенант. Переодевался и оставил в старом пиджаке.
      — Очень плохо. Машина ваша?
      — Хозяина.
      Дружинник открыл дверцу «Победы».
      — Кому из вас принадлежит машина?
      — Ну мне, а что?
      — Паспорт у вас с собой?
      — Такого закона нет, чтобы советский человек всюду таскал с собой паспорт.
      — А у вас, товарищ водитель, паспорт с собой?
      — Да, понимаете, все документы оставил в старом костюме.
      — Придётся проехать в отделение. Подвиньтесь вправо,— приказал лейтенант водителю. Тот, не споря, выполнил приказ, и лейтенант занял его место.
      — Товарищи, я здесь человек случайный, — заговорил, тяжело дыша, Луговой. — Попросил подвезти до вокзала, мне в командировку, поезд уходит через полчаса. — Он пригнул голову, чтобы выйти из машины.
      — Оставайтесь на месте, гражданин, — жёстко сказал дружинник и сел в машину. Луговой оказался посредине между дружинником и смуглым человеком в бледно-голубой спортивной куртке.
      — Товарищи... — начал он, но лейтенант уже тронул с места, и «Победа» повернула к центру городка...
     
      ...НЕИЗВЕСТНЫХ БОЛЬШЕ НЕТ
     
      Вернувшись на другой день в Ленинград, Новиков и Дробов встретились в Управлении комитета госбезопасности.
      — С результатами расследования этого дела в Ленинграде я знаком, — сказал Новиков. — Меня интересует ваша работа во Владигорске.
      Слушая сообщение Дробова, Новиков делал какие-то пометки в небольшом карманном блокноте, изредка задавая Дробову вопросы.
      — Почему он назвал себя Клофесом? — спросил Новиков. — В этом что-то есть. Назвал бы себя Петровым, Ивановым — их в Советском Союзе миллионы, — ищи ветра в поле! А он вдруг — Клофес!
      — Со стыдом признаюсь, долгое время я сам не понимал этого. Помогла, представьте, Летова. Как говорил Козьма Прутков, «и терпентин на что-нибудь полезен».
      — Вы посвятили её в наше дело? — нахмурился Новиков.
      — Неужели я дал основания для таких предположений? Просто, говоря о Луговом, Летова упомянула о его выступлениях на концертах самодеятельности. Был у него такой номер: зрители выкрикивали какое-нибудь длинное заковыристое слово, а он мгновенно произносил это слово прочтённым справа налево. Прочтите фамилию Клофес справа налево, и вы поймёте, откуда она взялась.
      На какую-то долю минуты Новиков задумался. Дробов наблюдал, как выражение сосредоточенности на лице Новикова сменилось сперва недоумением, потом улыбкой.
      — Сефолк! Сефолк! — воскликнул он. — И впрямь, этот Луговой помешался на Шекспире. Ну а всё-таки почему он её убил?
      — Тут могут быть два варианта. Вариант первый. Луговой боялся, что Кривулина его выдаст. Вариант второй. Встретив случайно Лугового, Кривулина начала его шантажировать, требуя за молчание деньги. Должно быть, её требования превышали его возможности. Он вынужден был отдать ей бриллиантовое кольцо, она же, очевидно, требовала, так же как и с Куприянова, ежемесячную дань. И тогда он решил избавиться от неё радикально.
      — Оба варианта приходили и мне в голову, но оба они уязвимы. Чем могла Кривулина — Рябова угрожать Луговому? Тем, что она выдаст его, сообщит властям, что он власовец? Так?
      — Скорее всего.
      — Но ведь Луговой мог угрожать Кривулиной тем же самым. Она тоже служила в армии Власова и тоже скрыла этот
      факт. Выходит, что Луговой боялся Рябову, а Рябова почему-то не боялась ею. Почему?
      — Думал над этим и я; к сожалению, не нахожу ответа. Очевидно, ответ будет получен во время допросов. Когда вы думаете начать?
      — Медлить оснований нет. «Дружеская беседа» состоится сегодня вечером. Кстати, вы уверены, что Луговой не знает о кольце?
      — Что именно?
      — То, что его жена признала кольцо своим?
      — Ничего не знает. Он ушёл на репетицию в тринадцать тридцать и с тех пор с женой не встречался. Когда она вернулась из кино домой, он уже был арестован.
     
      В течение недели Луговой допрашивался дважды. Новиков отдавал должное его сообразительности и хитрости. Луговой улавливал расставленные ему ловушки и довольно ловко обходил их. Он не отрицал своей попытки бежать из городка, сказав, что задумал эго давно, чтобы избавиться от жены, которая ему опротивела.
      — Почему вы не развелись, как это делают тысячи других людей? — задал вопрос Новиков.
      Луговой и на это нашёл, казалось бы, убедительный ответ. Разыграв мимическую сцену, изображающую внутреннюю борьбу, колебания, нерешительность, отчаяние, Луговой сообщил приглушённым голосом:
      — Она знала компрометирующие меня факты.
      — Какие?
      Луговой ответил не сразу, последовала новая мимическая сиена. Новиков терпеливо ждал.
      — Я иногда допускал пересортицу вин в буфете, — последовал после паузы ответ. — Жена знала об этом, я был у неё в руках, она грозилась...
      Это был шаблонный приём уголовника: признаться в малом, чтобы отвести обвинение в большом.
      — Кстати, почему вы приняли фамилию жены?
      — Я не знал, что это запрещено.
      — Не виляйте, вы отлично знаете, что это не запрещено. Очевидно, у вас были причины для такого решения?
      — Луговой звучит более красиво...
      После второго допроса Новиков не вызывал Лугового целую неделю. За это время данные о Луговом пополнились новыми сведениями.
      Перерыв между допросами Новиков сделал умышленно, злая, как нервничает преступник в такие длительные «паузы», уверенный, что в эти «пустые» дни следователь добывает всё новые и новые улики.
      На очередной допрос Луговой явился, отягощённый мрачными предположениями. Следователь положил перед ним кольцо и, не задавая вопросов, сказал, усмехаясь:
      — Эта вещица Кривулиной — Рябовой больше не понадобится, обойдётся без украшений. — Сказал и сел, ожидая реакции Лугового.
      Вытянув длинную шею, Луговой уставился на кольцо, надувая щёки, шумно выдыхая воздух.
      Новиков угадывал ход мыслей Лугового. Теперь уж Луговой не сомневался, что за эту неделю случилось то, чего он боялся больше всего, о чём ему говорил Дробов: Рябова пришла в себя и, конечно, рассказала, с кем она была в кино, кто и почему хотел её отравить. Сказав «а», она сказала и «б»— объяснила, что заставило его, Лугового, пойти на такой шаг.
      — Ваша жена, — услышал он голос следователя, — увидев это кольцо, в отличие от вас, сразу же узнала его по букве «о».
      Снова Новикову казалось, что он читает мысли Лугового: «Ванду вызывали... допрашивали... Она признала кольцо... Её, конечно, спросили, почему не заявили в угро, и она объяснила почему...»
      — Какие подарки кроме кольца вы делали Рябовой?
      — Никаких...
      — Откупались деньгами? Сколько вы дали ей в июле? Помните, когда она приехала с экскурсией из Этюпа и увидела вас в ресторане?
      Луговой молчал.
      — Вы не хотите отвечать?
      — Семьдесят рублей. — Луговой передёрнул плечами, ему стало вдруг холодно.
      — Она требовала от вас ежемесячной выплаты определённой суммы? Какой именно?
      Этот вопрос был подсказан Новикову знакомством с делом Куприянова, от которого Кривулина требовала за молчание выплаты определённой ежемесячной суммы. Естественно было предположить, что такое же требование она предъявила и Луговому.
      Услышав вопрос Новикова, Луговой уже не сомневался, что Рябова жива, иначе откуда знать следователю об их июльском разговоре.
      — Сто рублей, — с трудом выдавил Луговой.
      — Сто рублей. Немалая сумма. За что же она требовала с вас сто рублей, гражданин Клофес?
      Обращение «гражданин Клофес» лишило Лугового остатков самообладания.
      Новиков видел: убийца в нокдауне, ещё один-два точных удара — и он получит нокаут.
      — Молчите? Я вас понимаю. Признаваться в таких грехах страшно. Но я облегчу вам задачу, напомню, чго произошло пятого сентября. Вы купили четыре билета в ложу «Б» в кинотеатр «Антей», решив покончить с опасной свидетельницей, с вымогательницей. До этого вместо очередной выплаты вы вручили ей бриллиантовое кольцо, сославшись на отсутствие денег. Кольцо она тут же надела на палец, хотя оно было ей мало. Минут за двадцать до конца сеанса, в темноте, в ваших руках появилась коробка конфет «Пьяная вишня», которую вы приобрели в вашем клубном буфете незадолго до отъезда в Ленинград. Вот такую коробку, точно такую, посмотрите. — Новиков вынул из стола узкую коробку. — Конфеты в ней лежат по две в ряд. Одну из них вы заранее убрали, поэтому Рябова могла взять только отравленную конфету...
      Маленькая голова Лугового качалась на тонкой шее, словно её душил тесный и жёсткий воротник. Новиков продолжал:
      — В конфете была славная начинка — крупинка смертельного яда. Вы знали, что Рябова умрёт почти мгновенно, и когда замолкли её хрипы, которых не было слышно за грохотом бесконечных выстрелов и взрывов в этом фильме, вы, прежде чем уйти, попытались снять с неё кольцо. Пришлось повозиться. Но когда вы дёрнули его изо всей силы, кольцо соскочило с пальца, упало на пол и покатилось. Вы потратили несколько минут, чтобы найти его, но темнота, опасность, нервы — всё это мешало вам. Боясь, что сеанс кончится с минуты на минуту, вы поспешили уйти без кольца. Вы так спешили, что даже не сняли чёрных перчаток, — они, кстати, обнаружены в вашем чемодане вместе с коричневым плащом, в ко-
      тором вы были тогда в кино. Вот так, гражданин Луговой.
      Если я допустил какую-нибудь незначительную неточность, можете меня поправить. Это пойдёт вам же на пользу. Вы молчите? Может быть, теперь вы скажете, что заставило вас пойти на такое преступление?
      Впившись пальцами в сиденье с гула, Луговой смотрел на следователя обезумевшими от страха глазами, пытался что-то сказать и не мог. Спазмы сдавили ему горло.
      — Раз молчите вы, придётся говорить мне, — продолжал Новиков. — Шестого сентября, услыхав по радио объявление, — вы знаете, о каком объявлении я говорю, — вы решили запутать расследование этого дела. Из будки телефона-автомата вы позвонили в милицию, наплели всякую ерунду, назвав себя Марком Даниловичем Клофесом. Вы назвали имя-отчество Шадрина, потому что злы на него, поскольку он одарённее вас, ну а фамилия Клофес — загадка для детей младшего школьного возраста. Вы ловко читаете слова справа налево. Вот так, гражданин Луговой. Впрочем, никакой вы не Луговой, но об этом — потом. А сейчас, если вы в состоянии говорить, ответьте всё же: почему вы решили убрать Кривулину — Рябову?
      — Она... она... — Луговой сорвал с себя очки и, держа их дрожащими пальцами, невнятно бормотал: — Она... грозилась... Грозилась, что погубит меня... хотела оклеветать...
      — Каким образом она могла вас погубить?
      — Я же был в плену... в концентрационном лагере... у фашистов. В лагере кто-то выдавал немецкой администрации коммунистов... евреев... — Он умолк, зрачки его без очков стали огромными.
      — Дальше!
      — Рябова угрожала, что заявит... будто это делал я... А как бы я мог доказать, что не я?..
      — Неплохо придумали, Луговой, — усмехнулся Новиков. — Неплохо. На мёртвого можно сваливать всё, на живого — труднее, вы этого не учитываете.
      Брошенное вскользь замечание Новикова укрепило догадку Лугового: Рябова жива и, конечно, даёт показания, предстоит очная ставка.
      — Где и когда вы познакомились с Рябовой?
      ~ Не помню... в армии... во время войны...
      — Что с вашей памятью, Луговой? Быть может, вы забыли, что орудовали в армии изменника Власова? Отвечайте!
      Когда вы оказались в так называемой Русской освободительном армии предателя Власова?
      — Меня насильно... грозили повесить...
      — Какую должность вы занимали в этой бандитской армии? Не вздумайте лгать, это вам только повредит.
      — Я был в штабе... рядовым работником...
      — И оказались с Власовым в Чехословакии, когда он бежал под ударами наших войск?
      — Да... В Чехословакии Власова захватили, а мне... а я отстал.
      — Очевидно, вы были важной птицей у Власова, если оказались при нём даже в Чехословакии?
      — Нет, нет, я был рядовым штабным офицером.
      — Не скромничайте, Луговой. Цианистый калий упал к вам не с неба. Нам известно, что только самые приближённые к Власову мерзавцы получали яд, чтобы покончить с собой, если окажутся в руках советских органов. Ведь Рябова тоже служила у Власова, но яда не получила...
      — Она добровольно вступила, а я — под страхом смерти... На суде она, наверно, наврала, что ей угрожали...
      — На каком суде?
      — Когда её судили за то, что она служила у Власова.
      — С чего вы взяли, что её судили?
      — Она сама мне рассказала в июле, при встрече. — Он умолк, потрясённый внезапно мелькнувшей догадкой.
      — Рябова до сих пор не была судима, ей удалось скрыть своё преступное прошлое, — сказал Новиков.
      Глаза Лугового налились яростной злобой.
      — Гадина! — выкрикнул он, потеряв всякую власть над собой.
      — Луговой! Не забывайте, где вы находитесь!
      — Она сказала... Она обманула меня! Тварь!
      — Что она вам сказала? Чем вы так возмущены?
      — Эта тварь сказала, что её судили за измену в сорок шестом году, что она отбыла свой семилетний срок в лагере на Колыме, что теперь ей ничего не страшно. Гадина! Тварь! Стерва! — зашёлся криком Луговой.
      Причину столь неистовой ярости Лугового Новиков понимал. Если бы Луговой знал, что Рябова тоже скрывает своё преступное прошлое, тогда бы она боялась его, а не он её.
      — Гадина! Гадина! — продолжал выкрикивать Луговой.
      Новиков ждал, когда Луговой переборет приступ необузданной истерии. Побелев от ярости, Луговой потрясал над головой кулаками, его посиневшие губы дёргались и кривились! Новиков поставил перед Луговым стакан воды.
      — Выпейте!
      Трясущимися руками Луговой обхватил стакан и, стуча зубами о стекло, стал пить, давясь и обливаясь водой. Сделав последний глоток, он всё ещё сжимал в руках гранёный стакан. Наступила реакция. Он тяжело дышал, его лоб покрылся испариной, голова бессильно свесилась на грудь.
      — Признаёте вы себя виновным в измене Родине? — громко и отчётливо спросил Новиков.
      — Признаю, — шёпотом ответил Луговой, по-прежнему не подымая головы.
      — Признаёте себя виновным в том, что пятого сентября тысяча девятьсот шестьдесят девятого года решили уничтожить опасного свидетеля своего преступного прошлого — Рябову Раису Ивановну, дав ей отравленную конфету?
      — Признаю...
      — Подпишите протокол. — Новиков придвинул к Луговому исписанный лист бумаги, и тот, не глядя, подписал его крупными, кривыми буквами...
      Когда увели Лугового, Новиков откинулся на спинку кресла и неподвижно, закрыв глаза, просидел так несколько минут, потом вдруг резко выпрямился и набрал номер телефона.
      — Дробов? Новиков говорит. Сообщаю: уравнение решено, неизвестных больше нет...