Евгений Пантелеевич Дубровин
«Эксперимент 'Идеальный человек'. Грибы на асфальте»
Иллюстрации - Иосиф Моисеевич Оффенгенден. - 1977 г.
|
Эксперимент «Идеальный Человек»
Евгений Пантелеевич Дубровин. Грибы на асфальте Повесть сатирическая с лирическим уклоном Гавриилу Николаевичу Троепольскому ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЭКИПАЖ «ЛЕТУЧЕГО ГОЛЛАНДЦА» Гусиная ночь Меня разбудило дребезжание упавшей на пол мыльницы. Приподнявшись на локте, я увидел, что кто-то лезет в окно. На фоне звёздного неба отчётливо выделялась человеческая фигура. Незнакомец стоял на четвереньках. Руки и одежда его светились бледным синеватым сиянием. Отбросив одеяло, я вскочил. В окно веяло ночной сыростью, колюче мерцали звёзды, под кроватью верещал сверчок. Всё было реально, кроме светящегося человека на подоконнике. У меня не было сил даже крикнуть, когда испускающее сияние существо прыгнуло на пол и, оставляя мерцающие следы, прошло вглубь комнаты. Потом оно не спеша разделось и улеглось на кровать. Визгливо заскрипели пружины. Стало очень тихо, только далеко шумели сады. Дикие мысли о человеке-невидимке, о привидениях и звёздных пришельцах заметались в моей голове. Всё когда-то читанное в детстве фантастическое, сказочное разом всплыло в памяти. Давно забытое чувство ледяного страха перед загадочным и необъяснимым сковало меня. Я уже открыл рот, собираясь закричать пронзительно, по-детски, на весь дом, но привидение на кровати зевнуло и произнесло. — Ох, и жрать же я хочу, братец! У тебя там не завалялся окорок килограммчика на два? С чувством некоторого разочарования я откинулся на подушку. Загадочное существо оказалось Вацлавом Кобзиковым. — Пойди умойся, — сказал я. — Ты светишься, как чудотворная икона. Плескаясь под умывальником, Вацлав чертыхался: — А я смотрю — что за идиотизм! Наш дом полыхает, хотя темень страшенная! Ну, думаю, пить надо бросать… — Очевидно, в мел попали примеси фосфора. Егор Егорыч купил его в какой-то химической артели. Надев тапки, я вышел на улицу. Дом действительно светился. И без того странный по своей архитектуре, он напоминал теперь какое-то сказочное видение, возникшее по мановению палочки волшебника. Башенки, крылечки, пристройки и веранды, из которых состояло наше жилище, сбились в кучу под развесистый дуб, как цыплята под крыло наседки. Так и казалось, что распахнётся одно из бесчисленных окошек и выглянет русалка с распущенными по плечам волосами. Я вздохнул. В доме было все, кроме русалок. Егора Егорыча и его необыкновенное строение мы открыли недавно. В конце апреля в нашем общежитии по неизвестным причинам рухнул потолок и студентам предложили временно расселиться по частным квартирам. Весь день мы с Кимом безрезультатно ходили по прилегавшим к институту улицам, и только под вечер одна старушка поведала нам о существовании «Ноева ковчега». «Там всех принимают, — сказала она. — Каждой твари по паре». К тому времени мы настолько устали и проголодались, что были рады обосноваться хоть в самом аду, а не только в ковчеге нашего прародителя. Но когда глянула на меня своими подслеповатыми оконцами хижина Егора Егорыча, я был буквально очарован. Только на иллюстрациях к сказкам бабушки Куприянихи увидишь нечто подобное. Я открыл заскрипевшую калитку, и мы с Кимом очутились в большом дворе, обрамлённом множеством крылечек. На верёвках, протянутых через весь-двор, сушилось бельё. Его было так много, что пространство вокруг напоминало лежащее на боку парусное судно. Возле калитки, прикованный цепочкой к колу, сидел зелёный петух. При нашем появлении он злобно вскочил на ноги. Этот петух-цербер окончательно покорил меня. Какие-то люди рыли яму в углу двора. Мы подошли. — Кто здесь хозяин? — спросил Ким. Мужчина, довольно моложавый на вид, в тельняшке, со шрамом на щеке, воткнул заступ в землю. — У нас республика, — сказал он, весело скаля жёлтые крупные зубы. — Все хозяева. — Мы студенты. Не найдётся у вас комнаты? Бывший моряк посмотрел на нас сочувственно: — Студент не птица, на веточке не переночует. Ну, как, ребята? Возьмём их? «Ребята» пробурчали что-то нечленораздельное. Группа возле ямы выглядела живописно и сильно напоминала интеллигентов, роющих укрепления во времена военного коммунизма. Особенно был забавен человек с бородкой клинышком, в золотом пенсне, неумело ковырявший лопатой. Согласны? Ну тогда полный вперёд! — воскликнул человек в тельняшке. — Идите и живите! — Где? — А где хотите. Вся коробка ваша. Мы были озадачены. — А как насчёт квартплаты? — поинтересовался я. Бывший моряк махнул рукой: — Сколько дадите, то и моё. Какой со студентов спрос! Лишь бы всё было по-хорошему. Нажмём, ребята, а то уже темнеет! «Ребята» взялись за лопаты, и на нас больше никто не обращал внимания. — Какой-то подвох, — сказал Ким, когда мы ото шли. — Чересчур добрый товарищ. Мне он понравился. Мы, как всегда, заспорили, но развеять Кимовы подозрения мне всё же удалось. В одном из закоулков дома была свободная комнатушка, и мы в тот же вечер переехали туда. Республика «Ноев ковчег» оказалась самой удивительной из всех республик, которые когда-либо существовали. Вся её конституция состояла из единственного параграфа, который гласил: «Делай что хочешь!» Можно было всю ночь жечь электричество, рвать на хозяйском огороде огурцы, пользоваться хозяйским чайником, приходить и уходить в любой час суток. Квартплаты как таковой не существовало. Когда президенту республики нужны были деньги, он просил взаймы. При этом Егор Егорыч смущался. Мне хозяин вообще нравился. Неизменно весёлый, подвижной, он вечно был чем-то занят. Егор Егорыч обладал добрым сердцем, и ещё не было случая, чтобы он бросил человека в беде. Особенно жалел хозяин людей, нуждавшихся в квартире. «Человек не птица, — говорил он, — на веточке не переночует. Ему требуется уголок». Строить новые уголки было слабостью Егора Егорыча. Дом рос, как на дрожжах. Я долго не мог ориентироваться в его лабиринтах. Все комнаты были невероятно перенаселены, но каждый день дом осаждали новые толпы квартирантов. Спастись от них можно было, только забаррикадировав дверь. А Егор Егорыч всё строил. Когда он, измученный, запылённый, трудился, возводя новый уголок, нам было просто стыдно. Мы чувствовали себя дармоедами и бездельниками. Особенно становилось неловко, когда не было денег заплатить за квартиру. Тогда каждый старался помочь и угодить хозяину чем только мог. …Полюбовавшись свечением дома, я вернулся в комнату. Вацлав курил на кровати. В нашу комнату Кобзиков попал при загадочных обстоятельствах. Проснувшись однажды утром, я вдруг с изумлением увидел, что рядом со мной преспокойно храпит франт в чёрном костюме, с галстуком-бабочкой и в лакированных ботинках. Я растолкал нахала. Аристократ в изумлении уставился на меня. — Пардон, — сказал он. — Ты что здесь дела ешь? — А ты? — Напьются — кровати своей не найдут, — про ворчал незнакомец, опять укладываясь спать. — Вот именно. Однако скоро всё выяснилось, и Кобзиков, галантно извинившись, попросил разрешения остаться жить у нас. Дело в том, что его вытурили из общежития зооветинститута. Причину Вацлав сформулировал туманно: «За то, что залез на крышу в одних трусах. Зачем — не знаю. А дело было на праздник». Просьба была удовлетворена после того, как к ней присоединился сам президент республики. Так в нашей комнате появилась странная личность. Вся жизнь Вацлава Кобзикова состояла из свиданий. Видели мы нового жильца только поздно ночью или рано утром. Это был закоренелый донжуан, но донжуан особый — если можно так выразиться, донжуан-бюрократ. У Вацлава имелась толстая бухгалтерская книга, куда он вносил имена своих возлюбленных, номера их телефонов, место работы, занятие родителей и другие исходные данные. Над кроватью будущий ветврач вместо коврика повесил раскрашенный цветными карандашами лист ватмана — «Расписание свиданий». Кроме того, у нового жильца было ещё много других предметов, резко отличавших его от соблазнителей обыкновенных: бинокль, шейный платок с изображением Собора Парижской богоматери, книга абонентов городской телефонной станции и план города. Это был донжуан, вооружённый последними достижениями науки и техники. Но самое удивительное то, что Кобзиков совсем не походил на легкомысленного волокиту, который донжуанствует, так сказать, во имя любви к искусству. Нет, это был вполне серьёзный донжуан, считавший любовь не развлечением, а тяжёлой, но необходимой работой. Для чего он это делал? Тут была какая-то тайна. Много раз мы с Кимом пытались её разгадать, но Кобзиков неизменно отделывался одной и той же фразой: — Может, вам ещё рассказать, где лежит мумия египетского фараона? …Красная точка, висевшая над кроватью, описала дугу, и папироса шлёпнулась в окно. Послышался голос Вацлава: — Пренепреятнейшая сегодня, брат, история по лучилась. Полковник в отставке с заржавленной саблей до самого трамвая гнался. Спасибо, успел на полном ходу вскочить, а то бы крышка. Только вот туфлю, чёрт лысый, сдёрнул. Как думаешь, сможет найти по туфле? — В истории известен подобный случай: Золушку отыскали по башмачку. С тех пор криминалистика сделала большие успехи. Вацлав вздохнул: А всё из-за проклятого гуся! Ты не представляешь, как может пахнуть гусь, только что извлечённый из духовки. Это что-то ужасное. Я чуть не повесился в шкафу на галстуке. В каком шкафу? Платяном, разумеется. Сижу я там, значит, а они косточками гусиными похрустывают и обсуждают мировые проблемы. — Кто они? И зачем ты забрался в шкаф? — Не торопи! Да, сижу, а запах в щёлку так и валит. У меня, разумеется, в животе началось: «У-р-р-р!.. Ур-р-р!» Я уж и мял его, и к стенке прислонял, и что только не делал! Урчит, сволочь, как из пушки, хоть уши затыкай. Слышу, полковник говорит: «Опять Мурзик в шкафу мышь поймал. Вы пусти его, негодяя, мамочка». Дальше — скрип стула, как будто с него увесистый мешок сняли. Ну, я, разумеется, не стал ждать, когда с полковницей об морок случится при виде моей физии, взял и выскочил из шкафа. Кобзиков замолчал, очевидно переживая снова подробности приключения, потом подытожил: — А всё из-за проклятого гуся, чтоб ему на том свете не перевариться! Эх, всё бы, кажись, отдал сейчас за одну только лапку — знаешь, вся в жёлтом жиру, а на боку срез, к которому укроп прилип. Постой, когда я в последний раз битую птицу ел? На свадьбе какой-то, года два назад. Вацлав .задумался. Я тоже стал припоминать, когда ел гусей, и в желудке у меня засосало. — Послушай, а ты любишь вареники в сметане? Но только чтобы из тонкого теста и со сливочным маслом. И чтобы сметана густая. Шлёпнешь его, гада, в миску, перевернёшь — и в рот. Такое блаженство! — Я бы их съел без сметаны, — проворчал Вацлав. — А ещё я знаешь что люблю? Беляши! — Какие ещё беляши? — Как? — изумился я. — Ты не слыхал про беляши? Несчастный! Это же мечта! Колодец в пусты не! Благоухание роз! Защищённый диплом! Я принялся описывать достоинства неизвестного Вацлаву лакомства. Под конец я увлёкся и попытался воспроизвести шипение беляшей на сковородке. Кобзиков застонал: — Не могу! Разбужу Ивана-да-Марью. Иван, девятнадцатилетний юнец со смазливой физиономией и чёрными пижонскими усиками, работал на заводе после окончания ремесленного училища. Из наших соседей он единственный был женат и на этом основании нас презирал. Особенно Иван возгордился после того, как у него родилась дочка. Новоиспечённый отец без конца таскал её с места на место. При встрече с кем-нибудь из нас Иван обычно хватался за пуговицу и начинал разглагольствовать о счастье отцовства, преимуществах семейной жизни над холостяцкой и о супружеской верности, употребляя при этом такие сильные выражения, как: «жена — друг», «ты не представляешь, какое это великое счастье — иметь ребёнка», «семья — это большая ответственность». В общем Иван был человеком конченым, и только в одном мы завидовали ему: он ел три раза в день. Он ел всё: украинские борщи с бараниной и котлеты с разваренной картошкой, все существующие супы, начиная от примитивного картофельного и кончая царём супов — харчо, жареную рыбу, сибирские пельмени, блинчики с мясом и ещё многое такое, о чём мы никогда не слышали. У его жены Марьи был просто талант в этом отношении. Когда она, толстая, краснощёкая, металась по двору, гремя кастрюлями, то можно было подумать, что приготовление пищи для Ивана — дело её жизни или смерти. Прошлёпав к дверям молодожёнов, Кобзиков зашипел в замочную скважину: — Иван… Ивашек… проснись… Иван! Дело есть! Прошло минут пятнадцать, прежде чем раздался недовольный басок: Ну, чего там приключилось, ядрёна палка? Ивашек, выбрось сожрать чего-нибудь, — зашептал Кобзиков. — С утра ни буханочки во рту не было. За дверью послышались сонные голоса: «Где?..», «Под столом… хлеб в шкафу»; потом, очевидно, Вацлаву что-то сунули в руки, потому что в желудке у ветврача заурчало совсем громко. — Щи. Пахнут, как из пушки. Будешь? Я встал с кровати, и мы принялись уписывать вкуснейший борщ. Когда ложки стали доставать дно, заворочался Ким. — Или мне это снится, или тут действительно что-то едят, — сказал он хриплым спросонья голосом. — Тебе снится, — уверил Кобзиков. — Это нечестно. Люди спят, а они объедаются. Подумаешь, несчастного гусишку слопали, — буркнул Вацлав. Ким приподнялся на локте: — Какого гусишку? — Обыкновенного. С лапками и печёнкой. — Врёшь. — Фарш только неважный оказался: каша пшённая, а я люблю рисовую. — Но это же чёрт знает что! — расстроился Ким. — Перестань, — сказал я Вацлаву. — Дался тебе этот гусь. — Ничего с собой не могу поделать, — вздохнул Кобзиков. — Стоит перед глазами, сволочь, и всё. Сбоку румяная корочка, а на спине петрушка. — Ну, хватит! — разозлился я, чувствуя, как рот стал наполняться слюной. — Это уже начинает надоедать. — Гусь никогда не надоест, особенно если его приготовить умело. Положить лаврового листика, перчика… — Кончай, — прохрипел я, — иначе за последствия не отвечаю! Мы разошлись по своим кроватям. В комнате было тихо, только в углу заливался сверчок да под потолком звенели комары. Мы лежали и думали о гусе. Неожиданно Вацлав стал одеваться. — Идиоты, — пробормотал он. — Сидим и дразним друг друга, а под боком петух. — Где? — спросили мы с Кимом в один голос. — Петух Егорыча! Чем он хуже гуся? — Но это нехорошо, — заколебался я, хотя искушение было велико, — и потом он же не жареный. — Зажарим. Сделаем доброе дело. Вчера он мне ногу проклевал до кости. Этот хищник скоро нас со света сживёт. Пока мы пересекали двор, меня мучили угрызения совести. С одной стороны, это очень смахивало на воровство, с другой — данный случай можно было рассматривать как уничтожение хищника, опасного для общества. Петух Егора Егорыча действительно причинял жильцам «Ноева ковчега» много неприятностей. Он горланил свои песни круглые сутки, собирал в наш двор со всей улицы кур; будучи спущен своим хозяином на прогулку, срывал и пачкал бельё и, что самое главное, не упускал удобного случая клюнуть в ляжку зазевавшегося. Весь дом единодушно ненавидел петуха. Несколько раз неизвестные злоумышленники пытались его отравить; дважды на него спускали соседского волкодава. Все эти враждебные действия озлобили птицу, и она превратилась в человеконенавистника. Съев петуха, мы сделали бы доброе дело. Президент же души не чаял в этом звере и называл свою любимую птицу «вооружёнными силами республики». — Главное, схватить его за голову, — говорил Кобзиков, подкрадываясь с топором в руках к небольшой постройке, в которой петух коротал ночи. — Да потише ты топай, он чувствительнее любой овчарки! Мы не проделали и полпути, как в конуре послышалось бормотание и затем раздалось мощное: — Куда-куда!.. Кобэиков выругался: — Услышал, гад! Цып-цып-цып! Кура-кура-кура! Я тебе пшена принёс! Но «вооружённые силы республики», не обращая внимания на подхалимские речи, заорали во второй раз. — За мной! — крикнул Вацлав, бросаясь вперёд. Мы ворвались в постройку и стали хватать направо и налево. Петух словно сквозь землю провалился. — Дёргай за цепь, — посоветовал ветврач. Я дёрнул. Послышалось хлопанье крыльев, потом меня больно долбануло в затылок. — Здесь он! — закричал Кобзиков. — Держу! Ой! Кусается, сволочь! Хватай за голову! Да куда же ты мне в рыло лезешь? Ой! Что-то большое заслонило звёзды в двери. — Сорвался! Лови его! Мы выскочили из курятника. В разгар ловли раскрылось чердачное окно и наружу высунулся по пояс голый человек. — Что за шум? — спросил бас. — Эй! Братва! Вы не воры? — Воры! — Тогда не мешайте спать! Это нахальство! — Иди помогай, Аналапнех! Егорычева петуха хотим зажарить! — крикнул Кобзиков. Человек, которого назвали Аналапнехом, помолчал, размышляя. — А хлеб есть? — спросил он. — Есть. Соли только нет. — Соль у меня найдётся! Через минуту во дворе появился чемпион города по классической борьбе Борис Дрыкин, известный более как Аналапнех. Длинное и загадочное имя расшифровывалось просто: «А на лопатки не хочешь?» — по любимому выражению Бориса. Чемпион был в пижаме и мягких туфлях. Он принял стойку, согнул бычью шею и полюбопытствовал: — Егорыч дома? — В командировке по личным делам. Вернётся только к обеду. — Тогда гоните на меня! Ободрённые поддержкой знаменитости, мы с гиканьем кинулись за петухом,, стараясь направить его в засаду. Петух, не подозревая о грозящей опасности и, очевидно, думая, что Аналапнех обычный смертный, не заставил себя долго ждать и помчался прямо на чемпиона. Когда между замершим в стойке Борисом Дрыкиным и «вооружёнными силами республики» оставалось не больше метра, чемпион молниеносным броском кинул своё тело на бедную птицу. Заорав не своим голосом, «вооружённые силы» взмыли к звёздам и очутились на крыше. Борис Дрыкин поднялся весь в пыли, держа в каждой руке по горсти перьев. — Подожди же! — проворчал он, выбрасывая перья. — Всё равно уложу на лопатки! Чемпион сплюнул и полез на крышу. Мы последовали за ним, и погоня возобновилась. — Вода вскипела! — крикнул снизу Ким. — Посоли! Соль под кроватью в пачке! — ответил Аналапнех. Мы удвоили усилия. Вацлав, как имеющий некоторый опыт лазания ночью по крышам, мчался впереди. Возле печной трубы ему удалось вырвать из петуха полхвоста. Следующий успех выпал на долю Дрыкина. Он повредил злодею кирпичом ногу, хотя и ободрал при этом собственный нос. Может, в конце концов мы бы и провели в нашей республике разоружение, если б не проснулись обитатели «Ноева ковчега». Заспанные, недоумевающие, они толпились во дворе. — Идите спать, граждане, — убеждал их Ким, — ничего интересного нет. Это лунатики. Но жильцы бранились и негодовали. Мы спустились с крыши исцарапанные и злые. Далеко за садами протирал глаза рассвет. — В следующий раз заикнёшься о гусе на ночь глядя — обижайся на себя! — сказал я Вацлаву, укладываясь в кровать. Но аристократ только зло засопел. Морская болезнь Первыми в республике обычно просыпались «вооружённые силы». Ещё глубокой ночью со двора неслись залихватские крики и квохтанье. Непосвящённому человеку показалось бы, что в нашем дворе расположилась делая птицеферма. Петух будил Марью. В её комнате начинали двигаться стулья, шаркал веник, гремели кастрюли. Сквозь полуоткрытую дверь доносилось бормотанье: «О господи боже мой, опять проспала!» Вскоре нашу комнату заполнял запах тушёного мяса. Ивану готовили завтрак. Затем на полке принималась дрожать, словно в ознобе, посуда. К ней подключались стёкла окон, мыльницы, кружки — всё, что могло издавать звук. Это зубной врач, который жил в подвальных комнатах и держал нелегально бормашину, начинал приём посетителей. В семь часов просыпались будильники. Адский грохот волнами перекатывался из комнаты в комнату на протяжении полутора часов. Дом наполнялся звуками, как жестяная коробка, в которую посадили пригоршню жуков. В половине восьмого те счастливчики, кто ещё ухитрялся спать, испуганно вскакивали с кроватей: начиналась канонада. На потолок откуда-то методически падали фугаски. Потолок прогибался и сыпал штукатуркой, будто надувал напудренные щёки. Это просыпался Аналапнех и делал утреннюю зарядку с двухпудовыми гирями. С полвосьмого до полдевятого в доме торопливо хлопали двери, потом наступала тишина. Но мы с Кимом не могли уже больше заснуть. Позавтракав в столовой, мы отправлялись в институтский парк, выбирали место потенистей и там досыпали. Недели две уже я и Ким жили, как летучие мыши: спали днём, работали ночью. Рабочий день обычно начинался у нас после того, как выпадала вечерняя роса и дороги, впитав в себя влагу, становились плотными. Но самое главное — кругом делалось безлюдно. В этот вечер роса выпала рано, и мы очутились за городом, когда раскалённый от прокатившегося по нему солнца край неба ещё не успел остыть и лишь кое-где покрылся окалиной. На его фоне прямые свечки тополей были как чёрные трещины. Ким остановил мерина и дал ему овса. — Пойди разведай местность, — сказал он мне. — Вон там какое-то подозрительное пятно. — Мне надоело разведывать местность, — буркнул я. — Тогда подготовь агрегат. — Мне надоело подготовлять агрегат. Ким положил руку на моё плечо. — Не хандри, — сказал он. — Сейчас нам дорога каждая минута. Скользя по траве, я спустился вниз по склону. Луна ещё не взошла. Звёздный шатёр нёба светился неясно, словно сквозь— марлю, но на востоке земля уже тонула во мраке; только далеко, в том месте, где должен быть город, тлел горизонт. Слабый, как дыхание спящего, ветер дул поочерёдно то с одной, то с другой стороны. Когда он прилетал с запада, я слышал трамвайные звонки, гудки тепловозов и какой-то неясный шум, как будто там укладывался на ночь громадный рой. С востока же, с полей, ветер приносил запах полыни, липового мёда и короткие одинокие трели соловья. Я знал, где его гнездо: чуть подальше, в ложбине, заросшей шиповником, которую Ким принял за подозрительное пятно. Белая от меловой пыли дорога лентой убегала в поля и терялась во мраке. Она была безлюдна. «Сюда хорошо приходить на свидания, — подумал я, — слушать соловья. У неё должны быть большие чёрные глаза, чтобы отражались звёзды». — Ну, что? — нетерпеливо спросил Ким, когда я вернулся. — Можно начинать? — Ни единой живой души, если не считать, конечно, влюблённых, но их обнаружить нелегко, — Откуда тут влюблённые? — проворчал Ким. — Они всё в кино да на танцах. — Несчастный! Он не представляет себе любовь вне кино и танцев. Тина, вы никогда не бываете на лоне природы? Тина повернулась ко мне. В темноте её лицо смутно белело. Нет. — Может, вы даже не целуетесь? — Мы считаем это предрассудком. — Хватит болтать! — сказал Ким. — Поехали! Он щёлкнул выключателем. Зажглась лампочка, и жёлтый круг света упал на землю. Тина подготовила секундомер. Помянув чёрта, я взобрался на мерина. — Есть? — спросил Ким. — Есть. — Трогай. Я ткнул мерина в бок. Мерин вздохнул и сделал шаг. Я ткнул его ещё раз. Мерин опять шагнул. — Пошёл! Пошёл! — закричал сзади Ким, размахивая хворостиной. Я подпрыгнул и дёрнул мерина за ухо, но он только мотнул головой. Оставался последний способ. — Шумел камыш, деревья гнулись!.. — затянул я фальшивым голосом. — А ночка тёмная была! — рявкнул Ким сзади. — …тёмная была… — подхватила Тина. Мерин недоверчиво оглянулся и затрусил по дороге. «Летучий Голландец», громыхая, тронулся. — Одна возлюбленная пара!.. — вопил я, постепенно воодушевляясь. — Всю ночь гуляла до утра! — вразнобой донеслось сзади под усиливающийся грохот. Когда мы кончили петь, мерин, прижав уши, мчался во весь опор. Странное действие знаменитой песни на наш двигатель мы обнаружили случайно во время свадьбы соседей. Тогда мерин, как безумный, заметался по двору, едва услышав нестройный хор. Очевидно, с шумевшим камышом у него были связаны какие-то тягостные воспоминания. С тех пор мы использовали эти воспоминания в корыстных целях. Это, конечно, было не совсем честно, но на что не пойдёшь ради науки: нам нужна была скорость двадцать километров в час. — Заяц! Заяц! Пали! Улю-лю-лю! — крикнул Ким диким голосом. При этих словах мерин совсем ошалел. Выгибая спину, он понёсся вскачь. Меня трясло и швыряло, как в шторм на жалком судёнышке. Перед глазами плясали красные интегралы, к горлу подступала тошнота. Наверно, со стороны это было дикое зрелище. Среди мирно спавших полей со страшным лязгом, грохотом, криками неслось что-то бесформенное, озарённое слабым светом. Не то ведьмы ехали на шабаш, не то купцы веселились. Сзади клубами вздымалась пыль. В самом центре циклона, стуча ключом, метался Ким. Рядом с ним виднелась тонкая женская фигура. Я чувствовал себя уже совсем скверно, когда послышался голос Кима: — Стой! Хорош! Остановив тяжело дышавшего мерина, я почти свалился в траву. Меня тошнило. — Сейчас мы развили приличную скорость, — сказал Ким, залезая под колёса агрегата, — но, индюк ощипанный, где-то заедает. Я скорее удивился бы, если б заедать перестало. Рядом запахло духами. Это неслышно подошла Тина. Она всегда ходит неслышно, и от неё всегда чуть-чуть пахнет хорошими духами. Её рыжие волосы в темноте казались пепельными. — Твой жених фанатик, — сказал я с раздражением. Тина села, тонкая, стройная. — Ким умный. — Это он тебе сказал? Я лёг на спину и со злобой стал смотреть на звёзды. Проклятая сеялка! Будь трижды неладен тот день, когда я с нею связался! Всё началось на собрании, на котором распределялись темы дипломных проектов. Я взял себе «Комплексную механизацию возделывания кукурузы в колхозе „Синие Лепяги“. Ким — „Комплексную механизацию возделывания подсолнечника в колхозе „Синие Лепяги“. Тина — возделывание свёклы в этом же колхозе. Всё шло чинно и мирно. «Синие Лепяги“ были удобны и студентам и преподавателям, так как располагались под боком у института и являлись темой проверенной: не одно поколение выпускников защитило дипломы на его чернозёмных полях. И вдруг, когда «Синие Лепяги» брал себе тринадцатый студент, «завёлся» декан нашего факультета Наум Захарович Глыбка. Он выскочил из-за стола и стал кричать, что мы лодыри и дармоеды. Что мы не хотим двигать вперёд сельскохозяйственный процесс. Что нам плевать на честь института. И так далее в том же плане. Наш декан был угрюмым и неразговорчивым человеком. Целыми днями он сидел у себя в кабинете и думал. В этом состоянии Глыбке можно было подсунуть заявление о его собственном увольнении, и Наум Захарович подписал бы его не глядя. Однако периодически Глыбка «заводился» и тогда делался совершенно другим человеком. Глаза его начинали блестеть, ум работал чётко, остро, энергия так и излучалась с каждого квадратного сантиметра тела. В такие дни декан заражал лихорадкой весь институт. Да что институт! Вся область начинала говорить о Науме Захаровиче. Два таких «завода» случились на моей памяти. Несколько лет назад Глыбка выдал идею «самовспахивающегося поля», которую недоброжелатели Наума Захаровича окрестили «пахотой на кротах». Суть её была в следующем. Глыбка предлагал на полях разводить кротов, которые, роя норы, вспахивали бы поле. Оставалось разровнять кочки бороной — и пожалуйста, сей себе на здоровье! У Глыбки нашлись последователи. В срочном пси рядке были отменены летние каникулы у студентов нашего курса, а у преподавателей — отпуска. Все отправились ловить кротов. Опытное поле обнесли сеткой. Грызунов запускали в землю квадратно-гнездовым способом. Идея дала блестящие результаты. Через несколько дней опытный участок напоминал плацдарм после атомного удара. По кочкам, спотыкаясь, бродили фотокорреспонденты и местное начальство. Глыбка дневал и ночевал на поле. Он зарос и похудел. Вскоре кроты подохли, так как впопыхах экспериментаторы забыли, что их надо кормить, и причём довольно основательно. И вообще, оказывается, держать трактор дешевле, чем крота. Глыбка опять замкнулся в себе. С утра до вечера сидел он в кабинете и смотрел в окно. А потом опять поставил институт с ног на голову. Наум Захарович открыл, что если расставить по всему полю мощные вентиляторы и распылить с самолёта специальный самосклеивающийся синтетический порошок, то над полем образуется прозрачная плёнка на воздушных столбах. Сей, паши, убирай хлеба в любую погоду! Имя Глыбки снова появилось в газетах. Весь наш курс торчал сутками на опытном поле (том самом, многострадальном) и глазел на небо, где должна была появиться плёнка. Наконец крыша была готова, но убедиться, существует она или нет, мы не могли, так как плёнку не видно, а лето, как назло, стояло сухое. Глыбке поверили на слово и несли его на руках три километра, до самого института. На поле до начала сельхозработ разбили студенческий беспалаточный спортивно-оздоровительный лагерь. Через неделю пошли дожди, и весь оздоровительный лагерь подцепил простуду, так как никакой плёнки не оказалось. Третий раз декан «завёлся», как уже упоминалось выше, на собрании выпускников. — Ни один человек не выйдет из стен моего вуза, — заявил он, — пока не изобретёт что-нибудь. Хоть велосипед! Но — собственный! Неповторимый! Оригинальный! Спорить было бесполезно. Мы втроём: Ким, я и Тина — взялись изобрести оригинальную сеялку. Битых три дня бродили мы вокруг стоящей во дворе зерновой сеялки и не находили в ней никаких недостатков. Всё было на своём месте. — Может, поставить её на гусеничный ход? — мучился Ким. — Или сделать колёса вверху? Смех смехом, а ничего удачного в голову не приходило. Все наши уже трудились в поте лица, и один успел изобрести пугало для птиц. Оно кричало человеческим голосом: «Кыш, гады!» Все великие открытия начинались с пустяков. Однажды Ким опаздывал на лекцию и сказал кондуктору автобуса: «Плетётесь, как черепаха». — «Не нравится — садитесь на скорый поезд», — отпарировал кондуктор. «Скорый поезд, — додумал Ким. — Если, есть скорый поезд, то. почему не быть скоростной сеялке?» Нам с Тиной идея не понравилась. Во-первых, Глыбка может обвинить нас в ординарности;. во-вторых, стыдно перед товарищами. Какая-то, всего-навсего скоростная сеялка… Я настаивал на продолжении поисков идеи. Чем плох, например, трёхэтажный коровник? Экономия земляной, площади, не говоря уже о том, что на крыше можно устроить лекционный зал или летнюю танцплощадку. Но Ким был упрямым человеком. Он решил работать над сеялкой самостоятельно. Вскоре уже мой друг с увлечением таскал по коридорам общежития модель, основной составляющей частью которой было старое колесо от телеги. Изобретение произвело страшный шум и пользовалось всеобщей ненавистью, Я присоединился к Киму из сострадания. Дело в том, что постепенно модель усложнялась.: к колесу вскоре были приделаны самоварная труба, ящик от посылки и радиатор. Когда Ким тащил эту адскую машину, то извивался всем телом, как пойманный уж. С лица его катился пот и оставлял на полу дорожку. Предоставить Киму возможность и дальше одному изобретать сеялку — значило обречь его на верную гибель. Я добровольно впрягся в эту колесницу и быстро похудел на три кило. Дальше сработал инстинкт самосохранения. Я понял, что если я не облегчу чудовище, то ни меня, ни Кима родители больше не увидят. Первым делом я освободился от колеса и самоварной трубы, заменив их более лёгкими частями. У меня был третий разряд токаря, и это здорово пригодилось. Конечно, Ким в штыки принял моё вмешательство. Право менять что-либо в конструкции сеялки он оставлял только за собой. У нас началась борьба. Ким усложнял — и упрощал. Ким делал так — я этак. Разумеется, наше детище от этого только выигрывало. Постепенно адская машина стала приобретать черты настоящей сеялки. Не знаю, что было бы дальше, но сеялку увидел новый заведующий кафедрой эксплуатации машинно-тракторного парка Дмитрий Алексеевич Кретов, или просто Ляксеич. Дмитрий Алексеевич Кретов был человеком совершенно не типичным для нашего института. Кандидатом сельскохозяйственных наук и заведующим кафедрой Кретов стал в силу роковым образом сложившихся (обстоятельств. Говоря точнее, даже в силу одного обстоятельства. А если ещё точнее, то Дмитрий Алексеевич пал жертвой собственного любопытства. Это случилось года два назад. Дмитрий Алексеевич, в то время безвестный колхозный механик, прибыл в Сельхозтехнику «выбивать» подшипники для жаток. Разумеется, он такой прибыл туда не один, и, разумеется, подшипников не было. Злые механики толпой наседали на главного инженера. Он отбивался: «Рожу я их вам, да? Из глины сделаю, да?» На эти его слова никто, кроме Кретова, внимания не обратил, а Дмитрий Алексеевич обратил на свою погибель. «Гм, — подумал он, — а что, если в самом деле попробовать, того, из глины, да прибавить туда соломки? Обжечь в печи. Пару часиков небось проработали бы». Не подозревая, к каким это приведёт последствиям, Дмитрий Алексеевич принялся за изготовление саманных подшипников. К изумлению всех, подшипники проработали два дня, пока не пришли настоящие из Сельхозтехники. Может быть, всё дело и осталось бы без осложнений, не окажись в колхозе селькора-пенсионера. Но селькор-пенсионер был, и он немедленно настрочил в областную газету корреспонденцию под названием «Народный умелец». В редакции корреспонденцию печатать не решились и направили в сельскохозяйственный институт для проверки. Она попала к Глыбке. Говоря словами избитого сравнения, корреспонденция «Народный умелец» произвела на Наума Захаровича впечатление разорвавшейся бомбы. Шутка сказать — подшипники из глины и соломы проработали два дня! А если туда добавить металлических опилок? А если подержать под давлением в разреженном пространстве? А если пропитать растительным маслом? Мысль декана заработала, и пока ничего не подозревавший Дмитрий Алексеевич в поте лица трудился над изготовлением самана, кафедра эксплуатации машинно-тракторного парка под председательством заведующего Наума Захаровича Глыбки села за расчёты. В три дня при помощи сложнейших формул и диаграмм было доказано, что: а) прессованный саман — наилучший материал для изготовления подшипников скольжения. Он прочен, лёгок, дешёв. Прост в изготовлении и надёжен в обращении; б) первую попытку применить прессованный саман в качестве подшипников скольжения сделал русский изобретатель-самоучка Иван Силин в 1676 году; в) прессованный саман найдёт широкое применение в нашем машиностроении и самолётостроении; г) прессованный саман даст стране экономию в сумме 1 234 567 891,23 рубля; д) кафедра эксплуатации машинно-тракторного парка Н-ского СХИ берётся в двухлетний срок разработать технологию изготовления саманных подшипников, провести их испытания и внедрить в производство; е) кафедра не сомневается в успехе дела, так как во главе её стоит известный в стране учёный, кандидат сельскохозяйственных наук Н. 3. Глыбка. Последний пункт Н. 3. Глыбка вычеркнул, так как был человеком скромным. Копии этого документа направили в Академию наук, Совет Министров, в редакции всех центральных газет и журналов, первому исследователю космического пространства Гагарину и ещё в 378 других мест. После этого в колхоз, где работал Кретов, выехала целая делегация под руководством кандидата сельскохозяйственных наук Н. 3. Глыбки. Комиссия полностью подтвердила заключение кафедры. На специальном заседании учёного совета института Кретову была присвоена учёная степень кандидата сельскохозяйственных наук, а сам он назначен заведующим кафедрой эксплуатации машинно-тракторного парка (Н. 3. Глыбка был избран деканом факультета механизации сельского хозяйства). Кроме того, изобретателя поставили на общественных началах руководить научно-исследовательской лабораторией прессованного самана, на общественных началах избрали ректором института местных ресурсов и утвердили заведовать корреспондентским пунктом по саману журнала «Резервы — на-гора!». В первое время у Кретова была пропасть работы. Целыми днями он подписывал какие-то хитроумные графики, сложнейшие планы работы, ведомости на зарплату, утверждал сметы, подписывал наряды на глину, солому, известь, медь, растительное масло, мел и сосиски. В перерывах он давал интервью корреспондентам газет и журналов о том, что такое саман. Затем работы поубавилось. Корреспонденты исчезли, поток графиков и планов иссяк, из кучи нарядов шли только наряды на сосиски, да ещё продолжали аккуратно поступать ведомости на зарплату. Кретов заволновался. Ему было стыдно получать много денег и ничего не делать. Изобретатель самана стал бегать к декану, смущённо показывать планы и извиняться, так как планы не выполнялись. Наконец Н. 3. Глыбке он надоел (декан как раз обдумывал очередную идею). — Саман! Саман! — сказал Глыбка. — Что вы с ним носитесь? Саман — пройденный этап. Надо мыслить перспективно. Слышали, торчане из навоза смазочное масло получили? А вы «саман»… Дмитрий Алексеевич затосковал. Он привык вставать в пять часов, бегать, ругаться, доказывать, ликвидировать ЧП, а тут… Кафедра открывалась в десять часов, да и скука там была. Ну, придёт задолжник клянчить стипендию; хорошо, если лаборант перепутает аудитории — тогда прибегут студенты выяснять. Целыми днями пропадал Ляксеич в гараже, где стояли тракторы, помогал лаборантам ремонтировать. Вылезал он оттуда грязный, в масле и, ничуть не смущаясь, бежал на кафедру. За глаза преподаватели над ним посмеивались. Наша сеялка оказалась для Дмитрия Алексеевича живой водой. Он словно заново родился. — Ребята! — закричал Кретов, едва увидев наше изобретение. — Да вы же молодцы! Ей-право, молодцы! Вы же большое дело делаете! Завкафедрой проводил с нами почти всё свободное время. Здесь он был в своей стихии, советовал, давал указания, и мы подчинялись ему беспрекословно, так как механиком, надо отдать должное, он был замечательным. Кретов выделил немного денег и упросил проректора по хозяйственной части дать нам мерина. Вскоре в мастерских был готов первый экземпляр нашей сеялки. Экземпляр страшно гремел и обладал дурацкой привычкой рассыпаться при малейшем толчке. Обычно посмотреть на испытание сеялки собиралась толпа. Когда мы трогались в путь, следом, крича и улюлюкая, бежали мальчишки. Чтобы отвязаться от любопытных, мы начали работать по ночам, и сеялку в институте прозвали «Летучим Голландцем». Работа ночью была удобна и тем, что избавляла нас от многочисленных корреспондентов. Дело в том, что третий «завод» («заскок» — по-студенчески) Глыбки вызвал ещё больший резонанс, нежели прежние. Одно дело, когда идеи выдаёт один человек, и другое — когда этим занимаются сто семьдесят пять, притом студенты. В областной газете появилась большая статья «Сто семьдесят пять народных умельцев». Молодёжная газета завела специальную рубрику «Люди бурлящей мысли». Материалы под эту рубрику давал инструктор горкома комсомола Иван Иванович Березкин. В моей жизни этот человек сыграл значительную роль и заслуживает того, чтобы о нём сказали особо. Когда Ивану Ивановичу было шесть лет, его поймала на улице цыганка и пробормотала, схватив за шиворот: — Большим начальником будешь. В шёлковых рубашках ходить станешь. До самой Москвы дойдёшь. Позолоти ручку яблочком, хороший человек! Этот ничтожный эпизод оказал огромное влияние на судьбу Березкина. Его родители (отец — сторож на пруду, мать — доярка) неожиданно уверовали в гадание. При каждом удобном случае они говорили: — Ванюша у нас такой умник, такой умник, в школу ещё не ходит, а всю цифирь знает. Цыганка нагадала — большим начальником будет. Детство Ивана оказалось безрадостным. Чуть забалуется — сразу: — А ещё начальник! В девять лет родители, а за ними и всё село стали звать Березкина Иваном Ивановичем. В третьем классе его избрали ответственным за санитарное состояние класса (всё равно быть начальником — пусть привыкает!). Когда Иван Иванович подрос, его наперебой ста ли выбирать на руководящие должности в классе и в школе. Иногда у Березкина скапливалось сразу до пяти «нагрузок». — Тяжело в учении — легко в бою, — утешали Ивана Ивановича и подкидывали ещё что-нибудь. Постепенно Начальник смирился со своей участью. Стоило ему только услышать: «А теперь, товарищи, нам надо избрать. Какие будут предложения?», — как Березкин вставал со своего места, не дожидаясь, пока назовут его фамилию. Иван Иванович, и раньше не блиставший здоровьем, совсем спал с лица. Щёки его утратили традиционный детский румянец, голос стал раздражи-" тельным. Березкин научился покрикивать. Незадолго до окончания десятого класса произошёл случай, который показал, что предсказание цыганки не пустая болтовня. Ведь вся школьная «карьера» Березкина пока ничего не значила. Многие все десять лет ходят в «начальстве», а потом с аттестатом вкалывают на тракторе. А случилось вот что: у Ивана Ивановича заболела мать, и он вынужден был заменить её на ферме. В первый же день Начальник надоил от каждой коровы в полтора раза больше, чем надаивала мамаша. Естественно, Ивану не поверили. Учётчик долго крутил головой и совал в бидоны сложные приборы. Однако когда на следующий день Иван удвоил надой, удивление переросло в изумление. Из района приехал корреспондент и битый час выпытывал у дояра «секрет», на что тот отвечал односложно: «Чёрт его знает… Просто они меня любят». Корреспондент отбыл недовольный, однако всё же опубликовал за подписью Березкина большую статью: «Правильный режим, хорошие корма — много молока». Мать всё болела, и Начальник вынужден был заниматься бурёнками. Надои катастрофически росли. Об Иване Ивановиче заговорили. Его портрет появился на Доске почёта, а самого Начальника на колхозном собрании премировали будильником. За короткое время Березкин окреп. На его впалых щеках заиграл румянец, из голоса исчезла раздражительность: ведь за два месяца он не устроил ни одной «накачки», не провёл ни одного «разноса». Кого будешь критиковать — коров, что ли? После окончания десятого класса Иван Иванович решил пойти работать На ферму дояром. Мать день и ночь плакала, отец не разговаривал с сыном. О том ли они мечтали?! Но цыганка своё дело знала туго, и от судьбы, как говорят, не уйдёшь. Не прошло и недели, как Ивана Ивановича избрали секретарём комсомольской организации колхоза, редактором боевого листка, председателем двух каких-то комиссий и лектором-пропагандистом. Доить коров теперь было некогда. Окончательно покорившийся своей участи, Иван Иванович заседал, распекал, внушал, ездил по совещаниям в район и область. На одном из таких совещаний к Начальнику подошёл Большой Начальник, похлопал его по плечу и сказал: — Нам нужны крепкие сельскохозяйственные головы. Пойдёшь инструктором в горком комсомола? На радостях, отец сбегал в сельмаг и купил сыну чёрный портфель, который пылился там с незапамятных времён, и отдал ему свои выходные трофейные хромовые сапоги. В горкоме Ивана Ивановича встретили хорошо, хотя и с некоторой долей зависти: человек сам доил коров! Поэтому над хромовыми сапогами и шевиотовым костюмом смеяться не стали. А когда увидели, что Березкин не лезет с ходу в начальники отдела, посвятили его в горкомовские тайны. — Генсек у нас — баба, — сказали ему, — палец в рот не клади. Засекёт, что сачка давишь, — сгоришь со страшной силой, костей не останется. Девка она с большим горизонтом, любит масштабы, поэтому тебе надо откопать какую-нибудь идею и раскрутить на полную катушку. Лучше поезжай в сельскохозяйственный институт, дело это тебе знакомое, найдёшь что-нибудь. Да, вот ещё что. Никогда ей не ври, потому что она всегда всему верит. Метод у ней такой. Понял? Поверит так, что пиву холодному рад не будешь. Так Иван Иванович Березкин появился у нас в институте. Рабочий день его начинался в буфете. Иван Иванович заказывал три вторых и мрачно съедал. После этого, сгибаясь под тяжестью портфеля, в поисках идей он хмуро бродил до вечера по институтским коридорам, разглядывал плакаты и схемы внутренностей животных. Институт действовал на Березкина угнетающе. Сотни комнат, запутанность коридоров, толпы галдящих студентов растворили в себе тощую фигуру Начальника. Он никак не мог освоиться в бесчисленных лабиринтах, путался в курсах, группах, подгруппах и не узнавал людей. Встречая меня, Иван Иванович жаловался: — Уж больно вас тут много, Пряхин (он путал меня с каким-то Пряхиным). Целый день — голова-ноги, голова-ноги. Тыщи… — Восемь тысяч, — сказал я ему. Березкин хмурился: — А зачем? В промышленности или ещё где, может, и нужно. А на селе… Коров доить и я могу научить. Сколько на эти деньги ферм можно было построить?.. — Ну, это вы напрасно, Иван Иванович… — Что напрасно? Всё зубрите, зубрите, а жизни не знаете, корову даже выдоить не умеете. Вот ты, например, сможешь? — Нет. — Ну вот! Я бы тебя к себе на ферму ни за что не взял. Наверно, в результате этих разговоров у Ивана Ивановича появилась мысль превратить наш институт в колхоз. Ректор — председатель, деканы — бригадиры, студенты — колхозники. Сев, уборка, дойка и всё такое прочее. Студенты-колхозники участвуют во всех сельскохозяйственных работах и, кроме того, слушают лекции. Даже Глыбка от такой идеи пришёл в замешательство. Но Ивана Ивановича неожиданно поддержала «генсек». — Надо подумать, — сказала она. — Здесь есть рациональное зерно. Привязать институт к земле. Посоветуйся" с учёными и студентами, Березкин. И Иван Иванович принялся советоваться. В мгновение ока он создал восемь комиссий и подкомиссий, три бюро и несколько комитетов. Через неделю эти органы размножились методом простого клеточного деления. Наш институт затрясло. Без конца подъезжали и отъезжали чёрные «Волги», толпились толстяки в соломенных шляпах. Наскакивая на людей, носились курьеры. Больше всех доставалось, конечно, Березкину. До сих пор для меня остаётся тайной, как он ухитрялся присутствовать одновременно на десятке совещаний и заседаний. В остальные институтские дела Иван Иванович не вмешивался. Даже материалы для своих репортажей о дипломниках он брал в кабинете Глыбки. Они с ходу понравились друг другу. А поскольку Маленький Ломоносов плохо относился к нашей сеялке, она занимала на страницах газет весьма скромное место. Без помощи Кретова нам пришлось бы очень туго. Он здорово привязался к «Голландцу». Завкафедрой даже сделал нам заманчивое предложение поступать к нему в аспирантуру, с тем чтобы продолжать работать над сеялкой. Не знаю, как Ким, но я тут немножко возгордился. Это был первый случай, когда в аспирантуру брали троечника. Обычно же после окончания оставляют круглых отличников, крупных общественных деятелей. У нас на курсе был один такой — Косаревский, председатель профкома. С ним даже ректор здоровался за руку. Судьба Косаревского была решена ещё на четвёртом курсе, и в последнее время он работал лаборантом в гараже. Косаревский зазнался. Он ещё год назад перестал здороваться с нами, только еле-еле кивал или снисходительно, подражая Глыбке, похлопывал по плечу. До такой степени зазнаваться я бы, конечно, не стал, но всё-таки Косаревского понять можно. Остаться в аспирантуре сразу после окончания института — это не фунт изюма! Я тоже стал ловить себя на том, что начинаю разговаривать сквозь зубы, а рука моя так и тянется похлопать кого-нибудь по плечу. Весть о том, что меня оставляют в аспирантуре, произвела в нашем колхозе сильное впечатление. Надо сказать, что репутация моя в родном селе была неважная. В школе я учился так себе, дважды имел крупные неприятности со сторожем колхозной бахчи. Кроме того, я первый из класса купил в сельмаге пиджак в красную клетку. Потом все накупили себе таких пиджаков, но слово «стиляга» приклеилось только ко мне. Теперь я с торжеством рассказывал всем об изобретённой сеялке, о новой квартире, которую мне, несомненно, дадут в городе. Старики почтительно снимали картузы. Но самое главное — аспирантура освобождала меня от унизительного положения. Ещё на четвёртом курсе мы с матерью решили, что я возьму направление в наш колхоз. Председатель, хороший знакомый матери, не возражал. Но в этом году председателем вдруг избрали Димку. Дмитрия Фёдоровича, моего бывшего друга и соперника. Ходить у Димки в подчинении, доставить ему такое удовольствие?! Чтобы она чувствовала ко мне покровительственную жалость?! Никогда! Никогда не быть этому, Ледяная принцесса! Ты ещё пожалеешь, что променяла меня на Димку. Вот запустят сеялку в серийное производство, приеду в колхоз на «Волге»… Она сидела впереди нас, гордая, холодная, словно высеченная из глыбы льда. Было стыдно колоть её сзади булавкой или дёргать за косу, но в девятом классе любовь не знает других проявлений. Что только не делали мы с Димкой, чтобы обратить на себя внимание! Мы подкладывали ей в парту живых лягушек, пускали за шиворот Ледяной принцессе жуков, сажали в безукоризненную тетрадь отличницы кляксы, бросали песком в открытые окна её дома, топили зазнавшуюся девчонку в пруду. Всё было напрасно. Она не обращала на нас никакого внимания. Она даже не жаловалась. Она просто не замечала нас, и мы её понимали. На месте Катьки мы гордились бы точно так же. Её отец был завхоз — наш бог и властелин. Все мальчишки нашей школы находились у него в руках. Он казнил нас и миловал, он определял степень наказания за разбитые стёкла и испорченные парты. Директор был лишь слепым орудием в руках завхоза. Он поступал так, как подсказывал ему хитрый интриган. И надо же было нам влюбиться в дочь этого страшного человека. Завхоз, наверно, сразу почувствовал это своим длинным носом, потому что стал преследовать нас больше других. В четверти мне вывели благодаря его стараниям по поведению «четыре», Димка не слезал с «Крокодила». Но ревнивый папаша репрессиями ничего не добился. Процесс был медленный и неизбежный. Он двигался вперёд, словно ледник, сокрушая всё на своём пути, и тут никто и ничего поделать не мог. Мы никогда не делились с Димкой своим сокровенным, мы даже отзывались о Ледяной принцессе пренебрежительно, но ревниво следили один за другим. Наша дружба, спаянная неразделённой любовью, стала крепкой, как гранит. Мы сделались неразлучными. Мы похудели. Мы скатились с «хорошистов» в болото троечников. Мы стали грубы с родителями, раздражительны и даже принялись тайком друг от друга писать стихи. Но всё на свете имеет конец. Разрубился и наш узел. Семья завхоза решила переменить место жительства. Катя уезжала! О, как мы вдруг полюбили завхоза! Как мы страстно желали, чтобы он опять продолжал издеваться над нами! Только бы не уезжал! Я даже стал по нескольку раз в день заискивающе здороваться со своим мучителем, как будто это что-то могло изменить. На вокзал мы пришли задолго до отхода поезда. С независимым видом, заложив руки в карманы, принялись мы прохаживаться по перрону. Чёртова девчонка не обращала на нас внимания… Прозвучал гонг. Наши сердца остановились. И вдруг Катя направилась к нам. «До свиданья, мальчишки, — сказала она небрежно. — Гена, ты можешь написать мне». Мы с Димкой вытащили карандаши и записали её адрес. А дотом случилось невероятное. Ледяная принцесса прикоснулась губами к моей щеке. Димка машинально подставил свою щёку. Но Катя повернулась и ушла. Я так и не понял, почему это произошло. Не понимаю и до сих пор. Недавно я был у них. У Димки с Катей. Они живут на самом краю села в маленьком домике, который совсем не видно из-за тополей. Я пришёл поздравить Димку с выборами в председатели. Димка принёс бутылку водки. Как ни странно, он остался прежним. Только превратился из бычка-крепыша в настоящего богатыря. Да и Катя тоже осталась сама собой, Ледяной принцессой. Она только пополнела чуть-чуть, медленнее стали движения, мягче голос, спокойнее взгляд. Откровенного разговора не получилось. Нам что-то мешало. Может быть, тот детский поцелуй или то обстоятельство, что я ещё студент, а Димка уже не Димка, а Дмитрий Фёдорович. А может, виной всему был мой модный костюм. Среди простой деревенской обстановки я, наверно, выглядел вычурно. Прощаясь, Димка крепко сжал мне пальцы. Я невольно поморщился. Он смущённо выпустил мою руку из своей лапищи. Она была у него широкая, словно лопата, грубая, мозолистая, с задубевшей шероховатой кожей. — Извините, — усмехнулся он, — забыл, что вы городской. Мы тут привыкли жить во всю ивановскую. Бывший друг упорно называл меня всё время на «вы». — Ничего, — пробормотал я. — Просим прощения, — усмехнулся он ещё раз. — Заходите. — Заходи, сказала Катя и опустила длинные ресницы. * * * — Всё в порядке, — сказал, подходя к нам, Ким. — Два семяпровода оказались забитыми.А я думал, шестерня сломалась. Я взобрался в седло. Всё-таки «Летучий Голландец молодчина! Вместо того чтобы сломать шестерню, он всего-навсего забил семяпроводы. Мы кончили поздно вечером. Когда я вылез из седла, сделанного из старого одеяла, всё поплыло у меня перед глазами. Изнутри к горлу подкатился скользкий противный ком. Это был приступ самой настоящей морской болезни. — Сегодня высеяли пять кило! — крикнул Ким. Целых пять кило? Нет, жизнь всё-таки прекрасна Вацлав Кобзиков исповедуется Дома нас ожидало фантастическое зрелище. Вацлав Кобзиков лежал полуголый на кровати и сосал из бутылки пиво. Стол был уставлен яствами: консервами «Печень трески натуральная в масле», «Зелёный горошек», «Солянка овощная» и пивными бутылками. Повсюду валялись кожура от колбасы и огрызки сыра. Если учесть, что ещё утром у ветврача не имелось ни копейки, а до стипендии было так же далеко, как в сказке о сестрице Алёнушке до колодца, то наше изумление можно было понять. — У тебя умерла бабушка? Кобзиков посмотрел на меня сонными, слипающимися глазами и ничего не ответил. Он сильно напоминал хорошо закусившего удава, и мне даже показалось, что в его кругло торчащем животе что-то слабо шевелится. — Ты нашёл мумию египетского фараона? — Нет.., ик… сдал курятник. — Я тебя серьёзно спрашиваю. — Не видишь, — сказал Ким, — человек объелся? У него бред. Но Кобзиков не мог сердиться. — Нет, серьёзно, ребята… ик… я передислоцировал «вооружённые силы» на чердак. — Расскажи подробней, — попросил я. — Извольте. Сижу я, значит, на крыльце и думаю: не утянуть ли Егорычевы кальсоны, которые прямо сами свешиваются мне в руки с верёвки? Продать — пирожков накупить можно. Вдруг появляются двое. Он и она. Юнцы. «Не вы хозяин дома будете?» — спрашивают. «Допустим», — отвечаю я уклончиво. Тогда они безнадёжными голосами говорят:«Не найдётся у вас комнатки? Молодожёны мы, студенты». Окинул я с крыльца «Ноев ковчег» взглядом и отвечаю: «Нет. Всё занято». Они повернулись и пошли, печальные такие. Жалко мне их стало. Зыркнул я на Егорычеву халупу второй раз, и вдруг меня осенила гениальная идея. «Стойте! — кричу. — Хотите пока занять вот этот сарайчик? Петушка мы куда-нибудь переселим». Если бы вы видели, как они обрадовались! Я тоже за них обрадовался и не заметил, как мне задаток сунули. Кобзиков тяжело перевёл дух и потянулся к бутылке с пивом. — Живодёры вы с хозяином, — проворчал Ким. Он съел кусок плавленого сыра и пошёл провожать Тину. Я попытался было углубиться в расчёты, но запах яств раздражал меня. Машинально я отщипнул булку. — Ешь, ешь, — вкрадчиво сказал Кобзиков. Я не заставил себя долго упрашивать. — Можешь и консервы съесть. Несколько удивлённый, я открыл «Печень трески натуральную в масле» и принялся опустошать банку. — Может, ты пива хочешь? Не стесняйся. Тут я с подозрением оглядел Кобзикова. Чересчур уж хлебосольная была у него физиономия. — Признайся, что тебе от меня надо? — спросил я. Ветврач замахал руками. — Что ты! Что ты! Вижу — голодный, почему не угостить? Сегодня — я тебя, завтра — ты меня. Услуга за услугу. На том и свет держится. Допустим, надо сходить за обувью… Я перестал есть и насторожился: — Что ещё за обувь? — Да так, ерунда. Забыл в гостях туфлю. Я тебе рассказывал. Самому, понимаешь, неудобно. — Значит, мне надо идти за туфлей? — Ну да. Пришёл, взял и ушёл. Что здесь такого? — Я отодвинул от себя еду. — Спасибо. Мне пока ещё жить хочется. — Чудак, — вскочил Кобзиков с кровати. — Абсолютно никакого риска! Я всё разведал. Полковник сегодня трудится во вторую смену, полковница на даче. Дома одна моя Дульцинея. Скажешь ей: «Здравствуй, Диночка. Вацлав просил тебя вернуть ему обувь». Вот и вое. Она тебе вернёт, и ты сразу ходу. — А почему сам не хочешь? — Я вижу, ты совсем профан в любовных делах. Мне же придётся тогда остаться! — Ну и оставайся. Разве она тебе не нравится? — Нравится. Но есть одно обстоятельство. Так называемый критерий времени. — Что это за чертовщина? — Ну, понимаешь… сегодня у меня ещё два свидания. А как я пойду, если туфли одной нет? Ну как, Ген?.. — Нет. Кобзиков возбуждённо забегал по комнате. — Слушай.! Я отдам тебе всё, что на столе! — Нет! — И ещё бутылку сверх того, — соблазнял Вацлав. — Нет. Тогда Кобзиков остановился: — Слушай. Я тебя поведу в ресторан, Понял? Заказывать будешь ты, что хочешь. — Что хочу? — переспросил я.. — Что хочешь! — И гуся? — И гуся. — И коньяк? — И коньяк. — Только ещё одно условие, — сказал я. — Ты расскажешь мне свою биографию. Ты мне будешь исповедоваться: почему ты такой страшный потаскун. И всё остальное. — Идёт! — согласился Кобзиков. Ресторан был уже закрыт. — Не напирай, — сказал швейцар, угрожающе выпячивая грудь и шевеля усами. Вацлав сунул ему рубль, и усы опустились. За столиками было почти пусто. Мы сели у окна. Подошла официантка с усталым лицом. — Что угодно, мальчики? — Жареного гуся, бутылку KB, шампанского во льду, остальное по своему усмотрению, — сказал я, небрежно развалясь на стуле. — Из горячего ничего нет. — В таком случае вместо жареного гуся запишите жалобную книгу. — Через полчаса мы ели гуся. Гусь был нежен, как велосипедная шина, но Кобзиков урчал от наслаждения: он опять был голоден. — Итак, — сказал я. — Родился ты в тысяча девятьсот… — Ты говоришь, у неё были грустные глаза? — перебил Кобзиков, обсасывая кость. — Да… В тысяча девятьсот… — И она была в цветастом халатике? — Да, она была в цветастом халатике, мерзкий донжуан! И у неё были грустные заплаканные глаза, безжалостный ты человек! И ещё у неё были прекрасные золотые волосы и маленькие ножки! — Помню, помню, — вздохнул Вацлав. — Не понимаю, чего тебе ещё надо? Не девушка, а ангел. — Эх, Гена, Гена, — покачал головой Вацлав, — ничего ты не знаешь! У меня самого сердце так и рвётся на части, когда её вспоминаю. Но не повернёшь реку вспять, не заставишь мумию египетского фараона пробежать стометровку. Ладно, слушай…Родился я в тысяча девятьсот тридцать восьмом году в семье мелкого бездарного музыканта. Детство было самое обыкновенное, если не считать одного скверного обстоятельства: надо мной всю жизнь тяготеет рок. Но рок не простой. С этим можно было ещё смириться. Многих людей преследует простой рок, и они ничего, живут себе помаленьку. Ко мне же привязался какой-то придурковатый рок, чокнутый. На первый взгляд вроде и смешно, а выходит самая настоящая трагедия. Например, ещё младенцем я вывалился из коляски и проломил себе нос. Ну, проломил и проломил. Многие проламывают себе носы. Разумеется, я вырос горбоносым. Опять же это не ахти какое несчастье. Многие вырастают горбоносыми. Но дело в том, что мне только на том основании, что я горбоносый, начальник паспортного стола, который был очень зол на меня за одно дело, написал в паспорте против графы «национальность» — «грек». Идиотская история. Другой бы её за два дня уладил: начальника бы наказали, передо мной извинились. А я вот до сих пор хожу греком. — Врать ты здоров. Кобзиков тяжело вздохнул: — Мне никто не верит, и ты не исключение. Или вот ещё другая история. Сочинил я кантату. Чего скалишься? В детстве я был вундеркиндом. Все в восторге. Дескать, ах, ох, талант! Исполнил её раз, другой. Слышу — собираются меня в музыкальную школу для особо одарённых детей помещать. Ну, думаю, карьера налицо. И отец так думал, и все так думали. А потом какой-то дурак из отцовской филармонии возьми да ляпни: «Что-то эта кантата мне сильно напоминает Скаланчелли». Тут, разумеется, все забегали, засуетились. Начали проверять, не спёр ли, значит, я кантату у этого самого Скаланчелли. На меня косятся. Дескать, нехорошо, молодой человек. И что же оказалось? Никогда этого Скаланчелли и не существовало. Все успокоились, но в школу меня всё-таки не послали, и потом все мои произведения тщательно проверяли. История глупая, но музыкант во мне погиб. Я сочувственно вздохнул. Вацлав Кобзиков грустно нанизал колбасу на вилку. — Да-а. Теперь дальше. Ты знаешь, как я очутился в зооветеринарном институте? — Догадываюсь. В детстве ты очень любил животных. — Насчёт животных это правильно. Очень я их люблю. Только в жареном виде. Поступить в пищевой институт было мечтой всей моей жизни. Жарить колбаски там разные и прочее. Еле дождался дня, когда выдали нам аттестаты. Хватаю я, значит, своё свидетельство о зрелости и рву когти прямо сюда. Вышел из вагона, осмотрелся, вижу, девушка сидит на скамейке, мороженое ест, ножкой фокстрот танцует,«Где тут, красавица, — спрашиваю, — свиносъедобный институт?» — «Пойдёте, — говорит, — прямо, потом налево, потом опять прямо». Ещё улыбнулась, сволочь, чтоб ей старой девой остаться. Ну, пошёл я прямо, налево и прямо. Вижу, громадное здание стоит и красными буквами таблица: «Приёмная комиссия». Сдал документы, экзамены как по маслу прошли. Начались занятия, лекции. Быков, значит, баранов приводят в аудиторию — дескать, смотрите, вот эта часть рогами называется, а эта хвостом… Сижу помалкиваю, записываю, хвосты зарисовываю, а сам думаю: скорей бы научили жарить и варить их. Однако проходит месяц, другой, по-прежнему изучаем желудки да мочевые пузыри. Пошёл я в деканат и спрашиваю: «Скоро котлеты жарить будем?»Там отвечают: «Котлеты жарит рядом институт пищевой промышленности. А мы их только выращиваем». Выскочил я на улицу, глянул на фасад и обомлел. Громаднейшими буквами написано «Зооветеринарный институт». Потемнело у меня в глазах, хотел бежать к ректору, да разве он поверит? Анекдот ведь. Куда денешься? Приём везде закончен. Так и остался. — Вот тебе и свиносъедобный. Острить не будешь. — Тебе хорошо смеяться, — сказал Кобзиков мрачно. — А я всю жизнь ветврачом буду! — Ничего, вашему брату тоже приходится котлеты жарить. Куда взял направление? Бери в мясомолочный совхоз. Кобзиков положил на стол вилку, подозрительно огляделся и шёпотом сказал: — Решил я перехитрить свой чокнутый рок. — Как? — тоже почему-то шёпотом спросил я. — Хочу жениться. Я уже два года ищу себе невесту. Но пока никаких результатов. Я недоверчиво оглядел грека. Передо мной сидел бычок средней упитанности — хоть сейчас пускай на котлеты. Не может быть, чтобы им не интересовался слабый пол. Кобзиков перехватил мой взгляд. — Конечно, простых девушек навалом. Хоть сейчас под венец. — Тебе нужна не простая? Девушка-загадка? Девушка-сфинкс? Мумия египетского фараона. — Мне нужна дочь министра. — Кто? Дочь министра? — захохотал я, но, взглянув на ветврача, осёкся. Он сидел серьёзный и мрачный. — А внучка пенсионера республиканского значения тебя не устроит? — язвительно спросил я. — На худой конец, — ответил грек совершенно серьёзно, — можно даже дочку председателя райисполкома. Пройдёт с натяжкой сестра директора завода или племянница ректора института. Но мой идеал всё-таки — дочь министра. Я ищу её уже два года. Я даже представляю её во всех деталях. Этакая худенькая, чёрненькая, с длинным утиным носиком, ужасно несимпатичная. Мы знакомимся, и я её спрашиваю: «Где работает ваш отец?» — «Мой папа — министр», — отвечает она. «Ах, министр, — говорю я равнодушно. — Ужасно не люблю министров. Они страшные зазнайки». — «Мой папа не такой, мы завтра пойдём к нему на работу, вот увидите, он очень хороший». Кобзиков представлял эту сцену во всех подробностях. Глаза его стали разгораться, как угли, когда на них подуешь; с худощавого горбоносого лица исчезла печаль. Оно стало жёстким. — Вот тогда бы вы узнали, что такое Вацлав Кобзиков! Я бы схватил своего идиота-рока за горло. Потряс бы его как следует и сказал… — Тише! — осадил я размечтавшегося грека. — А то услышит. — ..и сказал, — закончил Вацлав шёпотом: — «Оставляй меня в городе и устраивай начальником управления, а то дух вон». И ещё бы я вырвал у него трёхкомнатную секцию и автомобиль «Волга». — Для начала неплохо, — заметил я. — Но всё-таки два года… Два года донжуанства, и неизвестно, чем всё дело кончится. На правильном ли ты пути? — На правильном, — убеждённо сказал Кобзиков. — Это я знаю так же твёрдо, как то, что земля вертится. А вот ты на неправильном. Ты думаешь, если создашь сеялку, так станешь великим? Чёрта с два! Тебя оставят при кафедре, дадут небольшую премию, и ты будешь всю жизнь влачить жалкое существование, а кто-то на твоей сеялке сделает карьеру. — Кто же? — Кто имеет связи. Может быть, даже дурак. Я за это не ручаюсь. Но кто-нибудь непременно сделает. Разумеется, кроме тебя, ибо у тебя слишком честное рыло. Нет, ты идёшь не туда. Ты зря теряешь время. Я покачал головой: — На правильном ли ты пути, Кобзиков? — На правильном! Только бы скорее дочь министра появилась на моём горизонте. Вообще, должен сказать, — в городе у нас начальство почему-то мало дочерей имеет. Мне всё больше попадаются девушки, у которых отцы парикмахеры. Наваждение какое-то! Опять, наверно, рок гадости устраивает. — А у официантки ты спрашивал, кто её родители? Может быть, её отец директор треста ресторанов? Он бы устроил тебя шеф-поваром. В твоём положении нельзя пренебрегать ни одной возможностью. — Уверен, что парикмахер. — Мальчики, с вас двадцать пять рублей. Заканчивайте, — девушка с усталым лицом подошла неслышно, положила на стол блокнотик и стала смотреть куда-то поверх наших голов. — Простите, — сказал я, — ваш отец не в тресте ресторанов работает? Официантка быстро посмотрела на меня и отвернулась. — Я серьёзно, девушка. Вы очень похожи. Официантка ещё раз оглядела нас и, подкупленная выражением наших физиономий, сказала: — Нет. Он в парикмахерской. По щеке грека скатилась слеза. Он машинально поймал её в кулак, словно муху, растёр о брюки и пробормотал: — Парик… махеры… Всюду парик-махеры… Два года одни парик-махеры… — Будете хамить — вызову милицию, — усталой скороговоркой сказала официантка. — Парикмахеры! — заорал вдруг Кобзиков. — Куда ни глянь — одни парикмахеры! Где же министры? Где министры, я спрашиваю? Подошёл швейцар и молча взял вечного жениха за рукав. Официанты гремели посудой. За соседним столом, уткнувшись носом в пепельницу, что-то бубнил пьяный. — А ну, мотайте, щенки! — сказал неблагодарный усатый страж. Когда мы вышли, на проспекте было совсем пусто. В листьях тополей спали воробьи. Кобзиков плакал. — Гена, Геночка, — бормотал он, — пожалей меня. Два года одни парикмахеры! Обедняла земля русская… Я посадил Вацлава в трамвай и взял ему билет. — В двенадцать тридцать у меня свидание. Гоголя, сорок девять, — вдруг совершенно трезвым голосом сказал он. Я пошёл к противоположной остановке. Кружилась голова. В деревьях глухо шумел ветер. Меня всегда волнуют ветреные ночи, когда всё вокруг наполнено странными звуками, когда тёплый воздух ласкает лицо, шею, руки, словно неведомое живое существо. Тогда мне кажется, что живые и деревья, и облака, и мерцающие звёзды, и тёмные флаги над крышами. В такие ночи я не могу заснуть — словно кто-то зовёт меня. Словно далеко-далеко стоит тоненькая девушка с большими чёрными глазами и, подставив бледное лицо ветру, шепчет моё имя. Иногда этот зов прилетает откуда-то со льдов океана, иногда из жарких песков Каракумов. В такие ночи я еду в Сосновку. Трамвай мчался, визжа на поворотах, бросая в ночь гроздья голубых искр. Я сидел, касаясь спиной холодного сиденья. Кондукторша дремала, положив под голову сумку. От толчка она очнулась, сердито посмотрела на меня и сказала: — Конечная. Прямо у остановки начиналась рожь. Мне предстояло пройти три километра полем. Навстречу со слабым шорохом катились серые тяжёлые волны. На каждом колосе сидело по чёрному комару. Они раскачивались взад-вперёд, как наездники. Вскоре поле кончилось, и тропинка спустилась к реке. Собственно говоря, никакой реки не было. До самого горизонта тянулись камыши. Только едва заметная полоска чистой воды жалась к берегу. Когда-то, очевидно, это была большая река, но время и люди сделали своё дело. Сейчас здесь простиралось царство камышей и лягушек. Показались силуэты домов. Я посмотрел на часы. Было два. В нашем доме, конечно, давно спят, но всё же я обошёл его стороной. Как бы не проснулась Каштанка и не разбудила мать. Маленький домик Ледяной принцессы затерялся среди Тополей, как в лесу. Во дворе пахло навозом и молоком. Корова под навесом повернулась ко мне и вздохнула. Я открыл проволочную калитку и вошёл в большой сад. Старые груши-великаны, растопырив ветви, преградили мне путь. Но я знал, где можно пройти. …Она спала на деревянной кровати посреди зарослей чёрных роз. Аромат этих странных цветов приставал к рукам и одежде, словно запах дорогих духов. Чёрные розы были семейной реликвией. Семена привёз дед Ледяной принцессы, цыган, откуда-то из-за моря. С чёрными цветами было связано что-то наподобие предания. Считалось, что тому, кто сорвёт цветущую розу, не будет счастья. Я никогда не видел, чтобы рвали чёрные розы. Они цвели и умирали, не тронутые человеческой рукой. Сквозь просветы в деревьях было видно, как со дна трясины поднимался туман. Ветер колебал его, словно гигантскую простыню. Где-то у самого горизонта мерцал костёр. Под одеялом едва был заметён комочек её тела. Я осторожно приблизился к кровати и опустился на колени. По её лицу бродили тени от листьев груш. Длинные ресницы слегка шевелились под ветром., Медленно, очень медленно я наклонился и прикоснулся губами к её щеке. И вдруг я замер. Мне показалось, что она сейчас проснётся. Но она не проснулась… Когда я возвращался пешком домой, рожь уже была мокрой от утренней росы. В воздухе не чувствовалось ни малейшего движения, и стебли стояли неподвижно, поникнув тяжёлыми колосьями. В усинках, словно слёзы, запутались прозрачные капли. Небо было светло-серым, без единой звёздочки. Только по-прежнему на краю света мерцал костёр. Летающая борона Когда президент вошёл, мы с Кимом пили чай, оставшийся от завтрака Ивана-да-Марьи. — Привет алхимикам! — сказал Егор Егорыч. — Скоро золото научитесь делать? — Пока только умеем от него избавляться. — И то дело… Президент мялся. Мне сразу стало ясно, что он пришёл просить взаймы. — Не пособите, хлопцы? Конуру перестраиваю. К молодожёнам ещё двое просятся. Хорошие ребята, из лесотехнического… Если бы Егор Егорыч требовал квартирную плату нахально, я бы, конечно, не дал, так как у нас с Кимом оставалось всего двадцать рублей. Но президент краснел, что-то мямлил; видно, ему было очень стыдно просить. А я не выношу, когда люди стесняются. — Ким, — сказал я, — дай десятку. — Зачем? — спросил капитан, не поднимая головы от книги. — Егор Егорыч расширяется. — Ну и пусть расширяется, — ответил Ким спокойно. — Да вы не беспокойтесь, ребята! — замахал руками хозяин. — На нет и спроса нет! В другой раз как-нибудь. — Егор Егорыч, пятясь, открыл задом дверь и вышел. Минут пять мы сидели молча. — Свинья ты, Ким! — Это почему же? — удивился капитан. — Умеешь унизить человека. — Этот вымогатель-то — человек? — Как тебе не стыдно! Таких хозяев, как Егор Егорыч, поискать! За квартиру почти не платим, свет жжём сколько влезет! По длинному лицу Кима скользнуло подобие улыбки. — Индюк ты ощипанный! «За квартиру не платим»… — Капитан «Летучего Голландца» взял ручку. — Сколько он у тебя в этом месяце занял? — Ну, пять. — У меня семь с полтиной. У Кобзикова шесть. Что получается? Восемнадцать и пять десятых? Теперь, ты ему два дня помогал рыть? Помогал. Работник из тебя плёвый, но, допустим, два с полтиной в день ты заработал. На мерине брёвна три раза привозил? Любой дурак взял бы с него по трояку. Я ему электропроводку делал и воду подводил. За коммунальные услуги не менее десятки. Приплюсуй ещё десятку, которую ты ему чуть было не отдал. — Сминусуй стоимость петуха, которого мы чуть было не съели. Но Ким всегда был неуязвим для иронии. — Для нашей клетки это неплохо?! Если помножить эту сумму на число квартир, то получится около четырёхсот рублей. Заработок профессора! Таких хозяев действительно поискать. — Если возвысить эту сумму в квадрат, то можно достигнуть ещё более поразительных результатов. — А ты смог бы? — Получше тебя. — По-моему, это для тебя непосильная задача. — А сам-то? Двух слов связать не можешь. Ванек! — А по харе не хочешь? — Хочу. — Ну, иди, я тебе дам. — Иди ты. Уж это у меня лучше получится. — Индюк ощипанный! Ему пёрышки выдёргивают, а он ещё и благодарит. — А ты свинья неблагодарная! — А ты пёс-подхалим. Сенбернар! — Повтори! — Сенбернар! Я швырнул ботинок, но промахнулся. Ким запустил в меня подушкой. Полетел пух. Мы кинулись друг на друга. — Болваны! — заревел Вацлав Кобзиков, бросаясь грудью на только что вычищенный и отутюженный костюм. — С ума посходили? Два часа чистил, и опять чисть? Мумии египетского фараона! На днях греку его рок опять подстроил гадость. Видно, он всё же подслушал наш разговор в ресторане. В самый разгар поисков дочери министра рок напустил на Кобзикова вирусный грипп. Врач под страхом вечной глухоты и менингита запретил Вацлаву появляться на улице в течение недели. Два дня Вацлав метался по комнате, как тигр, пойманный в ловушку в тот самый момент, когда он уже настигал трепетную лань. Потом грек смирился. Он попросил у меня стопку бумаги, химический карандаш, копирку и уединился в уголке. Я, грешным делом, подумал, что Кобзиков засел за диплом, но через два часа Вацлав попросил меня расклеить на остановках городского транспорта объявление следующего содержания: При этом ветврач сказал: — Если Магомет не может прийти к горе по причине вирусного гриппа, то гора придёт к нему сама. — Чепуха, — сказал я, прочитав это объявление. — Ничего не ясно: где потерял, что потерял и кто потерял. И потом, может быть уже год никто ничего не терял. — Ты не знаешь женщин, — усмехнулся грек. — Они страшные растеряхи. А психология? Ты не знаешь психологии женщин. Даже если женщина ни чего не потеряла, она всё равно придёт посмотреть. Сейчас Вацлав готовился к приёму первой посетительницы. Он проспал и теперь в одних трусах метался по комнате, одновременно бреясь, выдавливая прыщи и гладя костюм. С минуты на минуту могла войти девушка с остреньким носиком и сказать: «Я потеряла сумочку. Мой папа — министр». Раздался стук в дверь. — Это ко мне! Не пускайте! — пискнул грек и юркнул за шкаф. Вошла Тина. Она с удивлением осмотрела комнату. — Мальчишки! Что случилось? Вы похожи на петухов. — Подсчитываем чужие доходы, — пробурчал я, — Чьи? — Егор Егорыча. Тина улыбнулась: — Ну, какие у него доходы… — Четыреста рублей в месяц, вот какие, — ответил капитан, косясь на меня. — Четыреста? — Тина заинтересовалась. — Откуда же? Он ведь бедно живёт. — Мне его иногда жалко становится. — Вот-вот. Жалость — его основной капитал. Не удивлюсь, если у этого кровопийцы на книжке тысчонок пять окажется. Тина вздохнула. — Нам бы с тобой, Кимочка, эти деньги, мы бы купили сервант. Я сегодня видела в комиссионном. Чешский. Прелесть! — Только серванта и не хватало, — пробурчал капитан. — Ну, хватит болтать! За работу! — Работа… Работа… Работа… Мы когда-нибудь пойдём в театр? Сейчас как раз приехал московский. А, капитан? Восемьсот на тридцать пять и плюс восемнадцать, — пробормотал Ким в ответ. От Тины шёл едва уловимый запах не то сирени, не то ландышей, и я никак не мог сосредоточиться. Сегодня Тина выглядела особенно элегантно. На ней был отлично выглаженный, без единой складки кремовый костюм, облегавший её фигуру, и белые босоножки на каблучках-иголочках. Мне редко приходилось видеть такую красивую фигуру, как у Тины. Маленькие покатые плечи, тонкая талия, стройные длинные ноги в золотом пушке и стянутые на затылке в тугой узел огненные волосы. Издали в Кимову невесту можно было влюбиться с первого взгляда, но вблизи поражало её лицо. Оно имело своеобразное выражение и в первый момент действовало странно — отталкивая и притягивая одновременно. Это было плоское, величественное, изъеденное временем лицо языческой богини, простоявшей на степном кургане тысячи лет. Первое время я не мог смотреть на неё без содрогания, но потом привык и даже стал находить не лишённым своеобразной красоты, красоты, которой поражают нас неожиданно встречающиеся посреди цветущей степи голые одинокие утёсы. Может быть, поэтому мы стали с Тиной друзьями. Дело в том, что у меня была целая теория, по которой считалось, что наружность накладывает на духовный мир человека отпечаток. Поэтому я и надеялся найти в своей сокурснице с лицом древней богини редкий оригинальный ум и не ошибся. Мы беседовали с Тиной, не стесняясь, на самые различные темы, и наши мнения редко совпадали, что, однако, не раздражало нас, а, наоборот, доставляло удовольствие. Когда появился Ким, наши с ней отношения поохладели, что, конечно, было вполне естественно. Ким, я думаю, избрал объектом своей любви именно Тину потому, что она просто оказалась в данный момент под рукой (ибо мой друг твёрдо решил ехать на место назначения вместе с женой), а искать кого-либо у него не было времени. Ухаживания Кима Тина приняла благосклонно, и, я думаю, правильно сделала. Конечно, мой друг не ахти какой красавец. У него грубое лицо с крупными чертами и нескладная фигура, но это с лихвой компенсируется полнейшим отсутствием склонности к спиртным напиткам и детски нетронутой чистотой души. Кроме того, учитывая его трудолюбие и настойчивость, можно смело сказать, что Ким добьётся кое-чего в жизни. Сегодня завхоз поехал на нашем мерине за дровами, и мы решили посвятить весь день расчётам. Я достал со шкафа кипу чертежей и папок. Заметив на наших лицах каменную решимость, Вацлав Кобзиков заволновался. — Опять расселись, мумии египетских фараонов! Сегодня комната нужна мне! Понятно? Я тоже плачу десятку! Проваливайте в читальный зал! Ким ответил на нервные выкрики презрительным молчанием. У них с Кобзиковым с самого начала установилось что-то наподобие взаимной любви с минусом. Вацлав никогда не упускал случая поиздеваться над капитаном. — Хотя бы рубашки надели, фараоны! — кричал ветврач. — Будут девушки приходить, а они устроили здесь физкультурный парад! У Кима пятно сзади масляное на майке! — Что ты говоришь? — елейным голосом спросил Ким Придётся снять. Неудобно перед дочерью министра. Он стащил майку и бросил её на кровать. — Ну хорошо же! Я вас всё равно выкурю! — пообещал грек. — Я вам создам условия! И началось. Вацлав стал свистать, пытался петь, двигал мебель с места на место и вообще вёл себя безобразно. — Это мы ещё посмотрим: кто — кого! — сказал Ким. — Как, ребята? Мы с Тиной выразили согласие. В самом деле безобразие: люди изобретают сеялку, а тут будут девицы шляться. Мы стали выкрикивать вслух расчёты, бить рейсшиной мух, подражать петуху. Сражение было в полном разгаре, когда раздался стук в дверь. Грек погрозил нам кулаком, сдунул с рукава пушинку и на цыпочках подкрался к двери. Стук повторился. Похоже, стучала женщина. Кобзиков отскочил к кровати. — Войдите, пожалуйста, — пропел он голосом змия-искусителя. Мы невольно затаили дыхание. Даже Ким перестал щёлкать рейсшиной и уставился на дверь. — Разрешите? — прозвучал голосок, и на пороге возникло нечто кисейное. Этакая игрушечная фея (только не производства Центрально-Чернозёмного совнархоза). Первым встретился взглядом с феей я — по Причине своей экстравагантной внешности (у меня в волосах после стычки с Кимом торчал пух, а на носу сочилась крупная царапина). — Простите. Вацлав Кобзиков здесь живёт? В глазах девушки я не заметил иронии, но это, наверное, было делом чертовски трудным: Смотреть без иронии на мою рожу. — Здесь. Фея улыбнулась мне. Я улыбнулся ей. Потом она улыбнулась Киму, и я стал свидетелем, как у капитана полезли вверх уши. Такого никогда ещё я не видел. Затем девушка повернулась к Тине, отпустила ей не менее обворожительную улыбку, на что древняя богиня ответила такой гримасой, какая бывает разве только у человека, укусившего зелёный лимон. Увы, при всех своих достоинствах Тина всего-навсего женщина, а женщина не любит, когда другим что-то удаётся больше, чем ей. Улыбка у этой девчушки, безусловно, получалась лучше. Следующая улыбка предназначалась Вацлаву Кобзикову. Но грека в комнате не оказалось. Чрезвычайно удивлённый, я принялся вертеть головой и, наконец, обнаружил ветврача за шкафом. — Вацлав, — сказал я, — к тебе пришли. Хмурый Кобзиков нехотя появился. — Здрасте! — буркнул он. Мы были удивлены. Только что грек сиял, как кастрюля из нержавеющей стали. Сейчас он смахивал на председателя профкома, озабоченного отчётным докладом. — Увидев Кобзикова, девушка обрадовалась. — Я вас не узнала! Вы сегодня такой… «Ага, вот оно что! Любовный конфликтик! Сейчас будет сентиментальная сцена с уклоном в трагедию». — Как поживаете? — Ничего. «Поигрался, негодяй, а теперь „ничего“?! Такую симпатичную девчушку бросил!» — А я иду, смотрю — объявление: «Обращаться к Кобзикову». Дай, думаю, проведаю… Вылечились от лунатизма? «Что?!» Гладко выбритые щёки Кобзикова стали вишнёвыми. — Встречаю недавно Ивана Ивановича и спрашиваю о вас. Оказывается, у вас редкая форма. Он долго расписывал. Что-то там связано с боязнью высоты. Лунатики обычно ведь не боятся высоты? Кобзиков уже пылал, как настольная лампа, и старался на нас не смотреть. Мы слушали, разинув рты. Неужели в довершение ко всему вечный жених ещё и лунатик? О боги! Мне никогда ещё не приходилось наблюдать Вацлава Кобзикова смущённым. И Киму, разумеется. Я видел, что капитан колеблется. Подложить греку свинью или нет? Соблазн был слишком велик. Наверно, перед глазами Кима в это время проходили вереницей все обиды, насмешки, издевательства, на которые Вацлав Кобзиков отнюдь не был скуп. В то же время месть была слишком жестокой. Капитан заёрзал на стуле. Капитана одолевали мучительные раздумья. Жажда крови, наконец, победила. — Вы не знаете, лунатикам разрешают жениться? — выпалил он. — Жениться? Право, не знаю… А что, разве Кобзиков до сих пор… — Да. Мы уставились на девчушку. Как она воспримет этот удар? — Глаза у феи заблестели. Но увы, в них было лишь одно любопытство. Или это игра? Лицо капитана стало жёстким. Наступила минута, которой мой начальник ожидал долго. Стало ясно, что Ким расскажет всё, ибо он уже догадался: сегодняшняя гостья играет в жизни Кобзикова какую-то немалую роль. Может, это одна из «невест»? Тем лучше! Ким был простым малым, и мысли легко читались на его высоком челе. Кобзиков, видно, тоже всё прочитал, потому что, забыв про самолюбие, пискнул: — Не надо!.. — Конкретной невесты пока нет, — медленно и обстоятельно, как и всё, «то он делал, сказал капитан. — Есть цель абстрактная — дочь министра. — Вот как! — Да. Во имя этого приносятся жертвы, одна из которых — вы. Найденный предмет дамского туалета не был потерян. — Это правда, Кобзиков? — спросила голубоглазая фея. — Кобзиков встал и вытянул руки по швам. — Нет, — соврал он нагло. — Они треплются. Они изобретают сеялку и немного того… — А то смотрите, у меня есть подружка. Правда, не дочь, а племянница министра. Могу познакомить. — Нет, нет! — испугался грек. — У меня и в мыслях не было… Вид у Вацлава был пришибленный и жалкий. Фея взяла его под руку. — До свидания. Вацлав меня немного проводит. Они ушли. — Наглая особа! — сказала Тина, когда захлопнулась дверь. — Туда же, в любовь играет! — Ах, Тиночка, Тиночка, никак не можешь простить улыбки! — Натворил, наверно, что-нибудь, а теперь…И чего они в нём находят? Как можно преуспевать с такими вульгарными манерами?! — Эрудиция, талия, интеллект. — У меня тоже всё это есть, — обиделся Ким. — Однако меня никто не любит! Мы с Тиной переглянулись. Нашего капитана потянуло на лирику! Вот так, не мсти другим. — А я, Кимочка? — И ты. Я же вижу. Bсe с Рыковым да с Рыковым. — Ах ты, дурачок лысый! Начались нежности. — Пусти! — ворчал Ким, отбиваясь от Тины. — Я не ревную, я предупреждаю!.. Распахнулась дверь. В комнату быстро вошёл Вацлав. Я ожидал скандала, но грек, остановившись у окна, принялся барабанить пальцами по стеклу. — Ты-ры-ры-ры! — запел он мерзким голосом, задумчиво вертя банку с суриком. Бывают такие моменты, когда к человеку вдруг приходит прозрение. — Берегись! — крикнул я Киму, бросаясь грудью на чертёж. В ту же секунду мимо моего уха просвистела банка, распространяя противный запах краски… Вацлав рыскал по комнате. Это уже был не Кобзиков, а вождь племени краснокожих, вступивший на тропу войны. В нас летели щётки, помидоры, хлеб, книги. Сначала мы, ошарашенные бурным и непонятным натиском, лишь подставляли бока и спины предметам, защищая чертежи, а потом сами перешли в наступление. Через десять минут отчаянной борьбы жених был запеленат в одеяло, связан бельевой верёвкой и уложен на кровать. — Гады! Крокодилы! Паразиты! — изрыгал обезвреженный ветврач. — Остригу ночью, как овец! Лишь после того как Ким пообещал заткнуть ему рот тряпкой, грек замолчал. С полчаса он зло сопел и бубнил себе под нос, но скоро отошёл: Кобзиков был не злопамятным человеком. — Ладно, — сказал он. — Развязывай. Не буду рвать вашу кретиническую сеялку. Мы распутали вечного жениха и сели за расчёты. Наступила тишина. Только Вацлав нервно расхаживал из угла в угол. Всем было немного неловко. Я не выдержал первый. — Слышь, брось мотаться! Расскажи лучше, кто была она? — Секретарь горкома комсомола, вот кто! — Кончай!.. Кобзиков взвился. — «Кончай», «кончай»! Раньше вам, харям, кончать надо было. Натрепались! Я сгореть могу за милую душу. Ты знаешь этого человека? Нет? А я знаю! Бантики, чёлочки, ямочка, кисочка!.. Под маменькину дочку работает. А у самой рука, как у тигра. Цапнет — не пикнешь! Я невольно рассмеялся. У этой-то девчурки — рука тигра?1 — Во-во, смейся! Все сначала смеются. И я смеялся. Рассказать, как она меня от лунатизма вылечила? — Валяй! Грек присел на кровать. — Откуда она взялась, эта болезнь, не знаю. Может, заразил кто. В общем обнаружил я её ещё на третьем курсе. Выпили мы один раз бутылочку с приятелем, бутербродиками закусили, культурненько этак, по-хорошему. Проводил я его, потом лёг спать. Просыпаюсь от холода. Стою я в майке и трусах (дело зимой было) на крыше общежития и держусь за печную трубу. Ветер воет, звёзды мерцают, псы от стужи за рекой вопят, Жутко мне стало, начал пробираться к чердачному окну — глядь, вся крыша босыми ногами истоптана, а некоторые аж по самому краю… Да… А дом, учти, шестиэтажный. Оборвалось у меня сердце. Ну, думаю, Ваца, пропал ты вконец. Лунатик! Пить вроде бросать надо, а разве удержишься? То экзамен сдал, то стипендию получил, то дружок хороший пришёл. Сделал себе ремни специальные к кровати привязываться: как упаду на койку — они сами меня запутывают… Да… А один раз не сработала эта самая штука: больно сильно мы выпили. Просыпаюсь на крыше дома научных сотрудников (уж как я туда попал — чёрт его знает, от нашего общежития метров пятьсот, если идти напрямик, по крышам). Светло ещё было. Народищу внизу собралось — пропасть. Стоят, дураки, на меня глазеют. В том числе наш декан. А я — в одних трусах, кирпичи от трубы отковыриваю и кидаю вниз… Как увидел я это, рухнул с ног и покатился. Спасибо, жёлоб задержал. Дальше — дело известное. Сняли со стипендии, выгнали из общежития, стали исключать из комсомола. «Ребята, — говорю я на комитете, — горкома побойтесь! Кто же человека за то, что он лунатик, из комсомола гонит?» «У тебя не первый случай», — отвечают. «У какого лунатика, — спрашиваю, — дело одним разом обходилось?» В дискуссию со мной вступать не стали. Завели персоналку и направили в горком. Вхожу. Длинный зелёный стол. Сидят молодые ребята, хмурые, как утопленники. На меня косятся. Можно подумать, что и не выпивали сами никогда. Во главе стола — секретарь. Глянул я и обомлел. Сидит из какого-нибудь там восьмого «А». Глазки голубенькие, носик малюсенький, щёчки яблочками, в волосах розовый бантик, на шейке родинка. Возле — букетик сирени и конфетка «Чио-Чио-Сан». Платье кисейное, беленькое… Уважительно с ней здороваюсь и всё такое прочее. Улыбается в ответ, на стул кивает. Прямо пионерлагерь, а не бюро горкома. «Рассказывайте, Кобзиков, как было дело. Только честно. Я люблю честность». А я тоже люблю. Рассказал всё тютелька в тютельку. Слышу, по ребятам смешок загулял. «Вот трепач!» — шепчутся. Раз смех — значит, дело не так уж плохо. Один высказался, другой. В гипноз, конечно, не верят. «Влепить ему строгача за пьянку и моральное разложение», — предлагают. «Пронесло», — думаю. Вдруг эта кисочка с родинкой стучит карандашиком по графинчику и говорит примерно следующее: «Ай-ай-ай, товарищи, а ещё члены бюро! Как же вы можете не верить человеку?» И закатила получасовую речь о честности, долге, доверии — в общем весь моральный кодекс популярно изложила. А в заключение говорит: «Я верю товарищу Кобзикову. Раз он говорит, что он лунатик, значит так это и есть. Предлагаю не накладывать на него никакого взыскания, а помочь человеку вылечиться». Я прямо возликовал. Вот это секретарь, думаю. Дурак я, три года в своём комитете шишки собирал! Надо было сразу сюда. Стою, улыбаюсь… Да… А она пальчиком телефончик — круть! «Иван Иванович, — говорит, — вы лунатиками по-прежнему интересуетесь? Да? А то вот тут у меня один сидит. Да, да, очень интересный случай. С отклонениями… Пожалуйста, пожалуйста! Не сомневаюсь, что вылечите. Сейчас я вам его пришлю». Похолодел я тут весь. Понял, в какую ловушку это дитё меня заманило. Вот тебе и святая простота! Но отступать уже поздно. На следующий день иду к этому Ивану Ивановичу. А там у него лунатиков — целая группа. Развесили губы, слушают, что им седенький старикашка заправляет. Обосновал научно лунатизм, стал пичкать какой-то дрянью. Я глотаю, как все. Потом наступила ночь. Притворился я спящим, а сам гляжу в оба: что будут настоящие лунатики делать — себе бы не прозевать! Как пробило двенадцать, так и полезли лунатики на крышу. Я — за ними. Бедлам! Крыша дрожит, коты в стороны шарахаются. Старикашка тут же, среди нас, крутится, наблюдает, что-то в блокнот строчит, фонариком посвечивает. Чувствую, всё время поглядывает на меня и хмыкает. Недоволен, значит, старый чёрт, что я далеко от края крыши держусь. И всё плечиком, плечиком, значит, притирает меня, притирает, а у меня и так уже колени мелкой рябью. Поседел даже. Ей-богу, не вру! На следующий день три седых волоса выдернул! Поседеешь: дом — пять этажей! Одну крышу облазили — взялись за другую. К утру четыре штуки дали. А план на нормального здорового лунатика — одна. Да… А старикашка всё равно мною недоволен. Может, думал, что сачкую или ещё что… В общем на третий день не вынес я такой жизни, дал стрекача. Ты и сейчас лунатик? — с беспокойством спросил я. Кой чёрт! Моментально как рукой сняло; шутишь, что ли, четыре крыши! Да я теперь как гляну на крышу, так скулы сводит. Противная это штука, всё равно что керосина нахлебаться. Вот так… А вы, паршивые морды, меня продали. Может, конечно, итак сойдёт… Я её на улице постарался убедить, что вы самые известные брехуны в институте. А то может знаешь как раскрутить!.. В дверь опять постучали. Кобзиков метнулся за шкаф. Но и на этот раз дочь министра не пришла. Это был посыльный из института. Нас вызывал Кретов, …В институтском парке было сыро и прохладно. В кустах, громко пища, возились птицы. Около бассейна мальчишки играли в войну. Они гонялись друг за другом верхом на хворостинках, оставляя по дорожкам глубокие борозды, и деловито сражались палками. Мальчишки были счастливы, хотя и не подозревали об этом. Зловещая тень интегрального уравнения ещё не простёрла над ними своих крыльев. Я набрал букетик жасмина и подал его Тине: — Это тебе от Кима. — Спасибо, Кимочка. — Пожалуйста, — буркнул мой друг. Он был погружён в свои мысли и даже не понял, за что его благодарят. Кретова мы застали за починкой водопровода в лаборатории. С гаечным ключом в руках Дмитрий Алексеевич стоял на двух табуретках и, пыхтя, завинчивал какую-то гайку. Табуретки держал слесарь. — Привет, ребята. Кретов легко спрыгнул на пол, отряхнул брюки. Слесарь сейчас больше походил на заведующего кафедрой, чем он сам. — Как дела? — Помаленьку, — сдержанно сказал Ким. — Вчера три килограмма высеяли. — Это всё хорошо, ребята. Только над вашей головой тучи сгущаются. Было у нас вчера совещание руководителей дипломных проектов. И вот мой отчёт не понравился Науму Захаровичу. Сказал, что мыв бирюльки играемся. Повышение скорости сеялки на десять километров в час — это, мол, несущественно. Дескать, не изобретение и не нужно колхозному делу. Ляксеич неожиданно подмигнул: — Селу, конечно, нужны самоходные кабинеты. В общем так, ребята. Он вас требует к себе. Наверно, будет агитировать заняться перегонкой воды на бензин. Топайте, не робьте. Потом забегите, расскажете. Перед дверью кабинета декана факультета механизации сельского хозяйства мы остановились. Дверь была ослепительно белая, с массивной золочёной ручкой и табличкой хирургической чистоты: «Декан факультета механизации сельского хозяйства, кандидат сельскохозяйственных наук Наум Захарович Глыбка». Ни один декан не имел у нас собственного кабинета, а Наум Захарович имел. Даже проректоры, чтобы взять папиросы в буфете, становились в очередь, а Науму Захаровичу папиросы давали так. Ибо велик и могуч был наш декан. — Открывай! — сказал Ким. Белые двери с золочёными ручками почему-то всегда внушают мне благоговейный трепет. — Открывай сам, — ответил я Киму. Капитан заупрямился: — Почему я всё должен делать первым? Оказывается, эта дверь действовала и на неустрашимого капитана. — Эх, вы! — презрительно сказала Тина и дёрнула на себя золочёную ручку. Даже в ресторане первого класса «Дон» я не видел такого великолепия, какое было в кабинете Глыбки. Алый диван, пальмы в кадках. Паркет натёрт до коричневого свечения. Тина первая бесстрашно вступила в холодный огонь. — Вы нас звали, Наум Захарович? Мы с Кимом топтались сзади, как аисты, поднимая и опуская ноги, пытаясь установить, оставляют ли наши грешные ноги следы на этом нереальном полу. — Звал! Да! Звал! — Голос был такой густой и низкий, что у меня защекотало в ушах. Самого Наума Захаровича мы не видели. Его закрывала почти метровая статуэтка девушки с корзиной на плече. В корзине был настоящий жасмин, а на пьедестале — «Нашему дорогому лауреату от коллег по сельхознауке». Из-за цветов высунулась бледная, тонкая, с рыжими веснушками рука и отодвинула девушку на край стола. Наум Захарович предстал перед нами. Узкое худое лицо, лысый череп, плоский широкий нос и огромные пылающие глаза. В институте мало кто выдерживал взгляд декана факультета механизации. Казалось, его глаза жили своей особой жизнью, отличной от тела. Они набрасывались на человека, начинали выкручивать ему руки, воротить набок голову, что-то в нём переставлять, передвигать, усовершенствовать, механизировать, автоматизировать. Несовершенство человеческого организма, видно, страшно их возбуждало. Не могу сказать точно, но, по-моему, то же самое испытывали и предметы, когда Н. 3. Глыбка на них смотрел. В институте его звали Маленьким Ломоносовым. — Ага, — сказал декан, пристально глядя на мою руку. — Вы изобретатели скоростной сеялки? Я поспешно спрятал руку за спину. Мне вдруг стало стыдно, что на ней всего пять пальцев, а не шесть или семь. — Ну, какие мы изобретатели… Декан отвернулся и стал смотреть в окно. Так прошло с полчаса. Ноги у меня затекли, так как стоять на коричневом льду неподвижно было тяжело; мои подошвы неожиданно разъехались, и я плюхнулся на диван. Тина хихикнула. Глыбка, наконец, повернулся к нам. Взгляд у него был отсутствующий. — Сачкуем? — спросил он скучным голосом. — Устраняемся от трудностей? Клопов давим? Мух ловим? Сельхозпрогресс на самотёк пускаем? Честь института оплёвываем? Народными тыщами на ветер сорим? Мы молчали. — Очки втираем? — продолжал Наум Захарович так же без всякого выражения, только глаза его пылали. — Кому пытаетесь втереть? Мне? Чёрта с два вам это удастся. Ишь какие умные — взяли типовую сеялку, поставили на ней две шестерёнки и пытаетесь защищать диплом. Не выйдет. — Но Кретов сказал… — Кретов, Кретов, — вздохнул Глыбка и опять стал смотреть в окно. — Что он смыслит в сельском хозяйстве? — Но ведь двадцать километров! — пытался настаивать Ким. — Это значительно больше, чем восемь — скорость посевного агрегата сейчас… Глыбка резко обернулся. — Ну и что? Кого это удивит? Что перевернёт? Кого разоблачит, что развенчает? А? Я вас спрашиваю! Настоящий учёный не должен копаться в мелочах. Пусть это делают ремесленники. Настоящий учёный должен переворачивать, низвергать, будоражить! Только тогда он двинет вперёд прогресс! Вот если бы вы мне сказали, что сможете сеять со скоростью триста, пятьсот километров, — это да! — Тогда это будет не сеялка, а самолёт, — сказал я. Потом я много раз ругал себя за эту фразу. Мне не надо было её говорить. Может, тогда всё пошло бы по-иному, вся моя жизнь… Глаза Наума Захаровича вспыхнули так, что в них больно стало смотреть. Даже гипсовая девушка испугалась и выронила из корзины цветок. Глыбка схватил его, быстро повыдергал лепестки, поднёс к глазам и бросил. — Летающая сеялка, — пробормотал он, — да…по бокам крылья… Декан заметался по комнате, сокрушая всё на своём пути. Развевающаяся пола его пиджака зацепила скульптуру, и девушка с корзиной упала на пол. Но Глыбка этого даже не заметил. — Летающий культиватор… — говорил он всё громче и громче. — Летающий плуг!.. Мы перевернём сельхознауку! Мы создадим эскадрильи сельхозмашин! — Декан уже вдохновенно кричал: — Эскадрилья культиваторов! Пахота на бреющем полёте! А? Звучит? Завтра же приступим! Нет, зачем завтра? Сейчас! Где Кретов? Наум Захарович бросился к телефону. Руки его дрожали, и уши, длинные, как у тушканчика, подёргивались. — Надо бы сначала сеялку закончить, — робко подал голос Ким. — А то к защите не успеем. — К чёрту вашу сеялку! Немедленно приступайте к проектированию летающих сельхозмашин! Начнём с летающей бороны — и диплом я вам гарантирую. Алло! Алло! Кретов? Косаревский? Косаревский, срочно найдите Кретова! Поняли? И ко мне! Оба! — А вы чего стоите? Марш за ватманом и карандашами! Декан стал теснить нас грудью. Взъерошенный, возбуждённый, он напоминал рассерженного воробья. Ошеломлённые, мы поплелись к Дмитрию Алексеевичу. Институт уже лихорадило. Трещали звонки. Бежали курьеры. Косаревский тащил куда-то кусок пропеллера. Я так и думал, что он из вашей сеялки мыльный пузырь сделает, — сказал завкафедрой. — Что же нам предпринять? Бросать работу никак нельзя. Эх, нам бы дня на три трактор, и сеялка вчерне готова! Тогда можно было бы и наступать. — Может, к ректору сходим? — подал мысль Ким. — К ректору, конечно, сходить можно, да Глыбка наверняка успел позвонить ему и затуманить мозги. У него это здорово получается. Ну ладно, хлопцы и девчата, идите домой, отдыхайте. А завтра мы чего-нибудь придумаем. Гибель «Летучего Голландца» Косаревский явно задавался. Он разгуливал по гаражу в синем халате и, помахивая связкой ключей, отдавал распоряжения первокурсникам: — Двое — промыть фильтр! Ты, рыжий, почисть колесо! Увидев меня, лаборант стал ещё важнее. Вперевалку он подошёл ко мне и похлопал по плечу. — Как дела, Рыков? — Ничего. А у тебя? — Я встал на цыпочки и тоже похлопал Косаревского. — Отлично. — Ну и прекрасно. — Мы опять похлопали друг друга. — Работаешь, значит? — спросил я. — Работаю. Вчера старшим лаборантом назначили. — Косаревский стал надуваться. — Старшим лаборантом?! — я сделал изумлённое лицо. — Да. И одновременно буду учиться в аспирантуре. — Здорово! Везёт же людям! — Да… Оклад — сто. От важности Косаревский совсем превратился в статую. — Но и работы здесь много, — покачал я головой. — Конечно, много, — процедил старший лаборант. — Почистить, помыть, заправить тракторы… Не успеваешь, наверно. Вот этот «Беларусь», мне кажется, совсем неисправен. — «Неисправен»! — презрительно фыркнул Косаревский. — Да на нём хоть сейчас в поле. Я с сомнением обошёл вокруг новенького трактора. — Смазан? Заправлен? — Конечно. — Инструмент на месте? — Конечно. — И пусковой шнур? — Разумеется. — Нет, ты всё-таки молодец, Косаревский! — воскликнул я. — Кто же сторожит всю эту красоту? Старший лаборант скромно пожал плечами. — Я. — И ночью? Косаревский неопределённо промолчал. За углом меня с нетерпением ожидал Ким. — Ну как? — спросил он, едва я подошёл. Трактор в полном порядке. Замок едва держится. Сторожа нет, — отрапортовал я. Ким потёр руки: — Прекрасно. У тебя талант разведчика. Не будем терять время. План, выработанный нами совместно с Кретовым, был дерзок и прост: увести ночью из гаража трактор и испытать сеялку. Под утро трактор можно незаметно поставить на место. — А когда у нас будет конечный убедительный результат, — сказал Дмитрий Алексеевич, — летучая борона нам не страшна. Ещё задолго до наступления темноты мы стали готовиться к ночной операции, которую условно назвали операцией «СЛБ», что означало: «Смерть летучей бороне». Сеялку смазали и тщательно отрегулировали. Семёна откалибровали. Мерина накормили. Для двигателя «Летучего Голландца» был сделан намордник — на тот случай, если ему вздумается заржать, а также приготовлены обмотки для копыт. Я ещё предлагал надеть всем чёрные маски, но Ким был против излишней экзотики. Операция началась ровно в двенадцать часов (тоже по моему настоянию, ибо все более-менее порядочные операции начинаются только в полночь). Во главе ударного отряда двигался я с зубилом и молотком, за мной Ким вёл недоумевающего мерина: тот никак не мог понять, зачем ему закрутили верёвкой челюсти. Замыкала шествие Тина. В её обязанности входило слушать и смотреть. Всё дело заняло несколько минут. Я быстро вынул из двери скобу, Ким завёл в гараж мерина и набросил на буксирный крюк постромки. Тина села за руль, а я принялся толкать трактор. Потом мы опять закрыли двери и пристроили замок. Выехав за территорию института, мы развязали мерину челюсти и пустили его пастись на лугу, а сами завели трактор и поехали в условленное место, где нас ожидал Кретов с сеялкой и семенами. — Порядок? — спросил он весело. — Полный. — Тогда поехали. Я уселся за руль «Беларуси». Тина поместилась рядом. От быстрой езды её рыжие волосы растрепались и в свете фар походили на пламя. Сидеть было тесно, и я чувствовал теплоту Тининого колена. Сзади, как лакеи на запятках кареты, стояли Ким и Дмитрий Алексеевич. Чтобы Ким не ревновал, я отодвинулся от Тины, но она сказала: — Генка, не дёргайся. Мне холодно. — Не смею возражать. Сегодня ты симпатичнее, чем всегда. — Ты, наверно, никогда не научишься говорить комплиментов толщиной хотя бы в корабельный канат. — Нет, серьёзно. Я даже слегка завидую Киму. Он хоть целоваться-то умеет? Что вы делаете на свиданиях? — Рассуждаем о проблемах скоростного сева. — Не умно с Кимовой стороны. В двадцать три года девушке этого мало. — Не хами! — Нас трясло и швыряло, пожалуй, не меньше, чем на мерине. — Гена, — сказала Тина, — ты веришь в эту затею? — Какую затею? — Ну, сеялку… Я с удивлением посмотрел на невесту Кима. Что за сомнение накануне победы? — Главное, в неё верит Кретов. — А ты не думал о том, что мы можем остаться без дипломов? — Не думал и не собираюсь думать. За нашей спиной Дмитрий Алексеич. — А я думала. Глыбка, если мы пойдём против него, раздавит нас, как букашек. И Кретова тоже. Он здесь ничего не значит. — Если у нас будет конечный результат… — Конечный результат ничего не изменит. — Рыков! Увеличь скорость! — крикнул сзади Ким. Я прибавил газ. Затрясло сильнее. На одном из ухабов Тину бросило на меня. Её лицо оказалось совсем рядом. — Гена, давай делать борону… — Брось дурить! — Я боюсь, Гена… — Не бойся! — крикнул я сквозь грохот и свист ветра. — Впереди слава и успех! Впереди прекрасное будущее! Да здравствует «Летучий Голландец»! — Стой! — Донеслось сзади. — Стой, говорю! Семяпровод потеряли! Я остановил трактор. Ким и Кретов пошли искать семяпровод. Тина, бледная, соскочила на землю. — Извини, я больше не могу. Езжайте одни. — Посиди здесь. На обратном пути мы тебя заберём. Испытание сеялки шло отлично. За какие-то десять минут мы высеяли двадцать килограммов. Семена ложились строго по два-три в гнездо, пропусков не было. На втором круге голос трактора как-то ослаб, а в картере появились подозрительные стуки и ёканье. Вскоре стуки стали настолько явственными, что их услышал даже Ким и закричал: — Эй! Останови! Что-то с трактором неладно! Я сбросил газ. В картере уже скрежетало. Стрелка масляного манометра билась на нуле, как муха. — Да глуши же мотор, индюк ощипанный! — заорал Ким. Трактор напоминал остывающий труп. Из его брюха тоненькой струйкой, как чёрная кровь, бежало масло. Раной зияла дыра. — Подшипники поплавились… — Ким неумело выругался. Стоишь — руки в брюки! Угробил трактор, и… — Придержи язык, — сказал я. — Да, да! Теперь конец всему!.. Ким сел на траву и обхватил голову руками. После вспышки у него всегда наступала обратная реакция. Подошла Тина и погладила Кима по пыльным волосам: — Ну, успокойся. Может, они ещё не поплавились. — Отстань. — Не сердись, Кимочка. Кто же виноват… Из всех нас один Кретов оставался спокойным. Он осмотрел трактор со всех сторон, потом аккуратно заткнул дырку тряпкой и запустил мотор на малых оборотах. Внутри гремело и стучало. — Да, — вздохнул Дмитрий Алексеевич. — Нужен капитальный ремонт. — Это я виноват! — воскликнул Ким. — Я не проверил пробку. Эх, дурак, дурак! — С кем не бывает, — сказал Кретов. Возвращение наше напоминало похоронную процессию. Мерин тащил трактор, как катафалк. Возле гаража мы расстались. На глазах Кима были слёзы. — Идите по домам, ребята, — посоветовал Кретов. — Надо отдохнуть. Предстоит тяжёлый день. — Мы вас не выдадим, Дмитрий Алексеевич, — заверил я. — Скажем, что сами взяли. Ведь оно таки было. Ким тронул Кретова за плечо. — Простите нас, Дмитрий Алексеевич, что так получилось. Но мы действительно не скажем никому. Я даю слово. Кретов усмехнулся: — Идите, идите, ребята. Это уже не вашего ума дело. Я и не в таких переплётах бывал. Когда мы утром явились в институт, он был полон слухов. По коридорам метался бледный, с остановившимися глазами Косаревский, хватал каждого за рукав и доказывал, что он не виноват. От важности у старшего лаборанта и следа не осталось. Говорили всякое, но большинство склонялось к мнению, что тут налицо свинья. Кто-то из врагов или завистников Косаревского подложил ему свинью. Косаревский составил список своих врагов и бегал с ним, постоянно вписывая и вычёркивая фамилии. Он собирался передавать его в уголовный розыск. Глыбка ещё не пришёл. Кретов тоже. Чёткого плана, как жить дальше, у нас не было. До прихода декана мы решили провести совещание и с этой целью удалились в столовую. В большом зале было почти пусто. На полу пыльными львиными шкурами лежали квадраты солнца. На люстре сидел воробей, чирикал и вертел во все стороны головой. Он выглядел очень довольным — наверно, потому, что питался бесплатно. — Пусть первым говорит Ким, — предложил я. Ким откинулся на спинку стула. Я вдруг заметил, что он сильно похудел. Лицо его, и так длинное, ещё больше вытянулось, скулы выперли наружу, и только одни глаза, большие и влажные, как у больного, лихорадочно блестели. — Во-первых, надо опередить Кретова. Пойти самим к Глыбке и всё рассказать. — Принимается, — сказал я. — Принимается, — сказала Тина. — Во-вторых, не впутывать Косаревского. У парня может полететь аспирантура. — Принимается. — Принимается. — В-третьих, сказать Глыбке, что мы, конечно, виноваты и готовы понести наказание, но он тоже виноват. Почему он упорно не давал нам трактор. Мы же не для себя стараемся. У нас тема государственной важности! — Ну что ж, — сказал я. — Можно рискнуть подискутировать с Глыбкой. — Я не согласна, — сказала Тина. — Это лишне. И ничего не даст. — И в-четвёртых, — невозмутимо продолжал капитан, — сказать ему, что над сеялкой мы работать не бросим, несмотря ни на что. Пока есть возможность, надо использовать мерина. Если подкормить его, километров двадцать пять он даст. Я жертвую стипендию. — Вопрос можно? — спросил я. — Давай. — А если Глыбка не допустит нас до защиты? — Ну и пусть! Поедем работать со справками! — А на следующий год защитим экстерном. Зато закончим сеялку. — А как же с аспирантурой? — Это сделать никогда не поздно. — У тебя всё? — Всё. — Тина, говори. — Ким сошёл с ума. — Твои предложения? — Пойти к Глыбке и пасть на колени. Я почесал затылок. — Два противоположных мнения. У меня есть компромиссное решение. Так сказать, стратегический ход. Согласиться работать над этой самой летучей бороной. Это даст нам и диплом и аспирантуру. А потихоньку можно испытывать и «Голландца». — Чепуха! — воскликнул Ким. — Чепуха! «Голландцу» тогда амба. Я вдруг разозлился. До чего же упрямый человек! Заладил: «Голландец», «Голландец»! — В конце концов и пусть амба. На нашем пути этих «голландцев» будут сотни, лишь бы поступить в аспирантуру. Что, на нём свет клином сошёлся? Ким открыл рот — наверное, хотел сказать что-нибудь вроде своего «ощипанного индюка», но к нам подошёл Кретов. — Ага! Им и горя мало! Уплетают треску за обе щеки, а я за них кашу расхлёбывай! Да вот, ищем выход из тупика, Дмитрий Алексеевич, — сказал я. — Выход есть, ребята, — завкафедрой был подозрительно весел. — Всё сложилось как нельзя лучше. Я уезжаю в свой колхоз и беру вас с собой вместе с «Голландцем». Поработаете годик трактористами, доведёте до нормы сеялку и тогда — на все четыре стороны. Условия я вам создам, как в научно-исследовательском институте. Да и приоденетесь. У меня трактористы зарабатывают — будь здоров! — Вы были у декана? — догадался я. — Был. — Представляю, что там делалось! — Ничего особенного. Просто поговорили откровенно. Высказали, что друг о друге думаем. Он, конечно, прав: здесь я не на своём месте. — Что вы, Дмитрий Алексеевич!.. — Да, ребята. Нечего было лезть из механиков в учёные. — А Глыбка на месте? — спросил Ким. — Из-за этого «изобретателя» мне иногда учиться не хочется. Руки опускаются. — Что он решил с нами делать? — спросила Тина. — Не допускает к защите и лишает стипендии. — Вот индюк ощипанный! — выругался Ким. Мы сидели подавленные. Хорошенькие новости! — Ну как, ребята? Поедете со мной? — С вами я хоть куда, — не задумываясь, ответил Ким. Мы с Тиной переглянулись. — Надо подумать… В коридоре на нас налетел Иван Иванович Березкин и схватил меня за рукав: — Пряхин, почему не на заседании? Тебе что, особое приглашение? У нас кворуму нет! Бегом в триста семнадцатую! За каждым гоняйся!.. — Я не Пряхин, — сказал я. Иван Иванович озадаченно опустил на пол свой огромный портфель. — Извини… Совсем замотался… Правильно, вспомнил, ты не Пряхин… Ты Беленький. Да… Председатель восьмого подсовета шестого совета. Постой…У вас же должно сейчас быть совместное заседание с двенадцатой комиссией! Какого же ты чёрта разгуливаешь?! Срываешь работу? Выговор захотел? — Я не Беленький, — сказал я. Длинная хлипкая фигура Ивана Ивановича дрожала, как натянутая струна. По лбу скользил пот, глаза смотрели сквозь меня. Березкин был похож на мышь, которая неожиданно родила гору и теперь с ужасом чувствует, что та может её раздавить. Иван Иванович неожиданно взорвался. — Пряхин, Беленький — какая разница? Я знаю, что ты в каком-то совете! Сачкуешь? Вот возьму сейчас и отведу к Глыбке!.. Инструктор слишком сильно взмахнул портфелем, и его унесло в противоположный конец коридора. Я проснулся сразу, словно от толчка. На песке, отбрасываемые неровностями, лежали причудливые тени. Пляж был пуст. Только неподалёку сидел старик с удочкой. Стуча зубами от холода, я стал одеваться. Над утонувшим в зелени городом доисторической птицей кружил самолёт. Высоко в небе неподвижно висели освещённые заходящим солнцем белые облака. Казалось, боги, воспользовавшись хорошей погодой, вывесили сушить бельё. Одевшись, я побрёл через мост в город. На страшной скорости, похожие на чудовищ с горящими глазами, проносились мимо автомобили. «Как же теперь быть? — думал я. — Что делать? Всё рухнуло сразу, как карточный домик. Ни славы, ни успеха, ни аспирантуры, ни диплома. Да, даже нет диплома. Хорошо, что ещё не платить за угробленный трактор. Не стоило идти к Глыбке унижаться. Два часа унижался! Два часа демагогической болтовни! Да, но как же теперь быть? Ехать с Кретовым? Или идти работать в колхоз к матери… трактористом? Нет, только не туда! Предстать перед Ледяной принцессой трактористом? Выслушивать Димкины приказания?» К памятнику поэта я опоздал на двадцать три минуты, но Тина ждала меня. На ней была короткая чёрная юбка с бантом и белая кофточка. В полумраке сквера невеста Кима была как девочка-восьмиклассница на первом свидании. — А ваша милость опытный донжуан, заставляете себя ждать, — сказала Тина, беря меня под руку. — Пойдём на танцы. Я посмотрел на свои мятые брюки. — Лучше погуляем. Мы молча шли среди праздничной толпы. Франты в чёрных костюмах с галстуками-шнурками недоуменно поглядывали на меня. Сцепившиеся в ряды семиклассницы хихикали вслед. Кто-то сказал: «Это битник». Мне было непонятно, почему я назначил свидание Тине, и тем более — почему она пришла. Из кафе-кондитерской тянуло запахом жареных пирожков. Я вдруг почувствовал, что сильно голоден. — Зайдём? — Как ты хочешь, — покорно ответила Тина. Кафе было расписано под дно моря. По стенам плыли розовые рыбы с выпученными глазами. Из-за батареи парового отопления выглядывал морской ёж. Рыба-меч с любопытством разглядывала табличку «Распитие спиртных напитков категорически воспрещается». Под табличкой двое разливали водку в стаканы из-под сметаны. Было шумно и дымно. Официант, похожий на водоросль, колебался над столиками с блокнотом в руках. Мы выбрали себе место в углу под картиной, изображавшей не то девятый вал, не то половинку арбуза. — А ты не боишься, что на тебя донесут? — спросила Тина. — О чём и кому? — Твоей девушке. Скажут — видели с какой-то крашеной блондинкой. Меня все считают крашеной. В наш век бесполезно быть натурально рыжей. — У меня нет девушки. — А я слышала — есть. Замужняя. — Болтовня. Тина рассмеялась. — Правильно. Ты ведёшь себя как рыцарь. — Официант! — крикнул я. — Пару кофе! — Ты счастливчик. Любовь замужних надёжней и долговечней. — Вот расскажу Киму, какие у тебя добродетельные взгляды, он и не женится на тебе. — Он и так не женится. — Поругались? — Да так… У нас это давно уже тянется. Несходство характеров, а главное — взглядов. Он считает правильным только то, что делает сам. Убеждения других для него не существуют. Потребовал в категорической форме, чтобы я следовала за ним в колхоз к Кретову. Когда я отказалась — устроил сцену. — А почему ты отказалась? — Думаешь, я боюсь колхоза? Нет, я могу поехать на край света за тем, в кого верю. А в Кима я не верю. Он неудачник. Мир всегда жесток к неудачникам, и я не исключение. — Вот тебе раз! — удивился я. — Человек изобрёл скоростную сеялку — и он неудачник! Тина поморщилась: — «Сеялка»! «Сеялка»! Она у меня в зубах навязла. Изобрести сеялку мало, Гена. Главное, чтобы люди сказали: «Он может изобретать сеялки». А Ким всю жизнь будет изобретать сеялки, но о нём так никогда не скажут. Он принадлежит к тем людям, которые таскают на гору санки, а катаются на них другие. — Слишком сложно на голодный желудок. Официант, обслужите наконец! — Если бы он был похож на тебя! Вот за тебя бы я с удовольствием вышла. И была бы верной женой. Тина катала по столу крошки, не поднимая на меня глаз. — Это чертовски смахивает на объяснение в любви, — сказал я. — Тебе неприятно? — Нет, почему же… Лестно. — А вообще всё это ерунда. Просто на меня вдруг что-то нашло. И поругались мы с Кимом совсем не из-за этого. Из-за вафель. Он очень любит вафли, а я их ненавижу. Но лучше разойтись из-за вафель, чем из-за сеялки, правда? Слушай, Гена, мне жарко. Пойдём отсюда. Около дверей я поймал за фалду официанта-водоросль. — Как ваша фамилия? — А что? — напыжился официант. — Мы прождали целых двадцать минут. — А кто вы такие будете? — Мы из ВКИРЧАСНИССА. «Водоросль» вытаращил глаза. Пожалуйста, проходите, — засуетился он. — Вот свободный столик. Одну секунду… — Мы ещё увидимся, — пообещал я. Прошёл дождь, и тротуары блестели, отражая огни фонарей. Пахло прелыми листьями и грибами. Этот запах принёс из леса дождь. Я взял Тину под руку и закрыл глаза. Сразу запахло сильнее, шум мокрой листвы тополей стал явственнее, и было совсем похоже, что мы в лесу. «Как с Тиной спокойно и хорошо! — подумал я. — Она действительно…» Мы шли и шли по мокрым улицам, а сверху моросил дождь, и было очень тепло. Из-под асфальта пробивался робкий запах земли. Окна домов светились в темноте, как иллюминаторы кораблей, разными цветами, но преобладал розовый цвет уюта и счастья. Мы остановились где-то в тёмном переулке. Здесь не было асфальта, и земля разъезжалась под ногами. Тускло поблёскивали скользкие дорожки. Над высокими заборами свисали, как чубы, ветки деревьев. Сразу стало тихо и спокойно, словно мы попали в другой мир или в другой век. — Я промокла насквозь, — сказала Тина, — но ничуть не замёрзла — дождь тёплый. Кофточка облепила её спину и грудь. Мокрая, она сделалась совсем прозрачной. — Зачем мы пришли сюда? — спросила Тина. — Не знаю. — Ты можешь поцеловать меня, я теперь не невеста. Если тебе, конечно, не противно. — Я дотронулся до её холодных губ своей щекой. — Зачем, Тина? — Да… зачем… За оградой гремела цепью собака. Дом Егора Егорыча спал. Большеголовый, дряхлый, он накренился набок и, полузакрыв подслеповатые глаза-оконца, кажется, слегка похрапывал. На крыльце курил Вацлав Кобзиков. Я удивился: было всего одиннадцать часов, а ветврач уже дома. — Пришёл? — осведомился грек, попыхивая папиросой. — Ага. А ты? — Только иду. К тебе тут одна краля приезжала. Слушай, а ты всё-таки нехороший. Дружишь, паршивая морда, с такими женщинами и молчишь. Не женщина, а роза, как любили говаривать наши сентиментальные предки. Муж, случайно, у ней не начальник? — Начальник. — Начальник? — оживился Вацлав. — Слушай, а он меня не смог бы устроить на работу? — Смог бы. Заведующим МТФ. — Тьфу! Никогда бы не подумал, что у такой женщины сельскохозяйственный муж. — Как у тебя дела? Напал на след дочери министра? — Пока нет. Зато в совнархозовском доме засёк одну. Социальное положение папаши ещё не выяснено, но доподлинно установлено, что он владеет«Москвичом» и дачей. — Наверно, крупная шишка. — Во всяком случае, не парикмахер. Всё дело осложняется тем, что у дочки уже есть… — Тогда мёртвое дело. — Дело-то, допустим, не мёртвое. Надо только чем-то поразить её воображение. На женщин это действует. Есть у меня одна идея. Просто гениальная идея, но для её выполнения нужен помощник. Ты не согласишься? Всего на два-три часа в воскресенье. Помоги в беде! — У меня своих бед хватает. Не допустили к защите. Кобзиков присвистнул: — Врёшь! — Вот тебе и «врёшь»! — Что же ты будешь делать? — Придётся ехать в колхоз трактористом. — Слушай, твоё счастье, что с тобою рядом я! Хочешь работать в совнархозе? — Отстань с чепухой. — Через месяц будешь в совнархозе, чучело ты фараона! Понял? Слово Кобзикова! Только помоги мне в воскресенье. Поможешь? — Там будет видно. — Ты говори сразу! Мне же надо готовиться! Будут шпроты и пиво «Сенатор». — Поклянись! — Клянусь дочерью министра! — Но, надеюсь, твоя гениальная идея ничего общего не имеет с предметами дамского туалета? — Heт! Нет! — заверил ветврач. — И уголовным кодексом не карается? — Будь спокоен. — Ну ладно… Мне сейчас всё равно делать нечего. Вацлав погасил папироску и с серьёзным выражением лица исполнил что-то наподобие лезгинки. — Мы посрамим тебя, фрайер! — крикнул он. — Кр-р-р-р! — ответил из будки петух.Я пошёл в комнату. Ким лежал, уткнувшись в подушку. Я сдёрнул одеяло со своей кровати. Зашуршал какой-то листок. В колеблющемся свете спички запрыгали неровные строчки. Казалось, что они шевелятся, дышат, словно живые. «Была в городе. Заезжала к тебе, но не застала. Очень жалею. Сегодня видела тебя во сне. Так явственно… Почему ты не приезжаешь в С?» Я лёг, накрылся простынёй и пролежал до рассвета с открытыми глазами. Потомок Чингисхана С утра шёл дождь. Ким с Кретовым уехали в городскую библиотеку, а я сидел в застеклённых сенях, которые мы, сильно греша против истины, называли верандой, и, усыпив свою совесть чистым листком бумаги, ничего не делал. В двух шагах бесновался дождь. Он топал по крыльцу тоненькими голыми ножками, дразнился на разные голоса. На пыльных стёклах веранды неподвижно блестели залетевшие брызги, и мне казалось, что со дворе прильнуло к окну и смотрит чьё-то заплаканное лицо. Почему-то было грустно… Хотелось, как в детстве, забраться на широкую печь, улечься на спину и смотреть на закопчённый, весь в трещинах потолок, по которому, сонно гудя, ползают чёрные мухи. Лежать и думать, что в полях сейчас сумрачно, свежо и слышно, как истомлённая зноем земля, жадно вдыхая, пьёт влагу, словно голодный телёнок. А потом с работы приходит мать. Она вся мокрая, усталая, из-под платка выбилась прядь волос. Комната сразу наполняется запахом дождя и мокрой коровьей шерсти. В избе становится зябко и уютно. Я сворачиваюсь в клубок, накрываюсь пушистым платком. А за окном всё идёт и идёт мелкий по-осеннему дождь. Кажется, что он зарядил надолго, но я знаю, что завтра утром побегу по влажной, блестящей на солнце траве в ближний лесок собирать только что вылезшие из земли скользкие подберёзовики… Сколько я уже не писал домой? Я потянулся к листу бумаги, но в это время дверь с визгом распахнулась, и шум ливня ворвался на веранду. На пороге стояла Катя. По её лицу и рукам текли струйки воды. — Здравствуй, — сказала она. — Не ждал? — Здравствуй. — Один, что ли? — Один… — А меня в город за партами послали. Дай, думаю, зайду. Вчера меня Алексеевна встретила, жалуется, что не приезжаешь и не пишешь. — Работаю. Да ты садись… Катя сняла прозрачный плащ с капюшоном, бросила его на спинку стула, потом разулась и подошла ко мне, маленькая, босая. — Направление получил уже? — Да. Оставляют в аспирантуре. — Значит, к нам не хочешь? Я пожал плечами. — Ну, конечно, ты теперь заважничал… Больше всего я боялся, что сейчас появится кто-нибудь из ребят. Тогда не оберёшься разговоров. — Ты надолго? — Выгоняешь? — усмехнулась Катя. — Нет… Скоро защита. Чертовски много работы. — Тогда я пойду. Катя надела плащ и туфли, но не уходила. Глаза её пристально смотрели на меня. — Недавно сон видела, — сказала она, — когда спала в саду. Про тебя. Как будто ты стоял возле моей кровати, а потом наклонился и поцеловал в лоб… — Странный сон. — Очень… И знаешь, я его уже третий раз вижу. — Что ты говоришь! — Да… И так явственно… Как будто ты действительно приезжал. Я чувствовал, что Катины глаза ищут мои, но продолжал разглядывать чистый листок. — Очень странно, — повторил я. — Да, — согласилась Катя. — Ну, до свидания. — Катя взялась за ручку двери. — Гена… Тебе нечего сказать мне? — А что… можно сказать? — Ну, что-нибудь… — Что-нибудь могу. На горе стоит мочало. Хлопнула дверь, потом за окном захлюпала грязь. Ушла. Я опять придвинул к себе чистый листок и написал: «Здравствуй, мама!» Приникшее к стеклу лицо теперь уже плакало. Капельки слились в маленькие ручейки и медленно текли вниз, извиваясь, словно по морщинам. В трамвае сейчас слякотно и холодно. Катя будет всю дорогу смотреть в забрызганное окно, а потом два часа идти по дождю. Конечно, она приезжала не за партами. Я поспешно надел плащ и галоши. Проклятый слабый характер! Ведь решил же… решил. И чем всё это кончится? На улице дождь хлестал вовсю. Лужи рябило. Катя стояла на остановке одна. С капюшона текли светлые тоненькие струйки, завесив её лицо хрустальными колеблющимися сосульками. — Забыл, — сказал я. — Передай маме, что в воскресенье приеду утром. Пусть напечёт пирогов с грибами. — Гена… — Что? Она смотрела на меня сквозь качающиеся подвески, похожая на Ледяную принцессу. — Я не могу больше… Подошёл трамвай. За стёклами были видны нахохлившиеся как воробьи люди. — До свидания. — До свидания. Катя дотронулась до моей щеки. — Простудишься. Фуражку хотя бы надел. Рука была горячая и сухая. Трамвай ушёл, а я побрёл домой по скользкому булыжнику. Струи воды разбивались о камень, и было похоже, что по дороге прыгают маленькие человечки. Я шёл и думал об этой глупой до идиотизма истории, которая никак не может окончиться, о пухлой пачке писем, которую надо было сжечь и которая никак не сжигается. Почему эта история приключилась именно со мной? * * * Его принесли под вечер. Почтальон дядя Костя, высокий и седой, словно профессор, вытащил из сумки голубой конверт и сказал: — Геннадию Яковлевичу Рыкову. Мать вытерла руки о фартук. — Кому? Кому? — удивилась она и протянула ладонь. — Э-э, нет, — сказал дядя Костя. — Тут написано «лично». — И он отдал мне голубой конверт. Я никогда в жизни не получал писем, тем более с пометкой «лично». Я знал, от кого было это письмо, Я густо покраснел и сказал: — А, это, наверно, Борька прислал. Они недавно уехали в Якутию. Письмо было прочитано на сеновале при свете спичек. Я читал его всю ночь. Я метался по сену, бегал домой за спичками, краснел, бледнел, разговаривал вслух сам с собой и читал снова и снова. Это было объяснение в любви на десяти страницах ученической тетради. Это было очень подробное объяснение. В нём описывалось всё с самого начала: и как Катя увидела меня впервые, и как ей хотелось уехать со мной на край света, и как ей даже было приятно, когда я колол её в спину булавкой. Далее подробно излагалось, за что я достоин любви. Под утро я выучил объяснение наизусть. Это было тем более удивительно, что я обладал скверной памятью, а письмо изобиловало сложными причастными и деепричастными оборотами и было пересыпано знаками препинания. И вот, когда я в последний раз, словно молитву, повторял Катино послание, перед тем как отойти ко сну, мне вдруг не понравилась одна фраза: «Когда ты вперивал в меня свои водянистые безбровые глазищи, сердце у меня сладко замирало, а по спине пробегали мурашки и мне хотелось…» Пусть даже это была шутка, но так презрительно отзываться о глазах и бровях любимого человека! Тем более что своими глазами я всегда гордился. Мне говорили, что у меня пристальный, волевой взгляд. Поэтому, когда я на следующее утро писал ответное объяснение (двадцать листов ученической тетради убористым почерком, с бесчисленным количеством причастных и деепричастных оборотов), я сделал такую приписку: «P. S. Что касается моих глаз, то ты глубоко ошибаешься, миледи, девушкам очень нравятся мои глаза. Это у тебя кривые ноги. (Шучу.) Целую. Гена». Неделя прошла в кошмаре. Я не мог ни есть, ни спать, ни заниматься. Я ходил и всё повторял, повторял про себя Катино объяснение. Через неделю пришёл ответ. Катя почти целиком цитировала «Ромео и Джульетту» и только в самом конце приписала от себя: «P. S. По поводу моих ног можешь справиться у своего друга Димы, он не один раз делал мне комплименты. И вообще, оказывается, ты злой. Мне всегда не нравилось, когда ты злишься, — становишься похожим на павлина. (Шучу.) Целую, Катя». Это было уж слишком — справляться у соперника о ногах своей любимой девушки! Да ещё «павлин»! Ну хорошо же! Я быстро переписал троечку цитат из «Отелло», вырезал из журнала стих «Тебе, любимая!» и уселся за составление постскриптума. Я написал Кате, что напрасно она задаётся. Если я её полюбил, то это ещё не значит, что она была самая лучшая в школе. Неправильное телосложение, лысеющий волос, безвкусица в одежде — вот далеко не полный перечень недостатков Ледяной принцессы. Ответ пришёл авиапочтой. В нём было всего одно какое-то формалистическое стихотворение о ночных мотыльках, а остальные семь страниц ученической тетради занимал постскриптум. Этот постскриптум вполне можно было назвать учебником по анатомии человека-урода — злого, грубого, кровожадного и тупого. Этим уродом был я. В конце стояло: «Целую. Катя. Ответ пиши авиапочтой». Разумеется, я ответил авиапочтой. Ответил в полную меру своих сил и возможностей. Далее наша переписка пошла очень оживлённо. Постскриптумы совсем вытеснили первую часть, состоящую из цитат Шекспира и формалистических стихотворений. С удивлением мы убедились, что совсем не знаем друг друга. Оказывается, мы уродливы, глупы, некрасивы, жестоки, несправедливы. Наши письма становились всё резче и короче. И наконец ночью почтальон дядя Костя принёс мне телеграмму (первую в жизни). В телеграмме было только одно слово: «Ненавижу». Утром я отпросился с урока и отправил ответную телеграмму: «Ненавижу квадрате», на что вечером получил ответ: «Ненавижу кубе». Четвёртая степень ненависти показалась мне недостаточно выражающей мои чувства. Я думал целый день и, наконец, сочинил: «Ненавижу до космоса». Телеграмма, видно, произвела нужное впечатление, так как после этого наступило молчание. Значит, всё-таки последнее слово осталось за мной. Сдавать экзамены в институт я поехал несколько удовлетворённым. Димка в институт решил поступать заочно. Он вдруг быстро пошёл в гору. Сначала моего соперника назначили помощником бригадира тракторной бригады, затем бригадиром. Конечно, он решил не ломать себе карьеру. А может быть, Димка уже тогда что-то предчувствовал? В общем так или иначе, но Димка остался, а я уехал. А когда приехал, то было уже поздно. Димка женился на Кате. Это было дико, нелепо, я не мог привыкнуть к этому целый год, а потом, конечно, привык. И чувствую себя сейчас вполне нормально. Вот только в ветреные ночи чудится мне странный зов. Словно зовёт меня кто-то издалёка-издалёка, а кто — никак не пойму. Тогда меня захлёстывает радость, тоска, хочется плакать и смеяться, бежать, ползти, пока хватит сил. И ещё — вдруг я стал обладать странным свойством понимать природу, чувствовать всем своим существом трепет листка, движение сока под корой, взгляд пролетевшей мимо птицы. Может быть, это фокусы Ледяной принцессы? Говорят, её дед, цыган, обладал гипнозом. Только к чему всё это? В воскресенье я проснулся от толчков. — Вставай! Пора! — прошептал Кобзиков. Было ещё совсем рано. Из окна тянуло мокрой травой, гремела кастрюлями Марья. — Давай ещё поспим… Кобзиков испуганно замахал руками: — И так проспали! Ты не понимаешь всей важности момента! Свидание — это тебе не сеялку изобретать! Вслед за этим ветврач развил бурную деятельность. Он наглаживался, брился, мазался какими-то мазями и каждые пятнадцать минут бегал в магазин доказывать продавцам, что коньяк — не водка и его можно продавать круглосуточно. Вскоре стали заметны результаты. Из заспанного, взлохмаченного парня ветврач превратился в сына фабриканта, собирающегося предпринять загородную прогулку. Моей же внешностью молодой денди остался недоволен. — Ты похож на мумию египетского фараона, — сказал он. — Что за идиотский вихор? А рубашка? Мятая, как из пушки. А побрился! Бог ты мой! Как он побрился! Раз, два, три. Да тут у тебя целый лес остался! Иди-ка, брат, сюда. Через полчаса я таращил глаза в зеркало и не узнавал себя. Какой прилизанный, благовоспитанный тип! Хоть сейчас снимай для обложки журнала «Здоровье» или «Работница»! Кобзикову я тоже понравился. — Ничего, — сказал он, вертя меня во все стороны. — Сойдёшь. Вот только нос бы тебе надо подлинней. — Я своим носом доволен. Пошли, что ли? — Подожди. Ещё кое-что надо… Вацлав полез в чемодан и достал оттуда кусок белого атласа. — Ты умеешь сворачивать чалму? — Чалму? — удивился я. — На черта она тебе нужна? — Каждый нормальный человек должен уметь сворачивать чалму. — Хватит валять дурака! Пошли! Но Кобзиков принялся наворачивать себе на голову материю. — Ну, как? — Мы пойдём или нет? — Подожди, Теперь дай на тебя примерю. Не успел я и рта раскрыть, как ветврач напялил мне чалму на голову. — Здорово! Ну прямо араб! Бедуин княжеских кровей! Тут в меня впервые закралось подозрение. — Уж не должен ли я стать арабом? — А что здесь такого? — пробормотал ветврач, пряча глаза. — Кто догадается? — Мне не нравится эта затея. Кобзиков заволновался: — Мумия ты фараона! Это же гениально придумано. Ты будешь приманкой. Какая девушка устоит перед человеком, у которого друг араб? Покатаешься на лодке и исчезнешь. А уж остальное — дело моё. Всего какой-то час. — Мне эта затея не нравится. Могут быть разные осложнения. — Абсолютно никаких! Арабов в нашем городе нет — это я уже точно выяснил. Языка их тоже никто не знает. Чем ты рискуешь? Наоборот, даже приятно: будешь центром всеобщего внимания. И потом ты дал слово. Геннадий Рыков всегда держал слово. Только вот нос… Слушай, может, тебе картонный приделать? Что это за араб с курносым носом? Да, вот ещё что… Ты потомок Чингисхана. — Послушай, Кобзиков, — сказал я раздражённо. — Хватит. Хватит! Сыт по горло твоими выдумками. Хоть бы уж знал историю! Любому пятикласснику известно, что Чингисхан был монголом. — Тогда ты будешь монголом. — Монголы не носят чалму, — сказал я торжествующе. — Они носят лохматые шапки. Кобзиков почесал затылок. — Не-е… лохматая шапка не пойдёт. В чалме вся сила. Знаешь что? Ты будешь обарабившимся монголом! Таким образом, ты и потомок Чингисханаи в чалме! Одним выстрелом два зайца. — Ты глуп… — начал я и вдруг увидел, что Ким давно проснулся и смотрит на нас широко раскрытыми глазами. На его лице было написано такое изумление, будто он увидел свою умершую бабушку. — Идём на маскарад… — пробормотал я, сорвал чалму и выскочил на крыльцо. Кобзиков последовал за мной. День обещал быть жарким. Было всего девять часов, а солнце пекло так, что земля жгла через сандалеты. Даже «вооружённые силы» чувствовали себя неважно. Они забрались по горло в песок и раскрыли клюв. Вацлав подошёл к куче и стал задумчиво разглядывать петушиную голову. — Суп из курятины на лоне природы, — сказал он. — Что может быть прекраснее на свете? Быстро нагнувшись, ветврач выхватил из песка петуха, сунул ему под крыло голову и запихал в рюкзак. — Пошли быстрей! — Низкий поступок, — сказал я. — Поступок, не достойный друга потомка Чингисхана. — Ладно! Потом на эту тему порассуждаем. Встреча с совнархозовской дочкой произошла на берегу реки. — Уф, — сказал Вацлав, вытирая пот. — Пришла всё-таки, а ты говоришь, я не знаю женщин! Девушка была высокая, сильная, в лёгком ситцевом платье, с белыми клипсами почти до плеч. Она так и впилась в меня глазами. — Знакомьтесь, — сказал торжествующим голосом Кобзиков. — Моя хорошая знакомая Адель. Мой хороший знакомый… — Мох… Моххамед, — пробормотал я и покраснел. — И ещё как-то. С продолжением, — сказал грек. — Эль-Джунди… — Вы знаете русский язык? — спросила Адель. — Нет, нет, — поспешно заверил Вацлав. — Но он догадывается по движению губ. — Какой смешной… — Адель бесцеремонно принялась меня разглядывать с ног до головы. — Чалма… — Все арабы чалмы носят. — Откуда он взялся? — Приехал на «Сельмаш» перенимать опыт. Мы сели в лодку и двинулись вверх по течению. Адель тотчас же сняла платье, демонстрируя обтянутую купальником фигуру. У неё оказалась безукоризненная фигура. Совнархозовская дочка по-прежнему не спускала с меня глаз. Я чувствовал себя отвратительно. Всю дорогу разговор вертелся вокруг моей особы, перебирались детали одежды, обсуждалось со всех сторон моё телосложение. Особенно волновал Адель мой курносый нос. Разве у арабов бывают такие носы? Вацлав выкручивался, как факир. — Я без словаря читаю все ихние газеты, — нагло врал Кобзиков. — Я единственный человек в городе, который насквозь знает арабские обычаи. Секретарь горкома ко мне лично домой приходила, просила, чтобы я его сопровождал. Пришлось согласиться, хоть и времени у меня в обрез. Он парень ничего. Между прочим — потомок Чингисхана. — Чингисхана?! — Да… по прямой линии. Его предки переехали из Монголии в Аравию по семейным обстоятельствам и там обарабились. — Чингисхана… — взгляд у Адели стал заворожённым, как у ребёнка, слушающего сказку. — Интересно, какой у него характер? Наверно, воинственный, как у прадеда? — Не-е, он малый тихий. Адель слушала, раскрыв рот. Мне было чертовски жарко в чалме. Капли пота скатывались по лбу и падали на колени совнархозовской дочки. — Пардон, мадам, — бормотал я. Кобзиков болтал, грёб, но не спускал с меня испепеляющего взгляда: он боялся, как бы я не заговорил по-русски. Пахло сосновыми досками, горячим женским телом и тиной. Река против солнца блестела, как бок гигантской рыбы. С пролетавших мимо моторок на нас таращили глаза. Один так засмотрелся, что врезался в берег, и пассажиры попадали в воду. Наконец я почувствовал, что, если мы сейчас не пристанем куда-нибудь, я начну дымиться. Сделав вид, что мне хочется пить, я полез на корму и шепнул Вацлаву: — Не могу… давай кончай… — Надо увезти её подальше, мумия ты! — прошипел Вацлав. — Сейчас сброшу чалму. — Только попробуй! Утоплю! — Я вернулся на своё место. — Этот Момехад, — сказал Кобзиков, — страшно привязался ко, мне. Куда я — туда и он. Обещал подарить настоящего арабского скакуна. — О! — сказала Адель. — Да. Приглашает следующим летом к себе в Аравию с женой. — Вы разве женаты? — Собираюсь. Да вот никак не найду подходящей девушки. — Что вы! У нас столько хороших девушек! — Хорошие, да почти все женихов имеют. — Жених — это ещё не муж. Я с ненавистью вслушивался в болтовню донжуана, проклиная ту минуту, когда согласился на эту идиотскую затею. На правом берегу показался одинокий развесистый дуб. Под его кроной лежала густая чёрная тень. Лёгкий сквозняк колыхал метёлки ковыля. Под дубом паслась коза. Даже издали было видно, что она блаженствует. Мои нервы не выдержали. — Быр-быр-быр, — сказал я, показывая на дуб. Кобзиков сделал вид, что не слышит. — Быр-быр-быр, — повторил я настойчиво. — Что он говорит? — спросила Адель. — Да так, восхищается русской природой. — Быр-быр-быр — дуб, — сказал я угрожающе и ухватился за весло. — Он, кажется, хочет пристать к дубу. Я начинаю понимать арабский язык. — Нет. Он просит дать ему погрести. Пожалуйста, Мамыхед. Тогда, ни слова не говоря, я выпрыгнул из лодки и поплыл к берегу. — Эй, Махмутин! Ты куда? — испугался Вацлав. — Вернись! На берегу я отвёл Кобэикова за дерево и сказал: — Закругляйся! Понял? Иначе я тебя разоблачу! Донжуан захныкал: — Прошу тебя! Ещё немного! Ещё чуточку! Может сорваться всё дело. Ну посиди! Что тебе стоит? Сейчас петуха есть будем. Я посмотрел на часы. — Хорошо. Сорок минут, — Ты настоящий друг! Мы вышли из-за дерева. Адель расстелила на траве пёструю накидку и листала журнал. — Мой друг Моххамед, — сказал Кобзиков развязно, — очень любит битую птицу. Сейчас он приготовит нам петуха по-арабски. — Быр-быр-быр, — забормотал я недовольно. — Лучше по-русски? Прекрасно! Тогда я мигом! А вы разжигайте костёр! Зажарим петуха на вертеле. Кобзиков побежал к лодке, где лежали наши вещи. Адель полыхала в упор своими голубыми глазами. Я боялся, что она чего доброго ещё влюбится в меня. Кобзиков тогда убьёт. — Вы ни одного слова по-русски не знаете? — спросила Адель. — Нет, — сказал я. — К счастью, появился Кобзиков, очень взволнованный. — Петуха украли! — Что ты плетёшь! — Ей-богу. Рюкзак пустой. Обшарил всю лодку — никаких следов. — Наверно, лиса. Это было самое правдоподобное объяснение. Под дубом расстелили одеяло, в центре расставили запасы. Коньяк был холодный — недаром Кобзиков волочил его на верёвке за лодкой. Адель пила молча, не морщась. «Красивая самка, — думал я, неприязненно косясь на загорелые плечи своей соседки, — гипсовая статуя из городского парка. Всё-таки Кобзиков отчаянный парень, если не боится на ней жениться». Когда всё было выпито и съедено, Вацлав и Адель ушли любоваться окрестностями. У меня всё сильно плыло перед глазами. Река, лес, небо сделались какими-то смутными, почти нереальными и в то же время близкими, понятными. Я разделся до плавок и лёг ничком на песок. «Чёрт с ней, пусть думает что хочет, — решил я, почему-то считая себя обиженным. — В конце концов они будут целоваться, а я обязан сидеть в этой дурацкой чалме, как истукан». Теперь, когда я вспоминаю этот день, мне кажется, что его никогда не было, что я прочитал про него давным-давно в какой-то книге и почти всё успел забыть. Он остался в моей памяти большим солнечным пятном на жёлтом песке. Очевидно, я выпил слишком много, потому что, кроме ощущения горячего песка и прохладной воды, ничего не осталось. Кажется, приходил Кобзиков, что-то кричал, ругался, потом он приходил опять, тряс меня, поздравлял и громко смеялся. — Ты теперь старший инженер совнархоза! — орал он мне в ухо… Очнулся я от чьего-то прикосновения. Был уже вечер. Из леса выползли длинные тени и пили из реки. У моих ног горел костёр. Дым от него уходил в лес, и казалось, что деревья стоят по колено в воде. Возле меня сидела Катя и гладила мои волосы. Она не видела, что я проснулся. Ледяная принцесса была в купальном костюме. Волосы, собранные в пушистый жгут, лежали на смуглой спине. Катя смотрела куда-то поверх деревьев. Там на огромной высоте шёл самолёт. Он шёл среди чёрного неба и россыпи звёзд, освещённый солнцем, сияющий, как кусочек расплавленного золота. Сзади него хвостом кометы тянулась багровая полоса. Тьма гналась за самолётом, пожирая светящийся след, а он, смеясь, уходил всё выше и выше, неся солнце на крыльях. Лицо у Ледяной принцессы было печальное и умное. Я никогда не видел у женщин таких лиц… Они всегда играют. — Ты откуда взялась? Катя вздрогнула и обернулась ко мне. — Помнишь, как у Гомера? Одиссея выбросили на берег волны, и его нашла Навсикая… — Неправда. Он уехал к своей жене. — Да, — сказала грустно Катя. — У тебя всегда по истории было «отлично». Я потянулся к своему белью. — Уходишь? — Да. — А может, покупаемся немного?.. — Нет. Я молча оделся. Бельё было влажным и мятым. Катя сидела ко мне спиной. — До свидания! — сказал я, — Подожди, Гена… Она встала рядом и попыталась заглянуть мне в глаза. Она была слишком маленькой для этого. Её лоб едва доставал до моего подбородка. — Послушай, Гена… Давай завтра уедем с тобой… с утра. На целый день… далеко-далеко… Чтобы одни мы… понимаешь, одни мы. Солнце, песок, вода и мы… и чайки… — В наших местах нет чаек. — Я тебе напеку картошки… Знаешь, как я умею вкусно печь картошку!.. Мы будем купаться, и ты мне прочтёшь какую-нибудь книжку. Ведь за целый день можно прочесть книжку? А потом мы пойдём босиком по полям, по росе… под луной. Завтра должна быть очень красивая луна… — Да-да… Всё это хорошо. Но что скажет твой муж? У неё задрожали губы. Она быстро схватила платье и туфли и пошла по тропинке вдоль реки. Вскоре она растворилась в дыму. Обиделась. А чего обижаться? Разве я сказал неправду? У неё действительно есть муж. Девушка ошибается один раз — Ку-ка-ре-ку! Я вскочил с кровати и выглянул в окно. На крыше своей будки сидели «вооружённые силы» и горланили во всю глотку. — Что за чёрт? — подал голос с кровати Вацлав. — Егорыч купил другого петуха? — Да нет, вроде тот самый. Кобзиков высунулся в окно и стал торопливо одеваться. — Ну, уж нет, — сказал я. — Теперь ты его не тронешь! Понял? Это редкая птица. — И наверно, чертовски вкусная. Пусти! Но я скрутил локти куролова полотенцем. — Мы даруем ему жизнь! Понял? Поклянись, что ты не тронешь его пальцем! — Клянусь… — торопливо сказал планомерный донжуан, — не тронуть его пальцем, а тронуть топором. Весь день у меня было хорошее настроение: слова Кобзикова «Теперь ты старший инженер совнархоза» не приснились мне. На этот раз ветврачу здорово повезло. Адель оказалась дочкой начальника отдела кадров совнархоза. Вчера вечером Кобзиков сделал ей предложение и получил неопределённый ответ: «Не знаю… Как посмотрит на это папа…» По мнению поднаторевшего в таких делах ветврача, папа должен посмотреть одобрительно. Вацлав выклянчил у меня на представительство десятку и уехал продолжать натиск на сердце Адели. — Сроки жмут, — так объяснил мне Вацлав свою торопливость. После отъезда Кобзикова к нам явился Егор Егорыч с бутылкой «Рошу де десерт» и кругляком колбасы. — Поговорить с тобой надо, — сказал он. — Закрой дверь. Я набросил крючок. Егор Егорыч налил в стакан вина и пододвинул колбасу. — Получил назначение? — спросил он. — Ага. — Куда? — Далеко. — Слушай, посоветоваться с тобой хотел… Ты по сельскому хозяйству учился… Прочитал я в газете: взаправду овощи на воде разводить можно? — Чего ж, — ответил я, расправляясь с колбасой. — Есть такой способ. Гидропонным называется. Вода и железные ящики. И уплетай себе помидоры за обе щёки круглый год. А чего это ты вдруг сельским хозяйством заинтересовался? — Удумал я себе такую штуку сделать. Потолков в моём доме на сто двадцать метров квадратных. Накуплю цинковых корыт, воду подведу, свет дневной сделаю, отопление. Жильцов жалко, у некоторых малые ребятишки, овощ-то нынче пойди на базаре укупи. А тут цельный год будут помидорчики да огурчики. Похрустывай себе мальцы на здоровье. — Задумано, конечно, крепко, но без инженерных и агрономических знаний тебе, Егорыч, не потянуть. Гидропонный способ — дело тонкое. — Так вот и я насчёт этого. Берись. — Ха-ха-ха! Инженер по механизации потолка? — А ты не смейся. Обижен не будешь. Оклад хороший положу, и живи бесплатно… Опять же овощи круглый год. Опять же городская прописка. — Нет уж, Егорыч, уволь. Благодарю за угощение, скорблю, что разорил тебя на бутылку, но уволь. Президент забрал недопитое вино и сказал от порога: — Жаль. Парень ты серьёзный, положительный, не то что этот баламут Кобзиков. Мы бы с тобой сработались. — Кончай, Егорыч, закругляйся. Живот от смеха болит. — Президент неожиданно обиделся. — Думаешь, я для себя стараюсь? Да я за них и деньги брать не буду! — Не сомневаюсь, Егорыч, но перестань, пожалуйста. — Работаешь, работаешь для них, а всё плох, — сплюнул Егор Егорыч и хлопнул дверью. Я еле дождался из института Кима, который улаживал перед отъездом последние дела, чтобы сообщить ему про овощи. Но капитан выслушал меня невнимательно. — Выживший из ума индюк ощипанный, — выругался он беззлобно. — Тунеядец! Времени нет, а то бы я занялся его выселением из города. Ты знаешь, какую я новость принёс? — Какую? — Догадайся. — Нас допускают до защиты и оставляют э аспирантуре. Ким удивился: — Откуда ты узнал? Правда, в аспирантуре не оставляют, но дипломы защищать разрешили. — Что?! — теперь пришла моя очередь изумиться. — Да. Да. Всё Кретов. Это он настоял. Звонили«сверху». Декан, скрежеща зубами, согласился, но, Кажется, решил нас с треском провалить. Кретов сказал — готовиться во все лопатки, чтобы в расчётах ни единой ошибочки не было. Езжай за Тиной, будем сидеть день и ночь. В этот день мы занимались до одурения. И только когда я, помножив два на два, получил шесть, Ким сказал: — Отбой. Завтра начнём пораньше. — Вы что, опять чокнулись? — спросил Кобзиков, входя в комнату. — Никак не можете расстаться со своей дурацкой сеялкой. — Не твоё дело, — пробурчал Ким. — Неужели нельзя заниматься в читальном зале? Я теперь жених, и мне нужен полный покой и усиленное питание. Понятно? — Ты настоящий жених? — спросил я. Вацлав пожал плечами: — Какой может быть разговор? Ген, выйди на минутку. Мы вышли в сени. — Подали заявление сегодня, — прошептал ветврач — Ну? — удивился я. — Так быстро? — Да, был у тестя. Договорился насчёт работы. Он говорит, их сильно ругают за сельскохозяйственное образование, но ради нас он сделает исключение. Меня берёт каким-то консультантом по крупному рогатому скоту, а тебя инспектором. — Ты же говорил — старшим инженером! — Это пока. Понял? Мумия ты! Ещё недоволен! Как же он тебя возьмёт инженером, если ты без диплома? — Диплом должен быть. Нас допускают к защите. — Ну, а если будет, то и место будет. Понял? Вот так надо действовать. Ким куда едет? — Трактористом к Кретову. — Жаль. Тракторист с вышестоящими никакого дела не имеет. А вот если бы он поехал механиком, ты бы ему каждый месяц циркуляры присылал за своей подписью и раскрутку давал. Вот так, брат, оно в жизни бывает. Окончили вместе, один лямку тянет, а другой циркуляры ему строчит… Так что считай — Вацлав Кобзиков тебя в люди вывел, и помни… Мы защищались последними. В окна глядел фиолетовый вечер. Жасмин в стеклянной банке из-под консервов «Частик мелкий в томате» завял. Члены комиссии украдкой посматривали на часы. Только один Глыбка всё никак не мог успокоиться. Он кружил возле нас, как жужжащий шмель, и всё придирался, всё придирался. У Кима по лицу катились крупные капли пота, глаза покраснели, как у алкоголика. Наконец, видимо, сам Глыбка устал. Он замолк на полуслове и плюхнулся в своё председательское кресло. По комнате прошуршал вздох облегчения. — Записывать их, Наум Захарович? — спросил Косаревский, он вёл ведомость. «Записывать»! «Записывать»! А где же выводы изобретателей, с позволения сказать, «скоростной»сеялки? — Если бы вы дали нам трактор, они были бы, — дерзко ответил Ким. — Ах, трактор! — Декан задохнулся. — Вы мне угробили лучший трактор и ещё смеете упрекать! Да вас надо было отдать под суд! — Разрешите мне? — поднялся с места Кретов. — Как-никак я был у этих ребят руководителем дипломного проектирования… Я скажу по-простому, безо всяких формул. Летающая борона работать не будет. Кричащие пугала нам тоже не нужны. И кроты селу без надобности. А скоростная сеялка нужна. Ох, как нужна! Вы были когда-нибудь на весеннем севе, Наум Захарович? — Попрошу вас говорить по существу вопроса! — Так вот, по существу… Не учёный вы, Наум Захарович! Кретов зачем-то боком поклонился и сёл. В комнате стало очень тихо. Я затаил дыхание, ожидая, что будет. Из-за воротника рубашки декана стала выползать густая краснота, а щёки были белые-белые. — Прошу студенчество выйти! — прохрипел Глыбка. В коридоре было темно. Мы с Кимом уселись на подоконник. Тина повернулась лицом к окну и стала смотреть во двор. За полчаса мы не произнесли ни слова. Наконец дверь открылась, и мимо нас пробежал Глыбка, волоча пухлый портфель. Следом повалили члены комиссии. Подошёл Кретов. — Поздравляю. Инженеры, — сказал он. И только тут я заметил, что дрожу противной мелкой дрожью, от которой чуть не щёлкали зубы. — Ну, пойдёмте, чего стоять, — сказал Кретов. Коридоры института были пусты и гулки. Впереди с горящими глазами промчался кот. У входа, склонив голову на стол, спала дежурная. У неё на плечах лежала шаль, сотканная из лунного света. Небо было рябым от звёзд. — Какая чудная ночь, — сказал я, — а дежурная спит. — На перекрёстке дорожек мы остановились, — Ты куда? — спросил я Кима. — Помогу Дмитрию Алексеевичу уложить вещи. Завтра мы уезжаем. Я заметил, что Ким не спускает глаз с Тины. — Ты проводишь меня? — спросил он её. — Нет… у меня заболела тётка. — Тогда… всего хорошего. — До свидания! — Мы пожали друг другу руки. — Пишите, как у вас сложатся дела, — сказал Кретов. — Хорошо, Дмитрий Алексеевич…Они с Кимом ушли. Мы с Тиной спустились к реке. Тёплый ветер забирался под пиджак, трепал волосы. Опять ветреная ночь… В Сосновке шумят сады и порывами, как отдалённая канонада, разносится кваканье лягушек. Тина шла рядом. Узкое чёрное платье делало её стройнее и выше. Рыжие волосы были собраны в тугой узел, словно сноп пшеницы. В ларьке я купил бутылку вина и твёрдых, засахарившихся конфет. — Егор Егорыч сделал мне предложение, — сказал я. — Выращивать на потолках овощи. Оклад приличный. Тина молчала. — Чего же ты не смеёшься? — Не смешно. Дальше мы шли молча. С грохотом, преградив дорогу, промчался пассажирский поезд. Мы прошли немного против течения и поднялись на десятиметровую вышку по шатким ступенькам. Сооружение напоминало забредшего по колено в воду и озябшего великана. Оно раскачивалось и жалобно скрипело. Отсюда открывался великолепный вид на ночной город. Миллионы огней сплелись в фантастические узоры. Огни шевелились, переползали, тухли, загорались, меняли окраску, жили своей особой жизнью, о которой даже не подозревали люди там, внизу, и о которой знали только мы с Тиной. А дальше, за этим скопищем огней, было темно и загадочно. Там что-то шевелилось призрачно-белое, бесформенное. Там начиналось неведомое. Неведомое, откуда прилетал зов. Мы выпили вино прямо из горлышка, а бутылку бросили вниз. Река проглотила её с жадным всхлипом. — За твоё будущее, — сказала Тина. — Может, через несколько лет ты будешь пить из золочёных кубков. Ты добьёшься всего, чего захочешь. Вы, мужчины, можете себе это позволить. Вас готовят для подвигов с детства. — А вас? — Нас — замуж. Это наш единственный козырь в игре, называемой жизнью. Ты даже не представляешь, какое это трудное искусство — искать мужа. Вы видите на танцах смеющихся, весёлых существ, которые порхают, строят глазки, говорят милые глупости, но не знаете, как тяжело делать всё это сотни раз. Один-единственный просчёт, и пропала вся жизнь. За те десять минут, когда ты танцуешь с ним, нужно понять его всего, увидеть насквозь… Говорят, минёр ошибается один раз. Девушка… Мне была почему-то неприятна Тинина откровенность. — Перестань, — сказал я. Но выпитое вино оказало на Тину действие. — Да. Подцепит тебя какая-нибудь выдра, которая и мизинца твоего не стоит, а ты будешь считать её божеством. Я жалею, что упустила тебя. А то бы сейчас… Слышишь, женись — или я брошусь с вышки! Тина подошла к краю и заглянула вниз. Ветер обрисовывал её фигуру. Скрипели и раскачивались деревянные стропила. — Не бросишься, — усмехнулся я. — Ты так думаешь? Тина наклонилась ещё ниже над чёрной пропастью. — Ты так думаешь? — повторила она шёпотом, заглядывая всё дальше и дальше, точно река притягивала её. — Я схватил её за руку. — Не дури! Ты пьяная. — Пусти! Тина сделала шаг и вдруг вскрикнула. Тело её мелькнуло у меня перед глазами. Снизу донёсся глухой плеск. Скрипела жалобно вышка. Над ухом пищал комар. Река молчала. И вдруг, почувствовав какую-то жалость к себе и в то же время восторг, я оттолкнулся и прыгнул вниз головой в бездну. Через пятнадцать минут, насквозь мокрые, мы стояли на берегу. Тина плакала и смеялась одновременно. — Я просто оступилась. Я просто оступилась, — повторяла она. Потом ей стало плохо. Я снял брюки и стал их выкручивать. Дул тёплый ветер, ветер, который всегда приносит зов. Мерцали огни города, смешиваясь со звёздами. Рядом беспокойно шевелилась река. И вдруг я вздрогнул. Кто-то тихо-тихо позвал меня. «Ге-н-н-а… Ге-н-н-а…» — шептал ветер, лаская моё тело. Неожиданная радость охватила всё моё существо, пронизала его тысячами шипучих иголок. Я свободен! Я защитил диплом! Завтра я иду искать тебя. Кто ты, зовущая меня в ветреные ночи? Когда я оделся, подошла Тина и положила мне руки на плечи. — А как же теперь? — спросила она, стараясь во тьме заглянуть мне в глаза. — Ничего не изменилось, Тинок, — сказал я, — ты ведь… оступилась. Тина убрала руки с моих плеч. — Пойдём, — сказала она вдруг резким и хриплым голосом. — Мне холодно. Мы простились у первого фонаря. Я знал, что больше никогда не увижу невесту своего друга. — Прощай, Тинок, — сказал я с облегчением. — Мне очень жаль, что так всё вышло… — Прощай, Гена. Желаю тебе удачи. — Тина поднялась на цыпочки и осторожно поцеловала меняв лоб. — Пожелай и ты мне. — Желаю большой, большой удачи, до неба…Ты куда поедешь? — Не знаю… Ещё не решила. А пока буду выращивать у Егорыча овощи… Горькая ирония, показалось мне, скользнула в её словах. Я привлёк её к себе за мокрые плечи, и мы так постояли немного под фонарём. Потом я ушёл не оглядываясь. На душе было грустно, но на самом дне, как неразгоревшийся уголёк, тлела радость. Когда я вернулся домой, ночь уже была на исходе. Кровать ветврача пустовала — три дня назад он как защитил диплом, так с тех пор и не появлялся. Вся наша комната была пропитана странным запахом, сильным и резким. Я зажёг лампочку и увидел на тумбочке, у своего изголовья, букет чёрных роз. ОГГ Голос из-под земли Поезд пришёл вечером. Я взял чемодан и вышел на перрон. Чемодан был тяжёлый: мама ухитрилась каждый уголок его заполнить баночками, мешочками, свёртками. К крышке были привязаны большой фотографический портрет отца и ковёр. Это для новой квартиры — не может же старший инженер совнархоза жить долго в общежитии! Интересно, как дела у Кобзикова? За два месяца, наверно, он окончательно освоился на новом месте. Консультирует вовсю. Когда я уезжал к матери, дела у ветврача шли блестяще. С будущим тестем они, кажется, нашли общий язык. Надо зайти глянуть на строительство. Сильно ли продвинулся дом, в котором мне должны дать квартиру? Или сначала к Кобзикову? Он говорил, что временно поселится у тестя… Нет, в первую очередь надо посмотреть дом. Дождь начинался совсем близко: где-то в трёх метрах над головой. Мелкий, как пыль водопада, он стлался туманом над тротуарами, обволакивал кисеёй рано зажёгшиеся фонари. Иногда с крыш многоэтажных домов срывался ветер, и тогда белый вихрь мчался по улице вслед за убегающим трамваем. Было безлюдно и сумрачно. Над тележками с надписью «Горячие пирожки» висели пузатые, полные воды тенты. Милиционер в непромокаемом плаще читал расползшуюся на клочья газету. На противоположной стороне, прогибая ветки деревьев, сидели галки, похожие на комья грязи от проехавшей машины. В ботинках у меня сразу стало сыро. Вода стекала по волосам за шиворот. Где-то очень далеко на камне сидела девушка в белой панаме и, жмурясь от слепящего солнца, смотрела в даль океана. Солёный, пахнущий йодом ветер брызгал ей в лицо и на ноги пеной, ласкал стройное загорелое тело. На горизонте висел едва заметный дымок парохода. «В сберкассе денег накопила…» Девушка ждала меня. Скоро. Скоро. Потерпи. Я обязательно тебя найду!.. Улыбаясь, я шлёпал по лужам. Из открытого люка канализации высунулась голова. Чумазый парень жадно глотнул дождливый воздух. — Эй, человек! Закурить нет? — Некурящий. Вдруг парень весело вскричал: — Постой, да это никак Рыков! Я растерянно взглянул в перемазанную физиономию. — Не признаешь? Однако, быстро ты, брат, за знался! Колхозным механиком стал? Или даже председателем колхоза? Я узнавал его и не узнавал. Неужели Кобзиков? Ну, разумеется, он! В грязном комбинезоне, с гаечным ключом в руках, ветврач весело скалился из канализационного люка. — Что ты здесь делаешь? — спросил я, когда оправился от изумления. — Разве не видишь? Канализацию ремонтирую. Труба лопнула. — Хватит трепаться. Зачем ты сюда залез? По чему не на работе? — Сейчас всё расскажу. — Кобзиков наклонился над люком и крикнул: — Пахомыч! Кончай сам! Друга встретил! Тридцать лет не виделись! — Рассказывай! Что случилось? — Я тревожно посмотрел на зоотехника. Дома. Дома. Рассказ будет длинный. — А ты где сейчас живёшь? — У Егорыча. — А как же… — Потерпи. Всё узнаешь. На нашей улице по-прежнему стояла непролазная грязь. Журча, к реке неслись потоки жёлтой глины. Возле того места, где должна быть хижина Егора Егорыча, я с изумлением остановился. Её не было. В трёх шагах от меня возвышался громадный двухметровый забор из нового, ещё не окрашенного тёса. Доски вверху были заострены, как зубцы ограды какого-нибудь замка; поверху вилась колючая проволока. Я удивился. Или президент совсем сошёл с ума, или на месте «Ноева ковчега» воздвигнут военный объект. Кобзиков заколотил ногами в новые ворота. Прошло довольно много времени, прежде чем послышались шаги. Ворота со скрипом приоткрылись. — Кто тут? — Принимай гостей, король! — Кого я вижу! — засуетился Егор Егорыч. Из конуры, из резиденции петуха, высунулся щенок и визгливо тявкнул. Егорыч, значит, обзавёлся собакой. Крыльцо тоже было из новых досок. Что-то произошло. Но ещё большее ожидало меня в «нашей» комнате. Я так и застыл на месте. Я стоял в будуаре графини. Стены были выкрашены в голубой цвет с золотыми разводами, на окнах висели тюлевые занавески, пол блестел как зеркало. На одеяле, отороченном кружевами, в ботинках лежал Иван-да-Марья и читал пожелтевшую газету. — Какими судьбами, ёлка-палка! Через пятнадцать минут мы вчетвером сидели за бутылкой «Кубанской любительской». Вацлав рассказывал свою печальную историю. — Купили они мне костюм. И шляпу фетровую купили. Ах, Гена, какая это была шляпа: мягкая, горячая! Ласковая, как кошка! Бывало, надену и иду, а она так и ластится, так и ластится и словно мурлычет. И ещё купили они мне нейлоновую рубашку. Ты, Гена, никогда не носил нейлоновых рубашек? А я вот носил целых четыре дня. И ещё они купили мне шарф шерстяной. Страстный, как южанка, и толстый, как портфель. И ещё, Гена, купили они мне шкары на манер ковбойских и корты на толстой каучуковой подошве. Английские корты. Идёшь, а они «учь-учь-учу-учу» лопочут, значит, по— своему, по-английски. И ещё, братцы, сморкался я в японские батистовые платочки. Да… Разве всё перечтёшь, что они купили! Кобзиков подпёр голову ладонью и задумался. Мы молчали. В комнате слышались только чавкающие звуки. — Ближе к делу, — сказал я. — Звали они меня на «вы», Вацлавом Тимофеевичем, — ветврач поднял голову. В глазах его стояли слёзы. — Поили рябиной на коньяке. Ел я, Гена, гусей каждый день, курил ростовский «Казбек», а вечером прошвыривался по проспекту на «Москвиче». И вся эта жизнь-малина была с понедельника по четверг включительно. А в пятницу, Гена, отняли у меня и шляпу и нейлоновую рубашку. И стал я опять гол как сокол и свободен как ветер. От нехорошего предчувствия у меня замерло на мгновение сердце. — Значит, ты не женился? — спросил я упавшим голосом. — Нет. — И не работаешь в совнархозе? — Нет. — Но почему, почему? Что ты натворил? — за кричал я. — Так сложились обстоятельства, Гена. Ты не кричи, пожалуйста, на меня, я и так расстроен. — Плевать на твоё расстройство! — Ну… тогда слушай… По мнению Вацлава Кобзикова, дело не обошлось без вмешательства его ненормального рока. Потому что вся история опять получилась глупой до идиотизма. Ссора произошла накануне регистрации в загсе. В пятницу утром Вацлав и Адель должны были расписаться, а в четверг вечером поссорились. Поссорились из-за чепухи. Накануне мать Адели, Розалия Иосифовна, закончила оборудование спальни новобрачных. Спальню обставили в стиле модерн. Что это за стиль, Вацлав Кобзиков до сих пор твёрдо себе не уяснил. Например, подстригли коту хвост, привесили на шею какую-то медаль — и кот стал в стиле модерн. Отныне его нельзя было брать на руки, кормить объедками со стола и заставлять ловить мышей. Или вот такой пример. Чтобы обед прошёл в стиле модерн, надо вести себя за столом как можно развязнее, громко чавкать, рассказывать анекдоты, а слова выговаривать сквозь зубы. Хотя Кобзикова одели шикарно, в дорогие заграничные вещи, он не был в стиле модерн, так как держал неправильно мизинец на левой руке. Его надо было держать согнутым под углом 30 — 35 градусов, а Вацлав давал угол градусов на 10 — 15. Вся семья Исаенко была помешана на стиле модерн. Главным законодателем являлась Розалия Иосифовна. Она пропадала целыми днями по магазинам, выискивая «модерные» вещи. По её собственным словам, эти вещи ей весь век не нужны, а делает она всё ради Льва Борисовича и его дочери, чтобы им «не стыдно было людям в глаза смотреть». Лев Борисович тоже увлекался этим самым стилем. Оказывается, модерн распространялся не только на вещи, но и на методы руководства, на производственные дела. Лев Борисович с приходившими к нему на квартиру людьми держался грубовато-просто, угощал водкой и говорил: «Братец ты мой» и «Кровь из носа, а сделай». Оборудование спальни отняло у семьи Исаенко массу сил. Без конца вносились и выносились вещи, снимались и вешались картины. В комнате не только спать, но и сидеть было негде. Кобзиков уже наловчился путешествовать по ней на манер Тарзана, но тут все вещи были вынесены, картины сняты. Остались кровать, два стула и стол. Розалия Иосифовна объявила, что это и есть спальня в стиле модерн, хотя в ней чего-то не хватает. — Что-нибудь, знаете… этакое… — Розалия Иосифовна делала неопределённый жест. — Законченное, необычное, чувственное. Вацлав Кобзиков считал, что в спальне многого не хватает, но благоразумно помалкивал, так как боялся попасть впросак с этим стилем модерн. А ветврач решил вынести всё ради места консультанта по крупному рогатому скоту. Семья Исаенко принялась деятельно искать это «что-то». Розалия Иосифовна даже похудела на двести тридцать граммов. В квартире теперь без конца толпились какие-то люди. Они разглядывали спальню, невесту и жениха и сыпали советами. Лев Борисович тоже приводил знатоков, но загадочное «что-то» по-прежнему не находилось. Наконец в четверг за ужином Розалия Иосифовна с таинственным видом объявила, что оборудование спальни завершено. Сегодня она совершенно случайно купила у одной знакомой по страшно дорогой цене заграничные мухоморы-липучки. Разбросанные в живописном беспорядке по столу, они очень эффектны и придают спальне модерн законченный вид. Все, конечно, заохали, заахали, повскакивали из-за стола и повалили в спальню смотреть мухоморы-липучки. Один Вацлав Кобзиков остался сидеть, прикованный ужасом к стулу. Дело в том, что пять минут назад он съел эти самые мухоморы-липучки. Придя вечером домой, ветврач увидел на столе красивые цветные плиточки. Так как Кобзиков свободно владел английским языком в объёме пяти классов, то он, естественно, надпись не разобрал, решил, что это Адель купила ему заграничных конфет, и съел мухоморы. Розалия Иосифовна возвратилась в столовую взъерошенная, как наседка, Это вы, Вацлав Тимофеевич? — спросила она дрожащим голосом. Они не гармонировали, — пробормотал Вацлав, — и я их съел. Съел?! — ужаснулась Розалия Иосифовна. — Мухоморы?! Они были ни к селу ни к городу, — оправдывался Кобзиков. — Они вносили в комнату дисгармонию Мухоморы — дисгармонию! — закричала Розалия Иосифовна. — Вы ничего не понимаете! Лева! Твой зять… Из спальни вышел Лев Борисович и уставился на Кобзикова, как на дикобраза. В самом деле, ты, братец, тово… нехорошо… — сказал он. Вы уж много понимаете, — перебил его Кобзиков. — Придумали какую-то чепуху и носитесь с ней, как с мумией египетского фараона! Вацлаву не надо было этого говорить. Матовая бледность покрыла щёки Розалии Иосифовны. Когда дело доходило до ущемления её вкусов, сердце матери семейства делалось каменным. — Оказывается, вы ещё и невоспитанный груби ян, — сделала она вывод. Но Вацлав уже закусил удила. А разве бывают воспитанные грубияны? Вы ещё и пошлый остряк! А вы безжалостная модернистка. Меня надо срочно в «Скорую помощь» отправить, а вы тут при вязались с чепухой! Лева! Лева! Твой зять просто-напросто хам! Гм… ты братец того… действительно чересчур нахальный… А вы тряпка! С Розалией Иосифовной сделалась истерика. С Адель тоже. Вацлав испугался. Он начал просить извинения, даже сделал попытку встать на колени, но всё было тщетным. У него отняли все вещи и указали на дверь. — В сущности говоря, — сказал Кобзиков, покидая дом Исаенко, — ваше семейство мне не понравилось сразу. Модернисты чёртовы. Мне просто надо было устроиться на работу. О последних словах сейчас Вацлав жалел. Может быть, всё-таки удалось бы помириться? Купить где-нибудь эти дурацкие липучки… — Старый обжора, — сказал я, когда ветврач закончил свой рассказ. — Чёрт тебя дёрнул сожрать мухоморы! Что теперь мне делать? Проломить тебе голову? Куда я денусь? Ты мне испортил жизнь! — Что делать? Продолжай держаться за Вацлава Кобзикова. Не пройдёт и нескольких дней, как ты будешь работать на станкостроительном заводе. Теперь всё дело провернёт Иван-да-Марья, то есть Иван-да-Глория. Он на днях женится на дочке директора за вода. — Ты что, совсем окосел? А Марья где же? — Марья тю-тю. Выгнали мы её. Зачем ему нужна Марья, если за ним ухлёстывает Глория? Карьера будет сногсшибательная. Уже сейчас Ванюша мастер. Понял? — Это всё твои штучки? — догадался я. — Она мне изменяла, — сказал Иван-да-Глория. Кобзиков незаметно подмигнул мне. — Ясное дело — изменяла. Курсы кройки и шитья. Га-га-га! — Выпьем ещё! — сказал хмуро новоиспечённый мастер. — Гена… — Кобзиков посмотрел на меня доверчивыми голубыми глазами. Моя рука потянулась в карман и бросила на стол десятку. Кобзиков небрежно сунул её президенту. — На всю, Егорыч. Хозяин заспешил к дверям. Только тут я обратил внимание на перемены в его внешности. Егорыч был одет по последней моде. Узкие брюки, красная рубашка, чёрные туфли с узкими носами. Волосы подстрижены под «канадку». — Что это значит? — спросил я Кобзикова. — Забор, собака, омоднение Егор Егорыча? Вы тут С ума все посходили, что ли? — Ци-ви-ли-за-ци-я! — сказал ветврач загадочно. — Веяние времени. Миссионеры идут в народ. — Он ещё не знает? — встрепенулся Иван-да-Глория. — Нет. Не говори. Мы устроим ему сюрприз. Боюсь только, заикой станет. Я внимательно посмотрел на своих собеседников. Физиономии у них были красные и таинственные. — Ну ладно, чёрт с вами! Сюрприз так сюрприз. Расскажи, где работаешь, как живёшь. — Работаю учеником слесаря по ремонту канализации. — Кем, кем? — захохотал я. — Учеником слесаря, — несколько обиделся Кобзиков. — А что здесь такого? — Брось дурака валять, — сказал я. — А как же диплом? Ветврач уставился на меня: — Ты что, с Нептуна упал? У меня нет никакого диплома. Не веришь? Пойди поинтересуйся в отделе кадров. Шесть классов начальной школы. Комсорг каждый день агитирует учиться дальше. Сейчас я усиленно занимаюсь — хочу сдать на разряд. Вот так-то, брат! — Я был сражён. — Хорошо. Но почему ты пошёл именно учеником слесаря, да ещё канализации? Ты что, ушибленный? Разве нет других работ? Кобзиков покачал головой: — Эх, Гена, Гена. Я вижу, ты совсем не в курсе дела. С нашими дипломами ты же никуда не сунешься. Везде один ответ: «Мы вас приняли бы, но ваш долг — поднимать сельское хозяйство». Горком комсомола проводит рейды под лозунгом: «Работай по специальности». Кто попадётся — проработка. Не уедет — опять проработка. На совесть бьют. Глядишь, и раскаялся, распустил нюни… Я лучше всех устроился. Под землёй. Не так-то просто обнаружить. В городе такого брата, как я, порядочно оказалось. Поустраивались — кто официантом, «то кондуктором, кто привратником. Всего тридцать два человека из нашего выпуска. — Откуда у тебя такте точные сведения? — Понимаешь.,. Только никому! Поклянись! — Ну ладно, ладно! Впрочем, тебе можно. Организовали мы общество. «Общество грибов-городовиков» называется. Сокращённо ОГГ. Был тут в газете фельетонишко «Грибы-городовики», про тех, кто в городе остался. Сильный фельетон. Представляешь, чистый асфальт, а на нём семейство грибов-городовиков. Растут, черти, на асфальте, значит, вместо того, чтобы селиться на унавоженном чернозёме. Так здорово было написано, что я действительно грибом каким-то себя почувствовал. А вообще-то худо нам было. Денег ни шиша, отовсюду гонят. Подтянешь, бывало, пояс потуже, выпьешь стаканов пять чистой газировки, чтобы живот не урчал, и ложишься дремать на лавочку в парке. Глядишь — дня и нету. Один гриб не вынес голодухи, побираться пошёл. А потом нам повезло. Один из грибов женился на городской. Богатая попалась, продавцом в магазине работала. Вот когда для нас малина наступила! Заляжем, бывало, утречком у него в огороде и гложем капусту, как зайцы. Как только жена на работу — он с кошёлкой к нам бежит, угощает всякими остатками. Бывало, вкусные вещи, приносил. Один раз, помню, кость от окорока досталась. Хорошее время было… Вот этот женатый гриб и навёл меня на мысль организовать общество женихов. Все ищут жену одному, но потом он в течение некоторого времени должен платить в общество налог. Пристроили таким образом мы несколько человек, видим — дело можно солиднее поставить, если жениться только на дочерях начальства. Ведь начальник зятя обязательно куда-нибудь на работу пристроит, а тот уже других за собой потянет. Здорово придумано? — Недурно. — Ну вот. Сейчас ближе всех к удаче Иван. Он у нас заведующий промышленным отделом. — У вас и отделы есть? — А как же! И отделы. И членские взносы, И правление. — Кто же председатель правления? Кобзиков скромно потупился. — Поздравляю, — сказал я. — Ты сделал головокружительную карьеру. Но ветврач не уловил иронии. Избран единогласно, — сказал он самодовольно. — Оклад двадцать рублей в месяц. — Даже оклады есть?! — Тем, кто в аппарате правления. — Солидно поставлено. — Если хочешь, я возьму тебя в отдел коммунального хозяйства. Нам там как раз инструктор требуется. Устроим на работу. Будешь вместе со мной канализацию ремонтировать. Обязанности инструктора несложные: собирай информацию о семьях руководящих работников коммунхоза и ещё некоторые поручения. Соглашайся. Оклад — пятёрка. — Нет, спасибо. — Хочешь в одиночку работать? Не членов нашей организации мы безжалостно убираем с пути. — В голосе ветврача зазвучали металлические нотки. — Не угрожай, пожалуйста. Завтра я уезжаю. Кобзиков понял, что он зарвался. — Я тебя никуда не отпущу! — сказал он. — Мы же с тобой друзья! Появился Егор Егорыч. Из карманов его модного костюма торчали горлышки бутылок. — Уже закрылся. Еле упросил. — Президент, вы очень изменились, — сделал я комплимент своему бывшему хозяину. — Тссс! — зашипел Кобзиков, озираясь. — Не называй его президентом! У нас монархия. Про изошёл государственный переворот. К власти пришла королева. — Что ты плетёшь? — Егор Егорыч низвергнут. Издан уже целый ряд законов, как-то: установлена твёрдая квартирная плата — пятнадцать рублей с носа; воспрещается пользоваться после двенадцати электрическим светом; воспрещается приводить к себе в комнату женщин, рвать самовольно огурцы, устраивать на территории государства коллективные выпивки; нельзя выражать свои чувства нецензурными словами и так далее. Всего не упомнишь. Верно, господин король? — Так точно, — подтвердил Егорыч. Губы его расплылись в широченную улыбку. Глаза совсем скрылись в морщинках. В смежной комнате, где раньше жил Иван-да-Марья, послышалось движение. — На колени! — завопил Кобзиков. — Её величество! В дверях, щурясь от яркого света, стояла Тина. — Матушка! — заголосил ветврач, бухаясь на колени. — Не вели казнить, а вели миловать! Токмо по случаю приезда друга! — Не юродствуй, — начала Тина и вдруг увидела меня. Она не вскрикнула, не сделала ни одного движения, только её жёлтые глаза стали мёртвыми, как опавшие на снег листья. Широкое выщербленное временем лицо древней богини застыло маской. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Я не выдержал первым. Я глупо заухмылялся и ткнул вилкой в огурец. Когда я снова поднял глаза на Тину, её уже не было. Сразу протрезвевший Егорыч поспешно прятал бутылки под стол. Вацлав беззвучно смеялся. — Ты врёшь, — сказал я. — Ты врёшь, гад! Кобзиков обиженно поднял плечи: — Глупо. Она не могла этого сделать! Иван-да-Глория налил полный стакан водки. — Выпей, — вздохнул он. — Женщины лживы. — А я Тину понимаю, — сказал Вацлав. — Ей хуже нашего приходилось. Девке копейка во как нужна! Больше, чем парню! Бровки подкрасить надо? Надо. Коготки полирнуть, пёрышки почистить, то-сё. А Егорыч её на одних харчах держал, жмот. За тарелку борща все чертежи и расчёты теплиц ему сд лала. Верно, Егорыч? Хозяин заухмылялся. — А где я деньги возьму? Эта проклятая установка всю книжку сожрала. Да… Вот она и мыкалась, бедная. Всё жениха себе искала. Выпросит у меня тридцать копеек, бежит на танцплощадку, возвращается в полночь. Да, видно, ничего путного не попадалось. Тина-то с лица не ахти какая красавица. Чтобы понравилась — с ней походить надо, а молодёжь сегодня такая, что ходить ей некогда, торопливая молодёжь. Тут и подсунулся Егорыч. Шутка сказать — дармовой работник наклёвывается. Да ещё с высшим образованием! Этому жучку малограмотному никогда бы инженера не подцепить. Верно, Егорыч? — Всё правильно. Самолюбие в ней сыграло. Надоело ей себя на танцах в жёны предлагать. Ну, а тут рядом Егорыч крутится, добренький, застенчивый, суконное рыло. Утешает, советует… Ну и расписались, значит… Расписались потихоньку, Егорыч даже на бутылку не раскололся, жмотина. Так ведь было? — Всё правильно, Тимофеич. — Понял? Я уже Вацлавом Тимофеевичем стал. Знает, жучок, что со мной полезно дело иметь. Я сей час у него на полуобщественных началах зоотехником работаю. — Каким ещё зоотехником? — Обыкновенным. Вот прислушайся. Мы перестали жевать. Скрипел, хныкал, жаловался на жизнь старый дом, журчала в стенах подаваемая на чердак вода. И вдруг под своими ногами я услыхал странный хруст и возню. Кобзиков подошёл к Ивановой кровати, открыл у её изголовья небольшой люк и поманил меня пальцем. Я заглянул в Дыру. Там было темно. Зоотехник ухмыльнулся и нажал кнопку в стене — раздался пронзительный электрический звонок. И сразу заходил ходуном пол. Вацлав нажал вторую кнопку, под полом вспыхнула лампочка, и я остолбенел. Снизу смотрели десятки любопытных кроличьих глаз. — Со звонком — моя идея, — с гордостью сказал Кобзиков. — Да и вообще… Егорыч только мысль подал. Он, профан, хотел железные клетки под полом устанавливать. Представляешь, сколько возни! Я же предложил просто пустить кроликов под пол. Они сами себе норы понароют. Так сказать, перевести их на самообслуживание. Кормёжка — по звонку. Надёжно, выгодно, удобно. Зелёный корм круглый год даёт потолок. У нас их сейчас около пятисот под полом живёт. Уже до госбанка норы дотянули, а госбанк в полкилометре от нас. Представляешь, какая там поднялась паника, когда охрана под землёй шорохи услышала? Говорят, всю милицию на ноги поставили… И всё это за одно кроличье мясо я делаю. Правда, жрём до отвала. Егорыч у себя столовую для жильцов открыл. Пьяный «король» заулыбался: — А что, плохо? Овощи и мясо круглый год по дешёвке! — Капиталист чёртов! На него сейчас семь наших грибов работают. Все с высшим образованием: агрономы, зоотехники, даже один архитектор есть, проект подземной гостиницы составляет для этого живодёра. Проснулся я с сильной головной болью. Было воскресенье. На стене, прямо над моей головой, горел квадрат солнца. Стол был прибран и накрыт белой скатертью. Посреди его возвышалась большая бутылка вина. За столом сидел Иван-да-Глория и читал газету. Вошёл Кобзиков, неся на вытянутых руках сковородку с шипящей яичницей. — Вставай! Будем опохмеляться, — весело приветствовал он меня. — Трещит голова? «Что-то вчера произошло, — подумал я. — Да, Тина…» Я оделся, умылся и сел за стол. В комнате было светло и торжественно. Снаружи по подоконнику прыгали озябшие воробьи. Ветер стучал в окно голыми ветками вишен. Под полом скреблись кролики. «Гадко, как гадко, — думал я, глядя в стакан с чёрным вином. — А впрочем… жизнь прожить — не поле перейти. На все случаи есть пословицы, почти на все случаи есть рецепты. Люди живут слишком долго. Всё, что с ними случается, уже было с кем-то другим. Девушка вышла замуж по расчёту. Так ли уж это редко? Стоит расстраиваться? Мало ли чего ещё не делают люди! Девушка с лицом древней богини… Глупо и смешно расстраиваться из-за этого. Нужно на всё смотреть просто. Сейчас пойду к ней, и будем долго говорить, как прежде…» Я обхватил голову руками. Вацлав сочувственно посмотрел на меня. — Одним огнетушителем три таких лба, конечно, не вылечишь, — сказал он. — У тебя есть ещё деньги? Я вынул последнюю десятку — всё, что осталось от суммы, которую дала мне мать до первой получки. Голова у меня сильно кружилась. Уже давно я не пил столько вина. Девушка с лицом древней богини нашла свой идеал. Старый дом. Во дворе собака тявкала… — А где же петух? — спросил я. Кобзиков рассмеялся. — Кх… — показал он себе на горло. — На свадьбе… Егорычу досталась гузка… А Киму пёрышки — не изобретай сеялку! Эх, какой был петух! По мере того как пустел второй «огнетушитель», ветврач становился всё более сентиментальным. — Гена, держись меня! Понял? И ты, Иван. Держитесь меня, ребята! Я вас в люди выведу! Кем был Иван? Никем! Сопляком. А сейчас он заведующий отделом… ик… Ещё нет и двадцати, а уже зав… ик… Захочу, Гена, и тебя завом сделаю… понял? Походишь месячишко в инструкторах… — Сегодня я уезжаю. — Куда? — Может быть, в Африку сорвусь. Говорят, сей час туда направляют молодых специалистов. — А вообще это идея! — оживился Кобзиков. — Я еду с тобой, чёрт побери! В Африке можно неплохо устроиться! Там можно жениться на какой-нибудь… ик… завалящей королеве… принцессе… Надо собираться! Ветврач полез под кровать за чемоданом, а я, ничуть не удивляясь обретению попутчика, вышел из комнаты. В сенях я столкнулся с Тиной. Она несла кастрюлю горячей воды, обмотав её тряпкой. — Посторонись! Весёлый голос, раскрасневшиеся щёки. Почему-то я представлял нашу встречу не так, — медленно произнёс я. — Да посторонись же, медведь косолапый! По том поговорим. Смеющаяся, повязанная по-бабьи белым платком Тина наступала на меня. У неё, видно, было сегодня хорошее настроение. Я попятился к стене и, когда она поравнялась со мной, ударил по розовой щеке. Кастрюля покатилась по полу. Сени наполнились паром. — Дрянь! Дрянь!! Тина не сопротивлялась, только закрыла лицо ладонями. Пальцы у меня ныли от удара. На шум прибежал Вацлав и утащил меня в комнату. — Успокойся, — твердил он. — Береги нервы! Мы же едем в Африку, а там крокодилы… Потом мы прощались с кобзиковыми друзьями. Члены общества ОГГ жали нам руки, лезли целоваться, кричали «ура», совали адреса. — Через год я вас всех заберу в своё королевство! — кричал Вацлав. Мы пили, ели, куда-то ехали, опять пили, ели, и было нам очень себя жаль. — Съедят нас крокодилы, — хрюкал ветврач, утирая слёзы. — С матерью старушкой бы попрощаться… Последнее, что я запомнил в тот день, — вокзал. Вацлав, взъерошенный, бледный, совал в кассу разорванный рубль и требовал билет до Элизабетвиля. А потом мы на ватных ногах убегали от милиционера. Сейчас вылетит птичка — Получу зарплату — и уедешь, — сказал на следующее утро Кобзиков. В ожидании зарплаты я целыми днями слонялся по городу или, если удавалось подзанять у Ивана-да-Глории, пил пиво в пустынном парке, где прямо на столиках лежали жёлтые тяжёлые листья. Кроме меня, пить пиво приходили ещё двое: уборщица тётя Клава, толстая женщина с добрым морщинистым лицом, и худой парень в очках. Тётя Клава мела в парке аллеи. Вернее, одну аллею. Взмахнёт метлой и задумается, глядя в землю; опять взмахнёт и опять застынет. Пока тётя Клава доходила до конца аллеи, дорожку снова засыпало листьями, и тётя Клава начинала сначала. Свою кружку она выпивала торопливо, вытирала губы цветистым фартуком и пугалась — не идёт ли заведующий. Заведующего я не видел ни разу, но, наверно, это был строгий человек, так как тётя Клава его очень боялась. Худой парень в очках был, по всей видимости, поэтом. Он приходил раньше всех, смахивал рукавом со столика листья, густо посоленные крупной белой росой, клал записную книжку в клеёнчатом переплёте и начинал шевелить губами. Он не записывал ни строки, а всё бормотал или смотрел вдаль. Столики стояли на бугре, почти на самом краю парка, там, где он переходил в Средне-Русский массив. Даль очень походила на вытканный цветными пятнами ковёр. Поэт, наверно, об этом сочинял стихи. Буфетчик был угрюмый пожилой человек с жиденьким чубчиком и вкрадчивым голосом. Но, несмотря на свою наружность, это был очень порядочный буфетчик. За всё время он не обсчитал меня ни на копейку, а кружки наливал даже выше ободка. Может, буфетчик боялся потерять нас как клиентов. За весь день его посещало всего несколько человек, в том числе милиционер. Он приходил ровно в пол-двенадцатого, быстро выпивал кружку пива и уходил. Наверно, на посту пить пиво не полагалось, так как милиционер нас явно стеснялся: он не смотрел в глаза и двигался по проходу между столиками боком. Поэт со своей клеёнчатой книжкой навёл меня на мысль написать здесь, в парке, рассказ. Это была очень удачная мысль. В случае удачи я получил бы приличный гонорар. Но потом одного гонорара мне показалось мало, и я решил написать два рассказа. Первый рассказ назывался «Четверо в осеннем парке». Ежедневно в парк приходят четверо, пьют пиво и глядят вдаль, подёрнутую осенней дымкой. С шорохом падает на дорожки листва, и уборщица тётя Клава метёт её метлой. Взмахнёт раз — и задумается, взмахнёт другой — и опять застынет. Тихо-тихо в парке и никого нет. Разве только иногда забежит выпить кружку пива милиционер (пиво пить на посту не разрешается, и милиционер всегда конфузится) да, утопая ногами в листве, пройдёт в сторону Средне-Русского массива парочка влюблённых. Четверо пьют пиво и молчат. Молчит буфетчик с жиденьким чубчиком (очень честный буфетчик), молчит, опершись на метлу, уборщица тётя Клава, молчит лес, озабоченный грядущей зимой, молчит бледное высокое небо в белых шрамах реактивных следов. Вот и всё. Потом их осталось трое, потом не пришёл ещё один. И наконец, одна лишь уборщица тётя Клава пьёт пиво у честного буфетчика с жиденьким чубчиком. И никто никогда не узнает, зачем приходили и сидели на самом краю Средне-Русского массива эти четверо. Второй рассказ я назвал «Солнечные черепашки». Содержание его было таково. На каникулы в родное село приезжает студент-художник. Этот студент несколько оторвался от земли, природы. И вот он встречает молодую женщину, в которую был влюблён в детстве. Эта молодая женщина замужем за его бывшим другом. Студент не очень огорчён, ему совершенно безразлично это обстоятельство, но когда на следующий день он пошёл на прогулку, то случилось невероятное: впервые со времён детства он заплакал. Далеко в поле стоял одинокий дуб на пригорке. Студент заворачивал к нему каждый раз, когда ходил на прогулку. Ветер шелестел в сухой граве, и по земле возле дуба маленькими черепашками ползали солнечные пятна, а над опустевшими полями в синей дымке кружил коршун. Студент нагнулся, чтобы поднять лист, и вдруг почувствовал горький-горький запах осенней листвы, родной-родной, как пахла в детстве материнская шаль. И он уткнулся лицом в листву и зарыдал. Рассказы я решил отнести в журнал «Борьба». Помещение редакции сильно напоминало улей, только покинутый пчёлами. Побродив по многочисленным пустым комнатам целых полчаса, я, наконец, нашёл секретаря-машинистку. Она сидела над раскрытой хозяйственной сумкой и ела помидор. — Кому тут можно показать рассказ? — спросил я. Секретарь доела помидор и мило улыбнулась. — Редактору прозы. — А где он? — В командировке. — А главного редактора можно видеть? Машинистка достала зеркальце и опять мило улыбнулась. — Конечно, но они сейчас на совещании в Москве. — А ответственного секретаря? — Они сегодня весь день в типографии. — Тогда я зайду через парочку дней. Кто-нибудь вернётся? — Конечно, конечно! Заходите, пожалуйста. — Большое спасибо, — сказал я, приятно удивленный столь вежливым обращением с начинающими. Через два дня я опять явился в «Борьбу». Секретарша сидела в той же позе над раскрытой сумкой и ела, но теперь уже яблоко. — Редактора прозы можно видеть? — спросил я. — Зайдите денёчка через три, — улыбнулась молодая женщина. — Они сейчас на совещании в Москве. — А главный редактор, наверно, в командировке? — Да, в командировке. — А секретарь в типографии? — Да, женщина посмотрела на меня несколько удивлённо. — Тогда я зайду через три дня. — Будьте любезны. Через три дня главный редактор уехал на совещание, редактор прозы был в командировке, а ответственный секретарь по-прежнему не вылезал из типографии. Ещё через три дня редакторы поменялись местами; один только секретарь покидать типографию не хотел. Из этого заколдованного круга мне помог вырваться случай. Проходя однажды мимо невзрачной двери с непонятной надписью «Метранпажи. Вход посторонним воспрещён», я вдруг услышал такой разговор: — А мы редактора прозы за горло возьмём… — Попробуй… Где сядешь, там и слезешь! Шума борьбы вроде слышно не было. Я преодолел робость перед загадочной надписью и открыл дверь. Взорам моим предстала маленькая комната, до отказа забитая людьми. «Метранпажи» сидели на подоконниках, столах, даже на полу и играли в домино. В комнате плавали густые клубы папиросного дыма. Так я открыл местопребывание редакции журнала «Борьба». Редактором прозы оказался весёлый вежливый молодой человек в свитере. Мои рассказы ему понравились. Он сделал кое-какие замечания и сказал: — Поработай над ними как следует и приноси. Даю тебе срок три месяца. Ты уловил мою мысль? — Уловил, — сказал я. Домой я бежал вприпрыжку. Ура! Я могу писать рассказы! Недостатки были устранены за два дня. Переписав рассказы начисто, я понёс их в редакцию. Увидев меня, редактор прозы был неприятно удивлён. — Устранил? — спросил он. — Устранил. — А ну-ка, давай сюда. На это раз недостатков оказалось в два раза больше. — Даю тебе сроку полгода, — улыбнулся редактор, — не отчаивайся. Работай. Уловил мысль? Полугодовые недостатки я устранил за день. Моя работоспособность привела в уныние молодого человека в свитере. Когда я третий раз оторвал его от домино, редактор завёл меня в какую-то пустую комнату и сказал: — Давай поговорим откровенно. — Давай, — сказал я упавшим голосом. Из книг и кино я знал, чем кончаются такие вот откровенные разговоры с начинающими. Парень ты, несомненно, способный, рассказы пишешь неплохие, но ты их лучше того… не приноси. Их у нас лежит около пятисот — которые уже одобрены и приняты. Представляешь? Даже если мы будем печатать в каждом номере по пять рассказов, их нам на девять лет хватит. Но мы по пять, конечно, печатать не будем. Уловил, почему? — Да, — сказал я. — Романы. — Вот именно! Романов у нас на пятнадцать лет. Повестей — на семнадцать. Это если мы в каждых двух номерах будем печатать по полторы повести и по половине романа. Но сам понимаешь, не всегда удаётся. Ты уловил мою мысль? — Да, — сказал я. Редактор понизил голос: Если сказать тебе по секрету, наша «Борьба» на два года вперёд уже набрана, свёрстана и отпечатана. Корки приделал — и в свет. Уловил? — Да. — Конечно, мы можем поставить тебя на очередь. Но сам понимаешь… — Понятно, — сказал я. Редактор крепко пожал мне руку. — Но ты не отчаивайся, работай. Способности у тебя есть. Насчёт застенчивого милиционера — это здорово. И тётя Клава хороша. Ты понял меня? Идя домой, я думал о том, что если вдруг с редакцией «Борьбы» что-нибудь случится, то журнал всё равно будет выходить в течение пятнадцати лет без её участия, как доходит до нас свет давно несуществующих звёзд. Не удалось мне пристроить рассказы и в редакцию областной газеты. Там, правда, пришли от них в восторг, но взять у меня рукопись почему-то забыли. В конце концов я отдал свои творения редактору стенгазеты «За культурное обслуживание покупателей в магазинах горпромторга», который был буквально ошеломлён свалившимся с неба счастьем. С небольшими перерывами мои рассказы печатались в этой стенгазете в течение двух лет. Кобзиков, наконец, получил зарплату. Кроме того, ему дали за что-то десять рублей премиальных. — Если уж работать, то работать по-ударному, — сказал ветврач по этому поводу. — Лодырничать я не люблю. На той неделе меня должны повесить на Доску почёта. «Обмывать» премию нас с Иваном Кобзиков потащил в ресторан. — Ты обещал дать мне на дорогу, — напомнил я. — Мумия ты! — обиделся председатель ОГГ. — Думаешь, я своим словам не хозяин? Пить мы не будем. Поняли? Разве что по бутылочке пива. Музыку послушаем, поболтаем о том, о сём. У вас одно толь ко на уме. Пора бросать засорять кровь всякой гадостью. Видели, какая печень у алкоголика? Если начну зарываться, толкните меня под столом ногой. . Скрепя сердце я согласился. В ресторане стоял лёгкий гул. Дымная теплота мягко обволокла нас, едва только мы переступили порог. Кобзиков потёр красные от мороза руки и сказал подошедшему официанту: — Три пива, три бутерброда… и три по сто. Я толкнул его под столом ногой. — По сколько? — переспросил официант. — Три по сто пятьдесят, — сказал Вацлав и по смотрел на меня умоляющими глазами. Я усиленно задвигал ногами. Иван-да-Глория тоже. — И два портвейна! — крикнул Кобзиков вдогонку официанту. Лицо его выражало страдание. Вскоре нам с Иваном надоело лягаться под столом, и мы навалились на яства, которые беспрерывно заказывал ветврач. Не пропадать же им, в самом деле! — Я ваш благодетель! — кричал Вацлав, тараща на нас слипающиеся глаза. — Я хозяин города, если хотите знать Скоро в моей организации будет сто человек! Двести! Пятьсот! Захочу — каждый день буду по сто граммов пить и яичницей закусывать! Из ресторана мы шли пешком, так как даже на трамвай у нас не было денег. «Хозяин города» норовил уснуть на каждой встречной скамейке. Ждать, пока Вацлав опять достанет денег, не имело смысла, тем более что всё равно это событие пришлось бы отмечать в ресторане. Я решил временно устроиться куда-нибудь, чтобы заработать на билет. Ветврач выслушал меня восторженно. — Правильное решение, — хлопнул он меня по плечу. — Будем трудиться вместе. Мы тебя тут уст роим так, что никто никогда не докопается. Хочешь к нам в канализацию? Я замялся. Кобзиков обиделся. — В нашем обществе любой труд не позорен. Не место красит человека, а человек — место. Граждане СССР имеют право на любой труд. Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Работа не волк — в лес не убежит. Впрочем, это уже не туда. — Ладно, — сказал я. — Месяца три поработать можно. Как только соберу денег, так и уеду. — Ну, там видно будет. * * * В коридоре отдела кадров была сутолока. Кобзиков отвёл меня в угол. — Самое главное, — сказал он, — держись понахальней. Начальник это любит. И потом не влипни с образованием. Про диплом забудь. Чем меньше классов, тем лучше. Труд здесь считается неквалифицированным. Ну, что ещё? Говори соответственно своему образованию. Садись прямо в кресло без приглашения. Он это тоже любит. Ну, всего. Одеться, конечно, тебе попроще надо было, но пройдёт и так. Вот возьми мою кепку. Вацлав напялил на меня свой замызганный головной убор и подтолкнул к дверям с табличкой «Начальник отдела кадров». Я волновался больше, чем при защите диплома. — Ну, иди же, иди! — сказал ветврач и стукнул кулаком в дверь. — Войдите, — сказал бас изнутри. Я вошёл, и дверь за моей спиной захлопнулась, как дверца мышеловки. Начальник отдела кадров, массивный, лысый, восседал в плюшевом кресле. За его спиной висело громадное, во всю стену, зеркало. В зеркале мелькнула моя нахальная физиономия в кепке с огромным козырьком. — Кем? Откуда? Документы. Я молча проследовал через всю комнату и развалился в кресле. — Учеником слесаря. Тутошний. Вот бумаги. — Женатый? — Сосед женат. Начальник удовлетворённо хмыкнул: начало, видно, ему понравилось. — Где раньше работал? — спросил он, просматривая мои документы. — В ракетах делал санузлы. Канализация — моё призвание. — Трудовая книжка? — Сгорела в сопле. — Да? Ну ладно. Образование? — Один класс, — сказал я. — Сколько, сколько? — удивился лысый начальник. — Один класс, — повторил я гордо. — Однако ты, братец, порядочный невежда. Я скромно потупился. — Ну, а таблицу умножения знаешь? — Знаю. — Сколько будет шестью семь? Я поднял глаза в потолок и зашевелил губами: — Шестью один — один… — Достаточно, — сказал начальник с видимым сожалением, — Нет, братец, ты нам не подходишь. Это тебя целых шесть лет учить надо даже до семилетки. Ты, братец, нам процент по образованию срежешь. Он у нас и так не ахти… Возьми свои бумажки. — Мумия, — прошипел Вацлав, когда я уныло рассказал ему всё, — нужно же и меру знать! «Один класс»! Кто теперь его имеет? Эх ты, недоучка! Что вот я теперь делать с тобой буду? Какое тёпленькое местечко упустил! Главное — под землёй, ни слуху ни духу! Я виновато молчал. — Ну ладно, — смягчился Кобзиков. — В следующий раз умнее будешь. Хромать сумеешь? — Как хромать? — не понял я. — «Как», «как»… Обыкновенно! Допустим, одна нога у тебя не гнётся. А ну, попробуй. Я сморщился и проковылял перед ним по коридору. — Неплохо. Только морду кривить не надо. Ты хромой от рождения. Понял? — Понял, — сказал я, ничего не понимая. — Попробуем устроить тебя в артель инвалидов фотографом. О фотоаппарате представление имеешь? — Нет. — Ну, это неважно. Научишься. Да заруби у себя на носу: классов у тебя четыре, хромой ох рождения, фотографией увлекаешься с детства. Главное, запомни их профессиональное выражение: «Внимание! Сейчас вылетит птичка!» — «Сейчас вылетит птичка», — повторил я уныло. — Молодец! Сразу видно, что у тебя склонность к этому делу. Устраиваться на работу мы пошли втроём: я, Кобзиков и заведующий отделом парикмахерских и фотохудожественных работ ОГГ, угрюмый прыщеватый субъект со странной фамилией Умойся. В случае удачи всего предприятия я должен стать его инструктором. По имевшимся в ОГГ сведениям, секретаршей в этой фотографии работала дочка директора комбината бытового обслуживания. Мой заведующий отделом собирался на ней жениться. Так как девушка была «зелёной», а будущий зять директора комбината бытового обслуживания не отличался сногсшибательной внешностью и галантным обхождением, я должен был сыграть роль подсадной утки. То есть денно и нощно, елико возможно, превозносить добродетели своего зава. Фотография № 39 артели инвалидов помещалась на базаре в дощатом здании, напоминавшем ларёк для продажи газированной воды. На дверях трепыхался листок: «Требуется опытный фотограф-инвалид». Мы внимательно прочитали объявление, вытерли ноги о проволочный коврик и вошли. За столом сидела молоденькая курносая девушка и что-то писала. «Клиенты в нетрезвом состоянии не обслуживаются» — висело объявление у неё над головой. — Хромай, — прошептал Кобзиков. Я захромал и споткнулся о стул. Девушка подняла на нас глаза. — Визитка? Портрет? — спросила она. — Заведующего, — галантно улыбнулся Вацлав Девушка скрылась за чёрным занавесом. — Счастливчик, — шепнул ветврач. — Не девушка, а розовая мечта! — Тощая слишком, — изрёк Умойся. — Кормить будешь — поправится. Заведующий вышел — с чёрной повязкой на глазу, небольшого роста, поджарый. — В чём дело, молодёжь? — осведомился он, вытирая руки ватой. — Вот этот парень хочет устроиться к вам, — сказал Вацлав. — Инвалид? — Хромой от рождения. — Где раньше работал? Кобзиков обиделся. — Разве настоящий фотограф где-нибудь работает? Настоящий любитель экспериментирует у себя дома. Мой друг занимается фотографией с детства. В 1957 году его снимок «Воробей на заборе» даже был отмечен премией. Не видели в «Советском фото»? — Нет, — сказал заведующий. — Давайте трудовую книжку. Я замялся. — Понимаете… — начал Вацлав. — …настоящий любитель не имеет трудовой книжки, — докончил мужчина с повязкой. — Ладно, пусть ваш друг пройдёт сюда. Я последовал за странным заведующим. В комнате, куда он привёл меня, горел красный свет. Я ровным счётом ничего не различал. Потом мои глаза привыкли, и я увидел, что мой будущий начальник стоит совсем рядом. Его горбоносое лицо с повязкой хищно приглядывалось ко мне. Я уже начал жалеть, что послушался Вацлава. Ещё этот тип возьмёт да вызовет милицию. Мы продолжали молча разглядывать друг друга при красном свете. — Для чего служит в фотоаппарате затвор? — неожиданно спросил заведующий. — Для затворения. — Так… Мужчина резко присел и быстрым движением согнул мне ногу. Мои уши стали горячими. Мне захотелось скорее уйти из этой мрачной комнаты. — Что кончал? — Четыре класса, — пробормотал я. — Синус разделить на косинус — что будет? Быстро! — Тангенс, — машинально ответил я. — Тригонометрию в четвёртом классе не изучают. Учитель? — Нет… — Ты не дрейфь. Я не выдам. У меня вашего брата много перебывало! Все довольны оставались. Агроном? — Инженер… Заведующий оживился. — Это хорошо. Гуманитарникам всегда плохо фотоаппарат давался. За месяц троих уволил: нет никакого художественного вкуса. Но ты особо нос не дери. Тебя я тоже возьму с испытательным сроком. Если всё пойдёт хорошо, тогда официально зачислю в штат и выдам трудовую книжку. Завтра можешь выходить на работу. Условий у меня два: я для тебя бог, и половину зарплаты будешь отдавать на творческие исследования. — Какие исследования? — «Какие», «какие»… Не твоего ума дело. Я кандидат фотохудожественных наук, и наша артель тесно связана с Космической лабораторией. Ясно? Только держи язык за зубами. По дороге я уныло передал наш разговор Вацлаву. — Ползарплаты — это, конечно, не зарплата, — сказал председатель ОГГ. — Это даже не три четверти зарплаты. Но что сделаешь, если ты гриб? Другие вон у Егорыча за одну похлёбку вкалывают. Вообще тебе, можно сказать, повезло: без трудовой книжки сейчас почти невозможно устроиться. И потом в фотографии есть что-то от искусства, это не то что я в г… копаюсь. Через неделю я, уже уверенно прихрамывая, суетился вокруг одноглазого, похожего на спрута ящика. Правда, сначала было много недоразумения. То я забывал вставить светочувствительную пластинку, то открыть объектив, то навести на резкость. Дважды фотоаппарат вместе со штативом падал на голову клиенту в тот самый момент, когда я произносил: «Сидите спокойно. Сейчас вылетит птичка». Один из пострадавших клиентов настрочил на меня жалобу: «25 ноября с. г., будучи в фотографии № 39 на предмет изображения личности в паспорт, я получил ушиб верхней части темени в результате неловкости фотографа тов. Рыкова, сбившего ногой на меня штатив. Интересно, проводился ли инструктаж по технике безопасности с тов. Рыковым?» Второй ушибленный клиент ограничился ироническим замечанием: — Вы не лишены юмора, молодой человек. Он имел в виду мои слова о вылетевшей птичке. Но потом всё наладилось. Заведующий был доволен. — Если дело пойдёт так и дальше, — говорил он, — то мы скоро не станем писать на обороте карточек фамилии владельцев. Звали заведующего Иваном Христофоровичем. У него были сухое тренированное тело и резкие неожиданные движения. Обычно Иван Христофорович передвигался по комнате со всякими вывертами: скакал вприсядку на одной ноге, мимоходом делал стойку на стульях, цеплялся, как орангутанг, за приделанные в потолке специальные кольца. Разговаривая со мной, он проводил лёгкую разминку. Даже во время печатания снимков он делал круговые упражнения для шеи. Я ещё никогда не видел у людей такой страстной любви к физкультуре. Другой слабостью Ивана Христофоровича было обличать молодых специалистов, оставшихся в городе. Когда заведующий был в хорошем настроении, он назидательным голосом читал мне длиннющие морали о том, что нехорошо обманывать государство, которое затратило на тебя много средств. — Каждый должен приносить народу максимальную пользу на своём месте, — поучал он меня. В качестве примера Иван Христофорович всегда приводил себя — дескать, мне нет ещё и тридцати пяти лет, а я уже кандидат фотохудожественных наук и сотрудничаю с Космической лабораторией. Это сотрудничество, видно, отнимало у Ивана Христофоровича много времени, так как он в фотографии бывал крайне редко. Заведующий отделом парикмахерских и фотохудожественных работ приходил ко мне почти каждый день. При его появлении я должен был изображать на лице величайшую радость. Обняв за плечи, я вёл Умойся к креслу, усаживал и принимался фотографировать. Но самое неприятное было расхваливать его толстую прыщеватую физиономию. — Чуть-чуть в профиль, Алик, — говорил я. — У тебя очень красивый профиль. Подбородок повыше, вот так, побольше надменности, она тебе идёт. Тоня, подойди сюда. Правда, он похож на Наполеона? Тоня приходила и останавливалась в дверях. — Вы опять его фотографируете, Геннадий Яковлевич? Вам не надоело? — Я делаю снимок для выставки «Семилетка в действии». Это лучший учитель ботаники… — Кгм… кгм… — сказал Наполеон. — То есть что это я!.. Лучший парикмахер комбината парикмахерских и фотохудожественных работ. Конечно, я «фотографировал» Умойся без пластинки. Ещё не хватало переводить на эту рожу государственное добро. — Не понимаю, почему вы с ним дружите? — говорила Тоня, когда мой начальник уходил. — Какой неприятный тип! — У него доброе сердце, — бормотал я. Тоня искренне огорчалась: — Я, наверно, очень плохая, Геннадий Яковлевич! Нельзя судить о человеке по его внешнему виду, ведь правда? Я постараюсь больше не говорить о нём так, ведь он ваш друг, правда? Тоня в этом году окончила десять классов. Она худенькая, курносая и весёлая. Всё её восхищает, всё удивляет. Ко мне юная секретарша относится с заботливостью девочки, увидевшей на улице птичку с перебитым крылом. Когда по радио начинали передавать песни о любви, она выключала приёмник, так как почему-то решила, что мне тяжело их слушать. По вечерам нам часто приходилось оставаться вдвоём в холодной пустой фотографии. Из приёмной до меня долетали странные звуки, словно там осторожно стирали батистовый носовой платочек. Это плакала Тоня. Тогда я выходил и забирал её к себе в лабораторию — единственное тёплое место в нашей конуре. Здесь она быстро успокаивалась и принималась тихо смеяться, рассматривая лица на фотографиях. Плакала Тоня по самым неожиданным поводам. То обо мне («Хроменький вы, Геннадий Яковлевич, никто вас не полюбит»), то вдруг ей приходила мысль, что она может попасть под трамвай и погибнуть. Через две недели я получил первую в своей жизни зарплату. На улице валил мокрый снег. Я зашёл на почту и отправил маме десять рублей. Потом стал бесцельно бродить по городу: домой идти не хотелось. Если Вацлав там, придётся «обмывать» получку. Дома надели белые береты. Было тепло и пасмурно, словно весной. По водосточным трубам бежала, громко журча, вода. Ноги тонули в пушистом снегу. Я думал, как мне отдать Тине деньги за квартиру. Подбросить их потихоньку или передать из рук в руки? Интересно, какие у неё станут глаза? В комнате у нас никого не было. Я постучался к Егорычу. — Да, — ответил женский голос. «Королева» что-то писала в толстую бухгалтерскую книгу. Она была одна. В жёлтом электрическом свете её медные волосы тускло поблёскивали. — Вот, — сказал я, вынимая из кармана горсть мелочи. — Для этого случая я специально наменял медяков. — Что это? — подняла она глаза, — Квартплата. — Положи на комод. — Считать будем? — как можно язвительнее спросил я. — Нет. — Я потоптался. Нужного эффекта не получилось. — Спокойной ночи, хозяйка! Не буду мешать подсчитывать доходы. — Гена, — тихо позвала она. Я обернулся. — Давай поговорим, Гена… Я присел на край стула. — Гена, ты должен понять меня, ты же умный. Чтo мне оставалось? И потом, что плохого я сделала? Я хочу уюта и собственный угол. К этому стремится каждая женщина. Я просто женщина! Егор Егорыч неплохой человек. Он воевал, у него есть награды… Тина говорила тихо, смотря на меня грустно, без вызова жёлтыми глазами раненой птицы. Я хотел сказать что-нибудь злое, оскорбительное, но не нашёл нужных слов. Я поднялся и ушёл спать. За окном валил белый снег. Абстрактная определённость Наша организация росла, словно маслята после дождя. Назрела необходимость создать новые отделы и провести некоторые организационные мероприятия. Вацлав решил создать второй съезд грибов-городовиков. Съезд приступил к работе в один из декабрьских вечеров в «Ноевом ковчеге». Вначале все под оркестр из трёх балалаек (других музыкальных инструментов в нашем доме не было) исполнили сочинённый мною гимн ОГГ. Гимн начинался так: Гимн всем понравился, но с припевом я малость просчитался. В исполнении участников съезда он звучал как призывный клич двух десятков племенных жеребцов. Затем на трибуну, встреченный аплодисментами, поднялся организатор и председатель ОГГ Вацлав Кобзиков. Он помахал нам рукой и сказал: — Товарищи! Прежде всего почтим вставанием память нашего товарища, безвременно уехавшего в колхоз. Я говорю об инструкторе отдела коммунального хозяйства Андрее Величко. Все встали. — Прошу садиться, — махнул рукой Вацлав. — Но этот случай не— должен ввергнуть вас в уныние. Величко пал жертвой собственной неосторожности. Ему, видите ли, захотелось получить значок вуза, в ко тором он учился. Величко по глупости и помчался за ним в отдел кадров. А там горком комсомола вру чает их в торжественной обстановке. Начались рас спросы. Кто, откуда, почему? Величко с перепугу проболтался. Ну, его и сгребли, как миленького. Так что, товарищи, предупреждаю — никаких значков. Ни под каким предлогом не появляться в своих институтах! — Товарищи! На повестке дня у нас сегодня два вопроса: мой доклад «Задачи ОГГ» и выборы нового состава правления в связи с расширением организации. Будут возражения против повестки? Возражений не было, и Вацлав Кобзиков приступил к чтению доклада. — Наши ряды растут, — сказал он. — Финансовые дела тоже неплохи. Пять членов ОГГ удачно зажгли свой семейный очаг и в течение года будут отчислять в нашу кассу, по уставу, третью часть своей зарплаты. Десяток человек вот-вот должны жениться. Кроме того, вступительные и членские взносы. — Товарищи! — повысил голос Вацлав. — Назрела необходимость иметь освобождённого председателя. С приличным кабинетом, секретарём-машинисткой и телефоном. Пора кончать с кустарщиной! (Аплодисменты.) В дальнейшем, я думаю, мы переведём всех членов правления на профессиональное положение, купим автомобиль и снимем отдельное помещение. (Аплодисменты.) — Надо послать своих людей в другие города, пусть они проведут соответствующую работу. Мы организуем всесоюзное ОГГ! Не оставим в Советском Союзе ни одной незамужней дочери даже самого маленького начальника! (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Возгласы: «Да здравствует Вацлав Кобзиков! Слава ОГП») Вот такие наши задачи. А теперь перейдём к прениям. Прения вылились в чествование Вацлава Кобзикова. Все единодушно признавали в ветвраче большой организаторский талант, преданность делу, бескорыстие. Только он должен быть освобождённым председателем ОГГ. Лишь один Умойся выступил не в унисон со всеми. Он влез на трибуну и заскрипел: — Никому нет дела до других! Только о себе каждый думает… Инструкторы обленились, забыли о своих обязанностях… Три месяца жениться не могу… Инструктор Рыков совсем не слушается… Крутит моему объекту голову… Думаешь, я не замечаю? Я всё замечаю. Кто вчера с ней, запершись в лаборатории, сидел? А? Ответь. — В чём дело, Рыков? — Кобзиков строго посту чал карандашом по графину. Я пожал плечами: — Разве я виноват, что он ей не нравится? — Кто сказал, что я не нравлюсь? — заныл Умойся. — Рыков сказал… А Рыков заинтересован… Он хочет наиграться и бросить… А мне жениться надо! — Не надо было надуваться как сыч. Девушки любят, когда им улыбаются, — подал я с места реп лику. — Ну, вот что, Умойся, — сказал Вацлав. — Мы в твоём деле разберёмся в рабочем порядке. Ты что— то действительно в женихах засиделся. Если виноват Рыков, накажем Рыкова. Первая заповедь каждого члена ОГГ — женить товарища, а потом уже думать о себе. Будут ещё выступающие? — Хочу речь сказать, — поднялся Егор Егорыч. — Разве я ништо? Кролика там когда или овощ — всегда пожалуйста. Опять же не для себя стараюсь. Опять же государство в вас деньги вкладывало, учило шесть годов, специальность давало. Зачем же так, а? Вчерась движок мой анжинер смазать забыл, и что получилось? Вода на шестой чердак не пошла — весь овощ завял. Какой же это анжинер, если про смазку забывает? И ещё я что скажу. К вам обращаюсь, Вацлав Тимофеев, как к главному грибу. Тину Алексеевну твои грибы не слухаются, дерзят. Кроликов нынче не покормили, а те пол в горнице прогрызли. — Хватит, Егорыч, — отмахнулся Кобзиков. — Здесь съезд, а не производственное совещание. В рабочем порядке поговорим. А вообще-то ты обнаглел, эксплуататор. Сколько людей на тебя работает! Профсоюз, что ли, на твоём предприятии создать?.. — Ты что! — испугался «король». — Это они сплошь заседать будут. Одно отчётно-перевыборное — дня два. Знаю я, сам в профсоюзе был. — Кто ещё хочет высказаться? Только соблюдать регламент. Будут выступающие? Или вопрос ясен? — Будут, — сказал Аналапнех, присутствовавший на съезде в качестве почётного гостя. — Прошу, — Вацлав сделал рукой приглашающий жест. — Это, братцы, чемпион города по классической борьбе Борис Дрыкин. Сейчас он в цирке работает. Оказывает нам значительные услуги. — Оказывал! Хватит! — Аналапнех взъерошил свой чубчик. — Из-за вас я в тюрьму идти не намерен. Вчера опять двое себе рёбра поломали, а третье го чуть медведь не задрал. Зачем его в клетку по несло к хищнику — не знаю. Директор уже мне выговор сделал. «Где, — говорит, — Дрыкин, вы этих тюфяков берёте?» Надо было сказать ему, что эти тюфяки все с высшим образованием. Вообще валяете вы дурака, хлопцы, как я посмотрю. Не пойму я вас. Неужели лучше вычищать дерьмо за мартышками, чем работать по специальности? Больше я ни одного огэгэговца к себе в цирк не возьму. Устраивайтесь, где хотите. Выступление Аналапнеха произвело на участников съезда неприятное впечатление. Чтобы сгладить его, Кобзиков сделал знак музыкантам, и они грянули: — Ого-го! Ог-э-г-э! Ого-го! Ог-э-г-э! — заржали по-лошадиному участники съезда. Раскрылись двери соседней комнаты, и три дюжих молодца внесли на подносах жареных кроликов и свежие овощи — подарок «короля» съезду. Съезд единогласно постановил: избрать Вацлава Кобзикова освобождённым председателем, положить ему жалованье сто двадцать рублей и оборудовать кабинет с мягким диваном, телефоном и секретарём-машинисткой. Едва я, придя с работы, успел помыть руки, как в дверь постучали. Вошла беленькая, кудрявая, как барашек, девушка и проблеяла: — Вы будете Рыков? — Я. — Вас вызывает Кобзиков. — Как вызывает? Если надо — пусть сам придёт. — Он принимает у себя в кабинете. — Барашек осуждающе посмотрела на меня. Умывшись, я пошёл искать кабинет председателя ОГГ. Им оказались две смежные комнаты в новой пристройке Егорыча. В первой комнате стояли трюмо, шкаф и висела схема кровообращения лошади. За пишущей машинкой сидела барашек. — Вацлав Тимофеевич занят, — проблеяла она. Я не обратил внимания на слова секретарши и направился к двери. Барашек бросилась мне наперерез. — У него посетитель! Завязалась борьба. Секретарша наскакивала на меня, стремительная и упругая, как волейбольный мяч. На шум из кабинета выглянул председатель ОГГ. — Пропустите его, Варя. Проходи, Рыков. Я сей час кончу. Со стула при моём появлении поднялся зубной врач, нелегально державший бормашину. — Значит, договорились? — Договорились. Кабинет председателя ОГГ был обставлен шикарно. Фикус, гардины, репродукции картин. На столе массивный чернильный прибор и колокольчик, в углу диван. Вацлав в ослепительно белой рубашке и наутюженном чёрном костюме самодовольно огляделся: — Ну как? А? — Ничего. В стиле модерн. — Знаешь, чего ещё здесь не хватает? — Мухомора-липучки. — Хватит острить. Я заметил, ты стал много острить. Мне давно на тебя жалуются. Здесь не хватает бормашины. — Бормашины? — опешил я. — Да. Я договорился с зубным врачом. Он про даст её нашей организации почти за бесценок. Поста вим её вот здесь, рядом с моим креслом. — Прекрасная получится диван-кровать. Только надо отодрать все зубные приспособления. — Ну, хватит! — оборвал меня Кобзиков. — Я вызвал тебя вот для чего. Ты почему не явился сразу? Вступил в нашу организацию — будь добр, соблюдай дисциплину. — Ты прихворнул, что ли? Кобзиков нахмурился. — Полегче на поворотах, Рыков. Как-никак я твой начальник. Почему ты не женил до сих пор Умойся? — Тоне он не нравится, и, откровенно говоря, этот рохля ей не пара. Мои слова совсем не понравились председателю. Заложив руки за спину, он стал прохаживаться по кабинету. — Пара, не пара — не твоё дело. Не забывай, Рыков, что ты всего-навсего инструктор. Правильно говорит Умойся — разбаловались вы. Пора мне заняться дисциплиной. Пока от тебя толку для ОГГ, что от козла молока. Женитьбу Умойся провалил, сам до сих пор не нашёл себе объекта. Я вынужден дать тебе последнее испытательное поручение. — Ваца, да что с тобой? — Ты думаешь, мы собрались в бирюльки играть? Тебе не приходилось кости от окорока глодать? А мне приходилось. Если мы будем лодырничать — все с голоду подохнем. Надо каждую минуту держать ушки на макушке. Надо быть в курсе горкомовских дел. — Ишь куда хватанул! — Да… Надо заиметь там своего человека. Ты, кажется, знаком с этим… как его., инструктором… к вам все с разной чепухой приставал. — С Иваном, что ли? — По-моему, парень подходящий для этой цели. Простоватый. Его можно запутать в сети. — Я с ним едва знаком, да и вообще… — Опять рассуждаешь? Я тебя не спрашиваю: пойдёт — не пойдёт. Даю тебе идею, а ты воплощай её в жизнь. — Какую это идею? — Его надо женить на Манке. И тогда он наш. — На Манке? Ха-ха! — Опять смеёшься? Твоё дело — выполнять мой приказ. И вообще, что здесь смешного? Если человеку систематически вдалбливать что-нибудь, он обязательно в это поверит. — Маша Солоухина — грибиха — была курносая полная девушка. В ОГГ её никто не принимал всерьёз, так как Маша все свои чувства выражала хихиканьем. И кроме того, она писала стихи. Стихи были по преимуществу военного содержания, но это не мешало Маше во время их декламации заливаться жаворонком. Иван и Маша… Только Кобзиков мог придумать эту комбинацию. Председатель ОГГ нажал кнопку и сказал вошедшей секретарше: — Оформить приказ. Возлагаю на Рыкова брачный акт Ивана Березкина и Марьи Солоухиной, в скобках — Манки. Всё. Срок — десять дней, включая сегодняшний. И помни: в твоих руках судьба организации! Назавтра я поплёлся к горкому комсомола ловить Ивана Березкина. Было пыльно и ветрено. На окнах кухни ресторана «Дон» отчаянно трепыхались, как пойманные рыбины, марлевые занавески и гнали на улицу убийственный запах жареного мяса. Иван Иванович появился на горкомовском крыльце ровно в пять. Он глубоко втянул своими большими, похожими на телефонные мембраны ноздрями мясной запах и коротко о чём-то задумался. Но тут налетел вихрь, подхватил тщедушного Березкина и помчал его вдоль улицы. Инструктор лишь правил огромным портфелем, словно рулём. Я догнал Березкина через два квартала. Иван не удивился, увидев меня. — Привет, Пряхин! — крикнул он сквозь свист коричневого ветра. — Как жизнь? — В норме. Приехал в командировку. А как у тебя? Выселил институт в колхоз? Иван Иванович безнадёжно махнул портфелем, и его рвануло от меня ветром. Я схватил инструктора за рукав. — Может, посидим за стаканчиком? Березкин поколебался, но желание излить душу взяло верх. Мы понеслись по улице. Возле забегаловки с напыщенным названием «Восточная заря» я сделал Березкину знак. Он поставил свой портфель поперёк ветра, и нас внесло в зал, длинный и низкий, как пенал, уставленный высокими мраморно-бетонными столиками, напоминающими по форме макеты атомных взрывов. В кафе стоял гул, какой обычно бывает в подвыпившей компании. Однако на столах возвышались лишь бутылки с ситро. Мы нашли себе укромное местечко за фикусом. Я взял по бифштексу и бутылку крем-соды для маскировки. «Перцовка» была припасена заранее. — Бюрократы у вас в институте, — сказал Иван Иванович, грустно глядя на бифштекс. — Всё обговорили бы вроде, утрясли, доказал я им целесообразность… Да… А потом на объединённом заседании всех комитетов один возьми да и ляпни: «А где же мы в этом колхозе столы будем ставить? Ведь у нас их тысяча тридцать штук». Я засмеялся, а они замахали на меня руками и пошли всерьёз обсуждать эту проблему. Ну, так всё и разбилось об эти столы. Вялые все какие-то стали, не соберёшь, не раскачаешь. — Ты не отчаивайся, — сочувственно сказал я, пододвигая Березкину бифштекс. — Ешь. На мертвеца похож стал. — Ладно, чёрт с ними! Сейчас мне другое поручение дали. Насчёт тех, кто по специальности не работает. Я сделал незаинтересованное лицо. — Ну и как? — Нудное это дело! За каждым бегай, каждого упрашивай, уговаривай-… А он ломается, слёзы льёт, как будто его на каторгу посылают. С утра до ночи по городу мотатось. Играем в кошки-мышки. Припутаю одного в— парикмахерской — смотришь, завтра он в кинотеатре разнорабочим. Совсем замотался! Иван Иванович взмахнул вилкой так сильно, что кусок бифштекса сорвался с неё и шлёпнулся прямо на тарелку пьяницы за соседним столиком. Тот съел его с полнейшим равнодушием. — Пора кончать! Подниму архивы в институтах за пять лет, составлю списки, соберу фотокарточки и пойду по всем учреждениям подряд. Да… Один не справлюсь. Придётся внештатную комиссию создать. На слове «комиссия» Березкин увял. Он схватил стакан, хлебнул «перцовки», поперхнулся и грустно свесил голову. Мне стадо жаль Березкина. В этот момент я даже не думал, что такая активная деятельность может выйти для грибов боком. — Может, не будешь создавать? Иван Иванович мотнул головой. — Надо, Пряхин… Без комиссий нельзя. — С каких учреждений думаешь начать? — спросил я, вспомнив об ОГГ. Я не слышал, что ответил Березкин. Я увидел Катю. Ледяная принцесса шла по кафе в сопровождении двух мужчин. Она была в белой шапочке и в чёрном пальто в талию. Вот хорошее место. Я отступил за фикус. — Вы что будете есть, Катерина Денисовна? — Салат, бифштекс и блинчики. Я ужасно проголодалась! Они с деловитостью солидных денежных людей стали загромождать столик тарелками. Один из спутников Кати, толстый, краснощёкий, вынул из чёрного портфеля бутылку «Столичной» и стал разливать её содержимое по стаканам. Как я понял из разговора, они «обмывали» утверждение сметы на строительство новой школы в Сосновке. Толстяк, по всей видимости, был областным товарищем. Второй, худощавый, высокий, седой, напоминающий артиста, — директор школы. Он почему-то сразу не понравился мне. Все трое скоро захмелели и наперебой стали вспоминать смешные эпизоды из истории «выбивания» сметы. Катя хохотала громче всех. Щёки её раскраснелись, волосы постоянно выбивались из-под шапочки, и она поправляла их лениво, красивым движением. Я заметил, что директор школы не спускает с неё глаз. — А Самсон-то Фроймович как топнет ногой, да как закричит на него, а вместо баса — петух! — смеялась Катя, сияя глазами. — Ха-ха-ха! Я ему: «Подпиши!» А он: «Не подпишу!» — вторил ей громовым басом толстяк. Директор школы сдержанно улыбался и всё гладил, всё гладил взглядом Катино лицо. — Я ему: «Подпиши!» А он мне: «Не подпишу!» Га-га-га-га! Тогда я ему говорю: «Пойду к самому Безручко!» Очевидно, это был самый смешной эпизод, потому что все трое так и покатились со смеху. Катя даже поперхнулась. Седой протянул стакан с ситро и на секунду задержал её руку. И тут мы встретились глазами. Я постарался усмехнуться как можно многозначительнее. Ледяная принцесса холодно отвела взгляд, как будто она меня не узнала. Седой заговорил весело о чём-то, заглядывая ей в лицо. — Вань, — сказал я, — видишь женщину вон за тем столом? Хочешь, познакомлю? Интересный чело век. Известный в области географ. Излазила все Карпаты, Казбеки и Гималаи. — Гималаи, — повторил Березкин заплетающимся языком. — Организовать бы там трудовой оздорови тельный семинар… Катина компания собиралась уходить. (Седой то и дело поглядывал на часы.) Катя так ни разу и не посмотрела на меня. Когда они проходили мимо, я сказал: — Екатерина Денисовна, можно вас на минутку? — Что такое? Взгляд поверх головы. — С вами хочет познакомиться товарищ из горкома комсомола. — Здравствуйте! Катя. — Иван Иванович. Березкин поспешно принял начальственный вид. Он. стряхнул с костюма крошки, посуровел лицом, правая рука его потянулась под стол и ухватилась за портфель. — Ну, мы пошли, Екатерина Денисовна. А то опоздаем, — сказал седой. — Идите, идите… Послезавтра увидимся. — До встречи! Они попрощались тепло. Очень тепло. Я бы сказал, даже чересчур тепло. — Как живёте, Екатерина Денисовна? — спросил я. — Спасибо. — Не за что. — Школу будете строить? — Да. — Новый директор? — Ага. — Хороший? — Мне нравится. — Очень? — Почти. — Туманная формулировка. — Ты такие любишь. — Угадала. — Знаю точно. Тебе нравится всякая неопределённость. — Конкретная неопределённость лучше абстрактной определённости. — Разговор всё глубже заходил в «подтекст». Ивану Ивановичу Березкину стало скучно. Он прокашлялся и изрёк: — Шесть комиссий лучше, чем пять. Катя вздрогнула. — Ну, я пошла. — Всего хорошего. Проводить? — Не надо. Я усмехнулся. Я умею усмехаться. Всё-таки хорошо, что она не успела отвести взгляд. Я отомстил себе за фразу о провожании. Я поставил чемодан на запорошённую только что выпавшим снегом траву. На остановке был лишь один пассажир — пожилой мужчин» с незапоминающимися чертами лица, в фуфайке и в новых калошах. — Ну, выпил, — сказал он мне — А что, нельзя? За парком, на правом крутом берегу белел город. Мне больше нечего делать в этом городе-. Я еду на целину. Судя по газетам, целина — хороший край, весёлый… А может, я уеду на Кавказ. Буду работать в винограднике. Или в Архангельск — ловить рыбу. Всё равно. Какой поезд первый — туда и поеду. Я вольный казак. Что бы там ни говорили, а когда ты никому не нужен — здорово. — Нет, ты скажи! Нельзя?.. Нельзя за свои трудовые гроши? — загорячился мужчина с незапоминающимися чертами, налезая на меня. Я отвернулся от него и вздохнул. Прислонившись к телефонному столбу, стояла ОНА и в упор смотрела на меня. Та, которая звала меня в ветреные ночи. — Нельзя, так забирай! На, бери! Вот он я! Вы пил — так забирай! Веди в дружину! …Она была в серой шубке и стояла, прижавшись к столбу, поэтому я не сразу её заметил. Подошёл трамвай. Она вошла в него. — Не поведёшь, так я сам тебя отведу! — заявил мужчина в новых калошах и ухватил меня за рукав. Я с трудом оторвался от него и вскочил на подножку. — Поднимитесь в вагон, — сказала кондукторша сердито, гремя мелочью в сумке. Я поднялся и очутился прямо перед ней — Снегурочкой из сказки. На её плечах, как пушистый воротник, лежал снег. Серая шубка, белые ботинка, красные варежки. На горячем румяном личике таяли снежинки. Прядь волос, выбившаяся из-под шапочки, словно мелким бисером усеяна капельками воды. Чёрные глаза с любопытством уставились на меня. — Гражданин, пройдите в трамвай. Вы мешаете обилечивать пассажиров! — выкрикнула кондукторша. Почему-то меня не любят трамвайные кондукторы. Они всегда подозревают мою особу во всех грехах, какие только могут быть у пассажира. Почему я лезу на голову людям (хотя люди лезут на голову мне)? Почему я еду без билета (хотя я взял билет, едва только успел войти)? Почему я ввалился в трамвай пьяным (хотя я трезв, как рыба)?! В ответ на все оскорбления я обычно отмалчиваюсь, ибо каждое моё слово приводит кондукторов в ярость. Но на этот раз я не выдержал. Уйти — значит потерять её, ибо в трамвай набилось много народу. — Мне и здесь хорошо, — сказал я. Это была роковая фраза. У кондукторши, как у старого боевого коня при звуке трубы, стали раздуваться ноздри. Вагон оживился, предчувствуя скандал. — А ну, пройди, кому говорю! — деланно спокойным голосом прошипела кондукторша. — Занимайтесь своим делом. Я сам знаю, что мне… Кондукторше этого только и надо было. Подбоченившись, она закричала пронзительным голосом: — А ещё в шляпе! Залил глазищи бесстыжие! Хоть бы людей постеснялся! — А ещё в платке, — сказал я ей в тон. . — Не распускайте свои нервы по трамваю! — Хам! Шпана безбилетная! Выходи, или сейчас трамвай остановлю! Она подскочила ко мне и схватила за рукав, как будто я собрался убегать. — Товарищ милиционер! Товарищ милиционер! — В чём дело? — осведомился случайно оказавшийся в вагоне старшина милиции, похожий на артиста Филиппова. — Напился, хулиганит, обилечивать мешает, билета не берёт! — перечисляла кондукторша торжествующим голосом. — Остановите трамвай! — приказал милиционер. Девушка в серой шубке смотрела на меня сочувственно. Проходя мимо, я уловил запах апельсина. Девушка, пахнущая апельсином! — Я не виноват! — рванулся я назад. — Спросите у людей! На улице шёл снег, и кругом было пусто, как в поле. Сквозь колышущийся белый занавес смутно проступали очертания деревьев и каких-то редких построек. — Сядешь на ходу — заберу, — сказал милиционер, прикуривая в ладонях. Потом он вскочил на подножку. Из-за стекла я поймал её взгляд. Взгляд был чуть-чуть сожалеющий. И поэтому, а может, потому, что мне нечего было терять, я крикнул: — Приходите в субботу в восемь к «Спартаку»! — Обязательно приду, — обернулся милиционер. Этак, наверно, никто ещё свиданий не назначал, но я был почему-то уверен, что она придёт. Разве может она не прийти, если я искал её всю жизнь? Откуда-то взялся мужчина с незапоминающимися чертами лица и полез ко мне: — Ну, выпил. А что, нельзя? Но теперь почему-то он был в длинном пальто и без калош. — Наконец-то я тебя нашёл… — сказал я вслух. — Вот и я говорю! — обрадовался мужчина. Есть ли жизнь на электроне? Наступила суббота. К кинотеатру «Спартак» я приехал за час до назначенного срока. Дул резкий ветер, и полотна афиш трепетали, как будто изображённых на них людей била дрожь. Перед закрытыми дверьми ёжились какие-то фигуры, изучая надпись: «Все билеты проданы». Я впал в отчаяние. Куда денемся, если она придёт? На таком ветру долго не продержишься, даже если у тебя сердце пылает любовью. Оставалась ещё надежда на танцы. Я зашёл в ближайший автомат и обзвонил все клубы и дворцы культуры. Нигде ни танцев, ни концертов. В унынии я бродил взад-вперёд перед кинотеатром, надеясь на чудо. До свидания ещё оставалось тридцать пять минут — для чуда вполне достаточный срок. На асфальте лужи морщили лбы. Напротив горбился памятник поэту. Деревья охали и скрипели, как вышедшие на прогулку древние старухи. Мимо прошли две сильно пахнущие духами девушки в клетчатых косынках. Под мышкам.» у них были свёртки. У меня забилось сердце танцы всё-таки где-то есть! Я двинулся вслед за девушками. Лишь бы это оказалось недалеко, чтобы успеть к восьми. У подруг были одинаковые зелёные пальто с пушистыми воротниками. Весело болтая, они, к моему изумлению, исчезли в дверях столовой № 14. Асфальт у входа был густо истоптан. Поколебавшись, я вошёл в вестибюль. Там стояла целая толпа ребят и молча переминалась с ноги на ногу, прислушиваясь к доносившимся сверху упоительным звукам танго и шарканью подошв. В дверях, ведущих в рай, маячили два рослых парня с красными повязками на рукавах. — Вечер работников питания? — спросил я у шкета в огромной папахе. — Комсомольская свадьба, — буркнул тот. — Не кто повар Коля женится на некто поваре Маше. Ты не пытался через кухню? — Нет. А ты? — Только что с чердака сняли. — А-а… — сказал я. Пальто моего собеседника было в мелу и паутине. Я вышел на улицу. Стало как будто ещё холоднее. До свидания оставалось ровно десять минут. Неужели не придёт? Я попросил у прошедшего мимо мужчины папиросу и закурил. Дым немного согрел. С непривычки в голове слегка зашумело. Курить или не курить в её присутствии? Шутить или напустить на себя задумчивость? А может, лучше всего быть самим собой? Хотя нет, это слишком трудно. И вообще, что она из себя представляет — моя будущая жена? Она пришла ровно в восемь. Я даже растерялся, потому что в глубине души всё-таки не верил, что встреча состоится. На ней была та самая шубка и пуховый платок. — Здравствуйте. Я не опоздала? Голос чистый, звонкий, без тени смущения. — Вы точны. Я бросил папироску в урну, но не попал, и она покатилась по ветру, пуская искры. — У вас сегодня день рождения? — Откуда вы взяли? — удивился я. — Обычно ребята любят начинать знакомство подобным образом. Устраивают вечеринку и дарят «имениннику» в складчину его же часы. — К сожалению, вы ошиблись. — К счастью. Давайте, чтобы у нас было не так, как у всех. Романтично. Давайте? Что мы сейчас будем делать? — Гулять. Девушка согласно кивнула головой. Она сунула руки в карманы шубки и широко, по-мужски зашагала. Я пошёл рядом, не решаясь взять её под руку, ибо не был уверен, что это романтично. Лужи покрывались корочкой льда. Редкие прохожие почти бежали, выставив плечо против ветра и пряча носы в воротники. «Характер у моей жены, кажется, неважный, — думал я, стараясь как можно сильнее ставить ноги на тротуар, чтобы они не замёрзли. — Впрочем, в молодости очень хочется быть непохожим на всех. Нужно побольше острить. На женщин это действует неотразимо». — Вы студент? — спросила девушка, не оборачиваясь. — Нет, работаю. — Где? — Лётчиком-испытателем. Это было не остроумно, но эффектно. Моя спутница остановилась и посмотрела на меня пристально, как будто увидела впервые. Потом высвободила из перчатки руку. — Лиля. А вас? — Гена… Геннадий Яковлевич. — А вы видели Землю? — Как вас. — Какая же она? — Плоская. — Я серьёзно. — Я тоже. Плоская, как блин. А сбоку уши. — Какие уши? — Слонов, которые её держат. — С вами серьёзно… Лиля надулась. Минут пять мы шли молча. — Только это пока тайна, — продолжал я. — Учёные так поражены открытием истины, что не могут её осмыслить. А лётчики всё знают. Да вот теперь ещё вы. — Нет, правда? В голосе Лили было колебание. — Вполне. Это ужасно, да? — Наоборот… замечательно. Только вы всё врёте. Откуда-то сверху, точно срываясь со звёзд, падал редкий снег. Он щекотал лицо и был виден только у матовых стёкол фонарей. Он бестолково вился, налетая на них грудью. — Постойте, — сказала вдруг Лиля, — вы слышите музыку? Мы остановились. Тихая и нежная мелодия вальса неслась сверху вместе со снегом. — Слышу. Это играет Аэлита. — А по-моему, вон в том доме. Мы стояли возле столовой № 14. Весь второй этаж её был освещён, в окнах скользили тени. У меня сразу заныли окоченевшие ноги. — Знаете, — сказал я, — там сейчас свадьба мо его друга. Вы не хотите пойти? — И вы действительно только что вспомнили об этом? — Нет. Просто я боялся оказаться в ваших глазах банальным. Лиля испытующе посмотрела на меня. Я стойко выдержал её взгляд. — Но у нас нет подарка, — сказала она неуверенно. — Ерунда! Сейчас что-нибудь купим! — воскликнул я, мысленно подсчитывая, сколько у меня денег. В «Гастрономе» я взял две коробки пастилы и бутылку шампанского. «В крайнем случае, если ничего не выйдет, уничтожим всё с Кобзиковым», — подумал я, входя вместе с Лилей в вестибюль. Здесь по-прежнему было много народу. Расталкивая толпу, я храбро двинулся на стражей с повязками. Те стояли, переминаясь с ноги на ногу, явно скучая. — Здорово, ребята, — сказал я. — Мы не опоздали? — Опоздали, — пробурчал один из дружинников, подозрительно косясь на мой свёрток. Другой тоже посмотрел на бумажный пакет. — Кирпичи? — равнодушно спросил он. — Ну да, — сказал я, выставляя серебристое горлышко. — К такому кирпичу приложишься — и хорош будешь. Ну, как там Николай? Держится ещё на ногах? Или Маша пригубить не дала? Стражи заулыбались: — Извините, товарищи… пожалуйста, проходите. Приходится принимать меры. Лезут тут всякие. Только что одного мудреца раскололи. Кирпичи за вернул в бумагу — вроде с подарком… В зале было душно и пьяняще тепло. Нестройно гудели, шаркали подошвами, шипела радиола, звякали тарелки. Лиля подошла к зеркалу. Я остановился рядом, искоса разглядывая её. В зеркале отражалась совсем юная черноволосая девочка со строгими глазами. Бледное лицо, обрамлённое короной волос, худые руки. Платье из красной шерсти сидело свободно — очевидно, его шили «на вырост». Сильно декольтированное и короткое, оно открывало почти до колен стройные, слегка худые ноги и почти всю спину, покрытую «гусиной кожей». Две толстые косы сбегали по маленькой груди почти до пояса. — Вы, наверно, будете стесняться моих кос, — сказала Лиля, когда мы встретились в зеркале глазами, — они ведь не модны. — Что вы! — запротестовал я. — В косах есть своеобразная прелесть. Что-то от пушкинской Люд милы. — Спасибо за комплимент. Мне все говорят, что я не современна. — Вы не так меня поняли. Наоборот… — Вы имеете в виду платье? Так оно — моей сестры. — Пойдёмте танцевать? С вами в обычной обстановке разговаривать трудно. — Я не танцую. — Почему? — удивился я. — Потому что считаю пошлым. От танцев дав но осталось одно название. Сейчас танцуют только потому, что можно на глазах у всех обниматься. А мне это совсем не нужно. — Тогда пойдёмте за стол. — Я не пью. — И не едите? — Иногда. Мы неловко стояли посреди зала. — Эй, парочка! Как там вас? Идите сюда! — за кричали из-за стола. Некто в чёрном костюме с галстуком-бабочкой подскочил к нам и с пьяной любезностью стал усаживать за стол. Я пошёл поздравить жениха. Он сидел во главе стола, красный, довольный, и боролся со своим чубом при помощи железной расчёски. Он боролся яростно, ожесточённо, но безуспешно: едва расчёска сходила с головы, как чуб моментально рассыпался и лез в глаза, — Сколько лет, сколько зим, дружище! — сказал я, ставя возле жениха бутылку шампанского и де лая растроганное лицо. — Ему хватит уже! — запротестовала кругленькая, как колобок, невеста. — Мама, его опять хотят напоить! Жених поднял с глаз чуб и неожиданно закричал: — Сашка!!! Ты??? — Ну да! — Друг! Какими судьбами? Давай бокалы сюда! Мы выпили при явном недовольстве родственников невесты. — Ну, ты как тут, женился, значит? — Да вроде. А ты? — Нет ещё. — Женись, брат. Интересно погулять на свадьбе, на собственной. Эй, давай станцуем русскую? Рус скую! Помнишь, как когда-то?.. Мишка, тащи баян! Чуб опять упал на глаза жениху, и он зло затряс головой. Я воспользовался этим и потихоньку ретировался на своё место. Лиля ковыряла вилкой в винегрете. — Он тоже лётчик? — Нет, повар. Как странно — один чуть ли не достаёт рукой звёзды, а другой готовит пересоленные винегреты. — А может, это жена готовила? Вы сейчас, наверно, скажете, что все профессии нужны людям. Я с этим согласна. Но всё-таки есть профессии сильных. Вот, например, ваша. Зачем кривить душой, скажу прямо: я горда, что случай свёл меня с вами. Она сказала это так искренне что мне вдруг стало страшно за своё будущее. А что, если всё раскроется? — Да… конечно. Но знаете, вы слишком много требуете от людей. Не всем же быть— смелыми и от важными. В основном человечество мягкотела, добро, любит покушать и повеселиться. Лиля живо повернулась ко мне: — Вот-вот. Если бы вы знали, как я презираю ваше «человечество»! Этого пресловутого «среднего гражданина», который пьёт вино, ест борщи, приволакивается за женой соседа, а в оставшееся время «возводит светлое здание будущего». Ну, какой это герой? Герой — это кто делает что-то необычное, весь отдаётся своему делу. Но и герой — чепуха. Он герой потому, что все вокруг овцы. Знаете, есть такая пословица: «Молодец — среди овец, а против молодца — сам овца». Если уж жить на земле, то лишь гением. — Ого! — сказал я, — Сколько честолюбия! По чему же вы живёте? Или, может быть, вы гений? — А почему вы смеётесь? Вы же ничего не знаете обо мне. Вдруг я сделала открытие, о котором человечество и думать никогда не думало? — Какое же это открытие? — заинтересовался я. — Пока тайна. — Ну, пожалуйста, скажите. Я никому ни слова. Лиля заколебалась: — Поклянитесь. — Клянусь. — Нет, не так. Смотрите мне в глаза и повторяй те: «Клянусь, если я скажу лишь слово…» Я повернулся и уставился в её чёрные глаза, которые вдруг стали серьёзными и страшно глубокими. — Клянусь, если я скажу хоть слово… — …пусть тогда мой самолёт разобьётся, а тело моё не опознает даже мать. Я покорно повторил за ней клятву. Мой самолёт никогда не разобьётся. — Ну вот. Вы первый человек, который это узнает. Мы живём на электроне. — Где? — поразился я. — На электроне. А солнце — проток. Я невольно рассмеялся. Лиля спокойно взяла яблоко и откусила его. — Смейтесь, смейтесь. На вашем месте каждый поступил бы так же. — Но как вы пришли к такому выводу? — спросил я, вволю насмеявшись, благо на это мне было дано разрешение. — Это уже частности. Не исключена возможность, что наша солнечная система — это атом, который входит в состав пепельницы, стоящей на столе какого-нибудь великана. А этот великан сидит в мягком кресле, читает газету, тычет окурки в пепельницу и даже не подозревает, что в ней копошатся миллиарды солнц и планет, на одной из которых находимся мы с вами. И мы никогда не увидим ни этого великана, ни даже его пепельницы — потому что человеческий глаз не замечает ни маленького, ни большого. Впрочем, «большое» и «маленькое» — понятия относительные, которые осознаются только в сравнении. Так же точно, может быть, есть жизнь и на нейтронах, которые мы разгоняем. А почему и не допустить такой возможности? Вы уверены, что все мыслящие существа должны иметь рост полтора метра и температуру тридцать семь градусов? Вы уверены, что микробы не мыслят? — После беседы с вами — нет. — Не нужно иронизировать. Я этого не люблю. — Я и не думал. Этого открытия хватит и на десяток гениев. — Опять? Идёмте домой. На лестнице был переполох: трое дружинников с торжеством тащили упирающегося шкета в папахе на улицу. Физиономия была у него чёрная, как у негра. Он пытался прорваться в рай через котельную. Лиля жила далеко, и я возвращался последним трамваем. Всю дорогу, я смотрел в окно невидящими глазами и улыбался. Таких девушек мне ещё не приходилось встречать. Открыть жизнь на электроне! Смешно… И руки цепкие, как у гимнастки. В тёмном подъезде я всё-таки поцеловал её. Получилось быстро и грубо, так как я думал, что Лиля будет сопротивляться. Но она только сказала: — Ничего приятного не нахожу. Пошло. — Но гении тоже целовались, — возразил я. — К сожалению. За окном гнулись деревья из синих искр. Кондукторша в ватнике и плаще, похожая на кочан капусты, подозрительно смотрела на меня, очевидно принимая за пьяного. А мне хотелось сделать ей что-нибудь приятное, доброе. Купить билет, что ли? — Значит, глаза голубые, как пламя денатурата? — Да. — И лицо, как у «Неизвестной» Крамского? — Да. — Гм… — Кобзиков задумался. — А социальное положение её ты выяснил? — Нет. — Без социального положения не могу, — У неё была дорогая шубка и платок рублей за пятьдесят. — Многие имеют одну мать уборщицу, а носят дорогие шубки. — Живёт в новом доме. На дверях табличка. — Многие живут в новых домах и имеют таблички. Нет, Рыков, денег я тебе дать не могу. Что скажет ревизионная комиссия? Выясни социальное положение, тогда будем, смотреть. — Как же я стану выяснять социальное положение, если у меня нет ни копейки? Ведь её в кино надо водить. — Разумеется. — Мороженое, пирожные там всякие. Пушкин будет платить? — Мумия! Хоть бы фамилию на табличке запомнил! На семинарах мух, что ли, ловишь? Чему учит устав ОГГ? Устав ОГГ учит, что социальное положение надо выяснить в первый же вечер. Только тогда я имею право подписать заявление на аванс. Понял? — Фамилию-то я запомнил. Семёнова. Но Семёновых тысячи… — Давай посмотрим, — Вацлав достал специальный экземпляр телефонного справочника, где у него против домашних телефонов были записаны должность, место работы, семейное положение абонента. — Если он большой начальник, то телефон непременно есть. С… С… Сепельников… Семочкин… Семёнов. Инициалы его как? — Кажется, И. В. — Как? Как? — Кобзиков изменился в лице. — И. В. Теперь я вспомнил точно. — А дочь как. зовут? — Лиля. — Так слушай же, — сказал дрожащим голосом Вацлав. — Семёнов Иван Васильевич, 1915 года рождения, имеет сына Игоря 1936 года рождения и дочь Лилю 1945 года рождения. Работает директорам атомной электростанции. Понял? — Понял. — Чудесно! Колоссально! Грандиозно! Мумиозно! Фараозно! — забегал по комнате Вацлав. Я быстренько взял чистый листок и написал: Председателю правления ОГГ В. Т. КОБЗИКОВУ от инструктора отдела парикмахерских и фотохудожественных работ Г. Я. РЫКОВА Заявление Прошу выделить мне на ухаживание за дочерью директора атомной электростанции Л. И. Семёновой двадцать рублей Вацлав выхватил листок у меня из рук: — Какой инструктор? Какой, к чёрту, инструктор? Ты теперь заведующий отделом атомных электростанций! Понял? Царица Тамара Только к началу декабря установилась настоящая зима. Холодные ветры с севера нанесли много снега, и он залёг белыми медведями в парках и дворах, искрясь голубоватыми шкурами на солнце. Стояли ясные дни. Студенты форсили на улицах без шапок. Краснощёкие ядрёные девки вывозили снег за город. Тротуары стали полосатыми от следов деревянных лопат. Днём с крыш капало, а ночью между домами, как голодная собака, рыскала позёмка и лизала тротуары шершавым языком. Несмотря на суровые климатические условия, число грибов продолжало расти. Иван Иванович Березкин со своим громоздким бюрократическим аппаратом оказался абсолютно безвредным для ОГГ человеком. На третий же день знакомства (я всё же выполнил задание Кобзикова) Манке удалось сфотографировать График движения комиссий по укомплектованию колхозов и совхозов кадрами молодых специалистов из числа выпускников вузов, не поехавших по назначению в сельскохозяйственные районы. Надо отдать должное Березкину: комиссии строго придерживались графика. И это было нам на руку. В определённый день и час в определённом учреждении грибы срочно выезжали в командировки или просто на время исчезали. Березкин ходил совсем убитый. Два месяца титанической работы — и ни одного сорванного гриба. Встречая меня, он бормотал невнятно: — Комиссий мало, Пряхин… не успеваем… Иногда, наоборот, Иван Иванович бывал весьма возбуждён. — Дела идут! — кричал он ещё издали. — Пришла гениальная идея! Создаём Координациональный Совет! Манка, всегдашняя хохотушка, со слезами на глазах жаловалась Кобзикову: — Не могу больше! Брошу. Тяжело. Свидания на заседаниях. До часу ночи торчу! — И не поцеловались ни разу? — хмурился председатель ОГГ. — Не… — А ты сама целуй, не жди! — Девушке первой нельзя. — Предрассудки! Помню, когда я ещё студентом был, пошёл к одной содрать схему свиных кишок. Ничего такого и в мыслях не было. Доверился ей, как дурак, никаких мер предосторожности не принял, а она как поцелует! — Боюсь я… — Поможем! Рыков, разработай план операции! Это твоя недоработка. Девку до сих пор не поцеловали. Мне тяжело досталась операция «Поцелуй». Три дня я уговаривал Березкина выехать за город (потренироваться, полазать по обрывам перед «морально-оздоровительным» мероприятием). Наконец Березкин согласился скрепя сердце. Манка надела своё лучшее платье, надушилась самыми дорогими духами. Председатель ОГГ лично провёл с ней инструктаж. В этот; день была безоблачная погода, и всё предвещало успех. С нетерпением мы ждали Манку. Она пришла вечером, вся в слезах. — Поцеловались? — строго спросил Вацлав Кобзиков. — Не… — Почему? — Зашли мы на ферму молочка попить. А он как увидел коров, как увидел… — Струсил, что ли? — Доить их стал. До самого вечера доил. Плачет и доит. Доит и плачет. И я реву. Жалко мне Ванечку стало. Несчастный он в жизни. Все его ругают. Рас сказывал, скоро на бюро обсуждать будут. За нас. Что ни одного не поймал. А он такой хороший, такой хороший! Коров любит… И худенький, всё заседает, всё заседает… Снять его могут… Жалко! Может… — Что?! Да я!.. Да я тебе… — задохнулся председатель ОГГ. Кобзиков допустил ошибку. Ему нужно было прислушаться к лепету Манки. Через день Березкина действительно сняли. Мы вполне могли пожертвовать парочкой-троечкой грибов, чтобы сохранить ценного для нас человека. Ивана Ивановича сняли за развал работы и перегибы. «Перегибы» заключались в том, что отчаявшийся Березкин устроил засаду в отделе кадров одного института, где выдавались «ромбики» бывшим выпускникам, и грёб всех подряд. Честные специалисты (грибы в ромбиках не нуждались) устроили, конечна, скандал. Перед самым бюро Манка пожертвовала собой, открылась Березкину. Результат оказался неожиданным: Иван поцеловал Манку. Воистину — никогда не понять женщин и руководящих работников… Вечером они пришли к нам. Ещё издали я услышал смех. Это было странно, так как в «Ноевом ковчеге» жили люди серьёзные и озабоченные. Я выглянул в окно и не поверил своим глазам. Рядом с хохотушкой Манкой шёл человек, очень похожий на Березкина, стройный парень в спортивном костюме, стрижка под «бобра», на щеках румянец. Это был Иван — и в то же время не верилось, что это он. Березкина словно подменили. Но самое удивительное — он смеялся. Я ещё ни разу не видел, как смеётся Березкин. — Привет! — ещё издали закричал он. — Мы пришли попрощаться! Уезжаем! — Куда? — Домой. — Сегодня заявление подали, — сказала Манка. Чужое счастье всегда завидно. Грибы выглядывали изо всех окон. Председатель ОГГ грозил Манке кулаком в дверях своего кабинета. Кобзиков боялся, что счастлива» невеста выдаст организацию. Но Манке было не до того. Я думаю, она вообще забыла и нас и председателя. — Сильно ругали на бюро? — спросил я Березкина. — Не-е… Ребята у нас хорошие. Раз не умею руководить — значит не умею, что тут сделаешь! Я у них даже, знаешь, что выбил? Иван извлёк из кармана листок бумаги. Я прочитал: СПРАВКА Дана настоящая Березкину Ивану Ивановичу в том, что он в силу специфики своего характера не может быть на руководящей работе. Секретарь горкома комсомола Т. ТЫЧИНА — Здорово! Правда? — смеялся Иван. — Станут избирать меня в какую-нибудь комиссию, а я им эту справку. Вот! Читайте, завидуйте! Буду я, парень, коров доить. Люблю это дело! Всё это было хорошо. Но как теперь станут развиваться события? Кто будет вместо Березкина ведать грибами? По приказу Кобзикова два гриба каждый день околачивались в горкоме — вынюхивали. Но узнать о том, кто стал «грибником», по иронии судьбы, нам довелось на дне рождения Кобзикова. Десятого декабря Кобзикову стукнуло двадцать пять. Этот день был объявлен праздником всего ОГГ. Девчонки понатащили кукол, зажимов для галстуков, одеколона, портсигаров, расчёсок и прочей дребедени — «именинник» стал владельцем целого галантерейного магазина. Ребята нажимали больше на «KB», «KВK», «KBВК» и т. д. Но превзошёл всех стиляга Тихий ужас. Он приволок откуда-то настоящий человеческий скелет. Появление скелета произвело переполох. Девчата подняли визг. Представители мужественного пола лезли чокаться с чьими-то останками. Вацлав буквально онемел от счастья. Он не знал, что делать со своим подарком, носился с ним по комнате, как с мышью, сажал в кресло бормашины. В общем было весело. Но когда сели за стол, настроение испортил всё тот же стиляга Тихий ужас. Он рассказал историю, случившуюся с ним два дня назад. История сильно смахивала на зловещее предзнаменование. После окончания медицинского института Тихий ужас работал на заводе бойцом военизированной охраны. В тот день он, как всегда, стоял в проходной. Делать было нечего, и Ужас зевал от скуки. Вдруг, откуда ни возьмись, налетает на него девчушка. Румяненькая такая девчушка, в коротком платьице, с бантиками в косичках. Видишь ли, ей срочно надо пройти на завод, а удостоверение дома забыла. Стиляга оживился. — Увы, у шпионов тоже бывают голубые глаз ки, — для начала изрёк он. Завязался очень остроумный, хотя и бесполезный, разговор. Девушка была удивлена, встретив в обыкновенном охраннике весьма образованного, начитанного человека. — Вы, наверно, техникум кончали? — наивно спросила она. Тихий ужас почувствовал себя уязвлённым. — Медицинский институт, — ляпнул он, забыв про конспирацию. Ахи, охи, расспросы, нескрываемое любопытство. Короче, они договорились встретиться в Петровском скверике. Всё это Тихий ужас рассказал с видом донжуана, одержавшего очередную победу. — Влюбилась в меня с ходу! — разглагольствовал он. — Конечно, не сервис, но ничего, довольно свежа для своих шестнадцати лет она хорошо сохранилась. — А не было ли у неё большой родинки на правой щеке? — вдруг спросил Вацлав. Была. Tы что, её знаешь? — удивился охранник. За столом наступило гробовое молчание. — Вы уже встретились? — поинтересовался я. — Нет. В воскресенье должны… — Немедленно подавай заявление на расчёт! Это секретарь горкома комсомола. — Кто? — пролепетал стиляга, хватаясь за сердце. — Эта девчушка… — Секретаря сейчас пошли разные, — назидательно сказал Кобзиков. — Сразу от обыкновенного человека и не отличишь. Это раньше лафа была: как галифе и сапоги — так и всё ясно. А эту видел? Ты на её косички — зырк, а она тебя под зебры — хвать! — Бантики… смех ангельский… и секретарь, — простонал Тихий ужас. — На, выпей, — я сочувственно пододвинул ошалелому грибу стакан вина. Тихий ужас опрокинул его не глядя. Через несколько минут он уже плакал пьяными слезами. — Она такая… такая… и секретарь… Застрелюсь из винтовки! — вдруг заревел охранник, дико вращая глазами. Мы уложили бедного гриба на кровать, и он заснул с несчастным лицом и слезами на щеках. — Дело плохо, — сказал Вацлав. — За нас взялась сама царица Тамара… Затем случилась ещё одна неприятность. Мы лишились заведующего промышленно-транспортным отделом Ивана-да-Глории, а вместе с ним рухнули все надежды, связанные со станкостроительным заводом. Получилось это так. Однажды мы проснулись с Вацлавом от грохота кастрюль и упоительно вкусного запаха (мы давно— уже не. просыпались от посторонних звуков, так как Аналапнех получил от цирка новую квартиру, а бормашина стояла в кабинете Кобзикова). — Гусь, — определил ветврач, принюхиваясь к плавающему в комнате сизому дыму. — Клянусь, мумией фараона, это гусь! — А по-моему, тушёная баранина с луком, — сказал я, — Гусь, будь я проклят! Мы заспорили. Тогда а на цыпочках пробрался, к двери в коридор, открыл её — и увидел Марью. Она как ни в чём. не бывало хлопотала возле керогаза, по-прежнему толстая, краснощёкая, в аккуратном клетчатом фартуке. В люльке спал ребёнок. На табуретке рядом сидел заведующий промышленно-транспортным отделом и задумчиво пощипывал свои пижонские усики. — Пойди сюда, — прошептал я Кобзикову. Вацлав заглянул в щелкуг и его перекосоротило — Продался… Тряпка! Щенок!! — прошипел он. В тот же день я случайно стал свидетелем разговора председателя со своим подчинённым. — Гони в три шеи. Понял? — убеждал ветврач. — Не могу… ёлка-палка. — Боишься? — Не-ет. Просто не могу… — Ну, давай я выгоню. Мне это ничего не стоит. А? Давай? — Но зачем тебе это нужно, ёлка-палка? — чуть не плакал Иван. — Как зачем? — ахнул ветврач. — А Глория? А те десять человек, которых ты должен устроить на завод? Ты о них подумал? Мумия! Ты на голодную смерть их обрекаешь. Их жизни будут на твоей со вести! — Не могу… ёлка-палка, — выдавил из себя заведующий промышленно-транспортным отделом. — Она так вкусно готовит… и вообще… — Тогда я сам это сделаю! Приблизительно час спустя после этого разговора жители «королевства» были подняты на ноги страшным грохотом в Ивановой комнате. Я подоспел на место происшествия первым и был буквально парализован развернувшейся передо мной картиной. Разъярённая Марья лупила Кобзикова скалкой. Председатель правления «Общества грибов-городовиков», взъерошенный, как кот, шипя проклятия, метался по комнате, ища спасительного уголка. На полу валялись разбитые горшки из-под цветов, подушки, металлическая посуда и шейный платок ветврача, а удары всё сыпались и сыпались на него с боксёрской методичностью и силой. — На помощь, Рыков! — взмолился ветврач. Я вовсе не собирался ввязываться в потасовку и вступил на поле боя лишь в качестве парламентёра. Но в тот же момент мощный удар выбросил меня из комнаты. Я смахнул по дороге ведро с водой и очутился посреди лужи. Вскоре рядом со мной приземлился Кобзиков. Дверь Ивановой комнаты с грохотом захлопнулась. — Паразиты проклятые! Не лезьте не в свои дела! — Всё равно выгоню эту мумию! — пообещал Вацлав, потирая ушибленное колено. — Будь я проклят! Переодевшись в сухое, председатель ОГГ отправился по комнатам вербовать добровольцев. Но выступить "против Марьи, несмотря на уговоры и даже обещания денег, никто из жителей «королевства» не решился. Свой гнев Кобзиков сорвал на Иване. На срочном заседании правления верный муж был лишён поста заведующего промышленно-транспортным отделом большинством в четыре голоса при одном воздержавшемся. Воздержался я, так как, несмотря на купание в холодной воде, был, сам не знаю почему, на стороне Ивановой половины. — Ну и чёрт с вами! — сказал Иван в своём последнем слове. — Сельскохозяйственные вредители! После этого между председателем ОГГ и молодой матерью установились взаимоотношения, сильно напоминавшие дружбу кошки с собакой. При встрече они шипели друг на друга. Толстая Марья и щуплый заросший Кобзиков — на это стоило посмотреть! — Никогда не думал, что смогу ненавидеть женщину, — жаловался ветврач. — А она довольно аппетитна, — замечал я. — Тьфу! — плевался Кобзиков. — Мумия! Перед самым Новым годом «угодил в кошёлку» самый красивый гриб-городовик — стиляга Тихий ужас. Встреча с секретарём горкома перевернула душу бывшего охранника. Он стал другим человеком. Он пугливо оглядывался, разговаривал шёпотом, вздрагивал, если на него пристально смотрели. Его взгляд, ранее разивший девушек без промаха, теперь потух, лицо осунулось, богатырская спина сгорбилась, пиджак, сидевший обычно как на хорошем манекене, повис бесформенной тряпкой. Кончилось это тем, что Тихий ужас явился в горком с повинной. Его направили на работу в сельскую больницу. Мы провожали его. Было странно видеть его в обыкновенных брюках и в обыкновенном пиджаке. У всех было тревожно-грустное настроение, как на похоронах. Падал снег. Новоиспечённый врач смотрел на нас из окна вагона глазами раненой газели. Мы чувствовали себя неловко. — Рок-н-ролл! — выкрикнул на прощание Кобзиков любимое приветствие бывшего гриба. Но Тихий ужас молча отвернулся. Потом сорвали двух «лисичек» — филологов Риту и Милу, низкорослых и несимпатичных. Они уехали довольно охотно: в городе развелось много красивых девчат, и выйти замуж стало для них здесь почти неразрешимой проблемой. Кобзиков заволновался. — Надо меньше болтаться по улицам, — сказал он. — И вообще не мешало бы изменить свой наружный облик. Председатель ОГГ начал отпускать себе после этого бороду, баки и усы. Я тоже перестал бриться, и вскоре по утрам из зеркала стала смотреть на меня дикая, заросшая рыжей щетиной физиономия. Это было тем более странно, что волосы у меня на голове росли иссиня-чёрные. — Ты похож на неандертальца раннего периода, — говорил мне Вацлав. — Клянусь мумией фара она, тебя мать родная не узнает! Следом за нами взялись за свой внешний облик и остальные. Трое франтов постриглись наголо, две девушки срочно перекрасились, ещё одна обзавелась косами до пят, а некий инженер-продавец скоропостижно окосел. Мы почти перестали показываться на улице, пережидая «грибной сезон». Сам председатель правления чуть не угодил в «кошёлку», столкнувшись в магазине со своим преподавателем. Кобзикова спасла борода. Преподаватель не узнал его. С перепугу главный гриб целую неделю не пил и носа на улицу не высовывал. Пошли слухи, что Тычинина привлекла к работе Косаревского. Вот тут-то все перетрусили по-настоящему: старший лаборант знал нас в лицо. Сорвали ещё троих. Председатель ОГГ ходил туча тучей. — Это всё она! — бормотал Кобзиков. — Под дурочку работает и гребёт. Пора с ней кончать. — Что ты задумал? — обеспокоился я. — Сейчас увидишь, — мрачно ответил грибной вождь. — Варя! Вызвать ко мне самых красивых грибов. Через полчаса перед председателем ОГГ стояло пятеро стройных парней, заросших по самые глаза. Вацлав долго и любовно разглядывал каждого, потом тяжело вздохнул. — Надо спасать общество, ребята. ОГГ на краю гибели. — Что надо сделать? — Ликвидировать секретаря горкома комсомола. — В комнате наступило тяжёлое молчание. — Как?.. — Закрутить мозги, жениться и увезти в колхоз. Это самый надёжный способ ликвидации. Называется личным примером. — Кобзиков оживился. — Они за нами, как за пешками, охотились. А мы сразу королеву — хвать! Добровольцы есть? Шаг вперёд. Все пятеро шагнули на середину кабинета. Кобзиков положил руку на плечо самого высокого и красивого гриба. — Твёрдо решил, Пантюхин? Не подведёшь? — Не подведу. Кобзиков обнял парня, трижды поцеловался с ним, незаметно смахнул слезу. — Ну, иди… побрейся… Время не ждёт. ОГГ тебя не забудет. Парень повернулся по-военному и вышел из комнаты строевым шагом. Оставшиеся переминались с ноги на ногу. — Если он погибнет — пойдёт второй. Второй по гибнет — пойдёт третий… Все пятеро погибли, как герои. Они сделали всё, что могли. Они дарили Тычининой цветы, водили её на танцы, расхваливали её организаторские способности. Однако результаты были прямо противоположны: грибы влюблялись сами. А конец был всегда один. Они раскалывались, как орехи. Убедить же в чём-либо влюблённого — проще пареной репы. Влюблённый — всё равно что человек, потерявший иммунитет. На село парни уехали без тени упрёка. Один из грибов — скульптор, работавший у Егорыча штукатуром, — сделал добровольцам памятник. На высокой скале — неприступный замок царицы Тамары. Пятеро плечистых парней карабкаются на скалу. Внизу золотом надпись: «Героям-пантюхинцам» — по имени первого добровольца… Больше красивых грибов у нас не было — так, мелюзга. Оставался, правда, ещё председатель, но он берег себя для дочери министра. Выручил случай. Однажды я ехал в трамвае и почувствовал на себе чей-то взгляд. Я обернулся. В упор на меня смотрел Косаревский. Втянув голову в плечи, я стал пробираться к выходу. Узнал он меня или не узнал? Большую надежду я возлагал на свою бороду. У выхода я оглянулся. Косаревский протискивался следом. — Рыков! — крикнул он. — Рыков, подожди! Старшему лаборанту загораживала дорогу дама с какой-то длинной лакированной палкой. Косаревский в этой палке запутался. Трамвай нёсся с большой скоростью, ухая и скрипя. Мелькали столбы. Прыгнешь — расшибёшься. Мысленно прикидывая прочность палки, я встал у самого выхода, с тем чтобы сразу сойти, едва трамвай остановится. — Да уберите вы эту чёртову штуку! — злился старший лаборант. — Рыков, не надо с тобой поговорить! Палка гнулась. Косаревский напирал на неё всем телом. До остановки было уже недалеко. Выдержит или нет? Послышался треск. Я прыгнул. — Сломал! Сломал! — раздался в трамвае вопль. — Багет сломал! Держите его! Я попал головой в сугроб. В уши, рот, нос набился снег. Отплёвываясь, я начал выбираться. Рядом кто-то копошился. Это был Косаревский. — Рыков, да подожди же! Разгребая грудью снег, славно бульдозер, старший лаборант двинулся на меня. И вот тут я понял зайца. И вообще всех животных, на которых охотятся. У них высокая смертность из-за разрыва сердца. Рванувшись из сугроба, я побежал, то и дело оглядываясь. Косаревский мчался следом. После прыжка у меня сильно болела нога, и, кроме того, я был тепло одет — это мешало. Старший лаборант настигал меня. Наконец наступил момент, когда я почувствовал, что если сделаю ещё шаг, то упаду замертво. Я остановился. Косаревский с размаху ухватился за мой рукав. Мы оба тяжело дышали. — Чудак… чего ты… убегаешь? Мне… надо с то бой поговорить!.. Я сделал слабую попытку вырваться, но Косаревский навалился на меня всем телом и задышал в ухо: — Возьмите меня к себе, ребята. Второй день не евши! Я ещё трепыхнулся. — Честное слово! Меня выгнали с кафедры. Там сейчас новый зав. свирепствует. Поразгонял всех. Деньги кончились. Второй день не евши. Всё время тебя ищу. — Будет врать, — сказал я и крутнул локтем. — Провалиться мне на месте. Во, гляди! — Косаревский вытащил одной рукой (второй он по— прежнему крепко держал меня) из-за пазухи трудовую книжку. «Уволен с занимаемой должности старшего лаборанта, как занимающийся очковтирательской работой (летающая борона)…» — прочёл я. — Крепко. — Ещё бы! — шмыгнул носом Косаревский. — Так отделали, что теперь нигде не примут. Разве что через вашу взаимопомощь. — Откуда ты знаешь? — Ходят слухи. А тут я ещё по заданию горкома списками не уехавших по назначению занимался. Как глянул на общую картину, так сразу и дога дался. Не может быть, думаю, чтобы такие ребята не устроили взаимопомощь. — Ты составил списки? — Не успел. Сейчас этим Ким занимается. — Ким?! Откуда он взялся? — И Ким и Кретов. Кретов сейчас — заведующий мастерскими. Новый декан их притащил с этой дурацкой сеялкой. — Сеялка-то, допустим, не дурацкая. — Пардон. Забыл, что ты к ней причастен. — А где сейчас Глыбка? — Глыбка не пропадёт! В Обществе по распространению политических и научных знаний заворачивает… …Так в ОГГ появился Косаревский. Своей эрудицией и воспитанными манерами он произвёл на Кобзикова хорошее впечатление. Через несколько дней главный гриб вызвал старшего лаборанта для секретных переговоров. Родился новый план спасения организации. На любовь больше ставки не делалось. Было решено направить энергию в другое русло. Косаревский должен явиться к Тычининой (риску никакого — девушка с родинкой знала его как старшего лаборанта) и предложить грандиозный проект создания в одной из балок вблизи города комсомольско-молодёжного пруда с лебедями, лодками, рыбой, вербами и кафе-закусочными. Затраты — минимальные, так как пруд можно строить на общественных началах. Какой комсомольский секретарь устоит перед соблазном строить что-нибудь грандиозное на общественных началах? По мнению Кобзикова, Тычинина должна увлечься сооружением пруда и отстать от грибов. Конечно, Тамара может и не заинтересоваться идеей комсомольско-молодёжного пруда. Тогда у Косаревского должно появиться ещё несколько сногсшибательных идей. Это Кобзиков требовал со старшего лаборанта в приказном порядке. План был неплох, и мы снарядили старшего лаборанта в дорогу. В качестве напутствия председатель ОГГ сказал: — Смотри не влюбись. На этом деле уже горе ли. Держи себя в руках. Косаревский презрительно пожал плечами: — За мной такие девочки… — Ну вот и хорошо! — обрадовался Вацлав. — Наконец-то нашёлся деловой человек! Вокруг света за семь рублей На душе у меня стало смутно и тревожно. До этого я свободно разгуливал везде, прямо смотрел людям в глаза, а теперь делать этого не мог. В каждом встречном я видел человека, который мог схватить за плечо и спросить: — Рыков, а ты что здесь делаешь? Особенно это чувство усиливалось почему-то в трамвае, и я инстинктивно стал больше ходить пешком, а если всё же попадал в трамвай, то прятал лицо в воротник и на вопросы кондуктора отвечал шёпотом. Встречаться с Лилей стало делом нелёгким. Она тянула меня в людные места, а я предпочитал, как и всякий гриб, места побезлюдней и потенистей. Кобзиков меня торопил. — Тобою очень недовольны грибы, — говорил он. — Зарплату получаешь, а результатов никаких. Женитьбу Умойся ты провалил. Березкина упустил тоже. Если и с Семёновой ничего не получится — не знаю, что делать. И так говорят, что я тебе покровительствую. — Я скоро… Но дело с женитьбой двигалось туго. Лиля была очень высокого мнения о себе и не терпела ничьих возражений. Лишь в вопросах космоса она снисходительно позволяла мне быть некоторым авторитетом. Однажды мы поссорились серьёзно. Как-то, спасаясь от зимней стужи, мы зашли с Лилей в здание лектория. Мы горели желанием послушать любую лекцию, на какую бы тему она ни оказалась. Каково же было моё изумление, когда на трибуне я увидел Маленького Ломоносова! В чёрном длиннополом пиджаке, в рубашке-косоворотке, Наум Захарович Глыбка яростно громил с трибуны вредителей сельского хозяйства. Волосы кандидата сельскохозяйственных наук растрепались, рукава были в мелу до плеч, лицо вспотело от возбуждения. Голос бывшего декана заполнял все уголки большого зала. — За год суслик уничтожает десятки килограммов зерна, соломы, топчет посевы, его норки разрушают структуру почвы! Жилища же более крупных вредителей, например кротов, даже мешают продвижению тракторов, а иногда выводят их из строя! Грызуны — огромное, не поддающееся учёту бедствие! За границей на борьбу с вредителями этого типа расходуются колоссальные средства! Сотни людей заняты тем, что круглый год производят отлов этих хищников… У нас пока не придают значения этому вопросу. Мы все чего-то ждём. Мы все благодушествуем. А грызуны между тем катастрофически размножаются. Скоро огромные полчища этих, с позволения сказать, тунеядцев, будут съедать урожай прямо на корню. Товарищи! По моим, далеко не полным подсчётам, в Советском Союзе живёт около пятнадцати миллионов грызунов! При этих словах зал пришёл в волнение. По рядам пробежал возмущённый говорок. — Какая тема лекции? — спросил я шёпотом у соседа. Тот недовольно оторвался от блокнота, в который что-то строчил, и буркнул: — «Забытая опасность». Сзади на нас зашикали. — Что же надо делать? — крикнул кто-то с места лектору. Глыбка мотнул головой, откидывая назад свой чубчик. — Те, кто читал мои труды, сразу найдут ответ на этот вопрос. Только многолетние растения избавят нас от всех бед. Только хлебные деревья способны противостоять натиску грызунов! Не нужно бояться нового, товарищи! Будущее за многолетни ми растениями! Грянули аплодисменты. Председательствующий зазвонил в колокольчик. — Прошу вопросы, товарищи! — Твой коллега, — сказал я Лиле, — сверхгений. Но Лиля не была склонна иронизировать. Она, кажется, увлеклась лекцией. Уверенный, небрежный Маленький Ломоносов расхаживал по сцене и собирал записки. На доске мелом размашисто были изображены какие-то схемы и диаграммы. — Это же революция в сельском хозяйстве, — восхищённо прошептала Лиля, вглядываясь в угол доски, где довольно похоже было нарисовано дерево, унизанное подобиями арбузов. Внизу на задних лапах стоял суслик. Я достал блокнот и написал на листке бумаги огрызком карандаша: «Уважаемый Наум Захарович! А как же тогда летающая борона?» Записка пошла по рядам. — Что ты написал? — спросила Лиля. — Мне не совсем ясно, чем питается суслик. — Арбузами. Разве ты не видишь на доске? — Я в этом не уверен. — Что ты понимаешь в сельском хозяйстве! Ты небось и ржи от пшеницы от отличишь. — А ты? — Рожь чёрная, а пшеница белая. — Эти сведения почерпнуты в хлебном магазине? — Отстань! Прочитав записку, Глыбка забегал по рядам глазами, отыскивая автора. Самоуверенность с него как рукой сняло. Я спрятался за чью-то спину. Хоть немножко испортить вечер этому типу! Остаток лекции прошёл скомканно. Наум Захарович отвечал на вопросы вяло и неинтересно. Потом что-то шепнул председателю. — Разрешите поблагодарить товарища Глыбку, — поспешно сказал председательствующий, — он плохо себя чувствует. Маленький Ломоносов ушёл, вглядываясь в зал. По дороге домой мы с Лилей поссорились. Причиной было сельское хозяйство. Моя невеста решительно отстаивала древовидные злаки. — Он просто гений! Это революция! А ты ещё усмехался! Великие открытия всегда осмеивались невеждами! Чем меньше человек смыслит в вопросе, тем с большим апломбом судит о нём. — Ну хорошо, я гоже хочу стать гением. Я предлагаю выращивать коров в инкубаторах, как цыплят. — Отстань ты со своей вечной иронией! — Но почему — ирония? — Глупость какая! — Но почему? Почему? Почему у него не глупость, а у меня глупость? — Потому что он кандидат наук, а ты в этом вопросе пешка! — Ах, вот оно в чём дело! Только и всего? — Только и всего. — Значит, гением может стать только кандидат наук? Как же быть тогда с тобой? — Отстань от меня! Я пойду домой одна. — Да пожалуйста! Сколько угодно! — До свиданья! — Всего доброго! Однако мы скоро помирились. На этот компромисс я пошёл только из-за того, что приближался Новый год, а на Новый год должна состояться наша помолвка. То есть я должен был купить себе и Лиле золотые кольца и явиться к её родителям — на смотрины. Мозг мой, ища выхода, лихорадочно работал. Оставаться лётчиком я больше не мог. Рано или поздно всё выяснится, и тогда разразится величайший скандал. Открыть тайну, рассказать всё — значит наверняка расстроить свадьбу. Третьего выхода не было. Я сильно рассчитывал на случай. Вдруг, например, Лилин отец окажется мудрым, проницательным человеком, который полюбит меня, как сына, простит обман и устроит меня и товарищей на электростанцию? Так или иначе, сначала надо было купить золотые кольца. Деньги я решил занять у Ивана Христофоровича в счёт моей зарплаты. Мне было неприятно обращаться к своему шефу, но я пошёл на это ради Лили… Заведующий выслушал меня, вися на кольцах вниз головой, как ленивец. — Деньги у тебя под ногами, — сказал он. Я посмотрел вниз. На полу валялась только раздавленная коробка от фотоплёнки. — Не вижу. — Значит, слепой. Я ещё раз внимательно оглядел пол, но не обнаружил ни копейки. — Деньги везде. Из каждого пустяка можно делать рубли. Только нужно уметь. Хочешь поехать в командировку по области? — Нет. — Напрасно. Можно хорошо заработать. — Что делать? Заведующий упруго спрыгнул на пол. — Будешь продавать фотомонтаж «Вокруг света за семь рублей». — Что-то дёшево. — Не забывай, что мы работаем не для себя, а для Космической лаборатории. — Но я не хочу для Космической лаборатории! Мне нужны деньги. — Ты эгоист. Тебя учили пять лет, ты сбежал и ещё требуешь деньги. Стыдись! — Ну ладно. Не хотите давать — не надо. — Постой. Решим дело так половина — тебе, половина — Космической лаборатории. Мы ударили по рукам и приступили с заведующим к изготовлению экспозиции. По замыслу моего начальника, основную часть почти полуметрового снимка должен занимать земной шар, в центре которого было бы написано крупными буквами название деревни заказчика. Над деревней неслась ракета с изображением владельца экспозиции. В остальном Иван Христофорович положился на моё воображение. Я вооружился тушью, пером и засел. В качестве первого пассажира я избрал своего заведующего. Он сидел верхом на ракете, обхватив её ногами, вцепившись в огненную гриву. Сбоку я изобразил грабли, вилы и трактор. Потом подумал и нарисовал в правом нижнем углу запрокинутое к звёздам бледное женское лицо. В таком виде фотокомпозиция «Вокруг света за семь рублей» была представлена на утверждение Ивану Христофоровичу. Начальнику моё произведение понравилось. Он довольно хмыкнул. — Недурственно. А это что? — Женское лицо. — Зачем? — Отвлечённое. Так сказать, символ. Иван Христофорович недовольно посмотрел на символ, но сказал: — Ну, чёрт с ним. Давай сюда. — Я спрятал экспозицию за спину. — Семь рублей. — Какие семь рублей? — А как же! Вокруг шара-то облетели? — А! — рассмеялся Иван Христофорович и хлопнул меня по плечу мокрой от проявителя рукой. Это значило, что он понял и оценил мою шутку. После проявителя на одежде всегда остаются жёлтые пятна, которые не выводятся никакими средствами. Поэтому я окунул руку в раствор и, в свою очередь, похлопал по плечу заведующего. Это привело Ивана Христофоровича в восторг, и он в избытке чувств наступил мне на ногу. Я не замедлил сделать то же самое. — Люблю хорошую шутку, — сказал заведующий, крепко стиснув мне плечи. — Я тоже. С этими словами я провёл приём французской борьбы. Посыпались склянки и мензурки. Заведующий захохотал. — Молодец! Что красиво, то красиво. Но я видел, что его тело напряглось для прыжка. Не знаю, чем кончился бы обмен любезностями, если бы в этот момент не вошла в комнату Тоня. — Иван Христофорович, — сказала она, — вас кто-то спрашивает. Я вышел вместе с заведующим и остолбенел. Перед нами стояла девушка с родинкой. — Круглов Иван Христофорович? — Да… — Два года назад окончили физкультурный? — Я дал задний ход, но спрятаться за ширму не успел. — Это ваш помощник? По-моему, мы где-то виделись. — В-вряд ли… — пролепетал я. — Но мне кажется, вы окончили СХИ. В минуту смертельной опасности человек становится находчивым. — У м-меня четырёхлетка. — Что ж так мало? Молодой, здоровый парень… — Я только что из за-к-ключения… Наверно, это меня и спасло. Тычинина не стала расспрашивать дальше из чувства деликатности. — Зайдите завтра в горком, — сказала она. — Устроим вас в вечернюю школу. Хорошо? — Хо-р-ро-шо… — ответил я, не сдержав зубной дрожи. Девушка улыбнулась нам обоим на прощание, тряхнула косичками и упорхнула в дверь. Иван Христофорович схватился за голову и заходил по комнате. — Странно, — бормотал он. — Чертовски странно! Откуда она?.. Откуда она знает, что я два года назад?.. — Вы? — Да! Два года назад я окончил физкультурный институт… Ноги у меня ослабели, и я опустился прямо на банку с проявителем, обалдело тараща глаза. Он тоже гриб! — Вот какие пироги, Гена… Заведующий был жалок. Губы его дрожали, и в глазах качалась коровья тоска. И тогда я (не без некоторого торжества) рассказал ему про эту «кошечку с бантиками». О её «методе веры человеку». Об эксперименте над Кобзиковым. О гибели Тихого ужаса. О трагическом конце карьеры Березкина. Иван Христофорович слушал безмолвно. Казалось, он даже не дышал. — Что же теперь делать?.. — А здорово сработано, — сказал я почти с восхищением. — Куда ни ткнись — заколдованный круг. Выход один — покаяться. — В горком?! Не пойду! Два часа Иван Христофорович метался на кольцах, прыгал и рычал. Он был похож на раненого орангутанга. А потом, притихнув и поразмыслив, сорвал чёрную повязку — совершенно здоровый глаз испуганно взглянул на меня — и исчез. Вернулся он вечером, меланхоличный и слегка похудевший. — Ну, как дела? — спросил я. — Новодевичий район, село Верхние Дергуны. Так я стал заведующим фотографией артели инвалидов. Пережитый страх давал себя знать. Я вздрагивал от скрипа половиц, от телефонных звонков. Чтобы дать отдых потрёпанным нервам, я решил заняться реализацией фотомонтажа «Вокруг света за семь рублей». В колхозах фотокомпозиция пошла «на ура». Побывав в пяти деревнях, я получил изрядное количество заказов. По пути на вокзал меня застал буран. Я сбился с дороги и три часа шёл, не зная куда, увязая почти по пояс в снегу. Ветер валил с ног. Впереди маячил кто-то большой, лохматый, нелепо размахивал руками и бормотал: «Бу-у-у-у… уф… уфу-у-у-у». Я бежал, шёл, полз за этим белым, лохматым, а он всё отбегал, глядя на меня сквозь снег грустными стариковскими глазами. Я уже начал замерзать, когда наткнулся на ферму. Это было так фантастично, что я не сразу поверил, что эта ферма — реальность, а не плод воображения моего замерзающего мозга. На стук выглянула краснощёкая девушка в платке, ахнула: — Батюшки! Шо це за чудо? Как раз закончилась вечерняя дойка, и у девчат было свободное время. Жалея и причитая, они нажарили яиц, напоили меня парным молоком. Я сидел на лавке под плакатом с доброй упитанной коровой и бессмысленно, глупо улыбался. Моё тело медленно оттаивало, словно опущенное в тёплую воду. Было хорошо-хорошо. Девушки казались красивыми и милыми, мычание коров было как чудесная музыка. Если бы сейчас произошло чудо, я бы ничуть не удивился. Я даже был уверен, что чудо случится. И чудо случилось. Вошла Катя. Она увидела меня ещё с порога и замерла. Из-под её ног вырывались дымящиеся волны морозного пара, катились по полу и таяли, исчезали. Катя напоминала мне возникшую из пены Афродиту. Афродита в валенках и тёплом платке. — Закрывайте дверь, Катерина Денисовна! — закричали девчата. Катя вошла, сбросила полушубок на лавку и стала греть руки у печки, повернувшись к нам спиной. — А к нам фотограф приблудился! — закричали девушки. — Чуть не замёрз под окнами. Еле ото грели. — Да? — Катя обернулась. — Что ты здесь де лаешь… Гена? — Её красные руки, прислонённые к печке, заметно дрожали, наверно от мороза. — В командировке, — сказал я. — Фотографировал скоростную сеялку для диссертации… — Значит, дело идёт? — Идёт… А ты зачем сюда? — Даю консультации. Девушки собираются поступать в институт… и вот попросили… — Ну, не буду мешать. Мне пора. — Подожди меня. Пойдём вместе. Мы шли долго, очень долго, по снегу, хрустевшему, как крахмал. Буран утих. Стояла высокая, до самых звёзд, тишина. Постройки давно скрылись из виду. — Гена, — сказала Ледяная принцесса глухим голосом. — Ты прости меня за то, в кафе… Я вела себя как девчонка. И вообще за всё… Больше я те бе надоедать не буду. Я многое передумала за это время. Ты очень хороший. Очень… Я даже рада, что не вышла за тебя. Я бы не узнала, какой ты. Если у меня будет сын, я назову его Геной… Пусть о тебе память… Иногда на душе так тяжело, так тяжело… И тогда я думаю о тебе, что есть на земле ты, справедливый… Ты всё правильно делал, Гена… Я гадкая… У первого дома Катя остановилась. — Не надо дальше… Прощай… Дай тебя поцелую, Геночка… Честное слово, в последний раз! Мы ведь никогда с тобой не целовались… Только тогда, на платформе… Она прижалась ко мне щекой. — Прощай, Геночка!.. Спасибо за всё… Мне стало нестерпимо стыдно самого себя, своего тела, рук, одежды, этого дурацкого фотоаппарата, того, что из-за меня были сорваны чёрные розы… Когда я завернул за угол дома, стыд стал настолько жгучим, нестерпимым, что я не выдержал и побежал к мерцавшим вдали огням города по хрустящему снегу. Вскоре произошли события, в корне потрясшие устои «королевства». Дотоле тихие верноподданные жильцы шептались теперь по углам. Слышались крамольные речи. Началось брожение умов. Каша заварилась с того, что в один прекрасный момент у нас в комнате появился Егор Егорыч и, пряча глаза, нерешительным голосом потребовал, чтобы я и Кобзиков съехали с квартиры. — Когда я сильно выпью, то стараюсь поменьше раскрывать зев, ибо в эти моменты мой язык извергает чепуху, — витиевато ответил на это Вацлав. Но хозяин «Ноева ковчега» тоскливо настаивал. Когда мы с Вацлавом убедились, что он совершенно трезв, спросили: — Но почему? Егор Егорыч долго бормотал что-то об ожидаемом приезде племянницы, о необходимости произвести капитальный ремонт {зимой!) и о том, что когда-то здесь жил какой-то студент-химик, который занимался опытами и, возможно, заразил комнату радиоактивными веществами. Всё это, разумеется, нас не убедило, и Кобзиков отправился на переговоры с самой «королевой». Вернулся он сильно озабоченным. — Дело дрянь. Разгневанная тигрица. Требует, чтобы мы умыкнулись немедленно. Говорит, что не потерпит в своём доме морального разложения. Особенно на тебя нападала. — Пошла она к чёрту! — сказал я. Вечером пришёл монтёр и отключил у нас свет. С радиопроводкой справился сам хозяин. Мы изготовили сложное устройство и подключились к соседнему столбу. Затем мы поставили на окна мощные шпингалеты, на дверь — килограммовый крючок и торжественно заявили, что отказываемся вносить квартплату. На следующий день в качестве парламентёра пришёл Егор Егорыч. — Уходите по-хорошему, — сказал он. — На каком основании? — спросили мы. — Он пристаёт к моей жене, — «король» ткнул грязным пальцем в мою сторону, — Это она сказала? — Я сам вижу. — Ты тряпка, Егорыч! — Ребята, — сказал плачущим голосом «ко роль», — ну уйдите! Что вам стоит? — Не уйдём! И началась борьба. У нас выставили окна. Мы заделали их фанерой. Не стали топить печку. Мы купили «буржуйку». Отключили водопровод. Мы перешли на пиво. Жильцы «Ноева ковчега» с интересом следили за схваткой. Они были явно на нашей стороне. Хозяев ругали и в глаза и за глаза. Кто-то предложил написать в газету жалобу, но мы боялись привлечь к себе внимание. Тогда Тина увеличила квартплату на пять рублей. Это был удар в спину. Сим мероприятием «королева» рассчитывала восстановить против нас общественное мнение. Вечером Иван-да-Марья долго ходил по квартирам, о чём-то шептался, потом сказал мне: — Только пока держи язык за зубами. Все решили уйти из дома. А всё началось с ананасов. Однажды нам с Кобзиковым попались ананасы. Особой нужды в тропических лакомствах не было, но в магазине стояла такая аппетитная давка, так все заразительно ругались и толкались, что Кобзиков не выдержал первым. — Надо достать, Гена, — сказал он. — Чем мы будем питаться на Новый год? Вацлав нахлобучил на глаза кепку и, припадая на одну ногу, ринулся в самую гущу. — Инвалидам Отечественной войны без очереди! — закричал он. — Пропустите! Да освободите же проход! Вот ты, чего растопырился! А ну, тётка, убери с дороги свою европу! Мы уже были близко от цели, когда продавщица сказала: — Ананасы кончились! Не стойте больше, граждане! Очередь загалдела. — Как это кончились? Почему по десять кило давали? Ишь вот сколько эта набрала! Целую сетку! — А вам какое дело? — неожиданно вмешался знакомый голос. Я приподнялся на цыпочки и увидел Тину. Кобзиков тоже заметил её и рванулся вперёд, расталкивая соседей. — Привет, Тиночка! Сколько лет, сколько зим! Как поживаешь? С наступающим Новым годом! — Вас тоже, — буркнула Тина. — Боже, какой запах! — простонал ветврач, принюхиваясь. — Какой идеальный запах! — А вам не досталось? — смягчилась Тина. — Увы! — Могу уступить немного. — Нет, это сон. В действительности так не бывает, — прошептал Кобзиков. Хозяйка положила в нашу кошёлку несколько ананасов и сказала: — Вчера здесь бананы давали. Я взяла себе три килограмма. — И один, конечно, на нашу долю? — Пожалуйста, если хотите… — Нет, это научно-фантастическая повесть, — мотнул головой ветврач. — Гена, придётся тебе пойти домой, а я побегу в соседний «Гастроном». Там польскую карамель должны выбросить. Кобзиков исчез. Мы остались с Тиной одни. На бывшей невесте моего друга было тёмно-коричневое пальто в талию с меховой оторочкой и красная шапочка, придававшая ей юный и легкомысленный вид. Я незаметно попятился, собираясь исчезнуть в толпе, но Тина схватила меня за рукав: — Ты же собирался пойти со мной за бананами. На улице крупными косыми струями шёл дождь. Снег на тротуарах превратился в грязное месиво и хлюпал под ногами прохожих. Под голым, как использованный веник, деревом топталась запряжённая в телегу лошадь и грустно разглядывала номер впереди стоявшего «Москвича». Тина открыла дверцу машины: — Садись. Я взобрался на мягкое сиденье. Автомобиль появился в «королевстве» недавно — автомобиль, холодильник, сервант и ещё многие другие вещи. Ким был прав, не таким уж безденежным оказался Егор Егорыч. Тина сделала правильный ход. Моя хозяйка вела машину уверенно. Я подумал, что ей не хватает только закурить папироску, чтобы стать похожей на рекламную картинку из заграничного журнала. — Здесь меньше трясёт, чем на «Летучем Голландце», — заметил я. — Гена, не надо. Я же знаю — ты добрый. Егорыча дома не оказалось, Тина открыла дверь своим ключом. Я остановился возле порога, рассматривая нарядную комнату. Пахло обоям» и свежевыкрашенным полом. — Раздевайся, проходи, — сказала Тина, бросая мне комнатные туфли. — Не нужно. Давай бананы, и я пойду. — Эх, Гена, Гена! Когда ты выучишься хорошим манерам? Если тебя приглашает в комнату женщина, отказываться не принято. Есть хочешь? — Нет. — Знаю, что хочешь. Вы всегда с Кобзиковым голодные. Тина сбросила пальто и, подпоясавшись фартуком, захлопотала у стола. Через минуту из буфета появились сыр, колбаса, бутылка коньяку и лимон в сахаре. — До свиданья, — сказал я. Тина грустно посмотрела на меня. Не уходи, Гена. — Меня ждёт Кобзиков. До свиданья, — повторил я, не сводя глаз с расставленных на столе яств. — Тина подошла ко мне и решительно сняла пальто. — Не пущу. Можешь звать на помощь. «Проклятый желудок, — подумал я, сбрасывая калоши. — Он всегда ведёт себя как предатель». «Королева» ушла в соседнюю комнату и через минуту появилась в нарядном платье, слегка озябшая и весёлая. — Будем решать философские проблемы. Как тогда, помнишь? С чего начнём? Тина включила радиоприёмник и села напротив. — Одна моя знакомая уверяет, что человечество идёт к матриархату. Через сто лет всеми делами вершить будут женщины, а мужчины возьмутся нянчить детей. Свою теорию она проверяет на собственном муже. — Ты тоже сейчас работаешь над этой проблемой? — Да, — засмеялась Тина. — Ну ладно, бог с ними, с мужьями. Выпьем за старую дружбу. — За старую можно. — И за новую тоже. — Сразу за два тоста не пьют. Тина поставила свою рюмку на стол. Рюмка была сделана под золотой кубок. Я усмехнулся: — Вот и сбылось твоё пророчество. Из золотых кубков пьём. — Гена, — сказала Тина, — зачем нам травить друг друга? Ты ведь знаешь, что я… Разве мы вино ваты, что так сложились наши судьбы? Наконец-то мы сможем быть с тобой рядом. Гена! Живём один раз! Гена, не суди меня слишком строго. Я тебя люблю… Я смотрел на неё и думал: «Тина добилась своего и счастлива. Неужели и я стремился к этому? Деньги, автомобиль… живёт в городе… Теперь можно и покрутить немного… Это ведь входит в комфорт». Тина пристально посмотрела на меня. — Гена, это всё из-за Кима. Я знаю, он всегда стоял между нами. Идеалист! Ах, какая я была тогда дура! — Я поднялся. — Куда же ты?.. Геночка, останься. Я… Слышишь? Это ведь самое главное! Я бежал уже по лестнице. — Ты просто неудачник! Ты мне завидуешь! — крикнула Тина вслед. — Это я тогда отвинтила у трактора пробку! — Дурак, — заключил Кобзиков, узнав результаты моего похода за тропическим лакомством. — Упустил бананы, не говоря уже о женщине. Однако потеря бананов, Тины и квартиры меня не огорчила. Я всё-таки собирался жениться. В этом смысле дела продвигались довольно успешно. Лиля была близка к тому, чтобы пригласить меня домой «на предмет представительства» предкам. Однажды я задержался в фотографии допоздна. Это было за два дня до Нового года. В соседней комнате Тоня бубнила: — Таким образом, экспериментальное изучение адсорбции из раствора на твёрдых веществах заключается прежде всего в изменении начальной и равно весной концентрации… Таким образом, Тоня готовилась поступать в университет. Голос секретарши звучал торопливо. Ей не терпелось быстрее запомнить определение адсорбции. Я знал, почему будущая студентка так жадно поглощает знания, — с минуты на минуту за ней должен был зайти новый заведующий отделом парикмахерских и фотохудожественных работ Дынин, гриб скромный, но с большими претензиями. Преуспевание Дыни было для меня неожиданным. Тоня буквально светилась от счастья. Она надевала на работу самые лучшие платья, часто бегала в парикмахерскую делать укладку и для повышения эрудиции усиленно зубрила классиков. Дынин уже сделал предложение, получил благожелательный ответ, и скоро всё у них должно было закончиться обычным порядком. Хлопнула дверь. Наверно, это пришёл Дыня. — Рабочий день кончился, — послышался голос нашей секретарши. — Зайдите завтра. Вошедший в чём-то горячо её убеждал. Голоса доносились до меня минут десять. Потом Тоня крикнула: — Геннадий Яковлевич! Выйдите на минутку. Я положил снимок в закрепитель и открыл дверь. Посреди комнаты стояла Лиля. — Геннадий Яковлевич, — сказала Тоня, делая большие глаза. — К вам клиентка. Хочет сфотографироваться на ракете. А я ей говорю, что рабочий день у нас уже кончился. А она говорит, что ей к Новому году позарез нужно. Сюрприз хочет сделать жениху. Но я не слышал ничего. Я смотрел на Лилю. На её лице были сразу изумление, испуг и брезгливость. — Лиля, — пробормотал я, машинально вытирая руки ватой. — Лиля, я всё тебе сейчас объясню. Это всё чепуха… Понимаешь, так получилось… Но из глаз девушки, пахнущей апельсином, уже капали злые слёзы. — Лжец, — прошептала она и бросилась вон из комнаты. Оставив Тоню стоять с раскрытым от изумления ртом, я, как был в войлочных туфлях и халате, кинулся за ней. На улице стоял крепкий мороз. Падал редкий снег. Лилю я догнал возле трамвайной остановки. — Ну выслушай же меня! — сказал я, переводя дыхание. — Произошла страшная нелепость. Это скорее смешно… Сейчас я расскажу тебе всё… Лиля круто повела плечом, сбрасывая мою руку, — Не нужно. Обманщик! Уйди! — Подожди… послушай! Лиля, не оглядываясь, уходила. Измена Измену открыл сам Кобзиков. Задавая корм кроликам, он нашёл под полом смятый черновик письма. Не отличаясь особой щепетильностью, ветврач прочитал письмо, и волосы у него встали дыбом.Вот что там было: «Дорогая Тамара! Сообщаю фамилии и места работы ещё пяти грибов (далее следовало перечисление фамилий). Всё идёт отлично! Никто меня не подозревает. Жду указаний». Срочно вызванный начальник КОГГ (комитет охраны грибов-городовиков) ничего не знал. Рассвирепевший председатель устроил ему разнос и обязал в течение трёх часов найти предателя. На поиски агента царицы Тамары были брошены все силы внутренней безопасности. К вечеру изменника ОГТ схватили. Им оказался Косаревский. Старшего лаборанта заточили в Егорычево подземелье. Сам председатель ОГГ не вылезал из застенка, допрашивая предателя, но Косаревский упорно молчал. Прошли сутки. Косаревскому было отказано даже в воде. Косаревский не сдавался. Тогда приступили к пыткам. В глубине камеры поставили стол, и вокруг него уселись четверо палачей. С чавканьем и хрустом палачи поедали всевозможные лакомства, запивая их шампанским (ради такого дела Кобзиков не поскупился). Косаревский глотал слюнки, корчился, но по-прежнему молчал. Вскоре палачи вошли в роль и так расчавкались, что даже Кобзиков, оставив «протокол допроса», не выдержал и побежал к столу. Косаревский заговорил лишь после того, когда один из палачей подбежал к нему, с дьявольской ухмылкой провёл по губам предателя горячим куском колбасы, с которого капало сало. Старший лаборант лязгнул зубами. — Чёрт с вами… гады! Пишите… Только дайте потом колбасы. Писал протокол я и хорошо помню его содержание. Протокол №1 допроса предателя Косаревского Григория Самуиловича, выдавшего восемь членов ОГГ. ВОПРОС: — Расскажите подробно особой коллегии, когда и при каких обстоятельствах вы встали на путь измены? ОТВЕТ: — Прямо уж, измены!.. Не валяйте дурака, ребята. Я тут ни при чём. Я сделал всё, что было в моих силах. Пруд этот проклятый, как рай расписал. Даже на ватмане цветной тушью нарисовал, сидел три дня и три ночи. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: — Ближе к делу. КОСАРЕВСКИЙ: — Согласен. Ближе к делу — ближе к колбасе. Короче, заинтересовал я её этим прудным морем. Стали мы с ней осматривать местность. Она охает, ахает, восхищается пестиками да тычинками, но я держусь крепко: про пантюхинцев помню. Она меня подловила на другом. Постоянно затевала разговор о справедливости. А это дело — моя слабость. Вот как-то я и брякнул: «Справедливо разве, что одни в селе всю жизнь живут, а другие в городе?» Тычинина и завелась, и такие правильные умные вещи она говорила, что всё это наше дело мне ужасно глупой затеей показалось. ВОПРОС: — Вы и сейчас считаете ОГГ глупой организацией? ОТВЕТ: — В меньшей степени, но да… Охмурила она меня, ребята. Рассказал я ей всё, конечно, весело так, с юмором. Она здорово смеялась, я никогда не видел, чтобы девушки так здорово смеялись. ВОПРОС: — И ты смеялся? ОТВЕТ: — Да… И обещал ей помочь… Она славная девушка, вот в чём дело, ребята, и я, кажется, первый раз в жизни… ВОПРОС: — В чём заключалась твоя помощь Тычининой? ОТВЕТ: — Я составлял списки вашей организации и передавал Тамаре.,. (Выкрик из-за стола: «Иуда!) ВОПРОС: — И тебя ни разу не мучила совесть? ОТВЕТ: — Нет. Хватит играться, ребята. Всё равно ведь в колхоз, рано или поздно. Давайте кончать. Жрать хочется. Особая коллегия КОГГ присудила Косаревского Григория Самуиловича к высшей мере наказания. Приговор приводили в исполнение сам Кобзиков, я и один из палачей. Мы повели старшего лаборанта рано утром, когда было темно и безлюдно. Косаревский шёл впереди, постоянно оглядываясь. Он ни о чём ещё не догадывался, но держался великолепно. «Вы можете даже убить меня, — было написано на его лице, — но не устрашите». Позади приговорённого шёл Кобзиков, держа руку в правом оттопыренном кармане. Когда мы пришли на вокзал, Косаревский заволновался: — Что вы хотите со мной делать? Кобзиков промолчал. Только по лицу его скользнула мефистофельская улыбка. Вышли на перрон. На первом пути стоял зелёный блестящий экспресс «N. — Сочи». Кобзиков вытащил руку из кармана. В ней оказалась пачка бумаг. — Косаревский Григорий Самуилович, — сказал председатель ОГГ. — Особая коллегия КОГГ приговаривает вас к высшей мере наказания: месячному заключению в один из санаториев города Сочи. Курортная карта, железнодорожный билет и суточные вручаются перед отходом поезда. Решение коллегии является окончательным и обжалованию не подлежит. Наказание было придумано в расчёте на психологию человека. Кто устоит перед бесплатной курортной картой в приморский санаторий? Косаревский Поник. Он ожидал чего угодно, только не этого. — За что? — спросил бывший старший лаборант. — Что заслужил, то и получай, — жёстко сказал Кобзиков. Палач подал Косаревскому чемодан, Вацлав вручил документы. Поезд дёрнулся. — Впрочем, — сказал Кобзиков с издёвкой, — ты можешь не ехать, если не хочешь. Вагон плавно тронулся. Секунду поколебавшись, Косаревский вскочил на подножку. — Гады! Инквизиторы! — крикнул он, вытирая кулаком слёзы. — Я вам это припомню, когда вернусь! Ликвидация предателя не улучшила положения ОГГ. Косаревский успел многое разболтать. Люди таяли, как свечи. Наконец дошла очередь и до Кобзикова: его вызвали в горком. На «собеседование» мы пошли вдвоём. На душе было так нехорошо, что я даже не мог волноваться: не было сил. Вацлав пытался острить. — Главное, чтобы я не влюбился. Если выйду из её кабинета и скажу: «А она ничего», — бей меня по морде. Из кабинета Тычининой Кобзиков вышел ровно через час и десять минут. С председателем ОГГ произошла странная перемена. Кобзиков в эту минуту сильно напоминал мне барана-мериноса, и я не особенно удивился, когда на мой вопрос: «Ну, что?» — зоотехник ответил блеяньем. — Э-э-э… — протянул он тоскливо и поплёлся по коридору. Я догнал его у дверей. — Посылают в колхоз? — Не-е… В том-то и дело. Об этом даже и раз говора не было. — О чём же вы говорили? — удивился я. — Так… о жизни вообще. О моих организаторских способностях. За самую манишку с ходу взяла. — А с колхозом как всё-таки? — Вскользь так сказала… Мол, уезжайте без шумихи, подобру-поздорову, всё равно ваша песенка спета. Но не в этом дело, Гена. Дело в том, что я свалял большого дурака. Я даже не ожидал… Это всё рок. Он, гад. — Да что случилось? — Она племянница министра, Гена… — Что?!! — Да… Гена. И говорит, я ей нравился, когда ещё был в институте… Ночью Вацлав спал плохо. Он разговаривал во сне, метался и под самое утро прошептал: «Слушай, а она ничего». Но я не стал бить его по морде: у меня и так много неприятностей. Ввиду серьёзности положения было решено созвать третий съезд ОГГ. Третий съезд начал свою работу рано утром в воскресенье. На нём присутствовало в два раза меньше делегатов, чем на втором. Гимна «Женим Вацу на Яге» не пели. Доклад Кобзикова о положении дел в ОГГ делегаты выслушали в гробовом молчаний. Затем начались прения. — Это всё из-за Кобзикова и других некоторых разных там подхалимов, не указывая пальцем, — проскрипел Умойся. — Кабинет. Зачем Кобзикову кабинет? Диван. Зачем диван? А зачем секретарша? Кобзиков обюрократился. Он перестал бывать на местах. Он возвёл себя в культ. Окружил себя некоторыми разными там подхалимами, не указывая пальцем. Подхалимы пробрались на ответственные посты, расхищают ценности, ничего не делают, отбивают у других объекты. Отдел атомных электростанций. Зачем отдел атомных электростанций? Не указывая пальцем, Рыков. Что делает Рыков? Ест, пьёт, расхищает ценности. Почему до сих пор не женился? Съезд забурлил. Кобзиков потерял бдительность, кричали все. Люди гибнут пачками, а он попивает себе чаёк! Чтобы пробиться к председателю, надо потратить целый день! Вчера влепил затрещину заведующему отделом спортивных организаций! Называет себя великим стратегом, а сам спасовал перед девчонкой с родинкой! Съезд распался на фракции. Одни считали, что во главе общества надо поставить триумвират. Другие неожиданно пошли за Дыней, который сейчас был вместо Умойся заведующим отделом парикмахерских и фотохудожественных работ. Надо ехать в районные центры, заявил он, там жизнь легче, быстрее женишься, найдёшь работу. Левое крыло «районников» даже звало ехать в большие сёла, те, что близко от железных дорог и от города удалены не более чем на 50 — 100 километров. Кто-то советовал пойти к Тычининой и пасть на колени. — Предатели! Изменники! — кричал из президиум ма Кобзиков. — Начальник КОГГ! Всех в подвал! Оскорблённые «районники» покинули съезд. В комнате осталась жалкая, притихшая кучка делегатов. Это был крах ОГГ. Я с любопытством наблюдал за председателем. Кажется, теперь рок всё-таки его доконал. Заключительное слово Кобзикова было кратким и неожиданным. — Я виноват, конечно, — сказал он. — Прошу дать возможность искупить свои ошибки. Дайте мне командировку в Москву. Я женюсь на дочери министра! Слово Кобзикова! Тогда мы спасены. Большинством всего в один голос съезд дал Вацлаву командировку в Москву, а меня в недельный срок обязал жениться на Лиле. Пожар Меня зачислили в пятый «Б». Сначала это было смешно. Такие абсолютные истины, как «а» плюс «б» есть «б» плюс «а», приводили меня в восторг. С иронией наблюдал я за тем, как учитель математики, щуплый нервный парень в очках, только в этом году окончивший пединститут, топил, как слепых котят, здоровенных парней в бассейне, в который вода вливалась по двум трубам, а выливалась из одной. Но потом я стал скучать и злиться. В жарком, тесном помещении очень хотелось спать. Я садился в самый дальний угол, на «Камчатку», и дремал все уроки подряд. Учителя относились к этому довольно снисходительно, за исключением вышеупомянутого математика Сергея Сергеевича Каталога. Моё систематическое пребывание в объятиях Морфея на его уроках он воспринял как личное оскорбление. Он считал своим долгом будить меня в самые интересные моменты сна. — Дорогой товарищ! — вдруг сквозь сладкую дремоту врывался в моё сознание язвительный голос. — Почему вы сидите с закрытыми глазами? Или вы считаете, что так лучше усваивается материал? Встаньте. Я приподнимался, кляня про себя лопоухого учителя. — Повторите, дорогой товарищ, это правило. Я мог бы повторить правило без запинки миллион раз, но в целях конспирации угрюмо молчал. — Вот видите, дорогой товарищ, — ехидно говорил Сергей Сергеевич Каталог, — к чему приводят закрытые глаза на уроках математики. Ставлю вам «кол». Впрочем, если у вас есть какие-либо возражения, я согласен и на «два». Так как возражений у меня не было, учитель математики торжественно выводил мне единицу в журнале. Вскоре я стал считаться самым тупым учеником в школе. Графа в журнале против моей фамилии изобиловала двойками и «колами». Желая уязвить кого-нибудь, учителя говорили: «Ленив, как Рыков». Даже отпетый двоечник шофёр Сенькин стал относиться ко мне с пренебрежением. Меня нарисовали в стенной газете очень похоже: распятым на двух колах, в коленопреклонённом окружении двоечников. И никто даже не подозревал, что я знал дифференциальное исчисление. В начале марта в город пришёл с полей туман. Он клубился по улицам, лип к витринам и фонарям, покрывал мелкими холодными каплями голые деревья. Стало тепло и сыро. В скверах сквозь уплотнившийся, набрякший, как вымя стельной коровы, снег пробивалась зелёная трава. Однажды, выйдя из «Фотографии», я подставил лицо южному ветру и почувствовал запах тюльпанов. Где-то далеко-далеко цвели горные вершины. Сам не зная зачем, я поехал в парк, куда приходил осенью. Здесь было голо и пустынно. Я опустился на скамейку возле заколоченного буфета. Быстро темнело. На соседнем дереве стая крикливых галок устраивала себе ночлег. И вдруг я отчётливо увидел себя со стороны. Съёжившийся, в надвинутой на глаза кепке и потёртом пальто человек. Властелин мира. Высший продукт развития материи. Это ради того, чтобы я сейчас сидел на скамейке, природа работала миллионы лет над простым камнем, вдыхая в него жизнь. Я представил себя в виде камня. Лежит на берегу вечного океана, серый, отполированный. Будущий Геннадий Рыков. Будущее человечество. Достаточно какого-нибудь обвала — и не было бы ничего: ни этого парка, ни мерцавших сквозь туман огней города. Полный мрак. Дуновение ветра над мёртвой землёй. Но обвала не произошло… И природа ещё многие миллионы лет будет работать над Геннадием Рыковым, чтобы создать свой идеал. Наверно, в этом и есть смысл жизни. Насколько далёк я от идеала? — Гражданин! Я вздрогнул. Возле меня стояла тётя Клава, закутанная в платок, с деревянной лопатой, точь-в-точь снежная баба. — Чего в сугроб уселся? Дайко-сь я согребу. — Спасибо, я и так. — Так и курица не несётся, матки-святки, — ворчливо сказала тётя Клава. — Набежит ненароком начальство, шуметь станет: «Зачем у тебя клиенты на снегу сидят?» — А для чего, теть Клав, курица несётся? — Ясное дело — для яичек. — А как, по вашему мнению, для чего мы живём? — И мы не для себя, товарищ хороший, живём, а для деток. Чтобы холоду и голоду им не было. Чтобы не умирали они ненароком… По щеке тёти Клавы поползла большая прозрачная слеза. Уборщица не смахнула её. Слеза упала в снег. — Чтобы не умирали, значит, ненароком, — за бормотала тётя Клава, забыв про меня, — детки-то… Конфетки чтобы у них были. Я встал и пошёл по аллее. Потом оглянулся. Тётя Клава стояла неподвижно, опершись на лопату, удивительно похожая на вылепленную из почерневшего мартовского снега снежную бабу. В парке было сыро, грустно и пустынно. Тёмной глыбой застыл на белых полях Средне-Русский массив. На одной из скамеек сидел человек в жёлтом пальто и шляпе. Я с удивлением узнал Аналапнеха. Борис Дрыкин вяло пожал мне руку. — Ты что здесь делаешь? — спросил он. — Ищу смысл жизни. — Нашёл? — Да вроде. С помощью тёти Клавы. — В чём же? Я сел рядом с чемпионом. — Понимаешь, Боря, миллионы лет назад лежал на берегу моря камень… И вот природа решила создать из него свой идеал. Она взялась его обдувать ветром, палить солнцем, мыть дождями, и в результате появился ты. Сложный, удивительный механизм. Властелин мира. Звено в цепи, ведущей к идеалу. Понимаешь, мы едим, пьём, любим и не подозреваем, что постоянно, но неизменно совершенствуемся. Каждое поколение — звено цепи, и с каждым разом это звено всё лучше и красивее. Понимаешь теперь, Борь, почему мы умираем? Потому что природа не терпит несовершенства. Идеал будет жить вечно. Может быть, опять в виде камня… — Я паршивое звено, — вздохнул Аналапнех. — Сегодня меня уложили на лопатки. — Теперь я знаю, зачем сюда ходят люди. Они ходят лечиться. — Да, скверно на душе. Международная встреча была. Но сам виноват. Не тренировался. Медовый месяц. Вот и домедовился. — Она красивая? — Хочешь посмотреть? Я её никому не показываю пока… Но тебе можно, ты ведь, кажется, влюблён. Влюблённым я доверяю. — Жена Аналапнеха оказалась так сильно похожа на Лилю, что я в первый момент растерялся. Только у неё был более женственный вид, мягче, плавнее движения. Это была Лиля, но Лиля взрослая, Лиля-женщина. — Анечка, — сказал чемпион. — Я привёл к тебе интересного типа. Он ночью в лесу искал смысл жизни. И утверждает, что нашёл. Ну-ка, прощупай его. Я пожал узкую крепкую ладонь. Глубокие глаза властно, вопросительно уставились на меня. — Вы, наверно, безжалостны к ищущим смысл? Вас выдают глаза. — Только, пожалуйста, без комплиментов, — сказал Аналапнех, заглядывая в кастрюли. — О нет! Я безжалостна только к дуракам. — Грозное предисловие. — Рассказывайте, я не люблю, когда мужчины ломаются. Глядя в глубокие умные глаза, я повторил свой рассказ про Серый Камень. Анечка слушала внимательно. Когда я кончил, она сказала: — Я с вами не согласна. Никакого смысла жизни нет, потому что мы даже не знаем, что такое совершенство. Природа создала нас случайно и, может быть, сейчас сама этому не рада. Мы слишком любопытны. — Вот видишь? — сказал Борис. — А я тебе что говорил? Никакого смысла нет. — Я дурак? Анечка сжала губы. — Нет. — А я? — спросил чемпион. — Ты — борец. Все засмеялись. Мы уселись на кухне за стол. Борис достал бутылку вина. Мне было тепло и хорошо. — Сейчас я пишу «Автобиографию Серого Камня», — неожиданно для себя сказал я. — Его мысли о себе самом. Вы меня всё-таки не убедили. — Она и не убеждала, — сказал Аналапнех. — Когда она начинает убеждать, сразу теряешь голову, как это было со мной. Потом они провожали меня до трамвая по туманным улицам. Под ногами хлюпал мокрый снег. Почему-то сильно пахло хвоей. Аналапнех и Анечка шли, тесно прижавшись друг к другу, взявшись за руки. — Ну, как у меня жена? — спросил Борис. — Только, пожалуйста, без комплиментов. — Без комплиментов нельзя. — Да, слушай! Был у меня твой дружок старый. Ким. — Ну и что? — тревожно спросил я. — Допытывался, где ты сейчас. Ты меня извини, но я ему сказал. Понимаешь, расстроился я очень с этой международной встречей, а тут он привязался. Где, что, как? Ты извини, но мне не до ваших игрушек было. В общем я, кажется, положил тебя на лопатки, да? — Ничего не понимаю, — сказала Анечка. — О, твой новый друг — член жениховского общества. И кажется, занимает там важный пост… — Не рассказывай, — попросил я. — Нет, расскажи! — топнула ножкой Анечка — точь-в-точь Лиля. — Ну хорошо… В общем Гена и его дружки не хотят ехать в деревню и решили пережениться на дочерях начальства. Так, кажется, а? — Общество женихов? Ха-ха-ха! — Вот-вот. Самый главный у них Кобзиков. Он решил околпачить дочь министра. — Ха-ха-ха! Я ударился в позорное бегство. И ещё долго догонял меня на пустынной ночной улице звонкий Анечкин смех. Как я и предполагал, дома меня ждал Ким. Скрываться от него было бесполезно. Характер своего бывшего друга я знал: будет сидеть всю ночь, а дождётся. На Киме была новая фетровая шляпа с бантиком, и это, видно, его страшно стесняло. Капитан всегда боялся шляп. Сбросить свою серую кепку Киму, очевидно, пришлось под давлением общественного мнения: учёный мир нашего института признавал только шляпы. В остальном же одежда капитана изменений не претерпела. Мы пожали друг другу руки. — Вот зашёл проведать, индюк ощипанный, — сказал Ким, глядя в угол. Потом он поставил на стол бутылку вина. Это был дорогой и мерзкий на вкус ликёр. Ким так и не научился разбираться в винах. Я нашёл стакан, выдул из него крошки. — Извини, закусить нечем. — Я всё принёс, — заторопился капитан и вытащил из другого кармана колбасу, луковицу и сё ледку. — Да ты раздевайся. Ким снял пальто. На пиджаке у него сверкнул значок нашего института. Капитан поймал мой взгляд. — Правда, красивый? Золото по зелёному. Ты не взял себе? Ах, да… виноват. — Ты сейчас в аспирантуре? — Да. Мы пили по очереди приторно-сладкий тёплый ликёр и закусывали селёдкой. Ким с непривычки захмелел очень быстро. Его большой плоский лоб усеяли крупные капли пота. — Да… дорабатываю «Голландца». Знаешь, дельная вещь получится! — Кретов про меня не спрашивал? — Он всё знает. — Что «всё»? — Ну… про ваше ОГГ. У нас уже готов список всех выпускников, работающих не по специальности. Ты тоже там. — А мне на ваши списки… — Ты подожди, не горячись. Могут отобрать диплом, комсомольский билет и всё такое прочее. Вот мы с Кретовым и решили тебе посоветовать. Попросись куда-нибудь… Тогда тебя вычеркнут из списка. — Серьёзно? Ты не шутишь? — Не шучу. — Правда? Ким оторвался от селёдки и посмотрел на меня. — Ты всё такой же, Генка. — А ты вот — нет. Шляпу с бантиком заимел. Ким поморщился. — Учти, я мог бы и не приезжать. — О да! С твоей стороны это страшно великодушно. Я только вот не пойму, почему вы меня в аспирантуру не взяли. Как-никак я имею к «Голландцу» не которое отношение. — Кретов говорил, что в аспирантуру он тебя возьмёт, но сейчас, сам понимаешь… Надо тебе поработать годик-два… — Вину искупить? — Да, если хочешь. Меня взяло зло. Сидит чистенький, непогрешимый ангел с бантиком и великодушествует. Ненавижу преуспевающих типов! Я деланно рассмеялся. — Напрасно утруждаешь себя. Выполняй свой долг. Заноси меня в список. Только вы останетесь с носом. На днях я женюсь. На дочери директора атомной электростанции. — Да? — искренне удивился Ким. — И… это без всяких махинаций? — Без них. — И она тебе нравится? — Ещё бы! Девочка, какие тебе и не снились! — Ну что ж! Поздравляю, — сказал капитан вяло. Мне захотелось окончательно добить самоуверенного франта. — Между прочим, там, на электростанции, я немного рационализировал реактор. Скоро вот должен получить семь тысяч. А «Голландец»… это пройденный этап. Я сначала хотел подать на вас в суд за присвоение изобретения, но бог с вами… Ким криво усмехнулся: — Вот как? — Вот так! Но повторяю, вам нечего бояться. Я передумал. Капитан поднялся из-за стола. — Ты очень изменился, — сказал он. — Я сначала не понял. В тёмных сенях мы постояли. — Список мы подаём в среду, — сказал Ким. — У тебя ещё есть два дня. — Напрасно. Это дело не требует отлагательства. Ким потоптался. — Как живёт Тина? — Счастлива. Тебя не вспоминает. — Ну, пока. И он ушёл. Настоящий, преданный друг. Каких у меня больше не будет. Дурак я, дурак… Через три дня после отъезда Кобзикова в Москву мы получили телеграмму следующего содержания: Ресурсы ОГГ были уже не те. Правление долго заседало и с большим скрипом выделило своему председателю двадцатку. На бланке перевода написали: «Вацлав! Ты особо там не транжирь, пожалуйста. Денег осталось совсем мало. Сорвали ещё два гриба. Настроение неважное». Кобзиков молчал целую неделю, потом меня ночью поднял с постели почтальон. Утром я обзвонил всех членов правления. Вацлав поцеловал дочь министра! Эта весть распространилась молниеносно. Все недоверчиво качали головами, но деньги собрали быстро. Два часа спустя недовольный почтальон принёс ещё одну телеграмму. «Подали заявление тчк Выезжаю 12.30». С одним из грибов сделался нервный припадок. «Зять министра!», «Зять министра!» — повторял он, хохоча и плача одновременно. Все огэгэговцы не пошли в этот день на работу. Все толпились в нашем доме, на все лады обсуждая телеграмму. Настроение менялось каждые пять минут. Грибы-городовики то всячески поносили своего председателя, то расхваливали его. Один лишь Умойся скрипел одно и то же: — Дочь министра. Хорошо. Но зачем двадцать рублей? Поцеловал. Хорошо. А зачем пятьдесят рублей? Подали заявление. Хорошо. А зачем деньги на телеграмму тратить? Московский поезд мы явились встречать за час. Зная Кобзикова, я подозревал очередной стратегический ход с целью вытянуть деньги из ОГГ. И поэтому очень удивился, когда рядом с ветврачом увидел длинную худую деваху с утиным носом. Председатель ОГГ был скромен и деловит. — Ребята, такси, — сказал он. Человек пять по крайней мере кинулись ловить такси. Ни в дороге, ни по приезде домой нам не удалось переброситься с Вацлавом даже парой слов. — Потом, потом, — говорил он, подмигивая нам. — Молодая жена требует внимания. Пока молодые устраивались на ночь в кабинете председателя, мы слонялись по дому и шикали на виновников малейшего шума. Но дом и так молчал, подавленный и сконфуженный донельзя. Подумать только — в старую хижину Егорыча приехала дочь министра! Хозяин, воспользовавшись отсутствием жены, открыл в своей комнате буфет и угощал всех подряд. Он срочно искал себе друзей из свиты министра. Но мы ходили гордые и недоступные. Министр, но чего? Этот вопрос сильно волновал нас. А вдруг он окажется министром сельского хозяйства? Наконец двум членам правления удалось выманить председателя ОГГ из спальни. В тёмном тесном коридоре, окружённый тяжело дышащими, взволнованными грибами, Вацлав дал интервью. — Подробности завтра, — быстро сказал он. — Повозиться, конечно, пришлось. Видали, какая образина? Только ради вас. Какой министр? Тяжёлого машиностроения одной автономной республики. Я ей представился как крупный руководящий товарищ. Иначе, сами понимаете… — Но как, как тебе это удалось? — Быстрота, натиск, эрудиция. Завтра расскажу всё. Собирайте чемоданы, хлопцы, рассчитывайтесь с работы: на днях все выезжаем в столицу автономной республики. Закупим прямо вагон. Там я вас всех рассую по министерствам. — Качать его! — шёпотом сказал кто-то. — Не надо, ребята! Костюм помнёте! — Качать! Качать! Мы тискали и мяли председателя минут двадцать. Наконец ветврач вырвался и умчался в кабинет. Загремел крючок. — Спокойной ночи! Готовьте чемоданы! — послышалось из-за двери. — Гип-гип — ура! — сказали мы страстным шёпотом. В эту ночь огэгэговцы не спали. Даёшь республику! Даёшь нам столицу! Мне абсолютно никакого дела не было до столицы, но общий подъём увлёк и меня. Забылся я только под утро. Пробуждение моё было ужасным. Сначала мне показалось, что в наш дом ворвались несколько тигров, они рычали и метались по комнате в поисках жертвы. Я в ужасе вскочил и увидел, что мечется и рычит Кобзиков. Он был страшен. Всклокоченные волосы, разъярённое вспотевшее лицо. Из предметов туалета на председателе ОГГ мотались только трусы. — Что случилось? — спросил я. — Пожар? — Пожар!.. (Не для печати.) Мумия гадкая!.. (Не для печати.) Убью гадину! Разорву на части! — ре вёл белугой Кобзиков. Я зачерпнул в кружку воды и подал председателю. Кобзиков жадно припал к ней. Слышно было, как стучали зубы о железо. — Конец всему… конец, — сказал ветврач и всхлипнул. — Обманула, мумия, обвела вокруг пальца… — Это ты меня обманул, пройдоха! — послышалось из сеней, и в комнату вошла дочь министра. — «Квартира», «машина», «триста рублей зарплаты». Схишник проклятый! Убить тебя мало! — Супруга председателя ОГГ всхлипнула. — Что с-с-о м-ной бу— у-д-е-е-т! — взвыла она дурным голосом. — М-а-а-м-а! Ми-лая м-м-а-м-а! Конец всему… конец, — повторял Вацлав, всхлипывая. Они сидели на моей кровати и плакали. Из дальнейшего я понял, что дочь министра была вовсе не дочь министра, а всего-навсего дочерью шофёра. В прошлом году она окончила агрономическую школу, не захотела ехать по направлению и стала искать себе жениха. И вот он появился, щедрый, с автомобилем и положением. — Рок, — сказал я ветврачу. — Это всё рок твой чокнутый! Кобзиков вскочил и посмотрел на будильник. — Они скоро придут, — пробормотал он. — Они убьют меня! Я догадался, что он имел в виду грибов-городовиков. — Да, — вздохнул я. — Тебе придётся не сладко. — Гена, друг, выручи, никогда не забуду! Задержи их, пока я соберусь. Надо мотать удочки. — Не пущу! — вдруг вскрикнула «дочь министра» и ухватила ветврача за волосатую ногу. — Ты мне пока законный муж! — Пусти, дура! — прошипел председатель ОГГ. — Не пущу! Поигрался, а теперь не нужна? Не пущу! — Ладно… ладно… поедем… вместе… потом раз берёмся… Пока они собирались, я сдерживал натиск нетерпеливых огэгэговцев. Они явились с чемоданами и узлами, едва рассвело. Все были готовы в дорогу. — Молодые… пусть поспят, — уговаривал я грибов. Наконец Вацлав позвал меня в комнату. — Ну, прощай! — сказал он и ткнулся в мою щеку колючим подбородком. — Назначаю тебя председателем. Дарю бормашину и всё прочее… Не падай духом… Мы ещё себя покажем… Мы ещё создадим общество в мировом масштабе! — Я тебе покажу общество! — сказала «дочь министра». — Ну, ну… потише!.. Люди за дверью! — Куда же вы сейчас? — спросил я. — Сам не знаю… Надо нам с женой сначала выяснить отношения… Ну, Гена… не падай духом… Держись меня — не пропадёшь! Придёт время — я тебя найду… И он исчез навсегда. О дальнейшем мне просто не хочется писать. Был, конечно, ужасный скандал. Огэгэговцы ругались, проклинали, умоляли, но что я мог сделать? Мы остались одни в огромном пустом доме. Я, Тина и Егор Егорыч. Стояла непривычная, удручающая тишина. Особенно жутко было ночью. Старый дом, привыкший к людям, охал, стонал, жаловался на все голоса. Скрип двери раздавался пушечным выстрелом. Новые постояльцы как-то не приживались. Они ночевали день-два, но потом исчезали, подавленные стонущей тишиной. А может, на их психику действовал парадокс: почему вокруг нет ни одной свободной квартиры, а наш дом стоит пустой? Тут что-то не так, думал умудрённый опытом жилец и спешил покинуть загадочное место. Мы старательно избегали друг друга. Едва заслышав шаги Тины или Егорыча, я прятался в какую-нибудь пустую комнату. Они делали то же самое. Эта жизнь смертельно мне надоела. Надо было куда-нибудь уезжать. Но что-то держало меня в этом негостеприимном городе. Вот уже много ночей я не слышу зова. Почему? Однажды на улице я встретил Лилю. Она шла под руку с отцом. Величественный седой Дед Мороз и розовощёкая Снегурочка. Она была красива в зимнем уборе… — Извините, — сказал я с вдруг сильно за бившимся сердцем. — Лиля, можно тебя на минуточку? Снегурочка гордо кивнула. Мы отошли в сторону. — Лиля, прости меня, — сказал я, разглядывая пушистую пуговицу на её пальто. Снегурочка молчала. — Я больше никогда не буду тебя обманывать. Давай удерём от всех куда-нибудь. Хочешь на Север? Там постоянно откапывают мамонтов. Представляешь, увидеть мамонта! Из-за шпиля здания совнархоза просочился луч солнца, но сквозь туман пробиться не смог и повис в воздухе обломком сабли. Лицо Снегурочки было холодным. Она смотрела сквозь меня. — Лиля… неужели из-за такой мелочи? Настроение у меня было гнусное. Земля уходила из-под ног, и Лиля была сейчас единственной соломинкой, за которую я мог ухватиться. Так по крайней мере мне казалось в эту минуту. Какой-то мальчишка подошёл и, сунув палец в рот, уставился на меня. — Единственное, что я не прощаю людям, — это ложь, — сказала Лиля. — Ложь — подлость. Мальчишка вынул палец изо рта и ушёл. Ему стало скучно. — Лиля! Речь идёт о нашей судьбе. Пойдём куда-нибудь, я тебе всё расскажу… Это очень недолго, честное слово. Я не лётчик и не фотограф. В этом году я окончил сельскохозяйственный вуз… — Вот как?! — Глупая, смешная история получилась… — Хорошо… Прощаю тебя в первый и последний раз, — медленно сказала она. — Но я должна обо всём рассказать папе… И в это время рядом послышался язвительный голос: — Дорогой товарищ, а вы почему не на занятиях? Я обернулся. Очкастый, лопоухий учитель математики Сергей Сергеевич Каталог стоял передо мной и держал под мышкой ядовито-жёлтую папку. Я сделал вид, что эти слова относятся не ко мне. — Должен сказать вам, дорогой товарищ, прямо при вашей жене, или кем там она вам приходится, вы несерьёзно относитесь к такому важному предмету, как арифметика. Если вы не изменитесь, я вынужден буду ставить вопрос перед директором об оставлении вас на второй год в пятом классе. — Заткнись! — прошипел я, но было поздно. На Лилином личике появилась брезгливая гримаса. — Ты страшный человек! — в ужасе прошептала она. Снегурочка стояла рядом со мной — маленькая, кругленькая, с розовым личиком, похожая на рассерженного воробья, и обличала меня. И я понял, что теперь спасенья нет. Что-то оборвалось во мне далёким криком… Я побрёл прочь, не оглядываясь. Очнулся я возле школы. Ноги машинально привели меня сюда. Как раз звонил звонок. Не всё ли равно, куда теперь идти? По крайней мере в школе люди… Я поплёлся в гардероб. В классе было шумно. Все яростно спорили о какой-то нерешённой задаче. — Наверно, Рыков решил, — сказал кто-то. Грянул хохот. — Рыков, сколько будет дважды два? Я сел рядом с шофёром Сенькиным. — Содрать нет? — спросил тот, дыша на меня хлебом и луком. Спросил он так, для очистки совести. — А что на сегодня задавали? — Какие-то трехугольники. Попухли мы. На парте лежала газета. Я стал читать её, не понимая ни слова. В голове словно подвесили колокол. Бум… бум… бум… — Дорогой товарищ! Зачем вы читаете газету на уроке математики? — проскрипел над ухом голос. Оказывается, уже начался урок. — Встаньте, когда с вами разговаривает учитель. Идите-ка к доске! Я встал и, глядя в пол, чтобы не выдать ненависти, кипевшей во мне, пошёл к доске. — Дорогой товарищ, э-э-э, Рыков, — сказал Сергей Сергеевич с некоторой долей ехидства. — Что вы видите перед собой? — Вас — Я попрошу, дорогой товарищ, не острить на уроках математики. Остроты снижают восприимчивость коры больших полушарий. Повернитесь на девяносто два градуса. Ну, а теперь? — Геометрическую фигуру. — Что это за фигура? Я уставился в пол и молчал. — Треу… ник, треу… оль… ник, — прошелестело по классу. И только шофёр Сенькин бухнул: — Румб! — Это равнобёдренный треугольник, — сказал я. — Уберите точки над «е». — Убрал. — Что же теперь получается? — Равнобедренный. — Вы явно делаете успехи, Рыков. Так вот, дорогой товарищ, надо вычислить площадь этого треугольника. Класс оживился, предчувствуя развлечение. — За сколько времени? — В вашем распоряжении вечность, Рыков, то бишь весь урок. В классе засмеялись. Маша, толстая добродушная девушка, желая выручить меня, навалилась большими грудями на парту и зашептала: — Сначала пятнадцать на тридцать пять, потом… Я повернулся к доске, взял мел и за минуту высчитал площадь при помощи интегрального уравнения. Лицо у Сергея Сергеевича сделалось длинным и глупым. В комнате воцарилась мёртвая тишина. Маша сидела с открытым ртом. Только шофёр Сенькин равнодушно жевал пирожок. — Во второй строке снизу ошибка, — сказал он. «Вот и всё», — думал я, испытывая даже какое-то облегчение. …Первый весенний ледок хрустел под ногами, и всё вокруг казалось хрупким, стеклянным: воздух, звёзды, деревья, снег… Стояла удивительная тишина, и мои шаги грохотали по спящим улицам. Ещё издали я увидел, что на нашей улице пожар. Горел «Ноев ковчег». Длинные языки пламени метались по крыше. Окна дома были ярко освещены, словно там шла вечеринка. Стоял невообразимый гам. Соседи ловили метавшихся по двору кроликов. Какой-то чудак носил в фуражке песок и швырял его в огонь. Егор Егорыч, босой, в тельняшке, носился по двору, отдавая распоряжения. Тина, как тигрица, то прыгала в пламя, то вновь возникала из него с какой-нибудь вещью. Её рыжие волосы сбоку были подпалены. — Отчего загорелся? — спросил я одного из зевак. — Короткое замыкание где-то. В груде чемоданов, узлов, стульев, посуды я не обнаружил своих вещей. На месте нашей комнаты уже бушевало белое пламя. Лезть в огонь было поздно. Я повернулся и пошёл по оттаявшей от пожара земле. Вокруг стояли лужи, с крыш соседних домов капало, как весной. Вскоре шум стих, и я очутился на безлюдных улицах. Если идти напрямик, через огороды и сады, то через полчаса можно очутиться за городом. Небо над садами было ещё светлым, две первые бледные звёзды топтались на месте, справляя новоселье. Оттуда дул ровный, тёплый ветер. Ветер, приносящий зов. 1960 — 1965 гг. Воронеж Читатель, хорошо знакомый с классикой советской сатирической прозы, берёт в руки новые книги этого жанра с некоторым недоверием. Он наизусть знает Ильфа и Петрова, гоняет по букинистам в поисках ставших библиографической редкостью книг Зощенко и мечтает о том, чтобы переиздали хотя бы «Избранное» этого великолепного мастера. Он подозревает, что классики на долгие годы вперёд отобрали «сатирический хлеб» у многих работающих сейчас в этом цехе, и те лишь пользуются чужими словесами, трансформируя ранее написанное другими под сегодняшний день. Может, это и не совсем так, но понять этого читателя можно. Известные нам высокие образцы неминуемо влекут за собой высокие критерии в оценке всего, что появляется сейчас под сатирической рубрикой. От классиков «избавиться» трудно, и избежать соблазна не следовать им удаётся далеко не всегда даже маститым. А если автор начинающий сатирик? Ведь как бы ни стремился он создать вполне оригинальную вещь, ему очень и очень сложно — то ли в сюжетных ситуациях, то ли в манере обрисовки характеров, то ли (что бывает особенно часто) в языке, интонации — вырваться из «цепких когтей» уже знакомых в сатире образов и выйти на свою, самостоятельную дорогу. Такая вот самостоятельная дорога открывается, на наш взгляд, перед большим фантазёром и насмешником, молодым воронежским писателем Евгением Дубровиным. Он многое принял из богатого опыта наших замечательных сатириков. Принял, но не стал ни подражателем, ни эпигоном. Он нашёл свой почерк и свой голос. Нашёл себя. Его «сатирическая с лирическим уклоном повесть» поначалу была опубликована в воронежском журнале «Подъём». А теперь «Грибы на асфальте» отдаются, так сказать, на суд всесоюзного читателя. …Это очень любопытное общество. «Общество грибов-городовиков» называется. Сокращённо ОГГ. Представьте — чистый асфальт, а на нём грибы. Растут, черти, на асфальте, вместо того чтобы селиться на унавоженном чернозёме. А сошлись несколько человек. Те, что институты окончили, а по распределению ехать неохота. Задумались буйные головушки: как быть? А очень просто. Надо жениться на дочерях начальства. И решили объединить свои усилия. Кто женится удачно — всех на хорошую работу устроит. Тут же распределили «объекты», назначили, в зависимости от степени вредности работы, оклады и выбрали правление во главе с экс-ветврачом Вацлавом Тимофеевичем Кобзиковым. Поначалу дела общества шли превосходно. Многие члены ОГГ удачно зажгли свой семейный очаг и по уставу ежемесячно отчисляли в общественную кассу треть зарплаты. Поговаривали уже о переводе членов правления ОГГ на профессиональное положение. Но Кобзиков… обюрократился. Завёл секретаршу. Перестал бывать на местах. Окружил себя холуями и подхалимами. Возвёл себя в культ. А тут ещё газеты, радио и телевидение всё настойчивей и настойчивей стали обличать членов ОГГ. Активизировал свою деятельность и горком комсомола, «Грибы-городовики» встревожились, ринулись в поликлиники запасаться справками. Однако, несмотря на «гипертонию» и «инфаркт», большинству из них пришлось «безвременно уехать в колхоз». «Тяжёлая участь» постигла и самого председателя правления. Казалось бы, заветная его мечта осуществилась: он женился на дочери министра. Но при ближайшем рассмотрении министерская дочь оказалась всего-навсего… дочкой шофёра. Так перестало существовать общество, известное под названием ОГГ… На первый взгляд может показаться, что идейный замысел повести Е. Дубровина — в гротескной форме разоблачить ту часть молодых специалистов, что стремятся всеми правдами и неправдами зацепиться за город и отвертеться от работы в селе. Если б это было только так, то можно было бы смело сказать: «А где ж здесь открытие? Где самостоятельная дорога? Старо всё это и давно навязло в зубах!» В том-то и дело, что не Кобзиков главный персонаж повести Дубровина. И не деятельность ОГГ объект особого внимания автора. Не так давно в нашу литературу пришёл герой мало, а точнее сказать, совсем не похожий на своих молодых предшественников. В нём было хоть отбавляй сил и энергии, но он не знал, куда эту силу и энергию деть, что выбрать в жизни и чему себя посвятить. Порой ему казалось, что он уже всё постиг, все тайны жизни для него раскрыты. Этакий маленький старичок всезнайка, гордый и неприкаянный, он с лёгкостью перепрыгивал из одной книги в другую, и с лица его не сходила скептическая ухмылка. Он порождал тревогу в сердцах читателей и своим вызывающим поведением сеял бури протеста в литературной критике. Но он оставался жить, оставался в общем таким же, только, может быть, чуть-чуть стал более критично относиться к собственной персоне да почаще задумываться: «А всё-таки что же дальше?» Эта мятущаяся личность, так называемый молодой герой молодой прозы напрашивался на пародию. Такая пародия — повесть «Грибы на асфальте». То беззаботно и весело сыпля на ходу байками и остротами, то вдруг спотыкаясь на ровном месте и лепеча жалостливую ерунду, переходит со страницы на страницу парень, которому писатель «доверил» рассказать историю возникновения и краха ОГГ. Он-то и есть, так сказать, предмет исследования. Он тот же мальчик-инфантик, что несколько лет назад попробовал заявить о себе как об «истинном» герое нашей молодой прозы. Гена Рыков, так же как и другие члены ОГГ, ищет способа удачно зажечь свой семейный очаг. Но в то же время он не ровня своим «одноклубникам». Где-то в глубине души Гена прекрасно сознаёт всю смехотворность положения «грибов». Но если это так, то как же случилось, что такой человек забрался под черепаший панцирь обывательщины и боится высунуть голову, хлебнуть свежего ветра? Да потому, что это совсем не достаточно — уметь отличить хорошее от плохого. Надо ещё уметь бороться — за себя, за других, за жизнь. А это-то как раз, несмотря на дарованные с детства хорошие задатки, Гене Рыкову пока не удаётся. Болото мещанства засасывает Гену, потому что гораздо легче жить, ничего не делая, миновать трудности стороной, нежели идти им навстречу, бороться с ними и преодолевать. Он не утруждает себя думами о своём долге перед жизнью, перед окружающими его товарищами, с которыми вместе учился, работал и любил. И он теряет друга, дело, которому отдал пять лет в институте, любимую девушку. Гена не только не в силах отстоять добро. Он не может деятельно сопротивляться и злу. Он презирает Тину, бывшую свою однокурсницу, с которой вместе трудился когда-то над дипломной работой, а теперь жену хозяина дома, в котором живут он и другие члены общества. Но он боится вступать с ней в открытый бой, ибо это может нарушить плавное течение жизни в республике «Ноев ковчег», вся конституция которой состоит из единственного параграфа: «Делай что хочешь!» Ему омерзительно разъезжать по деревням и продавать так называемый монтаж «Вокруг света»… Но, отплёвываясь и проклиная себя за это, он разъезжает. Он ненавидит болвана Алика Умойся, но стремится завладеть для него сердце Тани, милой и скромной девушки, потому что устав ОГГ обязывает помогать единомышленникам в скорейшем устройстве личных дел. В жизни Гены Рыкова бывают моменты, когда он явственно чувствует дыхание настоящего, большого мира. Оно приходит к нему вместе с Катей, которая любит его и считает идеалом прекрасного человека. Не забывает старого друга и Ким, от души советующий ему поехать в деревню — оттуда прямая дорога в аспирантуру. Но Гена не способен откликнуться на зов Добра, как не способен он активно противостоять и Злу. Пока он не обретёт цели, пока не ощутит свою нужность делу и людям, он останется таким же, каким и был Про себя он будет негодовать, измываться над собой и над единоутробниками-«грибами», будет ненавидеть схватившую его за горло обывательщину И в то же время он останется в том же «Ноевом ковчеге», так же трусливо и недоверчиво поглядывая через запылённое окошко на стремительно пробегающую мимо жизнь Нелегко вырваться Гене из затхлой действительности, в которой он оказался. Эта действительность — жизнь для себя, тунеядцы, приспособленцы, откровенные мещане. Здесь не только «грибы-городовики». Здесь и декан факультета механизации сельскохозяйственного института, в котором когда-то учился Гена, Наум Захарович Глыбка, и аспирант того же института карьерист Косаревский, и владелец «Ноева ковчега» Егор Егорыч, и многие, многие другие, самые разнообразные типы обывателей, самые разноликие За руку ведя всю эту вереницу перед глазами читателя, Дубровин словно хочет сказать: да, вроде бы мещанин нынче, пошёл не тот, каким изображали его классики. Вздыхая и охая, он загнал сафьяновую козетку, выкинул на помойку фикус и даже собственноручно приколотил в кухне воззвание, призывающее несознательных жильцов бороться за коммунистический быт. Мало того. Он в курсе текущей политики, его волнуют проблемы атомной физики и ультрамеханизации сельского хозяйства. Он даже и в космос не прочь слетать, раз имеются такие замечательные предпосылки вернуться обратно на Землю обетованную. Он неузнаваемо изменился, так сказать, омодернизировался, — наш современный мещанин. Но разве это меняет его сущность? Нет! Сущность его, как определил Михаил Зощенко, — «попасть в ногу со временем для того, чтобы прилично прожить и поплотнее покушать, — осталась прежняя. Распознавать мещанина надо через эту сущность, а не через оболочку, в которую он сегодня вырядился». Заключительные страницы книги хоть прямо и не говорят о том, что Гена Рыков стал на путь окончательного исцеления, хоть сам он ещё точно не знает, какую реальную форму это исцеление обретёт, но ясно одно — он понял, что жить, как прежде, нельзя. Как прежде, он жить больше не может. Сатирическая линия в повести раскрывает всю несостоятельность и алогичность подобной жизни. «Лирический уклон» убеждает, что герой начинает всё серьёзней и глубже задумываться над подлинной ценностью, каковою является для человека жизнь. Мы уверены, что, познакомившись с повестью Евгения Дубровина «Грибы на асфальте», ещё и ещё раз задумается об этом и наш читатель. Юрий Томашевский |
