DjVu

      ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ
     
      Когда я увидел его впервые, ему не было ещё и тридцати, но за ним уже крепко держалась слава популярного детского писателя.
      Популярность была настоящей — об этом свидетельствовали высказывания работников детских библиотек Ленинграда и области, а эти люди лучше других знают, какие книги и каких писателей пользуются наибольшим спросом.
      Нужно сказать, в те годы добиться признания в детской литературе было очень и очень нелегко — ленинградская детская литература с приходом в неё Радия Погодина, Виктора Голявкина и Юрия Томина по праву стала считаться лучшей в стране.
      Испытание славой, как известно, проходят не все. Некоторые зазнаются.
      Однажды я шёл по набережной Мойки и неподалёку от дома, где жил Пушкин, увидел Илью Дворкина. Я хотел окликнуть его, поздороваться, спросить, как идёт работа, но он прошёл мимо, задрав нос.
      «Так, — подумал я, — кажется, слава уже вскружила ему голову».
      Вскоре случаю стало угодно вновь свести нас, на этот раз на набережной канала Грибоедова. Я шёл от Казанского собора, он шёл мне навстречу. Шёл, как и в прошлый раз, — задрав голову!
      «Уж мог хотя бы кивнуть», — подумал я, когда Илья прошёл мимо меня, словно мимо пустого места. Конечно, у меня ещё не было ни одной книги, но в журналах уже печатались мои рассказы. Нет, такой человек, решил я, не может быть хорошим, а уж товарищ он, как видно, совсем никудышный.
      Я шёл и думал, что прав.
      Много позже, когда мы подружились и я смог убедиться, какой он верный и надёжный товарищ, я рассказал ему, какое у меня было о нём мнение. Выслушав меня, он улыбнулся и сказал: «Когда-нибудь я тебе на это отвечу».
      И он ответил. Своей книгой «Взгляни на небо», в которой есть такие строчки:
      «Почему «Взгляни на небо»?
      Потому что я давно замечал, что человек с нечистой совестью редко глядит на небо. Он смотрит в землю.
      Глядеть спокойно в синее небо, дышать легко и свободно, дружить крепко и верно — вот что нужно человеку для счастья!»
      Эту книгу Илья писал в сестрорецкой больнице. Днём его грудную клетку пронзали огромной иглой и шприцем выкачивали из лёгких жидкость, а ночью он по разрешению главврача закрывался в его кабинете и писал. Со стороны больница напоминала средневековый замок, и окно, за которым работал Илья, в ночи светилось одиноко и загадочно. Книга эта получилась светлой, жизнеутверждающей, как, впрочем, и всё, что он написал.
      Читая рукопись этой последней его книги, я часто улыбался, узнавая в ней эпизоды, свидетелем которых я был. Помню, как однажды мы привели на день рождения его сына Мити нашу дочь. В большой комнате, окнами выходящей во двор, было шумно и от выкриков развеселившихся Митиных гостей, и от музыки. И вдруг все смолкли. Из трубы парового отопления вырвалась сильная струя.
      Мы все, как загипнотизированные, смотрели на эту струю, всё больше обрастающую паром. По стене вода стекала на пол. Но перекрыть её было невозможно — система не имела крана. Ещё немного — и вода просочится сквозь пол и зальёт потолки нижней квартиры. Нужно было немедленно что-то делать. Но как перекрыть кипяток? Как собрать его с пола тряпкой?..
      — Вызывай аварийку! — крикнул мне Илья, а сам, схватив подушку, придавил ею струю. Не в силах пробить пух, струя потекла вниз, но теперь под неё можно было подставить вёдра. Потом приехала аварийка и перекрыла стояк.
      Эту сцену вы найдёте в повести. Как стихи Митьки. Как и рассказ о стенгазете, которую он выпускал.
      Илья Дворкин обладал редким даром пересказывать в своих книгах то, что он зорко подмечал в жизни. Хорошо зная его жизнь, я легко узнавал опыт прожитых им лет. Этот его жизненный опыт вкраплялся в книги, как морская галька, которой художник выкладывает мозаику. Но иногда и я ошибался — и то, что мне представлялось как его биография, оказывалось выдумкой, а воспринятое как выдумка оказывалось его биографией, фактом. На эту удочку попадались многие. Некоторые из похождений Ильи обрастали затем легендами. Приведу только один пример.
      Однажды на Ленинградском телевидении снимали телеспектакль по его повести для детей «Львы живут на пустыре». По сценарию его героиня должна была засунуть руку в пасть медведю. Медведи, взятые для съёмок, были дрессированные, и всё-таки...
      Постановщик вызвал Илью на телевидение, предупредив его по телефону, что эту сцену автору следует немедленно переписать.
      Илья появился в павильоне в разгар съёмки какого-то эпизода. Медведи в клетках находились тут же, привыкали к свету. На глазах у всего съёмочного коллектива автор сценария вынул из портфеля банку с мёдом, закатал рукав и руку обмакнул в мёд. Затем он подошёл к клетке, и потерявшие дар речи изумлённые зрители увидели, как рука писателя погрузилась в медвежью пасть.
      Медведь облизал мёд и преданными глазами взглянул на Илью.
      — Снимать надо так, верно, Миша?! — сказал Илья, спокойно опуская рукав и застёгивая манжет.
      — Снимайте, сейчас же! — проговорила героиня. И съёмка прошла как по нотам.
      — Как ты мог рискнуть? — спросил у него потом я, не зная, восхищаться ли его поступком или возмущаться.
      — Это элементарно, — усмехаясь, отвечал он. — Неужели я тебе этого ещё не рассказывал?.. О том, как в детстве я сбежал из Сухуми с цирком-шапито?
      И он стал рассказывать мне об этом своём приключении, о том, как повадился приходить в цирк во время его гастролей в городе своего детства Сухуми, как помогал служителям кормить животных и убирать за ними, как бежал с цирком, сочинив артистам с три короба, а они, пожалев сироту, взяли его с собой. Я слушал его рассказ и опять терзался — верить ему или подозревать, что весь этот рассказ просто его очередное сочинение.
      Но оказывается, что так оно всё и было. Он уже три месяца гастролировал по Кавказу, с какими-то акробатическими номерами стал выходить на манеж, когда его опознал какой-то милиционер. Пришлось вернуться в дом и сесть за школьную парту. Пришлось нагонять пропущенное. Пришлось узнать, как тяжела рука его деда. Но зато все сухумские мальчишки смотрели на него с восхищением.
      Тогда-то он, наверное, и набрался своей отчаянной смелости. А может быть, это была врождённая черта его характера, как, скажем, и щепетильное чувство чести, столь присущее ему. Своим поведением он напоминал мне человека начала прошлого века, недаром его кумиром был декабрист Лунин. Вопрос о том, идти с ним в разведку или- нет, никогда не стоял, это было его право выбирать, кого из нас следует брать с собой. Причём право это он ни у кого не оспаривал и ни у кого не отнимал, мы сами его ему отдали. Добровольно.
      Обычно, когда я приезжал к нему в Сестрорецк, мы уходили в лес или на озеро Разлив. На берегу сиротливо чернели днища перевёрнутых лодок. Сладко пахло пресной водой. Низкий, заросший лесом противоположный берег, казалось, плыл над озером.
      Я помню, как. в один из таких осенних дней он стал вдруг читать свои стихи:

      ...Эта чистота и свежесть
      В ветре, парусе, в груди,
      Эта плоская вода,
      Этот стылый алюминий,
      Позови же, увези,
      Мой негромкий север милый...
      Окуни меня в мороз
      И омой мне душу синью.
      Знаю, вновь я стану сильным,
      Беззаботным, словно дрозд...
      А ещё хорош туман —
      Влажная, тугая тяжесть.
      Дождь косой и тих, и чист.
      И дерев печальных важность,
      И шуршащий рыжий лист...
     
      Внезапно он замолчал. И долго смотрел на одинокую лодку, плывущую под парусом вдали.
      Когда Илья сорокалетним ушёл из жизни, на его письменном столе осталась недописанная книга. Быть может, самая лучшая из всех, что он написал. Скорее всего, так оно и было. При встречах он признавался: «Я никогда ещё не писал с таким упоением».
      А ведь внешне он всегда выглядел молодцом — сильное тело ватерполиста и пловца сохраняло юношескую стройность, на смуглом лице не угасала белозубая улыбка, и люди, встретившись с этой улыбкой, сами начинали улыбаться.
      Таким улыбающимся, лёгким я и увидел его в последний раз, дня за два до приступа. Наступила уже пора белых ночей. Цвела сирень. И запах сирени плыл по освобождённому от автомобилей и толпы Невскому, обретающему в эти короткие часы свою первозданную красоту.
      Наверное, очарованный величием ночного проспекта, Илья не замечал меня. Его взор, обращенный на колоннаду Казанского собора, был слегка затуманен, смуглое лицо — счастливо, и я не посмел окликом вывести его из этого состояния. Мы прошли рядом. Я подумал: хоть бы всё обошлось...
      «Люди не умирают до тех пор, пока о них помнят! И хорошие люди живут дольше плохих, что бы на этот счёт ни толковали обыватели» — такими словами закончил Илья одну из своих книг. К этому можно добавить: писатели живут до тех пор, пока людям нужны их книги. А его книги, я в этом уверен, будут жить долго, ибо это увлекательные, добрые, наполненные солнечным светом книги. Они учат нас любить жизнь и дорожить дружбой.

      Геннадий Черкашин