DjVu

      Глава первая
     
      1
     
      На прибрежной гальке блестела роса. Дальше всё сливалось в белесоватую мглу. Только чуть внятный плеск и сырой сильный запах говорили о том, что впереди море.
      Послышались шаги. Сонный мальчишеский голос произнёс:
      — Ещё рано. Смотри, какой туман!
      — Ладно, заныл, — ответил второй голос.
      Заскрипела лодка, сталкиваемая на воду, в борт плеснула волна, и предутренний туман поглотил лодку, скрип уключин, мальчишеские голоса.
      Утро между тем близилось. Туман таял. Открылось море, видное далеко, слева — плоский песчаный берег, деревянная, мокрая от росы пристань, черепичные крыши домов, а впереди, прямо по носу лодки — узкий, вытянувшийся в море каменный мыс, издали похожий на припавшего к воде ощетинившегося зверя.
      Теперь можно было разглядеть обоих мальчиков.
      Тот, что правил лодкой, был лет двенадцати-тринадцати, худощавый, рыжий, с веснушчатым скуластым лицом и зеленоватыми хитрыми и насмешливыми глазами. На вёслах сидел черноглазый полный и румяный мальчик, добродушный и немного ленивый с виду. В отличие от товарища, одетого небрежно и наспех, он выглядел чистеньким, аккуратным в своей синей курточке и новенькой фуражке морского образца. Звали его Слава, а товарища — Костя.
      Некоторое время они молчали. Костя правил прямо на мыс, который уже сделался лиловым, потом розовым и, наконец, ярко-пурпурным. Мыс менял окраску, как хамелеон. Потому и прозвали его «мыс Хамелеон». А за мысом голубой тенью выступали очертания острова.
      К нему и держали путь ранние путешественники.
      Добраться до цели можно было иначе: по дороге, ведущей из города мимо солончаков и дальше, степью, к камышовым зарослям и плавням речки Казанки. Но, во-первых, заявил Костя, этот путь длиннее, во-вторых, идти пешком по пыльной степной дороге неинтересно. Были у Кости и более веские соображения, но о них он предпочитал пока не говорить.
      На вопрос Славы, что увидят они на острове, он уклончиво ответил:
      — Там узнаешь…
      Слава подумал и рассудительно сказал:
      — Не понимаю, что можно увидеть на пустом острове?
      — «Что, что»… — Костя нетерпеливо передёрнул костлявыми плечами. — Сказано: узнаешь, и всё!
      Слава понял, что большего от него не добьётся.
      Костя был упрям и немного скрытен. Он рос не так, как другие дети: его родители рано умерли, он жил у тётки, одинокой женщины, и не знал настоящей семьи. В школе Костя сначала держался особняком, дичился. Но вскоре он показал себя лучшим игроком в городки, футбол, сделался зачинщиком всех школьных затей. Ребята охотно дружили с ним, хотя Костя любил главенствовать, что вызывало споры и ссоры. Самым близким его товарищем стал Слава Шумилин — вероятно, потому, что у него был мягкий, уступчивый характер, а ещё потому, что оба они больше всего на свете любили море и мечтали сделаться моряками.
      Теперь, сидя за рулём, Костя думал: открыть Славе причину их путешествия или погодить? Ему хотелось поразить товарища. А причина была следующая.
      Недавно в городе появился моряк с военного корабля. Это был приземистый крепыш с оливково-смуглым, красивым лицом и жёлтыми ястребиными глазами. Костя и Слава узнали, что он приехал в отпуск из Севастополя, что звание его — старшина первой статьи, а фамилия — Семенцов и что он хаживает в гости к их соседу, бывшему лоцману Епифану Кондратьевичу Познахирко, вернее — к его дочке Насте.
      Последнее обстоятельство несколько роняло моряка в глазах Кости: он не видел в Насте ничего особенного. Всё-таки ему хотелось познакомиться с Семенцовым. Вчера, заглянув через низкий забор во двор Познахирко, Костя увидел моряка, беседующего с Епифаном Кондратьевичем. Разговор шёл о каком-то матросе, погибшем в гражданскую войну и похороненном в этих местах. Завтра годовщина его смерти. Семенцов и старый лоцман собираются побывать на его могиле.
      Но особенно поразило Костю то, что вместе с ними пойдёт Дарья Степановна, его тётка. Почему? Какое отношение имеет она к этому матросу? Может быть, он её родственник?
      Костя от возбуждения быстро задвигал рыжими бровями. «Такое дело, а он ничего не знает!»
      — Значит, утречком, по холодку, — сказал Познахирко гостю. — Но имей в виду: мосток, может, затопило.
      Тут выскочила из дома Настя, засмеялась, зашумела, и интересовавший Костю разговор прекратился.
      «Мосток затопило…» Эти слова давали некоторую ориентировку. Деревянный мостик был переброшен через рукав Казанки на остров; после сильных дождей его иногда затопляло. Тем не менее Познахирко, Семенцов и тётя Даша пойдут завтра утром на могилу матроса, которая находится, очевидно; на острове.
      Всё объяснилось. Во всяком случае — для Кости. Нужно быть на острове к семи часам утра, не позже. Потому и уговорил он Славу отправиться чуть свет.
     
      2
     
      Тем временем лодка вышла на «траверз» мыса Хамелеон, как выразился Слава, поглядев через плечо. Уже слышен был шум прибоя и ясно видна отвесная чёрно-седая скала, окружённая пеной бурунов.
      — Право руля! — скомандовал Слава.
      — Есть право руля! — ответил Костя.
      Лодка послушно сделала поворот и начала огибать опасное место. Из-за отодвинувшегося мыса, отбрасывающего на воду длинную синюю тень, вдруг брызнуло солнце. Радужный блеск лучей, розовый и золотистый туман, клубами восходящий и тающий в небе, — будто радостный, новый мир возник из-за чёрной, как ночь, скалы, приветствуя юных друзей.
      Теперь предстояла самая трудная, неизведанная часть пути. Костя сменил Славу на вёслах и грёб, поминутно оглядываясь и командуя:
      — Лево! Право! Ещё правей бери! Не зевай!
      В той месте, где речка Казанка впадала в море, морская вода, смешиваясь с более лёгкой пресной водой, уходила вниз, и течение Казанки расползалось мутно-рыжими хвостами по взморью. Но стоило подуть ветру с моря, как эти хвосты загибались, укорачивались, морские волны тяжеловесно и неодолимо входили, как в горло, в речное устье и, сталкиваясь с течением Казанки, образовывали водовороты. Ветер стихал — и Казанка, осмелев, снова гнала море обратно.
      Мальчики выждали сильного порыва ветра и повернули в устье речки. Лодку подбросило на волне, обдало пеной и стремительно понесло между плоских берегов. Но, достигнув места, где сталкивались море и речное течение, лодка остановилась, ныряя то носом, то кормой. Мальчики гребли теперь вдвоём, однако за полчаса едва обогнули узкую песчаную косу, разрезавшую устье Казанки. «Уже то было хорошо, что не сели на мель», — полагал рассудительный Слава, лишь сейчас оценивший всю трудность и рискованность затеянного товарищем путешествия.
      Наконец миновали один крохотный островок, второй. От низко свешивающихся над водой камышей приятно пахну?ло прохладой. Костя искоса посмотрел на Славу, небрежно спросил:
      — Ты про матросскую могилу слышал?
      — Нет. А что?
      Костя для внушительности выдержал паузу, затем начал рассказывать о том, что узнал вчера. Слава выслушал, надул круглые румяные щёки, с шумом выпустил воздух:
      — Вот оно что!
      Судя по выражению его лица, он не был так поражён, как хотелось его товарищу. И сразу вся затея показалась Косте не очень интересной.
      — Стой! — сердито крикнул он. — Причаливай!
      Лодка ткнулась о берег. Перед мальчиками открылся остров и поднимающийся на нём курган, заросший диким орешником.
      Слава и Костя выпрыгнули на прибрежные камни, подтянули лодку повыше и начали карабкаться на курган, хватаясь за кривые колючие ветки орешника. Слава чувствовал себя превосходно. Проделать опасный рейс и без единой аварии — это, знаете… Он пыхтел, сопел, исцарапал в кровь пальцы, но не мог опередить товарища, который, как кошка, быстро и ловко продирался сквозь заросли. Слава догнал его уже на вершине кургана. Костя стоял с разочарованным выражением лица, недовольно сдвинув тюбетейку на нос.
      — Что? — спросил Слава.
      Костя молча показал рукой вниз. Там, за широким, разлившимся рукавом Казанки, вилась в сторону города дорога. С вершины кургана далеко видна была плоская, как стол, степь, с ржаво-серыми пятнами солончаков, белела лента дороги, а справа — синее, в гребешках волн море, разрезанное узким и длинным, как нож, мысом Хамелеон.
      Всмотревшись, Слава различил три удалявшиеся по дороге фигуры — очевидно, Дарьи Степановны, Костиной тётки, Познахирко и моряка. Его это не очень огорчило. Так хорошо было стоять здесь, слушать шум ветра, так красиво, просторно, свободно раскинулось во все стороны море, что он сорвал с головы фуражку и помахал ею, как бы приветствуя этот прекрасный мир, лежащий у его ног.
      Костя вдруг начал спускаться с кургана к противоположному берегу острова.
      — Куда ты? А лодка?.. — испугался Слава, потому что лодка принадлежала его отцу и получил он её с немалым трудом.
      — Не убежит твоя лодка! — донеслось снизу.
      Костина тюбетейка исчезла в кустах.
      Досадуя на товарища и недоумевая, Слава последовал за ним. Костя шёл, внимательно оглядываясь по сторонам. На остров городские ребята пробирались редко: по берегам Казанки тянулись огороды, баштаны, а баштанщики имели неприятную привычку держать наготове дробовики, заряженные солью.
      Пройдя шагов двадцать, Костя обнаружил, что в одном месте трава и кусты возле тропинки примяты. Раздвинув кусты, он, а вслед за ним Слава вышли на небольшую прогалину. Она была обсажена высокими серебристыми тополями, похожими на старых солдат, и между двух самых старых, самых высоких тополей, вытянувшихся словно на карауле, поднимался холмик, на нём — деревянный, потемневший от времени обелиск со звездой, а у подножия обелиска — свежие, вероятно сегодня принесённые, цветы, ещё издающие слабый, нежный аромат.
      Всё здесь было просто и строго: тени от тополей, укрывающие могилу, вылинявшая, обмытая дождями и высушенная солнцем бледно-розовая звезда, шум ветра в тополиных вершинах и маленькое облачко, как бы остановившееся, чтобы заглянуть сюда с высоты.
      Мальчики стояли, обнажив головы, перед неведомой могилой. Так вот куда ходили Познахирко, Семенцов и тётя Даша! Но почему — тётя Даша? Здесь была какая-то тайна, которую Костя не мог разгадать.
     
      3
     
      Весь обратный путь Костя молчал. Славу подмывало спросить, что он думает, но Костя не был расположен к разговору.
      Слава привык считать товарища более опытным, знающим, умелым и признавал авторитет Кости во всем, кроме того, что касалось морского дела. В этом, полагал Слава, он превосходит Костю потому хотя бы, что его дядя был капитаном дальнего плавания, а отец — корабельным врачом. Сам Слава дважды ходил морем в Крым, был в Севастополе, видел наш флот и даже наблюдал, как всплывает настоящая подводная лодка. А Костя, что ни говори, дальше мыса Хамелеон носа не высовывал и, кроме рыбачьих лайб, ничего не видел.
      Поэтому, когда речь заходила о кораблях, парусах, оснастке и прочем, Слава тотчас принимал вид знатока. Но Костя не соглашался признавать его авторитет. Славе приходилось прибегать к помощи отца. Его мнение решало спор между товарищами.
      Отец Славы, доктор Николай Евгеньевич Шумилин, был невысоким полным человеком с коричневым от многолетнего загара, всегда чисто выбритым лицом, на котором резко выделялись светлые глаза и выцветшие брови. Николай Евгеньевич страдал астмой, заставившей его покинуть в прошлом году морскую службу, о чём он не переставал сожалеть.
      Мать Славы была, напротив, довольна, что муж оставил морскую службу, только жаловалась, что и теперь редко его видит. Действительно, по целым дням доктор был занят в городской больнице, а вечерами сидел на веранде, обращённой к морю, читал газеты и ворчал на жену, балующую сына.
      — Мальчишка должен бегать босиком, лазать по деревьям, грести, плавать, драться с ребятами, не давать им спуску, а ты, милая моя, из Славки кисель делаешь, — говорил он ей.
      Сына он любил, но никогда не выказывал этого и в спорах Славы с Костей чаще становился на сторону Кости.
      Самыми радостными событиями для Славы были редкие наезды дяди-капитана. Он надоедал ему расспросами, хвастал дядей-капитаном перед товарищами и так важничал, что в конце концов ему попадало от отца.
      Костя заглядывал к товарищу по два, по три раза в день (жили они рядом) и с жадностью ловил каждое слово капитана дальнего плавания. А когда мальчики оставались одни, Костя вздыхал, смотрел мимо Славы на взморье, где буднично-уныло раскачивались рыбачьи лайбы. Скуластое веснушчатое лицо его бледнело, ноздри маленького вздёрнутого носа раздувались, в глазах появлялось отсутствующее выражение. Казалось, он видел иное море, и ветер уже свистел в снастях, и гнулись мачты, и паруса вздымались, и кто-то на фор-марсе — может быть, он сам — кричал: «Земля!»
      Вернулись товарищи около полудня. Лодку привязали на обычном месте — к цепи, протянутой от сваи, вбитой на берегу во дворе Шумилиных. Слава заботливо оглядел свой костюм. Костя подхватил вёсла, и мальчики направились к дому.
      На веранде, увитой диким виноградом, слышались голоса. Костя положил вёсла и хотел было махнуть через перелаз к себе, но прислушался, остановился.
      — Да, — говорил доктор Шумилин. — Замечательное было поколение! Вы этого Баклана лично знали?
      — Как же, земляки! Вместе мешки на пристани таскали, — ответил низкий, сиповатый голос Епифана Кондратьевича Познахирко.
      Мальчики переглянулись, придвинулись ближе к веранде.
      — А она его так сильно любила, что на всю жизнь осталась одна?
      — Он заслужил. Большой души был человек, а смелости прямо отчаянной. Одно слово: матрос! Нас выручил, а сам… — Голос Познахирко сделался глуше. — Как же такого не любить? Орёл!
      — А этот старшина специально пошёл с вами?
      — Специально. Моряки, они память держат.
      На веранде наступило молчание. Потом ребята услышали шелест газет, и Познахирко уже другим тоном спросил:
      — Николай Евгеньевич, объясните, пожалуйста. Что ж это будет? С Гитлером-то? Читаю газеты и не возьму в толк: как это он всю Европу под себя забрал?
      — Как? А вспомните, как он Испанскую республику задушил: пятой колонной, предателями. Так и теперь. Буржуазия продаёт родину — вот в чём секрет успеха Гитлера!
      — Ну, а народ где? Рабочий человек?
      — Народ ещё покажет себя.
      — Пора бы… — раздумчиво протянул Познахирко. — А не полезет Гитлер, часом, на нас? Для чего-то солдат своих в Финляндию послал. Может, с двух сторон хочет на нас идти? Как думаете?
      — Кто знает! Нужно быть настороже.
      Опять наступило молчание. Слышно было затруднённое дыхание доктора Шумилина, скрип его кресла, виднелась сквозь зелень дикого винограда сутулая спина старого лоцмана. Вдруг он сказал:
      — Шёл я сюда, а лодочки вашей что-то не приметил.
      — Славка выпросил и удрал чуть свет. Мне уже попало от жены.
      — И дружка его не видно. Вдвоём подались, верно. Мо-ре-хо-ды! — насмешливо произнёс Познахирко.
      — Вот вы бы и рассказали этим сорванцам о Баклане…
      — Что ж… не мешает. А то забывается. Ох, забывается, Николай Евгеньевич, будто и не было ничего!
      — Уж это вы зря. Ничего не забывается. Обязательно расскажите!
      Костя стоял, жадно вытянув шею. Но Познахирко ничего больше не прибавил. Тогда Костя предложил товарищу пойти после обеда к старику и самим расспросить его о матросе Баклане. Так и решили.
      Костя ждал Славу целых полчаса, но тот не явился. Рассердившись, он сам отправился к лоцману.
      Епифан Кондратьевич возился возле своей большой лодки, вытащенной на берег и перевёрнутой вверх килем. Рядом потрескивал и дымил костёр. Сын Познахирко, длинноногий Борька, прозванный ребятами «Ходулей», подбрасывал в костёр сухие ветки. На треноге висела бадейка с разогреваемой на огне смолой, от которой шёл острый приятный запах.
      Увидев такую картину, Костя сразу забыл сердиться и начал помогать Ходуле. Когда смола поспела, Епифан Кондратьевич разрешил ему держать бадейку, а сам принялся смолить рассохшееся днище лодки. Увлечённый делом, Костя чуть не забыл о цели своего прихода. Неожиданно Познахирко спросил его:
      — Ты куда на докторовой лодке гонял?
      Сердце у Кости ёкнуло; но он не растерялся:
      — Мы ходили к мысу Хамелеон встречать рассвет.
      Старик недоверчиво покосился на него. Костя ждал, что он заговорит о матросе Баклане, но он только буркнул:
      — Делать вам нечего…
      Прибежал Слава и очень огорчился, увидев, что без него осмолили лодку. Епифан Кондратьевич задал ему тот же вопрос, что и Косте, — об утреннем путешествии. Костя делал товарищу выразительные знаки глазами, но Слава не заметил их или не понял и простодушно ответил, что они были на острове, на могиле Баклана.
      — То добре, — сказал Познахирко, разгладив седые вислые усы, посмотрел на Костю, словно хотел сказать: «Что же ты плутуешь?»
      Костя даже вспотел от смущения. Он думал, что Епифан Кондратьевич рассердится на него, но тот только усмехнулся в усы и велел ему вымыть руки, сам умылся и позвал мальчиков в дом.
      Их угостили чаем с баранками, которые оба любили. После чая старый лоцман закурил и начал расхаживать по комнате. Ему было душно, он распахнул дверь в застеклённый коридор, который весь светился и горел в лучах заходящего солнца. Крупное, в резких морщинах лицо Епифана Кондратьевича то озарялось красным светом заката, когда он выходил в коридор, и тогда лицо молодело и сам он казался молодым, проворным, сильным, то погасало, когда он возвращался в комнату, тускнело, старело, и весь он становился старым, мрачным.
      — Слушайте, хлопцы! — Так начал Епифан Кондратьевич свой рассказ. — Может, пригодится в жизни.
     
     
      Глава вторая. Рассказ о матросе
     
      1
     
      Полный розовый месяц висел над селом. А за селом сквозь заросли лозняка над прудом белели стены бывшей панской экономии. Село спало. Только под тополями протяжно запевали девчата. Они пели так красиво, что душа раскрывалась навстречу песне и хотелось забыть тревоги, опасности — всё, чем полна была теперь жизнь.
      Но Баклан не думал об опасности. Круглое молодое лицо его с светлым чубом, выбившимся из-под бескозырки, было весело и беспечно. Девушка смотрела на него, не в силах скрыть своей радости. А Баклан рассказывал ей о славном море, о походах, в которых он сто раз бывал, сто раз видел смерть, «но не брала его ни пуля, ни пушка, ни солёная морская волна: матрос, он в огне не горит и в воде не тонет!»
      В отряде все знали, что Павел Баклан — матрос-черноморец. Кому он говорил, что — минёр, кому — что баталёр, иной раз именовал себя просто матросом первой статьи, — для партизан это было всё равно. Дрался он с немцами лихо и товарищ был славный. В отряде любили его.
      Один Грицько, дружок Баклана, черномазый смешливый парень, прижмурит, бывало, хитрые глаза и скажет: «Чи ты минёр, чи баталёр, а моря, побей бог, не бачив!» Грицько, сам того не подозревая, говорил правду. Никогда не был Баклан матросом и моря, точно, в глаза не видел. Был он городской, сухопутный человек, никопольский грузчик. С четырнадцати лет таскал на пристани мешки с зерном, лес, пахучие тавричанские арбузы и дыни, грузил баржи на Днепре, как его отец, которого насмерть придавило бревном.
      Изнуряющий скучный труд, пьянство, брань, дикие потасовки, в которых люди отводили душу, — вот что он знал с малых лет. Грубые окрики, запах протухшей рыбы, мёртвый сон и едкий пот, заливающий лицо… Вот что он хотел забыть, когда выдумывал и расписывал — для себя, для других — вольную флотскую жизнь.
      Однажды, ещё подростком, в воскресный день на пристани, засыпанной семечной лузгой, он увидел отряд моряков. Матросы шли сомкнутым строем, здоровые, загорелые, в бескозырках и форменках, чётко отбивая шаг. Все смотрели на них, казалось Баклану, с восхищением и завистью, как он.
      Это был другой, увлекательный мир, совсем не похожий на тот, в котором жил он сам. С тех пор мысль о флоте не оставляла Баклана. Он завёл себе полосатую тельняшку, брюки-клёш, фуражку с золочёным якорем и шнурком и щеголял в своей выдуманной форме на потеху пристанским.
      «Эй, мокрое благородие!» — кричал кто-нибудь, завидев Пашку Баклана.
      Бивал он насмешников жестоко. Но кличка за ним осталась.
      Шла война. Пароходы приходили редко. Работы на пристани становилось всё меньше. Но Баклан не терял надежды. Скоро дойдёт его черёд, и за рост, ширину плеч, за силу возьмут его, конечно, во флот. Во флот, знал он, требуются отборные ребята.
      Но вышло иначе. Началась революция.
      Хотел Баклан записаться добровольцем в матросы, пошёл в Красную гвардию. Мотало его по всей Таврии. Только к морю, к флоту он так и не пробился. Да и не стало флота: затопили его черноморцы, чтобы не достался немцам.
      Об этом узнал Баклан от минёра с миноносца «Гаджибей». Под Синельниковом смертельно ранили минёра. С трудом вынес его Баклан из боя. Перед смертью, прощаясь, минёр отдал ему свой бушлат, бескозырку и бебут, сказал: «Бери, Паша. Душа у тебя матросская!»
      С тех пор и стал Павел Баклан матросом.
     
      2
      Сейчас в тёмной хате с искренним увлечением рассказывал он Одарке о том, как заживут они, когда побьют всех панов и подпанков, прогонят немцев с родной земли. Будет тогда Одарка морячкой, женой моряка.
      Девушка смущённо смеялась, но внимала ему доверчиво и с таким же увлечением. Вдруг она подняла голову, тревожно прислушалась. Всё было тихо. В каморе кряхтел старый дед, а на полу, кинув под себя рядно, храпел товарищ Баклана, насмешник Грицько.
      Девушка привстала, осторожно выглянула в окно. Лунный свет упал на её лицо. Лицо у неё было красивое, смуглое, как у цыганки, тёмные глаза смотрели смело. Несколько минут оба прислушивались. Баклан шагнул было к двери, когда увесистый кирпич со звоном высадил стекло и ударил об пол.
      — То вин, побей бог! — выкрикнула сдавленным голосом Одарка.
      Она знала, кто мог следить за ней. Но сейчас поздно было об этом думать. Грицько и Баклан явились так внезапно и так много пришлось ей вчера бегать — в экономию, где стояли немцы, и обратно в село, узнавать, передавать поручения, — что где уж было усмотреть за собой, уберечься.
      Девушка вспомнила белобрысого, вертлявого Йохима Полищука с хутора. Йохимка несколько раз сватался к ней — и тщетно. Когда пришли немцы с гетманцами, Полищуки встретили их хлебом-солью, а Йохимка опять пришёл к Одарке и вздумал даже грозить ей…
      В дверь уже ломились. Баклан привалился к ней сильным телом и сдерживал напор нападающих. Одарка будила его товарища.
      — Эх, Грицько, просвистали мы с тобой ночку! — сказал Баклан и засмеялся. Он всегда веселел в минуты опасности.
      — Беги! — приказал он девушке и показал на оконце, выходящее в степь.
      Едва Одарка скрылась, Баклан отскочил от трещавшей под ударами двери. Сорванная с петель, она рухнула. Немцы попадали в хату. Пока они поднимались на ноги, сослепу тычась друг о друга, Баклан ударил одного рукояткой нагана по голове и, крикнув: «Айда, Гриць, за мной!» — выскочил вон из хаты.
      Он слышал позади себя крики, выстрелы, тяжёлый топот. Но разве угнаться немцам за его длинными ногами!
      Баклан оглянулся. Грицька не было. Густая тень легла на землю: луна зашла за вершины тополей. Зорко вглядываясь в темноту, Баклан повернул назад, к хате. Удар прикладом обрушился на его спину. Он покачнулся, но устоял, обернулся, ловко поймал и вырвал у немца винтовку.
      Размахивая винтовкой, как дубинкой, Баклан дрался с двумя здоровенными солдатами — первого свалил ударом приклада, у второго вышиб винтовку из рук. Третий, тот самый Йохимка Полищук, который привёл немцев, успел вильнуть в сторону и исчез. Дорога была свободна.
      Товарища Баклан нашёл возле хаты, там, где настигла его вражеская пуля. Охваченный гневом, забыв, что скоро начнёт светать и что он рискует не только своей головой, но и делом, ради которого послан сюда, Баклан погнался за уцелевшим немцем. Увидев направленную на него винтовку, тот испуганно поднял руки, его лицо жалко сморщилось. Гнев Баклана начал остывать. «Тоже вояка!» Он с презрением плюнул и отвернулся.
      Крики, выстрелы разбудили спящее село. Но так много пережили здесь люди в последнее время, что только плотнее притворили окна, спустили занавески и молча, кто со страхом, кто с тайной радостью, прислушивались к голосу немца, звавшего на помощь.
      А Баклан тем временем подхватил товарища, взвалил на плечи и был таков.
     
      3
     
      Жаркий августовский полдень.
      Широкая базарная площадь безлюдна. У церковной ограды сидит слепая нищенка. В лавчонке напротив скучающе зевает старичок в жилетке поверх розовой линялой рубахи. Издали доносится погребальное пение. То хоронят богатого селянина, который перепился на радостях, что пришли немцы. И вот несут его в нарядном глазетовом гробу в церковь — отпевать.
      А Грицько, красного партизана, хоронят проще. Голодные, молчаливые партизаны стоят вокруг вырытой могилы и слушают короткое прощальное слово командира. Потом седлают коней и скачут в степь.
      Погребальное пение становится всё слышнее. Старичок лавочник оживился. Нищенка подняла худое исплаканное лицо. А в версте за селом вдоль каменного забора экономии проваживают раскормленных коней немцы-баварцы.
      Базарная площадь ещё безлюдна. Но вот из переулка показывается человек. Он идёт не спеша, вразвалку. Широкая грудь его перетянута ремнями. Карабин, наган, три гранаты на поясе и матросский нож — бебут сбоку. Светлые волосы выбиваются из-под бескозырки на лоб. Весёлые глаза смотрят внимательно и спокойно. Что он задумал?
      «Смотри, Пашка, не шуткуй!» — сказал ему на прощание командир.
      Не хотелось посылать на такое дело Баклана. Знал его отчаянный характер. Но никто, кроме Баклана, не сумел бы выполнить то, что требовалось. Из его вчерашнего донесения видно было, что задуманное дело возможно, хоть и рискованно. Днём — знали партизаны — караулят экономию не строго. Если ударить внезапно… Да похороны ещё на подмогу (о них сообщила прибежавшая на заре Одарка). Да, Баклан. От Баклана многое зависело…
      И вот идёт он по базарной площади. Он сворачивает к церковной ограде, суёт нищенке завалявшийся в кармане пятак и машет рукой звонарю, которого заметил вверху, на колокольне.
      План у Баклана простой. Звонарь ударит в колокол, народ ринется к церкви, а ребята, что залегли в переулке, пальнут в небо. Тут и пойдёт кутерьма: немцы кинутся из экономии в село, а партизаны из степи — в экономию. «Пока немцы разберутся, в чём дело, наши уже в экономии. А там, с патронами, отобьёмся хоть от чёрта!»
      — Эй, браток! — кричит Баклан звонарю, глядящему сверху во все глаза на вооружённого с ног до головы сажённого роста матроса. — Поворачивайся быстренько и дуй в свои колокольчики!
      Спотыкаясь от страха, звонарь спешит выполнить приказание. Густой медный рёв сотрясает застывший от жары полуденный воздух.
      «Дин-дон, дин-дон… Пожар! Пожар!»
      Распахиваются окна, двери, калитки, люди выскакивают, на бегу крестясь. Тесня и обгоняя похоронную процессию, они выбегают на площадь. А на площади, грудь вперёд, расставив длинные ноги и сбив бескозырку на затылок, стоит матрос. Один. Гранаты на поясе. Наган в руке. А колокола звонят, заливаются…
      — Он, мамо… Де ж воно горыть? — восклицает чей-то женский голос.
      — Везде горит, — важно отвечает Баклан и обводит рукой широкий круг. — Вся Россия горит!
      Его зоркие глаза замечают скачущих со стороны экономии всадников. Пора, значит, приступать к делу.
      Немцы верхами вылетели на площадь, хлещут нагайками по спинам людей. «Вот они, кормленые немецкие сынки, явившиеся пановать на нашей шее. А ну, поглядите, какой разговор поведёт с вами матрос!» Первой пулей Баклан ссаживает белобрысого румяного баварца, хватает его лошадь под уздцы и под её прикрытием продолжает отстреливаться. Патронов у него хватит, для него не пожалели, выдали последние. А уж он постарается…
      Пули свистят. Толпа кидается врассыпную. А из переулка тем временем подоспели товарищи, трое партизан. Теперь-то разговор пойдёт серьёзный. Крики, стоны, стрельба, звон колоколов, хриплая немецкая ругань…
      Лошадь, за которой укрывался Баклан, повалилась. Он успел отскочить и теперь лежит за её крупом, как в окопчике, и деловито посылает пулю за пулей.
      Сколько прошло времени, он не знает, но знает, что нужно, чтобы прошло побольше. Ощупал карманы, пошарил за поясом. «А, чёрт! Кончается боевой запас!» Оглянулся. Товарищи тоже стали постреливать реже. «Неужто отступать? А если наши ещё не поспели? Наверное, не поспели — на некормленых конях». Баклан поднялся, взмахнул гранатой:
      — Ну, малюточка, выручай!
      Он сделал вид, будто ранен, заковылял из-за прикрытия. Немцы бросились к нему, выхватывая длинные палаши. Баклан успел глянуть в степь, где белели стены экономии. Там крутилось высокое облако пыли. «Наши! Теперь время… Получай подарочек!» Граната полетела прямо в немцев.
      — Давай, браточки! — весело крикнул Баклан товарищам, поднимаясь с земли и держа наготове вторую гранату.
      Но баварцы уже садились на коней и заворачивали назад. В переулке кто-то скакал им навстречу и указывал рукой в сторону экономии.
      — Ага, приспичило! — захохотал Баклан.
      Теперь площадь была опять пуста. Только нищенка у церковной ограды беспомощно уставила в небо слепые глаза. Так же слепо и немо лежало село вокруг. Наглухо заперты двери, калитки, наплотно завешены окна. «Эх, люди, люди! За вас ведь…»
      Баклан вытирал пот с лица и озирался по сторонам. Видно было, как скакали вдали немцы к экономии. «Поздно хватились!» Баклан решил отправить товарищей (один из них был ранен) к лошадям, спрятанным за селом в кукурузе, а сам он подберёт карабины, патроны, фляжки. Зачем пропадать добру?
      — Ладно, браточки, — кивнул он товарищам. — За матроса не бойся! Матрос пройдёт там, где чёрт споткнётся!
      Он обошёл площадь, набил полные карманы патронами, подобрал два карабина, фляжки и, нагруженный добычей, довольный, весёлый, как всегда, собрался уходить, когда заметил давешнюю нищенку. Она стояла возле лавки, из которой выглядывал лысый старичок в розовой рубахе. Должно быть, он заперся во время свалки. Дверь заслоняла от него матроса, он не видел его. А Баклан, привлечённый видом нищенки, усердно отбивающей поклоны, повернул к лавке.
      — Хлибця… — просила слепая.
      Старичок ворчал что-то и вдруг выкрикнул скрипучим, как немазаное колесо, голосом:
      — Де той пятак, що чертяка-матрос дав тоби? Чи я не бачив?
      Баклан в два прыжка очутился возле лавочника. Он схватил его за шиворот, приподнял, как котёнка, прошептал побелевшими от ярости губами:
      — Давай мешок, аршинная твоя душа! Насыпай муки… Муку из тебя сделаю!
      Он орал и тряс помертвевшего от страха лабазника, втащил его в лавку и заставил насыпать муки в мешок, будто нарочно лежавший на прилавке.
      — Сахар есть? Давай сахар! Крупа? Сыпь крупу! Всё отдавай, жадюга!
      Баклан хватал с полок что ни попадало под руку и совал в разбухавший мешок, не слушая испуганно-благодарных причитаний нищенки, не видя ни её, ни лавочника, забыв всё на свете, охваченный облегчающим душу гневом. Как будто весь этот тупой, жадный и жестокий мир, на который он прежде работал и с которым боролся, сосредоточился для него сейчас в этом омерзительно трясущемся лабазнике и в слепой нищенке.
      А беда уже подбиралась к нему, и чья-то рука уже неслышно поднялась за его спиной для удара. Тяжёлая гиря обрушилась на голову Баклана. Падая, он придавил своим телом лабазника. Как будто и в гибели хотел с ним расквитаться.
      Баклан лежал неподвижно, запрокинув молодое, залитое кровью лицо, с которого ещё не сошло выражение ненависти и презрения. Но те, кто напали на него исподтишка — три немца, оставшиеся в селе, и Полищук, следивший за ним с терпеливым, мстительным упорством, — всё ещё боялись его и продолжали бить, кто прикладом, а кто просто кованым сапогом. Даже поверженный, неподвижный, он внушал им страх.
     
      4
     
      В трёх верстах от села, влево от экономии, тянется Кривая балка, куда вывозили павшую скотину, дохлых собак, всякую дрянь.
      Смрадный дух поднимался над балкой в жаркие летние дни. Лысая почернелая земля, как плешь, выступала среди зелёной степи.
      Сюда привезли Павла Баклана.
      Бричка остановилась над балкой. Верховые спешились и выволокли Баклана из брички. Офицер (фигура его смутно рисовалась на фоне ночного неба) с седла посмотрел на матроса. Он сказал что-то, и двое, прихватив лопаты из брички, спустились в балку.
      Офицер поглядывал в сторону села, делал нетерпеливые движения. Кого он ждал? Стук лопат явственно доносился из балки. «Спешат… не терпится…» — Баклан хотел усмехнуться, но только поскрипел зубами. Избитое, измученное тело было словно не его, чужое. И всё в нём: его быстрые ноги, ловкие руки, могучие плечи, поднимавшие когда-то семипудовые мешки, его звонкий весёлый голос — всё было словно не его, чужое.
      Смрадный запах гниющей падали проникал в его разбитые ноздри. «Ишь, куда угодил, на свалку!» Ему вспомнилось усталое, озабоченное лицо командира отряда, его слова: «Смотри, Пашка, не шуткуй!» Вот и дошутковался, отгулял своё матрос!
      Но Баклан не жалел, не раскаивался, хоть и знал, что глупо было связываться с тем базарным злыднем. «А обо мне не тужите. Там, где чёрт не пройдёт, матрос проскочит!»
      Он всё ещё храбрился — здесь, в ночной степи, скрученный по рукам и ногам, слушая удары лопат, роющих ему могилу. Он всегда храбрился, лез вперёд, напролом, за что немало попадало ему в его недолгой и трудной жизни. Но сейчас он не думал о том, как мало жил и как ничтожно мало оставалось теперь этой жизни, а только ждал минуты, когда его развяжут и поведут вниз. Только и было у него желания — выпрямиться, расправить плечи. Тогда он им покажет. Вдруг Баклан прислушался. Издали донеслись быстрые лёгкие шаги. Офицер негромко засмеялся и начал слезать с седла. Из темноты выбежала девушка. Она тяжело дышала раскрытым ртом и озиралась тёмными блестящими глазами.
      — Паша! — крикнула она. — Где ты, Паша?
      Баклан бешено заворочался на земле. Лишь теперь он понял, что придумал немец. При допросе офицер несколько раз предлагал ему написать записку Одарке, обещая передать ей прощальное матросское слово. Баклан отказывался. Одарка — он знал — ушла с отрядом, да и зачем ей этот офицер с запиской! Его били, выбили зубы, но записки он не дал. А теперь Одарка здесь.
      Баклан смотрел на неё — и вся храбрость, лихость соскочила с него. «Замордуют девушку, да ещё у меня на глазах!» Он снова рванулся, завертелся на месте, стараясь привлечь её внимание. Может, успеет спастись? Но это был вздор, он сам понимал. Пропала Одарка!
      Девушка уже увидела его, кинулась к нему под громкий смех немцев, которые держали её за руки. Офицер отдал приказание. Солдаты начали развязывать Баклана.
      Наконец-то! Баклан с трудом, пошатываясь и скрипя зубами от боли, выпрямил спину, расправил ноги, поднялся. Наконец-то он опять свободен и может показать им, кто такой матрос! Но он стоял неподвижно, смотрел на девушку.
      Босая, с растрепавшимися от бега длинными чёрными косами, она тянулась к нему, к своему Паше, ради которого не ушла с партизанами, осталась в селе, надеясь как-нибудь увидеть. И вот — увидела…
      В одно мгновение они поняли оба, и он и она, всё, что случилось и что ждёт их. Страх, жалость, ужас сковали на миг их дрогнувшие сердца.
      Офицер, придумавший эту встречу (он сам написал записку и передал через Одаркиного деда с обещанием отпустить матроса с Одаркой, если девушка явится), похаживал перед ними, наслаждаясь сценой.
      Поздний месяц, такой же розовый, большой и круглый, как в ту ночь, когда сидели Баклан и Одарка в хате, медленно всходил рад степью. И, как тогда, почудилось им в бесконечной дали девичья чистая печальная песня. Славно поют девчата. Сладко любить и грустно расставаться с жизнью.
      Свет месяца отразился в глазах девушки. В них не было страха, а были нежность, грусть и робкая надежда. Надежда на что? Что увидят её любовь, устыдятся, отпустят? Что сама эта степь, ясный месяц, сама жизнь встанут за неё заступой? Ой, нет! Не те это люди. Да и не люди они… Что-то дрогнуло в её больших ярких глазах и погасло.
      Стук лопат в балке стих. Кончив работу, могильщики вылезли наверх. Одни из них был Йохим Полищук. Красивое сильное лицо девушки побелело. Но, глядя на то, как спокойно стоит её Паша, небрежно выставив ногу и гордо закинув кудрявую голову, она презрительно скривила губы, сказала:
      — Чи ты, Йохимка, нанявься, чи сватать прийшов? На тоби грошик! — И швырнула ему в лицо серебряный царский рубль, который сунул ей дед перед расставанием.
      Баклан захохотал.
      Он стоял, расправившись во весь свой богатырский рост, упёршись руками в бока, и смеялся весело, от всей души, словно не пришли эти люди по его душу и не зароют его сейчас, как собаку, на свалке. Словно не его судили, а он судил. Он снова был прежний Пашка-матрос, весельчак, озорник и смельчак.
      Офицер уже не улыбался. Он недобро прижмурился, закусив тонкую губу, и толкнул хлыстом матроса в грудь — в сторону балки.
      Впереди и по бокам — солдаты с винтовками, саблями, как почётный эскорт, за ними — Баклан, девушка и опять солдаты. А позади всех — Йохим Полищук, потирающий ушибленную скулу. Всех скрыла Кривая балка.
      Их привели и поставили перед ямой. Добрая яма, для двоих места хватит.
      Здесь было темно, темней, чем в степи. Тонкая полоска лунного света лежала на откосе балки. Запах гнили перехватывал дыхание. Солдаты зажимали носы, офицер закашлялся. Потом он выпрямился, глянул холодными глазами на этих молодых, красивых и, словно в насмешку над ним, таких спокойных людей, которых он сейчас повенчает со смертью, и невольно спросил:
      — Разве вам жизни не жалко? Ты, барышня, такая красивая… — Он шагнул к Одарке, стоявшей рядом с Бакланом у края ямы. Совсем близко увидел её смуглое лицо и блеск глаз. — Такая красивая… — ласково тянул офицер и хотел погладить её по щеке. Он покачнулся от удара Одаркиной руки, в бешенстве столкнул её в яму.
      Баклан кинулся на него. Но на Баклана, как гончие, разом наскочили солдаты. Он стряхнул их, но уже новые дюжие баварцы схватили его за руки, ноги, шею, били, крутили руки за спину и, повалив наконец, тоже спихнули в яму.
      Месяц уже поднялся высоко над степью и осветил балку. Лопаты, подхваченные усердными руками, швыряли тяжёлую жирную землю. Но те, кто копал яму, и офицер, похваливший их работу, просчитались немного. Коротка вышла яма, не по матросскому росту. Голова Баклана, озарённая лунным светом, поднималась из её широкого тёмного зева, длинные руки держались за землю. Сабля рубанула по одной руке, но другая упрямо тянулась вверх, сжимая пальцы в кулак.
      — Ещё приду по ваши души!
      Всё быстрее шныряли лопаты: взад и вперёд, взад и вперёд. Кидали землю, падаль, кости — всё, что хранила Кривая балка. Уже вырос холм на том месте, где была могила. Но что-то ещё шевелилось в ней, и казалось, вот-вот расступится земля и покажется снова лихая матросская голова.
      А ночь шла и шла, и светил ясный месяц над степью, и пели где-то сладко девчата, и хлеба стояли стеной — хлеба, земля, степь родимая, трудовая крестьянская доля, за которую боролся народ и столько пролилось крови и ещё немало прольётся…
      А в степи, за селом, бежал старый дед, плакал и звал свою внучку. А ещё дальше пыльным шляхом мчались конники-партизаны на выручку матроса и дедовой внучки. Настигли, порубили солдат с офицером, разметали могилу в балке, но живой откопали одну Одарку. И поскакали в степь партизаны, покатились за ними добрые немецкие фурманки с патронами, пулемётами, мукой и прочим добром, добытым в экономии. Но не было уже среди них матроса Баклана. Только чёрная лента на красном знамени берегла память о нём.
      И пошла матросская слава по всем дорогам и тропкам, по всем деревням и сёлам, дошла до самого моря. И узнали моряки-черноморцы и внесли Павла Баклана, никопольского грузчика, всю жизнь мечтавшего стать моряком, в свои боевые списки…
     
      * * *
     
      Костя и Слава сидели, свесив ноги с деревянного настила пристани. Море неслышно лежало внизу. Отражения звёзд и пристанских огней чуть колебались в тёмной воде. Но всё это: тишина, тёплый вечер, море — не существовало сейчас для мальчиков.
      Иная, грозная и прекрасная жизнь вставала перед ними. Как будто приоткрылась завеса и прошлое глянуло им в глаза: бескрайняя степь, блеск клинков, конский топот… и могучая фигура матроса Баклана, и озарённое луной лицо девушки….
      Неужели всё это было? И старик Познахирко партизанил в том отряде, а Дарья Степановна, тётя Даша — та самая Одарка?
      — Эх! — воскликнул Костя, сорвал с головы тюбетейку, смял её в руке. — Вот то были люди! Настоящие герои! А теперь…
      — Почему же? — возразил Слава. — И теперь могут быть герои.
      Оба они опять подумали о Костиной тётке, стараясь соединить образ этой молчаливой, строгой, ничем до сих пор не примечательной в их глазах женщины с образом той чудесной Одарки, которая не побоялась ни врагов, ни самой смерти, чтобы спасти Баклана.
      — Как бы я хотел!.. — сказал вдруг Костя с силой, встал и принялся ходить по пристани.
      Они ещё долго разговаривали о том, что узнали из рассказа Епифана Кондратьевича, особенно о матросе Баклане, чей прах партизаны перенесли после войны и похоронили на острове в устье Казанки, на высоком кургане, откуда видно море.
      Домой Костя вернулся поздно. Домработница Федосья, старушка, начала, по своему обыкновению, ворчать. Костя не слушал. Он поужинал, сел в своём углу. Ему вдруг представилось, какая длинная и грустная-грустная жизнь у тёти Даши. Он походил по комнате, остановился перед её дверью:
      — Тётя Даша, можно к тебе?
      — Входи, Костик.
      Тётя Даша стояла у раскрытого окна, прислонясь головой к стене. Её лицо впервые поразило Костю своей печальной красотой.
      — Чего тебе, Костик?
      — Ничего. Я у Епифана Кондратьевича был. Правда, что он когда-то партизанил, немцев, гетманцев бил? И… матрос Баклан? — Костя бросил быстрый взгляд на тётку.
      Она отошла от окна, начала поправлять чёрные, пышные, тронутые сединой волосы.
      — Так он об этом рассказывал?
      Костя кивнул головой и потупился, испытывая сильное желание обнять тётю Дашу, рассказать всё, что он узнал и понял и что он думает теперь о ней. Но он продолжал стоять, переступая с ноги на ногу, чувствуя на себе внимательный взгляд, говоривший, казалось ему, только одно: что он для тёти Даши всё ещё маленький мальчик.
      Костя вдруг мучительно покраснел, так что жарко стало. Что-то пискнуло у него в горле, он подбежал к тёте Даше, обхватил её руками за шею, поцеловал и выбежал вон.
     
     
     
      Глава третья
     
      1
     
      Утром явился Слава с новостью: приехал из Одессы его дядя-капитан. Вид у Славы был таинственный и значительный. Он вызвал Костю во двор и сообщил, что папа с дядей Мишей заспорили, а о чём, он точно не знает, но догадывается.
      — Ну? — перебил Костя. Он терпеть не мог, когда Слава тянул.
      — В море, — прошептал Слава. — Папа опять собирается в море. Корабельным врачом. Он хочет, чтобы дядя ему помог, а дядя не соглашается.
      Взойдя на веранду дома Шумилиных, мальчики увидели, что доктор и капитан дальнего плавания заняты самым мирным делом: играют в шахматы. Правда, отправившись на разведку, Слава обнаружил в отцовском кабинете раскрытый чемодан и заметил, что мать чем-то недовольна. Других признаков отъезда не было.
      Костю эта история перестала интересовать. Он решил пойти к Познахирко и расспросить его поподробнее о партизанах, о матросе Баклане и о тёте Даше. Но Познахирко отсутствовал.
      Костя вернулся домой и до вечера читал «Всадника без головы», потом лёг спать.
      Следующий день был воскресный. Костя, Слава и Борька Познахирко с утра успели дважды выкупаться и лежали нагишом на берегу, обсуждая вопрос: куда пойдёт Епифан Кондратьевич на ловлю камсы — к Каменной косе или в сторону мыса?
      Настя Познахирко пробежала по двору, мелькая босыми ногами, крикнула:
      — Разлеглись, бесстыдники! Другого места вам нет!
      Из-за ограды высунулась сморщенная физиономия Федосьи, звавшей Костю завтракать.
      — Ладно, сейчас, — отвечал занятый спором Костя.
      В эту минуту над морем послышался звук мотора. Мальчики разом подняли головы к небу, стараясь разглядеть самолёт. Почтовые машины проходили над городом два раза в неделю, обычно к полудню, и звук был другой. Поэтому опять возник спор: почтовый это самолёт или нет? Костя утверждал, что это бомбардировщик.
      Сильный, сверлящий воздух звук нарастал. Уже можно было различить фюзеляж и опознавательные знаки на крыльях. Косте, во всяком случае, казалось, что он видит пятиконечные звёзды на них. Ослепительно сверкнув на солнце металлическими частями, самолёт повернул, оглашая тишину утра рёвом мотора, и стремительно ринулся вниз.
      — Садится… на воду сядет… гидра! — крикнул Борька Познахирко, расставив длинные ноги-ходули.
      Все трое жадно смотрели на снижающуюся машину. Остановилась и смотрела, заслонясь рукой от солнца, и Настя. Одна Федосья трясла головой и продолжала сердито звать Костю.
      Самолёт не собирался, однако, садиться на воду. Он промчался совсем низко над морем и берегом — как раз в том месте, где стояли три голых мальчика. В то самое мгновение, когда он оказался у них над головой, раздался острый, щёлкающий звук. Борька удивлённо ахнул и повалился, опрокинув при падении Костю.
      Когда Костя поднялся на ноги, он увидел, что Борька лежит скорчившись, держась руками за коленку, возле него расползается красное пятно, а Слава, бледный как бумага, кричит что-то страшным голосом и показывает в сторону забора. На заборе, запрокинув голову, с которой свалился платок, висела Федосья.
      Костя непонимающими глазами посмотрел на неё и кинулся к Борьке. Тот стонал, испуганно таращил на Костю глаза и пытался отползти от лужи крови, которую смывала и не могла смыть волна.
      Гул самолёта удалялся, но всё ещё слышались короткие пробивающие воздух звуки, а с улицы доносились крики и топот бегущих людей.
      Вдвоём со Славой, у которого дрожали и не слушались руки, Костя поднял Борьку и перенёс повыше, на траву, потом, за неимением лучшего, схватил свою майку, разорвал на полосы и начал перевязывать ему ногу. Кровотечение уменьшилось, а боль усиливалась. Длинное лицо Борьки посерело под слоем загара, зубы стучали.
      — Позови Настю! — приказал Костя Славе.
      Настя уже сама бежала к берегу и, увидев брата, вскрикнула, всплеснула руками.
      — Не кричи! — строго остановил её Костя, стараясь быть спокойнее. — Давай перенесём его в дом.
      Он начал поднимать Борьку, но заметил, что стоит нагишом перед Настей, и побежал одеваться.
      Спустя четверть часа Борька. Познахирко, аккуратно перевязанный, лежал на своей кровати. Настя умчалась за доктором. Старика Познахирко не было дома, он ушёл спозаранку на базар. Косте и Славе пришлось остаться возле раненого товарища. Но Косте не сиделось. Он решил, что остаться может один Слава, а он выйдет на улицу узнать, в чём дело, откуда взялся этот чёртов самолёт, стреляющий в людей.
      — Вот! — сказал вдруг мрачным голосом Слава, не проронивший до сих пор ни слова. — Вот, вот! — Круглое румяное лицо его словно сразу похудело, губы задрожали.
      — Чего — вот? — не понял Костя и, не дослушав, направился к двери.
      Проходя по двору к калитке, он опять увидел Федосью. Её голова была по-прежнему запрокинута на забор, коричневый, в цветочках, платок свисал складками.
      — Федосья! Федосья! — несмело позвал Костя и увидел на её жёлтом морщинистом лице чёрное круглое отверстие, которое облепили мухи. Ему стало так страшно, что он опрометью выбежал на улицу.
      Но и на улице было страшно. Возле бульвара лежал ничком какой-то грузный мужчина, а поодаль от него испуганно жалась кучка женщин. Со стороны площади вели под руки молоденькую плачущую девушку. Она вырывалась и кричала: «Мама! Пустите меня к маме!» А на площади стояла санитарная машина, люди в белых халатах что-то делали, но что, Костя не мог разглядеть: милиция не пропускала никого.
      Тогда Костя взобрался на ближний забор и сразу увидел всю площадь с тёмными пятнами здесь и там («Кровь!» — догадался он), женщину, которую несли на носилках к машине, а посреди площади шёл человек в форме моряка и держал на руках девочку. Её маленькие руки и ноги свешивались неподвижно и страшно, как у Федосьи. Моряк подошёл ближе — Костя узнал Семенцова. Его обнажённая голова была кое-как перевязана, сквозь повязку проступала кровь.
      Оглушительно скрипели немазаными колёсами можары, возвращавшиеся с базара, мычали волы, немилосердно подгоняемые владельцами, во весь опор проскакал пограничник в зелёной фуражке со спущенным под подбородок ремешком… Вдруг со стороны горсовета (там на балконе находился громкоговоритель) донеслось: «Внимание! Работают все радиостанции Советского Союза… Внимание!»
      Костя побежал к горсовету. Милиция пропускала свободно, и там уже собралась толпа. Все смотрели на радиорупор. И вот раздался голос, звучавший напряжённо, но резко и ровно. Он сообщил о вероломном нападении Гитлера на Советскую страну. Голос умолк, а люди словно ещё чего-то ждали и не верили, что началась война.
      В эту минуту на балконе горсовета появился полный пожилой человек с коротко стриженной седой головой. Это был секретарь горкома партии Аносов. В городе все его знали, потому что Аносов жил здесь давно: прежде был учителем, потом директором школы, потом его выдвинули на партийную работу. А старики ещё помнили Аносова красным бойцом, дравшимся под командой Котовского с врагами молодой республики.
      Аносов говорил просто, но умел находить нужные слова. И сейчас, обращаясь к жителям родного города, он нашёл именно такие слова.
      Костя слушал его, взволнованный и пристыженный. Этой весной Аносов присутствовал в школе на пионерском сборе, беседовал с ребятами, интересуясь, кто как учится. Спросил он и Костю, и Косте пришлось признаться, что по русскому письменному у него «пос». Он хотел объяснить, что преподавательница русского языка Зоя Павловна слишком строга к нему, но что он исправится… Аносов мягко улыбнулся и покачал головой. Потому и было теперь Косте стыдно.
      Но опять мысль о войне вытеснила из его головы все другие мысли: «Разве это война? Прилетает самолёт, перекрашенный под советский, стреляет в старую Федосью, в Борьку Познахирко, в девочку… Разбойники, вот они кто! Ладно, мы им покажем!» Костя выбрался из толпы и побежал домой.
      Дома он увидел тётю Дашу и Епифана Кондратьевича Познахирко, которые несли на руках Федосью. Её лицо было покрыто коричневым платком. Тётя Даша прошла мимо Кости, будто не заметила его, а может, и в самом деле не заметила. Она шла, как слепая, на её лице горели красные пятна.
      Федосью положили в кухне на её деревянную кровать за печкой. Епифан Кондратьевич хотел что-то сказать, но не сказал, махнул рукой и вышел. Костя и тётя Даша остались одни.
     
      2
     
      События следовали одно за другим. По радио объявлена мобилизация и введено военное положение. Горсовет издал приказ о затемнении жилых домов и учреждений. Местный штаб противовоздушной обороны предложил рыть щели, укрытия, заготовлять песок и воду.
      Весь маленький городишко был на ногах. Мальчики таскали в мешках и лукошках песок с берега, девушки наполняли бочки, кадки, вёдра и прочую домашнюю посуду водой, мужчины рыли щели во дворах и закладывали отдушины в подвалах кирпичом и камнем, домохозяйки заклеивали стёкла окон крест-накрест полосками бумаги.
      Работы обнаружилось сразу столько, что Костя едва справлялся с ней. А ведь надо ещё быть в курсе событий, знать, что случилось и что ожидается, наведаться к Борьке, у которого ногу раздуло бревном, повидать Славу, который весь день ходит как пришибленный. Костя даже накричал на него и обозвал «мокрой курицей». Знает ли он, что сказал Аносов? Все должны быть в строю. А он что делает? Уж не думает ли он держаться за маменькин подол или, чего доброго, прятаться вместе с девчонками в подвале? Костя, во всяком случае, не намерен прятаться.
      Пока он помогал тёте Даше заклеивать окна и делать светомаскировку, пока таскал песок и воду, в его беспокойной голове возник план, который он хотел предложить Славе и ещё одному товарищу — Семе Шевелевичу. Но тут подъехали дроги гробовщика.
      Дюжий толстый Данила Галаган, молдаванин, прежде арендовавший огороды за Казанкой, недавно сделался гробовщиком. Он слез с дрог, высморкался и спросил грубым голосом:
      — Кого ещё? Давай! — Будто за дровами приехал.
      Тётя Даша успела вместе с соседками обмыть и переодеть Федосью. Её положили в новенький гроб; Галаган наколотил гроб и отвёз на кладбище. Костя и тётя Даша шли за гробом пешком. Люди останавливались, смотрели на них, старухи крестились и утирали глаза.
      На кладбище могильщики ещё только рыли могилу, пришлось ждать. Это были уже четвёртые похороны сегодня. Потом тётя Даша и Костя простились с Федосьей, и гроб опустили в могилу. Никто ничего не говорил.
      У Кости было нехорошо на душе. Всё-таки он зря бранился с Федосьей. Ещё нынче она звала его завтракать, а он не пошёл. Если бы он послушался, может быть, её и не убили бы.
      С кладбища тётя Даша ушла в детский сад, которым заведовала, а Косте велела возвратиться домой. Но Костю мучила мысль о Федосье и не хотелось оставаться одному дома. Он отправился к Семе Шевелевичу.
      Сема рыл щель во дворе. Выслушав предложение товарища пойти к Славе Шумилину, он снова взялся за лопату:
      — Ладно, приду.
      Славу Костя нашёл осматривающим отцовскую лодку. Оказывается, он задумал смастерить мачту из запасного весла и парус из старой холстинковой шторы, которую разыскал в кладовой. Пользуясь общей сумятицей, отсутствием отца, он растянул её на земле, прикидывая, выйдет из неё парус или нет.
      Костя не стал критиковать затею товарища, как, вероятно, сделал бы в другое время, а тотчас потребовал ножницы, суровые нитки и толстую иглу и, вооружась ножницами, безжалостно принялся резать и кроить бедную холстинку.
      Пока мальчики возились с парусом, явился Сема Шевелевич. Теперь Костя мог изложить свой план. Он заключался в том, чтобы установить наблюдательный пост на голубятне во дворе Познахирко или на крыше Славиного дома, откуда далеко видно море. Раз фашисты позволяют себе такие подлости, нужно быть начеку. В случае, если замечено будет что-нибудь подозрительное, немедля семафорить фонарём с цветными стёклами, которого у Кости ещё нет, но который необходимо раздобыть.
      План обсудили и приняли. Слава вызвался достать морской бинокль отца.
      — А фонарь где взять? — спросил Сема.
      Долго думали над этим и, ничего не придумав, решили подавать сигнал тревоги свистком футбольного судьи, который имелся у Семы. Один продолжительный свисток — замечено неизвестное судно, два коротких — самолёт, три коротких — пожар. При трёх коротких будить всех в доме.
      Бросили жребий на спичках: кому какую стоять вахту. Косте выпало с полуночи до трёх, Славе — с трёх до шести, а первым — Семе Шевелевичу. Сема ушёл домой, с тем чтобы вернуться, когда стемнеет. Костя и Слава остались вдвоём.
      У них было ещё много работы: смастерить шкоты из бельевой верёвки, приладить парус к мачте, проверить подъём и спуск паруса. Но они продолжали сидеть возле лодки и молча смотрели на море, которое казалось теперь другим, неведомым и опасным. Всё вокруг, казалось, таило опасность. Война упала на них, как ястреб с неба. Разве могли они в это поверить ещё вчера, даже утром сегодня, когда весело прыгали в пене прибоя!
      — Что же сидеть? — сказал, наконец, будто просыпаясь, Слава. Он поднялся, стряхнул с себя песок.
      Костя продолжал сидеть. Ему очень не хотелось идти домой.
      — Федосью мы схоронили. Галаган гроб привёз… — проговорил он медленно.
      Слава кивнул головой. Он видел, как привезли гроб и как шли за гробом Костя и его тётка, но не решился подойти к ним. Теперь ему было совестно. Но Костя не замечал этого: он занят был своими мыслями.
      — Знаешь, Слава… вот ты разбери, тебе виднее, — сказал он быстро и даже побледнел. — Помнишь, Федосья звала меня завтракать? Как ты думаешь, если бы я сразу пошёл, осталась бы она в живых? Только ты прямо, начистоту.
      — Что ты! — удивился Слава. — И тебя могли убить, и меня, а Борьку вот ранили.
      — А всё-таки…
      — Перестань, пожалуйста! — прикрикнул на товарища Слава. — Что это ты выдумал? И… знаешь, оставайся-ка ты у нас. Всё равно нынче не спать.
      — Ладно, — сказал Костя. У него немного отлегло от сердца.
      Ночь все трое провели вместе. Сема Шевелевич сидел на крыше и не спускал с моря глаз, вооружённых биноклем, который вместе с подробным наставлением вручил ему Слава. А свободные от вахты Слава и Костя успели побывать в детском саду, узнали, что тётя Даша остаётся там на ночь дежурить. Костя принёс ей ключ от дома и получил разрешение ночевать у Славы. После этого оба товарища уселись на веранде в полной боевой готовности и отказывались лечь спать, хотя мать Славы звала их несколько раз.
      Они слышали, как она ходит по комнатам, наведывается к маленькой Лилечке, сестрёнке Славы, что-то складывает, перекладывает, убирает, слышали её вздохи. Потом она вышла на веранду, постояла, кутаясь в шаль, сказала:
      — Папа уехал с дядей Мишей, мы одни… Что с нами будет, мальчики? Уезжать надо.
      — Что вы? — возразил Костя. — Зачем уезжать? Вы зря волнуетесь. Женщины вообще любят волноваться.
      — В самом деле? — Мать Славы невольно улыбнулась. — А мужчины?
      — Видите, мы дежурим, охраняем вас.
      — Спасибо. Теперь я могу быть спокойна, если двое таких мужчин охраняют меня… Нет, дети, спать, спать!
      Она ещё долго не уходила с веранды, вздыхала, звала ребят в комнату. Только когда она ушла к себе, Слава и Костя успокоились.
      Темнота скрывала море, берег и город. Не видно было привычных огней ни на пристани, ни на бульваре, ни в окнах домов. От этого темнота казалась особенно густой.
      — Ребята! — послышался голос с крыши. — Окно светится… проверьте!
      Костя и Слава принялись смотреть и увидели, что верно: справа, за бульваром, светится, как фонарь, чьё-то окно.
      — Вот раззявы! — рассердился Костя. Он крикнул вверх: — Сейчас, Сема! — и к Славе: — Ты оставайся, а я сбегаю… узнают у меня, почём сотня гребешков!
      Светилось незамаскированное окно в доме Данилы Галагана. Сам Данила, его жена, такая же толстая, как он, и сыновья сидели за столом и ужинали. Даже выпивали неведомо с какой радости. Возмущённый этой картиной, Костя громко постучал в окно.
      — Кто там? — крикнула сварливым голосом Галаганиха.
      Костя постучал сильнее. Окно распахнулось, в него высунулась жирная физиономия Галагана:
      — Чево тебе?
      — Как — чево? Приказа не знаете? Почему нет маскировки?
      — Чево?
      — «Чево, чево»… Мас-ки-ровка! — громко и раздельно произнёс Костя.
      — А ты кто такой? Хозяин мине? Пшел! — И Галаган захлопнул окно.
      Костя вскипел и готов был разбить стекло. Однако всё обошлось. Галаган сказал что-то своей Галаганихе, она лениво, кое-как занавесила окно рядном. Костя не ушёл, пока не убедился, что рядно не пропускает света.
      Слава встретил его сообщением, что в море замечен огонь, вскоре исчезнувший. Костя взобрался на крышу, но ничего не увидел. Потом они снова сидели вместе со Славой на веранде. Обоих сильно клонило ко сну, но они крепились.
      Время тянулось удивительно медленно. То и дело приходилось на цыпочках пробираться в столовую и смотреть на часы, чтобы не прозевать смены вахты. Наконец часы пробили полночь. Костя полез на крышу.
      Он устроил свой наблюдательный пункт так, чтобы видеть весь горизонт, уселся поудобнее и поднёс к глазам бинокль.
      Луна должна была взойти у него за спиной, в степи. Она поднималась неприметно и так же неприметно светлело вокруг. Вскоре всё сделалось видно: слева — пристань и покачивающиеся на якорях рыбачьи лайбы, справа — тёмная узкая спина мыса Хамелеон, а впереди во все стороны лежало море, чёрное, маслянистое, по которому словно рассыпали горсть новеньких золотых и медных монет.
      Костя поморщился. Лунные блики на воде рябили в глазах, мешали смотреть. Он медленно водил биноклем, всматриваясь и прислушиваясь. Всё было тихо, море пустынно, а город спал.
      Потом Костя услышал голоса и шаги на улице. Потом со стороны пристани мелькнул синий защитный огонёк и донёсся звук заводимого мотора. На воде звук был отчётливо слышен: мотор чихал, кашлял, затем звук сразу стал густым, ровным, раздался всплеск, тёмное пятно отделилось от пристани и стремительно понеслось вперёд, на мгновение показалось в свете лунной дорожки и исчезло.
      «Пограничники… сторожевой катер», — догадался Костя.
      Ему сделалось веселее при мысли, что он не один на вахте, что там, в открытом море, настоящие моряки-пограничники, которые и мышь не пропустят.
      Луна уже начала садиться. Становилось прохладно. Костя поднялся, зевнул и опять поднёс бинокль к глазам. В ту же минуту рука его потянулась к свистку. Далеко в море, на траверзе мыса Хамелеон, возник тонкий язычок пламени. Вот он исчез, снова появился, удлиняясь и делаясь ярче. «Горит судно в море!» Костя три раза коротко, резко свистнул.
      Внизу на веранде заворочались. «Дрыхнут они, что ли?» Костя разозлился и опять подал сигнал. На веранде кто-то вскочил, подбежал к перилам, спросил сонным голосом:
      — Костя, ты?
      — Сигнал номер три! Тревога! — прокричал осипшим от сырости голосом Костя.
      Он хотел сам спуститься, чтобы растолкать этих горе-моряков, но не покидать же вахты! От волнения Костя не мог стоять на месте, то и дело поглядывал в бинокль на далёкий огонь в море. «Что бы это могло быть? Пожар или бомба угодила? Может, мина? А катер где? Наверное, там. Узнали и двинулись в два счёта… вот это моряки!» Костя с нетерпением ждал известий. Наконец внизу послышались торопливые шаги.
      — Славка?
      — Я.
      — Ну что?
      — Ничего. Они сами знают. А меня прогнали. «Марш, говорят, домой, не твоё дело». А что горит?
      — Какое-то судно.
      Заскрипела лестница. Слава взобрался на крышу и с жадностью приник к биноклю.
      — Здо?рово горит… танкер, должно быть… Гляди, это нефть, я думаю.
      — Какая нефть? — Костя недоверчиво взял бинокль, недовольный тем, что Слава заметил что-то такое, чего он не заметил. — Никакой не танкер, баржа, по-моему. Где твоя нефть?
      Однако Слава продолжал утверждать, что видит горящую на воде нефть. В разгар спора Костя вдруг дёрнул товарища за руку:
      — Смотри, а это что?
      Позади них, за городом, далеко-далеко в степи, поднималось бледное зарево.
      — Да ведь это луна! — воскликнул Слава.
      Но он не знал того, что знал честно бодрствовавший на вахте Костя: что луна уже зашла. Костя безмолвно смотрел на зловещий багровый отсвет, падавший на город от далёкого зарева в небе. Томительное предчувствие беды сжало его сердце.
      — Это не луна. Это… немцы, — сказал он дрогнувшим голосом.
     
      3
     
      Далёкое зарево вызвано было пожарами. Вражеские самолёты подожгли хлеба, щедро уродившиеся этим летом. Хлеба горели, и отблеск пожаров виден был за десятки километров. Но жители города узнали об этом лишь утром. А пока, проснувшись, они с тревогой смотрели на красное, будто раскалившееся от огня, небо. Они оборачивались к морю, там по-прежнему была ночь, и в ночном тёмном море горел и дымил, как факел, тонущий танкер. С него пограничники спасли и доставили на берег мокрых обожжённых людей.
      Весь следующий день со стороны прибрежной дороги и дальше, из степи, доносился необычный, сильный, ни на минуту не стихающий шум. То двигались на запад войска.
      Изредка ветер доносил с запада отдалённый гул — то ли гром гремел, то ли пушки стреляли. И опять стихало. Дорожная пыль, взбиваемая тысячами ног и колёс, стлалась по степи, густая и горькая, как дым пожарищ. Солнце едва пробивалось сквозь эту дымовую завесу.
      Война, война… Всё говорило о ней. Возле городского военкомата толпились призываемые в армию. В здании горсовета обосновался штаб воинской части, и связисты тянули провода полевого телефона, разматывая тяжёлые катушки. С треском подкатывали запылённые мотоциклисты с донесениями.
      И опять — теперь прямо через город — шли войска. Загорелые, крепкие пехотинцы в гимнастёрках и в касках, вскинув винтовки на ремни, могучие танки, сотрясавшие своей тяжестью улицы маленького города, батареи на тягачах, зенитные установки, сапёрные части… И вся эта сила двигалась на запад, на запад, в бой!
      — Если бы мы были старше! — восклицал Костя.
      — Ну и что? — рассудительно, как всегда, возражал Слава. — Всё равно требуется подготовка.
      На это Косте нечего было ответить. Но он не мог, не хотел оставаться в стороне, ему было стыдно. И Слава понимал его.
      Под вечер доставили раненых с пограничной заставы, которая первой встретила врага. Это были женщины, дети — и ни одного мужчины. Пограничники остались там и дрались до последнего. Рассказывали, что командир заставы, раненный в обе ноги, подполз к пулемёту и в упор срезал вражеский пикировщик.
      Раненые прибивали в город всю ночь. Школу отвели под временный госпиталь. В классах расставили койки, в учительской устроили операционную. Костя и Слава вызвались было помочь, но им сказали, что обойдутся без них. Они пошли в военкомат, но и там они не были нужны, а пионервожатый, к которому они обратились, ответил, что ждёт указаний.
      Но Костя не желал больше ждать и слоняться без дела. Он решил обратиться прямо к секретарю горкома партии, к Аносову. Может быть, он его помнит: ведь он разговаривал с ним весной. И пусть Аносов скажет, должны ли пионеры в военное время сидеть сложа руки?
      Несколько часов Костя дежурил возле горсовета (там, на втором этаже помещался горком партии). У подъезда стоял часовой и не пропускал его. Здесь находился теперь военный штаб. Всё-таки Костя ждал. И дождался. Аносов вышел в сопровождении военного. У обоих были озабоченные лица. Военный что-то говорил, Аносов внимательно слушал. Так внимательно, что не заметил Кости, хотя тот изо всех сил старался попасться ему на глаза. Видя, что Аносов вот-вот уйдёт, Костя — будь что будет — загородил ему дорогу.
      — Товарищ Аносов… Пётр Сергеевич… Я к вам, то есть мы, пионеры пятого «Б» класса… Вы у нас были весной. Никто на нас не обращает внимания, а мы хотим, то есть мы обязаны, раз война! — выпалил Костя единым духом, весь красный, потный, уже страшась своей смелости, но не желая показать этого, а желая показать обратное: что он, Костя, серьёзный молодой человек и обращается по серьёзному делу.
      Аносов остановился, с удивлением разглядывая рыжего взъерошенного мальчика. Он спросил:
      — Как тебя зовут? Костя Погребняк? А-а… — На усталом, озабоченном лице секретаря промелькнула улыбка. Может быть, он действительно узнал Костю?
      К огорчению Кости, так хорошо начавшийся разговор был прерван военным, который нетерпеливо сказал:
      — Поехали.
      Лицо Аносова снова сделалось озабоченным. Он шагнул к машине и, открыв дверцу, обернулся к Косте:
      — Вот что, друзья-товарищи, помогите-ка раненым. Пишите им письма, читайте газеты… доброе дело сделаете!
      С этими словами Аносов уехал.
      Костя был горд свыше всякой меры. Обратиться к самому секретарю горкома партии, побеседовать с ним запросто и получить от него совет, указание — это не всякий сумеет. Слава, к которому поспешил Костя, полностью оценил успех товарища, однако заметил, что следует сообщить пионервожатому. Пошли к вожатому. Тот одобрил инициативу ребят. Решено было взять шефство над ранеными. После этого все трое отправились в госпиталь.
      Начальник госпиталя, маленький толстый военврач в очках, был занят и коротко ответил:
      — Ладно. Два раза в неделю, от часа до трёх. Только не сорить и не шуметь. Обратитесь к дежурному.
      Ребятам выдали длинные, не по росту, халаты, и они вошли в хорошо знакомый им пятый «Б» класс, в котором помещались теперь тяжелораненые.
      Вид раненых поразил Костю. Жёлтые, заострившиеся, словно высушенные болью лица с остановившимся, тусклым или лихорадочно блестящим взглядом, запах гноящихся ран, мучительные стоны… Так вот, значит, какая она, война!
      Со стеснённым сердцем смотрел Костя на раненых. Он ступал на цыпочках, боясь потревожить их, нерешительно оглядывался, пока, наконец, не присел возле одной из коек.
      — Здравствуй, друг… как тебя звать? — еле слышно произнёс раненный в голову боец.
      Костя ответил и предложил ему почитать газету. А может быть, он хотел бы написать письмо родным?
      — Письмишко неплохо бы… — Раненый с трудом повернул забинтованную голову в сторону Кости: — Ты, малый, в каком классе учишься? Пять кончил? Стало быть, должен грамотно писать.
      Костя почувствовал, что краснеет.
      — Напишу как надо, — ответил он мрачно и переменил разговор: — А где вас ранили?
      — На переправе. Налетел он и давай садить, только держись! Ну, и ему дали.
      Раненый рассказал о товарище, который сбил вражеский самолёт, и о других бойцах, а о себе — ни слова. Косте это понравилось. Он достал припасённые бумагу, карандаш и принялся писать письмо под диктовку.
      В третьем часу Костя и Слава покинули госпиталь, очень довольные новой деятельностью и не подозревая, что больше им не придётся увидеть своих новых знакомых.
     
      4
     
      В это время Аносов находился на берегу Казанки. Он приехал сюда вместе с комиссаром пехотной части, оборонявшей ближний участок фронта. Вчера городской комитет обороны обратился к населению с призывом выйти на строительство оборонительного рубежа. Аносов побывал на мельнице, на рыбзаводе, в железнодорожных мастерских, на собрании домохозяек, и теперь горожане, вооружённые кирками, лопатами, ломами, рыли окопы на левом берегу Казанки.
      Берег был возвышенным. Отсюда далеко открывалась степь, ровная как стол, кое-где изрезанная оврагами. Комиссар обратил внимание Аносова на эти овраги: они могут послужить укрытием для противника. Комиссар предупредил, что окопы должны быть готовы к вечеру, и уехал.
      Аносов обошёл линию сооружаемых окопов, поговорил с людьми. Он не скрывал от них серьёзности положения: пусть каждый помнит, что и от него зависит судьба родного города. Лицо Аносова и сейчас оставалось спокойным, лишь изредка в его глазах появлялось напряжённое выражение, и тогда было видно, чего стоит ему это спокойствие.
      Он передал начальнику строительства приказ сразу же по окончании работ отправить людей (большинство из них составляли женщины) обратно в город. Помолчав, Аносов добавил:
      — Выделите двух человек для наблюдений за местностью. Вы меня поняли?
      Начальник утвердительно кивнул и пошёл выполнять распоряжение. А Аносов продолжал смотреть с высоты берега на степь, желтеющую спелой пшеницей, которую некому убирать. Он гнал от себя мысль, что берег Казанки — просто один из оборонительных рубежей, который может быть в случае необходимости сдан.
      Между тем солнце клонилось к закату. Его круглый огненный глаз тускнел, холодел. Предвечерний ветер побежал по степи, зашуршал в хлебах, подёрнул рябью воду в речке. И будто это было сигналом: оттуда, из степи, начали появляться люди и пушки. Спустя полчаса воинская часть переправилась через Казанку и заняла только что отрытые окопы.
      На лицах бойцов, запылённых, потных, лежал отпечаток нечеловеческого напряжения, усталости. И всё же они с привычной хозяйственной деловитостью принялись устраиваться на новом рубеже, осматривали оружие, нехотя отвечая железнодорожникам из отряда самообороны на обычные в таких случаях вопросы: где немцы, много ли их и т. д.
      Солнце село, но вечер ещё не наступил. Был тот час, когда все предметы видны с особенной отчётливостью: противоположный пологий и заросший лозняком берег, побитые, затоптанные колосья пшеницы, извилистая, желтеющая глиной щель оврага справа, а впереди ровный, будто проложенный по линейке горизонт, над которым стынет красный закат.
      Ветер улёгся. Степь затихла. Но бойцы знали, что это обманчивая тишина: скоро начнётся новый бой. Он близился уже — там, в вышине вечереющего неба. Гул вражеских самолётов, едва возникнув, сразу заполнил всё небо. И вдруг степь, берег и сам воздух дрогнули. Чёрные столбы вырванной бомбами земли поднялись и обрушились вниз, вода в речке закипела. Ещё удар и ещё. Пыль и дым скрыли берег плотной завесой. Началось то, что на скупом языке военных донесений называется «обработкой с воздуха переднего края». А затем в атаку пошли танки.
      Аносов находился на КП вместе с знакомым ему комиссаром части, который заменил раненого командира. Наружность у комиссара была самая обыкновенная: загорелое скуластое лицо, широкий нос, небольшие голубые глаза под выцветшими бровями. Людей с такой наружностью встречаешь часто.
      Комиссар стоял, чуть ссутулясь, приложив руку козырьком к глазам, и наблюдал за танками, приказав не открывать огня без его команды. Он был совершенно спокоен, заметил Аносов, хотя наступил решающий момент боя.
      Танки шли на большой скорости. Видно было, как они развернулись на противоположном берегу, словно на параде, и один за другим ринулись в воду. Казанка сильно мелела к лету и не могла служить серьёзным препятствием. Вот головной танк, надсадно ревя мотором, начал взбираться на этот берег. Берег молчал. Слышно было, как скрипели, скрежетали стальные гусеницы, в лицо пахнуло жаром отработанных газов. А комиссар всё ещё не подавал команды. Аносов не выдержал, обернулся к нему. Но комиссар выждал, пока танк не повернулся боком. Тогда по команде разом выстрелили обе замаскированные зеленью противотанковые пушки.
      — Есть, готов! — коротко сказал комиссар.
      Танк задымил. Сквозь дым прорвались языки пламени, осветив, как факелом, изрытый бомбами берег, окопы и бойцов в них.
      Ещё один танк попытался взобраться на берег и тоже был подбит. Три машины повернули в обход, а пять оставшихся на том берегу открыли с места огонь по окопам. Наспех сооружённые, полуразрушенные бомбёжкой, они были слабой защитой от снарядов, которые перепахивали землю, подобно гигантскому плугу. Казалось немыслимым устоять под таким страшным огнём. Ещё несколько минут — и танки форсируют водный рубеж, не встретив сопротивления.
      Очевидно, на это фашисты и рассчитывали. Но они ошиблись. Несколько бойцов и два железнодорожника (одного из них Аносов узнал) под огнём спустились к воде, вброд начали перебираться на противоположный берег. Один не дошёл, его накрыло разрывом снаряда, ещё один был убит, едва ступил на берег. Зато остальные в упор забросали танки связками гранат и бутылками с горючей смесью.
      Никто из них не вернулся живым. Но три танка пылали, озаряя дымно-багровым заревом место неравного поединка. Две вражеские машины повернули вспять.
      Оставалось ещё три танка, стремившихся выйти в тыл обороняемому рубежу. Они вырвались из степи, справа, как раз с той стороны, где пролегал овраг, и на полном газу мчались теперь к линии окопов, поливая их огнём из всех пушек и пулемётов.
      Защитников рубежа оставалось мало: часть убита, многие ранены. Из противотанковых пушек уцелела одна, но и у той прислуга перебита. Опасность казалась неотвратимой.
      В эту минуту комиссар, до сих пор сохранявший полное спокойствие, крикнул что-то стоявшему рядом с ним лейтенанту и ползком добрался до умолкшей пушки. Танки были уже близко. Сквозь тучи поднятой ими пыли, освещаемые вспышками выстрелов, они походили на чудовищ, которые вот-вот испепелят, превратят в прах человека. Но нет! Маленькая противотанковая пушчонка ожила. Первый же снаряд сбил гусеницу у одного танка, второй пробил броню у следующей машины. Она с ходу раздавила пушку и принялась утюжить окопы, пока не подорвалась на связке гранат. Последний танк, не вступая в бой, пострелял издали и ушёл в степь.
      Атака была отбита.
      Ещё горели на том берегу три вражеские машины, ещё чадили два танка на этом берегу. Мёртвый комиссар лежал возле расплющенной пушки на чёрной, обугленной земле, которую он защищал до последнего вздоха и не отдал врагу.
      Так закончился бой.
      Аносову казалось, что он длился очень долго, а на самом деле прошло всего полчаса. В небе ещё светила вечерняя заря, и степь была видна до самого горизонта.
      Та же заря светила над городом. Два мальчика стояли на крыше дома, занимая свой наблюдательный пост. Они смотрели в сторону степи, откуда едва слышно доносились звуки выстрелов, и пытались угадать, что там происходит. Они знали, что сегодня на Казанке рыли окопы и что туда ушёл отряд самообороны. Если бы они могли быть там!
      Стрельба затихла, потом возникла в другом месте, правее. Вдруг тройка «мессеров» с рёвом пронеслась над городом. Сильный взрыв потряс дом. Костя упал, больно ушиб скулу. За деревьями бульвара поднялся чёрно-жёлтый дым.
      — В кино угодил! — крикнул Слава.
      — Гляди! Гляди! — Костя уже поднялся на ноги и показал на небо.
      Там опять кружили немецкие самолёты, и прямо на них стремительно шёл наш истребитель. «Мессеры» уклонялись от боя, норовя зайти «ястребку» в тыл, оттеснить в море. А он снова и снова кидался в атаку, молниеносно меняя направление, успешно отбиваясь от наседающего с трёх сторон противника. Отчётливо слышались короткие пулемётные очереди. Ещё один заход, ещё и ещё…
      — Попал! — торжествующе закричал Слава. У него зрение было острее, чем у Кости.
      — Кто? В кого?
      — Попал! Срезал! — не слушая товарища, повторял в полном восторге Слава.
      И точно: один из «мессеров» задымил, качнулся, перевернулся и, штопором сверля воздух, рухнул в море. Остальные два повернули назад. Но не тут-то было! «Ястребок» погнался за ними, продолжая вести огонь.
      — Назад! Назад! — кричали ребята и отчаянно махали руками, словно надеялись, что лётчик увидит или услышит их. Сами они хорошо видели, как в тыл ему выскочила из-за облаков новая тройка «мессеров», находившаяся, очевидно, в засаде.
      Теперь и первые два повернули. Впятером они набросились на советский истребитель. Пятеро на одного! Ребята были уверены, что он уйдёт. Но нет, «ястребок» не уходил. Он искусно уклонялся от пулемётного огня, забираясь по спирали всё выше, и с вышины сызнова ринулся на врагов.
      — Один против пятерых! Понимаешь? Ты понимаешь? — в возбуждении спрашивал Костя, не сводя глаз с неба. — Вот это да… Это герой!
      Воздушная схватка продолжалась. У немцев уже было свыше десяти машин, наших тоже прибавилось, но значительно меньше. И всё-таки противник не мог прорваться к городу, вернее — к дороге за городом, по которой двигались войска. Советские лётчики как бы прикрыли своей грудью бойцов на земле.
      Ещё один «мессер» свалился в море, ещё один задымил и, волоча за собой чёрный хвост, потянул прочь. В ту же минуту загорелся советский истребитель. Уже охваченный пламенем, он повернул на врага, врезался в крыло «мессеру» и вместе с ним, словно сжимая его в смертельных объятиях, рухнул вниз.
      Слава опустил голову и заплакал. У Кости глаза тоже влажно блестели. Он пересилил себя, произнёс дрожащими губами:
      — Ему памятник нужно поставить… здесь… на этом самом месте!
     
     
      Глава четвёртая
     
      1
     
      Ночью, возвратясь в город, Аносов узнал, что эвакуация неизбежна. Вражеские танки, остановленные на рубеже Казанки, прорвались на другом участке, и наши войска вынуждены отойти.
      Получив это известие, Аносов несколько минут сидел неподвижно. Третью ночь он не спал. Глаза его покраснели, полные щёки опали. Полжизни отдал он этому городу. Да, война, надо быть ко всему готовым. Но всё-таки тяжело…
      Аносов провёл рукой по лицу, словно отстраняя эти, сейчас неуместные, мысли, и встал из-за стола. Нужно немедленно созвать городской комитет обороны. План эвакуации был намечен в предвидении возможных неожиданностей, требуется его уточнить, распределить обязанности и приступить к отправлению людей и ценностей.
      Собрались здесь же, в кабинете Аносова. Это были его товарищи по работе, которых он знал много лет. Некоторых он воспитал, выдвинул, например председателя исполкома, и радовался их успехам. Теперь придётся расстаться. Он, Аносов, останется в городе для организации борьбы в тылу врага. Так было решено. Он сам этого хотел.
      Совещание закончилось на рассвете. Все торопливо разошлись по своим местам. Город, казалось, спал — тёмный, затихший, хотя вряд ли кто-нибудь мог уснуть этой ночью.
      Эвакуация возможна была только морем — в Крым, Новороссийск. Важно было соблюдать полный порядок и пресекать панику. В первую очередь отправили раненых бойцов из госпиталя и тех, кого доставили прямо с передовой, затем — женщин с детьми, стариков. Пароход ушёл.
      Ожидался ещё один пароход и самоходная баржа. Но линия фронта угрожающе быстро приближалась к городу. Основные силы командование уже отводило на новые позиции, к востоку от города.
      Часть жителей, не дожидаясь парохода, начала укладывать вещи, запрягать лошадей, кто имел лодку повместительнее, собрался уходить морем, а кто не имел ни лодки, ни лошадей, нагружал пожитки в ручные тележки, сажал в них детей, а сам впрягался в тележку. Были и такие, что не хотели покидать родной город, надеялись ещё, что его отстоят.
      Костя, во всяком случае, был уверен, что город не сдадут, и слышать не желал об отъезде.
      Неужели здесь будут фашисты? На этой улице, на бульваре, в его собственной комнате? Это не укладывалось в голове Кости. Мрачный, злой, он не хотел никого видеть, сидел нахохлившись на морском берегу.
      В таком положении нашёл товарища Слава. Была получена телеграмма от доктора Шумилина. Он извещал, что зачислен на госпитальное судно, и просил жену немедленно ехать с детьми в Одессу, к его сестре.
      — Папа не знает, что дорога отрезана, — грустно сказал Слава.
      Костя не ответил.
      — Наша школа тоже эвакуируется.
      Костя молчал.
      — Завуч передал, чтобы все пришли помогать…
      Костя поднялся на ноги, нехотя произнёс:
      — Пошли.
      Сам-то он не поедет, это он твёрдо решил, но помочь нужно.
      На школьном дворе, обсаженном молодыми деревцами (их посадили в прошлом году), они увидели несколько соучеников. Были и школьники из других классов. Распоряжалась заведующая учебной частью Зоя Павловна, худощавая строгого вида женщина в больших роговых очках. Костя её недолюбливал: это она преподавала в его классе русский язык и поставила ему «пос».
      — А, — сказала Зоя Павловна, — нашего полку прибыло!
      По её указанию Костя и Слава принялись упаковывать и выносить из физкабинета электрофорную машину, лейденские банки, магдебургские полушария. Школа выглядела запущенной после пребывания в ней госпиталя. Но это была их школа, здесь они провели целых пять лет. И вот всё кончилось: не будет ни занятий, ни экскурсий, ни пионерского отряда…
      Косте вдруг сделалось так тяжело, что он готов был убежать. Выполнив порученную работу, он вместе со Славой прошёлся по опустевшим комнатам, постоял в своём классе. Здесь недавно лежали раненые. Где они теперь? Где тот боец, которому Костя написал письмо? Если бы он знал, что здесь скоро будут фашисты!
      Костя повернулся и быстро пошёл прочь. Он снова уселся в одиночестве на берегу моря, думая всё о том же: как попасть на фронт? Он согласен быть даже санитаром, кашеваром, лишь бы его взяли…
      Костя вспомнил о старике Познахирко. Неужели и он уедет? Ведь когда-то он воевал с немцами, партизанил вместе с матросом Бакланом. Может, он посоветует, что делать?
      Познахирко не оказалось дома. И Борьки не было, что удивило Костю: куда он потащился с раненой ногой? На вопрос, где Борька, его сестра Настя не пожелала ответить. Костя вышел на улицу, опять не зная, что делать.
      Тут прибежал Сема Шевелевич с новостью: в горсовете формируется отряд самообороны. Это сразу изменило настроение Кости. По пути они прихватили с собой Славу и поспешили к горсовету. Но там, у подъезда, по-прежнему стоял часовой и пропускал лишь по документам. Костя вертелся вокруг него, надеясь как-нибудь прошмыгнуть. Но часовой стоял как скала.
      Вдруг Костя разглядел в окне второго этажа знакомое, оливково-смуглое лицо. Семенцов! Он хотел окликнуть его — и не решился. Что он ему скажет? Семенцов его даже в лицо не знает. Сема заявил, что нечего попусту торчать здесь, и ушёл; Слава колебался, а Костя всё ещё не терял надежды. Может быть, ему опять повезёт и он встретит Аносова. Аносов поможет… Увы, вместо Аносова явилась тётя Даша.
      — Где ты был? — сказала она. — Столько хлопот — и ещё тебя ищи. Собирайся: едем!
      — Куда? — разом спросили Костя и Слава.
      — Детский сад эвакуируется, и мы с ним.
      — Я не поеду, — мрачно ответил Костя. — Пусть они едут! — Он пренебрежительно махнул рукой в сторону улицы, по которой двигались повозки, брички с домашним скарбом.
      — Вот как! — Тётя Даша внимательно посмотрела на Костю, так что ему стало не по себе. — А ты? — обратилась она к Славе.
      — И я… мы вместе.
      — Вместе так вместе. Помогите нам собраться, иначе не успеем.
      На это товарищи согласились. Они были заняты почти до вечера и, наконец, усталые, голодные, отправились по домам.
      Костя прошёлся по комнатам и в нерешительности остановился. Хотя он заявил, что не поедет, но собрать кое-какие вещи, не свои, конечно, а тёткины, нужно. Он достал рюкзак, живо нагрузил его всякой всячиной и вышел во двор.
      Со двора, через низкую ограду, ему видно было всё, что делалось у Познахирко. Епифан Кондратьевич уже был дома, складывал в лодку вещи и покрикивал на Настю, которая и без того ветром носилась из дома к берегу и обратно. Костя понял, что раненого Борьку отец отвёз куда-то, а теперь сам вместе с дочерью собирается в дорогу. Этого Костя не ждал от бывшего партизана.
      Направо, во дворе Шумилиных, тоже готовились к отъезду: выносили чемоданы, корзины, картонки.
      «Куда им столько? — удивился Костя и с беспокойством подумал: — Значит, и Славка?»
      Действительно, Слава прибежал в полном дорожном снаряжении, оживлённый, шумный, и пригласил Костю ехать с ними. Мать Славы достала вместительную повозку, места хватит, а скоро, говорят, придёт пароход и заберёт всех.
      — Ну как… ну как, Костя? — спрашивал Слава, поправляя на голове морскую фуражку и пытаясь заглянуть товарищу в глаза.
      Зеленоватые глаза Кости сузились, круглые маленькие ноздри затрепетали. Он нахлобучил тюбетейку низко на лоб, засунул руки глубоко в карманы и отвернулся.
      — Постой, Костя… ведь все… ведь Дарья Степановна…
      — Езжай, езжай, морская фуражечка!
      Круглое лицо Славы начало краснеть.
      — Значит, не поедешь?
      Костя, не отвечая, пошёл со двора.
      Слава догнал его:
      — Тогда и я… вместе… я тоже не боюсь! — Он с трудом перевёл дыхание и, не оглядываясь, последовал за Костей.
      Делать им, в сущности, было нечего. Но Костя шагал с таким решительным видом, словно очень важное дело ждало его.
      Между тем улицы заметно пустели. С бульвара видно было, как двигались внизу, по прибрежной дороге, повозки и люди. Над дорогой кружила белая пыль, которую относило ветром в сторону степи. А в степи на западе висела чёрная туча дыма. Она росла, наползала, заслоняя собой небо, дневной свет, и казалось, что там, в степи, уже наступила ночь.
      Возле пристани тоже сгрудился народ. Ждали парохода. Слава бросил исподтишка взгляд на Костю, но ничего не сказал. Молча они миновали пустой бульвар, закрытый газетный киоск и повернули к горсовету.
      Сквозь распахнутые ворота одного из домов они заметили человека, заглядывавшего со двора в окно. Человек стоял к ним спиной. На нём была широкополая соломенная шляпа-бриль, какие носят в этих местах молдаване. Постояв у окна, человек направился к дому. Теперь Костя и Слава узнали его. Это был Данила Галаган. Что делал он в чужом, опустелом доме?
      Мальчики остановились. Они видели, как Галаган расправил и вытряхнул большой мешок, открыл дверь. Костя и Слава быстро переглянулись. Спустя некоторое время Галаган вышел из дома, сгибаясь под тяжестью плотно набитого мешка.
      — Вот жулик! — возмущённо прошептал Слава. — Настоящий разбойник?
      — Постой, мы его поймаем, — ответил Костя. — Смотри, он ещё индюка хочет прикарманить.
      И правда, Галаган, увидев жирного индюка, с важностью выступающего по двору, опустил мешок на землю, широко раскинул красные волосатые руки и пошёл на индюка. Но тот был не дурак. Заметив опасность, он со всех ног кинулся прочь.
      Мальчики не могли удержаться от смеха, глядя на то, как толстый Галаган неуклюже гоняется и не умеет поймать такого же толстого и чем-то похожего на него индюка. Устав гоняться за птицей, Галаган выругался, взвалил мешок на плечи и пошёл со двора.
      Костя выскочил из-за ворот, схватил крупный голыш, изо всех сил запустил в широкополый бриль Галагана. Пока тот, ругаясь, нагибался за слетевшей с головы шляпой и грозил ребятам кулаком, они уже были далеко.
      Они хотели сообщить в милицию о проделках Галагана, но не успели. Дорогу им преградил грузовик. Из кабины шофёра высунулась тётя Даша и замахала Косте рукой:
      — Куда ты девался? Полезай скорее наверх. Вы оба…
      Мальчики не заставили себя просить, мигом взобрались в кузов машины. Она была доверху нагружена детскими кроватками, тюфячками, стульчиками и прочей утварью детского сада. Косте и Славе пришлось держаться обеими руками, чтобы не свалиться с этой горы. Машина, тяжело кряхтя и ухая, словно пугаясь, спускалась по крутому склону к пристани.
      На пристани ребята помогли выгрузить вещи и остались караулить, а тётя Даша уехала за остальным имуществом. Она успела сказать, что пароход ожидается часа через два.
      — Вот видишь! — заявил Слава, к которому вернулось хорошее настроение, и побежал домой помогать матери.
      На пристани становилось тесно, шумно. Наряд милиции с трудом сдерживал толпу.
      — Порядок, граждане! — раздавался сильный раскатистый голос начальника милиции Теляковского. Он предупреждал, что пароход небольшой и возьмёт только стариков, больных и женщин с детьми.
      Теляковского все знали. Это был самый высокий человек в городе. Его гимнастёрку перекрещивали ремни, кавалерийские рейтузы заправлены в щеголеватые сапоги, усы лихо подкручены, Что придавало ему воинственный вид.
      — Порядок! — гремел Теляковский на всю пристань. — Вам говорят! — остановил он небритого гражданина, норовившего пролезть к причалу и не дававшего пройти матери Славы, которая несла на руках маленькую Лилечку. Следом Слава тащил чемоданы.
      Костя подхватил один чемодан.
      В эту минуту он увидел Семенцова. В одной его руке была винтовка, другой он поддерживал фуражку, непрочно сидевшую на забинтованной голове, и энергично проталкивался к Теляковскому.
      Старшина Семенцов, раненный в первый день войны, попал в городскую больницу. Сильная боль и слабость, вызванная потерей крови, вынуждали его лежать. Но ни на минуту не оставляла его мысль о том, что он должен вернуться на свой тральщик в Севастополь. Как только Семенцов почувствовал себя немного лучше, он, не слушая врача, оделся и ушёл в военкомат. Там его ждали неутешительные известия: железная дорога перерезана противником, а морем вернуться в Севастополь пока нет возможности. Все военнообязанные поступают в распоряжение местного комитета обороны. Вот как случилось, что Семенцов очутился здесь.
      — Приказано явиться в ваше распоряжение, — доложил он начальнику милиции. — А вас требуют… — Семенцов добавил что-то, но так тихо, что Костя, вертевшийся возле него, не расслышал. Он только заметил, как сумрачно блеснули жёлтые глаза Семенцова.
      Теляковский подумал.
      — Что ж, раз требуют, принимай команду! — Он молодцевато расправил плечи. — Действуй, старшина! — и ушёл.
      С помощью милиционеров и пристанского сторожа Михайлюка, передвигавшегося на костылях, Семенцов пропускал к причалу только женщин с детьми и стариков, остальных решительно оттеснял, предлагая им либо ждать баржи, либо уходить степью.
      Когда привезли детей-сирот, находившихся на попечении детского сада, Семенцов быстро расчистил дорогу, устроил малышей возле женщин с детьми, ожидающих парохода.
      Костя и Слава помогали тёте Даше, доставившей детей, и Костя, желая обратить на себя внимание Семенцова, строго покрикивал:
      — Посторонитесь, граждане… видите: дети!
      Он даже поругался с тем небритым гражданином, который ухитрился-таки пролезть к причалу и которого Семенцов выпроводил, к удовольствию Кости.
      Потом Костя вспомнил о рюкзаке с вещами. Он юркнул в толпу и вскоре вернулся, запыхавшийся, довольный, и протянул тёте Даше её рюкзак.
      — Ах, Костик, — проговорила она ласково-грустно и тихо. — Ах, Костик, Костик… — и больше ничего не сказала.
     
      2
     
      Пароход пришёл поздно ночью, без огней, из опасения быть обнаруженным вражескими самолётами, и остановился далеко от берега. Его не сразу заметили в темноте. А когда подошла шлюпка, все кинулись к причалу. Семенцов, Михайлюк и милиционеры с большим трудом восстановили порядок.
      На пароход пропускали женщин с детьми и сирот из детского дома. Выяснилось, что вещи не разрешается брать, — пароход перегружен людьми. Семенцов действовал неумолимо, и все имущество детского сада, все чемоданы Славиной матери остались.
      Шлюпка с парохода и вторая с пристани были полны. Мать Славы со своей девочкой находилась в первой шлюпке, тётя Даша с малышами — во второй. Костя и Слава считали, что они — мужчины — должны сесть последними. Но, когда осипший от крика Семенцов, сдерживая теснившихся к лодкам людей, пропустил Славу к сходням, из толпы закричали: «Пустите! Пустите!» — и к причалу вынесли на руках стонущую женщину: её доставили в последнюю минуту из больницы.
      Семенцов находился в затруднении: взять женщину — значило не взять мальчиков, родные которых были уже в лодках. Но Слава сам уступил своё место больной, а Костя закричал тёте Даше:
      — Следующей приедем, не бойся!
      Слава видел обращённое к нему побледневшее лицо матери, но только помахал ей рукой. Гребцы, опасаясь, как бы опять не началась кутерьма, поспешно оттолкнулись вёслами, и лодки ушли.
      — Молодец, парень! — Семенцов одобрительно похлопал Славу по плечу и обернулся к людям на пристани: — Учились бы, а то… — Он потрогал повязку на голове, болезненно поморщился.
      В небе, как все эти ночи, но ещё сильнее полыхало багровое зарево. Отсвет его ложился на лица, отражался в воде. Тишина стояла теперь такая, что слышны были стук колёс на дороге и дальний всплеск вёсел в море. Перегруженные лодки двигались, должно быть, медленно.
      Вдруг вверху возник прерывистый звук самолёта, и точно большая лампа повисла в небе, осветила мертвенным светом берег, море и далеко в море крохотную белую точку — пароход. Услышав уже знакомый им страшный звук, люди бросились бежать. В одну минуту пристань опустела.
      — Ну и публика, — проворчал Михайлюк, тяжело поворачиваясь на костылях, и поднял кверху бородатое, освещённое ракетой лицо. — Разве ж он, гадюка, сюда метит?
      Костя и Слава жмурились от яркого, обнажающего света и старались держаться ближе к Семенцову.
      — И к кому привязался, скажи на милость… — продолжал возмущаться Михайлюк.
      Ракета медленно опускалась, а самолёт, невидимый в вышине, кружил и кружил, подобно большому шмелю, который вот-вот укусит. И укусил… Вдали что-то ухнуло, будто обвалилась скала на мысе Хамелеон. Гулкий удар прокатился над морем.
      — Швырнул-таки, гад! — выкрикнул со злобой Семенцов.
      Ухнуло ещё раз — и стихло. Самолёт ушёл. Ракета погасла, но вместо неё взметнулся в море язык пламени.
      — Беда… пароход, — проговорил упавшим голосом Михайлюк. — Что делать будем?
      Несколько мгновений все четверо — Семенцов, Михайлюк, Костя и Слава — безмолвно смотрели на огонь в море, словно не верили, что это тот самый пароход и что он горит. Костя будто окаменел, не в силах был сдвинуться с места. Слава шумно дышал и, сам того не замечая, теребил Костю за руку.
      — Лодку! Лодку! — закричал Семенцов. — Ведь детишки!
      Костя опомнился и рассказал о Славиной лодке, которую они на днях оснастили парусом.
      — Где она? — перебил Семенцов. — Показывай живей!
      И все трое побежали за лодкой, оставив хромого Михайлюка на пристани.
      Лодка оказалась на месте. Мигом отвязали цепь, которой она была привязана, притащили вёсла. Семенцов посмотрел на ребят:
      — Возьму одного, места не хватит. Кто из вас? Живо!
      — Я! — разом ответили Костя и Слава.
      — «Я, я»… Ещё с вами канителиться. — Семенцов столкнул лодку на воду. — Слушай мою команду! Ты, — он кивнул Косте, — на руль, а ты, — обернулся он к Славе, — беги в горсовет к Теляковскому, ищи лодки: с одной разве управимся?
      Ветра не было, парус швырнули на дно. Заскрипели уключины, и лодка понеслась. Слава остался на берегу.
      Никогда Костя не думал, что можно так грести, как грёб Семенцов. При каждом взмахе вёсел лодку точно подбрасывало, казалось, она несётся не по воде, а над водой. Огонь в море приближался. Темнота отступала. Воздух светлел, становился дымчато-розовым. Уже видно было, что горит развороченная взрывом бомбы корма и пароход оседает на корму, задирая нос, на котором что-то шевелилось, двигалось — должно быть, люди. Ни голосов, ни шума пожара ещё не слышно было, и это делало зрелище горящего в море судна особенно страшным.
      Первый, ослабленный расстоянием звук, который они услышали, был похож на сильный вздох. Должно быть, взорвался котёл. Видно было, как пароход заволокло белым клубящимся облаком.
      Он был небольшой. Теляковский говорил правду. Маленький, белый и, видимо, нарядный пароходик, из тех, на которых обычно совершают экскурсии в праздничные дни. Труба жёлтая, с чёрной каймой, узенький капитанский мостик, застеклённая будка рулевого. Даже радиорубки не видно, и, наверное, нечем дать сигнал о бедствии…
      Всё это Костя уже мог разглядеть при свете пожара. Нос парохода задирался всё выше, обнажая ниже красной черты ватерлинии зеленовато-чёрный киль. В воздухе остро запахло гарью. Обломки обшивки, обрывки снастей падали в воду и гасли с громким шипением. Но все эти звуки: треск горящего дерева, свист пара, грохот рушащихся надстроек, всплески воды — перекрывая слитый воедино, пронзительный крик. Словно кричал один человек.
      Пассажиры, в большинстве женщины, беспомощно и неумело карабкались, как на крутую гору, на нос, срывались, падали и снова ползли, путаясь в платье, цепляясь руками, ногами за накренившуюся палубу. Другие в растерянности метались, ломая руки, прижимая к груди детей, третьи прыгали в воду, и юбки их вздувались, как зонты. Кому удавалось вынырнуть, тот пытался добраться до единственной шлюпки, только что отчалившей от парохода. Шлюпка была перегружена и сидела в воде очень низко. Но утопающие хватались за её борта со всех сторон, она оседала всё глубже, пока не черпнула одним бортом воду и не пошла ко дну.
      Семенцов грёб изо всех сил. Но теперь Косте казалось, что лодка ползёт еле-еле, и он просил, умолял:
      — Скорее… Скорее… Смотрите! — закричал вдруг Костя так, что Семенцов оглянулся.
      На самом носу горящего парохода какая-то женщина привязывала детей к подушкам и швыряла их в воду. Они мелькали в розовом воздухе, на мгновение исчезали и всплывали, держась на подушках, как на поплавках.
      Это была единственная женщина, которая не растерялась и, очевидно, первая заметила приближающуюся лодку. Может быть, это тётя Даша? Костя пытался разглядеть её и не мог. Он только видел её длинные чёрные распустившиеся волосы, которые раздувались по ветру. Вдруг они вспыхнули. Взмахнув руками, женщина бросилась в море.
      В ту же минуту пароход вздрогнул, как будто предсмертная судорога прошла по его изуродованному, обожжённому телу, поднялся на дыбы, почти вертикально, и стремительно ушёл в воду. Огромная чёрная воронка закручивающейся со страшной силой воды втянула вслед за ним всех, кто находился поблизости.
      Когда Семенцов, мокрый, задохшийся, подогнал лодку к месту катастрофы, на поверхности моря виднелось лишь несколько женских голов и четыре намокшие подушки с детьми. Семенцов принялся подгребать и втаскивать их в лодку. Один человек сам подплыл. Это был кочегар парохода, с чёрным лицом и обожжённой, в волдырях, рукой.
      Костя заметил неподалёку от лодки ребёнка на подушке, она почти совсем погрузилась в воду. Видя, что Семенцов занят, Костя прыгнул в море, подплыл, ухватил намокшую, скользкую подушку и поплыл обратно. Он чувствовал, что его тянет вниз, но не выпускал подушки, поддерживая одной рукой ребёнка так, чтобы его голова находилась над водой. Семенцов вытащил обоих в последнюю минуту, когда Костя уже начал пускать пузыри.
      Всего удалось спасти трёх взрослых и четырёх детей — тех самых, которые были привязаны к подушкам. Они были обязаны своим спасением женщине, у которой загорелись волосы. Но сама она погибла.
      — Тётя Даша… тётя Даша… — беззвучно шептал Костя.
      Он сидел на корме, с него текла вода, в башмаках хлюпало, но он ничего не замечал, смотрел, как устраивают Семенцов и кочегар мокрых, плачущих, обессиленных женщин, передавая им на руки детей, и продолжал шептать:
      — Тётя Даша… тётя Даша…
      В лодке негде было повернуться, приходилось соблюдать большую осторожность. Хорошо ещё, что море спокойно. Кочегар и Семенцов сидели рядом и гребли. Было темно. Только далёкое дымное зарево в степи указывало, где находится берег.
      Когда прошли около половины пути, из темноты неожиданно послышался слабый голос: «Лодка! Лодка!» Костя повернул. Вскоре увидели женщину, плывущую на спине. В поднятой руке она держала свёрток. Вероятно, она была отличным пловцом, если сумела отплыть на такое большое расстояние от парохода. Что с ней делать? Места в лодке не осталось ни вершка.
      Семенцов с кочегаром посоветовались между собой. После этого Семенцов быстро разулся, скинул форменку, брюки и осторожно, чтобы не качнуть глубоко сидящую лодку, перебрался к Косте на корму, а с кормы ловко спустился в воду. Он подплыл к женщине, помог ей взобраться — тоже с кормы — в лодку. Костя потеснился, и женщина очутилась рядом с ним. А Семенцов поплыл позади лодки, изредка, для передышки, придерживаясь рукой за кольцо на корме. Корма сидела теперь слишком низко. Костя, с разрешения Семенцова, пересел к кочегару и взял у него одно весло.
      То, что издали выглядело свёртком, оказалось ребёнком в одеяльце. Спасённая женщина, едва уселась, принялась развёртывать одеяльце, гладить и согревать ребёнка своим дыханием. Он был странно тих, неподвижен. Мать не замечала этого, прижимала его к груди, баюкала, тихо и нежно напевай.
      Все молча, кто со страхом, кто с жалостью, смотрели на неё. Она была ещё очень молода, с виду совсем девчонка, с короткими, слипшимися от воды волосами, с тонкой шеей и узкими, худенькими плечами, которые ясно обозначались под мокрым платьем.
      — Баю-бай, мальчик спай… — пела она слабым голосом песенку, которую сама, должно быть, выдумала.
      Одна из женщин вдруг заплакала. Молодая мать испуганно взглянула на неё, прошептала:
      — Не надо… не надо… он спит. Вовочка, ты спишь? Скажи маме: здравствуй, мама! Здравствуй, Вовочка, здравствуй, сыночек…
      Плечи её задрожали. Может быть, она помешалась? Костя боялся смотреть на неё.
      Наконец показалась пристань. Лодка причалила. На пристани их встретили Теляковский, Слава и Михайлюк.
     
      3
     
      Костя со страхом ждал, что Слава спросит его о матери и сестрёнке. Но Слава ни о чём не спросил. Он сразу увидел, что среди спасённых их нет.
      Промокших, продрогших детей начали переодевать в сухое, использовав для этого имущество детского сада, которое осталось на пристани. Женщинам переодеться было не во что. Они отошли за угол пристанского склада, сбросили с себя всё, выжали и опять надели. После этого все, предводительствуемые Теляковским, направились вверх, к прибрежной дороге.
      Семенцов что-то тихо сказал Михайлюку и кочегару, которого уже звал запросто Васей, потом нагнулся к Теляковскому. Тот выслушал его, сделал утвердительное движение головой. Семенцов вместе с Михайлюком и кочегаром вернулся на пристань.
      Костя и Слава вели малыша, спасённого Костей. Идти в гору ему было трудно. Костя взял его на руки. Вероятно, это движение напомнило малышу о матери, он встрепенулся, испуганно позвал: «Мама!» — и заплакал.
      — Сейчас пойдём к маме, — пытался успокоить его Костя.
      Но мальчуган продолжал звать сквозь слёзы:
      — Мама! Я хочу к маме…
      Вышли на дорогу. Она выглядела пустынной. Никто больше не ехал и не шёл по ней. Справа лежало море, слева в темноте смутно рисовался город, а в небе по-прежнему стояло дымное зарево.
      Несколько минут все прислушивались: не едет ли кто? Все понимали, что долго ждать нельзя, и оставаться здесь опасно. Одна молоденькая мать с мёртвым ребёнком на руках была безучастна ко всему. Она то наклонялась к ребёнку, то выпрямлялась, и тогда было видно её бледное лицо и блестевшие в темноте глаза.
      Две женщины собрались уходить пешком, когда послышалось отдалённое дребезжание. Вскоре показалась повозка, гружённая домашним скарбом, а в повозке мужчина.
      Теляковский шагнул навстречу, поднял руку. Но, должно быть, владельца повозки уже не раз пытались остановить таким способом. Он приподнялся, хлестнул лошадей.
      — Стой! — крикнул Теляковский своим громыхающим, будто из железа сделанным голосом.
      Он шёл прямо на скачущих коней. Возница натянул вожжи.
      — Здесь женщины и дети с потопленного гитлеровцами парохода, — строго сказал Теляковский. — Нужно помочь. Понятно?
      — Что делают! — Человек на повозке покачал головой. — А я думал: что оно горит? Ну давайте!
      Кочегар Вася, появившийся в эту минуту вместе с Семенцовым, помог женщинам взобраться на повозку. С рук на руки им передали детей.
      — Теперь, хлопцы, вы на задочек! — подтолкнул Семенцов к повозке Костю и Славу.
      — Я не поеду, — ответил Слава и попятился. — Я буду маму искать.
      Костя испуганно взглянул на него, но Слава упрямо твердил, что не поедет.
      — Тогда и я не поеду, — сказал Костя. — Вы не беспокойтесь за нас, — обратился он к Семенцову, хотя сам очень беспокоился за Славу.
      Хозяин повозки погнал лошадей с места вскачь. Когда стук колёс стих, кочегар протянул Семенцову здоровую руку:
      — Прощевай, матрос! Век тебя не забуду!
      Он быстро пошёл по дороге. А Теляковский, Семенцов и мальчики остались.
      — Зря не поехали, — сказал Семенцов. — Что теперь с вами делать?
      — Я буду маму искать, — повторил Слава, повернулся и побежал.
      Семенцов догнал его:
      — Ты, малый, не дури, не время, — и добавил мягче: — Ну пойдём, пойдём…
      Проходя мимо пристани, Костя увидел, что она горит. Он понял, о чём говорил Семенцов с кочегаром и Михайлюком и зачем вернулся на пристань. Костя дотронулся до шершавой жилистой руки Семенцова, но ничего не сказал.
      На улицах не было ни души. То ли все ушли, уехали, то ли попрятались. Лишь на перекрёстке, ведущем к станции, стоял патруль из рабочих. Патруль остановил идущих и пропустил, узнав Теляковского.
      Дымное зарево в степи, которое становилось всё ярче и приближалось к городу, освещало улицы, дома, черепицу кровель. Костя даже разглядел в доме, мимо которого они проходили, через распахнутое окно стол со скомканной скатертью, опрокинутый стул, разбросанные по полу вещи. А на подоконнике сидела кошка и умывалась лапкой.
      — Никак гостей ждёт! — криво усмехнулся Семенцов. — Ну жди, дожидайся.
      Казалось, никого в городе больше не было, он лежал пустой, покинутый под дымно-красным небом войны. Но нет! Когда они вышли к горсовету, они услышали голоса, увидели мелькавших в окнах людей.
      В нижнем этаже открылось окно, из него выглянул Аносов. Его осунувшееся лицо было странно сосредоточенно, а серые глаза жёстко блестели из-под сдвинутых бровей. Пиджак был распахнут, на поясе висел наган.
      — Я всё знаю, — сказал он Теляковскому. — Удалось кого-нибудь спасти?
      Теляковский коротко доложил. Тень прошла по лицу Аносова, но она не погасила стальной блеск его глаз.
      Он заметил Костю:
      — А ты что здесь делаешь?
      Костя хотел ответить, но Аносова окликнули из комнаты. Костя увидел, что комната полна людей, у стены стоят винтовки, в углу сложены какие-то ящики. Сквозь приглушённый говор и звук шагов слышался спокойный, отчётливый голос Аносова.
      Теляковский вошёл в подъезд, а Семенцов задержался, соображая что-то. Его приземистая сильная фигура с обнажённой забинтованной головой (фуражку он потерял в море) и в полосатой тельняшке, видной под расстёгнутой форменкой, резко выступала на фоне красного неба. Лицо трудно было разглядеть, одни белки глаз блестели.
      — Вот что, ребята… Горевать горюйте, а дело не забывайте, не то Гитлер живо напомнит. Верно? — наклонился Семенцов к Славе. — Так слушай, орлы, мою команду! Марш к лодке и дожидайся меня! Она на своём месте, цепкой прикручена. — И Семенцов последовал за Теляковским.
      Лодка действительно находилась на своём месте, должно быть, Семенцов успел перегнать её, прежде чем поджёг пристань. Здесь было темно. Тень от дома Шумилиных скрывала сад и берег. А сам дом был на свету, окна его полыхали, будто горело там что-то.
      Слава сделал два шага, но вспомнил, очевидно, что никого в доме нет, и опустился на прибрежную гальку.
      Костя сказал:
      — Надо приготовиться.
      Слава не ответил.
      — Слава, — повторил с беспокойством Костя, — ты слышишь меня?
      Слава сидел, закрыв лицо руками. Может быть, он плакал? Костя придвинулся к нему.
      — Отстань от меня! — закричал вдруг Слава и затряс головой. — Что вы ко мне пристаёте?
      Костя больше не трогал его. Он сидел, обхватив руками худые коленки, и смотрел на море. Ему стало так горько, так одиноко… Хоть бы Семенцов скорее пришёл. Что они там делают у Аносова? Готовятся драться с фашистами? Наверное, так, иначе Аносов не остался бы здесь.
      Костя старался думать об этом, чтобы не думать о постигшем его горе. И всё-таки сердце болело.
      Незаметно оба — он и Слава — заснули; ведь они почти не спали последние дни. Когда Костя открыл глаза, светало. Он приподнялся, удивлённо переводя заспанные глаза с лодки, возле которой лежал, на Славу, который свернулся комочком и ещё спал, на дом и на сад, с трудом соображая, где он и что с ним.
      Светало, но дым, густо стлавшийся в небе, делал утро похожим на вечер. И этот дым, запах гари напомнили Косте обо всём. Он вскочил на ноги, принялся будить Славу.
      Лицо Славы распухло от слёз. Он поднялся, машинально оправил на себе измятую во сне одежду, постоял и так же машинально побрёл к дому.
      — Слава, куда ты? — позвал его Костя. — Ты не видел Семенцова?
      По лицу Славы видно было, что он не помнит о Семенцове и что всё ему безразлично. Костя растерянно смотрел на него:
      — Что же мы будем делать?
      В эту минуту что-то громко заскрежетало, загремело на улице. Сквозь распахнутые ворота Костя увидел танк. Танк был приземистый, серый, похожий на черепаху, и, как черепаха, тяжело переваливаясь, двигался по улице мимо дома Познахирко. Это был немецкий танк. Из его башни выглядывал человек. Это был немец.
      Вот как случилось, что Костя и Слава застряли в городе, который заняли немцы.
     
      4
     
      День тянулся бесконечно. О том, чтобы выбраться из города, нечего было пока думать. Костя еле уговорил Славу спрятаться в погребе и с нетерпением дожидался темноты. Тогда они попытаются удрать на лодке. Что делалось в городе, Костя не знал. Ему приходилось всё время караулить товарища, который порывался искать свою мать. Костя просто измучился с ним и рад был, когда он заснул в углу погреба.
      Издали доносились голоса, треск мотоцикла, грохот автомашин. Должно быть, немцы ехали через город не останавливаясь. Наконец шум движения начал стихать.
      Костя осторожно выглянул из погреба и сразу отскочил назад: на улице, против раскрытых ворот, стоял тот самый приземистый танк. Или это другой танк? Но почему он остановился именно здесь? Может, немцы их заметили?
      Прошло с четверть часа. Не вытерпев, Костя опять выглянул. Танк стоял на прежнем месте. За ним виднелся ещё один танк и ещё, а по улице расхаживал солдат в каске, видимо часовой.
      Теперь у Кости возникло новое беспокойство: как бы фашисты не обнаружили лодку. Второпях он кое-как забросал её ветками, галькой, но кто знает: вдруг фашисты вздумают здесь купаться и увидят её?
      Страшно было представить себе, что лодка попала в руки врагов! А кто в этом виноват? Сам он виноват. Разве можно было в такое время заснуть! «Дела не забывайте, не то Гитлер живо напомнит», — сказал им Семенцов. Но где же сам Семенцов? Ведь они могли ночью уйти в море и были бы теперь далеко.
      Костя не находил себе места, бранил себя, и Славу, и Семенцова. «Может быть, его задержал Аносов? Или Теляковский? А может быть, всех их схватили фашисты?» Чем больше Костя думал, тем безрадостнее выглядело положение.
      Он попытался заговорить со Славой, который, оказывается, не спал, а просто лежал, но Слава слушал его невнимательно. Он пробормотал:
      — Нужен мне твой Семенцов… — и замолчал.
      Кажется, он забыл или не хотел знать, что в городе враги.
      Перед вечером танки, наконец, ушли.
      Костя вылез из погреба, осторожно осмотрелся. Ни души.
      Он вернулся и громким шёпотом позвал товарища. Слава продолжал сидеть в своём уголке. Костя понял, что ему одному придётся заботиться обо всем. Он ещё раз внимательно посмотрел по сторонам. Вдали, должно быть возле горсовета или возле милиции, поднимался столб дыма. Он прислушался. Ему почудился отдалённый крик. Но крик не повторился больше. Крадучись вдоль ограды, потом за деревьями, Костя пробрался к дому.
      На кухне он нашёл горшок с холодной затвердевшей кашей и кувшин молока. При виде еды ему так захотелось есть, что руки задрожали. Но не оставлять же Славу одного! Прихватив с собой кашу и молоко, Костя тем же путём вернулся в погреб.
      С большим трудом ему удалось заставить Славу выпить молока и съесть немного каши. Подкрепившись, Костя опять отправился в дом. Нужно запастись провизией, взять кое-что из одежды: кто знает, где и как придётся им жить!
      На этот раз Костя вернулся, волоча за собой мешок, в котором были одеяла, Славин свитер, кожаное пальто доктора Шумилина, чугунок и отдельно завёрнутые в бумагу масло, сыр, колбаса, обнаруженные Костей в буфете. Только хлеба не было. Вместо него Костя прихватил немного муки.
      Мешок оказался тяжёлым. Костя еле дотащил его. Зато всё было готово — можно собираться в дорогу. Уже стемнело, и Костя не желал терять ни одной минуты. Но опять вышла история со Славой. Ему захотелось попрощаться с родным домом. Как ни отговаривал его Костя, опасавшийся появления немцев, Слава не послушался, ушёл в дом и не возвращался так долго, что Косте пришлось бежать за ним. Он нашёл товарища в столовой с альбомом семейных фотографий в руках. Услышав шаги, Слава поспешно сунул несколько фотографий под курточку и пошёл за Костей.
      В доме было темно, они двигались ощупью. Это напомнило Косте, что у них нет спичек. Без спичек нельзя отправляться. Но как искать в чужом доме спички, да ещё в темноте? А Слава молчит и молчит. К счастью, на кухне Костя сразу нащупал початый коробок. Он бережно пересчитал спички, половину, как полагается, завернул в бумажку и спрятал отдельно, а коробок с остальными спичками сунул в карман. Теперь всё в порядке. В путь!
      Костя вышел из дома, ни на шаг не отпуская от себя Славу. Когда они приближались к берегу, Костя услышал шуршание гальки и чьи-то шаги. Он так и прирос к месту.
      — Ложись! — шепнул Костя Славе и прижался к земле.
      Но Слава, не слушая, продолжал идти прямо к лодке. Костя не знал, что делать. Если это фашисты — они пропали.
      Что же, бросить товарища? Он поднялся и последовал за Славой, выхватив из кармана нож. Будь что будет — живой он им не дастся! Сердце его билось так громко, что трудно стало дышать.
      — Эге, вон вы где! — раздался негромкий голос.
      Перед Костей возник в темноте человек. Это был Семенцов.
      — Сдрейфили, а? И уж ругали меня на все корки. Верно?
      Костя не в силах был говорить. Он схватил Семенцова за руку, прижался к нему.
      — Значит, не знаешь ты моряка, — продолжал Семенцов. — Помрёт, а не подведёт. Вот как по-нашему!
      — А это что? — спросил Семенцов, заметив, что Костя пытается спрятать что-то в карман. — Эге, нож! Да ты, никак, на меня с ножом полез, за немца принял? Вон ты какой! — Семенцов нагнулся, заглянул Косте в лицо. — Ладно… вы тут, я вижу, тоже не зевали. Пошевеливайся!
      Семенцов уже отвязывал лодку. Костя ещё не успел опомниться от радости встречи, а лодка отвалила, и берег исчез в темноте. Уключины вёсел Костя предусмотрительно обернул тряпками, которыми запасся на кухне, за что Семенцов похвалил его. Мрак окружал лодку со всех сторон, лишь позади дрожало бледное зарево, но и оно слабело, удалялось.
      Пока не вышли в открытое море, Семенцов не произнёс ни слова. Молчал и Костя, хотя ему не терпелось узнать, где был Семенцов, что делал и почему задержался. А где Теляковский, Аносов и другие люди, находившиеся вчера в горсовете?
      В открытом море ветер посвежел. Семенцов решил поставить парус. Под парусом лодка пошла ходче, так что вода закипела, забурлила под кормой и брызги полетели в лицо.
      — Удираем, выходит, от Гитлера, — сказал Семенцов, пересаживаясь на руль. — Ну, и он, дай срок, от нас удирать будет… ещё шибче. Только не дрейфь, орлы! Твоего дружка как звать? — обернулся он к Косте. — Слава? Слушай, Слава, то не слава — нос вешать!
      Ветер свежел. На волнах вскипали барашки. Лодка зарывалась носом, кренилась и подскакивала. Самодельная мачта скрипела. Костя с опаской посматривал на неё.
      Однако Семенцов правил уверенно, и лодка шла всё быстрее, легко взлетая с волны на волну.
      Костя пытался определить, куда они идут. Сколько ни всматривался, он ничего не мог разобрать. Лишь когда вдали послышался знакомый грохот бурунов, он понял, что лодка уже миновала мыс Хамелеон и приближается к устью Казанки.
      Этим самым путём Костя и Слава шли здесь дней десять назад. Как давно это было! Сейчас Косте даже трудно было представить себе, что это действительно было. Он посмотрел на Славу, который сидел не шевелясь. Косте стало так жаль его и себя, так жаль всего, что было и уже не вернётся… Он вздохнул, нерешительно спросил Семенцова:
      — К Казанке держим?
      Тот молча кивнул.
      — А где товарищ Аносов?
      — Что? — неожиданно резко сказал Семенцов. — От сего часу заруби себе: гляди в оба и помалкивай! Понял?
      Он повернул. Лодка пошла к берегу.
      В другое время Костя ни за что бы не поверил, что возможно в такой ветрище и темень пристать в устье Казанки, где и днём они со Славой едва не сели на мель. Но Семенцову он верил. И правда, глаза этого человека видели ночью не хуже, чем днём. Лодка с лёгким креном вышла в один из речных рукавов и зашуршала в прибрежных камышах.
      — Приехали! — Семенцов спрыгнул с кормы прямо в воду и подтащил лодку на берег. — Теперь спать! — скомандовал он, когда весь груз был перенесён повыше, на сухое место.
      Он расстелил одеяла, укрыл ребят кожаным пальто, а сам лёг рядом на голой земле. Спустя минуту он спал. Заснул и Слава, так и не проронивший за всё время ни слова. Один Костя долго ворочался, поднимал голову, прислушивался к отдалённому шуму бурунов, который напоминал ему грохот танков. Под конец и он заснул.
      Проснулся Костя от холода. Предрассветный ветер задувал с моря и гнал волны в устье Казанки. Небо было в низких тяжёлых облаках. Накрапывал дождь. Костя вылез из-под влажно блестевшего пальто, осмотрелся. Семенцов звучно храпел. Славы не было.
      Костя сунулся в кусты, в камыши, заглянул в лодку, — Славы и след простыл.
      Теряясь в догадках, встревоженный, Костя шёл по берегу и здесь увидел товарища. Слава услышал шаги, обернулся и посмотрел на Костю странным взглядом. Подойдя ближе, Костя понял, почему он стоит здесь. На прибрежной отмели, кое-где заросшей камышом, лежало тело женщины. Прибой колыхал тело, и голова то появлялась из воды, то исчезала. Длинные чёрные волосы женщины запутались в камышах и держали её словно якорь.
      Пока Костя смотрел на неё, волны выбросили на отмель ещё два тела — старухи и ребёнка. Должно быть, все они были с потопленного парохода, и море принесло их сюда.
      Костя смотрел на старуху и ребёнка, чтобы не смотреть на женщину с чёрными волосами. Но его тянуло к ней, он подвигался всё ближе, не замечая, что вода уже достигает его колен, и дрожащими, непослушными руками пытался раздвинуть камыши.
      — Стой… стой! — раздался позади него сердитый голос. Семенцов схватил Костю и вытащил на берег. — Ты что вздумал, а?
      — Там его тётя… Дарья Степановна, — неожиданно сказал Слава.
      Семенцов быстро взглянул на него, потом на отмель, закатал штаны и вошёл в воду. Мальчики стояли рядом и не спускали с него глаз.
      Семенцову пришлось потратить немало усилий, пока он распутал волосы и высвободил тело женщины. Он поднял её, понёс к берегу. Руки женщины свисали, голова запрокинулась, длинные мокрые волосы касались воды.
      Семенцов вышел на берег, осторожно положил тело на сухое место. Костя опустился у ног мёртвой. Слава сел рядом с ним, прижался к нему. Семенцов вытащил из воды тела старухи и ребёнка, достал широкий нож и принялся копать могилу. Ударяясь о камни, нож высекал искры. Когда неглубокая могила была готова, мёртвых похоронили.
      Море шумело. Тучи неслись по небу. Ветер гнул камыши. Далеко вытянул в море свою каменную спину мыс Хамелеон, такой же угрюмый и мрачный, как море. А впереди вздымался сквозь низкие тучи зелёный матросский курган.
      Костя и Слава стояли рядом. Здесь, на пустынном морском берегу, у свежезасыпанной могилы, кончилось их детство. Что-то умерло, ушло от них навсегда — счастливая, беспечальная пора.
     
     
      Глава пятая
     
      1
     
      Миновал день, ещё день, и третий.
      Солнце поднималось из моря и садилось за мысом Хамелеон. Ночи стояли короткие, звёздные, дни — длинные, жаркие, на рассвете дул ветер и приносил с моря туман, а из степи — запах гари. Это всё ещё горели подожжённые врагом хлеба.
      Приказ Семенцова гласил: «Не высовывать носа!» — и вначале мальчики следовали этому приказу. (Сам Семенцов ушёл в первый же день.) Просыпались они рано — Костя раньше Славы — и принимались за дела.
      Хозяйство у них было небольшое, но заниматься им с непривычки было трудно. Во-первых, приходилось готовить пищу без огня, потому что разводить огонь Семенцов запретил. Во-вторых, следовало позаботиться о жилье. В-третьих, и это было самое важное, необходимо было пополнять запасы продовольствия. Но как, если «не высовывать носа»?
      Прежде всего мальчики принялись за устройство жилья. В поисках подходящего места для него они обнаружили на склоне кургана, обращённом на юг, нечто вроде пещеры, вернее — яму, из которой когда-то брали глину для построек. Вероятно, это было очень давно. Дорога к яме густо заросла диким орешником, и найти её было нелегко, что и требовалось.
      Ребята расчистили дно ямы, похожей формой на грушу — широкой внизу и суживающейся кверху, выстлали дно листьями, затем ножами выровняли её сводчатые стены, отрыли в них углубления — полки и кладовушки, где сложили свои пожитки и провизию, а узкий вход в яму замаскировали молоденьким гибким деревцом. Со стороны глядя, никто бы не догадался, что здесь жильё.
      После этого Костя и Слава начали сооружать очаг. Его сложили из ровных камней, которые притащили с берега, над очагом приладили треног, под очагом вырыли поддувало. Очаг получился отличный. Оставался нерешённым один вопрос: как сделать дымоход?
      Слава предлагал пожертвовать одеялом и смастерить из него выводную трубу. Предложение было отвергнуто, как не отвечающее противопожарным правилам. Долго думали, спорили, пока Костя не вспомнил об очаге, который соорудили обитатели «Таинственного острова». Ведь они тоже заброшены на остров и отрезаны от всего мира, подобно героям Жюля Верна. Ничто не мешает им воспользоваться опытом этих людей.
      Слава выслушал товарища и спросил:
      — А как всё-таки построили они свой очаг?
      И, к великому огорчению Кости, оказалось, что именно этого он не помнит. Где они добывали глину, известь, как делали и обжигали кирпичи для очага, он помнит, а вот постройка самого очага начисто вылетела из головы.
      — Понимаешь, тогда мне это было не очень интересно, — смущённо пояснил Костя.
      — Я понимаю, но дымохода-то у нас нет…
      В конце концов они решили прорыть специальное отверстие для дыма. Однако, едва разожгли огонь под треногом, дым полез не в отдушину, а почему-то начал расползаться понизу, пока не заполнил всю землянку, так что Слава и Костя чуть не задохнулись. Пришлось погасить огонь, дать развеяться дыму и сызнова приняться за дело.
      На этот раз мальчики были догадливее. Они расширили отдушину, расчистили выход из неё от веток и травы, росших вокруг, и завесили вход в землянку одеялом. Теперь дым не расползался понизу, а поднялся ровным столбом и потянул прямо в отдушину. Правда, и сейчас першило в горле и порой навёртывались слёзы на глаза, но это были пустяки. Огонь весело трещал, на треноге закипал чугунок с водой, а дым послушно уходил куда ему полагается. Ребята были довольны. Им хотелось одного: чтобы Семенцов увидел их работу.
      Но Семенцов не являлся. Они были одни. Они находились на необитаемом острове, пусть и не в Тихом океане, а на речке Казанке, но жизнь, как неведомый и опасный океан, окружала их со всех сторон — жизнь во вражеском тылу.
      Запасы продовольствия, взятые из дома, кончились. Оставалась мука и прошлогодние кукурузные початки, которые притащил в мешке Семенцов. Из муки ребята попробовали испечь лепёшки. Костя налил слишком много воды, и получилось не тесто, а какая-то бурда. Пришлось потратить весь остаток муки, чтобы спасти положение. Тесто нарезали на куски, положили на раскалённые угли. И опять вышла чепуха: тесто чернело, горело, а не пеклось. Тогда Слава догадался выгрести угли вон и положить тесто на горячие камни очага. Теперь лепёшки стали лепёшками. Правда, не совсем чистыми и не вполне пропечёнными, зато они показались усталым, голодным хлебопёкам очень вкусными.
      Наконец дошла очередь и до кукурузы. Костя решил вылущить початки и растереть кукурузные зёрна между камней. Работа оказалась утомительной и малоуспешной. Несколько раз Костя прищемлял себе пальцы до крови, а мука всё же не получалась, а получалось нечто вроде крупы, смешанной с шелухой. Костя попытался изготовить из неё мамалыгу, которую ели молдаване. Действительно, у него получилась настоящая мамалыга — жёлтая, с румяной корочкой, аппетитная на вид и очень жёсткая, пресная на вкус.
      Слава тем временем не сидел сложа руки. Он нарезал тонких гибких лозин и сплёл диковинной формы корзинку. Костя раскритиковал его работу, однако Слава полагал, что форма не имеет значения — важно содержание. А корзинка вместительная, прочная, стало быть с этой стороны вполне удобна.
      У Славы имелся план, который пока он не хотел открывать придирчивому другу. Он нарезал ещё одну большую охапку гибких прутьев и забрался с ней подальше в кусты. Не возвращался он до самого вечера. Костя уже собрался его искать, когда Слава предстал перед ним, держа в руках нечто похожее на длинную плетёную дорожку…
      Это был бредень собственной его, Славы, конструкции. Слава убеждённо заявил, что этот бредень ничем не уступает настоящему и, если бы ему дали возможность, он тотчас доказал бы это.
      Более подробные объяснения пришлось отложить до утра. Оба изобретателя сильно проголодались и с жадностью накинулись на испечённую Костей мамалыгу, запивая её горячей водой из чугунка. Потом потушили огонь, замаскировали вход в землянку. Слава лёг спать, а Костя остался дежурить. После ухода Семенцова они решили нести вахту: один с вечера до полуночи, второй — с полуночи до утра.
      Славе не спалось. Ему обязательно хотелось испытать свой бредень, не нарушая в то же время приказа Семенцова. Поразмыслив, он нашёл выход. Запрет Семенцова касался моря и лодки — так во всяком случае он считал; о речке ничего не говорилось. А в речке можно испробовать бредень и без лодки. Придя к такому заключению, Слава успокоился и заснул.
      Утром опыт был произведён.
      Мальчики отыскали такое место, где Казанка была не очень широка и густо заросла с обоих берегов лозняком. Удостоверясь в полной безопасности и скрытности места, Костя и Слава разделись и вошли в воду. Первый заход не дал ничего, второй — тоже. Оба продрогли (донная вода в Казанке оказалась удивительно холодной), и Костя, сердито передёрнув костлявыми плечами, объявил, что не желает больше заниматься подобной чепухой.
      Слава едва уговорил его попробовать ещё один раз. Это было его изобретение, а какой изобретатель легко откажется от своего детища! Круглое, исхудалое лицо Славы выразило волнение, мокрые волосы лезли в глаза, он только встряхивал головой.
      Мальчики двигались навстречу друг другу и медленно приближались к берегу, стараясь не хлюпать и не шуметь, чтобы не распугать рыбу. Вот они сошлись нос к носу, ступили на берег… Крохотный карасик дрыгал хвостом, застряв в одной из щелей самодельного бредня.
      Это был весь улов.
      — Жирненький! — сказал Слава.
      Костя, не отвечая, схватил карася под жабры и швырнул в чугунок с водой. В обед они лакомились жаренным на угольях карасём и опять сожалели, что нет с ними Семенцова.
      Труд и заботы не оставляли, казалось, времени ни на что другое. Но так только казалось. Сидя вечерами у входа в землянку и глядя на гаснущее небо, или ночью, на вахте, мальчики думали о многом таком, о чём прежде не думали. Они вспоминали школу, учителей, уроки истории, которую оба любили, и преподавательницу русского языка Зою Павловну, с которой Костя был не в ладах.
      — Знаешь, — говорил ему Слава, — может, ты зря на неё обижался. Что же ей делать: попробуй не будь строгой, кто тогда станет учить грамматику?
      На этот довод Косте нечего было возразить: положение Зои Павловны тоже нелёгкое.
      И ещё они вспомнили товарища Аносова, присутствовавшего нынешней весной в школе на пионерском сборе. Было очень весело, ребята повязали ему на шею пионерский галстук…
      Одна за другой проходили перед ними картины недавней жизни, и она представлялась теперь недостижимо прекрасной. Почему они прежде не замечали этого? То было уже недетское чувство — горечь и грусть о невозвратном. Они думали о погибших родных, о войне и о том, что оба они должны бороться с фашистами. Об этом Костя и Слава думали чаще всего.
     
      2
     
      Бороться с фашистами… Но для этого нужно иметь оружие. Без оружия они просто мальчики — и ничего больше. Костя даже поспорил со Славой, который находил, что разведчику, например, можно обойтись без оружия: ему требуются только смелость и хитрость.
      — Вот ты смелый, а я нет, — сказал Слава, глядя товарищу прямо в глаза своими чёрными круглыми, прежде постоянно улыбавшимися, теперь сосредоточенно-внимательными глазами.
      Косте было неприятно, что Слава так говорит о себе. «Скис он, что ли?» — подумал Костя, следя с беспокойством за тем, как Слава неподвижно уставился в одну точку. Он принялся было возражать и напомнил, что Семенцов похвалил Славу, когда он уступил женщине место в лодке. Но тут же пожалел. Слава быстро взглянул на него, отвернулся и ушёл.
      В общем, Слава переменился, с ним стало трудно. Костя решил больше не спорить с ним. Но это для него самого было трудно. Он вздыхал и расстраивался.
      При всём том оба не хотели оставаться в бездействии. Однажды (это произошло на четвёртый день их пребывания здесь) у Кости возник интересный план, которым он тотчас поделился с товарищем. Слава выслушал, помолчал (что тоже было его новой манерой), решительно сказал: «Идёт!» — чем очень обрадовал Костю.
      План заключался в следующем. Так как лодкой Семенцов запретил пользоваться, они отправятся в город сухим путём, степью, и не просто, а под видом нищих, просящих подаяние, причём один из них будет изображать слепца, а другой — поводыря. Слепца с поводырём никто не тронет. Они доберутся до города и отыщут пристанского сторожа Михайлюка. Михайлюк надёжный человек: ведь это он вместе с Семенцовым поджёг пристань. Может быть, он знает что-нибудь о Семенцове, Аносове? Во всяком случае, это такой человек, который посоветует им, что делать.
      Изложив свой план, Костя заявил, что он требует подготовки, особенно для «слепца». «Слепцом» вызвался быть сам Костя. Целый день он учился изображать слепого: закатывал глаза, вытягивал перед собой руки, одну опустив на плечо Славы, другую сложив ковшиком, и тянул тонким, жалобным голосом: «Дайте, не минайте… слепенькому, убогому…»
      Труднее всего было закатывать глаза под лоб. У Кости начиналась резь в глазах и головная боль. Однако Слава оказался строгим экзаменатором и не давал поблажки. Он неожиданно взмахивал рукой перед носом товарища и, если Костя моргал или дёргал головой, считал результат неудовлетворительным. Лишь после многократных испытаний и проверок Слава нашёл, что можно собираться в дорогу.
      Отправились с утра. Взяли с собой суму, которую Костя смастерил из мешковины и повесил через плечо. Когда добрались до Казанки, переправились через неё и вышли в степь, на дорогу, ведущую в город. Солнце стояло высоко и было жарко. Горячая белая пыль густо покрывала дорогу и обжигала босые ноги. На небе ни облачка, в степи ни души. То же безлюдье, что и на острове. Только окопы на берегу Казанки, разбитые танки, воронки от снарядов указывали на то, что недавно здесь шли бои.
      Пройдя километров пять, мальчики почувствовали голод, присели у обочины дороги, разделили пополам взятый с собой кусок мамалыги и подкрепились.
      Снова тронулись в путь. Но возникло затруднение: дорога разветвлялась. Куда повернуть? Море, служившее вначале путеводителем, скрылось за высокой стеной кукурузы. Подумав и поспорив немного, Костя и Слава взяли вправо, полагая, что море должно находиться справа, следовательно, и дорога, идущая направо, ближе к берегу и выведет их к городу.
      Пока они шли, то и дело поглядывая через правое плечо в надежде увидеть море или хотя бы услышать шум прибоя, на дороге показалась можара, запряжённая волами. Костя тотчас закатил глаза под лоб, так что только белки виднелись, ухватился одной рукой за плечо Славы, другую сложил ковшиком и затянул во весь голос: «Дайте, не минайте… люди добрые!»
      Однако в можаре ехали не «люди добрые», а чумазый солдат в смешной рогатой пилотке. Может, это румын? (Ребята слышали от Семенцова, что в город вместе с немцами вступили румыны.) Увидев их, солдат крикнул что-то, очевидно, приказал остановиться.
      Слава на всякий случай сделал вид, что не слышит, и продолжал шагать, а Костя, задрав голову к небу и ничего не видя, затянул ещё усерднее: «Дайте, не минайте…» Солдат попался, на беду, сердитый. Возможно, он устал, а возможно, злился на ленивых волов — кто знает! Он приподнялся и длинной палкой, которой погонял волов, ударил Славу.
      Пришлось остановиться. Солдат с рогулькой на голове оглядел Славу, буркнул под нос и подозрительно уставился на Костю. Может быть, он усомнился в его слепоте? У Славы мгновенно взмокли спина и шея. Ему даже показалось, что солдат злорадно усмехается в усы. Солдат действительно усмехнулся, но смотрел он не на Костю, а на его рубашку.
      Вдруг его рука рванула рубашку за подол к себе. Костя, не решаясь открыть глаза, пытался освободиться, но тщетно. Тогда Слава быстро нагнулся, набрал полную пригоршню пыли и залепил ею в лицо солдата. Пока тот, ругаясь, отряхивался и протирал запорошённые глаза, ребята проворно удирали по дороге. Вскоре они были далеко.
      Время шло, а дороге не видно было конца и не видно было города. Уж не ошиблись ли они направлением? Делать нечего, пришлось возвращаться к развилке. Пришлось несколько раз прятаться в кукурузе, чтобы избегнуть встречи с неизвестными людьми. Один раз мимо промчались десять — двенадцать автомашин с солдатами. Кто были они — румыны или немцы, мальчики не успели разглядеть.
      Тем временем день кончился, солнце село и нужно было решить: остановиться ли на ночь здесь, в степи, или, пользуясь темнотой, двигаться дальше? Слава предлагал остановиться. Костя, напротив, заявил, что сидеть в кукурузе глупо, ночью в степи никого нет, они спокойно доберутся до города. Слава уступил.
      К их огорчению, темнота была такая, что в двух шагах ничего не видно. Они то и дело останавливались, осматривались, стараясь угадать, верно ли они идут, ведёт ли эта дорога в город или обратно к реке. А может быть, они очутились совсем в стороне от городской дороги?
      — Ну? — спросил Слава. — Давай заночуем.
      — Рано ты спать захотел, — насмешливо возразил Костя. — Можно идти по звёздам. Очень просто!
      Увы, это оказалось отнюдь не просто. Они отыскали Большую Медведицу и попытались вспомнить, где должна она находиться, если идти к городу. Но так как степной дорогой они никогда, ни днём, ни ночью, не ходили, то и вспоминать было нечего. Всё-таки Костя решил, что Медведица должна остаться по правой руке, потому что, когда они с Семенцовым шли ночью морем, Медведица находилась справа от них.
      Итак, направление выбрано. Держась рядом, чтобы не потерять друг друга в кромешной тьме, Костя и Слава двигались по дороге, которая угадывалась на ощупь босыми ногами. Не слышно было ни звука. Степь казалась пустой и бесконечной. Они шли и шли, усталые, сонные, не понимая, почему до сих пор нет города, и не решаясь признаться друг другу, что заблудились.
      Звёзды тускнели и гасли. Медленно начинало сереть. Лишь теперь мальчики поняли, что впотьмах повернули обратно в сторону Казанки, которая уже виднелась впереди.
     
      3
      Неудача несколько охладила их пыл. Но ненадолго. Возвратись на остров, в свою землянку, они почувствовали, что уже не могут жить прежней жизнью робинзонов. Опять они толковали о Семенцове, Аносове и Теляковском. Такие люди не станут сидеть сложа руки. Может быть, они организовали партизанский отряд? Или действуют как подпольщики?
      Укладываясь спать, Слава спросил:
      — Костя, что мы будем делать, если Семенцов не вернётся?
      — Что значит, не вернётся? — с неудовольствием ответил Костя.
      — А если его поймали?
      — Если да кабы…
      — Ну, а всё-таки?
      — Замолчи ты! — крикнул Костя.
      Слава замолчал. Костя подождал, прислушался. Слава лежал неподвижно.
      Где-то в вышине над островом гудели самолёты. Это были вражеские машины. Они гудели ночью и днём и шли на восток. Может быть, они бомбили Севастополь, Одессу… Неужели Слава прав и Семенцов не вернётся?
      Костя громко задышал, приподнялся:
      — Славка, завтра выходим в море!
      — Ладно, — коротко сказал Слава и затих.
      А Костя ещё долго ворочался, прислушиваясь к гулу самолётов, к шуму ветра, к шороху и скрипу кустарника, ко всем многочисленным звукам, которыми полна ночь на пустынном острове. Постепенно они слились в один тихий, монотонный звук, он слабел, удалялся… Костя заснул.
      Утром Костя встал в несколько другом настроении и не спешил с выходом в море, считая это рискованным. В конце концов, они находятся на острове всего неделю. (Костя вёл счёт, делая зарубки на палочке.) Мало ли что могло задержать Семенцова? Почему с ним обязательно случилась беда?
      Однако Слава был настроен решительно. Спокойный, рассудительный Слава как бы поменялся с Костей ролями. У него оказался готовый план, который он обдумал, должно быть, ещё вчера, когда лежал в своём углу землянки. Слава предложил выйти в море с его бреднем, будто на рыбалку, потом повернуть к городу, пристать возле дома Шумилиных, где и спрятать лодку.
      — В городе нас не тронут, а если спросят, ответим, что мы сироты, никого у нас нет.
      — Значит, прямо днём? — спросил Костя.
      — Не днём, а на рассвете, — возразил Слава. — Ведь мы рыбаки!
      Костя замолчал, в замешательстве подёргал хохолок на лбу. Нет, не такой он человек, чтобы сказать, а потом — на попятный. В море так в море!
      Они перетащили лодку поближе к берегу, осмотрели, уложили в неё самодельный бредень, кусок мамалыги и решили заночевать в лодке, чтобы чуть свет выйти в море. Костя в душе ещё надеялся, что этой ночью вернётся Семенцов. Но Семенцов не вернулся.
      Едва рассвело, мальчики были уже на ногах. На море лежал такой же туман, как в то утро, когда они совершали своё первое путешествие на остров. Теперь им предстояло совсем другое путешествие, и туман был кстати.
      Одного они не учли: туман держится низко, у самой воды, а наверху, на мысе, например, всё отлично видно. И действительно, когда лодка огибала мыс Хамелеон, с вершины мыса их увидели. Ударил выстрел, гулко и далеко прокатился над морем.
      Костя и Слава посмотрели друг на друга. Каждый подумал: «Вот оно… начинается!» — и у каждого громко забилось сердце. Они подождали с минуту и взялись за вёсла. С мыса опять выстрелили.
      — По нас! — сказал Костя. — Теперь держись! — Он попытался улыбнуться.
      Слава спешил спустить за борт свой бредень. Затея была явно неудачной: бредень годился только для речной ловли, в море он ни к чему. Костя с сомнением глядел на товарища и медленно шевелил вёслами, не зная, на что решиться: сохранять ли тихий ход, как полагается рыбакам, или удирать поскорее?
      Вдруг сквозь редеющий туман послышалось отчётливое татаканье мотора. Не успели мальчики сообразить, что делать, как из тумана им наперерез выскочил катер незнакомой формы и окраски и стремительно подлетел к лодке. Горбоносый военный в коричневой большой фуражке, похожей на плоскую тарелку, строго крикнул:
      — Дэ ундэ мэрджь? (Откуда вы идёте?)
      Надо было ответить, а Слава по-прежнему делал вид, будто занят ловлей рыбы, что было, возможно, не так уж глупо. Военный с коричневой тарелочкой на голове переводил взгляд с него на Костю и обратно. «Румынец!» — догадался Костя и попытался принять самый непринуждённый вид:
      — Камса… молдаванешти… мы… — Он показал пальцем на себя и на Славу.
      На этом исчерпался его запас румынских слов, и оставалось объясняться при помощи пальцев и мимики. Костя добросовестно старался, как было условлено заранее, разъяснить, что они рыбалят с голодухи…
      — Голодные! — Он ткнул рукой в живот и сморщился.
      Понял его военный или нет, а может, не захотел понять, но он приказал что-то одному из своей команды. Тот притянул лодку за нос к катеру и прыгнул в неё. После этого катер фыркнул мотором и ушёл. Румын знаками приказал Косте грести к берегу, а сам развалился на носу, поставив между колен винтовку.
      Слава втащил уже бесполезный бредень в лодку и сел на вёсла, а Костя правил. Оба молчали, хотя Костя злился с каждой минутой всё больше: на нелепую затею с бреднем, на себя за то, что поверил в такую ерунду, на Славу, на румынского офицера и больше всего сейчас, в эту минуту, на солдата, который, видимо, моря и не нюхал, если позволяет себе сидеть на носу.
      Сжимая одной рукой руль, Костя исподтишка посматривал на солдата, очень похожего в пилотке-рогульке на того, который пытался ограбить его. Косте вдруг захотелось стукнуть солдата веслом по башке и спихнуть в воду. Увы, об этом можно было только мечтать. Хозяином лодки был теперь именно он, солдат, а не Костя и Слава.
      Туман разошёлся. Показалось солнце. Было удивительно и обидно, что оно такое яркое и весёлое. Берег приближался. Уже виднелись полоса наката, крыши домов, крутой откос и деревья бульвара, а справа — обгорелые сваи пристани. Кроме свай, ничего не осталось.
      Когда лодка подошла ближе, Костя разглядел парусиновую палатку на берегу, возле неё — сходни, кое-как переброшенные с берега на три-четыре сваи, у сходней — катер, а на берегу — того самого офицера, который задержал лодку. Впрочем, катер ушёл, не дожидаясь лодки. На берегу остались два солдата.
      Сойдя на берег, Костя сызнова принялся объяснять конвоирующему его солдату, что они — «молдаванешти… камса… мамалыга ну (нет), кушать да — хочется». Солдат слушал с выражением полного равнодушия, почёсывал нос и так же точно, как тот, с можары, смотрел не на Костю, а на Славу, вернее — на Славины новые башмаки, которые тот, на свою беду, надел.
      Башмаки следовало считать погибшими. Но Слава упрямо не желал этого ронять. Тогда солдат, весело блестя чёрными, будто покрытыми лаком, глазами, ухватил Славу за ногу, и не понять его уже было нельзя.
      Слава вскипел и, кажется, готов был вступить в драку. Костя предостерегающе потянул его за рукав. Пришлось, кроме башмаков, отдать нарядные носочки, которые тоже приглянулись солдату, и — что хуже — складной нож, обнаруженный солдатом в кармане Славы.
      Два других солдата, привлечённые видом добычи, взялись за Костю. Потные, нечистые руки обшарили его карманы, ощупали штаны, сношенные парусиновые туфли. Впервые он понял, почувствовал всю унизительность бессилия.
      Солдаты отобрали у него новый кавказский поясок и плоскую коробочку из пластмассы, в которой он прежде держал марки, а теперь бережно хранил уцелевшие спички. Костя нагнулся было подобрать высыпанные солдатами спички, но почувствовал удар кулаком в спину и окрик: «Молдаванешти!» — и ещё какие-то слова и грубый смех.
      Их обобрали, прогнали в тычки. Вот и всё, весь результат их затеи. И лодка потеряна.
      Мальчики шли не оглядываясь, чтобы не видеть потешающихся над ними солдат. Они поднялись на бульвар, сели на скамью и лишь теперь могли обдумать своё положение.
      «Положение ясное, — считал Костя: — нужно убираться подобру-поздорову, пока последние штаны не сняли». Однако Слава, к которому вернулась его рассудительность, заявил, что как бы там ни было, а они — в городе и обязаны этим воспользоваться. Или Костя забыл о своём предложении: найти Михайлюка?
      Костя сердито задвигал бровями.
      — Идём, — сказал он. — «Забыл»… выдумаешь тоже!..
      Они миновали пустой бульвар с заколоченным газетным киоском и увидели солдат, марширующих по улице в направлении горсовета. Костя мысленно начал считать солдат, но сбился со счёта, потому что показались пушки. За батареей из четырёх пушек прогромыхали две полевые кухни, несколько грузовиков и прогарцевал на лошади, офицер.
      У Кости чесались руки. В кармане у него лежала записная книжечка, но он не решился записать: как раз попадёшься. Отряд скрылся, а Костя и Слава продолжали идти в том же направлении, к горсовету.
      Вот и горсовет. Над ним висит пёстрый незнакомый флаг, у входа стоит часовой, а перед входом жмутся в кучку несколько женщин. Среди них Костя узнал молочницу, у которой Федосья покупала молоко. Пока мальчики разглядывали всё это, женщины расступились, торопливо уступая кому-то дорогу. Переваливаясь с ноги на ногу, к горсовету шёл не кто иной, как Данила Галаган, гробовщик, грабивший в опустевших домах. Теперь на рукаве у него была повязка и держался он важно, как начальник.
      — Продался… Вот негодяй! — возмущённо прошептал Слава.
      — Ничего удивительного, такие им и нужны, — отозвался Костя и вздрогнул.
      Мимо него, по ту сторону забора, из-за которого они со Славой выглядывали, проковылял человек в рваном балахоне и в засаленной грязной-прегрязной бараньей шапке, надвинутой на самые глаза. Он прошёл совсем близко, и в ту же минуту Костя и Слава — оба разом — узнали его. Это был Семенцов.
     
      4
     
      Неожиданная встреча с человеком, о котором они столько думали, обрадовала товарищей и одновременно напомнила об опасности, подстерегающей здесь на каждом шагу: Семенцов не зря так вырядился! Незачем им шататься по городу и глазеть по сторонам. Их дело — отыскать Михайлюка.
      Задами, переулками Костя и Слава добрались до городской окраины, где, по словам Кости, жил Михайлюк. На этот раз им повезло: пристанский сторож был дома. Он сидел на завалинке, положив рядом с собой костыли.
      Ребятам он не удивился, как не удивлялся, должно быть, ничему теперь. Его густые клочковатые брови были низко опущены на глаза, он сидел будто спал. Но не спал: всё видел, помнил и ребят сразу вспомнил, повёл их, опираясь на костыли, через хату в тёмный чуланчик, куда принёс им молока и хлеба. Впервые за эту неделю наелись они досыта, вкусно и ещё оставили краюшку про запас.
      Всё бы хорошо, если бы не странное молчание Михайлюка. Как ни старались мальчики дать ему понять, что они хотят бороться с фашистами, как ни выпытывали, где найти надёжных людей, — Михайлюк словно не слышал или не понимал, о чём речь. А на вопрос, что же им, Косте и Славе, теперь делать, ответил нехотя, что подумает, пусть пока посидят в чулане. Михайлюк чуть приподнял брови, показав выцветшие, угрюмоватые глаза.
      И взгляд его, и его предложение не понравились Косте. Уж не замыслил ли он недоброе? Что он за человек? Ведь они его почти не знают… Костя тут же решил испытать Михайлюка и спросил:
      — Семенцова здесь не было?
      — Кого?
      — Семенцова, моряка, он вместе с вами пристань спалил, — умышленно сказал Костя.
      Брови Михайлюка медленно опустились, прикрыли глаза. Он забрал пустой кувшин из-под молока и унёс, не промолвив ни слова.
      Слава напустился на Костю, хотя сам с большим интересом ждал ответа Михайлюка. Нет, насчёт Семенцова нужно держать язык за зубами!
      Когда они остались одни в чулане, Костя оглянулся, не слышит ли Михайлюк, и поделился с товарищем своими подозрениями. Слава отнёсся к ним скептически: к чему бы тогда Михайлюку кормить их? Он бы просто запер их в чулане и выдал. Но Костя продолжал твердить, что поведение Михайлюка ему не нравится, нельзя оставаться здесь. Он даже придумал предлог: они скажут Михайлюку, что им нужно наведаться домой, запастись вещами, а потом они, мол, вернутся.
      Они и в самом деле нуждались в пополнении продовольственных запасов, а Славе требовалась какая-нибудь обувь взамен утраченной. Эти соображения на него подействовали.
      Мальчики покинули чулан, отыскали Михайлюка, который по-прежнему сидел на завалинке и курил люльку, поблагодарили его и ушли. Но едва они, соблюдая осторожность, проникли в сад Шумилиных, они увидели на веранде дома знакомые рогатые пилотки, а во дворе — полевую кухню. То же было во дворе Кости и во дворе Познахирко: всюду хозяйничали вражеские солдаты. Товарищам не оставалось ничего другого, как ретироваться. Но к Михайлюку Костя всё-таки не спешил возвращаться.
      Они забрались в кустарник, росший на откосе под бульваром. Здесь была удобная и скрытая позиция. Зоркие глаза Славы видели берег внизу, под откосом, палатку возле сожжённой пристани и ограбивших его и Костю солдат. Один лежал в тени палатки, второй бродил вдоль берега, держа винтовку как палку, третий, видимо, спал: его ноги торчали из-под парусинового полога палатки. Катера не было. Лодки тоже не было. Неужели её угнали?
      Костя и Слава долго искали глазами свою лодку и очень обрадовались, обнаружив её. Лодку скрывала палатка, виднелся лишь краешек кормы с вклёпанным в неё кольцом. По положению лодки они определили, что она спущена на воду и привязана, должно быть, к одной из свай.
      План возник почти мгновенно: нужно выждать полной темноты, подплыть к лодке со стороны моря и угнать её. Времени, чтобы обдумать подробности плана, оставалось достаточно. Михайлюк был забыт.
      Слава, как обычно с ним бывало в последнее время, предпочитал думать про себя. Он сидел на корточках, грыз стебелёк и не спускал глаз с часового на берегу. Кажется, он хотел убедиться, тот ли это, который ограбил его. Больше всего возмущало Славу, что у него забрали нож — подарок отца. Про себя он решил во что бы то ни стало вернуть нож.
      Невольно Слава задумался об отце. Он ничего не знает, плавает на своём госпитальном судне где-нибудь возле Одессы или Севастополя, а он, Слава, прячется вот в кустах, как мышь в норе, и не смеет высунуть носа в родном городе. «А может, и с папой что-нибудь случилось?» Слава закрыл глаза: так страшно ему стало. Он стиснул руки и принялся опять следить за солдатом на берегу.
      Костя между тем высказывал вслух приходившие ему в голову мысли. Хорошо бы рассчитаться с солдатами. Но как? Может, поджечь ночью палатку? А спички? Костя вспомнил о коробочке из пластмассы, которую отобрали у него. Как же они будут жить без спичек? И у Михайлюка не догадались попросить…
      — Слава, спичек-то нет! — сказал Костя с тревогой.
      — В землянке остались, на полочке, — ответил грустным голосом Слава.
      Время шло. Часовой растолкал солдата в палатке и сам залез на его место, а тот принялся так же лениво бродить по берегу. Потом часовой крикнул что-то третьему солдату, прохлаждавшемуся в тени палатки. Солдат поднялся, почесал живот, ушёл и вернулся с котелками, над которыми поднимался пар. Все трое начали ужинать. Ужинали долго, потом пили вино из жбана, наверное тоже украденного, потом курили и опять улеглись, кроме часового.
      Косте и Славе надоело смотреть на солдат, а самим сидеть скорчившись. Но это была их первая настоящая разведка, им предстояла первая боевая операция после двух неудач, и они продолжали терпеливо сидеть на своём наблюдательном пункте в кустарнике. Покинули они его только тогда, когда совсем стемнело.
      Теперь нужно было спуститься к берегу и вплавь подкрасться к лодке.
      Перед тем как войти в воду, мальчики ещё раз посмотрели в сторону палатки, прислушались. Тихо. Даже скрипа гальки под ногами часового не слышно. Неужто все дрыхнут?
      Славе захотелось подползти поближе, проверить. (Его не оставляла мысль о ноже.) Костя возражал. Они поспорили шёпотом, и Костя уступил. Они поползли к палатке. Впереди, на воде, которая была чуть светлее берега, показались тёмные точки — сваи сгоревшей пристани. Часового не видно, зато слышен густой заливистый храп шагах в десяти, слева. Значит, там палатка.
      Костя тихонько толкнул Славу. Но тот продолжал ползти. Ругаясь про себя, Костя пополз за ним. Вот и палатка. Солдаты храпят так, что в ушах звенит. Сильно пахнет вином. Косте вдруг сделалось смешно.
      Охваченный новым, острым чувством риска, азарта, он принялся шарить в темноте, наткнулся на чей-то сапог, отодвинулся от него и ощутил под рукой металлический холодок винтовочного затвора. «Вот так штука!» Ещё не веря себе, Костя медленно, с осторожностью потянул винтовку. Она оказалась странно короткой и не очень тяжёлой. «Может быть, это карабин? А где Слава? Нужно поскорее убираться отсюда».
      Костя полз, придерживая одной рукой винтовку. Это было трудно, неудобно, ориентироваться в темноте — ещё труднее, солдаты храпели, казалось, со всех сторон. Наконец Костя очутился возле полусгоревшего пристанского склада. Здесь он решил передохнуть и подождать Славу.
      Славы не было. Возможно, он прополз мимо, не заметив его, или ещё возится возле палатки, а возможно, уже разделся и плывёт к лодке. Костя ёрзал на месте, не зная, что делать. А время шло, ежеминутно кто-нибудь из солдат мог проснуться и хватиться пропажи…
      Не выдержав дольше, Костя сполз к воде и принялся искать глазами в темноте лодку. Она находилась на прежнем месте, между свай; Косте почудился в той стороне лёгкий всплеск. «Наверное, это Слава! А если нет? Ну, будь что будет!» С тем же острым, знобящим чувством азарта, лихости, риска Костя, как был, не раздеваясь, вошёл в воду.
      Возле сваи, к которой была привязана лодка, вода достигла подмышек. Чтобы удержаться, Костя растопырил ноги, свободной рукой (другая держала винтовку) ухватился за мокрую осклизлую сваю, потом за корму и подтянул лодку ближе, опустил в неё винтовку. Теперь обе руки были свободны, и он мог заняться лодкой.
      Прежде всего Костя проверил, на месте ли вёсла и руль. И руль и вёсла были на месте. Но, едва он начал распутывать руками и зубами мокрый неподатливый узел верёвки, которой лодка была привязана к свае, опять послышался, теперь совсем близко, всплеск. Костя мгновенно присел, так что вода накрыла его с головой. Всплеск повторился. Костя вынырнул из-за кормы и чуть не столкнулся нос к носу с мокрым, прерывисто дышащим Славой.
      — Славка!
      — Костька!
      Собственный шёпот показался им очень громким, оба испуганно оглянулись и молча принялись за дело. Лодку отвязали, оттолкнули прочь от берега и поплыли следом, осторожно подталкивая её в корму. В намокшей и набрякшей одежде Косте было трудно, но влезть в лодку он опасался, лишь изредка держался за кольцо на корме. А Слава — у него одежда была привязана на голове — плыл легко и тихонько пофыркивал.
      Наконец мальчики решили, что отогнали лодку достаточно далеко, и взобрались в неё. Как они ни устали, они не позволили себе и минуты отдыха. Заботливо обернули уключины рубашками и начали осторожно грести. Каждый нечаянный всплеск весла приводил их в ужас. Как будто сейчас, когда они уже удалялись от опасности, она могла настигнуть их.
      Прошло немало времени, прежде чем они решились заговорить. Оказалось, что у Славы тоже была пожива — полевая сумка и баклажка — и что он тоже наткнулся на спящего солдата и даже едва не угодил в палатку, а потом на берегу долго ждал Костю.
      — Я тебя, а ты меня, — сказал Костя.
      Оба тихонько засмеялись. Правда, Слава не признался, что в палатку он угодил не случайно, а нарочно, надеясь отыскать свой нож, но не нашёл. Пока Костя раздевался и выкручивал мокрую одежду, Слава занялся содержимым сумки. В ней была всякая всячина: пара белья, нож с рукояткой, похожий на кинжал, дамские чулки, щипцы, карманные часы и какие-то бумаги, которые в темноте нельзя было разглядеть.
      — Смотри, какие жулики! Таскают что под руку попадётся!
      — А ты думал что? — ответил Костя, развешивая вдоль борта свои штаны для просушки. — Воришки, вот они кто!
      Теперь товарищи не боялись, что их обнаружат, гребли дружно, торопясь обогнуть мыс Хамелеон и достичь устья Казанки. Ночь была тёмная, грохот прибоя возле мыса заглушал плеск вёсел. Дозорные на вершине мыса вряд ли могли что-нибудь услышать или увидеть.
      Миновали мыс, сделали поворот и начали приближаться к устью речки. Но не тут-то было! В темноте устье, изрезанное отмелями, песчаными косами, казалось то близко, то далеко, шорох прибрежных камышей слышался то совсем ясно, так, что мальчики уже собирались прыгать в воду, чтобы на руках подтянуть лодку к берегу, то неожиданно слабел, удалялся. Костя сидел теперь на руле и командовал: «Стоп!», «Задний ход!», «Полный вперёд!» — и приходилось напряжённо всматриваться в темноту, щупать вёслами дно, чтобы не сесть на мель.
      Костя и Слава выбились из сил, когда, наконец, причалили. Вытащить лодку на берег у них не хватило сил. Они привязали её к большому камню, повалились и тут же заснули как убитые.
     
     
      Глава шестая
     
      1
     
      Костя проснулся от холода. Волна хлестнула на берег и окатила его с ног до головы. Костя вскочил, отряхиваясь от воды, и разбудил товарища. Вдвоём они вытащили лодку на берег как можно дальше от воды и обложили крупными камнями, чтобы её не смыло водой. Но это не удовлетворило Костю. Нужно замаскировать лодку: солдаты хватятся её и наверное будут искать. Промокшие и продрогшие, мальчики начали собирать гальку, ломать ветки в кустарнике, росшем неподалёку, и маскировать лодку. Лишь к полудню они вернулись к себе в землянку.
      Они развели огонь, высушили над огнём одежду, подкрепились краюшкой гостеприимного Михайлюка, запивая её горячей водой, и под монотонный шум ветра разговаривали о том, как им быть и как жить дальше. Но сколько они ни толковали и ни думали, было ясно одно: сами они ничего не в состоянии сделать. Может быть, напрасно ушли они от Михайлюка? Слава считал, что напрасно. Но о вчерашней вылазке они не жалели. Всё-таки повидали кое-что, спасли лодку и расквитались с солдатами, а главное — встретили Семенцова и знают, что он жив. Только бы вернулся к ним поскорее!
      Карабин (это действительно оказался карабин, а не винтовка) Костя тщательно осмотрел, пожалел, что он без патронов, и поставил в угол землянки. Свой трофейный кинжал Слава несколько раз примерял на поясе и, налюбовавшись досыта, повесил у себя над изголовьем. Часы, увы, не шли: вероятно, в них проникла морская вода. Женские чулки, серебряные щипцы для сахара и серебряную же стопку, которую ночью не заметили, они положили на полку.
      Слава переворошил бумаги в сумке и обнаружил среди них небольшую книжечку — румынско-русский словарь. Находка заинтересовала ребят. Они тут же решили заучить самые необходимые слова, как-то: «бросай оружие», «руки вверх», «сдавайся», «понимаете ли вы по-русски», «я не понимаю по-румынски» и т. д.
      Учение подвигалось туго. Оба хотели спать и сильно устали после всех приключений вчерашнего дня и ночи. Они улеглись спозаранку, разрешив себе на этот раз не стоять ночной вахты.
      На следующий день, едва стемнело, мальчики услышали подозрительный шорох: кто-то шёл неподалёку. Костя осторожно раздвинул ветви дикого орешника, плотно закрывающие вход в землянку, но было темно, он ничего не видел. Шаги между тем приближались, уже слышались голоса. Что, если это солдаты, напавшие на их след? Костя схватил карабин, Слава — кинжал, оба стали у входа, готовые защищать себя и свой дом.
      Людей, судя по голосам, было двое. Они то удалялись, то приближались. Похоже было, что они блуждали или искали кого-то. Слава свободной рукой стиснул руку товарища, словно хотел попрощаться.
      — Не дрейфь! — шепнул Костя, хотя знал, что Слава не трусит.
      Вдруг знакомый голос произнёс совсем близко:
      — Куда они подевались, чертенята?
      Это был голос Семенцова.
      Обрадованные мальчики живо раскидали ветви маскировки и выбежали из землянки.
      — Стой! Кто идёт? — насторожённо крикнул Семенцов.
      — Свои! — ответили в один голос Костя и Слава.
      — А мы вас ищем! — весело откликнулся Семенцов. — Где вы пропадали? И лодки нет… — В темноте послышались быстрые шаги и дыхание Семенцова.
      Спустя минуту все находились в землянке. Слава принялся разжигать огонь в очаге.
      — Ай, молодцы! — похвалил Семенцов, оглядывая низенькую, тесную землянку, в которой четыре человека едва смогли поместиться, и узкий вход, который Костя завалил ветками. — Век бы нам не найти!
      Его спутник, тоже моряк, в одной тельняшке, флотских форменных брюках и с забинтованной правой рукой, рослый и голубоглазый, удивлённо переводил взгляд с Кости на Славу. На его губах появилась улыбка.
      — Форменный блиндаж… И камбуз… Ухватистые ребята!
      Вскоре зашумел чугунок над огнём, мальчики достали остатки мамалыги, Семенцов — копчёную кефаль и хлеб, гости подкрепились и свернули самокрутки, а мальчики объявили, что будут нести вахту.
      — Ночная вахта у нас обязательна! — пояснил Костя, адресуясь больше к незнакомому гостю.
      — Да вы, никак, моряки! — воскликнул тот. Усталое, суровое лицо его будто раскрылось, холодный, насторожённый взгляд посветлел. Он притянул Костю к себе здоровой рукой, спросил: — А Гитлера, салага, боишься?
      — Пускай он боится!
      — Верно, браток, что верно, то верно!
      Тут Костя и Слава не удержались и рассказали о своих приключениях, показали свои трофеи: карабин, кинжал, полевую сумку — и угостили моряков вином из трофейной баклажки.
      — Ай, орлы! Ай, ловко! — повторял Семенцов. Он хлебнул из баклажки, передал её своему спутнику. — Но за лодку башку оторву, лодку не смей! Нам она сейчас во как нужна!
      Из его слов ребята поняли, что предполагается переправить группу раненых моряков на остров и устроить где-то поблизости. Где именно, Семенцов не сказал, а спросить ребята не решились. Этот человек с каждой встречей представлялся им всё более удивительным, замечательным и непонятным. Где он пропадал столько времени? Что делал два дня назад в городе, вырядившись нищим? Как отыскал раненых моряков?
      Семенцов глубоко затянулся дымом самокрутки, посмотрел на Микешина (так звали его спутника), сказал:
      — С часок оторвём, а? И за дело!
      Он устроился на полу землянки и сразу уснул. А Микешин продолжал сидеть, поддерживая здоровой рукой раненую, смотрел на потухающие угли в очаге, и его глаза опять казались мальчикам холодными, суровыми.
      Ровно через час Семенцов проснулся и полез вон из землянки. За ним — Микешин, а за Микешиным — Костя и Слава. Было, должно быть, около полуночи, когда они добрались до берега. Мальчики отыскали замаскированную лодку и помогли спустить её на воду. Несколько минут они слышали осторожное поскрипывание уключин, потом всё стихло. Лодка будто растворилась в ночной темноте.
      Приказ Семенцова гласил: к вечеру быть на берегу Казанки и ждать! Пройти вверх по течению до места, где растёт старый дуплистый осокорь. Там их встретят. И больше ни слова.
      Весь следующий день Костя и Слава находились в волнении. Они терялись в догадках. Кто их встретит? Удастся ли благополучно доставить раненых? Где их устроят? Товарищи предупредили Семенцова о вражеском катере, о дозорном посте на мысе Хамелеон. Вместо ответа Семенцов потрепал Костю по голове. Конечно, он знал об этом…
      Задолго до срока Костя и Слава отправились в путь. Осокори попадались часто вдоль Казанки, а дуплистый удалось отыскать, лишь когда начало темнеть. Здесь ребят ждала первая неожиданность. Под осокорем сидела Настя Познахирко. Она с отцом и братом, оказывается, живёт поблизости. Епифан Кондратьевич ушёл вместе с Семенцовым, а Борька с простреленной ногой лежит в хате.
      Расспросы пришлось отложить. С минуты на минуту должна была показаться лодка. Слава первый услышал едва внятный звук. Раздвинув камыши, они разглядели в темноте пятно, медленно двигающееся вверх по течению.
      — Право руля! — послышался негромкий голос.
      Пятно повернулось к берегу.
      Двух раненых вынесли из лодки на руках, остальные сами выбрались, кто прихрамывая, кто придерживая раненую руку. Семенцов и Епифан Кондратьевич Познахирко переносили тяжелораненых и устраивали их на ложе из травы, приготовленном Настей. Самой Насте поручили проводить тех, кто способен был ходить, на хутор. А Костя с Славой дежурили возле лежащих.
      Один из них тихо стонал. Слава напоил его водой из чугунка, который прихватил с собой, и услышал:
      — Спасибо, браток… а наши где?
      — Здесь, здесь, скоро все здесь будут! — ответил Слава, хотя в душе не был уверен в этом. Семенцов и Познахирко отправились во второй рейс и вряд ли успеют вернуться до света.
      Уже начинало сереть, предутренний туман пал на море, когда снова послышался скрип уключин. Только старый лоцман мог решиться провести лодку в такой туман по изрезанному отмелями руслу Казанки. Лодка причалила. Одна за другой появлялись из туманной мглы фигуры людей. Вдруг Слава услышал голос, спрашивавший кого-то:
      — Все? Тогда пошли…
      Это был голос его отца.
     
      2
     
      В нескольких километрах от острова, вверх по течению Казанки, в чаще разросшегося орешника находился хутор, о котором когда-то хорошо знали если не в городе, то в окрестных деревнях.
      Слава у хутора была недобрая. Недобрые, скаредные люди жили там, у них и воды нельзя было допроситься. Оттого и прозвали хутор Недайвода. Жили здесь за семью замками, отгородись от всего света высоким тыном, крепкими воротами, злыми псами. В революцию хутор начал хиреть, а в пору коллективизации и вовсе обезлюдел. Но слава худая за ним осталась. Кто говорил, что зарезали сыновья батьку, старого Полищука, не хотевшего делиться с ними нажитым добром, а мать выгнали побираться, кто слышал, будто перерезали друг дружку Полищуки из-за этого самого проклятого добра, а хутор спалили, а старые люди говорили, что был Полищук иудой, служил гетману и немцам, зато и проклято его добро и весь род его… Точно известно было одно: тёмной ночью занялся хутор со всех сторон и сгорел.
      Никто не хотел селиться на этом страшном месте. Двор зарастал травой, вокруг глиняных обгорелых стен поднимался молодой орешник. Прошли годы — и уже только старики помнили о хуторе Недайвода.
      В городе два человека знали о хуторе: Познахирко и Михайлюк, некогда батрачивший у Полищуков и искалечивший на работе ногу. Когда пришла беда, Епифан Кондратьевич переправил в это укромное место семью. А Михайлюк остался в городе. Так было условлено с Аносовым и Теляковским, формировавшими партизанский отряд: Михайлюк будет связным отряда, а Познахирко брался обеспечить отряд продовольствием — ловить рыбу, солить и вялить впрок.
      Настя, помогавшая отцу, допытывалась, для чего им столько рыбы. В ответ она слышала: «Пригодится… на хлеб менять будем» — и больше ничего. Случалось, задумается Настя, даже всплакнёт. «Чего ты? — спросит отец. — Ещё свидитесь! Моряк, он в огне не горит и в воде не тонет!»
      А Семенцов, о котором тревожилась девушка, тоже думал о ней, не понимая, куда девался старик лоцман с дочкой.
      Так обстояли дела, когда Семенцов получил приказ связаться с Михайлюком и обеспечить доставку продовольствия. Лишь от Михайлюка он узнал о местопребывании Познахирко (о нём знали только руководители отряда) и немедленно отправился туда. Это была радостная встреча. Настя от счастья не ведала, где посадить и чем угостить дорогого гостя. Борька, её брат, повеселел, услышав, что его товарищи живы-здоровы. (Семенцов, пользуясь случаем, решил забрать их на хутор.) Один Епифан Кондратьевич сохранял спокойствие. Выждав, пока дочка и сын уснули, он заговорил о деле, ради которого Семенцов прибыл: заготовленную рыбу удобнее доставить морем, это сделают они вдвоём.
      Утром произошло событие, изменившее их планы. Проснувшаяся первой Настя пошла по воду к речке и вдруг увидела человека. Сначала она испугалась, подумав, что кто-то выследил хутор, но, вглядевшись, узнала доктора Шумилина, соседа.
      Спустя несколько минут разбуженные девушкой Познахирко и Семенцов слушали рассказ доктора.
      Госпитальное судно, на котором он служил, было торпедировано в море, неподалёку от этих мест. Шлюпку с ранеными обстрелял вражеский самолёт, она перевернулась, раненые моряки вместе с доктором держались за киль, пока шлюпку не прибило к берегу, возле устья Казанки. Ночь они провели на берегу, а на рассвете Шумилин отправился на разведку. Смутно он помнил, что где-то здесь должно находиться какое-то жильё.
      Выслушав его, Епифан Кондратьевич сказал, что надёжнее пристанища, чем этот хутор, сейчас не найти. Шумилин возразил, что лоцман подвергнет риску себя и свою семью. Епифан Кондратьевич помолчал, неодобрительно покачал головой. Это был его единственный ответ, и означал он, что старик не ждал от соседа таких разговоров.
      Дав доктору подкрепиться — он еле держался на ногах от голода, — Познахирко и Семенцов отправились вместе с ним за моряками. Шлюпка оказалась в непригодном состоянии, доставить раненых на хутор нужно было на лодке Кости и Славы. Вот при каких обстоятельствах очутился Семенцов в землянке ребят.
      Итак, моряки были на хуторе. Отдохнув день-другой, они устроили аврал: летнюю печь во дворе починили и объявили камбузом, колодец вычистили, кухню, от которой остались две стены, перекрыли лозой и камышом, занавесили рядном и переименовали в кубрик, а единственную горницу доктор отвёл под лазарет. Затем расписали дневальных, вахтенных, и спустя несколько дней хутор сделался неузнаваемым. Работали все, начиная с доктора Шумилина и кончая Костей и Славой. Работали даже те, кто не мог и кому доктор запретил работать. На то — аврал!
      Настю Шумилин назначил санитаркой, Борьку, у которого колено распухло и гноилось, поместил в лазарет, где лежали ещё два раненых. Остальные числились ходячими больными. Их было пять человек, все с Дунайской флотилии.
      У Епифана Кондратьевича имелся радиоприёмник, но он испортился. Худой длинноносый моторист Виленкин провозился с ним целый день — и приёмник заговорил. Впервые за много дней услышали моряки здесь, в тылу врага, на заброшенном хуторе голос Родины.
      Третьего июля, ранним утром, Виленкин разбудил товарищей: по радио передавали речь Иосифа Виссарионовича Сталина.
      «Друзья мои», — сказал товарищ Сталин. Ему внимала вся страна, миллионы людей в тылу и на фронте, в подполье и в партизанских отрядах. И то, что он сказал им «друзья», вселяло в них надежду и гордость. Он говорил прямо, без обиняков, спокойно, как командир бойцам. Он смотрел в глаза опасности и предупреждал: она грозна, и вот что нужно сделать, чтобы одолеть врага!
      Этот призыв был обращён и к горсточке раненых моряков, отрезанных от родной страны. В голосе товарища Сталина, сквозь шум и треск электрических разрядов, звучал, казалось, гром великой битвы, кипевшей по всему фронту от моря и до моря.
      — Ну, Гитлеру теперь башки не снести! — нарушил тишину после окончания передачи знакомый Косте Микешин.
      Теперь все заговорили разом, радостные, оживлённые, как будто всё переменилось, всё будет хорошо.
      На вопрос Косте, что они думают делать, Микешин решительно ответил:
      — Фашистов бить!
      — А оружие? — спросил Костя.
      — Достанем!
      После этих слов положение представилось Косте совсем не таким опасным, как прежде. Он не уставал слушать рассказы Микешина о морской службе, о боях, которые вёл его монитор против неприятельских береговых батарей и переправ, и о том, как прорывались моряки к морю.
      Слава при этих разговорах больше молчал. Встреча с отцом, радостная и в то же время такая горестная, опять сделала его странно апатичным. Костя был уверен, что это пройдёт, и старался отвлечь товарища от печальных мыслей.
      Доктор Шумилин внешне ничем не выражал своего горя. С утра до ночи он был занят то в лазарете, то различными хозяйственными делами. Он был здесь начальником, от его умения зависело скорейшее выздоровление, а стало быть, и жизнь моряков, и, может быть, именно это не позволяло ему предаваться горю. Только припадки астмы мучили его теперь чаще, чем прежде.
      Припадок проходил, Николай Евгеньевич вытирал пот с бледного, сразу как бы опавшего лица и принимался за прерванные дела.
      С сыном Николай Евгеньевич ни разу после первой встречи не заговаривал о постигшем их несчастье, и Слава не говорил. Он лишь старался быть вместе с отцом, первый замечал, когда отцу становилось плохо, помогал ему как умел, гладил его по руке своей вздрагивающей от усилия сохранить спокойствие рукой и ни разу не то что не заплакал, а даже не показал вида, что ему хочется плакать.
      Николай Евгеньевич тоже старался почаще бывать с сыном, приглядывался к нему и замечал, что Слава сильно изменился, возможно сильнее, чем он сам.
      Иногда Николай Евгеньевич вспоминал то утро, когда Слава с Костей отправились спозаранку на лодке к мысу Хамелеон. Это было за несколько дней до начала войны. В тот день к Шумилину пришёл в гости сосед-лоцман. Они сидели на веранде, и Епифан Кондратьевич рассказывал о матросе Баклане, потом они толковали о международных событиях, о Гитлере и об угрозе войны. Как скоро их опасения оправдались! И вот погибли страшной смертью жена и дочка, маленькая Лилечка… Были у него семья, родной дом, честная мирная жизнь, и ничего этого больше нет — враг растоптал всё…
      Но Николай Евгеньевич гнал от себя воспоминания. Воспоминания были единственным, чего он боялся.
      Комендор Микешин, рулевой Зозуля и сигнальщик Абдулаев помещались в тесном «кубрике» рядом. Зозуля, приземистый чернявый украинец, был насмешлив и остёр на язык. Он часто донимал Микешина, чья спокойная, немного снисходительная манера говорить раздражала его. Абдулаев, круглолицый, широкоскулый татарин, слушал их перепалку с безразличным выражением лица, а под конец, махнув рукой, уходил. Костя, который всюду совал свой нос, был уверен, что они рассорятся. К его удивлению, они стали друзьями.
      — Как дела? — спрашивал, бывало, доктор Шумилин, когда приятели являлись на перевязку, и приказывал Насте первым разбинтовать Зозулю. Его ранение в голову беспокоило доктора.
      Зозуля, несомненно, испытывал сильную боль, но не показывал этого и даже пробовал шутить с Настей. Так же терпеливо и как бы шутя переносили боль при перевязках Микешин с Абдулаевым и остальные раненые. Настя говорила про них, что они «каменные».
      Костя слышал, как ответил ей старый Познахирко, что «моряцкая кость, она покрепче камня».
      Всё в этих людях казалось Косте и Славе необычайным и вызывало желание подражать. Даже то, что особенно трудно для мальчиков: привычка к порядку, чистоте, точности, дисциплине. Сколь ни мало походила жизнь на заброшенном хуторе на ту, которой жили моряки прежде, они во всём старались сохранить привычный и любимый ими корабельный распорядок. Даже курили они только на «баке» — так окрестили моряки толстый дуплистый пень возле колодца. Не было ссор, ругани, приказы исполнялись точно, от работы никто не отлынивал.
      Это был иной, новый и строгий мир — мир военного корабля, о котором Костя и Слава мечтали, но который выглядел не совсем таким, каким они себе его представляли прежде.
     
      3
     
      Прошло две недели.
      Жизнь на хуторе была нелёгкой. Кончился хлеб, его заменяла мамалыга. Не хватало перевязочного материала, на бинты пошло всё бельё обитателей хутора; отсутствовали медикаменты. Правда, в этом помог Семенцов. Переправив партизанам заготовленную рыбу, он обратным рейсом доставил немного медикаментов и стерильной марли. Но это было в самом начале. А больше Семенцов не появлялся.
      При всём том раненые один за другим выздоравливали. Было ли причиной этого их природное здоровье, или умение доктора Шумилина и заботливый уход Насти, или сравнительный покой и отдых после тягот войны, или всё это вместе взятое, но даже тяжелораненые поднялись на ноги. Лазарет опустел.
      Ещё в первые дни появления моряков Костя рассказал Микешину о матросе Баклане и о том, что его могила находится на острове, неподалёку от хутора. От Микешина узнали его товарищи. По их просьбе старик Познахирко снова рассказал историю жизни и гибели Павла Баклана.
      — Крепко воевали, — задумчиво произнёс Микешин.
      — За народ воевали, потому и крепко, жизни не жалели, — ответил старик. — А теперь вы, молодые, так же воюйте, и пусть матросская слава не померкнет вовек! — Он сказал это медленно, почти торжественно.
      И все моряки встали, словно отдавая честь героям гражданской войны.
      Несколько раз они переправлялись на остров, взбирались на курган, к матросской могиле, подолгу смотрели на степь внизу, на белую ленту дороги, на солончаки и на море, далеко видное отсюда. Но и море, и степь, и даже голые солончаки были им теперь недоступны. Тем сильнее горела в них ненависть к врагу и желание поскорее вернуться в строй.
      Вечерами моряки теснились вокруг радиоприёмника, слушали сводки с фронта и спорили. Одни хотели пробираться через фронт к своим, в Севастополь, другие говорили, что нужно связаться с местными партизанами, и все думали о том, как раздобыть оружие.
      Шумилин разделял их желания, но он понимал, что нельзя действовать вслепую. Поэтому его беспокоило долгое отсутствие Семенцова. Он посоветовался со стариком Познахирко, и Епифан Кондратьевич решил наведаться в город.
      Он вернулся спустя два дня, привёз ворох новостей, и все, кроме одной, были дурные. В город назначен немецкий комендант, он угоняет людей в Германию на работу. А недавно появилось и гестапо. Хватают людей ни за что ни про что, пытают, живым никто не вернулся. А румыны хвосты поджали…
      Епифан Кондратьевич рассказывал медленно, не глядя ни на кого. Сухая длинная спина его согнулась. Он приметно исхудал за два дня, и, когда сворачивал цигарку из листового табака, который привёз морякам в подарок, его коричневые бугристые руки дрожали. Но говорил он твёрдо, называл имена людей, попавших в гестапо, имена предателей, вроде Галагана, который служит полицаем. Это он выдал своих соседей — Шевелевича с больной женой. Сын Шевелевича Сема спрятался было, так Галаганиха указала на него, собаками затравили…
      Слова Познахирко разбередили собственное горе Кости и Славы. Опять перед ними встала та страшная ночь, горящее в море судно, тело тёти Даши, выброшенное на мель…
      — Вот и Сема… а за что? — Костя судорожно вздохнул.
      — Молчи! — прошептал Слава, хотя Костя и так молчал.
      — Лютует Гитлер, — сказал Епифан Кондратьевич и впервые поднял глаза. Они заблестели из-под чёрных, не седеющих бровей. — А всё ж таки… нас ему не сдюжить!
      — Верно, папаша! — одобрительно откликнулся Микешин, до сих пор слушавший хмуро и недовольно. — Вот это верное слово!
      — Неужто все молчат? — зло спросил Зозуля.
      — А ты поговори, попробуй, — ответил Познахирко.
      Он не любил, когда его перебивали, тем более сейчас, когда он хотел сообщить о том, что составляло главную цель его опасного путешествия — о партизанах. Партизаны уже начинают действовать: расклеили и разбросали по городу листовки, подорвали на шоссе машину с вражескими солдатами, сожгли склад с зерном.
      Связь с партизанами поддерживается через надёжного человека в городе (это был Михайлюк, Познахирко не назвал его фамилии), но по неизвестной причине прервалась. Может, гестапо пронюхало, а может, партизаны выжидают до времени. Стало быть, морякам нужно либо тоже выжидать известий от партизан, либо самим действовать.
      На этом Познахирко кончил.
      Теперь возникли два вопроса: как связаться с партизанами и где раздобыть оружие? Трудность заключалась ещё в том, что никто из моряков не знал этих мест. Доктора Шумилина в городе и окрестностях слишком хорошо знали, а Познахирко измучен путешествием, да и не хотели моряки подвергать старого человека опасности дважды подряд. Как же быть?
      Тут выступил Слава. Перед этим они с Костей усиленно шептались. Слава заявил решительным тоном, что в разведку следует послать их, то есть его и Костю. Правда, они мальчики, но это лучше: на них не обратят внимания, и они сумеют всё разузнать. У них есть опыт, и как моряки…
      — Скажи пожалуйста, даже моряки! — перебил его отец.
      Слава покраснел, замолчал.
      Сверх ожидания, за него вступился Познахирко:
      — Мальцы-то мальцы, одначе и в мальцах ныне сила. Гляди: лодку назад отобрали, карабин притащили, дай им бог здоровья…
      Николай Евгеньевич поморщился. Но Познахирко, потому ли, что очень устал, или слишком много пришлось ему испытать за эти два дня, видимо, не так его понял. Он поднял на доктора глаза, жёстко сказал:
      — Я тебя, Николай Евгеньич, давно знаю, и ты меня, старика, знаешь. Так что не обижайся. Мой ли сын, твой ли — всё едино, жалеть не время.
      — Я не о жалости, — ответил, медленно краснея, как недавно Слава, Николай Евгеньевич. — Разве я о жалости? О деле, о деле…
      И верно, первое дело, заботившее сейчас моряков, — это достать оружие. Абдулаев, Зозуля и Микешин вызвались напасть на румынский пост на мысе Хамелеон и разоружить его. Для начала у них имеются карабин, тесак и ножи, а на худой конец пригодятся матросские кулаки.
      Настя предложила показать морякам дорогу.
      — Ты? — удивился её отец.
      — А что? — Настя вскинула голову и посмотрела на отца такими же серыми, сердитыми, как у него, глазами.
      — Ну, дай бог, коли так, — только и сказал Познахирко.
      Костя был поражён поведением Насти. До сих пор он был о ней невысокого мнения.
      Этой же ночью моряки вместе с девушкой отправились к мысу. Вернулись они под утро, принесли три винтовки, подсумки с патронами, зажаренную баранью ногу и плетёную бутыль с лёгким бессарабским вином. Никто не пострадал, кроме Абдулаева, у которого рука была завязана окровавленной тряпкой.
      Солдаты на мысе Хамелеон, очевидно, настолько привыкли к спокойному образу жизни, что больше были заняты бараниной и вином, чем своими прямыми обязанностями. Поэтому, если верить Микешину, трудной оказалась только дорога — острый, обрывистый гребень мыса, с которого, того и гляди, сорвёшься в темноте. Здесь всё зависело от Насти: она указывала, как пройти.
      — Боевая дивчина! — вставил Зозуля. — Без неё Микешке труба!
      Микешин покосился через плечо на низенького Зозулю, подождал, не скажет ли он ещё что-нибудь, и продолжал рассказывать. Когда они достигли оконечности мыса, было за полночь. Три солдата спали под навесом, а четвёртый, накрывшись балахоном, сидел с винтовкой в руках. Микешин подполз к нему с одной стороны, Абдулаев — с другой, и разом столкнули его со скалы в море. Он и крикнуть не успел. Потом все трое полезли под навес, связали сонных солдат. Один из них успел всё-таки пырнуть Абдулаева тесаком.
      Матросы отобрали оружие, патроны, гранаты; галеты, консервы сунули в мешок, который нашли под навесом, и стали думать: что делать с этими вояками? Оставить нельзя, взять с собой тоже нельзя.
      — Ну, чтобы не обидно было, отправили к их дружку в море купаться, — заключил Микешин свой рассказ.
      — А Настенька винца раздобыла за упокой их души, — опять вставил Зозуля.
      Девушка взглянула на него, смущённо засмеялась. Засмеялись все. Один Епифан Кондратьевич промолвил серьёзно:
      — Вот ты говоришь: вояки? А с чего, спрашивается, им воевать? С какого интересу? То Гитлеру интерес. А за него они, может, не дюже и стараются.
      — Это, папаша, оставьте! — сердито перебил Зозуля. — Стараются не стараются, а полезли к нам. Стало быть, разговор короткий.
      — То верно.
      Итак, первая вылазка закончилась удачно. Захваченное оружие сразу превращало моряков в маленький боевой отряд.
     
      4
     
      На следующее утро Костя, Слава и Борька Познахирко, оживлённо обсуждая последние события, отправились на Казанку. Их обязанностью было следить за пролегавшей по ту сторону речки дорогой. Доктор ещё не разрешал Борьке много ходить, но он удрал тайком.
      Мальчики из предосторожности шли зарослями. Достигнув Казанки, они засели в прибрежных камышах. Дорога, уходившая степью к городу, была ясно видна. На ней вздымалась пыль, но никто не шёл и не ехал по ней. Косте надоело смотреть в ту сторону. Он передвинулся подальше, на бугорок, и вдруг замер. На противоположном берегу, заросшем красноватым лозняком, он заметил широкополую соломенную шляпу-бриль, вроде той, какую носил Данила Галаган.
      Костя ползком, как уж, попятился, Слава и Борька вместе с ним принялись наблюдать за противоположным берегом. Шляпа не двигалась. Обладатель её, очевидно, сидел. Что он здесь делал? Может быть, это Галаган? Тогда нужно немедля сообщить на хутор. Но прежде всего следует узнать, кто это.
      Ребята подкрались ближе к воде, но человек на том берегу устроился так ловко, что и теперь его трудно было разглядеть. Долговязый Ходуля поднялся на колени, тихонько высунул длинную шею из камышей. То, что он увидел, немало удивило его. Человек в соломенной шляпе оказался вовсе не Галаганом, а белобрысым дядькой в вышитой украинской рубашке. Он сидел па корточках л удил рыбу.
      Борька поделился с товарищами своими наблюдениями.. Костя не поверил и сам пысупул голову из камышей. Действительно, бе.тобрысып дядька удил рыбу удочкой. Кто он такой?
      Маленькие зеленоватые глаза Кости пасторожеино прищурились. В эту мпнуту подул утреншш ветер, пригнул тонкие лозины на том берегу, и Костя увидел, что рыболов, оставив удилище, поднёс к глазам бинокль. «Вот оно что!»
      Костя толкнул Славу в спину:
      — Беги скорей, а мы его покараулим!
      Слава исчез. Костя и Борька продолжали следить за неизвестным. Кажется, он не был удовлетворён результатами своих наблюдений. Он водил биноклем слева направо и обратно, словно искал что-то. Потом спрятал бинокль, разулся, закатал штаны до колен и пустился вброд через обмелевшую в этом месте речку.
      Костя от волнения ёрзал на месте, высовывал голову из камышей и готов был выскочить, если бы более осторожный Борька не удержал его. Неизвестный тем временем выбрался на берег, обулся и с вгвдом человека, гуляющего для собственного удовольствия, направился в сторону хутора.
      Что делать? Костя посмотрел на товарища, тот — на него. Оба без слов поняли друг друга и поползли, прячась п кустах, наперерез человеку к соломенной шляпе. Они ползли, а он шёл, и довольно проворно. Расстояние между ними не уменьшалось, а увеличивалось.
      «Где Слава?» — подумал Костя.
      Не выдержав, он вскочил на ноги и закричал отчаянным голосом:
      — Славка!
      И будто только ждали его. Сразу откликнулись три голоса:
      — Здесь! Здесь мы! Держи!
      Микешии, Зозуля и Слава появились одновременно из зарослей орешника, скрывавших дорогу к хутору, и кинулись навстречу неизвестному.
      Увидев людей, услышав крики, он повернул назад. Но не тут-то было. Микешин справа, Зозуля слева начали обходить его, чтобы отрезать путь к речке. Человек в шляпе усердно заработал ногами. Однако ноги Зозули оказались проворнее, он первым достиг берега. Путь был отрезан.
      Теперь нужно было не дать соломенной шляпе скрыться в прпбрежпых камышах. Моряки, Слава и присоединившийся к ним Костя с нескольких сторон отжимали пеиз-иестного от камышей. Но он, видимо, не хуже их знал эти места. Он петлял из стороны в сторону, как заяц, пытаясь проскочить. Шляпа с него слетела, вязаный поясок он потерял, вышитая длнннополая рубашка цеплялась за колючие ветки и мешала бежать. А бежать уже некуда: спереди, сзади наседают моряки.
      Тогда человек остановился, ощерил по-волчьи зубы и ринулся на Зозулю, на бегу выхватив револьвер. Выстрел... ещё выстрел... Пули просвистели над головой Зозули — он успел вовремя присесть. В то мгновение, когда стрелявший хотел проскочить мимо него к берегу, вообразив, должно быть, что с маленьким Зозулей он справится, тот кинулся ему под ноги. Неизвестный упал. Подоспел Микешин. Вдвоём с Зозулей они обезоружили его и связали. Он продолжал вырываться, метаться, прокусил Зозуле (руку до кости, за что получил от Микеши-на такой удар в нижнюю челюсть, что вытянулся без памяти.
      Впрочем, скоро он очнулся и был доставлен на хутор вместе со своей шляпой, которую подобрал Слава.
      Первым на хуторе увидел его Епифан Кондратьевич. Он высоко поднял брови, даже попятился от неожиданности.
      — Здравствуй, Йохим, — сказал он. — По дому соскучился?
      Стало быть, он знал его.
      Чтобы понять то, что произошло дальше, нужно представить себе открытый, заросший травой хуторской двор, лишённый ворот и ограды, полуразрушенную хату с низкой завалинкой, на которой уселись старик Познахпрко и доктор Шумилин, и столпившихся вокруг них моряков; в с ередине круга стоял пойманный человек. Микешин караулил его, держа наготове его же револьвер.
      Епифан Кондратьевич потрогал рукой усы п начал своим глуховатым голосом:
      — Зовут этого человека Йохим Полшцук. Уп младший сын бывшего хуторянина, который разжился ещё тогда, когда служил гетману и немцам. Йохим пошёл в батьку — такой же иуда и живоглот. Это он донёс немцам па матроса Баклана и его невесту. Когда установилась советская власть, Йохимке удалось как-то выпутаться, замости следы. Он наследовал батьке и хозяйничал на хуторе до тридцатого года. Тогда, наконец, взялись за него, раскулачили. В отместку он сналил хутор и исчез. Где пропадал, чем занимался и зачем вернулся в город, — об этом нужно его самого спросить...
      Пока старик рассказывал, Полищук поводил круглыми плечами, переступал с ноги на ногу (ноги ему развязали, когда вели на хутор), оглядывался. А когда Познахирко кончил, Полищук бледно усмехнулся разбитыми губами:
      — Так он с ума выжил, а вы слухаете!
      — Придержите язык! — строго перебил его Шумилин. — Откуда у вас пистолет?
      — Трофейный. У немца забрал.
      — Бинокль тоже трофейный?
      — Трофейный.
      — И рыбу вы удили трофейную?
      — Не, рыба божья. Уху варить.
      — А бинокль зачем?
      — ДлЯ интереса. Интересно мне, кто в моём хуторе хозяйнует! — широко улыбнулся Полищук.
      Трудно было определить, сколько ему лет. но впдно было по его пухлому белобрысому лицу, что ложь для него так же привычна и естественна, как для честного человека правда.
      Костя впервые видел такого человека. Он посмотрел на моряков, стараясь угадать, что они думают. Моряки молчали из уважения к доктору, но их молчание не сулило ничего хорошего Полищуку. И он понимал это, хотя и продолжал улыбаться.
      — А очки твои где? — неожиданно спросил Познахирко.
      Полищук хладнокровно пожал плечами:
      — Яки очки?
      — Я в городе одного человека видел, в тёмных очках, и ещё подумал: вроде он мне знакомый, а не припомню кто. А это ты... Епифап Кондратьевич сердито подёргал себя за кончики усов. — Значит, это ты шёл из комендатуры? И Галаган с тобой вместе.
      Полищук пренебрежительно отвернулся, сказал, обращаясь к доктору, которого, видимо, считал здесь главным:
      То пы его гпытайте, на що вин до комендатуры хо-дыв та с Галагаиом водку пыв?.. Бачь, як злякався! — победоносно показал Полищук на обом.чевшрго старика.
      Ещё не успели все прийти в себя от этих страшных слов, как Полищук вдруг прыгнул, опрокинул старика, который было шагнул к нему, и побежал со двора.
      Это была ошибка — развязать Полишуку поги, и он постарался воспользоваться ею как можно лучше. Надеял-ся лп он, что моряки не станут стрелять пз опасения попасть в своих, приметил лп, что Микешпн, державший револьвер, опустил его на минуту, поражённый ужасным обвиненнем, а возможно, именно на это и рассчитывал, но он бежал не оглядываясь и успел выскочить со двора прежде, чем Микешпн выстрелил.
      Моряки ринулись за ним в погоню. Но сразу за хутором начинались густые заросли дикого орешника. Белая, распоясанная рубаха Полпщука мелькнула в них и пропала.
      Микешиы, считавший себя виновником происшествия, мчался во весь мах своих длинных ног в обход зарослей к речному броду, сообразив, что Полищук кинется туда, и рассчитынал опередить его, так как в зарослях двигаться труднее. Расчёт оправдался. Едва Микешин достиг брода и присел в камышах, из орешника высунулась белобрысая физиономия.
      Полищук насторожённо озирался. Времени у него не было: позади уже слышался треск ветвей, погоня приближалась. Но Полищук был стреляный воробей и не сразу направился к броду. Что-то смутило его. Может быть, шорох камышей, в которых притаился Микешин. Он повёл но сом, будто принюхивался, н махнул мимо брода вдоль берега.
      Микешин поднялся на ноги, тщательно прицелился п выстрелил. Полищук упал. Когда Мпкешпн подбежал к не му, он был мёртв.
      Так закончилась поганая жизнь Йохпма Полпщука, последнего пз волчьего рода Полпцуков.
     
     
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     
      1
     
      Нападение на мыс Хамелеон должно было вызвать ответные действия. В городе могли догадаться, что нападение произведено из этих мест. История с Полищуком означала, что спокойное время кончилось. Нужно было торопиться.
      На другой день все обитатели хутора приняли участие в деле, которое задумал Епифан Кондратьевпч. Он знал, что сторожевой катер ходит ночью вдоль берега, а к утру возвращается в город. Теперь в городе, наверное, тревога, и катер останавливает каждую рыбацкую лайбу. На этом п построил Нознахирко свой план. Он неспроста заговорил два дня назад о румынах. Нобывав в городе, потолковав с Михайлюком, он пришёл к мысли, что румыны (не офицеры, а солдаты) воюют без большой охоты н соисем не спешат лезть под пули.
      Обе лодки - Епифана Кондратьевича и доктора Шуми-лпна — снарядили для рыбной ловли. На одной пойдёт сам Нознахирко с сыном и дочерью, на второй - Костя и Слава. Моряков поровну распределят по обеим лодкам и укроют вместе с оружием на дне иод мешковиной и всяким тряпьём, какое найдётся на хуторе, а сверху — ворохом веток, листвы, травы. В том случае, если одна из лодок встретится с катером, вторая должна немедля подойти к кате-РУ с другого борта.
      — С двух бортов на абордаж! — объявил свой приказ Епифан Кондратьевич.
      Ещё было темно, когда он поднял всех па ноги. Первой отвалила его лодка, за ней — лодка Шумилина. Спустились к устью Казанки, преодолели встречное морское течение и повернули в сторону мыса. Предутренний туман лежал, как обычно, низко над морем и скрывал мыс. Чтобы не потерять друг друга из виду, па лодках изредка перекликались.
      Шум прибоя становился слышнее. Лодки подходили к мысу. Скоро должен открыться Хамелеон, а за ним — город. Приближаться к нему не было в намерениях Познахирко. Он дал знак поворачивать. Но потому ли, что туман был ещё слишком силён или ребята не разобрали сигнала, вторая лодка продолжала идти прежним курсом и уже не откликалась на голос старого лоцмана.
      Дело принимало дурной оборот. Если Костя и Слана первыми наткнутся на сторожевой катер, а он, Познахир-ко, окажется далеко и не услышит... «Эх, недоглядел, старый, зря людей загубишь! Тебе ли за такое дело браться?»
      Епифан Кондратьевич сердито посмотрел на дочку. По лицу Насти он понял, что и она встревожена. Но, заметив вопросительный взгляд отца, Настя храбро улыбнулась п налегла на вёсла. Лодка прибавила ход.
      «Ну, — подумал Еипфан Кондратьевич, — коли девка не сробела, так мне и вовсе не след!» Он повернул мористее, и лодка понеслась.
      У его ног, задыхаясь под ворохом веток п тряпья, лежали, прижатые тесно друг к другу, Микешин, Абдулаев и Зозуля, который и здесь пытался острить. Вдруг Абдулаев толкнул его в бок: чуткое ухо его уловило далёкий звук мотора.
      — Приехали! — усмехнулся Зозуля.
      Действительно, то, чего опасался Познахирко, случилось. Катер выскочил из тумана иерод самым носом второй лодки, которую он ещё не усиел догнать. Сквозь туман донёсся отдалённый окрик с катера. Сейчас ребята, .как условлено, должны остановиться, и всё произойдёт совсем ие так, как обдумал и рассчитал Епифан Кондратьевич.
      — Жми! — крикнул он сдавленным голосом Насте, нагнулся с кормы и негромко окликнул свой, укрытый па дне лодки, гарнизон: — Приготовиться, хлоицы! — Ветки зашевелились. Он тут же прибавил: — Тихо, тихо, жди!
      Между тем на второй лодке события развёртывались следующим образом. Когда Костя и Слава услышали хорошо знакомое им татаканье мотора, Слава достал удочки, а Костя торопливо прошептал доктору Шумилину:
      — Николай Евгеньевич... катер!
      Со дна лодки послышалось в ответ:
      — А где Познахирко?
      — Позади пас... догоняет.
      — Тогда всё в порядке.
      Костя хотел ещё что-то сказать и прикусил язык: из тумана на них вылетел катер. Слапа закинул удочки в морс и смотрел на поплавки. Ои в точности выполнял инструкцию Познахирко, не заботясь о том, что па такую спасть ничего в море не выудишь.
      Костя оглянулся. Вдалеке, сквозь редеющий туман, мелькнула зелёная косынка Насти. «Ползут, как черепахи...» Костя задвигал бровями и обернулся к катеру, с которого прокричали что-то. Очевидно, приказывали остановиться.
      — Суши вёсла! — умышленно громко, чтобы услышали моряки, скомандовал самому себе Костя.
      Катер, заглушпв мотор, медленно приближался к лодке.
      В эту минуту Костя услышал позади себя шумный плеск вёсел и вздохнул с облегчением: подходил Познахирко. С катера тоже увидели вторую лодку и приказали остановиться, что Познахирко послушно выполнил. При зтоы он чуть отвернул, так что его лодка будто случайно подошла к катеру с другого борта.
      Дальнейшие события произошли очень быстро. Катер очутился между лодок. Епифан Кондратьевич громко крикнул:
      — Причаливай!
      Настя и Борька подгребли одним сильным ударом вёсел. Костя и Слава тотчас повторили манёвр. На катере выжидали, несколько удивлённые таким послушанием. В то мгновение, когда лодки стукнулись в оба борта катера и с катера в лодку Шумилина прыгнул вражеский матрос, Епифан Кондратьевич скомандовал зычным, совсем иа спой не похожим голосом:
      — С двух бортов на абордаж!
      В миг посыпались в стороны ветки, листья, тряпьё, и перед обомлевшим экипажем катера предстали советские моряки. Три винтовки нацелились с двух лодок и, пока солдаты приходили в себя, моряки уже очутились на катере. Микешин схватился с офицером, моторист Виленкин, действуя тесаком, старался проложить себе дорогу к мотору, а Зозуля работал и штыком и прикладом. Даже раненный в руку Абдулаев помогал товарищам.
      Дрались врукопашную. Ни один выстрел по успел потревожить тишины раннего утра. Предположение Познахирко оправдалось: всё кончилось так же быстро, как началось. Офицер и сопротивлявшаяся часть зкинажа катера отправились за борт, остальных связали, и герой дня — Енифап Коидратьевич, единодушно избранный капитаном, вступил в командование захваченным катером.
      Виленкин уже хозяйничал в кабиие моториста, мотор заработал, лодки приказано было взять на буксир, и вся «эскадра» в кильватерном строе победно двинулась, торопясь уйти подальше, под прикрытием редеющего тумана.
     
     
      2
     
      Теперь все были вооружены личным оружием, имели сверх того ручной и станковый пулемёты. Оставаться на хуторе было опасно. Лучше всего уйти на катере к Каменной косе, где в старой каменоломне, знал Познахирко, скрывались партизаны. Но там ли они ещё? Связи нет, а двигаться без точных сведений рискованно.
      Поэтому Епифан Кондратьевич советовал покуда выждать, а в случае опасности уходить вверх по Казанке к Волчьему Горлу, где никакой чёрт их не найдёт. Сейчас же послать ребят морем в разведку на Каменную косу. Взрослому человеку это труднее: места там открытые, рядом — дорога. А ребята что на воде, что на земле — всё одно ребята. На худой конец, отнимут у них лодку и прогонят. Только и всего.
      К мнению Епифана Кондратьевича теперь прислушивались. Предложение было принято. Таким образом, желание Кости и Славы осуществилось: они отправлялись в разведку.
      — Что, рад? — спросил Славу отец.
      Исхудалый, с заострившимися чертами лица, в одной тельняшке и форменных брюках, стянутых ремнём, Николай Евгеньевич мало походил на того доктора, каким его знали в городе. Но здесь, на хуторе, его знали именно таким, каким он выглядел сейчас. Один Слава с грустью замечал, как изменился отец.
      Но и Слава и Костя изменились. Скуластое веснушчатое лицо Кости сделалось медно-красным от постоянного пребывания на солнце, кожа сильно лупилась на скулах и на носу, руки огрубели, плечи раздались, окрепли, и всё его худое, костлявое тело окрепло, закалилось в этой полной лишений жизни.
      Слава изменился не так заметно. Румянец по-прежнему пробивался на его круглом, сильно посмуглевшем лице, но движения были уже не ленивыми, как прежде, а уверенными, проворными, взгляд чёрных глаз не добродушный, а пристальный и немного исподлобья. Глядя на сына, Николай Евгеньевич испытывал остро щемящее чувство. Да, детство ушло безвозвратно. Его сын стал другим.
      Сопровождаемые добрыми пожеланиями, Костя и Слава быстро собрались в дорогу. На клочке бумаги Епифан Кондратьевич изобразил по памяти приблизительный план каменоломни: главный ход и четыре боковых: один налево, три направо. По его предположениям, партизаны, если они ещё там, скорее всего помещаются в левом ответвлении, которое имеет два выхода: к морю и на солончаки, что, конечно, представляет большое удобство.
      Наконец всё готово. Лодку перегнали в устье Казанки, к острову, чтобы ребятам не пришлось в темноте (засветло отправляться рискованно) плутать среди речных отмелей. Провожали их Николай Евгеньевич и Микешин. Остальные под командой Познахирко рубили молодой орешник, камыши, лозу и маскировали катер.
      Солнце садилось. Небо на закате сделалось огненно-красным. И этот пламенеющий закат напомнил вдруг Косте другой закат, когда они сидели у Епифана Кондратьевича и впервые слушали рассказ о Баклане. Лицо Кости приняло мечтательно-грустное выражение.
      Он посмотрел на Славу и пошёл в ту сторону, где за прибрежными камышами, среди камней, находилась могила тёти Даши. Костя не был здесь ни разу с того самого печального утра. Почему-то не мог заставить себя. Теперь с новой силой его охватило горькое чувство утраты.
      Ничто здесь не изменилось. Только земля на могиле немного осела, потрескалась, и уже пробивалась кое-где в трещинах и по краям могилы молодая травка. Костя не заметил, что Слава следовал за ним. Вдвоём они постояли над могилой тёти Даши, в последний раз взглянули на матросский курган, тёмным силуэтом выступающий на огненном небе, и молча вернулись к лодке.
      Вёсла дружно ударили о воду. Всплеск их и шуршание раздвигаемых лодкой камышей далеко разнеслись в тишине вечера. Лодка вышла из устья Казанки, повернула в открытое море. Сумрак, похожий на синий дым, быстро стлался по горизонту, и вот уже море, остров и курган на нём слились в одно. Только вода у бортов поблёскивала, отражая медленно гаснущее небо. Потом и небо сделалось дымчато-синим, слилось с морем, и наступила ночь.
      Лодка прибавила ход. Слава и Костя гребли вместе, забирая мористее и часто поглядывая через плечо направо, где лежал скрытый темнотой мыс Хамелеон.
      Ночь выдалась чудесная, и такое множество звёзд, больших и малых, высыпало в небе, отражалось в воде, что лодка словно плыла среди звёзд. Мерно поскрипывали уключины, медленно журчала вода за кормой. Это была мелодия ночи, красоты, покоя.
      Вдруг длинная голубая рука неслышно высунулась из мрака и начала шарить в тёмном небе. То вверх, то вниз, то влево, то вправо кидалась она, как бы пытаясь что-то схватить, и, куда бы ни прикоснулась она, там гасли, умирали звёзды.
      — Прожектор… Ложись! — крикнул Костя.
      Мальчики вытянулись на дне лодки, невольно жмурясь от яркого голубого света, который метался высоко над ними и вдруг остановился, повис, как острый меч, у них над головой.
      — Заметили! — прошептал Слава.
      Но длинный голубой меч, ослепительно сверкнув, одним взмахом рассёк зенит, помедлил над горизонтом, потом начал укорачиваться, бледнеть — и исчез.
      Костя и Слава подождали немного и взялись за вёсла. Гребли они изо всех сил, торопясь уйти подальше от опасного мыса, на котором теперь, очевидно, установили прожектор. Но ещё не раз видели они то здесь, то там бесшумно возникающую и быстро скользящую над морем длинную голубую руку, пока тьма не поглощала её. Та же тихая звёздная ночь была вокруг них, но тишина ушла из их сердца.
      По указанию Епифана Кондратьевича мальчики должны были, миновав город, идти к северо-востоку и держаться этого курса, пока не покажутся в море два высоких камня, похожие на ворота. Нужно пройти между ними и, лавируя среди камней, которые будут попадаться всё чаще, достичь выступающей из воды скалы. Это и есть Каменная коса. Здесь нужно оставить лодку и добираться до берега вплавь.
      Когда старый лоцман объяснял маршрут, всё казалось Косте и Славе простым и понятным. Однако сейчас, ночью, в открытом море, где одни только звёзды указывали путь, а часы Славиного отца — время, всё выглядело отнюдь не таким простым.
      Мыс Хамелеон и город они давно миновали, судя по времени и по тому, что прожектор больше их не беспокоил. Но как далеко ушли они от города, насколько отклонились в открытое море, оставалось неизвестным. Правда, положение звёзд говорило им, что с курса они не свернули, но звёзды тускнели, с моря наползала облачная муть или туман — предвестник утра, и приходилось грести наугад, выжидая рассвета.
      Но и выжидать в их положении было опасно. Хорошо, если под утро они окажутся в назначенном месте, а если нет? Как сумеют они при свете дня достичь Каменной косы? Не заметят, не перехватят ли их с берега или с моря, как случилось уже однажды? Но тогда они действовали на свой страх, а теперь отвечают за других: моряки ждут, надеются на них…
      Эти и многие другие мысли приходили в голову юным мореходам, пока тянулась ночь. Они гребли, отдыхали, снова гребли. Ветра не было. Небо затянуто плотным облачным пологом, сквозь него не проглянет ни одна звезда. Мрак, тишина и неизвестность…
      Но вот слева, со стороны открытого моря, мрак начал слабеть, обозначился горизонт. А справа, там, где должна находиться земля, ещё лежала ночь. Некоторое время мальчики сидели, сложив вёсла и опустив натруженные руки. Спать им не хотелось, только немного кружилась голова и болели глаза — может быть, оттого, что они слишком напряжённо и долго вглядывались в темноту.
      А горизонт продолжал светлеть, ночь медленно, будто нехотя, отступала. Дрожь пробежала по горизонту, словно кто-то невидимый и сильный встряхнул ночное оцепенение. Слабый, несмелый отблеск ещё далёкого, скрытого за морем солнца мелькнул в облачном небе, погас и снова мелькнул, окрасив низкие облака в бледно-розовый цвет.
      Ночь отступала по всему фронту. Справа тоже обозначился горизонт, серо-стальная выпуклая гладь моря и смутная, скорее угадываемая, чем различимая, полоса далёкого берега.
      — Вёсла на воду! — скомандовал Костя.
      Отдохнув, мальчики гребли сильно, и лодка неслась быстро, как бы пытаясь обогнать рассвет. Но рассвет настигал её, вокруг делалось всё светлее, облака в небе расходились, таяли, восточный край горизонта алел — вот-вот покажется солнце. И в эту минуту дружный, радостный возглас вырвался одновременно у обоих гребцов. Прямо по носу лодки они увидели две тёмные, выступающие из воды точки — Каменные ворота.
      — Вот! — сказал с удовлетворением Слава тоном, напомнившим прежнего Славу. — Что значит морская выучка!
      — Ладно, «выучка»… Как бы не застукали, — ответил Костя. — Смотри, совсем светло!
      Они опять налегли на вёсла. Лодка помчалась ещё быстрее. Тёмные точки вырастали, удлинялись, превращались в причудливой формы столбы, изъеденные водой и ветром. Костя пересел на руль и правил прямо на них. Лодка проскочила в эти ворота. Перед ней открылись недалёкий плоский берег и море, усеянное выступающими из воды острыми камнями, похожими на зубы затонувшего чудовища, а слева — скала, издали похожая на голову этого чудовища.
      Вблизи скала выглядела иначе: она напоминала каменный полукруглый навес, сильно выщербленный и с глубокой трещиной, сквозь которую проглядывало небо, отчего казалось, что скала вот-вот рухнет. Вода под ней была тёмной, маслянистой и неподвижной, как в пруду или в закрытой бухте.
      — Отличная стоянка! — заявил Слава.
      В самом деле, с берега лодку никак нельзя было заметить, да и с моря скала наполовину заслоняла её.
      Пока Слава любовался якорной стоянкой, Костя достал тяжёлый камень с привязанной к нему длинной верёвкой. Мальчики бросили камень за борт — он должен был заменить якорь, — дивясь глубине: им пришлось размотать почти всю верёвку.
      После этого они наскоро подкрепились, разделись и, привязав одежду ремнями к голове, как уже делали раз, осмотрелись и пустились вплавь к берегу.
      Вода под скалой оказалась необычайно холодной. Пока выбрались из-под её мрачной тени, мальчики закоченели. Зато, едва показалось открытое взморье, в глаза ударила яркая синева утреннего неба и брызнули первые лучи солнца. Сразу стало светло, тепло. Они отошли.
      Плыть пришлось недолго. Спустя полчаса Костя и Слава были на берегу.
      Епифан Кондратьевич верно предупреждал: берег был совершенно открытый. Впереди курилась пыль — там, должно быть, пролегала дорога. Справа начинались солончаки с небольшими озерками ржавой воды, гнилой запах которой доносился сюда, а слева, среди прибрежных песков, то здесь, то там валялись камни и темнела какая-то впадина. Там, должно быть, находилась каменоломня.
      Костя извлёк из кармана листок бумаги, на котором Познахирко набросал план, и оба принялись изучать его, стараясь запомнить во всех подробностях на тот случай, если придётся его уничтожить. Костя даже предложил сразу уничтожить его или спрятать под камнем, но Слава отсоветовал.
      Они готовы были тронуться в путь, когда послышался гул самолёта. Пришлось залечь. Самолёт кружил над морем и берегом. Может быть, он искал исчезнувший катер, а может, выслеживал партизан — кто знает! Мальчики не поднимали головы, пока он не скрылся, и ещё некоторое время выжидали, прислушиваясь. Сознание своей ответственности и важности порученного им дела заставляло их быть осторожными.
      Наконец всё стихло, даже пыль на дороге улеглась. Костя и Слава поползли к каменоломне. Вот и впадина, уступами идущая вниз, с тёмными щелями выемок. Внизу было жарко, как в печи, хотя день только начинался. Сюда не достигала прохлада моря. В глазах рябило от сухого блеска камней.
      Где же главный вход в каменоломню? Вот одна щель, вторая, третья, четвёртая. Расщелины темнели, как двери неведомого жилья. Которая же настоящая дверь?
      Костя опять достал бумажку с планом. На ней главный ход был изображён в виде коридора, а вход в него совсем не обозначен. Как это они не догадались спросить?
      Костя и Слава решили прежде всего обследовать самый широкий вход. Вначале они шли по ровному сводчатому коридору, похожему на тот, какой изобразил Епифан Кондратьевич на бумажке, и это успокаивало их. Потом коридор повернул и начал понижаться, сужаться, свод низко навис над головой, дневной свет исчез.
      Пришлось зажечь электрический фонарик, который дал им на дорогу предусмотрительный Микешин. Так они шли, то зажигая, то гася фонарик, держась левой стороны коридора, где должно было находиться указанное на плане ответвление.
      Прошло уже немало времени, а никакого ответвления не было, ход всё понижался и сделался таким узким, что приходилось идти гуськом. Воздух здесь был сырой, промозглый, свод над головой влажный, кое-где стекала и капала вода. Это был единственный звук в подземелье — звук мерно падающих сверху капель. Куда они зашли?
      Костя, шедший впереди, остановился, зажёг фонарик и обернулся к товарищу. Он хотел предложить вернуться, когда Слава предостерегающе поднял палец. Где-то справа, будто из самой каменной толщи земли, донёсся глухой звук. Они прислушались. Звук повторился. Не оставалось сомнений: это был человеческий голос.
      — Ну? — прошептал Костя.
      — Что — ну? — тоже шёпотом спросил Слава. — Пошли!
      Они двинулись дальше, держась теперь не левой стороны подземелья, а правой, из-за которой, то слабея, то усиливаясь, доносились голоса. Мальчики различали уже не один, а два, три, временами даже четыре голоса и шли всё быстрее, почти бежали, натыкаясь на влажные, выщербленные стены, задыхаясь от волнения. Хорошо, что они выбрали именно этот вход! В том, что они слышат голоса партизан, Костя и Слава не сомневались.
      В то время как они обдумывали, что сказать и как держать себя с партизанами, голоса начали удаляться, замирать. Мальчики долго прислушивались — ни звука. Они прижимались ухом к влажной стене, стараясь уловить малейший шорох — ничего. Тогда они повернули обратно, решив, что, может быть, проглядели в темноте ответвление бокового хода, через который доносились голоса. Но, как старательно они не освещали фонарём ноздреватую стену, как тщательно не ощупывали её, бокового хода не обнаружили и голосов больше не слышали. Будто и не было ничего. Или в самом деле им почудилось?
      — Э-гэ-э-э-эй! — закричал Костя, приложив руки ко рту в виде рупора. Слава хотел удержать его, но было поздно.
      Звук гулко покатился, подобно каменному ядру, в глубь подземелья, ухая и отскакивая от стен. Казалось, он не слабел, а усиливался, множился, со всех сторон гремело эхо. Как будто сама каменная земля откликалась множеством голосов.
      Мальчики стояли, не зная, что делать, куда идти и точно ли слышали они человеческие голоса или это было эхо упавшего где-то камня.
      Когда отдалённые перекаты эха смолкли, Костя и Слава решили двигаться в прежнем направлении. Будь что будет — куда-нибудь этот ход должен их вывести! Фонарик придётся зажигать изредка, чтобы не расходовать зря батареи.
      — Ты не дрейфь, — сказал Костя и зажёг фонарик, чтобы посмотреть на товарища.
      — Чего мне дрейфить? — ответил Слава.
      И Костя, удовлетворённый не столько ответом, сколько тоном ответа, погасил фонарь и пошёл вперёд.
      Вдруг его нога соскользнула в пустоту, он полетел вниз, плюхнулся во что-то холодное, вязкое. С трудом Костя вынырнул, пытаясь разглядеть, куда он свалился. Но здесь темнота была ещё гуще. Он чувствовал страшный холод, проникавший до самого сердца.
      — Ко-стя-а! — донеслось сверху, и тотчас многократное эхо поглотило голос Славы.
      — Я здесь… здесь! — закричал Костя.
      Его голос лишь усилил гул в подземелье. Он попытался выкарабкаться, но его руки натыкались на отвесные мокрые и скользкие камни. «Может быть, он упал в подземный колодец? Хорошая штука!» Всё-таки он продолжал свои попытки, время от времени откликаясь на зов товарища, который находился совсем близко над ним, так что Костя боялся, как бы и он не свалился.
      Наконец Косте удалось уцепиться за острый выступ камня. Он подтянулся на руках, ища ногами опоры, не нашёл её и повис на руках. Но Костя был ловок, увёртлив и, кроме того, прошёл отличную выучку за время пребывания на острове. Он цепко держался за выступ камня, то отдыхая, то снова подтягиваясь, в надежде найти опору для ног.
      Вдруг что-то задело его по лицу. Это была пряжка пояса, который спустил ему Слава.
      — …а-ай… а-ай! — послышалось сверху.
      Костя понял: это значило — «хватай». Он ухватился одной рукой за пояс, сделал усилие и, поджав как можно выше ноги, упёрся коленками в каменный выступ, за который до сих пор держался руками. Теперь у него были уже две точки опоры: камень и ремень. Но удержит ли его Слава?
      Боясь сорваться и увлечь за собой товарища, Костя прижался плечами к мокрому холодному камню и начал осторожно поднимать одну ногу, держась руками за ремень, потом поднял вторую, пока не встал на обе ноги на узком каменном выступе. Руки его, не выпуская ремня, поднялись над головой и ощутили тёплое дыхание. Слава лежал прямо над головой Кости. Ухватясь за его вытянутые руки, потом за плечи, Костя выбрался на ровное место.
      Несколько минут оба лежали, тяжело дыша, не произнося ни слова, обессиленные физическим и душевным напряжением. В темноте Костя нашёл руку Славы, стиснул её:
      — Если бы не ты…
      — Ладно… Я сам испугался. — Слава толкнул товарища локтем. Неожиданно оба рассмеялись, довольные тем, что всё обошлось и они опять вместе.
      — Помни, Слава, — сказал, помолчав, уже другим, суровым голосом Костя. — Я тебе друг на всю жизнь.
      — Ты всегда был мне друг… — Слава шумно задышал. — Я бы пропал без тебя.
      Фонарик промок в воде и не зажигался. Ощупью мальчики повернули прочь от опасного места. Вскоре они обнаружили, что подземный ход имеет ответвление, которое они прежде не заметили. Это прибавило им силы.
      Так они шли, усталые, продрогшие, натыкаясь в темноте друг на друга, на влажные стены, не зная, куда ведёт новый ход и не заблудились ли они окончательно в этом подземном царстве. По опыт жизни, приобретённый ими, говорил, что, как бы ни плохо складывались обстоятельства, всегда в конце концов найдётся выход.
      Слабый луч вдруг проник в окружающий их беспросветный мрак, подобно лучу надежды. Узкий коридор начал расширяться, повышаться. Спустя несколько минут Костя и Слава стояли перед отверстием, заложенным камнями, между которыми пробивался солнечный свет.
     
      3
     
      Первым естественным желанием мальчиков было поскорее расшвырять камни, выбраться из тёмной сырой ямы, едва не ставшей для них могилой. Но та же мысль, которая не покидала их на всём длинном, опасном пути и не давала пасть духом, — мысль о товарищах, ожидающих их, — и сейчас напомнила об осторожности.
      Костя приник к щели между камней. Камень был тёплый. Нагретый солнцем чистый воздух приятно щекотал ухо. Посмотрев в щель и дав посмотреть Славе, Костя осторожно начал выталкивать небольшой квадратный камень-ракушечник. Сквозь отверстие, похожее на окошко, брызнуло горячее солнце и на минуту ослепило его.
      Выход из подземелья находился среди солончаков, на покатом, спускающемся к морю склоне. Море синело слева, а справа… справа, совсем неподалёку, поднимался по склону какой-то человек. Костя ещё не успел разглядеть его, когда неожиданно человек упал на землю, вытянулся и стал почти неразличим в своих ржаво-серых лохмотьях среди таких же ржаво-серых солончаков. Что с ним случилось?
      Костя хотел вытолкнуть ещё один камень, выбраться наружу и узнать, в чём дело. В эту минуту он услышал отдалённый, приближающийся звук мотора. Он скосил глаза в сторону моря и увидел моторку.
      Она быстро шла к берегу. Уже можно было разглядеть людей. Они были в незнакомой Косте форме и в фуражках с высокой тульёй. «Гестаповцы! Так вот от кого притаился человек в лохмотьях! Может быть, он партизан?»
      Костя перевёл взгляд в его сторону и с трудом отыскал его. Он походил на бугор земли, на кочку, только не на человека. «Умеет маскироваться! А они? Ведь и их могут заметить!»
      Прежде всего нужно заложить вход в подземелье. Увы, камень откатился слишком далеко. Костя пошарил вокруг себя, но ничего не нашёл и хотел было заткнуть отверстие рубашкой. Слава оказался догадливее. Он передвинул соседние с отверстием камни — один чуть влево, второй вправо. Вместо одного большого отверстия получилось три узкие щели, вряд ли заметные снаружи.
      Прильнув к этим щелям, мальчики следили за моторкой. Она шла теперь вдоль берега. Люди в высоких фуражках смотрели в сторону солончакового склона. Может быть, они что-нибудь заметили? Или обнаружили лодку, оставленную на якоре под Каменной косой? Нет, тогда бы они взяли её на буксир…
      Снова товарищи видели врагов, с которыми поклялись бороться. Но что они могли сделать? Благоразумнее всего было, конечно, скрыться в глубине подземелья. Но благоразумие и осторожность заглушались сейчас другими чувствами. Кто этот человек в лохмотьях? Возможно, он вовсе не партизан, а напротив — лазутчик, шпион, вроде Полищука, и пытается, как тот, «поудить» здесь «рыбку», а гестаповцы ждут от него донесения? Раз их, Костю и Славу, послали в разведку, они обязаны выяснить, в чём здесь дело.
      И мальчики продолжали наблюдать.
      Моторка прошла вдоль берега раз, другой и начала удаляться. Вскоре она исчезла. Исчез и человек в лохмотьях. Сколько мальчики ни вглядывались, они не могли найти его. Опять море было пустынно, безлюдный лежал берег. Блестела под солнцем грязно-белая соль солончаков, и ни один звук не нарушал этой как бы притаившейся тишины.
      — Ловко! — сказал Костя.
      — Что ловко-то? — обернулся к нему Слава, красный, потный, не то от жары, не то от волнения. — А если они всё-таки найдут нашу лодку?
      — Думаешь?
      Слава не ответил и принялся расчищать выход из каменоломни. Вдвоём они живо расшвыряли камни и вылезли наружу, щурясь на солнце и вдыхая всей грудью крепкий морской воздух.
      Вдруг чья-то рука схватила Костю за плечо. Перед ним стоял человек в лохмотьях.
      Несколько мгновений он смотрел на ребят, потом толкнул их в отверстие подземного хода, влез вслед за ними и снял шапку. Костя и Слава увидели знакомое оливково-смуглое лицо с жёлтыми ястребиными глазами. Чёрная бородка курчавилась теперь на его щеках и подбородке, из-за чего мальчики не сразу узнали его.
      Семенцов внимательно выслушал рассказ о событиях на хуторе, случившихся в его отсутствие, поминутно вытирая шапкой пот с округлого лба и жилистой шеи. Видно было, что ему невтерпёж в этих ватных лохмотьях.
      — Ага… ловко! — приговаривал он, трогая пальцами бородку, к которой, должно быть, ещё не привык, и зорко посматривал в сторону моря. Может, он опасался, что моторка вернётся?
      Узнав, что мальчики посланы сюда на розыски партизан, Семенцов усмехнулся. Выражение его лица смягчилось.
      — Стало быть, вас к нам? Ай, орлы! — Он подёргал Костю за рыжий чубчик. — И не заплутались?
      Костя усиленно затряс головой.
      — Ой, врёшь, — засмеялся Семенцов. — По глазам вижу. Э-э… да ты никак искупался! — пощупал он ещё не просохшие штаны Кости и покрутил головой. — Аховые ребята! Разве ж так можно?
      — На войне всё можно! — возразил Слава.
      Семенцов, прищурясь, посмотрел на него:
      — Война, парень, не на один день. Этак тебя и на неделю не хватит.
      — Меня хватит! — сказал Слава.
      — Да ну? Вон ты какой храбрый стал! — Семенцов нахлобучил на голову шапку. — Пошли, орлы! — И опять посмотрел, но не на море, а на солончаки. Его лицо приняло сухое и сумрачное выражение. Кого он ждал?
      — А где партизаны? — задал Костя вопрос, давно просившийся ему на язык.
      — Соскучился?
      Тон, каким спросил Семенцов, задел Костю. Уж не считает ли он его по-прежнему мальчишкой?
      — Скучать нам некогда, — сердито ответил Костя. — Я о деле говорю. — И он коротко рассказал о поимке Полищука.
      На этот раз Семенцов слушал особенно, даже удивительно внимательно и дважды переспросил:
      — Так Познахирко узнал его? И возле комендатуры видел? Занятно…
      Что было Семенцову «занятно», он не объяснил и повёл ребят в подземелье. Путь, которым он шёл, был настолько запутанным, что сами они никогда бы не добрались до цели.
     
     
      Глава восьмая
     
      1
     
      Мысль использовать каменоломни принадлежала Аносову. До войны, когда по его инициативе осуществлялся план благоустройства города, он не раз бывал на Каменной косе, где резали камень-ракушечник для строительства. Пришло время, и он вспомнил об этом месте. И правда: трудно было найти более удобную базу для партизанского отряда.
      Ядро отряда состояло из группы коммунистов, оставшихся для борьбы в тылу врага, и рабочих железнодорожных мастерских, не успевших эвакуироваться. К ним примкнули некоторые рыбаки, комсомольцы из города и окрестных колхозов, несколько девушек и женщин. По мере того как становилась невмоготу вражеская оккупация, отряд пополнялся всё новыми людьми.
      Это были люди мирного труда. Не сразу освоились они с жизнью, полной лишений, опасностей, требующей от них не одной смелости, но и хитрости, осторожности, а главное — постоянной готовности отдать жизнь за Родину.
      Командовал партизанами начальник городской милиции Теляковский. Он прежде служил в армии и знал военное дело. А комиссаром отряда был Аносов. Он пользовался большим авторитетом. И не только потому, что его знали как секретаря горкома партии, нет. Война явилась строгим экзаменом для всех, в том числе для него.
      По образованию Аносов был физиком. Сейчас это ему пригодилось. Он организовал изготовление самодельных мин, гранат, бутылок с горючей смесью. Когда отряд очутился в затруднительном положении (имевшийся запас взрывчатки отсырел в подземелье и сделался непригодным), он и тут нашёлся: возился с испорченной взрывчаткой, сушил её, подмешивал что-то — и драгоценный запас был спасён. А недавно Аносов задумал применить особую кислотную мину, преимущества которой заключались в том, что она занимала мало места и могла быть использована в самых разнообразных условиях.
      Аносов и Теляковский работали дружно. Поэтому недавно возникший отряд быстро сумел перейти к активным действиям.
      Вначале действия носили характер отдельных, как бы случайных ударов: сожгли склад с зерном, награбленным у населения, подорвали машину с вражескими солдатами. В то же время нужно было дать знать населению, что советская власть живёт и будет жить, что армия и народ продолжают борьбу. Аносов подобрал группу комсомольцев, девушек и юношей. Они начали систематически распространять сводки Совинформбюро. В отряде имелся радиоприёмник, сводки записывались на слух и размножались на гектографе. А в последнее время выпустили листовки, призывающие молодёжь не поддаваться посулам гитлеровцев и не ехать в Германию.
      Враг тоже не дремал. В город назначен был немецкий комендант, и появилось гестапо. Начались обыски, аресты. Теперь поддерживать связь с городом сделалось затруднительно и опасно. Тем не менее партизаны готовились нанести более серьёзный удар. Враг должен почувствовать, что есть сила, которую он не в состоянии запугать и подавить.
      Решено было взорвать железнодорожный мост на дороге, являющейся важной военной коммуникацией. Аносов хотел принять в этом личное участие. Между ним и Теляковским впервые возник спор. Теляковский считал, что комиссар не имеет права рисковать собой, а комиссар доказывал, что в такой опасной операции партизаны должны видеть комиссара рядом с собой.
      — Тогда лучше я пойду, — сказал Теляковский.
      — Нет, отряд не может остаться без командира.
      — А без комиссара? — сердито спросил Теляковский.
      На умном открытом лице Аносова появилась добродушная усмешка, значение которой Теляковский хорошо знал: чем добродушнее улыбался комиссар, тем твёрже стоял на своём.
      Итак, вопрос был решён. В диверсии участвовало пять человек, самые опытные подрывники, шестым шёл Аносов. Путь предстоял не близкий, двигаться можно было только ночью, а летние ночи коротки. Зато дорога скрытная, по оврагам — овраги здесь тянулись один за другим.
      Место было заранее разведано. Известно было, что мост охраняется. Поэтому шли с таким расчётом, чтобы быть у моста в самое тёмное время ночи. Взрывчатку и всё необходимое для выполнения задания несли в мешках. Впереди неслышно и легко шагал Федя Подгайцов, совсем молодой парнишка, слесарь железнодорожных мастерских, оказавшийся отличным разведчиком. Это он дважды побывал возле моста, высмотрел всё и даже имел смелость предложить случившемуся там немецкому офицеру свои услуги: устранил неисправность в дрезине, на которой ехал офицер, а попутно разузнал время следования ночных поездов. Такой он был лихой парень, Федя Подгайцов!
      Аносов шёл позади, замыкая движение группы. Ему было трудновато поспевать за молодыми по неровному, усыпанному камнями дну оврага, перебираться с грузом за плечами из одного оврага в другой. Но он не отставал. Никто бы не сказал, что этому человеку за пятьдесят и что у него не совсем в порядке сердце.
      Последний отрезок пути был особенно труден. Пришлось ползти, прижимаясь к земле, пока не миновали открытое место и не добрались до зарослей на берегу реки. Впрочем, какая река, — речка, обмелевшая от летнего зноя. Между обрывистыми её берегами висел, едва различимый в темноте, мост. Они были у цели.
      Подгайцов пополз к железнодорожному полотну. Вернулся он скоро и доложил комиссару, что всё в порядке. Часовой ходит по одной стороне моста, светит себе карманным фонариком и зевает, спать хочет. Поезд пройдёт здесь ровно через час. Так что можно начинать…
      Разведчик говорил шёпотом, близко наклоняясь к Аносову. Темень стояла такая, что Аносов и сейчас не видел его лица. Была та глухая пора ночи, когда всё, кажется, охвачено сном, даже прибрежные кусты не шелохнутся и вода прекратила своё течение.
      Порядок действий был заранее тщательно разработан. Каждый знал свои обязанности. Пять человек гуськом спустились к воде возле самых устоев моста, так чтобы часовой не смог их заметить сверху, и начали взбираться на мост со стороны, противоположной той, по которой ходил часовой.
      Всё было проделано точно. Взрывчаткой не поскупились. Мост должен рухнуть, когда идущий по нему поезд заденет мину натяжного действия. Тогда от детонации взорвётся весь запас взрывчатки.
      Самым трудным и опасным было установить мину. Требовалось взобраться на настил моста, уложить мину между шпал, проверить взрыватель и натяжной механизм и присыпать мину балластом, чтобы часовой или машинист поезда случайно не заметил её. За это дело взялся Федя Подгайцов.
      Спустя сорок минут (Аносов следил за временем по часам со светящимся циферблатом) три человека вернулись. Усталые, промокшие, они тяжело дышали и молча вытянулись на земле. Подгайцова и товарища, помогавшего ему, не было.
      Миновало пять минут, ещё пять. Если сведения Подгайцова верны, через десять минут пройдёт по мосту поезд. Либо те двое не смогли установить мину, и тогда дело сорвалось, либо установили, но не успели вернуться и им грозит погибнуть под обломками моста.
      Аносов был человек большой выдержки. Даже сейчас, зная, что товарищи ждут его слова, он не обнаружил своей тревоги. Он опять взглянул на часы. Оставалось восемь минут. Он приказал всем быть на месте, а сам начал спускаться к воде.
      — Товарищ комиссар… куда вы? Товарищ комиссар… — услышал он позади себя шёпот, но не остановился.
      Когда Аносов был почти у самой воды, он уловил слабый всплеск. Две тени, пригибаясь, двигались в его сторону. «Наконец-то!»
      — Назад! — раздался над ухом знакомый голос Феди Подгайцова.
      Втроём они не поползли, а уже пробежали вверх по крутому откосу. К счастью, поднявшийся ветер зашумел в прибрежном лозняке и заглушил топот их ног. Вся группа торопливо отошла на безопасное расстояние от моста и залегла, прислушиваясь, не идёт ли поезд. А поезд не шёл.
      Судя по времени, его срок миновал. Может быть, поезд отменён или опаздывает? Ждать опасно. Предстоит обратный путь, скоро начнёт светать…
      Аносов решил отправить людей, остаться с одним Подгайцовым. Партизаны медлили. Когда они уже было собрались в путь, кто-то негромко произнёс:
      — Идёт!
      Все напрягли зрение, но ничего нельзя было разобрать. А звук, едва внятный, далёкий, похожий на шорох, приближался, усиливался. Не оставалось сомнений: это поезд.
      Темнота ещё больше сгустилась. Мост, прежде слабо различимый, теперь будто растворился в ней. Где-то вверху блеснул огонёк, похожий на светляка. То часовой, заслышав шум поезда, зажёг свой фонарик. Значит, мост там.
      — Сейчас сыпанёт! — весело и зло сказал лежавший рядом с Аносовым Подгайцов.
      И, будто эти слова обдали неодолимой властью, темнота вдруг распахнулась. Отчётливо ярко, как нарисованный чёрной тушью на красной бумаге, возник мост, на нём поезд и поднятый страшной силой на дыбы паровоз. И сразу всё это начало распадаться на куски. Как будто и мост и поезд действительно были не настоящие, а только нарисованные на хрупкой бумаге, которую разорвали в клочья.
      Тяжеловесные фермы моста, скрученные взрывом, опрокинутые, разбитые и горящие вагоны рушились, казалось, беззвучно. Человеческий слух, оглушённый взрывом страшной силы, ещё не воспринимал других звуков. Уши словно заложило ватой. Глазам было больно от слепящего света, воздух горячими толчками бил в лицо. Но для шести человек не было более приятного зрелища, чем это.
      Федя Подгайцов только что не пустился в пляс. Его лёгкое тело так и ходило ходуном по земле.
      — Вот так сыпанул… ох, и сыпанул! — повторял он понравившееся ему словечко.
      Аносов выпрямился. Что-то могучее, грозное, огненное было в его лице, озарённом пожаром. Словно уже видели его глаза иной день — день общей великой расплаты с врагом, день всенародного торжества нашей победы… Комиссар протянул товарищам руки, как бы желая всех их заключить в свои объятия.
      Обратный путь, налегке, совершался гораздо скорее, но всё-таки утро догнало их. Пришлось укрыться в глубокой балке и дожидаться вечера.
      Аносов очень устал, сердце давало чувствовать себя неприятными перебоями. Но не это занимало мысли комиссара. Операция поглотила весь запас взрывчатки, имевшейся в отряде. Некоторое количество тола хранилось у Михайлюка. Что, если воспользоваться случаем и пробраться к Михайлюку? Из шести человек только он знает, где живёт старик, да и не откроется Михайлюк никому, кроме него.
      Пока день тянулся в вынужденном безделье, Аносов всё чаще возвращался к этой мысли. Связь с Михайлюком поддерживал до сих пор один Семенцов. По соображениям конспирации о Михайлюке знали лишь три человека в отряде: Аносов, Теляковский и моряк Семенцов. Но Семенцов захворал. А взрывчатка крайне нужна. Притом Михайлюк мог бы раздобыть у знакомого аптекаря кислоты, необходимой для новой мины…
      Посоветоваться с товарищами о таком деле Аносов не считал возможным: он сам должен решить. И он решил пойти.
      На нём была старая заплатанная свитка, стоптанные порыжелые сапоги и дырявая соломенная шляпа, в которой прежде хаживал в город Семенцов. «В этом наряде меня трудно узнать, а дорога знакома, к дому Михайлюка можно добраться оврагом, так что риск невелик», — говорил себе Аносов, хотя знал, что риск очень велик: в городе действует гестапо, и после ночной операции (о ней, конечно, уже стало известно) начнутся новые обыски, аресты, строгая слежка. Но он знал и то, что некому сейчас, кроме него, получить взрывчатку.
      Так случилось, что следующей ночью в отряд вернулись пять человек вместо шести. Они доставили Теляковскому шифрованную записку, из которой командир узнал, куда ушёл комиссар.
      Это было в тот самый день, когда Познахирко вернулся из города на хутор.
     
      2
     
      Попав к партизанам, Костя и Слава поняли, что жизнь под землёй много трудней, чем на хуторе: темень, затхлый и сырой воздух, продвигаться приходится ощупью и надо хорошо знать все ходы-выходы, иначе тотчас заблудишься, как случилось с ними.
      Помещались партизаны в просторном каменном коридоре-штольне, озарённом тусклым светом каганцов. По стенам развешана одежда, в одном углу мешки с картошкой, мукой, вяленой рыбой, доставленной Семенцовым, в другом — оружие, в третьем — кое-какая утварь, посуда и очаг с вытяжной трубой. А посередине несколько составленных вместе ящиков изображают стол. Здесь собираются, обсуждают и решают дела.
      Костя и Слава сразу узнали Теляковского. Он и теперь ходил в коричневых сапогах и кавалерийских рейтузах, правда, потёртых и кое-где продранных и заплатанных, но ещё не потерявших щеголеватого вида. И сам Теляковский, чисто выбритый, с лихо подкрученными усами, сохранял воинственный и щеголеватый вид.
      Известие, что моряки живы-здоровы и даже начали успешно действовать, обрадовало его.
      — Славно! — сказал Теляковский своим громыхающим голосом. — Куда вас теперь, мальцы?
      — Мы не мальцы, — ответил Костя.
      — А кто?
      — Мы моряки. С моряками живём, к ним и вернёмся. Они нас ждут.
      — Вот оно что! — Теляковский покрутил пальцами правый ус, который задирался у него выше левого. — А разведчиками быть не хотите? — Он хитро подмигнул светлыми, в упор глядящими глазами.
      — Хотим! — разом ответили Костя и Слава. — Только вместе с моряками.
      — Вот заладили! А чем мы хуже? Я, скажем, чем хуже моряка?
      На такой каверзный вопрос у мальчиков не нашлось ответа. Однако выражение их лиц говорило, что даже сам командир партизанского отряда не может сравниться в их глазах с моряками. Костя бросил взгляд на Славу, Слава — на него, оба вздохнули.
      — Быть по-вашему! — объявил Теляковский, услышав этот красноречивый вздох. — За верную службу назначаю вас в моряки! А теперь кругом марш.
      — Да, молодёжь… — сказал он, когда обрадованные ребята удалились. Заметив улыбку на сумрачном лице Семенцова, который присутствовал при разговоре, Теляковский спросил: — Ты что?
      — Ничего. Нашего брата от моря не оторвёшь, — с удовольствием произнёс Семенцов. — На море выросли, на море и помрём!
      — Помирать рано. Лучше глаза побереги.
      Командир не случайно напомнил Семенцову о глазах: в последнее время Семенцов почему-то стал плохо видеть, почти ослеп. Рана у него на голове зажила, но, возможно, при ранении был задет зрительный нерв.
      Целых две недели Семенцов вынужден был оставаться в бездействии. Потому-то связь с моряками и с Михайлюком была прервана. Лишь теперь зрение Семенцова начало улучшаться. Сегодня он впервые облачился в свой наряд нищего и сделал пробный выход. Но едва он выбрался из каменоломни, как заметил моторную лодку, подозрительно настойчиво курсирующую возле Каменной косы, и вернулся предупредить Теляковского.
      Новость была не из приятных. Рано или поздно этого следовало ждать, особенно теперь, после взрыва моста. Всё-таки командир отряда предпочёл бы, чтобы это произошло возможно позже, во всяком случае после соединения партизан с моряками. Поэтому он хотел отправить ребят сегодня же ночью обратно на хутор.
      Однако не только это заботило Теляковского. Он был далеко не так спокоен, как могло показаться, вернее, как желал бы он показать.
      Оба — он и Семенцов — знали, куда и зачем ушёл комиссар, но каждый из них думал об этом по-разному. Аносову давно пора было вернуться (он отсутствовал уже пятый день). Теляковский не верил, что он попал в беду, по крайней мере делал вид, что не верит, чтобы не вызывать тревоги в отряде. А Семенцов тревожился. И тревожился Федя Подгайцов.
      Оба разведчики, они понимали, что значит не вернуться вовремя после такого задания. Гестапо, конечно, переворачивает город вверх дном. Особенно тяжело было Семенцову: ему казалось, будто он повинен в том, что комиссару пришлось в такое опасное время отправиться к Михайлюку. Доставить взрывчатку обязан был он, Семенцов, для него это привычное дело. Семенцов хотел сегодня в ночь побывать у Михайлюка, узнать о комиссаре.
      Теляковский слушал его, недовольно крутил усы. Ему почудился упрёк в словах моряка. Но он отвечал за судьбу всего отряда, в отсутствие комиссара вдвойне отвечал, и, сколь не заботила его судьба Аносова, он считал необходимым прежде всего думать о деле. А дело требовало скорейшего соединения с моряками.
      Поэтому Теляковский решил послать Семенцова вместе с ребятами на хутор. Посылать ребят одних после известия о появлении вражеской моторки было рискованно, к тому же они помогут Семенцову, если опять что-нибудь случится с его глазами. А если всё обойдётся, он проберётся потом в город, к Михайлюку.
      — Пойдёшь с мальцами! — объявил командир своё решение.
      Семенцов нахмурился, однако ничего не сказал.
      Этой же ночью он, Костя и Слава отправились в путь. До Каменной косы они добрались тем же способом, то есть вплавь. К радости мальчиков, лодка была в полной сохранности. Каменная коса оказалась действительно чудесным местом для скрытной якорной стоянки.
      Обратный путь был короче: Семенцов ориентировался лучше ребят. Но и на этот раз их ловил своей длинной рукой прожектор с мыса Хамелеон. Часу во втором ночи лодка вошла в устье Казанки, поднялась вверх по течению и повернула к берегу возле старого осокоря. Семенцов собрался причалить, когда услышал окрик:
      — Кто идёт?
      — Ишь ты… — усмехнулся Семенцов. — Моряцкая республика, не подходи!
      — Свои, свои, — ответил он на повторный окрик, сопровождаемый щёлканьем винтовочного затвора. — Это я, Семенцов. Принимай гостей!
      Раздвигая вёслами камыши, он подвёл лодку к берегу.
      Встретил его Микешин, стоявший здесь на вахте. Они поздоровались, пытаясь разглядеть друг друга в темноте. В дороге мысли Семенцова были заняты комиссаром. У него возникла слабая надежда, что, может быть, он у моряков, если до сих пор не вернулся в отряд. Об этом Семенцов сразу и спросил Микешина. Увы, его вопрос только удивил Микешина.
      — А ребята где? — в свою очередь, спросил обеспокоенный Микешин.
      — Здесь, целёхоньки! — Семенцов указал на лодку, откуда доносилось сонное дыхание.
      Ещё в пути он приказал мальчикам улечься на дне лодки, видя, что они дружно клюют носами. После всех передряг они спали так крепко, что не слышали ни окриков Микешина, ни того, как причалила лодка. С трудом удалось их разбудить. Слава сразу повалился, едва ступил на берег, а Костя пробормотал спросонья что-то вроде: «Бей… на абордаж», — и тоже уснул, уткнувшись Славе в плечо.
      — Набедовали… — сказал Микешин.
      — Не говори! И как они, бесенята, добрались? Ведь у нас там чёртова мышеловка!
      Они разговаривали, осторожно и жадно попыхивая цигарками, пряча огонь в рукав. Семенцов больше не упоминал о комиссаре, а расспрашивал о делах на хуторе, о том, как поймали Полищука и что он показал на допросе. Микешин отвечал. Потом Семенцов рассказал о последней операции партизан, взорвавших железнодорожный мост. Так шло время, пока не наступило утро.
      Проснулись Костя и Слава. Вид у них был сконфуженный. Впрочем, скоро они приободрились. Да и как иначе? Этот день был днём их торжества. Всё население хутора вышло их встречать. Моряки хвалили ребят, старый Познахирко одобрительно похлопал по плечу и сказал доктору Шумилину: «Что, сосед, не подкачали?» На что Николай Евгеньевич ничего не ответил и тоже похлопал ребят по плечу. Зозуля подарил им по широкому румынскому тесаку. Костя и Слава тут же нацепили тесаки на пояс, хотя они были длинноваты и били по ногам. Мальчики были горды и счастливы, как могут быть счастливы в их возрасте ребята, успешно выполнившие первое боевое задание.
      День начался в радостных сборах в дорогу, но закончился он совсем не радостно. Проходя по хуторскому двору, Семенцов увидел соломенную дырявую шляпу Полищука, валявшуюся на траве. Семенцов поднял её, осмотрел и пошёл с ней в хату.
      Там, в одиночестве, он опять внимательно осмотрел шляпу, потом высунулся из окна и поманил пробегавшего по двору Костю. Радостно, возбуждённый, с взъерошенным чубом, Костя вошёл и остановился, удивлённый переменой в лице Семенцова. Оно было необычайно мрачно, мохнатые брови сошлись над переносьем, глаза недобро щурились.
      Семенцов показал на шляпу, спросил:
      — Чья она?
      — Полищука, — ответил Костя, озадаченный вопросом и тоном, каким он был задан.
      — Ты почём знаешь?
      — Так я же сам видел её на нём, и Слава видел, и Микешин…
      — Много вы знаете! — Семенцов уже не слушал Костю.
      — А чья она? — осторожно спросил Костя.
      — Ладно, гуляй себе… — Семенцов махнул рукой, а когда Костя вышел, поднёс шляпу к свету, снова и снова разглядывая её со всех сторон. Вдруг он нагнулся, просунул палец под стёртую подкладку шляпы. Что он там искал?
      Открытие, сделанное Семенцовым, было невесёлым. Он утверждал, что шляпа принадлежит ему. Он подобрал её на пристани среди брошенных во время эвакуации вещей и пользовался первое время, когда ходил в разведку. Потом он нашёл старую баранью шапку и решил, что в ней ему сподручней. А шляпа осталась. Когда комиссар отряда Аносов собирался в операцию, он примерил её и сказал, что она ему в самый раз. Так и ушёл в этой шляпе. А теперь она очутилась здесь…
      Но каким образом попала шляпа к Полищуку? Может быть, Семенцов ошибся? Мало ли старых соломенных шляп! Это соображение должно было, естественно, возникнуть. Но, во-первых, Семенцов нашёл в шляпе седой волос, который не мог принадлежать Полищуку. Во-вторых, и самое важное, за подкладкой шляпы Семенцов обнаружил клочок папиросной бумаги с какими-то буквами.
      В то время как он ломал себе голову, пытаясь понять, что означают эти буквы, мимо хаты проходил доктор Шумилин. Семенцов окликнул его, показал ему находку. Прежде Николай Евгеньевич любил и умел быстро разбирать викторины, кроссворды и прочие журнальные головоломки. Но при взгляде на непонятное сочетание букв он заподозрил, что это шифрованное сообщение.
      — Пользуются ли у вас шифром? — спросил он Семенцова.
      — Командир и комиссар, — тотчас ответил Семенцов. — Комиссар прислал Теляковскому шифрованную записку, когда уходил в город. Это я точно знаю.
      Теперь требовалось найти ключ к шифру. Шумилин потратил целых три часа, исписал буквы множество раз в различных сочетаниях между собой, пока, наконец, не расшифровал записку. Вот что она гласила: «Склад тола пристань срочно бороду».
      — Одно мне неясно, — сказал Николай Евгеньевич. — Что значит слово «бороду»?
      — Это уж у меня спросите, — усмехнулся Семенцов, не покидавший его ни на минуту, и показал на свою бородку. — Комиссар в шутку прозвал меня «бородой». Так и пошло: «борода» и «борода». Стало быть, понадобился я ему.
      Лицо Семенцова снова сделалось мрачным. Было ясно, что комиссар попал в беду, раз его шляпа очутилась у Полищука. Вероятно, комиссар решил задержаться в городе ради дела, о котором сообщал в шифровке, и хотел вызвать на помощь его, Семенцова. Передать шифровку Михайлюку он не успел и спрятал её за подкладку шляпы. А может, заметив грозящую ему опасность, сунул её туда? Кто знает…
      — Но как всё-таки попала шляпа к Полищуку? — недоумевал доктор Шумилин. — Вряд ли он знал о спрятанной в ней записке.
      Семенцов повертел шляпу в коротких сильных пальцах, недобро прищурил свои ястребиные глаза:
      — Видать, этот хлюст… его работа! Ему, чёрту, для его «рыбальства» шляпа занадобилась…
      Шумилин быстро взглянул на Семенцова. Похоже, что он прав. Шляпу Полищук отобрал у Аносова при аресте, к которому сам же, возможно, приложил руку… Да, да, именно так!
      Семенцов встал и быстро вышел из хаты. Он уже решил, что нужно делать. Он помнил не только о комиссаре, но и о складе, о котором сообщала шифровка. Таким образом, эта находка повела ко многим серьёзным последствиям.
     
      3
     
      Обер-лейтенант Зумпф, новый комендант города, прибыл сюда, чтобы навести порядок и показать румынам, как должны победители управлять побеждёнными. Первым делом он выселил своего предшественника, румынского капитана Петреску из лучшего дома в городе (это было здание горсовета) и поселился в нём сам. До сих пор этот «красавчик с дамской талией» (как называл Зумпф Петреску) занимался тем, что пил вино и ухаживал за женщинами. Новый комендант предложил ему подтянуть своих солдат, которые тоже слишком любили вино и не любили караульной службы. Для того и назначили сюда его, Зумпфа, чтобы румыны поняли, кто здесь настоящий хозяин.
      После этого новый комендант занялся населением. И население города скоро почувствовало тяжёлую руку маленького угреватого гитлеровского офицера. Начал он с того, что произвёл обложение жителей в пользу «фатерлянда», затем были взяты на учёт сами жители, точнее — молодёжь, и объявлен призыв ехать в Германию на работу. По городу были расклеены красочные плакаты, изображавшие добродушного немца и его фрау, которые приветствуют улыбающуюся девицу в чистеньком фартучке и с подойником в руке. Надпись гласила: «Вас ждут друзья, вас ждёт интересная жизнь!»
      Какая жизнь ждала в гитлеровском «райхе», разъясняли маленькие листовки, наклеенные неведомо кем прямо на физиономию толстой фрау. За это Зумпф дал нагоняй полицаям. Они усердно уничтожали листовки. Но те держались удивительно крепко, так что приходилось отдирать их вместе с головой фрау, что вызывало смех той самой молодёжи, о которой хотел позаботиться обер-лейтенант Зумпф. Впрочем, смеялись недолго. Комендант не замедлил употребить более энергичные средства: юношей и девушек начали вызывать на биржу труда, подвергали медосмотру, и первая партия была посажена под конвоем в товарные вагоны и отправлена туда, куда напрасно звали плакаты.
      Но это было не всё. Для устрашения жителей и тех, кто осмелился сочинять листовки, в городе появилось гестапо и вместе с ним — зондерфюрер войск СС Ганс Гейнц Грау, который и стал фактическим хозяином города. Он ознаменовал это тем, что поступил с Зумпфом точно так, как тот поступил с капитаном Петреску: выселил его из здания горсовета и вселился туда вместе с гестапо.
      Наружность Грау[1] соответствовала его фамилии: узкое, вытянутое к костлявому подбородку лицо с серой, дряблой кожей, серые (не седые, а именно серые) жидкие волосы, прилизанные и разделённые пробором от крохотного лба до затылка, серые, холодные, безжизненные глаза. И голос у него был безжизненный. Таким голосом мог бы говорить манекен, если бы обрёл дар речи.
      Начальник гестапо Грау считал, что управлять людьми можно только при помощи страха. Страх должен сопровождать человека всегда и всюду: на работе и дома, когда он говорит и молчит, даже когда он спит. Бояться должны все: жители города и румынские солдаты, полицаи и немцы из комендантской команды, — исключений не должно быть.
      Это был своего рода символ веры или основной принцип Ганса Гейнса Грау, если только этот человек способен был иметь принципы или верить во что-нибудь, кроме того, что он, Грау, должен повелевать, а другие подчиняться. Слушая доклад коменданта Зумпфа, он презрительно кривил тонкие губы:
      — Вы тряпка, дорогой обер-лейтенант. Всё очень просто.
      А когда к нему явился по вызову капитан Петреску, Грау не дал ему раскрыть рта, сказал своим безжизненным голосом, что отдаст его под суд, если повторится ещё один случай нападения партизан.
      Испуганный Петреску обратился к Зумпфу, но Зумпф не имел желания заступаться за него. Напротив, он был доволен. И в то же время он подумал о Грау: «Посмотрим, дорогой зондерфюрер, кто из нас тряпка и так ли всё просто, как вам кажется».
      А Грау и впрямь начал действовать очень просто: посадил в подвал гестапо десять человек, продержал неделю, избил и выпустил, посадив затем новых десять человек. Выбором он не затруднялся: брал и стариков, и женщин, и даже детей. Его задача — нагнать страх. Пусть весь город, весь район трясётся от страха. Тогда будет тихо.
      Было в самом деле тихо. Настолько тихо, что, когда Грау проезжал по улицам, они мгновенно пустели, калитки, двери закрывались, на окна опускались занавески. Ему это нравилось. Но вот что ему не нравилось: несмотря на аресты, листовки продолжали появляться. Правда, реже. Но всё-таки ему доставляли эти крохотные листки, содержащие сводки Совинформбюро или обращение к жителям, угрозы по адресу германской армии. А в последней листовке, писанной от руки, Грау прочитал угрозу даже самому себе.
      Очевидно, у сочинителей листовок имеются сообщники в городе. Очевидно и то, что вражеское гнездо находится неподалёку от города. А этот ротозей и тряпка Зумпф умеет только вздыхать и жаловаться. А пустоголовый франт Петреску осмеливается говорить, что он не привык воевать с женщинами и детьми… «Вы у меня ко всему привыкнете или — ко всем чертям!» — думал Грау.
      Он перетряхнул полицию, кое-кого предложил выгнать, кое-кого отметил, например, полицая Галагана, который доложил ему о существовании каменоломни на Каменной косе, где удобно прятаться партизанам. Это Грау запомнил. Затем он произвёл повальные обыски и посадил сразу двадцать человек. Ничего существенного узнать не удалось. Тогда применили физическое воздействие, иначе говоря — пытки. Лишь после этого Грау вырвал признание у одной женщины, чью пятнадцатилетнюю дочь пытали у неё на глазах.
      Женщина показала, что слышала, будто в город приходил какой-то матрос. От кого она слышала? Не помнит? Сейчас она вспомнит. Теперь пришлось дочери смотреть на то, что делают с её матерью. Девочка не выдержала, закричала: «Не бейте маму! Я знаю… я всё скажу…» И она назвала имя соседки, которая говорила им о матросе.
      Взялись за соседку. Та заявила, что действительно слышала о матросе, он приходил в город в дырявой соломенной шляпе, а сказала ей о нём старая Галаганиха.
      Добрались до старухи. Она держала себя гордо, в полной уверенности, что матери полицая ничего не будет, и подтвердила, что собственными глазами видела этого матроса в соломенной шляпе и даже погналась за ним, потому что шляпа на нём краденая и принадлежит её покойному мужу. Где она видела матроса? Да на базаре. Куда он девался? То-то и лихо, что будто сквозь землю провалился. А почему она решила, что он матрос?
      На это старая Галаганиха дала довольно подробный ответ. Перед самой войной приехал на побывку матрос Семенцов, он захаживал к дочке лоцмана Познахирко, а Познахирко ещё в ту войну партизанил против немцев, наверное и сейчас партизанит, хата его пустая стоит, и с тем матросом они, через дочку, одной верёвочкой связаны…
      Это были ценные сведения. Но дальше старуха начала заговариваться. Она трясла седой взлохмаченной головой, дико поводила глазами и твердила одно: тот матрос — нечистая сила, а не человек, только что был — и нет его. Так и не добился от неё Грау ничего больше. Нить, найденная с таким трудом, обрывалась.
      Всё-таки Грау приказал искать человека в старой соломенной шляпе (о наблюдении за Каменной косой он распорядился раньше). На другой же день усердный Галаган, напуганный допросом матери, доставил в гестапо сразу двух обладателей злосчастной шляпы. Спустя день ещё один полицай задержал человека в такой шляпе. А потом пошло и пошло. К Грау таскали молодых и старых, горожан и селян. Широкополую соломенную шляпу — бриль носили многие в этих местах. Людей допрашивали, били и вынуждены были освобождать за полным отсутствием улик. Однако Грау не терял надежды. Он знал, что в таких делах требуется терпение и настойчивость.
      Но, будто в ответ на его действия или в насмешку над ними, последовали один за другим три удара: взлетел на воздух железнодорожный мост вместе с проходившим по нему воинским поездом, уничтожен румынский караульный пост на мысе Хамелеон, исчез румынский катер, патрулировавший в море.
      Если последние два случая Грау объяснял ротозейством капитана Петреску и низким качеством его солдат, то мост охраняли не румыну, а немцы, но как раз здесь был нанесён самый сильный удар. Настолько сильный, что сам Грау едва не слетел с поста. Капитан Петреску был в тот же день смещён и отдан под суд. Обер-лейтенант Зумпф получил строгое взыскание и ещё дёшево отделался, как заявил ему Грау.
      Грау рвал и метал. Выражение его ледяных глаз говорило Зумпфу, что он расправится с ним, как с Петреску, если в ближайшее время не будут пойманы виновники диверсий и не будет раздавлено их осиное гнездо.
      Зумпф позеленел от унижения, обиды и злости, но смолчал. Зато, возвратись к себе в комендатуру, он выместил всё на подчинённых. Комендантской команде и полицаям приказано было живым или мёртвым добыть человека в этой проклятой шляпе. Галагану, который заикнулся было, что и так старается по распоряжению господина зондерфюрера, Зумпф заехал кулаком в зубы, пнул ногой и выгнал вон. Если бы он мог так же расправиться с господином зондерфюрером! Увы, об этом можно было только мечтать.
      Зумпф топал сапогами, бегал взад и вперёд по комнате, маленький, белобрысый, с красной физиономией, украшенной чёрными угрями, и ругал Грау, полицаев и паршивый городишко, куда его занесла нелёгкая. Он ругался так, как может ругаться старый гитлеровский служака, у которого всё, казалось, шло хорошо и вдруг пошло плохо.
      И вот произошло чудо, которого Зумпф уже не чаял дождаться. Галаган, получивший от него по морде, выследил-таки ещё одну соломенную шляпу, и, больше того, он утверждал, что задержанный им человек — главный местный большевик, секретарь городского комитета партии Аносов.
      Зумпф вначале не поверил. Но служивший у него осведомителем Полищук подтвердил это. А Полищуку Зумпф доверял, как бывшему землевладельцу, разорённому большевиками.
      Это была удача — заполучить такого важного большевика. Теперь-то Зумпф сумеет утереть нос высокомерному Грау. Но опять ему не повезло. Зумпф слишком погорячился, допрашивая арестованного. Очень уж не терпелось ему добыть сведения, которые восстановят его репутацию в глазах начальства и уронят репутацию всеведущего Грау. Но ничего Зумпф не узнал. Зато Грау узнал, что он прячет у себя важного арестованного. В результате Зумпф опять получил от него нагоняй и должен был расстаться с честолюбивыми надеждами.
     
     
      Глава девятая
     
      1
     
      Тучи низко висят над морем и берегом. Накрапывает дождь. Время далеко за полдень, а кажется, что только рассвело, — такой тусклый, свинцовый свет лежит на всём: на волнах прибоя, на солончаках, на степной дороге. Дорога и степь пустынны. Но вот из-за поворота показываются два человека: слепец-нищий и мальчик-поводырь. Они пересекают дорогу и осторожно спускаются в размытый дождём овраг, который тянется до самого города.
      С наступлением темноты Семенцов и Костя выбираются из оврага в том месте, где он подходит к задам городской окраины. Здесь находится дом Трофима Михайлюка.
      Семенцов лежит у покосившегося забора и всматривается в резкие огни окраины: дома ли Михайлюк, один ли и можно ли к нему?
      Некоторое время он прислушивается, потом делает знак Косте и начинает бесшумно ползти вдоль забора. Собак у Михайлюка, он знает, нет, за забором — сарай, а за сараем направо, рукой подать — дом. Он приподымается и, невидимый в темноте, легко перепрыгивает через забор. За ним прыгает Костя. Всё тихо.
      Они огибают сарай, поворачивают направо и спустя минуту стоят в низких тёмных сенях дома. Семенцов стучит два раза тихо, один раз громче, ждёт и опять стучит. Никто не отзывается. Значит, Михайлюка нет. Может быть, его тоже схватили?
      В это время с улицы слышится скрип отворяемой калитки. Кто-то со стуком направляется к дому. Ага, это Михайлюк со своими костылями. В самый раз!
      — Здравствуй, Трофим…
      В темноте слышно, как идущий резко останавливается:
      — Кто тут?
      — Это я, — сказал Семенцов.
      — Тьфу ты, пропасть! То один, то другой… — Михайлюк увидел Костю, нагнулся к нему и, узнав, проворчал: — И ты? Носит тебя нелёгкая.
      Он отпер дверь, пропустил гостей в дом, завесил окно дерюжкой, потом зажёг лампочку, прислонил костыли к стене, опустил своё короткое грузное тело на табурет у стола и лишь после этого обернулся лицом к Семенцову.
      Лицо у Михайлюка было крупное, красное, с частыми прожилками на носу и на отвислых щеках, глаза маленькие, угрюмые.
      Семенцов снял с головы соломенную шляпу, которую нашёл на хуторе, положил на стол и пристально посмотрел на Михайлюка.
      — Где комиссар?
      — Пропал комиссар, — сказал Михайлюк.
      Наступило молчание.
      — А ты? — спросил Семенцов.
      Михайлюк устало махнул рукой:
      — Ты сидай, слухай. За тем ведь притопал. А ты, пацан, — обернулся он к Косте, — рот на замок, будто нет тебя!
      Несмотря на увечье, а может быть — благодаря ему, Михайлюк всюду свободно бывал, всё видел и слышал. Это был именно такой человек, какой требовался партизанам. На днях Михайлюк разузнал, что в город доставлены строительные материалы, а возле бывшего амбара Рыбаксоюза поставлен караул. С чего бы? Михайлюк хотел дать знать об этом на Каменную косу, но Семенцов перестал являться. Может, с ним что-то случилось, а может, отряд сменил своё местопребывание?
      Спустя день после ухода Познахирко на зорьке кто-то постучался. Михайлюк выглянул в окно и разглядел соломенную шляпу, которую носил Семенцов. Но это был не Семенцов, а комиссар отряда Аносов. Первым делом он потребовал взрывчатку, хранившуюся у Михайлюка, затем выслушал его сообщение и особенно заинтересовался амбаром Рыбаксоюза.
      — Я ему: «Дайте срок, узнаю». А он: «Срок один, война!» — рассказывал Михайлюк. — Вышел я последить, не шляется ли кто возле хаты: мост как шарахнули, гестаповцы совсем осатанели, а полицаи ровно собаки рыщут. Вхожу обратно, вижу — комиссар уже собирается. Говорю ему: «Погодили бы до вечера, неспокойно у нас», а он: «Некогда годить!» И ушёл.
      Днём Михайлюк был в городе и услышал, что какого-то человека арестовали возле амбара Рыбаксоюза. Он сразу догадался — кого. До самого вечера он кружил неподалёку от здания горсовета, где теперь помещалось гестапо. Михайлюк знал, что обыкновенных арестованных оставляют в комендатуре, а политических переводят в гестапо. Если комиссара опознали, его обязательно отправят сюда.
      День кончался. Михайлюк уже надеялся, что этого не случится. Но в сумерки он увидел Аносова под усиленным конвоем. И Аносов его, кажется, увидел. Он ступал через силу, видно, очень мучили его на допросе. Вдруг он сорвал с головы соломенную шляпу, ударил ею по лицу конвоира и выронил её. На него накинулись и поволокли. И шляпу подобрали…
      — Что-то я не пойму, — произнёс Семенцов, медленно, с трудом выговаривая слова. — Прямо в лапы к ним шёл он, что ли?
      — Зачем — прямо? Шёл по делу, а попал к ним.
      — Нет, — покачал головой Семенцов. — Комиссар не такой человек, его голыми руками не возьмёшь… Что-то здесь не так.
      — Может, и не так, — неопределённо согласился Михайлюк и, поворотясь к Семенцову спиной, объявил, что выйдет поглядеть, как и что. — А то пропадать с вами вместе мне неохота.
      Семенцов внимательно смотрел на него.
      — Та-ак… — протянул он. — Так-так, Трофим…
      Михайлюк вдруг тяжело задышал, глаза его налились коровью, даже волосы в бороде, казалось, зашевелились. Но он пересилил себя, сказал просто:
      — Что я? Костылями разве отобьёшь его?
      Семенцов с ожесточением заскрёб бородку.
      — Какого человека загубили! А?
      Несколько минут оба молчали.
      — Говорил я ему: дай срок, не суйся. Так нет же, мало ему меня, сам полез.
      — Знал, куда лез, — перебил Семенцов, — а вот ты не знал!
      — Я-то?
      — Молчи уж. Шляпу почему не подобрал? Комиссар тебе её кинул.
      — Попробуй подбери… еле ноги унёс. Ещё в шею надавали.
      — Мало надавали… — Семенцов говорил со злостью. — Вот она!
      Он показал на шляпу, удивляясь, что Михайлюк до сих пор не спросил, откуда она у него. Но Михайлюк и сейчас не спросил.
      Он шагнул к двери, открыл её, обернулся, тяжело опершись на костыли.
      — Куда уж мне… А вот слушай. Когда повели комиссара, он слово такое крикнул: «Берегитесь белявого!» А там хошь верь, хошь не верь.
      — Это он! — выкрикнул Костя.
      — Кто такой Полищук?
      — Полищук? — На угрюмом лице Михайлюка впервые отразилось удивление. — Постой… не тот ли, что с хутора? Неужто вернулся? Что-то я его не видел.
      — И не увидишь, — сказал Семенцов.
      Михайлюк повернул ухо к двери, прислушался и, стуча костылями, быстро вышел.
      Семенцов и Костя остались одни. Семенцов сидел, крепко обхватив руками колени, и что-то соображал. Костя с надеждой смотрел на него. В глазах Кости этот человек способен был на всё, даже спасти комиссара.
      Вдруг с улицы донёсся громкий окрик:
      — С кем разговариваешь!
      — Да бог с вами, — степенно отвечал Михайлюк.
      — Я за тобой давно присматриваю, — продолжал первый голос. — Думаешь, не знаю, что ты за птица? А ну поворачивай оглобли!
      Послышались шаги возле калитки, потом во дворе. Не оставалось сомнений: кто-то задержал Михайлюка и шёл сюда. Семенцов сдвинул в сторону сундук, под которым был ход в подпол, погасил лампочку, столкнул Костю в подпол, а сам шагнул к двери, нащупывая в кармане наган. Шаги приближались. Он приоткрыл дверь в сени, недоумевая, почему сцепился Михайлюк с этим крикуном. Или тот караулил под домом?
      — Пожалуйте, окажите уважение, — говорил между тем Михайлюк, всё повышая голос, очевидно, чтобы предупредить Семенцова. — Погода собачья, и служба ваша, правду сказать, тоже… собачья.
      — Что-о? В морду захотел? Отворяй, хромой чёрт!
      — Так смотрите… не оступитесь, — уже не скрывая насмешки, ответил Михайлюк и толкнул костылём дверь.
      Семенцов отступил за дверь, готовый встретить неизвестного, с которым, видимо, не без умысла так дерзко разговаривал Михайлюк.
      Дверь шумно распахнулась. В комнату вошли двое. Михайлюк, чуть задев Семенцова плечом, но не подав виду, принялся шарить по столу, разыскивая спички и бормоча: «Сей момент… извиняюсь». Неожиданно он повернулся, костыль скрипнул в его руках, послышался удар.
      — Хватай его! — крикнул Михайлюк, зная, что Семенцов здесь.
      И не успел спутник Михайлюка опомниться от удара костылём, как железные руки Семенцова нашли его в темноте и сдавили его горло, а Михайлюк забил ему рот тряпкой.
      После этого Семенцов повалил его на пол и связал, а Михайлюк, прыгая на одном костыле, отыскал спички и зажёг лампу. Теперь Семенцов и Костя, высунувший голову из подпола, могли разглядеть, кого послал им бог. Это был Данила Галаган, полицай, собственной персоной.
      Пока он приходил в себя, Михайлюк рассказал, как всё случилось:
      — Только я вышел за калитку, вижу — кто-то под окнами стоит. «Ага, думаю, вон ты где!» Его в чине повысили, он и старается. «Стой! — кричит. — Я за тобой давно присматриваю, тля безногая!» Это он мне. А я, конечно, шапку долой и поздравляю с чином, всё как положено. Куда там! С кулаками лезет: «Кого прячешь! Сусмайнилэ!» Это по-румынски «руки вверх!» Ну, я иду, конечно, а сам прикидываю: стоящее это дело или не стоящее? Может, самого спросим? — кивнул Михайлюк на Галагана, который уже пришёл в себя и дико смотрел то на хозяина, то на Семенцова.
      Костя вылез из подпола и встал у стены. Семенцов приказал ему завесить окно поплотнее и, предупредив Галагана, что прострелит его паршивую башку, если тот пикнет, приступил к допросу. Кляп был вынут. Галаган увидел направленный на него наган и начал послушно выкладывать всё, что знал об интересовавшем Семенцова складе: там, в амбаре Рыбаксоюза, хранится большой запас тола, потому и поставлен караул.
      В надежде задобрить Семенцова Галаган, сверх того, признался, что слышал от офицеров, квартирующих в его доме: за городом спешно возводится новая пристань, здесь будет перевалочный пункт, отсюда боеприпасы, техника, продовольствие должны следовать к фронту морем…
      «Так вот что имел в виду комиссар своей запиской: пристань и склад!» Но Семенцов ничем не выдал своих мыслей.
      — А товарища Аносова кто выдал? — спросил Михайлюк, делавшийся всё мрачнее, по мере того как выяснилось значение показаний Галагана. «Проглядел я… а ещё уговаривал комиссара: дай срок, узнаю. Сам прозевал и его не удержал… Эх, Трофим!» Эта мысль точила его, не давала покоя. Но голос его звучал ровно, когда он вторично спросил: — Аносова кто выдал?
      — Не знаю, святой крест, не знаю!
      — А Шевелевича и его жинку? А старого Гриценко, его сын на фронте… Вспомни, вспомни, Данила Тимофеевич, — продолжал Михайлюк с невозмутимостью, казавшейся теперь ужасной.
      — Не я, не я, — затрясся Галаган. — Моё дело сполнять…
      — А нашего товарища Аносова кто выдал? — допытывался тем же ровным, невыразимо страшным голосом Михайлюк. — Он твою дочку учил, сына учил, в люди их вывел…
      — То… то Полищук, — пролепетал через силу Галаган.
      — Аносов в подвале гестапо?
      — В подвале.
      — Скоро?
      Галаган от страха не сразу понял, о чём его спрашивают, а поняв, сказал:
      — Завтра.
      Семенцов молчал во время этого диалога. При последних словах Галагана он быстро приставил наган к его голове:
      — Врёшь, чёртов сын!
      Галаган побожился, что сегодня был отдан приказ поставить наутро виселицу на площади.
      Теперь замолчали все.
      Михайлюк тяжело опустился на табурет. Семенцов не сводил с Галагана ястребиных бешеных глаз. Костя ёжился у стены, его била лихорадка.
      Некоторое время никто не произносил ни слова. Потом Семенцов спросил, видел ли Галаган, кто подобрал шляпу Аносова, и услышал ответ: «Полищук». Семенцов переглянулся с Михайлюком. Больше Галаган не был им нужен. Ему опять забили рот кляпом, впихнули в мешок, который нашёлся у Михайлюка, и вытащили во двор, а со двора, оврагом, вниз, к берегу моря.
      Было темно, тихо, лишь издали доносились звуки губной гармоники, на которой играл по вечерам румынский ветеринар, живший у старухи просвирни.
      Галаган завертелся в мешке, как кот, услышав плеск прибоя. Михайлюк, не обращая на него внимания, словно он был уже не человек, а просто лишний предмет, отыскал на берегу увесистый камень. Семенцов привязал камень к мешку, взвалил мешок на плечи и вошёл в море. Мешок бесшумно опустился на дно.
      Так непредвиденно для Данилы Галагана было отмечено его производство в старший полицейский чин.
      Задерживаться в городе было теперь не к чему. Следовало поскорее вернуться либо к морякам, либо в отряд… нет, к морякам он быстрее доберётся — и попытаться спасти комиссара. Семенцов и сейчас ещё не верил, что казнь назначена на завтра.
      Он постоял в тяжёлом раздумье посреди комнаты. Взгляд его упал на шляпу. Он взял её, протянул Михайлюку. Семенцов с той целью и надел её в дорогу, чтобы как-нибудь дать знать комиссару, что его сигнал принят. Михайлюк выслушал Семенцова и спрятал шляпу в сундук.
      — Пошли, — сказал Семенцов Косте, который всё ещё стоял у стены и ёжился, словно ему было холодно.
      Костя отрицательно покачал головой.
      — Ты что? — не понял Семенцов.
      — Я останусь, — сказал Костя. — Я вместе с Михайлюком, я сумею… вот увидите!
      — Это ты брось, шутки шутить не время.
      — Я сумею, — упрямо повторил Костя.
      Семенцов посмотрел на Михайлюка.
      — Что ж… пускай, — проворчал тот.
      Семенцов подумал, что мальчишке, пожалуй, и правда лучше остаться, чем ночью пробираться вместе с ним по степи. Один он быстрее управится. А днём Костя и без него найдёт дорогу.
      — Ну смотри, парень, я за тебя в ответе. А может… пойдём? — на всякий случай спросил Семенцов.
      Костя глянул на него исподлобья, промолчал. Семенцов ушёл.
     
      2
     
      Когда Аносов, не слушая предостережений Михайлюка, покинул его дом, он не думал о возможной опасности. Кто узнает его в этой свитке, сбитых сапогах и дырявой соломенной шляпе? Аносов не подозревал, что как раз шляпа и представляет для него опасность. Михайлюк тоже ничего не знал об этом. Начальник гестапо позаботился о том, чтобы население не догадалось, кем он интересуется и почему.
      Итак, Аносов благополучно добрался до амбара Рыбаксоюза, высмотрел всё, что нужно, и решил задержаться в городе и вызвать на помощь Семенцова — настолько важно было то, что он узнал. Рядом тянулся в сторону моря глубокий овраг. Аносов улёгся на склоне оврага, надеясь выяснить время смены караула возле склада. Пользуясь безлюдьем, он написал шифрованную записку, которую Михайлюк доставит на Каменную косу, с тем чтобы завтра Семенцов был в городе. Из предосторожности Аносов спрятал записку под подкладку шляпы, шляпу сунул под голову и сделал вид, будто спит.
      — Эй, бродяга, чего разлёгся? Марш отсюда!
      Грубый окрик заставил Аносова открыть глаза. Он увидел на краю оврага толстого человека, в котором узнал Галагана. Это была неприятная встреча. Аносову было известно, что Галаган служит в полиции. Делать нечего, он поднялся и побрёл к морю, на ходу напялив на голову шляпу.
      Едва Галаган увидел эту шляпу, он крикнул: «Стой!» — и дал тревожный свисток.
      Возможно, что Аносов ещё мог бы спастись, если бы у него были молодые ноги и здоровое сердце. Но он знал себя и рассудил, что лучше не бежать. Документ у него в порядке, узнать его трудно, а других улик против него нет. Но улика была — та, о которой знал Галаган, и Аносова немедленно доставили в комендатуру, а потом — в гестапо.
      Уже первые слова, сказанные ему Галаганом при аресте, выражение изумления и злобного торжества на его жирной физиономии показали Аносову, что он допустил ошибку. И всё, что произошло с ним потом: допросы, угрозы, физические насилия, — не могло заглушить сознания совершённой им ошибки. Ошибочно было думать, что его не узнают в городе, где его знали все, ошибкой было не посоветоваться с товарищами, прежде чем отправиться в рискованное путешествие, — ведь он сам не раз предостерегал товарищей от излишнего риска, ошибкой было не послушаться Михайлюка. Но в основе всех этих частных ошибок лежала общая, главная ошибка: переоценка себя, своего опыта и умения.
      Так думал комиссар Аносов. Он судил себя судом своей партийной совести, много строже, чем заслуживал, и не признавал оправданий. Теперь ему оставалось с достоинством и твёрдостью встретить смерть, чтобы его смерть послужила делу борьбы. И ещё одно заботило Аносова: записка, спрятанная в шляпе. Когда его вели в гестапо, он заметил Михайлюка, ударил шляпой конвоира и отшвырнул её в слабой надежде, что Михайлюку удастся подобрать её. И больше Аносов уже ни о чём не заботился.
      Его привели к зданию горсовета. Здесь на втором этаже находился прежде горком партии. Вот и второй этаж, вот и третья дверь направо, здесь был его кабинет. Сюда его и ввели. Здесь теперь помещался кабинет начальника гестапо.
      Казалось странным, что комната и вещи в ней не переменились, тогда как он, Аносов, стоит с закрученными за спину руками, а за его столом сидит долговязый эсэсовец в чёрном мундире и с дряблым серым лицом.
      — Если не ошибаюсь, вас зовут Аносов, — сказал гитлеровец, с неприятной отчётливостью произнося русские слова. Он встал, неслышно прошёлся по комнате и остановился спиной к окну, лицом к Аносову. — Вам всё здесь знакомо. Не правда ли? — На его тонких губах появилась бледная улыбка. Он повёл взглядом по стене, на которой красовались портреты Гитлера и Гиммлера, и добавил с той же улыбкой: — Почти всё.
      Аносов молчал. Он решил молчать с той минуты, как был арестован. А ведь он был живой человек. У него горела огнём спина после допроса в комендатуре, у него были выбиты зубы и текла кровь из ушей, и он знал, что это только начало. Но он молчал, словно не видел этого фашиста с тихим голосом и неслышной, кошачьей походкой.
      Начался допрос, если можно назвать допросом то, что один человек спрашивает, требует, грозит, кричит, а другой остаётся глух и нём. Потом Аносова повели в подвал гестапо. Наступила ночь и сменилась днём, и снова ночь и снова день. Времени суток здесь не различали. Под низким цементированным сводом подвала шла особая, не похожая ни на какую другую, страшная жизнь. Здесь был ад. Тело Аносова жгли, вытягивали, сжимали, били и гнули, словно это было железо, но и железо не выдержало бы то, что вынес этот человек. Он страдал ужасно, немыслимо — и всё-таки молчал.
      В те редкие минуты просветления сознания, когда палачи оставляли его в покое, перед ним возникали видения счастливого будущего: могучий братский союз свободных народов, радость труда, дружбы, любви… И что в том, что он уже не увидит этого? Здесь, в фашистском аду, пытали и убивали его тело, но не могли убить его душу. Душа его оставалась свободной.
     
      3
     
      Костя плохо спал ночью. Он то вставал в темноте, прислушивался, то опять укладывался на тощем соломенном тюфячке в подполе. Возможно, что и Аносов лежал на этом тюфяке. Лежал, думал о нашей жизни, за которую боролся, не щадя сил. И вот завтра — конец, смерть…
      Косте чудился стук топоров, топот солдат, придушенный стон… Он не в силах был лежать, вскакивал, натыкался в темноте на стену и останавливался.
      Скреблась мышь в своей норе, храпел Михайлюк над головой, и отдалённый, слабый, но не умолкающий ни на минуту, доносился шум моря — свободный, призывный шум.
      Мрак окружал Костю и проникал в душу. Охваченный тоской, он долго не мог уснуть.
      Сверху, сквозь щели пола, начал пробиваться свет. Заскрипел отодвигаемый сундук, откинулась половица, в подпол заглянул Михайлюк:
      — Вставай, хлопче, снедать!
      Это серое утро и будничный голос Михайлюка были словно из другого мира, не знавшего и не желавшего знать то, что мучило Костю. На подоконнике коптила керосинка, на столе стоял чугунок с картошкой. Михайлюк очищал картофель от шелухи, макал в соль и отправлял в большой беззубый рот. Казалось, это был другой человек, совсем не похожий на того, которого Костя видел ночью. И всё было другое…
      С тяжёлым чувством смотрел Костя на Михайлюка. От еды он отказался. Михайлюк не стал уговаривать. Он потянул к себе костыли и встал. Голова его сразу ушла в приподнятые костылями плечи, отчего он казался горбатым.
      — Сиди и не суйся, понял? — Михайлюк застучал костылями к двери.
      Костя подождал немного, достал и внимательно осмотрел свой тесак, спрятал под штаны. После этого он вышел и тщательно притворил за собой дверь.
      Время было не раннее, а на улице пусто и как-то непривычно просторно. Костя вначале не мог понять, отчего так просторно, потом сообразил: деревья, прежде окаймлявшие улицу с двух сторон, были вырублены. Костя миновал окраинную улицу, повернул к бульвару. На бульваре тоже было безлюдно. Даже море казалось отсюда иным — пустым и скучным.
      Пройдя ещё некоторое расстояние, Костя услышал стук, скрип и вздрогнул. Нет, это везли лес к берегу. Значит, Галаган правду сказал о новой пристани.
      Костя посмотрел в ту сторону, стараясь разглядеть амбар Рыбаксоюза, и заметил повыше берега часового. На всякий случай Костя решил запомнить это, потому что раньше здесь часового не было.
      Но что бы Костя ни делал и куда бы ни смотрел, всё время он думал только об одном… За бульваром начиналась городская площадь, а за площадью — горсовет, где теперь гестапо.
      Костя постоял, обдумывая, как ему выполнить своё намерение. Какая-то женщина, неуклюже тряся грузным телом, пробежала мимо него. Лицо у неё было потное, испуганное. Это была Галаганиха.
      Костя торопливо присел возле кучи мусора, делая вид, будто роется в ней, а сам исподтишка следил за женщиной. Если она побежит в комендатуру, ему следует найти Михайлюка и предупредить; если домой — значит, она ещё ничего не знает о Галагане. Женщина повернула в переулок, к своему дому. Костя успокоился и начал пробираться к горсовету. Идти прямо через площадь он раздумал.
      День выдался сырой и пасмурный, как вчера. По небу быстро неслись облака. Резкие порывы налетающего с моря ветра гнули деревья, срывали с них листья и кружили белую уличную пыль.
      Костя осторожно выглянул из переулка. Впереди высилось здание горсовета. Оно было самым крупным в городе, в три этажа, с широким подъездом, перед которым теперь стояли два часовых, а третий, с винтовкой наперевес, ходил вдоль ограды из колючей проволоки.
      Всё это Костя рассмотрел в одну минуту: и часовых, и колючую проволоку, которой гестаповцы оцепили горсовет, и офицера, важно поднимавшегося по ступеням подъезда, и флаг со свастикой над подъездом… Но не это привлекло его внимание, а тёмные, забранные толстой решёткой окна подвала. Там, по словам Галагана, находится Аносов.
      Костя повёл глазами мимо подвальных окон и слева, где начиналась площадь, увидел два свежевкопанных столба. Сначала он не понял, зачем они здесь, потом заметил, что прохожие стараются быстрее миновать это место, и это всё объяснило ему.
      «Значит, правда… здесь… сегодня!» Сердце Кости упало. Прижав руки к груди, втянув голову в плечи, он застыл на месте, не в силах отвести взгляда от этих, таких обыкновенных и вместе с тем таких страшных столбов.
      Неожиданно Костя увидел Михайлюка. Михайлюк был в фартуке дворника и с метлой в руках. Зажимая костыли под мышками, он неуклюже размахивал метлой и поднял такую пыль, что часовой, шагавший вдоль колючей проволоки, накричал на него. Михайлюк почтительно поклонился, и Костя заметил у него на голове соломенную шляпу, которую оставил вчера Семенцов.
      Сейчас для Кости было большим облегчением увидеть Михайлюка. Но видел ли Михайлюк Аносова? И здесь ли, в подвале ли, Аносов?
      Выждав, когда Михайлюк со своей метлой очутился неподалёку от подвальных окон гестапо, Костя вышел из переулка и направился к нему, на ходу протягивая руку:
      — Дай копеечку!
      Михайлюк нахмурился, замахнулся на него метлой. Но Костя продолжал приставать:
      — Дяденька, дай копеечку… хлебца дай…
      Михайлюк, стуча костылями, шипел сдавленным голосом:
      — Уходи с моих глаз!
      Редкие прохожие оглядывались на назойливого попрошайку. Часовой, услышав шум, обернулся, но, охваченный острым, неодолимым чувством, Костя остановился как раз против подвального окна и громко крикнул:
      — Какая у тебя, дяденька, дырявая шляпа! Может, кто на память подарил? — И ему показалось или он точно увидел мелькнувшее сквозь железную решётку подвала лицо.
      «Аносов… комиссар… он услышал, понял, зачем они здесь!» Костя готов был броситься на часового, рука его уже искала тесак.
      Михайлюк толкнул его с такой силой, что он отлетел на несколько шагов. А Михайлюк, не отставая, стучал за ним вслед костылями и шипел:
      — Вот я тебя… убирайся!
      Но глаза его блестели, лицо странно морщилось. Кажется, он вовсе не сердился.
      Косте было всё равно, сердится на него Михайлюк или нет. Комиссар здесь, рядом, за решёткой, а они не могут ему помочь. Были бы здесь Семенцов с моряками или Теляковский с партизанами, они бы знали, что делать.
      Костя брёл, опустив голову, не слушая Михайлюка. Вдвоём они вернулись домой. Михайлюк снял фартук, поставил в угол метлу, вскипятил воду и заставил Костю напиться чаю. Даже разыскал для него огрызок сахара.
      — Ну и дурной, на кого ты полез? Разве их голыми руками возьмёшь? — бормотал он.
      — А вы Галагана взяли! — озлобленно выкрикнул Костя.
      — Так то Галаган, а это… — Михайлюк махнул рукой. — Ну пей, пей, не зевай. Мне идти надобно. А ты сиди. Может, Семенцов явится, жди. Тогда мы…
      Костя молчал. Он понимал, что это пустой разговор.
      — Морока мне с тобой, — вздохнул Михайлюк.
      Вдали глухо ударил барабан. Лицо Михайлюка дрогнуло.
      — Пошли. Только смотри, малый!
      Они пришли на площадь и замешались в толпе, которую согнали сюда полицаи со всего города. Все молчали, старались не смотреть друг на друга, словно совестились, что вот стоят они и не смеют уйти. Ветер усиливался. Отдалённый, но всё явственней, громче доносился грохот прибоя. Как будто били тысячи траурных барабанов.
      Послышался топот солдат, раздалась команда, и между столбов с перекладиной, над безмолвствующей толпой появился человек с обнажённой седой головой — Аносов.
      Его лицо носило следы перенесённых страданий. Но вот он поднял голову, выпрямился и… улыбнулся. Это было так страшно, что женщины в толпе заплакали.
      — Не надо плакать! — услышал Костя знакомый и в то же время далёкий, словно из другой, неведомой ему земли донёсшийся голос.
      Шесть дней пытали его, стараясь вырвать хотя бы одно слово — и не могли. А теперь он сам заговорил. Он обращался к народу, ради которого боролся, страдал и шёл на смерть:
      — Не надо плакать! Любите Родину в её трудный час, бейте врага и верьте, что час победы придёт…
      — Мы верим! — закричал Костя. — Мы обещаем…
      Михайлюк зажал ему рот. Ещё кто-то крикнул, и ещё. Толпа пришла в движение. Но резкая команда заглушила слова Аносова. Петля захлестнула шею. А море гремело всё громче, будто отдавая прощальный салют, ветер кружил над площадью горькую пыль, стремительно уносились облака в небе. И над площадью, над потрясённой горем и гневом толпой качайся в петле человек — тот, кто завещал любить Родину и бороться с врагом.
     
      4
     
      Катер шёл открытым морем, ведя на буксире лодку. Время близилось к полуночи. Раздувая пенистые «усы», катер описал дугу и сбавил ход, заглушил мотор. Через минуту отвалила лодка. Семенцов, хорошо знающий эти места, вёл её к берегу.
      Он покинул Михайлюка, торопясь к морякам, пока они ещё не ушли на Каменную косу, где захваченный ими катер пришлось бы затопить. А катер требовался для задуманного Семенцовым дела: нужно было использовать сведения, добытые такой дорогой ценой, и отплатить за гибель комиссара. (О казни узнали от вернувшегося днём Кости.)
      Теперь план, предложенный Семенцовым и одобренный всеми, приводился в исполнение.
      Причалили. Берег здесь был пустынный. К нему спускался глубокий овраг. Пройдя по дну оврага шагов сто — полтораста, Семенцов сделал товарищам знак остановиться, а сам с Микешиным пополз вверх по склону. Если он рассчитал правильно, как раз над ними должен находиться амбар Рыбаксоюза, превращённый гитлеровцами в военный склад, а ниже, на берегу, — строящаяся пристань.
      Семенцов и Микешин ползли медленно, то и дело прислушиваясь. Но вот вверху обозначился каменный край оврага. Они залегли, всматриваясь в темноту.
      Приземистое широкое здание амбара смутно выступало на фоне ночного неба. А где часовой? Моряки напрягли слух, но мерный шум прибоя поглощал все звуки. Где же всё-таки часовой? Ага! Он, наверное, стоит у противоположной стены амбара, где дверь.
      Семенцов вытянулся на земле пластом и пополз. Микешин — за ним. Вот и стена амбара. Моряки осторожно поднялись на ноги, прижались к стене. И вовремя. С противоположной стороны амбара послышались шаги.
      Едва часовой вышел из-за угла, Семенцов и Микешин кинулись на него, зажали рот, повалили и заткнули рот тряпкой. Винтовку успел подхватить Микешин. Затем часового связали и положили под стеной амбара, оглушив прикладом по голове. После этого Семенцов занялся дверью, а Микешин спустился в овраг за товарищами.
      Вскоре вверх и вниз по склону двигались люди с мешками, нагруженными небольшими плоскими ящиками в плотной упаковке — взрывчаткой. Ящики укладывали в лодку, которую караулил Костя, упросивший моряков взять его с собой. Наконец погрузка закончилась.
      Теперь предстояло заминировать склад. Это взял на себя Микешин. Семенцов помогал ему. Остальные моряки ждали в лодке.
      Микешин и Семенцов сделали своё дело, затем посоветовались и привязали проволоку, протянутую от мины, к руке часового, который ещё находился в беспамятстве. На тот случай, если он не очнётся до смены караула, сменяющий его солдат или разводящий обязательно наткнётся на проволоку от самодельной мины.
      До сих пор всё шло благополучно. Но, когда Микешин и Семенцов собрались в обратный путь, они услышали приближающиеся шаги. Неужто Михайлюк ошибся и смена караула производится раньше?
      В одно мгновение Семенцов осознал грозящую опасность: солдаты непременно заденут провод от мины, и взрыв произойдёт раньше, чем лодка отойдёт на безопасное расстояние от берега. Нужно задержать караул!
      — Беги к лодке! — шепнул Семенцов Микешину. — Я их обману! А в случае чего… к Михайлюку подамся.
      Микешин понял, что раздумывать некогда и другого выхода нет. Он исчез.
      На Семенцове была форма румынского лейтенанта, найденная на катере. Надел он её на всякий случай. Сейчас был именно такой случай. Он быстро пошёл навстречу караулу, придав лицу лениво-равнодушное выражение, какое приличествует королевскому офицеру.
      Караул состоял из трёх человек: два солдата и разводящий — усатый фрунташ (ефрейтор). Он светил впереди себя фонариком. Увидев внезапно возникшего из темноты господина локотенента (лейтенанта), фрунташ остановился. Но он был старый служака и, прежде чем спросить, что делает здесь незнакомый офицер, скомандовал «смирно» и отдал честь. Семенцов небрежно прикоснулся двумя пальцами к фуражке, показал на свои часы, и сделал недовольную мину, что должно было означать: офицер обнаружил непорядок. Пусть сам фрунташ догадывается, поспешил ли он со сменой караула или опоздал.
      Это был верный ход.
      В последнее время произошло столько событий и перемен, что у фрунташа голова шла кругом: капитан Петреску отдан под суд, вместо него новый командир, и начальник береговой охраны новый. И всё из-за немцев. Прежде жилось спокойнее. Может, господин локотенент тоже назначен сюда и только что прибыл?
      Фрунташ начал что-то говорить, видимо, оправдывался или объяснял, и в доказательство показал свои часы.
      У Семенцова был слишком бедный запас румынских слов, чтобы вступать в препирательство. Он решил продолжать в том же духе и повелительно скомандовал:
      — Рэпэты! Ворбэштэ скурт! (Повторите! Говорите коротко!)
      Услышав начальственный окрик, исполнительный фрунташ вытянулся столбом, однако заговорил не коротко, а опять длинно.
      За спиной Семенцова, в десяти шагах, находился заминированный склад и оглушённый часовой, который мог очнуться и дёрнуть привязанную к его руке проволоку. За спиной была смерть. Но Семенцов стоял, слушал румынского фрунташа и кивал головой. Его задача — задержать болтливого дурня. Задержать любой ценой.
      Вдруг один из солдат показал рукой на море. Фрунташ посмотрел в ту сторону. Обернулся и Семенцов. Его зоркие глаза легко отыскали в тёмном море лодку, которая была уже далеко от берега.
      Теперь можно было не церемониться. Заметив, что фрунташ взялся за свисток, висевший на шее, Семенцов вырвал свисток, скомандовал:
      — Ынапой! (Назад!)
      Фрунташ, возможно, и был глуп, но не настолько, чтобы не заподозрить, наконец, неладное. Его усатое лицо нахмурилось. Он попятился, крикнул что-то солдатам.
      «Ну, была не была…» Семенцов выхватил наган и всадил пулю прямо в грудь фрунташу. Тот повалился, выронив фонарь. Стало темно. Семенцов наугад выпустил по солдатам ещё две пули и побежал к оврагу. Позади слышались крики, выстрелы. Но солдаты, растерявшиеся от неожиданного нападения, целились плохо. Семенцов надеялся уйти. Но не успел…
      В городе услышали стрельбу. Из комендатуры и из гестапо сердито запрашивали по телефону у начальника береговой охраны, что случилось. Начальник береговой охраны, в свою очередь, звонил начальнику караула, усатому фрунташу, который в это время уже лежал с простреленной грудью. А к заминированному складу спешили напуганные солдаты караула. Вот они заметили связанного часового, наклонились к нему…
      И вдруг страшный удар потряс землю и небо, как орудийный гром главного калибра. Словно весь Черноморский флот вышел в море и начал бой. Нет, флот был далеко. Но дух флота реял над морем. И горсточка советских моряков вела здесь бой…
      Огненный столб высоко встал над берегом в том месте, где находился склад, озарив море, город и степь за городом. Туча камней, земли, песка, обломков дерева и клочьев человеческих тел взметнулась вверх. Дым и пыль скрыли берег и горящую пристань.
      А катер, подобрав лодку, уже шёл полным ходом в открытое море. Моряки слышали выстрелы и поняли всё. Они стояли, обнажив головы в память того, кто спас их и погиб смертью храбрых.
      — Эх, браток! — горестно прошептал Микешин. — Эх, друг… Ну и отквитаемся мы за тебя! Смотри! — крикнул он, хватая Костю за руку. — Помни, кто такой советский моряк!
      Ветер крепчал. Катер швыряло. Волны вздымались выше бортов. То зарываясь, то кренясь на правый, на левый борт, катер шёл курсом на Каменную косу.
     
     
      Эпилог
     
     
      Весна 1944 года выдалась необычайная: то лил дождь, то ярко светило и даже припекало солнце, то вдруг, откуда ни возьмись, валил хлопьями снег, какой и в январе не всегда здесь увидишь, и море хлестало на берег ледяной волной.
      Но всё-таки это была весна. Она одолевала и дождь, и снег, и колючую крупу, и тяжёлые серые тучи, низко висевшие над пасмурным, совсем не весенним морем. Тучи рассеивались, дождь переставал, небо яснело, море, стихало — победоносное жаркое солнце вставало над краем, лёгкий ветер нёс на своих крыльях влажный и тёплый запах весны, запах победы.
      Украина, Крым были освобождены. Гром канонады уже гремел над морем, возвещая близкое освобождение города, имя которого дорого сердцу каждого моряка.
      В один из этих дней, когда с утра накрапывал дождь, а к полудню распогодилось, к берегу, на котором был расположен городок, к обгорелому причалу пристала шлюпка. Из неё выскочили два моряка и проворно поднялись к городу.
      На вид им было лет по девятнадцати-двадцати, но, вглядевшись, можно было заметить, что они значительно моложе. Тот, что шёл впереди и которому, кажется, хотелось не идти, а бежать, был худощав, статен, со скуластым, обветренным, решительным лицом, небольшими зеленоватыми насмешливыми глазами и тёмно-рыжими, почти бронзовыми волосами, выбившимися чубчиком из-под сдвинутой набекрень бескозырки.
      Второй был немного пониже ростом, зато плотнее и шире в плечах, черноволосый и черноглазый, с округлым, румяно-смуглым лицом. Одет он был так же, как его товарищ, но в манере, с какой он носил форму, сквозил оттенок заботливого щегольства, ещё более заметный, когда он оглядывал себя и поправлял и без того аккуратно, по-уставному надетую бескозырку.
      Город был освобождён сутки назад десантом флотилии. Вернее, десант был высажен немного южнее города для овладения мысом, господствующим над этим плоским берегом. Высадка происходила на рассвете, под прикрытием тумана, который здесь держится по утрам. Оба матроса находились на головном катере, указывая командиру фарватер среди опасных бурунов и мелей.
      Румыны, прикрывавшие подступ к мысу, подняли руки, едва завидели советских моряков. Но на самом мысе пришлось выдержать бой: там засели немецкие пулемётчики, которые принялись стрелять в сдающихся румын и в наступающих советских моряков. Тогда лейтенант, командир головного катера, вместе с двумя матросами пополз по каменистому гребню мыса, укрываясь от пуль за зубчатыми выступами. Он проделывал путь, который ему пришлось уже однажды проделать в начале войны. И хотя с тех пор немало ходил и ползал он под пулями, но дороги на мыс не забыл.
      Втроём они подобрались к пулемётным точкам и забросали их ручными гранатами.
      Так был взят мыс Хамелеон с помощью лейтенанта Микешина и матросов Шумилина и Погребняка, которых он и теперь запросто звал Костей и Славой. А спустя несколько часов были освобождены устье речки за мысом и остров с курганом, памятный всем троим.
      К острову моряки подошли перед вечером. Здесь их встретили партизаны, державшие под обстрелом дорогу, но которой отступал из города противник.
      На высоком кургане, заросшем диким орешником, под седыми тополями, возле матросской могилы произошла эта встреча. Громким «ура» и ружейным салютом приветствовали друзья друзей. Были здесь командир партизанского отряда Теляковский, и разведчик Федя Подгайцов, и бывший лоцман Епифан Кондратьевич Познахирко, и его сын Борис, партизанивший не хуже других, и ещё многие и многие, кого моряки не знали и не помнили.
      Сегодня Костя Погребняк и Слава Шумилин получили увольнительную, чтобы навестить родной город.
      Они поднялись на бульвар, от которого остались одни пеньки, вышли на городскую площадь и дальше, мимо взорванного и догоравшего здания горсовета. Густой, едкий дым стлался над городом. Валялись ещё не убранные трупы, улицу загромождали повозки…
      Это была привычная картина войны, отступления врага. И запах гари был привычен. Товарищи не замечали его. Они искали людей. Но людей было мало. Иных угнали гитлеровцы, иные сами ушли, попрятались и лишь теперь начинали вылезать из погребов и сараев, измученные, ещё не верящие, что они свободны. Завидев двух советских моряков, смело шагающих посредине улицы, они тоже выходили на улицу, и вот уже собралась толпа, моряков окружили, обнимали, смеялись, шумели и всё спрашивали:
      — Так вы насовсем?
      — А как же! — отвечали моряки. — А завтра дальше, прямым рейсом!
      Громко стуча костылями, сквозь толпу протолкался седобородый старик с одутловатым лицом. Он покрикивал:
      — Отойди, дай дорогу! — И остановился, тяжело дыша и глядя на матросов маленькими глазами. — Что? Не признали? Так то я, Михайлюк! — Он обхватил Костю руками, выронив костыль. — То я… дай, думаю, погляжу… может, кто из наших… — бормотал он задыхаясь. — От молодцы какие! Моряцкая кость! Ну поздоровкаемся, морячило!
      Михайлюк говорив без умолку, словно хотел наговориться за все три года молчания. С радостью, смешанной с грустью, смотрел на него Костя, едва узнавая в этом седом, трясущемся старике прежнего Михайлюка.
      — Да, покорёжило дубок… — прохрипел Михайлюк, уловив его взгляд. — А выжил-таки им назло. А они, вон они! — Он кивнул на уткнувшегося в навозную жижу мёртвого гитлеровца.
      Толпа росла. Всем хотелось увидеть земляков. Женщины вздыхали, мужчины расспрашивали о новостях, а мальчишки — те ели моряков глазами.
      Костя и Слава шагали по городу, с трудом узнавая улицы, дома, переулки — всё, что было так хорошо знакомо прежде и что теперь казалось далёким, другим — потому ли, что сами они переменились или потому, что город сильно изменился. Но всё было другим: дома меньше, улицы у?же, редкие уцелевшие заборы до смешного низкими, люди постаревшими. Одно море оставалось неизменным — свободное и прекрасное.
      Их родные дома — и Кости и Славы — были сожжены, уцелел только погреб, в котором они прятались когда-то. Они побродили по двору, густо заросшему лебедой и крапивой, спустились к воде, где прежде стояла на причале лодка доктора Шумилина, и присели, глядя на море. Костя достал из кармана кисет, свернул козью ножку, закурил. Курить он начал недавно. А Слава не курил, сидел, подперев по стародавней привычке подбородок руками. Красивое смуглое лицо его было задумчиво и грустно.
      «Славка всё такой же, — подумал Костя. — А я? И я такой же… Нет, вру. Все мы переменились».
      Ему вспомнилось всё, что произошло с ними за эти три года: жизнь в каменоломне на Каменной косе, подрыв железнодорожного моста на магистрали, идущей к Одессе, когда Зозуля был ранен и они несли его всю ночь на руках; потом — осада каменоломни… Целый месяц кружили вокруг неё вражеские патрули, хотели голодом взять, потом — дымом, костры разводили, задушить хотели.
      Тогда решили партизаны пробиваться. Частью сил Теляковский ударил ночью в сторону солончаков, и, пока противник отражал его удар, вторая часть отряда выбралась к морскому берегу, захватила вражеские лодки, моторки и ушла морем к устью Казанки, а оттуда вверх по течению до самого Волчьего Горла, где соединилась с другим партизанским отрядом. А Теляковский отступил обратно в каменоломню и держался там ещё неделю. Потом опять ударил, прорвался к морю и тоже ушёл в Волчьему Горлу.
      Здесь распрощались с ним моряки и повернули на восток, к Севастополю. Катер был затоплен ещё в первые дни, идти пришлось на обычной лодке. Это было невероятно — даже Теляковский не верил. Но мало ли и невозможного совершалось в этой войне!
      Шли ночами, а поутру приставали к берегу, прятались, иной раз отсиживались среди камышей, плавней, скал, солончаковых ржавых озёр, забредали в рыбацкие сёла за хлебом, случалось, нападали на одинокие вражеские машины, повозки. И снова — в море. Мозоли кровоточили и подсыхали, лодка давала течь, её конопатили чем придётся. И шли, шли долгими осенними ночами, крадучись мимо вражеских морских дозоров, мимо пристаней, маяков, береговых постов. Всюду был враг, только море, как мать, берегло моряков.
      И добрались-таки до Севастополя. Там воевали, держали осаду, потом оставили город вместе со всеми черноморцами и опять воевали, пока не настал час — погнали фашистов!
      Но обо всём этом следует рассказать особо.
      И о том, как ушла с моряками в Севастополь Настя Познахирко, сделалась снайпером и била гитлеровцев, мстя за Семенцова, которого любила.
      И о Микешине, Зозуле, Абдулаеве — это тоже особый рассказ.
      И о докторе Шумилине, раненном в Севастополе, — особый рассказ…
      — Знаешь что? — сказал вдруг Костя и быстро встал. — Давай сходим… угадай куда?
      — Куда?
      — Нет, сам догадайся!
      Они спустились к сгоревшей пристани и повернули в сторону извилистого оврага, узкой щелью рассекавшего берег. Тут Слава понял, куда ведёт его товарищ, — к месту последнего боя старшины Семенцова.
      Они остановились, долго, молча, смотрели на это место.
      — Помнишь, Костя, — задумчиво произнёс Слава, — когда старый Познахирко рассказал нам о матросе Баклане, ты уверял, что только тогда, в гражданскую войну, были настоящие герои… А наш Семенцов разве не такой же герой? А комиссар Аносов?
      И оба они задумались о людях, чьи имена были им дороги.
      Если бы можно было увидеть их, пожать им руку и сказать, что не напрасно жили и отдали они свою жизнь и что их ученики, соратники пришли сюда с победой!