DjVu

      Она долго бежала по тёмной дороге, слыша за собой топот, крики, и наконец остановилась, прижавшись к холодному, влажному стволу дерева. За ней уже никто не гнался. Она была одна на краю ночной деревни. Лаяли собаки, где-то зажёгся и погас огонёк. Тяжело поднимая облепленные грязью ноги, Ксения пошла дальше. Она не знала, куда шла, – не всё ли равно, куда идти! Холода она не чувствовала, не слышала ветра, не видела дороги. Она шла лесом, потом полем, потом снова лесом. Над нею в холодном небе мерцали звёзды. Она прошла деревню, другую и шла всё дальше, не отдыхая, не останавливаясь. Слёзы текли по её лицу, но она не вытирала их. Она плакала от жалости к себе, от стыда, от боли, которую принесла ей страшная, как пожар, её любовь…
     
      Это было совсем недавно, но, кажется, уже так давно.
      Со спокойной душой ждала Ксения предстоящего испытания, у неё было умиротворённое, радостное чувство. Из города уже приехал брат Василий, святой, ласковый старичок, – какое слово ни скажет, будто пряником одарит, приехала сестра Евфросинья – пророчица, избранная богом посредницей между ним и людьми.
      Мать суетилась в избе, занавешивала окна, отец потрошил курицу для гостей, а Ксения сидела на порожке, щурилась от солнца и шептала молитву. Ничего земного, суетного не должно было быть в её мыслях, и всё же Ксения не могла не думать о том человеке, который скоро приедет из далёкой Сибири, чтобы подыскать себе здесь невесту. Она знала, что это брат Василий выписал его, что едет он к ней, Ксении. Может быть, он уже приехал, может быть, вот сейчас скрипнет калитка и войдёт во двор тот, кого бог посылает ей в мужья. Вчера ночью Ксения долго молилась, надеясь хотя бы во сне увидеть его. И ей приснился высокий русый юноша с большими добрыми глазами.
      Приходили новые люди.
      — Мир вам, – говорили они, кланяясь матери.
      — С миром принимаем, – отвечала она, целовалась с ними и вела в избу.
      И вдруг скрипнула калитка, Ксения подняла глаза и испугалась: во двор входил высокий русый юноша.
      — Здравствуйте, – сказал он.
      Она покраснела и ответила:
      — Мир вам и любовь.
      Но она ошиблась. Это был не он, не тат, кто должен был приехать к ней из Сибири. Человек попросил напиться, она принесла ему воды и, пока он пил, всё смотрела в его лицо, будто знакомое ей. Где-то давно она видела этого человека, но где, припомнить не могла.
      Он напился, отдал ей кружку, сказал:
      — Гляди-ка какая ты стала симпатичная… У вас в Репищах вроде и не было таких.
      Он ушёл, а она прислонилась к изгороди, смотря ему вслед. Теперь она узнала его – это был Лёшка, шофёр из дальней деревни, из Сосёнок. Ксения не ходила на гулянья, но часто видела, как с баяном он бродил по деревне, дразня ревнивых репищинских парней. А потом, говорили, он ушёл служить в армию.
      Из сеней выглянула мать, ласково сказала:
      — Пора, доченька.
      Ксения повесила на изгородь кружку, покорно пошла в избу.
      На столе, где лежала библия, горела керосиновая лампа. В полумраке Ксения видела насторожённые лица, глаза, слышала приглушённый шёпот. Чья-то тень метнулась на стене, и тихий, добрый голос брата Василия спросил:
      — Ты готова принять в сердце своё дух святой?
      — Да, – едва слышно ответила Ксения.
      — Ты покаялась в грехах своих? Ничто не гнетёт тебя более?
      — Нет.
      Брат Василий раскрыл библию, стал торжественно и грозно читать.
      Неожиданно он упал на колени, а за ним упали и все, кто был в избе. Подняв руки, они кричали:
      — Господи, крести её духом святым, омытым и очищенным кровью Христа, крести, господи!
      — Крести меня, господи! – кричала Ксения.
      По лицу её катился пот, слёзы, она захлёбывалась ими, но кричала и кричала не своим, диким голосом. Уже онемели руки, ныли колени, а она всё кричала: «Крести, господи!», чувствуя, что силы покидают её, что сейчас она потеряет сознание.
      Солнечный луч пробился сквозь неплотно закрытую занавеску, осветил угол комнаты. Ксения увидела лицо Евфросиньи, её растрёпанные волосы, пену на губах и вскочила от страха. Но отец ухватил её за плечи, заставил стоять на коленях.
      Ксения ослабела, она уже не могла держать вверх руки, – их поддерживали отец и пророчица Евфросинья. Перед глазами плыли розовые, зелёные круги, голова, казалось, вот-вот лопнет от боли.
      Теряя сознание, Ксения вскрикнула из последних сил: «Крести!» – и повисла на руках у Евфросиньи, бормоча в бреду бессвязные слова.
      Вот он, великий момент, которого так ждали все, – господь крестил Ксению, она заговорила наконец на ангельском наречии. Это дух святой, посетивший её, разговаривает с самим богом. И, прислушиваясь к её нелепым словам, пророчица Евфросинья переводила ангельское наречие на земной язык:
      — Радуюсь имени твоему, господи, славлю тебя за милость крещения духом святым…
      Очнулась Ксения в сумерки. В окно робко стучал дождик, тонко и жалобно звенела муха, скулила во дворе собака. За перегородкой мать разговаривала с Евфросиньей. Ксения услышала голос пророчицы и сразу почувствовала, как ломит всё тело. Она побаивалась этой женщины: ей всегда казалось, что Евфросинья умеет читать людские мысли. Пророчица была суетлива, шумлива, и когда приезжала в гости, то в доме сразу становилось тесно. Суетливой и шумливой вдруг делалась и Прасковья Григорьевна, мать Ксении, не зная, чем бы угостить дорогую гостью, как бы поудобнее её усадить. Несколько месяцев назад умер муж Евфросиньи, проповедник Аксён, и Евфросинья долго ходила как потерянная, плакала и сетовала, что не нажила с ним детей. Пророчица часто ездила в Москву, покупала там разные вещи и перепродавала потом на городском базаре – этим и жила. Каждый раз, возвращаясь из Москвы, она привозила Ксении гостинец – то шоколадку, то носовой платочек – и всегда рассказывала поучительные истории о том, как помогал ей господь в её странствиях по московским улицам. И теперь она рассказывала Прасковье Григорьевне, как с божьей помощью без очереди достала билет на поезд.
      Обычно Ксения с интересом слушала её, но сейчас поднялась с кровати, пошла во двор.
      Вот и получила она крещение духом святым, а нет у неё радости и блаженства, одна тяжесть, одна ломота во всём теле.
      Ксения босиком стояла в лужице возле порога, подставив лицо дождику. У ног её сидел мокрый пёс Дармоед, преданно смотрел красными глазами. По дороге проехал грузовик. Ксения проводила его взглядом и вдруг увидела на заборе кружку, ту кружку, которую она повесила там, когда Алексей напился. Тюк-тюк-тюк – стучал дождь по дну кружки…
      Ночь Ксения спала на полу в сенях: на её кровать мать уложила по обыкновению Евфросинью. Проснулась Ксения на рассвете, помолилась, выпила молока, потом намешала пойло корове, выгнала её на луг за домом.
      За изгородью возле своей избы обстругивал бревно сосед дед Кузьма. Он увидел Ксению, улыбнулся ей. Она ответила смущённой, виноватой улыбкой и опустила глаза. Почему-то ей всегда было неловко под его взглядом – откровенно жалостливым, словно в чём-то укоряющим её. Дед Кузьма подошёл к изгороди – солнце блеснуло на топоре, и слепящий его зайчик пробежал по лицу Ксении.
      — Бледна ты что-то сегодня, Ксения, – сказал он. – Как спалось-то?
      — Спасибо, дедушка, хорошо.
      — А я рано-раненько стал просыпаться… Всё ворочаюсь, всё думаю чего-то. Стар стал… Что, у вас вчера опять моление было?
      Он снова посмотрел на Ксению жалеющим взглядом. И в голосе его тоже была жалость, грусть. Он всегда так говорил с ней и всегда жалел. Ещё тогда, когда маленькая Ксения после молельного собрания выходила из избы и устало садилась на порог, ничего не видя вокруг, он уводил её к себе во двор, гладил по жёлтым мягким волосам. Мокрое от пота платьице липло к её худым лопаткам, она прижималась к деду, часто вздрагивала, будто судорога пробегала по её телу. Мальчишки стояли возле изгороди, дразнились: «Трясунья, трясунья», дед прогонял их, вёл Ксению к себе в избу и что-то говорил, ласково улыбаясь.
      — Кричали страшно; уж на что я привычный, а жутко было, деточка, – сказал дед и покачал головой.
      Вышел во двор Афанасий Сергеевич, отец Ксении, посмотрел из-под ладони в небо, проговорил сам себе: «Вишь, славный денёк будет» – и приветливо кивнул деду Кузьме.
      Неласковый, угрюмый с остальными деревенскими мужиками, Афанасий Сергеевич благосклонно относился к нему и даже любил иногда посидеть вечером на завалинке, поговорить о боге. Ему нравилось, что дед Кузьма не спорил с ним, как другие, а если возражал, то неуверенно, робко, словно боялся обидеть неосторожным словом.
      — Ты что же это, соседушка, Ксюшу завлекаешь разговорами, а ей на базу быть пора, – проговорил Афанасий Сергеевич и укоризненно покачал головой. У него было хорошее, добродушное настроение.
      — Бледна она нынче, – сказал дед Кузьма.
      — Ничего, это хорошо, – ответил Афанасий Сергеевич. – А ведь и нам пора, Трофимыч?
      — Что ж, потопаем, – согласился дед Кузьма: они вместе работали на хозяйственном дворе колхоза при лошадях.
      Ксения не стала их дожидаться, крикнула матери, что уходит, и побежала по дороге.
      Ей нужно было пройти деревню, колхозный сад, пересечь Козулинский лес, а там до фермы уже и рукой подать. В утренней тишине пробовали голоса первые птицы, навстречу солнцу раскрывались цветы, а вдали таинственно таял туман – Ксении казалось, что она слышит, как с мягким шорохом ползёт он по кустам и травам.
      После ночного дождя воздух был холодный, густой, казалось, его можно черпать пригоршнями и пить, пить, как родниковую воду. Подол Ксениного платья вымок, прилип к ногам, она выжала его, присела на берегу узенькой речушки Каменки, смотря на отражённые в ней облака.
      Река то темнела, то светлела, то вспыхивала ярко, слепяще, когда пробегала по ней солнечная полоска. Ксения нагнулась, попыталась ладонями поймать суетящихся у камня рыбёшек, но не поймала и тихо засмеялась. Хотя ещё болели руки и голова болела, всё же Ксении было хорошо сейчас.
      Никому не понять её: дед Кузьма жалеет, девчата на ферме осуждают, но невдомёк им, что ничего нет слаще чувства близости к богу. Когда-то, девчонкой, и она не понимала этого. Отец заставлял её молиться, а она елозила по полу на коленях, зевала и сонно таращила глаза, слушая, как отец читает библию. А на собраниях секты ей было страшно: она боялась криков людей, их лиц, их непонятных слов, пугалась, когда кто-нибудь подходил к ней, ласкал. Только одного Василия Тимофеевича не боялась Ксения. Брат Василий и тогда был такой же ласковый, старенький, добренький. Он часто приезжал к ним в деревню. Ксения забиралась к нему на колени и, замирая от страха и любопытства, слушала его рассказы о боге, о муках и странствиях Христа. Именно от него она услышала впервые о том, что на пятидесятый день после воскресения Христа из мёртвых на его учеников – апостолов – сошёл дух святой и они обрели способность пророчествовать на незнакомых языках.
      — Оттого и зовёмся мы пятидесятниками, – сказал Василий Тимофеевич, – и ты, деточка, усердно молись, не греши, тогда тоже получишь награду, и на тебя сойдёт дух святой, как на святых апостолов. Сама будешь разговаривать с ним на языке ангелов, просить, чего пожелаешь.
      И вот через много лет она наконец получила эту награду, теперь бог всегда будет охранять её.
      Ксения поболтала ногами в холодной воде, перебежала по шатким кладкам речку и поднялась на мощённую щебнем дорогу, недавно проложенную к свиноферме.
      Возле фермы – длинного кирпичного здания с раскрытыми настежь воротами – в огромном корыте женщины мешали отруби. Петровна, худощавая старуха, которую даже годы не остепенили, молодым голосом выкрикивала частушки. Она сама сочиняла их и каждое утро устраивала здесь концерт.
      — Бабоньки, видать, Шурка Остапкина опять сегодня заболела. Ну, ничего, я про неё вот что сочинила! – крикнула Петровна и, блеснув чёрными глазами, пропела:
      — Ой, уморила, не могу больше! – взвизгнула, помахивая ладошками, краснощёкая Валька Кадукова, дочка колхозного счетовода.
      Ксения нахмурилась, прошла мимо них в свинарник.
      Вдоль стен длинного широкого коридора устало лежали в своих клетушках матки. Недалеко от них за решётками, прижавшись друг к другу, спали на дне больших корзин сосунки. А дальше копошились полуторамесячные поросята, визгливо толкаясь и высовывая навстречу Ксении влажные розовые пятачки. Ксения присела на корточки.
      — Соскучились, маленькие? Сейчас кушать будем, сейчас.
      У неё были ласковые, скорые руки. Скобля пол, вычищая навоз, обмывая поросят, Ксения не замечала времени. За работой она отдыхала от мыслей о близком конце света, о людских страданиях, о пустоте жизни. И хотя в раю её ждали наслаждение и вечное блаженство, Ксения со страхом думала, что когда-нибудь умрёт.
      Она любила солнце, ветер, дожди, снег, любила скручивать тугие снопы в поле, косить с отцом на дальних лесных полянах траву, любила, когда от усталости ноет спина и бьётся в висках кровь.
      В деревне не жаловали семью Коршаковых; мать Ксении и отец держались ото всех особняком, – но Ксения расположила к себе многих своей мягкостью, добротой, своей услужливостью. Увидит старушку с тяжёлыми вёдрами, возьмёт вёдра, донесёт до избы и сделает это просто, ненавязчиво. Её готовностью услужить часто пользовались девушки на ферме: «Ой, Ксеня, замени, мне сегодня в город надо», – и Ксения заменяла. «Ой, Ксеня, подежурь, пожалуйста, ночью», – и Ксения дежурила ночью.
      И всё же близких подруг у Ксении не было: дружить с ними, – значит, ходить на танцы, значит, петь песни, значит, делать многое, что запрещает ей вера. Может быть, только с Зиной Петраковой, бывшей одноклассницей, у Ксении были более близкие отношения. Зина посвящала Ксению в свои сердечные тайны. Она гуляла с комбайнёром Иваном Кошелевым. Вот ведь странно, в школе Зина его терпеть не могла, дразнила, а он, опустив стриженую свою голову, обычно презрительно сплёвывал и грозил большим кулаком. А теперь… теперь все знали, что зимой будет их свадьба…
      Ксения постелила поросятам свежую солому, вынесла во двор навоз. Подсыхая, дымились лужи, ветер гнал по небу последние облака. Прошла Петровна с охапкой соломы, из свинарника, взвизгивая, выскочил поросёнок, за ним с криком бежала Валька Кадукова. Она споткнулась, упала, но успела схватить его за ноги.
      Во двор с ведром вышла Зина. Ксения окликнула её и, подойдя, сказала торжествующе:
      — Ты говорила, нет духа святого. А я вчера разговаривала с ним.
      Она знала, что нельзя рассказывать об этом неверующей, но не могла удержаться. Зина глянула на неё искоса, покачала головой:
      — Ну когда ты одумаешься?
      — Это ты должна одуматься, – сказала Ксения.
      Она смотрела на Зину ласковыми, печальными глазами, в них были жалость и сострадание. Ксения никогда не оставляла мысли, что сумеет вернуть Зину на истинный путь: ведь было время – бог прикоснулся и к ней.
      Тогда была война, немцы подходили к Репищам. Четырёхлетняя Ксения с любопытством, без страха смотрела по вечерам на розовый дымный горизонт, прислушиваясь к далёким взрывам. По дорогам брели измученные беженцы из Орла, из Брянска, кричали дети, плакали женщины, скрипели телеги, день и ночь мчались машины, тащились голодные стада. Новые и новые семьи покидали деревню, заколачивали окна и двери своих домов. И только Афанасий Сергеевич не собирался никуда уезжать. Он говорил, что все люди – братья, а значит, и немцы – братья и они не тронут тех, у кого в душе бог. Долгие часы он простаивал на коленях, молился, молилась и мать, а вместе с ними молилась и Ксения. Немцы так и не подошли к Репищам, остановились далеко за городом. В эти-то дни и пришла страшная весть о том, что погиб отец Зины. Никогда прежде родители Ксении не заходили в дом Зины, а тут стали захаживать чуть ли не каждый день.
      Долгими зимними вечерами Афанасий Сергеевич рассказывал тёте Насте – матери Зины – о боге. На воле выл ветер, крутила метель, тётя Настя плакала, смотря на фотографию мужа, а Афанасий Сергеевич ласково говорил, что лишь бог утешит её. Он говорил, что вера пятидесятников – единственная истинная вера, она отвергает всё показное: иконы, попов, церкви, крёстное знамение, мощи, – говорил, что перед богом все верующие равны, потому и зовут они друг друга братьями и сёстрами.
      — Спеши, скоро вернётся на землю Христос, накажет безбожников, спасутся лишь те, кто отмечен духом святым.
      Тётя Настя наконец согласилась пойти на собрание пятидесятников. Как и теперь, собрания обычно проходили в городе у кого-нибудь из верующих – у общины никогда не было постоянного молельного дома. Зина и Ксения стояли рядом на коленях, повторяли за братом Василием слова псалмов, пели:
      но больше шептались и хихикали, разглядывая лица молящихся.
      Но однажды, когда Прасковья Григорьевна и Афанасий Сергеевич, ведя за руку Ксению, зашли к Зининой матери, чтобы по обыкновению почитать перед сном библию, она сказала:
      — Не приходите больше, измучилась я. Жили мы без бога и проживём без него. Идите.
      С этого дня Ксении запретили играть с Зиной, но Ксения всё же тайком бегала к ней во двор. У неё не было лучшей подруги, чем Зина. И в школе они несколько лет сидели на одной парте. Ксении нравилось в школе, ей нравилось слушать учительницу, она верила всему, что та говорила. Говорила, что бога нет, и Ксения соглашалась. Но она верила и отцу и тоже во всём соглашалась с ним, а когда приезжал Василий Тимофеевич и рассказывал ей о чудесах, которые совершал Христос, она и его слушала с интересом. Впрочем, Ксения не очень-то задумывалась тогда, есть бог или нет его: может, и есть, а может, и нет.
      Но вот случилось несчастье, Ксения была в четвёртом классе, когда тяжело заболела её мать. Четыре месяца пролежала она в постели, высохла, перестала узнавать близких, и наконец ей стало так плохо, что ни у кого уже не было сомнения, что сегодня-завтра она умрёт.
      Уже готовились к похоронам, уже Афанасий Сергеевич строгал, обливаясь слезами, доски для гроба. Василий Тимофеевич подозвал Ксению, сидевшую в сенях, и сказал:
      — Помолись, деточка, своим чистым сердечком, может, господь услышит твою молитву и возвратит здоровье матери.
      Весь день молилась Ксения, и чудо свершилось – мать не умерла, стала поправляться.
      Как ни убеждали потом Ксению в школе, что бог здесь ни при чём, что наступил кризис в болезни, – ничто уже не могло поколебать веру Ксении в то, что это бог спас её мать, что он добрый, что он всё может.
      В шестом классе Ксения ушла из школы: брат Василий сказал, что учителя-антихристы не могут ничему научить.
      С годами всё молчаливее становилась Ксения. Страх перед богом, который всё видит, всё знает, который может в любую минуту наказать за грехи, за непочтение к нему, сильнее и сильнее охватывал её. Каким ничтожным, ненужным казалось Ксении всё вокруг, когда с заплаканными глазами она выходила на улицы города после собрания общины! Как жалела она людей: сколько их бродит во тьме, не понимая, что сами себя обрекают на муки после смерти. Но больше всех ей было жаль Зину.
      Вот и сейчас она умоляюще сложила на груди руки, сказала чуть не плача:
      — Мне так хочется, чтобы ты вспомнила бога. Мы бы вместе ходили на моления, вместе читали бы святую книгу.
      Зина вздохнула, обняла Ксению:
      — Какая же ты слепая!..
      — Ну вот, завела! – Ксения махнула рукой и ушла.
      В свинарнике за барьером на свежей соломе грузно лежала выхоленная матка. Она лениво повела щетинистым ухом, приоткрыла глазки и требовательно хрюкнула.
      — Потерпи минутку, – сказала Ксения.
      Она нагнулась, вытащила из корзины за задние ножки поросёнка, похлопала его по гладкой спинке и поднесла к соску матки. Матка откинула голову, заурчала. Одного поросёнка за другим вынимала Ксения из корзины; они визжали, дёргались, но сразу же успокаивались, как только тыкались носами в живот матери. Чистые, упитанные, с блестящими, молочно-розовыми спинками, они копошились так умилительно, что Ксения невольно улыбалась, ласково приговаривала:
      — Маленькие вы мои, глупенькие!
      К раскрытым воротам свинарника подъехал грузовик, из кузова его свисали длинные трубы для автопоилки. Открылась дверца кабины, и оттуда выпрыгнул шофёр. Ксения сразу узнала в нём Алексея из Сосёнок, который вчера заходил к ним во двор.
      — Привет, девчата, – весело крикнул он, – принимайте груз!
      Мимо Ксении стрелой пронеслась к воротам Валька, поправляя на голове платок.
      — Ой, батюшки! – кричала она. – Лёшка Ченцов вернулся. А я сегодня незавитая.
      Ксении совсем не нужно было выходить во двор, но она вышла, прихватив ведро, и стала чистить его песком. Она слышала, как Алексей, окружённый девушками, спрашивал Зину:
      — Нет, в самом деле, чего ты похудела?
      — Это она от любви, – засмеялась Валька, а Зина смутилась.
      — Ну тебя… Это от экзаменов, Лёша. Я ж за десятилетку сдаю, измучилась. Вот английский готовлю…
      — Смотри ты! – удивился Алексей. – Ну скажи, сколько будет по-английски дважды два?
      — Дважды два? Ой, как сказать?! – Зина даже покраснела от напряжения. – Не знаю, – наконец смущённо сказала она.
      — Учёная! Четыре будет! – под общий смех проговорил Алексей. Он обернулся, увидел Ксению и в какое-то мгновение растерялся от неожиданности.
      — Ну, здравствуй, – сказал он и подошёл к ней, – вкусной ты меня водой напоила вчера, до сих пор помню.
      — Обыкновенная вода. – Ксения покраснела, ушла в свинарник, так и не дочистив ведро.
      Он смотрел ей вслед, она чувствовала это и не хотела оборачиваться, но обернулась.
      Нет, он не был похож на того человека, который приснился ей. И волосы у него не русые, и не так высок он, и голос другой. Но когда он уехал, Ксении показалось, что на ферме стало непривычно тихо.
      Ченцов приезжал почти каждый день. Он бродил по двору, шутил с девчатами и всё будто искал кого-то глазами. Иногда Ксения встречалась с ним и торопливо отворачивалась.
      — И как это я тебя раньше не приметил? – преградив ей дорогу, однажды спросил он. – Удивительное дело!
      — Не мешай, – сказала она, – дай пройти.
      Но он не двигался с места.
      — Нет, вправду, где мои глаза раньше были?
      — Ну, пропусти, – сказала Ксения. – Делать тебе нечего, что ли?
      — Ага, нечего, – весело согласился он, – лентяй я здоровый.
      Ксения с упрёком смотрела на него, и Алексей смутился, отошёл в сторону.
      Всякий раз, как он появлялся на ферме, Ксения цепенела: она боялась, что люди увидят, как он глядит на неё. И ей не нужно было смотреть на него, но Ксения не выдерживала, поднимала голову и всегда встречалась с его взглядом.
      «И откуда ж ты взялся, такой глазастый?» – думала она.
      С нетерпением ждала Ксения в эти дни того человека, который должен приехать из Сибири. Она даже по ночам просыпалась от шума ветра: ей всё казалось, что скрипит калитка, что слышит она шаги во дворе.
      Однажды в городе после собрания общины брат Василий познакомил Ксению с худым, болезненным юношей, шепнув ей на ухо, что это и есть долгожданный гость, что зовут его Михаилом. Бледный, с ввалившимися серыми глазами, с большим кадыком и впалой, узкой грудью, он вызвал у неё только жалость.
      — Ты не смотри, что он такой, – утешил её брат Василий, – пришлось ему приболеть продолжительно, а так парень что надо.
      Брат Михаил глядел на Ксению преданно, просяще. Потупившись, она покраснела и пригласила его в гости.
      Брат Михаил не заставил себя долго ждать. Он приехал на следующий же день. Ксения сидела с ним во дворе под черёмухой. Из окна на лицо Михаила падал свет электрической лампочки, ночные бабочки бились о стекло, над ухом нудно ныл комар. Ксении было зябко и неуютно. Она молчала. Молчал и Михаил. Он тыкал носком ботинка в землю, вскидывал на Ксению глаза и улыбался. Наконец сказал:
      — Вот, сестра, отгадай, что это будет такое: у человека взяли и ему же отдали?
      — Не знаю.
      — А ты отгадай.
      — Не могу.
      — Ну ладно, скажу, – великодушно проговорил Михаил. – Это ребро, сестра. Бог ведь взял его у Адама, а потом ему же и возвратил в образе Евы.
      — Ишь ты, – сказала Ксения, – и много ты таких загадок знаешь?
      — Знаю. Я вообще много чего знаю. А особенно я люблю кушанья разные готовить…
      — Зачем тебе? – удивилась Ксения. – Это наше, бабье дело.
      — Вот уж не думал, что ты такая отсталая. Другая женщина так не сготовит, как я. – Михаил обиделся, но сейчас же заговорил увлечённо: – Это, сестра, целая наука – еду готовить. У всякой нации свои кушанья. Вот китайцы с древности воспрещают смешивать мёд и лук.
      Ксения с недоверием покосилась на него.
      — Отчего же?
      — Нельзя, вредное будет соединение в желудке…
      — Что ж ты поваром не работаешь?
      — Я ведь всё постиг самоучкой, образования специального нет.
      Ксения помолчала, сорвала с черёмухи лист и, разглаживая его на ладони, спросила:
      — А вот ты знаешь, брат, сколько по-английски дважды два?
      Михаил засмеялся, погрозил ей пальцем:
      — Хитрая. На всех языках будет четыре. Математика!
      Ксения бросила лист на землю.
      — Ты и впрямь умный.
      Они снова молчали. И снова Михаил мучительно подыскивал тему для разговора.
      — Вечер вроде холодный, а жарко чего-то, – наконец выдавил он, но Ксения ничего не ответила, и Михаил приуныл. Скосив глаза, Ксения разглядывала его. Он был не то что некрасив, нет, в лице его была даже некая «приятность», как сказала Прасковья Григорьевна, но Ксении он почему-то напоминал Дармоеда: такой же костлявый и так же смотрит жалко, заискивающе, будто выпрашивает кусок хлеба.
      Неожиданно Михаил хлопнул себя по щеке – это он комара убил – и обрадованно сказал:
      — Ишь комар какой, крови-то насосался.
      Ксения хихикнула.
      — Чего ты? – спросил Михаил.
      — Да так…
      — Нет, причина была, скажи.
      — Ты ж обидишься.
      — Не обижусь, скажи.
      — Худой ты очень, брат. Вот я и подумала, какая ты добыча для комара.
      Михаил не обиделся, засмеялся.
      — Это правда. А раньше я знаешь какой был? Во, – Михаил надул щёки, – не то чтобы толстый, а упитанный.
      — Как поросёнок, да?
      — Ты не смейся, – с упрёком сказал он, – это я ради веры таким стал. Бог меня от страшного греха спас. Я ведь сирота – ни отца у меня, ни матери. Один. Вот бог меня и жалеет, приглядывает за мной. Как что мне захочется, – помолюсь, и господь обязательно исполнит мою просьбу. Это уж точно. Вся наша община знает, вот мне и уважение. Вчера я об одном деле молился, – Михаил многозначительно посмотрел на Ксению, – чтоб мне счастье было с одним человеком, и не сомневаюсь, бог всё сделает, как прошу.
      Ксения поняла его намёк, и сердце её сжалось.
      — О каком это человеке ты говоришь? – спросила она.
      — Так, есть один человек.
      — А может, этот человек другую молитву к господу вознесёт?
      — Это уж чья молитва сильнее, ту господь и услышит.
      — Твоя, что ли, сильнее?
      — Моя. Тут и сомнения нет никакого.
      Тоскливо стало Ксении: не врёт Михаил – ведь и брат Василий говорил, что пользуется он особым расположением бога.
      — А всё одно, не болтай зря, – сказала она, – не искушай господа.
      — Это ты верно говоришь, – согласился Михаил. Он повеселел, заметив смятение Ксении. – Ты вот спросила, отчего я сильно похудел. Мне весной повестку из военкомата вручили – в армию, значит, призывают. А если вера нам не позволяет ружьё держать – им наплевать. Вся община за меня молилась. Пророку брату Тимофею видение было: господь сказал, чтоб я заперся на чердаке и целый месяц молился, да не ел ничего, так только хлебушка чуть-чуть да водички. Вот я и исполнил волю божию, сестра. Сейчас уж поправился, а то совсем был тощий, еле на ногах стоял. Врачи и смотреть не стали, по слабости моментально освободили. Я поправлюсь, сестра, не бойся.
      Уехал Михаил в полночь; он ни за что не хотел оставаться ночевать, хотя Прасковья Григорьевна усиленно уговаривала его.
      — Спасибо, однако не могу, не в моих это обычаях, – говорил он, – ведь в доме вашем девица находится.
      — Вишь, какой обходительный! – сказал отец, когда Михаил ушёл. – Сурьезный человек. Ты с ним, Ксенька, поласковей. Худ он, правда, да ничего, обхарчуем. Справный будет мужик.
      Ксения ничего не ответила, пошла спать. Вот и отец говорит так, будто всё решено. «Господи, не хочу я замуж, не хочу!»
      С заплаканными глазами шла она утром на ферму. Хмурое было утро, холодное, и на сердце у Ксении было хмуро, пасмурно. Она уже прошла Козулинский лес, как услышала за спиной чьи-то шаги, обернулась и охнула: с холма бежал к ней Ченцов.
      — Доброе утро, – сказал он. – Вот ты, значит, какой дорогой ходишь?
      Ксения молчала.
      — Ты что, всегда такая серьёзная? – спросил он.
      — А ты злой, – сказала она, – зачем ко мне пристаёшь?
      — Да так, хочется.
      — А мне-то ведь не хочется, зачем же ты…
      — Ну, мало ли что тебе не хочется, – сказал Алексей и засмеялся, – я ещё с тобой на танцы пойду.
      — Куда?
      — На танцы.
      — Обязательно – баян твой слушать.
      — Нет, на баяне я уж давно не играл, – серьёзно сказал Алексей, – а захочешь, для тебя сыграю. Приходи сегодня на вечёрку, ждать буду.
      — Ну пожалуйста, оставь меня! – умоляюще проговорила Ксения.
      Он остановился, заглянул ей в лицо.
      — Приходи в самом деле, а?
      Она чувствовала, что краснеет под его взглядом, и нахмурилась, сказала с упрёком:
      — Нехорошо. Иди своей дорожкой.
      — А вот до речки дойду и распрощаемся, – усмехаясь, ответил он.
      И действительно, возле реки он помахал рукой, крикнул: «Приходи вечером!» – и пошёл по тропинке вдоль берега. А Ксения поняла, что он совсем не ожидал её в лесу, как ей показалось сначала, что этой дорогой ему просто ближе ходить к гаражу. И снова тоскливо стало у неё на душе.
      Но забыть слова Алексея она не могла. И старалась о них не думать, а думала весь день. Вечером, вернувшись домой, Ксения, не находя себе дела, бесцельно толкалась по двору, наконец взяла вёдра, коромысло, пошла за водой. И хотя идти до колодца ей было недалеко – две избы обогнуть, – шла долго и всё останавливалась, прислушиваясь к далёким голосам девчат, к весёлому напеву баяна.
      Вёдра с водой показались ей необычно тяжёлыми, она поставила их у сарая на лавку и сама присела рядом. У неё горело лицо, часто стучало сердце.
      — Ксень, ты где? – выглянув из избы, спросила мать.
      Ксения молчала. Прасковья Григорьевна разглядела её в сумраке, сказала:
      — А я думала, брат Михаил приехал. Ещё, может, приедет, подожди… Выдь на большак, глянь, не идёт ли какая машина.
      — Не заплутается, – проговорила Ксения, но встала, вышла на дорогу.
      Она шла встречать Михаила, а очутилась возле клуба.
      На крыльце сидел Петька Селезнёв, помощник комбайнёра, ещё совсем мальчишка, и наигрывал на баяне что-то весёлое, задорное. Вокруг него гурьбой стояли девушки, они подсмеивались над его лихим чубом, над новым костюмом, в который зачем-то он вырядился сегодня, над начищенными до такого блеска сапогами, что в них отражался висевший на столбе фонарь. Но Селезнёв будто и не слышал ничего – всей своей осанкой, невозмутимым лицом и той небрежностью, с которой держал баян, он выражал полное презрение к девушкам и, как бы подчёркивая это, изредка снисходительно взглядывал на них. Было видно, он хорошо знал цену их насмешкам, но ещё лучше – самому себе. Поодаль на брёвнах сидели парни. А ещё дальше, скрытый сумраком, в кустах сирени кто-то взвизгивал, кто-то шептался, кто-то смеялся нарочито громко, басом.
      Ксения прижалась к дереву и даже дыхание затаила, боясь, что её заметят. И страшно ей было и хотелось узнать, пришёл Алексей или нет.
      — А чего ты принарядился, Петюнька? Уж не женихаться ли собрался? – спросила одна из девчат. – Молод женихаться-то.
      Баянист тряхнул чубом, проговорил сквозь зубы:
      — Первая пойдёшь.
      — Так и побежала, гляди-ка!
      — Вот те и «гляди-ка».
      — Торопись, Петька, не то я заберу! – крикнул из темноты какой-то парень.
      — Бери, другую найдём! Спешить некуда.
      Совсем рядом мимо Ксении прошли Зина и Иван Кошелев. Зина что-то ласково говорила ему, а Иван отвечал ей солидно, снисходительно, как малому ребёнку. В небе неожиданно вспыхнула яркая огненная полоска, вспыхнула и сейчас же погасла.
      — Ой, молния! Неужто гроза? – спросила Зина.
      — Нет, – сказал Иван, – это сухоросица. Завтра пораньше выйдем работать: росы не будет. Мы завтра возле вашей фермы клеповский клин убирать начнём. Так что свидимся…
      Договорить он не успел: вдали медлительно прокатился гром.
      — Вот тебе и сухоросица, – засмеялась Зина, – гроза идёт…
      — А может, стороной? – озабоченно спросил Иван, глядя на тёмное небо.
      Алексея не было. Ксении стало стыдно за то, что она стоит здесь. Когда шла сюда, она и не думала, что совершает грех, а сейчас знала: нельзя ей быть тут, нельзя.
      Дома её уже ждал Михаил. Он не на машине приехал, пешком пришёл. И опять, как накануне, Ксения сидела с ним за избой под черёмухой. На этот раз он был менее робок, молчание Ксении не смущало его. Он болтал ногой и говорил:
      — Люблю я, сестра, наблюдать за людьми и выносить о них рассуждение. Глупые они, мирские. Вот нет у нас образования, а всё ж мы умнее иного, кто в институтах учился. Безусловно, оттого, что знаем своё назначение. Они говорят, нет бога, и думают, всё постигли. Спутники, дескать, запустили в небо и не нашли там господа. Им и невдомёк, что бога нельзя увидеть. Смешно! Рассуждает какой-нибудь так, пыжится, дуется, хвалится своей премудростью, а я смотрю на него и вижу, как сатана его на сковородке поджаривает, а от него эдак, знаешь, дух жжёный поднимается. Он кричит, а над ним, знаешь, зеркало большое такое висит, чтоб видел, как на пузе корочка розовенькая образуется. Отколупнёт сатана корочку, попробует и опять поджаривает.
      — Да перестань ты, не могу я! – испуганно шептала Ксения.
      — А ты не бойся, чего тебе бояться! Мы свои души спасли, нам вечное блаженство предусмотрено. А они пусть жарятся. Как ты – не знаю, а я чист совестью. Нет на мне никакого греха. Иногда хочется в кино сходить, а не иду – нельзя. У нас, знаю, некоторые радио слушают. А я – нет. Я твёрдый, слово дал – не нарушу. А уж табак или там вино – терпеть не могу. От мирских мужиков на километр табачищем несёт, как их девки целуют? Я в Томске при ресторане в гардеробщиках служу, так, поверишь ли, у иного от пальто, как от паровозной трубы, несёт. Во накурился! А знаешь, кого я особенно не люблю? Директора нашего. Уж что моя должность незаметная, до кухни мы, никакого отношения не имеем, польты стережём, а он и до нас добирается – зависть его берёт, что чаевые нам посетители жалуют.
      — Какие такие чаевые? – спросила Ксения.
      Михаил снисходительно посмотрел на неё.
      — Эх ты, овечка! Ну, подам я посетителю пальтишко, а он мне рупь, на чай, значит.
      — За что же это тебе рупь, ты ж зарплату получаешь?
      — Зарплата само собой, а рупь от посетителя за обслуживание, за вежливое с ним обхождение, значит… Ты думаешь, я себе эти деньги беру? Нет, я коплю, а потом общине пожертвую. Я много накопил. Останусь у вас – вашей общине отдам. Вот директору и завидно. Так ему в аду знаешь какие муки будут? Его сатана кормить будет разными кушаньями день и ночь. За измывание над людьми, за грехи, чтоб бога не забывал.
      Страшная мысль пришла Ксении, она даже охнула от испуга.
      — Что ж ты говоришь, брат, выходит, сатана помогает господу? – сказала и обомлела.
      — А то как же! – проговорил Михаил и вдруг понял, о чём спросила Ксения, и испугался. – Помилуй боже! Молись, сестра. Ты ж сатану к господу приравняла. Молись!
      Наконец Михаил ушёл. Он опять не захотел остаться переночевать, как ни уговаривали его Афанасий Сергеевич и Прасковья Григорьевна.
      Ночью мать часто просыпалась, прислушивалась к шуму дождя и ахала, гадая, успел ли брат Михаил добраться до города.
      Утро было пасмурное, с деревьев летели холодные капли, в воздухе пахло мокрой травой, отсыревшим сеном. Серые тучи низко висели над землёй. Во ржи недалеко от фермы стоял комбайн. Иван Кошелев вот уже второй час сидел во дворе фермы, мрачно курил. Петька Селезнёв, его помощник, толкался около. Сегодня без баяна он был не так высокомерен с девушками и пытался даже шутить с ними, но, занятые работой, они только отмахивались от него.
      Приехал на бестарке Афанасий Сергеевич, привёз бочку с водой.
      — Куда воду-то везти, бригадир? – спросил он. – Или сегодня без воды обойдётесь?
      — Вези к комбайну, – сказал Иван. – Жди там.
      — Это пожалуйста, – проговорил Афанасий Сергеевич, заглянул в свинарник: что делает Ксения, – и уехал.
      Ксения мыла тёплой водой поросят, она видела, как часто выбегала Зина, спрашивая Ивана: «Не распогодилось ещё?», слышала, как он ласково отвечал: «Нет, сыро», – и хмурилась, чувствуя неприязнь и к Ивану и к Зине, таким откровенным в своей любви. И Петька Селезнёв, без толку болтающийся по двору, был ей неприятен. И сама себе она была неприятна. Не могла Ксения забыть, как ходила вчера к клубу, как подглядывала из-за дерева. А зачем ходила, зачем подглядывала, она и сама не знала сейчас. Какое ей дело до Ченцова? И всё же всякий раз, как на дороге слышался шум грузовой машины, Ксения будто цепенела: ей казалось, что это он едет.
      И он приехал – привёз кирпич. Ксения только что выгнала на пастбище свиней и стояла у изгороди, ломая в руках хворостинку. Она не оборачивалась, но слышала, как разгружали машину в дальнем углу двора, как поторапливал Алексей грузчиков, двух медлительных пареньков, как разбивались иногда кирпичи и как ругался тогда Алексей.
      Наконец машину разгрузили, и Ксения почувствовала, что Алексей идёт в её сторону, – она слышала его шаги, вот он прошёл мимо ворот свинарника, сказал кому-то: «Привет!», – вот остановился на секунду возле Ивана, засмеялся: «Загораешь сегодня?», – вот он уже совсем близко.
      Кровь стучала в висках Ксении.
      — Хризантема, не балуй! – крикнула она срывающимся голосом, хотя Хризантема, повизгивая от удовольствия, спокойно лежала в луже.
      — С добрым утречком! – сказал Алексей за спиной Ксении.
      Она слегка повернула голову, проговорила: «Ты это?» – и опять отвернулась.
      — Слушай, Ксеня, – сказал Алексей, – вчера мне пришлось в город за кирпичом смотаться… Вот и не смог я на вечёрку прийти.
      — Господи, а мне-то что? – Ксения передёрнула плечами. – Может, ты думал, побегу я?
      Но он будто не слышал, только усмехнулся:
      — Сегодня приходи. Обязательно приходи, слышишь? А то я теперь четвёртую бригаду у нас в Сосёнках буду обслуживать, долго не увидимся.
      Он отошёл. Ксения по-прежнему стояла, не оборачиваясь, и опять слушала его шаги. Вот он остановился возле Ивана, попросил закурить, спросил:
      — Долго ты собираешься так сидеть?
      — А кто его знает, влагу выветрит, начну, – ответил Иван.
      — Давно уж можно.
      — Языком всё можно, – сердясь, сказал Иван. – Иди, без тебя тут…
      Алексей засмеялся, крикнул:
      — Зина, поучить, что ли, его, как работать надо?
      — А разве он не учёный? – весело, но с явной обидой за Ивана ответила Зина. – Что ж, поучи, посмотрим!
      — А ну, девчата, свидетелями будете, пошли в поле! – позвал Алексей.
      «Надо же, расхвастался», – подумала Ксения, обернувшись. Алексей, широко размахивая руками, шёл ко ржи, за ним, визжа, вприпрыжку бежали девчата. Сзади всех неторопливо, вразвалку шагал Иван.
      Ксения поколебалась с секунду и побежала за ними. Когда она подошла к комбайну, Алексей уже сидел за штурвалом. Петька Селезнёв стоял рядом с ним, усмехался. Две девушки взбирались на соломокопнитель, крича, что это пустая затея, что комбайн не возьмёт влажные стебли ржи.
      Алексей увидел Ксению, подмигнул.
      «Вот узнаешь сейчас, как бахвалиться», – злорадно подумала Ксения. Ей и в самом деле хотелось, чтобы Алексей опозорился: слишком самонравный он.
      Медленно разворачиваясь, комбайн подходил ко ржи. И вот лопасти хедера захватили первые колосья, громче загудел мотор, резче рассыпалась дробь очистков, натужно застучал барабан.
      — Но возьмёт, – сказал Иван.
      Алексей выпрямился, прислушался к ритму машины, но сразу же засмеялся, весело помахал всем рукой. А Ксении показалось, что это он ей машет, и она, не зная чему, тоже тихо засмеялась, отвернув в сторону порозовевшее лицо.
      Комбайн шёл всё дальше и дальше, спокойно, без рывков. И хотя поле было неровное, кочковатое, Алексей будто каким-то внутренним чутьём угадывал каждый холмик, безошибочно изменяя высоту среза. Сделав несколько кругов, он наконец остановился. Две крепко сколоченные бестарки подъехали к нему, и, наполнив их до краёв зерном, Алексей спрыгнул на землю, приглашая посрамлённого Ивана занять место за штурвалом.
     
      Афанасий Сергеевич, который до этого со скучающим лицом сидел возле бочки с водой, не сдержался, сказал:
      — Лихо он тебя, бригадир…
      Ксения искоса, с превосходством глянула на Зину, фыркнула, но Афанасий Сергеевич строго посмотрел на неё, и она повернулась, побежала к ферме – весело ей было сейчас, хорошо.
      Давно уже уехал Алексей, разошлись в небе тучи, Иван убрал клеповский клин и перешёл на другой, дальний участок, а Ксения всё улыбалась чему-то. Вечером она сидела с Михаилом под черёмухой, но что он говорил, не слышала: она слушала далёкий баян, и на сердце у неё было покойно.
      С этого дня Ксения и в самом деле больше не встречала Алексея. Он не появлялся на ферме, и она будто забыла о нём. Если и вспоминала, то только покачивала головой, усмехалась добродушно.
      По вечерам она нарочно задерживалась на ферме: Михаил приезжал каждый день, и Ксения надеялась, что, не дождавшись её, он уедет обратно в город. Но всё равно, когда бы она ни пришла, он всегда терпеливо ждал у калитки.
      — Брат, миленький, прости, не хочу я тебя видеть, – однажды сказала она, – уезжай ты, пожалуйста, обратно.
      Михаил растерялся от неожиданности:
      — Как же так? У меня ведь отпуск не кончился! Нет, сестра. Пути наши встретились, богу угодно, чтобы мы вместе шли по жизни.
      — Не бывать тому, чтобы господь меня наказал! – горячо сказала Ксения. – Он мою молитву услышит…
      — Смирись, сестра. – Михаил скорбно покачал головой, – я триста рублей за билет платил – разве дозволил бы бог мне понапрасну в разорение войти? Меня сам брат Василий вызвал, его желание, чтобы ты за меня пошла: ведь нет у вас в общине молодых женихов, а тебе замуж пора. И родителям твоим я по нутру. Вы вон много общине задолжали, чем расплачиваться будете? А я все деньги за вас внесу…
      — Какие ещё деньги? – удивилась Ксения. – Нам твоего не надо. Заработаю, сама расплачусь.
      — Смотри, сестра, расскажу брату Василию, не похвалит.
      — Не пугай. Я сама ему в ноги упаду… Я ведь по-хорошему тебя прошу: уезжай, а ты…
      — А замуж за кого пойдёшь? – с отчаянием спросил Михаил. – За старого, да? Или я урод какой, что ли?
      Ксении стало жалко его, она вздохнула, дотронулась до его руки:
      — Не люблю я тебя, пойми. Какая же это наша жизнь будет без любви, да и замуж мне рано.
      — Полюбишь, Ксения, полюбишь, – с надеждой воскликнул Михаил, двумя руками ухватив её руку, – душа у меня хорошая! А замуж никогда не рано.
      Она отняла руку и, ничего не сказав, пошла в избу.
      — Ага, комсомольца небось приглядела, да? – плачущим, отчаянным голосом прокричал ей вдогонку Михаил.
      Прасковья Григорьевна в сенях цедила из подойника в кувшин молоко. Афанасий Сергеевич ложкой вылавливал мух из банки с мёдом.
      — Гляди, как ты поздно стала приходить, – сказал он. – Нечего там задерживаться. Слышь, что ли? Михаил тебя дожидался – ушёл. Ты думаешь, ему просто туда-сюда мотаться? Слышь, что говорю-то?
      — Видела я его, батя, – ответила Ксения. Она села на табуретку, устало выложив на коленях руки.
      — Парного вот попей, – сказала Прасковья Григорьевна, пододвигая ей кружку. – Медку возьми.
      — Аппетиту, маманя, нету.
      — Ишь ты, барышня благородная! – Отец усмехнулся, стряхнул на пол муху, облизал ложку и спросил: – Ксень, сколько ты пожертвовала на обувку Марьиным ребятишкам?
      — Давно ж было, не помню, – ответила Ксения.
      — «Давно». Деньги это, надо помнить. Я тридцатку положил, мать – пятёрку. А ты? Я тебе перед молением, помню, десятку дал – три трёшницы и рубль. Всё, что ли, оставила?
      — Может, и всё.
      — Эх же ты какая! Мы не богатее других. Завтра вот ещё повезу брату Василию три сотенных. Просил четыре, а поскольку мы на Марью больше других положили, отвезу три.
      Ксения удивлённо вскинула на него глаза:
      — Да что вы, батя, вы ж месяц назад ему двести рублей отдали… Куда же ещё?
      — Ишь ты, жалко! Чего ж десятку не пожалела, всю так и бухнула? А две тысячи помнишь? Те, что община нам на корову пожертвовала?
      — Да не жалко, батя, вы ж туфли мне хотели купить, – устало проговорила Ксения, – рукомойник надо – опять денег не будет…
      Афанасий Сергеевич насупился:
      — Болтлива больно стала… Не босая ходишь, подождёшь. Рукомойник захотела!
      — Что ж сделаешь, доченька, – сказала Прасковья Григорьевна, – надо брату Василию. Бог дал деньги – бог и взял.
      — Работаю, работаю, а туфли не могу купить! – Ксения поднялась, пошла в комнату, но в дверях остановилась, обернув к отцу и матери побледневшее лицо.
      — Чего ещё? – спросил отец.
      — Батя, не могу я глядеть на Михаила, – сказала она и заплакала. – Не невольте меня!
      — Ну и напужала, – проговорил Афанасий Сергеевич, – не голоси. А теперь слушай моё слово. Нет тебе никакой неволи, понятно? Не нам с ним жить.
      — Спасибо вам, батя, – просветлев, воскликнула Ксения, – вы ему скажите, чтоб не приходил больше, не могу я!
      — А вот этого не скажу. Пущай ходит. Неволить тебя никто не станет, а желание наше ты должна учитывать. Пара он тебе. Пущай ходит, а ты привыкай, глядишь, и свыкнешься. И брата Василия это большое желание. Михаил нужный для нашей общины человек – умный, в писании начитанный, проповедником будет.
      — Батя!
      — Родитель говорит, помалкивай! Встречайся до времени с ним, а не даст господь любви, что ж, неволить не будем. Вот и весь разговор.
      Ксения хотела что-то сказать, но Афанасий Сергеевич цыкнул и ушёл в комнату. Ксения стояла, прислонясь виском к притолоке двери, слёзы катились по её щекам.
      — Доченька, – сказала Прасковья Григорьевна и наклонила её голову, поцеловала в лоб, – ты одна у нас, кто ж тебя неволить станет? А уважение человеку как не оказать? Может, это господь тебя испытывает? А потом и любовь пошлёт?
      — Нет, маманя, нет! Не хочу я замуж! – Ксения закрыла руками лицо, выбежала во двор.
      Она стояла, прижавшись к холодной изгороди. Далеко на краю деревни стучал движок – это в клубе показывали кино. Вот сидят, смотрят – и не наказывает их бог. За что же ей, Ксении, от него такая немилость? Там Иван, там Зина. Зимой будет их свадьба. Зина уже платье новое шьёт, и оба они, как телята весной, вроде даже одичали от счастья. «За что же мне немилость от тебя, господи?»
      Ксения прошла в сарай, забралась на сено. Она задремала, но вдруг испуганно открыла глаза, услышав дрожащий голос Михаила.
      — Сестра, а сестра, – шептал он, – ты здесь, сестра?
      Ксения молчала.
      — Отзовись, сестра! Здесь ты? Я не ушёл, я поговорить с тобой хочу. Ты здесь? Ну отзовись, не терзай! Я знаю: ты здесь. Я ж видел, сестра! Отзовись.
      Он чуть не плакал. Ксения ясно представила его жалкое лицо, его всегда влажные глаза.
      — Нехорошо, сестра! Я к тебе со всей душевностью, поговорить хочу. Скажи только: здесь ты или нет? Я ж знаю: тут ты!
      — Ну чего тебе? – наконец сказала Ксения. – Коли знаешь, чего спрашиваешь? Зачем вернулся?
      — Поговорить хочу, – обрадованно зашептал Михаил, зашуршал сеном, и не прошло секунды, как он оказался возле неё.
      — Ты что? – крикнула Ксения. – Ты зачем влез! Ишь скорый какой! Нет уж, слезай, да оттуда и говори, не глухая.
      — Холодно там, не гони. Я ж душевно к тебе… Я добрый, сестра… Хочешь, уеду завтра совсем? Буду письма писать. Может, полюбишь и сама позовёшь.
     
      — Уезжай, а? – с мольбой сказала Ксения. – День и ночь стану молиться за тебя…
      — Уеду, уеду. Буду в одиночестве плакать о тебе… Сирота я одинокая на этом свете… Неужто завтра прямо и уезжать? – прошептал он и затих, тяжело дыша. – Ксень, – наконец спросил он, – ты тута?
      — Нет, в Америку улетела… Ты слезай, брат, хватит, нагрелся.
      — Сейчас, сейчас, – сказал Михаил, приподнялся и вдруг обхватил Ксению и, шепча: – Ты не пугайся, ты тихо лежи, – прижался скользкими своими холодными губами к её губам. Она почувствовала, как рука его завозилась у неё под юбкой, и закричала, ударила его коленкой в живот.
      Михаил отлетел в сторону.
      — Ах ты пёс шелудивый! Вот ты какая сирота одинокая!
      На крик её прибежали из избы заспанные, полуодетые Афанасий Сергеевич и Прасковья Григорьевна.
      Поняв, что случилось, Афанасий Сергеевич за ноги стащил Михаила вниз, выволок во двор.
      — Не трожь, брат, не трожь, дьявол меня попутал! – кричал Михаил. Свет из окна упал на его жёлтое от страха, узкое, голое лицо. Афанасий Сергеевич сплюнул.
      — Раздавить тебя, змея, – дело божеское… Рук марать не хочу. Завтра к брату Василию явишься, он найдёт на тебя суд.
      — Что же это делается! – крикнула Ксения. – Батя! Да я ему глаза выцарапаю. – Она бросилась к Михаилу, но отец задержал её:
      — Не греши, дочь…
      — А сама какая, сама? – осмелев, закричал Михаил. – Сама вон господа в друзья сатане определила… Иль не помнишь?
      — Замолчи! – Афанасий Сергеевич рассвирепел и занёс уже было над ним руку, но Михаил отскочил, бросился вон со двора.
     
      «Вот ведь как вышло, по-моему», – только и подумала Ксения, узнав, что брат Василий разгневался на Михаила и отправил его обратно в Томск с письмом к тамошнему руководителю общины. Исчез Михаил из её жизни, и Ксения забыла о нём, даже не вспоминала.
      Однажды Ксения возвращалась из города с собрания секты. Прасковья Григорьевна и Афанасий Сергеевич остались ночевать у пророчицы Евфросиньи.
      Город уже засыпал. Улицы его были тихи, пустынны. Ксения постояла у моста через реку, ожидая попутной машины, но не дождалась и решила идти пешком. Было холодно, пахло рекой, грибной плесенью и дымом от единственного в городе механического завода.
      Сразу же за городом начинался лес. Сначала редкий, он становился всё гуще, всё темнее. Где-то хрустнула ветка, глухо шлёпнулось что-то о землю, может быть, шишка упала. В холодной, жуткой мгле противным голосом вскрикнула сова. Ксения вздрогнула от неожиданности, не от страха. Она не боялась ночного леса, она испытывала другое чувство, более сильное, чем страх. Наедине с размытыми тьмою деревьями её охватывала тоска: огромен мир, и человек в нём одинок, жалок, как осенний лист…
      Ксения прошла уже, наверно, половину пути, когда послышался шум машины. Свет фар, весёлый и яркий, задрожал на деревьях, и деревья отступили с дороги в ещё более сгустившуюся тьму. Ксения подняла руку, грузовик остановился, дверца кабинки открылась, и Ксения увидела Алексея Ченцова.
      — Наконец-то встретились, – весело сказал он, – ну что ж, садись.
      Ксения подумала с секунду и полезла в кузов.
      — Куда ты? – крикнул Алексей. – В кабину садись, слышишь, а то ведь не повезу.
      — На свежем воздухе я люблю, – ответила Ксения, – поезжай.
      — Не выдумывай, – сказал Алексей; он вышел из кабины и ухватился за борт грузовика, – тут у меня канистра, ноги отдавит, полезай в кабину, слышишь?
      — За кабину ты с меня двойную цену сдерёшь, – сказала Ксения, – мне и тут хорошо.
      — Я не автобус, за проезд не беру… А с тебя одна цена, что в кабине, что в кузове.
      — Это ещё какая?
      — Поцелуй – вот какая…
      — Не дури, – рассерженным голосом проговорила Ксения, – езжай, а то пешком пойду!
      — Напугала! – Алексей влез в кабину, громко хлопнув дверцей. А Ксения вдруг пожалела, что забралась сюда, в кузов.
      Грузовик рывком сдвинулся с места и, набрав скорость, помчался, мотаясь из стороны в сторону, подскакивая на выбоинах дороги. Вместе с ним в жёлтом свете фар качались и подскакивали деревья. По днищу кузова, грохоча, прыгала канистра, грозя и в самом деле отдавить Ксении ноги. Что есть силы она кулаками застучала по перекрытию кабины. Алексей притормозил и, высунувшись, крикнул:
      — Надоело? Ко мне пересядешь?
      Ксения спрыгнула на землю, сказала:
      — Как же тебе не стыдно! – и решительно пошла по дороге.
      Алексей выскочил из машины, побежал за ней.
      — Погоди, Ксень… Да погоди же!
      Она остановилась, взглянула ему в лицо, освещённое фарами грузовика, и опустила глаза. Он взял её за руку.
      Ладонь у него была широкая, тёплая, все её пальцы уместились в ней, как в меховой варежке.
      — Ксень, – сказал Алексей. Он стоял так близко, что Ксения увидела его полураскрытые губы. Она хотела отодвинуться и не могла.
      — Ну, чего тебе, – устало проговорила Ксения, снова увидела его губы и торопливо пошла к грузовику. – Больше не балуй, – сказала она, влезая в кузов.
      На этот раз Алексей вёз её бережно. Ксения сидела, прижавшись спиной к борту, её покачивало мягко, как в лодке. По кабине хлестали ветки, в ушах свистел ветер, и в небе дрожали весёлые звёзды.
      Около Ксениного дома Алексей остановился.
      — Спасибо! – крикнула Ксения и побежала к калитке. Во дворе притаилась за деревом. Она видела, как Алексей, сидя в кабине, чиркнул спичкой, но спичка не зажглась, он выбросил её, чиркнул другой и закурил папиросу.
      Он не уезжал, и Ксения не уходила, всё смотрела на огонёк от папиросы. Наконец Алексей уехал. А Ксения стояла и слушала удаляющийся стук мотора.
     
      Ничего как будто не произошло.
      Всё было как и раньше, до этой ночной встречи: по утрам Ксения бежала на ферму, мыла свинарник, кормила поросят, ездила иногда с отцом и матерью в город на собрания общины – и, однако, всё было не так, как раньше. В воздухе, сверкая на солнце, летали паутинки. Они, казалось, протянулись от земли до высокого холодеющего неба и звенели тихо, празднично. Чистый их звон стоял в ушах Ксении. Она спала, работала, ела, молилась и постоянно слышала этот звон, наполнявший её грустной радостью и спокойной торжественностью. Она даже ночью просыпалась внезапно, словно от толчка, и лежала с открытыми глазами, чувствуя, как громко стучит сердце, и улыбалась неизвестно чему. Было так, словно через минуту с ней должно что-то произойти. Что-то радостное, неизведанное. В поле играли журавли: они то поднимались высоко в небо, то опускались до самой земли или кружились над лесом, выстраиваясь в походный порядок. Скоро им улетать в далёкие края, и старики в последний раз тренировали неопытных, крикливых своих детей. Ксения смотрела, как взлетают молодые журавли, как мчатся они к самому солнцу, и ей казалось, что стоит только чуть-чуть подпрыгнуть и она тоже полетит вместе с ними – всё выше и выше, всё быстрее и быстрее, – так легко было ей.
      Мимо дома Ксении, мимо фермы по всем дорогам, окутанные пылью, будто дымом, день и ночь шли машины с зерном. Тёплые, солнечные дни стояли долго. Но вот пришли дожди, и уже казалось, не перестанут до самых морозов. Облетали деревья, в небе низко плыли мокрые облака, ветер гонял жёлтые липкие листья. В один из таких дней, идя на ферму, Ксения встретила в колхозном саду Алексея. Он стоял под старой, кривой яблоней, низко надвинув кепку. Моросил дождь, и с кепки на губы ему стекали капли. Увидев Ксению, Алексей ладонью вытер лицо и сказал:
      — Вот и дождался, здравствуй.
      Опустив голову, Ксения молча прошла мимо.
      — Чтой-то ты и не взглянешь на меня? – догнав её, спросил он.
      Ксения не выдержала, засмеялась:
      — Ну сам подумай, разве чудо ты какое – чего смотреть-то?
      — Как же, давно ведь не видались, соскучилась небось.
      — Что?
      — Соскучилась небось, говорю.
      — А-а. Очень!
      Он шёл рядом, и оттого, что Ксения слышала его дыхание, ей было и тревожно и приятно. На сапогах его, ещё не тронутых грязью, лежали чёрные крутые капли дождя.
      — А я вот соскучился, – сказал Алексей, – хлеб возил, а сам ждал, скоро ли тебя увижу.
      Ксения покраснела.
      — Будет врать-то, – проговорила она.
      — Зачем мне врать? Сижу за баранкой, а сам глаза твои вижу.
      — И часто ты такие речи девчатам говоришь? – Ксения хотела усмехнуться, но не смогла: губы её словно замёрзли.
      На тропинке среди опавших листьев лежал камень. Алексей ударил по нему ногой – зашуршали листья, камень отлетел в кусты. К носку сапога прилип комок глины.
      — Эх, глупая ты! – сказал Алексей. – Я ж не шутки шучу.
      Он остановился, невольно остановилась и Ксения. Она подняла голову, увидела его глаза и будто обожглась.
      — Не надо, – вдруг с мольбой сказала она, – оставь меня. Прошу!
      И повернулась, побежала прочь.
      С этого дня Ксения стала ходить на работу уже дальней дорогой. Несколько раз Алексей приезжал на ферму с каким-нибудь грузом, а то и порожняком заезжал, но она не хотела встречаться с ним и пряталась где-нибудь.
      Однажды Ксения осталась на ночное дежурство. С ней должна была дежурить Петровна, но два дня назад она попала под сильный дождь и простудилась. Ксения недолюбливала Петровну за её дурашливость, за частушки, но вот заболела она – и что-то изменилось на ферме. Всё вроде так же, но не так.
      Ксения сидела в красном уголке, смотрела в окно. Перед окном трясло ветвями единственное во дворе фермы дерево – молодой и сильный дубок. Лил дождь, он зло топал по крыше, стучал в стекло и со свистом, будто кнутом, стегал землю. С дубка, пересекая окно, стремительно падали чёрные листья.
      Был уже первый час. Ксения задремала на скамейке и вдруг услышала, как скрипнула дверь. Она открыла глаза и увидела Алексея. Ксения не удивилась и не испугалась.
      — Зачем пришёл? – спросила она.
      Алексей снял плащ, стряхнул его и повесил на гвоздь у двери.
      — Сама знаешь, – ответил он и стал щепкой счищать грязь с сапог.
      Ксения смотрела ему в лицо. Впервые без робости она глядела в его глаза и видела в них и своё счастье и свою тоску. Она верила им и не хотела верить.
      — Не надо об этом, – сказала она, посиди, отдохни и иди себе…
      Алексей промолчал. Он прошёлся по комнате, прочитал плакат на стене: что можно выиграть по лотерее. Усмехнулся – «Вот мотоцикл бы!» – и включил на столе радиоприёмник.
      — Ой, выключи ты его, – испуганно проговорила Ксения, – не люблю я!
      Он выключил. Потом подсел к Ксении и спросил:
      — Это правда, Ксень, ты до сих пор в секте пятидесятников состоишь?
      Она подобралась вся, насторожённо отодвинулась:
      — Ты ж безбожник, зачем тебе знать: насмехаться?
      — Нет, – сказал он, – мне ведь всё про тебя интересно.
      Она кивнула головой:
      — Да.
      Он вздохнул, а Ксению вдруг словно что-то кольнуло в сердце: может быть, именно ей суждено открыть Алексею истину. На щеках её выступил румянец, глаза стали ещё больше, красивее, и Алексей невольно залюбовался ею. Она перехватила его взгляд и стыдливо опустила голову. Но сейчас же опять посмотрела ему в лицо и сказала, прижимая руки к груди, дрожа от волнения:
      — Это счастье – верить. Вы безбожники, вы, как слепые котята, ползаете во тьме. Но господь милостив, даже грешных вас примет. Я знаю, ты добрый… У тебя хорошее сердце. И это от бога. Добро всегда от бога. Так не отвергай господа, ищи истину.
      Алексей почти испуганно смотрел на неё.
      — И как же можно найти эту истину? – спросил он.
      — Читай слово божье, верь, и вера откроет тебе глаза. Только нужно долго молиться и много плакать, чтобы приблизиться к богу.
      — Погоди, – сказал Алексей, дотронувшись до её руки, – погоди, дай передохнуть.
      Он встал, отошёл к окну, прижался лбом к стеклу. Ксения снова услышала, как буйствуют на воле дождь и ветер.
      — Неужто ты это всерьёз? – не оборачиваясь, скорбно спросил Алексей. – Не могу поверить… Чтоб в наше время…
      — Все вы, мирские, на один лад, – с тоской сказала Ксения и закрыла руками лицо.
      — Не обижайся, – подсаживаясь к ней, проговорил Алексей, – я ведь понять тебя хочу. Ну ладно, ты нашла истину… И уж коли ты знаешь её, зачем же боишься нашей правды?
      — Почему боюсь? И вашу правду я знаю.
      — А как же люди говорят, что запрещает вам секта книги читать, в кино ходить, радио слушать? Или брешут люди?
      Искренность, ласку слышала Ксения в его голосе и уже не сердилась на него.
      — Нет, не брешут, – ответила она. – А зачем нам это? Пойми, ведь святое писание нужно читать, а не книги безбожников.
      — Выходит, ты даже в кино никогда не была? – испуганно воскликнул Алексей.
      — Нет.
      — Вот это да! А я, дурак, смеялся, когда мне рассказывали, не верил… – Он говорил почти зло, на щеках у него выступили красные пятна. – Как же они, сволочи, душу тебе изломали! Очнись! В каком веке живёшь, в каком государстве?..
      Ксения видела его перекошенное болью лицо и уже не слышала, что он говорил. Обо всём она забыла сейчас – о боге, о грехе, о дьяволе, – обо всём на свете. Она видела только его лицо и знала: сейчас он уйдёт. Уйдёт навсегда. Алексей встал. И тогда, дрожа от озноба и стыда, Ксения сказала:
      — Ну что ж, уходи, уходи, кляни меня…
      Запрокинув голову, она смотрела на него Потускневшими от слёз глазами. Он нагнулся, поцеловал её в губы. Ксения уткнулась головой ему в колени и заплакала. Он не утешал её, молча гладил по волосам. Наконец сказал:
      — Навек я тебя полюбил, Ксеня. Знай это… Такая уж у меня профессия шофёрская: коли загрузил машину, обязан груз везти до самого конца… И довезу…
      — Что ж это будет от нашей любви? – прошептала Ксения. – Нельзя мне тебя любить, безбожника. Страшный грех ведь это…
      — Ничего, грех где-нибудь по дороге сбросим…
      Но только позже, дома, Ксения до конца осознала, что произошло. Со страхом она поняла, что грешна, что отступила от заповеди господней, ибо сказано: «Не любите ни мира, ни того, что в мире». Совесть её перед отцом и матерью была нечиста, а лгать Ксения не умела. Впервые в жизни она прятала от них глаза. И хотя ни отец, ни мать не могли ничего знать, в каждом их слове, в каждом взгляде ей чудился упрёк. Даже вещи в избе – кровать, стол, комод, стулья, – даже они словно обличали её, больно, зло цеплялись за платье. Ксения ходила между ними осторожно, будто по краю пропасти.
      Она забралась в дальний конец сада, в густые заросли малинника, и здесь, стоя на коленях на жёсткой земле, долго молилась. Она не прощения просила, нет, она объясняла богу свой поступок, торжественно обещала обратить Алексея в свою веру. В этом она видела оправдание своему греху и не раскаивалась в том, что произошло. Теперь Ксения с нетерпением ждала новой встречи с Алексеем. Но прошёл день – он не появлялся. Прошёл другой – его не было.
      Ксения не умела плохо думать о людях, а плохо думать об Алексее просто не могла. Только на мгновение пришла ей мысль: не посмеялся ли он над нею, – но Ксения сейчас же отогнала эту мысль. По вечерам она садилась во дворе на кучу хвороста, смотрела на дорогу. Опускались сумерки, огни зажигались в домах, девушки у клуба заводили частушки, а Ксения всё сидела, всё смотрела на дорогу.
      Она не упрекала Алексея, она размышляла, что могло с ним произойти. Иногда ей казалось, что он не приходит потому, что случилось с ним какое-то несчастье, но сразу же успокаивала себя тем, что о несчастье в Репищах давно бы уже знали.
      Наступала ночь. Ксения забиралась на сено и долго ещё не могла заснуть, прислушиваясь к каждому шороху на улице. Дармоед устраивался возле неё, уткнувшись холодным влажным носом в её колени. Для порядка она гнала его, но он лизал ей руки и не уходил. С ним было тепло и не страшно. Он храпел во сне, как усталый человек.
      И вот наконец, возвращаясь с фермы домой, Ксения увидела Алексея у мостика через Каменку. Он ждал её. Она замахала ему рукой, побежала, но у самой реки споткнулась и упала бы, если бы Алексей не поддержал её.
      — Ой, Лешенька! – сказала она. – Я будто сто лет тебя не видала. Здравствуй.
      Он хотел поцеловать её, но она загородилась ладонью, вырвалась из его рук и, смеясь, побежала по тропинке в лес.
      — Ты знаешь, меня председатель гонял с картошкой на базар в соседнюю область, – сказал Алексей, догнав её. – Ты не подумала дурное?
      — Зачем же, Лёша? – ответила она. – Я только боялась, не случилось ли что.
      Они шли по лесу, освещённому жёлтым низким солнцем. Сухие ветки гулко ломались под их ногами. Где-то птица старательно выводила свою песню. Начнёт, но потом будто собьётся, и снова начнёт, и снова будто собьётся, и так без конца с терпеливым самозабвением. И, словно позавидовав её упорству, вскрикнула кукушка и тоже надолго завела своё монотонное, однообразное «ку-ку.»
      Алексей приостановился, стал считать – «раз-два», – но Ксения прикрыла ему рот рукой.
      — Вот глупости, – сказала она, – неужто ты этому веришь?
      — А ты?
      — Как можно, – Ксения даже засмеялась, – ведь люди это выдумали. Один бог знает нашу судьбу. Может, ты и чёрной кошки боишься?
      Алексей с удивлением смотрел на неё:
      — И как всё это в тебе уживается?
      Ксения вела его в глубь леса по каким-то нехоженым, знакомым, наверно, ей одной тропкам. Внезапно тропка обрывалась, и перед ними открывалась огромная поляна, заросшая высокой, в рост человека, густой травой. Трава качалась на ветру, переливалась на солнце, над поляной стоял тихий её шелест.
      — Красиво, правда? – спрашивала Ксения.
      — Правда, – отвечал Алексей.
      Разгребая траву руками, они шли по поляне, будто в лодке плыли, и снова входили в лес. И снова Ксения вела Алексея нехожеными тропками, и снова выводила на поляну ещё красивее прежней. Эти поляны были как чудесные двери в новый, ещё более прекрасный мир. Ксенин мир, который она никому никогда не открывала, а теперь щедро показывала Алексею. И он понимал это, заразившись её восторгом.
      Они шли вдоль лесного ручья, уже сонно, по-вечернему бормотавшего среди камней. Ксения присела, зачерпнула студёную прозрачную воду и напилась.
      — Ой, одуванчик! – воскликнула она. – Откуда же он взялся?
      Алексей нагнулся, хотел сорвать, но одуванчик сразу же рассыпался под его рукой. А Ксения неожиданно погрустнела.
      Обратно к деревне они шли уже молча.
      — Ну, что с тобой? – тревожно спросил Алексей.
      — Ничего, Лёша. Я просто вспомнила одну сказку.
      — Расскажи!
      — Расскажу. Жил на свете шофёр… Ну, может, и не шофёр, а тракторист какой-нибудь… Полюбил он девушку. И она его полюбила. А потом он кинул её, и девушка очень тосковала. Так тосковала, что её волосы, а они у неё были золотистые, стали седыми, совсем белыми. И с горя превратилась эта девушка в одуванчик… А тракторист-то, Лешенька, раскаялся потом, и плачет, и ходит, ходит по деревням и полям, ищет свою любовь. Сорвёт одуванчик, а он и разлетается у него, вот как у тебя разлетелся…
      — Не слышал я такой сказки, – сказал Алексей. – Я-то тебя не разлюблю. Сама сочинила?
      — Может, и сама. Я ведь про каждый цветок свою сказку знаю, – ответила Ксения и остановилась, умоляюще глядя на него: – Лёша, если ты любишь меня, ты должен и бога полюбить.
      Он ничего не ответил, только ласково взял её за руку. И снова шли они молча.
      — Я хочу тебе вопрос задать, – наконец сказал Алексей. – Ты вот говоришь, что вера вас учит добру, любви к людям, что бог заботится о каждом. Так ведь?
      — Так.
      — Почему же тогда он требует, чтобы человек страшился его наказания? Есть такое слово «эгоист». Это тот, кто только себя любит, о себе печётся… Вот бог – настоящий эгоист, и верующие – эгоисты, они же о себе только и думают, как бы себя спасти.
      — Не говори так, – беспомощно сказала Ксения, – нельзя так…
      — Безбожнику – ад, а верующему – рай. А вот в газетах писали, школьник один из моря семерых ребят вытащил, а сам утонул. Ему куда? В ад? За добро, за то, что детей спас?
      — Не надо, Лёша, – сказала Ксения, – ты так говоришь оттого, что не веришь. Ты не сомнения ищи, а веру, и всё тогда поймёшь.
      — У тебя на всё один ответ, – горестно вздохнул Алексей.
      Уже садились сумерки, когда они вышли из леса. Алексей хотел проводить Ксению, но она испуганно отказалась: люди увидят. Однако, простившись, они не разошлись и опять повернули в лес.
      — Ну, иди, Алешенька, – сказала Ксения, – тебе ж далеко до Сосёнок.
      Алексей привлёк её, поцеловал. Она легонько оттолкнула его и, не оборачиваясь, побежала через сад к деревне.
      Она бежала, размахивая из стороны в сторону руками, будто траву косила, и улыбалась, всё ещё ощущая на губах своих прикосновение Алексеевых губ. «Любит, любит, любит», – она не произносила этого слова, оно звучало и в стуке её сердца, и в шелесте деревьев, и в шуршании ветра.
      Она бежала уже по деревне, вдоль изгородей, мимо изб и удивлялась, чувствуя странную невесомость своего тела.
      Домой Ксении идти не хотелось. Однако пойти ей было некуда. Множество знакомых жили в каждой избе, а друзей среди них – никого. Как это страшно – не иметь друзей!
      Но даже эта мысль не омрачила Ксению. Зачем ей сейчас люди, если она богаче, счастливее их всех?
      Но Ксения обманывала себя. Именно потому, что сердце её было полно любви ко всему: к Алексею, к деревьям, к небу, к далёкой звезде, – она не могла сейчас оставаться одна.
      Ксения стояла возле дома, где жила Зина. Поколебалась и вошла во двор. Свет из раскрытого окна лежал на земле; в его жёлтом пятне, выгнув спину, подняв лапу, стоял котёнок – приготовился к драке с каким-то ему одному видимым врагом. Ксения приблизилась, и котёнок метнулся в сторону, зашуршал травой. Два зелёных его глаза сторожко светились в темноте. Ветер надувал в окне белую занавеску.
      Ксения открыла дверь в избу и увидела Ивана Филипповича, председателя колхоза, который посреди комнаты на обеденном столе ремонтировал телевизор.
      Он присвистнул, сказал весело:
      — Вот это гостья! Затворница наша пожаловала, Зина!
      Ивана Филипповича любили и побаивались в колхозе, за глаза называли «москвичом», хотя в Москве он только учился на агронома, вырос же в соседнем с Репищами районе. Там ещё год назад он работал секретарём райкома комсомола. Избрав его своим председателем, колхозники сразу же ощутили властную, хозяйственную его руку. Был он молод, не женат, у него не было даже своего дома, девчата стайками кружились по вечерам вокруг Зининой избы, где он снимал комнату. А Иван Филиппович, как заведённый, мотался по полям и фермам и не замечал их. Однажды на собрании кто-то шутя упрекнул его за это: нехорошо, дескать, мучить колхозных невест, – а он, смеясь, ответил, что всех невест сначала сделает Героями Социалистического Труда, тогда и выбирать будет.
      Обычно Ксения робела перед Иваном Филипповичем: всё не могла забыть, как однажды зимой он завёл с ней разговор о боге. Но сейчас, когда прошло смущение от неожиданности этой встречи, она не ощутила робости и даже с озорством взглянула на него:
      — И никакая я не затворница…
     
      Он с интересом посмотрел на неё и снова уткнулся в телевизор.
      — Ага! – сказала она и прошла к Зине, которая шила что-то у окна.
      — Ксень, ты петь умеешь? – спросил председатель.
      — А что? Опять будете в самодеятельность агитировать?
      — Буду. – Он засмеялся. – Запишись, сделай одолжение…
      Он подтрунивал над нею, она понимала это, но не обижалась. Она и не могла сейчас обижаться, потому что в сердце у неё жила радость. Она смотрела на Ивана Филипповича и молчала. Она ещё и сейчас чувствовала на губах поцелуй Алексея. Ксения прикрыла их ладонью, словно хотела скрыть свою тайну от чужих глаз, и тихо засмеялась то ли мыслям своим, то ли в ответ председателю.
      Не отнимая руки от лица, Ксения весёлыми глазами смотрела то на Ивана Филипповича, то на Зину. Странное чувство охватило её: она сейчас всё может сделать на удивление им и в первую очередь на удивление самой себе – в окно выпрыгнуть, что ли, или упасть вдруг на Зинку и защекотать её. И, ещё не зная, что она сделает, но чувствуя, что сделает что-то необыкновенное, Ксения вскочила и сказала:
      — А что? Разве я ничего не умею? Я всё умею.
      И ударила каблуками об пол, протанцевала вокруг стола, широко раскинув руки. На окно со двора вспрыгнул котёнок и сразу же испуганно убежал назад.
      — Я и песню знаю! – задорно крикнула Ксения, хотела запеть, но вдруг охнула: «Ой, что это я? Разве можно?» – и села на диван, спрятав в ладонях раскрасневшееся лицо.
      — Здорово получается! – сказал Иван Филиппович. – Подойдёт она нам?
      — Подойдёт, – ответила Зина. Она с удивлением и даже как будто с испугом смотрела на Ксению. А Ксения, раскаиваясь в своём озорстве, поднялась, торопливо пошла к двери.
      — Пойду. Я ведь просто так, на минутку зашла.
      — И хорошо сделала, – сказал Иван Филиппович. – Наедине с богом хорошо, но и с людьми неплохо.
      А Ксения, уже сердясь и на себя и на Ивана Филипповича, махнула рукой.
      — Я ведь понимаю, к чему такие речи…
      Иван Филиппович прислонился спиной к двери, загородив ей выход.
      — Погоди, – сказал он. – Какие такие речи?
      — Сами знаете…
      Нет, сейчас она совсем не робела перед ним и чувствовала, что сегодня без страха может сама начать тот разговор, которого всегда страшилась. И, вскинув голову, с вызовом смотря ему в лицо, сказала:
      — Отчего вы все только о боге со мной заговариваете? Мне агитация ваша не нужна. Слова – вода: стекет с рук – и помину не останется.
      Иван Филиппович вытащил из кармана пачку сигарет, щёлкнул по её дну и, ухватив зубами выпрыгнувшую оттуда сигарету, закурил.
      — Вода-то вода, – щурясь от дыма, проговорил он и прошёл к столу, снова сел верхом на стул, – но и вода камень точит.
      У него был такой уверенный, решительный вид, а в голосе звучало столько задора и убеждённости, что Ксения вдруг пожалела, что начала этот разговор. И, стараясь скрыть смятение, она напряжённо усмехнулась:
      — Ответила бы словечко, да волк недалечко…
      Иван Филиппович засмеялся, разогнал рукой дым.
      — Знать, ты не только бога боишься?
      — А чего мне бога бояться? Я перед ним не виноватая, – сказала Ксения, а самой страшно стало: так ли уж она чиста перед богом?
      — Ох, несознательная же ты, Ксенька! – назидательно проговорила Зина.
      — Ясное дело, ты за десятилетку сдала – ты сознательная? А я несознательная – в бога верю! – воскликнула Ксения, а сама подумала: «Уйти надо, зачем всё это?» И рассердилась: – Будто вы, Иван Филиппович, шибко сознательный? Вон табак курите. Зачем курите? Себя травите и дыму напустили – дышать в избе нечем. А наши мужчины, верующие, не курят, водку не пьют, не ругаются: бог не велит.
      Иван Филиппович повертел в пальцах сигарету, с наслаждением затянулся – так, что она почти вся сгорела, обожгла ему губы, – и грустно усмехнулся:
      — Да, курить вредно, нехорошо. – Он затушил сигарету о спичечную коробку, бросил за окно. – Спасибо, надоумила. С сегодняшнего дня не прикоснусь.
      Вытащил из кармана пачку, заглянул в неё и, скомкав, тоже выбросил.
      — Не бросите ведь, – сказала Ксения, – лучше не зарекайтесь.
      — Почему же? Раз решил – брошу. Главное, повод был нужен, а повод нашёлся. Только, Ксения, вера тут, право, ни при чём… Врачи не проповедники, но тоже запрещают.
      — Пустой разговор, – хмурясь, сказала Ксения. – Одного я никак не пойму: какая вам всем, Иван Филиппович, забота, что я в бога верую? Никому от того нет беды. Сказки – наша вера? Ну и считайте, раз так утвердились.
      Иван Филиппович встал, прошёлся по комнате, потирая тыльной стороной ладони небритый подбородок. Затем откинул занавеску, сел на подоконник. Ночная бабочка стремительно упала на его голову, запуталась в волосах. Он освободил её, выпустил во двор, но она опять влетела в комнату, забилась об электрическую лампочку.
      — Вот ты вроде неё, – усмехнулся Иван Филиппович, – она теперь раба этого света: брось на волю, опять влетит. А как вы себя называете? Рабами божьими? Отсюда-то и начинается вся беда… Вы ведь добровольно отдались в рабство богу. В себя углубились, одиночества ищете. Всё самое лучшее в себе душите. Радости жизни – для вас козни сатаны. Страдания, горе – ваша радость. Даже труд, по-вашему, проклятие, которое бог послал за грех первого человека… Вот она, беда-то, в чём. Жить надо, понимаешь, самой радоваться да людей радостью обдаривать, а не смерти ждать. – Он помолчал, сказал жёстко: – И вот ещё что. Мы ведь не в воздухе висим, мы – Зина вон, ты, я – граждане своей страны все. Не жалуюсь: работаешь ты старательно, спасибо. И всё же – плохая ты гражданка. Вся в старом! Нам ведь не только руки твои нужны – сердце нужно. Знаю, сейчас, может, не поймёшь. Но в конце концов обязательно поумнеешь. Стыдно за многое станет.
      — Нет, не бывать этому! – едва сдерживая слёзы, воскликнула Ксения.
      Иван Филиппович спрыгнул с подоконника, засмеялся:
      — Ты мне что сказала, когда я сигарету бросил? «Не зарекайтесь»? Вот я тебе эти слова и передаю назад…
     
      На улице гулял ветер. Возле сельмага, на дверях которого висел большой, грозный замок, раскачивался на столбе фонарь. Лицо Ксении горело, она чувствовала, как щёки её пылали, и даже ветер не охлаждал их. Она шла, ощущая на сердце тревогу, неловкость, кляня себя и за то, что была у Зины, и за то, что дурачилась там, прыгая, как коза, вокруг стола, и за то, что начала опасный этот разговор с председателем. Она поняла всю жестокость слов Ивана Филипповича, но считала их несправедливыми; тогда она не нашлась, что ответить ему, но сейчас множество доводов, каждый убедительнее другого, приходило ей в голову, и мысленно она уже обличала председателя, Зину, всех неверующих и видела, как теряются они от неотразимости её слов, как понимают свои заблуждения. И картина эта успокаивала Ксению.
      Она подошла к своему двору, хотела открыть калитку, но вдруг чьи-то сильные руки обхватили её. Ксения охнула от страха, вырвалась и узнала Алексея.
      — С ума сошёл! А если б я померла? Откуда ты взялся?
      — Тебя жду… Где ты пропадала? Иль у тебя ещё один кавалер есть?
      — Есть… Шоколадом угощал… Нет, вправду, ты зачем вернулся?
      — Да вот «спокойной ночи» забыл сказать…
      Он нагнулся, чтоб поцеловать её. Она замотала головой, убежала.
      В избе уже спали. Ксения прошла в сени, села на топчан. Она сидела в темноте, улыбалась и чувствовала, что Алексей ещё стоит возле калитки. И не выдержала, снова вышла во двор.
      Он и в самом деле стоял на прежнем месте.
      — Уходи, ненормальный, – прошептала она. – А вдруг кто увидит?
      Алексей покорно ушёл. А она долго слушала звук его удаляющихся шагов. Дул ветер, но ей не было холодно, спать не хотелось. Ксения облокотилась об изгородь, смотрела на тёмную ночную улицу. Проехала запоздалая полуторка, наполнив воздух запахом бензина. С земли взметнулся клочок бумаги, улетел куда-то. Пробежала собака, постояла, тявкнула на Ксению и скрылась в темноте.
      Ксения взглянула на хмурое небо, на редкие звёзды, зажмурилась и прошептала:
      — Люблю.
      Ей стало и страшно и сладко от этого слова. Она повторяла его на разные лады, каждый раз находя в нём новый и новый смысл:
      — Люблю, люблю.
     
      Как-то днём Алексей ехал в город за кирпичом, и хотя ему было не по дороге, он всё же завернул на свиноферму. Ксения не хотела, чтобы он появлялся здесь: ей казалось, что девчата догадываются об их любви. Но она ошибалась. Никто, кроме Зины, и не подозревал, что тихая Ксения сумела обворожить такого завидного парня. Алексей был со всеми одинаково весел, и каждая девушка могла считать, что это ей одной он так улыбается, ей одной говорит как будто бы ничего не значащие, но всё же многозначительные слова. Его всегда окружали девчата, сразу становясь неестественно озорными, кокетливыми и наигранно неприступными. Ксении и льстило такое их внимание к Алексею и сердило.
      — Ну, зачем приехал? – спросила она, когда он подошёл к ней.
      — Давай со мной в город, а? Погуляем. Смотри, день-то какой!
      А день был и правда солнечный, ясный, высокое голубое небо звенело от прощального крика перелётных птиц.
      — Надумал, у меня же работа! – сказала Ксения.
      — А ты попроси – заменит кто-нибудь.
      — Разве можно, что ты… – проговорила Ксения, но поискала глазами Зину. – Ладно, – решительно сказала она, – жди у козулишника, через двадцать минут, если не приду, – уезжай!
      Алексей потолкался на ферме, побалагурил с девушками и уехал. А Ксения разыскала Зину и попросила заменить её.
      — Заболела я что-то. Нет, правда, худо мне, – краснея, врала она и видела, что Зина не верит ей, что всё она понимает.
      — А ведь любишь ты его, – сказала Зина, смотря в глаза Ксении.
      — Кого? – испугалась Ксения.
      — «Кого»? Алексея.
      — Что ты, бог с тобой! – ответила Ксения, но она не умела лгать и прослезилась от смущения.
      Зина махнула рукой, засмеялась:
      — Ладно уж, беги!
      И вот они едут вдвоём с Алексеем по грязной, хлипкой дороге, которую ещё не успело высушить солнце. Едут вокруг деревни, дальним путём – так захотела Ксения: а вдруг кто увидит, вдруг повстречается отец?
      Она нагнула голову, загородилась ладонью и успокоилась только тогда, когда далеко отъехали от Репищей.
      Капли дождя блестят на кустах и деревьях, в лесу сыро, холодно. Стекло в кабине запотело. Алексей пальцем размашисто написал на нём: «Ксения». Она тихо засмеялась, приписала внизу: «Алешенька».
      Там снаружи мокро, зябко, под колёсами машины взлетают водяные брызги, грязь стегает дверцу, а здесь, в кабине, тепло, и от этого Ксении и весело и хорошо. Хорошо, потому что рядом сидит Алексей, хорошо, что качаются перед глазами их имена – «Ксения» – «Алешенька». И не надо ничего другого, ехать бы вот так далеко, без конца, и чувствовать, что он сидит рядом. Они молчат, но всё равно что говорят.
      Возле города за мостом Алексей свернул к станции на склад. Ксения встрепенулась:
      — Туда я не поеду. Я тут подожду. Останови.
      Но Алексей только усмехнулся:
      — Чего ты боишься, сиди.
      И Ксения не стала настаивать.
      Они ехали вдоль железнодорожного полотна, вдали, нагоняя их, гудел паровоз. Вот он обдал их дымом, скрылся за поворотом, а мимо всё мелькали платформы, товарные вагоны и цистерны. Казалось, им не будет конца. Гружённые кирпичом, строительным лесом, комбайнами, тракторами, какими-то другими машинами, которых Ксения и не видела никогда, платформы скрывались за поворотом к станции, поднимая ветер, гремя колёсами.
      — Ой, сколько же их! – вскрикивала Ксения.
      Рядом с Алексеем всё было для неё внове, всё интересно. Сколько раз она видела мчащиеся эшелоны, но будто никогда не видела. И на склад она как-то ездила грузить брёвна для колхоза. Грязно, скучно тогда показалось ей там, и дорога туда – нудной, бесконечной. А сейчас она и не заметила, как пролетело время, как въехали они через широкие ворота на огромный двор, забитый ящиками, мешками, штабелями досок и кирпича.
      Алексей ушёл куда-то, а Ксения сидела в кабине, смотрела на грузовики, которые то уезжали, то приезжали, слушала весёлый говор шофёров, звяканье цепей подъёмных кранов, грохот сбрасываемых с железнодорожных платформ досок. Здесь было шумно, немного суетливо, как на ферме. Но на ферме она привыкла, а тут всё интересовало её, всё удивляло, всё казалось каким-то праздничным.
      От длинного низкого складского помещения шёл Алексей, рядом с ним, широко размахивая руками, шагал парень в гимнастёрке и в военной фуражке.
      — Твоя, что ль, машина? – спросил парень, когда они подошли к грузовику, и добродушно ухмыльнулся, увидев Ксению: – А это что за комсомолочка?
      Ксения смутилась и от его взгляда и оттого, что он назвал её комсомолочкой. Будто виноватой в чём-то почувствовала она себя перед этим парнем.
      — А это одна моя хорошая знакомая, – ответил Алексей.
      — Порядочек! – сказал парень. – Теперь я всё уяснил. Давай накладную. Так. Всё будет в ажуре. Машину отгони вон туда: пусть стоит до вечера. Ради такого случая мы тебе и нагрузим её. Можете спокойно гулять. В следующий раз не забудь и меня – привези ещё одну такую же симпатичную знакомую: вместе будем культурно отдыхать.
      Алексей засмеялся:
      — Ладно, постараюсь. Ну, до вечера.
      Оставив машину, Алексей и Ксения на попутном грузовике добрались до города.
      Старинный город этот издавна славился садами и церквами. Вдали от железных дорог, он десятки лет жил неторопливой своей жизнью. И когда два года назад подвели сюда железнодорожную ветку, проложили шоссе, город задвигался, зашумел, расползся в разные стороны. Его пересекли две новые улицы с трёхэтажными домами, и, словно в испуге, разбежались от них, петляя и кружась, кривые улочки с почерневшими от ветхости избами. Церкви, некогда самые высокие и самые красивые здания, поблёкли и осели. На горизонте виднелись стены будущего текстильного комбината, который уже стал здесь настоящим хозяином.
      Такой город Ксении нравился больше, чем прежний. Что-то было торжественное в многолюдности, в пестроте новых улиц, в трепыхании флага над горсоветом, в запахе бензина, в гудках паровозов. И хотя не пристало ей любоваться мирским, Ксения всегда останавливалась у витрин магазинов.
      Вот и сейчас она остановилась возле игрушечного магазина, прижалась носом к нагретому солнцем стеклу, смотря на куклу с голубыми закрывающимися глазами.
      — Какая хорошенькая, правда? – спросила она.
      — Ага, симпатичная, – согласился Алексей.
      — Вот тебе бы такую невесту, Алешенька.
      — А у меня лучше есть, – проговорил Алексей и так посмотрел на Ксению, что у неё кровь застучала в висках.
      Они шли по шумной Советской улице. Ксении казалось, что все смотрят на них, все видят её смущение, её радость. Они заходили в магазины, толкались у прилавков, разглядывали, как дети, сверкающие брошки, пуговицы, ленты, прислушивались к звону хрусталя в посудном отделе. Всё это принадлежало им, только им, всё звенело, сверкало, пело красками только для них одних. «Купить?» – спрашивал Алексей. Но Ксения мотала головой; никогда она не была так богата и так щедра.
      — Ой! – охнула вдруг Ксения, увидев в универмаге на стене огромный зелёный китайский ковёр. На ветвях причудливого деревца алел большой сказочный цветок. Подсвеченный лампами дневного света, ковёр отливал серебром, ветви дерева казались темнее, цветок ярче. Внизу, на полу, лежали другие ковры, они тоже были красивы, но этот лучше всех.
      Алексей нагнулся, глянул на цену.
      — Ого!
      — За такую красоту недорого, – проговорила Ксения.
      — А хочешь, я его тебе подарю? – загоревшись, спросил Алексей, и Ксения поняла, что он не шутит.
      — Да на что мне, не выдумывай, – испугалась она, решив, что Алексей и в самом деле купит сейчас этот ковёр.
      — На стенку повесишь. Куплю, честно говорю. На нашу свадьбу. Хорош будет подарок?
      Лучше бы он не говорил этого, грустно стало Ксении: к свадьбе или к злой разлуке, к горюшку приведёт их любовь? Она вязнет и вязнет в грехе. И уже без интереса, с замкнутым лицом шла Ксения рядом с Алексеем по крикливой, неожиданно ставшей ей чуждой улице.
      Алексей заметил в ней перемену и поморщился.
      — Ну, что с тобой сделалось такое?
      — Ничего, – сказала Ксения. – Поедем домой, а?
      — Поезжай. – Алексей рассердился.
      Он подошёл к тележке с газированной водой, бросил девушке-продавщице пятачок и залпом выпил стакан. Ксения одиноко стояла в стороне.
      — Рассердился? – спросила она, когда он, хмурясь, снова подошёл к ней.
      — Какая ты настоящая, не пойму, – сказал он, – то человек как человек – глядеть на тебя радостно, а то вспомнишь своего бога – и нет моей Ксении, даже лицо у тебя другое становится: чужое какое-то, старое… Как у дурочки, прости на грубом слове.
      Ксения вскинула на него испуганные, жалкие глаза и ничего не сказала, повернулась, пошла обратно. Но решимости у неё хватило ненадолго. Она остановилась и заплакала. Ксения чувствовала, что не нужно ей плакать, что люди видят её слёзы, что, нельзя показывать Алексею, как она любит его, но ничего не могла поделать с собой и плакала, размазывая по лицу слёзы.
      Алексей обхватил её за плечи, повёл куда-то. Она, всхлипывая, говорила: «Уйди, видеть тебя не хочу», – но покорно шла за ним.
      Они вошли в полутёмное парадное.
      — Прости меня. – Алексей прижал к груди её голову. – Будет реветь-то.
      — Думаешь, я на тебя осерчала? Больно нужно! Поищи себе умную, а я какая уж есть.
      — Ну, ладно, ладно, – сказал он и поцеловал её мокрые глаза.
      — Ничего-то ты не понимаешь, – присмирев, проговорила Ксения. – Чувствует моё сердце – быть беде.
      — Никакой беды не будет. Пожениться нам надо, вот и всё, – сказал Алексей.
      Кто-то хлопнул наверху дверью, Ксения рванулась от Алексея, но он крепко держал её за плечи. По лестнице, перепрыгивая через ступеньки, бежал мальчишка с портфелем.
      — Пусти, – проговорила Ксения.
      Алексей усмехнулся, поцеловал её.
      Мальчишка пробежал мимо, сказал: «Детям до четырнадцати лет смотреть воспрещается» – и выскочил на улицу.
      Алексей засмеялся, улыбнулась и Ксения.
      — Ну вот и помирились, – сказал он, – а сейчас пошли в кино.
      — Ах, господи! – почти в отчаянии воскликнула Ксения. – Я ему говорю, а он… Зачем ты меня терзаешь?
      — Как это я тебя терзаю? – снова хмурясь, спросил Алексей.
      — Не будет у нас любви без бога, Лёша. Я только и думаю, чтобы ты нашёл веру. Покайся, Алешенька.
      — Как? Прямо здесь, что ли? Вроде место-то неподходящее.
      — Нельзя, не смейся. Ведь я так мало прошу у тебя! Приходи на собрание к нам, послушай, с чистой душой приходи, не со злом… С радостью тебя встретят: у нас люди добрые, ласковые. Не понравится – уйдёшь. Но я знаю, тебе понравится. Хочешь, библию дам почитать, хочешь?
      — Хорошо, – подумав, сказал Алексей, – и библию прочитаю, и на собрание схожу. Хорошо…
      — Я знала, ты согласишься, – радостно прошептала Ксения.
      — А теперь в кино пошли. – Алексей подтолкнул её к выходу, но Ксения, побледнев, отпрянула назад. – Только так, – твёрдо сказал он, – пойду к вам на собрание, а ты со мной в кино. По справедливости. Не пойдёшь в кино – не пойду на собрание. Выбирай.
      Она смятенно смотрела на Алексея, боясь сказать и «да» и «нет».
      — Ну что ж, идём? – спросил он.
      И Ксения решила: она должна принять этот грех, господь простит. Она не станет смотреть, она закроет глаза и будет молиться, но пойти она должна – другого выхода нет. И чем больше думала так Ксения, тем спокойнее становилось ей.
     
      Кинотеатр был новый, с широким входом, с высокими колоннами, которые, казалось, ещё пахли краской. Длинная шумная очередь тянулась к кассе. Пока Алексей стоял за билетами, Ксения боязливо поджидала его в садике за кинотеатром. Садик был чистенький, новый, на клумбах пестрели цветы, ярко, не по-осеннему зеленела трава, в песке возились ребятишки. Ксении нравилось здесь, в этом тихом, уютном уголке, заботливо устроенном чьими-то добрыми руками рядом с шумной, суетливой улицей. Вдали в проёме между домами виднелась река. По ней, блестя голубыми бортами, плыл катер. На том берегу паслись коровы, бесшумно полз трактор.
      Пришёл Алексей, до начала сеанса было ещё полчаса. Они стояли у входа в кинотеатр, ели, прислонясь к колонне, пирожки. Напротив строился дом. Подъёмный кран тащил вверх кирпичи, на стреле его трепыхался красный флажок. Клали уже четвёртый этаж. Ксения видела, как там прямо по краю стены ходили люди; парень, свесившись вниз, что-то кричал, махал рукой.
      И вот они сидят в огромном зрительном зале. Ещё не потух свет, а Ксения уже зажмурилась и ёжится, как от холода. Алексей толкает её в бок, что-то, смеясь, говорит, но она только ниже и ниже наклоняет голову, не слыша ни его слов, ни шума голосов. А потом на мгновение стало тихо, и будто с неба полилась музыка. Ксения вздрогнула, приоткрыла глаза, увидела перед собой в темноте дымный, дрожащий свет и снова зажмурилась. А когда раздался чей-то громкий, грозный, как показалось Ксении, голос, она охнула и рванулась, чтобы убежать отсюда. Но Алексей больно схватил её за руку, снова усадил. И Ксения притихла, она положила руки на спинку переднего кресла и уткнулась в них головой. А музыка всё играла, голос всё говорил. Наконец она всё же приоткрыла глаза и не испугалась, а удивилась: перед ней мчался тот самый поезд, который они с Алексеем видели несколько часов назад. Мелькали платформы, цистерны, ветер летел из-под колёс. На мгновение Ксении почудилось, что она тоже куда-то мчится вместе с этим поездом, и она снова зажмурилась, но страха у неё уже не было.
      Когда она опять подняла голову, то увидела перед собой усталое лицо человека, который шёл по дороге, держа за руку мальчика. Столько скорби, столько непреклонной воли было в этом лице, что Ксения почувствовала, как сжалось её сердце. Этот человек был счастлив, у него был дом, была семья, но пришла война и всё отняла у него: и детей, и жену, и дом. Страшные муки он вынес, но всё вытерпел: и немецкий плен, и горе своё, и одиночество, и хотя согнулись его плечи, но не согнулась душа.
      Ксения многого не понимала из того, что видела, но она любила и страдала вместе с этим человеком. За что ему такие муки, ведь он никому не сделал зла, зачем же его травят собаками, зачем бьют, зачем так жестоко измываются? Она не могла сдержать слёз и плакала, дрожа от жалости и сострадания к этому человеку.
      Уже кончился сеанс, зажгли свет, а она всё сидела, смотрела на белый экран и плакала, не стыдясь своих слёз, не видя никого вокруг.
      — Ну ладно, – смущённо говорил Алексей, – пойдём. Ну перестань, люди смотрят.
      Потрясённая, оглушённая ехала Ксения домой. Целую жизнь прожила она в этот день. Ей и хотелось поскорее остаться одной, успокоиться и страшно было возвращаться домой, оказаться наедине со своими мыслями. Перед глазами стояло окрашенное пожарами небо, стада на дорогах, отец, молящийся в избе. «Все люди – братья», – слышала она его голос и плакала уже от смятения, растерянности, смутной вины перед человеком, которого видела в кино.
     
      Снова установились тёплые дни, по краям жнивья заголубели васильки, вдоль дорог забелели ромашки и поповники, в огороде ярко пылали подсолнухи. На пустыре у самой фермы среди одуванчиков и пузатых хлопушек вдруг высыпала луговая гвоздика.
      Никогда Ксении не было так покойно, так хорошо, как в эти дни. Она чувствовала, что радость, поселившаяся в её сердце, уже никогда не покинет её, верила, что бог благословит её любовь, откроет глаза Алексею. Об этом Ксения молилась всё время: даже идя на работу, она останавливалась посреди тропинки и, сложив на груди руки, твердила, доверчиво глядя в ясное, доброе небо: «Сделай так, господи, сделай так!»
      По вечерам Афанасий Сергеевич тщательно вытирал в сенях стол, клал библию и, откашлявшись, начинал протяжно читать. Очки с мутными, засаленными стёклами висели на кончике его носа. Он часто снимал их, дышал на стёкла, протирал о рукав пиджака и снова читал. Прасковья Григорьевна не отрываясь смотрела ему в рот; лицо у неё было испуганно-изумлённое, как у ребёнка, который слушает страшную захватывающую и не очень понятную сказку. Ксения обычно сидела с закрытыми глазами. Она не всё понимала из того, что читал отец, но добросовестно старалась проникнуть в божественную мудрость святого писания. За окном свистел ветер, скулил в своей конуре Дармоед, мигала засиженная мухами электрическая лампочка.
      Ксения слушала отца, а сама представляла, что рядом сидит Алексей, тоже слушает.
      Где бы она ни была, что бы ни делала, она всегда думала об Алексее, в мыслях разговаривала с ним одним и ждала, ждала новой встречи. Он и она – никого больше не было в мире.
      Но встречаться им становилось всё труднее: Алексей не хотел прятаться, а она боялась показаться людям. Нельзя, чтобы узнали об их любви раньше, чем Алексей поверит в бога.
      Отец ворчал, когда она поздно возвращалась домой, выспрашивал, где была. И хотя Ксения знала, что он ещё ничего не подозревает, ей мучительно стыдно было смотреть ему в глаза и врать что-то. Как умела, она успокаивала его.
      — Ты смотри, – Афанасий Сергеевич на всякий случай грозился пальцем, – соблюдай своё назначение…
      И Ксения дала себе слово не встречаться пока с Алексеем, ну хотя бы до тех пор, как он прочтёт библию, которую она как-то тайком привезла ему из города.
      Но не выдерживала и снова гуляла с ним в лесу.
      Однажды они заблудились, забрели в какую-то деревню, и, когда проходили через неё, Ксении вдруг показалось, что в сумерках возле одной избы мелькнула знакомая Евфросиньина фигура. Ксения отбежала от Алексея, прижалась к изгороди. Но она, наверно, ошиблась – на вечерней улице никого не было, и во дворе той избы тоже не было никого. И Ксения успокоилась. Прошёл день, другой, и она забыла об этом.
      Как-то утром, собираясь на ферму, Ксения увидела деда Кузьму. Он стоял, облокотясь об изгородь, будто давно поджидал здесь Ксению.
      — С добрым утречком! Вот я смотрю на тебя, Ксюша, и удивляюсь: другая ты стала. Молодец. Отчего бы, а?
      — Да ну вас, дедушка, всё такая же, – проговорила она, а самой приятно стало и то, что старик похвалил её, и то, что, откровенно любуясь, смотрел ей в лицо.
      — Нет, не такая… – Дед поманил её пальцем, спросил таинственным шёпотом: – А вот гдей-то ты пропадала вчера вечером?
      У Ксении дрогнуло сердце, но она не отвела глаз и ответила:
      — Как где? На базу.
      — А вот и не было тебя на базу, – с торжеством сказал дед Кузьма. – Я котёл для кашеварки возил, а тебя не приметил. Искал – нету, говорят.
      — Так я, наверное, уже ушла.
      — Вот я и говорю – ушла. А куда – тайна. Председатель поручение мне передал, чтобы ты забежала к нему, а тебя уж и след простыл. И дома не было. Не хитри – старого не проведёшь. Не бойся, не выдам. А сейчас пошли к председателю, мне тоже в правление надобно.
      Ксения шла за ним, а сама с тревогой думала, что скоро все будут знать её тайну. У неё нет уже сил обманывать, прятаться.
      Возле правления даже в этот утренний час было многолюдно. Два старика сидели на крыльце, дымили самокрутками. Пустая полуторка стояла на дороге, за рулём дремал незнакомый шофёр. Лошадь, запряжённая в телегу, жевала мокрыми губами. У раскрытого окна правления стоял Афанасий Сергеевич, говорил хмуро:
      — Не сумею, Филиппыч. Это ж надо крюк какой давать.
      — Сумеешь, езжай, не теряй время, – услышала Ксения голос председателя.
      Отец заворчал, отошёл от окна. Он кивнул деду Кузьме, сердито спросил Ксению:
      — Ты чего тут?
      — Председатель зайти велел.
      — Зачем это?
      — Не знаю, велел…
      — Всё распоряжается, – недовольно буркнул отец и прошёл к лошади, взобрался на телегу, дёрнул вожжами. – Трогай давай, размечталась!
      Ксения и дед Кузьма вошли в правление. Счетовод, отец Вальки Кадуковой, стоял на стуле, доставал со шкафа пухлую пыльную папку. Девушка-машинистка тыкала одним пальцем в клавиши машинки, весело посматривала через раскрытую дверь в кабинет председателя.
      В кабинете было накурено, шумно: приехали делегаты из соседнего колхоза просить помощи – начали они строить школу, а лесу не хватило.
      — Будь человеком, Иван Филиппыч, – три вагона ждём, отдадим быстренько.
      — Нету, говорю. Самому надо, – сердясь, сказал Иван Филиппович и ударил ладонью по столу, как бы подчёркивая, что разговор окончен. Но делегаты не уходили, улыбались понимающе, дескать, пускай поломается, и рассаживались вокруг стола, за которым, как в ловушке, сидел Иван Филиппович. Он морщился, разгонял плывущий ему в лицо дым. Ксения вспомнила о его обещании бросить курить и удивлённо подумала: «Бросил ведь!»
      — В окно выскочу, – сказал председатель, – некогда мне.
      — А за окошком у нас эвон гляди, два мужичка охраняют, не выскочишь.
      Иван Филиппович увидел Ксению, деда Кузьму и махнул им рукой:
      — Заходите!
      Однако делегаты не пустили их.
      — Не торопитесь, поспеете.
      Дед Кузьма рассердился:
      — Новости! Враз всех разгоню!
      — Разгони!
      Иван Филиппович засмеялся.
      — Вот народ! Так и будете сидеть?
      — Будем!
      — Ну, валяйте, сидите. Обожди чуток, Ксеня. И ты обожди, Трофимыч.
      Он уткнулся в какие-то бумаги и так сидел долго, потом поднял голову, сказал угрюмо:
      — Времени мне жалко. Ладно, берите пятьдесят кубометров.
      Делегатов как ветром сдуло, они выбежали на улицу, стали взбираться на грузовик. Один из них, юркий старик с жиденькой бородкой, всунул голову в открытое окно, крикнул фальцетом:
      — А вить пересидели мы тебя!
      Иван Филиппович добродушно погрозил ему кулаком.
      — Это ты зря им поблажку сделал, – сказал дед Кузьма. – Ишь чего надумали!
      Иван Филиппович засмеялся, поманил Ксению, которая всё ещё стояла у порога.
      — Проходи, садись.
      Она села, расправила на коленях платье, взглянула исподлобья на председателя и, как обычно, оробела под его прямым, открытым взглядом.
      — Зачем звали? Мне работать надо.
      — А я тебя довезу, не торопись. У меня ведь минутное дело. В Москву хочешь съездить?
      Глаза Ксении загорелись, но она только пожала плечами.
      — Не думала.
      — А ты подумай. Есть у нас три путёвки на экскурсию. Бесплатные. Вот хочу, чтоб ты поехала. А то живёшь в шестистах километрах от столицы, а не была. Ну, поедешь?
      Он говорил весело, с твёрдой убеждённостью, что обрадует Ксению своим предложением, и сам словно заранее радовался тому, что она поедет в Москву.
      — Вот ведь счастье тебе привалило, – сказал дед Кузьма, – соглашайся скорее, Ксюша, а то раздумает.
      И Ксения не выдержала, радостно воскликнула:
      — Там, говорят, дома в тридцать этажей!
      Иван Филиппович засмеялся:
      — Есть и такие – сама увидишь.
      — В тридцать! Больше! – авторитетно проговорил дед Кузьма. – Со счёту собьёшься. Я вон чуть не перекувырнулся: голову задирал. И шапку посеял. Хорошая была шапка. С подкладкой.
      — Ну, значит, договорились? – спросил Иван Филиппович. – Через три дня и поедете, чего откладывать-то.
      Он встал, снял с вешалки плащ, перекинул его через руку и сказал деду:
      — В город сгоняешь, буха надо в райфо отвезти.
      — В райфо так в райфо, я на всё согласный, – ответил дед.
      — Ну, пошли, подвезу до фермы, Ксеня. – Иван Филиппович обернулся к ней, но она сидела, не двигаясь. Глаза её потухли, плечи опустились.
      — Нет, Иван Филиппович, другого кого посылайте в Москву.
      Он досадливо поморщился, бросил на стол плащ.
      — Не поеду, – сутулясь под его взглядом, упрямо сказала Ксения. – Не хочу.
      Она знала: ни отец, ни Василий Тимофеевич не отпустят её, да и сама понимала, что ехать на эту экскурсию – значит искать развлечений. Нет, не поедет она, нельзя ей.
      — Бога испугалась? – тихо спросил Иван Филиппович. – Нет, – решительно сказал он, – поедешь! Путёвка уже оформлена. Нельзя отказываться. А с отцом я сам поговорю, если ты боишься. Или вот Кузьма Трофимыч с ним по-соседски побеседует, уговорит.
      — Чегой-то? – Дед Кузьма встрепенулся, вскинул на председателя испуганные глаза. – Ты, Филиппыч, как-нибудь без меня, а? Ты меня в эти дела не путай. Сами они должны понимать, что к чему. – Он помолчал, потоптался, сказал: – А вообще-то ты зря, Ксюша, отказываешься.
      — Не поеду! – Ксения вскочила, бросилась на улицу.
      Кусая губы, она бежала к ферме, слёзы текли по её лицу. В козулишнике остановилась, заплакала навзрыд и упала на землю. Она лежала, обхватив руками голову, уткнувшись лицом в опавшие, сырые от росы листья. Нельзя, нельзя, нельзя – только одно это слово и знала она с самого раннего детства. Нельзя смеяться, нельзя петь, ничего нельзя – умереть бы скорее, тогда будет всё можно. Будет ли? Ксения даже охнула от этой греховной мысли и испуганно села, растирая по лицу кулаками слёзы.
      Солнце светило ей в глаза. По руке полз муравей. Где-то за лесом работал трактор, слышно было, как скрипела люлька подвесной дороги на ферме. Вдали прошла грузовая машина – может быть, это Алексей проехал. При мысли о нём Ксения улыбнулась сквозь слёзы.
      Она сидела, прижавшись спиной к стволу дуба, слушала, как лопались чашечки желудей. На лицо ей садилась липкая паутина; Ксения стряхивала с платья цепких паучков, чувствуя, как спокойная радость снова возвращается к ней.
      А вечером, идя с фермы домой, Ксения встретила у речки Алексея. Он осветил фонариком новый мотоцикл и сказал:
      — Садись!
      — Ой, откуда? – удивилась Ксения.
      — По лотерее, думаешь, выиграл? Купил, чтоб тебя, как королеву, возить. Садись.
      Они мчались куда-то по тряской дороге. Ксения вскрикивала от испуга, восторга и говорила:
      — И в самом деле королева.
      — Погоди, я тебя ещё в собственной «Победе» покатаю.
      — Откуда же у тебя такие деньжищи, Алешенька? – удивлялась Ксения, прижимаясь к его широкой тёплой спине, и вскрикивала: – Ой, да куда ты меня везёшь?
      Он остановил мотоцикл, обернулся к ней и, обняв, долго целовал в губы.
      — Ну и сладкая ты! – говорил он.
      — А ты ещё слаще, – шептала она, – самый сладкий!
      — Да ну? Вот не знал. Вместо сахара с чаем можно употреблять?
      — С какао.
      — Ишь ты, с какао! А ты небось этого самого какао и не пила.
      — Нутк что ж, оно, говорят, вкусное. Ой, подожди, – Ксения упёрлась ему в грудь ладонями и вгляделась в темноту, – куда ты меня в самом деле везёшь?
      — Домой, Ксюша, с маманей знакомить буду.
      — Не надо, Алешенька. Нельзя, люди увидят…
      — Вот и хорошо, пусть их видят.
      В деревне, где жил Алексей, Ксения была один раз, в детстве. Она только и помнила, что стоят Сосёнки возле леса, что есть там озеро, заросшее осокой, и в озере этом вода прозрачная и холодная, как в роднике. Она сидела тогда на берегу с отцом, а он рассказывал ей, что таких озёр на земле немного, что в них собраны слёзы праведников.
      — И мои здесь будут слёзы, батя? – спросила она.
      — И твои, – ответил отец.
      И долго ещё с тех пор казалось Ксении, что когда плачет она, то слёзы её текут в это озеро; одно лишь ей было непонятно: почему вода холодная, а слёзы тёплые?
      Дом Алексея стоял на краю деревни, на берегу этого озера, слабо мерцающего под звёздами.
     
      Мать Алексея, маленькая узкоплечая старушка, стояла в дверях, улыбаясь, смотрела на Ксению, но лицо у неё было насторожённое, тревожное.
      — Мать, встречай, – крикнул Алексей, – это и есть Ксеня, невеста моя!
      Ксения охнула, закрыла лицо руками.
      — Ой, бабуся, как же ему не стыдно!
      — А чего стыдного, – сказал он, – такую свадьбу отгрохаем! На весь район, нет, на всю область!
      — Да ну тебя, – окончательно растерявшись, проговорила Ксения.
      — Что ж ты с ней делаешь, бесстыдник! – сказала мать. – Гляди, пунцовая девка стала. Не смущайся, доченька.
      Пили чай. Ксения скоро освоилась и чувствовала себя легко, просто. Ей всё нравилось в доме Алексея: нравилось, что было здесь чисто, просторно, что в буфете позванивала посуда от голоса Алексея, что серый кот с чёрным пятном на спине мягко тёрся о её ноги. Нравился коврик на стене с белыми, плывущими по озеру лебедями, нравился розовый абажур, от которого всё было розовым: и занавески на окнах, и печка, и обои. Алексей положил перед Ксенией альбом с фотокарточками; она разглядывала их, удивлялась.
      — А вот это ты маленький? Какой хорошенький! Правда, бабуся?
      — Маленькие-то вы все хорошенькие. А потом эвон какие!
      — Какие, мать? – усмехнулся Алексей.
      — Да вот такие, самостоятельные… – Она ласково смотрела на Ксению; тревога и насторожённость сошли с её лица.
      — Скажи-ка, мать, – вдруг спросил Алексей, – есть бог или нет его?
      — Кто же это знает, сынок, никто не знает.
      — А вот Ксения знает: есть, говорит.
      — Не надо, Лёша! – испуганно прошептала Ксения. – Не надо! – повторила она.
      — Почему же не надо? Надо. Ты мне давала библию? Прочёл. Вот и хочу тебе вопросы задать.
      Тревожно на мгновение стало Ксении, но это чувство сразу же сменилось радостной уверенностью, что святая книга не могла не поколебать Алексея. «Господи, помоги мне!» – подумала она и с надеждой сказала:
      — Конечно, Лёша, спрашивай…
      Алексей взял с окна библию, стал листать. Насторожившись, зажав меж колен онемевшие руки, Ксения ждала его вопросов: сейчас должна решиться её судьба.
      Мать встала, прошла мимо Алексея, толканула локтем.
      — Чего тебе? – спросил он и рассердился: – Не вмешивайся, иди, иди.
      И она ушла в сени, обиженно поджав губы.
      — Мне вот что непонятно, – сказал Алексей, – тут написано «не убий», а на каждой странице бог то и дело либо целые народы истребляет, либо города рушит и всё грозит: «Истреблю».
      — Лёша, – побледнев, с тоской сказала Ксения, – я же тебя просила: не сомнения ищи, а верь… Это не ты, это дьявол говорит.
      — Нет, не дьявол. Ну не дрожи, ну подумай сама: ведь этой книге тысяча лет, а ты каждому её слову веришь, как и тогда верила какая-нибудь девчонка. Неужели ничего не изменилось на Земле за тысячу-то лет, а? Та девчонка думала, что Земля на китах стоит, а ты-то знаешь, что круглая Земля, что вертится она. Галилея за это открытие в тюрьме замучили – против бога, дескать, он идёт. Почему же ваши проповедники не говорят теперь, что Земля на китах стоит, соглашаются с безбожником Галилеем?
      Лицо Ксении горело; она исподлобья смотрела на Алексея чужим, холодным взглядом. Она понимала: всё, на что она надеялась эти дни, всё, что ждала с такой уверенностью, – всё это рушится сейчас безвозвратно. Нет, такую любовь господь не благословит.
      — Хватит, – сказала она и встала. – Пусти, пойду я…
      Досада, отчаяние промелькнули в глазах Алексея, но он овладел собой, проговорил срывающимся голосом:
      — Куда же ты бежишь? Ну, если неправ я, объясни… Сама зовёшь к вам на моление, а как я пойду? Скажи, как, когда ты и говорить-то со мной не хочешь?
      — Не ходи. Верить надо, а ты во всём сомневаешься…
      — Как же мне не сомневаться! – воскликнул Алексей. – Я же знаю, например, что света на земле не может быть без солнца. А в библии написано, что бог в первый день создал свет, назвал его днём, а солнце он изобрёл только на четвёртый день. Откуда же свет был эти три дня, зачем нужно тогда солнце, если и без него было светло? Не могу я понять…
      — А ты верь, всё равно верь! – упрямо сказала Ксения; на глазах её выступили слёзы. – Может, тут иносказание какое…
      — Так не ребёнок же я, Ксеня, чтобы сказкам верить! Объясни, какое иносказание, поверю. Объясни, например, почему ты зовёшь меня спасать душу, когда Христос давно уже спас всех людей. И меня и тебя, значит. Ведь сказано же в библии, он для этого и был послан на землю, ради этого и принёс себя в жертву!
      Губы у Ксении тряслись: она дикими, страшными глазами смотрела на Алексея. А он безжалостно продолжал:
      — Вот ты говоришь, бог призывает всех любить. Да, в одном месте написано, что надо любить, а в другом, наоборот, – ненавидеть. Слушай, что написано: «Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестёр, а притом и жизни своей, тот не может быть моим учеником». Как же так, Ксения, что же надо делать: любить или ненавидеть? Ну ответь. Скажи хоть что-нибудь!
      Ксения вскинула на него жалкие, полные слёз глаза.
      — Не могу, не знаю. Значит, недостойна я понять мудрость святого слова. И не терзай меня… Если хочешь, я спрошу у проповедника нашего, у брата Василия, он разъяснит…
      — Ничего он не разъяснит. Вот ещё я задам тебе вопрос.
      — Нет! – решительно сказала Ксения. – Вези домой, или пешком пойду.
      — Ну, ладно, ладно, – ласково проговорил Алексей, – поехали. – Он пошёл уже к двери, но не вытерпел, вернулся, снова раскрыл библию. – Ты всё греха боишься, а ты не бойся, наоборот, греши больше, грешники богу угоднее праведников. Один грешник стоит девяноста девяти праведников. Да. Вот слушай: «Сказываю вам, что там, на небесах, более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии».
      Был уже поздний вечер, когда Алексей привёз Ксению домой. Он остановил мотоцикл на краю деревни, она соскочила на землю и, не обернувшись, не сказав ему ни слова, быстро пошла по дороге.
      — Неужто ты так разобиделась? – спросил он, догнав её.
      — Нет, – сказала Ксения, – не могу я на тебя обижаться. Страшно мне.
      Алексей обнял её. Она обмякла под его рукой, заплакала, а потом прижалась губами к его жёсткой щеке. От него пахло ветром, солнцем, потом, табаком – таким родным, знакомым, единственным на свете запахом, который был милей, слаще запаха всех цветов. Всхлипывая, Ксения целовала его глаза, лоб, губы. Целовала так, словно навсегда прощалась с ним. Затем повернулась и убежала.
      Дома ещё не спали. Приехала Евфросинья. Она сидела за столом, распаренная от чая с мёдом, что-то рассказывала улыбающимся отцу и матери.
      — Голубка наша чистая пришла! – радостно сказала Евфросинья и поцеловала Ксению в лоб.
      Она смотрела на Ксению с любовью, а Ксения опустила глаза, подумав по обыкновению, что пророчица умеет читать мысли людей. Ксении совсем не хотелось ни есть, ни пить, но она села за стол рядом с Евфросиньей, выпила чаю и даже постаралась о чём-то поговорить с пророчицей, всё время ощущая холодок под сердцем. Но Евфросинья была по-прежнему благодушна, она, казалось, ничего не подозревала, и Ксения успокоилась.
      Как всегда, пророчицу положили спать на Ксениной кровати в комнате. Ксения легла в сенях.
      Ей не спалось.
      За стеной в комнате надсадно кашляла Прасковья Григорьевна. Тяжёлое ватное одеяло давило Ксении на грудь; она сбросила его, зажгла керосиновую лампу – ночью электричество выключали – и, подобрав ноги, села на топчане.
      Тихо пел фитиль лампы; слышно было, как стучал в комнате маятник старых, хрипящих часов. Встал Афанасий Сергеевич, вышел во двор, сонно почёсывая спину. Возвращаясь, остановился, поглядел на Ксению, зевнул и, ничего не сказав, ушёл.
      Бледный рассвет мягко ударился в окно. Ксения увидела забор во дворе, три полуоблетевшие молодые вишенки, мокрые георгины и старый чулок матери на верёвке. Сени словно наполнились дымом, притушившим огонёк в лампе.
      Кто-то осторожно прошлёпал босиком по комнате, постоял у двери. И вдруг раздался крик Евфросиньи. В одной рубашке Ксения соскочила с топчана, бросилась в избу.
      Распластавшись на полу, приподняв перекошенное лицо, Евфросинья лежала посредине комнаты и кричала. Прасковья Григорьевна, запутавшись в занавеске, вертелась на одном месте, икала от страха. Отец сидел на кровати, и трясущимися руками натягивал сапог, но сапог не лез, и Афанасий Сергеевич отбросил его в сторону.
      — Что с тобой, сестра? – похолодев от испуга, спросила Ксения, хотела помочь ей встать, но Евфросинья отпихнула её, закричала:
      — На колени – с господом говорю!
      И все, кто где стоял, упали на колени, воздев руки, бормоча молитву. Такого страха Ксения не испытывала ещё никогда. В глазах у неё зарябило: лицо Евфросиньи словно прикрыто было дождём. Слёзы текли по дряблым щекам пророчицы. Воздев руки, она ползала на коленях и выкрикивала странные, непонятные слова:
      — Тримиля лялюля фируома… – И вдруг взвизгнула, ударилась что есть силы лбом об пол: – Не знала я, господи милостивый, прости, нет у меня ведь греха!.. Не знала, а то разве б осталась ночевать в этом нечестивом доме…
      — Ой, что ж это такое? – вскрикнула Прасковья Григорьевна, но Евфросинья цыкнула на неё зловещим шёпотом:
      — Помалкивай – с самим ведь говорю!
      Она отползла в угол и там зашептала что-то, закивала головой, но вдруг рванула на себе волосы и снова закричала:
      — Не надо, господи, не тронь её, прости, ведь неразумная она, сама не знает, что творит! Замолит грех, я буду за неё молиться… Прости… Послание Иоанна? Хорошо, господи, передам…
      Она замолчала, но долго ещё стояла на коленях, всхлипывая и беззвучно шевеля губами.
      — Сестра, что тебе господь-то открыл? – робко спросила Прасковья Григорьевна.
      Но Евфросинья вместо ответа сказала:
      — Дочь свою позови. Иль тута она?
      — Тута.
      — Хорошо. Воды кто-нибудь дайте, в горле пересохло.
      Ксения поднялась с колен, пошатываясь, принесла из сеней кружку. Во дворе закричал петух, но не как всегда, звонко и весело, а хрипло, раздражённо. Так же хрипло ответил ему молодой петушок. Ксения вздрогнула от неожиданности, остановилась с кружкой посреди избы.
      — Ну, чего? Давай воду-то! – быстро сказала Евфросинья. – Иль испугалась, иль сила какая не допускает ко мне? Ну, стой, стой, сама возьму.
      Кряхтя, она встала, взяла у Ксении воду, отпила глоток и поставила кружку на окно.
      Афанасий Сергеевич замотал портянки, натянул сапоги и, стыдливо отвернувшись, застёгивал штаны. Прасковья Григорьевна всё ещё стояла на коленях, смотрела на Евфросинью косыми от испуга глазами.
      — Ну не томи, сестра, говори, что господь открыл тебе? – спросила она.
      — Встань, – сказала Евфросинья, – можно уже. А ты, срамная, что стоишь в одной рубашке? – зло проговорила она, обернувшись к Ксении. – Стыд потеряла? Оденься поди. – И когда Ксения, натянув платье, вернулась из сеней, запричитала: – Я-то с чистой душой зашла в этот дом, я-то думала, отдохну среди божьих людей! А тут срам, тьфу… Грехом пахнет. Не учуяла грешного запаха. Чуть не спалил меня господь вместе с домом этим нечестивым… Да что же это делается, да как же верить людям? А я-то её любила, а я-то, неразумная, любовалась кротостью её: вот, думала, ангельская душа, чистая, непорочная, как звёздный свет… Ой, матушка, ой, родная, да что же это такое? Ухожу я из этого дома, ухожу, господь разгневается ещё больше… – Евфросинья лихорадочно шарила вокруг себя, ища что-то. – Да где ж пальто моё, не вижу ничего, неужто наказал господь, зрения лишил? Ой, света белого не различаю, помилуй, господь!.. Где пальто, нечестивцы?
     
      — Да вот оно, вот. – Прасковья Григорьевна сдёрнула с вешалки Евфросиньино пальто, но сразу же выронила его из рук, потому что Евфросинья закричала:
      — Не касайся, не касайся своими руками, все вы тут, верно, грешники!..
      — Объясни, сестра, – глухо сказал Афанасий Сергеевич, – в чём грех наш, чем мы прогневали господа?
      — Не знаешь? Иль притворяешься? Дочь твоя – блудница. С мирским слюбилась.
      Она подскочила к Ксении, замахала руками.
      — Всё мне сказал господь, всё… Ты думаешь, он не видит? Он всё видит. Страшной казнью хотел он тебя казнить, да выпросила я прощение. Велел господь передать, что казнит он тебя в ту секунду, как подойдёшь к шофёру своему, к Лёшке-обольстителю.
      — Господи, – простонала Ксения, – всё видит бог! – И бухнулась на колени. – Батя, маменька, сестра, грешница я, но не блудница… Полюбила я его, думала, к вере путь укажу… Он библию взял почитать… Хотел на собрание к нам прийти…
      — И это знаю, – прервала её Евфросинья, – всё знаю. Он партийный, к нам не найдёт дороги, тебя завлекает. Кто он есть такой, сказано в святом писании. Господь велел, чтоб прочла ты второе послание апостола Иоанна. Где книга святая?
      — В сенях, – едва вымолвила Ксения.
      — Знаю, просто так спросила. Брат, принеси.
      Афанасий Сергеевич прошёл мимо Ксении и так глянул на неё, что она отшатнулась, но сразу же обхватила его ноги, прижалась к ним.
      — Батя, родной, простите, батя!
      Он нагнулся, с силой расцепил её руки и ушёл в сени. Прасковья Григорьевна сидела на стуле, закрыв глаза, раскачивалась из стороны в сторону. Ксения рванулась было к ней, но Евфросинья прикрикнула:
      — Куда, стой на месте!
      Она взяла библию у Афанасия Сергеевича, раскрыла и ткнула пальцем:
      — Тут читай.
      И Ксения прочла:
      — «Ибо многие обольстители вошли в мир, не исповедующие Иисуса Христа, пришедшего во плоти: такой человек есть обольститель и антихрист».
      — Теперь ясно, почему господь так разгневался, – сказала Евфросинья, – с антихристом с самим ты слюбилася, с сатаной… Подойдёшь к нему – казнь тебя страшная ожидает. Так велел передать господь. Велел замолить грех, сказал, что через брата Василия сообщит дополнительно. Вам за то, что не углядели дочь, тоже велел замаливать грех. А теперь плачьте все, плачьте и просите у господа прощения. Мне тут делать нечего, мне нельзя в вашем доме больше оставаться…
     
      В этот день Ксения не пошла на ферму, вместо неё отправилась мать. Это отец так распорядился: Ксения должна забыть и о работе и о еде, должна молиться день и ночь, пока не замолит свой грех. Но Ксения всё равно не могла бы работать сегодня: она словно оцепенела от страха. Афанасий Сергеевич отпросился с работы и уехал в город к брату Василию. Он не кричал на Ксению, не упрекал, а только смотрел на неё с ужасом и брезгливостью.
      Ксения закрыла за ним на задвижку дверь, легла на топчан в сенях. Было непривычно тихо, так тихо, что у Ксении гудела голова. Перед глазами, свисая с потолка, покачивалась верёвка, на которую подвешивали копчёную ветчину. В комнате стучали ходики.
      Скрипнула калитка, кто-то тяжёлыми шагами подошёл к двери. Ксения подобрала ноги, сжалась, она знала: это Алексей.
      Он дёрнул дверь, спросил:
      — Есть кто-нибудь?
      Ксения молчала, боясь пошевелиться. Она слышала, как обошёл Алексей вокруг дома, крикнул где-то в саду: «Вымерли, что ли? Эй, люди!» – снова подёргал дверь, заглянул в окно. Она увидела его приплюснутый стеклом нос, его глаза и зажмурилась. Он не заметил её, потолкался по двору и ушёл.
      А потом был дождь. А после дождя на полу в лужице солнца грелась синяя муха. А потом взвизгивал Дармоед, скоблил когтями дверь. Пришла с пастбища корова, долго жалобно мычала в хлеву. Ксения не вытерпела, встала, выдоила её. Выгнав корову на луг за домом, она снова легла.
      В сумерки приехал из города успокоенный Афанасий Сергеевич.
      — Василий Тимофеевич велел тебе завтра к нему прийти, – строго, но не зло сказал он. – Слышишь, что ли?
      — Слышу, – ответила Ксения.
      Он постоял над нею, хотел, видимо, что-то ещё сказать, но не сказал, ушёл куда-то. Вернулся вместе с Прасковьей Григорьевной. Они долго сидели во дворе, шептались, потом мать сзывала кур, отец мешал пойло для свиньи.
      — Сегодня на два яичка больше, – сказала мать.
      — Они новую привычку взяли: в дровах за сараем несутся, – сообщил отец.
      — Да ну? Пойду погляжу, – проговорила мать и через минуту крикнула: – В самом деле, ещё два!
      — Отучить надо, разбалуются по всему двору.
      — А пускай себе…
      Они долго обсуждали это событие, наконец мать ушла, и Ксения слышала её голос далеко за домом – она звала корову. Квохтали куры, усаживаясь на ночь в сарае и на ветвях тополя. Отец зажёг свет, отрезал кусок хлеба. Мать пригнала корову, стала доить.
      Ксения знала: отец соберёт сейчас корки, возьмёт три картофелины и пойдёт кормить Дармоеда, потом постоит возле матери, погадает, какая будет завтра погода, спросит, вернулись ли гуси, обойдёт зачем-то сад, потом будет смотреть, как мать цедит молоко. Она нальёт ему кружку, вздохнёт, присядет на табуретку; они посидят молча; отец принесёт библию, станет протирать очки.
      Неужели и сегодня всё будет так же, как обычно, как вчера, как месяц назад, как год назад? Нет, сегодня не должно быть так, будто ничего не случилось. Вчера, месяц, год назад Ксения была другая, а сегодня уже нет прежней Ксении.
      Но всё было именно так, как обычно. Ксения уткнулась головой в подушку, зарыдала. Скучно, горько, страшно жить…
     
      Ксения с трудом дотащилась до города по вязкой, размытой дождями дороге. От самого дома зловеще кружились над нею грязные облака, брызгая в лицо водяной пылью. Но едва она дошла до моста через реку, как в глаза ударило солнце. Осенняя холодная река будто сгустилась и застыла. Старая баржа, лодка у причала стояли недвижно в густой, как кисель, воде. Ксения спустилась к воде, вымыла сапоги и по тропинке поднялась к первым городским домам, вышла на Советскую улицу.
      Она прошла мимо ювелирного магазина, мимо игрушечного. Но сегодня даже кукла с ангельскими глазами не порадовала её.
      Торопились на работу люди, мальчишки и девчонки бежали в школу. Они были такими, какой никогда не была Ксения. Прошла женщина с ребёнком на руках. Проехал забрызганный грязью грузовик с кирпичом, на станции вскрикнул паровоз, вдали поднял и опустил длинную шею подъёмный кран. На рекламе кинотеатра скакали на конях, размахивая саблями, казаки. Возле колонны, где Ксения и Алексей ели пирожки, стоял мужчина в плаще и шляпе. У газетной витрины толпились люди, обсуждали какую-то новость. Прошли девушки в грязных телогрейках и сапогах, с яркими платочками на волосах. Они шли посередине тротуара, смеясь на всю улицу. Ксении пришлось посторониться, чтобы дать им дорогу. Мороженщица раскладывала на тележке свой товар. Со стен домов смотрели на Ксению плакаты и лозунги.
      Город жил обычной, будничной своей жизнью. Он гремел, смеялся, торопился. А Ксении некуда было торопиться, и она шла устало, одиноко, чуждая всему, что двигалось, шумело вокруг неё.
      По мостовой брела старуха в резиновых, измазанных грязью сапогах, в истёртом полушубке. Как собаку на поводке, она вела за верёвку тощую корову с грустными фиолетовыми глазами. И старуха эта и жалкая корова были нелепы здесь, на широкой, весёлой городской улице. Они, казалось, пришли откуда-то издалека, из другой жизни, из того города, каким он был прежде.
      У горсовета Ксения свернула в узкую улочку. Ноги вязли в мокром песке, пахло сыростью, дымом и навозом. Вдоль заборов лежали кучи тёмных, прибитых дождями листьев.
      Ксения остановилась возле глухого, высокого забора. И сразу же загремела цепь, и над забором показалась большая лохматая голова собаки. Собака не залаяла, не зарычала, она только смотрела на Ксению злыми умными глазами. Ксения дёрнула за проволоку – задребезжал колокольчик.
      Калитку Ксении открыл телохранитель, сторож, казначей Василия Тимофеевича брат Фёдор – горбун с длинными руками и узким, почти безгубым лицом. Он был самым мрачным, самым молчаливым человеком в секте. Говорили, что брат Фёдор, несмотря на свой возраст – а он был, наверно, ровесником Василию Тимофеевичу, – обладал богатырской силой. И Ксения верила этому, потому что сама видела, как однажды горбун притащил на себе из магазина к дому брата Василия платяной шкаф. Брат Фёдор жил вместе с Василием Тимофеевичем, с которым связывала его старая дружба. Он редко появлялся на собраниях секты, а когда приходил, то молча стоял на коленях в переднем углу и, не мигая, подолгу разглядывал каждого из членов общины. Попасть под его взгляд было страшно: всё равно что мухе угодить в паутину. Его боялись не только в общине, его знали и сторонились многие жители города. Он был совсем не похож на ласкового, доброго брата Василия, и Ксению всегда удивляло, почему они сдружились.
      — Мир вам и любовь, – сказала Ксения, робея под взглядом горбуна.
      Он кивнул головой, молча пропустил её во двор и запер калитку. Собака стояла у своей будки, зажав между ногами тугой длинный хвост. По ровной, усыпанной песком и щебнем дорожке горбун вёл Ксению через сад.
      Только один раз была Ксения у брата Василия, и то не в доме, а здесь, во дворе.
      Прошлой весной он на пожертвования верующих начал строить новый дом, к осени уже заканчивал его, и в это время внезапно умерла его жена Алёна Александровна. Хоронили её всей общиной. Ксения стояла во дворе, плакала вместе со всеми, ждала выноса гроба. Двор тогда был завален досками, щепками, кирпичом. Сейчас же было чисто, тихо вокруг и нарядно. На клумбах ещё цвели астры, грустно желтели Георгины. Под ногами на земле, будто раскрытые ладошки, лежали жёлтые листья, и в каждом прозрачно чернело озерко дождевой воды. На окнах нового дома играло солнце. В дверях застеклённой веранды, закрытой увядающим плющом, стоял Василий Тимофеевич. Маленький, в чистой белой рубашке и сам чистенький, печальный, он был воплощением добра. Ксения видела его худую детскую шейку, его серые лучистые глаза и чувствовала, как наполняется покоем сердце. Она подошла к нему, он протянул к ней мягкие белые ручки, пахнущие чем-то нежным, грустным. Ксения всхлипнула, припала к ним.
      — Плачь, плачь, – проговорил он. – Сказано господом: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».
      Он обнял её за плечи, провёл в дом. В большой светлой комнате было чисто и тоже пахло чем-то печальным, нежным. На окнах прыгали в клетках птицы, в зелёном аквариуме плавали невиданной красоты рыбки. Василий Тимофеевич усадил Ксению на мягкий, прикрытый ковром диван, возле которого стоял на тумбочке маленький радиоприёмник. Ксения знала этот приёмник – брат Василий иногда приносил его на собрание общины, чтобы все верующие могли послушать божественные передачи из-за океана. Ксения глянула под ноги, сказала испуганно:
      — Ой, наследила я!
      — Ничего. Пол отмыть – дело простое. А вот душу-то отскоблить потруднее… Устала небось с дороги? Дальняя дорога, а ещё длиннее, видать, показалась от дум твоих. Ну, отдохни, чайку попьём, поговорим. Феденька! – не крикнул, а только чуть-чуть повысил голос Василий Тимофеевич, но брат Фёдор сразу же откликнулся, будто стоял за дверью, ждал зова. – Ты, Феденька, чайку принеси, вареньица. А к тебе, Ксюша, есть у меня вопрос, можешь и не отвечать, если желания нету, а спрашиваю оттого, что понять хочу твоё чистосердечие. – Он погладил её по волосам своей мягкой, как лист, ладонью. – Мне и так всё известно: бог не оставляет меня, поручив наблюдать за вами. Было и мне видение в ту ночь. Значит, сильно разгневался господь, если посетил и меня и сестру Евфросинью. Как же такое с тобой случилось, как же не устояла ты перед грехом? Полюбила ты его, Ксюша, да?
      — Полюбила, – прошептала Ксения. – Грешна я… – И, всхлипывая, она рассказала брату Василию, как впервые увидела Алексея, как хотела наставить его на истинный путь, как была у него дома, как задавал он ей страшные вопросы, – всё рассказала, не таясь, чувствуя облегчение от этой исповеди.
      — Правдива ты, – сказал Василий Тимофеевич, выслушав её. – Велик твой грех, но господь не оставит тебя. Ах, – всплеснул он ручками, – посылал же тебе бог брата Михаила, поженились бы и обрели любовь! Замолил брат Михаил свой грех, простил его господь. И тебя простит. Много, Ксюша, в миру соблазнов, ах как много, и соблазнителей много, а устоять надо. Человек слаб, доверчив, а дьявол хитёр, изворотлив. Бороться с ним надо! Ни одной души не отпустил от себя. А уж за тебя, Ксюша, как не бороться: ведь душа твоя чиста была, беспорочна! Нет, тебя не отдадим мы ни дьяволу, ни миру – никому, Ксюша.
     
      Брат Фёдор принёс самовар, вынул из буфета чашки, поставил на стол вазочку с вареньем, высыпал из кулька на тарелку пряники и молча сел в углу. Василий Тимофеевич налил себе и Ксении чаю. Она выпила, но ни к варенью, ни к пряникам не притронулась.
      — А я люблю пряники, – сказал Василий Тимофеевич. – Сейчас не хочешь – на обратный путь отсыплю: пожуёшь.
      — Коварен антихрист, – вдруг сказал из своего угла горбун; он смотрел прямо перед собой, длинные руки висели между коленями, – над святой книгой измывался.
      Голос у горбуна был неприятный, скрипучий, холодящий сердце. Ксения испуганно взглянула на Василия Тимофеевича, придвинулась к нему.
      — Коварен антихрист, – повторил брат Фёдор. – По Матвею и Марку, говорит, Христос был окрещён Иоанном Крестителем, а по Луке выходит, что Иоанн в тюрьме находился, и без него Христос крестился. Как же, дескать, так? Задавал он тебе такой вопрос? – Горбун обернулся к Ксении, будто пронзил её глазами.
      — Нет, – ответила она, чувствуя, как снова страх замораживает её, – нет, не говорил он этого.
      — Не успел, значит. А хотел, знаю. Что господь в первый день сотворил свет, а солнце создал на четвёртый день, – говорил?
      — Говорил, – едва дыша, ответила Ксения.
      — А! – вскрикнул горбун и взмахнул длинными своими руками. – А ты? Ты молчала? Не знала, ответить что? А говорил, как это кит мог проглотить Иону: глотка мала у кита? Говорил?
      — Нет.
      — Врёшь. Не меня, господа обманываешь, а он ведь всё знает.
      — Не говорил, не вру я.
      — Значит, не успел. Помешало что-то. Но найдутся другие, которые спросят… А говорил: почему господь призывает к любви, а в одном месте святого писания якобы требует возненавидеть и отца, и мать, и детей? Говорил?
      — Говорил, – ответила Ксения, с ужасом подумав, что всё известно богу и его проповедникам.
      — И ты молчала? Так-то ты постигала мудрость святого слова! Так-то слушала проповеди святого брата Василия! Не нужен тебе господь. Не нужен. Врёшь, дьявола ищешь, не бога! Иди от нас… Не хотим тебя…
      — Не гневайся на неё, брат, – сказал Василий Тимофеевич и погладил Ксению по голове. – Знаю, праведность твоя возмущается при виде греха. Но много прощал ты людям, прости и ей. Мудро святое слово – многое она не постигла ещё в свои годы. Придёт время, и не искусит её ни один обольститель глупыми речами. Прости её, брат.
      — Кроток ты, милосерден, – ответил горбун, смиренно наклонив голову. – Блаженны имеющие такого пастыря. Нет у меня к ней зла. Мне ли её прощать, если ты простил.
      — Ах, Ксюша, – сказал Василий Тимофеевич, ласково заглядывая в её глаза, – молода ты, неопытна, доверчива – долго ли попасть тебе в паутину? Они, антихристы, хитры, говорю. Ищут в книге святой противоречия – и находят якобы, и радуются, и кричат, что ложно святое писание. А нет ведь никакого противоречия в слове божием. Сказано – «не любите мир». И значит, не люби, возненавидь даже отца, мать, если отвергли они имя божие.
      — Вижу, вижу, – зловещим шёпотом неожиданно сказал брат Фёдор. Он запрокинул голову, глядел куда-то в потолок. – Вижу, какая судьба ожидает тебя, раба божия.
      Ксения охнула, прижалась к Василию Тимофеевичу. Он обнял её, прошептал с застывшим лицом:
      — Слушай, слушай, брат Фёдор редко пророчествует.
      — Не сразу дьявол оставит тебя, – скрипуче шептал горбун, – долго ты будешь мучиться. Вижу человека, которого бог посылает тебе в мужья. Сердце твоё ещё закрыто для него – вижу. Господь соединяет вас, ибо господь лучше знает, где твоё счастье. Ты не поняла милость господню, думала, жертву принесла, а угодила сама себе! Вижу радость в твоих глазах, смотрящих на мужа. Вижу: нет счастливее брака на земле.
      Ксения плохо понимала, о чём вещает брат Фёдор, она дрожала, прижимаясь к Василию Тимофеевичу, и он ободряюще гладил её по голове. Горбун замолчал, опустил голову. Василий Тимофеевич сказал благоговейно:
      — И мне видение было, и мне была предсказана твоя судьба. Снова подтвердил господь свою волю через брата Фёдора. Удивительная забота господня о тебе, сестра.
      Он помолчал, отхлебнул чай.
      — Давай, помолимся, Ксюша, возблагодарим господа за его милосердие, – сказал Василий Тимофеевич и сполз с дивана.
      Ксения опустилась рядом с ним. Перед нею, глухо стукнувшись коленями об пол, упал горбун. Рубашка на его спине ещё больше вздулась, словно от ветра. Ксения прикрыла глаза, зашептала молитву. И вдруг в ужасе отпрянула в сторону: кто-то почти над её ухом хлопнул в ладоши.
      — Что ж ты так испугалась, сестра? – улыбаясь, спросил Василий Тимофеевич. – Это брат Фёдор моль убил. Развелось моли большое количество.
      А потом, ласково топая жёлтыми ботиночками в калошах, брат Василий гулял с Ксенией по двору, по чистенькому саду. Горбун сидел на ступеньках веранды, щурился от солнца. Когда они снова вернулись в комнату, Василий Тимофеевич торжественно сказал:
      — А теперь, Ксюша, я должен передать тебе волю господнюю. Ты отдохнула с дороги, успокоилась и с ясным разумом примешь указание божие.
      Холодно стало Ксении, она сцепила руки, сжалась.
      — Господь сообщил мне, как ты можешь спасти заблудшую свою душу. Бойся мирской суеты. Человек – червь, временный гость на грешной земле. Знаю, не легко жить, тяжко, горя много, но наши земные страдания ничто по сравнению с пытками, которые ждут на том свете не познавших Христа. Здесь минуту страдаешь – там век страдать будешь, если не сохранишь чистой свою душу. Не дай сомнениям затмить твой разум – вот указание божие. И ещё господь пожелал, чтоб вышла ты замуж. – Василий Тимофеевич нежно дотронулся мягкой своей рукой до руки Ксении. – Вот и брат Фёдор, сама слышала, подтвердил веление господне. Мужем твоим будет, Ксюша, брат Михаил…
      Всё закружилось перед глазами Ксении, звон встал в ушах, хотела она крикнуть: «Не бывать этому!», но ничего не крикнула, только жалобно застонала и обессиленно откинулась на спинку дивана.
      — Знаю, нет у тебя к нему расположения, – говорил Василий Тимофеевич, – но господь наградит тебя и супружеской верностью и любовью. Без колебания протяни руку брату Михаилу, Ксюша. С ним ты найдёшь счастье. Он и с общиной за вас расплатится. Должок ведь у вас большой. Всё учитывай, Ксюша. Бог посылает мужа тебе. Это награда, а не наказание. Пойми, сестра. Я говорил господу, что не расположена ты к Михаилу. «Слепая она, – ответил господь. – Придёт час, будет благодарить за милость мою». Слышишь, как сказал: благодарить будешь! За кого ж тебе ещё замуж идти, Ксюша? А замуж надо – это твёрдо бог наказал, ибо одна ты можешь пасть ещё больше. Не за меня ли вдового, старого пойдёшь? Или за брата Фёдора? Все женихи у нас старики. Я уж и письмо написал, летит уже брат Михаил к тебе, летит на быстрых крыльях.
      — Не могу, – сказала Ксения.
      — Не пугай ты меня, старика. – Василий Тимофеевич отодвинулся от неё, скорбно нагнул голову. – Неужто пуще господа возлюбила ты себя? Молчишь? Страшно мне молчание твоё, ох как страшно!
      Василий Тимофеевич сам проводил Ксению до калитки. На прощание поцеловал в лоб и сказал:
      — До приезда брата Михаила молись усердно. Знай, я буду с тобой молиться. Ну, иди с богом.
      …Никогда Ксения не видела в своём доме столько людей как на следующий день. Казалось, вся община переселилась сюда из города. Они шли один за другим, они плакали, целовали Ксению, грозили ей, уговаривали, молились и пели псалмы. И Ксения пела с ними:
      Но всё было как в бреду – это пение, эти люди с распаренными духотой лицами, их уродливые, злые тени на стенах, кислый запах пота. Наяву был только страх, вытеснивший все другие чувства, все мысли и желания. Ксения ходила, как слепая. Но двигалась она мало, больше сидела, опустив руки. Ей ни минуты не давали оставаться одной. Иногда на дороге раздавался шум проезжающей машины или треск мотоцикла, и тогда глаза Ксении на мгновение расширялись, будто вспоминала она что-то. Так же, только на мгновение, загорелись её зрачки, когда сестра Евгения, молоденькая машинистка, шепнула ей на ухо:
      — Ксенька, очнись, не делай глупость, не выходи за Мишку, плюнь на всё! Это же с ума сойти можно!
      Ксения стояла на коленях возле кровати, молилась, когда в сенях хлопнула дверь и она услышала голос Алексея.
      — Где Ксеня? – спросил он.
      — В город уехала, голубок. В город, – ответил ему чей-то старушечий голос.
      — Врёшь, она больна ведь.
      — Стыдно такие слова говорить, голубок. Зачем мне врать, лечиться поехала.
      — Смотри, старая, если врёшь…
      Снова хлопнула дверь – Алексей ушёл. Ксения обхватила ножку кровати, прижала к ней горячий лоб.
      Вечером, почти сразу же за Прасковьей Григорьевной, которая и сегодня работала на ферме вместо Ксении, пришла Зина. Ксения увидела её, и будто оборвалось что-то у неё внутри, будто на секунду стыдно стало за что-то. Она хотела встать со стула, но только пошевелила ногами, а встать не смогла. Удивлённо оглядываясь, Зина спросила:
      — Что у вас тут происходит, Ксеня?
      — Видишь, гости приехали, – торопливо сказала Прасковья Григорьевна, а Ксения словно очнулась. «И вправду, что же тут происходит?» – подумала она и сама удивлённо оглянулась и будто впервые увидела повязанную чёрным платком по самые брови бабку Анфису, холодные глаза брата Николая, счетовода городской автобазы, маленькую, похожую на черепаху старуху Андреевну, всегда испуганное, детское личико сестры Веры, чертёжницы из управления текстильного комбината, измождённую фигуру Анны, доярки соседнего колхоза, и ещё чьи-то насторожённые лица, прикрытые сумраком.
      Она испуганно вскочила со стула, но споткнулась, упала.
      — Ой, Зина, ой, милая, замуж меня выдают!..
      Зина хотела помочь Ксении встать, но со двора прибежал Афанасий Сергеевич, отстранил её, положил Ксению на кровать. Она притихла, только стонала.
      — Дядя Афоня, неужто вы силком её замуж выдаёте?
      — Иди, иди себе, – хмурясь, сказал Афанасий Сергеевич.
      — Никуда я не пойду. С ума все посходили, что ли? Да где же это слыхано? Да я сейчас весь колхоз на ноги подниму!
      — Беги подымай, – сказал Афанасий Сергеевич. – Беги! Никто её силком не заставляет.
      — Эвон чего выдумала! – Бабка Анфиса затряслась, замахала клюкой. – Ты иди, дьяволица, не смущай тут. Гляди-кась, зло за тобой хвостом так и бьётся. Иди.
      — Не к тебе пришла. Знать тебя не знаю, – сказала Зина.
      — Зина, доченька, – кротко проговорила Прасковья Григорьевна, – оставь нас, не груби людям добрым. Тихо мы живём, не мешай нам.
      Зина с ужасом смотрела на неё.
      — Ксенька, милая, очнись, беги отсюда! Нет, я людей сейчас позову! – крикнула она и убежала.
      Афанасий Сергеевич запер за нею дверь, и снова поднялся плач в избе. Сестра Вера, наклонившись над Ксенией, говорила:
      — Держись, сестра, дьявол антихристов насылает, а ты устои, выдержи это испытание…
      Афанасий Сергеевич сидел за столом, подперев руками голову. Измученным было его лицо, несчастным, и Ксения не выдержала его взгляда – отвела глаза.
      — Вот и отблагодарила родителей, – устало сказал он, – спасибо. Теперь пойдут брехать: силком! За всю жизнь слова лживого не сказала, а теперь научилась. Что тебе бог? С малолетства с нашего голоса твердишь молитву, а я к богу-то через горе пришёл. В беде мне бог да вон люди божьи помогли. А ты кем нам дадена? Богом! Слёзы лили, снадобья пили, – нету детей. А помолилась мать – и ты родилась… Нет, кем дадена, тому и служи…
      — Да как же ты такое сказала, доченька? – причитала Прасковья Григорьевна. – Разве кто тебя заставляет? Господь никого не неволит, о твоём счастье заботится, а ты… Один грех не отмолила, другой на душу берёшь.
      Во дворе раздались голоса, кто-то кулаками застучал в дверь. Бабка Анфиса спряталась в дальний угол. Прасковья Григорьевна храбро заслонила собой Ксению.
      — Заперлись, – сказал кто-то во дворе.
      — Ничего, откроют, – сказал другой голос. Это был Алексей.
      Афанасий Сергеевич зачем-то потушил свет, вышел в сени.
      — Чего надо? – глухо спросил он.
      — Откройте!
      — Это ещё зачем?
      — Позови Ксеню! – крикнул Алексей. – Слышь, дверь сломаю.
      — Ломай, в суд пойдёшь…
      — Афоня, а Афоня… Ты погоди, Лёшка, не ори, – проговорил старческий голос – это был дед Кузьма. – Узнаёшь, Афоня? Отчини дверь-то – не разбойники.
      — Тебе открою, а их гони, – помолчав, сказал Афанасий Сергеевич. – У меня Ксюша больна, а они тут приходят, смущают…
      — Говорят, ты, Афоня, её силком замуж выдаёшь?
      — Ишь чего набрехали… Она сама своё счастье знает… Как это силком можно, сам подумай?
      — Вот и я так разумею… А они кричат… – смущённо сказал дед Кузьма.
      — Позови Ксеню! – снова крикнул Алексей. – Ксеня! Это я, слышишь, иди сюда, не бойся…
      Ксения обхватила подушку, уткнулась в неё лицом, шепча:
      — Господи, помоги мне, дай силу мне!
      А во дворе всё кричал Алексей и кричал, Ксения зажимала уши, но слышала каждое его слово:
      — Не верь им, Ксения! Я всех их выведу на чистую воду! Змеи, откройте!..
      — Не буйствуй, – говорил Афанасий Сергеевич, – милицию позову – враз десять суток дадут за нарушение покоя…
      — Ксению позови…
      — Не хочет она идти к тебе, ясно? Вот и весь сказ. Дед Кузьма, гони их… Утром, хошь, приходи, а сейчас дайте покой.
      — Правда, ребята, утро вечера мудренее, – сказал дед Кузьма. – Как бы какой неприятности не было. Дело деликатное. Я вот потопаю себе.
      — Господи, клянусь, господи, устою! – бормотала Ксения.
      И когда всё утихло во дворе, она успокоилась – лежала с закрытыми глазами. Но это только казалось – душа её разрывалась от страшного бабьего крика: «Алешенька, желанный мой, прощай, Алешенька, прощай!..»
     
      Рано утром с попутной машиной уехали бабка Анфиса и сестра Вера, остальные гости ушли ещё поздно ночью. Прасковья Григорьевна и Афанасий Сергеевич собирались на работу.
      — Я отпрошусь пораньше, – говорил отец, – а тебя запру. Ладно, Ксень? А то снова оголтелые эти придут…
      — Как хотите, – устало ответила Ксения и вдруг увидела в окно Ивана Филипповича и спряталась за занавеску. – Батя, председатель приехал…
      Иван Филиппович шумно вытирал в дверях ноги, весело говорил:
      — Хозяева, гостя встречайте.
      Афанасий Сергеевич переглянулся с Прасковьей Григорьевной, досадливо поморщился и пошёл в сени.
      — Заходи, Филиппыч, гость-то ты редкий… Зачем пожаловал?
      — Да вот, говорят, у вас тут к свадьбе готовятся… Свои есть женихи, а ваша невеста за приезжего собирается… Нехорошо. Колхозные интересы соблюдать надо! – Он вошёл в комнату, огляделся. – А Ксения где? Невеста, ты где?
      — Застеснялась, – ответила Прасковья Григорьевна, – спряталась. Покажись, доченька…
      Краснея, опустив глаза, Ксения вышла из-за занавески.
      — Вот те и на, – Иван Филиппович нахмурился, – похудела у вас невеста-то… В больницу ей надо, а не свадьбу играть.
      — Похудала, похудала, – горестно согласилась Прасковья Григорьевна, – болеет, я за неё ведь на ферму хожу… Куда ей, слабая стала…
      — Да уж вижу, – сказал Иван Филиппович. – Ну, тогда идите, идите, пора уже…
      — Иду, иду, – говорила Прасковья Григорьевна, а сама поглядывала на Афанасия Сергеевича, не зная, что делать: можно ли оставлять Ксению с председателем.
      Афанасий Сергеевич махнул рукой, и она ушла.
      — Филиппыч, ты мне разреши сегодня не выходить, а? – попросил он.
      — Это ещё почему?
      — Так ведь дочь больна…
      — Ничего… Я посижу, потом ещё кого пришлю, иди…
      Афанасий Сергеевич поворчал, но ушёл. Однако сейчас же вернулся, вызвал Ксению в сени и хмуро, строгим голосом сказал:
      — Из дому не выходи, слышь, помни наказ Василия Тимофеевича. Уйдёт председатель – дверь замкни. Если чего такое говорить будет, – молчи… Ну, с богом.
      Возвращаясь в комнату, Ксения глянула на себя в зеркало и ахнула: лицо осунулось, глаза запали, волосы спутались, висят, как пожухлая трава.
      Ксения засмущалась, остановилась перед Иваном Филипповичем, не зная, куда деть руки.
      — Вот что, Ксения, – сказал он и притянул её, усадил рядом с собой, – вижу, ты и в самом деле больна: лица нет на тебе. Только болезни твоей не пойму… Скажи, что случилось?
      — Не надо, – ответила Ксения. – Не буду я об этом говорить…
      Лицо её, оживившееся после того, как ушёл отец, снова приняло скорбное, старушечье выражение, глаза погасли.
      Иван Филиппович прошёлся по комнате, глухо сказал:
      — Виноват я перед тобой, все мы виноваты… Но как к тебе подобраться – каменной стеной вы отгородились: и есть вы, и нет вас… Мать у меня верующая была. С детства я слышал, что бог милостив. Вот и ты веришь в бога, хочешь делать добро людям. Но зачем же нужно ломать всю жизнь? Где же здесь милосердие? Этого я не пойму.
      — Не говорите так, – жалостливо сказала Ксения. – Откуда нам знать, в чём милосердие божье? Вы смеётесь над нами, но и это бог знал и предостерёг: «Мир будет смеяться над вами».
      — Нет, я не смеюсь. Над больным человеком нельзя смеяться, а ты больна… Знаю, ты любишь Алексея. Не пугайся, это ведь так. Ты любишь его, он мне всё рассказал. Но не хотят сектанты тебя отпустить, вот и решили срочно выдать замуж за своего человека.
      Его слова не успокаивали, а ожесточали Ксению; и ей приходили такие мысли, но она гнала их, ибо они от дьявола. Что могут знать о милосердии божьем не познавшие бога? Бог наказывает – и это благо, потому что он один знает, чего достоин каждый человек. Так ли страдал Христос, принявший на себя людские муки? «Укрепи меня, господи», – думала Ксения. Она забыла сейчас об Алексее, о Михаиле, о тоске своей. Не об этом шла сейчас речь – о вере, и Ксения знала только одно: ей надо выстоять, не дать искусить себя дьяволу, который говорил устами Ивана Филипповича. Тупое упрямство появилось в её глазах.
      — От всего отрекусь, от отца, от матери, но не отрекусь от Иисуса Христа, – сказала она.
      Иван Филиппович изумлённо смотрел на неё – и жалость и боль были в его лице.
      — А разве я пришёл сейчас уговаривать тебя отречься от Христа? – спросил он. – Нет Всему своё время. Скажи мне только одно: ты хочешь выходить за этого человека, которого тебе подсовывают сектанты? Ну, хочешь?
      Ксения молчала.
      — Так не губи себя, не дай обмануть себя, Ксеня. Подожди хоть до весны, а там… там видно будет.
      Он сел и вдруг, сжав ладонями виски, сказал с отчаянием уже не Ксении, а самому себе:
      — Нет, если это случится, я себе никогда не прощу… Чем же тут люди занимались, как спать спокойно могли?! Некогда нам, дела: успеется, потом… А что теперь-то делать? Да подними ты голову, Ксения! – воскликнул он.
      Она вздрогнула, отвернулась.
      Во дворе скрипнула калитка, кто-то крикнул:
      — Есть хозяева?
      Иван Филиппович вышел в сени.
      — Здрасте, – раздался радостный мальчишеский голос, – я знаю вас, вы председатель.
      — Не ошибся, – ответил Иван Филиппович. – А вот я тебя, прости, не упомню.
      — А я из райкома комсомола, Пыртиков. Новый инструктор. Что это за дело у вас тут с сектантами? Ченцов прямо панику поднял. Здесь она, сектантка-то эта?
      — Ты бы поосторожнее, деловой человек, – сердитым шёпотом проговорил Иван Филиппович. – Там она. Ксения её зовут.
      Ксения увидела широколицего крепыша с жёлтым пушком на щеках, с озабоченными глазами и решительными движениями.
      — Здравствуй, – сказал он, – это ты и есть? Рассказывай, что случилось. Ченцов говорит, сектанты тебя прижали, силком хотят замуж выдать… Это же чёрт-те знает что – дикость! Не бойся, обязательно защитим. Били они тебя, значит?
      — Никто её не бил, – хмурясь, проговорил Иван Филиппович.
      — Не били? – почти разочарованно переспросил Пыртиков. – Ну ладно, к этому ещё вернёмся. А ты мне вот что скажи: у вас в колхозе неделю назад была лекция на антирелигиозную тему. Ты ходила? Я узнавал – не было тебя. И на танцы ты не ходишь, в кино, говорят, тоже. Книг не читаешь. В Москву на экскурсию тебя посылали – не поехала. Это, знаешь, никуда не годится. Ты сама сознательно отворачиваешься от жизни. Работаешь, правда, говорят, хорошо. Хорошо она работает, Иван Филиппович?
      — Слушай, может, ты в другой раз зайдёшь, а? – Иван Филиппович побагровел, сжал кулаки.
      — А что такое? – Пыртиков изумлённо огляделся.
      — Господи, ну что вам всем надо от меня, что? – с отчаянием сказала Ксения. – Уходите, надоели мне все…
      — Ты знаешь, ты держи себя в рамках… – начал было Пыртиков, но Иван Филиппович сжал его руку:
      — Хватит, помог.
      Он проводил Пыртикова во двор и снова вернулся.
      — Не обращай внимания, Ксения, очень уж горячая голова у парня… Прошу тебя, повремени, не делай глупость… И ещё: сходи, пожалуйста, на ферму, посмотри, как там дела. Вообще, не сиди дома.
      — Хорошо, я схожу, – сказала Ксения.
      Но никуда она не пошла ни в этот день, ни на следующий. Едва только ушёл Иван Филиппович, как в дверях показался Василий Тимофеевич. Никогда ещё не видела Ксения у него таких холодных глаз, такого заострённого, с побелевшими губами лица.
      — Кто был? – резко спросил он не своим, чужим, грубым голосом.
      — Председатель. На ферму просил сходить, – ответила Ксения.
      — Молиться надо… О боге думай, а ты о чём? О свинье! Знаю, болтала вчера – силком тебя замуж выдают. Кто? Может, я заставляю? А? – Он медленно шёл к ней, щёки его горели, красной становилась переносица. – Хочешь господа ослушаться? Скажи! Не позорь верующих, мир рад языками почесать. Кончилось наше терпение: от общины отлучим, иди в темноту мирскую, купайся в ихней грязи. Отлучу!
      — Нет, брат, нет! – в ужасе прошептала Ксения.
      — Тогда молись, тогда забудь обо всём, пусть один господь живёт в твоём сердце! На колени, грешница!..
      Ксения упала на пол, забормотала молитву. Брат Василий сидел у окошка, заунывно читал библию. Долго молилась Ксения, но сегодня молитва не успокаивала её. Она чувствовала только усталость во всём теле, снова ощутила тяжесть в голове, но ни умиротворения, ни того сладкого восторга, которые обычно приносила ей молитва, не было. Неожиданно Ксении показалось, что кто-то стоит в дверях, смотрит на неё, она подняла голову и увидела Алексея, его измученное лицо. Он плакал. Слёз не было ни на щеках, ни в глазах, но Ксения всё равно видела их. Это они проложили глубокие морщины вокруг его рта.
      Алексей видел ужас в её глазах. Два любящих человека, они смотрели друг на друга, словно через пропасть, которую нельзя преодолеть, не погибнув…
      Впрочем, нет, можно! Ещё не поздно. Ему нужно только произнести заветное слово «Верую!» – и всё изменится. Ах, если бы он знал, что есть бог, он обратился бы к нему с молитвой. Но Алексей знал, что бога нет.
      Впрочем, откуда ты знаешь, что бога нет, самонадеянный человечек? Разве только тупицы верят в силу и справедливость бога, разве одни ханжествующие старушки вымаливают себе царство небесное или лишь юродивые и недоумки ищут у бога утешения? Разве вера не помогала жить умам поглубже Алексеева ума, сердцам отважнее и чище Алексеева сердца? Разве вера не приносила им радость, как приносила сотням людских поколений?
      Откуда же ты знаешь, есть бог или нет, Алексей Ченцов? Когда-нибудь ты задумывался над этим? Ты ведь сейчас подумал о боге оттого, что отчаялся, оттого, что жизнь загнала тебя в лузу, как бильярдный шар. И ты, как многие слабые духом, даже не веря, на всякий случай, готов воздеть глаза к небу и просить: «Если ты есть, господи, сделай, чтобы всё было хорошо, сделай, сделай». Ты бессилен, поэтому ждёшь чуда. Ну что ж, произнеси эти слова, проси у бога милости, Алексей. Может быть, он есть – бог. Откуда ты знаешь, что нет бога? Тебе сказали в школе, что нет, и ты поверил, в комсомоле сказали, и ты опять поверил, в армии сказали, и ты снова поверил. Ты верил на слово, но сам никогда не задумывался над этим. Попроси у бога милости, Алексей, попроси, может быть, он услышит, а не услышит, никто и знать не будет о минутной твоей слабости. Смирись и скажи: «Верую, господи». Ну, скажи, ведь это тебе ничего не стоит, это совсем не трудно.
      «Скажу! Но какого бога просить, чтобы не ошибиться? Их там много на небесах, они уже приложили ладошки к ушам, чтобы услышать мою молитву, и каждый небось кричит: «У меня проси, я сильней».
      Их сотни там, на небесах, богов, они бессмертны, поэтому там собрались давно забытые безработные боги – Митра, Осирис, Зевс. Им уже делать нечего, они тоскуют от скуки много бесконечных веков. Может быть, у них попросить милости? Или не надо: они забыли своё ремесло, они давно ушли на пенсию, предоставив управлять миром тем, кто помоложе, – Аллаху, Христу, Будде? Может быть, у этих просить помощи? Но кто из них сильнее, кто главнее? Ведь они ссорятся друг с другом из-за власти, ведь каждый из них считает истинным богом себя и всем, кто не верит в него, пророчит страшные муки в загробном мире. Всем. И тем, кто не верит ни в какого бога, и тем, кто поклоняется другим богам. Какому же богу молиться, у кого просить, чтобы не ошибиться? Или богов не выбирают? Или боги даются при рождении человека по цвету его кожи? Только потому, что он, Алексей Ченцов, родился в России, он должен верить и безропотно служить Христу? Но ему противен этот бог. Он противен Алексею жалкой своей проповедью непротивления злу насилием, своим чрезмерным честолюбием, требующим от человека лишь одного – бездумного подчинения, рабства. На земле бесчисленное множество богов, а человек должен служить себе самому.
      Ссорьтесь, боги! Никто из вас не изменит того, что должно случиться, потому что вам не подвластны ни жизнь, ни смерть.
      — Ксения… – сказал он.
      Василий Тимофеевич сидел спиной к двери, он вздрогнул, испуганно вскочил со стула, встал между Алексеем и Ксенией.
      — Чего тебе, голубок? – спросил он. – Не беспокой её…
      Алексей молча отстранил его. Ксения закрыла голову руками, зашептала:
      — Не подходи, не подходи…
      — В чём же я виноват перед тобой, Ксюша? Встань!
      — Изыди, сатана! – закричал Василий Тимофеевич. Он вертелся вокруг Алексея, а подойти боялся. – Берегись, сестра, дьявол тебя испытывает!
      — Идём отсюда, Ксеня, – говорил Алексей, – слышишь, заклинаю тебя любовью нашей.
      — Не любит она тебя, не любит! – кричал Василий Тимофеевич. – Сгинь, сатана, будь ты проклят, антихрист! Скажи ему, сестра, скажи…
      Ксения подняла голову, она ничего не видела сейчас – ни Василия Тимофеевича, ни Алексея, холодный туман стоял перед глазами.
      — Ты антихрист, – сказала она, – я просила тебя: «Ищи бога», – а ты и меня хотел искусить. Я отрекаюсь от тебя, а от Христа не отрекусь…
      — С ума сошла! – закричал Алексей. – У-у, чёрт старый, сморчок, гнида! Я знаю, кто ты! Это твоя работа! Сердца у тебя нет, кровопиец…
      — Не ори, чего орёшь? – осмелев, спокойно сказал Василий Тимофеевич. – Проваливай отсюда…
      «Господи, что я наделала!» – с ужасом подумала Ксения.
     
      Утром приехал Михаил. Он вымок под дождём, кашлял, дрожал и всё время старался отлепить со лба и глаз мокрые волосы, но они будто приклеились.
      Ксения только что проснулась, она лежала на кровати, смотрела на Михаила без страха, без отвращения, с одним лишь любопытством. Он перехватил её взгляд, губы его дрогнули, ещё более несчастным стало лицо. Он подошёл к ней, проговорил:
      — Сестра, прости! – и заплакал.
      — Уйди, дай одеться мне, – сказала Ксения.
      Всхлипывая, Михаил покорно побрёл в сени.
      Когда Ксения вышла поздороваться со всеми, Василий Тимофеевич растроганно обнял её, поцеловал в лоб и поздравил с приездом Михаила. Он и Михаила поцеловал, а потом, соединив их руки, сказал:
      — Ну, поцелуйтесь же на радостях, дети мои, и пусть мир и любовь согласно живут между вами!
      Дикими глазами взглянула Ксения на Михаила и будто остолбенела. Он осторожно, почти виновато прикоснулся холодными губами к её губам.
      Весь день шёл дождь. Он глухо ворчал за окнами, бился в стёкла. Ветер прижимал к земле тяжёлые тучи. В избе стояла полутьма, пахло мокрой одеждой и портянками. Умиротворённая радость была написана на лицах сектантов, разговаривали они шёпотом, двигались медленно, торжественно и улыбались друг другу многозначительно, ласково. Приехал из города брат Фёдор. Усталый, мокрый, он ввалился в сени, долго отряхивался от дождя, смотрел на всех недобрыми глазами, но в конце концов и его коснулось общее праздничное настроение, и он тоже обмяк. Закинув за спину руку, почесав горб, он подозвал Ксению и вытащил из кармана влажный кулёк со слипшимися медовыми пряниками.
      — Покушай, сестра.
      Однако общая радость не тронула ни Ксению, ни Михаила. Оба они были печальны, растерянны, оглушены. Их старались оставлять одних, но они, сидя в разных углах комнаты, отвернувшись друг от друга, молчали.
      — Сестра, – наконец с тоской спросил Михаил, – ты простила меня?
      — А чего тебе от моего прощения, – ответила Ксения, – тебя бог простил…
      Он вздохнул, помолчал.
      — Нехорошо говоришь… А я люблю тебя знаешь как… Я добрый, я для тебя всё сделаю… Скажи – на руки возьму и буду нести, сколь пожелаешь!
      — Надорвёшься, – ответила Ксения.
      — Нет, Ксень, нет, – торопливо сказал Михаил, – в жизнь не устану.
      Неожиданно Ксения вспомнила то, что произошло так недавно и уже так давно на сеновале, и с ужасом подумала: «Господи, неужто и впрямь он люб мне станет?!»
      Она шарахнулась от него, и Михаил, словно поняв её мысли, опустил голову, вздохнул горестно:
      — Не любишь ты меня, зачем же замуж соглашаешься? Что это за жизнь будет?
      Столько отчаяния, столько тоски было в его голосе, что Ксения чуть не заплакала от жалости к нему, к себе самой. Он был так же несчастен, как и она.
      — А ты зачем на мне женишься, коли знаешь, что не люблю? – спросила она.
      — Мила ж ты мне.
      — Другую бы поискал…
      — Так нету более невест… В миру-то их эвон сколько…
      — Поищи, найдёшь…
      — Эх, сестра, сестра, жестока ты сердцем… Нет, не оставил тебя сатана… Господи, неужто любви промеж нами так и не будет?
      — Не бери ты меня, брат, – торопливо, отчаянно прошептала Ксения, – откажись! Не будет у нас жизни, – сердцем чую. Откажись! Упади родителям в ноги, поклонись Василию Тимофеевичу… Хошь, я поцелую тебя, хошь? Только сделай это.
      — Что ты, сестра, что ты, опомнись, – тоже шёпотом испуганно сказал Михаил, – как я могу… Разгневается брат Василий.
      — Ты попробуй, а? – с надеждой попросила Ксения, обернув к нему умоляющее, помолодевшее лицо.
      — Не могу, боюсь, – отведя глаза в сторону, ответил он, – я лучше помолюсь: пусть господь поскорее наградит тебя любовью ко мне. Ты не смущай меня.
      — Эх ты, баба! – сказала Ксения, встала и отошла к окну.
      Михаил долго молчал, сопел, наконец испуганно проговорил:
      — Ладно… Пойду.
      Он поднялся, направился к двери, но остановился, прошептал:
      — А поцелуешь?
      — Иди…
      — Сейчас поцелуй.
      Она подошла, ткнулась, зажмурившись, носом в его щёку.
      Ксения знала: эта затея ни к чему не приведёт – и всё же надеялась на что-то, на чудо какое-то.
      Прислонясь плечом к стене, она слушала, что говорит дрожащим голосом Михаил:
      — Мы не созданы друг для дружки… Простите меня, не могу… Что это будет за жизнь – горе одно… Не хочу я, отказываюсь.
      Вскрикнула Прасковья Григорьевна, что-то упало на пол – кастрюля или крышка, – кто-то испуганно сказал: «Бес одолел», – кто-то взвыл, и поднялся такой шум в сенях, что Ксения уже не слышала голоса Михаила. Но неожиданно громко засмеялся Василий Тимофеевич, сказал:
      — Не галдите, тише, – и весело спросил: – Ай разлюбил? Ведь говорил, пуще жизни её любишь? Она, что ль, настропалила?
      — Сам я, сам, она ничего…
      — Ну и не глупи… Иди к ней…
      Михаил вернулся в комнату. Красный от смущения, он виновато глянул на Ксению. Она отвернулась.
      Улыбаясь, вошёл Василий Тимофеевич, повернул Ксению за плечи лицом к себе, проговорил ласково:
      — Молодые вы, необъезженные. Ай не поделили чего? Милые ссорятся – только тешатся. Весело мне на вас смотреть, счастья своего не знаете. Не сержусь, ибо знаю, Ксюша, без зла уже твоё сердце… Ты-то не знаешь ещё, а я знаю… А уж у него-то кротость одна в душе. Большая любовь будет между вами.
      — Не будет, не будет, не будет… – беззвучно шептала Ксения.
      Она ждала чуда. Ждала постоянно, и только эта надежда поддерживала её.
      К ночи гости разъехались. Остался лишь Василий Тимофеевич, он укладывался спать в сенях. Там же, в сенях, легли отец и Михаил. За занавеской долго возилась мать, вздыхала, но наконец тоже утихла.
      И тогда Ксения сползла с кровати, забилась в угол и стала молиться. Наверно, никогда ещё не молилась она с такой надеждой, так самозабвенно, как в эту ночь. Она ждала чуда. И сама не замечала, что ждала чуда ещё и потому, что искала подтверждения всемогуществу бога. Она то смиренно просила господа послать свою милость, то упрекала его:
      — Я всё отдала тебе, господи, ты один в моём сердце, я отреклась от грешной своей любви, за что же ты казнишь меня?..
      Иногда Ксения со страхом понимала, что ведёт счёт с богом, и, плача, просила прощения:
      — Прости, сама не ведаю, что говорю, прости, не оставляй меня! Покажи силу свою, господи, укрепи меня, избавь от мучений, отврати от меня Михаила… Пусть сейчас свершится чудо, сделай так, господи!..
      А под утро, изнемогая от слёз, от головной боли, она воскликнула в отчаянном порыве:
      — Ты всё можешь, господи, всели веру в Алексея, докажи своё могущество!
      Уже все проснулись, мать выгнала корову, ушла на ферму. Михаил давно слонялся по двору, заглядывал в окна, а Ксения всё молилась, все ждала чуда. Наконец она поднялась с колен. Василий Тимофеевич похвалил её за усердие, поцеловал в лоб. А потом она стояла во дворе, ждала машину, которая должна была отвезти её и Михаила в город на собрание общины.
      Засунув в карманы пальто озябшие руки, Ксения прижималась спиной к сырой стене избы. Рядом переминался с ноги на ногу Михаил; его новые чёрные ботинки почему-то чавкали, будто полны были воды. С крыши капало Ксении на плечи, одна капля упала ей на щёку. Ветер протащил по земле жёлтый лист, ударил о калитку, и лист приклеился там.
      На дороге отец и Василий Тимофеевич ловили попутные грузовики. Грузовиков было много, но ни один не останавливался, все проезжали мимо.
      Из соседних изб выглядывали люди, подошёл Петька Селезнёв с баяном, постоял, хотел что-то сыграть, но раздумал, аккуратно положил баян на скамеечку возле изгороди, сел, стал смотреть на отца Ксении и Василия Тимофеевича. Скоро на противоположной стороне улицы уже образовалась целая кучка людей, они стояли, молча смотрели. Злясь, Василий Тимофеевич озирался на них, оглядывался на Ксению и старался изобразить на лице улыбку: вот, мол, неудача.
      Но один грузовик всё же остановился. Шофёр неторопливо обошёл машину, ударяя носком сапога по тугим, залепленным грязью скатам. Отец семенил за ним, лицо у него было жалким, заискивающим и в то же время измученным, несчастным.
      — Нет, папаша, – услышала Ксения голос шофёра, – не нужна мне твоя сотня… Ты не надейся, никто тебя не повезёт…
      Он уехал.
      Люди на противоположной стороне улицы стояли, смотрели. Василий Тимофеевич покосился на них, крикнул то ли Ксении, то ли Михаилу:
      — Мы на большак сходим!
      Отец, опустив голову, побрёл за ним.
      — Стыд-то какой! – простонав, сказал Михаил с таким отчаянием, будто готов был сейчас заплакать. – За что же такое наказание? Пойдём в избу, Ксень. Ну, чего они стоят, глядят?
      Он переступил с ноги на ногу, и ботинки его снова грустно зачавкали. Ксения не шевелилась. Михаил махнул рукой, ушёл.
      На куче хвороста стояла курица, ветер раздувал перья на её шее. Капли с крыши глухо стучали о Ксенино плечо, плечо давно промокло, Ксения хотела отодвинуться, но не отодвинулась.
      Отец и Василий Тимофеевич не возвращались. И чем дольше они не возвращались, тем сильнее чувствовала Ксения уверенность в том, что чудо, которого она так ждала, должно произойти.
      Наконец к воротам подъехала полуторка, из кабины выполз торжествующий брат Василий, побежал в избу за Михаилом. Отец из кузова звал Ксению. Но она не двигалась, она смотрела, как лениво поднялся со скамейки Петька Селезнёв и, вынимая на ходу папиросы, вразвалочку направился к грузовику. Он попросил у шофёра прикурить и потом так же лениво вернулся к своему баяну.
      Натягивая пальто, пробежал к калитке Михаил. Василий Тимофеевич остановился возле Ксении, что-то сказал, сердясь, но его слов она не расслышала, зато хорошо слышала, как шофёр прокричал отцу:
      — Уважаемый, слезай, нам не по дороге!..
     
      Михаил, уже было поднявший руки, чтобы ухватиться за борт грузовика, застыл на мгновение и, сгорбившись, пошёл обратно.
      Грузовик уехал. Отец обернулся к Петьке Селезнёву, ко всем, кто был на той стороне улицы, сказал хрипло, скорее виноватым, чем рассерженным голосом:
      — Нехорошо… Зачем вы так?..
      Но никто ему не ответил, и он пошёл во двор.
      — Нет, так не будет, – вскрикнул Василий Тимофеевич, – я в город пойду, я оттуда пригоню! Тыщу заплачу, а пригоню…
      И, почему-то сердито взглянув на Ксению, словно это она была во всём виновата, легко, не по-стариковски зашагал по дороге.
      У Ксении разламывало затылок, боль давила на глаза, и Ксения закрыла их и долго стояла так.
      А когда снова открыла, увидела Алексея. И поняла, что ждала его. Он входил в калитку решительно, как к себе, и весело улыбался, будто нёс ей радость. Она смотрела ему в лицо, не опуская глаз. Он был уже совсем близко, она отступила назад и упёрлась спиной в стену избы. Он подходил, а Ксения плотнее прижималась к стене.
      — Мы сейчас уедем, – сказал он твёрдо, – машина у колодца. Уедем совсем. Пошли.
      А Ксения вдруг задрожала вся и медленно сползла на землю, не видя и не слыша ничего…
      …Очнулась она не скоро. Открыла глаза, почувствовала, как заныл затылок, и застонала. Она сначала не узнала комнаты, в которой лежала на мягком, прикрытом ковром диване, и первая её мысль была, что чудо всё же произошло. Ксения подобрала онемевшие, тяжёлые ноги, села. Она увидела тумбочку с радиоприёмником, клетки с птицами, увидела на окне большой зелёный аквариум и поняла, что находится в доме брата Василия. И снова легла.
      Она, наверно, заснула, потому что не слышала, как вошёл в комнату Василий Тимофеевич, как осторожно присел около и долго беспокойно смотрел ей в лицо. Ксения открыла глаза только тогда, когда почувствовала, как он погладил её по голове.
      — Голубка моя, – он схватил её руку, припал губами и всхлипнул, – дитя, страдалица…
      Он утирал платком сухое лицо, и хотя Ксения видела, что нет у него на глазах слёз, всё же сказала:
      — Не плачьте, брат.
      — Помнишь пророчество брата Фёдора? – спросил Василий Тимофеевич. – «Не сразу дьявол оставит тебя, долго ты будешь мучиться»… Далеко видит господь… Всё сбывается… Но как жаль мне тебя! – Он махнул рукой и ушёл.
      А когда снова вернулся, то лицо его было чисто вымытым, свежим, он улыбался.
      — Ксюша, ты поживёшь у меня денёк-другой, отдохнёшь… Нечего там, в Репищах, делать. Мы и свадьбу твою тут справим…
      Значит, чуда не произошло, значит, Михаил будет её мужем. Ксения ничего не ответила, только до боли закусила губы.
      И всё же она верила, что бог услышит её молитву, что чудо произойдёт, произойдёт, может быть, в самый последний момент. Верила даже тогда, когда на следующий день ехала в городской загс, верила, когда ставила свою подпись рядом с подписью Михаила, верила, когда на собрании общины брат Василий благословлял их союз, верила и потом, когда в доме Василия Тимофеевича справляли унылую её свадьбу.
      Ночью их оставили одних в комнате. Ксения забилась за диван, сказала дрожащему от нетерпения Михаилу:
      — Не трожь меня… Не знаю, что сделаю… Не трожь…
      — Это как же понимать? Ты теперь не имеешь права, ты жена. По всем законам. Знаешь заповедь господню… – возмутился было Михаил и даже по-хозяйски нагнулся, схватил её за плечи, но Ксения так царапнула его ногтями, что он отскочил.
      Четыре дня прожила Ксения у брата Василия, четыре долгих, томительных дня. Четыре ночи она не спала, чутко дремала, забившись в угол, сторожа каждое движение Михаила. Он уже не подходил к ней, только увещевал, стоя на почтительном расстоянии, грозился рассказать родителям, брату Василию. Но так и не рассказал – постыдился, что засмеют: виданное ли дело – мужик не может справиться с женой!
      Ещё жальче стал он в эти дни, потерянно слонялся по комнате, смотрел на птиц в клетках, бросал червяков рыбам или ходил по саду, чавкая ботинками, нюхал последние, увядающие цветы. В деревне он не собирался оставаться, всё жалел, что уволился с работы в Томске. И хотя брат Василий обещал устроить его кладовщиком какой-то артели в городе, поговаривал, что поживёт немного да и уедет с Ксенией в Сибирь: «Привык я там».
      Днём Василий Тимофеевич уходил куда-то, и пока его не было, на крыльце, привалившись горбом к перильцам, сидел брат Фёдор. Михаил пытался с ним заговаривать, но горбун, хмурясь, только мычал что-то в ответ, и, ёжась под его взглядом, Михаил торопливо уходил в комнату.
      — Надоело мне тут, – шептал он Ксении, – будто в неволе сидим… Выздоравливай скорей, да и поедем к тебе…
      Иногда брат Фёдор заглядывал в комнату, манил Михаила пальцем:
      — Дровец поколи.
      И Михаил послушно шёл, колол.
      Два раза за эти четыре дня приезжала Прасковья Григорьевна. Ксения из окна видела, как брат Фёдор отпирал ей калитку, как шла она через двор с обеспокоенным, готовым, казалось, принять любую страшную весть лицом.
      Они сидели друг против друга в комнате, молчали. Прасковья Григорьевна – на стуле, Ксения – на диване. Мать поджимала ноги, боясь запачкать пол, пугливо озиралась на клетки и прятала зачем-то свои морщинистые, обветренные руки. Виновато, жалостливо смотрела она на Ксению, и Ксения чувствовала, что мать хочет что-то сказать ей, что за этим она и пришла. И если не сказала в прошлый раз, то скажет теперь. Но и на этот раз Прасковья Григорьевна ничего не сказала, посидела, повздыхала и поднялась.
      — Поклонитесь бате, маманя, – попросила Ксения.
      А Прасковья Григорьевна вдруг обняла её и заплакала, вся трясясь, как в лихорадке:
      — Доченька, ясонька моя… Лёшка-то что учинил! На собрание к нам ворвался, богохульствовал, грозился…
      Вошёл брат Фёдор, хмуро глянул на неё, проговорил: «Рассказывай!» – и мать сразу утихла, неловко чмокнула Ксению в щёку, пошла к двери.
      Бесконечными показались Ксении эти четыре дня. Она не решалась выходить из комнаты: боялась лишний раз встретиться с горбуном. Ей надоело здесь, ей хотелось домой.
      По вечерам, когда возвращался Василий Тимофеевич, все сидели на веранде, пили чай. А потом брат Василий приносил библию – огромную толстую книгу с картинками. Михаил рассматривал картинки, охал от восхищения. Горбун сидел в углу, закрыв глаза, то ли дремал, то ли размышлял о чём-то. Сидел тихо, не шевелясь, будто и не было его. Брат Василий сухонькими пальчиками листал тонкие страницы, читал. Уставая, он передавал книгу Михаилу, и Михаил нараспев произносил божественные слова. А Ксении было тоскливо. Её охватывало острое чувство своей беспомощности, никчёмности, бессмысленности всего, что окружало её.
      Давно уже она не ждала чуда. Она знала, его не будет, как знала и то, что никогда не полюбит Михаила, никогда не сможет даже привыкнуть к нему. И ещё она знала: от любви к Алексею ей никуда не уйти, не убежать, как не убежать от себя самой.
      Ксения слышала и не слышала, что читают брат Василий и Михаил. Она вспоминала, как шла с Алексеем по лесу, как сорвал он одуванчик, вспоминала, как гуляла с ним по городу, как ходила в кино.
      — «Если же не будешь слушать гласа господа… – читал Михаил, – то прийдут на тебя все проклятия сии и постигнут тебя. Проклят ты будешь в городе, и проклят ты будешь в поле. Прокляты будут житницы твои… прокляты… прокляты…»
      Ксения готова была кричать от ужаса. Закрыв глаза, вцепившись руками в сиденье стула, боясь, что брат Василий заметит её смятение, что горбун прочтёт её мысли, она молила у бога прощения. Молила, а сама будто слышала голос Ивана Филипповича: «В чём же оно, милосердие божье?» И это было самым страшным.
      Василий Тимофеевич, наверно, догадался о её состоянии. Он подошёл, погладил её по голове и сказал:
      — Почитай и ты.
      Она придвинулась ближе к столу, начала читать:
      — «Если не будешь стараться исполнять все слова закона сего, написанные в книге сей… то господь поразит тебя и потомство твоё необычайными язвами, язвами великими…»
      Голос её сорвался, во рту пересохло, она не видела ничего, только дрожала от охватившего её озноба.
      — Читай, голубка, – ласково сказал Василий Тимофеевич и перевернул несколько страниц.
      Ксения глотнула воздух и снова стала читать. Бог уже не грозился. Ксении стало спокойнее, голос окреп, и она даже с интересом начала следить за подвигами царя Давида, которые он совершал по велению господа.
      — «…И добычи из города вынес очень много. А народ, бывший в нём, он вывел и положил их под пилы, под железные молотилки». – Ксения прочла эти слова и остановилась.
      — Ну, ну, читай, – сказал брат Василий.
      Но читать она больше не могла: она словно опять сидела с Алексеем в кино, словно опять видела толпы женщин, детей за колючей проволокой, дым над газовыми печами, фашистских солдат, видела, как травят собаками всё потерявшего в этой войне человека.
      Михаил отобрал у неё библию, стал читать сам:
      — «…И положил их… под железные топоры и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами…»
      — Не надо! – вскрикнула Ксения и заплакала.
      Ночью, когда Михаил заснул, она снова взяла библию, снова перечла эти слова. Она листала страницу за страницей, надеясь обрести успокоение, но чувствовала только страх.
      — «О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! О, как много ласки твои лучше вина, и благовония мастей твоих лучше всех ароматов!» – читала Ксения и видела глаза Алексея, слышала его голос.
      Краснея, дрожа от стыда и греховных мыслей, она читала и перечитывала откровенные эти слова. Не дьявол, не сатана искушал её, а сама святая книга укрепляла её в том, от чего должна была Ксения отречься – и отреклась – по велению господа. Это было непонятно, страшно. Это было немилосердно, жестоко…
     
      На следующий день Василий Тимофеевич разрешил наконец Ксении и Михаилу вернуться в Репищи.
      — Теперь можно, – сказал он, – всё вроде образовалось…
      Он проводил их до моста через реку, усадил в попутный грузовик и помахал на прощанье рукой, крикнув, что дня через два приедет навестить.
      Шофёр оказался знакомым. Ксения оцепенела, когда влезла в кабину, но он сидел с непроницаемым, строгим лицом, и она отодвинулась подальше, затихла. Так, молча, они и ехали всю дорогу. Михаил, сидевший в кузове, раза два зачем-то стучал по перекрытию кабины, но шофёр не останавливался, угрюмо ехал дальше.
      Чем ближе подъезжали к Репищам, тем тревожнее делалось Ксении: как она пойдёт завтра на ферму, как посмотрит в глаза Зине, Петровне, Вальке? Ей стыдно было перед ними. Уже не превосходство ощущала она над ними в том, что спасла свою душу, а какую-то вину, словно обманула в чём-то их всех.
      Она ехала и желала только одного, чтобы хоть сегодня не встретить никого.
      И никто не встретился.
      Изба, в которой Ксения родилась, в которой прожила всю свою невесёлую жизнь, показалась ей чужой. И сама, как чужая, она сидела в комнате, потускневшими глазами смотрела в окно, словно мучительно вспоминала что-то и не могла вспомнить.
      За окном уже лежали сумерки. Приближалась ночь. Но с каждым часом, с каждой секундой приближалось и утро, завтрашнее утро, когда Ксения должна будет пойти на ферму. Пусть медленнее идёт время, пусть дольше продлится ночь!
      Мать собирала ужин, отец и Михаил обсуждали в сенях, как надо израсходовать Михаиловы сбережения, сколько пожертвовать брату Василию, общине, сколько оставить себе. Ксения не могла слушать их торопливый, жадный шёпот – вышла во двор.
      Стелясь по земле, колотя по Ксениным ногам хвостом, вокруг неё кружился Дармоед. Она погладила его, и он, встав на задние лапы, благодарно лизнул её в подбородок и убежал куда-то. Ксения обошла избу, заглянула в хлев. Корова почуяла её, вытянула голову, и Ксения обняла её за шею, долго гладила между рогами, чувствуя на лице своём тёплое, парное дыхание. А потом она стояла возле ограды сада, смотрела на перепаханную дождями землю, на засохшие огуречные плети, голые деревья.
      По дороге мимо избы кто-то прошёл – Ксения сжалась вся, хотя вряд ли её могли увидеть в темноте. Проехал грузовик, и снова вся напряглась Ксения, решив, что это Алексей.
      Мать вышла из избы с коромыслом, с вёдрами, спросила необычным, заискивающим голосом:
      — Может, за водой сходишь, доченька?
      Ксения взяла вёдра.
      Она почти бежала к колодцу, но ей никто не встретился. Она торопливо набрала воды, вскинула коромысло на плечо и уже пошла обратно, как вдруг услышала далеко за спиной треск мотоцикла и сразу почувствовала, что это едет Алексей. Ксения метнулась в сторону, но даже в вечерней темноте спрятаться было некуда, и она почти побежала, скользя по глиняной тропинке, расплёскивая воду. Свет мотоцикла ударил ей в спину – она вздрогнула, остановилась на мгновение и пошла дальше, ступая по освещённой дорожке, как по дорогому ковру, по тому ковру, который обещал подарить ей Алексей. Алексей спрыгнул с мотоцикла, догнал её. Она увидела его исхудавшее лицо, его полные грусти и любви глаза и до боли вцепилась пальцами в коромысло.
      — Садись, покатаю, – сказал он так, словно ничего и не произошло, словно только вчера они виделись.
      — Накаталась, – ответила она и хотела идти дальше, но не могла, стояла, смотрела на его белые вздрагивающие губы.
      — Что ты наделала, Ксеня? – спросил он. – Зачем? Брось всё, ещё не поздно… Хочешь, уедем отсюда, далеко уедем…
      Свет от мотоцикла падал на них сбоку. Тень Алексея касалась руки Ксении, покачивалась, будто гладила её.
      «Алешенька, ласковый мой, единственный, нет без тебя мне жизни, Алешенька, любовь моя!» – одними глазами кричала Ксения.
      — Нет, теперь поздно, – ответила она и пошла.
      Он шёл рядом, говорил что-то, но Ксения ничего не слышала.
      Она оставила вёдра в сенях, а сама спряталась в сарае, сидела на сене, закрыв руками горящее лицо. Ксения не плакала, и хотелось ей, но слёз не было.
      Поздно вечером приехала сестра Евфросинья, приехала специально, чтобы поздравить Ксению с замужеством. Она не была на её свадьбе, уезжала в Москву по своим делам. Видимо, Евфросинья была довольна поездкой, потому что радостно рассказывала, что Москва полна сатанинской вони от автомобилей, полна антихристов. А Ксеня слушала и видела, что врёт Евфросинья, что нравится ей вонь сатанинская, что любит она толкаться в очередях и норовит обмануть всех. Глядя на Евфросинью, Ксения впервые подумала, почему господь избрал именно её посредницей между ним и людьми. Разве чиста Евфросинья? Зачем она копит деньги, скупая и перепродавая всякие вещи? Ведь господь не велит думать о богатстве, ибо всё это суета сует. «Врёт, врёт», – думала Ксения. И даже тогда, когда таинственным шёпотом Евфросинья рассказала о божьем указании, явившемся какому-то святому брату Николаю из Барнаула, Ксения не могла отделаться от этой мысли: «Врёт, врёт».
      Перепуганные, бледные, слушали Евфросинью Михаил, отец, мать, а Ксения смотрела на них, и странным казалось ей, что не замечают они лжи и в словах и в глазах пророчицы. А глаза-то у Евфросиньи водянистые, маленькие, с белыми ресницами, крысиные какие-то глаза.
      — И сказал господь, что есть по ту сторону океана на земле американской высокий утёс, а на том утёсе стоит громадный ковчег. Скоро всколыхнётся океан-море, поднимет ковчег господний, и поплывёт он к нашим берегам. Нужно ждать там ковчег, у города Находка, он примет все покаявшиеся души и увезёт в царство небесное для вечного блаженства. Господь сказал святому брату Николаю: «Самых преданных примет радостно другой народ, другое государство, и там вы отдохнёте».
      Евфросинья оглядела всех и, видимо, осталась довольна тем впечатлением, которое вызвал её рассказ.
      — Пока не собирайтесь, – сказала она. – Когда надо будет, брат Василий даст указание… Может, не скоро ещё…
      Спать уложили Евфросинью не на кровати, как обычно, а на топчане.
      Михаил долго не засыпал, не спалось и Ксении, она слышала прерывистое его дыхание, вздохи.
      — Ксень, – наконец сказал он, – поедем в Находку, а? Надоело мне тут… А, Ксень?
      Она молчала. Тогда он сполз с кровати, прошлёпал босыми ногами к ней в угол.
      — Не могу я боле, слышь, что ли? – Он сел рядом с ней на пол. – Жена ты мне или кто?
      — Уйди, – сказала она. – Не жена я тебе.
      — Кто ж ты?
      — Не знаю. Уйди, не ластись…
      — Не уйду, – зло сказал он. – Хватит, надоело.
      И откинул одеяло, заломил ей назад руки, но она была сильнее – вырвалась, убежала за занавеску.
      — Что же это делается, люди добрые! – закричал Михаил, разбудив всех. – Доколе терпеть можно?
      Прибежал Афанасий Сергеевич; из дверей, держа в дрожащих руках лампу, выглядывала испуганная Прасковья Григорьевна; отталкивая её, что-то говорила Евфросинья.
      Михаил в одних кальсонах, наступая на завязки, толкался по комнате, кричал:
      — Ведь отказывался я от неё, не хотел брать!.. Как же так, маменька, батюшка, образумьте вы её, что ли? Жена должна с мужем спать. А она… не по-божески это… Что ж делать-то мне теперь? Без денег оставили. Брат Василий обещал…
      — Замолчи, срамник, какие такие деньги? – сказала Евфросинья. – Прикройся хоть! Учить тебя, что ли, как с бабой обходиться… Телёнок!
      — Так ведь она…
      — «Так ведь она»! – передразнила Евфросинья. – Молчи, прикройся, говорю! Тьфу, срам! А Ксенька где?
      Но Афанасий Сергеевич уже нашёл Ксению за занавеской, куда она спряталась. Он вытащил её на середину комнаты и молча, ожесточённо бил кулаками.
      — Батя, не надо, грех ведь, батя! – кричала Ксения, закрывая руками голову, а он бил её и бил.
      — Ничего, – говорила Евфросинья, – это не грех, это для науки, без зла.
      И тогда вскочила Ксения, бросилась к двери, сдёрнула с вешалки пальто и босиком, в лёгком платьице, в котором спала эти дни, выбежала на улицу.
      Она долго бежала по тёмной дороге, слыша топот за собой, крики, и наконец остановилась, прижавшись к холодному, влажному стволу дерева. За ней уже никто не гнался. Она была одна на краю ночной деревни. Лаяли собаки, где-то зажёгся и потух огонёк. Ксения надела пальто и пошла, тяжело поднимая облепленные грязью ноги. Она не знала, куда шла, – не всё ли равно, куда идти! Холода она не чувствовала, не слышала ветра, не видела дороги. Она шла лесом, потом полем, потом снова лесом… Над нею в холодном, тёмном небе мерцали звёзды. Она прошла деревню, другую и шла всё дальше, не отдыхая, не останавливаясь. Но вот упала и заплакала. Она плакала долго, сидя на мокрой земле, не чувствуя облегчения от своих слёз. И снова поднялась, и снова пошла. Теперь она знала, куда идёт, но, когда подошла к дому Алексея, ужаснулась: «Не простит мне этого господь».
     
      — Ты сам, сам во всём виноват, – прошептала она, подняв глаза к далёкому небу, – ты мог сделать всё по-другому, а вот не сделал. Где же твоё милосердие, господи? Злой ты, жестокий!
      И хотя она испугалась страшных своих слов, но не стала на этот раз просить прощения.
      Дом Алексея спал, спали чёрные деревья в саду, спал мотоцикл, и Алексей тоже спал, и мать его тоже спала.
      Ксения пришла туда, куда шла, ей нужно было сделать ещё шаг, один лишь шаг, но она не сделала его. Она не могла войти в этот дом и потому, что боялась ещё бога, и потому, что стыдно ей было перед Алексеем, перед всеми людьми.
      Плача, обжигаясь голыми ногами о мокрую траву, она свернула с дороги, неожиданно увидела внизу звёзды и догадалась, что стоит на обрыве над озером. Озеро было темнее неба, темнее ночи, от него несло холодом, и седые звёзды дрожали в нём, как в ознобе. «Батя, а мои слёзки тоже здесь будут?» – услышала Ксения чей-то детский голос и поняла, что окончилась её жизнь…