DjVu

      ДОБРОЕ ИМЯ
     
      Когда-то, в свои молодые годы, я работал в газете репортёром. С утра я спешил в бюро погоды за сводкой погоды, в милицию — за ночными происшествиями, наведывался и в родильный дом — не родилась ли тройня? Вот была бы приятная новость для наших читателей!
      Где только не приходится бывать газетчику. Я ходил на заводы, на стройки, в учреждения, в школы, беседовал с самыми разными людьми, брал у них интервью.
      Сейчас я никого не интервьюирую, изредка берут интервью у меня. Недавно ко мне явился юноша — худощавый, темнолицый, с копной густых курчавых смолянисто-чёрных волос. В верхнем кармане полотняного пиджака торчали, как пики, два остро очиненных карандаша, нижние карманы оттягивали толстые блокноты. Паренёк назвал себя репортёром и, извинившись за неожиданный визит, спросил, есть ли у меня немного свободного времени. Я пригласил его к себе в кабинет и усадил возле письменного стола. Минуты две мы молча рассматривали друг друга. Этот паренёк удивительно был похож на меня, когда я был в его возрасте.
      — Не будем тратить зря времени. И вы, и я — люди занятые, — деловито прервал юноша наше молчание. — Начнём. Я буду спрашивать всё то, что мне бы хотелось узнать о вас, а вы постарайтесь отвечать по возможности короче, ясно и определённо. Мой первый вопрос самый обычный: день и год вашего рождения?
      Я медлил с ответом.
      — Вы забыли, когда родились? — изумился репортёр.
      — Нет, не забыл, — ответил я. — Просто не знаю.
      — Как это не знаете?
      — Чтобы объяснить вам этот казус, мне нужно вернуться на многие десятилетия назад.
      В 1914-м году вспыхнула первая мировая война. Жителям прифронтовой полосы было прикааано в течение двадцати четырёх часов покинуть свои дома. Царские власти совсем не заботились о людях, лишившихся крыши над головой, и несчастнее этих беженцев не было никого на свете.
      Наша семья тоже оказалась в числе беженцев. В долгой, полной мытарств и лишений дороге мы порастеряли все те скудные пожитки, которые успели захватить с собой из дому, пропали и все документы, в том числе метрические свидетельства.
      Потом уже, при Советской власти, когда я поступал в школу, детский врач осмотрел меня — щуплого, исхудалого мальчика — и решил, что мне не меньше шести лет и не больше десяти. Сложил цифры 6 и 10, сумму разделил на 2, и получилось 8. Эту восьмёрку он записал в моей медицинской карте. Было это в 1920 году, из этого следует, что мой «медицинский» год рождения — 1912-й. Однако у человека должен быть не только год, но и день рождения. Тут моему доктору долго думать не пришлось. Осмотр происходил пятого мая, и этот чудесный весенний день он мне щедро подарил навсегда.
      — Расскажите немного о своём отце.
      — Мой отец был учителем. Когда мы, беженцы, поселились в Мариуполе (ныне город Жданов), он некоторое время ездил пригородным поездом в ближайший заводской посёлок, где учил детей. Я слышал, как отец говорил: «Не опоздать бы к шестичасовому поезду», и мне представлялось, что на дверях вагонов нарисованы часы и большая цифра «6», иначе откуда бы знали, что поезд «шестичасовой»? (Как выглядит шестёрка, мне было известно, — палочка с кружочком на конце.) Отец любил повторять: «Очень важно сохранить доброе имя», и, когда он умер, люди сказали мне, маленькому мальчику: «Твой папа сохранил доброе имя. Сохрани и ты».
      К этому стремился и стремлюсь я всю жизнь.
      — Работали вы когда-нибудь на заводе или в учреждении? — продолжал репортёр задавать свои вопросы.
      — После окончания профтехучилища я работал токарем на Харьковском паровозостроительном заводе, потом, в течение полудесятка лет. в Москве, в крупной типографии Министерства путей сообщения. Корректировал железнодорожные справочники, расписания движения поездов. Когда возвращался из типографии домой, перед глазами мелькали бесчисленные столбики цифр, и я тревожился: не перепутал ли где-нибудь в расписаниях время отправления поезда с временем прибытия? Не произойдёт ли по моей оплошности крушение? К счастью, катастроф не было. Мои товарищи-корректоры и я вместе с ними всегда были очень внимательны к каждой цифре и буковке.
      — Расскажите немного о своих книгах. О чём они повествуют? Где вы их написали?
      — У меня есть романы, повести, рассказы — книги о металлургах, учёных, о рабочей молодёжи и студентах, о моём детстве и юности. А писал я их в разных местах. Первые рассказы были написаны в читальном зале Харьковской городской библиотеки имени Короленко. Другая книга рассказов, она называется «Хорошее настроение», написана в Москве, в студенческом общежитии на Стромынке. Зимой 1942 года в городе Фрунзе, в госпитале, на больничной койке, я написал книжку военных рассказов «Уцелевшая тетрадь». Одну из своих книжек сочинил лёжа на печи.
      — Почему вдруг на печи?
      — Это особая история. Если хотите, могу её вам рассказать.
      — Пожалуйста.
      — Глубокой осенью 1941-го года в бою под Москвой я был ранен. После лечения в госпитале меня в числе других раненых бойцов направили для поправки здоровья на чудесное озеро Иссык-Куль. Разместили нас в близлежищих колхозах. Я попал в колхоз «Оборона». Попросил там посильную работу, и меня поставили сторожем на молочную ферму, которая находилась за деревней, где были привольные пастбища. Мои обязанности были несложные. Я должен был следить, чтобы бык по кличке Принц не сорвался с привязи; ещё мне нужно было не упустить момент, когда корова начнёт телиться. Мне тогда следовало пулей лететь в дом, где спали доярки, и разбудить ту, которая опекала роженицу. Было как раз время отелов, и хлопот хватало. Но никогда раньше я так много и усердно не писал, как на той ферме.
      В домике, где я жил, горницу занимал заведующий фермой, тоже раненый боец, а я устроился на печи: тепло, удобно, никто мне не мешает, и я никому не мешаю.
      Лежу и пишу при свете маленькой керосиновой лампы. Горит она тускло, но зрение у меня хорошее, вижу каждую написанную буковку. Писал я на листах использованных конторских книг. Строки с фамилиями доярок, кличками коров, литрами молока и возами сена я перемежал со строками своих рассказов. Писалось легко, и каждое утро после моего ночного бдения я оставлял на печи новый рассказ или новеллу, как свежее яйцо на насесте.
      Но при всём моем писательском вдохновении я всё же помнил о своих прямых обязанностях на ферме и только один раз так увлёкся литературным творчеством, что забыл о корове по кличке Красуля, которая вот-вот должна была отелиться.
      Спохватился поздно. Когда зашёл в коровник, телёнок уже лежал в сточной канаве, дрожа от холода. Я закутал его в свою шинель и понёс в дом, в тёплые сени. Он никак не мог согреться, его тонкие ножки совсем окоченели, а глаза словно превратились в маленькие льдинки.
      Меня это повергло в отчаяние. Я разбудил заведующего. Он сказал, что меня за такое дело следует послать в штрафную роту, и я был согласен с ним. Крепкая нахлобучка досталась и от доярки. И поделом. Телёнок лежал на моей шинели, я поил его тёплым молоком, согревал своим дыханием.
      И как я был счастлив, что он выжил. Меня бы до сих пор мучила совесть, если бы случилась с ним беда.
      — Есть ли у вас любимые герои?
      — Конечно. Когда пишу о людях добрых, отзывчивых, отважных, я всей душой с ними.
      Люблю Володю Соколенко. Не забыл Володя, с какой заботливостью и радушием относилась к нему Мария Фёдоровна Лысова, когда он, мальчик из детдома, приходил к ней в гости. (Рассказ «Первый заработок».)
      Люблю бойца Илью Левина, отдавшего полученную им из дому посылку с продуктами голодным детям. (Рассказ «Посылка ».)
      Люблю колхозницу Ксению и её квартирантов. (Рассказ «Квартиранты».) И я очень надеюсь, что такие ребята, как «капитан» Мишка из рассказа «Ледоход», будут тратить свою энергию не на ложное «геройство», часто влекущее за собой тяжёлые последствия, а на дела полезные и достойные.
      — Последний вопрос. Хотелось бы знать ваше самое заветное желание.
      — Желаний много. Хотел бы, например, этак лет через сто открыть хотя бы на один час глаза и поглядеть на нашу землю, пройтись по улицам, послушать, о чём люди говорят, что их интересует.
      Заглянул бы в главную библиотеку нашей страны — библиотеку имени Ленина — и порылся там в каталогах. Среди миллионов и миллионов книг, возможно, нашёл бы и несколько своих книжек.
      Как хорошо сознавать, что остался, пусть даже самый маленький, след твой на земле. Ведь так важно, чтобы люди оставляли другим людям всё то нужное, поучительное, хорошее, что было у них.
      Оставить умные машины, прекрасные дома, цветущие сады. Оставить добрый след. И доброе имя.
      — Вопросы мои исчерпаны. Спасибо за беседу. — Репортёр протянул мне руку на прощанье.
      Я хотел пожать её, но... руки не было. Оглянулся — кроме меня, в комнате никого нет. А на столе лежат несколько исписанных листочков. Оказывается, по старой репортёрской привычке, я взял интервью, но на сей раз у самого себя, для предисловия к этой книжке...
     
      ПОСЫЛКА
     
      Старшина четвёртой роты заглянул в землянку и весело крикнул:
      — Левин, тебе посылка из дому!
      Илья Левин, широкоплечий краснощёкий боец с крепкими мускулами и внушительным затылком, от радости даже подпрыгнул. Он никогда не отрицал, что любит не только сытно, но и вкусно поесть, и теперь сразу представил себе, как понемногу отведает от всего, что сестра Лена старательно уложила в посылку.
      Потом распечатает пачку хороших папирос и закурит — он большой знаток и любитель табака.
      Собственно говоря, Лена была предана ему больше, чем сестра. Они рано остались без родителей, и она заменила ему мать, ничего не жалела и ничем не скупилась для своего младшего брата. Что с того, что этот младшенький уже давно на целую голову выше её, — он в её глазах всё тот же маленький Илюша, которого нужно всячески опекать, а иногда и побаловать сладостями, лакомствами.
      Кроме Ильи, в землянке находились ещё четверо бойцов, и те, услышав о посылке, тоже повеселели — знали, что Левин славный малый, не жадный и, ясно, никого не обидит.
      Время было перед ужином, выдался свободный часок, так называемый «длинный перекур», когда каждый боец может подзаняться своим маленьким «личным хозяйством» — переложить вещмешок, кое-что починить, пришить, подогнать.
      Левин решил не дожидаться, пока посылка будет доставлена ему «на дом», а воспользоваться свободным временем и самому сходить на полевую почту, находившуюся, как он узнал, в ближнем селе, всего в трёх километрах от места расположения батальона. Левин получил увольнительную на два часа и, не теряя ни минуты, отправился в путь.
      Был ясный морозный вечер, один из тех вечеров в начале марта, когда после весеннего тёплого дня, с заходом солнца матушка-зима снова возвращается и словно говорит добродушно: «Побаловались, детки, погрелись на солнышке, снежок подтаял, ну и хватит, пора и честь знать, моё время ещё не ушло».
      И снова под ногами хрустит снег, и, если бы где-нибудь в поле вдруг появился градусник, можно было бы увидеть, как с каждой минутой всё ниже падает ртутный столбик.
      Молодой месяц плыл меж облаками очень быстро, словно опасаясь, что за ночь не успеет оглядеть все свои владения внизу, на земле.
      А там были только огромные воронки, обугленные остатки сожжённых хат. Два дня назад в селе бесчинствовали фашистские захватчики и, верные варварским обычаям, при отступлении разрушили и уничтожили всё, что успели.
      На фронте не так-то легко найти полевую почту. Она всюду и нигде. Она неуловима. Желанная, долгожданная, не любит она задерживаться на одном месте, и там, где была днём, не найти её вечером.
      Но Левину повезло. Полевые почтальоны на этот раз словно сговорились замешкаться в Н-ском населённом пункте на один час дольше, чтобы боец Илья Левин, подгоняемый предвкушением сладостного пиршества, мог скорее добраться до посылочных сокровищ.
      В большом тёмном сарае фонарём «летучая мышь» был освещён угол, где в узком проходе между двумя рядами ящиков торопливо шагал туда и обратно пожилой усатый, видно из ополченцев, связист, он усердно притопывал ногами, стараясь отогреть их.
      Прочитав при свете фонаря извещение, а затем внимательно из-под очков поглядев на Илью, словно в адресе была указана не только фамилия, но и приметы получателя, он ловко перебросил с места на место несколько десятков ящиков, нашёл и вручил Илье посылку средних размеров, обшитую аккуратно и прочно.
      В обратный путь Левин шагал не чувствуя мороза. Мысль о ящике, который он нёс, согревала его. Илья решил, что ему станет ещё теплее и путь покажется короче, если во время ходьбы на зубах будут хрустеть хотя бы те вкусные коржики, которые Лена никогда не забывает положить в посылку.
      Подойдя к единственной уцелевшей на краю села хате, он решил попросить у хозяев клещи или молоток, чтобы вскрыть ящик. С трудом открыл Илья занесённую снегом наружную дверь, затем в тёмных сенях нащупал ручку другой двери и вошёл в просторную горницу, почти такую же тёмную и холодную, как сени.
      В комнате стояла большая русская печь, а в двух шагах от неё на четырёх высоких ножках — железная печурка-времянка. Единственной мебелью здесь была некрашеная табуретка, на ней, то вспыхивая, то угасая, мерцал в блюдечке фитилёк. При свете этого чадящего фитилька Илья с изумлением заметил на потолке и на стене странные прыгающие тени. Присмотревшись, он разглядел на печи целую ватагу ребятишек, так плотно прижавшихся друг к другу, что казались они одним причудливым многоголовым существом.
      Девочка девяти-десяти лет, по-видимому самая старшая здесь, возилась около печурки-времянки. Она стояла на коленях у открытой дверцы и, вдыхая всей грудью воздух, с силой выпускала его в зияющее тёмное отверстие печки, пытаясь раздуть огонь; валивший оттуда едкий дым окутывал её измождённое личико. Около девочки на полу стояла кастрюлька с несколькими картофелинами на дне.
      — Добрый вечер, ребятки, — громко, как бы подбадривая самого себя, поздоровался Илья.
      Головки на печи испуганно задвигались, голые ручки, ножки зашевелились, и все эти движения отразились тенями на потолке и стене.
      — Где же ваша мама? — спросил Илья, уже непосредственно обращаясь к девочке, хлопотавшей у печки.
      — Здесь не одна мама, а много мам, — неожиданно раздался с печи мальчишеский срывающийся голосок, — моя мама рано утром ушла в город за мукой и всё ещё не вернулась, а Лидкина мама никогда уже не придёт, фашисты её убили, потому что отец был партизаном, а Федькина мама вот-вот должна прийти. Она весь день бегает, она открывает детский дом. А Ванюшкина мама...
      — Нас здесь четыре семьи, — чётко и ясно уточнила девочка, с очевидным сознанием своей роли старшей среди малышей. Перестав на минуту дуть в печурку, она глазами, казавшимися особенно большими, если не сказать огромными, на исхудалом личике, внимательно посмотрела на Илью и с любопытством спросила:
      — А что у вас в ящике? Гранаты?
      — Гранаты, — чуть улыбнувшись, ответил Илья. — Дай мне какую-нибудь железяку, и мы тут же посмотрим, какого они калибра. Может быть, их можно кушать.
      Услышав слово «кушать», детишки один за другим живо соскочили с печи. Илья поставил посылку на табуретку и, окружённый со всех сторон детворой, следившей за каждым его движением, начал ножом приподнимать крышку.
      Вот она уже сорвана, и тёмная избушка наполнилась восторженными детскими возгласами: «Коржики!.. Сало!.. Коробки!.. Дядя, а что в этих круглых коробках?»
      Затем вдруг стало очень тихо. Детишки вспомнили, что богатства в ящике принадлежат не им. Между тем Илья по-хозяйски пересчитал количество головок. Их было тринадцать. «Чёртова дюжина, — подумал он, — как ни дели, ничего не останется». И с той же озабоченностью, с какой
      старшина роты выдавал бойцам положенные по норме харчи, он стал делить содержимое посылки, чтобы никого не обидеть.
      Исхудалыми ручонками каждый взял свою долю, и в наступившей тишине слышно было, как захрустели коржики.
      Пустой ящик Илья сломал и бросил в печурку. Огонь, который девочка никак не могла разжечь, теперь разгорелся. Печурка раскалилась, повеселевшие дети встали вокруг.
      В землянку Илья вернулся, не просрочив увольнительную ни на минуту. Все уже давно поужинали.
      — Где же посылка?
      — Съели, — коротко ответил Левин.
      — Вот это по-товарищески, — с усмешкой заметил ближайший его друг, который всегда и всем делился с ним. — Ну, а папиросы ты тоже все выкурил?
      — Папиросы целы. — Илья быстро вытащил из кармана пачку «Дели», радуясь, что имеет возможность хоть чем-нибудь угостить друзей, и пять огоньков замерцали в землянке.
      Илья лёг на своё место. Дымя папиросой, он начал обдумывать письмо, в котором поблагодарит сестру за посылку.
     
      КУКЛЫ
     
      С бывшим кузнецом из города Умани Наумом Тигельма-ном — отцом девятерых детей — случилась неприятная история. Он даже не мог понять, как это всё произошло.
      Возможно, случилось это потому, что накануне днём, когда по приказу командира весь отряд с двенадцати до двух «отошёл ко сну», чтобы отдохнуть перед ночной операцией, он, Наум, вздремнув, увидел во сне всё своё многочисленное потомство — семерых мальчиков и двух девочек.
      Чего только, шельмецы, не вытворяли с ним! Самый младший, Вовка, уселся на него верхом, закрыл ему глаза своими ручонками, и вся весёлая компания: Мишка, Вадик, Гриша, Юра, Илюшка, Витя и даже Соня и Маня — все, все без исключения навалились на него и давай терзать: этот щиплет, тот рвёт, третий карабкается по нему, стараясь щёлкнуть по носу, четвёртый, ничуть не жалея отца, бухает кулаками по спине, точно молотом... Все смеются, хохочут, галдят, требуют угадать, кто нанёс очередной удар. Из-под Вовкиных маленьких ручонок он всё прекрасно видел, но указывал каждый раз не на того, на кого нужно. Пусть смеются, озорники, проказники, шалопаи, пусть получают удовольствие.
      После этого весёлого сна у Наума потом целый день ныло тело, болела голова, словно его били на самом деле.
      Душа была полна тоски — давящей, тяжёлой, не дававшей свободно вздохнуть. Шутка ли сказать: девять детей, из них самой старшей дочери едва минуло тринадцать лет. Где они теперь все? Живы ли? Может, их уже нет в живых?
      Единственная надежда тлела у него в сознании, прибавляя силы: может быть, они вовремя успели эвакуироваться. При одной этой мысли он весь трепетал, безмерное счастье наполняло грудь. «В какой бы дальний уголок советской земли, — думал он, — они бы ни были заброшены, пусть даже в Арктику, где бродят медведи, или в пустыню, где песок так горяч, что в нём можно испечь яйцо, за жизнь детей можно не тревожиться. Нужно будет — Советская власть и на льдине откроет детский сад, а самолёты доставят ребятишкам продовольствие и медикаменты, и в песках будет найден оазис».
      Однако предположения о том, что семья эвакуировалась, были слишком радужными, чтобы он мог долго утешаться ими. Ведь могло быть и так, что жене с детьми не удалось вырваться из огненного кольца.
      Правда, в Умани, в гетто, по сведениям разведчиков-партизан, семьи Тигельмана не оказалось. Может быть, их угнали в лагерь смерти, а может быть, они всё-таки вырвались и теперь живут где-то в тылу и ждут доброй весточки от отца?
      Так, питая надежду и мучаясь сомнениями, Наум то радовался и был счастлив, то его словно обволакивало мрачной тучей. И казалось, не было минуты, чтобы он не думал о семье.
      Вот и сегодня. Находясь ночью вместе с группой партизан на боевой операции, ему всё время мерещилось, что он снова видит своих детишек. На развилке дороги, за разросшейся вербой, робко пряталось молодое тонкое деревце, и Науму показалось, что это прячется от него восьмилетний Гришка — самый большой проказник и шалун. Должно быть, уже снова что-то стащил в кузнице, набедокурил там и теперь, боясь отцовского гнева, не смеет зайти в дом.
      А вот за тем кустом на опушке леса лежит Соня и читает. Она всегда убегает из шумного дома в какой-нибудь укромный уголок, где никто не мешает ей уткнуться в книгу. Но разве можно читать ночью, ведь даже луны сегодня нет, темень такая, хоть глаза выколи. Ох уж задаст он этой Соне!..
      — Что это ты нынче будто сам не свой, ходишь, как во сне? — спросил Ефименко, назначенный старшим по группе.
      Наум не привык получать замечания, и слова Ефименко смутили его. Да, он, Наум, что-то совсем расклеился. Ефименко, бывший учитель, до войны знал лишь книжки и тетрадки, а, поди же, теперь шагает куда живее Наума, который был строевиком и попал в партизаны из боевой армейской части.
      Ефименко гораздо меньше его спотыкается о валежник, выглядит всегда бодрым и ободряет других. «Надо поскорее перековаться, — подумал Наум, — а то я вовсе захромаю на обе ноги и не смогу шагать наравне со всеми».
      В село он прокрался вместе с первой пятёркой партизан и залёг за мелким кустарником, недалеко от дома, где расположился штаб немецкого гарнизона.
      В окнах дома было светло, и то, что Наум увидел, было настолько необыкновенно и так поразило его, что он не поверил своим глазам.
      В первом окне справа, припав красным носиком к стеклу, стоял во весь свой малюсенький рост ребёнок и смеялся. В среднем окне было другое дитя — в пёстром платьице. Науму показалось, что эта девочка сверстница или чуть моложе его сына Вовы, которому пошёл третий год. Но почему она плачет, заливается слезами?.. И в третьем окне, крайнем слева, также был ребёнок — он сидел на подоконнике надувшись и потупив глазки, точно так же, как, бывало, сидел насупившись его Витя, когда ему казалось, что мать обделила его — дала меньший кусок пирога.
      — Товарищ Ефименко, — Наум подполз вплотную к старшему группы, — поглядите: не штаб, а детские ясли. Или я уже совсем спятил с ума?
      Ефименко протёр глаза и напряжённо стал всматриваться в окна.
      — Странно, — пробормотал он, — хоть я и близорук, но тоже вижу детские лица.
      Пришлось срочно менять весь план операции. Вместо того, чтобы забросать штаб гранатами, что было относительно более лёгкой задачей, теперь нужно было ворваться внутрь и спасти детей, невесть каким образом попавших в штаб.
      Бесшумно сняли полусонного часового, стоявшего у двери, и стремительно ворвались в здание.
      Наум сразу же бросился к окнам, сгрёб всех трёх малюток в охапку и выскочил с ними на улицу, предоставив бойцам полную свободу действий.
      Удачно завершив операцию, партизаны быстро покинули село и ушли в лес. Ефименко спросил у Наума, куда он спрятал детей. Наум, и без того раскрасневшийся, стал весь пунцовым. Он промолчал, но Ефименко, строго поглядев на него, повторил свой вопрос. Тогда Наум отвёл его в сторонку и зашептал прямо в ухо:
      — Только не говорите ребятам, засмеют... Мне, отцу семейства, непростительно так опростоволоситься. Это были куклы, искусно сделанные куклы с тряпичными туловищами, и глиняными головками. Немцы выставили их потому, что знали: там, где находятся дети, партизаны стрелять не станут.
      — Ну что ж, у тебя теперь есть подарок для детей — трофейные куклы, — засмеялся Ефименко.
      Наум нахмурился, глубоко и горько вздохнул...
     
      БЕСЕДА
     
      После короткого привала Н-ский полк народного ополчения продолжал свой путь к озеру Селигер. Было это осенью 1941 года. С утра засияло почти летнее солнце, но, как бы сразу пожалев об этом, скрылось в тёмных тучах.
      Яков Файнберг, пожилой боец, по профессии учитель математики, шагал со своим отделением во втором ряду. Впереди него шёл рослый Васильчук, у которого была привычка: поправляя ремень винтовки, порывисто подаваться левым плечом назад. Файнберг каждый раз машинально повторял за ним то же движение.
      Немало хлопот доставляли Файнбергу его очки. Он их кое-как усовершенствовал, и сидели они теперь на редкость крепко, дужки кольцом обхватывали уши. У него в запасе была ещё пара очков, но стекло — вещь хрупкая; спускаясь с пригорка или идя по лесу, Файнберг всегда был настороже, держал у переносицы два пальца.
      Если не считать неудобства с очками, Файнберг отлично втянулся в свою новую, трудную солдатскую жизнь. Как-то раз командир взвода Филиппенко предложил ему положить рюкзак на повозку, которая следовала сзади, но Яков отказался так решительно, будто вещмешок с патронами, гранатами и трёхдневным неприкосновенным запасом провизии не составлял для него ни малейшей тяжести.
      Теперь, в этом многокилометровом переходе, ему больше, чем когда-либо, нужна была свежая и ясная голова. Нынче утром батальонный комиссар Кузьмин созвал пропагандистов и беседчиков — среди них был и Файнберг. Комиссар дал им задание: на ближайшем большом привале провести в подразделениях беседы о Красной Армии, о её героических делах в прошлом и теперь, о том, как она в теперешних сражениях изматывает и обескровливает врага. В заключение комиссар зачитал последнюю сводку Совинформбюро: «Противник предпринял ожесточённые атаки, и наши войска отошли на новые позиции...»
      Шагая в своём ряду, Файнберг рылся в памяти, пытаясь подобрать для предстоящего разговора удачный эпизод, умную пословицу, шутку, чтобы провести беседу как можно оживлённей и интересней.
      В этом деле он новичок, это будет его первая беседа на такую тему. Доказать теорему, вычислить площадь и объём фигуры для него куда легче. Откровенно говоря, Якова немало удивило, что комиссар зачислил его в агитаторы. «Не перепутал ли он меня с историком Шульманом из третьего взвода?» Однако в глубине души Файнберг был польщён возложенной на него новой обязанностью.
      С Красной Армией судьба сроднила всю семью Файнберга. Как живой стоит перед его глазами старший брат Иосиф — в будёновке с большой красной звездой и с саблей на боку. Двадцати летним юношей погиб он в схватке с махновцами.
      Другой брат, Авром, вот уже полтора десятка лет кадровый красный командир и, возможно, сейчас находится где-то здесь, недалеко от Якова, на соседнем участке фронта.
      Всю жизнь ждала прихода Красной Армии его старшая сестра Цирл, жившая в местечке на том берегу Днестра. Её письма к матери проделывали долгий путь, пока наконец не попадали они в соседний посёлок, на советском берегу.
      «Обязательно, — подумал Яков, — я вставлю в свою беседу небольшой эпизод о том, как, ещё будучи учителем начальной школы, в одно из воскресений повёл свой второй класс к ше-фам-красноармейцам и как один молодой и сильный солдат подхватил на руки мальчишку, посадил на плечо и начал плясать с ним между двух длинных рядов аккуратно застеленных коек. Сколько гордости было тогда у этого мальчика! » В этот момент он, Яков, посмотрит на Николая Остапова, своего бывшего ученика, с которым совсем неожиданно встретился здесь, в ополчении. Возможно, что Остапов и есть тот самый мальчик.
      Далее Файнберг решил привести отрывок из письма, полученного бойцом Калашниковым от матери и которое он показал ему, Файнбергу.
      Он прочтёт оттуда всего несколько строчек, где она пишет, что устроилась работать на заводе, в цехе, вредном для её здоровья. В первые дни ей даже становилось плохо. «Но теперь всё нормально, можно сказать, хорошо. Только было бы хорошо тебе, сынок...»
      Переход долгий, и постепенно он продумал беседу в мельчайших подробностях.
      «Не мешало бы, — подумал Файнберг, — в заключение прочесть хорошее стихотворение. Это поднимает дух».
      При этой мысли он улыбнулся, как обычно улыбается взрослый человек, вспомнив свои былые мальчишеские проказы и юношеские грешки.
      Много лет назад, ещё до того, как поступить на математический факультет, он сочинял стихи. Дома на дне дивана до сих пор, вероятно, лежит та пожелтевшая тетрадка... Нет, теперь её уже нет. «Она умница, — подумал он о жене, — если перед эвакуацией сожгла эту тетрадку». Однако в глубине души он был уверен, что тетрадь она запаковала вместе с другими ценными и необходимыми вещами...
      После полудня был объявлен долгожданный большой привал. Хмурый хвойный лес сразу ожил, повеселел, приобрёл вид человеческого селения. Подоспела полевая кухня, и совсем стало весело. Парикмахер Антон Руденко на обугленном пеньке расстелил газету, разложил на ней свои инструменты и открыл «салон». Взглянув на себя в осколок зеркальца, солдат обнаруживает, что заметно изменился, постарел... Но после бритья, вымывшись в холодной речушке и поев вкусных жирных щей с кашей, да к тому же пбкурив и даже немного вздремнув, снова чувствует себя помолодевшим.
      Улыбнулась и погода. Ветер утих. Облака становились всё прозрачнее, тоньше, пока наконец совершенно не растаяли.
      Комвзвода Филиппенко собрал своих бойцов в тихое место, удалённое от других взводов, рассадил всех по отделениям и со смущённой улыбкой, которая так часто у него прорывалась сквозь командирскую строгость, обратился к Файнбергу:
      — Начинайте беседу!
      Файнберг начал говорить, призвав всё своё искусство и-умение старого учителя. На коленях у него лежала записная книжка с кратким планом беседы, который он успел набросать на привале, но она не понадобилась ему.
      Всё было заранее продумано, и непринуждённая речь лилась теперь свободно и легко. С живым любопытством, словно видит их впервые, всматривался он в своих слушателей, желая узнать, доходят ли до них его слова, всё ли им понятно.
      Однако беседу пришлось прервать на середине, как это часто бывает на войне, тем более на передовой. Внезапно была отдана команда построиться в шеренги. Лесок прошелестел своё грустное «прощайте» и замер, сохранив лишь в ветвях перезвон котелков и кружек, привязанных к солдатским рюкзакам, да ещё тихое эхо почти мальчишеского голоса Филиппенко: «Спокойствие! Порядок!», когда кто-нибудь разговаривал в строю или, потеряв интервал, выходил из своего ряда.
      На заре, на квадратном поле, между болотистой низиной и деревней с островерхими крышами произошёл бой — первый бой ополченского полка.
      Перед атакой Файнберг вдруг представил себе торжественный вечер в школе, посвящённый победе над гитлеровской Германией. По случаю праздника он будет в полной парадной военной форме, с жёлтыми нашивками над левым карманом гимнастёрки.
      Увидев его на сцене, несколько учеников, не отличающихся прилежанием, по привычке опустят головы, будто опасаясь, что учитель математики вызовет их к доске. С минуту он постоит молча, вглядываясь в географическую карту, на которой будет отмечен путь, пройденный Красной Армией во время войны.
      Крупно, ярко обозначены Москва, Ленинград, Киев, Варшава, Берлин... Разумеется, на карте не окажется маленькой деревушки, за которую он сейчас пойдёт в атаку. Но математически точно он определит расположение этой безвестной деревни, мысленно снабдит её надписью, обведёт кружочком,
      затем достанет свою старую записную книжку и начнёт беседу — ту самую, что нынче была прервана.
      Свет луны тускло поблёскивал на штыках винтовок, чуть освещая местность. Сквозь грохот пушек Файнберг отлично слышал тихое пощёлкивание затвора его ружья, когда он вставлял новый патрон, и радовался, что винтовка работает безотказно.
      Перебежками и по-пластунски вместе со своим отделением он приблизился к вражеским траншеям, которые полукругом охватывали деревню.
      Файнберг едва успел швырнуть гранату, как почувствовал, что жучок, тот самый, который забрался к нему под воротник ещё в начале боя, стремглав покатился вниз по спине, ставшей вдруг горячей и мокрой. Земля в глазах Файн-берга поднялась горой, небо закружилось, закачалось и обрушилось на него всей своей бездонной необъятностью...
     
      ПШЕНИЦА
     
      Председателю колхоза «Свободная жизнь» Михаилу Рязанову осталось последнее — поджечь необмолоченную пшеницу. Каждую минуту могут войти немцы. Деревня уже совсем опустела, последние повозки выехали ещё вчера вечером. Он один, Михаил Рязанов, ещё здесь. В последний раз проходит он по колхозной улице.
      Идя мимо молочной фермы, конюшни, он озабоченно заглядывает туда: не осталось ли чего? На птицеферме он погнался за двумя петухами, упорно не желавшими попасть к нему в руки. «Нет, не оставлю я вас здесь, — наступал он на них, прерывисто дыша, — не оставлю фашисту ни одной лапки вашей». В конце концов он их поймал.
      Перед тем как покинуть деревню, он завернул в детсад.
      Детские кроватки были застелены, вымытая посуда стояла в буфете. «Всё оставили!» — глубоко возмутился он и, содрав с кроваток одеяльца, простыни, начал рвать их на куски. «Всё-таки на портянки им ещё достанется», — подумал он с озлоблением и потащил груду изорванного белья в уборную.
      К скирде пшеницы он пришёл, когда солнце уже клонилось к западу. Присел, вытряхнул из двух колосков горсточку пшеницы и задумчиво стал пересыпать зёрна из одной ладони в другую.
      Сколько труда, забот, надежд и радости хранили в себе эти зёрнышки, которые теперь так сияли, переливаясь на вечернем августовском солнце. Он, Михаил, не задумавшись, своими собственными руками поджёг свой дом, сломал и уничтожил мебель, которую всего лишь года два назад купил в городе. Он не желал, чтобы на его постели спал хотя бы одну ночь гитлеровец, чтобы стены его дома, воздвигнутые им с таким трудом, стали для фашистов убежищем от дождя и непогоды.
      Но ещё сильнее не желал он, чтобы кормились они колхозным хлебом. И всё же очень трудно, неимоверно трудно предать огню эту гору пшеницы.
      И прежде чем поджечь скирду, он отступил от неё на некоторое расстояние, снял с пояса лопатку и, вскопав полоску земли, посеял горстку пшеницы. При этом он оглянулся: не видит ли кто, какому глупейшему занятию предаётся в такой напряжённый момент председатель колхоза.
      Вокруг было пусто. Отчётливо слышны были орудийные залпы.
      — Они взойдут, — шептал он, заботливо засыпая семена землёй, — а к тому времени и мы вернёмся. Тогда у меня будет верная отметина, где поставить новую скирду, в три раза больше этой.
     
      КВАРТИРАНТЫ
     
      Сын Фёдор ушёл в Красную Армию, и в избе сразу стало пусто. Правду сказать, он никогда не был домоседом, поздно ночью возвращался домой, стучал в оконце:
      — Мать, открой!
      Она вскакивала с постели и босая бежала открывать.
      Засыпал Фёдор чрезвычайно быстро, не успеешь с ним и слова молвить, а она, Ксения, ещё долго потом не могла уснуть, прислушивалась к его дыханию и, если он лишний раз повернётся, уже беспокоилась, не застудил ли он бок, не завелись ли опять проклятые клопы, и тут же составляла план действий: завтра утром поставить Федьке банки, уничтожить клопиные гнёзда, проветрить постель.
      Теперь Федькина кровать пуста. Ночью Ксении всё мерещилось, будто он стучит в окно. Она приподымалась и, облокотись на подушку, прислушивалась. Нет, это шалил и завывал ветер.
      Она лежала с открытыми глазами, всем своим существом чувствуя пустоту кровати, стоящей напротив, и ей казалась пустынной, ненужной вся изба.
      Утром, подоив корову и накормив кур, Ксения направилась в сельсовет. Она попросила председателя поместить к ней в дом кого-нибудь из раненых красноармейцев, приезжающих на поправку в село после госпиталя.
      Правда, у неё не такая просторная изба, как у Гордиенчи-хи, нет таких двух жирных кабанов, как у Васиной, нет сундуков, набитых одеждой и всяким добром, как у Паши Волковой, но голодать её постоялец не будет, всё, что будет есть она, будет есть и он, да и рубаха на смену ему найдётся.
      — У меня только маленькая просьба, — добавила она тихо, шёпотом, смущённо теребя рукой одну из кисточек своего
      большого, как одеяло, изрядно поношенного платка, — может, вам покажется странным, но я очень прошу, по возможности, выбрать для меня бойца, который хоть немного похож был бы на моего Федьку, умел малость, как мой сынок, играть на гармошке... А если он до поздней ночи будет гулять с девчатами и потом стучать в окошко — то пускай, я не обижусь: привыкла подниматься с постели и открывать дверь.
      Несколько дней спустя председатель сельсовета шагал по длинной улице с парнем в пилотке и солдатской шинели. Через плечо у бойца был переброшен белый мешочек, затянутый верёвочкой. Парень прихрамывал, опираясь на палку. Председатель, сдерживая шаг, ободрял его:
      — Идти, правда, далековато до хозяйки твоей, зато заживёшь у неё так, что спасибо мне скажешь.
      Изба Ксении стояла действительно на отшибе, в конце села, и, когда они вошли в горницу, боец стёр пот со лба. Председатель тоже раза два провёл рукой по лбу, хотя у него он был сухой.
      — Ну вот, привёл тебе сынка, — сказал он громким и бодрым голосом, будто открывал собрание.
      Ксения мельком оглядела «сынка»: трудно было найти второго столь непохожего на её Федьку парня, как этот чернявый и курчавый еврейский паренёк с печальными глазами. Она бросила на председателя взгляд, полный немого упрёка, но тот ещё раз повторил, что привёл «сынка», посидел несколько минут и ушёл.
      Парню, видно, хотелось понравиться хозяйке с первой же минуты. Только Ксения взялась за ведро с картофельными очистками, чтобы отнести свиньям, он тотчас же подбежал и выхватил его у неё: пусть только она покажет, куда идти, а уж он сам отнесёт. Ксения противилась, вырывала ведро, но он настоял на своём. Потом, едва успев пообедать, он из рук хозяйки взял тряпку и начал вытирать стол.
      — Я не эксплуататор какой-нибудь, — весело приговаривал он, — чтобы прибирали за мной.
      Зато веник он уже никак не мог заполучить у неё.
      — Впервой вижу такого, — недоумевала она, крепко зажав веник в жилистой руке. — Только и ждала, чтобы пришёл раненый красноармеец и подметал избу, а то сама не умею держать веник в руках.
      — Ну ладно, дайте мне топор, нарублю дров, — пошёл на уступки парень.
      Дрова оказались сучковатыми, рубить было трудно, и несколько раз он невольно хватался рукой за больную ногу, закусывая от боли губу и оглядываясь, не видит ли этого хозяйка.
      Вечером он помог привязать корову, загнать кур и уток в предбанник, служивший курятником, а когда стемнело, зажёг в горнице керосиновую лампу.
      Ксении показалось: изба её наполнилась жизнью, светом. Когда квартирант улёгся в постель, она всё спрашивала, не жёстко ли ему. Потом потушила лампу — надо было экономить керосин — и уже в темноте спросила его:
      — Ты, милок, откуда родом?
      И рассказал ей красноармеец про своего отца-стеколыци-ка, лучшего стекольщика в городе Виннице, про невесту, на которой уже женился бы, не будь войны, разлучившей их.
      Когда он заснул, Ксения прислушалась к его дыханию. «Дышит точь-в-точь как Федька, да и приветливый тоже в Федьку», — думала она с удовлетворением.
      Днём у неё появились теперь новые заботы. Когда парень уходил куда-нибудь и долго не возвращался, она бегала искать его. Раньше она, бывало, и пропускала день, другой, не стряпала обеда, теперь же варила ежедневно, часто жарила картофельные оладьи, по которым она не скучала, но которые любил её квартирант.
      Время шло, рана у солдата затянулась, нога окрепла, и вот пришла повестка из военкомата. Всю ночь накануне его отъезда, беспрестанно чихая и кашляя, Ксения крошила для него махорку, снабдила горшочком гусиного жира.
      — Смотри же, Исайка, не ленись, пиши, — говорила она со слезами на глазах.
      — Обязательно, тётя Ксения, — пообещал он.
      И опять стало пусто в избе, и опять отправилась она к председателю просить квартиранта.
      — Похожего на Федьку? — посмеиваясь, спросил председатель.
      — Знаешь, а спрашиваешь, — ответила она в тон ему. — Но коль не случится такого, — добавила она шёпотом, — то пусть походит на постояльца, который был у меня.
      Через пару дней председатель привёл высокого латыша, лет под сорок. Входя в избу, он стукнулся о притолоку двери. Ксения увидела в этом дурную примету. Он не походил ни на Федьку, ни на Исайку, вообще ни на кого в селе.
      — Вот привёл тебе сына, — произнёс председатель привычную фразу и замялся: для сына красноармеец явно не подходил.
      — Садитесь, товарищ, сейчас обед поспеет, — сказала она грустно.
      За столом новый квартирант рассказывал на ломаном
      русском языке смешные истории из своего житья-бытья в
      Латвии, потом перешёл к анекдотам. Ксения не понимала их, но, глядя на рассказчика, который то и дело заливался хохотом, она из вежливости, через силу тоже улыбалась.
      После обеда он вынул из кармана гимнастёрки гребешок, обернул зубчики полоской папиросной бумаги и стал наигрывать губами разные песенки. Это хозяйке больше пришлось по душе. «Эге, да он, оказывается, музыкант, совсем как мой
      Федька», — взглянула она на него умилённо. Скоро обнаружилось у него ещё одно качество: он и говорил во сне, как Федька. Узнала она также, что он любит поджаренный картофель, как Федька, и всей душой ненавидит домашнюю «бабью» работу — тоже как Федька.
      И она привыкла к нему.
      А когда он поправился и снова ушёл в Красную Армию, она поехала в город проводить его и мыкалась там где придётся, пока его вместе с другими бойцами не отправили в часть.
      Вернувшись домой, она с тоской взглянула на кровать, которая в эту ночь опять будет пуста, и, не отдохнув с дороги, отправилась к председателю сельсовета...
     
      В ОТДАЛЁННОМ ПОСЁЛКЕ
     
      Проснувшись чуть свет, Софья сразу вспомнила, что сегодня у неё необыкновенный день. Не было ещё шести, радиодинамик на верхней полке этажерки безмолвствовал, по крыше террасы гулко ударяли капли дождя.
      Поднявшись с постели, Софья, как обычно, прежде всего подошла к кровати сына. Мальчик спал крепким предутренним сном. Она повернула его на спину и поцеловала в горячую румяную щёку. Вплотную придвинула к постели стул.
      Подумав с минуту, какое платье надеть, она выбрала уже немного поношенное, но любимое, синее шерстяное. Наспех позавтракав и приготовив еду для сына, оставила ему на столе записку, чтобы перед уходом в школу обязательно выпил молока. Бесшумно открыла дверь и вышла на улицу.
      Был конец сентября. Тайга, окружавшая посёлок с трёх сторон, обильно омытая осенними дождями, в этот ранний утренний час глухо роптала на ненастье, взывала к солнцу и теплу, но мутно-белёсая полоса на низком небе и усиливающийся холодный ветер опять предвещали дождь.
      Убыстряя шаг, Софья направилась на пристань. У высокого извилистого берега покачивался на воде катер, быстро наполнявшийся пассажирами. Гуськом, с самодельными ящиками в руках, шумно поднималась по длинному трапу группа подростков, уезжавших в Томск, в ремесленное училище, вслед за ними появились на палубе делегаты закончившегося слёта передовиков сельского хозяйства, затем число отъезжающих пополнилось командированными, с нескрываемым облегчением покидавшими глухой таёжный уголок.
      Софью все знали, и в суматохе, беготне, спешке, обычной во время отъезда, никто из провожающих не забывал поздороваться с ней, а отъезжающие — тепло пожать ей на прощанье руку. Несколько минут она провела на судне, помогая будущим ремесленникам удобней устроиться, а когда катер отчалил, она постояла с их родителями, задушевно побеседовала с ними.
      Потом берегом реки отправилась в другой конец посёлка — в райпромкомбинат, где выполнялся срочный заказ для рабочих леспромхоза. Нужно было сшить для них ватники. Заведующий швейной мастерской, уже успевший привыкнуть к утренним посещениям секретаря райисполкома Софьи Григорьевны, сообщил ей, что неизбежна задержка в выполнении заказа, так как нет материала. Она позвонила в райпотребсоюз, сначала говорила спокойно, потом всё громче, под конец даже охрипла заметно, но добилась, чтобы ещё сегодня материал по наряду был доставлен в мастерскую.
      Начинался обычный будничный рабочий день, с утра до вечера заполненный различными заботами. Дел так много, что Софья никогда не замечает, как пролетает время. Взглянув на часы, она удивлённо спрашивает: «Неужели уже обеденный перерыв?»
      Сегодня в исполкоме её уже дожидались председатель одного из сельсоветов, двое командированных, домохозяйка с жалобой, санитарный инспектор с протоколами.
      Но что ни делала, с кем ни разговаривала, Софья ни на минуту не забывала, что нынешний день у неё исключительный. В те редкие минуты, когда в кабинете никого не было и в тишине был слышен лишь монотонный стук машинки за стеной, она вновь и вновь перебирала отдельные эпизоды своей жизни.
      На сегодняшнем собрании партийной организации райисполкома будут обсуждать её заявление о приёме в партию. Старый лесоруб Киселёв в своей рекомендации написал, что она выполняет завет Ильича и учится управлять государством. Военком в рекомендации отметил, как она зимой, в пургу, пробиралась в отдалённые таёжные посёлки, собирая подарки бойцам на фронт.
      В обеденный перерыв Софья побежала домой, но сына ещё не было. Нетронутым стоял на столе стакан молока. «Так и не выпил утром», — вздохнула она и быстро стала разогревать обед. Мальчик всё не приходил, и, не дождавшись его, она снова ушла на работу.
      Телефонные звонки, посетители, которых в послеобеденные часы обычно особенно много, поглотили всё время. Секретарь парторганизации, отлично знавший, что она и без того не забыла, всё же не удержался и напомнил:
      — Ваш вопрос, Софья Григорьевна, на повестке дня первый.
      И вот они, эти незабываемые минуты. Софья рассказывает биографию. Ей хочется выделить самые важные факты, но, как назло, в голову лезут эпизоды, которые для собрания представлять существенного интереса не могут.
      Детство. 1920 год. Огонь в маленькой чугунной печурке уже давно погас, и от неё веет холодом. Опухшая с голоду
      мать лежит в постели. Она, Соня, тогда семилетняя девочка, вся окоченевшая, ложится рядом с матерью и, обхватив её ручонками, засыпает. Проснувшись, она ещё плотнее прижимается к телу матери, но мать уже мертва.
      Побледнев, Софья взглянула на председателя собрания, словно спрашивая, не рассказывает ли она лишнего. Председатель ответил ей подбадривающим взглядом и кивком головы: «Говори, говори».
      Воспитывалась в детском доме, потом жила в Доме работ чих подростков, работала на заводе. О своей жизни в последние, военные годы незачем много распространяться. Она была здесь у всех на виду.
      Присутствующие на собрании хорошо помнили, как она глубокой осенью 1941 года прибыла сюда с сынишкой — оба очень уставшие с дальней дороги. Из Донбасса, где постоянно жила, Софья эвакуировалась в Новосибирск, но там был большой наплыв приезжих, и она изъявила желание отправиться сюда, в отдалённый район Нарымского округа. Среди всей массы эвакуированных она единственная так далеко забралась. Суровая природа первое время пугала, но теперь она и сын уже как настоящие старожилы, почти коренные сибиряки.
      Рассказав биографию, Софья обстоятельно говорит о своей работе в исполкоме, затем, ответив на вопросы, возвращается в зал. Когда она проходит между рядами, многие из сидящих зовут её к себе, указывая на свободное место, но она садится в последнем ряду. Щёки пылают, сердце учащённо бьётся. Никогда в жизни она так не волновалась.
      Выступают товарищи, и её удивляет, что они точно определяют сильные и слабые стороны её характера, ничто не забыто, всё отмечено. Начальник леспромхоза вспомнил и такое.
      — Когда она прибыла в наш посёлок, — рассказывал он, — мы взяли её на работу в лес. Грешно это было делать: женщина слабая, маленькая, но до зарезу нужны были рабочие руки. Трудно ей было тягаться с опытными пилыцицами. Сделает один распил — и все силёнки вышли. Напарница подтрунивала над ней, а она отшучивалась: «У нас, в Донбассе, топят углём, а не дровами, так что не было случая научиться пилить». Но скоро она не хуже других научилась валить деревья в лесу, хорошо стала разбираться в лесных породах... Мы её выдвинули тогда браковщиком...
      Заведующая отделом агитации и пропаганды вспомнила, как Софья Григорьевна первый раз робко и неуверенно провела занятия кружка текущей политики. Теперь она — опытный пропагандист.
      Собрание закончилось поздно вечером. Вместе со всеми Софья вышла на улицу. Недавно прошёл дождь с градом, и было холодно, но тихо, безветренно. Посёлок, окружённый с трёх сторон тайгой, а с четвёртой — извилистой мелководной рекой Васюган, за которой опять же тянется лес, выглядел так, словно только что возник из небытия.
      Люди шли медленно и, казалось, не дышали воздухом, а пили его. У крылечек останавливались, не спеша прощались с теми, кто уже подошёл к дому. Напоследок Софья шла одна — её дом в конце улицы. Она ускоряла шаг — чем ближе к дому, тем быстрее шла. У неё теперь было одно желание — застать сына ещё не уснувшим.
      Быстро вошла в дом. Так и есть — уснул на диване, не дождавшись её. Рот немного раскрыт, словно он хочет матери что-то рассказать. Порывисто нагнулась она к нему и, вдохнув тепло его волос, стала целовать в обе щёки, острый подбородок. Ничего, если проснётся, не беда. «Сегодня я имею право», — будто оправдывалась она перед собой.
      Мальчик открыл глаза, снова закрыл, но тотчас же усердно начал их тереть обеими руками. Он ещё не совсем очнулся, но, как всегда, когда видел, что мать уже дома, радостно улыбнулся. И прежде чем она успела что-то сказать сыну о себе, он выпалил:
      — Мама, сегодня меня приняли в пионеры!
     
     
      ЛЕДОХОД
     
      1
     
      Ледокол «Двина» неторопливо движется по каналу имени Москвы и взламывает лёд. Чем скорее лёд растает, тем раньше начнётся судоходство. Теплоходы — пассажирские и грузовые, зимующие у причалов, — желают «Двине» счастливого пути, теперь уже скоро и они отправятся в плаванье.
      Забеспокоились мамы и папы. Сто раз на день напоминали детям, чтобы ноги их на льду не было — ни на санках, ни на лыжах, ни на коньках, — это опасно для жизни.
      Общество спасения на водах (ОСВОД), всю зиму не имевшее никакой работы — не было ни одного утопающего, — расклеило плакаты: «Будьте осторожны! Ни одного несчастного случая! Ни одной жертвы ледохода!»
      А пятиклассники — Гришка, Ванька, Игорь и Мишка — прыгают с одной льдины на другую, и не просто прыгают, а ещё пританцовывают на них. Они сталкивают их и потом разъединяют, соревнуйсь, кто дальше перемахнёт через чёрную полосу воды. В руках — у кого шест, у кого — прут. Орудуя этими «вёслами», подвигаются мальчишки всё ближе к заветной черте, к середине канала, где вода захлестнула лёд и уже некуда поставить ногу.
      У ребят есть «капитан» — Мишка, и случилось так, что именно он, Мишка, поскользнулся и упал в воду. Свой шест, словно штык, он удерживал над головой в правой руке, а левой пытался уцепиться за край льдины и подняться на неё, но тщетно. Мальчики протягивали руки, совали палки, при этом сами рисковали свалиться в прорубь. Испугавшись, они стали громко звать на помощь.
      Был полдень. Пенсионеры и молодые мамы с маленькими детьми, бабушки с внучатами, отгуляв положенное время, надышавшись воздухом у канала, отправились домой. На берегу было пусто.
      На одной скамье осталась сидеть старушка, да у ступенек, ведущих к каналу, стояли две девочки одного примерно возраста с мальчишками, находившимися на льду, и ещё расхаживал туда и обратно по тропинке мужчина лет пятидесяти, в демисезонном пальто и шляпе. Дорожка, по которой он шёл, была вся в лужицах, но ботинки его блестели так, как будто ни одна капля воды не обрызгала их. Сразу видно — аккуратный и бережливый человек. Шагал он неторопливо, как и положено на прогулке, и думал он... Мало ли о чём может думать человек, проживший полвека.
      Услышав крики и увидев, что дело принимает серьёзный оборот, мужчина взглянул в одну сторону, в другую, ища кого-то помоложе, но на берегу он был единственный, кто мог бы сделать то, что в данном случае требовалось сделать.
      — Эхма! — сказал он и перелез через бетонный парапет.
      Перепрыгивая с одной льдины на другую, он наконец добрался до того места, где случилось несчастье. Тонущий паренёк уже из последних сил держался закоченевшими красными руками за кромку льдины, которая крошилась, точно таящий сахар-рафинад. Мальчик стремился дотянуться до соседней глыбы, но никак не мог это сделать: всё его тело свело судорогой. Ещё минута — и он пойдёт ко дну.
      — Эхма! — повторил мужчина, сбросил с себя шляпу, пальто и соскользнул в воду. Ухватил мальчика и стал подтягивать его к соседней, более прочной льдине.
      Едва они приблизились к ней, он приподнял Мишку и, точно оглушённую рыбину, «выплеснул» на лёд. Потом с помощью Мишкиных друзей, протягивающих ему наперебой руки, выкарабкался и сам.
     
      2
     
      Они оба — спасённый и спаситель — с воспалением лёгких угодили в больницу. Их кровати стояли рядом. Знакомиться им не пришлось, потому что знакомы они уже были давно. Мишку спас его сосед по дому, Михаил Загускин. Говорят, человека любят не только за то добро, что он тебе сделал, но и за то добро, что ты сделал ему. Михаил с умилением глядел на своего младшего тёзку, шутил:
      — Если бы я знал, Мишка, что это ты, я бы не полез в воду!
      У Мишки сейчас много времени на размышления. Он лежит и думает о себе.
      Шалопай, проказник. Родителей не слушает. Зачинщик неблаговидных «подвигов». Чтобы вооружиться «вёслами» и прыгать с ними по льдинам, его «матросы» и он сам ломали скамейки на берегу. Делали это в то время, когда посторонних на канале не было. Он, «капитан», был заводилой в этом деле, как и во многих других.
      Не всегда, однако, он был таким. Давным-давно, то есть когда ему было не двенадцать лет, а всего девять, он был совсем другим. Дисциплинированный, примерный. Слушался маму и папу. Учительница хвалила его. Потом всё пошло прахом. Началось с того, что однажды на скамейке, возле подъезда его дома, появилась надпись, вырезанная ножичком: «Мишка — трус».
      Такое обвинение тяжело принять, даже если это так, но самое обидное заключалось в том, что это была ложь.
      Он не трус и никогда им не был. Никогда не убегал, если дело доходило до драки, не один раз возвращался с улицы домой в синяках и шишках. Случалось, даже защищал не себя, вступался за кого-то.
      Мишка стоял возле скамейки с позорной надписью, точно у могилы, в которой его заживо похоронили. Может ли быть что-нибудь хуже труса, который всего боится, бежит от малейшей опасности? Мишка принялся соскребать омерзительное слово «трус», но буквы глубоко врезались в дерево, и сколько он ни трудился — не помогало, наоборот, казалось, буквы видны ещё лучше, чем прежде.
      Придя домой, он сказал о надписи маме. Она горестно вздохнула, но тут же решила, что нет причины особенно переживать и беспокоиться.
      — Откуда ты знаешь, что это тебя имеют в виду? Один Мишка разве есть на свете? — спросила мама.
      — В нашем доме я один.
      — А Мишка Архипов?
      — Мишка Архипов учится в десятом классе, и никто не посмеет...
      — Ещё есть Мишка в девятой квартире.
      — Мишке из девятой квартиры пять лет, и те, с которыми он дружит, не знают алфавита, как же они могли вырезать на скамейке буквы?
      На этот довод Мишки мама ничего ответить не могла.
      — Сотри, и дело с концом, — посоветовала она.
      — Я уже тёр, не оттирается.
      — Так сделай вид, что не замечаешь. Мало ли кто что пишет и рисует на стенах, на скамейках. Умный человек проходит мимо, не замечая того, что не хочет замечать.
      — Все мальчишки и девчонки из нашего дома будут же читать! — Мишка сердился на маму, которая не понимала, какое у него горестное положение.
      Но мамины мысли приняли другое направление: «Кто это мог написать?» Она в этом доме живёт уже шестнадцать лет, с самого первого дня, как дом заселили, и хорошо знает всех соседей — хороших, не очень хороших и даже таких, от которых нужно держаться подальше. Не могут они чем-нибудь задеть старших, так цепляются к детям.
      — Я, мама, знаю, чья эта работа, — уверенным голосом сказал Мишка.
      — Чья?
      — Тебе не нужно это знать, но я знаю и рассчитаюсь с ним!
      — Не смей этого делать!
      — Нет, я рассчитаюсь!
      В тот же день он ждал у двери подъезда, ждал Гришку. Этот Гришка одного возраста с ним и такой же долговязый. Лицо и уши у него всегда чистые, а зубы белые-пребелые. Глаза голубые, словно небо в ясный летний день. Этот симпатичный с виду мальчик, однако, не прочь сделать при случае какую-нибудь пакость. Характер у него неплохой, и он не хочет никому причинять зла, но так уж у него получается. Ему нужна лампочка — и он выкручивает её в коридоре, при этом он вовсе не желает, чтобы кто-то потом в темноте упал на лестнице и сломал себе ногу. Выкручивая лампочку, он совсем об этом не думает. Ему нужно — он взял!
      В наружную дверь дома вмонтирован код — дверь открывается только тогда, когда нажимают три условные кнопки среди десятка других кнопок. Гришка так долго манипулировал этим кодом, что дверь перестала открываться.
      Гришка «одарил» Мишку всеми обидными прозвищами: «маменькин сынок», «мальчик-паинька», «неженка», «белоручка». А эти прозвища даже в самой малой степени не подходили к нему. Мишка и по дому делал всё, что мама просила его сделать, — помоет посуду и в магазин сбегает, когда нуж-
      но, в школе он отлично работал на пришкольном участке, а когда собирали металлолом, тащил разные железяки.
      И вот теперь, вдобавок к этой гадкой лжи, что он паинька и белоручка, ещё и нацарапано на скамейке, что он, Мишка, — трус. Как можно стерпеть такое? Чего бы это ему ни стоило, он должен расквитаться с обидчиком, положить конец злобным выдумкам.
      Когда Гришка появился около подъезда, Мишка подошёл к нему и, указав на скамейку, спросил спокойно:
      — Твоя работа?
      Гришка усмехнулся.
      — Моя. А что, не правда?
      — Сотри.
      Гришка мазнул двумя пальцами по Мишкиному носу — снизу вверх и сверху вниз.
      — Что, ещё захотел, малявка?
      — Я — малявка, а ты — дрянь!
      — Что, что ты сказал? Повтори! — В Гришкиных глазах зажёгся весёлый огонёк, не предвещавший ничего хорошего.
      — Ты — дрянь! — смело повторил Мишка. — Думаешь, все боятся тебя?
      — Все не все, но ты уж точно. Герой!
      — Отойдём-ка в сторонку, — предложил Мишка.
      — Хочешь силёнкой со мной помериться? — Огонёк в Гришкиных глазах вспыхнул ещё веселее, на такое неожиданное интересное развлечение он сегодня не рассчитывал.
      Не прошло и минуты, а возле этих подростков, словно из-под земли, выросла целая стайка мальчишек. Все вместе отошли подальше от дома, к огороженному садику, где Гришка и Мишка должны были доказать, на что они способны.
      — Так ты говоришь, что не трус? — Гришка поднёс кулак к Мишкиному лицу.
      Мишка обеими руками оттолкнул кулак, и тогда началось.
      К удивлению и затаённой радости мальчишек, которые немало натерпелись от Гришки, борьба вначале шла на равных. Оказалось, что у Мишки больше ловкости, чем у его противника, зато у того больше сил.
      Поединок закончился тем, что Мишка лежал на земле, словно клещами зажатый Гришкиными руками. Тот его держал в таком положении минуты две, потом сам помог ему подняться и даже дружелюбно похлопал по плечу:
      — Я и не знал, Мишка, что ты такой... Из тебя выйдет толк!
      Победитель может себе позволить похвалить поверженного противника. Это придаёт больше блеска и веса одержанной победе. Гришкины слова о том, что из него, Мишки, выйдет толк, были для побеждённого некоторым утешением за те тумаки, которые ему достались. Это означало, что отныне Гришка принимает его в свою компанию.
      С этого дня Мишка решил ни в чём не отставать от Гришки. Возможно, он ещё перещеголяет его! И вот нынешней весной Мишку произвели в «капитаны».
     
      3
     
      Михаил, который лежит в больнице рядом со своим юным тёзкой — сорванцом Мишкой, является председателем домового комитета. На заседаниях домкома или собраниях всех жильцов дома почти не бывает случая, чтобы не упоминали Гришку и Мишку, которые только и знают, что бегают, прыгают, ломают, вверх-вниз шпарят на лифте, оставляя на верхнем этаже дверь кабины открытой, и люди, ожидающие внизу, не могут подняться на свой этаж.
      Пенсионеры, живущие в этом доме, принесли самую большую жертву, какую могли принести; отдали место во дворе вместе со столом, за которым играли в домино, ребятам — пусть дети имеют детскую площадку. Выкопали столбики, к которым были привязаны верёвки для белья, а взамен поставили другие столбики — ворота для футбола и хоккея. В газете даже была напечатана заметка об этой инициативе жильцов. Хорошие слова были сказаны персонально в адрес Михаила Загускина, председателя домового комитета.
      Мальчишки охотно играют на площадке, но всё равно каждый день придумывают какую-нибудь новую проделку, озорство, и больше всех в этом отличаются Гришка и Мишка. Мальчишки помладше липнут к ним, несмотря на категорический запрет родителей водить дружбу с этими ребятами.
      — Если бы ты был немного умнее, Мишка, мы бы с тобой не лежали сейчас в больнице... — У Михаила голос хриплый, он кашляет. Температура всё не спадает.
      У Мишки тоже высокая температура, но у него ничего не болит. А Михаилу плохо — всё тело ломит, особенно ноги донимают. Мишка слышит, как он говорит врачу, что временами не чувствует ног, словно отнялись совсем.
      — Почему у меня не болят ноги? — спрашивает у Михаила Мишка. — Я же пробыл в воде дольше вас.
      — Но ты был один только раз, — запёкшимися губами шепчет Михаил, — а мне во время войны много раз приходилось прыгать в ледяную воду. Я принимал участие в морском десанте — служил в морской пехоте. Некоторое время был просто в пехоте, и мы форсировали реки, но тогда я не хворал. Теперь всё тело огнём горит, а уж ноги... — Он замолк и тяжело перевернулся на другой бок, лицом к стене.
     
      4
     
      Мальчишки успели уже забыть то, что случилось год назад.
      Опять пришла весна, опять прошёл по каналу ледокол «Двина», и опять сорванцы прыгают по льдинам, с одной на другую.
      Мишка жив-здоров, до сих пор носит титул капитана. После того, что случилось в прошлом году, он месяц пролежал в больнице, его вылечили. Михаил Загускин из больницы не вышел. Новая болезнь тащит за собой старые недуги. Для Загускина воспаление лёгких оказалось роковым.
      Вдова Михаила, проходя берегом канала, смотрит на ребят, снова затеявших игру на ледяных глыбах. Она замечает Мишку. «Ничто тебе не урок! — кричит она. — Кто тебя сейчас спасать будет? Моего мужа-то ведь уже нет...»
      Льдины, сталкиваясь, издают слабый звон. Одна толкает другую льдину, та — третью. Три льдины раздумчиво, не спеша плывут вместе... А за ними ещё и ещё плывут.
      Ледоход начался.
     
     
      ПЕРВЫЙ ЗАРАБОТОК
     
      Володе шестнадцать лет, он окончил ремесленное училище и работает на металлургическом заводе в ремонтно-механическом цехе. Нет теперь дня, который для Володи не был бы чем-нибудь знаменателен. Вот, к примеру, на этой неделе: в понедельник он получил паспорт, стал взрослым человеком. Во вторник произошло событие не столь важное, но всё же весьма радостное: в соревновании шахматистов кузнечного цеха и ремонтно-механического он выиграл партию, и после горестных четырёх нулей и одной ничьей в таблице против его фамилии засияла наконец единица.
      Вчера, в среду, молоденькая табельщица Валя Костыгова, которая успевает в одно и то же время заполнять бесчисленные бланки и глядеть на себя в зеркальце, эта самая Валя, в своих ярко-красных босоножках, после обеденного перерыва подбежала к нему и вручила расчётную книжку.
      В книжке заполнены были два первых листка. На первом — фамилия, имя, отчество, место работы, должность, разряд, на втором листке красовались цифры. Внизу, в графе «итого к выдаче», ясным бухгалтерским почерком, не оставляющим никаких сомнений, была выведена сумма, которую он должен получить.
      После гудка Володя почистил свой продольно-строгальный станок и медленно, вразвалочку, охотно давая друзьям обогнать себя, поднялся по узкой лестнице на «галёрку», где в самом конце помещалась касса.
      Около кассы было жарко: этажом ниже находится горячий цех. Сергей Петрович Белобородов многих рабочих безошибочно узнаёт по руке, как только та показывается в окошке кассы. Да как не узнать, например, огромную руку фрезеровщика Мещанинова со сплющенным синим ногтем на большом пальце или руку слесаря Зайцева с чёрной бородавкой на указательном, если он эти руки уже видел сто раз.
      Володину руку с незатвердевшей мозолью на ладони Сергей Петрович сегодня увидел впервые, и, как обычно в таких случаях, он первым делом высунул в окошко голову и внимательно взглянул на паренька. Старый кассир считает своим долгом сказать новичкам несколько напутственных слов.
      — Желаю тебе, — сказал он Володе, — через месяц-другой получить у меня зарплату не по третьему разряду, а по четвёртому. Живи разумно, прислушивайся к замечаниям мастера, не водись с бездельником Кукушкиным — есть у нас в цехе такой. Ни копейки не одалживай ему — пропьёт и забудет. Деньги не держи в верхнем кармашке...
      После этих наставлений кассир Белобородов приступил к исполнению своих прямых обязанностей — тронул кончиками большого и указательного пальцев губку и с ловкостью фокусника начал отсчитывать деньги, затем, сделав ногтем отметку в ведомости, строго произнёс: «Распишитесь*. Володя расписался.
      Потом Володя вместе со своим дружком Васей Капитоновым, также получившим сегодня свой первый заработок, пообедал в заводской столовой. Отказавшись от будничных щей, друзья взяли по два вторых блюда.
      После обеда отправились в парикмахерскую. Робкий, стеснительный Вася на все вопросы услужливой парикмахерши утвердительно кивал головой, даже брови подправил, только от пудры решительно отказался.
      В галантерейном магазине Володя купил складной ножик в виде туфельки.
      Вася хотел было приобрести сногсшибательный ярко-красный шёлковый галстук, но, поразмыслив, купил бумажник с четырьмя отделениями.
      Выйдя из магазина, оба направились на почту. Володя уже давно решил, что с первой же получки непременно отправит денежный перевод Марии Фёдоровне Лысовой. Чем ближе он подходил к угловому белому дому с почтовым отделением на первом этаже, тем, казалось, явственнее вырисовывалась перед ним знакомая женская фигура. Как будто женщина зта шла ему навстречу, высокая, худощавая, в тёплом шерстяном платке на маленькой седой голове. История знакомства Володи с Марией Фёдоровной такова.
      До отъезда на учёбу в ремесленное училище Володя два года жил в Киргизии, в детдоме для сирот войны. Навсегда остались у него в памяти озеро Иссык-Куль, горы, сады, преимущественно с абрикосовыми деревьями.
      По воскресеньям и в праздники жители приглашали ребят из детского дома к себе в гости. В эти дни небольшая приёмная комната в детдоме с утра была полна горожан, желавших взять к себе ребят.
      Многие семьи по праздникам уже имели своего постоянного маленького гостя-детдомовца.
      Володю обычно брала к себе птичница пригородного кол-
      хоза, одинокая Мария Фёдоровна Лысова, или, как её прозвали мальчишки, Лысиха. Они её недолюбливали, потому что она всегда отгоняла их от птицефермы.
      В день, отмеченный в календаре красной цифрой, Мария Фёдоровна поднималась чуть свет и развивала кипучую деятельность, словно ей предстояло накормить не одного мальчика, а роту солдат. Она крошила, рубила, лепила, тёрла, резала, мазала. В своих бесшумных, поношенных ичигах она бежала в курятник и, подняв среди кур и уток невообразимый переполох, многоопытными пальцами прощупывала с полдесятка птиц, выбирая жертву пожирнее.
      Со временем Мария Фёдоровна начала заходить в детдом и в будние дни, когда испечёт, бывало, что-нибудь вкусное, — ей хотелось, чтобы Володька попробовал. Воспитательницы были недовольны этими посещениями, считая это нарушением правил.
      — На одну хвилиночку, — упрашивала она воспитательницу на мелодичном украинском языке, которого не забыла, хотя переселилась сюда с Полтавщины три с лишним десятка лет назад, — тилько на одну хвилинку...
      С трудом получив разрешение, Лысова увлекала Володьку с собой в пустовавшую приёмную комнату, там усаживалась с ним в уголок и, отдав лакомство, настаивала, чтобы он один кусок съел тут же, у неё на глазах, а уж потом пусть поделится со своими товарищами.
      Когда Володя уезжал в ремесленное училище, она его провожала на пристань, вместе с ним поднялась на пароход, помогла занять удобное место.
      Письмо, которое он сейчас напишет ей, уже им обдумано. Он напишет, что посылает из своего первого заработка небольшую сумму денег. Пусть она не беспокоится — это для него необременительно. Все расходы рассчитаны до следующей получки. Питание — завтраки, обеды, ужины — обходится недорого, одеждой он обеспечен — училище выдало пальто, костюм, обувь. На заводе он получил спецодежду и единовременное пособие. За общежитие берут очень мало. Электричество, отопление, радио — бесплатно.
      Володя ускоряет шаг, опасаясь, что его бухгалтерские выкладки улетучатся из головы. Оставив Васю изучать образец правильно написанного адреса, Володя заполнил бланк для перевода и с сияющим лицом подошёл к окошку.
      Молодая девушка, сидевшая за перегородкой у маленького столика, взяла у Володи бланк, внимательно прочитала адрес и почему-то вдруг своими тонкими пальцами начала перебирать извещения в продолговатом ящике. Сочетание «Владимир Иванович Соколенко» и «Мария Фёдоровна Лы-сова» уже примелькалось ей. Действительно, такое извещение есть.
      — Вам денежный перевод от Марии Фёдоровны Лысовой... Что же это вы? Она — вам, вы — ей, — сказала девушка, улыбаясь. — Должно быть, вы оба запутались в своих денежных расчётах.
      Озадаченный Володя взял из рук девушки корешок перевода. Адрес был написан не рукой Марии Фёдоровны. Она себе не доверяет и в таких случаях обычно прибегает к помощи колхозного счетовода Петра Денисовича, который славится своим почерком.
      Зато легко было узнать руку старушки на обороте листка, на месте, отведённом «для письменного сообщения». Крупные, с нажимом буквы вольным порядком катились с верхнего края листка под гору. «Дорогой сынок! — писала она. — Только что я в колхозе получила за свои трудодни и решила послать тебе на подарочек. Купи фуфаечку, чтобы теплее было и не простуживался, или купи что хочешь по душевному усмотрению, и пусть будет тебе на здоровье...»
      Инженер Лёва Вишневецкий в добрый час стал женихом.
      Его невеста, Фрида — миловидная девушка двадцати двух лет, учительница географии — живёт в Москве, в новом микрорайоне Чертаново, а Лёва обитает за городом в тридцати километрах от невесты.
      Ежедневно, после работы, Лёва мчится на свидание с Фридой. Часы бегут, как минуты, и не хочется расставаться с любимой. Ужинает он с Фридой и её родителями. Будущая его тёща, Анна Борисовна, не знает, как и угодить ему. Она такая щедрая, ласковая, улыбчивая. После ужина Лёва и Фрида идут в кино, а чаще всего просто прогуливаются в парке, сидят на скамейке и планируют будущую совместную жизнь.
      Не один раз он опаздывал на последнюю электричку, и тогда ему ничего не оставалось делать, как напевать втихомолку популярную песенку:
      Опять от меня сбежала
      Последняя электричка,
      А я по шпалам, опять по шпалам
      Иду домой по привычке.
      По шпалам он не ходил, идти далеко, коротал ночь на Казанском вокзале. Невыспавшийся, утром с вокзала ехал на работу, и работа не клеилась, делал ошибки одну за другой.
      — Что это с вами, товарищ Вишневецкий? — удивлённо спрашивал начальник конструкторского бюро. — Третьего дня неправильно рассчитали диаметр, сегодня забыли прибавить коэффициент. Совсем непохоже на вас... Может, нездоровы?
      Но вот наконец сегодня, ровно в три часа дня, ко Дворцу бракосочетания подкатит вереница автомобилей с родителями, родственниками, друзьями, и, как полагается, в головной машине будут он и она, жених с невестой. Там, во Дворце, в торжественной обстановке молодая пара обменяется обручальными кольцами, выслушает добрые пожелания жить в мире и согласии и стариться в радости, потом весёлый свадебный кортеж направится на квартиру к Фриде, где отныне будет жить и Лёва. Прощай, холостяцкая комната на дальней улице дачного посёлка, прощай, неустанная, бегущая и убегающая электричка!
      С особым чувством умиления Лёва сегодня сел в вагон электрички, сознавая, что нынче ночью уже не придётся слушать стук её колёс.
      Вагон был полупустой. Утренние часы «пик» миновали, а вечерние ещё не наступили. Был тихий полдень. Лёва сидел один на скамье, положив ногу на ногу, и смотрел в окно. Было начало осени, зелёная листва деревьев лишь кое-где была тронута желтизной. Когда ветер дул посильнее, эти успевшие пожелтеть листья легко срывались с веток, кружили в воздухе и медленно ложились на землю.
      Лёва был счастлив.
      Побывать на свадьбе приятеля, друга и то уже большое удовольствие, а когда сам являешься виновником торжества...
      Первая молодость Лёвы уже прошла, он успел немало. Закончил институт, три года работал рядовым инженером, теперь — старший инженер. Здоровье — отличное. Занимается спортом, имеет первый разряд по плаванию.
      На скамье напротив сидела девушка. Сумочка со сверкающим замком покоилась на коленях. Девушка читала толстую книгу, морщила лоб, шевелила губами, затем, видимо устав, положила раскрытую книгу поверх сумочки. Это был учебник стоматологии: на раскрытой странице были изображены челюсти, верхняя и нижняя. От каждого зуба тянулась стрелка с цифрой на конце, и, когда Лёва взглянул на эти многочисленные стрелки, у него зарябило в глазах. «Вероятно, первокурсница, — подумал он, и ему стало жаль девушку. — Сколько, бедной, придётся ещё учиться, пока получит диплом».
      Он решил развлечь соседку известной старой шуткой, которую она, возможно, ещё не слыхала.
      — Я вас на секунду оторву, — сказал он, деликатно кашлянув. — Не знаю, слышали ли вы это, но среди других проклятий, которые люди шлют своим недругам, есть и такое, едва ли не самое худшее: «Пусть у тебя выпадут все зубы и останется только один зуб — для зубной боли».
      Лёва думал — она улыбнётся, ответит тоже шуткой, но девушка обиделась, сердито блеснула подведёнными глазами, красивые губы слегка скривились. Всем своим видом показывая, что она не склонна дальше слушать его, отвернулась к окну и снова углубилась в книгу.
      «Глупая девчонка, вообразила, что я вышучиваю её стоматологию... Но так уж у меня получается». — Лёва с огорчением вспомнил, что не раз со своими безобидными шутками попадал впросак.
      Тишина в вагоне, девушка-студентка, будущий зубной врач, сидящая напротив и усердно изучающая стоматологию, располагали к размышлениям. Он подумал, что в такой день, как сегодня, перед свадьбой, не мешает посмотреть на себя со стороны: кто он и что он, какие у него достоинства и какие недостатки.
      Начать с достоинств. Он их имеет, и их нельзя у него отнять. Трудолюбив, усидчив, при желании может работать пятнадцать часов в сутки, пловец и шахматист, иногда любит пошутить. Иные не понимают его шуток и обижаются, как это
      сейчас случилось с девушкой, сидящей напротив, но многие понимают и не обижаются.
      Лёва откинулся на спинку скамьи, закрыл глаза, снова открыл, огляделся, прислушался к стуку колёс. Казалось, колёса выстукивают: нам нет дела до того, о чём думает человек, когда едет на свадьбу. Пусть думает, о чём ему заблагорассудится. На здоровье!
      Ну, а недостатки? Какие же у него недостатки? И Лёва честно начал перечислять их, будто исповедуясь перед самим собой. Отличным товарищем его не назовёшь. Как-то инженер-новичок подошёл к нему с вопросом по работе, и он, Лёва, ответил ему так холодно и невнятно, что тот больше уже не подходил. А что было делать? Всем отвечать, разъяснять, помогать, тогда твоя собственная работа не двинется с места.
      «Героем тоже не являюсь, — продолжал Лёва безжалостно перечислять свои минусы. — Когда я слышу шум, крик на улице, стараюсь перейти на другую сторону или поворачиваю назад, чтобы быть, как говорится, от греха подальше. Ни разу в жизни ни за кого не заступился, не выручил из беды».
      Лёва огляделся, точно опасаясь, что кто-то может угадать его мысли.
      Нелегко менять характер, становиться другим, но теперь ему вдруг ужасно захотелось хоть на один день, на сегодняшний прекрасный, радостный день его свадьбы стать иным человеком, без недостатков, чтобы ни он сам себя, ни кто-либо другой ни в чём не смог упрекнуть. Если бы можно было вставить в грудь другое сердце — смелое, доброе, отзывчивое, способное откликнуться на любой зов, на каждую просьбу о помощи! Ему показалось, что уже из-за одного этого желания он стал немного другим.
      Если бы, к примеру, в вагон вдруг ввалился хулиган, пьяница и начал приставать к пассажирам, скажем, к той женщине, что сидит на скамье у двери и вяжет шапочку, или к тому старику, что читает «Литературную газету», или к девушке-стоматологу, он, Лёва, первый взял бы его за шиворот и потащил в тамбур, не дожидаясь дежурного милиционера... Да мало ли что может случиться в дороге, когда требуется срочная помощь и человек, настоящий человек, должен проявить мужество, смелость, даже готовность пожертвовать собой...
      Однако в вагоне по-прежнему было тихо, спокойно, колёса ритмично стучали и убаюкивали немногочисленных пассажиров. Хулиган не появлялся, пассажиры чувствовали себя хорошо, никто не нуждался в помощи.
      Маленькое оживление произошло лишь тогда, когда в вагоне появились два ревизора, мужчина и женщина, и начали проверять билеты.
      Люди начали шарить у себя в карманах, вытаскивать разовые билеты и сезонки. Два паренька, одиннадцати-две-надцати лет, стремглав пустились к выходу, но не в ту сторону, откуда шла женщина-ревизор, строгая, суровая. Безбилетники устремились к мужчине. Его добродушный вид вселял надежду, что он будет снисходителен.
      Этому ревизору было лет пятьдесят. На продолговатом, бледном лице его с мешочками под глазами было такое смущённое выражение, точно он извинялся, что зашёл в вагон и беспокоит пассажиров. Щипчики у него так спрятаны в кулаке, что даже не видно, чем он прокалывает дырочки в билете. Лишь на секунду он заслонил подросткам дорогу, потом махнул рукой, чтобы они поскорее исчезли с глаз, при этом бросил виноватый взгляд в сторону женщины-ревизора, которая никак не разделяла его неуместной мягкосердечности.
      — Этак вы расплодите столько «зайцев», дорогой Иван Васильевич, — упрекнула она его, — что пассажиры вообще перестанут брать билеты...
      Кроме этих двух «зайцев»-мальчишек, в вагоне оказался ещё взрослый «заяц», вернее сказать, «зайчиха».
      Это была девушка, сидящая напротив Лёвы. Она поискала билет в своей сумочке, полистала страницы учебника, но делала это как бы неохотно, только для видимости. Наконец, подняв глаза на ревизора и покраснев, пробормотала:
      — Право, не знаю, куда он девался.
      — Поищите хорошенько, — посоветовал ревизор и, когда все её дальнейшие поиски ни к чему не привели, мягко спросил: — А может, и не было?
      — Не было, — призналась девушка.
      — Нехорошо, ах, как нехорошо, — сказал он. — На всё хватает денег. В магазин ходят с деньгами, в кино, в театр тоже с деньгами, везде платят, только в электричке можно ездить бесплатно. Так многие думают. Вы студентка?
      «Сейчас он ещё спросит, как она учится и получает ли стипендию, — подумала с насмешкой о своём коллеге реви-зорша. Она уже успела проверить свою половину вагона и теперь стояла рядом с ним. — Ну и напарник же у меня! Поезд для него не поезд, а класс, где надо вести работу с недисциплинированными учащимися, воспитывать, перевоспитывать, читать мораль».
      — Платите штраф, — коротко и строго обратилась она к девушке.
      — У меня нет денег.
      — В таком случае потом заплатите в многократном размере, — она вынула книжечку с квитанциями, — пожалуйста, ваш паспорт.
      — У меня его нет с собой.
      — Раз так, идёмте с нами!
      Девушка не трогалась с места, но можно было догадаться, чего это ей стоит. Лицо было красным, а из глаз вот-вот брызнут слёзы.
      — Идёмте же, вам говорят! — повысила голос женщина. — Или вы хотите, чтобы милиционера позвали?
      Тем временем Лёва наклонился к полу, незаметно уронил свой билет, поднял его и подал желанную картонку девушке.
      — Вот же он, ваш билет... Он у вас выпал из учебника.
      Безбилетница воспрянула духом, воспрянул и ревизор, он уже хотел идти дальше, но его напарница не торопилась уходить.
      — А ваш билет? — обратилась она к Лёве, и по голосу, и по выражению её лица было видно, что ни один пассажир, какие бы он фокусы и хитрости не проделывал, от неё не вывернется. — Идёмте со мной!
      Жених вынужден был встать со своего места и, сопровождаемый ревизорами — мужчиной спереди и женщиной сзади, — пойти к выходу из вагона. Оказавшись с ними в тамбуре, он так благодушно и доверчиво улыбнулся им, что смягчил даже строгую женщину. На ближайшей маленькой станции, где поезд остановился на одну минуту, она указала на открытую дверь:
      — Бегите за билетом и больше его никому не отдавайте!
      Лёва выпрыгнул на платформу и помчался к окошку кассы. Вернулся он, когда двери вагона перед самым его носом автоматически закрылись. Мимо промелькнуло в окне лицо девушки, будущего зубного врача. Она благодарно и сочувственно ему улыбнулась.
      Лёва зашагал по бетонным плитам, которыми недавно заменили деревянный настил платформы. В плитах ещё торчали железные крючки, и Лёва один и другой раз зацепился о них, поцарапав новые модельные туфли. Он узнал, что в связи с ремонтом на железной дороге ближайший поезд на Москву будет через полтора часа. Как же быть? Автобуса или такси не было видно.
      Он вспомнил, что на этой станции живёт его старый приятель, Семён Маргулис, они вместе учились в школе. Семён учился посредственно, более способные ученики нередко выручали его, давая переписывать из своих тетрадей и подсказывая на уроках. Лёва тоже помогал ему...
      Однажды он помог Семёну написать контрольную, и тот подарил ему свой ножичек с одним лезвием. Лёва сунул руку в карман, как бы желая нащупать там гладкую поверхность ножичка. Давным-давно он потерял его и почему-то вдруг вспомнил теперь.
      Много лет подряд он ежедневно проезжал мимо этой платформы и хоть бы раз вспомнил о Семёне Маргулисе. Раз или два случайно встретились в электричке, обрадовались друг ДРУГУ* поговорили, поинтересовались, что каждый делает, как живёт, записали адреса, на этом всё и кончилось. На свадьбу, разумеется, он Маргулиса не пригласил.
      Лёва вынул блокнот, нашёл нужную страничку на букву «М». Вот он, Маргулис, вот его адрес, и у него есть даже телефон. Может быть, позвонить? Почему бы и нет? Время есть, хоть отбавляй.
      Зашёл в телефонную будку на станции, мало рассчитывая застать сейчас, в полдень, приятеля дома. Но ему посчастливилось, или, может, наоборот, как раз не посчастливилось. Маргулис был дома. Под грохот грузового поезда, который в это время проходил мимо, Лёва прокричал в трубку:
      — Хорошо, что ты дома! Это я, Вишневецкий!
      — Ты, Лёва? — Голос, донёсшийся с другого конца провода, был хриплым, приглушённым. — Молодец, что вспомнил. Откуда ты звонишь?
      — Звоню с вашей платформы.
      — Ты рядом? Приехал ко мне? Но откуда ты узнал, что я болен? Я лежу уже три недели, теперь мне лучше, скоро смогу выйти на улицу... Ну, так жду тебя, тут всего пять минут ходьбы.
      — Я... — начал Лёва и запнулся. — Хорошо, иду! — крикнул он очень громко, потому что помимо грузового загрохотал на другой линии ещё и скорый поезд.
      Дорога к Маргулису заняла гораздо больше пяти минут. Длинный железнодорожный мост Лёва перешёл два раза: сперва он повернул не в ту сторону, потом началось блуждание по переулкам. Он уже пожалел, что позвонил. Надо же! Именно сегодня ему захотелось быть добрым, и одно тянет за собой другое. Этак он ещё опоздает на электричку, ведь время идёт...
      Однако чувство досады исчезло, едва он увидел Семёна. Он не узнал своего сверстника. Бледный, худой, длинный; кажется, стал намного длиннее, чем был, когда Лёва видел его в последний раз. В комнате на столе стояли немытые тарелки, рядом навалены книги, тетради, пепельница полна окурков. Неубранная постель словно ждала, чтобы хозяин как можно быстрее снова улёгся в неё. Очевидно, сюда заходит лишь доктор из поликлиники и, быть может, на минуту забежит кто-то из соседей узнать, не нужно ли чего купить. При всём том Сёма вовсе не пал духом, наоборот, он был жизнерадостен, полон оптимизма, как и каждый больной, который начинает выздоравливать.
      — Я уже на коне, — обнял он вошедшего гостя. — На той неделе пойду на работу и в мой заочный институт. Я порядочно отстал, — продолжал он рассказывать про свои дела. — И представь себе, мне надо сдавать экзамены. Они начинаются на будущей неделе. Первый — математика. А я ни бум-бум. Вот было бы здорово, если бы ты со мной позанимался, пробежал весь курс, а? Ты бы спас меня! Я же один-одинеше-нек... А ты как живёшь, у тебя всё хорошо?
      — У меня всё нормально, — ответил Лёва, — можешь меня поздравить, я женюсь.
      — Превосходно, в добрый час! — Семён опять обнял
      Лёву. — После экзаменов я тоже подумаю. Но я уже один раз обжёгся... Кто она, твоя невеста?
      — Девушка...
      — Я понимаю, что не парень... Чем она занимается?
      — Ты бы в неё не влюбился, — пошутил Лёва, — она учительница, а с учителями ты не в ладу...
      — Но как раз сейчас, к экзаменам, она бы мне помогла... Так ты, значит, специально приехал пригласить меня на свадьбу, — догадался Семён. — Я тебе сердечно благодарен. По правде сказать, я не ожидал такой чести. Мы так редко видимся, совсем отдалились. А жаль, всё-таки школьные товарищи, можно сказать, были друзьями... — Он вдруг закашлялся, замахал руками, желая таким путём прогнать кашель, потом ухватился рукой за грудь, и было видно, что до полного выздоровления ему ещё далеко.
      — У меня к тебе будет маленькая просьба, — усталым после приступа кашля голосом обратился он к Лёве, — врач выписала лекарства, всегда мне их приносит соседка, но сегодня она уехала на целый день...
      «Я пропал, — с ужасом подумал Лёва. — Фрида ждёт, родители ждут, заказанные такси ждут, а меня нет...»
      — Аптека далеко? — спросил он с тревогой.
      — Всего две-три минуты ходу. Пройдёшь нашу улочку, и сразу напротив, на перекрёстке... — Семён показал в окно на двухэтажное каменное здание. — Аптека за этим зданием. Увидишь вывеску или спросишь.
      Лёва помчался за лекарством.
      В аптеке было немного людей, но он не стал даже в маленькую очередь, а сразу просунул голову в окошко.
      — Что такое? Почему без очереди? — заволновался высокий мужчина в очках.
      — Постыдились бы, молодой человек, пожилые стоят, а вы...
      — Прыткий...
      Лёва сделал вид, будто эти реплики не имеют к нему отношения. Протянул аптекарше рецепт, та прочитала и флегматично изрекла:
      — Через час будет готово.
      — Как через час? — Лёва был ошеломлён. — Целый час ждать?
      — Разве это много? — Женщина с недоумением посмотрела на Лёву, не понимая, почему он так тревожится. — Простая микстура, чудес она не делает, и с больным ничего не случится, если он примет её часом позже.
      — Но я прошу вас, если вы можете... Мне необходимо получить её сейчас же, — настаивал Лёва.
      — Молодой человек, не мешайте работать. Следующий!
      Точно пленник, Лёва стал шагать туда и обратно по аптечному залу, каждую минуту посматривая на свои ручные часы и большие настенные часы в аптеке. Он готов был ворваться к фармацевтам, которые за закрытой дверью готовили лекарства. Не выдержав и пятнадцати минут, опять подошёл к окошку.
      — Может быть, уже готово?
      — Когда будет готово, тогда принесут, — последовал ответ.
      Казалось, не один час, а целая вечность прошла, пока наконец он получил бутылочку с серо-бурой жидкостью. Стремглав он бросился бежать с этим долгожданным сокровищем. По дороге увидел магазин. С витрины магизина на него блеснула большая бутылка молока.
      «Ах, теперь мне уже всё равно, — решил он, — нужно купить больному молоко, оно ему не повредит.
      С двумя бутылками молока и лекарством он примчался к Семёну, поставил всё на стол и сразу повернул к двери.
      — Ненормальный, куда? — загородил ему Семён дорогу. — Сиди, больше мне ничего не нужно. Вскипячу молоко, перекусим, побеседуем.
      — Ни минуты не могу сидеть... И не задерживай меня, Сёма, я опаздываю, я уже опоздал... Как-нибудь в другой раз...
      — Куда ты так торопишься?
      — Что значит — куда? Я же тебе сказал, что я женюсь.
      — Ах, да, — вспомнил Семён, — я забыл спросить, когда свадьба?
      — Что значит когда? Сегодня! Сегодня!
      — Уже сегодня?
      — Ну да, сейчас.
      — В таком случае я не смею тебя задерживать. Счастливого пути! Счастливой семейной жизни! — от души пожелал Семён своему другу на прощанье.
      Говорят, что некоторые из наших прославленных бегунов, получивших первые призы на соревнованиях, жили когда-то за городом, и именно потому, что каждый день бегали к электричке, они стали выдающимися мастерами в этом виде спорта. Лёва тоже научился неплохо бегать, но сейчас он нёсся со скоростью чемпиона страны. Пробежал мост за секунды, всех обгоняя на пути, и всё же... не успел. Снова дверцы вагона сомкнулись прямо перед ним. Не помогло и то, что он отчаянно махал рукой женщине, стоявшей в дверях кабины машиниста и оглядывавшей вагоны.
      На свадьбу он явился с опозданием на три с половиной часа. Дверь ему открыла будущая тёща.
      — Явился, жених! — всплеснула она руками.
      Фрида сидела в своей комнате мрачная, заплаканная. Она подняла на Лёву глаза, которые ясно говорили о том, что этого она ему никогда не простит. Случается, опаздывают на свидание, опаздывают куда-то в гости, но опоздать на собственную свадьбу и вместо того, чтобы прийти в два часа дня, заявиться в половине шестого вечера!
      — Что случилось? — спросила она у него.
      — Что произошло? — недоумевала тёща.
      — Ничего... Так получилось... — бормотал виновато Лёва.
      — Что значит — ничего? — вмешался отец невесты. Он вплотную подошёл к будущему зятю, точно хотел надрать ему уши. — Ты же всех нас опозорил, всю семью! Люди думают, ты сбежал!
      Ещё немного — и произошла бы ссора, первая ссора в семейной жизни, но Фрида благоразумно отстранила родителей, попросив их уйти в другую комнату.
      — Я сама всё выясню, — сказала она.
      ...В загс они ещё успели. Ну, а дальше всё было так, как должно быть на хорошей свадьбе. Но Фрида сейчас уже другими глазами смотрела на своего суженого. Она думала, что Лёва — образец трезвого ума, расчётливости, всегда всё взвесит, рассчитает. Оказывается, нет. Он может ещё быть и отзывчивым, чутким к людям, и именно такой он более всего заслуживает, чтобы его любили...