DjVu

      Автор родился в семье выходцев из Лодзи — ткача Абрама Лазаревича Гершенбаума и учительницы начальных классов Леи (Елизаветы) Исааковным Гершенбаум. Раннее образование получил на идише в Минске, затем учился в русской школе в Свердловске. В советское время повести Герасимова очень нравились домохозяйкам и, особенно, женщинам с трудной судьбой.
      Также, у И.Герасимова есть цикл так называемых "семейных" романов, можно сказать, что эти романы написаны посильнее прозы Виктории Токаревой, гораздо добрее Л.Улицкой и их вполне не зазорно прочитать. "Сказки дальних странствий" - не характерный пример творчества Иосифа Герасимова
      Вспоминает жена писателя Капитолина Кожевникова: «Всё будет хорошо, и будет шум и гам, и дождички пойдут по четвергам», часто любил напевать Ося, наш домашний ребе, вечный утешитель. А любимым его выражением в разговоре было: «Сейчас я вам все объясню».
      Мы встретились с Осей на факультете журналистики Уральского университета. Все бывшие фронтовики щеголяли в военных френчах с орденами. А Ося после мобилизации почему-то влез в свое старенькое драповое пальто. И выглядел совсем не тем бравым сержантом-разведчиком, каким был на самом деле, а худеньким парнишкой с круглыми сливово-черными глазами.
      Очень живой, веселый, острослов и заводила наших студенческих сборов, но под бравадой чувствовался не очень уверенный в себе юноша. И еще такая необычная среди наших Блохиных и Гущиных фамилия — Гершенбаум. На робкую деревенскую девушку с богатым воображением это не могло не произвести впечатления.
      Причудливы пути человеческих биографий, а вечных странников-евреев тем паче.
      У моего мужа была очень редкая фамилия, для русского слуха непривычно трудная. С антисемитами приключались прямо судорожные корчи, когда они её слышали. Отдельные счастливчики были Литваками и Резниками, Гомельскими и Белоцерковскими. А тут — Гершенбаум. Каково было жить с такой фамилией в стране Советов с её широковещательными лозунгами об интернационализме и нерушимой дружбе народов! Знаю всё это по себе, потому что носила её несколько лет, пока мне не приказали взять обратно свою, девичью. А мужу главный редактор «Советской Молдавии» присвоил в спешке, на ночном дежурстве совсем уж чужую — Герасимов. Позже появился на свет писатель Иосиф Герасимов.
      До шести лет Ося жил в Минске, хорошо помнил еврейский детский сад, куда его определили. Рассказывал курьёзную историю, которая с ним приключилась. Однажды катались ребятишки на ледянках неподалеку от реки Свислочь. Маленького Оську чья-то сильная рука пустила вниз с горки. И попал он прямёхонько в святую купель-прорубь, которую сделали по случаю праздника Крещенья. Он запомнил слова священника, который вовремя подхватил мальца: «Глядите-ка, кажись жидёнок в Иордань попал!…» Чудом обошлось без воспаления лёгких.
      Похожий (но трагический) случай описывается в незаконченном произведении "Максима Горького "Жизнь Клима Самгина", в ситуации, когда тонет мальчик Борис и девочка Варвара. Варвару находят и хоронят, Бориса не находят. Это событие описывается в конце первой главы первой части романа. Но в первой части романа "Жизнь Клима Самгина" конструкция "Был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?" воспроизводится 10 раз. Вот как это было у Горького:
      И особенно поразил Клима чей-то серьезный, недоверчивый вопрос: - Да - был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?
      "Был!" - хотел крикнуть Клим и не мог. Очнулся он дома, в постели, в жестоком жару. Над ним, расплываясь, склонялось лицо матери, с чужими глазами, маленькими и красными. - Он что-то шепчет. - Бред, - оглушительно произнёс седой человек. Клим пролежал в постели семь недель, болея воспалением легких. (конец фрагмента).
      Сознательное детство Иосифа Гершенбаума прошло уже в Свердловске. Урал Ося вспоминал с нежностью. Поездка с матерью по Каме, по Чусовой, суровая красота севера. Праздники, на которые собирался весь заводской поселок, где они тогда жили. Абрам Лазаревич обладал великолепным голосом. Пел он русские, еврейские, польские, немецкие песни. Люди специально приходили на эти импровизированные концерты послушать его.
      Когда Ося окончил десятый класс, то после выпускного вечера пошёл с ребятами гулять по городу. Идут, хохочут, веселятся. Навстречу — еще не старая цыганка в цветистой шали с монистами на шее, при полной форме.
      — Позолотите ручку, молодые люди, а я вам погадаю, всю правду скажу, что ждёт вас в жизни.
      Они посмеялись, выгребли из карманов жалкую мелочь. Цыганка внимательно посмотрела в лицо каждого из них троих и вдруг с печалью сказала:
      — Ах, мальчики, мальчики, и не хочется мне, а скажу. Этих двоих ждёт скорая смерть. Только чернявенький, — показала она на Иосифа, — жить будет…
      Лея Исааковна получила две похоронки на Осю. А он прошёл всю войну, прополз на брюхе, как он говорил, все тверские леса и болота, пережил страшные месяцы в Ленинграде, был контужен и всё-таки выжил, вернулся домой.
      По окончании института нас направили на работу... Когда мы с мужем Осей явились в редакцию "Советской Молдавии", главный посмотрел на нас, покачал головой и сказал:
      — Уже и ребёнка успели завести... Куда вас пристроить, ума не приложу. Вот что, поезжайте-ка в Унгены, хороший зелёный городок на самой границе с Румынией. Дадим вам большой собкоровский пункт. Докажите, на что способны. Диплом — это одно, а газетная практика совсем другое.
      В хорошем зелёном городке жилья для нас не нашлось.
      — Устраивайтесь сами, — махнул на нас секретарь райкома партии. И тоже не преминул упрекнуть ребёнком.
      Вначале мы поселились в соседнем селе Дануцены. Жили в "каса маре" (холодной летней комнате) у вдовы Иляны. Жили у неё до наступления холодов. Потом перебрались в Унгены. С превеликим трудом нашли эту мазанку у проворной цыганки, бывшей замужем за мрачным русским рабочим-железнодорожником. Напившись, он бил ее за какие-то прегрешения смертным боем. В нашей мазанке стоял маленький стол и старая табуретка. Все. Где спать? Не на глинобитном же полу? Наша хозяйка предложила весьма оригинальный выход. Принесла четыре огромных тыквы и три широкие доски. На этом ложе мы и спали. Как мы сохранили ребенка — ума не приложу.
      Итак, я сидела в этом жилище над чистым листком. Ося с дочкой ушли гулять, и мне надо было за два часа что-то сочинить. Из редакции мне поступило "почетное" задание — написать очерк о хорошем человеке.
      — Главное — правильное начало, — учил меня Ося, — а потом пойдет как по маслу.
      Не находятся нужные слова. Хоть тресни. Время идет. Ося, конечно, шутит, но мне становится стыдно. Он-то тратит на рядовые заметки не более часа. Правда, сам же и признается, что пишет их "левой ногой". Его цель — литература, а газета — так, для начала, для разбега и заработка.
      — Я так не умею. Мне надо во все вникнуть как следует, а потом вывернуться наизнанку. Может, это врожденная крестьянская добросовестность, может еще что.
      Очерк тот, после долгих мук, я все же написала и даже получила за него премию. В редакции отметили "свежесть" языка. На фоне газетной серости тех лет не столь уж и трудно было эту "свежесть" проявить.
      Так мучительно начиналась моя журналистская карьера. В Унгенах мы прожили около двух лет. Нам дали, наконец, коммунальную квартиру — комнатку в десять метров с крохотной кухней. После "апартаментов" цыганки тут был просто рай. Да еще и какой колоритный рай! Мы попали прямиком в типичное бессарабское еврейское местечко.
      Одна соседка, жена бухгалтера Софа, бегала за своим четырехлетним сыном Мишей с кастрюлей:
      — Съешь ложку каши за маму, — умоляла она. — А теперь за папу и дядю Борю, который купил тебе чудный велосипед.
      Мальчишка, рыжий, как спелый абрикос, корчил рожи, носился по двору, прятался за деревьями. Эта сцена повторялась каждое утро.
      Вторая соседка, бедная вдова по имени Шейнделе, мать троих детей, которых не надо было уговаривать съесть кашу, после посещения базара врывалась к нам с воплем:
      — Мадам Гершенбаум, сегодня у меня исключительно удачная покупка. Вы посмотрите на этих цыплят. Два за рубль пятьдесят! Вы слышали такое!? Нет, вы посмотрите!
      Связанные веревочкой за ноги бедные цыплята уже готовы были расстаться с жизнью. Шейнделе так усердно трясла их, что пух летел по всей нашей кухне.
      А вот доносится басовитый голос Баси, соседки слева:
      — Срулик, сволочь, опять ты написал горшок который мы берём молоко!
      Время от времени здоровенная Бася выталкивала из квартиры своего мужа, маленького лысого Мойше, который подозревался в адюльтере с русской девушкой Тоней, работавшей на соседнем с нами молокозаводе.
      А неподалеку шумел базар. Крестьяне свозили туда живую птицу, яблоки, орехи в мешках, бочки с молодым вином, яркие ковры и смушковые шкурки. Изобилие щедрой южной земли переливалось всеми красками перед нашими, все еще голодными глазами. Мы откармливались после своего студенчества в суровом городе Свердловске...
      И вот мы живем в Кишиневе. Ося — литсотрудник главного в редакции отдела — сельского хозяйства, я — в отделе писем. Моя должность — самая низшая. Рядом со мной три пожилых тетушки, которые никогда ни о какой журналистике и не помышляли. Да и зачем она им? Открывай конверты, сортируй, регистрируй письма трудящихся. Чем не работа для выпускницы университета!
      Через полгода мне поручили заниматься проблемами молодежи. Но чтобы окончательно убедиться, сама ли я пишу свои материалы, устроили суровую проверку. Послали на юг республики, в Чадыр-Лунгу, с заданием за три дня собрать материал о хорошем колхозе, там же его написать и передать стенографистке.
      С потолка, со стен сочилась водичка. Мы задыхались в этом подвале два года.
      В наш подвал захотела переселиться машинистка Роза Фельдман с двумя маленькими детьми. Главный редактор, Николай Васильевич Зверев, которого мы безуспешно приглашали посмотреть, как мы живем, все-таки спустился в подвал. И схватился за голову.
      — Больше здесь люди жить не будут, а уж тем более, с детьми, — сказал он и распорядился устроить тут архив.
      Через несколько лет архив сгнил от сырости.
      А на нас надвигались новые напасти. Когда мы получили назначение в Кишинев, Осина мама сказала:
      — Вы едете в город, где были страшные погромы.
      — Когда это было?! — в один голос закричали мы. — И какое это имеет к нам отношение?
      Елизавета Исааковна ничего не ответила на нашу тираду, только посмотрела на нас долгим печальным взглядом.
      Кампания против "космополитов" задела Иосифа ещё в университете. Вместе с двумя другими авторами он попал в фельетон собкора "Комсомолки" по Уралу под названием "Идейное убожество". Рассказ Иосифа был раскритикован за то, что он не показал в нем истинный героизм фронтовиков.
      Когда мы явились к главному редактору "Советской Молдавии", у него на столе лежал этот злополучный номер "Комсомолки". Все ограничилось язвительной шуткой и ссылкой в Унгены, где, как я теперь понимаю, мы проходили испытательный срок.
      И вот грянуло "дело врачей". Население Кишинева тогда, наверное, не меньше половины составляли евреи. Молдаване еще не успели получить образование и переселиться в города. На улицах вольготно себя чувствовал идиш. Продавцы булок на базаре еще бодро выкрикивали: "Африше бейгеле!.."
      Кишиневские врачи, а это были евреи, получившие хорошее образование в Европе, имели частную практику. И среди них — я убедилась в этом сама — были настоящие чудодеи. Больше таких в моей жизни уже не встретились.
      Так вот на них-то, этих "последних из могикан", беда и обрушилась. Били окна, были случаи нападения на врачей. Делали это не местные люди, а приезжие. В основном, инвалиды войны, спившиеся, похожие на бродяг. На их выходки милиция, власти смотрели сквозь пальцы. Ну, как же — гнев народа...
      Частная практика тут же была запрещена, врачей разбросали по районным поликлиникам. К ним выстраивались огромные очереди. Следствием этого разгула стало перетряхивание медицинского института. Среди студентов было много евреев. Что делать? Ведь это нонсенс! Изгонять, не принимать впредь. Ломались семейные династии, прерывались традиции, утрачивался драгоценный опыт.
      Новый директор института нашел "оригинальный" выход из положения. Сельских ребят, окончивших десятилетку, скопом, без вступительных экзаменов загоняли в медицинский. Как в армию, как доярками на ферму. Нельзя же, в самом деле, доверять здоровье народа тем, кто его подрывает! Легко можно представить последствия этого разгрома. Республика надолго лишилась хороших докторов.
      В городе стоял разгул махрового, я бы сказала, злобного антисемитизма. Если говорить по совести, то закоперщиками выступали русские, наши земляки. Они тут правили теперь бал. Молдаване жили с евреями в общем-то вполне мирно. Случались, конечно, недоразумения, но ненависти люди друг к другу не испытывали. Об этом мне говорили и те, и другие.
      Позже зараза распространилась повсеместно. Плевелы были посеяны и дали свои дурные всходы...
      Главный редактор на дежурстве по выпуску очередного номера, наткнувшись на корреспонденцию, подписанную И.Гершенбаум, тут же придумал Осе псевдоним — Герасимов. "Для твоего же блага, парень", — пояснил он.
      Добрались и до меня. "Идите в ЗАГС, — приказал редактор, — возвращайте себе девичью фамилию". Ведь я-то после замужества тоже стала Гершенбаум.
      В фельетонах замелькали определенные фамилии. Да к тому же "герои" их именовались непременно по имени-отчеству. Борис Соломонович, Израиль Моисеевич — ну, как тут устоять перед соблазном разоблачения. Сразу все евреи оказались жуликами, взяточниками, проходимцами. Чуть ли не врагами народа.
      С нами в редакции работал еще один выпускник Уральского университета, наш однокурсник, прославившийся тем, что ни разу на написал правильно Дон Кихот и Санчо Панса. Он баловался у нас сатирическим жанром, создал целую серию антисемитских фельетонов.
      — Слушай, тебе следует морду набить, — сказал ему как-то Ося.
      Тот хихикнул в ответ:
      — Эх, вы, романтики, надо же карьеру делать!
      И ведь сделал.
      Кстати, о карьере. Я о ней тогда и не помышляла, но, оказывается, были люди, которых очень заботило мое будущее. И не где-нибудь эти люди работали, а в ЦК партии Молдавии.
      Однажды секретарь редактора, милейшая наша Эсфирь Моисеевна, подбежала ко мне на своих высоких каблучках и с испугом в глазах сказала:
      — Вас срочно вызывает Николай Васильевич.
      Я поняла, что ничего хорошего меня не ждет. Вхожу чуть не в полуобморочном состоянии. Рядом с нашим главным сидит незнакомый человек. Начал без предисловий:
      — Вы что же, хотите всю жизнь в литсотрудниках проходить? У вас университетский диплом, чистая анкета, крестьянское происхождение. Вы могли бы далеко пойти, если б не одно обстоятельство. Дело в вашем муже... Мы ничего против него не имеем, фронтовик, награжден боевыми орденами, способный журналист. Но нации в целом партия выражает недоверие... Есть для вас выход — развод. Мы поможем это сделать быстро. И вы пойдете вверх...
      У меня онемели конечности, перед глазами заплясали цветные круги. Николай Васильевич налил мне стакан воды, видимо, боясь, что я грохнусь в обморок. Я в секунду поняла: нельзя быть слабой в такой момент. Внутри меня сжалась какая-то пружина и прыгнула вверх. Не помню дословно, что я сказала. Что-то очень резкое о непозволительности вмешательства в личную жизнь.
      — Понимаю вас, это так неожиданно, — невозмутимо произнес после моей тирады человек из ЦК, — не горячитесь, остыньте и подумайте еще раз.
      Я выскочила из кабинета на улицу. Действительно, надо остыть. Да и видеть сейчас никого не хотелось.
      Второй раз меня пригласили в здание ЦК уже к другому сотруднику, по тому же поводу. Результат был тот же.
      Зверев позже сказал мне:
      — Молодец, уважаю. А на вид тихоня, и не подумаешь...
      Потом наш Николай Васильевич неожиданно для всех погорел. Нашлись доброхоты, раскопавшие темные пятна в его биографии. Зверев скрыл свое происхождение. В анкетах он писал, что его отец был учителем, а на самом деле (какой ужас!) — священником в маленьком деревенском приходе, кстати, где-то в наших краях — на Южном Урале.
      Правда, отставка его оказалась не такой уж и горькой. Он уезжал от нас в Ригу, заместителем главного газеты "Советская Латвия". Но пережил это как крах жизни. Когда он уезжал с семьей из Кишинева, на вокзал пришли его провожать мы с мужем, фотокор Алексей Бочаров и моя близкая подруга, заведующая библиотекой редакции Слава Кучук. Все, кого Николай Васильевич выдвигал и пестовал, тут же открестились от опального благодетеля.
      Николай Васильевич всех нас по очереди обнял и почти прослезился:
      — Ох, сколько ошибок наделал! А вас, ребята, в подвал сунул...
      Года через два поехала я в Ригу, в гости к Осиной тете Соне, зашла в редакцию "Советской Латвии", и мы встретились с Николаем Васильевичем как старые добрые знакомые. Он стал меня уговаривать поехать в колхоз и написать очерк о простой латышской доярке, чтобы "утереть нос нашим журналистам". Я пообещала, но не получилось. Позже, когда я работала разъездным корреспондентом "Комсомольской правды", много ездила по все трем прибалтийским республикам. Была, и не раз, в латышских колхозах. А Зверев жил где-то в других краях.
      Еще до того, как цэковцы пытались сделать мне большую карьеру, Осю (с семьей, разумеется) пытались сослать на север Молдавии, в Братушаны, главным редактором (какая честь!) газеты при тамошней машинно-тракторной станции.
      — Чувствую, что надо отбиваться сходу, иначе загремим мы в Братушаны, — рассказывал потом Ося. — Но как? Какие резоны привести? А, была не была, дальше-то Братушан не сошлют, думаю. "Ты, — говорю я секретарю райкома, — где был во время войны? Слышал про блокаду Ленинграда? Про то, как там ели собак и ворон с воробьями? Так вот наша часть всю блокаду держала оборону. Меня контузило на Невской Дубровке". Тот, как услышал про контузию, побледнел, думал, видно, что я драться буду, замахал руками: "Иди отсюда, ненормальный!". Смешная история, правда?
      Но я смешной эту историю не находила.
      А вскоре случилось вот что. Приходит муж домой мрачнее тучи, сажает нас с мамой за стол и объявляет:
      — Мне доподлинно известно, что есть план высылки евреев из крупных городов и столиц союзных республик куда-то с Сибирь или на Дальний Восток.
      "Зря ты отказался от Братушан", — мелькнуло в моей голове.
      — Я так решил, — продолжал Ося, — вам незачем со мной ехать. Говорят, смешанные семьи, по желанию, могут остаться. Будете тут мою дочку растить.
      Я не успела и рта раскрыть, как моя обычно молчаливая мама сказала, как отрезала:
      — Вместе живём, вместе и поедем, куда пошлют.
      Мне нечего было и добавить. Вечер прошел в молчании.
      Но Бог распорядился по-своему. И хотя Никита Хрущёв много за годы своего правления наломал дров в экономике, он сказал правду об уничтожении собственного народа, освободил сидящих в лагерях политзаключенных, реабилитировал тех, кто уже погиб. Посмертно был реабилитирован отец Иосифа — Абрам Лазаревич, человек чести, высокой порядочности.
      Постепенно приоткрывались передо мной семейные тайны. Мать делала это осторожно. Ведь «врагов народа» реабилитируют еще не так скоро, когда ее уже не будет в живых.
     
     
      Жили в Лодзи три брата: Абрам (отец Оси), Пинхус и Израиль. Абрам — ткач, Пинхус — пекарь. Кем был младший — память не удержала. Но зато запомнила, что он был высокий и статный, самый красивый из них троих. Пролетарская еврейская семья.
      10 марта 1938 года оборвалась нормальная жизнь семьи. Абрама арестовали. Он, конечно, оказался польским шпионом, злейшим врагом советского народа. Иосиф бережно хранил, а теперь храню я, справку Военной коллегии Верховного Суда СССР, выданную в 1959 году: «Приговор Военной коллегии от 8 августа 1938 года в отношении Гершенбаума А.Л. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело прекращено за отсутствием состава преступления. Гершенбаум А.Л. реабилитирован посмертно».
      Уже никому нет дела до того, что жена (а сколько их в стране было!) невинно осужденного, Лея Исааковна в тридцать шесть лет стала абсолютно седой.
      Такая же судьба постигла второго брата. Военный трибунал Белорусского военного округа сообщал, что дело по обвинению Гершбаума Пинхуса Лазаревича, пекаря-кондитера 6-ой хлебопекарни г. Минска пересмотрено и отменено за отсутствием состава преступления. Реабилитирован посмертно. И тот же 38-ой год. Как оказалось, минский кондитер не был немецким шпионом.
      Та же судьба постигла и третьего брата — Израиля. Феликс стал писать и стучаться во все инстанции. И все же получил неизвестные ему факты из биографии отца. И весьма интересные факты. Оказывается, в раннем детстве Пинхус эмигрировал с семьей в Палестину. Стоп! Ведь это же значит, что и отец Иосифа тоже жил в Палестине. У них разница в возрасте с Пинхусом в два или три года. Но ни Ося, ни Леня этого не знали. Видимо, отец скрыл от них сей «позорный» факт. Еще бы, Палестина — это посерьезнее Польши.
      — Папа с мамой всегда говорили между собой на идиш, когда хотели что-то от нас с Ленькой скрыть, — эту фразу я не раз слышала от мужа.
      Судя по всему, семья Гершенбаум отправилась в Палестину в начале века, когда сионисты-патриоты скликали собратьев со всех концов света, чтобы возродить свое государство. Как известно, попытка тогда не удалась. Всё случилось гораздо позже. Брат Иосифа, Леонид Абрамович Гершенбаум живет сейчас в Израиле, в городе Ашдод. Несмотря на возраст, купается в Средиземном море до января, и, кажется, совсем не скучает о Ташкенте, где прожил все долгие годы после окончания института. Его внук Саша служит в армии, защищает свою страну от террористов. Так, одна ветвь семьи Гершенбаум все же привилась на родном древе. Жила семья в Яффе. Пинхус — член профсоюза сельскохозяйственных рабочих, член компартии Палестины, организатор рабочих стачек. В 1929 году с женой Марией и детьми уезжает в Германию. Значит, он прожил в Палестине более двадцати лет, половину своей жизни. Там женился, там родились его дети.
      — А когда же покинул Палестину и сколько там прожил Абрам Лазаревич? Этого мы никогда уже не узнаем. Надо думать, что он уехал намного раньше, если успел поработать на лодзинской ткацкой фабрике, стать польским коммунистом.
      Крутило-носило Гершенбаумов по земле...