DjVu

      Дед Серёга — высокий, кряжистый, голова седая, лицо в глубоких морщинах. Ходил дед, опираясь на палку, чуть сутулясь, но, как старый дуб, который глубоко в землю пускает корни, он ещё крепко держался на поверхности. Иной раз, подвыпив, дед Серёга поучал внука сипловатым весёлым голоском:
      — Ты, Пашка, знай: ежели ты не подомнёшь соседа, так он тебя подомнёт! Учись так жить, чтобы не ты на соседа, а сосед на тебя работал! Жизнь так устроена, что человек человеку волк!
      - Да нет же, дедуня, — посмеивался Павел, — не прав ты! Человек человеку не волк, а друг! Надо так жить, чтобы не одному тебе, а всем хорошо было...
      Иногда в разговор вмешивался богатый сосед Арсений Игнатьевич Кулуканов. Он заходил к Морозовым, как говаривал, «на огонёк» и всегда приносил водку. Только не «огонёк» притягивал Кулуканова: отец Павла, Трофим Морозов, был председатель сельского совета. А от председателя многое зависит: какой налог платить, сколько хлеба сдавать государству. Богатей Арсений Игнатьевич Кулуканов в списках сельсовета числился не кулаком, а бедняком и потому имел вся-
      ческие льготы. Вот почему так частенько захаживал он в избу Морозовых. Выпив стопку и крякнув, Арсений Игнатьевич вытирал ладонью губы, седую бородку и ласково улыбался Павлу:
      — Эх, Пашутка, ты помни: каждый за себя, один бог за всех! Бывает, иду по деревне и. слышу, как люди за спиной шепчут: кровопиец. А мне наплевать, я живу по-божески: нищему подам корочку и батраков накормлю — тех, что на меня работают.
      Тринадцатилетний Павел, русоволосый, худощавый, с большими карими глазами, сидел за столом, положив подбородок на ладони. Рядом с ним — восьмилетний брат Федя. Он преданно любит старшего брата, во всём старается подражать ему: ведь Пашка уже пионер! Вот и сейчас он смотрит выжидательно на Пашку, широко открыв такие же, как у него, карие глаза. Павел молчит, обдумывая, что ответить.
      — Надо так сделать, Арсений Игнатьевич, — наконец, говорит он, вздыхая, — чтобы нищих и батраков совсем не было...
      — Чтобы совсем не было... — слабо, словно эхо, повторил Федя.
      Кулуканов рассмеялся.
      — Да как же это сделать, Пашутка? Ведь на батраках мир держится!
      — А надо, чтобы все в колхозе жили!
      — Вот как! — вздрогнул Кулуканов. — Да кто же это сказал тебе?
      — Зоя Александровна.
      — Учителка ваша? Комсомолка? Ты поменьше слушай её! Да в колхозе все горло друг дружке перегрызут. Твой-то дед правду говорит: «Человек человеку волк! Своя рубашка ближе к телу!»
      — Зоя Александровна справедливая!..
      — Ты помолчи! — недовольно качнул головой отец. Он сидел с красными от выпитого вина глазами. В рыжих усах запутались хлебные крошки. — Яйца кур не учат! Мал он, зелен, Арсений Игнатьевич, вырастет — поумнеет...
      За столом зашевелился длинный, как жердь, двадцатилетний Данила — двоюродный брат Павла (жил он в соседней избе вместе с дедом Серёгой, но ни одной выпивки у Трофима не пропускал).
      — А Пашка, дядя Трофим, небось себя за главного петуха считает! — сказал он заплетающимся языком, моргая белёсыми ресницами. — Пионеры в школе его своим начальником выбрали. Смехота! Председатель, как ты!
      — Вот я настегаю ему одно место — председателю!
      Мать Павла, Татьяна, шагнула от печки к столу:
      — Трофим! — вскрикнула она. — Ты это брось! Не тронь сына!
      Была Татьяна худой и бледной. Прожила она свои тридцать пять лет в постоянном труде. Хозяйство и дети отнимали здоровье и силы, но в детях находила Татьяна свою материнскую радость. Вон Пашка какой большой и разумный вырос! Учительница говорит: «Лучший ученик в школе...»
      Трофим невольно сжимается под её строгим взглядом.
      — Ладно, ладно, Таня, не буду.
      Кулуканов опрокинул в рот ещё одну стопку, тревожно взглянул на председателя сельсовета:
      — Трофим, а что ежели и у нас колхоз будет? Тогда — конец?
      — Я думаю, Арсений Игнатьевич, до нашей тайги коллективизация не дойдёт...
      Но Трофим Морозов ошибался. По всей стране крестьяне объединялись в колхозы. Приходил конец такой жизни, когда один человек мог угнетать другого, когда одни богатели, а другие гнули на них спины. Докатилась волна коллективизации и до маленькой, затерявшейся в лесах Северного Урала деревушки Герасимовки. В тайге, неподалёку от Герасимовки, появился новый посёлок. Жили в нём переселенцы — кулаки с Украины и Кубани. Этих людей пришлось переселить на север, потому что они вредили колхозам, а иногда убизали из-за угла кол-
      хозных организаторов — коммунистов и комсомольцев. Стали захаживать переселенцы и в Герасимовку. Приходили по ночам, чтобы их никто не видел.
      В Герасимовку приехал уполномоченный райкома партии Дымов. В тот вечер на деревню налетела гроза, загремел гром, захлестали сильные струи летнего ливня.
      Глубокой ночью в избу, где остановился Дымов, пришла взволнованная учительница. А с ней бледный, мокрый от дождя и задыхавшийся от рыданий, Павел. Учительница молча протянула уполномоченному райкома бумажку. Он быстро пробежал её глазами:
      Удостоверение
      Дана сие гражданину..........в том, что он действительно
      является жителем села Герасимовки Тавдинского района Уральской области и по личному желанию уезжает с места жительства. По социальному положению — бедняк. Подписью и приложением печати вышеуказанное удостоверяется.
      Председатель сельсовета Т. С. Морозов
      — Эти удостоверения, — проговорила учительница, — председатель сельсовета продаёт врагам... Сосланным кулакам с Кубани. Мне сказал об этом Павлик... — Она помедлила и тихо прибавила: — Поймите, как тяжело Павлику: ведь председатель — его отец!
      Дымов поражённо взглянул на мальчика. Павел стоял, покачиваясь, закрыв глаза. Он ничего не смог сказать — рыдания душили его.
      Старый, седой коммунист Дымов вдруг почувствовал на своих ресницах слёзы. Он обнял мальчика, торопливо гладил его по голове, по мокрой спине и глухо говорил:
      — Не надо, Паша... Ну не надо... Не плачь... Ты... Ты ведь настоящий пионер!
      ...Прошёл месяц! Как-то к Татьяне пришли дед Серёга и Данила.
      — Здравствуй, дедуня, — нерешительно сказал Павел.
      ДеД не ответил, даже не посмотрел на внука. Данила процедил сквозь зубы:
      , — С коммунистами не разговариваем! Отца в тюрьму засадил!
      Дед.в упор смотрел на Татьяну из-под нависших белых бровей:
      — Мужа теперь у тебя нету... Я за старшего остался. Слышишь, Татьяна? Как сказал, так и быть должно! Надо наши хозяйства соединить, а забор меж нашими дворами уберём.
      Она молчала.
      — Отвечай, невестка!
      — Не знаю... — чуть качнула она головой.
      Павел проговорил негромко:
      — Скоро в деревне колхоз будет... Мы в колхоз вступим.
      Дед Серёга тяжело качнулся, кашлянул:
      — Как же, Татьяна?
      Все смотрели на неё, ожидая решающего слова. И она сказала тихо, сделав чуть заметное движение головой в сторону Павла:
      — Ему видней. Он теперь за хозяина остался.
      — Н-ну... — выдохнул дед. — С голоду подохните!
      Он круто повернулся и, стуча палкой, вышел вон.
      Татьяна сидела неподвижно, прижимая к себе младшего сына — четырёхлетнего Романа. Как жить? Разве по силам одной кормить и одевать детей! Паша, правда, подрастает, помогает уже по хозяйству, но ведь всё равно и он ещё мальчонка. Ах, Паша, Паша!..
      Внезапно она встрепенулась. В открытые двери из синих сумерек донёсся пронзительный крик. Она выбежала на крыльцо. У забора Данила бил кулаком наотмашь вырывающегося Павла.
      — Стой! — закричала она. — Стой, проклятый!
      Дан ила отпустил мальчика, влез на забор.
      — Я ещё не так твоего пионера... — Он не договорил и спрыгнул с забора.
      ...Ночью Павла разбудил плач Романа. Умаявшаяся за день мать крепко спала — не слышала.
      — Ромочка, ну спи... Ну спи ж, братик...
      Федя, свесившись с печи, смотрел в окно.
      — Паш, глянь, что там?
      За забором двигались какие-то тени. Павел неслышно спустился с крыльца, прильнул к щели забора. Во дворе деда Серёги фыркали лошади. Трое — дед Серёга, Данила, Кулуканов — снимали с телеги полные мешки, поспешно таскали их в сарай.
      — Паш, а кони-то кулукановские! — услышал он за спиной. Оглянулся — рядом на цыпочках вытягивался Федя.
      — Чего ты пришёл?
      — А ты побежал, и я тоже...
      — Ступай спать, братка!
      Федя послушно ушёл. Павел всматривался: «Что бы там могло быть? Прячут зерно в яму! У деда столько хлеба нет. Ясно — зерно ку-лукановское. Сгноить хлеб хотят, лишь бы не дать государству, народу...»
      Данила возвращался из сарая, остановился, будто в раздумье, и вдруг сделал скачок к забору.
      — Подглядываешь, коммунист! — грохоча досками, он взобрался на забор. — Если скажешь кому, не сносить тебе головы!
      — Не пугай, — спокойно отвечал Павел, — не боюсь! Не для того я красный галстук надевал!
      Он неторопливо ушёл в избу.
      Дед Серёга и Кулуканов неподвижно стояли посреди двора, расставив ноги. Наконец Кулуканов сорвался с места, схватил деда за плечи, затряс. Голос его шипел и срывался:
      — Если какого уполномоченного из райкома присылают, не страшно: сам приехал — сам уедет. А тут свои глаза! Под боком! От них никуда не скроешься!
      — Убью! — тихо и чётко сказал дед.
      Кулуканов повернулся к Даниле:
      — Я тебе деньги давал... И ещё дам! Закрыть навсегда надо его глаза, Данилушка! Нет от него спасения! Это он со своими босяками-пионерами всю Герасимовку лозунгами про колхоз заклеили! И на мои ворота плакат повесили: живёт, мол, здесь зажимщик хлеба! Закрой ты его глаза, бога ради, Данилушка!
      ...На болоте созрела клюква. Стайками и в одиночку на болото бегали герасимовские ребятишки, возвращались с полными корзинами и оскоминой на зубах.
      В воскресенье рано утром третьего сентября ушли на болото по ягоды Павел и Федя.
      Запыхавшись, Данила прибежал в избу к деду:
      — Выследил я его... Ушёл на болото, за клюквой.
      Дед истово перекрестился.
      — Данила, — сказал он тихо, — возьми его...
      — Кого? — так же тихо спросил Данила.
      — Нож! — вскрикнул дед, морщась.
      Данила стучал зубами.
      — Он... не один пошёл...
      — С кем?
      — С Федькой. Выдаст Федька.
      Дед вздрогнул.
      — Обоих! Ну, ступай же! Чего стоишь, собачий сын?! Стой! Я с тобой пойду!..
      ...Усталые мальчики возвращались домой. Федя всю дорогу тараторил о всякой всячине. Павел шёл задумавшись, отвечал рассеянно.
      — Паш, а кто быстрей: волк или заяц?
      — Волк, наверно.
      В берёзовых зарослях, где разветвлялась тропинка, увидели вдруг деда Серёгу и Данилу. Павел задержал шаг.
      — Паш... Данилка драться не полезет? — тревожно спросил Федя.
      — Побоится небось при деде... — Павел всматривался вперёд. — А ты иди сзади, отстань шагов на десять.
      Он медленно приближался к старику.
      — Набрали ягод, внучек? — голос деда сипловатый, ласковый.
      — Ага!
      — Ну-ка, покажь... Хватит на деда дуться-то...
      Павел обрадованно заулыбался, снял с плеча мешок.
      — Да ведь я не дуюсь, дедуня. Смотри, какая клюква. Крупная!
      Он открыл мешок, поднял на деда глаза и отшатнулся: серое лицо
      старика было искажено ненавистью.
      — Дедуня... пусти руку... больно...
      Тут мальчик увидел блеснувший перед глазами нож, рванулся, закричал:
      — Федя, братка, беги! Беги, братка!
      Поразительно, что этот мальчик в самую страшную минуту своей жизни, за несколько секунд до смерти, подумал не о себе.
      Федя побежал. Данила тремя прыжками догнал его...
      На третий день искать братьев пошла в лес вся деревня.
      Шли цепью, шумя кустами и ветками, тревожно перекликаясь.
      Тихо и пусто в жёлтом, осеннем лесу.
      Где-то завыла охотничья собака. Задыхаясь, все бежали на этот страшный, протяжный вой, раздвигая кусты. Вот...
      Мешок, рассыпанные ягоды. И кровь на жёлтых листьях.
      Павел лежал на них, разбросив руки. В отдалении, зарывшись лицом в валежник, лежал маленький Федя.
      В суровом молчании несли люди в Герасимовку тела убитых. И только одна девочка в красном галстуке плакала навзрыд и кричала:
      — Это Данилка!.. Он всегда Паше проходу не давал!..
      Пошли с обыском в избу деда Серёги, нашли под крыльцом нож и Данилкину рубашку в крови.
      — Не я это!.. — заикаясь, завопил Данила. — Дед Серёга и Арсений Игнатьевич научили... Арсений Игнатьевич деньги обещал дать...
      Привели бледного Кулуканова. Одёргивая дрожащими руками поддёвку и презрительно глядя на деда и Данилу, Кулуканов проговорил в тишине:
      — Не так сработали... Нужно было бы в болото под колоду... Тогда бы ворону костей не сыскать!
      ...Целую неделю шёл снег, заметая лес и деревню.
      Ветер стучал калиткой, шипел в трубе. Татьяна не слышала его. Металась в постели, и губы шептали в бреду:
      — Дети... Паша... Федя...
      У постели по очереди дежурили соседки, ухаживали за Романом. В избе было тепло, пахло лекарством.
      Наконец Татьяна открыла глаза. Над ней кто-то заботливо склонялся, укутывая одеялом. Она приподняла голову, спросила:
      — Какой месяц?
      — Декабрь.
      Она помолчала.
      — А что... сделали тем?.. Убийцам?..
      — Их больше нет, Таня...
      Татьяна встала, прошла по избе. Роман спал, посапывая.
      Она подошла к окну, за которым голубел в сумерках снег. Наискось от окна стоит высокий дом с резными воротами. Там жил Кулуканов.
      Татьяна всматривалась затуманенными глазами в красную вывеску над воротами, разбирала по слогам:
      «Правление колхоза имени Павлика Морозова».
      Глаза заволокло темнотой, не вскрикнув, она тяжело упала на пол.
      В январе ей стало лучше. И однажды в яркий морозный день к ней пришли школьники. Они входили в избу, окружённые холодом и паром, тихие и торжественные.
      Среди них стояла учительница, молоденькая, ласковая, взволнованная.
      Один из мальчиков приблизился к матери и, глотнув воздуха, тихо проговорил:
      — Тётя Таня... Мы... мы... это самое...
      Больше он ничего не мог сказать...
      Потом заговорила Зоя Александровна. Торопясь и сбиваясь, учительница рассказала о том, что дорогое имя пионера Павлика Морозова стало известно всей стране и что Советское правительство постановило соорудить ему памятник в Москве. И она, мать, не осталась забытой в своём горе, правительство назначило ей пожизненную персональную пенсию. А комсомольцы Крыма предлагают ей поселиться в солнечном Крыму, чтобы поправить своё здоровье.
      Мать не слышала её слов. Она смотрела в озабоченные и родные лица всех этих умолкнувших ребят, и ей вдруг захотелось прижать их всех к своему сердцу.
      Учительница, всё больше волнуясь, говорила о гордости за Герасимовку, в которой вырос такой отважный мальчик, о том, что миллионы советских ребят всегда будут стремиться быть такими же честными и преданными сынами Родины.
      Мать машинально повторила это слово:
      — Сынами...
      Она горячо задышала, сделала к ним шаг, протягивая дрожащие руки:
      — Ребятишки... Родные мои... Сыны мои...
      Юному герою, мужественному борцу за колхозную деревню Павлику Морозову поставлены памятники в Москве, на Красной Пресне, где был создан один из первых пионерских отрядов страны; в родном селе Герасимовке, вблизи Донской школы; вТруковском районе Ставропольского края.
     
      Имя отважного пионера занесено в Книгу почёта Всесоюзной пионерской организации им. В. И. Ленина.
     
      Многим пионерским отрядам, дружинам, школам, Домам пионеров, детским клубам, пионерским лагерям, улицам в городах нашей Родины присвоено имя Павлика Морозова.
      Постановлением Совета Министров РСФСР одному из кораблей Советского флота присвоено имя Павлика Морозова.