Сорок изыскателей
За берёзовыми книгами

DjVu

      Дорогие читатели!
      Перед вами в одной книге две повести писателя Сергея Михайловича Голицына — «Сорок изыскателей» и «За берёзовыми книгами».
      Кто такие изыскатели?
      Это те мальчики, те девочки, а также те взрослые, которые всё время что-то придумывают, изобретают, ищут — на земле, под землёй, на воде, под водой, в воздухе и даже в космосе.
      Обе повести — то весёлые, то грустные, то поэтичные...
      В первой — отряд пионеров-изыскателей во главе с автором этой книги, чудаком-доктором, ищет пропавший портрет девушки, написанный несомненно выдающимся, даже замечательным художником. Во второй повести тот же симпатичный чудаковатый доктор повёл другой отряд пионеров в туристский поход искать таинственные берёзовые книги.
      Найдут ли юные туристы портрет девушки-красавицы, нападут ли. хотя бы на след берёзовых книг, которые никто никогда не видел, — об этом вы узнаете, прочитав эти книги.
      «Нет отдыха прекраснее, здоровее, интереснее и привольнее, чем дальний пеший туристский поход», — пишет автор...
      Быть может, и вы, закрыв последнюю страницу этой книги, захотите стать неутомимыми изыскателями, отправиться в поход по стране, по нашим прекрасным городам, старым и новым, вдоль наших рек, то быстрых, го тихоструйных, по лугам, полям, горам и лесам...
      Напишите нам — понравились ли вам эти повести, интересно ли было их читать?
      Письма шлите по адресу. Москва, А-47, ул. Горького, 43. Дом детской книги.
     
     
     
     
      СОРОК ИЗЫСКАТЕЛЕЙ
      Повесть
     
     
      Глава первая
     
      КАКИЕ РОКОВЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ПРОИЗОШЛИ ИЗ-ЗА НЕПРОДУМАННОЙ ПОДМАЗКИ СКОВОРОДЫ
     
      Слово «изыскатель» я впервые услышал от своего сына Миши, ещё когда он учился в седьмом классе.
      Примчался он однажды из школы весь взъерошенный и, бросив книги на стол, радостно объявил нам, что хочет быть только изыскателем, и даже не просто изыскателем, а непременно геологом.
      Оказывается, в этот знаменательный день, с самого первого урока усевшись на задней парте, трое мальчишек с упоением читали книгу академика Ферсмана «Занимательная минералогия». Книга эта бесповоротно решила Мишину судьбу. Он стал мечтать о путешествиях — в тайгу, в горы, в пустыми, в Арктику, в Антарктику и как будто даже в космическое пространство. В будущем собирался он открывать новые месторождения нефти и газа, свинца и урана, угля и железа. А пока по выходным дням осенью и весной, а летом чуть ли не каждый день ранним утром с двумя-тремя приятелями, надев рюкзак на плечи, отправлялся он на обследование подмосковных оврагов или каменоломен.
      Так начался тот период семейной жизни, который наша мама называла «периодом мук». Ведь, на самом деле, рюкзак, набитый камнями, весит тридцать килограммов. За год Миша ездил в экскурсии раз семьдесят. Трофеев у нас набралось полным-полно; пожалуй, ещё пол провалится. Под всеми кроватями, в книжном шкафу, на буфете, даже в моём письменном столе были запрятаны коробки и ящики, коробочки и ящички с камешками и камнями.
      Но не говорите Мише этих слов. С негодованием глянет он на вас своими серыми глазищами, тряхнёт растрёпанным чубом и обиженно пробасит: «Ну, папа, ну какие это камни! Это минералы». Или: «Это окаменелости».
      С виду ну самая обыкновенная булыга, а он повертит перед моим носом и пробасит: «Вот гранит из валуна, принесённого ледяным потоком в древнюю эпоху со Скандинавских гор» — или пинцетом подхватит кусочек известняка и покажет отпечаток на нём древней раковины.
      Уж на что я высокий, а Миша вырос чуть пониже дяди Стёпы. Посмотрит он на меня сверху вниз и начнёт настоящую лекцию. И объясняет он эдаким учительски-снисходительным тоном: дескать, хоть ты мне и папа, а всё-таки многого не знаешь.
      Позднее Миша всех взрослых и всех ребят стал разделять на изыскателей и на прочих. К изыскателям он относил тех, кто всё время что-то изобретает, что-то придумывает или мечтает разыскать новое, неизвестное, таинственное и ищет на земле, под землёй, на воде, под водой, в воздухе и даже в космосе. Вот изыскательские профессии — топографы, снимающие карты местности, гидрологи, изучающие реки, ботаники, зоологи и многие другие, и самые-самые интересные из них — геологи.
      Из разных прочих Миша специально выделил «тюфяков»: в этой группе очутились мальчишки сонливые, медлительные, ничем не интересующиеся, любители покушать.
      Девочек, всех безоговорочно, Миша обозвал «тюфячками». Впрочем, год спустя он мне как-то доверительно шепнул:
      — А знаешь, папа, и среди девчонок нет-нет да попадаются изыскательницы.
      А вот кого Миша откровенно считал тюфячкой, так это свою младшую сестру Соню. И хотя Соня целый день ищет то завалившийся за кровать чулок, то уроненную на пол тетрадь или «Арифметику», всё равно в изыскатели, по мнению Миши, ей не попасть никогда.
      Ещё наша соседка по квартире, Роза Петровна. Миша прозвал её Газелью, хотя она толстая и неповоротливая, как черепаха. Он говорит, что у неё взгляд умирающей газели. Когда он прибегает из школы и гремит по всей квартире, торопя маму с обедом, Роза Петровна устремляет на него томные и тоскливые, как осенний дождь, глаза и молчит. И сколько в этих глазах упрёка и обиды за резкий шум, за наводнение в ванной комнате, за громкие и длительные разговоры по телефону и даже за прошлогодние грехи!
      Газель систематически занимается изысканиями. Как отправится с утра по магазинам, так только к вечеру вернётся, усталая до последней степени. А что она там ищет? Только разную снедь, чтобы как можно вкуснее накормить себя и своего любимого супруга. Конечно, Газель самая настоящая тюфячка.
      Меня и маму Миша искренне уважает и любит, но я чувствую, что и нас он считает тюфяками.
      Ведь кто я такой? Обыкновенный детский врач. Каждый день я хожу в поликлинику, выслушиваю и мну больших и малых ребят, здоровых и больных, прописываю им лекарства, утешаю перепуганных родителей.
      А кто моя жена — наша мама? Просто домашняя хозяйка. Она ходит на рынок, готовит обед, штопает носки, стирает, ведёт нескончаемые беседы с Розой Петровной, и всё. Конечно, ничего изыскательского ни в ней, ни во мне нет.
      «Что бы эдакое придумать? — рассуждал я. — Изобрести, скажем, чудодейственное лекарство, моментально излечивающее насморк или расстроенный желудок?..» Увы, дальше мечтаний дело у меня не шло, и в изыскатели я безусловно не годился.
      Каждое лето мы выезжали на дачу. Я стремился так устроиться, чтобы дача была недалеко от станции, а станция — недалеко от Москвы. Миша целыми днями где-то пропадал со своим неизменным рюкзаком, а мы с мамой и Соней чинно прогуливались по улицам дачного посёлка меж раскрашенных заборчиков или садились под тощими сосенками на берегу илистого пруда. Соня любила купаться и барахталась вместе с оравой ребятишек в мутной воде на манер головастиков в высыхающей луже.
      А в этом году всё у нас пошло по-иному. Миша кончил школу и собирался поступать в геологоразведочный институт. Поэтому в апреле и мае он ездил за минералами и окаменелостями только раз в две недели, но зато притаскивал рюкзаки двойной тяжести, а однажды приволок раковину аммонита, изогнутую спиралью, величиной с колесо от детского велосипеда.
      И я и мама ругали Мишу:
      — Не смей ездить на экскурсии! Изволь заниматься с утра до вечера!
      Он, как нам казалось, покорно опускал свою кудлатую голову, а сам ранним утром потихоньку, когда мы ещё сняли, натягивал синие шаровары, хватал рюкзак, булку с колбасой и удирал за очередной добычей.
      Но в конце концов кончились его привольные деньки и на семейном совете мы решили:
      — Хватит! Никаких камней! Захотел держать экзамен в вуз, сиди и зубри.
      С Мишей оставалась мама — надо же его морально поддерживать, всячески утешать и подбадривать, а главное, кормить яйцами и сахаром. Роза Петровна надоумила: от яиц развивается память, а сахар укрепляет мозги.
      И Миша теперь уничтожал по десятку яиц в день, бухал по шесть кусков сахара в стакан чая и, плотно стиснув ладонями виски, с утра до вечера сидел над книгой. А мне пришлось думать, как провести свой отпуск вдвоём с Соней.
      Куда же поехать?
      — Поедешь — изволь наварить не менее двадцати килограммов варенья, намариновать, насушить, насолить грибов на всю зиму, — приказала наша хозяйственная мама.
      — Но я не очень умею, — нерешительно возразил я.
      — Нечего, нечего притворяться! Хозяйка поможет, — безапелляционно отрезала мама. — И Соню пора приучать. Каждое утро извольте отправляться в лес за грибами, за земляникой, малиной, брусникой, а вишню, клубнику, крыжовник, смородину, яблоки, груши, сливы покупайте на базаре.
      — Послушай, отец! — Миша поднял голову от книги. — Я тебе дам свой рюкзак, пожалуйста, полазай по оврагам, по карьерам, по крутым берегам рек, набери новые образцы минералов и окаменелостей.
      — Гм-м! Но ведь они очень тяжёлые! И потом, я могу сорваться с утёса, упасть в пропасть.
      — Ну, отец, какие под Москвой утёсы и пропасти! — Миша снисходительно посмотрел на меня.
      — Наберём камней, наберём! — воскликнула Соня. — Где папа не достанет, я залезу!
      — Возьмёшь мой геологический молоток, мой рюкзак, мои шаровары... и тогда, — добавил Миша и подмигнул нам, — и ты и Соня настоящими изыскателями заделаетесь.
      — Настоящими изыскателями? — переспросил я. — Если так, обещаю тебе, Миша, эти самые минералы и окаменелости достать. Поручение будет выполнено.
      «А собственно говоря, — подумал я, — собирание грибов и ягод по дремучим лесным трущобам и чащам, конечно, это тоже самое настоящее изыскательское занятие...»
      — Папа, изыскатели! Как это весело! — Соня даже захлопала в ладоши.
      Да, я ещё ничего не рассказал о моей Соне. Упомянул, что она невероятная растеряха и тюфячка, и всё. У неё две косы с голубыми ленточками, голубые глаза, крошечный, чуть вздёрнутый носик, она перешла в шестой класс, учится на четвёрки, любит покушать, за обедом уплетает по две тарелки супа и по три котлетки. Когда сидит за уроками, от усердия высовывает язык, в свободное время всё больше прыгает и смеётся. Впрочем, по секрету скажу — иногда и плачет...
      Куда же всё-таки поехать?
      — Поезжайте в Золотой Бор, — посоветовал мне муж Розы Петровны, старичок, историк-архивариус Иван Иванович, — По имеющимся у меня сведениям, это чудесное место — районный центр, изобилие вишен и яблок, достаточно широкая река. И учтите — от Москвы не столь далеко. И потом...
      Иван Иванович немного замялся. Он был пределикатнейший человек.
      — Говорите, говорите, не стесняйтесь, — поддержал я его.
      — Я хотел вам предварительно показать один любопытнейший документик. Разрешите, через пять минут я его принесу, — -сказал он и исчез.
      Уважаемый Иван Иванович был исключительно почтенный и культурный человек. Я с ним встречался каждое утро. Он ходил в пижаме, синей с белым, я — в красной с жёлтым. Я был худой и высокий, он — худой и совсем коротышка. За тщедушность, за малый рост Миша прозвал его Тычинкой.
      Каждое утро мы рассматривали вместе с почтенным Тычинкой градусник, висевший за кухонным окном.
      «Потеплело (или похолодало)», — объявлял Тычинка, протягивая мне свою узенькую розовую ручку, похожую на гусиную лапку, мягко улыбаясь сквозь толстые роговые очки и легонько покручивая чахлые былинки седых усов. «Потеплело (или похолодало)», — отвечал я, и мы расходились. Я шёл пить кофе к своей жене, он семенил к своей Розе пить овсяное толокно.
      Он был человек исключительно пунктуальный и всецело находился во власти привычки. Например, уже двадцать лет подряд он неизменно смотрел на градусник ровно в 8 часов 25 минут утра, ни на минуту не позднее, не раньше. На работу он всегда ходил пешком, по одним и тем же улицам, зимой и летом, в дождь и при солнце. Однажды на пути его маршрута снесли два маленьких деревянных дома и стали строить на их месте один большой каменный. Высокий временный забор загородил Тычинке дорогу, и Тычинка несколько месяцев чувствовал себя глубоко несчастным: ведь его путь удлинился на восемнадцать шагов...
      Тычинка вернулся ко мне не через пять, а через восемь минут. И в каком виде! Очки спустились на нос, подслеповатые глазки были широко открыты, руки подняты кверху и, кажется, даже седые волосы шевелились на макушке.
      Я понял — произошло нечто ужасное.
      — Вы помните, как мы вас угощали блинами? — закричал он трагическим голосом.
      — Помню, — удивлённо ответил я.
      Но, честное слово, я не видел в этом ничего ужасного. Два месяца назад, в день рождения Тычинки, я чуть не объелся божественными блинами, которые испекла уважаемая Роза Петровна. Я их тогда съел целых два десятка с паюсной икрой, с лососиной, с растопленным маслом, со сметаной, запил заветной настоечкой на тысячелистнике...
      — Всё погибло! — простонал Тычинка и упал в кресло. Я дал ему валерьянки.
      — Расскажите, что случилось?
      — Возьму себя в руки и попробую вам рассказать все подробности.
      Тычинка опрокинул вторую рюмку валерьянки, нервно протёр свои очки и начал более или менее спокойным голосом:
      — В нашем архиве примерно лет двенадцать назад состоял на службе один пожилой библиотекарь. Ах, какой был прекрасный человек! Всем интересовался, много ездил. Увы, он скончался ещё до войны. А лет за пять цо смерти ему пришлось побывать в Любце. Вы о таком городе слышали? Ровесник Москвы, там имеется много памятников архитектуры, свой кремль, не уступающий Московскому. А Золотой Бор находится в двадцати километрах от Любца.
      Вот я и хотел дать вам незначительное поручение... И всё погибло! — вновь простонал Тычинка.
      Я ему подал третью рюмку валерьянки.
      Тычинка выпил, вытер пот со лба и продолжал:
      — Проживал когда-то в Любце, в маленьком домике, некий гражданин, по слухам нелюдимый, сердитый и скупой. Направился наш библиотекарь к нему с целью выяснить, нельзя ли у сего гражданина купить старинные книги. Библиотекарь ошибся дверью и очутился в прескверном чулане, пропахшем мышами, и знаете, что он там обнаружил? На стене, между развалившимся шкафом и рассохшимися бочками, висел покрытый пылью портрет. Библиотекарь полой плаща смахнул пыль с полотна и увидел такое изумительное произведение искусства, что... одним словом, увидел девушку — красавицу с тёмными волосами, в сиреневом платье с кружевами. Он так и остолбенел. Портрет был написан несомненно выдающимся художником. Чёрные печальные глаза красавицы, знаете, горели эдаким вдохновенным огнём. Неожиданно выскочил хозяин, обругал библиотекаря, назвал чуть ли не вором и выгнал вон.
      — А кто же был художник? — спросил я.
      — Неизвестно. В том-то и дело, что неизвестно. — Тычинка болезненно сморщил ниточки бровей. — В правом нижнем углу портрета библиотекарь едва разобрал загадочную надпись: «Я не могу даже подписаться». Что значат эти слова? Какой в них смысл? И до сегодняшнего дня никто и понятия не имеет о существовании того портрета. Я всё собирался сам отправиться на поиски, но ведь я вообще никогда не любил передвигаться, а там началась война, а там я несколько постарел... И знаете, в чём самая трагедия? Ни фамилия сего хранителя, ни его адрес также неизвестны. — Тычинка в отчаянии всплеснул крохотными ладошками. — Тогда наш библиотекарь начертил, как пройти от базарной площади к тому дому. Я этот план как зеницу ока берёг в одной книге. Сейчас я нашёл эту книгу, перелистал её — плана нет. Я спросил Розу. И что же выяснилось? Тогда, перед моим днём рождения, она решила произвести генеральную уборку, стала вытирать пыль на книжных полках, а после уборки затеяла печь блины. И такое несчастье, такое несчастье! Она накрутила этот драгоценный документ на палочку для подмазки сковороды. Только одно сохранилось в моей памяти: тот дом стоит на одной из окраин города, но на какой окраине, восточной или западной, северной или южной, простите, позабыл. Впрочем, я полагаю, Любец — город небольшой, вы и так найдёте.
      Вспомнились мне глаза умирающей Газели, сиречь супруги уважаемого Тычинки.
      «Чтоб ей пусто было!» — отругал я про себя Розу.
      — Да кто же подмазывает сковороду бумажкой? — громко спросил я Тычинку.
      — Да план-то был вычерчен не на бумажке, а на первосортной полотняной кальке, Она её сперва в кипятке выстирала, а уж потом накрутила на палочку! — жалобно воскликнул тот.
      «А ведь поиски портрета, — подумал я, — тоже очень заманчивое и самое настоящее изыскательское занятие».
      — Уважаемый Иван Иванович, успокойтесь, пожалуйста. Обещаю вам сделать всё возможное и всё невозможное и попытаться таинственный портрет разыскать даже и без вашего плана, — торжественно произнёс я.
     
      Глава вторая
      МОЖНО ЛИ УБИТЬ СРАЗУ ТРЁХ ЗАЙЦЕВ?
     
      Дней через десять я и Соня уже катили в поезде, собираясь прожить в Золотом Бору до конца моего отпуска.
      Из трёх изыскательских поручений, которые мы намеревались выполнить, самое главное было, конечно, поиски портрета.
      — Грибов, ягод насобирать — пустяки какие! — рассуждали мы с Соней. — Побывать раза два-три в лесу, и всё. Камни? Вряд ли это так уж трудно по оврагам лазить! А вот портрет...
      Поезд миновал дачные места. Берёзовые и сосновые леса мелькали за окном, а я всё думал и думал о портрете, и, признаться, робость начала меня охватывать. Не слишком ли трудную задачу я взял на себя? Ну, приедем — увидим.
      Вещей у нас было великое множество; мы завалили ими обе третьи полки да ещё под лавку засунули два чемодана, рюкзак с сахаром, тюк с кастрюлями и стеклянными банками.
      Геологический молоток с виду похож на обыкновенный, только ручка у него длинная, как у лопаты, ни в один тюк он не влез, и Соня держала его просто в руках.
      Соседка-пассажирка, нахохлившаяся, сердитая старушка, тяжело вздохнула:
      — Было время — девочки в кукол играли, а теперь вон гвозди надумали заколачивать.
      Соня загадочно на меня посмотрела и подмигнула: дескать, знаем мы, зачем везём молоток.
      Я разговорился с этой соседкой, сказал, что мы едем в Золотой Бор, на дачу. Едва она услышала мои слова, как подпрыгнула на скамейке и в один миг превратилась в улыбающуюся, кругленькую, румяную старушку.
      — Милые вы мои, да ведь Я родилась в Золотом Бору, всю жизнь там прожила!
      А через три остановки мы уже договорились, что я сниму в её доме на лето комнату. По многим неуловимым признакам я чувствовал: эта уютная бывшая сердитая старушка должна замечательно готовить обед, а ещё лучше — варить варенье, сушить, мариновать и солить грибы.
      Но, на беду нашу, когда мы приехали в Золотой Бор и ввалились со всеми вещами во вновь снятую квартиру, хозяйку мою ждало письмо.
      В колхозе, за сорок километров, выходила замуж какая-то золовкина падчерица, и хозяйка должна была ехать туда на целых две недели — шить приданое, печь пироги, варить и жарить прочие яства и, наконец, петь, плясать и пировать на свадьбе.
      Ухаживать за нами взялся хозяин.
      В жизни я не видел такого угрюмого, необщительного человека. Он всегда молчал, когда же хотел что-то сказать, сперва долго кряхтел и кашлял, а потом кидал две-три отрывистые фразы. Вид у него был одичалый и растерзанный. Его лохматая борода напоминала свалявшуюся конскую чёлку, а густые, низко нависшие брови — две зубные щётки.
      Весь день он копался в своём саду. Что он там делал, мы не знали: заходить туда нам не разрешалось. Впрочем, однажды сквозь дощатый забор Соня подглядела: яблони, вишни, сливы, груши были увешаны спелыми и неспелыми плодами. Каждое утро на завтрак хозяин молча ставил перед нами полную миску с фруктами.
      — Неплохо бы нам заняться варкой варенья, — предложил я хозяину.
      — Дров нету, посуда на свадьбу уехала, и сам не мастак, — уныло ответил тот.
      — Придётся самим организовать походы за ягодами, за грибами, — вздохнул я.
      Сперва пошли мы с Соней за земляникой, набрали два стакана, нам захотелось пить, и мы всю добычу съели. Позднее поспела малина, но от малины сразу же пришлось отказаться, хотя росла она, как выражался хозяин, «тысячной россыпью», за семь километров, в каком-то «Кузькином враге», пополам с крапивой; к тому же там водились гадюки, а лет двести назад прятались разбойники во главе с атаманом Кузькой.
      Отправились мы за грибами, набрали штук двадцать сыроежек да несколько червивых подберёзовиков, попали в болото, промочили ноги, вдобавок пошёл дождь, и мы пришли домой мокрые и сердитые.
      Решили ждать возвращения хозяйки со свадьбы и тогда закупить все ягоды, фрукты и грибы просто на базаре и выполнить мамино поручение, хотя и неизыскательским способом.
      С Мишиным поручением тоже ничего не выходило. Прослышал я о каких-то карьерах за пять километров; возможно, там были и окаменелости, и редкие минералы... Но ведь это такая даль! А жара — как в пустыне! Да и груз будет, конечно, тяжеленный!..
      Оставалось третье поручение — разыскать таинственный портрет.
      Я, признаться, каждый день думал о портрете, но совершенно не знал, как приступить к его поискам.
      — Скажите, где останавливается любецкий автобус? — решился я наконец спросить хозяина.
      — А туда автобус не ходит.
      — А как же нам добираться?
      — Голосуйте.
      — То есть как это — голосуйте?
      — А так. Идите к рынку, оттуда — на шоссе, поднимайте руку, шофёр затормозит, лезьте в кузов и поезжайте. Хороший город, старинный, моя родина. Много обид претерпел, пришлось уехать.
      Очевидно, никогда в жизни мой хозяин не произносил столь длинного монолога. Насчёт обид спросить его я постеснялся, а это голосование мне совсем не понравилось.
      — А если шофёр мимо проедет?
      — Другого дожидайтесь.
      — И что же, так до вечера то поднимать, то опускать руку? Ну нет! Я детский врач, человек самолюбивый... К тому же в кузове трясёт, на дороге пыль ужасающая...
      Я отказался и от третьего изыскательского поручения...
      Должен признаться, мы с Соней заскучали. Подруг она так и не нашла. Два раза в день ходили мы с ней на реку; она купалась, я же предпочитал греться на бережку. Вода была чересчур холодная, да ещё, того и гляди, на острый камень наткнёшься...
      А река? Полноводная, спокойная, словно вся в серебряных рыбьих чешуйках, она текла медленно, окаймляя широкой, блистающей на солнце дугой зелёный заливной луг; на середине дуги луг отступал, сменяясь ярко-жёлтой песчаной полосой — пляжем.
      На противоположном берегу реки в ольховых кустах чуть виднелось устье маленького ручейка. Слева от ручья по горе спускался к реке тёмный сосновый бор, а справа, за узкой полосой зелёного луга, вытянулась весёлая деревенька, вся в яблоневых садах.
      Наш берег раскинулся широким цветущим заливным лугом. Трава была даже выше Сони. Позади заливного луга едва выступали из-за яблоневых садов золотоборские дома, дальше выстроились кирпичные корпуса текстильной фабрики...
      Теперь Золотой Бор — Московской области, а раньше тут, как выражался мой угрюмый хозяин, «петух на три губернии пел». И эта широкая река, и маленький ручеёк были губернскими границами.
      Прошло полмесяца, и мы успели привыкнуть и к сосновому бору, и к лугу, и к реке...
      Однажды, когда я шёл вместе с Соней на пляж купаться, меня заинтересовала не река, заливая солнцем, а хохлатая белая курица, с громким кудахтаньем беспокойно бегавшая вдоль берега. Оказывается, её Детки — жёлтые утята, — к великому ужасу мамаши, весело ныряли и плавали в зарослях камыша.
      Но для Сони даже курица с утятами не представляла никакого интереса... И вдруг Сонины глаза оживились. Я обернулся. К нам приближалось человек тридцать загорелых голоногих мальчиков и девочек. Сзади шагала хмурая пожилая женщина в очках на длинном крючковатом носу, а за ней шла белокурая высокая тоненькая девушка в голубом платье.
      Мальчики, завидев реку, вдруг закричали, засвистали и побежали, девочки — за ними.
      — Дети, тише! Куда вы торопитесь? — рассердилась женщина в очках и сама заторопилась, спотыкаясь о кочки.
      Девушка в голубом побежала наперерез.
      — Не сметь купаться! Не сметь купаться! Сперва занятия! — закричала девушка и принялась ловить и хватать ребят за рукава рубашек.
      Громкие голоса смолкли. Кое-как девушке удалось собрать всех ребят в кучу, но садиться на траву никому не хотелось, все сбились вместе, словно куры под дождём.
      Тут подоспела руководительница. Я услышал, что ребята её звали Магдалиной Харитоновной.
      — Итак, дети, сегодня мы займёмся речной фауной, теми мелкими существами, которые...
      Голос руководительницы напоминал звук пилы, распиливающей сучковатое полено. Соня подошла вплотную.
      — В нашей реке водятся разнообразные ракообразные... — тянула Магдалина Харитоновна.
      А день был такой жаркий, солнце так ярко светило, серебряная речная гладь так заманчиво искрилась на солнце!..
      Соня уныло вздохнула, но вдруг в глазах её заплясали лукавые огоньки.
      Она быстро завязала косы вокруг головы, в один миг скинула тапочки, платьице и в одном купальнике — бултых в воду.
      Увидев в реке девочку, два совершенно одинаковых чёрненьких востроносеньких мальчугана, очевидно приняв её за свою, также прыгнули в воду.
      И не успела Магдалина Харитоновна опомниться, как все ребята очутились в воде и, хохоча и визжа, забарахтались и запрыгали там.
      Девушка усмехнулась, в её больших серых глазах блеснул такой же лукавый огонёк, как у Сони; она неторопливо сняла своё голубое платье и в одном купальнике вприпрыжку тоже побежала к реке.
      Магдалина Харитоновна забегала вдоль берега, совсем как та белая курица, которую мы встретили по дороге на пляж. Даже мочалистые серые пряди её волос, перетянутые сеткой, торчали на лбу, словно куриный хохолок.
      Сзади неё важно вышагивал длинноногий мальчуган, белобрысый и тощий, похожий на ощипанного индюшонка.
      Вдруг Магдалина Харитоновна накинулась на меня, возбуждённо размахивая руками:
      — Полюбуйтесь, какие дети недисциплинированные! Срывают мероприятия Дома пионеров! Сегодня по плану назначено ознакомление с речной фауной, а потом, после занятий, — пожалуйста, купайтесь! И то это я на свой риск. Вам известно: согласно последней инструкции, одновременно разрешается залезать в воду пяти ребятам. И только на пять минут. Остальные извольте сидеть на берегу и ждать своей очереди. Единственный примерный мальчик — это Володечка, — добавила она и вздохнула.
      Белобрысый Индюшонок кротко поджал губы и тихо прошептал:
      — А Витька Большой к тому берегу махнул.
      — Я совершенно бессильна что-либо сделать! Более непослушных детей в жизни не встречала! — рассердилась Магдалина Харитоновна. — Ну, да там Люся, она примет меры к спасению утопающих.
      — Возможно, надо было наоборот, — заметил я, — сперва купание, а потом ознакомление с речной фауной.
      — Утверждённый план следует выполнять точно, — отрубила Магдалина Харитоновна. — Например, в прошлый понедельник у нас проводился «поход военизированный» в лес, в будущую среду намечен «поход краеведческий» в Любец.
      — Вы собираетесь в Любец? Пешком? У вас настоящий туристский поход? — воскликнул я. — А нельзя ли мне с моей дочерью присоединиться к вам?
      — А вы кто такой? — строго спросила она меня.
      — Я детский врач из Москвы, провожу здесь отпуск.
      — М-м-м... такой важный вопрос я не уполномочена решать самостоятельно. Но, доктор, не беспокойтесь. Я устрою, для вас я всё устрою. Я переговорю с директором Дома пионеров. — Впервые она улыбнулась и схватила меня за рукав. — Вы для нас будете исключительно полезны. В настоящий момент медобслуживание наших походов осуществляется малоквалифицированными силами... Что собой представляет Люся, наша пионервожатая? — кивнула Магдалина Харитоновна на девушку, чья голова в белой шапочке едва виднелась в реке возле того берега. — Легкомысленная девчонка, и больше ничего. Вы знаете, в дороге могут произойти всевозможные травмы, несчастные случаи, вывихи, переломы, солнечные удары, удушения, утопления, обморожения, отравления, укусы ядовитых змей... Я поразился:
      — И такие происшествия случаются в туристских походах? А я полагал — самое большое, если кто пятку наколет.
      — Вам будет поручено носить аптечку «большой набор», десять килограммов.
      — С удовольствием, — ответил я и закашлялся.
      — А сколько вашей дочери лет?
      — Двенадцать с половиной.
      Улыбка моментально исчезла с лица Магдалины Харитоновны.
      — Тогда ничего не выйдет. Ваша дочь относится к пионерам среднего школьного возраста, а в походах на двадцать километров разрешается участвовать пионерам только старшего школьного возраста — от тринадцати лет и старше.
      Ребята между тем, вдосталь накупавшись, выпрыгивали один за другим из воды и подбегали к нам мокрые, все в пупырышках, с горящими глазами. Последней выскочила Люся, такая же смеющаяся и возбуждённая, как они все.
      — Да посмотрите, какая моя дочь большая, рослая! Она выше многих из ваших.
      — Ничего не могу поделать. Инструкция запрещает. Впрочем, если директор Дома пионеров в виде исключения... Вы приходите, приходите обязательно сегодня вечером, — добавила она. — Состоится предпоходное расширенное организационное совещание. Я поддержу вашу просьбу. Я всегда чувствую к врачам особенную симпатию, — вновь улыбнулась она и вдруг резко повернула голову в сторону ребят: — Как вам не стыдно! Прервали занятия! Стать в круг, и слушать внимательно.
      Ребячьи глаза сразу погрустнели, а Люся вздохнула неестественно громко.
      — Папа, пойдём, — шепнула мне Соня.
      И мы пошли по тропинке через скошенный луг. И долго ещё ветерок доносил скрипучий голос Магдалины Харитоновны.
     
      Глава третья
      В ПОХОД! В ПОХОД! В ПОХОД!
     
      Я с интересом разглядывал вышитые полотенца и платочки, коллекции бабочек и жуков в ящиках, засушенные растения, разноцветные изделия из фанеры и картона, склеенные или выпиленные. Всё это было развешано по стенам, расставлено в шкафах и на полках.
      Вошла высокая, худощавая женщина средних лет.
      Бывают такие очень хорошие люди. С первой встречи мне показалось, что мы с ней знакомы давным-давно.
      Елена Ивановна, директор Золотоборского дома пионеров, поминутно поправляя густые чёрные волосы и приветливо улыбаясь одними большими чёрными глазами, протянула мне тонкую белую руку и тут же разрешила все мои недоумённые вопросы: и я и моя Соня стали полноправными участниками самого настоящего туристского похода в Любец. Елена Ивановна села в конце стола на председательское место.
      — Дети, тише! — строго сказала она. Её резко очерченные прямые брови, её тонкие губы серьёзно сжались.
      Я сел в уголке. Соня конфузливо спряталась за меня. Не очень приятно сидеть, когда на тебя смотрит столько народу: тебя изучают, возможно, выискивают в тебе что-либо смешное. Я изредка поднимал глаза, оглядывал то светлые, то тёмные ребячьи головы; узнал того примерного белобрысого Индюшонка — Володю, что сидел сейчас возле Магдалины Харитоновны, заметил двух чёрненьких, совершенно одинаковых востроносых мальчиков, очевидно близнецов. Они сидели вдвоём на одном стуле и беспрерывно толкались.
      Первый вопрос был о снаряжении похода. Елена Ивановна спросила, сколько можно достать рюкзаков.
      Раньше я надевал на спину рюкзак только во время походов на Тишинский рынок за картошкой, и то в последние годы меня заменил Миша.
      Однако сюда, в Золотой Бор, я привёз целых три рюкзака, в том числе Мишин геологический, с шестью карманами и резиновой надувной подушечкой, поэтому мне было чем похвастать. Несколько рюкзаков имелось в Доме пионеров, остальные взялись достать ребята. На дорогу решили купить пшённые концентраты, сухой кисель. В самом Любце рассчитывали обедать и пить чай в столовой. Каждый из ребят должен был взять по пять яиц, сахар, соль, хлеб, кружку, ложку, миску, одеяло. Двоим ребятам поручили захватить вёдра. Правда, таскать вёдра будет очень скучно, но что поделаешь — несите по очереди. Мне доверили аптечку «малый набор», весом, к счастью, всего в три килограмма. Мальчики обещали взять ножи, два топора, девочки — нитки, иголки. Так как днём было слишком жарко, решили двинуться в поход в шесть часов вечера.
      — Ночевать самое лучшее в деревне, в помещении школы, — заявила Магдалина Харитоновна.
      — А давайте просто в лесу, под кустами. Сделаем шалаши из ольховых веток, — предложила Люся.
      — В шалашах! Ура! — радостно воскликнул один из мальчиков.
      — Да, да, в шалашах! — подхватили другие.
      «В лесу, в шалашах?» — Я недоверчиво поморщился, но промолчал.
      — Очень хорошо, пусть ночуют в лесу, — .мягко улыбаясь, сказала Елена Ивановна.
      Люся предложила распределить между ребятами различные обязанности. Три девочки и два мальчика вызвались быть кашеварами, у иных мальчиков были удочки, их назначили рыболовами. Двум девочкам дали карту местности, на которой они должны были чертить линию маршрута и вести глазомерную съёмку окрестностей. Этих девочек назвали топографами. Володя, имевший фотоаппарат, был назначен фотографом. Далее в списке стояли портнихи, санитары, жилищники и костровые...
      — А кто из вас хочет быть писателем? — спросила- Магдалина Харитоновна, улыбаясь, и торжественно положила на стол изящный голубенький альбом.
      Позднее я узнал, что Магдалина Харитоновна, оказывается, пишет в педагогический журнал интереснейший научный труд: «Восприятие детьми окружающей действительности», сокращённо — ВДОД, и в качестве материалов для этого самого труда ей очень нужны подлинные ребячьи туристские дневники. , — Я хочу вести дневник! — вскочил один из близнецов.
      — И я! — вскочил другой.
      Ещё кто-то из мальчиков и девочек, в том числе и Соня, тоже пожелали быть «писателями».
      — Ну что же, — примирила их всех Елена Ивановна, — летопись похода ведите по очереди.
      Надо же наконец выступить и мне.
      Я встал и, немножко волнуясь, начал рассказывать об изыскателях — какие они смелые, предприимчивые люди, всем интересуются, не боятся никаких трудностей, помогают другим, и главное, ищут что-нибудь очень интересное на земле, под землёй, на воде, под водой и в воздухе. Упомянул я и о тюфяках.
      Кажется, я говорил убедительно и горячо. Все повернули головы и внимательно меня слушали.
      Сердце моё радостно стукнуло: ага, ребята и меня принимают за изыскателя, и Соню тоже. Очень хорошо! Пускай принимают. Я перешёл к своим изыскательским поручениям, впрочем, о грибах и о варенье предпочёл не упоминать.
      Я заговорил о геологии. Рассказал, как мой Миша раньше притаскивал тяжеленные рюкзаки добычи, а этим летом вынужден томиться в нашей московской квартире. Под конец я попросил помочь набрать рюкзачка два камешков.
      — Мы шесть рюкзаков, добудем! — воскликнул чёрненький мальчик.
      — Сказал — шесть! Десять! Двенадцать! — перебил другой близнец.
      — Действительно, — поддержала Магдалина Харитонов-на, — «Справочник туриста» настоятельно рекомендует сбор геологических образцов. Вот и чертёж молотка прилагается. Геология войдёт в план наших краеведческих экскурсий. Однако я считаю — мы должны в первую очередь составить коллекцию для своего уголка природы, возможно вторые экземпляры...
      — Да нет, мне бы только немножечко, — робко попросил я.
      — Послушайте, — сказала Елена Ивановна, — я уверена, камней хватит на целую автомашину. Пожалуйста, не спорьте!
      Тогда я перешёл к своему самому заветному изыскательскому поручению. Рассказал, как на Урале незадолго до войны нашли исчезнувшую полтораста лет назад картину великого итальянского художника Рафаэля, состоявшую из двух досок, причём одной из досок прикрывали кадушку с солёными огурцами, а другая валялась где-то на чердаке. Потом стал- рассказывать о портрете девушки в сиреневом платье с кружевами, запрятанном где-то в Любце. Этот портрет, правда, был написан на холсте и для прикрывания кадушки не годился, но его могли изгрызть мыши, ему грозила гибель от сырости. Конечно, нужно его разыскать во что бы то ни стало. Возможно, это тоже выдающееся произведение искусства. И наконец, что значат эти непонятные слова на портрете: «Я даже не могу подписаться»?
      — Всё враки, — объявил примерный Индюшонок.
      — Ты, Володька, тюфяк, потому так и говоришь! — отрезала Люся.
      — Я не вижу тут каких-либо познавательных моментов, но, если эти поиски не будут мешать проведению наших основных запланированных мероприятий... — начала было Магдалина Харитоновна бесстрастным голосом.
      Люся тряхнула своими светлыми волосами, её щёки вспыхнули от возбуждения.
      — Магдалина Харитоновна, да неужели вы...
      Елена Ивановна положила свою руку Люсе на плечо.
      — Тише, тише, дорогая, успокойся, — мягко сказала она.
      И Люся и Магдалина Харитоновна разом смолкли.
      Тут вскочил высокий белокурый мальчик с серьёзной морщинкой на лбу, с большими серьёзными серыми глазами. Тоном строгого учителя-экзаменатора он стал меня допрашивать:
      — Интересная история!.. А скажите, очень давно написан портрет? А каких он размеров? А кто была эта девушка?-А кто был художник?
      На все эти вопросы я вынужден был жалобно отвечать: не знаю. Я чувствовал — вот-вот получу двойку.
      — Что ж, товарищи, — заключил экзаменатор и сдвинул свои мохнатые брови, — я читал, в Египте столько лет искали гробницу одного фараона и в конце концов нашли. Вообще-то гражданин доктор маловато нам рассказал, а всё-таки наш отряд... — Мальчик посмотрел сперва на меня, потом оглядел всех ребят, задорно им подмигнул. — Одним словом, будем искать портрет! — воскликнул он звонким голосом.
      — В такие дебри сунемся, — подхватил один из чёрненьких мальчиков, — большим ни в жизнь не добраться, а портрет найдём!
     
      Глава четвёртая
      ПЕРВЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ, ПЕРВЫЕ ТРУДНОСТИ
     
      Шесть часов вечера. Мальчики и девочки, все в тюбетейках и треуголках, сложенных из газет, в синих шароварах, чинно сидели со своими туго набитыми рюкзаками на скамейках перед Домом пионеров. Только моя Соня была в коротком розовом платьице, с голыми коленками.
      Мальчики и девочки с почтением оглядывали меня. В Мишиных шароварах, в соломенной широкополой шляпе, с громадным рюкзаком, из которого торчала ручка геологического молотка, я, очевидно, смахивал на бывалого изыскателя-путешественника.
      Самый маленький турист, худенький, костлявый, загорелый, черноглазый, с лицом, руками и ногами цвета калёного ореха, подскочил ко мне:
      — Дяденька, пожалуйста, давайте рюкзаками поменяемся. Я — ваш, вы — мой. — Он ласково погладил мою шестикарманную гордость. — Знаменитый рюкзачище! С ним вы по всему свету путешествовали? Да? Вы нам потом расскажете?
      — Что ж, давай поменяемся, — ответил я, сделав вид, что не расслышал его вопроса о моих путешествиях.
      «Только аптекарский ящик ему, пожалуй, тяжеловат будет»,-.-подумал я, вынул его и переложил в рюкзак загорелого черноглазки.
      У многих мальчиков я заметил геологические молотки. Собственно, по-настоящему геологическими у них оказались только ручки необыкновенной длины, иногда даже длиннее их владельцев, а сами молотки были такие, какие удалось стащить из дому: или плотничьи с рогатыми гвоздодёрами, или сапожные с широкой шляпкой. Мальчики ловко размахивали молотками, точно играли в крокет.
      Люся носилась взад и вперёд. Магдалина Харитоновна шипела на Люсю, та отвечала ей шёпотом и, кажется, не очень почтительно. Наконец всё было готово, всё, наверное, в третий раз пересчитано. Люся дала команду строиться.
      — Первый! Второй! Третий! Четвёртый... — выкрикивали вставшие в шеренгу ребята.
      Люся отдала салют Елене Ивановне и отчеканила:
      — Товарищ директор, отряд пионеров Золотоборского дома пионеров в количестве двадцати семи человек выстроен. Прикажете начать поход?
      Елена Ивановна только улыбнулась и молча уступила место Магдалине Харитоновне. Та очень долго и очень скучно толковала о том, что надо слушаться взрослых, не бегать, быть осторожными, не баловаться, не объедаться, не купаться, не драться, громко не смеяться, сырой воды не пить, зелёных ягод не есть и ещё штук пятнадцать разных противных «не».
      Но ребячьи глаза глядели совсем не на Магдалину Харитоновну, ребячьи локти незаметно подталкивали друг друга, а ноги никак не хотели стоять на месте. Люся потихоньку зевала в кулак.
      Примерный Володя-Индюшонок был фотограф; он вышел из строя, отбежал в сторону, затем стал приближаться, присел на корточки, прицелился, влез на забор, снова прицелился.
      — Да что ты, тюфяк эдакий! Скоро ли? — крикнула Люся.
      — Внимание, начинаю, — невозмутимо и важно произнёс Володя, — прошу не смеяться. Девочки, смотрите вверх.
      — Володька, если ты не начнёшь... Володя щёлкнул, отбежал, снова щёлкнул.
      Строем шли только по городским улицам, а как вышли на огороды, мальчики прибавили шагу и стали быстро от нас удаляться.
      /Магдалина Харитоновна кричала, размахивала руками, попыталась было догнать скороходов, но не сумела.
      — Всегда они так! — обиженно искала она у меня сочувствия. — В «Справочнике туриста» ясно указано: идти ровным, размеренным шагом, а видите, как они понеслись, и притом пружинящей походкой, которая строжайше воспрещена.
      Я понял мальчишечью тактику: сперва они шли очень быстро, чуть не бегом, потом садились на травку и заводили рассказы о капитане Немо, о трёх мушкетёрах, о Дерсу Узала, о Валерии Чкалове, о космонавтах и о многих других замечательных людях и изыскателях. Как только Магдалина Харитоновна к ним приближалась, они вскакивали и вновь исчезали за поворотом дороги.
      Шагать вместе с почтенной руководительницей мне скоро надоело, и я заторопился догнать мальчиков.
      Я всё время наблюдал за своими юными спутниками, но их было так много, что до самого конца всех наших путешествий я так и не выучил и половины их имён. Соня, к моему удивлению, уже успела познакомиться со всеми и сейчас весело болтала с новыми подругами.
      Как же их запомнить? Вот примерный Володя-фотограф. По правде говоря, мне было не совсем понятно, зачем он с нами увязался: шагал он надутый, сердито выпятив губы, нахмурив белесые брови, при каждом возгласе или смехе других пренебрежительно кривил губы, время от времени подбирался к Магдалине Харитоновне и что-то ей шептал. Ребята его сторонились и больше толкали, чем разговаривали с ним.
      Того любопытного высокого мальчика, что меня экзаменовал, звали Витя Большой. Видимо, он считался самым главным среди ребят. Остальные мальчики так и липли к нему, слушая его рассказы. А рассказы эти, верно, и на самом деле были очень занятны: нет-нет по мальчишечьей стайке перекатывался то звонкий смех, то удивлённые и восхищённые возгласы.
      Фамилия этого щуплого, костлявого, что тащил мой рюкзак, была Перцов. Ребята звали его не Витя, а просто Перец. Юркий, суетливый, с облупленным носом, закапанным веснушками, он изредка подбегал ко мне и, уставившись на меня своими чёрными бусинками глаз и приподняв бровки, задавал самые невероятные изыскательские или медицинские вопросы, вроде: «А на Северном полюсе вы сколько раз бывали?», «А что вы больше любите отрезать — ногу или руку?» К счастью, ответы его совершенно не интересовали. Он тут же мчался за бабочкой или залезал в болото, стараясь поймать какую-то водяную козявку. Просто шагать по дороге вместе со всеми остальными он, кажется, не умел.
      Впереди шли два черноволосых, черноглазых брата-близнеца, самые ловкие, самые быстроногие. Как я ни всматривался в них — они выглядели совершенно одинаковыми. Говорили, даже родной отец различает их только по цвету ремней на брюках. Одно мне в них не нравилось: они то и дело ссорились друг с другом.
      Вместе с нами в походе участвовала тоненькая, беленькая, хрупкая девочка Галя с огромными задумчивыми глазами и с огромным белым капроновым бантом на затылке. Эта Галя, так же как и мы, приехала из Москвы и приходилась племянницей двум чёрненьким близнецам. Кто понесёт Галин рюкзак — Женя или Гена? Кто починит оборвавшуюся тесёмку на Галиной туфельке — Гена или Женя? Да, причины для ссоры у обоих дядюшек возникали каждый час. Галя, как гордая красавица, поджимала губы и молча ждала, когда наконец один из соперников исполнит её желание.
      Моей Соне Галя очень понравилась, они шагали вместе, под руку. Соня что-то горячо рассказывала. Блестели её глаза, её зубы, её потный лоб, а растрёпанные локоны и розовое платьице развевались по ветру...
      Шедшие впереди мальчики вдруг остановились. Что ж, не в первый раз они поджидают остальных. Но почему они так вопросительно и внимательно глядят на меня? Я немного замедлил шаг.
      Витя Большой вразвалку пошёл мне навстречу.
      — Товарищ доктор, мальчишки хотят ваши рассказы послушать, — решительно сказал он и нахмурил свои густые брови.
      — И девочки тоже, — вставила Галя.
      — Сперва о полярных путешествиях, — обрадовался один из близнецов.
      — А потом о жарких странах, — подхватил другой.
      Я беспомощно оглянулся. Я был в плену. За мной наблюдало множество любознательных глаз. Даже Магдалина Харитоновна прищурилась и ждала. Только Соня, стоя сзади всех, разинув рот поглядывала на меня. Ей-то было отлично известно, что дальше подмосковных дач я никогда никуда не выезжал.
      — Знаете, разговор на ходу, — начал я заикаясь, — несколько неблагоприятно действует на дыхательные пути.
      — Дети, ну нельзя так назойливо, — поддержала меня милейшая Магдалина Харитоновна. — Вот устроимся на ночлег, тогда у костра...
      Настроение моё было сразу испорчено. Теперь я плёлся позади всех, понурив голову, силясь припомнить, что я читал в раннем детстве о знаменитых путешественниках.
      Мы шли по берегу реки. Уже начинало смеркаться. Увидев ключ холодной прозрачной воды, Люся предложила остановиться на ночлег.
      — Да, ты права, — согласилась Магдалина Харитоновна, — рекомендуется располагать лагерь возле источников.
      — Привал! Ночлег! — скомандовала Люся.
      Все остановились, с облегчением сбросили рюкзаки и принялись за работу.
      Костровыми были оба близнеца. Чуть слышно обмениваясь им одним понятными словечками, они быстро разожгли костёр. Им притаскивали сухие, выкинутые весенним паводком ветки, и скоро костёр запылал так жарко, что к нему невозможно было близко подойти.
      Кашеварами командовала Люся. Витя Большой и Витя Перец заранее, ещё до разжигания костра, забили в землю две рогатки и на перекинутой палке подвесили оба ведра с водой.
      Витя Большой важным, не допускающим возражений голосом предложил варить кашу каким-то аргентинским способом, о котором он вычитал у Майн Рида: сперва почти без воды, потом постепенно подливая воду.
      Люся терпеливо выслушала и рассмеялась;
      — Да ну тебя! Всё подгорит, да мало будет. Уйди! Витя Большой обиделся.
      — Люди опытнее тебя дают дельные советы, а ты не слушаешь! — пробормотал он и отошёл в сторону.
      Мальчики-рыбаки наладили удочки и скрылись в прибрежных кустах. Червей они запасли ещё дома и принесли в карманах.
      Девочки-«жилищницы» обламывали ольховые ветки, подтаскивали их к ближайшим кустам и ставили торчком в ряд, связывая макушки с растущими ветвями. Так получался уютный шалашик, внутри которого они расстилали еловые лапы и траву. Таких шалашей они понастроили пять штук.
      Соня и Галя отправились в кусты за ежевичными и малиновыми листьями. Уже темнело, и надо было спешить подготовить чайную заварку.
      Одним словом, всем нашлось дело. Только Володя-Индюшонок с фотоаппаратом на ремне гордо расхаживал между шалашами, засунув руки в карманы брюк, задрав кверху свой и без того курносый нос, и всех критиковал. Темнело, и сегодня фотографировать было уже поздно.
      — Картошку взяли? — спрашивала Люся.
      — Взяли! — хором ответили все, кроме меня и Сони.
      — Сахар взяли?
      — Взяли!
      — Хлеб взяли?
      — Взяли!
      — Лук взяли?
      Оказалось, только одна Галя принесла зелёный лук.
      — А у меня есть лавровый лист и чёрный перец, — радостно сообщила Магдалина Харитоновна.
      Я подумал: вот не догадался, надо было захватить хоть конфеток.
      Вода в обоих вёдрах закипела. В одно засыпали пшённый концентрат, в другое — сухой кисель. Витя Большой стал мешать кашу ольховой палкой-мешалкой с таким серьёзным видом, точно решал задачи.
      Тут выяснилось, что Галя и моя Соня забыли ложки. Да, так-таки и забыли; от смущения Галя поджала губки и скосила глаза на своих дядюшек, а Соня засмеялась.
      — Самое важное и забыли! — рассердилась Магдалина Харитоновна.
      Надо было действительно как можно скорее опустошить оба ведра, вымыть их и вновь поставить кипятить воду для чая, в одном ведре — из малиновых листьев, в другом — из ежевичных.
      — Эх, вы! — презрительно бросил Володя. — Только всех задерживаете!
      — С девчонками связаться — вечно одни недоразумении! — процедил Витя Большой.
      — Сейчас выручим! — крикнул Гена.
      Он подмигнул брату. Оба скатились к самой воде и стали там что-то искать.
      Пока все усаживались вокруг вёдер, наполненных жидкой пшённой кашей и киселём, а Люся разливала обед по кружкам, близнецы вновь вынырнули из-за кустов и с торжеством преподнесли девочкам ложки, да такие хорошенькие, что все моментально побросали свои алюминиевые и деревянные.
      Новые ложки были сделаны из половинок раковин; к заострённому концу каждой из них близнецы прикрепили по палочке, чуть расщепив её конец.
      — Нигде я о таких странных приспособлениях для еды не читала, — забеспокоилась Магдалина Харитоновна.
      — Перламутр из раковин не вреден, — робко возразил я. Кончилось тем, что все ребята, и Люся, и я стали есть пшённую кашу раковинными ложками. Одна Магдалина Харитоновна хмуро черпала алюминиевой.
      Все поужинали. Костёр догорал. Наступил черёд рыболовов похвастаться своей добычей. Не меньше полусотни уклеек, плотвичек, окуньков, ершей принесли они в двух связках.
      Все ножи, сколько их было, пошли в работу; разрезали рыбкам животы, насыпали внутрь соли и, не очищая чешуи, облепляли их мокрой глиной и закапывали в горячую золу — завтра на закуску.
      — Что за необычайный способ приготовления рыбы? — недоверчиво покосилась Магдалина Харитоновна.
      — А я ещё с детства знала, — ответила Люся.
      — Помнится, Робинзон именно так запекал рыбу, — неуверенно добавил я.
      Ночь наступила чёрная, тихая, тёплая, вода в реке была тоже чёрная, прибрежные кусты ещё чернее. Где-то у того берега плеснула большая рыба, где-то в кустах вспорхнула птичка, и снова воцарилась тишина. А вокруг костра сидели и лежали наши путешественники и пели песни.
      Сейчас все насытились, угомонились, петь перестанут, ещё, чего доброго, снова начнут ко мне приставать: «расскажите, расскажите о путешествиях». Я отошёл в сторону, в кусты. Отсюда, из моего убежища, при оранжевом мерцающем свете костра, на фоне полной темноты фигуры всех ребят, отбрасывающие призрачные, трепетные тени, напоминали таинственных изыскателей, ищущих несметные сокровища в недрах земли.
      «Приеду домой в Москву — расскажу Мише и Тычинке, как мы отправились за окаменелостями и минералами, как мы начали поиски портрета. Вот только от мамы нам попадёт: и я и Соня в первый раз в жизни ночуем в лесу, на голой земле».
      Неожиданно песня смолкла. Кое-кто из мальчиков и девочек встал. Они начали спорить, вертеть головами. Соня, предательница, указала пальцем в мою сторону. Ребята вскочили, побежали.
      — Пионеротряд желает выслушать ваш доклад о путешествиях, — твёрдо сказал Витя Большой, подойдя ко мне.
      — Айдате к костру, — затеребили меня оба близнеца.
      И вот меня уже подхватили, поволокли под руки. Я еле переступал ногами и шёл, словно к зубному врачу.
      Вдруг вдали за рекой что-то заворчало, словно какой-то великан загромыхал громадными железными листами. Вдалеке вспыхнула молния. Все вскочили. Несомненно приближалась гроза. Звёзд не стало видно. По кустам зашелестел ветер. Наступила такая темнота, как в погребе.
      Гроза в лесу ночью. Это очень страшно! И всё же я ликовал. Непогода меня спасла по крайней мере на целые сутки!
      — Как я была права! Как я доказывала, что ночевать нужно только в школе! — волновалась Магдалина Харитоновна. — Что нам теперь делать?
      — Что делать? — удивлённо переспросила Люся. — Прятаться надо. На горе ветвистые высокие ели, скорее туда!
      — Нет, нет, ни в коем случае! Под ёлками нельзя! «Справочник туриста»... там всё сказано... Надо что-то другое придумать, — стонала Магдалина Харитоновна.
      А молния сверкнула так ярко, гром ударил так близко! Ребята схватили рюкзаки, стеснились в кучку, ожидая наших распоряжений.
      Витя Большой выступил вперёд:
      — При дожде ковбои делают из одеял палатки. Сперва забивают два больших кола, потом по диагонали...
      — Уйди ты со своими ковбоями! — перебила его Люся. — Товарищи, за мной, бегом! — скомандовала она.
      И все помчались за ней в темноту, к невидимым ёлкам.
      Побежал и я, побежала и Магдалина Харитоновна. Витя Большой начал было пригибать толстые ветки, да тут грянул такой удар, что он всё побросал и заторопился нас догонять.
      Все уселись под густыми чёрными ёлками, закутавшись в одеяла, плотно прижавшись друг к другу. Я с тоской вспоминал наши уютные шалаши с мягкими хвойными матрацами. Гром ударял так оглушительно, будто небо раскалывалось на отдельные глыбы, громовые взрывы следовали один за другим. Но гроза была сухая, без дождя; только ветер поднялся холодный, порывистый; деревья тревожно качались и скрипели. Яркие вспышки молний поминутно освещали чёрный лес и настороженные ребячьи фигуры.
      Сперва все сидели молча, только близнецы опять поссорились — чьей курточкой накрыть дрожавшую Галю. В конце концов они помирились: один пожертвовал курточку Гале, другой — Соне.
      Дождь всё не начинался, упало только несколько крупных капель.
      — Володя, сюда! — позвала Люся. — Сфотографируй нас при свете молнии.
      — Володечка, где же ты? — крикнула Магдалина Харитоновна.
      Володя не откликался. Где же он? Куда пропал Индюшонок?
      — Володька! — закричали мальчики.
      — Да вот он!
      Его обнаружили при очередной вспышке молнии. Он спрятался с головой под одеяло и громко стучал зубами.
      — Володя, что с тобой?
      — Я, я... я домой хочу! — Голос у Володи был такой же плаксивый, как у Сони в прошлом году, когда она разбила куклу.
      Все дружно захохотали. Володька — такой хвастун и вдруг грозы испугался.
      — Эх, ты! Стыдно! — набросилась на него Люся. — А ещё хочешь быть кинооператором! Кинооператоры — настоящие изыскатели: они залезают к тиграм в клетки, фотографируют в тайге медведей, на воде крокодилов...
      Гроза стала удаляться. Молнии блистали всё реже, ветер стихал.
      — А знаете что? — весело воскликнула Люся и вскочила. — Дождя не будет. Идёмте в наши милые шалаши, и скорее спать, спать!
     
      Г лава пятая
      НАЧИНАЕТСЯ МНОГОТРУДНЫЙ ДЕНЬ!
     
      Есть в армии словечко, которое не слишком любят солдаты, особенно недавно призванные. Словечко это — «подъём». И любой старшина произносит его всегда с эдаким противным повышением голоса на три ноты, на звуке «ё-о-о».
      — Подъе-о-ом! — закричала Люся по-старшински над самым моим ухом в пять часов утра.
      Я высунул из-под одеяла нос, посмотрел: ребята шевелились, кое-кто тоже высовывал из-под одеяла то нос, то голые ноги и тут же прятал их обратно.
      Ах, как не хочется вставать!
      И плечу и ногам сразу сделалось так холодно, у меня затекла рука, покалывает в боку, я не выспался.
      — Подъё-о-ом! — закричала ещё раз Люся нарочно противным, гнусавым голосом. — Вставай, вставай скорее!
      Она подбегала к одному, к другому, толкала в плечо, дёргала за ногу, за косу...
      — И понесло меня на эти изыскания! — кряхтел я, поворачиваясь на другой бок.
      Я видел дивный сон. Мне только что приснился мой милый, идеально чистый врачебный кабинет. Я — в белом халате, в белой шапочке. Ребятишки испуганно и робко входят один за другим ко мне на приём. И в руках у меня не эта противная геологическая кувалда, а изящный никелированный медицинский молоточек невропатолога.
      Я открыл глаза и вместо ослепительного потолка своего врачебного кабинета сквозь еловые маковки увидел небо — безоблачное, далёкое, ни с чем не сравнимое в своей чистоте и синеве. Я тут же вскочил и оглянулся. Разве можно хныкать, когда утро такое чудесное! С реки поднимался тонкими струйками молочный пар. На хвойных еловых пальчиках блестели алмазы росы...
      Все вскакивали один за другим. И каждый из ребят сперва потягивался, потом поворачивал голову, улыбался восходившему солнцу и бежал к роднику умываться.
      Люся закричала:
      — Утренняя зарядка!
      Ребята в трусах и голубых майках побежали вдоль берега, потом остановились...
      Ёжась от утренней прохлады и позёвывая, Магдалина Харитоновна и я издали наблюдали, как юные туристы под командой Люси изгибались, выпрямлялись, приседали...
      Володя не делал зарядки: у него не ладилось с фотоаппаратом, он сидел на траве и с остервенением разбирал его.
      Физкультурники вернулись бегом к нам. Все уселись вокруг вчерашнего потухшего костра. Мы вытащили из золы печёную картошку и печёных рыбок. Глиняная скорлупа высохла, она легко разбивалась, чешуя оставалась в глине, а рыбу, правда остывшую, но сочную, чуть отдающую дымком, можно было есть.
      Недовольная Магдалина Харитоновна поморщилась и стала брезгливо отщипывать рыбку двумя пальцами.
      — Володя, будешь нас фотографировать? — спросил Витя Большой.
      Все захохотали.
      — - Да-а, — обиженно засопел Володя. — В прошлом году у моей бабушки молния козу убила.
      — Какой мальчишка трусишка! — потихоньку злорадствовала Соня. — А я ни капельки не испугалась грома.
      — Санитары, вычистить лагерь! — крикнула Люся. Бумажки, рыбьи кости тщательно собрали, закопали в самых густых кустах, а шалаши не стали разорять — будем ночевать тут на обратном пути. Спрятали в кустах вёдра, топоры, ещё кое-что лишнее.
      Тут со мной случилось несчастье. Во время ночного переполоха кто-то перевернул мой рюкзак, потом кто-то сел на него и раздавил аптекарский ящик «малый набор». Пробка из-под пузырька с касторовым маслом выскочила, густая жидкость испачкала бинты, превратила в кашу какие-то таблетки и тёмным жирным пятном растеклась по рюкзаку. Рюкзак был казённый, принадлежал Дому пионеров.
      — Мм-да, — ледяным тоном произнесла Магдалина Харитоновна.
      Я молча стоял перед нею, опустив глаза. Так стоял я перед своей учительницей географии тридцать лет назад, когда разорвал карту Австралии и Океании. Я чувствовал, что виноват кругом и нет мне оправдания.
      Ребята обступили нас и с интересом ждали, как это будут ругать не их, а большого дядю, да ещё доктора. Я заметил широко раскрытые испуганные глаза Сони. А в стороне, за кустами, спрятался главный виновник этой истории — ехида Витя Перец и строил мне оттуда рожи.
      Магдалина Харитоновна тяжко вздохнула и начала совершенно замороженным голосом:
      — Дети питались раковинами, питались глиной с этими рыбами, пили настой неизвестной травы. Чем будем лечить их животы? А главное, испорчено казённое имущество.
      — Ну, довольно, Магдалина Харитоновна, ничего особенного не произошло, — сухо заметила Люся. — Надо спешить, а вы задерживаете.
      Магдалина Харитоновна ещё более тяжко вздохнула, но промолчала.
      Вместе с мальчиками я постарался умчаться вперёд и издали видел, что Люся и Магдалина Харитоновна идут рядом и энергично размахивают руками.
      Соня мне потом насплетничала, что Магдалина Харитоновна всю дорогу ворчала и охала, а Люся уговаривала её не сердиться.
      Мы свернули в боковую долину, и река скрылась за поворотом дороги. Поднялись на гору. Лес кончился. Мы пошли через пшеничное поле.
      Волнистые поля колхозной пшеницы сменились юными сосновыми посадками. Мы прошли сосняк, и перед нами развернулась широкая долина речки.
      С каждым часом картина менялась. Хотелось идти быстрее, чтобы узнать: а что скрывается за тем холмом? А когда мы поднимались на тот холм, видели новые рощи и деревни, снова хотелось узнать: а что будет ещё дальше?
      «Путешествие пешком, — думал я, — пожалуй, замечательная штука, особенно утром, когда ещё не очень жарко».
      Правда, рюкзак немного оттягивал плечи, глаза после короткого сна слипались, ноги чуть гудели... Но всё это были сущие пустяки. Я, гордый и довольный тем, что начал выполнять изыскательские поручения, шагал всё вперёд и вперёд по пыльной дороге.
      Мальчики шли рядом. Витя Большой увлечённо рассказывал очередную забавную историю. Но я невнимательно слушал Витю. К тонкому медвяному запаху поспевающей пшеницы примешивался чуть ощутимый далёкий аромат свежескошенного сена. Свист быстрокрылых стрижей сменяла дробь незримых перепелов.
      Поднялись на очередной бугор. И мальчики и я невольно остановились. Далеко-далеко, за третьим полем, в светлой дымке возникли очертания города с голубыми островерхими башнями, с голубыми древними кремлёвскими стенами. Город точно висел в воздухе. Отсюда, с нашего бугра, кремль казался таинственным замком. И так хотелось думать, что именно в этом замке была спрятана заколдованная красавица в сиреневом платье с кружевами...
      Подошли все остальные.
      — Ах как красиво! — прошептала Люся.
      — Едва ли этот рюкзак отстирается.
      Скрипучий возглас Магдалины Харитоновны вытащил нас из царства сказок. И ещё я вспомнил, что вечером мне предстоит рассказывать о своих «путешествиях». И сразу у меня засосало под ложечкой.
      Мы вздохнули и двинулись дальше. Спустились в долину, голубой город скрылся, а когда поднялись на новый холм и увидели город вблизи, он потерял своё таинственное очарование.
      Теперь Любец был просто живописен. Стены и башни кремля уже не казались голубыми; они были воздвигнуты из белого камня. Ярко выделялась освещённая солнцем стена, спускающаяся по горе немного наискось, от башни до башни. Возле кремля лепились домики, сзади торчали две фабричные трубы. Громадный, очень глубокий овраг, весь в зелёных садах, шёл сбоку кремлёвской стены. Под горой текла синяя речка с кружевным железным мостом. По мосту сновали взад и вперёд автомашины. На лугу паслись коровы. С речки доносились крики купающихся ребятишек.
      Люся остановила отряд. Ребята спрятали в рюкзаки свои куртки, повязали на белые рубашки и блузки пионерские галстуки, почистились, девочки переплели косы, отряд построился и начал спускаться к реке.
      Я оглядывал город справа налево и слева направо. Множество домов пряталось в яблоневых садах. Где же искать портрет? За последние годы наверняка понастроили целые кварталы, и домик на окраине стал домиком в центре.
      Перешли через мост, поднялись к самому кремлю. Вблизи приземистые белые башни выглядели внушительно, с узкими окнами-бойницами, с острыми шпилями на старых, ржавых крышах.
      Люся подскочила ко мне:
      — Знаете что? Я чувствую, я убеждена — портрет где-то там, в кремле, — страстно повторила она.
      Витя Большой подошёл, деловито спрятав руки в карманы, насупив свои густые брови.
      — Я тоже подозреваю: а не спрятан ли портрет там, внутри? — И он показал на одну из древних башен.
      — А может быть, в этой? — И Галя робко показала тоненьким пальчиком на другую башню и вопросительно поглядела на меня.
      — Тоже выдумали! — презрительно процедил сквозь зубы Володя. — В музее висит, и всё.
      Мы двинулись вдоль стены и подошли к островерхим белым с каменной резьбой воротам. На воротах была надпись: «Кремль 1531 года. По указу великого князя Василия Ивановича III «поставленъ бысть градъ бѣлокаменъ у Николы у Любецкаго». С XVI века стал пограничным городом Московского княжества и являлся защитой от нашествия крымских татар».
      Мы вошли внутрь. Там стояли небольшие домики, а позади почерневших от времени берёз, обвешанных грачиными гнёздами, высился тёмный старинный пятиглавый собор. Над массивной железной дверью собора была прибита вывеска: «Любецкий краеведческий музей», а ещё выше находилась проржавленная надпись: «Сооружён в 1661 году по грамоте царя Алексея Михайловича, данной из приказа Большого дворца».
      — А может быть, — предположил я, — действительно портрет девушки просто-напросто находится в картинной галерее музея?
      — Ну, это совсем неинтересно, — вздохнула Галя. — Так мы никогда не станем изыскателями.
      — Только никого-никого не спрашивайте, — умоляла Люся, — сами должны отгадать.
      Она отбежала в сторону и совсем другим, звонким голосом скомандовала:
      — Пионеротряд, строем в музей!
     
      Глава шестая
      НУМЕРОВАННЫЕ ИЗЫСКАТЕЛИ
     
      Мы вошли в прохладное помещение музея. Высокий сутулый старик с седыми моржовыми усами, в очках на толстом носу поднялся со стула и прокашлялся:
      — С кем имею честь говорить?
      — Туристы из Золотоборского дома пионеров, — начала Магдалина Харитоновна, — тридцать человек. Прибыли в город Любец с целью ознакомления с краем, а также в поисках...
      — Магдалина Харитоновна! — Люся не постеснялась и дёрнула за рукав разговорившуюся руководительницу.
      — Гм!.. гм!.. — внушительно кашлянул старик. — Юные пионеры? — Своими колючими глазами он подозрительно оглядел меня и Магдалину Харитоновну, очевидно ища красные галстуки на наших шеях. — Гм!.. гм!.. — кашлянул он ещё раз, нахмурился и начал отсчитывать билеты. — В нашем музее имеются: отдел биологии, отдел исторический, отдел современный, картинная галерея. Я — заведующий музеем и буду вести экскурсию сам. Начнём с отдела биологии.
      — А имеется у вас отдел геологический? — спросил Витя Большой.
      — А если начать с картинной галереи? — выскочила вперёд Люся.
      — Девушка и юноша, — твёрдо ответил заведующий, — во-первых, геология входит в состав отдела биологии, во-вторых, порядок осмотра музея установлен раз и навсегда.
      Люся вспыхнула и закусила губу, Витя Большой надулся и отошёл.
      — Это что? Геологические молотки? Сейчас же положите их сюда, вместе с рюкзаками, — ещё что-нибудь разобьёте! — Заведующий сердито ткнул пальцем в угол.
      Все двинулись в первый зал.
      «Сколько же тут окаменелостей! И какие красивые! Как бы восхищался мой Миша!» — думал я.
      — Аммониты, белемниты, брахиоподы, мшанки, фузулины, — равнодушно называл старик таинственные имена когда-то живых существ, а сейчас просто жёлтеньких и сереньких камешков с узорчатыми отпечатками, аккуратно разложенных по стеклянным ящикам.
      — Где вы их достали? — воскликнул один из близнецов.
      — Вот бы нам такие! — вторил другой.
      — В древних каменоломнях, — монотонным голосом продолжал заведующий, — где добывали белый известняк строители кремлёвских стен, можно разыскать подобные экземпляры.
      — Где каменоломни? — спросили близнецы.
      — Перейдём в следующий зал, — вместо ответа сухо бросил заведующий.
      На столах были расставлены чучела птиц и животных, маленьких и больших: синички и коршуна, крота и волка и многих, многих других.
      Я оглядел комнату и вздохнул — нет, здесь портрета не будет!
      — Вот волк, — начал заведующий скучным голосом (видно, уж много лет он повторял заученные фразы), — в наших лесах до сих пор изредка попадаются эти хищники. Волки похищают телят и овец. Это чрезвычайно вредные животные... Товарищи, не трогайте, не трогайте экспонаты!..
      Одни ребята смотрели на чучела с интересом и всё норовили их погладить, а другим не терпелось идти в следующие залы. Люся не хотела смотреть ни на животных, ни на птиц и всё заглядывала в соседнюю комнату.
      — Какая скучища! — повторяла она.
      — Всё это мне давно известно, — самоуверенно ворчал Витя Большой.
      — Товарищи, без меня не ходите никуда, — строгим голосом предупреждал заведующий. — А теперь подойдите все, все. Встаньте вот тут; молодой человек, отойдите от света. Вот экспонат, которого нет даже в самых больших чучело-хранилищах мира: ни в Московском зоологическом музее, ни в Британском королевском. — Голос его сделался до того торжественным, словно он говорил речь на школьном выпускном вечере; его указательный палец протянулся к стене, и мы увидели на этажерке стеклянный колпак, а под колпаком — песочно-жёлтое птичье крыло. — Это крыло жар-птицы, — ещё более торжественно закончил он.
      Мне показалось, будто из-под его очков мелькнули задорные искорки.
      — Не может быть, сказки! — запальчиво бросил Витя Большой.
      — Витя, со старшими так не говорят! — сделала ему замечание Магдалина Харитоновна.
      — К сожалению, может быть, — продолжал заведующий всё тем же невозмутимо-размеренным голосом. — В других городах оно отсутствует, а в Любце имеется. И существуют неопровержимые доказательства, что в любецких окрестностях и раньше водились эти редчайшие существа. Да, да, в сказке о Коньке-горбунке Ивану-дураку досталось перо жар-птицы, а мы достали крыло и смогли оказаться единственными на всём земном шаре обладателями самого чучела.
      Соня и Галя стояли впереди обнявшись. Они протиснулись вплотную к старику и, заикаясь и смущаясь, спросили его: - — Но мы читали... А почему оно не светится?
      — А это уж действительно сказки. Жар-птица вот такая жёлтенькая, и всё.
      Нет, на самом деле: в глубоко запрятанных глазах этого ворчуна играли искорки. Он даже чуть-чуть улыбался.
      — Простите, — обратилась Магдалина Харитоновна к нему, — мы ведём дневник похода, и полагается всё наиболее интересное — увиденное, услышанное или найденное нами — заносить в этот дневник. Так как же мы запишем?
      — Долго рассказывать, — ответил тот. — Так мы никогда не закончим осмотра музея. Живёт в нашем городе один высокоуважаемый, несколько чудаковатый старичок, некто Номер Первый — мой предшественник по заведыванию музеем, ныне пенсионер. Он и герой и виновник этой злосчастной эпопеи с жар-птицей. Если хотите, обратитесь к Номеру Первому.
      — Простите, как вы сказали? — удивлённо переспросил я: мне показалось, что я просто ослышался.
      — Номер Первый, — как ни в чём не бывало повторил заведующий. — Если у вас есть время, непременно пройдите к нему.
      — А какие у вас есть доказательства, что ваши жар-птицы раньше водились в Любце? — с плохо скрываемой насмешкой спросил Витя Большой.
      — А вот какие: когда я вас поведу в нашу картинную галерею, я покажу вам один натюрморт '. На этом натюрморте среди прочих предметов изображена убитая жар-птица. К сожалению, мы никак не можем разгадать, кто автор этой картины. Вместо подписи там странная фраза...
      — Какая фраза? — спросил я и почувствовал, что у меня затряслась коленка.
      — Какая фраза? — равнодушно переспросил заведующий. — «Я не могу даже подписаться».
      Люся вскрикнула и схватила его за руку. Тут произошло нечто невероятное: Витя Перец засунул два пальца в рот и оглушительно свистнул. Ребята разом загалдели.
      — Дайте доказательства! — кричал Витя Большой.
      — Ведите нас, ведите! — Люся тащила за руку упирающегося заведующего.
      — Вы с ума сошли! — отбивался тот.
      — Вы понимаете, понимаете, — пытался я перекричать общий гам, — есть неизвестный портрет девушки с такой же надписью, портрет спрятан где-то в Любце!
      Старик подпрыгнул и схватил меня за плечи.
      Задыхаясь и заикаясь, я рассказал ему всё: и про портрет в чулане, и как Роза блины пекла, и про Тычинку...
      Куда девалась прежняя сухость и строгость заведующего! Слушая мой рассказ, он то приподнимал брови, то открывал рот, его очки подскакивали на носу, густые усы шевелились. Не говоря ни слова, он взмахнул руками и помчался через все залы, выбежал на улицу, понёсся по липовой аллее к белому двухэтажному дому, спрятанному за кустами сирени.
      Мы побежали за ним; последней семенила, теряя на ходу тапочки, Магдалина Харитоновна. Деревянная лестница затряслась от топота тридцати пар ног. Мы очутились в большом зале второго этажа. Множество картин и портретов, больших и маленьких, промелькнуло у меня перед глазами.
      — Вот, смотрите. — Запыхавшийся заведующий подскочил к небольшой картине в массивной золочёной раме и указал на правый нижний угол.
      Тяжело дыша от быстрого бега, мы все, и взрослые и ребята, молча подходили, по очереди наклонялись, читали бисерно-мелкую, светлыми буквами на чёрном фоне, надпись, отступали на несколько шагов и останавливались неподвижно, задумчиво оглядывая самую картину...
      На картине был изображён тёмный дубовый, совсем простой стол, а на столе на первом плане лежал небольшой, с тончайшей серебряной резьбой на рукоятке кинжал, возле кинжала распласталась мёртвая птица величиной с голубя, песочно-жёлтого или, скорее, палевого цвета, с открытым клювом и тускло-свинцовым потухшим глазом. Сзади птицы стоял хрустальный бокал с отбитым краем. Фон картины был неопределённый, синевато-серый.
      Три алых пятна были самыми впечатляющими на картине. Одно пятно — это лужица крови на столе под грудкой птицы. Другое пятно — драгоценный камень, кажется рубин, на рукоятке кинжала. Величиной не больше лесного ореха, обрамлённый серебром, он сверкал и искрился на солнце ярче огня. И третье пятно — это высокий хрустальный бокал, наполненный тёмно-красным, почти чёрным вином. Художник едва дотронулся до хрусталя кое-где светлыми мазками, и бокал заиграл и заискрился алым и алмазным блеском ещё ярче рубина.
      То ли ребята устали, то ли нас так захватила картина, но мы долго стояли перед нею молча. Я заметил слёзы на Люсиных ресницах...
      Вдруг кто-то прижался ко мне. Я оглянулся: ага, близнец с чёрным ремнём, — значит, Женя.
      — Доктор, я такого никогда не видел! — сказал он.
      Я чувствовал — мальчик хотел сказать что-то очень для себя важное, но, видимо устыдившись своего невольного порыва, отошёл и спрятался за спины других.
      — А скажите, откуда у вас этот натюрморт? — спросила Магдалина Харитоновна.
      Кажется, и её проняло, она волновалась не меньше нас.
      — Откуда? Из бывшего дворца Загвоздецких, когда-то богатейших здешних помещиков. У нас имеются неопровержимые доказательства, что именно в Любце художник писал эту картину, и, следовательно, жар-птицы и раньше водились в наших местах. Видите, у бокала отбитый край. Именно этот самый бокал, также принадлежавший Загвоздецким, теперь находится у упомянутого 'мной? Номера Первого.
      — Так кто же художник и почему он не смог подписаться? — с дрожью в голосе спросила Люся.
      — Мы тут с Номером Первым и Третьим, — невозмутимо начал заведующий, — совместно длительное время обсуждали этот вопрос. Поскольку в архивах нет никаких данных о пребывании здесь в первой половине XIX столетия каких бы то ни было известных художников, мы высказали такую догадку: этот натюрморт написал сам Загвоздецкий. Его поразила невиданная птица, и он решил её запечатлеть на картине. Кстати, знатоки находят, что натюрморт принадлежит кисти несомненно талантливого человека, но не художника-профессионала: и бокал -чересчур ярок, и тело убитой птицы не совсем...
      — Ах, неправда! ^-невольно вырвалось у Люси. Заведующий сделал вид, что не расслышал этой неожиданной реплики, и спокойно продолжал:
      — Загвоздецкий был полковником, а по тогдашним нравам считалось зазорным для аристократа прослыть художником, вот он и начертал: «Я даже не могу подписаться». Кстати, взгляните — портрет его самого.
      Невдалеке от натюрморта висела маленькая акварель. В зелёном мундире с орденами, с золотыми эполетами был изображён по пояс очень красивый, очень статный, холёный барин. Что-то волчье было в его холодных, бесстрастных глазах, в его квадратном подбородке. Этот человек никогда не стал бы декабристом, но он мог отдавать команду стрелять в декабристов, мог допрашивать их...
      — Разве это художник? Это Скалозуб! — насмешливо бросила Люся.
      — Девушка, ваша горячность мне нравится. Возможно, мы с Номером Первым ошибаемся. — Наш собеседник улыбнулся.
      «Да он вовсе не такой сварливый, как мне показалось!» — подумал я.
      — Считаю своим долгом заметить, — продолжал заведующий, — мнение Номера Седьмого также резко расходится с нашим.
      — Папа, что это за номера, как в задачнике? — шепнула Соня.
      — Я всё разгадываю: что означают эти номера? — глубокомысленно произнёс Витя Большой.
      Меня тоже давно заинтересовали эти таинственные цифры. Почему такой несомненно почтенный старик, говоря о других, очевидно также весьма почтенных людях, попросту нумерует их? Но я как-то не решался об этом спросить.
      Мы двинулись к выходу. Я рассеянно оглядывал стены, увешанные портретами чванных вельмож в напудренных завитых париках, со звёздами и атласными лентами на расшитых золотом и шёлком камзолах; очевидно, все эти вельможи были чьими-то знаменитыми предками... Но нам всем почему-то расхотелось продолжать осмотр музея.
      Магдалина Харитоновна было всполошилась:
      — Позвольте, за билеты уплачены деньги, а ребята забастовали!
      Заведующий её успокоил и обещал в следующий раз пустить всех бесплатно.
      Выйдя во двор, мы остановились возле приземистой белой башни кремля. Очевидно, надо было благодарить, прощаться, договариваться о новой встрече.
      — А что находится внутри башни? — спросил Витя Большой и одновременно выразительно мне подмигнул.
      — В настоящее время тут хранятся ящики со старинными документами из архивов бывших помещичьих усадеб, из купеческих домов, дореволюционные архивы городских присутственных мест, — равнодушно ответил заведующий.
      — Может быть, вы нам покажете? — попросил Витя Большой.
      — Нет, молодой человек! Мы открываем двери только для научных исследований. А кроме того, башня настолько обветшала, что из стен могут вывалиться камни. — Он замолчал. — А знаете, чей это портрет, если он только действительно существует? — задумчиво добавил он, ни к кому не обращаясь. — Это портрет Ирины Загвоздецкой, дочери полковника.
      — А что известно об этой Ирине Загвоздецкой? — спросила Люся.
      — А разве в вашем Золотом Бору ничего о ней не слышали? — удивился заведующий.
      Мы молча переглянулись. Нет, никто из нас никогда ни одного слова не слышал об Ирине Загвоздецкой.
      — Ну как же, Номер Седьмой собирался даже написать о судьбе этой девушки специальное историческое исследование, но за недостатком материалов, к сожалению, вынужден был оставить своё намерение...
      — Есть охота, — уныло протянул Володя.
      — Правда, кушать очень захотелось, — печально произнесла Соня и взглянула на меня.
      Как же рассердились все остальные двадцать шесть ребят и Люся!
      Кто-то хлопнул Индюшонка по спине, кто-то дёрнул Соню за косу... Все закричали:
      — Как не стыдно! Как не стыдно!
      — Соня! — Я даже покраснел за свою дочку.
      — Да, правда, очень хочется. — Соня тяжело вздохнула. Заведующий рассмеялся:
      — Вы сейчас действительно идите в чайную, а историю Ирины Загвоздецкой вам лучше всего расскажет Номер Третий — директор школы-десятилетки. Школа помещается в бывшем дворце Загвоздецких. Вы там будете, наверное, ночевать.
      — Простите, ещё один вопрос, — сказала Магдалина Харитоновна. — Вы по каким-то причинам несколько странно называете, видимо, весьма уважаемых граждан. Не находите ли вы, что это антипедагогично, особенно при детях?
      — Нисколько не нахожу! — резко ответил старик. — Видите ли, среди людей встречаются эдакие живчики, энтузиасты своего дела, увлечённые им; даже, я бы сказал, одержимые в некотором роде. Вот, например, жил когда-то в Любце Номер Четвёртый, работал бухгалтером на бутылочном заводе, каждый день костяшками своими щёлкал, а в свободное время разводил георгины, и не какие-нибудь тёмно-пунцовые «Цыганки» или снежно-белые величиной с подсолнечник — «Советскую Арктику», нет, приспичило ему выводить георгины голубые, а таких ведь на свете не существует, до сих пор ещё никто на своих клумбах не вырастил. Или другой пример: Номер Пятый — изобретательница пирогов. Всё свободное время она тратила на опыты с пирогами, пекла их и приглашала знакомых. Изобрела она пирог, именуемый «утопленник», так теперь весь Любец на дни рождений и прочих торжеств печёт исключительно «утопленники».
      — Послушайте, где достать рецепт? — не утерпела Магдалина Харитоновна.
      «Это и мне понадобится, — подумал я, — привезу жене вместо варений и солений хоть рецепт удивительного пирога».
      — А откуда всё-таки пошли эти номера? — не унималась Люся.
      Заведующий оживился.
      — О, это целая история! Ещё до войны как-то приехал сюда... — Он спохватился и перебил самого себя: — Простите, очевидно, вы все хотите есть, а не только эта толстушка? — И он указал на оторопевшую Соню.
      — Нет, нет, рассказывайте, пожалуйста, рассказывайте!
      И Люся, и Магдалина Харитоновна, и дети обступили старика.
      Только Володя-Индюшонок отвернулся и стал мрачно жевать рукав своей рубашки.
      — Рассказывайте, я вас буду слушать, я буду терпеть, — покорно вздохнула Соня.
      — Вы о художнике Ситникове, конечно, слышали? — Заведующий назвал одного из наших славных мастеров прошлого столетия. Целый зал в Третьяковке был отведён его картинам и пейзажам. — Так вот, у Ситникова есть сын, в настоящее время глубокий старик, так называемый Номер Седьмой. Незадолго до войны приехал он к нам со своей семьёй и знаете зачем? Специально, чтобы разузнать, для какой такой цели лет сорок назад его папенька посетил наш город. Он всех нас перетревожил. «Существует письмо моего отца к моей матери. Отец убеждён — с вашим натюрмортом связана какая-то тайна. Такое замечательное произведение искусства, и никто не знает, кто его автор. Ищите, ищите!» — тормошил нас Номер Седьмой. И мы начали искать. Всё лето шарили, все эти ящики с бумагами, что в башне сейчас хранятся, пересмотрели, всех любецких старожилов переспросили. И ничего! Вот почему меня так несказанно взволновал ваш рассказ о портрете.
      — А может, вы не все ящики открывали? — спросил Витя Большой.
      — Не беспокойтесь, молодой человек, когда историки ищут, они не пропускают ничего! — Заведующий повысил голос: он явно начал раздражаться.
      — А может, вы хоть одного меня в башню пустите? — вкрадчиво попросил Витя Большой.
      — Молодой человек, не мешайте мне рассказывать! — резко оборвал его заведующий.
      Некоторые мальчики отошли и о чём-то оживлённо и едва слышно заспорили...
      Вдруг кто-то легонько толкнул меня в бок. Я оглянулся. Оба близнеца яростно шептали:
      — В башне, в башне он прячет портрет. Он всё врёт, нарочно не пускает!
      — Сын художника Ситникова, — продолжал свой рассказ заведующий, не обратив внимания на шёпот мальчиков, — был как раз такой живчик и непоседа. И подобных непосед в нашем городе он насчитал шесть человек. Но, к сожалению, для их обозначения на русском языке существует весьма длинное, неуклюжее слово с приставкой, суффиксом и окончанием. Вот сын художника нам и предложил: давайте это неуклюжее слово долой, а чтобы вас как-то различать, дадим каждому порядковый номер.
      — Какое же это слово? — спросила Магдалина Харитоновна и вытащила голубой альбомчик и авторучку.
      — И-зы-ска-тель, — медленно проскандировал заведующий, — то есть человек, который что-то ищет...
      — На земле, под землёй, на воде, под водой, в воздухе и даже в космосе, — начала декламировать Соня. А за ней подхватили и остальные.
      — Совершенно верно, — неожиданно улыбнулся старик. — И добавьте: у себя в комнате, у себя в саду, у себя на работе.
      Я был буквально ошарашен удивительным совпадением с Мишиной теорией и переглянулся с Соней.
      — А люди, которые ничего не ищут и не хотят искать — это тюфяки? — пропищала Соня.
      — Нет, до тюфяков мы не додумались.
      — Простите, ваши изыскатели — Номер Первый, Третий, Четвёртый и так далее. Почему вы пропустили Номер Второй? — заинтересовалась Люся.
      — Какая вы, девушка... — И заведующий недовольно кашлянул, так и не докончив Люсиной характеристики. — Видите ли, это как раз единственное, по моему мнению, не совсем удачное прозвище.
      — Нам нужно познакомиться со всеми Номерами, — настаивала Люся, — они давно живут в Любце, и я уверена, они помогут нам искать портрет. Кто же Номер Второй?
      — Видите ли, собственно говоря, это я. Но я давно уже перестал что-либо искать.
      Ребята, заткнув ладонями рты, едва удержались от смеха. Соня прыснула на весь кремлёвский двор.
      — А Номер Четвёртый, — старик сделал вид, что ничего не расслышал, — представьте себе, исчез, так и не вырастив голубых георгинов. Его дом снесли, когда расширяли бутылочный завод и организовали новый хрустальный цех. Этот человек так расстроился и обиделся, что уехал неизвестно куда. А Номер Пятый, как я вам говорил 'уже, изобретательница «утопленника», — она как раз жена этого живчика. А Номер Шестой... — продолжал свою речь заведующий, казалось, он говорил не о живых людях, а объяснял, куда какой трамвай ходит. — А Номер Шестой — это сын живчика, Ларюшка, озорник был невыносимый, но, между прочим, в двенадцать лет рисовал чуть-чуть похуже своего дедушки.
      — А как он баловался? — не утерпел Витя Перец.
      — А вот как. Когда человечество изобрело керосинку, оно не додумало одной детали: что делать, если фитиль провалится внутрь? Попытайтесь-ка вытащить. Так вот, упомянутый Ларюшка однажды прокрался в мою кухню и ввернул фитиль. Пробовал я на палочку накручивать, вязальным крючком зацеплял — безрезультатно. Так и прозябает с тех пор моя керосинка с фитилём внутри; пришлось электроплитку завести. — Номер Второй глубоко вздохнул, потом продолжил свой рассказ. — А Номер Седьмой — это он сам, главный непоседа. Кстати, он живёт от вашего Золотого Бора не так далеко вверх по реке. Живописное место на высоком берегу реки. Он сейчас директор Ситниковского музея. Слыхали об этом музее?
      — Ну конечно! — ответила Люся.
      — В путеводителе о нём целый абзац, — добавила Магдалина Харитоновна.
      — А Ларюшка в настоящее время превратился во взрослого Иллариона и живёт в Москве. Говорят, талантливый художник. Ну, кажется, всё. — И Номер Второй совсем не сердито посмотрел на своих слушателей из-под очков. — А теперь, товарищи, идите скорее в чайную.
      Должен сознаться; после дороги, после осмотра музея, после всех этих рассказов о Номерах голова моя ходуном ходила, и я готов был проглотить три тарелки борща с бараниной.
     
      Глава седьмая
      СМОТРИМ, СЛУШАЕМ, УДИВЛЯЕМСЯ
     
      За обедом договорились начать наши поиски с изыскателя Номер Первый, но, увы, забыли спросить его адрес.
      — А я знаю! Я знаю! — И Витя Перец запрыгал на одной ножке. — Я в чайной одну тётеньку спросил, а она меня тоже спросила: «Какой тебе первый номер — старичок или гастроном?» А я сказал: «Старичок». Вот он где живёт. — И Перец показал на зелёную крышу, едва видневшуюся меж ракит на самом дне оврага.
      Ох, не люблю я такие картинки, какая как раз висела на воротах этого дома! Страшенная собачья морда с разинутой красной зубастой пастью, а под мордой — аккуратненькие буковки: «Осторожно, во дворе злая собака!»
      Мы остановились в нерешительности. А забор был высокий и глухой, и дом спрятался в самой глубине сада.
      Вдруг отворилась калитка, и оттуда с ужасающим лаем выскочило серое чудовище — овчарка величиной с тигра. Чудовище с лаем принялось носиться и прыгать по улице. Девочки завизжали, мальчики вскрикнули, все бросились в разные стороны, иные полезли на деревья, на забор, а зверюга подбегала к одному, к другому, обнюхивала нас, махала хвостом, вновь убегала.
      — Не бойтесь, не бойтесь, он же совсем щененочек!
      У калитки стоял маленький кругленький старичок, одетый в синюю длиннополую спецовку. Лицо его напоминало детский воздушный шар. Я не заметил на этом шаре никакой растительности — ни усов, ни бороды, а брови и ресницы будто кто-то выщипал или опалил. На его голой, блестящей голове не было ни одного волоса.
      — Майкл! Майкл! Сюда, сюда! — позвал он.
      Пёс громадными прыжками подскочил к старичку и облизал его пухлые румяные щёчки и кругленький носик.
      — Здравствуйте, ребятишки! Как хорошо, что вы пришли! — улыбнулся старичок и показал рукой. — Глядите, у ворот, на земле — железный лист. Это сигнал. Вы на лист наступили, а у меня в доме звонок — дррын!.. Видите, на воротах зеркальце, а там, на дереве — другое, а на форточке — третье. Я к окошку подошёл и вон откуда вас углядел.
      Все смотрели и на лист и на зеркала и удивлялись.
      — Вы от Номера Второго? Он вас направил?
      — Да.
      — Очень хорошо! Он всегда ко мне посылает занятных экскурсантов. — Старичок наклонил свою лысую голову набок, внимательно и весело осмотрел всех нас.
      Ребята не очень-то его слушали. Они окружили Майкла.
      Пёс фыркал и улыбался так радостно и беззаботно, как улыбаются только очень молодые породистые овчарки, высовывая при этом длиннющий красный язык. Он был, как сказал поэт, «по-собачьи дьявольски красив» — поджарый, стройный, на высоких, изящных лапах. На его острой морде с тёмными кольцами вокруг глаз, с чёрными бровями стояли прямые треугольники ушей.
      Девочки уже называли его: «Майклушка-душка», мальчики пробовали садиться на него верхом.
      — Послушайте, послушайте, вы его замучаете!
      Старичок растолкал всех, надел на Майкла ошейник и потащил его, к великому огорчению ребят, в дом.
      — Итак, о чём же вам рассказать? — спросил он, возвратившись, и посмотрел на нас чуточку посерьёзнее.
      — Видите ли, — сказал я, — у нас есть несколько совершенно животрепещущих вопросов.
      — Ах, если животрепещущие, пожалуйте сюда. — Старичок уже совсем серьёзно сморщил лоб и указал на стол и на лавочки, вкопанные под большим развесистым вязом.
      Все расселись вокруг стола, кто на лавочках, кто на траве.
      — Так с чего прикажете начать? — спросил он.
      — Жар-птица, — подсказала Соня.
      — О какой жар-птице? А-а-а, верно, о жёлтой галке. Этот Номер Второй! Вот уже сколько лет он меня за неё корит. Как ему только не надоест! — Старичок кротко улыбнулся. — Расскажу, расскажу. А ещё что?
      — У вас как будто хранится один бокал? — спросил Витя Большой.
      — Это с отбитым краем, что ли? — Старичок усмехнулся. — Какой Номер Второй быстрый — всё вам успел пересказать. Потом поведу вас к себе домой — не только бокал покажу. Ещё какие вопросы?
      — Ещё портрет. Что вы знаете о портрете? — Люся выразительно посмотрела на Номера Первого.
      — О каком портрете?
      Снова я рассказал всё ту же длинную историю.
      Номер Первый слушал с закрытыми глазами, поглаживая свой круглый живот, и только время от времени надувал щёчки и вставлял: «Как интересно! Как интересно! Я никогда об этом ничего не слышал».
      Когда же я кончил, он несколько секунд сидел неподвижно, всё так же с закрытыми глазами и надутыми щёчками.
      — В угловой башне кремля, — -таинственно начал он, — хранится разное старьё из дворца Загвоздецких — ящиков двадцать писем и документов из их архива. Вы ещё спать будете, а я завтра утречком раненько в кремль побегу, запрусь в башне и кое-какие документики ещё разок почитаю.
      — Значит, с утра вы запрётесь в башне? — испытующе переспросил его Витя Большой. — А можно мне с вами?
      — К сожалению, маленьких туда не пускают. Витя Большой даже побледнел...
      — Не могу, не обижайся, дорогой, это категорически запрещено, молодой человек. Там кирпичи на потолке едва держатся. Есть у меня насчёт портрета кое-какие догадочки, только я вам о них перед самым вашим обратным походом скажу. А теперь слушайте...
      Старичок уселся поудобнее и начал свой рассказ тихим, воркующим голоском:
      — Вот что случилось в нашем городе лет сорок назад.
      Однажды в солнечный сентябрьский денёк в углу базарной площади стая грачей и галок бойко клевала рассыпанный овёс. И среди этой стаи любецкие граждане заметили диковинную птицу жёлто-палевого цвета. Птица эта вела себя так, словно она нисколько не отличалась от своих подруг, так же перепархивала с места на место, ссорилась, кричала по-галочьи.
      А через три дня и на улицах, и в учреждениях, и особенно в школах только и было разговоров, что о жёлтом чуде.
      Утром птицу видели на кремлёвской башне, к вечеру она перелетала за реку и разгуливала по песку, а на следующий день снова обедала на базарной площади и отправлялась ночевать неизвестно куда.
      Мальчишки с уроков удирали, из рогаток стреляли, просто кидали камнями. Взрослые готовили сети, ловушки. Всё старались выследить, где же она ночует.
      Я-то музейный работник. И, конечно, был в первых рядах. Я тотчас же убедился, что птица эта поразительно похожа на ту, что изображена на известном вам натюрморте. Хотелось поймать эту диковину живьём. Целую неделю велась охота. Но тут запротестовали школьные директора. Мальчишки-то совсем от рук отбились — в диктанте у них по пятнадцати ошибок! Пришлось мне взяться за свою мелкокалиберку, и на крыше городского кино я застрелил птицу.
      Посмотришь: туловище, голова, клюв, лапки — ну самая обыкновенная галка, только не чёрная, а жёлто-палевая, потемнее — на головке и на спинке, посветлее — на брюшке. И я, и наши охотники, и наши учителя-биологи перелистали орнитологические1 книги — Брема, Мензбира, Огнева, Бобринского, — но о такой птице не нашли ни слова.
      На следующее утро покатил я в командировку в Москву и в кошёлке повёз свою галочку. Прямо с вокзала махнул я в зоологический музей университета. Обступили меня там профессора, толстые и худощавые, лысые и волосатые, и все, как один, сердитые и важные, вертели мою птицу со всех сторон, в лупу разглядывали, щупали, нюхали, один даже на язык пёрышко попробовал. И сказали профессора, что есть в природе редкое явление — альбинизм, когда по разным причинам у отдельных особей исчезают в коже, в шерсти, в перьях красящие вещества — пигменты, так получаются белые животные
      и птицы — белые воробьи, зайцы, вороны... Но имеется в природе в тысячу раз более редкое явление — хромизм, когда эти пигменты окрашиваются в жёлтый цвет. Случаи появления жёлтых животных и птиц за весь наш двадцатый век можно по пальцам пересчитать. А я привёз из своего родного Любца как раз хромовую галку.
      Но пока профессора рассматривали мою галочку, кончился рабочий день, и все прочие служащие ушли, заперли кладовку и шкафы.
      И в самый этот момент надо же было приключиться такой истории: электричество погасло. Тогда, в те времена, эдакие происшествия то и дело случались.
      Толкнулись мы туда-сюда, вдруг — звон, кто-то посуду на столе раскокал. Ну куда галку деть в полной темноте?
      Упросили меня профессора взять мою драгоценность обратно и принести на следующее утро, а взамен посулили они мне для нашего музея целых полсотни различных чучел.
      Я отправился ночевать к своей старой тётке. В Москве я давно не был, а вы знаете, как обычно тётки любят своих племянников: бросилась она меня целовать и обнимать, повела в комнату. Словом, прошло минут пять, пока я не хватился своей кошёлки, которую оставил в прихожей на сундуке. Я выскочил — кошёлка на полу, тряпки раскиданы, а сама галочка... Был у тётки отвратительный пушистый рыжий котище, звали его Барсик. «Ах, Барсик, Барсик, — запричитала тётка, — где ты?» А Барсика и нету. Под диваном, под кроватью, в коридоре, в ванной — нет кота, пропал.
      Мы с тёткой зажгли фонарь. Руки у меня дрожат, подбородок трясётся. Помчались мы на чердак... и — о ужас! — злодей сидит на полу и мою галочку уже успел растребушить, а перья и пух по всему чердаку летают.
      Я как закричу! А котище — прыг в окошко, да на крышу. А в зубах его половина моего сокровища болтается. Окошко маленькое, я едва пролез, а кот уже на соседней крыше. Ну куда мне за ним! Я же не акробат. Подобрал я одно крылышко и спустился к тётке в безысходном отчаянии.
      Утром позвонил я профессорам: казните меня, вяжите — величайшую редкость кот слопал. Профессора выругались и повесили трубку.
      Вот какова история!
      Между прочим, в Любец один писатель приезжал, специально меня про галочку расспрашивал. Потом в журнале «Всемирный следопыт» рассказ напечатал. Ну, да там кое-что преувеличено...
      Кончил Номер Первый и, тяжело отдуваясь, вытер платочком лысину. Вдруг Соня и Галя вскочили, выступили вперёд и, краснея и заикаясь, спросили:
      — Вот одну галочку на картинке нарисовали, другую Барсик съел, а третья в ваш город может прилететь?
      — Ну конечно! — радостно воскликнул старичок. — Мы с Номером Вторым давненько её дожидаемся. Когда-нибудь настанет наконец счастливая весна и обыкновенная чёрная галка снесёт золотое яичко и вылупится третье чудо природы. А теперь пойдёмте в дом, я покажу вам ещё кое-что...
      Мы встали и гуськом, стараясь не наступить на грядки, пошли вслед за Номером Первым.
      Три комнаты были битком набиты разными любопытными вещами. Жил старичок совсем один с Майклом, с двумя щеглами в клетке и двумя вуалехвостами в аквариуме. На стенах висело несколько охотничьих ружей, бесчисленные охотничьи трофеи: заячьи лапки, крылья разных птиц, от глухаря до куличка, рога оленя, лося и дикой козы. Отдельно в золотой рамке красовалась родословная Майкла.
      — Я его назвал Майклом в честь собаки Джека Лондона, — объяснял Номер Первый.
      А сам потомок знатных предков неистово прыгал вокруг ребят, в азарте лаял и подвывал.
      И ребята больше играли и возились с ним, чем рассматривали коллекции Номера Первого.
      Они отпустили пса, только когда старик указал на дюжину кинжалов, разложенных в стеклянном ящике.
      — Знаю, знаю, что вы ищете! — вздохнул он. — К сожалению, куда пропал тот кинжал, что на картине изображён, мы не ведаем.
      — А где же ваш бокал? — спросила Люся.
      — Смотрите! — Номер Первый встал и отдёрнул занавеску, закрывавшую стеклянную дверку одного из шкафов.
      За стеклом на полках, в полутьме прятались хрустальные бокалы, рюмки, стаканы, вазы и вазочки, и гранёные, и разрисованные, прозрачные, как вода, и цветные. На верхней полке я узнал тот самый большой бокал с отбитым краем.
      Номер Первый дёрнул за шнурок, на окно упала тяжёлая штора. В ту же секунду он щёлкнул выключателем, и на задней стенке шкафа зажглась лампочка.
      Мы все ахнули. Такого тысячеискрого алмазного блеска я не видел никогда и, верно, никогда и нигде не увижу.
      — Эти огни — как люстры в Московском Большом теат-pel — воскликнула Галя.
      А Номер Первый ударил карандашом по одной из вазочек. Раздался тончайший звук, словно где-то далеко-далеко запела флейта. Он ударил по другой вазочке, звук вспыхнул такой же кристальный и мелодичный, но на две ноты ниже. Потом старичок открыл ящик письменного стола и достал тёмную бутылку.
      — Это вино? — забеспокоилась Магдалина Харитоновна.
      — Оно сладкое? — выскочила Соня.
      — Нет, — тихо произнёс Номер Первый, — не очень сладкое. — Он взял в руки тот бокал с отбитым краем. — Видите, что тут нарисовано?
      — Птичка! — воскликнула Соня. — Это жёлтенькая галочка?
      — Нет, девочка, — с ласковой усмешкой ответил Номер Первый, — здесь изображён двуглавый орёл. Это очень противная птица. Какая ты счастливая, что ничего о ней не слыхала! Смотри, какие у неё злющие глаза. Но обрати внимание, как тонко вырезаны на стекле головы и крылья — все пёрышки можно сосчитать. Я кое-когда наливаю вино в бокал или до лапок, или до крылышек, а если очень устаю, так до самых головок.
      — Налейте сейчас до верха, — попросил Витя Большой. Номер Первый улыбнулся и налил вино. И бокал при свете электричества от тёмно-алого, как смородина, вина словно заиграл живой кровью.
      — Он ещё прекраснее, чем на картине, — прошептала Люся. — Он просто сказочно красив!
      Номер Первый поставил бокал на стол. — А откуда у вас вся эта очень ценная посуда? — не утерпела Магдалина Харитоновна.
      — Откуда? — переспросил Номер Первый. — У каждого хрусталя своя история. Этот мне подарили сослуживцы в день пятидесятилетия, этот — в день шестидесятилетия. А бокал с отбитым краем я ещё до революции нашёл просто на помойке. Господам-то нужны только целые вещи. Кстати, знаете, только вот эти три бокала старинные, а всё остальное выпущено теперь. Это советский высокохудожественный хрусталь... Ну, насмотрелись, дорогие? — Он выключил свет.
      Наступило молчание. Всем нам очень не хотелось расставаться с таким необычайным старичком.
      Не хотелось, очевидно, и ему. Он внимательно оглядел всех нас, поглаживая свой толстый животик, улыбнулся и сказал:
      — Ребятки, у меня есть одно предложение: давайте-ка завтра после обеда организуем прогулку. В пяти километрах от Любца есть очень любопытное место — нечто вроде пещеры.
      Гул восхищения прервал его слова.
      — Пещера? Глубоко? Темно? Что там спрятано? — посыпались вопросы.
      — Увидите — узнаете, — загадочно подмигнул Номер Первый.
      — Позвольте, позвольте, для какой же цели спускаться куда-то в подземелье? — заволновалась Магдалина Харитоновна. — И как там в отношении техники безопасности?
      — Для какой цели? — переспросил Номер Первый. — Опять-таки повторяю: увидите — узнаете. Вас ведь интересуют достопримечательности родного края? Да вы не беспокойтесь, я десятки раз туда лазил, всё там абсолютно прочно, ни один камень на голову не упадёт.
      — Магдалина Харитоновна, учтите, вы получите очень интересный материал для своего ВДОДа, — сказала Люся.
      — Мы целых три странички в голубеньком альбомчике накатаем, — умоляли ребята.
      — Ну что же, если вы ручаетесь, что ничего не случится, тогда... — вздохнула наша руководительница.
      Одним словом, договорились встретиться завтра в одиннадцать утра.
      Мы попрощались с Номером Первым, погладили Майкла и ушли.
     
      Глава восьмая
      НЕВЕРОЯТНОЕ ОКОНЧАНИЕ ЭТОГО МНОГОТРУДНОГО ДНЯ
     
      Усадьба Загвоздецких когда-то была за городом, потом город разросся, и старинный парк с неизменными липовыми и вязовыми аллеями превратился в городской сад. Белый двухэтажный дом с шестью колоннами, по стародавней привычке называемый дворцом, стоял в глубине сада. К одной из колонн была прибита вывеска: «Любецкая средняя школа № 1». Вокруг дома на клумбах росли флоксы, левкои и многие другие белые, жёлтые, розовые, алые, фиолетовые цветы.
      Мы поднялись по широкой каменной лестнице дома, остановились под колоннами и позвонили. Вышла женщина — директор школы, очень высокая, полная, совсем седая, с красно-жёлтой планкой ордена Ленина на груди. Такую учительницу ребята уважают и слушаются беспрекословно, а любить предпочитают издали: подойти и поговорить с нею всё же страшновато. Ой, как долго будет помнить каждый провинившийся школьник, если она скажет ему только два-три строгих слова, и зато как внутренне он весь просияет, если она некоторое время спустя положит ему на плечо свою руку и шепнёт лишь одно словечко: «Молодец!» Она была такая почтенная и важная — честное слово, мне очень неудобно было даже мысленно называть её «Номер Третий».
      — Здравствуйте, дети, — строго произнесла она.
      И мы, взрослые — Люся, я, даже Магдалина Харитоновна, — перед её властным и в то же время обаятельным обликом почувствовали себя именно детьми-школьниками.
      — Меня предупредили по телефону, — продолжала Номер Третий. — Вы ночуете в физкультурном зале, кипяток — в кухне, солому принесёте из сарая сами, брезент — в углу зала. Только никаких шалостей! Будете уходить — солому вынести, пол вымыть. Всё?
      Я переглянулся с Люсей. Ребята зашептались, Магдалина Харитоновна кашлянула.
      — Какие вопросы? Рискнула Люся:
      — Нам сказали, мы слышали... вы хорошо знаете историю дочери полковника Загвоздецкого.
      — Да, действительно я занималась историей города Любца и специально изучала архив семейства Загвоздецких. Если хотите, я вам расскажу всё, что знаю, но сегодня уже поздно. Давайте лучше завтра вечером. Так прощайте. Ещё раз повторяю: не шалить.
      И Номер Третий медленно проплыла мимо нас, высоко держа свою белую голову...
      Очевидно, лет сто с лишним назад полковник Загвоздецкий задавал в этом зале балы для своей дочери и для окрестных помещиков. Комната была с семью окнами, высокая и просторная.
      Я думал, что ребята очень устали и, устроив постели, сейчас же улягутся спать. Не тут-то было. Мальчики увидели деревянного коня и, соперничая между собой, начали показывать свою ловкость. По очереди они разбегались, подскакивали к безголовому коню, упирались руками и перепрыгивали через него.
      Я поневоле залюбовался ими. Всех бойчее, всех дальше прыгали оба востроносых близнеца. Витя Перец был маловат ростом, и, как он ни старался, не всегда ему удавалось перепрыгнуть через коня. Витя Большой, важно засунув руки в карманы, предпочитал инструктировать других, а Володя-Индюшонок хмуро уселся в уголке со своим фотоаппаратом.
      В конце концов мальчикам надоело прыгать, они занялись лазаньем по шесту, свисавшему с потолка. Витя Большой продолжал ходить вокруг и давать советы. Володя всё сидел в углу. Переплетая босые ноги, мальчики один за другим забирались под самый потолок.
      Не утерпели и девочки: сбросили тапочки и тоже по очереди попытались взобраться. Но едва-едва они долезали до половины высоты, как с позором съезжали обратно. Соня даже подтянуться не сумела. Одной только Гале удалось сравняться с мальчиками, и то её подсадили дядюшки-близнецы. Три девочки, обнявшись, подошли ко мне.
      — Доктор, вы не забыли, что обещали? Сейчас так славно рассказывать. Мы вас очень просим, — сказала Галя, с хитрецой поглядывая на меня.
      «Ну вот, экие неугомонные!»
      — Мальчишки, сюда, сюда! — крикнула Галя. — Доктор будет о своих путешествиях рассказывать.
      Я растерянно оглянулся, пытаясь найти какой-нибудь благовидный предлог отказаться.
      Все мальчики столпились вокруг Вити Большого и о чём-то горячо шушукались.
      — Мальчишки! Вы слышите? — капризным голосом окликнула их Галя.
      — Мы устали! — объявил один из близнецов.
      — Спать хотим! — буркнул Витя Большой и повернулся к нам спиной.
      — «Мальчики паиньки, захотели баиньки!» — насмешливо запела Галя детскую песенку.
      А те даже не обернулись, тотчас же расстелили одеяла и улеглись. «Просто удивительно, какие милые мальчики: оказались послушнее этих любопытных девчонок — вовремя спать ложатся!» — подумал я, облегчённо вздохнул, сел на постель и стал расшнуровывать ботинки.
      Девочки, насупившись, отошли от меня и тоже стали укладываться. Люся выключила свет.
      — Покойной ночи! Покойной ночи! Я очень скоро уснул...
      Приятно разговаривать с милиционером, когда подойдёшь к нему и спросишь: «Товарищ старший сержант, скажите, пожалуйста, как пройти на улицу такую-то?»
      И милиционер откозыряет и бойко ответит: «Сперва идите всё прямо, потом направо, потом налево»...
      Не особенно приятно иметь дело с милиционером, когда опаздываешь на работу и при красном светофоре норовишь проскользнуть между двигающимися автомашинами. И вдруг слышишь за спиной свисток и негромкий, но не допускающий возражения голос: «Гражданин, вернитесь обратно».
      Но это ночное появление милиционера было совершенно ни на что не похоже.
      Я открыл глаза. Комната была ярко освещена, на пороге стоял стройный молодой человек в блестящих сапогах, с красным околышем на фуражке, с красными погонами на белой гимнастёрке.
      — Кто тут старший? — спрашивал милиционер.
      Первой моей мыслью было укрыться одеялом с головой, поджать ноги, притвориться спящим — я ведь посторонний, я тут совершенно ни при чём. Но, увидев Магдалину Харитоновну распростёртой на стуле в полуобморочном состоянии, я откинул одеяло и приподнялся.
      — Старшая тут я, — смело ответила Люся.
      Я оглядел постели. Моя дочка мирно прикорнула рядышком, остальные девочки безмятежно спали, а вместо мальчиков лежали куклы. Да, да, искусно закутанные в одеяла, сделанные из рюкзаков и соломы куклы. Один Володя свернулся в углу, как щенок.
      — Старший тут я. — Мой голос был далеко не твёрдым.
      — Старшая тут я. — Голос Магдалины Харитоновны вовсе дрожал.
      И Люся, и Магдалина Харитоновна, и я отлично поняли: приход .этого стройного молодцеватого юноши в милицейской форме непосредственно связан с исчезновением наших мальчиков.
      — Кто отправится сейчас со мной? — стараясь быть очень официальным, очень решительным, спросил юноша.
      — Если вы, товарищ, знаете, где наши ребята... — прозвенел голос Люси.
      — Куда идти? — простонала Магдалина Харитоновна.
      — В отделение, — так же сухо отчеканил милиционер.
      — В отделение? — как эхо, откликнулась испуганная Магдалина Харитоновна.
      — И побыстрей, пожалуйста, — сказал милиционер.
      — Вот что, Магдалина Харитоновна, девочек тоже нельзя одних оставить. — Люся порывисто схватила её за руку. — Побудьте тут и, пожалуйста, не волнуйтесь, а пойду я.
      «Что за глупейшая история!» — мысленно пробормотал я и, собрав всю свою решительность, сказал вслух:
      — Люся, мне тоже придётся пойти с вами.
      Когда мы с Люсей вслед за милиционером поплелись по освещённой фонарями липовой аллее, мне почудилось — в чёрной глубине парка мелькнули таинственные тени.
      Всю дорогу Люся пыталась выудить у милиционера хоть какие-нибудь сведения, даже пробовала с ним кокетничать, но тот непоколебимо холодно отвечал:
      — Там узнаете.
      Капитан милиции, худощавый, подтянутый и сухой, сидел в кресле и писал.
      — Садитесь, — коротко бросил он. Мы сели.
      — Так вот, товарищи, — начал капитан и вперил в меня такой взгляд стальных немигающих глаз, что у меня даже во рту пересохло. — Вы — руководители туристского похода, а допускаете подобные безобразия!
      — Послушайте! — Голос Люси задрожал. — Где наши мальчишки?
      Но мы не успели получить ответ.
      Послышались чьи-то торопливые шаги, и в комнату ворвался, хлопнув дверью, Номер Второй, но в каком растерзанном виде! Растрёпанный, красный. Его густые усы свисали вниз, очки на носу прыгали, плащ он накинул, очевидно, прямо на бельё, грудь была открыта, на голых волосатых ногах были надеты только галоши.
      Капитан встал:
      — Успокойтесь, садитесь и расскажите, в чём дело!
      — Бандиты, грабёж, разбой! — кричал Номер Второй в неописуемом волнении. — Разгильдяй сторож ушёл домой ужинать... Они ограбили...
      — Вы, насколько мне известно, заведующий музеем? — спросил капитан.
      — Да, да! Меня сейчас разбудил сторож... Я побежал к башне... Решётка на бойнице взломана. Мы отперли дверь... Там все ящики перевёрнуты. Что украдено, не знаю...
      — Успокойтесь, успокойтесь, преступники задержаны. Я просто удивлялся: как мог капитан говорить о таких страшных вещах таким сухим, безразличным голосом?
      — Мы сейчас начинаем следствие, — продолжал капитан. — Пожалуйста, садитесь и слушайте.
      Номер Второй сел.
      — Так где же наши мальчишки? — В голосе Люси прозвучало отчаяние.
      — Ах, и вы тут! — удивлённо протянул Номер Второй, только сейчас заметив меня и Люсю.
      Капитан начал читать. Я едва понимал его речь, до моего сознания доходили только отдельные, не всегда связанные между собой слова.
      — «Мы, нижеподписавшиеся... составили настоящий протокол в том, что младший сержант такой-то, проходя в двенадцать часов тридцать минут ночи вдоль кремлёвской стены, заметил подозрительную группу... Злоумышленники с помощью брючных ремней залезли в башню... взломали на окне решётку... Сержантом милиции таким-то, младшим сержантом таким-то на месте были задержаны... Передать дело органам прокуратуры...»
      — Не может быть, — крикнула Люся, — чтобы наши мальчишки!..
      — Это ваши экскурсанты натворили? — Номер Второй вскочил и даже уронил очки.
      — Сержант, — обратился капитан к милиционеру, стоявшему у двери, — приведи этого, самого высокого.
      Весь взъерошенный, с царапиной на щеке, босиком, с разорванной штаниной предстал перед нами Витя Большой.
      — Вот — полюбуйтесь, — презрительно сказал капитан, — председатель совета отряда!
      — Это я ребят подбил, судите одного меня, — угрюмо уставившись в пол, пробормотал Витя Большой.
      — А ты не хвастайся своими проделками! — перебил его капитан. — Там разберёмся, кто виноват, кто не виноват. Скажи, зачем вы залезли в кремлёвскую башню?
      — Я не могу этого сказать и не скажу никогда! — Витя Большой стиснул зубы, сжал кулаки.
      — Сержант, давай сюда всех, — приказал капитан. Привели пятерых, в том числе и Витю Перца, ещё более ободранного и исцарапанного: двумя руками он держался за штаны, грозившие упасть.
      Где же остальные шестеро? Где оба брата-близнеца? Где другие мальчики?
      — Так вот, храбрецы, чистосердечно признайтесь и расскажите, зачем вам понадобилось взломать решётку и залезть в башню через окно? — Капитан по очереди обвёл всех своим внимательным взглядом.
      Молчание...
      — Так. Никто не скажет? Очень хорошо! Оказывается, вы не туристы, не юные пионеры, а настоящие воры.
      — Мы не воры! — крикнул Витя Перец и выступил вперёд. Его широко раскрытые чёрные глаза метали молнии. В этот патетический момент чуть не упали его штаны, он едва успел их подхватить на лету.
      — А кто же вы?
      — Мы — изыскатели! — Перец гордо и вызывающе поднял голову.
      — Изыскатели? — удивлённо переспросил капитан. Вдруг Номер Второй подскочил к столу:
      — Товарищ офицер, я понял, для меня всё ясно. Разорвите этот протокол, пусть ваш прокурор спокойно спит. Они действительно не воры, они настоящие изыскатели. Кстати, решётка в бойнице, хотя и первой половины семнадцатого столетия, но проржавела насквозь, только пальцем тронуть. Доктор, а вы, пожалуйста, разъясните истинные причины, побудившие ребят залезть ночью в башню.
      — Очень прошу, один вопрос, — выступила вперёд Люся, — а где ещё мальчики?
      — Сержант, поясни.
      — Они, товарищ капитан, — огромный белокурый милиционер улыбнулся, — всё одно как воробьи с подоконника — во все стороны. Я полагаю, к утру прилетят. Без этой амуниции далеко не убегут. — И он вывалил на стол целую связку брючных ремней.
      — Да, так слушаю вас, товарищ врач. — И капитан взглянул на меня своими немигающими глазами.
      Хорошо, что я уже рассказывал эту историю несколько раз и потому смог без запинки отбарабанить всё, начиная от рассказа Тычинки и кончая таинственной надписью на музейном натюрморте.
      — Значит, вы, ребята, искали в башне этот портрет? — спросил капитан.
      — Да, портрет, — ответил Витя Большой, смело глядя в глаза капитану.
      Номер Второй, до сих пор молча слушавший мой рассказ, вдруг вскочил и затряс кулаками перед физиономиями мальчиков.
      — Как вы могли подумать? — кричал он; его очки, усы, седые волосы на голове тряслись в такт его крику. — Я старый изыскатель, и я вдруг запрячу в башне это ценнейшее произведение искусства? Да я бы выставил его в нашей картинной галерее, чтобы туристы со всей страны приезжали к нам и любовались...
      — Мы думали... и Витька Большой думал, и все ребята, — затараторил Витя Перец (соскакивающие брюки не давала ему возможности жестикулировать), — вы в башне портрет прячете, и Номер Первый тоже хитёр, сам вперёд нас хотел залезть... И как меня сквозь окошко спустили и я карманным фонариком засветил, а там пылища, я чихнул... и фонариком во все стороны, а там ящиков, ящиков заколоченных — гибель, и какие-то палки, и стулья сломанные, и стол... Я фонариком ещё раз туда-сюда, и правда никакого портрета там нету. А кинжал? Не знаю, может, в ящиках... Я кричу: подымай! Я думал, это ребята, а это милиционер подымает. Я из окошка — прыг! Прямо ему на голову. А если бы не прыгнул, никогда бы меня не поймать... — Он вздохнул и жалобно добавил: — Товарищ капитан, отпустите нас, мы больше не будем.
      — Что не будете? Портрет искать не будете? — Капитан неожиданно улыбнулся.
      И мы все, и ребята и взрослые, тоже улыбнулись. Мы поняли — сейчас отпустят.
      — Будем портрет искать, и кинжал, и художника, — решительно ответил Витя Большой и, насупившись, добавил: — Только не такими беспокойными способами.
      — Правильно! — воскликнул Номер Второй. — Портрет искать действительно совершенно необходимо.
      — Мне тоже приходится иногда искать, — задумчиво сказал капитан, — но я разыскиваю совсем иное. Если вам понадобится мой совет как специалиста, всегда готов вам помочь. А теперь — вот ваши ремни, идите спать.
      Ребята выскочили из милиции, как пули из автомата. Я, Люся и Номер Второй вежливо распрощались и вышли на пустынную улицу; издалека донёсся затихающий топот дюжины пяток. л
      УСЛОВИЛИСЬ МЫ С Номером Вторым о следующей встрече и разошлись в разные стороны.
      Куда же делись остальные мальчики?
      Я не принимал никакого участия в их похождениях и потому не смогу рассказать о мальчишеских передрягах во всех подробностях. К счастью, Магдалина Харитоновна поручила обоим близнецам записать для своего высокоценного ВДОДа, что же произошло со всеми теми, которых милиционеры не поймали.
      ОТРЫВОК ИЗ ДНЕВНИКА БЛИЗНЕЦОВ
      Милиционеры выскочили все разом. Их было четверо. Витька Большой первый засыпался. Он держал связанные концами ремни и не видел милиционеров. Мы побежали, а двое — за нами. Они сапогами стучат, сами свистят. Без ремней бежать — ух как неловко! Одной рукой — за штаны, а другой машешь. И всё равно милиционеры отстали; разве кто нас догонит?
      Мы в огороде, в огурцах, залегли. Стали считать, сколько нас. Только шестеро. Значит, половина мальчишек в плену. Мы подумали: может, пойти их выручать? Да там, верно, решётки на окнах, часовые вокруг ходят. Лучше утром на разведку, а сейчас всё равно ничего не видно. Сады совсем чёрные, только в окошках огонёчки и на небе звёздочки.
      Надо на улицу выходить — и в ту белую школу. А в какую сторону податься, не знаем. Вдруг — забор. Перелезли, а там сад яблоневый, и яблок на каждом дереве туча. Но мы на яблоки только одним глазком глянули. Вдруг чёрная собака — больше Майкла, больше льва — как гавкнет!.. А мы — от неё через забор... По огородам долго бродили, на прогон наткнулись и на улицу вышли. Пошли потихоньку вдоль палисадников, подальше от фонарей держались. Только стали к парку подходить, смотрим — милиционер нашу Люсю и доктора забрал и ведёт.
      Люся так жалостно просит:
      «Товарищ милиционер, отпустите!»
      А доктору, видно, неохота в милицию идти. Всё хромает да вздыхает.
      Мы хотели потихоньку прокрасться да лечь. Девчонки спали, а Магдалина Харитоновна — вот какая хитрая — услышала нас.
      «Вы где были? Вы откуда?»
      А мы говорим:
      «Ходили спутник наблюдать», — и под одеяла, и захрапели.
      Она долго к нам приставала: «Где да где?» А мы нарочно стали громко храпеть, будто спим крепко, и взаправду уснули. Как из милиции наши вернулись, мы и не слыхали.
      ..На этом запись близнецов в голубом альбомчике оканчивается.
      Утром, пока умывались, пока завтракали, мальчики с хохотом рассказывали о ночных треволнениях. Они разделились на две партии: одни хвастались, что в милиции побывали, другие — что от милиционеров так ловко удрали.
      Девочки, срочно латая мальчишечью одежонку, с явным восхищением смотрели на тех и на других героев и, видимо, гордились ими.
      Один только всеми забытый Володя-Индюшонок сердито сопел над фотоаппаратом, но я был уверен — в душе он очень завидовал остальным мальчишкам.
      Магдалина Харитоновна начала было о «неописуемо отвратительных нарушениях дисциплины», грозила всё рассказать Елене Ивановне, но Витя Большой прервал её:
      — Магдалина Харитоновна, в милиции нас простили, и вы тоже простите. Ведь мы изыскатели.
      — И давайте тоже назовёмся номерами, — предложил один из близнецов и поднял кверху свой острый нос. — Какой у них был последний? Седьмой?
      — Здорово! — воскликнул Витя Перец и подскочил ко мне. — Вы, дяденька доктор, будете изыскатель Номер Восьмой, идёт?
      — А Магдалине Харитоновне отдать Номер Девятый? — пробурчал Витя Большой. — Дудки!
      — Пускай, добрее будет, — шепнул другой близнец. Десятый номер получила Люся.
      Галя выразительно посмотрела на меня своими большими, как у оленёнка, глазами и робко сказала:
      — А Номер Одиннадцатый... Мне очень хочется... Пусть будет ваш сын Миша.
      Ребята распределили между собой все номера. Тридцать восьмой достался Гале, а тридцатый девятый, как самой младшей, Соне. И я и Соня были очень довольны. Мы выдержали изыскательский экзамен на пять с плюсом.
      — Эх, пионеров не хватает для круглого счёта! Сорок изыскателей — куда бы занятней! — воскликнул Витя Перец.
      Вошла Номер Третий — директор. Мы сразу притихли. «Знает она или не знает?» — думал я.
      — Здравствуйте, дети!
      Все вскочили и весело приветствовали её.
      — Ну, как спали?
      — Спасибо, очень хорошо! — звонко, хором ответили ребята. И ведь ни один не улыбнулся, не запнулся!
      — Очень рада, что хорошо. — Номер Третий что-то чересчур внимательно осмотрела всех нас, медленно повернулась и так же медленно вышла.
      Я вздохнул с облегчением. Кажется, она не знает и не подозревает.
     
      Глава девятая
      СПЕРВА ПОД ЗЕМЛЮ, ПОТОМ, КАЖЕТСЯ, НА МАРС
     
      Наша тропинка петляет по скошенному лугу. От стогов сена струится тонкий чайный запах, далёкий ястреб плавает в синем небе. Направо неширокая речка то прячется в густых ольховых зарослях, то подбирается к самой дороге тёмными глубокими излучинами. Налево тянется крутой склон, поросший тощими сосенками и берёзками, кое-где меж деревьев сквозят пролысины белесых известняковых обрывов.
      Мальчики сняли брюки, девочки — шаровары.
      В одних синих трусах и голубых майках они скачут босиком, налегке и кричат, заливаются, хохочут. Поневоле хочется любоваться нашими стройными, юными спартанцами. С ними вместе носится, высунув длинный язык, милейший Майкл, такой же юный и беззаботный.
      А мы, взрослые — Магдалина Харитоновна, изыскатель Номер Первый и я, — шествуем сзади. Мы несём три пустых рюкзака, три геологических молотка, кусок сапожного вара для будущих факелов и два электрических фонарика. Мы — большие, нам положено идти неторопливым шагом и вести серьёзные разговоры.
      Рассказывает Номер Первый. Рассказывает увлечённо, горячо, размахивает своими короткими пухлыми ручками, то хмурит, то поднимает чахлые, бесцветные брови, надувает щёки...
      — Помните у Джека Лондона? Запрятался человек в непроходимые лесные трущобы и на берегу ручья моет золото. Иной раз за много дней труда он не найдёт ни миллиграмма; и вдруг ему начинают попадаться драгоценные крупинки, то совсем ничтожные, как пыльца ромашки, то побольше, как просяное зёрнышко. Золотоискатель волнуется, руки его дрожат, он забывает всё на свете... Вот и я такой. Забрался сегодня с семи утра в кремлёвскую башню, роюсь среди старых бумаг, шарю, ищу, чихаю от пыли, перелистываю, читаю все эти поблекшие письма... Всё надеюсь: а вдруг блеснёт золото и я вытяну хоть фразу об интересном историческом факте, хоть туманный намёк на такой факт. И чего там только не попадается: какая-то помещица сообщает барыне Загвоздецкой о покупке новой шляпки, управляющий имением пишет полковнику о скоропостижной смерти борзой собаки... Ещё до войны, когда приезжал к нам Номер Седьмой, все эти документы до последней строчки мы переглядели. Сейчас я их снова перечитываю. Вы своими рассказами словно подтолкнули меня. Мне ещё больше вашего захотелось найти хоть песчинку сведений о портрете и о художнике, но нет, не намывается золото, да и только... Впрочем, я сделал одну любопытную выписку из письма к полковнику Загвоздецкому.
      Номер Первый вынул из кармана блокнот и стал читать на ходу:
      — «В окончание своего доклада должен присовокупить: заходил ко мне малый ваш, Егорка, коего вы отдали в учение в Академию, показывал бумагу. Я сию бумагу прочитал и убедился, что успехи в науках и художествах означенный малый имеет весьма отменные, а посему советую не брать его сейчас на хрустальный завод вашего благородия, а годок ещё погодить, пускай учение продолжает; а впрочем, на всё ваша воля, и, коль приказание ваше будет отправить его из Санкт-Петербурга в Любец, так и поступлю без замедления. Остаюсь при сём нижайший и покорный слуга вашего благородия отставной коллежский асессор Пантелеймон Семикрестовский, 8 генваря 1837 года». Пока я ещё ничего путного сказать об этом письме не решаюсь, — говорил Номер Первый, — знаете, чешуйки слюды тоже блестят, как золото. Но нюх-то изыскательский у меня есть. Думается мне, напал я на какой-то след... Да, между прочим, — добавил он, — кто это там в башне так набедокурил?
      Витя Перец, последнее время болтавшийся у меня под ногами, почуял недоброе и ускакал далеко вперёд. Однако Люся и Витя Большой его поймали и притащили.
      — Послушай, дорогой! — укоризненно поглядел на него Номер Первый. — Что же это такое? А? Ящики вверх тормашками, книги разбросаны. Разве изыскатели так обращаются с историческими документами? Я насилу прибрал.
      Витя Перец мрачно засопел и уставился в одну точку. Когда же Номер Первый перевёл дух, собираясь продолжать нравоучения, он шмыгнул в сторону и скрылся за кустами.
      Ребята дожидались нас у высокого белого известнякового обрыва, круто спускавшегося к речке. Обрыв так ослепительно сверкал на солнце, что я невольно прищурил глаза.
      — ' Видите, ребята, сколько тут камня-известняка, — объяснял Номер Первый. — Когда-то тут было море, миллионы лет подряд моллюски умирали, их раковины падали на дно, одни на другие, и за миллионы лет этих раковин накопилось так много и они так плотно слежались, что их остатки превратились в белый известняк. А теперь смотрите.
      Он взмахнул геологическим молотком и острым концом его отколол кусок камня. В свежем изломе мы разглядели целое кладбище крохотных ребристых раковин.
      — А хотите, покажу фокус?
      Номер Первый выбил из расщелины скалы тёмную колчужку, напоминавшую гнилую картофелину. Ловким ударом молотка он расколол её пополам.
      — Вот так штука!
      Колчужка была пустая, а внутри сидели, плотно прижавшись друг к другу, как птенчики в гнёздышке, малюсенькие кристаллики. Они ярко искрились и блестели на солнце.
      — Это жеода — пустота в известняке, заполненная кристалликами кварца или кальцита. Давайте искать ещё.
      Мальчики выковыривали колчужки, разбивали их, но кристаллики оказывались или едва видимыми, вроде горстки рассыпанной поваренной соли, или мутными и желтоватыми. Наконец снова нашли такую прозрачную, как слезинка, жеоду. Одну из них отдали мне для Миши, другую — Магдалине Харитоновне для Дома пионеров.
      Уже рюкзаки оттягивали плечи, но хотелось искать ещё и ещё. Мальчики полезли наверх, девочки копались внизу.
      Вдруг Люся, разбив одну жеоду, радостно воскликнула:
      — Смотрите, какая прелесть!
      Кристаллики нежно-лилового, как фиалка, цвета ярко переливались на солнце.
      — Девушка, милая, вы нашли большую редкость, — вскричал Номер Первый, — это подмосковный аметист!
      Люся, улыбаясь, протянула его мне.
      — Ни в коем случае! — горячо зашептала Магдалина Харитоновна оглядываясь: никто из детей не должен был её слышать. — Отдай сейчас же! Ты работаешь в Доме пионеров... —
      Она выхватила из Люсиной руки камень и быстро сунула его в свой рюкзак.
      — Он мой... я нашла... — отвечала Люся дрожащим шёпотом.
      Не представляю, чем бы кончилась перепалка между обеими руководительницами. В этот момент сверху посыпались камни, и близнецы с шумом спрыгнули с обрыва, чуть-чуть не на спину Номера Первого.
      — Там какой-то дяденька! — зашептал один, указывая наверх.
      — Какой дяденька?
      — Не знаем. Чудной, подозрительный: круглые очки, синие штаны, лицо красное. С ним мальчик, они меряют! — выпалили, перебивая друг друга, востроносые близнецы.
      — Какие там «подозрительные дяденьки»? — засмеялся Номер Первый. — Однако они меряют — любопытно!
      — Вы — вперёд, а мы — за вами с молотками! — Глаза Вити Большого сверкнули отвагой. — В случае чего как стукнем по башке!
      Близнецы полезли на гору, указывая дорогу, за ними, тяжело отдуваясь, полез Номер Первый, потом Люся, остальные мальчики, потом Магдалина Харитоновна, девочки, последним осторожно карабкался я.
      Близнецы молча указали на толстого седого неизвестного в круглых очках, с кожаной сумкой на плече, в синей спецовке со множеством карманов. Он стоял невдалеке под обрывом, держа тетрадку на полевой сумке, и что-то писал. Лицо его было совершенно коричневым от загара. Высоко над ним стоял, уцепившись за куст, худенький загорелый мальчик в красной футболке, чуть постарше нашего Вити Большого. Вдруг пожилой встал и протянул своему юному спутнику конец рулетки. Мальчик схватил этот конец и стал прыгать с уступа на уступ, время от времени прикладывая ленту к скале и выкрикивая цифры. Пожилой, прижимая сапогом другой конец рулетки, уткнулся в тетрадь.
      По свисту Вити Большого пионеры разом поднялись, бросились в атаку и окружили «врагов». А те не обратили на них никакого внимания, только мальчик надменно сморщил брови и губы на манер мистера Твистера.
      Незнакомец было повернул голову, равнодушно посмотрел поверх очков на атакующих и вновь уткнулся в тетрадку, взяв конец рулетки в зубы.
      — Здравствуйте! — Номер Первый подошёл вплотную к незнакомцу.
      — Не мешайте! — низким басом огрызнулся тот. Номер Первый обиделся, его щёки сразу надулись.
      — Кто вы такой и что вы тут делаете?
      — А вы сами кто?
      — Я любецкий гражданин, — гордо отвечал Номер Первый. Лицо его пылало, даже блестящая лысина покраснела; куда девалось прежнее кроткое выражение. — Ваши документы!
      На миг надменный мальчик оторопело разинул рот. Взрослый незнакомец вытащил целую пачку бумаг и сердито сунул её Номеру Первому.
      По мере чтения документов привычные ласковые морщинки всё чаще собирались на лице Номера Первого.
      — Как интересно! Как интересно! Вы меня простите, но, знаете, на всякий случай, — заворковал он.
      — Пожалуйста, пожалуйста, — равнодушно сказал неизвестный, пряча документы в сумку.
      — Товарищи, — обратился к нам Номер Первый, — это тоже изыскатель, но только без всякого номера. Он геолог, разыскивает стройматериалы. Наконец-то догадались, что наш камень годится и для домов и для дорог!
      Ребята разочарованно вздохнули. Им бы куда больше хотелось поймать самого настоящего шпиона.
      — Месторождения вашего известняка давно изучены, — равнодушно объявил геолог, — но в нашем институте считают, что они низкого качества.
      — «Низкого качества»! — вспыхнул Номер Первый. Его морщинки снова исчезли. — Вы наш кремль видели? Пятьсот лет стоит. А вы видели, как сверкают на солнце белые башни и стены? Запомните: в Любце ничего нет низкого качества, только первоклассное. Ваши геологи поковыряли известняк сверху на этой горе и растрезвонили: низкое качество! Идёмте, я вам покажу, откуда наши предки добывали строительный камень.
      :.., Ух, как он здорово рассердился! Его лысина, шея, щёки стали малиновыми. Он подбежал к краю откоса, вобрал в себя воздух и ринулся вниз, увлекая за собой лавину щебня.
      Покатились за ним и мы, но не так стремительно; мы цеплялись за камни, за корни и ветви кустарника.
      — Осторожнее! — откуда-то издалека донёсся вопль Магдалины Харитоновныг
      А мы уже очутились у подошвы горы. Номер Первый повёл нас по узкой тропинке, идущей вдоль откоса. Вдруг он остановился и начал раздвигать кусты бузины.
      Мы увидели тёмную дыру, вроде барсучьей норы.
      — Чья это берлога? — всполошилась Магдалина Харитоновна.
      — Это не берлога, а та самая пещера, о которой я вам говорил, а точнее — старая штольня, — отвечал Номер Первый своим обычным воркующим, кротким голоском. Видно, бешеный спуск с горы несколько рассеял его злость. — Это отверстие проделали люди. Только слишком узко проделали, а тут ещё водой песок нанесло, дырка совсем затянулась. До подземного грота придётся метров десять проползти на животе по сырому месту. И ещё знаете что? Ребятишкам в трусах будет холодновато.
      — Нет, нет! — замахала руками Магдалина Харитоновна. — Вы, если хотите, отправляйтесь с доктором, да ещё её прихватите! — Она сердито указала на Люсю. — А детей я не пущу. За жизнь и здоровье детей отвечаю я! — Она решительно подняла голову вверх, только её крючковатый нос продолжал смотреть вниз.
      — Да убедитесь, — уговаривал Номер Первый, — штольня пробита в настоящей скале.
      — Магдалина Харитоновна, ну пожалуйста, мы вас очень просим!
      Все девочки и часть мальчиков обступили свою руководительницу. Общими стараниями мы уговорили-таки Магдалину Харитоновну остаться у входа и стеречь набитый камнями рюкзак геолога.
      — Ну да, ещё позволения спрашивать! — проворчал себе под нос один из близнецов.
      — А мы бы всё равно полезли, — вторил другой.
      — А что там спрятано? — спросила Соня.
      — Спрятана спящая красавица, — вздохнула Галя. Мальчики прикрепили к концам двух палок по кусочку сапожного вара. Началось путешествие в преисподнюю. Номер Первый, несмотря на толщину, быстро лёг на живот и так же быстро исчез в чёрной неизвестности, за ним юркнул безмятежно улыбающийся Майкл, за Майклом полез толстый геолог, потом надменный мальчик, Люся, все остальные мальчики, за ними девочки. Я решился последним отправиться в это неслыханное путешествие.
      После ослепительного солнца и жары тут было темно и холодно. Лёжа на животе, передвигая ноги и руки по мокрой и липкой грязи, я медленно пополз. Я весь перепачкался, даже в нос попала грязь, на зубах скрипел песок.
      Ох, я, наверное, полз целый час. Наконец откуда-то издалека раздался радостный лай Майкла, а вскоре послышался бодрый голос Номера Первого:
      — Сюда, правее! Вот и конец!
      Я вскочил на ноги, облегчённо вздохнул и осмотрелся. Мальчики стояли, высоко подняв зажжённые факелы. Бр-р! Какой холодище!
      Мы очутились в огромном заколдованном дворце. При неровном, дрожащем свете факелов тёмные, едва видимые стены зала уходили куда-то в чёрную высь. Вдалеке мерно позванивали капли.
      Витя Большой зажёг карманный фонарик. Геолог отбил молотком кусочек стены. На изломе плоский камень оказался совсем белым, как сахар. Геолог попробовал его разломать пальцами, но не смог.
      — Ну как? — спросил его Номер Первый.
      — Посмотрим, что покажут лабораторные испытания, — ответил тот, и в голосе его послышалось волнение. — Кажется, это первоклассный строительный камень.
      — То-то же. А вы говорите — «низкого качества»! — проворчал Номер Первый.
      Геолог с поразительной для его толщины ловкостью начал карабкаться на стену, хватаясь за выступы камня; кое-где он откалывал молотком куски. Оказывается, стены-то были из белого известняка, но стали чёрными от копоти. В течение, может быть, нескольких сот лет люди, когда добывали камень, жгли факелы, и копоть садилась на стены. Геолог откалывал молотком куски на разной высоте. Витя Большой с фонариком в руке, едва уместившись в расщелине; прикладывал рулетку к стене по указаниям геолога. Кто-то взялся за нижний конец рулетки. Геолог диктовал, а надменный мальчик, держа рукой фонарик, записывал замысловатые названия отдельных слоёв камня и их мощность.
      С факелами в руках мальчики и девочки разбрелись по залу, откалывали молотками куски и набирали их в рюкзаки. Вдруг Люся заметила, что Майкл старательно обнюхивает большой тёмный камень, торчащий из стены. Ловким ударом молотка она разбила его пополам. Это оказалась крупная жеода с кристаллами внутри, тускло мерцавшими при свете факела.
      — Девочки, девочки, светите ближе! — Люся встала на колени. — Ах, ничего не поймёшь! Может, он мутный. Надо на солнце.
      Обратно двинулись в другом порядке; сперва Майкл, потом я, потом девочки, дальше уж не знаю кто. Впереди светился яркий кружок, и потому ползти обратно было немножко веселее, а самое главное — с каждым метром становилось теплее.
      Выползавших встречали громким хохотом. Только глаза и зубы блестели на наших лицах; мы напоминали поросят — любителей понежиться в луже. Обмазанные грязью косы девочек слиплись, вся наша одежда, руки и ноги были сплошь покрыты грязью.
      — Ах, смотрите, смотрите, — вскричала Люся, — настоящий аметист!
      При свете солнца в чашке жеоды дюжина крупных кристаллов горела лиловым алмазным блеском.
      Все, кроме Магдалины Харитоновны, столпились вокруг, ахали, восхищались, позабыв о грязи.
      — Доктор, возьмите на память! — Счастливая, измазанная Люся, отдавая мне камень, нагнулась к Майклу и поцеловала его в чёрный влажный нос. — Вот изыскатель Номер Сорок! Милый пёсик, ты нашёл такой чудесный аметист! — Люся оглянулась на Магдалину Харитоновну, хмуро копавшуюся в своём рюкзаке.
      — Детки, детки! Купаться, купаться! — закричал Номер Первый.
      И ребята с криком помчались вниз. Побежали и мы, взрослые...
      Всю жизнь я ненавижу купание. Даже в самую жаркую пору вода мне кажется и холодной и мокрой. И по секрету скажу: даже Соня не знает, что я плаваю,„ как бы это поточнее выразиться... ну, одним словом, как топор. Ещё до колен залезть — туда-сюда, а глубже почему-то не хочется, да и трусы намокнут.
      А в этот раз — ничего не поделаешь — столько на мне грязи, придётся даже с головой окунуться.
      Как же баловались ребята!
      Часть мальчишек окружила Номера Первого, залезшего в речку прямо в спецовке. С неистовыми криками, изо всей силы ударяя ладонями по поверхности воды, они поливали его целым водопадом брызг. Он успевал только фыркать и вертеться.
      Другие окатывали смешно отдувающегося толстого геолога.
      Но что это? Откуда столько воды? Противные девчонки напали на меня.
      — Аи, аи! — закричал я захлёбываясь.
      Сослепу и со страху мне показалось — их прыгало вокруг не меньше полсотни. Соня, бесстыдница, с хохотом обдавала меня целыми каскадами брызг.
      Мне удалось вырваться из их круга, и я, чистенький и посвежевший, выскочил из воды и растянулся на траве.
      Всех веселее было Майклу. Он прыгал в воду, переплывал на другой берег, снова прыгал, переплывал обратно реку, подбегал ко мне, катался по песку, отряхивался возле моих ног, пачкал меня, бросался вдогонку за визжавшими девочками.
     
      Изыскатель Номер Сорок
      Пионерам очень дорог, —
     
      пели ребята только что сочинённую ими песню.
      Магдалина Харитоновна одиноко сидела на берегу, перебирала минералы и окаменелости и рассматривала свой аметист; он, конечно, был тоже очень красив, но гораздо меньше моего и не такой нежно-лиловой окраски. Я понимал, она и на меня сердилась, хотя я не чувствовал себя виноватым.
      Нет, свой аметист я ей ни за что не уступлю!
      Больше всех был доволен результатами нашего похода геолог. Обеими руками он ухватился за Номера Первого и повторял густым басом:
      — Вы не можете себе представить, как я вам благодарен! Мы привезём буровые станки, начнём изыскания по всей площади. Я уверен, запасов камня окажется столько, что для его добычи сюда проведут железную дорогу...
      — Вот видите, видите! — ликовал Номер Первый.
      Прощаясь с нами, геолог не поленился пожать руку по очереди всем ребятам; надменный мальчик только чуть слышно процедил: «Пока» — и зашагал прочь, самодовольно подняв голову, как верблюд.
      — Да, предупреждаю, — прогудел басом геолог, — тут где-то наш топограф работает, снимает план местности. Так вы, пожалуйста, документов у неё не спрашивайте. Знаете, девушки в своих сумках чего только не таскают, а документов никаких...
      Мы продолжали путь другой дорогой, вдоль самого берега реки, и вскоре впереди совершенно неожиданно увидели нечто серое, круглое, ни на что не похожее. По мере нашего приближения всё яснее вырисовывались очертания неизвестного предмета, и я всё больше и больше удивлялся.
      Странный предмет оказался зонтиком невиданных размеров, вроде гигантского гриба; под таким грибом сумело бы спрятаться не менее десятка ребят. Он держался на длинной палке, воткнутой в землю. Но самое интересное находилось под зонтиком. Там стоял на трёх ногах складной столик, покрытый белой бумагой, а на столике высилась маленькая пушечка. Я подошёл ближе: нет, это была не пушечка, а подзорная труба на круглой колонке и на подставке в виде линейки.
      Над столиком склонилась высокая, дочерна загорелая беловолосая девушка в голубой майке, в широченных синих шароварах, с туго набитой кожаной сумкой через плечо. Половину её лица закрывали громадные тёмно-зелёные очки в толстой, молочного цвета оправе.
      Вдруг девушка приставила глаз к подзорной трубе, потом резко выпрямилась, засунула два пальца в рот и свистнула, как Соловей-разбойник. Ой, у меня даже в ушах заломило! А мальчишки от зависти глаза повытаращили.
      Мы остановились и с удивлением уставились на девушку, но та, не обращая на нас никакого внимания, вновь низко нагнулась над столиком и стала быстро-быстро рисовать. Тёмные очки, шаровары, грандиозная сумка, тёмно-ореховый загар, светлые волосы напомнили мне портрет марсианки из одного фантастического романа.
      — Это та самая девушка-топограф, — шепнул мне Номер Первый.
      — Можно мне посмотреть в вашу трубу? — не утерпела Соня.
      — Подходите, только осторожнее! — строго ответила «марсианка» и повернула трубу в сторону реки.
      У самого берега мы заметили двух людей с длинными узкими рейками в руках. На рейках можно было различить чёрные и красные полоски и ряд цифр. Мы все выстроились в очередь, чтобы хоть на секунду взглянуть в стёклышко.
      — Ой как близко! Прямо рукой дотронуться! А дяденька с рейкой вверх ногами! — кричали близнецы.
      — Небо внизу, а трава вверху, — удивлялась Галя. Кое-кто уже успел насмотреться в трубу и вновь подошёл к столику'. (1 Этот столик называется мензула, а труба — кипрегель. С помощью этих приборов одновременно производится и съёмка местности, и вычерчивание плана тут же, в полевых условиях. В трубах инструментов, употребляемых при топографических съёмках, изображение получается перевёрнутое, поэтому Галя и увидела небо внизу, а траву вверху.)
      — Чертить на плане нужно аккуратно, карандаш острить, как иголку, — с апломбом объясняла «марсианка».
      Она расстегнула сумку, видимо собираясь достать перочинный ножик. Вдруг Номер Первый так вскрикнул, точно прищемил палец. «Марсианка» вздрогнула. Труба была забыта. Все сбежались к столу.
      Номер Первый самым бесцеремонным образом быстро засунул руку в её сумку и вытащил...
      Да, это был он, тот самый кинжал! Но в каком ужасном виде: весь потемневший, заржавленный, серебряная резьба на рукоятке едва проступала, рубин выпал, а вместо драгоценного камня зияло углубление, набитое грязью.
      — Не трогайте чужие вещи! — обидчиво крикнула покрасневшая «марсианка», выдернула кинжал из рук Номера Первого и бросила его на столик.
      — Э-э-э... Умоляю вас, простите меня! — заикался Номер Первый. — Э-э-э... Где вы достали? — Его толстый указательный палец судорожно тыкался в необычайный предмет.
      — Нашла дня три назад, — отвечала «марсианка». — Я как раз проводила съёмку в вашем парке. Рабочий стал забивать колышек — колышек не полез. Почему? Я копнула раза два лопатой, и вдруг стукнуло. Я смотрю — кинжал. Целый вечер я его нашатырём да шкуркой чистила, на оселке точила... Ну,-я побегу показывать, куда рейки ставить. А вы, ребята, чур, ничего на столике не трогать! — И она умчалась к своим помощникам.
      — Э-э-э... — Номер Первый едва мог говорить. Он находился в неописуемом волнении. — Я... я... я не знаю, тот ли это кинжал или другой?
      — Тот самый, тот самый! — страстно уверяла Люся.
      — Трогать запрещено, — вздохнула Магдалина Харитоновна.
      — Она сказала: «Ребята, не трогайте», а взрослым, значит, можно, — пояснила Галя.
      — Правда, большим можно, — неуверенно закивал головой Номер Первый. Он попытался вытянуть свою слишком короткую шею, рассматривая узоры на рукоятке. — Даже если другой, всё равно очень интересный старинный турецкий кинжал. А что, если известного оружейника Махмуда Али из города Дамаска? Это значит — вторая половина семнадцатого века.
      — Вот сейчас мы узнаем, он или не он! — крикнул Витя Перец.- — Володька, давай фотоаппарат.
      — Какая прекрасная идея! — Номер Первый обнял Витю Перца. — Вот что значит смекалка!
      — Володька, давай быстрее, она бежит обратно, — предупредил кто-то.
      Номер Первый осторожно взял двумя пальцами кинжал за самый кончик лезвия, а Индюшонок наставил «лейку» и щёлкнул три раза. Другой рукой Номер Первый обнял Володю:
      — Милый мой мальчик, пойдём ко мне ночевать. Мы с тобой будем до полуночи проявлять и печатать, а утром устремимся в музей.
      Володя весь просиял. Он так привык слышать насмешки над собой. Эти ласковые слова даже удивили его.
      — Вы... вы... вы не отдадите ваш кинжал Любецкому музею? — заикаясь, обратился Номер Первый к подбежавшей «марсианке».
      — Вот ещё!
      — А я бы вам перочинный ножичек преподнёс с двенадцатью лезвиями.
      — Не желаю!
      — Тогда продайте.
      — Ни в коем случае!
      — Ну, будьте сознательны! — застонал Номер Первый. — Пожертвуйте музею. Кинжалу двести лет, он дамасской стали.
      — Ни-ни-ни! Мой папа обожает старинные вещи. Я ему подарю в день рождения... А теперь хватит, не мешайте. Мне надо успеть до вечера выполнить полторы нормы. — И «марсианка» пронзительно свистнула.
      Номер Первый тяжко вздохнул. Мы молча повернулись и зашагали обратно в Любец.
      — Чёрт бы побрал этого топографического папу с его днём рождения! — охал Номер Первый.
     
      Глава десятая
      КРЕСТИКИ ПОМОГЛИ
     
      Сегодня Номер Третий имела вид ещё более строгий и недоступный, чем вчера. Важная, седая, она сидела за высоким столиком, поставленным посреди физкультурного зала, перелистывала объёмистую тетрадь, в три пальца толщиной, и спокойным, строгим голосом вела рассказ.
      Мы расселись вокруг, на полу, на брезенте.
      — Рукопись эта — история города Любца с древнейших времён. Я занимаюсь этим вопросом больше пятнадцати лет. Кстати, знаете ли вы происхождение слова «Любец»? Основатель Москвы Юрий Долгорукий однажды проезжал со своей дружиной вдоль нашей речки. Он остановился под горой, поросшей сосновым бором, возле устья нашего оврага, и место это показалось ему «любо». И он приказал заложить здесь город. Кремль сперва был деревянный. Я не буду вам рассказывать, как в 1238 году татарские полчища взяли город и сожгли, уничтожив всех жителей, как позднее, в шестнадцатом веке, был выстроен наш белокаменный кремль, как в семнадцатом веке польские интервенты подступили к его стенам, но не сумели взять город...
      Номер Третий всё перелистывала и перелистывала рукопись, наконец остановилась.
      — В начале восемнадцатого столетия царь Пётр Первый подарил своему соратнику, офицеру Преображенского полка Алексею Загвоздецкому, богатейшие любецкие угодья — леса, сенокосные луга и пашни. Вместе с землёй царь подарил ему десять тысяч душ крепостных крестьян. Позднее сын Алексея, генерал-прокурор Никита Алексеевич, выстроил наш хрустальный завод.
      Полковник Михаил Загвоздецкий, чей портрет вы видели в музее, приходился правнуком строителю завода. Я нигде не нашла упоминания, что полковник участвовал в каком-либо сражении, а ведь в это время, в начале девятнадцатого века, были войны с Наполеоном, с Турцией, со Швецией. Был он женат на пленной татарке. О жене его не известно ничего, умерла она очень рано, оставив двух малолетних детей — дочь Ирину и сына Александра. Сохранились метрики Ирины. Она родилась в 1820 году, умерла в 1838 году от чахотки. Следовательно, жила всего восемнадцать лет и несколько месяцев. На основании записей в расходных книгах (сколько платили её учителям жалованья) мы знаем, что её учили русскому и французскому языкам, музыке, пению и, очевидно, другим наукам. По тогдашним временам она получила блестящее образование.
      Брат Ирины, Александр, был моложе её на десять лет; после смерти отца, юношей, он сделался владельцем богатейшего состояния. За несколько лет он сумел прокутить и проиграть всё — и имение и завод.
      Все богатства достались купцам Чистозвоновым, бывшим крепостным Загвоздецких. Они перестроили завод на бутылочный, и с тех пор хрустальное производство заглохло. Только совсем недавно, перед войной, вновь был восстановлен хрустальный цех.
      Александр Загвоздецкий умер в 1901 году нищим стариком в нашем же городе. Многие хорошо помнят, как он, в лохмотьях, пошатываясь, вечно пьяный, без шапки, бродил по улицам и хриплым голосом выпрашивал подаяние. После его смерти на койке, под соломенным, насквозь истлевшим матрацем, нашли ещё один подлинный документ об Ирине — её девичий альбом с надписью на переплёте: «Сей альбом принадлежал моей горячо любимой покойной сестрице Иринушке».
      Вот все факты, известные об Ирине Загвоздецкой, но вокруг её имени сложилась любопытная легенда: будто она, дочь богатейшего помещика, владельца знаменитого хрустального завода, дворянина, гвардии полковника, полюбила крепостного человека своего отца и от несчастной любви умерла, а её возлюбленного отдали в солдаты.
      Когда я была ещё молодой, мне удалось разыскать в Любце столетнюю старушку, Матрёну Ивановну Кочеткову, бывшую крепостную Загвоздецких. Вот рассказ, записанный мною с её слов.
      Номер Третий надела на нос пенсне и начала читать:
      — «Бывало, барышня хороводы любила с нами, с крестьянскими девушками, водить и песни пела. Голосок у неё был поистине серебряный. В горелки она быстрее всех бегала, плясала — никто её не переплясывал. А смеялась — мы все хохотать принимались.
      Однажды на лугу возле речки повстречала я её с тем красавчиком. Ходил он по-городскому, как барин, в лаковых сапожках, да всё хлыстиком помахивал, никогда не подумаешь, что он был такой же крепостной слуга, как и мы все.
      А какую он должность занимал, я не помню: нам, девушкам, это никакого интересу не составляло. Помню — усики носил да кудри чёрные. Позабыла, как звали его.
      Отец-то у барышни хуже лютого тигра был, а она, добрые люди сказывали, со своим красавчиком бухнули ему в ноги: дескать, любим друг друга пуще смерти. А он, отец-то, на неделю свою дочку в кладовке запер на хлеб да на воду, а что с тем красавчиком сделал, и не знаю, только что с тех пор никто его не видел.
      Той же осенью повстречала я барышню нашу. Сидит одна на горе под берёзкой, на самой веночек из красных кленовых листьев; я её не сразу признала, ровно насквозь она светится, шейка тоненькая, пальчики на руках восковые, сидит пригорюнилась, голову опустила. В скором времени померла она...»
      Номер Третий сняла пенсне и продолжала рассказывать:
      — Эту же историю, но с некоторыми вариантами и сейчас вспоминают старые любичане. И никакого намёка на портрет, ни в легендах, ни в архивных документах, ни в письмах нет. Я уж и не знаю, что вам сказать ободряющего. Возможно, тот старый библиотекарь, когда приезжал в Любец, увидел в музее натюрморт с загадочной надписью, а остальное всё выдумал. Конечно, искать что-либо очень интересно, но искать то, что вообще не существует?..
      — А по-моему, существует! — вдруг пискнула на весь зал ,Соня, испугалась своего писка и прижалась ко мне, словно искала защиты.
      — А почему ты, девочка, так в этом уверена? — По строгому лицу Номера Третьего скользнула улыбка.
      Все посмотрели на Соню. Как она покраснела! Казалось, кровь сейчас брызнет из её щёк.:;
      — Ну, отвечай.
      Но Соня позорно молчала. Все расхохотались.
      — А где тот альбом? — Галя подняла свои большие оленьи глаза. — Можно его посмотреть?
      — Видишь ли, девочка, в этом альбоме ничего нет интересного, — ответила директор, — детские неумелые картинки, и всё.
      — А нам очень хочется хоть одним глазком взглянуть на альбом девочки, которая жила больше ста лет назад, — настаивала Галя, умильно и вопросительно глядя на директора.
      — Альбом хранится в нашем музее. Если хотите, попросите вам его показать... А теперь спокойной ночи. Я надеюсь, сегодня вы будете спать крепче и лучше, чем накануне, — сказала Номер Третий, красноречиво подчёркивая слова «сегодня» и «накануне».
      Она пристально посмотрела на меня и на Магдалину Харитоновну, встала и, высоко подняв свою седую голову, медленно выплыла из зала.
      У меня от страха даже язык прилип к гортани. Уже давно погасили свет, а я ещё долго ворочался с боку на бок, пока не заснул.
      — Скорей, скорей вставайте! — весело кричал Володя в шесть утра. Он был неузнаваемо возбуждён. Куда девался его вечно надутый индюшиный вид. — Номер Первый уже пошёл в музей! Фотокарточки получились — во!
      Кутерьма поднялась невероятная. Кто натягивал шаровары, кто искал тапочки. Мы кое-как умылись, без завтрака побежали в кремль и поспели как раз вовремя: Номер Первый вместе с крохотным высохшим старичком сторожем силился открыть тяжёлый висячий замок на двери картинной галереи.
      Опять, как накануне, множество пар ног затопало по лестнице. Большой зал. Промелькнули те же портреты надутых вельмож в париках и камзолах. Зал поменьше. Вот знакомый натюрморт. Номер Первый приложил к картине фотографию. Увы, мы тут же убедились — кинжал «марсианки» был совсем не тот: рукоятка его оказалась и толще и массивнее и рубин сидел несколько ближе к лезвию.
      Рассеянно проглядел я картинную галерею и так же рассеянно вышел во двор кремля. Там столпились все туристы — насупленные, недовольные... И понятно: ведь сегодня мы должны двинуться в обратный путь. Наши продукты кончились, денег осталось только-только на самые дешёвые блюда в чайной. Мы все отлично понимали, что наш поход не удался. Правда, мы увидели старинный кремль, познакомились с изыскателями, полазили по старым каменоломням, собрали кое-какие геологические образцы, но... каждый из нас прекрасно понимал, что всё это было не то...
      — Теперь остаётся пожелать вам счастливенько добраться домой. — Номер Первый печально пошевелил бровями. — Верно, соскучились по мамашам и папашам да по своим подушечкам? Шарил я, шарил в архиве и ничего путного не нашарил. Нет золота, одна пустая порода. Никаких следов, ни одного намёка ни на портрет, ни на имя художника.
      Я передал чудаковатому старичку свой московский адрес и пригласил, когда он приедет в Москву, непременно остановиться у меня на квартире.
      — Давненько мечтаю на новый университет глянуть, да на Московский Кремль посмотреть, да на метро покататься. Спасибо, спасибо, приеду.
      — А вы нам на прощание не покажете альбом бедной девочки? — вздохнула Галя.
      Номер Первый вместе со сторожем отпер тяжёлый, огромный замок главного здания музея и вынес нам завёрнутую в газету книжищу размером с небольшой чемодан.
      Условились, что мы будем дожидаться прихода Номера Второго, чтобы продолжить прерванный третьего дня осмотр музея, и отдадим заведующему книгу.
      — А вас, ребятишки, я, верно, никогда не увижу. Я хотел на прощание сказать вам несколько слов. — Он сложил на животике пухлые ручки и начал: — В вас, дорогие мои, я подметил маленькие, но хорошие искорки настоящих изыскателей. Пусть эти искорки в будущем загорятся, как старинный хрусталь. На изыскательском пути вам встретятся всякие неудачи. Вот как сейчас... С портретом, видно, ничего не вышло, но не огорчайтесь, другое ищите. Вокруг нас, и в жизни и в природе, столько прекрасного, столько любопытного, столько неизвестного — можно всю жизнь искать и находить и вновь отыскивать и открывать. Ищите, наблюдайте, прислушивайтесь. Родине пригодятся ваши находки. А теперь прощайте.
      Номер Первый пожал по очереди всем ребятам руки, кое-кого погладил по голове, потом резко повернулся и побрёл к воротам кремля.
      Все провожали его долгим, немного грустным взглядом... Витя Большой первый прервал молчание:
      — А теперь начнём исследовать этот альбом. Мальчики бесцеремонно отстранили девочек. Тщательно осмотрели и ощупали тёмно-синий бархатный, тиснённый золотом переплёт, а страницы перелистали за две минуты.
      — Такая же чепуха, как в альбомах наших девчонок! — самоуверенно заявил Витя Большой.
      Альбом перешёл в руки девочек. Они уселись на траве, расстелили рядышком несколько носовых платков, на платки положили альбом; мы, взрослые, присоединились к их кружку. Девочки смотрели альбом очень медленно, внимательно переворачивая каждую страницу, восклицали и ахали.
      Попадались нам стихотворения, переписанные круглым детским почерком. Стихи мы хорошо знали, а подписи были с непривычным прибавлением: «господин Жуковский», «господин Пушкин», «господин Кольцов».
      На иных страницах мы увидели картинки. Вот тоненькой кисточкой акварелью не очень умелая рука нарисовала кудрявого мальчика в голубой шёлковой рубашке, серебряная каёмка проходила по косому вороту и по рукавам; серебряная, похожая на бубенчик пуговка застёгивала ворот у плеча. Под картинкой было написано: «Мой братец Сашенька пяти лет». Не верилось, что этот хорошенький мальчик превратился в лохматого нищего старика.
      На следующей странице была нарисована девочка с длинной косой, в смешной широченной юбке, из-под которой торчали длинные кружевные панталончики. А внизу была надпись: «Мне сегодня исполнилось четырнадцать лет».
      Далее пошли аккуратно раскрашенные цветочки, бабочки, парусная лодка на ярко-жёлтом берегу тёмно-синего моря, собачка, похожая на овечку, и овечка, похожая на собачку.
      Меж страниц были вложены засушенные растения. За сто с лишним лет они потеряли свои природные краски. Цветы и листья, бурые и жёлтые, частью выкрошились, но по очертаниям цветов, по формам листьев мы угадали фиалку, ландыш, лютик, анютины глазки и многие другие.
      На последней странице мы увидели картинку-акварель, нарисованную на отдельном листке и позднее вклеенную в альбом.
      Рисунок этот совсем не был похож на остальную неумелую детскую мазню. Он изображал ту самую угловую кремлёвскую башню, в которую залезал Витя Перец.
      Художник нарисовал очень живо солнечные блики на белом камне стен, кучевые облака на тёмной лазури неба, старые вётлы сбоку. Под картинкой стояли три буквы: «Я Н. П.».
      — Что значат эти буквы? — задумалась Магдалина Харитоновна.
      — Очевидно, какой-нибудь знакомый Яков Николаевич Петушков или Пирожков нарисовал и подарил, — заметил я.
      — Смотрите, смотрите! — воскликнула Люся. — У буквы «Я» нет точки! Это... «Я не подписался...»
      — ...или: «Я не подпишусь», — подхватила Галя.
      — Ребята, вы понимаете, понимаете, где есть похожая надпись? — на весь кремль крикнула Люся. — Значит, Ирина Загвоздецкая хорошо знала художника, написавшего натюрморт, раз он подарил ей эту картинку!
      — И значит, он мог написать её портрет. Правда, правда, мог? — тормошила меня Галя.
      И снова головы девочек сдвинулись одна к другой.
      Услышав восклицания и крики, мальчики, которые до этого с интересом разглядывали грачиные гнёзда на берёзовых макушках, теперь подошли к нам, но пробраться к альбому не смогли — все места были заняты.
      Девятнадцать пар глаз, считая и нас, взрослых, глядели на картинку.
      — Ещё какие-то буквы! — закричала Соня.
      Под крышей изображённой на рисунке башни шёл затейливый поясок резьбы по белому камню. Художник очень хорошо передал эту тонкую выдумку древнего строителя. На пояске среди треугольников и шашечек Соня разглядела запрятанные буквы.
      — «И», «Щ», «И»!
      — Где, где? — Люся нагнулась к самому альбому.
      — Правда, «ищи». Дальше «3», «Д», дальше ещё какая-то смешная буква.
      — Погодите, дайте мне поглядеть. — Магдалина Харитоновна просунула свой, похожий на клин, подбородок меж двух голов девочек и воскликнула: — Да ведь это прежняя буква «ять», теперь «Е»! Ну конечно! «Ищи здѣсь».
      — Где здесь? — От страшного волнения Люся даже слегка побледнела. — А после мягкого знака ещё крестик! — закричала она.
      — Где здесь? Где крестик? — отчаянно спрашивал я. Меня оттеснили, я ничего не видел.
      — Девчонки, пустите! — требовал Витя Большой.
      — Нет, нет! — кричали девочки. — То говорили: альбом — чепуха, то — пустите!
      Одна Галя уступила место обоим своим дядюшкам, и те протиснули чёрные головы откуда-то снизу к самому альбому. Но тут случилось самое возмутительное безобразие: раздался ужасающий визг, все девочки и Люся завизжали так, точно их ошпарили.
      Витя Перец как-то ухитрился незаметно просунуть руку в самую середину кучи малы и дёрнул за уголок картинки. Картинка сразу отклеилась, и он помчался со своим трофеем в угол двора. Все бросились за ним.
      Витя Большой его догнал, вырвал картинку и тут же посмотрел её на свет.
      — Нашёл! — вдруг дико закричал он и отдал нам листок. Дрожащими руками по очереди мы рассматривали картинку на свет.
      Это было настоящее открытие! На оборотной стороне листка был нарисован второй маленький крестик. Если смотреть на свет, этот крестик приходился как раз на середину башни. Он был нарисован ниже верхней бойницы, на расстоянии, примерно равном длине окна.
      Забыв об альбоме, мы устремились к кремлёвским воротам. Бежали во весь дух, как на соревнованиях. Скорее, скорее к башне!
      — Вот! — вскричал Витя Большой, указывая на окно башни.
      Это окошко находилось на целый этаж выше, чем то, в которое ночью залезал Витя Перец.
      — Как же туда забраться? — недоумевал я.
      А мальчишки во главе с Витей Большим один за другим уже хватались за камни прилегающей к башне полуразвалившейся кремлёвской стены и карабкались к верхней: бойнице.
      Бедная Магдалина Харитоновна подбежала, когда все они уже находились на недосягаемой высоте. Ей оставалось только простонать, махнуть рукой и отойти в сторону.
      — Смотрите все! — закричал сверху Витя Большой.
      Ему удалось подобраться к самой бойнице. Держась одной рукой за оконную решётку, он повис в воздухе, а другой рукой схватился за камень и попробовал его раскачать.
      Мы снизу очень хорошо видели, что все камни были плотно скреплены между собой известковым раствором, а этот шатался. Ясно обозначилась трещина, обрисовавшая квадрат вокруг него. Да, камень при нажиме рукой шатался, но не поддавался.
      Витя Большой понял, что голой рукой ничего не сумеет сделать с камнем. Он подтянулся и в раздумье сел на подоконник бойницы, свесив ноги.
      От кремлёвской стены вниз по горе шёл вытоптанный скотиной, сгоревший на солнце городской выгон. Ближайшие дома отстояли на двести шагов.
      — Походим по всем дворам — наверное, где-нибудь нам дадут ломик или топорик, — посоветовал я.
      — Бежим к Номеру Первому, — предложил чинно стоявший внизу Володя. — У него все инструменты.
      — Нет, нет, мы должны сами, — упрямо твердила Люся.
      — Понятно, сами! — крикнул сверху Витя Большой.
      Он продолжал сидеть на подоконнике, болтая ногами.
      Магдалина Харитоновна, убедившись, что никакой непосредственной опасности нет, несколько успокоилась и подошла к нам.
      — Дети, взгляните, какая здесь надпись. — Она словно окатила нас холодной водой, указав на металлическую доску, прибитую к башне.
      На доске были выбиты слова: «Памятник архитектуры, охраняется государством. Повреждение здания карается законом».
      — И ничего мы повреждать не будем. Они, когда доску прибили, стену испортили, а мы камень вынем на минутку и обратно вложим, — .убедила нас Люся.
      — Мы проводим археологические изыскания, — важно объявил Витя Большой.
      — Чем же поддеть камень? Какую-нибудь завалящую железную палочку? — Люсины глаза остановились на белой сверхравнодушной козе, привязанной невдалеке к деревянному колышку и спокойно щипавшей травку.
      Оба близнеца наперегонки побежали к козе. Один схватил её за верёвку, другой выдернул колышек. С козой и с колышком они устремились обратно. Обезумевшая коза вырывалась, шарахалась, но её держали крепко.
      Витя Большой поймал брошенный ему колышек и тотчас подсунул заострённый конец его под камень, нажал рукой, стараясь поддеть, и сломал колышек.
      — Караул! Караул! — Из-под горы, пыхтя и отдуваясь, выскочила растрёпанная, потная, красная старушенция. — Украли козу! Сейчас же в милицию!
      Она схватила первую попавшуюся руку. Это была тоненькая рука испуганной Гали.
      — Я у своей бабушки даже варенье никогда не таскаю! — в слезах крикнула Галя.
      — Оставьте руку! Отойдите! — Оба близнеца угрожающе придвинулись вплотную к старухе.
      — Гражданка, мы не хотели, не хотели красть вашу козу! Нам колышек нужен. Тут клад... Поймите, клад спрятан! — убеждала Люся.
      — Где клад? — совсем другим голосом деловито спросила старуха.
      Люся показала на верх башни.
      Старуха не знала, правда ли там клад или над ней смеются.
      — Баловство! — проворчала она, оттащила козу в сторону и издали стала наблюдать за нами.
      Так чем же поддеть камень?
      В эту минуту из-за угла показалась «марсианка» в ярко-синих шароварах и тёмных очках, с громадной сумкой на боку. В руке она несла сложенный великанский зонтик, похожий на рыцарский меч. Справа и слева от неё, с ящиками за спиной, с рейками на плечах, как два оруженосца с копьями, шагали два рослых помощника.
      — Помогите! Помогите! — закричали мы, всей толпой окружили «марсианку» и стали её просить, умолять, взывали к её доброте, сознательности, благородству и уж не помню, к чему ещё.
      «Марсианка» сперва решительно отказывалась. Она спешит, опаздывает на работу... но в конце концов из наших бессвязных восклицаний до неё дошло: за камнем таилось нечто исключительно интересное. Природное девичье любопытство победило служебный долг.
      — Покурите пока, — кивнула она своим спутникам, расстегнула сумку, вынула кинжал и отдала его нам.
      По цепочке передали мы кинжал Вите Большому.
      — Э, ты! Смотри не сломай! — крикнула «марсианка».
      Витя откинулся и повис вниз головой, держась переплетёнными ногами за решётку бойницы. Теперь, по крайней мере, у него были свободны обе руки. Он засунул кинжал в щёлку над камнем. Мы стояли молча, разинув рты, и глядели вверх.
      Витя нажал на рукоятку. Щёлка увеличилась, камень чуточку сдвинулся с места. Посыпалась извёстка.
      Нам было великолепно видно, в какой невероятной позе приходилось работать Вите Большому.
      — Так! Ещё раз! Ещё! Давай с этой стороны!
      Майка на спине акробата вся намокла. Витя запустил кинжал сбоку, камень ещё подвинулся вперёд.
      — Берегись! — закричал Витя.
      Мы отбежали. Ещё одно движение кинжалом — и камень с шумом упал на траву, вслед за камнем Витя кинул кинжал. На месте камня в стене башни теперь зияло тёмное отверстие.
      — Виктор, осторожней! — закричал я.
      Я где-то читал: когда археологи раскапывают курган и добираются до скелета, они стараются не дышать и с величайшим трепетом пинцетиками и кисточками отделяют слой за слоем, чуть ли не губами сдувают древнюю пыль...
      Но уже было поздно. Витина рука тут же залезла в отверстие, небольшой длинный свёрток материи вывалился на землю. Все набросились на свёрток, полуистлевшее полотно тут же варварски разодрали на куски. Победный клич индейского племени могикан разом вырвался из глоток изыскателей. Оба близнеца подняли руки. Один близнец держал кинжал «марсианки», а в руках у другого был... тоже кинжал.
      — Дай! — истошно завопила Люся.
      Она сорвала с головы платок и, не жалея его, протёрла второй кинжал. И алый рубин на рукоятке при свете солнца засверкал, как вино в бокале.
      Никто не сомневался — кинжал был настоящий, подлинный, тот самый...
      Мальчики вырывали его друг у друга, гладили, дули на лезвие, пробовали пальцем остроту, девочки любовались завитками узора на серебре рукояти. Галя даже поцеловала рубин.
      — Пошли хвастаться перед Номером Первым! — торжествовал Витя Большой, отирая пот со лба.
      — Вот это подарок Любецкому музею! — воскликнула Люся.
      «Марсианка» отозвала меня в сторону.
      — Вы будете дарить такую красоту музею? — смущённым шёпотом спросила она.
      — Несомненно.
      — Отдайте тогда и мой. А то я хотела поступить, как несознательная дурёха. — Она протянула мне свой кинжал, быстро повернулась и ушла с обоими оруженосцами.
      — Смотрите! Смотрите! — взвизгнули и Соня и Галя.
      На траве лежал маленький незапечатанный пожелтевший конвертик, очевидно незаметно выпавший из полотняного свёртка. Все подбежали к новой находке.
      — Не трогайте! — закричала Люся.
      К счастью, никто не решился взять конвертик в руки. Я подсунул под него записную книжку, поднял, мизинцем осторожненько перевернул... На нём не было никакой надписи. Я попридержал конвертик за уголок, а Люся двумя пальцами попыталась постепенно вытащить из него письмо. Наконец листок бумаги очутился в её руках, она развернула его. Что-то было написано мелко-мелко, но буквы от сырости все слились, мы не смогли разобрать ничего; вместо слов мы видели только ровные расплывающиеся тёмные ряды полосок.
      — Идёмте обратно в музей. Верно, Номер Второй уже пришёл! — скомандовала Люся. — А ты, — кивнула она Володе, — давай к Номеру Первому! Тащи его в кремль!
      Мы побежали. Угрюмая старуха, держа козу на верёвочке, провожала нас подозрительным взглядом.
      Номер Второй, сердитый и чем-то недовольный, сидел за столом. Но, когда мы выложили перед ним наши трофеи, он снял очки, широко открыл глаза и ещё шире разинул рот. Он молчал, но даже его густые брови и моржовые усы улыбались.
      Прискакал Номер Первый. Очевидно, при его толщине бежать ему было очень трудно: он пыхтел, как паровоз.
      — Где? Где? — Он увидел кинжал и взял его в руки. Только рыболов, поймавший на удочку пудового сома, только охотник, хлопнувший дуплетом пару уток, могут так наслаждаться, как наслаждался Номер Первый, созерцая кинжал, рассматривая в лупу мельчайшие завитки червлёной резьбы на рукояти. Морщинки двигались по его лбу, по щекам, возле рта.
      — Да, детки, вы нашли не песчинку золота, а настоящий самородок! — захлёбываясь от избытка чувств, сказал он и взял кинжал «марсианки». — Ну, этот похуже, конечно, и с браком. А молодец девица! Видно, совесть заговорила — отдала.
      — Расскажите всё по порядку, — деловито поправляя очки, произнёс Номер Второй.
      Люся, заикаясь и путаясь, пересказала всё, начиная с недостающей точки у буквы «Я».
      — Как это просто! И как гениально! — Номер Первый наклонился над альбомом, наставил маленькую лупу. — Вот же буквы: «Ищи здѣсь». — Он ухватился за плечо Номера Второго. — А мы с тобой — трухлявые маслята! — самое интересное и прозевали. Никогда я не думал, что в альбоме маленькой девочки может быть спрятана такая тайна. Да мы этот альбом и за исторический документ не считали. А ребятишки за пять минут разглядели всё. Кто же первый?
      — Никто не первый, все, все! — кричали ребята.
      — Весь наш отряд принимал участие! — радостно объявила Магдалина Харитоновна. Она явно намекала, что и сама лично была деятельной разгадчицей тайны кремлёвской башни.
      — Вот только одно нехорошо, — к Номеру Второму вернулся его сварливый тон, — что же это вы ценный альбом да на траве бросили? Разве изыскатели так делают?
      — Ладно, ладно! Лучше обрати внимание на письмо, — перебил его Номер Первый. — Ведь ничегошеньки не поймёшь! Что же делать-то? Вон у Жюля Верна, когда отправились искать капитана Гранта, хоть половину слов разобрали.
      — А я знаю! Я знаю! — Витя Перец принялся неистово прыгать на одной ноге. Даже оба кинжала задребезжали на столе. — Поможет капитан. Когда милиционеры шпионов ловят, они самые непонятные бумажки читают. В керосин, что ли, опускают.
      — Сказал тоже — в керосин! Употребляют сложный химический раствор, — снисходительно объяснил Витя Большой.
      — Действительно! — подтвердил Номер Второй. — Капитан весьма любезно обещал нам помочь. У них там, кажется, любую тайну берутся разгадать. Идёмте.
      — А как же камень обратно не вложили в башню, — вспомнил Витя Большой.
      Словом, в милицию пошли не все: те мальчики, которые уже там побывали, отправились вставлять камень на место.
      ...Мы ввалились в кабинет капитана.
      Капитан, чуть снисходительно улыбаясь, сказал, что он завтра едет в Москву, взял письмо и обещал передать его для расшифровки в Московский научно-исследовательский институт судебной экспертизы.
     
      Глава одиннадцатая
      ПОЧЕМУ СОНЯ ЗАСНУЛА СТОЯ
     
      Мы — изыскатели, шагаем по большой дороге. Освежающий ветер дует нам в лицо.
      Идти легко, груза в наших рюкзаках совсем немного. Кроме тёплой одежды, у меня за спиной одна аметистовая жеода. Прочие геологические образцы распределены между всеми пионерами.
      Магдалина Харитоновна давно уже помирилась с Люсей. Сейчас обе они идут сзади и обсуждают, как будут писать отчёт о туристском походе в Любец. В отчёте полагается проставить множество цифр: пионеро-километров пройдено столько-то, пионеро-единиц осмотрело музей и кремль столько-то, найдено геологических образцов столько-то. И я и Соня тоже очутились в отчёте — так будет больше этих самых пионеро-единиц.
      Последние деньги мы проели в чайной, сейчас у нас с собой только две буханки ситного.
      — Привал! Посидим немножко! — предлагает Люся.
      Мы садимся на горке близ дороги. Вдалеке едва виден Любец. Башни кремля от заходящих солнечных лучей окрасились в нежные розовые тона. Как чётко вырисовываются с нашей высокой горы на фоне светло-лилового неба острые шпили башен, колокольни, две высокие трубы бутылочного завода, зелень садов!..
      Женя-близнец, тот, что с чёрным ремнём, подполз ко мне.
      — А можно такую картинку нарисовать? Чтобы кремль весь розовый, а облачка золотенькие? — шепнул он.
      — Можно, — ответил я. — Это ты хотел бы нарисовать?
      — Нет, я так. — Мальчик явно смутился.
      Люся разрезала буханки на равные маленькие кусочки. А ведь следующая еда — только дома.
      И снова в путь. Прощай, Любец, прощай, розовый город! И снова ветер дует нам в лицо. Ветер, ветер, расскажи нам, где спрятан портрет!
      Мы вошли в мелкий сосняк. Сразу потянуло вечерней прохладой, начало темнеть. По краям полянок за кусты бересклета цеплялись полупрозрачные хлопья тумана. То тот, то другой из ребят замедлял шаги, доставал из рюкзака курточку или кофточку. Соне надо надеть джемпер.
      — Соня, где ты? Девочки, вы не видели Соню?
      — Нет.
      — Мальчики, где Соня?
      В ответ только носы зашмыгали.
      Один из близнецов что-то буркнул другому, тот огрызнулся.
      — А Галя где? — крикнули они разом.
      Оба взъерошились и, как петухи, налетели друг на друга. Каждый из них обвинял другого в исчезновении московской племянницы.
      Все остановились. Оказывается, ещё одна девочка — длинноногая чёрненькая Бэла, та, что ходит в очках и похожа на козу, — тоже пропала. И никто из нас не помнил, где, как и когда отстали девочки.
      — Ваша Соня меня не касается, но за двух других детей отвечаю я! — объявила мне Магдалина Харитоновна.
      — Девочки! Здесь остаться! Мальчики, доктор, за мной! — скомандовала Люся. — Ходу, ходу живее!
      — У меня нога натёрта! — сердито проворчал Володя-Индюшонок и уселся на пенёк спиной к нам.
      — Вечно из-за девчонок всякие недоразумения! — ещё более сердито проворчал Витя Большой, однако первый двинулся в обратный путь.
      Скорым шагом Люся, мальчики и я устремились за Витей. Мне вспомнилось чучело волка в музее и нудный голос Номера Второго: «В наших лесах до сих пор изредка попадаются эти хищники». Какой ужас! Нет, нет, волки ещё не успели растерзать мою толстенькую и, наверно, вкусную дочку.
      Прошёл целый томительный час, мы шли молча и быстро, у меня вспотела спина, виски... Совсем стемнело. Я вглядывался в лесную безмолвную черноту, ожидая увидеть пару огненных зловещих глаз. Дорога вышла из лесу. В пшеничном поле было светлее. Лимонная полоска догоравшей зари ещё виднелась из-под лиловых длинных туч...
      Дорогие читатели, простите меня, я так переживал исчезновение Сони, что, право, не в состоянии дальше рассказывать. Я вынужден бросить перо. Пусть о приключениях этого вечера и ночи лучше расскажет она сама.
      Вот что впоследствии записала Соня в голубом ВДОДе:
      Бэла потеряла очки. Она вспомнила, что их снимала, когда мы сидели на горке и любовались кремлём и городом.
      «Девочки, пожалуйста, пойдёмте поищем», — попросила она Галю и меня.
      И мы втроём пошли искать и никому об этом не сказали.
      Мы нашли очки просто на дороге и вдруг увидели, что солнышко заходит и начинает темнеть. Мы заторопились догонять остальных. Нам нисколько не было страшно. Дорога ведь всё время одна, а в стороны никаких дорог нет. Где же тут заблудиться? А волки? Они живут только в сказках о Красной Шапочке и о Семерых Козлятах, в зоопарке да ещё в тёмных лесах. А тут сосенки маленькие, сюда они не прибегают...
      А ещё мы придумали чудесную историю, будто мы совсем не девочки, а три мушкетёра с усами и шпагами. Мы взялись за руки и даже начали песенку сочинять:
      Мы три мушкетёра! Угадай, который Атос, Портос и Арамис, — Мы за руки взялись...
      И вдруг нам навстречу бегут мальчишки, и папа, и Люся. Они бегут и громко кричат. Бедную Галю её дядюшки Женя и Гена за руки затрясли, хохочут, прыгают вокруг неё. Люся Бэлу обнимает, а папа меня между косичек целует.
      Люся кричит:
      «Негодницы такие, вы где пропадали?»
      А потом мы пошли все вместе и говорили и смеялись. Нас встретила Магдалина Харитоновна. Она забыла нас обругать и тоже поцеловала.
      Девочки нас окружили и рассказали, что, оказывается, все ужасно испугались, когда узнали, что нас нигде нет.
      Витя Перец — какой он хороший! Он посмотрел на меня, подмигнул и шепнул потихоньку:
      «Наши девочки — настоящие изыскатели, ничего не боятся».
      А Витя Большой подошёл к нам и сказал:
      «Из-за этих девчонок мы три драгоценных часа потеряли!»
      И мы все стали думать, как быть. Можно остановиться ночевать в наших прежних шалашах у реки. Но есть так хочется, как никогда в жизни, а еды у нас никакой не осталось. А что, если забрать спрятанные в кустах вёдра и топоры и дойти обязательно сегодня до Золотого Бора? Это знаете сколько будет? Двадцать километров. Дойдём или не дойдём?
      Ну конечно, дойдём! И все решили: дойдём! Мы — изыскатели!
      А папа сказал:
      «Я знаю, почему вы захотели домой. Помните, Номер Первый говорил: «Вы по своим подушечкам соскучились»?»
      А Магдалина Харитоновна сказала: «Инструкция запрещает».
      А мы ответили:
      «Нет, нет, мы всё-таки дойдём!»
      Стало совсем темно. Мы шли по лесной дороге, о корни спотыкались, ветки нас хлестали. Всё нам казалось — вдруг медведь, вдруг волк, а это просто кусты чернели.
      Начали спускаться с горы и подошли к реке. Ой, как сразу стало холодно! Бр-рр!
      Река виднелась из-за кустов, чёрная, как пещера, в которую мы лазили. Где-то далеко-далеко залаяли собаки. И снова стало совсем тихо. Звёздочки на тёмном небе были как искорки на догорающем костре.
      Вдруг возле самого берега в камышах что-то зашуршало. Вспыхнул огонёк. Все сразу остановились. Мы подумали, что это разбойники. А это были просто рыбаки с удочками.
      Магдалина Харитоновна забеспокоилась:
      «А найдём мы то место, где ночевали?»
      Витя Перец всё помнит.
      «Найдём, там рогатая коряга да кривая сосна», — сказал он.
      Люся шла впереди. Она сказала:
      «Я не вижу даже собственных рук».
      Вдруг Витя Перец отпрыгнул в сторону.
      «Туточки! Вот коряга!» — закричал он и стукнул её ногой.
      Какой он молодец! Самый милый, самый замечательный из всех мальчиков на свете!
      Мы отыскали в кустах топоры и вёдра и снова пошли дальше.
      Никто не хотел ни рассказывать, ни смеяться.
      Папа мне шепнул, что в его рюкзаке не три кило, а три тяжеленных утюга. Он говорил: ремни, как железки, сдавили плечи, а ноги превратились в чужие деревяшки.
      А я ему ответила, что ни капельки не устала.
      Наконец мы перешли через мост и увидели вдали огоньки. Это был Золотой Бор. Теперь недалеко — осталось только два километра. По булыжному шоссе идти было ужасно трудно. Галя мне потихоньку призналась: ещё немного, и она упадёт.
      На базарной площади остановились. Витя Большой щёлкнул карманным фонариком. Папа посмотрел на часы и сказал:
      «Два часа ночи!»
      А Магдалина Харитоновна приложила руку ко лбу и сказала:
      «Я сейчас в обморок упаду!» — А сама и не подумала падать.
      Все мы разошлись по разным улицам.
      И папа и я стучали, стучали к нашему волосатому хозяину.. Наконец достучались. Другие-то ребята небось к своим родителям дубасили в ворота и кулаками и пятками, а мы постеснялись. Наконец хозяин услышал, отодвинул засов, открыл калитку и сказал:
      «Полуночники!»
      А больше я ничего не помню..*
      И понятно, что Соня ничего не помнит. Она заснула стоя. Я должен был сам стащить с неё джемпер и платье и уложить в постель.
      А Магдалина Харитоновна красным карандашом написала в голубом альбомчике: «Изложение хорошее. Придаточные предложения отделяются запятой. Вычёркиваю всё, что относится к ненужному расхваливанию самого недисциплинированного мальчика в отряде — Вити Перцова. 4».
      На следующий день все мы собрались в Доме пионеров за большим столом. Мне подарили целый рюкзак, туго набитый геологическими образцами.
      Великолепно! Хоть одно изыскательское поручение было выполнено на сто процентов!
      Совещание открыла Магдалина Харитоновна.
      — Итак, можно подвести некоторые итоги наших туристских мероприятий. — По привычке она укоризненно взглянула на всех нас из-под очков.
      После этих её слов близнецы занялись мухами на потолке, Витя Перец — голубями на соседней крыше, а остальные просто вздохнули и опустили глаза.
      Вскочила Люся.
      — Магдалина Харитоновна, простите, я вас перебью. Ребята! — воскликнула она. — Что ж, нам сидеть и ждать, что напишет Номер Первый, когда расшифруют то письмо?
      Ребята нестройно загудели:
      — Сами, сами будем искать!
      — Я не вижу никаких способов, которые увеличили бы шансы... — пожала плечами Магдалина Харитоновна; она обиделась, что её перебили.
      — Слушайте, — сказала Люся, — помните, есть такой изыскатель Номер Седьмой, который всё хотел узнать, почему приезжал в Любец его папа — знаменитый художник Ситников? Может, Номер Седьмой что-нибудь расскажет о портрете?
      — Это дело! — -подхватил Витя Большой. — Поедемте на пароходе к Номеру Седьмому — смотреть Ситниковский музей.
      Найдём мы в том музее следы портрета или не найдём, ещё было неизвестно, но само путешествие за полтораста километров на пароходе вверх по реке казалось таким привлекательным!
      — «Мы едем, едем, едем в далёкие края!» — запел и заплясал Витя Перец.
      — Завтра едем, завтра! — воскликнул один из близнецов.
      — Ну да, завтра, чего ещё ждать! — поддержал другой.
      — Полагается три дня отдыха, — произнесла Магдалина Харитоновна.
      — Мы теперь изыскателями заделались, мы не отдыхаем, — настаивали близнецы. — Найдём — тогда отдых.
      — Магдалина Харитоновна, ну пожалуйста, согласитесь! Ведь на пароходе поедем. Это же нисколько не утомительно, — упрашивала её Люся.
      Та было поморщилась, повздыхала, но согласие дала.
      — Доставайте яйца, молоко, хлеб — и завтра к шести утра налегке! — весело объявила Люся.
     
      Глава двенадцатая
      КЛУБОК НЕИЗВЕСТНОСТИ ЗАПУТЫВАЕТСЯ ВСЁ БОЛЬШЕ И БОЛЬШЕ
     
      Ранним утром все мы — тридцать один изыскатель — шли по скошенному лугу к реке.
      Солнце сияло на безоблачном небе, река и лесные дали были окутаны белесыми клубами тумана. Ура! Сегодня будет хорошая погода!
      Маленький пароходик, беленький, словно только вымытый, под названием «Ракета», пыхтя и поднимая пенистые волны, развернулся и подошёл к пристани. По дощатому трапу, толкая друг друга, мы взбежали на пароход и разместились на носу, на палубе.
      Тут выяснилось нечто, по мнению Магдалины Харитоновны, неслыханно антипедагогическое: Люсе поручили покупку билетов, а она взяла только два взрослых, а всем ребятам — детские. Соне и Гале было по двенадцати лет, остальным ещё больше, а самой Люсе целых восемнадцать.
      — Будет контроль — нас оштрафуют, высадят на берег! — стонала Магдалина Харитоновна.
      — Ничего не случится, зато мороженого поедим всласть! — защищалась Люся.
      Да разве существуют такие чёрствые люди, чтобы нас штрафовать, высаживать, делать нам неприятности, когда вокруг так хорошо, так интересно!
      Важный капитан с чёрными усищами сидит в своей будочке за штурвалом. На капитане форменная, настоящая морская фуражка с золотой эмблемой. Спасательные круги, вёдра, выкрашенные в белую краску, развешаны вдоль палубы. На самом носу — свёрнутые кольцами канаты необыкновенной толщины. Матросы в полосатых тельняшках деловито проходят по палубе. ".
      — Как на море! — восклицает Витя Перец; он уже успел обежать весь пароход, его только что выгнали из машинного отделения.
      — Подумаешь — море! Качки нет, и берег под носом, — презрительно замечает Володя.
      Ветерок слегка продувает. Пароходик плывёт, рассекая реку, а мы глядим и на правый берег и на левый. То кусты, то широкий песчаный пляж, то вдруг высокий жёлтый обрыв круто подходит к воде, за обрывом деревня — домики едва видны из-за яблоневых садов, — сосновый бор смотрится в воду, коровы дремлют на водопое...
      А река? Каждую минуту она меняется: то нежно-голубая, то перламутровая, то переливается на солнце тысячами блестящих пёрышек, то тёмно-зелёная от отражений лесных берегов. Белые чайки носятся над самой водой; одинокие рыбаки недвижно сидят в челноках. Вот старательный буксир потащил сразу четыре длинные баржи...
      Настроение портят удивительные пароходные порядки. И кто это придумал такие штуки? Как тридцать километров — пересадка, вон из парохода и бегом на пристань в кассу за новыми билетами. А кассир выдаёт не просто — стук и пожалуйста. Нет, чего-то он там пишет, чего-то ножницами вырезает и только тогда стукает. А следующий пароход через десять минут отходит, да тебе надо тридцать билетов, да сзади длинная очередь волнуется. Люся пользовалась этой суматохой и продолжала брать только два взрослых билета, а всем остальным детские.
      Понятно, после всех переживаний, когда я и Магдалина Харитоновна усаживались где-нибудь в укромном местечке на новом пароходе, мы с- нею только пот со лба платочками вытирали.
      Наконец четыре пересадки позади, и к вечеру мы благополучно приехали. По перекинутому трапу выскочили на каменистый берег. Голубая стрелка на столбике показывала дорогу на гору, поросшую лесом.
      За кустами сирени, весь покрытый вьющимся диким виноградом, стоял зелёный двухэтажный дом с резными наличниками вокруг окон, с резным князьком под высокой крышей. Мы обошли его кругом. На террасе увидели вывеску: «Музей имени народного художника СССР Александра Кирилловича Ситникова». Перед террасой раскинулся роскошный цветник...
      Дверь террасы отворилась, вышел, грузно опираясь на палку и прихрамывая, коренастый плотный старик в белом халате, с белыми густыми и пушистыми усами, с громадной гривой седых волос над высоким лбом. Тёмные выразительные глаза, тонкий нос, резко очерченные губы и подбородок отличались редкой красотой.
      Я его сразу узнал, так он был похож на своего отца, чей автопортрет я хорошо помнил по Третьяковке. Художник там изобразил себя с чёрными весёлыми глазами, в таком же белом халате, с кистью в руке.
      Вспомнил я и небольшой портрет сына — черноглазого мальчугана в голубой вышитой рубашке, держащего удочку. А теперь, спустя шестьдесят лет, этот мальчуган превратился в седого изыскателя Номер Седьмой. Старик глядел на нас такими же чёрными, как у отца, но словно виноватыми глазами.
      — Что же это вы, друзья хорошие! Музей закрылся полтора часа назад. К нам нужно приезжать утренним пароходом. Идите этой дорогой, — он показал рукой, — -через три километра будет деревня, там в школе можете переночевать, а утром возвращайтесь сюда.
      А моя Соня — удивительно несдержанная девочка: — Совсем не ходили, только плыли на пароходе, а устали больше, чем в любецком походе. И есть так захотелось!
      Живые, умные глаза старика неожиданно заблестели так весело, словно солнышко выглянуло из-за облаков. Он улыбнулся и спросил:
      — Вы в Любец ходили? Откуда вы сами?
      — Мы изыскатели из Золотоборского дома пионеров. — Витя Большой гордо поднял голову. — Искали в Любце один портрет.
      — Изыскатели? — удивлённо переспросил старик. i — Вы Номер Седьмой?
      Нет, моя Соня просто невозможна со своими бесцеремонными вопросами!
      — Совершенно верно, девочка. А скажи, пожалуйста, не познакомились ли вы в Любце с остальными Номерами?
      — Как же — с Первым, Вторым, Третьим, — перечисляла по пальцам Соня.
      — А Номер Четвёртый куда-то уехал, — подхватила Галя. — Он не сумел вырастить какие-то голубые георгины.
      Старик задумался, поправил свои длинные седые волосы.
      — Все мои старые друзья... Ревматизм не позволяет поехать навестить, — вздохнул он и тяжело повернулся ко мне: — У вас есть папиросы?
      — Простите, не могу вам предложить, я некурящий.
      — А были бы, я у вас их тотчас бы отобрал вместе со спичками. Вот, — указал он на сарай из толстых брёвен, — наш сеновал, здесь будете ночевать. Как у вас с продуктами?
      — Не беспокойтесь, мы на сухом пайке, — ответила Магдалина Харитоновна.
      — Очень плохо, что на сухом. Катенька, Катюша! — позвал старик.
      Из дома выкатился настоящий катышек. Такой маленькой кругленькой старушки я никогда не видывал; ну просто шарик, только что в платье и в фартуке.
      И мы все догадались — это Номер Пятый, изобретательница пирогов.
      — Катюша, — говорил старик, — представь себе, мальчики и девочки только что побывали в Любце, познакомились с нашими милыми Номерами.
      Как же улыбалась Номер Пятый! Улыбались её голубые лучистые глаза, улыбались и сами круглые, румяные, как яблоко, щёчки и даже ямочки на щёчках...
      — Я им дам картошки, чугун, самовар, одеяла, подушки, наши пальто, тулуп. Устали, милые? — Старушка ласково оглядела ребят и вновь сложила свои пухлые ручки на животике.
      Работа закипела вовсю. Девочки стелили в сарае на сене постели, чистили картошку. Мальчики далеко в сторонке разводили костёр, таскали воду, сыпали шишки в самовар. Витя Перец просто прыгал на сене, Володя фотографировал. Скоро картошка сварилась, самовар поспел, мы сели ужинать.
      После ужина снова явились почтенные супруги — Седьмой и Пятый Номера.
      — Вот вам на сладкое, — сказала старушка, всё так же улыбаясь, и протянула нам блюдо с тёмным обсахаренным печеньем. — Только, простите, маловато.
      Знаменитый пирог «утопленник» был нарезан на тридцать крошечных кусочков. Кусочки были малюсенькие и таяли во рту; я едва разобрал вкус пирога.
      Магдалина Харитоновна села писать под диктовку Номера Пятого рецепт «утопленника»'.
      Я также записал этот рецепт в подарок своей жене. Пока мы его списывали, Люся подробно рассказывала Номеру Седьмому всю историю спрятанного портрета.
      Старик слушал внимательно.
      — Так, так, так! Вы, следовательно, за два дня нашли больше, чем я за два месяца! Кинжал! А, каково? — улыбался он. — Только вы с вашими поисками, мне кажется, свернули в сторону. Ведь о портрете никто никогда нигде не писал и не говорил, кроме вашего библиотекаря... Тише, тише, не перебивайте. История Ирины Загвоздецкой, полюбившей крепостного, — это, конечно, достаточно занимательная, романтическая история, но она к вашим изысканиям отношения не имеет, к тому же хорошо известна. А вот кто был тот талантливый художник, написавший натюрморт, — эту загадку (1 Вот этот рецепт: три стакана белой муки и 200 граммов сливочного масла смешиваются, затем рубятся ножом, затем кладут одно яйцо, полпалочки дрожжей и полстакана молока; снова рубят ножом. Комок теста топят в ледяной воде. Через сорок пять минут комок почему-то всплывает. Сыплют на стол 250 граммов сахарного песку и 200 граммов грецких орехов и с этой смесью раскатывают тесто. Полученный валик режут на куски и ставят на противне в духовку на 15 минут. ) пока ещё не разгадал никто. Ни отец мой много лет назад, ни мы все — изыскатели. Подождём, что окажется в найденном вами письме. Будете завтра осматривать музей, покажу вам другое письмо об этом натюрморте. А теперь спокойной ночи!
      Спать в мягком, душистом сене было очень приятно, только все нестерпимо толкались, наезжая один на другого.
      Утром Номер Седьмой повёл нас в музей.
      Здесь, на высоком берегу реки, художник когда-то построил этот дом, здесь он прожил всю жизнь. Он бродил по этим лесам, по полям, вдоль реки. Здесь он создавал свои картины.
      Невольно я вспомнил Третьяковку...
      Я хожу туда два-три раза в год и останавливаюсь только у немногих картин.
      За день её не осмотришь — слишком много богатств хранится в шестидесяти залах галереи. Как хорошо, что совсем недавно я провёл целый час в зале художника Ситникова!
      Больше всего я люблю два пейзажа Ситникова: один — тёмный, заросший пруд, а за ним суровые ели и золотые поникшие берёзы, освещённые заходящим солнцем, и другой — холодная голубая река, а по- высокому берегу осенний берёзовый лес.
      Кажется, ничего особенного не изобразил художник, а всмотришься в его картины и диву даёшься — как он сумел так передать красоту русской природы!..
     
      ...Люблю я пышное природы увяданье.
      В багрец и в золото одетые леса... —
     
      неожиданно продекламировал звучным грудным голосом Номер Седьмой. — Ясными осенними днями мой отец любил повторять эти слова Пушкина.
      Мне вспомнился тот пейзаж реки в Третьяковке. И я увидел из окна музея эту же реку. Только сегодня лес был не золотой, увядающий, как много лет назад, а зелёный, наполненный сиянием солнца.
      В комнатах музея было много интересных личных вещей художника — его письменный стол, археологические коллекции, множество самой разнообразной посуды, портреты бабушек и дедушек, старинное оружие... По стенам висели его картины и пейзажи. Я рассеянно оглядывал вещи, мебель. Для меня лично пейзажи на стенах и эта прекрасная окружающая природа, которую художник запечатлел в своих пейзажах, вот что было самое интересное и самое главное в музее и его окрестностях.
      Ситников умер после революции. Целая комната в музее была посвящена его занятиям со школьниками: как он учил ребят рисовать в здешней сельской школе, поправлял их неумелые рисунки, как рисовал декорации для школьных спектаклей. Двоих мальчиков даже устроил в Москву, в Художественное училище.
      — Такой знаменитый художник и с мальчишками водился, — шепнул мне Женя-близнец.
      — Я смотрю, ты, кажется, сам хочешь быть художником? — спросил я его.
      — Очень, — признался тот, — только молчок, никому... Мы окончили осмотр музея, столпились в бывшем кабинете Ситникова.
      — Вы нам обещали показать какое-то письмо, — не утерпела Люся.
      — Сперва покажу одну книгу, — ответил Номер Седьмой. Он неторопливо подошёл к огромному книжному шкафу, отпер его и достал небольшой толстый томик в синем переплёте: «Указатель селений и жителей уездов Московской губернии — 1852 год».
      Я перелистал книгу. Она была разделена на главы. Сколько уездов, столько и глав. В каждой главе списки: «Особы, проживающие в городе и в уезде». По городам — список чиновников, купцов, по уездам — список селений, сколько в каждой деревне душ мужского пола (женщины, очевидно, не считались), а также фамилия, имя, отчество и чин помещика, который владел этими мужскими душами.
      — Неинтересная книга, — заметил Володя.
      — Я считаю, для наших поисков она не понадобится, — « самоуверенно заявил Витя Большой.
      — Берите, берите — пригодится, — улыбнулся Номер Седьмой. — Вы изыскатели, почти что историки, а это справочник, тут есть Любецкий уезд. Только с условием: кончите изыскания — успешно ли, нет ли, — мне книгу обратно по почте. А теперь слушайте... — Он вынул из того же книжного шкафа папку и достал оттуда пожелтевший листок бумаги. — Письмо моего отца моей матери, посланное им из города Любца летом 1901 года.
      Старичок надел очки и начал:
      — «Бесценный друг мой, дорогая Настенька! Наконец попал я в славный город Любец. Город старинный, с белокаменным кремлём...»
      Далее следовали подробные описания достопримечательностей кремля и города и рассказ 0 том, как художник остановился в гостинице.
      — «...Побеседовав с полчасика с любезным хозяином гостиницы, — продолжал читать Номер Седьмой,-*-узнал я от него, что много любопытных старинных вещей хранится у некоей госпожи Чистозвоновой, здешней купчихи, владелицы богатейшего имения и бутылочного завода.
      Я тотчас же отправился пешком. По дороге увидел кирпичные трёхэтажные корпуса, называемые казармами. Оказывается, в них весьма скученно жили мастеровые бутылочного завода, по два и по три семейства в каждой комнате.
      Печальное зрелище являли бесчисленные дети, роющиеся в дорожной пыли. Я не преминул отметить их весьма тощее, вроде лягушиного, телосложение и грязные лохмотья их одежды. Взрослые мастеровые — мужчины, женщины — попадались всё худые, чахоточные, одежонка их была в заплатах и дырьях, видно в жару стеклянных печей прожжённая.
      Поднялся я по ступенькам дворца, принадлежащего госпоже Чистозвоновой. Вышел навстречу лакей в голубой с серебряными галунами ливрее, с пышными усами на надутой физиономии.
      Долго я пытался втолковать ему, что мне требуется видеть госпожу Чистозвонову. Наконец он отправился и в скором времени возвратился, низко мне кланяется и говорит:
      «Барыня вас очень просят».
      Прошёл я пять комнат, а в шестой, представь себе, дорогая Настенька, сидит в кресле не старая ещё женщина, да такая пышная, розовая, рыхлая, словно твой именинный пирог. Ручку мне протянула, а на пальцах всё кольца с драгоценными каменьями сверкают. Я ручку поцеловал, ножкой шаркнул. Да вот конфуз: от сапогов моих пыль так облачком и кверху.
      «Что вам угодно? — спрашивает. — Не желаете ли кофею?»
      Я объяснил — дескать, стариной интересуюсь.
      Она и отвечает:
      «Вы сперва кофею откушайте, а потом пожалуйте, я вам всё сама покажу».
      Тот усатый лакей принёс нам кофею в чашечках фарфоровых размером с напёрсток и ей наперёд чашечку поставил. Как она зашипит:
      «Болван! Разве ты не знаешь? Сперва гостю подавать надо!»
      Лакей только поклонился низенько да уйти заторопился.
      И тут совершил я великую оплошность — полез в карман за платком да уронил его на ковёр, хотел было нагнуться — поднять, а барыня меня за руку: «Подождите».
      Я испугался: почему «подождите»?
      Взяла она со стола серебряный колокольчик и позвонила. Лакей чуть не бегом прибежал...
      Барыня пальчиком ему мой платок показала и говорит:
      «Подними и подай господину».
      Я рот разинул. Вот, думаю, так барыня! Поважнее царицы. А девчонкой небось у прежних господ Загвоздецких по пыли босиком бегала...
      Долго меня водила барыня по залам. Прекрасных вещей у неё во дворце действительно множество. Особенно примечателен старинный хрусталь, но лучше всего одна картина — натюрморт.
      И на все мои вопросы: «Что это за вещь?», «Откуда?» — барыня отвечала:
      «Не знаю, после господ Загвоздецких досталась»...
      С досадой спрашивал я себя мысленно: «Ну на что тебе, толстухе, вся эта драгоценная старина, этот поразительной красоты неизвестный натюрморт, когда ничегошеньки ты ни в чём не разбираешься!»
      Так и ушёл я от неё ни с чем»...
      — Я бы этой барыне метлу в руки, да уборщицей в наш Дом пионеров! — воскликнул Витя Перец.
      — Милый мальчик, революция и без тебя саму барыню метлой, — засмеялся Номер Седьмой.
      — Читайте, читайте дальше! — теребила Люся.
      — «Прослышал я, что господин Загвоздецкий до сих пор проживает в Любце. Я отправился к нему с целью выяснить — не известно ли ему, кто же художник, написавший столь примечательный натюрморт.
      И представь себе, душа моя Настенька, едва отыскал я господина Загвоздецкого в скверной каморке под лестницей. Сидит на кровати старик, давно не чёсанный, с седой бородой, хмельной, с красными, опухшими глазами, в рваном засаленном кафтанишке.
      Я ему: ..:..> г.:
      «Доброго здоровьица, ваше благородие, стариной чрезвычайно интересуюсь. Не расскажете ли что?»
      Он в ответ:
      «Рублик пожалуйте — расскажу».
      Как взял у меня рубль, глаза его заблестели. Кое-что любопытное о хрустальном заводе рассказал, вспомнил, какие безумные кутежи устраивал.
      Задал я ему вопрос:
      «А простите, ваше благородие, если не секрет, сколько вы прокутили да в карты проиграли? Миллион?»
      «Да нет, побольше будет», — засмеялся он.
      «Два миллиона?»
      «Не скажу».
      И тогда спросил я его о художнике, и сам был не рад, что спросил. Он не своим голосом закричал:
      «Берите свой рубль и уходите сейчас же!»
      «Да за что? Простите, почему?»
      «Не спрашивайте меня! Ненавижу того человека! Злодей, погубил ту единственную, которая меня любила. Ничего не скажу, уходите!» — Он закрыл лицо руками и зарыдал.
      Пришлось мне уйти ни с чем».
      Вот, собственно, всё письмо, — сказал Номер Седьмой, кончив чтение. — Отсюда я делаю выводы, что автор натюрморта и последний Загвоздецкий любили одну и ту же девушку. Но она, видимо, предпочла художника. Произошла какая-то тяжёлая, неизвестная нам драма. Кто была та девушка, мы не знаем. Автор натюрморта, возможно, был соседний помещик или городской чиновник. Вот в этой самой синенькой книжечке, — Номер Седьмой поднял над головой «Указатель селений и жителей Московской губернии», — наверняка проставлена его фамилия... Но ведь тут десятки тысяч фамилий! Эх, кабы мне на пятнадцать лет помолодеть — с каким бы порывом и жаром мы бы с вами вместе искали! — Номер Седьмой тяжело вздохнул. — Я вам дам адрес своего сына Иллариона. Он живёт в Москве, он художник. Однажды сын мне говорил, что очень жалеет, почему мы так скоро бросили поиски автора натюрморта. Пусть он заменит меня. А теперь, — Номер Седьмой посмотрел на часы, — вам пора.
      Мы попрощались с обоими гостеприимными старичками и заторопились на пристань. Пора было возвращаться домой.
      Снова на обратном пути с великими треволнениями четыре раза пересаживались, снова с боем брали билеты. На последний пароход Люся ухитрилась даже мне и Магдалине Харитоновне взять детские билеты, а восемь мальчишек вообще зайцами проехали.
      Наше путешествие было, конечно, очень интересное, но поиски портрета не сдвинулись ни на шаг. Хуже того — клубок неизвестности запутывался всё больше и больше.
      Одно меня утешало: все изыскатели были так захвачены любецкими тайнами, что никто и не думал приставать ко мне с просьбами рассказать о моих путешествиях,
     
      Глава тринадцатая
      КОГДА ПО ТЕЛЕФОНУ НЕ ОЧЕНЬ ХОРОШО СЛЫШНО
     
      Погода совсем испортилась. Все дни сыпал мелкий, серенький и тёплый дождик. Соня бегала каждый день в Дом пионеров. Вместе Со всеми девочками она или вышивала, или раскрашивала картинки, или дремала под монотонное чтение Магдалины Харитоновны.
      Я сам предпочитал сидеть в своей квартире, а то ещё, чего доброго, опять пристанут ко мне с рассказами о путешествиях. Отправился я в Дом пионеров, только когда пришло Наконец из Любца долгожданное письмо от Номера Первого. В конверт была вложена вырезка из местной газеты с заметкой под названием: «Интересные находки».
      «Группа юных туристов-пионеров из Золотого Бора, недавно посетившая наш город...»- — так начиналась заметка. Далее подробно рассказывалось, как нашли кинжал мы и как нашла «марсианка». Заканчивалась заметка следующими строчками:
      «Редакция газеты от имени граждан города Любца выражает глубокую благодарность золотоборским пионерам и технику-топографу Екатерине Веселовской. В беседе с нашим корреспондентом заведующий Любецким краеведческим музеем сообщил, что он надеется в скором времени порадовать читателей нашей газеты новыми интересными сведениями, связанными как с расшифровкой письма, так и с найденными кинжалами».
      «Здравствуйте, дорогие! — писал Номер Первый. — Посылаю вам газетную вырезку. Заведите специальный альбом и наклейте эту вырезку на первой странице. Очень хочу, чтобы с этого похода в Любец началась ваша настоящая изыскательская деятельность. Не знаете ли вы, в Золотом Бору или в Москве сейчас находится тот симпатичный доктор со своей курносой дочкой? Он меня очень любезно приглашал к себе в гости, а я как раз собираюсь ехать в Москву в командировку за расшифрованным текстом того таинственного письма. Обещаю всё время держать вас в курсе событий. Пишу эти строчки, а сердце у самого так и прыгает от нетерпения. Мечтаю посетить в Москве художника Иллариона — изыскателя Номер Шестой. Майкл передаёт вам свой пламенный собачий привет. Желаю всего наилучшего. Ваш Номер Первый».
      Когда я пришёл в Дом пионеров, то застал ребят в большом возбуждении, все бегали, суетились. Я узнал, что они собираются в Москву.
      Мне тоже очень хотелось отправиться на три-четыре дня. И не только из-за портрета. Надо же проведать свою жену и немного подбодрить бедного, истомлённого предстоящими экзаменами Мишу.
      Ответ Номеру Первому писали коллективный: дескать, очень хотим встретиться с вами в Москве.
      В конце письма я приписал, что в такие-то дни буду очень рад увидеть его в своей квартире.
      Адрес на конверте пришлось написать несколько необычный:
      «Гор. Любец, Музей, Номеру Первому». Никто из нас не знал ни фамилии, ни даже имени-отчества непоседливого старичка.
      Мы сели обсуждать подробности поездки на целых три дня в Москву. Не только поиски портрета и расшифровка письма интересовали нас. Большинство ребят никогда не бывало в столице. Я вызвался быть главным советчиком, даже будущим проводником. Метро, Кремль, Выставка достижений народного хозяйства, Зоопарк, Центральный парк культуры и отдыха, новое здание университета и просто ходьба по московским улицам... Всё было так захватывающе интересно!
      Наши увлекательные разговоры о Москве прервала Магдалина Харитоновна:
      — Вас очень просит директор.
      Елена Ивановна сидела за письменным столом, справа и слева от неё разместились Магдалина Харитоновна и Люся.
      Я присел на стул напротив. Все трое изучающе-внимательно разглядывали меня. Елена Ивановна чуть улыбалась, две её соседки смотрели чересчур серьёзно. Мне что-то сделалось не по себе.
      — Доктор, вы не могли бы нам помочь? Мы в большом затруднении.
      Елена Ивановна пояснила, что золотоборские пионеры — все дети текстильщиков, рабочих и служащих местной фабрики. В Москве имеется такая же фабрика. Раньше каждый год здешние юные туристы летом ездили в Москву и останавливались в фабричном клубе. По плану летних экскурсий, ещё весной составленному Еленой Ивановной и Магдалиной Харитоновной, как раз наступило время отправляться ребятам в Москву. И Елена Ивановна написала письмо заведующему клубом той московской фабрики с просьбой разрешить приехать.
      Сегодня наконец пришёл ответ. Елена Ивановна протянула мне бумажку на форменном бланке.
      ДИРЕКТОРУ 30Л0Т0Б0РСК0Г0 ДОМА ПИОНЕРОВ
      НАСТОЯЩИМ СООБЩАЕМ. ЧТО КЛУБ НАШЕЙ ФАБРИКИ ПОСТАВЛЕН НА РЕМОНТ. СОГЛАСНО УКАЗАННОЙ ВЫШЕ ПРИЧИНЕ, РАЗМЕСТИТЬ ТУРИСТОВ-ПИОНЕРОВ МЫ В ДАННЫЙ МОМЕНТ НЕ ИМЕЕМ НИКАКОЙ ВОЗМОЖНОСТИ. ПО ПРОШЕСТВИИ ДВУХ НЕДЕЛЬ ПРЕДЛАГАЕМ ВАМ СОЗВОНИТЬСЯ С НАМИ. И ТОГДА, В СЛУЧАЕ ОКОНЧАНИЯ РЕМОНТА, ВОПРОС О РАЗМЕЩЕНИИ ТАКОВЫХ, ВЕРОЯТНО, БУДЕТ РАЗРЕШЁН ПОЛОЖИТЕЛЬНО.
      3авклубом (непонятная закорючка вместо подписи).
      — Как будут огорчены бедные «таковые»! — посочувствовал я, отдавая эту скверную бумажку. — Значит, из-за этого ремонта лопается вся поездка? — спросил я.
      — Самое ужасное, что не будет выполнен наш летний план! — вздохнула Магдалина Харитоновна.
      — Просто ребят жалко до невозможности, и, я чувствую, портрет найдут без нас! — горячилась Люся. — Какие же мы тогда изыскатели?
      Все три руководительницы продолжали глядеть на меня. Почему они так на меня смотрят? Чёрные глаза Елены Ивановны буквально меня гипнотизировали.
      — Скажите, доктор, а у вас нет какого-нибудь знакомого завклубом, или директора школы, или управдома? Или, возможно, при вашей поликлинике... Или ещё где-нибудь?.. — Елена Ивановна смолкла.
      — А если... — начал я и запнулся.
      — Что «если»? — переспросила Люся.
      — Да просто у меня на квартире, у нас две комнаты... — сказал я и тут же испугался своих слов.
      Елена Ивановна вопросительно подняла тонкие брови.
      — Нет, нет! — замахала руками Магдалина Харитоновна. — Это невозможно, мы вас так стесним!
      — Ваша жена вряд ли на это согласится, — задумчиво сказала Елена Ивановна, — но, может быть, она даст нам дельный совет.
      — Давайте вызовем Москву, и я позвоню к себе на квартиру, — предложил я.
      Елена Ивановна сняла телефонную трубку.
      Пока дожидались междугородного разговора, я похвалился своей прекрасной московской квартирой и милейшими соседями — Тычинкой и Газелью.
      И вдруг Елена Ивановна испытующе посмотрела на меня и спросила:
      — А если действительно, в самом-самом... крайнем случае, хоть на одну ночь, ну просто на полу... Ребята весь день будут ходить по Москве и, право, вас не так уж стеснят. Словом, скажите откровенно, что привезти вашей жене особенно приятное?
      И тут меня осенила мысль о третьем изыскательском поручении, которое я ещё и не начинал выполнять; грибы, их сушка, маринование, ягоды, фрукты, варка варенья.
      И я рассказал, чем наверняка можно усластить мою хозяйственную супругу.
      — Только-то! — Люся подпрыгнула на стуле.
      — Это же мой конёк! — воскликнула Магдалина Харитоновна.
      Оказывается, Магдалина Харитоновна была самая большая специалистка в Золотом Бору по варке варенья, а Люся была такая же специалистка по сбору грибов и знала самые заповедные грибные места.
      — Смотрите! — Люся подбежала к окну. — Небо на западе совсем очистилось. После этих дождей белые так и полезут. Завтра же всем отрядом — за грибами!
      — У каждого золотоборского гражданина имеется великолепный фруктовый сад. Хотите центнер? — спросила меня Магдалина Харитоновна, сняла очки и попыталась очаровательно улыбнуться.
      — Какой центнер? — не понял я.
      — То есть сто килограммов любых фруктов, от вот такой дыни до малюсенькой смородины. — Магдалина Харитоновна красноречиво показала на пальцах. — Ребята завтра же нанесут. Вы давайте сахар, а варить буду я сама и никого не подпущу, а то ещё пенки слижут.
      — Что вы, что вы! Хватит килограмма три разных сортов варенья. — Я даже испугался, поняв, что переборщил с этим центнером.
      — Ну, там видно будет, — загадочно ответила Магдалина Харитоновна и подмигнула Люсе.
      Резкий телефонный звонок прервал нашу беседу. Я взял трубку и издалека, будто со дна глубочайшего колодца, услышал голос своей жены.
      — Ты послушай! — завопил я. — Послезавтра приезжаю, везу очень много варенья и грибов и гостей везу, но не очень много... юных пионеров...
      Я замолчал прислушиваясь. В трубке так неприятно затрещало, словно мне в ухо заползла гусеница, и жена ответила что-то вроде «трум-тум-тум», а потом спросила: «Сколько?» Но чего сколько — грибов, варенья или пионеров, — я не понял и потому выдумал самый фантастический ответ на все возможные варианты вопросов:
      — Варенья — десять банок, грибов — пять корзин, а ребят... ребят... — Я силился подсчитать: да, да, Галя отправится к своим родителям, захватит обоих дядюшек. Верно, и у других есть в Москве родные... — Человек двенадцать пионеров с двумя руководительницами. Хорошо? — закричал я.
      А в телефоне снова невыносимо затрещало, и на этот раз уже не из колодца, а из бездонной шахты я услышал сперва «спасибо», а через некоторое время — «пожалуйста».
      — Что — спасибо? Что — пожалуйста? — завопил я. Трум-тум-тум!.. И деревянный голос телефонистки:
      — Заканчивайте разговор, пять минут истекло. Я положил трубку.
      — Ну что? — нетерпеливо спросили все трое.
      — Жена сказала: «За грибы и варенье — спасибо, и вообще... — не совсем уверенно добавил я, — пожалуйста, очень буду рада».
      — Ну вот и прекрасно! — улыбнулась Елена Ивановна. — Какая ваша жена милая, отзывчивая женщина!
      — Магдалина Харитоновна! — воскликнула Люся. — Действуйте! Вы — на своём фронте, я — на своём. Договоримся: к четырём часам утра ребята — к вам на квартиру с фруктами и ягодами. Доктор, а вы — с корзиной и Соней. Магдалина Харитоновна, вы варите варенье, а мы — в атаку на грибы.
      — Только, пожалуйста, не так уж много, — попросил я. Но на мою просьбу, кажется, никто не обратил внимания. Я возвращался домой вместе с Люсей.
      — Доктор, — спросила она, — а вы не боитесь? Мы не помешаем вашему Мише готовиться к экзаменам?
      Я схватился за голову. Как я мог забыть, что в эти дни решается судьба моего сына?! «А хорошо ли я услышал мамин ответ?» — с ужасом усомнился я. Но отступать было уже поздно.
      За буйной сиреневой зарослью в тихоньком переулочке спрятался домик Магдалины Харитоновны. Восходящее солнце сотнями тонких косых лучей пронизывало кусты. Пар поднимался от мокрой железной крыши, алмазики росы блестели в листочках манжеток, на метёлках мятлика, на колосках пырея...
      Ещё не было и четырёх утра, когда я и Соня, в шароварах и куртках, невыспавшиеся, взъерошенные, дрожащие от холода, подошли с двумя пустыми плетёными корзинками и с увесистыми мешками сахарного песку.
      Магдалина Харитоновна, важная, надменная, варила на крыльце варенье. Она сдвинула вместе три керосинки и поставила на них огромный, ослепительно блестевший медный таз, напоминавший щит римского легионера. Как древнеримская жрица, она священнодействовала; тоненькие струйки пара поднимались над «треножником», запах был божественный, ни с чем не сравнимый.
      Увидев меня, она милостиво разрешила мне подняться на крыльцо и заглянуть в розовую жидкость, клокотавшую в тазу. Соня получила столовую ложку пенки.
      — Слива ренклод, своего сада, — гордо объявила Магдалина Харитоновна. — Давайте скорее сахар. Учтите, килограмм шестьсот граммов я положила своего, потом рассчитаемся.
      Стали подходить мальчики и девочки, такие же заспанные, в такой же походной форме, как и мы, с такими же корзинками. Но их корзинки были совсем не пустые.
      Каждый, когда подходил, улыбался, говорил приветливое
      «здрасте» и отдавал корзину Магдалине Харитоновне, стоявшей на верхней ступеньке. На самое крыльцо она не пускала никого.
      Напрасно я сказал, что мне нужно варенье. Мне просто сделалось неудобно. В корзинах ребят были самые разнообразные фрукты и ягоды. Видно, сегодня до рассвета сорвал Витя Перец эти ещё влажные светло-восковые, с красными прожилками яблоки. Такие же свежие, нетронутые были мелкие тёмно-пунцовые яблоки близнецов. Витя Большой явился с целой корзиной крупной, как вишня, чёрной смородины. Володя притащил сливовую падалицу, уже начавшую гнить, с живыми муравьями.
      Магдалина Харитоновна, стоя на крыльце, принимала корзины, нюхала, трясла, хмурилась или улыбалась и сортировала продукцию, а через минуту поворачивалась к нам спиной и помешивала священное снадобье. Подошла запыхавшаяся Люся с чудесной оранжево-полосатой дыней.
      — Здравствуйте, ребята! Здравствуйте, доктор! Это лично вам, — шепнула она. — Все в сборе? Стройся!
      С палками и пустыми корзинами мы отправились за грибами. Километров через пять подошли к лесу. Белые стволы берёз от самой опушки уходили- в нескончаемую глубину леса. Мы свернули с тропинки и по мокрой от росы траве приблизились к берёзам.
      — Нашёл! — на весь лес крикнул Витя Перец и поднял руку с двумя маленькими, на толстых ножках оранжевоголовыми подосиновиками.
      Все бросились к нему и окружили его.
      — Условились, — скомандовала Люся, — ни подберёзовиков, ни подосиновиков не брать! Только белые!
      Эти два грибочка были прехорошенькие. И всё же Перец без сожаления нанизал их на палочку и забросил за макушки деревьев. . - — Кажется, белый, — радостно прошептала Галя.
      Я было собрался бежать глядеть, как вдруг заметил под перьями папоротника тёмно-коричневую шапочку. Быстро нагнулся и сорвал великолепный боровик. Я с наслаждением оглядел белую и чистую губку на изнанке, чуть жёлтый, словно разлинованный в клетку, крепкий, толстый, как рука, корень, осторожно погладил бархатистую тёмную шапочку, ощутил запах, чуть кисловатый и пряный. Но мне что-то не хотелось кричать: «Нашёл!» Нет, потихоньку, чтобы никто не увидел, я стал шарить возле пенька, под мохом, в зарослях папоротника и черники и заметил; что хвоя на земле в одном месте словно приподнялась. Я тронул пальцами эту небольшую припухлость и вдруг ощутил что-то твёрдое. Встав на колени, я осторожно отогнул хвойное одеяло и увидел в своей первозданной нетронутости круглую, никогда не знавшую солнца шляпку нежно-песочного цвета. Этот маленький толстенький грибочек, честное слово, чем-то смахивал на Соню... И тут только я победно закричал: «Белый!»
      Ребята сперва искали грибы довольно бестолково, суетились все вместе. Как кто находил, так неистово кричал: «Белый!» Все к нему сбегались и теряли драгоценные минуты.
      Нет, я искал иначе. Мне теперь некогда было любоваться берёзами, солнцем, свежей травой — мои глаза рыскали под кустами орешника, в лиловых зарослях вереска, среди блестящей листвы брусники. Я осторожно приподнимал ветки ёлок, раздвигал траву и искал, искал до самозабвения тёмные или светлые шапочки. Впрочем, считать найденные грибы я не забывал.
      И ребята переменили тактику. Правее и левее меня, изредка перекликаясь и посвистывая, они также лихорадочно и спешно искали. Корзинки начали заметно тяжелеть. У меня было пятьдесят два белых, у Сони — тридцать.
      Прошли насквозь берёзовый лес и вступили в мелкий сосняк. Маслят тут было бесчисленное множество, но эти грибы считались второго сорта, да к тому же они были сплошь червивые. Мы их презрительно поддавали ногами. Но, если раскопать бугорок, выпиравший из прошлогодней бурой хвои, можно было найти приземистый розовый рыжик с капелькой воды в углублении посреди шляпки.
      Набрав порядочно рыжиков, мы переправились через заржавленное болото, поросшее худосочными берёзками и сосенками, вышли на дорогу и сели отдохнуть. Тут только мы заметили дневную жару и мокрые ноги, вспомнили про усталость и почувствовали, что голодны. Пора было возвращаться домой.
     
      Глава четырнадцатая
      В ЭТОЙ ГЛАВЕ НИЧЕГО НЕ ПРЕУВЕЛИЧЕНО. НА САМОМ ДЕЛЕ ВСЁ ПРОИЗОШЛО ИМЕННО ТАК, КАК НАПИСАНО
     
      Какие они все нарядные! Мальчики боятся шагнуть и неподвижны, словно часовые. Складки на их брюках будто вычерчены рейсфедером, начищенные гуталином туфли сияют, как солнце. У всех мальчиков и девочек алые галстуки и совершенно безупречной белизны рубашки или блузки с короткими рукавами. У девочек синие юбки и белые носки. У Люси новое штапельное платье и новая шёлковая цветная косынка. Но самый элегантный — это, конечно, Володя-Индюшонок. Даже его всегдашний вихор, смазанный чем-то сильно пахучим, теперь старательно приглажен, а его небесно-дымчатые коверкотовые брюки просто верх совершенства. Да как же им всем не быть нарядными! Мы стоим на платформе железнодорожной станции. Сейчас будем садиться в поезд, поедем на три дня в Москву.
      Золотой Бор — это конечный пункт железнодорожной ветки. Здешние вагоны больше похожи на зелёные коробки с маленькими окошками. Тридцать километров до главной магистрали поезд тащится целых два часа.
      Груза у нас порядочно: пять корзин грибов, заботливо прикрытых берёзовыми ветками, несколько банок варенья, свежие фрукты, геологические образцы; да ещё у каждого авоська или сумка с продуктами на дорогу — пирогами, пышками, помидорами, яблоками, яйцами...
      Нас провожают Елена Ивановна и восхищённые мамаши.
      Десять минут до отправления поезда, пора садиться в вагон. Магдалина Харитоновна пересчитывает ребят.
      — А где же Витя Перцов?
      — Перец, Перец, где ты?
      — Странно, куда он мог запропаститься? — удивляется Елена Ивановна.
      Выясняется — мальчики видели его, когда рано утром он как угорелый промчался через базарную площадь. А сейчас уже два часа дня.
      — Ну вот, если он не явится, значит, один билет лишний! — восклицает Магдалина Харитоновна.
      — Что-нибудь с ним случилось? — спрашиваю я.
      — Вообще-то он не такой, чтобы пропасть, — недоумевает Люся.
      Все шумно вскакивают в вагон, сразу же открывают окна, выглядывают из них, толкая один другого. Смотреть на своих родителей и на станцию из окна вагона очень интересно, а тут ещё Перца надо не пропустить.
      Проходит к паровозу дежурный по станции в красной фуражке.
      Пронзительный свисток, потом гудок, вагоны лязгают и со стоном, со скрипом дёргаются с места.
      Мамы машут платочками и что-то неслышное, но, наверное, очень важное пытаются внушить своим отъезжающим деткам.
      Метров через двести асфальтовое шоссе на Москву пересекает железнодорожные пути.
      — Перец! Перец! — вскрикивает кто-то.
      Я расталкиваю толпящихся у окна ребят и вижу: вдали по асфальту несётся во весь дух его щуплая фигурка.
      — Перец! Перец! Быстрее, быстрее!
      Поезд набирает скорость. Наш вагон минует переезд, а Перец бежит, бежит. Все высовываются из окон...
      — Сумасшедший! Он меня погубит! — Магдалина Харитоновна молитвенно всплёскивает руками.
      — Вскочил! Молодец! Ура!
      Перец каким-то чудом цепляется за подножку заднего вагона и через две минуты, торжествующий, потный, уже стоит среди нас. Задорно блестят его чёрные, похожие на смородины глаза.
      — В каком он виде! Доктор, доктор, скорее! — кричит Магдалина Харитоновна. Я подбегаю.
      Ах ты! Аптечку-то я позабыл! У Вити кожа на правой руке от кисти до локтя здорово содрана. Кровь каплет на пол. Необходимо срочно залить йодом и перевязать. Йод, я знаю, мальчишкам не очень нравится, но надо хоть бинты где-то достать.
      Девочки наперерыв предлагают галстуки, платочки. Соня вытаскивает своё полотенце и раздирает его на ленты.
      Я делаю Вите перевязку. Все сосредоточенно следят за движениями моих рук. Впереди всех — Соня. Лицо её выражает горячее сочувствие, она готова великодушно отдать всё, что имеет, лишь бы раненый перестал страдать.
      Чувствуя себя героем, Витя садится на лавку, самоуверенно оглядывает всех, вдруг вспыхивает и съёживается в комочек. Он в рваных штанах, босиком, а ноги чернее угля — верно, целый месяц не мыл. Соня морщит брови.
      — Приедешь к нам, получишь рубашку, галстук, тапочки, а сейчас до Москвы терпи. Папа, а как же штаны?
      Да, уж тут Соня помочь не в состоянии, а в Мишиных он утонет.
      Что же случилось с Витей? Почему он чуть не опоздал? Ещё с вечера мать выгладила ему брюки и галстук. Он нацепил на рубашку пять значков, до блеска начистил гуталином ботинки, и всё это сейчас без толку разложено в его комнате.
      Он большой охотник до голубей: трёх самцов и двух голубок держит в курятнике, кормит их, чистит им клетки, иногда выпускает... Какой-то Колька Свистун задолжал ему за голубей порядочную сумму. А в Москву-то ехать — на мороженое, на газировку деньги ведь нужны. Ранним утром отправился Перец к Свистуну за долгом и, к ужасу своему, узнал, что тот ещё на рассвете ушёл за орехами. Недолго думая Перец устремился в лес, разыскал Свистуна, притащил его домой, получил долг и, не забегая к себе на квартиру, помчался на станцию.
      Поезд идёт медленно. Вагоны кряхтят, стонут, стучат, покачиваются. Ребята облепили окна. Каждая железнодорожная будка, каждый стог сена или развесистое дерево вызывают у них радостные восклицания. Едем всё больше берёзовым лесом. Я стою у окна и вдыхаю полной грудью свежий, бодрящий лесной запах. Солнечные блики играют на белых стволах берёз, на яркой зелени листвы, на ровной скошенной траве.
      Наконец подъезжаем к конечному пункту железнодорожной ветки, отправляем родителям Перцовым телеграмму, чтобы не беспокоились о своём сорванце-сыне, и идём на московский автобус. Ехать по шоссе будет ещё интереснее, чем по железной дороге.
      Автобус подходит совсем пустой. Все рассаживаются на мягкие сиденья у окошек. .....
      До Москвы далеко — сто двадцать километров.
      Путешествовать по гладкому асфальтовому шоссе одно удовольствие: проносятся встречные машины, и легковые и грузовые; деревни сменяются полями, поля — лесом; какая-то фабрика, санаторий, совхоз, а дорогу вперёд видно далеко-далеко; серой блестящей линейкой прорезает шоссе леса и поля, то поднимается в гору, то спускается к речке.
      Все смотрят в окна не отрываясь. Мелькают чёрные с белым километровые столбы с цифрами. До Москвы — сто километров! До Москвы — девяносто километров... восемьдесят, пятьдесят!..
      Скорее, скорее! Почему так медленно? Мы обгоняем солидные грузовики, но нас обгоняют легковые — серые и коричневые обтекаемые «Победы», чёрные изящные «ЗИЛы», разноцветные «Волги». Несколько секунд едет рядом юркий «Москвич» кофейного цвета.
      В «Москвиче» возле шофёра — бородатый профессорского вида пожилой дядя, сзади — толстая профессорша с кудрявым маленьким мальчиком. Отстаёт, отстаёт «Москвич»! Профессор злится, трясёт головой, мальчик-кудрявчик машет рукой и улыбается. Ура, обогнали «Москвича»!
      Скорее, скорее! А машин, и встречных и попутных, всё больше, приходится замедлять ход. Проезжаем мимо громадных кружевных мачт высоковольтной линии электропередачи; едем мимо завода с невиданными блестящими металлическими башнями. А какие высокие и красивые дома пошли! Иные только ещё строятся. Бывалые москвички Соня и Галя объясняют, как высокие журавли — подъёмные краны поднимают отдельные куски готовых стен.
      До Москвы — сорок километров! Остановка! Красный светофор. Придётся нам обождать. Вон сколько автомашин впереди. Справа вливается такое же гладкое шоссе.
      Кофейный «Москвич» становится рядом, профессор усмехается в бороду, профессорша что-то объясняет кудрявому мальчику, а тот серьёзно уставился на нас и кивает головой. Зажёгся сперва жёлтый, потом зелёный огонь, противный «Москвич» разом трогается и перед самым нашим носом обгоняет нас.
      До Москвы — тридцать километров! Сбоку мчится электричка, переполненная пассажирами, и кричит тоненьким простуженным голосом.
      До Москвы — двадцать километров! Сколько же машин навстречу и скольких обгоняем мы! В Москву везут кирпич, капусту, мешки с мукой, живых коров... Из Москвы едут машины со станками, с ящиками, пустые самосвалы, тяжёлые бензовозы; промчался на мотоцикле милиционер; а сколько людей едет в обе стороны в автобусах, грузовиках, легковых!..
      До Москвы — десять километров!
      — Смотрите, смотрите! — показывает в окно Соня.
      Далеко-далеко на фоне розовой зари пронзает небо хрустальный сказочный шпиль розового тридцатидвухэтажного здания университета.
      А справа и слева — дома в шесть, восемь, двенадцать этажей. Это сама Москва. Автобус едет медленнее. Улица небывалой ширины, как река в Золотом Бору. Машин и людей на улице великое множество. Магазины с большими цветными вывесками, плакаты, объявления... Время от времени автобус останавливается, и тогда поперёк улицы двигаются в два-три ряда нескончаемые вереницы автомашин.
      Заметно стемнело. Сотни тысяч, миллионы огней, белых, красных, зелёных, — на улицах, в окнах, на вывесках — горят, переливаются, сверкают...
      Наконец въезжаем на площадь и останавливаемся возле большого серого здания с огненно-красной буквой «М» под крышей. Это станция метро.
      — Ура! Приехали!
      — Дети, только строем! Если отстанете — погибнете! — кричит Магдалина Харитоновна.
      Ребята присмирели, идеально послушны, сразу становятся в два ряда и идут следом за Люсей. Магдалина Харитоновна замыкает шествие.
      Все с восхищением оглядывают станцию метро. Какой высокий потолок! Сколько белых колонн! Перед эскалатором — « самодвижущейся лестницей-чудесницей — все невольно останавливаются: вроде бы страшно скатываться куда-то в пропасть... Но другие-то спускаются и при этом спокойненько разговаривают.
      Поехали и мы. Внизу столько света! Лампы в матово-белых, похожих на лилии абажурах; мраморные колонны с бронзовыми украшениями... Никому не верится, что дворец запрятан глубоко под землю.
      Сейчас десять часов вечера.
      «Хорошо, что мы явимся на квартиру поздно, — думаю я, — когда Тычинка с Газелью уже спать залягут».
      Вдруг Соня дёрнула меня за рукав:
      — Папа, я хочу очень серьёзно с тобой поговорить.
      — Да, что такое?
      — Галя тоже у нас ночует.
      — Но ведь у неё в Москве родители.
      — А у нас ей интереснее. И ещё знаешь что? Я уже договорилась с Магдалиной Харитоновной: они будут жить у нас все три дня. Да, да, да, не спорь! Мама пойдёт ночевать к Ивану Ивановичу, Миша — на раскладушке в кухне, Люся с Магдалиной Харитоновной — на диване, Бэла с Галей — в моей кровати, я с остальными девочками — в большой комнате на полу, мальчишки — в маленькой, тоже на полу, а трёх мальчишек ты возьмёшь к себе в кровать: один — с тобой рядышком, двое — ногами к вам... И всем будет очень удобно и весело.
      Соня тараторила так быстро, что я никак не мог вставить слово возражения. Впрочем, я понимал — возражать было уже поздно.
      Подъехал поезд, открылись сами собой двери, все, толкаясь, устремились в вагон... Девушка в красной фуражке подняла руку с жезлом... Вновь захлопнулись двери, и поезд ринулся в туннель.
      Живу я возле станции «Маяковская». Мы приехали, поднялись по эскалатору наверх. Москва под чёрным звёздным небом, сверкающая мириадами разноцветных огней, предстала перед нашими глазами. Ребята совсем притихли, идут строем, никто не балуется, не разговаривает. Один бедный Витя Перец уныло плетётся в стороне, босиком, в своих латаных, выцветших штанах.
      Тоскливые мысли охватили меня: а если управдом узнает, что в квартире ночуют двадцать девять непрописанных граждан? А как отнесутся Тычинка с Розой к такому нашествию? А как это отразится на Мишиных экзаменах? А что скажет мама — моя жена?
      Впрочем, о маме я почти не беспокоюсь. Она всегда отличалась гостеприимством. Я уверен, она будет исключительно приветлива и любезна со всеми гостями. Вдобавок эти гости преподнесут такие вкусные подарки.
      Строем вошли во двор, поднялись по лестнице на третий этаж.
      Соня нажала кнопку звонка. Дверь открыла мама. Она прислонилась к косяку и застыла неподвижно, пропуская мимо себя вереницу ребят. Я смутился, увидев её бледное, окаменевшее лицо, её испуганные глаза.
      Впоследствии я выяснил причину маминого испуга. Миша, заслышав топот множества ног во дворе, высунулся в окно и закричал: «Мама, их человек шестьдесят»!
      А самое главное, когда я разговаривал с мамой по телефону из Золотого Бора, она категорически потребовала: «Никаких грибов, никакого варенья, не больше семи ребят! Если привезёшь больше, Мише негде будет заниматься, он не поступит в вуз».
      А я этого ничего тогда не расслышал.
      — Вот мы и приехали,- — неестественно развязно сказал я и поцеловал маму в щёку.
      — Тройка по сочинению, — шепнула мама.
      В первую секунду я даже не понял всего ужаса её слов. Миша, весёлый, растрёпанный, здоровался со мной как ни в чём не бывало.
      В эту минуту я не мог не только переживать Мишино несчастье, но даже думать о нём. Надо было немедленно проводить всех ребят из передней в комнаты и усадить. Правда, обе руководительницы так их вышколили, что они ходили на цыпочках и даже шептаться боялись.
      Я представил маме Магдалину Харитоновну и Люсю. Мама вежливо улыбнулась, а когда увидела увесистые корзинки с грибами и фруктами и грандиозные банки с вареньем, улыбнулась по-настоящему и поцеловала Люсю.
      — Послушайте! Ну мне, честное слово, неудобно! Ну нельзя же так много! — ахала мама.
      Она тут же поставила на плиту сразу три чайника.
      А Миша уже успел перезнакомиться с мальчиками. Вместе с ними он развязывал рюкзаки, бережно вынимал и распаковывал минералы и окаменелости и о чём-то оживлённо беседовал.
      Осмотр Мишиных минералогических коллекций решили отложить: завтра у него экзамен по химии и ему надо идти в кухню готовиться.
      Я усадил всех ребят вокруг стола, на окнах, на диване, на кровати. Соня как хозяйка занимала девочек, показывала им все наши альбомы с фотографиями, книжки с картинками, своих кукол.
      Мама, Миша и я уединились на кухне.
      — Ну что? — спросил я.
      — Что «что»? — с тоской ответила мама. — Сочинение написал очень хорошее, да не на ту тему и в слове «гуманизм» поставил два «м».
      Миша с книгой в руках потянулся, зевнул.
      — Ну, не поступлю в этом году, пойду работать, через два года выдержу, — равнодушно бросил он.
      — Миша, ну как ты не знаешь: гуммигут — краска, гуммиарабик — клей — два «м», а гуманизм — одно. Неужели из-за какой-то одной буквы рухнет вся твоя будущность? Сам виноват, — накинулся я на него, — учиться надо, а не гонять с неподъёмными рюкзаками по разным буеракам да оврагам! Какой же ты изыскатель? Изыскатели пятёрки приносят.
      — Погоди, папа, нападать. Только первый экзамен. Впереди ещё пять, — повысил голос Миша.
      — Давайте лучше думать, как их всех устроить, — перебила мама.
      Решили уложить именно так, как распределила Соня, только маме пришлось постелить в ванной на сундуке. Тычинка с Розой уже спали; их запертая зловещая дверь была похожа на ворота вражеской крепости.
      Чай пили из чашек, кружек, стаканов, блюдечек, соусника, солонки, ковшика, чайника, пустых консервных банок, вазочек, рюмок, стаканчика для бритья, пепельницы. Несколько самых больших банок с вареньем мама поставила прямо на стол.
      Никогда в жизни я не видел, чтобы можно было так здорово уничтожать варенье. Ребята ели его просто столовыми ложками, как манную кашу, только потом все носы и пальцы поизмазали.
      После чая обеденный стол опрокинули набок, стулья и кресло водрузили на мой письменный стол — тот самый, в котором Миша держит свои камни. Две кадки с пальмами вынесли на кухню. Один мамин священный туалетный столик с флакончиками и зеркалом оставили нетронутым.
      Соня хлопотала вовсю. Она открыла буфет, комод, гардероб, вытащила оттуда зимние вещи, разное старьё.
      — Мама, вот это можно постелить?.. Мама, а вот это сюда под голову... Мама, а это в ноги...
      Мобилизовали всё: шубы, пальто, одеяла, перины, подушки, матрацы, половики, скатерти, простыни, ковры, покрывала... Наша изобретательная мама с помощью Люси и Сони сумела устроить такие постели, что всем было и мягко, и тепло, и удобно.
      Только мне, пожалуй, пришлось туговато. Мальчишки, спавшие со мной, вертелись и толкались и всё норовили сунуть мне в нос свои ноги.
      Вдруг среди ночи раздался ужасный стук в дверь. Именно стук, настойчивый, упорный, а не звонок. Молотил кто-то чужой.
      Босиком, в одних трусах, завернувшись в простыню, выскочил я в переднюю. Мне уже представилось — явился управдом с милицией.
      — Кто там?
      — Это я, откройте, будьте добреньки, — послышался очень знакомый сладкий голос.
      Я открыл. На пороге стоял кругленький, румяный Номер Первый и держал на цепочке улыбающегося Майкла.
      — Як вам. Надеюсь, нам с пёсиком местечко найдётся?
      — Найдётся. — Я немножко закашлялся.
      Пока Номер Первый снимал пальто, галоши, с Майкла — намордник, он без умолку рассказывал, объяснял. Я только слушал.
      — Вы представьте, какое безобразие: я покупаю два билета в метро; иду, а меня не пускают: «Гражданин, с собакой нельзя». Я говорю: «Собака породистая, серебряная медалистка», а курносая контролёрша: «Мне наплевать, что породистая». Пришлось от Комсомольской площади пешочком по Садовому кольцу... Знаете, последний раз я ещё до войны был в Москве. Я шагал рот разинув. Такие здания — даже в двадцать два этажа! Бывало, улица узенькая да трамвайчик-букашка тарахтит и звонит, а теперь... На той стороне даже не видно, кто идёт. И сколько огней! Час поздний, а всё сверкает и так светло! И троллейбусы, автобусы, светофоры!.. А наш брат пешеход туда-сюда — трух-трух... Да, так помните, зачем я приехал? Завтра в институт иду за расшифрованным письмом. Вы понимаете, как это интересно!
      — Да, да, да, действительно очень интересно, — жалобно бормотал я, переминаясь с ноги на ногу. Я дрожал от холода, закутанный в простыню, как в римскую тогу. — Ну что ж, пройдёмте в комнаты, — нерешительно добавил я.
      Мы прошли. Я щёлкнул выключателем. В обеих комнатах пол был устлан бездыханными телами. Номер Первый долго стоял неподвижно, склонив голову набок.
      — М-м-да! — промычал он, полез в авоську и достал стеклянную банку рыбных консервов. — Вот смотрите.
      Я нагнулся: сквозь стекло в банке виднелись рыбки.
      — Читайте: «Кильки пряного посола Рижского рыбзавода». Сравните! — Номер Первый протянул указательный палец сперва в сторону спящих мальчиков, потом в сторону спящих девочек. — Тоже пряный посол.
      О Майкле мы позабыли. Пёс этим воспользовался, незаметно освободился от ремешка и проник в первую комнату. Понюхав раскрытые рты спящих мальчиков, он перешёл в следующую. Девочки разлеглись в два ряда, один ряд ближе к двери, другой ближе к окнам.
      Майкл осторожно перешагнул через «трупы» девочек, стараясь не задеть не только их самих, но и их косы и даже ленточки от их кос, залез под столик и улёгся там.
      И я и Номер Первый тщетно звали его, манили; он только вежливо улыбался из-под столика, но к нам не шёл.
      Я уложил Номера Первого на своё место на кровати — пускай беспокойные соседи ему суют ноги в нос. Сам я выбрал щёлку между остальными мальчиками и улёгся прямо на полу.
     
      Глава пятнадцатая
      СКОЛЬКО МОЖНО СЪЕСТЬ МОРОЖЕНОГО?
     
      Таких неслыханных неприятностей мы никогда не причиняли своим соседям. Миша вторгся на нейтральную территорию — он устроился на ночь на раскладушке поперёк кухни. Уже одно это было преступление: ведь Тычинка не смог добраться до градусника.
      Утром своего соседа я увидел мельком, издали. Как только я вышел в переднюю, Тычинка сейчас же скрылся у себя в комнате. Я не мог разглядеть выражение его глаз, спрятанных за толстыми стёклами очков.
      Ко мне подбежала Соня и обиженно сказала:
      — Папа, я поздоровалась с Иваном Ивановичем, а он отвернулся.
      Когда ребята проснулись и начали вставать, они хоть и на цыпочках, но всё же задвигались по кухне и передней. Толпиться в ванной комнате и умываться над раковиной ведь нужно? Нужно. А становиться в очередь у одной маленькой дверки уже совершенно необходимо. Тычинка ушёл на работу, кажется даже не помывшись.
      Перед походом по Москве мы наскоро напились чаю. Миша ушёл сдавать экзамен по химии, а мама занялась солением и маринованием грибов.
      От моей квартиры до Научно-исследовательского института судебной экспертизы можно добраться и на метро и на троллейбусе, но мы решили идти пешком, хотя путь предстоял немалый. Кто хочет по-настоящему смотреть Москву, должен ходить только пешком.
      Магдалина Харитоновна собрала всех ребят вокруг себя. Она убедила их вести себя совершенно идеально, слушаться её, Люсю и меня совершенно беспрекословно, шагать только строем, ни в коем случае не отбегать в сторону, останавливаться только для осмотра достопримечательностей.
      — А как же мороженое? — воскликнул Витя Перец.
      Одетый в Сонину кофточку с вышивкой, старательно припрятанной за красным галстуком, в Сонины тапочки, в штаны соседского мальчика, он был так же наряден и весел, как и все.
      — И газировочка, — протянула Галя.
      Решили: будем останавливаться на интересных местах, не пропуская тележки с мороженым и газировкой.
      О нашем дальнейшем странствии по Москве лучше всего расскажут любопытные листочки, найденные много времени спустя в кармане брюк соседского мальчика. Эти листочки не имели подписи, но я и Соня сразу убедились, что автором их мог быть только Витя Перец, и, конечно, эти черновые записи предназначались для небезызвестного голубого ВДОДа.
      Первая наша остановка — площадь Маяковского. Смотрим — мороженщица. Мы к ней бегом. Какие вафельные стаканчики вкусные! Я таких никогда не ел.
      А какие широкие улицы! Улица Горького — прямо, а Садовая — поперёк. Синие троллейбусы, красные с жёлтым автобусы, разноцветные легковые мчатся по Садовой в семь рядов и в туннель ныряют; а туннель весь из серого камня, широченный, освещённый электричеством и очень красивый. А по улице Горького автомашины над туннелем поверху несутся. Люди улицу под землёй переходят. А один дяденька в белой рубашке захотел на другую сторону перескочить. Он между машинами прыгает, а милиционер свистит. Вдруг дяденька на другого милиционера нарвался, руками размахивает, пустой карман выворачивает, а милиционер что-то в книжечке пишет.
      Мы пошли по улице Горького. Впереди доктор, Номер Первый и Майкл, потом все мальчишки по два в ряд, потом девчонки, а сзади Люся и Магдалина Харитоновна. Как прохожие толкаются! Некогда им, что ли?
      В каждом доме в нижнем этаже магазины. Самые интерес* ные — гастрономы. Там настоящие горы из бутылок, из фруктов, из консервных банок.
      А Номер Первый сказал:
      «Как всё изменилось! Сколько домов новых! Так бы и ходил по Москве да любовался!»
      Мы опять встретили мороженщицу и купили ещё по два стаканчика и Майклу дали мороженое, а он двумя лапами за стаканчик, нос — туда... и всё вылизал.
      Потом смотрим — памятник Пушкину тёмно-серого цвета. Дома кругом высокие, а Пушкин совсем маленький. Он стоит в зелёном садике, руку — за пазуху и глядит сверху на прохожих.
      Вдруг одна маленькая девочка к памятнику подбежала, на ступеньку букетик белых гвоздик положила и опять убежала.
      Эх, жалко, цветов не захватили! Я подошёл к Пушкину, вынул из кармана красненькое яблочко и спрятал его в самую серёдку девочкиного букета. А Володька засмеялся. Я страшно рассердился, думал стукнуть его. Только на московских улицах драться запреш^ается. И опять мы купили мороженое и пошли дальше.
      А доктор сказал:
      «Я вас лучше переулками проведу. Так будет гораздо ближе и быстрее».
      И повёл. В переулках прохожих совсем мало, а дома тоже высоченные, сами переулки какие-то кривые. Доктор то сюда повернёт, то туда. А мы за ним.
      Номер Первый ему крикнул:
      «Доктор, да вы что-то путаете!»
      Я смотрю — и правда доктор стал красный, как яблочко, и всё бормочет:
      «Какие ненормальные переулки! Всю жизнь в Москве живу и никак их не запомню».
      Номер Первый очень рассердился:
      «Я в институт спешу; может, уже прочли письмо, а из-за вас только время теряю».
      И нам тоже охота поскорее узнать, прочли там письмо или нет.
      Да ещё ни одной мороженщицы в этих переулках не видно.
      А доктор никак не хочет сознаться, что заблудился, идёт молчит и губы кусает. Мне бы месяц в Москве прожить — я бы всюду правильную дорогу отыскал. Пришлось нам прохожих спрашивать. Оказывается, мы совсем в другую сторону повернули. Наконец вышли на широкую улицу.
      Доктор очень обрадовался и сказал:
      «Я знаю про каждый дом занятную и длинную историю. Хотите, расскажу?»
      А Номер Первый всё нас торопит:
      «Некогда, некогда, я чувствую, в том письме столько интересного. Идёмте дальше».
      Наконец увидели мороженщицу, снова купили, Майкла угостили.
      А доктор спросил:
      «Не много ли мороженого?»
      А мы в ответ:
      «Очень давно не ели».
      Доктор сказал:
      «Я очень беспокоюсь, как бы у вас животы не заболели».
      Тут как раз мы увидели высокую красную кремлёвскую стену, я стал на неё смотреть и сделал вид, будто этих докторских слов не услышал. Через садик мы подошли к Москве-реке. А в ЗОЛОТОМ Бору река ещё шире.. Мы перешли по мосту на другую сторону.
      Здесь Номер Первый сказал нам «до свидания». Он с Майклом заторопился узнавать насчёт письма.
      И я тоже иду и всё думаю: а что в том письме написано?
      Мы остановились в конце моста. Какой отсюда Кремль красивый! Но мы его давно знали. Я ещё помню — в букваре есть картинка, только не раскрашенная.. Над рекой кирпичная кремлёвская стена с зубчиками и башни с острыми макушками. А за стеной — зелёная гора, а на горе — большой белый дворец с красным флагом, рядом — белые соборы. Как ярко горят на солнце золотые купола! А красные звёзды на башнях горят ещё ярче.
      И опять мороженщица. Мы все её окружили.
      «Послушайте! Послушайте!» — кричали доктор и Магдалина Харитоновна.
      А мы кричали: «Во рту совсем пересохло!» — и всё покупали и покупали.
      Вдруг Володька как заорёт и кувырком на асфальт и ногами забрыкал. И у меня в животе такая страшная боль, точно меня колышком проткнули, и в глазах сразу потемнело. Я упал, глаза закрыл, только слышу — Магдалина Харитоновна на всю улицу:
      «Доктор, доктор, спасите!»
      Я чуть-чуть один глаз приоткрыл и опять закрыл — пускай думают, что я умер. Доктор мне рубашку кверху и изо всей силы как начал кулаком тискать и мять живот. Ну в точности как моя мама, когда сдобное тесто в квашне месит. Сперва было ужасно больно, а потом только щекотно. Живот стал проходить. И я опять чуть-чуть один глаз открыл.
      А вокруг нас целая толпа! Милиционер стоит, никого близко не пускает.
      Прохожие спрашивают:
      «Двух мальчиков задавили? Кто задавил? Где машина? Удрала? А номер записать успели? «Скорую помощь» вызвали?»
      Вдруг страшный гудок! Я опять сквозь ресницы посмотрел. Вижу — светло-серая машина, и оттуда два доктора в белых шапочках и халатах выскочили, сумку с красным крестом и носилки тащат... Ой! Да это «скорая помощь»!
      «Где раненые? Костя, давай поднимай».
      Володька как завопит: «Не хочу «скорую помощь»!» — и в воздухе ногами.
      А я прыг, поддёрнул штаны и драла: так и убежал. «Скорая помощь» уехала пустая. Все чужие люди ушли. Я подошёл к нашим и узнал: Володька-то восемь стаканчиков слопал, а я сколько — не скажу.
      Магдалина Харитоновна собрала всех нас и строго-настрого приказала:
      «Девочкам больше пяти, а мальчикам больше четырёх стаканчиков за день не есть. Видите, бедный Володенька из-за мороженого костюмчик испортил».
      А доктор сказал:
      «Вы с этим мороженым в больницу попадёте, и портрет без вас найдут. Знаете, есть такая очень страшная болезнь «глационит». «Глацио» — значит лёд. Если съесть очень много мороженого, желудок и кишки превращаются в ледышку. Оттого так больно в животе. Нужна немедленная операция. Но если вот эдак тискать живот, лёд растолчётся, растает и всё пройдёт очень быстро».
      Я не знаю, правда ли есть такая болезнь или доктор нарочно выдумал — захотел нас напугать; только я решил: больше ни одного стаканчика покупать не буду.
      Люся сказала:
      «Пока Номер Первый ходит за письмом, поедемте в Зоопарк».
      А доктор головой покачал:
      «Я не интересуюсь зверями».
      Он поехал домой на метро, а мы поехали в Зоопарк на троллейбусе...
     
      Глава шестнадцатая
      ИСТОРИКИ ПОКА ТОЛЬКО ПУТАЮТСЯ
     
      Я открыл дверь своей квартиры и увидел на кухне маму, старательно укладывавшую мелкие белые грибочки в банку для маринования. Глаза её были заплаканы.
      — Что случилось? — с дрожью в голосе спросил я.
      — Этот страшный зверь чуть не съел Розу, — прошептала она, закрыв лицо руками.
      — Какой зверь? Как съел? Когда? Где? Вот что рассказала мама.
      Часам к двенадцати Номер Первый вернулся вместе с Майклом. Вид у него был очень расстроенный. Мама обоих накормила обедом. Вскоре вернулся на обеденный перерыв Тычинка. Старички познакомились друг с другом, и оба очень долго и оживлённо о чём-то беседовали на кухне. Потом Тычинка ушёл, а Номер Первый занялся чтением. Потом...
      Последняя собака в нашей квартире жила в незапамятные времена, ещё до моей женитьбы.
      Уважаемая Газель — Роза Петровна — привыкла днём нежиться на трёх перинах. Она безмятежно дремала, как вдруг услышала шум отодвигаемого стула. Она открыла глаза и, как это ни покажется невероятным в центре столицы, словно бабушка Красной Шапочки, увидела свирепо оскаленную волчью пасть. Отвратительное чудовище с лаем бросилось к её постели. Роза Петровна не имела сил закричать и только пискнула по-цыплячьи. Никто её не услышал. Чудовище понюхало одеяло и подушки и, злобно рыча, вышло из комнаты.
      Часа в два дня Номер Первый, предупредив, что уходит по очень важному делу, взял Майкла на ремешок и ушёл. Почему он приходил и вновь уходил, мама не знала.
      Ей не терпелось показать Розе Петровне золотоборские гостинцы, а та словно примёрзла к своей комнате. В конце концов маме это показалось подозрительным. Она легонько постучала в дверь — ответа не последовало; тогда она решилась войти и увидела бедную Розу, лежавшую с закрытыми глазами на постели. Чуть слышный стон вылетел из уст больной.
      Услышав столь трагический рассказ, я решительно вошёл к Розе в комнату. Я врач. Я помогу внезапно захворавшей несчастной соседке. Увидев меня, она болезненно простонала и посмотрела кротким нечеловечески скорбным взглядом. Какой ужас! У неё инфаркт, она сейчас умрёт! Я попробовал пульс, приставил стетоскоп к области сердца... Да нет, кажется, к счастью, она совсем здорова.
      — Роза Петровна, — сказал я, — успокойтесь, ничего страшного я у вас не нахожу. Вы только напугались. Обещаю вам, что пёсик никогда не переступит порога вашей комнаты. Умоляю вас, потерпите ещё два дня и две ночи. Мы ищем одну очень важную вещь.
      Кроткая Роза Петровна смотрела на меня своими невыразимо печальными глазами умирающей газели и покорно кивала головой. Я понимал — она согласилась терпеть всевозможные неудобства, лишь бы не портить добрососедские отношения со мной. Наша «важная» вещь, конечно, её ни капельки не интересовала.
      Плотно пообедав, я улёгся отдохнуть. Проснувшись, я узнал, что ещё никто не приходил.
      Изыскатели, верно, разинув рты, стоят перед очередной клеткой с невиданным заморским зверем. А где Миша? А где Номер Первый с таинственным письмом? Почему его до сих пор нет? Или опять Майкл что-нибудь натворил?
      Наконец явились все изыскатели, растрёпанные, потные, смеющиеся, с горящими глазами... Следом за ними прибыл и Миша; он благополучно получил пятёрку по химии.
      Мама с Магдалиной Харитоновной увлеклись беседой о приготовлении различных кушаний.
      Миша стал показывать свою коллекцию минералов. Он выдвигал и открывал многочисленные ящички и перечислял замысловатые названия разноцветных образцов, собранных со всего света. Каждый камень лежал в особом гнёздышке из ваты, с приложением этикетки с надписью, где и когда он был найден, и его название.
      Гордостью Мишиной коллекции была маленькая пробирочка, на дне которой едва виднелись крохотные тёмные песчинки. Они были из чистого золота, собственноручно намытого Мишей. Да, да, в одном овражке, на дне пересыхающего ручья, недалеко от Москвы, если целый день полоскать в тазике песок, можно намыть крупинки золота.
      Мальчики тесным кружком обступили ящики. Им, конечно, было очень интересно смотреть на образцы горных пород,
      и всё же я замечал: то тот, то другой оглядывался на дверь. Я понимал: они тоже нетерпеливо ждали Номера Первого.
      Куда же он всё-таки запропастился?
      Рабочий день давно кончился.
      Я начал серьёзно беспокоиться. Хоть бы по телефону позвонил, что ли!
      Прошёл ещё час.
      «Могут быть три варианта, — рассуждал я. — Первый: в институте ещё и не начали расшифровывать документ и предложили зайти через неделю. Второй: там сказали — так всё расплылось, ни одного слова прочесть невозможно. А если третий вариант?..»
      Соня увела девочек в ванную. Что они там делали, не знаю, но визжали то ли от холодной, то ли от горячей воды невероятно.
      Роза Петровна постучалась и вызвала меня в переднюю. Она, видно, собрала свои последние силы, встала с постели и теперь глядела на меня с таким упрёком...
      — По-моему, они нехорошо себя ведут, — сказала она и глубоко вздохнула.
      Я понимал состояние бедной Розы Петровны. Но как утихомирить четырнадцать девочек, одновременно залезших в одну ванну?
      — Особенно мальчики, — ещё глубже вздохнула Роза Петровна.
      — Мальчики? — удивился я. — Но ведь они молчат. — Я поспешил в кухню.
      Однако, оказывается, куда опаснее и вреднее не те, которые визжат, а те, которые молчат.
      Есть такой металл барий, и есть такой металл стронций. Если камень, содержащий барий, поднести к огню, он накаляется и даёт пламя ярко-зелёного цвета; если в камне содержится стронций, пламя получается малиновое. Только сперва нужно на эти образцы накапать немножко соляной кислоты. Люди давно пользуются удивительными свойствами этих двух веществ и изготовляют из них осветительные сигнальные ракеты.
      И тех и других образцов у Миши было достаточно. Все мальчишки пробрались потихоньку в кухню и на газовой плите одновременно на всех горелках принялись жечь камни.
      Зрелище получалось очень красивое и эффектное, приглушённые восклицания время от времени доносились из кухни.
      Но Розу Петровну не интересовали зелёные и малиновые вспышки. Она только чувствовала не особенно приятный едкий запах.
      Пришлось мне решительно вмешаться и, несмотря на огорчённые физиономии мальчиков, опыты категорически запретить.
      Наконец раздался звонок. Несколько человек бросились открывать.
      Явился он — долгожданный Номер Первый. Его лицо было серьёзно, губы сжаты, щёки надуты.
      — Принёс,- — глухо и загадочно сказал он, отирая пот с лица и лысины.
      — Где же вы пропадали? — спросил я Номера Первого.
      — Утром не застал директора, — лихорадочно дыша, объяснял он, — а противная напудренная секретарша из-за Майкла вообще не хотела со мной разговаривать. Он, видите ли, её напугал. Только к вечеру мне наконец отдали это письмо, и я побежал к Номеру Шестому — художнику Иллариону, — хотел с ним посоветоваться. Два часа битых прождал я у его порога, так и не дождался. А потом знаете, какие концы по Москве приходится с Майклом делать? Такая несправедливость — собак ни в автобусы, ни в метро не пускают!
      — Так расскажите, что же в письме? — не утерпела Люся.
      — Пять дней они работали и с большим трудом расшифровали. Мало того, что всё расплылось, — -почерк оказался исключительно неразборчивый. Автор письма находился в крайнем волнении — так мне объяснили в институте.
      — Читайте, читайте! — запросили самые нетерпеливые. Прошмыгнул Тычинка и, ни с кем не здороваясь, потихоньку уселся в уголочке.
      Вот уж кого я никак не ожидал увидеть у себя! После нашествия изыскателей, после ужасов, пережитых Розой Петровной, я думал, он три года не будет со мной разговаривать.
      Пока Номер Первый полез за платком, пока протёр очки, пока платок спрятал, надел очки на нос, прошло ещё две томительные минуты. Вот что он нам прочитал:
      — Дорогая моя Иринушка, может, не свидимся больше, прощай, буду о тебе помнить и любить тебя вечно. Будь покойна. Вещь спрятана у Прохора. Оставляю тебе кинжал — может, пригодится. Твой навсегда — Егор. Лета 1838 июля 18-го дня.
      Мы долго молчали, ожидая продолжения.
      — И всё письмо? — спросила Люся.
      — Всё, — ответил Номер Первый.
      Я задумался. Я ровно ничего не понял.
      Такие запутанные истории встречаются только в очень толстых шпионских романах.
      — Под словом «вещь» разумеют любой предмет мужского, женского или среднего рода, — глубокомысленно изрекла Магдалина Харитоновна.
      — Эта спрятанная вещь несомненно чрезвычайно ценная, раз о ней вспоминают в минуты расставания навеки, — осторожно заметил Тычинка.
      — Это кольцо, — предположила Магдалина Харитоновна.
      — Это ружьё! — выпалил Витя Перец.
      — Нет, это портрет! — Люся порывисто вскочила.
      — Прощальное письмо адресовано Ирине Загвоздецкой. Это факт бесспорный. Вспомните альбом. А кто же Егор? Не тот ли ученик академии, которого полковник Загвоздецкий вызывал из Петербурга? — неуверенно высказал своё мнение Номер Первый.
      — Ключ в наших руках. Попытаемся начать не с Егора, а с Прохора. — Тычинка порывисто схватил Номера Первого за руку. — Вы живёте в Любце всю жизнь. Зачастую из поколения в поколение новорождённых младенцев называют в честь их отцов и дедов. Припомните-ка, не проживает ли в данный момент в Любце какой-либо Прохор или Прохорович?
      В это время в дверь постучали. Вошла Роза Петровна. Тычинка сделал нетерпеливый жест ладошкой.
      — Ванюшечка, иди ужинать!
      — Оставь меня в покое! Не мешай! — гаркнул он. Несчастная ухватилась за косяк двери, собираясь, кажется, упасть в обморок, и молча исчезла.
      Я просто опешил: мой милый сосед — аккуратнейший, уравновешенный Тычинка, отказался от ужина в девять тридцать да ещё прикрикнул на свою супругу!
      — Так не припомните? — Тычинка продолжал теребить Номера Первого.
      — Не помню, ни одного Прохора не помню, — ударял себя по лысине тот. Его покрасневшее, надутое лицо выражало крайнее напряжение.
      — Можно, конечно, перелистать старые метрические кни-ги.„ — размышлял Тычинка, — выбрать всех Прохоров, родившихся в Любце за двадцать... нет, мало — за тридцать лет.
      — Это адский труд. Так мы всю жизнь проищем! — простонал Номер Первый.
      — Можно мне сказать? — Витя Большой встал и тряхнул чубом. — Номер Седьмой, когда мы к нему приехали на пароходе, дал нам синенькую книжечку, — начал он, заметно волнуясь.
      — Какую такую книжечку? — презрительно поморщился Тычинка.
      — «Указатель селений и жителей уездов Московской губернии. Справочник 1852 года», — отчеканил Витя Большой.
      — Ах да, есть такой справочник, — снисходительно улыбаясь, сказал Тычинка. — Вы, молодой человек, проявляете способности к историческим изысканиям.
      Витя Большой сел, сияя от счастья.
      — Возьмите! — Соня быстро выбрала из книжного шкафа томик и передала его Номеру Первому.
      Тот вскочил, схватил синенькую книжечку и начал быстро-быстро листать её:
      — Вот, вот! «Любецкий уезд. Краткая история города. Список чиновников и должностных лиц по городу и уезду. Городничий, секретарь, городской голова, судья, столоначальник, приходорасходчик...» Нет Прохоров! «Особы, проживающие в городе и селениях Любецкого уезда...» Опять ни одного Прохора! «Фабрики и заводы. Фабрика жилетных материй купчихи Белянкиной. Фабрика азиатских платков купца третьей гильдии Нашивочникова Прохора Андреевича...» Слышите, Прохора! Это имя не очень часто встречается. Несомненно он!
      — Предположим, что он, — уныло поправил Тычинка.
      — Нашивочников — старинная любецкая фамилия. Сейчас несколько семейств осталось, — заметил Номер Первый.
      — А возможно, кое-кто уехал? — выпытывал Тычинка.
      — Иные уехали. Иван Павлович на Камчатке крабов ловит, Пётр Харитонович в Афганистане в нашем посольстве, Семён Петрович как будто в Москве, ещё двое в Донбассе, а есть такие, которые уехали совершенно неизвестно куда. Один из них даже изыскателем прозывался. Но куда он делся, честное слово, не знаю.
      — Но неужели портрет может очутиться в Афганистане или на Камчатке? — с отчаянием воскликнула Люся.
      — Тише, девушка, тише! В исторических изысканиях нужно величайшее терпение, — утешал или, наоборот, огорчал её Тычинка. — Вы не забудьте, рано ещё портрет искать. О портрете мы пока не знаем ничего. Мы только пытаемся нащупать сведения о какой-то вещи, переданной сто с лишним лет назад на хранение неизвестным Егором неизвестному Прохору.
      — Уравнение с пятью неизвестными, — вздохнула Магдалина Харитоновна.
      — Ну-с, — опять обратился Тычинка к Номеру Первому, — предположим, что эта неизвестная вещь и по сей день действительно находится у кого-либо из Нашивочниковых, проживающих в настоящий момент в Любце.
      — Просто не представляю, — разводил руками Номер Первый, — один -г- агроном в совхозе, другой — бухгалтер в банке, третий — сапожник, четвёртый...
      — У внука может оказаться другая фамилия, — нерешительно вставила Магдалина Харитоновна.
      — Обычно в старое время дома переходили от отца к сыну, реже — к дочери, — возразил Тычинка, — а дочерям давали приданое. Если это портрет, мне кажется, он в приданое не годился.
      — А если это кольцо или брошка, любой отец подарит эту драгоценность только дочери, — возразила Магдалина Харитоновна.
      Тычинка не обратил никакого внимания на её слова.
      «Нет, с этими поисками мы зашли в какой-то тупик. Вот так загвоздка! — думал я. — Нашивочников, Нашивочников», — бормотал я про себя. Эта не совсем обычная длинная фамилия всё время вертелась у меня на языке. Как ни странно, она мне была почему-то удивительно знакома. Откуда? Может, кто-либо из моих юных пациентов? Нет, нет! Я закрыл глаза, мне ясно представилась чёткая надпись высокими худосочными буквами: «Нашивочников». Я посмотрел на Соню, сидевшую напротив. Она уставилась в одну точку, нахмурилась и сосредоточенно что-то шептала.
      — Краткие выводы. — Тычинка глубокомысленно приставил пальцы ко лбу. — Владелец Любецкой фабрики азиатских платков из справочника 1852 года, купец третьей гильдии Прохор Андреевич Нашивочников, и некий Прохор, у которого за четырнадцать лет до того, в 1838 году, то есть, заметьте, в год смерти Ирины Загвоздецкой, некий Егор спрятал неизвестную вещь, возможно, одно и то же лицо. Если это не так, я на сегодняшний день не представляю, какими путями продолжать поиски. Ещё предположение: эта вещь, видимо, осталась у внуков или правнуков, носящих фамилию Нашивочниковы. Конечно, рее это догадки, но отчего же вам не пойти к тому правнуку, который живёт в Москве? Ведь это отнимет у вас не более двух часов. Кстати, имеются некоторые шансы, что эта неизвестная вещь действительно портрет.
      Все изыскатели решили завтра же с утра отыскать этого самого Семёна Петровича, а затем пойти к Номеру Шестому — художнику Иллариону, — познакомиться с ним и пригласить его в нашу компанию изыскателей.
      — А теперь садитесь пить чай, — решительно сказала мама.
      Снова пили чай из тех же оригинальных сосудов, снова поглотили небывалое количество варенья и фруктов.
      После чая стали укладываться спать. Соня хлопотала ещё больше вчерашнего и сама проверяла постели.
      Все улеглись на тех же местах, как и накануне. Я предпочёл устроиться на полу вместе с мальчиками. Тычинка пригласил Номера Первого к себе.
      Оба историка долго не могли угомониться. Они, что называется, дорвались друг до друга, принесли из кухни табуретки, поставили их посреди передней, и я всё слышал сквозь сон, как они перебирали различные исторические факты.
      Несколько старинных книг и справочников и, конечно, синенькая книжечка лежали перед ними прямо на полу. Время от времени то один, то другой схватывал одну из книг, лихорадочно перелистывал и, отыскав нужную строку, запальчиво тыкал пальцем и что-то доказывал.
      Когда они разошлись, я не слышал — я заснул.
     
      Глава семнадцатая
      ЧТО ЗНАЧИТ «ОТЪЕЗД НАВСЕГДА»
     
      Утром с умыванием и прогулками по кухне повторилась та же сутолока, что и вчера. Но Тычинка так был захвачен общеизыскательскими интересами, что снисходительно улыбался, глядя на ребячью суету, и ушёл на работу, кажется позабыв о квартирных неурядицах. Уважаемая Роза Петровна вообще не показалась из своей комнаты.
      Самый простой способ узнать адрес нужного человека — отыскать его фамилию в телефонной книжке. Ещё не было восьми часов, а мы уже столпились на переговорном пункте.
      Я повёл пальцем по строчкам книги.
      Нашкинзон, Нашивкин, Нашивочкин... Вот, Нашивочников! Батюшки! Да тут их двое! О любецком уроженце С. П., то есть Семёне Петровиче, Номер Первый смутно что-то припоминал. Но откуда взялся совершенно неизвестный А. М.? Решили начать именно с него.
      Как самый опытный по телефонным разговорам, я забрался в будку, опустил монету, набрал номер.
      — Я слушаю вас, дорогой, — послышался, как мне показалось, чересчур развязный мужской голос.
      — Мне бы товарища Нашивочникова.
      — Он самый.
      — Мне нужно вас видеть по исключительно важному делу. Разрешите к вам прийти через часочек.
      — Через часочек поздно будет. Давай-ка поспешай. Предупреждаю, браток, через полчаса уезжаю, притом навсегда.
      — Как — навсегда? — переспросил я.
      — А так: значит, никогда сюда не заявлюсь и по этому телефону в последний раз в жизни разговариваю. Понял? Давай беги, ещё поспеешь, машины не приехали.
      Я бросил трубку. Мне не совсем было понятно, что значит
      «навсегда». Я знал только одно: надо спешить на всех парах, иначе не поспеем. Неизвестный А. М. исчезнет навсегда, и все следы пропадут.
      Наскоро списали номера телефонов и адреса обоих Нашивочниковых и помчались. Хорошо, что бежать предстояло не особенно далеко.
      Мы помчались по Садовой, сбивая прохожих, пугая автомашины, удирая от милицейских свистков. Я слышал за спиной учащённое дыхание Номера Первого, Майкла и всех ребят. Бедная Магдалина Харитоновна опять отстала; я видел, как она вдалеке отчаянно размахивала руками.
      — На поезд опаздывают, что ли? — слышалось сзади. Вот нужный переулок! Вот ворота! Мы очутились посреди большого, запутанного двора.
      Дома теснились в полном беспорядке, всё старые, деревянные, облезлые, покосившиеся, кое-где с подпорками. Ряды скверных деревянных и железных сараюшек прилепились к заборам. Всюду было развешано разноцветное бельё, ребятишки бегали, старушки грелись на солнышке.
      — Ну, куда? Ну, который дом?
      Появление конницы изыскателей произвело большое впечатление: ребятишки нас окружили, старушки прекратили оживлённую беседу и тревожно стали нас оглядывать.
      — Скажите, где тут квартира двадцать два? — тяжело дыша, спросил я старушек.
      — Опоздали мы или не опоздали? — волновалась Люся. Старушки разом заговорили. Одна посылала в один дом, другая указывала на соседний; они заспорили друг с другом, даже поссорились.
      Мы стояли в полной растерянности. Куда нам идти? Наконец я догадался назвать фамилию Нашивочникова.
      — А! Александр Максимович! — Старушки даже подскочили от радости и тут же любезно показали на самый дальний, самый старый дом.
      Возле крыльца стояли два грузовика, но проникнуть в квартиру мы не смогли.
      Посреди старой, косой лестницы застрял шкаф. Вообще-то от шкафа мы увидели только громадный прямоугольник дна. За нижнюю его кромку судорожно уцепился тощий растрёпанный человечек в растерзанном пиджачке, согнувшийся под тяжестью груза. Какой длины был шкаф, сколько народу его держало с другого конца, мы не знали.
      Я нагнулся к растрёпанному человечку и спросил его:
      — Вы товарищ Нашивочников Александр Максимович?
      — Я, я. Уходи, гражданин, не мешай! — -сердито бросил он и тут же отчаянно закричал кому-то невидимому: — Васька, заламывай, заламывай! Выше заноси!
      — Они переезжают на другую квартиру, — сообразила Люся.
      Человечек под застрявшим шкафом кряхтел и изо всех сил старался сдвинуть с места непослушный груз.
      — Осторожнее, дети! Запачкаетесь!
      Но Магдалина Харитоновна запоздала: Люся, а за нею мальчики исчезли под шкафом, а через минуту шкаф вылез из дверей и медленно поплыл по воздуху. Изыскатели вместе с Александром Максимовичем и высоким парнем Васькой облепили шкаф, как муравьи облепляют дохлую гусеницу, приподняли и водрузили на грузовик.
      — Раз, два, взяли! Ещё взяли! — послышалась звонкая команда Вити Большого, и шкаф установили на место, возле кабины.
      А девочки между тем тащили из квартиры узлы, книги, стулья. Мальчики не теряли времени зря. За шкафом последовал такой же громоздкий буфет, за буфетом — стол. Номер Первый, привязав Майкла к крыльцу, тяжело отдуваясь, стал помогать мальчикам, также таскал, «заносил» и «заламывал» мебель.
      Маленький Нашивочников, стоя на верху грузовика, едва успевал принимать и сортировать вещи.
      Я и Магдалина Харитоновна предпочли наблюдать за всей этой суетнёй издалека. Вместе с нами скучал и Володя-Индюшонок. Он уже успел с помощью Сони вычистить и отутюжить свои небесно-дымчатые брюки.
      Я терпеливо ждал, когда наконец смогу обратиться к неугомонному Нашивочникову со своими столь важными вопросами.
      — Дана команда потихоньку осматривать всё барахло, — шепнула мне Люся, — но пока ничего не видно.
      — Они получили квартиру в новом доме, а все эти домишки будут сносить, — объявила мне Соня.
      — Тут построят новую школу, — добавила Галя.
      — А в школе будет физкультурный зал, как футбольное поле, — подхватил Витя Перец. — Я только не знаю: а как же окошки?
      — Будут из небьющегося стекла, — деловито пояснил Витя Большой.
      Из дома вышли оба близнеца. Они тащили, как мне сперва показалось, большое зеркало, завёрнутое в пёстрое, сшитое из разноцветных лоскутков, стёганое одеяло, старательно обвязанное верёвками.
      — А-а-а! — ахнула Люся, указывая на тяжёлую ношу Гены и Жени.
      И я понял, и все остальные тоже поняли, что близнецы несли не зеркало, а кажется... кажется... портрет.
      — Осторожнее! — закричал Нашивочников. — Смотрите не разбейте!
      Можно разбить и зеркало, можно разбить и стекло на портрете...
      Неизвестный предмет поместили на втором грузовике между ножками кухонного стола.
      Изыскатели, взобравшись на обе машины, старательно увязывали вещи.
      Юркий Нашивочников, потный, ещё более растрёпанный и грязный, прыгал и суетился внизу.
      Никак не удавалось его спросить, что же было закутано в одеяло.
      — Закидывай конец сюда! Захватывай за ножку стола! — кричал Нашивочников.
      Витя Большой, стоя наверху, перебрасывал верёвку с одного борта на другой, закидывал, зацеплял, увязывал...
      Последней выплыла из дома древняя, как старая коряжистая ветла, бабушка. Четыре девочки держали её под руки.
      — На десятом этаже! Туда и сорока не залетит, сыночек мой любимый! Ох, грехи мои тяжкие! — кряхтела бабушка.
      — Мамаша, не беспокойтесь, там воздух чище. А погулять захочется — на лифте за пять секунд, а то на балкончик кресло вынесу, — утешал любимый сыночек Нашивочников, бережно усаживая мамашу в кабину.
      — Они сейчас уедут! — ужаснулся я.
      Мальчики самым невежливым образом поймали Нашивочникова за полы пиджака.
      — Дяденька, что там такое? — запищал Витя Перец, указывая на неизвестный предмет в одеяле.
      — Портрет, портрет, — вырываясь, бросил на ходу Нашивочников. Голос у него был самый будничный и невозмутимый.
      А мы? Мы так опешили, что даже ртов не могли раскрыть. Шофёры завели машины.
      — Не уезжайте! Мы с вами поедем! Выгружать поедем! Поможем вещи таскать! — завопила Люся.
      Удивлённый Нашивочников обернулся:
      — Поедете с нами?
      — Да, да! — повторяла Люся. — Вам одним будет трудно.
      — Какие же вы славные ребята! Какое же вам большое спасибо! — Нашивочников крепко пожал мне руку. — Папаша, благодарю. Садитесь скорее! Тётенька, айда в кабину! — кивнул он Магдалине Харитоновне.
      Некогда было обижаться на столь непедагогичные прозвища. Все ребята полезли в кузова, подняли растерявшегося Майкла. Володя, стараясь не запачкаться, тоже осторожно полез наверх. Я сам впервые в жизни занёс ногу на колесо. Меня потянули за руки, принялись толкать снизу. Я уселся вместе с Номером Первым у заднего борта на кадку с кислой капустой.
      Рукой я схватился за край одеяла, скрывавшего великую тайну.
      Обе машины выехали из переулка на Большую Садовую. Мы покатили мимо Планетария, мимо Зоопарка, мимо высотного здания на площади Восстания. Ярко горели на солнце новые золотые многоэтажные дома. На передней машине изыскатели затянули песню. Маленький Нашивочников, сидя верхом на шкафу, дирижировал и руками и ногами.
      Дорогая моя столица, Золотая моя Москва!..
      Мы, сидящие на второй машине, молчали, время от времени косясь на одеяло.
      Женя и Гена попробовали было на ходу развязать верёвку на портрете, но только намертво затянули узел.
      — Оставьте, приедем — развяжем, — сказала им Люся. Мы повернули направо, переехали Москву-реку.
      — Ага, им дали квартиру в новом, Юго-Западном районе Москвы, — догадался я.
      Мы поехали через кварталы строящихся домов. Подъёмные краны, похожие на допотопных чудовищ, высились там и сям. Дальше, за поворотом, дома уже были построены. Специальная автомашина с помощью лебёдки сажала в сквере порядочной толщины липы. Каток медленно двигался по чёрной асфальтовой дорожке.
      Наконец приехали, начали разгружать вещи. Шкаф не влезал в лифт. Снова бесчисленные муравьи потащили его по лестнице.
      Я и Люся взяли в руки портрет и поднялись на лифте на десятый этаж.
      — Я так волнуюсь, как никогда в жизни, — прошептала она.
      Дверь в квартиру была открыта. Мы вошли внутрь, поставили портрет в углу большой комнаты.
      , Там на подоконнике сидела заплаканная молодая женщина с младенцем на руках. Дитя орало, как тысяча поросят...
      — Почему так долго? — сердилась женщина. Нашивочников бережно вытащил из-за пазухи кастрюлечку с манной кашей.
      — Уберёг ещё горячую, — оправдывался он. Дитя моментально замолчало.
      — Ты только посмотри, какая красота! — улыбнулась женщина; одной рукой она вытирала слёзы, другой кормила с ложечки ребёнка.
      — Да я уже три раза видел, идёмте, идёмте смотреть.
      Маленький Нашивочников повёл нас по всей квартире, хлопая себя по коленкам, весело отбивая чечётку. Две большие, светлые комнаты были пусты.
      В кухне Нашивочников невыносимо долго показывал нам многоцветный кафельный пол, ослепительную газовую плиту, два белых стола с бесчисленными шкафчиками и полочками, холодильник, мусоропровод.
      Мы перешли в блистающую белизной и чистотой ванную. Вежливость требовала восхищаться кранами, трубами и прочими коммунальными чудесами. Но по ребячьим лицам я видел, что все изыскатели готовы были лопнуть от нетерпения.
      Пришла на кухню бабушка, посмотрела направо, посмотрела налево и прошептала:
      — Как в раю!
      — Большое, большое вам спасибо! Приходите к нам на новоселье, — благодарили нас улыбающиеся супруги.
      «Теперь пора!» Я улучил момент и схватил Нашивочникова за руку:
      — Вашу прекрасную квартиру мы осмотрели, теперь покажите ваш портрет, — сказал я и вдруг почувствовал, как учащённо забилось моё сердце.
      — Портрет? — переспросил Нашивочников. — Портрет у меня правда знаменитый.
      Все столпились вокруг. Мальчики в несколько ножей безжалостно разрезали верёвки. Одеяло упало...
      Это был не портрет, а огромная увеличенная фотография бравого дяди с галстуком бабочкой, с закрученными усищами и пышными завитыми волосами. Усач стоял во весь рост, опираясь на спинку роскошного кресла.
      — Мой отец, — торжественно произнёс Нашивочников. Минуты две мы смотрели на фотографию молча; первой начала смеяться Соня, а за нею Галя, потом самым бесцеремонным образом захохотали все остальные. Только Номер Первый и Магдалина Харитоновна сердито нахмурились. Принялся хохотать и сам Нашивочников.
      — Удивляетесь, какие усы раньше носили? В пять оборотов завитки! Шестьдесят лет мой батя был мужским парикмахером, а сам я парикмахер дамский.
      — Расскажите возможно подробнее всё, что знаете о своих предках, о старинных вещах, спрятанных в городе Любце, — строгим голосом начал допрос Номер Первый.
      — Любец? — удивлённо переспросил Нашивочников. — А где же этот Любец? Я что-то не слыхал.
      — Вы ничего не слыхали о Любце? — с негодованием спросил Номер Первый.
      — Я там никогда не был. Вы, папаша, меня, наверное, с кем-нибудь спутали...
      Магдалина Харитоновна очень расстроилась:
      — Подумать только! Мы два часа потеряли зря.
      — И вовсе не зря! — воскликнул Витя Большой.
      — Мм-да.., — проговорил Номер Первый, — историки иногда сворачивают на неправильный путь. Идёмте, идёмте искать следующего Нашивочникова, — заторопился он.
      Мы пожали руки счастливым новосёлам, спустились вниз и подошли к ближайшему телефону-автомату.
     
      Глава восемнадцатая
      ПОКА ОЧЕНЬ ДОВОЛЬНА ОДНА ЛЮСЯ
     
      Я бросил в щёлку автомата две копейки, набрал номер.
      — У телефона, — услышал я женский голос.
      — Я прошу Семёна Петровича. — А кто спрашивает?
      Ну как ответить на этот вопрос, да ещё заданный таким раздражённым тоном?
      — Знаете, это ужасно долго объяснять. Можете ли вы позвать Семёна Петровича самого?
      Я волновался и почему-то энергично жестикулировал.
      — Ещё раз повторяю: кто спрашивает?
      Я чувствовал, эта женщина на другом конце провода начинает злиться всё больше и больше.
      — Я человек вам незнакомый, но мне крайне необходимо видеть Семёна Петровича. Пожалуйста, позовите его.
      Должно быть, подействовали мои мольбы и оригинальная просьба — «видеть» по телефону. Голос в трубке несколько смягчился.
      — Семён Петрович подойти не может. Что ему передать?
      — Тогда разрешите нам к нему прийти. Право, ненадолго.
      Мы изыскатели. Если бы вы знали, как это важно и для нас и для него самого!
      — А сколько вас? — Голос в трубке опять начал раздражаться.
      Почему я не соврал! Почему сказал правду!
      — Нас только тридцать два человека и ещё собачка.
      — Вы с ума сошли! Он три года лежит в постели! — завопил телефон, и трубку повесили.
      Пропали две копейки!
      — Ну как, договорились? — спросил Номер Первый.
      — Да не совсем, — неуверенно ответил я и дословно передал наш телефонный разговор.
      — Что же делать-то? — Номер Первый задумчиво потёр лысину.
      — А вот что, — сказала Люся. — Мы туда пойдём, позвоним, нам откроет эта злюка, не будет нас пускать. Вы начнёте вести с ней переговоры, а я одна незаметно проскользну к тому больному старичку и скажу ему: «Дедушка, милый, не пугайтесь, простите меня» — и быстро-быстро всё ему объясню.
      — Нет, нет! Врываться в чужие квартиры — это может окончиться таким скандалом! — запротестовала Магдалина Харитоновна.
      — Никто не будет врываться. Войдёт одна Люся. Что тут такого? — сказал я.
      — Другого выхода нет! — вздохнул Номер Первый.
      К счастью, Семён Петрович жил недалеко, и мы пошли к нему также пешком.
      Майкл всегда был исключительно вежливым псом. За эти дни он видел на улицах много собак, со всеми ними любезно здоровался, приветственно помахивая хвостом.
      Но когда мы уже подходили к дому Семёна Петровича, нам встретилась пожилая дама в кособокой красной шляпке. Дама держала на ремешке пучеглазую, тонконогую чёрную собачонку.
      Эта собачонка ни с того ни с сего с неистовым лаем набросилась на Майкла. Не ожидавший нападения Майкл оторопел и оскалил зубы.
      — Трильби, назад!
      Дама удержала собачонку, Номер Первый удержал Майкла, мы благополучно разошлись и тотчас же позабыли и даму и собачку Трильби.
      Мы подошли к дому, где жил Семён Петрович, и поднялись по лестнице на второй этаж. К нашему удовольствию, дверь в квартиру оказалась незапертой. На двери была прибита медная дощечка. Я с удивлением прочёл фамилию известного писателя, автора нескольких исторических романов о далёком прошлом нашей родины.
      Есть романы, которые прочтёшь очень быстро и, кажется, с интересом, а на другой день позабудешь. А попалось мне однажды в руки произведение этого писателя, и я так уткнулся в книгу, что, несмотря на протесты жены, всю ночь не отрываясь читал. И потом мне всё снились славные витязи, страшные битвы, победы, походы, осады и другие героические картины далёкого прошлого нашей родины.
      — Дети, мы не туда попали! — с ужасом воскликнула Магдалина Харитоновна.
      Но было уже поздно. Сперва прошмыгнули в тёмную прихожую оба близнеца, за ними двинулись остальные. Мы, взрослые, не успели их удержать и тоже вошли в темноту. Куда идти дальше?
      Вдруг что-то металлическое со звоном покатилось по полу. Витя Перец приглушённо фыркнул, за ним прыснули остальные.
      — Кто здесь? Кто здесь, я повторяю! — послышался откуда-то из тьмы старчески надтреснутый голос.
      — Это мы, — пискнула Соня. И все засмеялись.
      — Слева от наружной двери — выключатель, — продолжал тот же невидимый голос.
      Лампочка вспыхнула под потолком и осветила просторную мрачную переднюю с вешалками, шкафами, с громадным зеркалом. Две высокие тёмные двери вели в комнаты.
      — Теперь идите сюда, — приглашал таинственный голос. Мы открыли правую дверь и невольно зажмурились от яркого солнечного света.
      Ни стен, ни даже пола почти не было видно в этой большой странной комнате. Всё мало-мальски свободное пространство заставили книги. Вдоль стен в десять рядов, от пола до самого потолка шли книжные полки, за стёклами шкафов выстроились тома в пёстрых, тиснённых золотом переплётах. На столах, под столами, на креслах, под креслами, просто на ковре стояли аккуратными стопками книги всех размеров.
      А посреди комнаты лежал на диване, прикрытый белой лохматой медвежьей шкурой, старый-престарый Дед-Мороз с длинными белыми волосами, с длинной белой бородой. Его белые с синими жилками руки держали книгу. Вокруг него на подушке, на одеяле, на столике между пузырьками с лекарствами тоже были разбросаны книги. Ножки у стола почему-то были в виде лебедей, а на спинке дивана висели старинный татарский колчан с громадными стрелами и богатырский шлем.
      Мы глядели на Деда-Мороза молча и испуганно; он глядел на нас с любопытством и улыбался.
      Ужас охватил меня. Нам нужен некто Нашивочников, а мы попали к знаменитому писателю. Магдалина Харитоновна дёрнула меня за рукав. Она переживала то же, что и я.
      — Ну-с, мальчики и девочки, так кто же вы такие, откуда? Сядьте и расскажите.
      Из-под белых косматых бровей на нас глянули ласковые серо-голубые глаза.
      Мы все, стараясь не шуметь и ничего не задеть, осторожно расселись по креслам, по книжным стопкам, просто на полу на ковре.
      Выступила вперёд Магдалина Харитоновна.
      — Произошло весьма прискорбное недоразумение. В телефонной книге перепутано, нам нужны не вы, а Семён Петрович Нашивочников.
      Старик долго смеялся ласковым смешком.
      — Да, это моя настоящая фамилия, а на дощечке, на дверях — мой литературный псевдоним.
      Наступило напряжённое молчание. Я просто не знал, как начать разговор.
      — Что ж вы молчите? — Полузакрытые глаза Деда-Мороза продолжали глядеть на нас ласково и чуть с усмешечкой.
      — Какая гибель книг! Вы не боитесь, что они вас придавят? — первым задал вопрос Витя Перец.
      — Неужели вы их все прочли? — спросила Галя. Дед-Мороз усмехнулся:
      — Да. Чтобы написать одну тоненькую книжку, иногда надо прочесть тысячу толстых.
      Белые пальцы старика забарабанили по одеялу.
      — А у вас, наверное, есть и очень редкие книги? — спросил Витя Большой.
      — Да, вот здесь, — Дед-Мороз оживился и кивнул на пол, подле изголовья, — мои величайшие богатства: «Речи Цицерона» — французская рукопись четырнадцатого столетия, «Российская Вивлиофика», «Притчи Эссопа» 1700 года '. Всю жизнь я собираю книги.
      В эту минуту в комнату влетела та самая пожилая дама со своей ничтожной собачонкой на ремешке. Выпуклые слезящиеся глаза собачонки снова уставились на Майкла с неистовой злобой. Трильби дрожала и рычала. Такие же чёрные выпуклые глаза дамы глядели на ребят с явной враждебностью.
      — Так это вы к нам шли со своим отвратительным псом? И в а с я предупреждала по телефону? Вы слышите — мужу необходим покой! Он очень больной человек, — шипела дама.
      — Успокойся сама и успокой Трильби. А лучше иди на кухню и не мешай мне разговаривать с моими гостями, — размеренно и твёрдо сказал Дед-Мороз.
      1 Писатель называет различные редкие книги. Цицерон Марк Туллий (106 — 43 годы до н. э.) — выдающийся оратор, писатель и политический деятель Древнего Рима. Его речи — образец стиля и литературного латинского языка. «Древняя Российская Вивлиофика — собрание разных древних сочинений» — нечто вроде краткой энциклопедии; издавалась в 1773 — 1775 годах известным русским просветителем, общественным деятелем, писателем Н. И. Новиковым (1744 — 1818). Эссоп, или Эзоп (VI — V века до н. э.) — полулегендарный древнегреческий баснописец. Сюжеты его отдельных басен (притч) легли в основу некоторых басен И. А. Крылова.
      — Никак не больше десяти минут, — послышалось шипение возле моего уха, и дама с собачонкой исчезли.
      — Ну-с, уважаемые гости, расскажите же наконец, откуда вы. — Дед-Мороз продолжал приветливо улыбаться.
      — Мы из Золотого Бора, — ответила Люся.
      — А я из Любца, значит, почти что ваш земляк! — воскликнул старик и очень обрадовался, узнав, что мы только что побывали в его родном городе. Он уехал из Любца ещё в юные годы и никогда туда не возвращался, хорошо помнит белые кремлёвские стены. — А дворец Загвоздецких цел? Как приятно слышать, что там теперь школа!
      Узнав, что мы ищем портрет Ирины Загвоздецкой, он приподнялся на локтях.
      Рассказывала Люся всё подряд, точно, быстро, без запинки, словно отвечала урок.
      Дама с пучеглазой собачонкой раза три заглядывала в дверь, но Дед-Мороз резким движением руки каждый раз отсылал её на кухню. Не отрываясь глядел он на Люсю и тяжело дышал, его длинные пальцы нервно перебирали бороду.
      — Послушайте, дети мои, да вы знаете, что рассказали? У меня хранится старинная рукопись. Я всегда считал, что это собственное сочинение моего прадеда, Прохора Андреевича. Он видел в Любце известный натюрморт, знал легенду об Ирине Загвоздецкой, полюбившей крепостного, приукрасил эту легенду и написал поэтичную повесть, якобы от имени этого самого крепостного. Я даже собирался издать эту повесть. Но я никогда не подозревал, что все события, описанные там, сущая правда. Действительно, в рукописи упоминаются оба кинжала, и натюрморт, и портрет...
      — Он у вас? Где спрятан портрет? — воскликнула Люся.
      — Где портрет? — растерянно переспросил старик. — Я тоже не знаю. Я никогда и не слыхал о спрятанном портрете. Ни теперь, ни в детстве. Только что в рукописи. Впрочем, я всех родных давным-давно порастерял.
      — Э-э-э-э!.. — Номер Первый заикался. — А вы не предоставите нам возможность ознакомиться с этой рукописью?
      — Вон там. — Старик протянул свою белую руку и указал на самый верх правой стены. — Подставите лесенку, прочтёте указатели — «полка семь, отделение Д». Ищите папку с надписью «Бумаги моего прадеда».
      Витя Большой поднялся по маленькой стремянке на самый верх.
      Вошла дама в сопровождении своей противной Трильби. В руках она держала блестящий никелированный поднос с двумя такими же блестящими тазиками с горячей водой.
      — Вы его мучили целый час! — сказала она. — Тебе надо делать процедуры.
      — Потом, потом, умоляю тебя, немножко подожди! — отмахивался Дед-Мороз.
      Далее события развернулись с невероятной быстротой.
      Трильби прошмыгнула под нашими ногами и тяпнула Майкла возле хвоста.
      Нет, такую обиду наш благородный пёс не мог снести. Он бросился на Трильби, та увильнула и подкатилась под стремянку. Майкл прыгнул за ней, Витя Большой, стоявший на самой верхней перекладине, не удержался и вместе с толстенной папкой «Бумаги моего прадеда» полетел вниз. Дама, испуганно вскрикнув, отскочила в сторону, поднос и оба тазика с оглушительным звоном упали, горячая вода разлилась по ковру. А ведь на ковре, рядом с диваном, лежали самые ценнейшие книги.
      Дед-Мороз охал, бессильно показывая на поток, грозивший погубить библиографические редкости. Майкл с рычанием рвался к Трильби, Витя Большой оттаскивал Майкла, дама спасала Трильби, мы все без толку суетились по комнате.
      Вода между тем подобралась к самым книгам...
      Люся самоотверженно сорвала с головы цветной шёлковый платок и бросилась вытирать лужу. А ведь этот платок был её гордостью, перед каждым зеркалом она его поправляла.
      — Цицерона не замочили? — простонал Дед-Мороз.
      — Нет, нет, не беспокойтесь.
      — А Эссопа?
      К счастью, Люся спасла все редкости.
      — Девушка, милая, — обратился Дед-Мороз к ней, — большое, большое вам спасибо! А что это у вас в руке? — вдруг испуганно спросил он её.
      Люся грустно глядела на свой безнадёжно испорченный платок.
      Дед-Мороз быстро повернулся к даме: — Сейчас же принеси оба сари. Та удивлённо посмотрела на мужа.
      — Принеси, прошу тебя, принеси. Дама пожала плечами и вышла.
      Все очень быстро успокоились. Лужа была вытерта старыми газетами. Трильби забилась между книжными стопками. Витя Большой крепко ухватил Майкла за ремень.
      Вернулась дама с двумя свёртками материи и попросила Люсю помочь. Обе они развернули поперёк всей комнаты длинные шёлковые полотнища. Мы все буквально разинули рты.
      Одно было цвета зари, с золотой бахромой, с вышитыми золотом причудливыми узорами. В дрожащей руке Люси оно всё переливалось алыми, оранжевыми, жёлтыми, огненными красками.
      Другое было нежно-сиреневое, вышитое серебром. Даже сама сирень не бывает такого нежного оттенка. Только на весеннем небе пред утренней зарёй иногда на мгновение можно поймать подобные тона.
      — Эти сари, одежда индийских женщин, — подарок моих друзей индусов, — объяснял Дед-Мороз. — Девушка, вы спасли мои любимые книги. За это я вам дарю одно сари...
      — Что ты! — невольно вырвалось у дамы.
      — Не спорь! Всё равно они в шкафу без толку лежат. Не спорь, пожалуйста. Иначе не буду принимать твои лекарства. Лучше помоги ей одеться. Девушка, выбирайте.
      — Да что вы, что вы! — бормотала оторопевшая Люся.
      — Я повторяю — выбирайте, — настаивал Дед-Мороз. Едва дыша, Люся выбрала сиреневое.
      Дама завертела Люсю, забинтовала её с ног до пояса, перебросила материю через плечо.
      — Повернитесь ещё раз, моя милая. — И сколько мышьяку было в этой фразе дамы.
      — Существует тридцать два способа одевания сари, — объяснял старик.
      Наконец Люся предстала перед нами, изящная, тоненькая, зардевшаяся от радости.
      — Остаётся только поставить красную точку на лоб, — более чем любезно вставила Магдалина Харитоновна.
      Ещё в самый разгар переполоха Номер Первый завладел папкой «Бумаги моего прадеда», развязал тесёмки и в укромном уголке стал перелистывать пожелтевшие страницы. Сейчас он подошёл к Деду-Морозу.
      — Я вас очень прошу... Для нас это так важно! — От волнения он чуть не плакал. — Пожалуйста, дайте нам на время эту рукопись.
      — Вы хотите взять папку с собой?
      — Мы вам, честное слово, скоро вернём. Мы её будем беречь, — умолял Номер Первый.
      — Ну, берите, под вашу личную ответственность. Только осторожней обращайтесь. Вернёте, когда... когда всё найдёте.
      Наконец мы ушли, провожаемые милой и доброжелательной улыбкой Деда-Мороза и не особенно дружелюбным взглядом его сердитой супруги.
      Номер Первый нёс под мышкой драгоценную папку. Люся несла завёрнутое в газету сари. Мы все удивлялись: из шестиметрового куска материи свёрток получился размером с белую булку средней величины.
      Где же нам устроиться читать рукопись вслух? На сквере, что на площади Восстания? Да там каждая лавочка занята то старичком, то старушкой, то мамашами с малыми детками. Усесться в кружок на травке? Запрещается.
      — Пошли в гости к Номеру Шестому, художнику Иллариону, — предложил Номер Первый.
      Снова решили идти пешком.
      — Нашивочников, Нашивочников, — бормотал я.
      Где, когда слышал я эту фамилию? Словно крошечный буравчик ввинчивался в мой лоб. Я шёл сзади всех и силился припомнить. Соня шагала в паре с Галей. Её бровки были нахмурены, она сопела и, видно, тоже припоминала.
     
      Глава девятнадцатая.
      В КОТОРОЙ ЧИТАЕТСЯ СТАРИННАЯ РУКОПИСЬ
     
      Нам открыл дверь молодой человек, высокий, сутулый, лохматый, тощий, с длинным, острым носом, с длинной шеей, украшенной острым кадыком. Его небритое лицо загораживали очки, оправа которых в двух местах была неумело скреплена суровыми нитками. Одет он был в зелёный балахон, весь испачканный красками. На его светлых волосах боком сидел синий дамский берет. Только большие серые глаза... Впрочем, о глазах лучше расскажу позднее.
      Он стоял на пороге своей квартиры, с чрезвычайным удивлением оглядывал всех нас из-под очков и никак не мог понять: собственно, кто мы такие и зачем явились?
      — Ларюша! Что же ты меня не узнаёшь! — воскликнул Номер Первый.
      Оба бросились на шею друг другу и многократно облобызались.
      — А это кто ж такие? Всё ваши дети?
      — Не совсем мои, — ответил Номер Первый, — только мои большие друзья.
      — Пройдёмте, пожалуйста, — несколько растерянно произнёс хозяин.
      Удивительная квартира представилась нашим глазам: кухня, передняя и одна-единственная огромная, в пять окон, комната вроде школьного физкультурного зала.
      Все мы с чрезвычайным любопытством оглядывали помещение. В углу стояла раскладушка, застланная старым стёганым одеялом, а всё остальное скорее напоминало подвал художественной школы, куда сваливают разное разломанное скульптурное барахло: гипсовые туловища, головы, обломки гипсовых рук и ног.
      Мебель выглядела несколько странной: старые, изъеденные короедом табуретки, облезлая зелёная лавочка, верно в незапамятные времена притащенная с бульвара, стол из неструганых досок на козлах и рядом — редкой красоты вычурное бюро XVIII столетия красного дерева с перламутровыми блёстками, а на бюро — старинные бронзовые часы со змеёй, обвивающей вазу. У окна стояло такое же старинное резное кресло, обитое золотой, несколько засаленной парчой. Мольберты, большие и маленькие, цельные и разломанные, с какими-то хитроумными приспособлениями, валялись там и сям...
      А на полу... Более мой! Когда в последний раз подметался этот пол? Многочисленные, свёрнутые в трубки холсты для картин, куски картона, вороха бумажек, старых газет, книги, растрёпанные и сравнительно новые... Среди мусора попадались тряпки, черепки посуды, корки хлеба, селёдочные скелеты, пустые консервные банки и уж не знаю что — за слоем пыли невозможно было разобрать.
      Мы столпились у двери и, не решаясь садиться, с любопытством разглядывали обстановку. Я видел — здесь читать рукопись нам было просто негде.
      Только Майкл не растерялся: вытащил из кучи здоровенный говяжий мосол и с аппетитом принялся его разгрызать. За Майклом последовал и Женя-близнец. Он один из всех ребят бочком-бочком подобрался к мусору и начал в нём копаться; вытащил треснутую палитру, старые кисти, тюбики с высохшими красками и всё это стал складывать в кучу.
      Оригинальный хозяин словно не замечал нашего удивления. Он снял очки и начал разглядывать нас. Меня поразили его чуть прищуренные живые серые глаза, они не глядели, а будто обшаривали нас, и я понял: эти глаза не интересуются нами самими, а ищут на смуглых лицах ребят, на их белых рубашках, на красных галстуках игру света и тени, рассматривают нас с точки зрения той будущей картины или тех эскизов и набросков, какие удастся нарисовать.
      Я вспомнил статью, недавно напечатанную в «Комсомолке», о молодых художниках. Автор написал несколько очень хороших слов об этом человеке, предсказал ему большое будущее, если только он не перестанет неустанно и усердно работать над своими произведениями.
      — Покажи нам, Ларюша, что ты рисовал все эти годы, — сказал Номер Первый и обернулся ко мне. — Рукопись придётся читать на вашей квартире, — шепнул он.
      — У меня тут немного, покажу разве только последнюю картину, — ответил Ларюша.
      Он отдёрнул покрывало с самого большого мольберта: белокурый юноша в засаленной гимнастёрке, в сапогах, с гаечным ключом в руках, верно тракторист, стоял рядом с молоденькой загорелой девушкой в белом платочке и кофточке, в тёмно-синей юбке, в тапочках на босу ногу. Видно, юноша застиг её врасплох на тропинке, и она как шла с пруда с вёдрами на коромысле и с тазом выполосканного белья, так и остановилась и поставила вёдра и таз на травку. Полузадумчиво, полунасмешливо она грызла былинку, её губы и глаза чуть улыбались. Видно, в душе она была очень довольна, что вот такой хороший парень робеет перед ней и так неумело объясняется в любви. А позади столпились радостные зелёные берёзки, ярко освещённые косыми утренними лучами солнца; за берёзками виднелся конец деревенской улицы — два деревянных дома с палисадниками...
      — Это вы, вы всё сами нарисовали? — Женя уже успел вооружиться кистями, выдавил на палитру краски и теперь стоял перед Ларюшей и во все глаза глядел ему в рот.
      — Конечно, сам нарисовал, — удивился Ларюша. Картина всем нам очень понравилась.
      — Вот только... — начала было Люся и осеклась.
      — Что — только? Говорите, говорите, я всегда прислушиваюсь...
      — Неужели девушки всегда так бывают довольны, когда им объясняются в любви? По-моему, они должны очень смущаться, — сказала Люся и сама смутилась и густо покраснела.
      — Вы так полагаете? — очень серьёзно спросил Ларюша. — Во всяком случае, большое вам спасибо за совет. Я подумаю. Возможно, я недостаточно знаком с психологией девушек, — добавил он.
      — А очень долго вы рисовали картину? — спросил Женя.
      — Больше двух лет.
      — Ой ли?
      — Сейчас докажу, — улыбнулся художник.
      Он нагнулся и из кучи в углу стал выбирать холсты и куски картона и показывать нам эскизы и наброски.
      Вот тракторист: то он стоит подбоченясь, то опустив руку. Вот девушка: то совсем босая, то в тапочках, то былинку грызёт, то платочек вертит... Потом пошли детали: куст чертополоха на первом плане, отдельно — сапоги тракториста, два картона тропинки, несколько холстов домов, мокрое бельё в тазу, вёдра с водой и рядом — лежащее коромысло. Видно, художник много разъезжал повсюду, наблюдал, искал и, когда наконец находил, накидывался и рисовал с натуры то, что, по его мнению, могло пригодиться для задуманной картины.
      Всем нам очень понравились произведения Ларюши. Но Женя-близнец, кажется, позабыл всё на свете. Он так и вцепился в рисунки, рассматривая внимательно все подробности.
      Я наконец начал различать обоих чёрненьких близнецов не только по цвету их ремней. Гена, тот, что с рыжим ремнём, был просто мальчик как мальчик — бегал, прыгал, смеялся вместе со всеми, а у Жени-художника глаза были то чересчур задумчивые, то, наоборот, неестественно блестящие от возбуждения.
      — А где эти вёдра, которые вы так здорово тут изобразили? — улыбаясь, спросила Люся.
      — Вёдра? Вот тут, на кухне.
      Неожиданно Люся стала перед художником во фронт, приставила руку к виску и отрапортовала:
      — Товарищ Номер Шестой! Пионеротряд Золотоборского дома пионеров просит вас разрешить нам заняться генеральной уборкой вашей художественной мастерской.
      — Да что вы, что вы! — бормотал сконфузившийся Ларюша. — Ко мне одна бабушка приходила убирать, теперь заболела. А я очень много разъезжаю, очень много работаю над картинами и думаю о них с утра до вечера и, кажется, правда иногда забываю о чистоте. Разве уж так грязно?
      — Потрясающе грязно! — воскликнула Люся.
      — Надо лопату и носилки, — деловито добавил Витя Большой.
      — А где у вас во дворе мусорный ящик? — спросила Галя. Оказывается, беззаботный Ларюша даже не знал, куда выносят мусор. Ведь он сам никогда ничего не выбрасывал.
      — Ладно, найдём, — сказал Витя Большой.
      Из старых картинок, из планок от разломанных мольбертов мальчики смастерили, правда, не лопату, а совок и нечто вроде носилок.
      — Девочки, осторожнее: на полу осколки стекла и посуды, — предупредила Магдалина Харитоновна, выходя с нами, во двор.
      Мы, взрослые, решили прогуляться по тротуару вдоль ряда чахлых липок. Володя-Индюшонок, стоя под деревом, скучал в своих небесно-дымчатых брюках. Ребята тем временем протащили мимо нас не менее десяти носилок мусора.
      Номер Первый стал подробно рассказывать Ларюше о наших поисках, о расшифрованном письме, о рукописи.
      Ларюша слушал, но, по-моему, не очень внимательно. Его глаза безучастно скользили по сторонам.
      На крыльце появилась Люся.
      — Скоро кончим! Можно будет читать! — крикнула она. Ларюша сразу оживился. И я понял, почему он так переменился и просиял.
      Уж очень картинна была Люся на крыльце, ярко освещённая солнцем, тоненькая, жизнерадостная, раскрасневшаяся от работы, с растрепавшимися светлыми волосами.
      Вдруг раздался отчаянный вопль Володи-Индюшонка.
      Оба близнеца потом уверяли, что они споткнулись с носилками и нечаянно, честное слово нечаянно, уронили консервную банку с жёлтой краской как раз возле прислонившегося к палисаднику Володи. Так это было или не так, но на небесно-дымчатых брюках Володи появилось несколько ярко-жёлтых пятен.
      — Не стой без дела на дороге! — говорил Витя Большой. — Мы убираем, а он руки в карманы!
      — Первый раз надел! — со слезами на глазах жаловался Володя.
      Наконец нас позвали. Пол в комнате был ещё сырой, мебель расставлена и блестела, книги лежали стопками, свёртки холстов превратились в аккуратную поленницу.
      — Чрезвычайно вам всем благодарен, чрезвычайно благодарен, — повторял несколько смущённый Ларюша и прижимал руку к сердцу. — Да, что же это я вас ничем не угощаю! — вдруг встрепенулся он и побежал на кухню.
      Он поставил на газовую плитку громадный жестяной чайник с отвалившейся ручкой, из бюро XVIII столетия вытащил несколько связок сушек, очевидно прошлогодней давности. Мы так проголодались, что сейчас же набросились на угощение; через две минуты от связок остались одни верёвочки.
      А Номер Первый наконец уселся на кончик бульварной скамейки и уткнул нос в папку «Бумаги моего прадеда». Он положил ногу на ногу. Вся его поза выражала величайшее наслаждение, ноздри и щёки раздувались.
      Мы все запротестовали:
      — Читайте, читайте вслух!
      — Одну минуточку! — Ларюша вскочил. — Вы... — обратился он к оторопевшей Люсе, — я очень хочу вас писать.
      — Меня? — удивилась и покраснела Люся и стала быстро причёсываться.
      — Вы её рисуйте не в этом платье, — выскочила вперёд Соня. — У неё есть другое, гораздо лучше.
      Девочки тут же развернули пакет и начали закутывать смущённую Люсю в сари.
      — Как это красиво! Какой нежный тон! Как гармонирует с цветом вашего лица! — повторял восхищённый Ларюша.
      У девочек что-то не ладилось с одеванием Люси.
      — Скоро вы? — нетерпеливо спрашивали мы.
      — Сейчас, сейчас!- — Теперь и Ларюша бросился на помощь.
      Он усадил очень довольную, сияющую Люсю в кресло XVIII столетия, стал поправлять складки материи.
      Люся положила обе обнажённые руки на подлокотники кресла.
      Ларюша ещё раз перекинул бахрому на конце сари, отошёл в сторону, прищурился, взял кисть и палитру... Сейчас он забудет всё на свете...
      — Можно, можно? Милый художник, я тоже... Дайте картон и мольберт.
      Неужели Ларюша скажет «нет» на эти бессвязные мольбы Жени?
      — А ты сумеешь? — улыбнулся он.
      — Я только немножечко попробую.
      Ларюша дал мальчику всё необходимое. И оба они, один высокий, другой маленький, стали рядом за свои мольберты и начали писать картины.
      — А теперь читайте, — попросила Люся Номера Первого.
      — Ну-с, я приступаю! — сказал тот, повернулся лицом к окну, надел очки и начал читать:
      «КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ,
      Родился я в семье крестьянина-хлебопашца близ древнего и славного города Любца. О, если бы остался я на всю жизнь крестьянином и пас телят господина своего, сколь бы счастливее и радостнее протекала жизнь моя! Но, увы, удел мой оказался иным!
      У барина моего, помещика и отставного полковника Загвоздецкого, в городе Любце имелся хрустальный завод, на каковой и определили меня, двенадцатилетнего мальчонку.
      Первый год с метлой в руках ходил я по заводскому двору и возле печей, а потом один мастер заметил моё любопытство к рисовальному и гравёрному делу и стал меня по вечерам обучать, как владеть карандашом и резцом. Также обучил он меня и грамоте.
      И столь велики у меня оказались способности и к грамоте, и к рисовальному искусству, что я уже на третьем году смог скоро читать и писать и по арифметике до сложных процентов достиг, а по рисованию любые узоры от руки и на стекле иглою и на бумаге пером выводить научился.
      Барину главный приказчик и подскажи: чем заезжих немцев-художников со стороны выписывать и им большие деньги платить, не сподручнее ли из своих крепостных умельца выискать, для каковой надобности послать его в Санкт-Петербург обучаться? И указал приказчик на меня.
      Барин велел тотчас же меня привести. Я пришёл, барин милостиво к руке своей меня допустил. А в те поры дочка баринова, девочка лет двенадцати, вся в кружевах, в платье голубеньком, как птичка лазоревая, из парка прилетела, к отцу ласкаться начала и на меня взглянула. А очи у неё были как две вишни спелые. Тех-то очей я вовек не забуду. Барин потрепал дочку свою по щеке, она засмеялась и вновь в сад упорхнула.
      А барин мне кулаком пригрозил: ты смотри там у меня, учись, не балуй, выучишься — человеком сделаю. А кулак у барина был вроде конского копыта. Он этим кулаком у своих дворовых не один десяток зубов повыбил.
      Так и привелось мне попасть в Санкт-Петербург. А было мне тогда четырнадцать лет. Жительство я имел при собственном доме своего барина, у его тамошнего управителя — Пантелеймона Петровича Семикрестовского. Ах, какой это был редкостной души человек! Коли бы все господа были такими, как легко крепостным рабам жилось бы при них! Он меня по голове раза два погладил и сам повёл в подготовительное отделение при Академии художеств определять.
      Обучался я четыре года. Сколь счастливо и радостно жилось мне в ту пору! И сейчас глаза мои наливаются горькими слезами, как вспоминаю я те годы. Вставши утречком раненько и закусив хлебом с луком, бежал я по морозу в тот дворец с колоннами. С утра до позднего вечера обучался я наукам разным — закону божию, истории, геометрии, астрономии, анатомии, мифологии, обучался и живописи, и рисовальному мастерству, и гравёрному. Бывало, все давно уже разойдутся, а я всё сижу и гипсовую статую с натуры списываю. Вместе со мной на одной скамье сидели и дворянские дети, и поповские, и чиновничьи; были и крепостные вроде меня.
      Сдружился я с одним крестьянским сыном с Украины — Тарасом звали его... Много мне о своей отчизне он рассказывал, о синей реке Днепр, о белых хатах, о вишнёвых садах и песни украинские пел, больше печальные. Видно, и на Украине тяжка была участь поселян. Сей Тарас читал мне и стихи собственного сочинения, столь же прекрасные, как и его живописное искусство.
      Ах, Тарас, Тарас! Куда теперь закинула тебя судьбина? Спустя много лет рассказал мне про тебя один разжалованный в солдаты гвардейский поручик, будто твоими талантами заинтересовались два великих мужа: господин стихотворец Жуковский и господин живописец Брюллов.
      Господин Брюллов своей чудодейственной кистью написал портрет господина Жуковского. Этот портрет был разыгран в лотерее, а на вырученные деньги друзья выкупили Тараса на волю у помещика '. (1 Речь идёт о великом украинском поэте и одновременно талантливом художнике Тарасе Григорьевиче Шевченко, выкупленном именно таким путём в 1838 году у своего помещика Энгельгардта.)
     
      А в те поры господин мой решил не дожидать, как я закончу обучение своё, и приказал мне явиться в город Любец; пожелал он на своём хрустальном заводе поскорее для пользы дела употребить мастерство моё.
      Благодетель мой Пантелеймон Петрович отписал тогда барину, почтительнейше советуя хоть годик ещё погодить меня вызывать».
      Тут Номер Первый прервал чтение и нервно полез во внутренний карман своего пиджака.
      — Помните то письмо, которое я откопал в архиве Загвоздецких? Я вам уже его читал: управитель пишет полковнику из столицы, уговаривает его не вызывать какого-то Егора в Любец, просит — пусть мальчик продолжает учиться в Академии художеств. Вот так, по кирпичикам, по кусочкам, историки восстанавливают истину. И я знаю, мы с вами в конце концов доберёмся до этой истины, — торжественно заключил Номер Первый и вновь вернулся к чтению рукописи.
      — «Барин и во втором письме приказал немедля меня направить в Любец. И вот я после пяти лет разлуки вновь на родине, целую крест на могиле моего покойного родителя, обнимаю плечи многострадальной моей матери.
      Столь непривычна показалась мне тёмная жизнь поселян! Спать вместе с братьями и сёстрами моими на полатях; телята и ягнята внизу топчутся, окошко — только руку просунуть, а дым из печи прямо в избу идёт и выходит через сени на улицу.
      Каждое утро отправлялся я на хрустальный завод. Там отвели мне уголок, в коем я трудился.
      В ту весну случилось в нашем Любце небывалое происшествие: удивительная птица объявилась, песочно-жёлтого оперения. Без особого страха летала она вместе с грачами и галками по садам городских мещан и в барском парке.
      Увидели сие чудо наш барин и молодая барышня и приказали изловить. Барин пообещал рубль серебром за добычу, но поймать её живьём не удавалось, и барин тогда её застрелил.
      И тут меня позвали во дворец. Барин спросил меня, смогу ли я эту птицу запечатлеть на картине совместно со многими иными предметами. Я сказал, что написать картину на манер голландского натюрморта берусь, только осмелился возразить: не слишком ли много предметов желает барин на картине поместить.
      Барин кулаком стукнул по столу и приказал мне молчать.
      — Как пожелаю, так ты, холоп, и выполняй!
      А в эту пору молодая барышня появилась. Она сама выбрала те предметы, каковые по её воле я должен был на картине изобразить.
      Имелось у барина два драгоценных турецких кинжала с вделанными в серебряные рукояти камнями яхонтами-рубинами. Ещё когда генерал Кутузов мир с турками заключал, а барин при нём состоял, он привёз те кинжалы из дунайских стран.
      Барышня положила один кинжал на стол, немного правее птицы.
      Дня за два ранее управитель принёс с завода нового образца бокал с моим узором. Барышня поставила этот бокал сзади, Барин было заспорил, хотел переставить бокал правее, но барышня вырвала его у своего родителя, да столь неловко, что выпустила бокал из пальчиков своих, и он покатился на ковёр и край его отбился».
      Тут Номер Первый чуть-чуть кашлянул, но взял себя в руки и продолжал чтение:
      — «Так я стал писать натюрморт, составленный всего из трёх предметов — птицы, кинжала да бокала с отбитым краем.
      Какое наслаждение писать! Ни о чём ни думы, ни заботы. Очертания предметов на картине ещё не чётки, и цветные пятна ещё расплывчаты, а ты, забыв обо всём на свете, тонкой кистью переносишь краски с палитры на холст. Блеск на бокале долго мне не давался, а потом я поставил белилами лишь два пятнышка размером с гречишные зёрна, и бокал тотчас же заиграл, будто роса на солнышке.
      Барышня всякий день приходила и садилась молча в углу на скамеечке и наблюдала, как я пишу. И всё чаще, и всё пространнее заговаривала она со мной о живописи, о книгах разных... Осмелился я однажды рассказать ей о злосчастной участи мастеровых на нашем заводе. Она и не ведала, что несчастные по шестнадцати часов кряду стекло выдувают в столь тесном, душном и тёмном подвале, наполненном ядовитыми свинцовыми парами.
      Как закончил я картину, явился барин. Он было даже руку свою мне для поцелуя протянул, а как увидел, что я в углу картины расписался, весь побагровел и приказал подпись замазать — не приличествует-де холопу своё имя на картине ставить. А всё же я барина перехитрил: такую подпись-загадку поставил, что он и не заметил её.
      Барин на другой день вновь приказал мне прийти и спросил, смогу ли я написать портрет его дочери...»
      Номер Первый остановился, налил себе чаю, выпил.
      — Вы слышите, слышите? — закричал он, подняв руку кверху. — Значит, портрет Ирины Загвоздецкой действительно существует!
      — И мы его найдём во что бы то ни стало! — подхватил Витя Большой.
      — Поиски возможны лишь до окончания школьных каникул, — добавила Магдалина Харитоновна.
      — Вы устали? — спросил Ларюша Люсю. Не отрываясь, он писал её портрет.
      — Нет, нет! — сказала Люся. Номер Первый продолжал:
      — «У меня от счастья даже дыхание остановилось и голова затуманилась. Мог ли я мечтать, что три месяца кряду буду видеть и писать самое прекраснейшее лицо, какое я только встречал. Слышал я, что мать барышни была пленная татарка. Всю благоуханную красу Востока передала она дочери.
      Барышня сама выбрала платье под цвет бледной сирени, с дорогими французскими кружевами. Она села в кресло, слегка наклонила вперёд свой тонкий стан; её обнажённые руки, словно изваянные из мрамора великим Фидием1 (1 Фидий — великий древнегреческий скульптор (V век до н. э.)., облокотились на ручки кресла...
      Так, сидящую в кресле, и задумал я её писать. За три дня я набросал углём очертания фигуры и приступил к письму красками. Всякий день по три часа утром и по три часа после обеда писал я портрет. И всё это время я ни о чём другом не мыслил, не рассуждал; иной день позабывал кусок хлеба проглотить. Я плохо спал. Лицо мне никак не давалось, особливо глаза. Три раза я принимался и три раза соскабливал. Выходило лицо будто каменное, неживое.
      А глаза у барышни, видно, тоже были от матери. Наружные края верхних век шли полукругло и чуть закрывали карие зрачки. И оттого разрез её глаз был как два полумесяца.
      Барышня видела мои незадачи, но молчала и с превеликим терпением продолжала сидеть в кресле. Пришлось мне на время оставить лицо; стал я писать платье, руки, задний план...
      Однажды позвала барышня меня с собой гулять. И всё чаще и всё смелее заговаривал я с нею, госпожою своей.
      Как-то барин уехал в Москву. Теперь мы обедали с барышней за одним столом, и я осмелился принимать пищу в её присутствии.
      Жительство мне она устроила во дворце, в небольшой каморке, близ кухни. Весь день мы проводили вместе — или я писал портрет барышни, а коли погода была отменная, гулял с нею по полям и в парке; а то садились мы рисовать акварелью пейзажи — нашу речку, наш кремль; в дождь и по вечерам мы беседовали в библиотеке и читали книги.
      Был у барышни брат маленький. Жестоко ревновал он меня к ней. Глядел он на меня, как волчонок, и я чувствовал: ненавидит меня, как врага своего. А однажды подскочил он ко мне и чуть палец не укусил. Это чтобы не смог я портрет писать. Видно, он-то и сказал отцу обо мне и барышне.
      Барин приказал мне явиться к нему в кабинет, стукнул кулаком по столу и запретил мне видеться с его дочерью не иначе как во время писания портрета.
      Я сказал барышне, она ответила:
      «Не бойся ничего. Я одно слово произнесу, и отец голову покорно склонит и всегда мою волю исполнит. Мы будем всегда вместе».
      Слово «всегда» она произнесла дважды с особым ударением и на меня взглянула.
      Мною овладело чувство сильное и страшное, о каковом я даже боялся и помыслить. И я понял: и она питала ко мне такое же чувство.
      И тогда я взял кисть и за три часа написал её лицо и глаза-полумесяцы. Портрет был закончен. Лучше я не смог бы написать. Долго барышня стояла, задумавшись, перед портретом.
      «Неужели я такая красавица?» — тихонечко спросила она.
      «Нет, много прекраснее!» — ответил я.
      «А почему глаза такие грустные?»
      Я молчал.
      Мы отправились гулять в парк.
      «Вот что, Егор, — сказала она, — много юношей знатнейших фамилий искали руки моей, ни на кого я не хотела взглянуть, а у тебя увидела я то, что не нашла у них: душу увидела живую».
      Ах, если в голове моей имелась хоть капля рассудка, я бы ответил: «Я — раб, крепостной, ты — госпожа моя, дворянской крови, стена между нами выше кремлёвской. Как могу я тебя любить?» А я обнял её и поцеловал, и она прильнула устами своими к моим устам. И поцелуй этот был один-единственный между нами...
      «Пойдём к папеньке вместе», — сказала она.
      Видно, гордость дворянская оказалась сильнее любови родительской. Как бросились мы оба к ногам барина, он поволок барышню и запер её в спальне. А обо мне, по крайней мере на тот час, забыл, и я скорыми шагами вышел из кабинета, не преследуемый никем. Первое моё дело было — спрятать портрет куда ни на есть дальше, ибо боялся я, что барин в гневе своём разорвёт портрет на куски. Свернул я его в трубку и отнёс другу своему, купеческому сыну Прохору. У него в саду, в малиннике, я сам схоронился до вечера. С наступлением тьмы ночной проник я во дворец. Собаки знали меня и не залаяли; сторож-старик меня окликнул; я с ним побеседовал немного и понял, что он ничего о нашем несчастии не знает, и что барышня в заточении сидит, не ведает. Страстно желал я увидеть узницу, но добрался лишь до запертой на тяжёлый замок двери спальни; тогда я прошёл на цыпочках в гостиную, ощупью в темноте отыскал стеклянный шкафчик, открыл его, взял кинжал и потихоньку прокрался в спальню барина. Барин спал, лёжа на спине с открытой шеей, и легонько храпел. Я встал у его изголовья. При свете лампады явственно различил я его лицо. Мне только руку поднять и ударить кинжалом что есть силы...
      Но тут вспомнил я, что он родитель барышни, и не поднялась моя рука. В открытое окно далеко в парк забросил я кинжал и быстрыми шагами вышел из спальни...
      Как же передать барышне своё последнее письмо, чтобы стражники не перехватили? Вспомнил я тайник в угловой кремлёвской башне, под окном, какой знал, ещё будучи мальчиком. Ход туда был по внутренней лестнице, барышня знала тот ход. Эту башню на прошлой неделе мы вместе рисовали. Взял я из шкафчика второй кинжал, чтобы камень им отвернуть, и ушёл из дворца. Картинку-то любая сенная девушка не побоится передать, подумает — на память я послал. Так и не узнал я никогда, догадалась ли барышня, получила ли моё последнее, спрятанное в тайнике письмо и кинжал.
      А моя участь, видно, влачить горестное существование крепостного раба, по воле господина своего отданного в солдаты на сей погибельный Кавказ. Вот уже пятый год, как не держал я кисти в руке, как не видел я красок и холста подходящего. Величайшая мука для живописца — оставаться в безделии. Тут, у подножия синих гор Кавказских на знойном берегу бескрайнего Чёрного моря, видно, окончится жизнь моя.
      И никогда не узнаю я, забыла меня Иринушка моя любимая, утешилась с каким добрым молодцем или всечасно тоскует по мне и все глаза повыплакала.
      Дописал до конца свою повесть. Лежу на соломе в сырой землянке, прикрытый солдатской серой шинелью. Солнце палит, злая лихорадка треплет меня, руки-ноги немеют...
      После смерти моей прошу переслать по почте сию тетрадь в город Любец, Прохору сыну Андрееву Нашивочникову, в дом, что насупротив пожарной каланчи.
      Егор С.»
      Что бы ему фамилию свою дописать... — Номер Первый кончил чтение, сложил тетрадь и сунул рукопись в карман. — Страшное времечко было! * — задумчиво сказал он.
      — Так где же портрет? — воскликнула Люся.
      — Мы узнали очень многое, кроме самого главного. Мы не знаем, где портрет и как фамилия художника Егора, — ответил
      Номер Первый. — А всё-таки мы выясним истину до конца! — заключил он, стукнув ладонью по скамейке.
      Мы собрались уходить. Ларюша подошёл к Люсе:
      — Вы останьтесь, пожалуйста.
      Люся молча кивнула головой и покраснела. Женя также остался. Ни он, ни Ларюша ни за что не хотели нам показать, как у них получается Люсин портрет.
      — Будет готово — покажем, — говорили они, Ларюша вышел на крыльцо нас провожать.
      — Да, я забыл спросить... — Как всегда, самые важные разговоры начинаются после прощания... — Как поживает Номер Четвёртый, наш бывший хозяин? Не развёл ещё голубых георгинов?
      — Иван Тихонович-то? — спросил Номер Первый. — Представь себе, Ларюша, пропал он куда-то, понятия не имею. Да, кстати, он ведь тоже Нашивочников.
      — Нашла! — Соня завизжала на всю улицу и кинулась ко мне. — Нашла! Это наш сердитый Нашивочников! И я вспомнил:
      — Ну конечно, он! Я его знаю!
      Под крышей дома нашего хозяина в Золотом Бору прибита дощечка: «Улица Белородничная, дом номер 5, Нашивочников И. Т.».
      Номер Первый схватил меня за руку:
      — Вы его знаете? Где он сейчас?
      — Иван Тихонович, угрюмый, неразговорчивый, волосатый? Вы его тоже знаете? — И я схватил Номера Первого за руку.
      — С такими бровищами, с такими усищами и бородищей?.. — показывая руками, кричала Соня.
      — Это Номер Четвёртый! Изыскатель Номер Четвёртый! — От избытка чувств Номер Первый кричал ещё громче Сони.
      — Гм-гм! — глубокомысленно промычал Ларюша. — Но я никогда не видел у нашего любецкого хозяина портрета. Никогда и разговоров о портрете не было.
      — И я у своего не видел, а я был и в комнатах, и в чуланах, и в кладовке, — подтвердил я.
      — Так-то он и повесит вам портрет на стену, если только портрет у него! — горячился Номер Первый. — Он его в подвале спрятал, в сундуке за семью замками запечатал. Вот куда Иван Тихонович делся! В Золотом Бору теперь его логово! Голубые георгины ещё не вывел? Он с ума сошёл с этими георгинами! Знаменитый цветовод! Это из-за георгинов, Ларюша, твой отец прозвал его изыскателем, а какой он изыскатель? Он вроде улитки, запрятался в свою раковину, ни с кем знаться не хотел! Что он там у вас делает? Показывал он вам свой сад? — возбуждённо восклицал и спрашивал Номер Первый.
      — А действительно, он меня в свой сад никогда не пускал, — растерянно ответил я.
      — Я один раз в щёлочку сквозь заборчик подглядывала, а он меня прогнал, — пролепетала Соня.
      — Никогда никто на свете, — возбуждённо рассказывал Номер Первый, — не мог вывести голубые георгины, а он говорит: я выведу. А тут наш завод бутылочный решили перестраивать: новый хрустальный цех возводить. В какую сторону расширять: где целую улицу сносить или где один дом мешает? Участок отвели Ивану Тихоновичу на другом конце города, в два раза лучше прежнего. Нет, не захотел переселяться, жаловался всем и каждому, даже в Москву ездил. Мои георгины, говорит, в мировом масштабе открытие, я этому делу всю жизнь посвятил. Так и уехал из Любца, даже ни с кем не попрощавшись. А оказывается, совсем недалеко перебрался... Вот что! Завтра же в Золотой Бор. Нагрянем к нему в гости.
      — Я тоже поеду с вами. Будем вместе искать! — воскликнул Ларюша. Он быстро обернулся к Люсе: — Я там допишу ваш портрет. Хорошо? — тихо спросил он её.
      — Хорошо, — прошептала Люся.
      Мы все по очереди пожали руку Ларюше. Я дал ему свой адрес, завтра с утра он явится к нам, а после обеда мы отправимся в Золотой Бор.
      Должен сказать: после виденного и слышанного за день у меня голова кружилась и ноги едва двигались. С Номером Первым и Майклом мы покатили на такси домой обедать, а неутомимые изыскатели отправились на троллейбусе и на метро на Выставку достижений народного хозяйства.
      Плотно пообедав, улеглись мы с Номером Первым немножко подремать. Проснулся я только к вечеру. Нашего гостя в комнате не было, только Майкл, привязанный к ножке стола, тоскливо поглядывал на меня. Из кухни слышалось отдалённое журчание голосов. Видно, опять оба историка сели на своего любимого конька.
      Ребята явились поздно и до такой степени утомлённые, что не стали ни обедать, ни чай пить. Они хотели только спать, спать и спать.
      Люся и Женя явились ещё позднее.
      Ночь прошла без всяких приключений.
      Утром Тычинка взял меня под руку и шёпотом сообщил такую новость, что от удивления я даже зашатался.
      — Я спешу на работу: сегодня же беру отпуск и еду с вами в Золотой Бор.
      Тычинка, который никогда не ходил ни в кино, ни в театр, потому что «далеко», который двадцать лет никуда из Москвы не выезжал, этот самый благонамеренный, пунктуальный Тычинка вдруг задумал к нам присоединиться!
      Несмотря на ранний час, неожиданно из своей комнаты выплыла Роза Петровна и объявила мне страдальчески-дрожащим голосом, что она никогда в жизни в минуты опасности не покидала своего супруга и тоже отправляется вместе с нами путешествовать. Глаза бедной Розы выражали такую невыразимую безысходную скорбь, точно её вели на казнь и уже палач занёс над её головой топор. Она никого стеснять не будет, мешать нам не будет и намеревается только заботиться о своём любимом Ванюшечке. Остановятся они в гостинице.
      Что ж, мне оставалось только не очень весёлым голосом сказать:
      — Как я рад, что вы тоже будете нам помогать!..
      Явился Ларюша с чемоданом, ящиком с красками, мольбертом и складным стульчиком и сейчас же вместе с Женей уселся рисовать Люсю, закутанную в сари.
      А после обеда вся наша весёлая изыскательская компания, а также Тычинка и Роза Петровна сели в поезд и покатили в Золотой Бор.
      Оглядел я всех изыскателей, когда они сидели в вагоне. Куда делся их прежний нарядный вид? Запылённые, измятые рубашки, измятые брюки и юбочки. Но зато как они весело смеются, как возбуждённо переговариваются, стоя у открытых окон! Люся и Ларюша уединились в конце вагона и оживлённо о чём-то беседуют. Один Володя-Индюшонок с кислым лицом сидит рядом с Магдалиной Харитоновной и рассматривает свои безнадёжно испорченные небесно-дымчатые брюки.
     
      Глава двадцатая
      У НЕГО ИЛИ НЕ У НЕГО?
     
      Группа самых любящих мамаш торжественно встретила нас на перроне золотоборской станции с букетами цветов. Мы все разошлись в разные стороны. Гостиницы в Золотом Бору никогда не существовало, и Тычинка с супругой и с двумя увесистыми чемоданами направился в Дом колхозника. Я и Соня повели Номера Первого и Номера Шестого (Ларюшу) к Номеру Четвёртому (нашему хозяину),
      Я, признаться, удивился: ещё сегодня утром Номер Первый так неодобрительно отзывался о золотоборском Нашивочникове, а тут оба они встретились, как старинные друзья, обнялись и расцеловались. То ли тогда Номер Первый сгоряча маленько переборщил, то ли сейчас готовился плести тончайшую дипломатическую интригу. Так же крепко чмокнулся Номер Первый и с нашей хозяйкой, наконец-то вернувшейся домой после месяца свадебных торжеств.
      Ларюша с высоты своего страусиного роста наклонился и нежно клюнул в макушку сперва хозяина, потом хозяйку...
      Пиршество с яичницей, с оладьями, с заветной прошлогодней вишнёвой наливочкой, с вареньем, с расспросами, с восклицаниями, воспоминаниями затянулось до поздней ночи.
      Но о портрете, разумеется, мы ни гугу.
      Самовар ещё пел свою тонкую комариную песенку, когда, вспотевшие, красные, мы поднялись и, слегка пошатываясь, направились спать: я — в свою комнату, Номер Первый с Ларюшей — на пышные пуховики и подушки в прохладную светёлку, всю пропитанную освежающим смоляным духом.
      Утром после вкуснейшего чая со сливками, ватрушками и вареньем мы попытались повести разведку.
      — Ну, Иван Тихонович, покажи нам свои владения, — сказал Номер Первый.
      Процессия с хозяином во главе и с Майклом в хвосте двинулась из комнаты в комнату. В зале по стенам висели плакаты с тракторами и кукурузой; единственная картина масляными красками изображала двух лупоглазых красавиц, плававших на лодочке по ярко-лазурному озеру, окаймлённому деревьями, похожими на кочаны капусты. В моей и Сониной спальне вообще, кроме кроватей, стола да старинного зеркала-трюмо, ничего не стояло.
      Мы увидели светёлку, пропахшие мышами два чулана, кладовую, сени; один из чуланов, более грязный, был набит разной запылённой рухлядью: разломанными стульями, старой упряжью, ржавым металлоломом — койками, дырявыми кастрюлями и прочей дрянью. В другом чулане, почище, стояли три громадных, кованных железом сундука. На эти сундуки и Номер Первый и я сейчас же обратили внимание. Мы молча обменялись красноречивыми взглядами.
      В кладовой угол занимал неуклюжий ларь с мукой, на полках выстроились бесчисленные банки с вареньем, по стенам висели сита, решёта, медный безмен, на полу стояли вёдра, бидоны, чугуны.
      Процессия перешла во двор, побывала в коровьем хлеву, у поросёнка, в курятнике, в погребе, осмотрела дом снаружи, заглянула под крыльцо. Номер Первый деловито оценивал добротность брёвен и дома, и надворных построек — стукал пальцем по торцам, пробовал отколупывать щепочки. Взгляд Ларюши рассеянно блуждал по сторонам.
      В конце концов мы подошли к калитке, ведущей в сад. Номер Первый протянул было руку, чтобы отодвинуть щеколду, как вдруг хозяин, толкнув меня, встал перед калиткой и загородил дорогу.
      — Туда не ходить! — отрывисто сказал он. Его короткие пальцы крепко вцепились в щеколду.
      — Что так? — деланно-спокойно спросил Номер Первый.
      — Боитесь, яблоки буду таскать, как двадцать лет назад? — пошутил Ларюша.
      — Ну, давай, давай, покажи, что у тебя там растёт. — Номер Первый бесцеремонно взялся за руку хозяина.
      Но тот решительно держал щеколду. Казалось, скорее калитка сорвётся с петель, чем он пропустит нас в сад.
      — Нельзя, и всё, — дважды упрямо повторил хозяин. — Потом, может, покажу.
      Что ж, нам осталось только пожать плечами и вернуться в дом.
      — Обнаружены два весьма и весьма подозрительных места, — шёпотом сообщил Номер Первый, тяжело отдуваясь от волнения. — Искать — либо в этих сундуках, либо в неизвестной постройке в саду.
      — Я с вами вполне согласен, — подхватил я. — Но как организовать поиски? Надо подумать, посоветоваться с изыскателями, с нашим Тычинкой — Иваном Ивановичем.
      — Да, да, пойдёмте к нему. Кстати посмотрим, как они там с женой устроились, — предложил Номер Первый.
      Розу Петровну мы встретили на улице. Её тоскливый взгляд говорил, что снова случилась какая-то неприятность. Умирающим голосом она поведала нам длинную и унылую историю.
      В Доме колхозника имелись четыре большие комнаты — три мужские, одна женская. В каждой комнате стояло по шесть коек. Неприятности начались с самой первой минуты, когда неумолимая дежурная администраторша разлучила любящую супружескую пару.
      — Впервые за сорок лет! — жаловалась кроткая Роза Петровна. — Бедный Иван Иванович совершенно изнемог. Он ценит только классическую симфоническую музыку и не выносит гармошки... Происходит слёт молодых колхозников. Они являются так поздно, шумят, смеются, хлопают дверями...
      Сейчас Роза Петровна пыталась найти частную квартиру. Она заходила подряд во все дворы, но, увы, безуспешно. В одном дворе её защипали гуси, в другом — обрызгал грязью грузовик, въезжавший с дровами, в третьем — залаяла на неё собака...
      — Не беспокойтесь, — утешала Розу Петровну Соня, — я вам найду чудесненькую комнату у кого-нибудь из пионерских родителей.
      Гордая принятым на себя поручением, задрав нос, она увела Розу Петровну.
      Подбежал Женя-близнец и о чём-то оживлённо зашептался с Ларюшей. Оба они с мольбертами и прочим багажом художников отправились рисовать Люсю. Майкл увязался за ними.
      Номер Первый и я поспешили в Дом колхозника. Молодые постояльцы сейчас были на своём слёте. Тычинка одиноко лежал на койке с мокрым полотенцем на лбу. Хриплые выкрики булькали из репродуктора, подвешенного над его изголовьем. «Левую ногу поднять! Опустить. Правую ногу поднять! Опустить». В такт музыке расслабленный Тычинка мог поднимать и опускать только свои красные от бессонницы веки. Увидев нас, он повернул голову набок и, страдальчески улыбаясь, признался, что ради искусства готов вытерпеть даже урок гимнастики из этого испорченного репродуктора.
      Мы сейчас же увели Тычинку с собой. Возле крыльца нашего дома толпились всё мальчики-изыскатели, а из девочек — только Соня. Моя дочка объявила, что отдельная комната найдена у близнецов и Роза Петровна уже там устраивается. Соня повела туда Тычинку.
      Витя Большой прерывающимся от волнения голосом начал рассказывать:
      — Мы, мальчишки, давно знаем, кто такой ваш хозяин. Никто в его доме не бывает, сам он в гости никуда не ходит. А раньше он был настоящий разбойник. Знаете, сколько у него награбленного добра: три серебряных сундука! Наверняка портрет спрятан в сундуках. Мы сейчас разрабатываем план, как их отпереть.
      И я и Номер Первый забеспокоились, предвидя недоброе, и сказали, что единственно достоверное в рассказе — это существование трёх сундуков, и то не серебряных, а деревянных, окованных железными полосами. А есть ли в этих сундуках портрет или нет — это ещё вопрос. В заключение мы посоветовали мальчикам потерпеть — может, нам удастся уговорить хозяина показать портрет.
      Вряд ли удовлетворились они нашими советами. Витя Большой оглядел своих спутников, свистнул, и все они куда-то поскакали мелкой рысцой.
      Вечером Тычинка и Роза Петровна пили у нас чай. Ларюша ещё не приходил. Номер Первый решил подъехать к нашему хозяину с другой стороны:
      — А скажи, Иван Тихонович: Прохор Андреевич Нашивочников, живший лет сто назад в Любце, кем тебе приходится?
      Хозяин подозрительно посмотрел на нас из-под колючих бровей:
      — Прадед родной.
      Верных два часа бился Номер Первый, поминутно вытирая лысину платочком. Фразу за фразой, словно клещами, он вытягивал из неразговорчивого Ивана Тихоновича скудные сведения о его предке.
      Вот что мы узнали.
      О молодости своего прадеда Иван Тихонович не смог ничего рассказать. Он только вспомнил, что после смерти отца Прохор Андреевич получил в наследство маленькую фабрику азиатских платков. Ткались узорчатые платки из разноцветной пряжи, на ручных деревянных ткацких станках, по окрестным деревням и в подвале дома Нашивочникова. Эти платки скупщики перепродавали в Среднюю Азию, в Персию (Иран), в Турцию. Впоследствии новые фабрики, с механическими станками, вытеснили кустарное ручное производство, и Прохор Андреевич разорился. Однако наш хозяин ещё помнил в детстве на чердаке у деда разломанные деревянные станки.
      Номер Первый не унимался:
      — А скажи, Иван Тихонович, не осталось ли у тебя каких предметов от того времени? Они могут иметь историческую ценность.
      Мы притихли, ожидая ответа. Только Роза Петровна и хозяйка потихоньку жужжали на гастрономические темы. Они уже успели подружиться.
      — Покажу азиатский платок, — отрывисто сказал хозяин, встал и вышел.
      И тут меня взяла досада на свою нерасторопность. Соня выскочила, но слишком поздно. Платок-то лежал в одном из заветных сундуков. Издали мы слышали, как хозяин очень быстро открыл с мелодичным звоном сундук и так же быстро его запер. Что ещё лежало в сундуке, Соня подсмотреть не успела.
      Платок был очень яркий, весь в пёстрых полосках крест-накрест, с длинной красной бахромой, но уже старенький, просвечивал насквозь и с многочисленными дырочками от моли.
      — Ценный экспонат для раздела истории раннего русского капитализма, — заметил Тычинка.
      — Может, ещё какие музейные вещи у тебя хранятся? — спросил Номер Первый, понюхав платок.
      Хозяин нахмурился и не сказал ни слова.
      Нет, не удалось подъехать к упрямцу.
      Мы молча встали из-за стола, проводили Тычинку и Розу Петровну домой и уже собирались ложиться спать, как вдруг около одиннадцати вечера в моё окошко легонько постучали.
      Происшествия этой ночи красочно описаны в дневнике Вити Перца. Поэтому я решил прервать свой рассказ и привести отрывок из этого сочинения. Кстати, мальчики не решились его показать Магдалине Харитоновне.
      ИЗ ДНЕВНИКА ВИТИ ПЕРЦА.
      Мы сидели в кустах сзади Дома пионеров и совещались.
      Витя Большой сказал:
      «Наверняка портрет в сундуках. А доктор с Номером Первым целую неделю будут думать, как сундуки открыть, как портрет достать, да ещё попросят разбойника: «Пожалуйста, покажите». Давайте, ребята, организуем операцию «Сатурн». Сундуки откроем сами. А то он ещё портрет в другое место перепрячет».
      Вдруг Володька из-за угла высунулся:
      «А я всё слышал! А я Магдалине Харитоновне скажу!»
      Ух, я б его сейчас!.. А Витька Большой подошёл к нему и потихонечку:
      «Расскажешь — на кусочки тебя изрежем, в мясорубке вместе с луком три раза провернём. Понял? Будешь ябедничать?»
      «Нет, не буду».
      Володька убежал, а мы — айда к разбойникову дому. Постучали в то окошечко, где доктор живёт. Доктор вместе с Номером Первым к нам в тёмный проулок вышли.
      Витька Большой им сказал:
      «Мы в два часа ночи опять сюда придём, возьмём с собой два охотничьих ружья, пугач, верёвки, шпаги. Мы постучим, вы нам откроете, а мы вас всех свяжем — и доктора, и Номера
      Первого, и художника, и Соньку. Потом прямиком к разбойнику и к его жене. Мы на них накинемся, они испугаются, мы им тоже — руки назад. А сундуки топором взломаем».
      Доктор слушал, слушал да, видно, испугался.
      «Это, — говорит, — прямо бандитский способ изысканий!^
      А Номер Первый как закричит:
      «С ума можно сойти! Это в десять раз хуже ограбления башни!»
      А Витька Большой им в ответ:
      «А прятать портрет в сто раз хуже бандитизм! Ведь мы не для воровства. Отнесём портрет в Дом пионеров, и все будут им любоваться. А у этого разбойника в сундуках, я думаю, штуки почище портрета схоронены».
      Какой хитрый Номер Первый! Таким добреньким прикинулся, ругать нас не стал.
      «Знаете, ребята, что? У этого старика есть другое ужасно подозрительное место, — это его сад. Он своих гостей ни за что туда не пускает. Вы лучше завтра с утра залезайте на те деревья, что в проулке, и организуйте наблюдение за садом. Всё нам потом расскажете: какая там постройка, и почему разбойник весь день торчит в саду, и что он там делает».
      Витька Большой ответил:
      «Ладно, операция «Сатурн» откладывается, организуем наблюдение за садом. Только уговор: коли за три дня ничего не узнаем, всё равно на ваш дом нападём».
      А Номер Первый ответил:
      «Хорошо, хорошо. Там видно будет, а теперь уходите».
      Эх, жалко — не удалось нападение! Я бы и Соньку и доктора морским узлом скрутил.
      А этот Женька-близнец настоящий изменник.
      «Я, — говорит, — только ночью могу с вами водиться, а днём с Номером Шестым картины рисую и на ваш наблюдательный пункт не полезу». Тоже художником заделался! Это я ему припомню, как в школу начнём ходить! И Володьке припомню. Ладно, и без них портрет сыщем.
      Утром Номер Первый, Тычинка, Роза Петровна, Соня и я сидели на лавочке перед домом. Ларюша со своим оруженосцем, захватив Майкла, снова с утра ушёл рисовать. Мы потихоньку переговаривались.
      — Я не вижу никаких законных путей, чтобы обнаружить портрет, — разводил руками Тычинка.
      — Да, такого твердолобого не прошибёшь, — надувая щёки, добавил Номер Первый.
      Мы просто терялись в догадках: как быть дальше?
      — Прятать такой портрет, когда искусство является достоянием народа! — горячился Номер Первый.
      — Хотите, я вам попробую помочь? — невозмутимым голосом произнесла Роза Петровна.
      «Помочь? — недоверчиво подумал я. — Что-то сомневаюсь... Скорее, помешать».
      Роза Петровна поднялась и ушла в дом, а через десять минут вновь появилась на веранде.
      — Вы пока сидите здесь, а мы с хозяйкой проветрим во дворе все вещи из сундуков и пересыплем их нафталином. Соня, пойдём, ты нам поможешь носить и развешивать.
      Безразличный голос Розы Петровны прозвучал для нас, как бодрый победный марш. Мы, мужчины, остались одни. Я ходил взад и вперёд по дорожке, Тычинка усердно рисовал палочкой узоры на песке. Номер Первый сосредоточенно потирал свои мягкие пухлые руки...
      Соня высунулась из калитки:
      — Первый сундук уже пустой — только разные пальто и шубы! — И она исчезла.
      Я забегал быстрее, палочка в руках Тычинки стала рисовать ещё более замысловатые узоры, пальцы Номера Первого лихорадочно забарабанили по коленям.
      Снова Соня выскочила:
      — Второй сундук пустой — одни непонятные одёжки!
      Палочка Тычинки, руки Номера Первого запрыгали в бешеном танце.
      И в третий раз появилась вестница, появилась молча, понурив голову.
      Мы и без слов поняли всё, встали и медленно двинулись в дом.
      Я мельком взглянул на все эти шубы, полушубки, тулупы, шали, полушали, пальто, шинели, кафтаны, шушуны, салопы и прочие тёплые одежды, верно, столетней давности, развешанные на верёвках по всему двору.
      Профессиональный интерес музейного работника потянул Номера Первого к этому старью.
      — Кокошник! Смотрите, смотрите! — Номер Первый вернул меня с крыльца. — Так украшали свою голову наши прабабушки!
      Кокошник с золотой парчовой каймой был весь вышит зелёным и красным шёлком и бисером.
      Номер Первый надел этот старинный женский Головной убор на лоб подвернувшейся Сони.
      — Здравствуй, Марья Моревна! Где твой Аленький цветочек?
      Соня кокетливо улыбнулась.
      — Иван Тихонович, — обратился Номер Первый к хозяину, — у нас в музее нет старинной крестьянской одежды: мы у тебя с удовольствием купим.
      — В Любец? Ничего не продам! — буркнул тот. Обедали мы плохо, так чуть-чуть потыкали вилками в котлеты, и всё.
      Перед заходом солнца явились мальчики, сильно огорчённые и сердитые. Весь день они по очереди дежурили на двух клёнах в проулке. Никаких построек в саду нет, а есть только яблони, груши, сливы, вишни, кажется, крыжовник и смородина, огородные грядки и клумбы с цветами.
      Хозяин с утра полол грядки, собирал в кошёлку поспевшие огурцы, тяпал мотыгой, а к вечеру поливал из шланга свои владения.
      Словом, ничего таинственного ни в саду, ни в занятиях нашего хозяина мальчики не заметили. Всё доказывало: никакого портрета у нашего хозяина вообще не было нигде.
      Один Номер Первый колебался — ему казались странными некоторые недомолвки старика: бросит отрывистую фразу — и молчок. Наконец, почему-то не пустил нас в свой сад.
      Я отвечал, что хозяин всегда такой угрюмый, за день больше дюжины слов не скажет. А в сад не пустил — верно, боится за свои ягоды и фрукты.
      Мальчики ушли от нас, понурив головы.
      Ларюша снова вернулся только поздно вечерам.
      Должен сказать, что и я и Номер Первый серьёзно сердились на него. Мы переживаем, волнуемся, а он с рассвета забирает Майкла и Женю-близнеца и уходит на весь день то рисовать портрет Люси, то рисовать пейзажи. Возвращаясь, Ларюша восторженным голосом рассказывает, что положительно влюбился в здешнюю реку. Конечно, мы понимаем — он художник, его тянет рисовать пейзажи... Правда, я сомневался, только ли в реку влюбился Ларюша,
      На ночь он ставил свои произведения в светёлке лицом к стенке и просил нас не смотреть на них.
      Я и Номер Первый честно выполнили его просьбу, а Соня каждое утро не ленилась вскакивать на заре, подглядывала и говорила, что пейзажи очень красиво получаются, а портрет выходит просто чудный.
      Но, оказалось, не только Соня подглядывала.
      Как-то она хотела прошмыгнуть в светёлку и вдруг услышала такой разговор.
      — Смотри, похожа, — говорил хозяин.
      — Да ничуть не похожа. Та чернявая, а эта вон какая светлая, только что в платье сиреневом, — отвечала хозяйка.
      Соня тут же разбудила меня и Номера Первого и пересказала нам этот разговор.
      Номер Первый побледнел и схватился за сердце.
      Я поспешил разочаровать и его и Соню. Я вспомнил, как хозяйка, вернувшись со свадьбы, всё возмущалась, что невеста была не в традиционном белом платье, а в сиреневом. Конечно, теперь она сравнивала Люсин портрет с той невестой.
      И Соня и Номер Первый ничего мне не ответили, только недоверчиво покачали головами.
     
      Глава двадцать первая
      ГДЕ ЖЕ «СОВСЕМ ГОРЯЧО»?
     
      На следующий день с утра мы отправились в Дом пионеров. Собрались все мальчики и девочки, Люся, Номер Первый и я. Совещание открыла Магдалина Харитоновна. Лица сидевших за столом не предвещали ничего доброго. Ещё иные девочки смотрели на нас с затаённым ожиданием, а нахмуренные мальчики сидели мрачные и молчаливые.
      Выступила Люся:
      — Товарищи, все мы, конечно, надеялись, что портрет найдём в Золотом Бору. Надежды лопнули. Мальчики, выше головы! Виктор, как не стыдно! Остались считанные дни до конца каникул! Будем продолжать поиски или нет?
      — Будем, будем! — зашумели, но не очень бурно и мальчики и девочки.
      — Тогда завтра же после обеда снова в Любец. Обойдём всех любецких Нашивочниковых. Вы нам поможете? — обратилась Люся к Номеру Первому и ко мне.
      — Ну конечно! Всей душой! — воскликнул Номер Первый.
      — Само собой разумеется, — согласился я, однако не с таким энтузиазмом.
      Вспомнились мне ночёвки на голой земле да в школе на соломе, и сердце у меня заныло. Но я тут же опомнился. «Нет, я изыскатель! — твёрдо сказал я самому себе. — Нечего падать духом, пойду в поход».
      — Надо и с Ларюшей договориться, позвать его с собой, — предложил Номер Первый.
      — А я уже с ним договорилась. Он тоже пойдёт, — чересчур безразличным голосом ответила Люся.
      — А если портрет не в Любце, а на Камчатке? — съехидничал Володя.
      — Да ну тебя! — замахнулись на него остальные.
      — Найдём и на Камчатке, — отрубил Витя Большой.
      — Придётся тогда пересоставить план дальнейших наших летних мероприятий, — объявила Магдалина Харитоновна.
      — Условились, — не слушая её, продолжала Люся, — завтра в два часа дня! Форма походная — курточки, шаровары. Картошки побольше захватите. Чья очередь топоры, вёдра нести?
      — Мальчишки, червей не забыть! — крикнул Витя Большой.
      Мы пришли с совещания уже в полной темноте. Ларюши ещё не было.
      Сели пить чай. Уныло пел самовар, лица у нас были печальные, даже Соня едва облизывала ложку из-под варенья.
      — Иван Тихонович, — грустно промолвил Номер Первый, — последнюю ноченьку в Золотом Бору ночую, завтра в Любец собираюсь. Благодарю за гостеприимство.
      — Не торопись, — -отвечал хозяин, — через три дня покажу и сообщу «нечто». Советую остаться.
      Словно бомба взорвалась невдалеке. Мы все вздрогнули, но даже переглянуться не решились.
      — Коли так, — прохрипел Номер Первый, — я останусь. — Он тяжело откинулся на спинку дивана и, кажется, готов был упасть в обморок.
      — А что это «нечто»? — высунулась Соня.
      — Любопытному нос прищемили! — отрезал хозяин. Соня вспыхнула и спряталась за самовар.
      В течение последующих трёх дней в Доме пионеров никто ничего не делал. Поход в Любец отменили, все кружки, все игры забросили. Изыскатели то взбегали по лестнице на второй этаж, то с гусиным гоготом низвергались по перилам, то задумчиво расхаживали по коридору и сосредоточенно перешёптывались. По три раза в день всем отрядом и поодиночке ребята прибегали к нашему крыльцу и, ничего не узнав, снова исчезали.
      Мы, взрослые, к огорчению нашей хозяйки, от волнения даже обедать перестали. Один невозмутимый Ларюша по-прежнему пропадал все дни у Люси или на реке, а вечером уничтожал сразу два обеда и два ужина.
      Накануне долгожданного третьего дня Иван Тихонович за вечерним чаем торжественно объявил:
      — Завтра в полдень. Согласен и саранче показать. (Саранчой наш нелюдимый хозяин называл наших друзей-пионеров.) И чтобы порядок! — Он резко отрубил пальцем.
      — Ну конечно! Будет полный порядок.
      Утром нас ожидало столь поразительное зрелище, что мы все — Номер Первый, Ларюша и я с Соней — остолбенели в безмолвии.
      Явился наш хозяин. И в каком неожиданно преображённом виде: одетый в старомодный чёрный сюртук, в ослепительно белую накрахмаленную рубашку с чёрным галстуком, гладко — до блеска волос — причёсанный, гладко выбритый, только с маленькими усиками. Бывший «волосатик» предстал перед нами, поздоровался и пригласил пить чай. От него пахло нафталином и духами.
      Следом за ним явилась его принаряженная супруга. .
      Во время торжественного чаепития с пирогами и пышками мы молчали, изнывая от нетерпения.
      Но до полудня было невыносимо долго. Время тянулось томительно медленно.
      Уже с одиннадцати часов все изыскатели расположились на травке против нашего дома.
      Наконец вышел хозяин, широко раскрыл ворота, словно для въезда свадьбы, и рявкнул:
      — Сюда!
      На чисто выметенном дворе стояли полукругом скамейки и стулья. — Сюда! — коротко указал хозяин на сиденья.
      Толкая друг друга, мы поторопились занять места и сели.
      Все глядели на нашего нарядного хозяина с удивлением и поражались его элегантным видом.
      Хозяйка встала сбоку и с обожанием уставилась на своего супруга.
      Кто-то из девочек приглушённо фыркнул. Глаза Магдалины Харитоновны сверкнули и вновь потухли, не найдя виновницы.
      Хозяин вытащил из-за пазухи синюю школьную тетрадку и обратился к Номеру Первому:
      — Я — нескладно. Пожалуйста, читай.
      Номер Первый весь просиял. Он достал очки, надел их и начал читать:
      — Будучи с юных лет любителем цветоводства, занялся я на доставшемся мне по наследству участке, на улице Базарной в городе Любце, разведением различных сортов георгинов, каковых имеется несколько тысяч. В скором времени я убедился, что при многократном перекрёстном опылении цветов, а также с помощью пересадки глазков на клумбах удаётся получать новые, до сих пор не описанные сорта. Существующая расцветка георгинов чрезвычайно разнообразна, но, поскольку цвет голубой в природе является весьма стойким, никто ещё до сих пор не смог вывести георгинов голубых.
      Следует отметить, что не выведено также голубых роз и голубых флоксов.
      Подбавляя в почву в малом количестве химические соединения различных металлов — меди, кобальта, бария, стронция, — я убедился, что каждый год получаются новые изменения в расцветке георгинов. Мне удалось добиться получения совершенно чёрного сорта цвета воронова крыла, и наоборот — сахарно-белого с голубым оттенком. Я надеялся, что ещё два-три года усилий — и я наконец получу столь длительное время не дававшийся мне голубой цвет. Но враги мои надумали расширять и перестраивать расположенный близ моего дома бутылочный завод и захотели заставить меня переехать на другой участок. Тщетно я боролся, тщетно доказывал величайшую важность своих опытов — враги были неумолимы. Так и пришлось мне оставить работу, оставить родимый город и переехать в Золотой Бор и начинать свои опыты на почве иного состава, сызнова. После пятнадцати лет настойчивого труда в Золотом Бору, путём добавления в почву соединений указанных выше металлов я наконец в этом году получил определённые положительные результаты..
      Номер Первый кончил читать, облегчённо вздохнул и обвёл слушателей несколько недоумевающим взглядом.
      — Позвольте, какие такие результаты? — не вытерпел Тычинка.
      — Прошу в сад, идите направо, по дорожке. — Хозяин открыл заветную калитку и любезно пропустил нас по одному вперёд.
      В другое время я бы с большим интересом тщательно осмотрел этот недоступный сад и этот огород с посыпанными песочком дорожками, с аккуратнейшими грядками моркови, огурцов, свёклы, петрушки, ровные ряды помидоров, яблони, обвешанные плодами.
      Но сейчас чувство не то чтобы разочарования, а скорее недоумения охватило меня. Махровые шары только что распустившихся георгинов нежно-голубого цвета были и правда очень красивы, но какие-то холодные и бесстрастные. Их росло на клумбе кустов двенадцать, часть цветов была ещё в бутонах. Но я-то ожидал увидеть не георгины.
      Все толпились вокруг клумбы с такими же недоумевающими лицами и молчали.
      Галя и Соня стояли впереди обнявшись.
      — А ещё что у вас есть интересное? — спросила тоненьким голоском Галя.
      Хозяин оглянулся, его медное лицо слегка побледнело. Только одна верная жена продолжала подобострастно смотреть на него.
      Номер Первый сделал ещё один шахматный дипломатический ход, который Тычинка впоследствии назвал гениальным.
      — Конечно, я понимаю, Иван Тихонович, этому делу ты посвятил всю жизнь. Всю жизнь добивался и наконец достиг цели. Голубые георгины! Посмотрите, какая красота! — Он оглянулся на всех. — Я так думаю, цветоводы-любители специально к тебе за клубнями поедут. Но только я немножко опасаюсь — напишем мы в газету о твоих георгинах, а обыкновенные читатели не очень тобой заинтересуются. Георгины, конечно, большое достижение, но только для специалистов. А для читателя одних георгинов мало. Как жаль, — продолжал приторно-ласковым голосом Номер Первый, — что у тебя ничего больше не сохранилось музейного, сверхвыдающегося, чтобы написать обширную статью обо всей твоей жизни, обо всех твоих достижениях... ну, и об этом самом сверхвыдающемся; дать эту статью сразу в несколько газет и журналов, да ещё с фотографиями. А как ты думаешь? Видишь, у всех такие физиономии, точно они рябину жуют. Сказать тебе по правде, Иван Тихонович, ведь мы думали — ты нам другое покажешь.
      Глубоко запавшие маленькие свиные глазки нашего хозяина вдруг забегали, брови беспокойно и сердито сдвинулись. Тишина наступила такая, что явственно было слышно, как в глубине сада упало яблоко. Хозяин почесал затылок, прокашлялся и сказал:
      — Запретительное завещание есть прадеда моего Прохора Андреевича.
      — Какое ещё завещание? — взволнованно спросил Номер Первый.
      Подняв палец, хозяин мрачно проговорил наизусть:
      — «Сей предмет доверил мне на хранение друг мой Егор Иванович Спорышев. Детям моим повелеваю: никогда никому его не показывать».
      — Да ведь это было во время крепостного права, при царе Горохе! Твой прадед опасался козней полковника Загвоздецкого! — Лицо и лысина Номера Первого сделались огненно-пунцовыми.
      Вдруг Люся, растолкав ребят, подскочила к упрямцу.
      — Послушайте, не скрывайте! Мы знаем — портрет у вас. Вот тут сколько народу, мы очень просим, покажите портрет!
      И все мальчики и девочки обступили несговорчивого хозяина и, умильно заглядывая ему в лицо, загалдели, как грачата:
      — Покажите, пожалуйста, покажите!
      — Я, Иван Тихонович, давно тебе говорила — чего его прятать? — неожиданно поддержала нас хозяйка.
      — Хочешь прослыть знаменитым со своими георгинами, так покажи, что прячешь, — глухо шепнул Номер Первый.
      — Идёмте! — Ни на кого не глядя, хозяин быстро зашагал в дом.
      Мы всей толпой, толкаясь, бросились за ним.
      Я вспомнил детскую игру: «Холодно, холодно!», «Теплее, теплее!», «Горячо, горячо!». Мы прошли через сени по коридору, мимо чулана с заветными сундуками, мимо другого чулана, через зал... Батюшки! «Совсем горячо» оказалось в моей и Сониной комнате!
      — Клещи! — кинул хозяин жене.
      Громадное зеркало-трюмо стояло против моей кровати. Мне оно ужасно надоело. Соня вечно вертелась перед ним.
      — Сюда подвинуть! Повернуть! — между тем командовал хозяин.
      В десять рук схватились мальчики за зеркало и повернули его задней стороной к нам. Мы увидели пыльное полотнище брезента, прибитое к обратной стороне трюмо. Штук двадцать гвоздиков с бумажными квадратиками намертво держали края брезента. Хозяин стал, вытаскивать гвоздики один за другим, вытаскивал невыносимо медленно, клеши срывались. Левой рукой он придерживал брезент, чтобы полотнище не откинулось и мы не увидели бы раньше времени то, что было спрятано за брезентом.
      — Давайте я вам помогу! — выскочил Витя Большой.
      — Уйди! — огрызнулся хозяин.'
      Наконец последний гвоздик упал. Хозяин быстрым движением руки сорвал брезент и отошёл. Мы увидели написанный на холсте большой портрет стройной, тоненькой девушки в сиреневом платье. И надпись различалась в правом нижнем углу: «Я не могу даже подписаться».
      Это был портрет Ирины Загвоздецкой.
      Она присела на край широкого кресла, обитого тёмно-зелёным с золотом атласом. Её обнажённые смуглые руки с тонкими, розовыми у ногтей пальцами опёрлись на резные подлокотники кресла. Длинное светло-сиреневое шёлковое платье, обрамлённое у открытой шеи и на рукавах старинными желтоватыми кружевами, было туго стянуто у пояса и спускалось широкими складками на ковёр. Кончики крохотных туфелек чуть выглядывали из-под платья...
      Я внимательно и медленно разглядывал портрет.
      Тёмные волосы Ирины были заплетены в косы, свёрнутые кренделечками, точно так, как порой их свёртывают нынешние девочки-школьницы старших классов. По-восточному смуглое лицо, высокий лоб, чёрные дуги бровей, тонкий, чуть неправильный нос, тонкие полуоткрытые губы, точёный подбородок... Всё это создавало неповторимую гармонию. Просто невозможно было оторваться от портрета.
      — Прелесть как хороша! — прошептала за моей спиной Люся.
      А глаза! Создатель портрета называл их полумесяцами.
      В Третьяковской галерее есть несколько особенных портретов — Брюллова, Иванова, Крамского, Репина... Каждый раз, когда я там бываю, то подолгу стою перед этими произведениями, всматриваюсь в глаза тех женщин и тех девушек и всегда нахожу в них нечто новое. Про каждый портрет можно написать целую поэму — как любила, как страдала или радовалась та женщина или та девушка.
      Именно такой особенный портрет видел я сейчас, портрет, написанный несомненно выдающимся, замечательным художником.
      Первое впечатление от него было: ох и плутовка, верно, эта юная худенькая девушка, почти девочка! Набедокурила где-то, что-то разбила или пролила и, спасаясь от строгой наставницы, убежала в эту комнату, присела на краешек кресла...
      Но, взглянув повнимательнее в её глаза, я увидел в них глубоко скрытую тайную печаль... А вглядевшись ещё раз, я уже ничего не замечал — ни её блистательного платья, ни её тонкого, изящного стана, а видел только бесконечно скорбные карие глаза-полумесяцы.
      — Почему она такая грустная? — шепнула Соня.
      — А какая она была несчастная и как рано умерла! — напомнила Галя.
      На девочек зашикали. Да, на такой портрет надо смотреть очень долго и молча, чтобы никто-никто не мешал. И все — взрослые и дети — стояли, смотрели, не проронив ни слова...
      — Иван Тихонович, отдай его в наш музей, — вполголоса, но с большим чувством произнёс Номер Первый.
      — Отдам, — также вполголоса ответил наш хозяин.
      С этого момента он на все сто процентов заслужил своё прозвище — «Изыскатель Номер Четвёртый»,
      Перед тем как поместить портрет на вечные времена в любецкий музей, его выставили в Голубом зале Золотоборского дома пионеров. Под ним поставили две хрустальные вазы с голубыми георгинами, а вокруг развесили маленькие этюды Ларюши.
      Вот река на закате и силуэт лодочки с рыбаками, другой этюд — раннее утро, и розовый туман поднимается с перламутровой воды, третий — ярко освещённый солнцем красный бакен на песке, а сзади — сияющая голубая гладь реки, и ещё несколько этюдов, изображающих Люсю на фоне реки.
      Мы умоляли Ларюшу и поодиночке и в пятьдесят голосов, просили выставить также портрет Люси. Художник категорически отказывался и даже ни за что не хотел показать его нам.
      Он говорил, что портрет никуда не годится, что он незакончен, что его невозможно ставить рядом с портретом Ирины.
      Произведения Жени-близнеца для тринадцатилетнего мальчика были безусловно удачны, но ещё слишком по-детски неумелы. Их решили не выставлять.
      — Рано, дорогой. Учиться надо ещё лет десяток, тогда станешь художником, — попробовал его утешить Номер Первый.
      Мальчик молча опустил свою чёрную голову. Он сознавал, что старик был прав.
      — Осенью поеду в Москву — поступать в Художественное училище, — неожиданно объявил он.
      Жители Золотого Бора и района — служащие учреждений, рабочие фабрик, колхозники, домашние хозяйки, учителя и школьники — приходили на выставку, восхищались портретом, внимательно слушали рассказы дежурных пионеров о трагической судьбе Ирины Загвоздецкой и её возлюбленного крепостного художника Егора Спорышева. И все посетители одновременно любовались этюдами Ларюши, который так прекрасно и правдиво изобразил их любимую родную реку.
      Конечно, рядом с портретом эти этюды были очень скромны, но в них угадывалась верная кисть будущего мастера. И я и Номер Первый простили Ларюше его не слишком энергичное участие в поисках портрета. От всей души нам хотелось ему пожелать стать большим, настоящим художником, певцом нашей реки, нашей природы и всей нашей жизни.
      Из Любца примчались три автобуса, переполненных желающими посмотреть найденный портрет — будущий самый ценный экспонат их музея. Приехали: Номер Второй — заведующий музеем, Номер Третий — директор школы. Из своего музея прибыли, проклиная пароходные порядки, Номера Седьмой и Пятый.
      Номер Второй объявил Ивану Тихоновичу, что статью о портрете и о голубых георгинах он отсылает в московские газеты и в «Огонёк». Узнав об этом, Иван Тихонович без колебаний подарил музею в Любце кокошник и азиатский платок.
      ЗАКЛЮЧЕНИЕ
      Тычинка и Роза Петровна вернулись в Москву, а Номер Первый с Майклом уехали в Любец. Мой отпуск был на исходе, у ребят кончались каникулы.
      В последний раз мы собрались в Доме пионеров. Всем нам было чуть-чуть грустно. Не пришла только Люся. Ларюша у неё на квартире ежедневно по двенадцати часов подряд писал её портрет. Какой выходит портрет, никто не знал: художник упорно не показывал его никому.
      Я принёс письмо Миши. Кроме первого экзамена по русскому письменному, на остальных он получил одни пятёрки и, набрав двадцать восемь очков, поступил на первый курс геологического факультета Московского университета.
      Б своём письме Миша передавал большой привет золотоборским пионерам и предлагал им будущим летом вместе участвовать в походах за минералами.
      Магдалина Харитоновна подсела ко мне, держа наготове свой изрядно потрёпанный за время походов голубой альбом
      ВДОД.
      — Ну, теперь, когда все треволнения так счастливо кончились, когда мы, изыскатели, победили, расскажите нам наконец о своих прежних самых интересных приключениях.
      Как неприятна её «очаровательная» улыбка!
      — А вы уже всё знаете! — ответил я. — Самое интересное — это повесть о найденном портрете, о сорока изыскателях, о тех, которые ищут, находят и снова бросаются на поиски...
      — ...на земле, под землёй, на воде, под водой, в воздухе и даже в космосе, — продекламировали хором все ребята.
      Мой рассказ будет неполным, если я не упомяну о дальнейшей судьбе двух наших изыскателей.
      В начале зимы я увидел афишу: «В Московском Доме художника открывается выставка молодёжи».
      Вместе с Соней я отправился её смотреть.
      Много там было впечатляющих и талантливых полотен. Ничего не подозревая, я шёл от картины к картине, внимательно разглядывая их.
      — Папа, смотри! — вдруг закричала Соня.
      Перед одной картиной стояла толпа. Вслед за Соней я пробрался вперёд и увидел, к своему удивлению, портрет Люси. Я всмотрелся. Портрет был написан смелыми, может быть, чересчур смелыми мазками. Я убедился — да, это был по-настоящему замечательный, безусловно самый лучший на всей выставке портрет.
      По непостижимому совпадению Люся сидела точно в такой же позе, как Ирина Загвоздецкая, так же положив обнажённые руки на кресло; даже сиреневое сари было в тон платью Ирины.
      Только в глазах той виделась грусть и печаль. А на этом портрете Люсины глаза горели таким нескрываемым счастьем, такой любовью!.. Невозможно было девушке не позавидовать. Тоненькая, устремлённая вперёд, она смело и вдохновенно глядела куда-то вдаль...
      — Что ж не узнаёте старых друзей? — вдруг услышал я за своей спиной весёлый голос.
      Ларюша, чисто выбритый, в великолепном тёмно-синем костюме, стоял и улыбался. А на его руку опиралась такая же улыбающаяся, такая же счастливая Люся.
      — Вы ведь знакомы? Моя жена, — сказал он. — Мы уже целых две недели как женаты.
      Люся, пряча своё смущение, бросилась целовать Соню.
     
     
      ЗА БЕРЁЗОВЫМИ КНИГАМИ
      Повесть
     
     
      Всем непоседливым ребятам-изыскателям, с которыми много лет подряд я бродил и, надеюсь, ещё буду бродить по бесконечно прекрасным просторам нашей Родины, эту повесть посвящаю!
      Автор
     
      Глава первая
      НАЧИНАЕТСЯ РАЗГОВОР О БЕРЁЗОВЫХ КНИГАХ
     
      Я ещё не помню такого нашествия московских школьников в нашу поликлинику, как этой весной. Никогда работа не казалась мне столь напряжённой.
      Ежедневно приходя на работу, я с ужасом оглядывал нетерпеливую толпу ребят, ожидавших меня. С каждым днём их являлось всё больше и больше...
      Я надевал белый халат и начинал приём. То мальчики, то девочки появлялись в моём кабинете, смущённо раздевались, складывали кучкой одежду и нерешительно подходили ко мне.
      Румяные щёки, налитые мускулы, крепкие грудные клетки неоспоримо доказывали, что все эти непоседы абсолютно здоровы, однако им нужны были справки о здоровье... Зачем?
      Все они страстно, неудержимо мечтали куда-нибудь уехать на лето из Москвы.
      Раздавая десятками справки, я наслушался столько волнующих, интересных рассказов о будущих путешествиях на Волгу, на Кавказ, на раскопки курганов, об экспедициях за редкими минералами... В конце концов я не выдержал и начал остро завидовать счастливцам.
      А те, получив желанные бумажки, выскакивали на улицу и, наверное, тут же забывали обо мне.
      Сын мой, Миша, улетал в вулканологическую экспедицию на Курильские острова, а дочка, шестиклассница Соня, собиралась в туристский поход в Крым.
      И никому не было никакого дела, где я, пожилой детский врач, проведу свой летний отпуск. Неужели придётся отправиться в подмосковный дом отдыха? Это значит: с утра до вечера стучать в домино с чересчур болтливыми соседями или дремать с удочкой у заросшего тиной пруда...
      Я поделился своими грустными мыслями с соседом по квартире, работником исторического архива Тычинкой.
      Так его прозвал Миша за малый рост и худобу.
      Пытливые глазки Тычинки ласково засветились сквозь толстые очки.
      — Я вам давно хотел предложить одно дельце, — чуть улыбаясь, сказал он и тотчас же скрылся за дверью, а через десять минут легонько постучал в мою комнату. — Не угодно ли взглянуть на сию статеечку? — Он показал тускло-зелёный журнал «Библиограф» за 1889 год и, полистав пожелтевшие от времени, пахучие страницы, ткнул пальцем.
      — «Об остатках библиотеки тринадцатого века», — прочёл я заглавие.
      Статья была о найденных автором в башне одного монастыря четырёх рукописных книгах на пергаменте. На заглавных листах удалось прочесть, что эти книги принадлежали князю Василько Ростовскому.
      — А кто такой был Василько? — робко спросил я.
      — Василько был сыном Константина Мудрого — владельца самой богатой библиотеки того времени. В ней, кроме книг на пергаменте, несомненно, имелись также берёзовые книги.,
      — Ах, берёзовые книги!.. — подхватил я, тут же смолк и ещё более робко спросил: — А кто такой был Константин, которому принадлежали эти... — я запнулся, — книги?
      — Константин был старшим сыном Всеволода Большое Гнездо — великого князя Владимирского, внуком Юрия Долгорукого. А о берёзовых книгах, точнее, о книгах, не напечатанных в типографии, не переписанных от руки на пергаменте, а процарапанных на бересте, я вам расскажу впоследствии, — снисходительно улыбнулся Тычинка.
      Из всего услышанного мне были хорошо знакомы только одно имя и одно событие: «Юрий Долгорукий построил в Москве первый дом», как сказала однажды моя дочка Соня, когда ещё не поступила в школу. Пришлось мне признаться, что я ничегошеньки не знаю.
      За несколько вечеров Тычинка прочитал мне целый курс русской истории.
      Засунув руки в карманы брюк, он поднимал седую взъерошенную голову и, шагая между газовой плитой и холодильником, вёл свой рассказ. Он с такими подробностями говорил о летописях, о мирных переговорах, о бесконечных битвах, об основании городов, о страшном татарском нашествии, точно сам жил в те давние времена и со всеми теми бесчисленными князьями воевал, пировал и считал их своими закадычными друзьями.
      Однажды он принёс несколько книг в жёлтых переплётах о раскопках в Новгороде и начал рассказывать:
      — В этом древнем городе под толстым слоем насыпной земли, на старых пожарищах, в щелях между брёвнами древней деревянной мостовой археологи стали находить странные трубочки из бересты. Когда эти трубочки распарили и с величайшей осторожностью развернули, на них увидели надписи.
      Тычинка показал мне многочисленные фотографии этих замечательных находок: тёмных, с оборванными краями полосок, с нацарапанными на них вкривь и вкось каракулями. Оказывается, на этих берестяных полосках новгородцы писали друг другу письма и записки самого разнообразного содержания. Прочтёт новгородец такое письмо, скажем, — приглашение в гости и бросит записку, а через семьсот лет археологи её найдут и будут в восторге от своей ценнейшей находки.
      — Раньше историки считали, — пояснил Тычинка, — что в древней Руси только духовенство было грамотным. А эти ничтожные обрывки берёзовой коры неоспоримо доказывали существование высокой культуры тогдашнего Новгорода: там даже простые посадские люди и ремесленники, даже их жёны, даже ребятишки умели читать и писать! Замечательное, потрясающее открытие — грамоты на бересте! — Тычинка поднял очки на лоб, закрутил тонкие усы и прищурил подслеповатые, но вдохновенные глаза.
      — Что мы знаем о литературе, созданной до татарского нашествия? Почти ничего не знаем. «Слово о полку Игореве» — величайшее творение безвестного древнерусского поэта, и только оно одно не забыто в наше время. Но, несомненно, имелись у «Слова» и братья и сёстры, жила и процветала прекрасная литература двенадцатого столетия. Долгими зимними вечерами русские люди собирались вместе и слушали дивные поэмы, славные сказания о богатырях — Илье Муромце, Добрыне Никитиче, Алёше Поповиче, Садко... Церковные книги писались на дорогом пергаменте из телячьей кожи. Эти поэмы и сказания считались произведениями как бы второго сорта. Их процарапывали острыми тетеревиными косточками на содранной с берёз бересте. Из таких берестяных листов сшивались берёзовые книги. Самая богатая библиотека была в городе Ростове Великом, у князя Константина Мудрого. Константин считался, несомненно, выдающимся учёным. Он знал несколько языков, основал первое на северной Руси училище.
      — Куда же делась та знаменитая библиотека? — спрашивал, горестно вздыхая, Тычинка и сам же себе отвечал: — Страшные пожары то и дело сплошь опустошали города: ведь деревянные избушки и землянки лепились одна к другой. А нашествие татар варварски уничтожило последние сокровища.
      — По правде говоря, я никогда не слышал о берёзовых книгах, — признался я.
      — Не все учёные верят в их существование: ведь до сегодняшнего дня никто никогда их не находил, — печально ответил Тычинка. — «И самые книги не на хартиях писаху, но на берестях», — торжественно произнёс он. — Вот единственное, вполне достоверное упоминание в старинных источниках о берёзовых книгах! Но я убеждён: не всё сгорело, хранятся в укромных тайниках, в подземельях спрятанные рукописи, быть может, остатки библиотеки Константина. Надо их только разыскать... — Вдруг Тычинка схватил меня за руку и страстно зашептал: — Милейший доктор, вы захотели путешествовать — вот вам великолепная цель туристского похода: ищите берёзовые книги. Познакомьтесь с пионерами из какой-нибудь московской школы и отправляйтесь бродить по Владимирской и Ярославской областям. В старинных городах вы всегда найдёте учёных-археологов, которые с радостью возьмутся вам помочь, а возможно, будут руководить раскопками.
      И с тех пор каждую ночь мне снились прелестные берёзовые рощи. Мелкие листочки трепетали от ветерка, белые стволы деревьев так ярко сверкали, что на них было даже больно смотреть. А шагая по утрам в свою поликлинику, я всё повторял про себя: «Берёзовые книги! Берёзовые книги!»
      Однажды, придя утром на работу, я заметил белокурую, кудрявую девочку лет тринадцати. Все сидели на скамьях, а эта девочка стояла, притом у самой двери в мой кабинет.
      Я невольно натыкался на неё каждый раз, когда выходил в приёмную. Я успел заметить её длинные-предлинные, густые ресницы и выжидающие большие серые глаза.
      Казалось, девочка вот-вот должна была войти ко мне на приём. Но нет — она не шла и продолжала покорно стоять у двери. А на мой вызов: «Кто следующий?» — вскакивали и торопились другие ребята.
      В конце концов я не вытерпел и спросил её:
      — Что ты тут стоишь с самого утра?
      Неподдельный испуг показался в глазах девочки, задвигались губы, но я не услышал ни слова.
      — Иди сюда! — Я пропустил её вперёд в кабинет.
      — Она без очереди! — воскликнул кто-то из мальчиков.
      Я сделал вид, что не расслышал, запер дверь, сел и стал перелистывать карточки.
      — Не ищите. Моей карточки у вас нет, — прошептала девочка.
      — Почему нет?
      — Я не ваша, я чужая, я из другого района...
      — Так зачем же ты явилась ко мне? — рассердился я. Любой врач немедленно выгнал бы несносную девчонку.
      Но я всегда считал себя внимательным и чутким. К тому же её настойчивость меня заинтересовала. Заметив мои колебания, девочка начала скороговоркой.
      Она мячом прямо в школьный медпункт запустила, три лекарства разбила, и докторша теперь ужас как на неё сердита и ни за что не хочет дать справку о здоровье, а без этой справки в дальний туристский поход не берут. Тогда девочка достала справку и — сама виновата! — всем разболтала, сказала — от докторши, соседки по квартире. А ей говорят: «По знакомству не годится». Вот она и пришла сюда ко мне.
      В конце своей длинной речи кудрявая девочка, видя, что я её внимательно слушаю, совсем ободрилась, умоляюще взглянула на меня и дрожащим голосом попросила:
      — Пожалуйста, милый доктор, дайте мне справку, что я совсем здорова. Я и в волейбольной секции, и в баскетбольной самая натренированная...
      — А какова цель вашего похода? Что вы собираетесь искать? — спросил я девочку.
      — Ничего мы не будем искать. Мы пойдём просто так.
      — Но это же совсем неинтересно! — воскликнул я. — Туристы обязательно должны иметь определённую цель похода. Самое интересное — если они будут искать что-нибудь неизвестное, редкое, таинственное. — И, не думая о каких-либо последствиях своих слов, я добавил: — Может быть, вы захотите искать вместе со мной берёзовые книги?
      — Берёзовые книги? — нисколько не удивившись, деловито переспросила девочка. — Хорошо, мы созовём заседание штаба похода, и я доложу.
      Она замолчала, потом снова умоляюще взглянула на меня лучистыми глазами:
      — Так, пожалуйста, справку...
      — Нет, сперва я тебя прослушаю, — как можно суше ответил я.
      Ничего у неё не было — ни в горле, ни в лёгких. Только было собрался я выслушать сердце, как в дверь постучали.
      — Не дыши, не дыши... Ну, что они там стучат? Просто немыслимо работать в такой обстановке!
      Я подошёл к двери, повернул ключ, высунул голову в коридор. Несколько мальчишек тут же отскочили.
      — Сейчас, сейчас, подождите ещё три минуты! — закричал я, захлопнул дверь и вновь повернулся к девочке. — Так, не дыши, не дыши. Гм-м... А в сердце-то у тебя шумок.
      Вообще у ребят переходного возраста так называемый «функциональный» шум в сердце встречается довольно часто. Объясняется это явление тем, что рост и развитие сердца отстают от роста и развития всего организма. Нисколько это не страшно, и через два-три года такой шум бесследно исчезает.
      — А что-нибудь ещё у тебя болит?
      — Нет, нет. Нигде, нигде не болит, — упорно твердила девочка, глядя на меня подкупающе правдивыми глазами.
      Опять раздался резкий стук...
      — Ну ладно. Одевайся скорее и уходи.
      Я расписался, подал девочке справку и пошёл открывать дверь. Девочка тут же исчезла...
      «Кроме справки, ничего ей от меня не было нужно», — горько признался я самому себе.
      В тот же момент в кабинет вбежало несколько чересчур шумливых мальчиков, и я позабыл об этой девочке и думать,
     
      Глава вторая
      НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
     
      На следующий день была суббота. Я пришёл домой рано и только уселся читать газету, как зазвонил телефон.
      — Здравствуйте, доктор, — услышал я звонкий и самоуверенный тоненький голос. — Девочки восемнадцатой школы шестого класса «Б» вас очень благодарят. Мальчишки, наверное, тоже вас бы благодарили, но они ничего не знают, мы с ними уже неделю как не разговариваем, с тех пор как они мою косу засунули в чернильницу.
      Безобразие! Какая-то назойливая девчонка из-за какой-то чернильницы оторвала меня от газеты! Я хотел было повесить трубку, но услышал такие слова:
      — Мы очень заинтересовались поисками берёзовых книг.
      — Что, что, что?
      — Мы, девочки шестого «Б», благодарим вас за справку, которую вы дали нашей подруге Гале. Теперь она вместе с нами отправится в большой туристский поход.
      — А куда вы идёте? — начиная волноваться, спросил я.
      — Под вашим руководством за берёзовыми книгами, — невозмутимо и звонко ответил телефон. — Штаб нашего туристского похода мне поручил с вами договориться.
      Мы условились: ко мне на квартиру сейчас придут члены этого самого штаба.
      Жена обиделась на меня. Она купила два билета в кино, а я отказался идти. Пришлось ей пригласить Розу Петровну — нашу соседку, Тычинкину супругу.
      Миши, как всегда, не было дома. Соня готовила уроки.
      Наконец раздался долгожданный звонок и явились три чинные и учтивые девочки в синих туристских шароварах, в синих куртках и с красными галстуками.
      Они смущённо поздоровались и сели рядком на диванчик, положив руки на колени. Одну из них я узнал — это была та самая кудрявенькая, что приходила за справкой.
      Соня сидела в пол-оборота и изредка окидывала девочек критическим взглядом, и те так же критически щурились, посматривая на неё.
      — Ну-с, — начал я, — итак...
      — Итак, — подхватила самая большая, белокурая, в очках с толстыми стёклами.
      И я узнал тот самоуверенный и звонкий голос, который слышал по телефону.
      — Всю зиму наш класс тренировался, мы собираемся в многодневный туристский поход...
      Белокурая рассказывала очень быстро и без запинки; между прочим, искоса взглянув на Соню, ввернула, что она отличница, а сверх того — председатель драматического, астрономического и кролиководческого кружков, председатель волейбольной и хоккейной секции, заместитель председателя какой-то коллегии.
      Словом, я понял, что она самая деятельная и самая примерная девочка в классе.
      Она занята по горло, но всё же нашла время, разыскала меня по телефону и сейчас явилась ко мне вместе с двумя подругами.
      Звали её Лариса.
      «Когда же успевает готовить уроки эта Лариса Примерная?» — удивился я про себя, а вслух спросил:
      — А скоро ли вы собираетесь идти в поход?
      — Вы думаете: надели рюкзаки и пошли? — Очки Ларисы Примерной презрительно заблестели. — Это так сложно, нужно столько приготовлений!
      И тотчас с невозмутимой самоуверенностью она принялась рассказывать о том, как в январе организовался штаб туристского похода. Зимою школьники собирали бумажную макулатуру и металлолом, сдали государству кроличьи шкурки, детская туристская станция обещает дать палатки, кое-что дадут родители, и, наконец, как только кончатся школьные занятия, их класс поедет жить в сельскую школу. Ребята будут ходить в тренировочные туристские походы, купаться, играть и, самое главное, работать в колхозе по три часа в день. Ребята дали честное пионерское не бездельничать. И только в середине июля тридцать школьников шестого «Б» смогут отправиться в путь.
      — А сколько дней мы будем путешествовать? — робко спросил я. В душе я уже решил, что непременно пойду с ними в поход.
      — Пока не найдём берёзовых книг, — твёрдо ответила Лариса Примерная. — Вы, доктор, заранее запомните, что должны взять с собой: ложку чайную, ложку столовую, кружку, миску, зубную пасту, зубную щётку, мочалку, одеяло, две смены белья, два полотенца, три пары носок. — Лариса Примерная, по-видимому, вызубрила туристский справочник. — А ещё мы положим в ваш рюкзак груз общественный — десять банок мясных консервов. Мы рассчитываем ходить по двадцать километров в день.
      — Пустяки! Я и тридцать проходила, — словно куда-то в сторону сказала Соня.
      Лариса Примерная сжала тонкие губы, но смолчала.
      Чернокосая девочка Таня, худенькая и изящная, как тростиночка, давно уже порывалась также что-то сказать. Сейчас, воспользовавшись паузой, она подняла на меня чуть выпуклые чёрные глаза и начала:
      — - И я считалась бы отличницей, да в одной задаче надо было помножить, а я разделила... И я тоже доктор. — И, опустив свои длинные серповидные ресницы, она скромно добавила: — Будущий. Я буду лечить во время похода. А вы мне поможете, если я к вам обращусь за консультацией?
      — У меня возникла идея, — неожиданно перебила Лариса Примерная, — пойдёмте в школу прямо сейчас. Вы застанете всех участников похода.
      Я посмотрел на часы. Что же, до обеда оставалось ещё много времени. Мы встали, я надел плащ, и мы отправились в путь.
      По дороге рассказывала одна Лариса Примерная. Я узнал — сегодня они отправятся в тренировочный поход с ночёвкой. Никто не имеет права жаловаться, хныкать и, самое главное, просить пить. Все должны доказать свою выносливость. Даже за одно словечко «вода» или «пить» любого могут посчитать слабым или даже не годным к походу.
      Мы свернули сперва в один переулок, потом в другой и неожиданно очутились перед громадным, ослепительно белым зданием школы.
      На залитом асфальтом дворе выстроились по четыре в ряд мальчики и девочки, все в синих майках и длинных синих шароварах.
      — Раз, два, три, четыре... — бесстрастным голосом командовал конопатый, щупленький и беловолосый мальчик.
      И все изгибались то вправо, то влево, приседали, вытягивая обнажённые руки то вперёд, то вверх, то в стороны...
      — За опоздание ставлю на вид! — сердито крикнул беловолосый.
      — Надо же! — возмутилась Лариса Примерная.
      — У нас уважительная причина! — вспыхнула Танечка. Девочки торопливо скинули свои куртки и галстуки и встали в строй.
      — Раз, два, три, четыре!
      Тридцать синих мальчиков и девочек выпрямлялись и нагибались, снова вскидывали руки вверх, вперёд...
      — Раз, два, три, четыре! Не задерживать дыхание! Руки в стороны! — командовал беловолосый, которого звали Вовой.
      Я чувствовал себя несколько неловко: на меня никто не смотрел, никто не обращал внимания...
      У крыльца лежала груда туго набитых рюкзаков, вёдра, какие-то длинные тёмно-зелёные свёртки — верно, палатки...
      Вдруг во двор школы въехал грузовик и повернул прямо на ребят. Гимнастические упражнения пришлось прервать.
      Из кабины выскочил здоровенный детина в ковбойке и стал командовать шофёру:
      — Так, так, разворачивай! Задний ход! Сюда! Ещё сюда! Так!
      Машина то пятилась, то поворачивалась, то двигалась вперёд, наконец, встала у крыльца.
      Ребята столпились вокруг машины, с любопытством заглядывая за борта. В кузове я увидел большой токарный станок. Детина в ковбойке, очевидно грузчик, лязгая засовами, быстро открыл боковой борт. Мальчики тут же полезли на верх машины, перекинули две деревянные лаги с кузова на крыльцо, взяли в руки ломы и стёжки...
      — Слушать мою команду! — закричал великан-грузчик. — Гриша, поддевай отсюда! Миша, дай сюда лом! Раз, два — взяли!
      Я начал раздражаться — столько потерял времени зря! К тому же я с утра ничего не ел. А жена сегодня обещала жареную скумбрию под белым соусом...
      — Раз, два — взяли! Ещё взяли! — командовал грузчик. Девочки тоже устремились к машине. Будущие туристы дружно со всех сторон облепили станок и кто ломом или стежком, а кто просто плечом попытался продвинуть его в дверь.
      Растрёпанный, успевший где-то загореть, краснощёкий грузчик подсунул под станок толстый лом, напряглись мускулы его рук...
      Ох и силы же у него!
      Станок перевалился через порог, и вскоре вся масса ребятишек во главе с грузчиком, толкаясь, исчезла вслед за станком за дверью школы.
      — Уйду, и всё! — в досаде пробормотал я. — Никому до меня нет никакого дела.
      А есть так хотелось, что я подошёл к цветнику, сорвал молоденькие листочки настурции и стал их жевать.
      В эту минуту из двери школы выскочил грузчик, за ним ребята. Все тотчас же окружили меня.
      — Простите, я не знал, что вы должны прийти. А нам так нужно с вами встретиться! Вы представляете — шефы подарили токарный станок. Директор меня и попросила его забрать. Разрешите познакомиться — старший пионервожатый и начальник похода Николай Викторович...
      Свою фамилию он произнёс нарочно невнятно. Получилось нечто вроде «Кап-кап-ко».
      — Первый вопрос — меня крайне интересует, что это за берёзовые книги?
      — Начала тринадцатого века, до татарского нашествия, — без запинки ответил я.
      — Очень хорошо! Мы собираемся организовать в школе музей. Найденные экспонаты поместим в исторический отдел.
      Я было хотел заметить, что разговор идёт о редкостях мирового значения, которые ни за что не отдадут в школьный музей, но подумал, что надо ещё сперва найти эти редкости.
      — Да, о скольких вещах нам предстоит предварительно переговорить, сколько подробностей рассчитать, — задумчиво сказал Николай Викторович и взглянул на часы. — Простите, мне ужасно неудобно перед вами, — быстро сказал он, — нам пора в тренировочный поход.
      Что ж, мне оставалось только пробормотать: «Ничего, ничего...» И я снова вспомнил о скумбрии.
      Мы договорились, что во вторник я опять приду в их школу к последнему уроку. Николай Викторович ещё раз попросил у меня прощения и дал честное слово, что ни за каким станком больше не поедет.
      — Гриша, подойди сюда, — позвал он.
      Небрежно заложив руки за спину, к нам подошёл высокий толстогубый мальчик. Его светлые волосы торчали, как петушиный гребешок. Видимо, мальчик очень гордился своей причёской и постоянно взбивал её кверху.
      — Командир отряда, видишь часы? — Николай Викторович постучал по левой кисти. — Если через десять минут не будете готовы, мы опоздаем на поезд. Знаешь, как в армии командуют?
      — Есть как в армии! — звонко крикнул Гриша и подбежал к мальчикам. — Ребята, этот конец сюда заложить! Этот отсюда давай! Держи верёвку!
      Руки мальчиков и девочек забегали. Одна палатка, другая исчезли в недрах чехлов, кастрюли и вёдра загремели... Николай Викторович отвёл меня в сторону.
      — У меня к вам есть одно дело, — прошептал он. — Школьный врач сегодня из-за вас наговорила мне кучу неприятных слов. Вы же Гале выдали справку?
      — Вообще при шумах в сердце подобного характера я обычно разрешаю заниматься туризмом, — холодно возразил я. — Но школьный врач, постоянно наблюдающий за девочкой, лучше меня её знает. Я мог недостаточно внимательно её осмотреть.
      — Позвольте, — загорячился Николай Викторович, — Галя мне дала честное пионерское, что была у вас на приёме целых полчаса и даже другие ребята начали волноваться. Неужели она мне всё наврала?
      — Нет, вам она говорила чистейшую правду.
      — А я так обрадовался вашей справке, — сказал Николай Викторович, — я считал, Галя может идти с нами в поход.
      — Раз школьный врач возражает, я просто не имею права оспаривать её мнение.
      Я начал раскаиваться, что поторопился тогда с Галиной справкой.
      — Ну что ж, нельзя так нельзя, — вздохнул Николай Викторович. — Хотя я никогда не сумею убедить Галю, что мы поступили с ней справедливо, — с досадой добавил он и отошёл от меня к ребятам.
      А с дальнего конца школьного двора давно уже с каким-то испуганным ожиданием глядела на меня Галя. Она, несомненно, понимала, что говорят о ней.
      Ко мне, крадучись, подошла Лариса Примерная.
      — Я знаю, это вы о Гале совещались, — возбуждённо прошептала она. — Неужели вы тоже не пустите её в поход?
      Я молча пожал плечами.
      — Ну не обидно ли — изо всего класса только одну её. А хотите, она достанет третью справку?
      — Ты ничего не понимаешь, никакие справки не помогут, — оборвал я.
      Лариса густо покраснела.
      В это время в воротах показалась очень толстая, краснощёкая девочка. Она еле шла, согнутая под тяжестью рюкзака, переваливаясь, как гусыня.
      — Ну вот, видели нашу красавицу? Все давно в сборе, а Лида только сейчас является. Почему опоздала? — строго спросил Николай Викторович.
      — Да я... — едва шевеля губами, жалобно оправдывалась девочка. — Мама ушла за покупками, я никак не могла одна...
      — А почему мама? Сама должна была ещё с вечера всё собрать. А почему рюкзак такой большой? Чем ты его набила? Сейчас же покажи.
      Лида медленно сняла рюкзак с плеч, ещё медленнее начала выкладывать на крыльцо его содержимое.
      Николай Викторович по-разному оценивал вынимаемые предметы.
      — Так, пирожки — очень хорошо! Колбаса — ещё лучше! Шерстяной платок совершенно не нужен! А это что, подушка? Товарищи, видели? — Он высоко поднял над головой большую подушку в белой с кружевами наволочке.
      Все захохотали.
      — Отнеси немедленно подушку и платок в учительскую! К нам подскочил Гриша:
      — Товарищ начальник похода, все готовы, прикажете строиться?
      — Приказываю строиться!
      — Отряд, становись! — отрывисто скомандовал Гриша. Все быстро надели рюкзаки и встали по росту. Видно, каждый хорошо знал, за кем он стоит.
      — Первый! Второй! Третий! Четвёртый! — по очереди выпаливали ребята, рывком откидывая голову налево.
      Гриша приставил руку к бумажному колпаку на голове и лихо отрапортовал:
      — Товарищ начальник похода, отряд в количестве тридцати человек выстроен, больных нет, опоздавших нет, разрешите начать поход?
      — Дай сигнал, — коротко ответил Николай Викторович.
      — Рюкзаки за плечи! Отряд, вперёд! — выкрикнул Гриша.
      Юные туристы сразу оживились, вскинули рюкзаки и, гремя посудой, один за другим двинулись налево. Я остался стоять.
      — До сви-да-ни-я! — проскандировали ребята.
      Шедшая позади всех Галя помахала мне издали рукой. Вскоре туристы скрылись за углом дома. Как же я им всем завидовал!
     
      Глава третья
      ПРИГОВОР ОБЪЯВЛЕН
     
      Во вторник, точно а назначенный час, я открыл дверь школы.
      Меня встретил Николай Викторович, солидный, серьёзный, одетый в безукоризненный, тёмный в полосочку костюм с красным пионерским галстуком. Но, честное слово, ковбойка грузчика и шаровары туриста ему шли гораздо больше.
      — Здравствуйте, с вами хочет познакомиться наш директор.
      Мы пошли по коридору. Из крайней двери высунулись знакомые рожицы. Николай Викторович сердито нахмурил брови.
      — Не шуметь! Через две минуты мы придём. Мы вошли в кабинет директора.
      — Вера Ильинична, разрешите вам представить врача, о котором... — начал Николай Викторович.
      Высокая полная брюнетка встала из-за стола, энергичным жестом протянула мне руку.
      — Здравствуйте. Очень приятно! — отрывисто бросила она и тут же резко обернулась к Николаю Викторовичу: — Мне всё известно! Это ваши затеи! Туристский поход? Очень хорошо! Прекрасно! Инициативу молодёжи всецело приветствую, всецело поддерживаю! Но вы перегибаете палку! — Директор, видно, очень сердилась.
      — Вера Ильинична, я ничего не понимаю! — попытался защищаться Николай Викторович.
      — Только что я разговаривала с Елизаветой Павловной, она крайне возмущена. И я тоже крайне возмущена! — Директор быстро обернулась ко мне: — Елизавета Павловна — школьный врач. Она категорически запретила брать одну девочку в поход. У той что-то с сердцем. Вы со мной согласны?
      Я молча кивнул головой...
      — И что же, вы думаете, затеяла эта скверная девчонка безусловно по наущению старшего пионервожатого?
      — Вера Ильинична, только не по наущению, — взволнованно перебил Николай Викторович. — Я очень жалею Галю, но я никогда ни в чём...
      — Да будет вам! — Директор снова обернулась ко мне: — Так вот, эта самая Галя — удивительная проныра! Она сперва достала справку от врача, любезной соседки по квартире. Мы говорим: «Не годится!» Она отыскала какого-то другого, совершенно безответственного врача...
      Я невольно вздрогнул. Мне вдруг захотелось убежать.
      — Вера Ильинична, всё ясно, — снова чересчур поспешно перебил Николай Викторович. — Разрешите, я сам объявлю Гале ваш приговор.
      — Пожалуйста! — пожала плечами директор и неожиданно очень любезно взглянула на меня. — Ничего не поделаешь, иногда приходится одёргивать чересчур непоседливых пионервожатых, — шутливо сказала она. — Как я рада, что вы идёте в поход с нашими ребятами! Я буду спокойна за их здоровье. — Она приветливо улыбнулась.
      Мы попрощались, вышли в пустой коридор.
      — А вы знаете — Галя лучшая спортсменка нашего отряда, — со вздохом заметил Николай Викторович.
      — Ничем не могу помочь, — сухо ответил я. Николай Викторович промолчал.
      Нас уже заметили через щёлку двери; галдёж прекратился. Когда мы вошли в класс, все чинно сидели за своими партами. Ребята тотчас же вскочили. Их алые галстуки ярко выделялись на фоне серых курточек и коричневых платьиц.
      — Здравствуйте, садитесь, пожалуйста, — сказал я.
      В самом дальнем углу я заметил Галю. Она была так же беззаботна, как и все остальные. Она и не подозревала, какой тяжёлый разговор только что вёлся в кабинете директора.
      — Привести класс в походное положение! — скомандовал Николай Викторович.
      И тотчас же начались, наверное, уже много раз повторенные, почти бесшумные манёвры с партами — четыре передние поставили у стен, учительский стол убрали в угол. Все тесно расселись вокруг по ближним партам. Николай Викторович положил прямо на пол большой зелёный лист.
      Голоса смолкли, ребячьи шеи вытянулись, головы наклонились. Николай Викторович сел на корточки перед этим листом.
      — Товарищи, вот карта! Мы начинаем обсуждение маршрута нашего похода, — сказал он и нагнулся.
      — В поход! В поход! С палатками, с компасом, с большущими рюкзаками! — Черноглазый мальчик, которого звали Миша, видимо сверх меры переполненный жизненной энергией, выскочил из-за парты и, расталкивая всех, лёг на живот посреди пола.
      Следом за Мишей сорвались другие мальчики, сели на пол вокруг карты.
      Вскочили и девочки, но, увы, все лучшие места уже были заняты, и девочки столпились сзади.
      — Вечно мальчишки лезут вперёд! «--обидчиво бросила Лариса Примерная и демонстративно села за парту во втором ряду.
      Хорошо бродить по родной стране с тяжёлым рюкзаком за плечами, но и хорошо помечтать о будущем походе, глядя на карту. Зелёные пятна — это леса, чёрные линии — это дороги, синие извилистые ниточки — это реки, большие многоугольники — г города, маленькие кружки и точки — деревни... Николай Викторович начал прикидывать линейкой по карте и так. и. эдак, мерял, диктовал Ларисе Примерной цифры; та множила и делила. Ребята заспорили — хотелось побольше пешком, поменьше по железной дороге.
      В конце концов после длительных обсуждений «за» и «против» мы наметили примерный маршрут: от Москвы до Владимира поездом, далее пешком — через города Суздаль, Юрьев-Польской (1 Юрьев-Польской, а не Польский, основан в 1152 году Юрием Долгоруким. Название города происходит от владимирского Ополья и к Польше, полякам никакого отношения не имеет.
      )', Ростов и до Ярославля. А из Ярославля до Москвы снова поездом. Мы прошагаем двести с лишним километров или больше. Если нападём на следы берёзовых книг, то свернём по этим следам куда-нибудь в сторону.
      — Ну как, ребята, дойдём? — оглядел всех Николай Викторович. — На каждый день уж не так много придётся.
      — Дойдём! Непременно дойдём!
      — Итак, обсуждение закончено, — торжественно объявил Николай Викторович, — сейчас доктор будет нам рассказывать о берёзовых книга::.
      Все вскочили, отряхнулись, бесшумно и быстро сдвинули парты на прежние места и сели.
      Теперь, после бесед с Тычинкой, я знал древнюю русскую историю назубок. Невольно подражая Тычинке, я так же принялся расхаживать по комнате и говорить особенным, торжественным голосом.
      Все сидели тихо. Лариса Примерная усердно записывала.
      Я рассказал о Владимиро-Суздальском княжестве и его могучих государях — Андрее Боголюбском, его младшем брате Всеволоде, за своё многочисленное потомство прозванном Большим Гнездом, о старшем сыне Всеволода — Константине Мудром и его бесследно исчезнувшей библиотеке.
      Ребята меня слушали внимательно, и я начал рассказывать о недавно открытых при новгородских раскопках берестяных грамотах и о никогда и нигде ещё не найденных берёзовых книгах.
      Когда я кончил, сразу все зашумели. Больше всех был возбуждён черноглазый Миша. Николай Викторович дал ему слово; он вскочил, тяжело дыша:
      — Ребята! Ребята! Мы непременно... Мы... — Видно, он хотел сказать очень много, но от волнения не смог продолжать, покраснел и сел на место.
      Бедняжка Галя была увлечена и возбуждена не меньше других. Она тоже попыталась что-то сказать, но от смущения замолкла.
      Наконец слово взяла Лариса Примерная. Она неторопливо встала и, сверкая очками, начала говорить так долго и так нудно, что я не понял, как она предлагала организовать поиски берёзовых книг.
      Собрание кончилось. Все с шумом выбежали из класса. Я спустился по лестнице, окружённый толпой ребят. Миша теребил меня за рукав, снова пытаясь сказать что-то необыкновенно важное, но только заикался от волнения.
      Мы обменялись телефонами с Николаем Викторовичем, крепко пожали друг другу руки и договорились, что он мне позвонит в начале июля, когда вернётся из летнего лагеря, — дня за четыре до нашего отъезда во Владимир. Будущие изыскатели берёзовых книг что-то возбуждённо мне рассказывали. Мы вышли на улицу, вновь меня окружила толпа.
      — Галя, мне нужно с тобой поговорить, — услышал я за спиной тихий, но твёрдый голос Николая Викторовича.
      Издали я увидел, как будущий начальник похода и Галя остановились на крыльце школы. Галя стояла низко опустив голову, а Николай Викторович что-то ей доказывал.
     
      Глава четвёртая
      РАССКАЗ О РЮКЗАКАХ
     
      В середине июля наконец раздался долгожданный звонок Николая Викторовича:
      — Доктор, не раздумали ехать?
      — Нет, нет, что вы! Я весь месяц мечтаю о нашем будущем походе.
      — То-то же, — засмеялся Николай Викторович.
      — Как отдыхали? — спросил я.
      — А мы не только отдыхали. Деньги в колхозе на весь поход заработали, — похвалился он и повесил трубку.
      Всю организационную подготовку к походу Николай Викторович взвалил на свои выдерживающие любой груз плечи. Каждый день он мне звонил и рассказывал:
      — Оформили путёвку в детской туристской станции. Закупили продукты и перевезли их в школу...
      Наконец он радостно объявил:
      — Взяли тридцать один билет до Владимира, завтра в шесть часов вечера выезжаем.
      На следующий день я был готов отправиться в путь. В соломенной шляпе, в белых кедах, с громадным рюкзаком за плечами я вышел на площадку лестницы. Меня провожала вся наша квартира.
      — Я надеюсь, что ваша расторопность и природная смётка... — горячо пожал мне руку Тычинка. (Где это он откопал во мне такие качества?) — Я надеюсь, принесут большую пользу исторической науке.
      — Берегись дождя, — кинула жена, когда я спускался по лестнице.
      Сбор всех участников похода был назначен в школе. Там, в просторной прихожей, толпилось двадцать девять изыскателей, двадцать девять изыскательских мамаш да ещё сколько-то папаш, учительниц и нянечек. Взрослые разговаривали, спорили, цыкали на ребят, а те носились без толку взад и вперёд, прыгали, хохотали.
      Все пришли, кроме Гали.
      Вдоль стены валялись распотрошённые рюкзаки; в углу громоздились горы консервных банок, мешочки с крупами, сахаром, макаронами, батоны лежали на скамейках, как штабели дров; тёмно-зелёные эмалированные вёдра выстроились в ряд, на столе стояла огромная кастрюля.
      В дальнем углу сидел Николай Викторович, всклокоченный, потный, даже не красный, а лилово-багровый, словно он только что выскочил из бани.
      Один за другим подходили к нему мальчики и девочки со своими рюкзаками, и он выдавал каждому по нескольку банок консервов и какие-то мешочки. Возле него стоял, поставив ногу на табуретку, завхоз — длинноногий горбоносый Вася, нахохлившийся, важный, похожий на аиста. Он держал на колене кожаную, набитую до отказа полевую сумку и время от времени что-то записывал.
      — До поезда два часа! Я в четвёртый раз спрашиваю, кто взял четвёртый топор? — Зычный баритон Николая Викторовича перекричал остальные голоса.
      Вася бросился трясти подряд все рюкзаки и обнаружил четвёртый топор вместе с третьим — у Танечки.
      — Ни капельки не тяжело! Донесу, мама, донесу! — уверяла раскрасневшаяся Танечка.
      Танина мама с негодованием подняла дочкин рюкзак.
      — Чтобы моя детка тащила такую несусветную тяжесть! Николай Викторович тут же переложил из Танечкиного рюкзака в свой часть вещей. И мама успокоилась.
      Со мной торопливо поздоровалась Вера Ильинична. Она заметно нервничала, подходила то к одному, то к другому, гладила по голове, говорила не то ободряющие, не то сердитые слова...
      — До поезда один час! — загремел Николай Викторович. Пора было ехать на вокзал.
      Миша обладал исключительной способностью дудеть в кулак, подражая пионерскому горну. Трель переливалась, звенела, раскатывалась весело и призывно.
      Ребята отцепились от своих мамаш, надели рюкзаки и, толкаясь, вышли во двор; взрослые поспешили вслед за ними.
      Будущие изыскатели берёзовых книг выстроились по росту в один ряд, все в одинаковых синих куртках и шароварах, все в белых кедах. Они отрывисто кидали один другому:
      — Двадцатый... Двадцать первый... Двадцать второй...
      Очевидно, Гриша несколько дней специально репетировал. До чего же здорово он подскочил к Николаю Викторовичу!
      — Товарищ начальник похода, отряд в количестве двадцати девяти человек выстроен! — звонко отрапортовал он, отчеканивая каждое слово. — Разрешите начать поход?
      — Снять рюкзаки! — скомандовал Николай Викторович. Вперёд вышла Вера Ильинична. Она говорила совсем не по-директорски, а как любящая мать, отпускающая своих дорогих деток в далёкое странствие.
      — Ну, ребятки, счастливого вам пути! Набирайтесь сил, возвращайтесь домой такие же бодрые и весёлые, какими я вижу вас сегодня. И старших слушайтесь... — Она замолкла, вдруг спохватилась и помахала рукой. — Да, и эти самые книжки непременно найдите.
      Меня очень обидела последняя фраза — «книжки», да ещё «эти самые».
      — Отряд, рюкзаки за плечи! В поход за берёзовыми книгами шагом марш! — скомандовал Николай Викторович.
      Эти слова мне очень понравились.
      Николай Викторович пошёл направляющим, Миша — замыкающим, я — сзади всех. Гурьбой торопились мамы.
      Меня догнала Вера Ильинична.
      — Я вас очень прошу, — взволнованно заговорила она, — вы видите, какой Николай Викторович? Я его люблю и ценю, но иногда он ещё сам как маленький ребёнок. Пожалуйста, очень вас прошу...
      — Да, да, — ответил я, не совсем понимая, что от меня требуется.
      Мы приехали на Курский вокзал, вышли на перрон, с шумом забрались в вагон и заняли несколько скамеек. Николай Викторович и мальчики закинули рюкзаки на багажные сетки.
      Ребятам не сиделось на месте. Они то выскакивали на платформу к родителям, то снова вбегали в вагон.
      Наконец до отправления поезда осталось пять минут. Путешественники в последний раз обнялись с родителями, вскочили в вагон и тотчас же высунулись в открытые окна...
      — Ура-а-а! Поехали!
      Родители замахали руками и платочками, побежали вдоль поезда, но скоро отстали.
      — Всё! Уф! — Николай Викторович в полном изнеможении сел на скамью. — Теперь можно отдохнуть. Вася, дай полевую сумку.
      Он взял у Васи сумку и показал мне большой разноцветный бланк с печатями. Это был наш путевой лист. Я прочёл: «Цель похода — поиски старинных рукописей. Руководитель похода — Николай Викторович... Научный консультант...» Ого! Это я — научный консультант. Ниже был список всех ребят; фамилию бедной Гали кто-то зачеркнул жирной синей чертой.
      Против меня села Лариса Примерная и вынула тетрадку. Оказывается, ей поручено было вести дневник похода с самого начала и до самого конца. Штаб её освободил от всех дежурств.
      — А почему ты одна будешь вести дневник, а не все по очереди?
      Лариса молча пожала плечами, и я догадался — это пожатие означало: «Неужели вы не понимаете, что лучше меня никто не сможет выполнить такую ответственную задачу?»
      Подошла Танечка:
      — Я хочу посоветоваться с доктором.
      Лариса поморщилась, но уступила место. Танечка мягко, по-кошачьему, подсела ко мне, открыла санитарную сумку л начала вынимать по очереди всё, что ей надавал школьный врач. Тут был и жгут для остановки кровотечения, грелка для живота, индивидуальные пакеты, бинты двойной и тройной ширины, скальпель, пинцет, шприц, множество пузырьков и пакетов с лекарствами... Танечка увлечённо показывала, объясняла, поминутно вскидывая на меня свои большие чёрные глаза.
      Поезд начал тормозить.
      — Первая остановка! Сейчас будет первая остановка! — загремел Миша и побежал через весь вагон.
      Все тотчас же вскочили и побежали в тамбур. Только один самый маленький и щупленький мальчик Лёнечка остался сидеть, аккуратно держа ладошки на коленях. Он читал «Капитан Сорвиголова».
      Сразу наступила тишина.
      — Слава те господи! Угомонились! — облегчённо вздохнула в углу старушка в пёстрой шали.
      Николай Викторович сел против меня.
      — Смотрите, они просто кипят весельем. И ведь ни один не вспомнит о Гале. Я думал, она провожать нас придёт. Не пришла — видно, с утра уткнулась в подушку...
      Поезд остановился.
      — Ура-а-а! Ура-а-а! — заорали ребята, столпившись в тамбуре.
      — Безобразники, право слово! — рассердилась какая-то женщина.
      Она вошла в вагон только сейчас и с трудом пробралась с двумя чемоданами сквозь толпу ребят.
      — Пойти навести порядок, что ли? — Николай Викторович было привстал, но раздумал, махнул рукой и остался сидеть. — Ладно, пусть лучше в тамбуре беснуются, чем в вагоне.
      Мы с ним потихоньку задремали...
      Нас разбудили бесцеремонные мальчишки. Они притащили какой-то большой коричневый рюкзак, вспрыгнули на скамейку, скинули несколько рюкзаков, а этот, коричневый, сунули под самый низ на сетку, заложили его сверху остальными вещами и вновь с хохотом выбежали в тамбур. Оттуда опять послышались приглушённые крики и смех.
      — Кто тут старший над этими туристами? — Грозное предупреждение железнодорожника снова заставило нас открыть глаза.
      — Я старший, — поднялся Николай Викторович. — А что такое?
      — А то, что пассажиры жалуются!
      Николай Викторович вскочил, выбежал в тамбур...
      И вдруг воцарилась полная тишина, такая, как в лесу перед грозой...
      Николай Викторович быстро вернулся в вагон; он вёл за собой...
      — Не может быть! — невольно вырвалось у меня. Николай Викторович тащил за руку... Галю.
      Лёнечка, сидевший против меня, выронил книжку, снял очки и разинул рот. Кажется, я тоже открыл рот почти так же широко, как Лёнечка.
      Николай Викторович с силой взял Галю за плечи и поставил её в проходе между скамейками. Сам он встал напротив неё, скрестив руки на груди. Он глядел на Галю в упор, и Галя глядела на него также в упор. Эта кудрявая тринадцатилетняя девчонка, не моргая, выдержала взгляд своего пионервожатого.
      В полном молчании ребята столпились вокруг и ждали, что будет. Все пассажиры, не понимая, что происходит, с любопытством глядели на Николая Викторовича и на Галю.
      Николай Викторович молчал.
      Галя была одета в такие же, как и мы, синие шаровары и куртку, обута в такие же белые кеды. Она первой начала говорить, слова произносила медленно, с расстановкой, но без запинки. Одновременно она протянула Николаю Викторовичу конверт и деньги:
      — Вот вам от мамы письмо, а вот вам десять рублей семьдесят копеек. Десять — это мама передаёт, а семьдесят копеек я сама накопила.
      Николай Викторович по-прежнему стоял, скрестив руки на груди, и по-прежнему молчал.
      — Я с мамой до первой остановки на электричке проехала, а потом меня мама к вам в вагон посадила. А в моём рюкзаке килограмм колбасы ветчиннорубленой, очень хорошей... А где мой рюкзак? — Галя вдруг спохватилась, беспокойно оглядела ребят.
      — Цел, цел твой рюкзак, — шепнул Миша. Невыносимое молчание Николая Викторовича длилось уже несколько минут.
      — А как же Галя сюда попала? Значит, она тоже пойдёт с нами в поход? — вдруг выскочил Лёнечка.
      Гриша щёлкнул его по носу.
      Николай Викторович всё ещё удручающе молчал. Наконец, не говоря ни слова, он протянул руку, взял от Гали письмо. Она хотела передать ему деньги... Он отмахнулся, будто от горящих углей, и начал читать письмо про себя, потом молча передал листок мне.
      Я прочёл:
      Дорогой Николай Викторович, простите; пожалуйста, но иначе поступить я не могла. Вера Ильинична меня не хочет и слушать, а я убеждена, что ваше замечательное путешествие послужит только на пользу моей дочери. Никогда она ничем особенным не болела. Если бы вы знали, как безумно она хочет идти в поход! Посылаю с ней...
      Затем шли две строчки про колбасу.
      Я дочитал письмо и отдал его Николаю Викторовичу.
      — Вы как считаете, может ли она идти с нами в поход или нет? — Николай Викторович пристально взглянул на меня.
      — Мм-м, с одной стороны, нельзя не считаться с мнением школьного врача, — начал я, — но, с другой стороны, мать утверждает, что её дочь совершенно здорова, а шум в сердце достаточно частое явление среди детей переходного возраста, с третьей стороны, медицинские инструкции, случается, разрешают, а случается — не разрешают...
      — Вы мне ответьте прямо: может Галя идти с нами в поход или не может? — очень невежливо перебил меня Николай Викторович. — Иначе я высажу её на следующей остановке.
      Многие ребята ахнули.
      — И что это Галкино сердце вдруг вздумало шуметь?! — воскликнула Танечка.
      — Я вам дам ответ после того, как самым внимательным образом выслушаю Галю, — стараясь быть каменно-твёрдым, ответил я.
      — Так это же очень просто сделать! — обрадовалась Танечка. — Мы вытащим из рюкзаков одеяла, девочки встанут с ними на скамейки — вот здесь и здесь, всё загородят, и получится прехорошенькая комнатка."
      Николай Викторович одобрительно кивнул головой, но я горячо запротестовал:
      — Нельзя выслушивать сердце на ходу поезда.
      В конце концов договорились: Галя едет с нами до Владимира, там я её осматриваю и решаю, взять ли её с собой в поход или безжалостно отправить в Москву.
      Я оглядел ребят. Впереди стояли Лариса Примерная, Танечка, Миша, Гриша, Вова... Галя успела уже спрятаться за спины подруг — её не было видно. Только невозмутимый Лёнечка вновь уселся в сторонке со своим «Капитаном Сорвиголова». Он, видимо, пришёл к убеждению, что весь переполох благополучно разрешился.
      — Как эти книги найдём, ничего ему не скажем. Пускай возвращается с пустым рюкзаком. — Эти угрожающие слова Миша явно бросил в мой огород.
      Ух, как они на меня неприязненно смотрели! Неужели это те самые мальчики и девочки, которые совсем недавно вместе со мной с таким увлечением мечтали о походе?!
      «Наш поход вот-вот сорвётся, — с ужасом подумал я. — А вообще кто меня связал со школой? Она».
      И мне сделалось нестерпимо жалко девочку, но как врач я знал, что не имею права её жалеть.
      Ко мне обратилась Танечка:
      — Доктор, милый, я стану за ней ухаживать. Мы её будем так беречь, только пустите её...
      Лариса Примерная сняла очки, и я впервые увидел её серые живые глаза. Обычно сдержанная, даже суховатая, сейчас она волновалась, смотрела на меня так выразительно.
      — Доктор, не выгоняйте Галю, — попросила она.
      — А я никаких книг искать не буду, — пробурчал про себя беловолосый Вова.
      Темнело. Мы закрыли окна. Постепенно ребята успокоились, расселись по скамьям. Галя безмятежно дремала на плече Танечки. Лариса Примерная неистово строчила в свой дневник. Да, сейчас ей придётся наверняка не меньше пяти страниц накатать.
      Николай Викторович подозвал Гришу:
      — Знали вы про Галю?
      Гриша молчал и ерошил свой чубчик.
      — Ты мой ближайший помощник, давай признавайся.
      — Знали, только Лёнечке побоялись рассказать, — ухмыльнулся Гриша.
      — Ах вот как! У вас настоящий заговор был? — притворно повысил голос Николай Викторович.
      Кажется, сам он больше, чем ребята, хотел, чтобы Галя пошла с нами в поход...
      А поезд всё мчался, колёса вагона мерно стучали. За окном в полной тьме мелькал совсем чёрный лес. Ребята спали, кто сидя, кто лёжа на скамьях...
     
      Глава пятая
      ГОРОД ВЛАДИМИР
     
      Ещё перед нашим отъездом Николай Викторович связался по телефону с Владимирской областной туристской станцией. Там устроимся ночевать.
      Мы приехали во Владимир ночью. Вокзальная площадь была пустынна, дремали тёмные автобусы, молчаливые дома стояли один за другим... Немногие случайные прохожие объяснили нам, как пройти. Мы двигались молча, беспорядочной толпой, хотелось спать. Лида ковыляла сзади всех с закрытыми глазами. Слева и справа стояли дома, большей частью белые, каменные, с магазинами в нижних этажах.
      Идти ночью по обезлюдевшим улицам незнакомого города было немного страшно и вместе с тем любопытно.
      Прямо посреди улицы неожиданно возникло перед нами большое белое, не похожее ни на какие другие постройки здание.
      Высокая арка соединяла две могучие башни с маленькими оконцами. Эту не то церковь, не то сказочный терем из тридевятого царства венчал золотой купол, исчезавший в высоте, в таинственной тьме ночи.
      Такова была знаменитая крепость двенадцатого века — Золотые Ворота, построенные ещё Андреем Боголюбским. Ни один враг никогда не сумел взять их приступом. Даже в страшные дни татарского нашествия, когда хан Батый жёг Владимир, здесь, в башнях Золотых Ворот, грудью оборонялись отважные русские дружинники и выстояли против полчищ завоевателей.
      Наконец после долгих блужданий мы нашли в тихом полутёмном переулочке туристскую станцию. Молчаливая, заспанная старушка открыла нам дверь, зажгла свет, показала две комнаты. В каждой комнате стояли в два ряда койки, покрытые серыми одеялами.
      — Девочки, — крикнул Николай Викторович, — быстренько заходите и сейчас же спать! Если начнёте хихикать...
      Какое там хихикать — половина девочек спала стоя.
      Мы с мальчиками направились в соседнюю комнату.
      — Нас семнадцать, а коек пятнадцать... Кому-то придётся спать на полу. — Николай Викторович оглядел ребят.
      Черноглазый Миша выскочил вперёд, поднял руку:
      — Можно, я буду спать на полу?
      За Мишей выдвинулся белобрысый Вова, за Вовой — ещё двое.
      — Я тоже хочу на полу!.»
      — И я!..
      — И я!..
      Все мальчики, кроме Гриши, Васи и Лёнечки, решили устроиться на полу. Гриша и Вася, как начальники, выбрали самые лучшие места у дальнего окна.
      А Лёнечка удивлённо пожал плечами и изрёк бесспорную истину:
      — Зачем я буду спать на полу, когда столько свободных кроватей?
      Остальные мальчики сдвинули койки к одной стене, сняли с них матрасы и прочее, устроили себе на полу постели и улеглись все подряд.
      Утром Миша оглушительно продудел «подъём» в свой кулак-рожок. Все умчались во двор на утреннюю зарядку; я повернулся на другой бок и задремал.
      Не успел я забыться, как все девочки с пронзительным визгом, хлопая дверью, влетели в нашу спальню.
      — Доктор спит, не видите, что ли! — крикнул на всю комнату Вова.
      — Он нам так нужен, — с дрожью в голосе ответила одна из девочек.
      Я сразу понял: они прибегали узнать, скоро ли я встану, и, наверное, хотели ещё раз замолвить словечко за свою подругу. Они снова затопали босыми ногами мимо моей койки и выскочили в коридор.
      Делать нечего, приходится вставать.
      Я неторопливо оделся, умылся в сенях из рукомойника и вошёл в соседнюю комнат)'.
      За длинным столом сидели все наши и, собираясь завтракать, о чём-то возбуждённо разговаривали. Как только я вошёл, все моментально стихли.
      Я поздоровался; мне сдержанно ответили и сказали, что бабушка-сторожиха любезно предоставила для медицинского осмотра свою комнату.
      Мы пошли: бабушка впереди, потом очень бледная Галя, потом я, потом Танечка как консультант.
      Николай Викторович кинул мне вслед:
      — Вы не очень-то верьте этой болтушке. Учтите: она врёт больше, чем все наши девочки, вместе взятые.
      — Пожалейте, девчоночку, — улыбаясь, прошептала сморщенная бабушка-сторожиха, закрывая за нами дверь.
      Выслушивая Галю, я понял, почему школьный врач запретила ей идти в поход. Дело было не только в безопасном «функциональном» шуме в сердце. Просто девочка была слабенькая, малокровная, узкогрудая. Да ведь таким-то туристский поход особенно полезен. К сожалению, не все врачи это сознают. Правда, меня несколько смущала Галина простуда — сильный насморк. Но Галя давала честное пионерское, что насморк у неё начался только вчера. «От сильных переживаний», как она старалась меня уверить.
      И я решился: буду за Галей следить, и вернётся она из похода неузнаваемо окрепшая.
      Я нарочно сделал сердитое лицо и заворчал:
      — Не мочить ног, не бегать босиком, не перегреваться на солнце, не ходить в мокрой одежде, без моего разрешения не купаться.
      Галя, глядя на меня своими лучистыми, безмерно счастливыми глазами, покорно повторяла:
      — Обещаю, обещаю...
      Мы вернулись к своим. Они по-прежнему сидели за столом; перед каждым была миска. По нашим сияющим лицам все тотчас же догадались, как решилась Галина судьба.
      Какими ликующими криками и смехом встретили нас ребята, иные девочки даже повскакивали с мест и бросились обнимать подругу.
      — Ура-аа-а! Галя с нами пойдёт! — закричал Миша.
      — Николай Викторович, у меня колбаса может испортиться, — неожиданно сказала Галя.
      — Ах, да-да-да! Ты хвасталась, у тебя колбаса мировая, — засмеялся Николай Викторович.
      Миша и Вася бросились к вещам, сложенным в кучу, выкопали снизу коричневый рюкзак, бесцеремонно залезли в него. Гриша стал резать колбасу.
      - — Николай Викторович, а деньги у меня возьмёте? — попросила Галя.
      — А как же! Давай сюда десятку, а семьдесят копеек оставь себе на мороженое.
      Насупившаяся Лида между тем раздавала манную кашу из ведра.
      — Вам каши побольше положить?
      — Да, пожалуйста, — ответил я и протянул миску Лиде. Манную кашу я вообще очень люблю, а сегодня она имела такой заманчивый кофейный оттенок.
      Но когда я проглотил первую ложку, то понял происхождение этого оттенка. Каша безнадёжно подгорела, и вторая ложка застряла на полдороге между миской и моим ртом.
      — Вот видишь, доктор тоже морщится. — Николай Викторович гневно взглянул на Лиду.
      Взглянул на Лиду и я. Она была вся пунцовая. Я пожалел оплошавшую дежурную и через силу начал есть. Все ребята молча жевали один хлеб.
      — За такой завтрак надо строгий выговор, — проворчал Гриша.
      — Я не виновата, что электроплитка... никогда в жизни... — Голос Лиды задрожал, она готова была разрыдаться.
      — Пока не доедите каши, не встанете из-за стола. Что это такое — колбасу за две минуты, а кашу и не начинали? — повысил голос Николай Викторович. — Имейте в виду, каша стынет и с каждой минутой делается всё более невкусной.
      — Девочки, давайте есть, ничего не поделаешь, — вздохнула Лариса Примерная и наклонилась над миской.
      Кое-кто, бурча себе под нос, тоже стал шевелить ложкой в каше. Со всех мест послышалось негромкое позвякивание ложками. Первой встала Лариса Примерная. Лицо её одновременно выражало и страдание и самодовольство. Дескать, посмотрите на меня, какая я хорошая, я силком заставила себя проглотить такую невкусную кашу.
      В конце концов, грустно вздыхая, доели кашу все, кроме Гали. Она даже не дотронулась до миски.
      Николай Викторович пересел на другое место, напротив Гали.
      — Ты что? И не начинала?
      Галя взглянула на него и молча опустила глаза.
      — Все тебя ждут.
      — Галька, давай кончай как-нибудь, — сказал Миша. Галя только подняла одну бровь, взглянула на Мишу и вновь опустила глаза.
      — Я никогда не ела, даже с изюмом, а тут эту подгорелую, — негромко, но упрямо бросила Галя.
      — А ты что доктору обещала? — строго спросил Николай Викторович.
      — Так это я про мокрые ноги, про купание, а насчёт манной каши мы не договаривались.
      — Будешь есть манную кашу?
      — Нет, не буду. — Будешь?
      — Не буду.
      — Ребята, придётся нам подождать, пока наша Принцесса не кончит завтракать. — Николай Викторович встал. — Иду звонить в музей.
      Как только он вышел из комнаты, Миша крикнул:
      — Лидка, выручай.
      Лида кротко вздохнула, села за стол и взяла ложку. Николай Викторович вернулся.
      — Экскурсовод нас ждёт, будет показывать музей.
      Вдруг он увидел невозмутимо чавкающую Лиду. Он на миг остановился, кашлянул.
      — Гриша, давай команду строиться! — приказал Николай Викторович, искоса взглянул на Галю и вышел во двор.
      За ним последовали мы все.
      Николай Викторович вызвал вперёд Галю и деревянным голосом начал:
      — За отказ съесть завтрак, который все остальные нашли очень вкусным, объявляю выговор и предупреждаю, что в случае повторения подобных капризов будут приняты более строгие меры.
      Галя как ни в чём не бывало вернулась в строй. Её лицо не выражало ничего.
      В эту минуту вышла на крыльцо Лида, вытирая губы платочком и облизываясь.
      Николай Викторович посмотрел на неё и продолжал тем же деревянным голосом:
      — За нерадивое отношение к своим обязанностям ответственного дежурного, выразившееся в изготовлении недоброкачественного завтрака, объявляю выговор. — Николай Викторович на секунду остановился. — Одновременно за добровольное уничтожение подгорелой манной каши объявляю благодарность, — закончил он.
      Громкий хохот всех ребят приветствовал Лиду.
      — Отряд, в музей! Шагом марш! — крикнул Гриша.
      Молодая, сухощавая брюнетка-экскурсовод рассказывала просто и понятно и сумела нас увлечь. Ребята шли за нею, не отставая, по залам музея, внимательно слушали объяснения.
      Вся история города Владимира прошла перед нашими глазами. В первой витрине мы увидели древнейшие глиняные черепки, кремнёвые ножи, наконечники для стрел и многое другое, найденное в раскопанных курганах и городищах. А в последнем зале стоял настоящий, очень чистенький, свежевыкрашенный трактор.
      — Пойдёмте смотреть старину, — сказала экскурсовод и повела нас к выходу из музея.
      Мы очутились на краю высокой горы.
      Но не старину мы увидели прежде всего, а раскинутый внизу и по соседним холмам огромный промышленный город со многими высокими зданиями, белыми и жёлтыми, весь в зелёных садах. Голенастые краны вздымали кое-где на стройках свои журавлиные шеи; белый дым клубился из чёрных труб заводов...
      И только здесь, рядом с нами, по обеим сторонам длинного и жёлтого дома высились белокаменные соборы, направо — пятиглавый Успенский, налево — одноглавый Дмитриевский. Стары были соборы: один стоял семь с половиной веков, другой — восемь; много событий видели их белые стены... А сейчас мимо проносились автомашины, торопились по своим делам прохожие, да мы, московские туристы, разинув рты глядели на великолепные творения древнерусских зодчих.
      Мы узнали, что купола бывают шлемовидные, ровно закругляющиеся, как шлем древнерусского богатыря, и луковичные, более вытянутые вверх и одновременно выпуклые с боков.
      Серебряные купола соборов были шлемовидные. Будто богатыри русские поднялись верхом на конях на высокую гору и встали над обрывом — пять в одном месте и один на отлёте.
      Экскурсовод подвела нас к Успенскому собору. Здесь, когда татары напали на Владимир, заперлась великокняжеская семья и многие женщины, дети и старики. Мы услышали страшный рассказ: враги не смогли пробить железные кованые двери собора, разложили под окнами костры, и все, бывшие внутри, задохнулись от дыма и погибли. Потом татары ушли, и несчастных похоронили под полом собора. Когда несколько лет назад вскрыли могилы, останки младенцев оказались завёрнутыми в берестяные полотнища.
      — Берестяные? — переспросил я.
      — К сожалению, — продолжала экскурсовод, — могилы вскрывали ещё до новгородских находок. Младенцев вновь похоронили, а куски бересты исчезли неизвестно куда. Никто не догадался поискать, нет ли на них процарапанных надписей.
      Мы с Николаем Викторовичем только молча переглянулись. Он принялся фотографировать собор, а Лариса Примерная записывать в свой дневник всё, что услышала. Затем мы направились к одноглавому белокаменному Дмитриевскому собору.
      Наверху, под крышей собора, шёл ряд камней с изображениями святых, ниже по всем стенам сверху донизу на каждом отдельном камне были вырезаны бесчисленные звери и птицы. Я обошёл здание кругом. Каких только я не увидел сказочных драконов, грифонов, кентавров, трёххвостых львов, странных птиц. Мастера старались один перед другим: кто затейливее, прекраснее, тоньше высечет на камне чудище.
      «А если, — думалось мне, — безвестные мастера-камнесечцы создавали такие удивительные существа, значит, в те времена пелись песни, сказки сказывались о таких зверях и птицах. А может, нашёлся мудрый человек, который записал на пергаменте или на бересте древние сказания? Неужели за восемь веков погибли все записи?..»
      Где-то на западе из далёкой голубой лесной дымки возникала Клязьма. Она текла на восток по лугам и меж кустами, подходила под нашу гору и вновь исчезала в голубой дымке.
      А за рекой, по холмам и ложбинам, тянулись тёмно-зелёные леса, кое-где проглядывали деревни, рисовалась на фоне облаков тонкая чёрточка фабричной трубы...
      Ребята притихли и смотрели кто на реку, кто на лесные дали, кто на современный город, выросший внизу и по холмам.
      Одна Лариса Примерная никуда не смотрела: она уткнулась в свой дневник...
      И хотелось верить, да наверняка оно так и было, среди нынешних строителей вон тех заводов и тех белых и жёлтых жилых зданий Владимира немало имелось потомков прежних талантливых умельцев.
      — Расскажите что-нибудь таинственное, историческое, — попросила Танечка.
      — А ведь есть одна такая загадочная, но вполне достоверная история, — засмеялась экскурсовод.
      Вот что она нам рассказала:
      — В начале пятнадцатого века татары напали на Владимир. Церковный ключарь Патрикей ночью собрал ризы с икон в драгоценных каменьях, священную утварь, сосуды серебряные и золотые, старинные книги, вынул один из камней в стене Успенского собора и замуровал за этим камнем все драгоценности. Татары, когда взяли Владимир, узнали о спрятанных сокровищах, схватили Патрикея и стали пытать: они жарили его на сковороде, забивали под ногти щепки и гвозди, в конце концов привязали несчастного за ноги к конскому хвосту и пустили коня вскачь. Патрикей умер, не сказав ни слова. С тех пор в течение многих лет делались попытки разыскать клад Патрикея, но до сих пор никто ничего не сумел найти.
      Я был просто ошеломлён:
      — Как! В самый первый день нашего похода, и вдруг мы узнаём, что буквально в десяти шагах спрятаны драгоценности и книги, может быть, даже берёзовые книги!
      Ребята переглянулись между собой, подтолкнули друг друга локтями.
      — Вряд ли клад был высоко замурован, — задумчиво сказал Николай Викторович, — скорее, в нижних рядах камней спрятано.
      — А давайте попробуем искать, — предложил Миша.
      — А если топорами простукать подряд по всем камням? Как пустота — значит, стой! Что-то есть! — предложил Гриша.
      — Мальчик, учти, — заметила экскурсовод, — во время постройки собора кладка велась одновременно в две стены, и снаружи и внутри, а середину засыпали мусором и щебнем, потом заливали известковым раствором. Пустоты нигде нет.
      — А мы всё-таки попробуем, сперва хоть один ряд простукаем, — не унимался Миша.
      — А если вы вздумаете стукать, да ещё топором, — рассердилась экскурсовод, — вашим руководителям будут очень большие неприятности. Эти соборы — замечательные памятники древнерусского искусства, недавно их восстановили такими, какими они были до татарского нашествия. Памятники старины беречь надо, а не портить.
      Я вновь взглянул на соборы. Издали особенно прекрасными казались их удивительно чёткие и стройные очертания. Да, экскурсовод права: это величайшее варварство — даже дотронуться обухом топора до белых камней их стен.
      — А если вам очень хочется что-нибудь искать, идите вон туда, в сквер. — Экскурсовод показала на юные топольки за голубым палисадником. — Увидите большую яму, где-нибудь возле ямы обязательно ходит наш археолог. Он в соломенной шляпе, в сером костюме. Он ведёт раскопки.
      Ребята помчались, забыв даже сказать «спасибо». Николай Викторович сердечно поблагодарил экскурсовода, и мы распрощались с нею. Обидно было отступать от клада ключаря Патрикея, но что же делать: я не видел никаких возможностей поисков.
      И действительно, в сквере мы увидели археолога, ещё не старого человека, с желтоватым, болезненным лицом, с прищуренными глазами. Он задумчиво стоял на краю небольшого котлована, глубиной около трёх метров. На дне котлована кое-где торчали колышки с номерами.
      — Здравствуйте, нам сказали, вы ведёте тут раскопки, — обратился к археологу Николай Викторович.
      — Да, веду, но сегодня у рабочих выходной день, — сухо ответил тот. — А в чём дело?
      — Мы московские туристы, — сказал Николай Викторович. — Хотите, мы вам будем копать?
      — Копать? — Лицо археолога ожило. — Если вы желаете потрудиться для науки, пожалуйста!
      — Мы собираемся организовать школьный музей, — сказал Николай Викторович, — вы не могли бы...
      Археолог нахмурился и замотал головой:
      — Нет, я разрешу копать только при условии, что вы все найденные предметы передадите мне.
      — А не объясните ли вы нам, что вы ищете? — спросил я.
      Археолог, словно нехотя, рассказал нам, что недавно стали копать тут яму для телефонного столба. Один из музейных работников случайно проходил мимо, заглянул и увидел так называемый культурный слой. Археолог протянул палец по направлению котлована. На его дне, возле светло-жёлтого песка, мы ясно увидели более тёмные, неправильной формы пятна. Мы узнали, что светлый песок — это естественный грунт, там, разумеется, искать нечего, а тёмные пятна — это и есть культурный слой: весь тот мусор, который за сотни лет накопился вокруг человеческого жилья. Много веков подряд люди выбрасывали остатки пищи, разбитую посуду или теряли какие-нибудь предметы — монеты, рыболовные крючки, бусины, пуговицы, разные украшения. А теперь археологи находят всё то, что не успело сгнить.
      Мы наклонились и увидели дно когда-то выкопанной тут землянки. Землянка состояла из трёх комнат. Археолог показал колышки. Я следил за движениями его рук, мысленно соединяя отдельные колышки линиями. И тут неожиданно эти неопределённой формы тёмные пятна превратились в три прямоугольника.
      — Подождите, никак не успеваю записывать, — жалобно попросила Лариса Примерная.
      Археолог не расслышал мольбы Ларисы и объяснил нам, что по найденным характерным голубовато-зелёным бусам и по немногим черепкам посуды землянку можно отнести к двенадцатому веку. Судя по обнаруженным углям, землянка сгорела, видимо, во время татарского нашествия.
      Лопат, спрятанных в кустах, было три. Николай Викторович, Гриша и Миша начали копать осторожно, только там, где виднелся тёмный грунт — культурный слой, — и каждую вынутую горсть земли передавали на лопате наверх. Остальные ребята тщательно перебирали землю между пальцами, стараясь не пропустить даже самый маленький твёрдый комочек. С горящими глазами все молча расселись по краям котлована.
      Я подошёл к археологу и спросил его:
      — Скажите, пожалуйста, а берестяные грамоты вам не попадались?
      — Разумеется, нет! Какие могут быть грамоты во Владимирской области? — сказал археолог и презрительно пожал плечами.
      У меня захватило дыхание.
      — Но почему же? Ведь вот в Новгороде...
      — В Новгороде совершенно другое дело. Береста в земле сохраняется только в том случае, когда постоянно очень сухо или когда постоянно очень сыро. А здесь, в песке и суглинке, где так близки подпочвенные воды, уровень коих то поднимается, то вновь опускается, конечно, ничего не сохранится.
      Я не считал себя побеждённым:
      — Позвольте, а как же младенцы, погибшие в Успенском соборе? Ведь они были завёрнуты в бересту.
      — Совершенно верно: под полом собора всегда было абсолютно сухо, — начиная раздражаться, ответил археолог^ —
      Да хотя бы эта землянка. Она, несомненно, стояла на деревянных, возможно, даже дубовых столбах. Но, как видите, никаких следов дерева не сохранилось.
      — А что вы скажете о библиотеке Константина?
      — Библиотека Константина вся сгорела во время одного из многочисленных пожаров. Это очевидная истина, — равнодушно пожал плечами археолог, и вдруг, не окончив фразы, неожиданно заторопился к ребятам, которые, собравшись в кучу и сидя на корточках, что-то разглядывали.
      — Дайте сюда! — потребовал археолог. Девочки протянули ему что-то.
      — Иголка! — Жёлтое лицо археолога просветлело. — Пожалуйста, осторожнее! — предупредил он копавших.
      Эта ржавая иголка, пролежавшая в земле восемьсот лет, напоминала прошлогоднюю, полусгнившую сосновую иглу. Даже нельзя было понять, с какого конца было ушко.
      «А пожалуй, в стогу сена легче отыскать иголку», — подумал я.
      Вскоре Вова передал грязный круглый камешек.
      Археолог вынул из кармана зубную щётку, расчистил находку и показал нам большую зеленоватую бусину.
      Ребята искали в земле сосредоточенно и молча, только пальцы их быстро двигались.
      Ко мне подошла Лида.
      — Обедать пора, а они всё копают, — хмуро сказала она.
      — До самого вечера будем копать, потом обедать, — отмахнулся Миша.
      Остальные молча и с ещё большим усердием продолжали перебирать комочки земли.
      Нашли ещё семь иголок, пять бусин и остатки гребня.
      Археолог бегал то к одному, то к другому, находки тут же заворачивал в газеты, что-то записывал и прятал пакетики в маленький чемоданчик.
      — Ну, довольно, уже три часа. Благодарю вас! — Он пожал мне руку, видимо считая меня за начальника, и, несколько волнуясь, добавил: — Между прочим, ваши поиски оказались весьма удачными: вы подтвердили правильность некоторых моих предположений. Отсутствие остатков кухни и, наоборот, наличие типично женских предметов, найденных вами в землянке, особенно несколько иголок, доказывают, что здесь в двенадцатом веке существовало не жильё, а, возможно, княжеская швейная мастерская. Ведь дворец Всеволода Большое Гнездо стоял тут, недалеко, — он показал рукой, — где теперь выстроен этот длинный трёхэтажный дом.
      Вежливо приподняв соломенную шляпу, археолог распрощался с нами и зашагал к калитке.
      А мы заторопились в столовую. Ребята шли и весело болтали с Николаем Викторовичем, обмениваясь впечатлениями о раскопках.
      Я брёл сзади, низко опустив голову. Хорошо, что никто, кроме меня, не слышал разочаровывающих слов археолога о берёзовых книгах и о библиотеке Константина.
     
      Глава шестая
      ОБ АНДРЕЕ БОГОЛЮБСКОМ
     
      Ещё Тычинка настоятельно советовал побывать в Боголюбове, где сохранилась часть великокняжеского дворца двенадцатого века, построенного Андреем Боголюбским, и находится замечательный памятник архитектуры того времени — церковь Покрова на Нерли. Не нападём ли мы там на следы берёзовых книг?
      Ехали мы, ехали на автобусе по асфальтовому шоссе и всё не могли выехать из Владимира. Кончался один завод, начинался другой. Из-за свежей зелени тополёвых аллей виднелись то многоэтажные корпуса цехов с широкими, горевшими на солнце стёклами окон, то какие-то высокие металлические сооружения, то горы каменного угля...
      Доброе село упоминается в летописях с тринадцатого века — там велись раскопки древнего городища. А какое же это было село — всё тот же огромный и нарядный новый Владимир. Весёлые и светлые высокие дома с яркими вывесками магазинов мелькали за окнами автобуса. А недавно возле последней троллейбусной остановки экскаватор неожиданно выкопал захоронение древнейшего во всей Владимирской области человека, жившего десятки тысяч лет назад.
      Наконец приехали мы в Боголюбово, тоже современный город, и только там, на задворках монастыря, сзади белого здания школы, отыскали старину.
      Какая-то бабушка вышла из-за угла Госбанка, отирая о фартук руки.
      — Сторожем я при музее. Пойдёмте за мной, покажу вам, — заговорила она с сильным ударением на «о».
      Ребята засмеялись, услышав непривычное владимирское оканье, засмеялась и бабушка. Маленькие, живые глазки её ласково оглядели нас.
      — Откуда вы, граждане хорошие?
      — Московские мы, московские, — нарочно так же на «о» ответил Николай Викторович.
      — Вот дворец Ондрея Боголюбского, — показала сторожиха.
      Я всегда считал: раз дворец — значит, это нечто огромное, со множеством окон, с массой вычурных украшений, с роскошными залами... А тут за палисадником запрятался небольшой, с узкими оконцами, белокаменный двухэтажный терем.
      Украшений на нём почти не было; только поперёк стен шёл выпуклый поясок с маленькими полуколонками, свисавшими вниз. Оконца разместились как будто беспорядочно: то здесь одно, то там два вместе.
      Бабушка тут же нам объяснила, что сам дворец давно был разрушен до основания, а от старины сохранились только сени дворца и башни перехода к собору; сам собор тоже давно погиб.
      Вид очень портила колокольня, воздвигнутая над этими сенями вместо уничтоженной крыши. Впрочем, сразу можно было догадаться, где сохранилась истинная старина, где в прошлом столетии надстроили безвкусицу.
      Я припоминал свои знания по русской истории: когда-то отец Андрея — Юрий Долгорукий — убил боярина Степана Кучку, владевшего землями по Москве-реке. На месте усадьбы убитого боярина Юрий основал небольшую крепость Москву, а сыновей Кучковичей принял в свою дружину. Кучковичи, казалось бы, верно служили Юрию, а впоследствии сыну его — Андрею; но в сердцах своих они таили злобу и месть... Андрей, прозванный Боголюбским, основал на северо-востоке Руси сильное государство. Города Владимир, Суздаль, Ростов, Ярославль, Муром — все земли между Окой и Волгой были под его властью. Но Кучковичам и другим боярам не по нраву пришлась тяжёлая рука Андрея...
      Ребята между тем обступили бабушку, и она начала рассказывать:
      — А они-то, братья Кучковичи, шурьями приходились Ондрею. Их сестра Улита была за ним замужем. Кучковичи и повели меж собой такой разговор: «Князь-то Ондрей приказал нашего братана ' (Братан — двоюродный брат.), тоже Кучковича, зарубить, значит, и до нас доберётся». Анбал, ключник, с вечера пролез в княжьи покои и выкрал меч Ондреев. Ондрей этот меч завсегда на ночь возле своей постели клал. Их, злодеев, было человек, верно, двадцать. Подошли они к этой дверце...
      Мы, юные туристы, пройдя под тяжёлыми сводами перехода, с невольным трепетом так же подошли к этой самой, маленькой, вросшей в землю железной дверце. В величайшей спешке Лариса Примерная застрочила в своём дневнике.
      — ...Враги стали стучать. Ондрей изнутри спрашивает: «Кто там?» А какой-то из злодеев говорит: «Это я, Прокопий». А Прокопий был самый верный слуга князя, только злодей Анбал услал Прокопия в ту ночь во Владимир. Ондрей и открыл дверь...
      Сторожиха огромным, размером с полено, ключом открыла эту самую, массивную железную дверь. Мы увидели узкую, крутую лестницу с поворотами, с узкими, крошечными оконцами то справа, то слева. Каменные ступени, исчезавшие в полутьме, вели в верхние покои. Мы стали медленно подниматься по лестнице...
      Бабушка продолжала рассказывать, как здесь, на этих ступеньках, и выше, в первой горнице, завязалось страшное побоище двадцати вооружённых против одного безоружного. В тесноте злодеи не могли наброситься на свою жертву все вместе. Андрею удалось выхватить меч у одного из убийц и тяжело его ранить.
      Но враги перебили Андрею руку, перебили ногу, ударили мечом по голове. Он упал, потеряв сознание. Враги сочли его мёртвым, спустились во двор. Андрей между тем очнулся, пополз вниз по лестнице и спрятался в небольшой нише стены...
      Сторожиха показала нам эту историческую нишу. Мы увидели засохший берёзовый веник, прислонённый к задней стенке пиши.
      — Никак не успеваю записывать, — простонала Лариса Примерная.
      — И не записывай! — огрызнулся на неё Миша. — Только слушать мешаешь.
      Враги, видимо, желая ограбить, вторично поднялись по лестнице и, не найдя трупа Андрея, испугались. При свете факелов по кровавым следам обнаружили они в нише раненого, выволокли его во двор и там добили. Тело несчастного шесть дней пролежало в огороде, пока его не похоронили.
      Владимирские горожане жестоко расправились с убийцами: они поймали их, связали, положили в просмолённые гробы и бросили в озеро, которое называется поэтому Плавучим. А княгиню Улиту, подозреваемую в соучастии, утопили в другом озере. И с тех пор то озеро называется Поганым.
      Бабушка так картинно рассказывала, с такой уверенностью водила нас по всем тем закоулкам, где шёл смертный бой, точно жуткое убийство произошло не в 1174 году, а совсем недавно, и она сама видела обезображенный труп Андрея и хоронила его.
      Мы притихли, подавленные этим рассказом, и направились смотреть две низкие полутёмные, холодные и такие неуютные горницы дворцовых сеней со сводчатыми расписными потолками, с толстыми, чуть ли не метровой толщины, такими же расписными стенами, увидели замурованную дверь, которая когда-то вела в исчезнувший дворец Андрея. Потом мы вновь спустились во двор. Хватит с нас этих ужасов!..
      Бабушка нам показала, где несколько лет назад велись раскопки.
      Возле древней стены увидели мы траншеи глубиной свыше двух метров. На дне траншеи различались каменные плиты — мостовая двенадцатого века.
      Сейчас и сени и башня перехода как бы вросли в землю. Чтобы войти внутрь, мы спустились на две ступеньки вниз. А раньше какими они казались высокими! Тут, несомненно, стояло ныне не существующее крыльцо. Конечно, оно было резное, из того же белого камня, с острым чешуйчатым деревянным верхом... А равнодушные к старине монахи, когда крыльцо начало разрушаться от времени, не стали его подновлять, а безжалостно снесли, так же как снесли сам дворец...
      Бабушка, видя, что мы её внимательно слушаем, вошла во вкус и принялась рассказывать о раскопках.
      — Тут копали студенты и нашли разные железки, бусины, черепки, монеты и костяное шило.
      — Это не шило, это чтобы писать на бересте! — воскликнул Миша.
      Спросили мы бабушку о берёзовых книгах и о берестяных свитках, скатанных в трубочки.
      Наш вопрос нисколько её не удивил. Она тут же начала рассказывать, что произошло на Руси после убийства Андрея Боголюбского.
      Два года во владимирской земле была великая смута. Рязанские князья, воспользовавшись беспорядками, напали на Владимир, забрали разные драгоценности, в том числе и книги, и увезли к себе. Но потом, когда великокняжеский престол занял младший брат Андрея — Всеволод Большое Гнездо, — он заставил рязанцев вернуть все эти драгоценности. Но какие там были книги, берёзовые или другие, — этого бабушка не запомнила.
      — А то костяное шило где? — спросил Гриша.
      Бабушка ответила, что шило взял начальник над раскопками, Аркадий Данилович Курганов. Он сейчас в Суздале живёт, только вы от него всё равно никакого толку не добьётесь. Он-то, Аркадий Данилович, ведь совсем глухой.
      Бабушка призналась, откуда у неё такие богатейшие сведения из русской истории и откуда она знает такие подробности убийства Андрея Боголюбского: тот же Курганов много раз привозил сюда экскурсантов из Владимира, из Москвы и даже из Америки, и она всегда с большим интересом слушала его рассказы.
      Лариса Примерная, потерявшая было надежду что-либо занести в свой дневник, тотчас же записала фамилию Курганова.
      — Нашёл! — раздался гулкий крик откуда-то снизу. Мы все бросились бежать. Я почувствовал, как у меня ёкнуло сердце.
      Траншея раскопок заворачивала за угол. Там под башней виднелась чёрная дыра. Оттуда-то и вылезал сейчас Миша.
      — Смотрите! — победно закричал он и протянул нам снизу большой, свёрнутый спиралью бараний рог,
      Николай Викторович засмеялся:
      — Ну вот, барана зарезали, из головы холодец сварили, а рог бросили.
      — Я рог нашёл на каменном полу двенадцатого века, значит... — не задумываясь, воскликнул Миша, — значит, э-э-э, это первый экспонат нашего музея!
      — Так весь поход и потащишь? — усомнилась Лариса Примерная. — Тебе никто помогать не будет.
      — Так и потащу! — заупрямился Миша.
      На этом мы распрощались со сторожихой. Она показала нам, как пройти к церкви Покрова на Нерли.
     
      Глава седьмая
      ДВЕ ЭПОХИ
     
      Уже солнце клонилось к закату- Мы двигались цепочкой один за другим. Кроме одеяла, белья, чего-нибудь тёплого и других личных вещей, мы несли за спиной трёхдневный запас продуктов — консервные банки, крупу, сахар, компот, хлеб. В руках у нас были свёрнутые в чехлы восемь палаток да ещё три громадных кастрюли, четыре ведра, сумка с медикаментами, топоры, сапёрные лопатки. За плечами я ощущал весьма и весьма солидную тяжесть.
      И всё-таки... И всё-таки, несмотря на впивающиеся в плечи лямки рюкзака, до чего же мне было хорошо и легко на душе!
      О Москве не хотелось и думать.
      Возле станции мы перешли рельсы и зашагали по маленькой тропинке через нескошенный луг. Слева виднелись два моста — один шоссейный, другой железнодорожный. Там текла невидимая Нерль, впадавшая где-то недалеко в Клязьму. Качались от ветра колокольчики, ромашки, розовые луговые васильки, жёлтые бубенчики. Бабочки летали с цветка на цветок. Стрижи носились высоко в небе. Животворящий воздух, насыщенный запахами травы и цветов, свободно входил в лёгкие...
      Мы двигались один за другим. У девочек на головах были шапочки и косынки, у мальчиков — панамки и бумажные колпаки. Никто из нас не говорил ни слова — все понимали важность этого часа: началось наше странствие пешком.
      Нерли по-прежнему не было видно: она угадывалась налево, совсем недалеко, где росли вётлы на её берегу.
      Поперёк речной поймы шли мачты линии высоковольтной передачи. Словно древний богатырь наставил на лугу вереницу огромных и воздушных кружевных башен. Эти башни появлялись со стороны Владимира, перешагивали через Нерль и исчезали за лесом, возле той дальней фабрики.
      Вдруг впереди, в небольшой рощице, мелькнуло что-то ослепительно белое и ослепительно золотое.
      Белокаменная, с большим золотым куполом над крышей, церковь стояла окружённая группой столетних ветвистых вязов на берегу небольшого озерка и гляделась в его зелёные, покрытые ряской воды. Белые водяные лилии и золотые кувшинки заслоняли опрокинутое отражение белых стен, золотого купола и тёмных ветвей вязов.
      Мы подошли ближе.
      Справа от высокой узкой двери я увидел белую мраморную доску с надписью:
      Церковь Покрова на Нерли
      построена в 1158 — 1165 гг.
      Всемирно известный памятник
      древнерусского зодчества
      1
      Я обошёл вокруг церкви. Все четыре стены её были удивительно просты, почти без украшений, преобладали вертикальные линии с полукружиями под крышей. Длинные, очень узкие окна, маленькие выпуклые полуколонки-пояски — всё было удлинённой формы, как бы устремлено вверх.
      Сзади церкви стояла одна из мачт линии электропередачи. Её железные, удивительно лёгкие очертания также устремлялись к небу.
      Это соединение двух столь различных эпох нисколько не резало глаз, наоборот, оно было совершенно, было прекрасно...
      Мы сбросили рюкзаки. Кто сел, кто остался стоять. Все молчали.
      — А где мы будем ночевать? — неожиданно спросил Лёнечка.
      Да, вопрос был очень существенный. Ничего не поделаешь: пришлось нам спуститься на землю из царства сказок.
      Рядом стояло два кирпичных дома, в одном жил сторож, а другой пустовал.
      — Может, в палатках лучше? — нерешительно предложил Вова.
      — Ну да, в палатках! — подхватил Вася.
      — Погода совсем не жаркая, а Галя простужена, — твёрдо сказал я. — Она в палатке спать не может. А остальным совершенно всё равно — в этом ли помещении или в палатках.
      — Нет! — гневно ответила Лариса Примерная. — Мы Галю одну никуда не отпустим. Где она, там и остальные девочки.
      Мальчики о чём-то оживлённо зашептались. Миша горячо заспорил с Васей.
      А бедная Галя, стоя в сторонке, наклонилась над своим рюкзаком. Конечно, ей были очень неприятны и очень обидны такие споры.
      В конце концов солидарность с девочками победила. Мы великолепно переночуем в доме на полу. Все поместимся. Нарвём травы на подстилку, сверху разложим палатки, будет мягко и очень удобно.
      За ночь погода сильно испортилась, подул сильный холодный ветер, с запада надвинулись низкие свинцовые облака, того и гляди, начнёт накрапывать дождь.
      Утром, после подъёма, Николай Викторович заставил ребят скинуть куртки, шаровары, тапочки. Следом за ним вся команда помчалась вокруг церкви, мимо мачты, завернула к реке, закрутилась по мокрому лугу, подбежала к берегу. Николай
      Викторович скинул майку и прыгнул в воду. Только Вова и Миша решились последовать его примеру. Озябшие девочки встали рядком, как овечки. Наконец все бегом вернулись к костру и сели завтракать.
      После завтрака Гриша созвал внеочередное заседание штаба. Он предложил утвердить Мишу в должности директора будущего школьного музея. Миша больше всех интересуется раскопками, бегает, ищет, старается; нашёл, например, бараний рог.
      Принимая новую должность, Миша мне подмигнул, и я понял: раз он согласился весь поход нести тяжёлый и, по-моему, совершенно ненужный бараний рог, значит, он будет самым деятельным изыскателем берёзовых книг.
      Вдруг за деревьями послышались чьи-то оживлённые голоса.
      Посланный на разведку Миша вскоре вернулся с широко открытыми глазами. Зелень травы испачкала спереди его майку и шаровары.
      — Какие-то дяденьки на грузовике приехали, — задыхаясь от возбуждения, повторял он.
      Ему удалось подползти совсем близко. Он увидел, что дяденьки выгружают...
      — Да идёмте, идёмте скорее!
      Мы тотчас же вскочили, плотной толпой двинулись следом за Мишей и увидели крытую грузовую машину. Несколько мужчин нагнулись над двумя таинственными приборами, напоминавшими соединённые между собой попарно «огнетушители».
      Трое было одето в синие комбинезоны, а четвёртый, высокий, черноволосый, в одни только огненно-красные плавки. Мы подошли поближе, заметили в чемоданчиках ещё какие-то приборы...
      Что собирались тут делать эти приезжие? Главным начальником у них, несомненно, был тот, высокий, голый, с толстым животом: он разговаривал громче всех, жестикулировал, распоряжался.
      — А вон ещё двое, — указала Галя.
      В стороне стоял сутулый, пожилой человек, одетый в потёртый серый костюм, и, прищурясь на церковь, с увлечением что-то объяснял худощавому юноше в ковбойке.
      — Профессор, идите же, без вас мы не можем начинать съёмку, — с раздражением позвал человек в плавках.
      — Ага! — догадался Николай Викторович. — Это киносъёмка, а люди в синем — кинооператоры.
      Пожилой, которого назвали профессором, недовольно оглянулся и продолжал увлечённо рассказывать.
      Человек в плавках пожал плечами, сел на траву, открыл один из чемоданчиков и всунул ноги в длинные тёмно-зелёные ласты, напоминавшие лапы гигантских лягушек. За спиной ему укрепили на манер рюкзака эти «огнетушители». Он надел на голову резиновую маску с круглым стеклянным окошком впереди, похожим на автомобильную фару. Две резиновые трубки шли от «огнетушителей» к маске и соединялись вместе с помощью пластмассового мундштука. Человек взял в рот мундштук...
      — Он сейчас полезет в озеро! — воскликнул Миша.
      — В гости к русалкам, — добавила Галя.
      — Тш-ш! — -остановил их Николай Викторович.
      Мы стояли затаив дыхание. Оказывается, и в наше время можно увидеть, правда, не русалку, но «русала» с широкими лягушиными ластами вместо рыбьего хвоста. Что он хочет искать?
      Недавно я читал, как французские аквалангисты разыскали на дне Средиземного моря древнегреческий корабль, который две с половиной тысячи лет пролежал под водой.
      Что же будет найдено в загадочной пучине этого озерка-старицы?
      Профессор и его собеседник в ковбойке приблизились к берегу. «Русал» начал осторожно спускаться в воду — кинооператоры наставили на него свои аппараты и завертели их.
      Погода была холодная, и сейчас любое купанье было подвигом, а лезть в глубину... Я посмотрел на «русала» с искренним уважением. Он зашёл по грудь, нагнулся, раздвигая жёлтые кувшинки, и исчез под водой; только пузыри забулькали возле большого белого цветка водяной лилии. Тут же вновь показалась голова в маске. «Русал» торопливо вышел из воды, сорвал маску и дрожа стал обтираться мохнатым полотенцем.
      — На дне ключи нестерпимо холодной воды, — говорил он, натягивая штаны.
      — Вдоль берега должна идти белокаменная отмостка ', — сказал профессор.
      1 Профессор считает, что покатое дно озерка возле берега должно быть замощено белым камнем.
      — Ничего не заметил, — - отмахивался полотенцем «русал», — полное отсутствие видимости, ил, грязь, муть, холод. Валера, полезай ты в своём водолазном костюме, — повернулся он к молодому человеку в ковбойке.
      Пока доставали из кузова автомашины водолазный костюм, пока молодой человек с помощью кинооператоров одевался, пошёл мелкий дождь.
      Кинооператоры тотчас же объявили, что, к сожалению, продолжать съёмку не могут, спрятали свои аппараты и залезли в кузов — под брезентовую крышу.
      Бывший «русал» укрылся под вязом и оттуда время от времени отдавал распоряжения и бранил дождь. Профессор остался на берегу.
      Мы все, не обращая внимания на непогоду, приблизились к водолазу и с интересом стали разглядывать его тёмно-зелёный прорезиненный костюм. Миша даже осмелился дотронуться до чёрного, похожего на старушечий ботик, резинового башмака со свинцовой подошвой. Николай Викторович помог водолазу надеть на спину баллоны-«огнетушители».
      — Постарайтесь нащупать, до каких пор тянется по откосу каменная отмостка, — говорил профессор. — Даже если вы ничего, кроме отмостки, не найдёте, и то я вам буду бесконечно благодарен.
      Николай Викторович и двое мальчиков спустили водолаза на верёвке.
      Наступила напряжённая тишина. Дождевые капли падали на траву, на воду; между кувшинок булькали и лопались пузыри; тихо пересмеивались между собой под защитой брезента кинооператоры; верёвка то натягивалась, то вновь ослабевала...
      Не знаю, сколько прошло времени: может, час, может, десять минут. Наконец трижды дёрнулась верёвка. Николай Викторович, Миша и Вова потянули и выволокли водолаза.
      Лицо молодого человека было бледно-зелёное, как у русалки, губы виновато улыбались. Николай Викторович помог ему снять костюм. Кинооператоры не выдержали, соскочили с кузова и заторопились к нам.
      — Ил жидкий, как сметана, в этой мути ничего не видно, — рассказывал водолаз, тяжело дыша. — Я пополз на животе, ощупывая дно руками; отмостка прослеживается до глубины трёх метров.
      Профессор тщательно вымыл в озере находку — два белых камня — и стал рассматривать их в лупу. Наши мальчики окружили учёного и с разинутыми ртами глядели на него.
      Камень побольше был вытесан в виде ровного, гладкого параллелепипеда, поперёк одной из граней другого камня шла бороздка.
      — Часть водосточного желобка, — говорил профессор. Его выразительные глаза блестели.
      Мы узнали, что Клязьма текла раньше под самым Боголюбовом, оттуда заворачивала сюда, к церкви и, огибая её слева, соединялась с Нерлью. Уровень воды в реках тогда стоял значительно ниже, чем сейчас в этом озерке-старице. Холм, на котором высится церковь, искусственный — его воздвигли на самом мысе между обеими реками.
      Церковь построили по воле Андрея Боголюбского в течение одного лета 1165 года в память его сына Изяслава, убитого во время похода. Позднее Нерль и Клязьма повернули свои русла, камни со склонов насыпанного холма были увезены.
      — А скажите, — обратился профессор к молодому человеку, — вы под слоем ила ещё ничего не нащупали?
      — Какие-то мелкие предметы, кажется, просто камешки, — слабым голосом отвечал молодой человек. Он никак не мог прийти в себя.
      — А маленькие трубочки из бересты вам не попадались? Все наши тотчас же насторожились. Но водолаз ответил отрицательно.
      Я решил выбрать подходящий момент и обязательно спросить профессора о берёзовых книгах.
      В разговор вмешался бывший «русал». Он сказал, что раз из-за ледяных ключей нырять в плавках нельзя, ил мешает передвигаться по дну в водолазном костюме, а кинооператоры из-за пасмурной погоды не могут заниматься съёмкой, значит, подводные археологические изыскания придётся прекратить.
      — Очень жаль! — сухо заметил профессор.
      — Нашим мальчишкам водолазный костюм велик будет, — шепнул за моей спиной Миша.
      Выступил вперёд Николай Викторович:
      — Дайте мне акваланг, я нырну.
      Это было так неожиданно! Мальчишки одобрительно загудели. Глаза девчонок расширились от восторга и тревоги.
      — А вы, собственно говоря, кто такой? — Бывший «русал» смерил Николая Викторовича не очень дружелюбным взглядом.
      — Я начальник похода московских школьников, — с достоинством ответил Николай Викторович. — А подводным спортом занимаюсь несколько лет.
      — Пусть попытается, — попросил профессор.
      — Даю разрешение, — словно нехотя процедил бывший «русал».
      — Мой водолазный костюм третьего роста, сорок восьмого размера, — предупредил молодой человек в ковбойке.
      — А у меня пятый рост, пятьдесят второй размер, — конфузливо признался Николай Викторович. — Я нырну в одних плавках.
      Он быстро разделся.
      Мальчики, едва дыша от нетерпения, помогли ему закрепить на спине баллоны, на ногах ласты...
      — Меня заинтересовали те небольшие предметы, — говорил профессор Николаю Викторовичу.
      — Постараюсь найти, — ответил тот.
      Он расправил свои могучие мускулы, надел маску, взял в рот мундштук, решительно шагнул в воду и исчез под круглыми, как тарелки, листьями кувшинок.
      Снова забулькали пузыри. Затаив дыхание мы ждали, следя за пузырями, передвигающимися куда-то влево. Дождь к этому времени перестал.
      Скоро ли, скоро ли?
      Пузыри беспрерывно булькали, теперь они передвигались вправо. Раз пузыри, значит, всё в порядке, значит, человек дышит, человек живёт... И всё-таки невольно сжималось сердце.
      Как невыносимо долго!
      Наконец показалась голова, туловище... Николай Викторович, скользя по крутому откосу, вышел, что-то прижимая к груди. Мальчики тотчас же подхватили найденные предметы. Николай Викторович сорвал маску...
      — Уф! До чего же там мерзко и холодно! — вздохнул он полной грудью и энергичными движениями стал растираться.
      Профессор и мальчики занялись полосканием находок в озере.
      Из-за голов наших ребят «русал» никак не мог рассмотреть пять белых камешков, рядком положенных на траву.
      — Что они тут мешаются, уведите их отсюда! — раздражённо накинулся он на меня.
      Мальчики и девочки испуганно отскочили, уступая место «русалу» и кинооператорам.
      Увы, Николай Викторович не нашёл берестяных трубочек, а только белые камни. Четыре из них оказались просто обломками, а пятый, самый большой, был вытесан в виде полуцилиндрика с выпуклыми поперечными поясками поверху и понизу. Профессор поднял этот камень к самому лицу, тщательно осмотрел.
      — Пойдёмте, — сдерживая волнение, позвал он и повёл нас к самой церкви.
      По алтарной стене храма, по трём апсидам (1 Апсида — полукруглая выступающая часть здания.)', от подошвы и до крыши тянулись восемь тонких полуколонок. Именно эти прямые, устремлённые вверх линии вместе с узкими щелями — окнами — создавали иллюзию особенной воздушности здания. Каждая полуколонка стояла на резном основании, диаметром чуть пошире, чем найденный нами полуцилиндрик.
      — Знаете, откуда этот девятый — лишний? — сказал профессор. — Когда-то храм опоясывала с трёх сторон белокаменная галерея. Несколько лет назад под моим руководством здесь велись раскопки, и мы нашли остатки фундамента, нашли несколько резных камней с изображениями грифонов, барсов, поднявшихся в прыжке, и других чудищ. Ну, а найденный полуцилиндрик — лишнее доказательство существования этой галереи... — Профессор говорил всё живее, всё увлеченнее. — Я так ясно представляю себе на ярком солнце тот первоначальный белый храм, «измечтанный всею хитростию», как выразился летописец. Он возвышался, окружённый белокаменной галереей, на белом холме между Клязьмой и Нерлью, на фоне зелёных лугов и деревьев. Иноземные послы, заморские гости-купцы, когда приплывали сюда на ладьях на поклон к великому князю Андрею, поражались и восхищались немеркнущей красотой и великолепием русского зодчества...
      — Нам пора ехать, — бесцеремонно вмешался бывший «русал».
      Все наши изыскатели плотной стеной тотчас же окружили профессора.
      О, мы понимали, мы чувствовали: он так много знает, он сможет нам помочь. Стараясь говорить короче, я рассказал ему о цели нашего похода.
      Профессор, не обращая внимания на бывшего «русала», задал мне ряд наводящих вопросов, откинул голову, задумался немного, прищурил свои живые глаза и наконец заговорил:
      — Да, пожалуй, я согласен с вашей теорией. Да, книги из бересты некогда существовали, хотя в летописях только однажды встречается упоминание о них. Да, кроме «Слова о полку Игореве», русские люди двенадцатого века, несомненно, создали иные, не дошедшие до нас поэмы и сказания. А вот сохранились ли в каких-нибудь укромных тайниках спрятанные берёзовые сокровища — это вопрос другой.
      Бывший «русал» снова перебил профессора:
      — Послушайте, скоро вы?
      — Ну так поезжайте без меня, а я приеду на поезде, — резко ответил тот и снова с тем же увлечением продолжал нам рассказывать и давать советы. — Непременно разыщите в Суздале археолога Курганова. Редкой души человек, старый коммунист, крупнейший знаток древнерусской истории. Он наверняка вам поможет.
      И, пожелав нам счастливого пути, профессор легко вскочил в кузов, за ним вскочили кинооператоры, молодой человек в ковбойке, «Русал» полез в кабину.
      Машина поехала в сторону Боголюбова.
      Пора было и нам двигаться в путь. Все встали в ряд, Гриша, как полагается, сбоку. Он провёл перекличку, проверил имущество.
      — У кого топоры, поднимите руки. У кого лопаты, поднимите руки. Покажите вёдра и кастрюли. Покажите палатки...
      Солнце раздвинуло облака, дождевые капли заблестели на каждой былинке. Оглянулись мы в последний раз на златокудрую царевну — белокаменную Покрова на Нерли — и пошли лугом по вчерашней тропинке.
      Сегодня луга были иные — по всей Нерльской пойме начался сенокос. Народу было сравнительно немного. Тракторы на высоких колёсах с весёлым пыхтеньем тащили косилки, а высокая, как башня, машина захватывала охапки сена и навевала очередной стог.
      Путь наш теперь лежал в город Суздаль. И сторожиха в Боголюбове и профессор — оба, не сговариваясь, назвали нам суздальского археолога Курганова. Нам обязательно нужно его отыскать.
      Мы пересекли железную дорогу, пересекли шоссе и пошли отмахивать километры вдоль голубой тихоструйной Нерли.
      Г лав а восьмая ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
      Нет отдыха прекраснее, здоровее, интереснее и привольнее, чем дальний пеший туристский поход! Как тут красиво и просторно! Какие леса раскинулись на той стороне Нерли! Они начинались корявыми вётлами и серо-зелёными ольховыми зарослями у самого берега. На песчаных гривах их сменял медноствольный сосновый бор, а дальше уже не поймёшь, какие породы лесов заслоняли редкие деревеньки. А ещё дальше лесное море переходило в голубовато-лиловые тучи.
      Мы двигались цепочкой по самому краю знаменитого Владимирского Ополья. Деревни следовали одна за другой, но мы проходили их стороной — возле крайних домов, вдоль берега реки.
      Ещё во времена Андрея Боголюбского Ополье славилось плодородием. Далёкие предки здешних жителей вырубили леса, раскорчевали пни и занялись тут хлебопашеством и разведением овощей. Здесь даже кустарника было мало. С холма на холм перекидывались волнистые, лоснящиеся на солнце колхозные поля поспевающей ржи, ещё зелёной пшеницы, тучные, чернозёмные, лучшие во всей Владимирской области...
      — Галя! — негромко позвал Николай Викторович. — Подойди сюда.
      Галя вышла из цепочки.
      Я уже успел подметить: начальник похода очень любит разговаривать со своими питомцами наедине, по душам.
      Николай Викторович и Галя шли в сторонке. Он — высокий, широкоплечий, она — тоненькая, словно травка-овсяница. Остальные девочки с явной завистью поглядывали на свою подругу.
      Но на этот раз, пожалуй, завидовать не стоило бы: слышался только приглушённый голос Николая Викторовича. А Галя шла, крепко закусив губу, вцепившись руками в лямки рюкзака. Кажется, она раскаивалась. Впрочем, у кончиков её губ нет-нет да мелькала неожиданная озорная смешинка.
      Какие же тут признания! Просто очередная, самая настоящая проборка. Нечего мне любопытничать! Я ускорил шаг и перегнал даже направляющего, Мишу. Он хихикнул. Я оглянулся. Вот он, быстроглазый, показал свои крепкие белые зубы и кинул выразительный взгляд в сторону Николая Викторовича и Гали.
      — За то, что в поезд прыгнула, — не станет. — Миша поправил свой трофей — бараний рог, накрепко привязанный к верху рюкзака, покосился на меня и доверительно шепнул: — Знаю: за манную кашу.
      Николай Викторович всё читал Гале нравоучения, а Галя всё вздыхала. Мы по-прежнему шли молча, невольно стараясь прислушаться к убеждающему шёпоту начальника похода.
      Возле старой мельницы выбрали место для большого обеденного привала.
      Только мы скинули рюкзаки, как Николай Викторович неожиданно объявил, что с этого часа он в отпуску, он отдыхает и приказывать больше не станет, если только не произойдёт какого-нибудь исключительного безобразия. Есть же штаб и командир отряда Гриша.
      Гриша, услышав такую неожиданную, приятную для себя новость, тут же подтянул шаровары, вздёрнул чубчик и завертелся вокруг Танечки. Кажется, он не совсем был равнодушен к чёрным Таниным глазам... А еда? Едой пусть занимается Вова — он сегодня дежурный.
      Солнце клонилось к закату. И опять Вася заспорил с Мишей. И опять мальчики уступили девочкам.
      Решили искать ночлег в помещении.
      Через час мы уже шагали по деревенской улице. Мальчишки сбегались со всех сторон, даже взрослые выходили на крылечки.
      Мы узнали: в деревне есть клуб, где можно переночевать, и есть колхозный бригадир, у которого хранится ключ от клуба. Сейчас бригадир в поле; когда вернётся, неизвестно.
      Мы направились к этому самому клубу. Каждый наш мальчик и каждая наша девочка двигались в кольце ребятишек. Степенно и деловито отвечали мы на тысячи вопросов: «Откуда?», «Куда?», да «Как?», да «Почему?», да «В каком классе учишься?» На вопрос: «За чем мы идём?» — наши изыскатели делали большие глаза и загадочным шёпотом говорили: «За берёзовыми книгами». Десятилетние ребятишки удивлённо раскрывали рты, и Лариса Примерная со своим всегдашним апломбом на ходу разъясняла, откуда взялись берёзовые книги и почему их так важно найти.
      Навстречу нам, поднимая пыль, двигалось колхозное стадо — коровы, овцы. Вдруг за избами застрекотала настоящая пулемётная очередь, и откуда-то с бокового прогона вылетел на деревенскую улицу мотоциклист самого воинственного вида: в тёмных очках, в кожаном шлеме. Мотоцикл так оглушительно трещал, так неистово пылил и дымил, что тёмно-серая завеса заволокла избы и палисадники. Коровы, овцы, куры шарахнулись в стороны, собаки с лаем кинулись в атаку.
      Мотоциклист лихо подкатил к нам, лихо остановился, сорвал шлем и очки, спрыгнул со своего стального коня.
      Это и был колхозный бригадир, весёлый, несколько смущённый, докрасна загорелый парень. Его старая военная гимнастёрка, брюки, сапоги, его лицо, кудрявые, цвета пшеницы, волосы были напудрены дорожной пылью. Светлые глаза его устало щурились из-под запылённых ресниц. Видно, с самого рассвета он накатал немало километров и за свой большой, беспокойный рабочий день вряд ли успел съесть краюшку хлеба.
      — Николай Иванович, куда переходить моему звену? — приставала к бригадиру пожилая худощавая колхозница.
      — Николай Иванович, а мы уже всё скосили, — теребила другая.
      — Николай Иванович, завтра нам две подводы, — дёргала бригадира за рукав третья.
      — Погодите, вот устрою спёр* ва путешественников, тогда и вами займусь.
      — Верно, заморились с дороги? — спросил он нас, когда мы шли по деревенской улице.
      Новенький клуб, сверкающий янтарными брёвнами стен, помещался на дальнем конце деревни. Бригадир подошёл к голубой, только что выкрашенной двери, вынул ключ из щёлки в косяке, обернулся и с хитринкой посмотрел на меня.
      Разумеется, вся деревня знала это хранилище, но я понял: без хозяина никто не имел права открыть заветную дверь, а хозяином в деревне являлся, конечно, он — колхозный бригадир.
      В зрительном зале стояли длинные лавки, дальше, в полутьме, возвышалась небольшая сцена с двумя фанерными комнатками — кулисами.
      Бригадир попрощался с нами и ушёл, за ним разошлись все деревенские. Мы остались одни. Дежурные отправились за огороды разводить костёр.
      Две маленькие, очень смущённые и очень серьёзные деревенские девочки принесли нам по кринке молока.
      — Ужин будет во! — И Вова красноречиво поднял большой палец, а потом показал на большую кастрюлю.
      Заикаясь и краснея, обе девчурки рассказали, что их послал дедушка не только с молоком: он хочет нам показать очень толстую и тяжёлую берёзовую книгу.
      Первой ахнула Галя, потом закричали остальные девочки, на крик сбежались мальчики. Ужин был тотчас же забыт. Мы тут же поспешили за девчурками. Побежали все. Один Вова не покинул своего ответственного поста дежурного повара и продолжал деревянной палкой помешивать суп.
      Белобородый и высокий, похожий на древнего колдуна, дед медленно шёл нам навстречу с громадной, толщиной с ладонь, книгой под мышкой.
      Мы ещё не успели приблизиться к деду, как поняли, что девчурки всё напутали, Книга-то была не рукописная, не на бересте, а просто напечатанная на обыкновенной бумаге. Вдобавок она была сильно испорчена: и коричневый кожаный переплёт, и уголки всех страниц обгорели.
      Но, перелистав книгу, мы убедились, что она была, пожалуй, тоже ценная. Вот что мы прочли на обложке:
      С О В Р Е М Е Н Н И К Ъ
      Литературный журналъ,
      издаваемый
      Александромъ Пушкинымъ 1836
      На первой странице стоял треугольный штамп:
     
      Собраниiе
      ростовскаго первой гильдiи купца
      Петра Васильевича Хлѣбникова
     
      В один толстый том был переплетён годовой комплект известного журнала.
      На мой вопрос, откуда у старика эта книга, он не торопясь объяснил, что ещё до революции ездил на подводе в город Ростов-Ярославский и просто купил её там на базаре за двадцать копеек. Купил так дёшево, потому что книга обгорела; продавцу, видно, невдомёк было, что, может, сам Александр Сергеевич её в руках держал.
      — Пожалуйста, уступите нам её для нашего школьного музея, — попросил Миша. — За банку мясных консервов.
      Старик, важно расчёсывая пальцами бороду, обидчиво нам ответил, что у него свой поросёнок откармливается и такую ценную книгу ни за что не отдаст каким-то прохожим.
      Теперь обиделись мы. Гриша сказал:
      — Мы не прохожие, а туристы. А Лариса Примерная добавила:
      — В таком случае подарите вашу книгу Суздальскому музею.
      — А возьмут её там? — недоверчиво спросил старик.
      — Возьмут, возьмут! — хором ответили мы и вернулись к закипавшим над костром вёдрам.
      Старик побрёл домой со своей книгой под мышкой.
      Утром бесцеремонные девочки разбудили меня очень рано, ещё до подъёма. Они расселись на клубной сцене, оживлённо шушукаясь. Я посмотрел на них нарочно самым сердитым взглядом, какой только мог придумать. Девочки подползли ко мне.
      — Доктор, пожалуйста, уведите куда-нибудь Николая Викторовича на полчаса, — попросили они меня.
      — Сегодня его день рождения, — доверительно шепнула Танечка.
      — А день рождения полагается праздновать, — пояснила Лариса Примерная.
      Хотел было я сделать им замечание: «Почему так рано разбудили?» — но раздумал, обулся и вышел из клуба.
      Очертания деревни едва проступали сквозь жемчужный утренний туман, дул тёплый ветерок.
      Николай Викторович стоял возле костра и критически, но молча наблюдал за приготовлением завтрака.
      — Здравствуйте! Пойдёмте умываться, — позвал я его. Мы спустились вниз к реке. С нами увязался Лёнечка.
      — Как спали? — спросил меня начальник похода.
      — Неважно, слишком рано пришлось подняться, — буркнул я.
      — А я, представьте себе, спал великолепно.
      «Да, с таким здоровьем всегда и везде вам будет великолепно!» — проворчал я про себя.
      Мы подошли к самой реке. Под нашими ногами сквозь гальку проступала вода. Туман ещё не успел подняться с реки, и тонкие сиреневые струйки его светились на солнце.
      Я присел на корточки у самой воды, положил на камешек мыльницу, начал чистить зубы. Рядом со мной устроился Лёнечка.
      — Доктор, правда, умываться на реке очень приятно и очень полезно? — улыбаясь, спросил он.
      С каждым днём этот милый щупленький мальчик мне всё больше и больше нравился. Ему, как и всем прочим ребятам, исполнилось тринадцать лет. Но меня так и подмывало погладить его русую головку. Я заметил: он чистил зубы порошком «Для самых маленьких» и умывался «Детским» мылом.
      Глядя на его ласковые и безмятежные наивные голубые глаза, мне расхотелось сердиться, и я почувствовал, что моё дурное настроение быстро улетучивается вслед за утренним туманом.
      Николай Викторович разделся до пояса. Играя своими бронзовыми мускулами, он нагибался, зачерпывал ладонью воду и растирал грудь и плечи. Я только чуть-чуть побрызгал себе на нос и на щёки.
      — А вас, кажется, можно поздравить? — наконец догадался я сказать.
      — Да, — ответил Николай Викторович.
      Во всю ширь своей грудной клетки он вобрал воздух, выпрямился, расправил руки.
      — Сколько же вам исполнилось лет?
      Николай Викторович покраснел, как иногда краснеют девчонки нашего туристского отряда. Какой он счастливый! Я тоже скрываю свой возраст, но, увы, в другую сторону.
      Я вспомнил просьбу девочек и предложил ему пройтись.
      И мы медленно пошли вдоль берега. Песок и галька хрустели под нашими кедами. Туман поднимался. Река голубой дорогой уходила вдаль. Наш берег возвышался высоким глинистым обрывом...
      Вдруг Николай Викторович покосился на меня, опять густо покраснел и признался, что до сих пор никак не мог урвать свободную минуту и рассказать о себе нечто очень важное. Оказывается, он уже три месяца как был женат на чудесной девушке. Она студентка. Учится на историческом факультете. И самое замечательное, если Ира (её зовут Ирой) сумеет сдать досрочно последний экзамен, она присоединится к нам.
      — Как хорошо! — с восторгом воскликнул я. — Девушка-историк превратится в изыскателя берёзовых книг!..
      Сияющий Николай Викторович добавил, -что осенью переезжает в новую квартиру.
      — Ещё лучше, поздравляю! — радостно ответил я.
      — А сколько метров будет в вашей квартире? — неожиданно пискнул шедший сзади нас Лёнечка.
      Николай Викторович живо обернулся; он так был увлечён беседой, что совсем забыл о мальчике.
      — А ты не вмешивайся в разговор взрослых и не подслушивай, — недовольно бросил он.
      Лёнечка заморгал глазами и отстал от нас. Но разговор уже расклеился, мы замолчали, поднялись на гору и подошли к нашему клубу.
      Под двумя берёзами ребята накрыли праздничный стол. Собственно, слова «накрыли» и «стол» не совсем точно передавали увиденное нами зрелище.
      Как в сказке о трёх медведях, у каждого из нас миска и кружка были разного цвета и разного объёма. Николай Викторович вместо миски имел небольшой тазик и тёмно-коричневую литровую кружку, Галя — обливной глиняный горшочек, Лёнечка — маленькую кружку цвета сметаны с изображением котяток, играющих в мяч. На Васиной миске зияла вмятина от удара лопаты. Моя миска и моя кружка были неопределённого рыжего цвета, и я никак не мог их запомнить.
      Сейчас все эти посудины выстроились на траве в виде аккуратного прямоугольника. Место, огороженное мисками, как раз и являлось нашим праздничным столом с зелёной скатертью. У каждого прибора лежало по горсти печенья, кучка разноцветного драже и соевая конфетка. У прибора Николая Викторовича я заметил букет полевых цветов и газетный фунтик с земляникой. Где и когда успели набрать ребята землянику, мне было непонятно.
      Празднество началось с выступления Ларисы Примерной. Она сказала:
      — Дорогой и уважаемый наш старший пионервожатый, в знак глубочайшей любви...
      Но тут Лёнечка неожиданно перебежал через стол, торжественность момента оборвалась. Лариса негодующе блеснула очками, кашлянула и скороговоркой добавила:
      — Одним словом, вот вам от всех нас подарок.
      На полотенце она преподнесла своему пионервожатому складной походный столовый' прибор — соединённые вместе ножик, ложку и вилку. На зелёной пластмассовой рукоятке была выгравирована изящная надпись: «Дорогому Николаю Викторовичу в день его рождения от пионеров».
      Николай Викторович встал, поднял вместо бокала вина свою вместительную кружку чая.
      — Должен сказать, я тронут, даже очень тронут. Никак не ожидал...
      Оказывается, Миша, Вова и Вася на рассвете переплыли на лодке с деревенскими ребятишками через Нерль и принесли с того берега три кружки ягод. А столовый прибор и все сладости ребята потихоньку от взрослых запрятали в свои рюкзаки ещё в Москве.
      Галя, сидевшая рядом со мной, обернулась ко мне:
      — Я вашу миску после завтрака вымою. А вы пустите меня в следующий раз в лес за ягодами? — заискивающе улыбнулась она.
      — По утренней росе? Ни в коем случае!
      Галя покорно наклонила голову и отошла от меня. Миша приложил кулак ко рту и протрубил. Праздник окончился. Все вскочили, стали собираться в дорогу.
      К вечеру мы должны попасть в древний город Суздаль.
     
      Глава девятая
      ГОРОД-МУЗЕЙ
     
      Остались последние километры до Суздаля. Солнце уже клонилось к закату. Боковые долины и овраги прорезали коренной берег невидимой Нерли. Из лощин выглядывали деревни в садах. Наша дорога шла картофельным полем и постепенно поднималась в гору.
      И вдруг я заметил: впереди из-за картошки начали выглядывать там и сям какие-то гигантские островерхие ёлки. Откуда тут, в Ополье, очутились ёлки? Но против солнца было так трудно глядеть! Я остановился, приставил щиток-ладонь к бровям... Вот это что такое!..
      За полем, и правее и левее, вырисовывались вовсе не ёлки, а макушки множества колоколен.
      Мы пошли быстрее, и по мере нашего приближения всё вырастали из-за горы новые острия.
      Как мешают солнечные лучи! Одни колокольни были повыше, другие поприземистее, то желтоватые, то серые, то ослепительно белые, а рядом самые церкви в одну, в пять луковиц. Справа показался целый городок розовых стен и башен, ещё правее — другой городок, совсем белый.
      Ещё во Владимире мы узнали, что ночевать в Суздале будем в Доме пионеров. Долго блуждали мы по переулкам, наконец отыскали белое трёхэтажное здание. Двери его были заперты, молчаливые окна неприветливо темнели... И никого, ни души...
      А между тем уже зашло солнце. Ребята сбросили рюкзаки и сели на них. Конечно, все страшно устали, хотели есть.
      — Командир отряда, отдавай распоряжения, — повернулся Николай Викторович к Грише, который в это время оживлённо шептался с Танечкой.
      — Сейчас, сейчас, моментом. — Гриша вскочил, повёл плечами туда-сюда, бойко посмотрел на Танечку, поправил свой чубчик и вдруг сразу поник и жалостно скосил глаза на Николая Викторовича.
      — Ну что же, командир отряда, думай, думай, как ночевать устроиться. — Николай Викторович, прищурясь, продолжал насмешничать над Гришей. — Может быть, лучше вместе будем думать?
      Гришу выручил кругленький, надутый мальчик лет десяти, который неожиданно вылез из лопухов овражка.
      — Моя мамка в Доме пионеров главная начальница и старшая уборщица. Она гуляет на свадьбе, ночью придёт, — важно объявил мальчик.
      — Этого ещё недоставало! Мы устали, а она на свадьбе! — неожиданно загремел и закипятился Николай Викторович. — Сейчас же веди меня на гулянье. Я её вытащу, твою мамку, вместе с ключами.
      — Ключи у меня. Я могу пустить туристов, — ещё более важно произнёс малыш. — Только в Доме пионеров на полу придётся спать, а в интернате — на кроватях с матрацами и подушками.
      Это сообщение мы выслушали с величайшим интересом.
      — Где интернат? — быстро спросил Николай Викторович.
      — Тут! — Мальчик гордо показал на второй этаж Дома пионеров.
      — А интернатская хозяйка где?
      — Там! — Малыш также гордо ткнул пальчиком на домик за огородом. И вдруг лицо его сразу приняло испуганное выражение. — Только, дяденька, не сказывай, что это я послал тебя.
      Николай Викторович в два прыжка очутился у двери домика, скрылся внутри и через минуту вновь вышел, предупредительно уступая дорогу пожилой женщине с накрашенными, завитыми локонами и заплаканным красным носом.
      — Интернат, конечно, не обязан, но раз вы очень устали, я считаю своей обязанностью... — тянула женщина сильно в нос.
      — Да, да, да, — кивал Николай Викторович.
      — Но вы, конечно, обязаны, чтобы полный порядок, чтобы чистота..,
      — Да, да, да, только, пожалуйста, поскорее, — торопил Николай Викторович.
      Две комнаты с рядами коек пустовавшего по случаю летних каникул интерната были предоставлены в наше распоряжение. Спали мы в ту ночь на настоящих матрацах, на подушках, спали крепко, без просыпу — хоть из пушек стреляй.
      Утром Миша приставил трубочку из кулака ко рту и протрубил «подъём». Николай Викторович вскочил и задёргал подряд все одеяла мальчиков, потом выбежал в коридор и задубасил в дверь к девочкам.
      Четверо очередных дежурных под руководством интернатской хозяйки уже давно возились на кухне.
      — Я, конечно, не обязана, но я всё же вам предоставила и плиту, и титан, и даже дрова... — сквозь перезвон мисок и кружек слышались монотонные поучения хозяйки.
      В одних трусах и майках мальчики и девочки выскакивали во двор. Девочки, сонно моргая, на ходу кое-как переплетали косы; мальчики, толкая друг друга, прыгали по лестнице через три ступеньки.
      В четыре ряда ребята выстроились перед невозмутимым Вовой. Сейчас он будет проводить утреннюю зарядку.
      После завтрака отправились мы в музей на поиски того самого глухого археолога Аркадия Даниловича Курганова.
      От прохожих мы узнали, что музей находился в двух шагах от нас, внутри кремля.
      Мы ожидали увидеть внушительные, вроде московских, кирпичные стены кремля, с зубцами, с башнями, но, к нашему разочарованию, наткнулись на размытый за девять веков существования земляной вал, поросший выжженной травой. Равнодушные козы, привязанные к колышкам, мирно щипали траву. Музей помещался в большом старинном здании бывших архиерейских покоев.
      Молоденькая музейная кассирша, печально вздохнув, сказала, что Аркадий Данилович тут бывает очень редко, где он сейчас находится, неизвестно. Как его найти, тоже неизвестно. В конце концов она посоветовала нам просто походить по городу, расспрашивая подряд всех прохожих.
      Совет кассирши был довольно-таки неопределённый, но мы были полны желания во что бы то ни стало отыскать Аркадия Даниловича.
      Перед музеем нам попался вчерашний мальчуган.
      — Аркадий Данилович? — быстро переспросил он. — Видел.
      Только-только на машине проехал, кирпич повёз... Знаю куда — в Покровский монастырь.
      Мы свернули налево под гору и остановились на мосту через маленькую речушку Каменку, всю заросшую тростником и широкими листьями кувшинок.
      — Сразу два кремля! — удивлённо протянула Галя.
      Да, такую тесную толпу луковиц, луковок, башен со шпилями вряд ли можно было где увидеть, разве что в Большом театре на декорациях опер «Иван Сусанин» и «Борис Годунов». Я насчитал тридцать четыре острия. На левом низком берегу речки расположился весь снежно-белый Покровский монастырь — белые башни, белые стены. Напротив, на правом высоком берегу, стоял Спасо-Евфимиев монастырь. Розовые высокие стены опоясывали гору. Розовые башни с чёрными щелями бойниц, с зелёными островерхими крышами высились по углам стен. В речке ныряли и плавали гуси, ломая розовые отражения.
      — А что, если берёзовые книги или в том, или в этом кремле? — мечтательно вздохнула Галя.
      — В наступление на монастырь! — скомандовал Николай Викторович.
      — Тру-ту-ту-ту! — призывно загудел в свой кулак-рожок Миша, и все ребята во главе со своим пионервожатым понеслись по тропинке через картошку и капусту к белым стенам Покровского монастыря.
      Я вынужден был тоже заторопиться, ворча на Николая Викторовича за его чересчур безудержную прыть.
      Один милый мальчик Лёнечка, увидев, что я запыхался и шагал сзади, тотчас остановился и сочувственно меня подождал.
      — А неужели, чтобы искать берёзовые книги, всегда нужно так быстро бегать? — пискнул он.
      — Конечно, нет, — раздражённо ответил я.
      Большая, похожая на корабль белая церковь была вся в лесах. Маляры штукатурили стены и выведенные заново фигурные наличники вокруг окон. Две девушки лопатами сыпали на носилки извёстку.
      В стороне два человека: один — пожилой и плотный, в очках, в соломенной шляпе; другой — молодой, краснощёкий, с пушкинскими бакенбардами — стояли и потихоньку переговаривались. Затем пожилой кивнул молодому и торопливым шагом направился к воротам, а молодой подошёл к нам,
      — Интересуетесь реставрационными работами? Смотрите, как восстанавливаются памятники архитектуры? — спросил он.
      — Интересуемся, это точно, только никто нам толком не объяснит, что к чему, — недовольно пробурчал Николай Викторович.
      — Да вы бы Аркадия Даниловича спросили.
      — Не найдём его никак.
      — Вот он, только что пошёл.
      — Этот, в очках? Да он вовсе не глухой! — опешил Николай Викторович.
      — Он, он! И учтите, очки у него такие, что он в них сквозь землю видит, знает, где клады закопаны. Да бегите скорее, догоните его.
      — Аида за мной! — Николай Викторович, а за ним и все мальчики помчались во весь дух.
      Юноша с бакенбардами скрылся в глубине двора.
      Через две минуты пожилой низенький человек в очках показался из-за угла. Мальчишки, окружив его, забросали вопросами. Рядом шагал высоченный Николай Викторович и что-то доказывал, размахивая руками. Вся согбенная фигура пожилого выражала полную покорность судьбе. Дескать, всё равно от этих шустрых туристов не отвяжешься. Шествие приближалось к нам.
      Николай Викторович уже успел рассказать Аркадию Даниловичу о теории Тычинки и о нашем походе за берёзовыми книгами. Разговор перешёл на библиотеку Константина.
      — Все книги, видимо, сгорели? — спросил Николай Викторович.
      Аркадий Данилович сперва очень вежливо поздоровался со мной за руку, потом улыбнулся девочкам и только тогда не торопясь ответил:
      — О том, что у нас в Суздале сожгли ценнейшую библиотеку, — это я знаю точно, во Владимирском областном архиве подлинная переписка хранится. А вот библиотека Константина, может, сгорела, а может, и нет.
      — А почему вы так думаете? — быстро спросил Николай Викторович.
      — О том, что у Константина была библиотека, мы знаем из летописей, а о том, что она сгорела, там нет ни слова.
      — А из чего были сделаны те книги? — выскочил вперёд Лёнечка.
      — Ну конечно, не из бумаги. Бумагу тогда ещё не придумали. Из телячьей кожи выделывали пергамент, а на пергаменте писали и переписывали от руки. Писец по году, по два выводил буковки, разукрашивал их, рисовал картинки тончайшей кистью красками на яичном желтке. Царапали также и на бересте. Величайшими сокровищами были тогда книги. При пожарах их спасали в первую очередь.
      — А в сгоревшей Суздальской библиотеке были книги на бересте? — Миша протиснулся поближе и встал разинув рот, как говорится, «съедая» глазами Аркадия Даниловича.
      — Думаю, что были, — грустно вздохнул учёный. — Величайшее варварство произошло в нашем городе в конце восемнадцатого столетия. Протопопу собора понадобилась для хранения дров старинная пристройка к колокольне, где издревне береглись в связках многие неизвестные книги и рукописи. Он обратился с прошением к епископу, и тот «благословил» всё сжечь. Снесли на площадь и сожгли.
      — А что сейчас находится в той пристройке? — держа наготове карандаш, спросила Лариса Примерная.
      — Ох! — ещё более грустно вздохнул учёный. — В той пристройке я теперь живу. — И, словно желая переменить разговор, он добавил: — Интересное дело затеяли — найти в наших краях берёзовые книги. Береста — какой прочнейший материал! Знаете ли вы, например, что под башни и под стены Московского Кремля просмолённые берестяные листы подложены? Это чтобы сырость не проникла.
      — Посмотрите, какие у него очки. Понятно, что он в них сквозь землю видит, — толкнул меня Миша, возбуждённо сверкая чёрными бусинками глаз.
      Я всмотрелся и понял загадку исчезнувшей глухоты Аркадия Даниловича: прозрачная оправа очков была толще обычной и внутри одного из крыльев за ухом спрятался крошечный слуховой аппарат.
      Слушая археолога, все мальчики и девочки уставились не в его глаза, а именно в эти невиданные очки. Лариса Примерная нагнулась над своим блокнотом.
      Аркадий Данилович стал рассказывать о суздальских археологических раскопках:
      — Суздаль намного старше Москвы и Владимира. Он основан неизвестно когда, впервые упоминается в летописях в 1024 году. Понятно, что такой древний город битком набит историческими ценностями, копнёшь — вот тебе старинная монета, или черепок, или гвоздик, которому семьсот с лишним лет.
      Водопровод недавно проводили — меч заржавленный нашли, дом строили — и, представьте, детская свистулька двенадцатого века попалась...
      Ух как загорелись глаза у мальчиков, у девочек, у Николая Викторовича да, наверное, и у меня!
      — Э-э-э! Где клады копать? Вы нам только покажите, — затеребил Аркадия Даниловича Миша, а за ним и другие ребята.
      — Какие вы скорые — копать! Да без меня ни одной ямки нельзя! Мало ли что, а вдруг на древнюю землянку наткнётесь, и, не зная археологии, разрушите её.
      — А если с вами? — робко спросил Миша.
      — Со мной? — Аркадий Данилович насмешливо прищурил глаза. — Со мной можно. Давайте так договоримся: мне ещё надо посмотреть, как наши девушки-каменщики работают, потом я вам дам лопаты и покажу, где копать. Может, на ваше счастье, если не берёзовая книга, так грамота на бересте попадётся. Разве не интересно такую диковину отыскать?
      Мы пошли вслед за Аркадием Даниловичем и остановились против низенького кирпичного дома, очень невзрачного с виду.
      — В этом доме сейчас наша кладовка помещается, — объяснил он, — а раньше была монастырская контора и архив. Видите, какой дом-нескладёха — окна широкие, вкривь и вкось пробитые. А теперь зайдёмте сюда.
      Мы зашли за угол и на стене этого дома увидели заново отделанное, перестроенное из подобного широкого, маленькое оконце с наличниками в виде двух белокаменных резных столбиков по сторонам и с затейливым треугольником наверху.
     
      Три девицы под окном
      Пряли поздно вечерком... —
     
      вспомнились мне стихи.
      Не такими ли наличниками были украшены окна в том старом тереме? Но времена царя Салтана давно миновали. Сейчас у окна сидели также три девицы, но не в кокошниках и сарафанах, а в запачканных известью синих комбинезонах. Девицы не пряли — они работали каменщиками и сейчас, сидя на корточках, усердно прилаживали справа от окна вылепленные под старинный лад узоры.
      — Эх, вы! И не стыдно вам? — неожиданно рассердился Аркадий Данилович.
      Девицы в комбинезонах вскочили, смущённо краснея,
      — Сколько классов окончили?
      — Десять, — пролепетали они.
      — . Очень хорошо! Два года поработаете, в вуз поступите, архитекторами сделаетесь, новые города строить будете. А знаете, сколько классов окончил неизвестный каменщик семнадцатого века? Ни одного! — И Аркадий Данилович любовно погладил соседнее узенькое оконце с побитыми и отломанными кое-где украшениями: видимо, подлинно старинное. — Смотрите, тот каменщик, словно игрушечку, оконце вывел, а у вас как наляпано!
      И правда, наличник девушек был и грубее, и толще старинного и немного косил.
      — Всё переделать! Не хочу смотреть. — Аркадий Данилович колюче посмотрел на девушек из-под очков и обернулся к нам. — Пойдёмте за лопатами.
      Он;повёл нас через низенькую дверь внутрь домика.
      Мы спустились на три каменные ступеньки и увидели бумажные мешки с цементом и алебастром, ящики с гвоздями, топоры, пилы, банки с красками и многое другое, что полагается держать в кладовках на небольших строительствах.
      — Сюда смотрите! — неожиданно восторженно воскликнул Аркадий Данилович и хлопнул ладонью по широкому столбу, стоявшему посреди комнаты...
      Этот столб, как в Грановитой палате Московского Кремля, расширяясь кверху, четырьмя крыльями переходил в сводчатый потолок.
      — Вот где искусство старинных каменщиков! Каждый ряд кирпичей выложен по-своему. А ведь тогда никаких чертежей в заводе не было — только мастерство, только руки золотые да глазомер тончайший. Так выкладывали своды триста лет назад. Весь потолок держится на одном столбе...
      — Скоро ли мы начнём копать? — не вытерпел Миша.
      — Идёмте, идёмте, — ответил Аркадий Данилович и показал на три лопаты, прислонённые к знаменитому столбу.
      Мы вышли следом за Аркадием Даниловичем из домика. Через монастырский двор он повёл нас к большой церкви. Мы увидели, что под её полом в земле находится ещё помещение — низкие сводчатые окна, едва заметные из-за бурьяна. Пахнуло на нас холодом и сыростью.
      Аркадий Данилович нам объяснил, что здесь, в подземелье, похоронены в шестнадцатом и семнадцатом веках многие царицы и царевны, сосланные сюда московскими государями.
      Придётся пока отложить поиски берёзовых книг. Мы спустились вниз по каменным ступенькам в холодное и полутёмное подземелье и не сразу разглядели ряды каменных прямоугольных возвышений на полу склепа.
      Аркадий Данилович стал показывать нам одну гробницу за другой.
      — Соломония Сабурова — первая жена Василия III, московского князя. Евпраксия Старицкая — жена двоюродного брата царя Ивана Грозного. Анна Васильчикова — четвёртая жена Грозного. Александра Сабурова — жена царевича Ивана, убитого собственноручно своим отцом Иваном Грозным... — Голос Аркадия Даниловича гулко перекатывался под тяжкими сводами каменного подземелья. — Иных привозили сюда совсем юными, всю жизнь томились они за этими стенами, тут и умирали.
      «Сколько же слёз женских и девичьих было пролито за этими безмолвными стенами», — подумалось мне.
      Наконец мы вылезли из подземелья и увидели солнце, синее небо, зелень деревьев.
      — Как тут тепло! Как светло! — закричала Галя.
      И мне так привольно показалось на солнце! Я вздохнул полной грудью.
      Десятка два голубей, быстро перебирая малиновыми лапками, деловито сновали по траве у самых наших ног. У запасливого Васи нашёлся в кармане кусочек хлебца.
      Вдруг Миша потихоньку дотронулся до моего локтя. Его чёрные глаза озорно искрились.
      — Смотрите, что я нашёл!
      Из его пазухи высовывались два желтоклювых грачонка с вытаращенными от ужаса голубыми глазками.
      — На лестнице у входа в подземелье, смотрю — к стенке прибились. Только пока молчок! — шепнул он мне.
      Один из грачат вдруг каркнул. Все захохотали. После мрачных могил нам хотелось особенно громко и беззаботно смеяться. Вместе с нами заразительно смеялся и Аркадий Данилович.
      — Правильно! Живые грачата куда занятнее мёртвых цариц, — воскликнул он. — А теперь давайте копать вот тут. — И он показал нам на небольшой холмик, сплошь заросший крапивой.
      Николай Викторович, Гриша и Вася лихо начали сшибать крапиву и бурьян. Показалась чёрная, жирная, перемешанная с обломками кирпичей земля. Изыскатели принялись копать столь неистово, точно Аркадий Данилович сквозь землю увидел, что монеты, меч, детская свистулька и, самое главное, берёзовые книги были зарыты именно тут, именно в этой крапиве, левее старой башни и правее новенькой будки телефона-автомата.
      Остальные мальчики, девочки и я смотрели на копавших затаив дыхание.
      — Да что вы! Что вы! Разве так можно! — закричал Аркадий Данилович и полез напролом через крапиву. — Если вы стукнете лопатой по драгоценности...
      Но копавшие не слышали его предостережений. Я дёрнул Николая Викторовича за рукав ковбойки.
      — Археология не выносит варварства! — по-настоящему рассердился Аркадий Данилович. — Копайте сугубо осторожно, землю выбрасывайте только сюда. А вы все, — подскочил он к нам, — тщательно перебирайте отвалы руками, не пропустите самую малую черепушку, самую крохотную заржавленную железину. Перебранную землю откидывайте в сторону.
      Мы сели на корточки и в ожидании находок погрузили свои пальцы в рыхлую землю. Найдём или не найдём? Найдём или не найдём?
      Галя робко подала что-то Аркадию Даниловичу.
      — Вот, уже найдено! Подойдите все сюда! Черепок от горшка двенадцатого века! — торжественно провозгласил он.
      Мы вскочили и с благоговением стали разглядывать грязный и тёмный плоский камешек, который держала на ладони сияющая Галя.
      — Видите, — объяснял Аркадий Данилович, — черепок очень ровный, значит, горшок выделан на гончарном круге. Глиняная посуда до двенадцатого столетия в этих краях лепилась руками; следовательно, более древние черепки никогда не могли получиться столь ровными. — Аркадий Данилович безжалостно разломал Галину находку пополам. — Смотрите, ясно видны три слоя: по краям — два светлых, по середине — более тёмный с песком. Значит, горшки обжигались в маленьких печах, поэтому обжиг получился неравномерный.
      — Где три слоя? Пустите меня вперёд, — расталкивала всех вечно опаздывавшая Лариса Примерная. — Я прежде вас должна посмотреть.
      Её остро отточенный карандаш быстро-быстро забегал по блокноту.
      — А можно нам... для нашего школьного музея? — спросил с дрожью в голосе Миша. Его круглые блестящие, напоминавшие две смородинки глаза выразительно взглянули на Аркадия Даниловича.
      — Ну конечно, только вам. Всё, что найдёте, — только для вашего собрания древностей. Если попадётся что-нибудь уж очень выдающееся, ну, тогда я попрошу для нашего Суздальского, — ласково улыбнулся сквозь очки Аркадий Данилович.
      То один, то другой подносили новые найденные черепки.
      Аркадий Данилович их тут же определял: двенадцатый век, а этот — шестнадцатый, видите — однослойный, обожжённый равномерно в большой печи.
      — Посмотрите мой! Мой самый красивый! — подошла, ликуя, Лариса Примерная.
      — Да, с глазурью, обливной. — Хитринки загорелись в глазах Аркадия Даниловича, и вдруг он размахнулся и швырнул черепок в самый бурьян.
      — Надо же! — обиженно дёрнула плечами Лариса.
      — Бабушка вчера горшок разбила, — равнодушно бросил Аркадий Данилович и нагнулся над свежей ямой. — Довольно копать глубже, смотрите — культурный слой вы прошли, показался песок. Теперь копайте в стороны.
      Перебирая руками выброшенную землю, мы нашли ещё несколько черепков и двенадцатого и шестнадцатого веков, и тех, что «бабушка вчера разбила», нашли два заржавленных старинных гвоздя, кованных от руки в кузницах.
      Миша успел набрать для школьного музея целый мешочек находок.
      — А вы знаете, ребята, где копали? В монастырской помойке. Семьсот лет подряд сюда монашки мусор таскали да ушаты выливали. Но увы! Монашкам грамота не больно требовалась. Ни одного берестяного листочка вы не нашли, а жаль. Я давненько эту помойку высматривал, всё искал случая покопать. Ну, товарищи, извините, мне надо ещё проверить, как мои каменщики в городе работают. А сейчас вы идите в наш музей.
      — Большое вам спасибо! Спасибо вам! Спа-си-бо!
      В музее мы узнали, что древний Суздаль был известен не только своей славной историей и луковицами церквей, но и великолепным, самым лучшим в мире огородным луком. Нам показали золотые, как маковки церквей, луковицы величиною с кулак. | После музея и обеда мы пошли просто погулять по улицам.
      Суздаль жил такой же рабочей, деловой жизнью, как все небольшие советские города. И вывески на домах были самые обычные: «Раймаг» и «Сберкасса», «Чайная» и «Школа», «Райисполком» и «Почта». Мимо нас проехали три машины с лесом, колхозные девушки сидели в кузове на брёвнах и пели песенки. За углом юноши в запачканных спецовках красили здание школы золотой, как луковицы, краской и о чём-то смеялись. В магазины входили и выходили покупатели; позванивая, проносились велосипедисты; мальчишки, оживлённо переговариваясь, бежали с удочками на рыбную ловлю; гуси чванливо'вышагивали наперерез затормозившему автобусу.
      В интернате хозяйка нам сказала, что заходил Аркадий Данилович и, не застав нас дома, попросил срочно прийти к нему на квартиру по важному делу.
      Приход такого занятого человека всех нас очень удивил. Забыв об усталости, мы сейчас же отправились его искать.
      К шатровой кремлёвской колокольне прилепился старинный, розовый, с выпуклыми наличниками, небольшой каменный двухэтажный домик, где жил археолог.
      Мы расположились в тени деревьев на траве, с невольной неприязнью глядя на тот дом, где когда-то сожгли драгоценные книги и рукописи. Наш посол Миша один поднялся по наружной лестнице прямо на второй этаж и осторожно постучал в дверку.
      Аркадий Данилович быстро спустился к нам, лицо его заметно потускнело и потемнело. Да, за свой насыщенный рабочий день он, конечно, сильно утомился; сейчас посидеть бы ему в кресле, почитать бы книгу или газету, а не с изыскателями беседовать.
      — Смотрите на мои злополучные хоромы? — спросил он. — Да, те сгоревшие сокровища мне то и дело снятся. Но не из-за них сейчас позвал я вас к себе. — Он обвёл нас внимательным взглядом из-под очков и вновь заговорил: — Вот что, дорогие товарищи, я вспомнил, что видел ещё до войны в Ростовском музее написанные от руки сочинения некоего крестьянина Артынова, жившего в прошлом столетии. Тридцать толстенных томов не поленился исписать этот любопытнейший самоучка; так вот, в одном из томов есть упоминание о книгах на бересте. То ли сам Артынов те книги видел, то ли говорил ему о них известный собиратель книг и древних рукописей купец Хлебников? Простите, пожалуйста, позабыл.
      — Позвольте! — воскликнул Николай Викторович. — Вы сейчас упомянули о собрании книг ростовского купца Хлебникова?
      — Хлебниковская библиотека также сгорела, это произошло задолго до революции, — сказал Аркадий Данилович.
      — Да ведь мы вчера видели у одного деда книгу из этого собрания, — настаивал Николай Викторович.
      — И она обгорелая, — робко добавила Галя.
      — Дедушка, может быть, подарит её вашему музею, — вставил Миша.
      — Ох, дорогие товарищи, вы что-то напутали. Повторяю, собрание Хлебникова, как и наша библиотека, сгорело дотла, — ответил Аркадий Данилович и устало закрыл глаза.
      Конечно, это было настоящее безобразие — спорить с таким утомлённым человеком. Успеем узнать о купце Хлебникове в Ростовском музее. Пора было прощаться и уходить.
      — Да! Не хотите ли, я вас немножко подброшу? — неожиданно предложил Аркадий Данилович. — Завтра в шесть утра я посылаю машину в Гаврилов-Посад. Ваш маршрут идёт на Юрьев-Польской, вы попадаете на двадцать пять километров правее. Ну, а потом через Юрьев доберётесь до Ростова.
      На машинах туристам, как известно, не положено кататься, но зато...
      — Хотим! Хотим! — особенно рьяно закричали девочки. От всей души поблагодарили мы этого очень хорошего и отзывчивого ребячьего друга и распрощались с ним.
      Проснулись мы не в пять, а в четыре утра от пронзительного крика мерзких грачат. Миша успел приспособить для них специальный ящичек с ручкой и с дырками и поставил самодельную клетку в угол нашей комнаты. Николай Викторович приподнял голову с подушки:
      — Миша, если ты сейчас же их не выкинешь, то...
      Но я так и не узнал, чем грозило это «то». Миша вместе с ящиком стремглав выскочил из комнаты.
      Заснуть уже никто не смог. Мы встали, наскоро позавтракали, вскинули рюкзаки за плечи и вышли на большую и пустынную главную площадь города.
      Грузовик оказался с крытым брезентом верхом, с лавками по краям. Все расселись, в серёдку уложили рюкзаки; мы поехали.
      Я устроился сзади. Хотелось взглянуть на Суздаль ещё раз.
      Машина затряслась по камням мостовой.
      И вот уже мы за городом, и я гляжу во все глаза на удаляющийся Суздаль. Там, на горе, вдоль берега Каменки, над домами, над зеленью садов вперемежку с мачтами телевизоров видны колокольни и луковицы многих церквей.
      Теперь я понял, почему старый коммунист Аркадий Данилович Курганов так печётся и заботится о ремонте и реставрации памятников прошлого. Ну, разрушится какая-нибудь церквушка, притом не имеющая архитектурной ценности; можно бы снести её, разобрать на кирпичи... Но Суздаль-то ведь славен не отдельными творениями древнего зодчества, а всем своим неповторимым созвездием полсотни церквей и многих башен.
      Всё равно как в букете: вытащить несколько цветков, хоть самых невзрачных — и букет поблекнет и потеряет свою прелесть. Пожалуй, несколько таких городов-музеев нужны. Пусть туристы, юные и взрослые, приезжают и приходят сюда: здесь они научатся любить старину и гордиться славными творениями и подвигами своих предков.
      Постепенно город скрывается за горою. Наша машина катит по владимирскому Ополью. Всюду поля и поля, освещённые косыми солнечными лучами; по сторонам дороги то пшеница, то золотая рожь, дальше кукуруза и картофель, а вдали уже не видно, что посеяно, — жёлто-зелёный ковёр уходит куда-то за бугор. А ещё дальше, по ту сторону ручья, у самого горизонта, поля сливаются с голубой утренней дымкой...
      Николай Викторович запевает удалую туристскую песню, ребята её подхватывают... А машина, прыгая по ухабам, мчится всё вперёд и вперёд по чёрной, прибитой дождями дороге...
     
      Глава десятая
      ПОЧЕМУ ЛИДА НЕ ПОПАЛА В КИНО?
     
      Фабричные корпуса, новые стандартные дома Гаврилов-Посада выглядели островами среди зелени садов. Вместо колоколен в небо устремлялись карандаши фабричных труб да водонапорная башня. Искать берёзовые книги здесь было бессмысленно.
      Автомашина довезла нас до привокзальной площади; мы высадились и сложили рюкзаки в кучу под забором.
      Тотчас же члены штаба турпохода собрались на совещание: ведь мы сегодня ничего ещё не ели, надо срочно организовать завтрак.
      — Ребята, сами думайте, как и где будем питаться, — сказал Николай Викторович, — а мы с доктором пойдём разговаривать по телефону с Москвой. Надеюсь, когда мы вернёмся, вы нас покормите.
      Я говорил с Москвой первым, пожелал жене здоровья, попросил передать Тычинке, что поиски берёзовых книг продолжаются с переменным успехом, и повесил трубку.
      Николая Викторовича телефонные новости очень расстроили. Экзамен Ира сдала, сдала на «отлично», но заболела тётка Ириной подруги, и какого-то ребёночка она обещала провожать в детский садик и чьей-то бабушке приносить из молочной кефир.
      Все причины были, как видно, вполне уважительные, поэтому Ира сможет присоединиться к нам не раньше чем через неделю.
      Мы вернулись на площадь. Ребята со всеми нашими пожитками исчезли, оставив Галю ждать нас.
      Галя рассказала, что к ним подошла неизвестная девушка, спросила, откуда мы, и увела всех в клуб. Первый же мальчишка-всезнайка нас проводил к деревянному небольшому зданию.
      Там наши очередные дежурные уже хлопотали вокруг плиты. Их фигуры едва различались сквозь облака ароматного пара, витавшего над кастрюлями.
      Девочки тут же нас познакомили с белокурой, дочерна загорелой, очень маленькой девушкой Люсей.
      Она была секретарём комсомольской организации здешнего совхоза и одновременно участковым агрономом. Это она устроила ребят тут, в совхозном клубе, и сейчас ждёт Николая Викторовича и меня, чтобы идти знакомиться с директором. После обеда мы пойдём полоть сахарную свёклу. Завтра утром совхозная машина отвезёт нас в Юрьев-Польской, а сегодня вечером мы пойдём в кино.
      Словом, наши ребята обо всём договорились как нельзя лучше.
      Вася щёлкал сумкой. Гриша тряс чубчиком, щурился, подмигивал, подёргивал плечами.
      — Видите, видите, это я придумал, это я предложил...
      Танечка, сидя на рюкзаке, любовалась издали Гришей. Лариса Примерная уткнулась в углу и, ни на кого не глядя, усердно писала в блокноте.
      Люся повела Николая Викторовича и меня в контору совхоза.
      Оба мы были высокого роста. Шагая между нами, маленькая девушка застенчиво поглядывала на нас снизу вверх и рассказывала о своей не очень богатой событиями жизни: она москвичка, год назад окончила сельскохозяйственный техникум, приехала в совхоз на работу. Дел тут очень много — поля разбросаны, и за день нужно объехать на велосипеде километров пятнадцать. Совхоз передовой, скоро начинается уборочная...
      Так, разговаривая, мы подошли к конторе совхоза. Директор, в очках на чугунно-загорелом лице, в чёрном, запылённом кителе, сидел в своём кабинете за письменным столом и кого-то крепко пробирал по телефону.
      Наконец он с силой стукнул телефонной трубкой, поднял глаза, несколько секунд изучал нас, затем резким движением пожал нам руки:
      — Здравствуйте! Поможете — спасибо скажем! Сейчас горячка, сенокос, рожь поспевает; прополка — наше слабое место. — Директор неожиданно улыбнулся по-отечески, ласково посмотрел на Люсю. — Молодец у нас агроном! Прямо на улице рабочую силу ловит.
      Люся вся зарделась, застенчиво потупила глаза. Директор повернулся к нам.
      — Устроились хорошо? — спросил он.
      — Великолепно! Спасибо! — поблагодарил Николай Викторович.
      — А машину вам на завтра выделю. — Директор снова крепко пожал нам руки.
      Мы поспешили в клуб.
      После обеда наскоро собрался штаб турпохода.
      Решили выйти в поле всем отрядом, за исключением двух дежурных.
      Люся повела нас за три километра. Без рюкзаков идти было очень легко и приятно.
      Мы шли и пели песни.
      Совхозные земли протянулись вдоль речки. На бесконечных грядках в двух-трёх местах пыхтели стоявшие на приколе тракторы и качали воду для полива. Струи били косыми фонтанами далеко в стороны, радуги переливались в блистающих на солнце брызгах...
      Люся, окружённая толпой девочек, вела велосипед.
      — Какие вы счастливые, что путешествуете! — говорила она. — А у меня отпуск будет только зимой. Но ведь и зимой можно чудесно и весело отдохнуть. Я на лыжах побегаю, на коньках...
      Она показала нам борозды сахарной свёклы, сильно заросшие лебедой, осотом и другими сорняками.
      Нам роздали четырёхпалые «цапки», похожие на лапу рыси с выпущенными когтями. Каждый занял борозду и айда махать цапками, наперегонки теребить, вырывать с корнями зелёных врагов. Разумеется, надо было полоть подчистую, но иные спешили. Кто вперёд? Кто дойдёт до посадок капусты и начнёт другую борозду?
      Люся уехала на велосипеде, но через час вернулась, оглядела прополотые ряды и покачала головой. Она подошла к одному торопыге, к другому, к третьему и потихоньку, чтобы никто не расслышал, предложила им переделать работу.
      Гриша было обогнал всех. Сейчас, смущённо опустив голову, он проследовал мимо меня к самому началу своей борозды.
      Люся опять уехала, пообещав вскоре вернуться.
      Наверное, ни у кого не попалось таких густых и колючих сорняков, как у меня. Занозив руки в десяти местах, я полз позади всех. По соседней борозде ползла толстушка Лида. Она краснела, пыхтела и всё же передвигалась быстрее меня. Однако я стал замечать, что она пропускает много сорняков... "А что было совсем возмутительно — она кидала вырванную траву на мою борозду.
      Как научный консультант похода, я имел право наказывать, но я ещё ни разу не воспользовался своим правом.
      Вдруг целый веник лебеды упал прямо перед моим носом. Я чихнул. .
      — Лида, строгий выговор!
      Все обернулись, прекратили полоть, кое-кто привстал.
      — Ого-го! — злорадно возликовал Вася.
      Всё это увидела незаметно подъехавшая на велосипеде Люся.
      Лида сделалась вся пунцовая:
      — Я вам никогда в жизни этого не прощу!
      Мне тут же сделалось невыносимо жалко провинившуюся, но было уже поздно: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь».
      — Какой у вас сердитый начальник! — послышалось за моей спиной удивлённое замечание Люси.
      — Хуже тигра! — с трудом удерживая слёзы, прошептала Лида.
      Я сделал вид, что не расслышал.
      К четырём часам мы закончили весь заданный урок и снова с песнями отправились домой. Удручённая Лида молча плелась сзади всех.
      Большинство ребят после обеда залегло спать. Члены штаба турпохода собрались на экстренное совещание.
      — Лида, раскаиваешься ли ты в своём проступке? — спросила судья Лариса Примерная.
      Лида всхлипывала, но виновной себя не признавала.
      Мне было очень жалко Лиду. Я робко попросил:
      — Нельзя ли отменить выговор?
      — Нет, нельзя! — угрюмо ответила Лариса Примерная.
      — Нет, нельзя! — подтвердили другие. Взяла слово Танечка:
      — Вечером мы идём в кино. А Лида пусть останется вещи стеречь.
      Члены штаба единогласно подняли руки. Лариса Примерная тут же записала постановление штаба в свой блокнот.
      Услышав столь жестокий Приговор, Лида, всхлипывая, выскочила из комнаты.
      Мы ушли в кино. Сегодня шёл приключенческий фильм про шпионов.
      Зрители смотрели картину и переживали: догонят — не догонят, поймают — не поймают... Вдруг — бац! — в ту самую секунду, когда шпион, спасаясь от погони, прыгнул в пропасть, оборвалась лента. Зажёгся свет. Зрители неистово завопили, затопали...
      — А бедная ваша Лида, верно, скучает и плачет, — заметила сидевшая сзади меня Люся.
      Я так увлёкся кинофильмом, что забыл про наказанную Лиду. Мне сделалось очень стыдно: я не мог больше сидеть в зале, вскочил и заторопился к выходу.
      В клубе мне попалась на глаза бедная Лида, крепко спавшая на постеленных посреди пола палатках. Лицо её распухло, верно, от пролитых слёз.
      «Нет, никогда никого не буду наказывать», — твёрдо решил я.
      А между тем погода переменилась, тускло-серые тучи заслонили заходившее солнце. Пошёл дождь, мелкий и упорный... Ребята вернулись из кино и легли спать.
      Миша ещё с вечера вынес грачат в сени. На рассвете птенцы принялись орать столь неистово, что их было слышно даже через три двери. Я открыл глаза и больше не мог уснуть.
      А дождь, правда очень тёплый, не переставая барабанил по стёклам окон.
      Мы встали в восемь. Дождь всё продолжал идти. Явилась сияющая Люся в широченном брезентовом плаще с капюшоном, в резиновых сапогах. Под дождём она успела прокатиться по шоссе на велосипеде вдоль ближайших участков полей и убедилась, как посвежели и оправились поникшие стебли пшеницы, посадки кукурузы, свёклы, картофеля... И вдруг Люся нахмурила свои тонкие брови и тревожно оглядела всех нас.
      Дорога-то в Юрьев-Польской всегда была плохая: значит, никакая машина сейчас туда не проедет.
      Что же делать? Хмурое небо серыми хлопьями нависло над деревьями. Казалось, дождь никогда не кончится.
      Накинув розовую прозрачную накидку, принадлежавшую Ларисе Примерной, Николай Викторович зашлёпал по лужам в контору. Вскоре он вернулся.
      Нечего и думать о машине. Ждать, когда перестанет дождь, когда просохнет дорога, — невозможно. В конторе подсчитали, сколько мы заработали денег. Николай Викторович их получил. На эти деньги мы отправимся в Юрьев-Польской поездом.
      Гриша приказал всем разуться. По грязи и дождю мы зашлёпали на станцию.
      Я уже лет сорок как не бегал босиком и сейчас испытывал величайшее наслаждение. Земля была тёплая-тёплая, а травка мягкая, ласковая, словно кошачья шёрстка...
      \Через два часа поезд нас доставил в город Юрьев-Польской.
     
      Глава одиннадцатая
      ХУДОЖНИК И КАМНИ
     
      В Юрьев-Польском мы ночевали в Доме пионеров. Я встал ещё задолго до подъёма и отправился один осматривать город.
      Это был тот тихий утренний час, когда подоенных коров уже выгнали в стадо и одни голуби деловито перепархивали по пустынной улице, а местные жители ещё не собирались вставать на работу. Голубое небо обещало ясную погоду, капли ночного дождя блестели на утреннем солнышке, на травке палисадников.
      Я перебрался через древний земляной вал. Где-то здесь бережётся жемчужина, о которой мне рассказывал ещё Тычинка. Перед нашим отъездом он собственноручно вписал в мою записную книжку следующий текст из Тверской летописи: «И съсда ю Святославъ чюдну, рѣзанымъ каменемъ».
      Надпись эта означала, что неведомый зодчий, а вовсе не князь Святослав — один из сыновей Всеволода Большое Гнездо — создал в Юрьеве-Польском в 1234 году церковь из резного камня — Георгиевский собор.
      Не сразу позади других построек отыскал я эту белокаменную жемчужину, «церковь чюдну», или, скорее, чудную. Маленькая, головастая, приземистая, как грибок боровичок, была она удивительно милой, забавной, уютной, совсем не похожей на другие, виденные нами гордые храмы двенадцатого столетия.
      Я подошёл ближе и поразился: каждый отдельный камень её низких стен был настоящим вдохновенным творением художника. На каждом камне безвестные мастера вырезали неведомого сказочного зверя, или птицу, или святого.
      Здешние каменные чудища были куда хитроумнее и вычурнее владимирских. Ни одной пары камней я не нашёл одинаковыми. Этот лев упёрся в цветок всеми четырьмя лапами, другой — поднял одну лапу, а вон тот раскрыл пасть, и его язык превратился в пламя.
      Камни по стенам были размещены в полном беспорядке: святой чередовался с трёххвостым барсом, гирлянды стеблей вовсе обрывались.
      Незадолго до нашего похода Тычинка мне рассказал историю этого беспорядка.
      Двести с лишним лет простоял Георгиевский собор и неожиданно обрушился. Из Москвы был прислан мастер Ермолин с приказом восстановить храм. Мастер приехал и увидел только остовы стен и груды резных белых камней. Ермолин пытался в них разобраться, пытался подобрать узоры, переходящие с одного камня на другой. Но задача для него оказалась явно непосильной.
      Он восстановил собор, не сумев разгадать гениального замысла того, первого, зодчего.
      И снова, как во Владимире и в Боголюбове, я думал о том, что народ, создавший эти дивные каменные книги, одновременно создал замечательные поэмы и сказания о зверях, о птицах, о людях и записал эти сказания, но не на дорогом пергаменте, а на бересте. Но злосчастна была судьба древнерусского искусства: от многих пожаров, от татарского нашествия камни уцелели, а береста, а берёзовые книги...
      Курганов называл бересту прочнейшим материалом. Да неужели беспощадное пламя погубило всё, до последней берёзовой страницы?..
      Самым тщательным образом, ряд за рядом, я рассмотрел каменный ковёр одной стены, затем другой, зашёл за угол третьей и неожиданно наткнулся на молодого человека, сидевшего на травке с альбомом для рисования в руках.
      «Как это он не поленился встать в такой ранний час?» — подумал я и хотел обойти стороной.
      Но меня проняло невольное любопытство, и я заглянул в альбом.
      Художник очень тщательно срисовывал узоры с отдельных камней — цветы, зверей, птиц.
      Я остановился невдалеке от него. Он недовольно кашлянул, чёрная вьющаяся прядь волос упала ему на лоб, и он с раздражением откинул её.
      — Простите, не помешаю? — извинился я.
      — Да нет, ничего. Мне скоро на работу пора.
      Только сейчас я увидел глаза художника — круглые, чёрные, ну в точности, как у нашего Миши, — настоящие живчики. Художник изучающе и недоверчиво оглядел меня с головы до ног и наклонился к альбому. И тотчас же непокорная прядь вновь соскочила ему на лоб.
      — Вы что же, работаете тут, в городе, а в свободное время карандашиком балуетесь? — спросил я.
      — Это не баловство, а моя работа, — буркнул художник.
      И тут же сердитые огоньки в его глазах померкли. Видимо, он раздумал обижаться. Да, в это солнечное утро, лицом к лицу с каменными чудесами, уж очень не к месту было хмурить брови.
      Я отошёл и начал разглядывать изображение сказочной птицы с головой девы.
      — А рассказать, зачем я рисую? — неожиданно спросил меня художник.
      — Расскажите. Это интересно, — попросил я.
      — Хотите, приходите к нам на фабрику, в нашу мастерскую.
      Я узнал, что мой собеседник всего несколько месяцев назад окончил художественный вуз и получил назначение на здешнюю текстильную фабрику.
      Только вчера он вернулся из своей первой творческой командировки. Он налетал тысячи километров, побывал в Узбекистане и на Кавказе, в Костромских деревнях и в Ярославском музее...
      — Что я там искал, сами увидите. Пойдёмте, пойдёмте! Ведь вы не здешний, приехали посмотреть наш знаменитый собор. Ваш поезд пойдёт ещё не скоро, и делать вам всё равно нечего. Пойдёмте!
      Это порывистое приглашение меня озадачило. Но, видно, молодому человеку уж очень не терпелось как можно скорее показать свои произведения. Кажется, он принимал меня за своего собрата. Придётся признаться.
      — Простите, я не приехал сюда, а пришёл пешком и ни на какой поезд не тороплюсь, и потом я не один.
      — А сколько же вас?
      — Пятнадцать девочек, пятнадцать мальчиков и двое взрослых.
      Художник на секунду оторопел и вдруг радостно расширил свои и без того круглые глаза.
      — Значит, с вами юные туристы! Как хорошо, что вас так много! Тогда тем более побывайте на нашей фабрике — вы увидите такие волшебные выдумки! И обязательно зайдите к нам, художникам. Мне очень хочется, чтобы как можно больше народа полюбовалось тем, что я привёз из командировки. А сейчас, — он посмотрел на часы, — мне пора уходить. Бегу, бегу! Так приходите непременно.
      "Художник ушёл. Я окончил осмотр собора и заторопился к нашим.
      Конечно, текстильная фабрика не имела никакого отношения к поискам берёзовых книг, но ребята и там найдут много интересного.
      Сперва я повёл их к собору. Все долго с удивлением рассматривали каменные чудища, некоторых срисовали. Миша ухитрился в зарослях крапивы разыскать обломок белого камня с изображением цветка и запрятал находку в свой рюкзак — пригодится для школьного музея.
      Потом мы отправились на фабрику.
      Девушка из конторы взялась нам показывать. Она провела нас в огромный белый зал. Света из окон не хватало, под потолком протянулись матово-голубые люминесцентные палочки. Весь зал был заставлен ровными рядами прядильных станков. И всюду на машинах — внизу и наверху — крутились, вертелись деревянные шпули и белые початки нитей. Нити перематывались с одной громадной катушки-бобины на другую, ещё большую. Крутились, вертелись палочки-веретёна и металлические части этих очень умных и очень сложных машин.
      Девушки в синих халатах скользили вдоль рядов станков, удивительно точными движениями пальцев связывали рвавшиеся время от времени нити.
      Мы перешли в следующий, такой же белый зал. Тут крутились и вертелись уже цветные нити. Мы поднялись на третий этаж. Здесь стояли другие шумные станки — ткацкие. Невидимые челноки, щёлкая, сновали справа — налево, слева — направо. Пучки цветных нитей, словно радужные струи водопадов, лились откуда-то сверху. А между станками беззвучно скользили девушки, изредка легонько перебирая движущиеся нити.
      Восхищённые и зачарованные, во все глаза мы глядели, как поперёк станков ползли вперёд только что вытканные полотнища.
      И на каждом станке рождались свой узор и своя расцветка узора,
      Так создавались гобеленовые ткани, те самые яркие цветные ткани для оконных портьер, для настенных ковров, для обивки мебели, которые придают квартирам уют и украшают их.
      Но я всё ещё не понимал, зачем понадобилась художнику резьба с соборных камней.
      Девушка открыла маленькую дверку, обитую толстым войлоком, и мы попали в светлую, залитую солнечными лучами комнату.
      Я с облегчением вздохнул. Стук ткацких станков тут слышался как отдалённое журчание.
      Всюду, на окнах и на столах, было много цветов; в углу раскинула свои перистые ветви большая пальма. За одним столом сидел маленький старичок в роговых очках, за другим — две девушки. В дальнем углу занимался мой молодой художник. Все четверо что-то старательно раскрашивали акварельными красками.
      Увидев нас, молодой художник порывисто вскочил, подбежал к нам, показывая в широкой улыбке крупные белые зубы, поминутно поправляя падавшие на лоб волосы.
      — Здравствуйте, дорогие юные туристы! А я боялся — не придёте. Так вот вы какие!
      Он нагнул голову набок и принялся самым бесцеремонным образом нас рассматривать весёлыми и круглыми чёрными глазами.
      Старичок поднял ершистые седые брови.
      — Ну вот, ещё целая рота ценителей явилась, — с добродушным ворчанием заметил он.
      Молчаливые девушки одновременно подняли кудрявые головы, одинаково лукаво поглядели на художника и на всех нас, но ничего не сказали.
      — Поверите ли... — Старичок обратился ко мне. — За вчерашний день человек сорок советчиков привёл наш непоседа.
      Художник вскинул на старичка неугомонные глаза-смородины, ещё раз поправил волосы, но смолчал и подошёл к нам.
      — Идите сюда и смотрите. — Он бережно положил перед нами большую папку.
      Мы окружили стол и начали медленно разглядывать. На каждом отдельном листе было что-то изображено акварельными красками. Мы увидели сурово-простые или, наоборот, вычурно-затейливые узоры самых различных сочетаний цветов.
      — Старинная набойка из Ярославля... Роспись мечети в Самарканде... Чеканка на рукояти грузинской сабли... Вышивка полотенца из Костромской области... Вышивка из Ярославля, — объяснял художник, показывая рисунки.
      Каждая новая картинка вызывала у нас возгласы восторга: тончайшей, в три волоска, колонковой кисточкой были тщательно нанесены на бумаге эти фантастические пёстрые кружевные завитки, листья и цветы.
      А сам художник, видимо очень довольный нашим вниманием и восхищением, то отбегал к шкафу за новыми раскрашенными листами, то, растолкав всех нас, пробирался вперёд и горячо рассказывал нам о какой-нибудь детали узора.
      — А вот виньетка' из рукописной церковной книги двенадцатого века. — Он положил на стол последний лист.
      — А почему вы эту красивую картинку не докончили? — Галя показала пальчиком на виньетку.
      И правда, яркий, красочный узор, в котором маленькие сказочные звери чередовались с пёстрыми цветами, получился словно какой-то оборванный.
      — Да потому, что пергамент, к сожалению, обгорел, — ответил художник.
      — Посмотрите, как интересно! — Миша указал на. угол страницы.
      Оказывается, художник не поленился нарисовать даже чёрный треугольный штамп владельца той обгорелой рукописной книги.
      Я был очень удивлён, когда прочитал на треугольном штампе ту же надпись, что и на обложке журнала «Современник» за 1836 год, принадлежавшего белобородому деду под Суздалем:
      РОСТOBCKAГO
      ПЕРВОЙ ГИЛЬДIИ КУПЦА
      ПЕТРА ВАСИЛЬЕВИЧА ХЛѣБНИКОВА
      — Где вы отыскали эту старинную книгу? — спросил я. Художник ответил, что видел её у одного старика под Ростовом.
      1 Виньетка — украшение в книге или рукописи в виде небольшого рисунка в начале или конце главы.
      «Впрочем, зачем мы будем забивать себе голову собранием Хлебникова, — подумал я. — Мы же ищем берёзовые книги».
      Миша спросил художника:
      — А скажите, во время путешествия вам не попадались книги на бересте?
      — На бересте? — удивился тот. — Нет, не попадались. А это оригинально — такая виньетка и фон в виде берёзовой коры.
      Я подумал; мы ищем берёзовые книги, мечтаем найти неизвестные и дивные старые поэмы, былины и сказания, процарапанные на бересте. А художник — ведь он тоже настоящий изыскатель, беззаветно влюблённый в своё дело, — он не только ищет, он находит и отбирает из этого найденного всё то прекрасное, что создали в течение многих веков народные умельцы-чудодеи...
      — Вот резьбу с нашего собора хочу применить для новой ткани. Не знаю, удастся ли? Больно сложен узор, к тому же камни бесцветны, — говорил художник.
      — Удастся! — тихо сказала Галя.
      — А то как же! — уверенно произнёс Миша. Художник благодарно посмотрел на Мишу и на Галю.
      — Спасибо вам, девочка и мальчик, — улыбнулся он, откидывая прядь со лба.
      На этом мы расстались.
      «Удастся!» — повторил я про себя, выходя с фабрики.
      И верил я: все резные камни собора пересмотрит художник, отберёт пять или шесть и возьмёт из тех немногих камней их неразгаданную прелесть. Сотни раз придётся ему переделывать, подбирая цвета, переиначивая узоры, пока не найдёт он единственно верное, ласкающее глаз сочетание красок для будущей гобеленовой ткани.
      И выйдет та многоцветная нарядная ткань, лучшая из лучших. Разошлют её по всей стране. Придут в магазины покупатели. Что ж, может, и мне она попадётся на глаза. Тогда я куплю её в подарок милейшему Николаю Викторовичу на новоселье, в память о нашем походе,
      Глав а двенадцатая «БИТВЫ В ПУТИ»
      В Доме пионеров мы провели и вторую ночь, а в Юрьев-Польской музей попали только на следующее утро.
      На наши вопросы о берёзовых книгах все музейные работники, молодые и старые, не сговариваясь, делали удивлённые лица и утверждали, что никогда ничего о них и не слыхивали.
      Один предмет, выставленный в дальней комнате музея, привлёк наше внимание. Это был наполовину кожаный, наполовину железный остроконечный шлем.
      Из пояснительной надписи мы узнали, что шлем этот — точная копия другого шлема, хранящегося в Оружейной палате Московского Кремля и принадлежавшего князю Ярославу — одному из сыновей Всеволода Большое Гнездо.
      Вот при каких обстоятельствах Ярослав потерял этот шлем, и вот как он был найден.
      Великий князь Владимирский Всеволод Большое Гнездо перед своею смертью в 1212 году разделил принадлежавшие ему земли между своими многочисленными сыновьями. Старший сын Константин, живший в Ростове, хотел получить великое княжение, не переезжая во Владимир. Он любил Ростов, основал там первое на Руси училище; именно в его знаменитой библиотеке, по теории Тычинки, хранились берёзовые книги... Тогда Всеволод, не хотевший, чтобы город Ростов стал выше города Владимира, завещал великое княжение второму сыну, Юрию. Юрий после смерти отца переехал во Владимир. Константин остался в Ростове, до поры до времени затаив обиду. Прошло четыре года, и Константин вступил в союз с новгородским князем Мстиславом Удалым, Юрий — со своими младшими братьями, Ярославом и Святославом. И пошла на Руси страшная и бессмысленная смута: одни русские дружины двинулись на другие русские дружины. Войска встретились на берегу речки Липецы, недалеко от Юрьев-Польского. Кровавая Липецкая битва закончилась страшным поражением Юрия и его младших братьев. Ярослав, спасаясь от врагов, даже потерял шлем.
      А сто пятьдесят лет тому назад крестьянка Ларионова, улучив свободную минуту, захватила лукошко и пошла собирать орехи. Вдруг в траве под орешиной она увидела острый конец шлема, торчавший из земли. Она подняла этот шлем, положила его вместе с орехами в лукошко и принесла домой. Потом она продала его старосте за пятнадцать копеек. Тот, в свою очередь, продал его одному чиновнику за пять рублей. А чиновник в награду «за усердную службу» получил от Ярославского губернатора сто рублей. Губернатор послал шлем в Петербург известному знатоку древностей директору Императорской публичной библиотеки Оленину; тот понял, что держит в руках редчайшую находку, показал шлем учёным и повёз его самому царю Александру I. Царь повелел отослать шлем в Москву в Оружейную палату Московского Кремля, где он хранится и до нашего времени.
      — Крестьянка нашла на месте Липецкой битвы шлем побеждённого Ярослава, — сказала Лариса Примерная, — а мы попробуем найти там другое оружие или берёзовые книги.
      — Может быть, орехи уже поспели, — добавила Лида. Мы попросили девушку-экскурсовода объяснить нам, как добраться до места битвы. Девушка покраснела и призналась, что место это, к сожалению, до сих пор не найдено. Несколько раз предпринимались поиски, и всё безрезультатно. Известно только, что битва происходила где-то недалеко, на севере. В летописи сказано, что звон мечей и крики раненых слышались даже в городе.
      Дорога в Ростов шла почти что на север. Отчего же нам не попытаться по пути разыскать место Липецкой битвы?
      Во второй половине дня мы вышли из города. Широчайшие горизонты раскинулись перед нами; направо по долине текла речка; за речкой поднималась гряда холмов. Лесов нигде не было. Мы видели только засеянные поля. Мне хотелось думать, что именно сейчас мы проходим через поле Липецкой битвы, хотя никакого орешника нигде не было видно. А что, если горка, на которой мы стоим, и есть Юрьева гора? Именно тут семьсот с лишним лет назад раскинули свои стяги — знамёна — новгородцы Мстислава Удалого. Слева стояли жители Пскова и Смоленска, справа — ростовцы во главе с Константином. Тогда, значит, та невысокая гора за широкой сырой долиной и есть гора Авдова. Там некогда развевались великокняжеский стяг Юрия и стяги его младших братьев.
      Новгородцы перед наступлением разулись и налегке, пешие, с кистенями, топорами, дубинами бросились в атаку на владимирцев через эту болотистую долину.
      И пролилась алая кровь ни за что ни про что в этой бессмысленной битве русских против русских...
      ...Вдруг мы увидели вдали, в кустах, семь зелёных, освещённых ярким солнцем палаток и дымок от костра. Кто бы это мог там раскинуть лагерь? Мы подошли ближе...
      Да это тоже юные туристы! Они в таких же синих куртках и шароварах, как и мы, в таких же кедах. Иные из них лежали возле палаток, иные суетились вокруг костра. Над пылающим костром, на перекладине, надетой на две рогатульки, висела огромная кастрюля.
      Неизвестные туристы заметили нас, кое-кто из них встал. Из крайней палатки вылез пожилой плотный человек в синем комбинезоне; на его загорелом лице виднелись круглые очки с толстыми стёклами, блестевшими на солнце. Быстрым шагом незнакомец направился к нам.
      — Преподаватель физкультуры из Ленинграда, — отрекомендовался он, крепко пожимая мне руку.
      Николай Викторович и я назвали себя.
      Ленинградец пригласил нас в гости в свой палаточный лагерь, и мы пошли тесной толпой, слушая его рассказ.
      Оказывается, они тут отдыхают уже третий день и тоже заинтересовались местом Липецкой битвы. Они ходили по окрестным деревням, расспрашивали стариков, где течёт речка Липеца, где возвышаются горы Авдова и Юрьева? Никто этого не знал. За семьсот лет возникло много новых деревень с поселенцами из других краёв, и старые названия давно забылись. Даже место, где рос тот орешник, в котором крестьянка нашла Ярославов шлем, теперь точно неизвестно. Впрочем, Ярослав мог потерять шлем не на месте самой битвы, а во время бегства. Никаких следов битвы — могил, курганов, старых рытвин — ленинградцы не обнаружили. Всюду видели только гладкое поле, да луга, да болота.
      Идут годы, и исчезают из памяти народной исторические события, имена и названия, связанные с этими событиями. Впрочем, нет, одно имя хорошо известно каждому советскому школьнику. Летописец, рассказывая о Липецкой битве, в числе участников называет славного воина Александра Поповича.
      Не о князьях и боярах, а об одном только рядовом дружиннике Константина, лукавом пересмешнике, добром молодце и храбром богатыре Александре — Алёше Поповиче, — говорится в былинах и сказаниях русского народа.
      Мы подошли к палаткам. Наши девочки церемонно кивнули ленинградским девочкам, наши мальчики несколько недоверчиво и также церемонно поздоровались за руки с ленинградскими.
      Физкультурник нам рассказал о цели их туристского похода. К Липецкой битве она не имеет никакого отношения. Третий год подряд они путешествуют по разным областям нашей страны под девизом «Трудящиеся СССР имеют право на отдых».
      Если на дороге им попадается Дом отдыха, они идут туда, находят там интересных людей и расспрашивают их. Им уже с двумя Героями Социалистического Труда удалось познакомиться.
      Так в их школе постепенно составляется целая библиотека биографий обыкновенных советских людей. Каждая отдельная биография не похожа на другую и, как правило, очень интересна.
      Ребята между тем успели уже перезнакомиться.
      Гриша подошёл к нам:
      — Николай Викторович, у них мячик есть, хотим сыграть в футбол.
      Пучками конского щавеля ребята ограничили поле и ворота.
      Когда-то новгородцы, прежде чем броситься в атаку на своих братьев-владимирцев, скинули сапоги. И наши современные воины также договорились между собой: будем драться босиком.
      Каждая партия собралась на тайное совещание.
      — Победить, победить непременно! Ленинградцы на два класса старше, но зато у нас центр нападения «могучий Илья Муромец» — Николай Викторович. У нас на четыре игрока больше.
      Но никто не захотел быть защитником. Долой все правила! Никакой защиты, только нападение, только вперёд, только победить!
      Побледневший Лёнечка, единственный, обутый в кеды, дрожа и моргая, встал вратарём. Судья — ленинградский физкультурник — бросил мяч в игру. Пятнадцать наших нападающих погнали мяч вперёд. Миша дал пас Грише, Гриша — Николаю Викторовичу... Вперёд, вперёд, мимо оторопевших противников!..
      Тактика ленинградцев была иная: у них, как у современных футболистов, стерегли ворота пять защитников да вратарь, Высокий мальчик в лиловой майке отбил мяч, ленинградцы обвели Николая Викторовича и неудержимо устремились в прорыв.
      Наши девочки рядком сидели возле края футбольного поля: ленинградки, также рядком, сидели на противоположном краю.
      — Мальчишки, не подкачайте! — визжали наши девочки.
      — Мальчишки, не подкачайте! — визжали ленинградки.
      Прорыв! Прорыв к нашим воротам! Правила игры были забыты. Кто-то кого-то схватил за трусы, кто-то кого-то стукнул по спине, кто-то покатился кувырком, кого-то раздавил наш Илья Муромец. Судья свистел, никто его не слушал...
      Высокий, в два раза выше Лёнечки, парень ударил по воротам. Лёнечка бросился вперёд — мяч попал ему в живот. Словно пушинку, самого вратаря вместе с мячом швырнуло в ворота.
      Первый гол — 1 : 0 не в нашу пользу. % — Губошлёп! — крикнул Вася. , — - Шляпа! — крикнул Гриша.
      За первым голом последовал второй, третий. Лёнечка самоотверженно прыгал; он взял два безнадёжных мяча, прозевал третий. Но что мог поделать наш бедный, да ещё потерявший очки, вратарёнок, когда его осаждали три богатыря с усами! Николай Викторович, уже не надеясь на своих, обманным пасом повёл мяч один и с ходу забил гол. Снова противники перехватили и прорвались. Бегали-то они куда быстрее. Опять они ударили по воротам.
      Наши девочки стонали, жмурились, с досады закрывали глаза руками.
      Ленинградки ликовали, кричали «ура!», хлопали в ладоши.
      Первый тайм закончился со счётом 8:2 в пользу противника.
      Лёнечку уволили в запас, вратарём назначили Вову.
      Вова встал в воротах, как скала. Он решительно сдвинул свои белые брови, насупился, напружился, нагнулся, ладонями упёрся в колени... И тут же прозевал мяч. Вова был, как скала, неподвижен.
      Один за одним влетали вражеские мячи в наши ворота. Вова успевал только удивлённо вертеть головой. Он никак не мог понять, как это мячи так быстро пролетали мимо него.
      Второй тайм закончился со счётом...
      Впрочем, не хочу смущать своих юных походных друзей. Пусть лучше никто не узнает о том счёте.
      После гонга судьи — он ударил ножом по миске — наши мальчики в полном молчании отошли в сторону. Наши, такие же молчаливые, девочки избегали смотреть им в глаза.
      А ленинградцы хохотали, хлопали в ладоши, прыгали, подплясывали... Вдруг они разом смолкли и обернулись в нашу сторону.
      К нам подошла высокая черноволосая девушка.
      — Мы очень рады, что с вами познакомились, — дружески улыбнулась она. — Давайте переписываться. Мы вам будем писать, как собираем биографии советских людей. Вы нам пишите, как идут поиски берёзовых книг.
      И тут же распри были забыты: оба туристские отряда соединились вместе, посыпались весёлые перекрёстные реплики:
      — А вы в Ленинграде были?
      — А вы в Москве были?
      — А какой у нас поход! — А наш ещё лучше!
      — А какой у нас начальник похода!
      — А наш ещё лучше!
      Миша перещеголял всех своей похвальбой:
      — А у нас есть научный консультант, а у вас нет!
      Оба отряда выстроились друг против друга.
      Протрубил в горн мальчик-ленинградец; протрубил в кулак Миша.
      Ленинградцы нам пожелали счастливого пути. Мы стали подниматься на Юрьеву гору, а наши новые друзья долго ещё стояли шеренгой вдоль палаток и махали нам вслед руками и платочками.
     
      Глава тринадцатая
      «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!»
     
      Путь наш теперь лежал на Ростов — тот древний город, где некогда была библиотека князя Константина, где сгорело собрание старинных книг купца Хлебникова, где в музее хранятся рукописи крестьянина Артынова.
      От Юрьев-Польского мы уже прошли километров двенадцать. Кончилось наконец Ополье, и мы вступили в долгожданное царство лесов.
      Мы брели по просёлочной дороге, поднимались на очередной пригорок, и тогда леса, освещённые солнцем, словно зелёное море, расстилались вокруг. Спускались мы в лощину, и сразу словно темнело, ёлки обступали дорогу, пышная моховая перина легко поддавалась под ногою.
      Иногда наша дорога выходила на солнечную поляну. И на каждой такой поляне стога стояли, как шлемы великанов-богатырей.
      Впрочем, по этой старой дороге, протянутой от одного старого города к другому, пролегли самые современные глубокие колеи с узорами следов от покрышек автомашин...
      По карте не всегда было ясно, куда мы идём, но Лариса Примерная, шедшая впереди, проверяла направление по компасу. И вдруг дорога раздвоилась. Лариса посмотрела на компас, сверилась по карте — развилок нанесён не был. Направление азимута показывало куда-то между дорогами; правая выглядела более наезженной.
      — Сюда! — скомандовал Гриша.
      Мы повернули направо, прошли не больше трёхсот шагов и неожиданно очутились перед высокой, красной, перевитой засохшими берёзками аркой. На арке было написано крупными белыми буквами: «Добро пожаловать!»
      Уж очень не к месту поставили это странное сооружение среди елового леса.
      — Посмотрите! — крикнула Лариса Примерная.
      Налево к ёлке была прибита маленькая дощечка с надписью: «Вход посторонним строго воспрещается».
      — Там пионерлагерь! — Миша тряс бараний рог, размахивал клеткой с грачатами; разбуженные грачата запищали. — Всегда у входа в пионерлагерь две такие надписи.
      — Рюкзаки на землю! — скомандовал Гриша.
      Неумело пришитая заплата на штанине Николая Викторовича была слишком заметна, а многие наши туристы за время похода сильно оборвались. И потому штаб решил отправить вперёд в качестве послов самых якобы нарядных — Ларису Примерную, Галю и меня.
      Мы смело прошли под аркой, не обращая внимания на грозную надпись сбоку. Ёлки поредели, за стволами деревьев показались посыпанные песком дорожки, а ещё дальше — несколько ярко-голубых зданий с широкими окнами. И везде, куда ни глянь, — на жёлтых дорожках, под голубыми навесами, под голубыми грибками — бегали, стояли, прыгали, кружились дети поменьше наших.
      Всюду возле дорожек виднелись на столбиках голубые дощечки с надписями: «Цветы не рвать», «По траве не ходить», «На траве не лежать», «Громко не разговаривать», «Вне дорожек не ходить».
      Пионерлагерь был построен в еловом лесу, на чудесном высоком берегу речки. Кудрявые зелёные берёзки сбегали по склону горы. Речка пряталась в ольховых зарослях, кое-где поблёскивая голубыми зеркальцами.
      Одна из девушек, облепленная ребятишками, заметила нас, вскочила и загородила дорогу:
      — Нельзя, нельзя посторонним!
      Отовсюду к нам бежали мальчики и девочки в шароварах и тапочках. Они обступили нас со всех сторон, разинули рты, заглядывая нам в глаза. Показались взрослые — мужчины и женщины в белых халатах; круглощёкий, красноносый повар в колпаке вышел из двери столовой; из медпункта выглянула врач в очках.
      Полная и низенькая женщина, раздвигая толпы ребятишек, заторопилась к нам. Это была начальница лагеря.
      Я стал неловко извиняться, объяснять. Вся теснившая нас толпа внимательно слушала меня.
      — Мы московские туристы, идём в дальний поход. Я прошу прощения, мы попали в лагерь нечаянно. Видим — дорога, спросить было не у кого. Прошу разрешить нам пройти через вашу территорию.
      — А вам незачем проходить через лагерь, — перебила меня одна из девушек, — вернитесь немного обратно и пойдите по другой дороге.
      Начальница ничего нам не сказала и о чём-то зашепталась с поваром и врачом.
      — Ay вас больные есть? — Врач испытующе посмотрела на меня из-под очков.
      — Нет, нет! — замахал я руками. — Наши туристы совершенно здоровы, и с каждым днём их организм всё больше крепнет и закаляется,
      — В таком случае мы вас приглашаем обедать. — Начальница лагеря ласково посмотрела на меня.
      Я оторопел: слишком неожиданно было приглашение.
      — Что вы, что вы! — Я вновь замахал руками. — Мы совсем сыты!
      Я посмотрел на своих спутниц.
      Лариса Примерная подняла брови и наклонила голову. Её очки мешали мне понять, что говорят её глаза. Галя исподтишка мне красноречиво заморгала своими густыми ресницами.
      — Мы вам будем так рады, — настаивала начальница лагеря.
      Лариса Примерная и Галя, не дожидаясь моего окончательного ответа, побежали за остальными нашими.
      — А может быть, вы у нас переночуете? — приветливо спросила меня начальница лагеря. — Давайте проведём какое-нибудь совместное весёлое мероприятие. — Она показала на голубое здание, стоявшее в стороне. — Это дом для «тихих игр». Вы там очень хорошо устроитесь.
      Следом за Ларисой и Галей скорым шагом подошли наши.
      — Купаться! Купаться! — кричали все.
      Они едва-едва поздоровались с начальницей лагеря, свалили вещи в кучу и заторопились вниз на речку,
      — Галя, вернись! — крикнул я. Насупившись, Галя побрела ко мне.
      Наконец первый раз за время похода можно было искупаться.
      Выбирая подходящее место, все побежали вдоль берега и скрылись в кустах за поворотом речки.
      Галя посмотрела на меня такими печальными глазами, что мне её сделалось нестерпимо жалко.
      Чтобы хоть немного утешить девочку, я предложил ей пройтись. Она покорно пошла рядом со мной.
      — Как это называется? — спросила она меня, срывая былинку.
      — Тимофеева трава.
      — А кто такой был Тимофей? А почему назвали траву в честь него?
      С тех пор как я ближе познакомился с Галей, я заметил, что она была ужасно любопытна. Своими вопросами она совершенно изводила меня.
      Все эти дни мои миска, кружка и ложка всегда были чисто вымыты; вчера даже рубашка оказалась выстиранной и пуговица на вороте пришитой. Но я знал: эти мелкие услуги Галя оказывала неспроста. Однако я не поддавался её чарам.
      — Нет, дорогая, купаться тебя не пущу!
      Так, прогуливаясь, Галя и я подошли к странной голубой постройке на самом берегу реки. Через навес вели мостки к огороженному забором участку воды. Это была купальня пионерлагеря — «лягушатник», как любят иногда называть это сооружение ребята.
      Цепочкой, один за другим, рысцой семенили с горы голоногие лагерные ребятишки в одних трусах или в голубых купальниках. Все они держали кулачки у подбородка и повизгивали, быстро перебирая тоненькими ножками.
      Взрослые девушки обступали их со всех сторон.
      — Скорее, скорее! — кричали они.
      Первая партия ребятишек с визгом бросилась в «лягушатник» и начала там барахтаться. Девушки тут же расселись по сторонам загородки, а ровно через пять минут закричали:
      — Вылезайте! Вылезайте!
      Мокрые ребятишки тут же выскочили один за другим и, по-прежнему держа кулачки у подбородка, нагнувшись, затрусили в кусты выжимать одежду.
      Следующая партия прыгнула в огороженное пространство воды.
      А вдали слышались ликующие крики и визги наших купальщиков. Они нашли нависшую над водой старую иву. Стараясь вытянутыми в стороны руками сохранить равновесие, один за другим по наклонному стволу смельчаки добирались до веток и прыгали с высоты.
      Худенький, с бледными плечиками Лёнечка никак не решался войти в воду. Как котёнок перед лужей, он стоял на песчаной отмели, брезгливо и нерешительно перебирая ногами.
      — Доктор, правда, когда купаются первый раз в году, надо очень осторожно заходить в речку? — спросил он меня.
      Я не успел ответить, Лёнечка не успел раскрыть рта — к нему сзади подкрались четверо, схватили за ноги, за руки и с криком бросили в воду.
      — Ну смотрите, такие маленькие детки и даже Лёнечка купаются, — попросила Галя, умильно заглядывая мне в глаза.
      — А как у тебя с насморком?
      — Да прошёл же, ещё третьего дня!
      — Ну беги.
      Галю, словно пылинку, сдуло, и уже через минуту в своём красном купальнике она прыгала в воде и брызгалась вместе со всеми остальными.
      — А я за вами, — сказала подошедшая ко мне начальница лагеря. — Мои уже давно пообедали, теперь вы.
      — Обедать, обедать! — закричал я, приставив ладони ко рту трубочкой.
      Для туристов это было всегда самое упоительное слово на свете. Его услышали даже те, которые в данную минуту нырнули.
      Не прошло и десяти минут, как все наши, с мокрыми волосами, хохочущие, переполненные самым безудержным весельем, уселись в столовой рядком за длинный стол.
      Глядя, как гости опустошают тарелки, начальница вздохнула:
      — Ах, если бы мои дети имели такой аппетит!
      Николай Викторович и я договорились с ней, что мы устроим соревнования в футбол, волейбол и баскетбол. Кто не будет участвовать — пусть смотрит.
      Наши с радостью согласились. Горечь поражения ещё слишком давала себя знать. Здешние мальчики и девочки были помоложе. Конечно, мы возьмём тут реванш, даже играя без Николая Викторовича.
      — Спа-си-бо! Спа-си-бо! — весело закричали все, вставая из-за стола.
      Миша откровенно похлопал себя по животу.
      — Набьём им! Набьём! — говорил Гриша Васе.
      — Набьём им! Набьём! — говорил Вова Лёнечке.
      Я усомнился: после такого сытного обеда — кстати, второго за день — не получилось бы снова конфуза.
      Весть о предстоящих спортивных играх разнеслась по всему лагерю. Тамошние ребятишки в величайшем возбуждении бегали взад и вперёд.
      — Набьём им! Набьём! — слышались их звонкие, воинственные клики.
      Обе команды готовы были грудью отстоять свою спортивную честь.
      И вдруг пошёл дождь, не очень чтобы сильный, а настойчивый, мелкий; всё небо заволокло серой пеленою. О спортивных соревнованиях не могло быть и речи.
      Мы пошли в дом для «тихих игр» и легли рядком на палатках.
      — Обед мы слопали? Слопали. Развлечь ребятишек обещали? Обещали, — отвечал Николай Викторович на свои же вопросы. — А при плохой погоде им тем более будет скучно. Давайте устроим концерт самодеятельности.
      Я узнал, что Лариса Примерная бесподобно исполняет частушки, Галя — акробатка второго разряда, Лида читает басни Михалкова, Танечка с подругой танцует венгерку, Гриша лихо отплясывает чечётку, Лёнечка читает стихи.
      Но, увы, предложение Николая Викторовича не встретило отклика, Видно, туго набитые желудки помешали. Лариса
      Примерная заявила, что она не в ударе; остальные девочки сказали, что давно не репетировали и всё перезабыли; Гриша наотрез отказался: с тех пор как его выбрали начальником отряда, он вообще не танцует. Один милейший Лёнечка не побоялся — он будет декламировать «Горб» Маршака. Как же быть?
      — А что, если Лариса прочтёт отрывки из своего дневника? — предложил Николай Викторович.
      — Я выберу самые смешные места, — гордо склонив голову набок и поблёскивая очками, сказала Лариса Примерная.
      — А доктор пусть расскажет о берёзовых книгах, — добавила Галя и тут же покраснела.
      — Правильно! — согласился Николай Викторович.
      — А последним выступлю я! — воскликнул Миша. — А что я покажу, не скажу.
      Лариса Примерная было запротестовала: программа обязательно должна быть заранее утверждена штабом турпохода. Но Миша круглыми выразительными глазами так умоляюще оглядел всех нас, что мы уступили ему:
      — Ладно, авось не подведёт.
      Народу в столовой набралось полным-полно. Все сто пятьдесят ребят пришли смотреть и слушать москвичей. Столы и скамьи сдвинули к перегородке, самых маленьких посадили впереди прямо на полу, за ними разместились ребята побольше, сзади на скамьях сели взрослые. Погасили свет, оставив гореть одну крайнюю лампочку. Зал погрузился в полную темноту; освещались только сидящие впереди малыши и место, где будут выступать наши.
      Гриша-конферансье вышел вперёд и, небрежно теребя свой чубчик, объявил:
      — Сейчас артист Лёня продекламирует «Горб» Маршака. Лёнечка выбежал вперёд, оглядел притихший от ожидания зал, шаркнул кедой. Кто-то сзади начал хлопать. Весь зал содрогнулся от грома аплодисментов, как говорится, «переходящих в овацию». Лёнечка покраснел, видимо, испугался, почему-то снял очки. Негромко и заикаясь, он начал бормотать какие-то фразы. Аплодисменты понемногу стихли.
      Я сидел недалеко, старался прислушаться, но не слышал ничего.
      Лёнечка всё тянул без всякого выражения что-то необыкновенно длинное. Послышался кашель, потом сдавленный смех. Сидевшая впереди маленькая беленькая девочка закрыла глаза, опустила вниз голову. Лёнечка наконец кончил, неловко поклонился, жидкие, нестройные хлопки проводили его.
      Вышла Лариса Примерная и с кокетливой улыбкой раскланялась направо и налево.
      — Сейчас я вам буду читать отрывки из своего походного дневника.
      Она раскрыла тетрадку, начала перелистывать страницы, искала-искала, листала-листала. Свет от одинокой лампочки был тусклый, а Ларисин карандаш, верно, нечёткий. Зрители замерли в ожидании.
      — «Мы все очень любим мороженое, — начала улыбающаяся Лариса. — Мороженое — самая вкусная вещь на свете. Нам очень хотелось покушать мороженое, но мы не знали, откуда взять деньги на мороженое. Тогда Вася сказал: «Я Придумал, как купить мороженое...»
      Беленькая девочка, не открывая глаз, положила голову на плечо подруги с чёрными косами, чернокосая закрыла глаза.
      Лариса Примерная перевернула несколько страниц и уткнула нос в тетрадку. Снова она не могла найти нужное место, наконец нашла:
      — «Дежурные девочки отправились в деревню за луком, а Вова начал мешать палкой овсяную кашу. Нам всем очень хотелось кушать. Мы сели ждать, когда закипит каша, а дров было совсем мало, и костёр горел очень плохо...»
      Смех душил Ларису, она никак не могла докончить фразы. Беленькая девочка вытянула ноги и легла к чернокосой на колени. Возможно, ещё кто-нибудь уснул, но в темноте я не видел. Кашель и усердное сопенье слышались со всех сторон. Ничего не замечавшая Лариса Примерная давилась от хохота, но, кроме неё, не смеялся никто.
      Николай Викторович подошёл к ней, что-то шепнул на ухо. Лариса вздрогнула, сжала тетрадку и ринулась куда-то прямо в темноту.
      Кто-то хлопнул два раза в ладоши. Спящие впереди девочки не шевельнулись. Из дальнего угла послышался откровенный размеренный храп.
      Сейчас выступать мне. Какой ужас!
      Храп раздавался уже с нескольких сторон. Беленькая девочка заскулила во сне, повернулась и легла на бок, подперев кулачком щёчку; её подруга положила свою чернокосую голову ей на плечо...
      Как выражаются школьники, я понял, что «влип». Однако взял себя в руки и вышел вперёд. Я начал издалека: о Всеволоде Большое Гнездо, о его сыновьях. Я заикался, мял слова... Провал, позорный провал! Вот как отблагодарили мы пионерлагерь за гостеприимство!
      Кое-как я докончил рассказ о Липецкой битве и почувствовал, что больше не могу сказать ни слова. Я поклонился и исчез в тёмном зале.
      Надо обладать чрезмерным самомнением и беззаветной храбростью, чтобы после всего этого посметь выступить.
      Но Миша выступил.
      Бочком, потихоньку он вышел на освещённый пятачок, поставил свою самодельную клетку на пол, вытащил из-за спины свой бараний рог и голосом, громким и призывным, протрубил: «Ту-ту! Ту-ту! Ту-ту!» Так некогда славные богатыри в пылу битвы призывали друг друга.
      Все встрепенулись. Храп теперь доносился только из одного угла. Беленькая и чёрненькая девочки проснулись, сели и широко раскрытыми, непонимающими глазами, уставились на Мишу.
      — Начинаем, начинаем представленье для ребят! — громко пропел Миша и открыл клетку.
      Оба грачонка выскочили и отчаянно запищали.
      — Э-э-э! Этого зовут Гриша, этого — Лёнечка, — показывал Миша. — Сейчас уважаемые зрители увидят, что умеют делать пернатые артисты.
      В зале задвигали скамьями, захохотали.
      — Тише, тише, уважаемые зрители! Прошу вас, не смейтесь. А теперь смотрите...
      Миша на расчёске, обёрнутой бумажкой, заиграл стремительную польку. Грачата под неистовые, восторженные вопли всего зала принялись танцевать на крышке клетки. Миша замолчал, грачата вспрыгнули ему на плечи, потом на голову и поцеловались клювами.
      Вот почему Миша на каждом ночлеге, на каждом привале всё возился с грачатами. Я думал: он их кормит, играет с ними, а он, оказывается, их дрессировал настойчиво и терпеливо.
      Под гром аплодисментов, под крики и хохот ребят Миша закончил представление. Его вызывали пять раз, он выходил с грачатами на плечах и кланялся.
      Ко мне подошла начальница лагеря, крепко и сердечно пожала руку.
      — До чего лее я вам благодарна! Огромное вам спасибо! Как умело вы развеселили ребят! Сперва выступления серьёзные, а напоследок такое комическое! Разговоров теперь хватит до самых школьных занятий.
      Два мальчика подошли ко мне и к Николаю Викторовичу.
      — Дяденька, какие у вас хорошие грачата, — жалостным голосом начал один.
      — Куда вам их нести столько километров, — вторил другой.
      Николай Викторович оглянулся, ища Мишу. Миша, только что стоявший возле нас, сейчас, расталкивая толпу, торопился к выходу.
      Ночевали мы очень хорошо на душистой сенной подстилке. Утром по требованию Ларисы Примерной было срочно созвано заседание штаба. Выступила Лариса:
      — Я отказываюсь вести дневник похода. Никто не ценит и не понимает моего творчества, — сказала она дрогнувшим голосом.
      — Ну и не пиши, всё равно твою скучищу никто читать не станет. — Миша насмешливо посмотрел на Ларису.
      Постановили: «С сегодняшнего дня вести дневник всем по очереди, а Ларисе за её усердный труд вынести благодарность».
      Нас позвали завтракать, а после завтрака собралась торжественная линейка. Три стороны площадки заняли шеренги лагерных ребятишек, на четвёртой — выстроились мы.
      Под торжественные звуки горна на мачте взвился алый флаг. Начальница лагеря сказала краткую напутственную речь. Маленькие девочки преподнесли нам букеты цветов, пожелали нам счастливого пути.
      Вдруг открылись двери кухни, и двое мальчиков в белых поварских колпаках вынесли огромный ящик, наполненный горячими румяными пирожками. Несколько девочек бросились спешно перекладывать их в нашу большую кастрюлю. Такого изумительного подарка мы никак не ожидали.
      Ответное слово взял Николай Викторович. Он заговорил о широком и незабываемом русском гостеприимстве, о нашей благодарности...
      — А мы их ничем не отблагодарили, — шёпотом подсказал я.
      — Миша, — тихо произнёс Николай Викторович, — выручай нас — подари им грачат.
      Миша надулся, покраснел, опустил глаза, вышел из строя, нагнулся над клеткой и, не говоря ни слова, начал сыпать туда через щёлки хлебные крошки.
      Мы стояли шеренгой с увязанными рюкзаками у ног, с засученными шароварами и ждали Мишу.
      — Мишенька, пожалуйста, подари грачат пионерлагерю, — тихим голосом попросила Галя.
      Миша молчал.
      — Очень тебя прошу, для меня. — Галя шепнула ещё тише, но я стоял рядом и слышал.
      Миша молча взял клетку и, ни на кого не глядя, поставил её под мачтой.
      — Спа-си-бо! — сказали мы.
      — Спа-си-бо! До сви-дания! — сказали хозяева.
      Гриша дал команду вскинуть рюкзаки за плечи, и мы пошли по глинистой, хлюпающей дороге.
      Миша понурив голову двигался позади замыкающего. Он явно нарушал походный порядок, но никто не делал ему замечаний.
      Мы шли молча один за другим. Нижние листья берёзок и осинок вздрагивали, когда ветерок сдувал на них с верхних веток дождевые капли,
     
      Глава четырнадцатая
      ОТКУДА ВЗЯЛАСЬ ПИРОЖКОВАЯ КАША?
     
      Солнце играло на мокрых еловых иглах, алмазики горели на каждой тонкой былинке. Но грязь на дороге почти не сохла. Идти по густому лесу было трудно. Мы двигались медленно, опираясь на палки, но всё равно наши ноги скользили, кеды намокли, отяжелели, на них налипла глина. Три дырочки сбоку подошв на сухой дороге создавали вентиляцию, а сейчас через них свободно проникала вода. Двое или трое успели упасть.
      Наконец ёлки поредели, и вскоре мы вышли на поле. Впереди, километра за три, показалось большое село.
      В поле дорога успела мало-мальски просохнуть. Решили этот трудный перегон взять без привала. Ведь он же последний.
      Вперёд, вперёд! Мы зашагали веселее. Настроение сразу поднялось. Время от времени по цепочке пробегал смешок. Дорога стала спускаться под гору, идти было всё легче.
      Задерживала движение тяжёлая большая кастрюля, наполненная пирожками из пионерлагеря. Её поочерёдно несли вдвоём на палке. И пирожки в кастрюле мерно подпрыгивали — трух-трух.
      Вдруг вдали что-то глухо заворчало. Я оглянулся и вздрогнул — серая лохматая туча медленно выплывала из-за леса.
      — Ребята, скорее ходу! — крикнул Николай Викторович. Настала минута, когда ему надо забыть об отпуске и взять всю власть в свои могучие руки. — Скорее ходу!
      Гром ударил вторично; туча темнела, надвигалась...
      Мы бежали беспорядочной толпой; прыгали за нашими спинами рюкзаки, звенели вёдра... Это была бешеная скачка.
      Скорее, скорее!
      Николай Викторович пропустил мимо себя всех. Он кричал, подгоняя задних:
      — Палкой буду бить по пяткам!
      А туча всё надвигалась. Клочья свинцовых облаков низко нависли над лесом, молния тонкой трещинкой проскочила между облаками, ударил оглушительный гром, светло-серая пелена дождя закрыла ёлки позади нас.
      Скорее, скорее!
      До села было ещё так далеко! Налетел вихрь, холодный, резкий, сшибающий с ног. Было страшно глядеть на небо. Чёрная низкая туча охватывала небосклон справа и слева, неслась со стремительной быстротой. Скрылся из виду лес. Нас догоняла сплошная серая завеса дождя.
      Снова сверкнула молния, тут же ударил гром, послышался глухой шум. Я оглянулся — дождь настигал. Под ударами капель шумели и пригибались кукурузные стебли.
      Скорее, скорее!
      Вася и Вова на палке несли кастрюлю с пирожками. От их быстрого бега пирожки подпрыгивали — трух-трух.
      Первые крупные капли дождя застучали по моей спине. И через пять секунд ударил ливень, страшный, всесокрушающий.
      — Го-го-го! — загремел Миша.
      Девочки взвизгнули, захохотали. Лариса Примерная на ходу бросила свою розовую прозрачную накидку Гале.
      Галя бежала вприпрыжку, нарочно разбрызгивая лужи, хохотала громче всех.
      — Сумасшедшая! Что тут смешного!
      Я торопился, спотыкаясь на каждом шагу, ноги мои разъезжались в разные стороны. Дождь больно хлестал по лицу, слепил глаза. С Таниной широкополой шляпы, с моей соломенной стекали потоки. Лёнечкину панамку сорвало ветром и понесло по полю: он не стал её догонять.
      Скорее, скорее!
      «Аи, аи, аи! — Струйка ледяной воды потекла вдоль моего позвоночника. — Бр-р! Как холодно! Чему эти дураки смеются!»
      — Николай Викторович! Николай Викторович! — вопил Лёнечка. — Вода с головы течёт на глаза. Я ничего не вижу, я до нитки промок!
      Кастрюлю с пирожками теперь несли Николай Викторович и Вася, но пирожки больше не подпрыгивали — трух-трух.
      Ливень не затихал. Вихрь заставлял нас нагибаться, леденил кровь.
      Мы бежали, бежали... Давно уже никто не смеялся.
      Сквозь полосы дождя проступили очертания деревни. В стороне от дороги в палисаднике показался первый дом, обширный, не похожий на жилой. Над крыльцом мы увидели зелёную вывеску: «Начальная школа».
      — Сюда, сюда! — задыхающимся голосом закричал Николай Викторович. Даже его измотала эта сумасшедшая скачка.
      Мы вбежали на маленькое крыльцо.
      — Теснее, теснее! Раз теснее, значит, теплее! — торопил он.
      — Давайте замок ломать, — прохрипел Гриша.
      Да, при таких более чем сверхисключительных обстоятельствах, кажется, мы имели право это сделать.
      Уже Миша отстегнул от рюкзака топорик, уже Вова зацепил ручкой лопатки за пробой. Ребят не смутило, что замок был побольше кулачища Николая Викторовича.
      — Сейчас, сейчас! — шлёпая по лужам лодками-галошами, бежала к нам закутанная в платок седая женщина. — Я из окошка вижу: по дождю целый полк скачет. — Теряя галоши и задыхаясь, женщина засеменила по ступенькам на крыльцо, протиснулась между нами, всунула ключ в замок.
      Всей толпой, толкая друг друга, мы ввалились в просторные сени школы.
      К нашему удивлению, в школе было только два маленьких класса и совсем крохотная учительская.
      — Учителка наша в отпуску. Ну да как вам не отворить! Матушки мои, да где же вы так загваздались? Голубчики, да куда же это вас гонят? Да как же это вас родители пустили? — причитала старушка сторожиха.
      Надо было немедленно переодеться, немедленно затопить печку, немедленно достать откуда-то живительное тепло, чтобы согреться, высушить одежду. Вдобавок мы были голодны, как самые голодные волки. (Ну, это уже во вторую очередь.)
      — Мальчики, сюда! — показал Николай Викторович на тот класс, где была печка. — Девочки, сюда! — Он показал на другой класс, где была плита.
      На наше счастье, в сарае оказалось полно сена, полно дров, правда неколотых. Миша с Васей в одних трусах побежали их колоть.
      Но хорошо сказать — «переодеться»! А во что?
      У большинства все вещи и даже сами непромокаемые рюкзаки промокли насквозь.
      — Бр-р-р! — В одних трусах пробирала дрожь.
      В два счёта поставили мы парты друг на друга.
      Николай Викторович сухой берестой разжёг и печку и плиту. С чудесным треском вдоль поленьев побежало пламя.
      Уходившая было нянечка вернулась обратно, принесла два одеяла, тулуп, валенки и снова исчезла.
      В одеяла закутались я и Николай Викторович. Валенки и тулуп отдали Гале. Старый жёлтый тулуп был ей непомерно велик и волочился по полу. От него вкусно пахло овчиной. Галины мокрые волосы завились золотыми мелкими кудряшками. Она напомнила мне крестьянскую девушку с картины Сурикова.
      — Как ты себя чувствуешь? — спросил я её.
      — Лучше всех! — звонко засмеялась она, приплясывая огромными подшитыми валенками.
      Вова, Вася и Миша отправились за водой. Это был настоящий подвиг — идти к колодцу в дождь, в одних трусах.
      Наши скатанные палатки почти не промокли. Расстелили по полу сено, поверх сена — палатки. Все ребята залезли под-ря|о, под брезент и тесно прижались друг к другу.
      По мнению штаба турпохода, нормально одеты были только я и Николай Викторович — это в одеяла! — поэтому дежурство на сегодня приняли мы. Он будет за старшего, я — за помощника. А ребята пусть лежат под брезентом и согреваются.
      О, мы покажем, как выразился Николай Викторович, класс дежурства!
      Раньше, когда дежурили ребята — каждый день по два мальчика и по две девочки, — обед частенько бывал не совсем того... То каша подгорала, то макароны слипались в комок или суп пересаливался, а картошка хрустела на зубах. Однажды Лёнечка даже бухнул мясные консервы в компот.
      — Да, теперь мы покажем класс дежурства! — бодро ответил я.
      Прежде всего мы поставили вёдра с водой на плиту. За луком, за картошкой не пойдём — увольте, пожалуйста; сварим суп вермишелевый с мясными консервами, на второе — манную кашу, на третье — чай.
      А где кастрюля с пирожками? Николай Викторович оставил её в сенях. Пирожков было четыре сорта: с мясом, луком, рисом и с повидлом. Я выскочил в сени, открыл крышку. Какой ужас! Пирожки, политые дождевой водой, превратились в одно сплошное липкое тесто...
      — Что же с ними делать? — спросил я Николая Викторовича.
      В этот момент вновь явилась сторожиха тётя Настя.
      — Вот вам от колхоза гостинец, — сказала она и поставила на пол целое ведро молока. — А это от меня — одежду сушить. — Она положила рядом большую связку верёвок.
      — Что делать с пирожками? — переспросил меня Николай Викторович. — Ручаюсь, получится великолепная каша! — немного поразмыслив, воскликнул он.
      Не успел я возразить, как он вылил всё молоко в кастрюлю с пирожками.
      — Доктор, отыщите в сарае подходящую палку и не переставая помешивайте и следите, чтобы не подгорело, — сказал он и поставил кастрюлю на плиту.
      Тем временем дождь перестал. Миша, Вова и Вася совершили второй героический подвиг: они отправились на пруд полоскать все шаровары.
      Лариса Примерная и Танечка решились выползти из-под брезента в одних купальниках. Под руководством тёти Насти они протянули верёвки с одной стены на другую и начали вешать всё подряд — шаровары, куртки, майки, трусы, одеяла, даже сами рюкзаки. Над плитой повесили, как флажки на новогодней ёлке, гирлянды разноцветных носков, платочков, документы и деньги из Васиной сумки.
      Грязные кеды свалили в кучу. Утром разберёмся и вымоем их, а на сегодня у каждого есть запасные тапочки.
      Я всё стоял у плиты и мешал палкой пирожковую кашу.
      Девочки высунули носы из-под брезента и — такие негодницы! — потешались надо мной, сравнивали меня, закутанного в тогу, с древним римлянином.
      Мне досталась хлопотливая работа — мешать кушанья по очереди во всех трёх посудинах. Честное слово, я не виноват, что прозевал: убежало молоко из пирожковой каши, и то самая капелька — не больше двух стаканов. А девчонки подняли отчаянный крик. Ну что ж тут такого — не очень густые клубы не очень удушливого чада заволокли весь класс.
      Я попробовал пирожковую кашу. Вкус был какой-то необычный, возможно лук и мясо плохо уживались с повидлом.
      — Попробуйте вы, — попросил я Николая Викторовича. Он тут лее зачерпнул ложкой и таинственно мне шепнул:
      — Прибавьте два стакана сахарного песку.
      Наконец всё поспело. Кто мог встать, ел, сидя за партами. Кто не мог, тому миску подали прямо в постель.
      Вермишелевый суп и манную кашу все проглотили молча, зато каша пирожковая имела заслуженный успех. Все восторгались, просили по добавке, ещё раз по добавке, — хвалили толстого повара из пионерлагеря. Ну и меня тоже немножко хвалили.
      Улеглись мы очень рано, ещё до захода солнца, и спали не просто крепко, а крепчайшим сном, как обитатели королевского дворца из сказки «Спящая красавица».
     
      Глава пятнадцатая
      КАК МЫ РАБОТАЛИ В КОЛХОЗЕ
     
      Ещё вчера я заметил, что у многих ребят и на подошвах, и на пальцах, и на пятках за два дня похода вскочили большущие пузыри, у иных сильно распухли ноги.
      Но вчера некогда было, а сегодня перед завтраком «под руководством» Танечки я занялся хирургией. Ловкие руки Танечки смазали потёртости и забинтовали множество ног.
      Десять ребят идти дальше не могли; надо было, по крайней мере, три дня отдыха, чтобы залечить их раны.
      Натёрли ноги Вася, Лида, Лёнечка и другие. Лариса Примерная вспомнила, что именно они раньше пропускали лыжные прогулки и весенние тренировочные походы.
      — Вот видите, сколько раз я вас предупреждала, а теперь... — гневно упрекала она.
      — Так и будем загорать на солнышке? — сердито спросил Миша.
      — Бездельничать никто не собирается, — повысив голос, ответил Николай Викторович, — иду в правление колхоза договариваться: пусть дадут нам какую-нибудь работу.
      Он вернулся в крайнем возбуждении, с искрящимися от удовольствия глазами, разрумянившимися щеками... Все собрались и уселись на брезенте вокруг него. Что-то он нам расскажет?
      Он оглядел ребят и начал:
      — Слушайте меня, вот что я узнал в правлении: рожь в колхозе поспела. Завтра с утра начнётся уборочная. Колхоз принимает нас на работу на три дня, поставит на небольших участках, где невыгодно пускать комбайн. Нам специально выделяется трактор с прицепной косилкой. Скошенную косилкой рожь мы будем вязать в снопы, а снопы ставить в копны, чтобы их не мочил дождь. С нами пойдёт звеньевая — будет нас учить.
      — Снопы вязать? — недоверчиво спросил Гриша.
      — Подождите, я не кончил. За нашу работу колхоз утром и вечером все эти дни будет нам давать молоко. А молодую картошку для обеда дежурные должны сами на поле копать. Но слушайте самое интересное: колхоз обещал нас довезти на машине до села Угодичи. Это напротив Ростова, на другой стороне озера Неро. А озеро мы переплывём на пароходе. Согласны?
      Ребята закричали и запрыгали столь неистово, что зашатались поставленные друг на друга парты.
      — А если опять будет дождь, машина опять не проедет? — недоверчиво спросила Лида.
      — Тогда пойдём пешком, — отрезал Николай Викторович. Гриша оставил дежурными четырёх самых немощных инвалидов и повёл отряд в поле.
      Вчера в дождь мы и не заметили: село-то, оказывается, стоит на высоком берегу речки. На той стороне до самого горизонта синели сплошные леса.
      А над лесами раскинулось голубое небо, переполненное маленькими белыми облачками-барашками, светлыми сверху и тёмными снизу. Такие облачка предвещали хорошую погоду.
      Мы подошли к ржаному полю. Трактор пыхтел, медленно обходя золотую рожь, и вёл за собой косилку с четырьмя синими «руками». «Руки» попеременно поднимались, захватывали стоящие колосья и подминали их под невидимый нож.
      Тракторист, чумазый и весёлый, проезжая мимо нас при очередном круге, неизменно улыбался, показывая ослепительный ряд зубов, и махал нам испачканной автолом рукою.
      Степенный дедушка-прицепщик с седой бородой-лопатой, обутый в большущие белые валенки, даже не поворачивал в нашу сторону голову и только время от времени деловито нажимал на рычаг косилки, сбрасывая очередную охапку соломы.
      Звеньевая тётя Нюша, крепкая загорелая женщина с жилистыми голыми руками, смущённо хмурила обветренные брови. Возможно, она впервые в жизни занялась преподавательской деятельностью. Собрав всех нас вокруг себя на свежескошенном участке поля, она нагнулась, подняла пучок соломы и скрутила из него жгут-свясло, потом нагнулась вновь, обеими руками сгребла скошенную охапку, подравняла её колосок к колоску, подсунула под неё свясло, придавила коленкой и окрутила свясло вокруг охапки узлом. Так её проворные руки связали сноп.
      Стали вязать снопы и все наши, правда не столь быстро и не столь умело.
      — Вяжи туже! — кричала тётя Нюша. — А этот малыш вряд ли справится.
      Лёнечка багрово покраснел. Нет ничего обиднее для мальчика, когда преуменьшают его возраст.
      Николай Викторович обхватил сразу большую охапку.
      — Что у тебя руки такие загребущие, надо вязать тихонечко! — Голос у тёти Нюши был сердитый, а глаза весёлые-весёлые, и улыбалась она заразительно весело.
      — А если я не могу тихонечко? — отвечал, нимало не смутившись, Николай Викторович.
      Снопы вязали и тугие и совсем растрёпанные. Когда их набралось достаточно, тётя Нюша приступила ко второму уроку. Она взяла сноп, поставила его колосьями вверх, к нему прислонила другой. Ребята подтащили ещё снопы. Тётя Нюша со всех сторон прислонила их к первым двум. Из девяти снопов получился шалашик. Десятый сноп она надломила пополам, распушила колосья и водрузила сверху в виде крыши колосьями вниз. Так получилась «бабка». Снопы в «бабке» хорошо высохнут, и вода с них во время дождя будет свободно стекать.
      Ребята разделились: часть продолжала вязать снопы, иные занялись «бабками».
      — Не так, — учила тётя Нюша, — все снопы под одну крышу. Ой, какая баба пьяная!
      Соломенное сооружение Лёнечки рухнуло. Вова воздвиг нечто лохматое и кривобокое.
      Но скоро мы все научились вязать тугие снопы, ставить ровные «бабки».
      — Ну, дело наладилось, — весело сказала тётя Нюша, — поеду посмотрю, как комбайн работает.
      Она уехала на велосипеде. Поле запестрело голубыми и красными майками, золотыми шалашиками «бабок». Мои сооружения мне казались самыми красивыми.
      Трактор всё тарахтел, объезжая уменьшающийся нескошенный участок, косилка всё махала своими «руками».
      Мы скоро сделали открытие: тракторист, проезжая мимо нас, оказывается, подмигивает и машет рукой не всем нам, а только одной Гале. Завидев трактор, мы поднимали головы, следили за ним и потихоньку пересмеивались. Галя делала вид, что тракторист нисколько её не интересует.
      Дед-прицепщик наконец заметил проделки своего напарника, затопал белыми валенками и проворчал:
      — Давай, давай, кончать надо! Чего на москвичку загляделся?
      Тракторист скосил всю рожь и, помахав последний раз своей избраннице, уехал.
      — Пока все «бабки» не поставим, не уйдём! — крикнул Николай Викторович.
      Никто ему не ответил, все продолжали ещё усерднее нагибаться...
      Подъехала на велосипеде тётя Нюша.
      — Уже кончаете? Ну, молодцы! Завтра на другое поле переходить. — Она улыбнулась и поправила выбившуюся из-под платка прядь волос.
      Пришли мы домой усталые, ныла спина, от соломы распухли руки. Но утомление это неизъяснимо приятно растекалось по всем членам.
      Уничтожив уйму картошки, мы принялись за лакомое для туриста внеочередное блюдо — яичницу-глазунью. Дежурные сумели раскокать шестьдесят четыре яйца, не разбив ни одного желтка, и поставили прямо на пол колхозную сковородищу размером чуть побольше, богатырского щита.
      Следующие два дня, несмотря на жаркую погоду, мы работали с ещё большим старанием. На третий день во время обеда подъехал на машине бригадир, грузный мужчина в тёмной толстовке. Он показался мне очень живым и общительным. Его прищуренные глаза, румяные, круглые щёки, пышные моржовые усы — всё посмеивалось, глядя на нас.
      — Здравствуйте, приятного аппетита! Так вот вы какие, москвичи!
      — Садитесь с нами кушать! — крикнула Танечка.
      — Нет, спасибо! — И вдруг лицо бригадира сделалось сразу строгим, озабоченным, и даже усы обвисли. — За ваш труд благодарим, конечно, — торопливо сказал он, — да ведь машина за вами пришла, вы как-нибудь поскорее...
      Мы узнали: машина должна успеть сегодня вечером отвезти колхозников в районный центр. Туда впервые за время существования этого центра приехал на гастроли настоящий цирк, с учёными собачками и даже с морским львом.
      Всевозможные наши вещи — распотрошённые рюкзаки, куртки, кеды, одеяльные чехлы, несвернутые палатки, посуда и всё прочее — в полнейшем хаосе сплошь завалили оба класса школы и сени.
      Началась сумасшедшая скоростная погрузка. Иные ребята, хватая подряд что попало, торопились к автомашине, другие стояли в кузове, принимали и пытались хоть кое-как разложить вещи. Грузчики бежали за новыми связками одежды.
      — Я говорю, свёртывай палатки, — шёпотом понукал Николай Викторович. — Вова, чего стоишь?
      — Где мой купальник? Кто стащил мой купальник? — басом возмущалась Лида.
      — Николай Викторович, Николай Викторович, я сейчас, я быстренько, — прыгал вокруг автомашины Гриша.
      Четыре девочки в неистовой спешке мыли в школе полы, четыре мальчика расставляли парты.
      Постепенно собралась толпа провожающих. Несметное количество ребятишек всех возрастов окружило нас; приплёлся бородатый дед-прицепщик в своих белых валенках; явились звеньевая тётя Нюша и нянечка тётя Настя.
      Николай Викторович и я крепко пожали всем взрослым руки.
      На машине мы разместились поплотнее и поближе к переду.
      Шофёр, "молодой парень в цветастой тюбетейке, медленно обошёл машину, деловито постукал каблуком по скатам, проверил борта.
      — Ты смотри там, поскорее! — кричали из толпы девушки. Шофёр невозмутимо посмотрел на часы, не торопясь сел в кабину.
      — Погостите у нас ещё! — махала нам вслед тётя Нюша.
      — До свидания, до свидания! — кричали мы.
      Мы покатили по сельской улице и у последнего дома свернули налево, вниз к реке. Спуск был крутой, но шофёр почти не тормозил. Через реку мы переедем вброд. Шофёр с ходу въехал в прозрачную воду.
      Стайки рыбок прыснули в стороны, вода забурлила, замутилась...
      «Му-у-у-чители! Му-у-у-чители!» — человечьим отчаянным плачем рыдала машина, пересекая реку; добралась до середины русла и вдруг забуксовала.
      Мы затихли и, замирая от ужаса, глядели, как машина едва-едва продвигалась вперёд и всё плакала: «Му-у-у-чители! Му-у-у-чители!»
      Всё глубже зарывались передние колёса. Вода клокотала, поднимая жёлтую пену. Машина захлёбывалась...
      Бац! Точно хлопнул выстрел.
      Мотор замолк. В глушитель попала вода. Первые тридцать секунд мы сидели как окаменелые.
      Голос Николая Викторовича нарушил молчание:
      — Все вылезайте!
      Скинув кеды, начальник похода первый спрыгнул в воду. Ребята спешно разулись, поддёрнули шаровары, один за другим попрыгали в воду и окружили машину.
      — Доктор, протяните ноги, — коротко приказал подошедший к борту Николай Викторович. — Я вас перенесу.
      — Что вы! Что вы! Мне, право, неудобно!
      — Очень удобно! Пока вас не увидели деревенские, — торопил Николай Викторович.
      Я осторожно перекинул через борт сперва одну ногу, потом другую, обнял Николая Викторовича и превратился в живой рюкзак на его плечах. Он подхватил меня под коленками и, колыхаясь, понёс. За своей спиной я услышал чей-то сдавленный смешок. Наконец Николай Викторович потихоньку спустил меня на зелёный берег. Я уселся на бугорке и стал наблюдать.
      Нахмуренный шофёр с трудом стянул свои хромовые сапоги и побрёл по воде к радиатору. Тюбетейка с его головы слетела, кудлатые чёрные волосы растрепались.
      Все наши окружили машину. Перед залило до самых фар, залило подножки; задние колёса наполовину ушли в воду...
      Николай Викторович попробовал было приподнять машину сзади. Рессоры скрипнули, колёса дёрнулись, но с места не сдвинулись.
      А уже сверху, с горы, кубарем летели все провожавшие нас ребятишки. За ними торопились взрослые: бригадир, тётя Нюша, тётя Настя, дед-прицепщик и другие.
      — Что же ты, голова садовая! Правее бы надо! Там совсем мелко! — стыдил шофёра дед-прицепщик.
      И каждый взрослый, когда подходил к берегу, непременно бросал презрительное: «Правее бы надо!»
      Шофёр, весь потный, растрёпанный, позабыл о своей медлительной важности. Ни на кого не глядя, он наклонился ,над радиатором и стал что-то там протирать тряпкой.
      Лёнечка, держась за поднятые шаровары, осторожно подошёл к нему и деловито спросил:
      — Товарищ шофёр, мы скоро поедем дальше? Тот зловеще промолчал.
      — Да, пожалуй, не видать колхозникам морского льва, — тяжело вздохнул я.
      Ребята — и наши и деревенские — вздумали купаться. С криками они забрызгались и заплясали вокруг машины.
      — Где трактор? — спросил бригадир деда-прицепщика.
      К счастью, трактор только что приехал в село «обедать».
      Дед во всю прыть помчался в гору в своих белых валенках, и через пять минут...
      О, какая это была чарующая музыка! Мы услышали бодрое тарахтенье трактора. Избавитель показался из-за плетней огородов, повернул и поехал вниз. Лязгали гусеницы, клубами поднималась пыль, шарахались куры...
      «Вот-вот-вот вытащу! Вот-вот-вот вытащу!» — хвалился трактор.
      Удалой тракторист лихо подъехал к берегу, лихо развернулся и ринулся в воду. Вода под гусеницами замутилась, закипела. Но тракторист смотрел не только вперёд, а то и дело вертел головой туда-сюда. Я понял: он искал Галю.
      Галя тут же отделилась от толпы девочек и встала в деланно-задумчивой позе посреди реки.
      Тракторист её заметил, сверкнул зубами, белками глаз, помахал своей измазанной рукой... и отвернулся. Нельзя: слишком ответственное дело доверили ему. Он переправил трактор на тот берег, остановился, кинул трос шофёру.
      Шофёр привязал трос под водой за перёд машины и вскочил в кабину.
      — Давай! — крикнул он.
      Трактор затарахтел. Толпа настороженно притихла...
      «Вот-вот-вот вытащу!»
      Натянутый трос загудел. Гусеницы трактора зарылись в землю, но машина не сдвинулась... Ясно, тянуть в гору он не мог.
      Трактор начал отчаянно кидаться то правее, то левее. От него, как от загнанной лошади, пошёл пар. Он испахал всю землю...
      «Вот-вот-вот вытащу!»
      Но грузовик всё стоял. Передние колёса глубоко зарылись в песок. Николай Викторович, Вася, Миша с одной штыковой лопатой, с двумя сапёрными стали неистово разгребать в мутной воде невидимый песок.
      Все, кто был в реке, подбежали к машине; кряхтя и пыхтя, принялись нажимать на задний борт.
      Но машина даже не шевельнулась.
      «Рюкзаки за плечи и айда до Ростова пешком», — подумал я.
      Дед-прицепщик не выдержал, скинул свои любимые валенки, засучил штаны и упёрся плечом в левый борт.
      Сдвинулась машина! Пошла, пошла, пошла...
      «Вот-вот-вот вытащу!» — ликовал трактор и вытащил машину прямо на травку.
      — Ура-а! — закричали все — и труженики, стоявшие в воде, и наблюдатели с обоих берегов.
      Шофёр залез под машину, что-то там потрогал, покрутил, вылез, сел в кабину. Мотор заработал.
      — Ты смотри там, поскорее! — кричал бригадир.
      — Не беспокойтесь, поспею, — самым спокойным голосом отвечал шофёр, поправляя расчёской волосы.
      К нему снова вернулась его невозмутимая деловитость.
      Ребята попрыгали через борта в кузов. Все уселись, и мы поехали. Нам помахали вслед. Машина вползла в гору, прибавила ходу и затряслась по лесной дороге. Ветви хлестали по кабине, по бортам, мы едва успевали увёртываться.
      Наконец машина выскочила из леса на ровную обкатанную дорогу. Шофёр ещё прибавил ходу.
      По обеим сторонам большака на ярко освещённых солнцем ржаных полях шла уборочная. Самоходный комбайн, похожий на сказочный корабль удальца Садко, окутанный золотым облаком пыли, медленно плыл по золотому полю, прокашивая широкую дорогу. Дальше, за лощиной, плыл другой комбайн. А по ту сторону овражка махала синими «руками» косилка.
      Я сидел сбоку, у борта машины, придерживая рукой шляпу. Ветер свистел в ушах. А мы всё мчались вперёд и вперёд, мимо деревень и берёзовых рощиц, через поля в луга, спускались в долины, поднимались в горы...
     
      Глава шестнадцатая
      НАКОНЕЦ НАПАЛИ НА СЛЕД
     
      Шофёр остановил машину. Приехали! Через открытый задний борт мы дружно принялись выкидывать всё наше запылённое имущество. Я неловко соскочил на траву, потирая затёкшие от бешеной езды поясницу и ноги...
      — Смотрите! — звонко закричала Галя.
      И уже все забыли о мучительной поездке, забыли крикнуть вслед отъезжавшей машине «спа-си-бо».
      Так это было неожиданно! Мы очутились на самом берегу огромного светло-голубого ростовского озера Неро!
      Мелкие барашки облаков плыли по светлой лазури неба.
      Волны тихо плескались о берег, Мы встали все рядом, полной грудью вдыхали свежий, отдающий рыбой озёрный воздух и глядели во все глаза...
      Чёрная лодка с белым парусом плыла с того берега. Белые чайки с криком носились над самой водой. А там вдали, по ту сторону озера, словно повисли в воздухе кружевные, неясные очертания светло-голубого сказочного города.
      — Ребята, ребята, пароход идёт! — крикнул Гриша.
      К деревянным мосткам пристани, тарахтя колёсами, подплыл маленький голубой, как озеро Неро, пароходик. Сели мы, село несколько пассажиров, всё больше колхозники, которые везли на рынок овощи — морковку, свёклу, зелёный лук.
      И мы поплыли прямиком через озеро в Ростов.
      Конечно, мы разместились на носу, на палубе, соорудив из рюкзаков настоящий курган. Свежий ветер дул нам в лицо, холодил плечи...
      Умели наши предки выбирать места для городов! Во Владимире они не испугались таскать камни на вершину холма, а здесь раскинули город на самом берегу озера.
      Кремль и окружающие его дома были белыми, ослепляюще белыми, как парус на лодке. Любоваться Ростовом надо именно отсюда, с озера, как любовались когда-то дружинники Андрея Боголюбского, приплывавшие сюда на ладьях.
      Я вспомнил сказку:
      Остров на море лежит, Град на острове стоит, С златоглавыми церквами, С теремами да садами.
      Казалось, что стоит город на острове посреди беспредельно широкого моря. Не на том ли острове Буяне, где правил князь Гвидон?
      По обе стороны кремля раскинулись пышные сады; крыши белых зданий выглядывали из-за зелени деревьев. В отличие от пушкинской сказки, главы бесчисленных церквей и башен ростовского кремля были серебряные, и только одна небольшая главка высовывалась из-за стен, сверкая золотом.
      Колёса парохода работали ритмично, повторяя одну и ту же музыкальную фразу. Ростов приближался. Из города пушкинских сказок он постепенно превращался в большой промышленный, современный город. Теперь я видел не только белый кремль — показались кирпичные многоэтажные корпуса и тонкие трубы фабрик. А вдали, за городом, на фоне неба обозначилась высочайшая полупрозрачная стрелка — башня трансляции телевизионной передачи.
      Мы встали вдоль перил на носу парохода и во все глаза смотрели на город.
      Усатый старичок колхозник, силясь свернуть на ветру козью ножку, угощал нас оранжевыми пальчиками моркови и охотно рассказывал. Мы узнали, что ростовский район издавна славится своими овощами и самый лучший на свете лук — ростовский.
      — А нам сказали — суздальский, — пискнул Лёнечка. Старичок даже чуть не выронил цигарку.
      — Чего? — воскликнул он. — Кто тебе сказал?
      — Нам в суздальском музее так объяснили, — не унимался Лёнечка.
      — Выдумают такое! Да от суздальского лука только чихают да кашляют, а от нашего лука даже такой молодец горючими слезами зальётся. — Старичок показал на Николая
      Викторовича, повернулся к нам спиной, достал газету, надел очки и стал читать. Видно, он очень обиделся на Лёнечку.
      Николай Викторович подошёл ко мне и, неожиданно краснея, смущённо шепнул:
      — Поиски берёзовых книг надо начинать с музея, но сейчас уже поздно, музей закрыт. Давайте сперва пойдём на почту разговаривать с Москвой, а потом отправимся хлопотать о ночлеге.
      «Вообще-то я недавно говорил с женой, пожалуй, могу и обождать», — подумал я про себя. Но я догадывался о нетерпении молодого супруга и потому сказал, что готов вместе с ним прогуляться по городу.
      Пароходик долго целился, наконец причалил, и мы сошли на берег. Ребята остались нас ждать на пристани.
      Телефонный разговор Николая Викторовича был удручающе неудачен... Иры он не застал. Соседка по квартире не без злорадства ему объявила, что Ирина Георгиевна уехала куда-то на дачу. На вопросы покинутого супруга, надолго ли уехала и не собирается ли она в дальний туристский поход, соседка насмешливо ответила: «Право, мне не докладывали».
      Николай Викторович вышел из кабины весь красный, сел за стол и яростно принялся писать, комкать и швырять голубые телеграфные бланки...
      На следующее утро мы пошли в музей. Заведующий историческим отделом музея Александр Александрович Теплов принял нас в своём кабинете. Был он ещё молодой, ширококостный и крепкий, с крупным носом, высоким лбом и широким энергичным подбородком.
      — А ведь я третий день вас жду, — начал он.
      На недоумённый вопрос Николая Викторовича, откуда он знает о нас, Александр Александрович достал из ящика стола письмо и начал читать его вслух. Письмо было от Аркадия Даниловича Курганова. Вот что писал своему ростовскому коллеге суздальский археолог:
     
      — Дорогой Александр Александрович, спешу поделиться с Вами одним, пока ещё трудно объяснимым открытием, которое должно Вас особенно заинтересовать. Сегодня утром к нам в музей явился некий старичок колхозник из нашего района и принёс в дар — как бы Вы думали что? — комплект пушкинского журнала «Современник» за 1836 год, купленный им, по его словам, на базаре в Вашем городе ещё до революции.
      Это достаточно объёмистая книга в кожаном переплёте, сильно испорченная, ибо обгорела по всем четырём углам переплёта. Но вот что самое любопытное: в правом верхнем углу обложки первого номера журнала стоит треугольный штамп чёрной краской, доказывающий, что книга эта происходит из собрания Вашего высокоуважаемого скряги Хлебникова.
      Я всегда считал, что его собрание безнадёжно погибло. Не могли бы Вы объяснить мне загадку происхождения данной книги, притом обгорелой?
      Буду очень Вам благодарен, если напишете хоть пару строчек.
      Кстати, впервые об этой находке я услышал от юных москвичей-туристов, которые её видели до меня. Но я не придал значения их словам, точнее — попросту не поверил школьникам.
      Между прочим, эти москвичи явятся и к Вам. У них любопытная цель путешествия — они разыскивают не более не менее как берёзовые книги, то есть книги на бересте. А поскольку библиотека Константина находилась в Ростове, не могли бы Вы дать юным историкам какой-нибудь дельный совет? Помнится мне, что в одном из трудов Вашего земляка Артынова есть где-то упоминание о книгах на бересте. Итак, жду Вашего письма...
     
      Как только Александр Александрович кончил, мы разом заговорили и, перебивая один другого, рассказали о втором треугольном штампе, который мы видели на рисунке у юрьев-польского художника.
      Александр Александрович тут же вызвал междугородную телефонную станцию и заказал Юрьев-Польской, текстильную фабрику. Он говорил спокойным, даже, казалось бы, бесстрастным голосом, но я заметил, как дрожала его рука, державшая телефонную трубку.
      В ожидании междугородного разговора Александр Александрович начал нам рассказывать.
      Жил в прошлом столетии в Ростове купец Хлебников
      Пётр Васильевич, человек нелюдимый, жадный и злой. Ни с кем он не знался, семьи у него не было, а имел он одну страсть: по старым монастырям, по сундукам разыскивал он древние рукописи и книги, скупал их и прятал в свои хоромы. Известно было, например, что у него хранился единственный список древней Ростовской летописи.
      Многие историки горячо убеждали Хлебникова хотя бы показать им своё собрание. Возможно, великие тайны были скрыты в ветхих письменах. Но никого угрюмый старик дальше порога к себе не пускал.
      И только перед одним человеком открыл он свои дубовые шкафы. Этот человек был Артынов Александр Яковлевич, в те времена молодой купеческий приказчик. Он живо интересовался историей родного края и всё, что видел, слышал и читал, тщательно записывал. В свободные часы приходил Артынов к Хлебникову, доставал с полок запылённые свитки и, дрожа от нетерпения и любознательности, разбирал славянские письмена.
      Но Хлебников взял с Артынова слово, что тот будет только читать и ничего не записывать и не списывать.
      Страшна была судьба библиотеки.
      Вскоре после смерти Хлебникова загорелся его дом.
      Александр Александрович расспрашивал свою мать.
      Она помнила рассказы своего деда, как ночью во время пожара поднялся страшный вихрь и огненные головешки летали по небу.
      Ходили в ту пору слухи: когда развалился горящий дом, неизвестные люди бросились в пламя и, захватив в руки какие-то вещи, исчезли во тьме ночи.
      Но историки никогда не придавали значения этим слухам, считая, что бесценное хлебниковское собрание безвозвратно погибло во время пожара.
      — Аркадий Данилович вычитал у Артынова о берёзовых рукописях. И я когда-то на это место наткнулся, но не помню, в каком томе, — пожал плечами Александр Александрович. — Ведь тридцать томов исписал Артынов. Недавно мы их переправили в Ленинград, в библиотеку имени Салтыкова-Щедрина. Только два тома осталось у нас. Кстати, историки ведь не очень верят Артынову. У него легенды и действительность так перемешаны, что трудно разобраться, где вымысел, где истина. — Александр Александрович встал и вытащил из большого старинного резного шкафа два толстенных тома в кожаных тёмных переплётах. — Вот перелистайте, попытайтесь найти, — сказал он.
      Я раскрыл один из них и прочёл старательно выведенную поблекшими чернилами надпись большими печатными буквами: «Исторiя Ростова Великаго, о его Князьяхъ и Iерархахъ'».
      На другой книге, потоньше, было начертано:
      «Воспоминанiя крестьянина села Угодичъ Ярославской губернiи Ростовскаго уѣзда Александра Артынова».
      Резкий телефонный звонок прервал нашу беседу.
      Александр Александрович начал говорить. Мы притихли, ожидая, чем кончится разговор. Я всё следил за его рукой, за его крепкими короткими пальцами, сжимавшими трубку. Сперва он долго объяснял художнику, что ему от него нужно, задал несколько наводящих вопросов, потом замолчал, только изредка повторяя: «да», «да», «да». И снова начала дрожать его рука. Наконец он закончил, оглядел нас и не сразу продолжил разговор.
      Мы почти ничего не узнали нового. Художник ехал в поезде из Москвы в Ярославль и разговорился с неизвестным попутчиком. Тот рассказал, что в селе, недалеко от Ростова, рядом с его отцом живёт один дед, у которого есть много старинных книг. Художник со своим попутчиком слезли в Ростове, сели в автобус и отправились, по словам художника, «хоть убейте меня, забыл куда». Он помнил только, что, проехав не то час, не то два, они слезли с автобуса и прошли пешком километра два или три не то вправо, не то влево от шоссе. Но оказалось, что тот дед умер, а наследники продали дом и уехали. Куда делись те старинные книги, художник не знал. Однако одна рукописная, сильно обгорелая книга случайно нашлась у соседа — отца его попутчика. Как их обоих фамилии, художник тоже не знал. Хорошо запомнилось ему только оригинальное прозвище отца — «Трубка». С этой книги, принадлежавшей означенному Трубке, и срисовал художник свою виньетку.
      Мы горячо заспорили.
      Лариса Примерная объявила, что раз берёзовые книги не находятся, надо начать искать собрание Хлебникова. Две книги уцелели от пожара, значит, могло быть спасено и больше.
      1 Иерархи — высшие чины духовенства: митрополиты и епископы.
      Я вознегодовал.
      — Как, из-за каких-то рукописей и менять цель нашего похода!
      Николай Викторович поддержал меня, но многие заколебались.
      Миша захотел искать и то и другое.
      Разрешил наши споры Александр Александрович: искать неизвестных наследников, владельцев старинных книг и рукописей, уехавших неизвестно куда, и искать неизвестно где — предприятие чрезвычайно затруднительное даже для советской милиции. От Ростова начинается восемь дальних автобусных линий; которую из них выбрал художник, ведь тоже было неизвестно.
      — Я предложу ростовским школьникам включиться в поиски, — сказал Александр Александрович. — Мы обследуем все деревни радиусом тридцать километров. А вы продолжайте искать берёзовые книги.
      Мы согласились на это разделение труда, и Александр Александрович повёл нас осматривать музей.
      Ростовский музей помещался в кремле. Мы перебирались витыми переходами из одной палаты семнадцатого века в другую, спускались в тёмные подземелья, лазали по стенам, поднимались на башни. В современном отделе мы увидели макеты золотых луковиц размером с голову ребёнка.
      — А какой лук, суздальский или ростовский, лучше?- — неожиданно спросил Александра Александровича молчаливый Вова.
      Он сегодня вёл дневник и наконец решился задать свой первый и, вероятно, последний за время похода вопрос.
      Александр Александрович прочёл нам небольшую лекцию, как издавна, чуть ли не со времён Липецкой битвы, спорили друг с другом Ростов и Суздаль. На разные хитрости пускались купцы обоих городов, чтобы расхвалить свой товар и очернить товар соперника. И ростовцы и суздальцы возили лук в Москву ко двору царя Алексея Михайловича. А теперь колхозники обоих районов каждый год посылают лук в Москву на сельскохозяйственную выставку и ждут с нетерпением решения жюри.
      — Я лично считаю, — уверенным голосом добавил Александр Александрович, — ростовский лук обладает более высокими вкусовыми и витаминными качествами.
      Он показал нам из окна часть кремлёвского двора, заросшую бурьяном, где некогда, в двенадцатом столетии, находился монастырь — Григорьевский затвор с училищем, основанным князем Константином, и с его знаменитой библиотекой.
      — Раскопки в Ростове велись неоднократно, — говорил Александр Александрович, — но никогда ни берестяных грамот, ни тем более рукописей на бересте найдено не было; в наших глинистых грунтах дерево не сохраняется.
      В одном из залов музея висела большая картина масляными красками — молодой, русобородый богатырь со связанными руками гордо стоит, окружённый стражей. Перед ним расселся на подушках, посреди богато убранного шатра, черноусый узкоглазый татарин.
      Этот пленный воин был Василько — сын князя Константина. Ростовские дружины храбро сражались с татарами в битве при Сити. Десятерым врагам отрубил Василько мечом головы, троих пронзил копьём, пятерых потоптал копытами коня.
      Но хитрому татарину удалось из-за куста накинуть аркан на шею отважного Василька, стянул он его с седла; враги бросились на поверженного богатыря и связали его. Хан Батый приказал привести Василька в свой шатёр. Предложил он пленнику великое княжение Владимирское, только пусть тот поклонится хану и будет служить ему верой и правдой.
      Когда перевели толмачи слова Батыя, выпрямился связанный богатырь и плюнул хану в лицо. И тотчас же татары зарубили Василька.
      По верху кремлёвской стены Александр Александрович провёл нас в крайнюю башню. Мы очутились под самой её крышей.
      Видно, нарочно здесь заканчивались экскурсии, чтобы всю жизнь посетители вспоминали Ростов.
      Вид с башни открывался на все четыре стороны, и, куда ни посмотришь, везде расстилались перед нами нескончаемые просторы: с одной стороны озеро голубое с голубыми далями, а с другой — весь город виднелся как на ладони. Автомашины грузовые и легковые, автобусы двигались по ростовским улицам; пешеходы торопились по своим делам. Стайка дошколят в белых панамках перебиралась через площадь во главе с воспитательницей.
      И всюду, как в Суздале и в других городах, по осиновым серебряным лемехам '(1 Лемехи — в данном случае длинные пластины, наколотые из осиновых поленьев, которыми, как черепицей, покрывались когда-то верхи башен и купола церквей. Такие покрытия издали казались серебряными, напоминавшими рыбью чешую.), покрывавшим верхи башен, по карнизам и окнам домов и просто по асфальту улиц перепархивали сотни белых и сизых голубей.
      Мы расстались с Александром Александровичем, а после обеда Миша, Галя и я вновь пошли в музей — будем читать рукописи Артынова.
      Александр Александрович дал нам оба тома Артынова и усадил в кресла. Мы начали читать: Галя с Мишей — одну книгу, я — другую, «о князьях и иерархах».
      — А почему эти книги так вкусно пахнут? А почему бумага такая жёлтая? — допытывалась Галя.
      — Нечего любопытничать! — цыкнул на неё Миша. Рабочий день кончился. Александр Александрович ушёл, доверив нам ключи и показав, где их надо спрятать.
      Я всё читал. Миша с Галей тоже всё читали. Разбирать рукопись было нетрудно — Артынов писал чётко, характерным круглым почерком, только не сразу привыкли глаза к буквам «ѣ», «ъ» и «i».
      Николай Викторович, Лариса Примерная и Танечка принесли нам горячий ужин и чай, предложили сменить нас, но мы только отмахнулись.
      Старинные бронзовые часы пробили десять. Лампочка была тусклая; сводчатые потолки семнадцатого столетия пропадали во тьме. Тишина царила в мрачных музейных палатах. Где-то зашуршала в углу мышь.
      — Не страшно тебе? — спросил я Галю.
      — Ни капельки! — Она задорно тряхнула кудрями. — А вам?
      — И мне тоже не страшно, — ответил я.
      Вся история Ростова прошла перед моими глазами: и легендарный основатель города — Роста, и мудрый князь Константин, и построенные при нём, впоследствии разрушенные татарами храмы и терема. Константин посылал писцов во все концы земли Русской списывать книги. Артынов полагал, не менее тысячи томов хранилось в княжеской библиотеке. Верно, в те годы безвестный странник принёс в Ростов в своей котомке с юга — из Киева, Чернигова или Новгород-Северска — список «Слова о полку Игореве». И Константин и его близкие с трепетом душевным читали гениальную поэму.
      «Некто Щенников рассказывал мне, что в прошлом столетии (то есть в восемнадцатом) в башнях и переходах кремлёвских валялись целые вороха рукописей», — прочёл я.
      Каких рукописей, Артынов не указал.
      Нет, не то. Искать, искать! Не поднимая головы, читать пожелтевшие страницы...
      Разные истории записал Артынов: как он ездил зимой на санях в город Тихвин продавать монахам рыбу, а по пути чуть не съели его волки; как два ростовских купца подрались в церкви — кому стоять впереди...
      Галя крепко спала на плече Миши. Миша не шевелился, боясь её разбудить, и читал, читал... Углубился в книгу и я. Пробило полночь... Мои глаза начали слипаться... Снова зашуршала мышь, но не хотелось даже головы повернуть. Буквы сливались...
      — Нашёл! — дико завопил Миша у меня над ухом.
      Я проснулся. Галя тоже проснулась и бестолково глядела то на меня, то на Мишу. За окном виднелась розовая, освещённая утренней зарёю кремлёвская стена.
      — Читайте! — ткнул Миша в артыновскую тетрадь.
      — «О существовании этого городка, на месте которого стоит ныне село Васильково, сообщил крестьянин села Угодич
      Александр Борисов Богданов-Жирнов из рукописи, переданной на бересте, принадлежащей деревне Стрелы крестьянкам Дунаевым; в рукописи было около ста листов. Нашествие Батыево стёрло с лица земли этот городок».
      Возможно, исчезнувший городок, несомненно связанный с именем Василька, в другое время меня бы заинтересовал, но сейчас я видел только незабываемые слова: «...из рукописи, переданной на бересте» и «было около ста листов».
      На карте Ростовского района, висевшей на стене, мы без труда нашли к северу от города и от озера кружочек «Стрелы», а чуть восточнее — кружочек «Васильково», смерили по линейке и насчитали от Ростова до этих деревень двенадцать километров.
      Пустяки какие! Скорее в Стрелы — искать потомков тех неизвестных крестьянок Дунаевых!
      Оставили мы записку Александру Александровичу со словами: «Спасибо, благодарим, простите!» — указали взволновавшую нас страницу из артыновской тетради, заперли дверь на ключ и побежали.
      Самым бесцеремонным образом мы принялись будить всех наших подряд, дёргали за ноги, за плечи, за косы.
      Миша, красный от волнения, сложил руки трубочкой и прокричал:
      — Напали на след берёзовых книг!
      Услышав такие слова, все зашевелились, забегали. Но, увы, существовали многие, самые прозаические препятствия: и завтрак оказался не готов, и продукты надо было закупить на дорогу...
      Словом, отправились мы в путь только через два часа.
     
      Глава семнадцатая
      НАШЛИ, ДА НЕ ТО, ЧТО ИСКАЛИ
     
      Мы зашагали по улицам Ростова. В конце каждого поперечного переулка проглядывал кусочек озера, синего, как небо. Дальний берег и заозёрные деревни едва различались сквозь утреннюю бирюзовую хмарь.
      Миновали мы красные корпуса текстильной фабрики. Серая линейка шоссе вместе с мачтами электропередачи уходила за горизонт.
      Вихрем, громыхая, проносились мимо нас туда и сюда автомашины...
      Вдруг раздался выстрел... Ничего страшного — это лопнула камера у той трёхтонки, которая нас только что обогнала! Машина встала, шофёр вылез и присел на корточки у заднего колеса.
      Мы подошли, остановились, сбросили рюкзаки. Девочки тут же уселись рядком вдоль придорожной канавы, мальчики окружили грузовик.
      Пожилой шофёр занялся самым ненавистным для шофёров делом: не обращая на мальчиков никакого внимания, он подставил домкрат под заднюю ось; колесо приподнялось, он взял ключ, собираясь откручивать гайку.
      — Давайте я вам помогу, — выскочил вперёд Миша.
      Шофёр молча отдал ему ключ, а сам полез под сиденье, достал резиновый клей, заклеил прокол. Несколько мальчиков кинулись на помощь, по очереди начали усердно накачивать отремонтированную камеру.
      Танечка, Галя и Лида подошли к машине.
      — Дяденька, подвезите нас, пожалуйста, мы московские туристы, — сладенько запели они.
      — Чего?
      Это было первое услышанное нами не очень дружелюбное слово молчаливого шофёра.
      — Нам нужно поскорее попасть в деревню Стрелы, — умильно просили девочки.
      Шофёр, насупившись, стукал по крышке колеса. Наконец всё было прикручено. Мальчики, гордясь своей помощью, отошли. Сейчас машина отправится дальше...
      — Туристы пешком должны ходить, — бросил шофёр. Девочки обступили его:
      — Нет, нет, очень редко, но и на машине ездят.
      — Ах, вот вы какие туристы! — впервые улыбнулся шофёр. — Залезайте да попроворнее.
      И через полчаса машина нас доставила в Стрелы.
      Избы там стояли всё больше пятистенки, с резными наличниками на окнах, с антеннами на крышах. Наш приезд взбудоражил всё юное население деревни. С разных сторон бежали к нам ребятишки.
      Миша очень хотел стать взрослым и, когда задавал «взрослые» вопросы, непременно заикался и всё повторял: «Э-э-э!»
      — Э-э-э... где у вас живут граждане Дунаевы?
      — Дунаевы? Нет в Стрелах Дунаевых, — ответила подошедшая с вёдрами женщина.
      У меня упало сердце.
      Приковыляла, опираясь на палку, старушка, жёлтая и вся высохшая. Она вспомнила, в соседней деревне Петрушино есть одна семья Дунаевых.
      — Как же, как же, ещё дядей моему свату приходится, — кряхтела и шамкала старушка. — Мы с ним на свадьбе плясали. Тому будет, тому будет... — припоминала она, — да лет, верно, шестьдесят. — Она ткнула суковатой клюкой. — Вон куда повернула дорога, версты три, не больше.
      — Надеть рюкзаки! — скомандовал Гриша.
      В Петрушине мы сразу отыскали высокую новую избу Дунаевых.
      Подняли с полатей того самого дедушку, что в незапамятные времена плясал на свадьбе. Он вышел к нам, кашляя и опираясь на плечо шустрой, быстроногой правнучки. Было ему не менее ста лет; от старости его белая борода пожелтела, и он совсем оглох.
      На богато изукрашенном резьбою крыльце начались длительные переговоры: сперва говорил девочке я, потом правнучка, обхватив руками дедову плешь, кричала старику в ухо; потом, после томительного размышления, отвечал древний представитель рода Дунаевых.
      — Дед, а дед, — надрывалась правнучка, — спрашивают, как звали твою бабушку?
      — А на что она им далась? — пугался дед.
      Вокруг нас постепенно собралась толпа ребятишек.
      Вот что мы в конце концов узнали: у деда нашего деда было три сестры. Замуж они не пошли, потому что, как выразился старик, «ходили шибко гордые»; им обязательно требовались купеческие приказчики, а от крестьянских парней они «носы ворочали». Жили сёстры в горничных у одного богатого ростовского купца и хорошо знали грамоту. Потом купец умер, дом его сгорел, а сёстры вернулись в Петрушино и привезли с собой — это дед тоже хорошо помнил — целый сундучок с книгами.
      — Как звали купца?
      — Дед, а дед, как звали купца? — кричала правнучка, тряся косами.
      — Не помню,
      — Спроси, не Хлебников ли? — заволновался я.
      — Может, Хлебников? — теребила правнучка.
      — Не помню, ох, не помню! Больно давно было.
      Далее мы узнали, что... Да, собственно, ничего не узнали. Дом, где жили сёстры, давно от старости развалился. А куда делись те книги, дед не помнил: он в то время в солдатах служил.
      Миша подбежал к поленнице, отодрал кусок бересты и развернул её перед носом деда.
      — Э-э-э, не из таких листов были книги? — завопил Миша.
      Дед долго думал, опустив лысую голову на грудь.
      — Кажись, такие, а может, и не такие, — равнодушно протянул он.
      — Просто издевательство какое-то! — фыркнула Лариса Примерная.
      Молодой чернявый мужчина энергично раздвинул ребячьи спины и подошёл к нам.
      — Граждане хорошие, — заговорил он, возбуждённо размахивая руками, — вы нашего дедушку совсем уморили, никакого толку от разговора с ним не получите, а обратитесь лучше к другому старичку — он и помоложе будет. Сейчас он давно на пенсии, а в первые годы революции писарем в волостном правлении работал и всю здешнюю округу назубок знает. Он вам всё объяснит и всё расскажет. Проживает он за пять километров отсюда, в селе Сулость. Вон на горке виднеется...
      — Как его зовут? — спросил я.
      — Позабыл я имя-отчество того старичка. Да вам всякий покажет, вы только спросите, где живёт Трубка?
      — Как — Трубка? — воскликнули мы хором и тотчас же обступили чернявого.
      — Трубка у него с чайную чашку, — спокойно, не подозревая, какую важную новость нам рассказывает, отвечал тот, — и дымит он той трубкой с утра до ночи, по пачке махорки в день выкуривает.
      Как неожиданно! Тот самый таинственный Трубка, обладатель рукописной книги двенадцатого века со штампом купца Хлебникова; тот Трубка, которого должны искать, правда, не мы, а двадцать туристских отрядов ростовских школьников, и, оказывается, живёт вон там, на горке, в том селе.
      — Идти немедленно в Сулость! Нечего время терять! — предлагали одни.
      — Пообедаем, а потом пойдём, — говорила Лида.
      Я лично тоже был согласен с благоразумной Лидой: зачем такая спешка? Трубка нужен не нам, а тем, кто ищет собрание рукописей Хлебникова. Ведь мы ищем берёзовые книги. Конечно, отчего же, кстати, не познакомиться с интересным стариком. Мы расспросим его и этим самым поможем Ростовскому музею, но сперва-то, конечно, нужно пообедать.
      Пока мы томились на крыльце дома Дунаевых, наши расторопные дежурные разложили на полянке за деревенской околицей костёр. Сейчас над костром весело кипели три ведра и огромная кастрюля.
      — Минут через двадцать, — сердито буркнул ответственный дежурный Вася, когда мы подошли к нашему привалу.
      Здравый смысл требовал — сперва пообедать, а потом уже идти искать Трубку.
      Так мы и сделали. Суп уничтожили молча и только получили по два половника пшённой каши, как Лёнечка неожиданно воскликнул:
      — А что, если в доме купца Хлебникова были спрятаны и берёзовые книги?
      Да, конечно, обе цели поисков могут тесно переплетаться между собой. Какой Лёнечка молодец, что догадался об этом сказать! Но Лёнечкины слова испортили нам весь аппетит. Кое-как мы проглотили горячий, обжигающий компот и заторопились в путь, засунув невымытые миски в свои рюкзаки.
      Мы пришли в большое село Сулость и в сквере, на площади между двумя новыми зданиями школы и клуба, увидели старика, задумчиво сидевшего на лавочке с газетой в руках.
      — Э-э-э, вы не скажете нам, где тут живёт один старичок, его зовут Трубкой и он всё знает? — спросил Миша.
      — А я и есть тот самый Трубка, — нисколько не обидевшись, ответил старик и, вынув из кармана трубку действительно невиданных размеров, начал её раскуривать.
      Седые усы, седая голова, подстриженная бобриком, тёмное, обветренное лицо, изборождённое глубокими морщинами, и проницательные тёмные глаза — всё говорило, что старик прожил долгую трудовую жизнь и наверняка многое знает.
      Я начал рассказывать о берёзовых книгах, но решил пока умолчать о том, что знаю про обгорелую рукописную книгу на пергаменте со штампом купца Хлебникова, которая хранится у моего собеседника.
      Трубка долго слушал меня, изредка покашливая и осторожно переспрашивая, потом спрятал трубку и встал.
      — Пойдёмте в пекарню.
      — А что такое?
      — Я вам покажу, где их видел.
      — Кого их?
      — Да берёзовые книги.
      Вот так так! Мы даже забыли удивиться.
      Трубка подвёл нас к небольшому, в два окошка, домику из белого камня. Этому домику, по его словам, было триста лет. За долгие годы столько к нему прилепили разных пристроек — деревянных и кирпичных, — подлинная старина едва угадывалась.
      Здесь когда-то была барская контора, потом волостное правление, теперь устроили пекарню.
      Мы подошли к открытому окну и в полутьме разглядели на полках ряды вкусно пахнущих буханок чёрного хлеба с поджаренными корками.
      Трубка прокашлялся и начал рассказывать: когда после революции он занял должность волостного писаря, много книг и бумаг из барского имения было снесено на чердак этого домика.
      Мы тут же подняли голову кверху.
      — И вы утверждаете, что там хранились берёзовые книги? — испытующе спросил я.
      — Да, утверждаю! — убеждённо ответил Трубка.
      Он рассказал, что было этих книг пять или шесть, все в железных переплётах с застёжками: это чтобы берестяные листы не свёртывались. Поперёк этих листов шли полоски, какие всегда на бересте бывают. Буквы — очень крупные, славянские — чуть проглядывались: от времени береста потемнела, а чернила выцвели.
      — Как — чернила? — спросил я. — Разве буквы не были процарапаны острыми косточками?
      — Написаны чернилами, — ещё раз подтвердил Трубка. «Странно», — подумал я, но смолчал.
      Миша перебил старика и задал самый роковой вопрос, какой только мог придумать.
      — Э-э-э, а куда делись те книги?
      Трубка долго думал. Я всё ждал ответа: «Не знаю». Наконец старик собрался с мыслями и продолжил свой рассказ. Его сосед, когда-то заведующий волостным отделом народного образования, был большой любитель почитать, всю жизнь собирал книги и однажды взял себе связку с чердака — не пропадать же им там. Умер сосед лет десять назад, а дочь его, Пылаева Эльвира Никандровна, продала дом и уехала отсюда. Сейчас она работает в сельмаге, кажется где-то возле села Курбы. Книги она, верно, увезла с собой. Нет, нет, она их не продавала и не дарила. Впрочем, одна старинная книга случайно осталась у него, у Трубки. Он её выпросил у Эльвиры на память об её отце. Книга, правда, сильно обгорела по краям, но там занятные картинки. Один художник приезжал, срисовывал картинки и долго этой книгой любовался.
      — Покажите нам, пожалуйста, эту редкую книгу, а потом мы пойдём в Курбу, — попросил я.
      — Ладно, зайдём ко мне домой — покажу, — ответил Трубка.
      Лариса Примерная достала карту, разложила её тут же на травке. Мы нагнулись над листом, прикинули... Да, от Су-« лости до Курбы по прямой линии будет сорок пять километров! Все дороги мы пересекали поперёк; ни на какие попутные машины нам рассчитывать не придётся. Кружочков селений по нашему пути что-то не попадалось: мы видели только сплошные зелёные пятна, обозначающие леса, и частые горизонтальные синие чёрточки, обозначающие непроходимые болота.
      — Пойдём прямо по азимуту, — предложил Николай Викторович.
      — Марш-бросок всего за два дня — и мы на месте! — добавил Миша.
      Все хорошо понимали: трудности только начинаются — пешком-то мы прошли, в сущности, совсем немного. У мальчиков сжимались кулаки, задумчивые глаза девочек были полны решимости.
      Я подошёл к Гале.
      — Дойдёшь? — потихоньку спросил я её. Галя покраснела.
      — Зачем вы меня спрашиваете? — шёпотом, с дрожью в голосе ответила она. — Я лучше всех дойду, я очень сильная.
      — Куда же вы под вечер собираетесь? — заговорил Трубка. — Оставайтесь у меня ночевать, светёлка просторная да сеновал, чаем с земляничным вареньем напою...
      Нам очень хотелось отвергнуть и светёлку и варенье...
      — А у меня сегодня старуха баню топит, — продолжал искушать Трубка.
      Девочки, как по команде, вздрогнули, оживлённо зашептались, подбежали к Николаю Викторовичу, шёпотом горячо уговаривая его.
      — Какие чистюли, не можете до Москвы потерпеть! — напустился на девочек Миша.
      Я, признаться, тоже чувствовал, что обо мне давно мочалка соскучилась.
      — Остаёмся, и всё! — отрубил Николай Викторович. — Да поблагодарите за такое большое одолжение.
      Девочки сказали «спа-си-бо!» искренне и красноречиво, мальчики — без особого пыла. Миша демонстративно отошёл в сторону.
      Трубка улыбнулся в усы.
      — ! У меня ведь семеро детей по всей стране разбрелись.
      Остались мы со старухой вдвоём скучать. Ваш приход мы как праздник сочтём.
      Он повёл нас на берег речки. Там, на склоне горы, приютились крохотные домики с едва заметными окошками. Это и были деревенские бани. Из открытой двери одной из них шёл густой дым.
      — Мать, а мать! — позвал Трубка.
      Из клубов дыма вышла пожилая женщина с заплаканными глазами.
      — Москвичи, за две недели пятьсот километров отмахали и нигде в бане помыться не управились, — объяснил Трубка.
      Старуха вытерла слёзы, оглядела всех нас.
      — Ведь и у меня такие же внучата. Да неужто вы пятьсот километров прошагали?
      — Ну, чуть поменьше, — важно ответил Гриша.
      — Дайте мне двух мальчиков да трёх девочек — воду да дрова таскать, а вы пожалуйте в нашу избу.
      Баня была маленькая и низкая, так называемая «чёрная», с полком, с кучей раскалённых камней на печке, с бревенчатыми стенками, густо покрытыми чёрной копотью, с душистым запахом берёзовых веников. Баня была жаркая и расслабляющая, очевидно такая, как при Андрее Боголюбском, только в оконце вместо бычьего пузыря вставили осколок стекла.
      Обливаясь потом на верхнем полке, я лежал рядом с Трубкой. Наши далёкие предки любили невыносимо горячий пар и стегали себя берёзовыми вениками. И сейчас Трубка и я, кряхтя от наслаждения, нещадно лупили себя по распаренным бокам и плечам. Впервые в жизни я испытывал такое сильное ощущение.
      Костлявый Лёнечка сидел на полу и плескался из шайки, то и дело задавая вопросы:
      — А почему нет душа? А веником не очень больно драться? А если будет больше девяноста градусов, вы не сваритесь?
      Вова сидел в углу на лавочке, молчал, пыхтел и усердно намыливал свои белые космы.
      — Поддайте ещё! — попросил Трубка, тяжело дыша, и с остервенением заработал веником.
      Лёнечка вскочил, подбросил ковшик воды на раскалённые камни. Камни зашипели, пар пошёл такой густой, что в его клубах затерялись оба мальчика. Жара, кажется, правда поднялась до девяноста градусов...
      А через полчаса я блаженствовал в парадной горнице Трубкина дома. Фикусы и герань затемняли окна, фотографии и картинки висели по бревенчатым стенам, мягкие полосатые дорожки застилали весь пол. Я сидел за столом, покрытым вышитой красными петушками старинной холщовой скатертью, рядом со мной наслаждался Николай Викторович, который мылся в предыдущей партии и сейчас, красный и довольный, допивал чуть ли не двенадцатый стакан чая. Мне и Трубке предстояло его догонять.
      Лёня налил чай в блюдечко, подул и, смакуя варенье, вытянув губы, начал пить, вкусно причмокивая.
      — Мать, а мать, поставь ещё самоварчик, — попросил Трубка, разглаживая усы.
      — Отец, да уже пятый ставлю.
      — Нечего, нечего воду жалеть.
      И хозяйка приносила новый поющий самовар, подкладывала варенье.
      Девочки грустно сидели на крыльце и ждали своей очереди идти в баню.
      — Мальчишки — бессовестные какие — два часа моются! — жаловалась Лариса Примерная.
      Мальчики так осоловели после бани и чая, что пошли спать на сеновал ещё до захода солнца.
      Наконец под руководством Трубкиной супруги отправились и девочки.
      Мы, взрослые, — Трубка, Николай Викторович и я — всё сидели за столом и рассматривали рукописную книгу двенадцатого столетия. Я пытался читать её, но, к сожалению, не знал многих старославянских букв; понял только, что книга была церковная, и, значит, содержание её не могло нас заинтересовать. Кожаный переплёт и пергамент обгорели, особенно на верхних углах. На первой странице мы увидели треугольный штамп, бесспорно доказывавший, что книга некогда принадлежала ростовскому купцу Хлебникову.
      Николай Викторович обратил внимание, что правый угол треугольного штампа обрывался на обгорелой кромке страницы, и, следовательно, книга побывала в пожаре не во времена татарского нашествия, а недавно, уже после прикладывания штампа.
      Самыми замечательными в книге были картинки — маленькие виньетки в начале каждой главы. Неизвестный художник, видно, тончайшей кистью изобразил сказочных зверей и птиц в окружении гирлянд цветов и вьющихся стеблей. Звери и птицы напоминали фантастические существа, высеченные на камнях Юрьев-Польского собора. Поражала свежесть, разнообразие и яркость красок, не потускневших за много веков.
      Внутренним чутьём я угадал: такая книга не может не быть редкой, исключительной, единственной в своём роде. Для школьного музея эта находка была бы чересчур богата.
      — Вам её в Ростовский музей надо пожертвовать, — убеждал Николай Викторович, словно угадав мои мысли.
      Трубка почесал затылок...
      Я давно уже сбился со счёта, сколько стаканов чаю выпил, сколько уничтожил блюдечек несравненного варенья, а мы всё сидели, окутанные клубами дыма, смотрели картинки и уговаривали Трубку отдать книгу в Ростовский музей.
      Конечно, мы понимали — жалко ему расставаться, но зато выставят его подарок на специальной полочке, напишут: пожертвовал гражданин такой-то, уроженец села Сулость, — придут экскурсанты, будут любоваться книгой и надпись прочитают...
      Трубка долго колебался, вместе с нами любовно перелистывал твёрдые жёлтые страницы, наконец захлопнул своё сокровище и встал.
      — Ладно, будет по-вашему, — торжественно сказал он, — поеду в город зубы лечить и захвачу с собой книгу.
      Явилась хозяйка очень расстроенная: девочки — как им только не совестно! — чуть не передрались. Так много поистратили горячей воды: пришлось у соседей целую бочку занимать, а та, что в очках ходит, самая высокая, не постеснялась десять вёдер вылить.
      — Мне, что ли, идти порядки наводить? — привстал Николай Викторович.
      — Ну, хоть по одной косе успели они вымыть? — спросил я.
      — Вот вы — детский врач, а, значит, не понимаете, как девочки головы моют, — ещё больше рассердилась хозяйка.
      — Оставьте их! Бабы сами без нас разберутся, — махнул рукой Трубка и самым подробнейшим образом стал рассказывать нам о своих семи детях: кого как звать, где кто живёт, где кто работает, потом перешёл к мужьям и жёнам детей.
      Первой пришла Галя, порозовевшая, улыбающаяся. Её кудрявые волосы взбились высоко, она напоминала льва с густою гривой.
      С трудом поднялся я со стула. Хозяин, попыхивая трубкой, проводил меня спать в светёлку, удивительно вкусно пахнувшую смолой. Там стояла большая кровать с бубенцами, с двумя высоко взбитыми подушками, было постелено широчайшее стёганое одеяло, сшитое из множества разноцветных лоскутков.
      Я приоткрыл одеяло, увидел нежно-голубые, хрустящие простыни, тронул пальцем перину, пышную, как в тереме Владимира Красное Солнышко, быстренько разделся, нырнул в постель и утонул в перине. Не успел я ахнуть: «До чего же мне хорошо!» — как глаза мои сами собой закрылись, и я забыл всё на свете...
      Утром меня разбудил резкий голос Ларисы Примерной:
      — Кто сегодня дежурный? Кто дежурный?
      Я лежал, глубоко зарывшись в перину. От долгого сна, от блаженного ощущения мягкости и стерильной чистоты не хотелось открывать глаза.
      Послышался шум и возня, кто-то крикнул:
      — Какой ужас! Десять часов! Пришлось приподнять голову.
      Девочки носились по светёлке, выбегали в сени.
      — Будите скорее мальчишек! Будите Николая Викторовича! — слышался крик Ларисы Примерной.
      Делать нечего — я сделал над собой усилие и быстро вскочил. В сенях я увидел красного, взъерошенного Лёнечку. Сегодня он был ответственным дежурным. Девочки обступили его, трясли ладонями перед его носом и стыдили виновника:
      — Нам простительно! Мы в два часа ночи легли! А ты, ты!..
      Весь поход ребята таскали с собой будильник. Ответственный дежурный, чтобы успеть приготовить завтрак, заводил его на час раньше общего подъёма и клал перед сном возле себя.
      Лёнечка добросовестно завёл с вечера будильник, да, да — честное пионерское — завёл, но утром не услышал его звона.
      Николай Викторович подозвал Гришу, пошептался с ним.
      Гриша приказал немедленно всем построиться.
      Все встали в ряд. Гриша вышел вперёд. После бани его русый и пушистый чубчик поднялся кверху, как петушиный гребешок.
      — Пять минут на сборы! — отчеканил командир отряда и оглянулся на Николая Викторовича, стоявшего сзади него со скрещёнными на груди руками. — Сегодня завтракать не будем, — добавил Гриша, и голос его чуть дрогнул.
      Словно пчёлы в потревоженном улье, зажужжали ребята.
      — Да куда вы? Я же тесто поставила! — всполошилась хозяйка. — Ну хоть молока парного попейте.
      — Нельзя, — вздохнул я, — видите, проспали. А я так любил парное молоко!
      — У них, мать, порядки, смотри, как в армии, — произнёс Трубка, раскуривая трубку.
      Мы попрощались, крикнули «спа-си-бо!», надели рюкзаки и пошли.
     
      Глава восемнадцатая
      СНОВА «БИТВЫ В ПУТИ»
     
      Нам предстояло переправиться через Которосль. Это была единственная река, вытекающая из озера Неро, широкая и тихая, с низкими берегами, заросшими ольховником.
      В лодке могло одновременно поместиться не более шести человек.
      Дедушка-перевозчик с радостью отдал нам вёсла:
      — Сами управитесь, — и сел на солнышке наблюдать. По-настоящему грести умел один Николай Викторович, а остальные...
      — Сапожники вы! — крикнул Николай Викторович Грише и Васе и занял должность перевозчика.
      Посовещавшись с Гришей, он сжалился над нами и в первой партии перевёз дежурных, чтобы организовать завтрак.
      Лёенечку с должности ответственного дежурного сняли. «В виду его крайней бестолковости» — так Таня записала в дневник. Костровым и кашеваром он тоже не годился. Ладно, пусть хоть картошку чистит и посуду моет.
      Кто переехал, тут же бежал на недалёкий пляж купаться и загорать на солнышке. А я облюбовал себе местечко под кустом и сел писать Тычинке большое, обстоятельное письмо-доклад. Запечатанный конверт я отдал перевозчику.
      Николай Викторович показал нам на карте косую карандашную линию, соединяющую синюю петельку реки Которосли с кружочком «Курба».
      — А теперь посмотрите, — пытался он нам объяснить, — я направляю компас — линия азимута попала на ту ёлку. Так и пойдём — всё прямо и прямо, не разбирая дороги. — Он передал компас Грише. — На, иди по азимуту триста пятьдесят пять!
      Дошли до ёлки, снова навели компас по тому же азимуту. Пока наша прямая пересекала свежескошенный луг, мы шли очень быстро; по картофельному полю пришлось двигаться медленнее, «волчьим шагом», то есть след в след, чтобы не топтать ботву.
      Мы перешли через шоссе, потом через железную дорогу и напоролись на кусты. Теперь идти по прямой стало куда труднее: ветви цеплялись за рюкзаки, за одежду, приходилось обходить. Николай Викторович сам надел компас на левую руку.
      Вскоре началось то самое болото, которое на карте значилось непроходимым. Между высокими, похожими на опрокинутые вёдра осоковыми кочками стояли чахоточные берёзки и сосенки, а сквозь их обнажённые корни проступала вода ржавого оттенка.
      Несчитанные полчища комаров набросились на наш отряд с бешеной смелостью. Комары пели свои боевые песни и назойливо садились на наши лбы, щёки, носы, чаще всего на затылки.
      — Доктор, сколько вы убили комаров? — насмешливо спросила меня Галя.
      Я посмотрел на неё и крикнул:
      — Галя, осторожнее!
      — Вы хотите, чтобы я вам помогала прыгать? — съехидничала она.
      Раздался визг: Танечка кувыркнулась очень неловко, прямо носом в болото. Она не сразу сумела вскочить: всё её хорошенькое личико, плечо, косы, рюкзак, шаровары покрылись жёлтой охристой грязью...
      — Танечка, бедная, если бы твоя мама сейчас увидела, как ты измазалась, как облепили тебя комары, как ты плюёшься илом!
      — Где моя сумка? — отчаянно закричала пострадавшая.
      Сумки не было. Цепочка туристов остановилась. Мы бросились искать в болотной жиже и вскоре на глубине, под корягами, нашли санитарную сумку, но открытую. Как мы ни старались шарить руками, сумели извлечь из воды только часть лекарств. Спасённые порошки и таблетки подмокли, и их пришлось выбросить, уцелел только градусник и несколько пузырьков.
      Впрочем, не так уж это было страшно — никто у нас по дороге не болел и не жаловался, а с натёртыми ногами как-нибудь и без медикаментов справимся.
      Николай Викторович продолжал неизменно шагать первым, держал компас в руках. Цепочка растянулась, по крайней мере, на триста метров. Я шёл одним из последних. Сосны и берёзки поредели. Перед моими глазами раскинулось необозримое болото — комариная родина. Шагавшие впереди уже давно брели прямиком по колено в воде вслед за Николаем Викторовичем. Как огромный журавль, он осторожно переставлял ноги, проверяя палкой, нет ли трясины. Никто не говорил ни слова, слышалось только молчаливое хлопанье по затылкам да по щекам.
      Николай Викторович в несколько прыжков намного опередил цепь, обернулся.
      — Ну, давайте песню.
     
      И тот, кто с песней по жизни шагает,
      Тот никогда и нигде не пропадёт... —
     
      не очень стройно запели наши изыскатели, шагая по торфяной болотной жиже, отбиваясь от нападения комаров.
      Николай Викторович выбрался из воды на случайный моховой островок.
      — Гриша, давай ко мне на плечи. Посмотри, что там видно?
      Гриша, как обезьянка, быстро вскарабкался, вытянул шею и вдруг заплясал над головой начальника.
      — Николай Викторович, Николай Викторович, вон те сосны, те сосны, видите... Они на песке стоят, на горке! Там земля!
      — Там земля, слышите? — звонко крикнула Галя. «Земля!» Не так ли кричал матрос с корабля Колумба?
      — Земля! Земля!
      Но Колумба комары не ели.
      — К чёрту это хождение по азимутам! — ругался я, убивая тысячного комара.
      Наконец мы ступили на рыхлый и сухой песок и, едва переступая ногами, подошли к весёлым раскидистым сосенкам.
      — Разжигайте скорее костры! Четыре костра, не меньше! Бросайте в огонь зелёные сосновые ветки! — гремел голос Николая Викторовича. — Создавайте дымовую завесу! Сушите шаровары и кеды!
      Костры разожгли с четырёх сторон. Дым стлался по траве и уходил к вершинам сосен. Комары, озлобленно звеня, отступили. Мы развесили наши мокрые шаровары на солнышке по веткам деревьев. Мальчики, впервые за поход, начали ставить палатки.
      Галя подошла ко мне:
      — Доктор, я всё думаю: скажите, что едят комары? Ведь, если бы мы сюда не попали, они остались бы совсем голодные?!
      Я задумался, потом кашлянул, потом перевёл разговор на другую тему.
      — Значит, не знаете, — вздохнула Галя, — пойду спрошу Николая Викторовича. — И она вприпрыжку убежала.
      Николай Викторович в это время вместе с мальчиками занимался палатками. Все восемь они поставили на пригорке точно в ряд — получилась ровная улица.
      — Не мешай, не мешай, потом, потом! — Николай Викторович отмахивался одновременно и от комаров, и от Гали.
      Сразу после ужина мы залезли в палатки. Николай Викторович, Вова, Лёнечка и я легли вместе.
      Потухли костры, и комариные полки с удесятерённой яростью бросились в бой. Надо было тщательно заделать все щёлки в палатке. Но в тот момент, когда один из нас успевал юркнуть внутрь, не менее двух комариных батальонов влетало вслед за ним, прежде чем мы успевали застегнуть полотнище.
      Враги поднимались под потолок палатки и перед решающим боем трубили и гудели. При свете карманных фонариков мы пошли на них в наступление и после получасовой схватки героически уничтожили всех врагов. Но в наглухо закупоренной палатке было так душно, что я долго не мог уснуть.
      А оттуда, из тьмы ночи, сквозь брезент слышался неумолчный и настойчивый вой миллиардов голодных существ.
      На следующее утро мы двинулись дальше и вскоре набрели на дорогу, сильно заросшую травой. И всё-таки это была дорога, а не лес. Комары почти исчезли. Сосняк перемежался с невысокими осинками и берёзками. Было очень жарко, но воздух казался удушливым не только от жары. Мы вышли на поляну. Та сторона её окуталась тяжёлой лиловой мглою, и небо впереди нависло зловеще-багровое.
      — Это дым, где-то леса горят, — догадался Николай Викторович.
      И с каждым шагом всё заметнее был дым и всё труднее становилось дышать. Мы попали в густую свинцово-лиловую завесу. Дым клочьями стлался по траве, свисал с веток. Не замедляя хода, мы пошли дальше, хотели пробиться сквозь завесу и вдруг увидели пламя.
      Совсем близко от нас огненными змейками оно ползло по траве, по сухому мшистому ковру, оставляя за собой чёрные тлеющие пятна. Вот огонь набросился на заросли папоротников, и каждый перистый лист, когда загорался, курчавился мелкими завитками. Вот огненные языки подобрались к маленькой берёзке и с разбегу прыгнули кверху. Девочка-берёзка вся затрепетала своим зелёным платьицем и вспыхнула. С берёзки пламя перескочило на соседнюю сосенку. Старые сухие пни горели там и сям, как отдельные костры. Но больших деревьев огонь пока не трогал.
      — Ребята, рюкзаки туда, на безопасное место! — приказал Николай Викторович. — Будем тушить пожар! Слушать мою команду!
      Вещи бросили на дальней опушке поляны и двинулись в наступление на дым и огонь.
      — Становитесь цепью, не давайте пламени перекинуться через дорогу! — командовал Николай Викторович.
      «Мечей» было у нас всего шесть — четыре топорика и две сапёрные лопатки. Оружием завладели самые сильные мальчики и Николай Викторович. Они топориками рубили маленькие деревца, которым грозил огонь, а лопатками засыпали горевшую траву и пни песком. Девочки хотели топтать пламя ногами, но боялись обжечься.
      Кто-то догадался ломать берёзовые ветки, вязать веники и бить ими по пламени. Дело пошло на лад: то мы лишь оборонялись от наступавших полчищ, теперь сами перешли в наступление, сбивая огонь. Правда, веники загорались. Их приходилось то и дело заменять новыми.
      От дыма слезились глаза, першило в горле. Появились первые раненые. У Гриши загорелся чубчик, и он обжёг себе лоб; Вова в пылу битвы не заметил, как раскалённый уголь упал ему на штанину и прожёг её. Нога покраснела от ожога, но мы были бессильны — пузырёк с мазью Вишневского покоился на дне болота.
      Искры, горящие листья, горящие клочья мха летали поверху.
      — Берегите глаза! — кричал я.
      Доблестные чудо-богатыри уже отвоевали большой участок. А главный наш богатырь — могучий Николай Викторович — ринулся с топором в руках в самую жаркую сечу и ну крушить загоревшиеся ветки высокой осины.
      — Заходите с этой стороны! — кричал он.
      И вновь наши войска с лопатами, топорами и вениками устремлялись навстречу огню.
      Только сейчас я заметил нескольких ребят, стоявших на коленях над Лёнечкой, распростёртым на траве. Таня осторожно засучивала обгорелые остатки Лёнечкиной шароварины, Галя расшнуровывала его почерневшую кеду и снимала носок. Я подбежал к пострадавшему и наклонился над ним. Под кедой ступня только сильно покраснела, но выше щиколотки нога вздулась неправильной формы пузырями.
      — Кто видел, как это случилось? — коротко спросил Николай Викторович.
      Девочки, прерывая друг друга, рассказали: Галя и Таня тушили горевшую траву вениками и не видели, что Миша рубил сзади них пылавшую ёлочку; охваченное пламенем деревцо начало падать прямо на них. Вдруг Лёня выскочил откуда-то сбоку и с силой толкнул обеих девочек — те отлетели в сторону. Ёлка упала, не задев никого, а он сам впопыхах не заметил горевшего трухлявого пня и всей ногой провалился внутрь, прямо в золу и красные угли...
      — Ого-го-го! Да тут работа вовсю!
      Сзади нас стоял рослый краснолицый бородатый мужчина в высоких сапогах, в фуражке с зелёным околышем, с эмблемой — два сложенных крест-накрест дубовых листка.
      Скоро пламя везде погасили; последние дымки мальчики засыпали песком.
      На краю горелого места лесник показал старую, расщеплённую и обугленную сосну — куда попала молния; отсюда и начался пожар. Вчера вечером в этой стороне была сильная гроза.
      Лесник улыбнулся широкой, доброй улыбкой, оглядел нас, и тотчас же улыбка слетела с его губ — он увидел Лёнечку и подошёл к нему.
      А я всё стоял над пострадавшим, вспоминая различные способы лечения ожогов. Ни одного бинта, ни клочка ваты, никаких нужных медикаментов у нас не осталось — всё погибло в том проклятом болоте.
      — Знаете, как лечили во время Отечественной войны обожжённых танкистов? — сказал лесник.
      Я вспомнил об «открытом способе» лечения: на обожжённое место не накладывают повязок, не вскрывают на нём пузырей, ничем не касаются ран, а сажают совершенно голого человека в большой стеклянный ящик — так называемый «бокс». Конечно, сейчас о стеклянном ящике не может быть и речи, но обожжена-то у Лёнечки была одна нога, а не четверть туловища.
      Мы должны нести Лёнечку так осторожно, чтобы ничто не касалось его начинавшей пухнуть ноги и вздутых пузырей. Миша пожертвовал своё одеяло. Он знал: от мамы ему здорово влетит, но до Москвы и до мамы было далеко. Он сам по четырём углам одеяла прорезал дырки, через которые просунули две сосновые палки.
      Лёнечку осторожно положили на эти самодельные носилки. Бедный мальчик, сильно побледневший, лежал молча и только кротко и безучастно глядел на облака. Ни одним звуком он не выдал своих страданий.
      — Хорошо тебе? — спросил я его,
      — Хорошо, — прошептал он.
      Мы узнали от лесника, что до ближайшей больницы, до села Курбы восемнадцать километров.
      — Давайте лучше ко мне — моя сторожка недалеко. Правда, тесновато будет, — предложил лесник. — А завтра пойдёмте в сельсовет, позвоним в лесхоз. Машину достанем. Знаете, как вас будут благодарить! А кабы я только сейчас пожар заметил да пока собрал деревенских, не раньше вечера потушили бы, Сколько бы леса выгорело!
      — Сегодня надо идти добывать машину, — настаивал я. — Мальчик сегодня должен быть доставлен в больницу.
      — Сегодня так сегодня, — ответил лесник.
      Четыре мальчика взялись за носилки, мы надели рюкзаки и пошли. Сзади носилок шёл Гриша. Танечка дала ему зеркальце, он шёл, склоняя голову то на правое плечо, то на левое, стараясь разглядеть погубленный чубчик.
      Между тем погода начала портиться: серая пелена заслонила солнце, заметно похолодало, подул ветер, осинки тревожно зашептались.
      — Надо поторапливаться, вот-вот дождик пойдёт, — сказал лесник.
      Он и Николай Викторович взялись за концы носилок и понесли Лёню ускоренным шагом. За ними двинулась вся цепочка.
      Понурый и мрачный, Миша ковылял сзади всех со своим бараньим рогом на ремешке. Миша понимал, что Лёнечка пострадал из-за его оплошности, но никто не сказал ему ни слова упрёка.
      Ни командир отряда щеголеватый Гриша, ни чересчур порывистый Миша, ни малоподвижный Вова, ни самоуверенный, грубоватый Вася и никто другой, а именно Лёнечка — наш кроткий, бестолковый Лёнечка! — не растерялся и совершил подвиг. Притом он не просто показал чудеса храбрости, а пострадал, спасая девочек.
      Вася было пробормотал, что Лёнечка их спас нечаянно, точнее — случайно, но на болтуна тотчас же цыкнули, и он замолчал.
      Лёнечка сделался героем!
      И того самого никчёмного Лёнечку теперь не просто зауважали: на лицах мальчиков и девочек я увидел горячее сочувствие и самое самоотверженное желание как-то переложить на себя хоть часть его страданий.
      Все шли молча, низко опустив голову. И, наверное, никто сейчас не думал о берёзовых книгах.
     
      Глава девятнадцатая
      «ВОРОНЕЧНИК» И ПЕНИЦИЛЛИН
     
      Когда мы подходили к дому лесника, дождик, мелкий и частый, уже сеял вовсю.
      Николай Викторович и лесник с ходу внесли носилки с Лёнечкой в сенцы, из сенец — в комнату и положили их там прямо на громадный сундук. Ребята остались на крыльце.
      Я огляделся.
      В люльке надрывно плакал ребёнок. Безукоризненно чистенькая комната с перегородкой, высокая кровать с непомятым покрывалом, большая, недавно побелённая русская печь, цветы в горшках и кадках, яркие плакаты на стенах, горка с посудой, бесчисленное количество разных деревянных мелких изделий: полочек, игрушек, рамочек — всё говорило, что хозяева с большой любовью берегут и украшают своё скромное жилище.
      Но для больного Лёнечки, а тем более для всей нашей горластой команды я не увидел здесь места.
      А дождь шёл и шёл не переставая. Всё небо заволокло серой пеленой. Как видно, ненастье зарядило надолго.
      Лесник нам сказал, что и в сухую погоду машина к его дому «едва доползает», а сейчас о машине нечего и думать.
      — Хотите не хотите, — сказал лесник, — а придётся вам у меня остаться.
      Да, нести Лёнечку в больницу на руках в дождь было невозможно. Но и оставаться здесь тоже было невозможно. Лёнечку лихорадило, его губы посинели, нога страшно распухла и сделалась багровой, опухоль продвинулась к самому колену — начался воспалительный процесс. Танечка поставила бедняжке градусник.
      Молодая худощавая женщина бесшумно появилась на пороге. Она недоумённо обвела глазами всех непрошеных гостей; две крохотные девочки испуганно прижались к её коленям.
      — Настасья, — обратился к ней лесник, — они нам пожар затушили, да один мальчик шибко обжёгся.
      — Давай светёлку освобождай, а то куда же ещё, — коротко сказала женщина.
      В светёлке было полным-полно, с моей точки зрения, ненужных вещей: верстак, доски, самодельный токарный станок по дереву; по стенам были развешаны всех сортов пилы; множество разнообразного инструмента для обработки дерева аккуратненько лежало на полочках; на окне красовались недавно выточенные прехорошенькие шахматные фигурки.
      Видно, мы попали в царство хозяина. В свободные минуты он тут «священнодействовал» — вытачивал, выпиливал, вырезал, строгал. Заманчиво и пряно пахло деревом, свежей краской, стружками, смолой.
      Конечно, хозяину было очень жалко временно нарушать безукоризненный порядок, но как же иначе быть?
      За десять минут все драгоценности бережно вынесли в сенцы. Девочки подмели и вымыли пол.
      Галя, Танечка и Лариса Примерная будут спать в светёлке, я — в маленькой кладовочке рядом, остальные — в палатках напротив дома, под липой.
      Я наклонился над Лёнечкой, вынул градусник и стал рассматривать деления. 37,4 — не так уж это было много, но не так уж и мало для ожога. Попробую проверю через час.
      А между тем в сенях шла стукотня, свистала пила-ножовка, шуршал рубанок... Через полчаса улыбающийся лесник принёс только что изготовленный им ящик из фанеры с круглой дыркой на дне. Этот ящик внутри был выложен паклей и обит простынёй. Медицинское изобретение лесника напоминало большой скворечник, или, точнее, «воронечник». Впрочем, я не знаю, мастерят ли мальчишки подобные домики для ворон, Лёнечку осторожно переложили с носилок на перину, расстеленную прямо на полу посреди светёлки, а его ногу засунули в дырку «воронечника».
      — Ну, молодец, поправляйся, — сказал лесник, надевая брезентовый плащ: он уходил в очередной обход лесных кварталов.
      Галя, Танечка и Лариса Примерная уселись вокруг больного. Они отирали пот с его лба, подавали ему пить, время от времени меняли куски льда, положенные вдоль стенок «воронечника».
      Удалось уговорить Лёнечку выпить стакан молока. Он лежал неподвижно и по-прежнему безучастно глядел куда-то в пространство. Все три девочки будут попеременно дежурить возле него, остальным — в светёлку не заходить.
      Через час я вторично измерил Лёнечке температуру — оказалось 37,9. Зловещая краснота уже переползла через колено. Ужасно положение врача, когда у него нет никаких медикаментов! Ни у нас, ни у жены лесника не было даже одеколона, чтобы сделать подобие спиртового компресса.
      Я поймал Николая Викторовича в сенцах.
      — Давайте попытаемся тащить его в больницу.
      — Но это невозможно. Видите, какой дождь....
      — Тогда нужно немедленно отправляться в Курбу за пенициллином. Если сегодня же ночью не начать вспрыскивать пенициллин, мы не сумеем остановить сепсис, то есть заражение крови, и мальчику грозит ампутация.
      Николай Викторович вздрогнул.
      — То есть ему придётся отрезать ногу? — глухо спросил он.
      — Да! — резко ответил я, злясь на своё бессилие, на Николая Викторовича и больше всего на дождь.
      — Ну хорошо, я пойду в Курбу и принесу пенициллин, — коротко ответил Николай Викторович.
      — Я тоже с вами пойду в Курбу за лекарством. — Миша рассматривал стоявший в углу токарный станок и слышал весь наш разговор.
      — Это единственный выход! — воскликнул я. Отвагой блеснули чёрные глаза мальчугана.
      — Мы с вами вдвоём туда-сюда — марш-бросок. Николай Викторович внимательно оглядел Мишу,
      — Ты понимаешь всю серьёзность положения с Лёнечкой? Ни слова никому о том, что слышал наш разговор. Понял?
      — Э-э-э, понимаю. — Миша, нахмурившись, уставился в пол.
      — Знаете что, когда у Лёнечки такое тяжёлое состояние, вам, как начальнику похода, лучше остаться здесь, в качестве резерва, — посоветовал я.
      — Давайте я с Васькой пойду, — сказал Миша.
      — С Васей? : — удивился я.
      Впрочем, я вспомнил: Вася за грубость с девочками набрал целых четыре выговора, над ним нависла угроза отправки в Москву. Он должен был обязательно, как у нас выражались, «совершить подвиг». Миша хотел его выручить.
      Я подошёл к Николаю Викторовичу:
      — Пусть мальчики пойдут вдвоём.
      Он молча кивнул головой.
      Жена лесника, узнав о нашем решении, всполошилась:
      — До Курбы пятнадцать километров! Я — да ещё в хорошую погоду! — взад-назад за день еле дохожу, а таким мальцам...
      — Мы не мальцы! — вспыхнул Миша. — Вы доходите, значит, и мы дойдём! — Он замолчал и, собравшись с духом, добавил: — Э-э-э, а кабы вам слабо было добраться, мы, мальчишки, всё равно добрались бы. Мы, тётенька, изыскатели и пионеры!
      — Рано, рано хвастаешься, — заметил Николай Викторович.
      Миша и Вася сразу выпрямились и точно повзрослели.
      Не дождавшись обеда, они закусили холодными мясными консервами, разулись, засучили шаровары, взяли в руки палки. Миша надел розовую накидку Ларисы Примерной, Вася — брезентовый плащ жены лесника, который ему доходил до пят. Я им дал красноречивое письмо на имя главного врача больницы с подробным описанием Лёнечкиного ожога.
      Мы вышли на крыльцо. Оба героя отправились в путь. Девочки с таким беспокойным восхищением глядели им вслед, точно провожали их на Венеру.
      — Чтобы не меньше полутора миллионов единиц пенициллина! — крикнул я.
      Дождь с новыми усилиями упорно и настойчиво забарабанил по крыше.
      Мне не спалось. Я вновь встал. Лариса Примерная дежурила у изголовья Лёнечки. Она сняла очки, и её умные и проницательные глаза взглянули на меня так живо, в них светилось такое желание помочь больному!
      Лёнечка дремал и всё время ворочался. Конечно, с «воронечником» на ноге, несмотря на подстилку из пакли, ему было очень неудобно. Я смерил ему температуру — ого! — подскочила до 38,7. Краснота на ноге поднялась на десять сантиметров выше колена. «Воронечник» снаружи был обложен льдом, но холод, видимо, мало помогал. Нужен пенициллин! Чёрт возьми, как нужен пенициллин! Если до утра мальчики не принесут пенициллина...
      А дождь всё шёл и шёл не переставая.
      Мальчики вернулись в два часа ночи. Я им открыл дверь. Как они не сбились с дороги в полной темноте!
      — Потом расскажем, — хрипло бросил Миша, отдавая мне пакет.
      Лесничиха тотчас же начала кипятить на керогазе воду для стерилизации шприца. Мальчики были мокры и грязны с го-лозы до ног, грязь кусками отваливалась от их одежды; даже на их бровях висела глина. Дрожа и щёлкая зубами, они разделись, выпили чаю, а ужинать не стали.
      — Спать охота, — заявили они и полезли на русскую печку.
      Лесничиха накрыла их овчинным тулупом, и они тут же захрапели.
      В пакете оказались средства от ожогов — белый стрептоцид, и мазь Вишневского, и, самое главное, сорок ампул с новокаином, и сорок флакончиков с белым налётом на дне — пенициллином; это составляло 2 миллиона единиц.
      Я решил колоть Лёнечку через каждый час, одновременно измеряя температуру. К пяти часам утра мне удалось сбить жар до 37,8, к восьми утра — до 37,4. Стану теперь его колоть через каждые два часа. Лёнечкина нога будет спасена!
      Какое же это изумительное и чудодейственное средство — пенициллин, убивающий гнилостных бактерий, прекращающий воспалительный процесс!
      Танечка мне помогала, подавала то ампулы, то пузырьки. Она умоляла меня доверить и ей шприц и позволить уколоть больного хоть разочек. Но я был непреклонен и колол сам.
      А дождь всё продолжал идти. Земля настолько раскисла, даже до палаток было трудно добираться.
      В восемь утра, совершенно обессилевший, я лёг спать, не раздеваясь, и приказал, чтобы меня разбудили в десять для очередного укола.
      Звонкий, самоуверенный голос поднял меня раньше времени:
      — Кто выдумал этот гадкий ящик? Сейчас же его убрать!
      Я вскочил и увидел наклонившуюся над Лёнечкой маленькую, очень худенькую девушку в зелёной прозрачной накидке. Капли дождя стекали с её светлых вьющихся волос на виски и на лоб.
      Сзади, у порога, стояли трое юношей в плащах, в резиновых сапогах, все облепленные грязью.
      Девушка, заметно волнуясь и неумело сердясь, говорила, что она врач, явилась сейчас пешком из Курбы спасать обожжённого мальчика. Показывая на Лёнечкин «воронечник», она всё повторяла звонким голосом, что это ужасно, что это безобразие.
      Достаточно твёрдо я ответил:
      — Я тоже врач, благодарю за пенициллин, благодарю за внимание и чуткость. Сейчас опасность сепсиса миновала, до вечера сделаю ещё два укола. Остаётся вторая задача — вылечить ожог, который я лечу без повязки, открытым способом, с помощью этого самого «воронечника».
      Девушка тотчас же сникла и потупила глаза.
      — Я не виновата, но у нас в институте эти ящики не проходили, — растерянно оправдывалась она.
      Юноши рассказали, что их послал директор школы-десятилетки. По всей Курбе идут удивительные слухи: в избушке лесника отсиживаются от дождя пятьдесят юных московских туристов. Они потушили большой лесной пожар, среди них есть тяжелораненые. Посланцы привели врача и принесли хлеба, сливочного масла и целую баранью ногу.
      — Подозреваю, их там перепугали наши мальчики, — покачал головой Николай Викторович.
      Миша и Вася спали уже десятый час подряд, и спросить сейчас их о чём-либо было невозможно.
      Гости очень весело с нами пообедали и отправились в обратный путь. С трудом уговорили мы взять за продукты деньги.
      Но что же случилось с Мишей и Васей? Уж не заснули ли они летаргическим сном?
      Вечером Николай Викторович подошёл к русской печке да как начал шлёпать спящих по чему попало — сразу они голову подняли. Семнадцать часов подряд проспали герои.
      На наши расспросы Вася ничего не отвечал и только клевал своим горбатым носом, а Миша ронял слова нехотя, будто спросонок:
      — Отдали в больнице записку, рассказали, как пожар тушили, как Лёнечка ногу обжёг, потом нам дали пакет. Ах, да! — вспомнил Миша. — Ведь мы заходили в сельпо и узнали, что Эльвира Пылаева живёт в деревне, всего в трёх километрах от Курбы, там и магазин её.
      Лёнечкин ожог так всех нас перепугал, что мы пропустили мимо ушей эти знаменательные слова Миши.
      Мальчики поужинали, но от чая отказались и снова залезли на печку.
      Перед сном я присел перед Лёнечкой со шприцем в руках. У него температура была нормальная. Сильно побледневший, он поглядел на меня и жалобно спросил:
      — Доктор, вы на меня не очень сердитесь?
      — Нет, не сержусь. — Я осторожно поправил «воронечник» и спросил мальчика: — Теперь тебе лучше?
      — Конечно, лучше, — улыбнулся он. — Спасибо. А я всё думаю о берёзовых книгах. Ведь это не я вам искать помешал, это дождик помешал? Правда, правда дождик?
      — Ну конечно, дождь, — кивнул я, — видишь, то и дело он принимается идти.
      Вторая ночь у лесника прошла благополучно. К утру дождь перестал, и солнце заиграло на ветках и на травке.
      Миша и Вася наконец выспались и, наперебой хвастаясь друг перед другом, рассказали о своих подвигах: они переходили вброд через бурливую реку, видели лося, чуть не заблудились, а дождь во время их беспримерного марш-броска лил не переставая.
      Остальные мальчики слушали их с затаённой завистью, девочки — с плохо скрываемым восторгом. Васе простили не только все его прежние грехи, но даже и некоторые будущие.
      После завтрака Миша отвёл меня в сторону.
      — Э-э-э, доктор, скажите, это от моего лекарства Лёнечка стал выздоравливать?
      — Да, от твоего.
      — А вы будете его в больницу класть?
      — Не нахожу нужным: он и так поправится через несколько дней, — ответил я. — Ну, а если следы берёзовых книг поведут нас дальше Курбы? Что мы тогда будем делать с Лёнечкой? — Я испытующе посмотрел на Мишу.
      — С собой на носилках потащим, и всё, — нахохлился тот. Лесник нам сказал:
      — После такого дождя всё равно целую неделю машины сюда не пройдут, а давайте-ка я довезу вашего Лёнечку на лошадке.
      И через час рыженький конёк, запряжённый в тележку, уже стоял у крыльца.
     
      Глава двадцатая
      У РАЗБИТОГО КОРЫТА
     
      Во второй половине дня мы добрались до большого села с многочисленными магазинами, с новым Домом культуры. Это и была Курба. Школа помещалась в трёх каменных двухэтажных домах.
      Директор школы, невысокий, чисто выбритый, суховатый, пожилой, встретил нас очень вежливо, но словно испуганно.
      — Да, да, устрою, но только на полу в классе.
      — А больше нам ничего не надо, — обрадовался Николай Викторович.
      — Вместо матрасов возьмите физкультурные маты. Готовить обед можете на школьной плите. Дрова — пожалуйста...
      Всё он нам предоставлял, ни в чём не отказывал, но за этим вежливым гостеприимством словно чувствовалась какая-то тревожная нотка.
      — И ещё у меня убедительная к вам просьба, — добавил директор, заметно волнуясь, — сегодня у нас в школе выпускной вечер механизаторов сельского хозяйства, знаете, девушки и юноши — будущие трактористы и комбайнёры — явятся в нарядных платьях и костюмах...
      — Не беспокойтесь, — перебил Николай Викторович, — наши до того истрепались, им будет совестно даже нос высунуть, и спать они залягут с заходом солнца. — Николай Викторович обернулся, подозвал Гришу. — Передай всем: сегодня в школе бал, вам на балу делать нечего, спать лечь рано!
      — Есть, товарищ начальник! — бойко ответил Гриша. Лицо директора сразу просветлело.
      — А, тогда всё в порядке! — радостно воскликнул он. — Простите, я забыл задать вам один вопрос: какова цель вашего похода?
      Я вкратце рассказал о берёзовых книгах, но о том, что в трёх километрах отсюда живёт возможная их обладательница, я предпочёл умолчать: зачем раньше времени разглашать тайну, когда мы находимся буквально на пороге замечательного открытия.
      Директор недоверчиво пожевал губами и сказал, что он не историк, а физик. Он здесь родился и всю жизнь изучал родной край, однако что-то не слышал о берёзовых книгах. Он нам рассказал о Курбе, основанной ещё в двенадцатом столетии.
      Я вспомнил стихотворение Алексея Толстого, которое в детстве любил декламировать наизусть:
     
      Князь Курбский от царского гнева бежал,
      С ним Васька Шибанов стремянный...
     
      Так, значит, здесь, в этом старинном, с высокой колокольней селе, жил знаменитый воевода, покоритель Казанского царства. Спасаясь от гнева царя Ивана Грозного, он бежал в Польшу.
      — Сохранилось ли что-нибудь от старины? — спросил я директора.
      — Увы, ничего не сохранилось. Правда, невдалеке есть нераскопанные курганы, в которых, может быть, прячутся исторические тайны, — отвечал он. — Раньше в Курбе был центр удельного княжества, а сейчас — центр колхоза «Советская Россия», одного из передовых в районе, имеющего несколько тысяч гектаров пахотной земли... — Далее он стал перечислять, сколько в колхозе тракторов, комбайнов, автомашин и другой техники, и, наконец, повёл нас на место нашего будущего ночлега.
      Мы разместились в двух классах школы. Ребята под командой Гриши сдвинули парты, подмели пол. Дежурные захлопотали вокруг плиты.
      Как только Лёнечку устроили на удобные и мягкие маты, мы с Николаем Викторовичем побежали. Куда? Да туда, куда все эти дни он так стремился, несмотря на ужасные наши передряги. Мы побежали на почту разговаривать с Москвой.
      Жены я не застал. Ивана Ивановича, то есть Тычинку, тоже. Разговаривал я с его почтенной супругой Розой Петровной. Это была самая невозмутимая женщина на свете: о любых животрепещущих вопросах она могла говорить самым постным голосом.
      — У вас всё благополучно, супруга ваша здорова. А вы как поживаете? Не очень устаёте? Да, спасибо за письмо, Иван Иванович был очень рад его получить, только он говорил мне, что вы неправильно ищете.
      — Как — неправильно? Почему — неправильно? — загорячился я.
      — Я ничего не знаю. Иван Иванович не посвящает меня в свои учёные дела, — вздохнула равнодушная Роза Петровна.
      На этом наш разговор окончился. Я отошёл в недоумении.
      ...Когда через три минуты вышел из кабины Николай Викторович, я его не узнал: глаза — растерянные, загорелое лицо приобрело какой-то землистый оттенок.
      — Ира уехала! — гробовым голосом прошептал он.
      — Куда уехала?
      — К нам, участвовать в нашем походе. Два дня назад уехала. Я сейчас говорил с соседкой. Ира получила телеграмму, мою телеграмму, заплакала, взяла у соседки десять рублей взаймы, попрощалась и...
      — Так куда же она уехала? — перебил я.
      — Неизвестно! В том-то весь ужас, что неизвестно. Как вы думаете, куда она могла уехать? В какой город?
      Я никогда не видел Николая Викторовича таким расстроенным.
      — Дорогой мой, — пробовал я его утешить, — успокойтесь, пожалуйста. Найдётся ваша Ира.
      — Где найдётся? — Николай Викторович схватился за голову. — Я сейчас пойду погуляю до вечера, соберусь с мыслями, а вы там с Гришей командуйте.
      Нас ждал обед, и всё же я не стал удерживать бедного супруга — пусть немного придёт в себя. Мы с ним разошлись. Он медленно побрёл вдоль речки, я вернулся в школу и объявил всем, что у нашего начальника разболелась голова и он захотел пройтись.
      Я сделал Лёнечке ещё один укол; его рана подсохла, начала затягиваться розовой кожицей, нагноение и опухоль вокруг исчезли. Ещё два-три дня, и «воронечник» можно будет снять.
      Сейчас Лёнечка лежал и блаженствовал: три девочки — Лариса Примерная, Таня и Галя — играли с ним в «картонного футболиста» — настольную игру, принадлежавшую Курбской школе.
      Сразу после ужина мы улеглись, но я никак не мог уснуть. Николай Викторович всё ещё не приходил, и я даже начал беспокоиться.
      Выпускной вечер праздновался на втором этаже, как раз над нашими головами. То гремела лихая гармошка и каблуки стучали так, что сыпалась штукатурка, то плакала унылая радиола, и тогда казалось, что потолок стругали рубанками.
      Наконец пришёл Николай Викторович, засветил карманный фонарик.
      — Доктор, вы не спите?
      — Нет, а что?
      — А то, что трёх девочек не хватает. Я их сейчас пересчитал.
      — Да не может быть! — Я вскочил, быстро оделся. — Которых девочек?
      — Не знаю, они спят все закутанные.
      Мы поднялись на второй этаж, звуки вальса доносились из крайнего помещения. В темноте на цыпочках мы подошли к двери, открыли её и поневоле зажмурились от яркого электрического света.
      Несколько юношей в ослепительно белых рубашках, в ярчайших галстуках не очень умело танцевали с нарядными девушками, в том числе и с молоденькой докторшей.
      И среди снежно-белых, цветастых, маркизетовых, штапельных платьев я увидел... Я даже остолбенел... Я увидел Галю, Лиду и Танечку в замызганных шароварах, в продырявленных кедах. В их партнёрах я узнал тех самых юношей, что приносили нам баранью ногу. Лида застенчиво положила руку на плечо своему кавалеру, у Танечки прядь волос выбилась на потный лоб, видно, она танцевала уже давно. Галя танцевала опустив глаза, щёки её раскраснелись от удовольствия.
      Минут пять мы стояли и смотрели. Танечка, не замечая нас, превесело болтала со своим кавалером.
      — Таня, Лида, Галя! — коротко позвал Николай Викторович.
      Они обернулись, увидели нас, побледнели и покорно подошли к нам.
      — Марш спать! — беззвучно проговорил Николай Викторович. — Завтра будет «большая» линейка.
      Все три девочки пошли по коридору впереди нас, низко наклонив голову. Они шли, как овечки на заклание.
      Утром все встали молча. За завтраком тоже удручающе молчали. Никто не смеялся, не рассказывал весёлых историй. На Галю, Таню и Лиду избегали смотреть.
      Вчера вечером мы договорились: с утра пойдём в ту деревню, где живёт Эльвира. Что же будет сначала — эта самая «большая» линейка или пойдём за берёзовыми книгами?
      Николай Викторович подошёл ко мне:
      — Идите туда, но, простите меня, я с вами не пойду — просто голова кругом идёт.
      Мы собрались перед школой. Гриша построил всех для переклички. Николай Викторович обернулся к «преступницам».
      — А вы... идите в класс — и не выходить никуда! — приказал он.
      — Какой позор! — кинула через плечо Лариса Примерная, блеснув очками. Она тоже оставалась, но оставалась ухаживать за Лёнечкой.
      Не пошли и четверо дежурных. Остальные налегке, без рюкзаков, отправились в путь.
      Мальчики шагали и оживлённо спорили между собой.
      Я не слушал, о чём они говорили, — слишком много мыслей будоражило мою голову. Берёзовые книги перемешивались с переживаниями вокруг Лёнечкина ожога, а таинственное исчезновение жены Николая Викторовича путалось со страшной «большой» линейкой.
      — Отправит первым поездом в Москву, — доказывал Вася, — головой ручаюсь — отправит.
      — А я бы простил, сперва бы полчаса, не меньше, тряс, а потом простил бы, — убеждал Миша.
      — Нарушение дисциплины, какое нарушение дисциплины! — ужасался Гриша, теребя свой безнадёжно погибший чубчик.
      — Это всё Галька подбила, — говорил Вася.
      Я узнал, что «большая» линейка созывается во время похода только в случае из ряда вон выходящего безобразия. Тогда Николай Викторович берёт в свои руки всю власть, сам командует, сам наказывает.
      Так, разговаривая, дошли мы до деревни и всей толпой ввалились в магазин.
      Магазин был очень тесный. Тут продавались хлеб, чайники, мыло, духи, сладости, высохшая камса, запылённые стеклянные вазочки. Молодая, очень толстая и очень румяная продавщица в засаленном халате бойко отвешивала одной гражданке селёдку.
      Она оторвала листок от какой-то книги, завернула селёдку.
      Я сразу обратил внимание на пожелтевший масляный листок — написано по-славянски, кажется, книга старинная.
      Миша дотронулся до моего локтя и показал пальцем.
      На одном из оставшихся бумажных листков я увидел всё тот же загадочный треугольный штамп:
     
      Ростовскаго первой гильдiи купца
      Петра Васильевича Хлѣбникова
     
      Продавщица благосклонно обернулась в нашу сторону:
      — Покупайте, покупайте! Орешки, драже, мармелад. Выбирайте, выбирайте любые сладости. Сколько свесить?..
      — Вы Эльвира Пылаева? — перебил я её.
      — Я, а что? — вздрогнула продавщица.
      — Мне про вас недавно ваш бывший сосед рассказывал — Трубка.
      — Трубка? — засмеялась продавщица. — Бывало, всё со своими внучатами гуляет, во все стороны они его тащат: этот плачет, этот упал, эти подрались... Как же он там поживает? А его Павлина Панфиловна как?
      — Оба очень хорошо поживают, — ответил я. — Он говорил, у вас книг много хранится.
      — Как же, как же! Два ящика от отца осталось. Но книги совсем незанятные, какие-то старинные, да много обгорелых. Вот уж сколько лет прошло, а я всё в них покупателям продукты заворачиваю.
      Установилась такая тишина, как перед грозой.
      — И много у вас... осталось таких книг? — заикаясь, спросил я Эльвиру.
      — Да нет, последняя пачка на исходе. — Она нагнулась и с усилием бросила на прилавок штук пятнадцать перевязанных верёвкой книг — рваных и цельных, в переплётах и без переплётов.
      Мы бросились их перелистывать. Я ведь не специалист-книжник и потому не знал, насколько редки и ценны были эти книги, но на первой странице каждой из них стоял знакомый нам треугольный штамп.
      — Тётенька, ну на что они вам, подарите их нашему школьному музею, — жалостно попросил Миша.
      — А я во что буду товар заворачивать? — полусердито, полунасмешливо спросила Эльвира.
      Нас выручила покупательница селёдок — увидела она умоляющие лица ребят и повернулась к Эльвире:
      — Ну отдай им эти бумажки, коль просят.
      Та небрежно передёрнула плечами, подвинула стопку в нашу сторону и сказала:
      — Остались, правда, на такой жёсткой бумаге — верчу фунтики да только мучаюсь.
      Ребята тотчас же разобрали все книги по рукам. Эта была, разумеется, любопытная находка. Но мы-то ведь искали не собрание купца Хлебникова,
      — А берёзовые книги ведь на завёртку совсем не годятся, — услышал я за спиной подсказку невозмутимого Вовы.
      — А были у вас книги из бересты, с железными переплётами? — спросил я, едва дыша.
      — Как же, как же, были! — обрадовалась Эльвира. — Крышки эти я, конечно, в металлолом сдала, а...
      — Пачку «Беломора»! — Через наши головы протянулась огромная рука с монетой.
      Рядом со мной стоял высокий, статный, белокурый сержант.
      — Колька! — всплеснула руками Эльвира. — Да когда же это ты приехал? В отпуск или насовсем?
      — Насовсем, — нехотя пробасил сержант.
      Чувствуя, что любезный разговор грозит затянуться надолго, я самым бесцеремонным образом вмешался:
      — Так где же эти берёзовые книги?
      — Да ведь я же вам сказала: в металлолом сдала, — начала было сердиться Эльвира и тут же улыбнулась сержанту: — Думаешь в наш колхоз или на производство податься?..
      — Простите, — вторично перебил я, — это крышки вы сдали в металлолом, а самые... самые берестяные листы?
      — Ах, дались они вам! — вспылила Эльвира. — Да сожгла я их!
      — Как — сожгла?!
      Верно, мой вопль был такой отчаянный, что все трое — сержант, Эльвира и покупательница селёдок — оторопело обернулись.
      — Ну да, сожгла, все пять книг. Дрова сырые попались. Целую зиму этой берестой печки разжигала... Ну, гражданин, будете чего покупать, так покупайте! — повысила она голос.
      Самые различные чувства охватили меня. Я покачнулся, опёрся рукой о прилавок, потом глубоко вздохнул и, шатаясь, пошёл к выходу.
      — Какие некультурные! Я думала, они полмагазина у меня купят, — услышал я за своей спиной.
      Мы столпились на крыльце и не сразу смогли не только опомниться, но даже отдышаться.
      «Утопить! Расстрелять! Отрубить голову! Нет, мало!» — думал я.
      Мои спутники молчали, видимо, они думали о чём-нибудь в этом роде.
      Первым заговорил Миша.
      — Всю жизнь мы будем её презирать, — глухо сказал он.
      — Пре-зи-ра-ем! Пре-зи-ра-ем! — хором звонко проскандировали все.
      Вряд ли Эльвира услышала нас. Сквозь притворённую дверь доносились её короткие смешки.
      Не говоря ни слова, мы спустились с крыльца и медленно зашагали в Курбу.
      Николай Викторович выслушал мой рассказ с горькой усмешкой.
      — И вам не повезло, и мне не повезло. Очутились мы с вами у разбитого корыта: вы не нашли берёзовых книг, а я голову ломаю, куда делась Ира. Значит, кончаем поход. Надо как-то суметь достать машину до Ярославля. Оттуда поездом в Москву. А сейчас я созываю «большую» линейку.
      Все, кроме Лёнечки, выстроились во дворе школы. Таня, Галя и Лида встали сбоку.
      Наступила абсолютная тишина.
      Николай Викторович поднялся на крыльцо. Гриша сделал перекличку, подошёл чеканным шагом и отдал рапорт.
      Начальник похода начал говорить:
      — В тот день, когда один из вас едва не превратился в полного инвалида... — Николай Викторович не видел, что этот самый «инвалид», прикованный к «воронечнику», без моего разрешения допрыгал до окна и сейчас, за спиною начальника, разинув рот, сгорал от любопытства. — В тот день директор школы гостеприимно раскрыл перед нами двери с одним только условием: не ходить на их выпускной вечер, не портить настроения молодёжи, вступающей в жизнь...
      Тут Николай Викторович сделал паузу. И вновь его голос загремел с удвоенной силой.
      — Какой позор! Какое отсутствие элементарной культуры! Вы воспользовались тем, что меня нет, отправились на вечер в таком ужасающем виде и танцевали там с механизаторами.
      Николай Викторович перевёл дыхание и уничтожающе посмотрел на неподвижно стоявших «преступниц».
      — Простите, я вас перебью. — Сзади стоял директор, такой вежливый, такой гостеприимно улыбающийся. — Только что звонили из сельсовета: пустая трёхтонка идёт в Ярославль, через пять минут она будет у ворот школы.
      Николай Викторович посмотрел на директора, потом обвёл взглядом строй ребят.
      — «Большая» линейка переносится в Ярославль, там я сообщу своё решение, — сказал он, — а сейчас пять минут на сборы. Быстро!
      Через полсекунды двор опустел. Я и Николай Викторович сердечно пожали руку директору и поблагодарили его.
     
      Глава двадцать первая
      ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
     
      В Ярославле машина довезла нас до каких-то ворот. Слева были дома, а справа, за тенистой липовой аллеей, словно земля провалилась. И я не сразу сообразил, что мы стоим на верху горы. Я прошёл несколько шагов вперёд. По откосу росли старые липы, и в просветах между их зелёными макушками глубоко внизу я неожиданно увидел огромное светлое пространство. Будто широчайшая голубая дорога прошла под горою. Макушки кудрявых лип мне мешали смотреть, и всё же я понял: эта дорога была Волга.
      — Ура-а-а! — закричали ребята и, забыв о вещах, оставленных на тротуаре, подбежали к чугунной решётке.
      Мы встали рядком, и тотчас же смолкли наши голоса. Во все глаза глядели мы вперёд и вниз.
      И на нашем берегу, и за Волгой раскинулся огромный город с высокими трубами заводов, со множеством зданий, высоких и низких. Налево макушки лип мешали мне разглядеть лёгкие, словно сплетённые из паутины, пролёты длинного железнодорожного моста, что рисовались на фоне неба. А далеко, на той стороне Волги, за городом, за полями, в сиреневой дымке угадывались лесные просторы.
      Но невольно хотелось смотреть только на Волгу.
      Лодочки плескались у берега. Байдарка, словно кинжалом, резала воду. Моторная лодка, высунув нос, мчалась вперёд.
      Проплыл белый, как лебедь, большой, трёхэтажный пароход...
      — Полюбовались — хватит! — Взволнованный возглас Николая Викторовича встряхнул и меня и всех. — Мы с доктором пойдём разговаривать по телефону с Москвой. Через полчаса вернёмся, а вы... Тут, на улице, конечно, не место — найдите где-нибудь укромный уголок и там расположитесь.
      — Пожалуйста, на самом берегу Волги, — попросил лежавший на носилках Лёнечка.
      — Доктор, идёмте! — заторопил меня Николай Викторович.
      На телефонной станции беднягу ожидал новый сокрушительный удар: его номер вообще не ответил.
      — Я подожду вас внизу, — не оглядываясь, глухо бросил он и вышел.
      Жены я не застал дома, со мной говорил Тычинка.
      — Послушайте, милейший доктор, ведь вы пошли по неправильному пути.
      Тычинка начал мне подробно объяснять: оказывается, берестяные книги могут быть двух видов. Если бы мы не нашли, а только бы напали на след берестяных рукописей с буквами, процарапанными косточками, и то это было бы замечательно — берёзовые книги двенадцатого или тринадцатого века. А в семнадцатом столетии в Сибири и на Севере трудно было доставать пергамент, и потому поневоле там писали иногда на бересте, но чернилами. Потом листы сшивали, чтобы не коробились, и переплетали с деревянными или металлическими крышками. Словом, такие книги кое-где в музеях сохранились.
      — Очень жаль, значит, ваша экспедиция закончилась неудачей. — Послышался далёкий вздох Тычинки.
      Мы пожелали друг другу здоровья. Я повесил трубку и вышел.
      Я никогда не думал, чтобы так быстро могли меняться люди. Николай Викторович стоял у входа в почтамт. Он сиял так, словно само полуденное солнце бросило все свои лучи на его глаза и на его улыбку. Он держал за обе руки темноволосую девушку в синем с цветочками платье, в тёмно-синих туфлях, в соломенной шляпке ещё больших размеров, чем у меня.
      Конечно, передо мной стояла исчезнувшая жена Николая Викторовича — прекрасная Ира. Я крепко пожал ей руку.
      — Идёмте в «Кафе-мороженое», — пригласил меня Николай Викторович.
      Это было самое настоящее предательство по отношению к нашим ребятам: удрать и наслаждаться мороженым без них. Но Николай Викторович больше всего на свете любил Иру, а Ира больше всего на свете любила мороженое.
      Мы сели за первый столик справа. Официантка приняла от нас заказ.
      Ира начала рассказывать о своих приключениях.
      Она поехала на дачу купить у тёти танкетки, которые той были малы, и попала на день рождения дедушки; её никак не отпускали. Наконец она вернулась в Москву и прочла телеграмму. Там стояло: «Я сомневаюсь, что ты меня любишь». Когда Ира сейчас повторила эти слова, голос её дрогнул... Она помчалась в Ярославль. Почему она выбрала именно этот город? Потому что знала: мы путешествуем где-то по Ярославской области.
      Официантка принесла двойные порции мороженого. В каждой мельхиоровой вазочке было по десять шариков размером с небольшие яблочки. Коричневые, розовые, кремовые, цвета какао, цвета кофе с молоком, цвета давленой земляники... Каждый шарик обладал своим особенным, ни с чем не сравнимым вкусом и ароматом...
      А жила Ира на туристской станции. С утра до вечера она дежурила на почте. Она знала, когда Коленька появится в Ярославле, он обязательно придёт сюда говорить по телефону с Москвой, говорить с ней, с Ирой.
      — А во вчерашней газете о вас так хорошо написали...
      — Что написали? — спросил Николай Викторович.
      — А вы разве не знаете? — Ира открыла сумочку, подала нам газету и показала отчёркнутую красным карандашом статью.
      Николай Викторович и я стали читать вместе.
     
      УНИКАЛЬНАЯ НАХОДКА
      Как нам сообщают из Ростова, вчера в местный краеведческий музей явился неизвестный гражданин и преподнёс в дар музею редчайшую рукописную книгу двенадцатого столетия. Книга церковная, с несколькими цветными миниатюрами поразительной, непревзойдённой красоты, доказывающими высокую культуру и тонкий художественный вкус их безвестного творца.
      На первой странице книги с трудом удалось разобрать надпись о том, что книга принадлежала Василько Ростовскому, следовательно, была из знаменитой, считавшейся погибшей во время татарского нашествия библиотеки отца Василько — Константина Мудрого.
      К - сожалению, ценнейшая находка сильно испорчена пожаром и некоторые миниатюры обгорели.
      На книге стоит треугольный штамп небезызвестного собирателя книг и древних рукописей ростовского купца Хлебникова П. В., жившего в прошлом столетии. Его собрание также считалось бесследно уничтоженным пожаром.
      Недавно во Владимирской области удалось найти одну книгу с таким же треугольным штампом. Таким образом, можно предположить, что часть Хлебниковского собрания была спасена от пожара.
      Ярославский и Ростовский музеи предполагают в ближайшее время организовать совместную экспедицию в поисках остатков Хлебниковского собрания, куда, видимо, перешли некоторые книги из легендарной библиотеки Константина.
      Любопытно, что помог обнаружить и ту и другую исторические ценности отряд московских школьников-туристов.
      Сейчас эти школьники, занимающиеся розысками таинственных берёзовых книг, путешествуют где-то по Ярославской области.
     
      — Какой ты у меня умный! — гордясь за своего мужа, сказала Ира.
      — Как всё это интересно! — воскликнул я.
      — Потрясающе интересно! — воскликнул Николай Викторович. — А ведь у нас есть ещё пятнадцать книг со штампом Хлебникова.
      Правда, нам эти пятнадцать показались не столь ценными, как та, принадлежавшая Трубке. Но всё равно их надо немедленно отнести в Ярославский музей.
      — Да, пойдёмте в музей, только не сейчас, — ответил Николай Викторович, — надо же в конце концов этих трёх негодных девчонок наказать.
      — Наказать? За что же? — встревожилась Ира. — Неужели он такой злой бывает? — повернулась она ко мне.
      — Иногда, — уклончиво ответил я.
      Николай Викторович рассказал о «преступлении» девочек.
      — Ну, как тебе не стыдно! — возмутилась Ира. — Я бы тоже обязательно побежала танцевать. Удивляюсь, почему остальные тебя послушались.
      — Да ведь они были в таких грязных штанах.
      — А ты сам не постеснялся в своих отвратительных штанах забраться в кафе? Одним словом, прости их
      — Это непедагогично — так легко прощать, — 'буркнул Николай Викторович, уже начиная сдаваться. — Пора уходить.
      Мы встали и вышли на улицу.
      На другой стороне площади мы увидели белые зубчатые стены с белыми башнями, на широкой угловой башне прочли надпись на мраморной доске:
     
      Рукописный список
      «Слово о полку Игореве»
      найден в начале 90-х годов
      XVIII века в стенах бывшего
      Спасского монастыря.
     
      «И здесь следы библиотеки Константина, — подумал я. — Возможно, у Константина был список «Слова», переписанный на бересте. Триста лет спустя безвестный инок вторично переписал «Слово», уже на пергаменте. А прошло ещё триста лет, и большой любитель старины граф Мусин-Пушкин нашёл этот список, а прошло ещё двадцать лет, и бесценная подлинная рукопись сгорела во время нашествия французов, когда сгорела вся Москва...»
      На волжской набережной нас ждали Вася и Миша.
      Следом за мальчиками мы перелезли через металлическую решётку, что, по моему мнению, не полагалось, особенно мне, научному консультанту. Спустившись вниз, к самому берегу Волги, близ устья Которосли мы нашли всех наших, сидевших на песке.
      Мальчики и девочки, прищурившись, бесцеремонно оглядели Иру со всех сторон. Они её видели впервые, и, понятно, жена их пионервожатого вызвала у них повышенное любопытство. Кажется, все остались довольны осмотром.
      Ира подошла к Лёнечке, лежавшему на косилках, и спросила о его здоровье.
      — А где те несчастные? — спохватилась она. «Преступницы» в ожидании приговора держались в сторонке.
      — Галя, Лида и Таня! Встаньте и подойдите ко мне, — твёрдо сказал Николай Викторович.
      Все три нехотя выполнили приказ. Покрасневшая Танечка сдвинула свои тонкие брови, Лида собралась расплакаться, Галя казалась совершенно равнодушной.
      — Будете ещё безобразничать?
      — Николай Викторович, а вот мама моя, право слово... — забубнила Лида, вдруг остановилась и прошептала: — Не буду...
      — Не буду, — повторила Танечка. Галя промолчала.
      — Скажите спасибо, что сегодня последний день похода. «Большая» линейка отменяется, — торжественно возгласил Николай Викторович.
      Все захлопали в ладоши, весело закричали. Гриша, поглаживая свой бывший чубчик, приблизился к Танечке и стал что-то оживлённо ей шептать.
      Все отлично поняли, что прощение произошло не без участия Иры. Уже девочки со всех сторон окружили её, даже начали ссориться, кто возьмёт её под руки.
      — Товарищи изыскатели! Внимание! — созвал всех Николай Викторович.
      Когда все уселись и успокоились, он прочёл вслух заметку из «Волжской правды»...
      И сразу все заговорили:
      — Да, мы не нашли даже следов настоящих берёзовых книг с буквами, процарапанными косточками. Но зато книг с треугольным штампом купца Хлебникова у нас целая стопка. Мы вовсе не зря путешествовали. Смотрите, из-за одной Трубкиной рукописи в газетах поместили заметку. А из-за пятнадцати Эльвириных книг, значит, большую статью о нас напишут. Нечего время зря проводить: надо идти скорее в музей и нести туда наши находки.
      — Я останусь с Лёнечкой, — сказала Лариса, всем своим видом показывая, какая она хорошая и добродетельная. Она подошла к больному и села у его изголовья.
      Мы поднялись на гору к набережной Которосли. Небольшое понижение между двумя горками называлось Медвежьим оврагом.
      По преданию, здесь, в лесной чаще, в 1024 году князь Ярослав Мудрый — основатель Ярославля — убил медведя. Сейчас на дне оврага на выровненной площадке юноши в трусах, в цветных майках играли в волейбол.
      Тот медведь до сих пор славится по всей нашей стране: на стройках, в больших городах, в сибирской тайге, по Казахстанской целине громыхают тяжёлые «ЯАЗы». И сверкает в лучах солнца на их радиаторах маленькая никелированная фигурка медведя.
      Музей помещался внутри стен бывшего Спасского монастыря. Мы вошли в дом, направились к двери с табличкой «директор».
      В глубине просторной комнаты мы неожиданно увидели наших старых знакомых: Александр Александрович Теплов из Ростова и Аркадий Данилович Курганов из Суздаля сидели по сторонам лысеющего, худощавого директора. Все трое рассматривали хорошо знакомую нам обгорелую книгу, принадлежавшую Трубке.
      — Та-та-та! Вот они, знаменитые путешественники! Наконец-то! — Аркадий Данилович вскочил и заторопился нам навстречу. — Вы же нам нужны до зарезу!
      Александр Александрович встал, степенно поздоровался со мной и с Николаем Викторовичем за руку, кивнул ребятам, представил нас директору и начал нам рассказывать.
      Три дня назад, когда он явился, как обычно, к десяти утра на работу, музейная уборщица вручила ему пакет, завёрнутый в газету. Александр Александрович развернул пакет и, к своему величайшему изумлению, увидел вот эту самую книгу.
      Сейчас он бережно поднял её и показал нам издали.
      — Никогда в жизни я не держал в руках столь загадочного предмета! — воскликнул он и продолжил свой рассказ, уже известный нам из газетной заметки.
      У Александра Александровича всё дело застопорилось: старик-то, принёсший пакет, посидел немного с уборщицей, покалякал, продымил, жалуясь на нестерпимую зубную боль, всю комнату огромной трубкой и, не дождавшись открытия музея, отправился в зубную амбулаторию. Кто он, откуда — осталось неизвестным. Позвонили в амбулаторию, там подтвердили: да, старик приходил, да, у него выдернули зуб.
      Этот старик был, несомненно, тот таинственный Трубка, который неожиданно свалился с неба и тут же исчез при столь прозаических обстоятельствах.
      Единственное, что вспомнила музейная уборщица, — это рассказ старика: дескать, какие-то московские школьники-туристы надоумили его отдать книгу в музей.
      Вот потому-то и нужны мы были сейчас учёным мужам «до зарезу». Ключ-то от всех этих исторических тайн был в наших руках.
      Теперь пора. Николай Викторович дал знак, и пятнадцать ребят стали подходить по очереди к столу, и каждый из них выкладывал по книге с треугольным штампом.
      Все трое учёных набросились на эти наши дары. Они их трогали, щупали, перелистывали, рассматривали в лупу, даже нюхали.
      Наверное, полчаса продолжалось молчаливое созерцание старины, изредка прерываемое восторженными восклицаниями и ахами. Особенно смаковал Аркадий Данилович; каждую книгу он брал с дрожью в пальцах и, перелистывая, сдерживал дыхание и чуть улыбался.
      Выяснилось, что исключительных находок мы не принесли, но всё же это были достаточно редкие первопечатные книги шестнадцатого столетия.
      Наконец учёные кончили наслаждаться, отложили книги в сторону и приготовились слушать нас.
      Николай Викторович рассказал о нашем походе с начала до конца.
      Учёные слушали внимательно.
      Аркадий Данилович изредка подталкивал директора и негромко посмеивался.
      — Организую туристский поход в Курбу вместе с ростовскими школьниками, — объявил Александр Александрович взволнованным голосом, — мы поищем в этой лавке, расспросим по всем домам, может быть, отдельные листочки где-либо сохранились.
      — Ну, а есть ли на самом деле подлинные, настоящие берёзовые книги? — решился спросить Миша.
      — Думаю, что где-нибудь да есть, — уверенно ответил Аркадий Данилович, хитро прищурился и встал. — Да, много ещё исторических тайн скрыто от глаз археологов. Вот, например, клад ключаря Патрикея или камни Юрьев-Польского собора. А Суздаль, Владимир, Боголюбово и другие города нашей области! Сколько неизведанных сокровищ таит их земля!
      — Да и наши ярославские старые города и сёла, наши курганы и древние городища тоже полны неразгаданного, — добавил Александр Александрович.
      — Вот, дорогие, спасибо вам, — обратился к нам Аркадий
      Данилович. — Я уверен, в конце концов не вы, так другие пытливые школьники-туристы и библиотеку Константина, и собрание Хлебникова, и даже вторую рукопись «Слова о полку Игореве» разыщут, даже неизвестные поэмы, процарапанные на бересте, откопают.
      — А я хочу ещё от себя добавить, — неожиданно заговорил до сих пор молчавший директор и оглядел нас своими близорукими, но проницательными глазами. — Археологам положено стариной увлекаться. А вы знаете, отряд ярославских школьников-туристов нашёл запасы глины, и теперь на этом месте строится кирпичный завод; другой отряд обследовал истоки одной речки, и сейчас там строится сельская гидростанция. В одном из передовых колхозов нашей области ребята записали биографии орденоносцев. А ведь вся история колхоза со дня организации его и до наших дней — это ведь тоже история и тоже интересная. Наконец, наши юные туристы недавно нашли настоящую берёзовую книгу.
      И не успели мы опомниться, как директор выдвинул ящик письменного стола и показал нам небольшую тёмную тетрадку. Четыре палочки с тесёмками крепко стягивали с обеих сторон листы, чтобы не коробились. Эти листы были не бумажные, не картонные, а из потемневшей, но самой настоящей бересты.
      Мы ахнули от неожиданности.
      Оказывается, в 1924 году первые ярославские пионеры выехали на лето в деревню. Жили они в шалашах, сами готовили себе обед, работали на полях крестьян-бедняков и учили неграмотных. Но в те времена трудно было доставать бумагу и чернила. Вот почему пионеры догадались сшивать тетрадки из бересты, а писать чернилами, приготовленными из орешков, что растут на дубовых листьях.
      Директор развязал верёвочку. Как величайшую драгоценность мы перелистали эти шесть страничек берёзового букваря.
      — Дайте нам для нашего музея, ну, пожалуйста, — робко попросил Миша.
      — Такие экспонаты не отдаются, — ответил директор.
      — В следующем году сами организуем поход за такими же берёзовыми книгами, — глухо сказал Николай Викторович.
      О, конечно, мы каждое лето будем ходить в походы! Будем бродить и искать — на земле, под землёй, на воде, под водой, в воздухе, даже в космосе. Таков клич изыскателей...
      На этом мы попрощались и пошли прогуляться вдоль Волги.
      Волга всегда была хороша — и при Ярославле Мудром, и сто лет назад, когда воздвигали набережную. Но особенно прекрасна, полноводна и величава она стала в наше время, когда построили плотину Горьковской гидростанции и уровень воды в Волге поднялся на целых четыре метра...
      Вся набережная была полным-полна отдыхающими. Одни сидели на скамейках, другие прогуливались вдоль чугунной решётки. Все были нарядно одеты, все любовались красавицей Волгой.
      Появление нашей обтрёпанной ватаги внесло некоторое оживление, многие удивлённо оборачивались в нашу сторону. Впереди печатал шаг великан Николай Викторович со своей выразительной заплатой на коленке. Он вёл под руку элегантную Иру. И такая любовь и такое безграничное счастье светилось в глазах молодых мужа и жены.
      А вечером, вдосталь налюбовавшись Ярославлем и накупавшись, мы сели отдыхать на пляже возле наших вещей.
      Я наконец решился снять с Лёнечки порядком ему надоевший «воронечник». Его рана скоро заживёт. Ещё дня три — и он сможет ходить.
      Солнце клонилось к закату. Вода в Волге переливалась зелёными, нежно-голубыми и светло-оранжевыми полосами. Огни зажглись на реке и на том берегу. Проплыл большой пассажирский пароход, весь освещённый огнями, сверкая, как горный хрусталь...
      — Для нашего музея пока этого хватит. — Миша мне показал мешочек черепков и бараний рог.
      — Миша, возьми в школьный музей Лёнечкин «воронечник», — предложила Галя.
      Все засмеялись, но Миша совсем серьёзно кивнул головой.
      — Конечно, возьму, — сказал он, сверкнув своими чёрными глазами, и начал привязывать «воронечник» к лямкам своего рюкзака.
      А вода в Волге заблестела синими и оранжевыми чешуйками, лодки и баржи совсем почернели, словно художник раскрасил их тушью. Небо потемнело, первые звёздочки зажглись. Высоко над тем берегом повисло одинокое облачко — тонкая огненно-розовая стрелка.
      Мы сидели, молчали, глядели на Волгу и вдыхали её чистый, живительный воздух. Тихо плескались о песок лёгкие волны. Я закрыл глаза, прислушался. Из огромного города, пробегая по глади обеих рек, доносились самые различные звуки.
      Перекликались пароходы и паровозы, мелодично звонили трамваи.
      Оттуда, с верха Волги, слышался далёкий и неумолчный шум. То работали день и ночь станки на ярославских заводах — автомобильном и шинном. С верха Которосли тоже слышалась неясная и мелодичная музыка. То жужжали тысячи веретён и бегали невидимые челноки на текстильном гиганте «Красный Перекоп», на котором в юные годы работала первая женщина-космонавт — Валентина Терешкова. А слева, с Крестовой горы, доносился отдалённый лязг экскаваторов и подъёмных кранов. Там, на огромной площади, шло строительство нового Ярославля...
      А ещё откуда-то, из невидимого репродуктора, тоненько пела скрипка...
      Я открыл глаза.
      Темнели цвета и Волги, и неба, только облачко-стрелка, что протянулось в бесконечной выси, по-прежнему было огненно-розовым.
      — Доктор, а вы мне на будущий год дадите справку о здоровье?
      Галин вопрос вернул меня из голубого царства мечтаний.
      — А тебе, моя проныра, теперь любой врач, не колеблясь, выдаст справку, — посмеиваясь, ответил я.
      Николай Викторович посмотрел на часы:
      — Пора собираться.
      Свернули палатки. Гриша построил отряд, пересчитал и проверил вещи, подошёл чётким шагом к Николаю Викторовичу.
      — Товарищ начальник похода, отряд в количестве двадцати девяти человек выстроен, больных — один!
      — Поход окончен! — коротко сказал Николай Викторович.
      — Ура-а-а-а! — рассыпалось над Волгой, перекатилось по волнам и растаяло где-то у того берега.
      Миша в последний раз приставил кулак к губам и прогудел громко и призывно:
      — Ту-ту! Ту-ту! Ту-ту!
      — До поезда один час, а у нас ещё нет билетов! Идёмте скорее! — крикнул Николай Викторович, легонько поднял Лёнечку и посадил к себе на плечи.
      Изыскатели цепочкой, один за другим, скорым шагом пошли следом за начальником похода.
      В последний раз оглянулись мы на Волгу. Мириадами огней искрилась чёрная, сиреневая и тёмно-лиловая великая русская река.