DjVu

      Борис Леонтьевич ГОРБАТОВ (1908 — 1954) прожил короткую трудную и прекрасную жизнь. Родина его — Донбасс. Юношей, почти подростком, он пришёл в редакцию газеты «Всероссийская кочегарка» в г. Артёмовске со своим первым рассказом «Сытые и голодные». Он был организатором и одним из руководителей донбасского объединения пролетарских писателей «Забой». Вышедшая в 1928 г. повесть «Ячейка» — о комсомоле, о воспитании молодёжи, — несмотря на некоторые недостатки, имела большой успех.
      Борис Горбатов прошёл военную подготовку на Кавказе, на турецкой границе, во 2-м Кавказском горнострелковом полку, сдал экзамены на командира взвода, участвовал в высокогорном походе, редактировал полковую газету. Из впечатлений армейской жизни сложилась книга «Горный поход» (1932) о воспитании в молодом бойце воли, мужества.
      Начиная с 1932 г. Горбатов много ездил по стране в качестве специального корреспондента «Правды». Ему хотелось всё в жизни охватить, увидеть, испытать самому. Спецкор «Правды» летел на Магнитку, в Донбасс, в Кузбасс, на золотые прииски. Сама жизнь подсказывала иовые темы, нового героя. Он писал корреспонденции об Уралмаше, об уральских стройках: очерки
      «Мастера» — о доменщиках завода в Каменском, «Инженеры» — о доменщиках Магнитогорска, «Риск» — о макеевских строителях. И всё же даже в командировках ухитрялся работать над романом «Моё пЪколение» (1933). Это правдивая, горячая книга о первых комсомольцах республики, об их духовном росте, формировании революционного сознания.
      Поездки по стране, общение с людьми труда — будущими героями его книги — расширяли его писательский кругозор. Он старался показать, как растут его герои, динамику их характеров, учился обобщению — от показа судьбы отдельных людей к судьбе страны. Писатель любил форму прямого обращения к своим героям в лирических междуглавиях. Они служили связью
      между героями романа и самим автором, в них отчётливо виден его духовный облик.
      В 1935 г. Горбатов летит с экспедицией полярного лётчика В. С. Молокова в Арктику и около года зимует на Диксоне, выполняя повседневные обязанности зимовщика. Так возникла книга рассказов «Обыкновенная Арктика» — о дружбе советских людей, о преобразовании дикой тундры в культурный край. Герои книги — волевые люди, не сентиментальные, но чуткие, сохранившие и здесь, на далёком Севере, связь со своей Советской родиной.
      Умение Горбатова говорить один на один с читателем, точно найденное слово, публицистичность очень помогли писателю, с 1941 г. военному корреспонденту газеты «Во славу Родины», при обращении к солдату, к своему товарищу, одетому в солдатскую шинель («Письма товарищу» — 1941, «Алексей Куликов, боец...» — 1942, «Рассказы о солдатской душе» — 1942, «Военные очерки» — 1939 — 1945). Его военные корреспонденции, полные боли и гнева, звали к борьбе, к победе, к яростным боям за нашу светлую жизнь.
      Замысел повести «Непокорённые» (1945) тоже возник на фронте, в Ворошиловграде, после его освобождения.
      Это книга о единстве поколений, о связи духовной между старым рабочим Тарасом и дочерью его, комсомолкой Настей, о непоколебимом духе советского человека.
      Подполковник Горбатов прошёл весь суровый путь войны, видел ужасы Майданека, был при подписании капитуляции в замке Карлсхорст; работал над текстом документальной картины «Суд народов», сделанной Р. Кармеиом по материалам Нюрнбергского процесса.
      В годы мирного восстановительного труда писатель вновь обращается к своей любимой теме — теме рабочего человека. Роман «Донбасс» возвращает нас к 30-м годам, к зарождению стахановского движения, и концентрирует весь писательский опыт Горбатова: здесь публицистичность повествования сочетается с лиризмом, через лирического героя Сергея Баженова автор ведёт прямой разговор с героями романа и с читателем — о своём поколении, о судьбах Родины.
      Б. Горбатов принадлежит к тому поколению советских писателей, которое выросло в революционное время и с юношеских лет связало свою судьбу с партией и народом. По силе жизненной правды и убедительности, по своему художественному мастерству произведения писателя занимают видное место в ряду лучших достижений литературы социалистического реализма.
     
     
      НЕПОКОРЁННЫЕ (СЕМЬЯ ТАРАСА)
      ПОВЕСТЬ
     
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     
      1
     
      Все на восток, все на восток... Хоть бы одна машина на запад!
      Проходили обозы, повозки с сеном и пустыми патронными ящиками, санитарные двуколки, квадратные домики радиостанций; тяжело ступали заморённые кони; держась за лафеты пушек, брели серые от пыли солдаты — все на восток, все на восток, мимо Острой Могилы, на Краснодон, на Каменск, за Северный Донец... Проходили и исчезали без следа, словно их проглатывала зелёная и злая пыль.
      А всё вокруг было объято тревогой, наполнено криком и стоном, скрипом колёс, скрежетом железа, хриплой руганью, воплями раненых, плачем детей, и казалось, сама дорога скрипит и стонет под колёсами, мечется в испуге меж косогорами...
      Только один человек у Острой Могилы был с виду спокоен в этот июльский день 1942 года — старый Тарас Яценко. Он стоял, грузно опершись на палку, и тяжёлым, неподвижным взглядом смотрел на всё, что творилось вокруг. Ни слова не произнёс он за целый день. Потухшими глазами из-под седых насупленных бровей глядел он, как в тревоге корчится и мечется дорога. И со стороны казалось — был этот каменный человек равнодушно чужд всему, что свершалось.
      Но, вероятно, среди всех мечущихся па дороге людей не было человека, у которого так бы металась, ныла и плакала душа, как у Тараса. «Что же это? Что ж это, товарищи? — думал он. — А я? Как же я? Куда же я с бабами и малыми внучатами?»
      Мимо пего в облаках пыли проносились машины, — все на восток, все на восток, — пыль оседала на чахлые тополи, они становились серыми и тяжёлыми.
      «Что же мне делать? Стать на дороге и кричать, разметав руки: — Стойте, куда же вы? Куда же вы уходите? — Упасть па колени середь дороги, в пыль, целовать сапоги бойцам, умолять: — Не уходите! Не смеете вы уходить, когда мы, старики и малые дети, остаёмся гут...»
      А обозы всё шли и шли, — все на восток, все на восток, — по пыльной горбатой дороге, па Краснодон, на Каменск, за Северный Допец, за Дон, за Волгу.
      Но пока тянулась по горбатой дороге ниточка обозов, в старом Тарасе всё мерцала, всё тлела надежда. Вдруг навстречу этому потоку людей откуда-то с востока, из облаков пыли, появятся колонны, и бравые парни в мо-гучых танках понесутся на запад, всё сокрушая на своём пути. Только б тянулась ниточка, только б не иссякала... Но ниточка становилась всё тоньше и тоньше. Вот оборвётся она, и тогда... Но о том, что будет тогда, Тарас боялся и думать. На одном берегу останутся Тарас с немощными бабами и внучатами, а где-то на другом — Россия, и сыпы, которые в армии, и всё, чем жил и для чего жил шестьдесят долгих лет он, Тарас. Но об этом лучше не думать. Не думать, не слышать, не говорить.
      Уже в сумерках вернулся Тарас к себе на Каменный Брод. Он прошёл через весь город и не узнал его. Город опустел и затих. Был он похож сейчас на квартиру, из которой поспешно выехали. Обрывки проводов болтались на телеграфных столбах. Было много битого стекла на улицах. Пахло гарью, и в воздухе тучей носился пепел сожжённых бумаг и оседал на крыши.
      Но в Каменном Броде всё было, как всегда, тихо. Только соломенные крыши хат угрюмо нахохлились. Во дворах на верёвках болталось бельё. На белых рубахах пятна заката казались кровью. У соседа на крыльце раздували самовар, и в воздухе, пропахшем гарыо и порохом, вдруг странно и сладко потянуло самоварным дым-
      ком. Словно не с Острой Могилы, а с работы, с завода возвращался старый Тарас. В палисадниках, навстречу сумеркам, распускались матиолы — цветы, которые пах-пут только вечером, цветы рабочих людей.
      И, вдыхая эти с младенчества знакомые запахи, Тарас вдруг подумал, остро и неожиданно: «А жить надо!.. Надо жить!» — и вошёл к себе.
      Навстречу ему молча бросилась вся семья. Он окинул её широким взглядом — всех, от старухи жены Евфросиньи Карповны до маленькой Маринки, внучки, и понял: никого сейчас пег, никого у них сейчас нет на земле, кроме пего, старого деда; он один отвечает перед миром и людьми за всю свою фамилию, за каждого из них, за их жизни и за их души.
      Он поставил палку в угол на обычное место и сказал как мог бодрее:
      — Ничего! Ничего! Будем жить. Как-нибудь... — и приказал запасти воды, закрыть ставни и запереть двери.
      Потом взглянул на тринадцатилетнего внука Леньку и строго прибавил:
      — И чтоб никто — никто! — не выходил на улицу без спросу!
      Ночью началась канонада. Она продолжалась много часов подряд, и всё это время ветхий домик в Каменном Броде дрожал, точно в ознобе. Тонко дребезжала же-тезная крыша, жалобно стонали стёкла. Потом канонада кончилась, и наступило самое страшное — тишина.
      Откуда-то с улицы появился Ленька, без шапки, и испуганно закричал:
      — Он, диду! Немцы в городе!
      Но Тарас, предупреждая крики и пчач женщин, строго крикнул на него:
      — Тсс! — и погрозил пальцем. — Нас это не касается.
     
      2
     
      Нас это не касается.
      Двери были на запоре, ставни плотно закрыты. Дневной свет скупо струился сквозь щели и дрожал на полу. Ничего не было на земле — ни войны, ни немцев. Запах мышей в чулане, квашни на кухне, железа и сосновой стружки в комнате Тараса.
      Экономя лампадное масло, Евфросинья зажигала лампадку пред иконами только в сумерки и каждым раз вздыхала при этом: «Ты уж прости, господи!» Древние часы-ходики с портретом генерала Скобелева на копе медленно отстукивали время и, как раньше, отставали в сутки на полчаса. По утрам Тарас пальцем переводил стрелки. Всё было, как всегда, — ни войны, ни немца.
      Но весь домик был наполнен тревожными скрипами, вздохами, шорохами. Изо всех углов доносились до Тараса приглушённый шёпот и сдавленные рыдания. Это
      Ленька приносил вести с улицы и шептался с женщинами по углам, чтоб дед не слышал. И Тарас делал вид, что ничего не слышит. Он хотел ничего не слышать, но не слышать не мог. Сквозь все щели ветхого домика ползло ему в уши: расстреляли... замучили... угнали... И тогда он взрывался, появлялся на кухне и кричал, брызгая слюной:
      — Цытые вы, чёртовы бабы! Кого убили? Кого расстреляли? Не нас ведь. Нас это не касается. — И, хлопнув дверыо, уходил к себе
      Целые дни проводил он теперь один, у себя в комнате: строгал, пилил, клеил. Он привык всю жизнь мастерить Еещи, — паровозные колёса или ротные миномёты, всё равно. Он не мог жить без труда, как иной не может жить без табака. Труд был потребностью его души, привычкой, страстью. Но теперь никому не нужны были золотые руки Тараса, не для кого было мастерить колёса и миномёты, а бесполезные вещи он делать не умел.
      И тогда он придумал мастерить мундштуки, гребешки, зажигалки, иголки, — старуха обменивала их на рынке на зерно. Ни печёного хлеба, ни муки в городе не было. На базаре продавалось только зерно — стаканами, как раньше семечки. Для размола этого зерна Тарас из доски, шестерни и вала смастерил ручную мельницу. «Агрегат! — горько усмехнулся он, оглядев своё творение. — Поглядел бы ты на меня, инженер товарищ Кучай, поглядел бы, поплакали б вместе, на что моя старость и талант уходят». Он отдал мельницу старухе и сказал при этом:
      — Береги! Вернутся наши — покажем. В музей сдадим. В отделение пещерного века.
      Единственным, что мастерил он со страстью и вдохновением, были замки и засовы. Каждый день придумывал он всё более хитрые, всё более замысловатые и надёжные запоры на ставни, цепи, замки и щеколды на двери. Снимал вчерашние, устанавливал новые, пробовал, сомневался, изобретал другие. Он совершенствовал свою систему запоров, как бойцы в окопах совершенствуют оборону, — каждый день. Старуха собирала устаревшие замки и относила на базар. Раскупали моментально. Волчьей была жизнь, и каждый хотел надёжнее запереться в своей берлоге.
      И когда однажды вечером к Тарасу постучался сосед, Тарас долго и строго допытывался через дверь, что за человек пришёл н по какому делу, и уж потом неохотно стал отпирать; со скрежетом открывались замки, со звоном падали цепи, со стуком отодвигались засовы.
      Дог, — сказал, войдя н поглядев на запоры, сосед. — Ну чисто дот, а не квартира у тебя, Тарас. — Потом прошёл в компагы, поздоровался с женщинами. — И гарнизон сурьезный. А этот, — указал'он на Леньку, — в гарнизоне главный воин?
      Соседа этого не любил Тарас. Сорок лет прожили рядом, крыша к крыше, сорок лет ссорились. Был ои слишком боек, быстр, шумлив и многоречив для Тараса. Тарас любил людей медлительных, степенных. А сейчас и вовсе не хотел видеть людей. О чём теперь толковать? Он вздохнул н приготовился слушать.
      По сосед уселся у стола и долго молчал. Видно, и его придавило, И он притих.
      -- Оборону занял, Тарас? — спросил он наконец.
      Тарас молча пожал плечами.
      — Ну-ну! Тай и будешь сидеть в хате?
      — Так и буду.
      — Ну-ну! Так ты и живого немца не видел, Тарас?
      — Нет. Пе видел.
      — Я видел. Не приведи бог и глядеть! — он махнул рукой н замолчал опять. Сидел, качал юловой, сморкался.
      — - Полицейски^ полон город, — вдруг сказал он. — Откуда и пзялибь! Все люди неизвестные. Мы и не видали таких.
      — Нас это не касается, — пробурчал Тарас.
      — Да... Я только говорю: подлых людей объявилось много.
      — Думают, как бы свою жизнь спасти, а надо бы думать, йак спасти душу,
      — Да.
      И опять оба долго молчали. И оба думали об одном: как же жить? что делать?
      — Люди болтают, — тихо и нехотя произнёс сосед, — немцы завод восстанавливать будут...
      — Какой завод? — испуганно встрепенулся Тарас. — Наш?
      — Та наш же... Какой ещё!
      — Быть не может! Где же немец руки найдёт?
      — Тебя заставит.
      — Меня? — Тарас медленно покачал головой. — Мои-ни руками завод строился, моими — разрушался. Не Оудет моих рук в этом деле. Нехай отсохнут лучше.
      — Могут заставить, — тихо возразил сосед. Он поднялся с места, сгорбленный, старый, стал прощаться.
      — Ну, бувай, Тарас. Живи. Сиди. Гарнизон у тебя сурьезнын, — грустно пошутил он уже на пороге.
      Тарас тщательно запер за ним двери — на все засовы, на все замки. «Нас это не касается!» — сказал он cебе. Но это была неправда. Весть, принесённая соседом, слишком близко касалась его. Дверь запереть можно, душу как запрёшь?
      Семья и завод — вот чем была жизнь Тараса. Ничего больше не было. Семья и завод. Что же осталось? семья? Где они, сыны мои, мои подмастерья? Нет сынов. Одни бабы остались. Сурьезный гарнизон. Завод? Где он, завод, цехи мои, мои ровесники? Нет завода. Развалины. Вороньи гнёзда.
      Что ж осталось? Одна вера осталась. Моими руками троилось, моими рушилось, моими и возродится. Немцы, как болезнь, как лихолетье, помучают и исчезнут, дто временное.
      А сейчас впервые с ужасом подумал Тарас: «А что, так надолго?..» И тотчас же отбросил эту мысль. «Того быть не может!» Но она назойливо лезла в душу: «А что, дак это навсегда? И завод задымит, как прежде? И, моет, ещё Гартман объявится или его наследники? И словно ничего не было, ни Клима, ни Пархоменко, ни Ютрсн Могилы, ни эшелонной войны восемнадцатого, и голодной ярости двадцать первою, ни штурмовых ночей тридцать первого?» Он ходил по комнате, думая всё об одном и том же. «Неужели это навсегда? Неужели подлые руки найдутся?» И отвечал себе: «Может, найдутся, да не мои! Сыны мои в обороне не устояли. Я устою. Я дождусь». И он всё ходил да ходил по комнате, и ветхие половицы тихо скрипели под его тяжёлыми ногами. А с циферблата древних часов, из-под копыта коня генерала Скобелева, с тяжким стуком падали в вечность секунды, капля за каплей, капля за каплей...
     
      3
     
      Капля за каплей, капля за каплей...
      Ровно в шесть часов утра пронзительно резко звенел будильник в комнате Тараса и будил его. Старик торопливо вскакивал и вспоминал: торопиться некуда. Но он вставал и первым делом сверял часы и переводил пальцем стрелки на ходиках, отстающих па полчаса. Начинался день, а с ним и тревоги. И каждый новый день приносил новые тревоги.
      Немцы объявили, что все работники бывших городских учреждений обязаны немедленно выйти на работу па свои места. Антонина, жена среднего сына Андрея, сказала об этом Тарасу. Но он только отмахнулся рукой:
      — Нас это не касается!
      — Но меня касается... — робко возразила она. До немцев она была бухгалтером жилотдела.
      — Не касается, не касается! — свирепо закричал на неё Тарас и не стал больше слушать об этом.
      Через несколько дней Антонина получила повестку. Городская управа строго предлагала ей явиться на работу. «Началось! — ёкнуло сердце Тараса. — Подлых рук ищут!» Он отобрал у Антонины повестку, скомкал её и выбросил.
      — Не будет моя фамилия служить немцу! Не будет! - закричал он на Антонину, словно она во всём была виновата. — И тебе не позволдэ. И себе не позволю. Так и знай!
      А ещё через несколько дней домик в Каменном Броде затрясся от ударов в дверь. Пришла полиция. Запоры Тараса не помогли — пришлось отворять.
      Они вошли в его дом, как к себе в хату, прямо в комнаты, в шапках, в чёрных шинелях. На Тараса и не поглядели. Сели без спросу.
      - Кто Антонина Яценко?
      — Я, — дрожа всем телом, отозвалась Антонина.
      — Паспорт!
      Она отдала паспорт. Рыжий, кривой на один глаз полицейский взял паспорт и сунул его в карман. Потом молча встал и пошёл к дверям.
      — А паспорт? — кинулась к нему Антонина.
      — Получишь па бирже.
      Тарас, еле сдерживаясь от ярости, попробовал было вступиться:
      — Не знаю, как величать вас, господин...
      Но полицейский сверкнул на него единственным глазом.
      — Ты сюда на касайся, старик. Твой черёд будет. Ты у меня на заметке! — Потом рванул дверь так, что замки и цепи загремели. — Ишь, запираются ещё от власти! — и вышел.
      Пять минут продолжалась эта сцепа, а Тарасу показалось, словно двадцать пять лет. Словно отбросило его на двадцать пять лет назад, и опять ночные стуки в Каменном Броде, хриплые голоса через дверь: «Телеграмма!» — и бряцанье шашек о сапоги...
      — А я думал, — сказал он, скривив губы и качая головой, — что так и умру, не услышав больше слова «полиция»...
      Утром Антонина ушла за паспортом на биржу труда и вернулась только к вечеру. Тарас взглянул на неё и ни о чём не спросил. Спрашивать было нечего.
      Антонина молча опустилась на лавку и словно застыла. Так сидела она в сумерках кухни, бессильно опустив руки, и молчала. Бабка Евфросинья подсела к ней.
      — Били? — шёпотом спросила она.
      — Только что не били, а то всего было, — отозвалась Антонина, — За всю жизнь на коленях наползалась.
      — Отпросилась?
      — От Германии отпросилась, а на службу — идти.
      — Идти? — всплеснула руками бабка. — Что старик скажет? Да ты б им, поганым, в рожу плюнула...
      — Плюнешь! Как же! Кровью плюют на этой бирже люди. Сама видела. Нет, мама, не героиня я. Я ползала.
      В эту ночь она плохо спала. Всё чудились ей за стеной тяжёлые шаги Тараса. «Ходит и ходит. Ходит и ходит, — мучалась она. — Меня проклинает». А потом мерещился Андрей, весь в крови; он глядел не на неё, а куда-то сквозь неё, словно была она пустая и прозрачная. Она падала на колени перед ним. «Никогда я тебе не изменяла, Андрей, ни душой, ни помыслом». Но он всё глядел через неё и ничего не говорил, словно её не было. А за дверью всё звучали шаги Тараса и чей-то насмешливый голос дразнил: «Измена в твоём гарнизоне, Тарас! Измена!»
      Утром, собираясь на службу, она старалась не встречаться глазами с Тарасом, но всею кожей чувствовала, как он следит за ней. Следит молчаливым, тяжёлым взглядом, — никуда от него пе скрыться.
      И, уходя уже, взявшись рукой за щеколду двери, Антонина умоляюще произнесла:
      Не судите меня, Тарас Андренч!.. Я — я не могу, когда бьют...
     
      4
     
      «Я не могу, когда бьют». Она жила теперь в вечном гра.е н 'жнданин ударов. Каждый громкий окрик заставлял спину вщрагивачь. Спина была сейчас самой чуткой частью её геля. Всё притупилось и одеревенело в ней. Только снииа жила.
      День на бирже труда лишь оглушил и растоптал её, всё остальное пришло йогом.
      Служба в жилотделе управы сначала успокоила её. Работать никто не хотел. Сидели и грызли семечки. Шелуху сплёвывали в пустые ящики письменных столов.
      — Плюйте, девочки, плюйте, — говорила им Зоя Яковлевна, главбух отдела. — Только убедительно вас прошу, когда немец войдёт, делайте вид, что вы работаете. Делайте вид, убедительно вас прошу.
      По появлялся комендант. Требовалось вставать и кланяться, и ждать, пока немец ответит кивком. Ои медлил. Он нарочно медлил. Обводил ледяным взглядом спниы, ждал, пока склонятся ещё ниже.
      — Ниже, ниже! — шептали Антонине подруги. Она не умела кланяться, она никогда не кланялась так. И спина её начинала дрожать, ожидая удара.
      У старика-архитектора была одышка. Когда ои склонялся в поклоне, кровь приливала к его дряблым щекам, и его начинал мучить кашель. Он давился им и склонялся ещё ниже. «Когда-нибудь я так и умру!» — думал он при лом.
      Наконец комендант отвечал небрежным кивком и проходил мимо, к себе. Антонина старалась не глядеть на подруг, нодрут не глядели па неё. Старик-архитектор грузно опускался на стул и принимался долго и мучительно кашлять.
      Постепенно Антонина успокаивалась, только спина насторожённо вздрагивала при каждом стуке дверей.
      «Только бы не били! Только бы не били!» Подруги успокаивали её: «Дурочка, кто же станет нас бить? Мы же Служащие городской управы». Городская управа казалась им убежищем.
      Но однажды утром в жилотдел ворвался синий от злости немецкий лейтенант. Брызгая слюной, он кричал что-то бессвязное и всё тыкал в свои часы. Инженер Марицкий попытался объясниться с ним. Дрожа всем телом, он бормотал, что через полчаса, всего через полчаса рабочие придут на квартиру господина лейтенанта и сложат печь. Ои сам, инженер, придёт и, если угодно, сам всё сделает. Если он и опоздал на полчаса — всего на полчаса, господин лейтенант, — то только потому, что господин полковник приказал послать людей на его квартиру, а рабочих рук нет, и хотя мы объяснили господину полковнику, что господин лейтенант...
      Лейтенант слушал его оправдания и медленно расстёгивал свой поясной ремень. «Что он хочет делать? — удивлялась Антонина. — Зачем он расстёгивается?» — и вдруг услышала свист ремня в воздухе и крик. И тогда она сама закричала в ужасе и закрыла лицо руками. Fe спнна мучительно заныла, словно это били её. А в воздухе всё свистел и свистел ремень и с тяжёлым стуком падал на что-то мягкое.
      Все, кто был в комнате, отвернулись или потупились, чтобы не видеть, как хлещут ремнём большого, взрослого, всем в городе известного человека. Было стыдно... Было невозможно смотреть. И только молоденькая Ниночка, счетовод, широко раскрытыми от удивления и ужаса глазами смотрела иа эту сцену. Впервые в своей жизни видела она, как бьют человека.
      А немец всё продолжал и продолжал хлестать Марицкого ремнём, но теперь не со злобой, а методично, детовито, как машина, по лицу, плечам и спине. Инженер стоял перед ним согнувшись, большой, широкоплечий. Он не уклонялся от ударов, не кричал, не плакал. Он только втянул голову в плечи, съёжился и старался руками закрыть лицо. Плечи его вздрагивали.
      Странная тишина царила в комнате. Молчали люди у своих столов. Молча бил немец, молча принимал удары инженер. Страшное, постыдное молчание.
      Потом немец спокойно н медленно надел ремень, одёрнул мундир и вышел. Все продолжали молча стоять у своих столов. Антонина плакала. Марицкий смущённо поднял глаза. Он попытался улыбнуться, чтобы скрыть смущение и боль, но мускулы его лица судорожно дрогнули, не выдержали, и вместо улыбки получилась жалкая, больная гримаса. Он закрыл лицо руками и разрыдался при всех.
      С тех пор н стала вздрагивать снпна Антонины при каждом громком окрике, при стуке дверей, при звоне шпор на лестнице. Она не ходила теперь по улицам, а шмыгала. Прижималась к стенам. Боялась перекрёстков. Она теперь всех боялась, даже Тараса. Ей было страшно в городе, вчера ещё, до немцев, родном и весёлом. Ей было страшно дома, вчера ещё, до немцев, уютном и милом. Ей было страшно на земле.
      Она плакала теперь часто н по всякому поводу. Плакала на службе, плакала дома, глядя на Марийку, дочку, плакала в постели, слыша шаги Тараса. Она подурнела и состарилась от слёз. Боялась глядеться в зеркало. «Нельзя плакать! — убеждала она себя. — Я совсем стану старой. Как я покажусь Андрею, когда он вернётся?» Но при мысли об Андрее она снова принималась плакать.
      А за стеной всю ночь напролёт шагал Тарас. Его шаги гулко отдавались в скрипучей тишине домика. «Всё ходит и ходит. Всё ходит и ходит. Меня проклинает».
      Но Тарас юперь редко думал о ней.
     
      КОНЕЦ ФРАГМЕНТА КНИГИ