DjVu

КОРОТКО ОБ ИНТЕРЕСНОМ
Ещё с 1902 года Парвус (Израиль Лазаревич Гельфанд) был литературным агентом М. Горького; его стараниями пьеса «На дне» была поставлена в Германии, где имела исключительный успех, обошла все театры и в одном только Берлине выдержала 500 представлений. Часть суммы, полученной от этих постановок, составила агентский гонорар самого Парвуса, другую он должен был передать Горькому, третью — в партийную кассу РСДРП (в то время формально единой); но, как утверждал Горький, кроме Парвуса никто своих денег не получил.

|||||||||||||||||||||||||||

      Пепе — лет десять, он хрупкий, тоненький, быстрый, как ящерица, пёстрые лохмотья болтаются на узких плечах, в бесчисленные дыры выглядывает кожа, тёмная от солнца и грязи.
      Он похож на сухую былинку, — дует ветер с моря и носит её, играя ею, — Пепе прыгает по камням острова, с восхода солнца по закат, и ежечасно откуда-нибудь льётся его неутомимый голосишко: Италия прекрасная,
      Италия моя!..
     
      Его всё занимает: цветы, густыми ручьями текущие по доброй земле, ящерицы среди лиловатых камней, птицы в чеканной листве олив, в малахитовом кружеве виноградника, рыбы в тёмных садах на дне моря и форестьеры на узких, запутанных улицах города: толстый немец, с расковырянным шпагою лицом, англичанин, всегда напоминающий актёра, который привык играть роль мизантропа, американец, которому упрямо, но безуспешно хочется быть похожим на англичанина, и неподражаемый француз, шумный, как погремушка.
      — Какое лицо! — говорит Пепе товарищам, указывая всевидящими глазами на немца, надутого важностью до такой степени, что у него все волосы дыбом стоят. — Вот лицо, не меньше моего живота!
      Пепе не любит немцев, он живёт идеями и настроениями улицы, площади и тёмных лавочек, где свои люди пьют вино, играют в карты и, читая газеты, говорят о политике.
      — Нам, — говорят они, — нам, бедным южанам, ближе и приятнее славяне Балкан, чем добрые союзники, наградившие нас за дружбу с ними песком Африки.
      Всё чаще говорят это простые люди юга, а Пепе всё слышит и всё помнит.
      Скучно, ногами, похожими на ножницы, шагает англичанин, — Пепе впереди его и напевает что-то из заупокойной мессы или печальную песенку:Мой друг недавно умер,
      Грустит моя жена...
      А я не понимаю,
      Отчего она так грустна?
     
      Товарищи Пепе идут сзади, кувыркаясь со смеха, и прячутся, как мыши, в кусты, за углы стен, когда форестьер посмотрит на них спокойным взглядом выцветших глаз.
     
      Множество интересных историй можно рассказать о Пепе.
      Однажды какая-то синьора поручила ему отнести в подарок подруге её корзину яблок своего сада.
      — Заработаешь сольдо! — сказала она. — Это ведь не вредно тебе...
      Он с полной готовностью взял корзину, поставил её на голову себе и пошёл, а воротился за сольдо лишь вечером.
      — Ты не очень спешил! — сказала ему женщина.
      — Но всё-таки я устал, дорогая синьора! — вздохнув, ответил Пепе. — Ведь их было более десятка!
      — В полной до верха корзине? Десяток яблок?
      — Мальчишек, синьора.
      — Но — яблоки?
      — Сначала — мальчишки: Микеле, Джованни...
      Она начала сердиться, схватила его за плечо, встряхнула.
      — Отвечай, ты отнёс яблоки?
      — До площади, синьора! Вы послушайте, как хорошо я вёл себя: сначала я вовсе не обращал внимания на их насмешки, — пусть, думаю, они сравнивают меня с ослом, я всё стерплю из уважения к синьоре, — к вам, синьора. Но когда они начали смеяться над моей матерью, — ага, подумал я, ну, это вам не пройдёт даром. Тут я поставил корзину, и — нужно было видеть, добрая синьора, как ловко и метко попадал я в этих разбойников, — вы бы очень смеялись!
      — Они растащили мои плоды?! — закричала женщина.
      Пепе, грустно вздохнув, сказал:
      — О нет. Но те плоды, которые не попали в мальчишек, разбились о стены, а остальные мы съели, после того как я победил и помирился с врагами...
      Женщина долго кричала, извергая на бритую голову Пепе все проклятия, известные ей, — он слушал её внимательно и покорно, время от времени прищёлкивая языком, а иногда, с тихим одобрением, восклицая:
      — О-о, как сказано! Какие слова!
      А когда она, устав, пошла прочь от него, он сказал вслед ей:
      — Но, право, вы не беспокоились бы так, если б видели, как метко попадал я прекрасными плодами вашего сада в грязные головы этих мошенников, — ах, если б вы видели это! — вы дали бы мне два сольдо вместо обещанного одного!
      Грубая женщина не поняла скромной гордости победителя, — она только погрозила ему железным кулаком.
     
      Сестра Пепе, девушка много старше, но не умнее его, поступила прислугой — убирать комнаты — на виллу богатого американца. Она сразу же стала чистенькой, румяной и, на хороших хлебах, начала заметно наливаться здоровым соком, как груша в августе.
      Брат спросил её однажды:
      — Ты ешь каждый день?
      — Два и три раза, если хочу, — с гордостью ответила она.
      — Пожалела бы зубы! — посоветовал ей Пепе и задумался, а потом спросил снова:
      — Очень богат твой хозяин?
      — Он? Я думаю — богаче короля!
      — Ну, оставим глупости соседям! А сколько брюк у твоего хозяина?
      — Это трудно сказать.
      — Десять?
      — Может быть, больше...
      — Поди-ка, принеси мне одни не очень длинные и тёплые, — сказал Пепе.
      — Зачем?
      — Ты видишь — какие у меня?
      Видеть это было трудно, — от штанов Пепе на ногах его оставалось совсем немного.
      — Да, — согласилась сестра, — тебе необходимо одеться! Но он ведь может подумать, что мы украли?
      Пепе внушительно сказал ей:
      — Не нужно считать людей глупее нас! Когда от многого берут немножко, это не кража, а просто делёжка!
      — Ведь это песня! — не соглашалась сестра, но Пепе быстро уговорил её, а когда она принесла в кухню хорошие брюки светло-серого цвета и они оказались несколько длиннее всего тела Пепе, он тотчас догадался, как нужно сделать.
      — Дай-ка нож! — сказал он.
      Вдвоём они живо превратили брюки американца в очень удобный костюм для мальчика: вышел несколько широковатый, но уютный мешок, он придерживался на плечах верёвочками, их можно было завязывать вокруг шеи, а вместо рукавов отлично служили карманы.
      Они устроили бы ещё лучше и удобнее, но им помешала в этом супруга хозяина брюк: явилась в кухню и начала говорить самые грубые слова на всех языках одинаково плохо, как это принято американцами.
      Пепе ничем не мог остановить её красноречие, он морщился, прикладывал руку к сердцу, хватался в отчаянии за голову, устало вздыхал, но она не могла успокоиться до поры, пока не явился её муж.
      — В чём дело? — спросил он.
      И тогда Пепе сказал:
      — Синьор, меня очень удивляет шум, поднятый вашей синьорой, я даже несколько обижен за вас. Она, как я понял, думает, что мы испортили брюки, но уверяю вас, что для меня они удобны! Она, должно быть, думает, что я взял последние ваши брюки и вы не можете купить других...
      Американец, спокойно выслушав его, заметил:
      — А я думаю, молодчик, что надобно позвать полицию.
      — Да-а? — очень удивился Пепе. — Зачем?
      — Чтобы тебя отвели в тюрьму...
      Это очень огорчило Пепе, он едва не заплакал, но сдержался и сказал с достоинством:
      — Если это вам нравится, синьор, если вы любите сажать людей в тюрьму, то — конечно! Но я бы не сделал так, будь у меня много брюк, а у вас ни одной пары! Я бы дал вам две, пожалуй — три пары даже; хотя три пары брюк нельзя надеть сразу! Особенно в жаркий день...
      Американец расхохотался; ведь иногда и богатому бывает весело.
      Потом он угощал Пепе шоколадом и дал ему франк. Пепе попробовал монету зубом и поблагодарил:
      — Благодарю вас, синьор! Кажется, монета настоящая?
     
      Всего лучше Пепе, когда он один стоит где-нибудь в камнях, вдумчиво разглядывая их трещины, как будто читая по ним тёмную историю жизни камня. В эти минуты живые его глаза расширены, подёрнуты красивой плёнкой, тонкие руки за спиною и голова, немножко склонённая, чуть-чуть покачивается, точно чашечка цветка. Он что-то мурлычет тихонько, — он всегда поёт.
      Хорош он также, когда смотрит на цветы, — лиловыми ручьями льются по стене глицинии, а перед ними этот мальчик вытянулся струною, будто вслушиваясь в тихий трепет шёлковых лепестков под дыханием морского ветра.
      Смотрит и поёт:
      — Фиорино-о... фиорино-о...
      Издали, как удары огромного тамбурина, доносятся глухие вздохи моря. Играют бабочки над цветами, — Пепе поднял голову и следит за ними, щурясь от солнца, улыбаясь немножко завистливой и грустной, но всё-таки доброй улыбкой старшего на земле.
      — Чо! — кричит он, хлопая ладонями, пугая изумрудную ящерицу.
      А когда море спокойно, как зеркало, и в камнях нет белого кружева прибоя, Пепе, сидя где-нибудь на камне, смотрит острыми глазами в прозрачную воду: там, среди рыжеватых водорослей, плавно ходят рыбы, быстро мелькают креветки, боком ползёт краб. И в тишине, над голубою водой, тихонько течёт звонкий задумчивый голос мальчика:О море... море...
     
      Взрослые люди говорят о мальчике:
      — Этот будет анархистом!
      А кто подобрей, из тех, что более внимательно присматриваются друг ко другу, — те говорят иначе:
      — Пепе будет нашим поэтом...
      Пасквалино же, столяр, старик с головою, отлитой из серебра, и лицом, точно с древней римской монеты, мудрый и всеми почитаемый Пасквалино говорит своё:
      — Дети будут лучше нас, и жить им будет лучше!
      Очень многие верят ему.