Сделал и прислал Кайдалов Анатолий.
_____________________
Наум Исаевич Гребнев (Рамбах) — русский советский поэт, переводчик народной поэзии и классических поэтов Кавказа и Востока. В его переводах или с его участием вышло более 150 книг. Среди них переводы с грузинского языка, с аварского языка, с лакского языка, с кабардино-черкесского языка, с балкарского языка, с казахского языка, с каракалпакского языка, с киргизского языка, с монгольского языка, с осетинского языка, с персидского языка, с пушту, с таджикского языка, с татарского языка, с туркменского языка, с чеченского языка, с узбекского языка.
СОДЕРЖАНИЕ
От переводчика
Б. Сейтаков. Аязхан
К. Курбансахатов. Глупый шах
А. Кекилов. Кувшин и лиса
Я. Насырли. Ленивый Мурад
Ата Салих. Лиса и лев
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Было время, когда ещё не изобрели книгопечатания и немногие грамотеи, которые жили на земле, пользовались книгами, искусно переписанными пис-цами-каллиграфами. А когда-то вовсе не было никаких книг, потому что никто не умел ни писать, ни читать. Но таких времён, когда не было сказок, лично я себе представить не могу. Мне кажется, сказки су ществуют на земле с тех пор, как человек овладел членораздельной речью, то есть когда он стал человеком. Я даже думаю, что в далёкие времена сказки особенно были нужны людям: чем больше явлений человек не мог объяснить, тем более он нуждался в сказке. А людей окружал загадочный мир, где текли реки, гремел гром, зиму сменяло лето. Сказки объясняли то, чего люди не понимали. И мечта бедного человека о хорошей жизни могла осуществиться только в сказке.
Сказки есть у всех народов. Кто из нас не знает прекрасных русских сказок, древнегреческих мифов, арабских сказок из «1001 ночи», сказок индийских и китайских? Часто писатели обрабатывали народные сюжеты или сами писали сказки в духе народных.
Есть и у туркменов свои народные сказки, и есть писатели, которые пересказали их, придали им стихотворную форму.
В этой книжке пять сказок, написанных туркменскими поэтами по мотивам народных, а я пересказал эти сказки русскими стихами.
Б. Сейтаков
АЯЗХАН
Слагает сказки сказочник-народ,
Поэт им только форму придаёт.
Болтливым сказка делает немого,
Слепого — зрячим, слышащим — глухого,
Безногого калеку—скороходом,
Красавцем — парня, слывшего уродом...
Когда-то не было на свете края,
Где бедняки бы жили не страдая.
Лишь сказка бедняку дарила власть,
В шелка рядила и кормила всласть.
Все сказки в быль мы превращаем ныне.
Мы разбиваем цветники в пустыне,
Под синими летаем небесами,
Мы сами управляем чудесами.
А раньше люди то, о чём мечтали,
В быль не могли, так в сказку превращали.
Хочу одну вам сказку рассказать я,
Про старину вам сказку рассказать я.
Была и эта сказка сложена
Не нынче, а в былые времена.
Вы спросите: а что в ней моего?
Одни слова, и больше ничего.
Итак, с чего начнём мы свой рассказ?
Жил-был слепец, по имени Аяз...
Нет, лучше не с того...
Во время оно
Жил падишах, не ведавший закона.
Закон какой-то он, конечно, ведал:
Спал допоздна и вовремя обедал.
Был падишах ценителем науки,
Любил стихи и сладостные звуки.
Мечтал он, чтоб к нему со всей планеты
Стекались звездочёты и поэты.
И сам имел он дар стихосложения,
Что приводило челядь в восхищенье.
Но всё-таки искусно и умело
Великий шах одно лишь делал дело:
Дал бог ему, как говорит преданье,
Великий дар налоговыжиманья.
Владел он и другим завидным даром:
У подданных своих всё брал он даром.
А потому казна была богата,
И шах велел построить трон из злата.
Его правленье праведным считалось —
Всяк житель занят был, чем полагалось:
Поэт, пиши, пой славу падишаху,
Палач, спеши, да не давай, брат, маху,
А ты, бедняк, трудись и с голодухи
Кушак потуже стягивай на брюхе.
Великий шах учёностью гордился,
Своею утончённостью гордился.
Он говорил, что на земле от века
Умнее не рождалось человека,
Что, если человек такой найдётся,
Он сам навек от трона отречётся.
Но нет, такой мудрец не находился,
Верней, такой храбрец не находился,
Хоть знали все, что не умён владыка,
Да вот поди-ка это докажи-ка.
И мудрецы ходили молчаливы,
Поэтому они и были живы.
Соседями своими почитаем,
Владыка управлял обширным краем.
А в том краю — о чём пойдёт рассказ —
Жил Аязхан, иль попросту Аяз.
Он был не то что бедный, был он нищий,
С ним бедняки делились скудной пищей.
Разодранный халат ему, бывало,
И крышу заменял и одеяло.
Итак, два горя мучили Аяза:
Он беден был и слеп на оба глаза.
Но просвещённый шахский ум нимало
Судьба злосчастного не занимала,
Поскольку шах не обращал вниманья
На подданных своих простого званья,
Тем паче тех, которые убоги,
С кого казна не может брать налоги.
Хоть неимущим был слепцом Аяз,
Но был большущим мудрецом Аяз.
Всегда он бедным помогал советом,
Незрячий, зрячих озарял он светом.
Он говорил им: «Шах погряз в разврате,
Мы голодны, а шах сидит на злате.
А для чего? Ведь золото не вата!
Оно и дорого и жестковато.
Что лучше для сиденья, чем подушка:
Она мягка, ей и цена полушка.
На золото, что тратит шах безбожно,
Одеть и накормить голодных можно.
За золото великие табибы1
Больных и слабых исцелить могли бы.
О, если бы ко мне вернулось зренье,
Большие б совершил я изменения!»
Народ рыдал от этих слов горячих,
Но кто ж умеет исцелять незрячих?
И бог, которому Аяз молился,
Не то не мог помочь, не то ленился.
1 Табиб — лекарь.
И всё же в сотый раз молил Аяз:
«Верни, о боже, свет померкших глаз!»
Однажды весть его достигла слуха:
На свете есть, мол, нищая старуха,
Которая от всех болезней лечит
Тех, кто, придя, ни в чём ей не перечит.
Готовясь зренье возвратить Аязу,
Сказала знахарка такую фразу:
«Коль возвращу сейчас тебе я зренье,
Чем ты, Аяз, прославишь исцеленье?»
Аяз промолвил: «Шах погряз в разврате,
Мы голодны, а он сидит на злате.
Сгустилась мгла над нашим отчим краем,
А я его мечтаю сделать раем.
Когда и вправду ты вернёшь мне зренье,
Я совершу большие изменения».
«Быть по сему», — раздался голос бабки.
Она порылась, вытащила тряпки...
(Когда-то бабка принесла лекарство
Из некоего царства-государства.
Там возвышалась над землёй чинара,
Пунцовая, как зарево пожара.
Старуха сорвала один листочек,
Сожгла листочек, а золу — в платочек
Свернула, завязала узелочек,
И спрятала в заветный уголочек...)
Старуха знахарка, дождавшись ночи,
Присыпала золой Аязу очи.
Стонал Аяз. Во сне ему казалось,
Что пламя глаз невидящих касалось..
Иной читатель здесь промолвит слово:
«Простите, исцеление слепого
Не по плечу науке утончённой,
А вы суётесь с бабкой неучёной».
Не горячись, читатель, без причины,
Ведь сказка чудотворней медицины.
Прозрел Аяз и увидал воочью
То, что ему казалось тёмной ночью.
Увидел вновь и землю он, и небо,
И цвет землистый трудового хлеба;
Пути людей, окутанные тьмою,
Детей, бредущих по миру с сумою;
На бедняках увидел он заплаты,
На богачах — заморские халаты.
И, потрясённый в первое мгновенье,
Он был готов проклясть своё прозренье.
Итак, Аяз прозрел на оба глаза,
И собрались друзья вокруг Аяза.
И каждый думал, что, мол, делать впредь,
Невмоготу, мол, шахский гнёт терпеть.
Друзья забыли про еду и сон
И вспомнили, что есть такой закон —
Коль в споре шах потерпит поражение,
Он должен уступить бразды правления.
Он должен отойти, посторониться,
А выигравший спор — на трон садится.
Аяз промолвил: «Мгла над нашим краем,
А я его мечтаю сделать раем.
Друзья мои, пойду я во дворец
И там найду победу иль конец».
Он отряхнул халат, надел чарыки,
Пустился в путь опасный, в путь великий.
По воле всемогущего аллаха
Росла и крепла слава падишаха.
Он знать со всех концов созвал на той
Чтоб показать дворец и трон златой.
От граней трона солнце отражалось
И перед ним медяшкою казалось.
Знать на ковре сидела, не дремала —
У всех на бородах твердело сало.
Лилось вино, как кровь, потоком алым,
Текло оно по пиалам немалым.
И пили все, и не могли напиться,
А в стороне порхала танцовщица.
Сидели гости, ели и глядели,
Летели дни и ночи, и недели.
Однажды на пиру, дрожа от страха,
Визирь2 склонился к уху падишаха:
Той — пир.
Визирь — министр, высший сановник в некоторых странах.
«Принёс я весть про странника Аяза,
Он, говорят, опасней, чем зараза.
Народ твердит, что он мудрец великий».
Визирь умолк и пал к ногам владыки.
«Сын зайца, — падишах расхохотался,—
Смешон твой страх. Чего ты испугался?
Коль твой мудрец умён и благороден,
На что-нибудь и нам он будет годен,
А если нет, какая нам забота?
Наутро будет палачам работа.
Эй, кто там, — крикнул падишах, — идите,
Тотчас же к нам Аяза приведите!»
Толпою стража бросилась к воротам
И скрылась за ближайшим поворотом.
И стали думать шах, визири, знать,
Как мудрость Аязхана испытать.
Среди чудес у шаха было чудо,
Полученное им бог весть откуда;
То чудо озаряло тьму и мрак,
То чудо называлось шамчираг,
То чудо было камнем-самоцветом,
Оно светило и зимой и летом.
Горя огнём без фитиля, без масла,
Ни ночью и ни днём оно не гасло.
Но с некоторых пор заметил шах,
Тускнело, меркло чудо на глазах.
Шах думал: в шамчираге гаснет свет,
А мы не понимаем, в чём секрет.
«Пусть нас мудрец обрадует ответом»,—
Так шах решил, и все сошлись на этом.
А стражники тем часом не дремали,
Они Аяза-мудреца искали.
Нельзя сказать, чтобы с большим почётом
К дворцовым провели его воротам:
Блестя очами, ухмыляясь зло,
Шли стражники с мечами наголо.
Несчастного Аяза в тронном зале
По шахскому приказу развязали.
И увидал властителя Аяз —
Багровый нос и блеск заплывших глаз.
И обомлел мудрец, но спохватился.
Он овладел собою, поклонился
И произнёс: «Дай бог тебе здоровья,
Великий, не пролей моей ты крови,
Ты прояви ко мне, владыка, жалость». —
Так говорить с великим полагалось.
Шах, не привыкший к нищенским нарядам,
Презрительным пришельца смерил взглядом
И молвил: «Наше чудо потускнело,
Коль ты мудрец, так объясни, в чём дело».
Аяз спокоен был и даже весел.
Он чудо шаха на ладони взвесил,
К ушам приблизил, и к глазам поднёс,
И лишь тогда ответил на вопрос:
«Великий шах, чудесен шамчираг,
Но дело в том, что в нём сидит червяк.
И скоро, как звезда Омир Зая1,
Померкнет, шах, диковинка твоя».
Визирь воскликнул: «Это святотатство,
Поносит он дворцовое богатство!»
Шах покраснел: «Я шуток не люблю,
Я шамчираг в минуту расколю,
Но если ложь, мудрец, в словах твоих,
То призову я мудрецов других.
Есть, например, у нас мудрец заплечный.
По части казней мастер безупречный».
1 Омир Зая — померкшая звезда.
Придворные попятились со страха.
И, об пол брошенный рукою шаха,
Светильник раскололся пополам,
И червь пополз к владыкиным стопам.
Вы спросите, друзья, наверняка,
Как Аязхан узнал про червяка.
Мы это очень просто объясним:
Почти всю жизнь был Аязхан слепым,
А слух отличный у людей слепых —
Тот, кто не видит, слышит за двоих.
По сути дела — как гласил закон —
Шах должен был отдать Аязу трон.
Но шах живёт, чтоб издавать законы,
А не затем, чтоб соблюдать законы.
И вообще известно испокон,
Что не для шахов пишется закон.
Шах крикнул: «Принесите два чурека',
За мудрость наградите человека.
Да проводите спать его с почётом,
Чтоб не сбежал он иль ещё чего там».
Шах плохо спал, придумал шах не сразу
Второй вопрос, что он задаст Аязу:
«Мудрец, есть конь-двухлеток у меня.
Что ты нам скажешь, осмотрев коня,
Какие в нём достоинства найдёшь,
Как объяснишь, чем этот конь хорош?»
И на конюшню шах пошёл со свитой,
Пошёл со знатью самой именитой.
И правда, был чудесен этот конь,
В его больших глазах сверкал огонь.
Кивал он удлинённой головою.
Играл он золочёною уздою.
И принялась угодливая свита
Хвалить коня: и холку и копыта,
1 Чурек — хлеб особой выпечки в форме лепёшки
И начала подобострастно знать
Сокровище владыки прославлять.
Один Аяз, казалось, был спокоен:
«Хулы иль похвалы твой конь достоин,
Ты, властелин, узнаешь от меня,
Лишь к водопою поведут коня».
И повели двухлетка к водопою
Украшенною розами тропою.
«Мой шах, — сказал Аяз, — я буду краток,
В твоём коне я вижу недостаток:
Скакун хорош, но он не чистой крови,
Смотри, задрал он ногу по-коровьи.
Прости меня за дерзостное слово,
В твоём коне мне видится корова».
Шах побледнел, подумав: «Наконец
Я голову сниму с тебя, мудрец!»
Но главный конюх задрожал от страха
И пал к ногам разгневанного шаха.
«Прости, великий шах, но мать коня,
Его родив, не прожила и дня.
И слабый, нездоровый жеребёнок
Сто дней сосал корову, как телёнок...»
Душа владыки наполнялась ядом,
Он мудреца окинул злобным взглядом
И вымолвил: «Несите два чурека,
За мудрость наградите человека».
По сути дела — как гласил закон —
Шах должен был отдать Аязу трон.
Но властелины не блюдут закона.
И как же мог отречься шах от трона?
При этой мысли шах бледнел от страха.
И я, признаться, понимаю шаха.
Он только и годился во владыки:
Ни хлеб не мог он печь, ни шить чарыки.
В войсках служить?.. Но он боялся битвы.
Муллою быть?.. Но он не знал молитвы.
Ни для каких он не был годен дел,
Он только править да казнить умел.
И понял шах: Аяз мудрец опасный,
С ним мудростью тягаться—труд напрасный,
Но сам Аяз стремился горячо
Ответить на один вопрос ещё.
И вот, когда со свитой шах суровый
Шёл пред толпой по площади дворцовой,
Аяз, к нему пробившись, произнёс:
«Задай, владыка, мне ещё вопрос.
Вот, например, я мог бы дать ответ —
Был твой родитель шахом или нет.
Мне кажется, великий властелин,
Ты хлебопёка, а не шаха сын».
Знать задрожала, свита обомлела,
Лицо визиря, вспыхнув, побелело.
Визирь, привыкший всё рубить с плеча,
Хотел тотчас же кликнуть палача,
Но шах опять подумал: «Наконец
Я ложь твою изобличу, мудрец!»
Кормилец, нянек — всех позвать велел он,
Позвать свою седую мать велел он,
Чтоб уличить в обмане мудреца
И вздёрнуть, как опасного лжеца.
Но здесь, чтоб всё дальнейшее понять,
Отвлечься мы должны минут на пять.
Владыка тот, что правил перед этим, —
Велик аллах! — был сорок лет бездетен.
«Дай сына мне, прошу я так немного!» —
Бывало, и во сне молил он бога.
Он побывал во всех святых местах,
И услыхал его мольбу аллах.
Когда наследник должен был родиться.
Решил отец из дома удалиться.
Хоть падишаху не дал бог здоровья,
Но падишах своё берёг здоровье.
Сказал жене он: «Отлучусь на день я,
Чтоб дома мне не лопнуть от волненья».
И удалился шах, и в ту же ночь
Не сын родился, а (что хуже!) дочь.
Рыдала в горе мать и спозаранку
Послала в город девушку-служанку:
«Пока не возвратился господин,
Узнай, где в эту ночь родился сын».
Был ночью сын дарован хлебопёку,
Который проживал неподалёку.
Он, впрочем, был не просто хлебопёк —
Был в хлебном деле он едва ль не бог.
Все лавки, где лепёшки выпекали,
В том городе ему принадлежали,
И бедняков держал он в чёрном теле,
Поскольку те его лепёшки ели.
Знал хлебник — чем земля скупей рожает,
Тем больше всё съестное дорожает.
Когда поля грозили урожаем,
Был хлебопёк огнём тоски сжигаем.
Молил купец аллаха каждый год:
«Пошли, творец, обильный недород!»
...Жена владыки, горестная мать,
Решила сына у купца забрать.
«Что сын тебе: он сын твой не последний,
Взамен получишь город ты соседний.
В том городе большом, клянусь я небом,
Впредь торговать один ты будешь хлебом.
Там недород, и ты разжиться сможешь.
Ты свой доход раз в десять приумножишь»
В ушах купца шумели деньги звонко.
«Неужто целый город за ребёнка?
Там люди мрут, там за одну лепёшку
Мне отдадут хоть взрослого, хоть крошку»
Купец воскликнул: «О великий боже,
Мне дорог сын, но золото дороже!»
Не описать, как ликовал владыка,
Когда благую весть узнал владыка,
Как баев-богачей позвал владыка,
Как сто ночей и дней плясал владыка.
Мужал сынок у властелина края,
Отцовские надежды умножая.
Осанкой, выражением лица
Он на родного походил отца.
Он малый был и глупый и нескромный.
Скорей, пожалуй, как отец приёмный.
Душой он был подлец из подлецов,
Чем на обоих походил отцов.
Летели годы, мглою тайну кроя.
О происшедшем знали только трое.
Рабу, чтоб не сболтнула тайну эту,
Хозяйка в тот же год сжила со свету.
Хотя была раба не из болтливых,
Но мёртвые надёжней молчаливых.
Второй хранитель тайны — хлебопёк
От суеты житейской был далёк.
Он отдал сына, дочку взял чужую,
Но получил приплату неплохую.
Случился лютый недород в стране,
И так съестное поднялось в цене,
Что сам купец лепёшки съесть не смел,
Он богател, он только крошки ел.
В конце концов, хоть верьте, хоть не верьте,
Он сам не избежал голодной смерти.
Двух, знавших тайну, поглотила мгла,
А третья? Третья тайну берегла.
Но как же тайну мог узнать Аяз?
Я и об этом расскажу сейчас.
Был нищий люд у хлебника в долгу.
Кто занимал лепёшку, кто теньгу1;
Обычно горожане, слава богу,
Свои долги платили понемногу.
Но выдался такой тяжёлый год,
И был такой обильный недород,
Что бедняки несчастной той земли
Платить долги торговцу не могли.
1 Теньга — мелкая монета.
Закон был строг: заимодавец мог
Убить того, кто долг не отдал в срок.
Был хлебопёк врагом жестоких мер,
Но дело приняло такой размер,
Что только казни должников и пытки
Ещё могли предотвратить убытки.
В ту пору был совсем юнцом Аяз,
Жил вместе с матерью, с отцом Аяз.
Их и решил убить купец публично
И проследить за казнью самолично.
Подумал он, что хватит трёх голов
Для устрашенья прочих должников.
Изрядно поистратился богач:
Брал по теньге за голову палач.
Ведь он на шахской службе находился,
А здесь лишь подработать согласился.
Владелец хлебных лавок и пекарен
Сказал: «О братья, разве я коварен?
Я видеть не могу кровопролитья,
Но вы в долгу. Как должен поступить я?
Я — раб закона, а закон таков:
Плати башкой, коль нету медяков».
Когда палач над мальчиком склонился,
Раздался плач — торговец прослезился.
Хоть вообще, когда касалось дел,
Он и себя, казалось, не жалел.
Купец решил Аяза пощадить,
Его на оба глаза ослепить.
«Что делать, милый мальчик, мой Аяз!» —
Шептал купец, его лишая глаз.
И вновь добряк не мог сдержать рыданья...
Как ты прекрасно, чувство состраданья!
С тех пор прошло без мала сорок лет.
Давным-давно купца в помине нет,
Но в памяти хранил слепой Аяз
Багровый нос и блеск заплывших глаз —
Лицо купца, ужасное виденье,
Мелькнувшее за миг до ослепленья.
И вот теперь, три дня тому назад,
Аяз увидел ненавистный взгляд.
Ну что ж, мы знаем, падишах лицом
Был схож с купцом — своим родным отцом.
Невольно отвлеклись мы от рассказа...
Итак, чтоб уличить во лжи Аяза,
Велел владыка тотчас же позвать
Кормилец, нянек и седую мать.
На площадь в окруженье приживалок
Пришла старуха, вид её был жалок.
Она, возможно, очень испугалась,
А может, вообще свихнулась малость,—
Но тайна, что хранилась много лет,
Была из тьмы извлечена на свет.
Шах, не дослушав до конца рассказа,
Решил повесить мудреца Аяза.
Но не посмел: роптал народ вокруг —
Не то что голь, но многие из слуг.
Народ силён, хоть он и безоружен.
Сказал народ: «Нам шах такой не нужен.
Не то беда, что сын ты хлебопёка,
А то, что правил глупо и жестоко».
Толпа ревела: «Во дворец Аяза...»
По сути дела, здесь конец рассказа...
Но как же новый шах страною правил?
Он шахский трон немедля переплавил.
Нагих одел, и накормил голодных,
И отстранил от дел людей негодных.
Назначил он начальниками в войске
Простых людей, с кем толковал по-свойски
Визирей взял он не из благородных,
А из простых людей, для дела годных.
И нищую старуху не забыл он,
Её в свои покои пригласил он.
Он ей сказал: «Ты мне вернула зренье,
Так будь визирем здравоохранения».
Пропитанные пылью всех дорог,
Аяз чарыки старые сберёг.
Повешенные на высоком месте,
Видны чарыки были вёрст за двести.
И с них, бывало, не сводил он глаз.
Бывало, сам себе твердил Аяз:
«В какие бы ни вышел ты владыки,
Не забывай бедняцкие чарыки!»
К. Курбансахатов
ГЛУПЫЙ ШАХ
Так с чего ж начать?
С начала.
Было это или нет?
Если было, то немалый
Срок с тех пор прошёл —
Пожалуй,
Сто, а может, двести лет.
Да, друзья, событья эти
Были в давние года.
Жил бедняк на белом свете,
Сыт он не был никогда.
Жил бедняк, с нуждою споря,
Был он стар и слаб к тому ж.
Жизнь дала ему лишь горе
Да детишек восемь душ.
Он рубил сухой кустарник,
Щепки складывал в чувал1.
Эти щепки в день базарный
Бедноте он продавал.
От торговли получая
Не туманы2 — медяки,
Покупал щепотку чая,
Чашку просяной муки.
Из богатства у него
Старая была кибитка,
А в кибитке — ничего.
1 Чувал — мешок.
2 Туман — эолотая монета.
Что скрывать! В жилище этом
Под истлевшею кошмой1
Очень жарко было летом,
Очень холодно зимой.
Говорил хозяин-нищий,
Руку положа на грудь:
«Ветхое моё жилище
Упадёт когда-нибудь!»
Так и вышло.
Спали дети
В час, когда свирепый ветер
Налетел издалека...
Драный войлок, щепок малость —
Вот что на заре осталось
От кибитки бедняка.
Погрустил хозяин старый,
На спину взвалил чувал,
Со своим добром к базару
Потихоньку зашагал.
Волоча насилу ноги
По изъезженной дороге,
Шёл он, согнутый в дугу.
За остатки от кибитки
И за все свои пожитки
Выручил бедняк теньгу...
1 Кошма — большой кусок войлока.
Проживал неподалёку
Мастер рыжий и кривой.
И к нему-то одиноко
Шёл бедняк, едва живой,
Спрятав за щеку глубоко
Капитал заветный свой.
«Мастер, строящий кибитки,
Я пришёл к тебе с теньгой.
Я распродал всё до нитки —
Помоги мне, дорогой!»
Руку протянув с теньгою,
Наш бедняк рукой другою
Со щеки смахнул слезу.
Рыжий мастер удивился.
Блеск медяшки отразился
Огоньком в его глазу.
«Что ты говоришь, прохожий?
Дом поставить за теньгу,
Может, кто-нибудь и может,
Я, однако, не могу!»
«Мастер, строящий кибитки,
Больше нету ни теньги!
Я распродал всё до нитки —
Ради бога помоги!»
«Бог, быть может, и поможет,
Я же не сошёл с ума.
Обойдутся мне дороже
Обрешётка и кошма...
Впрочем, не горюй, дружище:
Я в несчастье помогу,
И отличное жилище
Мы построим за теньгу.
Завтра встанешь спозаранку,
Выроешь себе землянку
И пойдёшь к Берды-ага:
Делает он по дешёвке
Камышовые циновки.
Ну-ка, где твоя теньга?
Он с тебя запросит мало —
Половину капитала
За циновки,
А потом...
А потом за остальное
Я нору твою покрою
Этим самым камышом
И останусь с барышом».
Темя почесал бедняк
И сказал:
«Да будет так!»
Утром встал он спозаранку,
Принялся копать землянку,
Не щадя последних сил.
А потом он по дешёвке
Камышовые циновки
У Берды-ага купил.
Много, бедный, пролил пота.
Кончена была работа
Только через десять дней.
Правда, не было веселья,
И не справил новоселья
Он по бедности своей.
Он опять рубил кустарник,
Щепки складывал в чувал.
Эти щепки в день базарный
Бедноте он продавал.
Жил, как прежде, понемножку,
Не смеялся, не тужил,
Каждый день одну лепёшку
На десять частей делил.
Краем, где бедняк наш справил
Ветхий дом и жил
впотьмах,
В те года владел и правил
Престарелый грозный шах.
Как он жил в подлунном мире?
Суд вершил, давал пиры.
Звездочёты и визири
Были у него хитры.
Шах не знал ни козней вражьих,
Ни сомнений, ни обид.
Звездочёт беду предскажет,
А визирь предотвратит.
Жил при шахе муж бывалый,
Знал он дело, что и как.
Тут вы спросите, пожалуй:
«А при чём же наш бедняк?»
А при том, что как-то ночью
Этот звездочёт-мудрец,
Очень строгий, важный очень,
Возвращался во дворец.
Но не под ноги глядел он,
Как глупец какой-нибудь, —
Был он занят важным делом:
Изучал он Млечный Путь.
Шёл и набирался страху:
Положение светил
Явно предвещало шаху
Насморк и упадок сил.
Звездочёт заторопился
И впотьмах, рысцой труся,
Вдруг в землянку провалился,
Проклиная всё и вся.
Грузный пожилой мужчина
Полетел стремглав во тьму.
И большая камышина
В жирный бок впилась ему.
Выбравшись с трудом наружу,
Перепуганный мудрец
Рану обвязал потуже
И помчался во дворец.
Шах сидел в огромной зале,
Яства жирные вкушал.
Перед ним шуты плясали,
Смехом наполняя зал.
Был в то утро шах невесел:
Плов вогнал его в тоску.
Поваров без мала десять
Он казнить велел:
Повесить,
А потом срубить башку.
Правило существовало
У монархов той земли —
Убивать не как попало.
И казнили там, бывало,
Вот как:
Вешали сначала,
После голову секли.
Вдруг раздались чьи-то крики,
И, простёрши руки ввысь,
В зал вбежал мудрец великий:
«О владыка, заступись!»
Старый шах ногой затопал:
«Мы едим, нам не до дел!»
А мудрец главою об пол:
«Я обиду претерпел!
О владыка, бога ради,
Ты мой выслушай рассказ!
Я домой, на звёзды глядя,
Возвращался в поздний час.
Разуму давая пищу,
Я шагал с большим трудом,
А какой-то мерзкий нищий
Жалкое своё жилище
Вырыл на пути моём.
Чёрное он сделал дело —
Я свалился, словно в ад.
Я своё поранил тело,
Разодрал атласный, белый,
С твоего плеча халат!»
Крикнул шах:
«Где тот безбожник?
Изловить его, связать!
Это дело невозможно
Без последствий оставлять!»
Били во дворце тревогу...
Стража помолилась богу
И отправилась в дорогу
Виноватого искать.
А бедняк наш в эту пору
О беде своей не знал.
Прохудившуюся нору
Он, вздыхая, починял.
Вдруг у старого дувала1
Стража сталью забряцала:
«Собирайся, молодец!
Поведём тебя мы к шаху
На расправу во дворец.
Ну-ка, помолись аллаху,
Чистую надень рубаху —
Через час тебе конец!»
1 Д у в а л — глинобитный забор.
Стражники, звеня мечами,
Повели его.
И вот
Перед шахскими очами
Горемыка предстаёт.
Шах затрясся, как в припадке:
«Кто ты есть, такой-сякой,
Чтобы нарушать порядки
И тревожить наш покой?
Отвечай, презренный нищий,
И в речах блюди почёт:
Правда ль, что в твоё жилище
Наш свалился звездочёт?»
«Добрый шах, ты всех мудрее,
Я тебе сказать посмею,
Верность истине храня:
Звездочёт сломал бы шею —
Упади не на меня».
Шах в то утро был невесел.
Сделав страже знак перстом,
Он сказал:
«Сперва повесим,
После голову снесём!»
Правило существовало
У монархов той земли:
Убивать не как попало.
И казнили там, бывало,
Вот как:
Вешали сначала,
После голову секли.
Наш бедняк струхнул порядком
И пощады запросил.
На земле он жил не сладко,
Но на небо не спешил.
Умирать кому охота!
А у бедняка к тому ж
В этом мире есть забота —
Ребятишек восемь душ.
«О владыка, неужели
Поплачусь я головой!
Ведь повинен в этом деле
Мастер, кровельщик кривой.
Призови его к ответу —
Пусть виновного казнят!
Мастер сделал крышу эту —
Значит, он и виноват!»
Шах от удивленья замер.
Оглядел огромный зал,
Широко развёл руками
И значительно сказал:
«Ты не виноват, пожалуй,
Ты, я вижу, честный малый...
Стража, может он идти...
Но преступника другого,
Безобразника кривого,
Разыскать и привести!»
Били во дворце тревогу,
С ног сбивались...
И опять
Стража помолилась богу
И отправилась в дорогу
Виноватого искать.
Кровельщик устал,
Прилёг он
Отдохнуть от тяжких дел,
Он своим последним оком
В небо синее глядел.
Вдруг у низкого дувала
Стража сталью забряцала:
«Собирайся, молодец!
Поведём тебя мы к шаху
На расправу во дворец.
Ну-ка, помолись аллаху,
Чистую надень рубаху —
Через час тебе конец!»
Стражники, звеня мечами,
Повели его.
И вот
Перед шахскими очами
Одноглазый предстаёт.
Шах затрясся, как в припадке:
«Кто ты есть, такой-сякой,
Чтобы нарушать порядки
И тревожить наш покой? —
Глянул шах недобрым взором.—
Ты ли крыл, кривой урод,
Ту дыру, из-за которой
Пострадал наш звездочёт?»
Шах в то утро был невесел.
Сделал страже знак перстом
И сказал:
«Сперва повесим,
Голову снесём потом».
Древние законы чтили
Все владыки той земли:
Людям головы рубили,
Только вынув из петли.
Наземь пал кибитчик рыжий:
«Не казни, великий шах!
Я кривой, я плохо вижу,
Дал промашку второпях!»
Шах сказал:
«Твоим рассказам
Грош цена, такой-сякой,
И одним ты видишь глазом
Больше, чем двумя — другой.
Ты своим единым глазом
Видишь два моих сейчас,
Я ж двумя глазами сразу
Вижу лишь один твой глаз».
Понял рыжий — дело плохо,
Охватил беднягу страх.
Он заахал, он заохал:
«Пощади, великий шах!
Не виновен я в несчастье,
Пусть виновного казнят.
Плёл циновки старый мастер —
Значит, он и виноват.
Он, поверь, обманщик ловкий,
Всех, злодей, перехитрил!
Он негодные циновки
Нам за полтеньги всучил».
Шах от изумленья замер.
Оглядел огромный зал,
Широко развёл руками
И значительно сказал:
«Ты не виноват, пожалуй,
Ты, я вижу, честный малый...
Стража, может он идти.
Ну, а вы ступайте снова,
Чтоб преступника другого
Разыскать и привести».
Били во дворце тревогу,
С ног сбивались...
И опять
Стража помолилась богу
И отправилась в дорогу
Виноватого искать.
У циновочника люди
Восседали средь двора.
Возвышалась на верблюде
Камышовая гора.
Продавец хвалился, цену
Набивая на камыш:
«На товар взгляни, почтенный!
Мой убыток-—твой барыш.
Я с тебя, Берды-ага,
Не деру втридорога.
Не скупись, побойся бога!
Я дешевле не могу...
Ведь сюда одна дорога
Нам обходится в теньгу!»
Довелось бы им поладить —
Сговорились бы,
Но тут
К низкой глиняной ограде
С криком стражники бегут.
Возле старого дувала
Стража сталью забряцала:
«Собирайся, молодец!
Поведём тебя мы к шаху
На расправу во дворец.
Ну-ка, помолись аллаху,
Чистую надень рубаху—
Через час тебе конец!»
Повели, звеня мечами,
Как пленённого врага.
Перед шахскими очами
Предстаёт Берды-ага.
Шах затрясся, как в припадке:
«Кто ты есть, такой-сякой,
Чтобы нарушать порядки
И тревожить наш покой?
Трепещи теперь от страха,
Проливай потоки слёз!
Раб, ты звездочёту шаха
Оскорбление нанёс!»
В этот день был шах невесел
Сделав страже знак перстом,
Он сказал:
«Сперва повесим,
Голову снесём потом!»
Торопливость презирали
Все владыки той земли
И преступников карали
Вот как:
Вешали вначале,
А потом башку секли.
Мылят палачи верёвки,
Вдалеке шумит народ.
Мастер, делавший циновки.
Их сбывавший по дешёвке,
Да, попал ты в оборот!
Сердце мастера забилось.
В страхе он воскликнул:
«Нет,
Нет, во всём, что приключилось,
Виноват лишь мой сосед!
Не пролей моей ты крови!
Стар и слаб я, пожалей!
Я невинен, а виновен
Мой сосед, который ловит
И гоняет голубей.
Мудрый шах, могу сказать я,
Что безбожное занятье
Мой сосед себе избрал:
Птиц гоняет он так ловко,
Что, когда я плёл циновки,
Всё глядел через дувал.
Наблюдал я за полётом
Голубей, взлетевших с крыш.
А какая там работа,
Если в сторону глядишь!»
Шах побагровел мгновенно,
Исподлобья бросил взгляд
И воскликнул:
«Несомненно,
Голубятник виноват!»
Обратиться нам не поздно
К тем далёким дням, когда
Мудрый шах, владыка грозный,
Был всего лишь шазада
И, мальчишка бестолковый,
Бегал он с толпой детей
Всякой челяди дворцовой,
С крыш гоняя голубей.
Бегал так весной и летом
Шахский отпрыск-сорванец,
Но от слуг узнал об этом
Старый шах — его отец.
То, что подобает черни,
Знать не должен шахский сын!
Был в расположенье скверном
Шах, доживший до седин.
И сказать мы, как ни жалко,
Ради истины должны:
В этот день коснулась палка
Юной царственной спины.
Много лет владыка прожил,
Стал он сед, как прежний шах,
Но и в старости не может
Слышать он о голубях...
Но вернёмся к сказке снова.
Значит, так...
Весьма сурово
Бросив исподлобья взгляд,
1 Шазада — сын шаха, наследник престола.
Шах побагровел мгновенно
И воскликнул:
«Несомненно,
Голубятник виноват!
А циновочник, пожалуй,
Очень даже честный малый...
Стража, может он идти.
Но преступника другого,
Вольнодумца-птицелова,
Отыскать и привести!»
Человек, во всём повинный,
Обожавший голубей,
Был худой и очень длинный,
Самый длинный из людей.
Птичник тощий и белёсый
Был в раздумье погружён.
Собирался птицам просо
Высыпать в кормушку он.
Вдруг у старого дувала
Стража сталью забряцала-
«Собирайся, молодец!
Поведём тебя мы к шаху
На расправу во дворец.
Ну-ка, помолись аллаху.
Чистую надень рубаху —
Через час тебе конец!
Для тебя петля готова —
Будешь ты держать ответ*
Стража грозная сурово
Окружила птицелова,
Как вороны — минарет.
Стражники, гремя мечами,
Повели его.
И вот
Перед шахскими очами
Голубятник предстаёт.
Шах затрясся, как в припадке:
«Кто ты есть, такой-сякой,
Чтобы нарушать порядки
И тревожить наш покой?
Трепещи теперь от страха,
Проливай потоки слёз!
Раб, ты звездочёту шаха
Оскорбление нанёс!»
В этот день был шах невесел.
Сделал страже знак перстом
И сказал:
«Сперва повесим,
Голову снесём потом!»
Став как будто ниже сразу,
Начал было долговязый
Объяснять, что сам не рад...
Глянул шах недобрым глазом:
«Грош цена твоим рассказам,
Ты, я знаю, виноват! —
Трижды крикнул он сурово: —
Раб презренный, замолчи!»
К виселице птицелова
Потащили палачи.
Как в то время полагалось,
По пути беднягу малость
Потрепали сгоряча
Два здоровых палача...
Стража вдруг расхохоталась:
Птицелову оказалась
Виселица до плеча.
Палачи оцепенели:
Что им делать, как им быть?
О таком серьёзном деле
Страшно шаху доложить.
Наконец начальник стражи
Пред владыкой пал во прах:
«Что с ним делать ты прикажешь?
Как решишь, великий шах?»
И ответил шах на это:
«Нашего не жди ответа.
Есть визири,
Потому
Шаху думать ни к чему!»
Думали визирей десять
И решили:
«Может быть,
Вора, прежде чем повесить,
Следует укоротить,
То есть голову срубить?»
Шах затопал, возмущённый:
«Нет, такому не бывать!
Наши добрые законы
Не позволим нарушать!
Как расправу совершали
Все — и дед мой и отец?
Вот как:
Вешали вначале,
А рубили под конец!
Хватит голову морочить,—
Шах сказал, — нас ждёт обед!
Или вора покороче
В нашем государстве нет?»
Били во дворце тревогу,
С ног сбивались...
И опять
Стража помолилась богу
И отправилась в дорогу,
Чтоб кого-нибудь сыскать.
Горя и забот не зная,
Жил весёлый человек.
Получал он, кладь таская,
Деньги на щепотку чая
И на небольшой чурек.
Вширь он был косая сажень,
А росточком маловат.
«Вах!1 — сказал начальник стражи. —
Этот парень — просто клад!»
Стражники, гремя мечами,
Повели его.
И вот
Перед шахскими очами
Коротышка предстаёт.
В этот день был шах невесел.
Сделал страже знак перстом
И сказал:
«Сперва повесим,
А башку снесём потом!»
1 Вах! — возглас удивления.
Парень вымолвил с улыбкой —
Был ему неведом страх:
«Здесь произошла ошибка,
Не спешите, мудрый шах!
Дело очень даже просто:
Я не вор и не злодей,
И ношу, хоть мал я ростом,
Кладь, добро больших людей».
Шах от удивленья замер.
Оглядел огромный зал,
Широко развёл руками
И значительно сказал:
«Наш мудрец — пойми,
безбожник! —
Шею мог себе сломать.
Это дело невозможно
Без последствий оставлять.
Вздёрнем мы тебя, дружочек,
Снимем голову,
И, глядь,
Станет ясно людям прочим,
Что мужей учёных очень
Надо чтить и уважать.
Вот сейчас минут на десять
Поглядеть и мы пойдём,
Как тебя сперва повесят,
А башку снесут потом!»
Тащат парня к месту казни
Пять дворцовых силачей.
Но, шутник, он стражу дразнит,
Он торопит палачей.
Говорит им без боязни:
«Вешайте меня скорей!»
«Э, мне что-то здесь неясно! —
Шах сказал: — Я не пойму:
Ты куда спешишь, несчастный,
Веселишься почему?
Многих я людей повесил,
Но не помню, чтоб бывал
Кто-нибудь пред казнью весел
И заплечных подгонял».
Вновь носильщик краснолицый
Улыбнулся:
«Торопиться
У меня причина есть.
Получил я с неба весть,
Что несчастье приключилось:
Помер шах на небесах.
Место там освободилось,
И, кто первый, ваша милость,
Там окажется, — тот шах!
А туда далековато...
И прошу я палачей:
Услужите, мол, ребята,
Дело сделайте скорей!»
Думает бедняк о хлебе,
А бездомный — о тепле.
Шахом стать мечтал на небе
Шах, живущий на земле.
Крикнул он, рукой махая:
«Скиньте с дурака петлю!
Раб не будет шахом рая,
Я того не потерплю!»
И заплечный мастер ловкий
Перестал играть верёвкой.
Замер в ужасе народ:
Старый шах, тряся бородкой,
Торопливою походкой
К виселице сам идёт.
Говорит он хрипловато:
«Вор хитёр, а я хитрей! —
Палачам кричит: —
Ребята,
Дело делайте скорей!»
Стража ужасом объята:
«Погоди, отец!»
Но он
Палачам кричит:
«Ребята,
Слово шахское — закон!»
Раздаются вопли, крики,
Всё напрасно — пробил час!
Всемогущему владыке
Виселица в самый раз.
Челядь замерла от страха.
Звездочёт воскликнул: «Ах!»
И узнала шея шаха,
Сколько весит целый шах.
Стал ли шах владыкой рая,
Право, я не знаю сам:
Из неведомого края
Вести не приходят к нам.
Что до прочих — все здоровы,
Жизнь по-прежнему течёт...
Смотрит ввысь при шахе новом
Знаменитый звездочёт.
И бедняк наш понемножку
Трудится, растит детей,
Каждый день одну лепёшку
Делит на десять частей.
Жив кибитчик одноглазый,
И Берды-ага живёт.
Голубятник долговязый
Птиц гоняет круглый год.
И носильщик, парень славный
Как и прежде, жив-здоров.
Справил свадьбу он недавно,
Был на свадьбе жирный плов
Мне немного плова тоже
Дал он — добрый человек.
Я спешил домой... и что же!
Выскочил на льва похожий
Пес, по кличке Акбилек.
Испугал меня, негодный,
Я рассыпал ужин свой...
С мискою пустой,
Г олодный,
Возвратился я домой.
А. Кекилов
КУВШИН И ЛИСА
С этой, с первой же страницы
Я начну рассказ о том,
Как жила-была лисица,
Гордая своим хвостом,
Очень длинным, шелковистым,
Удивительно пушистым
И блестевшим серебром.
Как-то в летний день погожий
Грелась, нежилась лиса,
Думая:
«Ну до чего же
Всех слепит моя краса!
Здесь, в краю песков и зноя,
Первая султанша я.
Всё трепещет предо мною,
Потому что ханша я!
Предо мной ничто соседи,
Мне и тигры, и слоны,
И шакалы, и медведи
В ноги кланяться должны!»
Так лисица рассуждала,
Поднимала хвост трубой,
Но в конце концов устала
И на солнце задремала,
Восхищённая собой.
Здесь я отвлекусь немного.
Я от вас не утаю,
Что проезжая дорога
Пролегала в том краю,
И по ней купцы и ханы
Посылали караваны.
Раньше по пустыне люди
Груз возили на верблюде.
Но верблюда не впрягали
Ни в телегу, ни в арбу,
А поклажу помещали
У верблюда на горбу.
Для людей всего нужнее
Был верблюд в краю пустынь.
У него звенел на шее
Колокольчик: динь-динь-динь...
Шли верблюды, и повсюду
Раздавался этот звон...
Динь-динь-динь — шаги верблюда
Слышатся лисе сквозь сон.
Продрала глаза лисица,
Чуть приподнялась с земли —
Видит, пыль вдали клубится,
Караван идёт вдали.
Как тут быть? Лисице ясно,
Что с людьми шутить опасно,
Что ей лучше подобру
Скрыться и залечь в нору.
Караван прошёл немало,
Караван-баши1 устал.
Он местечко для привала,
Озираясь, выбирал.
Наконец он руку поднял:
«Дескать, всё — конец пути,
Заночуем здесь сегодня —
Лучше места не найти!»
1 Караван-башй — главный караванщик.
Люди, сняв со спин верблюжьих,
На песке сложили кладь.
На кошме нехитрый ужин
Стали быстро собирать.
Появилась и лепёшка,
И баранины немножко,
Ярко вспыхнули костры
Недалёко от норы.
На кошме сидит верблюдчик,
Держит пиалу в руке.
Спутанный верблюд колючки
Ест, пасясь невдалеке.
Он жуёт свой корм колючий
И не видит в том беды.
Для верблюда нету лучше,
Нет привычнее еды.
А в норе лиса-бедняжка
В темноте вздыхает тяжко.
Что там наверху творится,
Из норы не видно ей.
Очень голодна лисица,
Грустно и обидно ей.
У лисицы сердце бьётся,
В голове её туман.
И когда же уберётся
Этот чёртов караван?
Утром, чай попив нежидкий,
Караванщики опять
Стали складывать пожитки
И верблюдов нагружать.
В это утро приключился
Случай странный и смешной:
Не на шутку расшалился
Верблюжонок озорной.
Бегал, словно угорелый,
Он, отбившийся от рук,
И кувшин из глины белой
Зацепил ногою вдруг.
У кувшина — эка жалость —
Ручка напрочь отломалась,
И от горлышка кувшина
Отскочила половина.
Караван-баши седой
Поглядел, махнул рукой:
Дескать, сломанной посуде
Нету места на верблюде!
Бросили кувшин в колючки
Очень близко от норы.
Вместо горлышка и ручки
В нём зияли две дыры.
В них влетал пустынный ветер,
Выл он, не жалея сил,
И лисицу воем этим
В страх и ужас приводил.
Над норою воет кто-то.
Время медленно идёт.
А лисице есть охота,
Ох, как подвело живот!
Сетует она в бессилье
На своё житьё-бытьё:
«Растоптали, погубили
Счастье светлое моё!
Там меня поймают люди,
Здесь я с голоду помру.
Я покину — будь что будет —
Эту тёмную дыру!»
Вылезла лиса несмело
Из норы своей на свет,
Отряхнулась, поглядела:
Пусто — каравана нет.
Пылью и песком покрыты
Почерневшие костры.
Глиняный кувшин разбитый
Громко воет у норы.
Но лисице не до шуток:
«Не верблюд, не аксакал
Значит, вот кто трое суток
Здесь в плену меня держал!
Я три дня была голодной,
Я три дня была больной,
Ты же, черепок негодный,
Потешался надо мной!
С этих пор, кувшин плюгавый,
Ты мой самый злейший враг.
Но судить, вершить расправу
Не люблю я натощак.
Я сюда приду позднее,
Отыскав сперва еду,
И тогда, короткошеий,
Счёты я с тобой сведу!»
1 Аксакал-— почтенный старик.
И пошла лиса за пищей
Прочь от дома своего.
Смотрит-смотрит, ищет-ищет —
Не находит ничего.
Волоча насилу ноги,
Вдаль она идёт и вдруг
Видит: на краю дороги
Свеженький лежит курдюк.
Ей, голодной, взять бы впиться
В жир бараньего хвоста,
Но на то она лисица,
Что хитра, а ие проста.
Думает лиса в тревоге:
«Вот курдюк, но не пойму:
Просто так, вблизи дороги,
Для чего лежать ему?»
Вновь лисице грустно стало,
Вновь в душе её печаль:
Страшно ей коснуться сала,
А уйти от сала жаль.
Хитрая лисица взора
Не сводила с курдюка.
В это время волк матёрый
Прибежал издалека.
Был он голоден изрядно.
На лису глядел он жадно:
«Лисы, вы по всем законам
Нас должны встречать поклоном.
Если ж, на своё несчастье,
Позабыла ты о том,
Разорву тебя на части
Или проглочу живьём!»
«Как могла я, ваша милость.
Позабыть, кто я, кто вы!»
Умилённый речью сладкой,
Огляделся волк вокруг,
Что-то буркнул для порядка
И застыл, увидя вдруг
Белый-белый, гладкий-гладкий,
Дивно пахнущий курдюк.
«Что же ты его не съела?
Может, здесь нечисто дело?»
«О владыка, видит бог,
Тронуть я без вас не смела
Этот лакомый кусок!»
И она, потупив очи,
Вновь отвесила поклон...
Волк, известно, грозен очень,
Но не очень-то умён.
Жадный волк с раскрытой пастью
Прыгнул прямо на курдюк,
В жир впился, но тут, к несчастью,
Что-то загремело вдруг.
Воет волк, в капкане бьётся,
Но напрасно: сталь крепка,
А лиса стоит смеётся,
Глаз не сводит с курдюка.
Волк, в душе лису ругая,
Сделав вид, что он не зол,
Боль с трудом превозмогая,
Дипломатию развёл.
Наподобие улыбки
Пасть ужасную скривил
И сказал:
«Я по ошибке
Поднял шум и напылил!»
Волк лизал больную ногу,
Сам не свой от страшных мук,
А лисица понемногу
Ела в стороне курдюк.
Хитрость не пропала даром,
Принесла она плоды:
Стал живот лисицы шаром
От обилия еды.
Волк молил:
«Ты отомстила,
Хватит, пощади меня,
Я уже теряю силы,
Ты освободи меня».
Но лисице дела мало
До страдания его.
«Глупый волк, — она сказала,
Ты не понял одного:
Здесь, в краю песков и зноя,
Первая султанша я,
Всё трепещет предо мною,
Потому что ханша я!»
Бедный волк вопил истошно,
А лисица по жаре,
Распустив свой хвост роскошный,
В путь отправилась к норе.
Переход проделав длинный
По степи глухой, пустынной.
Возвратись к себе домой,
Крикнула лиса кувшину:
«Ну, кусок негодной глины,
Посчитаемся с тобой!
Эй, урод с короткой шеей,
Не забыл ли ты меня?
Я из-за тебя, злодея,
Не обедала три дня.
Я три дня была голодной,
Я три дня была больной,
Как ты смел, кувшин негодный,
Потешаться надо мной?
Предо мной ничто соседи.
Мне и тигры, и слоны,
И шакалы, и медведи
В ноги кланяться должны».
И лиса, сказав всё это,
Стала думать и гадать,
Как бы сжить кувшин со света,
Как построже наказать.
«Я сейчас его, пожалуй,
Расколю на черепки.
Нет, за грех его немалый
Эта кара — пустяки!
Есть колодец, мхом поросший,
Он и грязен, он и гнил.
Я кувшин в колодец брошу,
Чтоб для пауков и мошек
Он посмешищем служил.
Пусть, седой от паутины,
Он живёт остаток лет,
День прокляв, когда из глины
Появился он на свет.
Нет, не быть ему в колодце!
Брошу в речку! Решено!
Пусть в воде он захлебнётся
И отправится на дно.
Пусть, от водорослей грязный,
Погрузится он во мрак.
Пусть его там щука дразнит
И клешнёю щиплет рак!»
И лисица, зная дело.
Царственно грозна и зла,
В дырку пышный хвост продела
И кувшин поволокла.
Плещет речка в отдаленье.
Вот она. Конец пути!
Думает лиса в волненье:
«Где б местечко мне найти,
Чтобы там в одно мгновенье
Можно было в исполненье
Приговор мой привести?»
Ей бы дело сделать с ходу,
Но казнимый не был прост:
Стал он погружаться в воду,
Потянув лису за хвост.
Наполняется водою,
Тащит вниз кувшин лису.
Хвост застрял, лисица воет:
«Этой муки не снесу!
Я прекрасно понимаю,
Вы сильней меня, кувшин.
Отпустите, и сама я
Буду звать вас «господин».
О великий, вам безгласно
Буду подчиняться я.
Чтобы жизнь спасти, согласна
Без хвоста остаться я».
Но кувшин не унимался,
Был он глух, и чёрств, и груб.
Он водою наполнялся
И, казалось, насмехался
Над лисою: хлюп-хлюп-хлюп!
И, поняв, что нет причины
Верить в милосердье глины,
Вера в доброту — пуста,
Бедная лиса взъярилась,
В землю лапами вцепилась,
Дёрнулась, освободилась...
Оказалась без хвоста.
То есть не совсем, а всё же
Что осталось — смех и грех! —
Хвост с ободранною кожей,
Потерявший пышный мех.
Хвост лисы уже не лисий.
Где теперь её краса?
Голый хвост приличен крысе,
Ибо крыса — не лиса.
Причинив лисе страданье,
Потеряв к ней интерес,
Громко булькнув на прощанье,
Под водой кувшин исчез.
Возле речки, в чистом поле,
Дует тёплый ветерок,
Стонет лисонька от боли,
Слёзы льются на песок.
Всем лисица недовольна.
Проще говоря, ей больно.
Прерывая нить рассказа,
Я скажу: «Ты счастлив, друг,
Если на веку ни разу
Не терпел подобных мук!»
Здесь должны мы ненадолго
Возвратиться к месту, где
Одураченного волка
Мы оставили в беде.
Серый бился и метался,
Замолкал и выл опять,
Но капкан не соглашался
Крепких челюстей разжать.
Наконец каким-то чудом
Волк, перехитрив капкан,
Всё же вытащил оттуда
Лапу, нывшую от ран.
От обиды чуть не плача,
Волк решил: «Моя задача
Голову лисе свернуть.
По следам её горячим
Я сейчас отправлюсь в путь.
Мне б лисицу эту сцапать
Да стереть бы в порошок...»
И свою больную лапу
По песку он поволок.
А лиса в тот час лежала
На песочке близ воды,
Волка и не вспоминала.
Для чего? С неё хватало
Собственной своей беды.
И лисица, чуть живая,
Ныла, слёзы проливая.
В это время серый волк
Рядом с ней зубами щёлк:
«Не пришла ль пора, лисица,
Мне с тобою расплатиться!
Покарать тебя, змею,
За погибшую в капкане
Ногу бедную мою».
Но известно, что лисица
Не глупа и не проста.
«Мой эмир, зачем сердиться?
Перед вами я чиста.
Я сама за это дело
Покарать хочу умело,
Повстречавши на пути,
Ту лису, что вам посмела
Столько горя принести.
О владыка всемогущий!
Я — лисица, но не та.
Та носила хвост большущий,
Я ж — взгляните — без хвоста!
И лиса в смиренной позе
Замерла, отдав поклон...
Волк, известно, очень грозен,
Но не очень-то умён.
Быть бы ей у волка в пасти,
Но лисице повезло...
Может, и не быть бы счастью,
Да несчастье помогло.
11 пошли своей дорогой
(Что ж, бывают чудеса!)
Волк — разбойник колченогий
И бесхвостая лиса.
Я. Насырли
ЛЕНИВЫЙ МУРАД
Мне про лодыря Мурада
Рассказать вам сказку надо.
Много лет тому назад
Жил да был лентяй Мурад.
Он, считая труд обузой,
Утруждаться не привык,
Лоб у лодыря был узок,
А зато живот велик.
Спал он много, думал мало,
Ел и пил он что попало,
А вернее, что дадут,
В рот куски совать, бывало,
Он и то считал за труд.
Спал — не скидывал папахи.
Хоть всегда он был здоров,
По два года ни рубахи
Не стирал он, ни штанов.
Говорил бездельник часто,
Клянча у людей еду:
«Прогоню своё злосчастье,
Счастье спящее найду!»
Так и жил лентяй без дела
Много зим и много лет.
Людям это надоело,
И они решили: «Нет,
Нам не нужен дармоед!»
Лодырю сказали строго:
«Убирайся!»
И тогда
По неведомым дорогам
Он пошёл невесть куда.
Зашагал лентяй с сумою,
Повторяя на пути:
«Счастье спит моё земное,
Должен я его найти!»
Он порой страдал от жажды,
Вместо хлеба ел траву,
Страх терпел он и однажды
Льва увидел наяву.
Лодырь смазал было пятки,
Без оглядки побежал,
Но ни в салочки, ни в прятки
Лев игры не уважал.
Лев остановил лентяя:
«Я сейчас тебя не съем,
Кто ты есть, я понимаю,
Ты мне нужен кой-зачем!
Цел ты будешь, но за это,
Если счастье встретишь вдруг,
У него спроси совета,
Как мой вылечить недуг.
Я не знаю, что творится,
Что за хворь во мне сидит:
Жрал зверей, людей и птиц я
И ни разу не был сыт!»
Шепчет лодырь с перепугу:
«Если счастье я найду,
Окажу я вам услугу,
Вашу облегчу беду!»
Ходит лодырь, счастье ищет,
Обходя за краем край,
Ни одежды нет, ни пищи,
Хоть ложись да помирай.
Как-то в сон его клонило,
Вдруг во сне ли, наяву
Ива с ним заговорила,
Потерявшая листву.
Лодырю сказала ива:
«Я больна и некрасива,
Ты, бродя по белу свету,
Встретишь счастье, может быть,
Ты спроси его совета,
Как болезнь мою лечить.
Всё кругом листвой одето,
Я ж весною не цвела
И теперь в разгаре лета,
Как зимой, голым-гола».
Лодырь, в путь пускаясь снова,
Бросил иве на ходу:
«Ладно, я замолвлю слово,
Облегчу твою беду!
Может, будешь ты здорова,
Если счастье я найду».
Всходит солнце над Мурадом
Возле моря в жаркий день.
Пот с лентяя льётся градом,
Искупаться бы, да лень.
Вдруг со дна морского глыба
Над волнами поднялась,
Показалась чудо-рыба —
Не белуга, не карась,
Сом не сом и язь не язь.
Чудо к лодырю подплыло
И на берегу морском
С лодырем заговорило
Человечьим языком:
«Если ты, бродя по свету,
Встретишь счастье, может быть,
Так спроси его совета,
Как болезнь мою лечить.
Что-то зренье притупилось,
Предо мной сплошная муть,
Пусть проявит счастье милость,
Мне поможет как-нибудь!»
И, пустясь в дорогу снова,
Лодырь бросил на ходу:
«Ладно, я замолвлю слово,
Облегчу твою беду,
Может, будешь ты здорова,
Если счастье я найду!»
...Долго-долго шёл бездельник
И увидел вдруг вдали
На равнинах беспредельных
Некий уголок земли:
В берегах своих кисельных
Реки сладкие текли.
Розы там под ноги стлались
И в арыках булькал мёд,
С веток яблоки срывались,
Устремляясь прямо в рот.
И, окидывая взглядом
Этакую благодать,
Пожалел лентяй, что надо
Фрукты самому жевать.
Среди роз на пышном ложе,
И прекрасна и светла,
На волшебницу похожа,
Пери1 чудная спала.
Рассудил Мурад:
«Быть может,
Понапрасну я грущу,
Мне красавица поможет
То найти, что я ищу».
Спит девица, свет струится
От прекрасного лица.
Вот бы лодырю влюбиться,
Разбудить её, жениться
Для счастливого конца.
Всем известно, что для сказки
Лучше свадьбы нет развязки.
Пери спит, легко вздыхает,
Но Мурад не замечает,
Как девица хороша,
Лодырь чешется, моргает
Да зевает не спеша.
Вдруг красавица проснулась,
Просияла, улыбнулась,
1 Пери — сказочная красавица.
А Мурад ей говорит:
«Я прошу тебя ответить,
Где моё на белом свете
Счастье спящее лежит?»
Повела она глазами
И ему сказала так:
«Счастье не лежачий камень
И не птица в облаках.
Счастье лишь в труде найдёшь:
Что посеешь, то пожнёшь!
Подобру, Мурад, отсюда
Уходи-ка ты сейчас,
Возвращайся к рыбе-чудо
И скажи ей: дело худо —
У неё во рту алмаз.
Выпирает он оттуда,
Отнимает свет у глаз.
Под стволом, листвою нищим,
Спрятан золота мешок,
Давит он на корневища,
К листьям не пускает сок.
Льву скажи такое слово:
Будет болен он, пока
В мире самого большого
Не проглотит дурака».
...Дармоед, себе на горе,
Не спеша поплёлся вспять,
Вот достиг он синя моря,
Рыбу стал на берег звать:
«Эй, послушай, рыба-чудо,
У тебя во рту алмаз,
Извлеки его оттуда,
Чтобы не лишиться глаз».
Подплыла к Мураду рыба,
Говорит ему:
«Спасибо,
Ты — звезда в моей судьбе.
Возврати мне, лодырь, зренье,
Вынь алмаз, и за леченье
Ты возьми его себе!»
Говорит лентяй:
«Сестрица,
Мало ль у меня забот,
Стану я ещё возиться,
Лазить в твой поганый рот!»
И опять своей дорогой
Зашагал лентяй Мурад,
К иве подошёл убогой,
Под которой спрятан клад.
«Знай, тебя лишает пищи
Полный золота мешок,
Давит он на корневища,
К листьям не пускает сок».
Говорит Мураду ива:
«Снова буду я красива,
Ты — звезда в моей судьбе,
Помахай-ка ты лопатой,
Откопай мешок проклятый,
Золото возьми себе».
«Ты, я вижу, глуповата,—
Лодырь ей сказал в ответ,—
Сроду я не брал лопаты,
И сейчас охоты нет!
Что мне до тебя, убогой,
Мне на что твоя листва?..»
Он пошёл своей дорогой
И нашёл больного льва.
«Лев, тебе скажу я слово —
Будешь болен ты, пока
В мире самого большого
Не проглотишь дурака».
И тогда, подумав малость,
Так промолвил царь зверей:
«Мне покуда не встречалось
Существо тебя глупей!»
Предвкушая исцеленье,
Лев пошире пасть раскрыл
И Мурада проглотил,
Не скрывая отвращенья.
Проглотил, а лень осталась.
Вот уже который год
Лень не сетует на старость,
А среди людей живёт.
Всё глядит, в кого б вселиться.
Лень ведь знает — ждёт беда
Человека, что боится
И ученья и труда.
Ата Салих
ЛИСА И ЛЕВ
В лесу жила-была лиса.
Стара, бедняжка, стала.
Где прежняя её краса?
Красы как не бывало.
Облезли хвост и голова,
Зубов осталось мало.
Однажды утром, чуть жива,
Лиса брела устало
И старого знакомца льва
Случайно повстречала.
Лев удивился: «Что с тобой,
Ты стала тощей и рябой!»
«Не говори, дружище,
Плохие нынче времена,
Стара я стала и больна,
Не нахожу я пищи.
Смеётся надо мной теперь
И самый захудалый зверь,
И суслик, и тушканчик.
Без пищи стала я, поверь,
Как в поле одуванчик».
Был сыт в то утро царь зверей:
«Мне жаль тебя, сестрёнка!..»
Известно, сытый лев добрей
Голодного ягнёнка.
Лев продолжал: «Идёт молва,
Что зверя нет свирепей льва,
Что грозен я и злобен;
Так вот, пускай узнают все,
Что разрешаю я лисе
Жить при моей особе».
И он повёл её тропой
К ручью, куда на водопой
Сбегаются куланы'.
Кулан — дикий азиатский осёл.
Быть может, час, а может, пять
Пришлось в засаде поскучать.
Но пробил миг желанный.
Сбивает сучья, травы мнёт —
На водопой табун идёт.
Лиса дрожит, боится,
Она, от страха чуть жива,
Глядит на замершего льва.
Шерсть у него дымится.
«Скажи-ка, страшен ли мой взгляд?»—
«Твои глаза огнём горят»,—
Ответствует лисица.
И на кулана прыгнул лев,
От близкой крови опьянев,
И, зарычав сердито,
Мотнул огромной головой,
И замелькали над травой
И лапы и копыта.
Лисе не косточки одни,
Досталось ей немало
И требухи и сала.
Лисица и в былые дни
Так сладко не едала.
С тех пор лиса жила при льве,
Лиса отменно ела.
Когда ж недели через две
Заметно раздобрела,
Она раскинула умом:
«Живу я, словно в клетке,
Повсюду бегаю за львом
И ем его объедки.
А между тем уже сама
И я понабралась ума,
Я и сильна к тому же.
Я перейму повадки льва
И буду жить не хуже».
Нашла лиса подруг-лисиц,
Нагородила небылиц:
«Мне улыбнулось счастье;
У водопоя,у ручья
Сама ловлю куланов я,
Я стала львом отчасти».
Глядят подруги: чудеса!
Ужели старая лиса
Теперь почти что львица?
Всё может быть, ведь неспроста
Она красива и толста
И шерсть на ней лоснится.
Лиса подруг зовёт к ручью:
«Позавтракать пора нам,
Я вас на славу угощу
Молоденьким куланом».
Летит табун, горит трава,
Рычит лиса не хуже льва.
И шерсть её дымится.
«Скажите, грозен ли мой взгляд?»
«Как будто грозен», — говорят
Притихшие лисицы.
И, отыскав средь табуна
Кулана пожирнее,
Вся напружинилась она
И прыг ему на шею.
И завязался жаркий бой,
И замелькали над травой
И лапы и копыта.
Лиса пустилась наутёк,
Да не успела — сбили с ног,
Лежит она, побита.
Все кости у неё болят,
И кровью мех окрашен.
Теперь со страха лисий взгляд
На самом деле страшен.
А где подружки? Нет следа:
Поразбежались кто куда.
|||||||||||||||||||||||||||||||||
Распознавание текста книги с изображений (OCR) — студия БК-МТГК.
|
