«Как вырос обелиск»

PDF

      ЗУБРОВЫЕ ТРОПЫ

      — Я тоже буду егерем, папа! — выслушав очередной рассказ отца о том, что тот видел в пуще, заявил однажды Петрусь.
      — Рано думать об этом, сыпок, — добродушно сказал Макар Игнатьевич. — Тебе всего девять лет. Желания твои изменятся ещё не один раз. Сегодня ты хочешь стать егерем, завтра — лётчиком, а там — инженером или ещё кем...
      — Нет, я твёрдо решил.
      — Ну и ладно. Для тебя сейчас главное — учёба. Без этого настоящим человеком не станешь. А учился ты в прошлом году не очень старательно.
      — Две тройки — подумаешь, беда...
      — Вот видишь, для тебя уже две тройки — не беда. Когда-нибудь на работе выкинешь какую-нибудь штуку и скажешь: «Подумаешь, важность!» Разве так можно?
      — Нельзя, папа, понимаю, — сдался Петрусь и, выждав, когда впечатление от неприятного разговора немного сгладится, напомнил отцу: — А когда ты повозишь меня по пуще? Ты же обещал.
      — На всё своё время, — уклончиво ответил Макар Игнатьевич.
      Семья Макара Игнатьевича жила в доме лесника на южной окраине пущи. Жили втроём — отец, мать и Петрусь. Старший брат Петруся работал где-то на строительстве и приезжал домой редко. Школа, где учился Петрусь, находилась в деревне, за перелеском. В деревне жили и друзья Петруся. Летом они часто приходили в лесничество, вместе с Петрусем бродили по окраине пущи, собирая ягоды и грибы, ходили на речку купаться, ловить окуньков и плотичек. Ходить далеко впущу отец им строго-настрого запретил.
      Должность отца Петрусю нравилась. Прежде всего надо быть очень отважным человеком, чтобы делать то, что делал отец. У него было два ружья, они висели на стенке в боковушке, и отец не часто пользовался ими: брал ружьё, когда делали облаву на волков и других лесных хищников или когда проводился специальный отстрел дичи для каких-нибудь целей. А так он обходился без ружья, даже когда принимал участие в ловле живых зверей для отправки в зоопарк. «Может случиться, — говорил он, — что выстрелишь сгоряча и убьёшь ценное животное, которое надо беречь».
      Частыми гостями в пуще были экскурсанты. Приезжали
      автобусами и дети, и молодёжь, и пожилые. Сопровождать их, показывать, объяснять, почти всегда приглашали Макара Игнатьевича. Иногда важные люди из города заезжали к нему домой. Подолгу разговаривали с ним, расспрашивали его, что-то записывали в записных книжках, и кто-нибудь при этом замечал:
      — Беловежа — это наше богатство, бесценный наш клад. Угол нетронутой природы. Для учёного-естествоведа тут такой простор!
      С пущей и её обитателями Петрусь был знаком, хотя и не забирался далеко вглубь. Видел он и длинноногих стройных лосей, изредка появлявшихся на опушке. Вспугнутые кем-то, они с молниеносной быстротой проносились через кустарники. Видел как-то осенью на картофельном поле недалеко от деревни стадо диких свиней, — колхозный сторож открыл стрельбу и прогнал назад в пущу, а то перекопали бы всё поле. Видел мальчик и бобровый домик, и плотину перед домиком на речке. Самих бобров, правда, не так просто подстеречь, если даже будешь с утра до вечера следить за ними.
      Несколько раз отец водил Петруся к вольеру, где живут зубры. В вольере, занимающем большую площадь леса, их было трое: пара старых зубров и зубрёнок, которому нет ещё и года. Старый зубр просто диво, не налюбуешься! Огромный, грузный, с покатым горбом, с пригнутой головой, над которой заострённой подковой раскинуты рога. Неторопливо движется он этакой махиной между деревьев — встретишься с ним один на один, страху не оберёшься. Но за оградой он выглядит совсем мирным: подойдёт к самому забору из толстых жердей, приподнимет бородатую голову и уставится на тебя щёлками добродушных маленьких глаз. Так и тянет погладить его.
      Другие зубры — их в заповеднике более пятидесяти — свободно пасутся в пуще. Макар Игнатьевич рассказывал сыну, что встречал их не один раз. И он и другие егеря заповедника наблюдают за ними, а зимой и подкармливают их, развозя на определённые места корм. Бояться зубров нечего: если их не трогать, они спокойные. Однако соблюдать осторожность надо. Разъярённый зубр очень быстр и опасен, может наброситься даже на человека. «Такие случаи были и на моей памяти, — говорил отец. — Правда, всякий раз обходилось благополучно, никого зверь не убивал».
      Пуща привлекала Петруся не только своими зверями. Ей, казалось, не было конца-края. И если она была такой живописной на окраинах, то как же там, в дебрях, где шумят вековые деревья, где сквозь густые ветви с трудом проникает солнце на землю, где в зелёной тени струятся ручейки и речушки, бьют прозрачные родники, где на лужайках стоят вековечные дубы, стволы которых нескольким человекам не обхватить... Там — таинственный, неизведанный мир, кипучая жизнь растительного, животного и птичьего царства. Вот если бы приподнять завесу над этой жизнью, самому поглядеть, что там делается!
      — Ну, Петрусек, сегодня я могу взять тебя с собой, — сказал однажды отец, оглядывая во дворе велосипед, на котором обычно ездил в пущу. — Есть у меня свободное время, поедем поглядим, как там дела...
      — А ружьё возьмёшь? — захлёбываясь от радости, спросил мальчик.
      — Нет, стрелять я ни в кого не собираюсь.
      Мать, проходившая в это время через двор, услышала разговор и предупредила отца:
      — Смотри поосторожнее там, а то ещё перепугается ребёнок.
      — Перепугаюсь?! — Петрусь вытянулся, выставил грудь. — Тоже ещё скажешь, мама. Я не из пугливых.
      — Не волнуйся, мать, вернёмся живыми и здоровыми, — сажая сына перед собой на раму велосипеда, сказал на прощание отец.
      К полудню они выехали на широкую главную дорогу, шедшую через пущу. День был ясный, горячо припекало солнце, но в лесу чувствовалась приятная прохлада. По обе стороны дороги высокой стеной, то пышно-зелёной, то синеватой, стоял лес, щедро залитый солнцем. Раскинули густолистые ветви могучие липы, вязы, тянулись в небо гонкие сосны, темнели пирамиды столетних елей. Всё это образовало сплошной шатёр, в котором дрожали-переливались солнечные блики. Снизу как бы подпирал деревья подлесок, зеленели ягодники, папоротник.
      Дорога была пустынная и тихая, зато лес полнился птичьим разноголосьем. Трели, пересвистывание, щебет слышались и тут и там. Порой что-то шелестело в листве, потрескивали сухие ветки, — должно быть, с дерева на дерево перепрыгивала белка или осторожно перемещалась хищница рысь. Всё это не удивляло Петруся. «Ничего особенного! — думал он, оглядываясь вокруг. — Такое я могу увидеть и услышать возле дома...» Мальчику хотелось встретить что-нибудь удивительное.
      Догадываясь, о чём думает сын, отец как будто между прочим заметил:
      — Познать жизнь пущи, сынок, не просто, не сразу она открывается новому человеку. На это нужно потратить не день, не неделю и не месяц. И знать надо многое...
      Они побывали возле вольера с зубрами, остановились возле другого вольера, где кормилось стадо оленей. Олени были смирные и охотно брали из рук кусочки хлеба, яблока. Потом, проехав километра два-три, отец свернул с главной дороги в сторону, на узкий просёлок. Местами кроны деревьев сплетались над извилистой лесной дорогой, и внизу стоял полумрак, как будто наступил вечер. Здесь было страшновато, и Петрусь всё время насторожённо оглядывался. Ехать стало неудобно, велосипед раз за разом подпрыгивал на толстых корнях.
      — Сейчас выедем на луговину, а там пойдём пешком, —
      сказал Макар Игнатьевич. — Покажу тебе интересные птичьи гнёзда, лисьи и барсучьи норы. Потом съездим на селище бобров. Ладно?
      — Ладно, папа.
      Но план этот не удалось осуществить. Помешал случай, которого ни отец, ни Петрусь не ожидали.
      Выехав на небольшой лужок и оставив велосипед на обочине дороги, они направились к опушке. Там, на самой опушке, на высоком дубе с раскидистой верхушкой, находилось гнездо чёрных аистов. В гнезде видны были двое аистят. Они напоминали подушечки в чёрных наволочках. А над ними на одной йоге стоял чернокрылый и черноголовый, с белой грудью старый аист. Время от времени он гордо поворачивал голову, пристально оглядываясь вокруг, потом присел, оттолкнулся ногами и, распластав крылья, улетал куда-то. Полёт его был размеренный, важный.
      — Неужели это мы вспугнули его? — сказал Макар Игнатьевич и, оглянувшись на луговину, тут же воскликнул: — Гляди вон туда, гляди, Петрусь!
      Поднимая рослую густую траву, по луговине шли зубры: один — огромный, величиной с того, что был в вольере, второй — поменьше, с длинной тёмно-рыжей бородой, от морды до самой груди. Рядом трусцой бежал весёлый зубрёнок. Зубр, который поменьше — видно, самка, — и зубрёнок перешли лесную дорогу и скрылись в зарослях. Большой остановился возле велосипеда, обнюхал его и, мотнув головой, поддел рогами за раму. Велосипед задребезжал. Зубр подхватил его и подбросил вверх. Падая, велосипед ударил зверя по шее. Зверь, шалея всё больше и больше, начал со злостью месить его рогами.
      — Вот чёрт! — заволновался Макар Игнатьевич. — Ошалел он, что ли?.. Машину поломал... Э-эх, ты!..
      Зубр моментально обернулся на голос, махнул хвостом и, нагнув голову, бросился в сторону Макара Игнатьевича, да
      с такой быстротой, которой никак нельзя было ждать от такого огромного, грузного зверя.
      — Влезай на дерево!.. Живо! — крикнул Макар Игнатьевич сыну.
      Петрусь бросился в сторону и, не помня как, очутился на суку липы. Потом он сам удивлялся, как мог так ловко вскарабкаться на такую липу. Примостившись на дереве, Петрусь испуганно посмотрел вниз. Отец стоял за стволом дуба, а зубр с другой стороны упирался лбом в ствол и не то мычал, не то стонал от напряжения и злости. И такая неудержимая сила была в нём, что, казалось, вот-вот он повалит дуб.
      — Папа!.. Па-а-па! — закричал Петрусь, дрожа от страха за отца.
      — Держись там, не слезай с дерева! — громко сказал отец и быстро перебежал за другое дерево.
      Зубр, видя это, двинулся вслед.
      Так, будто играя в прятки со зверем, Макар Игнатьевич повёл его в глубь леса. Вскоре они оба скрылись за деревьями. Ещё некоторое время слышны были треск сучьев, шелест, не то стон, не то рычание, затем наступила тишина. Мальчик окликнул отца один раз. второй, но ответа не слышал.
      Петрусю стало совсем страшно. Может, там, в зарослях, зубр догнал отца, проткнул острыми рогами и подбрасывает, как недавно подбрасывал велосипед? А он, Петрусь, сидит на дереве и ничего не делает, чтобы помочь. Спасся сам, а отца бросил. Мальчик пошевелился и едва не соскользнул вниз, но спохватился и уселся поудобнее. Отец сказал — не слезать, значит, так и нужно. Да что он мог сделать, даже если бы слез? Такой зверь никакой палки не испугается! Эх, и чудак отец!.. Взял бы ружьё, так не пришлось бы вот так убегать!.. У Петруся невольно навёртывались на глаза слёзы.
      Время шло медленно. Откуда-то на луговину выскочила серая с жёлтыми пятнами косуля. Остановилась, прислушалась, понюхала воздух, вытянув белёсую мордашку, и бросилась в кусты. С шумом, взмахивая крыльями, прилетел к своему гнезду аист, и аистята ожили, зашевелились, услышав запах еды. Рядом с липой, на которой сидел Петрусь, стояла ель. На верхушке её прыгала белка. Мальчик зашевелился, и белка притихла, уставившись на него чёрными глазками.
      Птицы, которые было замолчали на некоторое время, опять засвистели, запели вокруг.
      — Петрусе-ек! — услышал наконец мальчик отцов голос. — Где ты? Живой?..
      — Живой, папа. А ты?
      — Как видишь, — выходя из леса, улыбнулся отец, и Петрусь с радостью заметил, что одежда на нём целая и голос бодрый. — Слезай, не бойся.
      — А где он... тот зубр? — слезая с дерева, спросил мальчик.
      — Пошёл своей дорогой, — без всякой злости и обиды сказал отец. — Загнал и меня, горбатый чёрт, на дерево. Стоял и ждал, бродяга, не свалюсь ли я с дерева ему на рога. Но не на того напал...
      Велосипед, к которому они подошли, был сломан. Настроение Макара Игнатьевича несколько испортилось. Обругав ещё раз бродягу зубра, он поднял велосипед на плечо, и они пошли по лесной дороге. Петрусь ни на шаг не отставал от отца. Он удивлялся, как это отец может спокойно идти, шутить, смеяться, когда, опасность, казалось, подстерегает его и сейчас. Высунется, скажем, бородатый зверь и грозно взревёт: «А вы чего бродите здесь? Вот я вам...» Но мальчик рад был приключению: не каждому дано увидеть такое.
      Ничего больше по дороге с ними не случилось. Домой они добрались на закате. Мать работала на огороде и, увидя их, всплеснула руками:
      — Ах, батюшки!.. Уж не покалечились ли вы?
      — Нет, целые и здоровые, — засмеялся отец. — Но в переплёт попали. Расскажем потом, сперва накорми...
      — Говорила ж, зачем тащить с собой ребёнка! — начала укорять мать.
      — Пускай привыкает, закаляется понемножку, — сказал отец и, повернувшись к Петрусю, спросил: — Ну что, сынок, будешь егерем?
      — Буду! — без колебания ответил Петрусь.
     
     
      ЗА СИНИМ ЛЕСОМ
     
      Июньскими вечерами солнце всегда скрывалось за перелеском, носившим название Сухой Бор. Этот перелесок охватывал пригорки, которыми оканчивались поля деревни Понизово. Днём он то темнел в прозрачном воздухе, то синел, затянутый лёгкой дымкой, а в непогоду терялся в нависших тучах. Зато ясным вечером, когда покрасневшее солнце пряталось за вершины сосен, перелесок казался совсем близким.
      Тогда Василёк видел даже отдельные лапы сосен — они словно были выведены чёрными чернилами на красном фоне.
      Уставшее за длинный летний день солнце опускалось на ночлег. Ему надо было отдохнуть, чтобы утром снова появиться с противоположного конца понизовского поля — с Болотовой. Так представлял это Василёк. Но как солнце могло перебраться из Сухого Бора на Волотовки, он не мог понять, хотя и считал себя солидным человеком среди однолеток. Правда, в школу он ещё не ходил, но буквы знал. Его старший брат Марк не раз отбирал у него свои учебники — у Василька была привычка тайком раскрывать их и водить по страницам пальцем.
      Марк как раз и подвёл его с этим закатом солнца.
      В тот вечер Василёк со своими ближайшими друзьями Иванкой и Марилькой играл во дворе. От хаты, стоявшей на отшибе, протянулась большая болотистая ложбина, а за ней, взбегая на пригорок, темнел знакомый перелесок. Вечер был ясный и тихий. Солнце наполовину скрылось в соснах, но ещё медлило окончательно проститься с полевым простором. Широкая розовая дорога шла через поле.
      Василёк не обратил бы внимания на эту привычную картину, если бы не Марк. Он вернулся откуда-то с граблями на плечах, как взрослый, и, увидев ребятишек, зашумел:
      — Расходись, мелкота! Видите, солнце уже зашло. Вечер...
      — Не зашло, — заспорил Василёк. — Вон ещё какой кусок из-за леса выглядывает!
      — А ты видел когда-нибудь солнце вблизи? — спросил вдруг Марк.
      — Нет, — ответил Василёк. — А ты?
      — Видел. — И лицо Марка сразу стало серьёзным, даже синеватые лукавые глаза не выдали хитринки.
      — Обманываешь, — вмешалась Марилька. Она отряхнула песок со своего пёстрого платьица и убеждённо сказала: — Мне папка говорил, что его близко видеть нельзя — жарко...
      Марк махнул рукой и презрительно оттопырил нижнюю губу, он не любил, когда его перебивали младшие.
      — Много знает твой папка! Конечно, нельзя, когда оно высоко в небе. Обожжёт. А вечером оно остывает... Рукой можно дотронуться.
      — Ай! — воскликнул, подскочив от любопытства, Иванка.
      Марку понравилась так неожиданно возникшая беседа. Он приставил грабли к стене и присел на завалинке. Последние солнечные лучи отражались в его глазах, как розовые зайчики. Нельзя сказать, чтобы Василёк сразу поверил брату. Он нетерпеливо смотрел на Марка, ожидая продолжения беседы. Иванка, отбросив железный обруч, с которым не расставался целыми днями, стал рядом с Васильком, а Марилька забралась на завалинку и уселась, поджав ноги.
      Марк продолжал с независимым видом:
      — Садится, значит, солнце в Сухом Бору, отдыхает, конечно, потому как нахлопоталось за день...
      — А потом? — не вытерпел Василёк, почувствовав, что тут должно быть самое важное для него.
      — Потом, как отдохнёт, перебирается вон темп лесками на Волотовки. Катится само, ну словно твой обруч, Иванка. Можно было бы его увидеть и на Волотовках, только для этого надо идти туда ещё затемно...
      — А в темноте и в болото попасть можно, — рассудительно заметила Марилька.
      — Ну, хватит с вами болтать! — Марк встал. — Нет времени. — И зашагал в хату, бросив на ходу: — Да и вы расходитесь, поздно...
     
      * * *
     
      Марк не придал значения своему разговору с ребятами и совсем не думал, что это взволнует их.
      А Василёк с того времени стал смотреть на Сухой Бор как на что-то таинственное и чудесное. Он уже видел, как солнце медленно остывающим прозрачно-розовым шаром опускается в перелеске на росистую траву. Весь лес озаряется его животворным светом, и лесные птицы поют ему славу. Вот увидеть бы всё это своими глазами! В конце концов до Сухого Бора ле так уж и далеко, можно сходить туда и самому убедиться, правду ли говорил Марк.
      Так и решил Василёк. Но друзьям своим рассказал про это под строгим секретом: кто знает, как отнесутся к этой затее старшие, может, подымут на смех...
      — Далеко, — нерешительно прошептала Марилька, выслушав Василька.
      А Иванка, тот просто подскочил от радости, словно он сам придумал такое путешествие.
      — Я же с мамкой по ягоды ходил в Сухой Бор! — важно сказал он. — Я там каждую стёжку знаю.
      — Так пойдём?
      — Пойдём!
      — Я тоже, — попросилась Марилька.
      — А не будешь хныкать в дороге? — спросил Василёк.
      — Н-нет...
      — Ну, смотри...
      Они вышли ещё задолго до захода солнца, чтобы успеть в Сухой Бор к тому времени, как оно коснётся лучами вершин сосен.
      Трое ребят цепочкой шагали по полю, то с головами скрываясь во ржи, то вновь, вынырнув, появляясь на пожнях. Поле было бескрайним, и хлеба росли на нём высокие и густые. Рожь недавно отцвела и теперь наливалась, колыхаясь, как море, под тёплым дуновением ветерка. Где-то совсем близко начали свою вечернюю перекличку перепёлки, но, как нарочно, ни одна из них не попадалась на глаза.
      Иванка шёл впереди. Он и правда помнил дорогу в Сухой Бор. Его чёрная кудрявая головка мелькала в зелёной ржи. За ним шагал затаив дыхание Василёк; он держал в руках палку — мало ли что может случиться в лесу! Шествие замыкала Марилька.
      Сухой Бор оказался не так близко, как думал Василёк. Они подходили к опушке, а солнце уже висело за высокой разлапистой сосной. Василёк испугался, что они опоздают, и ищи тогда в потемневшем лесу то заветное место!
      За кустарником вставали высокие, стройные сосны. Пахучей свежестью дохнули в лицо лесные травы. Иванка вспомнил знакомые ягодные места и осмелел.
      — Дальше, дальше... — шептал он. — Есть тут недалеко вывернутый пень, а около него земляники — красно!
      — А где же солнце? — несмело подала голос Марилька.
      — Не ной! — прикрикнул на неё Василёк.
      Он насторожённо оглядывался по сторонам, но ничего особенного не замечал. В лесу было тихо; полумрак окутывал стволы деревьев, трава становилась влажной и холодной. Изредка перекликались птицы, готовясь ко сну. Но когда Василёк приподнимал голову, его глаза сияли. Залитые заходящим солнцем вершины сосен горели медным пламенем. В глубоком, без единого облачка небе было такое богатство красок — и
      голубых, и розовых, и жёлтых, — словно кто-то невидимый искусной рукой разбросал их в самых красивых сочетаниях.
      Иванка рассказывал о землянике, о грибах, о еже, которого когда-то здесь увидел. Казалось, он совсем забыл, с какой целью отправился сегодня в путь.
      Сухой Бор не зря назывался перелеском: он кончался на гребне пригорка. Дети вскоре увидели прогалины в сосняке. Сердце у Василька учащённо забилось — в прогалинах полыхали отблески могучего пожара.
      Ещё десяток-другой шагов — и все трое, выйдя на опушку, остановились в удивлении. Никто из них раньше не бывал тут, и то, что открылось их глазам, превзошло все ожидания. До самого горизонта раскинулись поля. Речушки и ручейки, как голубые извилистые ленты, окаймлённые ольшаником и лозняком, перерезали их. Деревни жались к подошвам пригорков, над трубами хат подымались вечерние дымки, порозовевшие от заката и тающие в глубине неба. Лощины окутывал белый волнистый туман, наползавший с ближайшей речушки.
      Такая ширь, такой простор лежал перед ребятами, что дух занимало!
      А за синеющим на горизонте зубчатым лесом, как остывающий огненный шар, заходило солнце.
      — Обманул твой Марк, — разочарованно произнесла Марилька.
      — А что за тем лесом? — не слушая её, спросил Василёк.
      Он и сам понимал, что Марк их обманул, но не жалел о том, что пришёл сюда. Мир не ограничивался теперь Сухим Бором и Волотовками — он словно расступился, расширился. Новый горизонт встал перед Васильком, необъятный, захватывающий своей таинственностью.
      — Что за тем лесом? — переспросил Иванка и ответил: — Наверно, там ещё интереснее...
      — Начинает темнеть, — сказала Марилька и тронула Василька за рукав. — Пошли домой.
     
      * * *
     
      Никому в тот вечер не сказали ни Василёк, ни Марилька, ни Иванка о своём походе в Сухой Бор. Они боялись, что Марк посмеётся над ними, а взрослые прямо скажут: «Какие же вы всё-таки глупые!» Мать спросила Василька, где он так поздно был и почему весь мокрый, (Роса густо осыпала траву на стёжках, когда они возвращались.)
      — Около речки играли, — ответил Василёк и покосился на Марка, но тот, чем-то занятый у стола, даже не взглянул на брата.
      Назавтра Василёк, как всегда, отправился навестить Иванку. Дом Иванки стоял в центре деревни, рядом с недавно отстроенным зданием начальной школы. Проходя мимо школы, Василёк услышал, как его окликнул Захар Иванович — старый учитель, которого в Понизове все знали и любили: он воспитал не одно поколение понизовской молодёжи, многие из его учеников теперь были уже известными людьми.
      Захар Иванович в белой полотняной рубашке с расстёгнутым воротом и в широкополой соломенной шляпе сидел на скамейке у крыльца с книжкой в руке. Морщинистое лицо его с пышными поседевшими усами приветливо улыбалось, из-под мохнатых бровей смотрели на Василька добрые, ласковые глаза.
      — Добрый день! — сказал ему Василёк, остановившись у крыльца.
      — Здравствуй, Василёк! — ответил Захар Иванович. — Что — гуляем?
      — Да... К Иванке иду...
      — Что ж, хорошо, — приветливо сказал Захар Иванович и вдруг спросил: — А куда это вы вчера вечером ходили с Иванкой и Марилькой?
      Василёк смутился. Откуда учитель мог узнать об этом? Они же по дороге никого не встретили. Захар Иванович заметил смущение мальчика и объяснил:
      — Я возвращался с поля и увидел вас. Но вы так быстро прошли, что я не успел остановить.
      «Сказать или не сказать? — напряжённо морща лоб, думал Василёк. — Ведь Захар Иванович тоже может посмеяться и махнуть рукой: «Чудаки вы, ребята, ох, какие чудаки!» Но разве можно утаить что-нибудь от учителя!» И Василёк сказал, открыто глядя в лицо Захару Ивановичу:
      — Солнце некали...
      — Солнце?! — удивился тот и отложил книжку в сторону. — Кто это вас надоумил?
      — Марк говорил, что оно в Сухом Бору отдыхает и что вечером можно его увидеть и даже руками потрогать. А под утро оно катится на Волотовки и оттуда всходит...
      — А-а-а, вот как! Понимаю, — сказал Захар Иванович, и в голосе его Василёк не услышал насмешки. — Ну и что ж, увидели?
      — Нет, — с сожалением ответил Василёк. — Оно не в Сухом Бору отдыхает, а где-то дальше. Туда, поди, и не дойдёшь...
      — Д-да, — задумчиво протянул учитель, а потом, оживившись, проговорил: — Знаешь, Василёк, позови-ка ко мне Иванку и Марильку, я вам кое-что объясню.
      — Объясните? — Василёк подпрыгнул и помчался со всех ног по улице.
      Не прошло и получаса, как трое друзей сидели в классной комнате, в той самой, где они должны были сидеть этой осенью учениками первого класса.
      Учитель вынул из шкафа большой шар на подставке, расцвеченный коричневыми, зеленоватыми, голубыми и синими пятнами, испещрённый линиями, какими-то завитками, кружками, надписями. Шар был большой, но лёгкий, н, когда Захар Иванович нёс его к столу, шар крутился на тонкой железной оси. Василёк да и Иванка с Марилькой видели уже как-то этот шар и слышали от учеников его название и теперь, когда Захар Иванович спросил: «Что это?» — ответили в один голос:
      — Глобус.
      — Да, глобус. Он изображает нашу Землю в уменьшенном во много-много раз виде, — начал Захар Иванович.
      Но Василёк не удержался, чтобы не спросить:
      — А где же тут Понизово?
      — Понизова здесь нет, оно слишком маленькое, — усмехнувшись, сказал Захар Иванович. — Здесь показаны океаны, моря, большие реки, горы, крупные города... Но я не об этом хочу говорить сегодня с вами... Значит, вот перед нами Земля. А Солнце...
      — Его здесь тоже нет? — обеспокоенно перебил учителя Иванка, оглядывая глобус.
      — Солнце, — продолжал Захар Иванович, — такой же шар, но во много раз больше Земли и вечно раскалённый. Хотя Солнце находится очень далеко от Земли, оно даёт нам свет и тепло. Я вам сейчас покажу... В классе, правда, светло, но вы поймёте...
      Он зажёг свечку и, держа её в одной руке, другой медленно поворачивал глобус:
      — Так и Земля вертится вокруг своей оси. За сутки делает полный оборот. А теперь смотрите, куда падает свет от свечки, которая нам заменяет Солнце. Освещена вот эта часть глобуса — здесь теперь день, а вот здесь — вечер, а дальше, куда свет совсем не попадает, — ночь...
      Василёк смотрел на глобус и жадно ловил каждое слово учителя. Неведомый простор, который вчера открылся перед ним за Сухим Бором, сегодня становился ещё шире и необъятнее. Сколько было тайн во всём окружающем и сколько их должно было открыться в будущем! Василёк не думал теперь о неудачном походе в Сухой Бор — он слушал Захара Ивановича, и в мыслях вставали картины одна прекраснее другой.
      — Подробнее об этом и о многих других вещах вы узнаете в школе, — закончил Захар Иванович. — Жду вас, ребятки, осенью в этом классе, — добавил он на прощание.
      — Та-ак, — с важностью произнёс Иванка, выйдя с друзьями из школы. — Вот тебе и Сухой Бор...
      — Интересно! — только и сказала Марилька.
     
      * * *
     
      — А ведь ты нас обманул! — упрекнул вечером Василёк брата, когда тот, вернувшись с поля, где в эти дни колхозники убирали сено, проходил мимо ребят, игравших во дворе.
      Вечер был яркий, какими обычно бывают вечера в этих местах в погожее лето. Спокойно и величественно дремали безмежные полевые просторы — ни конца пи края не было им. Не шевелилась в безветрии листва на клёнах и липах, украшавших улицу Понизова. В колхозном саду, склоняя ветви, стояли приземистые яблони и стройные груши, на которых начинали уже наливаться плоды. От дальней речки несло приятным холодком, насыщенным сочными запахами луговых цветов.
      За Сухим Бором садилось солнце, и серебристо-розовая дорожка тянулась от него по низине.
      — Как это — обманул? — спросил Марк, остановившись и присаживаясь на завалинке.
      — А насчёт солнца! — задорно ответил Иванка. — Что оно в Сухом Бору опускается.
      — A-а, вот вы о чём, — вспомнил Марк о забытом уже разговоре с ними. — Вы что, может, ходили туда?
      — Ходили, да! — с обидой в голосе сказала Марилька.
      — Ну, вот ещё, — чувствуя свою вину, проговорил Марк, — и пошутить с вами нельзя! Шутил я, конечно, а вы приняли всерьёз. Сказали бы мне, что собираетесь в Сухой Бор, так я бы вам всё объяснил.
      — Нам Захар Иванович всё объяснил! — выпалил Василёк.
      — Захар Иваныч? — встревожился Марк. — И вы сказали ему, что это я вас обманул?
      — Да.
      — Ай-яй-яй! — покачал головой Марк. — Что вы наделали! А вдруг Захар Иваныч подумает, что я и в самом деле забыл, куда прячется солнце... Он у нас знаете какой!..
      И Марк заговорил о школе, о Захаре Ивановиче, о том, как много он узнал за пять лет учёбы и как много предстоит ещё узнать. В голосе его не слышалось прежнего хвастовства. Он как бы заглаживал вину перед ребятами — говорил с ними по-дружески, и они ему верили.
      А за синеющим лесом догорал закат. Солнце заходило, чтобы назавтра взойти и светить ещё ярче и краше.
     
     
      КОНЕЦ РАЗЛАДУ
     
      Их так и звали: одного — Мишка Длинный, второго — Мишка Короткий. Они были однолетки, учились в одной школе, в параллельных шестых классах, и не сказать, чтобы уж очень отличались ростом. Один был худощав с лица, поджарый, длинноногий, второй — большеголовый, круглолицый, кряжистый и потому, казалось, ниже первого. Но прозвища прилипли к ним прочно — мальчишки двух дворов, о которых пойдёт здесь речь, никогда не называли друг друга по фамилиям.
      Прилипли к ним прозвища ещё и потому, что оба они были заводилами во всех играх, каждый в своём дворе. А это понятно: если они Мишки да ещё с такими приметами, как же обойтись без прозвища!
      Дворы эти, довольно благоустроенные — с кудрявыми деревцами, пёстрыми цветниками и посыпанными песком дорожками, — разделялись прогалиной, на которой торчали не убранные с войны развалины стен не то церкви, не то другого строения. Давно уже на месте этих развалин должен был вырасти новый многоэтажный дом, такой же, как эти, стоящие вокруг. Не один раз приходили сюда солидные дяденьки с портфелями, осматривали, измеряли всё вокруг, записывали, но очередь к строительству в этом углу всё ещё не доходила. Развалины оставались как напоминание о войне.
      Ну, а для мальчишек остатки развалин были настоящей находкой. Вот где можно было разойтись-разгуляться вволю! Сколько там извилистых ходов и выходов, сколько тёмных и тесных углов, разных выступов, бугорков и ям! Ничего, что всё это уже знакомо до мелочей, множество раз пройдено и осмотрено. Достаточно в своём воображении окутать развалины таинственностью, они покажутся бесконечными лабиринтами, в которых и прятаться удобно и искать очень интересно. Воображения и тяги к таинственному мальчикам не занимать.
      Сперва, когда Мишка Длинный и Мишка Короткий возглавили свои команды, они жили в мире и дружбе. Никто не считал, что это «наш» двор, а это «ваш». И из-за футбольного мяча, когда он залетал со двора во двор, никогда не ссорились. И развалины были общим местом, где так хорошо игралось в подпольщиков, в партизан, когда все хотели быть героями и никто — гитлеровцами. И оба Мишки часто заходили друг к другу домой по делу и без дела. По примеру своих предводителей дружили между собой и их приятели.
      Но спустя некоторое время отношения между ними начали портиться. Никто, собственно говоря, толком не мог объяснить, что произошло. То ли они наговорили друг другу неприятных слов, то ли ещё что случилось, только Мишки вдруг перестали разговаривать друг с другом. Спустя несколько дней, под вечер, прибежал с того двора, весь облеплен снежками, подопечный Мишки Длинного малый Янук и, едва сдерживая слёзы, пожаловался:
      — Прогнали меня оттуда... Мишка Коротыш сказал, чтоб мы в их дворе не показывались. Сунет, говорит, кто нос, по носу и получит...
      — Ах, так?! — рассердился Мишка Длинный. Вид у него был воинственный: ушанка надвинута на самые глаза, как шлем у древнего воина, ватная курточка с котиковым воротником застёгнута на все пуговицы, в руках — клюшка, которой он гонял по двору шайбу.
      Человек шесть его приятелей смотрели на него затаив дыхание, а он приказал:
      — В этот двор без моего ведома не ходить и в наш никого из них не пускать! К девчонкам это не относится, их в ссору втягивать не будем.
      Как нарочно, в это время из-за развалин высунулась чья-то голова в такой же, как у Мишки Длинного, ушанке, только с распущенными, как крылья, ушами, и тоненьким голоском въедливо пропищала:
      — Эй-эй, долговязый! Поди сюда, поборемся... Не хочешь, боишься?..
      — Коротышкин адъютант Васька, — узнали насмешника.
      Мишка Длинный размахнулся клюшкой и послал в том направлении шайбу, да с такой силой, что она загудела. Шайба не попала в цель, а очутилась в том дворе. Никто за ней не пошёл — пусть лучше пропадает, чем из-за неё унижаться.
      С тех пор приятели Мишки Длинного стали звать мальчишек из того двора «коротышками», а те этих — «долговязыми», хотя, если говорить правду, никакой разницы между ними не было. И те и другие были обыкновенными мальчишками — и большие и поменьше, и худенькие и полные, но нужно было поддерживать вдруг возникшую неприязнь.
      — Ох и зададим мы им, этим коротышкам! — выставив грудь, громко угрожал иногда Мишка Длинный.
      — Зададим, — эхом повторял за ним малый Янук.
      — А долговязые, видите, не суются к нам, боятся, — задрав нос, хвалился перед своими Мишка Короткий.
      — Спеси у них много, а как до дела, они — в кусты, — поддакивал ему Васька-адъютант.
      Развалины превратились в нейтральную полосу, куда заходить было не безопасно. Ходили туда с обеих сторон прежде всего разведчики посмотреть, что делается «в неприятельском стане». До сражений дело не доходило, но иной раз в развалинах вечерами слышалась подозрительная возня, сопение, порой приглушённый стон. Потом раздавался свист, кто-то откликался; каждый свистел по-своему, с коленцами, и тогда из-под стен, как мышата из щелей, выскакивали в оба двора мальчишки.
      «Военные» действия прекращались, шла, как говорил Мишка Длинный, перегруппировка сил.
      Взрослые, проходя мимо, не обращали внимания на мальчишек. Играет детвора? Пусть играет. Тем более, что ни с той, пи с другой стороны жалоб не было. Зачем же вмешиваться в детские игры?
      — А из-за чего мы воюем? — поставил однажды перед Мишкой Длинным хитроумный вопрос пятиклассник Вовик.
      Вовик был близорук, носил очки в роговой оправе, очень дорожил ими и не очень бросался в поиски приключений в развалинах. Наоборот, был он мальчик спокойный, рассудительный и, задав вопрос, смотрел сквозь стёкла очков на Мишку задумчивыми карими глазами.
      Мишка растерялся на мгновение — такого он не ожидал даже от Вовика, но тут же нашёлся, встряхнул головой и сказал, как отрезал:
      — Никаких вопросов! Не рассуждать, и чтоб взрослым ни слова о наших делах!.. Дисциплина, понял? — И помахал пальцем перед лицом Вовика.
      Вовик пожал плечами и смолчал.
      Мишке Длинному нравилась натянутость в отношениях между дворами. Во-первых, была возможность проявить себя, показать, на что он способен как командир; да и приятно было чувствовать, что тебе подчиняются. Во-вторых, не хотелось первым начинать «мирные переговоры», пусть такой шаг сделает Мишка Короткий, он первый разделил дворы на «наш» л «ваш». Тут уж дело чести. А у Мишки Короткого гордости и упрямства тоже хоть отбавляй: не подашь ты мне руки, не подам и я.
      Нужен был случай, чтобы они столкнулись лицом к лицу не с плохими, а с добрыми намерениями. Такой случай, к тому же не совсем обычный, вскоре подвернулся.
      Однажды — дело было ранней весной — вечером во двор, где хозяйничала команда Мишки Длинного, влетел запыхавшийся человек в расстёгнутом пальто и в кепке, — сдвинутая на затылок, она еле держалась на голове.
      Мишка Длинный и несколько его приятелей стояли вблизи развалин и о чём-то тихонько советовались. За развалинами слышен был галдёж — не иначе, как там инструктировал своих Мишка Короткий. Темнело. В окнах и над подъездами домов зажигался свет, но просторный двор, затенённый деревцами от этих лампочек, освещался особо, а развалины тонули в сплошной темноте, выглядели хмуро и таинственно. Самое удобное время было для поисков разведчиков в лабиринтах развалин. К этому и готовились сейчас обе команды.
      Запыхавшийся человек метнулся во дворе в одну сторону, в другую, увидел стены, пробежал мимо мальчишек и нырнул в первый же проход между развалин.
      «Чего он так шмыгнул?» — насторожился Мишка. Не успел он подумать это, как во двор вбежали два рослых парня с красными повязками. Один был в тёмном пальто, второй — в клетчатой куртке, застёгнутой «молнией». «Дружинники! — мелькнуло в голове у Мишки. — Э-э, тут что-то не так... Ищут кого-то...»
      — Вы, случайно, не видели, мальчики, человека в расстёгнутом пальто и серой кепке? — спросил один из дружинников.
      — А кто он такой? — поинтересовался кто-то из мальчишек.
      — Хулиган и вор, — сердито сказал другой дружинник. — Он только что в переулке снял у девушки часы.
      — А-а-а... — одновременно удивились и возмутились мальчишки.
      Ни Мишка Длинный, ни его приятели не заметили, как рядом очутился Мишка Короткий со своими товарищами. Он начал разговор, и любопытство придало ему смелости. Растолкав локтями своих и чужих, Мишка Короткий протиснулся к дружинникам и стал прислушиваться, вытянув шею, о чём они говорят. Никто из приятелей Мишки Длинного да и сам он не увидели в этом ничего особенного, как будто между дворами и разлада не существовало. Где там было думать о разладе, когда такое приключилось!
      — Так этот человек скрылся вон в том проходе, — показал Мишка Длинный на развалины. — Если не заплутается, может незаметно пройти на ту сторону, там забор и дырка в нём в другой двор, а из двора выход на улицу... Бегите туда, — посоветовал он дружинникам.
      — А я поищу с этой стороны, — неожиданно сказал Мишка Короткий. — Васька, за мной! — позвал он своего «адъютанта» и, не говоря больше ни слова, бросился в проход, куда минуту назад юркнул незнакомый человек.
      — Подожди, Васька! — крикнул Мишка Длинный. — Я пойду, а ты оставайся здесь, организуй посты вокруг. Может, тот попробует проскочить через ваш двор, так не спускайте с него глаз.
      Как ни удивительно, но Васька, не менее гордый и задиристый мальчишка, чем Мишка Короткий, послушался.
      — Ладно, — буркнул он.
      — Осторожней, хлопцы, этот тип опасный, — на ходу предупредил один из дружинников.
      Оба они побежали в обход развалин.
      Но Мишка Длинный уже не слышал, что сказали дружинники, он бросился вслед за Мишкой Коротким.
      В развалинах было темно, хоть глаз выколи. И тихо. Слышно только было, как шуршат-пересыпаются камушки под ногами Мишки Короткого — он молча шагал где-то впереди. Мишка Длинный вынул из кармана электрический фонарик — отцов подарок, — с которым вечерами никогда не расставался. Нажал кнопку, но лампочка зажглась тускло, еле мерцала. «Как назло, батарейка села. Как же я, бездельник, недоглядел!» — упрекнул он самого себя и сердито сунул непотушенный фонарик в карман.
      Стало как будто ещё темней, потом в прогалине над головой засинел кусочек неба, загадочно мигнула звёздочка.
      Ходы и выходы тут были хорошо знакомы, Мишка знал их наизусть, но теперь они показались какими-то чужими... Другое дело — игра в войну с командой Мишки Короткого. Идёшь вот так, крадёшься, приглядываешься и прислушиваешься, не подстерегают ли тебя... Ну, бывает, и подкараулят, дадут подножку, толкнут или шапку сорвут — никуда не денется, отдадут... И сам отвечаешь тем же при удобном случае... Порой и разозлишься, не без того, — всё равно интересно.
      Так это ж игра, пусть даже немного опасная. А теперь вот... Чего доброго, высунутся из-за обломка стены сильные, цепкие руки, схватят за ворот, и густой мужской бас зарокочет над тобой: «A-а, так это ты за мной шпионишь?..» Но тут же подумал: «Что — трусишь, храбрец? А Мишка Короткий без колебаний помчался на поиск. У него и фонарика нет, но он побежал. Что он — смелее тебя, не тебе пара?.. Подожди, где же он?» Мишка Длинный остановился.
      Неподалёку впереди зашаркали быстрые шаги. «Нет, это не Мишка». Затем как будто что-то упало и тяжело зашевелилось. Послышался приглушённый незнакомый злой голос:
      — Ах ты, щенок! Я ж тебе...
      И вслед за этим:
      — О-ой! — Это ясно было — ойкнул Мишка Короткий.
      Мишку Длинного как ветром подняло с места.
      — Ми-и-ша! — закричал он. — Миша, держись! Бегу...
      На ощупь он обошёл острый кирпичный выступ, споткнулся о камень, но удержался. Потом не увидел, а скорее почувствовал на земле в проходе возню и бросился туда и вцепился обеими руками в чьё-то плечо. В нос ударил противный запах водочного перегара и табака. Человек вставал. Сильный толчок отбросил Мишку Длинного, по он успел вцепиться в йогу человека, и тот опять упал, просипев:
      — О, чёрт!..
      Возможно, человек легко бы справился с мальчишками, раскидал бы их и освободился, если б в этот момент не вспыхнули рядом два ярко-голубых луча света от электрических фонариков и зычный голос не скомандовал:
      — Стой! Встать! Руки вверх!
      Принадлежал он, несомненно, взрослому.
      «Они, дружинники!» — обрадовался Мишка Длинный поднимаясь. Мишка Короткий сидел, прислонившись спиной к стене, и зажимал пальцами нос, из которого сочилась кровь.
      — Ого, так ты ещё с детьми вступаешь в драку? — набросился на незнакомца один из дружинников.
      — Я их не трогал, не знаю, как они попали мне под ноги, — оправдывался тот, стоя с поднятыми руками и опущенной головой. Лицо его было обрюзглое, перекошенное, должно
      быть, от страха. Исподлобья зло поглядывал маленькими чёрными глазами.
      — Он тебя, мальчик, не покалечил? — спросил дружинник у Мишки Короткого.
      — Нет, только сильно нос прижал.
      — Ну, пошли!.. Иди! — подтолкнул дружинник задержанного.
      Навстречу, услышав шум в развалинах, бежали мальчишки из двора. Кто-то из них освещал дорогу фонариком. Мишка Длинный замахал им руками — всё в порядке, возвращайтесь назад, не мешайте.
      — Спасибо, ребята, за помощь, — сказал дружинник в клетчатой куртке, когда вышли во двор. — Только в другой раз не бросайтесь так, не рискуйте. Малы вы ещё для таких дел.
      И дружинники с задержанным пошли через ворота на улицу.
      — Малы-ы, — с обидой сказал Мишка Длинный.
      — Я не думал, что встречу его, — говорил тем временем сквозь пальцы, которыми зажимал нос и прикрывал рот, Мишка Короткий. — Вдруг слышу — бежит. Я и бросился ему под ноги. Думал: позову дружинников, а он как прижмёт меня, чуть не задохнулся. Хорошо, что Миша подоспел, а за ним — дружинники...
      — Тебе больно, Миша? — озабоченно спросил Мишка Длинный. Он порылся в карманах и достал скомканный платочек. — На вот, приложи к носу.
      Проводили Мишку Короткого к подъезду дома, где он жил, всей гурьбой — и его друзья и друзья Мишки Длинного.
      — Я зайду завтра проведать тебя, — сказал на прощание Мишка Длинный.
      — Заходи, — приветливо ответил Мишка Короткий.
      Двор жил привычной вечерней жизнью. Проходили через него взрослые — мужчины и женщины. Звонко смеялись собравшиеся где-то в углу девочки-подростки. Из окон на голые ещё деревья и клумбы падал электрический свет. Откуда-то из квартиры доносилась музыка — там кто-то играл на пианино. Мальчикам надо уже было расходиться, но они ещё долго стояли, дружно столпившись и обсуждая необыкновенное происшествие.
     
     
      АЛИКОВА ТЕТРАДЬ
     
      Как можно быть спокойным, если тебе пошёл восьмой год и ты впервые в жизни сел за школьную парту! Всё для тебя ново — и этот чистый уютный класс, и учительница, которую ты видел до этого, может быть, только издалека, и твои новые товарищи-одноклассники, и ранец с книгами и тетрадями, который ты положил в парту, — всё, чего раньше не знал и не понимал и что открывает перед тобой широкие, неизведанные дали.
      Нe мог быть спокойным и Алик, когда учительница Галина Григорьевна рассадила первоклассников за парты. Oil прежде всего косо взглянул в сторону соседа — это был незнакомый мальчик из другой деревни, одетый в вязаный свитер, полнолицый, толстый и, как казалось Алику, неповоротливый. Их парта была третьей в ряду и стояла возле самого окна, достаточно слегка приподнять голову — и сразу увидишь школьный двор, а за ним залитое блёклым сентябрьским солнцем поле.
      Классная комната сияла свежепокрашенными белыми стенами. На подоконниках, в вазонах, цвели цветы. Позади стола учительницы висела блестящая чёрная доска. А за расставленными в три ряда партами сидели мальчики и девочки, одногодки Алика. Многих из них Алик знал.
      Шум и суета постепенно затихли. Галина Григорьевна рассказала, как дети должны держать себя в школе, как и чем они будут заниматься. Потом спросила, кто из учеников знает буквы. Учительница была в тёмном платье с белым кружевным воротничком, с косами, уложенными на затылке в толстый узел. Глаза у неё были тёмные, строгие. Дома Алику говорили об учительнице, что она добрая, справедливая, да он и сам это видел, но всё же вначале ока показалась ему чужой.
      Повернувшись к соседу, Алик слегка толкнул его локтем и спросил полушёпотом:
      — Ты откуда?
      — Из Селища, — не пошевельнувшись, ответил тот.
      — А как тебя зовут?
      — Борька...
      — Алик! — окликнула учительница, услышав шёпот на третьей парте. — Разговаривать на уроке нельзя.
      Алик встрепенулся, опёрся локтями о парту и, опустив глаза, замолчал. В это время Борька взглянул в окно — вдали был виден пригорок с серой лентой полевой дороги. Несколько подвод, гружённых мешками, съезжали с пригорка. Борька
      улыбнулся и торжественно сказал Алику чуть не в полный голос:
      — Вон наши с тока зерно повезли...
      — Ну да — ваши, — возразил Алик. — Отсюда не видно — ваши или не ваши...
      — А вот и наши! — Борька поднялся, наклонился к окну. — Вон и дядя Мартын на первой телеге, по шапке можно узнать...
      Беловолосая девочка, что сидела впереди и которую Алик, так же как и Борьку, не знал до этого, тоже взглянула в окно и подтвердила:
      — Ага, дядя Мартын...
      То, что в разговор вмешалась девочка, Алику не поправилось, и он хотел уже оборвать её, но тут подошла Галина Григорьевна и положила ему на плечо руку.
      — Что ж это вы, мальчики, — проговорила она с упрёком. — Все слушают учительницу, а вы разговариваете. Разве то, о чём я говорю, вас не касается?
      Голос её звучал ровно и мягко, в нём Алик не почувствовал строгости, которой ожидал.
      — Вы уже не дошкольники, а ученики, — сказала она, отходя к своему столу.
      Взоры всех первоклассников были устремлены на Алика и Борьку. Кое-кто из учеников посмеивался, а глаза других как бы говорили: «Ну вот, первый день в школе, а уже и замечание получили». Алику стало неловко. Он смутился и, хотя ничего не ответил Галине Григорьевне, до конца урока сидел спокойно, не сводя глаз с учительницы. Борька тоже не шевелился. Он даже отвернулся от Алика, и можно было подумать, что они поссорились.
      Скромно держал себя Алик и во время перемены. Из головы его не выходили слова учительницы о том, что он теперь не какой-нибудь дошкольник-ветрогон, а настоящий ученик.
      «Конечно, ученик, — с гордостью думал Алик, — а то кто же?» Он уже знает все буквы и большинство из них пишет.
      В ранце, что лежит в парте, рядом с букварём, чистыми тетрадями и пеналом, есть-тетрадь, почти вся исписанная Аликом. Он и принёс её, чтобы показать учительнице, пусть знает, что он ещё до школы старательно занимался и у него, бесспорно, есть основания стать одним из лучших учеников в классе. Но поскольку Галина Григорьевна не спрашивала ни у кого никаких тетрадей, а вывесила на доске таблички с буквами, Алик показал свою заветную тетрадь Борьке.
      Нельзя сказать, чтобы тетрадь произвела на того сильное впечатление. Буквы в ней были написаны неровно: одна большая, вторая маленькая, третья вот-вот повалится, четвёртая вовсе лежит на боку. Ни одна страница здесь не была исписана до конца, а в середине тетради половину страницы занимал рисунок — какое-то диковинное животное с круглым туловищем, длинными ногами, коротким хвостом и ушами, очень похожим на рога. Борька долго рассматривал рисунок, потом ткнул в него пальцем и вопросительно взглянул на Алика:
      — Что это такое?
      — Разве не видишь? — обиженно ответил Алик.
      Борька шёпотом стал рассуждать:
      — Может, козёл, но почему без бороды?.. Баранчик — не иначе.
      — Ну и сказал! — разозлился Алик. — Баранчик... Это же наш Тузик... Зверь, а не собака, если хочешь знать...
      — А-а, — неопределённо произнёс Борька и затих, потому что учительница насторожённо взглянула в их сторону.
      «Борька мог и не разобраться, — сделал вывод Алик. — Да он, видно, ни одной буквы не знает и в рисовании ничего ле понимает, если не узнал на рисунке собаку. Другое дело — учительница, она-то уж разберётся».
      Но неожиданно в один из следующих дней, когда все приготовились к занятиям по письму и Алик развернул свою старую тетрадь, Галина Григорьевна взяла её в руки, перелистала и, улыбнувшись, проговорила без всякого восторга:
      — Хорошо, Алик, что ты знаешь буквы. Но сейчас возьми другую тетрадь, а эту можешь оставить дома.
      Не буквы, сказала она, писать в позой тетради, а совсем другое — сначала палочки, потом разные крючочки.
      Алик ещё не понимал, что из этих палочек, крючочков, завитков потом можно будет сложить буквы, ровные и красивые. Скажем, из двух соединённых крючочков получается буква «м», а из завитка и крючочка — буква «а». Если поставить обе буквы рядом, получится слог «ма». Ещё один такой слог — и написано слово «мама», первое слово, которое каждый из нас произнёс в жизни. От него ляжет путь к другим словам, сначала таким же простым и знакомым, а потом более сложным и ещё неизвестным Алику. Слова сольются в предложения, и тетрадь Алика — не первая, понятно, — заговорит так же, как говорит букварь, когда Алик перелистывает его.
      Всё же иногда надоедало писать одно и то же. У Алика не было такого терпения, как у Борьки. От чрезмерного усердия кончик языка Борьки медленно двигался по губам вслед за движением пера по бумаге.
      Страниц шесть новой тетради Алик исписал аккуратно, а на седьмой — это было в конце одного из уроков — случилась беда. Он как-то невольно нарисовал букву «т» и тут же вспомнил своего любимца Тузика — огромного рыжего пса, который каждый раз при встрече с Аликом подавал ему правую лапу. Алик недолго думая начал рисовать Тузика. Однако, когда он прилаживал собаке голову, с пера капнули чернила. Вместо головы получилась клякса в форме продолговатой фиолетовой звёздочки.
      Галина Григорьевна ходила между партами, наблюдая за тем, как пишут ребята. Когда она приблизилась к парте Алика, он испугался и, забыв, что рядом лежит промокашка, слизнул кляксу языком. От этого клякса чуть-чуть посветлела, но расплылась. Учительница склонилась над тетрадью Алика, подумала немного и сказала:
      — Как ни жалко, Алик, но за такую работу ты не заслуживаешь лучшей оценки. — И она красным карандашом вывела в конце страницы двойку.
      Приподнял голову от своей тетради и Борька. От удивления у него раскрылся рот и вздёрнулись белёсые брови. А беловолосая девочка, пытливо заглянув через плечо Алика ла двойку, шёпотом заметила:
      — Ух, как красиво написано!
      Прозвенел звонок, уроки кончились. Алик торопливо сунул тетрадь в ранец и, не разговаривая с товарищами, выбежал из школы. Он не стал дожидаться соседских ребят, а побежал один прямо домой. «Двойка — это ещё не самое страшное, — успокаивал он себя по дороге. — Миколка говорил, что самое страшное — единица, или, как он называет, кол. Двойка же больше единицы». Когда Алик вошёл во двор, рыжий Тузик загремел цепью, присел и вытянул навстречу мальчику лохматую правую лапу. Но Алик прошёл мимо, не одарив своего старого друга даже взглядом.
      Отец, пришедший с колхозной конторы на обед, и мать сидели за столом. Миколки ещё не было, он приходил из школы позже.
      — Раздевайся, Алик, и садись обедать, — сказала мать, вставая из-за стола.
      — Чем похвалишься сегодня, сынок? — спросил отец.
      — Отметку получил, — искренне проговорил Алик.
      — Ну-ну, что за отметка? — Отец взял поданную Аликом тетрадь, раскрыл её и, посмотрев, покачал головой: — Ох и обрадовал же ты меня, Алик! Никак не ожидал...
      — Так это же двойка, папа, а не кол...
      — Всё равно скверно, — хмурясь, ответил отец. — Я надеялся, ты отличником будешь, а оказывается...
      — Зато я по складам уже хорошо читаю...
      — Ну и что?.. Чтение чтением, а с письмом, братец, у тебя очень плохо.
      — Пишем вот одно и то же...
      — Пишете то, что надо, — строго оборвал отец. — Без терпения и старания дело не пойдёт, Алик. Запомни это.
      С отцом разговор был окончен, но ещё более строго с Аликом беседовал, придя из школы, Миколка. Он учился уже в седьмом классе и считался одним из лучших учеников. На Алика Миколка смотрел, как на своего подопечного: готовил его в первый класс, показывал буквы, учил писать. И вот все старания оказались напрасными. Вволю поругав брата, Миколка сурово сказал в заключение:
      — Исправь двойку, Алик! А то из-за тебя и на меня пятно ляжет. «Ты отличник, — скажут мне, — а твой брат?..»
      Не задуматься над всем этим нельзя было, по и двойку исправить не так-то просто. Борька, тот только и корпит над тетрадью во время урока по письму. Изо всех сил выводит он буквы, то и дело облизывая кончиком языка губы. Он и на Алика в это время не смотрит. А Алик нервничает — ему хочется поскорей получить хорошую отметку, и он торопится, а клякса, как известно, постоянная спутница торопливости. То клякса, то закорючка, которая никак не хочет стать по линейке, хоть ты её молотком разгибай.
      Алик попытался было обменять свою неудачливую тетрадь на новую, но Галина Григорьевна и отец сказали, что заменять её не надо, тетрадь должна быть исписана до конца.
      Горе было Алику с этой первой тетрадью — тут встречались и чисто исписанные страницы, и грязные, с закорючками и кляксами, и злосчастный Тузик, и красиво выписанная двойка — всё тут было. Однако никакое горе не вечно. Не вечным оно было и у Алика.
      Тетрадь уже кончалась, Алик дописывал последнюю страницу. Галина Григорьевна подошла, как обычно, к парте Алика, внимательно посмотрела написанное им, и радостная улыбка осветила её доброе, смуглое лицо.
      — Теперь, Алик, — сказала учительница, — я могу с полным основанием поставить тебе «отлично». — И она своим красивым почерком вывела красную цифру «5».
      Какой это был чудесный день! Алику казалось, что не только он и Галина Григорьевна радуются его успеху, но и весь класс. Сентябрьское солнце не блёклыми лучами, а по-весеннему яркими и ласковыми заполнило классную комнату. И ветерок нёс в открытую форточку запах полей и поздних антоновок. И Борька радостно улыбался, показывая пальцем на отметку в конце Аликовой тетради. А беловолосая девочка, сидящая позади Алика, чуть не хлопала в ладоши.
      Как-то необычно быстро кончились уроки в этот день. Алик сложил книги и тетради в ранец, а эта тетрадь с отличной отметкой всё ещё лежала раскрытой на парте. Пусть посмотрят товарищи, пусть полюбуются, пусть знают, на что он, Алик, способен!.. Это же только первая пятёрка, а сколько их ещё будет в его тетрадях и дневниках!..
      Домой Алик на этот раз пошёл вместе с другими ребятами в весёлой, говорливой толпе. По дороге он держался просто и спокойно, будто ничего такого и не произошло. Он даже предложил сходить сегодня на речку или в лес за грибами, и когда кто-то из мальчиков сказал, что вряд ли мать пустит Алика, тот уверенно ответил:
      — Как это не пустит? Пустит, конечно...
      Дома Алика встретил Тузик и по привычке протянул лапу. Алик последнее время не особенно ласкал его, но теперь взял лапу обеими руками и дружески потряс её, приговаривая:
      — Поздравляешь, да? Двойку-то я из-за тебя получил.
      Собака словно поняла своего молодого хозяина — виновато опустила голову и будто нехотя махала лохматым рыжим хвостом, разметая песок вокруг себя.
      — То-то же, — торжественно произнёс Алик.
      В доме было чисто убрано, но пусто — отец и Миколка, видимо, ещё не пришли обедать, а мать, вероятно, была в огороде. Алик скинул ранец и выбежал во двор, чтобы поискать мать, по тут встретился с отцом и Миколкой. Увидев Алика, они остановились. Мальчик старался не выдавать своего настроения, по не мог. Его круглое, курносое лицо, раскрасневшееся и возбуждённое, и задорные глаза, искрившиеся радостью, говорили больше, чем слова. Отец схватил Алика на руки и понёс в дом.
      — Не подвёл нас Алик, — важно, по-взрослому, сказал Миколка, взглянув на Аликову отметку.
      — А я и не сомневался в этом, — ответил отец. — Ничего не делается легко, сынок, — сказал он Алику. — Постарался, вот и результат. А эту тетрадь спрячь. Пусть она останется на память о твоих первых шагах в жизнь и в науку.
     
     
      ДВИНА ТРОНУЛАСЬ
     
      Если бы вы знали, как интересно у нас на Двине, когда она просыпается от зимнего сна! Всё вокруг было застывшим, однообразным, белым-бело от снега, и вдруг река, её берега начинают искриться под солнцем так, что глаза слепит. Лёд на реке набух, сломались на нём и заполнились водой пешеходные дорожки, раздались вширь проруби, пятна проталин запестрели на прибрежных кручах, а опушка на том берегу потемнела, будто её нарисовали на синем-синем небе.
      Так и жди теперь, что река вот-вот взбунтуется.
      Сперва послышатся грозные раскаты, похожие на дальнюю орудийную стрельбу; протяжный гул, подобный стону пли глубокому вздоху великана, прокатится от края до края; потом река начнёт ломать и крошить лёд, и он, с шумом и треском отрываясь от берегов, большими и малыми кусками устремится по течению.
      Можно ли пропустить такой момент, живя у самой реки?
      Но этот раз Двина стронула лёд не днём и не вечером, как бывало раньше, а утром. И когда мы шли в школу, река уже гремела и трещала, целые ледяные поляны шевелились, напирали друг на друга, над полыньями поднимался прозрачный пар.
      Вдали слышались глухие взрывы — это взрывали заторы у моста и ниже по реке, там, где в реку врезается фундамент строящейся насосной станции.
      Нас трое — Янук Ручевой, Алёшка Ходун (Ходун — это у него прозвище) и я, Ильюк. Говорят, что мы такие друзья — водой не разольёшь. Это не совсем так — не всегда мы ладим. Янук — задира, никогда не упустит случая задеть. Алёшка — суетливый, ему бы без конца бродить, чего-нибудь искать.
      А я, наверно, нечто среднее среди них. Ну как бы там ни было, никто не видел, чтобы мы шли в школу, или возвращались обратно врозь, или при случае не заступились друг за друга.
      Живём мы в придвинской деревне, а в школу ходим в рабочий посёлок, который не без оснований называем городом. Он ещё строится, и в первую очередь в нём построили школу — трёхэтажную, светлую, с большими окнами, с крыльцом, на котором хоть танцплощадку открывай. Напротив школы — заасфальтированная площадь, от неё разбегаются заасфальтированные улицы, по обе стороны улиц — многоэтажные дома, одни лучше другого. Город, настоящий город.
      Если идти от города вдоль реки мимо нашей деревни и дальше, попадёшь на другое, не меньшее, чем здесь, в городе, строительство. Там растёт большой нефтеперерабатывающий завод. Нефть к нему, говорят, придёт по трубам откуда-то из-за Волги.
      Ой, что там делается, на том строительстве! Шум и грохот не стихают ин днём ни ночью. Во всех направлениях снуют самосвалы, грохочут экскаваторы, вгрызаются зубами ковшов в землю, скрипят тросы подъёмных кранов, перекликаются паровозы на железной дороге. Холмами дыбится разворошённая земля, и между холмов, рвов, ям подымаются стены заводских строений, выстраиваются в ряд металлические башни — хранилища для нефти, переплетается над землёй на опорах густая паутина труб.
      Наша тихая деревня оказалась в центре между городом и заводской стройкой.
      Нет теперь у нас такой хаты, из которой кто-нибудь не работал бы на строительстве. Отец у Янука мастер-каменщик, мой отец монтажник, Алёшкина сестра бригадир штукатурщиков, её портрет висит на городской Доске почёта.
      И мы на строительстве не посторонние — излазили вдоль и поперёк все его уголки.
      В этот день, когда Двина очнулась после зимней спячки, в школе нам не сиделось.
      Окна нашего шестого «Б» класса выходят на реку, и мы видели, как она кипела, пенилась, льдины плыли по ней густо, сплошной широкой полоской, подгоняя одна другую.
      Мы слышали шуршание, скрежет; изредка, как и утром, раздавались где-то взрывы так, что в окнах звенели и вздрагивали стены.
      День, как нарочно, выдался хороший, солнечный, видно было далеко-далеко — и вся река, и обрывистые кручи противоположного берега, и заречье с потемневшими лесными опушками и синим-синим небом. Алёшка — он сидит позади меня — уже в который раз толкает меня пальцем в спину и шепчет;
      — Может, в следующий перерыв сбежим, а, Илюха?
      Не оборачиваясь, я отрицательно мотал головой. Не хватало, чтобы нам записали в классном журнале пропуск без уважительной причины, а потом прорабатывали на совете отряда. Нет, Алёшка, сиди!
      Последний урок — география.
      Вошёл Анатолий Иванович с папкой под рукой. На нём сегодня не чёрный, как обычно, костюм, а серый и галстук светлый в чёрную полоску, — совсем весенний вид.
      Учитель протёр очки, окинул взглядом класс и, перед тем как спрашивать урок, рассказал — он это часто делал, — что нового произошло на строительстве. Хотя последнее время свирепствовала зима, стояли крепкие морозы, кружила пурга, строители немало сделали, чтобы пустить завод досрочно.
      И ещё он говорил о том, чтоб и мы, мальчики и девочки, старались быть похожими на строителей, не ленились в учёбе.
      На этот раз, к удивлению, по географии не спросили ни меня, ни Янука с Алёшкой, и мы за это не особенно обиделись. Ещё не отзвенел звонок в коридоре, а мы уже мчались со второго этажа в раздевалку, оттуда — во двор и, без задержки, — по откосу к реке.
      На берегу толпился народ — взрослые и дети. Всем интересно было посмотреть, как река ломает, сбрасывает с себя ледяное покрывало. Какой-то дядька в жёлтом полушубке снял ушанку и, подставив седеющую голову солнцу, вглядывался в реку и восхищённо приговаривал:
      — Тронулась Двина... Дружно тронулась!
      Возле его ног вертелся щенок, этакий чёрный, пушистый быстроглазый комок. Он ласкался, визжал от удовольствия и всё грёб передними лапками взмокший снег, как бы желая поторопить его: стекай скорее, стекай в реку! Янук хотел было подбросить щенка, как футбольный мяч, но тот увернулся, прижался к ногам хозяина и обиженно, тихонько заскулил.
      — Что он, мешает тебе? — не особенно сердито сказал дядька, но в его тоне прозвучала такая нотка, что нам с Алёшкой стало неловко за выходку Янука.
      Лёд шёл теперь ровнее, чем утром, но тоже сплошным потоком. Треска не слышно было, льдины тёрлись друг о дружку и глухо шуршали.
      Порой лёд цеплялся за выступ берега, и вода клокотала возле него, как в котле.
      На одной большой льдине проплыла мимо нас санная дорога, на второй торчала раскидистая коряга, на третьей плыл полуразрушенный шалаш из досок и соломы.
      Ничего удивительного, ещё не такое бывает во время ледохода.
      — Пошли, ребята! — окликнул пас с Януком Алёшка. — Наглядимся ещё по дороге домой.
      Наших односельчан-учеников вблизи уже не было, и мы пошли втроём.
      Минули окрестности города, сошли на прибрежную дорожку. Она то вилась у самого берега, то немного отдалялась, плутая среди оголённых кустов лозняка и ольшаника.
      Вокруг было безлюдно, тихо, только рядом с нами шумел лёд, и этот мягкий шум разносился над всей рекой.
      Алёшка отломил от ольхи ветку, сделал длинную палку и, спустившись берегом к самой воде, попробовал отодвинуть льдины, которые цеплялись за берег.
      Тут как раз подошла льдина, как поле. Гладенькая, слегка запорошённая влажным снегом, переливающимся на солнце множеством звёздочек-искринок.
      — Вот бы прокатиться на такой! — воскликнул Алёшка.
      — Ну и прокатись, кто тебе не даёт, — безразлично сказал Янук.
      — Ты думаешь, слабо?
      — Слабо!
      — Трус я, по-твоему?
      — А-а!.. — Янук махнул рукой и отвернулся.
      До меня в этот момент дошло, что Алёшка пе шутит, парень он решительный, особенно если подзадорить его.
      — Куда ты?! — Я схватил Алёшку за руку, но пе успел опомниться, как сам вместе с ним очутился на льдине.
      Мы поскользнулись и едва удержались на ногах. То ли от нашего прыжка, то ли сама по себе льдина отодвинулась от берега, крап её, на котором мы стояли, качнулся. Между льдиной и берегом зачернела вода. Янук повернулся в нашу сторону и остолбенел. Даже смешно было смотреть на него: ватник расстегнут, сумка с книгами закинута за спину, шапка съехала на затылок, а на веснушчатом курносом лице — растерянность и удивление.
      — Назад!.. Скорее назад! — крикнул он наконец.
      Но куда там назад, водяная полоска стала настолько широкой, что нельзя было даже помышлять перепрыгнуть её. Я ничего не мог ответить, сердце стучало часто-часто, и дыхание у меня перехватило. Алёшка тоже молчал некоторое время.
      Какими смелыми мы себя ни считали, нечего скрывать — стало страшно. В руках у нас ничего не было, кроме Алёшкиной палки, но что с ней сделаешь.
      Наша льдина всё дальше и дальше отходила от берега, в полосе между нею и берегом плыли мелкие льдинки — по ним не переберёшься, не выдержат.
      Янук бросился в кусты, выломал ольховую жердь, одну, вторую и попробовал подать их нам, но ни одна из них не достала до нас.
      — Ох и натворили ж вы! — разозлился Янук, но тут же голос его стал мягче. — Ладно, держитесь, мальчики, а я побегу в деревню.
      — Да не подымай там тревоги, — отозвался Алёшка, — сами выберемся. Льдина подойдёт к берегу, и мы сойдём.
      — Так она и подойдёт, жди, — сказал Янук и побежал вдоль реки, стараясь обогнать течение.
      Уже была видна нам наша деревня. Она стояла не у самого берега, а немного в стороне, у леса. Два ряда хат жались к тёмно-зелёному бору.
      Я увидел и свою хату на околице, высокий клён, раскинувший ветви над крышей. Снег на крыше растаял, и гонт блестел на солнце.
      Сидеть бы мне теперь там, дома, за столом и уминать жирную от свинины капусту и рассказывать маме, что было в школе и как идёт лёд на Двине!
      У меня даже под ложечкой засосало.
      Нехорошо у нас получилось! И всё из-за Алёшки, этого непоседы...
      — Ну что скажешь? — со злостью уставился я на Алёшку.
      Он был на голову выше меня, тонкий, длинноногий, кожушок висел на нём, как на жерди. Обеими руками он опирался на палку и пристально вглядывался в реку, наблюдал, как идёт лёд... Продолговатое лицо его было спокойным, будто ничего и не случилось.
      — Слышишь? — Я дёрнул Алёшку за рукав.
      — Слышу, не дёргай. — Он покосился на меня и опять уставился куда-то вдаль.
      Возле деревни река делала крутой поворот. Нас пронесло довольно близко от берега, затем погнало на середину течения. Льдины помельче расступались перед нашей. Из деревин к реке бежали люди, у некоторых из них в руках были доски, жерди, багры. Но мы миновали деревню, течение стало быстрее. От людей отделилась маленькая фигурка и со всех ног побежала прямиком к водокачке — это был Янук: его расстёгнутый ватник и шапка на затылке. Он что-то кричал нам, но мы не слышали его.
      — Слушай, Илюк, — заговорил, повернувшись ко мне, Алёшка. — Если мы минуем водокачку, плыть пам с тобой до самой Риги, а может, и в Балтийское море. Вот интересное путешествие будет — такого даже во сне не увидишь...
      — Иди ты со своим путешествием... Тут нужно думать, как выбраться...
      — А может, слышишь, — не обращая внимания на мои слова, мечтал вслух Алёшка, — пришлют за нами вертолёт?
      — Конечно... Или ледокол с Балтийского моря, — поддел я. — Герои мы с тобой... Челюскинцы...
      — Пусть бы мама меня выпорола как следует, только бы на вертолёте подняться. Ты ведь тоже ни разу не летал, — продолжал Алёшка и вдруг спохватился: — Гляди, Илюха, вон что-то шевелится...
      По правой стороне пашу льдину обгоняла льдина поменьше, на ней валялись почерневшие брёвна, доски, разбросанная солома. На одном из брёвен, в самом деле, сидело что-то живое. Мы пригляделись и удивились — сидит, притаившись, петух, чёрный, с ярко-красным гребнем, и вертит головой то в одну, то в другую сторону. Наверно, он дремал, и наши голоса разбудили его — он приподнялся, растопырил крылья и кукарекнул, да так звонко, на всю Двину. Алёшка поднял ледышку и бросил в петуха.
      — А ты чего здесь? Ноги боишься намочить?
      — Не трогай его, — заступился я. — Думаешь, ему легче, чем нам?
      Вдали показалась насосная станция. Она выдавалась далеко в речное течение, и река здесь была уже. За насосной станцией поднимался высокий обрывистый берег, там на большой площади раскинулось строительство завода. Со своей льдины мы видели только высокую трубу электростанции, ребристые стрелы башенных кранов и железные крыши домов. Оттуда долетал до нас гул моторов и лязг железа. Порой воздух пронзали голубые вспышки. Мы знали — это работают электросварщики на колоннах крекинга.
      В затоке перед насосной станцией громоздились льды, и нас гнало туда, в ледяную гущу. Мы были уже не далеко от этого места, как вдруг всё вокруг тряхнуло взрывом.
      Над затокой взметнулся большой столб воды, перемешанный с кусками льда.
      Наша льдина вздрогнула и треснула. Трещина прошла по самой середине и на глазах становилась шире, в ней булькала чёрная вода.
      Мы отбежали, Алешка обхватил меня руками и сказал, тяжело дыша:
      — Ну, Илюха, доехали... Сейчас наш плот или пойдёт под лёд, или разобьётся вдребезги... Гляди в оба, нужно вовремя перепрыгнуть.
      — Вот тебе и вертолёт!
      — Ладно уж... Подожди, видишь? — показал он на берег возле насосной станции.
      Там становилось людно, суетливо. Кто-то спускал с кручи сходни, лестницы, доски, их подхватывали и укладывали на лёд по краю проруби, образованной взрывом, — взрыв, по всему видно, был подготовлен заранее, когда тут ещё не знали, что мы попали в беду. Нас гнало на затор. По краям затора шевелилась, шуршала ледяная каша. Навстречу нам по доскам и сходням бежали люди, среди них мы увидели нашего Янука и моего отца в знакомой мне синей спецовке, надетой поверх ватника.
      «Ох и попадёт мне!» — мелькнула мысль.
      Льдина с разгона врезалась в ледяную кашу, и в этот момент чуть ли не под ноги нам упала лестница, а за ней — конец верёвки.
      — Бегом, скорее! — крикнул мой отец.
      — А петух у вас откуда? — удивился Янук, когда мы оставили льдину.
      Петух — как он перебрался к нам, мы и не заметили — бежал за нами и нисколько не боялся людей. Янук взял его на руки. Я оглянулся на льдину — конец её утонул подо льдом затора, а второй высоко торчал над водой.
      — Эх вы, герои!.. Хорошо, что так обошлось, — с укором
      сказал нам отец. Он не расспрашивал у пас — Янук, видно, рассказал всем, как мы попали на льдину. — Марш теперь домой!
      Как всегда, мы опять шли втроём. Нам с Алёшкой было неловко, стыдно и вместе с тем радостно: перепугались не на шутку, по выдержали — чем не молодцы.
      Янук нёс петуха, время от времени поглаживая его по шее, а тот только вертел головой и моргал красноватыми глазами.
      Рядом по-прежнему шумела Двина, гнала льды на запад, к Балтике.
      Ярко светило солнце, искрился повлажневший снег, темнели проталины на изгибах прибрежных круч.
      Мы с наслаждением вдыхали первые запахи весны.
     
     
      ЖИЛА-БЫЛА СКАЗКА
     
      — Я организовываю экспедицию, — оглядевшись вокруг, не подслушивает ли кто-нибудь посторонний, с серьёзным выражением на лице сказал Владик своему другу Вальке.
      Они стояли вдвоём, выйдя из малинника, густо разросшегося в кустарнике в полутора километрах от деревин. По малину пришли не одни они: в зарослях слышно было, как, смеясь, перекликались мальчики и девочки. Время было к полу
      дню, припекало. По просёлку — дорога шла через поле — протарахтела, гремя пустыми бидонами, подвода, за ней пройма шумливая кучка доярок с вёдрами.
      Валька поставил на землю горлачик, в который собирал малину, вытер ладонью испачканные ягодным соком губы, вспотевшее лицо, размазав на нём красные пятна, и, зная неугомонную натуру Владика, спросил:
      — Куда? За грушами в Панасов сад или за помидорами в колхозный огород? Ох и помидоры там!
      — Ты что, смеёшься? — вскипел Владик. Крепко сложенная невысокая фигура его напряглась. — Когда я лазил по чужим садам и огородам?
      — Было, — неумолимо отрезал Валька, хотя и знал, что перечить Владику рискованно, но, к удивлению, тот не стал горячиться и примирительно сказал:
      — Болтун ты! Тут дело серьёзное, и с кем же мне посоветоваться, как не с тобой...
      — Ну?
      — Посмотри вот. Видишь? — Владик показал рукой на высокий холм недалеко от деревни, на склоне которого лежали хорошо знакомые им обоим развалины старой церкви, разрушенной во время войны.
      — Вижу. Ну и что? Развалины. Фундамент и битый кирпич. Мало мы там ходили?
      — Мало. Я там в развалинах на днях нашёл под камнями подозрительный лаз и хоть сегодня готов обследовать его. Но одному просто неудобно.
      — Боязно? Так и скажи.
      — Опять ты за своё...
      — Так, может, мы тогда, — перебил Валя Владика, — всем пионерским отрядом пошли бы?
      — О-о, нет! — покачал головой Владик. — А если мои предположения не подтвердятся, нас же засмеют. Потом, сам подумай, если мы с тобой откроем такое, о чём никто не знает,
      как здорово получится!.. Вот, скажут, какие пионеры в Заполье! Почёт!..
      — Думаешь, вдвоём справимся?
      — Мою Геленку возьмём. Она у меня послушная и не болтливая. Роль для неё я уже придумал. — И Владик, приложив к губам ладони, крикнул в кустарники: — Геленка-а!
      — Слышу... Иду-у, — донеслось оттуда, и через несколько минут из кустов выбежала девочка в ярком клетчатом платье, очень похожая на Владика: такие же, как у брата, живые, светлые глаза, курносый нос, такие же веснушки на щеках.
      В руке Геленка держала небольшую ивовую корзину, она до краёв была наполнена малиной. Валька искоса посмотрел на Геленкину корзину, сравнил её со своим горлачпком — он был наполнен ягодами до половины — и недовольным тоном пробормотал:
      — Ух и нахватала, загребущая!
      — Мог и ты, — бойко ответила Геленка. — Так ты всё в рот да в рот, даже лицо красными пятнами пошло.
      — Не ссорьтесь! — сказал Владик. — Лучше послушайте, что я скажу...
      Но сказать то, что он хотел, ему не удалось. Из малинника с шумом выскочило с полдюжины мальчишек, с ними рослый белоголовый Митька, одноклассник Владика, шалун и заводила.
      Владик с ним не дружил, но и не боялся его, к его выходкам относился с насмешкой, а тот при каждом удобном случае, в любом деле старался подставить Владику подножку.
      И теперь Митька ещё издалека бросил вызов:
      — Эн, Владик-оладик, давай наперегонки, кто кого... Что, гайка слабая?
      — Да ну тебя! — отмахнулся от него Владик, а про себя подумал: «Подожди, я тебе ещё покажу, кто такой Владик-оладик».
      В деревню шли вместе. Владик шёл хмурый, задумчивый.
      Мальчишки разговаривали о своих делах-заботах. Митька насмехался то над одним, то над другим, привязался было к Геленке, ио отстал — за неё заступился Валька. Владика это как будто не касалось. Когда подходили уже к деревне, он сказал Вальке:
      — Заходи ко мне после полдня.
      — Приду.
      — Захвати с собой карманный фонарик, — шепнул Владик.
      Холм с развалинами был окутан таинственностью не для одного Владика. Правда, и он с Валькой и другие ребята не один раз рыскали по развалинам, заглядывали во все закутки, куда можно было пробраться, копались в битом кирпиче, ворочали камни, которые поддавались.
      Были там сводчатые потолки с заплесневевшими углами, с кучами щебня и битого стекла, с кирпичными завалами и нишами в фундаменте.
      Что-то загадочное было в этих развалинах и вызывало любопытство.
      Когда-то давным-давно, как рассказывали старики, стояла тут над речкой, которая впадает не так далеко в Двину, высоченная крепкая башня. Дверей в ней не было, были в стенах одни бойницы-амбразуры, входили в башню потайными ходами, прорытыми под землёй.
      Башня со временем разрушилась, то ли её разрушили грабители-чужестранцы, пришедшие как завоеватели; на её месте была построена церковь — наполовину каменная, наполовину деревянная. Она сгорела в начале войны, когда под Запольем шёл жестокий бой с немцами.
      Владик с Геленкой слышали об этой башне и о церкви от своей бабушки, когда она была ещё живая.
      — И-и, детки, — говорила нараспев бабушка. — Есть там глубокие подземелья. Из них идут хода в разные стороны. Один ход ведёт далеко-далеко, может, за самую Двину, и вы
      ходит он на солнечную поляну в непроходимом лесу. А на той поляне стоит красивый белокаменный дворец. Солнце там светит днём и ночью. И растут там в садах удивительные деревья, плоды у них как хлеб. А на ветвях деревьев поют не переставая птицы-чудесницы. И живут там люди без горя и забот... Не знаю, был ли там кто-нибудь или нет, — обычно заканчивала бабушка. — Что слышала, о том и рассказываю.
      Разумеется, это была сказка, Владик теперь был уверен в этом. Походило б это хоть немного на правду, сюда бы давно приехали учёные, начались бы раскопки, поиски.
      А между тем, как говорят, дыма без огня не бывает. Подземные ходы были? Наверно. Неужели от них следа не осталось? И куда они шли? Ну пусть не на лесную поляну с чудесным дворцом, но куда-то шли.
      В воображении Владика вставали катакомбы, о которых он читал в книгах, хранилища, клады... И если он давал свободу фантазии, удержать его нельзя было.
      В последний раз, когда Владик наведывался в развалины, он заметил в одном углу замаскированную каменную нору.
      Отодвинул камни и пролез туда. Нора становилась шире, больше, но мальчик не отважился лезть дальше.
      Нет, один тут ничего не сделаешь.
      В голове у Владика постепенно созрел план. Всё очень просто: полезут они в этот лаз вдвоём с Валькой, захватив с собой карманные фонарики и лопаты с короткими ручками. А Геленка останется снаружи с катушкой ниток; конец нитки Владик привяжет к указательному пальцу, чтобы не сбиться с дороги, когда они будут возвращаться. План этот до того понравился Владику, что он тут же раскрыл его перед Геленкой. Та горячо одобрила его. Она вообще уважала брата — тот. неплохо учился, редко обижал её и другим не давал обижать.
      — Вот и вся наша задача, — подытожил Владик, рассказав
      о своей задумке Вальке, когда тот, как и обещал, пришёл к нему после полудня. — Фонарик у тебя есть?
      — Есть...
      Но тут неожиданно возникло дополнение к плану Владика. Мальчики сидели на скамейке во дворе под вишней, а на них из собачьей будки, свесив через порожек лохматую голову, пристально смотрел чёрными умными глазами рыжебокий Кутька. Владик, услышав от кого-то это слово, дал такое имя собаке, когда та была ещё щенком.
      Кутька не был чистой дворнягой, была в нём какая-то породистая примесь, потому что уши у него стояли торчком и он охотно и настойчиво бегал по звериным и птичьим следам.
      — Э-э, как же я забыл о Кутьке! — воскликнул Владик.
      Кутька, услышав своё имя, вылез из будки, потянулся и присел; пушистый хвост его шевелился по земле, разметая песок.
      — Верно, — поддержал Валька, — он понимает, о чём мы говорим, и просится в компанию.
      — Берём бездельника, — решил Владик и позвал сестру: — Геленка!
      Девочка вышла из хаты с той же ивовой корзиной в руке, в которую она собирала малину. В корзине лежало что-то, завёрнутое в газету.
      — Можем идти, — отвязав Кутьку, сказал Владик.
      К холму с развалинами они добрались быстро.
      Солнце передвинулось ближе к западу, медленно опускалось.
      Один край холма круто обрывался над речкой, за которой раскинулась болотистая низина, другой, заросший ольшаником, покато шёл вниз, заросли там кончались и начинался заливной луг, весь заставленный копнами сена.
      За лугом темнел лес — ягодных и грибных мест там было уйма, об этом знали и Владик, и Валька, и Геленка.
      Вдали, на северо-запад от холма, лежала их деревня. Хаты с садиками располагались так, что, если смотреть отсюда на деревию, она напоминала огромную букву «Г».
      Развалины на холме были как развалины: торчали обломки стен и местами оголённый фундамент, кое-где уцелели остатки кирпичного пола, усыпанного щебнем и песком, в двух местах вниз шли каменные ступеньки.
      Между камнями и щебнем разрастался чернобыльник.
      Владик повёл Вальку и Геленку по ступенькам в какой-то мрачный, тёмный, пропахший плесенью закуток. Дневной свет едва доходил сюда.
      Владик отодвинул от фундамента камень, и под ним открылось отверстие, в которое можно было пролезть.
      — Видите? — торжественно промолвил Владик.
      — Нора, как есть пора, — сказала Геленка. — Я бы в неё пи за что не полезла бы. Ещё задохнёшься там.
      — А тебя никто и пе заставляет лезть... Сделаем так. — Голос Владика стал твёрже. — Ты, Геленка, останешься здесь. Дан мне катушку, я надену её на эту палочку, чтоб вертелась. Первым в лаз пустим Кутьку, за ним полезу я с лопатой, за мной — ты, Валентин... Поскольку ты идёшь последним, привяжи к указательному пальцу конец нитки. Согласен?
      — Пусть будет так, — без особого подъёма ответил Валька. Затея Владика не очень нравилась ему и поначалу, а теперь совсем не хотелось совать голову неизвестно куда. Но отказываться было поздно.
      — А корзина? — спохватилась Геленка. — Возьмите с собой. В ней две лепёшки, хлеб и сало. Есть же захотите.
      — Не, — возразил Владик. — Обойдёмся... Подождите, а где Кутька?
      Собака, почувствовав свободу, пе торопилась спускаться во мрак и сырость, бегала по холму, принюхиваясь к запахам. Кутька наконец прибежал и прыгнул передними лапами Владику на грудь, ткнувшись влажным носом о его щёку.
      — Отстань, бродяга! — Владик оттолкнул собаку и, взяв её за ошейник, подвёл к норе. — Лезь, ищи, Кутька, будь разведчиком.
      Кутька нырнул в пору.
      За ним, держа в левой руке фонарик, а в правой лопату, пополз Владик.
      Валька потоптался на месте в нерешительности, кротко взглянул на Геленку, как бы ища у неё поддержки, потом опёрся на локти и двинулся вслед за Владиком, потянув за собой серую суровую нитку.
      — Если что-нибудь такое, так сразу же возвращайтесь, — наклонившись к норе, сказала Геленка, но ответа не услышала.
      Владик прополз несколько метров и, как только нора стала побольше, приподнялся на коленки, Кутька тоже остановился, насторожившись. Через минуту сзади мелькнул свет фонарика и рядом с Владиком очутился Валька. Они огляделись, освещая вокруг фонариками.
      По всему видно, проход сделан руками человека, шириной метра в полтора. Стенки — из маленьких кирпичиков, сцементированные широкими, с ладонь, полосами раствора. Между кирпичами местами выступили выпуклые, довольно большие камни. Над головой была такая же кладка. Но почему-то потолок навис так низко, что не выпрямишься? Откуда на полу набралось столько глины и песка? Владик направил свет фонарика вперёд — дальше проход суживался. Может, тут где-нибудь есть ответвление? Нет, не видно.
      — Что, интересно? — спросил Владик у Вальки.
      — Ничего интересного пока не вижу. Погреб, и всё.
      — Погреб, тоже мне скажешь... Возможно, мы с тобой скоро увидим такое, что и во сие не приснится.
      — A-а, не думаю, — равнодушно буркнул Валька.
      — Чудак ты, вот что я тебе скажу...
      — Ну и пусть.
      — Вла-адик!.. Ва-алька! — как в трубе послышался Геленкин голос.
      — Мы тут, Геленка, — ответил Владик. — Пошли дальше, Валя... Кутька, вперёд! Марш!
      Вскоре кирпичная кладка кончилась, и пришлось опять ползти на локтях. Валька отстал, и Владик вынужден был время от времени окликать его и подбадривать. И, как нарочно, закапризничал Кутька. Он продвигался медленно, неохотно, жался к Владику и всё норовил лизнуть Владика в нос. Владик поначалу терпел, потом не выдержал, рассердился.
      — Пошёл ты к чёрту, дармоед! — крикнул он на собаку.
      А тот как будто только и ждал этого — крутнулся волчком и прошмыгнул назад, задев мягкой шерстью бок Владика.
      — Беда с тобой, — бросил ему вслед Владик.
      — Слушай, — услышал он затем голос Вальки, — давай вернёмся... Тут и дышать тяжело.
      — Ну и возвращайся, если ты слабак... И выбрал же я себе друга... Возвращайся. — И Владик пополз дальше.
      Ничего особенного он не увидел, хоть и светил фонариком. Обыкновенная — правда, довольно просторная, — полузалеплепная глинистой землёй нора. Она то шла ровно, то выгибалась. «Зверь такую нору вырыть не мог, — рассудил Владик. — Конечно же, люди её делали, только она разрушилась, осыпалась, стала уже. А вдруг там какой-нибудь склеп?.. Нет, возвращаться ещё рано».
      Остановился он, когда почувствовал, что устал. Болели колени и руки, и воздуха не хватало. Тихо-тихо было вокруг.
      — Ва-а-лька! — окликнул Владик.
      Никто не ответил. «У-у, трус, друг называется. Убежал», — с неприязнью подумал он о приятеле. Затем положил лопату, повернулся на правый бок, подпёр рукой голову.
      Свет фонарика упёрся в стенку, вырвав из темноты желтоватое морщинистое пятно.
      Владик повернул фонарь вниз. Хотя бы какой-нибудь намёк на чей-нибудь след. А нора идёт дальше.
      «Отдохну немного, потом поищу ещё и вернусь. В этом месте, пожалуй, и не повернёшься, нужно ползти ногами вперёд. Видно будет, а пока отдохну».
      Владик то ли задремал, то ли забылся, а когда очнулся, фонарик горел тускло — запасной же батарейки захватить не догадался. Стало одиноко, тоскливо. Куда он попал? Зачем? Над головой такая тяжесть! Возьмёт да обвалится. «Довольно, надо возвращаться. Эх ты, поверил сказке! До чего же здесь тесно, может, дальше будет шире?..»
      Сколько ни полз Владик, нора не становилась шире. В его самочувствии теперь смешалось всё: и усталость, и злость, и страх, и упрямство. Мысли об опасности он старался заглушить, однако они всё вертелись в голове. И в тот момент, когда Владик уже выбивался из сил, он услышал недалеко какой-то шум. Прислушался. Было похоже, что кто-то лапами царапает землю и шумно принюхивается. Вот он потянул воздух носом: «Уф-ф-фу-у». Владик выставил перед собой лопату.
      Опять зашуршало. «Что такое? Собака?» — мелькнула мысль, и мальчик крикнул, не веря самому себе:
      — Кутька!
      «Ай-яй», — послышалось в ответ.
      Владик пополз быстрее. Откуда только силы брались! Вон наметился маленький просвет, в нём что-то шевелится. Ясно, Кутька. И привычка его: бросился навстречу и с разбегу ткнулся своим испачканным холодным носом Владику в лоб.
      — Ах ты, чертёнок рыжебокий! — обрадовался мальчик. Он гладил собаку.
      Нора выходила в кустарниковые заросли на склоне холма. Кутька вертелся вокруг Владика, не зная, как лучше выразить свою бурную радость и загладить свою вину перед ним. Откуда-то издалека послышался голос:
      — Кутька! Ку-утька! — Это звала Геленка.
      — Идём, Геленка, — откликнулся Владик.
      — Ты, Владик? Откуда? — встретила она вопросами брата, когда он с Кутькой выбрался из кустарника.
      — Я, конечно. С того света вернулся.
      — Ай-яй, а Валька давно побежал в деревню кликнуть, чтобы тебя спасали.
      — Валька — трус и бездельник... Дай мне отдышаться, потом расскажу. — Владик устало сел на землю под ольхой.
      Не прошло и получаса, как зашевелился, зашелестел кустарник и с той стороны, откуда пришёл Владик, показались Валька с Митей. Оба в изодранных рубашках, измазанные в глине, запыхавшиеся.
      — И ты здесь? — Владик измерил Вальку гордым взглядом.
      — Да мы ползли по твоему следу, — заговорил Валька. — Кричали. Разве ты не слышал?
      — Не слышал. — Но в ответе Владика не было злости.
      Он сидел под ольхой, переводил взгляд то на заставленный копнами сена луг, то на речку, живописно вьющуюся между невысоких берегов, то на далёкий тёмно-синий лес, то на небо, на котором лёгкими пушинками плыли редкие облака с осветлёнными солнцем золотистыми краями. На душе было радостно, легко, будто Владик сделал что-то очень важное.
      И всё же... сказки было жалко.
     
     
      СЕСТРИЧКА МАЙЯ
     
      1
     
      — Ну что ты ко мне пристала? Ходишь и ходишь по пятам, — не раз упрекал Павлик свою младшую сестру Майю. — Дохнуть не даёшь, хоть возьми и сбеги...
      — А мне скучно, — оправдывалась Майя, щуря синие глазёнки; голос у неё был тихий и такой ласковый, будто она и в самом деле была виновата перед братом.
      Услышав такой ответ, Павлик обычно складывал руки на груди, выпрямлялся, откидывая назад голову, чтобы взглянуть на сестру сверху, и говорил:
      — Ску-учно?.. У тебя что — подруг нет? Да и кто ты, если подумать? Пионерка с полугодовым стажем. Неважно, что звеньевой выбрали, — мало ли ошибок на свете бывает... А я? Я старше тебя — это раз, председатель совета отряда — это два...
      — Да, — покорно подтверждала Майя.
      — Так вот, Маёшка, — умышленно искажая её имя, заключал Павлик, — пойми и не забывай, — и тут же, смягчаясь, разрешал ей пойти с ним на школьный двор поиграть в волейбол.
      Майя была на три года моложе Павлика, она училась в третьем классе. Павлик — в пятом. Павлик считал себя более взрослым, чем был на деле. Майя казалась ему ребёнком. «Что мне советоваться с тобой, — посмеивался он иногда, — что ты понимаешь? Поживи сперва с моё...»
      А Майя тянулась к брату. Павлик для неё был авторитетом. Учился он хорошо, в школе его часто ставили в пример, а главное — он всё на свете умел делать. Майя хотела быть несхожей на Павлика.
      Жили они в большом новом доме в центре города. Это даже был не дом, а целый четырёхугольник домов, квартал, заново отстроенный после войны. Отец работал мастером на станкостроительном заводе. Квартиру он получил недавно, до этого они ютились во временной послевоенной хатёнке. Новоселье дети встретили с большой радостью. Квартира была на втором этаже, из четырёх комнат, светлая, чистая, с балконом на огромный двор.
      И хотя двор ещё не был приведён в порядок — дом только что построили, — всё же здесь было просторно и хорошо.
      С наступлением весны Павлик организовал детвору на уборку двора. Увидев это, взрослые пришли на помощь детям. Двор распланировали, вывезли оттуда щебень и мусор, начали посадку деревьев. Приходя из школы, Майя тоже принимала участие в этой работе, помогала сажать деревья, разбивать цветник, носила битый кирпич, чтобы окантовать и центральную клумбу в виде пятиконечной звезды.
      Двор стал ещё просторнее, а скамейки у дорожек под молодыми деревьями придали ему домашний уют.
      Занятия в школе приближались к концу. Однажды, придя с работы и застав всю семью дома, отец сказал:
      — Ну, кого мы пошлём в этом году в пионерский лагерь?
      Павлик и Майя насторожились. Павлик знал, что вместе им поехать в лагерь не удастся: мама прихварывает и кому-нибудь надо быть дома. А как он мечтал о лагере всю зиму! Перебирал в памяти подробности прошлогоднего отдыха. Он вспоминал костёр, который разводили ребята на полянке тёплым июльским вечером. Казалось, что он вдыхает запах этого костра. И игры, и экскурсии, и интересные рассказы вожатой — всё-всё оживало в памяти Павлика.
      Однако он сказал, подумав:
      — Пусть Маёшка едет. Она ещё ни разу не была там. А я поеду в будущем году.
      Майя вся вспыхнула от радости и взглянула на брата с такой благодарностью, что Павлик и действительно готов был отказаться ради неё от поездки в лагерь. Но тут в разговор вмешалась мать:
      — Маечка останется со мной. У неё всё впереди, успеет ещё не раз побывать в лагере. Да и выглядит она неплохо. А Павлик вон какой бледный.
      — Как решите, так и будет, — спокойно сказал Павлик, радуясь, что в лагерь поедет он.
      Майя промолчала.
      С того дня, как всё уже было решено, Павлик стал более чутко относиться к Майе, даже больше не упрекал, что она надоедает ему.
      Незаметно миновали весенние дни. Кончились наконец за-
      пятня в школе. В день отъезда в лагерь Павлик обнял сестру, которая провожала его до школы, а потом, уже с машины, помахал рукой:
      — Не скучай, Маёшка! Жди с подарками.
      Машины с детьми, издали похожие на живые цветники, тронулись со школьного двора.
     
      2
     
      Вот и лагерь. Ровными рядами белеют палатки на берегу извилистой весёлой речушки. Мелодичный напев пионерского горна пробуждает утреннюю тишину. Как огненное крыло, поднимается над лагерем красный флаг. В торжественной тишине проходит утренняя линейка. Радостно суетятся ребята, собираясь в очередной поход пли на прогулку в лес, или на речку, или просто на беседу вожатой.
      А когда в вечернем сумраке в лесу вспыхнет костёр, отдалит ночь, осветит фигуры и лица ребят — как хорошо тогда сидеть вокруг огня и слушать ровный голос вожатой или волнующие рассказы своих же друзей! Взлетают искры в тёмносинее небо, чуть слышно перешёптываются деревья и так хорошо думать тогда о больших делах, которые предстоит совершить в жизни.
      С первых дней Павлика захватила весёлая лагерная жизнь. И тут, как и в школе, он стремился быть первым. Но разве угонишься за пёстрым разнообразием событий, которыми жил лагерь!
      Кто-то уже организовал кружок любителей рыбной ловли. Одно звено начало сбор гербария, а в соседней палатке собрали замечательную коллекцию мотыльков и жуков. Старый дружок Павлика, проворный и неугомонный Алёшка, притащил откуда-то ежа, и этот ёж стал лагерным любимцем. Поговаривали об экскурсии на Лысую гору, о выходе в колхоз.
      Однажды, блуждая с Алёшей по лесу, Павлик наткнулся на следы каких-то старых сооружений. Земля между деревьями была взрыта, из ям, края которых давно осыпались, торчали концы сгнивших досок и брёвен. Кое-где виднелись заросшие окопчики и траншеи. Тут же ребята нашли гильзы от патронов, заржавленный солдатский котелок, большой осколок то ли от снаряда, то ли от авиабомбы.
      Не иначе как это была стоянка партизан. О своём открытии Павлик рассказал вожатой Янине Антоновне.
      Дня через два в лагерь приехал председатель одного из ближайших колхозов, человек в летах, пышноусый, с обветренным лицом. Орден и две партизанские медали украшали его грудь. Звали председателя Леоном Павловичем. Оказалось, что он партизанил в этом районе. Леон Павлович охотно согласился показать детям места партизанских землянок и боёв с гитлеровцами. Всей дружиной отправились в заброшенный лесной лагерь.
      Вечером у костра Леон Павлович рассказывал эпизоды из боевой жизни своего отряда. Перед глазами оживали картины героической борьбы, которую вёл народ за свободу и независимость.
      — Не забывайте об этом, — говорил Леон Павлович, — цените счастье, добытое для вас вашими отцами и старшими братьями...
      Уезжая, Леон Павлович пригласил ребят в свой колхоз:
      — Приходите к нам в «Красную зорьку». Познакомитесь с нашими пионерами, хозяйство посмотрите.
      В этих хлопотах Павлик не так уже часто вспоминал о доме. В городе теперь, наверно, жара и пыль, шум и грохот трамваев и автомашин. Он написал несколько коротких писем домой и счёл, что этого достаточно. Иногда вспоминал Майю — то любознательную, весёлую, с непокорными кудряшками льняных волос, то грустную, с тёмной синевой в глазах, когда он её обижал.
      «Как они там теперь? — думал он. — Всё-таки надо было, пожалуй, её послать в лагерь. Мне здесь очень хорошо, я даже забыл о доме — так всё тут интересно и весело, а она...» И он представлял, как ветер врывается во двор их городского дома, поднимает и крутит столбы пыли и как Майя, помогая матери, возвращается из магазина с покупками, запылённая, усталая.
      Вскоре Майя дала о себе знать, правда, не совсем обычным образом. Как-то, читая свежие пионерские газеты, Павлик обратил внимание на крупный заголовок одной заметки:
      «Во дворе дома № 53/17».
      — Алёшка! — окликнул он друга. — Посмотри, о пашем дворе написано...
      Но прежде чем прочитать заметку, они рассмотрели помещённый тут же снимок. На нём была изображена группа детей с мячом на волейбольной площадке. Одна из девочек была очень похожа на Майю, но Павлик не был уверен, что это действительно его сестра, пока не прочитал заметку.
      В заметке рассказывалось об открытии пионерского лагеря во дворе их дома. Конечно, это был не такой лагерь, как здесь на речке. Однако и там было сделано всё возможное, чтобы дети, оставшиеся в городе, смогли провести каникулы весело и интересно. Писалось в заметке об играх детей, о встречах и беседах со знатными людьми, о самодеятельности, о посещении музеев и походах по городу.
      А главное, что особенно бросилось в глаза Павлику, тут была упомянута и Майя Мотылёва, одна из активных участниц организации лагеря.
      — Маёшка! — воскликнул Павлик. — Это же моя сестричка, Алёша!
      Весь этот день Павлик ходил взволнованный, радостный. Он показывал газету Янине Антоновне, товарищам и при этом с гордостью говорил, обращая их внимание на имя и фамилию сестры в газете:
      — Это же моя сестрёнка! Отличница, в четвёртый класс перешла. Понимаете?
      Неожиданно для себя он почувствовал, что скучает по Майе. «Папа же обещал приехать с пей сюда. Почему они не едут? — думал он. — Как хорошо было бы увидеть Маню!..»
     
      3
     
      Чуть не половина лагеря во главе с Яниной Антоновной отправилась утром в «Красную зорьку». Накануне приезжал Леон Павлович, приглашал к себе в колхоз и, между прочим, говорил, что было бы неплохо, если бы ребята помогли колхозу в прополке. В этом году в колхозе засеян огромный массив льна, и уход за ним требует много рабочих рук.
      — Кстати, — сказал ом, — вчера из города приехала целая машина школьников, их прислали шефы...
      Желающих идти собралось много.
      Утро было яркое, солнечное, всё дышало красотой раннего лета. Как взволнованное море под порывами лёгкого ветерка, колыхались безграничные массивы ржи. Рожь уже начинала зреть, вбирая в себя золотой цвет солнца. От богатства красок на лугах и пожнях рябило в глазах. Идти в этом цветущем просторе было легко и приятно.
      — Где же она, эта «Красная зорька»? — с нетерпением спрашивал Павлик.
      Но вот показались и колхозные постройки. По обеим сторонам шоссе стояли новые, крытые черепицей дома с палисадниками под окнами, с уютными садиками. Всё здесь было — и школа, и клуб, и магазин, а на отшибе раскинулся хозяйственный городок: большие скотные дворы, амбары, гараж. Где-то в стороне пыхтела маленькая электростанция, от неё по столбам тянулись провода.
      — Смотри, у них и электричество есть! — Павлик толкнул Алёшку. — И радио... Эге, да тут почти как у нас в городе!
      — А зелени сколько! Вот бы этот сад да к нам во двор...
      — Прошу, пожалуйста, дорогие мои! — встретил гостей Леон Павлович. Он, видимо, только что приехал с поля и вёл коня на поводу. — Заходите в сад, отдохните, а потом пойдём смотреть хозяйство.
      «Постой, — напряжённо думал Павлик, — не тот ли это колхоз, про который папа рассказывал? И почему я тогда не поинтересовался названием?» Он выбрал удобный случай и подошёл к председателю колхоза:
      — Скажите, Леон Павлович, а кто у вас шефы?
      — Станкостроители из Минска, — ответил тот с заметной радостью.
      — Мой отец как раз и есть станкостроитель. Мастер из механического цеха. Мотылёв — может, слышали?
      — Мотылёв? — Леон Павлович наморщил лоб. Потом вдруг спросил Павлика: — А тут со школьниками приехала девочка по фамилии Мотылёва. Не твоя ли сестричка? Бойкая такая, старательная.
      — Маёшка! Майя! Она! — обрадованно подскочил Павлик. — Где же они теперь?
      — С утра на льняном поле, — ответил Леон Павлович, — вместе с нашими школьниками и женщинами.
      Тут Павлик уже не выдержал. Он не захотел ни отдыхать, пи ждать, пока все направятся в поле. Спросив у Янины Антоновны разрешения сбегать к сестре, он помчался тропинкой, отделявшей яровые поля от ржаного массива. Взбежав на пригорок, Павлик увидел фигурки людей — растянувшись цепочкой, они двигались по полю.
      Среди взрослых полольщиц легко можно было заметить детвору — пёстрые платьица девочек и белые рубашки мальчиков. Да вот, кажется, и знакомое голубое платьице — его хорошо помнит Павлик, — и красный галстук на шее, и светлая шапочка волос. Она!.. Павлик бросился с пригорка навстречу цепочке полольщиц.
      — Павлик, ты? — Спиле глаза Мали расширились от удивления. — Как ты попал сюда?
      — А ты?
      — Мы приехали как шефы.
      — И мы тоже. А почему ты не заехала в лагерь?
      — Заедем по дороге домой...
      — А что дома?
      — О, сразу всего не расскажешь.
      — Слышал уже, слышал про тебя.
      Они рассказывали друг другу свои новости. Павлик смотрел на сестру — она загорела, была весёлая и радостная. Он невольно пожалел: как это он раньше не замечал, что у него такая славная сестричка? Как он мог посмеиваться над ней?
      — А ты здорово выросла, Майя! — сказал он, не скрывая своей радости.
      Они пошли рядом, разговаривая, как равные, о сегодняшних и завтрашних делах.
      Из села долетали напевные звуки пионерскою горна. Видно, в саду объявляли сбор для выхода в поле.
     
     
      ЗРЕЮТ ЯБЛОКИ
     
      1
     
      — Слушай, Антошка, — сказал мне как-то вечером Ульян, когда мы остались вдвоём, — а что, если перемахнуть через забор вон туда, в сад?.. Груши там — мёд! Бессемянки, знаешь?
      Ещё бы не знать! Осенью мы, ребятишки, обычно помогаем взрослым убирать в этом большом колхозном саду яблоки и груши.
      Есть у нас там и любимые места, где от одного запаха созревших плодов кружится голова и всё вокруг кажется чудесным, как в сказке. Но неожиданное предложение Ульяна настораживает меня.
      — Это как же, — возражаю я, — залезть без спросу в сад? Лучше зайдём к Андрею Романовичу и попросим у него. Да и подумаешь — бессемянки! У нас дома ранеты есть — хочешь?
      — Не хочу я твоих ранетов, ешь сам! — злясь, что я не поддерживаю его, говорит Ульян. — А груш Андреи Романович всё равно не даст: пока все не созреют, вход в сад закрыт.
      — Ну и пусть, — равнодушно отвечаю я.
      Ульян — мой ровесник и первый друг. Я уважаю в нём качества, которых, как мне кажется, не хватает у меня: сноровку, ловкость, выдумку. С ним никогда не скучно — и зимой в школе и летом дома он всегда выдумывает всякую всячину, и всё у него загадочно, таинственно. Простую игру он может превратить в сложное и запутанное дело. Видно, и в сад его тянет не ради тех груш, а ради забавы.
      — Тогда ты трус! — прямо в лицо мне бросает Ульян.
      Тут уж сдержаться нельзя. Я подскакиваю к Ульяну и махаю перед ним кулаками:
      — Я — трус? Трус?.. Повтори ещё раз! Да я... я не только в сад, я куда хочешь, хоть ночь, хоть что...
      — Ладно, Антоша... — Голос Ульяна стал ласковым. — Я же нарочно сказал... Так сходим в сад, а?
      — Хорошо, — соглашаюсь я, лишь бы Ульян не подумал, что я и в самом деле струсил.
      ...Сад наполнен тишиной. Как великаны в огромных шапках, застыли деревья. Их очертания расплываются во мраке, и они кажутся широкими и могучими. Над ними, как светлячки, мерцают звёзды. Я смотрю на них, но Ульян толкает меня и шепчет:
      — Не лови ворси! Поглядывай, Антошка... Мало ли что может быть, — и берёт меня за руку. Берёт, понятно, не потому, что боится, как бы я не отстал и не заблудился между деревьями, а потому, что самому страшновато в темноте.
      Я молчу, озираюсь по сторонам. Ничего не будет — я уверен в этом, но не перечу Ульяну. Далеко от нас, среди деревьев, тлеет огонёк. Он освещает низкий соломенный шалаш и перед ним скорченную фигуру хромого Архипа, сторожа сада. Архип, задумавшись, сидит у костра. Со всех сторон над ним склоняются ветви яблонь, увешанные плодами.
      Мы знаем Архипа, он нам не страшен. Кто полезет в колхозный сад, если в нашей деревне есть садики возле каждой хаты? Есть он и у нас. Там зреют ранеты, краснеет кальвиль, наливаются ранние антоновки. Но разве всё это можно сравнить с тем, что есть в колхозном саду? Он кажется бесконечным, и на каждом шагу там встретишь что-нибудь новое, чудесное.
      Не хромой Архип пугает нас. Нет! Остерегаемся мы самого Андрея Романовича, колхозного садовника. Человек он не злой и никому из нас ничего плохого не сделал. И всё же мы его побаиваемся. Побаиваемся, потому что уважаем, как уважают его у пас в колхозе, да и не только в колхозе.
      За что? — спросите вы. Да он же ученик нашего деда Шумейки! А дед Шуменка до войны был знаменитым садовником. О нём в Москве даже знали, в газетах о нём писали. Говорят, сам Мичурин когда-то был с ним знаком. А наш Андрей Романович в молодые годы работал с дедом Шумейкой. Весь наш огромный сад — дело их рук.
      Нет теперь деда Шумейки. В годы войны он был партизаном и погиб геройской смертью. «Кто же восстановит сад?» — думали у нас после войны. А тут приехал из армии
      Андрей Романович. Приехал офицером-инвалидом, с орденами и медалями по всей груди. Словом, герой. Никто сначала и не подумал, что он пойдёт в садовники.
      А он взял и сказал:
      — Всю войну я мечтал об этом саде. Я, можно сказать, воевал за этот сад, за наш колхоз... И мы его сделаем ещё лучше, чем он был.
      Вот какой, наш Андрен Романович! Мы каждый день видим его длинную, немного ссутуленную фигуру в саду. То он возится у саженцев, то виноградник осматривает (у нас есть уже и десятка три кустов винограда), то что-то записывает, остановившись возле яблони. Мне кажется, что он и ночью не уходит из сада.
      Одна беда — очень уж строгий человек Андрей Романович: пока не созреют фрукты, никого не пустит в сад.
      — Стой! — командует шёпотом Ульян, и я останавливаюсь. — Пришли. Поглядывай, а я полезу.
      Босые ноги Ульяна проворно зашелестели по стволу груши и скрылись в гуще ветвей. Ни одна груша не падает на землю — Ульян ощупывает и выбирает лучшие из них. Я вслушиваюсь в тишину. Немного страшно, а вместе с тем интересно. По-прежнему тлеет огонёк в глубине сада, и возле него дремлет Архип.
      Ах, как долго возится Ульян! Но мне это только кажется. Через несколько минут он уже спускается по топкому стволу. В темноте я замечаю, как оттопырилась его рубашка.
      — Вот и всё, — удовлетворённо шепчет он. — Пошли, Антошка!
      Спрятав в потайном месте добычу, мы расстаёмся. Я иду домой. Увидев на дворе мать, вышедшую за дровами, стараюсь незаметно проскользнуть мимо. Я краснею при одной мысли, что мама может узнать, где я был. Что я скажу ей?
     
      2
     
      Первая паша вылазка в сад обошлась благополучно, никто не узнал о ней. Но когда мы с Ульяном через несколько дней вздумали повторить её, нас постигла полная неудача.
      Не успел Ульян забраться в гущу веток, а я проводить его глазами и заодно полюбоваться на звёзды, мерцающие сквозь листья, как тяжёлая рука легла мне на плечо. Я вобрал голову в плечи, весь сжался, боясь оглянуться назад — так это было неожиданно. Рука держала меня за ворот рубашки, а надо мной гудел знакомый голос:
      — Ага! Так это вы хозяйничаете у меня в саду? Ах вы, сорванцы!
      «Андрей Романович! — похолодел я. — Что ж это будет?»
      А голос не замолкал:
      — Н-ну! А ты чего там притаился? — спрашивал он Ульяна. — Слезай, брат. Раз уж попали ко мне в руки, так не выкрутитесь.
      Ульян слез и, к моему удивлению, покорно дал Андрею Романовичу взять себя за руку. Мы пошли к шалашу, освещённому всё тем же неярким костром, который всю ночь поддерживался Архипом. Архипа не было, и это меня обрадовало: хоть не будет лишних глаз при разговоре с Андреем Романовичем.
      Мы с Ульяном стояли перед огоньком, растерянные, испуганные, а Андрей Романович, глядя на нас, удивлённо качал головой:
      — Вот уж не ожидал так не ожидал! Ребята вы серьёзные, боевые. Пионеры, наверно...
      Пионерами-то мы ещё не были, только осенью собирались вступить. Но в словах Андрея Романовича было столько укора, что мне казалось: лучше перенести лозовую баню, чем выслушивать такое.
      — Что же мне делать с вами, ребятки? — спросил Андрей Романович, и, поймав его взгляд, я увидел в нём не злость, а какую-то мягкую обиду на нас.
      От этого мне стало ещё больше не по себе.
      — Отпустите, дядя Андрей, — произнёс Ульян просящим тоном.
      — Отпустить я отпущу, зачем мне вас держать, — сказал Андрей Романович. — Только вот что, хлопцы...
      Мы затаили дыхание, ожидая, что он скажет. А он, словно нарочно, присел на бревно у костра, вынул трубку, набил её табаком и долго прикуривал от огонька. Наконец проговорил:
      — Отпущу я вас с таким условием: каждый день вы будете приходить сюда и помогать мне. Может, и ещё найдутся среди вас охотники? Люди мне нужны, а теперь, видите, страда, все в поле...
      Помогать Андрею Романовичу в саду? Это же не наказание, а награда! Ульян совсем растерялся:
      — Да мы... Да мы, дядя Андрей, с охотой! Что вы скажете, всё сделаем...
      Так и возникла наша дружба с Андреем Романовичем. Много неизвестного он открыл нам.
      «Ну что особенного представляет собой сад? — думал я когда-то. — Сад как сад. Деревья как деревья. Ну там — яблони, груши, сливы, вишни. Красиво, конечно, и когда зреет хороший сорт, не выдержишь, чтобы не попробовать». Но если вглядеться и вдуматься в жизнь сада, сколько интересного откроется перед тобой.
      Мы идём с Андреем Романовичем в питомник. Я и Ульян несём черенки, привезённые из совхоза, длинные полоски лозовой коры и садовый клей в жестянке. Андрей Романович острым ножом срезает наискосок отросток, прикладывает черенок и показывает нам, как обмазать и завязать его.
      Если бы мы всего этого не делали, из побега вырос бы дичок, похожий на тот, что растёт у нас на поляне за логом. Яблоки на нём мелкие, невкусные, никто их и не трогает до зимы.
      — Табличку прицепите, — напоминает нам Андрей Романович. — Да не перепутайте.
      Таблички у нас приготовлены для каждого деревца. Тут написаны название сорта и время прививки.
      — Китайка золотая, — объявляет Андрей Романович. — Её ещё не было в нашем саду. А это пепинка, только не та, которую вы знаете. Это пепин шафранный, мичуринский сорт. А вот груша, называется «мичуринская бэра».
      — А как она на вкус? — не выдерживает Ульян.
      — Смотри какой быстрый! — смеётся Андрей Романович. — Тебе уже и подавай. Подожди лет пять-шесть — узнаешь.
      Заведя нас в виноградник, он останавливается у высокого куста, украшенного гроздьями. Листья на кусте широкие, все словно вырезанные, цвет их синеватый, а гроздья такие крупные, что удивительно, как не сломаются ветки под их тяжестью.
      — Это особый куст, — замечает Андрей Романович. — Осенью я забыл как-то прикрыть его еловыми лапами и землёй, как это делаю с другими кустами, а он выжил и ещё зацвёл раньше других. И урожай на нём видите какой, пуда два, не меньше.
      В глазах Андрея Романовича светится такая радость, будто он сделал необыкновенное открытие.
      — Замечайте, хлопчики, всё замечайте и запоминайте, — добавляет он. — Глаза у вас должны быть зоркие, любознательные...
      Так и провели мы остаток лета с Андреем Романовичем. А осенью вся детвора колхоза помогала взрослым закладывать молодой сад. Под сад была отведена огромная площадь — он должен был полукругом охватывать деревню. Я представлял себе, как вырастет и зацветёт через некоторое время этот сад. Не найдёшь тогда более красивого места, чем наш колхоз.
     
      * *
     
      Снова зреют яблоки.
      Днём, когда августовское солнце заливает сад ласковой теплотой, он переливается пёстрыми красками. Окаймлённые посеревшими от жары листьями висят белые, золотые, жёлторозовые, лиловые плоды. Словно кто-то щедрой рукой высыпал их, и они, зацепившись за ветки, повисли на них. Радует глаз этот небывалый урожай.
      Я даже издали могу сказать, где ранет, где апорт, где боровинка, где налив, где путника, где пепинка. Мы с Ульяном теперь свои люди в саду. Да не только мы с Ульяном. Десятка два наших друзей из пионерского отряда числятся в активе Андрея Романовича. Хромой Архип, который раньше без конца ворчал, стоило ему увидеть нас близко, и тот свыкся с нашим присутствием в саду.
      С ранней весны, хотя ещё шли занятия в школе, мы бывали в саду. Без нашего участия тут ничего не делалось: пи обкапывание деревьев, ни обрезка их, ни поливка, ни побелка... Словно зачарованные ходили мы по садовым аллеям и стёжкам, когда в пышном весеннем цвету слилась вся окрестность.
      Мы с Ульяном — пионеры. Когда я иной раз напоминаю ему о прошлогодних вылазках в сад, он краснеет:
      — Молчи, Антошка! Чего уж вспоминать...
      Вечерами мы долго засиживаемся у Архипова шалаша. Тлеет, то вспыхивая, то замирая, огонёк. Согретый им, дремлет Архип. Вокруг нас огромными темнеющими пятнами разбросан сад.
      Деревья окружают шалаш и протягивают нам ветки, отяжелённые созревающими плодами.
      Тишина в саду. Только время от времени ударяется о землю рано созревший апорт.
      Мы слушаем Андрея Романовича. Он сидит на бревне в расстёгнутой гимнастёрке, на левой стороне её видна пёстрая орденская ленточка. Огонёк освещает его ещё не старое лицо с пучками морщинок, разбегающимися от глаз. Он рассказывает о великом садовнике Мичурине.
      Я слушаю рассказ и будто вижу человека, который проник в тайны природы. Он переделывал природу, чтобы она ещё лучше служила людям. Вот и у нас в саду лучшие сорта яблонь, груш, слив, вишен — мичуринские. И Андрей Романович работает здесь и производит опыты так, как это делал Мичурин.
      — А правда, что дед Шумейка был знаком с Мичуриным? — спрашивает Ульян.
      Он смотрит на Андрея Романовича восторженно. Выгоревший на солнце чуб торчит, как соломенная вешка. В серых глазах — любопытство. «Как ты переменился, Ульян!» — хочется мне сказать.
      — Правда, — отвечает Андрей Романович. — До войны я сам читал письма от Мичурина. Если бы дед Шумейка не был последователем Мичурина, не было бы у нас и сада, которым теперь гордится весь район. Не знаю, ребятки, — продолжает после минутного молчания Андрей Романович, — кто из вас кем захочет стать в будущем. Может быть, один действительно станет садовником, другой — инженером, третий, скажем, — бригадиром в колхозе, четвёртый — слесарем. Да мало ли есть профессий!.. — Он пристально оглядывает нас. — Но кем бы кто ни был — всюду, на любой работе, так же, как и мы здесь, в саду, ищите новое, открывайте, — чем больше вы принесете пользы Родине, тем счастливее будет жизнь.
      Ульян поглядывает на меня, кивает головой в сторону темнеющего сада и улыбается. Я догадываюсь, о чём он думает. Он вспоминает прошлогодний случай в этом саду. Вспоминает и смеётся над ним, как будто это уже далёкое прошлое.
      А будущее почему-то представляется мне похожим на наш просторный и красивый сад. Я иду по нему, зная каждый его уголок. Я открываю тайны, которых не знали до этого.
      Небывалое богатство плодов вижу я в нашем саду.
     
     
      КАК ВЫРОС ОБЕЛИСК
     
      Если вы приедете к нам на строительство, раскинувшееся на большом пространстве в нашем, ещё недавно глухом уголке, и будете знакомиться с ним, обходя строительные площадки, котлованы и траншеи, между законченными и незаконченными домами, то увидите небольшой белый обелиск с красной звездой наверху и надписью: «Памяти советских воинов, погибших здесь в бою с немецко-фашистскими захватчиками в июне 1941 года. Вечная слава героям!»
      Под надписью вмурован шероховатый серый камень, испещрённый царапинами. Если приглядеться поближе к царапинам, можно разобрать неровные, еле заметные полустёртые временем буквы, выдолбленные острым предметом. С трудом вырисовываются слова: «За тебя, Родина!» Дата под словами совсем невыразительна, можно только разобрать цифру «41».
      Обелиск окружён цветником и невысоким зелёным забором. Зимой у его подножия лежат венки из хвойных лапок, они украшены искусственными цветами из цветной бумаги и воска, заботливо сделаны умелыми руками девушек. А как только сойдёт снег, зацветают живые цветы. Вначале — нежные, ранние весенние, потом — пышные, яркие летние, и так цветут до глубокой осени, до самых заморозков.
      Как вырос этот обелиск-памятник, я и расскажу вам.
      Мне исполнилось шесть лет, когда кончилась война. Родился я и жил в деревне, которая находится в двух километрах от нынешнего строительства. Деревня была сожжена в войну гитлеровцами. Жили мы в землянках, очень бедно, впроголодь. Но вскоре после победы над врагами началось восстановление, жизнь стала входить, как говорится, в нормальное русло.
      Осенью я со своими сверстниками пошёл в школу в соседнюю деревню.
      Зимой мы учились, а летом по очереди ходили в подпасках у нашего колхозного пастуха, однорукого дядьки Змитрока. Ходили, надо сказать, охотно — дядька Змитрок, человек ещё не старый, приветливый и весёлый, был в годы войны в партизанах, участвовал в боях, там ему и руку оторвало фашистской миной. Мы любили слушать, когда он рассказывал интересные истории из партизанской жизни.
      Однажды июльским днём мы пасли коров за Чернолесьем и там я увидел непонятную для меня картину.
      На холме, ближе к подножию, лежали в беспорядке и стояли торчком большие каменные глыбы, в полдома каждая. Они были навалены так, будто их двигал и ворочал, стараясь разбросать, сказочный богатырь. Между ними валялись побитые камни меньших размеров, торчали искорёженные заржавевшие рельсы и проволочные сплетения. С одной стороны чернела довольно широкая пора, идущая куда-то вглубь.
      Мы с Винцесем, моим товарищем, соседским мальчиком, тут же отважились разведать, что это за развалины, и уже готовы были нырнуть в нору, как дядька Змитрок заметил это издали, окликнул нас:
      — Миколка, Випцесь! Не лезьте туда, ещё, чего доброго, наткнётесь случайно на мину или бомбу — и конец.
      — А что это такое? — спросили мы, подойдя к нему и показывая на камни.
      — Был укреплённый пункт, — сказал дядька Змитрок. — По-военному называется «долговременная огневая точка», сокращённо — дот.
      — А зачем он?
      — Как это зачем?.. Вам известно, что неподалёку отсюда когда-то проходила граница с бывшей панской Польшей?
      — Слышали, знаем, — ответил я.
      — Вон за тем лесом, — дядька Змитрок протянул руку в сторону заката, — находилась в то время пограничная застава. А это дот — часть укреплённой линии вдоль границы. Его не достроили, потому что в тридцать девятом году граница отодвинулась далеко на запад. В начале войны немцы разрушили его снарядами и авиабомбами — здесь, слышали мы, шёл бой...
      — А что там в середине? — спросил Винцесь.
      — Ничего особенного. Камень, щебень, песок... И всё же залезать туда не нужно.
      В тот день мы в нору не полезли, хотя и хотелось очень. Сделали это в другой раз, собравшись однажды в воскресенье со старшими мальчишками специально обследовать дот. Старшие, как оказалось, уже побывали там и ни на какую мину или бомбу не наскочили — зря беспокоился дядька Змитрок. Хвалились, что нашли две военные каски, пробитую пулей солдатскую флягу, много гильз от патронов и всё это отнесли в школу.
      В этот раз найти что-нибудь интересное нам не удалось. Яма была глубокая и просторная с каменными, скреплёнными цементом, степами, захламлённая битым кирпичом и землёй. В нескольких местах вверх вели ступеньки, они обрывались под развороченной крышей возле площадки с оконцами, заваленной обломками. Сверху сквозь щели в глыбах-обломках проникал свет, он был скуп, в углах ямы было темно.
      Один из мальчиков обратил внимание на вытянувшийся из стены внизу камень с небольшими чёрточками, нанесёнными чьей-то рукой. Похоже было на буквы, однако как мы ни старались разобраться в них, ничего не получалось — не хватало света.
      Потом наш интерес к доту упал, притупился. Разве мало было в то время вокруг следов воины — разных руин, полузасыпанных окопов, блиндажей, землянок! II разрушенный дот не был для нас чем-то необыкновенным.
      Другие мальчики, поменьше нас, ходили уже в подпасках у дядьки Змитрока, а мы, подростки постарше, в свободное от учёбы время помогали взрослым в хозяйстве. Прошло ещё несколько лет, я окончил десятилетку, учиться дальше мне не привелось, и вскоре меня призвали в армию. Время службы в армии прошло незаметно; демобилизовавшись, я вернулся домой.
      Вернулся и не узнал родных мест. Вся округа, где когда-то свободно паслись коровы, преобразилась. Сквозь лесные заросли прокладывалась дорога. Над болотами поднимали и опускали свои хоботы экскаваторы: болота очищались от торфа и ила и засыпались потом твёрдой почвой. Рыли котлованы и траншеи, закладывали фундаменты будущих строений. Грузовики-самосвалы подвозили сюда строительный материал, вокруг росли штабеля кирпича, досок, брёвен.
      Тишины, которая раньше нарушалась в этих местах разве что шумом леса и птичьими голосами, как не бывало. Всё вокруг гудело от рокота моторов. Разворачивалось строительство завода, даже не завода, а целого комбината, о котором никто ни в пашей деревне, пи в соседних никакого представления ие имел.
      Вот я и подался после армии на это большое, интересное строительство — оно не могло ие захватить меня. Приняли меня подсобным рабочим в строительную бригаду. Потом подучился на подготовительных курсах и приобрёл специальность каменщика.
      Если вам бросятся в глаза стройные заводские здания и красивые многоэтажные дома в жилом городке, имейте в виду, в большинстве из них есть и кирпичи, уложенные мной, каменщиком Миколой Шилюком.
      Строительство расширялось, охватывая новые площади. И случилось так, что в центре одной из строительных площадок оказался знакомый мне с детства разрушенный старый дот. Как раз в том месте, через которое, согласно проекту инженеров, должны были пройти под землёй разные трубы к производственному корпусу. Короче говоря, дот мешал строительству, и его решили взорвать.
      И запросто взорвали бы, как и в других местах взрывали каменистую почву под котлованы. И никакого следа бы не осталось от дота, если бы перед этим не приехала к нам делегация из другого, такого же, как наше, строительства, развернувшегося в другом конце республики. Делегация из пяти человек наведалась для обмена опытом. В составе делегации находился бригадир одной их строительной бригады; фамилия его была Михеев.
      Это был человек средних лет, худощавый, с морщинками под глазами, но по-военному подтянутый, подвижной. На сером пиджаке висели орденские планки. По специальности он был, как и я, каменщик, но возглавлял строительную бригаду, о которой много писали в газетах. Звали его все по имени и отчеству: Александр Тихонович.
      Мы быстро нашли с ним общин язык, подружились, несмотря на разницу в годах. Он рассказал мне между делом, что в конце июня сорок первого года воевал в наших местах, в одном из боёв был тяжело ранен и попал к немцам в плен. Сбежал из концлагеря и всю воину партизанил на Полесье.
      — Я давно собирался приехать сюда, — говорил Александр Тихонович, — походить по памятным местам. Но никак не получалось, пока не подвернулся случай... Но теперь, наверно, ничего знакомого здесь не найдёшь.
      — Наверно, — согласился я. — Видите, как всё тут изменилось.
      Однажды делегаты осматривали новую строительную площадку.
      Сопровождали их наш главный инженер, секретарь парткома строительства и я. Бродя между холмами насыпанной экскаваторами земли, между глубокими котлованами и канавами, мы неожиданно наткнулись на бывший дот.
      — Это всё, что осталось здесь от войны, — сказал главный инженер. — На днях мы взорвём эти камни, чтобы не мешали вам.
      При этих словах инженера мы невольно обратили внимание на Михеева. Он резко остановился перед дотом и стал внимательно-внимательно вглядываться. Мохнатые брови, будто усыпанные мелкими снежинками, приподнялись, глаза расширились, обветренное лицо передёрнулось. Михеев снял с головы кепку.
      — Ого! — тихо сказал он. — Так это же тот самый дот... Тот самый... Да, тот, — и низко опустил голову, вытянув руки вдоль туловища.
      — Какой «тот», Александр Тихонович? — после минутного молчания спросил у него главный инженер.
      И когда Михеев, сдерживая волнение, начал рассказывать, нам показалось, что ожили, заговорили безмолвные камни, к которым мы привыкли и которые не вызывали у нас до этого никаких таких особых мыслей и чувств.
     
      ...Их было восемь: помощник командира стрелкового взвода сержант Зелёнка, ефрейтор Михеев, пулемётчики Якимцев и Крюков, связной от командира роты Гнатюк и трое, фамилии их Михеев забыл, звали их: одного Илья, второго Башир, третьего Пётр; это были ещё молодые солдаты, первого года службы.
      Восемь человек из части, которая под натиском врага отступала на восток и, подойдя к старой границе, заняла оборонительный рубеж на подступах к городу — важному железнодорожному узлу; нужно было продержаться тут, пока город эвакуируется. Над ним уже кружили вражеские самолёты с чёрно-жёлтыми крестами на фюзеляжах, время от времени сбрасывая бомбы.
      Им, восьмерым, было приказано замаскироваться в недостроенном доте и держать под обстрелом главным образом дорогу, проходившую недалеко. Из оружия у них было два ручных пулемёта, винтовки и несколько гранат. Собственно говоря, это было всё, что осталось от взвода. Остальные бойцы и командир взвода выбыли из строя в предыдущих боях. Кого убило, а кого ранило. За командира остался Зелёнка, щуплый белокурый парень откуда-то из-под Мозыря.
      — Уютное место, — с улыбкой сказал Зелёнка, осмотрев дот. — Крыша и стены надёжные. Нету двери, так мы завалим вход камнями. Фашистам нас отсюда не выкурить!
      В окошки-амбразуры дота хорошо просматривалась окрестность: старый тракт с редкими берёзами на обочинах, болотце под лесом, кустарники и открытая поляна за ними. Видно было, как на окраине леса, и вдоль болотца по краю кустарника, и на поляне окапывались красноармейцы. Бойцы, находившиеся в доте, видели это, и у них не так тяжело было на душе.
      Был полдень, стояло затишье, изредка издали доносился отзвук пушечной канонады. Но как только солнце повернуло к закату, на тракте показалось пять мотоциклистов. Они быстро приближались, и Якимцев, припав возле амбразуры к пулемёту, не выдержал:
      — Ну и мишени! Я их скошу в момент.
      — Не трогай! — строго приказал Зелёнка.
      Мотоциклисты проехали мимо. За ними, тяжело грохоча моторами и лязгая гусеницами, прошли два танка, а спустя несколько минут из-за поворота вынырнула колонна грузовиков с солдатами. Зелёнка теперь весь подтянулся и, подождав немного, громко скомандовал:
      — По вражеской колонне — огонь!
      Дот обрушил на голову колонны пулемётные очереди. Головная машина остановилась, на неё натыкались другие. Колонна смешалась, началась суматоха. С машин соскакивали солдаты, одни падали под пулями, другие рассыпались цепью и, залёгши, стреляли по доту. Загремело, загрохотало вокруг.
      — Так их, хлопцы, так!.. — приговаривал Зелёнка, перебегая то к Якимцеву, то к Крюкову. Бойцов с винтовками он разместил у других амбразур.
      Через некоторое время к доту приблизился фашистский танк и ударил из пушки чуть ли не в упор, но снаряды, гулко разрываясь, как бы отскакивали от бетонной стены. Один снаряд всё же попал в край амбразуры и ранил Якимцева — то ли осколком, то ли куском отлетевшего бетона ему разбило плечо. За пулемёт взялся Михеев. А танк неожиданно окутался дымом, по броне поползли красно-жёлтые языки пламени — не иначе как кто-то из бойцов, занявших позицию рядом с дотом, подбил его.
      — Вот вам, гады, за Якимцева! — крикнул Михеев, стреляя по танкистам, пытающимся выбраться из машины.
      Бой утих, когда стемнело. Наступила напряжённо-тревожная ночь. Беспрерывно вспыхивали ракеты, освещая окрестность то белым, то синим, то розовым светом. Стреляли редко. Возле дота не слышно было ничего подозрительного, танк стоял всё так же застывшей чёрной громадой.
      Зелёнка спустился в глубь дота, зажёг фонарик, вынул из полевой сумки блокнот, оторвал листок и, написав на нём что-то, подал Гнатюку:
      — Донесение командиру роты. Тебе, Гнатюк, надо добраться к нему.
      — Есть.
      Отвалили камень из кучи, закрывавшей вход, и Гнатюк полез. Зелёнка наблюдал за ним. Но не успел тот поднять голову, чтобы оглядеться, как трассирующие пули, будто огненные пчёлы в стремительном полёте, сыпанули по нему. Гнатюк поник. Зелёнка втащил бойца назад, тот был неподвижен — пули прошили его.
      — Видно, фашисты бдительно стерегут нас, — печально сказал Зелёнка. — Подождём до утра... Возможно, нашим удастся отогнать врага.
      Хотя летняя ночь и короткая, тянулась она долго. Наконец начало светать. И едва рассвело, как из-за перелеска, что по ту сторону дороги, пошли на наши позиции танки. Они шли мимо дота, не обращая на него внимания. Но когда за ними поднялись цепи пехоты, дот, как и вчера, встретил их пулемётным огнём. Пехота залегла. Стычка с танками разгоралась вдали, а возле дота установилась поразительная тишина.
      И тогда послышался глухой гул, от которого мелко-мелко дрожала земля. Он не походил ни на рокот танков, ни на гул автомашин. Стало ясно: летели самолёты.
      Первые бомбы упали неподалёку от дота. Горячей струей Михеева отбросило от амбразуры. Потом ему показалось, что от страшного взрыва раскололась земля... Последнее, что он ещё уловил взглядом в пыли, дыму, обломках, — это была скрюченная фигура сержанта Зелёнки.
      Пришёл в сознание Михеев на дне кузова немецкого грузовика под охраной двух автоматчиков. Почему его, оглушённого и раненного, вытащили из-под развалин и не прикончили, было непонятно. Рядом лежали ещё несколько захваченных в плен наших бойцов, но из тех, кто был с ним в доте, никого не было.
     
      Вот что узнали мы из рассказа Александра Тихоновича. Разрушенный дот предстал перед нашими глазами совсем в ином свете.
      — Слушайте, — прервал я молчание, установившееся после того, как выслушали Александра Тихоновича. — Помню, будучи мальчишками, мы видели там в середине как будто какую-то надпись на камне.
      Я сбегал в ближайшую прорабскую будку, принёс фонарь и лопату, и мы полезли в глубь дота. Долго я копался, пока отыскал в щебне и земле камень, запомнившийся мне с детства, и пока выковырял его. Вынес камень наверх, очистил от земли и пыли. Теперь только мы разобрали буквы.
      — Кто сделал надпись, не помню, не заметил, — сказал Александр Тихонович. — Может, Зелёнка, а может, Якимцев — кто-то из них, наверно...
      — Ну, Антон Якубович, — секретарь парткома внимательно поглядел на главного инженера, — а ты говоришь: взорвём камни — и точка. Как же так?
      — А что делать? — развёл руками главный инженер.
      — Нужно что-то придумать...
      И придумали, когда история дота стала известна строителям. Решили: после того как уберут развалины и проведут подземные трубы, поставить здесь обелиск. Лучшие наши бетонщики сооружали его, огородили узорчатым зелёным забором. А девушки разровняли землю, посадили и посеяли цветы.
      Я часто прихожу сюда, подолгу стою. Буйно, ярко цветут цветы. Вокруг шумит строительство, поднимаются громады заводских корпусов, вдали растёт уютный город. И невольно думаешь, что не только обелиск, а всё, что мы делаем здесь — и наше строительство, и вся эта неповторимая, созданная нашими руками, красота, — всё это величественный памятник тем, кто отдал жизнь за родную землю, за наш сегодняшний светлый день.