DjVu

      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     
      ОПЯТЬ В ШКОЛУ
     
      Солнце грело, точно летом. Только деревья стали пёстрыми — к их зелени примешались жёлтые и красные листья.
      Как в летний день, человек в фартуке, шаг за шагом передвигаясь по дорожке бульвара, подтягивал за собой тугой чёрный шланг. Из шланга с шумом вырывалась вода, играя в лучах разноцветными брызгами, и над струёй стояло что-то вроде маленькой радуги.
      По залитому солнцем бульвару шли две школьницы.
      — Ну вот, мы уже и в четвёртом! — говорила Катя Снегирёва, шагая рядом с подругой. — А я ведь только сейчас по-настоящему этому поверила. Летом, когда меня спрашивали, в каком я классе, я и сама не знала, что сказать — не то в третьем, не то в четвёртом. А вот теперь мы с тобой, Анька, и в самом деле идём в четвёртый класс, в четвёртый «А». Здорово!
      — Ещё бы! — сказала Аня Лебедева, стараясь идти в ногу с Катей и размахивая обеими сумками — своей и Катиной. — Первая буква из всех букв! А раз первая, значит, и наш класс — первый из всех четвёртых. Верно, Катя?
      Катя несла обеими руками большой пёстрый букет. От осенних цветов и листьев пахло сырой свежестью земли.
      — Буква тут ни при чём, — сказала Катя, вдыхая на ходу этот лёгкий, едва уловимый запах. — По-твоему, выходит, что четвёртый «Д» должен быть на последнем месте? Нет, тут не в букве дело. Главное — какой класс! С четвёртого уже экзамены пойдут! Знаешь, я экзамена по русскому письменному не боюсь, я только арифметики боюсь...
      — А я — наоборот! — сказала Аня. — Я согласна на пять уроков арифметики подряд, только бы не было русского письменного... Почему это так? Мы с тобой подруги, с первого класса на одной парте сидим, а у нас всё по-разному.
      — Не знаю, — ответила Катя. — Давай, Аня, я тебе буду каждый день диктовку диктовать, а ты мне каждый день задачу задавай. Хочешь? И давай дружить до десятого класса! То есть, что я — «до десятого»!.. И потом тоже.
      — Всю жизнь?
      — Всю жизнь.
      — Ну, это другое дело. А то если только до десятого, тогда какая же это дружба!
      Позади послышались голоса, смех, чьи-то торопливые шаги. Девочки оглянулись. Вслед за ними шли девушки, почти совсем взрослые, и тоже несли большие букеты цветов. В этой весёлой, пёстрой толпе Катя увидела свою старшую сестру Таню. Таня была ещё в своём школьном платье, но уже без передника.
      — Таня, а ты не опоздаешь? — спросила Катя, когда девушки подошли ближе. — Тебе же надо в институт.
      Слово «институт» казалось ей таким новым, интересным, красивым. Подумать только — Таня уже в институте! А давно ли она с Катей ходила в одну и ту же школу и бабушка обеим давала перед уходом по одинаковому пакетику с завтраком!
      — В институт мне к десяти, — ответила Таня и озабоченно взглянула на свои ручные часики. — А вот вы, девочки, пожалуй, и в самом деле опоздаете — скоро восемь.
      И Таня прошла вперёд — под руку со своей подругой Лидой.
      — Куда это они? — спросила Аня.
      — В школу. В нашу школу.
      — Вот странно! — удивилась Аня. — Разве окончившие тоже должны быть сегодня в школе?
      — Нет, конечно, не должны, — сказала Катя. — Но я бы на их месте непременно пошла. Вчера Таня говорит нашей бабушке: «Десять лет каждый день ходила в школу — и вдруг завтра не идти. Даже грустно» . Вот они и сговорились в первый день занятий побывать у себя в школе, то есть у нас в школе, — понимаешь? Давай, Аня, когда мы кончим десятый класс, мы тоже пойдём первого сентября в школу.
      — С часиками? — спросила Аня. — Как у Тани?
      — Ну конечно! Ведь у взрослых всегда бывают часы. Ой, Аня, — спохватилась Катя, — мы с тобой говорим про часы, а сами про часы и забыли! Давай бегом!
      И девочки пустились бежать по бульвару, обгоняя друг друга.
      Мостовая между бульваром и панелью была вся разворочена. Трамвайные рельсы были сняты, и машина, немножко похожая на трактор, укатывала своими тяжёлыми широкими валиками чёрный, ещё совсем мягкий, дымящийся асфальт.
      Сверху слышался чёткий перестук молотков — это рабочие устилали крыши домов новыми железными листами. Деловитый звонкий стукоток будто напоминал девочкам, что сегодня их первый рабочий день.
      Школьный двор был похож издали на цветник — столько цветов принесли с собой школьницы. Цветник шевелился и гудел. Широкие, чисто протёртые окна поблёскивали стёклами, свежевыбеленные стены казались голубоватыми.
      Пробираясь сквозь толпу девочек в коричневых платьях и парадных, только что выглаженных передниках, Катя подняла выше свой букет, чтобы не помять цветов и листьев.
      — Где же наши?
      — Да что-то не видно... Четвёртый «Б», четвёртый «В»... Ах, да вот же они! — закричала Аня. — Вон и Людмила Фёдоровна! Смотри, Катя!..
      — Где?
      — Да вон, в конце двора.
      Катя взглянула туда, куда показывала Аня, и сразу узнала светлые пышные косы, венком лежащие вокруг головы. Это она, Людмила Фёдоровна! Около неё толпятся девочки. Её почти не видно, но Катя не столько увидела, сколько угадала знакомую улыбку блестящих серых глаз. Во всей школе нет учительницы красивее и веселее Людмилы Фёдоровны.
      — Людмила Фёдоровна! Здравствуйте, Людмила Фёдоровна! — ещё издали закричали Катя и Аня.
      Учительница обернулась к ним:
      — Катюша, Аня! Здравствуйте, девочки! Школьницы, стоявшие вокруг, расступились.
      Людмила Фёдоровна обняла сразу обеих — Катю и Аню. Потом слегка отстранила их от себя и, чуть прищурив светлые, с чёрным ободком глаза, внимательно оглядела девочек по очереди.
      — Выросли, загорели, — сказала она. — Косы у Анечки ещё длиннее стали. А у тебя, Катюша, совсем выгорели на солнце. Зато сама ты стала коричневая, как жёлудь. Спасибо, Катенька, за письма. Молодец — ни одной ошибки!
      Людмила Фёдоровна, слегка склонив голову набок, смотрела на своих девочек. Давно ли она встречала их — маленьких первоклассниц — на этом самом дворе? Давно ли, кажется, вот эта кудрявая девочка, Валя Ёлкина, была такая крошечная, что её почти не видно было из-за парты? И давно ли эта загорелая светловолосая Катя Снегирёва сказала на самом первом уроке: «Тётя, я хочу домой»?
      А теперь все они — большие школьницы, пионерки. Кончают начальную школу. В будущем году в этот день пойдут уже в пятый класс...
      Кате на минуту показалось, что Людмила Фёдоровна чем-то озабочена. Но нет, она такая же, как всегда, — улыбающаяся, бодрая, приветливая.
      — А вот и наша новенькая, — говорит Людмила Фёдоровна своим низким, немного хрипловатым голосом и притягивает к себе круглолицую румяную девочку. — Познакомьтесь. Оленина.
      — Наташа, — подсказала девочка.
      — Наташа Оленина, — повторила Людмила Фёдоровна. — Сегодня она у нас новенькая, а завтра уже будет, как и вы все, старенькая.
      Все засмеялись — не потому, что учительница сказала что-нибудь очень смешное, а просто потому, что хотелось смеяться. Новенькая смутилась и стала ещё румянее. Она искоса поглядывала на свою новую учительницу.
      — Ну что же ты, Наташа? Иди знакомься со своими будущими подругами, — сказала Людмила Фёдоровна, оборачиваясь к другим девочкам.
      Но Наташа продолжала стоять на месте. Ни она, ни девочки не решались заговорить друг с другом.
      Кате стало обидно за эту краснощёкую молчаливую девочку, и она подошла к ней первая.
      Тем временем по двору длинной цепочкой двинулись самые маленькие.
      — Малыши идут, — сказала Катя. — Посмотри, Наташа, до чего они важные!
      Впереди, оборачиваясь на ходу, шли учительницы с красными бантами на груди, и каждая вела за собой свой новый класс — 1-й «А», «Б», «В», «Г».
      — Не бойся, дочка, не бойся! — говорила вслед уходящей первокласснице её мама. — Девочки такие славные, учительница такая хорошая...
      Первоклассница оглядывалась на мать, волоча чуть ли не по земле свой новый портфель.
      — Вот смешные! — сказала Катя, провожая глазами первоклассниц. — У меня маленький братишка тоже сегодня пошёл в школу первый раз. Ночью весь дом разбудил — боялся проспать. На часах без четверти шесть, а он думал — половина девятого.
      — А кто у тебя ещё есть? — спросила шёпотом Наташа.
      — Сестра старшая, мама, бабушка и папа. А у тебя кто?
      — Нас с мамой только двое, — сказала Наташа. — Папу на войне убили. Перед самой победой, за один день. Я тогда ещё маленькая была.
      Катя смотрела на новенькую, не зная, что сказать. Она смутилась, словно была виновата в том, что у неё есть и папа, и мама, и бабушка, и сестра, и брат, а у Наташи никого нет, кроме мамы.
      «Ещё хорошо, что я о тётях и дядях не сказала», — подумала Катя. И, помолчав, спросила:
      — А ты к нам из какой школы перешла? Наташа покраснела.
      — Я не перешла, — сказала она. — Я в этой же школе училась... Вот мой бывший класс. Теперь он — пятый «Б». Только это я не сама осталась — меня мама оставила. У меня была операция, аппендицит. Потом — корь. Вот мама и решила оставить меня на другой год.
      — Ну, не беда! — уверенно сказала Катя. — Раз болела, значит, не второгодница. Каждый заболеть может. Новенькая — и всё!
      Наташа посмотрела на Катю благодарными глазами и тихо сказала:
      — Ты-то понимаешь, а другие не понимают. Нельзя же каждому объяснять, что болела. А они ещё спрашивают: «Почему же ты такая румяная?» А если я от природы такая?
      — Ничего, — сказала Катя, — я за тебя всем объясню — и почему осталась и почему румяная.
      Она хотела ещё что-то сказать, но в эту минуту Людмила Фёдоровна велела классу построиться в пары, и всё пришло в движение. Наташа Оленина отошла в сторонку. Катя кивнула ей:
      — Пойдём со мной. — И, оглянувшись, позвала: — Аня! Где ты?
      Аня не отозвалась, будто не слышала. Она стояла позади, рядом с белобрысенькой Тоней Зайцевой, с которой никогда не дружила, и всё ещё держала в руках обе сумки — свою и Катину.
      — Аня! — ещё раз окликнула её Катя. Аня не отвечала.
      «Обиделась, — поняла Катя. — Ах, какая!..»
      Она хотела было объяснить Ане, что вовсе и не думает всегда ходить с новенькой и что она только для того стала с ней рядом, чтобы не оставить её в первый день одну среди чужого, незнакомого класса. Но колонна тронулась, и разговоры прекратились. Девочки молча пошли вверх по широкой лестнице.
      Всё кругом было какое-то новое, праздничное. Стены в этом году выкрасили в бледно-жёлтый цвет, похожий на сливочное мороженое. В прошлом году они были светло-зелёные, и это очень нравилось Кате. Но теперь ей больше нравились «сливочные» стены.
      На первой же площадке школьниц встречала Вера Александровна, директор, — высокая седая женщина, гладко причёсанная, в очках. А рядом с ней стояла Катина сестра, Таня, со своей подругой.
      Проходя мимо директора, девочки от смущения на секунду задерживались и, сказав: «Здравствуйте, Вера Алексанна!» — быстро проходили дальше.
      Вера Александровна наклоняла в ответ свою седую голову:
      — Здравствуйте, здравствуйте, девочки! — И добавляла, слегка улыбаясь: — Только не спешите так, не бегите. Спокойнее, спокойнее...
      И девочки шли дальше, поднимаясь по ступенькам всё выше и выше.
      Катя посмотрела через перила верхней площадки на нижнюю. Таня и Лида стояли рядом с директором. И первый раз в жизни старшая сестра показалась Кате совсем взрослой.
     
      ПЕРВЫЙ УРОК
     
      Людмила Фёдоровна распахнула дверь. Вот он — знакомый класс, с тремя широкими окнами, с тремя рядами парт, поблёскивающих свежим лаком. Только теперь это уже не третий, а четвёртый «А». Пустой и тихий, только что отремонтированный, класс как будто ждал этой минуты. Всё в нём сразу ожило и зашевелилось.
      Захлопали крышки парт, зашуршали страницы новых книжек и тетрадок... Кто-то с шумом уронил пенал, кто-то крикнул тоненько и смешливо: «Ой, Лизка!» — и голос сразу оборвался. Как-никак, а девочки были в классе. Лето кончилось. Сейчас начнётся первый урок первого школьного дня.
      Стоя у своего стола, заваленного букетами свежих цветов и красных осенних листьев, Людмила Фёдоровна, чуть улыбаясь, терпеливо смотрела, как её ученицы выбирают себе места и рассаживаются по партам.
      — Нет, Леночка, ты лучше садись поближе ко мне, — сказала она худенькой девочке в очках. — Вот тут, в среднем ряду, на первой парте. Будете вместе с Зоей Алиевой помогать мне, когда понадобится.
      — Конечно, будем, — отозвалась Зоя, смугло-румяная серьёзная девочка с чёрной чёлкой на лбу и блестящими, как мокрая чёрная смородина, узкими глазами. — Конечно, будем.
      Она уселась рядом с Леной Ипполитовой и принялась деловито раскладывать в парте книжки и тетрадки.
      Уже почти все сидели на местах, и только Катя Снегирёва ещё не садилась. Она стояла у своей парты и тихонько говорила Ане Лебедевой, поглядывая на стоящую у окна новенькую:
      — Потом её куда-нибудь посадят, а пока можно поместиться и втроём, если ты ещё капельку подвинешься.
      — Втроём! — усмехнувшись, ответила Аня. — С твоей толстухой и вдвоём не поместишься.
      — Она такая же моя, как и твоя! — оборвала подругу Катя. — И совсем она не толстуха, а самая обыкновенная девочка.
      Пока они шёпотом спорили и препирались, Людмила Фёдоровна взяла Наташу за руку и стала искать глазами для неё парту.
      — Ну вот, — сказала она, указывая новенькой место как раз впереди Кати. — В первом ряду слева. Будешь сидеть со Стеллой Кузьминской.
      Наташа положила сумку на парту, поглядывая сбоку на свою соседку.
      Эта красивая девочка чем-то смущала её. У неё были светло-серые спокойные и как будто насмешливые глаза и волнистые волосы, связанные на затылке широкой лентой. Платье, передник, причёска, школьная сумка и выражение лица — всё было у неё какое-то особенное, не совсем такое, как у других девочек.
      Наташа робко села рядом с ней. Стелла немного подвинулась, молча раскрыла толстую, обёрнутую в белую бумагу «Родную речь» для четвёртого класса и углубилась в чтение. Впрочем, изредка Наташа ловила на себе сё беглый холодноватый взгляд, и от этого ей становилось как-то неловко — она начинала обеими ладонями приглаживать волосы, перекладывать тетрадки, искать носовой платок...
      Катя Снегирёва как будто почувствовала, что новенькой не по себе. Когда Наташа обернулась назад, Катя шепнула ей:
      — Вот мы и рядом. Почти рядом...
      В ту же секунду Аня дёрнула Катю за рукав:
      — Людмила Фёдоровна на тебя смотрит. Успеешь наглядеться на свою новую подругу и после урока.
      Людмила Фёдоровна молча стояла у своего столика и ждала, пока класс успокоится. Когда все притихли, в наступившей тишине раздался её негромкий голос:
      — Девочки! Сегодня мы снова начинаем учиться. Поздравляю вас! Это большой день и для вас и для меня. Мы с вами перешли в четвёртый класс. А ведь это последний класс начальной школы. Так что вы у меня, можно сказать, выпускные. В этом году мы будем проходить естествознание, географию, историю, а не только русский язык и арифметику. Вот сколько предметов! Это, конечно, немножко потруднее, но зато очень интересно. Вы узнаете много-много нового...
      Людмила Фёдоровна помолчала.
      — Ну, а сейчас давайте поговорим с вами о том, кто как провёл лето. Кто из вас хочет рассказать что-нибудь интересное? Весёлое.
      Девочки переглядывались, жались и кивали друг на друга:
      — Расскажи ты.
      — Да я же не умею.
      За лето они как будто отвыкли от своего класса, от учительницы и теперь немножко стеснялись.
      — Пусть Катя Снегирёва расскажет! — раздался чей-то голос из середины класса. — Она умеет рассказывать.
      — Катя Снегирёва! — послышались голоса. — Снегирёк, рассказывай!
      — Рассказывай, рассказывай! — невольно крикнула и Наташа и тут же смущённо покосилась на свою соседку.
      Но та сидела, опустив голову на руку, и внимательно читала «Родную речь». Должно быть, её не слишком интересовало, кто и что будет рассказывать.
      Катя прошла между двумя рядами парт, стала у доски, лицом к классу, и, накручивая на палец пушистый кончик косы, начала:
      — Не знаю, что рассказать... Может быть, про то, как мы в лагере в поход ходили?
      — Рассказывай, что хочешь, — сказала Людмила Фёдоровна.
      Катя подумала немножко и начала скороговоркой:
      — Ну так вот... Наш лагерь находился в лесу. А недалеко были другие лагеря — речников и академиков. То есть не совсем речников и не совсем академиков, а их ребят...
      — Не спеши, Катюша, — прервала её Людмила Фёдоровна, перекладывая цветы со стола на окно. — И оставь в покое свои косы.
      Людмила Фёдоровна села и приготовилась слушать, облокотись на руку. Катя откинула за спину косы и продолжала:
      — Мы иногда встречались и с академиками и с речниками — на спортивных соревнованиях, например. На празднике песни... А один раз мы все пошли в поход. Ну не все, конечно, а по отряду из каждого лагеря. Сговорились встретиться на Золотой поляне...
      — Там золотая поляна есть? — удивился кто-то. Катя кивнула головой:
      — Ну да, называется так — «Золотая поляна». Вот, значит, встали мы рано утром. Построились. Все — в пионерской форме, за спиной — рюкзаки. Набралось двадцать человек, и девочки и мальчики. Почти все — большие ребята. Мы с моей подругой Верой — самые младшие. Нас сначала и брать не хотели. Но там у нас было такое соревнование — по группам, и мы в своей группе заняли первое место — по бегу и по прыжкам. Поэтому нас всё-таки взяли...
      — Молодцы девочки! — сказала Людмила Фёдоровна улыбаясь.
      Катя покраснела и засмеялась:
      — Да нет, Людмила Фёдоровна, ничего такого особенного... Очень лёгкие были соревнования.
      Она по привычке опять было взялась за кончик косы, но вспомнила, что это не полагается, тряхнула головой и стала рассказывать дальше:
      — Так вот, значит, собрались мы и пошли. Утро было ясное, на небе — ни тучки. Шли не очень быстро, обыкновенным ровным шагом. Сначала лесом, потом — полем, потом перебрались вброд через речку и опять вошли в лес. И тут кто-то говорит: «А что, если мы не туда идём?» Другие отвечают: «Ну вот ещё! Почему не туда?» — «А так немудрёно и сбиться!» И всем почему-то стало казаться, что мы наверняка сбились. Только начальник наш, речник один, из самых старших пионеров, идёт себе и в ус не дует...
      Кто-то на задней парте шутливо повторил:
      — «В ус не дует». Разве у вас там были усатые пионеры?
      Людмила Фёдоровна предостерегающе подняла свою небольшую, очень белую руку. А Зоя Алиева обернулась, грозно посмотрела назад из-под крутой чёлки и сказала сердито:
      — Тише вы! Слушать мешаете.
      — И вдруг мы видим, — продолжала Катя, — красное полотнище протянуто между деревьями, а на полотнище надпись: «Привет участникам похода!»
      Ну, мы очень обрадовались: значит, правильно идём! — и зашагали ещё веселей.
      Слышим — кто-то кричит: «Идут... идут! Первые идут!»
      Это был начальник лагеря — не нашего, а соседнего, речного. Все начальники лагерей заранее выехали вперёд, чтобы нас встретить. Заиграл оркестр — в нашу честь, — и мы остановились. Смотрим: перед нами эта самая Золотая поляна. Она и правда была совсем золотая — от жёлтых полевых цветов. Цветы эти называются «львиный зев».
      Ну, наш начальник похода, Володя Петров, сдал рапорт о прибытии, и все стали нас поздравлять.
      Оказывается, мы пришли на двадцать пять минут раньше, чем нас ожидали. Это потому, что мы перебрались вброд через речку, а не пошли в обход. И ещё потому, что шли спокойно, а не бежали и вовремя останавливались отдыхать — привалы делали. Потом нам показали, где разжечь костёр, где поставить палатки. Мы сбросили рюкзаки и принялись за дело. Наши мальчики пошли собирать хворост для костра и ставить палатки, а мы — готовить обед.
      И тут опять заиграла музыка. Это стали приходить отряды из других лагерей. Недалеко от нас разместился отряд, где были одни только девочки. От нас до них было так, как вот от дверей нашего класса до конца коридора.
      Разожгли мы костёр, сварили обед, поели и на речке посуду вымыли. Вдруг слышим — в соседнем лагере кто-то ревёт.
      Посмотрели мы и видим — сидят на корточках возле кучи хвороста какие-то две девочки и чиркают, чиркают спичками, а ничего у них не загорается. Тут наш пионер, Коля большой (у нас там был ещё другой Коля, маленький), усмехнулся и говорит: «Ну, захныкали девчонки!»
      А мне и моей подруге Вере, конечно, стало немножко жалко девочек. Подумать только — мы уже давно пообедали, а они, видно, до сих пор голодные сидят, огонь развести не могут...
      «Чем над ними смеяться, — говорит Вера, — лучше бы помогли им костёр разжечь».
      И наша старшая вожатая тоже говорит:
      «Да, да, мальчики, пойдите помогите им».
      Оба Коли согласились и побежали к девочкам. И мы с Верой тоже.
      «Ну, давайте разжигать, — сказал Коля большой. — Да только с условием: мы вам костёр разожжём, а вы нам зато щей наварите».
      Мы с Верой так и ахнули. Неужели они голодные? Ведь только что пообедали — и как ещё! За троих ели!.. Да и стыдно торговаться: мы вам — костёр, вы нам — щи...
      И девочки, видим, смутились. Шепчутся о чём-то, переглядываются.
      Я говорю мальчишкам тихонько:
      «Как вам не стыдно! Может, у них и запасов-то не хватит, чтобы ещё вас накормить?»
      А Колька большой:
      «Что такое? Не хватит? Ну, пусть шишек прибавят».
      «Каких шишек?»
      «Ясно — каких. Сосновых или там еловых...»
      Мы говорим:
      «Это в щи-то? Шишек?»
      А он:
      «Ну да, в щи. Очень даже вкусно получится. Мы один раз в походе только шишками и питались. Наберите-ка, девчата, штук пятьдесят, а мы пока костёр разведём».
      Принялись наши ребята за дело: такой костёр разожгли — смотреть весело. Лучше нашего. Это
      уж так всегда: мальчишки любят себя перед чужими показать.
      А девочки пока что целую кучу шишек набрали. Принесли и спрашивают:
      «Что же теперь делать?»
      Мальчики наши переглядываются и плечами пожимают:
      «Как — что? Ставьте котелок с водой на огонь».
      «А в воду — шишки?»
      «Нет, зачем? Есть у вас мясные консервы?»
      «Есть. Две банки».
      «Ну вот и кладите. Теперь крупы, соли, перцу».
      «А шишки когда?»
      «А хоть сейчас! Только не в котелок, а под котелок. Лучше гореть будет!.. Ну, кушайте свои щи на здоровье, а нам купаться пора».
      Девочки и спасибо сказать не успели, а уж оба Кольки — бултых в воду...
      Катя перевела дух и оглядела класс.
      — Вот так щи! — сказала Валя Ёлкина. — И неужели эти девочки совсем не поняли, что мальчишки их разыгрывают? Я сразу догадалась.
      — И я! И я!.. — заговорили в классе.
      — А я — нет, — простодушно сказала Наташа. — Я думала, что, может быть, в этих шишках какие-нибудь витамины...
      — А ты сказку про щи из топора знаешь? — крикнула с места рыженькая Ира Ладыгина. — Думаешь, верно, что и в топоре какие-нибудь витамины есть?
      Наташа густо покраснела.
      — Тише, девочки, — сказала Людмила Фёдоровна. — Ну что, Катюша, всё? Очень хорошо рассказала. Садись... Кто ещё хочет?
      — Пусть Настя Егорова расскажет, — сказала Катя усаживаясь. — Она в колхозе была.
      — В колхозе? Очень интересно. А ну-ка, Настенька, иди, рассказывай.
      Круглолицая светлобровая девочка, с целой россыпью мелких веснушек под глазами, спокойно и неторопливо вышла к доске.
      — Что ж рассказывать-то? — спросила она, задумчиво обводя глазами класс. — Ничего такого особенно интересного не было. Ну, жили мы с сестрой в колхозе. У тётки. Ну, на огородах работали, во время уборки помогали...
      — Настя, а кто мальчишку вытащил — вот что в речке тонул? — подсказали ей с места.
      — Что, что такое? — спросила Людмила Фёдоровна.
      — Ну, там было одно дело, — как бы оправдываясь, сказала Настя. — Трое мальчишек в реке купались. Двое постарше, а один — маленький. Те доплыли до другого берега, а маленький отстал. Нырнул, выплыл и опять нырнул. Я и поняла, что он тонет. Там в реке у нас есть такие места, где вода холодная-прехолодная. Это оттого, что в этих местах ключи бьют. Вот у него от холода ножки-то и свело. Ну, я как была в платье, так и побежала в воду. А потом поплыла — плавать я хорошо умею. Доплыла до того места и ухватила его за рубашонку. Он ещё и захлебнуться как следует не успел...
      Настя помолчала.
      — То есть что я? — поправилась она. — Не совсем ещё захлебнулся. Ну, мы его и вытащили. Вот и всё.
      — Молодец! — сказала Людмила Фёдоровна. — Молодец Настя, не растерялась.
      И все девочки представили себе, как эта неторопливая, спокойная Настя, с круглой гребёнкой в русых, аккуратно подстриженных волосах, бросается одетая в воду и ловит за рубашонку маленького большеголового мальчишку.
     
      БЫВШИЕ ПОДРУГИ
     
      За этот урок весёлая девочка, которую все в классе называли «Снегирьком», ещё больше понравилась Наташе Олениной. Ей нравилось, что Катя такая простая и не стеснительная, что она быстро говорит и громко смеётся, что волосы у неё светлые-светлые и вьются на лбу колечками, а лоб совсем тёмный от загара. Нравилось даже то, что у Кати — крупные, широкие зубы и между передними, очень белыми — маленькая щёлочка.
      Наташа всё время сидела, слегка повернув голову к Кате, и на лице у неё, словно в зеркале, отражалось всё, что пробегало по Катиному лицу. Стоило Кате нахмуриться, улыбнуться или прикусить губу, как Наташа, сама того не замечая, делала то же самое: хмурилась, улыбалась, закусывала губу...
      К концу урока она даже научилась немножко щуриться по-катиному и накручивать на палец кончик косы.
      Когда прозвенел звонок, Катя вскочила с места и выбежала в коридор. Наташа бросилась за ней вдогонку, словно её потянули за невидимую ниточку. Но в коридор уж высыпало столько девочек из разных классов, что Наташа потеряла Катю из виду.
      А тем временем Людмила Фёдоровна успела что-то сказать про Наташу двум другим своим ученицам — Насте Егоровой и Вале Ёлкиной, и вот уже им обеим захотелось подружиться с новенькой. Они подбежали к Наташе, заговорили с ней наперебой, и, когда Наташа спросила, где Катя Снегирёва, обе девочки вызвались немедленно найти её и привести.
      Но отыскать Катю в эту перемену так и не удалось. Спрятавшись за старой партой в конце коридора, Катя и Аня вели серьёзный разговор.
      — Хороша дружба на всю жизнь! — говорила Аня, не глядя на Катю. — Не то что до десятого, а и до четвёртого не дотянула. Стоило этой новой явиться к нам в класс, как меня будто и на свете не стало.
      — Ты это о ком? — спросила Катя строго. — О Наташе?
      — А то о ком же? Об этой... второгоднице...
      — Как тебе не стыдно! — сказала Катя. — Ты разве не знаешь, что она осталась на второй год потому, что болела? Это и со мной может случиться и с тобой... Приятно бы тебе было, если б тебя ни за что ни про что стали называть второгодницей?
      Аня пожала плечами и ничего не ответила. Катя решила, что её молчание означает согласие. Она доверчиво дотронулась до Аниной руки и сказала значительно:
      — И потом, понимаешь, жалко: у неё никого нет, одна мама.
      Но Аня отдёрнула руку и как-то криво усмехнулась.
      — А у меня две мамы, что ли? — буркнула она. Катя так и вспыхнула:
      — Да ну тебя, Аня! С такой, как ты, не только всю жизнь — ни одного дня дружить нельзя!
      — Ах, вот как! — проворчала Аня и отвернулась. — Ну и не дружи!
      В глазах у неё стояли слёзы.
      Катя хотела рассердиться на неё, но не смогла.
      — Погоди, — сказала она, — ты зря обижаешься... Я тебе сейчас всё объясню...
      Но как раз в эту минуту с другого конца коридора донёсся звонок.
      Катя и Аня вошли в класс последними, поодиночке. Стоя в дверях, Людмила Фёдоровна пристально посмотрела на обеих девочек.
      — Что это с вами? — спросила она. — Неужели поссорились?
      — У меня просто голова болит, — сказала Аня чуть слышно.
      Девочки расселись по местам, и урок начался. Людмила Фёдоровна стала спрашивать, у всех ли есть учебники.
      — У меня две «Неживые природы», — сказала Валя Ёлкина, сидевшая на первой парте.
      — Два учебника «Неживая природа», — поправила сё учительница.
      — Ну да, две книжки. И папа купил, и бабушка. Можно, я одну дам Насте Егоровой?
      — Конечно, — ответила Людмила Фёдоровна. Ещё одна рука потянулась вверх:
      — А у меня два английских языка — старый и новый.
      — Два учебника английского языка, — опять поправила Людмила Фёдоровна.
      Пока учительница проверяла учебники, две девочки занимались совсем другим делом. Это были Аня и Катя. Они вели между собой переписку, так как на перемене не успели сказать друг другу всё до конца.
      «Ты воображаешь, — писала Аня на клочке бумаги, прикрывая его рукой, — что я очень добиваюсь твоей дружбы. А я сама не хочу водиться с тобой, если ты будешь водиться с твоей второ...»
      Последнее, не дописанное до конца слово было зачёркнуто, а вместо него сверху нацарапано: «Наташкой!!!»
      Оттого, что строчки шли вкривь и вкось и чуть ли не в каждом слове была одна, а то и две ошибки («воображать», «добеваюсь», «водица» — вместо «водиться»), письмо показалось Кате ещё обиднее и неприятнее.
      «Ничего я не воображаю, — приписала Катя под Аниными каракулями. — Это всё глу...»
      Она не успела дописать последнее слово.
      — Снегирёва! — строго сказала Людмила Фёдоровна. — О чём я сейчас говорила?
      Катя опустила голову:
      — Простите, Людмила Фёдоровна, я не слышала. Мы думали про другое.
      — Кто это «мы»? Ну, а ты, Аня, слышала, о чём я говорила?
      — И я тоже думала про другое... Людмила Фёдоровна подошла к Ане и Кате.
      — Так вот, чтобы вы не думали на уроке про другое, — сказала она, — я вас рассажу. Лебедева, возьми свои книжки и пересядь к Стелле Кузьминской. А ты, Наташа Оленина, перейди на место Лебедевой.
      Наташа так и просияла от радости. Собрав книжки, она пересела назад, на Анино место.
      Аня, оглянувшись, посмотрела на неё и Катю с таким отчаянием, словно теперь Наташа разлучила её с Катей навеки — добилась-таки своего! Когда в классе стало тихо, Людмила Фёдоровна сказала:
      — Девочки! Я хотела бы, чтобы вы меня слушали внимательно. Говорить громко мне трудно. Врачи запретили. У нас в классе должна быть полная тишина.
      Девочки с тревожным любопытством посмотрели на Людмилу Фёдоровну. И как это они раньше не заметили, что её глуховатый голос звучит сегодня особенно глухо и хрипло?
      Все сразу притихли.
      — А теперь, — сказала учительница, легонько покашливая, — давайте работать. Лена Ипполитова, открой книгу и прочитай нам стихотворение «Утро на берегу озера».
      Худенькая девочка в очках встала и начала читать по книге еле-еле слышно:
      — «Утро на берегу озера». Стихотворение Никитина...
      — Постой, Ипполитова, — прервала её Людмила Фёдоровна улыбнувшись. — Почему ты говоришь шёпотом?
      И она обратилась ко всему классу:
      — Девочки! Вы не поняли меня. Это мне нельзя говорить громко, а не вам. Шуметь не нужно, а читать и отвечать урок вы должны полным голосом, чтобы всем было слышно. Понятно?
      Девочки только головами кивнули.
      Лена стала читать стихотворение немножко громче, но всё-таки вполголоса:
      Ясно утро. Тихо веет Тёплый ветерок; Луг, как бархат, зеленеет, В зареве восток.
      В классе было так тихо, и утро за окном стояло такое ясное, что Кате показалось, будто и в самом деле повеяло тёплым ветерком. Она посмотрела на бледно-голубое небо в окне, и ей вспомнилось недавнее лето, пронизанный солнцем лес, малиновка, словно спрашивающая: «вить-вить?» -и крутая гора, заросшая высокой пахучей травой. Бывало, взберутся ребята на гору, один рассказывает сказки, а другие греются на солнце и провожают глазами высокие летние облака. Вспомнилось Кате и тихое озеро, как будто впросонках поглаживающее песок...
      Тишине и солнцу радо,
      По равнине вод
      Лебедей ручное стадо
      Медленно плывёт...
      — читала Лена, и всем казалось, что они и в самом деле видят лебедей, медленно плывущих по озеру. Девочки одна за другой читали стихи. Потом Людмила Фёдоровна задала к следующему разу переписать это стихотворение. И нетерпеливый звонок снова ворвался в класс. Он трезвонил вовсю, не думая о том, что шуметь в этом классе нельзя.
      — Не забудьте принести завтра всё, что вы собрали за лето для школьного музея, — сказала громко Людмила Фёдоровна, и девочки испуганно переглянулись.
      — Ой, что вы это, Людмила Фёдоровна! — сказала с упрёком Настенька Егорова. — Ведь вам врачи запретили...
      Людмила Фёдоровна засмеялась, кивнула девочкам головой и прикрыла ладонью рот.
      В этот день уроков больше не было.
      Катя медленно собирала книжки, изредка незаметно поглядывая на Аню. Словно почувствовав её взгляд, Аня обернулась, бросила на Катину парту скомканную бумажку и убежала. Катя развернула записку и прочла:
      «Принеси завтра мой «Белеет парус одинокий». Твоя бывшая подруга А. Лебедева».
      Слово «принеси» было написано через три «и». Вместо «белеет» — «белет». И даже в фамилии «Лебедева» была пропущена одна буква — « Лебдева».
      «Что это с ней? Совсем разучилась писать за лето, — подумала Катя. — Или, может быть, это у неё от волненья? Наверно, от волненья. Есть из-за чего волноваться!»
      Катя, хмурясь, положила записку в карман и вместе с Наташей вышла из класса.
      — Где ты живёшь? — спросила Наташа, когда они спустились вниз по лестнице.
      Катя не сразу ответила. На душе у неё было неспокойно. Она сердилась на Аню и ещё больше на себя — за то, что сердится.
      «Вот глупая Анька! — думала Катя. — И зачем она со мной поссорилась? Так славно было бы сегодня пойти вместе домой! А ещё хотели по русскому письменному вместе заниматься».
      Ласковый сентябрьский ветер пахнул Кате в лицо, потрепал и взъерошил волосы, и ей стало как будто немного веселей.
      — Знаешь что? — сказала она. — Давай обгонять всех прохожих и считать, сколько народу мы обгоним. Ладно?
      — Ладно! — с удовольствием согласилась Наташа. — Но старушки пусть не считаются. Они очень медленно ходят.
      — Хорошо. Пусть не считаются.
      Они обогнали семерых взрослых (не считая двух старушек) и четырёх школьниц. Одного мальчишку и одного лейтенанта им так и не удалось обогнать.
      — Ну, вот мы и пришли, — сказала наконец Катя. — Видишь — вон там, на третьем этаже, четыре окна? Где ящики с цветами. Это — наши окна. Только цветов осталось мало. Я сегодня почти всё отнесла в школу.
      Катины окна смотрели на бульвар, жёлтый от осенней листвы, и поблёскивали на солнце. Дом тоже был светло-жёлтый, с ящиками на карнизах. Из ящиков ещё выглядывали кое-где реденькие лиловые и красные цветочки. Девочки постояли у подъезда.
      — Ну, до свиданья, — сказала Наташа нерешительно.
      — Погоди!
      Катя на минуту задумалась. Если бы они возвращались из школы с Аней, Аня непременно зашла бы к ней, и они бы, наверно, целый час проболтали о том, что и как было сегодня в школе и что будет завтра и послезавтра... Ах, Анька!.. И чего она обиделась?
      Катя невольно прищурилась и покачала головой.
      — Ты что это? — спросила Наташа.
      — Нет, я так, ничего, — чуть смутясь, ответила Катя. — Давай зайдём к нам. Теперь ведь ещё совсем рано...
      — Ой, что ты! — сказала Наташа испуганно, словно боясь, как бы Кате не удалось её уговорить.
      — Ну, на одну минутку! — настаивала Катя. — Твоя мама, наверно, и не знает, что у нас было только два урока, — она не будет беспокоиться.
      — Да она на работе.
      — Ну, тем лучше, — сказала Катя. — А у нас дома сейчас одна только бабушка. Идём, не бойся!
      Наташа подумала немножко и согласилась.
     
      ДОМА
     
      Дверь открыла бабушка. Она была полная, низенькая, с тонкой сеткой морщин под глазами, а глаза у неё были чёрные, весёлые и живые. Родилась она и провела юность на Кавказе.
      — Бабусенька, это моя новая подруга! — сказала Катя.
      Бабушка чуть улыбнулась и пригладила смуглой морщинистой рукой растрепавшиеся Катины полосы.
      — Ну и хороню, — сказала она. — Знаете, что старая пословица говорит? «Нет друга — ищи, а найдёшь — береги». А где же Аня? Уж не обиделась .л и она на тебя?
      — Откуда ты знаешь, бабушка? — удивилась Катя.
      — Поживи на свете столько, сколько я, — ответила бабушка, — будешь кое-что понимать. Ты уж смотри не бросай старого друга.
      — А я и не бросаю, — сказала Катя. И чтобы перевести разговор на другое, спросила: — А Миши ещё нет?
      — Сейчас пойду за ним, — сказала бабушка. — А ты пока угости подружку. В буфете — хлеб, масло, яблоки. Да переодеться не забудь. Формочку повесь в шкаф.
      Бабушка вышла в переднюю, а Катя убежала в другую комнату — переодеваться. Наташа осталась одна. От нечего делать она принялась оглядывать всё вокруг. Комната очень понравилась ей, хоть и показалась не совсем обыкновенной. На стене, возле письменного стола, висела, как в школе, большая карта СССР. Полки вдоль стен были уставлены книгами с длинными, мудрёными названиями на корешках. На письменном столе под стеклом были разложены фотографии. Наташа разглядела на них каких-то загорелых людей в больших белых шляпах. Они стояли возле палаток, или сидели у костра, или ехали куда-то на верблюдах. Очень интересные фотографии! Но ещё больше понравились
      Наташе рисунки, развешанные над диваном. Это были картины не картины, а всякие узоры и яркие цветы.
      — Кто это у вас так хорошо рисует? — спросила Наташа, когда Катя прибежала обратно.
      — Это моя мама. — Катя была в летнем, очень коротком, выгоревшем от солнца платье. В обеих руках она держала по яблоку. — На, возьми.
      И Катя протянула Наташе яблоко, холодное и румяное.
      — А зачем у вас эта доска? — спросила Наташа, показывая на гладко обструганную доску, лежавшую на небольшом столе у окна.
      — Сейчас объясню, — ответила Катя, надкусывая хрустящее яблоко. — Видишь ли, моя мама художница. Только не просто художница, как Васнецов или там Айвазовский, а по текстилю. К этой чертёжной доске мама прикалывает бумагу в мелкую-мелкую клеточку и рисует всякие узоры. Эскизы — называется. Понимаешь? А на фабрике по этим эскизам печатают рисунки, вот что на материях, — понимаешь?
      Она поглядела на Наташу, и ей, должно быть, показалось, что та не особенно хорошо поняла.
      — Да вот постой, я тебе сейчас покажу образцы. Катя выдвинула один из ящиков письменного
      стола и вынула из него целый ворох всяких лоскутков.
      — Вот это маркизет, — сказала Катя, кладя на стол и разглаживая лоскут лёгкой ткани с тёмными крупными цветами, разбросанными по белому полю. — Это так и называется: «Цветной орнамент» . Идёт на летние платья.
      Наташа удивилась и обрадовалась:
      — У моей мамы как раз такое же платье! Ну прямо в точности! Значит, твоя мама нарисовала этот узор? Вот странно! А я думала, что все материи так и делаются на фабрике — сразу с узорами, что иначе и не бывает.
      Катя засмеялась:
      — Так многие у нас в классе думали. Все, кроме Настеньки Егоровой.
      — Это какая же Егорова?
      — Неужели не помнишь? Ну, та девочка, что летом малыша спасла. У неё мама — ткачиха на той же самой фабрике, для которой работает и моя мама.
      Катя перебирала лоскутки, один другого наряднее.
      — Вот этот яркий с полосками, — говорила она, — идёт на халаты для Узбекистана. А вот этот — на обивку мебели.
      Наташа погладила ладонью шелковистую ткань, идущую на халаты, а потом взяла в руки лоскуток ковра. На тёмно-синей плотной ковровой ткани пестрели жёлтые осенние листья.
      — Как много лоскутков! — сказала Наташа. — Из таких что хочешь можно смастерить — и абажур, и коврик, и сумочку... А уж кукольных платьев сколько выйдет!.. Мама, наверно, даёт тебе лоскутки?
      — Да, некоторые, — ответила Катя. — Когда она приедет, я попрошу и для тебя. Она уехала в дом отдыха. В Крым. А мой папа знаешь где? Ещё дальше, чем мама, — в пустыне, в Приаралье. Я его давно-давно не видела — целое лето!
      Сказав это, Катя вспомнила, что Наташа своего отца никогда больше не увидит. Она испуганно посмотрела на подругу и спросила, чтобы переменить разговор:
      — А ты ещё играешь в куклы?
      — Как тебе сказать... — ответила Наташа. — Играть не играю, а шить на них люблю.
      — И много у тебя кукол?
      — Нет, — сказала Наташа. — Я уже всех раздарила. Осталась одна-единственная. Целлулоидная, очень маленькая. Её так и зовут — Дюймовочка.
      Катя понимающе кивнула головой:
      — Это как в сказке Андерсена.
      — Ну да! Её по этой сказке и прозвали. Только это не я придумала, а один доктор.
      И Наташа стала рассказывать, как она лежала в больнице, как ей делали операцию и как мама однажды прислала ей в передаче эту самую куколку в больничном халатике и в косынке.
      — Её в больнице все-все знали! — рассказывала она с удовольствием. — И няни, и сёстры, и даже старый доктор, Василий Тимофеевич. Он ей и прозвище такое дал — «Дюймовочка». Придёт к нам в палату, остановится возле моей кровати и спрашивает: «Ну, как твоя Дюймовочка? Поправляется?» Я говорю: «Спасибо. Она уже совсем здоровая — гулять хочет». — «А ты как?» — «И я хочу». — «Ну вот и молодцы! Держи-ка! Я вам обеим по конфетке принёс». И пойдёт себе дальше. А я поставлю Дюймовочку на подушку и заставляю её кланяться... — Наташа засмеялась. — Право, иной раз даже как-то жалко бывает, что мы уже большие и нам нельзя теперь играть в куклы.
      — Нет, отчего же? — сказала Катя. — Большие гоже могут иногда в куклы играть, когда у них есть время. А можно нам с Аней завтра прийти к тебе — посмотреть Дюймовочку?
      — Ну конечно, можно! — обрадовалась Наташа. — Вы когда придёте?
      Но Катя спохватилась:
      — Ах, да! Ведь мы с Аней поссорились. Я и забыла!
      — А из-за чего вы поссорились? — спросила Наташа и, не дождавшись ответа, прибавила: — Знаешь, я сегодня после первого урока хотела к ней подойти, а она отвернулась и убежала — как будто сердится на меня. Как ты думаешь, почему это?
      — Так просто. Воображает, — ответила Катя. Ей не хотелось объяснять, из-за чего у них с
      Аней произошла ссора. Но, к счастью, в эту самую минуту из передней донёсся звонок. Она обрадовалась и бегом побежала отворять.
      В дверь стучали, звонок заливался на всю квартиру.
      — Да сейчас, сейчас, открываю, открываю! — кричала Катя. А в дверь, в нижнюю филёнку, кто-то изо всех сил барабанил кулаками, а может быть, и пятками.
      Наташа не выдержала и выглянула в переднюю. Она увидела на пороге круглоголового мальчика, в курточке с белым отложным воротником и в длинных отутюженных брюках. За ним вошла бабушка. Наташа заметила, что глаза у мальчика такие же чёрные, как у бабушки.
      — Тише, Мишенька, успокойся! — приговаривала она.
      Но Миша, видно, не мог успокоиться.
      — Мне в школе книжку подарили! — закричал он, высоко подняв свой новенький портфель. — Называется «Гайдар»! Это потому подарили, что я уже немножко грамотный. Немножко тоже считается! А один мальчик — Шаповалов, такая у него фамилия, — сказал, что он грамотный, ему тоже дали книжку, а он только одну букву знает: «о».
      Катя засмеялась:
      — Эх ты, первачок-новичок!
      — А ты у нас больно взрослая! — оборвала её бабушка.
      Но Миша не обиделся на Катю.
      — Когда урок кончился, — продолжал он, — Наталья Петровна нам сказала: «Идите на перемену». Мы пошли с Шаповаловым, а наперемена — длинная-предлинная, прямо как улица!
      — Это ещё что за «наперемена»? — спросила Катя и переглянулась с Наташей.
      Тут только Миша заметил чужую девочку и сразу замолчал.
      — Ну, я пойду, — тихо сказала Наташа.
      — Пообедай с нами, — предложила бабушка. Наташа не отвечала. Ей не очень-то хотелось
      уходить, но с первого раза оставаться обедать было как-то неловко. Она нерешительно переминалась у порога с ноги на ногу.
      — Вот ты какая стеснительная! — удивилась бабушка. — Не то, что наша Катюша. Оставайся, оставайся! Сейчас я вам всем супу налью...
      — Нет, спасибо!
      Наташа взяла со столика свою школьную сумку и уже более твёрдым голосом повторила:
      — Нет, спасибо, я пойду! Мама скоро вернётся.
      Она оделась и стала медленно спускаться по лестнице, а Катя стояла на площадке и махала ей рукой.
      Прежде чем закрыть за собой тяжёлую дверь парадной, Наташа закинула голову и, приложив ко рту ладонь трубочкой, крикнула:
      — Катя!.. Приходи завтра пораньше!
      — При-ду-у! — донеслось сверху.
      И две двери — одна на площадке третьего этажа, другая внизу — разом захлопнулись.
      Наташа бегом побежала домой, а Катя вздохнула и пошла обедать. Она невольно подумала, что Аня вот точно так же всегда кричала ей снизу: «Приходи пораньше!» Что-то она сейчас делает, Аня? С кем пошла домой? Неужели одна?
      Чтобы не думать об этом, Катя поскорей доела сладкий пирог и взялась за уроки. Села за большой стол в комнатке, которая называлась у Снегирёвых «Катемишиной», раскрыла чистую тетрадь и принялась осторожно выводить, словно вышивать, букву за буквой, строку за строкой.
      ...Лебедей ручное стадо Медленно плывёт... -
      вывела Катя и сама залюбовалась написанными строчками. Тонкие, слегка наклонённые вправо буквы сами походили чем-то на стройных, медленно плывущих лебедей.
      — Ой, Миша, только, пожалуйста, не толкай стол! — на всякий случай говорила Катя. — А то у меня волосяные толсто выходят. Совсем как нажимы!
      Чем старательней она писала, тем спокойнее становилось у неё на душе. Завтра она в самом деле придёт пораньше, чтобы поговорить с Аней, и всё опять будет хорошо...
      Взобравшись коленками на стул, Миша по другую сторону стола читал книжку, которую ему подарила перед отъездом мама. Другая книжка, подаренная сегодня в школе, лежала рядом.
      Миша медленно водил пухлым пальцем по строчкам и, пыхтя, читал шёпотом:
      — «Жил ста-рик... со сво-ею ста-ру-хой...»
      — Ты мне мешаешь со своей старухой, — сказала Катя. — Читай про себя.
      Миша удивлённо посмотрел на Катю:
      — Про меня? Разве есть такая книжка?
      — Не про тебя, а про себя! — объяснила Катя. — Я же всегда читаю про себя.
      — Про тебя? — опять спросил Миша. Катя сердито засмеялась:
      — Вот бестолковый! Читать про себя — это значит читать без голоса, только глазами. Понял?
      Миша покачал головой:
      — Я так не умею.
      И он опять принялся с великим трудом одолевать пушкинскую сказку о рыбаке и рыбке.
      На этажерке мерно постукивали часы-будильник. Из кухни доносился сладкий тёплый запах только что испечённого пирога — пахло ванилью и сдобным тестом.
      «А как же быть с гербарием? — вдруг неизвестно почему подумала Катя. — Ведь Анин гербарий у меня. Сбегать к ней, что ли, отнести? Пускай завтра сама отдаст Людмиле Фёдоровне...»
      Но когда Катя кончила уроки, пришла Таня, и уходить уже не захотелось.
      Вытирая лицо полотенцем после умыванья, Таня весело рассказывала:
      — Устала невероятно! Народу в метро — тьма-тьмущая! Еле добралась!
      И всё это Таня говорила так бодро и радостно, глаза у неё так блестели, что со стороны могло показаться, будто это очень приятно, когда народу «тьма-тьмущая», когда так трудно куда-то добираться и от этого устаёшь «невероятно».
      «Счастливая! — подумала Катя. — Всюду ездит одна, куда хочет. Вот потому-то ей, наверно, так весело об этом говорить».
      А Таня между тем уселась за стол и, уплетая за обе щёки суп, жаркое и яблочный пирог, принялась рассказывать про своего профессора, который «совершенно замечательно» прочёл вступительную лекцию.
      — Прочёл? — удивилась Катя. — А я думала, ваши профессора и так все знают, без книжки. Наша Людмила Фёдоровна никогда нам по книжке не объясняет.
      Таня, прищурясь, посмотрела на младшую сестру.
      — Читать лекцию, к вашему сведению, — сказала она, отчеканивая каждое слово, — вовсе не значит читать по книжке.
      — Ну уж ладно, — вмешалась бабушка. — Только не спорьте. Шутка ли, какой день у нас сегодня! Танюша в институт поступила, Мишенька — в первый класс.
      — А Катя перешла в четвёртый «А», — вмешался Миша. — У них там читают только про себя!
     
      ЖИВАЯ И НЕЖИВАЯ ПРИРОДА
     
      Наступило второе школьное утро. Вместо праздничного белого передника Катя надела чёрный, вместо белых лент вплела в косы коричневые, но от этого радость нового дня нисколько не стала меньше.
      Ровно в восемь часов Катя вышла из дому. В одной руке она несла новенькую сумку с новенькими книжками, а в другой, бережно прижимая к себе, держала пухлый альбом в глянцевитом голубом переплёте.
      Небо, казалось, тоже сняло с себя вчерашний праздничный наряд — синеву и белые лёгкие облака — и надело большой тёмный передник. Тучи то и дело закрывали солнце. Но солнечные лучи от времени до времени прорывались сквозь тучи и заливали всё вокруг осенним мягким светом.
      — Что ты принесла?.. Что у тебя за альбом? — послышалось со всех сторон, как только Катя переступила порог класса.
      — Потом увидите! Не смотрите! — ответила Катя и направилась прямо к Аниной парте.
      Стелла Кузьминская раскладывала по всей парте свои книжки и тетради.
      — Это Анино место, — строго сказала ей Катя. — Ты тут не одна сидишь.
      — Когда Аня придёт, я переложу, — спокойно ответила Стелла.
      — Нет, сейчас переложи! — рассердилась Катя. — Это не твоя половина!
      Стелла тихо проговорила: «Собственница!» — и передвинула книжки на свою половину.
      — Ты сама собственница! — сказала Катя. — Я же не о себе беспокоюсь.
      И Катя осторожно положила альбом в Анину парту.
      В этот день все собрались особенно рано. Во-первых, кому охота опаздывать, да ещё с самого начала года? А во-вторых, каждому интересно поглядеть, кто что принёс для школьного музея.
      Одной Ани всё ещё не было, и Катя с тревогой поглядывала на дверь. Она едва слышала очень интересные разговоры о том, как лучше сушить цветы (под прессом или под тёплым утюгом) и чем лучше кормить рыбок с вуалевыми хвостами.
      Рядом Наташа что-то весело рассказывала, часто трогая её за рукав, но Катя в ответ только кивала головой. Что ж это, в самом деле, случилось с Аней?..
      И вот раздался звонок. Девочки притихли, беспокойно посматривая то на Людмилу Фёдоровну, то на свои коробки, тетрадки и альбомы.
      Каждой хотелось, чтобы учительница поскорей взяла в руки именно её работу и поскорей сказала, хорошо это или плохо.
      Людмила Фёдоровна, должно быть, догадалась, о чём думают девочки.
      — Не торопитесь, не торопитесь, — сказала она улыбаясь. — Все посмотрим по порядку.
      Коробки и коробочки, альбомы и распухшие от вклеек тетрадки были разложены по крышкам парт и подоконникам. А кое-кто положил свои коллекции даже на учительский стол.
      Людмила Фёдоровна взяла в руки коробку, стоявшую как раз посередине её стола, и прочла надпись, чётко выведенную на белой бумажной наклейке:
      — «Стелла Кузьминская. Образцы топлива». Ну что ж, очень толково. Посмотрите, девочки, какую занятную коллекцию собрала Стелла.
      Коробка Стеллы пошла по рядам, и девочки с таким интересом рассматривали её и читали названия на этикетках, словно первый раз в жизни видели и уголь, и торф, и хворост. Но всё это называлось теперь «коллекцией топлива». Под связочкой тоненьких хворостинок была аккуратная подпись: «Дрова», а под кусочками угля — «Древесный уголь». И все эти «образцы» торжественно покоились в ячейках, устланных ватой.
      Коробка Стеллы наконец вернулась к ней, и она взяла её спокойно, как человек, давно привыкший к успеху.
      — Ну а у тебя что? — спросила Людмила Фёдоровна, подойдя к Лене Ипполитовой, которая уже несколько минут сидела с вытянутой вверх рукой.
      — У меня гербарий, — ответила Лена и, поправляя очки, вскочила с места. — Лекарственные травы. Мы собирали их в лагере и потом сдали в аптеку. А некоторые я засушила. То есть не некоторые, а все... То есть не все, а по листику от каждой травки. .. То есть не от каждой...
      — Ну да, понятно, — спокойно сказала Людмила Фёдоровна. — Ты засушила по одному растению каждого вида. Покажи-ка!
      Людмила Фёдоровна взяла в руки толстую общую тетрадь и стала перелистывать её. На каждой странице были наклеены сухие зелёные листья на тонких стеблях, с белыми, розовыми, жёлтыми, фиолетовыми цветочками. Листья были самой разнообразной формы: одни были похожи на растопырен-N1,ге пальцы, другие — зубчатые, третьи — узкие и острые, как ножи.
      Лена так и впилась глазами в учительницу.
      — Молодчина, Лена! — похвалила её Людмила Фёдоровна. — Прекрасный подбор, и высушено очень хорошо.
      — Тоже нашла что собирать! — донёсся вдруг насмешливый голос с задней парты.
      Все обернулись назад.
      Людмила Фёдоровна, прищурясь, окинула взглядом класс:
      — Кто это сказал? Ты, Клава Киселёва? Высокая девочка в переднике с пелеринкой и с
      большими бантами в коротких косичках (банты качались под самыми ушами) небрежно откинула крышку парты и встала с места.
      — Что значит твоё странное замечание?
      Клава молчала, опустив голову. Теперь её банты покачивались над партой, отражаясь в лакированной крышке, словно в тёмном пруду.
      — Неинтересно, — пробормотала она.
      — Что — неинтересно?
      — Собирать траву какую-то...
      — Вот как? Ну а ты что собрала? Покажи-ка, покажи! Может быть, у тебя что-нибудь поинтереснее?
      Клава Киселёва молчала.
      — У неё ничего нет, — послышался шёпот. Людмила Фёдоровна подошла поближе.
      — Ты летом куда-нибудь уезжала? — спросила она.
      — Уезжала, — ответила Клава. — Недалеко. На дачу.
      — Так разве ты там ничего не нашла?
      — А что там интересного — на даче-то!
      — Конечно, — сказала Людмила Фёдоровна, — если ничем не интересоваться, то ничего интересного и не найдёшь.
      И учительница подошла к Катиной парте:
      — Ну, Катюша, что у тебя?
      — У меня тоже гербарий, только не совсем такой, как у Лены, — сказала Катя, встав с места. — Это мы вместе с Аней собирали. Стелла, достань, пожалуйста, альбом из Аниной парты.
      Людмила Фёдоровна взяла в руки тяжёлый альбом и, положив на край учительского стола, откинула крышку переплёта.
      — Так, — сказала она, слегка склонив голову набок и внимательно рассматривая первую страницу. — Это ты рисовала?
      — Я, — сказала Катя и немножко покраснела.
      — Очень хорошо. Большие успехи сделала.
      На первой странице альбома была нарисована акварелью ветка цветущей яблони, а сверху буквами, как будто бы сделанными из листиков и хвойных иголок, выведено: «Наш лес».
      — Очень хороню! — повторила Людмила Фёдоровна. — Посмотрим, что будет дальше.
      Две следующие страницы были разделены тщательно вклеенным листом папиросной бумаги. Слева был нарисован старый, ветвистый клён. Справа наклеены широкий лапчатый лист, тонко срезанный кусочек коры, распластанная ножом веточка и полупрозрачная, нежно-зелёная двукрылатка, в которой прячутся семена клёна.
      На следующих страницах нашли себе место дуб, осина, берёза, сосна, ёлка...
      — Кто же из вас это придумал? — спросила Людмила Фёдоровна, разглядывая страницу за страницей.
      — Уж наверно Катя, — сказала Настенька Егорова, приподнимаясь на парте и стараясь издали заглянуть в альбом. — Она у нас такая выдумщица!
      — Нет, нет! — Катя решительно замотала головой. — Это мы вместе!
      — Да ведь Аня и рисовать-то не умеет!
      — Ну и что ж такого? Рисовала я. А придумывали, собирали, сушили и наклеивали мы вместе. Аня даже больше, чем я. Это всё было ещё до того, как я в лагерь поехала. Я тогда у Ани на даче гостила.
      — Отличная работа! — сказала Людмила Фёдоровна. — Альбом — прямо на выставку!
      — А можно нам посмотреть? — закричали девочки. — Людмила Фёдоровна, дайте и нам посмотреть!
      — Нет, подождите... Сначала скажи мне, Катюша: как этот альбом очутился в парте у Ани?
      Катя удивилась:
      — Да очень просто. Это я положила.
      — Когда?
      — Только что. Вот перед самым началом урока.
      — А сегодня утром ты заходила к Ане?
      — Нет. Не успела.
      — А вчера вечером?
      — И вчера не успела.
      Катя смущённо опустила голову. Ей казалось, что Людмила Фёдоровна с упрёком смотрит на неё и думает: «Хороша подруга! Собирали, сушили, наклеивали вместе, а подаёт работу одна, как будто Аня тут ни при чём!»
      — Я ведь не знала, что она не придёт, — словно оправдываясь, сказала Катя. — Когда я приехала из лагеря, мне захотелось опять посмотреть на наш гербарий, кое-что подрисовать. Вот я и взяла его у Ани на несколько дней. Думала — мы вместе подадим.
      — Значит, ты не ходила к Ане? — тревожно переспросила Людмила Фёдоровна. — Ни вчера, Ни сегодня? Ну и хорошо, если не ходила.
      — Почему?
      — Аня серьёзно заболела, — сказала Людмила Фёдоровна. — Мне вчера её мама звонила. Ходить к Ане нельзя ни в коем случае!
      Катя так и села на парту: «Нельзя к ней ходить. Заболела!»
      На душе у неё стало беспокойно и невесело.
      А ведь только что она была так рада, что Людмиле Фёдоровне понравился их альбом. Теперь эта радость как-то съёжилась и потускнела. Аня-то ведь не узнает, что их похвалили...
      Альбом переходил из рук в руки. Девочки ахали: «Ах, как хорошо! Ах, как красиво нарисовано! Людмила Фёдоровна, правда, берёзка у неё как живая?»
      Людмила Фёдоровна улыбалась и кивала головой:
      — Да-да, я же сказала: отличный альбом! Будет просто украшением нашего музея!
      И вдруг с задней парты послышалось негромкое:
      — Ещё бы ей плохо рисовать! Людмила Фёдоровна обернулась на голос:
      — Ты хочешь что-то сказать, Клава?
      Клава Киселёва встала и, передёрнув плечами, начала тем же обиженным тоном, каким говорила про лекарственные травы Лены Ипполитовой:
      — Ничего удивительного нет, что Снегирёва умеет рисовать. Ей мама помогает. У неё мама художница.
      Все зашевелились, зашептались. Одна Катя сидела неподвижно, словно и не слыхала, что сказала Клава.
      — Ну, в чём дело, девочки? — спросила Людмила Фёдоровна. — Успокойтесь!.. Ты хочешь сказать что-то, Валя Ёлкина?.. И ты тоже, Настя Егорова? Ну подожди, пока Валя скажет.
      Валя вскочила:
      — Катина мама лечиться уехала, — начала она, — и Катя всё до последней веточки рисовала сама. Мы с Настей это хорошо знаем.
      Настя Егорова не вытерпела и тоже вскочила:
      — Киселёва и в прошлом году всем завидовала и в позапрошлом. Ещё совсем маленькая была, а всем завидовала. Мы с ёлочкой, то есть с Валей Ёлкиной, это давно заметили.
      — Никому я не завидываю! — крикнула с места Клава.
      Людмила Фёдоровна подняла руку:
      — Тише! Во-первых, говорят не «завидываю», а «завидую». А во-вторых, если ты даже не завидуешь, то, во всяком случае, не умеешь радоваться чужой удачной работе. И знаешь почему? Потому, что ты сама не хочешь и не любишь работать.
      Катя слушала, что говорит Людмила Фёдоровна, и думала о том, как старалась Аня сделать альбом получше, покрасивее. Даже плакала один раз, когда клей проступил тёмным пятном на другой стороне листа. Про себя Катя в эту минуту совсем забыла. Ей и в голову не пришло обидеться на Клаву за то, что та сказала, будто мама помогала ей рисовать деревья. Она только удивилась: «Вот чудачка эта Клава! Мне-то какой же будет интерес, если мама за меня всё нарисует?»
      Тем временем Людмила Фёдоровна пересмотрела одну за другой все разложенные по партам и подоконникам работы.
      — Ну а у тебя что, Ира Ладыгина? — спросила она наконец, заметив ещё одну поднятую руку.
      Тоненькая, шустрая девочка, с зеленоватыми озорными глазами и золотисто-красной, похожей на шапочку подберёзовика, головкой, осторожно вытащила из парты коробку от папирос, приложила к уху и прислушалась.
      — Что там у тебя? — спросила шёпотом её соседка, Тоня Зайцева, и от любопытства её круглые глаза под белыми бровками стали ещё круглее.
      — Живая природа, — серьёзно ответила Ира и открыла крышку.
      В ту же минуту большой чёрный жук, со страшными челюстями и зубчатыми рогами на голове, упал на парту. Тоня Зайцева в ужасе отскочила. А Клава сказала:
      — Подумаешь, жуки! У нас на даче их было сколько угодно.
      Держа коробку в одной руке, Ира другой рукой смело перевернула жука на спину и вдруг взвизгнула на весь класс. Жук вцепился ей в палец. Ира выронила коробку, и жуки так деловито поползли в разные стороны, словно, сидя в коробке, давным-давно условились, кому в какой угол спрятаться. Девочки повскакали с мест, с грохотом откидывая крышки парт. Людмила Фёдоровна оторвала жука от Ириного пальца и громко крикнула:
      — По местам!
      Но тут же она схватилась за горло и совсем охрипшим голосом сказала:
      — Девочки! Я не хотела говорить вам об этом в наши первые школьные дни. Но вижу теперь, что мне придётся сказать вам всё. Я очень нездорова. Если у нас не будет полной тишины и строгой дисциплины, мне нельзя будет вас учить — я должна буду уйти из школы. Надеюсь, что больше напоминать вам не придётся.
      По классу пронёсся тревожный шёпот, и все замерли.
      Только некоторые девочки поглядывали по сторонам, следя за путешествием жуков по классу.
      Из коридора донёсся разноголосый шум. Перемена.
      Смущённые, не решаясь взглянуть в глаза Людмиле Фёдоровне, девочки понесли свои коробки и альбомы к ней на стол, а дежурная, Лена Ипполитова, вместе с учительницей принялась убирать коллекции в шкаф.
      Людмила Фёдоровна подозвала к себе Иру.
      — Нельзя коллекционировать живых жуков, — сказала она. — После уроков зайди в учительскую. Я дам тебе книжку, — в ней объясняется, как собирать коллекции насекомых.
      Следующий урок был арифметика. В классе решали задачи. Но ни на этом уроке, ни на остальных Катя не переставала думать об Ане. «С такой, как ты, ни одного дня дружить нельзя». И как это она могла сказать Ане такие обидные слова? Ане, наверно, и вчера уже было плохо. Она ведь говорила, что у неё голова болит. И недаром она так плакала, так плакала...
      Катя потихоньку вытирала глаза платком, а Наташа чуть слышно шептала ей:
      — Катя, ну Катя, ты чего? Не надо, Катя!
     
      ДЮЙМОВОЧКА
     
      На другой день в классе не учились. Людмила Фёдоровна задала побольше уроков — четыре столбца примеров, две задачи, велела выучить наизусть длинное стихотворение — и сказала, чтоб в школу не приходили: будет дезинфекция. А на третий день всё уже было по-старому, только в классе сильно пахло каким-то лекарством. Людмила Фёдоровна, встречая девочек у дверей, сказала им, что у Ани скарлатина и её ночью отвезли в больницу.
      «Ночью отвезли! — с тревогой подумала Катя, — Кто отвёз? Почему ночью?»
      Ей представилась машина скорой помощи. Машина вихрем мчится по улице, тревожно завывая. Кругом огни, огни — красные, жёлтые, зелёные. Автомобили выстроились в ряд, ждут светофора, а «скорой помощи» всюду дают дорогу, потому что внутри машины, на носилках, лежит больная девочка. И Катя поняла: теперь её с Аней разлучила не какая-то глупая ссора, а долгая — может быть, опасная — болезнь, от которой в классе так тревожно пахнет дезинфекцией...
      В этот день Катя была невнимательна на уроках, и Людмила Фёдоровна несколько раз сделала ей замечание и даже назвала её не Катей, а Снегирёвой.
      Из школы Катя вышла вместе с Наташей Олениной. Можно было подумать, что неожиданно наступил вечер — так сильно вдруг потемнело. Тяжёлые, низко нависшие тучи заволокли всё небо. Девочки не успели даже перейти улицу, как брызнул дождь. Они забежали в ворота соседнего дома, и в ту же минуту с шумом разразился ливень. Сразу стало холодно. Ветер порывами загонял под ворота беловатые столбы водяных брызг, пробирался в рукава, за воротник, леденил щеки.
      Наташа жалась к стенке, стараясь укрыться от дождя и ветра, а Катя стояла у самого выхода на улицу, не замечая, что шумный ручей, выбегающий со двора, подмачивает её башмаки, а водяные брызги усыпают мелким бисером лицо, волосы и пальтишко.
      — Катя, Катенька, ну не надо! — жалобно говорила Наташа, и голос её даже дрожал от сочувствия. — Я ведь понимаю — это ты всё из-за Ани расстраиваешься...
      Катя, не отвечая, кивнула головой.
      — Ну вот! А я ж тебе говорю, что в больнице совсем не страшно. Уж я-то знаю — больше месяца лежала. Мне даже весело было. Не веришь? Ну, честное пионерское!
      — Да нет, я верю, — хмуро ответила Катя. — Но если бы только мы с ней раньше не поссорились!..
      Ну вот, подумай сама: она уж больная была, а я ей сказала, что она плохая, что с ней дружить нельзя. Она и сейчас, наверно, думает, что я её своей подругой не считаю...
      От огорчения и досады на себя Катя даже сморщилась, зажмурила глаза и изо всех сил ударила себя по ноге сумкой.
      — Хоть бы ещё одно словечко ей сказать... Дура я, дура! Даже письмо не догадалась передать, пока её не увезли!
      — А письмо можно послать и в больницу, — сказала Наташа успокоительно, уверенным тоном опытного человека. — И не только письмо — там, знаешь, два раза в неделю передачи принимают.
      Катя с удивлением посмотрела на подругу:
      — А разве письма в больницу носят?
      — Конечно, — усмехнулась Наташа. — Надо будет только узнать, в каком корпусе и в какой палате она лежит, и написать на конверте.
      Катя схватила Наташу за руку.
      — Ох, Наташа! Да это же замечательно! — закричала она. — Мы потом пошлём ей большую передачу от всего класса. Я знаю: все захотят! А пока просто письмо — по почте, да? Только вот что бы такое ей ещё послать, кроме письма? Такое, чтобы в конверте поместилось?
      Девочки задумались.
      — Может быть, моточек шёлку, иголочку и несколько красивеньких-красивеньких лоскутков? — спросила Катя. — Это подходит, а?
      — Нет, — сказала Наташа, покачав головой. — Шить ей не скоро позволят.
      — Может быть, записную книжечку и карандашик? Бывают такие маленькие, тоненькие карандаши...
      — Нет, и писать ей пока не позволят.
      — Тогда я не знаю...
      — А я знаю! — вдруг весело сказала Наташа. — Пошлём ей мою Дюймовочку! Если взять конверт побольше, она в нём поместится.
      Катя пристально посмотрела на подругу:
      — Твою Дюймовочку?
      — Ну да, а что? Она у меня привыкла к больнице. Пусть теперь поживёт в Аниной палате. Ведь в сказке Дюймовочка тоже всё время путешествовала. И помнишь, как она вылечила ласточку?
      Катя покачала головой.
      — Я давно читала, — ответила она.
      — И неужели совсем позабыла? Ну, помнишь, все ласточки улетели в тёплые края, а одна ласточка не могла лететь и осталась. Дюймовочка за ней ухаживала, сплела для неё коврик из травы, кормила её потихоньку... А потом ласточка выздоровела и тоже полетела к своим. Вот пусть и моя Дюймовочка ухаживает за Аней в больнице. Только не знаю, отпустят ли после скарлатины Дюймовочку домой. Ну да ладно, пусть она в больнице останется, если уж она у меня такая больничная кукла.
      В небе показался голубой островок. Он становился всё шире, шире, и вот уже дождь прошёл, выглянуло солнце, и оставшиеся кое-где тучи осветились изнутри, словно у тёмных туч была светлая подкладка.
      Перепрыгивая через лужи, девочки снова пустились в путь. Им сразу стало тепло и весело.
      Держась крепко за руки, прошли они через шумную Арбатскую площадь в скверик у станции метро. Сквер был весь устлан живым ковром из розовых, синих и жёлтых цветов. Посреди небольшого бассейна стоял бронзовый голый мальчик, похожий на арапчонка. Казалось, что он изо всех сил старается удержать в руках бронзовую рыбу. Из зубастого рыбьего рта высоко и шумно бьёт упругая водяная струя.
      Девочки остановились у фонтана, глядя на светлые брызги, озарённые солнцем.
      — А Дюймовочкин больничный халатик у тебя цел? — спросила Катя.
      — А то как же? Мы его тоже в больницу пошлём. Да и все Дюймовочкины платья. На что они мне без Дюймовочки? — сказала Наташа и о чём-то задумалась.
      Катя осторожно тронула её за руку:
      — Послушай, Наташа, а над ней там не будут смеяться? «Вот, — скажут, — такая большая девочка, а ей куклу прислали...»
      — Нет, нет, что ты! — Наташа решительно замотала головой. — Смеяться никто не будет. Во-первых, это не для игры, а так просто — на память, а во-вторых, знаешь, в больнице и большим иногда кажется, что они маленькие... А ты сегодня очень торопишься домой?
      — Нет, не очень. Бабушка сказала, что обедать будем не раньше трёх.
      — Так давай зайдём ко мне. Я тут недалеко живу, по бульвару... Соберём Дюймовочкины вещи, склеим большой конверт... Ладно?
      — Ладно, пойдём.
      Они пошли по дорожке, влажной от недавнего дождя.
      На каждом углу стояли лотошники. Перед ними в лотках и на земле громоздились фрукты — румяные яблоки, тёмно-лиловые сливы, полосатые арбузы; в решётах — прозрачные гроздья винограда.
      А с клёнов и лип на бульваре сыпались и сыпались мокрые, жёлтые, загнутые по краям листья.
      — Хорошо! — грустно сказала Катя. — И надо же было ей заболеть, когда всё так хорошо...
      — Это всегда так бывает, — рассудительно ответила Наташа. — Все болеют не вовремя. А если хочешь заболеть — ни за что не заболеешь... Ну, мы пришли. Сюда — в ворота!
      Наташа жила в первом этаже деревянного домика, прятавшегося в глубине двора. Дверь открыла большая, толстая девочка лет пятнадцати, в коричневом платье и в чёрном переднике. На плече у неё сидел огромный пушистый рыжий кот.
      — Уже из школы? — спросила она, пересаживая кота на другое плечо. — Фуфа, сиди!
      И, напевая что-то, она медленно пошла по коридору и скрылась в одной из комнат,
      — Это — Мура, наша соседка, — сказала Наташа Кате, осторожно всовывая тоненький ключик в отверстие замка.
      Дверь в комнату легко, будто сама собой, открылась.
      — Мама тебе позволяет брать с собой ключ? — удивилась Катя.
      — А что же в этом такого? — спросила Наташа.
      — И ты не теряешь?
      Наташа только плечами пожала:
      — Вот ещё! Ключи терять! Да что я — разиня какая-нибудь?
      — А у нас бабушка даже Тане ключей не даёт, — со вздохом сказала Катя. — Говорит: «непременно потеряете». А ведь Таня уже в институте!
      Наташа слегка улыбнулась и покачала головой:
      — Нет, это только так говорится: «потеряете, потеряете»! Вовсе она этого не думает, твоя бабушка. А просто вам с Таней незачем брать с собой ключи. Ведь у вас всегда кто-нибудь дома. Ты позвонишь — тебе сразу откроют. А у нас не так. Мама до шести часов на службе, а иной раз и позже задержится. Что ж бы я стала делать, если б у меня ключа не было?
      Она говорила просто, спокойно, как большая. Катя невольно с уважением и любопытством посмотрела на свою новую подругу.
      Дома Наташа была совсем не такая, как в школе. Стоило ей переступить порог этой небольшой, чисто выметенной и тщательно прибранной комнаты, как на лице у неё появилось какое-то другое выражение — деловитое, немного озабоченное и в то же время уверенное.
      — Раздевайся! — сказала она Кате и, ни слова не говоря, раскинула на вешалке Катино пальто так, чтоб оно скорее просохло.
      Потом она быстро сняла через голову своё коричневое форменное платье, переоделась и, схватив Катю за руку, потащила её в угол, где на табуретке, аккуратно накрытой вышитой салфеточкой, стояли игрушечный зеркальный шкаф и железная кроватка, постланная по всем правилам. Под ватным стёганым одеялом лежала розовая и блестящая куколка.
      — Это и есть твоя Дюймовочка? — спросила Катя.
      Наташа кивнула головой:
      — Ага!
      Она открыла дверцу игрушечного зеркального шкафа и достала оттуда настоящий белый халатик с карманами спереди и тесёмками сзади.
      — Этот халатик мы на неё наденем. А другие платья положим в коробочку.
      — Да ведь коробочка не войдёт в конверт! Наташа на секунду задумалась.
      — И сама Дюймовочка в конверте не поместится, — сказала она, повертев в руках куколку. — Мы с тобой лучше вот что сделаем: завернём всё в бумагу, перевяжем верёвочкой и отнесём к воротам больницы. Там берут и пакеты и письма.
      Она заботливо оправила простынки и одеяльце на кукольной кровати и припёрла поплотнее дверцу опустевшего зеркального шкафа.
      — Ты ещё играешь иногда в игрушки? — спросила Катя.
      — Нет, уже не играю, — слегка вздохнув, сказала Наташа. — Некогда, знаешь... Да не выбрасывать же их! Всё-таки как-то жалко... Ну вот, я и решила: пусть ещё год постоят. А когда перейду в пятый класс, подарю кому-нибудь... — Наташа как-то грустно усмехнулась. — Если бы я в этом году не осталась, а перешла, ничего этого у меня, наверно, уже не было бы... — Она тряхнула головой, как будто для того, чтобы отмахнуться от неприятной мысли, и озабоченно поглядела на часы. — Ой, Катенька, уже скоро три, а я ещё и за дело не бралась. Мне надо картошку почистить и суп на плиту поставить.
      — А уроки когда же?
      — А вот картошка будет вариться, а я буду учиться. — Наташа засмеялась: — Как складно вышло — правда? Ну, пойдём со мной на кухню. Мне картошку чистить веселей будет.
      — Ладно, пойдём. Только на минутку. Уже домой пора.
      — Успеешь! Долго ли тебе дойти до дому? Минут десять — не больше.
      — Даже меньше!
      И девочки побежали по коридору на кухню.
      У белой газовой плиты стояла худенькая седая женщина и переворачивала на сковороде котлеты. Катя подумала, что это чья-нибудь бабушка, но Наташа шепнула ей, что это не бабушка, а мать той самой Муры, которая открыла им дверь. Масло на сковороде плевалось и брызгалось, суп в кастрюле бурлил, выбрасывая клубы пара.
      — Мура! — крикнула мать, выглянув в коридор. — Принеси тарелку, я тебе супу налью. Слышишь, Мура?
      — Слышу, — отозвалась из комнаты Мура. — Не глухая.
      Не дождавшись её, мать сама побежала за тарелкой.
      А Наташа в это время стояла у своего столика и ловко — неторопливо, но быстро — делала своё дело. Картофелины одна за другой послушно поворачивались у неё в руке, оставляя под ножом длинную тонкую ленточку шелухи, и звучно падали в кастрюльку, полную воды.
      В коридоре опять раздались частые шлёпающие шажки. Мурина мать суетливо вошла в кухню и стала наливать в тарелку суп.
      — Мама, — донёсся из комнаты сонный и недовольный голос Муры, — я не буду есть, я спешу! Три часа ты разогреваешь этот несчастный обед... Фуфка, не царапайся!
      — Да ведь я уже несу! — крикнула мать с отчаянием в голосе и почти побежала в комнату, неся на вытянутых руках дымящуюся тарелку с супом.
      Наташа и Катя переглянулись.
      — Вот всегда она так! — сказала Наташа, когда девочки опять остались одни. — Барыня какая! Смотреть противно!
      — Ещё бы! — решительно подхватила Катя и вдруг сразу замолчала.
      Ей стало жарко, покраснели уши, кровь прилила к щекам... Она вспомнила, как третьего дня после обеда бабушка попросила её помыть посуду. Она сказала: «сейчас», и стала дочитывать страничку в одной очень интересной книжке. Дочитала и незаметно перескочила на другую страницу, потом — на третью...
      «Что же ты, Катенька?» — спросила бабушка.
      «Сейчас. Вот до главы дочитаю».
      «Да ведь вода остынет».
      «Ах, бабушка, какая ты!.. Я же сказала: сейчас».
      Бабушка ничего не ответила, встала и вышла из комнаты.
      ...А когда Катя дочитала главу и, заглянув в конец следующей, прибежала на кухню, посуда была уже вымыта.
      Бабушка перетирала последние тарелки. Не глядя на внучку, она сказала:
      «Ступай, ступай себе! Твоё дело — обедать, а постряпают да приберут другие. Ты у нас барыня!..»
      Неужели же она, Катя, похожа на эту противную Муру? Нет, ни за что!
      Она быстро соскочила с высокой табуретки, на которую было присела.
      — Вот что, Наташа: ты захвати Дюймовочку завтра в школу. На большой перемене мы и письмо вместе напишем и пакет приготовим. А сейчас я пойду. Уже поздно. Бабушка из-за меня второй раз обед греть будет...
      Наскоро попрощавшись с Наташей и застёгивая на ходу пуговицы пальтишка, Катя выбежала на улицу.
      Круглые электрические часы на углу показывали ровно четыре! Большая стрелка подскочила и передвинулась, прямо на глазах, ещё на одну минуту дальше. Катя со всех ног побежала домой.
      «И что я за человек такой! — с досадой думала она на бегу. — Наташу пожалела — так Аню обидела. Про Аню думаю — так про бабушку забыла. Не умею я как-то про всех думать сразу!..»
      Одним духом она взлетела по лестнице и нажала кнопку звонка. Дверь открыла бабушка.
      — Пообедали уже? — с тревогой крикнула Катя.
      — А что — проголодалась очень? — ласково спросила бабушка. — Ну, иди, иди, покормлю. А мы с Мишенькой хотели было Танюшу подождать. Она с минуты на минуту вернётся.
      Катя перевела дух.
      — Ну, так и я буду ждать! — сказала она весело. — Хоть до завтрашнего дня! А после обеда я всю посуду перемою. И кастрюли вымою и сковородку вычищу. Хорошо, бабушка?
      Бабушка из-под очков поглядела на неё и вдруг насмеялась.
      — Да уж чего лучше! — сказала она. — А ты что это сегодня такая сознательная? Где ума-разума набралась?
      Катя смущённо усмехнулась и вместо ответа спросила:
      — А ты, бабушка, почему такая догадливая? Где ума-разума набралась?
      Бабушка хитро прищурила свои чёрные живые глаза.
      — А там же, где ты, внученька, — сказала она. — На людей посмотрю и себе заметку сделаю.
     
      ЗА СТЕКЛЯННОЙ СТЕНОЙ
     
      В вечерней полутьме больничной палаты было как-то особенно тихо...
      Аня очнулась на незнакомой белой кровати. Всё кругом было странно и удивительно. Она лежала одна — и не одна: в комнатке были стеклянные стены, и за стеной виднелась такая же комнатка. А за той стеклянной стеной открывался ещё длинный ряд стеклянных стен.
      «Почему здесь всё стеклянное?» — подумала Аня.
      Что-то приятно холодило её тяжёлую, горячую голову. Она с трудом приподняла руку и нащупала на лбу завёрнутый в полотенце небольшой резиновый пузырь. Он был наполнен хрустящими кусочками льда. Аня провела рукой по коротко остриженной голове.
      «Нет кос, остригли!» — поняла она и сквозь слипшиеся ресницы посмотрела по сторонам.
      За ближайшей стеклянной перегородкой сидела на кровати девочка. Шея и ухо у неё были забинтованы. Заметив, что Аня уже не спит, девочка пододвинулась поближе к стеклу и спросила:
      — Как тебя зовут? А? Ты в каком классе учишься?
      Но Аня молчала. Что-то душное, тяжёлое словно навалилось ей на грудь, сковало руки и ноги, налило свинцом голову, затуманило глаза. Даже одно какое-нибудь словечко Ане было бы трудно выговорить. Хотелось лежать не двигаясь, хотелось, чтобы девочка ни о чём не спрашивала, а лучше сама рассказала бы обо всём — и почему здесь всё стеклянное, и давно ли её, Аню, привезли в больницу, и не видела ли девочка Анину маму.
      Но не было сил расспрашивать. Аня опять закрыла глаза, и ей представилось, будто она снова дома. Мама осторожно одевает её, чтобы везти в больницу. Одевает как маленькую — натягивает на ноги длинные чулки, вместе с папой приподнимает её, чтобы завернуть в одеяло. Аня слышит их голоса, ласковые, встревоженные, но никак не может разобрать, что они говорят. А потом её укладывают на носилки, и два санитара в белых халатах, в высоких сапогах поднимают носилки и бережно несут из комнаты. Чуть покачиваясь, Аня как будто плывёт куда-то, а мама идёт рядом и поправляет на ходу Анино одеяло. Вот и ступеньки лестницы, по которым ещё так недавно она весело сбежала вниз, отправляясь в школу.
      Школа! Первое сентября! Как хорошо, как весело началось это утро и как грустно кончилось! Подумать только — она поссорилась со своей самой лучшей подругой, с Катей! А ведь они дружат так давно, даже не с первого класса, а ещё раньше — со старшей группы детского сада...
      «И что я наделала! — думала Аня, перебирая горячими неловкими пальцами край простыни. — За один день всё успела — и Кате наговорила не знаю что и новую девочку обидела. Из-за этой глупой ссоры Кате попало от Людмилы Фёдоровны. Рассадили нас... А всё из-за чего? »
      Аня напрягла память, вспоминая.
      «Из-за чего же?»
      Но вспомнить было трудно. Перед глазами вставало румяное лицо Наташи, робко поглядывающей на Катю и Аню, и сама Катя, сначала такая весёлая, счастливая, а потом недовольная, хмурая. И во всём, как всегда, виновата она, Аня! Взяла и сама испортила всем праздник! И теперь, конечно, все на неё сердятся. «Это кто такая Аня? — спросила, наверно, Наташа. — Та противная девчонка, что так задаётся?» — «Да, — сказала, должно быть, Катя, — та самая. Только раньше она такой не была. Не знаю, что с ней сделалось».
      И Катя, конечно, не захочет с ней больше дружить. Ещё бы, кому охота водиться с такой злючкой? А ведь всё могло быть так хорошо! Катя сама обещала помогать Ане по русскому письменному, они бы часто-часто бегали друг к другу — и уроки готовить и просто так, поиграть. А теперь ничего этого не будет. Она заболела, сильно заболела, может быть на целый месяц, на два, на три. За три месяца так отстанешь от класса, что уж и не догнать, как ни старайся. Чего доброго, ещё на второй год оставят. На второй год! Второгодница...
      Аня заметалась, застонала. И сейчас же девочка за стеклянной стеной стала громко звать няню:
      — Нянечка, няня! Новенькой плохо! «Новенькой», — подумала Аня. — А я не могла назвать Наташу «новенькой». «Второгодницей» её обозвала. А ведь она болела, как и я...»
      Дверь из коридора приоткрылась, и к Ане лёгкими быстрыми шажками подошла маленькая старушка няня.
      Она была вся в белом, только тапочки у неё были чёрные. И Аня вдруг почувствовала, что она не может смотреть на чёрное — от этого голова начинает ещё сильнее болеть. И Аня подняла глаза на белый нянин халат.
      — Что, доченька, что? — спросила няня, склонившись над ней. — Головушка болит? Может, попить хочешь? — И няня поднесла к Аниным пересохшим губам ложечку с чаем. — Не надо, детка, плакать. Скоро поправишься, опять в школу пойдёшь.
      — Нянечка, — с трудом выговорила Аня, — можно мне письмо послать?
      — Письмо? — удивилась няня. — Маме, наверно? Да мама завтра и сама к окошку подойдёт. Она и нынче приходила, всё на тебя смотрела.
      — В школу... письмо, — чуть слышно произнесла Аня. — Подруге.
      Няня осторожно поправила подушку под Аниной головой:
      — В школу, деточка, писать нельзя. Эта болезнь прилипчивая. Заразиться могут подруги.
      — И большие могут заразиться?
      — Бывает, что и большие заражаются.
      — Значит, и учительнице нельзя написать?
      — Никому нельзя, — строго сказала няня. — А сюда — пожалуйста, сколько угодно.
      «Сюда!.. — подумала с горечью Аня. — Станет ей Катя писать сюда после всего, что было!»
      Ах, что же ей теперь делать? Что делать? Если бы она хоть пять минут могла поговорить с Катей, она бы всё, всё объяснила... Сказала бы, что у неё и тогда уже сильно болела голова и это, наверно, от болезни она была такая плохая. И Катя, конечно, всё бы сразу поняла и перестала сердиться. Только бы пять минут!.. Так нет! Нельзя повидать Катю и на одну минуточку.
      В письме так хорошо не напишешь, как на словах скажешь. Но всё-таки хоть бы позволили записку написать! Да ведь не позволят. И просить-то даже нельзя: болезнь, говорят, прилипчивая... Что же делать? Маме сказать? Через стекло? Ничего она через стекло не разберёт. Только будет кивать да говорить: «Хорошо, деточка! Лежи спокойно, деточка!» А разобрать — не разберёт.
      И, значит, все три месяца Катя так и будет думать про неё, что она скверная, злая, противная — самая плохая в классе. Будет так думать и разлюбит её совсем. И все девочки разлюбят. И Людмила Фёдоровна, наверно...
      Она всхлипнула, и слёзы ручейками потекли у неё по щекам — в рот, в уши, за воротник больничной рубашки.
      Во рту сделалось солоно и горько. Горячая наволочка под щекой смокла.
      — Кто у нас тут плачет? — вдруг услышала Аня чей-то ласково-сердитый голос и увидела над собой тоненькую девушку в белой пышной косынке.
      — Это — наша новенькая, — ответила за стеной девочка. — Тётя Муся, я к ней нянечку позвала.
      Тётя Муся — это была медицинская сестра — осторожно вытерла полотенцем Анины глаза и щёки, перевернула подушку и сменила потеплевший и потяжелевший пузырь. Ане опять стало как-то прохладнее и легче.
      Потом тётя Муся присела на табуреточку возле Аниной постели и стала говорить, что никто из детей не плачет, даже самые маленькие, и что скоро Аню переведут из бокса — так называются эти стеклянные комнатки — в общую палату. А там весело — ребята и в разные игры играют и книжки читают. И даже ходить им позволяют, как будто это и не больница вовсе, а детский санаторий.
      Аня хотела было рассказать этой ласковой тёте Мусе, что она не скучает и не боится, а плачет совсем из-за другого. Но у неё не было сил говорить, да и всё равно тётя Муся не поняла бы, наверно, всего, что случилось. Она закрыла глаза. Пузырь со льдом так славно холодил лоб. Кругом было тихо, и Аня уснула под мерный, убаюкивающий голос тёти Муси.
      А утром, когда она проснулась, все эти стеклянные комнатки заливало весёлое солнце. Из-за стеклянной стены смотрела на неё девочка — та самая, с обвязанной головой, — которой так хотелось вчера вечером поговорить с Аней.
      — Тебе лучше? — спросила девочка. — Хочешь, я тебе книжку почитаю? Интересная!
      Но Ане всё ещё трудно было не только разговаривать, но даже слушать. Ей хотелось лежать на спине и смотреть, как за окном кружатся на лету жёлтые сухие листья.
      Засыпая и снова просыпаясь, она смутно, сквозь сон, чувствовала холодное стекло термометра у себя под мышкой. Чувствовала, как няня умывает её, даёт пить, и вдруг, совсем неожиданно, увидела перед собой высокого незнакомого человека в белом халате, белой полотняной шапочке и поняла, что это доктор. Рядом с ним стояла тётя Муся, и Аня сегодня как будто впервые увидела её, хотя тётя Муся уже мерила ей рано утром температуру. Тётя Муся была беленькая, голубоглазая и такая молодая, что её можно бы звать просто — Муся. Поодаль, у дверей, стояла та самая старушка няня, которая вчера раньше всех подошла к Аниной постели. В руках у неё была какая-то плетёная корзинка с пакетами.
      — Ну-ка, стрижка-брижка, — весело сказал доктор, присаживаясь возле Ани, — как дела? Говорят, ты весь бокс слезами затопила. По маме скучаешь?
      — Да нет... я не оттого, — шёпотом сказала Аня.
      — Отчего же? Аня молчала.
      — О школе она всё беспокоится, — сказала негромко старушка няня. — Давеча даже письмо туда писать собиралась.
      — Ишь ты какая! О школе скучаешь? Так вы, нянечка, отдайте ей поскорей посылку... Пусть поглядит. А я сюда ещё зайду.
      И доктор вышел из бокса, широко шагая своими длинными, журавлиными ногами. За ним почти побежала тётя Муся.
      Старушка няня достала из корзинки аккуратно покрытую вощанкой пузатую баночку и поставила на столик возле постели:
      — Это тебе от мамы. Яблочки. Печёные. А это — из школы.
      И она положила на Анино одеяло небольшой пакетик.
      Аня схватила его обеими руками. Ослабевшие от болезни пальцы не слушались. И няне пришлось самой развязать верёвочку и развернуть бумагу.
      Под бумагой оказалась небольшая картонная коробка и тщательно заклеенный конверт с надписью: «Ане Лебедевой в 4-е отделение». Буквы были продолговатые, стройные, слегка наклонные. Так красиво могла написать только Катя.
      Аня тихонько засмеялась от радости. Осторожно, стараясь не повредить красивые, знакомые буквы, она распечатала конверт и развернула листок, вырванный из тетради в две линейки.
      Развернула и стала читать.
      «Дорогая, милая Анечка, — писала Катя, — мы все очень огорчились, когда узнали, что ты заболела, — и я, и Наташа, и Людмила Фёдоровна, и все девочки. Мы решили по очереди записывать для тебя уроки и, когда ты поправишься, поможем тебе догнать класс. Ни о чём не беспокойся — ты непременно догонишь. Только, пожалуйста, ни о чём не беспокойся! А куколку посылает тебе Наташа. Её зовут Дюймовочка. Она уже один раз была в больнице, поэтому у неё есть халатик и косынка...»
      Тут Аня не выдержала и открыла коробочку. В коробочке лежала крошечная целлулоидная куколка, одетая в белый халатик. Её белокурая круглая головка была повязана марлевой косыночкой, такой же белой и лёгкой, как у тёти Муси.
      «Наташа посылает!.. Не обиделась на меня. И Катя не сердится, — с облегчением подумала Аня. — Какие же они все хорошие! И куколка до чего миленькая! В халатике!»
      Она не успела вдосталь налюбоваться своей куколкой, как в дверях опять показался высокий доктор.
      — Ну что? — спросил он Аню, слегка прищурив один глаз и как-то лукаво посматривая на неё. — Получила известия?
      — Получила! — громко ответила Аня.
      Ей стало сразу легко и весело. Она вынула куколку из коробки и протянула ему:
      — Вот! Поглядите!
      — О-о! — удивился доктор. — Медсестра в полной форме. И очень похожа на нашу тётю Мусю, только поменьше немножко.
      — Правда, правда! — в восторге закричала Аня. — Очень похожа! Если бы её уже не звали Дюймовочка, я бы назвала её «маленькая тётя Муся».
      — Ну так мы будем называть нашу тётю Мусю «большая Дюймовочка», — предложил доктор. — А ну-ка, большая Дюймовочка, подложите ей под спинку подушку да усадите её повыше... Вот так!
      Тётя Муся подала ему большой матовый стакан, из которого торчали какие-то блестящие штучки — щипчики, ложечки, крючки. Не глядя, он взял из
      стакана инструмент, похожий на маленькую лопаточку, и присел на табуретку возле Аниной постели.
      — Раскрой-ка рот пошире и скажи «а». Умеешь говорить «а»?
      — Умею! — усмехнувшись, ответила Аня и так хорошо показала горло, что доктор даже удивился и похвалил её.
      — Молодец! — сказал он. — Так мы с тобой всю азбуку повторим. А когда доберёмся до конца, ты у нас совсем поправишься и домой пойдёшь. Ладно?
      — Ладно, — сказала Аня.
     
      ПЕРВЫЙ СБОР
     
      Шла третья неделя нового школьного года. Уже позади остались сборы звеньев. На сборе своего звена Катя сделала коротенький отчёт о работе за прошлый год, и девочки снова избрали её звеньевой.
      И вот наступил день сбора всего отряда — первого сбора в новом школьном году.
      Кончился четвёртый — последний — урок, и в классе широко распахнули окна. Свежий ветер ворвался со двора в класс, прошелестел страницами чьей-то забытой на парте тетради, приоткрыл дверь и, как будто испугавшись, торопливо захлопнул её опять.
      Девочки высыпали в коридор. Только две ученицы — Тоня Зайцева и Клава Киселёва, — взяв сумки, ушли домой.
      — Почему они уходят? — спросила Наташа у Кати.
      — Они ещё не пионерки, — сказала Катя. — Разве ты не заметила, что они без галстуков?
      — Заметить-то заметила, да как-то не обратила внимания, — ответила Наташа. — А почему их до сих пор не приняли?
      — Потому что они в прошлом году учились хуже всех, чуть на второй год не остались. — Катя сказала это и сразу неё спохватилась. — Только не по болезни, — прибавила она. — Ну, идём, уже пора.
      Девочки вернулись в класс. Сегодня — по случаю выборов в совет отряда — класс был украшен празднично. По стенам были развешаны отрядные стенгазеты, выпущенные в прошлом году, и лучшие из прошлогодних плакатов и рисунков, сделанных к 7 Ноября, к 1 Мая и Новому году. На учительском столе и подоконниках опять, как в первый день школьного года, лежали летние работы девочек — гербарии, альбомы, коробки с коллекциями, отрядные дневники.
      Это был как бы отчёт пионеров третьего класса пионерам четвёртого.
      Все три звена выстроились в три шеренги — между рядами парт. Впереди каждой шеренги стояли звеньевые — Катя Снегирёва, Настя Егорова и Валя Ёлкина.
      И вот дверь отворилась. В класс быстро вошла отрядная вожатая Оля. Катя хорошо знала её. Оля была старшая сестра Настеньки Егоровой и училась в восьмом классе.
      Когда раньше — всего каких-нибудь две недели назад — Катя видела её в школе, на улице или у Егоровых дома, эта большая, широкоплечая девочка с толстой косой вовсе не казалась ей какой-нибудь там особенной. Восьмиклассница как восьмиклассница! Но теперь она была отрядная вожатая, и Катя глядела на неё с интересом и уважением.
      Вожатая Оля быстрым взглядом осмотрела все три звена, зачем-то переложила с места на место пухлый альбом и остановилась у стола, глядя на дверь.
      Девочки тоже невольно посмотрели в ту сторону. Но в дверях никого не было.
      Чёрненькая Зоя Алиева, член совета отряда и староста класса, вышла вперёд. Сегодня она была особенно серьёзна — ей предстояло принять рапорты звеньевых и сделать отчёт о работе отряда вместо председателя совета Муси Ларичевой, которая со своими папой и мамой переехала на Урал.
      Отдавая салют, Катя торжественно и чётко начала:
      — Товарищ член совета отряда! Звено номер один прибыло на сбор, посвящённый перевыборам совета отряда... — по привычке Катя чуть не прибавила: «в полном составе», но вовремя спохватилась, — в количестве десяти человек. Одна пионерка отсутствует по болезни.
      «Это бедная моя Аня отсутствует! — подумала Катя. — Всё, всё без неё, даже такой важный сбор!»
      Чуть прищурив узкие блестящие глаза, Зоя внимательно, даже строго, выслушала рапорты звеньевых, а потом, круто повернувшись к Оле, отрапортовала сама о прибытии отряда на сбор.
      И тут дверь отворилась. В класс вошли Людмила Фёдоровна и старшая пионервожатая, Надежда Ивановна.
      Рядом с Людмилой Фёдоровной Надежда Ивановна казалась маленькой и худенькой. С первого взгляда её можно было принять за десятиклассницу. Но стоило посмотреть, как уверенно и твёрдо она ходит, какими спокойными, проницательными глазами вглядывается во всё, что её окружает, стоило прислушаться к её звучному, сильному, неторопливому голосу, чтобы стало ясно, что она давно уже не школьница.
      И в самом деле, Надежда Ивановна была уже студенткой, да ещё последнего курса.
      Слегка кивнув Оле гладко причёсанной тёмно-русой головой, Надежда Ивановна прошла вместе с Людмилой Фёдоровной к учительскому столу и уселась рядом с ней, внимательно поглядывая на девочек большими карими, очень ясными и очень серьёзными глазами.
      А тем временем все рапорты были уже приняты, и Оля, разрешив открыть сбор, предоставила Зое Алиевой слово для отчёта.
      Пионерки сели за парты, а Людмила Фёдоровна и Надежда Ивановна придвинулись поближе к столу и приготовились слушать.
      Заглядывая в тетрадку и обращаясь к вожатой Оле, Зоя деловито начала:
      — Все девочки нашего отряда перешли в четвёртый класс...
      — Постой, Зоечка, — перебила её Надежда Ивановна. — Ты ведь не урок отвечаешь, а отчитываешься перед отрядом. Говори же отряду, а не одной Оле, чтобы всем слышно было.
      Зоя обернулась лицом к отряду и продолжала:
      — Сборы отряда у нас были такие: сначала был, конечно, сбор, посвящённый выборам совета отряда. Потом у нас был, конечно, сбор, посвящённый народным сказкам...
      Обе вожатые и Людмила Фёдоровна внимательно выслушали Зоин отчёт со всеми его «потом» и «конечно».
      А когда она кончила, Надежда Ивановна встала. Опершись руками о стол, она оглядела весь отряд и спросила:
      — Всё ли ты сказала, Зоечка? Разве тебе нечего рассказать о работе звеньев?
      Катя невольно чуть-чуть вздрогнула и приподняла голову. Она знала, что бояться ей нечего: на перевыборах звеньевых её звено все хвалили. Но всё-таки слушать, как обсуждают твою работу, всегда отчего-то страшновато и неловко.
      Наташа заметила её движение.
      — Ну что ты? — шепнула она успокоительно. — Твоё звено будут хвалить. Не беспокойся!
      А Зоя, кивнув головой в ответ на слова Надежды Ивановны, уже продолжала так же деловито и серьёзно, как начала:
      — Самое лучшее звено у нас, конечно, первое, и звеньевая Катя Снегирёва избрана второй раз.
      Все посмотрели на Катю. От радости и смущения Катя наклонила голову, и сидящие позади увидели, как у неё покраснела шея под светлыми завитками волос.
      — Девочки первого звена, — докладывала Зоя, — помогали подклеивать книги для школьной библиотеки, потом сделали вон те два плаката — к 7 ноября и к 1 мая, — самые наши лучшие...
      Она на минуту задумалась, припоминая:
      — А ещё они вырастили цветы на окне... Но только во втором звене, у Настеньки Егоровой, ещё лучше цветы вырастили.
      Все невольно обернулись и посмотрели на окна. На одном из подоконников цветы в горшках зеленели особенно густо и пышно. Это и были цветы второго звена — цветы Настеньки Егоровой.
      А Зоя уже начала рассказывать о третьем звене и об его пожатой Вале Ёлкиной:
      — У Вали Ёлкиной цветы, правда, не такие красивые, по зато она за птицами ухаживала в живом уголке и за кроликами очень хорошо ухаживала. Её тоже выбрали второй раз. И Настю Егорову второй раз выбрали...
      Зоя не скупилась на похвалы звеньевым, а Надежда Ивановна, слушая её, почему-то становилась всё серьёзнее и как будто озабоченнее. Она что-то тихо сказала Оле, и Оля спросила:
      — Кто из вас, девочки, хочет ещё что-нибудь сказать о работе звеньев или отряда?
      Сразу поднялось несколько рук:
      — Можно мне?.. Можно мне?..
      Оля присела на краешек парты рядом с Валей Ёлкиной, а девочки, вставая, принялись по очереди добавлять то, о чём забыла сказать Зоя: она не рассказала, какое интересное письмо отряд получил от пионеров Чехословакии; Зоя совсем забыла, что в День Советской армии в отряд приезжал папа Ани Лебедевой и рассказывал, как он защищал Сталинград; Зоя не упомянула о том, что к Восьмому марта все девочки вышили своим мамам по салфеточке.
      Когда все замолчали, Надежда Ивановна поднялась и сказала:
      — Всё это очень хорошо, девочки. Но вот мне бы ещё хотелось знать: обсуждали ли вы в своих звеньях какие-нибудь интересные книги?
      Звеньевые переглянулись друг с другом.
      — Нет, — сказала Настя. — В моём звене не обсуждали.
      — А ведь это очень интересно — обсуждать, — сказала Надежда Ивановна. — Тут и поспорить можно, и разные случаи из своей жизни вспомнить, и о будущем помечтать...
      — Да, наверно, это хорошо... — сказал кто-то задумчиво и негромко.
      — А твоё звено, Катя? — спросила Надежда Ивановна. — Часто вы собирались?
      Катя покраснела.
      — Нет, не очень часто... Можно даже сказать, довольно редко. Очень трудно бывает всех собрать. Только назначишь сбор, а девочки и разбегутся...
      Надежда Ивановна очень серьёзно и даже строго посмотрела на Катю.
      — А как ты думаешь, Катя Снегирёва, отчего они разбегаются? — спросила она.
      — Не знаю, — тихо ответила Катя.
      — А в других звеньях тоже разбегаются?
      — Разбегаются, — мужественно сказала Настенька Егорова.
      А Валя Ёлкина только вздохнула.
      — Так. — Надежда Ивановна посмотрела на всех трёх звеньевых по очереди. — Давайте-ка попробуем разобраться, в чём тут дело. Скажи мне, Катя, охотно твоё звено работало в библиотеке?
      Катя на минутку задумалась.
      — Сначала охотно, — сказала она. — Первый раз все пришли и работали почти два часа. Бумагу резали, клей варили... на электрической плитке. Марья Степановна нам объясняла, как надо подклеивать книжки по-настоящему, чтобы было точно из переплётной.
      Надежда Ивановна кивнула головой:
      — Что ж, это интересно. Ну, а во второй раз как было?
      — Тоже ничего... Только уже не все пришли и раньше разошлись.
      — А под конец?
      — Под конец почти никого не осталось... я да Аня Лебедева.
      — И долго вы ещё работали?
      — Нет, не особенно. Марья Степановна скоро сказала нам, что больше не надо.
      Губы у Надежды Ивановны чуть-чуть поморщились, как будто она хотела улыбнуться.
      — Пожалела вас, должно быть?
      Катя смущённо пожала плечами. А Надежда Ивановна повернулась к Настеньке Егоровой:
      — Ну а теперь ты, Настя, скажи мне по совести: как девочки у тебя в звене ухаживают за цветами?
      — Обыкновенно, — сказала Настя и с некоторым удивлением посмотрела на Надежду Ивановну. — Когда надо было принести чернозём, горшки, отростки достать — все достали и все принесли. А Людмила Фёдоровна учила нас, как рассаживать...
      — Понятно. Ну а как вы цветы поливаете? По очереди, наверно?
      Настя кивнула головой:
      — Да, по очереди. Только девочки часто забывают. Я больше сама поливаю. — Она виновато поглядела на старшую пожатую. — А вот Катины цветы и ёлочкины, то есть Вали Ёлкиной, я иной раз не поспею полить, и они от этого хуже растут...
      Надежда Ивановна засмеялась. У неё были очень хорошие зубы — белые, ровные, тесно поставленные, и когда она смеялась, всё лицо у неё точно освещалось. Засмеялась и Людмила Фёдоровна своим милым хрипловатым смехом, и Оля засмеялась, но при этом она почему-то хмурилась и смущённо поглядывала на сестру.
      — Ну, что ж это у нас выходит, девочки? — всё ещё улыбаясь, спросила Надежда Ивановна. — Выходит, что звеньевые у нас очень хорошие — цветы поливают, книжки подклеивают. А вот звенья у них неважные — не хотят работать. Разбегаются, да и всё тут... Может так быть?
      — Не может! — в один голос сказали Катя, Настя и Валя.
      — Не может, а случилось. И знаете, почему? Потому что вы совсем не заботились о том, чтобы на сборах всем было интересно. Вот, например, если бы во время подклейки кто-нибудь из вас читал вслух хорошую книжку, работать было бы куда приятнее. А если бы поливку цветов вы поручили тем девочкам, которые это любят, они бы этого не забывали. Ведь вот Валя Ёлкина не забывает кормить птиц...
      — Никогда! — закричали девочки.
      — Сама не позавтракает, а уж птиц накормит, — сказала Настя.
      — Ну, вот видите. Надо, значит, понаблюдать, кто что любит и чем интересуется.
      Надежда Ивановна быстрым, еле уловимым взглядом посмотрела на Олю, но Оля поймала её взгляд и понимающе кивнула головой.
      — Так выходит, что мы совсем плохо работали — просто никуда! — с огорчением сказала Настенька. — А мы и не знали.
      Надежда Ивановна усмехнулась:
      — Ну вот уж и «совсем плохо»! Не плохо, но можно работать лучше. Подумайте хорошенько и беритесь за дело — весело, с выдумкой. Весь год у вас впереди.
      Она говорила так спокойно и уверенно, что девочки опять ободрились и повеселели. А вместе с ними повеселела и Людмила Фёдоровна. Видно было, что она вместе с каждой из своих звеньевых пересмотрела во время этой беседы весь прошлый год.
      В классе на одну минуту стало тихо.
      — Ну, девочки, — сказала громко Оля, выходя вперёд, — давайте перейдём к перевыборам. Напомню вам: в совете должно быть пять человек — председатель, редактор, два члена совета и вожатая отряда. Вожатую, конечно, выбирать не надо. Она... то есть я, — Оля смущённо улыбнулась, — вхожу в совет и так, без выборов. Значит, нужно выбрать четырёх человек. Подумайте хорошенько, кого бы вы. хотели выбрать.
      Девочки не стали долго думать. Все сразу задвигались, зашептались.
      — Давайте Зою Алиеву!
      — Катю Снегирёву...
      — Настю Егорову...
      Девочки шептались, дёргая друг друга за рукава, за лямки передников.
      — Тише, девочки, не шумите! — остановила их Оля. — Звеньевых не выдвигайте. Они в совет не входят.
      — Почему?
      — Потому что они и так достаточно заняты. Хватит с них работы в звене. К тому же они всё равно будут приходить на совет отряда. Ну а Зою Алиеву запишем. Она как староста класса обязательно должна войти в совет. Кого ещё вы предлагаете?
      — Лену Ипполитову! — раздался дружный хор голосов.
      И девочки, вставая с мест, принялись по очереди расхваливать Лену: она и отличница и подруга хорошая. А сколько стихов наизусть знает!
      Оля взяла в руки кусочек мела и аккуратно вывела на доске две фамилии: «Алиева» и «Ипполитова».
      — А ещё кого? — спросила она, обернувшись к отряду.
      — Нину! Нину Зеленову надо! — серьёзно сказала Валя Ёлкина. — Во-первых, у Нины почти все пятёрки. А во-вторых, она и в танцевальном кружке учится и физкультурница очень хорошая. Она такой будет флажконосец!..
      Оля чуть недоверчиво посмотрела на маленькую кудрявую девочку, которая с такой настойчивостью выдвигала свою кандидатку. Но всё-таки подошла к доске и написала третью фамилию: «Зеленова».
      А с места уже поднялась Лена Ипполитова.
      — Я предлагаю Кузьминскую, — сказала она. — Кузьминская учится на круглые пятёрки, она очень серьёзная девочка, много читает — больше всех...
      Стелла обернулась к сидящим позади неё Кате и Наташе и прошептала тихонько:
      — Ой, зачем меня? Не надо!
      Но Оля этого не слыхала. Она кивнула Лене головой, сказала: «Очень хорошо», и написала на доске: «Кузьминская».
      «Что это за Кузьминская? — думала Оля, морща лоб. — Кажется, я уже знаю у них всех отличниц: Лена, Стелла, Катя Снегирёва, наша Настасья, Валя Ёлкина... А вот Кузьминскую, хоть убей, не помню...»
      Ей почему-то и в голову не пришло, что Кузьминская — это и есть та самая Стелла, про которую так часто рассказывала дома её сестрёнка. Настенька недолюбливала Стеллу, говорила, что она «воображает», и очень смешно показывала, как та щурится, улыбается одним уголком рта и медленно прогуливается по коридорам на переменке.
      Но если Оля, которая всего две недели тому назад стала вожатой в четвёртом «А», недостаточно знала свой отряд, то девочки знали друг дружку очень хорошо.
      Волна шороха пронеслась по рядам. Девочки стали оглядываться, перешёптываться. Многие вопросительно поглядывали на Лену, Катю, Настю...
      Но Лена держалась уверенно и смотрела на подруг сквозь свои круглые очки с таким видом, как будто хотела сказать: «Да, я предложила её в совет и считаю, что это правильно».
      Настя не сводила глаз с сестры — не то хотели подать ей какой-то знак, не то просто волновалась за неё. А Катя сидела, хмуро опустив голову, и о чём-то думала.
      Наташа тихонько потянула её за рукав:
      — Катя! А Катя!..
      Но Катя ничего не ответила, словно не слыхала,
      Наташа удивилась:
      «Что это с ней? Неужели огорчилась, что её звено сегодня не похвалили?»
      Но это было не так. Катя была озабочена, а не обижена. Она решала в уме две довольно трудные задачи.
      «Как это я сама не могла догадаться, что девочки разбегаются оттого, что им скучно? — думала она. — И ведь сколько раз папа говорил: «Скучных дел не бывает — бывают скучные люди». Может быть, в звене у меня было скучно потому, что я сама скучная? Нет, все говорят — я весёлая. И ведь мне-то было интересно... Отчего ж это?..»
      Вторая задача была не легче первой.
      «Сказать или не сказать, что Стеллу не надо выбирать в совет отряда? — спрашивала себя Катя. — По-моему, она для этого совсем не подходит. А может, мне это только кажется, оттого что мы с ней никогда не дружили? Недаром же её так хвалит Лена! Стелла ведь и вправду такая способная, такая начитанная. С первого класса круглая отличница... Уж не завидую ли я ей?..»
      А шорох и шёпот в классе всё не утихали.
      — Ну, в чём дело, девочки? — спросила Надежда Ивановна, заметив беспокойство класса. — Если
      кто-нибудь из вас не согласен с Леной, пусть скажет, почему. Смело говорите своё мнение.
      Девочки молчали. Некоторые подталкивали друг дружку, перемигивались, но ни одна не решалась выступить.
      — Ну, значит, все четыре члена совета у нас выдвинуты, — сказала Оля. — Больше вы никого не хотите предложить?
      И вдруг с одной из парт Катиного звена донёсся шёпот, но такой отчётливый, что все услышали:
      — Выберите меня!
      Девочки оглянулись. Положив руку на грудь, рыженькая Ира Ладыгина смотрела на старшую вожатую и на Олю умоляющими глазами.
      Надежда Ивановна, еле сдерживая улыбку, переглянулась с Людмилой Фёдоровной и с Олей. Оля засмеялась.
      — Сами себя не выдвигают, — сказала она. — Нужно, чтобы твои подруги хотели тебя выдвинуть. А теперь, девочки, перейдём к голосованию. Давайте по алфавиту. Кто за Алиеву?
      Все подняли руки.
      — Все! — торжественно объявила Оля. — Единогласно. Кто за Зеленову? Тоже все. За Ипполитову? Тоже все. Кто за Кузьминскую?
      Кто-то поднял руку, другие, подняв, сразу опустили и снова подняли, оглядываясь на подруг. И тут Катя решилась. «Не хочу быть несправедливой», — подумала она и твёрдо, уверенно подняла руку. Это решило дело. Все почему-то сразу успокоились, и целый лес рук поднялся над партами.
      Оля пересчитала поднятые руки.
      — А теперь — кто против?
      Только две девочки подняли руки: Настенька да Ира Ладыгина.
      — Против — меньшинство... Значит, совет отряда у нас избран. Теперь надо из членов совета избрать прежде всего председателя. Кого же мы изберём?
      — Лену! Лену Ипполитову! — заговорили сразу со всех сторон.
      — Нет, Лену надо бы в редакторы, — задумчиво сказала Валя Ёлкина. — Лена стихи пишет...
      — Конечно, в редакторы! — уверенно подтвердила Зоя Алиева. — У неё и почерк хороший, и ошибок она никогда не делает.
      — Лену выбрать редактором!.. Редактором! — зашумел класс.
      Оля подняла ладонь:
      — Тише, девочки! Ну, пусть Лена будет редактором. Но ведь мы сейчас не редактора, а председателя выбираем.
      — А Нину Зеленову надо выбрать флажконосцем! — крикнула опять Валя Ёлкина. — Нина в председатели не годится — тихая слишком, а флажконосцем будет очень хорошим.
      — Верно, верно! — заговорили все. — Нина пусть будет флажконосцем.
      — Так кто же — председателем? — слегка растерявшись, спросила Оля. — Ипполитова — редактор, Зеленова — флажконосец, Алиева — староста... Значит, председатель — Кузьминская? Так, что ли?
      — Конечно, Кузьминская, — поднимаясь с места и поправляя очки, сказала Лена Ипполитова.
      — Почему это «конечно»? — сердито спросила Настенька.
      — Да потому, что она круглая отличница, — спокойно ответила Лена. — Она учится лучше всех.
      — Как это — лучше всех? — послышались голоса. — Лучше всех учишься ты!
      Лена замотала головой:
      — Ну что вы! У меня четвёрка по рисованию, а у Кузьминской и по рисованию пять.
      Лена села на место. И тут поднялась сама Стелла. Щёки у неё горели. Видно было, что она волнуется.
      — Я боюсь, что не справлюсь, — сказала она, искоса поглядывая на Настеньку. — И потом, у меня уроки музыки, уроки английского... Я и так очень занята.
      — Все очень заняты, — сказала Оля, — но никто не отказывается из-за этого от общественной работы.
      — Никто — никогда! — с убеждением сказала Валя Ёлкина. — Вот Нина Зеленова учится даже в этой... как её?.. в хореогра... ну, в общем, в танцевальной школе, — а там очень трудно учиться, — и то она не отказывается.
      — А Катя Снегирёва рисованию учится и в хоровом кружке участвует, — сказала Наташа.
      — А Наташа дома всё хозяйство ведёт. Это потруднее хорового кружка, — сказала Катя.
      — Ну, вот видите! — поддержала девочек Оля. — Значит, у Кузьминской нет особых причин отказываться. А что касается того, что она не справится, так ведь мы все ей поможем. Правда, девочки?
      — Конечно, поможем! — сказала решительно Лена Ипполитова.
      Оля положила на место мел.
      — Ну, всё, — сказала она с облегчением и принялась вытирать платочком руки.
      И тут с места встала Надежда Ивановна.
      Лицо у неё было озабоченное и как будто не совсем довольное. На гладком лбу между бровей легла вкось морщинка. Но голос был спокойный, бодрый и даже весёлый.
      — Вот вы и выбрали новый совет, девочки, — сказала она. — Очень хорошо. Доверяйте ему и помогайте чем можете. Если кому в голову придёт какая-нибудь интересная затея, выдумка, то сразу же об этом и скажите. Не ждите, чтобы всё за вас делали члены совета или звеньевые. Ну а если надо будет что-нибудь придумать сообща или там посоветоваться, — приходите ко мне. Ясно?
      — Ясно! — ответили хором девочки.
      — Ну, желаю вам успехов! — Надежда Ивановна повернулась к Оле. — Олечка, мне надо с тобой кое о чём поговорить... Людмила Фёдоровна, если у вас найдётся несколько свободных минут, я бы и вас попросила заглянуть ко мне в пионерскую комнату.
      — Хорошо, — сказала Людмила Фёдоровна. — Девочки, давайте уберём альбомы в шкаф, и без шума отправляйтесь одеваться. Пора по домам. Зоя! Я на тебя надеюсь!
      Обе вожатые, а следом за ними и Людмила Фёдоровна выдали из класса. А Зоя со своей обычной добросовестностью стала поторапливать девочек:
      — Ну, что ещё за разговоры? Завтра поговорим. Теперь домой пора!
      Но девочки всё не расходились. Даже Стелла — и та медлила возле своей парты. Она, должно быть, чувствовала, что выбрали её словно по ошибке, и ей как будто хотелось поговорить с девочками. Но она почему-то так и не решилась ни с кем заговорить. Постояла, постояла и тихонько пошла из класса, помахивая своей красивой, необыкновенной сумкой.
      Настенька Егорова с досадой поглядела ей вслед.
      — Поплыла! — насмешливо проговорила она. — Нечего сказать, хорошего председателя выбрали! Даже в такой день ей не о чём с нами разговаривать. А всё ты виновата! — накинулась она на Лену Ипполитову. — Если бы ты не выскочила: «Кузьминская — такая, Кузьминская — сякая», её бы ни за что не выбрали. А уж от тебя, Катя, — она сердито нахмурила свои светлые, будто выгоревшие брови, — я этого никак не ожидала! Тянет руку чуть ли не до потолка... А сама всегда говорила, что Стелла — самая неактивная пионерка у вас в звене.
      Катя смущённо отвела глаза:
      — Я просто подумала, что ведь она и вправду очень развитая девочка... И потом, Лена зря не скажет.
      — Конечно, не скажу! — Лена спокойно и уверенно кивнула головой. — И что ты, Настя, всё на неё нападаешь?
      — Потому что воображает много.
      — И ничего такого не воображает. Просто она немного странная, оттого что дома у неё очень плохая жизнь.
      — Это у неё-то плохая жизнь? Вот уж ни за что не поверю.
      — Да нет! — Лена досадливо поморщилась. — Я не говорю, что они плохо живут, они очень хорошо живут, но жизнь у них плохая.
      — Что? Что? — Валя Ёлкина с удивлением смотрела на Лену. — Как это так: «живут хорошо, а жизнь плохая»?
      — А вот так! — Лена значительно посмотрела на подруг. — Стеллу дома берегут, будто она стеклянная. Никуда не пускают, ничего не позволяют. Я-то знаю: мы в одном парадном живём, я к ней иногда захожу... Как она хотела в этом году в кружок юннатов записаться, плакала даже, — нет, не позволили! На экскурсии в музей и то не пускают.
      — Неужели не пускают? — Валя Ёлкина круглыми глазами поглядела на Лену. — А я думала: самане хочет.
      — Сама? Скажешь тоже! Да разве это может быть?
      — Нет, не может, конечно, — рассудительно сказала Настя. — А почему всё-таки её не пускают?
      — А потому, наверно, что её мама совершенно не понимает наших дел. Сама на экскурсии не ходила и Стеллу дома держит.
      — Просто ужас! — сказала Катя.
      — А я что говорю? — Лена достала из парты туго набитый портфельчик и деловито щёлкнула замком. — Вот я и подумала, — прибавила она, — что если мы выберем Стеллу в совет, то она — хочет не хочет — привыкнет к общественной работе, и мама её тоже, может быть, немножко перевоспитается.
      — Ну, не знаю... Может быть, — с сомнением покачала головой Настенька. — Но я бы всё-таки больше хотела, чтобы председателем была ты.
     
      СТАРШИЕ И МЛАДШИЕ
     
      Лето и осень этого года были для Снегирёвых совсем не такими, как всегда.
      Обычно, с тех пор как Таня перестала ездить в лагерь, Снегирёвы летом жили на даче. Они снимали под Москвой две комнатки с террасой, в сосновом лесу. Сергей Михайлович ещё весной уезжал в экспедицию, зато Ирина Павловна с детьми и бабушкой проводила на даче всё лето. Только отдыхать ей приходилось мало. Она в первый же день ставила на террасе столик с чертёжной доской и по целым часам рисовала эскизы для летних тканей — ромашки и маки на фоне неба, лесные ягоды среди зелёных листочков или просто какие-нибудь узоры. Иногда она уезжала в Москву, на фабрику, — сдавать работу, и тогда по вечерам дети ходили на станцию встречать её.
      Бабушка нередко говорила Ирине Павловне:
      — Поехала бы ты, Иринушка, куда-нибудь отдохнуть от всех нас. Хоть на две недельки путёвку бы попросила. А то и в прошлом году отпуск у тебя зря прошёл, и нынче так же пройдёт. Дома-то ведь без дела сидеть не будешь.
      Ирина Павловна соглашалась, но когда подходило время отпуска, оказывалось, что ребята совершенно обносились и надо им кое-что пошить, что диван, на котором спит Таня, вытерся до неприличия и старую обивку необходимо заменить новой и что если осеннее пальто Ирины Павловны перелицевать, то его ещё можно будет носить год, а то и два. Подумавши, Ирина Павловна решительно заявляла, что не намерена звать портниху и обойщика: выйдет дороже и хуже. Она отодвигала в сторону лёгкий столик с чертёжной доской и ставила на террасе другой — потяжелее: со швейной машинкой. Это значило, что отпуск её начался. За неделю до его окончания она одна на несколько дней уезжала в город, и когда все возвращались с дачи в Москву, диван, к общему восторгу, был перебит, подоконники заново выкрашены белой, как снег, масляной краской, а над столом висел новый пёстрый абажур... Бабушка всплёскивала руками, покачивала головой и вздыхала:
      — Золотые руки у тебя, Иринушка! А только отпуск опять пропал. Я же говорила...
      Но в этом году всё пошло по-другому. Дачи не сняли, потому что на семейном совете ещё весной решили отправить Мишу за город с детским садом, а Катю — в пионерский лагерь («В лагере и веселей, — сказал Сергей Михайлович, — и для здоровья полезней, и с дисциплиной лучше»). После выпускных экзаменов уехала и Таня — на дачу к подруге. Все разъехались в разные стороны, и мама с бабушкой остались одни в городской квартире.
      И вдруг, совсем неожиданно, Ирину Павловну премировали на фабрике путёвкой в Крым. Сначала она отказалась наотрез. Как уехать перед началом учебного года! А кто соберёт детей в школу? Нет, нет, ни за что! И думать нечего.
      Но в фабкоме не стали и слушать её. «Езжайте — и всё тут! У вас взрослая дочь, и другие дети не маленькие, бабушка дома, проживут месяц и без вас».
      И маме пришлось уехать за несколько дней до возвращения домой Тани, Кати и Миши.
      Обычно, когда время подходило к осени, Ирина Павловна начинала готовить девочек в школу: удлинять им форменные платья, шить новые передники, покупать портфели — если старые бывали уже изношены. А в этом году у неё была такая срочная работа перед отъездом, что она не всё успела сделать для детей, и позаботиться о Кате и Мише теперь должна была Таня.
      Как только они приехали домой, начались сборы в школу. Но что это были за сборы! В самый последний день, накануне первого сентября, Миша хватился, что у него нет пенала, и Таня помчалась покупать пенал перед самым закрытием магазинов. Миша плакал до тех пор, пока Таня не вернулась и не сунула ему в руки долгожданный пенал.
      Катя хоть и крепилась, но тоже чуть не плакала: ей не хватало одного учебника — по географии, и к тому же Таня забыла купить ей белую ленту для кос. А в первый день учебного года к белому переднику полагается вплетать в косы белые ленты.
      Всё в доме шло не так, как всегда. Особенно чувствовала это Катя в последнее время, приходя из школы домой.
      Бывало — при маме — прибежишь и начнёшь рассказывать о классных делах. Ирина Павловна стоит, нагнувшись над чертёжной доской, но чуть разговор коснётся чего-нибудь важного, сразу поднимет голову. Даже кисточку отложит в сторону.
      «Ну а ты — что? — спросит. — А она — что? А Людмила Фёдоровна — что?»
      Станешь подробно рассказывать, а мама: «Нет, Катенька, ты неправа. Тебе надо было сказать то-то и то-то, и никого бы ты не обидела и сама была
      бы спокойна. А Людмила Фёдоровна не могла по ставить Ане больше, раз она отвечала с запинками, и нечего было Ане обижаться». И пойдёт разговор с мамой — обо всём, обо всём! Мама всех девочек в классе знает по именам, и всех учителей, и нянечек. Недаром мама — член родительского комитета школы. К школьным спектаклям она помогает делать костюмы и декорации, и в школе говорят про маму, что она «свой человек».
      Да и в самом деле — свой. Уж до того свой!..
      А теперь, без мамы, некому рассказать про школу, не с кем посоветоваться, поделиться. С бабушкой не сговоришься. Станешь ей рассказывать, что Людмила Фёдоровна рассадила её с Аней, а бабушка: «Болтали, верно?» И уж обязательно какую-нибудь старую пословицу припомнит: «Слово — серебро, а молчанье — золото»; или: «Сболтнется — не воротится». Начнёшь рассказывать ещё про какие-нибудь неприятности, а бабушка опять: «Ничего, перемелется — мука будет».
      И никогда бабушка не расспросит, что же это за неприятности такие. Ей лишь бы только не двойка и не тройка. А остальное — всё ничего. «Перемелется да перемелется». А покажется бабушке, боже упаси, что у Кати или Миши насморк или кашель начался, и уже сразу — градусники, горчичники, как будто насморк или кашель важнее всех школьных дел!
      Можно бы, конечно, поговорить с Таней, но ей всегда некогда. Начнёт Катя рассказывать ей что-нибудь, а она только усмехнётся: «Пустяки, ничего страшного».
      А кому же приятно, если все его дела считают пустяками?!
      И вот наконец до приезда Ирины Павловны осталось всего два дня.
      Бабушка и Таня уже привели всё в порядок. Тётя Нюша, соседка со двора, вымыла окна. Кате оставалось только сложить книги на этажерке да убрать в ящиках стола и на подоконнике. Ведь от мамы ничего не скроешь — мама сразу заметит, где какой непорядок.
      Возвращаясь из школы, Катя думала: «Сегодня какой день? Пятница. Значит, ещё один-единственный денёчек, и послезавтра рано утром поедем на вокзал встречать маму».
      У Кати даже сердце на секунду замерло при мысли о том, какое это будет счастье — стоять на перроне и ждать того мгновенья, когда вдали покажется паровоз маминого поезда...
      И Кате ясно представилось, как они все стоят на перроне. У Тани в руках — букет цветов. Медленно подходит поезд, и вот в окошке вагона — мама! Таня сразу ей — цветы в руки, а сама хватает мамин чемодан. А потом все садятся в машину «Победа», с шашечками на борту, и едут домой. Это уж Таня так решила — взять такси, чтобы со всеми удовольствиями! Заодно уж и Катя с Мишей покатаются...
      Катя ускорила шаг. Скорей, скорей домой! Надо прибрать всё так, чтобы мама осталась довольна.
      Открыла Кате бабушка. В передней было темно (должно быть, перегорела лампочка).
      — Бабушка, — сказала Катя, сбрасывая пальтишко, — я сейчас примусь за уборку. А то времени мало осталось.
      Бабушка усмехнулась:
      — Что ж, лучше поздно, чем никогда.
      — Да почему же поздно? Ведь ещё только послезавтра мама приедет. До послезавтра столько всего сделать можно!..
      — Нет, боюсь, что не поспеть тебе, Катюша, — сказала опять с усмешкой бабушка.
      В голосе её Кате послышалось что-то странное — таинственное, добродушно-насмешливое... Катя встревожилась, заторопилась в комнату и в темноте наткнулась на что-то большое, твёрдое.
      — Ой, что это? Чемодан!..
      Ещё не веря себе, Катя подбежала к вешалке, и, хотя в передней было почти совсем темно, глаза её сразу различили — вернее, угадали — знакомый серенький плащ.
      — Мама! — вскрикнула Катя не своим голосом и в тот же миг уткнулась в маму. Уткнулась и повисла у неё на шее.
      — Мамочка, мусенька, — говорила Катя, целуя её, — мы так мечтали поехать на вокзал — встречать тебя! Почему ты приехала раньше?
      — Так ведь сегодня же день рождения бабушки, — сказала Ирина Павловна. — Вы что, забыли? — Она с ласковым упрёком посмотрела сперва на Катю, а потом на Мишу (Катя только теперь его заметила: он стоял, подсунув голову под мамину руку).
      — Бабушкино рождение? — Миша так удивился, что даже вытащил голову из-под маминой руки и заглянул ей в лицо. — А я и не знал, что у бабушки тоже бывает рождение.
      — А я знала, конечно, — сказала Катя, — только у меня совсем вылетело из головы. Что же теперь делать? Ведь мы ей никакого подарка не приготовили.
      — Нехорошо, конечно, — сказала Ирина Павловна. — Ну, да так и быть. Я привезла ей с юга большой шерстяной платок. Скажем, что это от нас всех. А теперь идёмте распаковывать мои вещи. Я хочу угостить кое-чём вкусным и бабушку, да и вас заодно.
      И, опустившись на колени, Ирина Павловна принялась вынимать из плетёной корзинки узкие, твёрдые, похожие на стаканчики крымские яблоки, тяжёлые нежные груши в жёлто-коричневой веснушчатой кожице и посыпанные опилками большие прозрачные кисти винограда.
      Катя прижалась щекой к маминой загорелой руке:
      — Мусенька, да какая же ты хорошая! Ты разве не устала с дороги?
      — Нет, я славно выспалась в вагоне, — ответила Ирина Павловна.
      И на самом деле, она делала всё так быстро, ловко, как будто ни чуточки не утомилась от двухдневного пути. Тёмные волосы её были гладко, аккуратно причёсаны, и вся она была, как всегда, бодрая и свежая.
      Ирина Павловна положила на тарелку несколько яблок, груш и длинную тугую кисть винограда.
      — Вот, Мишенька, — сказала она, — отнеси бабушке и помоги ей помыть.
      Миша ушёл, а мама притянула дочку к себе:
      — Выглядишь ты хорошо, моя девочка. Ну расскажи, как было в лагере?
      — Нет, раньше ты расскажи. Про море. Какое оно?
      — Потом всё расскажу... Ну как вы без меня жили? Кто тебя тут причёсывал?
      — Сама! — сказала Катя и хитро посмотрела на маму. — Я научилась сама заплетать косы.
      Ирина Павловна засмеялась:
      — Ну, сразу и видно, что сама — вон куда пробор заехал...
      У неё так ярко блеснули зубы, что Катя даже удивилась маминому загару.
      — Мусенька, а ты привезла ракушки?
      — Привезла — и ракушки и камешки. Ну, давай распакуем чемодан и заодно обо всём поговорим.
      — Да-да, мамочка, поговорим! — подхватила Катя. — У меня столько всего накопилось!..
      Мама вышла из комнаты и вернулась, неся свой чемодан.
      Она поставила его на стул. Щёлкнул блестящий металлический замочек, и крышка открылась.
      — Ну, рассказывай, — напомнила Ирина Павловна, осторожно вынимая из чемодана аккуратно сложенные в нём вещи и развешивая на спинки стульев летние платья. Она протянула Кате коробочку, всю обклеенную, как чешуёй, ракушками. В коробочке оказались отполированные морскими волнами камешки. Одни были круглые, похожие на картошку, другие — овальные, как яйцо, третьи — плоские, гладкие, как маленькие плитки шоколада.
      Катя не знала, на что смотреть раньше.
      — Ой, какие красивые, гладенькие камешки! — говорила она, перебирая их в руках. — А это шляпа? Какая огромная!
      Ирина Павловна вынула из чемодана мягкую войлочную шляпу. Катя сразу же надела её на голову и оказалась под шляпой, словно под крышей.
      — Это от солнца, — сказала мама. — Ну выкладывай, что у тебя тут без меня «накопилось».
      — Без тебя было плохо, — донёсся голос из-под шляпы. — Я так скучала без тебя! Ты понимаешь, мамочка, тебе всегда всё интересно, а бабушке начнёшь рассказывать, а она ничему не удивляется. Ну решительно ничему!
      В комнату вбежал Миша.
      — Бабушка не позволяет есть виноград! — сказал он разочарованно. — Говорит, скоро — обед.
      — И правильно, — сказала Ирина Павловна. — Я совсем забыла. Вот и тебе, Мишенька, коробочка с ракушками и камешками. Пойди поиграй, а мы тут с Катей поговорим.
      Миша заглянул Кате под шляпу:
      — Какая смешная шляпа! Как зонтик! А можно и мне её поносить?
      — Можно. По очереди, — сказала Ирина Павловна. — А пока иди.
      Миша, взяв подарок, убежал показывать его бабушке, а мама спросила:
      — И это всё, что у тебя «накопилось»?
      — Нет, мамочка, — донеслось опять из-под шляпы. — Я тебе должна сказать ещё самое главное. Очень плохое!
      Мама присела на стул возле чемодана:
      — Ну? Что случилось?
      — У нас с Таней... испортились отношения.
      — Что? — удивилась Ирина Павловна. — Как же это они могли так сразу испортиться?
      — А очень просто. С тех пор как Таня стала студенткой, она так воображает! Только станешь ей что-нибудь рассказывать, а она на часы смотрит. То ей в читальню надо, то на лекцию, то к подруге, то ещё куда-нибудь. Скажешь ей: «Мне надо тебе что-то рассказать», а она: «Потом, сейчас не могу». Всегда, всегда ей некогда, и все мои дела для неё — пустяки. Ну вот ты не поверишь — я осталась без учебника географии. Новый предмет, такой трудный, столько названий разных, а я должна занимать книжку у девочек... Уж сколько раз я Тане жаловалась, а она всё только обещает да обещает...
      Рассказывая, Катя и на самом деле почувствовала, как у неё растёт обида на Таню. По-настоящему она с Таней не ссорилась, но сейчас просто очень приятно было рассказывать маме, как трудно жилось без неё, и видеть, что мама, и не говоря ничего, отзывается на каждое слово.
      Ирина Павловна слушала серьёзно, внимательно, но потом потёрла глаза — один, другой, и тут Катя заметила, что мама всё-таки устала с дороги, что ей хочется спать, и ещё поняла, что огорчила её.
      — Нет, Катенька, — сказала Ирина Павловна, снимая с неё шляпу и приглаживая ей волосы, — ты напрасно обижаешься на Таню. Ты тоже должна понять, что ей сейчас нелегко в новой обстановке. Нужно привыкнуть к профессорам, студентам... Учиться в институте не так-то просто, ты не думай! Это в школе учителя заботятся о каждом ученике, а в институте всё надо самому — и конспекты составлять по книгам и лекции записывать... Если уж хочешь говорить серьёзно, то раньше Таня о тебе всегда заботилась, а теперь ты сама должна подумать о ней.
      В эту минуту из передней донёсся звонок.
      — Наверно, это она! — обрадовалась мама. — Подожди, Катюша, я сама открою.
      Она быстро пошла, почти побежала к дверям, но дверь открылась не сразу. Ключ почему-то сейчас не поворачивался в руках у Ирины Павловны, хоть руки у неё были такие уверенные, ловкие — «золотые».
      — Танюша, ты? — спросила она, и за дверью сейчас же раздался такой неистовый, счастливый вопль, что даже бабушка в кухне услышала и, прибежав, помогла маме справиться с непослушным ключом.
      Это, конечно, была Таня. Она крепко обняла свою маму — и тут только заметила, что почти доросла до неё.
      — Ну что у тебя в институте? — спросила Ирина Павловна, с улыбкой глядя на свою почти уже взрослую дочь.
      — Скоро стипендию получу! — с гордостью ответила Таня. — А пока я заняла у бабушки немного денег... — Таня оглянулась и добавила шёпотом: — На подарки.
      — Кому же подарки? — спросила мама.
      — Прежде всего самой же бабушке, — всё так же тихо ответила Таня. — Ведь сегодня её рождение.
      Вместе с мамой она пошла в комнату и положила на стол свой портфель. Катя и Миша сразу оказались тут как тут, словно только и ждали этой минуты.
      Таня вынула из портфеля узкую длинную коробочку и протянула её брату.
      — Это тебе, — сказала она, — цветные карандаши.
      — А бабушке что? — спросил Миша.
      — Сумочка, — сказала Таня. — А то на бабушкину смотреть страшно.
      Катя и Миша осторожно погладили чёрную, блестящую сумочку.
      — А вот это тебе, Катюша. Учебник географии. Наконец-то удалось достать. Уже четвёртый раз в магазин забегаю.
      Катя покраснела.
      — Ой, спасибо! — тихонько сказала она, боясь встретить мамин взгляд, и взяла в руки новую книжку. На серовато-голубоватом переплёте были нарисованы высокие сосны, зелёные ёлочки, жёлтые берёзки и мягко синела гладь реки.
      — А это ещё один маленький подарок Кате, — сказала Таня, вынув из портфеля что-то завёрнутое в бумагу.
      — Опять — мне?
      Катя ещё больше смутилась. Из свёртка выпала, разворачиваясь и мягко струясь, белая атласная лента.
      — Красивая какая! — прошептала Катя. Таня посмотрела на Ирину Павловну:
      — Понимаешь, мамочка, скоро у нас в школе большой вечер. Медали будут давать. И вот я подумала, что у Кати нет хорошей ленты.
      — При чём же тут Катя? — улыбаясь, спросила Ирина Павловна. — Ведь медаль, насколько мне известно, будешь получать ты, а не Катя.
      — Да, но нам сказали, что пригласят по нескольку учениц из каждого класса. Хороших, конечно. И прежде всего тех, у кого сёстры — медалистки. И бабушку нашу пригласили. И, конечно, тебя, мамочка.
      Катя захлопала в ладоши. А Миша подумал и спросил:
      — И меня?
      Мама и Таня переглянулись. А Катя сказала:
      — Правда, мамочка, возьмём его с собой. Мама пожала плечами:
      — Не знаю, Мишенька. Как-то неудобно... Получится вся семья.
      Миша нахмурился.
      — Да-а, — протянул он, — когда вы все — так не семья, а когда со мной — так уже семья?
      Кате стало жалко Мишу.
      — Знаешь, Мишенька, — сказала она, — там будет неинтересно!
      — Ну и пускай! — проговорил Миша, и у него задрожал подбородок. — Я очень люблю, когда неинтересно!
      Мама притянула его к себе:
      — Не горюй, сынок! Помнишь, папа говорил, уезжая, что он на тебя надеется. Ты ведь теперь единственный мужчина в доме и должен вести себя мужественно. Разве ты видел когда-нибудь, чтобы папа плакал по пустякам?
      — Он вообще не плачет, — сказал Миша.
      — И ты вообще не плачь. Ну, Танечка, расскажи, что слышно у тебя?
      — Ох, мамочка, сколько у меня всего накопилось! Без тебя так трудно жилось!
      — И у тебя «накопилось»? — улыбнулась мама и, чуть прищурившись, посмотрела на Катю. — И тебе трудно жилось?
      Катя отвела глаза, взяла свою книжку, ленту и потихоньку вышла из комнаты.
      «Ладно, — подумала она, — пусть уж теперь Таня рассказывает».
      В этот день Ирина Павловна и дети никак не могли наговориться друг с другом.
      Когда все уселись за стол обедать, она вспомнила, что Миша ещё ничего не успел рассказать.
      — Ну что, Мишенька, — спросила она, разливая суп по тарелкам, — нравится тебе школа?
      — Ничего, нравится, — ответил Миша. — Я уже получил целых три отметки! А другие мальчики — только по две или по одной.
      — Какие же у тебя отметки?
      — Просто пять, пять с минусом и четыре с плюнусом! — гордо сказал Миша.
      Все засмеялись. Но Миша этого даже не заметил.
      — Школа у нас — такой большой-большой дом, — говорил он с жаром, размахивая ложкой, — но там никто не живёт, а все только учатся.
      — Ас кем тебя посадили? С хорошим мальчиком?
      — Сначала с хорошим, а потом с плохим.
      — Почему же с плохим? — удивилась Ирина Павловна.
      — Чтобы я учил его хорошему.
      — А чем же этот мальчик плохой?
      — Он на уроке завтракает. Все опять засмеялись.
      — Он на уроке завтракает, а ты за обедом разговариваешь, — заметила бабушка, — и ложкой размахиваешь. Значит, и ты не очень-то хороший.
      На минуту за столом стало тихо. Но Ирина Павловна сама уже не могла удержаться, чтобы не спросить:
      — А из детского сада, с дачи, не жалко тебе было уезжать?
      — Очень жалко! — сказал Миша. — Только я хотел скорей домой.
      — И мне тоже под конец захотелось домой, — сказала Катя. — Я очень обрадовалась, когда увидела Таню из окошка нашего автобуса. Она как раз возле твоей фабрики меня ждала. Там и все родители собрались.
      — Знаешь, мамочка, как было всё торжественно! — перебила сестру Таня. — Ребят встречали с музыкой. Представь себе — духовой оркестр играет, и вдруг подкатывает новенький автобус. Изо всех окошек пионеры выглядывают — загорелые, чёрные, как воронята, а в руках целые снопы полевых цветов. И вот смотрю: наша Катюшка выскакивает. Выскочила — и прямо мне на шею. «Распишись, — говорит, — что меня получила». Как будто она телеграмма или груз какой-нибудь.
      — Не какой-нибудь, а очень ценный, — сказала Ирина Павловна, похлопывая сидящую с ней рядом дочку по спине. — Потому и с музыкой встречали. Ну, «вся семья», доедайте котлеты, на сладкое у нас — пирог.
      — А какой? — спросила Катя. — С чем?
      Она знала, что бабушка всякий праздник отмечает каким-нибудь пирогом: день рождения детей — обязательно кренделем, день рождения папы и мамы — слоёным пирогом, ватрушкой или даже настоящим — точно из кондитерской — тортом. А вот какой пирог приготовила она ради своего рождения?
      — Знала бы, что мама приедет, — сказала бабушка, — напекла бы что-нибудь получше. А так — просто пирожок с повидлом.
      — Самый мой любимый, — сказал Миша. Бабушка погладила его по голове:
      — Ты у меня молодец. Что ни дай ему — всё у него самое любимое. Нарежь, Иринушка.
      Ирина Павловна придвинула к себе блюдо с пирогом, на минутку задумалась и потом уверенно и решительно провела ножом по румяной корочке.
      — Ну что ж, придвигайте тарелки, отпразднуем день рождения бабушки.
      Бабушка вздохнула:
      — Какой тут праздник без папы! Вот если бы и он дома был! Правильно говорит пословица: «Семья вместе — душа на месте».
      — Ничего не поделаешь, — сказала мама. — Уж придётся нам этот пирог без него съесть... А когда он приедет, другой испечём.
      — Он с капустой любит, — сказал Миша. Катя замотала головой:
      — Нет, с яблоками.
      — И с яблоками испеку и с капустой, — успокоила их бабушка. — Только бы приезжал поскорей.
     
      ТАНИН ПРАЗДНИК
     
      Настал день Таниного праздника. Уже с самого утра Катя волновалась так, словно медаль и в самом деле предстояло получить не Тане, а ей. Людмила Фёдоровна сказала вчера, что хорошо было бы, если бы Катя на школьном вечере поздравила сестру. И Катя, придя из школы, начала придумывать своё выступление.
      Дома была та весёлая суета, которая всегда бывает перед большими праздниками. Таня гладила, мама на кухне месила тесто, бабушка взбивала белки, а Катя в большой комнате колола для торта грецкие орехи. Ради Таниной медали бабушка решила испечь свой самый знаменитый «новогодний» торт.
      Все были заняты, и Катя, не стесняясь, могла говорить вслух всё, что придёт в голову.
      — «Дорогая сестра, поздравляю тебя!» — повторяла она, делая ударение на каждом слове и щёлкая щипцами орехи. — «Обещаю тебе учиться...» Нет, не так! — Она поморщилась, нажимая на щипцы. — «Обещаю тебе, что буду учиться так же, как ты, и тоже получу золотую медаль». Золотую! А вдруг никакой не дадут? «Обещаю тебе учиться только на пять».
      Катя вздохнула. Приветственная речь не получалась. Надо было немножко подкрепиться. Она отправила в рот половинку ореха, но орех оказался горьким, и пришлось съесть ещё два, чтобы заглушить горечь.
      «Что же делать? — думала Катя. — Что сказать? »
      Советоваться со своими ей не хотелось. Не спросишь ведь: «Таня, как мне тебя поздравлять?» Она скажет: «Не надо никак». У мамы спросить? Тоже как-то неловко... «Спрошу у Людмилы Фёдоровны» , — решила Катя.
      Она отнесла на кухню две тарелки — одну с ядрышками, другую со скорлупой, — умылась, причесалась, надела белый передник и с белыми пышными лентами в косах пошла в школу. Ждать, пока выберется из дому «вся семья», было свыше её сил.
      Несмотря на ранний час, школьный зал был уже заполнен школьницами. В первом ряду перед сценой чинно сидели со своей учительницей самые маленькие — первоклассницы. Их было семь, и каждая из них держала в руках по букету цветов.
      Катя обошла весь зал, ища глазами Людмилу Фёдоровну. Учительницы нигде не было.
      Стали собираться гости. Вера Александровна, директор школы, встречала гостей. Среди них был один, очень высокий человек со звездой Героя на светло-сером пиджаке.
      — Артёмов! — строго и чуть улыбаясь сказала ему пожилая учительница в очках. — Почему ты явился без пионерского галстука?
      — Простите, Марья Семёновна! — ответил высокий, вытянувшись перед ней, как провинившийся школьник, и шаря в кармане. — Я не успел его выгладить к празднику...
      Все засмеялись. А Вера Александровна пошла навстречу новым гостям. Тут было много незнакомых Кате людей, и вдруг она увидела своих — маму, бабушку и Мишу (всё-таки пришли всей семьёй!). У бабушки на плечах была старинная кружевная шаль, а в руках — новая сумочка. Вера Александровна усадила бабушку и Мишу в первом ряду, а маму взяла под руку и увела на сцену, где уже собрались за длинным столом, накрытым красной скатертью, учителя и гости.
      Катя пробралась к своим одноклассницам. За рядами стульев, где расселись гости, на скамьях лесенкой выстроились школьницы: впереди — поменьше ростом, за ними — побольше, а у стены — самые большие.
      Внезапно наступила тишина. Пронёсся шёпот: «идут!» — ив зал одна за другой вошли семь девушек — семь медалисток. Среди них шла и Таня.
      На сцене и в зале все поднялись и стоя захлопали. Девушки совсем смутились и поглядывали друг на друга, не зная, что им теперь делать. Наконец зал утих, и медалистки прошли на приготовленные для них места.
      И странное дело, в эту минуту Кате почему-то стало жалко Таню. Ей вспомнилось, как перед выпускными экзаменами Таня говорила, что она «ровно ничего не знает», и всё расстёгивала и застёгивала пуговку под воротничком. Ей вспомнилось, сколько дней Таня просидела за книгами и тетрадями, и сейчас, может быть, в первый раз Катя по-настоящему поняла, как много терпения и труда нужно было потратить Тане и её подругам, для того чтобы заслужить право на сегодняшний праздник.
      А тем временем Вера Александровна уже успела поздравить своих бывших учениц.
      — Я не сомневаюсь, что им предстоит большая, интересная, полезная жизнь, — сказала она. — Из стен нашей школы вышло немало людей, которыми гордится вся наша страна. Вот и сейчас среди наших гостей находится наш бывший ученик, Герой Советского Союза — Андрей Артёмов.
      Весь зал так и загремел. Школьницы хлопали изо всех сил. Андрей Артёмов встал и, обернувшись к Вере Александровне и к учителям, тоже захлопал.
      Катя оглядывалась по сторонам, ища глазами Людмилу Фёдоровну, но её почему-то всё ещё не было...
      «Дорогая сестра!» — начала Катя снова сочинять в уме своё поздравление, но волна новых аплодисментов заставила её прислушаться к тому, что делалось на сцене. Это приветствовали завуча Марью Семёновну.
      Суховатая и резкая, Марья Семёновна была грозой всей школы. Её все боялись, но в то же время и уважали, а самые старшие, дойдя до последнего класса, обычно начинали её крепко любить. Поправив на носу очки, Марья Семёновна поднесла к глазам какую-то бумагу и начала читать вслух:
      — «Выписка из приказа по Московскому городскому отделу народного образования...»
      И когда Катя услышала:
      «За выдающиеся успехи и отличное поведение наградить золотой медалью
      Снегирёву Татьяну Сергеевну», — она очень удивилась, что Таня вдруг стала «Татьяной Сергеевной» и что о ней знают в Московском городском отделе народного образования.
      Кончив читать приказ, Марья Семёновна дрогнувшим голосом сказала:
      — Мне трудно сейчас говорить. Вы и без слов понимаете... Она махнула сердито рукой и, вынув платок, протёрла стёкла очков.
      Из-за стола поднялся старый учитель. Он подошёл к краю сцены и, опираясь на палочку, тихим голосом начал:
      — Ну что же сказать вам? Я не умею красно говорить. Ведь я — математик...
      И он должен был остановиться, потому что раздались аплодисменты, хотя он ничего ещё не успел сказать.
      — Сейчас осень, — продолжал он. — Правда, только по календарю. А на самом деле погода стоит такая, как весной. И здесь — весна. — И старый учитель посмотрел на девушек-медалисток. — Настоящая весна.
      И ещё он сказал, что некоторые из его учениц выбрали профессию математиков и что он этому искренне рад.
      «Он-то рад, — подумала Катя, — а вот им каково? Всю жизнь задачи решай! Нет, я бы ни за что не согласилась».
      А между тем учителя один за другим вставали перед своими ученицами. Преподавательница литературы, которую в школе все называли «литератор», сказала, что для учителя самая большая награда за его труд — это радость видеть, как растёт человек, как он идёт всё дальше и дальше.
      Наконец настала самая торжественная минута. Вера Александровна и Марья Семёновна сошли по ступенькам в зал и встали у маленького столика — слева у сцены. И тут только Катя заметила, что на столике разложены красные коробочки.
      — Логинова Лидия — золотая медаль! — объявила Марья Семёновна.
      И Танина лучшая подруга, Лида, с длинными светлыми косами, в синем бархатном платье, подошла к столику. Вера Александровна протянула ей коробочку, пожала руку, и Лида уже хотела убежать, но Марья Семёновна вернула её обратно:
      — Расписаться забыла!
      Лида взяла ручку и нагнулась над столиком, и как раз в это время к ней подошла одна из первоклассниц с букетом.
      — Я хочу сказать поздравление, — проговорила она, и все, затаив дыхание, прислушались.
      Лида, улыбаясь, смотрела на первоклассницу, похожую на большую куклу в школьной форме.
      — Дорогая девочка! — продолжала первоклассница, закинув голову. — Горячо поздравляю тебя с весёлой наградой!
      — С весёлой? — улыбаясь, переспросила Лида.
      — С высокой, — подсказал шёпотом кто-то из учителей.
      — С высокой, — спокойно повторила первоклассница и начала снова: — Дорогая девочка! Горячо поздравляю тебя с высокой наградой — с золотой и серебряной медалью!
      — Сразу с обеими? — засмеялись в зале.
      — Желаю тебе, — продолжала девочка, нисколько не смутившись, — в вашей будущей жизни...
      Весёлый смех заглушил последние слова её «речи». Она спокойно посмотрела по сторонам и пошла на место, унося с собой букет.
      — Цветы, цветы отдай! — закричали ей со всех сторон.
      Девочка вернулась и сунула Лиде в руки цветы.
      Катя тихонечко слезла со скамейки и прошла вперёд. Она знала, что теперь уже совсем скоро ей придётся выступать. Ей было и страшно и весело.
      «Ну, если первоклассницы не боятся, то мне и подавно нечего», — решила Катя.
      Наконец вызвали к столику Таню. От радости и волнения Таня, так же как и Лида, забыла, конечно, расписаться, и для неё, так же как и для Лиды, нашлась «пара» — маленькая первоклассница. У этой была тёмная чёлка на лбу, а на голове — пышный бант. Белый передник её торчал спереди пузырём.
      — Дорогая девочка! — сказала баском первоклассница и вдруг замолчала.
      — Ну что, маленькая? — спросила Таня, не зная, как ей помочь.
      — Я... — начала опять первоклассница, — я... я... букет!
      И она протянула Тане цветы, но не ушла, а продолжала стоять, закинув голову.
      — Иди, иди на место! — донёсся шёпот со сцены. Первоклассница оглянулась, сказала спокойно:
      — Отдала!
      И, сообразив наконец, что больше от неё ничего не требуется, убежала.
      А Таня, обхватив одной рукой цветы, а другой прижимая к себе красную коробочку с медалью, оглядела весь зал и прерывающимся от волнения голосом начала:
      — Я не готовилась к своему выступлению...
      — Вот и хорошо! — сказал старый учитель.
      Таня засмеялась и вздохнула. Катя хорошо знала эту привычку старшей сестры — волнуясь, вздыхать и смеяться попеременно.
      — Не падай духом, Танюша! — подбодрила её Вера Александровна. — Говори смелее!
      — Я и не падаю, — сказала Таня и перевела дыхание. — Мне хочется сказать вам, Вера Александровна, и вам, Марья Семёновна, и вам, Виктор Петрович, и всем, всем учителям нашим — спасибо за всё! — Таня опять перевела дыхание. — Я в детстве хотела обязательно стать лётчицей. Как Марина Раскова. Потом мечтала стать артисткой. Но вот прочла книги великого русского педагога Ушинского, Макаренко, стала приглядываться к труду учителей в нашей школе — и поняла, какой это увлекательный и благородный труд... труд учителя. — Она хотела ещё что-то сказать, но вдруг встряхнула головой и неожиданно закончила: — Ну, в общем...
      И все поняли, что это «ну, в общем» значит, и дружно захлопали. Таня уже собралась убежать, но тут она увидела рядом с собой Катю и с удивлением на неё посмотрела.
      — Дорогая сестра! — начала Катя прерывающимся от волнения голосом и, увидев, что бабушка плачет, растерялась. Она секунду помолчала и снова начала, но совсем не теми словами, которые она придумывала дома. — Танечка, — сказала она, — поздравляю тебя! Я знаю, как ты умеешь учиться. И всего добиваться. А вот я ещё так не умею... Но я постараюсь.
      Таня чуть-чуть улыбнулась.
      — Нет, правда постараюсь! — сказала Катя. — Вот увидишь...
      Вокруг зашумели аплодисменты. И Катя, забыв, что она ещё хотела сказать, не оглядываясь, побежала на место.
      Когда же она немножко успокоилась, то увидела, что раздача медалей уже кончилась и Вера
      Александровна и Марья Семёновна опять заняли свои места за столом президиума.
      — А теперь, — сказала Вера Александровна, обращаясь к залу, — у нас будет урок. Да-да, не удивляйтесь, — самый настоящий урок! Представьте себе, что мы не в зале, а в классе, и что перед нами доска. Предлагаю учителям вызвать кого-нибудь из своих бывших учеников, и пусть они расскажут, пригодились ли им в жизни наши уроки. И я надеюсь, — Вера Александровна поглядела с улыбкой на сидящих за столом учителей, — что вы на этот раз будете не слишком строгими. Виктор Петрович, начните-ка вы.
      Старый учитель вынул из кармана записную книжечку, заглянул в неё, словно в классный журнал, и вызвал:
      — Артёмов, прошу к доске!
      Андрей Артёмов кивнул головой и, улыбаясь, поднялся с места. Он не пошёл к трибуне, а чуть облокотился на спинку стула и начал просто и непринуждённо:
      — Мне особенно приятно выступить сегодня на вашем вечере потому, что я сам учился в этой школе и окончил её. Это ещё было до войны. Когда на нашу страну напали гитлеровские полчища, мне пришлось воевать. А когда война кончилась, я поступил в строительный институт и вот теперь участвую в строительстве одного из самых больших зданий в Москве — нового здания университета...
      Андрей говорил так, словно ничего особенного не было в его судьбе: воевал... работаю... Дело обычное! Все воевали и все работают...
      Но когда он окончил, старый учитель сказал:
      — Молодец. Пять с плюсом!
     
      РАССКАЗ О ГЕРОЯХ
     
      На следующий день, в воскресенье, с утра до ночи лил дождь. Но и этот день всё равно был очень хороший. Все были дома — и старшие и младшие. Таня никуда не торопилась, долго разбирала свои школьные тетрадки и одну из них — самую красивую, «общую», в коленкоровом переплёте и ещё нетронутую, только с надписью на первом листке: «Т. Снегирёва», — подарила Кате. А после вечернего чая все долго сидели за столом, рассматривали Танину медаль, говорили про учителей и вспоминали о том, что было на школьном вечере. И было даже как-то особенно уютно оттого, что по стёклам змеились искристые полоски дождевых капель и форточка поскрипывала от ветра.
      — После вашего ухода, — продолжала Таня, неторопливо перемывая чашки, — мы опять танцевали, как летом на выпускном балу. Только не так долго...
      Ирина Павловна, с чайным полотенцем в руках, ждала, что Таня протянет ей чашку. Но Таня всё ещё вертела и вертела её в полоскательнице.
      — А потом, когда все стали расходиться, — продолжала она, — мы вышли втроём: Лида, я и Андрей Артёмов...
      — Дай же мне чашку, Танюша, — сказала мама. — Ну, вышли вы втроём.,. А дальше?
      — Вышли мы с Андреем Артёмовым, — повторила Таня, протягивая маме чашку. — Помните, кто этот Артёмов? Тот самый Герой Советского Союза, который нашу школу закончил и теперь строит университет на Ленинских горах. Вот, значит, выходим мы, а Лидка моя — она смелая — прямо с места в карьер и спрашивает его: «За что вы получили Героя?» — «За дела боевые», — отвечает Андрей. А Лидка опять: «Почему же вы ничего не рассказали нам об этом на вечере?» — «Ну, знаете, — говорит Андрей, — на таком весёлом празднике больше хотелось говорить о мирных делах». — «Ну а теперь о войне расскажите!» — попросили мы с Лидой. Андрей сначала отказывался: «Лучше расскажите что-нибудь вы, это будет повеселей». Но мы пошли на хитрость. Начали расспрашивать его о том о сём, он нечаянно разговорился и всё нам рассказал. Потом, на прощанье, шутил. «Вы, — говорит, — меня штурмом взяли». Ночь была удивительно тёплая. Мы долго-долго ходили с ним по улицам, по набережной, и Андрей всё рассказывал. Да только мне так хорошо не рассказать.
      — Ничего, всё равно расскажи! — попросили Катя и Миша.
      — Ну ладно, — сказала Таня. — С чего же он начал? Ах да, с университета... Знаете, это будет целый город науки! Уже сейчас можно увидеть издалека его стальной каркас. Андрей — инженер, вот он этот самый каркас и строит. И знаете, он с таким жаром рассказывал нам об этой стройке, а потом вдруг задумался на минутку и говорит: «Эх, горько подумать, что не дожил до этих мирных дней, до этого строительства товарищ мой Алёша Решетников! Как бы он радовался! Ведь мы вместе собирались поступить после войны в строительный институт ».
      Мы с Лидой говорим: «Расскажите про вашего товарища». Вот он нам и рассказал.
      — А теперь ты нам расскажи! — решительно потребовал Миша.
      Таня кивнула головой.
      — С Алёшей Решетниковым, — сказала она, — Андрей познакомился и подружился ещё в танковом училище. Они поступили туда сразу же как только началась война. Оба потом попали на Ленинградский фронт, и оба участвовали в прорыве блокады.
      — Как это — «в прорыве блокады»? — спросил Миша.
      Таня поглядела на Мишу и Катю:
      — Ленинград был окружён врагами, понимаете?
      — Ага, — сказал Миша.
      — Ну, вот прямо как будто железное кольцо сдавливало его со всех сторон. Люди жили без воды, в холоде, в темноте. Хлеб и другую еду доставляли на самолёте. А сколько же можно доставить на самолётах? Конечно, самую малость... Но, несмотря ни на что, Ленинград не сдавался.
      Таня рассказывала, а Ирина Павловна перетирала чашки и думала о том, что недаром её старшая дочка решила стать учительницей. Как она хорошо — спокойно и просто — умеет разговаривать с детьми. Ребята отлично её слушают — слово боятся проронить. А чем лучше слушают они Танин рассказ, тем лучше рассказывает и Таня.
      — И вот пришло время перейти от обороны к наступлению, — торжественно сказала Таня и строго поглядела на Катю и Мишу. — Это наступление должно было прорвать блокаду. Накануне, одиннадцатого января, Андрея и его товарища Алёшу приняли в партию. Андрей говорит, что они просто не могли уснуть в ту ночь. Алёша был сдержанный, молчаливый и даже с Андреем застенчивый. Но в ту ночь он много рассказывал Андрею о своей жене и маленьком сыне.
      — У него был мальчик? — подхватил Миша. — А как его звали?
      — Серёжа, — ответила Таня.
      — А сколько ему было лет? — спросила Катя.
      — Года три, кажется.
      — Ещё маленький, — сказал Миша. — А где он жил?
      — До войны они жили где-то под Москвой, — продолжала Таня. — Алёшина жена работала на заводе. А когда началась война, завод эвакуировался на Урал, и Алёшина жена тоже уехала туда с Серёжей. Алёша первое время столько получал писем от жены, что у них в части даже немножко завидовали ему. И вдруг письма перестали приходить. Алёша написал на уральский завод, и ему ответили, что жена его тяжело заболела А потом пришло письмо, что она умерла.
      — Ой! — вскрикнула Катя. — А как же Серёжа?
      — Серёжу взяли в детский дом.
      — В какой?
      — Погоди, Катюша, — прервала её мама. — Рассказывай по порядку, Танечка.
      — Хорошо, только пусть Катя и Миша меня всё время не перебивают, — сказала Таня. — Вот я и забыла, на чём остановилась.
      — Серёжу взяли в детский дом, — подсказала Катя тихонько.
      Таня призадумалась.
      — Ну да, только я ведь не на этом остановилась.
      — Ты рассказывала про ночь накануне наступления, — подсказала Ирина Павловна.
      — Да-да. Всю эту ночь Андрей и Алёша говорили о том, что будет, когда кончится война, — как они вернутся в Москву, как будут учиться, работать, а по праздникам ходить в Большой театр, в оперу. Думали, какая будет хорошая жизнь, когда кончится война. А на другой день началось наступление. Погода в то утро была ясная, солнечная. Дул холодный ветер. И вот началось! Артиллерия открыла огонь...
      Бабушка уважительно поглядела на Таню и слегка покачала головой.
      — И всё-то она знает, наша Танечка, — проговорила она тихонько.
      Таня смутилась:
      — Так это же я со слов Андрея...
      — Ну, ну! — заторопил её Миша. — Значит, первой ударила артиллерия, а дальше что?
      — А дальше — по Неве ринулись танки. По льду, конечно. Одновременно перешли в наступление части Волховского фронта. Ленинградцам и волховчанам нужно было во что бы то ни стало прорвать вражеское кольцо и соединиться. Танкетка Андрея и Алёши сошла на лёд и помчалась вслед за передними танками... Ах, да, — спохватилась Таня, — я совсем забыла сказать, что у них был не танк, а танкетка. Андрей говорит, что уже к тому времени танкетки устарели. В бой шли большие, тяжёлые танки. Но тогда, в блокаду, даже и для старых машин находилось дело. Их как-то там ремонтировали, подновляли и опять пускали в ход. Андрей был стрелком и командиром машины, а его товарищ Алёша — водителем.
      — А какая она, танкетка? — спросил Миша. — Совсем как танк, только маленькая?
      — Нет, нет! Андрей нам объяснял, только я не совсем поняла. В общем, в танке стрелок помещается наверху, в башне, а водитель внизу; ну а в танкетке оба сидят рядом, разделяет их только мотор. Так вот, сидит Андрей рядом с Алёшей и ведёт огонь из своего пулемёта. И вдруг танкетка попала под такой ливень огня, что обоих тяжело ранило. Андрея — осколком снаряда в спину и в руку, а его товарища в лицо, через смотровую щель — кажется, так она называется.
      — Ну да, смотровая щель, — кивнул головой Миша. — Так и называется. А как же ещё?
      Все невольно улыбнулись. Таня потрепала братишку по затылку, но Миша вывернулся из-под её руки.
      — Да ну, рассказывай же! Что же ты замолчала на самом интересном месте?
      Таня кивнула головой:
      — Ладно, ладно! Так вот, значит, ранило их обоих. Но, конечно, Андрей и Алёша только потом поняли, что случилось. Андрей говорит, что сразу потерял сознание. А когда очнулся, почувствовал, что танкетка стоит на месте. Он попробовал пошевельнуться — не может. Его точно сковало. А мотор дрожит, как живой. Вдруг Андрей слышит слабый голос Алёши: «Ты жив?» — «Жив покуда, — отвечает Андрей, — только ни рукой, ни ногой двинуть не могу. А ты как?» — «Опалило меня, — говорит Алёша. -Не вижу ничего. Может, ослеп...»
      Не успел Андрей подумать, что делать, как Алёша сказал: «Надо идти дальше. Ничего, я поведу машину». Андрей сначала даже не понял: как же Алёша поведёт машину, ничего не видя перед собой? Но каким-то образом Алёша ощупью нашёл рычаги мотора. Спрашивает: «Ты можешь указывать направление?» — «Могу», — отвечает Андрей. Алёша нажал рычаги, и машина двинулась дальше. Андрей кричал Алёше: «Правей, левей, прямо!» Кричать приходилось, конечно, громко, в самое ухо Алёше, потому что кругом стоял ужасный грохот — от стрельбы, от лязга гусениц. В общем, не знаю, от чего... Андрей и сам удивляется теперь, как только их танкетка выдержала. Ведь пулемёт-то молчал, и машина была беззащитна, не могла вести огонь. Но ещё удивительнее то, что вёл машину слепой водитель!
      — Батюшки мои, слепой! — повторила бабушка. А Катя и Миша опять заторопили старшую сестру:
      — Рассказывай, рассказывай дальше!
      — Ну и вот... — Таня перевела дух. — Как они проскочили, я прямо не представляю себе. Да Андрей и сам не знает. Неожиданно он увидел людей в белых маскировочных халатах. Это были наши. Андрея и Алёшу вынесли из машины, и тут Андрей опять потерял сознание. Наверно, от большой потери крови, а может быть, от сильного напряжения. Очнулся он только спустя несколько дней. Увидел, что лежит на койке, и понял, что это госпиталь. У постели сидела незнакомая девушка — медсестра. Она поздравила Андрея со званием Героя. Андрей, конечно, сейчас же спросил про Алёшу. Девушка не сразу ответила, а потом сказала, что Алёша тоже получил звание Героя, но уже посмертно. После того как его ранило, он прожил недолго. Умирая, он всё беспокоился об Андрее и вспоминал своего маленького сына...
      — Серёжу, — подсказала Катя.
      — Нуда, Серёжу...
      Таня замолчала. А Катя, подумав, спросила:
      — Где же теперь этот Серёжа? В каком детском доме? Разыскал его Андрей Артёмов?
      — Нет, — ответила Таня. — Всё ещё разыскивает. Говорит, что нашёл несколько мальчиков с именем Серёжа и фамилией Решетников, но отчества у них другие, да и возраст не тот.
      — Значит, того самого Серёжу пока не нашёл? — опять спросила Катя.
      — Я же и говорю, что не нашёл, — повторила Таня.
      — А как ты узнаешь, если он его найдёт? — не унималась Катя.
      — Уж как-нибудь постараюсь узнать.
      — А как?
      — Успокойся, дочка, — остановила Катю мама. — Ложись-ка лучше спать. Что-то вы нынче поздно засиделись.
      — Собирайся, собирайся, Катенька! — добавила бабушка. — Утро вечера мудрёнее.
      — Почему же я первая? — запротестовала Катя. — Миша ведь меньше, пусть он первый идёт...
      — А тебе раньше сказали, — отозвался Миша, — значит, ты раньше и должна идти.
      — Тогда идите оба, — разрешила их спор мама.
      ...В этот вечер Кате долго не спалось. Она всё думала и думала о том, как бы поскорее узнать, где живёт Серёжа Решетников.
      «Тане всё некогда, — думала Катя, — когда-то она ещё встретится с Андреем Артёмовым! Если он даже и разыщет Серёжу, Таня может об этом не узнать... Что, если послать Артёмову письмо — прямо на стройку, где он работает? Да ведь он говорил Тане, что эта стройка большая, прямо как целый город. Наверно, надо знать точно, где там этот Артёмов работает, а то, пожалуй, письмо и не дойдёт. А если даже дойдёт — всё равно Серёжиного адреса мы не узнаем. Ведь и сам Артёмов пока что не знает, где Серёжа... Нет, видно, придётся подождать».
      Катя вздохнула. Больше всего на свете она не любила ждать.
      «Надо что-нибудь затеять!» — решила она и, закрыв глаза, стала думать. Но как только веки её опустились, мысли сами собой улетучились из головы. Вокруг стало тихо-тихо, и Катя крепко уснула.
     
      МОЛОДЫЕ ГРАЖДАНЕ
     
      Таню никто не посылал спать, хотя часы уже отсчитали одиннадцать, а потом, в полной тишине заснувшего дома, звучно отбили половину двенадцатого.
      С тех пор как Таня стала студенткой, она сама распоряжалась своим временем и могла спокойно посидеть за письменным столиком над книгами и тетрадями, куда она аккуратно переписывала лекции.
      Но на этот раз ей не хотелось ни читать, ни заниматься. Да кстати всё у неё было готово к завтрашнему дню.
      Однако же и спать ей не хотелось. Слишком много было у неё за последнее время нового, интересного: первые лекции в институте, студенческая, ещё непривычная жизнь, да вдобавок ко всему это неожиданное, не семейное, а только её, Тани, собственное знакомство со взрослым человеком, да ещё с каким — Героем Советского Союза, строителем университета!
      Таня мысленно перенеслась опять в школьный зал и, вспомнив «речи» маленьких первоклассниц, невольно засмеялась. И опять, уже не в первый раз за сегодняшний день, она раскрыла красную коробочку, достала из шёлкового гнёздышка свою медаль и полюбовалась на маленькие выпуклые буковки: «За отличные успехи и примерное поведение», венцом окаймляющие раскрытую книгу и лавровую ветку.
      «Вот удастся ли так же учиться в институте? — подумала она с тревогой. — В школе тебя точно за руку вели. А здесь сама идёшь. Попробуй-ка пойми, хорошо ли ты знаешь что-нибудь или плохо. До первого доклада на семинаре, до первого зачёта ничего не известно... В институтском коридоре чувствуешь себя самой младшей, ну прямо точно первоклассницей, — а ведь вчера в школе мы были среди девочек самые старшие. Взрослые. «Старушки»... А всё-таки жалко школу!»
      Таня вытащила из бокового ящика стола боль-гной конверт с фотографиями. Вот 10-й класс, 9-й, 8-й, 7-й, 6-й, 5-й... Чем старше были школьницы, тем новее, свежее были фотографии.
      «Можно подумать, что это не я, а Катя, — думала Таня, всматриваясь в фотографию 5-го класса, — только у Катюши волосы светлее».
      На этой карточке Таня сидела у ног сидящей в первом ряду учительницы, на ковре. Её форменное платье было выше колен, белый передник с крылышками, на ногах — носки...
      «Да, да, совсем точно Катя... Ах, Катюшка, как хорошо она вчера сказала! «Я знаю, как ты умеешь учиться. А вот я ещё так не умею...» А ведь Катя способнее меня. Только вот усидчивости у меня больше...»
      Таня разложила карточки на столе. Вот и самая последняя, снятая в день выпускного бала, 25 июня. Эту карточку Таня рассматривала особенно долго. В первом ряду сидели, как всегда, учителя, а девушки, уже не в тёмных платьях, а в белых, тесно прижавшись друг к другу, стояли полукругом за стульями.
      Таня всматривалась в лица подруг и учителей — знакомые до мельчайших чёрточек. Ещё так недавно казалось, что эта привычная жизнь никогда не кончится, что школьная семья, со всеми учителями и нянечками, никогда не распадётся — так же как и родная семья, домашняя. Но вот школьная жизнь уже стала отходить в прошлое... Тане вспомнилась последняя ночь, когда девушки после выпускного бала вышли из школы на улицу. Каждая захватила с собой немного цветов — кто веточку сирени, кто пион, кто пучок красных гвоздик.
      Было уже три часа ночи. Начинало светать. Но разве можно разойтись по домам в такую летнюю ночь, когда цветут липы и так сладко пахнет мёдом, когда так легко дышится и трепещут при лёгком ветерке белые платья, когда хочется и смеяться, и плакать, и петь, и танцевать — и всё сразу!
      — Идёмте гулять по Москве! До утра! — предложил кто-то.
      — Да ведь уже утро! — отозвалось сразу несколько голосов.
      — Ну так до солнца! Идёмте на Красную площадь!
      И большая, нарядная, говорливая толпа двинулась по улице.
      Ах, милая, родная улочка, ведущая в школу и из школы! Сколько школьниц видела ты и видишь каждый день! Видишь ты и весёлые лица и озабоченные. Как недавно ещё Таня и Лида ходили взад и вперёд по этой улочке, повторяя вслух историю, литературу, геометрию. Кажется даже, что камни этой мостовой запомнили навсегда всех французских Людовиков и все геометрические теоремы. Сколько было в те дни тревог, волнений! Но в эту летнюю ночь, после выпускного бала, представляется, что все школьные дни были такими же счастливыми и беззаботными, как самый последний день.
      И всё-таки всем почему-то чуть-чуть грустно. Чувствуется, что вместе со школьными днями ушло из жизни что-то очень большое, очень дорогое. Конечно, на смену придёт новое, ещё большее, впереди — целая жизнь. Но что прошло, то прошло.
      Таня обернулась назад. Во всех окнах притихшего школьного дома уже погас свет... И тогда-то они с Лидой и решили побывать первого сентября в школе, чтобы ещё раз, уже издали, поглядеть, как проходит этот милый праздник — новый год школы.
      Но вот уже короткая, знакомая до каждого камня улочка осталась позади. Весёлая толпа бывших
      школьниц вышла на открытую, широкую улицу. Светало, но фонари ещё горели лёгким, прозрачным, уже не нужным светом. Откуда-то снизу, с бульвара, донеслись голоса, смех, и навстречу хлынула ещё целая толпа девушек в белых платьях. Такие же выпускницы, как они, и тоже, видно, решили бродить по Москве до солнца. Обе школы встретились, перемешались, и, знакомясь на ходу, двинулись дальше. Пошли, обнявшись, широкими шеренгами по аллее бульвара.
      Вот и памятник Пушкину.
      Таня осторожно положила к подножию памятника букетик красных гвоздик. И сейчас же со всех сторон посыпались к ногам поэта гроздья лиловой и белой сирени, пунцовые и розовые пионы, и ещё много живых цветов...
      И вдруг — что это? По улице Горького, такой пустынной в этот час, медленно движется ещё новая толпа. Можно подумать, что это идут демонстранты. Но разве бывают демонстрации в пятом часу утра? Да это же опять школа, только не женская школа, а мужская. У них, верно, тоже только что кончился школьный вечер. Им тоже, должно быть, не хочется расставаться друг с другом.
      — Какая школа? — крикнул кто-то из юношей.
      — Имени Крупской! — звонким хором откликнулась Танина школа.
      И далеко вокруг разносятся шумные приветствия и поздравления.
      Скоро все перезнакомились друг с другом, и начался разговор — полусерьёзный, полушутливый — о том, кто куда собирается поступить.
      — Это у нас будущий астроном, — сказал высокий, худощавый парень, похлопывая по плечу молчаливого, застенчивого товарища. — Про него не скажешь, что он звёзд с неба не хватает. Хватает!
      — И много уже нахватал? — спросила Танина подруга Лида.
      — Да, немало.
      — А вы сами кем будете?
      — Я? — переспросил высокий юноша. — Ясно кем — строителем.
      — Ещё бы не ясно! — подхватил какой-то широкоплечий круглолицый паренёк. — Он вместо крана стоять будет. Видите, какой вымахал — на добрых два метра. И всё ему мало — растёт и растёт!
      Высокий укоризненно покачал головой:
      — Помалкивай ты, пищевая промышленность! Другие о звёздах думают, а ты о чём? О сосисках да макаронах.
      Но круглолицего не так-то легко было смутить. Он слегка прищурился и ответил уверенно:
      — Ну, одними звёздами сыт не будешь. Нужны не только астрономы, но и гастрономы.
      Все ещё дружней засмеялись, и кто-то даже захлопал в ладоши.
      Но вот, откуда ни возьмись, — милиционер. Он в белом свежем кителе, словно тоже нарядился по случаю школьного праздника.
      — Молодые граждане, — говорит он, поднося руку в белой перчатке к козырьку фуражки, — что ж это вы нарушаете порядок? Все люди спят, а вы...
      Но «молодые граждане» не дают ему договорить.
      — Товарищ милиционер, поймите — ведь такая ночь бывает только один раз в жизни!
      — И ведь уже не ночь, а почти утро!
      — Оно конечно, — задумчиво говорит милиционер, — для кого ещё ночь, а для кого уже утро. Утро жизни, как говорится...
      — Да он философ! Поэт! — восклицает будущий строитель. — Товарищ милиционер, разрешите пожать вашу руку!
      Милиционер торжественно пожимает руки вчерашним школьникам и отходит в сторону. Должно быть, он понял, что такая ночь и на самом деле бывает у человека только один раз в жизни.
     
      БЕЗ ЛЮДМИЛЫ ФЁДОРОВНЫ
     
      Катя пошла в школу раньше, чем всегда. Ей очень хотелось поскорей, ещё до начала уроков, рассказать Наташе, Настеньке и другим девочкам о Танином школьном вечере, об Артёмове, о Серёже...
      «Девочки, наверно, тоже захотят разыскивать Серёжу, — думала Катя. — Вот мы вместе и придумаем, с чего начать. Пусть Артёмов ищет Серёжу, и мы искать будем».
      Но когда она вошла в класс, все эти мысли сразу вылетели у неё из головы. Её удивило и встревожило, что Людмилы Фёдоровны в классе не оказалось. Обычно она приходила раньше всех своих учениц и ждала их в коридоре у дверей класса. А сегодня все уже собрались, расселись по партам; кто-то успел нарисовать на доске домик с трубой и дымом и положить мел на место, а Людмилы Фёдоровны всё не было.
      Прошло ещё пять минут. Дежурная Валя Ёлкина сбегала в учительскую, принесла глобус, указку и стёрла с доски домик с трубой. Людмила Фёдоровна всё ещё не показывалась.
      «Странно, — думала Катя, — и на школьный вечер она не пришла, и сейчас её нет...»
      Наконец дверь открылась. Все разом встали. Но, к общему удивлению, в класс вошла не Людмила Фёдоровна, а старшая вожатая Надежда Ивановна.
      — Здравствуйте, девочки, — сказала она своим спокойным, звучным голосом. — Садитесь.
      Девочки смотрели на неё с недоумением. Почему она пришла в такой неурочный час? Ведь во время уроков не устраиваются сборы отряда.
      — Какой у вас первый урок? География? — спросила Надежда Ивановна, взглянув на глобус.
      — География, — ответили ей.
      — Хорошо. На чём вы остановились в прошлый раз?
      Маленькая кудрявая Валя Ёлкина подняла руку.
      — Мы допели до китов, — сказала она. Надежда Ивановна чуть-чуть улыбнулась.
      — А где же Людмила Фёдоровна? — не вытерпев, спросила Катя. — Разве её сегодня не будет?
      — Не будет. Она нездорова. Настенька всплеснула руками:
      — А что с ней?
      — Что с ней?.. Что с ней?.. — подхватили во всех углах.
      — Тише, тише, девочки. — Надежда Ивановна подняла руку. — Не тревожьтесь. Ничего опасного нет, но всё-таки Людмила Фёдоровна больна довольно серьёзно. Разве вы сами не заметили, как трудно было ей в последнее время говорить? Должно быть, Людмиле Фёдоровне придётся сделать горловую операцию.
      — Ой, горло резать! — сказала Валя Ёлкина тихонько. — Я бы ни за что не дала...
      — Перестань глупости говорить, — остановила её Настенька. — Если надо, так надо!
      — Совершенно верно, — сказала Надежда Ивановна. — Если надо, так надо. Людмиле Фёдоровне сделают операцию, и она поправится. Только ей придётся недели две молчать. Даже шёпотом нельзя будет говорить.
      Девочки так и ахнули:
      — Ой, две недели молчать!
      Надежда Ивановна улыбнулась, и от улыбки лицо её, как всегда, словно осветилось.
      — Я знаю, — сказала она, — вам и пять минут бывает трудно помолчать, не то что две недели. — И добавила очень серьёзно: — Может быть, Людмиле Фёдоровне уже до самого конца года не придётся работать в школе, чтобы не утомлять горло.
      — Мы её не будем утомлять!.. Ни за что не будем! — заговорили девочки наперебой. — Мы будем сидеть тихо-тихо — как будто нас и нет... Пускай она хоть шёпотом говорит или совсем не говорит, а пишет на доске. Передайте ей...
      — Хорошо, хорошо, девочки, — сказала Надежда Ивановна и села за учительский стол. — Обязательно передам. Ну а сейчас мы с вами почитаем дальше по учебнику. Потом, если останется время, я расскажу вам, как ездила прошлым летом на север и видела, как там охотятся на морских животных.
      — На китов? — спросила Валя Ёлкина.
      — Нет, на моржей и тюленей. Ну, найдите-ка ваших китов.
      Все в классе сразу оживились. Девочки раскрыли свои учебники и скоро нашли страницу, где была напечатана картинка, изображающая плывущего среди бурного моря кита.
      Надежда Ивановна подошла и села рядом с Кузьминской — на пустовавшее место Ани Лебедевой. Заглянув в раскрытый учебник Стеллы, она сказала:
      — Начнём с того места, на котором вы остановились. Читай, Валя. Можешь сидя.
      Валя встряхнула своими кудряшками и звонко начала:
      — «В летнее время в северных морях появляется много разной рыбы и мелких животных. Изредка встречаются самые большие в мире животные — киты...»
      Но не успела Валя перевернуть страницу, как дверь опять приоткрылась, и в класс заглянула нянечка, тётя Ариша.
      — Сидите, доченьки, — сказала она и обратилась к старшей вожатой: — Надечка, вас директорша зайти просит. Говорит, по срочному делу.
      Надежда Ивановна сразу же встала:
      — Сейчас иду. Спасибо, тётя Ариша.
      Все разочарованно посмотрели на старшую вожатую. Значит, не придётся читать дальше?
      — Опять дошли только до китов, — сказала, вздохнув, Валя Ёлкина.
      — Что ж поделаешь, девочки, — проговорила Надежда Ивановна, озабоченно оглядывая класс. — Я постараюсь скоро вернуться, и тогда мы и почитаем и поговорим. А что, Зои Алиевой, старосты, нет сегодня в классе?
      — Нет, Надежда Ивановна, Алиева второй день не приходит — простудилась.
      — Тогда вот что. Стелла Кузьминская, поручаю следить за порядком тебе. Ты — председатель совета отряда, и я на тебя надеюсь. Смотри, чтобы в классе был порядок и чтобы все были заняты делом.
      Надежда Ивановна торопливо вышла из класса. Девочки остались одни.
      — Ну, что мы будем делать? — послышались голоса.
      Кто принялся доставать из сумок и портфелей книжки, кто — переговариваться друг с другом.
      Стелла подошла к учительскому столу и громко сказала:
      — Девочки! Вы очень шумите, а Надежда Ивановна велела мне следить за порядком. Хотите, я буду вас спрашивать по географии?
      На минутку в классе стало тише, потом из разных концов класса донеслись голоса:
      — Всё равно порядка не будет.
      — Почему ты думаешь, что будет порядок, если спрашивать?
      — Очень просто, почему, — ответила Стелла. — Нельзя же шуметь, когда в классе урок.
      — А какой же у нас урок? — спросила с места рыженькая Ира Ладыгина, та самая девочка, которая принесла однажды в класс живых жуков. — Нет же у нас урока!
      — Будет, — спокойно проговорила Стелла. — Сейчас я начну вас вызывать и спрашивать.
      — А мы не будем отвечать, — донеслось из глубины класса.
      — А тому, кто не будет отвечать, — сказала Стелла, — я поставлю двойку.
      В классе задвигались, зашумели.
      — Не имеешь права ставить отметки в журнал! Ты не учительница.
      — А я и не буду ставить в журнал, — так же уверенно ответила Стелла. — Я буду записывать в тетрадку. Там у меня как раз полный список фамилий всех девочек нашего отряда.
      — И ставь, пожалуйста! — крикнула опять Ира Ладыгина. — Себе в тетрадку можешь ставить что хочешь. Хоть единицу с пятью минусами, хоть четырнадцать с плюсом.
      Все засмеялись.
      — Нет, я буду ставить самые обыкновенные отметки, — сказала Стелла. — А потом скажу Надежде Ивановне, как вы отвечали: кто на двойку, кто на пятёрку.
      Девочки переглянулись, и в классе стало тише. Но вот раздались голоса:
      — Надежда Ивановна собиралась сегодня рассказывать, а не спрашивать.
      Но Стелла не обратила внимания на то, что говорили в классе.
      Подойдя к своей парте, она, не торопясь, достала тетрадку, карандаш, а потом преспокойно уселась за стол Людмилы Фёдоровны.
      Стелла держалась серьёзно и важно. Прищурившись, она медленно вела карандашом по тетрадке сверху вниз, словно не зная, на ком остановиться.
      — Только смотри, Кузьминская, — раздался предостерегающий голос Настеньки, — не придирайся и не сбивай!
      — Ну конечно, — согласилась Стелла, чуть улыбнувшись одним уголком рта, — само собой разумеется...
      — Ишь как разговаривает! — прошептала Настя. — Будто она десять лет в десятом классе преподавала.
      Стелла всё ещё вела карандашом по тетрадке:
      — Сейчас будет отвечать... будет отвечать... Киселёва.
      Клава Киселёва только качнула своими пышными бантами, торчавшими над ушами, и осталась сидеть за партой.
      — Киселёва! — ещё громче повторила Стелла. — Возьми указку и иди отвечать.
      — Сама себе отвечай, — насмешливо ответила Клава. — А я тебе отметки ставить буду. Тоже в свою тетрадку.
      — Нет, девочки! — рассердилась Стелла, вставая с места. — Это никуда не годится. Надежда Ивановна велела мне с вами заниматься, а вы не слушаетесь.
      — Ну, иди, Клава, так и быть, — предложила Настя, оборачиваясь к ней. — Чего ты боишься?
      — Иди, иди, — подхватили и другие девочки. Всем уже захотелось посмотреть, что выйдет из Стеллиной затеи.
      Клава нехотя встала и враскачку пошла к столу, дёргая девочек по дороге — кого за косу, кого за лямку передника.
      — Покажи мне, пожалуйста, — начала Стелла медленно, словно наслаждаясь своей властью, — Уральские горы, Алтайские и Кавказские.
      — Зачем же все горы сразу? — заговорили в классе.
      — Так надо.
      Клава подумала немножко и решительно ткнула указкой в Алтайские.
      — Это какие? Уральские? — спросила Стелла.
      — Вот ты и сбиваешь! — крикнула Настя. Но Стелла даже не обернулась к ней.
      — Ага, не знаешь? — протянула она, с усмешкой глядя на Клаву. — А какие реки текут в Чёрное море?
      — Мало ли какие! — ответила Клава. — Тоже ещё учительница выискалась! Не буду отвечать — и всё!
      — И этого не знаешь! — торжествующе сказала Стелла и, подбежав к столу, поставила в тетради такую большую, жирную двойку, что даже близорукая Лена Ипполитова увидела её со своей парты. — Очень плохо. Два!
      — Пусть хоть двадцать два, — сказала Клава и пошла на место, нарочно громко топая.
      Пока Стелла спрашивала Клаву, Катя то и дело поглядывала на свою соседку — Наташу, хмурилась и покусывала губы. Ей уже давно хотелось сказать Стелле, что не надо вызывать и спрашивать, что гораздо интереснее было бы что-нибудь читать или рассказывать. Она молчала только потому, что не хотела мешать Стелле следить за порядком. Но внутри у неё всё так и кипело.
      «Рада влепить двойку! — думала Катя. — Да ещё не какую-нибудь, а побольше, пожирней. Людмила Фёдоровна подумала бы раньше, сколько вопросов задала бы наводящих, а уж потом только вздохнула бы и поставила маленькую двоечку, а эта воображала рада поиздеваться».
      Должно быть, Наташа понимала Катины мысли — она сочувственно кивала ей головой и бросала в сторону Стеллы неодобрительные, осуждающие взгляды.
      А между тем Стелла уже вызвала другую ученицу, Тоню Зайцеву — тихую, робкую девочку, соседку Иры Ладыгиной по парте.
      — О чём мы говорили на прошлом уроке? — спросила Стелла.
      — О Северном Ледовитом океане, — чуть слышно ответила Тоня, испуганно глядя на Стеллу своими круглыми глазами.
      — А на позапрошлом?
      — О Великом Тихом океане, — ещё тише сказала Тоня.
      — А на позапозапрошлом?
      — Тоже об океане, только о каком — не помню. Забыла.
      — Почему забыла?
      — У меня память плохая.
      — Это неуважительная причина, — заметила Стелла.
      — Как это — «неуважительная»? — спросила Настя. — Почему?
      — Потому что неуважительная.
      Тут уж Катя не выдержала. Она вскочила с места.
      — Уж если спрашиваешь, — сказала она, задыхаясь от возмущения, — спрашивай справедливо! Людмила Фёдоровна напомнила бы, о чём говорилось даже на прошлом уроке, а тебе ещё зачем-то понадобилось вспомнить позапрошлые...
      — Тише, Снегирёва! — остановила её Стелла. — Я тебя не вызывала.
      — Ну так вызови!
      — В другой раз.
      — Другого раза не будет, — сказала Катя, села на своё место и решительно отвернулась к окну.
      — Нарочно слабых учениц вызывает, — сказала она вполголоса. — Хороших труднее сбить.
      Ещё одна двойка появилась в Стеллиной тетрадке — против фамилии «Зайцева». Но Стелле и этого показалось мало. В скобках она приписала: «По неуважительной причине».
      Видно, ей приятно было разыгрывать из себя учительницу, да ещё такую строгую.
      Играть в школу Катя и сама любила. Но сейчас ей было не до игры. Кому охота играть, когда на душе так грустно! Ещё и Аня не выздоровела, а уже заболела Людмила Фёдоровна, да так опасно! Шутка ли — горло резать... Нет, играть не хотелось. Да это и не была игра. Не игра и не урок.
      Только сейчас поняли девочки, как интересно было на уроках у Людмилы Фёдоровны. Каждый день в последнее время, даже каждый час, каждая минута приносили что-нибудь новое.
      Кате и в голову не приходило раньше, что самая большая гора на земном шаре — это всё равно что пылинка на мяче, а самая глубокая впадина — всё равно что царапина на арбузе, и что на Южном полюсе вовсе не жарко, а очень холодно...
      И вот теперь Людмилы Фёдоровны нет. Во всех классах по-прежнему идут уроки, а у них, в четвёртом «А», всё словно остановилось.
      Так бывает, когда в пути, на маленьком полустанке, внезапно остановится скорый поезд. Мимо деловито проносятся другие поезда, а этот стоит, и неизвестно, когда двинется дальнее...
      Уже и Стелла не знала, что ей делать теперь — кого вызывать и что спрашивать.
      Но тут, к счастью, вернулась Надежда Ивановна.
      — Простите, девочки, — сказала она, — мне пришлось задержаться. Вера Александровна вызвала меня по очень важному делу. Оно касается вас...
      — Нас?.. — Все так и впились глазами в Надежду Ивановну.
      — Да, девочки. Вы же сами понимаете — Людмила Фёдоровна вернётся не скоро, а вам нельзя долго оставаться без учительницы.
      — Кто же у нас будет?
      — Новая учительница, тоже очень хорошая.
      — А может быть, Людмила Фёдоровна ещё поправится?
      — Конечно, она поправится. Но чем дольше она будет отдыхать, тем лучше для неё.
      — И хуже для нас, — сказал кто-то. Надежда Ивановна слегка нахмурилась:
      — Ну а что вы без меня делали? Успели что-нибудь?
      — Нет, — ответили девочки. — Ничего не успели.
      — А надо было хоть что-нибудь успеть. Взяли бы да почитали какую-нибудь книжку. Или порисовали.
      — Я спрашивала их, — немного смущённо сказала Стелла.
      — Что спрашивала?
      — То, что уже прошли...
      Надежда Ивановна посмотрела вокруг и увидела по лицам девочек, что они не очень довольны Стеллиным уроком.
      — Спрашивать — это не такое простое дело, — сказала она. — Иной раз потрудней, чем отвечать.
      Стелла опустила глаза и слегка покраснела. Но Надежда Ивановна этого как будто не заметила.
      — Ну, ничего! — сказала она успокоительно. — Сейчас у вас будет рукоделие, потом английский. Всё пойдёт своим порядком.
      — А завтра приходить?
      — Конечно, приходите. Обязательно. Завтра у вас — пение, физкультура.
      — А уроки кто нам задаст? Вы, Надежда Ивановна?
      — Да, я. Леночка, дай-ка мне сюда твои книжки. Надежда Ивановна села за стол и, перебирая страницы учебников, стала говорить девочкам, что им прочесть, что переписать и какую решить задачу.
     
      ЛУЧШЕЕ НАЗВАНИЕ
     
      На следующий день в классе было так же неуютно, как и накануне. Всё было как будто в порядке: класс проветрен, доска протёрта начисто, мел приготовлен. Но не хватало чего-то самого важного и главного — будто хозяйка ушла из дому.
      В других классах двери уже закрылись, стало тихо, и только в четвёртом «А» дверь всё ещё стояла распахнутая, точно поджидая кого-то. Девочки поминутно выбегали на цыпочках за порог, чтобы поскорей узнать, придёт ли к ним опять Надежда Ивановна или, может быть, уже явилась новая учительница. Какая она? Старая или молодая? Добрая или строгая? Никто ничего не знал, но все были уверены, что она будет, конечно, хуже Людмилы Фёдоровны.
      — Ой, идёт! — вдруг пронеслось по классу. Катя вместе с другими выглянула за дверь, но в конце коридора показалась не учительница, а какая-то стриженая длинноногая девочка с сумкой в руках...
      — Аня!..
      Аня — это и в самом деле была она — вбежала в класс и, бросив сумку на парту, принялась по очереди здороваться с подругами. Её обступили со всех сторон. Кто мерился с ней ростом, кто проводил ладонью по её стриженой голове, кто просто тормошил, прыгая возле и приговаривая: «Ой, Анечка вернулась!»
      — Катя, — сказала наконец Аня, освободившись от дружеских объятий, — ты, значит, не сердишься на меня? Нисколько-нисколько? А я, знаешь, простить себе не могла, что вела себя тогда так глупо. Но ведь я сама не знала, что уже заболела. Мне всё казалось, что меня обижают, не любят, а это было просто от болезни.
      — Да что ты, Анечка! — говорила Катя. — Я так и поняла. И Наташа тоже.
      — Нет, вы не знаете, — сказала Аня, прижимая оба кулака к груди и обращаясь сразу к Наташе и Кате, — нет, вы не знаете!.. У меня тогда всё так запуталось! Если бы меня не взяли в больницу, я бы могла всё распутать, поправить в тот же самый день. Или хоть на другой день. В школу бы пришла и всё объяснила бы. А вот когда я заболела и меня в больницу забрали, да ещё в заразное отделение, — тут уж я ничего не могла сделать. Хотела вам письмо написать — говорят: нельзя. Хотела, чтобы кто-нибудь ко мне пришёл, — опять: нельзя. Всё нельзя да нельзя! Хорошо ещё, что вы сами догадались мне письмо написать!.. Разворачиваю посылочку — и вдруг на колени мне падает твоя Дюймовочка, Наташа. Я сразу поняла, что вы не сердитесь, и так обрадовалась, так обрадовалась! Только одно досадно — обратно её уж не выпустили, твою Дюймовочку. Такое отделение!
      — Да я уж знаю, — спокойно ответила Наташа. — Из этого отделения ни книжек, ни игрушек не отдают. Ну что ж, пусть себе наша Дюймовочка так и будет больничной куклой — недаром ей моя мама вместо платья белый халатик сшила. Достанется она какой-нибудь другой девочке, потом третьей...
      Аня улыбнулась.
      — Уже досталась, — сказала она. — Одной маленькой девчушке, первокласснице. Я дала ей поиграть, а она как взяла, так потом из рук её и не выпускала. Только ни за что не хочет называть твою куколку Дюймовочкой. Ты уж извини, Наташа, теперь её Люсей зовут.
      — Всё равно. Люсей так Люсей!
      — Постойте, девочки, — вдруг сказала Аня, оглядываясь по сторонам. — А почему у нас урок пустой? Я уж думала, что опоздаю, а Людмилы Фёдоровны ещё нет...
      — И не будет, — сказала Клава Киселёва, потряхивая бантами.
      — Как это — «не будет»?
      — Заболела. А вместо неё придёт другая учительница. Новая.
      — Ой, девочки! — Аня грустно покачала головой. — Как же так? А я-то думала — всё будет, как прежде. И вас увижу и Людмилу Фёдоровну...
      — Нет, теперь всё по-другому, — серьёзно сказала Валя Ёлкина.
      Как раз в эту минуту кто-то легко, почти неслышно ступая, прошёл по коридору, и на пороге класса появилась Надежда Ивановна. Она строго посмотрела по сторонам и спросила:
      — Что у вас тут за шум? В других классах уроки идут...
      — Надежда Ивановна, Аня выздоровела!.. Аня Лебедева вернулась!.. — заговорили все разом.
      — Ну, очень хорошо. Здравствуй, Анечка!
      Надежда Ивановна улыбнулась, и её большие карие глаза, которые только что казались такими тёмными и серьёзными, даже как будто посветлели.
      — А шуметь всё-таки не следует. Завтра у вас будет новая учительница. Мы ждали её сегодня, но придётся подождать ещё денёк. А пока стройтесь и потихоньку идите в зал. У вас будет урок пения.
      — Пения?
      Девочки очень удивились. Пение у них всегда бывало последним уроком, а первым — никогда. И, кроме того, уж если из-за болезни Людмилы Фёдоровны отменили урок арифметики и русского письменного, так неужели же после этого можно петь? Но они всё-таки пели и даже разучили довольно весёлую песню: «В саду ягода-малинка, калинка моя».
      На втором уроке, когда по расписанию должна была быть арифметика, в класс вошла вожатая Оля и сказала:
      — Девочки, второго урока у вас не будет. А третий — физкультура.
      — А что мы будем делать сейчас? Надежда Ивановна придёт?
      — Нет. С вами останусь я.
      — Тоже спрашивать будешь? — сказала Настя задорно.
      Оля усмехнулась, а Стелла искоса посмотрела на Настю. По Настиному вопросу она поняла, что Оля уже всё знает от своей младшей сестры.
      — Нет, — сказала Оля, — спрашивать вас будет ваша новая учительница, а мы с вами займёмся нашими пионерскими делами.
      Она осторожно поправила свою причёску (наверно, для того чтобы казаться постарше, она сегодня подобрала свои толстые косы и уложила их на затылке кренделем), тряхнула головой и подошла к столу.
      — А сегодня Аня пришла из больницы, — сказала Валя Ёлкина.
      Оля поглядела в ту сторону, куда повернулись все девочки.
      — Ну вот и хорошо, Анечка, — сказала Оля. — Да тебя прямо не узнать. Настоящий мальчишка!.. Так вот, девочки, нам пора выпустить отрядную газету, а у нас ещё ничего не готово, нет даже названия. Сейчас весь отряд в сборе, и мы можем все вместе придумать это название. Только помните, оно должно быть короткое, звучное, простое и должно выражать самое главное. Понятно?
      — Попятно, — не совсем уверенно отозвался кто-то.
      — Ну вот. Подумайте и скажите, что вы предлагаете.
      В классе стало тихо.
      Оля раза два прошлась по классу, потом присела на минуту у стола.
      — Ну что, девочки? Все молчали.
      — Я не тороплю. Думайте, думайте.
      Она подошла к окошку и несколько минут постояла, глядя на школьный двор.
      А за спиной у неё тем временем началось какое-то лёгкое движение, шорох, шёпот...
      Оля обернулась:
      — Ну, придумали? Кто хочет сказать? Лена Ипполитова, ты у нас редактор, скажи первая ты.
      Лена поднялась с места, поправляя на своём маленьком носу большие очки.
      — Я придумала два названия. Только они, кажется, не подходят...
      — Почему же? Посмотрим.
      — Первое: «Пионерки», — неуверенно сказала Лена и тут же возразила сама себе: — Но ведь есть журнал «Пионер», и «Пионерскую правду» все называют «Пионеркой». Будет очень похоже.
      — Да, да, — заговорили все разом. — Очень похоже! Не годится.
      — Ну а второе название? — спросила Оля.
      — Второе — «Звезда».
      Это название всем понравилось.
      — Красиво! — сказала Зоя Алиева. — Пусть так и будет. Хорошо, Оля?
      — Такое название тоже есть. Журнал для взрослых, — сказала, не поднимаясь с места, Стелла Кузьминская.
      Оля кивнула головой:
      — Да, есть. Подумаем ещё.
      — Ну и что ж, что есть? — крикнула Валя Ёлкина. — Пускай у больших будет «Звезда», а у нас «Звёздочка».
      — Нет, не годится. Это уж очень для маленьких.
      — А если так назвать: «Отличницы» или «Лучший класс»? — предложила Зоя.
      — Нет, — подумав, ответила Настя. — Какие же мы отличницы? У нас и троечниц довольно много, да и двоечницы водятся. А уж «Лучший класс» совсем не подходит. Что ж ты думаешь, Зоя, лучше нас никого нет?
      Зоя покраснела.
      — Совсем не так думаю. Я думаю, что надо стараться быть самым хорошим классом.
      — Значит, так и надо сказать.
      — А как же это сказать? Настенька задумалась:
      — Не знаю... Может быть, «Вперёд, за хорошую учёбу!»
      — Лена Ипполитова! — вызвала Оля. — Подойди к доске и записывай все названия, какие предлагают. Бывает, что название-то и неудачное, а наведёт на хорошую мысль.
      Лена вышла к доске и начала аккуратно записывать все названия: «Будущая жизнь», «Все вместе», «Салют», «Ступенька за ступенькой», «Учёба и отдых»...
      — Нет, девочки, — сказала Ира Ладыгина. — Это всё как-то скучно. Назовём газету «Кузнечик» или просто «Скакалка»!
      Все с удивлением переглянулись. Кто-то засмеялся.
      — Как же так? — сказала Лена. — Ведь название должно выражать самое главное, и вдруг — «Кузнечик»!
      — А как же у больших есть журнал «Крокодил»? И очень даже интересный.
      — Можно мне? — Катя подняла руку.
      — Говори, Катюша.
      — Я вот что думаю, — медленно сказала Катя, склонив голову набок и накручивая, по обыкновению, кончик косы на палец. — «Кузнечик» — хорошее название. Только оно подходит для весёлого журнала, а не для газеты. Ведь тут мы будем писать и про школьные дела, и про учёбу, и про всё самое главное. А вот если бы в конце газеты у нас был такой отдел — смешной, с разными шутками и карикатурами, вроде приложения, — его хорошо было бы назвать «Кузнечик».
      — Верно, — согласилась Оля. — Давайте так и сделаем. Запиши, Лена.
      Лена аккуратно записала: «Кузнечик» — весёлый отдел». Но тут с места поднялась Настя.
      — Что ж это получается? — сказала она, разводя руками.
      И Оля невольно улыбнулась. Точно так же говорит и разводит руками их бабушка.
      — Что же это получается? Для приложения название есть, а для газеты нету.
      — Не всё сразу, — суховато ответила Оля, но лицо у неё сделалось озабоченным. Она привыкла прислушиваться к тому, что говорит её маленькая сестрёнка. Да и не она одна. Все в семье Егоровых знали, что десятилетняя Настенька — рассудительный, серьёзный человек. Даром слова не скажет. А уж что скажет, то и сделает.
      «На меньшую нашу, — говорила часто бабушка, — как на каменную гору положиться можно».
      Оля иной раз даже подшучивала над сестрой: «Ну ты, каменная гора!»
      Но в душе она знала, что в Настеньке есть что-то, чего в ней самой не хватает: спокойная неторопливость, уменье не заботиться слишком о том, что подумают и скажут о ней другие, и какая-то, редкая даже для взрослых, проницательность. Сама Оля каждый год увлекалась новой подругой, без конца рассказывала о ней, расхваливала на все лады. Дома только и слышали: «Тося, Тося, Тося» или «Зиночка, Зиночка, Зиночка»...
      А Настя, бывало, посмотрит и сразу скажет: «Эта твоя чёрненькая — умная и простая. А та — с локонами — просто фасон держит».
      «Да она же не завивается! — с раздражением говорит Оля. — У неё от природы волосы красивые».
      Настя только пожимает плечами:
      «А я и не говорю, что она завивается. Я только говорю, что тебе с ней скоро надоест».
      И в самом деле, через месяц Оле уже не о чем было говорить с кудрявой красавицей.
      Зная всё это — может быть, даже не столько зная, сколько чувствуя, — Оля во время собрания искоса поглядывала на младшую сестру. Не то чтобы она
      искала у неё одобрения, но по её лицу, словно по барометру, следила за тем, всё ли в порядке. Ведь и теперь она была, пожалуй, права, Настенька. Сначала надо сделать главное дело, а потом заботиться о приложениях и прибавлениях.
      — Ну, девочки, кто ещё хочет сказать?
      Лена Ипполитова положила на полочку мел и, вытирая пальцы, задумчиво сказала:
      — Отчего это так получается, что все самые хорошие названия уже придуманы? Вот я хотела предложить «Дружные ребята», потому что наш класс не очень-то дружный, а было бы хорошо, если бы мы крепче дружили. Да вот и такое название уже есть.
      Стелла Кузьминская насмешливо фыркнула и отвернулась к окну.
      Этот смешок почему-то ужасно задел Олю. С самого начала собрания она следила за Стеллой. Ей хотелось знать, как будет вести себя эта девочка, прекрасная ученица, пятёрочница, которую она, Оля, довольно-таки опрометчиво выдвинула в председатели совета отряда.
      За всё время Стелла не предложила ни одного названия. Только однажды она вставила своё словцо: напомнила, что журнал с названием «Звезда» уже есть. Зато каждое предложение её подруг вызывало лёгкую усмешку на её красивом личике. Она слегка пожимала плечами, морщилась, презрительно выпячивала нижнюю губу.
      Оля видела это, и её досада на себя и на Стеллу становилась всё сильнее.
      Стараясь говорить как можно спокойнее, она повернулась к Стелле:
      — Ты, кажется, что-то хочешь сказать, Кузьминская?
      Стелла удивлённо поглядела на неё:
      — Нет.
      Оле очень хотелось вызвать Стеллу на разговор, но в это время Катя опять подняла руку:
      — Оля, можно мне предложить?
      — Да, да, говори.
      — Мне кажется, — начала Катя, — Лена очень правильно сказала: нам непременно надо стать дружнее. В прошлом году мы очень часто ссорились, да и в этом году случалось. И, по-моему, для нас самое главное — наладить хорошую пионерскую дружбу. Вот я и подумала: а что, если так и назвать газету — «Пионерская дружба»?
      — Верно, — сказала Настенька. — Чего там ещё голову ломать! Хорошее название.
      — Хорошее, хорошее!.. Подходит!.. — заговорили все разом.
      — Ну что ж, — сказала Оля, — как будто название выбрали. Кому нравится, поднимите руки.
      Все живо подняли. Только Стелла подняла руку вяло, как-то нехотя, и сейчас же опустила. Потом опять подняла, но лениво и небрежно. Даже нельзя было понять толком, голосует она за это название или нет.
      Оля, прищурившись, посмотрела в её сторону:
      — Ну а ты, Кузьминская, за или против? То поднимаешь руку, то опускаешь.
      Стелла пожала плечами:
      — А я ни за, ни против... Уж очень это название какое-то такое... обыкновенное.
      — А тебе ещё какое нужно? — крикнула с места Ира Ладыгина. — Подумаешь, «обыкновенное»! Сама-то ты уж очень необыкновенная.
      — Тише, Ира! — сказала Оля, невольно взглянув на Стеллину необыкновенную сумку, лежавшую на парте, и на её какой-то особенно нарядный передник.
      Она вышла на середину класса и сказала спокойно:
      — Девочки! У нас ещё есть время. Если кто-нибудь не согласен с предложением Кати, можно поспорить, предложить другое название. Ну-ка, Стелла, мы ждём.
      Но Стелла, видимо, не собиралась спорить и воевать.
      — Пусть называют газету как хотят, — процедила она обиженно. — Я не редактор. Какое мне дело...
      Тут уж загудел весь класс:
      — Не редактор, а председатель отряда! Председателю до всего должно быть дело.
      А кто-то из середины класса добавил:
      — Только умеешь учительницу из себя разыгрывать!
      Оля подняла руку:
      — Тише, девочки! — и опять повернулась к Стелле. — Вот что, Кузьминская: это ты, конечно, сказала не подумавши. Как же так? Решается общее дело. Всем интересно, тебе одной всё равно. Не может этого быть. Просто ты, должно быть, не совсем довольна предложениями своих подруг, у тебя, наверно, есть получше. Я ведь заметила, что ты посмеивалась, ког-
      да говорили другие. Ну, смело! Выкладывай, что ты придумала. Нам всем очень интересно послушать.
      Стелла испуганными глазами посмотрела на Олю и уставилась себе под ноги.
      — Ну?..
      Стелла молчала.
      Она чувствовала на себе насмешливые, выжидающие взгляды одноклассниц, и багровая краска заливала её щёки.
      — Ага, — сказала Валя Ёлкина, — смеяться над другими легче, чем самой придумывать!
      Стелла прикусила губу и отвернулась.
      «Это ты у меня надолго запомнишь», — с удовлетворением подумала Оля и краешком глаза посмотрела на сестру.
      Настенька ответила ей одобрительным и даже каким-то удивлённым взглядом, и это заставило Олю гордо и радостно улыбнуться.
      Но она сейчас же подавила улыбку и сказала серьёзно:
      — Ну, значит, новых и лучших предложений у нас нет. Садись, Кузьминская. Газета нашего отряда будет называться: «Пионерская дружба».
     
      АННА СЕРГЕЕВНА
     
      — Здравствуйте, девочки, я — ваша новая учительница. Зовут меня Анна Сергеевна.
      Так сказала новая учительница, войдя в класс. Все встали.
      — Садитесь, девочки, — сказала Анна Сергеевна.
      Новая учительница была намного старше Людмилы Фёдоровны. Высокая, худая, в больших очках, с двумя резкими, глубокими морщинами между бровями, она казалась хмурой и суровой. Здороваясь с классом, она слегка улыбнулась, и от этого возле губ у неё тоже появились две морщинки, а глаза остались такими же строгими и суровыми. Держалась она как-то чересчур прямо. Гладкие тёмные волосы с проседью были крепко-накрепко стянуты на затылке в тугой маленький узелок.
      Новая учительница положила на стол классный журнал и большой, туго набитый портфель и пошла по рядам. Внимательно всматриваясь в лица и спрашивая у девочек их имена и фамилии, Анна Сергеевна что-то отмечала в своей записной книжечке.
      — Та-ак, та-ак, — говорила она протяжно, переходя от парты к парте. — Егорова Анастасия, Ёлкина Валентина. Киселёва Клавдия...
      Людмила Фёдоровна никогда не называла девочек полными именами, а всегда уменьшительными, по-домашнему: Клава, Валя, Настя.
      И, должно быть, от непривычки, называя своё полное имя, девочки смущались и опускали глаза.
      Дойдя до Лебедевой Анны, Анна Сергеевна на минутку задержалась и, поглядев на стриженые Анины волосы и на её похудевшее лицо, спросила:
      — Ты болела недавно?
      — Да, — чуть слышно ответила Аня. — Скарлатиной.
      — Значит, много пропустила? -Да.
      — Придётся догонять, — сказала Анна Сергеевна и пошла дальше.
      Ах, совсем, совсем по-другому встретила бы вернувшуюся после болезни Аню милая Людмила Фёдоровна!
      Девочки невольно переглянулись. Анна Сергеевна заметила это. Она чуть-чуть улыбнулась и спокойно продолжала свой обход, терпеливо переспрашивая, если сразу не могла расслышать имя или фамилию.
      Обойдя все парты, Анна Сергеевна сказала ровным и твёрдым голосом:
      — Девочки! Нам с вами придётся в этом году очень серьёзно поработать. Мы должны помнить, что весной у нас — экзамены.
      Класс встрепенулся. Поднялось несколько рук.
      — А разве Людмила Фёдоровна не вернётся к нам до экзаменов? — спросила Ира Ладыгина, встав с места.
      — К сожалению, в этом году, скорее всего, нет, — всё так же спокойно ответила Анна Сергеевна.
      «В этом году»! — с ужасом подумала Катя. — А ведь в будущем году и наверно уже её у нас не будет. Мы перейдём в пятый класс, а там все учителя будут другие. По всем предметам!»
      И Катя с такой нескрываемой обидой посмотрела на Анну Сергеевну, как будто новая учительница была виновата и в болезни Людмилы Фёдоровны, и в том, что в пятом классе все учителя будут другие.
      Анна Сергеевна поняла, что тревожит девочек.
      — Ничего не поделаешь, — разводя руками, сказала она. — Если вы любите вашу учительницу, вы должны хотеть, чтобы она совсем выздоровела, а для этого ей нужно как следует отдохнуть. Вы же не маленькие и должны это понимать.
      Анна Сергеевна села у стола, раскрыла свой толстый портфель и, достав учебную книгу, принялась её перелистывать.
      А тем временем девочки смотрели на неё, приглядывались и невольно сравнивали её с Людмилой Фёдоровной.
      Новая учительница ничем, ну решительно ничем не походила на их молодую, красивую и ласковую Людмилу Фёдоровну.
      «Строгая, сердитая», — думали девочки.
      А между тем, поворачивая концами пальцев страницы, Анна Сергеевна тоже всматривалась в лица своих новых учениц, всматривалась так, словно хотела каждую из них тут же, сразу, понять и запомнить. Её чуть прищуренные, близорукие глаза казались при этом недоверчивыми, даже сердитыми.
      Но девочки и не догадывались о том, что думала и чувствовала в это время высокая пожилая женщина, поневоле занявшая место Людмилы Фёдоровны. Они не знали, что она отлично поняла или, вернее, почувствовала, как её встречает класс. По выражению лиц, по шороху, по топоту она сразу же заметила, что все они сравнивают её мысленно с их прежней учительницей.
      Да, у неё не было счастливого уменья расположить к себе с первой встречи одной только улыбкой, звонким голосом, живостью, молодостью.
      Это не смущало её. Она знала, что постепенно, изо дня в день, — трудом, заботой, вниманием, умением — завоюет свой класс.
      И всё-таки ей было чуть-чуть грустно. Грустно чувствовать эту ничем не заслуженную, чуть ли не враждебную насторожённость.
      «Ну, ничего! — подумала Анна Сергеевна. — Надо начинать».
      Она заглянула в свою записную книжечку и спокойно, как будто ничего особенного не заметила, сказала:
      — Сегодня у нас по расписанию первый урок — грамматика. Повторим то, что вы уже учили. Ну-ка, скажи мне ты — твоя фамилия, кажется, Ипполитова? Что вы прошли по грамматике?
      Лена тихонько откинула крышку парты и встала.
      — Мы прошли, — начала она совсем не так смело и уверенно, как отвечала обычно Людмиле Фёдоровне, — корни, приставки, суффиксы и окончания. А также ударные и безударные гласные.
      — Так, — сказала Анна Сергеевна. — Иди к доске. Лена подошла. Все притихли в ожидании. «Хорошо, что Лену вызвали первую, — подумала Катя. — Она-то всё знает назубок!»
      Но Лена, всегда такая спокойная и уверенная, сейчас робко переступала с ноги на ногу и оглядывалась на подруг.
      — Напиши, — сказала Анна Сергеевна, — такое предложение: «Журавли летели над морем и видели на нём большие корабли и маленькие лодочки с белыми парусами».
      Лена принялась писать, постукивая мелом, но строчки у неё пошли вкривь и вкось и на концах так высоко забрались вверх, словно это были не буквы, а те самые журавли, которые летели над морем. И когда Анна Сергеевна попросила Лену подчеркнуть безударные гласные в корнях слов и объяснить их правописание, Лена подчеркнула не безударные, а ударные.
      — Что ж это ты? — спросила Анна Сергеевна. — Посмотри внимательно, какие это гласные.
      По классу пробежал шумок:
      — Она знает!.. Знает!..
      Анна Сергеевна подняла руку:
      — Тише. Если знает, тем лучше.
      Лена уже заметила свою ошибку, быстро стёрла написанное и принялась писать всё заново. И опять по доске разлетелись белые журавли.
      Все в классе понимали, что Лена волнуется. И на самом деле, она волновалась всё больше. Ей пришло в голову, что Анна Сергеевна приняла её за слабую ученицу и что теперь уже всегда будет о ней так думать. Подчеркнув то, что требуется, Лена уже хотела положить на место мел, но Анна Сергеевна ещё не отпустила её.
      — Скажи мне, пожалуйста, как можно проверить, правильно ли у тебя написаны безударные гласные в корнях слов: «журавли летели»?
      Лена задумалась. Ещё немножко — каких-нибудь полминуты, даже меньше, — и она, конечно, ответила бы, что у неё написано всё правильно, и объяснила бы, что для безударного «а» в слове «журавли» проверочным словом служит «журавль», а для безударного «е» в слове «летели» такое проверочное слово — «полёт», но в это время до неё и до Анны Сергеевны отчётливо донеслась подсказка...
      Лена покраснела. Этого ещё не хватало! Теперь Анна Сергеевна уж наверно подумает, что Лена — самая настоящая тупица, которую только подсказкой и можно выручить.
      — В чём дело? — спросила Анна Сергеевна у Зои Алиевой, сидящей на одной из первых парт, хотя подсказывал кто-то другой, а не Зоя.
      — Анна Сергеевна, — начала Зоя, поглядывая на учительницу своими блестящими чёрными глазами, — Ипполитова у нас отличница, она всегда всё знает.
      Анна Сергеевна как будто не удивилась.
      — Охотно верю, что она всегда отвечает отлично, — сказала она спокойно. — Но сейчас Ипполитова ответила не слишком хорошо. На тройку.
      Класс прямо ахнул:
      — На тройку!
      — Ипполитова — на тройку?!
      Все были поражены. Никто не помнил случая, чтобы Лена Ипполитова получила когда-нибудь четвёрку, не то что тройку! С парты на парту пошло перешептыванье:
      — Да ведь она не сделала ни одной ошибки.
      — Написала всё правильно. Только подчеркнула неверно, да и то нечаянно! И ведь она почти всё исправила.
      В классе с каждой минутой становилось всё неспокойнее.
      Наконец Лена пошла на место. Она была красная, расстроенная, хотя Анна Сергеевна на первый раз пощадила её, поставив отметку не в журнал, а в свою записную книжечку, да притом и не тройку, а вопросительный знак.
      Теперь у доски стояла Валя Ёлкина. Она тоже сбивалась и путалась.
      Всякий раз, когда Валя делала ошибку, Аня оборачивалась и смотрела на Катю то с тревожным недоумением, то с негодованием. Она как будто хотела сказать: «А всё это потому, что спрашивает не Людмила Фёдоровна, а эта новая!..»
      Катя пожимала плечами, отводила глаза, но на душе у неё было тревожно. Подумать только — Лене Ипполитовой тройка! Если уж Лене тройка, то что же будет с остальными?! И, главное, по какому предмету? По русскому языку!
      Людмила Фёдоровна всегда говорила, что по русскому Лена и она, Катя, самые лучшие её ученицы.
      Ещё так недавно Катя, бывало, дождаться не могла этого урока. Она любила не только читать, рассказывать, говорить наизусть стихи, но даже заниматься грамматикой, — а уж это у них в классе мало кто любил.
      Кате нравилось следить за тем, как меняется смысл слова из-за какой-нибудь маленькой приставочки. Она со вкусом придумывала примеры на разные правила и подыскивала проверочные слова для безударных гласных так весело, словно это был не урок, а игра в слова. Ей и правила-то учить почти не приходилось. Они как-то запоминались сами собой.
      Но сейчас от волнения, которое охватило весь класс, Кате казалось, что и она тоже начала бы путаться, если бы стояла у доски и видела устремлённый на себя строгий взгляд новой учительницы.
      — А теперь, девочки, — сказала Анна Сергеевна, отослав наконец на место Валю Ёлкину, — придумайте сами слова с ударными и безударными гласными.
      Девочки стали перешёптываться.
      — Только не советоваться, — остановила их Анна Сергеевна, — Мне же интересно знать, как вы усвоили то, что прошли.
      «Как усвоили»! — с горечью подумала Катя. — Теперь уж не нас проверяет, а Людмилу Фёдоровну!»
      Должно быть, и Ане пришла в голову та же мысль. Она опять обернулась и посмотрела на Катю. Но Анна Сергеевна сразу же заметила это и сделала замечание обеим — и ей и Кате:
      — Девочки на первой и второй парте!
      — Мы не разговариваем, — обиженно протянула Аня.
      — Необязательно разговаривать, — сказала Анна Сергеевна. — Вы переглядываетесь.
      «Ишь какая, — подумала Катя. — И переглянуться не даст».
      И ей ещё тяжелее стало оттого, что какая-то всем чужая, неизвестно откуда появившаяся Анна Сергеевна уже наводит в классе свои порядки. И Катя поняла: захочет класс или не захочет, а эта суровая учительница поставит на своём, и всё будет делаться по её воле. Так и вышло. Подумав немного, девочки уже отвечали, какие слова они придумали и какие в этих словах ударные гласные и безударные.
      Катя уже не могла остаться в стороне и тоже начала придумывать. По обыкновению, она придумывала быстро и хорошо. Анна Сергеевна три раза спрашивала её и все три раза одобрительно кивнула головой, а под конец даже похвалила: «Так. Очень толково!»
      Кате это было приятно и в то же время как-то неловко перед Леной и Валей, которых Анна Сергеевна, как ей казалось, несправедливо обидела. Ей даже хотелось, чтобы Анна Сергеевна и к ней была так же придирчива и сурова.
      «А всё-таки она злющая», — написала Катя и придвинула листок Наташе.
      «Посмотрим, может быть на втором уроке она будет немножко добрее», — ответила на том же листке Наташа.
      Катя разорвала под партой листок и подумала:
      «Да, конечно, Наташа не так огорчена, как мы все. Она Людмилу Фёдоровну почти что не знала, какой-нибудь месяц у неё проучилась...»
      Но и на втором уроке — это была история — оказалось, что новая учительница такая же строгая и требовательная. Она вызвала Настю Егорову, и даже бойкий Настин ответ показался ей недостаточно полным и точным.
      На душе у Кати стало ещё беспокойнее.
      «Это бы ещё ничего, что строгая, — думала она, — если бы справедливо спрашивала. А то несправедливо. Не угодишь! Лене Ипполитовой — тройка. Наверно, и Насте не больше».
      — Ты хочешь что-то сказать? — спросила Анна Сергеевна Катю, заметив, что она как-то особенно возбуждена и встревожена.
      Катя встала, не зная ещё, что она скажет. Встала просто потому, что нельзя же сидеть, когда с тобой говорит учитель!
      — Ну в чём дело? Чем ты недовольна, Снегирёва? И тут Кате показалось вдруг, что ей будет легче, если она выскажет Анне Сергеевне то, что её мучило. И, не успев обдумать, что и как сказать, Катя выпалила:
      — Несправедливо!
      — Я тебя не понимаю, Снегирёва, — сказала Анна Сергеевна сдержанно. — Что именно несправедливо?
      — Всё...
      Поражённая, подавленная собственной дерзостью, Катя опустила голову и почувствовала, как кровь заливает ей щёки. Нет, ей не стало легче оттого, что она сказала. Ей стало гораздо тяжелее.
      — Садись, — произнесла Анна Сергеевна спокойным, глуховатым голосом. — Ив другой раз, прежде чем говорить, подумай.
      Катя села на место.
      «Что это я? — с ужасом поняла она. — Сделала замечание учительнице!»
      И ей вспомнилась одна из бабушкиных пословиц: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь».
      А Наташа шепнула ей с укором:
      — Ой, Катя, зачем ты так!
      Катя и сама не могла бы сейчас ответить зачем. Как она расскажет об этом дома? Мама просто не поверит, что её Катя могла так обидеть старого человека, учительницу! А бабушке и Тане рассказывать и совсем нельзя.
      Катя с невольной тревогой посмотрела на Настю. Настя отвела глаза и поморщилась, как будто ей было неприятно. Катя поняла, что Настя её осуждает. Только Ира Ладыгина была, видимо, очень довольна происшествием. Она кивала Кате, подмигивала, что-то шептала беззвучно, одними губами.
      Когда прозвенел звонок на перемену и Катя, мрачная, подавленная, подошла к окну коридора и принялась пристально смотреть во двор, для того чтобы не разговаривать с девочками, Ира подбежала к ней и закричала весело и уверенно:
      — Ты у нас молодчина, Катюшка! Очень хороню сказала.
      Катя обернулась:
      — А я боюсь, что плохо...
      — Глупая! Я же видела, что она прямо позеленела, когда с тобой разговаривала.
      — Ну и что?
      — А то, что если ей у нас не понравится, она уйдёт. А мы уж как-нибудь побудем одни, пока не выздоровеет Людмила Фёдоровна.
      Катя с сомнением покачала головой. То, что поддерживала и утешала её одна только озорная Ира Ладыгина, лишний раз подтверждало, что она, должно быть, поступила не так, как надо. Но утешения очень хотелось, и, глядя, как весёлые воробьи беззаботно прыгают за стеклом по карнизу, Катя подумала:
      «А может быть, и вправду лучше будет, если Анне Сергеевне у нас не понравится?»
      Всё же Катя решила вести себя на уроке тихо и спокойно. Уж очень виноватой чувствовала она себя, чтобы затевать что-нибудь.
      Однако оттого ли, что всё уже были слишком взбудоражены, или оттого, что кое-кто и на самом деле вздумал шуметь нарочно, но и на следующем — последнем — уроке шум не только не утих, а ещё больше усилился. На одних вдруг напал кашель, словно они внезапно простудились, другие шептались между собой.
      У доски теперь стояла Зоя Алиева и записывала условия задачи. Обернувшись к классу, Анна Сергеевна остановила на нём долгий, пристальный взгляд. Можно было подумать, что вот-вот она закричит, стукнет по столу. Но Анна Сергеевна все так же спокойно, словно застыв на месте, смотрела на свой новый класс и ждала.
      Постепенно шум стал утихать. И тогда Анна Сергеевна сказала негромко, но твёрдо:
      — Кто-то мешает нам работать. Пусть те, которые не хотят учиться, немедленно выйдут из класса.
      Никто не шевельнулся.
      — Я жду, — снова сказала Анна Сергеевна, ухватившись обеими руками за край стола, и девочки заметили, что руки у неё слегка дрожат.
      Стало ещё тише.
      — Успокоились? — спросила Анна Сергеевна. — Вот и хорошо. Давно бы так.
      И Анна Сергеевна опять обернулась к Зое, стоявшей с виноватым видом у доски. Зоя поглядывала на своих подруг и хмурилась. Должно быть, ей, старосте класса и члену совета отряда, было очень стыдно за свой класс, за свой отряд, который она видела сейчас издали, со стороны, как бы глазами Анны Сергеевны. Зоя делала знаки Стелле — чего, мол, ты смотришь? Ты же председатель совета отряда! Но Стелла будто и не понимала, чего от неё хочет Зоя...
      После урока все опять высыпали в коридор. Анна Сергеевна широко распахнула окна, и девочки окончательно поняли, что теперь это её класс и что она в нём не гостья.
     
      СПРАВЕДЛИВО ИЛИ НЕСПРАВЕДЛИВО?
     
      Катя шла из школы домой одна. Наташа и Аня целых четверть часа топтались у дверей, дожидаясь её, но Катя нарочно долго перешнуровывала ботинки, потом перекладывала книги... Наконец она сердито посмотрела на подруг и сказала:
      — Не ждите, я ещё не скоро...
      Девочки переглянулись и ушли без неё.
      Кате хотелось побыть одной и на ходу разобраться в том, что сегодня случилось. А что же всё-таки случилось?
      Она прямо и честно сказала Анне Сергеевне то, что думала. Ничего плохого в этом нет. Наверно, все девочки думали то же самое. Только никто не посмел сказать, а вот она посмела. Да, но почему же ей теперь так неприятно, если она поступила честно и смело?
      Катя даже остановилась на секунду, ковыряя носком ботинка песок на дорожке бульвара. Когда человек поступает хорошо, ему не бывает тяжело и стыдно. Значит, она поступила не так уж хорошо? Да, кажется... Ну а что же было нехорошего? Конечно, ученицы не должны делать замечания учительнице, младшие — старшим. Вдруг бы она, Катя, сделала замечание папе? Нет, даже и представить себе нельзя.
      Ну а всё-таки, если кто-нибудь поступает несправедливо, надо об этом сказать или не надо? Конечно, надо! Иначе было бы нечестно. Человек обидел другого зря, несправедливо, и пусть знает, что все кругом это видят... Так-то так, но что же было несправедливого? Лене Ипполитовой поставили тройку. Положим, не тройку, а вопросительный знак. Но это тоже очень неприятно. Лена — отличница и всегда всё очень хорошо знает.
      А сегодня? Сегодня она и вправду отвечала неважно. Подчеркнула всё неверно и писала ужасно криво. И что-то мямлила насчёт безударных гласных, пока ей не подсказали. Так что Анна Сергеевна никак не могла догадаться, что Лена круглая отличница. И всё-таки она ей поставила не тройку, а вопросительный знак. И даже не в журнал, а в книжечку. Значит, решила подождать и проверить. Что ж тут несправедливого?
      Катя тяжело вздохнула и медленно побрела дальше, размахивая сумкой. Сумка вдруг показалась ей почему-то очень тяжёлой.
      А потом на уроке истории... Настенька тоже отвечала не так уж хорошо. Забыла, в каком году было Ледовое побоище... Анна Сергеевна раза три задавала ей наводящие вопросы. Что бы сказала Людмила Фёдоровна, если бы Настя ей так ответила? Значит, и тут не было ничего несправедливого?
      Катя даже зажмурилась от стыда.
      «Выходит, что это вовсе не Анна Сергеевна была неправа, а я? Конечно, я! Выскочила тоже! «Несправедливо». Нашлась умница! Одна из всего класса! Обидела старую учительницу ни за что ни про что. Большим тоже, наверно, бывает обидно, когда с ними обращаются несправедливо. Только они виду не показывают».
      И Катя представила себе, как Анна Сергеевна, обиженная, грустная, входит после уроков в учительскую. Её спрашивают: «Как вам понравились ваши новые ученицы?» — «Ужасный класс, — отвечает Анна Сергеевна. — Особенно одна девочка — худенькая, со светлыми косами. Снегирёва, кажется? Такая дерзкая, невоспитанная». — «Не понимаю, что с ней стало, — говорит Надежда Ивановна. — Прежде она вела себя хорошо».
      И вот завтра Катю вызывают в пионерскую комнату, а потом к директору. И начинается, и начинается... Вызовут, конечно, и маму... А что мама тут может сказать? Действительно, ужасно нехорошо получилось. Что же делать? Что делать?
      Извиниться? Как? Перед всем классом? Но извиняться было для Кати самым трудным делом. Даже у мамы Катя не могла попросить прощения, когда бывала виновата, а чаще писала на бумажке: «Мамочка, дорогая, пожалуйста, прости, я больше никогда не буду!» — и подсовывала маме записочку под чертёжную бумагу на её столе. А сама пряталась где-нибудь в сторонке и следила издали за выражением маминого лица... А теперь нужно было громко, во всеуслышание, сказать чужому, почти незнакомому человеку: «Простите, я больше никогда не буду!» Ох, как это трудно...
      — Бабушка, мама дома? — спросила Катя, тихонько входя в переднюю.
      — На фабрику поехала. А ты что это какая-то не своя?
      — Ничего, бабушка, это так...
      Катя положила сумку в передней на стул, сбросила пальтишко и медленно, как-то нехотя, вошла в комнату.
      Дома был один только Миша. Он уже сделал уроки и теперь, весело напевая, что-то рисовал за столом.
      — Смотри, — сказал он, — какую картину я рисую!
      — Потом, Мишенька, — ответила ему Катя и пошла к бабушке.
      Бабушка была на кухне. Она стояла у плиты, и осторожно поворачивала на сковороде румяные, свёрнутые в трубочку блинчики.
      — Сейчас будем обедать, — сказала бабушка. — Что, очень проголодалась?
      — Нет, не очень... Даже совсем не хочется есть. Бабушка внимательно посмотрела на внучку:
      — Что с тобой, Катенька? Уж не случилось ли опять чего-нибудь в школе?
      Катя вздохнула:
      — Да нет. Ничего особенного...
      А сама подумала: «Ничего особенного... Очень даже особенное!»
      Ей сильно хотелось рассказать обо всём, что произошло. И как-нибудь так рассказать, чтобы бабушка была за неё, пожалела и утешила её.
      Не зная, как и с чего начать, она молча стояла, облокотившись о край кухонного стола, перебирая в мыслях все те слова, которые могли бы растрогать и разжалобить бабушку:
      «Понимаешь, бабуся, сама не знаю, как это вышло. Я не хотела...»
      Нет, это не годится. Бабушка, конечно, скажет: «Не хотела бы, так не сказала бы. Никто за язык не тянул».
      А если так начать: «Бабушка, у нас новая учительница. Ужасно строгая. Я ей прямо сказала...»
      Нет, и так не годится. Бабушка скажет: «Аи, моська! Знать, она сильна, что лает на слона!» А потом и начнёт, и начнёт: «Ты что ж это, Катерина, умней всех быть хочешь? Учительницу учить вздумала! Завтра же повинись!»
      Бабушка опять оглянулась на внучку:
      — Ты что там шепчешь? Уроки, что ли, повторяешь?
      Катя покраснела и отвернулась:
      — Да, повторяю. Нам наизусть задано... Бабушка с сомнением покачала головой:
      — Вот я тебе сейчас температуру смерю.
      И, подойдя, прикоснулась губами к Катиному лбу. Катя почувствовала вдруг такую нежность к её маленьким рукам со вздувшимися жилками, к полосатому переднику, к её старческим губам.
      — Нет, ничего, бабусенька, — сказала Катя, — у меня нет жара. А только у нас в классе беда: учительница новая.
      И она, уже не выбирая слов, рассказала бабушке и о том, что сегодня пришла к ним новая учительница, и о том, какая она строгая, требовательная, даже придирчивая, и о том, как недовольны все девочки и как было шумно на уроках. Не рассказала Катя только о самом главном — о том, что она сказала Анне Сергеевне: «несправедливо». И потому, что самое главное она утаила, ей нисколько не стало легче от этого рассказа.
      Бабушка слушала Катю серьёзно, не перебивая, потом отставила сковородку на край плиты и спросила:
      — Не пойму я, Катенька, чего вы хотите? Чтобы больная учительница вернулась на работу? Или чтобы сама начальница пришла вас учить?
      — Какая начальница? — сказала Катя с досадой. — У нас директор Вера Александровна, а не начальница.
      — Ну, пусть — директор. Что же, ей бросить все дела и заниматься с одним вашим классом?
      — Да нет! — сказала Катя. — Вовсе мы этого не хотим. У нас директор не ведёт уроки.
      — Ну вот видишь, — бабушка с удовлетворением кивнула головой. — И не ведёт даже. Так скажи на милость: чего ж вы добиваетесь? Чем недовольны? Ну, пришёл к вам новый человек — может, лишнюю нагрузку на себя берёт, работает без отдыха, а вы — своё: «Подавай нам Людмилу Фёдоровну, не желаем Анны Петровны!»
      — Какой ещё Анны Петровны! — сказала Катя. — У нас же Анна Сергеевна!
      — Ну пусть — Анна Сергеевна. Так вот, что же получается? Пришла она к вам, хочет вас уму-разуму научить, а вы как её встретили? Шумом-гамом? Красиво, нечего сказать! Теперь, может, Анна Ивановна и сама учить вас не захочет.
      — Да какая там Анна Ивановна! — ужаснулась Катя. — Анна Сергеевна!
      — Ну хотя бы и Сергеевна. Пусть хоть Терентьевна, Дементьевна — не в этом дело. Хотите учиться — учитесь, а нет — оставайтесь неучами.
      Бабушка сурово взглянула на Катю и опять отошла к плите, а Катя задумалась. Конечно, бабушка правильно сказала: «Чего вы добиваетесь?» И остаться неучем никто в классе не хочет. Даже Клавка Киселёва. Но у бабушки всегда всё получается как-то уж слишком просто. А в жизни оно не так.
      Катя отошла от стола и грустно присела в уголке на табуретке. Ей и самой трудно было теперь понять, как же всё это случилось. Ведь не думали же они, в самом деле, прогнать Анну Сергеевну и заставить вернуться больную Людмилу Фёдоровну! Всё вышло как-то само собой... Ах, если бы этого не было! Если бы сегодняшний день ещё не наступил, а было бы вчера! Катя бы как-нибудь сдержалась, и всё обошлось бы хорошо... Да нет! Недаром бабушка так любит пословицу: «Сболтнется — не воротится».
      — Иди-ка переоденься, — сказала бабушка, — скоро обедать будем.
      — Сейчас...
      В эту минуту в кухню вбежал Миша.
      — Нарисовал картину! — крикнул он весело. — Смотрите, только сначала вытрите руки!
      Он сунул бабушке альбом. Она мельком взглянула и, хотя всё ещё, видно, была недовольна Катей, не могла не улыбнуться. Катя тоже посмотрела и, как ей ни было сейчас грустно, невольно засмеялась.
      Рисунок изображал дом с трубой. Над домом висело огромное красное солнце, а по направлению к дому, держась за руки, похожие на палки, шли два человечка: один — повыше, другой — пониже.
      — Это что за мурзилки? — спросила бабушка.
      — Какие мурзилки? — недовольно сказал Миша. — Это мы с тобой в школу идём. Первого сентября. Вот я, а вот ты.
      — А что это за большая жёлтая нога? — спросила Катя.
      Миша возмутился:
      — Это совсем не нога! Это дорога. Бульвар.
      — А почему у этого человечка в руке чемодан?
      — Это не чемодан! Это портфель. Это я несу портфель.
      Бабушка посмотрела на Катю и сделала ей знак глазами, чтобы она не смеялась.
      Катя перевернула страницу альбома:
      — Вот это получилось прямо замечательно! Смотри, бабушка, это Мишин класс. Особенно хорошо окна нарисованы.
      Бабушка посмотрела и одобрительно кивнула головой:
      — Хорошо, Мишенька, очень хорошо!
      В альбоме, вдоль всей страницы, были нарисованы густо заштрихованные чёрным карандашом треугольники парт. За партами торчали какие-то не то человечки, не то зверьки с острыми мордочками. А перед ними стояло странное, тоже треугольное, существо с острым носом, в чёрной юбке и в синей кофте колоколом. Странное существо писало на доске своей единственной рукой, похожей на палку, такие же длинные палки, только загнутые книзу.
      — Это что за чучело? — спросила Катя. — И почему у него только одна рука?
      — Сама ты чучело! — крикнул плачущим голосом Миша. — Это Наталья Петровна, наша учительница. Другой руки тут не видно. — И, подумав, Миша грустно добавил: — У меня люди ещё не очень хороню получаются...
      — Ничего, Мишенька, научишься рисовать и людей, — подбодрила его бабушка. — А пока ставь на стол тарелки. Я суп несу.
      Кате казалось, что ей совсем не хочется есть. Но когда бабушка положила ей на тарелку пару румяных, политых сметаной блинчиков с творогом, она почувствовала, что здорово проголодалась и что всё на свете не так уж плохо.
     
      * * *
     
      В этот день Катя так и не решилась рассказать дома о том, что произошло в школе. Даже маме она не сказала ни слова.
      «Надо сначала поговорить с девочками, — думала она. — Скорей бы уж настало утро».
      Но на другое утро ей почему-то, против обыкновения, не хотелось идти в школу. Она даже пощупала голову и посмотрела в зеркало на свой язык. Но язык был красный, а лоб холодный. Вообще, как назло, ничего не болело. Так всегда бывает. Вот если бы Таня принесла билеты в кино или в детский театр, тогда бы уж, конечно, язык был белый, а лоб горячий.
      Тяжело вздыхая, Катя оделась и медленно пошла в школу.
      «Надо поторопиться, — подгоняла она себя, — а то не успею поговорить до урока с девочками».
      А ноги сами замедляли шаг. Она пришла в школу минуты за две до звонка. Молча вошла в класс, села на своё место и стала деловито укладывать в парту книжки и тетрадки.
      Кто-то дёрнул её за рукав:
      — Катя, Катя!
      Она неохотно оглянулась. Ира Ладыгина, приподнявшись, громко шептала ей на ухо:
      — Слушай, что я тебе скажу. Только это пока секрет...
      — И от Наташи? — спросила Катя.
      — Ну, пускай Наташа тоже слушает. Только больше никому не говорите. Анна Сергеевна, оказывается, учит ещё и мальчишек в мальчишечьей школе.
      — Что ж в этом такого? — спросила Катя. А Наташа сочувственно покачала головой:
      — Бедная! Трудно, наверно, с мальчишками.
      — Вот ещё — «бедная»! — усмехнулась Ира. — Это мальчишки бедные. Вы знаете, какая она? Строгая — ужас! Как начнёт гонять по всему учебнику и двойками сыпать, только держись!
      — А ты откуда знаешь? — спросила Катя. Ира мотнула головой:
      — Да ведь мой братишка как раз в этой самой школе учится.
      — У Анны Сергеевны? — спросили вместе Катя и Наташа.
      — Нет, не у неё, но он её всё равно знает. Её там все мальчишки боятся. А как ты её вчера здорово отбрила! Только смотри теперь держись — она к тебе придираться станет.
      — Глупости, — сказала Катя. — Чего ей ко мне придираться?
      — А за вчерашнее?
      Катя передёрнула плечами и молча стала рыться в пенале, отыскивая свежее пёрышко.
      На этом уроке Анна Сергеевна ещё крепче взяла в руки весь класс. Опять было по рядам пробежал шумок, но Анна Сергеевна сказала ещё строже, чем вчера:
      — Имейте в виду: сколько времени у нас пропадёт зря, ровно столько же нам придётся отработать после уроков. Иначе мы не успеем пройти всё, что нам нужно. Я слежу по часам.
      Катя подняла крышку парты, чтобы убрать пенал, и нечаянно выпустила её из рук. Крышка хлопнула с таким стуком, что все обернулись.
      — Снегирёва! — громко, на весь класс, сказала Анна Сергеевна.
      Катя встала.
      — Простите, Анна Сергеевна, — проговорила она, — это я нечаянно...
      «Может быть, заодно извиниться и за вчерашнее?» — мелькнуло у неё в голове. Но в эту минуту Анна Сергеевна посмотрела на неё, сдвинув брови, и сухо сказала:
      — Предупреждаю тебя, Снегирёва. Если ты не будешь вести себя как следует, мне придётся вызвать твою маму.
      Катя вспыхнула и села на место. Извиняться она уже не стала.
      Все с удивлением и сочувствием взглянули на Катю. Её маму никогда ещё не вызывали в школу.
      Аня так и повернулась к ней, будто на пружинах.
      — Ой, Катя! — сказала она шёпотом и приложила руки к щекам. — Как несправедливо!
      А Ира Ладыгина зашипела за спиной у Кати:
      — Я ж тебе говорила, я ж тебе говорила!
      Катя наклонила голову и ничего не ответила — ни Ане, ни Ире.
      В этот день все ещё раз убедились в том, что новая учительница не бросает слов на ветер. Когда после уроков все начали собирать книжки, Анна Сергеевна сказала:
      — Мы по вашей вине потеряли сегодня пятнадцать минут. И ровно пятнадцать минут вы будете решать примеры по арифметике.
      Девочки удивлённо поглядывали то друг на друга, то на учительницу. Послышался какой-то недовольный, невнятный ропот.
      — Что, проголодались, устали? — спросила Анна Сергеевна. — Я тоже устала и не прочь была бы отдохнуть. Ведь я работаю ещё в одной школе. Во второй смене. Но сейчас я должна заниматься с вами. 11адо же наверстать потерянное время.
      И, даже не взглянув на тех, кто жаловался и охал, Лина Сергеевна принялась диктовать примеры.
      Ровно через пятнадцать минут учительница поднялась с места и сказала:
      — До свиданья, девочки. Алиева, ты, кажется, староста? Последи, чтобы все тихонько собрали книги и разошлись по домам быстро и без шума.
      Анна Сергеевна вышла из класса, а девочки сразу зашумели, заговорили наперебой:
      — Вот злющая! Ни за что ни про что оставила после уроков. Катя права была: она несправедливая.
      — Нет, — вдруг решительно сказала Катя, — новее я не была права.
      — Как так? — удивились девочки.
      — А очень просто: она, может быть, и очень строгая, но справедливая.
     
      КЛЯТВА
     
      Когда девочки дошли до того угла, где они всегда прощались, Аня вдруг вздохнула и сказала:
      — А Людмила Фёдоровна наша бедненькая!.. Ей, наверно, ещё хуже, чем нам теперь. Лежит одна-одинёшенька, и поговорить не с кем...
      — Ей и нельзя говорить, — перебила Аню Наташа.
      — Ну, значит, ещё скучнее. Лежит и думает: как-то там мои девочки? Может быть, забыли меня? У них уже новая учительница... Девочки, что, если бы нам навестить её?
      Катя сразу остановилась:
      — Ой, правда, надо навестить Людмилу Фёдоровну. Всё ей расскажем, она и посоветует...
      — Да ведь ей не позволяют говорить, — повторила Наташа.
      — Ну, как-нибудь... Завтра надо спросить у Надежды Ивановны, можно или нет.
      Надежда Ивановна внимательно выслушала девочек.
      — Ну что ж, — сказала она, — проведать Людмилу Фёдоровну можно, но помните — сидеть недолго, не утомлять её, и на первый раз пускай пойдёт не больше двух человек.
      — Конечно, мы понимаем, — разом ответили девочки.
      И вот, сделав уроки, Катя и Аня встретились у парадной Катиного дома и чуть не бегом побежали по бульвару.
      Было ещё совсем тепло, и казалось, что это не середина октября, не поздняя осень, а ранняя весна, что скоро набухнут почки и снова зазеленеют на голых ветках листья.
      — С плохими учителями никогда ничего не случается, — говорила Аня, шагая по бульвару рядом с Катей. — Ас хорошими обязательно что-нибудь должно случиться. Вот и у моей двоюродной сестры так было. Самый любимый учитель попал под машину, а нелюбимый и не подумал...
      — Почему? — спросила Катя.
      Аня удивилась:
      — Как это «почему»? Да ты меня совсем не слушаешь.
      Катя виновато посмотрела на Аню:
      — Прости, Анечка, я и в самом деле ничего не слыхала. Я задумалась.
      — О чём? О новой учительнице? Да? Ты боишься, что вызовут твою маму?
      — Да нет, не то что боюсь... А неприятно как-то...
      — Ещё бы! — уверенно ответила Аня. — Знаешь, она на тебя сегодня так посмотрела, так посмотрела, что я просто испугалась... Постой, мы, кажется, прошли?
      — Нет, как раз вот этот двор.
      Девочки вошли в ворота и направились к одному из подъездов большого, многооконного корпуса. Они хорошо знали, где живёт их учительница, потому что не раз провожали её домой, до самых дверей. Но дома у неё они ещё не были ни разу.
      Катя осторожно дотронулась до кнопки звонка.
      Дверь открыла какая-то незнакомая пожилая женщина.
      — Учительницу пришли проведать? — спросила она.
      — Да, — ответили девочки. — А можно?
      — Можно-то можно, только говорить ей нельзя.
      — Мы знаем, — сказала Катя. — Мы только передадим ей привет от всего нашего класса и сразу уйдём.
      — Ну подождите, я сейчас спрошу. Катя и Аня робко остановились на пороге.
      — Ой, смотри, Катя! — вдруг сказала Аня.
      — Что такое?
      Аня подбородком показала ей в сторону вешалки. Там на крючке висела очень большая кожаная куртка на меху, с меховым капюшоном. На столике лежал такой же шлем, а в углу стояли огромные меховые сапоги. Можно было подумать, что в этой квартире живёт великан и что этот великан приехал прямо с Северного полюса.
      — Вот странно! — шёпотом сказала Аня. — Ведь ещё совсем тепло, а здесь кто-то уже одевается так, словно на дворе сорок градусов мороза.
      — А ты разве забыла, — спросила Катя, — что у Людмилы Фёдоровны муж — полярный лётчик? Она рассказывала об этом ещё в прошлом году.
      — Заходите, девочки, — сказала пожилая женщина, вернувшись в переднюю. — Давайте ваши пальтишки. Сейчас Людмила Фёдоровна выйдет... Что это она не идёт? Вы два звонка подали, на всю квартиру звону, — а она будто и не слышит, бедная!..
      И, стоя в дверях, словоохотливая женщина принялась делать молча руками какие-то странные знаки.
      Но вместо Людмилы Фёдоровны в дверях появился очень большой, широкоплечий человек, в тёмной полосатой куртке.
      — Прасковья Семёновна, — сказал он, — что это вы занимаетесь сигнализацией? Ведь Людмила Фёдоровна прекрасно слышит. Она только говорить не может.
      — Не может, голубушка! — подтвердила Прасковья Семёновна. — Вот несчастье-то! Знаете, Пётр Николаевич, иной раз идёшь по улице и видишь — такие же глухонемые идут и все руками разговаривают...
      Пётр Николаевич не стал больше спорить с Прасковьей Семёновной и позвал:
      — Люся! К тебе два товарища пришли.
      Катя и Аня переглянулись: кто это Люся? Какие два товарища?
      Но тут и сама Людмила Фёдоровна вышла к ним навстречу и, улыбаясь, протянула им обе руки. Она была одета не так, как в школе, а по-домашнему. На ней был длинный тёплый халат.
      — Людмила Фёдоровна! — обрадовалась Катя. — А мы думали, что вы лежите всё время!
      — Одна-одинёшенька, — прибавила Аня.
      Людмила Фёдоровна молча, с улыбкой покачала головой и ласково погладила ёжик Аниных волос. А Пётр Николаевич ответил за неё:
      — Людмиле Фёдоровне можно и не лежать в постели, но ей запрещено говорить. На днях ей сделали операцию горла...
      — Операцию! — вскрикнули девочки. — Уже? А мы и не знали!
      Пётр Николаевич серьёзно посмотрел на Катю и Аню:
      — Ну, вот что, девчата. Людмиле Фёдоровне, наверно, захочется узнать, что у вас в классе. Так смотрите: вы-то рассказывать ей можете, а она должна только молчать и слушать. Последите, чтобы она не разговаривала. И смеяться ей тоже нельзя. Так что если вам захочется рассказать что-нибудь смешное, то вы потихоньку выйдите в переднюю и расскажите шёпотом моей шапке с ушами. Понятно?
      Девочки отвернулись и прыснули, еле сдерживаясь, чтобы не засмеяться громко.
      — Вот правильно! — сказал Пётр Николаевич. — Ну а если ваша учительница будет плохо вести себя, поставьте ей двойку за поведение.
      Девочки опять засмеялись. А Людмила Фёдоровна улыбнулась, не разжимая губ, и все пошли в комнату. Здесь девочкам сразу бросились в глаза очень большие тёмные очки в широкой кожаной оправе, лежавшие на диванной полочке.
      Людмила Фёдоровна молча усадила девочек на диван с высокой спинкой и взяла с письменного стола большой блокнот и карандаш.
      — Что, Люся, — спросил Пётр Николаевич, — очинить?
      Людмила Фёдоровна кивнула головой.
      Пока Пётр Николаевич осторожно оттачивал над пепельницей карандаш, Катя смотрела на него и думала о том, что этот большой, широкоплечий человек совсем скоро, может быть даже через несколько дней, будет летать где-то далеко-далеко, над ледяными глыбами и снеговыми равнинами Арктики. Ведь недаром же здесь в передней стоят наготове огромные меховые сапоги и висит меховая куртка. Аня в это время всё ещё озиралась по сторонам. Особенно интересными показались ей тёмные очки в кожаной оправе. Она даже привстала, чтобы поглядеть на них.
      — Что, не видела ещё таких маленьких очков? — спросил Пётр Николаевич и, сняв очки с полки, протянул их девочкам.
      — А почему они тёмные? — спросила Катя.
      — А чтобы снег не слепил глаза, — ответил Пётр Николаевич. — Это особые очки, светофильтровые... Ну вот, Люся, получай.
      Пётр Николаевич отдал жене карандаш: и пошёл в соседнюю комнату.
      — Людмила Фёдоровна, вам очень больно было? — тихонько спросила Катя, морщась от воображаемой боли.
      Людмила Фёдоровна стала писать на листке ответ своим ровным учительским почерком, а обе девочки, то и дело стукаясь лбами, заглядывали через её руку в блокнот.
      И Кате вдруг показалось странно, что учительница пишет эти фразы не для грамматического разбора, не для того, чтобы девочки определили части речи или члены предложения, а просто так, как пишут письма.
      «Конечно, было немного больно, — прочли девочки на листке блокнота, — вернее, не так больно, как неприятно. А что хорошего у вас?»
      Катя переглянулась с Аней.
      Людмила Фёдоровна удивлённо посмотрела на девочек.
      — У нас новая учительница, — начала виновато Аня. — Но это ничего, Людмила Фёдоровна! Вы не думайте! Мы любим только вас одну. Мы все так ждём вас, так ждём! А новая учительница нам совсем не понравилась.
      Людмила Фёдоровна нахмурилась, притянула к себе блокнот и написала крупно и не так уже ровно, как раньше: «Рассказывайте всё по порядку».
      Катя взглянула на Аню, не зная, что делать. Она поняла, что Людмила Фёдоровна встревожена, и от этого рассказывать стало как-то неловко и неприятно. Ну как, в самом деле, говорить теперь о том, что в классе шептались, подсказывали, шумели? Аня тоже растерянно смотрела на Катю, но Людмила Фёдоровна ещё раз повелительно показала карандашом на слово «рассказывайте», и Аня начала опять:
      — Ну вот... вызвала новая учительница Лену Ипполитову и стала диктовать ей что-то трудное--претрудное. Лена один раз сбилась...
      — Нет, не один раз, — поправила Аню Катя.
      — Ну, нечаянно ещё разок сбилась, — продолжала Аня. — Зоя Алиева говорит: «Анна Сергеевна, Лена всегда всё знает», а эта новая учительница даже и внимания на Зоины слова не обратила и как начала придираться, как начала! И подумайте, Людмила Фёдоровна, поставила Лене тройку! Тройку — Лене!
      — Не тройку, а вопросительный знак, — опять поправила подругу Катя. — В книжечку.
      — Ну, это всё равно, — сказала Аня. — А потом Анна Сергеевна вызвала Настеньку. И опять давай придираться!
      — Она не то что придиралась, — сказала Катя, — а просто очень строго спрашивала.
      — Так строго, так строго, — подхватила Аня, — просто ужас! Мы даже не знали, что делать. И подумайте, Людмила Фёдоровна! Мы и так устали, а она ещё после всех уроков заставила нас решать примеры по арифметике! У нас всех головы разболелись, трещат не знаю как, прямо на части разламываются, все чуть не плачут, а ей всё мало! «Решайте!» — кричит...
      — И вовсе она не кричала, — перебила Аню Катя. — А просто громко говорила, потому что мы шумели.
      Но Аня так увлеклась, что уже не могла остановиться и с жаром продолжала описывать мучения, которым подвергла несчастных девочек новая учительница.
      Людмила Фёдоровна слушала с напряжённым вниманием, а Пётр Николаевич то и дело заходил в комнату, брал со стола какую-нибудь книгу, прохаживался взад и вперёд и время от времени останавливался, поглядывая через плечо на Людмилу Фёдоровну и на девочек.
      Но Аня всё рассказывала и рассказывала, не замечая внимательного взгляда, которым посматривал на неё и на Катю Пётр Николаевич.
      Людмила Фёдоровна тревожно пошарила вокруг, нашла карандаш и торопливо написала:
      «Я ничего не могу понять. Катя, расскажи теперь ты, как вёл себя класс. Расскажи всё как было. По порядку».
      Катя тяжело вздохнула. Не в силах выговорить ни слова, она молча, глазами, попросила у Людмилы Фёдоровны карандаш и написала:
      «По порядку мне трудно».
      «Почему?» — написала на том же листке Людмила Фёдоровна.
      «Потому что я сама вела себя плохо, — вывела Катя. — Хуже всех».
      Людмила Фёдоровна посмотрела Кате в глаза долгим, пристальным взглядом. Катя почувствовала, что должна сказать сейчас Людмиле Фёдоровне всю правду о себе... О том, как она обидела Анну Сергеевну. О том, что Анна Сергеевна пригрозила вызвать в школу Катину маму... Но ведь это ещё больше огорчило бы Людмилу Фёдоровну! Она и так вся покраснела. А ей, конечно, нельзя волноваться. Что же делать? Что делать?
      Катя низко опустила голову, изо всех сил думая о том, как лучше поступить — сказать или не сказать?
      А Людмила Фёдоровна тем временем опять взяла карандаш, подумала немного, и карандаш тоже как будто задумался и застыл у неё в руке. Но вот, словно вспомнив что-то, он опять быстро задвигался по листку блокнота.
      «А что же смотрит ваш совет отряда? — прочли девочки. — Как вела себя Стелла?»
      — Никак она себя не вела, — проговорила Катя и виновато посмотрела на учительницу.
      — А вы к нам... скоро придёте? — спросила Аня. — Доктор вам позволит нас учить?
      «Если будете вести себя так плохо, — ответила опять на бумаге Людмила Фёдоровна, — не вернусь никогда!»
      Она с такой силой поставила восклицательный знак, что даже карандаш не выдержал и сломался.
      Катя сидела съёжившись, не решаясь посмотреть Людмиле Фёдоровне в глаза.
      «Всё ужасно! — думала она. — И Людмилу Фёдоровну огорчили, и мама расстроится, когда узнает. Хорошо ещё, что папа так далеко...»
      Теперь уже все молчали — не только Людмила Фёдоровна, но и девочки, словно им тоже доктор запретил разговаривать.
      В комнату опять вошёл Пётр Николаевич. Он заглянул через плечо Людмилы Фёдоровны в её блокнот, оперся рукою о стол и спросил, глядя на девочек в упор: .
      — Что ж, вы, как я вижу, очень любите свою учительницу? — И он указал головой на Людмилу Фёдоровну.
      — Да! — ответили девочки сразу. — Очень!
      — Зря, — сказал он спокойно и посмотрел на Людмилу Фёдоровну чуть насмешливо. — Зря вы её любите, — повторил он. — Не стоит она этого.
      Аня даже подскочила:
      — Как?! Она — самая, самая лучшая во всей нашей школе! Вы так говорите потому, что никогда у неё не учились!
      — И очень рад, что не учился, — сказал сурово Пётр Николаевич.
      Катя молча подняла глаза и с удивлением смотрела на него. Что это он говорит — шутит, что ли? Глаза у Петра Николаевича были весёлые, смеющиеся, но голос был строгий и серьёзный. Катя поняла, что хоть он и шутит, но не совсем.
      — Да, — повторил он, — не стоит ваша учительница, чтобы вы её так любили.
      Людмила Фёдоровна тоже смотрела на него. Кате показалось, что глаза у неё влажные, испуганные. И в самом деле, если бы Катя была постарше, она бы, наверно, прочитала в этом взгляде молчаливый вопрос: «Неужели и правда во всем виновата я?»
      — Вот представьте себе, — продолжал Пётр Николаевич, — что у нас в лётной части, в полку, заболел командир. На его место пришёл другой. Увидели его лётчики и подняли крик: «Ах, ох! Не хотим нового командира! Он придирается, мы его не любим! Ах, ах!»
      Пётр Николаевич так забавно замахал руками, что Катя и Аня невольно рассмеялись.
      — Что, смешно? — спросил он. — Вот и мне было смешно слушать вас. Если вы в самом деле любите вашу учительницу, вы должны охранять честь вашего полка. То есть вашего класса. Даже если бы вы остались на целую неделю совсем одни, без учителя, то и тогда обязаны были бы соблюдать дисциплину. Пусть командира нет — ранен, допустим, — но полк же есть! Чем полк может поддержать честь своего командира? Отличной дисциплиной. Высокой сознательностью.
      Девочки слушали, не проронив ни слова. Им неловко, совестно было, что их пробирает военный человек, лётчик, и в то же время слушать его было почему-то очень интересно.
      — А что же это ты, Людмила Фёдоровна, — обратился он к жене, — не можешь справиться со своим классом? Попробовали бы у меня в части вести себя не так, как полагается...
      Катя и Аня опять испуганно оглянулись на свою учительницу. Неужели из-за них она тоже получит выговор?!
      — Людмила Фёдоровна не виновата! — вступились за неё девочки. — Это мы сами...
      Но как раз в эту минуту из передней послышались быстрые шажки чьих-то маленьких ног, и в комнату ввалился мальчик лет четырёх, а за ним вошла высокая, красивая женщина, немножко похожая на Людмилу Фёдоровну, но не такая молодая. Она была в пальто и в шляпе. Маленький мальчик вошёл в комнату уверенно и деловито, как полноправный хозяин, и девочки почувствовали, что он здесь хоть и самый маленький, но самый главный.
      «Это Витя», — поняла Катя, уже не раз слышавшая от Людмилы Фёдоровны о её маленьком сыне.
      А Витя подошёл прямо к отцу, обхватил обеими руками его ноги и, закинув голову, с восторгом посмотрел на него.
      — Отставить! — сказал Пётр Николаевич. — Я питься по форме.
      Витя понял, с удовольствием отбежал к двери и, приложив пухлую ручонку к вязаной шапочке, отрапортовал:
      — Сё'жант Козы'ёв явился!
      Букву «р» маленький сержант ещё не выговаривал.
      В другое время Катя и Аня так и бросились бы к Вите — они обе очень любили маленьких, — но сейчас им было не до того.
      — А меня тётя Женя привела! — объявил Витя. — Тётя Женя, ночевай у нас!
      — Не «ночевай», а «ночуй», — поправила мальчика тётя Женя и, посмотрев на Катю и Аню, спросила: — Пришли вашу учительницу навестить? А родители за вас не беспокоятся?
      — Нет, — ответили девочки.
      — А уроки вам не надо делать?
      — Нет, мы уже всё сделали.
      Пётр Николаевич улыбнулся и посмотрел на Людмилу Фёдоровну:
      — А ты, Люся, не устала?
      Людмила Фёдоровна покачала головой, но Катя поняла, что она устала. Она даже с трудом сняла с Вити его пушистую курточку. Весь красный, вспотевший, со взъерошенным светлым хохолком, он остался в лёгкой голубой рубашечке.
      — Мама, это чьи девочки? Твои? — спросил Витя.
      Людмила Фёдоровна ответила ему кивком головы, а Катя совсем смутилась.
      «Ещё считает нас своими, — подумала она, — а мы-то! Мы-то!..»
      — Ну, нам пора, — сказала Катя решительно. Витин папа помог девочкам снять с вешалки их пальтишки, открыл дверь и сказал:
      — Ну. веселей, товарищи! Не унывайте! Когда Катя и Аня остались наконец одни — на площадке лестницы, — они посмотрели друг на друга и сначала не могли выговорить ни слова, а потом Катя сказала:
      — Ужасно! Что теперь делать? Ах, Аня, как это на нас такая глупость нашла?
      — Да ты про что? Про Анну Сергеевну или про Людмилу Фёдоровну? — спросила Аня.
      — Про обеих! — твёрдо сказала Катя. — Неужели ты не понимаешь, Аня, что получилось? Анну Сергеевну мы обидели, Людмилу Фёдоровну подвели!
      — Ну чем же это мы её подвели? — удивилась Аня.
      — А тем! — сердито сказала Катя. — Ты что, ничего-ничего не поняла про честь полка? Ну вот представь себе — будет педсовет. Спросят Анну Сергеевну: «Как ваш класс?» Она скажет: «Прежняя учительница распустила их. Они плохо учатся, грубят, вести себя не умеют». Что, приятно это будет Людмиле Фёдоровне? Слышала, как на неё из-за нас родной муж кричал?
      — Слышала, — шёпотом сказала Аня.
      — То-то и есть.
      Катя присела на край холодного, под мрамор, подоконника и стала постукивать пальцами по запылённому стеклу.
      — Вот что, Аня, — вдруг сказала она решительно. — Давай дадим друг другу клятву, что с завтрашнего дня всё начнём по-другому.
      — Да что — всё?
      Катя слегка прищурилась.
      — Ну как тебе объяснить?.. — медленно сказала она. — В общем, начнём по-другому жить, избавимся от всех своих недостатков.
      — У тебя нет никаких недостатков, — сказала Аня. — Это и моя мама всегда говорит.
      — Ну да, «нет»! — усмехнулась Катя. — У нас дома всегда говорят наоборот, что их слишком много. И я даже сама знаю — какие. Так вот, дадим сейчас же, тут, перед дверью Людмилы Фёдоровны, честное пионерское, что всё переделаем. Ведь мы же пионерки!
      — Конечно, — серьёзно сказала Аня.
      Катя вскочила с места и, перегнувшись, посмотрела вниз, потом, закинув голову, поглядела наверх. На лестнице было тихо и пусто.
      — Никого! — сказала Катя. — Давай, Аня, скорей поклянёмся, пока никого нет. И чтобы клятва была крепче, давай под салютом!
      Аня, не отрываясь, смотрела на свою подругу. Она подняла ладонь, готовая повторить за Катей все слова клятвы.
      — Даю честное пионерское, — торжественно начала Катя, чётко выговаривая каждое слово, — с завтрашнего дня начать всё по-другому...
      — Даю честное пионерское, — повторила Аня, — с завтрашнего дня начать всё по-другому...
      И, глядя друг другу прямо в глаза, девочки твёрдо и отчётливо произнесли вместе:
      — Честное пионерское!
     
      ВСЁ ПО-ДРУГОМУ
     
      В этот вечер Катя, прежде чем лечь спать, вырвала из общей тетради, которую ей в начале года подарила Таня, двойной листок и села записывать все недостатки, от которых ей надо избавиться. «Какие же у меня недостатки? — думала она, положив на кулак подбородок. — Что я, врунья? Нет! Хвастунья, воображала? Тоже нет. Трусиха? Не знаю... Кажется, тоже нет... Может быть, подлиза? Ну уж чего нет, того нет!»
      Тут она несколько смутилась: «Что ж это, выходит, что Аня права? У меня нет никаких недостатков? А как же бабушка всегда говорит, что я упрямая, непослушная, даже дерзкая? Вот это, наверно, и есть мои недостатки, — Катя стала считать по пальцам: — упрямство, дерзость...»
      Но почему-то больше ничего не приходило ей в голову.
      «Ну вот что, — решила она наконец, — не буду записывать недостатки, а лучше запишу, что надо делать и чего не надо. Начну со школы. Нет, лучше начну с домашних дел. Они как-то полегче».
      Она обмакнула перо и на первых двух строчках записала то, что прежде всего пришло ей в голову:
      1. Не буду дразнить Мишу.
      2. Буду помогать дома по хозяйству.
      Надо сказать правду, Катя не любила помогать дома по хозяйству. За это ей чаще всего попадало от бабушки. Чуть ли не каждый день бабушка напоминала: «Помыла бы хоть посуду, Катенька! Вытерла бы пыль!» И каждый день у Катеньки не хватало на это времени.
      Что касается Миши, то она очень его любила. Если кто-нибудь во дворе пробовал его обидеть, она первая бросалась на выручку. Но удержаться от того, чтобы не подразнить его, она как-то не могла. Уж очень он смешно сердился: весь покраснеет, надуется и налетит, как петух. Кроме того, сама бабушка была немножко виновата в том, что Кате хотелось поддеть Мишу. «Не трогай его, Катенька, не обижай! Он у нас самый маленький». Да, маленький! Когда надо что-нибудь уступить ему, так Миша маленький, а ты большая. А небось когда надо идти спать, то вы оба ещё маленькие и ложитесь пораньше, в одно время. И не захочешь, а ущипнёшь Мишку.
      Катя вздохнула и, подумав, записала третье обязательство, а за ним и четвёртое:
      3. Не буду спорить с бабушкой.
      4. Буду ложиться вовремя спать.
      «И почему это так трудно — рано ложиться и рано вставать? — подумала Катя. — Вечером кажется — сидела бы до утра, а утром кажется — спала бы до вечера».
      Но раз это трудно, то, значит, и надо делать как раз наоборот. Как проснёшься — сразу вскакивать, мыться и делать зарядку.
      Катя опять обмакнула перо и написала:
      5. Буду рано вставать и делать по утрам зарядку.
      Она перевернула страницу и задумалась. Ну, кажется, по дому всё. Теперь надо исправить поведение в школе. За что ей больше всего доставалось от Людмилы Фёдоровны?
      Катя решительно поставила цифру «6» и написала:
      6. Не буду на уроках зевать и глазеть по сторонам. И сразу после этого появились ещё два обязательства:
      7. Буду стараться ничего не забывать.
      8. Не буду разговаривать на уроках с Наташей и Аней (и вообще ни с кем).
      «Что же ещё? — подумала Катя. — Ага, знаю!»
      9. Буду читать в книгах не только разговоры, но и всё про природу.
      10. Буду всё делать до конца (если, например, не выходит задача, буду решать, пока не решу).
      «Ну, теперь, кажется, всё».
      Катя перечла все свои обязательства и когда дошла до последнего, ей вдруг вспомнилось одно дело,затеянное и недоделанное.
      Ещё совсем недавно, после того как Таня рассказала ей историю Андрея Артёмова и его друга Алёши Решетникова, Катя очень часто, ложась спать, думала о том, как бы разыскать этого пропавшего мальчика, Серёжу, сына Алексея Решетникова. В голову ей приходили самые разнообразные планы — один другого интереснее и увлекательнее. Она только не знала, с чего начать. А тут вдруг заболела
      Людмила Фёдоровна, пришла новая учительница, и Катя про всё на свете забыла.
      А ведь это серьёзное дело, не какие-нибудь пустяки. Катя поставила цифру «11» и написала:
      11. Будем искать Серёжу, пока не найдём.
      Ей очень хотелось для ровного счёта придумать ещё и двенадцатое обязательство, и она, может быть, придумала бы, но тут вошла бабушка, и она еле успела спрятать исписанный листок в стол.
      — Что же ты, Катюша, — сказала бабушка, — скоро десять. Миша давно спит. А ты?
      Катя с испугом посмотрела на часы.
      — Сейчас, сейчас, бабушка, — торопливо сказала она и сразу стала стелить постель.
      «С бабушкой не спорить, ложиться вовремя, — подумала она. — Вот уже два обязательства и выполнила!»
      Через десять минут она уже лежала в постели, по спать ей ещё не хотелось...
      «Скорей бы завтра, — думала она. — Завтра всё, неё будет по-другому».
      Она перевернула подушку, легла поудобнее и стала обдумывать, как она завтра всё переделает в классе. В школу она придёт пораньше, увидит Стеллу, поговорит с ней, и весь совет отряда торжественно отправится к Надежде Ивановне. А может быть, они пригласят Надежду Ивановну и Олю в класс и устроят сбор отряда. На сборе все дадут клятву — такую же, какую дала она, Катя, вместе с Аней, — что всё пойдёт по-другому.
      И вот сразу всё переменится... Придёт на урок Анна Сергеевна, а девочки сидят тихо-тихо. «Я думала, — скажет Анна Сергеевна, — что в классе совсем и нет никого — такая у вас удивительная тишина. Что с вами сегодня?» А девочки ответят: «Теперь так будет всегда, а не только сегодня». — «Ну, это я понимаю, молодцы! — скажет Анна Сергеевна. — Значит, я просто ошиблась, когда подумала, что у вас была плохая учительница. Она, видно, была очень хорошая». — «Да, — скажут на это девочки, — замечательная! Лучше всех в школе!» Нет, «лучше всех в школе» не скажут, чтобы не обидеть Анну Сергеевну. «Тогда извините, пожалуйста, — скажет Анна Сергеевна, — что я была о ней такого мнения». — «Ничего, пожалуйста», — ответят девочки. Потом Анна Сергеевна пойдёт в учительскую и будет всем расхваливать Людмилу Фёдоровну и весь четвёртый «А» и даже скажет: «А эта худенькая со светлыми косами, оказывается, тоже совсем не такая плохая девочка, как я думала. Она, наверно, не хотела меня обидеть. И знаете, отвечала толково и на уроке сидит тихо. Видно, хорошая ученица». — «Да, — согласятся учителя, — говорят, хорошая». И девочки (может быть, даже Настенька или Лена Ипполитова) напишут Людмиле Фёдоровне, что теперь уже в классе всё в полном порядке. И Пётр Николаевич прочтёт письмо и скажет: «Вот это и есть отличная дисциплина и высокая сознательность». Он больше не будет сердиться на Людмилу Фёдоровну. «Ну, Людмила Фёдоровна, — скажет он, — я ошибся, когда думал, что девочки зря тебя любят. Нет, не зря! Ты настоящий командир, и они тебя не подведут».
      Катя совсем размечталась. Ей даже стало казаться, что всё это так уже и есть, что больше тревожиться не о чем. Она повернулась на бок и стала сочинять письмо, которое напишет папе после того, как всё уже будет сделано:
      «Дорогой, милый папочка! Я долго не писала тебе, потому что у меня были очень важные дела. Папочка! Ты не думай, что я тебя забываю, я всегда тебя помню».
      «Да, помню! — оборвала сама себя Катя. — А написать не могу. Надо дать ещё одно обязательство — вот оно, как раз двенадцатое — писать папе аккуратно. И почему это так выходит? Ведь как я его люблю, а писать ему почему-то забываю... Ну ничего, завтра же всё поправлю в школе и напишу папе. И всем, всем дома расскажу о том, что у нас было и как теперь всё хорошо. Бабушка улыбнётся и скажет: «Что было, то сплыло. Хорошо всё, что хорошо кончается...»
      Катя потянулась, закрыла глаза, от тишины в ушах у неё слегка зазвенело, и кровать как будто тихонько поплыла куда-то в темноту. В эту минуту она почувствовала на лбу лёгкое прикосновение маминой ладони.
      — Ничего не болит, мамочка, — почти сквозь сон прошептала Катя.
      Мама укрыла дочку потеплее и вышла из комнаты, а Катя подумала:
      «Неужели мама что-нибудь заметила? Ох, сколько всего накопилось! Ну, ничего, ещё один-единственный денёчек — и всё расскажу».
      Катя уснула. Но спать ей пришлось недолго. Громкий, какой-то весёлый звонок раздался в передней. «К Тане пришли», — сквозь сон подумала Катя. Но тут из передней донёсся радостный Танин визг, послышались мамины частые, торопливые шаги. И вдруг Катя ясно услышала басовитый, мужской голос, такой знакомый и родной.
      «Папа! Неужели он? Нет, не может быть... Нет, он! Ой, приехал!»
      У Кати захватило дыхание от радости и волнения. И как была, в длинной ночной рубашке, босиком, она соскочила на пол, бросилась к двери — и остановилась, не зная, что делать. Бежать к папе или не бежать?
      Конечно, хотелось броситься к нему, прижаться, завизжать, как Таня. Но Катя стояла как вкопанная. Что она скажет, если он спросит её про школу?
      Катя присела на кровать. И надо же было папе приехать, когда ещё ничего, ничего не готово! Да, вышло всё по-другому — совсем не так, как она думала!
      Затаив дыхание, Катя прислушивалась к тому, что делалось в соседней комнате. Кто-то бегал взад и вперёд но коридору. Должно быть, Таня готовила папе ужин, накрывала на стол. Вся квартира наполнилась таким шумом и такой радостью, как будто наступил праздник и пришли гости. Запахло кофе и ещё чем-то вкусным...
      Твёрдые, знакомые шаги послышались в соседней комнате у самых дверей. «Идёт!..» У Кати ещё сильнее забилось сердце. И надо же, надо было ему приехать как раз в такой неподходящий день! Ужасно досадно.
      «Ну что стоило ему приехать на один день позже? — думала Катя. — А то не ехал, не ехал, и вдруг — здравствуйте! Приехал! Хоть бы догадался телеграмму послать: «Приеду такого-то, встречайте». Это так интересно — ехать на вокзал, встречать поезд. А то даже встретить себя не дал. И мама тоже — не могла послать из Крыма телеграмму. Денег им жалко, что ли? Ну, мама, пожалуй, и вправду бережёт деньги, чтобы больше на хозяйство оставалось. А папа — нет. Просто он уж такой, недогадливый. К маминому рождению третий зонтик ей подарил. А на что человеку три зонтика?»
      И не зная уже, на кого больше сердиться — на папу, на маму или на себя, — Катя юркнула в постель, свернулась клубком и сунула голову под подушку. И тут дверь скрипнула и приоткрылась...
      — Папа! — закричала Катя и бросилась к отцу.
      Он подхватил её, смеясь уложил обратно в постель и присел на край кровати. Он был такой большой, такой загорелый, его широкие, сильные руки стали шершавыми от походной жизни. Катя потёрлась щекой о его шершавую руку.
      — Папочка, папа!
      — Ну что ты, Кутька? Что ты?
      Катя засмеялась от радости. Только папа называл её такими смешными, дурашливыми именами. А папа, привстав и не переставая похлопывать по плечу Катю, смотрел на спящего Мишу. Миша безмятежно спал, раскинув поверх одеяла пухлые руки.
      — Вырос, — тихо сказал Сергей Михайлович. — Уже и кровать мала стала, надо новую покупать...
      — Он уже, папочка, пишет письменными буквами, — прошептала Катя. — И чернилами!
      — А что у тебя, дочка? — спросил отец. — Какими буквами ты пишешь? Я что-то давно твоих букв не видел.
      — Я? Я...
      И тут с Катей случилось что-то неожиданное. Она ни с того ни с сего уткнулась лицом в дорожную куртку отца — куртка была жёсткая, с туго набитыми карманами и с большими костяными пуговицами. Кате было даже немного больно от этих пуговиц, но она ничего не замечала.
      — Я, папочка...
      И она расплакалась. Слёзы так и брызнули у неё из глаз. Она всхлипывала, хотела удержаться, но никак не могла.
      — Да что с тобой, Кутенька, девочка моя?
      — Ты её разбудил, Серёжа! — с упрёком сказала мама, войдя в комнату. — Свалился как снег на голову, девочка обрадовалась, переволновалась. И всё — спросонья. Спи, Катюшенька, спи. Завтра наговоритесь с папой.
      — Ну-ну, — сказал папа вставая. — И вправду, утро вечера мудрёнее.
      И его большая рука нежно погладила Катю по голове, по плечам, по спине.
      — Ничего, Катенька, всё хорошо будет.
      И Катя почувствовала, что папа всё понял. Он вышел, тихонько прикрыв за собой дверь, а Катя ещё немножко поплакала, но на душе у неё было почему-то уже гораздо легче.
      «Миленький, дорогой мой! — повторяла она, прислушиваясь к его шагам и голосу. — Всё будет хорошо. Вот увидишь, всё будет хорошо!»
     
      ТРУДНАЯ ЗАДАЧА
     
      Чтобы успеть до уроков поговорить со Стеллой, Катя вскочила с постели раньше, чем всегда.
      Она так торопилась, что забыла про все свои обязательства. Кое-как постелила кровать, поспорила за завтраком с бабушкой, которая, как всегда, требовала, чтобы Катя ела не торопясь, и, не застегнув пальто, выбежала на улицу. Подбегая к школьному крыльцу, она вспомнила, что собиралась каждый день делать зарядку.
      «Ну ладно, с завтрашнего дня начну, — подумала Катя, — сегодня некогда».
      Часы на углу показывали уже начало девятого. Моросил мелкий дождик, и ветер почему-то норовил забраться в рукава или за воротник. Но Катя не обращала на это никакого внимания. Вскочив на верхнюю ступеньку крыльца и вытянув шею, она смотрела, не покажется ли вдали Стелла. Школьницы, большие и маленькие, подходили поодиночке или целыми стайками, взбегали по ступенькам и скрывались за большой, поминутно хлопающей дверью, а Стеллы всё не было.
      Наконец вдали показалась знакомая пелеринка красного — не такого, как у всех девочек, — пальто. Стелла! Катя побежала ей навстречу.
      — Вот хорошо, что ты уже пришла, — сказала Катя, хватая её за руку. — Надо сегодня же собрать совет отряда. А может быть, даже сбор устроим. Понимаешь, надо, чтобы всё у нас пошло совсем-совсем по-другому.
      — Что «всё»?
      Стелла с удивлением смотрела на Катю, не понимая, о чём она говорит.
      — Да всё вообще. Мы с Аней вчера были у Людмилы Фёдоровны...
      — Подожди, — перебила её Стелла. — Дай раньше хоть под навес зайти. Ведь дождик идёт!
      Она побежала вперёд.
      Катя догнала её и отвела в сторонку:
      — Ты понимаешь, Стелла, Людмила Фёдоровна ужасно огорчилась, когда узнала, что у нас творится в классе. А муж Людмилы Фёдоровны, лётчик, так рассердился на неё, что мы с Аней даже испугались.
      — За что же — на неё?
      — Ну как же? Ведь выходит, что она плохая учительница. И главное дело — это из-за нас! Ну, ничего, ещё можно всё поправить.
      Волнуясь и радуясь тому, что сейчас они со Стеллой с одного маху всё переделают, Катя рассказала ей, что именно она задумала.
      Стелла смотрела на Катю непонимающими глазами.
      — Я не шумела на уроках, — сказала она, дёрнув плечом, — и ничего плохого Анне Сергеевне не сделала. А вы что, успели нажаловаться на весь класс? И на меня тоже?
      Катя от неожиданности даже не нашлась сразу, что сказать.
      — Как это «нажаловаться»? — удивилась она. — Мы же все плохо встретили новую учительницу. Что ж ты себя выделяешь?
      — Потому что я тут ни при чём.
      — «Ни при чём»! — Катя так и вспыхнула. — Ты вечно «ни при чём»! А ещё председатель совета отряда! И надо же нам было тебя выбрать.
      — Я никого об этом не просила, — сказала Стелла. — Чего ты от меня хочешь? Мне и так дома попало за то, что я не отказалась.
      — Вы о чём это спорите? — послышался знакомый голос. — Что у вас тут такое?
      Катя обернулась. По крыльцу поднималась Наташа, за ней шли Лена и Настя.
      — Ничего такого! — отрезала Стелла и первая открыла дверь.
      Девочки прошли за ней в раздевалку. Катя повесила пальто и опять подошла к Стелле. Стелла посмотрела на неё насторожённо, как-то даже испуганно. Но Катя этого не заметила.
      — Слушай, Кузьминская, — сказала она. — Давай после уроков пойдём к Надежде Ивановне или к Оле.
      Стелла пожала плечами:
      — После уроков я сразу уйду. Мне домой надо. Катя махнула рукой и, прыгая через ступеньку, побежала в класс, чтобы успеть предупредить девочек о том, что сегодня все должны вести себя совсем не так, как до сих пор. Но было уже поздно.
      Едва Катя переступила порог класса, как следом за ней влетела Ира Ладыгина с криком:
      — Аннушка идёт!
      И сейчас же вслед за ней вошла Анна Сергеевна.
      Все встали. У Кати так и забилось сердце.
      «Ой, наверно, слышала! Опять обидели её! Вот тебе и «всё по-другому»!»
      Но Анна Сергеевна, видно, не обиделась. Спокойно, чуть улыбнувшись, она сказала:
      — К сожалению, давно прошло время, когда меня можно было так называть. Садитесь.
      Девочки сели. Анна Сергеевна сразу же приступила к делу.
      — Ну посмотрим, — сказала она, — как вы сегодня будете решать задачи.
      Заглянув в свой журнал, она вызвала Нину Зеленову. Нина, как всегда аккуратная, гладко причёсанная и тихая, лёгкой походкой подошла к доске.
      Все раскрыли тетрадки, и Анна Сергеевна принялась диктовать задачу:
      — Пять землекопов вырыли в шесть дней канаву длиной в четыреста восемьдесят метров. Какой длины канаву выроют четыре землекопа в два дня?
      Нина мелким, чётким почерком написала условия задачи и теперь внимательно смотрела на доску, чуть шевеля губами и вертя в пальцах мелок.
      А тем временем девочки записывали эту же задачу у себя в тетрадках. Было тихо, только поскрипывали перья.
      — И чего понадобилось этим землекопам рыть канаву? — тихонько ворчала за спиной у Кати Ира Ладыгина. — Да ещё такую длинную. Вечно роют и роют, а ты высчитывай.
      — Да замолчи же! — зашикала на неё Катя и обернулась назад. — Тише! Анна Сергеевна услышит.
      — Что с тобой, Катюшка? — опять донёсся насмешливый шёпот. — Подлизываешься?
      Катя так и вспыхнула.
      — И не думаю! — сказала она и опять оглянулась на сидящих позади.
      Анна Сергеевна постучала по столу.
      — Девочка во втором ряду у окна! — сказала она строго и посмотрела на Катю. — Ты нам опять мешаешь.
      Катя привстала с места:
      — Я?
      — Да, ты.
      Катя опустила голову.
      — Садись, — сказала Анна Сергеевна.
      Катя села, а позади неё снова раздался насмешливый шепоток:
      — Ага, получила? «Девочка во втором ряду»!.. Так тебе и надо!
      Наташа обернулась и прошептала, сердито глядя на Иру:
      — Тише, тебе говорят! Неужели ты не можешь хотя бы немножко помолчать?
      А Катя добавила сквозь зубы:
      — Людмила Фёдоровна две недели может...
      Но Анна Сергеевна уже смотрела в сторону Кати строгим взглядом. Наташа дёрнула подругу за рукав. Катя села как следует, но Анна Сергеевна, оставив Нину одну у доски, подошла к Кате.
      — Что тут всё время происходит, хотела бы я знать, — сказала она.
      Катя сидела, опустив голову.
      — Снегирёва, — сказала опять Анна Сергеевна. Катя встала.
      — Какой должен быть первый вопрос? Катя молчала.
      — Что нам нужно узнать прежде всего?
      Катя переступила с ноги на ногу и пробормотала, опустив глаза:
      — Я ещё не успела подумать...
      — Не успела? — Анна Сергеевна покачала головой. — Да, я вижу, что ты успеваешь только болтать на уроке и вертеться. Ты невнимательна.
      И, обратившись ко всему классу, она добавила:
      — Имейте в виду, девочки: на экзамене вам, может быть, придётся решать задачу такого же типа, как эта. Только та, наверно, будет потруднее. От того, поймёте ли вы и решите ли эту задачу сегодня, зависит отчасти, решите ли вы такую же задачу на экзамене. Садись, Снегирёва.
      Анна Сергеевна вернулась к Нине и попросила её повторить, что в задаче уже известно и что нужно узнать.
      И пока Нина отвечала, Катя торопливо записывала условия задачи:
      «5 землекопов вырыли в 6 дней...»
      Она то смотрела на доску, то заглядывала в тетрадь к Наташе. Но не успела Катя дописать условия задачи до конца, как Нина уже принялась решать. Она писала так мелко, что у Кати просто зарябило в глазах. Мелок постукивал о доску, и белые крошки сыпались и сыпались на пол. Анна Сергеевна, отойдя от доски, молча смотрела, как доска покрывается частыми белыми строчками.
      «Хоть бы объяснила, что делает! — с досадой подумала Катя. — А то пишет, пишет, а что пишет, не поймёшь. Ладно, потом разберусь».
      Она стала торопливо списывать с доски цифру за цифрой, но тут как раз Нина дошла до самого нижнего угла доски и стала рассказывать, как она решала задачу. Объясняла она не очень понятно. Во всяком случае, Катя ничего не поняла.
      «Почему это она там умножает, а здесь делит?» — с недоумением спрашивала она себя и, чтобы как-нибудь разобраться, опять заглянула в тетрадь к Наташе. Но, словно нарочно, в эту минуту Наташа дописала страницу и осторожно накрыла её листком промокательной бумаги с розовой ленточкой на уголке.
      У Наташи было сейчас очень серьёзное, сосредоточенное выражение лица. Она перевернула страничку и стала аккуратно выводить цифры, даже не замечая того, как растерянно поглядывает на неё подруга.
      Катя опять склонилась над задачей. И ей вспомнилось, как Людмила Фёдоровна, бывало, спрашивала на уроке арифметики: «Ну, как мы размотаем этот клубочек? Кто найдёт ниточку?»
      «Размотать клубочек» означало решить задачу, а «найти ниточку» — догадаться, с чего надо начать решение. И Катя всегда радовалась, когда находилась ниточка и клубочек разматывался. Но сегодня она упустила эту ниточку, и теперь клубок не только трудно было размотать — он запутывался для неё всё больше и больше.
      — Понятно, девочки? — неожиданно спросила Анна Сергеевна. — Всем понятно?
      Кате хотелось сказать, что ей всё осталось непонятно — с самого начала, — но постеснялась. Ведь тогда Анна Сергеевна увидела бы, что Катя ничего, ровно ничего не слышала, а потому ей и непонятно.
      «Опять не слушала, опять всё прозевала! — подумала она с ужасом. — Дала себе слово не зевать, а сама зеваю».
      Катя уже не раз замечала за собой эту привычку — уноситься мыслями за тридевять земель. Сколько раз Людмила Фёдоровна, объясняя что-нибудь, останавливалась на полуслове и говорила строго: «Катя Снегирёва, ты опять витаешь в облаках?» Катя встряхивала головой и возвращалась «с облаков на землю». А новая учительница ведь не знает, что у Кати такая плохая привычка — задумываться, и не станет из-за неё прерывать урок. И теперь Катя будет пропускать всё больше и больше и совсем отстанет от класса. Хорошо ещё, что Анна Сергеевна пока не вызвала её к доске. А что, если сейчас возьмёт и вызовет? Кате стало страшно. Ещё не хватает сегодня домой двойку принести! Папе в подарок.
      «Нет, нет! — твёрдо решила она. — Не буду больше задумываться».
      И ей вспомнилась запись, сделанная вчера на листке из тетрадки: «Буду решать задачу, пока не решу».
      И почему это особенно трудно поступать так, как сам себе прикажешь? Начнёшь — и бросишь почему-то... Нет, очень трудно избавиться от недостатков! Катя даже и не знала, что это так трудно. А бабушке и всем дома кажется, что очень просто. Стоит только захотеть. Нет, эта задача ещё потруднее, чем задача про землекопов!
      Катя напрягла внимание, и, словно в награду за все усилия, «ниточка» вдруг далась в руки.
      «Надо узнать, какой длины канаву выроют все пять землекопов в один день», — сообразила она, и клубочек стал разматываться будто сам собой. Всё так и пошло в ход. Теперь уже ничего не стоило узнать, сколько выроет за один день один землекоп, а потом, сколько выроют за один день все четыре землекопа.
      Катя писала быстро и весело. Она даже почти не смотрела на доску. Ей оставалось только высчитать, сколько выроют четыре землекопа за два дня, как вдруг она услышала позади себя какую-то возню и перешептыванье. Она опять невольно оглянулась и увидела, что Ира Ладыгина занимается своей собственной «арифметикой». Закрыв глаза и откинув голову, она писала в тетрадке палочки и при этом шептала:
      Я пишу, пишу, пишу,
      Шестнадцать палок напишу.
      Вы тогда поверите,
      Если всё проверите.
      А Ирина соседка, белобрысенькая Тоня Зайцева, молча следила за тем, чтобы Ира писала честно, без подглядывания.
      Дописав всё до конца, Ира открыла глаза и принялась считать палочки. В другое время Кате, может быть, и самой было бы любопытно проверить, действительно ли их получилось у Иры ровно шестнадцать. Но сейчас ей было не до того.
      — Перестань! — прошептала Катя. — Сию же минуту перестань. Не мешай!
      Ира замолчала, но скоро пришёл от неё ответ:
      «Я хочу, чтобы поскорее вернулась Людмила Фёдоровна, а ты, наверно, хочешь, чтобы у нас осталась эта старая ворона».
      Катя скомкала записку и невольно с тревогой посмотрела в сторону учительницы. Нет, Анна Сергеевна не смотрела на них. Она стояла у доски и, одобрительно покачивая головой, следила, как Нина дописывает последний вопрос. Лицо у Анны Сергеевны было серьёзное, немного грустное и такое усталое, что
      у Кати вдруг сжалось сердце. «Старая ворона»! Кате стало стыдно, так стыдно, как никогда ещё не бывало. Стыдно за Иру, за весь класс, а больше всех за себя. Ведь если бы она тогда не сказала Анне Сергеевне «несправедливо», Ира сегодня даже и не подумала бы написать такую записку.
      И Катя ясно почувствовала, что надо сейчас же, сию минуту, извиниться перед Анной Сергеевной. Сердце у неё забилось так, словно хотело выпрыгнуть, она стиснула зубы и решительно подняла руку.
      Анна Сергеевна выжидающе посмотрела на Катю:
      — Ты хочешь что-то сказать, Снегирёва? Катя встала и перевела дыхание. Говорить оказалось куда труднее, чем решиться поднять руку.
      — Анна Сергеевна, — начала Катя каким-то глухим, прерывающимся голосом, — я один раз... сказала вам... ну... то, что не должна была говорить. Я, наверно, обидела вас. Извините меня, пожалуйста! И всех нас тоже.
      Девочки, сидящие впереди, с удивлением оглянулись на Катю. И больше всех, казалось, была удивлена сама Анна Сергеевна. Она тоже смотрела на Катю, как будто припоминая, чем обидела её эта шумливая, беспокойная девочка. Потом она улыбнулась немного растерянной улыбкой и провела рукой по волосам.
      — Ничего, Снегирёва, — сказала Анна Сергеевна. — Я на тебя не сержусь. Хорошо, когда человек находит в себе силу воли признать свою ошибку... Ты сейчас поступила правильно. По-пионерски.
     
      НА БОЛЬШОЙ ПЕРЕМЕНЕ
     
      Еле дождалась Катя в этот день большой перемены. Уж очень хотелось ей поскорей поговорить с девочками обо всём, что случилось. Интересно, поняли они, почему она извинилась перед Анной Сергеевной, или нет? Неужели кто-нибудь скажет, что она просто испугалась, как бы новая учительница не стала придираться к ней? Нет, не может быть. Ни Настенька Егорова, ни Лена Ипполитова, ни Наташа, ни Аня никогда не подумают о ней так плохо. А то, что она будто «подлизывается», так это Ладыгину сказала, наверно, тоже не подумавши. Уж чем-чем, а подлизой Катя никогда не была. Ира это прекрасно знает. А всё-таки на душе как-то неспокойно...
      И вот наконец прозвенел долгожданный звонок. Большая перемена! Самое подходящее время, чтобы рассказать девочкам про вчерашний разговор с Людмилой Фёдоровной и с Петром Николаевичем и объяснить, почему она, Катя, не могла, ну просто не могла не извиниться перед Анной Сергеевной.
      Катя вскочила с места и первая выбежала из класса.
      — Девочки! — позвала она подруг, стоя в дверях. — Лена, Настенька, идёмте скорее сюда, в самый конец коридора. Мне надо сказать вам что-то очень важное.
      Но едва она переступила порог, как перед ней оказалась Оля. Они чуть не сшибли друг дружку с ног.
      — Куда это ты, Катюша? — сказала Оля, отступая на шаг. — Постой, не убегай. Надежда Ивановна зовёт вас к себе в пионерскую комнату.
      — Кого зовёт?
      — Весь совет отряда и звеньевых.
      — И меня тоже? — удивилась Катя.
      — А как же! Если всех звеньевых, то, конечно, и тебя. Ну, собирайтесь скорей — и пошли.
      — Оля, а ты не знаешь, что будет? — наперебой заговорили девочки. — Плохое или хорошее?
      — А вот сейчас увидите, — слегка усмехнувшись, ответила Оля и быстро зашагала по коридору, а за ней — весь совет отряда и звеньевые.
      Пионерская комната всегда казалась Кате самой красивой комнатой в школе, если не считать, конечно, актового зала. Всё ей здесь нравилось своей нарядной, торжественной деловитостью — и большой, покрытый красным сукном стол, на котором были разложены детские журналы, и сшитые вместе номера «Пионерской правды», и дружинное знамя, стоящее у стены, а возле знамени — столик с горном и отрядными флажками. Здесь были всегда свежие цветы — на тумбочке, задрапированной кумачом.
      Но сегодня Катя не замечала ничего вокруг — так сильно была она встревожена предстоящим разговором.
      «Надежда Ивановна уже знает, конечно, как я вела себя все эти дни, — думала Катя. — А вот что я сегодня извинилась перед Анной Сергеевной, этого она ещё не может знать. Ох, что-то будет? Что будет?..»
      — Ну вот, Надежда Ивановна, все в сборе. Можно начинать, — сказала Оля значительно, и Катя по её голосу поняла, что разговор будет серьёзный.
      Да, конечно, очень серьёзный. Вон какое строгое лицо сегодня у Надежды Ивановны, как внимательно и пристально смотрит она на всех.
      — Ну, девочки, — сказала Надежда Ивановна, поглядывая на свои ручные часы, — у нас очень мало времени. Так давайте не будем терять ни минуты. Садитесь, и потолкуем.
      Девочки нерешительно присели на стулья, поставленные в ряд у стены. А Надежда Ивановна прикрыла поплотнее дверь, прошлась разок но комнате и остановилась прямо против девочек.
      — Я бы хотела узнать, — начала она, переводя глаза с одной на другую, — почему у вас так неспокойно в классе? Что вас всех волнует? Говорите прямо.
      Девочки переглянулись.
      Старшая вожатая опять посмотрела на часы.
      — Что же вы молчите? Перемена скоро кончится... Ну, Кузьминская, ты у нас председатель совета — скажи ты.
      — Надежда Ивановна, — начала Стелла, и лицо у неё сразу покрылось румянцем, — право, я не знаю... Я ничего плохого не сделала. На уроках я не шумела. И у меня нет ни одного замечания.
      — Очень хорошо, — прервала Стеллу Надежда Ивановна. — Значит, ты не шумела и не получила ни одного замечания. Ну а другие? Тебя хоть немножко интересуют чьи-нибудь дела, кроме твоих собственных?
      — Интересуют, — равнодушно ответила Стелла.
      — Ну и что же ты заметила? Вес ведут себя так же примерно, как и ты?
      — Нет! — сказала Стелла и сразу оживилась. — Другие на уроках шумят. Они почему-то недовольны.
      — Чем же они недовольны? Стелла замялась:
      — Н-не знаю. Они, кажется, думают, что Анна Сергеевна слишком строгая и придирчивая.
      — А по-твоему?
      — По-моему, не слишком...
      Надежда Ивановна кивнула головой и, заметив, что Валя Ёлкина хочет что-то сказать, повернулась к ней:
      — А ты как думаешь?
      — Я думаю, что слишком! — сказала Валя. — Лене Ипполитовой чуть было тройку не поставила. Подумайте только, Надежда Ивановна: нашей Ленке! Придиралась — ужас как!
      Лена Ипполитова круто повернулась к Вале и строго посмотрела на неё сквозь свои большие очки:
      — Да что ты, Валя! В тот день я и правда почему-то плохо отвечала. Это я сама была виновата, а совсем не Анна Сергеевна. Она справедливая. Правда, девочки?
      — Правда, справедливая, — сказала Зоя Алиева.
      — И даже очень! — подтвердила Настя. — Вот, например, сегодня она вызвала к доске Нину Зеленову. По арифметике... Придиралась она к тебе, Нина? Скажи прямо.
      — Ни чуточки не придиралась, — ответила, густо краснея, Нина (от застенчивости она обычно молчала, а если её о чём-нибудь спрашивали на людях, краснела до корней волос).
      — Ну вот, — сказала Настя, обращаясь к Надежде Ивановне. — Видите?
      Надежда Ивановна обернулась к Кате:
      — А ты как считаешь, Снегирёва?
      — Я тоже так считаю, — сразу ответила Катя. — Лина Сергеевна строгая, но справедливая. Вчера, когда мы с Аней были у Людмилы Фёдоровны...
      — Вы были у Людмилы Фёдоровны? — разом наговорили девочки. — Что ж вы ничего не рассказали?
      — Да мы ещё не успели.
      — Самое важное — не успели!..
      — Тише, девочки! — остановила их Надежда Ивановна.
      И когда стало тихо, спросила:
      — Ну и что же, Катя, как чувствует себя Людмила Фёдоровна?
      — Не очень хорошо...
      — Не очень? А спрашивала она вас о том, что делается в вашем классе?
      — Спрашивала, — тихонько ответила Катя и почувствовала, что краснеет сильнее, чем Нина Зеленова. — Только Людмила Фёдоровна не говорит, а пишет. В блокноте.
      — Что же вы ей рассказали?
      — Всё!
      Катя подняла голову и, глядя Надежде Ивановне прямо в глаза, сказала, как была огорчена Людмила Фёдоровна, как бранил их Пётр Николаевич и как на площадке лестницы они с Аней дали друг другу честное пионерское, что теперь у них всё пойдёт по-другому...
      — А сегодня я извинилась перед Анной Сергеевной, — решительно добавила она, — потому что... один раз... — но тут ей стало очень трудно говорить. А говорить надо было: Надежда Ивановна и Оля выжидающе смотрели на неё. Катя наморщила лоб, облизала сухие губы и продолжала через силу: — Потому что я один раз... сказала Анне Сергеевне грубое слово. То есть не то что грубое, а то, что не должна была говорить. В общем, обидела её. Ну вот я и попросила у неё прощенья. Это было мне очень трудно.
      — Я понимаю, — серьёзно сказала Надежда Ивановна, и Кате показалось, что голос у неё сделался какой-то особенный — мягкий, добрый.
      Теперь самое трудное было уже позади. Катя тряхнула головой и перевела дух.
      — Анна Сергеевна сказала, что не сердится, — продолжала она, — но в классе у нас ещё очень беспокойно, и мы никак не можем сделать, чтобы всё сразу стало как следует.
      — Сразу ничего не делается, — чуть улыбнувшись, проговорила Надежда Ивановна.
      — Уж и не знаю, — Катя горестно и задумчиво покачала головой. — Наверно, не делается. Право, Надежда Ивановна, уж теперь мы все хотим, чтобы в классе у нас был порядок, а на уроках отчего-то делается всё шумней и шумней. Вот и сегодня мне попало, потому что я всё время говорила «тише», а новой учительнице показалось, что я больше всех верчусь и болтаю. Я хочу, чтобы было лучше, а выходит хуже!
      Катя с обидой поглядела вокруг, как будто именно те девочки, которые тут сидели, были виноваты, что всё выходит не лучше, а хуже.
      — Понятно, — кивнула ей Надежда Ивановна. — На уроке никогда не нужно говорить «тише». От этого только получается больше шуму. Пусть во время занятия каждый следит за собой. А после уроков, на переменах, пожалуйста, — можете и пробрать кого следует.
      Надежда Ивановна подумала немножко и продолжала:
      — Вы должны понять вот что. Анна Сергеевна никого из вас ещё почти не знает. Так же как и вы её. Но пройдёт ещё неделя-другая — и она узнает вас ближе и разберётся, кто как учится, кто хочет учиться, старается, а кто — нет. Одним словом, она присмотрится к вам, поймёт каждую из вас. Ведь подумайте сами: не могла же она за несколько дней узнать вас так, как узнала за несколько лёг Людмила Фёдоровна! И вы ещё должны понять, что если уж взрослый человек не может сразу разобраться в людях — даже и в маленьких, — то тем более не можете вы, дети, сразу узнать и оценить взрослого человека. Понятно?
      — Понятно! — звонко откликнулись девочки. Раскатистый, всюду слышный звонок ворвался в комнату, и сразу же все встали.
      — Ну вот что, — торопливо сказала Надежда Ивановна. — Надо будет на днях устроить сбор отряда и всех подтянуть. А пока — что сможете, сделайте сами. Поговорите с подругами серьёзно. Как члены совета отряда. И поскорее. Не откладывайте в долгий ящик.
      — Жалко, что сегодня не удастся, — сказала Оля. — У меня, как назло, шесть уроков.
      — Это ничего, пусть девочки пока поговорят с отрядом сами.
      Катя так и встрепенулась:
      — Ага, Стелла! Вот видишь! А ты не хотела... Стелла ничего не ответила и только пожала плечами.
      Надежда Ивановна искоса посмотрела на обеих девочек, а потом на Олю. Оля чуть заметно кивнула головой.
      — Ну, — сказала Надежда Ивановна, — идите в класс, да поторапливайтесь, а не то на урок опоздаете.
      Слегка подталкивая друг друга в дверях, девочки вышли из комнаты и пустились бегом по коридору, уже почти совсем опустевшему.
     
      ЧЕСТНОЕ ПИОНЕРСКОЕ
     
      — Девочки, сейчас же положите сумки! Наташа и Аня, станьте у двери. Никого из класса не выпускать! Звеньевые — к звеньям!
      Так командовала Катя, перебегая от парты к парте после того, как Анна Сергеевна вышла из класса. Сегодня учительница ушла раньше своих учениц, потому что спешила в другую школу — к мальчикам. Она поручила Зое Алиевой последить за тем, чтобы все спокойно разошлись по домам. Но Катя никого не выпускала.
      — Зоя, подожди немножко, — говорила она. — Наташа и Аня, держите дверь крепче.
      Никто не мог понять, в чём дело, кроме членов совета отряда и звеньевых, побывавших на большой перемене у Надежды Ивановны.
      — Да что случилось? — спросила Наташа у Ани, которая уже стояла у дверного косяка, как солдат на часах.
      — А вот увидишь, — ответила с таинственным видом Аня, хотя сама не знала ровно ничего. — Ты только никого из класса не выпускай!
      И она изо всех сил вцепилась в медную ручку двери.
      А Катя уже стояла возле учительского стола.
      — Девочки, нам надо сказать вам что-то очень, очень важное! — почти кричала она, ударяя ладонью по столу. — Кто там шумит? Успеете сложить книжки. Стелла, выходи сюда! Начинай!
      — Да что ты ко мне пристала? — с досадой сказала Стелла и, нахмурив тоненькие чёрные брови, сердито посмотрела на Катю. — Почему это непременно я должна начинать?
      — Потому что ты председатель совета отряда.
      — Так ведь сегодня у нас нет сбора, а так — простой разговор. Можешь говорить сама.
      — И буду. Сама всё скажу, если ты такая... такая...
      — Какая «такая»?
      — Не знаю. Это сейчас всё равно... Девочки! Людмила Фёдоровна на нас очень сердится. Мы её подвели!
      По классу словно ветер пробежал.
      — Как это — подвели? Когда? Чем? — заговорили все сразу. — Почему ты знаешь, что она сердится?
      — А мы с Аней вчера вечером были у неё. И вот, когда она узнала, как мы встретили Анну Сергеевну, она чуть-чуть не заплакала.
      И Катя принялась рассказывать.
      Но говорила она теперь совсем не так, как на большой перемене, когда её расспрашивала Надежда Ивановна.
      Ведь Надежда Ивановна, хоть и носит красный галстук и лучше всех разбирается в пионерских делах, всё-таки не пионерка, не ученица четвёртого класса. Она — большая, а большим интересно только самое главное. И времени тогда было маловато, всего каких-нибудь пятнадцать минут. А теперь никто Катю не торопил — уроки кончились, да и девочкам, конечно, хочется узнать всё подробно.
      И она рассказала по порядку, как они пришли, позвонили, как увидели в передней огромные меховые сапоги — унты, как их встретила Людмила Фёдоровна, как разговаривал с ними Пётр Николаевич. Одним словом, рассказала всё-всё как было.
      Девочки слушали, затаив дыхание.
      — Неужели он так и сказал: «Зря вы её любите, она плохая учительница»? — с негодованием спросила Валя Ёлкина. — А она что же?
      — Да ничего. Ведь ей и говорить-то не позволяют. Написала что-то у себя в блокноте, а он и читать не стал.
      — Вот ужас! — сказала Лена Ипполитова.
      — Ну а вы что? — закричала Ира Ладыгина. — Вы что сказали? Ведь вам-то говорить можно!
      Тут Аня Лебедева не выдержала. Она отбежала от двери и закричала ещё громче Иры:
      — Ну что ты спрашиваешь? Думаешь, сами не понимаем? Мы, конечно, сказали, что она лучше всех.
      — А он — что? Катя подняла руку:
      — Тише, девочки! Аня, стой на своём посту. Он сказал: «У нас считается так: тот командир хорош, у которого солдаты хороши. А если солдаты плохие, безо всякой дисциплины — значит, и командир никуда! Так и у вас, — говорит, — если ученицы ведут себя плохо — значит, учительница их воспитать не сумела. Плохая, значит...»
      — А она и тут — ничего?
      — Ничего! Только голову опустила и стала такая грустная-грустная. Наверно, подумала: «Бедная я учительница! Сколько я старалась, а стоило мне один раз заболеть — и девочки взяли и сразу распустились. Что теперь про меня в школе скажут? Скажут, что это я их плохому научила...»
      В классе стало тихо-тихо.
      — А что ж, конечно, — медленно и серьёзно проговорила Настенька. — Очень даже скажут. Ну и удружили мы Людмиле Фёдоровне! Так подвели, так подвели!..
      — Что ж теперь делать? — спросила Лена Ипполитова и от волнения даже уронила очки. — Как вы думаете, девочки?
      — А вот что, — твёрдо сказала Катя. — Вчера мы с Аней как вышли от Людмилы Фёдоровны, так тут же на лестнице дали под салютом честное пионерское, что всё у нас пойдёт по-другому. Вот потому-то я сегодня и попросила извинения у Анны Сергеевны...
      Катя чувствовала, что девочки согласны с ней, и от этого ей было как-то особенно легко и весело. Она обвела глазами класс и невольно остановила взгляд на Стелле.
      «Ну что? — подумала она с горделивым задором. — Что ты теперь скажешь? Надо или не надо было говорить с девочками?»
      Но на лице у Стеллы нельзя было прочесть ровно ничего. Оно было спокойное и, как всегда, задумчиво-равнодушное.
      Во всяком случае, спорить с Катей она не станет — и то уже хорошо.
      — Ну, девочки, — сказала Катя, тряхнув головой, — я предлагаю...
      Но тут с места неожиданно вскочила Ира Ладыгина:
      — Что предлагаешь? Чтобы мы тоже извинились? Ишь, какая хитрая! Довольно, что ты одна струсила.
      Катя так удивилась, что даже не сразу поняла Иру.
      — Что? Что такое? — спросила она.
      — А то, что ты сперва нагрубила, потом испугалась и давай подлизываться, — сказала с места Клава Киселёва. И добавила, передёрнув плечами: — А мы за тебя прощенья проси! Очень надо!
      Катя хотела ответить, но от обиды растеряла все слова. Ей стало жарко. Она невольно приложила к щекам ладони.
      — Ага, покраснела, покраснела! — закричала Ира. — Значит, правда...
      — А вот и неправда! — крикнула, стоя у дверей, Аня (она больше не решалась оставлять свой пост). — Катя никогда ни к кому не подлизывается!
      — Зато ты к ней подлизываешься!
      — Я?
      — Ты!
      Но тут в дело вмешалась Зоя Алиева. Она встала, подошла к учительскому столу с другой стороны и посмотрела на класс сердитыми, сузившимися и потемневшими глазами:
      — Молчи, Ира! Глупости ты говоришь. «Подлизывается, подлизывается»... Никто у нас не подлизывается. Мы — пионерки. Забыла, да? Нельзя забывать. А Снегирёва хорошо говорит. Очень хорошо. Мы все с ней согласны. Весь класс. А кто не согласен, пускай прочь идёт... Ты что хотела предложить, Катя? Говори, кончай.
      — Да я уж почти кончила, — сказала Катя, переводя дух. — Я хотела только предложить, чтобы весь наш класс, весь отряд по звеньям, дал такое же обещание, как мы с Аней вчера. Давайте так учиться и вести себя, чтобы Людмиле Фёдоровне не было за нас стыдно! — Она подумала секунду и добавила: — И чтобы Анне Сергеевне не было с нами трудно.
      — Давайте, давайте! — закричали все разом. — Молодец, Катя! Правильно сказала.
      А Настенька Егорова повернулась к Ире и спросила насмешливо:
      — Ну что, ты и тут не согласна? Девочки, пускай Ладыгина лучше ничего не обещает. Всё равно ей слова не сдержать.
      Теперь уж пришёл черёд краснеть Ире Ладыгиной. Глаза у неё наполнились слезами.
      — Как это — не сдержать? Почему не сдержать?.. — сказала она дрожащим голосом. — Девочки, да ведь я просто не поняла. Я думала...
      — А ты сначала дослушай, потом подумай, а уж потом спорь, — наставительно сказала Зоя Алиева. — А то и не так ещё стыдно будет.
      Зоя неторопливо отошла от стола и села на место.
      Катя оглядела класс, все три ряда, и сразу нашла глазами звеньевых. Вот слева, ближе к двери, — Настенька Егорова, как всегда спокойная, простая,
      но сейчас какая-то особенно серьёзная; в середине — кудрявая Валя Ёлкина. Только в звене справа одно место •— в третьем ряду у окна — пустует, потому что звеньевая этого звена сама Катя.
      — Звеньевые! — сказала она негромко, но торжественно. — Даёте честное пионерское, что с завтрашнего дня будете следить за своими звеньями?
      Настя Егорова и Валя Ёлкина поднялись с мест и почти в один голос ответили:
      — Даём!
      Потом Настя обернулась к своему звену, и по всему классу прозвенел её чистый голос:
      — Моё звено, даёшь слово?
      — Даём! — дружно ответили все девочки её звена.
      — Моё звено, — сказала Валя и тоже обернулась к своему ряду, — даёшь слово?
      — Даём! — раздалось в ответ.
      Катя подошла к своему звену и стала перед ним:
      — Моё звено, даёшь слово?
      И Катино звено ещё дружнее и звонче откликнулось на призыв своей звеньевой.
      Слово пионера. Честное пионерское... Катя дала его вчера своей больной учительнице и повторила сейчас вместе со всем отрядом.
     
      РАЗГОВОР С ОТЦОМ
     
      Дверь открыл Миша.
      — Папа приехал! — крикнул он так громко и отчаянно, что Катя испугалась и чуть не выронила сумку. — Ночью приехал!
      — А ты что думаешь — я про это и не знаю? — сказала Катя как можно спокойней и серьёзней и усмехнулась снисходительно, словно большая. — Это было совсем не ночью, а вечером. Только ты уже спал.
      — А ты?
      — А я ещё нет! — с гордостью ответила Катя, подпрыгивая, чтобы достать до вешалки.
      Миша немножко нахмурился, но тут же снова повеселел:
      — Ну и пусть спал, а всё-таки я знаю, что папа привёз! А ты не знаешь. Ага! Сказать?
      Катя сразу обернулась и схватила Мишу за рукав:
      — Что? Что привёз? Да не тяни ты — говори скорее!
      — Отгадай. Начинается на «чи»...
      — Живое?
      — Живое!
      — Чижа?
      Миша усмехнулся:
      — Разве в пустыне чижи бывают? Они в скворечниках живут.
      — Так то скворцы, а не чижи.
      — Всё равно, в пустыне их нет. Катя призадумалась:
      — Чибиса?
      — Как бы не так! — Миша торжествующе смотрел на Катю. — Сказать? Чи-ри-па-ху!
      — Эх ты, грамотей! Черепаха, а не чирипаха! — Катя легонько щёлкнула Мишу по лбу. — Это у тебя что — череп или чирип?
      — Это у тебя чирип, а у меня голова, а в голове — ум, — ответил Миша.
      В другой раз Катя не спустила бы ему такую дерзость, но сейчас ей было не до него. Да и кроме того, она ведь дала обещание не дразнить Мишу. Поэтому она только показала ему кончик языка, осторожно подошла к приоткрытой двери и заглянула в комнату.
      Сергей Михайлович сидел за письменным столом и разбирал в выдвинутом ящике свои бумаги.
      — А, Кутёныш! — обрадовался он и протянул Кате обе руки.
      — Можно к тебе, папочка? Я на минутку, — сказала Катя и подошла к отцу.
      Сергей Михайлович задвинул ящик.
      — Можно и на две, — сказал он. — Дай-ка на тебя поглядеть... А ты, сынок, забирай пока вот эту книгу. Она хоть и научная, но в ней много интересных картинок.
      Папа дал Мише толстую книгу, и он бережно понёс её обеими руками в другую комнату.
      Катя прижалась к папиному колену. Ей очень хотелось рассказать ему обо всём, но она не знала, с чего начать.
      — Папочка, — сказала она, — ты знаешь, отчего я ночью плакала? У нас было ужасное время.
      — У кого это «у нас»?
      — У нас в школе. То есть в классе. Мы совсем запутались.
      — Да ну? — сказал папа.
      И Кате показалось, что он чуть-чуть улыбнулся. Она быстро повернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Нет, это ей показалось. Лицо у него было совершенно серьёзное.
      — Понимаешь, папочка, — продолжала Катя, вертя в руках толстый красно-синий карандаш, — случилось ужасное несчастье. Заболела Людмила Фёдоровна и пришла новая учительница.
      И Катя в третий раз за сегодняшний день стала рассказывать — то по порядку, то сбивчиво — о том, что делалось у них в последнее время в классе. Рассказала про всё — даже и про то, как она сказала Анне Сергеевне «несправедливо», и про то, как их распекал лётчик, и про то, что было сегодня.
      Отец встал и прошёлся по комнате, заложив руки за спину. Он слушал Катю, не останавливая и не прерывая её.
      — Так, так, — говорил он иногда, — понятно. Да-а...
      И вот Катя кончила. Тогда он осторожно взял у неё из рук карандаш, положил его на место и остановился перед Катей, прислонившись спиной к столу.
      — Ну что ж, Катюша, — сказал он, — бывает... Может быть, даже и не такое в жизни случается. Ты поступила правильно. Я бы тоже сказал — «по-пионерски». Настоящий человек, если он ошибся, должен смело и горячо исправлять свою ошибку — что называется, не жалея себя. Вот у нас тоже был такой случай.
      Сергей Михайлович опять прошёлся по комнате и, вернувшись, присел на край стола.
      — Воротились мы однажды с полевых работ на базу., — продолжал он. — Приступили к обработке материалов. И вот... один наш сотрудник видит, что его помощник, совсем ещё молодой парень, только-только институт окончил, что-то напутал в чертеже. Но, понимаешь, здорово напутал. Вспылил этот товарищ: «Вам, молодой человек, с такими знаниями, говорит, лучше бы дома сидеть, а не в экспедиции ездить. Тут вам не игрушки. Тут дело делают!» — и пошёл, и пошёл... Так его при всех отчитал, что тот, бедняга, весь в лице изменился — побледнел, покраснел. Смотрит на чертёж — и сам уже ничего от волнения не видит. Думает: если начальник нашёл ошибку, — значит, она есть, а какая — понять не может. Всё как будто правильно...
      — А как его звали? — спросила Катя.
      — Кого?
      — Да этого, молодого?
      — Павел Карпович Иваненко, но у нас его все попросту звали: Павлик.
      — Ну и что же, — спросила Катя, — исправил этот Павлик ошибку?
      — В том-то и дело, что ошибки никакой не было. Начальнику это показалось.
      — Ой!.. — Катя даже привстала с места. — Не было!.. Ну и что же он сделал, этот начальник?
      — Подошёл к Павлику и как ругал его при всех, так при всех и сказал...
      — Что сказал? — шёпотом спросила Катя.
      — А что тут можно сказать? «Извини меня, товарищ, я виноват перед тобой: прав-то ведь ты, а не я».
      — Ну, а он что? — заторопила отца Катя.
      — Он как-то растерялся, — в общем, оба растерялись...
      — А как же начальник раньше не проверил? Надо было сначала проверить, а уж потом отчитывать...
      — В том-то и дело, — сказал папа и хитро посмотрел на Катю. — Несколько дней потом его мучило, что он поступил несправедливо.
      — А Павлик — что? Простил?
      — Уж не знаю... Кажется, простил.
      — Что же он сказал?
      — Сказал: «Ничего, Сергей Михайлович, бывает...»
      — Сергей Михайлович! Так это ты был, папочка?
      — Да, дочка, я.
      Катя с удивлением смотрела на своего отца. Она, девочка, не могла сразу признаться ему в своей вине, а он, взрослый, умный, так просто признался ей в своей ошибке. Значит, не побоялся, что она станет меньше уважать его и любить?
      — Ну вот видишь, Кутёныш, — сказал папа, обхватив её за плечи своей большой шершавой рукой и крепко прижимая к себе, — всякое с человеком в жизни случается... А только вот что я тебе по этому поводу скажу: когда сделаешь над собой усилие, осознаешь свою ошибку, — гора с плеч. Трудно, конечно, сознаться, что ты виноват. Но если уж сознался, не думай, что ты герой. Ведь мы с тобой только и сделали, что исправили ошибку. Так что зазнаваться не будем. А, дочка?
      Катя засмеялась:
      — Нет, папочка, не будем!
      — Не такие уж мы с тобой герои?
      — Нет, папочка, ты всё-таки герой, — с убеждением сказала Катя. — Не оттого, что у этого Павлика прощения попросил, а вообще...
      Папа засмеялся и крепче прижал её к себе.
      — Только почему, папочка, у тебя такие твёрдые пуговицы?
      Сергей Михайлович задумчиво пощупал пуговицу пальцами:
      — Вот этого уж не знаю... Наверно, чтобы в пустыне от солнца не растаяли. Ну а теперь пойдём обедать, а после обеда будем мой чемодан распаковывать. Я нарочно просил маму до твоего прихода ничего не разбирать.
      Катя даже руками всплеснула:
      — Ой, папочка, я всегда думала, что ты недогадливый, а ты, оказывается, догадливый. И даже очень!
     
      ПАПИН ЧЕМОДАН
     
      Это был удивительный чемодан. Чего-чего только в нём не оказалось!
      Раньше всего папа развернул полотенце и вынул оттуда бутылочку с заспиртованной змеёй. Сунул руку ещё глубже — и вытащил какие-то сухие, лохматые стебли, похожие на метёлки.
      — Это саксаул, — сказал папа. — А вот это очень опасный враг человека в пустыне — «каракурт».
      И папа вынул коробочку. Внутри лежал маленький чёрный паук с ярко-красным пятнышком на брюшке.
      — Каракурт? — спросил Миша и осторожно взял в руки коробочку. — Такой маленький, а уже такой опасный?
      — Ещё какой опасный! — сказал папа. — Укусит человека, так не оберёшься беды. Иной раз люди даже умирают от его укуса.
      Бабушка торопливо вынула из рук у Миши коробочку и отставила её подальше.
      — И что ты, Серёженька, привозишь домой всякую дрянь! — сказала она. — Давай-ка я лучше выброшу этого твоего кураката.
      — Что ты, бабушка! — с возмущением сказала Катя. — Разве можно выбрасывать такие редкости? Их же в Москве нет!
      — И слава богу, что нет.
      — А как же наука? — спросила Катя. И, не дождавшись ответа, прибавила: — И потом, бабушка, он же сушёный! Его даже можно в руку взять. Да, папочка?
      Отец засмеялся:
      — Да, сушёные каракурты не кусаются. Но в руки брать его всё-таки не стоит. А то ещё, чего доброго, у него отломаются лапки, и он больше не будет годиться для науки.
      Он достал из чемодана какой-то белоснежный камень, как бы спаянный из крепких, блестящих кристаллов. Кристаллы громоздились в беспорядке один над другим.
      — Какой красивый! — сказала Катя. — Дай мне подержать, папочка!
      — И мне! И мне! — закричал Миша и выхватил у Кати из рук белый камень. — Тяжёлый! Это что такое, папочка? Просто камень?
      — Каменная соль, — сказал папа. — Галит называется.
      — Соль? И она солёная?
      И прежде чем папа успел ответить, Миша лизнул камень и с удовлетворением сообщил всем:
      — Очень солёный.
      Бабушка со вздохом отняла у него и эту диковинку:
      — Всего не перепробуешь, Мишенька.
      В эту минуту папа порылся в чемодане и вынул что-то завёрнутое в полосатую, серенькую с голубым, материю.
      — Вот смотрите, — сказал он и, развернув свёрток, достал оттуда череп какого-то хищного зверька с острыми клыками.
      — Тоже каракут? — спросил Миша.
      — Нет, Мишенька, не каракурт, а особая порода степного хищника. Родственник нашего волка.
      — Так ведь волк большой?
      — Ну а этот — маленький.
      — Постой, Серёжа, — вдруг сказала мама, приподнимаясь с места. — А во что ты завернул этого своего волчонка? Что-то знакомое...
      — Понимаешь, Иринушка, — сказал виновато папа, — совершенно не хватило упаковочных средств. Пришлось оторвать...
      — Рукав от рубашки! — с упрёком сказала мама. — Так ты бы уж лучше от нижней оторвал, а это ведь верхняя и ещё совсем хорошая!
      — А ведь правда, — сказал папа. — Не догадался. Да разве это такая беда? Подумаешь — рукав! Ведь его и назад пришить можно. Ещё крепче будет.
      Мама с бабушкой переглянулись и почему-то обе засмеялись.
      — Смейтесь, смейтесь, — сказал папа. — Посмотрим, что вы сейчас скажете.
      И он достал из другого оторванного рукава три плоские чашки без ручек. Одна оказалась с трещиной.
      — Ох, — сказала бабушка, — три чашки вёз и то не довёз. Надо было их в мягкое уложить.
      — Нет, — сказал папа, — эту я уж такой и купил. С трещинкой.
      Бабушка покачала головой:
      — Ох, горе-покупатель!
      Но мама почему-то обрадовалась. Она поставила в ряд на стол все три чашки и стала их разглядывать, то отодвигая, то придвигая к глазам.
      — Вот за это спасибо! — сказала она. — Молодец! Просто молодец. Какой рисунок чудесный. А эта пиала с трещинкой — прямо чудо! Лучше всех. Так мне это пригодится!
      — Для эскизов, мамочка? — спросила Катя.
      — Ну конечно!
      — Ага! — сказал папа. — А вы ещё меня ругаете, что я недогадливый.
      — Нет, ты очень догадливый! — убеждённо сказала Катя. — Правда, мамочка?
      — На этот раз — правда.
      — То-то же, — сказал папа и, наклонившись, достал из чемодана целую пачку каких-то снимков. — Видите белое озеро? Это и есть залежи галита.
      Все посмотрели. На снимке виднелся пологий склон песчаного холма, а вдали белело озеро.
      — В окрестностях этого озера нас однажды застигла песчаная буря, — спокойно, как будто между прочим, заметил папа. — А вот это гипс.
      Он положил на ладонь прозрачную, как стекло, пластинку, провёл по ней ногтем, и на пластинке осталась тоненькая чёрточка.
      — Постой, — сказала мама, — гипс гипсом, а почему ты мне ничего не писал про эту песчаную бурю?
      — А чего ж тут писать? Дело обычное, — пожал плечами папа. — Буря как буря. Вот тебе, Ириша, та рубашка, от которой я рукава оторвал. Посмотри, можно их назад пришить? А то Мишуку эту рубашку переделай...
      — Ладно, ладно, ты мне зубы, голубчик, не заговаривай, — усмехнувшись, сказала мама. — Теперь я вижу, что обо всём самом главном ты мне не писал.
      — Ах, Ириша, — папа с досадой махнул рукой, — ну зачем я буду вам писать, что по пути вот к этому самому озеру, — и он постучал пальцем по снимку, — на нас обрушились целые тучи песка?
      — Как это «тучи»? — удивилась Катя.
      — Ну как тебе объяснить, дочка? Вот представь себе. Вышли мы на рассвете, ещё по холодку. Потом встало солнце. Тени осталось только, что от нашего грузовичка да от верблюдов. Ну, жарко в эту пору там всегда бывает. Но в этот день было что-то невероятное. До того душно, тяжко, будто в духовке.
      Вдруг небо пожелтело, стало тихо... Ну, необыкновенно тихо, словно всё вокруг притаилось. И тут налетел порыв ветра, закрутился песок, понеслись песчаные вихри, взвились этакими языками. Ну, думаем, буря идёт. И вправду — пяти минут не прошло, слились все эти песчаные вихри в одну сплошную завесу, и несётся эта завеса прямо на нас. Мы, конечно, остановились. В такую бурю идти никак нельзя. Надо переждать. И вот представьте себе: самое страшное — это когда видишь, как пугаются верблюды. Они начинают кричать так тревожно, так жалобно, что прямо сил нет слушать. И сами, без всякого понукания, ложатся на землю... Ну, мы укрыли их брезентами и тоже улеглись под склоном бархана. Лежим ничком и ждём, что будет. И вот становится совершенно темно, как ночью. Свист, вой, гуденье... Это значит — она идёт как раз над нами.
      — Кто? — шёпотом спросила Катя.
      — Буря. Чёрная песчаная буря. Часа три пролежали мы так, закрывшись руками, не смея поднять головы. А когда наконец буря пронеслась и мы встали на ноги, наступило самое, я бы сказал, скверное. Все приметы дороги исчезли, как будто их никогда и не было. Где был песчаный холм — там котловина, где была котловина — там холм. Вот и попробуй разыщи базу или колодец. Три дня мы блуждали в пустыне, пока наконец не вышли по компасу на берег Сыр-Дарьи. Ну и пили же мы тогда! Прямо на коленях стояли у воды и черпали воду ладонями. А рядом, захлёбываясь от жадности, пили наши верблюды. Ещё бы! Знаете, какой у нас был водяной паёк в эти дни? По кружке в сутки. И на питьё и на мытьё. Да уж тут, по правде сказать, не до мытья было. А верблюды наши бедные ни капли воды не получали.
      — Ах ты, батюшки, — сказала бабушка. — И чего тебя, Серёженька, всё в пустыню да в пустыню носит? Неужто этой соли твоей поближе нет?
      — Есть, да не та, — сказал папа. — А если бы вы знали, какая там вода, в этой Сыр-Дарье! Жёлтая,
      мутная. Прямо — жидкая глина, а не вода. А всё-таки казалась вкуснее вкусного.
      — Папочка, — сказала Катя, нежно поглаживая отца по рукаву, — хочешь, я тебе водички принесу, холодненькой?
      Папа засмеялся:
      — Нет, я бы лучше сейчас горячего чайку выпил. Всё, дочка, хорошо в своё время.
      Бабушка засуетилась:
      — Что ж ты молчишь, Серёженька? У меня и чайник давно вскипел.
      — Ну вот и хорошо. Тащите-ка, ребята, чемодан в переднюю, эти все рубашки — с рукавами и без рукавов — мама в шкаф запрячет, а камешки свои я к себе в стол уложу. И аи да чай пить!
      — Постой, папочка, — сказала Катя. — А как же Миша сказал, что ты черепаху привёз? Где же она?
      — В корзинке, — ответил за папу Миша. — Только она какая-то странная — всё спит и спит. Уж я к ней стучался-стучался, а она и голову не показывает. Может быть, у неё и нет головы, папочка?
      — Есть, только маленькая, — сказал папа. — Потерпите, ребятки. Она выспится, привыкнет к новому месту и покажет, что у неё есть и голова и лапки.
      Мама собрала папины вещи и, открыв шкаф, стала раскладывать их на полке.
      — Нет, — вдруг сказала она, обернувшись к папе, — и подумать только, что в эти дни мы даже не знали, в какой ты беде!
      — И хорошо, что не знали, — сказал папа. — Мне было бы гораздо хуже, если бы я ещё думал,
      что вы тут беспокоитесь. Ничего, поверь мне, я ко всему этому привык. И вот сейчас — ведь как я рад, что вернулся домой, а весной обязательно опять потянет туда же, в эти песчаные степи...
      Папа подумал и потрепал Мишу по плечу.
      — А настанет время, — сказал он, — мы и забудем, что такое пустыня. Проложим каналы, по каналам вода пойдёт в пески, а вдоль каналов поднимутся деревья. Леса вырастут. Сады... И не будет больше пути ни песчаным бурям, ни суховеям. Вот какие дела, друзья хорошие!
      Тут бабушка выглянула из-за двери и спросила:
      — Ну что, всё убрали, друзья хорошие? Идите-ка чай пить. Всё готово. Какое я для тебя, Серёженька, варенье припасла! Не чета твоим куракатам.
     
      СТЕЛЛА КУЗЬМИНСКАЯ
     
      Надежда Ивановна сидела в пионерской комнате за столом и что-то писала, когда дверь приоткрылась и вошли две пионерки. Это были Настя Егорова и Валя Ёлкина.
      Надежда Ивановна подняла голову:
      — Что вам, девочки?
      Настя и Валя смущённо переглянулись.
      — Ну что же вы? Говорите, зачем пришли, — сказала старшая вожатая.
      — Надежда Ивановна, — начала Валя, — мы больше не хотим Стеллу Кузьминскую.
      Надежда Ивановна удивлённо посмотрела на девочек:
      — Что значит «не хотим»? Почему? Девочки молчали.
      — Уж если начали, так говорите.
      — Мы больше любим Катю Снегирёву, — пояснила Валя.
      — Больше любите Снегирёву? — спросила Надежда Ивановна. — Что ж, очень хорошо. Но разве этого достаточно, чтобы отстранить Кузьминскую?
      — Достаточно! — уверенно сказала Настя. — Катя у нас всё равно самая главная. Кузьминская только на словах председатель совета отряда, а до отряда ей и дела нет.
      Надежда Ивановна внимательно слушала девочек.
      — И потом, Стелла уж очень воображает, — сказала Валя. — Вот мы и хотим опять устроить выборы.
      — Перевыборы, — поправила подругу Настя. — Мы хотим выбрать Катю Снегирёву. Только она об этом ещё не знает.
      Надежда Ивановна покачала головой.
      — Надо, чтобы совет дружины вам это разрешил, — сказала она. — Без совета дружины нельзя. — И, нахмурив брови, она добавила: — К выборам, девочки, надо относиться серьёзно. Это не игра. Раз вы уже выбрали Стеллу Кузьминскую — значит, считали её достойной. Её выдвинула такая серьёзная, толковая пионерка, как Лена Ипполитова. Что ж, и Лена считает, что председателя совета отряда нужно переизбрать?
      Валя посмотрела на Настю и легонько толкнула её локтем. Настя кивнула головой и ответила не колеблясь:
      — Теперь уже и Лена видит, что Стелла не годится в председатели совета. Не подходит. Лена сама говорит: «Я ошиблась».
      — Вот как? — Надежда Ивановна очень строго посмотрела на девочек. — А вы не думаете, что завтра выберете Снегирёву, а через месяц и про неё скажете: «Не подходит. Воображает»? Этак у вас толку не получится.
      — Что вы, Надежда Ивановна! — заговорили сразу обе девочки. — Про Катю разве так можно сказать? Она хоть и командует немножко и далее иногда покрикивает, но пусть, мы на неё не обижаемся.
      И девочки рассказали о том, как вчера Катя, вместо Стеллы, устроила в классе очень важное собрание.
      — Стелле только бы домой поскорей уйти, — сказала Настя, — а Катя не такая...
      — Совсем не такая! — подхватила Валя. — И потом, она и у себя в звене всегда что-нибудь такое затеет. Вот, например, придумала сказки по очереди рассказывать, или если какая-нибудь девочка хвалит какую-нибудь книжку, так обязательно эту книжку прочитать всем вместе вслух.
      — Мы с Валей теперь тоже так делаем, — сказала Настя. — Но Катя начала первая.
      — Первая! — подтвердила Валя и мотнула кудряшками.
      — Да-а, — задумчиво проговорила Надежда Ивановна, — Снегирёва — молодчина, и я думаю, она справится. Но ведь дело не в одном только председателе. Весь совет отряда должен работать дружно...
      Надежда Ивановна помолчала и, по обыкновению, прошлась по комнате, заложив за спину руки.
      — Вот что, девочки, — сказала она наконец, усаживаясь на место. — Пошлите завтра Стеллу ко мне после уроков. Впрочем — нет. Лучше я её сама позову.
      На другой день после уроков Стелла пришла к Надежде Ивановне. В пионерской комнате было шумно. У стола несколько вожатых, склонившись над разграфлённым листком, обсуждали план предпраздничных экскурсий (уже приближалось седьмое ноября). Какая-то девочка, волнуясь и вытирая глаза, уверяла Надежду Ивановну, что она всегда-всегда носит пионерский галстук и только один раз забыла...
      — Ну хорошо, успокойся, — сказала Надежда Ивановна. — Завтра я приду к вам на сбор.
      И, увидев стоящую на пороге Стеллу, она кивнула головой:
      — А, Кузьминская! Ну, идём. Мне надо с тобой поговорить.
      Она повела Стеллу в кабинет директора, где сейчас никого не было, усадила её на большой кожаный диван с пуговками, прихватывающими обивку, и сама села рядом.
      — Ну, — сказала она, — рассказывай, как у тебя идут дела.
      Стелла с недоумением и тревогой посмотрела на Надежду Ивановну.
      — Хорошо, — робко сказала она. — У меня по всем предметам пять. Только по географии меня ещё не спрашивали...
      — Я знаю, что отметки у тебя прекрасные, — сказала Надежда Ивановна. — Ну что ж, это очень хорошо. Но ты ведь не только ученица четвёртого класса. Ты — пионерка, да к тому же ещё председатель совета отряда.
      Стелла пожала плечами.
      — Ну что ты молчишь? Ты же видела, что делалось у вас в классе, — продолжала Надежда Ивановна. — Почему ты не поговорила ни с Олей, ни со мной?
      Стелла удивлённо посмотрела на Надежду Ивановну.
      — Я как-то не догадалась, — медленно сказала она.
      — Ну а почему ты не посоветовалась с девочками? Ведь на то и существует совет отряда.
      Стелла опять беспомощно поглядела на старшую вожатую. В глазах её Надежда Ивановна почувствовала безмолвный вопрос: «Ну чего вы все ко мне пристали?»
      — Что же мы с тобой будем делать? — спросила Надежда Ивановна. — Как ты думаешь вести работу дальше?
      Стелла смотрела вниз, покусывая губы.
      — Вот что, Надежда Ивановна, — вдруг сказала она решительно. — Пусть лучше кто-нибудь другой будет у нас председателем совета отряда. А я, наверно, не подхожу.
      — Вот как? А кто же, по-твоему, подходит? Стелла опять задумчиво пожала плечами и подёргала кожаную пуговку на обивке дивана.
      — Ну, Катя Снегирёва, пожалуй, — сказала она. — Снегирёва как-то так умеет говорить, что её все слушают. А я так не могу. Да и мама недовольна.
      Надежда Ивановна насторожилась:
      — Мама? Почему?
      — Да я сама не знаю, — уклончиво ответила Стелла. — Она говорит: «Хватит с тебя, что ты учишься на пятёрки». Она говорит, что у меня здоровье слабое.
      — Да? — удивилась Надежда Ивановна. — Разве ты часто болеешь?
      — Нет, не очень часто, — сказала Стелла. — Можно даже сказать — редко, а мама всё-таки всего боится. Она любит, чтоб я дома была, и не любит, чтоб я куда-нибудь ходила. И потом, она всё сердится... — Стелла смутилась и замолчала.
      — Почему сердится? На что? — спросила Надежда Ивановна.
      — Не знаю... Ну вот я, например, говорю: «Вырасту — буду учительницей». А она: «Перестань глупости болтать!» — «Ну, тогда я буду библиотекарем» . А мама: «Час от часу не легче». — «Ну, тогда — доктором...» А мама говорит: «Сама не понимаешь, чего хочешь. Трудная, неблагодарная работа» . Что же, мне никем не быть, что ли?
      Надежда Ивановна засмеялась и потрепала Стеллу по плечу:
      — Зачем же «никем»? Много ещё есть на свете разных профессий.
      Стелла грустно покачала головой:
      — Нет, мама непременно хочет, чтоб я артисткой была. А я нисколько, вот нисколечко не умею представлять. Какая же из меня артистка?..
      Надежда Ивановна сочувственно посмотрела на эту красивую девочку в нарядном переднике, с большим бантом в подстриженных до плеч волосах.
      — Вот что, Кузьминская, спроси у мамы, когда и где ей удобнее встретиться со мной. Я бы хотела с ней поговорить.
      ...Надежде Ивановне не пришлось долго ждать ответа. Стеллина мама явилась сама в тот же вечер, несмотря на сильный дождь.
      — Чего вы хотите от моей девочки? — спросила она.
      — Простите, а кто ваша девочка? — сказала Надежда Ивановна.
      — Как это — кто? Стелла Кузьминская. Зачем вы меня вызвали?
      — Право, я и не думала вызывать вас, — ответила Надежда Ивановна. — Я бы могла и сама прийти к вам. Я только хотела поговорить с вами, посоветоваться. Садитесь, пожалуйста.
      Надежда Ивановна с удивлением смотрела на свою посетительницу. Она видела мать Стеллы Кузьминской в первый раз. На родительские собрания Кузьминские приходили редко. А если и бывал кто-нибудь, то не мать Стеллы, а отец. Его Надежда Ивановна помнила хорошо. Невысокий, плотный человек с бледным, красивым лицом. У Стеллы были такие же тонкие тёмные брови, как у него, такие же серо-синие глаза с густыми ресницами. Он, кажется, какой-то видный инженер, консультант по отоплению, что ли. На собрания он обычно приходит с опозданием и уходит раньше всех. Надежда Ивановна ждала, что и мать Стеллы будет тоже красивая, нарядная, как её дочка, с таким же равнодушно-холодноватым лицом, как у её мужа. Но она оказалась совсем не такая.
      Это была высокая, очень худая женщина, просто и даже небрежно одетая. Надежда Ивановна почему-то заметила, что палец на её перчатке разорван и волосы выбиваются из-под шляпы неровными, растрёпанными прядями. Лицо у неё было суровое, с широкими скулами и твёрдым подбородком. Надежда Ивановна невольно вспомнила слова Стеллы: «Мама почему-то всё сердится».
      — На мою дочку ещё никогда не жаловались, — нервно комкая перчатки, сказала Стеллина мама. — В чём дело? Что случилось?
      — Ничего не случилось, — сказала Надежда Ивановна. — Стелла прекрасно учится и хорошо ведёт себя. Меня тревожит другое.
      — Что именно?
      — Вот сейчас расскажу. Простите, я не знаю вашего имени и отчества.
      — Антонина Степановна.
      — Так вот, Антонина Степановна. Меня беспокоят не учебные дела вашей дочки, а её отношения с подругами, её положение в коллективе.
      Антонина Степановна пожала плечами.
      — «Положение в коллективе», — сказала она насмешливо. — Какое же это у неё положение? И какой это коллектив в четвёртом классе?
      — Самый настоящий. Со своими запросами, со своими требованиями, и, могу сказать, вполне серьёзными.
      — Интересно, — так же насмешливо сказала Антонина Степановна.
      — Очень! — подхватила Надежда Ивановна, делая вид, что не замечает насмешки в голосе посетительницы. — И вот мне хотелось вам сказать, что девочки, к сожалению, относятся к Стелле не так, как она, в сущности, этого заслуживает.
      — Завидуют, вероятно, — сказала Антонина Степановна.
      — Чему? — удивилась старшая вожатая.
      — Ну как это «чему»? Ведь не можете же вы не замечать, что Стелла выделяется на общем фоне?
      Надежда Ивановна удивилась ещё больше:
      — Выделяется? Я бы этого не сказала. То есть, к сожалению, она несколько выделяется — своими манерами, своей привычкой держаться особняком. Девочки говорят, что она «воображает». Знаете это детское выражение? И посмеиваются над ней.
      — Посмеиваются? Но как же вы, воспитатели, допускаете это?
      — А почему и не допустить? Такая добродушная, дружеская шутка иной раз исправляет лучше выговора.
      — Ах, вы полагаете, что моя Стелла заслуживает выговора? Это за круглые пятёрки и хорошее поведение?
      — Антонина Степановна, — сказала Надежда Ивановна мягко, пододвигаясь поближе. — Поймите меня! В классе, где учится Стелла, есть девочки с такими же прекрасными способностями, как и у неё. Она далеко не единственная отличница. И должна вам сказать, что никому, кроме Стеллы, пятёрки не кружат голову. Остальные отличницы — дети как дети. Они дружат со всем классом, помогают отстающим подругам, успевают прекрасно работать в своём пионерском отряде. Почему же Стелла всегда стоит в стороне?
      — Как это «в стороне»? — удивилась Антонина Степановна. — Вы же сами нагрузили её не знаю как! Выбрали её каким-то председателем, а девочка и так ужасно утомляется! У неё уроки музыки, английского, ритмика и пластика.
      Надежда Ивановна покачала головой.
      — Да, пожалуй, многовато, — сказала она. — Вероятно, поэтому-то Стелла просила меня сегодня освободить её от обязанностей председателя совета отряда.
      — Ах, просила? — обрадовалась Антонина Степановна. — Вот и прекрасно! Я тоже очень прошу вас об этом.
      — Подумаем, подумаем, — сказала Надежда Ивановна, — но прекрасного я в этом ничего не вижу. Скажите, пожалуйста, вы работаете где-нибудь?
      — Разумеется. Я — пианистка. Концертмейстер.
      Надежда Ивановна посмотрела на Антонину Степановну, и та, поняв её взгляд, объяснила:
      — Я работаю последние годы в клубе одного завода. Там большой самодеятельный коллектив, и я аккомпанирую певцам, скрипачам, виолончелистам. Разучиваю с ними партии, выступаю с ними в концертах.
      — И вы никогда не помогали нам! — с упрёком сказала Надежда Ивановна. — А ведь у нас такие чудесные, талантливые девочки! В нашей школе бывают очень интересные концерты, постановки. Вот, например, Ирина Павловна Снегирёва, мать Стеллиной одноклассницы. Она художница и всегда делает для нас декорации, эскизы костюмов. А иногда даже сама мастерит эти костюмы.
      — Право? — заинтересовалась Антонина Степановна. — А я и не знала. Художница, вы говорите?
      Странно, что Стелла мне никогда не говорила про девочку этой художницы.
      — А она вам вообще рассказывает про школу?
      — Очень мало.
      — Понятно, — сказала Надежда Ивановна. — Так я и думала.
      — Не знаю, что именно понятно вам, — заметила Антонина Степановна, — а я вас не понимаю.
      — Попробую объяснить. Мне кажется, что Стелла не находит в вас сочувствия к своему главному делу.
      — К какому это главному делу? К делам пионерского отряда, что ли?
      — Не только. К жизни своей школы, своего класса. К чему бы вы ни готовили свою дочку, Антонина Степановна, она десять лет должна прожить в стенах вот этого здания, — и Надежда Ивановна обвела рукой вокруг себя, — здания, в которое вы до сих пор не удосужились заглянуть.
      — Мой муж иногда бывает на собраниях, — сказала Антонина Степановна, но голос её звучал уже не так уверенно, как раньше.
      — «Иногда бывает на собраниях»! — повторила с укором Надежда Ивановна. — Но ведь вы же сами знаете, что эти ваши слова — пустая отговорка. Так ли вы относитесь к тому, что вас по-настоящему интересует? Нет, вы, очевидно, думаете, что Стеллу воспитываете только вы, и только дома, а школа просто учит, даёт какие-то необходимые, скучные знания. Не так! Совсем не так! Что бы вы ни думали, что бы ни говорили, а школа для вашей Стеллы — это настоящая школа жизни! И ещё вот что я хочу вам сказать: вы, кажется, хотите, чтобы дочка ваша стала артисткой?
      — Да, не скрою! Хочу! — решительно ответила Антонина Степановна. — В своё время я сама мечтала стать «знаменитостью». — Она криво и неловко усмехнулась. — Обстоятельства не позволили. Надеюсь, что Стелле это удастся. У неё определённо есть голосок, прекрасный слух, очень хорошие внешние данные, и я мечтаю, что из неё выйдет оперная певица.
      — А я думаю, что ребёнка десяти лет нельзя готовить ни к какой определённой специальности, — твёрдо сказала Надежда Ивановна. — Его следует растить хорошим советским человеком — смелым, деятельным. И знаете ли что? Этим вашим особенным воспитанием вы, может быть, готовите для Стеллы большое разочарование. Знаете ли, как это горько подавать большие надежды и потом не оправдать их?
      — Знаю, — вдруг прямо и жёстко сказала Антонина Степановна.
      Она помолчала, потеребила перчатку.
      — Да, да... — прибавила она, задумчиво покачав головой. — Может быть, в чём-то вы и правы... Во всяком случае, это хорошо, что мы сегодня с вами поговорили. Я подумаю. Я непременно подумаю.
      И она неожиданно крепко пожала руку Надежде Ивановне своей большой, сильной рукой.
     
      У НАСТИ ЕГОРОВОЙ
     
      — Мама, — сказала Катя, — я уже сделала все уроки. Можно мне теперь пойти к Настеньке Егоровой? Мы с ней сегодня будем писать Людмиле Фёдоровне письмо. От всего класса. Нам поручили. А завтра девочки подпишут.
      — А который час? — спросила мама.
      — Ещё нет семи.
      — Ну иди. Только смотри — к половине девятого будь обязательно дома. Успеете написать своё письмо?
      — Думаю, что успеем.
      Катя надела пальтишко и бегом побежала к Настеньке.
      На улице было очень хорошо. После нескольких дождливых дней опять потеплело. Сквозь лёгкую дымку тумана светились фонари — круглые матовые шары на чёрных треножниках. Ещё не совсем стемнело, и казалось, что фонари светят просто так — для собственного удовольствия. Над крышами домов небо было ещё красноватое, и ветви самых высоких деревьев чернели тонкой, чёткой сеткой на розоватых облаках.
      С удовольствием вдыхая запах вялых листьев, шуршащих под ногами, Катя пробежала по дорожке бульвара и свернула в переулок. Здесь, на четвёртом этаже высокого дома с балконами, жила Настенька.
      На двери её квартиры висела бумажка с надписью: «Стучать». Катя сразу узнала Настин почерк. Она постучала сперва тихонько, потом громче, а потом обоими кулаками.
      «Неужели никого дома нет?» — подумала Катя и забарабанила по двери ещё сильнее.
      — Иду, иду-у! — донёсся за дверью Настин голос, и сейчас же щёлкнул замок.
      — А, Снегирёк! — сказала Настя. — Ты что, долго стучала? У нас звонок испортился, а Ольга всё не соберётся починить.
      Катя удивилась:
      — А разве Оля умеет чинить звонки?
      — Умеет. И не только звонки, она и плитки электрические умеет. И даже утюги. Правда, иной раз из-за неё весь дом в темноте сидит. — Настя усмехнулась и добавила: — Вечно она опыты какие-то делает. Ну, сейчас будем писать. Только ты подожди немножко. Я сейчас кончу уборку. Сегодня как раз моё дежурство.
      — Какое дежурство? — не поняла Катя. Настя помогла ей повесить пальто на вешалку.
      — А мы с Олей моём полы по очереди, — объяснила она. — Вот пока мама не пришла с работы, я и хочу управиться. Ольга к подруге ушла, бабушка — в магазин. Ну я и тороплюсь. Ты подожди, пожалуйста, а я тут живо подотру.
      И так домовито и весело получилось у Насти это «подотру», что Кате тоже захотелось помыть пол. Но Настя сказала:
      — Что ты, что ты! Разве можно? Ты же в форме.
      Сама Настя была в стареньком ситцевом халатике. Халатик был вылинявший, но чистый и разглаженный.
      — Это моя спецовка, — сказала Настя, подкручивая потуже засученные рукава. — Я всегда надеваю её, когда работаю.
      Катя с удивлением и даже с некоторой завистью смотрела на Настину спецовку. Настенька заметила её взгляд и, достав из широкого кармана сложенную косынку, встряхнула её и ловко повязала голову. И Катя опять позавидовала Насте, что у неё есть и спецовка и косынка, как у настоящей работницы.
      Настя побежала на кухню, а за ней и Катя. Взяв с батареи парового отопления тряпку, а за дверцей под раковиной — ведро, Настенька поставила его под кран. Струя воды так и загремела по пустому цинковому ведру. Настя тем временем быстро сняла с ног ботинки и чулки.
      Катя так и ахнула:
      — Что ты делаешь? Простудишься!
      — Ничего, — спокойно сказала Настя. — До самой смерти ничего не будет. Я всегда мою пол босиком.
      И, опустив обеими руками ведро на пол, Настя бросила в воду тряпку.
      — А я что буду делать? — спросила Катя, растерянно оглядываясь по сторонам. — Может быть, мне пыль вытереть?
      Но, к сожалению, пыли нигде не оказалось. Катя отошла к окошку и стала издали смотреть, как работает Настя.
      Согнувшись, Настя старательно тёрла тряпкой пол и говорила:
      — Осторожно, ноги замочишь!
      Катя перепрыгнула туда, где было ещё сухо, но мокрая тряпка опять настигла её, и снова раздалось:
      — Не ходи по мокрому!
      Настя крепко выжала тряпку и насухо вытерла крашеные доски пола.
      Катя смотрела, как ладно работает Настя, и ей было неловко, что она только прыгает по сухому, чтобы не замочить ноги, а Настя работает, как большая.
      «Вот ей-то, наверно, не приходится писать обязательства, — думала Катя. — А всё потому, что ей позволяют работать по-настоящему. Попробовала бы я снять ботинки, чулки и вот этак, босиком, шлёпать с тряпкой по кухне. Бабушка бы мне так задала! Ей только и надо, чтобы я посуду мыла да вытирала. Ух, скука!»
      А тем временем Настя прополоскала половую тряпку, сполоснула также ведро и, опрокинув его, повесила тряпку на место — на тёплую батарею. После этого она хорошенько вымыла под краном покрасневшие руки, а потом и ноги — сначала одну ногу, потом другую — и вытерла их полой своей спецовки.
      — Ничего, — сказала Настя. — Вечером простирну.
      И Кате опять так понравилось это ладное, свежее, как вода, Настенькино словцо «простирну», что ей захотелось поскорей пойти домой и тоже что-нибудь «простирнуть».
      — Ну, Катя, — сказала наконец Настя, — всё! Управилась. Сейчас переоденусь, и пойдём писать.
      Настя повела Катю в одну из двух комнат, где жила семья Егоровых. В этой комнате Катя ещё не была ни разу. У одной стены стояла большая кровать со взбитыми подушками, а у другой — диван.
      — Какая высокая кровать! — сказала Катя. — Кто на ней спит?
      — Наша бабушка, — ответила Настя. — Бабушка любит перину и подушки, она ведь старенькая. А мама не любит спать на мягком.
      На стене возле бабушкиной постели красовалась в рамочке какая-то фотография, а над ней — тоже в рамочке — висела, поблёскивая за стеклом золотыми буквами, почётная грамота. На фотографии была снята большая группа каких-то незнакомых Кате женщин, а в переднем ряду она узнала Настину бабушку. Бабушка сидела очень прямо, положив на колени тёмные руки с узловатыми пальцами.
      — Она у вас, наверно, очень строгая? — спросила Катя, вглядываясь в фотографию.
      — Ну что ты! — удивилась Настя. — Она только на карточках такая.
      — Ас кем это она снята?
      — Со своим цехом. Тут все — ткачихи, с бабушкиной фабрики. Она знаешь сколько там проработала? Сорок лет почти!
      — Ого! — сказала Катя. — Значит, когда мой папа был ещё совсем, совсем маленький, твоя бабушка уже работала на фабрике?
      — Ну конечно, — спокойно сказала Настя. — А вот это — бабушкина почётная грамота... Ну, садись за стол. Я сейчас принесу чернильницу, бумагу и ручку.
      Стол был накрыт вышитой скатертью с бахромой, а сверху лежала другая скатерть, из пластмассы — прозрачная.
      «Вот хорошо, — подумала Катя, — и вышивку видно, и не пачкается».
      Катя села писать, а Настя стала рядом, коленями на стул, и, медленно расчёсывая свои прямые русые волосы круглым гребешком, сказала:
      — Ну, пиши: «Дорогая Людмила Фёдоровна!» «Дорогая Людмила Фёдоровна!» — вывела Катя самыми красивыми буквами, какими только могла. Написала и призадумалась.
      — Ну что ж ты? — спросила Настя. — Пиши: «Как вы поживаете?»
      Катя пожала плечами:
      — Мы же и так знаем, как Людмила Фёдоровна поживает.
      — Что ж из этого? — усмехнулась Настя. — Так всегда пишут в начале письма.
      Но Катя всё-таки сомневалась, хорошо ли так начать, и обдумывала, как бы написать иначе.
      — Ну что там думать? — сказала Настя. — Надо спросить, как её здоровье, и написать, что весь наш класс кланяется и шлёт привет.
      — Хорошо, — сказала Катя и написала:
      «Как Вы поживаете? Позволяют ли Вам доктора разговаривать? Все мы очень беспокоимся и желаем Вам поскорее поправиться».
      Настя через Катино плечо прочитала эти строчки.
      — Хорошо! — с удовлетворением сказала она. Катя поморщилась:
      — Хорошо, но неинтересно.
      — Как это — неинтересно? Письма так и пишут. Это же не рассказ!
      Катя с сомнением покачала головой:
      — Нет, всё-таки лучше, чтобы было интересно.
      — Не знаю, может быть, — сказала Настя задумчиво. — Ну а что ты хочешь дальше написать?
      — Надо же рассказать Людмиле Фёдоровне, как у нас теперь всё идёт в классе.
      — А думаешь, это ей интересно?
      — Ну конечно! Ведь это же Людмила Фёдоровна! Я думаю, даже и Петру Николаевичу это будет интересно.
      И Катя, наклонив голову набок, стала быстро писать: «У нас теперь всё очень хорошо. Анна Сергеевна к нам совсем не придирается. Сегодня она нам сказала: «Сядьте как вам удобнее, но только не вразвалку».
      Тут Катя остановилась, не зная, какие найти слова, чтобы показать, кто как устроился за партой. Если бы она не писала, а разговаривала с Людмилой Фёдоровной, она бы попросту показала, кто как сел. Но написать про это было очень трудно.
      — Счастливые люди — писатели, — сказала Катя. — Пишут так же, как все люди — буквами, отдельными словами, а в книгах получается всё как в настоящей жизни! Я бы, кажется, сто лет подряд писала книгу, и всё-таки у меня ничего бы не вышло.
      — Ещё бы, — сказала Настя, — на то они и писатели. Но у тебя тоже очень здорово получается.
      — Нет, у меня не так. Как это они пишут? Ведь это можно с ума сойти — так трудно!
      — Ну ладно. Пиши дальше!
      Катя решительно обмакнула перо и стала писать:
      «Сели мы и приготовились слушать. И вот Анна Сергеевна начала нам рассказывать про Москву. Про то, как наш народ во все времена защищал нашу древнюю столицу».
      — Напиши, что это по истории, — подсказала Настя.
      Катя кивнула головой и написала:
      «Это по истории».
      Потом подумала и стала писать дальше:
      «Анна Сергеевна так интересно рассказывала, что мы просто заслушались. Если кто из девочек вдруг кашлянет, мы сердились. Даже Киселёва заслушалась. И когда Хохрина кашлянула, Клава дёрнула её за лямку передника и сказала: «Надо знать, когда кашлять». Вот как интересно было на уроке истории».
      Катя поставила точку и спохватилась:
      — А не слишком ли мы расхваливаем Анну Сергеевну? Приятно это будет Людмиле Фёдоровне?
      — Ничего, — сказала Настя, — приятно. Что ж, ты думаешь, Людмила Фёдоровна не будет за нас рада? Ещё как будет! А теперь напиши ей про урок чтения.
      И Катя опять наклонилась над своим письмом.
      «А на уроке чтения Анна Сергеевна рассказала нам про Пушкина, про его детство и юность. У Пушкина была старенькая няня, Арина Родионовна, и она рассказывала маленькому Александру Сергеевичу сказки. Когда Пушкину исполнилось двенадцать лет, он поступил в лицей».
      — Довольно, — сказала Настя. — Людмила Фёдоровна это и сама знает. Теперь напиши привет от всех — и конец.
      — Нет, — сказала Катя, — самое главное мы ещё не написали.
      И, низко опустив голову, она опять принялась выводить букву за буквой, строку за строкой:
      «Дорогая Людмила Фёдоровна! Мы никогда в жизни не забудем, как Вы нам писали в блокноте и как с нами говорил Пётр Николаевич. Когда мы от Вас ушли, мы дали слово вести себя так, чтобы Вы были довольны».
      — Постой, — сказала Настя. — А Людмила Фёдоровна поймёт, кто это «мы»? Ведь письмо будет не только от тебя с Аней, а от всего класса.
      — Верно, — согласилась Катя. — Только если зачёркивать, будет грязно. Ну, ничего. Людмила Фёдоровна догадается.
      И Катя стала писать дальше:
      «А теперь и весь наш класс, весь отряд по звеньям, дал честное пионерское, что всё у нас пойдёт по-другому. И уж никто-никто не сможет сказать, что мы у Вас распустились. Дорогая Людмила Фёдоровна, честное пионерское — всё будет хорошо!»
     
      ПОСЛЕ СБОРА
     
      Шагая через две ступеньки, Катя, радостная и взволнованная, поднималась по лестнице к себе домой.
      «Только бы все были дома, — думала она. — Ужасно хочется всё поскорей рассказать!»
      А рассказать было о чем. Только что у них в отряде кончился сбор. Сначала говорили об успехах класса за всю четверть. Анна Сергеевна взяла слово и, раскрыв свою записную книжечку, стала подробно говорить о каждой своей ученице. Всем было интересно и даже немножко страшно слушать, как она разбирает, что у кого хорошо получается, что плохо и почему, какие у кого достоинства и какие недостатки. В общем, оказалось, что Надежда Ивановна была совершенно права. За каких-нибудь несколько недель Анна Сергеевна успела узнать класс так, как будто она преподавала в нём по крайней мере целый год. Катя даже вздрогнула от удивления, когда Анна Сергеевна сказала: «Ну вот, например, Катя Снегирёва. Что ж, о ней можно сказать много хорошего. Она интересуется занятиями, работает не за страх, а за совесть. Видимо много читает, но, к сожалению, у неё есть существенный недостаток: она очень любит витать в облаках...» Витать в облаках! Подумать только — точь-в-точь то же самое всегда говорила Людмила Фёдоровна! Сговорились они, что ли? В общем, Анна Сергеевна про всех сказала очень много важного и правильного. Девочки переглядывались. Некоторые очень смутились, а некоторые были рады.
      Потом начались перевыборы. Стелла попросила, чтобы председателем выбрали кого-нибудь другого, а её освободили. Во-первых, у неё, кроме школы, много занятий. «А во-вторых, — сказала она, и тут девочки очень удивились, — я для этого не подхожу. У меня ничего не выходит. Пусть кто-нибудь другой...» Настя и Валя почему-то переглянулись и разом посмотрели в Катину сторону. Катя даже смутилась — чего это они на неё смотрят? Но в это время Надежда Ивановна спросила, согласен ли отряд освободить Стеллу. Оказалось, что все согласны: «Ну, раз ей трудно, раз она не может, — пусть делает что-нибудь другое». — «Хорошо, — сказала Надежда Ивановна. — Кого же вы предлагаете на место Кузьминской? Только подумайте хорошенько, чтобы больше не ошибаться». — «Настю Егорову!» — сказала Катя. Но её никто не услышал. Все разом заговорили: «Катю! Катю Снегирёву!» — «А ещё кого? — спросила Оля. — Давайте записывать кандидатов». — «И записывать нечего! — сказала Настя. — Катю Снегирёву — и всё!» И тридцать четыре пионерки как одна подняли руки. Только
      Катя сидела, опустив глаза и дёргая обеими руками кончики кос. «Единогласно!» -сказала Надежда Ивановна.
      ...«Ох, сколько у меня теперь будет дела! Сколько будет дела!» — говорила себе Катя, перескакивая через ступеньки лестницы и перебирая рукой знакомые до последней зазубринки перила.
      В это время чьи-то быстрые, лёгкие шаги послышались на верхней площадке и дробью простучали по ступенькам.
      — Танечка! — крикнула Катя, узнав сестру по шагам. — А я уже председатель совета отряда! За меня все-все девочки голосовали, ну прямо все — до одной!
      — Поздравляю! — бросила на ходу Таня и побежала дальше.
      — Танечка! — крикнула ей вслед Катя, перегнувшись через перила. — А ты мне поможешь составить план сборов?
      — Обязательно! — ответила снизу Таня.
      — А сейчас ты куда?
      — На край света.
      — Нет, правда, куда?
      — На Ленинские горы. На стройку университета. Беседу проводить.
      — В университете?
      — Нет, в посёлке. В Черёмушках, у строителей. И дверь внизу хлопнула. Катя в несколько секунд добежала до своей площадки.
      От нетерпения она нажала кнопку звонка с такой силой, что вдавила её куда-то вглубь и уже не могла вытащить. Звонок заверещал как бешеный, ни на секунду не умолкая .1
      В передней послышались быстрые мамины шаги, бабушкино шарканье и Мишин крик:
      — Это из нашего класса! Дверь распахнулась-
      — Что случилось?/ — спросила мама испуганно.
      — Мамочка, меня\выбрали в председатели совета отряда! Единогласны Бабушка, у нас есть что-нибудь красненькое? Мн^ нужно пришить к рукаву вторую нашивку!
      — А может быть, сперва руки помоешь и пообедаешь, председатель? — сказала укоризненно бабушка.— И звонок-то, звонок-то уймите! Ведь оглохнуть можно!
      — Принеси-ка, Мишук, ножницы или отвёртку, — сказала мама.
      — Я и так вытащу, — ответил Миша. — Только мне без табуретки не достать.
      Он притащил табуретку, вскарабкался на неё и очень ловко, с помощью тонкого гвоздика, высвободил застрявшую где-то в глубине розетки кнопку. Оказалось, что в карманах у него добрая дюжина гвоздей самых разных размеров.
      — Ну и монтёр! — удивилась бабушка.
      — Настоящий электротехник, — согласилась с ней мама. — Только напрасно ты, Мишук, носишь гвозди в карманах. Неужели нет для них другого места?
      Бабушка пошла греть Кате обед, так и не дослушав всех её новостей. Это, пожалуй, немножко огорчило бы Катю, если бы не мама. Но мама до того заинтересовалась Катиными делами, что даже пошла с ней в ванную и, пока дочка мыла руки, расспрашивала её обо всём подробно.
      — А как же ваша Стелла Кузьминская? Неужели её совсем отстранили?
      — Что ты! Она сама отказалась, — ответила Катя. — Она теперь будет редактором. Ей, мамочка, подходит быть редактором, она читает много и пишет очень грамотно. И потом, нельзя же отталкивать человека!
      — Ну конечно! — сказала мама.
      — А на моём месте, — продолжала Катя, — теперь будет Лена Ипполитова. Ты помнишь её? Такая серьёзная девочка. В очках.
      Мама кивнула головой.
     
     
     
      I
      — Она у нас раньше была редактором, — сказала Катя. — Но ей это трудно, потому что у неё зрение слабое. Поэтому на её месте будет теперь Стелла, а Лена ей будет помогать. Она обещала.
      — Вот и прекрасно, — сказала мама.
      — И потом, мамочка, я уже знаю, какие у меня будут отметки в четверти. Только две четвёрки. По арифметике и по рукоделию. А то все — пятёрки.
      — Ну что ж, это неплохо, — сказала мама и поцеловала дочку в голову.
      — Нет, мамочка, раньше это было хорошо, а теперь не очень-то. Как же — председатель совета отряда, и вдруг четвёрки! У Стеллы было круглое пять!
      — Правильно! — сказала мама.
      — По арифметике я непременно подтянусь. Буду каждый день решать по задаче и по два примера, если даже не задано, и подтянусь. А вот с рукоделием прямо не знаю, что делать... Нет, знаю!
      Катя накинула на крючок полотенце, опрометью бросилась в кухню и чуть не столкнула с ног бабушку.
      — Бусенька, ты мне поможешь подтянуться по рукоделию? У меня — четыре, а мне нужно непременно пять!
      — Чего — пять? — спросила бабушка.
      — Да не «чего», а просто пятёрку. Ты же понимаешь, что председателю совета отряда надо учиться только на пять!
      — А! Ну конечно, конечно, — сказала бабушка. — Что ж, найду тебе работу по рукоделию. Вот у меня кстати на кухонном полотенце петелька оторвалась. Пришей-ка!
      Катя замахала руками:
      — Да нет, что ты, бабушка! Какие там петельки! Мне нужно научиться вышивать болгарским крестом. А у меня так медленно выходит и так неаккуратно.
      — А ты больше иголкой работай: петельку пришей, чулки заштопай, вот и будет аккуратно и быстро. А если по разу в неделю иголку в руки брать, так ничему и не научишься. Это дело такое — терпения требует.
      Катя вздохнула.
      «Всюду терпение да терпение! Прямо терпения нет».
      Вечером, перед сном, Катя вытащила листок со своими старыми обязательствами и перечитала их. Ей казалось, что теперь придётся всё переделать, что всё прежнее уже осталось где-то позади. Но нет! То, что Катя взяла на себя месяц тому назад, теперь стало только ещё важнее и нужнее. Она приписала всего лишь одно — двенадцатое — обязательство:
      12. Буду учиться на круглое пять.
      Потом она вырвала ещё один листок из подаренной Таней тетради и написала:
      Что бы такое сделать, чтобы всем в отряде было интересно?
      Но придумать интересные дела оказалось не так-то легко.
      «Скорей бы Таня пришла. Она-то уж придумает!»
      И тут Катя с досадой стукнула кулаком по столу: «Какая ж я глупая! Таня на Ленинские горы уехала, может быть, самого Андрея Артёмова там увидит... Надо было попросить её разузнать про этого мальчика, Серёжу Решетникова. А вдруг за это время Артёмов его нашёл? Интересно, где теперь Серёжа живёт и у кого? И как это я всё-таки опять забыла, что хотела искать его? Как это случилось, что опять забыла? Ах, да! Сначала папа приехал, потом надо было наладить всё в классе, потом надо было писать письмо Людмиле Фёдоровне... А сегодня — опять такой необыкновенный: день! Теперь дел у меня, конечно, прибавится ещё больше. Как бы опять не забыть про Серёжу! Нет--нет, теперь уж этого не будет. Вот бы разыскать его всем отрядом, самим разыскать, а потом с ним переписываться! Это было бы здорово!..»
      И прежде чем лечь спать, Катя вывела на листке под длинным названием: «Что бы такое сделать, чтобы всем в отряде было интересно?» -/ две строчки:
      Узнать, как разыскивают пропавших детей, и начать всем отрядом искать Серёжу Решетникова.
      КАК РАЗЫСИВАЮТ ПРОПАВШИХ ДЕТЕЙ?
     
      На другой день после уроков Анна Сергеевна задержалась в классе. Она разбирала ученические тетради в шкафу и не сразу обратила внимание на то, что в конце почти опустевшего уже класса собралась в кружок несколько её учениц.
      — В нашей стране дети не могут потеряться, — говорила Катя обступившим её со всех сторон подругам. — Если Серёжа жив, мы непременно его найдём!
      Анна Сергеевна обернулась.
      — Девочки, вы ещё не ушли? — удивилась она. — Что вы шушукаетесь, как заговорщицы?
      Но девочки только улыбались да переглядывались.
      — Спроси ты!
      — Нет, ты!
      Анна Сергеевна положила в свой и без того полный портфель ещё несколько тетрадей и, закрыв шкаф, подошла поближе.
      — Ну что? — спросила она, глядя на девочек выжидающе. — Хотите о чем-нибудь спросить?
      — Можно? — начала Катя. — Только это, Анна Сергеевна, не по предметам, а так... вообще.
      — Ну, спрашивай «так вообще», — сказала, улыбнувшись, учительница.
      — Анна Сергеевна, — начала опять Катя, — вы не знаете, как разыскивают детей?
      Анна Сергеевна недоумевающе пожала плечами:
      — Каких детей?
      — Которые потерялись, — объяснила Настя. — То есть не то что совсем потерялись. Они, может быть, где-нибудь живут, но только неизвестно где...
      Анна Сергеевна кивнула головой:
      — Понимаю, понимаю. Во время войны было много детей, потерявших родителей, и родителей, потерявших детей. В Москве несколько лет назад был даже устроен отдел розыска — для того чтобы помочь родителям и детям найти друг друга.
      Все помолчали.
      — А вы не знаете, Анна Сергеевна, — озабоченно блеснув очками, спросила Лена Ипполитова, — где находится этот отдел?
      — Как же, знаю, — ответила Анна Сергеевна, переводя внимательный взгляд с одной девочки на другую. — При управлении милиции Москвы. А почему вас это так интересует? Кто у вас потерялся?
      — Один мальчик, — серьёзно ответила Катя. — Только не у нас. Мы случайно про него узнали. Он сын одного замечательного героя, и нам очень хотелось бы его найти.
      Анна Сергеевна кивнула головой.
      — Я тоже искала детей, — задумчиво сказала она. — Мальчика и девочку.
      — Каких детей? — спросила Валя Ёлкина.
      — Племянников своих.
      — А как их зовут?.. Сколько им лет?.. — заговорили девочки наперебой. — Где они пропали?
      — Погодите, погодите, не все сразу, — сказала Анна Сергеевна. — Звали их Алик и Сонечка. А пропали они во время войны. Их мама, моя сестра, ехала с ними на пароходе из осаждённой Одессы. Пароход разбомбили.
      — Ой! — в один голос сказали Настя и Лена. — Утонули? Да?
      — Наверно, утонули, — тихо сказала Анна Сергеевна.
      — Ну, а тётеньку вы искали? — спросила ещё тише Настя. — То есть вашу сестру?
      Анна Сергеевна легонько похлопала Настю по плечу:
      — Искала, конечно.
      — И нашли?
      — Нет.
      — Никого-никого?
      Анна Сергеевна чуть улыбнулась:
      — Нет, нельзя сказать, чтобы совсем никого. Алика нашла. Только не того...
      Девочки с удивлением смотрели на неё:
      — Не того? Как же это? Другого, значит?
      — Да, другого. Я узнала в сорок пятом году, что в одном детском доме, в городе Орехово-Зуеве, живёт Алик Тарасов, шести лет. Ну, конечно, собралась и сразу же поехала.
      — Значит, вашего племянника так и звали — Алик Тарасов? — спросила Катя. — И было ему тогда как раз шесть лет?
      — В том-то и дело, — сказала Анна Сергеевна. — Если бы он был жив, ему было бы в то время как раз шесть лет... Приезжаю, вижу — славный мальчуган. Беленький, сероглазый, а наш был чёрный, как жучок.
      — Чужой мальчик, — сказала Аня, грустно покачав головой.
      — Да, был чужой, а стал свой. Очень я его полюбила. Каждый праздник к нему езжу, а иногда и он ко мне приезжает. Зовёт меня «тётя Аня». Пишет мне письма.
      — Как родной племянник, — сказала Настя.
      — Совсем как родной. Да я и всех ребят в этом детском доме знаю теперь. Отличные ребята... Вот будут у нас зимние каникулы — может быть, и съездим к ним на ёлку.
      — Ой, правда? — закричали все сразу. — Можно туда поехать? Они недалеко живут?
      — Как сказать... Три часа езды всё-таки.
      — На поезде?
      — Да, по железной дороге... Ну, пора по домам. Скоро вторая смена придёт.
      И в самом деле, дверь отворилась, и на пороге показалась уборщица, тётя Поля, с ведром и щёткой.
      — Вот засиделись-то! — сказала она нараспев. — Вот заучились-то! Ну идите — отдыхайте. А то всю науку себе заберёте, другим ничего не останется.
     
      ПОДАРКИ
     
      Сбросив с одной ноги туфлю и просунув ногу под ремень щётки, Таня натирала пол. Паркет уже сверкал, как зеркало. В нём отражались окно, край шкафа и ножки стола, но Таня всё тёрла и тёрла.
      Надев очки, бабушка посыпала сахарной пудрой и толчёным орехом свой особенный, самый праздничный пирог.
      На диване лежали накрахмаленные, лёгкие и пышные, как взбитые сливки, тюлевые занавески.
      — Таня, — говорила Катя, — уже блестит. Так блестит, что лучше нельзя. Хватит! Давай лучше повесим вместе занавески, не будем дожидаться маму. Она придёт, а у нас уже всё готово. Ну давай, Танечка!
      — А ведь это идея! — сказала Таня и, надев вторую туфлю, побежала в переднюю за лесенкой.
      Через раскрытые форточки вливался с улицы свежий осенний воздух. Вымытые стёкла так и сияли. В них даже неизвестно отчего появился какой-то радужный блеск.
      Таня легко взобралась на стремянку.
      — Ну-ка, подавай, — сказала она, — да смотри осторожней.
      Катя взяла обеими руками лёгкий алюминиевый карниз, с которого спускалась на кольцах шуршащая занавеска. Кольца сами собой скользили по круглому карнизу и нежно позванивали.
      — Выше держи, выше! — закричала Таня. — Не волочи по полу!
      Катя приподнялась на цыпочки и вытянула руки как только могла, а Таня, нагнувшись, приняла карниз у Кати из рук и навесила его на крючки.
      — Так будет ровно? — спросила она.
      — Нет, немножко криво, — ответила Катя. — Справа надо приподнять. Ещё чуточку выше. А теперь чуточку ниже. Вот так, кажется, совсем ровно... Ой, Танечка, до чего стало красиво!
      Катя даже в ладоши захлопала.
      — Давай скорей нарядим и второе окно. А то оно как будто ободранное... Бабушка! Бабуся! Бабулечка! Да оторвись ты на минутку от своего пирога, посмотри, какая красота! Ах, как я люблю убирать квартиру перед праздником!
      Бабушка оглянулась и посмотрела поверх очков сперва на занавески, а потом на Катю.
      — Красота-то красота, — сказала она, — а только хорошо, кабы ты, Катенька, любила порядок не только перед праздником, а и по будням.
      Катя ничего не ответила, но подумала:
      «Да... перед праздником небось все уборкой занимаются — оттого и весело. А когда одна ползаешь да пыль вытираешь, так ничего весёлого тут нет».
      Но вслух она этого не сказала: было как-то неловко.
      До самого вечера она с удовольствием исполняла все поручения, какие только давали ей Таня и бабушка. Перетирала книги на папиных книжных полках и для этого поднималась, как и Таня, на стремянку. Потом прибрала этажерку с учебниками и книжками для чтения — сначала свои две полки, потом Мишины — и привела в порядок их общий стол. Миша изо всех сил помогал ей. Он ходил за Катей следом, а она только командовала:
      — Эту книжку отнеси на папину полку, а эту — Тане на стол. А вот это вылей.
      Катя протягивала Мише то книгу, то стаканчик с грязновато-бурой водой из-под красок, оставшийся у неё на столе со вчерашнего дня.
      — Я сразу не донесу, — говорил Миша. — Я понемножку.
      Вечером комнаты, проветренные, тщательно убранные, были уже совсем готовы к празднику. Мама пришла домой из магазинов с двумя тяжёлыми хозяйственными сумками, набитыми пакетами и кульками.
      — Мамочка, это что? — спросила Катя. — Что-нибудь вкусное?
      Но не успела Ирина Павловна показать, что она принесла, как входная дверь хлопнула и пришёл папа. Портфель у него раздулся, как удав, проглотивший козлёнка. Катя видела такую картинку в одном журнале.
      — Ну, — сказал папа, наскоро сбросив в передней пальто, и, откинув край парадной, вышитой скатерти, положил на стол свой толстенный портфель, — идите-ка все сюда. Надо бы, конечно, подождать до завтра, но, признаться, мне и самому не терпится узнать, угодил я вам или нет...
      — Подарки!.. — шёпотом сказала Катя. И Миша, как эхо, повторил вслед за ней:
      — Подарки!..
      А папа уже возился с замком своего туго набитого портфеля.
      — Вот ещё незадача! — говорил он сердито. — Сперва закрываться не хотел, а теперь не открывается. Прямо беда с ним.
      — Постой, папочка, — сказал Миша. — Там как раз под замком у тебя что-нибудь неровное лежит. Дай-ка я!
      Он в одно мгновение притащил свою линейку, подсунул её сбоку под крышку портфеля, и замок, щёлкнув, открылся.
      — Ай да Мишук! — сказала мама. Миша гордо улыбнулся:
      — Я всегда так делаю, когда у меня портфель очень набит.
      — Молодчина! — сказал папа и достал из портфеля какой-то увесистый кулёк. На глянцевитой бумаге пестрели флажки, воздушные шары и ещё какие-то рисунки... — Это так — конфеты, — сказал папа. — Я купил каждого сорта по двести граммов, а набралось вон сколько.
      Миша взял пакет, взвесил его на руке и с удовлетворением сказал:
      — Много!
      Катя сунула руку в кулёк и наудачу вытащила несколько конфет.
      — Медовые, фруктовые, миндальные! — закричала она. — Папочка, ты очень хорошо выбрал.
      — Одно только плохо, — сказала мама. — У меня в сумке лежит точно такой же пакет: каждого сорта по двести граммов.
      — Ну ничего, — успокоила её Катя. — Ведь это праздник. Не беда, когда на праздниках побольше конфет бывает.
      — И по будням тоже не беда, — прибавил Миша. Но папа немножко встревожился.
      — А что, орехи ты тоже купила? — спросил он.
      — Нет, орехов не покупала.
      — Ну а я купил. — Папа выложил на стол ещё один кулёк. — А медовую коврижку?
      — Никогда в жизни не покупаю.
      — Ну а я купил.
      — Да зачем же? Ты посмотри, каких бабушка пирогов напекла! Разве можно сравнить с твоей коврижкой?
      Папа смущённо покачал головой:
      — Н-да. Но всё-таки ты неправа, Иринушка. Право же, коврижка довольно аппетитная.
      — Очень даже! — подтвердил Миша.
      — Ну вот... Вам, женщинам, она, может быть, и не по вкусу, а нам, мужчинам, нравится. — И папа тут же отломил для Миши порядочный кусок коврижки.
      Миша с серьёзным видом куснул разок-другой и сказал одобрительно:
      — Вкусно! Попробуй и ты, Катя.
      Катя попробовала и, к большому удовольствию папы, согласилась с обоими мужчинами:
      — Правда, мамочка, коврижка — ничего себе, очень приличная!
      — Вот видишь, Ириша, — сказал папа, — и женщины отчасти согласны со мной насчёт коврижки. Ну, это всё пока цветочки, ягодки — впереди. Только теперь мы дошли до самого главного. Начнём с бабушки. — И, запустив руку в портфель, он осторожно достал оттуда какую-то небольшую, завёрнутую в тонкую шелковистую бумагу вещицу. — Ну, что вы на это скажете, товарищи?
      — Спасибо, голубчик, — сказала бабушка и бережно развернула пакет.
      Все так и ахнули. В пакете был гребень — высокий, резной, с длинными зубьями, с блестящими камешками, вправленными в узорную роговую спинку.
      Бабушка с недоумением посмотрела на папу:
      — Как это тебе, Серёженька, в голову пришло? Папа хитро усмехнулся:
      — А, забыла, забыла!.. А вот я помню. Это, правда, давненько случилось. У тебя, мама, был точно такой гребень, а я его сломал. Неужели не помнишь? Мне в то время, пожалуй, лет тринадцать было. Очень ты тогда огорчилась, плакала даже, а я всё уверял, что куплю тебе другой. Ну вот и купил! Понимаешь, зашёл в комиссионный магазин и вдруг вижу — как раз такой гребень. Стой, — думаю, — лучше поздно, чем никогда. Ну что, точь-в-точь такой, правда?
      Бабушка задумчиво вертела в руках гребень.
      — Твоя правда, Серёженька, гребешок как раз такой, да вот я-то не такая. Для гребня ведь коса нужна, а у меня теперь что? Три волоска с половиной. — Она повернула к нему свою седую голову с маленьким тугим узелочком на затылке, крепко заколотым двумя шпильками. — Вот, полюбуйся!
      И бабушка засмеялась своим добрым, каким-то рассыпчатым смехом.
      Папа глядел на неё растерянно и даже виновато.
      — А ты не огорчайся, Серёженька, — сказала бабушка. — Спасибо тебе и за подарок и за память, а коса у нас тут найдётся. — И она воткнула гребень в густые, пышные волосы Ирины Павловны. — Что? Скажешь, не хорошо? Это тебе, Иринушка, от мужа и от свекровки. Носи на здоровье!
      — Спасибо, — сказала Ирина Павловна. — Правда, такие гребни уже не носят... Но что и говорить, вещь красивая.
      Папа задумчиво смотрел то на бабушку, то на маму.
      — Красивая-то красивая, — сказал он, — но ведь я тебе, Ириша, другой подарок припас.
      Он развернул довольно большой, туго свёрнутый пакет, и все увидели брезентовый рюкзак со множеством карманов, ремней и металлических пряжек.
      — Нет, ты посмотри, посмотри, — с увлечением говорил папа, — как устроено удобно! Вот только этот ремень распустить, и можно сбросить мешок с плеча, ничего в нём даже не шелохнув. А карманов сколько, отделений... Великолепный рюкзак!
      Мама смотрела на папу очень серьёзно и кивала головой. Но глаза у неё чуть-чуть прищурились и губы легонько вздрагивали, как будто ей хотелось улыбнуться.
      Но тут в дело вмешалась бабушка.
      — Что и говорить, мешок хороший, — сказала она, покачивая головой, — только вот не пойму, зачем он Иринушке.
      Папа удивился:
      — Как это — зачем? Ну, а, скажем, за покупками ходить?
      — Да вот ты сегодня сам в стольких магазинах был — видел ты кого-нибудь с таким мешком?
      Папа задумался.
      — Нет, кажется, не видел, — признался он. — Женщины всё больше почему-то ходят с такими сумками кожаными... ну, как тебе объяснить? Небольшая сравнительно сумка, с двумя плетёными ручками...
      — А ты не объясняй, — остановила его мама. — Я сама с такой сумкой хожу. Очень удобно и даже красиво.
      Но папа не сдавался:
      — Нет, товарищи, вы как-то не оценили. Ну посмотрите сами, какой здесь прекрасный карман для бинокля. Ведь в ваших сумках таких нет...
      — Да куда она пойдёт с биноклем? — не сдавалась бабушка.
      — Ну в театр, например...
      — В театр — с таким мешком за спиной? Да ты что, батенька,всерьёз?
      Тут уж и мама не выдержала. Она села на стул и расхохоталась. Глядя на неё, засмеялся и папа.
      — Ну что, что? — говорил он. — Значит, и тебе совсем не нравится мой мешок?
      — Нет, нравится, — сказала мама. — Я даже знаю уже, что я с ним сделаю. Но ты сначала покажи, что ещё принёс.
      — Ну уж больше-то вам не придётся меня на смех подымать, — сказал папа. — Танюше я по твоему совету купил чулки.
      И он вытащил из портфеля пару толстых шерстяных чулок, тёмно-коричневых, мохнатеньких, с ниточками на носках.
      Таня в ужасе посмотрела на папу. Зато бабушка одобрительно кивнула головой и, пощупав чулки, сказала:
      — Ничего, хорошая шерсть. Грубовата немножко, но тепло будет.
      — Значит, мы вот как сделаем, — сказала мама. — Эти чулки Танюша уступит бабушке. А ей за это я другие дам. — И она достала из своей сумочки бумажный большой конверт. Из круглого отверстия, словно из окошечка, выглядывал розовато-песочный чулок — тонкий, как паутинка.
      Таня схватила конверт:
      — Вот спасибо, мамочка! Мне как раз до зарезу нужны такие чулки — к новым туфлям. Ведь завтра у нас в институте вечер.
      Таня натянула край чулка на руку, а Катя подумала:
      «И зачем только надевать такие чулки, если их всё равно не видно?»
      Но Таня была в восторге.
      — Замечательные, замечательные чулки! — говорила она. — А эти шерстяные мы, значит, преподносим бабушке. Так, товарищ начальник?
      — Да уж видно, что так, — со вздохом сказал папа. — Не везёт мне сегодня. Что ни выстрел, то промах. Впрочем, посмотрим ещё, что скажет наша лёгкая кавалерия. Неужто я и тут не угодил?
      И он достал из портфеля последние два пакета и подал их разом Кате и Мише. Катин пакет был побольше, Мишин — поменьше. Оба, прежде чем развернуть папины подарки, ощупали их и повертели в руках.
      — Книжка, — громко сказала Катя.
      — Ящичек, — сказал Миша шёпотом.
      Катя первая развернула свой пакет. В самом деле, это была книжка — большая, нарядная, со множеством картинок, цветных и чёрных, и с крупным шрифтом. Рассказы в ней были всё больше про медвежат, оленей, собак и лисят. Когда Катя была в первом классе, а может быть, даже и во втором, она ужасно любила такие книжки. Но теперь ей больше нравились книги потолще, и про людей, а не про зверей. Она полюбовалась на переплёт и отложила книжку в сторону.
      — А у тебя что, Мишка?
      Для Миши папа купил краски.
      Как только Катя увидела их, сердце у неё так и замерло. Краски были почти такие же, как у мамы. В длинном металлическом ящичке лежали в два ряда тугие тюбики с надписями: «киноварь», «берлинская лазурь», «сепия»; крышка, покрытая изнутри эмалью, была устроена так, что на ней можно было смешивать краски, а если надо было развести краски побольше, то для этого были приготовлены чудесные белые чашечки — они сидели по краям ящика в специально сделанных выемках. Мало того, под ящичком — к наружной стороне его дна — было припаяно кольцо. Значит, если надо, можно продеть в кольцо палец и, пристроив раскрытый ящик на левой руке, работать стоя, как работают художники, когда делают эскизы где-нибудь в лесу или в поле... Катя прямо-таки увидела, как она стоит у стены класса и, ловко продев палец в кольцо под ящиком, удобно держит его левой рукой и подправляет что-то длинной кисточкой в стенгазете.
      — Ой, папочка! — сказала она, не выдержав. — Книжка, конечно, очень хорошая, но ведь она для маленьких. А краски мне так нужны, так нужны!..
      Папа развёл руками:
      — И тут не угадал! Ну, Мишук, может, и вы с Катей по общему примеру поменяетесь?
      — Нет, — сказал решительно Миша. — Книжка для маленьких, а краски мне тоже очень нужны.
      — Мишенька! — так и бросилась к нему Катя. — Да ты посмотри, какая книжка! Это я только так, нечаянно сказала, что она для маленьких. Просто она, видишь, очень крупно напечатана, а я уже отвыкла крупный шрифт читать — у меня от него в глазах мелькает. И потом, я люблю читать про людей, а тут всё больше про зверей. А ты как раз про зверей любишь, правда?
      — Правда, — неохотно сказал Миша.
      — Ну так давай меняться. Миша помотал головой:
      — Нет.
      — Да почему же?
      — Потому что мне краски очень нужны.
      — Ну, знаешь что, — решительно сказала Катя. — Я тебе тогда в придачу к книжке ещё все мои прежние краски отдам. Вот у тебя и будет целых два подарка — и краски и книга.
      Миша с интересом посмотрел на Катю:
      — Всё-всё отдашь? И золотую?
      — Даже и серебряную.
      Он вздохнул и протянул Кате ящичек:
      — Ладно, бери. А то мне без золотой краски очень трудно парад рисовать. Нечем верхушечки на знамёнах красить...
      — Ну вот и разобрались, — посмеиваясь, сказала бабушка. — Всем сёстрам по серьгам.
      — Нет, постойте, постойте! — вмешалась Таня. — А что же ты, мамочка, решила делать с рюкзаком? В театр его будешь брать или за покупками с ним ходить?
      Мама хитро прищурилась.
      — Серёжа, — сказала она, — а что, если мы его Танюше отдадим? У них летом, кажется, туристский поход будет,
      — И прекрасно, — сказал папа. — Для похода такой рюкзак просто находка. Очень рад, что всё-таки он кому-нибудь да пригодился.
      Но мама ещё колебалась.
      — Танюша, — повернулась она к старшей дочери, — а может, нам его лучше кому-нибудь из ребят в лагерь дать? Кате или Мише. Все их вещички там поместятся.
      — Конечно, — сказала Таня. — Очень будет удобно. И тут мама лукаво посмотрела на Катю и Мишу.
      — Ребята, — сказала она, — а что, если мы все вместе подарим этот рюкзак папе? Он ему как раз подходит: такой большой, вместительный, столько в нём карманов — и для ножа и для полевого бинокля... И так он ему нравится...
      — Ну, ясно, — папе! Конечно, папе! — заговорили все разом. — А то он себе ничего и не купил — без подарка останется.
      — Получай, Серёжа! — сказала мама торжественно. — Замечательный рюкзак!
      — Смейся, смейся, — ответил папа. — А рюкзак-то ведь и вправду замечательный.
      Тут все почему-то ужасно обрадовались. Катя даже захлопала в ладоши, а Миша закричал: «Ура!»
     
      СЕДЬМОЕ НОЯБРЯ
     
      Ночь прошла, как одна минута.
      Накануне, укладываясь в постель, Катя думала, что уснуть ей будет ужасно трудно. В комнате было непривычно светло. Сквозь белый туман накрахмаленной занавески с улицы лился красноватый праздничный свет. Над башенкой противоположного дома, чуть придерживаясь за карниз, как будто для того, чтобы не взлететь завтра вечером в небо вслед за ракетами, сияли огненные буквы и цифры:
      «ДА ЗДРАВСТВУЕТ XXXIII ОКТЯБРЬ!»
      «Ну как тут, в самом деле, спать?» — подумала Катя и в ту же минуту уснула, да так крепко, что за всю ночь ни разу даже не пошевельнулась, ни разу не перевернулась с боку на бок.
      Проснулась она оттого, что ещё во сне услышала мамин голос.
      Стоя на пороге комнаты, мама шёпотом говорила папе: — Может быть, всё-таки не стоит брать ребят на Красную площадь? И они устанут, и ты замучаешься с ними. Пускай лучше поспят ещё.
      — А я уже всё равно проснулась, — сказала Катя, разом садясь на постели. — Мишка, Мишка, вставай!.. Уйдёт без нас!
      Мама засмеялась:
      — Ну ладно уж, ладно! Идите!
      Они вышли из дому довольно поздно.
      Как это всегда бывает, когда торопишься, то и дело выходили какие-то неожиданные задержки. Папа порезался во время бритья и никак не мог остановить кровь — из-за этого пропало добрых десять минут. Потом у Миши, уже перед самым выходом из дому, лопнул шнурок ботинка, а бабушка, вместо того чтобы попросту завязать узелок, вздумала вдевать новые шнурки. Вот вам ещё целых пять минут.
      Одним словом, Катя и Миша ужасно боялись опоздать. Они почти бегом бежали рядом с Сергеем Михайловичем, поминутно спрашивая:
      — Успеем или не успеем, папочка? Как ты думаешь, успеем или не успеем?
      Отец задумчиво покачивал головой:
      — Н-да, следовало, конечно, выйти на двадцать минут раньше. А в общем, нечего беспокоиться. В
      крайнем случае, догоним наших в пути. Я знаю маршрут.
      — Папочка, да ведь не пропустят!..
      — Ну, как-нибудь пробьёмся.
      Но пробиваться им не пришлось. Когда они подошли, вернее сказать — подбежали к той улице, на которой находится папин институт, навстречу им из-за угла вылилась шумная, весёлая толпа демонстрантов.
      У Кати даже в глазах зарябило. Прямо на них плыли, качаясь, красные знамёна, плакаты, портреты... Пестрели, дрожа на длинных, гибких ветках, яркие бумажные цветы.
      Снегирёвы остановились на краю тротуара.
      — Ну, всё в порядке, — сказал Сергей Михайлович. — Вот сейчас лаборатория пройдёт, потом — гидрологи, а там и наши геологи пойдут. Тут-то мы и вольёмся!
      А из рядов колонны уже кто-то махал им руками, кто-то звонко кричал:
      — Сюда, сюда, Сергей Михайлович! Сюда, товарищ Снегирёв! А мы ждали-ждали...
      — Наши! — сказал Сергей Михайлович и, взяв за руки Мишу и Катю, вмешался вместе с ними в самую гущу праздничной шумной толпы.
      — Поспели всё-таки! — переводя дух, сказал Миша. — В самый раз. А, Катя? Только жалко, что шар и флажок по дороге не купили... посмотри, у всех что-нибудь есть, а у нас пустые руки.
      — Ничего, — успокоила его Катя. — До Красной площади ещё далеко. Купим.
      Теперь, когда они уже нашли своё место в этой пёстрой весёлой колонне, заполняющей улицу от тротуара до тротуара, Катя в первый раз за всё утро огляделась по сторонам. Все последние дни, собираясь с папой на демонстрацию, она вспоминала, как ходила с ним в прошлом году и в позапрошлом, и ей казалось, что всё будет так же, как было, но ещё лучше. Она заранее видела, как они выйдут из дому рано-рано, в синеватых утренних сумерках, и пойдут по чисто выметенной улице, обгоняя празднично одетых, спешащих к месту сбора людей. У них на глазах серо-сизое, почти ночное небо порозовеет, пожелтеет, поголубеет, и тёмно-красные в сумраке флаги станут яркими и прозрачными на солнышке. Они увидят, как двинутся в путь первые колонны, точно ручейки, стекающиеся со всех концов города к большой реке. Мишка будет удивляться, кричать: «Смотри, смотри, сколько у них плакатов, флагов! А у этих ещё больше!» Конечно, ему удивительно: он в первый раз идёт на Красную площадь.
      И вот всё получилось совсем по-другому. Они так боялись опоздать, что ровно ничего не видели вокруг.
      Только теперь, когда на сердце у Кати стало спокойно, глаза и уши у неё словно открылись.
      «А как на улице-то хорошо! — подумала она. — Какая погода отличная! Словно нарочно — для праздника...»
      И в самом деле, день выдался чудесный. Небо чистое, голубое, без облачка, а воздух такой прозрачный, что на клёнах и липах, с которых давно уже облетела листва, чётко вырисовывалась каждая веточка.
      Шагая рядом с папой, Катя внимательно разглядывала людей, окружавших её. Кое-кого она уже знала, да и её знали.
      Улыбаясь, поглядел на неё через плечо Пётр Иванович Воркутов, папин старый приятель и постоянный заместитель во всех экспедициях. Широкоплечий, бритоголовый, усатый, он бодро шагал впереди. Его коричневое новое кожаное пальто лоснилось на солнышке. Кепку он снял, и круглая, как шар, голова тоже слегка поблёскивала под лучами.
      — Катя, — сказал Миша, — а правда, дядя Петя немножко на моржа похож? И голова такая же, и усы, и блестит, как будто только что из воды. У меня в новой книжке как раз такой нарисован... А, Катя?
      Катя замахала на него рукой и зашипела: «Тсс!..» Но это было уже ни к чему. Пётр Иванович услышал.
      — Ах, так? — сказал он, оборачиваясь. — А может быть, я и вправду морж, только учёный?
      Катя вежливо засмеялась, а Миша решительно замотал головой.
      — Таких вовсе и не бывает, — сказал он.
      — Как это — не бывает? Ты, брат, видно, давно в цирк не заглядывал.
      — Очень давно, — со вздохом согласился Миша. — Ещё ни разу не был.
      — Вот то-то и есть. А хочешь, я тебя сейчас рыбкой угощу?
      — Рыбкой?
      — Ну да, да. Рыбкой. У нас в океане её сколько хочешь. Держи крепче — вырвется. — И он на ходу сунул Мише в руку что-то красно-золотистое, блестящее, длинненькое...
      Миша осторожно разжал кулак.
      — Да это же просто конфетка, — сказал он разочарованно.
      — Просто? Нет, брат, не просто. Сперва прочитай, что на бумажке написано.
      Миша развернул конфету, разгладил бумажку на ладони и прочёл:
      — «Золотая рыбка». — Он с укором поглядел на Воркутова: — Ну и хитрый же вы, дядя Петя!
      Все вокруг засмеялись.
      — Ещё бы! Знаменитый хитрец! Хитрый, как верблюд.
      Катя удивилась.
      — А разве верблюды хитрые? — спросила она.
      — Как раз такие же хитрые, как Пётр Иванович, — ответил папа.
      И все засмеялись ещё веселее. А Пётр Иванович достал из кармана целую горсть «золотых рыбок» и принялся угощать всех.
      — Царица песков, лови! — крикнул он и бросил конфету какой-то высокой тоненькой девушке, шагавшей с краю шеренги.
      — Кто это, папочка? — спросила Катя. — Какая хорошенькая!
      — А это Галочка Чернова, — сказал папа. — Отличный работник. Первоклассный, можно сказать, поисковик. Да разве ты не помнишь? Я тебе показывал её на фотографии.
      — Никогда не видела! — решительно сказала Катя.
      — Ну как же? Ты ещё спрашивала меня, что это за негритёнок сидит верхом на лошади.
      — Так это она? Не может быть!
      Катя даже руками всплеснула. Неужели эта красивая, нарядная, беленькая девушка в серо-голубом пальто и в голубых перчатках, с такими светлыми волосами, что они даже не золотятся, а как-то серебрятся на солнце, — тот самый загорелый дочерна мальчишка в стянутых у щиколотки штанах и войлочной широкополой шляпе, который снят на одной из карточек, привезённых папой из пустыни? Просто поверить невозможно. А между тем это так. Катя теперь отлично помнит, как папа, показывая ей карточку, сказал: «А это — наша Галочка Чернова. Очень хороший геолог. Хоть и молодой ещё, но уже с большим опытом». Катя ему тогда ответила: «Её, видно, недаром Галочкой Черновой зовут. Она и в самом деле чёрная, как галка». Вот тебе и Галка! Вот тебе и Чернова! Было бы правильнее, если б её звали Белка Белова.
      И Катя с каким-то новым интересом и любопытством принялась рассматривать окружавших её людей.
      Ей хотелось представить их себе с потемневшими от солнца лицами, в походной одежде — одним словом, в таком виде, в каком они работают «в поле», как говорят геологи.
      Особенно занимали её почему-то двое людей. Они ещё никогда не приходили к Сергею Михайловичу домой, и на карточках она их как будто бы никогда не видела.
      Впрочем, может быть, и видела, да не узнала — так же как и Галочку Чернову.
      — Папа, — спросила Катя негромко, — это кто идёт наискосок от Петра Ивановича?.. Да нет, ты не туда смотришь, — в охотничьей куртке с карманами, такой бородатый, на Робинзона похож... Тоже поисковик, да?
      — Ах, этот? — Папа усмехнулся. — Да нет, нельзя сказать, чтоб это был поисковик, хоть он и вправду на сто вёрст под землёй видит. Это, дочка, наш главный бухгалтер.
      — А он тоже с вами в пустыню ездит?
      — Ну что ты! Зачем? Он здесь в своей бухгалтерии сидит, зарплату нам выписывает.
      — Так зачем же у него такая борода и такая куртка?
      — А это уж ты у него спроси.
      Спрашивать Катя, конечно, не стала, но подумала не без удивления:
      «Странно это всё-таки. Вот, например, Пётр Иванович — где он только не побывал! Папа говорит: весь свет изъездил. А встретишь его на улице — ни за что не догадаешься, что он путешественник. А бухгалтер у них — ну, точь-в-точь Робинзон, хоть он дальше своей бухгалтерии никуда не ездит...»
      И она опять дёрнула отца за рукав:
      — Папа, а вон тот, высокий-высокий, что с Галочкой Черновой разговаривает, — это, наверно, помощник бухгалтера, да?
      — Почему ты так думаешь? — удивился Сергей Михайлович.
      — Да потому что он на кого хочешь похож, только не на бухгалтера.
      Сергей Михайлович засмеялся:
      — Ну, он и не бухгалтер, а настоящий геолог-полевик. Это знаешь кто? Я тебе про него рассказывал как-то. Это наш Павлик.
      — Тот самый?
      — Тот самый.
      Катя даже руками всплеснула:
      — Да ведь ты, папочка, говорил, что он у вас самый младший. А он — вон какой большой.
      — Такой вырос. Он у нас и самый большой и самый маленький.
      Павлик, должно быть, почувствовал, что про него говорят. Он повернулся, посмотрел, улыбаясь, на Сергея Михайловича, на Катю, на Мишу, слегка помахал им рукой и вдруг, неизвестно почему, сильно покраснел.
      Сергей Михайлович и Миша тоже помахали в ответ, а Катя почему-то не решилась, хотя Павлик ей очень понравился. У него были густые тёмные брови — они даже немножко сошлись над переносицей, — а волосы довольно светлые и кудрявые. Катя подумала, что это очень красиво, и невольно потрогала свои тоненькие, широко раздвинутые на лбу бровки.
      А колонна между тем двигалась дальше и дальше. Она давно уже влилась в общий поток демонстрации, и теперь впереди и позади них пылали на солнце красные знамёна и флажки, гудели тысячи голосов; то перекликались и спорили между собой разные песни, то они сливались в одну, общую. Возле лотков и грузовиков, убранных плакатами, было весело и шумно. Все покупали и угощали друг друга мороженым, пирожками, булочками с вареньем, дарили друг дружке разные весёлые пустяки: воздушные шары, бумажные цветы, мячики, легко скачущие на резинке, конфеты в пёстрых бумажках...
      Сергей Михайлович тоже поминутно покупал всякую всячину — что ни подвернётся под руку (не то что мама!). Они уже купили два красных шара, и один из них сразу же улетел. Купили Мише прозрачного петуха на палочке и красный флажок. Купили булочки с кремом. И хорошо ещё, что булочки можно было сразу съесть, а то не хватило бы рук держать всё, что покупал папа.
      В глубине души Катя чувствовала, что пора бы сказать: «Довольно, папочка, у нас уже всё есть», но покупать было уж очень весело, и Катя молчала. Они с Мишей тянули отца то в одну сторону, то в другую:
      — Смотри, папочка, танцуют!
      — Папочка, смотри — артисты едут!
      — Это из цирка, да? А где же Карандаш:?
      Сергей Михайлович едва успевал поворачиваться и отвечать им. Время от времени колонна останавливалась, поджидая, когда можно будет двинуться дальше. Тут начинались танцы, игры. Один раз затеяли играть в кошку-мышку, и Миша так ловко увёртывался от Петра Ивановича, что тому так и не удалось поймать его. В соседней колонне кто-то заиграл на баяне вальс, и все принялись танцевать. Катя танцевала с Галочкой Черновой, а потом Галочку пригласил папа, а Катю — Павлик, и Катя ужасно смутилась.
      «Как же я буду танцевать с ним, когда он такой длинный? — подумала она. — Ведь я ему едва до пояса достаю ».
      Но тут, к счастью, передняя колонна двинулась, и баян сразу умолк.
      На Пушкинской площади пришлось стоять особенно долго. Уже и поплясали, и поиграли, и спели добрую дюжину песен, а улица впереди всё ещё была запружена.
      — А ну-ка давайте споём наши частушки, самодельные, — предложил Пётр Иванович и первый затянул баском:
      Через мёртвые пески
      В путь идут солевики.
      По степям пустынным рыщут,
      Соль химическую ищут.
      Все хором подхватили припев:
      Солевик-поисковик
      Жить на месте не привык.
      Мише до того понравилось, что он запрыгал на месте и закричал: «Дальше, дальше!» Но подгонять и упрашивать вовсе и не надо было. Второй куплет запела Галочка. Голос у неё был очень хороший — высокий, чистый, — он так и летел над головами, точно на крыльях:
      Буря чёрная несётся,
      Заметает все колодцы.
      Все дороги, все пути,
      Ни проехать, ни пройти.
      И опять все дружно подхватили:
      Все дороги, все пути,
      Ни проехать, ни пройти.
      Галочка задумалась, вспоминая следующий куплет. Но сейчас же на помощь ей пришёл долговязый Павлик. Он запел:
      А улёгся ураган,
      В путь выходит караван.
      Наш начальник каравана
      Сам грознее урагана.
      И он хитро подмигнул в сторону Сергея Михайловича.
      — Ой! — тихо сказала Катя и посмотрела на Павлика снизу.
      А все, словно поняв намёк, обернулись к Сергею Михайловичу и, лукаво посмеиваясь, пропели ему ещё раз:
      Наш начальник каравана
      Сам грознее урагана.
      Сергей Михайлович сделал вид, что намёк относится не к нему, и запел следующий куплет:
      Удивляются верблюды —
      Это что ещё за чудо?
      Мачта смотрит в небеса,
      Ловит с неба голоса.
      Все, смеясь, посмотрели на Павлика, и в самом деле похожего на мачту. А Галочка взмахнула руками в голубых перчатках и запела ещё звонче:
      Перед тем как спать ложиться,
      Свой привет нам шлёт столица.
      Как Москва услышится,
      Сразу легче дышится.
      Кате показалось, что все только и ждали этих последних слов — так дружно все подхватили:
      Как Москва услышится,
      Сразу легче дышится.
      Кате и Мише очень понравились частушки геологов.
      — Ещё, ещё! — закричали они. — Папочка, ну что вы там ещё сочинили?
      И Сергей Михайлович запел:
      Бой объявим суховеям,
      Всё равно их одолеем.
      И дороги проведём,
      И проедем, и пройдём!
      Катя тоже, не выдержав, подхватила во весь голос:
      И дороги проведём,
      И проедем, и пройдём!
      Пётр Иванович похлопал её по плечу.
      — Эти пройдут! — сказал он. — Можете не сомневаться...
      И вот наконец Красная площадь. Катя так и потянулась вверх, но идущие сплошным потоком люди были намного выше её и совсем заслонили от неё трибуну. А в это время Миша, которого папа высоко поднял, посадив на плечо, кричал от радости «ура», махал рукой, и Катя поняла, что он-то всё видит.
      Кате хотелось попросить отца и её поднять хоть немножко, но она постеснялась — большая уже, тяжело. Кто же поднимает таких больших девочек?
      И вдруг чьи-то сильные руки обхватили её сзади и высоко подняли, так высоко, что вся площадь разом открылась перед Катей. Катя быстро взглянула вниз, на того, кто её поднял. Это был Павлик. Но она даже не успела сказать ему «спасибо». Во все глаза смотрела она с высоты своей «мачты», обрадованная и немножко смущённая. Ей казалось, что все на трибуне, улыбаясь, смотрят на неё. Она даже немножко пригнулась, чтобы быть поменьше, но как раз в это время её «мачта» вместе с ней уже проплыла мимо трибуны над бушующим, пёстрым человеческим морем. Кругом гудело «ура», и позади двигались красной стеной знамёна, двигались портреты в гирляндах цветов... И Красная площадь осталась позади.
     
      ЭТО МОЯ ШКОЛА
     
      Вечером Сергею Михайловичу снова захотелось пройтись по Москве. На этот раз отправилась с ним вся семья, кроме Тани. Таня ушла в институт на студенческий вечер.
      Бабушка надела на голову чёрную кружевную шаль, хранившуюся у неё в сундуке. Она доставала эту шаль только в дни самых больших праздников.
      Миша ещё утром попросил, чтобы его одели в матроску. Но оказалось, что из матроски он уже вырос, и мама, чтобы не огорчать его, отпорола от старой матроски синий широкий воротник и пришила его к Мишиной новой курточке.
      Сергея Михайловича она уговорила надеть фетровую шляпу, которая обычно лежала, слегка посыпанная табаком, в круглой коробке на шкафу. Сергей Михайлович больше любил свою поношенную, видавшую виды кепку. По тут он не стал спорить и надел шляпу.
      И вот наконец семья выбралась из дому.
      Москва сверкала. Даже небо было светлое от огней.
      Снегирёвы прошли на Арбат, потом по бульварам на улицу Горького и дальше вниз — по направлению к Красной площади.
      На каждом шагу неожиданно, словно в сказке, появлялось какое-нибудь светящееся чудо: то огромные звёзды, то шатёр из огней, то целая башня. По фасадам новых домов лились-переливались разноцветные огни.
      Катя и Миша шли впереди, а за ними папа вёл под руку маму и бабушку. И вдруг Катя и Миша остановились от удивления и восторга.
      — Смотрите, смотрите, вот здорово! — закричал Миша. — Бабушка! Это знаешь что? Центр-р-раль-ный телеграф!
      — Вот и видно, что Центральный, — сказала бабушка. — И всё-то ты знаешь... — Она никогда не уставала удивляться всему, что ей говорил Миша.
      Здание Центрального телеграфа было словно увито струящимся зелёным плющом. Зелёный плющ неожиданно превратился в красный, красный — в золотой, золотой — опять в зелёный. А посередине медленно вращался земной шар, похожий на огромный школьный глобус. На глобусе горели золотом серп и молот, а высоко над всем этим струящимся цветным плющом возникали в вечернем небе то зелёные, то золотые буквы, сливающиеся в слова: «Великой Коммунистической партии — слава! Великому советскому народу — слава!»
      А Красная площадь вся переливалась огнями, вся двигалась. Потоки людей, медленно прогуливающихся по площади, как будто обнимали со всех сторон Кремль и Мавзолей. И когда вспыхнул салют и по небу зашарили стрелы прожекторов, на Красной площади стало светло, как в солнечный день.
      Катя шла, то и дело оглядываясь на отца. Ей было радостно, что он опять тут, рядом, а не где-то за тысячи километров, в пустыне. Он казался ей необыкновенно красивым в своей серой фетровой шляпе. Она даже удивлялась немножко, что на него никто не смотрит. Правда, мама-то иногда поглядывала на него, и Катя чувствовала, что и маме тоже он кажется сегодня очень, очень красивым.
      А над всей Москвой, над всей страной лились потоки молочного, голубого, алого, золотого праздничного света. И, глядя то на шумные толпы людей, растекающиеся по улицам и площадям, то на огненные буквы, сияющие у них над головами, в небе, Катя думала о том, как удивительно и хорошо, что именно к ним, к этим весёлым людям, обращены вспыхивающие меж облаков слова: «Великому советскому народу — слава!»
      Вернулись Снегирёвы домой другой дорогой, неширокими, обычно тихими и не очень ярко освещёнными переулками. Сегодня и тут тоже ярко светились окна домов, на стенах горели надписи из разноцветных электрических лампочек, полыхали кумачовые флаги. Но всё-таки здесь всё не так сверкало, как на главных улицах.
      Вот наконец и тот переулок, по которому Катя каждый день проходит по два раза — в школу и из школы. Вот и знакомое четырёхэтажное многооконное здание. Сейчас в окнах школы не было света, и поэтому она казалась непривычно тихой и задумчивой. Только два больших флага, прикреплённые рядом на углу здания, трепетали и струились. Попадая под свет висящего посреди улицы, слегка качающегося фонаря, они становились из тёмных пламенно-красными, потом опять темнели и опять вспыхивали. А по стене так и ходили за ними большие, крылатые тени...
      И вдруг Катя почувствовала к этому тёмному тихому дому особенную нежность.
      — А это моя школа, — сказала она невольно, как будто родители и бабушка и без неё этого не знали.
      Но, должно быть, мама поняла, что чувствовала в эту минуту Катя.
      — Да, девочка, — сказала она негромко, но серьёзно. — Это твоя школа...
     
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     
      ПИСЬМО
     
      — Ну, здравствуйте, девочки, — сказала Анна Сергеевна, войдя в класс. — Соскучились без школы?
      — Соскучились!
      Учительница хитро посмотрела на своих учениц:
      — А ведь не отказались бы попраздновать ещё дня три?
      — Да, уж конечно, не отказались бы.
      — Ну то-то...
      Анна Сергеевна улыбнулась. Должно быть, она поняла, что девочкам хочется ещё немножко поговорить с ней о прошедшем празднике. И, прежде чем открыть классный журнал, она опять спросила:
      — Значит, весело провели время?
      — Весело, очень! — отозвался класс. — На демонстрации были. В театре... В цирке... А вам, Анна Сергеевна, тоже было весело?
      — Да, девочки, спасибо. Я ездила в Орехово-Зуево, в детский дом.
      — К вашему Алику, наверно? — спросила Валя Ёлкина.
      — И к нему и к другим ребятам. Алик у них там главный баянист. Он играл на своём баяне, ребята пели, плясали... Ну, давайте учиться, а после уроков я вам что-то покажу...
      Девочки сразу притихли. Никто не стал просить Анну Сергеевну показать сейчас же то, что она пообещала им. За эти месяцы они успели хорошо узнать характер своей учительницы: уж если она сказала «после уроков» — значит, никакие просьбы не помогут. Но зато обещание своё Анна Сергеевна обязательно исполнит.
      Так и случилось. Как только прозвенел последний звонок, учительница достала из портфеля большой самодельный конверт.
      — Что это?.. Письмо? — удивились девочки.
      — Да, письмо.
      — Кому?
      — Вам.
      — Нам? От кого?
      — А вот сейчас всё узнаете, — сказала Анна Сергеевна. — Ну-ка, Настя Егорова, прочитай письмо вслух.
      Настя подошла к учительнице.
      — «Четвёртому классу «А», — громко прочла она адрес на конверте, — московской средней школы им. Н.К. Крупской».
      И, повертев конверт в руках, Настя стала осторожно, не спеша, вскрывать его.
      — Да не возись ты! — заторопили её со всех сторон. -— Распечатывай скорее!
      — Погодите, успеете, — спокойно сказала Настя и, развернув листок, начала читать вслух:
      — «Здравствуйте, дорогие товарищи!
      Пишет вам воспитанник детского дома имени Олега Кошевого, Александр Тарасов...» Настя поглядела на учительницу.
      — Анна Сергеевна, кто это Александр Тарасов? — спросила она. — Это и есть Алик?
      — Он самый, — ответила Анна Сергеевна.
      — Ваш племянник... то есть вроде племянника?
      — Да-да, — сказала Анна Сергеевна. — Вроде племянника... Ну, читай же, Настенька.
      И Настя, снова опустив глаза на письмо, продолжала:
      — «Поздравляю вас с праздником Великой Октябрьской революции. У нас в детском доме и в школе все ребята дружные. Мы живём хорошо, живы и здоровы все. У меня есть ученический билет, потому что я уже в средней школе, в пятом классе. В моём классе двойки бывают очень редко. Пока, за первую четверть, не было ни одной...»
      Тут Анна Сергеевна многозначительно посмотрела на своих учениц. Катя сразу уловила её взгляд и поняла его без слов.
      «А у нас-то, у нас-то! — подумала она. — Целых три двойки! У Клавы Киселёвой — одна, и две у Тони Зайцевой... Непременно надо будет помочь им!»
      Ведь она, Катя, уже не звеньевая, она отвечает не за одно только звено, а за весь отряд! Недаром у неё две нашивки на рукаве. Теперь с неё много спросится...
      А тем временем Настя дочитывала письмо:
      — «Приезжайте к нам в гости. У нас есть рояль, баян, своя столярная мастерская. Только вот книг пока маловато. Вся наша библиотека умещается на одной этажерке, а читать мы очень любим...»
      «Ну ещё бы! — подумала Катя. — Кто же не любит читать! А одна этажерочка — это, конечно, очень мало».
      Настя перевернула страницу и прочла:
      — «Напишите нам про вашу школу, про Кремль, про новые станции метро и про планетарий. И вообще — про Москву. Нам очень интересно дружить с московскими пионерами. Приезжайте к нам непременно! Мы вам покажем наше Орехово-Зуево».
      — Ой, и Орехово, и Зуево!.. — пробежало по классу.
      — Тише, девочки! — остановила их учительница. — Не забывайте, что вы в школе. В других классах ещё идут уроки. Ну, берите свои сумки — и по домам.
      — А кому отдать письмо? — спросила Настя.
      — Председателю совета отряда, я думаю, — ответила Анна Сергеевна. — Возьми письмо, Снегирёва.
      Катя бережно спрятала письмо в сумку и, выходя из класса, шёпотом спросила учительницу:
      — А вы, Анна Сергеевна, и вправду возьмёте нас с собой в Орехово-Зуево?
      Анна Сергеевна улыбнулась:
      — Ну что ж... Во время зимних каникул можно будет и съездить. Только надо, чтобы вторая четверть была у вас хорошая.
      Анна Сергеевна пошла одеваться в маленькую гардеробную, где вешали пальто учителя. А девочки длинной шеренгой выстроились вдоль выкрашенной голубым стойки, за которой среди целого леса вешалок хозяйничали тётя Ариша и тётя Паня.
      — Если бы как раз на ёлку к ним поехать! — сказала Валя Ёлкина. — Вот было бы весело!
      — Ёлка на ёлку собралась, — пропела насмешливо Ира Ладыгина.
      — А ты что, не собираешься? — сказала Настя, ловя у себя за спиной рукав пальто. — Ну что ж, можешь оставаться дома, а мы все поедем. Надо будет, Катюша, подарки им приготовить.
      — Какие подарки? — спросила Валя. — Может быть, нам собрать денег и отвезти туда какие-нибудь игры настольные? Или сладкого купить?
      — У них книг мало, — озабоченно сказала Наташа, завязывая тесёмки шапочки у подбородка. — Ну что там одна этажерочка! Надо бы книжек собрать.
      — Конечно, надо! — подхватила Катя. — Это будет самый лучший подарок!
      И вдруг она остановилась и взялась обеими руками за щёки:
      — Ой, девочки! Что я придумала! Все сразу обернулись к ней:
      — Что придумала?
      — А вот что. Давайте теперь же, с завтрашнего дня, собирать для них книги. Соберём много — не то что какой-нибудь десяток, а целую библиотечку. Соберём и пошлём посылкой: детскому дому имени Олега Кошевого от нашего отряда!
      — А как же столько собрать? — спросила Валя.
      — А очень просто. Пусть каждая девочка из нашего класса принесёт сколько может. Ведь у всех нас есть дома книжки.
      — Правильно, — согласилась Настя. — Соберём. Если каждая из нас принесёт хотя бы по одной книжке, и то получится тридцать шесть книг.
      — Тридцать шесть — ещё не так много, — твёрдо сказала Катя. — Надо больше.
      — А какие приносить? — спросила Ира Ладыгина, помахивая сумкой и хлопая ею себя по ногам. — Только новые?
      — Можно и не только новые, — ответила Катя. — Главное, чтобы были интересные.
      — Значит, толстые? — спросила Валя. — Интересные книги всегда бывают толстые.
      — Ну, это не всегда, — сказала Лена Ипполитова. — Я, например, очень люблю стихи. А стихи бывают и в тоненьких книжках. Только у Пушкина, Лермонтова и Некрасова — толстые.
      — Это верно, — согласилась Катя. — Но тогда, если книжки тоненькие, нужно приносить по три по крайней мере.
      И, условившись прийти завтра в школу пораньше, девочки разошлись по домам.
     
      ОТ КОГО — ЧТО
     
      На этажерке стояли, выстроившись рядами, все Катины книжки.
      Какую из них любила она больше других? Кате трудно было бы сейчас на это ответить. Каждая из них казалась ей очень интересной, каждую она перечитывала по многу раз. Но одна книга — большая, в переплёте светло-шоколадного цвета с белыми буквами в овальной рамочке: Аркадий Гайдар, — была её самой-самой любимой.
      Катя нежно погладила кончиками пальцев выпуклый рисунок на переплёте — маленькую винтовочку, сабельку и книгу — и перелистала первые страницы. С белого глянцевитого листа на Катю смотрел сам Гайдар, одетый в чёрную гимнастёрку, смотрел с ласковой и чуть лукавой улыбкой, как будто хотел поглядеть, для кого это он написал столько повестей и рассказов. Ой, как трудно расставаться с этим портретом, с этой книгой! Грустно будет увидеть на полке, где она стояла, пустое место. Захочется опять перечитать её, а нельзя будет...
      Но если так грустно отдавать эту книгу, — значит, её будет весело получать. Стало быть, нечего и жалеть. А когда уж очень захочется почитать Гайдара, можно будет взять в библиотеке.
      Катя положила книгу на стол, прибавила к ней басни Крылова и «Каштанку» Чехова, а потом уселась в последний раз перечитывать любимые страницы своей самой любимой повести — «Тимур и его команда».
      Переворачивая чуть шелестящие листы, она невольно подумала: «А не спросить ли у мамы, можно отдать эту книгу или нет? »
      Где-то в глубине её души шевельнулась надежда — может быть, мама скажет: «Эту оставь себе. Поищи что-нибудь другое...» И тогда совесть у Кати будет спокойна. Ведь получится, что не она сама не захотела отдать книгу, а мама не позволила.
      Катя вскочила с места, чтобы бежать к маме, но вдруг остановилась, прикусив губу и нахмурив брови. Что ж это она? Хитрит сама с собой? Нечего сказать, хороша! А ещё председатель совета отряда!.. Нет уж, дарить так дарить! А то привезут в детский дом книги, ребята обрадуются, начнут распаковывать, а там — ничего интересного. «Ну, — подумают они, — не стоило и посылать! А мы ещё их в гости звали». Нехорошо получится, некрасиво.
      Катя решительно захлопнула книгу и положила все три в сумку.
      Лёжа в постели, она старалась представить себе, что принесут завтра девочки.
      У Настеньки, кажется, детских книг не очень много, у Иры тоже. А вот у Ани целый шкаф с книгами. Наверно, и у Стеллы.
      Только Стелла, пожалуй, ничего хорошего не принесёт. Пожалеет.,. А вот уж Аня, наверно, притащит целую кучу.
      Но на завтра всё получилось совсем не так, как думала Катя.
      Она пришла в класс раньше всех и, стоя в дверях, встречала своих одноклассниц.
      Первая в коридоре показалась Валя Ёлкина.
      — Несу-у! — крикнула она, завидя издали Катю, и похлопала рукой по своей, потолстевшей со вчерашнего дня сумке.
      Валя подошла и, открыв сумку, показала Кате на корешки каких-то книжек.
      — Хоть и не очень толстые, — сказала она, — но зато знаешь какие интересные? Зачитаешься!
      — Молодчина! — похвалила её Катя. — Неси в класс. Потом запишем, от кого — что.
      Валя тряхнула кудряшками и скрылась за дверью.
      Сейчас же вслед за Валей пришла Аня Лебедева.
      — Принесла? — ещё издали крикнула ей Катя.
      — А как же! — ответила Аня. — Вот смотри.
      И она, порывшись в сумке, достала какую-то книжку, аккуратно завёрнутую в белую бумагу и перевязанную голубой ленточкой.
      — Посмотри, как я красиво завернула. Так и пошлём, ладно?
      — А что это? — спросила Катя.
      — «Украинские сказки». Знаешь? У тебя, кажется, тоже есть такая книжка.
      Катя взяла в руки нарядный пакет.
      — Мои «Украинские» вроде толще, — сказала она с удивлением. — У тебя, верно, какая-нибудь другая книжка?
      Катя быстро сдёрнула голубую ленточку и развернула глянцевитую бумагу.
      — Аня, да что же это?
      В руках у Кати была растрёпанная, потерявшая всякий вид книжка. Листы держались на ниточках, а доброй половины и совсем не хватало.
      — Что это, Аня?
      — Я же тебе говорю — «Украинские сказки», — отводя в сторону глаза, сказала Аня. — Народные. Да ты не думай! Тут всё-таки ещё осталось порядочно сказок. Самые интересные — про Вертодуба, Вернигору, про Ивасика-Телесика... Только первой не хватает, последней да ещё из середины двух, кажется. Остальные — все.
      — Да что у тебя, собаки эту книжку трепали, что ли?
      — Какие ещё собаки! — обиделась Аня. — У нас собак нет. Просто я её с собой на дачу брала. Читала на берегу. Один раз забыла в саду, и она под маленький дождик попала... Вот и всё.
      — Аня, и тебе не стыдно?
      — Да чего же стыдиться-то? Книжку можно подшить — ниточки же остались, — подклеить...
      Кате стало жарко. Она посмотрела на Аню прищуренными глазами и решительно протянула ей книжку:
      — Возьми! Подшей, подклей и себе оставь. А товарищам не дарят самое плохое, чего не жалко. Дарить нужно хорошее! У самой тысяча книг, а она какую-то рвань притащила!
      У Ани задрожали губы и глаза налились слезами:
      — А ты считала, сколько у меня книг?
      — И не считала, а знаю.
      — Ну так приходи, посчитай. «Тысяча»! Скажет тоже...
      — И не приду, и считать не стану!
      Аня закрыла лицо руками, всхлипнула и прижалась лбом к подоконнику.
      — Нечего реветь! — сказала Катя. — Сама понимаешь, что пионерки так не делают.
      Аня в ответ только носом потянула. В эту минуту к дверям подошла Настя:
      — Ой, Снегирь, пропусти скорей, а то не донесу!
      Настя в одной руке несла туго набитую сумку, а в другой — пакет, крепко перевязанный верёвочкой.
      — Ох, Настенька! — Катя от удивления всплеснула руками. — Откуда у тебя столько книг? — И Катя взяла у неё пакет. — Ну и тяжёлый!
      — Да разве это всё моё? — сказала Настя. — Я весь наш дом обегала, собирала у ребят. Знаешь, есть такие, что всё тебе отдадут, а другие до того жадные, что суют тебе всякую дрянь.
      Катя засмеялась и посмотрела на Аню. Услышав её смех, Аня оторвалась от подоконника и через плечо сердито поглядела на Катю.
      — И нечего смеяться! — сказала она. — А если мне книги не для виду нужны, а для ума?
      — Вот ума-то, видно, у тебя и не хватает! — решительно отрезала Катя и пошла в класс.
      Аня поплелась вслед за ней и, сев за парту, положила на крышку голову. Она потихоньку всхлипывала, тёрла платком глаза, но Катя не обращала на неё никакого внимания.
      Жалеть и утешать Аню ей сейчас не хотелось.
      Аня сидела за партой, закрыв лицо руками, а тем временем девочки все подходили с книгами и, оглядываясь на Аню, спрашивали, что с ней такое. Но Аня не отвечала.
      Катя с интересом рассматривала книги, которые девочки приносили и складывали перед ней, и уже совсем не замечала Аниных слёз.
      Оказалось, что большинство девочек не поскупились. Даже Стелла Кузьминская удивила всех. Она еле-еле вытащила из сумки увесистую книгу с серебряными буквами на красноватом переплёте: «Н.А. Некрасов. Стихотворения».
      На первой странице было написано аккуратным Стеллиным почерком: «Детскому дому имени Олега Кошевого от Стеллы Кузьминской».
      Девочки обступили Стеллу, любуясь роскошной книгой и вдавленными в переплёт буквами.
      — Вот это, Стелла, замечательно! — похвалила её Катя. — Такую книгу не пожалела!
      — А у меня есть второй экземпляр, — сказала Стелла, как-то особенно нажимая на слово «экземпляр», и Катя поняла, что Стелла гордится и знанием такого слова и тем, что у неё дома много книг — так много, что некоторые даже имеются в двух экземплярах. — Мне на рождение, — прибавила Стелла, — всегда дарят очень много подарков: ведь я — единственная дочка, единственная внучка и единственная племянница.
      Стелла как-то небрежно усмехнулась и отошла к своей парте. Катя ничего не сказала, но подумала: «А всё-таки она — воображала! Ну всё равно, пусть. Зато хорошую книгу принесла. А вот Аню надо проучить. Нельзя, чтобы у нас в отряде были такие жадные девчонки».
     
      «УГАДАЙТЕ, КАК ИХ ЗОВУТ?»
     
      Хотя Кате и не полагалось заниматься стенгазетой, ей — как председателю совета отряда — работы теперь хватало и без того. Но всё-таки было решено, что для первого номера новой, Стеллиной, газеты рисунки сделает она, Катя. Ведь никто в классе не рисовал так хорошо, как она.
      На первое собрание редколлегии пришла также и Лена Ипполитова, чтобы показать новому редактору Стелле, как делать газету.
      В пионерской комнате за большим столом, отодвинув в сторону газеты и журналы и разложив перед собой большой лист бумаги, уселись пять девочек: Стелла, Катя, Лена, помощник редактора На-
      таша, да ещё Настя Егорова, которая тоже вызвалась помогать редколлегии.
      — Ну, Стелла, — сказала Лена, когда в комнате стало совсем тихо, — начинай.
      — А что начинать? — спросила Стелла, слегка краснея и поглядывая растерянно на девочек.
      — Скажи, какие заметки у тебя уже есть и о чём, по-твоему, ещё надо написать.
      Стелла пожала плечами:
      — Я и сама не знаю, о чём надо. Я пока написала только одну заметку.
      — Прочитай её вслух.
      Стелла достала из сумки, лежавшей на столе, листочек бумаги.
      — «Незаметно бежит время, — прочитала она. — Первая четверть уже прошла. Наступила вторая...»
      Девочки переглянулись, а Настя добавила, чуть улыбнувшись:
      — Потом наступит третья, потом четвёртая. Это неинтересно.
      Стелла сердито обернулась к Насте:
      — Почему это неинтересно?
      — Ну как «почему»? Скучно.
      Стелла поджала губы и по своей привычке повела плечом:
      — Не знаю... Кому — как.
      — Всем это не особенно интересно, — осторожно сказала Катя. — Ну, скажи по совести, Стелла: тебе самой интересно будет, если я тебе, как новость, стану рассказывать, что после понедельника будет вторник? Это же и так всё знают.
      Стелла искоса взглянула на Катю.
      — Может быть, — процедила она нехотя. — А только о чём же писать? Какие у нас новости?
      Она помолчала минуту и вдруг решительно тряхнула головой и сказала, поднимаясь с места:
      — Пусть лучше кто-нибудь другой будет редактором, а мне пора домой.
      Катя так и подскочила на стуле.
      — Ты что — шутишь? Стелла нахмурилась:
      — Нет, не шучу!
      И, скомкав листок со своей заметкой, она сунула его в сумку.
      — Что, наверно, опять мама недовольна? — сочувственно спросила Лена и многозначительно посмотрела на подруг.
      — Да нет, — ответила Стелла холодно. — Мама ничего такого не говорит, но я сама не хочу...
      — Как это не хочешь? — с ужасом спросила Настя.
      Стелла щёлкнула замочком своей сумки.
      — А если у меня не выходит? — сказала она, поглядев на Настю через плечо. — Пусть тогда делают те, у кого выйдет.
      — Значит, ты опять отказываешься? — рассердилась Катя. — Тебя выбирают...
      — И доверяют тебе, — вставила Настя серьёзно.
      — Конечно, доверяют, — подхватила Катя, а ты чуть что — хочешь всё бросить!
      — А если у меня не выходит? — упрямо повторила Стелла.
      — Должно выйти! — сказала Катя твёрдо. — Мы же хотим тебе помочь. Садись, Стелла. И не обижайся, пожалуйста. Давайте, девочки, все вместе подумаем, что сделать, чтобы газета вышла интересная. О чём бы написать? Все помолчали.
      — Ну, — сказала Катя, — скорей думайте! Что кому в голову приходит — такое интересное?
      — Ничего не приходит, — откровенно сказала Наташа.
      Стелла насмешливо улыбнулась.
      — Подожди, Стелла, — остановила её Катя. — Сейчас придумаем. Ну, Настя!
      Настя покачала головой:
      — Может быть, нам лучше разойтись и сперва дома подумать?
      — Нет, постойте, девочки... — Лена Ипполитова взяла карандаш в руки и зачем-то написала на листке цифру «один» и скобочку. — Я вот что скажу. Нарочно придумать интересное очень трудно. Давайте не будем уж так стараться выдумывать что-нибудь особенное, а попросту сообразим, про что бы нам такое написать. Ну, не для интереса, а хоть для пользы. Вот, например, у нас дисциплина не очень хорошая. Пускай кто-нибудь и напишет про это заметку.
      — А как же её писать? — спросила Наташа.
      — Ну как! Кто у нас больше всех нарушает дисциплину?
      — Ясно кто — Ира Ладыгина.
      — Ну вот, пускай кто-нибудь напишет про неё. И вот ещё Клава Киселёва уроков не учит...
      — Ой, девочки! — сказала Катя. — Я теперь уже знаю, как сделать, чтобы газета была интересная! — И она даже хлопнула по столу ладонями — такой занятной показалась ей собственная выдумка. -
      Помните, мы хотели в конце газеты помещать весёлый отдел «Кузнечик»? Пусть в этом отделе будут карикатуры на девочек и подписи, вроде загадок. И пусть все сами догадываются, кто это.
      — Вот это здорово придумано! — подхватила Настя. — И пусть в каждом номере будут такие загадки!
      — В стихах, — сказала Стелла. — В «Крокодиле» всегда подписи под карикатурами бывают в стихах.
      — Верно! — подхватила Катя. — Только кто же у нас будет писать стихи?
      — Может быть, Лена Ипполитова? — не очень уверенно предложила Стелла. — Ведь она с первого класса стихи пишет.
      — Правильно, стихи сочинит Ленка, — сказала Настя. — А рисовать будет вот кто. — И она кивнула на Катю. — Ну-ка, Наташа, запиши всё, что мы решили.
      Наташа принялась записывать, но Лена её остановила:
      — Подожди немножко. Мы не с того начали. Сперва надо поговорить о серьёзном отделе, а потом о смешном.
      — Нет, я с тобой не согласна, — сказала Катя. — Смешной отдел тоже может быть серьёзный. Мы же там будем не какие-нибудь пустяки высмеивать, а серьёзные недостатки.
      Все насторожились.
      — Да-да, самые серьёзные! — продолжала Катя. — Помните, девочки, мы дали честное пионерское, что у нас всё пойдёт по-другому? А что у нас получается? И двойки есть ещё в классе, и дисциплину некоторые девочки ещё иногда нарушают. Ирка, например...
      — И другие тоже, — заметила Стелла, — но Ира, конечно, больше всех.
      — Ну, я же и говорю! — подхватила Катя. — У всех есть какие-нибудь недостатки. Вот и у моей Аньки тоже. Подумать только — пожалела для детского дома хотя бы одну хорошую книгу!
      — Просто ужас! — подтвердила Настя.
      — И вот, — продолжала Катя, — надо про всё это написать. Сочинишь, Лена, стихи?
      — Уж не знаю, — ответила Лена. — Трудно очень.
      — Ты только начни, а потом мы тебе поможем. Все задумались.
      — А что, девочки, — спросила Лена, — только про других писать или что-нибудь и про нас самих?
      — А что же можно писать про себя? — удивилась Стелла.
      — Как это — что про себя? — сказала Катя. — У нас же у всех есть какие-нибудь недостатки. Не только у Лебедевой и Ладыгиной.
      — И у тебя? — с удивлением спросила Наташа.
      — Конечно, и у меня. Я, например, на уроках часто задумываюсь. Людмила Фёдоровна всегда говорила про меня: «в облаках витает».
      — Ну, вот это и нарисуй, — посоветовала Настя и лукаво подмигнула Кате. — Как ты на облаке сидишь, а потом летишь с него вверх тормашками.
      Все засмеялись. Подняв голову, Лена беззвучно шевелила губами.
      — Девочки, Ленка уже что-то сочиняет! — обрадовалась Настя.
      И все обернулись к Лене:
      — Что ты сочинила? Скажи!
      — Подождите, — сказала Лена. — У меня пока готово только самое начало.
      — Ну скажи хоть самое начало, — пристали к ней девочки.
      Но Лена только отмахивалась:
      — Да у меня ещё не готово. Знаете, девочки, про кого я напишу? Про Иру, Клаву, Аню и...
      Лена искоса посмотрела на Катю. Катя слегка смутилась:
      — Про меня?
      — А ты не обидишься? Катя подумала немножко.
      — Нет, — сказала она твёрдо. — Если только справедливо, не обижусь.
      — И сама нарисуешь на себя карикатуру? — удивилась Стелла.
      — Нарисую. Но только если будет написано справедливо, — повторила Катя, делая ударение на слове «справедливо». — И знаете, почему это надо? Чтобы девочки не обиделись, если и на них будут карикатуры.
      — Правильно, — согласилась Настя. — А то скажут: «Что вы про других пишете? Про себя пишите!» Так всегда говорят.
      Все задумались.
      — А что, девочки, — сказала опять Катя, — если нарисовать всех птицами? Я себя нарисую снегирём.
      — Вот здорово! — крикнула Настя и даже захлопала в ладоши. — Молодец, Снегирь! Так и сделай! А Иру можно нарисовать в виде сороки. И написать про неё: «Болтает, как сорока».
      Лена живо обернулась к Насте:
      — Вот спасибо, Настенька! Это мне пригодится: «Сорока — урока», хорошая рифма.
      — Запиши, Наташа, — деловито сказала Стелла. — Да нет, не рифму, а все предложения запиши. А когда ты, Лена, сочинишь стихи? Скоро?
      — Сама не знаю, — ответила Лена нерешительно. — Постараюсь поскорей. А всё-таки, девочки, мы опять забыли, что в газете должны быть не только стихи и рисунки, но и разные заметки.
      — Да, конечно, — согласилась Настя. — Надо всем сказать, всему классу, чтобы писали для газеты. Я, например, могу написать про сбор книг.
      — А я, пожалуй, про отметки, — сказала Стелла.
      — Как это — про отметки? — спросила Катя. — Что же можно написать про отметки?
      Стелла немного смутилась:
      — Ну как ты не понимаешь? Про успеваемость. Вернее сказать, про неуспеваемость.
      — Ну что ж, это важно, — сказала Лена Ипполитова. — Такую статью даже надо поместить на первом месте. Это и называется «передовая». Постарайся, чтобы вышло получше, посерьёзнее.
      Стелла кивнула головой.
      — Постараюсь, — сказала она, не глядя на девочек.
      — Ну а я, если нужно, могу на машинке всё перепечатать, — робко сказала Наташа.
      Все обрадовались:
      — Вот замечательно! На машинке!
      Девочки с уважением посмотрели на свою подругу, которая до сих пор ещё ни разу не похвасталась тем, что умеет печатать на машинке.
      — Наташина мама, — объяснила Катя, — машинистка. И Наташа научилась печатать ещё раньше, чем писать.
      — Одним пальцем, — серьёзно добавила Наташа.
      Все переглянулись.
      — Значит, теперь у нас газета будет как настоящая, — сказала Настя. — Печатная, и даже с рисунками. А ты, Катя, успеешь всё нарисовать?
      — Что ж, надо успеть, — ответила Катя тем спокойным, солидным тоном, каким в таких случаях говорила о работе её мама.
      И вот ровно через неделю на стене класса, перед самым последним уроком, появился новый номер газеты «Пионерская дружба». Едва только успели Наташа и Стелла вывесить газету, как прозвенел звонок и всем пришлось отложить чтение нового номера до конца урока.
      Сидя за партами и вышивая платочки (это был урок рукоделия), все невольно поглядывали на газету и любовались ею. И правда, газета получилась очень красивая и нарядная. Заглавные буквы были выкрашены алой краской, обведены золотой каёмкой и весело поблёскивали. Статьи и стихи были напечатаны на машинке, а этого не было до сих пор ни в одном классе.
      — Замечательно красиво! — прошептала Аня, обернувшись к Кате. — Это ты рисовала?
      Катя кивнула головой.
      «Значит, Аня ещё не видела, что там про неё, — поняла Катя. — Ох, что-то сейчас будет, что-то будет!..»
      Как только окончился урок, все сразу бросились к стенной газете. Уж очень интересно было посмотреть, какая она теперь, при новом редакторе.
      А новый редактор, против обыкновения, сегодня не спешила уходить домой. Покачивая в руке сумку, Стелла Кузьминская стояла неподалёку от газеты и прислушивалась к тому, что говорят девочки. Щёки у неё раскраснелись, а глаза были непривычно тревожные.
      Катя тоже подошла поближе, чтобы увидеть, кто как отнесётся к стихам и рисункам. Все как раз и начали читать с конца — с весёлого отдела «Кузнечик». Большими разноцветными буквами здесь было написано: «Угадайте, как их зовут?»
      Четыре карикатуры изображали разных птиц, одетых в школьную форму.
      Одна из птиц, лупоглазая сова, в переднике с пелеринкой, выглядела сонной, ленивой и чем-то смахивала на Клаву Киселёву. Под карикатурой было напечатано:
      А ну-ка, угадай-ка,
      Кто первая лентяйка,
      Сонлива, как сова?
      В учебник не заглянет,
      Насилу утром встанет,
      И вот в тетрадке — два.
      — Ну, это, конечно, Киселёва, — сразу угадали девочки. — Клава, смотри, смотри, это — ты!
      — И смотреть не стану, — сказала Клава, тряхнув бантами и отворачиваясь. — Ни капельки не похоже.
      — Как — не похоже? — ответили девочки. — Пелеринка — точь-в-точь как у тебя. Ну прямо — в точности!
      Клава сделала насмешливую гримасу:
      — Подумаешь, тоже газета! Вывесили!.. Намалевали всякую ерунду и сами смеются.
      Она взяла свою сумку и, похлопывая ею по колену, с равнодушным видом вышла из класса.
      А девочки уже рассматривали другую картинку, изображающую сороку и снегиря, и читали новую подпись-загадку:
      Мешает на уроке Нам болтовня сороки — Болтает весь урок. А эта не болтает, Да в облаках витает, Пока молчит звонок.
      — Смотрите! — говорили девочки смеясь. — Снегирь на облаке сидит. Ну, тут и отгадывать нечего: всякому ясно! А это что — ворона, что ли?
      — Ну да, ворона!.. Скажешь тоже! Не ворона, а сорока. Видишь, на крыльях белое. Только не пойму, про кого это. Про Валю Ёлкину, может? Ой, девочки! Да это же Ирка Ладыгина! Ну конечно же, Ирка! Ира, Ира, иди сюда скорей, полюбуйся на себя!
      Все посторонились, пропуская вперёд, поближе к стенной газете, Иру Ладыгину. Она взглянула и фыркнула:
      — Ой, как смешно! Катюшка, нарисуй мне ещё такую сороку, я дома покажу. Только стишков этих не надо, а то мне попадёт.
      — Вот мы одни стихи тебе и дадим, — сказала Стелла.
      — А я не возьму! — весело крикнула Ира и убежала.
      Все засмеялись. Только одна Аня даже головы не подняла.
      Низко наклонившись, она разглядывала картинку за картинкой.
      — А это что за пёстрый попугай? — спросила она. — Вот этот, с красной грудкой?
      — Какой ещё попугай? — отозвалась Катя. — Снегирь? Да ведь это я сама.
      Аня с удивлением посмотрела на Катю через плечо:
      — А кто его нарисовал?
      — Я и нарисовала. Не веришь? Спроси девочек из редколлегии. Ну вот хоть у Стеллы спроси.
      — Не буду я спрашивать у Стеллы.
      Аня ещё ниже нагнулась и снова принялась разглядывать рисунки. И вдруг она отскочила как ужаленная.
      Самая последняя карикатура изображала длинноногую цаплю. Из-под крыла у цапли торчала замызганная, растрёпанная книжка с надписью на переплёте: «Украинские народные сказки».
      — Это не цапля! — крикнула Аня, с ужасом оглядываясь на Катю. — Это — я!
      Все громко засмеялись.
      — Откуда же ты знаешь, что это ты? — спросила Настя. — Что, похоже?
      — Не похоже, нисколько, — задыхаясь от волнения, проговорила Аня, — но я и так знаю, что вы хотели нарисовать меня! Знаю!.. И книжка у неё моя, и передник мой, и ноги длинные... Наверно, тут и написано про меня... обидное.
      — Прочитай, так будешь знать, — сказала Настя.
      — Не хочу!
      — Ну так я тебе прочитаю.
      И Настя на весь класс прочитала:
      А это что за птица? Не хочет поделиться Ни с кем своим добром. Всю книжку растрепала, В болоте искупала — И дарит в детский дом.
      Аня зажала уши, но, должно быть, всё слышала, потому что как только Настя кончила, она опустила руки и крикнула:
      — Я с вами больше не вожусь! Ни с кем!
      И она выбежала из класса. Катя бросилась за ней вдогонку и привела обратно.
      — Не обижайся, Анечка, — сказала она. — Смотри, мне ведь тоже достаётся в газете. Ты почитай!
      — Тебе не так, — проговорила Аня, не поворачивая головы. — Совсем не так! Про тебя не обидно, а про меня — ужасно... Кто нарисовал эту длинноногую цаплю? Неужели ты?
      — Да, я, — ответила Катя. — Ты же и вправду пожалела дать хорошую книгу для детского дома. Вот мы тебя немножко и продёрнули.
      — Немножко? Ничего себе — «немножко», — Аня горько усмехнулась. — Цапля! И ты сама рисовала! А ещё подруга... И Стелла хороша! Тоже редактор выискался. И Наташка твоя постаралась. Выстукала на машинке эти дурацкие стишки.
      — Ты опять про Наташу? — возмутилась Катя. — «Твоя Наташка»! И не стыдно тебе?
      Аня опустила голову.
      — Я всегда думала, что ты моя лучшая подруга, — проговорила она сквозь слёзы, — а ты вот что сделала!
      Катя внимательно и серьёзно посмотрела на Аню.
      — А ты что думаешь, — сказала она, — если мы с тобой подруги, так мы должны только хвалить друг дружку?
      Аня сердито мотнула головой:
      — Я не прошу, чтобы ты меня хвалила, но если бы ты была хорошая подруга, разве ты стала бы насмехаться надо мной?
      — А я вовсе не насмехалась, — сказала Катя. — Только я думаю, что это плохо, если кто жадничает и сам этого не понимает. И ничего плохого я тебе не хотела сделать.
      — Да, «ничего плохого»! — сказала Аня. — А сама вон какую цаплищу нарисовала!
      — Ну, подумаешь! Можешь и на меня что-нибудь смешное нарисовать в следующем номере.
      — Да я же не умею.
      — А я тебе сама помогу! — сказала Катя. — Не сердись, Анечка! Давай помиримся!
      Катя взяла Анину руку и несколько раз покачала её в своей руке.
     
      АНЯ И НАТАША
     
      После многих осенних дней выпал наконец первый снег. Освещённые электрическим светом фонарей, кружились на лету пушистые снежные хлопья.
      Аня Лебедева шла не спеша по аллее бульвара, застланной мягким, чистым, ещё не утоптанным снегом. Она вглядывалась в даль, надеясь увидеть в конце аллеи приближающуюся знакомую фигурку в меховой шубке и меховом капоре. Но Катя всё не показывалась...
      Аня только что заходила к Снегирёвым, но бабушка сказала ей, что Катюша уже часа два как ушла в Дом пионеров — в хоровой кружок.
      «За ней Настенька Егорова зашла, — объяснила Ане Катина бабушка. — Вместе и побежали. Да уж теперь, наверно, скоро вернутся. Может, подождёшь?
      Но ждать Аня отказалась: «Уж лучше я погуляю. Мама послала меня гулять». И она медленно пошла по бульвару, рассеянно глядя по сторонам.
      Гулять одной было скучно. «Вечно Катя чем-нибудь занята! — думала Аня с досадой. — То к сборам готовится, то планы какие-то составляет, а тут ещё этот хоровой кружок. Словно без него и прожить нельзя! «Настенька зашла». Делать нечего и Насте этой!»
      Она попробовала гулять одна. Прокатилась разок-другой по затянутой ледком луже, собрала со скамейки горсть лёгкого, рыхлого снега и попыталась слепить из него круглый плотный комок, но снег был ещё слишком свежий, он рассыпался и не хотел лепиться. Она с досадой бросила снег на землю и отряхнула варежки. Нет, одной играть и гулять нельзя! Ничего не клеится, вот так же, как этот снежок.
      Ане становилось всё досаднее.
      «Тогда незачем и мириться было, если мы всё равно врозь, как будто в ссоре».
      Она чувствовала себя совсем брошенной, покинутой, и ей даже захотелось плакать, как вдруг вдали показалась девочка в шубке, белой от снега.
      «Катя!» — обрадовалась Аня и бросилась ей навстречу. Но, подбежав поближе, она увидела, что это не Катя, а Наташа. Румяные, пухлые щёки Наташи были сейчас на морозе ещё румянее и свежее, чем всегда.
      — Анечка! — сказала Наташа, тронутая тем, что Аня бежала ей навстречу. — Вот хорошо, что мы встретились! Я иду к Кате. Пойдём вместе. Ладно?
      Аня грустно махнула рукой в варежке:
      — Я уже там была... Кати дома нет. Ушла в Дом пионеров. В хоровой кружок.
      Девочки постояли с минуту молча. Аня поскребла носком резинового ботика пушистый снег.
      — Ты уроки уже сделала? — спросила она.
      — Сделала, — ответила Наташа. — А ты?
      — И я тоже. И по предметам и по музыке. Хочешь, пойдём вместе — погуляем?
      — Хочу! — сказала Наташа. — А куда?
      — Всё равно куда. Лишь бы вместе. А то одной так скучно!
      Девочки пошли по аллее.
      — Мы раньше, — сказала Аня, — никогда с Катей не расставались. Почти никогда... И так нам весело бывало вдвоём, так весело! Болтали, смеялись — ну прямо по целым дням!
      — Ну уж — по целым дням! — усомнилась Наташа.
      — Не по целым дням, так по целым часам, — сказала Аня. — Смеёмся, бывало, из-за всяких пустяков! А теперь Кате и поболтать некогда. Всегда она что-то делает. Уж лучше бы она не стала председателем совета отряда! Уж лучше бы она осталась звеньевой.
      — Да, — согласилась Наташа, — раньше она не так была занята. Да ничего не поделаешь, не может ведь Катя плохо работать, если уж ей эту работу поручили.
      Аня ничего не сказала. Она чувствовала, что Наташа рассуждает правильно, и всё-таки было досадно.
      Девочки прошли весь бульвар и повернули обратно. Было приятно бродить рядом по первому снежку и смотреть, как всё выше и выше растут на скамьях белые снежные перинки.
      — И зачем только, — сказала Аня, смахивая с ресниц слипшиеся снежинки, — понадобился Кате этот несчастный хоровой кружок?
      — Почему же «несчастный»? — усмехнулась Наташа. — Ты ведь занимаешься в музыкальной школе.
      — Ну, школа — это другое дело!
      — Почему же — другое?
      Аня помолчала. Доказать почему было не так-то легко.
      — Ну потому, что другое, — сказала она. — И если Катя так уж любит музыку, она могла бы поступить ко мне в школу. Вместе ходили бы.
      Девочки с минуту помолчали. Аня вздохнула.
      — Вот я всё думаю, — сказала она грустно, — если бы, например, Катя поступила в рисовальную школу и сказала бы мне: «Поступай к нам, будем учиться вместе», я бы сейчас же поступила, хоть у меня нисколько... ну вот нисколечко нет способностей к рисованию. А Катя — нет...
      — Ну а что ж ты в хоровой кружок вместе с ней не записалась? — спросила Наташа.
      — Да-а! — Аня надула губы и хмуро поглядела на Наташу. — Как же, запишешься!.. Во-первых, мама не позволяет. Говорит: «Хватит с тебя двух школ». А во-вторых, и Катя то же самое говорит... то есть не так, конечно, но вроде. «Всюду, — говорит, — запишешься, а когда уроки делать будешь?» Знаешь Катю? Она такая!
      — Да, она такая, — согласилась Наташа.
      Ане было приятно, что Наташа хоть в чём-то согласна с ней. Она взяла Наташу за руку, придвинулась к ней поближе и сказала тихонько:
      — Вообще, Наташа, если бы ты знала, как мне в этом году тяжело!.. Ужасно тяжело! Сначала эта скарлатина несчастная. Потом сколько из-за неё догонять пришлось! А главное, главное — что с Катей...
      — А что с Катей?
      — Ох, Наташа, какая ты непонятливая! Ну неужели сама не видишь? Ведь мы с Катей с детства дружим... то есть с детского сада. Куда она, туда и я. Куда я, туда и она...
      Наташа с некоторым недоверием поглядела на Аню, и Аня сразу поняла её взгляд.
      — Да-да, раньше так и было, — упрямо подтвердила она. — Мы всё делали вместе. А теперь? С первого дня ссориться начали. Сначала из-за... — Она запнулась. — Ну, всё равно из-за чего — в общем, поссорились. Потом опять Катя на меня рассердилась — из-за книг этих несчастных. Потом из-за газеты у нас вышла ссора. Чуть-чуть навсегда не рассорились. — Аня вздохнула. — Кате-то это ничего, я уж вижу, а я как переживаю!.. Ты даже не можешь вообразить, Наташа!
      Наташа ничего не ответила, только слегка покачала головой, но Ане и того довольно было.
      — И отчего это так получается? — горячо продолжала Аня. — Я уж потом так ругала себя, так ругала за эти сказки украинские! Ну почему я, в самом деле, ещё две-три книжки какие-нибудь в школу не принесла? Ведь я вовсе и читать-то не особенно люблю. А как стала перебирать книги на полке, так ни одну отдавать не хочется. Теперь не только Катя, — все девочки думают, наверно, что я жадная, а я вовсе не жадная, мне только жалко было...
      Наташа с удивлением посмотрела на неё.
      — «Не жадная, а только жалко было», — повторила она и, не выдержав, громко засмеялась.
      — Ну вот, ну вот!.. — в отчаянии подхватила Аня. — Тебе смешно! А ведь ты совсем и не поняла, что я сказать хотела...
      — Ну если не поняла, так ты объясни, — сказала Наташа. — Вот я и пойму. Ну говори же — что?..
      — А то, — почти шёпотом ответила Аня, — что если по правде сказать, так книг у меня много, а я ни одной толком не читала. Мне подарят книжку — я её перелистаю, картинки посмотрю, разговоры пробегу и поставлю на место. «Потом, — думаю, — прочту. Успеется». И вдруг говорят: «Отдай!» А я ещё и не знаю даже, про что там написано. Ну и жалко. Не книжку жалко, а что не прочла. Понимаешь? Эта вот, растрёпанная, сказки украинские, — она, может, одна-единственная и была, что я от начала до конца прочитала, до последней буковки. Потому-то она и порвалась. Понимаешь?
      — Понимаю, — серьёзно сказала Наташа. — А почему же ты Кате этого не объяснила?
      — Ой, что ты! — Аня даже руками замахала. — Как же я ей скажу, что я по-настоящему ничегошеньки не читала? Ведь сама-то она во какие толстенные книги читает — в пятьсот страниц! Нет, я никак не могу ей этого сказать! Вот тебе почему-то могу... — Аня искоса посмотрела на Наташу и вдруг остановилась посреди заснеженной, посыпанной посередине жёлтым песком дорожки. — Знаешь что, Наташа? Давай с тобой дружить! А то Катя всё занята, я всё одна да одна...
      — Давай, — охотно согласилась Наташа.
      — Будем с тобой уроки вместе готовить, гулять вместе... Ты читать любишь?
      — Люблю.
      — Ну, может, и я с тобой вместе приучусь книжки читать. А потом будем читать вместе с Катей... Хорошо?
      — Конечно, хорошо.
      — Ну вот, я так рада, что ты со мной согласна. А то Катя редко соглашается. Хочешь, Наташенька, пойдём сейчас к нам? Я тебе покажу, какие у меня книжки есть, ноты... Пойдём, ладно?
      — Нет, сегодня нельзя, — сказала Наташа. — В другой раз. А то мама будет беспокоиться.
      Аня взяла Наташу за руку.
      — Как ты думаешь, — спросила она шёпотом, — Катя не обидится, что мы с тобой подружились?
      — Ну нет! — сказала Наташа. — Катя не такая! Аня, насторожившись, посмотрела в Наташину сторону:
      — Какая это — не такая? Наташа немножко смутилась:
      — Ну, как тебе сказать... Не обидчивая, что ли... Аня кивнула головой:
      — Правда, она не обидчивая...
      Катя и на самом деле нисколько не обиделась, когда узнала, что Аня и Наташа вчера целых два часа гуляли без неё.
      — Ну и очень хорошо, — проговорила она торопливо. — Только теперь, Анечка, хватит тебе так много гулять. Анна Сергеевна сказала, что скоро у нас будет контрольная по русскому письменному...
      — Кому сказала?
      — Мне.
      Катя серьёзно посмотрела на Аню, и Аня без слов поняла, что означает этот Катин взгляд. Почти все тетрадки у Ани были испещрены красными пометками Анны Сергеевны.
      — Вот что, Аня, — сказала Катя, — с завтрашнего дня я каждый день буду тебе диктовать по
      страничке. А то ты, чего доброго, двойку схватишь!
      Но для русского письменного у Ани как раз не оказалось времени.
      — Завтра у меня музыка, — сказала она. — Урок в школе.
      — А послезавтра?
      — Послезавтра — сольфеджио.
      Катя с досадой покачала головой. Она много раз уже слышала от Ани это мудрёное слово, и случалось, что Аня при ней на переменке готовила урок по этому загадочному предмету. Держа в руке карандаш, Аня дирижировала им сверху вниз и снизу вверх и пела тоненьким голоском: «До-о, ми-и, до-о, ми-и, соль-фа-ми-ре-до-о...»
      Катя невольно с каким-то особенным уважением поглядывала на свою подругу. Подумать только: сольфеджио! Но сейчас она решила не поддаваться на эту удочку.
      — Всё равно, — сказала Катя, когда они втроём вышли на улицу, — музыка музыкой, а диктовка диктовкой. Ну не можешь по целой странице писать, я тебе буду диктовать по полстраницы. Ты же знаешь, что мы не поедем в детский дом, если у нас в классе будут плохие отметки!
      Аня покорно кивнула головой:
      — Ну хорошо, Катя. Только уж сегодня давайте не будем больше говорить про уроки! Давайте побежим лучше на бульвар. Я там в одном месте такой маленький каток видела... то есть не каток, конечно, а просто там такая большая лужа ледком покрылась. Пойдёмте — покажу.
      И все три девочки бегом побежали по дорожке. Выпавший вчера снег, убранный на тротуарах и мостовой, ещё лежал на бульваре, но и там он уже не был такой мягкий и белый, как вчера, а потемнел и подтаял, как мокрый сахар. Ноги сами собой скользили по аллее. Хотелось бегать, кататься и ни о чём не думать. Положив школьные сумки на скамью, девочки взялись за руки и покатили.
      — Ух, как хорошо! — сказала Аня, когда они прикатили обратно. — Знаете, девочки, чего бы я хотела? Чтобы мы были всегда втроём и всё делали вместе — и читали, и гуляли, и учились.
      Катя удивилась.
      — Да ведь мы и так вместе учимся, — сказала она.
      — Нет, я не про то... — Аня слегка выпятила губу и мечтательно поглядела куда-то вверх. — Вместе-то вместе, но ведь, кроме нас, в классе ещё тридцать три девочки учатся... А я бы хотела, чтобы нас было всего трое в целом классе — только ты, Наташа да я.
      — Тогда бы тебя вызывали каждый день, — сказала Наташа. — Может быть, даже на каждом уроке.
      — Да, правда! — спохватилась Аня. — Пусть уж лучше нас будет тридцать шесть, как теперь.
      Девочки засмеялись. Весело болтая, они незаметно дошли до Катиного дома. Когда дверь за Катей захлопнулась, Аня пошла проводить Наташу, потом Наташе захотелось проводить Аню. И новые подруги провожали друг друга до тех пор, пока не сгустились ранние зимние сумерки...
     
      КОНТРОЛЬНАЯ
     
      — Ну что мне с тобой делать? — с досадой говорила Катя, проверяя страничку, исписанную крупным, круглым почерком Ани. — Опять шесть ошибок!
      Обе девочки стояли в коридоре, опершись локтями о подоконник. Так как у Ани был сегодня урок музыки и нынче они уже не могли больше встретиться, Катя решила устроить Ане диктовку на большой перемене.
      — Да ну, какие там шесть ошибок! — с обидой говорила Аня. — Во-первых, я очень даже хорошо знаю, как пишется эта самая «ворона», я только нечаянно приделала к «о» хвостик.
      — «Нечаянно»! Ты что же, и на контрольной будешь объяснять, что это нечаянно да то нечаянно? Ошибка — это ошибка!
      — А зачем ты подчеркнула вон там — на третьей строчке?
      — Потому что там надо «и» краткое, а не просто «и».
      — Так это ведь пол-ошибки, а не ошибка.
      — Ну ладно, пускай пол-ошибки. Всё равно выходит пять с половиной ошибок. Я бы тебе за такую диктовку двойку поставила. Завтра опять будем писать.
      Но писать завтра под Катину диктовку Ане уже не пришлось. На следующем уроке Анна Сергеевна сказала:
      — Девочки, не забудьте принести завтра тетрадки. У нас будет контрольная. Обязательно повторите правила.
      Аня испугалась.
      — Да как же я успею? — говорила она, запихивая после урока книги в сумку. — Столько правил повторить... Никак не успею!
      — Ох, Аня! — сказала Катя. — Тысячу раз я предлагала тебе: «Давай попишем, давай попишем». А ты всегда: «Мне некогда, мне некогда». Вот теперь и получай двойку!
      Наташа с беспокойством переводила взгляд с одной подруги на другую. Она первый раз видела Катю такой сердитой и боялась, что Аня не выдержит и заплачет. Ей хотелось успокоить обеих девочек.
      — Ничего, может, как-нибудь и обойдётся, — начала она, — может, что-нибудь и придумаем.
      — А что теперь думать? — оборвала её Катя. — Поздно уже думать! Всё равно она двойку получит!
      Аня закусила губу и принялась изо всех сил запихивать в сумку пенал. Кате стало жалко её.
      — Вот что, Анечка, — уже гораздо мягче сказала она, — приходи завтра пораньше. Мы вместе повторим правила — по тетрадке.
      Но назавтра Аня в школу не пришла.
      «Почему её нет? — думала Катя, осторожно выводя в тетрадке слова, которые чётко и внятно диктовала Анна Сергеевна. — Неужели опять заболела?»
      Стелла Кузьминская сидела сегодня за партой одна. Анино место рядом с ней так и осталось пустым, и Катя с тревогой думала о том, что в клеточке журнала, против Аниной фамилии, вместо отметки появятся две буквы «нб» — «не была». А ведь уж сколько у неё этих «нб»! Вот не выведут отметку в четверти, а там и на второй год оставят.
      Она думала обо всём этом до тех пор, пока не заметила, что буквы стали получаться у неё не такие красивые.
      «Что это я? — спохватилась она. — Надо взять себя в руки. Если я буду всё время думать об Аниных делах, так и сама, чего доброго, схвачу тройку или даже двойку. Надо писать внимательно».
      — «Подъём на гору был труден, — диктовала Анна Сергеевна, сидя за своим столом, — а съехали мы легко».
      «Подъём»... Катя секунду подумала и уверенно поставила после буквы «д» разделительный знак. «Подъём на гору» для неё оказался совсем не труден.
      «Съехали мы легко», — повторила про себя Катя и после «с» тоже поставила этот самый знак, который так ловко отделяет одну букву от другой — согласную от гласной. «Съехать» тоже оказалось очень легко.
      Катя писала неторопливо, с удовольствием повторяя про себя каждое слово.
      После урока все высыпали в коридор. Прибежала из своего восьмого «Г» и Оля.
      — Ну что, девочки, трудная была контрольная? — спросила она.
      — Ну и трудная же! — ответили одни.
      — Нет, совсем не трудная, — ответили другие. — А как пишется слово «бесконечный»? Через «с» или через «з»?
      — Конечно, через «с».
      — А «низкий»?
      — Через «з». Это же не приставка, а корень — «низ».
      — А «безоружный» — как? Без разделительного знака?
      — Ну, понятно, без. Перед «о» и «у» разделительный не ставится... А что, девочки, — добавила Оля, оглядываясь вокруг, — все сегодня в сборе или кого-нибудь не хватает?
      — Аня Лебедева не пришла.
      — А что с ней такое?
      И Оля почему-то очень внимательно посмотрела на Катю.
      — Не знаю, — нерешительно ответила Катя. — Может быть, опять заболела...
      — Наверно, заболела, — подхватила Наташа. — Она и вчера говорила, что ей нездоровится...
      Стелла Кузьминская через плечо взглянула на них обеих и тихонько засмеялась.
      — «Заболела»! — повторила она насмешливо. — Знаем мы, что это за болезнь. Просто испугалась.
      Катя круто повернулась к ней:
      — Чего испугалась?
      Тут в разговор вмешалась Ира Ладыгина.
      — Как это — чего? — закричала она. — Будто не знаешь? Сама её напугала, а теперь удивляешься.
      Оля ещё внимательнее посмотрела на Катю:
      — А чем же ты её напугала?
      Но прежде чем Катя успела что-нибудь ответить, Ира сказала за неё:
      — Двойкой — вот чем! Я сама слышала, как ты ей говорила: «Всё равно двойку получишь».
      — Так я же не для того сказала, чтобы пугать... — растерянно начала Катя.
      Но Оля перебила её:
      — Так нельзя, Снегирёва! Надо было, наоборот, подбодрить, а не пугать.
      Катя опустила голову. Она понимала, что Оля права. На следующий день Аня как ни в чём не бывало явилась в класс.
      Стоя у своего стола, Анна Сергеевна оглядела все три ряда, а потом подошла к Аниной парте.
      — Лебедева, почему тебя вчера не было? — спросила учительница.
      — У меня... голова болела, — смущённо ответила Аня. — Вот записка.
      И, порывшись в сумке, она протянула Анне Сергеевне сложенный листочек.
      Учительница поправила очки и прочла записку.
      — Так, — сказала она, и Катя почувствовала, что Анна Сергеевна не верит. — Очень плохо, — продолжала учительница. — Жаль, что у тебя разболелась голова как раз в тот самый день, когда была контрольная... Ну что ж, останешься без отметки.
      По классу пробежал шёпот:
      — Как же это?.. Разве можно остаться без отметки?..
      Анна Сергеевна опять подошла к своему столу.
      — А что же теперь делать? — сказала она серьёзно. — Подумайте сами: не могу же я каждому, кто пропустит контрольную, диктовать отдельно. У меня тогда не останется времени для работы с классом.
      Анна Сергеевна чуть призадумалась.
      — Впрочем, — добавила она, — останься, Лебедева, после уроков в классе. И ты, Снегирёва. Я тебе дам текст для диктанта.
      Катя встала.
      — Мне? Зачем? — спросила она удивлённо.
      — Как — зачем? Продиктуешь Лебедевой.
      — При вас, Анна Сергеевна?
      Анна Сергеевна чуть заметно усмехнулась:
      — Нет, не при мне. Я уйду, а вы с Лебедевой останетесь вдвоём.
      Катя села на место. Аня обернулась к ней и радостно закивала. Видно, обрадовалась, что вместо учительницы ей будет диктовать подруга. А Катя смутилась. Ей даже немножко страшно стало: что, если ей вдруг захочется помочь Ане? Захочется подсказать? Нет, нельзя, чтобы захотелось!
      Как только началась перемена, Наташа — она сегодня была дежурная — стала всех торопить:
      — Девочки, скорее выходите из класса, проветрить надо.
      Но Аня не замечала, что делается вокруг.
      — Неужели это ты будешь мне диктовать? — спросила она у Кати. — В самом деле, ты?
      Аня вся так и сияла.
      Катя растерянно перекладывала книги в парте.
      — Да, я, — сказала она. — Только не очень-то радуйся. Ведь я буду диктовать по-настоящему.
      Аня слегка смутилась. Катя почувствовала, что может опять легко напугать её.
      — Ну ничего! — сказала Катя и вскочила. — Если будешь очень стараться, напишешь хорошо. Я уж знаю.
      И девочки выбежали в коридор.
      После уроков Анна Сергеевна подозвала к себе Катю и протянула ей какой-то листок. Аня следила издали за каждым движением учительницы.
      — Когда кончишь, — сказала Анна Сергеевна Кате, — ничего не проверяй, а сразу принеси работу в учительскую.
      Она вышла из класса, и девочки остались одни. Аня села на своё место и взялась за ручку. Катя отошла подальше, чтобы нечаянно не посмотреть в Анину тетрадку, и, расхаживая по классу, начала диктовать:
      — «В жаркий летний день подъезжали мы с отцом к заливному лугу».
      — «В жаркий летний день, — повторила Аня, — подъезжали...» Да ты не так быстро, я не успеваю.
      Катя повторила фразу и посмотрела в окно, словно из окна был виден этот самый заливной луг.
      — «Подъезжали... подъезжали», — шептала Аня, держа на весу ручку. — Лучше бы они не подъезжали, а проехали мимо.
      Катя невольно засмеялась:
      — Нет, Аня, давай серьёзно. Ну что, написала?
      — Нет ещё... «В жаркий летний день...» — опять повторила Аня. — А дальше что?
      — «Подъезжали мы с отцом», — напомнила Катя.
      — Что, что они делали? — подхватила Аня. — Повтори!
      — Подъезжали, — быстро проговорила Катя.
      — Нет, ты скажи медленно, по слогам, — попросила Аня.
      — Ишь, какая хитрая! По слогам! Ты ещё, может, захочешь — по буквам?
      Аня с мольбой посмотрела на Катю:
      — Ну, ещё один разок повтори! Ну что тебе стоит? Трудно, да?
      Катя отвернулась:
      — Нет, не трудно.
      — Что же ты? А, Катя?
      Катя молчала. Как хотелось ей в эту минуту помочь Ане, напомнить ей, что корень слова «подъезжать» — «езд». Она даже с трудом сдерживалась, чтобы нечаянно не проговориться.
      — Ну как же всё-таки? — с раздражением спросила Аня. — «Подъезжали» или «подъежжали»? Один хоть раз ясно скажи — и всё!
      — Подъе... — начала было Катя и зажала рот ладонью. — Ох, Аня, — у Кати сделалось несчастное лицо, — не выпытывай у меня! Ну как ты не понимаешь, что не могу я тебе подсказывать!
      — Я совсем не прошу подсказывать, — обиделась Аня. — Я только прошу яснее говорить. Даже Анна Сергеевна говорит гораздо разборчивей. Ну ладно, пусть будут ошибки. Твоя вина, а не моя. Плохо диктуешь. Вот если бы я тебе диктовала, так ты ни одной ошибочки не сделала бы.
      Катя усмехнулась:
      — Я и без твоей подсказки как-нибудь обойдусь. Она не стала больше спорить с Аней, отошла ещё дальше и прочла следующую фразу:
      — «Но вот до моего слуха долетел глухой шум. Это крестьяне косили траву».
      Катя прошлась по классу и ещё раз повторила:
      — «Это кресть-я-не ко-си-ли тра-ву...»
      «Ой, что это я? — спохватилась она тут же. — Кажется, я нечаянно слишком ясно выговариваю слова».
      Но Аня всё так же выжидающе посматривала на Катю, словно ждала от неё помощи.
      «Ну о чём она ещё думает!» — удивлялась про себя Катя.
      Аня вздохнула. Перо в её руке неуверенно и робко вывело какое-то слово и опять остановилось.
      Да, Катя ясно видела, что Ане опять так и хочется о чём-то спросить у неё. Наверно, она сейчас думает: «Ну что Кате стоит хоть немножечко мне помочь? Чуточку намекнуть? Ведь мы же подруги!»
      И, конечно, Кате это ничего бы не стоило. Даже было бы приятно. Но неужели Аня не понимает, что ей и самой хочется помочь подруге? Так хочется, что прямо трудно удержаться, чтобы не подсказать. Да только разве подскажешь, когда Анна Сергеевна оставила их вдвоём, с глазу на глаз? Ведь это всё равно как если бы она с них взяла «честное пионерское».
      Катя посмотрела на крыши домов с островками снега, и ей представились зимние каникулы, ёлка и поездка в детский дом. Ей вспомнились слова Анны Сергеевны: «Посмотрим, какая у вас будет вторая четверть. Если будете учиться хорошо, поедем».
      «А что, если Аня сейчас напишет на двойку? Вот-то будет обидно! Может быть, всё-таки посмотреть, много ли у неё ошибок? Разок заглянуть... Одним глазком? Нет, нельзя!»
      Катя отошла ещё дальше, за последний ряд парт, и оттуда продиктовала новую фразу:
      — «В сиянии яркого солнца блестели их косы». Аня обернулась.
      — Ну куда ты девалась? — сказала она обиженно. — Неужели боишься, что я подсмотрю?
      — Нет, Анечка, я знаю, что ты не подсмотришь. Я другого боюсь...
      — Чего?
      — Чтобы мне самой не захотелось подсмотреть, что там у тебя в тетрадке делается.
      — Пожалуйста! — обрадовалась Аня. — Смотри сколько хочешь.
      И Аня протянула Кате тетрадь. Катя отвернулась:
      — Нет, нет! Не надо. Если я посмотрю, я не смогу удержаться и скажу, какие у тебя ошибки.
      Аня опять оживилась:
      — Ну и что, если скажешь?
      — Как так — «ну и что»! Какая же это будет тогда контрольная?
      — Да, правда, — вздохнув, согласилась Аня. — Я почему-то всё время забываю, что ты сейчас вместо Анны Сергеевны.
      Обе девочки помолчали.
      — Знаешь, Аня, — сказала Катя серьёзно, — мне кажется, что это не только для тебя контрольная...
      — А для кого же ещё? — удивилась Аня.
      — И для меня тоже.
      Аня удивилась ещё больше:
      — Да ведь ты писала вчера со всеми вместе...
      — Не в том дело, — сказала Катя медленно. — Ну как бы тебе это объяснить?.. Ну, понимаешь, Анна Сергеевна может теперь узнать, совсем честные мы или не совсем...
      Аня пожала плечами:
      — А как же Анна Сергеевна будет знать, совсем честные мы или нет? Она же не сможет проверить, подсказала ты мне или я сама написала правильно.
      Катя на минуту задумалась.
      — Нет, — сказала она, — всё-таки Анна Сергеевна как-то узнает. Учителя всегда почему-то обо всём догадываются... Но я думаю, Анна Сергеевна просто очень верит нам. А раз уж верит, как же можно её обмануть?.. Ну что, всё написала? Дай-ка твою работу, я отнесу её.
      Катя взяла Анину тетрадку и, стараясь даже не смотреть на неё, понесла в учительскую.
      Анна Сергеевна сидела, склонившись над стопкой тетрадей. Катя тихонько положила ей на стол Анину тетрадку вместе с листком диктанта и, не сказав ни слова, чтобы не помешать учительнице, убежала.
     
      ТЕТРАДКИ ВЕРНУЛИСЬ
     
      — К сожалению, девочки, особенно похвастаться нечем...
      С этими словами Анна Сергеевна положила на стол стопку тетрадок.
      Аня и Катя тревожно переглянулись.
      «Так и есть! — подумала Катя. — Наверно, у Ани опять двойка. А у меня? Неужели тоже есть ошибки?»
      Все притихли, думая о том, что таится под лёгкими обложками тетрадей, в листках, разлинованных тонкими полосками строк. Эти обыкновенные голубые и синие ученические тетрадки казались теперь Кате какими-то совсем другими, незнакомыми, с тех пор как они побывали у Анны Сергеевны дома. Какие ошибки нашла она и подчеркнула своим острым красным карандашом? Какие поставила отметки под косой размашистой
      чертой? Ничего неизвестно, неизвестно даже, где чья тетрадка.
      Каждая из девочек с нетерпением ждала, когда же к ней вернётся её работа, но Анна Сергеевна почему-то не спешила раздать тетради.
      Она прошлась раза два по классу и, остановившись у стола, пристально посмотрела на Катю.
      Сердце у Кати ёкнуло.
      «Наверно, я наделала кучу ошибок! — со страхом подумала она. — Это всё от рассеянности. Где букву пропустишь, где слова не допиваешь...»
      — Вот ты, Снегирёва, у нас председатель совета отряда, — сказала Анна Сергеевна очень серьёзно. — Подумала ли ты, с чем ваш отряд придёт на сбор дружины? Ведь сбор, кажется, у вас не за горами?
      «Ах, вот в чём дело!» — подумала Катя, но от этой догадки на душе у неё не сделалось легче. Только беспокойство стало какое-то другое.
      — Сбор будет скоро, Анна Сергеевна, — сказала она вставая. — Наверно, в конце этой четверти или в самом начале будущей.
      — Вот видите. Мы с вами прожили почти половину учебного года. Теперь уже пора оглянуться и посмотреть, что мы успели. Давайте так и сделаем. Проведём ещё несколько контрольных работ.
      — Ой, несколько контрольных!.. — пробежал по классу испуганный шёпот.
      — А почему вы, собственно, так встревожились? — приподняв брови, спросила Анна Сергеевна. — Вас пугает слово «контрольная»? Напрасно. Если бы вы хорошенько подумали, вы бы поняли, что каждая ваша работа — контрольная. И в классе и дома.
      — А всё-таки домашняя работа не то, что классная, — тихонько сказала Валя Ёлкина своей соседке Насте Егоровой. — Дома не волнуешься. Там и спросить можно и в книжку заглянуть...
      Но как тихо ни говорила Валя, Анна Сергеевна услышала её.
      — Да, конечно, — сказала она. — Дома работать легче и спокойнее. Но то, что труднее, всегда интереснее. Только надо уметь работать. Вот вы всё охаете: «Ох, контрольная! Контрольная!» А по-настоящему, вам самим должно быть любопытно проверить себя, узнать, далеко ли вы ушли за эти месяцы — с первого сентября до середины декабря. Да ведь и сбор дружины будет у вас той же проверкой, только ещё более ответственной: вся школа узнает, что вы успели за это время.
      Анна Сергеевна подошла к столу и положила ладонь на стопку тетрадей.
      — Не знаю, — сказала она озабоченно, — будет ли вам приятно прийти на сбор с такими успехами. На тридцать шесть работ у вас целых пятнадцать троек и даже две двойки.
      — Две двойки!— пронеслось от парты к парте. — У кого? У кого?
      — Сейчас узнаете, — ответила Анна Сергеевна и стала раздавать тетради.
      — Ипполитовой — пять, — сказала она, медленно проходя между двумя рядами парт. — Нет ни ошибок, ни помарок. Егоровой — тоже пять... Алиевой — четыре... А вот Зотова написала на тройку. Слово «подъём» у тебя, Зотова, без разделительного знака. Вышло — «подём». И слово «низкий» написала через «с». Ёлкиной — четыре с минусом. Надо быть внимательнее, Валя. Лебедевой — тоже четыре с минусом.
      Аня даже подскочила от радости.
      — Молодец Лебедева! — похвалила Аню учительница. — Только слово «подъезжали» написала неправильно. Да перенос сделала неверно. Но всё-таки заметны успехи. Значит, перед контрольной ты позанималась?
      — Да, — тихонько ответила Аня, — я и болела и занималась.
      Анна Сергеевна улыбнулась:
      — Что, наверно Снегирёва к тебе приходила?
      — Нет, — ответила Аня и почему-то покраснела.
      А Катя подумала: «Странно, неужели Аня сама занималась? И почему она смущается? Надо будет спросить у неё...»
      — А вот и твоя работа, Снегирёва, — продолжала Анна Сергеевна. — У тебя пять.
      Катя взяла свою тетрадку, но её не так обрадовала собственная пятёрка, как четвёрка с минусом в тетради Ани Лебедевой.
      «Наверно, всё-таки немножко помогло и то, что мы на переменах писали, — думала Катя. — А у кого же, интересно, двойки?»
      И она опять стала внимательно прислушиваться к тому, что говорила, похаживая по классу, Анна Сергеевна.
      — Ивановой — четыре... Ладыгиной — четыре... Осташевской — три с плюсом... А вот Зайцевой пришлось поставить двойку: грубые ошибки,
      сплошные кляксы. Киселёвой — тоже два: много ошибок, пропуски букв.
      Анна Сергеевна остановилась у парты Клавы Киселёвой, показывая сделанные ею ошибки, а Тоня Зайцева тем временем уже уткнулась головой в парту и залилась слезами, ещё больше размазывая кляксы в своей тетрадке.
      — Возьми себя в руки, девочка, — участливо, но в то же время и строго сказала Анна Сергеевна. — Слезами дело не поправишь.
      Катя тоже обернулась к Тоне:
      — Не надо, Тоня, не плачь! Мы тебе поможем. Слышишь?
      Клава Киселёва не плакала. Она только вся покраснела и молча уставилась в тетрадку.
      Анна Сергеевна вернулась наконец к своему столу.
      — Ну вот, девочки, — сказала она. — Вы теперь видите, какие у вас ошибки, и поймёте, на что вам нужно обратить особое внимание. Это не так уж трудно. Вот посмотрите на Аню Лебедеву. Ещё совсем недавно она писала на тройки. Случалось, что и на двойки. А сегодня? Сегодня у неё четвёрка.
      Катя и Аня радостно переглянулись. Уже второй раз сегодня Анна Сергеевна называет Анину фамилию. Молодчина Аня, не подвела! Если так пойдёт дело, то скоро Аня начнёт получать пятёрки. Вот будет рада Людмила Фёдоровна, когда узнает! И дома у Ани, наверно, все будут хвалить её и Катю.
      Но радость обеих девочек продолжалась недолго. Неожиданно подняла руку Клава Киселёва.
      — Что же в этом удивительного, — сказала она, встав с места, — если Лебедева написала на четыре? Ей же диктовала Снегирёва. Если бы мне диктовала Зайцева, а я — Зайцевой, то у нас обеих были бы пятёрки.
      Кто-то засмеялся, а Катя от неожиданности так и замерла. Ей вспомнилось, как в начале учебного года Клава точно так же заявила: «За неё рисовала мама...»
      Аня густо покраснела и, подняв руку, вся потянулась вверх.
      — Я писала сама! — с возмущением сказала она. — Я так просила Катю повторить слово «подъезжали», так смотрела на неё, а она даже отворачивалась!
      В классе засмеялись. А Клава Киселёва торжествующе поглядывала на простодушную и чуть не до слёз взволнованную Аню.
      — Ага! — подхватила она злорадно. — Значит, просила повторить?
      Но Анна Сергеевна прервала их спор:
      — Довольно об этом. Садитесь, девочки. Я знаю, что Снегирёва всегда рада помочь подруге, но контрольную писать за неё ни в коем случае не станет. А ты, Киселёва, прежде чем бросать такие обвинения, в другой раз хорошенько подумай. Стыдно!
      Анна Сергеевна помолчала.
      — А сейчас давайте работать. Откройте «Родную речь».
      Девочки положили тетрадки к себе в парты и достали оттуда книжки.
      И работа в классе скоро опять пошла полным ходом.
      В этот же день Клава получила ещё одну двойку — по истории.
      Возвращаясь к себе на место и проходя мимо Кати, она тихонько бросила через плечо:
      — Что, небось рада?
      Катя с удивлением посмотрела ей вслед. Чему же тут радоваться? Она была очень огорчена и ещё больше озабочена.
      Как только началась большая перемена, Катя побежала к вожатой Оле. Она хотела посоветоваться, что же теперь делать с Клавой и Тоней.
      Ане, конечно, захотелось идти вместе с Катей.
      — Скажи, Аня, — спросила Катя, шагая с подругой по коридору, — ты правда занималась в тот день, когда болела?
      — Правда, — тихо ответила Аня.
      — Одна?
      — Нет, не совсем... — И Аня как-то неловко усмехнулась. — Моя мама позвонила тёте Лизе — она доктор — и сказала, что у меня немножко... голова болит и что я даже пропустила контрольную по русскому письменному. Ну, тётя пришла, выстукала меня, посмотрела мне горло и говорит: «Я сейчас тебе хорошее лекарство пропишу. Принеси чернильницу и бумагу». Я принесла. Думаю, сейчас будет лекарство выписывать, а тётя говорит: «Давай учебник». А я и тут не догадалась. Даю ей арифметику. Думаю, она книжку просит, чтоб под листок подложить — глаже писать, знаешь? А она говорит: «Нет, не этот учебник. Давай грамматику, «Родную речь». Что у нас там ещё есть?» Ну, я всё принесла — и «Русский язык», и ту тетрадку, где у нас все правила записаны. А тётя говорит: «Ну, теперь садись за стол». И знаешь, Катя? Заставила меня все правила повторить, а потом целых два часа диктовала.
      — Хорошее лекарство, — сказала Катя смеясь. — Горькое или сладкое?
      — Солёное, — ответила Аня и поморщилась. — Знаешь, я даже поплакала немножко...
      — Ну, тогда понятно — слёзы ведь солёные, — сказала Катя.
      Девочки поднялись на третий этаж, где помещался восьмой «Г». Олю они нашли скоро.
      Она медленно прогуливалась по коридору под руку со своей подругой и одноклассницей, Женей Березовской, чёрненькой, смуглой девочкой. Они заглядывали вдвоём в один учебник, Оля что-то повторяла вполголоса, а Женя её слушала.
      Катя не решалась подойти к старшеклассницам, боясь им помешать. К тому же Березовская была председателем совета дружины, и Катя чувствовала к ней особенное уважение. На рукаве у Березовской алели целых три нашивки.
      Оля сама заметила Катю и Аню:
      — Вы что — ко мне?
      — Олечка, — начала Катя, — сегодня у нас две двойки... то есть три! То есть не у нас, а две у Киселёвой и одна у Зайцевой.
      — Да, многовато, — покачала головой Оля и посмотрела на свою молчаливую и серьёзную подругу. — Что ж, придётся вызвать их на совет отряда. Как ты думаешь, Женя?
      — Да, конечно, — подтвердила Женя. — Они у вас пионерки?
      — Нет ещё, — ответила Оля. — А разве непионерок нельзя вызывать на совет?
      — Почему нельзя? Можно, — сказала Женя. — А много у вас девочек не в отряде?
      — Всего две, — ответила Оля. — Как раз эти самые — Киселёва и Зайцева.
      — Ну так скорее готовьте их в пионеры, — сказала Женя. — Ведь во всех отрядах скоро будет приём. А на сборе дружины они дадут торжественное обещание.
      — А когда будет сбор дружины? — спросила с беспокойством Катя. — Очень скоро?
      — Да, теперь уж скоро — в конце декабря.
      — Ой, Олечка, — сказала Катя, — что же нам делать? Клава и Тоня не успеют исправить свои двойки.
      — Ну вот что, — решительно сказала Оля, — если они хотят, чтобы их приняли в пионеры, пусть подтянутся. Я спрошу у Анны Сергеевны, удобно ли ей, чтобы мы назначили совет на сегодня. А ты, Катя, скажи Тоне и Клаве, чтобы они обязательно пришли... Подожди меня, Женя, я сейчас вернусь.
      Анну Сергеевну Оля застала уже у самых дверей класса.
      — Нет, Оля, сегодня я очень занята, — сказала учительница, — и прийти к вам на совет не смогу никак. Впрочем, не стоит из-за этого откладывать. Вы прекрасно справитесь и без меня.
      — Хорошо, Анна Сергеевна, постараемся, — сказала Оля. — Значит, обеих вызвать — и Киселёву и Зайцеву?
      — Пока вызовите Киселёву. С Зайцевой надо будет поговорить особо. К ней нужно пойти на дом и посмотреть, как она учит уроки. Зайцева — не лентяйка. Я у неё уже была и убедилась в этом. Ей просто нужно помочь. Она хочет учиться, но не может, не умеет.
      — А Киселёва?
      — Киселёва — наоборот. Может учиться, но не хочет.
      В тот же вечер в пионерской комнате собрался совет отряда.
     
      СОВЕТ ОТРЯДА
     
      По одну сторону длинного стола разместились члены совета: Катя, Стелла, Зоя Алиева, Нина Зеленова и вожатая Оля. По другую сторону уселись приглашённые на совет звеньевые — Настя Егорова, Лена Ипполитова и Валя Ёлкина.
      Клава Киселёва, сердито поглядывая на девочек, села поодаль, на свободный стул у стены.
      — Клава, подойди к столу, — сказала ей Оля серьёзно.
      Клава нехотя поднялась и ПОДОШЁЛ а поближе. В комнате стало как-то по-деловому тихо.
      — Слушай, Клава, — начала Катя. — Так нельзя учиться, как ты учишься.
      Клава исподлобья, хмуро посмотрела на Катю.
      — А вам какое дело? — сказала она. — Как хочу, так и учусь.
      Тут заговорили все вместе:
      — Как это — «какое дело»? А такое дело, что из-за твоих двоек...
      Оля постучала карандашом по столу:
      — Тише! Не всё сразу. Говори ты, Катя.
      — Послушай, Клава, — начала опять Катя, — ты ведь хочешь, чтобы тебя приняли в пионеры?
      Клава искоса посмотрела на Катю.
      — Всё равно не примут, — ответила она хмуро. — Я учусь плохо...
      — А разве ты не хочешь учиться лучше? — спросила Стелла.
      — Хочу, — как-то нерешительно сказала Клава, — а вот почему-то не получается.
      Девочки насторожились:
      — Почему же не получается? Клава пожала плечами:
      — А кто его знает...
      Оля посмотрела на Катю. Она почувствовала, что если сейчас начать упрекать Клаву, стыдить её и ругать, то никакого толку от разговора не будет. Надо было придумать более осторожный подход к этой упрямой и грубоватой девочке.
      — Скажи, Клава, — начала Оля, — как ты дома распределяешь своё время? Какой у тебя режим дня?
      Клава молчала.
      — Ну, когда ты ложишься спать? — спросила Зоя Алиева, блестя своими чёрными глазами.
      — Спать? В двенадцать или в час. Девочки переглянулись:
      — В час ночи?!
      — Ну конечно, ночи, а не дня, -— усмехнулась Клава.
      — А почему так поздно? — спросила Катя.
      — Телевизор смотрю. А потом чай пью.
      — А почему ты не смотришь по воскресеньям? — спросила Оля. — Ведь по воскресеньям в два часа дня бывают передачи для детей.
      Клава переступила с ноги на ногу и угрюмо сказала:
      — Я и по воскресеньям смотрю. Два раза. Днём и вечером.
      Оля покачала головой.
      — Ну а когда же ты уроки готовишь? — спросила она.
      — Как когда, — ответила Клава.
      — А ты бы делала сразу, как приходишь из школы, — посоветовала Лена Ипполитова.
      — Нет, — сказала Оля. — Сразу после школы надо отдохнуть, пообедать. А после обеда садиться за уроки.
      Клава удивлённо посмотрела на Олю:
      — После обеда я гуляю.
      — А когда ты возвращаешься с гулянья? В котором часу?
      — Как когда. Девочки переглянулись.
      — Ну всё-таки? Приблизительно?
      — Когда в четыре, когда в пять.
      — А телевизор смотришь с половины восьмого? Куда же деваются у тебя три или четыре часа?
      Клава пожала плечами:
      — Не знаю куда... Моя мама всегда говорит, что время так и бежит... Там у наших соседей ребёночек маленький. С ним поиграешь. Иногда посмотришь, как его купают...
      Оля укоризненно покачала головой:
      — Ну да, так у тебя, конечно, времени не останется. Если ты часа в два приходишь из школы, потом, наверно, целый час обедаешь, потом часов до пяти гуляешь, да ещё часа два болтаешься без дела по квартире, а с половины восьмого телевизор смотришь, то на уроки у тебя остаётся всего какой-нибудь один час. А может быть, и того меньше... — И, подумав, Оля добавила: — Гулять, конечно, нужно каждый день. А передачи смотреть каждый день совсем не обязательно. Лучше устраивать себе праздник в воскресенье.
      — А у меня и так в воскресенье праздник, — сказала Клава.
      Девочки засмеялись.
      — Что тут смешного, не понимаю, — сказала Оля с упрёком, — у нас очень серьёзный разговор. Ты хочешь что-то сказать, Лена? Говори.
      — По-моему, — начала Лена строго, хмурясь и поправляя очки, — Клава должна перестроить свой день.
      — Подтянуться надо! — подсказала Зоя. Клава усмехнулась:
      — «Подтянуться»! Надоело уж мне это «подтянуться да подтянуться»!
      — Надоело? — возмутились девочки. — А нам не надоели твои двойки?
      Тут подняла руку Настя Егорова:
      — Можно мне сказать? — Она встала с места: — Послушай, Клава...
      — А чего мне ещё слушать? — буркнула Клава, искоса поглядывая на Настю.
      — Нет, ты погоди, Клавка, — повторила Настя и, подойдя поближе к Клаве, положила руку ей на плечо: — И не дуйся, пожалуйста. Думаешь, мы с тобой по-плохому говорим? Нет, мы по-хорошему хотим поговорить с тобой. Ты можешь быть совсем неплохой ученицей. Да-да, можешь! Ты не тупица какая-нибудь, у тебя есть способности. Клава насторожилась.
      — А ты откуда знаешь? — спросила она. — Ты же не учительница.
      — Знаю! — решительно ответила Настя. — И все знают. У кого совсем-совсем нет способностей, тот хоть и учит уроки, а всё равно двойки и колы получает. А ты почти не учишь уроков, и всё-таки у тебя бывают не одни двойки, бывают и тройки и даже иногда четвёрки. Значит, если бы ты захотела, могла бы получать четвёрки всегда.
      — И даже пятёрки, — подсказала молчавшая до сих пор Нина Зеленова.
      — Ну да! — недоверчиво проговорила Клава. — Это уж не для меня!
      — Как — не для тебя? — сказала Зоя. — А для кого же?
      — Для отличниц... Все засмеялись.
      — А отличницы, думаешь, — сказала Оля, — так и рождаются отличницами? Никому пятёрки не достаются даром.
      Клава невольно подняла голову. Сначала она слушала девочек нехотя, отвернувшись и нетерпеливо передёргивая плечами. Потом она как будто удивилась, что её не бранят, а теперь, после того как Настенька Егорова назвала её на совете отряда по-дружески «Клавкой», да ещё сказала, что она способная, уши у Клавы покраснели, и в глазах мелькнуло что-то доверчивое и заинтересованное.
      — Да-да, — ещё уверенней подхватила Настя, — ты очень даже способная, только уроков не готовишь. Попросту говоря, ты лентяйка. Вот и всё.
      — Ты что думаешь, нам и дела до тебя нет? — горячо поддержала Настеньку Катя. — Получила двойку и пошла домой, а нам всё равно? Нет, не всё равно! Не ты одна сегодня две двойки получила, мы все получили!
      Клава молча слушала. Теперь уже красные пятна выступили у неё и на щеках.
      — Ну, я пойду, — сказала она вдруг тихо.
      — Нет, ещё минутку подожди! — остановила её Катя. — Мы тебя ещё не отпустили. Ты должна дать слово, что будешь стараться.
      — Дай честное пионерское, — предложила маленькая Валя Ёлкина, но тут же спохватилась: — Ах, да! Я и забыла, что Клава — не пионерка.
      — Ничего, будет пионеркой, — уверенно сказала Оля. — Обязательно будет!
      Клава как будто повеселела.
      — А когда? — спросила она.
      — Скоро! Значит, даёшь слово?
      — Обещаешь? — обрадовалась Катя. — Да, Клава?
      И девочки подхватили:
      — Скажи твёрдо — обещаешь?
      — Обещаю, — шёпотом сказала Клава.
      — А мы тебе поможем! — закричали девочки разом.
      — Нет, не торопитесь, — остановила их Оля. — Мы Клаве, конечно, будем помогать, если ей будет что-нибудь непонятно. Я первая помогу. Но учиться она должна сама. Она может.
      Клава опять покраснела, и было видно, что ей как-то неловко, но в то же время и приятно. Должно быть, она не ожидала, что дело так обернётся для неё. Чувствовалось, что ей уже и вправду хочется быть не хуже других.
      Наконец Клаву отпустили. И когда за ней закрылась дверь, Катя спросила:
      — А может быть, мы всё-таки позовём на совет и Тоню Зайцеву заодно? Ну как — сбегать за ней?
      Но Оля предостерегающе подняла руку:
      — Нет, девочки. Анна Сергеевна говорит, что тут разговором дела не поправить. Тут надо будет и в самом деле помочь.
      — Это правда, — рассудительно сказала Настенька. — За Клаву её папа задачи решает, мама за неё по русскому письменному упражнения делает, а Клава только переписывает. Ей даже лень мозгами пошевелить. Ну а Тоня — совсем другое дело. Тоня — очень, очень старательная девочка. Только какая-то запуганная. Учит-учит урок, а выучить не может.
      Стелла с сомнением покачала головой:
      — Если бы старалась, выучила бы.
      — Нет, старается, старается! — поддержали Настю девочки. — Мы все на перемене играем во что-нибудь, а она всё учится. Она уже столько раз плакала!
      — Плакса, — заметила опять Стелла. — Просто у неё глаза на мокром месте.
      — Не плакса, а очень нервная, — заступилась за Тоню Нина Зеленова.
      — Конечно, нервная, — подтвердила маленькая Валя Ёлкина и с упрёком посмотрела на Стеллу. — Думаешь, это очень весело — плакать? Не так уж весело. У Тони даже все тетрадки заплаканные.
      Девочки засмеялись.
      — Ну вот что, — сказала Оля решительно. — Надо завтра же пойти к Тоне, когда она учит уроки, и посмотреть, как она их учит. Я думаю, будет хорошо, если пойдёт к ней Лена Ипполитова.
      Лена радостно закивала головой, как будто только и ждала этого поручения.
      А в это время в одном из классов, свободных сейчас от уроков, тоже шло заседание совета, но только не пионерского, не отрядного, а педагогического, и там тоже говорили о том, как сделать, чтобы в школе не было отстающих. За партами сидели не школьницы, а взрослые — учителя и учительницы — и обсуждали, какие ошибки делают ученицы в своих письменных работах, почему это бывает и как учить детей, чтобы этих ошибок не было.
      Класс был переполнен. Учителя сидели и за партами, кое-как уместившись на узких скамейках, и на стульях вдоль стен, а Надежда Ивановна пристроилась в уголке у окна.
      Анна Сергеевна, сидя за партой рядом со старенькой учительницей немецкого языка, то и дело поглядывала на свои часы.
      — У меня сейчас совет отряда проходит, — сказала она шёпотом старушке немке, — а я не могу попасть на него!
      Старая учительница сочувственно покачала головой.
      Анна Сергеевна волновалась.
      «Надо было отложить совет отряда, — думала она. — Как там мои девочки всё решат без меня?»
      И как только заседание окончилось и все поднялись, Анна Сергеевна поспешно встала и устремилась к выходу. Она застала своих девочек ещё в пионерской комнате. Все они были оживлены и о чём-то шумно говорили.
      — Ну, мои помощницы, что вы тут решили? — спросила Анна Сергеевна, стараясь угадать по выражению лиц, удачно ли прошёл совет.
      Девочки обступили её и принялись наперебой обо всём рассказывать.
      Оля стояла тут же, слушая рассказ девочек и поглядывая на Анну Сергеевну.
      — Правильно, всё правильно, — сказала учительница, выслушав всех до конца. — Очень хорошо, что вы так всерьёз поговорили с Клавой и что решили помочь Тоне. Но не думайте, что всё сразу придёт в порядок. Так не бывает. Хорошо, если на первых порах Клава и Тоня начнут учиться хотя бы немножко лучше. И это уже будет большое дело.
      — Да, да, конечно! — согласились девочки, но в глубине души были немножко огорчены. Им так хотелось думать, что они добились сегодня полной победы.
     
      СВОИМИ СЛОВАМИ
     
      За перегородкой звонко щёлкали счёты и шуршали страницы.
      Тоня приглушённо плакала. Лена Ипполитова не знала, что делать.
      — У меня всё равно ничего не выйдет, — говорила Тоня шёпотом. — Я не могу отвечать без запинки.
      — Ну, запнёшься один разок — не страшно, — утешала её вполголоса Лена.
      — Да, не страшно! Запнёшься один раз, и вот тебе уже и минус.
      — Ну, подумаешь — минус, — сказала Лена. — Пять с минусом и у круглых отличников бывает.
      — Да разве я один раз запнусь? Я как начну запинаться, как начну! — Тоня всхлипнула. — И вот тебе уже и тройка. А потом и двойка.
      — Ох! — вздохнула Лена. — Ну почему ты всё время споришь? Я ведь не говорю, что надо сразу же научиться отвечать без запинки. Пока старайся учить так, чтобы отвечать хоть и с запинками, да без ошибок.
      — А я всё равно не умею учить так, как ты хочешь, — сказала Тоня, растирая ладонью закапанную слезами страницу учебника истории.
      — А как ты умеешь? Ну, покажи, как ты учишь.
      — Наизусть... — ответила Тоня.
      От удивления Лена так тряхнула головой, что у неё упали очки. Она вертела их в руках, глядя на Тоню чуть прищуренными, близорукими глазами:
      — Неужели всё — наизусть?!
      — А как же ещё учить? — сказала Тоня. — Я иначе ничего не могу запомнить.
      — Ну, это совсем не годится! Ты должна читать и потом рассказывать самой себе. Своими словами. Понимаешь?
      Тоня покачала головой:
      — Я так не умею... Анна Сергеевна тоже всегда говорит: «Рассказывай своими словами». А если у меня своих слов нет?
      Лена задумалась.
      — Ну, тогда учи, как умеешь, — грустно сказала она. — Значит, ничего не поделаешь.
      И, подумав, что надо сбегать посоветоваться с Катей, Лена наскоро оделась и убежала, второпях поправляя очки.
      Тонина квартира была в том же самом доме, что и Катина, — только во дворе. Со двора надо было войти через узенькую боковую дверь на площадку Катиной лестницы и подняться наверх.
      — Ну что? — спросила Катя, увидя в передней взволнованную Лену со съехавшей на затылок шапочкой. — Как Тоня?
      — Ревёт! — запыхавшись, ответила Лена. — И говорит, что своих слов нет.
      Катя серьёзно посмотрела на подругу:
      — Не может этого быть! У каждого человека есть хоть какие-нибудь свои слова. Ведь разговаривала же она с тобой!
      — Разговаривала... Обе девочки помолчали.
      — Что ж теперь делать? — спросила Лена. — Не могу я сидеть и слушать, как она зубрит наизусть!
      — Ладно... — сказала Катя. — Давай теперь я попробую помочь ей. Уроки я уже все сделала.
      Лена обрадовалась:
      — Ой, пожалуйста, Снегирёк! А то у меня ничего не выходит. Только знаешь, у Тони отец какой сердитый!
      Катя немножко подумала.
      — Ну, ничего! — сказала она. — Я не боюсь.
      Схватив бабушкин большой платок и набросив его себе на голову, Катя побежала вниз по лестнице. Внизу она простилась с Леной, не оглядываясь пересекла знакомый двор и сразу, чтоб не раздумать, громко постучалась в ту дверь, за которой жила Тоня.
      Открыл Кате, как нарочно, Тонин «сердитый» отец.
      — Тоня занимается, — сказал он хмуро.
      И Катя поняла — он недоволен, что к Тоне ходят девочки: наверно, думает, что они мешают ей готовить уроки.
      — А я как раз и хотела ей помочь, — сказала Катя.
      — Помочь? — насмешливо повторил он. — Двойки хватать она и сама мастерица.
      Он круто повернулся, сел за стол, на котором лежала раскрытая конторская книга, и принялся щёлкать на счётах.
      Катя растерялась. Она уж и сама не знала, уйти ей или остаться. Но в эту минуту в дверях кухни появилась Тонина мама. У Кати стало полегче на душе.
      — Можно мне к Тоне? — спросила она. — Я хочу немножко помочь ей.
      Тонина мама, маленькая, тихая женщина, сказала шёпотом:
      — Помогальщиков-то много, а вот толку мало... Только что одна ваша девочка приходила к ней — худенькая такая, в очках. Тоже помочь хотела.
      И, помолчав, она спросила:
      — А ты, наверно, домой одни пятёрки приносишь?
      Катя смутилась:
      — Нет, не одни пятёрки. Иногда и четвёрки. Тонина мама посмотрела на Катю и вздохнула:
      — Счастливые же бывают родители!
      И она повела Катю в соседнюю маленькую комнатку, где у окошка за столиком сидела над учебником истории красная, заплаканная Тоня. Она подняла на Катю глаза, полные слёз.
      — Ну чего ты? — спросила Катя. — Покажи, что тебе трудно.
      — Всё! — сказала Тоня, низко наклонив голову. Мать снова вздохнула:
      — Вот этак и сидит до поздней ночи... Тяжело стало теперь учиться. Уж так требуют у вас в школе, так требуют — прямо невозможно! Ещё спасибо, что подруги такие добрые, помочь хотят. Вот ты и постарайся, Тонечка, с подругой вместе урок потвёрже выучить. Назубок.
      Тонина мать вышла из комнаты, и девочки остались одни.
      — Покажи-ка мне, как ты учишь уроки, — предложила Катя.
      — Как учу? — ответила Тоня. — Обыкновенно... Раньше по три раза каждую строчку учила, а мама говорит: «Мало. Раз не запоминается, — значит, надо по пять раз». Вот я теперь и учу по пять.
      — Так это же страшно трудно! — ужаснулась Катя.
      — А ты что думала — легко? У меня даже голова трещит.
      — Ещё бы! А ты попробуй так — раза два прочти и после этого себе расскажи. И легче будет, и лучше запомнишь. Уж я тебе говорю! Ну, о чём ты сейчас читала? Рассказывай!
      — Я рассказывать не умею! — решительно проговорила Тоня. — Я лучше наизусть скажу. Только мне надо ещё подучить.
      И, немножко покачиваясь на стуле, Тоня стала читать вполголоса:
      — «Наполеона сослали на далёкий остров в Атлантическом океане. Наполеона сослали на далёкий остров в Атлантическом океане...»
      — Подожди, — остановила её Катя, когда Тоня в четвёртый раз начала читать ту же самую фразу: «Наполеона сослали...» — Читай дальше. Вот до сих пор.
      Тоня прочла до того места, которое ей указала Катя.
      — А теперь расскажи.
      Тоня растерянно заморгала и начала:
      — Наполеона... Наполеона сослали в далёкий Анталтический... нет, Атналтический океан.
      Катя не удержалась и прыснула.
      — Если ты смеёшься, — с обидой сказала Тоня, — так я больше не буду рассказывать.
      — Прости, Тонечка, я не смеюсь, — сказала Катя. — Но всё-таки не в океан же сослали Наполеона, а на остров! И океан называется «Ат-лан-тический».
      — Это я и сама знаю! — перебила Катю Тоня. — Только он ужасно трудно выговаривается.
      — Не в этом дело, — сказала Катя. — Ты, видно, совсем заучилась. Ну, на чём вы с Леной остановились? На далёком острове?
      — Нет, мы с Леной до острова не дошли, это я сама начала учить дальше. Остановились мы с ней вот где.
      И Тоня уставила измазанный чернилами палец на самую последнюю строчку страницы, где говорилось: «Французы заняли Москву. В городе начались...»
      Катя потянула к себе книжку.
      — Что ты делаешь! — вскрикнула Тоня. — Я же потеряю это место!
      — Ничего, найдём, — сказала Катя и, перевернув страницу, прочла вслух:
      «Французы заняли Москву. В городе начались большие пожары. Сгорело много домов». Это же про Отечественную войну 1812 года. Да ведь это же всё очень интересно! Хочешь, я тебе расскажу про пожар Москвы своими словами? Слушай.
      Катя чуть откинула голову, как это делал её папа, приступая к рассказу, и начала:
      — В Москве начались пожары...
      — Большие пожары, — поправила Катю Тоня, внимательно глядя в книгу. — И не в Москве, а в городе.
      — А Москва — не город? — рассердилась Катя. — Ну, не перебивай.
      И она продолжала:
      — Пламя так и пылало. Даже небо было красное от огня. Валили чёрные клубы дыма...
      — Ой, не так! — опять перебила Катю Тоня, всё ещё не отрываясь от книжки. — Здесь нигде нет этих слов — ни про огонь, ни про дым. Здесь только сказано: «В городе начались большие пожары. Сгорело много домов».
      — Да, — сказала Катя. — Здесь этих слов нет.
      — А где же они? Где ты их вычитала?
      — Да нигде я их не вычитала, — сказала Катя. — Просто я так себе всё это представляю.
      Тоня недоверчиво пожала плечами:
      — А откуда же ты знаешь, что так всё и было? Тут нигде не сказано, что валили клубы дыма и что пылало пламя. Тут сказано только: «...начались большие пожары. Сгорело много домов».
      — Ну вот-вот! — подхватила Катя, вскакивая со стула. — Значит, так и было! Ты думаешь, это так просто — сгореть? Стоял себе дом, стоял, и вдруг его не стало? Это только говорится так коротко: «сгорело много домов». А мы же можем себе представить... ну, вообразить, какой это был страшный пожар, если сгорело так много домов! Ты тоже побольше воображай.
      Тоня недоверчиво мотнула головой:
      — Ты говоришь: «воображай», а вот мама говорит: «не воображай »...
      Катя озадаченно посмотрела на Тоню:
      — Да ведь это всё разное. Одно дело много воображать о себе... Вот, мол, я какая — хорошая, умная, какая-нибудь особенная. А воображать то, чего сама не видела, — это совсем другое. Ну вот, например, представь себе. Ведь в старину в Москве было очень много деревянных домов. Подумай: если уж сказано «большой пожар», значит, валили даже не клубы дыма, а, наверно, целые тучи! Да что тучи — наверно, целые столбы из огня и дыма! И какой треск стоял, искры так и летели!
      Оторвавшись от книги, Тоня смотрела на Катю удивлённо и даже с каким-то любопытством.
      — А я думала, — проговорила Тоня, когда Катя опять села, — где ты всё это взяла? Только я так не умею — читать одно, а рассказывать совсем другое.
      — Да ты пойми, Тоня! — Катя даже руку приложила к груди. — Я рассказываю не другое, а то же самое, но только по-своему, своими словами.
      И, помолчав, Катя спросила:
      — Скажи, Тоня, а ты разве не помнишь, что Анна Сергеевна рассказывала на уроке?
      Тоня вздохнула:
      — У меня память плохая.
      — Ну нет! — сказала Катя. — Не такая уж плохая.
      Девочки задумались.
      — Тоня, — начала опять Катя, — а ты больше никаких книжек не читаешь?
      — Как это — никаких? — удивилась Тоня. — Вон их сколько! Кроме истории — география, задачник... «Неживая природа»...
      И Тоня показала на этажерку.
      — Нет, постой, я не про учебники спрашиваю, а про другие книжки.
      — Так другие же книжки по другим предметам! Конечно, всё учу — и грамматику, и английский...
      Катя хлопнула себя по колену:
      — Ну как ты не хочешь понять! Я совсем не об этом. Разве ты ничего не читаешь так просто — не по предметам? Ну там рассказы, стихи?..
      Тоня молчала.
      — Ты же записана в библиотеке?
      — Записана, — сказала Тоня. — Только мне некогда читать то, что не задано. Я и так каждый день до одиннадцати часов всё учу-учу... Даже погулять не поспеваю.
      — А ты что, Тоня, совсем-совсем нигде не бываешь?
      — Только в кино, и то очень редко. Папа говорит: «Пока четвёрку не принесёшь, никуда не пущу». Я и по воскресеньям уроки учу...
      Катя сочувственно покачала головой:
      — Но всё-таки ты же ходишь иногда в детский театр?
      — Так это когда всем классом...
      — Ну, мы всем классом как-нибудь и в кино пойдём, — сказала Катя.
      — Вот было бы хорошо! — сразу оживилась Тоня. — Знаешь, в прошлом году я «Чапаева» смотрела. В кино, где старые картины показывают. Я до сих пор всё помню.
      — С прошлого года? — удивилась Катя. — А ты говоришь, у тебя память плохая.
      — Ну, это уж очень интересно было... Как же можно забыть? А ты, Катя, «Чапаева» видела?
      — Нет, не видела, — нарочно сказала Катя. — А там про что?
      — Про всё! — с жаром сказала Тоня. — Про войну, про наших, как они с белыми воевали, понимаешь? Вот один раз чапаевцы вернулись с боя и спать легли. Ну, конечно, устали все очень, уснули крепко... И Чапаев и Петька — это у него ординарец был такой, Петькой звали, и всё... Вдру-уг со всех сторон белые как ударят!.. Напали на чапаевцев. Чапаев стал из пулемёта стрелять, Петька — тоже! Но белых было много-много, гораздо больше, чем наших. Пришлось Чапаеву отступать к реке. А Урал-река — большая-пребольшая, широкая-преширо-кая! Плывёт Чапаев, изо всех сил руками гребёт. Ещё бы немножко — и доплыл бы до другого берега, да, понимаешь, тут пуля его настигла. Утонул... Я даже глаза закрыла — так мне его жалко стало. Ну, прямо, знаешь, заревела!
      — Ещё бы! — сказала Катя и, помолчав, добавила: — А знаешь, Тоня, ты же здорово умеешь рассказывать! Вот так рассказывай и по истории. И по всем предметам. Смогла же ты рассказать, что в кино видала! И другое всё сможешь.
      Тоня вздохнула:
      — Нет, другое — это другое дело. Чапаева я люблю и Петьку люблю. А белых и всяких фашистов ненавижу!
      — И я тоже! — подхватила Катя. — А всё-таки это очень странно: почему про Чапаева ты можешь рассказать, а про то, что в истории, не можешь?
      — Очень просто, — сказала Тоня. — Там же я знаю, за кого болеть. И мне интересно, что дальше будет.
      — Вот-вот! — подхватила Катя. — А ты и тут за кого-нибудь болей. Тебе что, всё равно, когда враги в лесу убивают Сусанина? Или когда Наполеон со своими войсками на русских нападает?
      — Нет, не всё равно, — подумав, сказала Тоня и добавила твёрдо: — Конечно, не всё равно!
      — А раз не всё равно, значит, ты и болей! Когда читаешь, думай: «А что дальше будет?»
      Тоня горько усмехнулась:
      — Я и так думаю, что дальше будет — неужели двойка?
      — Да я не про отметки! — Катя замотала головой. — Об отметках ты старайся совсем не думать, когда урок учишь или в классе отвечаешь. Это мне моя сестра Таня так посоветовала. И знаешь, помогает!
      Тоня уже не спорила. Она слушала Катю всё внимательнее, и Катя видела, что Тоня понемножку начинает с ней соглашаться.
      На другой день Катя рассказала про свой разговор с Тоней Оле, а Оля — Анне Сергеевне.
      — Молодец, Катя! — сказала Анна Сергеевна. — Из тебя настоящая учительница выйдет.
      — Нет, у нас Таня будет учительница, — ответила Катя, — а я лучше хочу быть художницей, как мама, или геологом, как папа.
      Анна Сергеевна засмеялась.
      — Ну хорошо, — сказала она. — Будь кем хочешь, но, впрочем, и геологу и художнику приходится частенько учить других. А пока я вот что скажу, девочки: если вы хотите помочь своим подругам, помните, что с одного раза ничто не делается. Следить за ними надо всё время, а то все ваши старания пропадут напрасно.
      Но старания девочек даром не пропали. Выходя к доске, Клава Киселёва чувствовала на себе встревоженные и внимательные взгляды подруг. Они переглядывались, беззвучно повторяли её слова и то и дело посматривали на Анну Сергеевну.
      Клава уже не могла больше равнодушно относиться к урокам и спокойно получать двойки. Она взялась за работу и ответила наконец твёрдо и бойко.
      На перемене Катя и Настя сразу же после звонка подбежали к Анне Сергеевне:
      — Анна Сергеевна, а правда Клава ответила отлично?
      — Ну, не так уж отлично, — сказала, улыбаясь, Анна Сергеевна, — но, конечно, гораздо лучше, чем всегда.
      Катя и Настя, обгоняя друг друга, побежали в коридор искать Клаву.
      — Клава! — крикнула Катя, подбежав к ней. — Анна Сергеевна тебя хвалит! Говорит, что ты хорошо отвечала, гораздо лучше, чем прежде!
      А Настя, подойдя поближе, сказала:
      — Я говорила, что ты можешь быть хорошей ученицей. Помнишь, я говорила?
      Клава ничего не ответила, но уши у неё покраснели, и она прикусила губу, чтобы не улыбнуться...
      С Тоней дело оказалось потруднее. Ей нужно было отвыкнуть от зубрёжки и научиться думать, соображать и воображать. А это не так-то просто. Но всё-таки дело стало понемногу налаживаться и тут. Тоня уже не так пугалась, когда её вызывали, и не старалась отвечать всё наизусть по книге — строчка в строчку, буква в букву. Откуда-то стали появляться у неё и свои слова. Анна Сергеевна всё чаще хвалила Тоню. И странное дело: чем больше она её хвалила, тем мрачнее становилась Клава Киселёва. Она то краснела, то бледнела и, отворачиваясь к окну, покусывала губы.
      — Ты заметила, что с Клавкой делается? — спросила как-то раз Катю умевшая всё замечать Настя
      Егорова. — Она просто лопается от досады, когда Анна Сергеевна хвалит Тоню. И вот ты посмотри: завтра и она ответит урок не хуже Тони, а может, и лучше. Я даже думаю, нельзя ли попросить Анну Сергеевну как-нибудь и Клавку похвалить. Катя с сомнением покачала головой.
      — Ну, это неловко, — сказала она. — И потом, может быть, Анна Сергеевна нарочно так часто похваливает Тоню, чтобы Клавку раззадорить. С неё станется.
      — Учителя вообще очень хитрые, — вмешалась Ира Ладыгина. — Я это ещё в первом классе заметила.
      Так или иначе, а дела у Тони и Клавы понемножку стали налаживаться. Катя радовалась за них, гордилась каждой их удачей. Но вдруг у неё самой случилась совсем неожиданная неприятность.
     
      СЁСТРЫ
     
      — Я тебя не узнаю, Снегирёва, — говорила Анна Сергеевна, с недоумением глядя на Катю, стоящую у доски.
      Весь класс тоже смотрел на Катю, не понимая, что с ней такое.
      — Ну, как же можно определить движение холодного и тёплого воздуха в комнате? — продолжала Анна Сергеевна.
      Катя, вся красная, перебирала пальцами подол передника.
      — Какой для этого нужно сделать опыт? Катя вздохнула.
      — Кажется, что-то... со свечой... — проговорила она неуверенно.
      — Что же надо сделать со свечой?
      — Зажечь её...
      — А потом?
      Катя опустила голову.
      — А потом посмотреть... Если свеча погаснет, значит, её задул ветер.
      Кто-то в классе засмеялся. Катя даже зажмурилась от стыда. Не оглядываясь на класс, она чувствовала, что это засмеялась Ладыгина. Катя сама понимала, что говорит чепуху, а тут ещё этот смех! До сих пор не было такого случая, чтобы в классе смеялись над её ответом.
      — Ипполитова, — обратилась Анна Сергеевна к Лене, — объясни Снегирёвой, что нужно сделать со свечой. Какой опыт?
      Лена встала.
      — Надо открыть дверь, — как-то смущённо начала она, глядя не на Катю, а на Анну Сергеевну, — из тёплой комнаты в сени или в коридор. Потом надо зажечь свечу и поставить её около двери. На порог. Пламя будет отклоняться в сторону комнаты. Это потому, что тяжёлый, холодный воздух идёт из коридора в комнату низом. А сели стать на стул и поднять свечу к потолку, то мы заметим, что пламя будет отклоняться в сторону коридора. Это потому, что тёплый, лёгкий воздух идёт верхом.
      — Правильно, Ипполитова, — сказала Анна Сергеевна, — садись. Ты отлично объяснила.
      И учительница опять посмотрела на Катю:
      — Ну а что такое ветер? Можешь нам объяснить?
      Но Катя не могла сказать толком и о том, что такое ветер.
      Анна Сергеевна рассердилась:
      — А ведь я обо всем этом говорила на прошлом уроке! И даже спрашивала в конце урока. И на сегодня задала. Ты что, Снегирёва, ничего не слышала?
      Катя опустила голову. Она и вправду не слышала ровно ничего. Как же это случилось? А вот как. Несколько дней тому назад Оля предупредила Катю о том, что на сборе дружины Катя должна будет выступать от имени всех четвёртых классов — и своего и всех параллельных. Ей надо будет рассказать о пионерских делах этих отрядов: о том, как отряд 4-го «А» собрал книги для детского дома, как отряд 4-го «Б» собрал металлический лом, как отряд 4-го «В» помогает семьям инвалидов Отечественной войны...
      Стало быть, Кате придётся выступать. Она уже заранее представила себе, как поднимется на сцену и будет говорить про пионерскую работу и про то, как эта работа помогла и в дружбе и в учении. Вот, например, у Клавы Киселёвой были двойки, а теперь у неё две четвёрки.
      И вот, воображая себе всё это, Катя на прошлом уроке вместо того, чтобы слушать, подсчитывала в уме, сколько в прежней четверти было в классе двоек и троек, и сколько стало вместо них четвёрок и пятёрок. Она уже начала было мечтать о том счастливом времени, когда и четвёрок в классе не станет, а будут одни только пятёрки, как в это время урок кончился. И тут только Катя спохватилась: а ведь она не слышала ни одного слова из объяснений Анны Сергеевны! «Ну, ничего, — решила Катя, ~ дома выучу как следует». Но дома она забыла проверить в дневнике расписание уроков. Почему-то она была совершенно уверена, что сегодня на третьем уроке будет чтение. И вдруг оказывается — как раз естествознание, «Неживая природа», и вдобавок Анна Сергеевна не стала объяснять новый урок, а начала сразу спрашивать. Услышав свою фамилию, Катя от неожиданности даже не поняла, что это относится к ней. И только когда кругом зашептали: «Снегирёва, иди — тебя!» — она как-то неловко вышла из-за парты и медленно пошла к доске.
      «А что задано? — мучительно старалась она вспомнить. — Ой, кажется, что-то про воздух и ветер...»
      Анна Сергеевна смотрела сейчас на Катю, и лицо у неё делалось всё более озабоченным.
      — Как всё это понять, Снегирёва? — сказала она. — Я тебя просто не узнаю... Ты что, нездорова?
      Катя покачала головой и еле слышно произнесла:
      — Здорова...
      — Что же случилось? Нечего сказать, хороший пример подаёшь ты своему отряду!
      Катя ещё ниже опустила голову. Она стояла перед учительским столом, покусывая губы и перебирая край передника. Ну совсем как Тоня или Клава... Анна Сергеевна решительно обмакнула перо. Катя исподлобья следила за рукой учительницы...
      Еле заметное движение пера — и вот случилось то, чего ни сама Катя и ни одна из девочек в классе никак не могли ожидать. В журнале, в первый раз за всю Катину школьную жизнь, против фамилии «Снегирёва» появилась двойка. С виду обыкновенная, безобидная цифра «два», а на самом деле настоящая, страшная двойка! У Кати потемнело в глазах...
      — Дай твой дневник, Снегирёва, — донёсся до неё, словно издалека, голос Анны Сергеевны.
      Тут только Катя вспомнила, что оставила дневник в парте. Ничего не видя вокруг себя, она пошла за дневником... Неживая природа! Ветер! Воздух! Кажется, ничего нет легче, и вдруг из-за них Катя получила первую в жизни двойку. Из-за этой противной неживой природы!
      Сама как неживая, Катя пошла на место.
      Аня посмотрела на неё большими, испуганными глазами и сейчас же отвернулась — она почувствовала, что Кате ещё тяжелее, когда на неё смотрят и жалеют её. Наташа легонько погладила Катю по руке, но Катя отдёрнула руку — ей не хотелось, чтобы её трогали, чтобы обращали на неё внимание.
      Сейчас отвечала Клава Киселёва, и очень неплохо, даже бойко, — та самая Клава, на которую все хорошие ученицы в классе обыкновенно смотрели немножко свысока, с высоты своих пятёрок и четвёрок. А теперь Катя слушала и удивлялась. Клаву не приходилось тянуть за язык и задавать ей наводящие вопросы. Она объяснила, что такое ветер, и даже сказала, что бывают ветряные двигатели, которые могут не только молоть зерно, но и подавать вверх воду из колодца и приводить в движение машины. Анна Сергеевна слушала её внимательно, и все девочки тоже. Да, Клава отвечала хорошо.
      А Катя? Какой ужас — получить двойку, да ещё в такие дни, почти накануне сбора дружины! Вот тебе и обязательство — учиться только на пятёрки!
      «Ничего у меня толком никогда не выходит! — думала она с досадой. — Исписала столько бумаги этими «буду — не буду», а сама?..»
      Подавленная такими грустными мыслями, Катя медленно шла домой из школы. Сумка опять показалась ей, как и в тот день, когда она обидела Анну Сергеевну, очень тяжёлой.
      Нет, если бы вчера кто-нибудь сказал ей, что сегодня с ней случится такая беда, она бы, кажется, просто не поверила. Вчера она возвращалась из школы не одна, а, как всегда, с Аней и Наташей. Говорили о том, что на дружинном сборе Тоню и Клаву будут принимать в пионеры, что придёт много гостей и все будут поздравлять отряд с успехами. Подумать только, такой вчера был хороший, счастливый день! А сегодня? Сегодня нет на свете девочки несчастнее её, Кати...
      Катя дошла до дверей своего дома и остановилась. Что она скажет, если её спросят, почему она такая грустная? Как неприятно, что надо всем рассказывать! Может быть, придётся даже каждому в отдельности выкладывать всё с начала до конца — маме, бабушке, папе, Тане... И Миша, наверно, прибежит и будет слушать.
      Ну а если пока ничего не рассказывать и в понедельник попросить Анну Сергеевну вызвать её ещё раз? Но ведь до понедельника так долго ждать!
      Как провести сегодняшний ужасный вечер? А завтра-то, завтра? Ещё весь день мучиться! И в понедельник тоже будет не легче. Как подойти к Анне Сергеевне? Надо было сегодня, сразу же ей всё объяснить. А теперь? Теперь поздно. В школе Анны Сергеевны уже, наверно, нет. Да и сама школа кажется сейчас почему-то далёкой и даже чужой.
      Катя так тихо позвонила, что на этот раз, против обыкновения, никто не услышал её звонка и ей пришлось позвонить ещё раз.
      — Катюша, это ты? — удивлённым голосом спросила из другой комнаты мама.
      В своём синем рабочем халате Ирина Павловна сидела, склонившись над чертёжной доской, и, внимательно присматриваясь, выводила тоненькой кисточкой какие-то узоры по мелко разлинованному листу бумаги. Она была поглощена работой и даже не заметила печального лица своей дочки.
      — Иди переоденься, вымой руки, — напомнила мама, не отрываясь от работы. — Бабушка тебя накормит. А я очень тороплюсь. Сейчас кончаю и еду на фабрику.
      Катя молча пошла в ванную комнату, но не стала мыть руки, а, не зажигая огня, села на низенький деревянный диванчик, оставшийся ещё с Таниного детства.
      «Буду сидеть здесь до самого вечера, — решила Катя, — а потом сразу лягу спать».
      Но сидеть в ванной комнате до вечера ей не пришлось. Дверь отворилась, и в ванную вошла бабушка.
      — Что ты тут делаешь в потёмках? — спросила она и повернула выключатель. Под самым потолком тускло зажглась маленькая лампочка.
      Бабушка пощупала Катин лоб.
      — Жар? Жара как будто нет, — сказала она. — Поссорилась с кем-нибудь?
      Катя молча покачала головой.
      — Учебник потеряла?
      — Нет, — тихонько ответила Катя.
      — Тройку схватила? Катя помолчала.
      — Двойку?!
      Катя, ни слова не говоря, медленно кивнула головой.
      Бабушка только охнула и посмотрела на внучку так, словно не знала, что лучше — бранить её или утешать.
      — Уж слишком ты, Катерина, мало за уроками сидишь, — сказала бабушка, решив, видно, что утешать в таких случаях не полагается. — Всё тебя куда-то несёт. Только оглянешься, а тебя уж и нет. Ну чего ты к этой Зайцевой бегала?
      — Мне надо было её научить уроки делать.
      — Её научить? — Бабушка усмехнулась. — Лучше бы, моя милая, сама поучилась, чем всё других учить. — Бабушка опять повернула выключатель. — Ну, нечего тебе в потёмках сидеть. Бывает горе и побольше. Иди обедать! Слышишь?
      Но Катя будто и не слыхала. Бабушка ушла, и Катя осталась опять одна. Куда она пойдёт? Ведь там, в комнате, Миша. Он, наверно, узнал про её двойку и будет как-то удивлённо смотреть на Катю, а может быть, даже попросту дразнить её: «Ага, у тебя двойка, а у меня пятёрка!»
      Мише и на самом деле всё как-то везёт на пятёрки.
      Ну, да это потому, что ему и учить-то особенно нечего. Подумаешь, первый класс!
      Чтобы Миша не пришёл в ванную мыть руки, Катя привстала и щёлкнула задвижкой. Но тут в дверь постучали.
      — Открой, Катюшка! — послышался властный Танин голос. — Слышишь?
      Катя открыла.
      — Ты что здесь делаешь? Иди в комнату. Катя вздохнула и пошла.
      — Ну, в чём дело? Рассказывай, — начала Таня, садясь с ней рядом на диван.
      — Двойка... По естествознанию, — еле слышно ответила Катя.
      — Это я уже знаю. Как это случилось?
      Катя рассказала. Просто она забыла, что сегодня суббота, а по субботам и средам бывает «Неживая природа». К тому же в прошлый раз, когда Анна Сергеевна говорила про воздух и ветер, она, Катя, как-то не слышала...
      — И неудивительно, — прервала её Таня, — если у тебя самой в голове ветер.
      Катя уткнулась в спинку дивана.
      — Ну ладно, — сказала Таня спокойно, но твёрдо. — Горевать нечего. Я подумаю, что делать. — И Таня вскочила. — Сейчас мне надо ненадолго уйти. А когда вернусь, мы с тобой позанимаемся вместе.
      Таня торопливо оделась, и входная дверь хлопнула.
      «Ну вот, — с горечью подумала Катя, — никогда как следует не поговорит. Всё ей некогда...»
      Медленно потекли минуты после Таниного ухода. Обычно время так и летело у Кати — не только минуты, но и часы, — а сейчас она решительно не знала, чем заняться. Делать уроки? Но завтра воскресенье, и можно бы отдохнуть, почитать, погулять... Однако на этот раз Кате не хотелось ни читать, ни гулять, ни отдыхать. Невозможно было даже думать о чём-нибудь другом, кроме этой несчастной двойки, которая торчала в мыслях, как заноза.
      К счастью, Миша не заговаривал с Катей. Должно быть, бабушка или Таня предупредили его, чтоб он не трогал сестру. А может быть, он и сам догадался. Всё-таки хороший он, Мишка... Хоть и маленький, а понимает...
      Тарелка супа стыла перед Катей. Опустив руки на колени, Катя растерянно смотрела в темнеющее окно. Есть она совсем не могла.
      И вдруг послышался звонок. Катя вскочила с места и побежала открывать. Это была Таня.
      — Ну вот, — сказала она, стягивая с ног высокие боты. — Всё в порядке. Иди-ка сюда.
      И, сев у обеденного стола, она отодвинула подальше тарелку с хлебом и солонку.
      — А теперь тащи сюда свою «Неживую природу» и покажи, что вы прошли за последнюю четверть.
      Катя покорно раскрыла перед ней учебник.
      — Вот, — сказала она шёпотом, — отсюда и досюда.
      — Так. — Таня, прищурившись, перелистала страницы. — Порядочно. Ну вот что, Катюшка. Это всё надо будет повторить к среде. Основательно повторить.
      Катя так и ахнула:
      — Всё повторить? Почти за целую четверть? Я не успею. Ведь есть же и другие уроки.
      — Надо успеть. В среду тебя спросят.
      — Откуда ты знаешь?
      — Анна Сергеевна сказала.
      — Кому?
      — Мне, конечно.
      — Тебе? Когда?
      — Да вот только что.
      — Ой, правда? Значит, ты была в школе? Танечка!.. Милая!.. А разве Анна Сергеевна ещё там?
      — Да, она как раз оказалась ещё в школе. Катя испугалась и обрадовалась:
      — Наверно, она меня бранила-бранила? Да, Танечка? Скажи правду!
      Таня подумала немножко:
      — Нет, я бы этого не сказала... Даже хвалила. Катя печально усмехнулась:
      — Ну да! Ты ещё смеёшься?
      — Нет, я серьёзно. Понимаешь, Катя, Анна Сергеевна говорит о тебе много хорошего. Считает тебя очень способной, многого от тебя ждёт. Но...
      Катя насторожилась. Она так и знала, что сейчас будет это «но».
      — Но ты невозможно рассеянна, невнимательна, и Анна Сергеевна сегодня просто очень рассердилась на тебя. Другой ученице она, может быть, и не поставила бы сразу двойку в журнал, а ещё раз спросила бы, но ты — другое дело.
      — Почему же «другое»? — удивилась Катя, жадно ловя каждое Танино слово.
      — Потому что ты без особого труда можешь учиться отлично. Но тебе не хватает внимания и усидчивости.
      — Да, — грустно согласилась Катя. — Это правда — не хватает. Ох, Танечка, если бы ты только знала, как мне совестно, как неприятно! Ведь скоро конец четверти, а тут ещё — торжественный сбор дружины!
      — Да, всё это досадно вышло, — сказала Таня. — Ну, ничего. Прежде всего, Катюша, никогда не надо падать духом. Ещё всё можно поправить.
      — А как ты думаешь, Анна Сергеевна непременно вызовет? — тревожно спросила Катя.
      — Она обещала. Но видишь ли, Катюша, это уже будет не простой ответ, а вроде экзамена.
      — Ой! — Катя взялась обеими руками за щёки. — Вроде экзамена? А вдруг я провалюсь?
      — Никаких «вдруг»! — оборвала её Таня. — Здесь сколько страниц — сорок две? А ты могла бы пройти и восемьдесят четыре... Ну скажи, что тебе непонятно?
      Катя слегка пожала плечами.
      — Да мне не то что непонятно, — ответила она. — Просто я не выучила.
      — Так надо выучить, — спокойно сказала Таня. — Давай вместе прочтём сегодняшний урок. А потом я тебя спрошу. И вообще все эти три дня я тебя буду спрашивать по естествознанию. Завтра — воскресенье, и можно очень много успеть, а в понедельник и во вторник прибавим ещё понемногу. В общем, я буду эти дни с тобой заниматься.
      — А ты из-за меня не получишь у своего профессора двойку? — с беспокойством спросила Катя.
      — Ничего, надеюсь, не получу. — Таня улыбнулась как-то по-взрослому — ласково и чуточку насмешливо — и отметила карандашом, сколько должна Катя повторить в воскресенье, сколько в понедельник и сколько во вторник.
      ...Когда урок кончился, Таня деловито сказала:
      — И вот ещё что я тебе скажу, Катя. Тебе надо перестроить день. Вовремя отдыхать, гулять... — Она, прищурясь, посмотрела на синий абажур лампы. — Когда получу стипендию, куплю тебе коньки.
      — Коньки? Ты? Мне?..
      Катя даже привстала от радости и удивления. Всё в комнате сразу переменилось. Стало как-то светлее, веселее, и уж не так страшно показалось, что завтра, в воскресенье, надо повторять пройденное за всю четверть.
      — Научу тебя на коньках бегать, — продолжала Таня, испытывая удовольствие уже оттого, что Катя всё больше веселела. — Будем с тобой по воскресеньям ходить в Парк культуры и отдыха на каток.
      — Ой, Танечка!
      Катя с нежностью смотрела на старшую сестру.
      — И ещё надо делать по утрам зарядку, — сказала Таня.
      Катя слегка поморщилась. Это ей показалось не таким весёлым занятием, как беганье на коньках, и к тому же она вспомнила об одном из своих не выполненных до сих пор обязательств.
      — А только как всё успевать? — спросила она. — Мне же надо и учиться, и в отряде работать, и на хоровой кружок ходить.
      — Надо успевать, — ответила Таня спокойно.
      — А ты успеваешь?
      — Стараюсь. У меня ведь тоже и занятия в институте, и комсомольская работа, и спортивный кружок. Ну, иди гулять.
      — Как — гулять?
      Ещё за пять минут до этого разговора Кате и в голову не могло бы прийти, что в этот ужасный вечер она как ни в чём не бывало отправится гулять, будет бегать по бульвару с Мишей и катать его на санках под снежинками, которые так весело поблёскивают в лучах фонарей.
      И всё это — Танечка. Это она всё поправила, такая решительная, быстрая и спокойная. И Катя почувствовала, что она благодарна не только Тане, но всем, всем домашним, даже Мише. Ведь всегда по субботам он всем и каждому показывал свой дневник, а вот сегодня не показал. Значит, понял, что Кате это напомнило бы об её испорченном дневнике.
      — Мишук! — ласково позвала Катя. — Мишенька! Идём гулять.
      Миша сразу же побежал одеваться.
      — А мы далеко с тобой пойдём? — спросил он, натягивая тёплые рейтузы.
      — На бульвар.
      — И санки возьмём?
      — И санки возьмём.
      И скоро по ступенькам лестницы загромыхали полозья санок, и сестра с братом, в шубках и валенках, дружно зашагали вниз.
     
      ДВЕ УЧИТЕЛЬНИЦЫ
     
      Анна Сергеевна исполнила своё обещание — на следующем же уроке естествознания она вызвала Катю ещё раз.
      Волновалась Катя перед уроком так, как ещё никогда. Повторить всё за целую четверть оказалось не так-то легко. Надо было каждый день проходить больше чем по десяти страниц учебника, и это — кроме того, что было задано к следующему дню по всем другим предметам.
      Вдобавок Катя уже не доверяла самой себе. Прежде она, бывало, прочтёт урок раз-другой про себя и расскажет его вполголоса, закрыв глаза или глядя в окно. При этом она время от времени заглядывала в книжку, чтобы не пропустить чего-нибудь важного. И этого было довольно.
      Но теперь Кате казалось, что таким простым, обычным способом к ответу не подготовишься. После двойки не так-то легко получить пятёрку или даже четвёрку. Катя без конца перечитывала и отдельные параграфы и все вместе и повторяла прочитанное уже не вполголоса, а во весь голос, деловито расхаживая по комнате. К тому же Таня, проверяя её, спрашивала очень строго. Стоило Кате разок запнуться, как Таня говорила: «Вот видишь, ты ещё не готова».
      Но когда наконец настала эта долгожданная, ответственная минута, Анна Сергеевна не стала мучить Катю. Она спрашивала не так строго и придирчиво, как Таня, хотя довольно долго и подробно. Катя изо всех сил старалась отвечать как можно лучше. И всё-таки один раз слегка запнулась. «Ну, будет четвёрка», — подумала она и очень удивилась, что Анна Сергеевна не обратила на эту запинку никакого внимания. Она серьёзно посмотрела на Катю и сказала:
      — Хорошо поработала. Очень хорошо! Пять.
      Кате сразу стало как-то особенно легко. Даже немного странно показалось, что на завтра надо учить так мало. «Ну, тем лучше, — подумала она, выходя из школы. — Буду готовиться к сбору — рисовать пригласительные билеты...»
      И вот наступил вечер. Сделав уроки, Катя раскрыла коробку с новыми красками и принялась за работу.
      Эта работа была для Кати самым приятным делом. Разводя краски в эмалированной чашечке, Катя опять перенеслась мысленно в школу. Ей ясно представился сегодняшний урок естествознания, внимательный взгляд Анны Сергеевны поверх очков и её слова: «Хорошо поработала. Очень хорошо! Пять».
      Катя невольно улыбнулась. Эта пятёрка, которая досталась ей с таким трудом, была не просто отличной отметкой, а чем-то гораздо более значительным.
      Ей даже казалось, что за эти три дня, когда она, по доброй воле, без прогулки и отдыха, сидела за книгой, она подросла больше, чем за три месяца. Теперь ей было понятно, как занимаются взрослые, — Таня, например. Они не просто учат отсюда и досюда, а как будто разбирают и раскладывают по разным полочкам полученные сведения. То, что поважнее, — поближе, что не так уж важно — подальше. Но ведь сначала надо сообразить, что важно, а что не важно. И это, пожалуй, труднее всего.
      А всё-таки хорошо, что всё это уже позади и что с сегодняшнего дня у неё опять будет много свободного времени. Так приятно сидеть в тишине, никуда не торопясь, и, осторожно макая тонкую кисточку то в густой бархатистый кармин, то в берлинскую лазурь, то в весёлую киноварь, смотреть, как расцветает у тебя под рукой кусочек белого картона. Вот эта заглавная буква очень хорошо получилась! Надо будет такую же сделать для какого-нибудь названия в стенной газете.
      И вдруг Катя вспомнила: как раз сегодня их редколлегия готовит очередной номер стенгазеты — и не обычный номер, а специальный, к сбору дружины. Ещё вчера, в раздевалке, когда Стелла жаловалась, что выходит не так хорошо, как надо, она, Катя, с обычной своей уверенностью сказала: «Ничего, ничего, дайте только исправить двойку по «Неживой природе», — приду и помогу. Уж вместе-то мы как-нибудь справимся».
      И вот отметка исправлена, а Катя совсем забыла, что девочки там сидят и ломают голову, как сделать газету получше. «Чего же они не звонят мне?
      Неужели трудно напомнить? Побежать, что ли, в школу? »
      Катя бросила кисточку и кинулась в столовую, чтобы посмотреть на часы. Без четверти восемь! Должно быть, давно разошлись.
      Вот тебе и председатель! Обещать умеет, а через минуту все вон из головы...
      Нет, что там ни говори, а ни с кем в отряде этого бы не случилось. Ни с Леной Ипполитовой, ни с Настей Егоровой. Каким хорошим председателем совета была бы Лена! А Настя? Ещё лучше! Они обе такие выдержанные, аккуратные, не рассеянные, куда надёжнее её! Гораздо правильнее было бы, если бы выбрали Лену или Настю... И как это никому не пришло в голову? Просто удивительно!
      В этот вечер Катя долго не могла уснуть. Она ворочалась в постели, думая всё о том же: годится ли она в председатели совета отряда, если с ней всё время что-нибудь да случается? То она обидела новую учительницу, то не выучила урока, то забыла про свои пионерские дела.
      Что же делать? Может быть, спросить совета у Надежды Ивановны? Сказать, что лучше было бы выбрать Лену или Настю? Конечно, Надежда Ивановна будет страшно удивлена. «Ты что же это, Катя, — скажет она, — не хочешь работать? Неужели тебе уже надоело или ты боишься? Не ожидала я этого от тебя!»
      Катя опять перевернулась с боку на бок. Ей вспомнилось, как она сама не так давно рассердилась на Стеллу Кузьминскую, когда та хотела отказаться от работы редактора. А ведь Стелла, может быть, мучилась точно так же, как сейчас она, Катя. И недаром мучилась. Если человек не может или не умеет делать свою работу совсем хорошо, нельзя же, чтобы от этого всем было плохо!
      «Нет, всё-таки пойду к Надежде Ивановне, — решила Катя. — Хоть и рассердится, а всё равно надо идти. Если выберут Лену или Настю, будет лучше для отряда. Гораздо лучше! Это скоро все сами поймут, и Надежда Ивановна — первая».
      На другой день, по дороге в школу, Катя издали увидела обеих своих подруг — Аню и Наташу. Она побежала им навстречу.
      В синеватом сумраке раннего декабрьского утра ещё светились фонари. Катя очень любила эти утренние сумерки, когда с каждой минутой светлеет небо и прямо на глазах разгорается день. Все три девочки пошли рядом по тихому школьному переулку.
      — А знаешь, Катя, — начала Аня, — я уверена, что у тебя будет пятёрка в четверти по естествознанию. Ты вчера очень хорошо отвечала.
      — Ну нет, — с сомнением сказала Катя. — Всё равно будет тройка.
      — Почему?
      — А очень просто: два и пять — это семь; семь разделить на два — три с половиной, то есть три с плюсом. Плюс в табеле не ставится. Значит, будет тройка.
      Аня и Наташа сочувственно посмотрели на Катю.
      — Нет, — сказала Аня. — Эту твою... — она слегка замялась, — ну, двойку... Анна Сергеевна, наверно, зачеркнёт. Ты не огорчайся.
      Наташа утвердительно кивнула головой:
      — Я тоже думаю, что зачеркнёт. И уж если не пятёрку, то четвёрку наверно поставит в четверти. Так что ты не расстраивайся.
      — Нет, девочки, — сказала Катя, — мне всё-таки неприятно. Ужасно неприятно!
      — Да почему? — удивилась Аня. — Ведь ты уже всё поправила.
      Катя немножко подумала.
      — Понимаете, девочки, — начала она негромко, — я не только из-за... этой самой... двойки. Вечно я что-нибудь сделаю не так. Мне кажется, что всё-таки я не очень-то гожусь в председатели. Даже совсем не гожусь!
      Наташа от удивления так и остановилась на месте:
      — Что-о? Что ты сказала?
      — Не гожусь! — твёрдо повторила Катя. — Ну, подумайте сами, девочки, какой я председатель? Всё время у меня что-нибудь да не так. А вот Лена или Настя на моём месте были бы гораздо лучше. В тысячу раз лучше! Правда?
      — Ну нет, не знаю, — с сомнением покачала головой Наташа.
      Зато Аня почему-то очень обрадовалась.
      — А может быть, и правда? — живо подхватила она. — То есть не то, что ты не годишься — ты очень даже годишься, — но вечно ты занята. С тобой не поговоришь, не погуляешь... А если выберут кого-нибудь другого, ты будешь посвободней, и мы с тобой будем чаще видеться.
      Катя искоса поглядела на Аню и перевела взгляд на Наташу.
      — Подожди, Катюша, ты ещё подумай, — сказала Наташа. — Сперва посоветуйся со своей сестрой или с Олей. А ещё лучше — с Надеждой Ивановной.
      — Так я и думала, — ответила Катя и замолчала. Она увидела рядом с собой Стеллу, которая, догнав её, Аню и Наташу, пошла вместе с ними. Кате не хотелось при Стелле продолжать разговор о том, что её так волновало.
      Но Стелла начала сама:
      — Скажи, Катя, долго ты учила естествознание, чтобы исправить отметку?
      Катя на ходу обернулась к Стелле и сказала твёрдо:
      — Да, долго. Целых три дня.
      И она невольно переглянулась с Аней и Наташей. Они все сразу поняли друг друга. Им не нравилось, когда Стелла и ещё некоторые девочки в классе делали вид, что им ничего не стоит получать пятёрки. Однажды Стелла даже сказала: «Только разок загляну в книжку — и всё знаю».
      Нет, Катя не верила этому. Нельзя запомнить что-нибудь крепко, надолго, если только разок заглянешь в книжку. Стелла выдумывает — сама, небось, не один раз прочтёт да повторит. И разве зазорно учить? Ведь учить — не значит зубрить. Это и Людмила Фёдоровна всегда говорила, и Анна Сергеевна говорит.
      Катя ещё раз обернулась к Стелле и сказала:
      — Да, учила! А потом меня ещё старшая сестра проверяла. Ведь я повторила за целую четверть.
      — Ну, пошли скорей, — напомнила Наташа, — а не то ещё опоздаем.
      ...На большой перемене Катя побежала в пионерскую комнату, но старшей вожатой там не оказалось. Катя заглянула в приоткрытую дверь учительской, побывала и в канцелярии и в библиотеке.
      Но Надежды Ивановны не было нигде.
      «Может быть, её куда-нибудь вызвали?» — подумала Катя.
      Она уже слышала не раз от Тани и от Оли, что Надежду Ивановну иногда вызывают в райком и даже в горком комсомола по делам пионерской дружины.
      «Надо будет зайти к ней ещё раз, после уроков», — решила Катя.
      Но в этот день Надежда Ивановна больше уже не пришла в школу.
      Катя вернулась в класс за сумкой. Ещё не все разошлись по домам. Лена Ипполитова что-то показывала Насте и Вале Ёлкиной.
      — Катюша, смотри, — позвала подругу Настя, — какой красивый билет Лена приготовила! Это для почётных гостей.
      Катя подошла поближе, и Настя протянула ей сложенный вдвое листочек. Сверху тонкими буквами было написано: «Пригласительный билет». Посередине листка алел пионерский значок с надписью: «Всегда готов!»
      — Молодец, Лена! — сказала Катя. — И я тоже приготовила...
      Катя вынула из своей сумки три билета, с яркими картинками на обложках.
      — А твои ещё лучше, — сказала Лена, — прямо замечательные! Художница наша Катерина!
      Настя и Валя залюбовались Катиной работой. Особенно понравился им один из билетов: на нём так и горела рубиновая звезда кремлёвской башни, а над башней, на фоне синего неба, летел серебряный самолёт.
      — А кому мы пошлём этот самый красивый билет? — спросила Валя Ёлкина.
      — Я бы хотела Людмиле Фёдоровне, — ответила Катя. — А только кто отнесёт? Всем девочкам захочется, а всем же нельзя!
      — Конечно, всем нельзя, — подтвердила Настя. — Вот возьми и отнеси сама. Ты рисовала, ты и отнесёшь.
      Катя так обрадовалась, что даже взяла Настю за руку:
      — Ой, Настенька, милая!..
      — Настя правильно придумала, — кивнув головой, серьёзно сказала Лена: — пойдёшь ты, Катя. Ты же у нас самая главная.
      Катя смутилась. «Самая главная»! Если бы Лена только знала, о чём она думала вчера вечером и сегодня утром! Хороша «самая главная», у которой нет самого главного — выдержки и которая всегда что-нибудь важное забудет.
      Но Катя ничего не сказала и молча положила билет в сумку. Другие два билета она отдала Настеньке.
      К Людмиле Фёдоровне Катя пошла в тот же вечер, сразу же после того, как сделала уроки. Уж очень ей хотелось поскорей увидеть Людмилу Фёдоровну! Ведь Катя не видела её с того самого дня, когда была у неё вместе с Аней. Тогда они огорчили больную учительницу. А вот теперь можно будет сказать ей, что все в классе в порядке, что Анну Сергеевну они очень полюбили... Словом, много накопилось такого, о чём Кате очень хотелось рассказать Людмиле Фёдоровне.
      «А про двойку? — вспомнила Катя. — Про двойку лучше не говорить. Ведь со вчерашнего дня её как будто и нету. Как будто!.. А на самом деле двоечка-то небось стоит на том самом месте, где её поставили. Нет, надо всё-таки сказать! Только начать не с двойки, а с пятёрки. Это легче. И потом вот ещё о чём надо посоветоваться с Людмилой Фёдоровной — гожусь я в председатели или не гожусь. С кем же ещё поговорить, как не с ней! Только бы её лётчика дома не было, а то при нём и язык не повернётся...»
      — Ну, Катерина, не робей! — сказала она себе отцовским голосом и одним духом поднялась по лестнице.
      Дверь открыла сама Людмила Фёдоровна.
      — А, Катюша! — сказала она громко, как до болезни. — Ты одна? Раздевайся, раздевайся. Давай шубку, я повешу. Знаешь, кто у меня сейчас? Моя школьная учительница.
      — Учительница? Ваша? — удивилась Катя. — Наверно, она очень старенькая?
      — Нет, она совсем не старая, но, конечно, постарше меня. Ну, идём в комнату.
      Людмила Фёдоровна открыла дверь, и Катя от неожиданности так и ахнула.
      За столом, покрытым белой скатертью, сидела Анна Сергеевна. Чайные чашки были отодвинуты в сторону, а перед Анной Сергеевной лежала какая-то книга.
      — Здравствуй, Катя, — сказала Анна Сергеевна первая. — Что, не ожидала меня здесь встретить?
      — Нет... то есть да... — ответила невпопад Катя.
      — Ну ничего, не смущайся, — с улыбкой сказала Людмила Фёдоровна. — Садись. Налить тебе чашечку чая?
      — Нет, спасибо, — ответила Катя, чувствуя, что краснеет всё больше.
      — Тогда возьми яблоко и печенье.
      Людмила Фёдоровна придвинула поближе маленькую вазочку с домашним печеньем и высокую синюю вазу с яблоками. Но Катя сидела не шевелясь.
      Анна Сергеевна, чуть улыбнувшись, опустила глаза и сделала вид, что рассматривает в книге рисунки.
      — Ну как дела, Катюша? — спросила Людмила Фёдоровна. — Я слышала, что вы усердно готовитесь к сбору дружины?
      — Да, готовимся, — чуть слышно ответила Катя, не поднимая головы. — Вот, пожалуйста, Людмила Фёдоровна, вам пригласительный билет. Мы все очень просим вас прийти к нам на сбор.
      — Спасибо, Катюша. — Людмила Фёдоровна разогнула билет и стала читать вслух чётко и медленно, точно книгу: — «Дорогая Людмила Фёдоровна! Приглашаем вас на сбор дружины. Сбор состоится 25 декабря 1950 года в 19.00 в актовом зале школы» . В девятнадцать ноль-ноль, — переглянувшись с Анной Сергеевной, повторила с лёгкой улыбкой Людмила Фёдоровна. — Какая точность — совсем как на железной дороге. И нарисовано очень хороню, и ни одной ошибки. Вы посмотрите, Анна Сергеевна.
      Анна Сергеевна посмотрела и кивнула головой:
      — Это твоя работа, Катя?
      — Да, моя, — всё так же тихо ответила Катя. — А вам, Анна Сергеевна, я не принесла билета. Я ведь не знала, что встречу вас здесь...
      — Ну, я бы, пожалуй, могла прийти к вам на сбор и без билета, — улыбнулась Анна Сергеевна. — Авось меня как-нибудь пропустили бы, по знакомству.
      — Конечно, пропустили бы, — тихонько ответила Катя и замолчала.
      Учительницы еле заметно переглянулись. Катя поймала их взгляд и поняла: обе они чувствуют, как она смущена, и даже догадываются, что у неё есть какое-то дело, о котором она не решается заговорить.
      — Ну а как дела у Клавы Киселёвой и Тони Зайцевой? — спросила Людмила Фёдоровна, стараясь вызвать Катю на разговор. — Я слышала, что вы их подтянули и даже к приёму в пионеры подготовили?
      Катя кивнула головой:
      — Да, подготовили.
      Она всё ещё не могла решиться сказать Людмиле Фёдоровне то, о чём собиралась сказать ей, когда шла сюда.
      Вообще говорить сейчас было очень трудно. Выкладывать при Анне Сергеевне все школьные новости было ни к чему. Анна Сергеевна и так всё это хорошо знала. Да и Людмила Фёдоровна, видно, обо многом уже слышала от Анны Сергеевны.
      А посоветоваться с обеими учительницами о самом важном, о том, что Катю так волновало, было ещё труднее. Надо было рассказать про историю с двойкой так, чтобы Анна Сергеевна не подумала, что Катя на неё жалуется.
      И всё-таки, как это ни трудно было, Катя сделала над собой усилие и наконец решилась.
      — Людмила Фёдоровна, — начала она и почувствовала, как сильно бьётся у неё сердце, — наверно, Анна Сергеевна рассказала вам про то, что со мной случилось?
      Людмила Фёдоровна как-то нерешительно покачала головой.
      — Нет? — спросила Катя. — Ну так я сама расскажу. Хорошо, Анна Сергеевна? — И, переведя дыхание, Катя продолжала: — Один раз... это было в прошлую субботу... я забыла выучить урок. По «Неживой природе», то есть по естествознанию. Про дела других девочек я помнила, а про свои как-то совсем забыла. Анна Сергеевна меня вызвала, а я даже не знала, что задано. Ну, и тут...
      Катя горько усмехнулась.
      — Я понимаю, — прервала её Людмила Фёдоровна. — А дальше?
      — Анна Сергеевна позволила мне ответить ещё раз за всю четверть и поставила мне пятёрку... А в тот раз двойку...
      — Ну, что было, то прошло, — сказала Анна Сергеевна. — После этой неприятной истории Катя всё прекрасно выучила и вполне заслужила свою пятёрку.
      — Значит, всё теперь в порядке? — спросила Людмила Фёдоровна. — Что же ты, Катюша, волнуешься?
      — Потому что... не всё в порядке, — ответила Катя, перебирая бахрому скатерти. — Помните, Людмила Фёдоровна, вы говорили мне, что на уроках я часто задумываюсь и обо всём забываю... Это правда. Отчего я получила двойку? Оттого, что думала о наших пионерских делах и не слышала, что объясняет Анна Сергеевна. А потом, когда я за собственные дела взялась, про пионерские забыла... Вот я теперь всё думаю, что не надо было меня выбирать председателем совета отряда. — Катя взглянула на Анну Сергеевну, которая очень внимательно её слушала.
      Анна Сергеевна тихонько поднялась с места и начала медленно ходить по комнате. Ни она, ни Людмила Фёдоровна не перебивали Катю.
      — Вот я и боюсь, — продолжала Катя, — что я плохой пример своему отряду подаю. Я даже хотела пойти к Надежде Ивановне — спросить совета. Да её в школе не было...
      Катя опустила голову. Щёки и уши у неё горели.
      Анна Сергеевна посмотрела на Людмилу Фёдоровну, как бы молча предлагая ей говорить первой.
      Людмила Фёдоровна ласково взяла Катину руку в свою и сказала:
      — Не думаю, Катюша, чтобы ты была права. Но я тебя понимаю. Когда я была совсем молодой учительницей — в первый же год моей работы в школе, — мне иногда казалось, что я не имею права учить ребят... Помните, Анна Сергеевна, как я прибежала однажды к вам домой сама не своя? Я прямо в ужасе была от того, что натворила. Помните? Анна Сергеевна улыбнулась:
      — Это тогда, когда вы задали классу неосторожный вопрос?
      — Да-да! — подхватила Людмила Фёдоровна. — Понимаешь, Катюша? Захотелось мне поближе познакомиться со своими первоклассниками. Принесла я в класс две книжки и спрашиваю: «Что вы больше любите слушать — сказки или рассказы?» Тут сразу же поднялся невероятный шум. Одни кричат: «Сказки!» Другие: «Рассказы!» Ну, думаю, надо выдержать характер. И говорю твёрдо: «Послушайте сначала рассказ, а потом сказку». А ребята опять подняли крик. Одни требуют: «Читайте сначала сказку». А другие: «Нет, сначала рассказ». Я даже рассердилась. «Сейчас же прекратите шум! А не то совсем ничего не буду читать». На минуту стало тише. Тут мне надо бы сразу начать чтение, а я, по неопытности, возьми и спроси: «Что вы больше хотите — рассказ «Филипок» или «Косточку»? Только я это сказала, как в классе опять началось что-то невообразимое. Одни требуют «Филипка», другие — «Косточку», а нашёлся и такой, что не захотел ни того, ни другого. «Это, — кричит, — старая книжка! Эту я знаю, мне мама купила. Читайте новую!» Я стою и не знаю, что мне делать. Вдруг открывается дверь, и входит завуч. «Что тут происходит? — спрашивает. — В соседнем классе невозможно заниматься». А мне даже и ответить неловко...
      — Да ведь это же были первоклассники, они всегда шумят, — осторожно сказала Катя.
      Людмила Фёдоровна засмеялась:
      — Ну нет, у хорошей учительницы и первоклассники сидят тихо. И вот, Катюша, в тот день мне казалось, что было бы гораздо лучше для моих маленьких учеников, если бы вместо меня к ним пришёл опытный учитель. Я так и сказала Анне Сергеевне. И знаешь, что она мне ответила? Вы, Анна Сергеевна, может быть, этого не помните, а я, кажется, на всю жизнь запомнила ваши слова. — И, обратившись снова к Кате, Людмила Фёдоровна сказала: — Вот что объяснила мне тогда Анна Сергеевна: «Никогда не надо перекладывать своё дело на тех, кто умеет его делать лучше тебя. Надо стараться самой делать лучше. Все могут ошибаться — далее старые и опытные работники. Не бойся ошибок, только учись их исправлять». И знаете, Анна Сергеевна, как мне помогла эта ваша наука?
      То, что Людмила Фёдоровна обращалась попеременно то к Анне Сергеевне, своей прежней учительнице, то к ней, своей ученице, было приятно Кате, и от этого правдивого, откровенного разговора ей казалось, что она сама становится старше и серьёзнее.
      Когда Людмила Фёдоровна кончила, Анна Сергеевна ещё раз прошлась по комнате и вдруг спросила, остановившись прямо перед Катей и глядя на неё сквозь очки усталыми и как будто чуть-чуть улыбающимися глазами:
      — Ну, как же ты решила, Катя? Пойдёшь завтра к Надежде Ивановне отказываться или нет?
      — Нет, — почти шёпотом ответила Катя. — Я ещё попробую... Главное, себя надо хорошенько в руки взять.
      — Конечно, это главное и есть, — сказала Анна Сергеевна.
      Катя поднялась с места:
      — Ну, я пойду. Так не забудьте, пожалуйста, Анна Сергеевна и Людмила Фёдоровна: послезавтра — ровно в семь.
      — Ровно в семь, — повторила Людмила Фёдоровна. — В девятнадцать ноль-ноль.
      Сбегая вниз по ступенькам, Катя думала о своих учительницах:
      «Какие они разные и всё-таки похожие чем-то... А только чем? Чем?»
      Конечно, ни характером, ни наружностью учительницы не были похожи друг на друга. Рядом с Людмилой Фёдоровной Анна Сергеевна казалась ещё старше, серьёзнее, строже. А всё-таки они и в самом деле были чем-то похожи друг на друга.
      Катя взглянула на большие круглые часы, висевшие на углу, и пошла ещё быстрее. Сегодня папа обещал прийти с работы пораньше, пока дети не спят, и Кате захотелось поскорее обо всём рассказать и ему, и маме, и всем.
      «Вот удивительно! — думала Катя. — Анна Сергеевна учила Людмилу Фёдоровну! Интересно, строгая была тогда Анна Сергеевна? Боялась её Людмила Фёдоровна? Нет, наверно, не очень — ведь Анна Сергеевна тогда молодая была. А молодых всегда меньше боятся, они не бывают очень строгими... Подумать только, как давно Анна Сергеевна учит!..»
      Катя подошла к своей школе. Школа вся светилась, словно была сделана из стекла. На освещённом снегу, под окнами, длинными полосами ложились тени оконных рам.
      Катя всей грудью вдохнула острый морозный воздух и побежала домой.
     
      ПРОЩАЙ, СТАРЫЙ ГОД!
     
      Все Катины тревоги отошли, казалось, куда-то очень далеко.
      Сбор дружины остался позади. Это был очень большой и важный день в Катиной жизни. Впервые привела она свой отряд на такой большой сбор, первый раз выступила перед целой дружиной, да ещё от имени всех четвёртых классов. Когда, взволнованная, она поднялась на трибуну и рассказала, что её отряд собрал для детского дома больше ста книг и что в классе стали крепче дружить и лучше учиться, — по рядам пробежал одобрительный шёпот, и Катя почувствовала, что сделано за это полугодие не так уж мало.
      Правда, сначала Кате ничего не было видно за высокой трибуной. Да и её, наверно, никто не увидел. В зале засмеялись. Катя смутилась и замолчала. Но тут, к счастью, Надежда Ивановна принесла откуда-то скамеечку, Катя сразу увидела весь зал и даже заговорила громче. Никто в зале уже больше не смеялся. Когда Катя кончила, ей долго хлопали.
      Но самая торжественная минута была та, когда Людмила Фёдоровна, по предложению Надежды Ивановны, повязала новенькие красные галстуки новым пионеркам — Клаве и Тоне.
      И вот вторая четверть кончилась. А с ней вместе подошёл к концу и старый год.
      Ещё с осени было условлено, что на этот раз Катя и Миша будут встречать Новый год вместе со старшими. Мама обещала, а уж если мама пообещает — значит, так и будет.
      До сих пор Новый год наступал для Кати и Миши как-то незаметно — пока они спали. Нынче они в первый раз сами услышат, как пробьют двенадцать раз часы Спасской башни и загудит весёлым шумом Красная площадь.
      Неизвестно почему, Катя даже немножко волновалась, думая об этом.
      Правда, особенно торжественной встречи нынче решили не устраивать, так как Сергею Михайловичу послезавтра — второго января — надо было делать большой доклад о работе экспедиции, и завтра он собирался весь день готовиться к этому своему докладу. Но всё-таки новогодние хлопоты начались уже с самого утра.
      В этот день ударил сильный мороз. Наружные стёкла окон покрылись белой серебристой тканью, словно расшитой тонкими узорами — травами и пальмовыми ветками.
      Придя из школы, Катя ещё в передней почувствовала запах смолы и хвои. На полу были кое-где рассыпаны ёлочные иголки.
      — Уже купили? — обрадовалась Катя. — А где она?
      — Вон там! В углу! — закричал Миша. — Смотри, какая большая!
      Катя бросилась в комнату. Ёлка стояла между окном и диваном, тёмно-зелёная, густая и пахучая. Кате показалось, что ёлка принесла с собой в городскую квартиру и лесной свежий воздух, и даже какую-то особенную, морозную тишину зимнего леса.
      — Ну что, хорошую ёлку вам папа достал? — спросила бабушка, входя в комнату.
      — Очень! Просто замечательную! — сказала Катя. — А знаешь, бабусенька, какая у меня новость?
      — Опять новость? — испугалась бабушка.
      — Нет, ты не бойся, хорошая новость. Мы завтра вместе с Анной Сергеевной и Олей едем в Орехово-Зуево! В детский дом. Мама уже позволила. Я её встретила по дороге.
      — Мороз на дворе... — осторожно начала бабушка.
      Катя с опаской поглядела на неё.
      — Да мы же поедем в таком поезде, где топят! — с жаром стала доказывать она на всякий случай. — Анна Сергеевна сказала, что это поезд не пригородный, он идёт далеко, даже дальше Орехова-Зуева, а в таких поездах очень хорошо топят.
      И чтобы бабушка, чего доброго, не придумала ещё чего-нибудь страшного, вроде простуды или крушения поезда, Катя достала из сумки табель.
      — Вот посмотри, бабушка, нам уже выдали. За вторую четверть.
      — И нам тоже выдали! — сказал Миша. — Знаешь, Катя, сколько у меня отметок? Семь!
      — Сколько — это ещё не важно, — ответила Катя. — Пусть хоть двадцать. Важно — какие.
      — Одни пятёрки! — с гордостью сообщил Миша. — Только по пропущенным урокам четвёрка.
      Катя и бабушка засмеялись.
      — Молодец! — сказала Катя.
      — А у тебя, Катюша? — спросила бабушка.
      — И у меня тоже все пятёрки. Даже по естествознанию. Уж этого я никак не ожидала.
      — А я ожидал, — уверенно сказал Миша.
      Бабушка ласково потрепала Мишу по голове, а заодно провела рукой по Катиным растрепавшимся волосам.
      — Ну иди, Катюша, отнеси табель на место. Потом папе и маме покажешь.
      Катя пошла к себе и выдвинула ящик стола, чтобы спрятать табель. И вдруг ей на глаза попался тот самый листок, на котором она однажды записала свои обязательства: «Буду — не буду».
      Катя вынула листок и стала его читать. Было очень интересно и даже как-то приятно проверить сегодня, перед самым Новым годом, что сделано в старом году.
      «Не буду дразнить Мишу», — прочитала Катя и сама удивилась, зачем надо было это писать. Как-то само собой вышло, что она уже довольно давно перестала поддразнивать младшего брата. И для этого ей даже не понадобилось особых стараний. Во-первых, теперь у Кати было гораздо меньше свободного времени, а во-вторых, и Мишук за эти полгода сильно переменился — перестал засовывать за шкаф её школьную сумку, вырывать у неё из тетрадок листы, чтоб рисовать на них корабли и танки, брать без спросу её карандаши, точилки, кисточки для рисования, ножницы для рукоделья.
      Наверно, это всё просто-напросто оттого, что они оба — и Катя и Миша — за последнее время выросли.
      Но, в общем, как бы там ни было, а первое обязательство выполнено. Катя взяла карандаш и поставила против первой строки галочку.
      А второе? «Буду помогать дома но хозяйству». Ну, с этим обязательством дело, пожалуй, обстоит не так уж благополучно. Иногда Катя помогает, а иногда и забывает помогать. Но всё-таки не было случая, чтобы она отказалась помыть посуду, вытереть пыль или пойти за хлебом, когда ей об этом напоминали. Как же это отметить? Катя на минутку задумалась и нерешительно вывела в конце второй строки галочку с минусом.
      Ну а что дальше?
      Катя быстро пробежала глазами и остальные обязательства. Да, почти во всём она сдержала слово. С бабушкой спорит редко — разве только когда бабушка её слишком кутает. В школе стала гораздо внимательнее, на уроках почти совсем не разговаривает, задачи решает намного лучше. Вот уж и по арифметике у неё пятёрка.
      Но два обязательства так и остались невыполненными: «Буду рано вставать и делать по утрам зарядку» и «Будем искать Серёжу, пока не найдём».
      Зарядка! Как же это она, Катя, совсем-совсем забыла про эту несчастную зарядку? Ведь и Таня тоже ей об этом не раз говорила, а всё забывается и забывается. Ну да ладно! Можно будет начать с Нового года — и уж тогда без единого пропуска.
      А вот последнее обязательство — искать Серёжу Решетникова — очень трудно выполнить. Кате даже странно показалось, как это ей в голову пришло написать такое невыполнимое обязательство. Ну как найдёшь этого мальчика, если о нём ничего, ну вот ровно ничего неизвестно — жив ли он, а если жив, то где его искать? В городе, в деревне? В Сибири?
      На Кавказе? В Казахстане? Может быть, давным-давно его кто-нибудь чужой нашёл и усыновил, и Серёжа теперь не знает даже, какая у него раньше была фамилия?
      Катя взяла карандаш и приписала под последней строчкой:
      «Очень жалко, но это невозможно».
      Потом она положила листок на место и тут заметила ещё один листочек, где её же рукой, но другими чернилами было написано:
      «Узнать, как разыскивают пропавших детей, и начать всем отрядом искать Серёжу Решетникова».
      На этот раз Катя уже ничего не стала отмечать ни значками, ни словами, а просто положила листок на место и побежала к ёлке.
      Ёлка была даже лучше, чем показалась Кате сначала: такая густая, тёмная, колючая, пахучая...
      Катя молча стояла перед ней. Она трогала упругие колкие ветви, гладила шелковистые шишечки.
      — Вот бы их позолотить! — сказал Миша.
      — Не надо, — ответила Катя. — Так они ещё лучше. Ведь это настоящие!
      — А когда же мы будем украшать? — спросил Миша. — Уже скоро вечер, а она ещё неубранная.
      Катя вздохнула:
      — Без Тани нельзя. Ох, скорее бы она шла!
      И точно подслушав их разговор, в комнату вошла Таня.
      Катя и Миша были так заняты ёлкой, что даже не услышали её звонка.
      — Ну, товарищи, — сказала Таня, — за дело! Недолго думая она вскочила на стул и достала со шкафа большую картонку, перевязанную крест-накрест бечёвкой.
      — Давай мне! Давай мне! — закричали наперебой Катя и Миша.
      — Держите оба, — сказала Таня, — только осторожней.
      И она плавно опустила им на руки большую и очень лёгкую картонку.
      И вот крышка снята. В открытой картонке засверкало хрупкое ёлочное богатство — пушистые нити золотой и серебряной мишуры, длинные цепи бус, большие радужные шары, похожие на мыльные пузыри.
      — Катя, смотри — птичка! — в восторге закричал Миша. — А хвост-то, хвост! Погляди — так и дрожит.
      — Да, замечательная, — согласилась Катя, хотя видела эту птичку уже много раз.
      Но Таня не давала им времени любоваться шарами, птичками, рыбками. Она уже стояла на лесенке возле ёлки и командовала оттуда, точно с мостика корабля:
      — Подавайте мне бусы. Держите нитку за оба конца, чтобы не путалась. Катя, прикрепи нижнюю петельку вон к той ветке направо. Миша, подай вон тот шарик.
      — Шарик-фонарик, — сказал Миша и, бережно взяв за тоненькую проволочную петельку, понёс Тане большой серебристый шар с разноцветными впадинками на боках.
      И вдруг раздался лёгкий звон. Блестящие осколки шара искрами разлетелись по полу, а в руках у Миши осталась только проволочная петелька.
      — Разбился! — в ужасе закричал Миша. — Только это не я, он сам!
      — «Сам»! — с горечью сказала Катя. — Разве можно держать за петельку? Надо держать снизу, вот так!
      Она взяла другой шар, золотой, и, подняв руку, протянула его Тане. Но шар скользнул вниз по её поднятой ладони и рассыпался вдребезги так же, как и Мишин серебряный.
      Катя и Миша только молча переглянулись. А Таня спрыгнула с лесенки и сказала с досадой:
      — Эх вы, помощники! Самые лучшие шары разбили.
      Катя прикусила губу, а у Миши на глаза навернулись слёзы. Тане стало жалко их.
      — Ну ничего, случается...
      — Это потому, что мы очень спешили, — сказал Миша.
      — Ну, давайте не торопясь. Мишук, развешивай внизу золочёные орехи, флажки и бумажные цепи. Они не бьются. А ты, Катя, подавай мне стеклянные игрушки двумя пальцами — вот так, но только не жми.
      Мало-помалу ёлка становилась всё пышнее, ярче, богаче. Она так и поблёскивала, играла, перемигивалась с электрической лампой всеми своими стеклянными звёздами, бусинами, золотыми нитями.
      — А всё-таки тех шаров не хватает, — грустно проговорила Катя. — Мы их всегда вешали по обе стороны звезды.
      — Да и звезда у нас для этой ёлки слишком маленькая, — сказал Миша, задрав голову. — Сюда нужно во какую!
      — Ничего, — сказала Таня, — и так очень хорошо. Вот посмотрим, что скажет папа.
      Таня унесла стремянку на кухню, а Катя и Миша уселись рядом на диван и принялись молча оглядывать ёлку.
      — Знаешь, Катя, — сказал Миша, — вон ту белочку надо перевесить поглубже. Чтобы она как живая сидела на ветке.
      — Уж не трогай лучше, — сказала Катя. — А то ещё что-нибудь разобьётся.
      Как раз в эту минуту замок в передней щёлкнул, и оттуда послышались голоса.
      — Наши! — закричал Миша и опрометью кинулся навстречу папе и маме.
      — Осторожно, — сказал папа, — разобьёшь. У нас тут такие сокровища!
      И он поднял высоко над головой плоскую картонную коробку.
      Мама вместе с Таней и бабушкой унесли на кухню целую гору каких-то свёртков и пакетов. А папа, прихватив с собой покупку, пошёл вместе с Катей и Мишей посмотреть ёлку.
      — Ну как? — с тревогой спросила Катя.
      — Ну как? — переспросил �