DjVu

      Дима и я
     
      Когда я была маленькая, я никогда не гуляла в лесу, грибы видела только сушёные, на нитке, бруснику — только в виде варенья, в банке, ландыши — на картинке. Кукушку слышала только деревянную: она жила у нас в домике, в столовых часах, и куковала время.
      «Зато у южного ребёнка есть много такого, чего нет на севере, — говорила мама. — Здесь у нас другие радости».
      Нашей главной радостью было море. И хотя наше море называется «Чёрное», но чернеет оно только осенью и зимой, в бурные, ветреные дни. А весной и летом Чёрное море — синее, голубое, зелёное, а иногда, на закате, золотое.
      Самым лучшим местом для прогулок был в нашем городе Приморский бульвар, где росли прекрасные южные деревья платаны.
      В начале бульвара стоял бронзовый памятник Пушкину. Листья платанов шелестели над самой его головой. Ласточки, пролетая, задевали Александра Сергеевича своими лёгкими крыльями, а иногда садились к нему на плечо. Оттуда, сверху, далеко было видно море и корабли, идущие к нам в порт.
      Корабли приходили усталые от далёких плаваний, задымлённые, обветренные. Широкая труба хрипло дышала. Краска на бортах облупилась и потускнела. Ракушки и водоросли облепляли снаружи днище корабля.
      Ещё бы! Ведь ему приходилось иметь дело с волнами, бурями, ураганами.
      В нашем порту корабли приводили себя в порядок: их чистили, мыли, ремонтировали, покрывали свежей краской.
      Уходя снова в море, корабли выглядели отлично. И ласточки, сидя на плече Пушкина, провожали их глазами до самого горизонта.
      Дима и я, мы очень любили гулять с папой на этом бульваре, откуда так хорошо было видно всё, что делается внизу, в порту.
      Дима собирался стать моряком и совершить кругосветное путешествие на парусном судне.
      — На пароходе каждый умеет плавать, — объяснял Дима, — а вот на паруснике… ого-го!
      — Почему «ого-го»? — допытывалась я.
      — Потому что обращаться с парусами не так-то просто: матросы должны быть опытные, умелые. Да и порядки на паруснике тоже совсем особые. Каждые полчаса там бьют склянки.
      — Ну, Дима, — воскликнула я, — это и мы можем попробовать! И совсем не надо ждать полчаса от склянки до склянки.
      Уже потом папа нам объяснил, что склянками назывались на старинных парусных судах морские песочные часы. Песок сыпался из одного стеклянного пузырька в другой, на это уходило полчаса. Когда пузырёк опорожнялся, раздавался удар судового колокола.
      А Дима этого не знал. Он был не совсем ещё опытный моряк.
      Дима — это мой двоюродный брат. Родных братьев и сестёр у меня не было.
     
      Я была рыжеватая, кудрявая, на вздёрнутом носу — мелкие веснушки. Говорила быстро, захлёбываясь. Дима — беленький, гладенький, с большими голубыми глазами, очень тихий на вид, а на самом деле вовсе не такой.
     
      Зимой мы жили в городе, а на лето уезжали к бабушке в деревню. Ехать туда надо было пароходом. И хотя пароход — не парусник, но не только я, а и Дима всегда радовался этой поездке.
      Вот приезжаем мы под вечер в порт, на пристань. Мама, Дима и я — на одной извозчичьей пролётке, папа с вещами — на другой. Папа с нами не едет, он только провожает нас.
      В порту у нас разбегаются глаза. Сколько кораблей! Море тихое, и все они отражаются в гладкой воде, словно стоят на громадном зеркале.
      — Здесь где-то должна быть канонерка, военное судно, — говорит Дима.
      Канонерка? Интересно взглянуть на неё. Не она ли это вон там, на якоре, высокая, с помидорно-красными бортами? На одном из них написано её имя: «Ксения».
      Мы с Димой не отрываясь глядим на канонерку «Ксению» и ждём, не раздастся ли на ней пушечный выстрел. Но вместо этого слышим крик петуха.
      — Что вы, дети! — смеётся папа. — Какая же это канонерка? Это грузовой пароход. Сейчас он нагружен курами. А канонерка — вот. — И папа показывает нам узкое серое, малозаметное судёнышко, плоско сидящее в воде.
      А Дима этого не знал. Нет, далеко ему ещё до настоящего моряка. Однако пора на пароход. Мы поднимаемся туда по сходням. Папа остаётся на пристани.
      — Заткни уши и открой рот, — советует мне Дима. — Сейчас пароход даст прощальный гудок. Нужно принять меры, чтобы не оглохнуть.
      И правда, пароход загудел так, как это умеют делать только пароходы, У поездов гудок совсем другой, потише.
      Мы медленно отплываем. Папа машет нам с берега носовым платком.
     
      Стоя на палубе, мы смотрим, как всё дальше от нас уходит город. Как вдали зажигаются в нём вечерние огоньки. Скоро зажжётся среди них и папина керосиновая лампа на его письменном столе. А мы в это время будем уже в открытом море.
      Нас ведут в каюту. Она с круглым окошком, с узким клеёнчатым диваном и умывальником в углу. Под окошком — две койки, одна над другой. Меня с Димой мама укладывает внизу, головами врозь, а сама ложится на верхней койке.
      Ночью я просыпаюсь… В полуоткрытое окошко веет ветерок, раздувая шерстяную занавеску; журчит вода. Пых-пых-пых — негромко пыхтят корабельные машины.
      Я смотрю вверх: мама на месте? На месте. Про Диму и говорить нечего. И я снова засыпаю.
      Рано утром мы снова поднимаемся на палубу. Море уже не такое открытое, как вчера. Уже видны берега.
      — Это не море, а лиман, — говорит мама. — Здесь в Чёрное море впадает река Днестр. Солёная морская вода смешивается с пресной речной; это и есть лиман.
      Лиман хмурый, взъерошенный. Солнце ещё не встало. Дует ветер, быстро бегут облака. Мама придерживает рукой шляпу и советует мне сделать то же самое.
      — Тётечка, я боюсь, что меня сейчас укачает! — говорит моряк Дима.
      — Ты, главное, ни о чём таком не думай, — советует мама.
     
      Я загляделась на чайку: поджав лапки, она качалась на волне. И вдруг… моя новая шляпа срывается у меня с головы и летит в лиман. Вот она уже плавает, донышком книзу. Чайка вьётся над ней. Уж не вздумает ли она поселиться в моей шляпе, как в гнезде, и вывести там молодых чаек? На палубе все смеются, а у меня слёзы на глазах. Мама качает головой: ведь шляпа-то пропала.
     
      Но в эту минуту восходит солнце. Лиман становится таким блестящим, что ничего нельзя уже разглядеть. И тёплое летнее солнце высушивает мои слёзы.
      Приближается пристань. Там мы пересаживаемся на поезд и едем до станции, где нанимаем знакомого возницу, чтобы ехать к бабушке.
      Ещё издали мы узнаём вороных коней. Раньше мы называли их чёрными лошадьми, но возница Ефим научил нас:
      — Вы так не говорите — чёрные. Для лошади это обидно. Про неё надо сказать — вороная. И не лошадь, а конь.
      Вороные кони назывались Фонарь и Мальчик.
      У Фонаря белая звёздочка на лбу. Мальчик весь чёрный, как будто его купали в чернилах. Это спокойные, старые кони.
      Какой прекрасный экипаж у Ефима! Тоже старенький, удобный и просторный, как диван на колёсах; все винтики дребезжат. «Дребезгун», — говорит про него Ефим.
      А нам дребезгун очень нравится. Он так славно пахнет кожей, сеном, дёгтем! Так приятно покачивается при езде!
      Мы усаживаемся и едем.
      По дороге — река, не широкая, но быстрая. Прибрежные кусты склоняются над самой водой, точно хотят погладить её. Но она не даётся и бежит всё дальше.
      Реку мы переезжаем на пароме. Фонарь и Мальчик привыкли. А мы с Димой крепко держимся за руки. Но мы и виду не подаём, что нам страшно. А Дима — тот даже успокаивает маму дрожащим голосом:
      — Ты, тётечка, главное, ни о чём таком не думай.
      На той стороне реки лежат тихие, просторные поля. По сторонам дороги шепчутся зелёные колосья: они пожелтеют ещё не скоро.
      Мы едем спокойно и так долго, что успеваем вздремнуть, привалившись справа и слева к маминому плечу.
      Солнце идёт к закату. Тёмно-малиновое, оно стоит на краю неба. Перистые облака рдеют в синеве, отражаясь в пруду. Ветряная мельница на пригорке отбрасывает крыльями длинные тени.
     
      А вот и низенький бабушкин домик с глиняной завалинкой, с мальвами у крыльца. Лает пёс Узнайка. Индюшки скликают индюшат: «Спать пора, спать пора, спать пора».
      На крыльце — бабушка в тёмненьком платье; седые волосы гладко причёсаны. Она крепко обнимает всех нас. Меня она целует в нос.
      — Люблю этот дерзкий носишко, — говорит она, ведя нас в комнаты.
     
      Индюшонок
     
      В бабушкином домике полы не паркетные, не крашеные, а глиняные. Но глина такая гладкая, прохладная, что лучше всякого паркета. Глиняные полы хороши тем, что совершенно не скрипят. Можно встать раным-рано, потихоньку выйти из дому, и никто не услышит. Мы с Димой так и сделали. Никто в доме ещё не проснулся, а мы были уже во дворе и для начала решили залезть под сарай. Туда любили прятаться куры и утки, чтобы на свободе снести там яйцо.
      Сарай стоял на невысоких столбиках. Взрослым было туда не пробраться, а нам удобно, особенно мне. Но и то приходилось ползти на четвереньках.
      Под сараем в клочьях пуха мы нашли несколько куриных и утиных яиц, одно очень большое, наверно гусиное, и одно совсем крошечное, неизвестно чьё. Здесь же мы увидели одну из индюшек с детьми. Они ковриком разостлались вокруг неё, попискивая и толкаясь.
      Индюк сидел поодаль. Мы постарались проползти мимо него сторонкой, потому что были случаи, когда он хватал за ноги.
      — Давай-ка выгоним отсюда индюшат, — предложил Дима. — Интересно будет, когда они начнут выходить.
      — А индюк? — спросила я с опаской.
      — Ну и что же? — расхрабрился Дима. — Нас двое, а он один. Выгоним его первого. Сложим яйца вон у того столбика, а потом заберём.
      Так мы и сделали, только самое крошечное я спрятала в карман.
      Индюка мы выгнали удачно. Он забормотал, надулся, покраснел, но тронуть нас побоялся. Индюшка тревожно вытянула голову и стала быстро говорить детям по-своему: «Ближекомне, ближекомне, ближекомне».
      Но мы надвигались на них ползком, крича «кш». И тогда всё семейство кинулось к выходу. Мы — за ним.
     
      — Алле гоп! — кричали мы, как в цирке, подхлёстывая индюшат прутиком.
      Нам нравилось, что они так быстро перебирают лапками. Особенно забавно получалось это у самого маленького, который не поспевал за остальными.
      — К пруду их! — решили мы. — Пусть познакомятся с утятами.
      И вдруг мы увидели бабушку. Она стояла перед нами, держа в руках миску с пшеном для индюшат и цыплят.
      Бабушка молча смотрела вслед индюшатам, которые убегали что есть духу, только перышки летели. Но самый маленький замертво лежал на земле. Бедный индюшонок! Может быть, мы зашибли его прутиком? Или же он слишком быстро бежал?
      — Кто убил индюшонка? — тихо спросила бабушка.
      — Не мы, — быстро ответила я. — Мы под сарай не лазили.
      От этой неправды мне стало жарко, даже лоб стал потный. Я полезла в карман за платком и нечаянно раздавила спрятанное там яичко. Оно потекло у меня по пальцам. Бабушка отвернулась от меня.
      — Ну, а ты что скажешь? — обратилась она к Диме.
      — Мы индюшонку ничего не сделали, — соврал Дима. — Это вот кто до смерти напугал его: Василий.
      Василий, большой бабушкин кот, умывался в это время на ступеньке сарая. Услыхав своё имя, он с удивлением прислушался, а потом снова спокойно продолжал мыть уши.
     
      — Жалко, — произнесла бабушка как бы про себя. — Очень жалко.
      Мы с Димой переглянулись и ответили в один голос:
      — Бабушка, у тебя и так много индюшат.
      Бабушка внимательно поглядела на нас:
      — Вас мне жалко, внуки мои. Что из вас вырастет, если вы научитесь говорить неправду!..
     
      Тяжёлый это был день!
      С нами никто не разговаривал. И даже кот Василий не пожелал взять у нас рыбью головку, которую мы для него приготовили. Кто-кто, а уж кот Василий был прав, не желая иметь с нами дело. А тут и небо нахмурилось, словно сердясь на нас.
      Вечером мы долго не могли уснуть. Лёжа в постелях, мы слушали, как на крылечке бабушка и мама говорили о нас, думая, что мы спим.
      — Всю жизнь я учу и воспитываю чужих детей, — говорила мама, — а родную дочку и племянника не сумела вырастить добрыми и правдивыми.
      — Слышишь, Дима, что про нас говорят? Что мы недобрые и неправдивые, — прошептала я.
      — Молчи, давай послушаем, — тоже шёпотом ответил Дима.
      — Ты неправа, дорогая моя, — раздался бабушкин голос. — Они ещё очень малы. Уверяю тебя, что всё это ещё поправимо.
      Тут уж мы не могли улежать. Как были, в одних рубашках, бросились мы на крылечко.
      — Мы поправимые, мы поправимые! — чуть не плакали мы. — Больше мы так никогда не сделаем!
      — Что я говорила! — воскликнула бабушка.
      На следующий день все помирились с нами. Солнышко светило вовсю. А кот Василий съел рыбью головку и даже попросил ещё. И тогда мы поняли, что Василий не ел вчера рыбью головку ещё и потому, что мы кормили его из рук. Коты так есть не умеют, они едят только с блюдца или с пола.
      Проверьте, и вы сами увидите.
     
      Тётя Наша
     
      — Как у тебя, Дима, волосы отросли! Вон какие длинные стали, — сказала я.
      Сказала и вспомнила: это значит — лето кончается.
      В деревне Диму не стригли. А как только он возвращался в город, его сейчас же вели к парикмахеру.
      И правда, лето кончалось. Мальвы давно отцвели. На огороде было пусто. Только огурцы, оставленные на семена, лежали, как толстые бочоночки.
      Наступил день отъезда. Экипаж-дребезгун и его возница ждали нас у крыльца. Вороные кони Фонарь и Мальчик были серьёзны: им предстояла долгая дорога.
      Бабушка в последний раз обняла нас. Мне она сказала:
      — Смотри, дерзкий носишко, не огорчай маму.
      Нам было жалко уезжать из деревни, но домой в город тоже хорошо было вернуться. А главное — хотелось увидеть папу.
      И какая это была радость, когда мы наконец увидели его на пристани! Сойдя с парохода, мы так и бросились к нему.
      С Димой мы тут же и расстались. Его повезли прямо в парикмахерскую, а потом к ним домой. А мы поехали к себе домой.
      Дома я быстренько обежала всю квартиру. Побывала и на кухне, где хозяйничала и жила наша кухарка Дарьюшка.
      Одеяло на Дарьюшкиной кровати было сшито из треугольных лоскутков: синих, зелёных, красных, клетчатых, в крапинку, в горошек и ещё разных. О каждом таком лоскутке Дарьюшка могла рассказать целую историю: откуда он взялся, что с ним было до того, как он пошёл на одеяло, где была в то время сама Дарьюшка.
      Про один клетчатый треугольничек Дарьюшка сказала: «Это когда Устинька, племянница, родилась, мы ей пелёнки из старого фартука сшили. Это Устинькин лоскут».
      Дарьюшка была немолодая и довольно строгая. Особенно не любила она, когда я шарила на кухонных полках и заглядывала в банки со всякими вкусными вещами.
      Вот и сейчас, хотя Дарьюшка и обрадовалась мне, но я сразу заметила, что миндаль и изюм стоят на самой верхней полке, откуда достать их уже невозможно.
      Из кухни я побежала в ту маленькую комнату, где стояла моя кровать с сеткой, два стула, этажерка с книгами и низенький стол. Сейчас дверь в эту комнату оказалась запертой.
      Я заглянула в замочную скважину сначала одним, потом другим глазом. Что же я там увидела?
      В комнате было солнечно. Блестящие пылинки плясали в косом луче, точно у них был бал. А на стуле сидела незнакомка в полосатом сером платье, с гребёнкой в руке и задумчиво глядела в окно на осенние листья. Лицо у неё было бледное, худое. Чёрные пушистые волосы распущены по плечам. Видно, она собиралась их расчесать, но задумалась — стоит ли. Я ей сочувствовала: я и сама не любила причёсываться.
      Но кто же всё-таки была эта незнакомка?
     
      — Ты, Верочка, что тут делаешь? — услыхала я мамин голос. — Зачем ты заглядываешь в щёлку? Если тебя интересует, что происходит в комнате, спроси, и я отвечу. А подглядывать не годится.
      — Да, мамочка, меня интересует, — отвечала я. — Мне очень хочется знать, кто это там сидит с гребёнкой. А подглядывать я больше не буду. Это в последний раз.
      — Ну, вот и хорошо. А сейчас я тебе всё скажу. Там в комнате — тётя Наташа, моя двоюродная сестра. Совсем недавно, — продолжала мама тихонько, — у тёти Наташи случилось большое горе: у неё утонул жених. Корабль, на котором он плыл, столкнулся с другим кораблём и пошёл ко дну. Это было большое несчастье. Теперь тётя Наташа одинока. Вот мы с папой и решили, что лучше всего ей будет поселиться у нас. Мы все будем стараться, чтобы тётя Наташа чувствовала себя в нашей семье как дома.
      — Я тоже буду стараться, — сказала я.
      С этого времени тётя Наташа поселилась у нас. Я сначала немного дичилась её, а потом очень полюбила и стала называть «тётя Наша». И так это имя ей подошло, что все взрослые тоже стали называть её тётей Нашей.
      Она начала заниматься хозяйством, и весь наш дом стал уютным, милым и таким опрятным, что пылинкам не удавалось поплясать в своё удовольствие в солнечном луче — их всех выметали вон.
      Каждое утро мы с тётей Нашей убирали квартиру. Для этого у меня были свои фартуки и даже свои пыльные тряпки: клетчатые, подрубленные со всех сторон, а в уголке вышита начальная буква моего имени: «В».
      Кроме тряпок, была у меня ещё метёлочка из куриных перьев. Ею очень удобно было смахивать пыль с мелких вещиц.
      Дверцы нашего буфета были украшены гроздями винограда, яблоками, грушами и дикими утками. Всё это было вырезано из дерева очень красиво, но пыли туда набиралось много, особенно в виноградные грозди. Надо было вытирать отдельно каждую виноградину.
      Много возни было и с папиной фарфоровой пепельницей, сплетённой в виде лаптя: туда набивался папиросный пепел. Но я опускала лапоть в тазик с водой, и он выходил оттуда как новенький.
      В столовой на окне появились два фикуса: большой — в горшке, а другой — маленький — в бутылочке с водой. У маленького фикуса корешки были ещё слишком слабы, чтобы тянуть воду из земли.
      Было у нас и лимонное деревце, выросшее из лимонной косточки. Поливать лимон надо было тепловатой водой, чтобы не простудить его.
      Тётя Наша строго проверяла меня.
      — Каждая девочка должна держать в порядке свои вещи и уметь ухаживать за растениями. Это пригодится в жизни. И ещё как пригодится! — повторяла тётя Наша.
     
      Мамины девочки
     
      Моя мама была учительницей русского языка. Это был важный, самый важный школьный предмет.
      — Необходимо отлично знать родной язык, особенно такой разнообразный, богатый, прекрасный, как русский, — говорила мама. — Кто плохо знает свой язык, тот не оценит красоты родной речи, не задумается над книгой, не заслушается песни, не запомнит стихов. Как хороши русские стихи! Вот, например…
      И мама начинает читать своим звучным голосом:
      Так начинается стихотворение Лермонтова «Три пальмы», — говорит мама. — Нравится тебе?
      Нравится ли?.. Мне?.. «Три пальмы»?
      Я прошу маму прочесть мне это стихотворение целиком. И, пока я слушаю, наша столовая исчезает. Я — в песчаных степях. Я вижу три пальмы над родником. Качаются роскошные листья, журчит вода…
      — Дитя моё, очнись, — говорит мама.
      — Мама, мамочка, как это хорошо! — восклицаю я. — Ты так прочла, что всё это стало как живое!
      — Нет, — отвечает мама, — это Лермонтов так написал. Это его талант, его поэтический дар. А я только постаралась правильно прочесть это чудесное стихотворение.
     
      * * *
      В школе, где преподавала мама, училось пятьсот девочек. Пятьсот девочек — это очень много. Если их усадить в вагоны, то получится длинный поезд.
      Каждое утро мне кажется, что я слышу шум морского прибоя: это девочки взбегают вверх по лестнице. Понемногу море стихает: это значит, что прозвонил звонок и все расселись по партам. Прошумело два раза — раз, два: это школьницы встали и снова сели при входе в класс учительницы. И наконец всё стихало на целый час: шёл урок. Всё это я знала очень хорошо, потому что мы жили при школе и классы находились над нашей квартирой.
      Встречаясь с мамой на улице, её ученицы вежливо кланялись ей. Если я была тут же, я радовалась, что столько девочек знают мою маму.
      Окончив школу и превращаясь во взрослых, девушки и тогда не забывали свою учительницу русского языка. На улице они почтительно кланялись ей, говоря: «Здравствуйте, Елизавета Семёновна». И мама приветливо отвечала: «Здравствуйте», и при этом называла свою бывшую ученицу по фамилии.
      Бывало так, что та, улыбаясь, говорила: «У меня, Елизавета Семёновна, теперь другая фамилия. Я давно уже замужем, и моя дочка скоро будет вашей ученицей».
      «Вот и хорошо, — одобряла мама. — Посмотрим, как-то она будет писать классные работы. Вы, я помню, писали неплохо».
      Однажды мы с мамой пошли покупать шляпу взамен той, что улетела у меня в лиман при поездке к бабушке. Продавщица в магазине тоже оказалась бывшей маминой ученицей. Она выбрала мне славную шляпу с лентой, сказав на прощание:
      — Носи на здоровье! Постарайся быть такой же хорошей, как твоя мама. Никогда не забуду её уроков! Вы не помните меня, Елизавета Семёновна? — обратилась продавщица к маме. — Мохнаткина моя фамилия.
      — Как же, Мохнаткина Генриетта, хорошо помню, — ответила мама. — Учились хорошо. Выразительно декламировали. Особенно вам удавался «Слон и Моська» Крылова.
      — Вы и это помните? — обрадовалась Генриетта Мохнаткина.
      — Я помню всех, кто учился у меня, — ответила мама.
     
      Да, много было бывших маминых учениц. Поэтому я не удивилась, когда в Городском саду, где мы гуляли, с тётей Нашей, к нам на скамейку подсела старушка с зонтиком и спросила:
      — А как поживает твоя мама?
      — Значит, вы тоже мамина ученица? — догадалась я.
      — Ну, что ты! — улыбнулась старушка. — Я её бывшая учительница. Твоя мама отлично училась. Передай ей привет от меня и скажи, что я горжусь ею.
      Я и сама гордилась своей мамой и очень любила её. Был только один человек, которого я любила ещё больше: это папа…
     
      * * *
      Каждый день мама приносит домой стопку школьных тетрадок и проверяет их вечером в столовой. Ошибки подчеркиваются красным или синим карандашом, а в конце страницы ставится отметка. Иногда бывает, что это двойка, с маленькой, злющей, как у змейки, головкой, и тогда я прошу:
      — Не надо, мамочка! Мамочка, не надо!
      — Что делать, это необходимо, — отвечает мама. — Нельзя писать слово «жёрнов» с буквой «ф» на конце: «жёрноф». Это ошибка.
      В другой раз другая девочка написала слово «жираф» с буквой «в» на конце: «жирав».
      Что ни говори, а писать диктовку или классные сочинения очень трудно!
      Многих маминых учениц я знаю по фамилиям. Ольга Лебедева, например, учится на пятёрки. Пишет красиво, ошибок не делает. Молодец Лебедева!
      А вот Синичкина Александра часто огорчает маму и меня. Она пишет неряшливо, знаки ставит так, что не разберёшь, точка это или запятая. Ошибается не только в знаках препинания, но и в словах. Вот и сейчас Синичкина спутала «удочку» с «уточкой», хотя ясно было сказано: «Мальчик ловит рыбу удочкой».
     
      В конце страницы Синичкина посадила кляксу. Чтобы поправить дело, она окружила кляксу лепестками и пририсовала стебель. Получился красивый цветок, похожий на подсолнечник. Но мама сказала: «Вырос не на своём месте», — и поставила Александре двойку; больше никак нельзя было.
      Ах, Шура, Шура!
     
      * * *
      Как раз над нашей столовой находится зал, где в перерывах между уроками мамины девочки играют и бегают, да так, что у нас внизу всё трясётся.
      Однажды в полдень, когда для мамы всё было накрыто к завтраку, раздался ужасный грохот и треск.
      Мы с тётей Нашей прибежали. И что же мы увидели?
      Лампа, висевшая над обеденным столом, сорвалась с потолка вместе с крюком и куском штукатурки и разбилась вдребезги. Хорошо, что мамы в это время не было. Вместо её прибора лежала куча обломков. Скатерть была измята и продырявлена, и даже мамин стул опрокинут и отброшен в сторону. На стене покачнулся и чуть не упал большой, в дубовой раме портрет Константина Дмитриевича.
      Константин Дмитриевич Ушинский был замечательный педагог, прекрасно знавший родной язык. Ушинского уже не было в живых, но по его книге «Родное слово» учились во всех школах. Учились по ней и мамины девочки. Училась по ней и я.
      Мама так ценила и уважала Ушинского, что повесила его портрет у нас в столовой.
      Когда я была совсем маленькая, я побаивалась этого портрета. Константин Дмитриевич, в длинном чёрном сюртуке и чёрном галстуке на белой, как снег, крахмальной сорочке, с тёмной бородой и пристальными глазами, казался мне очень строгим. Он как будто был недоволен мной: в то время я ещё плохо читала и некоторые слова произносила неправильно. К примеру, я никак не могла сладить со словом «замша» и всё говорила «зашма».
      Но потом, когда я научилась свободно читать «Родное слово», Ушинский стал поглядывать на меня совсем иначе. А я начала любить и уважать его, как мама.
      И теперь этот-то любимый нами портрет чуть не сорвался со стены.
      Вот что может наделать лампа, если над ней прыгают и бегают девочки! Да и то сказать: лампы были тогда не то что нынешние — лёгонькие, электрические, под шёлковыми абажурами. Лампы были крупные, тяжёлые, с фарфоровым сосудом для керосина, вставленным в металлическую вазу. Всё это держалось на толстых цепочках, идущих вверх, к крепкому крюку, вкрученному в потолок.
     
      Кроме большого, тоже фарфорового, абажура, у такой лампы были: горелка, фитиль, стекло и на тонкой цепочке шар, наполненный дробью. Он помогал по желанию передвигать лампу то выше, то ниже. Вот такая тяжёлая штука и свалилась с потолка в нашей столовой. Хуже всего было то, что керосин залил диван. Диванная обивка теперь никуда не годилась.
      Мама была очень огорчена:
      — Надо новую лампу покупать, а тут ещё этот диван! Всё сразу для нас дорого. У нас нет таких денег.
      Но тётя Наша утешила её:
      — Ничего. Мы отпорем диванную обивку, выстираем её и набьём наново.
      Это была большая работа. И я тоже помогала: подавала обойные гвоздики. Жаль только, что мне не разрешили держать их в зубах, как это делают обойщики. Тётя Наша боялась, как бы я не проглотила один из гвоздиков.
     
      Мы так хорошо обили диван, что он стал как новый.
      — Красавец диван! — сказала про него наша Дарьюшка.
      И до чего же хорошо было, сидя на красавце диване, слушать по вечерам папины рассказы!
      Вечерами у нас в столовой тихо, уютно. Мама правит школьные тетрадки, отыскивает ошибки, тётя Наша вяжет или шьёт. Папа тоже правит, но не тетрадки, а гранки, тоже отыскивает ошибки. Я играю в куклы или рисую. Каждый занят своим делом.
      Мой папа работает в книгоиздательстве. Гранки — это будущие книги. Они ещё не имеют страниц, ещё напечатаны на длинных полосах. Но тут-то и надо зорко смотреть, чтобы всё было напечатано правильно.
      Если в гранках замечена ошибка, её обязательно исправят в типографии, где печатается книга. Потом уже поздно будет. Поэтому, говорит папа, при чтении гранок нужно большое внимание.
      И всё же в книгах иногда попадаются ошибки: они называются «опечатками». Я сама как-то раз нашла такую опечатку. В строчке «Петушок, петушок, золотой гребешок» вместо «гребешок» было напечатано «гребшок». Значит, при чтении гранок внимание было не очень большое.
      Вот так все мы и работаем по вечерам.
      Иногда папа, покончив с гранками, читает какую-нибудь книгу. Я слежу за ним: книгу он держит бережно, никогда не перегибает её переплётом назад, как это делают некоторые. «Книге это вредно, — говорит папа, — она быстро изнашивается. Корешок у неё ломается».
      Папа читает внимательно, порой что-то отмечает карандашиком у себя в тетради, иногда ставит значок, похожий на летящую птичку-галочку.
      Бывает так, что папа говорит маме: «Лизонька, я отвлеку тебя на минуту. Как ты находишь это место?» Папа читает вслух, а мама слушает. А бывает и так: мама читает вслух, а папа слушает.
      — Мамочка, что это вы читаете? — спрашиваю я. — Это не рассказ, я слышу, и не стихи, и не басни.
      — Это научная книга, — отвечает мама. — Мы с папой учимся. Учиться никогда не поздно.
      В окна стучится осенний дождь или колючий снег. Ветер завывает жалобным голосом: «Пусти-и-и-те к огонь-ку-у-у!» Но мы и не думаем впускать его, хотя огонёк у нас чудесный. И даже не огонёк, а большой, настоящий огонь в кафельной печке.
      Прежде чем закрыть вьюшку, мы открываем печную дверцу и любуемся догорающими угольками.
      Они насыпаны целой грудой.
      Они пышут жаром и рассыпаются с лёгким хрустом. Кажется, что под их золотой корочкой рдеет вкусный огненный сахар. Но папе так не кажется.
      — Нет, — говорит он, — скорее это похоже на коралловые ветки.
      Как раз к этому времени папа закончил чтение гранок. Поэтому он садится на диван у печки, я сажусь рядышком, и папа рассказывает мне о кораллах.
     
      Это крошечные животные, живущие в южных морях. Каждый отдельный коралл строит себе известковый домик величиной с булавочную головку. Но домиков этих так много, что, прикрепляясь один к другому, они образуют как бы ветки или даже целые деревья: розовые, белые, а чаще всего ярко-алые, как пламя. Из этих коралловых веток и деревьев люди выделывают различные украшения: бусы, брошки, браслеты.
     
      С интересом слушаю я папин рассказ о кораллах. Я бы послушала ещё, но тётя Наша говорит:
      — Пора закрыть вьюшку, дрова уже прогорели.
      А мама, оторвавшись от тетрадки, добавляет:
      — На всякий случай запомни, Верочка, что в слове «коралл» пишется два «л».
     
      Как раз в эту минуту наша столовая кукушка выглядывает из своего резного домика и кукует один раз: половина девятого. Полчаса уходит на то, чтобы, пожелав всем спокойной ночи, привести в порядок игрушки, постелить себе постель, умыться и причесаться на ночь. Причёсывает меня тётя Наша, сама я ещё не умею.
      Уже лёжа в постели, я опять слышу кукушку. Она кукует девять раз; время сна.
      Спокойной ночи!
      Ночью снится мне сон. Школьные тетрадки окружают меня, машут страницами. Ах нет, не синие тетрадки, а птички-синички летают по комнатам, машут крылышками и щебечут. И опять нет. Не птички-синички, а белые, как лебеди, школьные фартуки вьют вокруг меня хороводы. Мамины девочки наполняют столовую.
      Утром я рассказываю свой сон тёте Наше, а та пересказывает его маме.
      — Ничего этого ей не снилось, — смеётся мама. — Всё это она сочиняет.
      А я и сама не знала, снилось мне это или я всё выдумала.
     
      Кукольная клиника
     
      В маленькой комнате, где теперь жили мы с тётей Нашей, мне был отведён отдельный уголок; там я была; полной хозяйкой.
      Мама подарила мне стенной шкафчик, в котором раньше была у нас домашняя аптечка. Теперь это был гардероб для кукол: кукольные платья висели там во весь рост. На столике лежали книжки с картинками, цветные карандаши, бумага и ножницы для вырезывания. Под сырой тряпочкой — глина для лепки.
      На стене висели рисунки моей работы: деревенский бабушкин домик, окружённый мальвами, портреты кота Василия со спины и больной куклы Танечки с закрытыми глазами и повязкой на лбу. На гвоздике в гарусной сетке висел мяч.
      Кукла Танечка была прехорошенькая, с настоящими белокурыми локонами и тёмными, тоже настоящими, ресницами. Зубки у неё были беленькие, фарфоровые, на щеках — ямочки.
      Танечку привезли мне из Москвы. Я начала с того, что хорошенько вымыла ей голову тёплой водицей с мылом. Я считала, что после путешествия это просто необходимо.
     
      И что же случилось? Локоны отклеились, щёчки побледнели, глаза закрылись и больше не открывались. Танечка тяжело захворала.
      Другие мои две куклы выглядели тоже не очень хорошо, особенно тряпичный негритёнок Джимми. Он весь так протёрся, что больно было смотреть на него. Тётя Наша сказала:
      — На нём и вправду лица нет. Но ты не беспокойся, мы всё это исправим.
      Она взяла две бусины и сделала негритёнку новые глаза. И он так живо и весело взглянул на нас этими блестящими, выпуклыми глазёнками, что я засмеялась от удовольствия.
      Красными нитками тётя Наша подправила Джимми губы, а из чёрной вязальной шерсти навертела узелков: получились взамен старых новые, густые, вьющиеся волосы.
      — Да он ещё лучше, чем был! — с восторгом воскликнула я.
      — Погоди, это ещё не всё.
      И тётя Наша нарядила Джимми в шапочку с кисточкой и пунцовую курточку. Прелесть что такое!
      Третью куклу звали Золушкой. Иначе никак нельзя было — уж очень плохо она была одета.
      Но тётя Наша сказала:
      — Не всегда же бедняжке возиться с золой у очага. Мы сделаем Золушку такой, какой она была на балу.
      И Золушка получила платье, обшитое кружевом, нитяные чулочки и, самое главное, белые бальные туфельки, сшитые из старой лайковой перчатки. Теперь не стыдно было поехать на самый лучший бал и встретить там принца.
      Всё это было отлично. Но как же быть с Танечкой?
      — Ей я ничем помочь не могу, — вздохнула тётя Наша. — Придётся отнести её в кукольную клинику.
      — А разве есть такая? — с волнением спросила я.
      — Конечно. Завтра же мы пойдём туда.
      Окно кукольной клиники выходило на улицу. За стеклом стояла большая румяная кукла в шляпе и рукой указывала на входную дверь. Мы вошли.
      В клинике пахло клеем. На столе были расставлены баночки и скляночки, разложены щипчики, кисточки, гвоздики, крючки и нитки. На полке под стеклом сидели и лежали больные и здоровые куклы.
     
      Кукольный мастер, надев очки, внимательно осмотрел нашу Танечку, сказал, что ничего опасного нет, и просил прийти через неделю.
      Через неделю Танечка вернулась домой такая же белокурая и розовая, какой приехала из Москвы. Она снова открывала и закрывала глаза. И я нарисовала новый её портрет и повесила рядом с портретом кота Василия со спины.
     
      Как устроена луна
     
      В зимние сумерки раздаётся звонок. Побросав неодетых кукол, я бегу к дверям. Я догадываюсь, кто пришёл: это Дима. Его часто приводят к нам ночевать.
      Дима входит со своей мамой, весь красный от холода. Он так засыпан снегом, что его сначала обметают веничком и только потом снимают с него шапку и шубу.
      Димина мама уходит, оставив у нас Диму до следующего вечера. Мы с ним убегаем играть в столовую. И я сразу замечаю, что Дима чем-то очень гордится, что у него, очевидно, какая-то важная новость. Уж не получил ли он в подарок перочинный ножик, о котором давно мечтал?
      Однако для ножика ещё рано. Он обещан Диме к тому времени, когда у него все передние молочные зубы сменятся настоящими и он станет большим мальчиком. Но пока что выпал один только зуб, и то Дима раньше времени выдернул его ниткой. И всё же Дима действительно получил очень интересный подарок: маленький компас.
      Компас похож на крошечные часики, только под стеклом у него не две стрелки, а одна, магнитная. Эта тоненькая подвижная иголка, похожая на усик жука, как бы ни вздрагивала и ни вертелась, в конце концов всегда показывает на север.
      И где бы ни находился путник — в лесу, в море или в пустыне, — стоит ему взглянуть на компас, и иголка тотчас же укажет на север. А зная, где север, легко можно определить юг, запад и восток и найти правильную дорогу.
      Счастливец этот Димка! Такой чудесный подарок получил, какой мне и не снился! Но это я думаю про себя, а вслух говорю:
      — Ну зачем тебе компас? Ты ведь не бываешь ни в лесу, ни в море, ни в пустыне.
      — Мало ли что случается, — возражает Дима. — Вот, например, мы с мамой вчера по ошибке пошли не в ту сторону. Компас мне и пригодился. Я сразу сказал: «На этом углу должна быть кондитерская, а её нет».
     
      Пока мы толковали о компасе — стемнело. Снег перестал падать, и сквозь полузамёрзшие стёкла глянул молодой месяц, окружённый морозным сиянием.
      Лампу ещё не зажгли, а печку ещё не закрыли. И от этого в комнате было два света: голубой и огненный. Самый хороший часок, чтобы послушать какой-нибудь из папиных рассказов. Но в это время папа читает газету и не любит, чтобы ему мешали. И всё же, как будто почувствовав, что мы его ждём, папа, в своей домашней куртке, встает из-за стола с недочитанной газетой в руках.
      Мы садимся втроём на диван: папа в середине, а мы с Димой по бокам. Молодой месяц смотрит на нас, а мы на него.
      — Дядечка, — спрашивает Дима, — а куда это каждый раз девается старая луна, когда рождается новая?
      — Да это всё та же луна, — отвечает папа. — Она у нас одна. Она вращается вокруг земли и вместе с землёй вокруг солнца. Но света луна не имеет. Её освещает солнце. И от того, как на неё падают солнечные лучи, мы видим то полную луну, то половину, то тоненький серп новорождённого месяца. Он растёт с каждым днём, пока не превращается в полную луну. А потом снова идёт на убыль. Молодой месяц — это как бы долька луны, он похож на апельсинную дольку. Да вот кстати…
      Папа берёт с буфета апельсин, очищает его от кожуры и разбирает на дольки.
     
      — Но апельсин мы видим со всех сторон, — говорит он, — а луна повёрнута к нам всегда только одной своей стороной.
      — А луна песочная, глиняная или какая? — спрашивает Дима.
      — Нет, скорее всего, она каменная, но лёгкая, похожая на пемзу. Кусок такой пемзы лежит у нас в ванной комнате, и, если потереть им пальцы, он отлично уничтожает пятна от химических карандашей, которые не следовало брать с моего стола…
      Услыхав про химические карандаши, я проворно прячу руки за спину. Ох, уж этот папа! Ничего от него не скроешь!
      Я очень рада, что как раз в эту минуту тётя Наша зовёт меня:
      — А ну-ка, Верочка, иди сюда. Приведи в порядок игрушки. В таком виде их оставить на ночь нельзя.
      Укладывая кукол, я рассказываю тёте Наше про маленький компас с магнитной иголкой.
      — Всё это хорошо, — отвечает тётя Наша. — Но я тебе советую интересоваться не только магнитной, а и обыкновенной швейной иголкой. Скоро я начну тебе показывать различные швы. А теперь, раз ты всё убрала, можешь идти опять в столовую.
      В столовой было тихо.
      Папа внимательно читал газету. Дима задумчиво глядел в огонь и что-то жевал.
      — А… а где же луна? — спросила я.
      — Какая луна?
      — Луна-апельсин.
      Дима не ответил. И тогда я поняла, что он её съел. Целиком съел всё полнолуние, не оставив мне ни одной дольки.
      Мне очень хотелось пожаловаться папе, но он не любил жалоб и говорил, что всё это мы должны решать сами.
      А сейчас к тому же папа так закрылся газетой, что его и не видно было.
      Я села в уголок и обиженно замолкла. И вдруг чувствую, что подошёл Дима и тихонько трогает меня за локоть.
      — Слушай, возьми компас, — говорит он. — Я тебе его дарю. С ним и в безлунную ночь не пропадёшь.
      Папа опускает газету. Слышал он или не слышал, о чём мы тут говорили? Неизвестно. У него разве узнаешь!..
     
      Пуговица на ножке
     
      — Ну, Верочка, — сказала тётя Наша, — сейчас мы начнём урок рукоделия. Но сначала повтори, что нужно для того, чтобы правильно шить. А ты, Дима, сядь в сторонку и не мешай нам.
      — А мне и неинтересно, — ответил Дима. — Я и сам занят. Видите, у меня конюшня.
      Конюшня была устроена в опрокинутом табурете. Там стояли два коня, такие же, как в деревне: Фонарь и Мальчик.
      Фонарь был большой деревянный рысак на качалке, с пышной гривой. Раньше у него был и хвост, но Дима нечаянно оборвал его при запряжке. Мальчик был конёк похуже, но тоже славный: серый в яблоках, с красной уздечкой.
      Диму привезли к нам в гости на два дня, поэтому он прихватил с собой и лошадей и гвозди, которые очень любил.
     
      — Итак, — снова сказала тётя Наша, — что же нужно для правильного шитья? Во-первых?
      — Во-первых, — ответила я, — нужно, чтобы свет падал на шитьё с левой стороны. Тогда всё будет светло.
      — Правильно, — подтвердила тётя Наша. — Во-вторых?
      — Во-вторых, чтобы ноги не висели, а упирались в пол. А если не достают до пола, то в скамеечку.
      — Правильно. В-третьих?
      — В-третьих, чтобы руки были чисто вымыты и сухо-пресухо вытерты.
      — Совершенно правильно. И в-четвёртых?
      — В-четвёртых, — ответила я с тяжёлым вздохом, — чтобы всегда был напёрсток.
      — И, в-пятых, чтобы был носовой платок, а не тянуть носом, — вдруг отозвался Дима с другого конца комнаты.
      — А ты при чём тут? — рассердилась я. — Сидишь в конюшне, ну и сиди! Тётя Наша, скажи ему, чтобы он не мешал!
      — Дима, — строго сказала тётя Наша, — хотя твоё замечание насчёт носового платка правильно, я серьёзно прошу тебя не мешать нам. Теперь, Верочка, сядь, как ты сказала, и начнём «ёлочку». Этот шов называется так потому, что его стежки расположены с двух сторон вкось, как хвоинки на еловой ветке. Но прежде всего, где твой напёрсток?
      Нечего делать, пришлось достать напёрсток.
     
      С какой завистью глядела я на тётю Нашу во время шитья! Напёрсток, как пришитый, сидел у неё на пальце. А у меня он никак не держался, хоть плачь. Вот и сейчас: как только я надела напёрсток, тотчас мне стало казаться, что у меня вырос шестой палец, с которым я не знала, что делать. Вся рука так вспотела, что трудно стало держать иголку. Я старалась подтолкнуть её, но не напёрстком, а соседним пальцем. Или же я упирала конец иголки в стол и проталкивала её. Всё это было очень плохо. Я затягивала нитку до того, что стежков почти не было видно. Весь кусочек полотна сморщился, Я чуть не плакала от злости.
      Тётя Наша молча следила за мной, потом сказала:
      — Отложи работу. Возьми платок, вытри глаза, а заодно и нос.
      — Ага! Что я сказал! — закричал издали несносный Дима.
      — Медленно посчитай до десяти, как я тебя учила, — продолжала тётя Наша, погрозив Диме. — Успокойся. А самое главное — перестань злиться. Злость — плохой помощник в работе.
     
      Я сделала всё, как сказала тётя Наша. Едва я начала считать: раз, два, три — мне стало легче. Семь, восемь… — и я совсем успокоилась.
      — Теперь шей снова, — сказала тётя Наша. — Не торопись, но и не мямли. Работу держи легко, не стискивай её. Нитку клади воздушно. Не забывай про напёрсток. Вот так. Неплохо.
      Я довела «ёлочку» до конца, и тётя Наша сказала:
      — Довольно. А теперь перейдём к пуговицам. Представь себе, что у тебя оторвалась пуговица на пальто. Как ты будешь пришивать её? Обыкновенным образом или нет?
      — Я буду пришивать её особым образом, — ответила я. — Я пришью эту пуговицу на ножке.
      — Как это «на ножке»? — заинтересовался Дима. Он оставил свою конюшню и подошёл к нам. — Разве пуговица — это гриб, который растёт на ножке?
      — Бывает, что пуговица отчасти напоминает гриб, — объяснила ему тётя Наша. — Или, ещё точнее, ягоду, висящую на коротеньком стебельке, только стебелёк этот нитяный. Такая пуговица гораздо удобнее застёгивается и дольше держится. Особенно важно это, когда дело касается плотной одежды, например, пальто. Сейчас Верочка на кусочке сукна покажет нам, как делается «ножка».
      — Тётя Наша, я тоже хотел бы пришить пуговицу на ножке, только без напёрстка, конечно, — стал просить Дима.
      — Не давай ему, тётя Наша! — сказала я. — Зачем ему уметь шить?
      — А вдруг я в пустыне или в открытом море? — возразил Дима. — И вдруг без компаса, в безлунную ночь у меня отрывается пуговица на куртке. Я сейчас же пришиваю её «на ножке». Правда, тётя Наша?
      — Пожалуй, что и правда, — согласилась тётя Наша. — Ну что ж, вот вам обоим по пуговице и по суконному лоскутку. Сядьте рядышком и шейте.
     
      Дима попробовал было, но сразу же укололся и, бросив шить, сказал:
      — Ты права, тётя Наша, мне это ни к чему. А когда я поеду путешествовать, у меня все пуговицы будут на проволоке. Я это давно уже решил. А пока — не можешь ли ты, тётечка Нашечка, пришить Фонарю хвост? Хоть с напёрстком, хоть без напёрстка — как хочешь.
      — Нет, — отвечала тётя Наша, — хвостом мы займёмся как-нибудь в свободное время. А ты, раз уже занялся пуговицей «на ножке», изволь довести это до конца.
      Хотя и неохотно, Дима так и сделал.
     
      Волшебный смычок
     
      На главной улице, в окне нотного магазина, на подушечке из живых цветов, была выставлена фотография знаменитого скрипача, который должен был приехать в наш город.
      Скрипач был снят со своей скрипкой. Она лежала у него на левом плече, и он легко поддерживал её пальцами. В правой руке был смычок, поднятый над струнами. Лицо у скрипача было худое, неспокойное, глаза тёмные. Чёрные длинные волосы спутаны, будто их взметнуло ветром.
      У этого окна всё время толпились прохожие. Но, наверно, никто в целом городе не ждал приезда музыканта с таким нетерпением, как я. Меня спросят: почему? И я отвечу: этот знаменитый скрипач был дядя Оскар, наш родственник, родной брат тёти Наши.
      Я много слышала о дяде Оскаре, но никогда не видела. И вот теперь увижу.
      Тётя Наша часто рассказывала, как трудно приходилось будущему скрипачу в их небогатой семье. Отец тёти Наши и дяди Оскара хотел, чтобы его сын сделался зубным врачом. «Больные зубы у всех всегда найдутся, — говорил отец. — А слушать музыку — это роскошь. Я, например, всю жизнь прожил без скрипки».
      И всё же маленький дядя Оскар настоял на своём. Но как тяжело ему было!
      Один раз, возвращаясь вечером от учителя музыки, он потерял смычок своей первой, самой первой детской скрипки. Футляра у неё не было. Дядя Оскар носил скрипку и смычок в холщовой сумке, которую ему сшила тётя Наша; смычок оттуда и выпал.
      «Ха! — сказал отец. — Я так и знал, что из этого мальчика не выйдет скрипач!»
      Но дядя Оскар пришёл в такое отчаяние, что вместо тёплой шапки-ушанки, которая зимой была тоже очень-очень нужна, ему купили новый смычок.
      И вот теперь, когда дядя Оскар вырос, про него стали говорить, что у него «волшебный смычок». Знаменитый скрипач, он ездит по городам и даёт концерты по всей России и за границей.
      Сколько раз ему предлагали навсегда остаться в Америке и стать американцем. Но дядя Оскар отвечал: «Приезжать к вам я буду, а жить у вас не стану».
      Тётя Наша рассказывала об этом с гордостью. И мы все вместе с ней гордились таким родственником. Вот почему я так радовалась и волновалась, узнав, что дядя Оскар скоро приедет к нам, чтобы выступить здесь перед публикой и повидать тех, кого он не видел много лет. А меня он и вовсе не знал.
      Задолго до приезда дяди Оскара у нас в доме только и говорили, что о нём и о его концерте. Мы с Димой не успокоились до тех пор, пока не услышали, что «дети тоже пойдут».
      Накануне дня приезда тётя Наша сказала:
      — Ну, пора взяться за медовую коврижку.
      И она объяснила мне, что с детства это любимое лакомство дяди Оскара.
      В городах, где он даёт концерты, ему подносят дорогие подарки — золотые портсигары, серебряные вазы, бронзовые чернильницы, венки, букеты. Но никто не догадался поднести знаменитому скрипачу домашнюю медовую коврижку.
      Испечь такую коврижку не так-то просто. Весь секрет в том, чтобы не сделать её обыкновенной ноздреватой сладкой булкой. Но и тугой, как резина, она тоже не должна быть. Надо очень точно рассчитать количество мёда и муки. И тётя Наша рассчитала всё это так, что коврижка получилась на славу. Верхняя её корочка была густо усажена миндалинами, из которых я не тронула ни одной.
     
      На другой день мы понесли эту коврижку в гостиницу, где остановился дядя Оскар. Он не любил, чтобы его встречали на вокзале, поэтому тётя Наша и не встретила его.
      Вообще у дяди Оскара был такой характер, что никогда нельзя было знать наверняка, что он любит и чего не любит.
      По дороге в гостиницу тётя Наша так волновалась, что я ей сказала то, что она мне иногда говорила: «Необходимо взять себя в руки».
      Дядя Оскар жил в самом лучшем, бархатном, номере. В передней стояли горкой коричневые, как шоколад, чемоданы.
      Когда мы вошли, дядя Оскар брился. Увидя нас, он с бритвой в руке и мылом на подбородке кинулся обнимать тётю Нашу:
      — Сестра!.. Дорогая!.. Сюда, к окну. Дай взглянуть на тебя. О, ты плачешь… Я тоже, тоже. И эта мыльная пена… Я замылил тебя. — Он стал вытирать тёте Наше лицо полотенцем, которое тоже было в мыле.
      Дядя Оскар лицом был похож на тётю Нашу, но только он был моложе. Он бегал по комнате, жевал коврижку и всё говорил, разговаривал и всё никак не мог добриться до конца.
      Тётя Наша со слезами и улыбкой смотрела на него.
      Пока мы сидели у дяди Оскара, ему несколько раз стучали в дверь, но он всем отвечал: «О, прошу… нельзя!» Когда ему подали в щёлку письма, он крикнул: «Вечером, вечером!»
      Бегая по комнате, он вдруг наклонился ко мне:
      — Ах, здравствуй, ну, здравствуй! Как ты мала! Я думал, ты больше. Какая же ты? Послушная, хорошая?
      Я посмотрела на тётю Нашу и ответила:
      — Я довольно хорошая.
      И тётя Наша кивнула головой.
     
      — А как ты думаешь, привёз я тебе что-нибудь? Ну, подарок.
      — Я думаю, что да, — сказала я. — У вас такие большие чемоданы.
      — Правда, правда. Я привёз. Но что именно, как ты думаешь?
      — Я не знаю.
      — Да, вот именно, не знаешь. Ты всё получишь завтра, когда я приду к вам в гости. Ведь ты зовёшь меня в гости? Да?
      — Вы приходите к нам обедать, — сказала я. — Мы уже всё приготовили, но не знаем, понравится ли вам. Ведь вы капризный.
      — Это кто же тебе сказал?
      — Тётя Наша.
      Тётя Наша покраснела, как маленькая девочка, и покачала головой. А дядя Оскар снова кинулся ей на шею.
      Он был капризный, но добрый. И я осмелела:
      — Милый дядя Оскар, а нельзя ли мне посмотреть волшебный смычок?
      — Ах, и ты уже знаешь про него? Сейчас покажу.
      И он вынул из скрипичного футляра тоненький, тугой смычок. Самый обыкновенный.
      — А где же волшебство? — спросила я.
      — Оно там, внутри. Это не видно.
      — Это слышно, — пояснила тётя Наша. — Мы услышим это сегодня вечером на концерте.
      А я добавила:
      — И дети тоже пойдут. Но… дядя Оскар, милый, а нельзя ли, чтобы вы сейчас мне что-нибудь сыграли? Что-нибудь красивое. Хоть немножко!
      — Верочка! — с укором воскликнула тётя Наша.
      Но дядя Оскар не рассердился:
      — Ничего, ничего. Да, я тебе сыграю. Слушай.
      Он положил скрипку на плечо, как на фотографии, поднял смычок и провел им по струнам вверх и вниз, и опять вверх и вниз.
      — Ну что, нравится?
      — Нет, — решительно ответила я. — Это некрасиво. Вы вечером так не играйте.
      — Верочка! — с ужасом закричала тётя Наша.
      Но дядя Оскар рассмеялся до слёз:
      — Правда, правда, ты права, это не очень красиво. Это я просто гамму тебе сыграл. А вечером будет совсем не так.
      По дороге домой тётя Наша всё упрекала меня за болтливость и невоспитанность, но я не слушала её. Меня очень интересовали подарки. Но, главное, я беспокоилась: а вдруг дядя Оскар и вечером так сыграет? Мне будет совестно перед Димой. Ведь я столько рассказывала ему про «волшебный смычок».
      Да, я очень беспокоилась.
     
      Бис, бис!
     
      — Что это с детьми? — встревожилась мама. — Застыли рядышком на стульях и только глазами ворочают.
      — Это ничего, мамочка, — успокоила я её, не трогаясь с места. — Это мы так сидим, чтобы не измяться к концерту.
      Мы были очень нарядны. Дима — в светлом матросском костюме, а я — в розовом платье, на голове — такой же бант. Этот бант пребольно ухватил меня за какой-то один волосок. Но, когда я хотела освободить его, тётя Наша остановила меня: «Кто хочет быть красивым, должен терпеть».
      Кто хочет быть красивым!.. Да кто же этого не хочет? Хотела и я. Но, глядя на себя в зеркало, я видела, что даже розовый бант не помог мне. Вздёрнутый нос, непослушные волосы «с рыжинкой», как говорила наша Дарьюшка, а главное, до обидного маленький рост — всё это было не очень красиво. Какое сравнение с Юленькой Пташниковой! Я считала, что красивее её не найдётся, пожалуй, во всём свете.
      — Да почему ты так думаешь? — спрашивала тётя Наша. — Ведь ты её вблизи даже не видела. Как следует не разглядела.
      Пташниковым принадлежала большая фабрика материй. На вывеске магазина, где продавались эти материи, было написано: «Пташников и сыновья». Но этих сыновей никто никогда не видел, а Юленьку и её маму можно было видеть, когда они катались вдоль бульвара: только пыль летела или снег клубился из-под копыт серого рысака.
      Юленька всегда была прекрасно одета, да это и понятно: ведь она могла выбрать себе любую материю в магазине «Пташников и сыновья». Шляпки у Юленьки были одна наряднее другой: зимой — бархатные, отделанные мехом, летом — кружевные, в цветах. Ну что за шляпки!
      — А под шляпкой-то что? — допытывалась Дарьюшка.
      Но что под шляпкой, я и сама толком не знала. Видела только светлые длинные локоны по плечам.
      Да, так вот, значит, мы собрались на концерт.
      Зал, где он происходил, был весь белый, точно выпиленный из сахара. С потолка свисала люстра, вся в хрустальных серёжках. Лампочки электрические. И насколько же они были ярче, чем керосиновые лампы, горевшие у нас дома! Мы с Димой не могли оторвать глаз от электрической люстры. И вообще мы не знали, на что нам раньше смотреть: то ли на люстру, то ли на эстраду, где стоял уже рояль, чтобы аккомпанировать на нём дяде Оскару, то ли на публику. Юленьки Пташниковой не было видно, но её мама, в кружевной пелерине и длинных белых перчатках, сидела в первом ряду.
      — Как бы дети у нас не заснули, — беспокоилась мама. — Они ведь не привыкли так поздно ложиться.
      Но нам было не до сна. Какой там сон!
      Дядя Оскар вышел на эстраду так быстро, будто его вынесло ветром. Он глядел на публику, но никого не видел. И, когда я поклонилась ему из третьего ряда, он мне не ответил. На эстраду вышел и аккомпаниатор, худенький старичок.
      Дядя Оскар положил скрипку на плечо, поднял смычок, и… я крепко зажмурилась от страха: что-то будет?
      Но волшебный смычок сразу же запел так нежно и плавно, так легко и волшебно, что весь мой страх сразу пропал. Играй, играй ещё, милый дядя Оскар! Смотри, как все слушают тебя.
      Вот девушка вся подалась вперёд на своём стуле, точно желая улететь к тебе на эстраду. Вот старый человек, сделав щиток из ладони, приложил его к уху, чтобы лучше слышать. Вот молодые люди, сидящие на хорах, приникли подбородками к барьеру. Тётя Наша закрыла лицо платком. И даже моя милая, но строгая мама вся светится добрым, счастливым выражением.
      Тихо-тихо в зале. И только смычок, волшебный смычок, порхает по струнам… В конце первого отделения все просто из себя вышли от восторга и вскочили со своих мест.
      — Бис, бис! — кричали все, прося повторить только что сыгранную вещь.
      И дядя Оскар повторил её. Смычок будто танцевал на цыпочках, будто смеялся шепотком. Ах!..
      — Как это называется? — спросила я.
      — Это «Вальс-каприс», — ответила мама.
      Я была поражена.
      — Никогда бы не подумала, — тихонько сказала я Диме, — что каприз может быть таким замечательным!
      — Это совсем не тот каприз, — сказала мама. — В музыке капризов не бывает. Это «каприс», на конце «с», — название музыкального произведения.
      Но мне он нравился и с буквой «с» на конце.
     
      — Бис, бис! — кричали все вокруг.
      На эстраду полетели цветы и длинная белая перчатка, в которой, как мы потом узнали, была записка с приглашением на обед.
      Бросила эту перчатку госпожа Пташникова, Юленькина мама. Но дядя Оскар на другой день обедал у нас, а не у них.
      Среди концерта мне вдруг показалось, что мраморные колонны как-то заплетаются в воздухе, а люстра вся опуталась длинными лучистыми нитями.
      — Она сейчас заснёт, — сказал надо мной чей-то голос.
      — Вовсе нет! — обиделась я.
      И тут же заснула так крепко, что даже не помню, как меня привезли с концерта домой, раздели и уложили в постель.
      Утром я была очень сконфужена: стеснялась Димы. Но я успокоилась, узнав, что он заснул ещё раньше, чем я.
     
      Четыре подарка дяди Оскара
     
      Когда мы кончили обедать, дядя Оскар сказал:
      — А теперь надо сделать так, чтобы эти тарелочки и кофейные чашки освободили стол. Он мне нужен для подарков.
      По правде говоря, я уже перестала верить в них, хотя в передней, под вешалкой, лежал один из чемоданов дяди Оскара, не кожаный, а мелко сплетённый из соломы. Не из самых больших, скорее даже маленький, но всё же такой, в котором могли уместиться отличные вещи.
      Чемоданчик принесли и положили на стол перед дядей. Тот встал и повыше вздёрнул рукава пиджака, чтобы свободнее было рукам: так делают фокусники. Но прежде чем открыть чемоданчик, дядя Оскар подул на него.
      — Неужели пыль? — встревожилась тётя Наша.
      — Ах, моя Наташа, разве у тебя может быть пыль! — рассмеялся дядя Оскар. — Я подул на этот чемодан, чтобы он немного поостыл. Он просто горит от нетерпения показать, что же в нём лежит.
      Папа так взглянул на меня, что я испугалась, как бы он не сказал: «Вы вот на кого подуйте. Это вот кто горит от нетерпения». И он был прав.
      Дядя Оскар открыл чемодан.
      Сейчас я увижу подарки!
      Но сначала я увидела папиросную бумагу. Всё было завёрнуто и перезавёрнуто. И для чего только выдумали эту бумагу! Только чтобы мучить человека.
      Но вот наконец! Вот-вот-вот…
      Первым из бумаги показался ящичек. А из ящичка — игрушечная швейная машинка. Она была совсем как та, на которой тётя Наша строчила мне фартуки. Совсем как большая, только маленькая. У неё было блестящее колесо с тёмной ручкой. Катушечка чёрных ниток была насажена на металлический колышек, и нитка шла оттуда в игольное ушко.
     
      Только челнока внизу не было. Машинка шила одной ниткой. Это было не так прочно, как двумя. Но ведь зато и куклы носят свои платья гораздо бережнее, чем мы, девочки.
      — Ах, какая прелесть! — воскликнула я.
      — Разумный, полезный подарок, — одобрила тётя Наша.
      — Правда прелесть? — обрадовался дядя Оскар — Правда разумный, полезный подарок? — Он схватил со стола салфетку, сложил кончик, как заячье ушко, подсунул его под иголку и проворно завертел ручку колеса.
      — Оскар! — закричала тётя Наша. — Что ты делаешь? Белое полотно чёрной ниткой!..
      — Пустяки, — отмахнулся дядя Оскар. — Тут есть и белая катушка. Потом увидите.
      Швейная машинка — это был первый подарок дяди Оскара.
      Во втором свёртке был волчок, похожий на полосатую репку.
     
      Я посмотрела на него с любопытством: у меня никогда ещё не было волчков, и я не знала, как играть ими. «Подарю его Диме», — подумала я.
      Но не тут-то было.
      — Этот волчок — мой любимец, — сказал дядя Оскар. — Сейчас ты услышишь, как он поёт. В следующий раз приеду и спрошу его, как ему у тебя жилось. Смотри-ка…
      Волчок, жужжа, завертелся, понёсся по всему столу, столкнул на пол кофейную чашечку и разбил её.
      — Ничего, зато блюдце осталось, — утешил нас дядя Оскар.
      Тётя Наша только вздохнула. Папа с мамой смеялись.
      Третий свёрточек лежал на столе. И что это… или мне показалось, но он тихонько передвинулся сам собой. Не может быть! Свёрточек ещё немного передвинулся. Все пристально смотрели на него. Я ближе подсела к папе.
      Дядя Оскар, страшно довольный нашим испугом, сказал:
      — Не бойтесь. Прошу вас, пусть никто не боится. Это очень спокойная вещица, не такая, как волчок. Она никуда не побежит, ничего не разобьёт, а будет тихо ходить своими лапками. Это такая тихоня. — И он вынул из бумаги маленькую живую черепаху.
     
      Та осторожно высунула из-под своего панциря сначала головку, потом ножки и тихонько пошла по столу. Тётя Наша на всякий случай отодвинула кофейник.
      — Очень любит музыку, — объяснил дядя Оскар. — Долго ездила со мной.
      — Но ведь у нас никто не играет, — озабоченно возразила тётя Наша. — И потом… если она привыкла, почему бы ей и дальше не ездить с тобой?
      — Значит, вы не хотите её? Она вам не нравится? Ну что ж… — И дядя Оскар стал заворачивать черепашку в бумагу.
     
      Видно было, что он обиделся.
      — Не сердись, Оскар, дорогой, — сказала тётя Наша, — но я боюсь, что она вырастет в громадную черепаху и заполнит всю нашу ванну.
      — Ах, но ты ошибаешься! — воскликнул дядя Оскар. — Они растут очень медленно. Ей уже около пяти лет, а ты видишь, какого она роста.
      Вот удивительно! Эта черепашка была всего на два года моложе меня!
      — И потом, почему ванна? — продолжал дядя Оскар, — Моя черепаха не водяная, а сухопутная. Смотрите, у неё на лапках нет перепонок. У меня она жила в чемоданчике, вот в этом, соломенном, чтобы ей легко было дышать. Совершенная тихоня.
      — Дядя Оскар, — попросила я, — пожалуйста, оставьте Тихоню у меня. Она мне нравится. Вы только скажите, чем кормить её.
      — Муравьиными яйцами, — ответил дядя Оскар и подладил меня по голове. — Ты действительно хорошая девочка. В другой раз привезу тебе два волчка.
      — Следует тебя похвалить, Верочка, что ты не испугалась, когда свёрток задвигался, — добавила мама.
      Папа ничего не сказал, только подмигнул мне.
      Но как раз в ту минуту, когда мама хвалила меня за то, что я не испугалась, в передней раздался звонок. Слышно было, как Дарьюшка кому-то отперла, кого-то впустила, о чём-то кого-то спросила. И после этого, войдя в столовую, громко сказала:
      — Пришёл Гребень. Говорит — по важному делу.
      Ох! Гребень!.. Пришёл-таки! Выбрал время!
      Я прикрыла голову руками и как можно ниже пригнулась к столу. К счастью, никто не обращал на меня внимания: все повернулись к двери.
      Сейчас я объясню, почему я так струсила.
      Дело в том, что я не любила причёсываться. Как ни старалась тётя Наша осторожно расчесать мои волосы, но они были такие густые и, главное, такие кудрявые, что с ними никакого сладу не было. Гребешок путался в их кольцах, колечках и завитках. Там зацепит, там потянет. Боль такая!.. Просто хоть возьми да остригись, как Дима.
      Я всячески старалась увильнуть от причёсывания.
      — Страм, да и только! — ворчала Дарьюшка у себя на кухне. — Вот как заявится Кум-Гребень да как пойдёт чесать!..
      И Дарьюшка рассказала, что у них в деревне, над самой речкой, возле мельничного колеса, стоит избушка, вся овитая туманом. Всюду ясный день, солнышко светит. А у мельничного колеса сырость кольцами вьётся, космами тянется. Проживает в той избушке Кум-Гребень. Из себя он высокий, костистый, серьёзный такой. Волосы жёсткие. Пальцы ухватистые. Как услышит Кум-Гребень, что живёт где-то растрёпа, тотчас же, непрошеный, заявится в то жильё. Встанет на пороге и поманит пальцем. Растрёпа выйдет за дверь. Пойдёт-пойдёт, а там и в избушку войдёт, в туман этот. И следов потом не сыщешь. Вот что бывает…
      Мама была недовольна:
      — Что вы, Дарьюшка, вздор какой говорите! Причёсываться необходимо, но Кум-Гребень — просто неумная сказка. Вы таких вещей не рассказывайте.
      После маминых слов я успокоилась. Но всё же Кум-Гребень тревожил меня. Мама, вероятно, лучше знает. Но ведь Дарьюшка собственными глазами видела эту избушку и туман.
      Кум-Гребень долго не шёл ко мне, но вот, выбрав день, когда у нас был в гостях дядя Оскар, он заявился в наше жильё.
      — Сейчас я узнаю, в чём дело, — сказала тётя Наша и вышла в переднюю.
      Оттуда доносились к нам голоса: её и Гребня. Тётя Наша говорила громко, уверенно. Гребень — тихо, слегка покашливая. Видно, простудился в своей туманной избушке.
      — Вот в чём дело, Оскар, дорогой, — сказала тётя Наша, возвращаясь в столовую. — Просто не знаю, как тебе быть. Ты ведь утомлён, скоро уезжаешь. А тут тебя просят. Нет, я считаю, что ты не должен.
      — А может быть, я всё-таки должен, — улыбаясь, ответил дядя Оскар.
      — Но ведь ты даже не знаешь, о чём идёт речь.
      — А может быть, я всё же догадываюсь, — сказал дядя Оскар, — Кто там пришёл? Попроси его войти.
     
      И в столовую вошёл Гребень, Это был студент. Высокий, худой, с мягкими, зачёсанными назад волосами. Пальцы на руках самые обыкновенные. На ногах — стоптанные башмаки, да и куртка на нём потёртая.
      — Простите, что я врываюсь, — сказал студент дяде Оскару, — Искал вас по всему городу, боялся, что уедете. Я от имени своих товарищей. Они так хотят вас послушать! Немногие, совсем немногие были на вашем концерте. Ведь билеты дорогие. Мы к вам с просьбой, с большой просьбой: не согласитесь ли вы дать концерт для студентов… Бесплатный.
      Последнее слово Гребень выговорил совсем тихо, почти шёпотом.
      — Пожалуйста, громче. Я вас плохо слышу, — сказал дядя Оскар.
      Но было видно, что он всё слышал, что он шутит. Лицо у него было ласковое, доброе.
      — Устраивайте концерт, — обратился он к студенту. — Пусть послушает молодёжь. Пусть.
      Гребень весь покраснел от радости.
      — Это будет такой подарок, такой подарок! — повторял он уходя.
      Он был совсем не страшный, а наоборот — добрый, хороший. Звали его Иван Васильевич. Он стал бывать у нас, подружился со всеми нами, особенно с тётей Нашей.
     
      * * *
      Через неделю мы провожали дядю Оскара в дальние края.
      Пароход, на котором он уплывал, был не похож на тот, что отвозил нас с Димой к бабушке. Тот был небольшой, невысокий. А этот — огромный, высоченный, весь усыпанный людьми. Да и вся пристань была полна: это студенты пришли проводить дядю Оскара.
      На палубе, среди уезжающих, стоял дядя Оскар в своей серой шляпе и белом кашне.
      Папа поднял меня на плечо.
      Дядя Оскар засмеялся и пальцам и правой руки маленькими шажками прошёлся по левой ладони. Я поняла, что он мне наказывал: «Береги Тихоню».
      — До свиданья, до свиданья, дядя Оскар! Приезжай опять!
      — Счастливого пути! — закричали десятки голосов.
      Десятки синих студенческих фуражек взлетели в воздух: вся пристань поголубела.
      Огромный пароход стал медленно отходить от нас.
      До свиданья, дорогой дядя Оскар!
      Счастливого пути!
     
      Чашка шоколада
     
      — Я не уверен, — сказал папа, обращаясь к маме, — что Веруше стоит идти к Пташниковым. Почему они позвали её на чашку шоколада? Только потому, что её родственник — знаменитый скрипач. А я бы хотел, чтобы нашу девочку приглашали в гости ради неё самой.
      — Видишь ли, я думаю, что… — Тут мама плотно прикрыла дверь.
      И мне не удалось узнать, о чём мама думала.
      Мне очень хотелось к Юленьке. Меня никогда ещё не приглашали на чашку шоколада. До сих пор я пила только чай с молоком или какао. Да и не только в шоколаде было дело. Я мечтала подружиться с Юленькой. Поэтому я страшно обрадовалась, когда узнала, что в конце концов было решено пустить меня к ней в гости.
      — Не облейся шоколадом, — сказала тётя Наша, помогая мне надеть моё лучшее, шерстяное розовое, платье. — Шоколад очень плохо отмывается.
      В половине пятого Дарьюшка пошла со мной к Пташниковым, чтобы быть у них к пяти часам, как они просили.
      — Я приду за тобой в восемь, — сказала Дарьюшка.
      — Так рано? — огорчилась я.
      — Так велено. Да и сколько же сидеть в гостях-то? Ночевать, что ли, там собираешься?
      Столовая у Пташниковых была громадная, как каток. В ней всё блестело и светилось. Пол был не такой, как у нас, крашеный, а паркетный, до того блестящий, что в нём отражались ножки стульев.
      Да и стулья были не такие, как наши. У Пташниковых они были обиты ярким бархатом, медные гвоздики в виде звёздочек сверкали как золотые. Даже нашему красавцу дивану было далеко до этих нарядных стульев.
      Мне навстречу вышла Юленька. Она была вся в шелку. На шее — золотой медальон. Впервые я видела её так близко. Губы у неё были капризно надуты, светлые глаза, прищурены. Нос она морщила, как будто ей предлагали выпить касторку. То и дело она поправляла свои длинные локоны.
     
      — Как они у тебя красиво вьются! — с грустью заметила я и потрогала свои волосы.
      Несмотря на все старания тёти Наши, они вились во все стороны. Даже бант не помогал. Пользы от него не было никакой, одни неприятности.
      — Мои локоны называются «букли», — с гордостью сказала Юленька. — Но, конечно, они сами не вьются. Моя гувернантка, мисс Докс, каждую ночь накручивает их на бумажные папильотки. Когда я катаюсь с мамой, я всегда стараюсь, чтобы ветер не растрепал моей причёски.
      Я хотела подробнее расспросить про букли и папильотки, но тут нас всех усадили за стол, где уже дымились беленькие чашечки, такие прозрачные, что шоколад просвечивал сквозь них.
      — Это английский сервиз, — сказала мне Юленька. — Очень дорогой. Называется «яичная скорлупа».
      Меня даже в жар бросило от страха разбить чашечку — такая она была тонкая, лёгкая и горячая. Я только удивлялась тому, как другие спокойно пили из этих чашек шоколад и при этом ещё ухитрялись есть ореховый торт.
     
      — Девочка, как тебя зовут? Ты не боишься обжечься? — шёпотом спросила я у своей соседки в кудрях до плеч и кружевном воротнике.
      — Я не девочка, а мальчик Гаррик. И не мешай мне, — с полным ртом ответил Гаррик.
      — Ах, так вот она, эта малютка, у которой такой выдающийся дядюшка! — услышала я позади себя громкий, смеющийся голос.
      Это была госпожа Пташникова со своими взрослыми гостями. Я поторопилась встать, но, вставая, задела рукой «яичную скорлупу». Счастье ещё, что удалось подхватить её на лету, но зато шоколад брызнул мне на платье. Вот беда так беда!
      Когда мы выпили шоколад, мисс Докс захлопала в ладоши:
      — В салон, дети, поспешайте в салон! Мы будем там устраивайть живые картины.
      Мисс Докс как-то странно говорила по-русски.
      — Как это «живые картины»? — спросила я у Гаррика, видя, что он перестал наконец жевать.
      — Это такая игра, — ответил он, — Живые люди стоят неподвижно, как картина, и все ими любуются. А ты и не знала этого?
      Нет, я этого не знала.
      Из столовой мы прошли в ещё большую комнату, про которую мисс Доке сказала, что это «салон». Часть салона была отгорожена портьерой. Когда она отдёрнулась, мы увидели первую «живую картину». Это была Юленька в длинном, до пола, сборчатом платье. На лбу — веночек, в руках — корзинка с цветами. Справа и слева два мальчика в цветных кафтанчиках, изо всех сил надув щёки, смотрели на Юленьку.
      — Дети, — сказала мисс Докс, — это Флора, царица цветов. Юные молодые люди — это Зефиры, тёплые ветры, дующие на весеннюю природу.
      — Пускай не дуют! Они испортят ей причёску! — с тревогой воскликнула я.
      — Тсс! — зашипела мисс Докс, — Надо соблюдать тишину.
      Флора стояла до тех пор, пока не покачнулась от усталости, а младший из Зефиров чуть не задохнулся. Тогда портьера медленно задвинулась.
      Вторая живая картина была ещё лучше.
     
      Другая девочка, не Юленька, в меховом капоре и с муфтой, нагнувшись, протягивала блюдце с молоком плюшевому пуделю. На ковре вокруг них был рассыпан бумажный снег.
      — Я знаю, что это такое! — опять воскликнула я. — Это Фауна, царица животного мира! У папы есть такая книга о животных.
      — Дети, это Милосердие в образе красивой дамы. Оно питает замерзающую собачку, — сказала мисс Докс и сердито прибавила, глядя на меня: — Надо умейть вести себя в чужом доме.
      Нам показали третью, четвёртую, пятую живую картину. Все приглашённые кого-нибудь изображали, некоторые — по два и даже по три раза. Напрасно я ждала, что позовут и меня, но меня никто не звал.
      Тогда я не выдержала, пробралась за портьеру и позвала:
      — Юленька!
      — Что тебе? — Юленька была так занята, что почти не слушала меня.
      — Юленька, я тоже хочу быть «живой картиной».
      — Ты? — Юленька удивилась, но потом сказала: — Ну хорошо. Ты будешь мраморным цоколем. Мы тебя накроем простынёй, и к тебе прислонится Амур с крылышками. Вон он стоит.
      Это был мальчик Гаррик, одетый ангелочком.
      — Почему же я должна быть цок…цоколем? — дрожащим от слёз голосом спросила я. — Я не знаю, что это такое. И почему под простынёй? Я не хочу быть цок…цоколем… Я… я хочу домой, — вдруг заплакала я.
      Уж не помню, как я дождалась Дарьюшки. Увидев её, я кинулась к ней:
      — Почему так поздно?
      — Как поздно? Ещё восьми нет.
      Домой я пришла такая расстроенная, что тётя Наша стала утешать меня:
      — Не огорчайся. Шоколадное пятно совсем маленькое. Мы отмоем его.
      Но не в пятне было дело. Просто мне было очень обидно.
      — Видишь, — сказала мама папе, — я так и думала, что Верочке не понравится в этом чужом для неё доме. Но было очень важно, чтобы она сама убедилась в этом.
      «Никогда не пойду больше на чашку шоколада!» — подумала я и тихонько погладила спинку нашего красавца дивана.
     
      Мои подруги Тамара и Устинька
     
      Я была довольна, что у меня такой двоюродный брат, как Дима. Мы были с ним друзья. Но это был моряк, будущий мореплаватель, а мне иногда хотелось поиграть в куклы с подругой. Поэтому я очень обрадовалась, когда однажды мама вошла в детскую с незнакомой девочкой.
      — Познакомьтесь, — сказала мама. — Это Тамара Королькова. Она учится у нас в школе в приготовительном классе. И учится, надо сказать, отлично. Надеюсь, вы понравитесь друг другу.
      Не знаю, как я Тамаре, но мне она сразу понравилась. Это была высоконькая, тоненькая девочка с шелковистыми, туго заплетёнными длинными волосами. Брови у Тамары были ровные, как шнурочки. Глаза серые, серьёзные. Но, когда Тамара улыбалась, они так и светились.
      Тамара была старше меня: я ещё только собиралась поступить в школу, а она уже отлично училась в приготовительном классе.
      Как только я увидела Тамару, я тотчас же поняла, что это и есть моя самая любимая подруга. Сразу же мы занялись куклами.
      — Познакомьтесь, — сказала я. — Надеюсь, вы понравитесь друг другу.
      Куклы Тамаре сразу понравились. Особенно Танечка, про которую я рассказала, что она лечилась в клинике от серьёзной болезни.
      — А железо ты ей даёшь? — спросила Тамара.
      — Какое железо? — удивилась я. — Она же фарфоровая.
      — Железо — это такое лекарство в пилюльках. Укрепляет здоровье. Человек становится крепким, розовым.
      — Вот это хорошо! — обрадовалась я. — А то у меня Таня никак не оправится после клиники. Всё бледнее становится.
      — А может быть, ты умываешь её водой?
      Я созналась, что да, умываю. Голову Танечке не мою, я знаю, что это ей вредно, а лицо вытираю влажной губочкой.
      — Это ей тоже вредно, — сказала Тамара. — Куклы этого не выносят.
      Я обещала больше так не делать. Но на всякий случай мы приготовили малюсенькие шарики из чёрного хлеба и начали давать Танечке железо.
      — А оспу ты им всем прививала? — спросила Тамара.
      — Оспу не прививала, — виновато ответила я. — А разве нужно?
      — Ну как же! Тебе ведь прививали. Непременно нужно, иначе в школу не примут. Оспа — это знаешь какая болезнь! Если ею захворать, то потом на лице остаются оспинки, рябины. Представь себе, вдруг бы это случилось с Танечкой.
     
      Из клея и воды мы приготовили раствор для прививки, засучили каждой кукле рукав, даже Золушке, хотя она была в бальном платье, и привили всем оспу булавкой.
      — Глубокую царапину делать не надо, — учила меня Тамара. — Царапнем чуть-чуть — и оспа привьётся.
      Я в первый раз видела девочку, которая умела лечить кукол. Да и как иначе? Ведь Тамарина мама была фельдшерицей, дочка от неё многому научилась.
     
      Уже позднее я узнала, что Тамара умеет не по-игрушечному, а по-настоящему положить компресс, измерить температуру, приготовить полоскание, вытащить занозу, дать больному касторку. И, главное, без всяких фокусов, если это было надо, самой выпить касторку.
      Тамара часто оставалась дома совсем одна: её мама уходила на ночное дежурство. А когда возвращалась — ей был приготовлен чай и завтрак.
      Вот какая была Тамара!
      — Кем ты будешь, когда вырастешь? Ты уже подумала об этом? — спросила она меня, когда мы уложили кукол спать.
      Я отвечала, что ещё не подумала, но скоро начну думать.
      У самой Тамары всё уже было решено: она будет фельдшерица, как её мама.
      — Смотри, смотри, что это такое? — вдруг воскликнула моя новая подруга. — Вон там, под диваном?
      — Да это наша Тихоня, Черепаха. Ты не бойся её, она ручная.
      Но Тамара не боялась. Она была храбрая, гораздо храбрее не только меня, но даже Димы, хотя он не сознавался в этом. Да и то сказать; кто не боится залпом выпить касторовое масло, тому уже ничего не страшно.
      Тамара была моя первая подруга. Вторая была Устинька. Та самая, которую я знала по клетчатому лоскутку на одеяле нашей Дарьюшки.
      Глядя на этот лоскуток, я пробовала представить себе Устиньку. И всегда она мне казалась маленькой, в клетчатом фартучке, тихой, боязливой, как мышка. Носик курносенький, косичка тонкая.
      И вот однажды вечером, когда мы сидели за чаем, в столовую вошла Дарьюшка, ведя за руку маленькую девчушку. Носик у неё был курносенький, светлая, как липовый цвет, косичка загибалась кверху.
     
      — Устинька! — воскликнула я.
      И верно: это была она. Но какая махонькая! Уж на что я была невелика ростом, но и то переросла Устиньку, хотя мы были с ней однолетки.
      — Такая уж она у нас мелкая уродилась, — сказала Дарьюшка. — Мелкая, зато шустрая.
      Мы смотрели на Устиньку, а она смотрела на нас своими шустрыми глазками, словно хотела сказать: «Да, уж такая я!»
      — Елизавета Семёновна, — снова заговорила Дарьюшка, — просьба к вам великая. Не знаю, как и выговорить…
      — Если смогу, я вашу просьбу охотно исполню, ответила мама. — Вы объясните только, в чём дело.
      — Вот, привезли мне племянницу из деревни, — стала объяснять Дарьюшка. — Сестрину дочку. У сестры муж недавно помер, и осталось у неё четверо таких-то. — Дарьюшка указала на махонькую Устиньку, а та, словно виноватая, потупила шустрые свои глазки. — Четверо. Одна — постарше, эта вот — вторая, а двое и вовсе малолетки. Живут трудно. И вот она, просьба: хоть одну из четырёх в городе прокормить. У сестры у бедной каждый лишний рот на счету.
      Пока Дарьюшка говорила, я всё смотрела и смотрела на Устиньку. Рот как рот. Какой же он лишний?
      — Вы, значит, хотите, чтобы девочка жила с вами у нас. Что ж, я подумаю, — ответила мама.
      На другой день, посоветовавшись с папой и тётей Нашей, она позвала Дарьюшку в столовую и сказала:
      — Вы, Дарьюшка, правы. Самое разумное будет, если племянница останется с вами в городе. Осенью она сможет поступить в народное училище: научится читать и писать.
      Дарьюшка была очень взволнована.
      — Благодари же, Устинья, кланяйся, — приказывала она.
      Но мама нахмурилась, рассердилась:
      — Чему вы её учите? Чего ради ей кланяться? Ты, Устя, если хочешь поблагодарить, скажи это словами, а не поклонами. Кроме того, благодарить ещё преждевременно: сначала надо хорошенько усвоить грамоту.
      — Скажи: «Дай вам бог здоровья. Пусть он пошлёт вам радость большую, казну золотую», — снова подсказывала Дарьюшка.
      Но мама недовольно покачала головой;
      — Ну что вы такое говорите, Дарьюшка! Зачем мне золотая казна, сами посудите! Вот здоровье — это другое дело. Однако бог тут совершенно ни при чём.
      — Тут главное — железо, — не вытерпела я. — Пилюли такие.
      Но мама не стала слушать про пилюли, отослала меня с Устинькой в детскую, а сама осталась разговаривать с Дарьюшкой и тётей Нашей.
      Из кукол Устиньке больше всех пришёлся по душе негритёнок Джимми.
      — Ах ты, мой арапчонок! Да какой же ты славненький, да какой же ты ладненький! На голове курчавинки! Боязно ему небось?
      — Почему боязно? — удивилась я.
      — А как же: сам чёрненький, а кругом белым-бело.
      — Не беспокойся, — успокоила я Устиньку. — Мы все его любим. Заботимся о нём. Видишь, на нём всё новое, даже курчавинки тётя Наша сделала ему новые.
      — А это что за барыня за такая? — спросила она про Золушку.
      Узнав, что у неё есть другое платье, попроще, Устинька решила:
      — Вот и ладно. Его и наденем. А то где ж это видано — праздничное в будни снашивать!
      Мы играли в куклы каждый день. Стряпали им обед. Топили баню. Ходили на речку полоскать бельё.
      — Поторапливайся, — говорила мне Устинька. — Пора тесто ставить. Где у нас квашня? Да только гляди — с мукой аккуратнее: мучицы у нас на донышке осталось.
      Ножную скамеечку мы превратили в корову Бурёнку. Водили её на верёвочке пастись на зелёный коврик, берегли молоко для ребят.
      Но лучше всего мы играли, когда приходила фельдшерица Тамара.
      — Здравствуйте, Тамара Львовна, голубушка! — приветливо встречала её Устинька. — Сядьте вот сюда. Сейчас мы вам молочка дадим: только что надоено.
      Тамара Львовна выпивала кружечку воды и говорила:
      — Спасибо большое. Молоко у вас отличное.
      — Мы трудов не жалеем — Бурёнку во-он куда водим, где трава получше. — И Устинька показывала на зелёный коврик в другом конце комнаты.
      Попив молока, фельдшерица осматривала детей. Главное, беспокоила нас Танечка: несмотря на пилюли, она всё ещё была бледновата.
     
      Однако вылечила Танечку не Тамара, а тётя Наша. Взяв красный карандаш, которым мама ставила отметки в тетрадях, тётя Наша осторожно навела румянец на Танины щечки, сказав при этом:
      — Если ты ещё раз вымоешь ей лицо водой, ты её окончательно испортишь.
      Я крепко-накрепко обещала Татьяну больше не мыть.
     
      Укротительница
     
      Черепаха Тихоня, подаренная мне дядей Оскаром, поселилась у нас в детской, в старой клетке, где жил когда-то чижик. Маленькая дверца, удобная для чижика, конечно, не годилась для Тихони. Поэтому мы вырезали целиком всю переднюю стенку клетки: образовался широкий, удобный вход. Клетку мы поставили на пол, поближе к куклам, чтобы Тихоня не скучала.
      Первое время она почти весь день спала. Просыпалась только к вечеру, закусывала муравьиными яйцами, пила водичку и начинала расхаживать по комнате. Всё это тихохонько: настоящая Тихоня.
      Нас она дичилась и всё прятала головку под панцирь. Папа объяснил, что она «привыкает к обстановке».
      Понемногу Тихоня уже и днём начала гулять по детской, а иногда выходила в столовую и даже на кухню. Но, боясь, чтобы Дарьюшка на неё не наступила, я её туда не пускала.
      Мы стали давать Тихоне листики салата, мелко накрошенное яблоко и даже кусочки сыра, и всё это она ела. Видно было, что обстановка ей нравилась.
      Тихоня уже разбиралась и в людях. Меньше всех она любила Диму за то, что он клал её на спинку. На спинке Тихоня перебирала в воздухе лапками, как жук, но встать не могла. Я очень сердилась на Диму:
      — Это тебе не твой паровоз! Тому всё равно, когда ты переворачиваешь его вверх колёсами, чтобы посмотреть, как там у него всё устроено. А Тихоне не всё равно.
     
      Дима несколько раз давал мне слово так не делать, но слова не держал, И чего же он добился? Того, что Тихоня, как только могла быстро, уползала от него под комод и сидела там до тех пор, пока Дима не уходил.
      Совсем иначе обращалась с Тихоней Тамара. Она подзывала к себе Тихоню, как цыплёнка: «Цып-цып-цып», только очень тихо, совсем шёпотом.
      — Она сама тихая и любит всё тихое, — говорила Тамара.
      И Тихоня, как только услышит «цып-цып-цып», так и бежит со всех четырёх лапок. Торопится, маленькая.
      — Милая, милая! — говорит Тамара; наклонится, возьмёт Тихоню и подставит ей ладонь.
      А та медленно ходит по Тамариной руке, ощупывает мордочкой каждый палец, точно гладит его.
      — Я буду укротительницей хищных зверей, я уже твёрдо решила, — повторяла Тамара.
      — Но ты же хотела быть фельдшерицей? — напоминала я.
      — Нет, теперь я вижу, что то была ошибка. Я буду укротительницей, это решено, Я так ясно представляю себе это: вот вводят в клетку громадного африканского льва. А потом туда вхожу я.
      — И ты говоришь ему «цып-цып-цып», — подсмеивается Дима.
      Но Тамара не смущается:
      — Нет, я говорю ему: «Царь зверей, властитель пустынь, посмотри мне в глаза. Ты видишь, у меня в руках ни хлыста, ни бича, только тоненькая палочка, как у дирижёра. Но всё равно ты будешь повиноваться мне, потому что я человек. А человек всегда сильнее зверя…» И тогда лев покорно ложится, и я ставлю ему ногу на голову.
      — Знаете что? Давайте сейчас в это играть! — загорается Дима. — Ты, Тамара, будешь укротительницей Я — львом. Только не ставь мне ногу на голову.
      — А я кем буду? — спрашиваю я. — Я тоже хочу быть хищным зверем. И Устинька тоже.
      — Хочешь быть львицей? — предлагает Тамара.
      — Вот-вот! — подхватывает Дима. — Ты будешь львицей, а Устинька — львёнком. И все мы будем охотиться.
      — Нет, это скучно, — не соглашаюсь я. — Лучше, чтобы были разные звери.
      — Тогда так, — предлагает Дима: — я лев, ты, — обращается он ко мне, — тигрица, Устинька — кенгуру. А Тихоня будет крокодилом.
      — Зачем же ей быть крокодилом, когда она родилась черепахой? — возражаю я.
      — Черепаха она каждый день, Пусть разок побудет крокодилом, — спорит Дима.
      — А кто это — кенгуру? — допрашивает Устинька, — Какой из себя?
      Дима объясняет, как выглядит кенгуру и как он прыгает: только на задних ногах, а передние, короткие, висят в воздухе.
      — А ну, попрыгай для пробы, — предлагает Дима Устиньке. — Очень хорошо, — хвалит он её.
      — Постойте, как же это будет? — спохватывается Тамара. — Ведь зверей укрощают пойманных, в клетке. А вы ведь хотите охотиться в пустыне и в лесу.
      Договорились, что Тамара будет укрощать нас ещё не пойманных, это гораздо интереснее.
      Начались приготовления.
      Я, как тигрица, надела полосатый мамин халат.
      Коричневая папина куртка превратила Диму в отличного льва.
      Устиньку мы завернули в старую пелерину.
      А Тамара набросила на себя в виде мантии белую скатерть и взяла в руки деревянную вязальную спицу из тёти Нашиного рукоделия.
      — Можно начинать! — скомандовала Тамара. — Хищники, сходитесь к источнику на водопой!
      — Ppp-ppp! — зарычал из-за комода лев.
      — Гр-гр-гр! — откликнулась из-под стола тигрица.
      — Уф-уф-уф! — зафыркал кенгуру, делая огромные прыжки.
     
      Мы шумно пили воду, выслеживали добычу и охотились. Но едва только укротительница выступила из-за шкафа и произнесла: «Царь зверей, повелитель пустынь…», — как лев с криком: «Ам! Я тебя сейчас проглочу!» — набросился на неё и стал грызть на ней мантию.
      Мы тут же хотели прекратить игру, но Дима поклялся, что больше это не повторится.
      Одной только Тихоне эта игра не понравилась. Она не хотела изображать крокодила и засела под комодом, изредка высовывая оттуда головку.
      — Кыш оттуда! — закричал Дима и захлопал в ладоши.
      Он так разошёлся, что с ним сладу не было.
      — Дима, — серьёзно сказала я, — напоминаю тебе про бабушкиного индюшонка. Как бы с Тихоней не случилось того, что было тогда.
      — А что было тогда? — полюбопытствовала Тамара.
      — Что было, то прошло, — ответила я.
      Дима ничего не сказал, но сразу стих. После этого мы играли очень хорошо.
      Это была настоящая, серьёзная игра. Не то что живые картины у Пташниковых.
     
      Тихоня захворала и выздоровела
     
      «Ползёт, как черепаха», — говорил Дима про Тихоню.
      Да как же иначе? Она носила на себе свой панцирь, а это нелегко. Но и мне стало казаться, что Тихоня ходит медленно даже для черепахи, гораздо медленнее, чем раньше.
      Мы с Тамарой внимательно пригляделись к Тихоне и увидели, что та волочит за собой заднюю левую лапку.
      — Смотри-ка, эта лапка даже стала тоньше, чем остальные, — сказала Тамара.
      — Не может быть, — не поверила я.
      — А я тебе говорю, что тоньше.
      Встревоженная, я предложила устроить совет врачей.
      На совет врачей пригласили папу, маму и тётю Нашу. Диму решили не приглашать.
      Совет собрался в столовой, под лампой. Тихоню для удобства положили в глубокую тарелку. Каждый по очереди придвигал тарелку к себе и рассматривал больную.
      — Бедное животное явно нездорово, — сказала мама, — но я затрудняюсь сказать, что с ним такое.
      — Не тоскует ли Тихоня по другим черепахам? — предположил папа. — В тоске ломая лапки, она, бедняжка, сломала одну из них.
      Папа просто пошутил.
      — Вернее всего, это ревматизм, — высказала своё мнение тётя Наша. — У нас в детской с пола всегда дует, потому что под нами подворотня. Не натереть ли лапку камфарным маслом?
      Подумали и решили, что этого делать не стоит. А вдруг это не ревматизм? Совет ничего не установил. Но под конец папа сказал уже без шуток:
      — Придётся обратиться к ветеринару.
      Ветеринар, доктор Шубин, жил в стареньком особняке, пропахшем лекарствами. На медной табличке у входа было написана: «Приём мелких домашних животных ежедневно от трёх до шести».
      Мелкие домашние животные со своими хозяевами дожидались очереди в прихожей, где пол был вымыт карболкой.
      Когда мы с тётей Нашей пришли к доктору Шубину, неся с собой Тихоню в плетёном чемоданчике, маленькая прихожая была уже полна.
      Здесь было два взрослых мопсика и один щенок со странными глазками. Ангорская кошка с перевязанным ухом и ещё одна кошка, простая. В плетёнке, полузакрыв глаза, сидел селезень. Тепло укутанную, как ребёнка, принесли обезьянку.
     
      Все эти больные старались вести себя прилично, но видно было, что они готовы вцепиться друг в друга.
      Селезень, увидавший нашу Тихоню, раскрыл глаза и так зашипел, что мы отсели подальше.
      Раздался ещё один звонок, и, стуча лапами, в приёмную вошёл такой громадный дог, что все попятились от него. Вот так «мелкое животное»!
     
      — А откуда же начинаются крупные? — спросила я тётю Нашу.
      И она, подумав, ответила мне, что крупные начинаются с овцы.
      Доктор Шубин, с седыми бровями и папиросой во рту, в белом халате с пятнами йода, открывал дверь из кабинета и говорил: «Следующий». Наконец настала и наша очередь.
      Кабинет был с кожаным диваном и книжными полками.
      В стеклянном шкафчике блестели инструменты. Посреди комнаты — большой, но низкий крашеный стол, обитый сверху цинком. На этом столе доктор принимал больных.
      — Ну, покажите кто у вас там. А, черепаха! Так, так. Ты, девочка, наверно, неосторожно с ней играла и повредила ей. Это бывает, если животных полностью предоставляют детям. Приведу вам в пример только что бывшего у меня щенка. Обратили вы на него внимание?
      — Обратили, — ответила я, — Он косенький.
      — Вот именно.
      И доктор рассказал, что хозяйка щенка, девочка моих лет, вздумала наряжать его в кукольные платья и держать в колясочке на спинке. Щенок к этому привык, но глаза его не привыкли. Смотря всё время вверх, он испортил себе зрение и стал косить. Спохватились, но уже поздно. Возможно, что-либо подобное произошло и с черепахой.
      — Ах, нет, доктор, — запротестовала я. — Я, наоборот, никогда не позволяю держать Тихоню на спине. Да у неё вовсе не глаза болят, а лапка. Вот эта, задняя левая.
      — Сейчас посмотрим. Кладите черепаху на стол, — распорядился доктор.
      Бедная Тихоня, попав на холодный, скользкий цинк, попыталась было уползти обратно в чемоданчик, но доктор крепко ухватил её за панцирь:
      — Стоп, стоп! Куда? Те-те-те!
      Он переменил очки и стал внимательно разглядывать лапку, сравнивая её с другими.
      — Тут что-то неладно, — сказал он.
      Затем, взяв увеличительное стекло, он поднёс Тихоню к самому окну.
     
      — Есть! — вдруг воскликнул он, — Нашёл, Ты, девочка, действительно не виновата.
      В чём же было дело?
      Оказалось, что тонкий волосок обвился вокруг Тихониной лапки и так крепко сдавил её, что лапка стала сохнуть. Ещё немного — и Тихоня совсем бы потеряла её. Как только волосок был снят, Тихоня тотчас стала разминать лапку, как человек разминает ногу, которую он отсидел. Приятно было видеть, с каким удовольствием и как быстро наша Тихоня прошлась по цинковому столу, точно говоря: «Отличный стол».
      Мы весело попрощались с доктором Шубиным и отправились домой.
     
      До-ре-ми-фа…
     
      — Дивану придется потесниться, — сказала мама. — Подвинем его поближе к окну, а на его место поставим предмет, который привезут завтра.
      — Диван — к окну? — заволновалась я. — Подальше от печки? А где же мы будем сидеть с папой по вечерам?
      — Будете сидеть у окна. Какая разница?
      — А нельзя ли этот предмет поставить вместо буфета, а буфет к окну?
      — Нет, нельзя, Это слишком сложная перестановка.
      Я была так расстроена, что даже не спросила, кому же должен уступить место наш диван. Но я уже заранее невзлюбила этот предмет, который должны были привезти завтра.
      Вечером мне сделалось так грустно, что папа спросил, в чём дело.
      Я промолчала.
      — Что же всё-таки случилось? — настаивал папа.
      Я обхватила диванный валик и припала к нему щекой, будто расставалась с милым другом.
      — Значит, я прав, — сказал папа, — Что-то случилось. И ты сейчас скажешь, что именно.
      Пришлось сказать.
      Папа успокоил меня:
      — Уладим как-нибудь. Диван в обиду не дадим.
      И, к моей большой радости, к окну переставили буфет, которому было безразлично, где стоять.
      Привезённый предмет оказался большим старым роялем, купленным «по случаю».
      Я очень сожалела, что этот случай не случился в какой-нибудь другой семье. Мне рояль не понравился. Когда его несли по лестнице, он глухо ворчал. В дверях долго не удавалось повернуть его: хвост мешал. Дворник и двое грузчиков из сил выбивались.
      Наконец рояль втащили в столовую, дворник сказал: «Играйте на здоровье!» Ему и грузчикам заплатили, и они ушли.
     
      Рояль был коричневый, уже потускневший. Правая педаль гудела, а левая не нажималась совсем. Пожелтевшие клавиши звучали нестройно.
      — Рояль расстроен, — сказала мама. — Придёт настройщик, господин Птачек, и всё приведёт в порядок.
      — Знаешь что? — предложил на другой день Дима. — Пока рояль не настроен, а дома никого нет, давай поиграем в четыре руки.
      — Давай! — с радостью согласилась я.
      Мы уселись перед роялем рядышком, на двух стульях. И вот бы кто послушал, какая началась музыка!
      Мы тыкали пальцами в клавиши, ударяли по ним всей пятернёй, били по ним кулаками!
      Но нам и этого показалось мало. Мы с Димой стащили с себя по башмаку и с громким хохотом стали колотить ими по всем клавишам сразу.
     
      Старый рояль стонал всеми своими струнами, будто плакал, но нам и горя было мало.
      Громче, ещё громче! Не зевай!
      Мы подняли такой шум, что ничего другого не слышали. Когда же, утомясь «игрой», красные, растрёпанные, мы обернулась, то увидели, что за нами стоит мама, а рядом с ней пожилой человек с продолговатым ящичком в руках: господин Птачек, настройщик.
      — Продолжайте, продолжайте, — сказала мама. — Отчего же вы перестали?
      Опустив головы, мы тихонько сползли со стульев и встали перед мамой, каждый из нас на одной ноге, поджимая под себя вторую, разутую, и пряча за спину снятый башмак.
      — О, фу! — сказал господин Птачек, качая головой. — Как так можно? Старинной работы. Большие пианисты на нём играли. А тут… Фу! — И господин Птачек замшевой тряпочкой бережно протёр старенькие клавиши.
      Он отомкнул свой чёрный ящичек и достал инструменты. Потом приподнял крышку рояля, где, словно арфа на боку, лежали струны, по которым ударяли маленькие суконные молоточки.
      Мама ушла к себе. На нас господин Птачек не обращал никакого внимания. А мы, пристыжённые, молчаливые, побрели в детскую и, сидя там, стали слушать, как настраивали рояль.
      Господин Птачек ударял то тут, то там по клавишам, слушал звук, что-то делал со струнами и ударял снова.
      При этом он негромко разговаривал с каждой нотой в отдельности:
      — До-до-до, так-так. А теперь фа. Я плохо слышу тебя, моё маленькое фа. Ре-ре-ре. Э, как ты фальшивишь! Ты опустилась, бедная нота. Мы тебя сейчас подтянем. А сейчас испытаем самое верхнее ля. Что за светлый голосок! Умница, умница. Теперь до-ре-ми-фа… туда и обратно, туда и обратно.
      Господин Птачек беседовал с нотами до тех пор, пока они не зазвучали так, как он этого требовал.
      На прощание он сыграл вальс, уложил свой ящичек и ушёл, учтиво попрощавшись с мамой и очень холодно — с нами.
      — Завтра, Верочка, ты начнёшь брать уроки музыки, — сказала мама. — Сусанна Ипполитовна будет приходить к тебе два раза в неделю.
      Рояль мне стал нравиться. Я думала о том, как прилежно я буду заниматься, как Сусанна Ипполитовна будет довольна мной. И главное — как доволен будет дядя Оскар при мысли, что у нас в семье появился ещё один музыкант.
      Сусанна Ипполитовна была высокого роста и держалась очень прямо. Лицо у неё было без румянца и без улыбки. На тонком носу — пенсне с чёрным шнурочком, закинутым за ухо.
     
      Первые уроки ушли на то, чтобы «поставить» мне руку: её надо было держать высоко и ударять по клавишам той частью пальца, которая называется подушечкой. Потом я познакомилась с нотами и приступила к гаммам.
      Но те же самые до-ре-ми-фа, которые были так послушны господину Птачеку, не слушались меня.
      Сусанна Ипполитовна была очень строга. Когда она сквозь пенсне, закинув шнурочек за ухо, смотрела на мои руки, мне начинало казаться, что на каждом пальце у меня по напёрстку.
      Кроме того, я от волнения боялась перепутать имя своей учительницы и назвать её Ипполитой Сусанновной, как это уже однажды со мной случилось.
      — Мамочка, пусть мне уроки даёт господин Птачек, — попросила я.
      — Господин Птачек может настроить рояль, но не ученицу, — отвечала мама. — Вся беда в тебе самой — мы с Сусанной Ипполитовной недовольны тобой.
      Музыка мне давалась так туго, что папа наконец сказал:
      — Как ни печально но придётся Верушу от этих занятий освободить.
      — Эти первые трудности необходимо преодолеть, — возражала мама. — Дальше будет легче.
      — Ты, Лизонька, неправа, — стоял на своём папа. — Музыка не грамота, которая необходима всем. Музыке должен учиться только тот, у кого есть к ней способности, Иначе это потерянное время.
      — Но, мой друг, мы же нарочно приобрели для этого рояль! — упорствовала мама. — Обидно, если он будет стоять без дела.
      — Лучше ему стоять без дела, чем каждый день быть облитым слезами, — не уступал папа.
      Кончилось всё это тем, что от музыки меня освободили. Но и рояль не остался без дела. Очень большие музыкальные способности оказались у Тамары.
      Она всегда старалась приходить в дни моих уроков. Ей так легко давалось всё трудное для меня, что Сусанна Ипполитовна выразила желание заниматься с ней.
      Занимаясь с Тамарой, Сусанна Ипполитовна становилась не такой строгой. Она даже улыбалась.
      Однажды после урока Тамара попросила её сыграть нам что-нибудь.
      — Что же бы такое сыграть? — задумалась Сусанна Ипполитовна, перебирая клавиши.
      — Если можно, пожалуйста, «Вальс-каприс», — несмело попросила я.
      — Нет, я лучше сыграю «Тарантеллу» — итальянский танец.
      Сусанна Ипполитовна сбросила пенсне. И мы увидели, что глаза у неё большие и блестящие.
      Лицо её без шнурочка стало совсем другим. Она начала играть. И хотя это было не то, что дядя Оскар, но всё же очень хорошо. Вся наша квартира наполнилась музыкой. В коридоре бесшумно появились тётя Наша и Дарьюшка.
      Когда Сусанна Ипполитовна кончила играть, в коридоре зааплодировали, а мы с Тамарой кинулись её целовать. Порозовевшая Сусанна Ипполитовна нежно обняла Тамару, а меня потрепала по щеке:
      — Ты тоже неплохая девочка. Но способностей — никаких.
      — Но почему же, Сусанна Ипполитовна, я так люблю слушать, когда играют другие? Значит, я люблю музыку!
      — Да, ты любишь её. А сама играть не можешь. Это часто бывает, — ответила Сусанна Ипполитовна, закидывая шнурочек за ухо.
      — А вот я буду играть всю жизнь, — сказала Тамара.
      И хотелось верить, что так оно и будет.
     
      Мыс Доброй Надежды
     
      Дядя Оскар, разъезжая по свету, отовсюду присылал тёте Наше письма. Особенно ждал этих писем Дима, собиравший почтовые марки. Диму огорчало только то, что дядя Оскар давал концерты не в тех странах, чьи марки нужны были ему для коллекции.
      — Ему бы поехать на остров Борнео, где на марке тигр выходит из чащи. А он засел в Швейцарии, с места его не сдвинешь, хотя марка там неинтересная — белый крест на голубом, — говорил раздосадованный Дима.
      — Но в Борнео очень жарко, — возражала тётя Наша. — Дядя Оскар хотя и любит тепло одеваться и зимой всегда носит шапку-ушанку, но играть в жарком климате ему трудно.
      — Тогда пусть едет в Австралию, — не сдавался Дима. — Хоть там тоже жарко, зато на австралийской марке — лебедь плывёт по воде. Эти лебеди бывают разные: оранжевые, зелёные. Но самый лучший — чёрный. За него дают двух тигров и сколько хочешь крестов.
     
      * * *
      — Дядечка, — сказал однажды вечером Дима, — я тебя очень прошу: пусть сегодня никто не придёт к нам и не помешает.
      — Постараемся, — ответил папа.
      Дима бережно раскрыл на столе свой альбом, где в каждой клеточке сидело по марке: целая маленькая география в картинках, которые можно было рассматривать часами.
      — Заодно поглядывайте на глобус, — предложила мама и поставила на стол небольшой глобус, стоявший обычно у папы на книжном шкафу.
      — Превосходная мысль, Лизонька, — одобрил папа.
      Склонившись над альбомом, Дима стал нам показывать свои сокровища.
      Мы увидели американскую марку: индейцы встречают Христофора Колумба, открывшего Америку.
      Дима с гордостью показал нам другую марку — знаменитую, с чёрным лебедем. Он раздобыл её, не дождавшись поездки дяди Оскара в Австралию.
     
      — Австралия целиком лежит в Южном полушарии, — показала на глобусе мама. — Поэтому времена года там обратны нашим: январь, февраль — летние месяцы. Июнь, июль — зимние.
      — Как интересно! — сказала Тамара, — Нет, почему бы дяде Оскару не поехать в Австралию?
      — Последнее письмо я получила из Голландии, — вспомнила вдруг тётя Наша.
      — Голландская у меня уже есть, — сказал Дима.
      Но марку всё же взял.
      — Голландия вот. — И мама повернула глобус.
      Перед нами была небольшая страна близ моря.
      Голландия занимала на глобусе совсем мало места. Она находилась на Европейском материке и называлась «Нидерландами», что означает «Низко лежащая страна». Нидерланды расположены ниже уровня моря. И трудолюбивым голландцам приходится зорко следить за плотинами, чтобы вода не затопила их города и замечательные цветочные плантации, где растут лучшие в мире тюльпаны.
     
      В Димином альбоме была и китайская марка, на которой извивался дракон. Была и японская — с восходящим солнцем. И разные другие.
      Последняя марка изображала сидящую на скале женщину, которая смотрит вдаль.
      — Африканская. Мыс Доброй Надежды, — с торжеством объявил Дима. — Очень редкая. Я за неё отдал египетскую, с пирамидой и сфинксом, и три гвоздя в придачу.
      — Марка очень интересная, — подтвердил папа.
      И рассказал нам о мысе Доброй Надежды.
      Африка немного похожа на грушу, опущенную узким концом вниз. Два океана, Атлантический и Индийский, омывают её. Одна из самых южных точек груши — это и есть мыс Доброй Надежды. Сначала он назывался мысом Бурь, и понятно почему: два океана вздымают здесь свои волны, два великана, из которых один суровее другого. Смелый мореплаватель португалец Бартоломео Диац, много лет назад открывший этот мыс, в конце концов погиб у его скал. Корабль разбился. И два океана долго играли его обломками.
      Но всё же мыс был открыт и вскоре стал называться по-другому: мысом Доброй Надежды.
      На вершине мыса зажгли маяк, далеко-далеко видный в море. И, видя его свет, моряки твёрдо надеются на благополучный исход путешествия, Фигура женщины на марке — это и есть образ Доброй Надежды.
      Нам хотелось слушать ещё и ещё. Но папа сказал:
      — Довольно, милые, довольно. Я устал, да и марки кончились.
     
      Уйдя из столовой, Дима, Тамара и я — мы долго рассуждали о том, что слышали.
      — Мореплавателем — вот кем надо быть! — повторял Дима. — Я всегда это говорил.
      — Но девочка не может быть мореплавателем, — печально возражала я.
      — Зато девочка может быть смотрительницей маяка, — придумала Тамара. — Ведь и на марке изображена женщина.
      Это так понравилось мне, что я в тот вечер долго не могла уснуть. Я видела себя на мысе Доброй Надежды в бурю. Грозные волны бьются у подножия скал. Горы покрыты туманом.
      Но маяк, зажжённый смотрительницей маяка, бросает свет далеко в море. И корабли, плывущие вдали, видят его и надеются на добрый исход путешествия.
     
      Снежная королева
     
      В нашем городе снег выпадал не так уж часто, а главное — лежал недолго.
      Только он уляжется на денёк-другой как сырой ветер с моря поднимает его с места и гонит прочь, И вот он уже темнеет, тает, тает… Его уже нет, точно он приснился.
      Воробьи только было собрались обтереться сухим снежком, как перед ними уже лужица. «Вот был, вот был, вот был — и нет его, нет его, нет его!» — хором восклицают воробьи, всплёскивая крылышками. И — что поделаешь! — купаются в лужице.
      Снег!.. До чего же он прелестен!
      Он хорош и тогда, когда медленно падает большими хлопьями, точно мохнатые пчёлы разлетелись из громадного улья по всему свету.
      Хорош и маленький снег, словно кисеёй затянувший окно.
      Если глядеть на него из окна, то кажется, что он не падает сверху, а поднимается вверх от земли.
      А когда снег оденет весь город, какими уютными становятся улицы! Какие пышные перины на балконах, какие подушки на перилах!
      Случается, что одна какая-нибудь снежинка сядет на рукав твоей шубки. Сядет и сидит не тая и даёт разглядеть себя.
      Ты разглядываешь её и видишь, что у неё тонкий-претонкий узор. Что она звёздочка. Каждая такая звёздочка — из шести лучиков, но у каждой они другие; игольчатые, стрельчатые, гранёные, кружевные, перистые…
      Учёные открыли уже около двух тысяч видов различных снежинок, но на самом деле их гораздо больше. Ни одна кружевница не придумает таких узоров, какие есть у снежинок. И все они так нежны, нежнее даже цветочных тычинок.
      Пора было думать о новогодней ёлке, У нас своих ёлок не было. Их привозили к нам издалека зашитыми в рогожу, чтобы не измялись в пути.
      Мы с папой пошли покупать ёлку в воскресенье. Елки стояли на площади, осыпанные снегом. Рогожи сверху были расшиты, и оттуда выглядывали зелёные макушки.
      Нам понравилась небольшая ёлочка, немногим больше меня, — чудо какая славная! Вверху она кончалась острой стрелкой, будто нарочно сделанной для серебряной звезды.
     
      В столовой, выйдя из рогожи, ёлочка сначала стояла сплющенная, испуганная. Но мало-помалу начала распрямлять лапку за лапкой, совсем как Тихоня. А к вечеру уже раскинулась, распушилась, как на родной полянке.
      Мы с тётей Нашей золотили кисточкой орехи, клеили бумажные цепи и плели мешочки для леденцов.
      Остальные украшения мы купили готовыми, прибавив к тем, которые остались от прежних ёлок.
      Здесь были цветные шары, самовар с чайником, голубь с письмом в клюве — всё это стеклянное, воздушный шар с подвесной корзинкой, где сидели крошечные ватные человечки, виноградная гроздочка, дама под зонтиком… Да мало ли чего тут не было! Кроме того, хлопушки, гирлянды морских флажков и, конечно, свечи.
      Когда мы всё это развесили, наша ёлочка сделалась похожа на кораблик, готовый плыть навстречу Новому году.
      Взрослые встречают его в полночь.
      Часы бьют двенадцать раз. И с последним ударом часов рождается Новый год. В эту минуту взрослые поднимают бокалы с шипучим вином и желают друг другу здоровья и счастья.
      Но дети обычно не ждут полуночи: для них это слишком поздно. Детская встреча Нового года происходит в восемь, самое позднее в девять часов вечера. Мы встретили Новый год ровно в девять.
      На встречу были приглашены: Дима и два его товарища, Тамара со своей одноклассницей по приготовительному и Устинька.
      31 декабря, за несколько минут до девяти часов, Сусанна Ипполитовна заиграла на рояле марш, и под эту музыку мы вошли в столовую, где чудесно пахло хвоей, восковыми свечками, яблоками и мандаринами.
      Лампа была погашена, и ёлочка сияла всеми своими огоньками, отражаясь в зеркале, висящем в передней. Казалось, что там зажгли вторую ёлку, ещё наряднее, чем первая.
      Мы взялись за руки и прошлись хороводом вокруг ёлочки, подпевая музыке. Когда наша столовая кукушка прокуковала первый раз, мы сели за стол. А когда она прокуковала девятый раз, мы подняли рюмки со смородиновой наливкой и чокнулись:
      — С Новым годом! С Новым годом!
      После ужина мы снова окружили ёлку, разглядывая полученные подарки: каждый получил то, что ему больше всего хотелось.
      Даже удивительно, откуда это взрослые узнали наши желания! Дима получил «Приключения Тома Сойера», Тамара — папку для нот, Устинька — букварь, я — сказки Андерсена в голубом переплёте.
      Какая это была для меня радость! Больше всего я любила сказку о Снежной королеве, Для тех, кто ещё не читал этой сказки, я могу пересказать её.
      В одном городе, в двух соседних домиках, мирно и счастливо жили две семьи. В одной рос мальчик Кай, в другой — девочка Герда, Дети очень любили друг друга. Но однажды в глаз Каю попал крошечный осколок заколдованного зеркала, которое всё показывало криво, неверно. Отражаясь в нём, самые красивые вещи казались уродливыми.
      С осколком такого зеркала в глазу Кай стал нехорошим, недобрым насмешником с холодным сердцем. Он забыл своих родных и Герду и позволил злой Снежной королеве увезти себя в её быстрых, как ветер, санях далеко-далеко, на Северный полюс: там сердце Кая должно было стать совсем ледяным.
      Всё было бы так, как задумала Снежная королева, если бы не Герда. Не боясь ничего, она пустилась в путь, чтобы спасти Кая. Она шла и шла. Чем ближе к Северному полюсу, тем становилось темнее и холоднее. Льдины громоздились всё выше, охраняя снежное царство. Опасности подстерегали маленькую Герду на каждом шагу… Ах, нет! Я не могу описать всё это так, как рассказано у Андерсена: это надо прочесть самим.
      Маленькая Герда спасла Кая. Своей любовью она согрела его сердце. На глаза Кая навернулись слёзы. Он заплакал, и вместе со слезами из глаза вышел заколдованный осколок.
      Взявшись за руки, Кай и Герда покинули Северный полюс. Они вернулись домой. И тут только увидели, что стали взрослыми. Вот как долго Герда искала Кая…
      Вокруг меня танцевали, пели, грызли орехи, а я, забыв обо всём на свете, перечитывала под ёлкой любимую сказку. И вдруг я увидела, что Дима, стоя за моим плечом, тоже читает про Снежную королеву.
     
      — Да, Дима, — сказала я, — будь спокоен: я бы тоже, как Герда…
      Дима ничего не ответил, только погладил меня по руке и дал мне золочёный орех, хотя у меня и своих было достаточно.
      После танцев начались игры. Отодвинув стол, мы играли в фанты, в кошки-мышки и в «море волнуется». В самый разгар «море волнуется» в передней раздался звонок, а потом громкий голос дяди Бори, Диминого папы.
      — Вы тут поёте, танцуете, — говорил, отряхиваясь, дядя Боря, — а знаете ли вы, что происходит на улице?
      — Что, что происходит? — воскликнули в один голос и взрослые и дети.
      — Метель. Буран, Заносы. Все улицы замело. Я еле дошёл.
      — Пожалуй, нам не добраться домой, — озабоченно сказала тётя Лена, Димина мама.
      — О чём толковать! Все останутся до утра, — решил папа.
      — Ура! — закричали мы, дети, поняв, что теперь нас не скоро уложат спать.
      И мы бросились к окнам смотреть заносы, но ничего не увидели: стёкла были сплошь покрыты стрельчатыми, игольчатыми, перистыми, кружевными, гранёными и ещё разными-разными снежинками.
      Зато мы услышали гул, свист, шум, завывание ветра. Казалось, что это сама Снежная королева мчится по городу в своих колдовских санях. Мчится всё дальше, дальше, дальше — на Северный полюс, туда, где сердце может превратиться в лёд, если не согреть его любовью.
      — Не бойся, — шепнул мне Дима. — Я с тобой.
     
      Луковое колечко
     
      Как-то так получилось, что долгое время я путала галок с грачами. Но мама однажды сказала:
      — Что ты, Верочка! Хотя они и похожи друг на друга и дружны между собой, но это разные птицы. И повадки у них разные. Галки холода не боятся и зимуют там, где родились, а грачи улетают на зиму в тёплые края и возвращаются только весной.
      И мама прочла мне стихотворение Некрасова, которое начинается так:
      А потом мама показала мне снимок с картины художника Саврасова. Тут уже другое. «Грачи прилетели» — называется эта картина. Рыхлый мартовский снег. В большой проталине отражаются берёзы. На берёзах суетятся грачи, ремонтируя гнёзда; так и кажется, что слышишь громкие птичьи голоса. Один грач с прутиком в клюве сидит на снегу: вот-вот взлетит. За берёзами — деревушка, за деревушкой темнеют поля. Над полями небо с тёплыми весенними облаками.
      Хорошо!
      Но, как ни старайся, пересказать картину трудно. А взглянешь — и сразу всё увидишь.
      В нашем городе галки жили в городском саду. Каждый год они с нетерпением ждали, когда же наконец наступит весна, деревья покроются листвой и скроют гнёзда от любопытных глаз. «Всю зиму жили как на улице», — шумно жаловались галки прилетевшим грачам.
     
      Но в марте месяце у нас на юге уже недалеко до весны.
      Городской сад стоит весь окутанный весенней дымкой. Почки на деревьях — крупные.
      В один из таких дней, когда мы собрались на прогулку, тётя Наша сняла с кухонной полки ту самую корзинку, в которой мы относили дяде Оскару медовую коврижку. Теперь мы уложили в эту корзинку бутылку сливок, горшочек масла и белую булку.
      — Мы навестим одного больного, — сказала тётя Наша. — То есть даже не совсем больного, но и не вполне здорового. Да это и понятно: человек переутомился и к тому же плохо питается.
      Мне очень хотелось спросить, кто же этот человек, но я промолчала, зная, что тётя Наша ответит: «Потерпи и узнаешь».
      — Мы идём в меблированные комнаты «Свет и воздух», — объяснила мне по дороге тётя Наша. — Там живут те, у которых нет своей квартиры. Для таких людей недорогая комната с мебелью — большое удобство.
      «Свет и воздух» помещались в старом, некрасивом доме. В длинных коридорах было темновато.
      «Меблированная комната», куда мы вошли, была меблирована совсем плохо: маленький стол, умывальник с подвязанным краном, чтоб не капал, кривенькая этажерка и продавленная кровать. Это было совсем непохоже на тот номер в гостинице, где жил дядя Оскар.
      На кровати лежал не совсем больной, но и не здоровый Иван Васильевич Гребень и с карандашом в руке читал толстую книгу.
      Увидя нас, он быстро приподнялся и даже покраснел от радости.
      — Наталья Матвеевна, голубушка, вот не ожидал! И ты, Верочка, здравствуй! Как поживает кукла Лидочка? Или нет… кажется, Катенька? До чего же я рад вас видеть!
      — Зато я совсем не рада видеть вас в таком состоянии, — ворчливо ответила тётя Наша и спросила: — А где у вас пыльная тряпка?
      Иван Васильевич только засмеялся и рукой махнул.
      Но тётя Наша отыскала всё же на этажерке одинокую рваную варежку и вытерла ею всю мебель, прихватив заодно и подоконник.
     
      Иван Васильевич должен был при нас выпить стакан сливок и съесть кусок хлеба с маслом. Остальное он обещал съесть и выпить немного позже.
      — Я вас прошу, — сказала тётя Наша, — я вас очень прошу, Иван Васильевич, не шутить со здоровьем!
      — Голубушка, кто шутит! — воскликнул Иван Васильевич, — Здоровье действительно штука важная. Однако в жизни есть вещи и поважнее… Но тебе, Верочка, — обратился Иван Васильевич ко мне, — наверняка уже наскучили наши разговоры. Дал бы я тебе почитать какую-нибудь книжицу, да ведь они у меня о болезнях.
      — А вот эта, толстая, о каких болезнях? — спросила я.
      — О болезнях лёгких, — ответил Иван Васильевич.
      — Вы, значит, ещё только лёгкие болезни учите? — спросила я.
      — Болезни лёгких… Э, дружок ты мой, это совсем не то, что ты думаешь. Лёгкие — это то, чем мы дышим. Они наполнены воздухом, оттого они и лёгкие. Находятся они у нас в груди. А лечить их трудно. Это трудные болезни.
      — Тамара тоже хотела лечить, когда вырастет, но теперь раздумала. А вы, когда окончите учиться, тогда и начнёте лечить? — продолжала я свои расспросы.
      — Если окончу, тогда начну, — задумчиво ответил Иван Васильевич. И повторил невесело: — Если окончу. А вот окончу ли?..
      Он вздохнул, и тётя Наша тоже вздохнула. Все помолчали.
      — Ну, нам пора домой, — сказала вдруг тётя Наша. — Мы торопимся. А вы, как только будет время, приходите, Иван Васильевич.
      — Чтобы прийти к вам, я всегда смогу выкроить часок, — ответил Иван Васильевич, провожая нас по коридору.
      На обратном пути тётя Наша всё время молчала. А когда мы пришли домой, задала мне урок: украсить к обеду селёдку гарниром из варёных овощей и сырых луковых колечек.
      — Этому тоже полезно выучиться, — сказала тётя Наша. — И помни, что в твоём распоряжении всего пятнадцать минут. Особое внимание обрати на свекольные звёздочки. В прошлый раз они получились у тебя исключительно уродливые.
      Я принялась за работу. Всего труднее было сладить с луковыми колечками. Тот, кто так легко и охотно поддевает на вилку такие колечки, не представляет себе, каково иметь дело с ними на кухне.
      Приготовленная для меня луковица была толстая, крутобокая, блестящего медного цвета. Приделать ей носик и ручку — и был бы готов прехорошенький маленький чайник.
      Стараясь не дышать этой красивой, но злой луковицей, я очистила её и стала думать, как бы половчее разрезать на ломтики. Но, пока я думала, слёзы брызнули у меня из глаз так сильно, что я уже ничего не видела.
     
      Уж я и отворачивалась и отбегала в сторонку… Но, как только я приближалась к столу, сердитая луковица снова набрасывалась на меня.
      «Так-так-так», — насмешливо тикали кухонные ходики и вдруг показали — три: час нашего обеда. Сейчас должны были прийти папа и мама.
      Тётя Наша, задумчиво стоявшая у окна, встрепенулась:
      — Ну что? Гарнир готов?
      Но, увидя, что со мной происходит, она быстро отобрала у меня луковицу, недолго думая изрезала её всю на поперечные ломтики и стала разбирать на колечки.
      Я же в это время тёрла руки щеткой и промывала глаза водой.
      — Подумать только… — заговорила тётя Наша, склоняясь над луковым колечком, — подумать только, как трудно даётся иногда ученье!
      — Да-да-да, — закивала я головой.
      Но тётя Наша не слушала меня. Глаза её наполнились слезами.
      — Человек умный, способный, трудолюбивый, а живёт в скверной комнате. Без света и воздуха. Питается отвратительно. Весной мучается, не знает, чем заплатить в университет за ученье, — денег нет.
      Я молчала. Только сейчас я поняла, о каком человеке идёт речь.
      Я представила себе, как Иван Васильевич, бедный, один в своей неуютной комнате, учит трудные болезни.
      На дворе весна, грачи прилетели. Но тут уж не до прогулок, когда нет денег, да и времени мало: приходится «выкраивать часок». Не ножницами, конечно, это только так говорится, но всё равно трудно.
      И я тоже чуть не заплакала, но на этот раз не из-за лукового колечка. Нет, нет, не из-за него.
     
      Семь роз и один бутон
     
      Что за радость проснуться рано утром на даче!
      Накануне весь день была суета. Тётя Наша укладывала вещи, Дарьюшка — посуду. Мы с Устинькой помогали им обеим. Дима собирал по всему дому гвозди. «Пригодятся для дачи», — говорил он.
      Ломовой извозчик был заказан к трём часам дня, но незадолго до этого пошел дождь.
      — Придётся, пожалуй, отложить переезд на завтра, — рассуждала с Дарьюшкой тётя Наша.
      Но мы стали умолять не делать этого.
      — Это не дождь, а дождик, — уверяли мы. — Он сейчас пройдёт.
      Мы, и особенно Дима, так надоели тёте Наше, что она наконец пригрозила:
      — Смотри, Дима, как бы я не отправила тебя домой со всеми твоими гвоздями!
      Но и после этого мы не совсем ещё успокоились: высовывались из окна, смотрели на небо, даже выбегали во двор.
      И дождь сжалился над нами: к трём часам прекратился.
      Когда же ломовик начал грузить вещи, над городом появилась радуга.
      И так, под этой радугой, мы со всеми нашими вещами отправились на дачу…
      Бабушка приехала к нам как нельзя удачнее: когда мы уже устроились.
      Мама снимала дачу у старенького отставного капитана. Всю жизнь он провёл в плаваниях, а состарившись, поселился на суше, но так, чтобы видно было море: выстроил себе за городом небольшой домик, а летом половину его сдавал дачникам.
      Дачный участок был не широкий, но длинный. Задняя калитка выводила липовую аллею прямо в степь. Входные ворота смотрели на дорогу, где проходил дачный поезд с паровичком.
      Отставной капитан очень любил розы. Он даже выписывал их черенки из чужих краёв.
      Сначала он и слышать не хотел о дачниках с детьми.
      — Нет, нет! — сказал он маме. — Вы, сударыня, я слышал, педагог, следовательно, любите детей. А я их боюсь. Они будут рвать мои розы.
      — Я вам ручаюсь, — сказала мама, — что цветы будут в полной сохранности.
      Нам же она сказала:
      — Я поручилась за вас. Вы понимаете, что это значит?
      — Понимаем, — ответили мы.
      После этого мы старались даже не глядеть в сторону роз, чтобы как-нибудь нечаянно не сорвать одну из них.
      Розы были белые, розовые, кремовые, жёлтые и алые. Одни — на кустах, другие — на деревцах, штамбовые.
      Старенький капитан, седой, весь серебряный, в белом кителе, с ножницами и лейкой расхаживал по цветнику.
     
      Перед террасой на солнышке дремал большой, тоже белый, кот. Сначала мы боялись, как бы он не принял нашу Тихоню за крысу, но потом узнали, что он не ловит даже мышей.
      Что за радость проснуться утром на даче и увидеть бабушку, идущую по дорожке с чемоданчиком и корзинкой! За ней несли корзину побольше.
      — Бабушка! — закричали мы, бросаясь к ней навстречу.
      — Тише, тише! — испугалась бабушка. — Здесь у меня свежие яички и мёд. Не разбейте и не пролейте.
      Но тут же сама крепко обняла нас:
      — А ну, покажитесь, какие вы стали? Особенно ты, дерзкий носишко. А это что за девочки?
      — Это Тамара. Она перешла в первый класс, а теперь гостит у нас. А это Устинька, Дарьюшкина племянница.
      Бабушка уже давно сидела на террасе с мамой и тётей Нашей, а я всё ещё вертелась тут же.
      — Я, бабушка, думала, что ты совсем уж не приедешь!
      — Как же я могла не приехать, когда вот-вот твоё рождение.
      Мне только это и нужно было: я всё боялась, что бабушка забудет об этом важном для меня дне.
      Наконец он наступил. Мы перенесли его с пятницы на воскресенье, чтобы папа всё время был с нами.
      Как раз к этому дню зацвела вся липовая аллея. Распустилась бездна жёлтых звёздочек, и в отличие от снежинок, все они были одинаковы. И как сладко они пахли! Отовсюду слетались пчёлы; наверно, они на лету сообщали друг другу о том, что у нас зацвели липы.
      — Можно сорвать липовую ветку? — спросила я у тёти Наши. — Это ведь не розы.
      — Можно, но лучше не нужно, — ответила она. — Это может не понравиться капитану. А у тебя и без того много подарков.
      Это была правда. Лучшими из подарков были сказки Пушкина, удочка и крокет.
      Но меня ожидал сюрприз.
      Когда мы сидели за чаем, к нам на террасу поднялся капитан. В руках он держал розы.
      — Милая барышня, — обратился он ко мне, — мне стало известно, что нынче день вашего рождения. Разрешите преподнести вам семь роз — по числу ваших лет. Этот скромный букет невелик, но из года в год он будет расти вместе с вами.
     
      Я вспыхнула от гордости: первый раз в жизни, как взрослую, меня называли на «вы»!
      Как взрослой, мне тоже захотелось сказать капитану что-нибудь приятное.
      — В день вашего рождения я вам подарю сто роз, — ответила я.
      Все засмеялись, но мама была недовольна:
      — Что ты, Верочка, разве капитану сто лет? Вам, вероятно, не больше восьмидесяти, не правда ли?
      — Нет, сударыня, мне только шестьдесят пять. Я выгляжу гораздо старше своих лет. Это оттого, что у меня была трудная жизнь.
      — Были ли вы когда-нибудь у мыса Доброй Надежды? — спросил Дима.
      — О нет. Я плавал на небольшом пассажирском судне. И только по Чёрному морю.
      Заметив разочарование Димы, капитан добавил:
      — Что ж! И моя скромная работа была необходима. Я перевёз много пассажиров и нужных грузов. И самое главное — у меня никогда не было ни одного несчастного случая.
      Опуская подаренный мне букет в воду, я заметила, что, кроме семи роз, там есть ещё один бутон.
      — Будем считать, что это ваш будущий, ещё не распустившийся год, — сказал капитан, принимая от мамы стакан чая с пирогом. — И теперь только от вас зависит, чтобы он расцвёл пышным цветом.
     
      Папины книги
     
      Выпустить в свет книгу не так-то просто.
      Много нужно трудиться, прежде чем книга попадёт к нам в руки, свежая, чистая, в красивом переплёте, без опечаток. Как хороши были сказки Пушкина, подаренные мне! Какие картинки были в этой книжке! Их можно было рассматривать часами. Здесь был рыбак с неводом у порога избушки, где под окном сидела всем недовольная жена рыбака. Тридцать три богатыря выходили из морской глубины. На пустынном берегу царевич натягивал лук, собираясь пронзить стрелой злого коршуна. Золотой петушок сидел на шесте и, завидя врага, кричал «кукареку».
      Прекрасные сказки!
      Большой шкаф в папиной комнате был полон книг. На полках, плотно прижавшись друг к другу, стояли книги, изданные в том издательстве, где работал мой папа. Этих книг становилось всё больше и больше. Пришлось освободить для них ещё одно местечко, рядом с «Толковым словарём».
     
      — А «Бестолковый словарь» тоже бывает? — спросила я у папы.
      — Нет, не бывает. «Толковый» словарь объясняет, растолковывает каждое слово. А «бестолковый» — кому он нужен?
      Мне очень хотелось прочесть хотя бы одну из папиных книг. Но папа сказал:
      — Нет, Веруша, для тебя это ещё рано. Это не сказки, а научные книги. В одной из них рассказано, как устроены Земля, Солнце и звёзды. В другой речь идёт о морском дне. В третьей — о том, что можно увидеть в капле воды, если глядеть на неё через особый прибор — микроскоп.
      — Я, дядя, пожалуй, прочёл бы о морском дне, — сказал вдруг Дима. — А она… — тут Дима указал на меня пальцем, — пусть читает о водяной капле.
      — Почему же мне только одна капля? — обиделась я, готовая заплакать.
      Но папа так посмотрел на нас обоих, что мы устыдились и примолкли…
      «Флора и фауна земного шара» — так назывались две толстые, большие книги, похожие друг на друга, как сёстры-близнецы. В эти книги я уже не раз заглядывала.
      Флора — это растительный мир. Всё, что растёт на земле, начиная дубом и кончая фиалкой, — это флора. Фауна — мир животный. Свирепый лев — это фауна, и полевая мышка тоже.
      Флора и Фауна… Мне представлялось, что это две сестры-великанши. Две хозяйки земного шара.
      — Нет, — поправила меня однажды мама, — настоящий хозяин земного шара — это человек. Он изучает флору и фауну и распоряжается ими по-своему. Только он должен делать это заботливо и разумно.
      После этого разговора я ещё заботливее стала ухаживать за лимонным деревцем и особенно за фикусом в бутылочке.
     
      Некоторые из папиных книг были с рисунками. Там были нарисованы круги, квадраты, треугольники, по углам которых стояли маленькие буквы и цифры. Это «высшая математика», — пояснил папа.
      Высшая? Вот как! А я-то думала, что ничего нет выше таблицы умножения: она давалась мне очень трудно.
      — Я, мамочка, не могу её выучить, — жаловалась я иногда.
      Но мама отвечала:
      — Никогда не говори: «Не могу». Считай, что этих слов нет в русском языке.
      В той из папиных книг, где речь шла о морском дне, рассказывалось и о рыбах, живущих так глубоко в океане, что туда не проникает ни солнечный, ни лунный свет.
     
      Такие глубоководные рыбы носят своё освещение с собой, как это делают светлячки. У каждой из них — как бы собственный фонарь, освещающий им путь.
      Возможно, под водой имеются многорыбные проспекты с большим уличным движением. Медленно, словно экипажи, проплывают рыбы с большими круглыми глазами. Спешат, как велосипедисты, рыбы помельче. Стайками снуют пешеходы. И всё это светится.
      Кроме светящихся, в тёплых тропических водах живут ещё и летучие рыбы. Большие плавники всех цветов радуги, раскрываясь, как веер, легко выносят летучих рыб на поверхность, на воздушный простор. И они летят и ныряют, летят и ныряют.
      Летучка, парусник, долгопёр, крылатка — можно подумать, что это названия бабочек или птиц. Но это рыбы.
      Мы, живущие у обыкновенного, не тропического, моря, можем только воображать себе красоту и лёгкость этих рыбьих полётов на закате.
      Выслушав всё это, Дима с обидой сказал про наших черноморских рыб:
      — Наверно, тоже могли бы летать, но не знают, как за это взяться. А может быть, ленятся.
      Подумав, Дима добавил:
      — А всё-таки, дядя, наше море — отличное море. Правда ведь?
      — Правда, мальчик, правда, — ответил папа. — Человеку всегда дороги места, где он родился…
      У папы был очень неразборчивый почерк. Папины буквы будто бодались острыми рожками, пытаясь столкнуть друг друга с линейки. Бывало так, что папа сам не мог разобрать, что же это такое он написал. Тогда он шёл к маме и виноватым голосом спрашивал:
      — Что это за слово, Лизонька, как ты думаешь? Похоже на «воротник», но по смыслу не подходит.
      Мама взглянет и скажет:
      — Нет, мой друг, это у тебя написано «возвращение», а не «воротник».
      — Ты права, как всегда! — радуется папа. — Действительно, «возвращение». Как это я сразу не догадался!
     
      Зато у мамы почерк был прелестный. Тоненькие мамины буковки ровнёхонько бежали по строчке, точно бисер, нанизанный на нитку. Каждая буковка, хотя и маленькая, читалась очень легко. Такой почерк так и называется «бисерный».
      Но хотя и нечётким почерком, папа писал очень интересно. Он не только работал в издательстве, где издавались научные книги, он сам иногда писал небольшие книжки; они назывались «брошюрами». И, конечно, в напечатанных брошюрах всё было разборчиво. Каждый читал их с удовольствием и узнавал много нового.
      — Такие брошюры хороши тем, — говорил папа, — что они стоят дёшево. Они доступны народу.
      Об одной из таких брошюр мне хочется рассказать подробнее. Это была брошюра о звёздах. И даже не о звёздах, а об одной звезде. Звезда была особая: это была комета.
      Кометы с их длинными серебристыми хвостами, раскинутыми по небу, то приближаются к Земле, то снова уходят от неё на многие десятки, даже сотни лет. И опять возвращаются и снова уходят. И снова возвращаются, как будто желая взглянуть, что же произошло с Землёй в их отсутствие.
      Мой папа написал брошюру про одну из таких комет: комету Галлея. Она называлась так по имени итальянского учёного, который первый изучил её путь и вычислил, что она возвращается к Земле каждые семьдесят шесть лет.
     
      До чего же нам с Димой посчастливилось! Комета Галлея приблизилась к Земле при нас. Она появилась в тёплый звёздный вечер над Приморским бульваром, куда мы пришли ещё засветло.
      Ласточки сонно переговаривались под крышей соседнего дома: они уже готовились к отлёту. Первые красно-жёлтые листья платанов падали на плечи бронзового Пушкина. Голубое Чёрное море было спокойно. Наступал вечер ранней осени.
      Все знают, как долго тянется время, когда чего-нибудь ждёшь. Вот и сейчас медленно, как никогда, наступали сумерки. Уже пора бы появиться звёздам, а их всё не было. Но даже когда они появились, мы не сразу заметили комету.
      — А не может быть, чтобы она запоздала ещё на семьдесят лет? — сдавленным от волнения голосом спросил Дима.
      — Смотрите внимательно, — негромко ответил папа и показал рукой на небо.
      И тогда мы увидели комету. Она появилась совсем тихо.
      Её голова была похожа на небольшой светлый клубок, но серебристый хвост, как прозрачное покрывало, расстилался по всему Млечному Пути. Комета как бы летела над морем, словно желая головой коснуться его.
      — Смотрите, смотрите внимательно, — повторяла мама. — Хорошенько запомните эту редкую гостью наших небес. Она пробудет у нас не очень долго.
      И мы не отрываясь смотрели на комету. Да и не мы одни.
      На бульваре было полно народу. Запрокинув головы и тихо переговариваясь, стояли люди. И чем больше темнело, тем всё отчётливее, всё серебристее становилась в царстве звёзд комета Галлея, редкая гостья наших небес.
     
      Дима остался с папой на бульваре, а я поспешила с мамой домой, чтобы поскорее рассказать тёте Наше всё, что мы видели. У тёти Наши болел зуб мудрости, который никак не мог прорезаться. Но она собиралась взглянуть на комету через несколько дней.
      Придя домой, мы обо всём рассказали тёте Наше, Сначала рассказывала мама, а я не перебивала её: мама этого не любила, да и никто не любит.
      Наконец заговорила и я:
      — Ты, мамочка, не всё рассказала. Забыла про красные листья, как они тихо падали в ожидании кометы. Как долго не засыпали ласточки, поджидая её. И самое главное, тётя Наша, представь себе, — бронзовый Пушкин, Александр Сергеевич, знаешь, тот, что на бульваре, — я вдруг увидела, что он на минутку тоже поднял голову и посмотрел на комету Галлея.
      Тётя Наша выслушала меня и сказала маме:
      — Может быть, она будет писательницей. Будет сочинять рассказы или даже стихи.
      — Кто знает, — отвечала мама. — Это ещё так далеко.
     
      Школьная скамья
     
      В середине августа, когда бабушка вернулась обратно к себе в деревню, а комета Галлея начала быстро удаляться от Земли, мы переехали в город. Приближался день моего экзамена в гимназию, в приготовительный класс.
      Как ни стыдно сознаться, но я начала важничать перед своими подружками.
      — Мы в гимназии будем изучать высшие науки. Может быть, даже высшую математику, — рассказывала я Тамаре и Устиньке.
      — А кстати, сколько будет шестью семь? — спросила меня мама, услыхав этот разговор.
      Я запнулась: не могла сразу вспомнить.
      Мама подождала немного, потом сказала?
      — Вы, дети, пойдите поиграйте. А ты, Верочка, останься.
      Тамара и Устинька вышли, а мама стала разглядывать меня, как будто видела впервые.
      — Я, мамочка, вспомнила, — робко сказала я. — Шестью семь — тридцать два.
      — Не тридцать два, а сорок два. Но сейчас не в этом дело, — ответила мама. — Ты мне скажи другое. Возможно, что я ошиблась, но мне послышалось, что ты говорила здесь что-то насчёт гимназии и хвасталась этим. Но, может быть, я ошиблась и ты не говорила этого?
      — Нет, — тихо ответила я.
      — Что — нет? — переспросила мама.
      — Ты не ошиблась, — ещё тише ответила я.
      — Значит, ты говорила это. И что же, правильно ты поступила?
      — Нет, неправильно, — совсем уже шёпотом ответила я.
      — А почему неправильно? Можешь ты мне это объяснить?
      Я молчала.
      — Ну, а если ты не можешь, я сама объясню тебе. Видишь ли, не все родители, как мы с папой, могут платить в гимназию за ученье своего ребёнка. Не все могут ждать восемь или даже десять лет, пока их дочка или сын окончат учиться и решат, кем им быть в жизни. Понятно? Иные родители рады, если их дитя может поступить в четырёхклассную школу, как Тамара, или даже в двухклассное училище, как Устинька, приобрести хоть какие-нибудь знания. А ты хвастаешь гимназией, как будто в этом какая-то твоя заслуга. Да ещё рассказываешь о высших науках, в то время как сама не усвоила даже таблицы умножения. Всё это настолько грустно, что я даже ничего не скажу папе, чтобы не огорчать его, — закончила мама.
      — И тёте Наше тоже не говори, — дрожащим голосом попросила я. — А то она расскажет Ивану Васильевичу, а ему самому трудно учиться. И питается он от… отвра…
      Но тут я заплакала так горько, что не могла выговорить это длинное слово.
      — Никому ничего не скажем, — ответила мама, погладив меня по волосам. — Вот тебе носовой платок. И не будем больше говорить об этом.
      А день экзамена всё приближался. Мне и хотелось на школьную скамью и было страшновато.
      — Особенно хорошо ты должна успевать по русскому языку, — напоминала мне мама. — Каково это, если ты, моя дочь, будешь писать с ошибками?
      Ошибок-то я и боялась.
      Особенно трудно было с буквой «ять». Она была трудна тем, что выговаривалась, как простое «е», а иногда, в виде исключения, как «ё». Трудно было распознать эту букву. «Какая бы это была радость для школьников, если бы она вдруг пропала!» — думала я. Но она до поры до времени оставалась в азбуке по-прежнему и досаждала всем, кому только могла.
      Я хорошенько повторила таблицу умножения. Ещё раз прочла наизусть басню Крылова «Мартышка и Очки» и пошла с мамой на экзамен довольно храбро.
      — Придёшь с экзамена — получишь миндаль с изюмом, — посулила мне Дарьюшка.
      Гимназия помещалась в старинном белом здании, В гимназическом саду росли старые-престарые серебристые тополя.
      Мы с мамой вошли в приёмную, где было сумрачно от тёмных портьер и кожаных стульев вдоль стен. На этих стульях сидели будущие гимназистки, пришедшие со своими матерями, как я. Только одна девочка явилась с бабушкой, а одна — даже с дедушкой.
      Вошла начальница гимназии, в тёмно-синем платье, седая, и поздоровалась со всеми. С моей мамой она была уже раньше знакома.
      — Ну что ж, — сказала начальница, — пойдём. — И, взяв меня за руку, повела по лестнице на второй этаж, указывая дорогу другим.
      Родные остались в приёмной.
      Класс, куда мы вошли, был большой и светлый. Серебристые тополя заглядывали в открытые окна, как будто желая узнать, как будет проходить экзамен. Солнечный луч, как длинная указка, был протянут к классной доске.
      Мы все уселись на школьные скамьи. И молоденькая учительница начала экзамен с меня.
      Она дала мне прочесть рассказик из хрестоматии, но после первых же строк сказала:
      — Достаточно. Читаешь ты хорошо. А теперь прочти то, что ты знаешь наизусть.
      Я прочла «Мартышку и Очки». Как всегда, сначала я запуталась от волнения, и у меня получилось: «Мартышка в старости глаза слабами стала». Но я быстро оправилась и дочитала до конца благополучно.
      — Хорошо, — похвалила учительница. — Теперь подойди к доске и напиши слово «жёрнов».
      Вот удача! Это слово было мне знакомо по маминым тетрадкам. Я написала.
     
      — Правильно. Теперь напиши: «Звёзды светят».
      Я написала.
      — Правильно ли это? Кто скажет? — спросила учительница.
      Девочка, пришедшая с дедушкой, встала и сказала:
      — Неправильно. Звёзды пишутся через «ять». Это исключение.
      Вот тебе и раз! Так я и знала, что буква «ять» подведёт меня. Что скажет мама!
      Я вышла к ней в приёмную красная, как клюква:
      — Я, мамочка, не выдержала экзамена, сделала ошибку в слове «звёзды». Меня не примут в гимназию.
      — Будем надеяться, что тебя всё же примут. Но, и она подняла палец, — ты будешь дома писать со мной диктанты.
      И действительно, в гимназию меня приняли.
      Я возвращалась домой счастливая. Все поздравляли меня. Дарьюшка подала обещанное угощенье. Не хватило только опоздавшему Диме. Он был очень недоволен, но мы утешили его, пообещав новёхонький гвоздь с большой головкой. У Димы экзамен был ещё впереди: он тоже по ступал в гимназию.
      — А теперь давайте играть в гимназию, — предложила я.
      Все с радостью согласились.
     
      Мы расставили стулья один за другим. В первом ряду, как самая маленькая, села сияющая Устинька со своим букварём.
      Этот букварь она обернула голубой бумагой и часто разглядывала его на кухне с Дарьюшкой.
      — Гляди, буквы какие славные, крупные! Отборные, одна в одну, — любовалась Дарьюшка. — Сама я неучёная, мать у тебя неграмотная. А ты сможешь книжки читать. Видишь, какая ты уродилась: мелкая, зато удачливая.
      — Я, тётенька Дарья, лучше всех буду учиться, — обещала Устинька.
      — Это уж как бог даст! — вздыхала Дарьюшка.
      — Бог тут совершенно ни при чём, — поправляла её мама. — Всё зависит от самой ученицы.
      И вот теперь, когда мы начали играть в гимназию, Устинька с букварём сидела в первом ряду.
      — Рассаживайтесь все! — командовала я. — Будете писать диктант. А я буду учительница.
      — Почему же именно ты? — возмутился Дима.
      — А как же! Я ведь единственная гимназистка среди вас.
      — Но ты сама говорила, что сделала ошибку в слове «звёзды».
      — Ну и что же! Больше ошибок делать не буду. И потом, раз моя мама учительница, значит, и я.
      — Совсем это не значит. То мама, а то ты, — не сдавался Дима.
      Я хотела было дальше спорить, но вдруг взглянула на Тамару. Она тихо сидела на своём стуле. Гладко заплетённые косы лежали на плечах. Спокойно глядели на всех серые глаза из-под ровненьких бровей.
      На минуту я задумалась. Нелегко мне было решиться, но я решилась.
      — Пусть Тамара будет учительница, — предложила я. — Это будет правильно.
      — Да, это будет правильнее всего, — подтвердила из соседней комнаты мама.
      Всё было хорошо, весело, правильно. Но через несколько дней пришла беда.
      Утром, войдя на кухню, я увидела, что Дарьюшка неподвижно, как застывшая, сидит у стола, подперев голову рукой. К её плечу припала Устинька. А тётя Наша читает им письмо из деревни, написанное кем-то по просьбе неграмотной Устинькиной матери.
     
      — Что случилось? — с испугом спросила я, Дарьюшка ничего не ответила. А Устинька, потянув меня за рукав, вывела в коридор и там сказала на ухо:
      — Бурёнка наша померла. Напоролась в лесу на сук. Поранилась и померла. Нету её больше у нас…
      И снова вошла в столовую Дарьюшка, ведя за руку притихшую Устиньку, которая крепко прижимала к груди букварь в голубой обёртке.
      Мать звала Устиньку домой. Надо было поднакопить денег на новую Бурёнку. Старшая дочка пошла в услужение к богатому соседу, а наша Устинька должна была нянчить младшеньких.
      Ей было уже не до школьной скамьи.
     
      Настанет день
     
      Когда к нам в гости приходил Иван Васильевич Гребень, тётя Наша усаживала его в столовой и заставляла выпить стакан горячего молока с мёдом.
      — Вы всё кашляете, Иван Васильевич, — говорила тётя Наша. — За собой не следите совершенно. А ведь в жизни главное — здоровье.
      — Здоровье, конечно, вещь важная, — соглашался Иван Васильевич, размешивая молоко, — но есть вещи и поважнее.
      — А что поважнее? — спрашивали мы с Димой.
      — Ну, например, очень важно, чтобы хорошо жилось всем простым людям. Чтобы все они были грамотны, учились в школах, читали нужные, интересные книги…
      Случилось так, что как раз накануне того дня, когда мне надо было идти в гимназию, под вечер у меня заболело горло. Смерили температуру — оказалось тридцать семь и восемь.
      — Похоже на ангину, — сказала тётя Наша.
      Меня уложили в постель и закутали горло фланелью.
      Тётя Наша укрыла меня потеплее, посоветовала уснуть и ушла в столовую, откуда доносились голоса.
      От жара они мне казались то слишком громкими, то очень тихими. Вдруг одно какое-нибудь слово начинало звенеть у меня в ушах, разрасталось в целую историю, иногда даже с картинками, которые перелистывались передо мной так быстро, что кружилась голова.
      Мне казалось, что я спала долго, что уже ночь. А в столовой всё ещё разговаривали, расхаживали, передвигали что-то. Кто-то при ходьбе позвякивал, будто коньками.
      А может быть, это не ночь? Но зачем же тогда у нас на подоконнике горит ночник: фитилёк в деревянном масле?
      — Приступим к роялю, — приказал чей-то мужской голос.
      — Слушаюсь, — ответил кто-то другой.
      Это что же такое происходит? Кто распоряжается нашим роялем? Неужели папа с мамой решили всё же тайком от меня, ночью, перевезти его в другое место, где бы он не стоял без дела!
      Но ведь он и у нас не бездельничает: Тамара играет на нём.
      — Мамочка! Папа! — позвала я.
      Но голос мой звучал так слабо, что меня никто не услышал.
      Этого нельзя было оставить!
      С трудом дыша, я встала, сунула ноги в ночные туфли, закуталась в одеяло и, подойдя к столовой двери, чуть приоткрыла её.
      Я угадала: собирались увозить рояль. В столовой находился дворник, но вместо грузчиков были полицейские.
      Главный из них звякал при ходьбе, но не коньками, как мне казалось, а шпорами.
      Полицейские так удивили меня, что я не сразу заметила, какой беспорядок в комнате. А заметив, ужаснулась. И как это тётя Наша допустила?
      Нет, рояль не увозили: он был раскрыт, как при настройке. В нём что-то искали. Да и вся комната была перерыта. Стол завален книгами, посуда из буфета вынута, Ушинский снят со стены, диванное сиденье поднято.
      Внутри красавца дивана лежали старые газеты и бумажные выкройки. Сколько раз я просила тётю Нашу подарить их нам с Тамарой, чтобы мы могли играть в портниху! Тамара хотя и не любила этой игры, но соглашалась быть заказчицей и приезжать на примерку. Так нет же! Тётя Наша не позволяла. «Там туча пыли, — возражала она. — Эти выкройки выбросить надо». Однако не выбрасывала. Несколько штук подарила нам, а остальные спрятала обратно в диван.
     
      Теперь она охотно показывала их главному полицейскому.
      — Пожалуйста, взгляните сюда. А вот этого вы ещё не видели. И здесь вы ещё не смотрели. Ещё эта пачка. Ещё тот свёрток.
      Говоря это, тётя Наша так трясла в воздухе ветхой бумагой, что туча пыли заволокла всю комнату.
      — Апчхи! — чихал главный. — Апчхи! Сударыня… апчхи… достаточно.
      Но тётя Наша не унималась до тех пор, пока главный, сморкаясь и вытирая глаза, не приказал городовому закрыть диван.
      Отдышавшись, главный указал на нашу дверь:
      — Теперь пойдёмте туда.
      — Там детская, — сказал папа, — Ребёнок болен. Я просил бы не тревожить его.
      Тут я не утерпела и просунула голову в дверь:
      — Ничего, ничего, можете войти. У нас тоже есть выкройки.
      Никогда ещё папа так не сердился на меня.
      — Сию минуту марш в постель! — крикнул он, ударив рукой по столу. — Что за девчонка! Почему ты вмешиваешься не в своё дело! Кто тебя спрашивает?
      Роняя туфли, босиком я кинулась обратно в кровать, юркнула под одеяло, укрылась с головой, чтобы ничего больше не слышать, И от огорчения и боли в груди уснула.
      Утром я услышала, как разговаривали мама с папой.
      Оказывается, полицейские доискивались, не прячет ли папа у нас в квартире какие-нибудь брошюры, написанные против царя.
      Но таких брошюр они не нашли.
      Днём мне стало лучше. И, когда папа пришёл проведать меня, я уже не лежала, а сидела в кровати и пила горячее молоко с мёдом.
      — Как ты себя чувствуешь, Веруша? — спросил папа, и было видно, что он уже не сердится на меня.
      — Мне, папочка, лучше, — ответила я. — Я не хочу больше болеть. Я буду следить за своим здоровьем. Это очень важно, хотя есть вещи и поважнее. Иван Васильевич тоже так говорит.
      — Ну что, например, поважнее, девочка ты моя? — улыбаясь, спросил папа и присел ко мне на кровать.
      — Важнее, чтобы всем хорошо жилось, чтобы все были грамотны, учились в школах, читали хорошие книги. Правда ведь?
      — Правда, правда, — серьёзно ответил папа. — Настанет день, когда все школы, все книги, самые лучшие, станут доступны народу. Не знаю, доживу ли я до этого. Но ты, моя девочка, наверное доживёшь.