DjVu

Книга с авторским автографом.
Эта книга — о моём детстве.
Г. Карпенко
15/VI - 65г.

      ПАТРУЛЬ
     
      Метёт вьюга по Москве, старается через каждую щель пробраться в холодные, нетопленные дома. Окна в домах замёрзли; парадные двери заколочены: жители ходят через чёрный ход. Многие дома стоят совсем пустые. Заходи, живи! Только жить в больших квартирах в холодной н голодной Москве охотников мало. Трамваи не ходят, свет не горит. Сугробы выше заборов. Вьюга то закрутит по дороге снежные воронки, то поднимет белую завесу от земли до самого неба. Ну и погода!
      Патруль Красной гвардии шагает по улице. Впереди — Чапурной, депутат Совета, в кожаной тужурке, на рукаве кумачовая повязка. За ним — солдаты с винтовками. То и дело сбиваются они с шага. Дорога в ухабах, в лицо бьёт снег и колючий ветер. Сгущаются сумерки, за ними ещё долгая ночь. Патруль обходит переулки, улицы.
      Всё ли спокойно в советской Москве?
     
      В БУРЖУЙСКОМ ОСОБНЯКЕ
     
      В крайнем особняке на большой улице, в тёмной резной столовой, собралось шумное общество. В камине горит огонь. Но, видно, и здесь давно не топили: резные из дерева фрукты и птицы на потолке покрыты блестящим инеем. Гости сидят за круглым столом, их обходит лакей с маленьким подносиком, на котором горкой лежит печенье.
      — Ешьте, — говорит лакей, — ешьте, только сразу не хватайте!
      Гости быстро разобрали печенье грязными руками и стали его грызть, ничем не запивая — ни чаем, ни кофе.
      — Васька! — вдруг закричал один из гостей. — Сам два куска взял! А мне?
      — Отдан! — закричали все гости.
      И Васька, который изображал лакея, отдал ревевшему на всю столовую гостю кусочек конопляного жмыха. Это и было печенье.
      Гость успокоился, а Васька тоже уселся за стол, и пир продолжался. Это ребята с фабричного двора играли в буржуев.
      Играть было интересно. Всё было настоящее: настоящий буржуйский дом, настоящий диван и кресла. Правда, гости не подъехали к дому в каретах, как полагалось бы буржуям, а влезли через разбитое окно, которое выходило в сад. Все двери в доме были заперты, в промёрзших комнатах было так же холодно, как на улице. Камин ребята затопили первый раз. Это Васька Жилин притащил расколотую доску. Разбирали на улице забор, он одну доску и утащил. Камин горел жарко. Доски, правда, хватило ненадолго, и скоро в камине остались догоравшие угли, которые быстро покрывались пеплом.
      Ребята догрызли жмых, и пир кончился.
      Девочка в шубке и в огромных валенках выбежала на середину комнаты и крикнула:
      — Теперь будет бал! Теперь надо танцевать! — И она закружилась по комнате, шаркая валенками.
      И все, кто как умел, стали тоже кружиться, топать и подпрыгивать. А Варя — так звали девочку — объясняла, продолжая кружиться:
      — Всегда так. Сначала пир, а потом бал — и у буржуев и у королей всяких. Я читала «Кота в сапогах» — там тоже был пир, а потом стали танцевать.
      Васька тоже плясал вместе с гостями:
      — Там-там, тарарам!
      — Ты же должен стоять и не шевелиться! — закричала Варя. — Ты же лакей!
      — Стой сама и не шевелись, а у меня ноги замёрзли, — ответил Васька.
      — Ты же сам говорил, чтобы играть по-настоящему! Ты же лакей!
      — Ну и говорил... Я уже был лакей — и хватит! — Васька вскочил на диван и крикнул: — Кто за мной? Накостыляем буржуям! Ура-а!
      Васька подпрыгивал на диванных пружинах, и за ним на диван, как на приступ, лезли остальные.
      Варя, красная от досады, чуть не плакала:
      — Дурак Васька! Всё перепутал, всю игру испортил! Слезай с дивана!
      — А вот не слезу! Ура-а!
      За дверью послышался стук, шаги. Ребята притихли.
      Дверь распахнулась, и вошёл военный патруль — солдаты с винтовками. Впереди с наганом — Чапур-ной. Шли и не знали, с кем придётся встретиться в заколоченном буржуйском доме, а тут, гляди-ка, ребята с фабричного двора, которых Чапурной знает наперечёт.
      — Вы что здесь делаете?
      Ребята молчали.
      — Кто вас сюда пустил? Я вот вас сейчас!
      — Мы — буржуи, — сказал Васька.
      — Ах, вот что! Буржуи!..
      Солдаты, давясь от смеха, закашляли в заледенелые рукава.
      — Мы в бал играем, — объяснила Варя. Она раскраснелась от танцев и стояла в расстёгнутой шубке, загораживая малышей.
      В бал играете? А кто вам сюда войти разрешил? — спрашивал Чапурной.
      — Мы — в окно. — Варя взяла самых маленьких за руки. — Идёмте... Мы только играем, а ничего не трогаем.
      — «Ничего не трогаем», а печку кто затопил? — Чапурной подошёл к камину. — Вот надрать бы вам, «буржуям»! Так ведь и дом спалить можно.
      — Всё уже прогорело, — сказала Варя. — Отчего он загорится-то?
      «Буржуи» полезли было в окно, но Чапурной велел им выйти через парадную дверь и строго-настрого запретил приходить:
      — Чтоб духу вашего здесь не было! Увижу — уши нарву!
     
      ХОЛОДНО И ГОЛОДНО
     
      Варя и Васька — соседи. Живут они в доме на фабричном дворе. Варя живёт с бабушкой, а Васька — с матерью и младшим братом Санькой. Отцов у них убили на германском фронте. Пора бы ребятам в школу ходить, но до всего у новой, советской власти, как говорит бабушка, руки не доходят. Есть, правда, школы, но учат кое-как. То свету нет, то
      мороз, то учителя на фронт ушли.
      По улицам Москвы расклеены приказы на серой и розовой бумаге: «Социалистическое отечество в опасности!». Какие тут школы! У ребят дни свободные и голодные. Те, кто постарше, стоят в очередях. Кажется, что эти очереди примёрзли около магазинов: стоят днями и ночами. Ждут — может, что давать будут, А кто помладше — играют. Играют в революцию, в сказки, в войну...
      Вот и сегодня, после того как вчера не удалась игра в буржуев, решили воевать. Варя хотела взять скалку или кочергу; искала, искала — не нашла: наверно, бабушка спрятала. Так и пошла воевать голыми руками.
      Воевать было нелегко. Во дворе за сараем большой сугроб, как гора. На самую вершину забрался Васька. Он спихивал всех, кто старался до него доползти. Ребята кубарем скатывались вниз, а Васька ещё кидал в них снегом.
      До обеда Ваську не могли победить, а в обед, когда всем очень захотелось есть, бой сам по себе кончился. Ребята разбрелись по домам. Пошли домой Варя и Васька.
      Васька никогда не просил у матери есть; мать сама знала, что он голодный, и, если было у неё что-нибудь поесть, говорила: «Поешь, сынок». Если ничего не было — молчала.
      А Санька был ещё глупый и, когда хотел есть, плакал. Мать тоже плакала вместе с ним и поила Саньку водой. Поила и приговаривала: «Видищь, пить-то как захотел! Ну, попей, попей».
      Когда Васька пришёл со двора, Санька сидел за столом, и мать кормила его картошкой. Картошка была чёрная, мороженая, ничем не помасленная. Санька набил картошкой полный рот, а проглотить не мог.
      — Садись, сынок, поешь, — сказала Ваське мать и пододвинула ему миску.
      Васька посолил картошку и быстро с ней управился.
      После обеда ребята опять вышли во двор. Не пришла только одна Люська. Варя постучала к ней в окно. Люська к окну не подошла. Тогда Варя побежала в дом:
      — Чего же ты не выходишь? Мы уже играем.
      — Куда же я пойду непокрытая! — всхлипывала Люська. — Тётка пошла в очередь, платок отобрала.
      — Может, чего найдёшь — шапку какую-нибудь?
      — Нет, — Люська замотала головой, — не пойду, тётка прибьёт.
      — Ура! — неслось со двора. — Ура-а!
      — Ну, ты хоть в окно смотри, как мы Ваську побеждать будем, — сказала Варя и побежала скорее обратно.
     
      ТРУДНОЕ ДЕЛО
     
      Вечером, когда игра кончилась. Варя пришла домой. Бабушки еш.ё не было. К её приходу надо было растопить маленькую железную печку. Бабушка придёт замёрзшая. Если бы немного сухой коры или керосину, тогда разжечь печку можно в одну минуту. Но ничего нет, а мокрые осиновые чурки в печке стали ещё мокрее, и, кроме горького дыма, от них ничего не добьёшься. Варя размазала по лицу сажу и слёзы.
      «Ну, что теперь делать? Не горит печка».
      За окном уже темнело, в комнате было очень холодно, дуло в разбитое окно, которое бабушка заткнула каким-то узелком.
      Вот печка — разгорелась бы как было бы хорошо! Согрелся бы чайник, и стали бы они пить чай с сахарином. У бабушки есть сахарин — такие сладкие беленькие лепёшечки. Варя потрогала печку — холодная...
      В дверь постучали. Соседей дома не было. Варя приоткрыла дверь из комнаты в коридор и спросила громко:
      — Кто там?
      — Открывай, не бой-хя — Чапурпой из Совета.
      Варя открыла дверь. На пороге стоял Чапурпой.
      — Дома Аполлоновна?
      — Нет, придёт скоро.
      — Нужна она мне.
      «Жаловаться пришёл, что мы в буржуйский дом лазили», — подумала Варя.
      Она придвинула к двери табурет:
      — Садитесь, дядя Миша.
      — Сидеть некогда... Что это у тебя дыму полно, а печка не горит? — Чапурпой присел на корточки и высек из зажигалки огонёк. — На, держи.
      Этой же рукой он достал из кармана бумажку и поднёс её к синему огоньку. Вторая рука у него была неподвижной. Васька даже говорил, что она деревянная.
      Чапурной заглянул в печку — бумажка погасла.
      — Много сразу чурок наложила, вот и не горят. Вынь-ка сверху!
      Варя вытащила несколько чурок.
      — Попробуем! — Чапурной снова зажёг мятую бумажку.
      Но как только он поднёс к дверце, сизый дым потушил её и стал вырываться из печки клубами, как серая вата. Чапурной приоткрыл дверцу и начал дуть в поддувало.
      Варя приложила ладошку к трубе:
      — Дядя Миша, согревается. Может, разгорится? Потрогайте: теплеет.
      Наконец в печке затрещало, дым поплыл обратно в дверцу, в трубе загудело, чурки начали гореть.
      — Горит! Горит! Садитесь, дядя Миша, грейтесь!
      — Сидеть мне некогда и греться тоже некогда. Ты вот что: скажи Аполлоновне, что я приходил, у меня к ней дело. К Жилиным направо?
      — Направо, — сказала Варя.
      Теперь уже было ясно: пришёл жаловаться, раз про Жилиных спрашивает.
      — Ну, я пошёл... А ты ела сегодня? — спросил Чапурной, обернувшись на пороге.
      — Нет, — ответила Варя, — не ела.
      Чапурной так стукнул дверью, что вёдра задребезжали.
      «Чего он рассердился? — не могла понять Варя. — Ничего я ему не сказала».
      Варя поставила на печку чайник и так долго смотрела на огонь, что наконец задремала.
      А Чапурной ходил по фабричному двору из одного дома в другой и разговаривал со вдовами и жёнами рабочих насчёт мальчишек и девчонок, которые были записаны в его депутатской записной книжке.
     
      КАК ТЕПЕРЬ ЖИТЬ?
     
      Бабушка пришла поздно. Ещё с порога она стала приговаривать:
      — Чего принесла! Уж чего я принесла! На, держи, только не разворачивай.
      Бабушка стряхнула с платка снег, обмела валенки и села у печки, протянув озябшие руки над чайником,
      — Ну, вот я и согрелась маленько, — сказала бабушка, — Давай-ка, Варюша, поедим.
      Варя подала узелок, и бабушка вынула тёмные картофельные оладьи.
      — Три рубашки скроила, сметала — вот и отблагодарили меня. Ешь, Варюша!
      — Дяденька Чапурной приходил, — сказала Варя, запивая оладьи тёплым чаем. — Дожидаться не стал: «Некогда мне», — говорит. Он мне и печку помогал разжигать, а то бы она и до завтра не разгорелась.
      — Ну и ложись, пока тепло, — сказала бабушка. — Я укрою тебя, и спи. А к Чапурному я завтра сама схожу. Где ему ходить ко мне! У него и без меня заботы хватит.
      «Он про то, что мы в буржуев играли», — хотела сказать Варя, да промолчала: всё равно не поможет.
      Варя забралась под одеяло, как была — в платье, в чулках, — и уснула. Бабушка сходила к соседям, вернулась, закрыла трубу, прилегла рядом.
      Много ли ребёнку нужно: поела — и спит.
      Хорошо, сегодня поесть принесла, а бывает так, что и нечего принести. В Москве теперь редко кто сыт.
      Не спится бабушке; лежит, сама с собой рассуждает:
      «С октября, с революции, прошло три месяца, а войну всё не кончают. Все ушли на фронт. Остались старые да малые. Про малых-то надо думать, кормить совсем нечем. Варя-то стала какая — одни гла-
      за». Алёша, Алёша! Не вырастил дочку! Оставил на меня, старуху, — шепчет бабушка. — Война... когда она кончится? Когда рабочий народ отобьётся? У рабочих-то ни сапог, ни ружей, а воевать надо за свою, советскую власть. Вот Миша Чапурной вернулся без руки... Сердечный человек! Алёшу не ждать... Лежит он в братской могиле...
      — Бабушка, ты чего? — спрашивает, проснувшись, Варя.
      — Да вот простыла — кашляю, — говорит бабушка и утирает поскорее слёзы.
      Варя опять засыпает. А бабушка всё со своими думами, и сон не идёт. «Чапурной, наверно, насчёт Вари приходил. Хлопочет ребят определить в детский дом. Хорошо бы, а то вместо хлеба стали давать рожь да овёс...»
      Бабушка ходит по знакомым шить, иногда берёт с собой Варю.
      «Пойдём, — говорит, — там покормят, а с собой вряд ли дадут».
      Или, уходя, даёт талончики на обед и велит идти в столовую:
      «Захвати вот баночку. Если не съешь, с собой принесёшь».
      И Варя стоит в очереди за супом из воблы.
      Суп пустой, только что солёный.
      Бабушка за день устала. Казалось, как положит голову на подушку, так и уснёт. Да вот не спится. Одна мысль за другой в голове. Как теперь жить?
     
      ЛЕНИНСКОЕ ЗАДАНИЕ
     
      И днём и ночью в этом доме не закрывались двери: вся жизнь, все дела решались здесь. На доме висел кумачовый плакат: «Районный Совет солдатских и рабочих депутатов».
      Чапурной, вернувшись после обхода фабричных
      домов, прошёл прямо к председателю. Тот уже поджидал его, и они сразу приступили к делу.
      — Ребятишек много — почти все без присмотра. А самое главное — голодные, — рассказывал Чанур-ной. — Нынче из тридцати пяти ели трое. С матерями говорить нельзя — одни слёзы. Остались в Москве только те, кому совершенно некуда податься. У кого была хоть мало-мальская возможность уехать в деревню — уехали. А с этими просто одно горе. Вот список: Костины — детей четверо, отец на фронте. Савельевы — трое, мать в больнице. Смотрит за ними тётка. Кирилины — бабке шестьдесят восьмой год, девочка одна, средств никаких...
      Чапурной ещё долго зачитывал список.
      Подошли еш,ё депутаты, члены комиссий, и стали они все вместе думать, как выполнить задание Владимира Ильича Ленина — учесть детей, которых необходимо поместить в детский дом.
      — Мало того, что голодают, — говорил Чапурной, — читать, писать не учатся, а им государством
      управлять придётся. Мы-то не вечные — воюем, работаем, а потом и в отставку. Вырастут у нас управляющие государством неграмотные.
      — Надо подумать, кто этим домом будет заведовать, — сказал председатель. — Человека надо ставить своего, а то найдутся такие, которые на таком деле поживиться захотят. — Он посмотрел на Чапур-ного: — Как, Михаил Алексеевич, думаешь?
      — Обязательно надо своего.
      Член комиссии, старая работница, видно, много на своём веку повидавшая, что-то шепча, считала на пальцах, потом, утвердительно кивнув сама себе головой, сказала:
      — Тебе надо за это дело браться, Алексеич.
      — Да что ты! — удивился Чапурной. — У; меня сроду своих детей не было, что я с ними буду делать? Тут опытного человека надо.
      — Вот ты и есть опытный. Я же всё учитывала: большевик — раз. Фронтовик — два. Свой рабочий — три. Справедливый человек — четыре. И мы тебе доверяем — пять.
      — Я же малограмотный, а их учить надо.
      — Учить не тебе, учителей найдёшь.
      — Правильно! — сказали другие депутаты. — Очень правильно.
      — Я думаю, лучше бы женщину... — не сдавался Чапурной.
      — Не мужчину, не женщину, а человека на такое дело надо. Я бы сама пошла, да я совсем неграмотная! — Работница сердито посмотрела на Чапурно-го. — Да ты и помоложе. Не думала я, что ты будешь от такого дела отказываться. Ленин про это дело заботится — очень оно важное, дело-то.
      Она помолчала и, совладав с собой, сказала:
      — Внука я похоронила: молока у матери не стало. Трудно сейчас...
      — Ты зря, Михаил Алексеевич! Дело решённое, — сказал председатель. — Ты уже за него взялся. По
      списку видно, что правильно начал... Так и решим, товарищи!
      И выписал Чапурному Михаилу Алексеевичу мандат, что он теперь заведующий первым детским домом.
      Вернулся Чапурной из Совета под утро домой, но заснуть не заснул. Бывали у него партийные и фронтовые задания, бывали и трудные — слов нет, но такого, в котором не знаешь, с чего начать, ещё не было.
     
      ЗА ХЛЕБОМ НЕИЗВЕСТНО КУДА
     
      Как-то вечером с месяц назад в комнату Вариной бабушки постучала мать Саньки и Васьки Жилиных — Пелагея.
      — Я к тебе, Федосья, — сказала она и села у дверей на табуретку. — Я за хлебом собралась. Ты присмотри за ребятами. Ноги у меня опухать начали... Слягу — что с ними будет?
      — С чем поедешь? — спросила бабушка.
      — Мужнину одёжу собрала да соль. Солить всё равно нечего. Ребятам вот карточку дали на две недели — будут с твоей Варюшкой за супом ходить. Ты им талончики на каждый день отрывай, а то потеряют — пропадут. Вернусь — поблагодарю.
      Бабушка молчала.
      «Чего она молчит? — думает Варя. — Жалко ей, что ли, талончики отрывать?»
      — Баловать они не будут, присмотри! — просила Васькина мать.
      — Страшно ехать-то, нездоровая ты, — сказала бабушка. — Ну ничего, бог милостив! А за ребятишками посмотрю.
      Бабушка махнула рукой.
      Они поцеловались с Пелагеей и заплакали. Варя отвернулась. Ей тоже хотелось плакать, но она стала дуть на окно — отдышала маленькую круглую отта-
      л инку. За окном было темно, и она ничего не могла рассмотреть.
      За стеной заплакал Санька.
      — Иду! — крикнула Пелагея.
      Утром она ещё раз попрощалась с бабушкой и пошла на вокзал.
      — Как она доедет? Какие теперь дороги! — вздыхала бабушка.
      Пелагея уехала. Бабушка забрала её ребят к себе в комнату, чтобы не топить две печки.
      Теперь бабушке приходилось зарабатывать на четверых. А работать было очень трудно. Кто теперь шил обновки? Только в бывших богатых домах срочно перешивали нарядные пальто на простые жакеты, чтобы быть незаметнее на улицах и в очередях.
      Ребята жили дружно. Варя занималась с Саней, Ей нравилось, что она должна ухаживать за маленьким. Только жалко, что Санька не девочка: ему и косички не заплетёшь, и в лоскутки играть не хочет — давай ему чурочки да жестянки.
      В столовую ребята ходили все вместе.
      — Нам на троих, — говорила Варя, протягивая в окошечко синий кувшин.
      Им наливали полный. Когда суп был погуще, они наедались.
      Однажды на улице их встретил Чапурной:
      — Ну, буржуи, как дела?
      — Живём! — ответил Васька. — Вот, супу дали.
      — Мать-то не вернулась? — спросил Чапурной.
      — Нет ещё.
      — Ты не балуй, Васька, — сказал Михаил Алексеевич, — а то Федосья от вас откажется.
      — Она не откажется, — сказала Варя. — Мы и живём теперь вместе, а Васька слушается.
      — Это хорошо.
      Чапурному было с ребятами по дороге, и пока они шли до фабричного двора, разговорились.
      — Мы вчера на митинге были, — рассказывал
      Васька. — Народу было — тьма-тьмущая... С музыкой был митинг!
      — Что же вы там, на митинге, поняли?
      — Всё поняли.
      — Ну всё-таки? — расспрашивал Чапурной.
      — В солдаты записываться надо — вот что поняли, — ответил Васька.
      — В солдаты! Что же, так втроём и запишетесь?
      — А вы, дядя Миша, не смейтесь. Думаете, я не понимаю! Я всё понимаю. — В голосе у Васьки послышалась обида. — Теперь всем надо воевать, чтобы буржуи нас не одолели. Сами вы, дядя Миша, говорили, что охота буржуям всё обратно забрать.
      — Да я и не смеюсь, — сказал Чапурной. — Знаю, что ты понимаешь, не маленький, но в солдаты-то тебе рановато.
      Чапурной очень серьёзно смотрел на Ваську, который озябшими руками нёс синий кувшин с супом на Варю, худенькую, закутанную в бабкин платок, и на маленького Саньку. «Эх, горе горькое! И мороз их не разрумянил — один бледнее другого».
      Ребята дошли до дому. На пороге Васька обернулся и крикнул Чапурному вдогонку:
      — Дядя Миша! Мне бы только подрасти маленько, а солдатом я буду!
      — Суп-то не разлей, солдат, а то не евши останетесь! — ответил Чапурной и зашагал дальше один.
      «На митинги ходят... Любопытный народ! — рассуждал Чапурной. А у самого так и стучало в голове: — Скорей бы открыть детский дом! Скорее бы открыть... Пропадают ребята не евши».
     
      У КОПТИЛКИ
     
      Вечерами ребята сидели у коптилки. Санька засыпал, а Варя, Васька и ещё Люська, соседская девчонка, вели разговоры.
      Разговаривали про то, кому чего хочется.
      — Вдруг бы к нам на стол — бац! — упал пирог! — говорил Васька.
      — Упал бы пирог с вареньем! — мечтала Люська.
      Пирог представлялся в воображении ребят каким-то прозрачным, без вкуса и запаха, как будто через стекло кондитерской.
      — А вдруг жареный гусь! — не унималась Люська.
      Гусь никак не представлялся жареным. Он вспоминался в перьях, с красными лапами, как на картинке в Вариной книжке. Но если кто-нибудь вспоминал картошку, то все ясно видели и котелок, и пар, и картофельную шершавую горячую кожуру.
      — Вот вкуснота! Ничего, кроме картошки, на свете не надо!
      Говорили и про детский дом. Чапурной уже сказал, что скоро будет принимать ребят. Что там будет, в детском доме?
      — Бабушка говорит, учить будут, как в школе, — говорила Варя. — Только и жить там будем.
      — Что же, нам жить, что ли, негде? — говорил Васька. — Пусть бы учили, давали бы есть, а потом домой... А то мать вернётся, а нас нет. Мы ночевать домой будем ходить.
      — Насовсем будут забирать, и чтоб домой не ходили, — говорила Люська. — Мне тётка говорит: «Отдам Б детский дом, пусть воспитывают. Там узнаешь, как тебя воспитают».
      Люська понимала под воспитанием трёпку, которой тётка частенько угошала её.
      — Там бить не будут, — рассуждал Васька. — Только мне неинтересно. Детский дом маленьким ещё ничего, а я убегу. Чего мне в детском доме делать? Саньку пусть воспитывают, а я на фронт убегу. Мать приедет, хлеба привезёт... Захочет — Саньку домой возьмёт, захочет — оставит. Она теперь скоро уже и вернётся.
      Но мать не вернулась. Жилиным пришло письмо. Из грязного конверта вынула бабушка листок, на котором вкривь и вкось было написано, что Пелагею Жилину столкнули с крыши вагона. Умерла она в больнице. Вещей при ней никаких не было, а в чём была, в том и похоронили.
      Когда читали письмо, Санька спал. Если бы и не спал, всё равно ничего бы не понял.
      А Васька взял письмо, коптилку и ушёл ночевать в свою нетопленную комнату. Бабушка его не остановила. Потом пошла к нему, но скоро вернулась.
      — Ну, что он там? — спросила Варя.
      Бабушка промолчала.
      — Бабушка! — заплакала Варя. — Что же ты молчишь, бабушка?
      — И ты помолчи — Саньку разбудишь, — сказала бабушка и прилегла около Вари.
      Варя не спала, всё думала: «Какие же это люди столкнули тётку Пелагею, такую слабую, с больными ногами?»
     
      КТО БУДЕТ ПОМОГАТЬ?
     
      Чапурному дали помещение для детского дома — бывший институт благородных девиц.
      После Октябрьской революции прошло уже больше трёх месяцев, но в институте ещё остались и воспитанницы и воспитательницы. Остались те, кому некуда было ехать и у кого, кроме дворянского звания, ничего не было.
      Чапурной осмотрел дом сверху донизу. Он ходил по длинным пустым коридорам, а за его спиной украдкой открывались и закрывались двери, но навстречу ему никто не вышел, никто не сказал: «Здравствуйте». Сопровождал Чапурного дядя Егор, тоже бывший фронтовик. До войны дядя Егор был поваром, в войну кашеваром, а теперь, после тяжёлого ранения, воевать уже не годился. Прикомандировали
      его к Чапурному — кормить ребят. В Совете сказали: «Будет тебе опора — человек свой».
      Дом Чапурному не понравился: большой-то большой, в него хоть тысячу человек приведи — все поместятся, а похож на нежилую казарму. Чапурному хотелось привести ребят в уют, с тёплыми печками, с чем-то таким, что помнил из своего далёкого детства. А помнил он деревенскую избу. Большую печь с лежанкой. Маленькое оконце в светёлке, которое выходило в сад. Зимой оно было всё ледяное, и в него ясными днями гляделось морозное солнце, а летом его нельзя было закрыть, потому что на подоконник ложилась тяжёлая яблоневая ветвь с яблоками.
      Чапурной глядел на высокие институтские окна, из которых дуло. Никто их этой осенью не промазал. Трогал холодные печи и тяжело вздыхал.
      «Придут ребята — надо их обмыть, согреть. Один с поваром не управишься. Надо, чтобы кто-то помогал».
      Чапурной решил собрать всех, кто остался в доме, и посмотреть, что за народ.
      — Вряд ли есть кто подходящий, — сказал дядя
      Егор, — Раз попрятались, то какие они помощники?
      Но постучал во все двери, как велел Чапурной, «чтобы шли вниз, в столовую, на собрание». Классные дамы и институтки собрались быстро; у многих глаза были заплаканные, сидели молча и всхлипывали.
      — Я не понимаю, почему некоторые решили плакать? — сказал Чапурной, открывая собрание. — Плакать не следует. Дело вот какое: здесь районный Совет открывает
      детский дом. Среди вас есть опытные люди, знающие, как работать с детьми. Вот и думается, что будут они в этом деле мне помогать.
      — Странно, — сказала седая классная дама, — Кто может так думать? — И поглядела на Чапурного в лорнет.
      — Что же тут странного? Вы же с детьми работали?
      — Да, но это другие дети.
      — Совсем другие, — подтвердил Чапурной, — но и время другое... Вот среди ваших воспитанниц, я вижу, есть совсем взрослые, которым уже следует работать, — продолжал Чапурной. — Но дело-то вот какое... Уж если помогать, так помогать совершенно добровольно. Рыть окопы, убирать снег, грузить дрова можно заставлять людей без их согласия, но работать с детьми без согласия нельзя. Прошу запомнить: только с полным желанием.
      Чапурной оглядел собрание. Согласия, видно не было.
      — Завтра нужно принимать детей, — закончил Чапурной свою речь. — Прошу записываться!
      — Дом не топлен, — сказала другая классная дама, в вязаной безрукавке. Лицо у неё было строгое, но глаза простые, хорошие.
      — Протопим! Не весь, но протопим. — Чапурной вытащил из кармана записную книжечку и, придерживая её локтем больной руки, достал карандаш. — Ну, кто же согласен помогать?
      — А детей будут мыть? — спросила опять дама в безрукавке.
      — Непременно.
      — И будет мыло?
      — Вот мыло, мыло... — Чапурной записал: «Достать мыло», — Мыло, конечно, будет. — Чапурной сказал это так, будто мыло уже было у него в кармане.
      — Тогда я буду помогать, — сказала дама в безрукавке. — Запишите меня.
      — Как ваше имя и отчество? — спросил Чапурной.
      — Гертруда Антоновна, — ответила дама в безрукавке.
      — Очень хорошо! — Чапурной записал: «Гертруда Антоновна».
      И снова наступило молчание.
      — А если кто не будет работать? — спросил кто-то из-за чужих спин.
      — Это уж его дело! — Чапурного разбирало зло. — Я же сказал вам, что только с полным желанием.
      Институтки начали шептаться.
      — А выселять будут? — спросила дама с лорнетом.
      — Вот этого я не знаю, — сказал Чапурной.
      Он терпеливо отвечал на вопросы, и, когда собрание кончилось, в его записной книжке был список — правда, ещё очень небольшой — сотрудников детского дома, в котором первой была записана Гертруда Антоновна.
      Закрывая собрание, Чапурной сказал:
      — А теперь прошу получить дрова и затопить печки. Завтра будем принимать ребят.
      Его первое распоряжение было выполнено с восторгом.
      Предложение затопить печи было неожиданным, как чудо. Подумать только — затопить печи! Институтки мгновенно разгрузили машину с дровами. Раздобыли колун, пилу. Били по огромным поленьям колуном — и ничего: раскалывали. А когда на верхнем этаже затопили печи, дядя Егор доложил Чапурному:
      — Мадамы работать могут.
     
      "НЕ РОБЕТЬ, ВОРОБЬИ, НЕ РОБЕТЫ"
     
      Зимним утром — ещё было темно — бабушка подняла ребят. Она напоила их чаем и стала заплетать Варе косички. Варя знала: когда бабушка молчит, и ей надо помолчать. Бабушка долго расчёсывала ей волосы, в косичку вплела зелёную ленточку и достала серое тёплое платьице. Потом стала пришивать к Санькиным штанишкам пуговицы.
      Варя не выдержала:
      — Куда мы пойдём, бабушка?
      — Пойдём? А почему знаешь, что пойдём?
      — Знаю, знаю — ленточку зелёную заплела.
      Бабушка уколола палец иглой.
      — Ленточку?.. Ну и что же, что ленточку... На вот, нитку вдень мне в иголку — ничего не вижу. — И бабушка стала протирать очки.
      В это время в щёлочку двери просунулась Люсь-кина рука и поманила пальцем. Васька вышел в коридор, а Варя никак не могла вдеть нитку — всё оглядывалась. Наконец она попала в игольное ушко, отдала бабушке иголку и побежала за Васькой. Один Саня остался сидеть на кровати рядом с бабушкой.
      — Ой, Варя, чего скажу! — тараторила Люська. — Меня тётка собрала.
      — Чего, куда собрала?
      — За нами дяденька Чапурной придёт. В детский дом пойдём, вот что! — сказала Люська.
      — За кем — «за нами»?
      — За всеми.
      — В детский дом? Так я им и пойду! Держи-ка вот! — И Васька сложил три пальца. — Видишь? Убегу непременно.
      Варя стояла молча, а на глазах — слёзы. Вот, оказывается, куда кх одевает бабушка! В детский дом отдаёт. А папе писала: «Никому не отдам». И Варя, не сдерживая рыданий, бросилась в комнату.
      — Родная моя, — говорила бабушка, — куда же
      я тебя отдаю! Это рядышком... Каждый день тебя видеть буду, и мне будет легче. Сил у меня мало, а вам хорошо будет. Ты за Саней смотри, как бы кто его не обидел. Он маленький, а ты большая, тебе девятый год пошёл. Надо это время прожить, не на век оно. Пройдёт, и всё будет хорошо, — утешала бабушка Варю.
      — А папе писала — не отдашь! — сквозь слёзы еле выговаривала Варя.
      — «Писала, писала»! А папа что писал? Вот, читай: «Отдай дочку — и не думай. Ей расти. О детях сумеют позаботиться, в этом сомневаться не стоит».
      Варя слушала, как бабушка читала строки отцовского письма, и плакала вместе с бабушкой.
      Наконец всех ребят собрали и вывели на улицу. Чапурной стоял среди них, как наседка. Помочь ему пришли красногвардейцы из Совета, он их сам об этом попросил:
      — Уж вы мне, товарищи, помогите! А то бабы плакать будут — что мне тогда делать?
      Как не помочь! Явились точно в назначенный час. Но дело оказалось нелёгким. Попробуй уйми ребят, когда они первый раз от матерей уходят!
      И солдаты в шинелях неловко топтались среди малышей, как великаны, стараясь их занять кто как умеет.
      — Глянь-ка, глянь — во какая диковина! — говорил один, показывая ребятам на раскрытой шершавой ладони лёгкие звёздочки снежинок.
      И ребята разглядывали их, будто в первый раз увидели крошечные ледяные кристаллики.
      Другой солдат, высокий, в большой лохматой шапке, сказал Варе, которая держала за руку маленького Саню:
      — Давай-ка, дочка, я мальца-то понесу.
      — Он и сам дойдёт, — ответила Варя.
      Солдат протянул Саньке перегорелый сухарь. Санька молча взял его и сразу засунул в рот.
      — Может, тебе помочь, Михаил Алексеевич? — спросил кто-то из матерей.
      — Дойдём сами! И не провожайте вы нас. Только ребят растревожите, — отвечал Чапурной. — Мы без провожатых дойдём. — А когда увидел заплаканные глаза Федосьи Аполлоновны, то даже руками развёл: — Уж этого я и не ждал! Что это такое!
      Бабушка махнула рукой:
      — Да я ничего... Это уж так, по слабости. — Она покрепче завязала Саню платком — шапки у него не было. — Ничего, идти-то недалеко.
      А когда ребята тронулись, сказала:
      — Ну, час добрый... — и опять заплакала.
      Варя, взяв Саню за руку, храбро отправилась в
      путь. Рядом шагал Васька. Он шагал спокойно: вот дойдёт, посмотрит, как будет жить Санька в детском доме, и убежит на фронт. Так уж он решил.
      Чапурной шёл со своим ребячьим отрядом по снежной мостовой. Он улыбался и подбадривал малышей:
      — Ничего, воробьи! Придём — согреетесь. Вот ещё маленько прошагаем и дома будем.
      Санька сначала шёл вприпрыжку, а в гору стало идти труднее, и он захныкал.
      — Стой! — сказал солдат и, присев на корточки, поманил Саньку: — Ну, иди-ка, сынок, иди!
      — Не-е! — протянул Санька и прижался к Варе.
      — Иди, иди к дяденьке, — согласилась Варя. Она видела, что Санька устал. Других малышей давно несли на руках. — Иди, не бойся, дяденька добрый.
      Солдат подхватил Саньку, протянул руку Варе, и они зашагали втроём дальше. Саньке хорошо, и Варе легче.
      — Ну вот, так-то лучше, — сказал солдат.
      Санька уткнулся ему в плечо и перестал хныкать.
      От мохнатой солдатской шапки тепло и хорошо пахнет махоркой. Санька сверху глядел на Варю: вот она — чего же плакать? И ветер перестал щипаться.
      — Ну, герой, перестал гудеть? — приговаривал солдат. — Сейчас дойдём — дадут вам ситного, каши. Сообща вас и выходим. Правильно я говорю, дочка?
      Варя молчала — не знала, что ответить. Она крепко держалась за солдатскую руку и старалась попасть с ним в шаг. А солдат то говорил ласковые слова, то кому-то грозил:
      — Стрелять их! Чтоб им ни дна, ни покрышки! Передавить всех!..
      Варя понимала, что это он не их ругает. Было похоже на то, как один раз к ним во двор забежала злая чужая собака и бабушка, схватив испуганную маленькую Варю на руки, ругала собаку: «У, проклятущая, чтоб тебя...» А Варю крепко прижимала к себе.
      Уже ребята прошли фабричный переулок, поднялись в гору и вышли на площадь. За оградой стоял дом с колоннами.
      Чапурной забежал вперёд и раскрыл ворота:
      — Вот мы и пришли! Не робеть, воробьи, не робеть!
      Ребята шли за ним в ворота, в раскрытые двери.
      — А теперь пойдём прямо в зал! — скомандовал Чапурной и стал подниматься по ступеням широкой лестницы.
      Варя шла и оглядывалась по сторонам. Вот он какой, детский дом! Вот они где будут жить!
     
      С ЧЕГО НАЧАТЬ?
     
      Ребят в зале было много, но шуму не было. В непривычной обстановке ребята молчали, рассматривали колонны и люстры, в которых отражались солнечные зайчики.
      Привели ребятишек из фабричных казарм, из пустых квартир, просто бездомных. Вот они, большие и маленькие, немытые, в заштопанных платьицах, гряз-
      ные... Кого приводили матери, а кого собрали чужие люди.
      Красногвардейцы стояли у дверей и курили. Они, как умели, ободряли ребят: «Не робей! Хлебом каждый день кормить будут».
      Чапурной стал распределять ребят по группам. Классные дамы и институтки стояли в стороне и, наверно, ждали приглашения.
      Только одна Гертруда Антоновна, которая на собрании спрашивала у Чапурного про мыло, подошла к нему и спросила:
      — Я могу заняться самыми маленькими?
      — Вот пожалуйста, вот спасибо! — обрадовался Чапурной. И он подвёл Гертруду Антоновну к Варе, которая держала за руку Саньку. — Вот они, самые маленькие.
      — Это твой брат? — спросила Варю Гертруда Антоновна.
      — Нет, — ответила Варя. — Мы живём рядом.
      — А как его зовут?
      — Саня.
      — Ну вот и хорошо! Значит, ты Саня.
      Гертруда Антоновна стала подводить к Сане малышей.
      — Это Миша, вот Коля, а это Оленька... — Она повторяла имена, которые ей называли дети.
      Варя тоже привечала маленьких:
      — Иди сюда... Стой здесь... Давай ручку...
      В своём дворе она часто играла с маленькими. Ей нравилось с ними играть, и чаш.е всего она играла в «учительницу».
      «Сейчас я вам буду читать», — говорила Варя и раскрывала свою книгу с картинками.
      А Васька всегда дразнился: «Цирлихи-манирлихи, «а» и «б» сидели на трубе!» Он и теперь поглядывал на Варю, но делал вид, что интересуется только Санькой — как бы его кто не обидел.
      Малышей поставили парами и увели.
      Чапурной долго составлял списки мальчиков и девочек по возрасту. Ребята дожидались молча.
      Это теперь соберутся человек пятьдесят, и шум такой стоит — сами себя не слышат, а тогда в зале несколько сот ребят собралось, а было тихо, никто не разговаривал — робели. Не простое это дело, когда меняется жизнь.
      К каждой группе Чапурной подвёл руководителя.
      К группе девочек, в которую попала Варя, подошла молоденькая бывшая классная дама. Она волновалась, и глаза у неё были красные, заплаканные.
      — Вот, дочки, это ваша воспитательница, Татьяна Николаевна, — сказал Чапурной. — Она с вами будет заниматься.
      Татьяна Николаевна вытерла глаза маленьким платочком.
      — Идите за мной, — сказала она девочкам и пошла вперёд не оглядываясь.
      Старших мальчиков Чапурной оставил за собой — никакая классная дама их брать не хотела. А как раз за ними-то и нужен был глаз да глаз.
     
      РЫЖАЯ ДЕВОЧКА
     
      Варя и Люська стояли вместе в паре; а когда их привели в спальню, их кровати тоже оказались рядом.
      — Мягкие, — сказала Люська. — На них качаться можно.
      — Вот тебя покачают! Так прибьют, что не обрадуешься! — сказала рыжая девочка.
      Варя уже раньше заметила эту девочку. У неё в волосах была гребёнка, рыжие волосы из-под гребёнки торчали веером. А на ногах — полосатые чулки, каких Варя никогда
      не видела: красная и синяя полоска, красная и синяя.
      — Кто прибьёт? — спросила Люська. — За что?
      — В приютах за всё бьют, — угрюмо ответила девочка.
      — А это не приют, а детский дом. Разве ты не знаешь? — вмешалась Варя.
      — А детский дом не приют, что ли? — ответила рыжая девчонка.
      — Ну вот, теперь вы знаете каждая свою кровать, — сказала Татьяна Николаевна. — Пойдёмте мыть руки — скоро будет обед.
      И сказала она это так, как будто никого в комнате не было: ни на кого не посмотрела, никому не улыбнулась.
      Когда стали выходить парами из спальни, девчонка в полосатых чулках нарочно наступила Люське на ногу. Люська хотела сделать то же самое, но Варя дёрнула её за руку:
      — Не лезь к ней! С ней и так никто не будет водиться — с такой лохматой!
      Девочка в полосатых чулках засопела и дёрнула Варю за косу. Пока ребята шли по коридору, коса у Вари расплелась, и зелёной ленточки в ней уже не было.
      Обедали в большой холодной столовой. Натопить её сразу было невозможно. По углам, где протекали лопнувшие водопроводные трубы, висели большие жёлтые сосульки.
      Суп ели с хлебом, а потом дали макароны. Малыши наелись и задремали тут же, за столом.
      Саня спал с зажатым в руке куском хлеба. Гертруда Антоновна так и унесла его в спальню.
      После обеда Варя стала искать Ваську, но его нигде не было.
      Варя ждала, что Васька к ужину вернётся. Но настала ночь, а Васьки не было.
      Утром Варя решила попроситься домой — узнать
      про Ваську и повидаться с бабушкой. Она подошла к Чапурному.
      — Ты что?
      — Дядя Миша, — начала Варя, — я на одну минуточку домой сбегаю.
      — Это зачем?
      — Я за Васькой, — сказала Варя. — Васька убе-жал.
      — Как — убежал? Ну-ка, иди сюда! — Чапурной закрыл поплотнее дверь и, выслушав Варю, сказал: — Ну, вот что: беги до дому, узнай там насчёт Васьки и сразу обратно. Только помни: я тебя за делом посылаю, а не то чтобы в гости.
      Варя сбегала домой, но Васьки и там не оказалось. Бабушка спросила соседей, не видал ли кто Ваську. Но кто же его мог видеть, если Васька и мимо не проходил!
      Пообедать-то вчера Васька пообедал, а потом тёмным подвальным коридором, через боковую дверь пробрался в институтский парк, а там по переулку — на вокзал.
      Бежал Васька Жилин на фронт, как и задумал.
     
      ДВОЙНИКИ
     
      Васькин побег для Чапурного был первой серьёзной неприятностью. Где теперь его искать? Из Москвы дорог много — все на фронт. По какой шагает Васька Жилин и далеко ли уйдёт?
      Чапурной каждый вечер заходил к мальчикам, к Васькиным сверстникам, вёл с ними разговоры и старался угадать, не собирается ли кто вслед за Жилиным в побег. Но то ли завернули холода, то ли после голодухи понравилась ребятам сытная жизнь, только больше никто не сбежал. Наоборот, в столовой вдруг обнаружили, что мальчиков стало на два человека больше.
      Чапурной решил проверить ребят ещё раз но спискам. Он захватил мальчишек врасплох, но ребята не оплошали.
      — Уточкин! — выкликал Чапурной.
      — Я Уточкин! — ответили сразу два голоса.
      — Ну-ка, иди сюда, Уточкин.
      Из толпы ребят вышел Уточкин. Он стоял перед Чапурным и смотрел куда-то в сторону.
      — А почему двое отвечали? У нас, как мне помнится, был один Уточкин, — сказал Чапурной.
      — Не знаю.
      Уточкин действительно не знал, один он или не один.
      — Алексеев!
      Чапурной нарочно называл фамилии вразбивку.
      — Его нет.
      — Где же у нас Алексеев?
      — Нет Алексеева! — закричал кто-то.
      Но в это время перед Чапурным, как из-под земли, выросли сразу три Алексеевых.
      Один из них, увидев, что их трое, нырнул обратно.
      — Куда же ты, Алексеев?
      — Я Бабушкин!
      Пока Чапурной не запомнил всех ребят в лицо, проверить список оказалось не так просто.
      Было и так, что парень налицо, а у него — ни имени, ни фамилии. Спрашивают: «Как звать?» А он молчит. Чёрный, и глаза как уголь. Ходил с шарманщиком, шарманщик умер, и нет у парня никакого документа.
      — Как тебя хозяин звал? — спросил Чапурной.
      — Как? «Иди сюда» — звал.
      — Мы его Персиком зовём, — сказали ребята.
      — Как же это — Персиком? Лучше уж Петькой. — И Чапурной записал Персика Петром.
      Но все по-прежнему зовут мальчишку Персиком, и даже Чапурной постепенно забывает, что записал его Петром, без фамилии.
     
      ОГОНЁК
     
      Днём у Чапурного редко выпадал свободный часок, но вечерами он часто заходил к мальчишкам в спальню. Вот и сегодня решил сходить.
      В коридоре было темно, и Чапурной шёл на ощупь. В конце коридора показался огонёк. Это с коптилкой шла Гертруда Антоновна.
      — Кто идёт навстречу? — спросила она, загораживая огонёк ладонью.
      — Это я, — ответил Чапурной. — Вы, Гертруда Антоновна, по всем правилам, даже встречных окликаете.
      — А как же иначе! Спичек у меня нет. Какой-нибудь мальчишка дунет на огонь — как мне идти дальше? А у меня сегодня опять разбили окно.
      — В вашей комнате? — спросил Чапурной.
      — Нет, в детской. Я заложила окно матрацем... и должна вас предупредить, Михаил Алексеевич, что хочу идти жаловаться. В детском доме взрослые парни бьют стёкла, а дети будут болеть... — Огонёк у неё в руке дрожал, она волновалась.
      — Кому жаловаться?
      — Я уже узнала — кому: пойду в районный Совет.
      Чапурной даже улыбнулся:
      — Правильно, Гертруда Антоновна, — в районный Совет надо идти жаловаться.
      — Смеяться тут нечего, — сказала Гертруда Антоновна. — Я непременно пойду, я уже решила. — И Гертруда Антоновна, охраняя огонёк, пошла дальше.
      — Я вас провожу по лестнице, — предложил Чапурной. — Ас окном выясню.
      — Я прекрасно хожу сама. А с окном надо не выяснять, а починить — это гораздо лучше, — ответила Гертруда Антоновна и скрылась за поворотом, оставив Чапурного в темноте.
      Гертруда Антоновна была почти единственная из тех, кто осмеливался путешествовать по дому в кромешной тьме. Почти все воспитательницы сидели по своим комнатам. А Гертруда Антоновна взяла себе в помощницы няню и дежурила с ней по ночам в детской спальне.
      Чапурной был ею очень доволен. Маленькие были вымыты, накормлены, плели из бумаги какие-то коврики, корзиночки. Только вот гулять не ходили — институтское приданое им было велико, а перешить его ещё не успели, и гулять пока малышам было не в чем.
     
      РОГАТКА
     
      Войдя к мальчикам, Чапурной решил начать разговор о разбитом окне и прекратить это озорство.
      — Сегодня ветер, — сказал он, — и очень холодно. Я вот даже велел вам три полена лишних дать... А у малышей кто-то разбил окно! Неужели человек интереснее дела не найдёт, как из рогатки стёкла бить, да ещё тайком?
      Ребята с нетерпением ждали Чапурного, который вчера, рассказывая им про войну, остановился на самом интересном месте и обещал прийти сегодня. Но такое начало разговора их не радовало. Теперь, пожалуй, ничего не будет рассказывать.
      — Михаил Алексеевич, — сказал Наливайко, — мы узнаем, кто разбил, и вздуем!
      Кулаки у Наливайко здоровые. Он один из старших.
      — Нет уж, прошу без драки, — сказал Чапурной. — А чтобы рогатка была у меня! Тот, кому говорю, слышит, не глухой!
      Чапурной сел на чурбачок перед печкой. Ребята мигом уселись вокруг прямо на полу,
      — На чём наш разговор вчера окончился? — спросил Чапурной и закурил свою трубочку.
      2 Как иы росли 33
      Мальчишки наперебой стали напоминать:
      — Как одного солдата ранили и как через пропасть шли в горах и раненого несли...
      И начался разговор.
      Русский солдат, рядовой Чапурной рассказывал о том, как далеко, в Карпатских горах, пробирался он с товарищами по узким тропинкам, неся на руках раненого друга.
      — Идём мы над самой пропастью... Оступишься — пропал. А раненый просит: «Братцы! Оставьте меня, всё равно мне не жить!» — «Будешь, — говорим, — жить!» Идём, несём его по очереди. Разве можно человека бросить? Это царю нашему да германскому не жалко было народа. Им нужно было воевать, а народ за них помирай! Ни к чему народу эта война...
      Слушали ребята, как повстречали русские солдаты ночью в горах немецких солдат — тоже замёрзших и раненых, как грелись вместе у одного костра, а потом поменялись зажигалками...
      — Они солдаты, и мы солдаты. Ну, и побратались мы, как друзья... Вот она! — сказал Чапурной и, сунув руку в карман, вдруг нащупал рогатку...
      Чапурной вынул зажигалку; она пошла по рукам, освещая синим огоньком ребячьи лица: вот Наливай-ко, вот Федя Перов, Персик — маленький беспризорный шарманщик, тихий Коля Ведерников... Кто же из них сунул ему в карман рогатку? Кто решил сдаться, чтобы заслужить его доверие и дружбу?
     
      НЕТ У КЛАВКИ ПОДРУЖКИ
     
      Прошли первые дни знакомства, и девочки уже говорили друг другу: «Ты за неё заступаешься, потому что она твоя подружка».
      У Вари Кирилиной новой подружки ещё не было. Она скучала без Васьки, а с Люськой дружить было неинтересно. Она со всем соглашалась, что ей ни скажешь: всё «ладно» да «ладно».
      Санька — совсем маленький. Варя сначала ходила к малышам каждый день, но Гертруда Антоновна так хорошо с ними управлялась, что и помощники не были нужны. Санька привык, был сыт и не плакал. Да и разве может Санька, который и говорить-то как следует не умеет, быть подружкой? Из девочек Варе больше всех нравилась Клавка — та самая рыжая девчонка, которая в первый день выдернула у Вари из косы зелёную ленточку. Нравилась потому, что Клавка была весёлая, играть с ней было интересно. Но в подружки Варя её бы не взяла. Варе казалось, что Клавка никого на свете не жалеет и Варю не пожалеет: она какая-то колючая, Клавка. В «казаки-разбойники» с ней играть хорошо. А вот про бабушку Варя ей ни за что не расскажет. Пожалуй, Клавка и над бабушкой посмеётся, кто её знает... А какая же это подружка, с которой по душам не поговоришь?
      Самое любимое Клавкино занятие — дежурить по столовой. Ей нравится раскладывать ложки, разливать суп и, главное, выбирать себе самую большую хлебную горбушку. Но дежурным нужно мыть посуду — вот этого Клавка не любит.
      «Чур, я буду вытирать!» — кричит она, и почти всегда ей это удаётся. Клавка не любит мыть сальную посуду холодной водой, хотя холода она не боится.
      Утром страшно вылезать из-под одеяла. В спальне мороз, а Клавка выскакивает, босая носится по по* лу и ещё распевает:
      — Вот ни капельки не холодно, вот ни чуточки не зябко!
      Кожа у Клавки синеет, покрывается пупырышками, а она своё поёт:
      — Ну какой такой мороз? И совсем и не мороз!..
      Ну пусть бы пела, а то начнёт сдёргивать одеяла с девчонок.
      — Клавка, не дёргай! Клавка, не смей! — кричат девочки.
      А Клавка носится, как бесёнок. Раз! — и сдёрнула с Вари одеяло.
      — Ух! — Варя будто в снежный сугроб провалилась. — Холодно, Клавка! — кричит она.
      А Клавка хохочет:
      — Одевайся, мерзлячка!
      Но бывают и другие дни. Задумается Клавка, и ничем её не пронять: ни игрой, ни разговорами.
      — Может, у тебя что-нибудь болит? — как-то спросила её Варя.
      Ничего не ответила Клавка — пролежала весь день, промолчала.
      Не было и у Клавки подружки.
     
      ЧТО ТАМ, НА ФРОНТЕ?
     
      Варя знала, что Васька убежал на фронт. Что там, как там, на фронте?
      Сражений Варя не видела, но стрельбу слышала. Было это осенью, в октябре, когда случилась революция. Бабушка тогда заложила окна старыми тюфяками и не велела к ним подходить:
      — В соседнем доме мальчишку ранили, тот всё у окна торчал. Упаси бог, если кто из вас выглянет! говорила она и строго-настрого приказывала Варе: — Вот здесь, в углу за кроватью, сидеть! Слышишь?
      На улице стреляли целую неделю. Ребята сидели дома одни: бабушка тоже уходила воевать.
      — Думаешь, она стрелять умеет? — говорил Васька. — Она просто еду им носит. Они с моей матерью ведро каши сварили, укутали в платок и понесли. Ложки по всему дому собрали. У нас осталась только одна, маленькая: Саньку кормить.
      Однажды бабушка пришла запыхавшись; не закрыла за собой дверь и, став на пороге, сказала:
      — Несите сюда!
      Рабочие внесли и положили на кровать раненого. Голова у него была завязана, но сквозь бинт просачивалась кровь.
      Вслед за ними вошёл Пётр Андреевич — доктор. Его все знали на фабричном дворе. Он снял пальто и спросил бабушку:
      — Есть чистая простыня?
      — Есть, есть!
      Бабушка вытащила из комода простыню. Пётр Андреевич велел её разорвать и стал перевязывать раненого.
      — Пусть лежит, — сказал он, кончив перевязку. — А вы у меня не шуметь! — погрозил он ребятам. — Чтобы ни гугу!
      И дал им круглую коробочку. В коробочке лежали зелёные конфетки. Ребята разделили и стали сосать. Сверху конфетки были сладкие, а внутри — горькие.
      — «Пилюли от кашля», — прочитала Варя на крышке коробки.
      — Вреда не будет, — сказал Пётр Андреевич. — Они с сахаром.
      Пётр Андреевич держал раненого за руку, а сам всё смотрел на часы. Было тихо, только капала из крана вода. Рабочие, которые куда-то уходили, вернулись.
      — Можно? — спросил их доктор.
      — Можно, — ответили они и, взяв товарища на руки, осторожно понесли.
      Когда они ушли, ребята, отодвинув краешек тюфяка, смотрели в окно. Во дворе стоял извозчик. Ранекого посадили в пролётку и подняли кожаный верх — так, что не стало видно ни раненого, ни Петра Андреевича, который сел рядом, и извозчик уехал.
      — Может, бог даст, жив будет, — сказала бабушка.
      — Где же он? — спросил прибежавший через несколько минут Варин папа.
      — Теперь уж небось до больницы доехали, — ответила бабушка. — Тут недалеко, переулками... Ты-то как, Алёша?
      — Видишь, живой, невредимый. — Папа снял шапку и присел к столу. — Жалко товарища, — сказал он.
      — Что делают! Никакого у них, иродов, нет понятия! — запричитала тётка Пелагея. Она смотрела на Вариного папу и плакала. — Народу-то много — что в него стрелять? Никакого у них от этого не будет толку. Всё равно народ не одолеть.
      — Правильно! — сказал папа. — В народе, тётка Пелагея, вся сила. Зашей-ка мне, мама, карман, а то я всё теряю... Вот, карандаш потерял! — сказал он с досадой.
      Бабушка стала зашивать, а папа что-то писал. Когда уходил, сказал:
      — Я не прощаюсь. Я скоро опять забегу. Мы теперь уже на Никитской воюем. До Кремля недалеко.
      Поздно вечером в дверь кто-то постучал. Пелагея пошла открывать и вернулась растерянная,
      — Федосья, вот барыня пришла, — сказала она, придерживая дверь.
      За нею в дверях стояла высокая женщина; в руках она держала блестящий кофейник.
      — Простите... — сказала она. — У вас есть вода? Мы второй день без воды, и послать некого.
      — Есть, — сказала бабушка, — берите.
      — Подумайте, что творится! — говорила женщина, наливая воду. — Народ сошёл с ума... Такое безобразие!
      — Какое безобразие? — тихо спросила бабушка.
      Женщина, наверно, что-то хотела сказать, но посмотрела на бабушку и заторопилась:
      — Вы извините, я только один кофейник. Второй день без воды — буквально ни глотка.
      — Берите, — повторила бабушка. — Воды не жалко.
      Женщина закрыла кран и, держа кофейник обеими руками, пошла к двери.
      — Ой, как тут у вас темно! — воскликнула она, обо что-то споткнувшись.
      Бабушка не пошла посветить, а сказала громко:
      — Пелагея, пойди закрой на засов,
      А когда Пелагея вернулась, выговорила ей:
      — Больше не пускай. Сама-то к ней не пойдёшь. Не за водой небось приходила — водопровод-то у нас один. Пришла поглядеть, поразведать.
      — Чего ей у нас глядеть? — удивилась Пелагея.
      — Значит, есть чего, если пришла, — ответила бабушка. — Давай-ка часок соснём. — И, привернув в лампе фитиль, бабушка прилегла на полу около ребят.
      Через несколько дней, когда стрельба кончилась, ребята вышли на улицу. Дома стояли как напёрстки: все в щербинках от пуль. Васька долго выковыривал одну пулю из стены. Она оказалась маленькая, чёрненькая.
      — А попадёт в человека — убьёт, — сказал тогда Васька.
      И спрятал пулю в коробочку, где у него хранились всякие сокровища.
     
      ПАПА, ДОРОГОЙ!
     
      Варя часто вспоминала, как её отец в первые дни после стрельбы на улицах прибегал домой.
      — Мама, — говорил он бабушке, — я мимоходом, на полчасика. Очень много работы...
      — Где же ты работаешь? — спрашивала Варя. — Фабрика не работает.
      — В газете. Вот, видишь? — Отец вытаскивал из кармана большой серый лист газеты, который ещё пахнул типографской краской.
      И Варя запомнила новое, незнакомое ей слово: «Декрет». Оно было набрано в газете самыми крупными буквами.
      — Декрет — это закон, — объяснял папа, — хороший советский закон. Но ты, дочь, мала и не поймёшь. Лучше полезай ко мне в правый карман — там что-то лежит...
      Варя доставала из кармана маленький свёрточек; в нём бывало несколько урючин, а иногда карамельки, которые выдавали в редакции к чаю. Папа уходил и не приходил домой по нескольку дней.
      Однажды он пришёл в шинели. Бабушка долго укладывала ему в мешочек бельё, носки. Вынимала, и снова свёртывала, и снова укладывала,
      — Давай я помогу, — сказала Варя.
      Но бабушка отвернулась и сказала:
      — Иди, иди... Поговорите там, не мешай мне.
      Папа выдвинул все ящики своего стола, перебирал
      и перечитывал письма. Откладывал в сторонку тетради.
      — Твои тетрадки? — спросила Варя.
      — Мои.
      — А зачем они тебе, исписанные?
      — Эти тетрадки — лекции по физике. Пригодяг-ся. — Он достал фотографию: — А это мои товарищи, с которыми я учился.
      — Вот ты! — Варя отыскала в большой группе папу в студенческой тужурке. — Усов тогда у тебя не было.
      — Я теперь старый. А когда был молодой, был без усов.
      — А почему ты говоришь «старый»? Старые — седые, — запротестовала Варя.
      — и я седею. Видишь, глазастая?
      И правда, у отца на висках были седые волосы. Варя ещё раз посмотрела на фотографию.
      — А кто это в очках?
      — Это Боровиков Пётр.
      — Я его знаю. Пётр Андреевич. Он бабушку лечил. Он тогда худой был, а теперь толстый. А почему ты не доктор?
      — Я, дочь, собирался быть физиком, а не доктором. Это во-первых. А во-вторых, из университета меня попросили вон.
      — Нет, — сказала Варя.
      — Не нет, а да. Выгнали, дочка, выгнали!
      — А почему?
      — А потому, что узнали, какая ты у меня баловница.
      — Ну тебя, папка, ты всё смеёшься!
      — Смеюсь... А ты не трогай коробку, поставь на место — там у меня кнопки. Рассыплешь — поколешься.
      Папа убрал ящики стола и стал что-то писать. Потом позвал Варю:
      — Ну-ка, дочь, иди сюда. Будешь мне помогать.
      Папа положил на картон фотографию, прикрыл
      стёклышком и стал оклеивать стекло бумагой. Варю он заставил придерживать бумагу пальчиками. Получилась рамка. Папа аккуратно повесил её над столом. В ней была фотография из газеты.
      — Ну, кто это?
      Варя молчала.
      Кто этот человек, который так внимательно глядит на Варю?
      — Это Ленин Владимир Ильич.
      — Я не знаю, — сказала Варя.
      — Ты-то не знаешь, да он нас всех знает, — сказал папа.
      — И бабушку?
      — И бабушку.
      — Бабушка, ты знаешь Ленина? — спросила Варя.
      — А как же не знать! Очень хорошо знаю, только жалко — не видала ни разу.
      Бабушка подошла и долго рассматривала ленинский портрет.
      — Что-то мне, Алёша, кажется — я его где-то видела, — сказала бабушка. — Очень он мне знакомый.
      — Вряд ли, мама. А то, что знаком, — это неудивительно. Все так говорят, когда первый раз видят Ильича: он сердечный, внимательный к людям человек. Много у него забот, много... Тяжело сейчас Ленину...
      Отец простился с Варей, бабушкой:
      — Нз вокзал ехать вам, родные мои, незачем — уже темно, обратно добираться трудно... Оставайтесь-ка дома, а я пошёл...
      Отец прижал Варю к себе, поглядел ей в глаза и поцеловал каждый глазок:
      — До свиданья, доченька, до свиданья!
      — Папка, мой дорогой... — сказала Варя и заплакала.
      Бабушка тоже поцеловала папу, и папа ушёл на фронт.
      Вот и Васька теперь на фронте. Что там, на фронте?
     
      В ОКОПАХ
     
      Вода капала с бревенчатого настила. Сыро и холодно было в окопной землянке.
      Промокли сапоги, шинели, сухари покрылись плесенью. Табак, который прячут солдаты за пазуху, и тот влажный, и никак его не раскуришь.
      — Тут живой человек сгниёт! — ворчит маленький, щуплый солдат, скручивая цигарку. — Курево не горит... А когда она, проклятая, кончится?
      В землянке тесно. Кто-то высоко держит маленький огарок свечи; дрожащий язычок пламени еле-еле светит на газетный лист. И тот, кто читает, с трудом разбирает строку за строкой. На маленького солдата, который продолжает ворчать, шикают:
      — Да ты слушай, герой! Слушай!
      — А чего слухать! — кричит он в ответ. — Вот я её заброшу куда подальше — и баста, отвоевался!
      Солдат, подняв тяжёлую винтовку, с ожесточением ударил ею о земляной пол. Брызнуло холодной грязью, огарок зачадил и погас.
      — Эх, чтоб тебя!.. — слышится в темноте.
      И вот снова дрожит робкое пламя.
      — Ты прав, — говорит тот, кто читал газету. — Ты прав, Чебышкин. (Так зовут маленького солдата.) Войну надо кончать. Начали её цари, и нам она ни к чему.
      — И я говорю — ни к чему, — отвечает Чебышкин. — На кой мне война? У меня теперь земля, свобода, а война на что?
      — Только винтовку бросать нельзя, а то, брат, не будет у тебя ни земли, ни свободы. Так и запомни! —
      говорит Алексей Кирилин, Варин отец. Это он читает солдатам газету.
      Чебышкин раскурил свою цигарку и замолк, а Кирилин продолжал читать о том, что Владимир Ильич Ленин говорит о необходимости скорее заключить с немцами мир.
      — Мир-то мир, только небось дорого они за этот мир запросят, — говорит кто-то в темноте.
      И кто-то отвечает:
      — Что же теперь делать?. Нам мир вот как нужен., И Ленин так говорит.
      Кирилин кончил читать и, пока не догорела свеча, писал адреса на солдатских письмах.
      Перед боем солдаты пишут письма домой — такой уж солдатский обычай.
      Когда огонёк стал совсем-совсем чуточным, Кирилин написал письмо матери — Вариной бабушке и дочке Варе. Он сложил письмо уголком и спрятал в карман. Потом лег на нары. Скоро утро, но есть ещё время вздремнуть.
      На рассвете заухали тяжёлые пушки, и солдаты пошли цепью навстречу врагу. В этом бою было много убито солдат. И среди них — Варин отец, большевик Кирилин.
     
      КРАСНОАРМЕЕЦ ЧЕБЫШКИН
     
      Чебышкин был ранен, и его отпустили домой. Он ехал через Москву. Он разыскал Варину бабушку и передал ей вещи Кирилина: бельё, бритву и гимнастёрку, в кармане которой лежало его последнее письмо.
      Бабушка уже знала обо всём. Она напоила Че-бышкина кипятком и постелила ему на кушетке, где раньше спал её сын, Алёша.
      — Это кто приехал? — спросила Варя.
      Бабушка ей не ответила, только прижала её к себе
      и горько заплакала.
      Утром солдат Чебышкин ушёл. Он отправился прямо на вокзал, чтобы уехать к себе в деревню. Шёл он по улицам, а на улицах стоял народ, и все читали расклеенный приказ. Читали, спорили и растолковывали друг другу, что в этом приказе написано.
      И Чебышкину объяснил про приказ старый рабочий, в кожаной замасленной куртке. Он подвёл Че-бышкина к дому, на стене которого висел розовый листок, надел очки и прочёл ему всё, от строки до строки. Приказ был об организации Красной Армии.
      — Да ведь с немцами-то уже вроде скоро мир? — сказал Чебышкин. — Зачем же армия? С кем воевать?
      — У нашей советской рабоче-крестьянской армии врагов много, — ответил старик. — С одним мир, а сто драться лезут. Вот я человек рабочий, одёжа у меня неважная, и в кармане пусто — терять мне нечего?
      — Нечего, — согласился Чебышкин.
      — А завоевать я могу весь мир. Вот какое дело! — сказал старик. Он посмотрел на солдата и, нахмурив брови, продолжал: — Будут ещё с нами воевать, боятся нас, и добро своё буржуям жалко. Вот и выходит, что нужна нам армия. Так-то, солдат! Понял?
      — Потапыч, Потапыч! — закричала в толпе какая-то женщина.
      Она подошла и, перебив разговор, стала спрашивать про списки, которые держала в руках. Была она бледненькая, худая, на ногах латаные башмаки, а голос звонкий.
      — Тут вот и женщины записались... Как ты думаешь, Потапыч, — спрашивала она с беспокойством, — возьмут?
      — Пойдём узнаем, — сказал старик.
      Они пошли в военкомат, и Чебышкин пошёл за ними. В военкомате Чебышкину дали крепкие сапоги, шапку с красной звездой; винтовка у него была своя.
      И поехал красноармеец Чебышкин к себе на Там-бовщину воевать с врагами советской власти — с кулацкими бандами.
     
      КАК ВАСЬКА ДОБИРАЛСЯ ДО РЕКИ ОКИ
     
      Паровоз дёрнул состав — раз, другой, под вагона ми лязгнуло, заскрипело, и поезд, набирая скорость, пошёл.
      Чебышкин задал корму лошадям и полез на нары — устраиваться на ночлег.
      На нарах в углу сидел мальчишка.
      — Ты чего тут? Слазь! — закричал Чебышкин. — Слазь! Тебе говорят!
      — Дяденька! — сказал мальчишка тихо, но так, что у Чебышкина засосало под сердцем. — Ты меня не прогоняй. Слезать мне некуда. Я тебе помогать буду. Дяденька!
      Васька поглядел на Чебышкина и понял, что он его из вагона не высадит.
      Утром Чебышкин сказал Ваське:
      — Ты поаккуратнее, а то мне за тебя отвечать тоже неохота.
      Но случилось, что Васька в тот же день к вечеру попался командиру на глаза — и тот приказал конникам непременно высадить его из вагона. Васька попросился довезти его хоть до Тамбова. Пришлось ему выдумать себе бабку в деревне... Бойцы поверили, не ссадили, а Чебышкин, когда мимо вагона проходил командир, говорил:
      — Видишь, идёт — на глаза не лезь, понимай порядок.
      К конникам в вагон по дороге заглянул комиссар, Степан Михайлович. Он заметил Ваську и спросил:
      — Воевать едешь?
      — Не, к бабке в деревню.
      — Отец твой где?
      — Убили.
      — Давно?
      — Два года.
      Комиссар разделил с конниками свою пайковую пачку махорки и, посмотрев на Ваську, сказал:
      — Ну, а ты, видать, ещё некурящий! На, брат, мои варежки, а то без рук к бабке приедешь. Она тебя кормить не будет. Теперь, знаешь, кто не работает, тот не ест.
      Васька протянул варежки обратно:
      — Не надо мне.
      Комиссар нахмурился:
      — Не люблю я, парень, когда не выполняют моих распоряжений. Понял?
      И, не дожидаясь, когда остановится поезд, он на тихом ходу выпрыгнул из вагона. Васька смотрел, как комиссар бежал за поездом, придерживая рукой полевую сумку. Зачем он бежит? Вот пойдёт поезд быстрее — что тогда делать? Но на повороте комиссар вскочил на подножку вагона. Васька прикрыл дверь, оставив щёлочку для света, и стал рассматривать варежки: они были тёплые, с красным узором.
      — Ишь, какие разрисованные! — сказал Чебыш-кин и тоже пощупал варежки. — Мать ему, наверно, вязала — ловко связано, на спицах!
      И Ваське увиделось, будто комиссар сидит в тихой комнатке не в полушубке, а в пиджаке, читает книжку и пьёт чай, а за столом седая старушка вяжет ему варежки. Комиссар читает книгу, а сам нет-нет, да и взглянет, как под спицами появляются узоры. Так увиделось...
      И вдруг — шум, гик! Встречный поезд, как страшная карусель, весь облеплен людьми. И на ступеньках и на крышах — люди. Кто держится, как бы не слететь, а кто ещё и обнимает мешок. Довезёт его или нет — неизвестно. Кто везёт только детям, чтобы не
      померли, а кто — спекульнуть, нажиться на чужом горе, на голоде. Вон тётка в тамбуре грызёт семечки, румяная, глаза злые. Такую не скинут.
      Поезд промчался, и снова мелькают мимо только снег да ёлочки и чугунный мост через реку Оку.
      Васька залез на нары и до самой ночи лежал молча, как будто уснул, а сам глядел в темноту и думал о своей матери.
     
      КРУГОМ ФРОНТ
     
      Наконец поезд остановился, и, видно, надолго: паровоз отцепили, к вагонам приладили помосты, чтобы сводить на землю коней.
      — Ну, — сказал Чебышкин, — теперь, Василий, шагай. Мы, может, месяц здесь стоять будем. Что же тебе прохлаждаться, добирайся до бабки. Кругом война — иди поаккуратней.
      Ваське очень не хотелось уходить, но остаться тоже нельзя: догадаются, что соврал про деревню и бабку. А главное, надо добираться до фронта — он был где-то впереди.
      И Васька зашагал по шпалам. За спиной у него котомка с сухарями — Чебышкин дал на дорогу, — а на руках Комиссаровы варежки.
      На Тамбовщине воевали красные с бандитами. Фронт был там, где завязывался бой, перестрелка. Банда — не войско, норовит объявиться там, где противника нет. Зайдут бандиты в село — и давай устанавливать свою власть. Кулаки, деревенские богатеи, бандитам помогают. Сразу не узнаешь, есть бандиты в селе или нет, а они тем временем, переодетые, по домам сидят, прячутся. Васька, ночуя по избам, всего наслушался. Скорей бы добраться до красных и начать боевую жизнь! Но, как нарочно, он шёл по деревням, откуда красные только недавно ушли или ещё не приходили.
      Однажды ночью в избу, где он ночевал, пришли за дедом. Дедушка пустил Ваську ночевать и обещал подшить ему валенок, из которого торчала солома: Васька для тепла солому подстилал.
      — Подошью — тыщу верст пройдёшь, только пусть сперва подсохнут, — сказал дед и положил валенки на ночь в печку.
      И бабушка у деда была хорошая: покормила Ваську и не ругала, как другие бабы, что шатается в страшные времена один, такой маленький.
      Деда связали в избе. Он хмурился и всё говорил:
      — Ничего, ничего, Аксинья, ничего...
      — Шапку-то надень, шапку! — причитала бабка.
      Но руки у деда были связаны, и его так и увели
      без шапки.
      А потом вслед за ним побежали Васька и бабушка и увидели, что с деда уже сняли полушубок и рубаху.
      — За что же, за что, милые вы мои!
      Тут и поп стоял. Он бабке крестом погрозил и крикнул:
      — Ещё суровее господь накажет! А ему наука: больно умён. Большевик, продотрядский советчик!
      Злы были богатеи на большевистские продотряды.
      Наверно, когда на селе был красноармейский продотряд, дед помогал искать хлеб по кулацким амбарам. За это теперь деда стали пороть. Народ кругом стоял — никто за деда не заступился. Впереди стояли бандиты, за ними бабы. А что бабы могут сделать?
      Васька не выдержал, бросился бежать из села по дороге в поле.
      Бежал Васька по полю, кричал и плакал. Никто не слышит, никого не видно. Далеко забежал, сил уж больше нет. А в поле непогода, такая непогода, что с ног валит.
      Зачернело что-то вдали: деревня или лес? Если деревня — может, там стоит красное войско. Узнает про беду, помчится деду на подмогу. А если лес? Тогда пропадать Ваське — занесёт его снегом, и кончено.
      Споткнулся Васька и упал лицом в жёсткий снег. Хотел встать, да так и не встал.
     
      ЧТО ГОВОРИЛ ДЕПУТАТАМ ЛЕНИН
     
      Чапурной торопился на заседание Московского Совета, на котором непременно должен был выступить Владимир Ильич Ленин. Порывистый ветер пронизывал насквозь, сверху сыпалась не то снежная крупа, не то ледяной колючий дождь. Погода была — хуже не придумаешь.
      По дороге Чапурного окликнул старый фабричный мастер Потапов.
      — Давай-ка, Миша, я за тебя уцеплюсь. На четырёх-то скорее доскачем, — пошутил он.
      — Держись, — сказал Чапурной.
      И, скользя по обледеневшим тротуарам, они пошли дальше вместе.
      — Ну, как она, Алексеич, жизнь? — завел Потапов разговор.
      — А так, что дальше невозможно.
      — Что же это так?
      — А то, что говорил я вам — не на то дело вы меня ставите. Какой я воспитатель? Какая из меня нянька? — ответил с досадой Чапурной. — Если вы не освободите, пойду прямо к Ленину. Он поймёт, что человек не на том месте. Пусть пошлёт на любую ра-
      боту — пойду без разговоров. Ведь это дети, понимаешь? У них и мысли у каждого свои, и характер, а что я им? Знаю я мало... Да ничего я не знаю!.. Вот сбежал у меня один, где теперь его найдёшь? А он у меня из головы не идёт. Я виноват.
      — Может, объявится, — сказал Потапов.
      — А может, и пропадёт... — Чапурной чуть не оступился — хорошо, что держался за Потапова.
      — Ты бери-ка, Алексеич, правее, а то здесь больно скользко, — сказал Потапов.
      И, когда они, поддерживая друг друга, благополучно прошли опасное место, продолжал:
      — К чему разговор, что человек не на своём месте! Мы все теперь на своём месте. Революция всё на свои места передвинула, это надо понимать. Ты как думаешь?
      — Как я думаю, я сказал. Во время передвижки и промашки могут быть, — настаивал Чапурной.
      — Согласен, — сказал Потапов. — Промахнулись — будь по-твоему. А ты привыкай, учись! Глядишь, и сладишь с делом.
      Чапурной молчал. Он знал этого старика: ничем не проймёшь. Зато Потапов продолжал доказывать своё, да так, будто знал, о чём Чапурной думает:
      — И насчет того, чтобы Ленина беспокоить, — это ты сгоряча.
      — Не сгоряча, а от совести, — не выдержал Чапурной.
      — И насчёт совести я тебе посоветую: маленько подумай, — сказал Потапов.
      Дальше они шли молча, каждый думал про себя.
      Несмотря на то что они спешили, рассчитывая прийти пораньше, зал был уже полон, и Чапурной с трудом разыскал местечко в задних рядах. Да и там пришлось потесниться — увидели они Наташу Перову, работницу фабрики, и позвали к себе.
      — Иди сюда, Наташа! — крикнул Чапурной и встал, уступая ей место.
      — Садись! — сказал Потапов. — Всем места хватит.
      И правда, потеснились и уселись все трое.
      Наташа утирала концом платка мокрое лицо и никак не могла отдышаться. В волосах у неё серебрились маленькие, как бисер, капельки от растаявших снежинок.
      — Боялась опоздать, всё бежала, — говорила Наташа. Она смотрела на Чапурного большими ввалившимися глазами и спрашивала: — Ну как там Федя мой?
      — Цел твой Федя, сыт, здоров. Ты-то как?
      — Что ж я... День и ночь на заводе. Домой-то и не хожу совсем, ноги вот опухают... Хлеба дают полфунта — да и то с мякиной. Бабам-то тяжело — работа незнакомая. Я уж их уговариваю: что ж теперь делать, если время такое трудное.
      Потапыч слушал Наташу и одобрительно кивал головой. Они с Чапурным знали, чтр на том заводе, куда мобилизовали Наташу и других работниц, очень тяжело — завод военный.
      — Нечего мне Феде-то послать, — сказала Наташа. — Ну ничего нет! — Она даже руками развела.
      — А ничего ему и не нужно, — ответил ей Чапур-ной. — Ты там и другим матерям скажи — пусть работают спокойно.
      — Алексеич человек заботливый, — вставил Потапов.
      — Да это я знаю, — сказала Наташа и улыбнулась.
      В зале было шумно. Собрание ещё не начиналось. И вдруг раздался чей-то звонкий голос:
      — Ленин! Владимир Ильич Ленин!
      Все встали.
      — Ура! — закричали в зале. — Ленин! Владимир Ильич!
      — Где, где? — спрашивала Наташа. Она ещё никогда не видала Ленина.
      Привстав на цыпочки, Наташа смотрела на сцену, где за столом усаживались члены президиума.
      — Да не туда ты глядишь! — сказал Чапурной. — Видишь, по лесенке поднимается, в кепочке.
      И Наташа увидела Ленина.
      А в зале гремело:
      — Ура! Ура! Да здравствует Ильич! Ленин!
      Владимир Ильич снял пальто, прошёл к трибуне
      и, не дождавшись тишины, громко сказал:
      — Товарищи!
      В зале смолкло.
      — Товарищи! — повторил Ленин в наступившей тишине. — Революция переживает тяжёлые дни. Многие готовы впасть в уныние и разочарование...
      Опершись обеими руками о трибуну, он наклонился вперёд, как бы вглядываясь в каждого, кто его слушал. Перед ним сидели рабочие, которые приходили в холодные цехи, но не пускали станков, потому что не было тока; крестьяне, которые в эту весну не собирались сеять, потому что не было семян; солдаты в шинелях, от которых ещё шёл сырой дух окопов. Да, видно, ещё не пришла пора снять шинели с плеч.
      — Посмотрим на окружающее, — продолжал Владимир Ильич. — Если мы вспомним, что сделала революция за этот год, то ни у кого из нас, я уверен, не останется ни отчаяния, ни уныния.
      Он особо подчеркнул: «я уверен».
      Ленин говорил с людьми, с которыми вместе решает государственные дела, вместе несёт ответственность перед революцией.
      — Да, враги идут с запада и востока, всё у нас разрушено. Но мы должны, мы будем защищать социалистическое отечество! Трудно! Но надо собрать все силы. Все силы!
      — Все силы! — шепчет бескровными губами Наташа Перова.
      — Надо соблюдать железную дисциплину, тогда мы сумеем удержаться и победить, — говорит Ленин.
      и все, кто его слушает — и старый рабочий Потапов, и сиделка из больницы, и крестьянин, который видит Ленина впервые, и учитель из школы, и солдат, который завтра уходит на фронт, — все, все понимают: это они должны держаться в общем строю. Это они должны соблюдать железную дисциплину.
      — Тогда мы победим всех империалистов и капиталистов!
      И Ленин, заканчивая речь, резко взмахивает рукой, как бы подчёркивая жестом необходимость решительного удара, за которым последует победа.
      — Ура! — раскатывается по залу, как гром. — Ура!
      И вот торжественно зазвучал гимн. Депутаты рабочих и крестьян запели «Интернационал»:
      Это есть наш последний И решительный бой!
      Ленин стоял на трибуне и пел вместе со всеми. «Интернационал» звучал, как клятва: победить! Несмотря ни на что, победить!
      Когда кончилось собрание, все провожали Ильича. Накинув на плечи пальто и держа в руках кепку, Ленин шёл по залу. Ему давали дорогу, расступались, и в то же время каждый старался быть к нему поближе.
      Ильич пожимал руки знакомым товарищам. Приветствовал тех, кто не мог к нему пробраться. Он, видно, очень устал — лицо у него было бледное, под глазами морщинки.
      У самого выхода Ленин задержался и начал что-то объяснять высокому, худому солдату. Но, считая, наверно, недостаточным своё объяснение, он вынул из кармана пальто газету и, отдавая её солдату, указал ему, что именно следует в ней прочитать. Солдат, кивая в ответ головой и пряча газету за шинель, всё шёл рядом с Ильичём. А Ленин продолжал ему толковать — видно, что-то очень важное. Те, что были по-
      ближе, старались расслышать, что говорил Ленин. Но это было трудно, потому что проводы были такими же шумными, как и встреча.
      Расходиться стали только тогда, когда в темноте скрылся красный фонарик автомобиля, на котором уехал Владимир Ильич.
      С собрания Чапурной, Потапов и Наташа возвращались уже поздно ночью.
      — Когда же ты, Алексеич, к Ленину-то? — спросил Потапов и хитро поглядел на Чапурного.
      — Это зачем же? — спросила Наташа.
      — Думали по одному делу обратиться, да, наверно, сами сладим, — ответил Чапурной.
      Потапыч промолчал, но про себя подумал: «Правильно. Сами сладим! Так-то будет лучше. И делу хорошо, и Ленину большая подмога».
     
      ДЯДЯ МИША!
     
      Чапурной зажёг свет и увидел на столе целое сооружение. На вершине горы из одеял и подушек бьь ла прикреплена записка:
      Дядя Миша! Это вам ужин, в чайнике чай, не разлейте. Мы ждали и не дождались. К нам откуда-то пришла кошка. Мы хотели спросить, что с ней делать?
      Дежурные Ведерников и Кирилина.
      Михаил Алексеевич осторожно снял подушки, развернул одеяла. На чайнике, прикрытая крышкой, стояла миска с лапшой. Чапурной был голоден, он ел и думал: «Ждали меня. Скажи пожалуйста, ужин укрыли, чтобы не остыл! А кошку притащили сами, И всё это Ведерников... Где он этих кошек находит?»
      Михаил Алексеевич перечитывал ещё раз Варины каракули. Варя писать умеет, а вот Коля Ведерников только отдельные буквы знает.
      — Эх, ребята мои, ребята! Только бы начать вас учить... Теперь скоро наладимся, начнём с вами учиться, — вслух сказал Чапурной.
      Он согрелся, решил немного полежать. Надо было ещё кое-что записать, посчитать. Но как положил голову на подушку, сразу уснул, точно провалился, — так устал. А завтра... завтра опять день, полный забот.
      Ещё было совсем темно, когда к Михаилу Алексеевичу постучал дядя Егор.
      — Живой керосин, — сказал он, — варить никак невозможно.
      Чапурной знал, что дядя Егор получил чечевицу, которая, очевидно, где-то лежала рядом с керосином,
      — Сейчас подумаем, — сказал Михаил Алексеевич.
      Он сполоснул ледяной водой лицо и стал растирать его холщовым полотенцем. Хорошо сказать — подумаем, а что выдумывать, когда в кладовой пусто!
      — Ты её выветривал? — спросил Чапурной.
      — Всю ночь на ветру сидел. А сейчас собрал, а то светает, вороны налетят — не отгонишь.
      Чапурной старался продлить время. Он долго вытирался и приглаживал гребёнкой волосы. Но что делать — ничего придумать не мог.
      За дверью послышались тяжёлые шаги, и кто-то громко и сердито спрашивал:
      — Кто тут заведующий?
      Дверь открылась, и на пороге выросла высоченная фигура в шинели, с винтовкой.
      — Я заведующий, — сказал Чапурной. — А в чём дело?
      — Мы у ворот сколько будем стоять? Выгружай гусей — машина должна срочно вертаться. — Солдат стучал прикладом в пол; он, видно, спешил и злился.
      — Гусей? Одну минуту!
      Чапурной побежал к воротам. Егор — за ним. Во двор въехал грузовик.
      — Вали прямо на снег! Мы тут разберёмся, — командовал Чапурной.
      — Вот, распишись. — И солдат протянул Чапур-ному бумажку.
      — Реквизированные гуси, — рассказывал шофёр дяде Егору. — Вагон, понимаешь, будто с документами, а пломбы сняли — там, пожалуйте, гуси! А так всё снаружи было в аккурате. Ну, сопровождающих — в трибунал, там разберут, а гусей — вам.
      — Совершенно правильно, в трибунал... — поддакивал дядя Егор, пересчитывая гусей. — Сорок один, сорок два. Пиши: сорок два.
      Чапурной написал расписку. Грузовик, пятясь задом, выехал за ворота. Солдат вскочил на подножку и так, не садясь в кабину, помчался обратно, держа винтовку наперевес.
      — Ну вот, — сказал дядя Егор, — не молились, а бог послал.
      — Бог-то бог, да сам не будь плох. В трибунале-то, видать, народ толковый, — сказал Чапурной. — Забирай всех гусей в кладовую и хозяйствуй.
      Вопрос о питании был неожиданно разрешён.
      Чапурной в этот день переводил бывших институток, которые ещё жили отдельно, в спальню к старшим девочкам.
      — Привыкнут и будут жить, как все.
      Но переселение не обошлось без слёз и рыданий. Особенно отличалась Люба Сорокина. Ей Татьяна Николаевна даже капли давала.
      Пришёл Чапурной и, увидев заплаканные лица бывших институтских воспитанниц, сказал Татьяне Николаевне:
      — Ну, я в ваши дела вмешиваться не буду. Вы их тут познакомьте, уговорите...
      Татьяна Николаевна молча кивнула головой.
      Девочки отнеслись к институткам с любопытством,
      но вполне доброжелательно. Не понравилась только Сорокина: она была самая большая, а плакала. И была какая-то уж очень аккуратная: чёрные косы заплетены ровно-ровно, передник ни чуточки не помятый, и даже платок, которым она утирала слёзы, и тот аккуратно сложен.
      — Такая здоровенная, сама кого хочешь обидит, а ревёт! — возмущалась Клавка. — Даже чудно!
      Институтки подражали во всём Татьяне Николаевне: с девочками не разговаривали, вздыхали, шушукались и мёрзли вдали от железной печки, которую Клавка уже несколько дней топила перекладинками от шведских стенок из гимнастического зала. Смолистые, сухие, они горели жарко. Она принесла их тайком, даже мальчишки не видели. Но Чапурному она всё-таки попалась.
      Чапурной каждый день отбирал у мальчишек пики и щиты, но они мастерили себе новые и носились по коридорам как сумасшедшие.
      — Покалечатся непременно, глаза друг дружке выколют, — говорил Михаил Алексеевич. — От безделья и не то придумают... А учителей всё нет!
      Переселив воспитанниц, Чапурной шёл к себе. В тёмном переходе на него налетел вооружённый Наливайко.
      — Тьфу ты! — сказал с досадой Чапурной. — Я в твои-то годы пахать умел, а ты чертей каких-то изображаешь! Посмотри-ка на себя!
      Наливайко, с деревянной пикой, в институтской кофте с буфами, красный, с нарисованными углем усами, стоял перед Чапурным, переминаясь с ноги на ногу. Подоспело и остальное войско, которое гналось за ним со щитами и пиками.
      — Вот что, индейцы! Идёмте, я вам работу дам,
      И Чапурной направился с мальчишками в гимнастический зал. Он решил там поставить верстак, раздобыть гвоздей и учить ребят чинить скамейки и столы.
      — Вот поначалу соберите всё, что сломано, и сложите сюда, — сказал Чапурной.
      В это время открылась дверь, и на пороге появилась Клавка с охапкой перекладин.
      — Что это? — спросил Чапурной.
      — Дрова, — ответила Клавка.
      — Так... — Чапурной стал молча брать у неё из рук по одной перекладине. — Может, ты ещё роялями печки топить будешь? Пожалуйста, полон зал роялей, ножки у них деревянные!
      Чапурной строго смотрел на Клавку, а она, злая за то, что Чапурной отнял сухую растопку, решила за себя постоять:
      — Я роялями топить не буду! А перекладинки разобрала — подумаешь, какое дело! Вы лучше поглядите, как из рояльных костяшек мальчишки себе карты делают.
      — Какие карты?
      Чапурной помчался в зал, открыл крышку первого рояля — вместо ровных чёрных и белых клавишей там были только деревяшки с засохшим на них клеем. Чапурной схватился за голову:
      — Какую вещь испортили!
      Чапурной ругал себя... Ночью не мог заснуть. Он перебирал всевозможные решения. Как ему следует поступить с ребятами и как именно будет правильно?
     
      СКАЗАНО - СДЕЛАНО
     
      Утром Чапурной построил старших ребят и, став перед строем, сказал:
      — Вы не маленькие и всё, что я вам скажу, поймёте. Народу сейчас очень трудно. Рабочие на работу выходят не евши, кругом война. В такое время нам дали дом, дают хлеба, говорят, надо беречь детей — вас беречь надо...
      Ребята никогда не видели Чапурного таким взвол-
      нованным. Он говорил медленно, с трудом произнося каждое слово. Они слушали его внимательно и с тревогой думали, к чему это такая речь.
      А Чапурной продолжал:
      — Ленин спросит: как дети?
      Михаил Алексеевич остановился, перевёл дух и, помолчав, сказал:
      — Что я ему могу ответить? Я отвечу: виноват, не смог я дать детям понятия, что значит честный человек. Живут дети в хорошем доме, едят тоже хорошо, а занимаются тем, что ломают, жгут, растаскивают всё, что попадётся под руки, как самые последние люди.
      Михаил Алексеевич замолчал. Ребята тоже стояли молча. А что скажешь, когда каждый в чём-нибудь виноват?
      Чапурной вытер здоровой рукой потный лоб, оглядел строй и продолжал говорить уже так, как говорил всегда:
      — Придётся нам установить порядок: поставим в нашем доме часовых и будем спрашивать с них, чтобы всё было цело.
      Речь Чапурного потрясла ребят. Он их не ругал, не грозил прогнать. Он брал вину на себя.
      — Михаил Алексеевич! — закричал Наливай-ко. — Ставьте меня к кладовой, снимайте замок — всё будет цело!
      — Дело не в кладовой, — сказал Чапурной. — У нас всё по всем швам. Вот, — Чапурной открыл рояль, — это же дорогая вещь — ободрали. В печку тащите всё без разбору. Что сожгли — не вернёшь. — Он посмотрел на Клавку. — А костяшки от роялей собрать все до одной и приклеить на прежние места! Каждый вечер будет поверка. Часовые будут отвечать мне за порядок.
      Чапурной разбил ребят на пятёрки и каждому указал его пост.
      Вечером мальчишки принесли жестянку с вонючим клеем. Повар, дядя Егор, не позволил даже разогревать его на кухне. Пришлось выпрашивать у него углей и на дворе, на старом листе железа, разжигать костёр. Клей растопился, закипел, и мальчишки бегом, пока он не застыл, помчались в зал.
      Открыв крышку рояля, ребята приступили к делу.
      Федя Перов доставал из шапки костяшки клавишей. Мальчишки намазывали их клеем и прикладывали к дощечкам. Чтобы клавиши крепче держались, они прижимали их, и зал оглашался неслыханными аккордами. Они-то и привлекли часовых во главе с Клавкой: её пятёрка дежурила в зале.
      — Давайте и мы будем вам помогать, — сказала она. — А то клей застынет.
      И работа пошла быстрее. Варя намазывала клеем дощечки и обтирала края тряпочкой:
      — Вот как надо намазывать, видите? А потом прижимать и держать.
      В зале гремел необычный концерт.
      Пришла Гертруда Антоновна и, увидев, что происходит, сказала:
      — Не надо спешить, это следует делать очень аккуратно. Можно приклеить крепко, но не так, как следует.
      — Мы стараемся! — закричали ребята.
      — А всё-таки у нас, правда, не совсем ровно получается, — сказала Варя. — Смотрите: то совсем бе-
      лые, то желтые.
      — Знаете что? разобрать по цвету — они ведь от разных роялей.
      сказала Клавка. — Их надо
      — «Разобрать»! Клей... клей-то остынет!
      Наливайко с сожалением смотрел, как в жестянке клей покрывался пенкой.
      Гертруда Антоновна, надвинув очки, стала помогать ребятам разбирать клавиши, а Наливайко отправила в свою комнату — разогревать клей:
      — Там топится печка, поставь с краешку, не в огонь, а то сгорит.
      — А ничего, что пахнет? — спросил Наливайко.
      Гертруда Антоновна махнула рукой, и Наливайко
      помчался бегом на верхний этаж.
      Федя Перов хорошо помнил, что клавиши были по счёту все, а вот теперь пяти штук не хватало. Куда они девались?
      — Может, ты просчитался? Давай я посчитаю, — сказала Варя. И она аккуратно все пересчитала. — Нет, пяти не хватает.
      — Мы все до одной собрали. — Федя пошарил в пустой шапке. — Что они, улетели, что ли?
      За Федей внимательно следил Персик. Он вдруг засуетился и стал спрашивать:
      — Ну, бежать за Наливайко? Теперь небось уже клей разогрелся... — И, не дожидаясь ответа, побежал к двери.
      И вдруг... Никто не успел опомниться, как за Персиком вдогонку бросилась Клавка, обогнала его, дав ему подножку. И покатилась вместе с ним по полу. Гертруда Антоновна, уже не раз разнимавшая драки, не поняла сразу, в чём дело.
      — Вот они! Вот они! — вопила Клавка. — Федь- ка, лезь к нему в карман! Он побежал, а я услышала, как они застучали.
      Персик колотил Клавку, но она крепко его держала, как и следовало настояш.ему часовому. Федя Перов выташ.ил из Персиковых карманов пять недостающих клавишей.
      В это время на лестнице появился Наливайко с горячим клеем. Когда он спустился в зал, драка уже
      кончилась. Торжествующая Клавка стояла в кругу девчонок, а Персик молча потирал ушибленную ногу.
      Выяснять, как попали к нему клавиши, было некогда. Того и гляди, вернётся Чапурной, да и клей остынет — и не успеют ребята закончить работу.
      Персик стал было помогать Феде мазать дощечки, но тот отстранил его:
      — Иди, не мешайся.
      — Знаешь, я совсем забыл, как положил! — оправдывался Персик. — Честное слово, забыл. Положил в карман и совсем забыл,
      — Положил? — опять закричала Клавка. — Стибрил!
      — Мы работаем или будем драться? — - спросила Гертруда Антоновна.
      — Работаем! Работаем! — закричали ребята.
      Когда Михаил Алексеевич вернулся, все клавиши были на месте, как он и велел.
     
      ЧАСОВЫЕ И ПРИВИДЕНИЕ
     
      Вечером Клавка, придя в спальню, заявила:
      — Мы теперь в зале часовые! Если кого поймаю, не вернётся! Нам дядя Миша велел всё стеречь стро-го-настрого.
      — Там привидение в зале, — сказала Люба Сорокина.
      — Какое привидение? — переспросила её Клавка.
      — Какое? Настоящее привидение.
      И Люба, забравшись с ногами на кровать, оглядываясь на дверь, будто кто в неё вот-вот войдёт, шёпотом рассказала про привидение. Все девочки слушали затаив дыхание.
      — Из тринадцатой колонны, на которой трещина, выходит замурованная девушка — привидение. Когда дом строили, она была крепостная и провинилась в чём-то, её и замуровали. — Люба перекрестилась: — Вот ей-богу! Теперь всегда ночью выходит — каждую ночь.
      — Надо посмотреть, — сказала Клавка.
      — Как это — посмотреть? Ты с ума сошла! Это же при-ви-де-ние! — Сорокина вытаращила на Клав- ку глаза.
      Но Клавка была невозмутима:
      — Как? Как выходить будет, так и посмотрим.
      — Ведь это ночью! — твердила Сорокина.
      — Ну что же — ночью не увидим, что ли? Поду маешь, привидение, придумки буржуйские! — сказа ла Клавка.
      Сорокина зашушукалась с подружками:
      — Подумайте, не верит! Все верят, а она не верит.,
      — А ты знаешь, Клавка, — сказала Варя, — вооб ще, наверно, привидения есть. Вот в одной книжке написано, мы читали с бабушкой, — в старом-старом доме было привидение. Оно тоже по ночам ходило — длинное, белое, страшное-страшное!
      — Так это написано. Сама-то ты видела? — спросила Клавка.
      — Не видела, — сказала Варя.
      — Ну вот, слушай! А они, может, и врут, насме-; хаются только, что привидение. Если бы черти! Черти в деревне будто есть, а здесь город, здесь чертям беспокойно. Они в деревне по болотам живут, и то кто их знает...
      — Сходи, сходи! — сказала Сорокина. — Узнаешь!
      — Вот и пойду! — сказала Клавка. — Нечего меня пугать.
      Раньше, может быть, после таких разговоров Клавка не решилась бы отправиться ночью в другой конец дома, но теперь, после приказа Чапурного, она, как часовой, не могла не пойти. А вдруг и правда приходит кто-нибудь? Тогда надо сказать Чапурному, И Клавка решила вместе с Варей, не откладывая, пойти в эту же ночь на разведку. Взяли они с собой ещё Оленьку Орлову. Втроём лучше. Из институток никто не пошёл. Да и не просили их — только пищать будут. Какие они часовые!
      Спотыкаясь в темноте, держась друг за друга, девочки пробирались по низенькому коридору, который вёл в зал, на хоры.
      Варя нащупала ручку двери и остановилась.
      — Что, боишься? — зашептала Клавка, которая шла сзади.
      — Сама боишься! — Варя с силой толкнула дверь.
      Вот он зал, залитый лунным светом. Колонны, стоявшие в ряд, поддерживали потолок, с которого, как диковинные цветы, свисали хрустальные люстры. Тихо и жутко... Сверху, с хоров, зал кажется ещё чудеснее. Жутко! Сердце стучит, и ноги подгибаются.
      Варя тихо опускается на пол, а сзади, кряхтя, усаживается Клавка. Ей мешают сложенные у стены брусья.
      — Темно, ничего не видно! — ворчит Клавка.
      Оленьку совсем не слышно. Варя молча нашла её
      руку. Варе кажется, что не одна, а все колонны могут открыться, и она замирает в ожидании. И что там Клавка ворчит!
      — Тише, — шепчет Варя, — тише!
      Наконец Клавка уселась поудобнее, чтобы ждать. Кто его знает, сколько придётся сидеть... Может, всю ночь.
      Варя осмотрелась и успокоилась: теперь ей уже было совсем не так страшно. И постепенно пелена таинственного очарования стала спадать со знакомых очертаний зала.
      «А вдруг ничего не будет? — подумала Варя. — Колонны-то из мрамора, каменные, как же они откроются?»
      Но она продолжала сидеть не шевелясь. Оленька прижалась к ней и тоже сидела молча.
      3 Как мы росли 55
      — придёт тебе в такую холодину привидение! — шепчет Клавка. — Они небось наговорили, а мы-то сдуру и поверили. Надо бы одеяло с собой взять...
      — Тише ты! — говорит Варя. — Может, и придёт.
      — А ты меня тогда разбуди. Я вот посижу, посижу, да и засну.
      В окна ослепительно светит луна. Варя сидит по-прежнему затаив дыхание, но вот пошёл хлопьями снег, и на колонны ложится причудливый узор — будто залетели в зал бесшумные птицы и летают и кружат. Тихо и удивительно.
      Оленька давно заснула и сладко посапывает, прижавшись к Варе. Видно, задремала и Клавка. Варя не заметила, как и её сковала тяжёлая дрёма.
      Когда она открыла глаза, в зале было темно. Луна либо ушла по небу вперёд, либо её завесила туча. Всё потонуло во мраке. Наверно, прошло много времени, но привидения всё не было.
      Вдруг раздался грохот, и что-то больно ударило Варю по ноге. Варя услыхала, как вскрикнула Клавка, затопала к двери и потом вниз по лестнице.
      Варя тоже хотела вскочить, но боль в ноге была такая, что она тут же опустилась на пол. Оленька проснулась и заплакала.
      — Ну чего ты, чего? — зашептала Варя и, отыскивая в темноте Олю, нащупала что-то твёрдое.
      Луна снова как-то краем заглянула в зал. Ну конечно, это брусья. Клавка улеглась на них, а во сне повернулась — они и раскатились. Вот что так больно ударило Варю.
      Боль стала затихать.
      — Пойдём, Оленька, — сказала Варя. — Пойдём, пока видно.
      Держа Оленьку за руку, Варя тихонько пошла к двери. Ощупью они осторожно спустились с лесенки, но в тёмном коридоре стало так страшно, что, несмотря на боль в ноге. Варя бросилась бежать, увлекая за собой Олю:
      — Скорее, скорее!..
      Вот наконец и дверь в спальню, а на пороге сидит Клавка.
      — Что же вы сразу-то не бежали? — шепчет она. — Я тут вас давно жду.
      — Я и так насилу прибежала, — сказала Варя. — Тебе бы так по ноге ударить... Думаешь, не больно?
      — Как — по ноге?
      — Как? Ты ворочалась, ворочалась — брусья-то раскатились, прямо по ноге!
      — Врёшь! — удивилась Клавка. — Значит, это не привидение грохнуло?
      — Сама ты привидение! — рассердилась Варя.
      — Ой! Ну стукни меня, стукни! Я-то думала... Ой, Варя! Ой, я дура!
      — Ну тебя! — сказала Варя. — Идёмте спать. Я замёрзла прямо ужас как...
      Девочки на цыпочках вошли в спальню. В чугунной печке ещё тлели покрытые пеплом угли. Подойдя к дверце, Варя осторожно стянула чулок.
      — Царапины нет, а синяк здоровый, — сказала Клавка.
      Сорокина не спала или проснулась.
      — Ну что? — спросила она, поднимая голову. — Видели?
      Видели! — ответила зло Клавка. — Только мы его пуганули.
     
      НАЛИВАЙКИНА ТАЙНА
     
      На другой день Клавка уступала Варе во всём, а за обедом отдала ей горбушку.
      — У меня что-то зуб шатается — еш.ё сломаешь, — сказала она.
      Варя милостиво принимала её внимание и даже согласилась с ней дежурить, чего раньше никогда не было.
      Клавка разбудила Варю пораньше:
      — Одевайся скорее, и побежим!
      — Еш.ё рано, — сказала Варя.
      — Ничего не рано!
      Девочки прибежали на кухню. Кроме дяди Егора, там никого не было. Дядя Егор только что растопил куб и сидел покуривал.
      — Какую рань примчались, — сказала Варя.
      Но дядя Егор не удивился. Он встал и снял с полки большой медный колокольчик.
      — На, звонарь, звони! — сказал он Клавке.
      — Бежим, Варя! — И Клавка, потрясая колокольчиком, вихрем понеслась по коридору, вверх по лестнице.
      Варя, прихрамывая — нога ещё болела, — еле за ней успевала.
      Вот какая Клавка! Никогда не рассказывала, что дядя Егор даёт ей звонить.
      — На, позвони! — говорит Клавка и даёт Варе колокольчик.
      Варя трясёт его обеими руками, но так, как у Клавки, у неё не получается.
      — Ты вот так! — И Клавка, подняв колокольчик над головой, звонит громко: динь-динь-динь!..
      Обежав лестницы и коридоры, дежурные вернулись в столовую.
      Дежурство с утра шло хорошо, но во время обеда, когда Варя несла поднос с хлебом, в тёмном переходе из кухни в столовую на неё кто-то налетел. Раздался
      грохот. Варя побежала вперёд, Клавка, которая сзади несла ложки, завизжала.
      Варя добежала до стола — на подносе осталось только несколько кусочков хлеба.
      Из коридора неслись крики. Свет не горел, и туда с факелом отправилась Гертруда Антоновна.
      На полу валялись ложки. Клавка, вцепившись в волосы Наливайко, визжала вовсю, а Наливайко обеими руками прижимал к груди ломти хлеба. При свете факела он выронил хлеб, но Клавка продолжала крепко держать его за волосы. Она просто повисла на нём. Наливайко хоть и большой, а всхлипывал.
      Когда Варя и Клавка раскладывали помятые куски хлеба, Клавка сказала:
      — Вот он теперь поймает меня и вздует.
      — Мы вместе ходить будем, — сказала Варя.
      — Что ж, что вместе — обеим и попадёт.
      Весь день был испорчен. После ужина, когда Варя с Клавкой мыли посуду, Наливайко появился в столовой. Он нарочно дожидался, когда уйдёт Чапур-ной. Клавка схватила половник. Варя тоже приготовилась сражаться, но Наливайко, не подходя к ним близко, сказал:
      — Я не драться... Буду я с вами связываться! У меня собака осталась не евши. Давай сюда что в мисках осталось, выгребай!
      И он поставил на стол ржавый котелок.
      Варя подумала: «Вот и хорошо, а то мы с ним бы не сладили, если драться», и стала выгребать остатки из немытых мисок.
      — Ты не мешай крошки с кашей, складывай кашу отдельно! — командовал Наливайко.
      — Что же, твоя собака сначала первое, а потом второе ест? — спросила Клавка.
      — Ты помалкивай! «Второе»! Я вот покажу тебе «второе»! — И Наливайко показал Клавке кулак.
      Варя аккуратно выскребла остатки из всех мисок. Наливайко очень торопился:
      Ну ладно уж, давай что есть. У тебя большая собака или маленькая?
      спросила Варя тоном примирения.
      — А тебе не всё равно?
      — Большой собаке здесь очень мало. Погоди, я у малышей посмотрю.
      На столе у малышей посуду ещё не собирали, и в мисках было что поскоблить.
      — Вот посмотри — теперь, может, хватит?
      Наливайко заглянул в котелок: «Хорош!» — и бегом бросился к двери. На пороге он обернулся и сказал:
      — Вы вот что: если Чапурному расскажете, то жизни не просите. А если будете соображать насчёт котелка — всё забыто. Идёт?
      Клавка промолчала, а Варя с обидой ответила:
      — Ты большой, а дурак!
      — Ругайся, ругайся, а завтра я котелок под ваш стол поставлю. Идёт?
      — Ставь, пожалуйста, — сказала Варя. — Жалко, что ли? Не тебе ведь, а собаке.
      И вот после этого дня Налнвайкин котелок стоял под столом.
      — Ты всё-таки косточки отдельно клади, — просил Варю Наливайко.
      — Интересно, какая у него собака? — спросила Варя.
      — Да нет у него никакой собаки, — говорила Клавка. — Я везде смотрела: и в спальне у них нет, и в сарае с дровами нет. Что она, у него под снегом, что ли, живёт?
      И вот однажды вечером Клавка по Наливайкиным следам дошла по парку до пруда. Следы свернули вдоль каменного забора, потом пошли кустами — до сторожки. Вот, оказывается, где собака! Послышался лай. Окна сторожки слабо засветились, и Клавка услыхала, как Наливайко крикнул:
      — Иди-иди, черт, лохмач!
      Дверь хлопнула, и лай затих.
      Наливайко зазвал собаку в сторожку. Клавка не выдержала и подбежала к окну. В сторожке Наливайко был не один. На кровати сидел очень худой старик, и Наливайко кормил его из котелка с ложки.
      Клавка пришла обратно и рассказала Варе всё, что видела.
      — Нечего ему было собаку выдумывать, — сказала Варя. — Наверно, дедушка-то больной.
      Наливайкин котелок с этого дня был куда полнее, и не объедками, а чистым супом или кашей.
      Как-то Варя, передавая ему котелок, спросила:
      — А чем же ты собаку кормишь?
      — Чем? Кожуру всякую на кухне прошу. Она всё ест. Я её мороженой петрушкой кормил. А вот станет потеплее — мышей будет ловить. У деда в садоводстве пропасть мышей.
      Наливайко понял, что девочки разгадали его секрет, и был очень признателен за то, что они молчат.
     
      ДОЛОЙ ТАТЬЯНУ НИКОЛАЕВНУ!
     
      Уже чувствовался приход ранней весны. В дом глянуло солнце, сразу стали видны серые, немытые стёкла, а по углам пыль и паутина. Девочки решили устроить уборку.
      — Сами возьмёмся и вымоем. Подумаешь, какое дело! — сказала Клавка и отправилась к Гертруде Антоновне просить тряпок.
      К своей воспитательнице, Татьяне Николаевне, ходить нечего: она только придёт в столовую, съест, что полагается, и опять к себе в комнату. Гертруда Антоновна — другое дело: сама берёт тряпку, чистит, моет, потому у малышей и чистота.
      А Татьяна Николаевна за всё время только один раз сказала: «Боже, как всё запущено!» — но как убрать, не посоветовала.
      — Як вам пришла за тряпками, — сказала Клавка Гертруде Антоновне.
      Гертруда Антоновна пошла с Клавкой в бельевую и выбрала там старое одеяло:
      — Его можно разорвать на тряпки. Только пусть все работают! У вас в комнате настоящий свинушник.
      — Тряпки есть — теперь вымоем! — сказала Клавка и побежала вприпрыжку обратно.
      Сорокина мыть пол отказалась:
      — Что я, кухаркина дочь?
      — При чём здесь кухаркина дочь? — уговаривала её Варя. — Мы хотим, чтобы было чисто.
      — Что же я, по-твоему, буду половую тряпку в руки брять? Ты можешь взять половую тряпку в руки, а я нет.
      — Почему ты не можешь?
      — Почему?! — Люба смерила Варю презрительным взглядом. — Потому что я не росла на фабричном дворе...
      Сорокина не договорила своей речи, — вмешалась Клавка.
      — Не помрёшь! — сказала она, бросая ворох тряпок на пол. — В столовую бегаешь — не помираешь, а пол мыть — сахарные ручки отвалятся! На, бери тряпку, и будешь мыть, как все, ничего с тобой не случится.
      — Да как ты смеешь! Как ты смеешь мне приказывать! Что я, с ума сошла, что ли, мыть пол? — Сорокина даже ногами затопала.
      Клавка с удивлением глядела на Сорокину:
      — Гляди, и правда как сумасшедшая. Ну, чего глаза-то вытаращила!
      — Ты ещё обзываться, уличная побирашка! — закричала Сорокина.
      — Ну и сиди на своей кровати и не лезь к нам! Мы вокруг тебя мыть не будем, вся твоя грязь как была, так и останется! — сказала Клавка.
      И, шлёпая босыми, красными от холодной воды
      ногами, обошла вокруг кровати, на которой сидела Сорокина, оставляя за собой мокрые следы.
      — Дальше этого круга, чур, не мыть!
      Окунув тряпку в ледяную воду, Клавка начала тереть пол.
      Сорокина, подобрав под себя ноги, молча смотрела, как девочки вслед за Клавкой стали мыть пол, стараясь друг перед другом.
      — Давайте сначала отодвинем тумбочки, кровати и отмоем эту сторону, — командовала Клавка.
      Девочки начали отодвигать кровати, помогая друг другу. Всем стало тепло и даже жарко. И вода не казалась уже такой холодной.
      — Ты вот так выжимай тряпку, — учила Варя институтку Леночку Егорову. — Вот так!
      И Леночка, раскрасневшись от непривычной работы, выжимала тряпку так, как показывала Варя.
      — Ну, а теперь вытирай. Видишь, здорово получается!
      — Правда здорово! — соглашалась Леночка.
      Отмыв одну сторону, девочки стали передвигать
      кровати и тумбочки на чистое место. А на другой, ещё не мытой стороне спальни растекались грязные ручьи. Один из них, тоненькой змейкой пробравшись через заколдованный Клавкин круг, пополз под кровать Сорокиной.
      — Вот теперь и под моей кроватью будете мыть! — закричала Сорокина и захлопала в ладоши. — Протекла вода — значит, надо мыть. Слышишь, поломойка! — Сорокина восседала на подушках и распоряжалась: — Только, прежде чем мыть под моей кроватью, выполощи тряпку.
      Клавка молчала; она работала, не обращая на Сорокину внимания. А та продолжала задираться:
      — Ну, поломойка, раз, два, три! Мой под моей кроватью!
      Наконец Клавка не выдержала.
      — я вот тебе сейчас вымою! — сказала она и, окунув тряпку, двинулась к её кровати.
      — Ай, ай! — завизжала Сорокина. — Девочки!
      — Ты брызни на неё, Клава! — крикнул кто-то. — Что сна воображает... Подумаешь, какая королева...
      В это время в спальню вошла Татьяна Николаевна.
      Увидев её, Сорокина повалилась на кровати и завизжала еще громче.
      — Что с ней? Что с Любой?! — закричала Татьяна Николаевна.
      — Сорокина притворяется, — сказала Варя. — Она просто пол мыть не хочет.
      — Мыть пол? — сказала, бледнея, Татьяна Николаевна. — Она и не умеет, наверно, мыть пол. Любочка, ну перестань, не обращай на них внимания. Они грубые, невежественные дети. Любочка!.. Какие вы скверные! — сказала Татьяна Николаевна и брезгливо отодвинула ногой мокрые тряпки.
      Клавка смотрела на Татьяну Николаевну.
      «Брезгает нами, боится притронуться... Ах, ты...»
      — Гадкие! — продолжала Татьяна Николаевна. — Гадкие!
      — Долой Татьяну Николаевну! — закричала вдруг Клавка.
      И все закричали за ней. Размахивая пустым ведром, Клавка кричала громче всех:
      — Долой! Долой! Сорокина перестала визжать. Татьяна Николаевна сразу сжалась и, схватив Со-
      рокину за руку, пошла к двери. Девочки расступились, кто-то открыл дверь, и Татьяна Николаевна с Сорокиной выбежали в коридор.
      — Пёс с ними! — сказала Клавка. — Давайте домывать пол.
     
      КУДА ЭТО ПРОПАЛА БАБУШКА?
     
      По воскресеньям Варя ходила домой, к бабушке. Хоть на часок, а прибежит. Но вот уже прошла неделя, а дома бабушки не было. Варя в прошлое воскресенье прибежала — замок! Соседи сказали — ушла, а куда, не знают. Варя несколько раз бегала на неделе — на дверях висел замок. Куда делась бабушка?
      — Если жива — придёт! — утешала Клавка.
      — Как — если жива? Что же, по-твоему...
      — Ничего по-моему! — отвечала Клавка. — Бывает, и помирают люди. Только она объявится — вот увидишь...
      Девочки кончали мыть пол. Вдруг Варя услыхала в коридоре: стук, стук. Она сразу узнала, что это бабушка идёт.
      — Бабушка! — Уж Варя её целовала, целовала, и смеялась, и плакала. — Куда же ты подевалась? Я ждала, ждала...
      — Да пусти ты меня, дай сесть! — говорила бабушка. — У знакомых я была — расхворалась. Ну, не пускали, пока встала... Чего плакать! Радоваться надо... — Бабушка села и сразу подобрала ноги. — Что-то сыро у вас!
      — Это мы пол мыли — видишь?
      Варя гладила бабушку и оглядывала всю. Вот она, вот она, бабушка!
      — Я знаешь как соскучилась!
      — Пол мыла, а измазалась — глядеть страшно! Умылась бы, — сказала бабушка. — Смотри, руки-то у тебя какие!
      Бабушка повернула Варины руки ладонями к себе: ладони были чёрные-чёрные.
      — Мы хотели умыться, да вода уже не идёт. Завтра пойдёт — умоемся. Мы и на пол только ведро нацедили.
      — Как вы здесь живёте? Неделю вас не видала, — спрашивала бабушка.
      — Мы-то хорошо живём. Только вот ты пропала... Уж я думала... — У Вари задрожали губы.
      — Глупая ты моя! — сказала бабушка. — Я к тебе с радостью. Завтра я тебя буду ждать, ты непременно приходи — будем на новую квартиру перебираться. Весь наш дом перебирается.
      — И мы придём, — сказали девочки. — Будем помогать вещи таскать.
      — Ну что ж, — сказала бабушка, — приходите, всем работу найду.
     
      ПЕРЕСЕЛЕНИЕ
     
      Из фабричного дома переселяли жильцов в особняк. Фабричный дом такой ветхий, что в Совете решили — чинить его не стоит. И топить его — только дым на ветер пускать. Пусть переселяются и живут по-человечески. Дали ордер и Вариной бабушке.
      Некоторых пришлось уговаривать, чтобы дали согласие на переезд. В маленькие комнаты рабочие переезжали охотнее, а в бывшие залы да гостиные — с опаской и разговорами.
      — Больно большие комнаты. Пока от одного угла
      до другого дойдёшь, устанешь. И жить в таких непривычно.
      В большую столовую никто не согласился вселиться — разве её натопишь? Вагон дров надо, и то не хватит. Так и осталась она пустовать.
      Тяжёлые вещи перенесли солдаты. А что полегче, таскали сами. Варя привела с собой девочек, и они, как муравьи, бегали по переулку туда и обратно-
      кто со стулом, кто с подушкой. Клавка ухватила сразу корыто и стеклянную вазочку.
      — Не донесёшь! — беспокоилась бабушка.
      — Донесу!
      Бабушка только успевала вручать то одно, то другое. Девчонки старались наперебой.
      Наконец в старой комнате, кроме дырявых кастрюль и пыли, ничего не осталось. Кастрюли забрала Клавка. Пригодятся — в них Цветы сажать хорошо. И потащила их в новую комнату. В комнате вещи лежали горой, но бабушка решила передохнуть. Она усадила своих помощниц и каждой дала подарочек — ленточки из шёлковых лоскутков:
      — Будете в косы заплетать. (Девочки почти все были стриженые.) Ничего, волосы отрастут, тогда и вплетёте, — утешала бабушка.
      Клавка выбрала себе голубые ленты, и бабушка попробовала ей заплести косы. Получились толстенькие две косички, и торчали они в разные стороны.
      — Ишь какие красивые волосы, как золото! — сказала бабушка.
      И Клавка с удивлением слушала, что она золотая, а не рыжая.
     
      УДИВИТЕЛЬНАЯ ПЕЧКА
     
      Варе новая комната понравилась. Особенно печка; на каждом изразце картинка. Уже были сумерки, но Варя всё-таки их рассмотрела. Летели гуси-лебеди, по лесу шёл медведь, и на больших куриных лапах стояла резная, пёстрая избушка. Стены в комнате были розовые. Наверно, здесь была детская. Бабушка увидела в стене скобочку — оказалось, что это дверцы стенного шкафа. Бабушка обрадовалась новому удобству. Вот хорошо-то! Сюда сколько всего поместится... А Варя зашла в шкаф, как в маленький домик, и там, в темноте, нашла кубик. Шкаф, очевидно, был для игрушек.
      — Целый шкаф игрушек! Бабушка, в этой комнате много было детей или жила одна девочка? — спросила Варя.
      — Одна девочка, — ответила бабушка.
      — И у одной девочки столько игрушек было?
      — У неё не только игрушки — и живые ослики были, и лошади. И специальный кучер был... Ну, рассказывать некогда, давай работать, — сказала бабушка и стала подавать Варе разные вещи. — Сложи как-нибудь, Варенька, а я потом разберу.
      В комнату заглянула Люськина тётка: — Аполлоновна, ты, никак, узлы развязала? А я подожду... Ну-ка, нас отсюда-то...
      — Кто же это нас отсюда-то?
      — Хозяева-то не вернутся? А то знаешь...
      — И не выдумывай! — сказала бабушка. — Какие там хозяева! Разбирайся — и всё. Теперь хозяева за море уехали со всем добром. Куда им вернуться!
      Люськина тётка покачала головой:
      — Кто их знает...
      — Развязывай! — рассердилась бабушка. — Зачем ордер брала? Взяла ордер — живи!
      — Ну, будь что будет, — сказала тётка и пошла к себе.
      Люськину тётку с ребятами поселили в гостиной. Тётка велела ребятам вытащить большой, мягкий диван в коридор:
      — Пружинный... Ну-ка продавят, а мне отвечать?
      Ребята были уже большие, но тётку слушались —
      вытащили диван. А сами смеялись:
      — Пусть ночь простоит, завтра обратно внесём.
      Не только Люськина тётка, многие устраивались
      на новом месте с опаской. Странно выглядел рабочий скарб в нарядных комнатах: железные кровати, табуретки стояли на блестящем паркете в комнатах с зеркалами.
      Уложив вещи, Варя вылезла из шкафа и задвинула дверцу.
      — Ну вот, — сказала бабушка, — и разобрались. Теперь я тебя провожу. Пойдём, Варюша.
      В детский дом они шли уже вечером. Вечер был тихий, хороший. Снежок хрустел под ногами и блестел звёздочками.
      Варя несла с собой кубик и думала — вот остались бы в шкафу кукла или мячик, было бы здорово! А то у неё мячик из тряпок и не прыгает, и кукла тоже тряпичная.
      — Ну как, устроились? — спросил Чапурной.
      — Хорошо! — сказала бабушка. — Только надо бы Жилиным ордер получить. Вещи остались, да и парень, может, вернётся. А подрастёт — где жить?
      Чапурной достал свою книжечку и записал про ордер. Сколько в этой книжечке записано дел да забот — и всё надо, всё — непременно.
      — Дядя Миша, какая у бабушки комната нарядная! И шкаф с игрушками, и печка с картинками, — рассказывала Варя. — На ней и медведь и гуси нарисованы.
      Через несколько дней Чапурной стоял перед кафельной печкой в спальне у девочек и с удивлением её разглядывал: на каждом изразце была нарисована картинка.
      — Молодцы, ребята! Только вот отмоется ли чернильный карандаш?
      — А зачем отмывать? Нарисовано здорово, — сказала Клавка.
      — Вот это волк, это петух, а это Татьяна Николаевна.
      — Очень похожа, — сказал Чапурной. — А я где?
      — Вас, дядя Миша, нет, — сказала Варя.
      — А это кто рисовал? — спросил Чапурной, разглядывая домик с крылечком.
      — Это Оленька Орлова рисовала.
      — Да ты у нас художница!
      — И петуха я нарисовала, — сказала Оленька. — У нас во дворе, когда я была маленькая, петух жил.
      На другой день Чапурной достал серой обёрточной бумаги — больше никакой не было — и карандашей для грима. Ребята ликовали. Все, кроме Клавки, оказались художниками.
      — Ну, а ты что же не рисуешь? — спросил Чапурной.
      — Не хочется, — ответила Клавка.
      Рисовать ей хотелось, но она боялась, что ничего у неё не получится — никогда она раньше не рисовала. Но и она набралась смелости. Когда Чапурной заглянул к ребятам ещё раз, Клавка малевала вместе со всеми.
      Бумаги и грима хватило на неделю, хотя Чапур-ному, когда выдавали, сказали, что всего вполне хватит на целый год.
     
      КАК УШЛА ТАТЬЯНА НИКОЛАЕВНА
     
      Поздно вечером, когда Гертруда Антоновна уже уложила малышей и поднялась к себе отдохнуть и поесть, к ней пришла Татьяна Николаевна. В руках она держала корзину и большой узел, завязанный в казённую простыню.
      — я ухожу, Гертруда Антоновна, — сказала Татьяна Николаевна и заплакала.
      — Куда уходите?
      — К подруге, а потом как-нибудь устроюсь. Я пришла проститься, Гертруда Антоновна.
      Гертруда Антоновна помнила Татьяну Николаевну ещё совсем девочкой. Помнила и её мать, которая приезжала навещать свою Таню. Дочь она не брала к себе даже на каникулы, потому что сама жила у какой-то княгини в приживалках и ничего у неё, кроме дворянской спеси, не было. Но дочери с малых лет вдалбливала: «Ты девушка благородная, ты получаешь воспитание. Помни, что ты Молчанова!»
      Татьяна Молчанова и среди институток была недотрогой. Вот теперь стоит заплаканная, идёт неизвестно куда.
      — Кто же вас обидел? — спросила Гертруда Антоновна.
      — Зачем вы спрашиваете? — Губы у Татьяны Николаевны задрожали. — Я больше не могу... каждый день это издевательство... Я не могу больше работать с этими выродками, они же...
      — Сядьте, — сказала Гертруда Антоновна.
      И Татьяна Николаевна села на свою корзинку около двери. Гертруда Антоновна молчала. Она посматривала на узел, на Татьяну Николаевну.
      — Вы мне скажете адрес? — спросила Гертруда Антоновна.
      — Какой адрес?
      — Где вы будете жить.
      — Я не знаю. Я сначала к подруге... — Татьяна Николаевна опять стала всхлипывать.
      — Сначала сходите к Чапурному, — сказала Гертруда Антоновна.
      — Я не понимаю... — У Татьяны Николаевны высохли слёзы. — К кому? Зачем вы мне это говорите! Я думала, что у вас есть сердце. Почему вы так со мной говорите?
      — Почему? Потому, что вам нужно работать.
      — Опять работать! Гертруда Антоновна, душенька! Может, всё изменится и будет по-прежнему. — Татьяна Николаевна зашептала, прижимая руки к сердцу: — Гертруда Антоновна, всё может перемениться! Я слыхала — их разгонят. Ведь вы тоже верите. Неужели вы добровольно на них работаете? Вас заставили, вам тоже приходится кривить душой. Это очень тяжело, я понимаю вас.
      — На кого — на них? — спросила Гертруда Антоновна громко и спокойно.
      Татьяна Николаевна замолчала.
      — Слушайте. Я хочу вам сказать, чтобы вы что-то поняли. — Гертруда Антоновна выдвинула ногу в старом прюнелевом башмаке. — Вот смотрите сюда. На мне заработанная обувь, на мне заработанное платье. — Гертруда Антоновна поднялась с кресла. — Я ем заработанный суп. — И она застучала ложкой по пустой тарелке. Лицо у неё покрылось пятнами. — Я ничего не прошу даром — так воспитали меня родители. Я работала раньше и теперь тоже. Вот что я хотела вам сказать!
      — Тише, чего вы стучите! Успокойтесь! — Татьяна Николаевна прижала к себе свой узел. — Я ухожу и устроюсь сама. Есть дом, где мне помогут. Не все же кланяются большевикам!
      — Погодите, — сказала Гертруда Антоновна. — Я вам дам свой чемодан. Переложите вещи, а казённую простыню я сдам в бельевук).
      Татьяна Николаевна вспыхнула, но смолчала. Через минуту она хлопнула дверью и ушла совсем.
     
      ГРИША С ФРОНТА
     
      Федосья Аполлоновна не спала — не приходил сон на новом месте. Хоть и устала за день, а вот ворочается: то неловко, то зябко. И окно большое, непривычное, будто ещё и не дома. Только задремала — в дверь постучали.
      «Кому это я ночью понадобилась?» — подумала Фе-досья Аполлоновна. Она встала, нашла в темноте коптилку, зажгла и пошла открывать дверь.
      — Кто там?
      Отозвался голос знакомый, но слышанный давно-давно. За дверью стоял очень худой человек в красноармейской шинели.
      — Это я, — сказал красноармеец.
      И бабушка узнала в нём Гришу — племянника Гришу, кудрявого, весёлого.
      — Я прямо из фронтового госпиталя в Москву, на поправку, — шептал Гриша.
      — Гришенька!
      Федосья Аполлоновна уткнулась в грязную, холодную шинель и заплакала. Потом она растопила печурку и постелила Грише на кушетке постель. Без шинели Гриша был ещё тоньше.
      — Вот, поешь! — Она разогрела ржаной суп.
      Руки у Гриши тряслись, голова была седая.
      — Гришенька!
      Поев супу, Гриша сразу уснул, а бабушка не спала до самого утра.
      Утром Гриша рассказал ей о том, как он с товарищами ходил в разведку и как предал их один, оказавшийся врагом. Попал Гриша к белым, били его, допрашивали, только ничего не добились и погнали на расстрел. А он скатился с берега на лёд, ползком по реке добрался до ельника, потом до деревни, а там, в сарае, переждал ночь. Наутро пришли наши. Он был
      без памяти. А теперь вот уже на ногах, едет на поправку в госпиталь, и поскорее надо возвращаться обратно на фронт.
      Бабушка согрела воды, вынула чистую рубаху и поставила посреди комнаты корыто:
      — Давай, Гриша, обмою, а то на тебе вши.
      — Зачем это вы? Я до госпиталя доберусь, там и помоюсь. Я только на ночь зашёл, хотел поглядеть на вас. А ехать-то ужас как!.. Не надо, тётя Фенечка!
      — Будем мы с тобой разговаривать — вода остынет.
      Бабушка стала поливать и еле устояла на ногах: на тощей Гришиной спине чернела струпьями звезда, а пониже — рубец; на рубце иссечена вся кожа.
      Видно, ещё в дороге Гриша тяжело заболел. К полудню он уже горел и громко в бреду командовал.
      Федосья Аполлоновна решила его не тревожить: «Если умрёт, то на моих руках. А жив будет — его счастье. Как-нибудь выхожу, а в госпиталях там и без него много». И в госпиталь Гришу не повезла. Она сходила к Чапурному, отнесла ему Гришины документы.
      Чапурной всё устроил: привёл врача, сходил к военному коменданту. Гришу разрешили оставить дома и выдали бабушке карточку на сухой паёк. И не успела она по этой карточке ничего получить — у неё вытащили и карточку и два миллиона: всю пенсию и пособие.
      — Лучше бы не давали — не так бы обидно было! — ворчала бабушка. — Сроду пятачка не теряла, а тут миллионы не уберегла.
      Цены этим миллионам никакой не было — бумажка и бумажка, а вот карточку было жалко: что-нибудь на неё и дали бы.
      Бабушка стала думать, чем кормить Гришу.
      Люськина тётка привела ей покупательницу.
      — Вот, приехала ко мне из деревни — замуж выходит, — говорила она про девку.
      Девка была здоровая, в шубе, в сапогах, в большой цветастой шали. Она стояла потная, красная и до невозможности укутанная, а рядом с ней стоял мешок картошки. Вынь да положь ей фату подвенечную!
      — У тебя вроде была, Аполлоновна? — говорила Люськина тётка. — За эту фату — если она, конечно, есть — меньше мешка картошки с неё не бери. Теперь где это можно достать фату?
      Девка засопела.
      — Нигде не достанешь, ни за какие деньги, — повторила тётка.
      Бабушка отомкнула сундук и достала тонкую белую кисею. Много лет она пролежала просто так, для памяти, а тут пригодилась. Девка рассматривала фату деловито, на ощупь и на свет:
      — Во, глянь, дырка!
      Правда, на фате была маленькая дырочка, прожжённая свечой. Бабушка её сама, наверно, нечаянно прожгла, когда венчалась.
      — Это подштопать можно. Подштопаю, и видно не будет, — сказала она.
      Девка терпеливо дожидалась, пока бабушка штопала, и хотя на фате от дырочки и следа не осталось, но она вынула из мешка десять картошек покрупнее и сунула их себе в карман.
      — Больше-то нечего сменять? — спросила она.
      — Нет, нечего, — сказала бабушка.
      «Целый мешок картошки — богатство! Пусть она подмороженная и мелкая, а всё равно будем сыты», — подумала бабушка и сварила полный котелок. И как Грише ни было плохо, он съел несколько картошек с солью.
      Когда Грише стало полегче. Варя решила спросить у него про Ваську. Она часто приходила его навещать.
      — Дядя Гриша, — сказала Варя, — вы на самом, на самом фронте были?
      — На самом, Варюша,
      — А у нас Васька на фронт убежал.
      — Какой же это Васька?
      — Наш Васька, — И Варя рассказала всё, как было. — Вот, смотрите. — Варя показала Грише фотографию. — Здесь он ещё маленьким был — видите, он у тёти Поли на коленях сидит. Теперь он уже старше меня, а такой же кудрявый.
      Нет, не видел Гриша парнишки с белой кудрявой головой и с таким курносым носом.
      — Неспокойный, наверно, парень? — спросил Гриша.
      — Глупый, — сказала бабушка, услыхав, о чём разговор. — Я все вокзалы обошла — помогала Ча-пурному искать, — да разве теперь найдёшь! Была бы жива Пелагея, не случилось бы этого.
      — Фронт, он большой, — объяснял Гриша. — От моря и до моря. Трудно будет отыскать вашего Ваську. Если бы знал — поискал. Может быть, и нашёл.
      Варя повесила фотографию Васьки и тётки Пела-геи над папиным столом, рядом с портретом Ленина, и, попрощавшись, пошла к себе в детский дом.
      Так она ничего и не узнала про Ваську.
      «Фронт, он большой. Наверно, дядя Гриша был в одном конце, а Васька в другом, — рассуждала Варя. — Вот и не встретились».
     
      НОВАЯ ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА
     
      В Москве таяло. По улицам бежали ручейки, ручьи и даже маленькие речки. Под ногами хлюпало ледяное крошево, было скользко. А над головой синело весёлое небо.
      По Москве шла женщина: маленькая, в тужурке, сапогах и красном платочке.
      Женщина несла плетёную корзинку. Шла она из одного конца Москвы в другой — утомилась. Нако
      нец на одной из улиц стала смотреть на номера домов Вот и районный Совет. Этот дом и нужен.
      Она нашла председателя и положила перед ним свои документы.
      — Вот хорошо-то! — обрадовался председатель. — Ведь меня Чапурной прямо заел. Я ему говорю, что вы едете, а он не верит. Очень он обрадуется!! Только придётся вам его подождать.
      — А разве это далеко? Я дойду. На месте и познакомимся, — сказала Оксана Григорьевна.
      Так звали приехавшую.
      — Близко-то близко, но надо вас проводить. Вы, я вижу, с багажом.
      — Я с поезда, да она у меня лёгкая. — Оксана Григорьевна подняла свою корзинку.
      — Всё равно надо проводить... Игнатов! — закричал председатель. (Вошел Игнатов.) Вот надо проводить товарища до детского дома, к Чапурному.
      Игнатов подхватил корзинку, и они вместе с Оксаной Григорьевной вышли на улицу, залитую водой.
      — Ступить некуда! Вы поосторожнее, по камешкам, а то промокнете.
      — Ничего, я уже промокла, — ответила Оксана Григорьевна. — Трамвай у вас в Москве не ходит, я с утра с вокзала добираюсь.
      — А вы из Питера?
      — Нет.
      — А я думал, из Питера, — сказал Игнатов. — К нам из Питера правительство приехало. Ленин, Владимир Ильич, теперь в Москве. А вы, значит, не из Питера...
      Игнатов поправил винтовку и подал Оксане Григорьевне руку. На их пути была такая огромная лужа, что не перейдёшь.
      — Глубоко! — сказал Игнатов и, не раздумывая, подхватил свою спутницу; через мгновение она уже была на другом берегу.
      — Что же, вы меня каждый раз будете перетаскивать? — засмеялась Оксана Григорьевна.
      А Игнатов резонно отвечал:
      — Ну что ж, придётся! Снегу-то в эту зиму было сколько — не убирали, а теперь потоп. Как же быть-то?
      Наконец они добрались.
      — Вот и пришли!
      Игнатов повёл Оксану Григорьевну в дом через парк. Большие двери с улицы были закрыты.
      Навстречу им попались две промокшие девочки, с них текло ручьями. Они тащили большой, неуклюжий ящик. Увидев Оксану Григорьевну и её спутника, они посторонились; а когда те прошли, одна девочка крикнула:
      — Вы к кому приехали, тётенька?
      Оксана Григорьевна обернулась:
      — К вам, девочки... Только почему вы мокрые?
      Девочки, не ожидавшие ни такого ответа, ни такого вопроса, зашептались и побежали обратно и уже издали закричали вместе: «Здравствуйте!» А потом засмеялись и убежали.
      — Как только он с ними управляется? — Игнатов посмотрел вслед девочкам и махнул рукой. — Ведь это геройство, честное слово!
      Игнатов и его спутница поднялись по широким ступеням и вошли в дом.
      — Вот, Михаил Алексеевич, я привёл к вам товарища, — сказал Игнатов и поставил корзинку на пол.
      Оксана Григорьевна увидела перед собой плечистого человека с добрыми глазами; человек был сед и молод. Он протянул ей руку и сказал:
      — Здравствуйте, товарищ, здравствуйте! Вы Оксана Григорьевна?.. Ждал позавчера, вчера, сегодня. Третий день вас жду.
      Долго беседовали Чапурной и Оксана Григорьевна. Два коммуниста, два товарища, которым вместе работать.
      — я очень трусил сначала. Как, думаю, за это дело браться? — рассказывал Чапурной. — И вот второй месяц с ними вожусь. Народ неплохой, но нужен глаз да глаз. Последнее время — беда. Девчонки у меня без всякого присмотра. Сегодня двое чуть не потонули. У нас в парке пруд большой, так они решили в ящике от комода в плавание пуститься; выехали на середину, а ящик на клею — размок. Стали тонуть. Хорошо, успели вытащить, а они — сразу спорить. Клавка там такая есть — познакомитесь. «Мы бы, — говорит, — и не потонули, потому что вода только сверху, а внизу лёд». Отчаянная девчонка и каждый раз норовит сухая из воды вылезть.
      — Я, по-моему, только что её видела, совершенно мокрую, — сказала Оксана Григорьевна.
      — Где видели?
      — Только что они шли в парке с ящиком.
      — Ну вот! Что с ними делать? Это она опять бегала на пруд ящик вытаскивать. Ну, погоди! Не хотел наказывать, а накажу.
      — Как же вы их наказываете?
      — Как наказываю? Не разрешаю вечером на разговор приходить — вот как. Пусть сегодня посидят посохнут.
      Чапурной встал и поглядел в окно, но за окном никого не было видно.
      — А какие же у вас разговоры?
      — Не успеваю их воспитывать, — ответил Чапурной. — Днём я занят: то за продуктами, то за дровами ходишь, всё хлопоты. А вечером — говорим. Я им, что знаю, про жизнь рассказываю, ну и они мне — вот и разговариваем... Они уже ждут меня. Не слыхали, как сейчас в дверь скреблись?
      — Нет, не слыхала.
      — А мне можно с вами пойти? — спросила Чапур-ного Оксана Григорьевна.
      — Думаю, что сегодня не стоит, — сказал Михаил Алексеевич, — незнакомый вы им человек. Завтра они
      на вас поглядят, тогда пожалуйста. А сегодня устраивайтесь, отдохните с дороги.
      Оксана Григорьевна не обиделась на Чапурного она понимала, что он прав. Сегодня она ему, наверно, помешала бы, а завтра будет помогать.
     
      РАЗГОВОР
     
      В тёмной спальне, укрывшись с головой одеялом, лежала Варя. Она тоже сегодня плавала и тонула, а теперь вот приходится лежать. А там, наверно, у печки, дядя Миша рассказывает самое-самое интересное! Варя высунула голову и позвала тихонько Люську.. Люська не откликнулась — она, наверно, пригрелась и заснула.
      Глупая Люська — испугалась! А когда тонули, даже ревела.
      Клавку Варя не окликала — они уже успели поссориться. Клавка лежала не шевелясь, даже не слышно было, как она дышит. Да и как услыхать, когда на самом деле Клавки в постели не было! Завернувшись в одеяло (вся одежда её была еш,ё мокрая), Клавка давно сидела позади всех ребят в другой спальне, где шёл разговор. А на кровати лежали одни подушки.
      Ребята, кто на кроватях, кто на полу, устроились тесным кругом и слушали, как Чапурной рассказывает про свою жизнь.
      — Было это давно, когда я на заводе работал. Попал я тогда в царскую тюрьму. Уж и не помню, который раз вызывали нас к следователю — меня и Галкина; он у нас в цеху подмастерьем был. «Последний раз вас спрашиваю, — кричит следователь, — кто собирал вас? Кто речи говорил?» Я уже отвечать не мог и на ногах не стоял. Оттащили меня в сторону, а Васю Галкина ещё допрашивали.
      В это время, смотрю, вводят нашего Пашку-слесаря. Он тоже про сходку знал, только не был с нами. В тот день его мастер поставил работать в вечернюю смену. «Ну вот, думаю, и Пашку забрали! Кто же про него узнал? Его ведь не было на сходке!»
      Увидел следователь Пашку и велел Галкина увести, а про меня забыл, что ли, или уже решил, что я в полном бесчувствии и не вижу и не слышу. Подошёл Пашка к столу. Следователь ему говорит: «Садись»,
      Мне он тоже первый раз сказал: «Садись». Это, думаю, ещё ничего! Дальше что будет... Вижу, Пашка сел спокойно. Молодец, так и надо. Теперь ПаШка молчи — и всё. Только, слышу, Пашка не молчит, а говорит: «Узнал, ваше благородие, вот весь их списочек».
      И передает следователю бумажку; тот читает. А Пашка опять говорит: «Главный у них Петров. Это не из рабочих», — и всё ему подробно рассказывает. И про нас с Галкиным рассказал. «Они, — говорит, — ваше благородие, хоть и сопляки, а всё же помош,ь: и то и сё. И опять же, листовочки разносят».
      Стали они прощаться. Следователь ему и говорит: «Вот тебе синенькую — это, значит, пять рублей — и иди. А я тебя, когда надо, опять вызову».
      Принесли меня в камеру. Я по дороге и глаз не открывал. Только меня принесли, сразу вызвали на допрос Петрова. А я ему непременно должен ведь рассказать про Пашку, предупредить, что он нас выдал. А не успел...
      Вернулся Петров и говорит: «Не знаю, каким образом, но сведения для суда они получили». Я его подзываю, а он не подходит. «Подожди, — говорит, — подожди... И не надо оправдываться».
      Тут я понял: наверно, он думает, что я рассказал про всё следователю. И заплакал. Совсем мне плохо стало. Крикнуть не могу — больно.
      А Петров присел на корточки, гладит меня и говорит: «Глупый ты ещё, глупый! Не надо плакать, не надо...» — «Послушайте, — говорю я, — это Пашка, он
      синенькую получил». И всё, что слышал, ему рассказал. Хорошо, что успел, потому что к вечеру его перевели от нас в отдельную камеру.
      А потом был суд. Судили всех и даже нас с Галкиным сослали в Сибирь.
      Но про Пашку я не забыл. Только бы, думаю, мне его встретить! В Сибири я его, конечно, не встретил. Чего ему в Сибири было делать? А вот на войне встретились. Увидел я его случайно. По глазам моим, что ли, он понял, что от меня хорошего ждать нечего. Встретились мы в лесу во время боя. Ну, думаю, теперь не уйдёшь! Пристрелю тебя, и всё! Я-то подумал, а он выстрелил и убежал. Вот какое дело...
      — Убёг! Убёг! — раздался крик. — Его же ловить надо было! Сразу надо было ловить!
      Это кричала Клавка. Она стояла на тумбочке, закутанная в одеяло. Появилась она так неожиданно, что даже Чапурной растерялся.
      — Видишь ли, какое дело... Ловить, конечно, надо было сразу, но так получилось, ничего не поделаешь. Пришлось мне Пашку ловить второй раз. Но об этом завтра.
      — Сегодня, сегодня! — закричали ребята. — Михаил Алексеевич!
      Клавка слезла с тумбочки.
      — Погоди, погоди... — сказал Чапурной. — Я же тебя наказал!
      Клавка молчала.
      — Я же запретил тебе приходить! Откуда ты взялась?
      — Сама пришла, — ответила Клавка и отодвинулась в самый дальний угол, куда не доставал свет от печки.
      — Михаил Алексеевич, расскажите дальше! — приставали ребята.
      — Дальше... Что же дальше... Поймали Пашку и судили как провокатора.
      — А он тогда вам в руку попал? — спросил кто-то.
      — То-то и дело, что в руку. — Чапурной положил уголёк в свою трубочку, снова раскурил её и сказал: — Ну, спать, ребятня, спать! В печку больше под-кладывать не нужно, пусть прогорит. Кто будет закрывать трубу?
      — Я, — сказал Федя Перов.
      — Ну, смотри, аккуратно!.. А ты живым манером в постель, нечего в одеяле разгуливать! — Чапурной посмотрел Клавке вслед и сказал: — Ах ты, мореплаватель, у меня с тобой отдельный разговор будет!
      Ребята стали укладываться. Федя Перов мешал в печке угли. Михаил Алексеевич ещё раз велел хорошенько посмотреть, чтобы всё прогорело, и пошёл к себе.
      Проходя мимо кладовочки, он услыхал шум. Кто-то метнулся от него в сторону, в темноту.
      Чапурной остановился и сказал громко:
      — Опять балуешь? Ну, погоди...
      Из темноты никто не отозвался. Чапурной постоял, хотел высечь из зажигалки огонь, да зачем? Он и так знал, кто стоит рядом с ним и не дышит. Опять Персик норовит что-нибудь стянуть.
      — Иди спать, — сказал Чапурной. — Живо!
      Раздались лёгкие шаги. Всё дальше и дальше по коридору, пока совсем не затихли.
     
      ДАВАЙТЕ ЗНАКОМИТЬСЯ
     
      На следующий день утром Оксана Григорьевна пришла к старшим девочкам.
      — Они у меня совсем одичали, — предупредил её Чапурной. — Уж вы на них не обижайтесь — никто с ними по-хорошему ещё не говорил. И с воспитательницей у них неприятность получилась.
      Оксана Григорьевна открыла дверь. Девочки проснулись, но ещё не вставали. В спальне было холодно, и никому не хотелось вылезать из тёплых постелей.
      Одна Клавка показывала свою храбрость: положив на голову подушку, она приплясывала на кровати, подпрыгивая на пружинах.
      — Кому, кому калачей! — пела Клавка басом. — Кому, кому горячей!
      — Здравствуйте, девочки! — сказала Оксана Григорьевна.
      Клавка от неожиданности присела, подушка поле тела на пол. Девочки подняли головы, привстали на кроватях. Всем было интересно узнать, какая у них новая воспитательница.
      — Здравствуйте! — ответил кто-то.
      Остальные молчали.
      — А мы Татьяну Николаевну прогнали! — вдруг сказала Клавка и посмотрела на Оксану Григорьевну: вот, мол, мы какие!
      — Про это вы мне потом расскажете, — спокойно ответила Оксана Григорьевна, — а сейчас пора подниматься. Ну, кто ещё не проснулся?
      — А никто и не спит, — сказала Клавка. — Это они холоду боятся.
      — Давай их поднимать! Ты первая встала — будешь сегодня моим помощником.
      — А чего помогать? — спросила Клавка.
      — Вот будешь помогать — узнаешь.
      Оксана Григорьевна легонько шлёпнула Клавку и сказала:
      — Скорее одевайся, а то лапы у тебя совсем синие.
      Клавка соскочила с кровати и стала одеваться. Оксана Григорьевна ей понравилась: не злится, весёлая и не стала Клавке выговаривать, как Татьяна Николаевна: «Ты ведёшь себя возмутительно!»
      — Что же ты задом наперёд платье надеваешь? — спросила Оксана Григорьевна.
      — А я сзади пуговки не достаю, — ответила Клавка, просовывая в ворот голову. — А спереди их ловчее застёгивать,
      — Ну-ка, повернись. — И Оксана Григорьевна застегнула Клавке платье так, как нужно.
      Девочки одевались в этот день поспешнее, чем всегда. И Оксана Григорьевна смотрела, как кто одевается, как стелют постели.
      Оленьке Орловой она сама помогла постелить:
      — Ты у нас самая маленькая — давай я тебе помогу.
      — Я умею стелить, — сказала Оленька, — только подушка у меня не получается.
      — Вот мы её как, вот как! — Оксана Григорьевна взбила подушку.
      И все стали взбивать свои подушки, посматривая, как это делает Оксана Григорьевна.
      — Ну, а где же вы умываетесь? — спросила Оксана Григорьевна.
      — А нигде, — сказала Клавка. — У нас вода как замёрзла, так мы и не умываемся.
      — Ну что ты, Клавка! — сказала Варя. — Мы умываемся, только немножечко. Вода уже течёт, но не каждый день.
      — Пойдёмте посмотрим, течёт она или нет, — сказала Оксана Григорьевна.
      И все отправились в умывальню.
      Воды в умывальнике не было, краны были сухие, и внутри их не слышно было никакого шипенья.
      — Я говорила — не течёт! — сказала Клавка.
      — Ничего не понимаю: на кухне и внизу есть вода, а здесь нет.
      Оксана Григорьевна забралась на подоконник, покрутила какие-то колёсики на трубе.
      Вода не шла.
      — Непременно надо умываться, — сказала Оксана Григорьевна. — Клава, беги к Михаилу Алексеевичу и скажи, чтобы нам открыли воду.
      — Нет, — сказала Клавка, — я не побегу.
      — Ты же мой помощник!
      — Ну и что же, что помощник, — сказала Клав-
      ка. — Як Михаилу Алексеевичу не побегу — он меня вчера как чистил-то!
      — Давайте я сбегаю, — сказала Варя.
      — Зачем же ты? Сегодня мне помогает Клава, — -ответила Оксана Григорьевна.
      — Я лучше не буду помощником... Пусть она бежит, — сказала Клавка.
      Но бежать никому не пришлось. Видно, Оксана Григорьевна покрутила колёсики правильно: в кранах зашипело, забулькало, и пошла вода.
      Девочки стали умываться.
      — Ой, нет! Так, девчатки, не умываются, — сказала Оксана Григорьевна. — Что же вы только носы помазали!
      Оксана Григорьевна сняла кофточку, намылила шею, уши и, не боясь холодной воды, стала мыться.
      — Вот как надо умываться! — сказала она, растираясь полотенцем.
      — Я так могу, — сказала Клавка. — Только теперь платье мне расстегните.
      Клавка стала плескаться холодной водой. За ней — остальные; не так уж храбро, но всё-таки умылись.
      — Ну как, познакомились? — спросил Чапурной, встретив в столовой Оксану Григорьевну с девочками.
      — Конечно, — весело ответила Оксана Григорьевна.
      — Познакомились! Познакомились! — закричали девочки.
      А Клавка закричала громче всех:
      — Я сегодня помощник!
      И всем почему-то было весело, как будто был праздник.
      Каждой девочке хотелось быть поближе к Оксане Григорьевне, которая так по-доброму их звала: «девчатки».
     
      САМАЯ КРАСИВАЯ ДЕЕОЧКА — АККУРАТНАЯ ДЕВОЧКА
     
      Чапурной предложил остричь всех ребят наголо. Но Оксана Григорьевна возражала:
      — У старших девочек косички... Это не так просто, Михаил Алексеевич. Остричь девочке косички — знаете, сколько будет огорчений!
      — Вы сначала посмотрите, что у них в этих косичках, — сказал Чапурной.
      — Ну хорошо, — сказала Оксана Григорьевна. — Вы дайте мне срок. Если ничего не получится, я сама остригу всех, кого надо.
      Оксана Григорьевна решила привести своих девочек в порядок. Дверь в спальню закрыли на палку, чтобы никто не вошёл.
      В спальне запахло керосином: Оксана Григорьевна мазала керосином девочкам головы. Самые большие косы были у Вари.
      — Тебя, может, и не будем стричь, — сказала Оксана Григорьевна и намазала Варе голову керосином.
      А Люську сразу остригли машинкой.
      У Клавки ещё не было настоящих косичек, но рыжие густые волосы представляли несомненную опасность. К удивлению Оксаны Григорьевны, Клавкина голова оказалась самой чистой.
      — Сама моешь?
      — А то как же! — сказала Клавка. — Если не мыть, что в ней будет? Я один раз её кофеем вымыла.
      — Чудачок ты, Кланя! — рассмеялась Оксана Григорьевна.
      Клавка тоже намазалась керосином.
      — Давайте! Раз все, так и я, — сказала она.
      После голов были просмотрены платья, чулки.
      — Самая красивая девочка — это аккуратная девочка, — сказала Оксана Григорьевна. — Надо уметь делать всё самим. У каждой девочки в тумбочке должны быть нитки и иголки... Разве так пришивают пуговицы? Вот как надо пришивать. — И Оксана Григорьевна показала, как пришивать пуговицу крепко-накрепко.
      Девочки старались. Оксане Григорьевне не приходилось повторять свои распоряжения. И, к удивлению Чапурного, Клавка не доставляла ей никаких хлопот.
      — Она очень ласковая девочка, — говорила Оксана Григорьевна.
      — Да что вы! — удивлялся Чапурной. — Почему же без неё ни одна драка не обходится?
      — Это всё от прошлого. Вы подождите — она ещё раскроется, и так, что вы залюбуетесь. Она хорошего-то не видела.
      — Это верно, — сказал Чапурной, — все они у нас горя хлебнули. Время такое. Зато будем дальше жить хорошо.
     
      ТРОЕ-НЕ ОДИН
     
      Как-то утром Михаилу Алексеевичу принесли серый пакет с большой печатью.
      — Посмотрим, что за важная такая бумага, — сказал Чапурной.
      В пакете — записка от военного коменданта, в ней написано: «Мне доставлены снятые с воинского эшелона, в возрасте примерно...»
      Дальше Чапурной не читал — буквы у него перед глазами запрыгали, строчки слились.
      «Васька! Несомненно, Васька Жилин!»
      Куда только Чапурной о нём не писал — и на вокзалы и в комендатуру! Вот теперь нашёлся. Где парень пропадал, чего ему пришлось хлебнуть?
      Через час Чапурной был у коменданта.
      — Ну, где он тут у вас? — спросил Чапурной.
      — Не он, а они, — поправил его комендант. — Вот, все тут, в целости и сохранности. — И он показал в угол.
      За диваном на полу, на разостланных газетах, спали крепким сном трое ребят. Чапурной глядел на грязные, худые ребячьи лица. Васьки среди них не было. Двое мальчишек, видно, были городские, а третий, в холщовых заплатанных штанах, — из деревни.
      — Ну вот, — сказал комендант, — забирайте, товарищ Чапурной, пополнение.
      — А Васьки-то нет, — как бы про себя повторил Чапурной.
      — Кого, кого? — не понял комендант.
      — Васьки моего нет. Мальчонка один у меня исчез, вот я и думал, что нашли. Видно, пропал парень.
      Чапурной вынул из кармана свою трубочку и попросил у коменданта огоньку.
      — Один пропал, а троих нашли — вот и получается баланс! — сказал комендант. — Все они теперь наши.
      Присев на корточки, комендант стал тормошить мальчишек:
      — Ну-ка, полководцы! Пора просыпаться.
      Мальчишки спросонья отмахивались руками и
      бормотали что-то бессвязное. Наконец один за другим открыли глаза.
      — С добрым утром! — сказал Чапурной. — Здравствуйте!
      Мальчишки молча его разглядывали.
      — Ну, поглядели друг на друга — и хватит, — сказал Михаил Алексеевич. — Пошли до дому, там поговорим.
      — Это куда же? — спросил парень в холщовых штанах.
      Он был из троих старший, за плечами у него болталась тощая котомка.
      — Вот увидишь, куда, — ответил Чапурной. — Забирай своё имущество — и пошли.
      — Никуда я не пойду!
      — Пошли, пошли! — сказал Чапурной. — Здесь комендатура, товарищу коменданту работать нужно. Мы с вами люди военные, должны понимать.
      Мальчишкам это понравилось, они даже заулыбались. Безрукий дяденька, а весёлый.
      — А ты кто будешь? — спросил мальчуган поменьше.
      — Я Чапурной, Михаил Алексеевич, — ответил Чапурной. — А ты?
      — Я Митька.
      — У него таких, как ты, тысяча, — сказал комендант, — и Митек и Серёжек.
      — Ну, положим, не тысяча, маленько поменьше... Идёмте, ребята, а то мне некогда, — сказал Чапурной.
      И мальчишки, не споря, пошли за ним.
      После этого к Михаилу Алексеевичу не один раз прибывало пополнение. А Васьки всё не было и не было...
     
      ПЕРВЫЕ УРОКИ
     
      Чапурной всё хлопотал насчёт учения, и наконец ему удалось заполучить в детский дом чудесного старика — бывшего преподавателя гимназии Петра Петровича Лебедева. Ребята его сразу почему-то прозвали Филином. Наверно, за очки и чёрную крылатку, в которой он ходил и на улице и в доме.
      Перед тем как начать заниматься с детьми, у Ча-пурного собрался совет учителей. На совете Петра Петровича выбрали председателем.
      — Ну-с! — начал Пётр Петрович. — С чего же мы начнём? — Он протёр очки и оглядел собравшихся. — Учебников у вас нет? Нет. Программ нет? Нет. Как же мы будем заниматься? Чему будем учить?
      — Что сами знаете, тому и учите, — отвечал Чапурной. — А учить надо.
      — Совершенно верно, учить надо. Я так полагаю, — сказал Пётр Петрович, — что детей нужно знакомить с такими истинами, которые будут стоять во всех новых программах, как бы их ни передумывали. Я полагаю следующим образом: родина у нас есть? Есть. Расскажем про родину. Земной шар су-ш,ествует? Существует. Надо дать понятие о мире. Пушкин у нас есть? Есть. Будем читать Пушкина. Это необходимо для всех возрастов, во все времена. Я так полагаю.
      — А как же о пролетарской революции? Тоже им необходимо разъяснить, как по-вашему? — спросил Чапурной.
      — На их счастье, уважаемый Михаил Алексеевич, они современники революции, и, я полагаю, мы будем отвечать на все их вопросы.
      Учительница музыки Мария
      Ивановна — «Пиковая дама» (это прозвище за ней осталось с институтских времён) — сидела всё время молча, но, когда совет кончился, разволновалась:
      — А как же, господа, моего предмета не будет?
      — Почему же? После классных занятий их можно занять музыкой, рассказать о русских композиторах — например, о Чайковском, — предложил кто-то.
      — Играть я, конечно, могу, но рассказывать — нет. — Мария Ивановна категорически подчеркнула: — Нет, рассказывать я не буду.
      — Почему же это, позвольте узнать? — спросил Пётр Петрович.
      — Я не знаю, что рассказывать, а кроме того, я лучше говорю на французском языке, — ответила Мария Ивановна.
      — Ну как же это, голубушка... — Пётр Петрович даже руками развёл, — как же это — по-французски? Это, пожалуй, я полагаю, ни к чему. Они по-французски не поймут.
      Выручила Оксана Григорьевна:
      — Я расскажу о Чайковском, а вы будете играть, Мария Ивановна.
      Так и решили.
      Чапурной сидел и завидовал: и всё-то они, учёные, знают! А вот он всю жизнь хотел учиться, а было невозможно. Он был рад, что ребята начнут заниматься.
      Большую столовую натопить было трудно, о классах и говорить нечего — этот этаж совсем промёрз. Обедали ребята в бывшей буфетной, около кухни, в две смены, там же и занимались. В буфетной было тепло. По стенам развешаны рисунки. На окнах в баночках прорастал горох.
      Чапурной редко отказывался от соблазна — заглянуть через стеклянную дверь на занятия. Подходил к двери и слушал. Ребята сидели тихо. Раздавался только голос Петра Петровича.
      Высоко подняв над головой большой голубой глобус, Пётр Петрович крутил его вокруг оси и сам в то же время ходил вокруг маленького столика.
      — Вот так она и вертится, — повторял он, — так и вертится...
      Чёрная крылатка развевалась за его плечами, и казалось, что Пётр Петрович, держа в руках земной шар, витает в пространстве Вселенной.
      — А как же мы на этой Земле держимся? — удивлялась Клавка. — Этак с неё слететь можно.
      Пётр Петрович радовался вопросу и начинал объяснять ребятам, почему Клавка не улетает с Земли. Чапурной слушал объяснения Петра Петровича и понимал, что Клавка задаёт совершенно резонные вопросы.
      Бывали и шумные уроки. Оксана Григорьевна знакомила ребят с творениями великого Пушкина — и весь класс читал вместе с ней «Сказку о царе Салта-не». Стихи уже почти все знали наизусть, читали их в лицах.
      Михаил Алексеевич во время этих уроков боялся, что на кухне будет неладно с обедом: дядя Егор торчал у стеклянных дверей буфетной, а ребята, увидев его, старались вовсю:
      В синем небе звёзды блещут, В синем море волны хлещут. Туча по небу идёт, Бочка по морю плывёт...
      МУЗЫКАНТ
      Однажды вечером к Чапурному прибежал Федя Перов:
      — Михаил Алексеевич, там какой-то доктор вас спрашивает!
      Чапурной поспешил в вестибюль. За последнее время в детский дом приходилось приглашать врачей: ребята болели корью, и корь давала осложнения.
      Чапурной, торопясь, сбежал с лестницы.
      В вестибюле прохаживался, заложив руки за спину, высокий, худой старик в тяжёлой, меховой шубе.
      — Пожалуйста, доктор, пожалуйста! — Чапурной шёл приехавшему навстречу,
      — Я не доктор. — Старик держал в руках шляпу и палку. — Вы директор детского дома?
      — Да.
      — Тогда поговорим.
      Чапурной предложил сесть.
      Приехавший назвал свою фамилию — это был известный музыкант, но Чапурной его не знал.
      — Я хочу познакомиться с детьми, — сказал старик, — и прошу, если это возможно, приготовить инструмент и комнату. Я оставлю вам свой адрес. Вы меня известите, когда я могу приехать. — И он протянул Чапурному маленький гладкий кусок белого картона, на котором были написаны его адрес и фамилия.
      Старик откланялся и пошёл к выходу.
      Чапурной проводил его и с удивлением увидел, что у подъезда стоит автомобиль с кремлёвским номером.
      — Михаил Алексеевич, как же это вы меня не позвали! — досадовала Оксана Григорьевна. — Это знаете кто? Знаменитый музыкант — профессор консерватории. Обязательно нужно, чтобы он приехал, обязательно!
      Рояль приготовили, натопили маленький зал.
      А вечером на другой день в детском доме был концерт. Музыкант играл и рассказывал ребятам:
      — Вы слышите, дети: это шумит лес. Скоро взойдёт солнце. Просыпаются птицы. Слышите? Первые лучи тронули маковки деревьев — наступило утро.
      Ребята сидели на полу в тёмной комнате, слушали музыку и видели всё, о чём он им говорил, только каждый по-своему.
      Эти концерты повторялись не раз. Ребята ждали их, слушали, как сказку.
      Когда музыкант кончал играть, он молча надеват свою шубу и на прощание говорил не «до свиданья», а «благодарю».
      Однажды Михаил Алексеевич услыхал, что кто-то робко перебирает клавиши рояля. Заглянув, он увидел Федю Перова. Мальчик неумело брал аккорды, но складывалась мелодия.
      Увидав Чапурного, Федя захлопнул крышку рояля.
      — Чего же ты? Играй.
      — У меня не получается.
      — Очень получается. Я слушал.
      — А что получается? — спросил Федя, лукаво посматривая на Чапурного.
      — Как — что? Песня.
      — А какая?
      — Хорошая.
      Уж ты, сад, ты, мой сад. Сад зелёненький... —
      запел Михаил Алексеевич таким неожиданно звонким и молодым голосом, что Федя Перов рассмеялся, захлопал в ладоши и обнял Чапурного:
      — Правильно, дядя Миша, правильно!
      — А то как же! — сказал Чапурной. — Ну, пусти меня — там дрова привезли.
      Федя вприпрыжку побежал за Чапурным — дрова, как всегда, разгрузили быстро. Ребята встали цепью и полено за поленом перекидывали с рук на руки до сарая. А в сарае Наливайко и старшие мальчики складывали дрова в поленницы.
      После работы, за ужином, дядя Егор поставил торжественно на стол кастрюлю с добавкой ржаной каши.
      — Ешьте, — сказал он. — Я бы вам и пирожки испёк, да муки нема. Вот погодите, покончат воевать — я вам такую штуку спеку, какую ещё царь не ел!
     
      ГРАЧИ СТРОЯТ ГНЁЗДА
     
      Стояли последние дни марта. С утра пригревало солнце, и на чёрной земле всё меньше и меньше оставалось снежных островков. Вокруг деревьев оттаяли лунки, а на ветвях стали набухать липкие, пахнущие горечью почки.
      Варя с Леночкой Егоровой отправились в парк за ветками.
      Леночка Егорова, казалось, совсем забыла, что она бывшая воспитанница института. Она быстро подружилась с новыми девочками. Играла со всеми вместе. Но особенно ей хотелось дружить с Варей.
      Около большого тополя девочки остановились. Над ними качались тяжёлые ветки, но высоко — до них не дотянешься.
      Варя подпрыгнула, но даже и кончиками пальцев не достала.
      — Нет, так ничего не получится. Знаешь, — сказала Леночка, — давай на земле наберём веток.
      Вокруг дерева на снегу валялось несколько веточек, но они были сухие, из таких ничего не распустится.
      — Сломить ветку? — крикнул Наливайко. Он видел, как девочки прыгали вокруг дерева.
      — А ты на дерево залезешь? — спросила Варя.
      Наливайко обхватил ствол руками и ногами — вот-вот полезет вверх, но он не поднялся, а тяжело упал вниз.
      — Я сейчас погодите... — сказал он отдуваясь.
      — Мы тебя подсадим.
      Давай, Варя, подсадим его! Ты станешь вот так, а мы поддержим. — Леночка положила руки крест-накрест.
      — Нет, так не пойдёт, — сказал Наливайко.
      И в это время с тополя, стукнув Варю по голове, упала большая ветка.
      — Держи!
      Варя подняла голову. На дереве сидел Персик; он ловко забирался всё выше и выше.
      — Ещё веточки две сломи
      и хватит! — крикну-
      ла ему Варя. Упавшую веточку она отдала Леночке.-Это тебе, а это Клавке, — сказала она, поднимая другую ветку.
      С дерева упала ещё ветка.
      — Хватит, хватит! — закричала Варя. — Не надо ломать зря.
      — Ну, раз хватит, так я теперь не полезу, — сказал Наливайко. — А зачем они вам, ветки?
      — Нужно, — ответила Варя.
      — Мы их будем растить, поставим в воду — и будут листочки, — сказала Леночка.
      И девочки побежали к дому.
      Наливайко остался под деревом.
      — Ты чего туда забрался? — спросил он Персика. — Чего ты там смотришь?
      — Просто так, ничего не смотрю, — ответил Персик.
      Это была неправда. Персик лазил на этот тополь каждый день и наблюдал, как на соседней старой берёзе чёрные, белоносые грачи чинили прошлогодние гнёзда.
      — И долго ты там сидеть будешь? — не унимался под деревом Наливайко.
      — Долго, — невозмутимо ответил Персик и уселся поудобнее.
      — Тогда, слышь, я сейчас к тебе туда залезу, — сказал Наливайко.
      — Давай лезь!
      Наливайко очень хотелось залезть на дерево. Он оглянулся: вокруг никого не было — значит, не перед кем и конфузиться.
      Обхватив дерево, он долго пыхтел и наконец с трудом добрался до нижней ветки. Он уселся на ней, но дальше лезть побоялся. Тогда Персик не выдержал, спустился вниз и подал руку.
      Наливайко полез за Персиком и уселся с ним рядом. Персик показал Наливайко грачей. Птицы улетали, прилетали и кружили, отчаянно крича.
      — Это они спорят, — сказал Персик, — как лучше строить. Слышишь? «Как! Как! Как!»
      — А получается у них здорово! Гляди-ка, гляди! Как прилаживает — всё носом, носом! Правда ловко?
      Наливайко и Персик сидели обнявшись, пока их не увидел идущий по парку Пётр Петрович.
      — Молодые люди!
      Ребята поглядели вниз.
      — Прошу спуститься, — сказал Пётр Петрович. — У нас достаточно больных, а сегодня ветер.
      Легко сказать — спуститься! Если бы не Персик, Наливайко так бы и остался на дереве.
      Ребята дули на озябшие руки, а Пётр Петрович, подняв голову, любовался грачами.
      — Любопытные птицы! — Он пошарил в карманах. — Нет, нету. Я вам завтра, молодые люди, вручу карандаш и бумагу и попрошу зарисовать всё, что вы наблюдаете. Это замечательно интересно.
      — Углём лучше, — сказал Персик. — Я вам лучше углём зарисую.
      — Ну вот и великолепно! — сказал Пётр Петрович, и, толкуя про птичьи гнёзда, они втроём зашагали к дому.
     
      ЛЕНОЧКА ЕГОРОВА
     
      — Ты смотри — это почки: в них листочки свёрнуты, — говорила Варя Клавке.
      Клавка трогала пальцем закрытые почки и поворачивала ветку то так, то этак — на солнышко:
      — Пусть греется.
      — Они скоро распустятся, только воду менять надо, — объяснила Леночка. — Когда я была маленькая, мы дома вербу ставили. Как пустит корешок, мы её посадим в землю, а на следующий год кустик с меня ростом. Мы тогда жили на реке Иртыше. Это очень далеко. У нас за домом был сад...
      — Большой? — спросила Люба Сорокина.
      И Леночка сразу замолчала.
      За Леночкой Егоровой, так же как и за Любой Сорокиной, никто не приехал. Приехать за Леночкой мог только отец, мать давно умерла. Но отец был на фронте. Могла бы приехать старшая сестра. Но она жила с мужем в Сибири, а оттуда теперь письма не приходят — значит, и приехать нельзя.
      Леночка сначала очень боялась. Её пугали: «Большевики! Большевики! Что будет! Ужас!..»
      Оказалось, совсем не страшно. Новые девочки, ну и что же? Вот Клавка, например, спорщица ужасная, с мальчишками дерётся, но и с ней можно дружить. И Варя хорошая девочка. Люба Сорокина говорит, что она большевичка. Леночка не понимает, почему нельзя водиться с Варей и почему она большевичка.
      «Вот узнает эта твоя Варя, кто твой отец, она тебе покажет!» — говорила Сорокина.
      Леночка боялась, что Люба Сорокина расскажет девочкам про её отца. А это была её тайна. Леночка отдавала Любе сахар за вечерним чаем. И Люба обещала молчать.
      «Обдуряет она тебя, — говорила Клавка, которая всё замечала и с явной неприязнью относилась к Сорокиной. — Зачем ты ей сахар отдаёшь?»
      «Да я просто не хочу», — отвечала Леночка.
      «Поверила я тебе — сахару не хочешь!.. Любка, зачем у Егоровой сахар выманиваешь?»
      Сорокина молчала, но зато так взглядывала на Леночку, что та совсем терялась. А за чаем Леночка отдавала Любе вместе с сахаром половину своей порции хлеба:
      «Возьми, пожалуйста».
      Вот и сейчас: Люба Сорокина сказала только одно слово, а Леночка уже не улыбается и перестала рассказывать про сад.
      — Хочешь, я отломлю тебе тоже веточку? — говорит она Любе.
      — Зачем мне прутья! — отвечает Сорокина.
      И Леночке становится тоскливо.
      Люба Сорокина поглядывает на неё злыми глазами. Леночка замолчала и отошла к своей кровати.
      В это время в спальню влетел Федя Перов.
      — Егорова! Тебя Михаил Алексеевич зовёт.
      Федя еле переводил дух — видно, бежал сломя голову. Он всегда молниеносно выполнял все задания Чапурного.
      — Егорову зовёт? — переспросила Сорокина и опять посмотрела на Леночку.
      — Егорову, — повторил Федя.
      — Зачем он меня зовёт? — удивилась Леночка.
      — А я почём знаю! Велел скорее. — И Федя умчался обратно.
      — Бежим вместе! — сказала Варя.
      И они с Леночкой побежали к Чапурному.
      — Мы пришли, — сказала Варя.
      — А ты зачем? — спросил Чапурной. — Мне только Лена нужна, у нас с ней серьёзный разговор. Садись, Лена... А ты марш отсюда! Беги, беги...
      Варя не побежала, она пошла по коридору и, дойдя до лестницы, села на ступеньку ждать Лену.
      Чапурной выдвинул ящик стола и достал письмо:
      — Вот, получил от твоего отца. (Леночка побледнела, и внутри у неё стало холодно.) Очень мелко написано, трудно читать, — сказал Михаил Алексеевич, — но мы сейчас постараемся, прочтём.
      Чапурной читал медленно, останавливаясь посреди слова. А Леночка слушала, и слова до неё доходили откуда-то издалека-издалека, как будто за Чапурного читал кто-то другой, за стеной комнаты.
      В письме было написано:
     
      Уважаемый Михаил Алексеевич!
      Узнал Вашу фамилию, имя и отчество через Московский Совет. Обращаюсь к Вам с большой просьбой. В здании, в котором помещается вверенный Вам детский дом, ранее помещался институт благородных девиц. Воспитанницей института была и моя дочь, Елена Александровна. Прошу Вас сообщить мне, что вам известно о её судьбе. Я в данное время нахожусь в штабе Южного фронта, куда и прошу мне писать.
      С уважением А. Н. Егоров
     
      Леночка зарыдала и не могла выговорить ни одного слова.
      — Что же ты плачешь? — утешал её Чапурной. — Ведь жив он, жив! Ну, не плачь, жив пананька-то! Он у тебя молодец! Видишь — генерал, а советской власти помогает. Старый человек, а на фронте. За тебя беспокоится... Да не плачь ты, господи!
      Чапурной, конечно, знал, что Егорова дочь генерала, ещё с первого дня, как получил списки воспитанниц. Но он не знал, что девочка скрывала, как страшную тайну, бывшее звание своего отца. Но какое это теперь имело значение? «Пусть учатся жить по-новому», — так рассуждал Чапурной.
      Леночка долго не могла успокоиться. Наконец она перестала всхлипывать и сидела молча.
      — Ну вот, — сказал Чапурной, — мы с тобой завтра ему вместе напишем ответ, запечатаем и отправим. Хорошо?
      — Хорошо, — ответила Леночка.
      Когда Леночка вышла в коридор, её встретила Варя:
      — Ну что? Почему ты плакала?
      И Леночка рассказала всё: и как она раньше мучилась, и как хорошо, что папа написал письмо, и как они с Чапурным будут писать ему завтра ответ.
      — Я боялась, — говорила Леночка Варе, — я думала, вы не будете со мной водиться.
      — Ну и глупая! Как же это — не водиться? Вот с Любкой теперь никто водиться не будет. Злющая она, всё шипит, как баба-яга.
      Леночка сидела с Варей на лестнице и слушала. Л Варя ей рассказывала про своего папу:
      — Мой папа тоже ушёл на фронт — он был хороший. Мы с ним на санках катались, когда я была маленькая. Он нарочно упадёт в снег и кричит: «Поднимай меня! Поднимай меня!» А я его никак не подниму. Мне жарко станет, а он хохочет. В снежки играли. И сказки он мне рассказывал. Когда стал голод, он мне приносил чего-нибудь сладенького и говорил: «Вот, ворона прислала». Хороший был папка!
      — А он был не большевик? — спросила Леночка.
      — Как же, — ответила Варя, — конечно, большевик. Разве ты не знаешь? И он, и дядя Миша, и Ленин — все большевики...
      Так проговорили бы девочки до вечера, да их разыскала неугомонная Клавка.
      — Оксана Григорьевна гулять с нами пойдёт! Бегите скорее одеваться! — крикнула Клавка и помчалась дальше созывать ребят на прогулку.
     
      "ЗА ВЛАСТЬ СОВЕТОВ!"
     
      Ребята надели глубокие институтские калоши. В этих калошах можно было ходить даже по лужам — ничего, не промокнешь. Оксане Григорьевне тоже калоши нашлись впору.
      Чапурной глядел на ребят и говорил с досадой:
      — Одеть бы их надо как полагается! А то нескладные они у нас: не то дети, не то старушки божьи.
      Вид у ребят был в самом деле удивительный: институтские жакеты с буфами, на головах башлыки и на каждой руке по муфточке вместо перчаток.
      — Ничего, лишь бы было тепло, а вид — ерунда, — отвечала Оксана Григорьевна. — Будет время — оденем по-другому, а сейчас и так хорошо. Что поделаешь! Гулять нужно: воздух — это тоже питание.
      Оксана Григорьевна шла с ребятами по парку.
      — Ну-ка, остановитесь! — сказала она. — Зажмурьтесь, а носы поднимите к солнышку. Чувствуете, как греет?
      Ребята, зажмурившись, подняли лица к солнцу.
      И в эту тихую минутку из-за угла послышалась вдруг громкая и нестройная музыка.
      На площадь вышла колонна. Впереди шёл оркестр, двое рабочих несли плакат. За ними с винтовками шагали красноармейцы: кто в пальто, кто в шинели. Были и женщины, тоже с винтовками на плечах. Ребята побежали по дороге.
      — Петя! Петя! — вдруг закричала Люська.
      В колонне шёл старший Люськин брат, а сбоку, еле успевая за красноармейцами, спешила Люськнна тётка; в руках у неё был какой-то узелок. Наверно, собрала что-нибудь Петьке на фронт, а он не взял.
      Варя тоже увидела Петю и стала ему махать рукой. Петька шёл серьёзный; поглядел на них один раз — и хватит. На плече у него, как и у других, — винтовка. Одет он в свою рабочую куртку, только на голове вместо фуражки солдатская шапка с пришитой матерчатой красной звёздочкой.
      Оркестр умолк, было только слышно, как шагали красноармейцы по талой мостовой, и их шаги сливались в один большой шаг.
      Смело мы в бой пойдём За власть Советов!.. —
      запел сначала один голос, потом подхватили остальные. Эта песня была суровой правдой: люди шли в бой за новую жизнь. Их не страшила опасность, они были готовы к любым испытаниям за власть Советов.
      Колонна давно скрылась за поворотом, а Оксана Григорьевна ещё махала вслед ушедшим своей кумачовой косынкой.
      Ребята перешли площадь и вышли на улицу, на которой теперь в особняке жила Варина бабушка. Здесь, как и на других улицах Москвы, было пустынно, редко встречались прохожие. Ржавые трамвайные рельсы на мостовой были покрыты глубокими лужами. Стены домов — в пятнах копоти от печных труб, которые торчат прямо из форточек. Кажется, взять бы кисть да помыть, покрасить
      всё заново, чтобы было на что порадоваться весеннему солнцу.
      Ребят нагнала Люськина тётка. Она шла прямо по лужам, размахивая узелком, который так и не взял Петька на фронт.
      — Ну вот, ещё одного проводила! — сказала она Оксане Григорьевне.
      Оксана Григорьевна уже знала её: вместе с бабушкой Люськина тётка приходила в детский дом помогать шить и чинить.
      — Это ваш старший? — спросила тётку Оксана Григорьевна.
      — Старшая была племянница — царство ей небесное, хорошая была девка! А Петька за ней, второй... Ещё Витька да вот Люська. — Тётка разыскала глазами среди ребят Люську и крикнула: — Застегнись! Идёт — душа нараспашку. Застудишься.
      Люська поскорее застегнула пальто. А тётка продолжала говорить громко, будто кричала на кого-то:
      — Всё воюем. Богатые — племя злое, так бы они всех нас и придушили! Грозят за дом, в который нас поместили! Вы что думаете! Да-да... Недавно мою я лестницу, гляжу, входит женщина. Я спрашиваю: «Вам кого?» Она молчит, а сама глазами всё зырк, зырк, а потом на меня: «Что это ты водой на паркет брызгаешь? Приедут хозяева — отвечать придётся». — «Какие это хозяева вернутся?» — я её спрашиваю. Такое меня, дорогая барышня, зло взяло! Я говорю: «И вспоминать не желаю про этих хозяев!» Она — к двери. Я — за ней. Ушла, а где-нибудь притаилась — следит, как мы в ихнем доме живём. Ждёт, когда им возвращать его будут обратно. Только хоть я тёмная и неграмотная, а думаю — не будет этого! Не за то кровь люди проливают! — Тётка остановилась около особняка. — Ну, я пришла, — сказала она. — А вам счастливо дойти.
      Тётка хлопнула тяжёлой дверью, поднялась по широкой мраморной лестнице к себе в комнату и на весь дом заголосила:
      — На кого ты меня покинул, Петенька!
      Оксана Григорьевна с ребятами пошла дальше.
      — Это кто же, сама буржуйка приходила или кого присылала? — спросил Наливайко.
      — Может быть, и сама, — сказала Оксана Григорьевна. — Из домов-то их выгнали, а из России нет. Многие ещё остались, спрятались.
      — А где они теперь живут? — спросила Варя.
      — Где живут? А где придётся, кто где сумеет.
      — Их всех надо переловить, на всей земле, до одного, тогда и война кончится! — сказал Наливайко.
      ВЕЧЕРОМ
      Вечером Варя бежала по лестнице, перепрыгивая через две — три ступеньки, и вдруг чуть не споткнулась. Навстречу ей шла «Пиковая дама» с закопчённой кастрюлькой в руках. Она еле-еле поднималась по лестнице. Видно было, что ей очень плохо.
      — Давайте я вам помогу, — сказала Варя.
      — Помоги, — ответила «Пиковая дама». Губы у неё были совсем синие. — На, держи, а то я сейчас уроню.
      Варя взяла у неё из рук кастрюльку, и они пошли по длинному коридору. «Пиковая дама», тяжело опираясь на Варино плечо, с трудом передвигала ноги. Шли они долго. Варя устала, плечо у неё онемело, но она терпела и даже приговаривала:
      — Теперь скоро дойдём... А вы опирайтесь, опирайтесь!
      Наконец они остановились у двери. «Пиковая дама» стала вставлять ключ в замок — пальцы у неё не сгибались.
      — Давайте я, — сказала Варя. И, поставив кастрюлю на пол, вставила ключ, повернула его и распахнула дверь.
      «Пиковая дама», охая, остановилась на пороге.
      — Это вы? — вдруг раздался мужской голос.
      — Да, — сказала «Пиковая дама». — Мне так плохо... что-то с сердцем. Я еле дошла...
      И Варя увидела в кресле мужчину. Он быстро вскочил и закричал какие-то непонятные слова. «Пиковая дама» обернулась к Варе:
      — Кто тебе разрешил войти в комнату? — Она толкала Варю в грудь и шептала: — Убирайся! Уходи, уходи!
      Варя попятилась; дверь перед ней захлопнулась, щёлкнул ключ, и всё смолкло.
      Варя сначала ничего не поняла, а потом горькая обида захлестнула её маленькое сердце. Всхлипывая, она побежала назад. Оксана Григорьевна, широко расставив руки, поймала её и крепко-крепко прижала к себе:
      — Кто тебя поколотил?
      — Никто меня не колотил.
      — А почему тогда дивчинка плачет?
      — А я не плачу, — сказала Варя и вдруг громко зарыдала, уткнувшись Оксане Григорьевне в мягкий, пуховый платок на груди.
      Оксана Григорьевна усадила Варю рядом, погладила по голове.
      — Перестань плакать, — говорила она. — Лучше мы с тобой потолкуем.
      И Варя рассказала Оксане Григорьевне про свою горькую обиду:
      — Я не знала, что она такая злющая. Помогала ей, жалела, как бабушку, а она как давай пихаться! И дядька у неё злой.
      — Какой дядька? — переспросила Оксана Григорьевна.
      — Какой? У неё в комнате, в темноте, сидит.
      — Ну, вот что, — сказала Оксана Григорьевна. — Плакать нечего. Она — старый, больной человек, у неё свои странности. На тебе книгу, и беги к ребятам. Я сейчас приду и буду вам читать, а вы до меня посмотрите картинки. Мне на минуточку надо зайти к Михаилу Алексеевичу.
      Варя с книжкой побежала к ребятам, а Оксана Григорьевна пошла к Чапурному.
      — Так, так, — приговаривал Михаил Алексеевич, слушая Оксану Григорьевну. — Как же нам лучше поступить? Дело-то серьёзное...
      Оксана Григорьевна в этот вечер читала ребятам «самую интересную на свете книжку» — про собаку Каштанку, о том, как Каштанка потерялась и как она потом научилась выступать в цирке. Ребята сидели вокруг печки и слушали.
      Чапурной сидел в это время на площадке у запертой входной двери. В парке, куда выходили окна из комнаты «Пиковой дамы», дядя Егор большой лопатой раскидывал еш.ё не растаявший снег, а сам нет-нет, да поглядывал на окна. По дороге в райсовет летел, как птица, в своей чёрной крылатке Пётр Петрович.
      — Я так полагаю, — сказал он, передавая председателю письмо Чапурного, — что это весьма важно...
      Еш,ё не успела Каштанка вернуться к своему прежнему хозяину, как. к детскому дому подошёл военный патруль.
      Чапурной повёл солдат по лестнице на второй этаж и постучал в дверь. Открыла ему «Пиковая дама». В комнате никого, кроме неё, уже не было.
      — Так, — сказал Чапурной и подошёл к окну, которое было прикрыто неплотно.
      Из окна было видно, как в парке красноармейцы обыскивали высокого человека в шинели. Человек поднял руки и зло смотрел на дядю Егора.
      — Чтоб ты себе ноги переломал, гадюка проклятая! — ругался дядя Егор, разглядывая простреленную лопату. — Чтоб тебя разразило! Среди детей за-хоронился, сволочь!
      Красноармейцы увели «Пиковую даму» и царского полковника, которого она прятала.
      А жизнь в детском доме шла своим чередом. Оксана Григорьевна дочитала книгу и уложила ребят спать. Варя, забыв про обиду, лежала в постели и долго ещё видела перед собой смешную рыжую собачонку — умную, как настоящий артист.
      А в это время Чапурной в своей комнате заряжал одной рукой наган: оружие должно быть в порядке. Перед ним за столом сидел Пётр Петрович. Прихлёбывая чай из жестяной кружки, он говорил:
      — Я, знаете, Михаил Алексеевич, бежал и не верил, что это я бегу. А теперь вот сердце покалывает...
      — Пройдёт, Пётр Петрович, — утешал его Чапурной.
      — Разумеется, пройдёт. Я полагаю, вы ведь не думаете, что я жалуюсь?
      — Что вы! Конечно, не думаю, — ответил Чапурной. — Я вот вам горяченького, разрешите, подолью.
      И Чапурной, наливая Петру Петровичу чай, думал: «Молодец старик! Если бы не он, упустили бы врага»,
      О событии, кото рое произошло в детском доме, знали только взрослые. Ребятам сказали, что «Пиковая дама» забо-
      лела и уехала. А со взрослыми у Чапурного был разговор.
      — Я прошу без моего разрешения не оставлять в доме никого из посторонних. Вы понимаете, что это необходимо, — сказал Чапурной. — Надеюсь, никто не возражает?
      — Я возражаю, — сказала Гертруда Антоновна.
      — Почему же? — удивился Чапурной.
      — Я возражаю, — повторила Гертруда Антоновна. — Как вы можете давать разрешение, когда вы не знаете постороннего человека? В детском доме не должно быть посторонних.
      «Она права», — подумал Чапурной и сказал:
      — Я, товарищи, промахнулся. Гертруда Антоновна правильно говорит — какое я могу дать разрешение?
      — Я полагаю, — сказал Пётр Петрович, — в этом не будет необходимости.
      — Кому надо знакомых проведать, пусть сами в гости идут, — сказал дядя Егор.
      — Правильно, — сказал Чапурной. — На том и решили.
     
      ЩИ из РЯБЧИКА
     
      У Михаила Алексеевича с его помощниками установились настоящие дружеские отношения. Люди подобрались такие, которые не «служили», а жили с детьми и не считали своего времени, работали с душой.
      Но, как и во всяком деле, были свои трудности. Вот, например, сегодня привезли продукты. Дядя Егор открыл большую бочку с кислой капустой:
      — Будем варить щи.
      Капуста ему понравилась. Немного пересоленная, но ничего, можно вымочить. Но, поглядев на замороженных птичек в серо-коричневых пёрышках, дядя Егор помрачнел.
      — А это что? — спросил он.
      — Как видишь... — Чапурной стал рыться в накладных, по которым получал продукты: — Рябчики.
      — Рябчики? — переспросил дядя Егор. — Что с ними делать?
      — Ну, это тебе лучше знать! — Чапурной решил, что лучше поскорее уйти, а то добром этот разговор не кончится.
      Дядя Егор таскал продукты в кладовую. Мальчишки подошли было помочь катить бочку, но дядя Егор крикнул:
      — Разойдись! — и укатил бочку сам.
      Дядю Егора Чапурной называл «Основание нашей жизни». Повару приходилось сочинять обеды и ужины. Иногда неизвестно откуда в детский дом завозили гусей, масло. Но наступали времена, когда, кроме ржи или чечевицы, из которых он варил супы, делал запеканки, каши и даже кисели, ничего не было.
      Искусство дяди Егора заключалось в том, что он умел приготовить и с таким восторгом подать ржаной суп, что, казалось, нет ничего вкуснее на свете.
      Чапурной доверял дяде Егору и был вполне спокоен — ребят он накормит. Но, если ржаные или чечевичные дни наступали надолго, дядя Егор начинал «рассуждать». Он приходил к Чапурному, садился и молчал.
      — Ну? — спрашивал Чапурной. — Что скажешь?
      Дядя Егор закуривал и продолжал молчать.
      Михаил Алексеевич знал, что вслед за этим последует рассуждение.
      — Я так рассуждаю, — начинал дядя Егор, — что необходимо расцветить меню.
      — Да чем, чем? Нет ничего на базе.
      — А если пошукать?
      — Да был я: нет, говорят, ничего. Может, ты сам сходишь? — предлагал Чапурной.
      — Пиши, — говорил дядя Егор.
      и Чапурной писал на базу записку: «Убедительно прошу для детского дома...»
      Дядя Егор переворачивал вверх дном продуктовую базу и пустой не возвращался. Он брал всё, что ему попадалось: забракованную, перемешанную крупу, соль пополам с сахаром, отстой постного масла; один раз ему посчастливилось — он приволок мешок сухой малины. Вот был пир!
      После походов дяди Егора на Чапурного поступала жалоба в райсовет:
      «Если Чапурной будет присылать на базу повара, пусть заведует базой сам...»
      Действительно, малину нужно было отправить в больницу, а не в детский дом. Это правильно, но, к сожалению, вернуть её уже было невозможно.
      И вот теперь Чапурной привёз вместо обеш,анного и долгожданного мяса — рябчиков. Чапурной видел, что дядя Егор недоволен, но что он намерен делать с рябчиками, спрашивать не стал. Только вечером, когда дядя Егор принёс ему ключи от кладовой, он спросил:
      — Ну, что будем делать завтра?
      — Завтра? — ответил дядя Егор. — Будем варить щи из рябчиков.
      И при этом так поглядел на Чапурного, что тот еле удержался от смеха. Сердит был Егор.
      — Только ты не серчай, — сказал Михаил Алексеевич. — Помнишь, ты обещал пирог испечь?
      — Какой пирог?
      — Какого царь не ел.
      — Ну? — Дядя Егор не понимал, куда это Чапурной клонит. — При чём здесь пирог?
      — Ну, так пирога не надо.
      — А что?
      — «Что! Что!» Щей-то с рябчиками царь тоже не ел. Вот, брат, штука какая!
      — Тьфу ты! — Дядя Егор сплюнул. — Пропади ты со своими рябчиками! Дай закурить!
      и, свернув козью ножку себе и Михаилу Алексеевичу, дядя Егор сел на своё обычное место — на табурет у стола.
      — Я рассуждаю так, — сказал он. — Белых надо бить беспременно скорей. Тогда во всём будет облегчение. Тогда и с провиантом будет легче, а сейчас где его взять? Одним словом, воевать надо.
      — Совершенно верно, — подтвердил Михаил Алексеевич. — Революция, брат, дело трудное, на готовенькое рассчитывать нельзя. Понимать надо. А сердце на мне тоже срывать нечего. А ты как начнёшь, начнёшь, так не знаешь, куда бежать... Мне тоже нелегко. Труднее, чем с рябчиками.
      — Я понимаю, — согласился дядя Егор, — но рассуждаю так...
      И рассуждали они обычно до поздней ночи, а иногда и до рассвета.
     
      БРИГАДА
     
      Барина бабушка шла из очереди, опираясь на палочку, еле передвигая отёкшие, усталые ноги. Перейти фабричную уличку было не так легко — вся она была перерыта, а через канавы были перекинуты доски.
      Уличку разрыла рабочая бригада, чтобы проверить электрический кабель. Прошёл слух, что скоро дадут ток и тогда начнёт работать фабрика. Надо было заранее всё поглядеть своими глазами, проверить своими руками. Работой руководил старый рабочий, большевик Потапов. Ему поручили это важное дело. Только бригада у него была маломощная: старый да малый.
      Бабушка остановилась передохнуть и поглядеть, чего они тут копают. Сырая, тяжёлая глина липла к лопатам, работать было трудно. Потапов намечал, где нужно рыть. Он ломом выворачивал камни из мостовой, а уж вслед за ним начинали копать лопатами.
      «Нелегко ему в семьдесят лет камни-то ворочать», — подумала бабушка.
      Потапыч — так все звали Потапова — увидел бабушку. Она ему поклонилась.
      — Может, когда подсохнет, легче копать-то будет? Ишь, ещё сырость какая, — сказала бабушка и поглядела в канаву, в которой стояла жёлтая, глинистая вода.
      — Легче-то оно легче, да нам ждать некогда.
      Потапыч всадил лом в глину, снял картуз и достал
      из него обрывок бумаги, потом, пошарив в кармане, высыпал на ладонь щепоть какого-то крошева.
      — Надобно покурить, — сказал он.
      Его помощники тоже перестали работать и стали смотреть: наберёт он на цигарку или нет?
      Всем хотелось курить.
      — Что это у тебя? — спросила бабушка.
      — Турецкий табак, — ответил Потапыч. — Высший сорт.
      — Вижу, что высший. — Бабушка вынула из кошёлки пачку махорки и протянула её Потапычу:
      На, бери. Я некурящая, а больному моему вредно. Бери!
      — Может, ты её на хлеб менять будешь? — спросил Потапыч и опустил руку, которую уже было протянул.
      — Не умею я менять. Да сколько за неё сменяешь! Бери! — сказала бабушка.
      Потапыч взял махорку, скрутил четыре цигарки, и бригада задымила.
      — Ты, Аполлоновна, как угадала. Курево — это великое дело.
      Потапыч затянулся и зажмурился от удовольствия.
      — Ты не очень-то затягивайся, — сказала бабушка. — Как бы не замутило тебя. Небось не евши?
      — Мы помаленьку... Ну, ребята, — крикнул Потапыч, — кончай перекур!
      и рабочие, пригасив цигарки, снова стали откидывать лопатами тяжёлую глину. А бабушка, опираясь на палку, осторожно, чтобы не поскользнуться, пошла домой.
      Дома около дверей комнаты её ждали Варя и Клавка.
      — Бабушка, а мы тебя ждём! — сказала Варя п уткнулась носом в бабушкин платок.
      — Вижу, что ждёте. А почему в комнату не пошли?
      — Там Гриша спит, а у нас дело.
      — Ну, какое? — Бабушка поставила пустую кошёлку на пол и села на табуретку. — Какое дело?
      — У нас будет представление — настоящее, как в театре. Клавка — жар-птица, а я — царевна. — Варя спешила рассказать, какой у них будет спектакль, но дело было не в этом. — У тебя, бабушка, в сундуке есть кисея. Я буду царевна и в кисее будет очень красиво. — Варя даже руками развела. — Вот как будет — смотри!
      Бабушка посмотрела на закрытую дверь и тихо сказала:
      — Нет у меня, царевна, кисеи.
      — Есть, — сказала Варя, — я видела. Мы не разорвём, бабушка! Мы её принесём, как кончится представление.
      — Да нет её, говорю тебе. Я её на картошку сменяла. Гришу-то мне чем кормить? — Бабушка говорила шёпотом и всё поглядывала на дверь. — Плохой ещё Гриша-то...
      Варя притихла. А Клавка сказала:
      — Ну и правильно, на кой она, кисея! Мы тебе лучше корону из бумаги склеим.
      За дверью закашлял Гриша.
      — Мы, бабушка, побежим, — заторопилась Варя. — Нас Оксана Григорьевна на одну минуточку отпустила. А ты обязательно приходи смотреть. Знаешь, как будет интересно!
      Варя поцеловала бабушку, и они с Клавкой убежали.
      Бабушка и не заметила, как Клавка успела сунуть в пустую кошёлку кулёчек с холодной варёной чечевицей.
     
      ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ
     
      — Оксана Григорьевна! Оксана Григорьевна!
      Оксана Григорьевна едва успевала отвечать на все
      вопросы. Все они касались очень важного дела. Сегодня ребята ставили спектакль, как в настоящем театре. Из одеял сшили большой занавес. Занавесом заведовал Наливайко. Он его задёргивал и открывал. Ему хотели дать помощника, но он сказал, что сам справится.
      — Ты помни, что ты у нас самый главный. Из-за тебя может спектакль провалиться, — сказала ему Оксана Григорьевна.
      Наливайко, кроме того, что управлял занавесом, устраивал гром и зажигал звёзды. Ставили сказку про жар-птицу. Сказку все знали очень хорошо — и зрители и артисты. Чтобы не обидно было и всем хватило ролей, участвовали три Ивана-царевича, три жар-птицы, две царь-девицы, четыре брата и два царя. Одни участвовали в одном действии, другие — во втором, третьи — в третьем. Только серый волк был один. Его сначала играл Наливайко. Он был сильный, и на нём ехал Иван-царевич с царевной. Но потом ему больше понравилось управлять занавесом. Никого другого, такого же сильного, не было. Тогда Оксана Григорьевна взяла у дяди Егора тележку на колёсах, на неё поставила ящик; впереди приделали к ящику волчью голову, а сзади хвост. Накрыли ящик одеялом, и получился волк. Его за верёвку тянули по сцене, и на нём очень хорошо было сидеть Ивану-цареви-.чу и царевне. А говорил за волка Пётр Петрович.
      На сцене были декорации: лес, над лесом в небе
      зажигались звёзды; они были прорезаны в чёрной бумаге.
      И Оксана Григорьевна, и все жар-птицы и Иваны-царевичи старались изо всех сил. Зрители от удовольствия кричали и хлопали. Впереди всех сидели малыши с Гертрудой Антоновной, а сзади всех — Чапурной и музыкант-профессор, который и предложил поставить этот спектакль.
      После спектакля девочки укладывали костюмы.
      Вы тут уберите всё без меня, мне нездоровится, — сказала Оксана Григорьевна и ушла к себе.
      — Я видела, что она плакала, — говорила Варя. — Прочитала что-то и заплакала.
      — Наверно, случилось что-нибудь... Пойдёмте к ней, девочки! — сказала Клавка. Клавке очень хотелось побежать к Оксане Григорьевне. — Зачем только мы все пойдём? — сказала она. — Вот уберём, я и побегу, как будто ключ отдать.
      — Тогда я ужин принесу, — сказала Люська.
      — «Принесу, принесу»! Может, она сама ужинать придёт. Я сначала сбегаю и узнаю.
      Клавка взяла ключи и поскорее побежала одна.
      — Ты перья-то сними! — закричала Варя.
      Но Клавка так и убежала в жар-птицыных перьях.
      Она остановилась у двери Оксаны Григорьевны. В комнате было темно. Клавка отворила дверь и услышала, что Оксана Григорьевна горько плачет. Клавка села на пороге. А Оксана Григорьевна всё плакала и плакала.
      За Клавкой следом так же тихо подошли и другие ребята. Наконец в коридоре раздались шаги Чапур-ного. Увидев ребят, Михаил Алексеевич поманил их к себе. Они подошли к нему на цыпочках.
      — У неё, ребята, горе, — сказал Михаил Алексеевич. — Мужа у неё на фронте тяжело ранили... Вот дело-то какое...
      — Ранили — это ничего, — зашептал Наливай-ко. — Вас как ранили, а ничего.
      — Гриша у бабушки тоже какой раненый был, а сейчас ходит, — сказала Варя.
      — Ну, мы давайте пойдём отсюда, — сказал Ча-пурной и прикрыл дверь.
      — А как же ужин? — спросила Люська. — Я ужин принесла.
      — Ну зайди, только тихонько, — сказал Михаил Алексеевич.
      Люська скрылась за дверью, и вдруг что-то загрохотало.
      — Ну, споткнулась и всё разлила! — сказала Клавка.
      В комнате зажёгся свет. На пороге появилась Оксана Григорьевна, за ней — растерянная Люська с пустой миской.
      — Ой, вы все здесь? — сказала Оксана Григорьевна. — Я и не слышу. Ну заходите, заходите, Михаил Алексеевич!
      В комнате было тесно. Оксана Григорьевна и плакала и улыбалась, глядя на ребят.
      — Я хотел их увести, спать пора, — сказал Чапур-ной.
      — Зачем же? Им ещё рано.
      Оксана Григорьевна дала Чапурному письмо. Михаил Алексеевич его читал молча.
      — Это хороший госпиталь, — сказал он. — У меня там товарищ лежал, и врач там очень душевный человек. Вот увидите — всё будет хорошо.
      Ребята с облегчением вздохнули.
      — Не плачьте, Оксана Григорьевна! Раненых знаете как вылечивают! — сказал Наливайко. — Прямо замечательно!
      Все старались сказать что-то хорошее.
      Ночевать Оксану Григорьевну девочки увели к себе. И она спала на кровати Оленьки Орловой, которая болела корью и лежала в изоляторе.
     
      КОРЬ
     
      Следом за Оленькой Орловой в изолятор попала Варя. Она уже несколько дней покашливала и чихала. Ночью в постели Варя мёрзла, и ей захотелось плакать.
      — Ты чего? — спросила Клавка.
      — Не знаю, — ответила Варя.
      Тогда Клавка перебралась к ней в постель. Варя, всхлипывая, прижалась к Клавке, согрелась и уснула.
      Утром Варю было не узнать: глаза у неё слиплись, лицо было покрыто красными пятнами.
      — Ночью-то трясло её, — рассказывала Клавка.
      — Вот теперь и ты заболеешь, — сказала Люба Сорокина.
      — Это почему?
      — Потому что заразилась, вот и заболеешь.
      — Я не заражусь, — сказала Клавка.
      Пришёл врач, осмотрел Варю.
      — Ну что? — спросил его Чапурной.
      — Опять корь, только в очень сильной форме, — ответил врач.
      Варю закутали в одеяло, и Михаил Алексеевич сам понёс её в изолятор.
      Оксана Григорьевна велела девочкам проветрить комнату.
      — А Клавка сегодня спала с Варей, — сказала Сорокина.
      — Она замёрзла, вот я и легла, чтобы согреть её. А тебе больше всех всегда надо!
      Клавка так бы и стукнула эту Сорокину.
      Оксана Григорьевна взяла Клавку за руку и догнала доктора:
      — Доктор! Вот эта девочка, оказывается, спала с больной.
      — Ты болела корью? — спросил доктор Клавку.
      — Ничем я не болела! — Клавка правда не помнила, чтобы она чем-нибудь болела.
      — придётся последить за температурой. Больше сто же сейчас сделаешь? — сказал врач.
      Клавка воспользовалась этим распоряжением: на другое утро отправилась в изолятор. Она долго сидела с градусником и, как только выходила сестра, заглядывала в стеклянные двери палат. Через стекло её увидели мальчишки и стали корчить страшные рожи. Мальчишки сидели в кроватях — они уже выздоравливали.
      В крайней палате было полутемно, но рассмо-треть, там ли Варя, Клавка не успела. Температура у неё оказалась нормальной, и её выпроводили. Клавка аккуратно мерила температуру в течение недели и только на седьмой день наконец увидела Варю. Варю остригли, и у неё были смешные круглые ушки.
      — Теперь скоро вместе будем лежать, — сообщила ей Клавка.
      — Почему? — удивилась Варя.
      — Я скоро заболею. Я температуру меряю. Вот градусник — видишь, держу под мышкой.
      Но Клавка не заболела. Заболела Люська. Клавка завидовала ей, что она будет вместе с Варей:
      — Небось играют там, разговаривают...
      А Клавку перестали пускать в изолятор и сказали, что температуру ей мерить больше не надо.
     
      КУКЛА ПО ОРДЕРУ
     
      Гриша выздоравливал. Он ходил с палочкой и очень тревожился, что бабушке приходилось за ним ухаживать и кормить:
      — Трудно это вам. На день бы я раньше приехал, и отправили бы меня в госпиталь. А тут вот дошёл до вас, тётя Феня, и свалился.
      — «Было бы да было бы»! — сердилась бабушка. — Как есть, так и хорошо. Давай-ка лучше весну в дом пустим.
      Гриша выставил зимнюю оконную раму. Бабушка поставила её за сундук и открыла окно. В окно хлынули нагретые солнцем запахи полураскрытых почек и первых листьев и ещё влажной, паркой земли.
      — Воздух-то, воздух какой — благодать! Ты, Гриша, сядь к окошку, дыши! Тебе это очень хорошо, — сказала бабушка.
      Было воскресенье, и к бабушке в этот день пришла Варя. Она тоже уже выздоровела, и у неё вырос на голове ёршик вместо прежних косичек. Варя разложила на подоконнике лоскутки и стала шить кукле платье, только не тряпочной «матрёшке», а настоящей кукле, которой у неё не было.
      — Матрёшка безглазая! — горевала Варя.
      — А ты пришей пуговки — будут глаза, — советовала бабушка.
      — Что ты! Разве это глаза — пуговицы!
      — Вот я буду ходить по городу, — сказал Гриша, — куплю тебе куклу.
      Бабушка засмеялась:
      — Теперь-то куклу? Где же это ты купишь? На Сухаревке не продают. В магазине только соль, спички, и то по карточкам. Какую там куклу...
      — Мне хоть бы маленькую-маленькую! Ты, бабушка, не знаешь — может быть, где-нибудь и продают, — сказала Варя.
      — Может, и продают, — сказала бабушка, — только мне что-то не попадались.
      Через две недели, с трудом переставляя больные ноги, Гриша пришёл в военкомат. С ним беседовал командир. Гриша выхлопотал у него для Федосьи Аполлоновны карточку «Красной звезды», по которой давали паёк.
      — Понимаете, она меня кормила, никого не беспокоила, — говорил Гриша. — Теперь получит — очень будет рада.
      Командир выписал Грише направление в госпиталь — на поправку:
      — Непременно на поправку, а потом поедете в часть.
      Гриша сложил документы, поблагодарил, но не поднимался со стула.
      — У меня к вам есть ещё одна просьба, — сказал он. — Может быть, она вам, товарищ командир, покажется странной. Понимаете, у Кирилиной есть внучка — дочь погибшего Кирилина. Она сейчас в детском доме, так что всё необходимое у девочки есть.
      Командир по-прежнему внимательно слушал Гришу и недоумевал, почему разговор идёт о какой-то девочке. А Гриша, подбирая слова, объяснял ему свою просьбу:
      — Понимаете, очень нужна кукла! Может быть, на базе найдётся? Я сам ей обещал, какая только найдётся.
      — Я не знаю... может быть, и дадут, а может быть, руками разведут, — сказал командир, выписывая ордер. — Вы бы, товарищ, лучше себе сапоги попросили — ноги-то больные.
      — Сапоги ещё вполне хорошие, и потом я сейчас не на фронте, А вам спасибо! — И обрадованный Гриша пошёл на базу получать по ордеру куклу...
      — Меня, знаете, тётя Фенечка, наверно, за сумасшедшего приняли, — рассказывал он. — Когда ордер прочитали, глазам не поверили. Хорошо, одна девушка... славная девушка... побежала в подвал искать. «Где-то у нас, говорит, были игрушки, остались от Мюра и Мерилнза». Вот и нашла! — И Гриша подарил Варе куклу.
     
      КРАСАВИЦА
     
      Кукла была красавица. Когда Варя принесла её в детский дом, девочки целый день от неё не отходили.
      — Мы все будем играть, все! — говорила Варя.
      — Ты не давай её руками-то трогать, — наставляла Клавка, — пусть сидит.
      Куклу посадили в подушки, и началась игра. Девочки шили для куклы платья, стегали матрасик, одеяло. Леночка Егорова была повариха. Она готовила обед для куклы, пекла пироги, украшенные камешками и толчёным кирпичом.
      — Ой, подгорело! — кричала Леночка. И стряпуха шипела, представляя горячую плиту и раскалённые сковороды.
      Словом, для куклы делалось всё, что только можно. Когда всё было сшито, сварено и испечено, решили для куклы показать спектакль.
      — Я буду Оксана Григорьевна, — сказала Варя. — Сейчас мы устроим занавес и будем представлять.
      И Варя, подражая Оксане Григорьевне, стала выпускать на сцену певцов, танцоров и рассказчиков.
      Кукла не мигая глядела на артистов, которые, сменяя друг друга, старались ей угодить. Проявились таланты, каких никто и не знал. Когда очередь выступать дошла до Люськи, она не замотала, как всегда, головой и не стала говорить: «Ой, не буду, не буду!» — а тут же, всем на удивление, запела никому не знакомую песенку:
      «Утя, утя, утушка, Куда ведёшь детушек?» — «Веду деток на лужок. На песчаный бережок. Будут в речке нырять. Свою мать забавлять. Поплывут рядком Да за мной гуськом По крутым волнам Прямо в гости к вам!»
      Пела она так хорошо — звонко и просто.
      — Ещё, ещё спой! — стали её просить.
      И она спела песенку ещё раз и ещё. Одна только Клавка сидела целый день сложа руки. Она не шила, не пекла для куклы пирогов, не пела ей песен. Но, если кто-нибудь хотел прикоснуться к кукле, Клавка набрасывалась, как коршун:
      — Зачем цапаешь руками! Кто это тебе разрешил? Вот я тебе цапну!
      Поздно вечером, когда все уже легли спать, Клавка спросила Варю:
      — Как же её назвать?
      — А я и забыла, — сказала Варя, — что мы её ещё никак не назвали. Завтра придумаем, дадим ей какое-нибудь имя.
      — Зачем какое-нибудь! Её надо назвать так, как никого не зовут, — сказала Клавка.
      Было ещё очень рано. Кукла лежала в корзиночке; она спала, закрыв глаза, и безмятежно улыбалась. Варя тоже спала. А Клавка давно проснулась и рассматривала куклу: кудрявая какая!
      С опаской поглядывая на спящую Варю, Клавка потянула корзиночку к себе. Корзиночка накренилась, и кукла скользнула на пол. Клавка подняла её и... онемела. Вместо улыбающегося лица — фарфоровые черепки. Разбила!
      Варя проснулась и глядела на Клавку:
      — Что ты?
      — Разбила! Буржуйская кукла, непрочная, — сказала Клавка.
      Варя молчала. Плакать она не плакала. Но была у неё такая обида, которую и не выскажешь: кукла, о которой она столько мечтала, которую только во сне видела, — и вот одни черепочки!
      — Голову-то ей можно новую приделать, — продолжала говорить Клавка.
      и вдруг, чего Варя совсем не ожидала, Клавка заревела во весь голос. Эта разбитая кукла была перовой в жизни Клавки куклой, которую она держала в руках.
      Варя убрала куклу под подушку, а потом унесла к бабушке и спрятала в нижний ящик шкафа, который бабушка почти никогда не открывала: там лежали папины книги.
     
      ПРО КЛАВКИНУ ЖИЗНЬ
     
      про Клавкину жизнь рассказывать грустно. Жила она прежде с матерью в фабричных казармах, в семейной спальне. У них была кровать, на которой они спали, и сундук, на котором они ели. Почти у всех жильцов были углы, загороженные занавесками; у них с матерью и такого угла не было.
      Клавкина мать работала в красильном цехе. От неё всегда пахло щёлочью и чем-то кислым. Она была слаба здоровьем и всё жаловалась, что угорала на работе. Соседка по койке советовала ей:
      «А ты стопочку выпей — захочешь поесть. Поешь и покрепчаешь».
      Появилась стопочка, но мать здоровей не стала. После стопочки она лежала совсем пластом и с трудом поднималась, когда гудел гудок на смену.
      Варить они не варили, всё всухомятку — хлеб, селёдка. Когда мать спала, Клавка надевала её башмаки и выходила во двор. Дальше двора Клавка не ходила.
      Однажды утром мать не поднялась ни с первым, ни со вторым гудком. Приехала санитарная карета, и мать увезли в больницу. Кровать и сундук облили чем-то пахучим. В сундуке, когда его открыли, ничего не было.
      У Клавки началась тяжёлая жизнь. Ела то, что дадут, сама не просила. Если мальчишки во дворе били, — давала сдачи: жаловаться ей было некому.
      Что стало бы с Клавкой, — неизвестно, если бы с осени жизнь не переменилась. В октябре забрали фабрику рабочие, и хозяйский дом перешёл в их руки. В барский дом перевели из казармы семейных. В казармах остались только бездетные.
      Взяла бы и Клавку какая-нибудь семья, да голод связал всех по рукам и ногам. Как взять ребёнка, когда нечем его кормить? И стали работницы хлопотать, чтобы Клавку устроить в детский дом.
      Нехозяйственная была Клавкина мать. Собрали девчонку всей казармой: кто дал платьишко, кто чулки, кто рубашку — и отправили.
      И всё-таки осталась у Клавки от матери память — ложка деревянная, на рыбу похожая, с ручкой, как рыбий хвост. Она с этой ложкой ходила чужие щи есть. Так и кричали:
      «Клавка, иди со своей ложкой щи хлебать!»
      Эту ложку она взяла с собой в детский дом: «Ну как дадут есть, а есть нечем!»
      Лежала ложка у Клавки в тумбочке. Она иногда глядела на неё и опять прятала, но показывать — никому не показывала...
      — Варя, — сказала однажды Клавка, — я тебе хочу что сказать. У меня вот есть одна вещь, возьми её себе.
      — Зачем мне ложка... какая-то облезлая? — удивилась Варя.
      — Это краска на ней была, — сказала Клавка.
      — Да на что она мне? Что я с ней буду делать? Ты её зачем бережёшь? Откуда ты её взяла?
      Клавка посмотрела на ложку и вспомнила, как одна, без матери, этой ложкой ела и как её завёртывала в платок и играла, будто куклой.
      — Возьми, — сказала Клавка, — а то я обижусь,
      И она спокойно, как будто бы не о себе, рассказала Варе про свою жизнь.
      — А я и не рассмотрела, — сказала Варя, — что ложка на рыбку похожа. Видишь, плавничок... ещё
      жёлтенький. Совсем золотая рыбка. Пусть, если хочешь, она у меня поживёт.
      — Нет уж, бери насовсем, — сказала Клавка. — Только не думай, что я тебе её за куклу даю. А знаешь зачем? Чтобы дружить на вечную жизнь.
     
      ПЕРСИК — АКРОБАТ
     
      Черноглазый Персик давал представление. На полу были положены матрацы, а зрители сидели вокруг, как в цирке.
      Персик не помнил ни отца, ни матери. Все его прошлое сливается только с воспоминаниями о шарманке и хозяине. Встают ли в памяти далёкие дни жаркого, пыльного лета или зябкой осени, они непременно вспоминаются вместе с хриплыми песнями шарманки. И где-то в вышине — далёкое небо, а до неба, как горы, стены домов и окна, много окон.
      Окна раскрыты, пока поёт шарманка, пока Персик кувыркается на маленьком грязном коврике. Но, как только он берёт в руки войлочную шляпу хозяина и протягивает её к зрителям, окна захлопываются. И редко из какого-нибудь окна упадёт завёрнутый в бумажку медяк.
      Персик не только акробатнпчал — он умел корчить уморительные гримасы и пел песни с непонятными словами. Персик был артист.
      За свою маленькую жизнь он успел вкусить достаточно горечи, которая, как ржавчина, покрыла его нерадостное детство. Он лгал и воровал так же легко, как и кувыркался. Чапурной краснел, когда уличал Персика во лжи.
      «Я же велел тебе пройти рубанком три раза, а ты что?»
      «Пять раз прошёл, честное слово! — отвечал Персик. — Даже мозоль, наверно, вскочит — очень жёсткое дерево».
      «Возьми рубанок!» — говорит Чапурной.
      Персик брал рубанок, и мягкие стружки падали на пол.
      «Жёсткое дерево»! Всю жизнь, брат, не прокувырка-ешься!»
      Персик строгал, поглядывая на Чапурного, и, если попадался в доске сучок, старался сменить доску на другую, только так, чтобы никто не заметил. Строгать без сучка легче.
      Чапурной поглаживал рукой обструганные доски и говорил с досадой:
      «Вот чёрт! Не могу я сам рубанком работать одной рукой. Вы равняйтесь по Коликой доске. Смотрите — гладкая, как шёлк. А почему? Потому что он ровно берёт, у него нажим ровный, он легко работает».
      «Молодец! — хвалил Колю Ведерникова Чапурной. — Мастеровой человек — золото. Вырастешь — будешь красным директором. Знаешь, что такое директор?»
      «Нет. Я, дядя Миша, буду столяром, как папанька. Я, когда вырасту, построю карусель с музыкой, чтобы всех ребят катали, и не за пятак, а сколько кому хочется — вволю!» — говорил Коля Ведерников.
      «Можно и карусель, — соглашался Чапурной. — Когда ты вырастешь, прекрасная будет жизнь, скажу я тебе!»
      Персик кувыркался ловко. Тело у него маленькое, гибкое. Перевернувшись в воздухе. Персик вставал на ноги и прищ.ёлкивал языком и пальцами.
      — Ну-ка, ещё, ещё! — кричали в восторге мальчишки.
      А Персик, ободрённый успехом, показывал всё но-
      вые и новые штуки. Вот он обошёл круг на руках, а потом вдруг, будто его сложили пополам, завертелся на месте. Не поймёшь, где у него голова, где ноги.
      — У тебя кости все поломанные. И как ты живой? — удивлялся Наливайко.
      — Почему поломанные? Все целые — щупайте! — Персик протянул Наливайко свою тонкую руку.
      Наливайко щупал у Персика руку: мальчишки следили молча.
      — Хрящики, — сказал Наливайко. — Мне дед говорил — акробатам в цирке непременно кости ломают: хрясь, хрясь! — и готово. Я вот ни за что не согнусь, потому что кости у меня все целые.
      Наливайко стал на четвереньки и, пытаясь согнуться, как Персик, тяжело плюхнулся на живот. При этом действительно что-то хряснуло.
      — Ни за что не согнусь! — сказал он.
      И, считая, что доказательств достаточно, Наливайко поднялся с пола вспотевший, красный. А Персик разбежался, подпрыгнул и сделал такое сальто-мортале, что ребята только ахнули.
      Они так увлеклись, что не заметили Чапурного, который всё время стоял в дверях и тоже любовался Персиком.
      «Надо бы им гимнастикой заниматься, — рассуждал Чапурной. — Разве это дело? Наливайко такой рослый парень, а еле шевелится. Персик — ничего не скажешь — ловок!»
      Михаил Алексеевич старался подмечать, кому из ребят что по душе. Он помогал Коле Ведерникову мастерить всё, что тот задумывал: и мельничку и пароход. Федю Перова он сам отвёз к профессору, чтобы тот определил, учить мальчика музыке или нет.
      «Разумеется, учить», — сказал профессор и взял Федю в школу при консерватории.
      Вот и этот — ну до чего ловок парень!
      — «Ай бал-хара-бал рамина»! — пел Персик, мягко ступая по кругу и взмахивая руками, как птица,
      которая собирается взлететь. Но вот он остановился и, выждав мгновение, закружился, выбивая ногами чечётку и ударяя в такт ладошами.
      — Бал-ра мина! Бал-ра мина! — Ребята, которые, видели этот номер не раз, подпевали ему и хлопали.
      Чапурной тихо отступил от двери, он не хотел мешать Персику: кто его знает — может, не захочет мальчишка при нём показывать своё искусство. Отступив назад, Чапурной вдруг встретился с Персиком взглядом. Но Персик, как истый артист, не нарушая ритма танца, улыбнулся, откршул назад голову, снова распластал руки и полетел опять по кругу, едва касаясь носками пола.
      — Бал-ра мина! — пели ребята. — Бал-ра мина!
      Чапурной, никем больше не замеченный, прикрыл
      за собой дверь, а представление продолжалось.
     
      ВАСЬКА УЧИТСЯ ХОДИТЬ
     
      В большое окно светило яркое солнце. Под окном стояло корявое дерево, и на его ветвях из коричневых почек выглядывали молоденькие зелёные листочки.
      Васька ел манную кашу. Он был очень слаб и сидел в подушках. Кормила его сестра, Агриппина Петровна.
      — Доедай, не оставляй свою силу. С завтрашнего дня будем учиться ходить.
      — Я умею ходить! — обиделся Васька. — Ног у меня, что ли, нет!
      — Умеешь, умеешь! Вот погляжу, как пойдёшь. — Агриппина Петровна собрала тарелки и вышла из палаты.
      Сколько Васька лежал в госпитале, толком он не знал. Рядом с ним лежал на койке красноармеец Бочаров, раненный в руку. Он тоже лежал давно, и всё же, когда он прибыл, Васька был уже в госпитале — так говорили няни и сёстры,
      Рука у Бочарова не заживала, рана гноилась, и палатный доктор, перевязывая его, каждый раз говорил:
      «Нам бы к питанию кое-чего, и рана бы затянулась. А резать тебя бесполезно. Держи свою руку на солнышке».
      И Бочаров теперь с утра выходил в сад.
      Васька смотрел в окно, щурился на солнце, завидовал Бочарову и думал: «Хорошо бы сейчас сыграть в чижика!» Он с ребятами всегда весной на фабричном дворе играл в чижика. Васька размечтался: «Вот выздоровлю, настрогаю чижиков...»
      Когда в палату вошёл для обхода доктор, Васька спал, сидя в подушках. Будить его не стали. Доктор посмотрел на него и велел открыть форточку, а Ваське полотенцем прикрыть голову, потому что он влажный, — как бы не продуло.
      Через несколько дней Васька стал подниматься
      — Ну, есть у тебя ноги? — спрашивала его Агриппина Петровна.
      Васька стоял и держался за кровать — шагнуть боялся.
      — Ну, говорила я тебе — кашу надо есть!
      Агриппина Петровна сначала его водила. Через
      день Васька бродил, держась за стены. А уже потом сам ходил по палате, по коридору и даже по лестнице.
      — Скоро будешь играть в чижика, — говорил, глядя на него, доктор.
      Он знал Васькины заветные мысли, знал даже и то, о чём Васька ему не рассказывал. Знал доктор и про то, как в метель спешил красноармейский отряд в село, где творили расправу белобандиты над бедняками и коммунистами. Из этого села и бежал Васька куда глаза глядят. Упал тогда Васька, и замело его снегом. Только, видно, его счастье — не проскакали мимо красные конники: заметили, подобрали.
      «А парень-то знакомый», — сказал Чебышкин, к которому Ваську положили на повозку.
      Когда Ваську оттёрли и внесли в дедову избу, комиссар Степан Михайлович спросил:
      «Ну, бабкин внук! Что же ты в снег зарылся?»
      «А я за вами бёг, — ответил Васька. — Они деда-то...»
      А дед, кряхтя на печи, заступился за Ваську:
      «Тут не только в снег зароешься — в землю живьём ляжешь, если их власть будет. Хорошо, вы поспели: спалили бы они нас».
      «Почему же ты за нами бежал? Может быть, мы за сто вёрст были?» — не унимался Степан Михайлович.
      Васька не знал, что отвечать. Он был счастлив!
      «Глядите, — говорил Васька, — варежка-то только одна. Другую я потерял, когда бежал, что ли?»
      «Эх ты, варежка! Поскачем обратно — десять найдём вместо одной. Десять вырастут», — шутил Степан Михайлович.
      С тех пор Васька не отставал от комиссара ни на шаг. Только в бою расставались, а пока шёл бой — Васькино сердце, того и гляди, выпрыгнет, разорвётся! Страшно ему за Степана Михайловича. Он впереди всех, каждая пуля в него угодить может. Но на войне часто расстаются люди. Чуть было не расстался и Васька с комиссаром, а случилось это так.
     
      КОМИССАРОВ ПРИЁМЫШ
     
      Далеко, среди тамбовских лесов, на берегу реки, заночевал тогда отряд Красной Армии. Крепко спали красноармейцы на мякине в большой риге. Мякина — как перина. Морозы мартовские, последние, а прихватывает здорово. Сколько ночей на ветру, а тут такое прикрытие!
      И Васька на мякине под чужой шинелью спал крепко, спокойно и видел сон, хороший сон.
      Синело небо, уходила ночь.
      Часовые ждали, когда придёт смена: прозябли, и клонило ко сну.
      Вдруг загудел за рекой набат. Часовые за винтовки — тревога!
      Набат гудит. Далеко село, на том берегу, а видно, как закраснелось сначала в одном конце, потом в другом и вспыхнуло на рассвете зарево пожара.
      За рекой стрельба, пламя всё ярче. Жутко Ваське — зарылся в солому. Колючая солома, холодная... Хоть бы кто остался! Никого.
      «Не пропаду, — думал Васька. — Кончится стрельба — побегу догонять. Только... кто там за рекой останется? Неизвестно, свои или чужие? Кто победит в бою? На войне по-всякому бывает».
      Только к вечеру спустился Васька к реке. За рекой было тихо, выстрелов не слышно, и пожар погас — темно...
      Васька пробежал по льду и узенькой тропочкой от проруби поднялся на крутой берег. От речки шли огороды, погреба, риги, а уже за ними дома.
      Вот крайний дом — большой, крыша железная, сад кругом. Забор высокий, тропка от реки идёт к саду. Пошёл по ней и Васька. Притаился. Слышит — за забором голоса. Мальчишки спорят. Мальчишки — это не страшно, у них и спросить можно, кто в селе. Смотрит Васька в щель: правда, мальчишки. Сидят на корточках, шепчутся. Встал Васька во весь рост и тихонько свистнул. Мальчишки — врассыпную, а на снегу остался убитый человек.
      — Чей ты? — Это мальчишки перемахнули обратно через забор и насели на Ваську. Они держали его кто за ноги, кто за руки. — Говори, чей?
      — Дальний.
      — Чей дальний?
      — Пустите, один я... Ну!
      — Драться будешь?
      — Нет.
      — А орать?
      — Нет.
      Мальчишки отпустили Ваську, только один продолжал держать его за руки и шёпотом продолжал допрос:
      — Ну, говори!
      — Московский я. Отстал от своих, — отвечал Васька.
      — А не врёшь?
      — Зачем мне врать!
      — Докажи, что московский.
      — А ты пусти руки!
      — Зачем?
      — Увидишь!
      Мальчишка отпустил Ваське руки, а остальные придвинулись теснее, чтобы, если побен<ит, тут его и схватить. Но Васька не побежал: он шарил у себя за пазухой и не находил, что искал.
      — Ну!
      Васька чуть не заплакал от досады: растяпа, потерял!
      — Звёздоч! потерял — комиссар дал. Я её завернул и потерял.
      Мальчишки смотрели на Ваську с недоверием. Какой комиссар, какая звёздочка?
      — Проваливай-ка лучше, откуда пришёл!
      — Мне отряд нужен. Комиссар Степан Михайлович. Некуда мне проваливать! — крикнул Васька.
      — Тихо, ты! — сказал мальчишка, который допрашивал. — Давай пособи нам, а потом разберёмся, знает ли тебя Степан Михайлов-то.
      И мальчишки, а с ними Васька подошли к убитому.
      — Учитель наш... не поспел твой комиссар. Нам его хоронить надо — ну-ка опять бандюги вернутся, — а ты, чёрт, помешал!
      — А где же захоронить, как?
      — «Как, как»! Подсобляй!
      Ребята вместе с Васькой подняли тяжёлое тело.
      Молча несли мальчишки своего учителя. Ни разу не опустили его на землю, донесли до места.
      — Ну вот, — сказал паренёк, который шёл впереди. — Теперь я слезу вниз, а вы спускайте, только разом.
      Он спрыгнул в ямину и крикнул оттуда:
      — Подавайте!
      — Держишь, Серёжка?
      — Держу.
      И маленькие руки бережно опустили в могилу дорогого им человека.
      — Большая ямина-то! Ничего, закидаем, не найдут!
      ...Сняли мальчишки шапки, постояли и пошли обратно.
      Серёжка повёл Ваську в свою избу.
      — Зачем привёл? — ворчала Серёжкина мать. — Нешто теперь в избу чужих водят?
      — Не гуди! Ты бы лучше щей дала, чем гудеть-то, — сказал Серёжка.
      Когда похлебали щей. Серёжка велел Ваське лезть на полати.
      Утром Серёжкина мать стала расспрашивать Ваську:
      — Чей, откуда? Как-то тебя мать отпустила!
      Васька молчал.
      — Вот растишь вас, растишь, а сынок о матери и думать позабыл! — причитала баба.
      — Я не позабыл, — сказал Васька, — а матери у меня нету.
      — Тогда поживи, не обидишь! Может, и у Серёжки отца не будет.
      — Почему это не будет? — Серёжка хмуро посмотрел на мать. — Чего ты всё каркаешь?
      — А ну как убьют? Война...
      — Всех не убьют. Если таких, как отец, поубивают, кому тогда жить оставаться? — Серёжка покачал головой и сказал: — «Убьют, убьют»! Эх, бабы!
      Он был постарше Васьки года на два, и мать относилась к нему уже как к взрослому.
      — Затопляй, — сказал он матери, — я дров наколю.
      Серёжка взял топор, и они пошли с Васькой во двор.
      Серёжка рассказал Ваське, что отец его в Красной Армии, а в революцию был в Питере, откуда и прислал им с матерью письмо, что уходит на фронт защищать революцию. А в какую сторону ушёл воевать, не написал.
      — Теперь вот жди его, когда объявится: А в деревне совсем мужиков нет. — Серёжка взмахивал топором и ловко колол полено за поленом.
      Васька подбирал наколотое и складывал рядком, как указал Серёжка.
      Уже давно топилась в избе печь и Серёжкина мать проходила не раз по двору то с ведром, то с плетушкой, а Серёжка с Васькой продолжали работать и разговаривать.
      Но вот хозяйка вышла на крыльцо и крикнула:
      — Идите в избу!
      И ребята пошли обедать.
     
      ВЕРНУЛСЯ ОТРЯД
     
      Долго Ваське в Серёжкиной избе жить не пришлось. К вечеру, отогнав бандитов, вернулся в село отряд. Васька от радости чуть не прыгал. Он помогал красноармейцам таскать из колодца воду, поил лошадей. Потом, когда управились, Васька устроился около часовых у костра.
      — Ну, цел, невредим? А мы думали, тебя опять снегом замело, — шутили бойцы. — Без коня тебе, парень, невозможно. Без коня за нами пеший не угонишься.
      Васька не обижался на шутки, тем более что он и сам думал, что конь ему обязательно нужен. А Степан Михайлович не шутил. Он посмотрел на Ваську и сказал, что этот и пеший догонит, не пропадёт: парень настойчивый.
      Деревенские ребята слушали Ваську с завистью. За день он им много рассказал. Не всему верили, ду-.
      Мали — врёт. Про Москву-то, может, и правда — теперь много за хлебом народу приехало. Многие ребят своих побросали — пусть в деревне покормятся. А что в отряде воюет — не верили; но, оказывается, правда.
      — Ты приходи ночевать, — сказал Серёжка, — вместе на печке ляжем.
      Но Васька не был согласен ни на какой ночлег.
      — Я лучше здесь побуду, — ответил он Серёжке и стал складывать кизяки вокруг костра стенкой, чтобы не задувало огонь.
      — Ну, я тебе картошек принесу испечь, — сказал Серёжка.
      — Это можно, неси, — разрешил Васька.
      Серёжка побежал домой и скоро вернулся с картошкой. А Васька — ни на шаг от костра. Ему и мороз нипочём.
      Тянутся дымкй к звёздному небу, в каждой избе народу полно: свои, погорельцы да красноармейцы.
      Всего села белые спалить не успели. Только с краю стояли на пожарищах холодные, обугленные печи. Ближе к школе в одном из домов жил учитель; с этого дома, наверно, и палить начали.
      Васька рассказал красноармейцам, как он один остался в риге, как к речке спустился и как ночью с ребятами хоронил учителя. Про одно только умолчал: как он плакал горькими слезами на тёплых полатях в Серёжкиной избе, думая, что никогда больше не встретится со Степаном Михайловичем.
      Степан Михайлович слушал, поворачивал на угольках принесённую Серёжкой картошку и молчал. Потом, вздохнув, спросил:
      — Ну, и где же вы захоронили учителя?
      — За поповым погребом, — сказал Серёжка. — Не знали мы, что отряд-то вернётся. Снегом его присыпали — и не видать.
      Серёжка повёл Степана Михайловича к могиле. С ним пошёл Чебышкин.
      Вернувшись, Степан Михайлович велел Ваське идти ночевать в избу:
      — Часовым и без тебя есть дело. — А укладываясь спать, сказал: — Как же нам, Василий, быть с тобой дальше? Совсем ты нам, как говорится, ни к чему. Опасно, и лишняя забота.
     
      ВАСЬКА ЗАХВОРАЛ
     
      Прошло несколько дней. Васька старался не попадаться комиссару на глаза.
      «И чем я ему помешал?»
      На сердце у Васьки щемило, и он старался изо всех сил «быть к чему».
      Он помогал чистить лошадей, оружие. Во время перестрелок, если залягут цепью, ползал по тылу и выполнял разные поручения: принести огоньку закурить, передать нож. А уж если была команда: «По коням!» — догонял отряд на двуколке с амуницией, а то больше на своих на двоих. Двуколка была в распоряжении Чебышкина, он запрягал её всегда не спеша.
      «Куда гнать! Ещё и двуколку-то отобьют, а у меня на ней казённое имущество», — говорил он.
      А Ваське не терпелось, и он шёл вдогонку в ту сторону, куда поскакал отряд. Шёл по ростепели, проваливаясь в рыхлый, талый снег. Сушиться иной раз и не приходилось. Только Васька догонит отряд, а отряд опять с места снимается.
      Однажды под вечер Васька пришёл в село вслед за отрядом. Конники располагались на ночлег. Васька разыскал Степана Михайловича. В избе, куда он вошёл, топилась печь. Степан Михайлович и красноармейцы сидели босиком. Сапоги сушились. Кто брился, кто шил, а кто дремал, дожидаясь, когда сварится кулеш и можно будет поужинать.
      — Пришёл! — сказал Степан Михайлович. — Небось по горло мокрый?
      — Пришёл, — ответил Васька. — Сыро, конечно.
      Васька стащил с ног сырые валяные сапоги, которые обещал ему подшить дед, да так и не подшил, поставил их на печь, а сам присел на лавку. Ноги у него гудели, а голова была тяжёлая-тяжёлая.
      Степан Михайлович аккуратно, тряпочкой, смазывал винтовочный затвор, потом, навертев тряпочку на шомпол, стал прочищать ствол.
      — Ну-ка, парень, держи, а я прогоню разок-другой.
      Васька держал винтовку, а она у него валилась из рук. И вдруг стало двоиться в глазах.
      — Ты что, бегом, что ли, бежал — варёный какой-то? — спросил Степан Михайлович.
      — Я не бежал, а потихонечку шёл. И не знаю, что это со мной, — ответил Васька.
      Степан Михайлович, кончив чистить оружие, закурил и стал читать.
      Васька лежал на лавке врастяжку. Поспел кулеш. Стали Ваську поднимать, а он как будто и не слышит ничего. Степан Михайлович прикрыл его шинелью:
      — Не трогайте, пусть спит. По-моему, у него жар. Добегался парень.
      Васька горел, метался. Степан Михайлович вставал ночью, чтобы намочить тряпку холодной водой и положить её Ваське на лоб.
      Глубокой ночью бандиты открыли огонь (видно, прятались они здесь же в селе, по избам).
      Усталые бойцы подняли тревогу. Начался бой в темноте. Бандиты захватили бойцов врасплох. Все они здешние, знали каждый проулок — им было легче. Только выпили они для храбрости и спьяну палили без разбору. Степан Михайлович со своим отрядом выбрался к дороге.
      Стало светать. А к бандитам уже спешила подмога. Наверно, у них заранее был сговор.
      Увидали красноармейцы, как им наперерез несутся на конях всадники в тулупах, с топорами, вилами,
      а у многих в руках и берданки, и стали отступать. Не всегда на войне наступают, приходится и отступать.
      Силы были неравные. Помчался отряд обратно, к другой дороге, которая ведёт к лесу. Доскакали до опушки, установили пулемёты. Кулачьё в лес и не сунулось. Обложили бандиты отряд кругом, как зверя. Всё равно, мол, долго не евши на снегу не просидят, а по лесу им не уйти: тянется лес на триста вёрст, да такая чащоба — медведь не пролезет.
      Думали бандиты так, а дело обернулось по-другому. Подоспела и красноармейцам подмога. Тут уж беляки попали в кольцо. Жаркий был бой и короткий! Мало кому из врагов удалось уйти живыми.
      В этом бою тяжело был ранен комиссар, и пришлось его с провожатым отправлять в тыл. С ним вместе решили отправить и Ваську, который как впал в беспамятство, так в себя и не приходил.
      Комиссара с Васькой довезли на санях до железной дороги, а там на поезд, в санитарный вагон и доставили в госпиталь.
      А теперь уже Васька совсем поправился. Правда, слаб ещё, но это ничего — пройдёт, и доктор его скоро выпишет.
      За несколько дней перед выпиской доктор позвал Ваську к себе в кабинет и сказал:
      — Садись, друг, поговорим. Во-первых, привет тебе от Степана Михайловича. — Он каждый раз передавал ему привет от комиссара, и Васька ждал, что вот-вот Степан Михайлович приедет за ним и заберёт его.
      — Теперь скоро увидимся, — сказал Васька. — Он как вам пишет?
      — Видишь ли ты, какое дело, — сказал доктор.
      Ты теперь человек здоровый, и я буду с тобой говорить, как с человеком вполне, так сказать, в форме. — Доктор строго поглядывал на Ваську из-под очков.
      Васька ждал, что он скажет ему напутствие. Всем, кого выписывали из госпиталя, доктор говорил напутствие, как не растерять здоровье. «Время сейчас серьёзное, и полученное здоровье надо беречь. Оно, понимаете, не столько ваше, сколько, так сказать, теперь общегосударственное», — так он говорил всем. Но Ваське сказал совсем другое:
      — Степан Михайлович очень хороший человек. Я его уважаю, и ты... Ну, проще говоря, он ничего тебе не пишет, а тоже лежит у меня в госпитале и хочет тебя видеть.
      Васька не сразу увидал Степана Михайловича: у него почему-то всё расплывалось в глазах. Он уже держал в руках его большую добрую руку и слышал его голос, но перед глазами стояла ещё какая-то мешающая видеть пелена.
      — Вы идите, доктор, у вас дела, — сказал Степан Михайлович, — а мы тут потолкуем.
      — Степан Михайлович, — доктор погрозил пальцем, — только будьте молодцом! И, пожалуйста, разговоры разговаривать не долго.
      Сколько они говорили, долго ли, коротко ли, ни
      Васька, ни Степан Михайлович не заметили. Только Степан Михайлович взял с Васьки честное слово, что он явится к Чапурному.
      — Ты пойми, — говорил он, — если у каждого, кто воюет, за седлом вот такой, как ты, разве это возможно? Никак невозможно! Ты сам знаешь, как я к тебе отношусь. И ты должен понять, что война очень тяжёлое дело, особенно теперь. А ещё: ты учишься? Нет, не учишься. Так ты и вырастешь ни к чему. А уж на это ты не имеешь никакого права. Никакого! Понял? Мы теперь должны быть сами хозяева своей жизни. Как поётся? «Мы наш, мы новый мир построим...»
      — Я бы нагнал учение, Степан Михайлович!
      — Нет, брат, этого ни пешим, ни конным шагом не нагонишь! Должно быть всему своё время. Возвра-щ,айся к Чапурному и берись за книжку.
      Васька слово дал. Еш,ё бы не дать слова Степану Михайловичу! Но маленький досадливый червячок где-то внутри сосал, что не пришлось ему, Ваське, быть солдатом.
      Васька в оставшиеся дни как только мог ухаживал за Степаном Михайловичем. Он приносил ему весенние веточки, нашёл на дорожке майского жука и принёс его в палату, привязав на нитку. Жук оказался сильный — оборвал нитку и улетел в окно.
      — Я ещё поймаю, — сказал Васька.
      Степан Михайлович улыбался, слушая Васькину болтовню.
      И, когда доктор сказал, что завтра Ваську выписывают, комиссар разволновался. Но Васька пришёл прощаться такой серьёзный и так правдиво обещал выполнить всё, как ему сказал Степан Михайлович, что комиссар успокоился.
      — Ну, Василий, шагай, будь молодцом!..
      — Прощайте, Степан Михайлович, — сказал Васька и твёрдым шагом вышел из палаты.
      Доктор ждал Ваську за дверью. Он обнял мальчи-
      ка и не мог успокоить его до вечера: Васька плакал навзрыд. А вечером посадили его на пригородный поезд и отправили с провожатым в Москву.
     
      ЦВЕТЫ
     
      В Москве по дворам летал пух с тополей и начинали цвести одуванчики. В парке детского дома шла уборка. Оксана Григорьевна сама работала с увлечением, легко и весело. И ребята вместе с ней работали друг перед другом наперегонки: сгребали сухие листья, мели и скоблили дорожки. Наливайко возил большую тачку с прошлогодней травой и листьями к кухне. Там мальчишки жгли костры. Дым от костров был горький и тоже какой-то весенний.
      Посередине парка вскопали большую клумбу. Оксана Григорьевна отправилась с ребятами по соседству в садоводство. Может быть, там найдётся какая-нибудь рассада, тогда они посадят цветы.
      Большие парники блестели на солнце остатками стёкол. По бокам дорожек стояли смородиновые кусты, покрытые крохотными изумрудными листочками. Из земли тянулись острые зелёные листья тюльпанов.
      Загремела цепь, и большой кудлатый пёс страшно залаял. Ребята остановились, а Оксана Григорьевна храбро пошла к сторожке. Собака бегала вдоль железной проволоки, на которой ходило взад и вперёд кольцо от её цепи.
      Ребята, рассмотрев такое приспособление, тоже двинулись вслед за Оксаной Григорьевной.
      В сторожке никого не было. Садовника нашли в парнике. Он с удивлением выслушал Оксану Григорьевну:
      — Вы будете сажать цветы? Я сам хотел к вам пойти, видел, как вы копались в земле, но думал: может быть, незачем, может быть, вы думаете сажать овощи.
      — Это было бы замечательно, но сажать нечего, — сказала Оксана Григорьевна. — Нам последнее время дают сухой компот и воблу Конечно, хорошо бы посадить лук, морковь. В парке можно развести огород, да ещё какой, но мы будем сажать цветы. Дети будут делать это с удовольствием. Это очень интересно — сажать цветы. Дайте нам, если у вас что-нибудь есть — семена или рассада.
      Старик задумался:
      — Что бы мне вам такое дать? Есть только то, что не замёрзло в грунте. — Он взял маленький совочек и начал выкапывать из земли маленькие зелёные кустики. — Это «анютины глазки» — они не боятся мороза. И вот ещё маргаритки — замечательные маргаритки, махровые, белые. Ко мне приходили на днях из Совета, говорили, что будут наводить здесь порядок. Как вы думаете, — спрашивал садовник, — может такое быть, по-вашему, что советской власти будут нужны цветы?
      — Почему же! Конечно, будут нужны, — отвечала Оксана Григорьевна.
      Она помогла ему выкопать «анютины глазки», а ребята укладывали рассаду на большие ржавые листы железа.
      — Железо принесите обратно, — сказал садовник, — я им укрываю маленький парничок.
      Кроме «анютиных глазок», он накопал им флоксов, которые, оказывается, тоже не боятся мороза.
      В обратный путь двинулось целое шествие. Впереди ребята несли рассаду, сзади шла Оксана Григорьевна с кустом зимней розы, которая, как сказал садовник, великолепно цветёт летом. Замыкал это шествие сам садовник с какими-то верёвочками, колышками.
      — Я вам помогу разбить клумбу. Нельзя же, — говорил он на ходу, — сажать как попало. Нужно, чтобы на клумбе была картина из цветов. Иначе какая же это клумба!
      Увидев в парке Наливайко с тачкой, садовник показал на него Оксане Григорьевне:
      — Это мой друг, но взял с меня клятву, чтобы я, упаси бог, не рассказал, как он меня выходил. Я эту зиму очень тяжело болел.
      — Он вас и раньше знал? — спросила Оксана Григорьевна.
      — В том-то и дело, что нет. Познакомились мы с ним при обстоятельствах для него, надо сказать, неприятных — он лез на дерево да обломил сук, а я хотел его выдрать за уши, но не смог: меня уже лихорадило. Он довёл меня до сторожки, а потом навещал каждый день. Вот видите, я вам всё рассказал. Только прошу: не выдавайте меня, не нарушайте моей клятвы.
      — Ни за что не выдам! — пообещала Оксана Григорьевна. — Я знаю, что такое ребячья тайна.
      — Доброе сердце у него! С таким сердцем парень должен быть врачом, — сказал старик.
      Потом, оглядев клумбу, он стал командовать. Ребята копали лунки, бегали за водой и держали натянутые верёвочки. А Наливайко продолжал возить свою тачку и даже не глядел в их сторону.
      ВОР
      Пока в парке сажали цветы, Чапурной поймал вора. Перед ним стоял Персик в ожерелье из сухой воблы.
      — Снимай рыбу и уходи! — сказал Чапурной. — Уходи, больше разговаривать с тобой не буду — хватит! Только зря лазишь в кладовку через форточку: ключи вот, висят на гвоздике, а моя комната не запирается.
      Персик снял воблу, положил её на стол и стал у двери.
      — Я сказал — уходи! — Чапурной готов был поколотить Персика, и как следует.
      Персик попался Чапурному не в первый, а уже в третий раз. Первый раз Чапурной простил. Второй — долго и по-хорошему уговаривал. Персик плакал, обещал.
      Чапурной тогда ему сказал:
      «Если что надо, приди, скажи — я сам дам. Но не таскай, это же последнее дело — таскать».
      Теперь парень опять украл.
      — Не хочешь жить по-человечески, чёрт с тобой! Убирайся! Ну!
      Персик стоял и не двигался с места.
      — Ты думаешь, опять пожалею? Ничего подобного! — сказал Михаил Алексеевич, взял Персика за руку и вывел за ворота.
      С воровством Чапурной смириться не мог. Ничего, попадёт в милицию — может, чему-нибудь и научится.
      Чапурной запер калитку и ушёл в дом.
      Персик действительно надеялся, что Чапурной его опять простит. Сначала он досадовал только на то, что попался, а потом вдруг ему стало обидно, что Чапурной не захотел с ним говорить. Персику стало страшно, что он будет жить опять сам по себе и Чапурной от него откажется. Персик привык к Чапурному. Он даже злился, когда Чапурной кого-нибудь другого
      хвалил, а не его. Он боялся не только Чапурного — он прятал и от ребят то, что крал. Чапурной сказал:
      «Если у нас заведётся вор, я от вас откажусь».
      Персик сидел на холодном асфальте и ждал, что Чапурной позовёт его обратно. Скажет: «Персик, иди ужинать».
      Но Чапурной его не позвал. Больше того: Чапурной пошёл куда-то сам из дому и, проходя мимо, даже не посмотрел на Персика.
     
      ПРИБЫЛ ВАСЬКА ЖИЛИН
     
      Поздно вечером за Чапурным пришла Варина бабушка.
      — Михаил Алексеевич, пойдём ко мне! — Видно, она очень спешила, когда шла к Чапурному, и никак не могла отдышаться.
      — Да ты сядь, — сказал Чапурной. — Что там у тебя стряслось?
      — Стряслось. Васька пришёл. Худущий, стриженый!
      Чапурной натянул куртку:
      — Идём, Аполлоновна, идём!
      Пошли. Бабушка с палочкой, Чапурной — впереди.
      — Не оступись, — сказала бабушка. — Видишь, всю мостовую разворотили, какие-то трубы кладут. Говорят, скоро фабрику пустят.
      Вот и большая улица и особняк, в котором ребята в буржуев играли. Чапурной быстро взбежал по лестнице, открыл дверь: за столом сидел Васька Жилин.
      Он ждал, что войдёт Аполлоновна, и, увидев Чапурного, встал. Но с места не двинулся. Чапурной сам подошёл к нему и, обхватив рукой его стриженую голову, прижал к себе:
      — Ну вот... Эх ты, Васька!
      Васька не ожидал ласки. Он думал о том, как он
      встретится с Чапурным, и ему всегда казалось, что Чапурной, увидев его, покачает головой и спросит строго: «Ну, рассказывай, где был?»
      Чапурной ни о чём не расспрашивал; наоборот, рассказывал сам:
      — Санька твой молодец! Щёки-то вот какие! Мне очень хлопотно, я редко и к Аполло-новне-то захожу, времени не хватает, а тут, видишь, какая удача! Ты когда прибыл-то?
      — Нынче.
      — Ну, подумай, как здорово получилось! Как раз я зашёл.
      — Дядя Миша, — сказал Васька, — я думаю, мне, может, работать теперь?
      — Это мы, Василий, подумаем. Ну, Аполлоновна, как насчёт чайку? — распоряжался Чапурной.
      — Под подушкой, под подушкой! Я его уже дав-
      но вскипятила.
      Бабушка выташила из-под подушки чайник. Чапурной вынул из кармана хлеб. Когда он успел его захватить? И вот они втроём пьют чай. После стольких дорог, после стольких встреч Васька у себя дома.
      После чая Васька с Чапурным пошли в детский дом,
      — Я думала, его туда никакими калачами не заманишь! — удивлялась бабушка, рассказывая про Ваську Люськиной тётке. — А видишь, пошёл по-хорошему, будто и не он бегал.
      — Набегался, и хватит, — сказала Люськина тётка. — Время для бегов неподходящее — нигде пряниками не кормят. Я нынче на митинге была, записывали в санитарный отряд.
      — Ну, записалась? — спросила бабушка.
      — Записалась, — сказала тётка. — Что же, так и буду на народ глядеть? Небось и свои руки есть. Дело-то какое! Скоро жара, а помойки полные. Грязь, начнётся зараза. Тогда поздно охать! Завтра с утра пойду по дворам с бабами ругаться. Уж я их постращаю! Авось всё и уберём. Доктор Пётр Андреевич велел. Он теперь нами командует.
      Тётка взяла у бабушки лоскутков и пошла к себе шить на рукав повязку с красным крестом, как велели на митинге.
      Когда Чапурной привёл Ваську, все уже спали, только у ворот стоял Персик. Чапурной прошёл мимо него молча.
      Васька не знал, что это за чужой мальчишка. Зато Персик, проглотив слёзы, решил, что он никуда не уйдёт, и полез через забор в сад.
      Васька долго рассказывал Чапурному про свои походы. А когда заснул — это было под утро, — Чапурной поглядел в окно: Персика у ворот не было.
     
      УТРОМ
     
      Утром Чапурной сказал ребятам:
      — У нас перед праздником новость — приехал с фронта Василий Жилин, ваш товариш.
      Не сказал: «который убежал», а сказал: «ваш товарищ».
      Варя даже не узнала Ваську. Он показался ей большим и был очень чудной, стриженый. Раньше у Васьки были волосы мелкими-мелкими колечками, как у барашка.
      — Какой ты! — сказала Варя.
      — Это я после госпиталя, — ответил Васька. — У меня даже ноги не ходили... А где Санька? — Ваське хотелось поскорее его увидеть. — Интересно, какой стал.... Дядя Миша говорил, что толстый...
      Вася и Варя побежали искать Саньку. Гертруда Антоновна увела ребят играть на солнышко, в парк.
      — Может быть, они вон на той горке? — сказала Варя.
      И они побежали к горке.
      В большой куче песка была вырыта берлога. Это медвежий дом. Из берлоги на четвереньках вылез медведь в тёплом зелёном пиджаке и вязаной шапке.
      — Санька! Вот он, Санька! А мы его ищем! — закричала Варя.
      Санька посмотрел на Варю весёлыми серыми глазами и закричал:
      — Я тебя съем, р-ррррр!
      — «Съем, съем»! Ты смотри, кто это, — сказала Варя.
      Санька обернулся и увидел Ваську. Он бросил совочек, который держал в руках, и пошёл к нему вперевалочку на крепких ножках.
      Васька хотел поднять Саньку на руки, но не смог:
      — Ух ты, тяжёлый какой! Это на тебе много всякой одёжи, — сказал Васька.
      Варя отряхнула с Санькиного пиджака песок и спросила:
      — Ну, узнал?
      Санька молчал и сопел. Ваську-то он узнал, но ему было некогда: нужно было лезть обратно в берлогу.
      — Ну играй, играй, — сказала Варя. — Пусти его. Видишь какой!
      — Тяжёлый стал, — сказал Васька. — Теперь расти будет.
      Они сели с Варей на тёплую скамеечку.
      — Что же ты убежал и письма не написал, — спросила Варя.
      — Как же я пошлю письмо — с вороной, что ли? Чудная ты, Варька!
      — Почему чудная? Папа писал с фронта письма, и ничего особенного.
      — Папа — это другое дело. А тут и ящиков-то почтовых не было.
      Почтовые ящики-то Ваське, наверно, встречались, да только он их не видел, потому что, по совести говоря, ни про какие письма и не думал.
      К скамейке подошли ребята. Васька отвечал на расспросы, рассказывал, конечно, про отряд; про себя ему рассказывать было нечего.
      Наливайко сказал:
      — Надо воевать идти.
      — Вот тебя там и дожидаются! — ответил Васька.
      — А ты-то? Тебе можно?
      — Я-то?
      — Ты-то.
      И Васька, собрав всё своё мужество, сказал:
      — И я там был вроде ни к чему. Если бы и не заболел, всё равно назад надо было отправляться. Там война, а я что?
      — На войне-то страшно, — сказала Клавка. Она с любопытством разглядывала Ваську: «Молодец, сбегал на фронт, поглядел». Она так подумала, а спросила совсем другое: — А может, ты испугался и стал обратно проситься? Вот тебя и привезли.
      Васька даже подскочил. Как «испугался»! Ишь ты, какая злая, рыжая. Он даже не нашёлся что ответить, а только сказал:
      — Вот я тебе сейчас дам! «Испугался»!
      Но Клавка соскочила со скамейки и, отбежав, крикнула:
      — Тронь только — сдачи получишь!
      — Клавка! — закричала Варя. — Чего ты лезешь! Ну её, не обращай внимания. Скажи, а ты сам стрелял?
      Васька не мог успокоиться:
      — «Испугался»!.. Сбегала бы сама, если такая храбрая... Не стрелял я сам.
      — Давай дальше рассказывай, — сказал Наливайко, — а я ей накладу, если опять полезет,
      — Подумаешь, и спросить нельзя! — сказала Клавка.
      Ей хотелось послушать, что будет рассказывать Васька. Она не стала больше к нему приставать и снова уселась на скамейку вместе с ребятами. Обижать ей этого мальчишку не хотелось — Варин сосед. И Варя говорила — хороший мальчишка. Они с ним дружили, даже когда были маленькие.
      — А ты белых видел? — спросила Варя Ваську.
      — Белых? Белых я видел, — сказал Васька. И рассказал ребятам про дедушку, который хотел ему, подшить дырявые валенки, как над этим дедушкой издевались. — У него все сыновья в Красной Армии. Хороший дед!
      Про дедушку ребята слушали молча. А когда Васька стал рассказывать, как советский отряд оцепил белых и дал им жару, Наливайко не выдержал и стал хлопать Ваську по плечу, будто это он один всех победил.
      — Ты молодец, молодец! — кричал Наливайко.
      — Да что ты меня-то хлопаешь, я-то при чём? — удивился Васька.
     
      ПРО ПИСЬМО И ПЕСНЮ
     
      Шли голубые апрельские дни. Ребята с утра в парке. И в этот вечер ребята в парке играли в лапту.
      Клавка поймала «свечку» и скорее, чтобы не прозевать, стала салить. Васька перебегал поле. Он бежал изо всех сил.
      — Держись, держись, Васька! — кричали ребята.
      Но Клавка, она ловкая: раз! — и осалила Ваську.
      Васька подхватил мяч и ударил Клавке в глаз — не нарочно, нечаянно. Когда салят, надо отворачиваться, а Клавка не отвернулась.
      Игра сразу расстроилась. Клавка, прикрыв глаз рукой, отправилась к скамейке, за ней побежала Варя.
      — Ну, покажи, покажи! — говорила Варя.
      Но Клавка не отнимала от лица руки и молчала.
      — Ну как же ты так, Васька... прямо в глаз! — сказала Варя.
      — Что же я, целился в него, что ли? Надо подорожник приложить, — сказал Васька.
      Подорожников ещё не было.
      — Ну, чего ты смотришь? — сказала Варя. — Сейчас вот вздуется, как фонарь. Скорее надо холодное прикладывать... Давай, Васька, твой ремень.
      Васька снял ремень, и Клавка приложила к ушибленному месту медную пряжку.
      — Больно? — спросил Васька.
      — Вот я тебе влеплю в глаз, тогда узнаешь, больно или не больно! — ответила Клавка.
      Тут бы Васька тоже ей что-нибудь ответил, и пошло бы... Но в это время к ребятам подошёл Михаил Алексеевич:
      — Кто же тебя так изукрасил?
      Клавка отняла от глаза пряжку, и все увидели вокруг глаза синее кольцо.
      — Васька, — сказала Клавка.
      — Ну? А ты говоришь, что он не вояка. Ишь как воюет... Как же это у вас произошло?
      — Не произошло, а он меня мячиком салил, — сказала Клавка. — Заживёт!
      — Правильно, — сказал Чапурной, — заживёт.
      Он сел с ребятами на скамейку и вынул из кармана конверт.
      — Ну-с, почитаем, — сказал он и начал вслух читать письмо от Степана Михайловича Васе Жилину.
      — «Здравствуй, Вася, и все ребята детского дома!» — читал Михаил Алексеевич.
      Васька гордо поглядел на ребят. Ещё бы, письмо-то адресовано ему — Ваське Жилину.
      — «Я поправляюсь, хожу с палочкой, но скоро буду ходить сам...» — сообщал Степан Михайлович.
      — Ишь ты! Хочет ходить сам, — повторил Васька.
      Степан Михайлович в письме поздравил ребят и воспитателей с наступающим праздником.
      — На, Василий, держи письмо и непременно напиши ответ, — сказал Чапурной. — Хороший, видно, человек Степан Михайлович.
      Васька взял конверт и спрятал его за пазуху.
      — Теперь рассказывай нам про Степана Михайловича. Рассказывай, а мы послушаем.
      Васька молчал, у него язык будто отнялся.
      — Ты про пожар расскажи, про лошадь! — подсказывали ребята.
      — Как ружьё чистили, — шептал Коля Ведерников.
      Они уже знали все рассказы наизусть.
      Васька молчал.
      — Вы что же, квартировали вместе? — спросил Чапурной.
      — Вместе, — ответил Васька.
      — Кто же у вас кашеваром был?
      — Чебышкин, — ответил Васька.
      — Это кто ж такой?
      — Капте... капте... каптенармус, — наконец выговорил Васька.
      И все засмеялись.
      Ваське очень хотелось рассказать про их походы со Степаном Михайловичем, только Чапурной сам был на войне, сам всё, наверно, знает.
      Но слово за слово — разговор всё-таки завязался. Васька рассказал о том, как он боялся, когда Степан Михайлович уходил в бон, и как радовался, когда он возвращался.
      — Он и песни пел, — сказал Васька.
      — Какие же? — спросил Михаил Алексеевич.
      — Он одну пел: «Смело, товарищи, в ногу...»
      — Это, брат, всем песням песня! — И Чапурной запел, а ребята стали ему подпевать:
      Смело, товарищи, в ногу. Духом окрепнем в борьбе...
      Уже стемнело, в воздухе жужжали и стукались тяжёлые майские жуки. А Чапурной с ребятами всё ещё сидел под душистым тополем. Вечер выдался тёплый. В такой вечер хорошо поются песни: только допоют одну, как запевается другая.
     
      ПЕРВЫЙ ГУДОК
     
      Ранним весенним утром каждый звук по-особому слышен. Звонче чирикают воробьи, громче голоса прохожих и шелест ветра в ветвях деревьев.
      Утром, которым начался день 22 апреля, в общий хор весенних голосов вступил новый голос — запел фабричный гудок.
      Первый раз за весь год к фабрике спешили рабочие. Над фабричными воротами, на металлической сетке, где раньше большими золотыми буквами была написана фамилия фабриканта, теперь было натянуто кумачовое полотнище, и на нём новое имя фабрики: «Красный текстильщик».
      В проходной рабочим вручали табельные жетоны и новые рабочие книжки.
      — Ну, поработаем на себя, а не на Савву Петровича, — сказала старая работница. Она развернула книжку и перелистала её чистые листочки, потом повесила табель на то место, на которое вешала его уже двадцать лет, и крикнула: — Ну, пошли, бабы-товарищи!
      В цехах было по-праздничному чисто. Целую неделю после того, как побелили потолки и стены, рабочие приходили чистить, смазывать станки; а кто работал не за станком, мыл полы и окна.
      Когда гудок загудел второй раз, все были на своих местах.
      Вот закрутились валики трансмиссий, зашуршали на первых поворотах приводные ремни, и, будто вздохнув, мерно застучали станки. Послушные рабо-
      чим рукам, натянулись нити тонкой пряжи, засновали быстрые челноки — пошла работа!
      Старый мастер Потапов бегом спешил из цеха в цех, за ним еле успевали помощники. Везде всё было в порядке.
      — Ну, механики, честь вам и хвала! — сказал Потапов. — Для такого дня могу угостить! — И он, к удивлению ребят, достал из железной коробочки три настоящие папиросы «Дукат».
      В обед, когда гудок запел в третий раз, в распахнутые фабричные ворота хлынул народ. Двор был полон: собрались свои рабочие из всех цехов, пришли товарищи из районного Совета.
      Чапурной привёл с собой старших ребят; пришли Варина бабушка с соседками и все, кто жил на фабричной улице и радовался тому, что фабрика начала работать, — все пришли на митинг.
      На дворе из ящиков сложили трибуну. Директор фабрики — знакомый старым рабочим ещё с мальчиков. До революции он вместе с Чапурным побывал в Сибири, потом пришлось и повоевать, только не на суше, как Чапурному, а на море — кочегаром во флоте.
      В Октябре с винтовкой пришёл он вместе с другими матросами к Смольному, выполнял все поручения партии и советской власти, выполнял самоотверженно и беспрекословно: и воевал, и охранял — одним словом, совершал Октябрьскую революцию. А теперь он пришёл на фабрику, словно вернулся в родную семью. Жены у него нет, детей у него не было, мать умерла — не дождалась. Но родных — много, вот они: слесари, токари, прядильщицы и мотальщицы.
      — Это вы восстановили фабрику своими руками, — сказал он. — Свою фабрику, товарищи! Вы участвовали в том великом деле, которому учит нас Владимир Ильич Ленин. А учит он нас строить своё, пролетарское государство.
      И рабочие слушали с напряжённым вниманием своего рабочего директора — Василия Петрова. Ста-
      рики помнили его ещё Васяткой, пожилые работницы — Васенькой, а молодёжь уже познакомилась с Василием Васильевичем, который и разъяснит и, если нужно, сам наладит станок.
      После директора говорил председатель Совета. Он поздравил рабочих и работниц с наступающим праздникам Первого мая.
      Но вот на трибуне появился Потапов. Его встретили взрывом радостных приветствий.
      — Потапыч, ура!.. Потапычу ура! — кричали рабочие. — Говори, Потапыч!
      Потапов снял картуз, вынул из него написанную речь, произнёс первое слово: «Товарищи!» — и замолчал.
      Петров что-то ему подсказывал, но Потапов продолжал молчать; он развёл руками: мол, не судите меня, старика, не могу я сказать речи.
      Но рабочие кричали громко: «Ура!.. Ура Потапычу!»
      Все и без слов понимали, что чувствовал старый мастер. Это он, Потапыч, вложил самую большую долю в их общее дело. Не все верили, что загудит гудок, что начнёт работать фабрика. Когда проходили мимо бригады Потапова, которая по колено в холодной талой воде проверяла ещё только кладку кабеля, он и тогда говорил:
      «Нечего смотреть! Время есть — беги в цех, готовь станок. Станок-то заржавел. Пустим ток, тогда поздно будет. А ты его пока кирпичом потри. Здесь стоять да глядеть нечего».
      Это он, Потапыч, с утра до поздней ночи не уходил пз цехов. Никто ему за это не давал ни денег, ни хлеба. А он никогда не жаловался, что голоден. И умел других поддержать — кого словом, а кого и последней крохой. Вот и закончена тяжёлая работа. Кто сегодня герой? Потапыч! Потапыча подняли на руки и принялись качать. А он взлетал над толпой, счастливый и беспомощный.
     
      МАЙСКОЕ ЗНАМЯ
     
      Накануне праздника Оксана Григорьевна с ребятами пришивала к яркому, красному шёлку золотую бахрому и буквы. Когда знамя прикрепили к древку, ребята оценили всю его красоту: знамя спадало тяжёлыми складками, и золото на нём горело праздничными блёстками. Хорошее получилось знамя!
      — А почему знамя всегда красного цвета? — спросила Клавка.
      — Это цвет крови и огня боёв, цвет зари перед восходом солнца, это самый лучший цвет для знамени, — сказала Оксана Григорьевна.
      — А почему цвет боёв? Ведь завтра не бой, а праздник небось!
      — Ты, Клава, права — завтра праздник. — Оксана Григорьевна посмотрела на неугомонную Клавку н добавила: — Для того чтобы завтра был праздник, надо было сначала пройти через много боёв. Вот вы все москвичи — помните бои осенью? Ну, кто помнит?
      — К нам тогда принесли раненого, — сказала Варя, — я помню.
      — А у нас на крыше дома стоял пулемёт. Если кто, бывало, выйдет на улицу — начнут стрелять и непременно убьют. А когда стрелять кончили, по улице народ пошёл — тоже со знаменем, — сказал Нали-вайко.
      — И у нас в отряде было знамя, — сказал Васька. — Как бой — знаменосец его к себе на грудь за шинель спрячет и тоже стреляет; а бой кончится, соберут в деревне митинг — он тогда на коне со знаменем впереди всех! Только то знамя было не шёлковое, оно было обгоревшее и даже в одном месте простреленное... вот здесь, — показал он. — Знаете, Оксана Григорьевна, Чебышкин один раз сказал комиссару: «Надо бы нам знамя-то обновить». А комиссар обиделся и говорит: «С ним начали воевать, с ним и победим». Так ему и сказал.
      и все ребята стали вспоминать, кто из них, где и когда видел красное знамя.
      — Я тоже про знамя помню, — сказала Оленька Орлова. — Я тогда под дедушкиным одеялом спала. Моё было мягкое, а дедушкино колючее.
      — Мы, Оленька, говорим про знамя, — поправила её Оксана Григорьевна.
      — И я про знамя... — сказала Оленька. — Я тогда плакала: «Где моё одеяльце?» А мама сказала: «Молчи, его дедушка с собой взял». А я всё плакала: «Зачем взял?» А мама сказала: «Они из него знамя сделали». Оно было красное, только с одной полоской. Мама говорила: «Не плачь, он принесёт его обратно, он только на пока его взял»... — Оленька замолчала.
      И никто не спросил её, принёс обратно дедушка её одеяльце или нет, потому что знали, что теперь у Оленьки нет ни мамы, ни дедушки — никого.
      Ребята смотрели на своё знамя, с которым они завтра пойдут на праздник Первого мая.
      — Я думаю, знамя потому красное, — сказала Клавка, — что лучше цвета на свете нет. Глядите, какой замечательный!
     
      ПЕРСИК СОПРОВОЖДАЕТ ЧАПУРНОГО
     
      Уже совсем вечером Чапурной возвращался из похода. Он обегал все московские базы: ему хотелось непременно раздобыть к празднику что-нибудь из одежды, чтобы получше одеть ребят.
      Институтские жакеты, как их ни старались переделывать, были какие-то убогие.
      Чапурному повезло: он сумел разыскать и выпросить партию верблюжьих свитеров. Это было то, что нужно. Ребята пойдут на праздник в полном великолепии.
      Чапурной на радостях простил даже Персика, который следовал за ним по пятам целый день по
      всем складам. Персик счастливый шагал рядом с Михаилом Алексеевичем. Глаза у него сверкали.
      — Если ещё раз меня поймаешь, сразу убей, — говорил он.
      — Не буду я тебя убивать, я тебя прогоню, но тогда уже насовсем. Так и запомни, не забывай! — отвечал ему Чапурной.
      — Зачем забывать, я не буду забывать, дядя Миша. Ты только скажи: умри, Персик, и я умру, честное слово! — говорил Персик и размахивал руками, шагая с Чапурным в ногу.
      Чапурной остановился, посмотрел на него строго и сказал:
      — У тебя пока ещё нет честного слова. Вот будет, тогда я тебе буду верить.
      Остальной путь они шли молча. Персик понял: чтобы Чапурной ему поверил, нужны не слова, нет! Слово сказать очень легко. Персику нужно во что бы то ни стало, чтобы этот человек ему поверил, а это очень трудно.
      Когда Персик был совсем маленьким, его уже учили обманывать и его самого обманывали. Обманывал хозяин — обещал дать пятачок и не давал; обещал накормить и часто не кормил. Персик утаивал от хозяина одну — две копейки и покупал на них грошовые сладости. За это его хозяин бил.
      Персик не обманывал только обезьяну, которая вместе с ним плясала и кувыркалась. Он делился с ней тем, что доставалось ему, заступался и не давал её бить, но она сдохла: это была больная обезьяна.
      Персику никогда не хотелось сказать хозяину правду. А Чапурному он боялся соврать.
      — Вот мы и пришли, — сказал Михаил Алексеевич, когда они вернулись в детский дом. — Такую красоту достали — залюбуетесь! Завтра привезут.
      Чапурной рассказывал про то, где он был, как хлопотал. А Персик поддакивал ему. У него делалось печальное лицо, когда Чапурной говорил, что
      ему пытались отказать в его просьбе. Он прищёлкивал пальцами, когда Чапурной рассказывал про удачу.
      Когда Михаил Алексеевич кончил рассказывать, началось общее ликование, и Персик, у которого отнимались ноги от усталости, прошёлся колесом. Вот, мол, мы какие!
      Даже дядя Егор, который был удручён, что у него к празднику нет ни муки, ни масла и придётся ребят кормить опять чечевицей, и тот похвалил Персика:
      — Пойду на базу — тебя возьму. Может, вдвоём чего и добудем, если ты такой счастливый!
      А Оксана Григорьевна хвалила обоих. И все думали, что Персик ходил с Михаилом Алексеевичем, чтобы ему помогать.
     
      ПЕРВЫЙ ПРАЗДНИК
     
      Наступил день Первого мая, день солнечный, холодный и ветреный. Ребята детского дома — в тёплых, пушистых свитерах, у каждого на груди — кумачовый бантик. Они построились по четыре в ряд. Впереди со знаменем на плече — Федя Перов. Его будут сменять Васька Жилин и Клавка.
      — Пошли! — скомандовал Чапурной.
      Наливайко широко распахнул ворота, и старшие
      ребята детского дома пошли на парад.
      Теперь, в праздничный майский день, улицы Москвы заполнены демонстрантами. Колонны, сплошные колонны... Район за районом входит на Красную площадь. А тогда, в восемнадцатом году, демонстранты шли без остановки до самой площади; там был сбор всех колонн всех районов.
      Вот она, площадь! Красная площадь!
      Чапурной глядит на своих воспитанников. Они стараются идти в ногу.
      — Это детский дом. Наш московский детский
      дом! — говорят в колоннах и ласково машут этому самому юному отряду.
      На площади — маленькая трибуна, украшенная хвоей и кумачом.
      Сегодня праздничный митинг. Будет говорить Владимир Ильич Ленин. Он выходит из машины и тоже поднимается на трибуну.
      Он здоровается с товарищами, поздравляет их с праздником.
      — Прекрасный день! — говорит Владимир Ильич. — Смотрите, говорили — будет пасмурно, а небо абсолютно ясное.
      Вокруг трибуны говор, Красная площадь заполняется. Подходят всё новые колонны демонстрантов. Идут колонны рабочих, железнодорожников, бойцов Красной Армии.
      Ленин с трибуны видит ребят детского дома. Видит, как Федя Перов старается высоко держать красное знамя.
      — Пусть дети пройдут вперёд! — говорит Ленин.
      И ребята в ногу подходят к трибуне.