Кондуит и Швамбрания

DjVu

      КНИГА 1. КОНДУИТ
     
      СТРАНА ВУЛКАНИЧЕСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ
     
      ОТКРЫТИЕ
     
      Вечером 11 октября 1492 года Христофор Колумб, на 68-й день своего плавания, заметил вдали какой-то движущийся свет. Колумб пошёл на огонёк и открыл Америку.
      Вечером 8 февраля 1914 года мы с братом отбывали наказание в углу. На 12-й минуте братишку, как младшего, помиловали, но он отказался покинуть меня, пока мой срок не истечёт, и остался в углу. Несколько минут затем мы вдумчиво и осязательно исследовали недра своих носов. На 4-й минуте, когда носы были исчерпаны, мы открыли Швамбранию.
     
      ПРОПАВШАЯ КОРОЛЕВА, ИЛИ ТАЙНА РАКУШЕЧНОГО ГРОТА
     
      Всё началось с того, что пропала королева. Она исчезла среди бела дня, и день померк. Самое ужасное заключалось в том, что это была папина королева. Папа увлекался шахматами, а королева, как известно, весьма полномочная фигура на шахматной доске.
      Исчезнувшая королева входила в новенький набор, только что сделанный токарем по специальному папиному заказу. Папа очень дорожил новыми шахматами.
      Нам строго запрещалось трогать шахматы, но удержаться было чрезвычайно трудно.
      Точёные лакированные фигурки предоставляли неограниченные возможности использования их для самых разнообразных и заманчивых игр. Пешки, например, могли отлично нести обязанности солдатиков и кеглей. У фигур была скользящая походка полотёров: к их круглым подошвам были приклеены суконочки. Туры могли сойти за рюмки, король — за самовар или генерала. Шишаки офицеров походили на электрические лампочки. Пару вороных и пару белых коней можно было запрячь в картонные пролётки и устроить биржу извозчиков или карусель. Особенно же были удобны обе королевы: блондинка и брюнетка. Каждая королева могла работать за ёлку, извозчика, китайскую пагоду, за цветочный горшок на подставке и за архиерея… Нет, никак нельзя было удержаться, чтобы не трогать шахмат!
      В тот исторический день белая королева-извозчик подрядилась везти на чёрном коне чёрную королеву-архиерея к чёрному королю-генералу. Они поехали. Чёрный король-генерал очень хорошо угостил королеву-архиерея. Он поставил на стол белый самовар-король, велел пешкам натереть клетчатый паркет и зажёг электрических офицеров. Король и королева выпили по две полные туры.
      Когда самовар-король остыл, а игра наскучила, мы собрали фигуры и уже хотели их уложить на место, как вдруг — о ужас! — мы заметили исчезновение чёрной королевы…
      Мы едва не протёрли коленки, ползая по полу, заглядывая под стулья, столы, шкафы. Всё было напрасно. Королева, дрянь точёная, исчезла бесследно! Пришлось сообщить маме. Она подняла на ноги весь дом. Однако и общие поиски ни к чему не привели. На наши стриженые головы надвигалась неотвратимая гроза. И вот приехал папа.
      Да, это была непогодка! Какая там гроза! Вихрь, ураган, циклон, самум, смерч, тайфун обрушился на нас! Папа бушевал. Он назвал нас варварами и вандалами. Он сказал, что даже медведя можно научить ценить вещи и бережно обращаться с ними. Он кричал, что в нас заложен разбойничий инстинкт разрушения и он не потерпит этого инстинкта и вандализма.
      — Марш оба в «аптечку» — в угол! — закричал в довершение всего отец. — Вандалы!!!
      Мы поглядели друг на друга и дружно заревели.
      — Если бы я знал, что у меня такой папа будет, — ревел Оська, — ни за что бы в жизни не родился!
      Мама тоже часто заморгала глазами и готова была «капнуть». Но это не смягчило папу. И мы побрели в «аптечку».
      «Аптечкой» у нас почему-то называлась полутёмная проходная комната около уборной и кухни. На маленьком оконце стояли пыльные склянки и бутылки. Вероятно, это и породило кличку.
      В одном из углов «аптечки» была маленькая скамеечка, известная под названием «скамьи подсудимых». Дело в том, что папа-доктор считал стояние детей в углу негигиеничным и не ставил нас в угол, а сажал.
      Мы сидели на позорной скамье. В «аптечке» синели тюремные сумерки. Оська сказал:
      — Это он про цирк ругался… что там ведмедь с вещами обращается? Да?
      — Да.
      — А вандалы тоже в цирке?
      — Вандалы — это разбойники, — мрачно пояснил я.
      — Я так и догадался, — обрадовался Оська, — на них набуты кандалы.
      В кухонной двери показалась голова кухарки Аннушки.
      — Что ж это такое? — негодующе всплеснула руками Аннушка. — Из-за бариновой бирюльки дитев в угол содят… Ах вы, грешники мои! Принести, что ль, кошку поиграться?
      — А ну её, твою кошку! — буркнул я, и уже погасшая обида вспыхнула с новой силой.
      Сумерки сгущались. Несчастливый день заканчивался. Земля поворачивалась спиной к Солнцу, и мир тоже повернулся к нам самой обидной стороной. Из своего позорного угла мы обозревали несправедливый мир. Мир был очень велик, как учила география, но места для детей в нём не было уделено. Всеми пятью частями света владели взрослые. Они распоряжались историей, скакали верхом, охотились, командовали кораблями, курили, мастерили настоящие вещи, воевали, любили, спасали, похищали, играли в шахматы… А дети стояли в углах. Взрослые забыли, наверно, свои детские игры и книжки, которыми они зачитывались, когда были маленькими. Должно быть, забыли! Иначе они бы позволяли нам дружить со всеми на улице, лазить по крышам, бултыхаться в лужах и видеть кипяток в шахматном короле…
      Так думали мы оба, сидя в углу.
      — Давай убегем! — предложил Оська. — Как припустимся!
      — Беги, пожалуйста, кто тебя держит?.. Только куда? — резонно возразил я.
      — Всё равно всюду большие, а ты маленький.
      И вдруг ослепительная идея ударила мне в голову. Она пронизала сумрак «аптечки», как молния, и я не удивился, услышав последовавший вскоре гром (потом оказалось, что это Аннушка на кухне уронила противень).
      Не надо было никуда бежать, не надо было искать обетованную землю. Она была здесь, около нас. Её надо было только выдумать. Я уже видел её в темноте. Вон там, где дверь в уборную, — пальмы, корабли, дворцы, горы…
      — Оська, земля! — воскликнул я задыхаясь. — Земля! Новая игра на всю жизнь!
      Оська прежде всего обеспечил себе будущее.
      — Чур, я буду дудеть… и машинистом! — сказал Оська. — А во что играть?
      — В страну!.. Мы теперь каждый день будем жить не только дома, а ещё как будто в такой стране… в нашем государстве. Левое вперёд! Даю подходный.
      — Есть левое вперёд! — отвечал Оська. — Ду-у-у-у-у!!
      — Тихай! — командовал я. — Трави носовую! Выпускай пары!
      — Ш-ш-ш… — шипел Оська, давая тихий ход, травя носовую и выпуская пары.
      И мы сошли со скамейки на берег новой страны.
      — А как она будет называться?
      Любимой книгой нашей была в то время «Греческие мифы» Шваба. Мы решили назвать свою страну «Швабранией». Но это напоминало швабру, которой моют полы. Тогда мы вставили для благозвучия букву «м», и страна наша стала называться Швамбрания, а мы — швамбранами. Всё это должно было сохраняться в строжайшей тайне.
      Мама скоро освободила нас из заточения. Она и не подозревала, что имеет дело с двумя подданными великой страны Швамбрании.
      А через неделю нашлась королева. Кошка закатила её в щель под сундуком. Токарь к этому времени выточил для папы нового ферзя, поэтому королева досталась нам в полное владение. Мы решили сделать её хранительницей швамбранской тайны.
      У мамы в спальне, на столе, за зеркалом, стоял красивый, всеми забытый грот, сделанный из ракушек. Маленькие решётчатые медные дверцы закрывали вход в уютную пещерочку. Она пустовала. Туда мы решили замуровать королеву. На бумажке мы выписали три буквы: «В. Т. Ш.» (Великая Тайна Швамбрании). Слегка отодрав суконку от королевской подставки, мы засунули туда бумажку, посадили королеву в грот и сургучом запечатали дверцы. Королева была обречена на вечное заточение. О её дальнейшей судьбе я расскажу потом.
     
      ЗАПОЗДАВШЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
     
      Швамбрания была землёй вулканического происхождения.
      Раскалённые зреющие силы бушевали в нас. Их стискивал отвердевший, закостенелый уклад старой семьи и общества.
      Мы хотели много знать и ещё больше уметь. Но начальство разрешало нам знать лишь то, что было в гимназических учебниках и вздорных легендах, а уметь мы совсем ничего не умели. Этому нас ещё не научили.
      Мы хотели участвовать в жизни наравне со взрослыми — нам предлагали играть в солдатики, иначе вмешивались родители, учитель или городовой.
      Много людей жило в слободе, ходило по улицам, толкалось во дворе. Но мы могли общаться лишь с теми, кто был угоден нашим воспитателям.
      Мы играли с братишкой в Швамбранию несколько лет подряд. Мы привыкли к ней, как ко второму отечеству. Это была могущественная держава. Только революция — суровый педагог и лучший наставник — помогла нам вдребезги разнести старые привязанности, и мы покинули мишурное пепелище Швамбрании.
      У меня сохранились «швамбранские письма», географические карты, военные планы Швамбрании, рисунки её флагов и гербов. По этим материалам, по воспоминаниям и написана повесть. В ней, между прочим, рассказывается история Швамбрании, описываются путешествия швамбран, наши приключения в этой стране и многое другое…
     
      ГЕОГРАФИЯ
     
      Можно убедиться, что земля поката, — сядь на собственные ягодицы и катись!
      Маяковский
      Как и всякая страна, Швамбрания должна была иметь географию, климат, флору, фауну и население.
      Первую карту Швамбрании начертил Оська. Он срисовал с какой-то зубоврачебной рекламы большой зуб с тремя корнями. Зуб был похож на тюльпан, на корону Нибелунгов и на букву «Ш» — заглавную букву Швамбрании. Было заманчиво усмотреть в этом особый смысл, и мы усмотрели: то был зуб швамбранской мудрости. Швамбрании были приданы очертания зуба. По океану были разбросаны острова и кляксы. Около клякс имелась честная надпись: «Остров ни считается, это клякса ничаянно». Вокруг зуба простирался «Акиан». Ося провёл по глади океана бурные зигзаги и засвидетельствовал, что это «волны»… Затем на карте было изображено «морье», на котором одна стрелка указывала: «по тичению», а другая заявляла: «а так против». Был ещё «пляж», вытянувшаяся стрункой река Хальма, столица Швамбраэна, города Аргонск и Драндзонск, бухта Заграница, «тот берег», пристань, горы и, наконец, «место, где земля закругляется».
      Кривизна нашей подножной планеты очень беспокоила Оську. Он сам стремился безоговорочно убедиться в её круглости. Хорошо ещё, что мы не были знакомы в то время с Маяковским, иначе погибли бы Оськины штанишки, ибо, разумеется, он проверил бы покатость земли собственным сиденьем… Но Ося нашёл другие способы доказательств. Перед тем как закончить карту Швамбрании, он со значительным видом повёл меня за ворота нашего двора. Около амбаров еле заметно возвышались над площадью остатки какой-то круглой насыпи — не то земляного постамента для часовни, не то клумбы. Время почти сровняло эту жалкую горбушку. Оська, сияя, подвёл меня к ней и величественно указал пальцем.
      — Вот, — изрёк Оська, — вот место, где земля закругляется.
      Я не посмел возразить: возможно, что земля закруглялась именно здесь. Но, чтоб не спасовать перед младшим братом, я сказал:
      — Это что! Вот в Саратове, я видел, есть одно место — там ещё не так закругляется.
      Необычайно симметричной получилась на карте наша Швамбрания. Строгим очертаниям швамбранского материка мог бы позавидовать любой орнамент. На западе — горы, город и море. На востоке — горы, город и море. Налево — залив, направо — залив. Эта симметрия осуществляла ту высокую справедливость, на которой зиждилось Швамбранское государство и которая лежала в основе нашей игры. В отличие от книг, где добро торжествовало, а зло попиралось лишь в последних главах, в Швамбрании герои были вознаграждены, а негодяи уничтожены с самого начала. Швамбрания была страной сладчайшего благополучия и пышного совершенства. Её география знала лишь плавные линии.
      Симметрия — это равновесие линий, линейная справедливость. Швамбрания была страной высокой справедливости. Все блага, даже географические, были распределены симметрично. Налево — залив, направо — залив. На западе — Драндзонск, на востоке — Аргонск. У тебя — рубль, у меня — целковый. Справедливость.
     
      ИСТОРИЯ
     
      Теперь, как подобает настоящему государству, Швамбрании надо было обзавестись историей. Полгода игры вместили в себя несколько веков швамбранской эры.
      Как сообщали книги и учебники, история всех порядочных государств была полна всякими войнами. И Швамбрания спешно принялась воевать. Но воевать, собственно, было не с кем. Тогда пришлось низ Большого Зуба отсечь двумя полукругами. Около написали: «Забор». А в отсеках появились два вражеских государства: «Кальдония» — от слов «колдун» и «Каледония» — и «Бальвония», сложившаяся из понятий «болван» и «Боливия». Между Бальвонией и Кальдонией находилось гладкое место. Оно было специально отведено под сражения. На карте так и значилось: «Война».
      Слово это, чёрное и жирное, мы вскоре увидели в газетах…
      В нашем представлении война происходила на особой, крепко утрамбованной и чисто выметенной, вроде плац-парада, площадке. Земля здесь не закруглялась. Место было ровное и гладкое.
      — Вся война покрыта тротуаром, — убеждал я брата.
      — А Волга на войне есть? — интересовался Оська.
      Для него слово «Волга» обозначало всякую вообще реку.
      По бокам «войны» помещались «плены». Туда забирали завоёванных солдат. На карте это тоже было отмечено троекратной надписью: «Плен».
      Войны в Швамбрании начинались так. Почтальон звонил с парадного входа дворца, в котором жил швамбранский император.
      — Распишитесь, ваше императорское величество, — говорил почтальон. — Заказное.
      — Откуда бы это? — удивлялся император, мусоля карандаш.
      Почтальоном был Оська, царём — я.
      — Почерк вроде знакомый, — говорил почтальон. — Кажись, из Бальвонии, от ихнего царя.
      — А из Кальдонии не получалось письма? — спрашивал император.
      — Пишут, — убеждённо отвечал почтальон, точно копируя нашего покровского почтаря Небогу, (Тот всегда говорил «пишут», когда его спрашивали, есть ли нам письма.)
      — Царица! Дай шпильку! — кричал затем император.
      Вскрыв шпилькой конверт, император Швамбрании читал:
      «Дорогой господин царь Швамбрании!
      Как вы поживаете? Мы поживаем ничего, слава богу, вчера у нас вышло сильное землетрясение, и три вулкана извергнулись. Потом был ещё сильный пожар во дворце и сильное наводнение. А на той неделе получилась война с Кальдонией. Но мы их разбили наголо и всех посадили в Плен. Потому что бальвонцы все очень храбрые и герои. А все швамбраны дураки, хулиганы, галахи и вандалы. И мы хотим с вами воевать. Мы божьей милостью объявляем в газете вам манифест. Выходите сражаться на Войну. Мы вас победим и посадим в Плен. А если вы не выйдете на Войну, то вы трусы, как девчонки. И мы на вас презираем. Вы дураки.
      Передайте поклон вашей мадам царице и молодому человеку наследнику.
      На подлинном собственной ногой моего величества отпечатано каблуком Бальвонский Царь».
      Прочтя письмо, император сердился. Он снимал со стены саблю и звал точильщиков. Потом он посылал бальвонскому обидчику «телеграмму с нарочным и заплоченным обратом». В телеграмме было написано: «ИДУ НА ВЫ».
      В учебнике русской истории подобные предупреж-дения посылал своим врагам не то Ярослав, не то Святослав. «Иду на вы» — телеграфировал великий князь каким-нибудь там печенегам или половцам и мчался «отмстить неразумным хозарам». Но с таким нахалом, как бальвонский царь, не стоило говорить на «вы», поэтому швамбранский император зачёркивал в сердцах «иду на вы» и писал: «иду на ты». Потом царь приглашал на визит поставщика медицины двора его величества, лейб обер-доктора, и начинал призываться.
      — Ну-с, — говорил лейб-обер-доктор, — как мы живём? Что желудок? Э-э… стул, то есть трон, был?.. Сколько раз? Дышите!
      После этого царь говорил кучеру:
      — Но! Трогай с богом! Гони их в хвост и в гриву! И ехал на войну. Все кричали «ура» и отдавали честь, а царица махала из окошка чистым платком.
      — Разумеется, из всех войн Швамбрания выходила победительницей. Бальвония была завоёвана и присоединена к Швамбрании. Не успели подмести «плац-войну» и проветрить «плен», как на Швамбранию полезла Кальдония. Она была тоже покорена. В заборе крепости проделали калитку, и швамбраны могли ходить в Кальдонию без билета во все дни, кроме воскресенья.
      На «том берегу» было отведено на карте место для заграницы. Там жили дерзкие пилигвины — путешественники по ледяным странам, нечто среднее между пилигримами и пингвинами. Швамбраны несколько раз встречались с пилигвинами на плаце войны. Побеждали и здесь всегда швамбраны. Однако мы не присоединили пилигвинов к Швамбранской империи, иначе нам просто не с кем бы стало воевать. Пилигвиния была оставлена для «развития истории».
     
      ОТ ПОКРОВСКА ДО ДРАНДЗОНСКА
     
      В Швамбрании мы обитали на главной улице города Драндзонска, в бриллиантовом доме, на 1001-м этаже. В России мы жили в слободе Покровской (потом город Покровск), на Волге, против Саратова, на Базарной площади, в первом этаже.
      В открытые окна рвалась визгливая булга торговок. Пряная ветошь базара громоздилась на площади. Хрумкая жвачка сотрясала торбы распряжённых лошадёнок… Возы молитвенно простирали к небу оглобли. Снедь, рухлядь, бакалея, зелень, галантерея, рукоделье, обжорка… Тонкокорые арбузы лежали в пирамидках, как ядра на бастионах в картине «Севастопольская оборона».
      Картина эта шла за углом в синематографическом электротеатре «Эльдорадо». Кинематограф — всегда окружали козы. У афиш, расклеенных на мучном клейстере, паслись целые стада.
      От «Эльдорадо» до нашей квартиры шла так называемая Брешка, или Брехаловка. Вечерами на Брехаловке происходило гулянье. Вся Брешка — два квартала. Гуляющие часами толкались туда и назад, от угла до угла, как волночки в ванне от борта до борта. Девчата с хуторов двигались посередине. Они плыли медленно, колыхаясь. Так плывут арбузные корки у волжских пристаней. Сплошной треск разгрызаемых калёных семечек стелился над толпой. Вся Брешка была черна от шелухи подсолнухов. Семечки называли у нас «покровский разговор».
      Вдоль Брешки рядом стояли парни в резиновых ботах, напяленных на сапоги. Парни шикарно согнутым мизинцем снимали с губ гирлянды налипшей скорлупы. Парни изысканно обращались к девчатам:
      — Спозвольте причепиться. Як вас по имени кличут… Маруся чи Катя?
      — А ну не замай… Який скорый! — отвечала неприступная. — Ну, хай тоби бис… чипляйся.
      И целый вечер грузно толкалась перед окнами грегочущая, лузгающая хуторская Брехаловка.
      А мы сидели в тёмной гостиной на подоконнике. Мы глядели на полутёмную улицу. Мимо плыла Брешка. А на подоконнике воздвигались невидимые дворцы, воздушные замки, распускались пальмы, неслышная канонада сотрясала нас. Разрушительные снаряды нашего воображения рвали ночь. Мы расстреливали со своего подоконника Брешку. На подоконнике была Швамбрания.
      Нас доставали гудки волжских пароходов. Они тянулись из далёкой глубины ночи, будто нити: одни тонюсенькие и дрожащие, как волосок в электролампочке, другие толстые и тугие, словно басовая струна в рояле. И на конце каждой нити висел где-то в сыром надволжье пароход. Мы наизусть знали азбуку пароходных высказываний. Мы читали гудки, как книгу. Вот бархатный, торжественный, высоко забирающий и медленно садящийся «подходный» гудок парохода общества «Русь». Где-то выругал зазевавшуюся лодку сиплый буксир, запряжённый в тяжёлую баржу. Вот два кратких учтивых свистка: это повстречались «Самолёт» с «Кавказ-и-Меркурием». Мы даже знаем, что «Самолёт» идёт вверх, в Нижний, а «Кавказ и Меркурий» — вниз, в Астрахань, ибо «Меркурий», соблюдая речной этикет, поздоровался первым.
     
      ДЖЕК, СПУТНИК МОРЯКОВ
     
      Вообще мир для нас — это бухта, заставленная пароходами, жизнь — сплошная навигация, каждый день — рейс. Все швамбраны, само собой понятно, — мореходы и водники. У каждого во дворе ошвартован свой пароход. И самым уважаемым гражданином Швамбрании признан Джек, Спутник Моряков.
      Этот государственный муж обязан своим происхождением маленькой книжке «Карманный спутник моряков и словарь необходимых разговорных фраз». Книжку эту, засаленную до прозрачности, мы купили на базаре за пятак, и всю мудрость её вложили в уста новому герою — Джеку, Спутнику Моряков. Так как в книжке был, кроме краткой лоции и навигации, словарь, то Джек стал настоящим полиглотом.
      Он разговаривал по-немецки, по-английски, по-французски и по-итальянски.
      Я, изображая Джека, просто читал подряд словарь разговорных фраз. Получалось очень здорово.
      — Гром, молния, смерч, тифон, — говорил Джек, Спутник Моряков. — Доннер, блитц, вассерхозе!.. Здравствуйте, сударь или сударыня, гоод морнинг, бонжур, говорите ли вы на других языках? Да, я говорю по-немецки и по-французски. Доброго утра, вечера. Прощайте, гутен морген, абенд, адье. Я прибыл на пароходе, на корабле, пешком, на лошадях; пар мер, а пье, а шваль… Человек за бортом. Ун уомо ин маре. Как велика плата за спасение? Вифиль ист дёр бергелон?
      Иногда Джек бесстыдно завирался. Мне приходилось краснеть за него.
      — Лоцман посадил меня на мель, — сердился Джек, Спутник Моряков, на сто третьей странице, но тут же, на сто четвёртой, признавался на всех языках:
      — Я нарочно посадил судно на мель, чтобы спасти часть груза…
      Наш покровский день мы открываем подходным гудком ещё в постелях. Это мы возвращаемся из ночной Швамбрании. Аннушка терпеливо присутствует при утренней процедуре.
      — Тихай! — командует Оська отгудев. — Бросай чалку!
      Мы сбрасываем одеяла.
      — Стой! Спускай трап! Мы спускаем ноги.
      — Готово! Приехали! Слезай!
      — С добрым утром!
     
      У ТИХОЙ ПРИСТАНИ
     
      Наш дом — тоже большой пароход. Дом бросил якорь в тихой гавани Покровской слободы. Папин врачебный кабинет — капитанский мостик. Вход пассажирам второго класса, то есть нам, запрещён. Гостиная — рубка первого класса. В столовой — кают-компания. Терраса — открытая палуба. Комната Аннушки и кухня — третий класс, трюм, машинное отделение. Вход пассажирам второго класса сюда тоже запрещён. А жаль… Там настоящий дым.
      Труба не «как будто», а настоящая. Топка гудит подлинным огнём. Аннушка, кочегар и машинист, шурует кочергой и ухватами. Из рубки требовательно звонят. Самовар даёт отходный свисток. Самовар бежит, но Аннушка ловит его и несёт, пленённого, в кают-компанию. Она несёт самовар на вытянутых руках, немного на отлёте. Так несут младенцев, когда они собираются неприлично вести себя.
      Нас требуют «наверх», и мы покидаем машинное отделение дома.
      Мы уходим нехотя. Кухня — главный иллюминатор нашего парохода. Как говорится, окошко в мир. Туда вечно заходят люди, про которых нам раз навсегда сказано, что это неподходящее знакомство. Неподходящим знакомством называются: старьёвщики, точильщики, шарманщики, разносчики, черкесы-слесари, стекольщики, почтальоны, пожарные, нищие, трубочисты, дворники, соседские кухарки, угольщики, цыганки-гадалки, ломовые извозчики, бондари, кучера, дровоколы… Всё это пассажиры третьего класса. Вероятно, они самые лучшие, самые интересные люди в мире. Но нас уверяют, что вокруг них так и реют, так и кишат всякие микробы и зловредные бациллы.
      Оська однажды спросил даже нищего золотаря, помойных дел мастера Левонтия Абрамкина; — А правда, говорят, на вас киша-кишмят… нет… кимшат, ну, то есть лазают скарлатинки?
      — Ну, — обиделся Левонтий, — какие там скарлатинки?.. Это на мне просто так, обыкновенные воши… А скарлатины — такой животной и нет вовсе… Скарланпендря есть, так то засекомая, вроде змеи. В кишках существует.
      — А у вас, значит, — обрадовался Оська, — скарлапендра в кишках кишмит? Да?
      Абрамкин обиделся окончательно, нахлобучил шапку и сердито захлопнул за собой дверь.
      Очень поучительное место эта кухня. В Швамбрании у нас царь сам сидит в кухне и всем другим позволяет. В Покровске перед рождеством, например, приходят сюда колядовать ребята. Они поют:
      Маланья ходыла, Васыльку просыла:
      — Васылько, батько мий…
      На Новый год является «проздравить» сам городовой. Он стукает каблуками и говорит:
      — Честь имею…
      Ему выносят на блюдце рюмку водки и серебря-ный рубль. Городовой берёт целковый, благодарствует и пьёт за наше здоровье. Мы смотрим ему в рот. Крякнув, городовой замирает, предаваясь внутреннему созерцанию, словно прислушиваясь, как вливается водка в его полицейский желудок. Затем он опять щёлкает каблуками и прикладывает руку к козырьку.
      — Зачем это он? — шёпотом интересуется Оська.
      — Это он отдаёт нам честь, — поясняю я. — Помнишь, когда он вошёл сначала, он сказал: «Имею честь»? А теперь он её отдаёт нам.
      — За рубль? — спрашивает Оська. Городовой смущён.
      — Вы что тут торчите, архаровцы? — раздаётся бас отца.
      — Папа, — кричит Оська, — а нам тут полицейский честь отдал за рубль!
      — Переплатили, переплатили! — хохочет отец. — Полицейская честь и пятака не стоит… Ну, живо, марш из кухни!.. Как это у вас там? Левое назад, правое вперёд…
     
      ДОМАШНИЙ КАПИТАН
     
      Отец — высоченный пышно-курчавый блондин. Это невероятно работоспособный человек. Он не знает, что такое усталость. Зато, наработавшись, он может выпить целый самовар. Движется он быстро и говорит громко. Когда папа, рассердившись, кричит иной раз на бестолковых пациентов-хуторян, то мы всегда боимся, как бы больные не умерли со страху. Мы бы на их месте обязательно умерли.
      Но, кроме того, папа очень весёлый человек. И бывает так: придёт к нему больной, у которого «в грудях як огнём пече», а через несколько минут забудет про грудь и хватается за живот: заболел от смеха… А когда отец начинает грохотать сам, то кошка стремглав бросается под буфет и в аквариуме идёт зыбь. К ужасу Аннушки, он выносит маму к обеду на руках. Он ставит её на пол и говорит: «Вот барыня приехала».
      Много весёлых слов знает отец.
      — Жри да рожу пачкай, — говорит он нам за обедом. — Эй вы, братья-разбойники, кальдонцы, бальвонцы, подберите нюня! — И ущемляет наши носы между указательным и средним пальцами.
      И это у него собезьянничал швамбранский царь манеру говорить кучеру: «Дуй их в хвост и в гриву».
      Иногда, упорно отстаивая новую койку для общественной больницы, он выступает на волостных сходках. А сход — богатеи-хуторяне — сыто бубнит: «Нэ треба…» Потом в газете «Саратовский вестник» обязательно описывается, как господин старшина призывал господина доктора к порядку, а господин доктор требовал занесения в протокол слов господина Гутника, а господин Гутник на это…
      Отец знаком со всей слободой. Нарядные свадебные кортежи почти всегда считают долгом остановиться перед нашими окнами. Цветистая кутерьма окружает тогда наш дом. Брешка засеяна конфетами: их швыряют пригоршнями с саней в толпу. Сотни бубенцов брякают на перевитых лентами хомутах. На передних санях рявкает среди ковров оркестр. И пляшут, пляшут прямо в широких санях, с лентами и бумажными цветами в руках багровые визжащие свахи.
      А ещё вспоминали об отце и такое.
      В слободе прежде шибко хулиганили. «Фулиганы», как называли их покровчане, были пожилыми семейными людьми… От хулиганов этих в слободе не было житья. Полиция бездействовала.
      Жители решили действовать сами. Был составлен список самых матёрых разбойников. По этому списку адресов толпа шла из улицы в улицу. Толпа шла и убивала…
      Было это глухой ночью.
      Один из главарей хулиганской банды скрылся у папы в больнице. Он действительно был серьёзно болен. Он умолял спасти его. Он валялся в ногах у папы.
      — Бьют вас за дело. Только ваше счастье, что вы заболели вовремя. В данную минуту вы для меня прежде всего пациент, больной. И больше я ничего знать не хочу. Вставайте с пола, ложитесь на койку.
      Распалённая толпа осадила больницу. Она ярилась и гудела у закрытых ворот. Отец вышел за ограду к толпе.
      — Чего надо? Не пущу, — сказал отец, — поворачивайте-ка оглобли! Вы мне ещё тут заразы нанесёте в родильный. Дезинфицируй потом…
      — Ты, доктор, только бы Балбаша на руки выдал… Под расписку. Мы б его… вылечили…
      — У больного Балбашенко, — строго и раздельно ответил папа, — высокая температура. Я не могу его выписать. И никаких разговоров! И не шумите. А то больные пугаются — это им вредно.
      Толпа тихо подвинулась ближе. Но тут из неё вышел старый грузчик и сказал так:
      — Доктор, ребята, правильно излагает. Им ихняя специальность не позволяет. Пошли, ребята. А только мы Балбаша и после закончим. Извиняйте за беспокойство.
      Балбаша «закончили» через три месяца.
     
      ЗЕМЛЯ ХАНОНСКАЯ
     
      Папа очень вспыльчив. В сердцах он оглушителен. Нам тогда влетает «под первое число» и под двадцатое. Нам всыпается и в хвост и в гриву, нас распекают во всю ивановскую, нам прописывают ижицу… Тогда на сцену выступает мама.
      Мама у нас служит модератором (глушителем) в слишком бравурных папиных разговорах. Папа начинает звучать тише.
      Мама — пианистка, учительница музыки. Целые дни у нас по дому разбегаются «расходящие гаммы», скачут, пиликают экзерсисы — упражнения. Унылый голос насморочной ученицы сонно отсчитывает:
      — Раз-ын, два-ын, три-ын… Раз-ын, два-ын…
      И мама поёт на мотив бессмертного «Ханона»:
      — Первый, пятый, третий палец, снова первый и четвёртый. Тише руку, не качайте. Пятый, первый…
      И всё наше детство было положено на эту музыку. У меня до сих пор все воспоминания поются на мотив «Ханона». Только дни, утонувшие в липкой микстуре жара, дни нашего дифтерита, кори, скарлатины, крупа, вспоминаются без аккомпанемента. Мама сама выхаживала нас.
      Мама близорука. Она низко наклоняется к пюпитру, и к концу дня в глазах у неё рябит от чёрненьких вибрионов, которые называются нотами.
      На папином столе в кабинете есть бумагодержатель — тонкая, длинная дамская рука из бронзы зажимает рецепты, почтовые квитанции, счета. Вот у матери точно такие руки. Изнеженной барышней она храбро покинула большой город и уехала с папой в «земство», в деревню, к далёкой и глухой Вятке. Там ей суждено было просидеть много бессонных ночей у чёрного, разузоренного стужей окна. Из окна дуло. Ночник плаксиво моргал. За окном была страшная морозная зга и метель. И где-то в этой студёной, воющей тьме плутал папа, скача на розвальнях в далёкое — километров за двадцать — село. Сбоку мерцали огоньки, но то были не дома, а волки. Замирал далёкий колокол — маяк метельных ночей. Папа ехал на колокол. Из сугробов вылезало чёрное село. При зыбком свете лучины, в овчинной духоте, папа делал неотложную операцию. Потом он ехал обратно, вымыв руки.
     
      ГУДОК РАЗБУДИЛ ШВАМБРАНИЮ
     
      Зимами по Покровску тоже ходит пурга. Степь снегами и вихрями вторгается в слободу. Всю ночь тогда покровские церкви мерно звонят. Колокол указывает дорогу заблудившимся в степи. Он берёт путника за ухо и выводит на дорогу. Но у нас все дома. У нас тепло. За окнами крутится вьюжное веретено и сучит тонкую нить, воя в трубе. Это свистит наш дом-пароход, укрывшийся от вьюги и всех невзгод в тихой гавани.
      У нас обычные гости: податной инспектор Терпаньян, маленький зубной врач Пуфлер. Оська только что по ошибке и ко всеобщему смущению назвал его «зубным порошком». Папа засел за шахматы с податным, а мама играет на рояле менуэт Падеревского. Аннушка вносит самовар. Самовар фыркает на Аннушку: «Фррря…» — и посвистывает: «Фефёла…» Весёлый податной, как всегда, пугает Аннушку. В сотый раз он изображает, будто хочет сделать Аннушке «бочки». При этом податной издаёт какой-то особенный, свой обычный пронзительный звук:
      — Кркльххх…
      Аннушка в сотый раз пугается, визжит, а податной хохочет и спрашивает:
      — Видал миндал?
      Папа смотрит на часы и говорит:
      — Ну, архаровцы, марш дрыхать! Мы вас не задерживаем.
      Мы чинно говорим «покойной ночи» и идём отплывать в ночную Швамбранию.
      Концы отданы, то есть ботинки сняты. В детской раздаются отходные свистки. Подаётся команда:
      — Левое вперёд! Ш-ш-ш-ш-ш… У… у!.. Средний ход! Вперёд до полного!.. Полный!
      Теперь мы опять швамбраны. Нам надоели тихие пристани, экзерсисы, звонки пациентов и кухонное отчуждение. Мы плывём на вторую родину. Берега Большого Зуба уже встают за тем местом, где земля закругляется. В ракушечном гроте томится королева, хранительница тайны. Дворцы Драндзонска ждут нас.
      Прибытие. Я стою на капитанском мостике и нажимаю рычаг свистка. Вырастает гудок.
      Длинный подходный гудок. Я открываю глаза. Покровск. Детская. Гудок. В окно бьётся тревожный гудок. Вся комната завалена тяжёлым, огромным гудком. Гудок ходит по дому, шаркая туфлями.
      Гудит.
      И тогда в доме оживают звонки. Звонят с парадного. Звонят из кабинета на кухню. Звонит телефон.
      Слышен папа.
      — Ах, мерзавцы! — разносится по дому. — Что они? Не предвидели? Ну ладно. Есть носилки? Я уже готов. Лошадь выслана? Сейчас буду. В больнице знают.
      Гудит, гудит чья-то большая беда.
      Мама прибежала в детскую и рассказывает.
      На костемольном заводе катастрофа, то есть несчастье: рухнула высокая стена сушилки. Хозяин велел положить на неё слишком много костей для сушки, а она была старая. Хозяина предупреждали. Стена не выдержала, упала. Пятьдесят рабочих под ней осталось. Папа с другими докторами уехал спасать раненых.
      Да… Вот как… Вот как.. Вот какие вещи происходят, оказывается…
      Нет, у нас в Швамбрании этого бы никогда не могло быть. Никогда!
     
      КРИТИКА МИРА И СОБСТВЕННОЙ БИОГРАФИИ
     
      Вместе со стеной костемольного завода рухнула и наша уверенность в благополучии могущественного племени взрослых. В их мире обнаружились там и сям изрядные мерзости. Мы подвергли мир жестокой критике. Мы установили, что:
      Несправедливость.
      1. Жизнью заправляют не все взрослые, а только те, кто носит форменные фуражки, хорошие шубы и чистые воротнички. Осталь-ные, а их больше, называются «неподходящим знакомством».
      2. Хозяин костемольного, убивший и иска-лечивший полсотни людей, не подходящих для знакомства, остался ненаказанным. Швамбра-ны никогда бы не приняли к себе такого.
      3. Мы с Оськой ничего не делаем (только учимся), а Клавдюшка, Аннушкина племян-ница, моет полы и посуду у соседей, а карамель ест только в воскресенье. И она совсем безземельная; у неё нет никакой Швамбрании…
      Мы заканчиваем нашу опись мирового неблагосостояния тем, что охватываем её сбоку большой фигурной скобкой. Скобка похожа на летящую чайку. У носика чайки встаёт жаркое и требовательное слово: Несправедливость.
     
      ЕЗДА «В НАРОД»
     
      Позже мы занесли в список несправедливостей и наше воспитание. Сейчас я понимаю, что нельзя особенно бранить наших родителей. Они были только люди своего времени, и, уж конечно, совсем не худшие. Подлый уклад той жизни уродовал нас так же, как наших родителей. Но забавно: наши родители считали, что они не чужды даже демократизма в вопросах воспитания. Например, содеянную нами лужу у аквариума мы должны были вытирать сами. Звать для этого Аннушку запрещалось. Папа с гордостью распространялся об этом у знакомых. Затем в целях воспитания в нас демократических чувств папа предпринимал поездки с нами без кучера. Нанималась таратайка с лошадью. Мы ехали «в народ». Правил сам папа, одетый в чесучовую рубаху. Папа со вкусом произносил: «тпрру», «но», «эй». Но если на узкой дороге впереди показывалась какая-нибудь почтенная дама, возникало затруднение. Папа смущённо просил нас:
      — Ну-ка, спойте, ребята, что-нибудь… только громче, чтоб она обернулась. Не могу же, в самом деле, я ей крикнуть: «Эй, берегись!» Тем более это, кажется, знакомая…
      Мы пели. Когда это не помогало и дама не сворачивала с дороги, папа посылал меня. Я слезал с таратайки, подходил к даме и вежливо говорил:
      — Тётя, мадам… папа просит вас немножко подвинуться. А то проехать нельзя, и мы вас задавить можем нечаянно.
      Дамы почему-то обычно обижались, но дорогу давали.
      Кончилась эта езда «в народ» тем, что папа однажды опрокинул нас всех в канаву. С тех пор поездки прекратились.
     
      МИР ЖИВОТНЫХ
     
      Чтобы внедрить в нас любовь к «малым сим» и облагородить наши души, приобретались различные представители мира животных. Кроме кошек и собак, были рыбы. Рыбы жили в аквариуме. Однажды заметили, что маленькие золотые рыбки стали исчезать одна за другой. Оказалось, что Оська выуживал их, клал в спичечные коробки и зарывал в песок. Ему очень нравился похоронный церемониал. Во дворе обнаружили целое кладбище рыб.
      Потом произошла неприятность с кошкой. Кошка отчаянно исполосовала Оськины руки. Дело в том, что Оська папиной зубной щёткой почистил кошке зубы…
      Совсем грустная история вышла с козлёнком. Это живое начинание постигла полная неудача. Козлёнка папа купил специально для нас. Козлёнок был маленький, чёрный, крутолобый, мелко завитой. Он походил на воротник, убежавший с папиной шубы.
      Папа принёс его в гостиную. Тонкие ножки козлёнка разъезжались на линолеуме.
      — Вот, — сказал папа, — это вам. Смотрите ухаживайте за ним хорошенько.
      Козлёнок в ответ на это сказал «бе-е-е» и тотчас посыпал «кедровых орешков» на ковёр. Потом он объел обои в кабинете и намочил на кресле. Папа, к счастью, спал в то время после обеда и ничего этого не видел. Мы немного повозились с весёлым козлёнком. Вскоре он надоел нам, и мы забыли о своём курчавом товарище. Козлёнок куда-то исчез. Через час в пустой гостиной неожиданно раскатисто загремели аккорды пианино. Это нашедшийся козлёнок прыгнул с разбегу на клавиши. Папа от этого проснулся и заторопился в больницу на вечерний обход. Не зажигая света, он натянул в темноте брюки и, зевая, вышел в столовую. Мы с испугу разом сели оба на один стул. Мама всплеснула руками. Папа взглянул вниз и обмер… Одна из штанин доходила ему лишь до колен. Изжёванные, мокрые, измусоленные клочья висели на ноге… Вот куда исчезал козлёнок!
      В тот же вечер его отвезли обратно к хозяину.
     
      ВОКРУГ НАС
     
      Отец и мать работали с утра до вечера, а мы росли, положа руку на сердце, блистательными бездельниками. Нам было оборудовано классическое «золотое детство» — с идеалами, вычитанными из книжек «Золотой библиотеки». У нас была специальная гимнастическая комната, игрушечные поезда, автомобили и пароходы… Нас обучали языкам, музыке и рисованию. Мы знали наизусть сказки братьев Гримм, греческие мифы, русские былины. Но для меня всё это померкло, когда я прочёл некую книжку, называвшуюся, кажется, «Вокруг нас». В ней просто рассказывалось о том, как пекут хлеб, делают уксус, изготовляют кирпич, льют сталь, дубят кожу. Книжка эта раскрыла мне сложный и занимательный мир вещей и людей, их производящих. Соль на столе прошла через градирню, чугунок со щами — через доменную печь. Ботинки, блюдечки, ножницы, подоконники, паровозы, чай — всё это, как оказалось, было изобретено, добыто, сработано огромным умелым трудом людей. Рассказ об овчине был не менее интересен, чем миф о золотом руне. Мне нестерпимо захотелось самому мастерить нужные вещи. Но старые книги и учителя, воодушевлённо повествуя о коронованных героях, ничего не сообщали о людях, делающих вещи. И из нас растили или белоручек, беспомощных и никчёмных, или надменную касту чистоплюев — людей «чистого умственного труда». Правда, иногда нам дарили кубики и кирпичики и предлагали создавать художественные подобия машин. Энергия искала выхода. Мы выкорчёвывали пружины диванов, изучая истинное строение вещей, и получали оглушительные нагоняи.
      Мы даже завидовали некоему Фектистке, рябому ученику жестянщика. Фектистка презирал нас за наши короткие штаны. Правда, он был неграмотен, зато делал настоящие вёдра, реальные совки, подлинные кружки, несомненные тазы и лоханки. Но как-то, купаясь, Фектистка показал нам на своём золотушном теле вполне реальные синяки, подлинные кровоподтёки — несомненные следы суровых наставлений хозяина. Жестянщик бил Фектистку. Он заставлял мальчика работать круглый день, кормил его всякой бросовой мерзостью и, дубася по худой Фектисткиной спине, вбивал в него кулаками скобяную премудрость…
     
      УМСТВЕННОСТЬ И РУКОМЕСЛО
     
      Мы перестали завидовать Фектистке. Мучительные догадки влезли в наши головы.
      Люди умственного труда подчинялись вещам и ничего не могли с ними поделать. А люди-мастера сами не имели вещей.
      Когда в нашей квартире засорялась уборная, замок буфета ущемлял ключ или надо было передвинуть пианино, Аннушку посылали вниз, в полуподвал, где жил рабочий железнодорожного депо, просить, чтоб «кто-нибудь» пришёл. «Кто-нибудь» приходил, и вещи смирялись перед ним: пианино отступало в нужном направлении, канализация прокашливалась и замок отпускал ключ на волю.
      Мама говорила: «Золотые руки» — и пересчитывала в буфете серебряные ложки.
      Если же нижним жильцам требовалось прописать брательнику в деревню, они обращались к «их милости» наверх. И, глядя, как под диктовку строчатся «во первых строках» поклоны бесчисленным родственникам, умилялись вслух:
      — Вот она, умственность. А то что наше рукомесло? Чистый мрак без понятия.
      А в душе этажи тихонько презирали друг друга.
      — Подумаешь, искусство, — говорил уязвлённый папа: — раковину в уборной починил… Ты вот мне сделай операцию ушной раковины! Или, скажем, трепанацию черепа.
      А внизу думали:
      «Ты вот полазил бы на карачках под паровозом, а то велика штука — пёрышком чиркать!» Между нашим и полуподвальным этажами поддерживались такие же отношения, какие были в известной сказке у слепого пешехода и его приятеля — зрячего, но безногого. Взаимная тягостная зависимость скрепляла их сомнительную дружбу. Слепой носил на себе товарища. Безногий, сидя на шее приятеля, обозревал окрестности, устанавливал курс и командовал. Однако всё же люди из группы «неподходящее знакомство» сами умели делать вещи. Может быть, они могли бы научить и нас, но… из нас готовили «людей чистого умственного труда», и нам оставалось клеить из бесплатных приложений к журналам безжизненные модели вещей, картонные корабли, бумажные заводы, утешаясь, что на материке Большого Зуба все жители, от мала до велика, не только читают наизусть сказки, но и сами могут хотя бы переплести их…
     
      БОГ И ОСЬКА
     
      Оська был удивительным путаником. Он преждевременно научился читать и четырёх лет запоминал всё что угодно, от вывесок до медицинской энциклопедии. Всё прочитанное он запоминал, но от этого в голове его царил кавардак: непонятные и новые слова невероятно перекувыркивались. Когда Оська говорил, все покатывались со смеху. Он путал помидоры с пирамидами. Вместо «летописцы» он говорил «пистолет-цы». Под выражением «сиволапый мужик» он разумел велосипедиста и говорил не сиволапый, а «велоси-пый мужчина». Однажды, прося маму намазать ему бутерброд, он сказал:
      — Мама, намажь мне брамапутер…
      — Боже мой, — сказала мама, — это какой-то вундеркинд!
      Через день Оська сказал:
      — Мама! А в конторе тоже есть вундеркинд: на нём стукают и печатают.
      Он перепутал «вундеркинд» и «ундервуд». Но у него были и свои верные понятия и взгляды. Как-то мама прочла ему знаменитый нравоучительный рассказ о юноше, который поленился нагнуться за подковой и должен был потом подбирать с дороги сливы, умышленно роняемые отцом.
      — Понял, в чём тут дело? — спросила мама.
      — Понял, — сказал Оська. — Это про то, что нельзя из пыли ягоды немытые есть…
      Всех людей Оська считал своими старыми знакомыми. Он вступал в разговоры со всеми на улице, сокрушая собеседников самыми непостижимыми вопросами.
      Однажды я оставил его одного играть в Народном саду. Оська нечаянно забросил мяч в клумбу. Он попробовал достать мячик, помял цветы и, увидя дощечку «Траву не мять», испугался.
      Тогда он решил обратиться к посторонней помощи.
      В глубине аллеи, спиной к Оське, сидела высокая чёрная дама. Из-под соломенной шляпы ниспадали на плечи длинные кудри.
      — Мой мяч упрыгнул, где «Цветы не рвать», — сказал Оська в спину даме.
      Дама обернулась, и Оська с ужасом заметил, что у неё была густая борода. И Оська забыл про мяч.
      — Тётя! — спросил он. — Тётя, а зачем на вас борода?
      — Да разве я тётя? — ласковым баском сказала дама. — Да я ж священник.
      — Освещенник? — недоверчиво сказал Оська. — А юбка зачем? — И он представил себе, как неудобно, должно быть, в такой длинной юбке лазить на фонари, чтобы освещать улицы.
      — Сие не юбка, — отвечал поп, — а ряса зовётся. Облачён согласно сану. Батюшка я, понял?
      — Сейчас, — сказал Оська, вспоминая что-то. — Вы батюшка, а есть ещё матушка. В граммофоне есть такая музыка. Батюшки-матушки…
      — Ох ты, забавник! — засмеялся поп. — Некрещёный, что ли? Отец-то твой кто? Папа?.. Ах, доктор… Так, так… Понятно… Про бога-то знаешь?
      — Знаю, — отвечал Оська. — Бог — это на кухне у Аннушки висит… в углу. Христос Воскрес его фамилия…
      — Бог везде, — строго и наставительно сказал священник, — дома, и в поле, и в саду — везде. Вот мы сейчас с тобой толкуем, а господь бог нас слышит…
      Он ежечасно с нами.
      Оська посмотрел кругом, но бога не увидел. Оська решил, что поп играет с ним в какую-то новую игру.
      — А бог взаправду или как будто? — спросил он.
      — Ну поразмысли ты, — сказал поп. — Ну кто это всё сделал? — спросил он, указывая на цветы.
      — Честное слово, правда, это не я! Так было, — испугался Оська, думая, что поп заметил помятые цветы.
      — Бог всё это создал, — продолжал священник.
      А Оська подумал: «Ладно, пусть думает, что бог, — мне лучше».
      — И тебя самого бог произвёл, — говорил поп.
      — Неправда! — сказал Оська. — Меня мама!
      — А маму кто?
      — Её мама, бабушка!
      — А самую первую маму?
      — Сама вышла, — сказал Оська, с которым мы уже читали «Первую естественную историю», — понемножку из обезьянки.
      — Уф! — сказал вспотевший поп. — Безобразие, беззаконное воспитание, разврат младенчества!
      И он ушёл, пыля рясой. Оська подробно передал мне весь свой диспут с попом.
      — Такой смешной весь! — вспоминал Оська. — Сам в юбке, а борода!
      Семья у нас была почти безбожная. Папа говорил, что бог вряд ли есть, а мама говорила, что бог — это природа, но может наказать. Бог возник когда-то из ночных причитаний няньки, потом он вошёл в квартиру через неплотно закрытую дверь из кухни. Бог в нашем представлении состоял из лампадки, благовеста и аппетитного святого духа, который шёл от свежих куличей. А иногда он представлял какую-то далёкую и сердитую силу, которая гремела на небе и следила за тем, грешно или не грешно показывать язык маме. В книге «Моя первая священная история» была картинка: бог сидел на дыме и сотворял весь мир на первой странице. Но первая же книжка по естествознанию развеяла дым. Богу больше не на чём было сидеть.
     
      НЕБЕСНАЯ ШВАМБРАНИЯ
     
      Оставалось ещё какое-то царство небесное. Когда приходили нищие и Аннушка говорила им «не взыщите», она утешала их и себя, что все нищие, все бедняки и, очевидно, все люди не подходящего для нас знакомства попадут после похорон в царство небесное и будут там прохлаждаться в райском палисаднике.
      Однажды мы с Оськой решили, что уже попали в подобное царство небесное. Соседская горничная Мариша выходила замуж. Она венчалась в Троицкой церкви. Аннушка взяла нас с собой.
      В церкви было красиво, как в Швамбрании. Пахло довольно хорошо. Кругом были нарисованы ангелы и разные старики. Они были обложены взбитыми облаками. Хотя на улице был день, горело много свечей. А нищих, нищих было как в настоящем царстве небесном. И все крестились.
      Потом вышел главный батюшка и стал изображать, будто он бог. Он был, как потом рассказывал всем Оська, в большой золотой распашонке, а через голову надел длинную слюнявку, тоже всю золотую. Он стал перед тумбочкой, похожей на ночной столик. Перед тумбочкой постелили простыню. Мариша, вся в цветах, как принцесса, встала в пару со своим женихом, и они пошли загадывать и сговариваться, как мы всегда перед тем, как разбиться на партии для лапты. Они прямо ногами стали на простыню. Мы не слышали, о чём они говорили со священником, но Оська уверял, что они загадали и спрашивали у него: «Сундук денег или золотой берег?» А потом будто бы поп сказал: «Агу», а Мариша говорит: «Не могу». Поп жениху: «Засмейся», а жених: «Не хочу». И Мариша немножко поплакала.
      — Вот дура! — сказал Оська. — Чего ревёт? Ведь это же как будто.
      После этого они стали играть в колечки, а когда кончили, поп велел крепко держаться за руки. Мы думали, что они будут играть в разрывушки, но поп стал водить их хороводом вокруг тумбочки. Хор пел непонятно, но нам показалось:
      «Кого любишь, поцелуй. Ой-ли-луя, поцелуй».
      Мариша выбрала своего жениха, и они поцеловались…
      После посещения церкви мы решили, что царство небесное — это такая Швамбрания, которую взрослые выдумали для бедных.
      А в нашей Швамбрании я ввёл для пышности, а больше смеха ради духовенство (Оська сначала путал духовное сословие с духовым оркестром). Главным швамбранским попом был патриарх Гематоген. Это напоминало патриарха Гермогена. Кроме того, гематогеном называлась липкая, приторная микстура, которой нас пичкали. Католических прелатов звали «ваше преподобие». Мы величали Гематогена «ваше неправдоподобие»…
     
      ПОКРОВСКАЯ ЗОЛУШКА
     
      Сказки оканчивались благополучно. Судомойки становились принцессами, спящие красавицы просыпались, ведьмы гибли, мнимые сироты обретали родителей… На последней странице играли свадьбу, на которой мёд и пиво по усам текли, но в рот не попадали.
      В Швамбрании, в стране наполовину сказочной, все дела красил и венчал благополучный финал. И мы пришли к выводу, что люди бы жили гораздо веселее и счастливее, если бы, живя подобно нам, играли в сказку.
      Но оказалось, что сказки хорошо кончаются только в книжках. В действительности же даже сказка приобретала неприятный конец. И в конце правдивой сказки, в которую попробовали сыграть окружавшие нас люди, маячили не медовые усы, а усы городового.
      Итак, кто не знает сказки о бедной домашней работнице по прозванию Золушка-Сандрильона, о её злой мачехе-эксплуататорше? Кто не слыхал о голубях, выбравших из горшка с золой всю гречиху, о доброй фее, доставшей Золушке контрамарку на бал, и о туфельке, потерянной во дворце?
      Но вряд ли кто знает, что сказка о Золушке записана в старом штрафном кондуитном журнале Покровской мужской гимназии.
      Надзиратель Покровской гимназии Цап-Царапыч изложил на страницах кондуитного журнала новый вариант этой истории. Но Цап-Царапыч был краток и сердит. Поэтому мне придётся самому рассказать О покровской Сандрильоне.
      Звали её Марфушей, была она горничной, временно служила у нас и собирала почтовые марки.
     
      КЛЕЙМЁНЫЕ ОРЛЫ
     
      Марки приходили из далёких городов и стран. Под ними, в конвертах, были вложены в строчки поклоны, извещения, просьбы, благодарности, новейшие лекарства от запоров, малокровия и других болезней. Отцу заграничные фирмы слали рекламные проспекты патентованных снадобий.
      Но Марфушу не интересовало содержание конвертов.
      Вскрытые и опустошённые конверты она выкидывала, предварительно отпарив с них над самоваром марки. В кованом сундуке под Марфушиной кроватью хранились рассортированные по папиросным коробочкам сотни марок.
      Конверты на кухню доставляли мы с братишкой.
      На основе филателии окрепла наша дружба с Марфушей.
      Мы были посвящены во все её тайны.
      Мы знали, что кучер из папиной больницы — Мар-фушина симпатия, а приказчик из аптекарского магазина — зазнавала и просто дрянь, потому что он дразнит Марфушу Метламорфозой…
      Узнали мы ещё также, что если человек чихнёт, ему надо сейчас же сказать: «Ахчхи, спичка в нос, пара колёс, конец оси, чтоб чесало в носе; чих на ветер, кишки на мешки, жилки на струнку, живот на хомут»… Всё… уф!
      Вечерами Марфуша открывала сундук, позволяя нам любоваться её сокровищами.
      Здесь были целые комплекты Петров Великих и других монархов. Цари Александры были собраны по номерам: I, II и III. На императорских носах стояли штемпелёванные даты. Клеймёные орлы ерошили перья в красных, зелёных, синих четырёхугольниках с зазубренными краями. Невиданные львы сидели за решёткой штемпеля.
      Мы, благоговея, созерцали эту пёструю коллекцию, а Марфуша, любовно вороша царей и орлов, мечтала вслух:
      — Как вот до двух тыщ насобираю, продам. А на их платье сошью туалетное. Спереди обставочка, на заде бант и кругом вуаль с мушкои. Поглядю тогда, кто меня Метламорфозой обзовёт… Поглядю…
     
      ГАЗООБРАЗНОЕ НАЧАЛЬСТВО
     
      Митьку Ламберга исключили из 2-й Саратовской гимназии за непочтительный отзыв о законе божьем. Он поступил в Покровскую гимназию и поселился у нас. Митя называл себя «жертвой реакции» и священным долгом своим считал делать всякие гадости начальствующим лицам. Он говорил:
      — Я мстю, то есть, я хотел сказать, мщу, начальству во всех его видах: в жидком, твёрдом и газообразном.
      Начальство в жидком, каплющем состоянии представлялось Мите в виде родителей. Твёрдым начальством приходилось признать директора гимназии и учителей. Под газообразным, всепроникающим начальством подразумевались правительство, полиция и земский начальник. На земского начальника гимназисты точили зубы по своим соображениям. При этом старшеклассники упоминали имена гимназисток Зои Швыдченко и Эммы Угер. Когда кончались уроки, сани земского часто поджидали на углу Зою и Эмму. На городском катке газообразная фигура толстого земского начальника всегда плыла с одной из девочек. Гимназисты хмурели и бросали в земского снежками из-за забора. На заборе был нарисован большой чёрный котёнок и написано «Коток».
     
      СВЯТКИ
     
      На святки к нам приехал гостить наш двоюродный брат Витя, молодой художник. Витя был неутомимо весел, изобретателен и носат…
      — Оне симпатичные, — сказала о нём Марфуша, — только уж больно носом здоровы.
      На святках в Коммерческом собрании устраивался большой бал-маскарад для избранного общества. Знакомые дамы готовили костюмы. Нам тоже прислали пригласительные билеты. И тут Мите пришла в голову блестящая идея — насолить земскому на маскараде. Папа принял эту идею восторженно. Витя предложил свои услуги в качестве художника. Стали выдумывать костюмы. Целый день все ходили сосредоточенные и молчаливые. Изредка Митя с сияющим видом вбегал в столовую и кричал:
      — Я придумал! Страшно смешное…
      — Ну? — говорили все.
      — Надо одеться самоубийцей… А на трупе, то есть на костюме, написать: «Прошу в моей смерти винить земского начальника»… Х-ха…
      — А музыка при этом играет марш Шопена, — ехидно дополняла мама. — Страшно смешно!
      — Да, — грустно говорил папа, — никогда в жизни я так не хохотал.
      Сконфуженный Митя становился на голову и, болтая ногами, кричал:
      — Вот так и буду назло стоять вверх ногами, пока идеи к голове не прильют!..
      В двенадцать часов ночи папа придумал. Он выдумал действительно чудесный костюм.
      Кроме того, план папин был вообще замечателен: на маскарад направлялась Марфуша и должна была смутить пылкого земского начальника.
      Все отправились в кухню.
      — Марфа-посадница, — торжественно проговорил папа, — не хотите ли вы пойти на бал-маскарад в Коммерческое собрание?
      — Да господи ж! — смутилась Марфуша. — Только ведь туды по пригласительным. Как же я?
      — Мы вас сделаем королевой бала, Марфуша. Но для этого нужны… все ваши марки. Что? Жалеете?..
      — Марфуша, — проникновенно сказал Митя, — подумайте! В ваших руках судьба земского. В ваших руках судьба… Вы будете королевой бала.
      — Эх, уж ладно, — сказала после тяжкого раздумья Марфуша и полезла под кровать за сундуком.
     
      ДНИ СКЛЕЕНЫ СИНДЕТИКОНОМ
     
      Два дня весь дом работал над костюмом. Груды искромсанного картона и бумаги лежали на столе в «бариновой кухне», как называла Марфуша отцовский кабинет. Все были перепачканы краской и гуммиарабиком. Тюбики синдетикона источали липучие паутинные нити. Витя ходил, распорядительно задрав нос, и с него капали пот и тушь. Папа безуспешно отдирал от пиджака аргентинскую марку, а мама обучала Марфушу манерам и нескольким английским фразам. Мы же с Осей превратились в сиамских близнецов, нечаянно сев на обмазанную синдетиконом ленту. Лента прилипла к штанам. Мы крепко приклеились друг к другу.
      Вечером, перед маскарадом, надушённую и завитую Марфушу нарядили в совсем уже готовый костюм. Это был громадный почтовый конверт, совершенно готовый к отправлению. Полуаршинные марки были наклеены по углам. На каждую из них пошла добрая сотня Марфушиных марок. Рисунок и цвет марок искусно подобрал Витя. По маркам прошли жирные колеи невероятных штемпелей. Адрес был выведен изящным рондо:
      ЗАКАЗНОЕ СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС Улица капитана Гаттераса, дом с террасой, направо ПОЛЯРНАЯ ЗЕМСКАЯ УПРАВА Его превосходительству северному сиятельству НАЧАЛЬНИКУ ЗЕМСКОМУ Г-НУ ЭМСКОМУ Обратный адрес: Лондон, Сити. На углу спросите.
      Марфушу запечатали в конверт. На голову напялили другой конверт, понятно, — во много раз меньший.
      По углам тоже пестрели марки. На колпаке-конверте было написано:
      Не узнать вам анонима, Все догадки ваши мимо!
      И никто вас не уважит, Ничего вам не расскажет.
      Мани, Тони, Зои, Эммы — Все сегодня будут немы.
      Туфли Марфуши были также сплошь заклеены марками. Конверты очень шли к Марфуше.
      — Ты такая красивая, Марфуша! — сказал ей Оська. — Ты прямо как тётя на картинке «Мойте голову пиксафоном». Даже красивше.
      Белая шёлковая маска с серебряной бахромой закрыла Марфушино лицо.
      Почётным почтальоном был избран Витя.
      В городе его никто не знал, да и к тому же он наклеил чёрные усы и надел чёрную мамину шляпу со страусовым пером.
      Искусственные усы и естественный нос придавали ему вид зловещий и романтический… Не то испанский гранд, не то румынский шарманщик.
     
      АНОНИМКА
     
      Витя лихо подкатывает со своим ценным пакетом к клубу. За освещёнными окнами ухает барабан. Музыка завязла в открытой форточке. Витя галантно высаживает Марфушу и снимает с неё шубу. Он раскланивается с неподражаемой учтивостью.
      — Труакар вуазем нотр дам де Пари абракадабра! — говорит он и закручивает примёрзшие усы.
      Гардеробщики с уважением смотрят на них. С широкой лестницы струится свет, музыка и весёлый праздничный гул. Наверху Марфушу сразу окружают и вперебой читают адрес. На минуту хохот заглушает музыку. Но вдруг смех смолкает. Марфуша видит, как в овальные отверстия её маски вплывает растерянная физиономия земского.
      Земский читает и краснеет. Но ноги Марфуши, маленькие ножки, оклеенные марками, прельщают земского.
      — Гм, — говорит земский, — дорогая анонимочка… разрешите на вальс?
      — Ол райт, — говорит анонимочка. — Спик инг-лиш1?
      Земский смущён. Инглиш он ни бе ни ме. Богач Адольф Эдуардович Штарк пытается помочь ему. Кое-как они объясняют ей жестами: начальник приглашает её на вальс. Музыка рявкает. Музыканты раздувают щёки. Кажется, что и стены залы раздуваются от ударов барабана. Музыка выжимает сердце, как мокрый платок. Земский угощает Марфушу мороженым. Штарк тает вместе с мороженым. Земский целует руку анонимке. Дамы ревнуют. По залу ползут догадки и серпантин. Сыплется конфетти. Сыплются на Марфушину тарелочку жетоны — голоса за приз.
      — Музыка, стой! — гремит земский начальник. И, разогнавшись, оркестр стихает сразу, как граммофон, у которого кончился завод.
      — Господа, — кричит земский, — наибольшее количество жетонов собрала маска «Письмо». Ей присуждается первый приз — золотые часы! Ура прелестной анонимке, ура!!! Вскроем письмо!
      Зал шумит. Над головой лопаются бомбы конфетти. Кто-то шепчет Марфуше:
      — Молодчина, Марфа-посадница, ай молодчина! Дуй дальше!
      Митя стоит среди товарищей-гимназистов. Гимназисты хихикают. Митя подходит к земскому. Он говорит:
      — Знаете, я, кажется, узнал, кто эта анонимка… Это — известная… Впрочем, что я делаю! Я же обещал молчать!
      — Умоляю, молодой человек, — шепчет земский, — плюньте на обещание. Скажите! Хотите мороженого?
      — Нет, не просите, — говорит, злорадствуя, Митя и поедает мороженое.
      — Вскроем письмо, господа! — кричит земский. И вдруг в зале появляется носатый незнакомец с длинными усами.
      — Каррамба кракатоа мелинсфунд, пепермент доминант септ аккорд олеонафт2! — рычит незнакомец на своём тарабарском языке, берёт Марфушу за руку и быстро уводит её к лестнице.
     
      Земский кидается за ним. Маски, домино, арлекины, гусары, цветочные корзины, пиковые дамы, бабочки, испанки, бояре — весь пёстрый маскарадный сброд устремляется к лестнице. Устрашающие нос и усы Вити сдерживают любопытство гостей.
      Гимназисты как бы нечаянно оттесняют публику. Марфуша запахивается в шубу, сани трогаются.
      Витя вскочил на ходу. Они несутся по сонным улицам. У Марфуши смыкаются веки. Фонари, как медузы, шевелят золотые нити. Золушка возвращается на кухню.
      Ночью на пустом сундуке тихо щёлкают на своих маленьких счётах новые часики.
      Счастливая и уставшая, спит Марфуша. Разорванный конверт — шелуха сказочного вечера — пустует у кровати. У порога несут почётный караул четыре пары грязных штиблет. Утром их надо вычистить.
     
      ЗОЛУШКА РАЗОБЛАЧЕНА
     
      В газете «Саратовский вестник» в столбце покров-ской хроники было напечатано:
      «В среду в клубе Коммерческого собрания состоялся грандиозный бал-маскарад. Было много интересных костюмов. Наибольший успех имела маска «Анонимное письмо».
      Костюм был прекрасно выполнен в форме почтового конверта с настоящими марками, штемпелями и остроумным адресом.
      Вполне справедливо присутствующие присудили костюму первый приз, который и был выдан земским начальником г. Разудановым в виде золотых часов. Несмотря на настойчивые просьбы гостей, маска отказалась открыться и была увезена с маскарада неизвестным лицом. Предполагают, что это была приезжая актриса».
      А через два дня, когда город ещё томился в догадках, отца вызвали к замигренившей супруге земского. После осмотра пациентки отец пил с земским чай. Разуданов корил папу:
      — Что же это вы, батенька, на маскарад не заглянули? Много потеряли, ей-богу. Там такая масочка была, доложу вам, ну-ну… Немножко, правда, меня прокатили, но зато что за ножки! А руки! Порода, батенька мой, порода! Вероятно, иностранка… Из головы не идёт!
      — Ну, что вы, — скромно сказал папа, — ничего особенного — это наша горничная Марфуша.
      — Ка-ак? — откинулся земский, побагровев, и лицо его вытянулось, так как пухлые губы потянулись вниз, а глаза полезли наверх.
      Отец, уже не сдержавшись, так загрохотал во всё горло, что излеченная было им мигрень у супруги земского снова вернулась на место.
     
      ТУФЕЛЬКА САНДРИЛЬОНЫ
     
      На этом, собственно, кончается рассказ о последней Золушке.
      Паж не принёс Марфуше на кухню туфельку.
      Однако след знаменитой туфельки Сандрильоны отыскался на страницах кондуитного журнала.
      Голуби-сизяки, вытащившие для Марфуши из горшка золы золотую крупинку, поплатились.
      Через несколько дней на парадном крыльце земского начальника был обнаружен резиновый, чудовищных размеров бот.
      Бот был накрепко привинчен шурупами к ступенькам крыльца.
      В то же утро на заборах были кем-то прикреплены следующие «приказы»:
      «Приказ
      Приказываю всему женскому населению г. По-кровска явиться в кратчайший срок к земскому начальнику для примерки на правую ногу туфельки, утерянной анонимной посетительницей маскарада в Коммерческом собрании. Та, которой туфелька придётся впору, будет немедленно назначена земской начальницей. Земский начальник обязуется вечно быть под каблуком этой туфли.
      Земский начальник Разуданов».
      Рассказывают, что утром, пока полиция ещё не сняла бот с крыльца, приезжала хуторянка — услышав о приказе, решила попытать счастья, но нога не полезла.
      — Трошки маловат, — с досадой сказала баба и плюнула в бот.
      А Мите и ещё троим товарищам «за неуместное, порочащее учебное заведение, дерзкое озорство и недостойное поведение в публичном месте» был объявлен выговор и сбавлены отметки в поведении. Таков эпилог, отличающий историю Покровской Сандрильоны от старой сказки о Золушке.
     
      ГОЛУБИНАЯ КНИГА
     
     
      ВСТУПИТЕЛЬНОЕ
     
      Вступительный экзамен я сдавал весной. Дмитрий Алексеевич, домашний учитель, пришёл рано утром и заставил меня повторить «коренные слова на ять». Папа перед отъездом в больницу положил свою большую руку мне на макушку, откинул мою голову назад и спросил:
      — Ну, как котелок? Варит?
      С мамой мы пошли в гимназию. По дороге мама, волнуясь и заботливо оглядывая меня, всё говорила:
      — Глазное, не волнуйся! Говори громче и не торопись. Прежде чем отвечать, подумай как следует.
      Дмитрий Алексеевич шёл рядом и спрашивал таблицу умножения вразбивку и подряд. До «девятью девять» и до гимназии мы дошли одновременно.
      День был полон грамматики. На собирательном базаре сыпались прилагательные, междометия и числительные. На амбарной ветке, проходившей неподалёку от гимназии, неодушевлённый паровоз старался сбить меня с толку. Он кричал и двигался, как одушевлённый.
      Перед самыми дверьми Дмитрий Алексеевич сделался очень строгим, хотя сквозь пенсне видны были его добрейшие, чудесные глаза.
      — Ну, теперь руки по швам! — сказал он и внезапно спросил: — А ну, быстро: гимназия — какая часть речи?
      — Имя существительное, нарицательное, неодушевлённое! — отчеканил я.
      — А гимназист?
      — Одушевлённое…
      В это время из двери гимназии выходил огромного роста детина в гимназической форме. Он мрачно и презрительно оглядел мой матросский костюмчик и так же мрачно сказал:
      — Ошибаешься, юноша! Брешешь. Гимназист — существо неодушевлённое.
      Я, потрясённый рыком и ростом этого учёного мужа, почувствовал себя совсем сбитым с панталыку.
      В коридоре гимназии было холодно от волнения.
      Потом была перекличка. Стол, накрытый зелёным сукном. Диктант: «Купи поросёнка за грошш, да посади его в рожж, так будет он хорошш!» Сердце стучало на весь класс. В дверь класса глядели мамы. Мамы волновались, беспокойно вглядывались в склонившиеся над партами лица: поставят в слове «рожь» мягкий знак или нет?
      Я поставил. Но зато от волнения забыл поставить мягкий знак в собственной фамилии, Потом была письменная по арифметике и устные экзамены.
      На экзамене по русскому языку я делал разбор предложения: подлежащее, сказуемое и всякое такое. Подошёл священник, протянул мне какую-то книгу на церковнославянском языке. Учитель русского языка, кудрявый, русый и бородатый, неуверенно сказал:
      — Батюшка! А ведь это им не требуется, кажется?.. Вообще иных вероисповеданий…
      И он почему-то очень смутился, как будто сказал что-то нехорошее. Я тоже покраснел.
      — Тем паче необходимо, — строго сказал батюшка. — Вот возьми и прочти. Прочти.
      Я прочёл и перевёл какую-то страницу. Через несколько дней уже было известно, что меня приняли в гимназию.
     
      ЗАБРИЛИ! ОБОЛВАНИЛИ!
     
      Лето мы провели на даче в деревне Подлесное, Хва-лынского уезда, куда в сосновые и липовые леса увёз я казавшееся мне чрезвычайно почётным звание гим-назиста. Это звание я гордо нёс на вершины хвалын-ских меловых гор, в ущелья Теремшаня и густые малинники, куда мы тихонько забирались.
      В то время Россия, Европа, мир начинали войну.
      Мы ехали из Хвалынска на пароходе. На пароход сажали мобилизованных. На пристанях мальчишки-газетчики кричали:
      — Последние телеграммы! Три тысячи пленных! Наши трофеи!
      На пристанях бились у пароходных сходен плачущие, растрёпанные женщины — старухи и молодки: они провожали мобилизованных отцов, мужей, братьев, сыновей. Отходные свистки заглушали плач, причитанья, нестройное «ура», разнобой оркестра. Пароход разворачивал большую вспененную дугу по воде и давал прощальные гудки. Долго-долго. Короткий перерыв — и опять тревожно… протяжно.
      В рубке первого класса звенели в такт машине хрустальные висюльки на люстре. Гремело пианино. Пахло Волгой, ухой и духами. Смеялись дамы.
      В окно салона был виден уплывавший крутой берег. По берегу вверх от пристани тянулись тяжело и сиротливо деревенские таратайки.
      Проводили…
      В нашей каюте пахло по-солдатски от моего новенького ранца. Через день начинались занятия в гимназии.
      Дома меня уже ждал форменный костюм. Начиналась гимназическая пора. Прощай, двор и уличные друзья! Я чувствовал себя почти мобилизованным. Дома меня остригли наголо, «оболванили», как сказал отец.
      — Совсем зольдат, — говорил портной Виркель, примеряя на мне готовую форму.
     
      ПУГОВИЦЫ
     
      То были торжественные дни всеобщего признания моего величия и длинных брюк навыпуск. Мальчишки кричали мне на улице: «Сизяк!» Сизяками дразнили гимназистов. Я был горд, что меня теперь тоже можно так дразнить.
      Солнце сияло на моём животе, отражаясь в латунной бляхе кожаного кушака. На бляхе чернели буквы «П. Г.» — «Покровская гимназия». Выпуклые блестящие пуговицы, как серебряные божьи коровки, выползли на серую гимнастёрку. И в первый день, торжественный и страшный, серьёзный августовский день, я в новых ботинках (левый чуть жал) поднялся к дверям гимназии.
      Прохладный рокот коридора овеял меня. За дверьми в августовском дне остались Подлесное, меловые горы, лето, свобода.
      Маленький старичок в мундире с медалью пошёл мне навстречу. Он показался мне серьёзным и рассерженным, как все в этот день. Помня, что говорила мне мама, я щёлкнул каблуками и низко поклонился, сняв за козырёк фуражку.
      — Здравствуй, здравствуй! — сказал старичок. — Положь фуражечку вон туда. В первый, поди? Вон — третий налево.
      Я тщательно и почтительно поклонился ещё раз.
      — Ну, иди, иди, накланялся! — засмеялся старичок и, взяв из угла щётку, пошёл подметать коридор.
      В классе сидели здоровенные стриженые ребята. Я оказался чуть ли не самым маленьким. По классу расхаживало несколько громадных детин в потрёпанных гимнастёрках или выцветших мундирах — второгодники.
      Один из них поманил меня пальцем к себе.
      — Сидай ко мне.
      У меня место свободное. Как твоё фамилие?.. А моё Фьютингеич — Тпрунтиковский — Чимпарчифаречесалов — Фомин — Трепаковский — По-колено — Синеморе-Переходященский! Повтори без передышки!
      Я повторить не смог.
      — Ничего, — утешал он, — насобачишься. Макуху лопаешь? Нет? Закурить есть?… Нема?.. А как мужик яйца на базаре продавал, слышал?
      Об этой истории я ничего не слышал. Второгодник сказал, что вообще я большая баба. В это время к парте нашей подошёл подвижной, лопоухий и лохматый второгодник. Он внимательно разглядел меня. Сел на крышку парты и быстро спросил:
      — Ты доктора сын? Да? Доктор едет на свинье с докторенком на спине! Это чья пуговица? — И он ухватил блестящую пуговицу на обшлаге моей гимнастёрки.
      — Моя, а то чья же ещё? — ответил я.
      — А раз твоя, так держи её! — И, вырвав пуговицу, он сунул мне её в руки.
      — А это чья? — спросил он, берясь за следующую.
      Наученный горьким опытом прошлого ответа, я сказал, что не знаю.
      — Не знаешь? — закричал лопоухий второгодник. — Значит, не твоя?
      И, оторвав вторую пуговицу, он бросил её на пол. Класс загрохотал. Так я остался бы, вероятно, без единой пуговицы, если бы не пришёл инспектор. Все встали сразу вместе. Мне это очень понравилось. Инспектор щурил весёлые, хитрые глаза. Пушистая, расчёсанная надвое, как ласточкин хвост, борода его мела мелкие звёзды на лацканах мундира. Инспектор сказал весело и ласково:
      — Ну! Стрючки-новички! Отшарлатанили? Погоняли голубей? То-то, сорванцы, горлопаны… Смирно!!! Гавря Степан! Убери брюхо! Спрячь живот в ранец! Второй год сидишь, мерзавец, а стоять не умеешь! В кондуит захотел? Ишь, отрастил космы на хуторе. Остригись!
      Потом инспектор вынул список и сделал перекличку. При этом он нарочно смешно путал фамилии второгодников.
      — Туфельд! — кричал он вместо Куфельд. — Варекухонко! — вместо Куховаренко. Дошла очередь до меня.
      — Здесь!!! — оглушительно выпалил я. Инспектор удивился:
      — Маленький, а горластый! Вот так взревел! Недаром Львом прозываешься. Сколько лет?
      Чтобы угодить второгодникам, я решил сострить:
      — Пол-десятого! Инспектор спокойно сказал:
      — А я вот тебя, Лев, царь зверей… прохвост этакий, оставлю без обеда до половины десятого, тогда ты узнаешь, как острить. Постой, постой! — закричал он, как будто я хотел куда-то уйти. — Постой! Это зачем у тебя на обшлаге пуговицы? Здесь по форме не полагается, значит, нечего и выдумывать.
      Он подошёл и взял меня за рукав. Потом вынул из кармана какие-то странные щипцы и вмиг отхватил лишние, по уставу не полагающиеся пуговицы.
      Теперь я весь был по уставу.
     
      НАПОЛЕОН И КОНДУИТ
     
      В кондуит я попал очень скоро.
      Надо было докупать кое-какие учебники. С мамой и братишкой мы поехали в Саратов.
      Занятия уже начались. Заполнилась первая страница гимназического дневника. Повернулись первые страницы учебника, открывшие массу важного и интересного. Я чувствовал себя весьма учёным. Пароходик «Клеопатра», на котором мы ехали, шёл мимо давно знакомого острова Осокорья. А я уже видел не просто остров, но «часть суши, со всех сторон ограниченную водой»…
      В Саратове, купив учебники, мы зашли сниматься. Фотограф навеки запечатлел негнущуюся фуражку с гербом и новые ботинки. Потом мы гуляли по Немецкой. Фуражка стояла над головой, как венец у святых на иконе. Ботинки скрипели и пели, будто орган.
      Мы зашли в кафе-кондитерскую «Жан». Мама заказала кофе с пирожными наполеон. В кафе было прохладно и полутемно. В зеркале блестели герб моей фуражки и носки ботинок. Напротив сидел невероятно прямой, сухой господин в форменной фуражке. Господин разговаривал с дамой и смотрел в нашу сторону. Глаза у него были тусклые, снулые, как у рыбы на кухонном столе. Я вгляделся в него и… наполеон застрял у меня в глотке, как в снегах России. Это был наш директор — Ювенал Богданович Стомолицкий.
      Я вскочил с губами, липкими от волнения и пирожного. Я поклонился. Сел. Опять встал. Директор кивнул головой и отвернулся.
      Мы вышли. По дороге, у дверей, я ещё раз поклонился. День был испорчен. Наполеон беспокойно бурчал в животе…
      На другой день на большой перемене в класс вошёл наш классный наставник. Он потребовал мой дневник и на кондуитной страничке написал:
      «Воспитанникам средних учебных заведений воспрещается посещать кафе, хотя бы и с родителями».
      Второгодник Кузьменко, взглянув на запись, сказал:
      — Эге! Здорово! Это ловко: уже в кондуит попал. Молодец, брат. Хвалю за храбрость!
      Я, признаться, сначала здорово струсил. Но тут приободрился. Равнодушно пожал плечами:
      — Втяпался. Чёрт с ним!
      А кондитерские с тех пор мы стали называть «кондуитерские».
      П. Г.
      Покровская мужская гимназия была похожа на все другие мужские гимназии. Холодные кафельные полы, мытые мокрыми опилками. Длинный коридор. Классы. В коридоре — короткий прибой перемен и отлив уроков.
      Звонок. Лязгающий звон его имел два выражения. Одно, в конце урока, — весёлое, хихикающее, беззаботное:
      «Дунь!.. Жизнь — дребедень!» Другое — в начале урока, когда кончается перемена. Брюзжащая, злая морда:
      «Дрррать вас надо, дрянь!» Уроки. Уроки. Уроки. Классные журналы. Кондуит. «Вон из класса!» «К стенке!» Молитвы, молебны. Царские дни. Мундиры. Шитая позументом тишина молебнов. Руки по швам. Обмороки от духоты и двухчасового неподвижного стояния.
      Сизые шинели. Сизая тоска. Дни листались страницами дневника. Расписание. Что задано? Балл — отметка. Подписью классного наставника кончалась неделя. И только воскресенье, самый короткий день в неделе, не имело своей графы в дневнике. Всё остальное было отчёркнуто «от сих до сих». 18. Воспитанникам средних учебных заведений запрещается с 1 ноября по 1 марта пребывать вне дома после семи часов вечера.
      20. Воспрещается посещение воспитанниками театров, кинематографов и прочих увеселительных заведений без особого на то разрешения г. инспектора для каждого раза. Безусловно воспрещается посещение кондитерских, кафе, ресторанов, мест публичного гулянья и т. д.
      Примечание. В г. Покровске таковыми местами являются: Народный сад, Базарная площадь и железнодорожные платформы.
      Так было написано в наших гимназических «билетах», и всякий поступок, нарушающий святость устава, грозил кондуитом. Говорят: все дороги ведут в Рим. В гимназии все дороги вели в кондуит. Жизнь каждого сизяка (гимназиста) была вписана в кондуитный журнал. Штрафы, «безобеды», выговоры, исключения из гимназии… Страшная это была книга! Тайная книга. «Голубиная книга».
      Есть такое предание, что «Голубиная книга» упала много веков тому назад с неба и написано было в ней будто бы про все тайны мироздания. Замечательная такая книга, вроде кондуита для планет. И никто из мудрецов не смог прочесть её целиком и понять: слишком глубоки были её тайные смыслы. Вот такой «Голубиной книгой» казался нам, гимназистам, кондуит, ибо тайны его свято блюлись начальством. Никто не смел и думать о том, чтоб прочесть кондуитные записи.
     
      ГОЛУБИ-СИЗЯКИ
     
      Сизяками называют диких голубей. Сизяками нас дразнили за сизые шинели, которые мы должны были носить. В «Голубиную книгу», в кондуит, была вписана жизнь трёхсот «диких голубей». Триста голубей томились в силке.
      Город Покровск раньше был слободой. Слобода Покровская. Слобода была богатая. На всю Россию торговала хлебом. На берегу Волги стояли громадные, пятиэтажные деревянные, с теремками, амбары. Миллионы пудов зерна хранились в этом амбарном городке. Тучи голубей закрывали солнце. Зерно грузили на баржи. Маленькие буксирные пароходы выводили громадные баржи из бухты, как выводит мальчик-поводырь слепца.
      Жили в слободе Покровской украинцы-хлеборобы, богатые хуторяне, немцы-колонисты, лодочники, грузчики, рабочие лесопилок, костемольного завода и немного русских крестьян. Летом калились до синевы под степным солнцем, гоняли верблюдов. Ездили на займище, дрались на берегу. Гонялись на лодках с саратовцами. Зимой пили. Справляли свадьбы, танцуя по Брешке. Лущили подсолнухи. Зажиточные хуторяне собирались в волостном правлении «на сходку». И, если подымался вопрос о постройке новой школы, о замощении улиц и т. д., горланили обычную «резолюцию»:
      — Нэ треба!
      Болота и грязь затопляли слободские улицы.
      Так жили в слободе Покровской, в семи верстах от Саратова.
      И вот великовозрастные сыны этой степной вольницы, хуторские дикари, дюжие хлопцы, были засажены за парты Покровской гимназии, острижены «под три нуля», вписаны в кондуит, затянуты в форменные блузы.
      Трудно, почти невозможно описать всё, что творилось в Покровской гимназии. Дрались постоянно. Дрались парами и поклассно. Отрывали совершенно на нет полы шинелей. Ломали пальцы о чужие скулы. Дрались коньками, ранцами, свинчатками, проламывали черепа. Старшеклассники (о, эти господствующие классы!) дрались с нами, первоклассниками. Возьмут, бывало, маленьких за ноги и лупят друг друга нашими головами. Впрочем были такие первоклассники, что от них бегали самые здоровые восьмиклассники.
      Меня били редко: боялись убить. Я был очень маленький. Всё-таки раза три случайно валялся без сознания.
      На пустырях играли в особый «футбол» вывернутыми телеграфными столбами и тумбами. Столб на до было ногами перекатить через неприятельскую черту. Часто столб катился по упавшим игрокам, давя их и калеча.
      Сдували, списывали, подсказывали на уроках безбожно и изощрённо. Выдумывали хитроумнейшие способы. Изобретались сложные приборы. Механизировались парты, полы, доски, кафедры. Была организована «спешная почта», «телеграф». Во время письменных ухитрялись получать решения из старших классов.
      Некоторые «назло учителям» нарочно горбились. Так, уродуя себя, согнувшись в три погибели, они стояли в углах, куда их ставили «на выпрямление». Дома же это были прямые, стройные парни.
      В классах жевали макуху (жмых), играли в карты, фехтовали ножами, меняли козны и свинчатки, читали Ната Пинкертона. На некоторых уроках половина класса стояла у стенки, четверть отдыхала и курила в уборной или была выгнана из класса. За партами лишь кое-где торчали головы.
      В классах жгли фосфор — для вони. Приходилось проветривать класс, и заниматься было невозможно.
      Под учительскую кафедру прикрепляли пищалку. Во время урока потянешь за ниточку — игрушка пищит. Учитель бегает по классу — пищит. Учитель обыскивает парты — пищит.
      — Встаньте и стойте!
      Класс на ногах — пищит.
      Приходит инспектор — пищит. Весь класс сидит два часа без обеда.
      Пищит…
      Гимназисты воровали на базаре, дрались на всех улицах с парнями. Били городовых. Учителям, которых невзлюбили, наливали всякой гадости в чернила. На уроках тихонько играли на расщеплённом пере, воткнутом в парту. У расщеплённого пера звук нестерпимый, зудящий, как зубная боль: зиньицив…
     
      ДИРЕКТОР
     
      Директор Ювенал Богданович Стомолицкий был худ, высок, несгибаем и тщательно выутюжен. Глаза у него были круглые, тяжёлые, оловянные. За это прозвали его «Рыбий Глаз».
      Рыбий Глаз был ставленником прославившегося своей мерзостью министра народного просвещения Кассо. Больше всего на свете Рыбий Глаз любил муштровку, тишину и дисциплину. Каждый день, когда кончались уроки, он становился у выхода из раздевалки. Одевшись, мы должны были проходить мимо директора, останавливаться, снимать фуражку за козырёк (обязательно за козырёк!) и низко кланяться.
      Один раз я торопился домой и снял фуражку не за козырёк, а за околыш.
      — Стой! — сказал директор. — Иди обратно и пройди ещё раз. Надо кланяться как следует.
      Он никогда не кричал. Голос у него был пустой, бесцветный, как жестянка из-под консервов. Распекая, он говорил: «Скверный мальчишка». Это было самым грозным ругательством в его устах. Это пахло всегда тройкой по поведению и другими неприятностями.
      Всюду, где он ни появлялся, будь то класс или учительская, стихали разговоры; все, встав, напряжённо молчали. Становилось душно. Хотелось открыть форточку, громко закричать.
      Любил Рыбий Глаз неожиданно зайти в класс во время урока. Класс вскакивал с дробным грохотом парт. Учитель краснел, закашливался на полуслове и казался сам накурившимся гимназистом.
      Директор садился у кафедры и следил за тем, чтоб вызываемые ученики сначала кланялись ему, а потом уже преподавателю. А когда приехал однажды попечитель округа, старенький, седой, с большой звездой, то директор, придя с ним в класс, показывал глазами тем, кого вызывали, что сначала надо кланяться попечителю, потом ему, директору, а потом уж учителю.
      В кондуите по милости директора были такие записи:
      Глухин Андрей был встречен г. директором в шинели, надетой внакидку. Оставить на четыре часа после уроков, Гавря Степан… был замечен г. директором на улице в рубашке с вышитым воротником. Шесть часов после уроков. Авдотенко Николай без разрешения не посетил занятий 13 и 14 октября. Оставить на двенадцать часов в классе (в два праздника).
      (У Авдотенко Николая 13 октября умерла тётка, у которой он жил.) Попечитель, приезжавший из округа, остался доволен директором.
      — Я доволен, милоштивый гошдарь, — шепелявил он директору. — Порядок у ваш обрашцовый.
     
      УЧИТЕЛЬСКАЯ
     
      В конце коридора, вправо от кабинета директора, была учительская. Материки и океаны, свёрнутые в трубку, стояли в углу за шкафом. Громадные круглые очки земных полушарий смотрели со стены. В стекле шкафа отражались «мы, божией милостью» — голубая лента, сусальная бородка, пробор с зачёсом, ордена, — «царь Польский и прочая и прочая». (Портрет царя висел напротив.) В шкафу лежал кондуит. Кривая белка на шкафу пускала облезшим своим хвостом «гусара в нос» богине. Богиня была старая и гипсовая. Звали её Венерой. Когда шкаф открывали, богиня легонько качалась, словно собираясь чихнуть. Шкаф открывали тогда, когда надо было достать кондуит. Ключ от шкафа хранился у надзирателя Цезаря Карпыча. Мы его звали Цап-Царапычем и изводили всячески. Он был кривым и ходил со стеклянным глазом… Это Цап-Царапыч всеми силами скрывал. Но стоило ему только повернуться к нам искусственным глазом, как ему уже строились безобразные рожи, показывались «носы», кукиши… Новички, не знавшие, что этим глазом Цап-Царапыч не видит, преклонялись перед храбростью озорников. Цап-Царапыч был автором доброй половины кондуитных записей. Это на его обязанности лежало следить за поведением учеников в гимназии и вне её.
      Он ловил нас на Брешке, где гимназистам гулять запрещалось. Искал гимназистов по улицам после семи. Приходил на дом, чтоб убедиться, действительно ли болен отсутствующий ученик. Подстерегал гимназистов у кинематографа «Пробуждение». Он рыскал дни и ночи в погоне за пищей для кондуита. Всё же гимназисты умудрялись проводить его самым наглым образом. Однажды, например, он настиг целую компанию шестиклассников в кинематографе «Пробуждение». Гимназисты скрылись в ложе и заперлись там. Цап-Царапыч пошёл за городовым. Стали ломать дверь ложи. В зале уже шёл сеанс. Тогда шестиклассники оторвали портьеры дожи, связали их одну с другой и спустились по ним в зал. Сначала на экране появились чьи-то болтающиеся ноги, а затем прямо на головы зрителей свалились гимназисты. Публика всполошилась. В суматохе шестиклассники удрали через запасный выход.
      Тюлевые полосы папиросного дыма плавали в учительской, обвивая глобусы и чучела птиц. Рядом с кондуитным шкафом стоял стол, на котором лежали комплекты прилежании и вниманий, единиц и пятёрок всех учеников — классные журналы. Их во время перемен просматривал обычно инспектор.
     
      ИНСПЕКТОР
     
      Инспектора Николая Ильича Ромашова гимназисты почти любили. Это был красивый, плотный человек. Волосы ёршиком. Тёмные прищуренные глаза. Языкаст он был, однако, до грубости.
      И у него были свои собственные методы воспитания. Если, например, какой-нибудь класс совершал коллективное преступление или не хотел выдать виновных, Ромашов являлся туда после уроков. Ой медленно входил в класс и становился перед вытянувшимися гимназистами. Затем, высоко задрав голову, оглядывал класс. Борода его, казалось, мела нас по головам.
      — Дежурный, — спокойно-зловеще говорил инспектор, — а ну-ка, дежурный… закрой дверь. Тэ-э-эк-с.
      Дежурный плотно закрывал дверь. Гимназисты, проголодавшиеся и уставшие после пяти уроков, стояли не шелохнувшись. Ромашов продолжал разглядывать класс сквозь бороду. Потом он вынимал из кармана книгу, садился за кафедру и углублялся в чтение. Класс стоял. Десять минут. Полчаса…
      Просидев так с часик, инспектор вдруг откладывал книгу в сторону и негромким, но звучным баритоном начинал спокойно отчитывать:
      — Ну-с! Что, болваны? Доостолопились, хулиганы, брандахлысты, голубятники?! У-у, «хохландия»!.. Голодранцы! При всей честной гимназии ошельмую, головотяпы! Шарлатаны! Галахи! Лодыри! Эй, чей это там дурацкий затылок? А-а, это твой, Гавря? Я, кстати, ведь и о тебе говорю. Чего рожу воротишь? Сам — первейший оболтус! Ну, что? Стыдно небось, обормоты? Мерзавцы! Оборванцы! Я ещё доберусь до вас, прохвосты. Сидите вот теперь всем классом без обеда. А дома-то обед ждёт. Щи горячие. Говядина жареная. Дух идёт. — И инспектор щёлкал языком и крутил носом. — Что? Хочется жрать? То-то и оно-то. А дома ещё батька зад взгреет. Обязательно. Я записку специальную пошлю: спустите, дескать, вашему сыну штаны и всыпьте ему в задний кондуит по первое число… Нечего смеяться, лоботрясы. Шалопаи! Го-ло-во-ре-зы! Безобедники! Срам!
      И, поговорив так около часа, отпускал домой. По одному, с промежутками. Нас уже не держали ноги.
     
      АГНЦЫ И КОЗЛИЩИ
     
      Всех гимназистов Ромашов делил на «козлищ» и «агнцев». Так я знакомил нового преподавателя с классом.
      — Садись, лоботрясы!.. Это вот, изволите видеть, — агнцы, зубрилки, пятёрочники, дурохлопы. А вот тут — единичники, двоечники, второгодники, безобедники, горлодёры, лодыри, «Камчатка», «Сахалин», «хохландия»… Алеференко! Спрячь живот в ранец. Выпятил!
      Рассаживал нас сам инспектор, и таким образом, что на первых партах сидели самые отчаянные, ленивые и плохие ученики. Чем дальше к стенке, к окнам, тем больше пятёрок было в дневниках и табелях. Но между «пятёрочным» — задним левым углом класса, и «двоечным» — передним правым, существовали по диагонали самые дружеские отношения на основе подсказа и сдувания.
     
      СКАЗАНИЕ 0В АФОНСКОМ РЕКРУТЕ
     
      Восемь непонятных записей хранит на своих страницах кондуитный журнал. Восемь загадочно одинаковых записей, помеченных одним днём. Вот что написано в кондуите восемь раз:
      Ученику… такому-то… объявлен строжайший выговор с последним предупреждением за злостные хулиганские проступки. Отметка в поведении за четверть 4 — (4 с минусом). Двадцать часов лишения праздника. Предупреждены родители. Классный наставник такой-то (подпись). Надзиратель (подпись).
      Восемь записей этих скрывают в себе скандальную и трагическую историю, взволновавшую в своё время весь город. Но никому не известны развязка этой истории, её конец и истинные участники. В кондуите ни слова нет о фараоне Козодаве, Афонском Рекруте и шалманском дворце мадам Коленкоровны. Покойный гимназический сторож Мокеич поведал мне тайну кондуита. Об этом я и хочу рассказать.
     
      ПЕРВЫЙ ЗВОНОК
     
      Лет восемнадцать назад в городе не было электрических звонков. Висели на крылечках проволочные ручки, ну вроде тех, какие в уборной бывают. За ручки дёргали. Но вот приехал в слободу (Покровск был тогда ещё слободой Покровской) новый доктор, про которого говорили, что он очень уважает науку и технику. Действительно, доктор выписал «Ниву» и провёл у себя в квартире звонки с электрическими батареями. На двери рядом с карточкой выпятился беленький кукиш кнопочки звонка. Пациенты нажимали кнопочку, и тогда в передней оживал голосистый звонок. Это страшно всем нравилось. Доктор приобрёл громадную практику, а в слободе завелась повальная мода иметь электрический звонок на парадном крыльце. Через пять лет не осталось почти ни одного домика с крылечком, на котором не было бы кнопочки. Звонки звенели на разные голоса. Одни трещали, другие переливались, третьи шипели, четвёртые просто звонили. Около некоторых кнопок висели вразумляющие объявления: «Прозба не дербанить в парадное, а сувать пальцем в пупку для звонка».
      Покровчане гордились своим культурным звоном. О звонках говорили с нежностью и увлечением. При встрече справлялись о здоровье звонка:
      — Петру Степановичу! Моё вам… Ну, як ваш новенький? Справил мастер?
      — Спасибо, справил. О це ж и гарный звоночек. Милости просим послухать. Чистый канарей.
      Свахи, расхваливая невесту, хвастали:
      — Дом за ей дают флигерем, на парадном звонок ликстрический.
      А слободской богач Млынарь завёл у себя семь разных звонков на все дни недели. Самый весёлый разливался по воскресеньям. В постные дни дребезжали большие звонки самого мрачного тембра.
      Когда какой-нибудь звонок переставал вдруг звонить, хозяин сейчас же посылал за Афонским Рекрутом. Рекрут врачевал старые звонки, ставил новые и слыл лучшим «звонковым мастером» в слободе. Слава его была велика. В слободской летописи он занимал столь же почётное место, как Сапсаево озеро — лучшее и поныне болото в Покровске, как Лазарь — лучший из извозчиков, здравствующий и сейчас, как пожар амбаров — лучший из пожаров.
     
      ШАЛМАН
     
      Афонский Рекрут жил на базаре, у мясных, пахнущих кровью рядов, в шалмане. Так называли своё неуютное, грязное жильё обитатели его. Рядом с шалманом была большая яма. На дне её вечно стояли вонючие лужи, и собаки волочили петли кишок, комья требухи, облепленные золотисто-зелёными мухами. Немного дальше, полный перестука и звона, расположился скобяной ряд.
      В шалмане жил Афонский Рекрут. Откуда взялся он, почему его звали так, какого роду-племени он был, никто не знал. А знали его все. Был он крепок и смугл, как калёный орех, худ, гибок, подвижен, как вымпел. В левом ухе болталась громадная круглая серьга. Из-под горбатого носа торчали длинные и чёрные усы. Левый ус загибался кверху, правый — книзу, и усы были похожи на кран умывальника. Белоснежные зубы всегда сверкали в улыбке. Руки были вечно заняты какой-нибудь работой. А руки у Рекрута были, что называется, золотые. Всё умел делать. Был механиком, парикмахером, фокусником, часовщиком — чем хотите.
      Он был самым уважаемым человеком в шалмане. Все слушались его и любили. Никто не видал его сердитым. Даже когда в шалмане вспыхивала ссора, обнажались ножи, — даже тогда ярче их блистала улыбка Афонского Рекрута. Он, словно из-под земли, появлялся между ссорившимися, разнимал их и, взлетев балаганным чёртом на нары, кричал:
      — Поштенный публик! Киляля! Последний новейший фокус-покус чёрной, белой и полосатой с крапинками магии. Мадамы, мусьи и джентельмены! Атанде трошки! Гляйх их бин деманстре фокус-покус! Америк! Аллюра-шкидла!
      Из кармана его летели коробки, шарики. Всё вертелось над головой. Шляпа садилась на тросточку, стоящую на носу, папиросы зажигались из рукавов. Живот пел женским голосом. А рваный ботинок разевал рот и говорил; мерси… В шалмане позабывали про ссору.
      Хозяйство в шалмане вела полусумасшедшая Дунька Коленкоровна. Любимцем её был дурачок Костя Гончар. У Кости была безобидная мания навешивать на себя всякие яркие вещи. По городу он ходил в лохмотьях, на которых висели картинки из «Нивы», крышки чайных ящиков, рекламы папирос «Бабочка» и «Ю-Ю», ландриновские коробки, бусы, бумажные цветы, карты, обрывки сбруи, сломанные ложки. В городе его любили, как блаженненького, и дарили разные яркие ненужные вещички. До сих пор в Покровске про человека, одевшегося слишком ярко и пёстро, говорят: «Ось! Понарядился, как Костя Гончар».
      Любил заглядывать в шалман фараон Козодав — городовой, охранявший порядок на базаре. Козодав имел всё, что полагается иметь образцовому городовому: свирепые усы, бляху, свисток, шашку-«селёдку», хриплый раскатистый бас, нос сливой, медаль и шнурочные красные погоны, служившие предметом зависти Кости. Фараон заходил в шалман клюкнуть рюмочку у Коленкоровны, подуться в картишки и побеседовать «за жизнь» с мудрым коммивояжёром Иосифом Пукисом.
      А ещё жили в шалмане золотарь Левонтий Абрамкин, немец-шарманщик Гершта, с попугаем, который умел тащить билетики «счастья», чахоточный китаец Чи Сун-ча и два друга, два вора — Шебарша и Кривопатря.
     
      ЧЁРТ И «МЛАДЕНЦЫ»
     
      По вечерам в шалман пробирались гимназисты. Здесь можно было пожевать макуху, отдохнуть в хорошем обществе, забыть на часок разграфлённую гимназическую жизнь, не боясь нарваться на Цап-Царапыча, сыграть в «очко». Здесь никто не спрашивал, какая отметка будет в четверти по русскому, готовы ли уроки на завтра. Мы были здесь желанными гостями. Вместе с нами жители шалмана горячо возмущались гимназическими порядками, и многие даже готовы были бить латиниста за несправедливую единицу. Особенно горячился тихий вообще Чи Сун-ча.
      — Какой зилая латыня, — говорил он, вырезая фестоны из разноцветной бумаги, — лас холосо, засем единиса?
      Мы приносили в шалман интересные книжки, последние новости, наши гимназические завтраки, безделушки для Кости Гончара. Взамен мы приобретали некоторые полезные сведения и навыки по части вырезывания замков, чистки ретирад и приёмов одесского джиу-джитсу.
      Но Афонский Рекрут любил поспорить о прочитанной книге и втягивал нас в эти споры. Над ним сперва потешались: связался, дескать, чёрт с младенцами, но вскоре в спорах стали принимать участие почти все шалманские обитатели. Кроме того, один из «младенцев», Васька Горбыль, так отлупил Шебаршу, что к гимназистам стали относиться с полным уважением. Сначала читали лёгкие книжки. Так мы проплыли «80 000 лье под водой», нашли «Детей капитана Гранта», чуть сами не потеряли головы с «Всадником без головы». А потом Стёпка Гавря, по прозвищу Атлантида, принёс под полой и другие книжки. Затаив дыхание слушал шалман о парижских коммунарах.
      Тайна этих посещений сохранялась гимназистами очень строго.
      Даже в классах многие не знали, где проводит время так называемая Биндюгова шайка. Когда в шалман неожиданно заходил Козодав, книжки тотчас прятались, а фараону преподносилась рюмочка. Разомлевший фараон таинственно сообщал:
      — Слышь, гимназеры? Раньше как через полчаса не вылазьте. Ваш Цап-Царапыч по Брешке шныряет. Я тогда скажу, как можно станет.
     
      ВО САДУ ЛИ…
     
      В сентябре в Народном саду поредела листва, побурел кохий. Сад стал похож на вытертый воротник старой шубы.
      В сентябре на главной аллее гимназисты затеяли с парнями драку.
      Пятиклассник Ванька Махась гулял с гимназисткой. Сидящие на скамейке парни с Бережной улицы стали «зарываться».
      — Эй, сизяк! Ты с нашей улицы девчонок не замай.
      Махась отвёл гимназистку к фонтану. Сказал;
      — Я извиняюсь. Одну секунду. Я в два счёта.
      Потом вернулся на аллею, подошёл к парню и молча ударил. Парень слетел со скамейки на проволоку, огораживающую аллею. И сейчас же вся аллея покатилась в одной общей, сплошной драке. Дрались молча, потому что на соседней аллее сидели преподаватели. Парни тоже понимали это и считали нечестным кричать и тем подводить противников.
      Проходившие сторожа разняли дерущихся. Появление Цап-Царапыча окончательно прекратило побоище.
      И тогда городская дума попросила директора внести в список запрещённых для гимназистов мест и Народный сад. Директор с полной готовностью согласился. Гимназисты лишились последнего места для гуляния. Они пробовали протестовать, но родительский комитет одобрил приказ директора.
     
      «ИДЁМ НА ВЫ!»
     
      В тот же день в шалмане состоялось экстренное и тайное совещание. Из гимназистов присутствовали лишь Биндюг и Атлантида.
      Атлантида был вне себя от негодования.
      — Нет, — волновался он, — это просто чертовщина какая-то! И так носу сунуть никуда не дают, а тут ещё это… Плюю я после этого на весь Покровск.
      — Знаете, что я вам предложу? — сказал Иосиф. — Пошлите попечителю телеграмму с оплаченным назадом. Нельзя же молчать. Ведь это прямо какая-то чер-та оседлости для гимназистов. Тут нельзя, там нельзя… А где можно? Я знаю где?..
      — Аллюра-шкидла! Да какие тут к чертям телеграммы! — перебил его Рекрут. — Нет, тут надо поварить котелком. Иесь!
      — Размордовать!.. И никаких! — весело посоветовал с верхних нар Кривопатря. Он лежал, свесившись, и сосредоточенно плевал, стараясь попасть в кольцо из сведённых пальцев.
      — Нет! — твёрдо сказал Атлантида. — Этот номер не пройдёт, тут треба всему городу накласть… Они все виноваты. И дума и комитет. Черти свиные!.. И чтоб не всыпаться самим. А то как засвистишь из гимназии… Вот тут и мозгуй.
      — У нас ребята дружные, — добавил Биндюг, — как насядем гуртом — держись!
      Стало тихо. Заговорщики задумались. Капало с крыши.
      Вдруг Иосиф вскочил, хлопнул безжалостно себя по лбу и воскликнул:
      — Эврика! Эврика, что значит по-гречески «нашёл»! Блестящая идея зародилась в этой голове… Что?
      — Да ну, не тяни ты, ради бога! Говори, что ли! — Что это за колоссающий шум? Вы где, в гимназии или в порядочном шалмане?
      — Скажешь ты или нет? Тянет, чёрт тебя не дери…
      — Тсс! Прошу соблюдать тишину! Моя идея — идея-фикус! Она имеет для всех нас только хорошие стороны — и ни одной плохой. Так слушайте же вы… В чём исключается моя заключительная. То есть наоборот! В чём заключается моя исключительная идея. Вы берёте и делаете так…
      И Иоська стал тощими своими пальцами, как ножницами, стричь воздух. Он стриг таким образом воздух несколько минут, потом обвёл всех сияющим взглядом и сказал торжественным шёпотом:
      — Звонки…
     
      МАНИФЕСТ
     
      Для проведения «звонкорезной» кампании Биндюг назначил восемь отборных ребят из всех классов. Для этого заготовили такие манифесты:
      «Ребята! Нам запретили шляться по Народному саду. (Посмотри, не смотрит ли на тебя кто!) Против нас стоят Рыбий Глаз, Дума, Родительский. Выходит, против нас весь город. За это им надо так наложить, чтоб год помнили. Весь Покровск помнил чтоб.
      У нас в Покровске все носятся со своими звонками, как дурни с писаной торбой. Ребя! Мы, Комитет Борьбы и Мести, решили срезать все звонки в городе. Каждый из нас должен срезать в установленный заранее день звонок со своих дверей. Родители за директора.
      В тех домах, где нет гимназистов, звонки будут срезаны квартальными ребятами, которым это поручит Комитет Борьбы и Мести лично. Мы проведём «варфоломеевскую ночь» в смысле звонков! Ребята! Режьте без пощады! Нас довели до этого. Нас лишили последнего гуляния и отдыха на лоне и развлечения.
      В каждый класс назначаются от Комитета Борьбы и Мести старосты. Слушайтесь их, господа! Ввиду опасности выкидки даём клички.
      1 класс. «Маруся» 2 « ……. «Свищ» 3 «…….. «Атлантида» 4 »……… «Дон дёр-Шиш» 5 «……… «Цибуля» 6 «……… «Сатрап» («Тень отца Хамлета») 7 «……… «Мотня» («Я — житель») 8 ……….. «Царь Иудейский» Главный ….. «Биндюг3»
      Срезанные звонки сдаются классному старосте. Он передаёт их через Комитет одному инвалиду, который за это будет давать нам порох, патроны, пугачи и др. О дне «варфоломеевской ночи» будет дан старостами сигнал в виде белого треугольника, присобаченного к окну на стекле.
      Не надо ломать большой звонок в учительской, а то догадаться можно кто. Кто будет об этом звонить, тому так заткнём звонок… Режь звонки!
      Один за всех!
      Все за одного! Да живёт Борьба и Месть!
      Подпишись, передай дальше, кроме Лизарского и Балды.
      Ком. Б. и М. 1915 г.».
      И пошли гулять по гимназии манифесты под шёпот подсказки, в толчее перемен, в накуренной вони уборной. Двести шестьдесят восемь шинелей висело в раздевалке. Двести шестьдесят шесть подписей собрали манифесты. Не дали манифеста сыну полицейского пристава Лизарскому и товарищу его Балде.
      Война была объявлена.
     
      «СОРВАННЫЕ ГОЛОСА»
     
      Через пять дней главари собрались поздно вечером в шалмане. Несмотря на позднее время, все они явились с тяжёлыми ранцами за спиной. А в ранцах, там, где бывал обычно многоводный «Саводник» и брюхатый цифрами «Киселёв», лежали срезанные кнопки звонков. Белые, чёрные, серые, перламутровые, эмалевые. жёлтые, тугие и западавшие кнопочки (раз нажмёшь — звонит без конца) смотрели из деревянных, металлических кружков, квадратиков, овалов, розеток, лакированных, ржавых, морёных и крашенных под дуб и под орех. Оборванные провода торчали из них, как сухожилия.
      Весь город записался в очередь к Афонскому Рекруту. Две недели с утра до вечера привинчивал Рекрут новые звонки, ставил «сорванные голоса», как шутя любил он говорить. Когда же последняя кнопочка была привинчена, Рекрут сказал Биндюгу:
      — Крой! Через неделю.
      В субботу была грязь. Не одна галоша захлебнулась в лужах, не один резиновый бот затонул на главной улице Покровска. Когда же, теряя галоши, дорогу и силы, покровчане пришлёпали из церкви домой, они долго шарили в темноте по дверям, зажигали спички, прикрывая их ладонью от ветра. Кнопок не было. К ночи весь город знал: новые звонки срезаны!..
      — Шо ж таке? — волновались на другой день в церкви на обедне, на углах улиц, на завалинках, у ворот. — Матерь божия! Середь белого дня… грабёж. Мабуть, вони целой шайкой шкодят?..
      — Як же!.. Поставила я тесто та и вышла трошки с шабрихой покалякать, с Баландихой. Ну, а у хате Гринька, бильшенький мой, уроки, кажись, учил. Покалякала я трошки, вертаюсь назад, хочу парадное зачинить… шась! Нема, бачу, звоночка… И не было никого округ…
      И не знала бедная кума, что её-то «бильшенький», курносый пятиклассник Гринька, сам и срезал звонок…
     
      ЗЕМСКИЙ И СЫН
     
      Уныние царило в городке. Новых кнопок уже не ставили. Гимназисты торжествовали. На всех дверях печально пустовали невыгоревшие светлые кружки с дырками от гвоздей.
      Только земский начальник позвал Афонского Рекрута.
      — Ставь новый! — сказал земский. — Ставь, подлец! Да крепче! Знаю я вас, чертей афинских… Все ваши шахер-махеры знаю.
      Земский погрозил пальцем. Рекрут насторожился.
      — Нечего, нечего прикидываться! Знаю. Норовишь, чтоб чуть держался, поставить. Чтоб легче хулиганам этим было. Вам, архаровцам, одна выгода. Они сорвали, а тебе, черномазое жульё, заработок. Ну, на этот раз шалишь! Я городового поставлю. Круглые сутки дежурство.
      Рекрут привинтил новый звонок и побежал в шалман, где ждали его гимназисты. Рекрут объявил:
      — Земскому новую пупырку присобачил. Резать нельзя. Фараон караулить будет.
      — Плевал я на всех фараонов! — упрямо крикнул гимназист Венька Разуданов, сын земского начальника, по прозвищу Сатрап. Коренастый, упрямоголовый, он сильно смахивал на отца. (Отсюда и пошло его второе прозвище — Тень отца Хамлета.) — Послушайте, вы, воинствующий мальчик, — сказал Иосиф Пукис, — что это за апломбированный тон? Как бы вы не сняли вместо звонка вот эту гербовую фуражку. Зачем залазить на рожон? Осторожность прежде всему.
      — Верно, Сатрапка, смотри… Если вляпаешься — вот! Приложу… — И Биндюг поднёс к носу Сатрапа свой чудовищный колотушкообразный кулак.
      Как всегда, кулак подвергся тщательному и любовному обсуждению. Все щупали кулак и восхищались:
      — Дюжий кулак! Поздоровче моего.
      — Хороший кулак в наше время лучше неважной головы, — философствовал Иосиф.
      — Холеси кулак, — восхитился Чи Сун-ча, — такой кулак палаходя босьман. О! Зюбы ньет!
      — А звонок я всё-таки срежу! — упрямо буркнул сын земского.
     
      ГЛАВА ПОЧТИ КИНЕМАТОГРАФИЧЕСКАЯ, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ,
     
     
      ВИДЯ НАВЕРХУ НОГИ, А ВНИЗУ ГОЛОВУ,
     
     
      МОЖЕТ КРИКНУТЬ АВТОРУ; «РАМКУ!»
     
      Тьма.
      Потом, когда глаза наши привыкли, мы видим дверь с дощечкой: «Земский начальник Геннадий Вениаминович Разуданов». — Около новенькая кнопочка звонка. Площадка второго этажа. Кусок лестницы. Внизу, под лестницей, — голова с длинными усами и толстым носом. Фуражка с кокардой. Это Козодав. Ему холодно. Он ёжится. Он подымает воротник. Он часто моргает. Глаза слипаются. Козодаву хочется спать.
      Часы в столовой земского начальника показывают два. На столе стакан молока и бутерброд. Кому-то оставлено…
      По лестнице подымаются ноги. Резиновые галоши в грязи. Одна нога спотыкается о ступеньку:
      — Тьфу, дьявол! Темно, как у негра под мышкой. Вспыхивает спичка. Рука в изящной перчатке подносит спичку к звонку. Спички одна за другой долго вспыхивают и тухнут.
      — Ну, на этот раз Рекрут постарался!
      Внизу голова Козодава. Наверху ноги в резиновых галошах. Козодав, который на минутку заснул, очухавшись, тяжело вбегает наверх…
      — Ага! Попался! — Надувшись, топорща усы, он свистит. Другой рукой он поймал неизвестного за шиворот. Свистит. — Каррраул!.. Пымал!
      Неизвестный спокойно оборачивается и властно отрывает от себя руку полицейского. Это сын земского, Венька Разуданов. Он негодует:
      — Ты что, болван, спятил? А? Заставь дурака…
      — В… в… винов… ват-с! Не признал в темноте-с. Сделайте божескую милость, простите. Думал, за звонком кто…
      Дверь раскрывается. Земский в женином капоте, с двустволкой в руках вылезает на площадку, и из-за его спины выглядывают испуганные, заспанные лица жены, свояченицы и прислуги.
      — В чём дело?!
      Козодав стоит вытянувшись, рука к козырьку. Веня объясняет:
      — Этот дурак со сна принял меня, папа, очевидно, за бандита. А звонок сам проспал.
      Все смотрят на дверь. Там, где только что был звонок, — обрывки проводов и дырочка от гвоздей. Все поворачиваются к Козодаву. Козодав подходит к дверям, не верит глазам, щупает место. Потом разводит руками. Земский трясёт его за шиворот:
      — Вон, мерзавец! Проспал!
      Венька разыгрывает обиженного и взволнованного.
      — Я так устал, мама. Занимался всё время… А тут это….
      Ну, тут идут дела семейные. Поцелуй, там, диафрагма — словом, конец главы.
      Из кармана Венькиной шинели торчат обрезанные провода и упорно поблёскивает кнопка.
     
      ФАРАОН ВЫЗЫВАЕТ ИОСИФА
     
      Пристав сказал Козодаву:
      — Чтоб у меня эти звонкорезы были пойманы! Слышишь? Оскандалился, чёрт тебя бы не взял, на весь город!.. Поймаешь — пятьдесят рублей награды. Нет — так ты у меня попрыгаешь, бляха номер два ноля!
      Фараон с рвением взялся за розыски. Он шёл по базару… Не шёл, а плыл. Красные шнуры погон на его богатырских плечах взлетали, как вёсла, в людской реке базара. И на базаре Козодав встретил Костю Гончара — шалманского блаженного, пёстрого Костю. Разукрашенный, как рождественская ёлка, бродил Костя по базару. Две новые реликвии лучились на его брюхе: реклама галош «Треугольник» и… большая красная розетка с кнопкой от звонка. Увидев звонок, фараон кинулся к Косте. Он пообещал Косте, если тот скажет, откуда у него звонок, подарить красные погоны, золотые висюльки и всё, что угодно. Костя, улыбаясь, рассказал всё… Рассказал, как украл звонок из-под нар Рекрута.
      — Рекрут сховал, а я пошукал трошки, та и взял… Там их сколько много!.. Раз, та ещё двадцать раз, та ещё…
      Козодав пообещал ещё тысячу разных ярких вещей. Костя принёс ему обрывки «Манифеста Борьбы и Мести». Главари были в руках. Чтоб словить остальных, фараон решил соблазнить Иосифа. Он явился в шалман и сел на его нары, дипломатически покашливая.
      — А-а, господин лейб-городовой, — приветствовал его Пукис, — вы до меня? Чем могу быть нужным?
      Фараон придвинулся поближе, огляделся, толкнул Иосифа локтем в бок.
      — Ох, Иосиф, як бачу я, и хитрый же ты! А ну-ну, расскажи, як с Рекрутом звоночек срезали. Я никому ни-ни. Так, послухать охота. Ну, брось корёжиться.
      — Я ни капли вас не понимаю. — Иосиф сделал удивлённо-спокойное лицо. — Хотя я и Иосиф, а вы фараон, но я не могу понять, откуда вам это приснилось…
      Козодав вынул бумажник и зашелестел радужными бумажками. Иосиф спокойно продолжал:
      — И потом, мне кажется, не в обиду вам пусть сказано, что вы, господин лейб-городовой, вы колоссающий обер-подлец!
      Козодав погрозил кулаком, хлопнул дверью и вышел. По дороге он остановился. Вынул манифест. Начало и конец были оборваны, но список старост остался нетронутым. Поразмыслив, Козодав вырезал из манифеста Сатрапа, сына земского начальника. «Земский за эту бумажку пятишку даст, — решил городовой, — а не то и его сынка попрут». Поправив фуражку, фараон пошёл в участок, а оттуда в гимназию, к директору…
     
      ШАГИ В КОРИДОРЕ
     
      Скучный ветер студил лужи, как чай на блюдечке. Звенели телефонные провода. В десять телефонная барышня соединяла звенящими в ветре проводами полицейский участок с зелёным кабинетом за учительской. Директор, зелёный, как обои его кабинета, и медлительно безрадостный, как диктант, повернул рукоятку телефона, откинулся в кресло, снял трубку и поднёс её к уху.
      — Да, — сказал он, — слушаю.
      В гимназии шли уроки. И через полчаса во всех классах услышали: по коридору прошли двое. У этих двоих были тяжёлые незнакомые и недобрые шаги. У одного, ступавшего тяжко и кряжисто, скрипели сапоги. Другой на каждом шагу чем-то позванивал, тренькал. В классах прислушивались. Подняли головы от тетрадей, шпаргалок, щелей в парте, от запретных книжек и козырного валета. На дверях остановились насторожённые взгляды.
     
      РАЗВЯЗКА
     
      В третьем шла письменная по математике. Коридор опять затих. Скрипели перья. Биндюг сморозил что-то в задаче. Не выходило по ответу. Шаги в коридоре совсем сбили с панталыку. Стёпка-Атлантида, у которого сердце тоже ёкнуло, увидев друга в затруднительном положении, послал ему записку:
      «Свинья не выдаст, директор не съест».
      Но свинья выдала… Дверь класса раскрылась. Класс грохнул партами. Вошёл мерзостно-ликующий Цап-Царапыч, играя брелоком-ключиком. Ключик был от шкафа, где лежал кондуит. Цап-Царапыч вызвал:
      — Гавря! К директору!
      Атлантида растерянно вырос над партой. Цап-Царапыч заторопил:
      — Ну, живо! Поворачивайся. Книги возьми с собой…
      Класс взволнованно загудел. С книгами!.. Значит, совсем. Не вернётся…
      Биндюг ждал, словно под удар наклонив голову, но Цап-Царапыч молчал. Козодав, убоявшись Биндюговых кулаков, вырезал и его из списка.
      Атлантида дрожащими руками собрал книги, взял ранец и пошёл к двери. По дороге незаметно сунул Биндюгу свёрнутую в трубочку бумажку. В дверях Атлантида остановился и хотел что-то сказать, но Цап-Царапыч вытолкнул его за дверь. Класс томительно молчал. Учитель математики нервно протирал запотевшие стёкла очков…
      Биндюг расправил бумажку, которую ему дал Атлантида. На бумажке было полное решение задачи, не выходившей у Биндюга. Стёпка и в последнее мгновение не забыл друга, помог. С минуту Биндюг сидел неподвижно, опустив голову и уткнувшись глазами в одну точку. Потом вдруг встал, качнулся над партой, вобрал воздуха во всю свою широкую, как рыдван, грудь, избычился и решительно сказал:
      — Можно выйти?
      — До конца урока осталось десять минут, — сказал учитель.
      — Можно выйти? — упрямо выдыхнул Биндюг и шагнул в проход.
      — Идите, если вам так приспичило.
      Замерший класс увидел, что Биндюг собрал книги, торопясь, попихал их в ранец и грузно пошёл с ним к дверям. Небывалая тишина наступила в третьем классе.
      Не оглядываясь, Биндюг вышел в коридор. В пустом коридоре Биндюг почувствовал себя маленьким и обречённым. И он услышал, как за дверью в страшном немении покинутого им класса полыхнул, взвился над партами, чернильницами, кафедрой тонкий хохот и перешёл в захлёбывающийся визг. Это на первой парте, не выдержав, забился в истерике маленький Петька Ячменный…
      Биндюг расправил плечи и зашагал в кабинет директора.
     
      ВОСЕМЬ
     
      Козодав сопел. Он сопел и тыкал пальцем в стоящих перед ним гимназистов.
      — Так точно! Это вот — Свищ. А этот-с — Атлантида-с. Ихняя кличка такая-с.
      Другой, позванивая шпорами, раскачивался, откинувшись на спинку стула, и крутил чёрные усики:
      — Так-с, так-с… Ай да конспирация!.. Так-с, молодые люди.
      Семеро стояли перед столом. Семеро, так как сына земского начальника не было. Копоть тоски и отчаяния оседала на лица.
      — Так. Отлично, — сказал резко и сухо директор, словно щепка треснула, — благодарю вас… Ну-с, скверные мальчишки! Что вы можете сказать? Стыд! Срам! Позор! Кто был ещё с вами? Не скажете? Скверные, отвратительные мальчишки. Мародёры! Вы все будете исключены. Вы позорите герб. Разговоры бесполезны. Пришлите родителей. Мне их очень жалко. Иметь таких детей — большое горе для родительского сердца. Дрянь.
      Семеро вскинули глаза и тяжело вздохнули. Родители… Да… Сейчас дома будут слёзы матери. Ругань. Отодвинутый с грохотом стул отца. Может быть, оплеуха. Стынущий обед… «Водовозом будешь, скотина!..» Пустые дни впереди.
      И Царь Иудейский грубо сказал:
      — Не будем касаться родителей, Ювенал Богданыч! И так тошно.
      — Молчать! Вы что, волчий билет захотели, скверный мальчишка?
      В это время вошёл Биндюг. Он упёрся в край стола. Стол заскрипел. Биндюг, тяжело двигая челюстью, разжевал:
      — Я тоже, Ювенал Богданович… Я… их главный.
      — Ну что ж. Можешь считать себя свободным. Ты тоже исключён.
      В раздевалке стало меньше на восемь шинелей. Восемь человек побрели по размякшей площади, увязая в грязи, согнувшись под тяжестью ранцев и беды. В последний раз они оглянулись на гимназию, и один из них — ото был Биндюг, в классе из окна видели — злобно погрозил кулаком. И в классах всем, кто видел их, захотелось кричать, трахнуть кулаком по парте, опрокинуть кафедру, догнать ушедших… Но в классах сидели гимназисты. А гимназистам запрещалось шуметь и быть товарищами, пока им не разрешал этого звонок, отмеривающий порции свободы.
      Перья скрипели и кляксили.
     
      ПУКИС — БЕНЕФИЦИАНТ
     
      А к середине пятого урока в тихий коридор вошёл серьёзный Иосиф Пукис. Мокеич, сторож, опилками мыл пол. Иосиф вежливо поздоровался и сказал вкрадчиво:
      — Господин обер-швейцар! Мне бы так треба видеть господина директора. Дело идёт о жизни и наоборот.
      Директор принял Иосифа в учительской. Директор торопился:
      — Ну-с? Чем могу?.. Э-э… Прошу не задерживать.
      — Господин высший директор, — начал Иосиф, — я — старый блуждающий еврей, и я вижу на вашем лице семейное счастье. Бьюсь об закладку, ваши дети не будут ходить босы и наглы.
      — Короче! — сухо перебил директор. — У меня нет детей. И, кроме того, нет времени…
      — Одно маленькое мгновение, господин директор. Вы сегодня исключили восемь ребят. За что вы их исключили, я вас спрашиваю? А я имею право спрашивать? Нет! И ещё двадцать раз нет. Но у меня мягкое сердце. А когда мягкое сердце, так нельзя молчать. Мне очень жалко за мальчиков. А ещё больше мне жалко за родителей, которые нянькали и росли этих мальчиков. Господин директор, у вас нет детей. Дай вам бог, чтобы они у вас были. Вы не знаете, как это — ой-ой-ой — больно, когда приходит ваш мальчик и…
      — Будет! — Директор встал. — Бесполезный разговор. Выход на улицу вон в ту дверь.
      — Одну маленькую минуточку! — закричал Иосиф, хватая директора за рукав. — А вы знаете, что эти звонки, чтоб они пропали, резали все ваши мальчики? Сколько учится их у вас всего?
      — Двести семьдесят два учились до сего дня, — машинально ответил директор.
      — Так из них резало двести шестьдесят самое меньшее. Что вы на это скажете? А что, если я скажу, что ваш лучший ученик, сын господина высшего земского начальника, дай бог ему здоровья, резал, и даже лучше многих? Полиция вам показала кусочек.
      И Иосиф вынул полный манифест и показал директору. Директор побледнел. Подписи всех восьми классов стояли на манифесте. Директор брезгливо протянул Пукису руку.
      — Садитесь… пожалуйста…
      Тогда Иосиф изложил свой план. Мальчиков принимают в гимназию обратно. Полиция делает обыск в шалмане и находит звонки. Афонский Рекрут пока скроется. С ним всё уже договорено. Все будут думать, что звонки резали бродяги из шалмана, гимназисты будут оправданы. Скандал будет потушен. Если же директор не примет обратно мальчиков, весь город, вся губерния, весь учебный округ узнает завтра же и о порядочках в Покровской гимназии, и о том, как ведут себя дети земских начальников…
      — Хорошо, — выдавил директор, — они будут приняты обратно. Мы им запишем только в кондуит. И он вынул бумажник.
      — Сколько вам следует за это, — спросил директор, — за это… и ещё за то, чтобы вы молчали?
      Иосиф вскочил. Иосиф перегнулся через стол. Иосиф сказал; — Господин директор! Вам не придётся платить мне, господин директор… Но, клянусь памятью моей матери, да будет ей земля пухом и прахом, что будет такое время, когда вам заплатят и я, и мы, и те восемь, которые пошли, как выгнатые собаки… и заплатят с хорошими процентами!
      Так кончается сказание об Афонском Рекруте.
     
      «ЖУРАВЛИ» И «ЛЕБЕДИ»
     
      После скандала со звонками гимназия временно как будто немного притихла. Кровопролитные мордобития, кражи и дебоши стали пореже. Зато режим в гимназии сделался ещё суровее.
      И Цап-Царапыч то и дело потрясал гипсовые основы античного искусства, отпирая шкаф с кондуитным журналом и беспокоя преклонных лет Венеру.
      Строжайше были запрещены прогулки по платформе и Народному саду. Серая, тоскливая нудь сочилась изо дня в день, с одной странички учебного дневника на другую. Кондуит свирепствовал. На уроках у стен выстраивались рядами наказанные. В журналах выстраивались осенними журавлями косяки носатых единиц. Лебедями плыли двойки.
     
      ТРИ «Е» И «ТАРАКАНИЙ УС»
     
      Особенно рьяно разводил «журавлей» и «лебедей» учитель латинского языка Вениамин Витальевич Пустынин, прозванный за длинные, торчком стоящие усы «Тараканий Ус», или, «по-латыни», «Тараканиус».
      Была у него и другая весьма распространённая в нашем классе кличка: «Длинношеее».
      Был Тараканиус худ, носат и похож на единицу. Шея у него была длиннющая, по-верблюжьи раскачивалась она над крахмальным воротником с острыми углами. Однажды на уроке Гавря, желая потешить класс, спросил Тараканиуса:
      — Вениамин Витальич! Хотя у нас сейчас не русский, объясните, пожалуйста: ведь есть такое слово, которое на три «е» кончается?
      — Есть, — ничего не подозревая, ответил Тараканиус, — есть! Например, вот: длинношеее.
      Класс грохнул. Гавря, торжествуя, сел. С того дня Тараканиуса в классе и всюду встречали три громадные буквы «Е». Они глядели с классной доски, с кафедры, с сиденья его стула, со спины его шубы, с дверей его квартиры. Их стирали. Назавтра они появлялись снова.
      Тараканиус бледнел, худел и ставил единицы в тетрадках и дневниках.
      У него была страсть к маленьким тетрадочкам, куда мы записывали латинские слова. Вызывая на уроке ученика, он непременно каждый раз требовал, чтобы у нас на руках была эта тетрадка.
      — Тэк-с, — говорил он, — урок, я вижу, ты усвоил. Ну-с! Дай-ка тетрадочку. Посмотрим, что у тебя там делается. Что?! Забыл дома?! И смел выйти отвечать мне урок без неё! Садись. Единица.
      И никакие просьбы, никакие мольбы не спасали. Единица!
      В нашем классе были два ученика — Алексеенко и Алеференко. Однажды Алексеенко забыл пресловутую тетрадочку. Тараканиус вошёл в класс, воссел на кафедре, надел пенсне и негромко вызвал:
      — Але…ференко!
      Алеференко, сидевший позади Алексеенко, пошёл к кафедре, Алексеенко, которому со страху почудилось, что вызвали его, вскочил и уныло пробасил:
      — Я тетрадку забыл, Вениамин Витальевич… со словами…
      И замер от ужаса: к кафедре подходил Алеференко.
      «Обознался!.. Ой, дурак!..» Тараканиус невозмутимо обмакнул перо в чернила.
      — Ну, собственно, я не тебя, а Алеференко вызывал. Но раз уж сам сознаёшься, получай по заслугам.
      И поставил единицу.
     
      ИСТОРИЧЕСКАЯ ГВАРДИЯ
     
      Звонок. Кончилась перемена. Стихает шум в классе.
      Идёт!
      Все за партами разом вскочили.
      Приближается историк. Белокурые мягкие волосы на пробор. Худое, совсем молодое бледное лицо. Громадные голубые глаза. Голова чуть-чуть склонилась ласково набок. Воротничок ослепителен. Кирилл Михайлович Ухов вихрем влетает в класс, бросает на кафедру журнал. Класс на ногах.
      Кирилл Михайлович осматривает класс, взбегает на кафедру, забегает в проход сбоку, садится на корточки. Вдруг голубые глаза сверкнули. Высокий голос сорвался в крик:
      — Кто!.. там!! смеет!!! садиться?!! Я ещё не сказал… «садитесь»… Встаньте и стойте!!! И вы там!!! И вы!!! И вы! Негодяи! Остальные — сесть. Руки на парту. Обе. Где рука? Встаньте и стойте! А вы — к стенке!!! Прямо! Ну… Тишина! Кто это там скрипит? Шалферов? Встаньте и стойте! Молчать!
      Четырнадцать человек стоят весь урок. Историк рассказывает о древних царях и знаменитых лошадях. Ежеминутно поправляет галстук, волосы, манжеты. Из-под манжеты левой руки блестит золотой браслет — подарок какой-то легендарной помещицы.
      Четырнадцать человек стоят. Урок идёт томительно долго. Ноги затекли. Наконец учитель смотрит на часы. Щёлкает золотая крышка.
      Стоящие нерешительно покашливают.
      — Простудились? — спрашивает заботливо историк. — Дежурный, закройте все форточки: на них дует.
      Дежурный закрывает форточки. Урок идёт. Наказанные стоят, переминаясь с ноги на ногу. Взглянув ещё раза два на часы, историк вдруг говорит:
      — Ну, гвардия, садитесь…
      Ровно через минуту всегда звонит звонок.
     
      СРЕДИ БЛУЖДАЮЩИХ ПАРТ
     
      Француженку нашу звали Матрёна Мартыновна Бадейкина. Но она требовала, чтобы мы её звали Матроной: Матрона Мартыновна. Мы не спорили.
      До третьего класса она звала нас «малявками», от третьего до шестого — «голубчиками», дальше — «господами».
      Малявок она определённо боялась. У некоторых малявок буйно, как бурьян на задворках, росли усы, а басок был столь лют, что его пугались на улице даже верблюды. Кроме того, от малявок, когда они отвечали урок у кафедры, так несло махоркой, что бедную Матрону едва не тошнило,
      — Не подходите ближе! — вопила она. — От вас, пардон, несёт.
      — Пирог с паслёном ел, — учтиво объяснял малявка, — вот и несёт от отрыжки.
      — Ах, мон дье! При чём тут паслён? Вы же насквозь прокурены…
      — Что вы, Матре… тьфу! Матрона Мартыновна! Я же некурящий. И потом… пожалуйста… пы-ыжкытэ ла класс4?
      От последнего Матрёна таяла. Стоило только попросить по-французски разрешения выйти, как Матрёна расплывалась от счастья. Вообще же она была, как мы тогда считали, страшно обидчивой. Напишешь гадость какую-нибудь на доске по-французски, дохлую крысу к кафедре приколешь или ещё что-нибудь шутя сделаешь, она уже в обиду. Запишет в журнал, обидится, закроет лицо руками и сидит на кафедре. Молчит. И мы молчим. Потом по команде Биндюга парты начинают тихонько подъезжать полукругом к кафедре. Мы очень ловко умели ездить на партах, упираясь коленками в ящик парты, а ногами — в пол. Когда весь класс оказывался у кафедры, мы тихонько хором говорили:
      — Же ву-зем… же-ву-зем… же-ву-зем… Матрона Мартыновна открывала глаза и видела себя окружённой со всех сторон съехавшимися партами. А Биндюг вставал и трогательно, галантно басил:
      — Вы уж нас пардон, Матрона Мартыновна! Не серчайте на своих малявок… Гы!.. Зачеркните в журнальчике, а то не выпустим…
      Матрона таяла, зачёркивала.
      Класс отбивал торжественную дробь на партах. «Камчатка» играла отбой. Парты отступали.
      Вскоре нам надоело каждый раз объясняться в любви нашей «франзели», и мы вместо «же-ву-зем» стали говорить «Новоузенск». Же-ву-зем и Новоузенск — очень похоже. Если хором говорить, отличить нельзя. И бедная Матрона продолжала воображать, что мы хором любим её, в то время как мы повторяли название близлежащего города.
      Кончилось это, однако, плачевно. Вслед за партами лихорадка туризма объяла и другие вещи. Так, однажды поехал по коридору большой шкаф, из учительской уехали калоши Цап-Царапыча. Когда же раз перед уроком, встав на дыбы, помчалась кафедра, под которой сидел Биндюг с приятелем, тогда в дело столоверчения вмешался дух директора, и герои попали в кондуит. Класс же весь сидел два часа без обеда.
     
      ЦАРСКИЙ ДЕНЬ
     
      С утра в окно виден трепыхающийся, слоённый белым, синим и красным флаг.
      На календаре — красные буквы:
      «Тезоименитство его величества…» У церкви Петра и Павла — колокол с трещиной:
      «Ан-дрон!.. Ан-дрон!.. Ан-дрон!..
      Ти-ли-лик-нем помаленьку…
      Тилиликнем помаленьку…» К одиннадцати — в гимназию. Молебен.
      В коридоре парами стоят классы. Жёсткие, о серебряными краями воротники мундиров врезаются в шею. Тишина. Ладан. Духота. Батюшка, тот самый, который на уроках закона божьего бьёт гимназистов корешком евангелия по голове, приговаривая: «Стой столбом, балда», в нарядной ризе гнусавит очень торжественно. Поёт хор. Суетится маленький волосатый регент.
      Два часа навытяжку. Классы стоят не шелохнувшись. Чешется нос. Нельзя почесать. Руки по швам. Тишина. Жара. Душно…
      — Многая лета! Мно-огая ле-ета!..
      — Николай Ильич… Боженов рвать хочет..»
      — Т-с-с… Тихо! Я ему вырву!..
      — Многая ле-е-ета-а…
      — Николай Ильич… он, ей-богу, не сдержит… Он уже тошнит…
      — Т-с-с!
      Тишина. Духота. Нос чешется. Дисциплина. Руки по швам. Второй час на исходе.
      — Бо-о-же, царя храни!
      Директор выходит вперёд и, словно из детского пистолета, коротко стреляет:
      — Ура!
      — Уррра-а-а-а-а-а!!!!
      Коридор сотрясается. Директор ещё раз:
      — Ура!
      — Уррррааааа!!!
      Ещё раз… Эх, раз, ещё раз!..
      — Ура-а!
      — А-а-а-а-а…ыак…
      — Николай Ильич, Боженов уже блюёт на пол…
      — …Боже, царя храни…
      Боженова уносят. Обморок. Молебен окончен. Можно почесать нос, на один крючок расстегнуть ворот.
     
      «НАУКА УМЕЕТ МНОГО ГИТИК»
     
      Уже давно Аннушка сообщила нам, что «наука умеет много гитик». Такова была секретная формула одного карточного фокуса. Карты раскладывались парами по одинаковым буквам, и загаданная пара легко находилась. Отсюда следовало, что наука действительно была всесильна и умела много… этого самого… гитик… Что такое «гитик», никто не знал. Мы искали объяснений в энциклопедическом словаре, но там после наёмной турецкой кавалерии «гитас» следовало сразу «Гито» — убийца американского президента Гарфильда. А гитика между ними не было.
      Затем о значении науки я услышал в гимназии. Но могущество науки здесь не доказывалось так наглядно, как в Аннушкином фокусе. С кафедры низвергалась и запорашивала наши головы наука, сухая и непереваримая, как опилки. О гитике никто из учителей также не смог сообщить что-нибудь определённое. Второгодники посоветовали обратиться за разъяснением к латинисту.
      — От кого ты слыхал это слово? — спросил в затруднении самолюбивый латинист.
      И второгодники затихли, предвкушая.
      — От нашей кухарки, — ответил я при шумном ликовании класса.
      — Иди в угол и стой до звонка, — перебил меня вспыхнувший латинист. — В программе гимназии, слава богу, не предусмотрено изучение дуршлагов и конфорок… Болван! Заткни фонтан!
      И я заткнул фонтан. Я понял, что гимназическая наука не предназначена для удовлетворения наших, как тогда говорили, духовных запросов.
      В поисках истины я опять ушёл бродить по вольным просторам Швамбрании. Знаменитый герой задачников, скромно именуемый «Некто», этот самый Некто, купивший 253/4 аршина сукна по 3 рубля за аршин и продавший по 5 рублей, терпел из-за Швамбрании большие убытки. Путешественники, выехавшие из пунктов А и Б навстречу друг другу, никак не могли встретиться, ибо плутали по Швамбрании. Но население Швамбрании в лице Оськи радостно приветствовало моё возвращение.
     
      МЕСТО НА ГЛОБУСЕ
     
      Вернувшись на материк Большого Зуба, я принялся за реформы. Прежде всего надо было утвердить Швамбранию в каком-нибудь определённом месте на земном шаре. Мы подыскали ей местечко в Южном полушарии, на пустынном океане. Таким образом, когда у нас была зима, в Швамбрании было лето, а ведь играть интересно только в то, чего сейчас нет.
      Теперь Швамбрания крепко осела на глобусе. Материк Большого Зуба лежал в Тихом океане, на восток от Австралии, поглотив часть островов Океании. Северные границы швамбранского материка, доходя до эква-тора, цвели тропическим изобилием, южные границы леденели от близкого соседства Антарктики.
      Потом я вытряхнул на швамбранскую почву содержание всех прочитанных книг. Оська, силясь не отставать от меня, заучивал новые для него слова и нещадно их путал. Ежедневно, как только я приходил из гимназии, Оська отзывал меня в сторону и шептал:
      — Большие новости! Джек поехал на Курагу охотиться на шоколадов… а сто диких балканов как накинутся на него и ну убивать! А тут ещё из изверга Терракоты начал дым валить, огонь. Хорошо, что его верный Сара-Бернар спас — как залает…
      И я должен был догадываться, что у Оськи в голове спутались курага и Никарагуа, Балканы и каннибалы, шоколад и кашалот; артистку Сару Бернар он перепутал с породой собак сенбернар… А извергом он называет вулкан за то, что тот извергается.
     
      ПРОИСХОЖДЕНИЕ НЕГОДЯЕВ
     
      Мы росли. В моём почерке буквы уже взялись за руки. Строчки, как солдаты, равнялись направо. А повзрослев, мы убедились, что в мире мало симметрии и нет абсолютно прямых линий, совсем круглых кругов, совершенно плоских плоскостей. Природе, оказалось, свойственны противоречия, шероховатость, извилистость. Эта корявость мира произошла от вечной борьбы, царящей в природе. Сложные очертания материков также являли след этой борьбы. Море вгрызалось в землю. Суша запускала пальцы в голубую шевелюру моря.
      Необходимо было пересмотреть границы нашей Швамбрании. Так появилась новая карта.
      Но тут мы заметили, что борьба лежит не только в основе географии. Какая-то борьба правила всей жизнью, гудела в трюме истории и двигала её. Без неё даже наша Швамбрания оказывалась скучной и безжизненной. Игра становилась стоячей, как вода в болоте. Мы не знали ещё тогда, какая борьба движет историю. В нашей уютной квартире мы не могли познакомиться с великой, всепроникающей борьбой за существование. И мы тогда решили, что всё это — войны, перевороты и т. д. — просто борьба хорошего с плохим. Вот и всё. И чтобы швамбранская игра развивалась, пришлось поселить в Швамбрании нескольких негодяев.
      Самым главным негодяем Швамбрании был кровожадный граф Уродонал Шателена. В то время во всех журналах рекламировался «Уродонал Шателена», модное лекарство от камней в почках и печени. На объявлениях уродонала обычно рисовался человек, которого терзали ужасные боли. Боли изображались в виде клещей, стиснувших тело несчастного. Или же изображался человек с платяной щёткой. Этой щёткой он чистил огромную человеческую почку. Всё это мы решили считать преступлениями кровожадного графа.
     
      ВЕРХНИЙ ЭТАЖ МИРА
     
      Крыши домов хотя и принадлежали действительному миру, но были высоко приподняты над скучной землёй и не подчинялись её законам. Крыши были оккупированы швамбранами. По их крутым скатам и карнизам, по острым конькам, через чердаки и брандмауэры я совершал далёкие головокружительные путешествия. Перелезая с крыши на крышу, можно было, не касаясь земли, обойти весь квартал. А потом хорошо было к вечеру смотреть на небо, лёжа на остывающем железе между трубой и шестом скворечника. Близкое небо плыло над головой, и крыша плыла против облачного течения. На мачте насвистывая вахтенный скворец. День, как большой корабль, подваливал к вечеру. День поднимал красные вёсла заката и бросал во двор тени, когтистые, как якоря.
      Но хождение по крышам строго запрещалось. Дворник Филиппыч с метлой охранял надземные края. Он был бдителен и неумолим.
      Хозяева чужих дворов, увидев меня громыха-ющим по их крышам, кричали: «Довольно бессовестно докторовым детям по крышам галашничать!», хотя я не понимал, почему, собственно, дети врачей рождены ползать лишь по земле! Но это проклятое «докторовы дети» вечно преследовало нас и обязывало к благовоспитанности.
      Однажды Филиппыч выследил меня. Он гнался за мной, громыхая по железу. На соседнем дворе, куда я хотел спрыгнуть, спустили с цепи грозного барбоса. На другом дворе стоял хозяин в розовых кальсонах и жилетке. Он гарантировал со своей стороны «проборцию и ушедрание»… Но тут я заметил у соседнего брандмауэра лестницу. Я показал Филиппычу язык и спасся на третий двор.
     
      ЛАПТА В СИРЕНИ
     
      Дворик, куда я попал, был весь в деревцах. Деревья взбили лиловую пену сирени и маялись её изобилием. Садик цвёл тучно и щедро.
      За своей спиной я услышал лёгкий топот. Из садика выбежала весёлая девочка с длинной золотой косой, со скакалкой в руках. Она принялась внимательно разглядывать меня. Я стал задом отходить к калитке.
      — Мальчик, отчего вы торопитесь? — спросила девочка.
      — От дворника, — сказал я.
      У девочки были чёрные прыгающие меткие глаза, похожие на литые мячи, которыми мы играли в лапту.
      Я чувствовал, что мне не «отпастись». Но бежать было нельзя. Та же лапта учила: один на один — не нарываться.
      — Вы дворников боитесь? — спросила она.
      — Неохота связываться, — сказал я басом, — а так я чихал на них левой ноздрёй через правое плечо.
      И я засунул руки в карманы. Девочка посмотрела на меня с уважением.
      — Как это — через плечо? — спросила она. Я показал. Немного помолчали. Потом девочка спросила:
      — А вы в каком классе?
      — В первом, — сказал я.
      — И я в первом, — обрадовалась девочка, — А у вас классный господин строгий?
      — У нас вовсе наставник, а не господин.
      — А у нас дама, — сказала девочка. — Злющая — ужас!
      Опять немного помолчали.
      — А у нас, — сказала девочка, — одна ученица умеет ушами двигать. Ей завидуют все.
      — Это что! — сказал я. — А вот в нашем классе есть один — до потолка плюёт… Эх, и здоровый! Одной левой всех борет. А кулаком может прямо парту сломать… Только ему не позволяют. А то он, честное слово, сломал бы.
      Опять молчание. На соседнем дворе захлюпала шарманка. Я в поисках темы для разговора оглядывал двор. Дом плыл в небе. Большой змей с мочальным хвостом замотался над крышей. Он козырнул, выправился и солидно задрынчал.
      — А у меня пряжка никогда не пожелтеет, — сказал я неожиданно, — потому что никелированная… Можете, пожалуйста, потрогать…
      И я снял пояс. Девочка с вежливым интересом пощупала пряжку. Я расхрабрился, снял фуражку и показал, что на внутренней стороне козырька химическим карандашом написаны мои имя и фамилия, чтобы не пропала. Девочка прочла.
      — А меня Тая зовут, по-настоящему — Таисия Опилова, — сказала она. — А вас Лёня, да?
      — Лёля, — ответил я. — Разрешите… очень приятно познакомиться…
      — Лёля? Это женское имя! — насмешливо протянула Тая.
      — Если б женского рода, то с мягким знаком было бы, — убеждённо заявил я. Так состоялось знакомство.
     
      ПЕРВАЯ ШВАМБРАНКА
     
      Теперь я, вольный сын Швамбрании, каждый день спускался с крыши в сиреневую долину, и Тае Опило-вой суждено было стать швамбранской Евой. Оська был против. Он кричал, что ни за какие пирожные не примет играть девчонку. Действительно, до сих пор в Швамбрании девочки не водились. Я же доказывал Оське, что во всех порядочных книгах красавиц похищают и спасают, и в Швамбрании теперь тоже будут похищать и спасать. Кроме того, я приготовил для первой швамбранки замечательное имя: герцогиня Каскара Саграда, дочь герцога Каскара Барбе. Даже в журнале «Нива», с обложки которого я взял это имя, было, помнится, написано, что это звучит «легко и нежно». Оська принуждён был согласиться, и я начал понемножку посвящать Каскару, то есть Таю, в дела Швамбрании. Она сначала ничего не понимала, но потом стала немного разбираться в истории и географии материка Большого Зуба. Она обещала строго хранить тайну.
      Окончательно я покорил Таю, когда, нацепив бумажные эполеты, заявил, что иду на войну с Пилигвинией и привезу ей трофей.
      На другой день я вернулся из пилигвинской кампании. Я скакал по крыше с трофеями в руках. Трофеи составляли два сливочных пирожных. Ей и мне. От моего пирожного уголок отъел Оська.
      Я спрыгнул со стены и остолбенел. Рядом с Таей гулял по садику незнакомый мальчишка в форме воспитанника военного кадетского корпуса. Он был гораздо старше и выше меня. У него были настоящие погоны, настоящий штык, и вообще он зазнавался.
      — А! — воскликнул он, увидя меня. — Это и есть ваш шваброман?
      И я понял, что Тая всё рассказала ему…
      — Послушайте, — развязно продолжал кадет, — вы, штатский юноша… Вам не стыдно называть барышню такими неприличными названиями?!!! Вы знаете, что такое Каскара Саграда?.. Это пилюли от запора, извините за выражение. Эх вы, шпак несчастный!.. Сразу видно — докторский сынок…
      Это напоминание взорвало меня.
      — Кадет, на палочку надет! — крикнул я и полез на крышу.
      Половинкой пирожного я запустил в кадета. Пол-тора пирожных я съел сам.
      Потом я лёг на крышу и стал переживать. Надо мной насвистывал вахтенный скворец. Одинокий и гордый, я плыл в Швамбранию, и день, как корабль, подплывал к вечеру. Закат поднял красные вёсла, и во двор упали тени, когтистые, как якоря.
      — К чёрту! — сказал я.
      Но это относилось не к Швамбрании.
     
      ДУХ ВРЕМЕНИ
     
     
      ТЕАТР ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ
     
      В доме идёт бой. Брат идёт на брата. Дислокация, то есть расположение враждующих сторон, такова: Швамбрания — в папином кабинете, Пилигвиния — в столовой. Гостиная отведена под «войну». В тёмной прихожей помещается «плен».
      Я на правах старшего, разумеется, швамбран. Я наступаю, прикрываясь креслом и зарослью фикусов и рододендронов. Братишка Ося окопался за пилигвинским порогом столовой. Он кричит:
      — Бум! Пу!.. Пу!.. Лёля!.. Я же тебя вижу, уже два раза убил… А ты всё ползёшь. Давай сделаем «чур, не игры»!
      — Не «чур не игры», а перемирие! — сердито поправил я. — И потом, ты меня не убил до смерти, а только контузил навылет.
      В прихожей, то бишь в «плену», томится Клавдюш-ка с соседнего двора. Она приглашена в игру специально на роль пленной и по очереди считается то швамб-ранской, то пилигвинской сестрой милосердия.
      — Меня будут скоро свободить с плену? — робко спрашивает Клавдюшка, которой начинает докучать бездельное сидение в потёмках.
      — Потерпишь! — отвечаю я неумолимо. — Под давлением превосходных сил противника наши доблестные войска в полном порядке отступили на заранее приготовленные позиции.
      Это выражение я заимствовал из газет. Ежедневные сообщения с фронта пестрят красивыми и туманными словами, которые прикрывают разные военные неприятности, потери, поражения, бегство армий, и называется всё это звучно и празднично: «Театр военных действий».
      На парадных картинках в «Ниве» франтоватые войска церемонно отбывают живописную войну. На крутых генеральских плечах разметались позолоченные папильотки эполет, и на мундирах дышат созвездия наград. На календарях, папиросных коробках, открытках, на бонбоньерках храбрый казак Кузьма Крючков бесконечно варьирует свой подвиг. Выпустив чуб из-под сбитой набекрень фуражки, он расправляется с разъездом, с эскадроном, с целой армией немцев… На гимназических молебнах провозглашают многая лета христолюбивому воинству. Мы, гимназисты, обвязанные трёхцветными шарфами, продаём по улицам флажки союзников. В кружках, в тех самых, что остались от «белой ромашки», бренчат дарственные медяки. Мы с гордостью козыряем стройным офицерам.
      Мир полон войны. «Ах, громче, музыка, играй победу! Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…» Воззвания, манифесты… «На подлинном собственной рукой его императорского величества начертано: «Николай»… Война, большая, красивая, торжественная, занимает наши мысли, разговоры, сны и игры. Мы играем только в войну.
      …Перемирие кончилось. Мои войска бьются на подступах к прихожей. На поле брани неожиданно появляется нейтральная Аннушка и требует немедленного освобождения Клавдии из плена: её ждёт на кухне мать.
      Объявляется «чур, не игры», то есть перемирие. Мы бежим на кухню. Мать Клавдии, соседская кухарка, женщина с вечно набрякшим лицом, сидит за столом. Серый конверт лежит перед ной. Она здоровается с нами и осторожно берёт письмо.
      — Клавдюшка, — говорит она, растерянно теребя конверт, — от Петруньки пришло. Попроси уж молодого человека устно прочесть. Как он там жив… Господи…
      Я вижу на конверте священный штамп «Из действующей армии». Я почтительно принимаю письмо из руки. Пропасть уважения и восторга скопилась в кончиках пальцев. Письмо оттуда! Письмо с войны!.. «Марш вперёд, друзья, в поход, чёрные гусары!», «На подлинном собственной рукой его величества…» И я читаю вслух радостным голосом:
      — «… и ещё, дорогая мама Евдокия Константиновна, спешу уведомить вас, что это письмо подписую не собственной рукой, как я будучи сильно раненный в бою, то мине её в лазарете отрезали до локтя совсем на нет…» Потрясённый, я останавливаюсь… Клавдина мать истошно голосит, припадая сразу растрепавшейся головой к столу.
      Желая как-то утешить её и себя тоже, ибо я чувствую, что репутация войны сильно подмочена близкой кровью, я нерешительно говорю:
      — Он, наверное, получит орден… серебряный… Будет георгиевский кавалер…
      Кажется, я сморозил основательную глупость?!
     
      ВИД НА ВОЙНУ ИЗ ОКНА
     
      В классе идёт нудный урок алгебры. Учитель математики Карлыч болен. Его временно замещает скучнейший акцизный чиновник, скрывающийся от мобилизации, Самлыков Геннадий Алексеевич, прозванный нами Гнедой Алексев.
      На площади перед гимназией происходит ученье — строевые занятия солдат 214-го полка. В открытую форточку класса, путая алгебраические формулы, влетают песни и команда:
      — «Ах цумба, цумба, цумба, Мадрид и Лиссабон!..»
      — Равняйсь! Первой, второй… рассчитайсъ!
      — «Раскудря-кудря-кудря-ку… раскудрявая моя!»
      — Ать-два! Ать-два!.. Левой!.. Шаг равняй…
      — «Дружно, ребята, в поход собирайся!..»
      — Как стоишь, сатана? Равняйсь! Стой веселей!..
      — Здра-жла! Ваш-дит-ство!..
      — Вперёд коли, назад коли, вперёд прикладом бей! Бежи ще раз!.. Арш!..
      — Ыра-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
      Из широко разверстых ртов, из натруженных глоток лезет с хрипом, со слюной надсадное «ура». Штыки уходят в чучело. Соломенные жгуты кишками вылезают из распоротого мешочного чрева.
      — Кто это там в окно загляделся? Мартыненко, ну-ка, повторите, что я сейчас сказал.
      Огромный Мартыненко, по прозвищу Биндюг, отдирает глаза от окна и тяжело вскакивает.
      — Ну, что я сейчас объяснил? — пристаёт Гнедой Алексев. — Не слышал… в окно любовался… Ну, чему равняется квадрат суммы двух катетов?
      — Он… это… — бормочет Мартыненко и вдруг подмигивает: — Он равняется направо… Первый, второй, рассчитайся… Плюс ряды сдвоенные…
      Класс хохочет.
      — Я вам ставлю единицу, лодырь. Марш к стенке!
      — Слушаюсь! — рапортует Мартыненко и по-военному застывает у стенки.
      Классу совсем весело. Перья поют.
      — Мартыненко, убирайтесь вон из класса! — приказывает педагог.
      Мартыненко командует сам себе:
      — К церемониальному… равнение на кафедру… По коридору… арш!
      — Это что за шалопайство! — вскакивает преподаватель. — Я вас запишу в журнал! Будете сидеть после урока!
      — Чубарики-чубчики… — доносится в форточку. — Как стоишь, чёрт? Три часа под ружьё… Чубарики-чубчик…
     
      ПЕРВОЕ ОРУДИЕ, ЧХИ!
     
      Бац!!! За доской выстрелила печка… Трррах!!! Та-та… Кто-то, зная ненависть Самлыкова к выстрелам, положил в голландку патроны. Учитель, бледнея, вскакивает. По классу ползёт вонючий дым. Учитель бежит за доску. По дороге он наступает на невинный комочек бумаги. Класс замирает. Хлоп!!! Комочек с треском взрывается. Педагог отчаянно подпрыгивает. Едва другая его подошва коснулась пола, как под ней происходит новый взрыв. Класс, подавившись немым хохотом, сползает со скамеек под парты. Взбешённый учитель оборачивается к классу, но за партами ни души. Класс безлюден. Мы извиваемся, мы катаемся от хохота под скамейками.
      — Дрянь! — кричит в отчаянии учитель. — Всех запишу!!!
      И он осторожно, на цыпочках, ступает к кафедре.
      Подошвы его дымятся. Он достаёт с кафедры табакерку — надёжное утешение в тяжёлые минуты, но в табакерку, которую он перед уроком оставил на минуту на подоконнике в коридоре, нами уже давно всыпан порох и молотый перец.
      Гнедой Алексев втягивает взволнованными ноздрями понюшку этой жуткой смеси. Потом он застывает с открытым ртом и вылезающими на лоб глазами. Ужасное, раздражающее ап-чхи сотрясает его.
      Класс снова становится обитаемым. Парты ходят от хохота. Мартыненко, подняв руку, командует:
      — Второе орудие, пли!
      — Гага-аап-чхи!!! — рявкает несчастный Самлыков.
      — Третье орудие…
      — Чжщхи!.. Ох!
      Дверь класса неожиданно растворяется. Мы встаём. Входит директор. Пальба в классе, хохот и орудийный чих педагога привлекли его.
      — Что здесь происходит? — холодно спрашивает директор, оглядывая багрового педагога и великопостные рожи вытянувшихся гимназистов.
      — Они… Ох!.. Ао!.. — надрывается Гнедой Алек-сев. — Чжихи!.. Ох!.. Чхищхи!..
      Тогда дежурный решается объяснить директору:
      — Ювенал Богданыч, они всё время икчут и чихают…
      — Тебя не спрашивают! — говорит, начиная догадываться, директор. — Скверные мальчишки!.. Геннадий Алексеевич, будьте добры ко мне в кабинет!
      Чихая в директорскую спину, Алексев плетётся за Стомолицким.
      Больше в класс он уже не возвращается.
      Мы избавились от Гнедого Алексева.
     
      КЛАССНЫЙ КОМАНДИР И РОТНЫЙ НАСТАВНИК
     
      — Время пахнет порохом! — говорят взрослые и сокрушённо качают головами.
      Запах пороха пропитывает гимназию. Классы огнеопасны. Каждая парта — пороховой склад, арсенал и цейхгауз. Кондуит ежедневно регистрирует:
      У ученика IV класса Тальянова Виталия, пытавшегося бежать «на войну», отобран г. надзирателем, при задержании на пристани, револьвер системы «Смит и Вессон» с патронами и краденый чайник, принадлежавший старьёвщику и им опознанный. Вызваны родители.
      У ученика II класса Щербинина Николая обнаружены в парте: один погон офицерский, темляк от шашки, пакет с порохом, пустая металлическая трубка неизвестного предназначения. Изъяты из ранца: обломок штыка, револьвер «пугач», шпора, кисет солдатский, кокарда, рогатка с резинкой и ручная граната (разряжённая). Оставлен после уроков дважды по три часа.
      Ученик V класса Маршутин Терентий якобы неумышленно выстрелил в классе на уроке из самодельной пушки, выбив стекло и осквернив воздух. Лишён права посещения занятий в течение недели.
      У гимназистов гремящая походка: карманы полны отстрелянных ружейных гильз. Мы собираем их на стрельбище, за кладбищем. Просторный ветер играет на кладбище в «нолики и крестики». Из-за пригорка видны заячьи морды ветряных мельниц. На небольшом плоскогорье скучает военный городок. В его дощатых бараках размещён 214-й пехотный полк. Ветер доносит запах щей, махорки, сапог и иные несказуемые ароматы армейского тыла.
      Между нами, воспитанниками Покровской мужской гимназии, и рядовыми 214-го пехотного полка, царит деловая дружба. Через колючие проволочные ограждения военного городка взамен наших бутербродов, огурцов, мочёных яблок и всяких иных штатских яств мы получаем желанные предметы армейского обихода: пустые обоймы, пряжки, кокарды, рваные погоны. В особой цене офицерские погоны. За один замаранный смолой погон прапорщика каптенармус Сидор Долбанов получил от меня два бутерброда с ветчиной, кусок шоколада «Гала-Петер» и пять отцовских папирос «Триумф».
      — И то продешевил, — сказал при этом Сидор Долбанов. — Так только, по знакомству, значит. Как вы, гимнаэеры, по моему размышлению, тоже на манер служивые, всё одно, как наш брат солдат… и форма и ученье. Верно я говорю?
      Сидор Долбанов любит говорить о просвещении.
      — Только, брат, военная наука, — философствует он, уписывая нашу колбасу, — военная наука вникания требует, а с ней ваше ученье и не сравнять. Да, Это что там арихметика, алгебра и подобная словесность… А ты вот скажи, если ты образованный; какое звание у командира полка — ваше высокородие аль ваше высокоблагородие?
      — Мы этого ещё не проходили, — смущённо оправдываюсь я.
      — То-то… А что, хлопцы, классный командир у вас шибко злой из себя?
      — Строгий, — отвечаю я. — Чуть что — к стенке, в кондуит и без обеда.
      — Ишь, истукамен! — посочувствовал Сидор Долбанов! — Выходит, дьявол, вроде нашего ротного…
      — А у вас есть ротный наставник? — спрашиваю я.
      — Не наставник, а командир, съешь его раки! — важно поправляет Долбанов. — Ротный командир, его благородие, сатана треклятая, поручик Самлыков Геннадий Алексеич.
      — Гнедой Алексев! — изумлённо выпаливаю я.
     
      БРАТИКИ-СОЛДАТИКИ
     
      Старшие гимназисты гуляли по Брешке с прапорщиками. Хотя это и нарушало правила, однако для доблестного офицерства делались исключения. Рядовые козыряли. Гимназистки кокетливо щипали корпию.
      Мы завидовали.
      Однажды во время урока в класс вошёл инспектор. Борода его выглядела умильно и почтительно.
      — В город прибыли первые раненые из действующей армии, — сказал инспектор. — Мы пойдём встречать их… Эй, «Камчатка», я кому говорю? Тютин! Ты у меня, дубина стоеросовая, останешься на часок, шалопай!.. Так вот, говорю, выйдем всей гимназией встречать наших славных воинов, которые… зто… того… пострадали за государя и веру православную… Словом, живо в пары! Только чтоб на улице держать себя как подобает. Слышите? А не то я вас… башибу-зуки, галашня, вертихвосты! Архаровцы! Шальная команда! Смотрите у меня!
      Улицы были заполнены народом. Висели трёхцветные флаги. Раненых по одному везли в разукрашенных экипажах городских богачей. Каждого солдата поддерживала дама из благотворительного кружка, одетая сестрой милосердия. Всё это было похоже на свадебный кортеж. Городовые отдавали честь.
      Раненых поместили в новеньком лазарете в бывшей приходской школе. Там хозяйничали запыхавшиеся дамы. Тут же в большой палате был устроен торжественный концерт. Умытые, свежевыбритые, надушённые фронтовики, обложенные подушками, бонбоньерками, коробками конфет, сконфуженно слушали громогласные речи «отцов города». Некоторые держали украшенные бантиками костыли.
      Наш четвероклассник Швецов продекламировал стихотворение «Бельгийские дети». За его спиной выстроились шесть второклассников и гимнастическими движениями сопровождали чтение. Гимназистка Ра-зуданова, дочь земского начальника, сыграла на рояле «Жаворонка» Глинки. Раненые неловко ёрзали и беспокойно ворочались. Последним выступил фармацевт из частной аптеки — поэт и тенор. После этого с кровати поднялся высокий белёсый солдатик и робко прокашлялся.
      — Просим! Просим! — закричали все, аплодируя. Когда всё стихло, раненый сказал:
      — Дозвольте сказать… Господин доктор, и уважаемые господа дамочки, и сестрицы, и подобные… Мы, значит, через всё это… ваши милости… очень к вам благодарны. Только бы… нам, виноват, извините, маленько насчёт чтобы, значит, это… поспать требуется, в дороге-то три дня не спамши…
     
      ДУХ ВРЕМЕНИ
     
      В бараках пороли солдат. В офицерском собрании какой-то прапорщик назвал другого армянской мордой. Оскорблённый выстрелил в обидчика и убил его наповал. Раненых везли с фронта как попало и клали уже куда попало…
      Потом взяли Перемышль. Лабазники, субъекты из пригорода Краснявки, кое-кто из чиновников прошли по улицам, неся впереди, как икону, портрет царя. Они заражали воздух воплями, трёхцветным тре-пыханьем и перегаром денатурата. Словно торжество подогревалось на спиртовке.
      Опять ходил по классам инспектор. Он парадно нёс свою бороду, торжественную, раздвоенную, победоносную, как хоругвь.
      Мы вышли на крыльцо гимназии, чтобы приветствовать манифестантов. По знаку директора мы кричали «ура». И было что-то гнусное в этой горланящей толпе. Казалось, что пойдут вот сейчас бить окна, убивать людей… Какая-то тупая, душная, непреодолимая сила двигалась на нас и давила сознание. Это было похоже на ощущение попавшего в самый низ «кучи мала», когда тебя, беспомощного, плющит навалившееся беспросветное удушье и нет даже возможности протолкнуть крик…
      Однако всё обошлось. Только ночью отца — доктора — вызывали спасать какого-то опившегося денатуратом «патриота».
      Манифестация произвела сильнейшее впечатление на Оську. Оська был великий путаник, подражатель и фантаст. Для каждого предмета он находил совершенно новое предназначение. Он видел вторую душу вещей. В те дни он, как теперь говорят, обыгрывал… отломанное сиденье с унитаза. Сначала он сунул в отверстие сиденья самоварную трубу, и получился пулемёт «максим» со щитком. Потом сиденье, как хомут» было надето через голову деревянной лошади. Всё это ещё было допустимо, хотя и не совсем благопристойно. Но на другой день после манифестации Оська организовал на дворе швамбранское и совершенно кощунственное шествие. Клавдюшка несла на половой щётке чьи-то штаны со штрипками. Они изображали хоругвь. А Оська нёс пресловутое сиденье. В дыре, как в раме, красовался вырезанный из «Нивы» портрет императора Николая Второго, самодержца всероссийского.
      Негодующий дворник доставил манифестантов к папе. Он грозил пожаловаться в полицию. Но, опустив в карман небольшое папино даяние, быстро смирился.
      — Дети, знаете, очень чутко улавливают дух времени, — глубокомысленно твердили взрослые.
      Дух времени, очень тяжёлый дух, пропитывал всё вокруг нас…
     
      НАС ОБУЧАЮТ ВОЙНЕ
     
      Зимой нас вместе с женской гимназией водили в военный городок, чтоб показать примерный бой.
      Кругом было холодно и бело.
      Полковник объяснял бой дамам из благотворительного кружка. Дамы грели руки в муфтах и восхищались, а при выстрелах затыкали уши. Бой, впрочем, был очень некрасив и совсем не такой, каким его изображали в «Ниве».
      Чёрные фигурки ползли по полю, бежали стада дымов, образуя завесу, зажигались какие-то огни. Нам объяснили: сигнальные. Звук перестрелки цепью издали напоминал трепыханье на ветру длинного флага. Из окопов воняло гадостно.
      Полковник сказал:
      — Атака. Фигурки побежали, деловито произнося «ура».
      — Всё, — сказал полковник.
      — Кто же победил? — заинтересовалась публика, ничего не поняв.
      Полковник подумал и сказал:
      — Те победили.
      Потом полковник предупредил, глядя вверх:
      — А сейчас ударит бомбомёт.
      Бомбомёт действительно ударил, и очень громко. Дамы испугались. Лошади извозчиков шарахнулись. Извозчики выругались в небо.
      Бой кончился.
      Участвовавшая в показательном сражении рота прошла перед гостями. Роту вёл лукавый подпоручик. Поравнявшись с нами, солдаты с заученным молодечеством запели непристойную песню, лихо посвистывая и напрягая остуженные глотки.
      Гимназистки переглядывались. Гимназисты заржали. Кто-то из учителей кашлянул.
      Забеспокоилась толстая начальница.
      — Подпоручик! — крикнул полковник. — Это что за балаган? Отставить!
      Позади всех шёл, спотыкаясь в огромных сапогах и путаясь в шинели, маленький, тщедушный солдатик. Он старался попасть в ногу, быстро семенил, подскакивал и отставал. Гимназисты узнали в нём отца одного из наших гимназистов-бедняков.
      — Вот так вояка! — кричали гимназисты. — У нас в третьем классе его сын учится. Вон стоит.
      Все захохотали. Солдатик подобрал шинель руками и вприпрыжку, судорожно вытянув шею, пытался настичь свою роту. Третьеклассник, его сынишка, стоял, опустив голову. Красные пятна ползли по его лицу.
      Дома меня ждал с нетерпением Оська. Он жаждал услышать описание боя.
      — Очень стреляли? — спросил Оська.
      — Ты знаешь, — сказал я, — война — это, оказывается, ни капельки не красиво.
     
      СЕРЫЙ В ЯБЛОКАХ
     
      Кончался 1916 год, шли каникулы. Настало 31 декабря. К ночи родители наши ушли встречать Новый год к знакомым. Мама перед уходом долго объясняла нам, что «Новый год — это совершенно не детский праздник и надо лечь спать в десять часов, как всегда…» Оська, прогудев отходный, отбыл в ночную Швамбранию.
      А ко мне пришёл в гости мой товарищ — одноклассник Гришка Фёдоров. Мы с ним долго щёлкали орехи, играли в лото, потом от нечего делать удили рыб в папином аквариуме. В конце концов всё это нам наскучило. Мы потушили свет в комнате, сели у окна и, продышав на замёрзшем стекле круглые глазки, стали смотреть на улицу.
      Светила луна, глухие синеватые тени лежали на снегу. Воздух был полон пересыпчатого блеска, и улица наша показалась нам необыкновенно прекрасной.
      — Идём погуляем, — предложил Гришка. Но, как известно, выходить на улицу после семи часов в декабре гимназистам строго-настрого запрещалось. И наш надзиратель Цезарь Карпович, грубый и придирчивый немец, тот самый, что был прозван нами Цап-Царапычем, выходил вечерами специально на охоту, рыскал по улицам и ловил зазевавшихся гимназистов.
      Я сразу представил себе, как он вынырнет из-за угла, сверкая золотыми пуговицами с накладными двуглавыми орлами, и закричит:
      «Тихо! Фамилия? Стоять столбом!.. Балда!» Такая встреча ничего доброго не предвещала. Четвёрка в поведении, часа четыре без обеда в пустом классе. А быть может, ещё какой-нибудь новогодний подарок. Цап-Царапыч был щедр по этой части.
      — Ничего, — сказал Гришка Фёдоров, — он где-нибудь сейчас сам Новый год встречает. Сидит, небось, уписывает.
      Долго уговаривать меня не пришлось. Мы надели шинели и выскочили на улицу.
      Недалеко от нашего дома, на Брехаловке, помещались номера для приезжающих и ресторан «Везувий». В этот вечер «Везувий» казался огнедышащим. Окна его извергали потоки света, земля под ним дрожала от пляса, как при землетрясении.
      У коновязи перед номерами стояли нарядные высокие санки с бархатным сиденьем и лисьей полостью, на железном фигурном ходу с подрезами. В лакированные гнутые оглобли с металлическими наконечниками был впряжён высокий жеребец серебристо-серой масти в яблоках. Это был знаменитый иноходец Гамбит, лучший рысак в городе. Мы сразу узнали и коня и самый выезд. Он принадлежал богачу Карлу Цван-цигу.
     
      «ТПРУ» ПО-НЕМЕЦКИ?..
     
      И тут мне в голову пришла отчаянная затея.
      — Гришка, — сказал я, сам робея от собственной дерзости, — Гришка, давай прокатимся. Цванциг не скоро выйдет. А мы только доедем вон дотуда и кругом церкви и опять сюда. А я умею править вожжами.
      Гришку не надо было долго уговаривать. И через минуту мы уже отвязали Гамбита, влезли на высокое бархатное сиденье санок и запахнули пушистую полость.
      Я взял в руки плотные, тяжёлые вожжи, по-извозчичьи чмокнул губами и, откашлявшись, произнёс басом:
      — Но! Двигай!.. Поехали!..
      Гамбит оглянулся, покосился на меня своим крупным глазом и пренебрежительно отвернулся. Мне даже показалось, что он пожал плечами, если это только вообще случается у лошадей.
      — Он, наверно, только по-немецки знает, — сказал Гришка и громко закричал:
      — Эй, фортнаус!
      Но и это не подействовало на Гамбита. Тогда я с размаху ударил его по спине скрученными вожжами. В ту же секунду меня отбросило назад, и, если бы не Гришка, поймавший меня за хлястик шинели, я бы вылетел из санок. Гамбит прянул вперёд и пошёл. Он не понёс — он шёл своей обычной широкой и в то же время частой иноходью. Я крепко держал вожжи, и мы мчались по пустынной улице. Эх, жаль, что никто из наших не видит нас!
      — Знаешь, Гриша, — предложил я, — давай заедем за Стёпкой Гаврей, он тут за углом живёт, мы успеем.
      Я натянул правую вожжу. Гамбит послушно свернул за угол. Вот домик, в котором живёт Стёпка.
      — Стой, приехали. Тпру!
      Но Гамбит не остановился. Как я ни натягивал вожжи, иноходец мчал нас дальше, и через минуту домик Стёпки Гаври остался далеко позади.
      — Знаешь что, Гришка? — сказал я. — Лучше не надо Стёпки, он, знаешь, дразниться будет только… Лучше Лабанду захватим, он вон где живёт.
      Я уже заранее намотал на руку вожжи и что есть силы упёрся в передок саней.
      Но Гамбит не остановился и у Лабанды. Меня стала забирать нешуточная тревога.
      — Гришка, а как он вообще останавливается?.. Тут, кажется, Гришка понял, в чём дело.
      — Тпру, стой! — что есть силы закричал он, и мы стали тянуть вожжи в четыре руки.
      Но могучий иноходец не обращал внимания на наши крики и на рывки вожжей, шёл всё быстрее и быстрее, таща нас по пустым улицам.
      — Не понимает, наверно, по-нашему! — с ужасом сказал Гришка. — А кто знает, как будет «тпру» по-немецки! Мы это не учили. Он теперь нас с тобой, Лёлька, без конца возить будет.
      — Не надо ехать больше! Тпру!.. Стой, довольно! — кричали мы с Гришкой.
      Но Гамбит упрямо вымахивал вдоль по ночной улице.
     
      ЛОШАДИНОЕ СЛОВО
     
      Я стал припоминать все известные мне обращения к лошадям, все лошадиные слова, которые только знал по книжкам.
      — Тпру, тпру! Стой, ми-ла-ай!.. Не балуй, касатик!
      Но, как назло, на ум лезли всё какие-то выражения былинного склада; «Ах ты, волчья сыть, травяной мешок», или совсем погонятельные слова, вроде; «Эй, шевелись… Поди-берегись!.. Ну, мёртвая!.. Эх, распошел!..» Использовав все известные мне лошадиные слова, я перешёл на верблюжий язык.
      — Тратрр, тратрр… чок, чок! — вопил я, как кричат обычно погонщики верблюдов.
      Но Гамбит не понимал и по-верблюжьи.
      — Цоб-цобе, цоб-цобе! — хрипел я, вспомнив, как кричат чумаки своим волам.
      Не помогло и «цоб-цобе»…
      На Троицкой церкви ударил колокол. Один раз, другой, третий… Двенадцать раз ударил колокол.
      Значит, мы уже въехали в Новый год. Что же нам, веки вечные так ездить?! Когда же остановится этот неутомимый иноходец?!
      Таинственно светила луна. Зловещей показалась мне тишина безлюдных улиц, на которых только что один год сменил другой… Неужели же мы на веки обречены мчаться вот так?.. Мне стало совсем не по себе.
      И вдруг из-за угла блеснули в лунном свете два ряда начищенных медных пуговиц, и мы увидели Цап-Царапыча. Гамбит мчался прямо на него.
      И я со страху выронил вожжи.
      — Тихо! Что за крик? Как фамилия? Стоять столбом, балда! — визгливо прокричал Цап-Царапыч. И произошло чудо. Гамбит стал как вкопанный.
     
      С НОВЫМ СЧАСТЬЕМ!
     
      Мы мигом соскочили с санок, обежали с двух сторон нашего иноходца и, приблизившись к надзирателю, вежливо, щепотью ухватив лакированные козырьки фуражек, обнажили свои буйные головы и низко поклонились Цап-Царапычу.
      — Добрый вечер, Цап… Цезарь Карпыч! — хором произнесли мы. — С Новым годом вас, Цезарь Карпыч, с новым счастьем!
      Цап-Царапыч не спеша вынул пенсне из футляра, который он достал из кармана, и утвердил стёкла на носу.
      — А-а-а! — обрадовался он. — Два друга. Узнаю! Прекрасно! Прелестно! Отлично! Превосходно! Вот мы и запишем обоих. — Цап-Царапыч вынул из внутреннего кармана своей шубы знаменитую записную книжечку. — Обоих запишем, и того и другого. И оба они у нас посидят после каникул по окончании уроков в классе, без обеда, по четыре часа: один четыре часа, и другой — четыре. С Новым годом, дети, с новым счастьем!
      Тут взгляд Цап-Царапыча упал на наш выезд.
      — Позвольте, дети, — протянул надзиратель, — а вы попросили у господина Цванцига разрешения кататься на его санках? Что?
      Мы оба вперебой стали уверять надзирателя, что Цванциг сам попросил нас покататься, чтобы Гамбит разогрелся немножко.
      — Прекрасно, — проговорил Цап-Царапыч. — Вот мы сейчас туда все отправимся и там на месте это и выясним. Нуте-с…
      Но нас так страшила самая возможность снова очутиться на этих проклятых санках, что мы предложили Цап-Царапычу ехать одному, обещая идти рядом пешком.
      Ничего не подозревавший Цап-Царапыч взгромоздился на высокое сиденье. Он запахнулся пышной меховой полостью, взял в руки вожжи, подёргал их, почмокал губами, а когда это не помогло, стегнул легонько Гамбита по спине. В ту же минуту нас разметало в разные стороны, в лицо нам полетели комья снега. Когда мы отряхнулись и протёрли глаза, за углом уже исчезали полуопрокинутые санки. На них, кое-как держась и что-то вопя, от нас унёсся наш несчастный надзиратель.
      А из-за другого угла уже бежал в расстёгнутой шубе, в галстуке, сбитом набок, хозяин Гамбита, господин Карл Цванциг, крича страшным голосом:
      — Карауль!.. Конокради!.. Затержать!..
      И где-то уже заливался полицейский свисток. Как у них там потом всё выяснилось, мы не пытались разузнать… Но и сам наш надзиратель после каникул ни слова не сказал нам о ночном происшествии. Так начался для нас Новый год — год 1917.
     
      ФЕВРАЛЬСКИЙ КОНДУИТ
     
     
      О КРУГЛОЙ ЗЕМЛЕ, О БОЛЬШИХ НОВОСТЯХ И МАЛЕНЬКОМ МОРЕ
     
      Папа и мама ушли в гости. Ахнуло парадное, и от сквозняка по всему дому двери передали друг другу эстафету. Аннушка тушит в гостиной свет — слышно, как щёлкнул выключатель, — и уходит на кухню. Немного жуткая пустота влезает в дом. Тикают часы в столовой. В стёкла окон рвётся ветер. Я сажусь за стол и делаю вид, что готовлю уроки. Братишка Ося рисует пароходы. Много пароходов, и у всех из труб дым. Я беру у него красно-синий карандаш и начинаю раскрашивать в учебнике латинские местоимения. Все гласные буквы — красными, согласные — синими. Очень красиво получается.
      Вдруг Ося спрашивает:
      — Лёля! А почему знают, что Земля круглая? Это я знаю. Про это есть на первой странице географии, и я долго рассказываю Осе про корабль, который уходит в море далеко-далеко. Потом он скрывается за горизонтом. Его не видно. Значит, Земля круглая.
      Но Ося не удовлетворён.
      — А может быть, он утонул, корабль? — говорит он. — А, Лёля? А?
      — Не приставай, пожалуйста! Видишь, я уроки учу.
      Раскраска местоимений продолжается. Молчание.
      — А я знаю, почему знают, что Земля круглая, — говорит опять Ося.
      — Ну и знай!
      — Знаю! Потому что глобус круглый… Что-о? Вот!
      — Дурак ты сам круглый, вот что…
      У Оськи пухнут губы. Грозит ссора. Но… в кабинете отца громко звонит телефон. Мчимся наперегонки в кабинет. Там пусто, темно и страшно. Но я поворачиваю выключатель, и комната сразу меняется, как проявленный негатив фотографии. Окна были светлыми — стали чёрными. Рамы были чёрными — стали светлыми. А главное — не страшно. Я беру трубку и говорю важным папиным голосом:
      — Я вас слушаю! Что?
      Оказывается, звонят из Саратова, и звонит наш любимый дядя Лёша. Он очень давно не приезжал к нам. Мама говорила нам, что он уехал далеко. Но мы с Оськой подслушали раз, что он вовсе сидит в тюрьме за то, что он против царя и войны. А теперь, значит, его выпустили. Вот хорошо! И мы оба кричим в трубку:
      — Дядечка! Приезжай!
      — Ладно, ладно, — смеётся в телефон дядя. — А ты, Лёля, не забудь передать маме, папе, когда придут, что звонил я и сказал, что в России революция… Временное правительство… Царь отрёкся… Повтори! — И голос у дяди какой-то необычайно весёлый.
      — Дядечка! — кричу я. — Как же это так вышло? — Ты ещё маленький, не поймёшь.
      — Нет, пойму, — обиделся я, — нет, пойму! Я уже в третьем.
      И дядя из Саратова, из-за Волги, торопясь, рассказывает по телефону о войне, о революции, равенстве, братстве…
      — Вы кончили? — влезает в трубку чужой голос. — Время истекло.
      Крррах! Нас разъединили. А я стою, сразу словно вырос на три года. Я стою и готов взорваться от всего того, что услышал от дяди.
      Но тут взгляд мой падает на Оську. Он стоит смущённый.
      — Эх, ты! — возмущаюсь я. — А ещё знает, отчего Земля круглая! Как не стыдно!..
      — Я терпел, терпел, пока ты кончишь по телефону… и не заметил.
      Я бегу на кухню.
      В кухне у Аннушки гость — знакомый раненый солдат. Чёрный и угрюмый, а на груди серебряный георгиевский крестик. Восторженно кричу:
      — Аннушка!.. Во-первых, теперь революция… свобода… и без царя!.. А во-вторых… Оське надо штаны переодеть…
      И, задыхаясь, я рассказываю всё, что слышал от дяди. И вдруг Аннушкин солдат встаёт. Левая рука у него забинтована. Правой он обнимает меня. Я оторопел. Солдат крепко прижимает меня к себе:
      — Эх, милай! Вот разуважил! Спасибочко! Не-ужто ж правда? — и грозит большим кулаком кому-то в четыре окна: — Ну, погоди! Дождались!..
      Я смотрю в окна. Но там никого нет. А солдат извиняется:
      — Вы меня простите, молодой человек… Уж больно вы меня того… Да как же… Господи ж… Вот спаси-бочко! Ровно праздник!
      Нос у него странно морщится.
     
      РАЗГОВОР ПО ПРЯМОМУ ПРОВОДУ
     
      В столовой я влезаю на стул и стучу в отдушник. Это вроде телефона. Наверху живут Нюра и Вера Жи-вильские. У них тоже отдушник. У нас постучишь — наверху слышно. В отдушнике Нюрин голос:
      — Слушаю!
      — Здравствуйте! (Вообще мы на «ты», но по «телефону» надо говорить «вы».) Здравствуйте, Нюра. Большие новости! Революция, и у нас солдат сидит.
      — А у меня чего есть! — говорит Нюра. — Отгадайте.
      — Ещё где-нибудь революция?
      — Нет! Крёстная сервиз подарила, и даже с молочником.
      Я бросаю труб… виноват — захлопываю отдушник. Разве они могут понять? И я, одевшись, бегу к товарищу-соседу, чтобы порадовать его. А латынь так и остаётся невыученной.
     
      ЦАП-ЦАРАПЫЧ ГОНИТСЯ ЗА ЛУНОЙ, ИЛИ ЧТО СКАЗАЛ ОБ ЭТОМ КОНДУИТ
     
      На улице пахнет оттепелью. Небо в звёздочках, как петлица инспекторского мундира. Я мчусь по пустой улице, а сбоку бежит луна и, как собака, останавливается поочерёдно за каждым телеграфным столбом. Домики стоят, зажмурив ставни. Как можно сейчас дрыхнуть? Ведь революция же! Мне хочется орать…
      Из-за угла навстречу нам выплывают два ряда сияющих пуговиц… Цап-Царапыч! Мы с верной луной задаём драпу — бежим назад. Луна прячется за столбы и заборы. Я бегу, укрываясь в их тень. Но Цап-Царапыч уже заметил.
      — Стой! Стой, прохвост! — кричит он. — Городовой! Но фамилии не кричит. Значит, не узнал, и я лечу дальше. Луна и Цап-Царапыч следуют за мной. Цап-Царапыч — враг. Луна — сообщница.
      Вот она, чтоб не выдать меня, юркнула за крышу… Но я ошибался. Цап-Царапыч узнал меня. В кондуите на другой день возникла следующая запись на моей страничке:
      4 марта был замечен надзирателем на улице после 7 часов. Несмотря на приказание остановиться, убежал…
      Луна в кондуит не попала,
     
      «ВОЛЬНО!» — ГОВОРИТ СОЛДАТ
     
      В гостиную мы приводим Аннушкиного солдата и Аннушку. Мы ходим по ковру, нацепив на папину трость красный Аннушкин платок.
      Солдату дают маленькое Оськино ружьё. Солдат показывает войну. Мы все поём:
      По Кавказским горам Гимназист гулялся.
      Он кричал; «Долой царя!» Красный флаг махался.
      В гостиной замечательно пахнет смазными сапогами. Мы очень сдружились с солдатом, и он даёт нам по очереди заклеивать языком его собачью ножку.
      А Оська сидит у него на коленях и, подпрыгивая, спрашивает:
      — А вы отгадайте… Если кит и вдруг на слона налезет? Кто кого сборет? Отгадайте.
      — Не знаю, — говорит солдат. — Ну, скажи, кто?
      — И я не знаю, — говорит Ося. — И папа не знает, и дядя. Никто.
      О ките и слоне долго спорим. Мы с солдатом — за слона, Аннушка назло — за кита. Солдат садится за пианино. Он тычет пальцем в одну клавишу и пытается петь «Марсельезу».
      Аннушка спохватывается, что уже поздно и нам пора спать.
      — Вольно! — говорит солдат, и мы идём спать,
     
      САМООПРЕДЕЛЕНИЕ ОСЬКИ
     
      На полу детской начерчены лунные «классы». Прямо хоть прыгай по ним на одной ножке! Мы лежим в своих кроватках и говорим про революцию. Я расска-зываю Осе, что слышал от дяди или читал в газетах о войне, о рабочих, о царе, о погромах…
      Вдруг Ося спрашивает:
      — Лёля, а Лёля! А что такое еврей?
      — Ну, народ такой… Бывают разные: русские, например, американцы, китайцы. Немцы ещё, французы. А есть евреи.
      — Мы разве евреи? — удивляется Оська. — Как будто или взаправду? Скажи честное слово, что мы евреи.
      — Честное слово, что мы — евреи. Оська поражён открытием. Он долго ворочается, и уже сквозь сон я слышу, как он шёпотом, чтобы не разбудить меня, спрашивает:
      — Лёля!
      — Ну?
      — И мама — еврей?
      — Да. Спи.
      И я засыпаю, представляя, как завтра в классе я скажу латинисту: «Довольно старого режима и к стенке ставить. Вы не имеете полного права!» Спим.
      Ночью возвращаются из гостей папа и мама. Я просыпаюсь. Как и все люди после гостей, театра, они устали и раздражены.
      — Дивный пирог был, — говорит папа, — у нас такого никогда не могут сделать. И куда деньги уходят?!
      Слышно, как мама удивляется, найдя в подсвечнике на пианино окурок собачьей ножки. Папа пошёл полоскать горло.
      Тренькнула стеклянная пробка графина. И вдруг отец быстрым, очень громким для такой поздноты голосом позвал маму. Мама что-то спрашивала. Папа говорил весело и громко. Они нашли мою записку с великой новостью. Я перед сном написал её и засунул в пробку графина.
      Отец с матерью на цыпочках входят в детскую.
      Отец садится на постель, обнимает меня и говорит:
      — А революция пишется через «е», а не через «и»: ре-волюция. Ты-ы! — И щёлкает меня в нос.
      В это время просыпается Ося. Он, видно, всё время даже во сне думал о сделанном им открытии.
      — Мама… — начинает Ося. — Ты зачем проснулся? Спи.
      — Мама, — спрашивает Ося, уже садясь на постели, — мама, а наша кошка — тоже еврей?
     
      «БОЖЕ, ЦАРЯ…» ПЕРЕДАЙ ДАЛЬШЕ»
     
      Утром Аннушка будит меня и Оську на этот раз так — она поёт:
      — Вставай, подымайся, рабочий народ… В гимнастию пора!
      Рабочий народ (я и Оська) вскакивает. За завтраком я вспоминаю о невыученных латинских местоимениях: хик, хек, хок…
      Выходим вместе с Оськой. Тепло. Оттепель. Извозчичьи лошади машут торбами. Оська, как всегда, воображает, что это лошади кивают ему. Ося — очень вежливый мальчик. Он останавливается около каждой лошади и, кивая головой, говорит:
      — Лошадка, здравствуйте!
      Лошади молчат. Извозчики, которые уже знают Оську, здороваются за них. Одна лошадь пьёт из подставленного ведра. Оська спрашивает извозчика:
      — Ваша лошадка тоже какао пьёт? Да? Бегу, мчусь в гимназию. Они ведь ещё не знают. Я ведь первый. Раздевшись, влетаю в класс и, размахивая на ремнях ранцем, ору:
      — Ребята! Царя свергнули!!!
      — !!!!!!
      Цап-Царапыч, которого я не заметил, закашлявшись и краснея, кричит:
      — Ты что? С ума сошёл? Я с тобой поговорю. Ну, живо! На молитву! В пары.
      Но меня окружают, меня толкают, расспрашивают.
      Коридор гулко и ритмично шаркает. Классы становятся на молитву.
      Директор, сухой, выутюженный и торжественный, как всегда, промерял коридор выутюженными ногами. Зазвякали латунные бляхи. Стихли.
      Батюшка, чёрный, как клякса в чистописании, надел епитрахиль. Молитва началась.
      Мы стоим и шепчемся. Неспокойно в маренговых рядах, шёпот:
      — А в Питере-то революция.
      — Это наверху, где Балтийское на карте нарисовано?
      — Ну да, здоровый кружок: на немой карте — и то сразу найдёшь.
      — А там, историк рассказывал, Пётр Великий на лошади и домищи больше церкви.
      — А как это, интересно, революция?
      — Это как в пятом году. Тогда с японцами война была. Народ и студенты по улицам ходили с красными флагами, а казаки и крючки их нагайками. И стреляли.
      — Вот собаки, негодяи!
      — Эх! Сегодня письменная… Опять пару влепит. Плевать!
      — …Иже еси на небеси!
      — Вот тебе и царь… Попёрли. Так и надо! Зачем войну сделал?
      — Тише вы!… А уроков меньше задавать будут?
      — …Во веки веков. Аминь.
      — Наследник-то в каком классе учится? Небось, кругом на пятках… Ему чего! Учителя не придираются.
      — Ну, теперь ему не того будет. Наловит двоек да колов. Узнает!
      — Стоп! Как же генитив плюраль будет?.. Ну ладно. Сдуем.
      По рядам пошла записка. Записку эту написал Стёпка Атлантида. (Потом эта записка вместе с Атлантидой попала в кондуит.) На записке было:
      «Не пой «Боже, царя…» Передай дальше».
      — …От Луки святого евангелия чтение… Робкий веснушчатый третьеклассник прочёл, спотыкаясь, притчу. Инспектор подсказывал, глядя в книгу через его плечо. Последняя молитва:
      — …Родителям на утешение, церкви и отечеству на пользу.
      Сейчас, сейчас! Мы насторожились. «Господствующие классы» прокашлялись. Мм-да!
      Маленький длинноволосый регент из Троицкой высморкался торжественно и трубно. На дряблой шее регента извилась похожая на дождевого червя сизо-багровая жила. Нам всегда казалось, что вот-вот она лопнет. Регент левой рукой засовывает цветной платок сзади, в разрез фалд лоснящегося сюртука. Взвивается правая рука с камертоном. Тонкий металлический «зум» расплывается в духоте коридора. Регент поправляет засаленный крахмальный воротничок, выуживает из него тонкую, будто ощипанную шею, сдвигает в козлы бровки и томно, вполголоса даёт тон:
      — Ля-аа… Ля…а — а…
      Мы ждём. Регент вскидывается на цыпочки. Руки его взмахивают подымающе. Дребезжащим, словно палец об оконное стекло, голосом он запевает:
      — Боже, царя храни…
      Гимназисты молчат. Два-три неуверенных дисканта попробовали подхватить. Сзади Биндюг спокойно сказал, как бы записывая на память:
      — Та-а-ак… Дисканты завяли.
      А регент неистово машет руками перед молчащим хором. Наканифоленный его голос скрипит кобзой:
      — …Сильный… державный, царствуй… И тут мы не в силах сдерживаться больше. Нарастающий смех становится непередыхаемым. Учителя давятся от смеха.
      Через секунду весь коридор во власти хохота. Коридор грохочет.
      Усмехается инспектор. Трясёт животом Цап-Царапыч. Заливаются первоклассники. Ревут великовозрастные. Хихикает сторож Пётр.
      Ха-ха… Гы-ги… Ох-хо… Хи-хи… Хе-хе-хе… Ах-ха-ха-ха…
      Только директор строг и прям, как всегда. Но ещё бледнее.
      — Тихо! — говорит директор и топает ногой. Под его начищенными штиблетами всё будто расплющилось в тишину.
      Тогда Митька Ламберг, коновод старшеклассников, восьмиклассник Митька Ламберг тоже кричит:
      — Тихо! У меня слабый голос. И запевает «Марсельезу».
     
      «НА БАРРИКАДАХ»
     
      Я стоял на парте и ораторствовал. Из-за печки, с «Сахалина», поднялись двое; лабазник Балдин и сын пристава Лизарский. Они всегда держались парой и напоминали пароход с баржей. Впереди широкий, загребающий на ходу руками, низенький Лизарский, за ним, как на буксире, длинный чёрный Балдин. Лизарский подошёл к парте и взял меня за шиворот.
      — Ты что тут звонишь? — сказал он и замахнулся. Стёпка Гавря, по прозвищу Атлантида, подошёл к Лизарскому и отпихнул его плечом:
      — А ты что лезешь? Монархыст…
      — Твоё какое дело? Балда, дай ему! Балдин безучастно грыз семечки. Кто-то сзади в восторге запел:
      Пароход баржу везёт, Батюшки!
      Баржа семечки грызёт, Матушки!
      Балдин ткнул плечом в грудь Стёпку. Произошёл обычный негромкий разговор:
      — А ну, не зарывайсь!
      — Я не зарываюсь.
      — Ты легче на повороте.
      — А ну!..
      Наверно, от искр, полетевших из глаз Балдина, вспыхнула драка. В классе нашлись ещё «монархисты», и через секунду дрались все. Лишь крик дежурного «Франзель идёт!» — заставил противников разойтись по партам. Было объявлено перемирие до большой перемены,
     
      БОЛЬШАЯ ПЕРЕМЕНА
     
      Дивный был день. Оттепель. На обсыхающих тротуарах мальчишки уже играли в бабки. И на солнце, как раз против гимназии, чесалась о забор громадная пёстрая свинья. Чёрные пятна расплылись по ней, как чернильные кляксы по белой промокашке. Мы высыпали во двор. Солнца — пропасть. А городовых — ни одного.
      — Кто против царя — сюда! — закричал Стёпка Гавря. — Эй, монархисты! Сколько вас сушёных на фунт идёт?
      — А кто за царя — дуй к нам! Бей голоштанников!
      Это завизжал Лизарский. И сейчас же замелькали снежки.
      Началось настоящее сражение. Вскоре мне влепили в глаз таким крепким снежком, что у меня закружилась голова и в глазах заполыхали зелёные и фиолетовые молнии… Но мы уже побеждали. «Монархистов» прижали к воротам.
      — Сдавайтесь! — кричали мы им.
      Однако они ухитрились вырваться на улицу. Увлёкшись, мы вылетели за ними и попали в засаду.
      Дело в том, что неподалёку от гимназии помещалось ВНУ — Высшее начальное училище. С «внучками» мы издавна воевали. Они дразнили нас «сизяками» и били при каждом удобном случае. (Надо сказать, что в долгу мы не оставались.) И вот наши «монархисты», изменники, передались на сторону «внучков», которые не знали, из-за чего идёт драка, и вместе с ними накинулись на нас.
      — Бей сизяков! Гони голубей! — засвистела эта орава, и нас «взяли в работу».
      — Стой! — вдруг закричал Стёпка Атлантида. — Стой!
      Все остановились. Стёпка влез на сугроб, провалился, снова выкарабкался и снял фуражку.
      — Ребята, — сказал он, — хватит драться. Повозились — и ладно. Ведь теперь будет… как это, Лёлька… тождество?.. Нет… равенство! Всем гуртом, ребята. И войны не будет. Лафа! Мы теперь вместе…
      Он помолчал немного, не зная, что сказать. Потом спрыгнул с сугроба и решительно подошёл к одному из «внучков».
      — Давай пять с плюсом! — сказал он и крепко пожал школьнику руку.
      — Ура! — закричал я неожиданно для себя и сам испугался.
      Но все закричали «ура» и захохотали. Мы смешались со школьниками.
      В это время сердито зазвонил звонок,
     
      ЛАТИНСКОЕ ОКОНЧАНИЕ РЕВОЛЮЦИИ
     
      — Тараканиус плывёт! — закричал дежурный и кинулся за парту.
      Открылась дверь. Гулко встал класс. Из пустоты коридора, внося с собой его тишину, вошёл учитель латыни. Сухой и жёлчный, он зашёл на кафедру и закрутил торчком свои тонкие тараканьи усы.
      Золотое пенсне, пришпорив переносицу, прогалопировало по классу. Взгляд его остановился на моей распухшей скуле.
      — Это что за украшение?
      Тонкий палец упёрся в меня. Я встал. Безнадёжно-унылым голосом ответил:
      — Ушибся, Вениамин Витальевич. Упал.
      — Упал? Тзк-тэк –с… Бедняжка. Ну-ка, господин революционер, маршируй сюда. Тэк-с! Кррасота! Полюбуйтесь, господа!.. Ну, что сегодня у нас задано?
      Я стоял, вытянувшись, перед кафедрой. Я молчал. Тараканиус забарабанил пальцами по пюпитру. Я молчал тоскливо и отчаянно.
      — Тэк-с, — сказал Тараканиус. — Не знаешь. Некогда было. Революцию делал. Садись. Единица. Дай дневник.
      Класс возмущённо зашептался. Ручка, клюнув чернила, взвилась, как ястреб, над кафедрой, высмотрела сверху в журнале мою фамилию и…
      В клетку, как синицу, За четверть в этот год Большую единицу Поставил педагог.
      На «Сахалине», за печкой, они, «монархисты», злорадно хихикнули.
      Это было уже невыносимо; Я громко засопел. Класс демонстративно задвигал ногами. Костяшки пальцев стукнули по крышке кафедры.
      — Тихо! Эт-то что такое? Опять в кондуит захотелось? Распустились!
      Стало тихо. И тогда я упрямо и сквозь слёзы сказал:
      — А всё-таки царя свергнули…
     
      «РОМАНОВ НИКОЛАЙ, ВОН ИЗ КЛАССА!»
     
      Последним уроком в этот день было природоведение. Преподавал его наш самый любимый учитель — весёлый длинноусый Никита Павлович Камышов. На его уроках было интересно и весело. Никита Павлович бодро вошёл в класс, махнул нам рукой, чтобы мы сели, и, улыбнувшись, сказал:
      — Вот, голуби мои, дело-то какое. А? Революция! Здорово!
      Мы обрадовались и зашумели:
      — Расскажите нам про это… про царя!
      — Цыц, голуби! — поднял палец Никита Павлович. — Цыц! Хотя и революция, а тишина должна быть прежде всего. Да-с. А затем, хотя мы с вами и изучаем сейчас однокопытных, однако о царе говорить преждевременно.
      Стёпка Атлантида поднял руку. Все замерли, ожидая шалости.
      — Чего тебе, Гав-ря? — спросил учитель.
      — В классе курят, Никита Павлович.
      — С каких порты это ябедой стал? — удивился Никита Павлович. — Кто смеет курить в классе?
      — Царь, — спокойно и нагло заявил Стёпка.
      — Кто, кто?
      — Царь курит. Николай Второй.
      И действительно. В классе висел портрет царя.
      Кто-то, очевидно Стёпка, сделал во рту царя дырку и вставил туда зажжённую папироску.
      Царь курил. Мы все расхохотались. Никита Павлович тоже. Вдруг он стал серьёзен необычайно и поднял руку. Мы стихли.
      — Романов Николай, — воскликнул торжественно учитель, — вон из класса! Царя выставили за дверь.
     
      СТЁПКА-АГИТАТОР
     
      Двор женской гимназии был отделён от нашего двора высоким забором. В заборе были щели. Сквозь них на переменах передавались записочки гимназисткам. Учителя строго следили за тем, чтобы никто не подходил близко к забору. Но ото мало помогало. Общение между дворами поддерживалось из года в год. Однажды расшалившиеся старшеклассники поймали меня на перемене, раскачали и перекинули через забор на женский двор. Девочки окружили меня, готового расплакаться от смущения, и затормошили. Через три минуты начальница гимназии торжественно вводила меня за руку в нашу учительскую. Вид у меня был несколько живописный, как у Кости Гончара, городского дурачка, который любил нацеплять на себя всякую всячину. Из кармана у меня торчали цветы. Губы были в шоколаде. За хлястик засунута яркая бумажка от шоколада «Гала-Петер». В герб вставлено голубиное пёрышко. На груди болтался бумажный чёртик. Одна штанина была кокетливо обвязана внизу розовой лентой с бантиком. Вся гимназия, даже учителя и те чуть не лопнули от смеха.
      С тех пор я боялся близко подходить к забору. Поэтому, когда ребята выбрали меня делегатом на женский двор, я вспомнил «Гала-Петер», начальницу, розовый бантик и отказался.
      — Зря! — сказал Стёпка Атлантида. — Зря! Ты вроде у нас самый подходящий для девчонок; вежливый! Ну ладно. Я схожу. Мне что? Надо ж и им всё раскумекать.
      И Стёпка полез через забор.
      Мы прильнули к щелям.
      Гимназистки бегали по двору, играли в латки, визжали и звонко хохотали. Стёпка спрыгнул с забора. «Ай!» — вскрикнули девочки, на минуту остановились» а потом, как цыплята на зов клушки, сбежались к забору и окружили Стёпку. Стёпка отдал честь и представился.
      — Атлантида Степан, — сказал он, на минуту отрывая руку от козырька, чтобы утереть нос, — можно и Гавря. А лучше зовите Стёпкой.
      — Через забор лазает, — степенно поджала губы маленькая гимназисточка, по прозвищу Лисичка. — Фулиган!
      — Не фулиган, а выборный, — обиделся Стёпка. — Что? Ещё за царя небось? Эх вы, темнота!
      И Степан, набрав воздуху, разразился речью, ста-рательно подбирая вежливые слова:
      — Девчонки… то есть девочки! Вчера сделалась революция, и царя попёрли, то есть спихнули. Мы даже «Боже, царя храни…» на молитве не пели и все за революцию, то есть за свободу. Мы хотим директора тоже свергнуть… Вы как, за свободу или нет?
      — А как это — свобода? — спросила Лисичка.
      — Это — без царя, без директора, к стенке не ставить и выборных своих выбирать, чтобы были главные, которых слушаться. В общем, лафа, то есть я хотел сказать — здорово! И на Брешке можно будет шляться, то есть гулять.
      — Я, кажется, за свободу… — задумчиво протянула Лисичка. — А вы как, девочки?
      Гимназистки теперь все были «за свободу».
     
      ЗАГОВОР
     
      Поздно вечером к нам пришёл с чёрного хода Стёпка Атлантида и таинственно вызвал меня на кухню. Аннушка вытирала мокрые взвизгивающие стаканы. Стёпка конспиративно покосился на неё и сообщил:
      — Знаешь, учителя хотят попереть Рыбий Глаз, ей-богу, я сам слышал. Историк с Тараканиусом сейчас говорили, а я сзади шёл. Мы, говорят, на него в комитет напишем. Честное слово. А ты, слушай, завтра, как выйдем на эту… как её… манихвестацию, как я махну рукой, и все заорём: «Долой директора!» Ну, смотри только! Ладно? А я побег: мне ещё к Лаб-зе да к Шурке надо. Замаялся. Ну, резервуар5!
      Совсем уже в дверях он грозно повернулся:
      — А если Лизарский опять гундеть будет, так я его на все четыре действия с дробями разделаю. Я не я буду, если не разделаю…
     
      НА БРЕШКЕ
     
      На другой день занятий не было. Обе гимназии, мужская и женская, вышли на городскую демонстрацию. Директор позвонил, что прийти не может: болен, простудился… Кхе-кхе!
      На демонстрации всё было совершенно необычайно, ново и интересно. Преподаватели здоровались со старшеклассниками за руку, шутили, дружески беседовали. Гремел оркестр клуба приказчиков. Ломающимися рядами, тщетно стараясь попасть в ногу, шёл «цвет» города: солидные акцизные чиновники, податной инспектор, железнодорожники, тонконогие телеграфисты, служащие банка и почты.
      Фуражки, кокарды, канты, петлички, пуговицы…
      В руках у всех были появившиеся откуда-то печатные листочки с «Марсельезой». Чиновники, надев очки, деловито, словно в циркуляр, вглядывались в бумажки и сосредоточенно выводили безрадостными голосами:
      …Раздайся, клич мести наро-о-дной…
      Вперёд, вперёд… Вперёд, вперёд, вперёд!
      На крыльцо волостного правления, на крыше которого сидела верхом каланча, вышел уже смещённый городской голова. На нём были белые с красными разводами валенки-чёсанки и резиновые калоши. Голова, сняв малахай, сказал хрипло и торжественно:
      — Хоспода! У Петрограде и усей России рывалю-ция. Его императорское величество… кровавый деспот… отреклысь от престола. Уся власть — Временному управительству. Хай здравствует! Я кажу ура!
      — Ура! — закричала толпа. А Атлантида сейчас же добавил:
      — И долой директора!
      Но ничего не вышло. Директор не пришёл, и план Стёпки рухнул.
      На углу Брешки группа учителей во главе с инспектором оживлённо спорила о чём-то. Стёпка вслушался. Звучал уверенный голос инспектора:
      — Комитет думы рассмотрит наше ходатайство сегодня вечером. Полагаю, в благоприятном для нас смысле. И тогда мы покажем господину Стомолицко-му на дверь. Пора бездушной казёнщины кончилась. Да-с.
      Стёпка помчался к своим. Сразу стало веселей, и инспектор показался таким хорошим и ласковым, будто никогда и не записывал Стёпку в кондуит.
      А народ всё шёл и шёл. Шли празднично одетые рабочие лесопилок, типографии, костемольного, слесари депо, пухлые пекари, широкоспинные грузчики, лодочники, бородатые хлеборобы. Гукало в амбарах эхо барабана. Широкое «ура» раскатывалось по улицам, как розвальни на повороте. Приветливо улыбались гимназистки. Тёплый ветер перебирал телеграфные провода аккордами «Марсельезы». И так хорошо, весело и легко дышалось в распахнутой против всех правил шинели!..
     
      ГАЛОШИ ДИРЕКТОРА
     
      Давно пробило в вестибюле девять, а уроки не начинались. Классы гудели, бурлили. Отдельные голоса булькали в общем гуле и лопались пузырьками. В коридоре ходил Цап-Царапыч и загонял гимназистов в классы. В учительской со стены слепо глядело бельмо невыгоревшего пятна на месте снятого портрета. В накуренном молчании нервно расхаживали педагоги.
      Наконец вездесущий Атлантида решил узнать, в чём дело, и отправился в учительскую, будто бы за картой. Не прошло и трёх минут, как он, ошарашенный, ворвался в класс, два раза перекувырнулся, вскочил на кафедру, стал на голову и, болтая в воздухе ногами, оглушил нас непередаваемым радостным рёвом:
      — Робя!!! Комитет попёр директора-а-аШ Бешеный треск парт. Дикие крики. Невообразимый гвалт. Восторг! Биндюг, шалый от радости, ожесточённо бил соседа «Геометрией» по голове, приговаривая:
      — Попёрли! Попёрли! Попёрли! Слышишь? По-пёрли!
      Тогда в конце коридора, по которому тёк, выливаясь из классов, весёлый шум, раскрылись тяжёлые двери, и начищенные ботинки на негнущихся ногах мягко проскрипели в учительскую. Преподаватели встали навстречу директору без обычных приветст-вий.
      Стомолицкий насторожился.
      — Э-э, в чём дело, господа?
      — А дело, видите ли, в том, Ювенал Богданыч, — мягко заколыхал бородой инспектор, — что вы… Да вот извольте прочесть.
      Он аккуратно, как на подпись, подал бумагу. В лицо директору бросилось резкое слово: «Отстранить».
      Но директор не хотел сдаваться.
      — Э… э… я назначен сюда округом, — сказал он холодно, — и подчиняюсь только ему. Да-с… И я безусловно сообщу в округ об этом безобразии. А сейчас, — он щёлкнул крышкой золотых часов, — предлагаю приступить немедленно к занятиям.
      — То есть как это так? — вспылил, остервенело теребя галстук, историк Кирилл Михайлович Ухов. — Вы… вы отстранены! Мы на этом настояли, и никаких разговоров тут быть не может… Господа! Что же вы молчите? Ведь это чёрт знает что!
      В дверь пёрла с молчаливым любопытством толпа гимназистов. Задние жали, наваливались. Передние поневоле втискивались в двери, влезали в учительскую, смущённо оправляя куртки, гладили пояса. Стёпка Гавря, работая локтями, продрался вперёд, впился азартным взглядом в историка и не выдержал:
      — Правильно, Кирилл Михайлович! — И, подавшись весь вперёд, рванулся к Стомолицкому: — Долой директора!!!
      Мёртвая тишина. И вдруг словно лавина громом рухнула на учительскую, задавила всё и потопила.
      — Долой! Вон! До-ло-о-ой!!! Ура!
      Охнул коридор. Дрябнули окна. Тронуло зудом стекла. Гимназия ходила вся, дрожала от неистового гула, грохота, рёва и сокрушительного топота.
      Директор впервые в жизни погнулся, покорёжился. Даже на выутюженных брюках появились складки. Инспектор хитро забеспокоился и вежливенько прищурил глаза на дверь:
      — Вам лучше удалиться, Ювенал Богданыч. Мы не ручаемся.
      — Мы ещё посмотрим, господа! — скрипнул зубами директор и выбежал, зацепившись бортом сюртука за скобу.
      Он кинулся в кабинет, напялил фуражку с кокардой, влез в шубу на ходу, не попадая в рукава, — и на улицу. За ним на крыльцо засеменил сторож Мокеич:
      — Галоши-то, Ювенал Богданыч! Галошки позабыли!
      Директор, не оборачиваясь и увязая в снегу блестящими штиблетами, прыгал на тонких ногах через мутные лужи. Мокеич стоял на крыльце с галошами в руках и глубокомысленно щёлкал языком:
      — Нтц-нтц-нтц! А-а! Господи! Вот она, революция-то! Директор из гимназии без галош дует! И вдруг рассмеялся:
      — Ишь, наворачивает! Чисто жирафа. Ну-ну! Смеху, прости господи. Бежи, бежи! Хе-хе! Стравус.
      На крыльцо с шумом и хохотом вылетели гимназисты.
      — Эх, как зашпаривает! Ату его! Гони! Ура! Карьерист! Рыбий Глаз!
      Мокрый снежок хлюпнулся в спину Стомолиц-кого.
      — Фью-ю! Наяривай! Муштровщик! Граф Кассо! Рыба!
      Захватывало дух. Директор, сам директор, перед которым вчера ещё вытягивались в струнку, дрожали, снимали за козырёк (обязательно за козырёк!) фуражку, мимо кабинета которого проходили на цыпочках, сам директор постыдно, беспомощно и без галош бежал.
      В окна смотрели довольные лица педагогов. Мокеич увещевал:
      — Пошто безобразничаете! Нехорошо. А ещё учёные!
      Атлантида подкрался к нему сзади, выхватил из рук директорскую галошу и под общий хохот пустил её в Стомолицкого. Потом, засунув два пальца в рот, засвистел дико, пронзительно, оглушающе, с переливами. Так умеют свистеть только голубятники. А Стёпка славился своими турманами на весь Покровск.
      Когда мы, шумные, разгорячённые, вернулись в классы, учителя вяло журили:
      — Нехорошо, господа. Хулиганство всё-таки. Разве можно?
      Но чувствовалось, что говорится это так, по обязанности.
     
      ВЕЧЕ НА БРЁВНАХ
     
      Во дворе на высохших брёвнах после уроков мы устроили экстренное собрание. Собрались на гимназическое вече ученики всех восьми классов. Надо было выбрать делегатов на совместное заседание педагогического совета с родительским комитетом. На этом заседании решался вопрос «об отстранении от должности» директора гимназии.
      Председательствовал на дворе коновод старших — восьмиклассник Митька Ламберг, выгнанный из Саратовской гимназии. Митька важно сидел на брёвнах и объявлял:
      — Ну, господа, теперь выставляйте кандидатов.
      — Со двора, что ли, их выставить? Могем!
      — Ха-ха-ха! В два счёта.
      — Господа! Выдвигайте кандидатов!
      — Мартыненко! Выдвинь ему! Ха-хе!
      — Господа! — возмутился Ламберг. — Тише! Гимназисты всё-таки, а ведёте себя, как «высшие начальные». И в такой момент… Ти-и-ише!
      — Брось, ребята! Маленькие? Гимназисты утихомирились. Начались выборы. Выбрали Митьку Ламберга, Стёпку Атлантиду и четвероклассника Шурку Гвоздило.
      — Ещё есть вопросы?
      — Есть! — И Атлантида вскарабкался на брёвна. –Хлопцы! Вот чего. Дело серьёзное. Это вам не в козны играть, не макуху кусать. Да!… Нам дело надо загибать круче. Рыбьему Глазу надо объявить всё начистоту, до конца… И вот чего. Выборные были чтоб от нас и от них. И без никаких!…
      — Правильно, Стёпка! Требовай выборных!… Качать выборных!.. Качать!!!
      Из Степкиных карманов посыпались пробки для пугача, патроны, куски макухи, гвозди, литой панок, дохлая мышь и книжка «Нат Пинкертон». Ламберг бил в старую кастрюлю, которая заменяла ему председательский звонок, а теперь служила барабаном. Выборных понесли к воротам.
      — Уррра-а-а!
      Уставшее за день от крутого подъёма на небо солнце присело отдохнуть на крышу гимназии. Крыша была мокрая от стаявшего снега, блестящая и скользкая.
      Солнце поскользнулось, ожгло окна напротив, плюхнулось в большую лужу и оттуда радужно подмигнуло весёлым гимназистам.
     
      «РОДИТЕЛЯМ НА УТЕШЕНИЕ»
     
      Оскорблённый директор решился на последнее средство: пошёл искать защиты у родительского комитета.
      Нелегко было ему идти искать защиты у родителей. Родителей он считал государственными врагами и запрещал учителям заводить близкое знакомство с ними. Для него родители учеников существовали лишь как адресаты записок с напоминанием о взносе платы за ученье или с извещением о дурном поступке сына. Всякое их вмешательство в дела гимназии казалось директору поруганием гимназической святыни. Наверно, если бы это было в его власти, он выкинул бы из ежедневной гимназической молитвы строчку: «Родителям на утешение».
      Но сейчас считаться не приходилось. Директор поплёлся к председателю родительского комитета. Председателем комитета был ветеринарный врач Шалферов. В городе его звали скотским доктором.
      Директор попал к Шалферову во время приёма. Скотский доктор, увидев директора, так удивился, что забыл пригласить его сесть. Он поспешно вытер руку о зеленоватый, в неаппетитных пятнах халат и протянул её директору. Директор был франтом и чистюлей, а от докторовой руки пахло парным молоком, конюшней и ещё чем-то тошнотно-едким. Директора мутило, но с полной готовностью, крепко пожал он протянутую руку.
      Так они и разговаривали, стоя в холодной прихожей, заставленной бидонами, бутылями, завядшими фикусами и горшками из-под герани. В углу, в ящике с песком, копала яму кошка. Не сознавая того, что она является свидетельницей исторических событий и великого падения директора, кошка отставила хвост и вытянула его палкой.
      Скотский доктор выслушал бледного директора и обещал поддержку. Директор униженно благодарил. Доктору было очень некогда. На дворе, заходясь в сиплом рёве, мычала корова. Корове надо было поставить клизму. Шалферов посоветовал директору сходить ещё к секретарю комитета.
     
      ДИРЕКТОР И ОСЬКА
     
      Секретарём комитета был мой отец. Директору очень неловко было обращаться к нему с просьбой. Совсем ещё недавно отец подал прошение на свободную вакансию гимназического врача. Директор тогда написал на прошении: «Желателен врач неиудейского вероисповедания».
      Отец только что вернулся домой из больницы с операции. Он умывался, полоскал горло. Вода булькала и клокотала у него в горле. Казалось, что папа закипел.
      Директор ждал в гостиной. В аквариуме плавали золотые рыбки, волоча по дну прозрачную кисею длинных хвостов. Одна рыбка, с мордой, похожей на шлем лётчика (так велики были её глаза), подплыла к стеклу. Наглые рыбьи глаза в упор рассматривали директора. Директор, вспомнив о своём обидном гимназическом прозвище, с досадой отвернулся.
      В это время дверь гостиной приоткрылась, и в комнату вошёл Ося. Он вёл под уздцы большую и грустную деревянную лошадь, давно утратившую молодость и хвост. Лошадь застряла в дверях и едва не сломалась окончательно. Тут Оська увидел директора. Он остановился в раздумье, подошёл поближе и спросил:
      — Вы на приём? Да?
      — Нет! — серьёзно и хмуро ответил директор. — Я по делу.
      — А-а! — воскликнул Оська. — Я знаю, вы кто. Вы лошадиный доктор. От вас пахнет так. Да? Вы коров лечите, и кошек, и собак, и жеребенков — всех. Я знаю… А мою лошадь вы вылечите? У ней в живо-то паровозик. Туда уехал, а оттуда никак не выехи-вает…
      — Это ошибка, мальчик, — обиженно прервал его Стомолицкий. — Я не ветеринар. Я директор. Директор гимназии.
      — Ой!.. — с уважением охнул Ося и внимательно осмотрел директора. — Вы и есть директор? Я даже испугался. Лёля говорит, вы строгий… Вас все, даже учителя, боятся. А как вас зовут? Рыбий… нет, Рыбин… вспомнил!.. Воблый Глаз?
      — Меня зовут Ювенал Богданович, — сухо сказал директор. — А тебя как зовут, мальчик?
      — Меня Ося. А почему вас тогда называют Воблый Глаз?
      — Не задавай глупых вопросов, Ося. Ответь лучше… м… гм… ты уже умеешь читать? Да… ну, скажи… м… гм… вот… куда впадает Волга? Знаешь?
      — Знаю, — уверенно ответил Ося. — Волга впадает в Саратов. А вот отгадайте сами: если слон и вдруг на кита налезет, кто кого сборет?
      — Не знаю, — постыдно признался директор.
      — Никто не знает, — утешился Ося, — ни папа, ни солдат, никто… А вот Воблый Глаз — это по отчеству так? Или вас, когда вы маленький были, так называли?
      — Довольно!.. Будет! Скажи лучше, Ося, как звать твою лошадь?
      — Конь… Как же ещё? У лошадев не бывает фа-милиев.
      — Неверно! — строго пояснил директор. — Например, лошадь Александра Македонского звали Буцефал.
      — А вас — Рыбий Глаз? Да? Совсем и не Воб-лый… Это я спутал. Да ведь? Вошёл папа.
      — Какой развитой и смышлёный мальчик ваш сын! — с ангельской улыбкой сказал, изогнувшись, директор.
     
      ОТЦЫ, ПАПАШИ, БАТЬКИ
     
      У-у-дрррдж-ууджж-ррджржж…
      Громадной мухой бился в окне учительской вентилятор. В натопленной учительской было моряще жарко. В пустых, тёмных классах изредка потрескивали парты. Громко тикали часы в вестибюле.
      — Заседание родительского комитета совместно с педагогическим советом разрешите считать открытым. Прошу…
      За большим столом сидел родительский комитет. Тесным рядком сели преподаватели. Поодаль, в углу стола, приткнулись Митька Ламберг и Шурка Гвоздило. Маленький Шурка казался совсем оробевшим. Солидный Ламберг крепился.
      Стёпку Атлантиду инспектор не пустил на собрание.
      — От этого архаровца всего можно ожидать, — заявил инспектор. — Такое ещё сморозит…
      — Я буду тихо, Николай Ильич.
      — Мокеич, выведи его отсюда!
      — Ну-ка, выкатывайся, милок, — толкал Мокеич расходившегося Стёпку. — Выборный… тоже. Горлопан!
      Стёпка очень обиделся.
      — Как хотите, — сказал он уходя, — только после с меня не взыщите, если у вас ничего не сладится. Резервуар. Адье.
      В начале заседания потух свет: произошла обычная поломка на станции. Учительская погрузилась в темноту. Ламберг полез за спичками, но спохватился, что у некурящего гимназиста не может быть спичек.. Сторож Мокеич принёс похожую на парашют лампу с круглым зелёным абажуром. Лампу повесили над столом. Она качалась. Тени шатались, и косы сидящих то вырастали, то укорачивались.
      Сначала говорил инспектор. Говорил плавно, много язвил, и раздвоенная его борода хитро юлила над столом. Борода была похожа на жало.
      Сопящие хуторяне-отцы сонно слушали Ромашова, гривастый священник заправил перстами за ухо волосы и внимал. Акцизный строго протёр очки, будто собирался разглядеть в них каждое слово инспектора. Лавочник глубокомысленно загибал пухлые пальцы в такт инспекторским словам.
      Толстый мукомол из думы, Гутник, стал защищать директора:
      — Як же вы, господа педагоги, можете такое самоправство чинить? Сё, я кажу, трошки неладно. Негоже так. Допрежь у округа спросить треба… А Ювенал Богданович сполнял закон форменно. Мы бачили, шо при ем порядок был самостоятельный. Так нехай вин и остаётся. Сдаётся мне, шо так катье-горически и буде. Та и время дюже кипятливое, як огнём полыхае. Шкодить хлопцы зачнут. Так я кажу чи ни?
      И родители одобрительно покачали головами. Отцы побаивались свободы для сыновей. Распустятся — попробуй тогда справься с этой бандой голубятников, свистунов, головорезов и двоечников.
     
      КОНДУИТ ДИРЕКТОРА
     
      Взволнованный, вскочил Никита Павлович Ка-мышов, географ и естественник. С надеждой взглянули на побледневшее лицо любимого учителя Ламберг и Шурка. Горячо заговорил Никита Павлович, и каждая его фраза была страницей в неписаном кондуите самого Рыбьего Глаза.
      — Господа! Что же это такое? Царя свергли, а мы… директора не можем?.. Вы — родители! Ваши дети, сыновья ваши, пришли сюда, в эти опостылевшие нам стены, получить образование, воспитание. А что они могли получить здесь? Что, я вас спрашиваю, могли получить здесь они, дети… когда мы, педагоги, взрослые, задыхались? Нечем дышать было. Позор! Казарма! Вышитый ворот рубахи — восемь часов без обеда… Фуражку снял не за козырёк — выговор. Боже мой!.. Теперь, когда во всей России стал чище воз-дух, мы тут у себя… форточку открыть боимся, чтоб проветрить!..
      Он дёрнул себя за длинный свисающий ус и, задыхаясь, выбежал из учительской. Очень тихо стало в комнате.
      Директор, незаметный в углу, распилил тишину своим плоским голосом. Директор был зелен от абажура и злости. Он оправдывался.
      — Личные счёты, — говорил он. — Закон… дисциплина… служба… округ.
      Его прервал громадный и чёрный машинист Ро-билко, длинный, как товарные составы, которые он водил. Машинист грохнул кулаком по столу:
      — Да чего там разговаривать? Революция так революция! Вали без пересадок. А от господина директора мы ни чёрта хорошего, кроме плохого, не видели. Да и ребят поспрошать надо. Пусть вот выборные ихние определение скажут. А то для чего выбирать было?
      Митька Ламберг браво отчеканил наизусть выученную речь.
      — А вы что можете сказать? — обратился председатель к Шурке Гвоздило.
      Шурке стало несказанно приятно, что ему, как взрослому, говорят «вы». Он вскочил, руки по швам, как перед кафедрой.
      Рыбьи глаза директора гадливо рассматривали его.
      Шурка с опаской покосился на Стомолицкого: чёрт его знает, вдруг останется — придираться будет. Шурка гулко глотнул комок в горле. Душа его ушла в пятки. Но Ламберг каблуками так больно стиснул в это время под столом Шуркину ногу, что душа бомбой вылетела из пятки обратно, Шурка мотнул головой, снова проглотил воздух и вдруг воодушевился.
      — Мы все за долой директора! — выпалил он. Кем-то задетая в суматохе лампа раскачивалась.
      Тени опять сошли со своих мест. Тени укоризненно качали головами. Носы росли и опадали. Длиннее всех был унылый нос директора.
     
      ПРИСУТСТВИЕ ДУХА
     
      Долго, до поздней ночи, тянулось заседание. На-конец постановили:
      «…Стомолицкого Ювенала Богдановича отстранить от должности директора гимназии. Временно, до утверждения округом, обязанности директора возложить на инспектора гимназии Николая Ильича Ромашова».
      Бывший директор покинул собрание. Ушёл он молча и ни с кем не простился. Ромашов с победным видом пушил бороду. Довольная борода нового директора теперь уже не смахивала на жало. Скорее она напоминала большой, рыхлый ломоть калача, аппетитно выеденный посередине.
      Расхрабрившийся Шурка заикнулся о выборном управлении. Пламя в лампе запрыгало от дружного хохота. Даже по плечу похлопали Шурку:
      — Эх, молодость, молодость! Задору-то!
      — Выборные от первоклашек-сопляков… Ха-ха-ха! Уморил, уморил!
      Шурка сконфуженно шмурыгал носом и тёр пряжку пояса.
      Собрание перешло к какому-то другому вопросу. Родители зевали, прикрываясь ладонями. У Шурки слипались глаза.
      Зелёный парашют лампы низко парил над столом. Пламя тоненько пело и кидало маленькие острые протуберанцы. Над стеклом струилось волнистое тепло. Спать хотелось до чёрта. А тут ещё вентилятор этот укачивал: уудж-уррдж-ууу…
      Директора выгнали, и Шурка считал свою миссию выполненной. Но тут сидели преподаватели, родители, наконец, новый директор, и уйти просто так, казалось ему, было невозможно. И Шурка заготовил длинную и совсем взрослую фразу: дескать, его присутствие больше не требуется и он, мол, считает возможным покинуть собрание. Шурка встал. Он уже совсем открыл рот, чтобы сказать приготовленное, как вдруг потерял самое первое слово. Начал его искать и упустил все другие. Слова, словно обрадовавшись, вылетели из сонной Шуркиной головы и заскакали перед слипающимися глазами. А самое трудное и длинное слово «присутствие» надело мундир с золотыми пуговицами и нахально влезло в стекло лампы. Пламя показало Шурке язык, а «присутствие» стало бро-саться в Шурку точкой над I. Точка была на длинной резинке. Она отскакивала от Шуркиной головы, как бумажные шарики, которые продавал на базаре китаец Чи Сун-ча.
      — Что вы имеете сказать? — спросил председатель.
      Все повернулись к Шурке.
      Шурка в отчаянии одёрнул куртку и сказал решительно:
      — Позвольте выйти!
     
      ЦАП-ЦАРАПЫЧ СТАВИТ ТОЧКУ
     
      Шурка вышел на улицу. Небо было черно, как классная доска. Тряпьё туч стёрло с него все звёздные чертежи. Чёрная, топкая тишина проглотила город. Шурка первые минуты после учительской барахтался в этой кромешной тьме, как муха в кляксе. Потом он разглядел перед собой тёмную фигуру.
      — Шурка, ты? А я тебя всё жду… Замёрз, як цуцик.
      — А-а, Атлантида! — узнал Шурка.
      — Ну как, что? Расскажи.
      Эффектно растягивая слова, Шурка сообщил:
      — Чего там рассказывать! Мы, конечно, добились своего. Рыбу по шапке, а на его место пока инспектора.
      — Постой! А насчёт выборных как же?
      — «Выборные, выборные»!.. Вот тебе твои выборные — выкуси! Засмеяли меня с твоими выборными!
      — Эге! Здорово! Чего же вы добились? Это разве революция?! Директора попёрли, а заместо его инспектора посадили. Эх!..
      И Стёпка исчез в темноте. Гвоздило, солидно пожав плечами, пошёл домой. Куковала караульная колотушка — деревянная кукушка уездных ночей. Вскоре побрели по тёмной площади учителя и родители.
      Последним ушёл из гимназии Цап-Царапыч. Он задержался, записывая на всякий случай в кондуитный журнал Ламберга и Гвоздило. Так кондуитом, хвостатой подписью Цап-Царапыча кончился этот знаменательный день.
     
      РЕФОРМА ЕДИНИЦЫ
     
      В учительской повесили новый портрет: волосы ёршиком, отвороченные уголки стоячего воротничка, как крылышки херувима… Александр Фёдорович Керенский.
      На специальном молебне учителя присягали Временному правительству. Общую молитву всех классов отменили. По утрам, перед уроками, стали читать прямо в классе коротенькую молитву. Затем либеральный новый директор решился на смелый шаг: он отменил отметки.
      — Все эти единицы, двойки, пятёрки с минусом непедагогичны, — распинался Ромашов перед родительским комитетом.
      Отныне учителя не ставили в наши дневники и тетради единиц и пятёрок. Вместо единицы писалось «плохо», вместо двойки — «неудовлетворительно». Тройку заменяло «удовлетворительно». «Хорошо» означало прежнюю четвёрку, а «отлично» стоило пятёрки. Потом, чтобы не утратить прежних «плюсов» и «минусов», стали писать «очень хорошо», «не вполне удовлетворительно», «почти отлично» и так далее. А латинист Тараканиус, очень недовольный реформой, поставил однажды Биндюгу за письменную уже нечто необъяснимое: «совсем плохо с двумя минусами». Так и за четверть вывел.
      — Если принять «плохо» за единицу, — высчитывал Биндюг, — то у меня по латыни отметка за четверть такая, что простым глазом и не углядишь. Чёрт его знает, чему это равно. Хорошо, если нуль. А вдруг ещё меньше?..
     
      ПРОТЕЖЕ ДАМСКОГО КОМИТЕТА
     
      Двор дома, в котором мы жили, принадлежал большому хлебному банку. Под навесом всегда пахтала воздух веялка. На парусине росли золотые дюны пшеницы, и широкоплечие весы передёргивали железными плечами, как человек, которому хочется незаметно почесать спину. Целый день на дворе бабы длинными иглами чинили мешки. Бабы пели очень печальные песни про любовь и разлуку.
      Одна из мешочниц поступила кухаркой к банковскому служащему. У кухарки был сын Аркаша. Он учился в начальном училище. Ар-каша был мал ростом и веснушчат. Лицо его было похоже на парусину с рассыпанной пшеницей. Он был очень способный мальчонка и страстно хотел учиться.
      В городе существовал благотворительный дамский комитет. Хозяйка Аркашиной матери состояла в этом комитете. По её настоянию комитет принял участие в способном мальчугане, и Аркаша Портянко, сдав без сучка и задоринки экзамен, был принят бесплат-ным учеником в наш класс.
      Я очень дружил с серьёзным и ласковым Аркашей. Он не был тихоней, но все его безобидные шалости, весёлые шутки резко отличались от дикого озорства одноклассников. Учился он отлично и каждую четверть года приносил на кухню к матери табели, туго набитые пятёрками. В каждой клеточке, как в дольках стручка, сидели похожие друг на друга пятёрки. Даже число пропущенных уроков обычно равнялось пяти. Внизу стояло: «Подпись родителей». С великой гордостью, пачкая табель масляными пальцами, подписывалась кухарка. «Перасковия Портянк», — выводила она и трепетно, словно свечу перед иконой, ставила точку.
     
      ПЛЮС МИНУС ЛЮСЯ
     
      Весь класс знал, что Аркаша Портянко влюблён. На классной доске писали неоспоримую формулу его любви: «Аркаша+ Люся=!!» Люся была дочерью богатой председательницы сердобольного дамского комитета. Мать Аркаши, узнав об этом, качала головой:
      — Ишь каку симпатию себе нашёл!.. Кывалер… Наказание!
      Но Люсе очень нравился Аркаша. Он приходил в беседку, и там они читали вдвоём интересные книжки. Солнце, просочившись сквозь листву, осыпало их кружочками своего тёплого конфетти. Однажды Ар-каша принёс Люсе букет ландышей.
      На рождестве у Люси была ёлка. Люся пригласила Аркашу, не спросясь у матери. Вычистив и выгладив свой мундирчик, отправился Аркаша на ёлку. Он вошёл в ярко освещённый подъезд и уже предвкушал радости вечера, как вдруг мать Люси, высокая дама, испуганно зашумев шёлком, выросла передним. Она очень растревожилась, увидев у себя на балу кухаркиного сына.
      — Приходи как-нибудь в другой раз, мальчик, — сладко заговорила она, — и приходи со двора. Люсе сейчас некогда. У неё гости. Вот тебе и твоей маме гостинцы.
      С этого вечера Аркаша больше не виделся с Люсей. Скучал он очень сильно. Осунулся и учиться стал хуже.
      Потом, в феврале, на Троицкой площади полный господин в хорошей шубе горячо говорил собравшемуся народу, что теперь нет больше бар, господ и рабов, а все равны. Аркаша поверил ему, решив, что раз сам господин говорит, что господ нет, значит, это уж верно. И Аркаша решил написать Люсе. Вот это письмо. Я нашёл его через несколько лет в кондуите вместе с засушенными стебельками ландыша.
     
      ПИСЬМО
     
      «Многоуважаемая, дорогая, милая Люся! Так как ввиду того, что теперь переворот царского режима, то все равны и свобода. Баринов и господ больше нет, и никто никакого полного права не имеет меня оскорбить с ёлки по шеям, как на первый день. А я за вами очень скучаю, Люсенька, золотая, так что похудел, мама говорит, даже. И на каток не хожу, потому что не хочу, а не потому вовсе, что, как Ли-зарский говорит: это оттого, что смотреть обидно, как я с Люськой катаюсь. Съел, говорит, гриб? Видал миндал? Ну и пусть бреш… (зачёркнуто) лжёт. Совсем и не завидно ни капельки. Ему вот наклали, как монархисту (значит, за царя), он и злится. А теперь, милая Люсенька, мы с вами можем быть как будто брат и сестра, если, конечно, захотите. Революция потому что, и мы теперь равные. Хотя вы, конечно, лучше в сто раз. До чего мне ужасно без вас плохо, не дай бог… Честное слово, если не верите. Вот сидишь, уроки зубришь, а всё про вас мечтаешь и даже во сне видишь. Ну до того ясно, как вправду. И в диктовке раз попалось слово стремлюся, я и перенёс с большого «Л»: стрём-Люся… А вы с Петькой Ли-зарским всё время, который у меня задачу всю сдул, а после хвалится. И ходит с вами под ручку. Хотя я не завидую. Так только немного довольно странно, что вы такие умные, Люся, красивенькая, хорошая и развитая, а с монархистом ходите под ручку. Ведь теперь свобода, равенство и братство, и вас не заругают со мной. А за Петьку я на вас серчать не буду. Потому что тогда был царь и триста лет самодержавие.
      И ничего хорошего в жизни я не видел с мамой, только переворот вот и вы, миленькая Люся… Сроду так не плакал, как тогда, на первый день.
      Я не стерпел и написал, хотя это против гордости. Если вы меня не забыли и хотите опять сначала, то напишите записку. Я с радости до неба подскакну. Я посылаю вам ландыш, это из того букетика… Ваш Портянко Аркадий, ученик 3-го класса. Простите, что помарки. Пожалуйста, разорвите это письмо».
     
      ВЕСЁЛЫЙ МОНОХОРДОВ
     
      Учитель алгебры носил странную фамилию — Монохордов. У него были неописуемо рыжие волосы и толстые бегемотовы щёки. «Рыжий баргамот» — так звали мы его.
      Монохордов отличался непонятной, зловещей и неистребимой весёлостью. Он вечно хихикал.
      — Хи-хи-хи! — заливался он тоненьким смехом. — Хи-хи-хи… Вы ничего не знаете. Здесь, хи-хи-хи… плюс, а не минус… хи-хи-хи… Вот я вам, хи-хи-хи… поставил… хи-хи… единицу.
      На уроке алгебры Аркаша, спрятав письмо под партой, ещё раз перечитывал его. Увлёкшись, он не заметил, как подкравшийся Монохордов запустил руку в парту. Аркаша рванулся, но было уже поздно; толстые пальцы, покрытые рыжими волосами, держали письмо.
      — Ха-ха-ха! — восторгался рыжий педагог. — Письмецо! Х-хи… незапечатанное. Интересно, интересно… хи-хи… ознакомиться… чем вы занимаетесь на моих… хи-хи… уроках!
      — Отдайте, пожалуйста, моё письмо! — дрожа всем телом, крикнул Аркаша.
      — Нет… хи-хи… извините. Это… хи.. мой трофей…
      Рыжее хихиканье наполняло –класс. Монохордов забрался на кафедру и погрузился в чтение. У доски томился забытый ученик с белыми от мела пальцами. Педагог читал.
      — Хи-хи-хи… занятно… — залился он, кончая чтение. — Любопытно… Послание… хи-хи… даме сердца. Могу в назидание… хи-хи-хи… прочесть вслух.
      — Читайте! Читайте! — обрадованно заревел класс, заглушая просьбы побледневшего Аркаши.
      И, останавливаясь, чтобы выхихикаться, Монохордов прочёл с кафедры вслух письмо Люсе. Всё, с начала до конца. Класс гоготал. Помертвелый Аркаша сидел как оплёванный.
     
      ЛАНДЫШ В КОНДУИТЕ
     
      — Рановато, Портянко, начинаете, — смеялся учитель. — Хи-хи… рановато…
      Аркаша знал, что всё равно нельзя уже послать это опоганенное письмо. Всё большие слова, теперь осмеянные, казались ему самому действительно глупыми. Но жгучая обида подхлестнула его.
      — Прошу вас, отдайте мне письмо, Кирьяк Га-лактионович, — тихо сказал он нехорошим голосом. И класс разом перестал смеяться.
      — Нет, — ухмылялся Монохордов, — это мы в жур-нальчик… хи-хи…
      Тогда Аркаша стал буйствовать.
      — Вы не смеете, — взвизгнул он, топая ногами, — не смеете! Чужое письмо… Это — как украсть.
      — Вон сейчас же из класса! — заорал Монохордов, тряся налившимися щеками.
      — Не забывай, что ты бесплатный… Вылетишь… хи-хи… как воздушный шар.
      Высохший ландыш легко и слабо хрустнул в захлопнутом журнале. Аркашку долго отчитывал директор Ромашов.
      — Мерзавец, — нежно и мягко журил он, — как же ты смеешь со старшими так говорить? Выгоню тебя, шалопая этакого. На каторгу пойдёшь, подлец, Что вздумал, нахал! А?
      Аркашке напомнили, что он бесплатный, что учится он милостью добрых людей, что революция тут ни при чём. Прежде всего должен быть порядок, и он, Аркашка, вылетит в первую голову, если порядок, этот будет нарушен. Аркашку записали в кондуит. После уроков он сидел два часа без обеда. Из всего Аркашка понял только одно: мир по-прежнему ещё делится на платных и бесплатных.
     
      1 Очень хорошо. Говорите по-английски?
      2 Ничего не значащий, бессмысленный набор иностранных слов.
      3 Почти все гимназисты имели свои клички. Некоторые имели даже по нескольку. Например, «Мотня» звался еще также «Я — житель». Прозвище это дали ему за то, что, спрягая в латинской письменной работе глагол «инколо» (населять), он спутал его с «инкола» (житель) и всюду, переводя на русский, спрягал: «я житель, ты житель, он житель…»
      4 Искаженное «Пюи ж китэ ля клясс?», что по-французски значит: «Могу ли я покинуть класс?»
      5 Исковерканное «о ревуар» — «до свиданья» по-французски.
     
     
      КНИГА 2. ШВАМБРАНИЯ
     
     
      ШВАМБРАНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
     
     
      ПОХОД «БРЕНАБОРА»
     
      Чтоб установить истинные очертания и границы Швамбрании, был предпринят великий поход швам-бранского флота вокруг материка. Он начался в середине 1916 года и продолжался до ноября 1917 года. Значение этого похода для швамбранской истории огромно. Об этом свидетельствуют письменные памятники, сохранившиеся до сих пор. В моём швамбранском архиве хранятся; точная карта Швамбрании и приложенный к ней корабельный журнал флагманского судна «Бренабор». Приводить его здесь целиком не имеет смысла. Он велик и скучен. Многое в нём будет непонятно сегодняшним читателям. Поэтому здесь описание похода даётся в сокращённом и обработанном виде, а в скобках объяснено непонятное. Я старался только по возможности сохранить швамбранский стиль. Затем необходимо рассказать следующее.
      Швамбранским императором был в то время некий Бренабор Кейс Четвёртый. Имя это мы целиком заимствовали у известной тогда автомобильной фирмы. Поэтому на государственном гербе Швамбрании к Зубу Швамбранской Мудрости, пароходу Джека, Спутника Моряков, и Чёрной королеве — хранительнице тайны — прибавились ещё автомобили.
      Царь Бренабор э 4 был довольно покладистым малым, но всё же это был монарх, и никто из нас не пожелал воплощаться в него. Оставаться же простыми смертными швамбранами не хотелось. Тогда Бренабор усыновил нас. Мы считали, что он подобрал нас в море, когда мы были маленькими. Жестокий негодяй Уродонал Шателена засадил нас совсем новорождёнными в кадушку из-под кислой капусты и пустил по морю. Царь Бренабор катался на лодке, услышал, что откуда-то разит, и спас нас.
      В то время почти во всех детских книжках были сироты. Положение приёмыша было модным и трогательным. Что же касается капустного духа, то это нас нисколько не компрометировало: многие мамаши уверяли, что всех детей, даже и не приёмышей, находят в капусте…
      Эскадра состояла из флагманского судна «Бренабор» и кораблей «Беф Строганов», «Жюль Верн», «Металлопластика», «Принц-курант», «Каскара Саграда», «Гратис», «Покоритель бурь», «Гамбит» и «Доннерветтер». Командовал эскадрой, несмотря на свою молодость, адмирал и капитан Арделяр Кейс, то есть я. Оська был вице-адмиралом и главным матросом, Имя его было Сатанатам. Происхождение имени Сатанатам оперное. К нам ходил петь басом один провизор. Он пел арию Мефистофеля: «Сатана там правит бал», слишком надавливая голосом на отдельные слоги. Получалось: «Сатанатам». Оська потом интересовался, кто это такой Сатанатам — дирижёр?
      В качестве корабельного наставника с нами плыл неизменный Джек, Спутник Моряков.
     
      ОТПЛЫТИЕ
     
      «Утром был восход, и солнце засияло над горизонтом, — так начинается дневник адмирала Арделяра Кейса. — Вид на море был очень красивый. Сто тысяч солдат и миллион народа провожали нас.
      Духовой оркестр играл очень сильно — получилась манифестация. Нью-Шлямбург был весь иллюстрирован. (Ошибка: адмирал хотел написать «иллюминован».) На мне были белые брюки клёш, белые туфли со шпорами, крахмальный воротничок, голубой галстук бабочкой, лиловая черкеска с золотыми газырями и эполетами, пурпуровый ментик-накидка, подбитый тигровой шкурой, и капитанская фуражка с плюмажем. Я шёл впереди всех, высокий и стройный…» У пристаней стояли пароходы. Уже был второй звонок. Грузчики носили пирожные, тысячи тюбиков со сладкими белилами. Военно-пассажирский дредноут «Бренабор» был так велик, что по палубе его ходили трамваи и ездили извозчики. От кормы до носа они брали двугривенный, хотя овсы в Швамбрании были дёшевы. Шесть труб «Бренабора» дымили, как шесть хороших пожаров. Гудок его был в десять тысяч верблюжьих сил, а мачты так высоки, что на верхних реях лежали вечные снега.
      — В машине приготовиться! — скомандовал я.
      — Пронта ля машина, — сказал Джек, Спутник Моряков, — штее фертиг бей дёр машине!
      Нас провожал сам царь. Он влез на бочку и сказал манифест:
      — Ой вы гой еси, швамбранские чудо-богатыри! Мы, божьей милостью император швамбранский, царь кальдонский, бальвонский и тэ дэ и тэ пэ, повелеваем вам счастливого пути и взад и вперёд. Если встретится по дороге война, сражайтесь что есть силы… Гоните врагов в хвост и в гриву. Моряки! Все века, сколько их есть и будет, смотрят на вас с вершины этих мачт! Марш вперёд, друзья, в поход!.. Ах, громче, музыка, играй победу! Если налетит шквал и буря, сойдите вниз, а то схватите насморк. Вперёд же, орлы, чудо-богатыри! Правьте в открытое море на зюйд-вест. С нами бог, трогай с богом!..
      Тут все запели швамбранский гимн, сочинённый вице-адмиралом, с ударением на первом слоге:
      «У-ра, у-ра! — закричали Тут швамбраны все. — У-ра, у-ра — и упали…
      Туба-риба-сё!
      Но никто совсем не умер, Они все спаслись.
      Всех они вдруг победили И поднялись ввысь!…
      «Бренабор» дал третий свисток в десять тысяч верблюжьих сил. Всадники попадали, кони разбежались. Кто стоймя стоял, тот сидьмя сел. Кто сидьмя сидел, тот лежмя лёг. Ну, а кто лежмя лежал, тому уже ничего не оставалось делать. Пароходы отваливали. Поход начался.
      — Пишите! — сказал царь.
      Эскадра шла полным ходом. Флаги пышно развевались. Впереди всех шёл «Бренабор», высокий и стройный. Он тянул сто узлов в час. Ветер крепчал. Волны бурлили. Вечером был закат.
     
      БИТВА ПРИ ШАРАДЕ
     
      Плавание шло благополучно. Утром бывал восход, вечером — закат. Ветер крепчал с каждым днём, если верить адмиральскому журналу. Эскадра, не заходя в порт Фель и миновав мыс Гиальмар, обогнула Канифолию и от мыса Кегли повернула к Драндзонску. Навстречу нам был выслан небольшой однобортный корабль. (Опять ошибка: однобортными бывают пиджаки, а не пароходы.) Жители Драндзонска встретили нас с папиросами «Триумф». Мы закурили и поехали дальше. Через два дня мы бросили якорь в гавани Матчиша.
      За Матчишем простирались дремучие мужественные леса. (Таких лесов, конечно, не бывает. Про леса иногда говорят, что они девственны. Но адмирал был женоненавистник.) В мужественных лесах мы охотились на диких конь-яков. Конь-яки были животными, взятыми из рекламного ребуса известной виноторговли Шустова. Конь-яки водились только в Швамбрании. Голова у них была как у буйвола, а всё тело конское. Они бодались и лягались. Они были свирепы.
      Затем мы с Сатанатамом исследовали пустыни Кор-и-Дор. В пустыне было очень пусто. Тем временем эскадра под командованием Джека Спутника обогнула мыс Юлу и пришла в Бальвонск. Мы сели опять на корабль и поехали дальше. У мыса Шарада на горизонте показался флот Пилигвинии. Им командовал подлый изменник граф Уродонал Шателена.
      — А, грот-бом-брам-рей! — выругался Джек, Спутник Моряков. — Форбом-брамфордуны и бакштаги! Унтер лиссель левый, тоже правый… Пломбирен зи ди шифсреуме!.. Запломбируйте все трюмы!
      И он стал сверкать очами. А Уродонал Шателена объявил нам через рупор войну. Вышел морской бой. Корабли наши и ихние налетели друг на друга и хотели устроить абордаж. Но началась настоящая Ходынка, которая кончилась для нас прямо Цусимой. Корабли «Металлопластика», «Доннерветтер» и «Беф Строганов» пошли на дно, а остальных взяли на буксир пилигвины. Они повели их в свой плен, который помещался на необитаемом острове Гирляндия в Ядовитом океане. Только наш гордый «Бренабор» не сдался врагу и вырвался из огненного кольца. По синим волнам океана корабль одинокий нёсся на всех парусах. Был остров на том океане. Пустынный и мрачный гранит. Назывался он островом Наказань и входил в Пилюльский архипелаг. Там был мыс Угол. На мысе, в ракушечном гроте, жила Чёрная королева. Мы пристали к острову. Королева выглядела неплохо, только заплесневела немножко.
      Затем мы миновали опасные острова Хину, Биомальц, Микстуру, Какао и Рыбьежирск. Дойдя до мы-са Конёк, мы увидели вершины Кудыкиных гор и недосягаемую вершину Ребус. Но мы повернули на запад и вошли в пролив Семи Школяров, Мы приближались к острову Лукоморье.
     
      ЗАПОВЕДНИК ГЕРОЕВ
     
      Принц и Нищий, Макс и Мориц, Бобус и Бубус, Том Сойер и Гек Финн, Оливер Твист, Маленькие Женщины и Маленькие Мужчины, они же ставшие взрослыми, дети капитана Гранта, маленький лорд Фаунтлерой, двенадцать егерей, три пряхи, семь мудрых школяров, тридцать три богатыря, племянники дядьки Черномора, Последний день Помпеи и Тыся-ча одна ночь вышли встречать нас.
      — Здравия желаем, ваше ослепительство! — гаркнули они нам.
      На берегу стоял дуб зелёный. Златая цепь на дубе том. Цепной кот в сапогах с учёным видом ходил вокруг дуба. Направо идёт — книжки читает вслух, идёт налево — граммофон заводит. Прямо как в цирке у Дурова. А на скале сидел Сфинкс. Он сочинял шарады и ребусы.
      Знакомые образы населяли остров. Остров Лукоморье был заповедником всех вычитанных нами героев. Герои были изъяты из книг. Они жили здесь вне времени и сюжета.
      Навстречу нам скакал сборный эскадрон. Впереди ехал, опустив забрало, Неизвестный Рыцарь, потом Всадник без головы. За ним погонял свою клячу Дон Кихот Ламанчский. И трусил на осле его верный оруженосец Санчо Панса. Санчо Панса вёз крылья ветряной мельницы, которую обкорнал Дон Кихот. За рыцарем печального образа скакал на Коньке-горбунке Иванушка-дурачок и показывал всем язык. Далее следовали на огромных битюгах три богатыря: Илья Муромец, Алёша Попович и Добрыня Никитич. Так их звали по имени и отчеству, а фамилии нам были неизвестны. Битюги были запряжены в царь-пушку.
      За ними следом крался знаменитый сыщик Нат Пинкертои. Он выслеживал Неизвестного Рыцаря. Ната Пинкертона незаметно преследовал прославленный сыщик Шерлок Холмс.
      Из кустов вышел обросший человек в звериных шкурах. На плече у него сидел учёный попугай и клювом вынимал из кармана хозяина билетики со «счастьем».
      — Гобин Кгузо! — картаво крикнул попугай.
      И мы узнали великого отшельника. За Робинзоном шёл дикарь и нёс разные покупки. Он был совершенно голый. Никаких штанов на нём не наблюдалось, только спереди висел листок календаря, и там было написано: «Пятница».
      Увидев гостей, Робинзон извинился и попросил Дон Кихота одолжить ему с головы медный бритвенный прибор. Рыцарь дал. Робинзон пошёл бриться, а Пятница, посплетничав и посоветовавшись с Санчо Панса, побежал одеваться в дом, на котором висела такая вывеска:
      ПРИЁМ ЗАКАЗОВ МУЖСКОЙ И ДАМСКИЙ ХИТРЫЙ ПОРТНЯЖКА ОДНИМ МАХОМ СЕМЕРЫХ ОБШИВАХОМ.
     
      — Это про нас написано, — сказали семь мудрых школяров.
      Вечером в честь нашего посещения было устроено большое гулянье с фейерверком в Таинственном саду. Там гуляли Голубые Цапли и летали Синие Птицы. Там пели Золотые Петушки и неслись Курочки Рябы. А белки насвистывали «Во саду ли, в огороде».
      И мы там были и мёд пили. А так как усов у нас не было, то всё в рот попало.
     
      ЗАКАТ ВЫЛ ОТМЕНЁН
     
      Дни пира совпали с первыми днями революции в России. Замечательная действительность всё перевернула вверх дном.
      Из Швамбрании пришла телеграмма:
      В Швамбрании народ волнуется. Возмущены битвой при Шараде. Бренабор немножко отрёкся. Временный правитель — Уродонал Шателена.
      Через полчаса «Бренабор», запломбировав трюмы и подняв красный флаг, полным ходом вышел в Гориясное море. Мы прошли Лилипутию, Шелапутию, Порт-Ной и Пришпандорию.
      Мы переименовали наш корабль в «Каршандар и Юпитер». Корабль стоял за республику: мы отреклись от царя-изменника. Ведь Бренабор э 4, чтоб не упускать власти, временно передал её негодяю Уродоналу. Отряды Уродонала Шателена охраняли плоскогорье Козны, засев в ущельях Ныки, Плоцки и Сок-Панока. Нам пришлось идти к Канделябрам. В их северных отрогах, в окрестностях Портъ-у-Пея, скрывались республиканские заговорщики. Мы взяли их на корабль и, обогнув мыс Клек, не заходя в Нахлобучи, проплыли до берегов вольного Каршандара и прибыли в Порт-Янки.
      Каршандарцы встретили нас восторженно. Каршандар был объят революционным восстанием. Толь-ко Кондору захватил десант Уродонала. Мы осадили Кондору с Фиолетового моря. Кондора пала. В руки нам попала богатая добыча.
      Пройдя мысы Рич-Рач и Бильбоке, мы посетили Порт-Сигар и наконец бросили якорь у Каршандарской ривьеры. Я переменил фамилию и стал имено-ваться Арделяр Каршандарский.
      Чтобы подготовить переворот на всём материке, я тайком, в запломбированном трюме одного парохода, пробрался в Нью-Шлямбург.
      Я жил в столице, загримировавшись в дикого индейца. Но почти накануне восстания Бренабор узнал меня по рассечённой левой брови. Уродонал арестовал меня и предал военному суду.
      Процесс адмирала Арделяра Каршандарского длился целый день (воскресенье). Дневник адмирала передаёт этот суд так:
      «Зал был весь полон от публики, которая оглядывала меня с любопытством. Я сидел на лавке подсудимых, красивый и стройный. Четыре часовых целились в меня из ружья, чтобы я не убег. Главным председателем всех судей был бывший Бренабор, который очень на меня обозлившись. Прокуратом служил лично граф Уродонал Шателена, весь чернокурый и подлец. Музыки никакой не было, а адвокатом был Сатанатам, которого они побожились не арестовывать в тюрьму. Прокурат врал при всей публике, будто я какой-нибудь мошенник, а адвокат, наоборот, ска-зал, что Уродонал — сам! А Бренабор говорит мне; «Господин подсудимый! Даю вам пять минут, можете выразиться последними словами». Тут я встал, высокий и стройный, и вся публика стала совсем тихая. «Господа судьи! — вскричал я. — Вы арестованы от имени Свободного Материка Большого Зуба!» В это мгновение ока в залу вбежал с революционерами Джек, Спутник Моряков, и они свергли тиранов. Вся публика как закричит «ура», и получилась бурная овация».
      О закате в этот день адмирал ничего не пишет.
      Очевидно, в Швамбрании по случаю переворота был сплошной, непрерывный восход…
     
      КОНЕЦ КОНДУИТА
     
     
      ХОЧУ ЗАСЕДАТЬ
     
      Всюду шли собрания, заседания, митинги. Все взрослые занимались политикой. Даже мама была избрана в Совет депутатов от дамского кружка. Папа же был товарищем председателя новой думы. Дума ссорилась с Советом, и поэтому папа ссорился с мамой.
      Жажда политической деятельности сжигала меня. Мне тоже хотелось заседать, выступать, выбирать. В это время я получил из Саратова от своего друга Вити Экспромтова письмо. Витя очень увлекательно описывал свой отряд бойскаутов, в котором он состоял. И я решил организовать из гимназистов отряд бойскаутов.
      Я достал много книг о системе «скаутинг», прочёл их и однажды после уроков, пока класс застёгивал ранцы, вскарабкался на кафедру и обратился к товарищам с большой речью.
      — Господа, — ораторствовал я, — довольно биться на переменах, шпарить в козлы и быть не вместе. Мы должны быть все вместе, то есть соединиться. Давайте сделаем такую компанию, дружную команду такую, ну, кружок… Не будем врать, курить, ругаться… Будем маршировать, устроим клуб, станем заседать, выберем начальника, станем юными разведчиками, бойскаутами. Как по-вашему?.. Кто хочет стать бойскаутом?
      Чуть ли не весь класс захотел записаться в скауты. Поднялся нестерпимый гвалт. Пришёл Николай Ильич. Узнав, в чём дело, он заявил, что если шум будет продолжаться, то, прежде чем записаться в скауты, все окажутся записанными в кондуит…
     
      КОМБИНАЦИЯ ИЗ ТРЁХ ПАЛЬЦЕВ
     
      В ближайшее воскресенье в соседней школе состоялось первое собрание бойскаутов. К моему удивлению, пришло много гимназистов из других классов и даже несколько старшеклассников.
      Мы заседали совсем как взрослые. Говорили речи, вели протокол. Было создано два отряда.
      Начальником главного штаба выбрали меня. Шалферова, сына скотского доктора, избрали казначеем: он слыл у нас за самого честного.
      Был принят устав: не пить, не курить, не врать, не ругаться, быть вежливым, делать добрые дела, всегда улыбаться, начальникам отдавать на улице честь, приложив к фуражке три сложенных пальца. Три пальца означали три основные заповеди скаута: скаут верен богу, своему слову и народу. Собственно в книжке было написано: «… и царю». Но мы заменили его словом «народ». Некоторые неприятности получились у нас также с богом. Стёпка Атлантида. вдруг заявил, что он… не верит в бога. Пришлось уговаривать его, уверять, что бог — это вроде совести и вообще для проформы. А то, если один палец откинуть, совсем некрасиво получается. Вроде двуперстного креста. Уговорили. Торжественно подняв три пальца, Стёпка Гавря отрапортовал присягу и обещал в неделю отучиться курить.
      Девчонок мы постановили не принимать. Решили это единогласно.
      Многих родителей мы записали членами-соревнователями. Они вносили деньги. На эти деньги мы купили трёхцветное знамя и старый автомобильный гудок с отломанным баллоном. В эту громадную дудку надо было дуть что есть силы. Труба ревела очень неприятным голосом. Но мог это сделать лишь Биндюг. Его избрали горнистом. Польщённый Биндюг старался. Он дул так ретиво, что грузовики шарахались в сторону, а пароходы просто завидовали.
      В детской библиотеке нам дали комнату. В это время записалось уже так много гимназистов, что мы создали ещё два отряда. Я теперь назывался начальником дружины. Ребята отдавали мне на улице честь.
      Я гордился…
     
      СЭР РОБЕРТ, СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ И ДОБРЫЕ ДЕЛА
     
      Но вот всё было сделано: комната обставлена, знамя повешено, присяга принята, начальники выбраны, устав выучен, все знали, кто такой сэр Роберт Баден-Пауэль и какое отношение имеет к нам святой Георгий-победоносец.
      Что было делать дальше, никто не знал; устроили один раз в амбарном городке войну между отрядами, но сторожа едва-едва не поколотили нас за это.
      Попробовали заниматься добрыми делами. Ребята должны были ходить патрулями по городу, чинить скамейки, поправлять изгороди, помогать старушкам нести кошёлки с базара. Но гимназисты пользовались очень дурной славой в городе. Первая же старушка, у которой Атлантида попробовал взять сумку, подняла такой крик, что сбежался народ, и Стёпку чуть не побили…
      Потом выяснилось, что скауты мои делали «добрые дела» таким манером: они ночью пробирались к какому-нибудь целёхонькому палисаднику и ломали его. А утром те же ребята появлялись в роли благодетелей и с чинными великопостными рожами поправляли палисадник. За это они получали десять очков на конкурсе добрых дел.
      Скучно стало в дружине.
      Помощи от небесного шефа нашего, Георгия-победоносца, ждать было нельзя. Сэр Роберт на портрете улыбался из-под широких полей бурской шляпы и посоветовать ничего не мог.
      От ребят всё чаще стало пахнуть опять табаком.
     
      БАРЖА БЕЗРУКИХ КАВАЛЕРОВ
     
      Пришла осень семнадцатого года. Это была первая осень без царя.
      Она была похожа на все предыдущие осени, это осень — с дынями, мелководьем и переэкзаменовками.
      Осенью в Саратов приплыла баржа георгиевских кавалеров. На барже помещался «музей трофеев».
      Всю гимназию водили смотреть на этот плавучий патриотизм.
      На борту баржи краснела надпись: «Война до победного конца». Из-под неё предательски просвечивало замазанное «За веру, царя…» Все служащие баржи, от водолива до матросов, были георгиевскими кавалерами. У всех почти не хватало руки или ноги, иногда и того и другого. На палубе скрипели протезы, стучали костыли. Зато у всех качались на груди георгиевские крестики.
      Три часа бродили мы по барже. Мы совали головы в многодюймовые жерла австрийских гаубиц и щупали шёлк боевых турецких знамён. Мы видели громадный германский снаряд-«чемодан». В такой чемодан можно было упаковать смерть для целой роты. И, наконец, любезный руководитель показал нам достопримечательность музея. Это была немецкая каска, снятая с убитого офицера. Замечательная она была тем, что на ней остались прилипшие волосы убитого и запёкшаяся настоящая немецкая кровь… Руководитель со смаком подчёркивал это.
      У руководителя были офицерские погоны, две естественные ноги, и он жестикулировал обеими целыми и выхоленными руками.
     
      ПОРАЖЕНИЕ ГЕОРГИЯ-ПОБЕДОНОСЦА
     
      На обратном пути Стёпка не проронил ни слова. Но вечером в тот же день он явился в штаб бойскаутов и разругался с нами.
      — Вы, хлопцы, приметили, какой там дух?.. Как в мясном ряду… кровяной. Аж в нос разит. А за чёртом это всё? Люди ведь…
      — Надо воевать до победы, — заикнулся кто-то из нас.
      — Дурак ты, вот что… — накинулся на него Стёпка. — Слышал звон… А что нам всем будет от этой победы?.. Идите вы к чёрту с вашим святым Егорием… Играйте в солдатики, кавалеры георгиевские… Бойскауты. На черта вы сдались, если за войну. Поняли? Вычёркивай меня к лешему. Побаловались.
      Стёпка вынул запрещённые папиросы и нагло закурил. Все смущённо молчали. Потом Биндюг крякнул, нерешительно вынул папиросы и подошёл к Атлантиде.
      — Дай прикурить, Стёпа, — проговорил он, — кончили лавочку. Айда.
      Сэр Роберт Баден-Пауэль улыбался со стены. Ничего смешного тут не было. Но по уставу скаут должен был всегда улыбаться. Сэр Роберт скалил зубы, как Монохордов, как дурак на похоронах.
     
      АТЛАНТИДА
     
      …Шёл раз урок географии в первом классе. Встал с «Камчатки» второгодник Гавря, поднял руку и спросил:
      — Правда это в книгах прописано, что Атлантида взаправду есть?
      — Возможно, — улыбнулся учитель, длинноусый географ Камышов. — А что?
      — А я её, Никита Палыч, эту самую Атлантиду, найду. Ей-бо! Пошукаю трошки в океане, та и найду. Я ныряю дюже глубоко.
      Вот с этого дня и прозвали Стёпку Атлантидой. Он и действительно мечтал отыскать Атлантиду, этот отчаянный голубятник, лихой «сизяк». Забравшись на сеновал, чихая в душистой пыли, он рисовал перед товарищами планы:
      — Воду выкачаю оттеда, дверцы поисправлю, жизнь там такую налажу — во! Малина! Ни директоров, ни латыни.
      Трудно приходилось ему в каменном закуте гимназии. У него была голова горячая, как кавун на июльской бахче. С трудом постигал он премудрости науки. На крохотном родном хуторке в выселках двором была вся степь — конца-краю не видать. Он привык орать на верблюдов, и долго баламутила гимназическую чинную тишину его зычная глотка.
      — Гавря, — вызывал его преподаватель.
      — Га?!? — гаркал в ответ на весь класс Стёпка и получал выговор.
      Неугомонный, бежал он «на войну», но был возвращён с первой станции. Снова бежал — и опять был пойман. Об этом он не любил вспоминать.
     
      ВВЕРХ НОГАМИ
     
      У него были забавные и необычайные понятия о жизни. Прежде чем правильно понять что-нибудь, он всегда сначала видел это «вверх ногами». Рассказывали, что он сначала даже читал книги «вверх ногами». Это произошло таким образом. К старшему брату Сергею приходила учительница. Сергей учился читать. Стёпка был ещё мал тогда для науки, ему не давали букваря. Учительница, положив перед собой букварь, занималась с Сергеем, а Стёпка, забравшись с локтями на стол с другой стороны, внимательно слушал их уроки. Стёпка видел перевёрнутые буквы. Так он и запомнил. Так он научился читать. И читал он справа налево, держа книгу перевёрнутой. Насилу переучили его.
      После посещения баржи георгиевских инвалидов Стёпка стал очень серьёзным. Он где-то пропадал всё время, таскал какие-то книжки. Часто заходил он к нам на кухню и беседовал с Аннушкиным солдатом… Сюда же заходил пленный австриец-чех Кардач. Они горячо спорили. Однажды после этого Стёпка сказал мне немного растерянно:
      — Вот оказия! Опять, выходит, прежде это дело вверх тормашками план овал. Фу-ты ну-ты! А насчёт Атлантиды — это я полный болван. Жизню и тут можно наладить неплохо. Вот, понимаешь, задачка на все четыре действия.
     
      КАНУН
     
      Па базаре голодные бабы в хлебном хвосте избили городского голову. Ночью тревожно выли собаки. Слабо трещали караульные трещотки в неумелых руках самоохранников.
      С утра заседала городская дума. Волга дышала стылым и неуютным ветром. Ветер кидал па берег стружки волн. По улицам в пыльном вальсе кружились обрывки воззваний: «Граждане!.. Учредительное собрание…» В четыре часа за Волгой, в Саратове, уронили что-то очень тяжёлое. Шарахнулся ветер. Попробовали задребезжать окна.
      …Баммм…
      Ещё раз, сдвоенно:
      Ба-бм… бамммм!..
      Казалось, выбивают чудовищной скалкой невиданный многовёрстный ковёр. В Покровске люди останавливались и, задирая головы, смотрели в небо. В небе метались галки. Кучки любопытных зачернели на крышах, как это бывает обычно, если далеко пожар. Снизу кричали:
      — Эй вы там… Як? Бачите?
      — Бачим, — солидно отвечали с крыши, — як на картине. Ось бабахнуло.
      — Кто кого?
      — Та не разберёшь. Кажись, юнкера.
      С крыши гимназии было видно: над Саратовом возникали маленькие белые комочки дыма. Потом они сразу разбухали в тёмные рваные облака. Через полминуты, мягко глуша, ложился на крышу тяжкий удар. К ночи над Саратовом встало багровое зарево. В эту ночь в Покровске не зажигали огней. Ночь была лиловой и воспалённой.
     
      УРОК ИСТОРИИ
     
      В девять утра, как всегда, побежали по площади длиннополые фигурки в серых шинелях. В ранцах урчали, перекатываясь, пеналы.
      Тусклое утро село в классы. Заскрипела под невыспавшимся историком кафедра. Дежурный, заученно крестясь, отбарабанил молитву. Подавая журнал, дежурный, как требовалось, заявил; — В классе нет Гаври Степана… Историк не выспался. Он зевал и скрёб подбородок.
      — И вот император Юстиниан Великий и… ыыэх-хе-хе… Федора… (Зевота одолевала его.) И Фе-ыаа-ха-ха-дора…
      Очень скучно было слушать о древних, вымерших императорах, в то время как рядом, за Волгой, живые люди делали историю. Класс шумел. Алеференко, решившись, встал:
      — Кирилл Михайлович, пожалуйста, объясните нам насчёт вот того, что сейчас в России.
      — Господа, — возмутился педагог, — во-первых, я вам не газета, это раз. А потом, вы слишком молоды, чтоб разбираться в политике. Да-с. Итак, Юсти…
      — Ты-то больно стар! — пробурчали сзади. — Замашки прежние!
      — Что-о? Встаньте и стойте.
      — Не вставай, Колька! — заволновался класс, — Подумаешь, Юстиниан Великий!
      — Вон из класса!
      Но тут с улицы вошёл новый, мощный, густой, всё покрывающий звук. Крылья ветра несли его. Это гудел костемольный завод. И сейчас же отозвался голосистый свисток в депо. Тонкими дискантами запели вразнобой лесопилки на Щуровой горе. Засвистела мельница. Консервный загудел далёким шмелём. А на Волге отчаянно и залихватски закричал пароходик.
      Утро пело.
      В класс вбежал инспектор. Смятение, как муха, запуталось в его бороде. В классе никто не встал.
     
      ДЕНЬ, НЕ ЗАПИСАННЫЙ В КОНДУИТЕ
     
      Харькуша, Аннушкин солдат, ораторствовал на берегу. Он стоял на мостках и размахивал здоровой рукой. Можно было подумать, что он дирижирует гудками. Мы протиснулись сквозь толпу.
      К берегу быстро подходил пароход. Пароход назывался «Тамара». Он уверенно шлёпал по воде плицами колёс. Под носом у «Тамары» росли сивые пушистые усы пены. Красный флаг стремился оторваться от мачты. Пароход подходил. На палубе его стояли люди и пулемёты. У людей были усталые лица, но стояли они твёрдо, будто припаяны были к палубе.
      К Покровску причаливала революция. На мостике ходил капитан с –красной повязкой на рукаве. Рядом с ним с винтовкой через плечо, сбив блин фуражки на затылок, стоял Атлантида. Я узнал стоявших возле него знакомых рабочих с лесопилки.
      — Ёлки-палки, Стёпка! — закричали гимназисты. — Атлантида! Вот ты где!
      Аккуратный Петя Ячменный озабоченно покачал головой:
      — Как же ты на занятиях не был?.. Попадёт тебе.
      — Пападе-от? — засмеялся Стёпка, перемахнув через перила и прыгая на пристань с причаливающего парохода. — Нет, шалишь! Гроб ему, кондуиту-то, теперь полный. Крышка!.. Будя!..
      Пароход, бросив чалки, шипел и топтался у пристани. Капитан командовал в рупор. На палубе выстраивались люди с красными повязками.
      — Наши, — с гордостью указал на них Атлантида.
      — Большевики, — зашептали в толпе.
      — Готово! — сказал капитан.
     
      КОНЕЦ КОНДУИТА
     
      Весной, в конце последней четверти, мы жгли учебные дневники. Таков был древний гимназический обычай. Но на этот раз он приобретал совсем особый смысл, и мы все чувствовали это.
      На дворе пылал огромный костёр. Вокруг сгорающих единиц, пылающих выговоров и истлевающих отученных дней мы скакали в диком индейском танце.
      — Ура! — декламировали мы хором в триста глоток. — Урра! Мы! жжём! последние! дневники старого режима! Больше уже не будет их! Конец дневникам! Крышка «безобедам», смерть кондуитам! Ура! Горят последние в истории гимназические дневники! Огонь пожирает страницы позора и зубрёжки. Горят дневники старого режима!
      Биндюг и Стёпка пробрались в пустую учительскую.
      Шкаф с кондуитом был заперт. Белка щекотала хвостом нос пыльной Венеры. Громадный глаз-муляж из папье-маше изумлённо уставился на гимназистов. Тогда Биндюг ногой проломил филёнку. Кондуит был извлечён.
      — В огонь кондуит! — завопил Атлантида, появляясь на крыльце с толстым кондуитом в руках. — Поджарим, ребята, Цап-Царапову брехню!
      Но всем захотелось потрогать «Голубиную книгу», прочесть в ней о себе, раскрыть её тайны. На костре сожгли все кондуитные журналы прошлых лет. Последний же кондуит был прочтён у костра вслух, и немало потешались мы над его злыми страницами. Его решили сохранить «для истории». Хранителем кондуита был избран Стёпка. Искателю Атлантиды принадлежала добрая четверть скандальной чести всех кондуитных записей.
      Горели старые кондуиты. Корежились в огне их прочные переплёты… На крыльцо вышел старшеклассник Форсунов, член городского Совета депутатов.
      — Товарищи, — обратился он к гимназистам, — минутку тишины. Совет депутатов постановил убрать из гимназии старорежимников: Ромашова, Тараканиуса, Ухова и Монохордова. Нам дадут новых учителей. Мы выберем своих ребят в педагогический совет. Мы начнём учиться по-новому. Кондуит кончился.
      С торжествующими кличами, неся впереди разоблачённую и бессильную «Голубиную книгу», вопя и завывая, маршировали вокруг догорающего костра триста парней в маренго. Мы справляли неслыханную тризну по кондуиту. Чёрные хрупкие страницы шевелились в золе.
     
      БЛУЖДАЮЩИЕ ОСТРОВА
     
     
      КРАПИВА И ПОГАНКИ
     
      Лето 1918 года мы провели в Каршандарской ривьере, на севере Швамбрании, и в деревне Квасниковке, в двенадцати километрах на юг от Покровска.
      Всё лето прошло в боях. Мы кровожадно колошматили крапиву и вытаптывали целые поселения поганок. При этом, конечно, пострадало много невинных сыроежек и безобидных одуванчиков. Лето было дождливое, и зелень одолевала нас. Но наконец нам удалось захватить в плен самого Мухомора-Погап-Пашу. Это был чудовищный гриб! Ножка его была величиной с кеглю, а красно-бурая шляпка, нашпигованная белыми бугорками, выглядела словно щедрый ломоть какой-то огромной колбасы. Несомненно, эта был грибной вождь.
      С великими почестями несли мы домой Мухомора-Пашу. Мы шли под тенью гриба. Вдруг впереди из оврага поднялись на дорогу двое мужчин. Они пошли нам навстречу:
      — Вот так зонтик! Чёрт те возьми! — сказал один. Он был лопоух, и уши двигались, когда он говорил. На нём был зелёный френч в лохмотьях и обмотки. Колкие волосики торчали на небритом подбородке. И весь он похож был на крапиву. Я даже ощутил внутри какой-то зуд, когда он посмотрел на нас.
      — У меня внутри зачесалось, — сознался потом и Оська.
      В это время подошёл другой, скаля гнилые зубы. Это был бледный, тщедушный человек в парусиновой косоворотке и большой грибообразной шляпе. Трухлявую поганку напоминал он.
      — Не дадите ли нам отведать сего лакомого яства, о юноши? — сказал человек-поганка.
      — Не скупердяйничай, братишка, — сказал крапивный человек, — нам шамать требуется. А теперь всё общее, даже, между прочим, грибы. Правильно, братишки?
      — А откуда вы знаете, что мы братишки? — удивился Оська.
      — Мне всё насквозь известно, — отвечал крапивный человек.
      — Теперь все братья, — добавил человек-поганка и торжественно продолжал: — Молодые люди! Судя по мечам вашим, вы, я вижу, доблестные рыцари. О братья-разбойники, поддержите в тяжёлую годину своих страждущих собратьев! Иначе я в муках голода съем ваш гриб из семейства ядовитых и скончаюсь на ваших глазах в ужасных конвульсиях.
      — Очень просто! Я лично даже без конфузий, — сказал крапивный человек, — нам помереть ничего не стоит.
      Он, к нашему ужасу, откусил кусочек мухомора и тотчас же стал кончаться у нас на глазах… Человек-поганка хотел рвать на себе волосы, однако у него это не вышло, ибо он был лыс. Мы были подавлены. Но в наступившей тишине мы вдруг услышали, что внутри мертвеца что-то громко, часто и мелко стукает.
      — У него ещё сердце ходит, — робко объявил Оська.
      — Это дух в меня входит и выходит, братишки, — горестно сказал мертвец. — Погибаю я, бедный мальчик, через революцию с голоду… И за что я кровь свою лил?.. Зовите, братишки, вашу мамочку… Пусть спасёт меня, сироту. Скажите ей — погибает человек и меняет часы на сало.
      Человек крапива принялся вынимать из карманов галифе часы, часики, будильники, хронометры, секундомеры… Мы зачарованно взирали на это богатство. Окрестности Квасниковки заполнились тиканием…
     
      КОМИССАР ПРОВЕРИЛ ВРЕМЯ
     
      Через полчаса вызванные нами дачники и квасниковские бабы окружили приятелей. Крапивный человек вытаскивал из сумки и уже заводил часы-ходики и часы с кукушкой, а человек-поганка с ловкостью факира тянул из живота шёлковую материю. При этом он худел у всех на глазах. Затем он стал вынимать из вещевого мешка два чернильных прибора, ночные туфля, маленький аквариум (правда, без рыб), икону, щипцы для завивки, несколько граммофонных пластинок, собачий ошейник, крахмальную манишку, эмалированное судно и мышеловку. А шляпа его оказалась матерчатым абажуром для лампы.
      — А машины швейной не будет? — спросила какая-то баба.
      — Была, — ответил человек-поганка, — да под Тамбовом сменял.
      Товарообмен шёл бойко, а тем временем крапивный человек ораторствовал, как на митинге.
      — Вот, дорогие дамочки, уважаемые бабочки и прочие, — заливался крапивный человек, — до чего нас довели эти товарищи большевики… А мы за них свою рабочую кровь и всю сукровицу до последней капли отдали, дорогие дамочки, уважаемые бабочки… Оба мы из города Питера.
      — Комиссар катит! — закричал какой-то мальчишка.
      И ловкие приятели быстро упрятали всё в мешки.
      — Покажь документ, — сказал приехавший из города комиссар Чубарьков, вылезая из тарантаса. — Ну, будя агитировать!
      — Свой, а треплешься, — спокойно отвечал крапивный человек.
      — Я те покажу «свой»! — грозно сказал Чубарьков и опустил руку в карман. — Предъявь документ, спекулянт чёртов! Мешочник…
      Человек-поганка, трясясь, вынул бумажку. На ней значилось: «Предъявитель сего помощник бухгалтера… и научный работник».
      У крапивного человека документа совсем не оказалось, и он сам огорчился.
      — А ну, — сказал товарищ Чубарьков, — складывай барахло и сыпь отсюда без оглядки, пока я вас не забрал… и точка. Наплодилось вас тут, словно поганок!..
      — У нас ничего нет! — сказал человек-поганка. — Мы просто мирные пешеходы. Без всякой частной собственности. Можете обыскать.
      — Некогда мне валандаться с вами! — сказал комиссар. — Скажи спасибо, ехать мне надо в Анисовку, поди, уже три часа.
      «Ку-ку… Ку-ку… Ку-ку…» — пропела кукушка в сумке у крапивного человека.
     
      ПОКОРЕНИЕ БРЕШКИ
     
      Покровск очень изменился в наше отсутствие. Базара не было. Знакомые буржуи подметали площадь. Среди них был хозяин костемолки. И мы зачеркнули в реестре несправедливости пункт второй. На том месте, где Земля закругляется, выстроили трибуну, а из окна большого дома на Брешке, где обычно раньше тявкал на гуляющих упитанный фокстерьер, глядел теперь, расставив лапы, пулемёт. Над окном свисал красный флаг с двумя буквами: Ч и К.
      В городе мы ещё раз встретились с крапивным человеком. Он командовал погромом.
      Погром начали дезертиры. Громили винно-гастрономический магазин, отобранный у богача Пустодумова. Толпа с утра окружила магазин и потребовала выдачи вина. Зеркальные витрины безмолвно отражали беснование толпы. Тогда крапивный человек железным прутом ударил по стеклу. Стекло отчётливо провизжало слово «зиг-заг»…
      Через час Брешка была пьяна. Бабы на коромыслах несли вёдра портвейна. На Брешке стояли винные лужи. Вино текло по водосточным канавам. Люди ложились на землю и пили прямо из канавы. Гимназисты обнимались с солдатами. Предназначаемые для детского дома апельсины рассыпались по Брешке. В апельсинах рылись свиньи. Большая, обвислая хавронья купалась в болоте из мадеры. На углу страдал пёстрый боров. Его рвало шампанским.
      Примчался на тарантасе, соскочив на ходу, Чубарьков.
      — Именем революционного порядка, пожалуйста, прошу… — сказал комиссар.
      — А раньше-то? — отвечали ему гимназисты. Комиссар Чубарьков уговаривал, просил, требовал и предупреждал.
      — Всё общее! — кричала пьяная орава за крапивным человеком. — Кровь, сукровицу лили…
      И тогда в окне большого дома закляцал, забился пулемёт… Он ударил над Брешкой, выпустил первую очередь поверх хмельных голов, и трусливую Брешку вымело.
      Мы вспомнили с Оськой, как, играя на подоконнике в Швамбранию, мы расстреливали своим воображением Брешку. Но тогда Брешка была неуязвима.
      Через полчаса красноармейцы вытащили из подвала магазина утопленника. Человек упал, должно быть, в подвал и захлебнулся в вине.
      Чубарьков подошёл к трупу. Он взглянул и, узнав, покачал головой.
      — Ку-ку, — сказал комиссар.
     
      ЕДИНСТВЕННАЯ ТАЙНА ШВАМБРАНИИ
     
      Стёпка Атлантида прислал мне ещё в Квасниковку записку. «Здорово, Леха! — было написано в ней. — Первого приходи в гимназию. Будет открыта Един, Т. Ш. Ох, и лафа будет! С. Гавря», Я долго расшифровывал это «Един. Т.Ш.», и вдруг меня осенило. Един. Т.Ш.! Ясно: Единственная Тайна Швамбрании — вот что это значило. Кто-то разоблачил тайну ракушечного грота, выпустил королеву и нашёл записку… Стёпке теперь было известно про Швамбранию, и он собирался её открыть для всех. Мы с Оськой были потрясены. Грубая действительность бесцеремонно вторгалась в наш уютный мир.
      Но дома мы нашли печати на дверцах грота нетронутыми. Внутри, в сумраке и паутине, отбывала срок королева — хранительница тайны. Откуда же Стёпка узнал о Швамбрании? Я решил поговорить с ним начистоту. Стёпка был сам не чужд фантазии и заработал своё прозвище постоянной мечтой об Атлантиде. Я подумал, что Швамбрания и Атлантида могли бы стать союзными государствами.
      Стёпка встретил меня с ликованием. За лето он вырос и поважнел.
      — Ходишь? — спросил Стёпка.
      — Хожу, — отвечал я.
      — Существуешь? — спросил Стёпка.
      — Существую, — отвечал я и нерешительно спросил: — А откуда ты про… Е. Т. Ш. узнал?
      — Подумаешь, откуда! — хмыкнул Стёпка. — Все ребята уже знают…
      — Раззвонил! — с тоской сказал я. — Эх, ты, а ещё друг, товарищ… Мне ведь Швамбрания лучше жизни нужна.
      И, оправдываясь, я рассказал Стёпке всю правду о стране вулканического происхождения, Я звал атлантов стать союзниками швамбран.
      Стёпка слушал с интересом. Потом вздохнул и погасил разгоревшиеся было глаза.
      — Я про Атлантиду больше не мечтаю, — сказал Стёпка твёрдо. — На что она мне нужна теперь, Атлантида! Мне нынче и без неё некогда! Революция. Это при царском режиме всякие тайны были… А теперь и без секретов дела хватает. А Швамбранию — вы это толково выдумали, — признал Стёпка. — Только Е. Т. Ш. — это из другой губернии вовсе. Это вместо гимназии будет Е. Т. Ш. — единая трудовая школа, значит!
     
      ТОЧКА, И ША!
     
      Первого числа над гимназией взвился красный флаг. Мы собрались на дворе. Бодрый август сиял и звенел. Заведующий, Никита Павлович Камышов, вышел на крыльцо.
      — Здравствуйте, голуби! — сказал Никита Павлович. — С обновкой вас. Вы теперь уже не гимназисты сизые, а ученики советской единой трудовой школы. Поздравляю вас.
      — Спасибо! — ответили мы. — И вас также!
      — А так как, — сказал Никита Павлович, — меня Совет назначил комиссаром народного здравоохранения, то с вами сейчас будет говорить новый, временный заведующий, он же военный комиссар, товарищ Чубарьков. Прошу любить и жаловать.
      Чубарькова встретили без аплодисментов. Чубарьков сказал:
      — Товарищи! Вы образованные, а я был, между прочим, тёмным грузчиком. Вас книжка учила, а меня — несчастная жизнь. И вот я хочу прояснить о школе, о том, что есть такая единая и трудовая. Первым делом — почему школа, товарищи? Потому что это есть школа, а не что-либо подобное. Школа для всеобщего народного образования. Точка. Отчего трудовая? Потому что она для всех трудящихся и обучает всяким трудам, умственным и физическим. Точка. А единая оттого, что не будет теперь всяких гимназий и прогимназий да институтов благородных дамочек. Все ребята равные теперь и по-одинаковому будут науку превосходить. А чтоб с этого была польза революции, именем революционного порядка прошу быть поаккуратнее, занятия соблюдать, и всё будет у нас хорошо, как говорится: точка, и ша!
      — А раньше-то? — закричали Биндюг и два-три старшеклассника. — Долой комиссара! Даёшь Никиту Павловича!
      — Именем революционного порядка, — сказал Чубарьков, — пожалуйста, прошу быть посознательней. Никита Павлович назначен Советом на должность. И точка. Это раньше здравия желали только их благородию, а теперь всему народу здравие будет. Должность серьёзная. Тем более, от тифа сейчас нам большая угроза. И ша!
      В школьный совет назначили товарища Чубарькова, учителя Александра Карлыча Бертелева, члена городского совдепа Форсунова, Стёпку Атлантиду и ещё двух старшеклассников. Кое-кто из гимназистов тихонько свистел. Потом Чубарьков объявил, что ввиду полного равноправия женского элемента мы будем теперь учиться вместе с девчонками. Точка, и ша!
     
      ДЕЛИКАТНАЯ МИССИЯ
     
      При слиянии мужской и женской гимназий классы так разбухли, что никак не уместились бы в прежних помещениях. Пришлось раздвоить классы на основные и параллельные, на «А» и «Б». Мы организовали специальную комиссию для выбора девочек в наш класс. Председателем выбрали меня, помощником — Стёпку. Полчаса мы оправлялись перед зеркалом в раздевалке. Все складки гимнастёрки были убраны назад и заправлены за пояс. Кушаки нам затянул первый силач класса Биндюг. Груди выпирали колесом. Но дышать было почти невозможно. Мы терпели. Потом Стёпка попросил кого-нибудь плюнуть ему на макушку. Желающих плюнуть оказалось очень много. Но Стёпка позволил плюнуть только мне.
      — Плювай пожидче, — сказал он, — только, чур, не харкать.
      Я добросовестно плюнул. Стёпка пригладил вихры.
      — Ох, вид у вас боевой! — сказал Биндюг, заботливо оглядывая нас. — Фасон шик-маре!.. Они в вас там повлюбляются по гроб жизни. Вы только покрасивше выбирайте.
      Захватив с собой в качестве почётного эскорта-караула ещё пятерых, мы отправились в женскую гимназию. У девочек шли уроки. Тишины и мира был полон коридор. Из-за дверей классов ползли приглушённые реки и озёра, тычинки и пестики, склонения и спряжения… В углу громоздились друг на друге старые парты, а рядом стояло новенькое пианино, кон-фискованное у какого-то буржуя.
      — Захватим музыку, — предложил Стёпка.
      В четвёртом классе урок, как мы заранее узнали, был «пустой», так как не пришла учительница Русского языка. Чтоб занять время, классная дама велела девочкам читать вслух, а сама, сидя на кафедре, вышивала платочек. Пухлая гимназистка с выражением читала:
      Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?..
      — Это мы, — раздался голос из коридора. Двери класса распахнулись настежь, и в класс, победоносно грохоча, въехала невиданная процессия. Она превзошла все швамбранские вымыслы.
      Впереди, как танки, ползли гуськом две парты. В отверстия для чернильниц были вставлены флаги. На партах прибыли мы со Стёпкой, а за нами в класс величественно въехало пианино. Пять человек катили его, подталкивая сзади. Ролики пианино верещали по-поросячьи. На пюпитре стоял список учеников нашего класса «А». На подсвечниках висели наши фуражки, а левая педаль была обута в лапоть, подобранный во дворе…
      — Вот и приехали! — сказал Стёпка. — У вас ведь урок пустой?
      Девочки растерянно молчали.
      — Что это такое?! — истерически взвизгнула классная дама.
      Она так закричала, что в гулком пианино заныла и долго не могла успокоиться какая-то отзывчивая струна.
      — Это мирная депутация, — сказал я и стоя сыграл на пианино вальс «На сопках Маньчжурии».
      Дама хлопнула дверью. Девочки немного успокоились.
      — Уважаемые равноправные девочки! — начал я. — Равноправные девочки! — повторил я и затем ещё более горячо: — Я хочу вам сказать, что я хочу рассказать…
      Девочки улыбались окончательно. Я осмелел и бойко объяснил девочкам, что мы теперь будем учиться вместе и будем как подруги и товарищи, как братья и сёстры, как Минин и Пожарский, как «Кавказ и Меркурий», как Шапошников и Вальцев, как Глезер и Петцольд, как Римский и Корсаков…
      — А как сидеть? — спросила высокая и строгая девочка. — Мальчишки отдельно или на одной парте с девочками? Если на одной, я не согласна.
      — Мальчишки будут за косы дёргать, — сказала басом толстая гимназистка, — или целоваться начнут.
      Наша депутация изобразила бурное возмущение. Я с негодованием сыграл «Бурю на Волге», а Стёпка даже плюнул и сказал:
      — Тьфу! Целоваться… Лучше уж жабу в рот.
      — А в «гляделки» можно играть? — спросили хором самые маленькие ученицы с огромными бантами на макушках.
      — «Гляделки»? — задумался я. — Как по-твоему, Стёпка?
      — «Гляделки», я думаю, можно, — снисходительно сказал Стёпка.
      Когда ряд других немаловажных деталей был выяснен и церемония окончена, мы принялись довольно бесцеремонно вербовать себе одноклассниц.
      Девочки спешно прихорашивались.
      Первой я записал Таю Опилову, обладательницу толстой золотой косы.
      — Я сегодня не в лице, — сказала в нос Тая Опилова, — у бедя дасборг (у меня насморк)…
      Записывая девочек, мы тут же в своём списке пометили: около фамилий строгой девочки — Бамбука, около двух маленьких — Шпингалеты, рядом с толстой — Мадам Халупа. Затем были ещё Соня-Персоня, Фря, Оглобля, Букса, Люля-Пилюля, Нимур-мура, Шлипса и Клякса.
      А девочки, которых мы не выбрали, называли нас дураками.
      — Ну, — сказал Стёпка, когда мы вышли, — теперь Б классе придётся без выражений, пока не привыкнут.
      Во дворе встретилась депутация нашего класса «Б». Произошло крупное объяснение по поводу того, что мы опередили их. Нам слегка испортили наш вид и настроение.
     
      «СОБАЧЬЯ ПОЛЬКА»
     
      В амбарном городке вымирают голуби. Ветер шуршит в пустых амбарах страшным словом «разруха».
      — Свистит разруха сквозь оба уха, — говорит наш сторож Мокеич, горестно наблюдая за тем, что творится в школе.
      А в школе происходят такие громкие дела, что лошади на улице пугливо косят глаза на нас или шарахаются на другую сторону улицы. Целый день гремит в школе «собачья полька»: одним пальцем — до! ре! ре!.. до! ре! ре!.. си! ре! ре! Пианино волокут по коридору. Его возят из класса в класс на свободные уроки.
      Класс обращается в. танцульку. Ученики открыто уходят с уроков.
      «Карапетик бедный, отчего ты бледный?.. Оттого я бледный, потому что бедный…» Учитель после звонка ловит в коридоре учеников и умоляет их идти на урок.
      — Вы же хорошо учились, — с отчаянием говорит добрый математик Александр Карлыч, поймав меня за рукав. — Идёмте, я вам объясню преинтересную штуку относительно тригонометрических функций угла. Прямо удивитесь, до чего интересно. Чистая беллетристика.
      Из вежливости я иду. Мы входим в пустой класс. До, ре, ре!.. До, ре, ре! — слышится из соседнего. Александр Карлыч садится за кафедру. Я занимаю переднюю парту. Всё чин чином, только учеников нет. Класс — это я.
      — Пожалуйте к доске, — вызывает меня математик.
      Рядом с доской я вижу расписание уроков на завтра. Ого! Завтра трудный день! Пять уроков. Первый урок — пение, второй — рисование, третий — чай, четвёртый — ручной труд, пятый — вольные движения.
      — Ну-с, начнём, — –обращается Александр Карлыч к пустому классу. — Дан угол альфа…
      До! ре! ре!.. До! ре! ре!.. Си! ре! ре!..
     
      «ВНУЧКИ» БЕСФОРМЕННЫЕ
     
      Мы выросли и торчали из своих гимназических шинелей, как деревья сквозь палисад. Пуговицы на груди под напором мужества отступали к самому краю борта. Хлястик, покинув талию, стягивал лопатки. Но мы стойко донашивали старую форму. На блёклых фуражках синела бабочкой тень удалённого герба.
      Однажды товарищ Чубарьков привёл в класс семерых новичков. Одеты они были пёстро, не в форме, и держались кучкой за кожаной спиной Чубарькова. Но пояса у всех были одинаковы. На пряжках были буквы «В. Н. У.».
      Комиссар сказал классу:
      — Прошу потише. Затем здравствуйте. Точка. Следующий вопрос. Ввиду того что теперь школа единая, все должны учиться заодно — сообща. Будьте знакомы. Это вот из Высшего начального училища. Подружайтесь.
      — Долой внучков! — закричали сзади. — Не будем учиться с внучками! Мы средние, а они начальные! Чубарьков обернулся в дверях.
      — Кто вместе со всеми не желает, — сказал он, — тот может, пожалуйста, получить метрики самостоятельно! И ша! — сказал комиссар и ушёл.
      «Внучки» остались робеть у кафедры.
      — Здравствуйте, буржуазия, — сказал смуглый «внучок» Костя Руденко, по уличному прозвищу Жук, знакомый нам по старым дракам на улице. — Здравствуйте, ребята и девочки, — вежливо сказал Костя Жук.
      — А по по не по? — серьёзно спросил Биндюг.
      ( — А по портрету не получишь? — перевели наши сзади.)
      — А ра-то вы ме би? — спокойно сказал Костя Жук.
      ( — А раньше-то вы меня били? — растолковали нам «внучки».) В классе уже начали отстёгивать с рук часы, чтобы не повредить их в драке. Девочки принимали часы на Хранение.
      — Эх ты, внучок бесформенный! — сказал Биндюг, грозно подойдя к Косте Руденко. — Тоже туда же… Из начального в гимназию впёрся! Да у вас даже пуговицы не серебряные, никакой формы… А тоже лезут…
      — Вы — среднее учебное заведение, а мы — высшее, хоть и начальное, — хитрил Костя Жук. — Мы больше вашего учили… Вот скажи, где бывает полусумма оснований?
      Биндюг сроду не встречал «полусуммы оснований».
      — Чихал я на твои полусуммы оснований! — свирепел он. — Вот приложу тебе сейчас печать на удостоверение личности, так будешь знать…
      Но он был смущён. Я видел, что многие из наших ребят торопливо рылись в учебниках, Я знал, «где бывает полусумма», и поднял руку, чтобы спасти честь класса.
      Стёпка Атлантида крепко ударил мою ладонь и сбил её вниз.
      — Без тебя обойдутся, — тихо сказал Стёпка. — Так ему и надо, Биндюгу! Молодчага этот внучок. Уел наших… Присаживайся, ребята, на свободные вакансии, — громко сказал он «внучкам».
      «Внучки» несмело рассаживались. Отчуждённое молчание класса встретило их. Костя Жук подсел к Шпингалеткам (так прозвали у нас двух неразлучных маленьких учениц).
      — Неподходящее знакомство! — сказали хором обе Шпингалетки.
      Они тряхнули бантами и напыщенно отодвинулись.
     
      МАТЧ В «ГЛЯДЕЛКИ»
     
      Девочки ввели в класс много новшеств. Главным из них были «гляделки». В эту увлекательную игру играл поголовно весь класс. Состояла она в том, что какая-нибудь пара начинала пристально глядеть друг другу в глаза. Если у игрока от напряжения глаза начинали слезиться и он отводил их, это засчитывалось ему как поражение. У нас были лупоглазые чемпионы и чемпионши. Был организован даже турнир; чемпионат «гляделок». Весело и незаметно проходили уроки.
      Матч на звание «зрителя-победителя» всего класса длился подряд два урока и часть большой перемены. Состязались Лиза-Скандализа и Володька Лабанда. Два с половиной часа они не сводили друг с друга невидящих глаз. В этот день даже на уроке физики учитель был поражён необычайной тишиной в классе. Не понимая, что происходит, физик объяснил устройство ватерпаса. Потом он на цыпочках ушёл.
      К концу большой перемены Володька Лабанда закрыл рукой воспалённые глаза. Он сдался. Лиза всё глядела исподлобья, неподвижно. И девочки, торжествуя, предприняли «всеобщее визжание, или детский крик на лужайке». А мы удручённо заткнули уши.
      Но Лиза-Скандализа, странно наклонив голову, продолжала глядеть исподлобья в одну точку. Обе Шпингалетки заглянули в её лицо и испуганно отскочили. И мы увидели, что глаза Лизы закачены под лоб. Лиза давно была в обмороке.
     
      УЧИТЬСЯ БЫЛО НЕКОГДА
     
      Класс старался всё-таки при девочках держаться пристойно. С парт и стен были соскоблены слишком выразительные изречения. Чтоб высморкаться пальцами, ребята деликатно уходили за доску. На уроках по классу реяли учтивые записочки, секретки, конвертики: «Добрый день, Валя. Позвольте проводить вас до вашего угла по важному секрету. Если покажете эту записку Серёжке, то я ему приляпаю, а с вашей стороны свинство. Коля. Извините за перечерки».
      Каждый вечер устраивались «танцы до утра». На этих вечеринках мы строго следили, чтоб с нашими девочками не танцевали ребята из класса «Б». Нарушителей затаскивали в пустые и тёмные классы. После краткого, но пристрастного допроса виновника били. Друзья потерпевшего, разумеется, алкали мести, и вскоре эти ночные побоища в пустых классах приобрели такие размеры, что старшеклассники стали выставлять у дверей дежурных с винтовками. Винтовки остались от «самоохраны». Иногда дежурные для убедительности палили в чёрную пустоту. К выстрелам танцующие быстро привыкли.
      Биндюг, участвовавший в погроме магазина, устроил в классной печке небольшой винный погреб. Не брезговала его угощением и Мадам Халупа. Это была толстенькая, великовозрастная тётка. Её побаивались не только девочки, но и ребята. Одного из обидчиков она всенародно выпорола его же ремнём на кафедре. Меня же Мадам Халупа однажды так грохнула головой о кафельный пол, что я лишь пять минут спустя ощутил себя снова живым, и то лишь наполовину.
      Стёпка Атлантида ходил мрачный. Родители учеников встречали его и попрекали.
      — Ну что? — говорили они. — Добились? Весело вам теперь учиться? Срам на весь город, больше ничего. Ведь это ж извините что такое, а не школа!
      Стёпка пытался уговорить разыгравшихся хуторянских сынков. Его поддерживали «внучки» и кое-кто из приятелей.
      Нас не слушали.
      — Когда же учиться? — грустно спрашивали мы.
      — Некогда нынче этим делом заниматься, — отвечал Биндюг, — не старый режим. Хватит!
      — Дурак! — сказал Костя Жук. — Нынче нам только и учиться по-правдашному.
      — Это вам, внучкам-большевичкам, образования не хватает, — сказал Биндюг, — а наш брат, старый гимназер, обойдётся… Не учи учёного.
      В Швамбрании в этот день тоже загорелся учёный спор между графом Уродоналом Шателена и Джеком, Спутником Моряков. Началась война.
     
      ШИШКА НА РОВНОМ МЕСТЕ
     
      На большой перемене нам раздавали сахар. Нас поили горячим чаем. Такой роскоши в старой гимназии мы не знали.
      Теперь каждый получал большую кружку морковного настоя и два куска рафинада. В Покровске почти не было сахара. Я пил школьный чай несладким и нёс драгоценные кусочки домой. Там ждал меня верный Оська. Он встречал меня неизменной фразой.
      — Большие новости! — говорил он и тотчас сообщал мне о событиях, происшедших за день в Швамбрании.
      Я отдавал ему сахар. Мы любовались зернистыми и ноздреватыми кубиками. Мы клали их в коробочку. Она вмещала в себя сахарный фонд Швамбрании. Фонд был неприкосновенен. Он предназначался для каких-то грядущих пиров. Лишь в воскресенье мы съедали по куску на обеде у президента Швамбранской республики. Фонд рос. Мы мечтали о толщине будущих сахарных напластований, об огромных сладких параллелепипедах, о рафинадных цитаделях. Приторная геометрия этих грёз вызывала восторженное слюнотечение.
      Но однажды сахар вызвал кровопролитие.
      Я был выбран ответственным раздатчиком сахара по нашему классу. Это была не столько сладкая, сколько уважаемая всеми должность. В моей честности не сомневались.
      — Ишь ты, — говорили мне, — комиссар продовольствия… Шишка на ровном месте.
      А Биндюг, парень наглый и предприимчивый, предложил раз мне хитрую сделку. Дело касалось лишних порций, выданных классу на отсутствующих учеников. Биндюг предлагал не возвращать в канцелярию этот остающийся сахар, а оставить себе и делиться с ним. Эта заманчивая комбинация сулила, конечно, необыкновенный урожай швамбранского сахара. Будь это в старой гимназии, я не только бы не сомневался — я бы счёл долгом надуть начальство. Но теперь в совете сидели свои же ребята. Они доверяли мне, допустили к сахару, и я не мог их обманывать.
      Я отказался, замирая от гордой честности. В тот же день Биндюг отплатил. Во время раздачи сахара несколько кусочков свалилось на пол. Я нагнулся под парту, чтоб поднять их. В это время Биндюг резко рванул меня за шиворот вниз. Я шибко ахнулся об угол скамейки. На лбу вспухла зловещая шишка и протекла кровью. Два кусочка рафинада порозовели. Девочки сочувственно глядели мне в лоб и советовали примочить. Я продолжал раздачу, стараясь не закапать рафинад. Себе я взял два розовых кусочка. Тая Опилова дала мне свой платок. Окрылённый и окровавленный, я пошёл в комнату рядом с учительской. На дверях был прибит красный лоскут. В комнате был дым, шум и винтовки.
      — Товарищи, — сказал я в дым и шум, — вот, я пострадал через общественный сахар… и вообще, ребята, я давно уже на платформе… Будьте добры, запишите меня, пожалуйста, в сочувствующие.
      Шум упал, а дым сгустился. И мне сказали:
      — Да тебя за сочувствие папа в угол накажет… да ещё клистир пропишет, чтоб не сочувствовал… Он у тебя доктор.
      Дым скрыл моё огорчение.
      Тем не менее я всю неделю ходил с шишкой на лбу. Я носил шишку, как орден.
     
      ДЫХАНИЕ — 34
     
      …И плакали о нём дети в школах.
      «Шехерезада», 35-я ночь
     
      В это утро я вышел в школу немного раньше, чем обычно. Надо было получить сахар в Отделе народного образования. На Брешке, у «потребиловки», где были расклеены на стене свежие газеты, стояла большая тихая толпа. Она заслонила мне середину газеты, и я видел лишь дряблую бумагу, бледный, словно защитного цвета, шрифт, заголовок «Известiя» через «и с точкой» и слово «Совет», в котором ещё заседала буква «ять».
      «Бои продолжаются на всех фронтах», — прочёл я сверху. Между головами людей я видел отрывки обычных телеграмм.
      …на Урале мы продолжаем наступление, и нами занят ряд пунктов. На Каме наши войска отошли к пристани Елабуга. Американские войска высадились в Архангельске. В Архангельске рабочие отказываются поддерживать власть соглашателей… Борьба повстанцев на Украине продолжается.
      В самом низу, под чьим-то локтем, я разглядел мелкий шрифт вчерашней газеты:
      Продовольственный отдел Московского совета Раб. и Красноармейских депутатов доводит до сведения населения г. Москвы, что завтра, 30 августа, хлеб по основным карточкам выдаваться не будет… По корешку дополнительной хлебной карточки и для детей от 2 до 12 лет по купону э 13 будет отпускаться 1/4 фунта хлеба…
      Необычайно молчаливо стояла толпа у газеты, и я не мог понять, что такое произошло. Вдруг, расталкивая народ, вперёд быстро протиснулся пленный австрийский чех Кардач и с ним двое красногвардейцев. Кардач был бледен. Обмотка на одной ноге развязалась и волочилась по земле.
      — Читай, — сказал он.
      И кто-то, добросовестно окая, прочёл:
     
      30 августа 1918 года, 10 часов 40 минут вечера
     
     
      ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ.
     
      Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на товарища Ленина…
      Спокойствие и организация. Все должны стойко оставаться на своих постах. Теснее ряды!
      Председатель ВЦИК Я. Свердлов.
      Кардач, ошеломлённый, неверящими глазами смотрел в рот читавшему.
      Потом он ударил себя кулаком в щёку и замычал;
      — М-м-м…
      — «Одна пуля, взойдя под левой лопаткой…» — сбиваясь, читал кто-то.
      — Так, — спокойно сказал Биндюг и, оторвав уголок газеты, стал крутить собачью ножку.
      Кардач кинулся на него. Он схватил Биндюга за плечи и стал трясти его.
      — Я из тебя самого собачий нога закрутить буду! — кричал Кардач.
      Красногвардейцы тоже двинулись на Биндюга. Он вырвался и ушёл не оглядываясь.
      Я побежал в школу.
      Ленин ранен!.. Ленин! Самый главный человек, который взялся уничтожить все списки мировых несправедливостей, и он ранен!!!
      …Школа гудела. На полу в классе лежали, опершись на локти, «внучки» и несколько наших ребят.
      На полу был разложен анатомический атлас, взятый из учительской. Путаясь в нём карандашом, мы решали: опасно или как?..
      Костя Жук сидел на парте, подперев щёку рукой. В другой он держал перочинный ножик.
      — А вдруг если… помрёт?.. — уныло спрашивал Костя.
      И вырезал на парте: ЛЕНИН.
      Пришёл сторож Мокеич, хранитель школьного имущества. Он строго поглядел на Костю и уже раскрыл рот, чтобы сделать ему выговор за порчу народного достояния. Но потом вздохнул, помолчал немного и ушёл.
      По лестнице бухали тяжёлые шаги, У дверей с красным лоскутом старшеклассники складывали винтовки.
      На большой перемене в класс пришли члены совета: Форсунов и Стёпка Атлантида.
      Стёпка только что вернулся из Саратова и привёз последние сообщения.
      — «Состояние здоровья товарища Ленина… — прочёл Форсунов, — состояние здоровья… по вечерним бюллетеням, значительно лучше. Температура 37, 6. Пульс — 88. Дыхание — 34».
      — Лёлька, — сказал мне Атлантида. — Лёлька, у нас к тебе просьба. У тебя папан — врач. Позвони ему по телефону, как он насчёт товарища Ленина думает…
      Через несколько минут я прижимал к уху трубку, ещё тёплую от предыдущего разговора. Почтительная толпа окружала меня.
      — Больница? — сказал я. — Доктора, пожалуйста… Папа? Это я. Папа, наши ребята и совет просят тебя спросить… о товарище Ленине. У него дыхание — тридцать четыре. Как ты считаешь? Опасно?..
      И папа ответил обыкновенным докторским голосом:
      — С полной уверенностью сказать сейчас ещё нельзя, — сказал папа, — случай серьёзный. Но пока нет поводов опасаться смертельного исхода.
      — Скажи ему спасибо от нас, — шепнул мне Стёпка. В этот день на уроке пения мы разучивали новую песню. Называлась она красиво и трудно: «Интернационал».
      Дома Оська сказал мне, как обычно:
      — Большие новости…
      — Без тебя знаю, — поспешил оборвать его я, — всем уже известно. Папа сказал: может поправиться.
      Это был первый вечер без игры в Швамбранию.
     
      ПРАВА И ОБЯЗАННОСТИ НОВИЧКА
     
      А я обучался азбуке с вывесок, листая страницы железа и жести.
      Маяковский
      Оську приняли в школу. Оська получил документы. Временно заведующий первой ступенью маляр и живописец Кочерыгин написал на них такую резолюцию: «Хотя сильный недобор года рождения, но принять за умственные способности. Уже может читать мелкими буквами».
      Мама пришла из школы и с сюрпризом в голосе позвала Оську.
      — Приняли! — сказала гордая мама. — Только жаль, что теперь форму отменили.
      — У нас сколько много теперь сахару будет! — мечтательно сказал Оська. — И мне будут выдавать.
      Я же прочёл Оське краткую лекцию на тему: «Новичок, его права и обязанности, или как не быть битым».
      Надев мою старую фуражку, Оська пошёл в школу. Фуражка свободно вращалась на голове.
      — Зачем картуз такой напялил? — спросил Оську временно заведующий, заглядывая ему под фуражку.
      — Для формы, — ответил Оська.
      — Больно уж ты клоп, — покачал головой временно заведующий. — Куда тебе, такому мальку, учиться?
      — А вы сами Федора великая… — сказал Оська, от обиды перепутав адрес моих наставлений, и вовремя замолк.
      — Так нельзя говорить, — сказал Кочерыгин. — А ещё докторов сын! Вот так благородное воспитание!
      — Ой, простите, это я спутал нечаянно! — извинился Оська. — Я вовсе хотел сказать — маленький-удаленький.
      — А правда можешь про себя мелкими буквами читать? — спросил с уважением заведующий.
      — Могу, — сказал Оська, — а большие буквы даже через всю улицу могу и вслух, если на вывеске, и наизусть знаю…
      — На вывеске! — умилился бывший живописец. — Ах ты, малёк! Наизусть помнишь? Ну-ка, какие вывески на углу Хорольского и Брешки?
      Оська на минуту задумался; потом он залпом откатал:
      — «Магазин «Арарат», фрукты, вина, мастер печных работ П. Батраев и трубная чистка, здесь вставать за нуждою строго воспрещается».
      — Моя работа, — скромно сказал временно заведующий. — Я писал.
      — Разборчивый почерк, — сказал вежливый Оська.
      — А как теперь на бирже написано? — спросил временно заведующий.
      — Биржа зачёркнуто, не считается. «Дом свободы», — ответил без запинки Оська.
      — Правильно, — сказал временно заведующий. — Иди, малёк, можешь учиться.
      — Новенький, новенький! — закричал класс, увидев Оську.
      — Чур, на стареньком! — поспешно сказал Оська, помня мои наставления.
      Класс удивился. Оську не били.
     
      УЧИТЕЛЬ В МАСКЕ
     
      Преподавателем гимнастики был у нас в школе борец Ричард Синягин, Стальная Маска, бывший грузчик. В саратовском цирке происходил в то время международный чемпионат французской борьбы. Ричард Синягин ездил в Саратов бороться, и арбитр Бенедетто называл его при публике «борец-инкогнито — Стальная Маска». Вскоре афиши оповестили всех, что назначена «решительная, бессрочная, без отдыха и перерыва, до результата» схватка Стальной Маски и Маски Смерти. Всё это было, конечно, сплошное жульничество. Борцы добросовестно пыхтели условленные заранее сорок минут, и потом Стальная Маска старательно уложила себя на лопатки. Когда ладони зрителей вспухли и цирк стих, арбитр объявил, осторожно ломая руки:
      — Увы!.. Маска Смерти победила в сорок пять минут, правильно… Под Стальной Маской боролся чемпион мира и города Покровска Ричард Синягин.
      На другой день в школе Синягин весь урок оправдывался, что его положили неправильным приёмом. Класс, однако, выразил ему порицание. Тогда, чтобы доказать свою силу, Синягин позволил желающим вскарабкаться на него. Человек восемь взобрались на Синягина. Они лазили по нему, как мартышки по баобабу. Потом Синягин поднял парту, на которой сидела Мадам Халупа с двумя подружками. Он поднял парту со всеми обитателями и поставил её на соседнюю.
      — Вот, — сказал он, — а вы говорите…
      И урок кончился.
     
      «МИР — ЭТО ЧЕМПИОНАТ»
     
      Школа всегда уважала силачей. Теперь она стала их боготворить. «Гляделки» были позабыты, французская борьба целиком завладела школой. Она стискивала нас в «решительных и бессрочных», тузила, швыряла «су плёсами» и «тур-де-ганшами» по классам, по коридорам. Она протирала наши лопатки кафеля-ми полов. И только лопатки Мартыненко-Биндюга ни разу не касались пола. Биндюг был чемпионом классных чемпионов, непобедимым чемпионом всей школы и её окрестностей.
      Всё это, конечно, не могло не отразиться на государственном порядке Швамбрании. Мир всегда был в наших головах рассечён на две доли. Сначала это были «подходящие и неподходящие знакомства». Затем мореходы и сухопутные, хорошие и плохие. После памятного разговора со Стёпкой Атлантидой стало ясно, что мерка «хороший» и «плохой» тоже устарела. И теперь мы увидели иное расслоение людей. Это было наше новое заблуждение. Мир и швамбраны были разде-лены на силачей и слабеньких. Отныне жизнь швамбран протекала в непрерывных чемпионатах, матчах и турнирах. И чемпионом Швамбрании стал некто Пафнутий Синекдоха, геройством своим затмивший даже Джека, Спутника Моряков, и уложивший на обе лопатки графа Уродонала Шателена.
      Оська совершенно помешался на французской борьбе. В классе своём он был самый крохотный. Его все клали, даже «одной левой». Но дома он возмещал издержки своей гордости. Он боролся со стульями, с подушками. Он разыгрывал на столе матчи между собственными руками. Руки долго мяли и тискали одна дру-гую. И правая клала левую на все костяшки.
      Самым серьёзным и постоянным противником Ось-ки был валик-подушка с большого дивана. И часто в детской разыгрывались такие сцены.
      Оська, распростерши руки, лежал на полу под подушкой, будто бы придавленный ею.
      — Неправильно! — кричал Оська из-под подушки. — Он мне сделал двойной нельсон и подножку…
      В реванше подушка оказывалась побеждённой, и её наказывали во дворе палкой, выколачивая пыль.
      Затем Оська свёл Кольку Анфисова, чемпиона первой ступени, с Гришкой Фёдоровым. Гришка Фёдоров был вторым силачом нашего класса.
      Встреча состоялась в воскресенье у нас на дворе. Приготовления начались ещё накануне. Мелом очертили «ковёр». Круг подмели и посыпали песком. Когда воскресные зрители собрались и во дворе стало тесно, Оська вынул дудочку. Я провозгласил:
      — Сейчас будет, то есть состоится, борьба между двумя силачами: Анфисовым (первая ступень) и Фёдоровым (вторая ступень). Борьба бессрочная, честная, без отдыха и волынки, решительная, до результата… Маэстро, туш!.. Оська, дудни ещё раз! Запрещённые приёмы известны. Жюри, значит — судьи, займите места у бочки.
      Оська, Биндюг и дворник Филиппыч сели на скамейку у бочки. Я объявил матч открытым.
      Чемпионы пожали друг другу руки и мягко отскочили. Анфисов был высок и костист. Маленький, коренастый Фёдоров походил на киргизскую лошадку. Несколько секунд они крадучись ходили один вокруг другого. Потом вдруг Анфисов крепко обхватил Фёдорова, зажав ему руки.
      Зрители окостенели; даже ветер упал во дворе,
      — Ослобони руки-то! — крикнул Филиппыч.
      — Руки! — крикнули второступенцы.
      — Правильно! — сказали первоступенцы. Я засвистел. Оська загудел. Жюри поссорилось. Анфисов под шумок уложил Фёдорова.
      — Ура! — закричали первоступенцы. — Правильно!
      — Ладонь ещё проходит! — сказали наши. — Неправильно!
      Но, как я ни старался, ладонь моя не могла протиснуться под прижатыми к земле лопатками нашего чемпиона. Клеймо позора прожгло нас насквозь. Фёдоров поднялся смущённый, отряхиваясь.
      — Приляг ещё разок, — насмешливо сказал Биндюг, — отдохни!
      Будущее показалось нам сплошным кукишем. Мальки ликовали. Тогда Биндюг ринулся на них. Он швырнул наземь их чемпиона и занялся потом избиением младенцев. Он загнал мальков в угол двора ц сложил их штабелем.
     
      РЕШИТЕЛЬНАЯ, ДО РЕЗУЛЬТАТА
     
      В это время в калитку вошёл с улицы Стёпка Атлантида.
      — Извиняюсь, в порядке ведения вопрос, — сказал Стёпка, — что тут за драка на повестке дня?
      Я рассказал Стёпке, что произошло. Биндюг развалил штабель малышей в барахтающуюся пирамиду и подошёл к нам.
      — Такие здоровые бугаи, — сказал Стёпка, — а в борьбу играются. Нашли забаву в такой текущий момент!
      — Брешешь, Стёпка, большая польза для развития, — возразил Биндюг. — Вот, потрогай мускулы… Здорово? То-то и оно-то! Который силач, ему плевать на всех. Вы вот с Лёлькой к внучкам почему подлипаете? Трусы потому что. Силёнка слаба, так думаешь, своя компания заступится. Эх вы, фигуры! А мне ваша компания не требуется. Я сам управлюсь. Во кулак!
      — Здоров кулак, а головой дурак, — сказал Стёпка. — Ну скажи, чего ты сам собой, в одиночку, добиться можешь? А мы тебя компанией, или, научно сказать, обществом, если вместе решим, так в два счёта… Вот наша сила!
      — Конечно, если все на одного, — сказал Биндюг. — Только это уж не по-честному.
      — А когда работали все на одного, это по-честному было? — спросил Стёпка.
      — Сколько у твоего батьки пузатого на хуторе народу батрачило?
      — А ты, что ль, не хуторянин? — огрызнулся Биндюг и почернел от внезапно прорвавшейся злобы.
      — Ты не равняй, пожалуйста, — спокойно отвечал Стёпка. — У пас хуторишко был с гулькин нос, а у вас и сад, и палисад, и река, и берега — целая усадьба.
      — Да ваши же товарищи там чёртовы теперь коммуну развели, а нас выгнали…
      — Выгнали… Не беспокойся, знаю… Хлеб в погребе схоронили. А я своего батьку заставил всю развёрстку отдать. Эх, и въехало же мне от матери! Я у Коськи Жука ночевал… А после он у меня… Мы все один за одного стоим. Вот против таких, как ты вроде…
      — Значит, против старого товарища пойдёшь? — тихо спросил Биндюг.
      — Был ты мне товарищ, — ещё тише сказал Стёпка.
      Молчание, похожее на тень, прошло по двору. Потом Биндюг шумно вздохнул и пошёл к калитке. Он уходил сутулясь, и его лопатки, нетронутые лопатки чемпиона, выглядели так, словно только что коснулись поражения.
     
      Э-МЮЭ И ТРОГЛОДИТЫ
     
      На другой день класс решил урок алгебры посвятить разбору поединка Биндюга с Атлантидой. Биндюг угрюмо отнекивался. Но вместо ожидавшегося математика Александра Карлыча в класс вошёл незнакомый старичок в чистеньком кителе. Он был хил, близорук и лыс. Вокруг лысины росли торчком бурые волосы, лысина его была подобна лагуне в коралловом атолле.
      — Что это за плешь? — мрачно спросил Биндюг, И класс загоготал.
      — Э-мюэ… Эта? — спросил старичок, тыкая пальцем в склонённую лысину. — Это моя. А что?
      — Ничего… Так, — сказал не ожидавший этого Биндюг.
      — Может быть, теперь лысые… э-мюэ… запрещены? — приставал старичок.
      Класс с уважением смотрел на него.
      — Нет, пожалуйста, на здоровье, — сказал Биндюг, не зная, как отделаться.
      — Ну спасибо, — прошамкал старичок. — Давайте познакомимся. Э… Э-мюэ… Я ваш педагог истории, Семён Игнатьевич Кириков. Э-мюэ… Добрый день, троглодиты!
      Слово было новым и незнакомым, и мы растерялись, не зная, похвалил нас старичок или обидел. Тогда встал Стёпка Атлантида. Стёпка спросил Кирикова:
      — Вопросы имеются: из какого гардероба вы выскочили — раз. И чем вы нас обозвали — два. Это насчёт троглодитов.
      Троглодиты затопали ногами и требовательно грохнули партами.
      — Сядьте, вы, фигура! — сказал Кириков. — Троглодиты — это… э-э-эм… э… допотопные пещерные жители, первобытные люди, наши, э-мюэ, пра — пра — пра-пра родители, предки… ну-с, э-мюэ… А вы — молодые троглодиты.
      — Это, выходит, я — троглодитиха? — грозно спросила Мадам Халупа.
      — Ну, что вы! — учтиво зашамкал Кириков. — Вы уже целая мамонтша или бронтозавриха.
      — Свой! — восторженно выдохнул класс.
      Старичок оказался хитрым завоевателем. Класс был покорён им к концу первого урока. Даже требовательный Стёпка сперва признал, что «старикан — подходящий малый». Прозвище новому историку нашлось быстро. Его прозвали «Э-мюэ», что по-французски обозначало «е» немое. Кириков не говорил, а выжевывал слова, при этом мямлил и каждую фразу разбавлял бесконечными «Э-э-э-мюэ»…
      Э-мюэ не обижался на троглодитов. Он был весел и добродушен. Девочки наши обстреливали Кирикова записочками.
      Э-мюэ называл нас в одиночку фигурами.
      — Фигура Алеференко! — говорил он, вызывая. — Воздвигнитесь!
      Алеференко воздвигался над партой.
      — Ну-с, фигура, — говорил Э-мюэ, — вспомним-ка, э-мюэ, пещерный житель… О чём мы беседовали прошлый раз?
      — Мы беседовали о кирках и каменном веке, — отвечал троглодит Алеференко.
      — Очень скучное и доисторическое. Ни войны… ничего.
      — Садитесь, фигура, — говорил Э-мюэ. — Сегодня будет ещё скучнее.
      И он нудной скороговоркой отбарабанивал следующую порцию доисторических сведений. Отбарабанив, он разом веселел, ставил у двери дозорного и оставшиеся пол-урока читал нам вслух журнал «Сатирикон» за 1912 год или рассказывал свои охотничьи похождения. И внимательная тишина была одной из почестей, воздаваемых Кирикову. Ликующая лысина его постепенно окружалась ореолом славы и легенд. Несмотря на свою близорукость, Э-мюэ разглядел распад класса на партии, и он сам стал делить нас на троглодитов (гимназистов) и человекообразных («внучков»). Это окончательно полонило души старых гимназистов.
      Но иногда проглядывало, казалось мне, в этом добродушном старичке что-то неуловимое, злое и знакомое. Оно вставало в конце некоторых его шуток, видимое, но непроизносимое, как э-мюэ, как немое «е» во французском правописании.
     
      МАМОНТЫ В ШВАМБРАНИИ
     
      Примерно на четвёртом своём уроке Э-мюэ обратился к нам с большой речью. В этот день он даже шамкал и мямлил меньше, чем обычно! Но от него пахло спиртом.
      — Троглодиты и человекообразные! — сказал он. — Я хочу зажечь святой огонь истины в ваших пещерах… Я расскажу вам, почему меня заставляют рассказывать вам о троглодитах, а об императорах запрещают… Слушайте меня, первобытные братья, мамонты и бронтозаврихи… э-э-мюэ… История кончилась…
      — Нет, нет! Не кончилась… звонка ещё не было! — возразили из угла.
      — Какая это там амёба из простейших так высказалась? — спросил Кириков. — Я же говорю не об уроке истории, а о… э-э-мюэ… об истории человечества… о прекрасной, воинственной, пышной истории… Круг истории замыкается. Большевики повернули Россию вспять… э-э-мюэ… к первобытному опрощению, к исходному мраку… Хаос, разруха… Керосина нет… Мы утратим огонь… Мы оголимся… мануфактуры нет… Наступает звериное опрощение, уважаемые троглодиты… Железные тропы поездов зарастут! Э-э-мюэ… догорит последняя спичка, и настанет первобытная ночь…
      — Какая же ночь, когда электричество всюду проведут? — вскочил Стёпка Атлантида.
      — Брось! Правильно! — сказал Биндюг. — У нас на хуторе коммуна всё поразоряла.
      — Долой про первобытное! Даёшь про рыцарей! — закричали из угла.
      Класс затопал. Троглодиты скакали через парты.
      — Станем же на четвереньки, милые мои троглодиты, — веселился Э-мюэ, — и вознесём мохнатый вой извечной ночи, в которую мы впадём… Уы! У-у-у-ы-ы-ы!!!
      — Уы-уы! — обрадовался новому развлечению класс.
      Некоторые, войдя в роль, забегали на четвереньках по проходу. Остальные корчились от хохота. Кто-то запел:
      Ды тёмной ночки Ды я боюся, Троглодитка Моя Маруся!
      Эх, Маруся Троглодитка!
      Брось трепаться, Проводи-ка…
      Кириков шаманил на кафедре. Опять что-то знакомое прошло по его гримасничающей физиономии. Но я не мог уловить это скользкое «что-то». Меня самого захватило зловещее веселье класса. Хотелось полазить на четвереньках и немножко повыть. Отсутствие хвоста огорчало, но не портило впечатления. Я уже чувствовал, как гнётся почва Швамбрании под шагом вступающих на неё мамонтов.
      — Ребята! Ребята! Хватит! — закричал опомнившийся Костя Жук. — Стёпка, скажи им, он им очки затёр. Да Стёпка же!..
      Но Стёпка исчез. «Неужели сбежал?» — испугался я. И мамонты, подняв хоботы, как вопросительные знаки, остановились в нерешительности на границе Швамбрании.
      В класс вбежал председатель школьного совета Форсунов. За ним, как запоздавшая тень, явился Стёпка. Троглодиты мигом очутились в двадцатом веке. Мамонты бежали с материка Большого Зуба. Лысина Кирикова померкла.
      — За такое агитирование можно и в Чека, — тихо сказал Форсунов.
      — Буржуй плешивый, — сказал Стёпка, высовываясь из-за плеча Форсунова. — Саботажник!
      — Э-мюэ, — сказал Кириков, — я просто излагал вкратце идеи, э-э-мюэ, анархизма. Голый человек на голой земле, никакой частной собственности.
      — Поганка! — радостно закричал я неожиданно для самого себя. — Поганка! — уверенно повторил я.
      В это мгновение я поймал в памяти крапивного человека, Квасниковку, часы, Мухомор-Поган-Пашу и частную собственность лысого мешочника. И «Э-мюэ» — «е» немое стало «е» открытым.
      Разоблачение состоялось. Кирикова убрали. Человекообразные приветствовали его изгнание. Но троглодиты во главе с Биндюгом не покорились. Они стали готовиться к расправе с «внучками». Троглодиты тайно назначили на завтра вселенский хай.
      — У нас завтра утром будет варфоломеевская ночь, — шёпотом сообщил я ночью Оське.
      Оська, и наяву всегда путавший слова, спросонок говорит:
      — Готтентотов убивать? Да?
      — Не готтентотов, а гугенотов, — отвечаю я, — и не гугенотов, а внучков, и не убивать до смерти, а бить.
      — Лёля, — спрашивает вдруг сонный Оська, — а в Риме, в цирке, тоже троглодиторы представляли?
      — Не троглодиторы, а гладиаторы, — говорю я. — Троглодиты — это…
      Несколько заблудившихся мамонтов всё-таки бродят ещё по Швамбрании. Я рассказываю Оське, что они скрываются среди огромных доисторических папоротников.
      — Папонты пасутся в маморотниках, — повторяет Оська во сне.
     
      ВСЕЛЕНСКИЙ ХАЙ
     
      Вселенский хай изобрели уже давно. Это была высшая и чудовищная форма гимназических бунтов. Вселенский хай объявлялся прежде всего лишь в крайних случаях, когда все иные методы борьбы с начальством оказывались бесплодными. При мне в гимназии он ещё ни разу не проводился. Лишь изустные гимназические легенды хранили память о последнем вселенском хае. Он произошёл в 1912 году, когда исключили из гимназии трёх инициаторов расправы с директорским швейцаром. Швейцар фискалил на учеников; его расстреляли тухлыми яйцами.
      Итак, троглодиты решили объявить Великий всеобщий вселенский хай. Командовал хаем Биндюг. Он пришёл в класс немного озабоченный, но спокойный. Школа в это утро застыла в недобром благочинии. Никто не громыхал на пианино «собачьей польки», никто не боролся, никто не состязался в «гляделки». После звонка бурный всегда коридор сразу иссяк. По его непривычно безлюдному руслу прошли недоумевающие педагоги. Тишина встретила их в классе.
      У нас первым уроком был русский язык. Кудрявый, русобородый учитель Мелковский с опаской заглянул в класс. Едва он показался в дверях, как троглодиты, блеснув старой выправкой, взвились, словно пружинные чёртики из табакерки, и застыли над партами. Человекообразные и Стёпка даже запоздали. Меня тоже поднял с места общий рывок. Все стояли, чинно вытянувшись.
      — Что вы?.. Садитесь, садитесь, — замахал рукой учитель, уже отвыкший от такого парада.
      Класс медленно оседал. Учитель попробовал ногой кафедру — ничего, не взрывается — и неуверенно взошёл на неё.
      — Дежурный, молитву! — скомандовал Биндюг.
      — Обалдел? — спросил Стёпка.
      Класс угнетающе затих.
      — Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего святого, дарствующего… — зачастил де-журный Володька Лабанда.
      Кое-кто по привычке крестился.
      — Я лучше, может, уйду? — пробормотал совершенно сбитый с толку учитель.
      Но перед ним вырос дежурный с классным журналом в руках, и растерявшийся педагог услышал, словно в «добрые» гимназические времена, дежурную скороговорку.
      — В классе отсутствуют… — читал Лабанда, — в классе отсутствуют: Гавря Степан, Руденко Кон-стантин, Макухин Николай… — И он прочёл фамилии всех «внучков».
      — Стой! Ты чего?! — вскочили «отсутствующие». — Какого чёрта! Мы здесь!
      — Сейчас начнёте отсутствовать, — нахально сказал Биндюг. — Троглодиты, считаю хай открытым! — И, засунув два пальца в рот, Биндюг засвистел так пронзительно, что у нас засвербело в ушах.
      За стеной тотчас же отозвался свист нашего класса «Б». Затем по коридору раздались ещё восемь свистков, и в школу ринулся грохот. Уроки были сорваны. «Внучков» волокли за ноги, выкидывали в дверь, швыряли через окно. Шелестя страницами, летели учебники, похожие на огромных бабочек. Девочки организовали «детский крик на лужайке». В классе шло чернилопролитие. По коридору, как икону, несли классную доску. «Всем, всем, всем! — было написано на доске. — Долой к чёрту человекообразных внучков! Да здравствует С. И. Кириков! Требуйте его возвращения!» Через пять минут в школе не осталось ни одного человекообразного. Патрули троглодитов охраняли выходы. Парты встали на дыбы. Начался Всеобщий великий вселенский хай.
     
      «БОИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ НА ВСЕХ ФРОНТАХ»
     
      Комиссар привязал лошадь к дверной ручке вестибюля. Потом он подтянул сапоги и застучал каблуками по коридору. Коридор был пуст. Все ушли на экстренное собрание. Собрание происходило в большом классе, переделанном в зрительный зал. На сцене за столом глядел председателем и победителем Биндюг. По бокам его сидели Форсунов и старшеклассник Ротмеллер, сын богатого колбасника. Ротмеллер только что кончил говорить, Форсунов смотрел в стол.
      Вход в зал охранял патруль троглодитов. «Внучки», избитые, запачканные и почти уже не человекообразные, осаждали дверь. Троглодиты расступились перед комиссаром. За его широкой спиной проскочил Стёпка Атлантида. Но троглодиты вытащили его обратно в коридор.
      — Даю слово комиссару Чубарькову, — провозгласил Биндюг.
      — Точка, и ша! — хором крикнул зал.
      — Что это за хай? — спросил комиссар.
      — Вселенский! — дружно отвечали ему.
      — Постойте же, ребята, — сказал комиссар.
      — Мы не жеребята! — крикнул зал.
      — Товарищи! — сказал комиссар.
      — Мы тебе не товарищи! — издевался зал.
      — Как же вас изволите величать? — рассердился комиссар.
      — Тро-гло-диты! — хором отвечал зал.
      — Как? Крокодилы? — сказал комиссар. — Ну, ша! Считаю, уже время кончить… И точка.
      — А раньше-то?! — нагло и язвительно спросил зал.
      — Что — раньше?! — закричал вдруг Чубарьков, и в голосе его громыхнуло железо. — Что раньше?! Глупая эта присловка. Раньше-то вы перед директором пикнуть не смели, и точка. Стал бы он с вами разговоры разговаривать! Живо бы в кондуит или сыпь на все четыре…
      — И точка! — крикнули оттуда, где сидели самые заядлые троглодиты, — И ша! И хватит! Даёшь Семёна Игнатьевича!
      Троглодиты бушевали. Но зычный бас грузчика-волгаря Чубарькова, уже привыкшего к тому же говорить на митингах, нелегко было переорать.
      — Удивляюсь, удивляюсь я на вас! — медленно и веско говорил комиссар, и в зале постепенно стихло. — Неужели вы в понятие войти не можете? Ведь вам новое ученье дают. Про одних царей что интересного учить? А в единой трудовой будут весь народ изучать. Откуда вышел, из чего получился и всё развитие… А Кириков, который, между прочим, мешочник и спекулянт, чистую ерунду, брехню форменную вам порол. Какая же тьма, когда ученье — это свет? Только свет этот при старом режиме от народа хоронили, чтоб у рабочего да мужика очи не прозрели. А сколько теперь народу учиться пойдёт — соображаете? Я вот, скажем, — и Чубарьков застыдился, — я, как только немножко управимся, тоже поеду в Питер учиться. Зачем же вы, товарищи… и эти… крокодилы, позволяете разным всяким вредным людям, которые есть гады, молодые глаза ваши от правды отводить и не даёте другим хлопцам из этой самой первобытной тьмы вылазить на свет? Чем они до вас не вышли? Что, у ихних батек пузо меньше?
     
      КОНЬ КАЛИГУЛЫ
     
      В этот момент произошло то, о чём долго ходили потом всякие легенды… В коридоре раздался оглушительный топот, шум и крики сторожа Мокеича: «Стой, куда те?..» Патруль троглодитов у дверей вдруг раздался в стороны, и в класс галопом влетел на комиссаровской лошади Стёпка Атлантида. За ним, сметая остатки патруля, в залу вторглись «внучки».
      — Тпррр! — сказал лукавый Стёпка. — Товарищ комиссар, она отвязалась, я её еле уцапал. Лошадь легонько заржала.
      — Извиняюсь, — сказал комиссар, обращаясь, очевидно, к лошади, — сейчас кончаю, и точка. Я думаю так, ребята: пошумели, и тихо. Проголосуем формально, и ша!
      Биндюг неспокойно шептался с Ротмеллером. Стёпка, не слезая с комиссарового коня, пытливо оглядывал лица троглодитов. Конь деликатно подбирал тонкие ноги, словно боясь отдавить кому-нибудь мозоль. За столом на сцене поднялся Биндюг. Прежней уверенности в нём уже не было. Стёпка опять стал героем дня.
      — Объехали вас на кобыле, как маленьких, — сказал Биндюг.
      Зал принял это безучастно. К столу на сцене подошёл, серьёзный, как всегда, Александр Карлович Бертелев, математик.
      — Друзья! — сказал Александр Карлович, теряя от волнения пенсне.
      Несколько минут затем он сослепу яростно хлопал ладонью по столу, будто ловил кузнечика. Наконец Александр Карлович настиг пенсне, и мир снова приобрёл для него отчётливость. Он продолжал:
      — Друзья, я политики не касаюсь и к митингам вашим непривычен… Если я сейчас взял слово, то с чисто научной точки зрения. Дело в том, что Семён Игнатьевич, не в обиду ему будь сказано, по нашему недосмотру преподносил вам недопустимый вздор, несусветную чушь!.. Это просто болтовня и мракобесие, которое не выдерживает никакой критики и с чисто научной точки зрения. Революция в итоге ведёт к прогрессу, она приобщает к науке огромные свежие пласты людей… А вы, друзья, хотите им помешать. Вы не имеете права! Как можно?! Это же преступление с научной точки зрения! Многие товарищи… внучки, как вы их называете… наделены, например, недюжин-ными математическими способностями… Скажем, Руденко. Прекрасно усваивает! А вы, друзья, отравлены неискоренимым духом старой гимназии и привыкли считать уроки каким-то зазорным занятием. Стыдно! В заключение я позволю себе рассказать исторический анекдот. Некогда римский цезарь Калигула ввёл на заседание сената своего коня и приказал всем сенаторам кланяться ему. Я бы, друзья, ни за что не поклонился этому надменному коню. Но если сегодня присутствие на нашем собрании коня товарища Чубарькова способствует установлению в школе порядка и дружбы, то сегодня я от имени науки охотно склоняю голову перед нашим четвероногим гостем.
      И Александр Карлович поклонился лошади. Конь испуганно попятился от оглушивших зал аплодисментов. Голосование принесло полное поражение Биндюгу и его троглодитам. Все поклялись, что с завтрашнего дня возьмутся как следует за ученье. Потом Стёпка сказал с лошади маленькую речь. Она посвящалась прозвищу выгнанного историка.
      — Э-мюэ, — говорил Стёпка, — это по-французски всё равно что наш твёрдый знак. Пишется, а не читает-ся… Так, пришей кобыле хвост! (При этом Стёпка перегнулся в седле назад и для наглядности покрутил хвост комиссаровой лошади.) А твёрдый знак теперь отменяется. Вот. Я имею предложение. И вам будет легче, и им польза. Написать во Францию письмо от нас рабочим иль ребятам ихним, чтоб они э-мюэ выкинули.
      Письмо французским ребятам с просьбой отменить э-мюэ приняли с восторгом. Когда мы уже собрались расходиться, в дверь зала быстро вошла группа военных.
      — Ага!.. Видите, военной силой нас хотел усмирить! — закричал Биндюг. Зал окостенел.
      — Спокойно, спокойно! — сказал один из вошедших. — Немножко сознательности! Товарищи! Близость фронта заставляет город перейти на военное положение. Помещение школы необходимо штабу четвёртой армии. Товарищ Чубарьков! Распорядитесь очистить завтра.
      Стало совсем тихо. И вдруг лошадь комиссара громко втянула в себя воздух и нежно заржала.
      У подъезда ей ответили кони 4-й армии.
     
      ШКОЛА КОЧУЕТ
     
      Город стал большим лагерем. На кварталы наматывались бесконечные обозы. Они завязывались узлами на перекрёстках. Их распутывали обросшие люди в шинелях. Они владели городом. Ординарцы скакали прямо по тротуарам, получая и сдавая пакеты через окна учреждений.
      Рыдали, удушенно запрокидывая голову, обозные верблюды. Тягучая слюна их падала на Брешку. Хрипели погонщики: «Тратр!.. Тратр!.. Чок!.. Чок!..» Над Волгой мгновенно вырастали водяные кипарисы взрывов. Потом они бессильно опадали. И на город вслед за тем рушился медлительный удар. На Волге упражнялись в метании ручных гранат.
      Подняв хобот орудия, топтался на площади слоно-образный броневик. За живыми верблюдами бежали вприпрыжку железные страусы: куцые одноколки. с высокими трубами — походные кухни. И нам с Оськой казалось, что на площади играют в наше любимое/ лото «Скачки в Камеруне»: там на картах тоже торопились слоны, верблюды и страусы… А тут ещё у цейхгаузов люди ворочали груду бочек с чёрными цифрами на днищах. Толстый человек выкрикивал номера, другой смотрел в бумаги и ставил печать, как большую фишку. Иногда подъезжал взмыленный всадник.
      — Квартира? — спрашивали его, как спрашивают всегда при игре в лото.
      — Всё заполнил! — отвечал квартирьер.
      И проигравшие заползали спать под грузовики.
      На школе уже висела доска со странной надписью:
      «Травточок». В переводе на русский язык это обозначало, говорят, что-то вроде: «транспорт авточасти особой колонны». Впрочем, точно значения загадочного слова «Травточок» так никто и не знал. Автомобилей у Травточока было всегда два-три. Зато двор бывшей школы поражал обилием верблюдов. И покровчане не замедлили переименовать Травточок в Тратрчок. Известно, что в переводе с верблюжьего языка на лошадиный «тратрчок» звучало, как «тпрруу» и «но».
      Школа кочевала. Сначала нас перевели в здание епархиального училища. Через день вселили в небольшой дом с каланчой. Каланча выглядела, конечно, очень заманчиво и доступно. Она прямо сама просилась, чтобы мы использовали её для какой-нибудь «шутки» — скажем, плюнуть с неё кому-нибудь на голову или поднять пожарную тревогу. Но нам было не до шуток. Иная, необыкновенная тревога проникла в тесные классы, и о ней шептались на задних партах. На другой день после вселенского хая Володька Лабанда остановил на улице Александра Карловича.
      — Александр Карлович, — сказал Лабанда, потупившись и, как конь, ковыряя ногой землю, — Александр Карлович, вот вы сказали про способность… у Коськи, у Руденко… А я ведь тоже раньше задачки здорово решал. Помните, Александр Карлович? Вы говорили, у меня тоже способность…
      — Помню, Лабанда, — сказал учитель. — Отлично помню. У вас безусловно есть математическая жилка. Только лодырь вы.
      — Что значит лодырь? — обиделся Лабанда. — Просто почудить охота была, раз сказали, что теперь свобода. А только это с вашей стороны, я скажу, несправедливо: одних внучков хвалить. Они теперь вот зазнаются…
      — Ага, зацепило! — сказал довольный Александр Карлович. — Вот вы возьмите и нагоните их. Только предупреждаю, трудновато вам будет: они у меня за квадратные уравнения взялись.
      — Нагоним, — упрямо сказал Лабанда. — Убиться мне на этом месте, если не нагоним.
     
      АЛГЕБРА НА КАЛАНЧЕ
     
      В тот же день в классе было решено, что «внучки» зазнались, что терпеть это дальше невозможно и что надо нагнать. Девочки обещали не отставать. Мы достали заброшенные учебники, и родители наши были потрясены, увидев нас сидящими над книжками и тетрадями. Отстали мы, как оказалось, весьма изрядно. Пришлось нагонять в школе после уроков и дома до поздней ночи. Голодный Александр Карлович, похудевший на своём скудном учительском пайке, самоотверженно отсиживал с нами лишние часы. Мы крали для него из цейхгауза хлеб и клали на кафедру. Александр Карлович гордо отказывался, но потом, увлёкшись какой-нибудь задачей, начинал машинально выщипывать хлебную мякоть и нечаянно съедал всё…
      Биндюг издевался над нами.
      — Тоже свобода, нечего сказать! — говорил он. — Были парни — гвоздь! А теперь зубрилы-мученики. Вы ещё отметочки попросите ставить. Тьфу!
      Особенно изводил он Стёпку. Но Стёпка обращал на это, как он говорил, нуль внимания и фунт презрения и занимался с неутомимым усердием, так как заявил, что революционеры должны и в ученье лезть прямо на баррикады.
      За две с половиной недели мы так сильно подогнали по алгебре, что попросили Александра Карловича вызвать кого-нибудь из нас к доске, и он вызвал Лабанду. «Внучки» удивились. Никогда ещё класс не замирал в таком волнении. Только мел стучал о доску, выводя жирные белые цифры. Лабанда решал задачу о бассейне с двумя трубами. Всё шло благополучно. Через одну трубу вода вливалась, через другую выливалась. Выяснилось, что при их совместном действии бассейн наполнился бы в шесть часов. Но тут вдруг произошла закупорка. Бассейн стал иссякать у всех на глазах. Лабанда оказался на мели. Он кусал ноготь.
      — Вы рассуждайте, — сказал Александр Карлович.
      — Я рассуждаю, — уныло отвечал Лабанда. — Если из четырёх вёдер вычесть две трубы…
      — Рассуждайте сначала и вслух! — сказал Александр Карлович.
      Мы видели ошибку. В самом начале Лабанда поставил в одном вычислении минус вместо плюса. Теперь этот минус всплыл и заткнул трубу. Мы видели ошибку, и нам до смерти хотелось подсказать Лабан-де. Но неловко было обнаруживать при «внучках» его бессилие. Но тут мы услышали: кто-то стал всё-таки шёпотом подсказывать Лабанде. Мы оглянулись и увидели, что подсказывает Костя Руденко-Жук… И тогда класс, прославившийся некогда искусной подсказкой и наглым сдуванием, класс, который величайшим преступлением считал всякий отказ от незаконной подмоги, — этот класс бешено затопал ногами, чтобы заглушить подсказку, и закричал:
      — Оставь, Руденко! Не подсказывай! Пусть сам. Лабанда уверовал в свои силы. Он понатужился немного, поймал ошибку и раскупорил задачу. И чтобы оповестить об этом Покровск, мы подняли на каланче флаг. На флаге было намалёвано: «Х=18 вёдрам».
     
      УСПЕХИ КЛАССА «Б»
     
      Мы радовались недолго. Через два дня Лабанда влетел в класс и объявил, что в нашем классе «Б», о котором мы было позабыли, так как он помещался теперь в другом доме, в нашем классе «Б» проходят уже уравнения высших степеней с несколькими неизвестными. Это было невероятно.
      — Враньё! — закричал класс.
      — На! — сказал Стёпка и протянул Лабанде согнутый палец. — Разогни и не загибай.
      — Убиться мне на этом месте! — сказал Лабанда крестясь.
      Мы были сражены. Тогда Жук заявил, что сам он уже прошёл эти уравнения и готов идти в класс «Б», чтоб решить любую задачу. Но Стёпка слышать не хотел об этом. Он заявил, что это не фунт изюма, если один только может решить, что опять это получится первый ученик, а надо сделать, чтобы весь класс мог решить. Тогда снова кинулись к учебникам. Мы собирались в школе по вечерам. Костя Жук подтягивал и натаскивал нас. Биндюг не являлся на эти занятия. Он уверял, что «голодное брюхо к ученью глухо», сейчас учиться не время и он без нас любую задачу решит.
      Когда все неизвестные были разоблачены, мы предложили нашему параллельному классу «Б» помериться с нами в алгебре. Ребята из «Б» приняли наш вызов. Решили устроить общую письменную по алгебре. Были составлены команды лучших алгебраистов. В команду класса «А» вошли среди других Стёпка Гавря, по прозванию Атлантида, Володька Лабанда, Костя Жук, Зоя Бамбука и я. В последний день в нашу команду записался Биндюг. Мы приняли его с большой неохотой. Он божился, что не подкачает.
     
      НОЧЬ ПЕРЕД ПИСЬМЕННОЙ
     
      Накануне состязания команда «А» собралась в школе для последней тренировки. Пришёл усталый Александр Карлович и больше часа гонял нас по теории. Затем он задал несколько каверзных задач. Мы долго потели над ними, но в конце концов решили и их. Александр Карлович был доволен «с чисто научной точки зрения». Потом он взглянул на часы и схватился за голову: было уже двенадцать часов, а по городу, объявленному на военном положении, разрешалось ходить лишь до одиннадцати.
      — Ну, товарищи, — сказал Костя Жук, — значит ночуем в собачьем ящике. Факт!
      — Пройдём, — успокаивал Лабанда. — Если остановят, говори, что в аптеку идёшь, и всё.
      Я шёл со Стёпкой. Прожектор поливал тяжёлое низкое небо. Где-то пели «Тёмной ночки да я боюся…» На углу нас остановил патруль.
      — Мы в аптеку идём, — сказал Стёпка, — вот это докторов сын. Пропустите.
      — Ну? В аптеку? — обрадовался красноармеец. — Не за касторкой ли?
      — Вот именно что за касторкой, — ответил Стёпка. — Понимаете, такое дело…
      — Сейчас тебе пропишут, — сказал красноармеец. — Лапанин! Забери этих и препроводи.
      Нас отвели в штаб. Там мы встретили других наших ночных искателей касторки.
      Вскоре привели Александра Карловича. Он негодовал со всех точек зрения.
      — Александр Карлович! — приветствовал его неунывающий Стёпка. — Добрый вечер!
      — Теперь уже покойной ночи, — сердито сказал учитель. — Спасибо за компанию.
      Потом ввели какого-то мрачного мешочника.
      — Кто тут последний? — спросил деловито мешочник.
      — Я, — сказал Александр Карлович. — А что?
      — Я утром за вами буду! Запомните, — строго сказал мешочник, лёг на пол и тотчас захрапел.
      Качался махорочный дым, изгибаясь под лампочкой. Часовой внимательно разглядывал ранты сапог и легонько тыкал в них прикладом. Полная нелепица. Шла бессонная ночь, ночь перед письменной…
      Через два часа нас освободил по телефону Чубарьков. Уже в дверях Александр Карлович что-то вспомнил и вернулся. С огромным трудом он разбудил мешочника.
      — Извините, — сказал Александр Карлович, — но я должен уйти… Так что вам уже придётся быть за кем-нибудь другим.
      На Брешке нам встретился патруль. Он вёл в штаб команду класса «Б». Они тоже готовились к письменной.
      — Что? — спросил их Стёпка. — За касторкой ходили?
      — Нет, — отвечали те, — за йодом.
     
      НЕ СТАРЫЙ РЕЖИМ
     
      — Участники, на место! — говорит торжественно главный судья Форсунов.
      Невыспавшиеся алгебраисты рассаживаются за партами. Чтобы союзники не могли помогать друг другу, каждого из нас сажают с противником.
      Наш Александр Карлович и математик класса «Б» волнуются. Они похожи на менажеров-секундантов, впервые выпустивших на ринг своих боксёров. Александр Карлович подходит к каждому и шёпотом говорит:
      — Главное — рассуждайте… И не спешите… Не путайте знаки при постановке. Если попадётся с пропорциями, они безусловно сядут. Это их слабое место, я знаю… Но главное — рассуждайте.
      Форсунов предлагает преподавателям занять места. Александр Карлович и учитель из класса «Б» садятся за большой стол. Там уже сидит сторож Мокеич и пустует стул, оставленный комиссару.
      Наша алгебраическая чемпионша Зоя Бамбука выглядит ещё строже, чем всегда. Неучаствующие девочки с озабоченными лицами оглядывают парты. Они подливают чернила, пробуют перья, чинят карандаши и желают нам «ни пуха ни пера». Потом они уходят в коридор, где стоят в дверях зрители, и обещают «быть тихо».
      Мокеич вынимает большие кондукторские часы с буквами «Р. — У. ж. д.». Форсунов кладёт их перед собой. По ним будут отмечать время, которое потратит каждый участник на решение задачи. Если обе команды решат задачу, то команда, у которой сумма времени всех участников окажется меньшей, выигрывает. Она получит премию: двойной паёк сахара. Кроме того, первый окончивший задачу награждается званием лучшего математика.
      — Ребята! — говорит Форсунов. — Надеюсь на вашу честность. Я при директоре сам первый сдирала был и предупреждаю: всё равно при мне ни один чёрт не сдует. Ясно?
      — Новое дело! — обижается Стёпка. — Своих, что ли, будем обманывать?
      Мы все оскорблены в лучших чувствах. Действительно! Не царский режим, чтобы списывать!
      — Приготовились! — взывает Форсунов. — Внимание!
     
      ЗАДАЧА С ПУТЕШЕСТВЕННИКАМИ
     
      — «Из двух городов выезжают по одному направлению два путешественника, первый позади второго. Проехав число дней, равное сумме чисел вёрст, проезжаемых ими в день, они съезжаются и узнают, что второй проехал пятьсот двадцать пять вёрст. Расстояние между городами — сто семьдесят пять вёрст, Сколько вёрст в день проезжает каждый?» Время отмечено. Путешественники выехали, и все погружаются в задачу. Тишина легла на затылки и пригнула нас к парте. Идёт письменная.
      Но нет того знакомого удушливого страха, который путал мысли и цифры на старых гимназических экза-менах, когда хотелось руками, зубами зажать лихорадочно и безнадёжно истекающее время. А впереди уже мерещился одновременно финишный и позорный столб, осиновый кол, просто «кол» — единица.
      Нет! Идёт письменная. И не страшно. Александр Карлович ободряюще подмигивает из-за стола. Мы помним, помним! Мы рассуждаем. Всё очень просто. Два путешественника А и Б. А и Б сидели на трубе… (Не то, не то!) А догоняет Б. Надо догнать класс «Б».
      Топоча и звеня шпорами, входит в класс Чубарьков. Александр Карлович негодующе шикает и бешеными глазами указывает ему на ноги и потом на нас. Комиссар отстёгивает шпоры и осторожно, на цыпочках, идёт на своё место.
      — Кто кого? — шёпотом спрашивает он у Форсунова.
      — Только начали! — ещё тише говорит Форсунов.
      Комиссар с уважением смотрит на нас. Проходят беззвучно пятнадцать минут. У меня всё идёт гладко — никаких дорожных аварий. Бамбука исписала два листа. У Стёпки бумага чиста. Костя Жук, привстав, бегло проверяет в последний раз уже готовое решение… Он первый!
      Но вдруг по проходу проносится Биндюг. Он бросает своё огромное тело к судейскому столу и победоносно держит над головой готовую работу. Форсунов недоверчиво берёт лист. Результат правилен.
      — Точка? — спрашивает комиссар.
      — Ша!.. — отвечает Биндюг, и коридор восторженно аплодирует.
      Биндюг опять победитель.
      После звонка судьи проверяют работы и объявляют результат состязания. Из команды «А» решили задачу правильно восемь человек. Из команды «Б» — лишь семь. Мы победили. Мы не только нагнали, мы обогнали. А наш Биндюг — чемпион алгебры. Его качают, хотя он очень тяжёл. Биндюг, болтая ногами, летит к потолку. Что-то вываливается из его кармана. Бамбука наклоняется, подымает и кричит:
      — А это что такое?
      — Дура, — говорит Биндюг и хочет что-то вырвать у неё. — Дай, дура! Я же для вас старался. Ну, не хотите, чёрт с вами. Проигрывайте.
      В руках у Бамбуки маленькая книжечка. На ней написано: «Ключ и подробные решения ко всем задачам задачника Шапошникова и Вальцева. Часть 2-я».
      — Своих!!?! — кричит Лабанда и бьёт Биндюга в лицо.
      Ответный удар швыряет Лабанду через парту.
      Класс отворачивается.
      Чубарьков и Мокеич с трудом сдерживают Биндюга. Форсунов объявляет, что класс «А» не перегнал, но догнал класс «Б». Славу и сахар делят пополам.
     
      КРАСНЫЕ ВЕЗОБЕДНИКИ
     
      И вот школа ходит по городу. Мы переезжаем из дома в дом.
      Школа блуждает.
      Мы волочим по улицам парты и шкафы, глобусы, классные доски. И навстречу нам двигаются санитары с носилками и катафалками. В катафалки впряжены зловещие дромадеры Тратрчока, транспортной части 4-й армии. На улицах пахнет карболкой. Тиф.
      Комиссар Чубарьков совсем сбился с ног. Небритые щёки его так глубоко втянулись, что кажется, будто он обязательно должен прикусывать их. Он перемещает госпитали, уплотняет учреждения, перетаскивает с нами школьное имущество. Его видят на всех улицах сразу: на Пискуновой, на Кобзаревой, на Брешке…
      — Ша! — раздаётся на Пискуновой, на Кобзаревой, на Брешке. — Крепись, и точка! Чуток ещё перемаемся! А там, хлопцы, запляшут лес и горы… Как это говорится: неважная картина — коза дерёт Мартына. А вот наоборот: Мартын козу дерёт. Факт!
      Однажды он является во временно осевшую школу к концу уроков, охрипший, с запавшими воспалёнными глазами и жёлтым налётом махорки на белых губах. От него пахнет карболкой.
      — Товарищи! — сипло и с трудом произносит комиссар. — Прошу вас принести небольшую пользу… Штаб меня на этот вопрос щупал, а я им: ша, говорю, моим хлопцам это ничего не стоит. Они у меня алгеб-ру, как семечки, грызут. Всех неизвестных в известных определяют — и точка… Вот, значит, ребята… Кто хочет оказать пользу революции?
      — Даёшь! — кричат школьники.
      — Смотря какую пользу, — говорит осторожный Биндюг и смотрит на часы.
      Тогда комиссар объясняет, что надо спешно расклеить в казарме и на Брешке большие плакаты о сыпняке. Из Саратова ещё не прислали, в штабе все вышли. Надо самим нарисовать. Надо написать крупными буквами и нарисовать большую вошь.
      Комиссар принёс толстый свёрток серой обёрточной бумаги и сухую краску.
      В классе отчаянно холодно. Школа не топлена. На часах — пять. Давно пора по домам.
      — Я бы и сам намалевал, — говорит Чубарьков, — да вот таланта у меня нет, и ша. А без таланта и вошь не накорябаешь. Вот у Зои, у Степана и у Лёльки — у них получается. Видел я, видел раз, как они на доске карикатуру с меня рисовали. Чистое сходство! Точка в точку.
      — Даёшь картину с натуры! — озорничает Стёпка. — Кто на память не помнит, Биндюг своих одолжит. У него сытые.
      — Гавря, это неаппетитные шутки, — останавливает его брезгливый Александр Карлович. — Принимайтесь-ка лучше за дело. Это полезнее.
      — Ребята, — кричит Стёпка, — объявляю экстренный урок рисования особого назначения.
      — Поздно уже, — раздаются голоса сзади, — и холодно тут.
      — Домой бы! — недовольствует кто-то в углу (где сидит Биндюг). — А то как в гимназии «без обеда» в классе посаженные…
      — Ах, так? — Я вскакиваю на парту. — Ребята, — кричу я, — кто хочет на сегодня записаться в красные добровольцы-безобедники — остаться рисовать на борьбу с тифом? А кто думает, что он в гимназии и что его в классе начальники оставляют, пусть катится! Ну?
      Очень холодно. Очень хочется есть. Шестой час.
      Биндюг берёт книги и уходит. За ним, опустив глаза, стараясь не смотреть на нас, идут к дверям другие. Но их немного. Остался Лабанда, остался Костя Жук, осталась Зоя Бамбука. Остались все лучшие ребята и девочки.
      Мы зажигаем коптилки с деревянным маслом. Комиссар растапливает железную колченогую печку-«буржуйку» и варит в консервной банке краску. На полу раскладывается бумага. Художество начинается. Кистей нет. Рисуем свёрнутыми в жгут бумажками. Детали выписываем прямо пальцами. Буквы паши не очень твёрдо стоят на ногах. В слове «сыпняк», например, у «я» всё время расслабленно подгибается колено. Насекомые выходят удачнее. Но Стёпка затевает спор с Костей Жуком о количестве ножек и усиков.
      — Эх ты, Жук! — корит Костю Стёпка. — Фамилия у тебя насекомая, а сколько ножек у ней, не знаешь.
      Большинством голосов мы решаем ножек не жалеть. Чем больше, тем страшнее и убедительнее. И вот на наши плакаты выползают многоножки, сороконожки, стоножки. Мы ползаем по холодному полу, и утомившийся за день комиссар помогает нам. Он мешает краску, режет бумагу, изобретает лозунги. У него нестерпимо болит голова. Слышно, как он приглушённо стонет минутами.
      — Товарищ комиссар, вы бы домой пошли, — советуют ему ребята, — вы же вон как устали. Мы тут без вас всё сделаем…
      Комиссар не сдаётся и не уходит спать, как мы его ни гоним. Он даже подбадривает нас то и дело и восхищается нашими плакатами.
      А в углу, за партой, мы — я и Стёпка — сочиняем стихотворный плакат. Мы долго мучаемся над нескладными словами. Потом всё неожиданно становится на своё место, и плакат готов. Нам он очень нравится. Комиссар тоже должен оценить его. Гордясь своим творением, мы подносим его Чубарькову. Вот что написано на плакате:
      При чистоте хорошей Не бывает вошей.
      Тиф разносит вша, Точка, и ша!
      Но комиссар упёрся в плакат невидящими глазами. Он сидит на парте, странно раскачиваясь, и что-то бормочет.
      — Чего же они не встречаются?.. — беспокойно шепчет комиссар. — Пущай встренутся… И точка…
      — Кто не встречается, товарищ Чубарьков? — спрашиваю я.
      — Да они же, А и Б… путе…шественники… Александр Карлович встревоженно наклоняется к нему. Гибельным тифозным жаром пышет комиссар.
     
      ПЛОХО ДЕЛО
     
      Комиссар при смерти. Об этом только и разговору у нас в классе.
      А дома, когда я возвращаюсь из школы, Оська уже в передней говорит мне:
      — Знаешь, Лёля… А комиссара теперь самоваром лечат. Я слышал, папа по телефону в военкомат звонил и говорит: три дня, говорит, на конфорке его держу.
      — Да брось ты, Оська! — не верю я. — Опять ты чего-то кувырком понял. Не смешно уж… Но Оська упорствует:
      — Ну правда же, Лёля! Его, наверно, как меня, помнишь, когда ложный круп был, горячим паром надыхивали.
      Но тут возвращается из больницы папа. У него такие строгие глаза, что даже Оська, который обычно сейчас же карабкается на него, как на дерево, сегодня стоит в отдалении. Папа снимает пальто. В прихожей сразу начинает пахнуть больницей.
      Потом папа идёт умываться. Мы следуем за ним. Долго, как всегда, очень тщательно моет он мылом свои большие красивые докторские руки, чистит щёточкой коротко обрезанные ногти. Потом папа принимается полоскать рот, при этом он закидывает далеко назад голову, и в горле у него кипит, как в самоваре.
      Мы стоим рядом и следим за этой процедурой, так хорошо знакомой нам обоим. Стоим и молчим. Наконец я решаюсь:
      — Папа, а что это Оська говорит, будто комиссара самоваром лечат.
      — Каким самоваром? Болтаешь…
      — Ты же сам, папа, по телефону говорил, — не сдаётся Оська, — что третий день держишь комиссара на конфорке.
      Папа коротко и невесело усмехается:
      — Дурындас! На камфоре мы его держим. Понятно? Инъекции делаем, уколы, каждые шесть часов. Сердце у него не справляется, — объясняет папа, повернувшись уже ко мне и вытирая вафельным полотенцем руки. — Температура, понимаешь, жарит всё время за сорок. А организм истощён возмутительно. Абсолютно заездил себя работой человек. И питание с пятого на десятое. Ну вот, теперь и расхлёбывай.
      — Значит, плохо? — спрашиваю я.
      — Что же хорошего! — сердито говорит папа и бросает полотенце на спинку кровати. — Одна надежда — организм богатырский. Будем поддерживать.
      — Папа, а долго так?
      — Тиф. Сыпняк. Трудно сказать. Ждём кризиса. В классе теперь, едва я вхожу, меня окружают наши ребята и уже ждущие у дверей старшеклассники.
      — Ну как, кризис скоро?.. Что батька твой говорит?
      Но кризиса всё нет и нет. А температура у комиссара с каждым днём всё выше и выше. И сил с каждым часом всё меньше и меньше. Неужели «точка, и ша», как сказал бы сам комиссар в таком случае…
      Стёпка Атлантида и Костя Жук после школы сами бегают к больнице, чтобы наведаться там в приёмном покое, как комиссар. Но что им там могут сказать? Температура около сорока одного, состояние бессознательное, бред…
      Плохо дело.
     
      ДА — НЕТ…
     
      Ночью я слышу сквозь сон телефонный звонок. И почти тут же меня окончательно будит гулкий, настойчивый стук в парадную дверь. Потом я слышу знакомый голос Стёпки Гаври:
      — Доктор, ей-богу, честное слово… Я же там сам был… Только меня прогнали… У него сердце вовсе уже встаёт. У него этот самый, сестра сказала, крызис.
      Слышится негромкий басок папы:
      — Тихо ты! Перебулгачишь весь дом! Мне уже звонили. Иду сейчас. Только, пожалуйста, без паники. Кризис. Резкое падение температуры… А ты, Лёля, что?
      Я стою, накинув одеяло, и лязгаю зубами от прохватывающего меня дрожкого озноба.
      — Папа, я тоже с тобой.
      — Совсем спятил?
      — А Стёпка почему?
      — И Стёпка твой если сунется — велю хожаткам его в три шеи… Вас, кажется, на консилиум не звали.
      Папа быстро одевается и уходит, хлопнув парадной дверью. Обескураженный Стёпка остаётся у нас.
      Долго идут холодные, медлительные и знобкие ночные часы. Просыпается Оська. Увидя, что на моей кровати сидит Стёпка, Оська тоже садится на своей постели. Два кулака — Степкин и мой, — показанные ему вовремя, заставляют Оську снова юркнуть под одеяло. Но я вижу, как блестит оттуда любопытный Оськин глаз. Оська не спит и слушает.
      — Как считаешь, сдюжит или не сдюжит? — шепчет Стёпка.
      И мы с ним долго говорим о нашем комиссаре. Хороший он всё-таки! И в школе почти все ребята теперь уже за него. Потому что он сам справедливый и стоит за справедливость. Здорово он тогда скрутил наших троглодитов, и недаром Карлыч его уважает.
      — Я знаю, он на фронт мечтает, — шёпотом рассказывает мне Стёпка. — Уже просился, заявление писал, чтоб отпустили. А его обратно — отставить! Говорят, нужна советская власть и на местах. И всё!
      — Да, если уедет, паршиво опять будет.
      — Ясно. Он хоть и свой, а насчёт дисциплины — ой-ой-ой! Держись! Если уедет…
      И вдруг мы оба замолкаем, сражённые одной и той же страшной мыслью: где тут «уедет или не уедет»!.. Ведь сейчас, вот в эти самые минуты, может быть, там, в больнице… где наш комиссар бьётся со смертью… И старые стенные часы в столовой громко и зловеще шаркают на весь дом: «Да — нет… сдюжит — не сдюжит…» Будто ворожат, обрывая секунду за секундой, как обрывают, гадая, лепестки ромашки.
      …Да — нет… сдюжит — не сдюжит…
      Но тут щёлкает ключ в английском дверном замке на парадном. Слышно, как папа снимает галоши. Мы со Стёпкой несёмся в переднюю.
      Страшно спросить. А в передней темно — хоть глаз выколи — и не видно папиного лица.
      — Вы что это? Не ложились? Вот народ полночный! — гудит в темноте папа, но голос у него не сердитый, а скорее торжествующий. — Ну ладно, ладно. Понимаю. В общем, думаю, справится! Сейчас спит ваш комиссар, как новорождённый. Чего и вам желаю. Марш, живо на боковую! Мне через два часа на обход.
      Вот уж когда действительно «у-ра, у-ра! — закричали тут швамбраны все!..»
     
      «ГЛЯДЕЛКИ НА ПОПРАВКЕ»
     
      Комиссар поправляется! Но он ещё очень слаб. Только вчера его перевезли наконец на квартиру, в дом бывшего купца Старовойтова, и Стёпка Гавря ходил навещать его. Все в классе окружили Стёпку и слушают.
      — Он говорит, — сообщает Стёпка, — что когда жар у него был, так всё ему мерещилось насчёт путешественников этих самых — А и Б… Из задачки. Помните, ребята? Он говорит, прямо всех там в больнице замучил: почему никак они не встренутся, путешественники. Всё едут и едут… Как съехались, говорит, так и пошёл на поправку…
      — Это он, наверно, всё про нас думал, а у него так получалось из-за температуры, — солидно объясняет Зоя Бамбука.
      — Ясно, — соглашается Стёпка. — Меня к нему только на десять минут пустили. Там сестра милосердная у него ещё дежурит из больницы. Так он только и твердит всё: как там у вас в школе? Да не безобразничаем ли мы? Да как Карлыч справляется? Да подтянулся ли Биндюг по алгебре?
      Все смотрят на Биндюга. Он багровеет, пожимает своими толстыми плечами, хочет что-то, видно, сморозить, но, поглядев в глаза Стёпки, отворачивается.
      — Да, — продолжает Стёпка, — давайте уж, ребята, пока что без глупистики. Ему сейчас волноваться — крышка. Вон спросите у Лёльки, доктор так сказал. Верно, ведь? Давайте уж пока без всяких этих несознательностей. А то в крайнем случае можно и по шее заработать, это я предупреждаю. Верно, Жук?
      — В два счёта, — откликается Костя Жук. — Мы что, люди или кто? Это надо уж последним быть, я считаю, чтоб сейчас ему здоровье повредить. Ты, Биндюг, это тоже учитывай.
      — За собой поглядывай, — обижается Биндюг. — Сознательные!
      И, оттолкнув плечом стоящего возле него Лабанду, он выходит. А Стёпка говорит мне:
      — Книжку он просил какую-нибудь почитать. Я уж заходил к вам, да братишка без тебя не даёт. Дашь? Я снесу…
      — Я сам, — говорю я.
      Что же выбрать мне для комиссара?
      Пока я дома роюсь в книгах, Оська сообщает мне:
      — А Стёпка просил вот эту… как её… забыл. Кристомонтию.
      — Хрестоматию? — удивляюсь я.
      — Да нет, — говорит Оська, морща лоб и губы. — Ну, погоди, я сейчас вспомню. Ой, вспомнил! Конечно! Он говорил не Кристомонто, а «Сакраменто». Вот, теперь я знаю!
      Но нет такой книжки — «Сакраменто». Так руга-ются приезжающие иногда в город колонисты-менониты. «Доннерветтер, сакраменто!» Это что-то вроде:
      «Чертовщина!» Какую же книжку просил для комиссара Стёпка?..
      — Стёпка сказал ещё, что он граф и есть такое ружьё, — помогает мне догадываться Оська.
      Понял! Всё ясно: не Кристомонто, не Сакраменто, а Монте-Кристо! «Граф Монте-Кристо»… Но у меня нету такой книжки. И, верный своим швамбранским вкусам, я останавливаюсь на древнегреческих мифах и на «Робинзоне Крузо».
      Аккуратно завернув обе книжки в старую газету, я несу их комиссару.
      Бедно живёт комиссар. Голый стол застелен газетой. На ней из-под наброшенного ватника-стёганки торчит нос жестяного чайника. На потухшей печке-«буржуйке» одиноко стынет медный солдатский котелок. На бамбуковой этажерке — стопочка книг. На верхней написано: «Политграмота». Только кровать у комиссара роскошная. Такая широкая — хоть поперёк ложись! Спинка-изголовье и передок фигурные, ковровые, расписные. Прямо сани пароконные, а не кровать. Должно быть, осталась от купца Старовойтова. На отставших шпалерах приколоты кнопками портреты Карла Маркса и Ленина. Стену над кроватью закрывает большой и смачно напечатанный плакат. На нём изображён красноармеец в шлеме-шишаке с пятиконечной звездой. Как я ни повернусь, откуда ни посмотрю — он пристально глядит с плаката прямо мне в глаза и как будто именно в меня упёр указательный палец, грозно и требовательно вопрошая: «Ты записался в добровольцы?» Так и написано крупными буквами на этом неотступно настигающем меня плакате.
      А я и так чувствую себя не очень уверенно. Никто меня не встретил в сенях. Больничная сестра, видно, уже ушла, и мне пришлось несколько раз постучать в дверь, пока я не услышал тихий, почти незнакомый голос комиссара: «Заходите».
      Комиссар непривычно острижен. Он так ужасно исхудал, что слишком широкий ему ворот бязевой рубашки сползает с костлявого плеча. Комиссар улыбается мне слабой и какой-то виноватой улыбкой.
      — Здоров. Вот… всё доктора ходили, а теперь уже докторята заявляются. Значит, ша. Похворал, и точка. Ну, как вы там, крокодилы?
      Он принимается расспрашивать меня про школу. Потом я читаю ему вслух о подвигах Геракла. Я стараюсь читать с выражением и сам незаметно вхожу в раж, когда Геракл отхватывает одну башку за другой у девятиголовой Лернейской гидры. Я нарочно выбрал именно этот второй подвиг Геракла, потому что не раз слышал на митингах о лютой многоголовой гидре контрреволюции. И вот я читаю о том, как герой победил это яростное чудовище, истёкшее чёрной ядовитой кровью…
      Комиссар спит. Он, наверно, уже давно заснул. Мерно поднимается и опадает его исхудалая, но всё же просторная грудь. А я сижу и не знаю, что же мне теперь надо делать? Уйти? Неловко. Так сидеть? Глупо как-то. Да и неизвестно, сколько всё это будет продолжаться.
      В комнате тихо. Слышится только дыхание комиссара. Да иногда чуть слышно щёлкнет что-то в жести остывающего чайника на столе. И, не спуская сверля-щих глаз, тыча в меня пальцем, уставился мне в лицо со стены красноармеец. И я тоже не в силах уже отвести от него глаз. Получается совсем как в «гляделках», когда мы играем у нас в классе. Один на один — кто кого пересмотрит? Но так яростно, так неотрывно вперился в меня своими беспощадными глазами красноармеец на плакате, что я, кажется, сейчас сморгну и проиграю.
      — Попить, — тихо произносит комиссар, не раскрывая бледных век, глубоко закатившихся в тёмных глазных впадинах.
      Я бросаюсь налить ему из чайника в кружку. Чай ещё не совсем простыл. Комиссар пьёт из моих рук, приоткрыв глаза, и смотрит на меня с благодарностью.
      — Ты бы сам чайком пополоскался. Только у меня морковный. И сахар весь… А сахарин не велят. Говорят, отражается на почках после тифа.
      Чтобы не обидеть комиссара, я наливаю себе мутноватый, отдающий чем-то жжёным настой и пью его, несладкий, чуть тёплый, безвкусный. И тут же у меня созревает план. Завтра я осуществлю его.
      Подняв глаза над кружкой, из которой я цежу морковный чай, я осторожно перевожу взгляд на стену. Красноармеец смотрит на меня также пристально и неотрывно, но теперь меня уже не смутить. Я знаю, что мне делать.
     
      ЧАЙ ДА САХАР
     
      На другой день я опять навещаю комиссара. И в кармане у меня четыре куска рафинада! Мой школьный паёк за сегодня и за день вперёд.
      Комиссар выглядит немножко лучше. Глаза у него повеселели. И, когда он улыбается, в них вспыхивает хорошо знакомый нам лихой и острый блеск. Впрочем, он тут же заволакивается какой-то дымкой и гаснет. Должно быть, комиссар ещё очень слаб.
      — Ты не серчай на меня, что прошлый раз, как ты читал, я в храповицкую ударился, — извиняется он. — Слаб я ещё. Голова мутная. А потом, уж больно ты фантастику загнул… А ещё я потом поглядел книжку эту, которую ты мне оставил, про Робинзона. Ничего. Эта больше забирает. Но только мне её сейчас читать не с руки. И так тошно, что один валяюсь. К людям охота… Тут время такое, что каждый человек на счету, а я, как Робинзон твой, на острове кисну… Тьфу, на самом деле! Ну ладно, ша! Точка. Подыматься пора. Я уж вчера ноги спускал. Ну-ка, докторенок, подсоби мне… Я попробую.
      — Вам же ещё рано. Папа сказал — надо вылежать.
      — Отставить, что папа сказал. У них, у докторов, вся медицина на другой, деликатный, класс рассчитана. А мы знаешь какой породы! Семижильные. Давай не разговаривай много.
      Он спускает худые ноги, приподнимая каждую ладонями за колено, осторожно вправляет их в валенки, стоящие возле койки.
      — Ну поддерживай, поддерживай с этого боку. А я этой рукой за кровать возьмусь. А ну… Раз, два, взяли… Давай по-грузчицки! А вот пойдёт… Сейчас пойдёт… Взяли!
      Он приподнимается со страшным усилием, я подставляю ему под мышку своё плечо. Комиссар делает шаг и тяжело валится на меня. Я еле успеваю обхватить его и с трудом дотягиваю до постели. Он лежит, тяжело дыша. Несчастный и непривычно жалкий.
      — Нет мне больше ходу… Амба. И точка… Уйди. Чего глядишь? Уйди, говорю! Что смотришь, докторенок? Плох комиссар. Кончился… Врёшь, докторенок! Я ещё тебе пошагаю.
      Через всю его жёлтую заросшую скулу продирается медленная, крупная слеза. Мне делается страшно… Комиссар, весёлый комиссар Чубарьков, размашистый, горластый, способный, если надо, переорать любую толпу, сейчас почти неслышно всхлипывает на постели.
      А красноармеец со стены безжалостно тычет в меня своим пальцем и глаз с меня не сводит. Ну при чем тут я?..
      Я стремительно бросаюсь к столу, наливаю из чайника, накрытого ватником, желтоватый настой в кружку и незаметно опускаю туда весь свой двухдневный паёк рафинада. Трясущейся рукой принимает у меня кружку комиссар. Он уже немного пришёл в себя, медленно отпивает, потом облизывает губы.
      — Эх ты, сласть-то какая! Медовый навар. Это с чего?
      Он подозрительно смотрит на меня. Потом заглядывает в кружку, где, должно быть, ещё не совсем растаял мой сахар.
      — Это ты меня балуешь? Недельный паёк небось на меня стратил весь? Зря ты это. Себе бы кусочек оставил. А то опять чай пить безо всего будешь.
      Я с готовностью наливаю из чайника себе полную кружку настоя, делаю глоток и — ничего не понимаю… Густой, как патока, сладчайший, приторный сироп липнет мне на губы. Потом, кажется, я начинаю догадываться.
      — Товарищ комиссар, а до меня никто вас не навещал?
      — Скажешь! — ухмыляется комиссар. — Да тут, поди, весь класс ваш перебывал: и Костя Жук, и Ла-банда, и Зоя, и Стёпа, конечно, — все. Они и печку топили, и с чайником шуровали. Только сами не пили. А ты что не пьёшь? Вот видишь, говорил я, что без сахара-то тебе никакого удовольствия не будет. Ну, раз не пьётся, давай опять шагать учиться. Берись за меня. Я теперь вроде уж от твоего чая окреп. Берись, говорю! Ну?!
      И комиссар, опершись на меня, снова учится ходить.
     
      БЛУЖДАНИЯ ШВАМБРАН, ИЛИ ТАИНСТВЕННЫЙ СОЛДАТ
     
      Школа кочевала, и вместе с ней блуждала Швамбрания. Бурные события в жизни Покровска и нашей школы, разумеется, влияли па внутреннее и географическое положение материка Большого Зуба. В Швамбрании непрестанно шли беспорядки, потому что она меняла государственные порядки.
      В Покровске выползла из подполья и стала официальной вошь. Сыпняк поставил на всё красный крест. Оська настоял на введении в Швамбрании смертности. Я не мог возражать. Статистика правдоподобия требовала смертей. И в Швамбрании учредили кладбище. Потом мы взяли списки знакомых швамбран, царей, героев, чемпионов, злодеев и мореплавателей. Мы долго выбирали, кого же похоронить. Я пытался отделаться мелкими швамбранами, например бывшим Придворным Водовозом или Иностранных Дел Мастером. Но кровожадный Оська был неумолим. Он требовал огромных жертв правдоподобию.
      — Что это за игра, где никто не умирает? — доказывал Оська. — Живут без конца!.. Пусть умрёт кого жалко.
      После продолжительных и тяжких сомнений в Швамбрании скончался Джек, Спутник Моряков. Ему наложил полные почки камней жестокий граф Уродонал Шателена. Умирая, Джек, Спутник Моряков, воскликнул над последней страницей словаря обиходных фраз:
      — Же вёз а… Я иду в… их гее нах!.. Ферма ля машина!.. Стоп ди машина!..
      После этого он хотел приказать всем долго жить, но в словаре этого не оказалось. Его похоронили с музыкой. Вместо венков несли спасательные круги и на могиле поставили золотой якорь с визитной карточкой.
      Несмотря на тяжёлую утрату, беспрестанные изменения климата и политики, материк Большого Зуба простирался ещё через все наши мысли и дела. За медными дверцами ракушечного грота в одиночестве и паутине хирела королева — хранительница тайны. Швамбрания продолжалась.
      Однажды Оська прибежал из школы в полном смятении. На улице среди белого дня к нему подошёл какой-то солдат и спросил Оську, не знает ли он, как пройти в Швамбранию… Оська растерялся и убежал. Мы сейчас же отправились вдвоём искать таинственного солдата. Но его и след простыл. Оська высказал робкое предположение,, что, может быть, это был настоящий заблудившийся швамбран. Я поднял Оську на смех. Я напомнил ему, что мы сами выдумали Швамбранию и её жителей. Но всё же я заметил, что Оська стал как будто тихонько верить в подлинное существование Швамбрании.
     
      ШВАМБРАНИЯ ПЕРВОЙ СТУПЕНИ
     
      Вскоре это стало известно в Оськиной школе. И без того Оська с первого же дня приобрёл популярность в своём классе. Одна из маленьких школьниц спросила на уроке, из чего и как получается сахар.
      — Я знаю, — сказал Оська. — Сахар получается в школе.
      Временно заведующий школой Кочерыгин заменял отсутствующего ботаника.
      — Не по сути говоришь! — сказал он.
      Оська добавил: сахар находят в керосине, который брызгается из-под земли.
      Временно заведующий смутился. На другой день он пришёл в класс и сообщил, что, по наведённым им справкам, в земле добывают сахарин… Только не из керосина, а из угля. К Оське Кочерыгин стал относиться с большим почтением.
      Воспользовавшись этим, Оська нанёс на большую классную карту контуры Швамбрании. Так как учитель естествознания и географии продолжал отсутствовать, то Кочерыгин в этот час вёл «пустой урок». Палец временно заведующего заблудился в горах нового материка.
      — Какое государство тут жительствует? — спросил временно заведующий, тыча пальцем в неведомую страну. — Ну-ка? Кто знает?
      Класс не знал.
      — Это Швамбрания, — сказал Оська озорничая.
      — Как говоришь? — переспросил временно заведующий.
      — Швамбрания! — повторил Оська уже серьёзно.
      — А нешто есть такая? — нерешительно спросил временно заведующий.
      — Есть, — отвечал Оська. — Позавчера-вчера один солдат даже уехал туда.
      — А почему в книжке её нет? — шумел класс.
      — Она ещё на глобусе не нарисованная, — сказал Оська, — потому что новая страна.
      — А ну-ка, расскажи про неё всё как есть, — сказал временно заведующий.
      И Оська вышел к карте. Весь урок до конца он рассказывал о Швамбрании. Он подробно сообщил флору и фауну материка Большого Зуба, и класс, затаив дыхание, слушал о диких конь-яках, живущих в ущельях Северных Канделябров. Оська поведал о войнах с Пилигвинией, о свержении Бренабора, о путешествии покойного Джека, Спутника Моряков, о злодеяниях Уродонала Шателена. Временно заведующий остался доволен уроком швамбранской географии.
      — Здорово знаешь, — сказал он. — Ну и памятливый у тебя чердак, удивление! И откеля ты всё это вызубрил?.. Ну, садись. Ребята, — обратился он к классу, — чтоб к тому разу всё это назубок и без запинки.
      Оська вернулся из школы в необычайном сиянии.
      — Швамбранию уже в школе учат, — сказал он гордо.
      И я едва не сел на пол.
      Но на другой день новый заведующий сам привёл смущённого Оську домой. Он ласково вёл его за руку и уговаривал отречься от швамбранской веры. А позади шли Оськины одноклассники и кричали: «Швабра! Швабра!..» Новый заведующий рассказал папе и маме о странных географических познаниях Оськи. Он просил повлиять на упрямого швамбрана. Оська хныкал и ссылался на таинственного солдата, который искал дорогу в Швамбранию.
      И вот когда на той же неделе мы гуляли с Оськой на площади, к нам подошли два молодых крестьянина в обмотках и с маленькими сундучками на спине.
      — Молодые люди, родные, уважаемые, где здесь… это… — начал один скороговоркой, и мы замерли в страшном предчувствии. — Где тут в штабармию пройтить? В красные добровольцы записаться…
      Так вот куда искал дорогу таинственный солдат!
     
      ВХОД С УЛИЦЫ
     
      Сыпной тиф качался по улицам в такт мерной походке санитаров и могильщиков. Тиф был громок в горячечном бреду и тих в похоронных процессиях. Катафалки тянули верблюды Тратрчока.
      Школа переезжала.
      Металась Швамбрания в поисках устойчивой истины, меняя правителей, климат и широты.
      И только дом наш незыблемо стоял на своём причале на старой широте, на прежней долготе. Он заржавел, он врос в дно — уже не пароход, а тяжёлая, занесённая баржа, ставшая островком. Бури не могли пока ещё вторгнуться в него, так как мама боялась сквозняков и закрывала форточки.
      Но, разумеется, кое-какие изменения произошли. Папа, например, носил френч, а не пиджак. Красный крестик на клапане кармана говорил о том, что отец — военный врач. Он работал в эвакопункте. Затем люди «неподходящего знакомства», знавшие всегда лишь чёрный ход квартиры, теперь всё, словно сговорившись, являлись через парадный. Даже водовоз, которому как будто удобнее и ближе было идти через кухню, тре-бовательно звонил с парадного хода. Он топал через квартиру, он следил и капал. И вёдра его были полны достоинства.
      Мы с Оськой приветствовали это разжалование парадного крыльца. Теперь между ним и кухней установился сквозняк непочтительности. И в нашей описи мирового неблагополучия был зачёркнут пунт первый (о «неподходящих знакомствах»).
      Первыми после революции позвонили с парадного слесарь и плотник. Аннушка открыла им, прося обождать, и пришла сказать папе, что «какие-то просят товарища доктора».
      — Кто такие? — спросила мама.
      — Да так из себя мужчины, — отвечала Аннушка (всех пациентов она делила на господ, мужчин и мужиков).
      Отец вышел в переднюю.
      — Мы к вам, — сказали пришедшие, называя папу по имени и отчеству. — Просьба выслушать нас.
      — На что жалуетесь? — спросил папа, приняв их за пациентов.
      — На несознательность, — отвечали слесарь и плотник. — Больницу при Керенском закрыли чёртовы хуторяне, а теперь убыток здоровья трудящим. Мы вот комиссары назначенные…
      Папа никогда не мог простить Керенскому, что во время его краткого царения богатые «отцы города» из скупости закрыли общественную больницу. «Нэ треба!» — заявили они.
      А вот явились большевистские комиссары и заявили, что Совдеп постановил спешно открыть больницу, и назначили отца заведующим.
     
      ТРОЕТпТИЕ
     
      Папа угостил комиссаров чаем. После их ухода он весёлый ходил по квартире и напевал: «Маруся отравилась — в больницу повезут».
      — Это, как хотите, настоящая власть! — говорил папа. — Есть культурные тенденции. А что ваше Учредительное собрание? Это наш волостной сход. «Нэ треба» во всероссийском масштабе.
      «Ваше Учредительное» — это было сказано специально в пику тёткам. Дело в том, что на нас со всех концов России посыпались голодающие тётки. Одна приехала из Витебска, другая бежала из Самары. Самарская и витебская тётки были сёстрами, обе носили пенсне на чёрном шнурке и очень походили друг на друга, только одна вместо «л» говорила почти «р», а другая, наоборот, «р» произносила совсем как «л». Папа шутя прозвал их «учледиркой», а мы — тётей Сэрой и тётей Нэсой.
      Обо они были ужасно образованные и беспрерывно толковали о литературе и спорили о политике, и если некоторые их сведения опровергал энциклопедический словарь, они говорили, что там опечатка.
      Потом приехала из Питера третья тётка. Питерская тётка заявила, что она без пяти минут большевичка.
      — А когда ты будешь ровно большевичка? — спросил Оська, живо вскинув голову к стенным часам.
      Но прошли часы, недели, месяцы, а тётка не делалась большевичкой. Только она больше уже не говорила «без пяти минут». Она теперь уверяла, что «во многом она почти коммунистка».
      Питерская тётка поступила служить в Тратрчок, а тётя Сэра и тётя Нэса — в Упродком. В свободное время они рассказывали «случаи из жизни», спорили и воспитывали нас. Тётки настояли, чтобы нас взяли из школы, ибо, по их мнению, советская школа только калечила интеллигентную особь и её восприимчивую личность (кажется, они так выражались). Они сами взялись обучать нас. Тётки считали себя знатоками детской психологии. Мы изнемогали от их наставлений. Они лезли в наши дела и игры. Разнюхав о Швамбрании, тётки пришли в восторг. Они заявили, что это необыкновенно-необыкновенно интересно и чудесно. Они просили посвятить их в тайны мира и обещали помочь нам. Швамбрании грозило теточное иго.
      Тогда швамбранские стратеги схитрили. Они завлекли тёток в глубь швамбранской территории, а там в порядке посвящения мы раскрасили тёток акварелью, заставили их ползать в пыли под кроватями, замуровали в пещеру с дикими зверями, то есть заперли в чулан с дикими крысами, и велели десять раз спеть гимн.
      — «У-ра, у-ра! — закричали тут швамбраны все», — старательно пели в темноте усталые и раскрашенные тётки. — Ура… Ой, что-то мне лезет на юбку!.. У-ра, у-ра! — и упали… Туба-риба-сё!..
      Но когда мы потом объяснили им правила и приёмы французской борьбы и велели им бороться на ковре без срока, отдыха, перерыва, решительно, до результата, несчастные тётки возмутились. Они назвали Швамбранию грубой игрой, глупой страной, недостойной воспитанных мальчиков. За это известный швамбранский поэт (не без влияния Лермонтова) написал в альбом тёте Нэсе такое стихотворение:
      Три тётушки живут у нас в квартире.
      Как хорошо, что три, а не четыре…
     
      МИР И ЛИЧНОСТЬ
     
      — Отец хотя у тебя интеллигент, но довольно сознательный, — сказал Стёпка Атлантида. — В общем, тоже на нашей платформе. Сам, видать, ты в доску сочувствующий. Тётка эта тоже немного разбирается. Но те две у вас сильно отсталые.
      Так сказал Стёпка Гавря, по прозвищу Атлантида, покидая нашу квартиру после двухчасовой дискуссии о личности и обществе. «Учледирка» выражалась так учено, что даже питерская тётка то и дело бегала тихонько смотреть в энциклопедическом словаре непонятные «измы» и «субстанции»… Вообще по-тёткиному выходило так: посерёдке — умная и свободная личность, а все остальные — вокруг неё. Как этой личности кажется, то есть, значит, как она воображает, так всё для неё и есть. И на остальное ей чихать!.. Стёпка же, обратно, утверждал, что семеро одного не ждут, главное — это компания, то есть когда люди сообща. А личность можно и за манишку взять, если она будет очень из себя воображать. На это тётки сказали, что мы со Стёпкой грубые реалисты.
      — Вот и неправда, — сказал я. — Мы вовсе были гимназисты, а не реалисты.
      Тут тётки ехидно заметили, что реалисты — это не обязательно ученики реального училища. Реалисты — это те, кто думает, будто на свете есть только то, что все видят и щупают. Они называются ещё материалистами и считают, что мир безусловно существует и распоряжается идеями и личностями. Тётки сказали, что это неверно. Они закричали, что мир не имеет права командовать свободными идеями и личностью, потому что, сказали они, возможно, что без идеи и мира-то никогда не было бы… Да, безусловно, существует только сама думающая личность, а всё остальное ей, может быть, только представляется, как во сне…
      — А мы — личность? — спросил Оська.
      — Дря себя безусровно ричность, — отвечала тётка Сэра.
      Эта идея нам очень понравилась. Мы решили, что всё это может пригодиться для Швамбрании.
      Действительно, а вдруг мы в самом деле швамбраны, а Покровск, школа, дом, революция — всё это нам только снится? Мы даже задохнулись от такого предположения.
      Тётки сели на диван. Тётя Нэса стала читать вслух русскую историю.
      — Валяги Люлик, Тлувол и Синеус, — читала тётя Нэса, — плишли плавить Лусью.
      Мы с Оськой занялись швамбранской историей. Мы принялись петь, бросать на пол стулья и вообще гремели что есть силы. Тётки попросили быть тише. Они сказали, что это неуважение к личности.
      — А нашей личности снится, что вас тут вовсе нет, — сказал Оська.
      — Может быть, вы вообще нам только представились? — добавил я.
      Тётки пожаловались маме. Мама явилась. Но мы отнеслись критически и к маминому существованию. Мама заплакала и пожаловалась папе.
      — Это ещё что за сопливый солипсизм? — грозно сказал папа. — Вот я сейчас тоже представлю себе, что вы на старости лет оба сели в угол.
      Нам не дали обедать. Папа объяснил, что ведь суп — это только сон, и если мы с Оськой такие свободомыслящие личности, то нам ничего не стоит представить себе, что мы уже сыты, и сам папа будто бы уже видел во сне, как мы обедали и даже сказали «спасибо». Словом, нам пришлось допустить, что суп — это не идея, а действительность и что, кроме нашей личности, существуют ещё миллионы других, без которых не обойтись.
     
      ВОКРУГ СОЛНЦА
     
      Личность была для нас выкинута из мировой серединки. Огромный кругооборот событий захватил нас в школе и на улице. Но центробежные силы ничего не могли поделать с нашим домом. Он непоколебимо оставался падёжной осью всей жизни. Всё остальное, казалось нам, вертится вокруг него большой опасной каруселью. Так продолжалось до того дня, когда во время приёма в переднюю пришёл коренастый человек. Он был обут в чёрные чёсанки, вправленные в резиновые боты. При нём был портфель и кобура. И Аннушка сразу определила в нём комиссара.
      — Граждане, извиняюсь, конечно, за неуместность, — сказал комиссар пациентам, — но меня пропустите без очереди. Я по делу.
      — Тута все ожидающие по делу! — загалдела приёмная. — Нечего с портфелями вперёд соваться!
      — Благородного строит, — сказала из угла толстая хуторянка.
      На коленях её шевелился мешок. Там покрякивала жертвенная утка.
      В кабинете зажурчал умывальник. Потом дверь открылась. Вышел больной, застёгивая ворот рубашки. Комиссар прошёл в кабинет без очереди.
      — Моё почтение, — сказал он. — Извиняюсь за неуместность, что не в черёд. По революционному долгу, товарищ доктор… Я, извиняюсь, к вам как комендант города…
      — Присаживайтесь, товарищ Усышко, — сказал папа, узнав в коменданте хорошо знакомого сапожника, что прежде обувал всю нашу семью и часто захаживал к нам за книжками, которые он брал читать у папы. — Что скажете хорошенького, товарищ Усышко?
      — Выбираться вам придётся, товарищ доктор, — сказал комендант, — фактически съезжать с квартиры. Тратрчок расширяется. Недостаток местов. Извините за беспокойство, но придётся в двухдневном порядке…
      Папа подумал: «Вот… начинается… добрались». И папа сказал, поправив красный крестик на кармане:
      — Товарищ Усышко, я буду протестовать… Я не позволю в двухдневный срок выкидывать меня бесцеремонно, как какого-нибудь буржуа. Мне кажется, что трудовая интеллигенция имеет право требовать к себе более чуткого внимания со стороны власти, с которой она работает в полном контакте…
      — Ладно, денёк накину, — сказал комендант, — но больше уж никак. А насчёт контакта и не успоряю. И со своей стороны вам обстоятельную квартиру обнаружил… на Кобзаревой… бывшего Андрея Евграфовича дом, Пустодумова… Ничего квартирка… И перевозка, конечно, наша.
      — Согласитесь, что я сначала должен посмотреть квартиру, — сказал папа.
      — Смотрите на здоровье! — отвечал комендант. — За осмотр денег не берём… А шестого, значит, пришлю подводы… Ну, засим пока!..
      И комендант собрался уходить. Но тут взгляд его упал на папины ботинки.
      — Ну как? — спросил комендант. — Носите?
      — Ношу! — сердито отвечал папа.
      — Левый не жмёт? — озабоченно спросил комендант. — Нет? Видите, я тогда говорил, это только сперва, а потом разносится.
      — Я должен вам откровенно сказать, товарищ Усышко, — съязвил папа, — что это у вас выходило удачнее, чем так сказать…
      — С какой стороны смотреть, товарищ доктор! — засмеялся комендант. — Штиблеты-то вы заказывали, а теперь кое-что, извиняюсь, не по вашей мерке делается. Может, где и жмёт.
      Весть о предстоящем переселении ошеломила и потрясла нас с Оськой. Мы увидели, что центр мира сместился. Историю заказывали не в нашей квартире, Вероятно, в таком положении оказались современники Коперника. Они привыкли считать, что человек — соль Вселенной, а Земля — пуп мироздания, а оказалось, что Земля — крупинка среди тысячи подобных. Подчиняясь внеземным силам, она ходит вокруг Солнца.
     
      НА НОВУЮ ГЕОГРАФИЮ
     
      Невиданный караван шествовал по Брешке. Десять верблюдов Тратрчока везли наш скарб.
      Были свёрнуты, подобно походным знамёнам, гардины и портьеры. Сложенные кровати со сверкающими шишками гремели, как коллекция гетманских булав. Сияли доспехи самоваров. Большое трюмо лежало озером. В нём плескалась опрокинутая Брешка. Дрожало пружинное желе матрацев. На другой подводе скакали, топтались стреноженные венские стулья, похожие на жеребят. В белом чехле ехало стоя пианино. Сбоку оно напоминало хирурга в халате, прямо — рысака в попоне. Весёлый возчик, правя одной рукой, просунул другую в резрез чехла. Он тыкал в клавиши и старался подобрать на ходу «Чижика».
      Вещи выглядели непристойно. Даже вечно перпендикулярные умывальники и буфет лежали навзничь, вверх дверцами. Публика глазела на нас. Вся наша интимная домашность была обнародована. Было неловко, и хотелось отречься. Папа с посторонним видом шёл по тротуару. Но мама героически шагала в голове каравана. Она шла за передним возом, усталая и безрадостная, словно вдова за гробом. В руках её был поминальный список вещей.
      Оська шёл впереди всех с кошкой в руках. На переднем возу высоко вверху, как раджа на слоне, сидела Аннушка. Её опахивал лист пальмы. Аннушка держала чучело филина. Далее следовал я. Я нёс драгоценный грот с шахматной узницей. Швамбрания переезжала на новую географию.
      Шествие замыкала колонна тёток.
      Новая квартира встретила нас холодно и гулко. Насмешливое эхо передразнивало наши голоса.
      Возчики двигали тяжёлые книжные шкафы. Папа развёл в мензурке немного спирту и угостил возчиков. Возчики говорили промеж себя:
      — Ай спирт! Враз берёт…
      — Да, это вот лекарство!.. Мозговая касторка. На ходу мозги прочистит.
      — Капитон, заходи с того боку!.. Книг-то!..Книг!.. Мать честная! И куды это столько?
      — А ты думаешь, у человека в нутре ковыряться так себе, как в носу?.. Тут, брат, тыщу книг прочтёшь, да и то обмишулишься: не в тою кишку заедешь!..
      Тётки ходили за возчиками и следили, чтоб они чего не взяли, ибо теперешний народ, сказали тётки, чрезвычайно вольно обращается с чужой собственностью. В одной комнате висела изящная люстра с бахромой из стекляруса. Люстра осталась от Пустодумова. Тётки залюбовались ею.
      — Что? Уж свою повесили? — спросил явившийся комендант. — Фасонная люстрочка! Петроградской работы небось?
      Тётки замялись.
      Я открыл уже рот, чтобы сообщить, откуда люстра, но тётка Нэса, как ширма, заслонила меня.
      — Да, да, товалищ, — торопливо сказала тётка, — петлогладской лаботы люстла.
      Когда комендант ушёл, несколько смущённые тётки стали уверять меня, что они поступили вполне честно. Пустодумову, дескать, всё равно бы люстру не вернули, а государство и без люстры обойдётся.
     
      ВЛАДЫЧЕСТВО ВЕЩЕЙ
     
      Уже стихал резонанс комнат. Вещи задавили эхо. Мы нашли укромный уголок для грота королевы. Кроме того, этот же угол мог легко быть переоборудован в цирк, вокзал, тюрьму. Швамбрания утверждалась.
      Папа, стоя на стремянке с молотком в руках, вешал на стену портрет доктора Пирогова и картину академика Пастернака «Лев Толстой». Папа ораторствовал. Стремянка казалась ему трибуной.
      — Сегодня я лишний раз убедился, — говорил папа, — что мы — жалкие рабы вещей. Вся эта громоздкая рухлядь держит нас в своей власти. Она связывает нас по рукам и ногам. Я бы с наслаждением оставил половину всего этого на старой квартире!.. Дети! (Лёля, вынь сейчас же гвоздь изо рта! Не знаешь элементарных правил гигиены!..) Я… говорю, дети, учитесь презирать вещи!..
      Затем мы с Оськой пошли пристраивать на стене в столовой раскрашенное блюдо-барельеф. На блюде выпятился замок и гарцевали рыцари. Вдруг гвоздь вырвался из стены. Блюдо ударилось об пол. Рыцари погибли, а от замка остались одни развалины-руины.
      Папа прибежал на дрызг. Он накричал на нас. Он назвал нас варварами и вандалами. Он сказал, что даже медведя можно научить бережно обращаться с вещами… Был произнесён целый скорбный список загубленных нами предметов: королева, трость, вечное перо и т. п. и т. д.
      Мы вздыхали. Потом я напомнил папе, что он несколько минут назад сам учил нас презирать вещи. Папа совсем рассвирепел. Он сказал, что сначала надо научиться беречь вещи, потом их заработать, а после уж можно начать презирать их.
      Вечером по комнате с убитым лицом бродила мама. Чтоб не терять мелких вещей и не тратить время на их поиски, мама записала на особом листке, что где лежит. Теперь она уже второй час искала эту самую бумажку…
     
      УТЕРЯНЫ СЛЕДУЮЩИЕ ДОКУМЕНТЫ
     
      Во взбаламученном аквариуме медленно осаживался песок. Рыбки радужными колибри порхали в зелёно-хрустальных водорослях. Рыбки вились у малахитового стекла и чувствовали себя дома.
      Стены новой квартиры утратили ледяную чужесть. Комнаты обживались. Прежний уют был восстановлен на новом адресе. И папа, глядя на люстру, говорил за ужином:
      — Революция… (Ося! Доешь морковку: в ней масса витаминов…) Революция, я говорю, полна жестокой справедливости… Действительно: кому по праву должна была принадлежать эта квартира? Толстосуму-купцу или врачу? Вообще я считаю, что пролетариат и интеллигенция могут найти взаимный подход.
      — Боже мой! Кто из нас в душе не коммунист? — говорили тётки.
      Через день у нас забрали пианино.
      Тратрчок готовился к каким-то торжествам. Хор бойцов репетировал санитарную кантату. Хору было необходимо на одну неделю пианино. Мобилизовали наше.
      Мамы как раз не было дома, и она унесла в сумочке охранные грамоты на пианино, выданные ей Уотнаробразом как учительнице музыки. Папа произнёс перед умыкателями пианино небольшую речь об интеллигенции и пролетариате, а также упомянул о взаимном контакте. Но это не помогло. Тогда папа сказал, что ему пианино не жалко, но дело в принципе и он дела так не оставит и, если надо, дойдёт до Ленина. И папа сел писать письмо в редакцию центральных «Известий».
      Пианино выносили, как покойника. Аннушка причитала, и тётки плакали соответствующе.
      Мама пришла, узнала, побледнела. Она села, заморгала. Она спросила очень быстро:
      — Вынуть успели?
      Тут папа с размаху сел на стул, а тётки окаменели. Оказалось, что мама привязала изнутри пианино к верхней крышке потайной свёрток. Там были четыре куска заграничного мыла и пачка давно уже никудышных «николаевских» денег, бумажек… Тут окаменели мы с Оськой. Дело было в том, что неделю назад мы подсмотрели, как мама готовила этот свёрток. Мы тогда поняли, что его запрячут в какое-нибудь надёжное место. У нас тоже имелись вещи, не предназначенные для постороннего глаза, и мы незаметно сунули в свёрток кое-какие швамбранские документы. Здесь были карты, тайные планы походов, манифесты Бренабора, гербы, письма героев, афиши Синекдохи и другие секретные манускрипты из швамбранской канцелярии. Теперь всё это уехало в Тратрчок. Швамбрания была в опасности. Настройщик мог обнаружить нашу тайну.
      Мама решительно встала, вытерла глаза и пошла в Тратрчок. Я вызвался сопровождать её.
      Мама была растрогана. Она не подозревала, что мы с ней идём выручать швамбранские документы.
     
      КОНЦЕРТ В ТРАТРЧОКЕ
     
      В Тратрчоке мама сказала, что ей нужно вынуть свёрток с интимными письмами, который хранился в пианино. Длинноусый командир понимающе подмигнул. «Письмишки!» — сказал он и разрешил.
      Пианино стояло в большом зале, испуганно забившись в угол. Кругом сидели на скамейках красноармейцы и грызли семечки. Двое, сидя на ящиках, старались подобрать в четыре руки собачью польку. Увидя нас, они остановились. Мама подошла к пианино и ласковой октавой погладила клавиши. Инструмент заржал, как конь, узнавший хозяина. Красноармейцы с любопытством глядели на нас. Командир самолично вынул свёрток и опять подмигнул маме:
      «Письмишки…» «Ура! ура! — закричали тут швамбраны все», — мурлыкал я, выходя из Тратрчока.
      Когда мы уже были на середине площади, сзади раздался крик:
      — Сто-ой! Мадам! Вертайся обратно!
      Подбежал запыхавшийся командир. Мама задрожала, прижав свёрток к груди. В Швамбрании тоже произошло землетрясение.
      — Вертайтесь, гражданка! — сказал командир. — Ребята меня за грудки хватают. Нарочно, говорят, она пианину испортила, чтобы нам не досталась, разладила… Вынула, кричат, главную часть. Она сразу и играть перестала.
      — Что за глупости, товарищ! — сказала мама. — Вероятно, просто вы не умеете играть.
      — Как же, до вас играло, а как вынули чегой-то, так сразу ничего и не выходит, — говорил командир. — Нет, уж вы, пожалуйста, вертайтесь и снова положьте всё это на место.
      Мы побрели назад в Тратрчок.
      Красноармейцы встретили маму злым шумом. Они сгрудились вокруг пианино. Они напирали. Они кричали, что мама нарочно испортила народное достояние, что это саботаж, а за это — на мушку.
      Командир успокаивал их.
      — Сознательнее, сознательнее, ребята, — говорил он, но сам, видимо, тоже был очень взволнован.
      Мама уверенно подошла к пианино. Красноармейцы затихли.
      Мама взяла широкий аккорд. Но пианино не отозвалось с прежней звонкостью. Звук получился глухой, чуть слышный. Он пронёсся и замер, как очень далёкий гром.
      Мама убито и растерянно взглянула на меня. Она ударила по клавишам что есть силы, но пианино опять ответило шёпотом. Зато загремели красноармейцы.
      — Испортила! — кричали они. — В Чека её за такое дело… в Особый отдел!.. Ведь ото что ж такое?..
      — Мама, — сказал я, вдруг догадавшись, — модератор!..
      Когда командир вытаскивал из пианино свёрток, он нечаянно потянул модератор — заглушитель, — и тот опустился на струны. Мама рванула модератор, и пианино сразу загремело так громко, что всем показалось, будто из ушей вынули вату, которая там словно всё время была.
      У красноармейцев просветлели лица. Для проверки они попросили привесить свёрточек обратно. Мы привесили. Но пианино громче не заиграло. Тогда нам позволили взять свёрток. Потом смущённые парни попросили маму сыграть что-нибудь такое, этакое…
      — Я, товарищи, польки не играю, — строго сказала мама, — это вы уж сына попросите.
      Красноармейцы попросили, и я влез на ящик. Меня окружали белозубые улыбки. Так как с высокого ящика достать педали я не мог, то нажимать педаль вызвался один из красноармейцев.
      Он старательно наступил на педаль и не отпускал её уже до конца. А я гулко играл что есть силы подряд все марши, танцы и частушки, которые я только знал. Кое-кто уже начал пристукивать каблуками, и вдруг один молодой красноармеец сорвался с места. Он развёл руками, словно объятия раскрыл, и осторожно ударил ногой, будто пробуя пол. Потом он подбоченился — и пошёл-пошёл по раздавшемуся разом кругу, закинув голову и притопывая. Высоким голосом он запел:
      Что за стыд, что за срам, Что за безобразия, Поналезла нынче к нам Всяка буржуазия.
      Командир резко остановил его. Он сказал маме вежливо и просительно:
      — Мадам, то есть теперь гражданка! От бойцов и от себя лично прошу… исполните персонально что-нибудь более сознательное… скажем, из какой-нибудь оперы увертюрочку…
      Мама села на ящик. Она вытерла клавиши платком. Мой специалист по педалям опять с готовностью предложил свою помощь и ногу. Но мама сказала, что как-нибудь сама обойдётся.
      Мама играла увертюру из клавира оперы «Князь Игорь». Серьёзно и хорошо играла мама.
      Тихие красноармейцы окружили пианино. Навалившись друг на друга, они внимательно смотрели на мамины пальцы. Потом мама медленно и бережно отняла от клавишей руки… За подымающимися её кистями, как паутинка, потянулся, затихая, финальный аккорд.
      Все откинулись вместе с мамиными руками, но несколько секунд ещё молчали, как бы вслушиваясь в угасание последних нот… И только после отчаянно захлопали.
      Они аплодировали вытянутыми руками, поднося свои хлопки близко к маминому лицу. Они хотели, чтобы мама не только слышала, а и видела их аплодисменты.
      — Ярко вырожденный талант, — сказал маме, вздыхая, командир. — Выше не может быть никакой критики.
      Мы были уже на середине площади, а с крыльца Тратрчока всё доносились аплодисменты. Мама скромно прислушивалась к ним.
      — Удивительно, как облагораживает людей искусство! — говорила потом мама тёткам.
      — Таких рюдей не обрагородишь, — отвечала тётка Сэра. — Есри бы обрагородирись, роярь бы вернури.
      Через месяц, когда пианино давно уже стояло на месте (оно было возвращено стараниями вставшего с тифозной койки Чубарькова), в «Известиях», в отделе «Ответы читателю», было написано:
      Врачу из Покровска Пианино конфисковано незаконно, как у лица, для которого оно служит орудием производства.
      Папа торжествовал. Он показал газету всем знакомым. Он вырезал ото место и хранил вырезку в бумажнике, а Стёпка Атлантида сказал по этому поводу:
      — Это о вашей пианине в «Известиях» напечатано… Ну-ну-ну, на всю Ресефесере размузыканили! Эх вы, частная собственность!
     
      КОМИССАР И ДАМКИ
     
      Секретный свёрток был положен теперь в маленький ящик маминого письменного стола, а стол попал в комнату одного из квартирантов. Нас уплотнили. У нас мобилизовали три комнаты, одну за другой. В первую поселили выздоровевшего Чубарькова. Я очень обрадовался ему. Комиссар тоже.
      — Вот мы теперь с тобой и туземцы будем, — сказал комиссар, снимая пояс с кобурой и кладя его на стол. — Дашь книжку почитать?
      — А то! — сказал я, рассматривая наган. — Заряженный?
      — А то! — отвечал комиссар. — Не трожь. Тётки глянули в дверь. Они критически осмотрели широко покачивающиеся плечи комиссара, его вздёрнутый нос и ушли, прошептав: «Распоясался солдафон!» Комиссар подмигнул нам в сторону отбывших тёток:
      — Не ко двору, видно, показался.
      — Они всегда против, — утешил его я.
      — А зато мы — за вас, — сказал Оська.
      — Точка! Раз такие за меня, не пропаду, — ласково усмехнулся комиссар.
      Он подхватил одной рукой Оську и посадил его к себе на колено, обтянутое синим сукном тугих, узких галифе.
      — А в шашки кто играет? — спросил он неожиданно.
      — Ну, в шашки это что! — отвечал я. — Вот в шахматы если… Вы в шахматы умеете?
      — Нет, ещё не выучился.
      — Лёля вас сразу научит, — пообещал Оська. — Он уже все ходики знает, и чёрненькими и беленькими, и взад и вперёд. А я знаю только, как конь ходит.
      Оська соскочил с колен, стал на одну ногу и запрыгал по квадратам, вычерченным на линолеуме пола. Потом он вдруг остановился, замер на одной ноге и доверительно сказал комиссару:
      — А у нас одна королева в тюрьму арестована. Мы её уже давно в собачий ящик посадили, когда ещё войны не было, а царь зато был — вот когда!
      Я свирепо посмотрел на Оську. И он замолк.
      А я, чтобы прекратить ненужный и опасный разговор, предложил комиссару сыграть в шашки.
      Комиссар вынул из вещевого мешка картонную складную доску, потом высыпал из маленького специального кисета шашки. Он расставил их на доске, и мы склонились над картонкой — лоб ко лбу.
      — Ходи, — сказал комиссар.
      Не прошло и минуты, как я убедился, что имею дело с опытным игроком. Лёгким, отрывистым тычком среднего пальца комиссар посылал свои шашки в самые неожиданные квадраты поля. Он делал мне каверзные подставки, ловко забирал по две-три мои шашки, прихватывая их неуловимым движением в ладонь и приговаривая:
      — В шахматы пока не обучены, а в шашечки кое-что соображаем… Куда пошёл? А это что? Бить надо. А то фук возьму, и ша… Вот это другой разговор. Четыре сбоку, ваших нет. А мы в дамки. И точка.
      Через пять минут у меня не осталось ни одной шашки. Впрочем, одна-то осталась на доске. Но осталась она в том позорном положении, при котором выигравший обычно насмешливо зажимает нос…
      Я сейчас же расставил шашки снова и предложил комиссару сразиться ещё раз. Минут через десять на доске были заперты в угол две мои последние уцелевшие шашки, а комиссар, успевший к этому времени свернуть собачью ножку, весело окуривал позорный угол доски густым махорочным дымом…
     
      «ЛАПКИ-ТЯПКИ»
     
      Оська был сражён моим позором. Оська решил сам помериться силами с непобедимым комиссаром.
      — А в «лапки-тяпки» вы умеете играть? — спросил Оська.
      — Это как же — в «лапки-тяпки»? — у дивился комиссар.
      — А вот так, — проговорил Оська, снова устраиваясь на колени к Чубарькову. — Вот вы положите сюда вашу руку, а я буду вас ударять. А вы должны руку убирать, чтобы я не попал. Как не попаду, тогда вы будете бить. У нас в классе все так играют.
      — А ну давай, давай, — охотно заинтересовался комиссар и положил на ломберный столик свою широкую пятерню — руку грузчика.
      Оська прицелился. Он замахнулся левой рукой, но коварно ударил правой. Тяп! Комиссар не успел от-дёрнуть руку.
      — Смотри ты! — удивился комиссар. — Подловил, подловил… А ну-ка ещё! Понял я вас. На, бей!
      Оська проделал тот же манёвр. Но ладонь его громко шлёпнулась о стол. Комиссар на этот раз ловко убрал руку в последний миг.
      — То-то, — сказал Чубарьков, чрезвычайно довольный. — Ну, а теперь клади свою пятишку.
     
      ПАПА ПОДАЁТ НАДЕЖДЫ
     
      Через некоторое время в комнату постучались. Вошёл папа. Мы поспешно стянули со столика и спрятали за спины свои вспухшие, красные, как у гусей, лапы, сильно чесавшиеся после увесистых шлепков комиссара. Но папа, должно быть, слышал из-за двери, что у нас происходит.
      — Лёля, Ося, — сказал папа, — что у вас там с руками?
      — Ой, папа, — закричал Оська, — иди к нам, мы в «ляпки-тяпки» играем с комиссаром! Знаешь, как он здорово играет! Лучше даже, чем у нас Витька Пономаренко в классе.
      — А он у вас малый хитрец, — похвалил Оську несколько смущённый комиссар, — с ним надо ухо востро… Только жулит, не по правилам бьёт, на лету подсекает.
      — Нет, я не жулю, ни капельки не жулю! — кричал Оська. — Вы сами хитрый!
      — Что за дикость! — возмутился папа. — Вы только посмотрите, какие у вас кисти рук. Это негигиенично… Товарищ комиссар, вы меня извините, но мои дети привыкли к более культурным развлечениям. Ну что это за времяпрепровождение — хлопать друг друга по рукам!
      — Закаляются, — попробовал выручить нас Чубарьков.
      — Знаешь, как это полезно! — поддержал я. — Тут надо расчёт иметь и глаз точный…
      — Чепуха! — сердился папа. — Подумаешь, искусство! Что тут мудрёного! Бей, и всё. Комиссар хитро посмотрел на папу:
      — Это как сказать, товарищ доктор. Это только глядеть просто. А тут соображать требуется. Вот вы попробуйте.
      — Нет уж, увольте, — заявил папа.
      — А вы попробуйте, — настаивал комиссар.
      — Попробуй, папа! — присоединился и я.
      — Боится, боится! — закричал Оська. — Папа трусит!
      Папа пожал плечами:
      — Бояться тут нечего, решительно нечего… Хитрости тут тоже большой нет. Но уж если вам так хочется, пожалуйста.
      — Точка, — проговорил комиссар и деловито положил свою тяжёлую длань на стол. — Ваш кон. Ваш почин, товарищ доктор.
      Папа высоко поднял свою белую, как всегда тщательно отмытую докторскую ладонь. Он ещё раз презрительно пожал плечами — и шлёп по пустому пространству стола, где только что была рука комиссара, исчезнувшая в миг удара.
      Мы были в восторге.
      — Ну как, товарищ доктор? — спросил комиссар. — Хитрости никакой?
      — Одну минуточку, — сказал уязвлённый папа. — Это не считается. Одну минуточку. Разрешите… Так, так. Кажется, я начинаю соображать. Ага, значит, вы кладёте таким образом, а я, следовательно, бью отсюда. Превосходно. Нуте-с, прошу вас.
      Комиссар, внимательно следя за папой, положил на стол руку, готовую каждое мгновенье отпрянуть в сторону. Папа сделал несколько ложных замахов, и комиссар всякий раз слегка отсовывал свою руку. Вдруг папа неожиданно с силой и звучно припечатал ладонью руку комиссара.
      — Эге, — сказал комиссар, потирая слегка вздувшуюся руку. — Тяпка-то у вас, товарищ доктор, дай бог, хирургическая. А из вас толк будет. Ну, больше не подловите. Ша! Хватит.
      — Давайте, давайте, кладите. Я ещё имею право удара! — горячился папа. — Минуточку! — Папа снял пиджак и подсел к столу. — Поглядим, поглядим ещё, кто кого научит хитрости… Тяп!..
      Заглянувшие через несколько минут в комнату тётки остолбенели в дверях при виде страшной картины. За столиком сидели комиссар распояской и папа без пиджака. Оба нещадно хлопали друг друга по рукам, промахивались, гулко били по столу ладонями.
      — Тяп! — говорил комиссар.
      — Ляп! — басил папа.
      Мы с Оськой скакали от восторга, подзадоривая и без того увлёкшихся игроков. Столик трещал и качался от ударов.
      Трещали и шатались священные устои, вбитые тётками.
     
      ЗНАКОМСТВА, ДЕЗЕРТИРЫ, СКВОЗНЯКИ
     
      В другую комнату вселился изящный военный в шнурованных жёлтых ботинках до колен. Он внёс чемодан, оглядел комнату, сел, почистил ногти, забарабанил ими по столу и сказал:
      — Тэк-с.
      — Сразу видно интеллигентного человека, — решили подглядывавшие тётки и вошли приветствовать жильца.
      Квартирант вскочил. Он по очереди поцеловал руки всем трём и всех трёх оделил своими визитными карточками с золотым обрезом. На карточках стояло: «Эдмонд Флегонтович Ла-Басри-де-Базан». А внизу помельче: «марксист».
      Несмотря на столь звучное имя, Эдмонд Флегонтович Ла-Базри-де-Базан оказался личностью отнюдь не швамбранской. Он существовал на самом деле и был хорошо известен Покровску. Ла-Базри-де-Базан появился вскоре после революции. Он тогда редактировал покровскую газету «Волжский Буревестник» и прославился тем, что на первой странице рождественского номера огромными буквами поздравил «всех уважаемых читателей с 1917-м днём рождения социалиста И. Христа…» Через день газету поздравили с новым редактором. Теперь Ла-Базри-де-Базан работал в Тратрчоке. Он имел чин адъютанта для особых поручений, но так как главным его занятием было устройство всяких лекций, концертов и вечеров, то его прозвали «адъютант для особых развлечений». Красноармейцы звали его «Лабаз-да-Базар».
      В третьей по коридору комнате расположилась «Комиссия по борьбе с дезертирством». Целый день туда паломничали раскаивающиеся дезертиры. Они несли в комиссию свои повинные головы, но, заплутавшись в квартире, склоняли их на наши столы и подоконники. Они бродили по комнатам и митинговали на кухне. Утром они без стука влезали в зал, где, разделённые шкафами, спали мы и тётки. Тётки взывали к их совести. Но дезертиры уверяли, что они люди свои, не обидят, и ложились вздремнуть у порога. Когда к маме приходила ученица, дезертиры окружали пианино и восхищённо следили за бегущими в гаммах пальцами.
      — Ишь ты! — удивлялись дезертиры. — Махонькая, а как шибко!
      Посторонние люди входили и выходили через все двери, и все они казались знакомыми и подходящими для знакомства. Мама привыкла к сквознякам. Сквозняк втягивал в окна красные флаги. Дом стал сквозным. Коридор квартиры стал как бы рукавом улицы. Калитки почему-то игнорировались. Чтобы пройти с улицы во двор, люди шагали прямо через квартиру. Над головой беспрерывно во втором этаже стучали ремингтоны. Там был военный отдел. Однажды ночью машинки застучали слишком часто и громко. Утром нам объяснили, что это пробовали новый пулемёт. Во дворе у коновязи гремели вёдрами. На крыльце сидели арестованные дезертиры: злостные. Мерно расхаживали часовые. И за ними, стараясь ступать в ногу, прыгал серьёзный Оська с игрушечной винтовкой. Он ходил по двору и заглядывал в окна Лабаз-да-Базара. Там, оставшиеся запертыми в столе, лежали наши манускрипты. Оська нёс караул при Швамбрании.
     
      МАРКИЗ И СОЛДАФОН
     
      Комиссар читал на ночь третий том энциклопедического словаря. Первые два он уже прочёл. Он читал словарь подряд. Тётки тихонько презирали его и не рекомендовали мне якшаться с «солдафоном». Но мы с Оськой не отлучались от него. Мы ходили вместе с ним в конюшни чистить военных лошадей и вместе мечтали о пароходах.
      У Лабаз-да-Базара в комнате разило духами. Запонки, флаконы, ящики, рюмки, мундштуки, коробочки, ногтечистки заполняли подоконники. На стене висел портрет киноартистки Веры Холодной… Лабаз был вежлив, он всем уступал в тесном коридоре путь и часто щёлкал жёлтыми каблуками. И питерская тётя говорила, что он скорее маркиз, чем марксист. Каждый вечер к маркизу приходили гости — военные дамы и штатские мужчины, прежние «отцы города» и «сёстры милосердия». Тогда в комнате Лабаз-да-Базара было очень шумно. До глубокой ночи стонала гитара. Лабаз-да-Базар наждачным голосом пел о том, как король французский на паркете играет в шахматы с шутом. Тётя Нэса просыпалась и вздыхала.
      — Он очень милый и благовоспитанный человек, — говорила тётка, — и он, конечно, не виноват, что у него нет ни голоса, ни слуха. Но зачем он поёт, не понимаю…
      Однажды Ла-Базри-де-Базан подпоил комиссара. Чубарьков долго отказывался. Но маркиз уговорил.
      — Пей, — говорил, — пей. Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей…
      Без сапог, болтая штрипками галифе, явился к нам комиссар.
      — Доктор, — сказал он, — словаря третий том я кончаю, а все галах… Бурлацкая моя жизнь. И точка.
      Тут комиссар упал. Ему хотели помочь подняться. Но он вскочил и выбежал из комнаты во двор.
      Через пять минут комиссар вошёл с улицы. Он был туго подпоясан, наглухо застёгнут и официален. Шпоры звенели коротко и твёрдо. Лицо его сводила мучительная сосредоточенность.
      — Тут кто-то из военного отдела безобразничал, — сказал комиссар отрывисто, — пьяный валялся… Нашу красную власть позорил. Где он тут? Сейчас же под арест! И точка.
      Комиссар обыскал комнату. Папа быстро загородил зеркало. И комиссар не нашёл себя.
      Уходя, он остановился в дверях и поводил перед носом жёстким пальцем.
      — Чтоб больше у меня этого не повторялось! — сказал комиссар, распекая кого-то воображаемого. — Точка! Ша!
     
      ЧЕМ ПАХЛО МЫЛО
     
      Несчастье обнаружилось вечером. Ла-Базри-де-Базан куда-то ушёл. Пользуясь его отсутствием, мама пошла проверить, цел ли секретный пакет в столике. Столик был пуст. Свёрток, мыло, бывшие деньги, наши манускрипты — всё исчезло. Швамбранские тайны были похищены…
      Папа и мама вернулись в столовую. Все сели за стол. Начался пленум семейного совета.
      — Вот вам маркиз ваш, — сказал папа.
      — Не может быть! — сказали в один голос тётки. — По манерам видно, что он из хорошей семьи. Вероятно, это комиссар подобрал ключ и «реквизировал», как это у них называется…
      — Меня возмущает наглость! — убивалась мама. — И мыло… А денег этих мне совершенно не жаль… Всё равно они никогда не пригодятся… Пустые бумажки, которые давно пора бы выкинуть!
      — А зачем же ты их тогда прятала? — спросил я.
      — Ну, всё-таки, — сказала мама, — мало ли что… Потом все долго и молча сидели вокруг стола. Все глядели на клеёнку. Несчастье, казалось, было распластано на столе, длинное, как щука.
      Папа встал и заявил, что он сообщит в Чека и Особый отдел. Тётки замахали на него руками.
      — С ума сошер! — кричала тётя Сэра. — Жароваться разбойникам па разбойников! Да вас самих заберут и расстреряют…
      Но папа стукнул кулаком по столу. «Учледирка» стихла. Зажужжала рукоятка телефона.
      — Особый отдел, пожалуйста, — сказал особым голосом папа. — Занято? Тогда соедините меня с Чека.
      — Тише же! — испугалась тётя Нэса. Она привык-ла произносить это слово зловещим шёпотом.
      Скоро явились двое. Оба высокие, смуглые, с чёрными усиками, в кожаном, похожие на шофёров. Папа предупредил Чубарькова. Вместе с комиссаром все вошли к Лабаз-да-Базару. Маркиз был уже дома. На минуту он смутился, потом с обычной развязностью приветствовал неожиданных гостей.
      — Милости прошу, — сказал он, — прене во пляс, как говорят. Прошу. Могу кое-чем угостить.
      Был обыск.
      Из опрокинутого чемодана вывалились куски мыла.
      — Наше, — сказал папа.
      — Извините, моё, — отвечал маркиз.
      Николаевские сотенки перемешались с какими-то бумажками и чертежами. Оська взглянул на меня, и я посмотрел на него.
      — «Письмо к царю», — читал, перебирая бумажки, человек с усиками, — «Карта боя», «План города П.», «Тайный приказ», «Список заговорщиков»… Что это такое? — спросил он у маркиза.
      — Не знаю!.. — бледнея, отвечал маркиз, увидев, что дело пахнет хуже, чем мылом.
      — Как же это у вас очутилось?
      — Не знаю… Честное слово, товарищ. Это всё не моё… И мыло тоже… Я ничего не знаю.
      Чубарьков подошёл вплотную к маркизу. Комиссар обругал его сквозь зубы шёпотом, похожим на плевок в лицо.
      Вдруг Оська вылез вперёд. Я делал ему знаки, я вращал глазами, как бумажный чёртик на верёвочке. Он не видел!
      — Это наше! — сказал Оська. — Пускай обратно отдаст, раз взял.
      Чекисты рассматривали чертежи. Они многозначительно переглянулись.
      — М?.. — вопросительно произнёс один.
      — Умгу! — утвердительно отвечал другой.
      — Товарищи! — сказал я. — Это просто мы играли и спрятали в мыло. Больше ничего.
      — Там разберём, — сказали они. Мы слышали потом, как один из них говорил в телефонную трубку:
      — Слушаешь? Это Шорге говорит. Этого я задержал. Да, найдено, признался. Но тут кое-что любопытное обнаружилось. Да, да. Ребята говорят, это их. Да. Сомнительно. Что? Обоих? Есть! — и щёлкнул рычажком, как каблуком.
      Потом он о чём-то посоветовался с Чубарьковым. Чубарьков смущённо посмотрел на нас.
      — Лёля! Вося! — сказал комиссар. — Айда, прокатимся на машине. На автомобиле. Начальник очень просит. Пускай, говорит, Лёля и Вося мне о бумажках этих всё расскажут. И точка. И я с вами заодно прокатнусь. Есть такое дело? Точка.
      Тётки по очереди, одна за другой, как кегли, повалились в обморок. Мне тоже стало немножко не по себе.
      Большой автомобиль увёз нас в Чека. Ночь бросилась навстречу. Мы ощутили себя швамбранами. Мы спешили на место приключения.
     
      ШВАМБРАНЫ ПОСЕЩАЮТ ЧЕКА
     
      Кабинет был тих. Два человека склонились над бумагами. Настольная лампа отражалась в бритом до блеска темени толстяка в очках. Другой был латыш. Белёсые ресницы его мерцали.
      — Ну-с, ребятены, — сказал очкастый, — присаживайтесь. Так в чём же дело?
      И он посадил Оську на стол. На столе лежал браунинг.
      — Заряженный? — деловито спросил Оська и вдруг принял свой обычный тон. — А вы кто? Главный чекист? Да? Велите ему, чтоб он отдал бумажки. А то рисовали, рисовали…
      — Сейчас всё устроим, — сказал очкастый, — только для этого всю как есть правду говорите! Ладно?
      Латыш, играя ресницами, читал швамбранские письма. Мне было очень неловко.
      — Чепуха какая-то! — сказал латыш сердито и передал бумаги очкастому.
      Тот внимательно проглядел их.
      — Что за город П.? — спросил толстый.
      — Это Порт-у-Пея, — объяснил я, — порт у города Пея.
      — А где такой есть? — изумился начальник.
      — В Швамбрании, — ответил за меня Оська. — Это страна такая, как будто. Её Лёля сам открыл. Ми в неё всю жизнь играем.
      — Ишь ты, какой Колумб твой Лёля! — сказал начальник. — Ну, а если игра, так зачем же эти документы прятать было?
      — Для секрету, — сказал Оська, — чтоб тайна была. Когда тайна, интереснее.
      Тогда заинтересованный начальник попросил нас рассказать ему про всю нашу Швамбранию. Мы начали неохотно. Но старая игра увлекла нас. Мы наперебой начали описывать жизнь на материке Большого Зуба. Мы объяснили герб и карту, перечислили всех членов династии Бренаборов, описали войны, путешествия, революции и чемпионаты, а Оська даже вспомнил фамилию последнего швамбранского министра наружных дел. Встав, мы спели швамбранский гимн. Мы даже собрались поссориться из-за последних кладбищенских реформ, но…
      Начальник хохотал. Хохот одолевал его. Он закатывался, хлюпал от смеха и вытирал слезящиеся глаза. Он хлопал себя по бритой макушке и мотал головой, стараясь отогнать насевшее на него веселье.
      Смеялся сердитый латыш. Он трясся, не открывая плоского рта; ресницы его сплющились. Что-то ёкало в горле, как селезёнка у лошади.
      Мы с Оськой обиженно смотрели на них. Потом начали улыбаться. Скоро нас разобрало.
      — Ох! С вами театра не надо! — сказал уморившийся начальник. — Помру, думал… Ох, как это, говорите… Бренабор? Ой, надо ведь такое состряпать… Ведь какая система! Сдохнуть можно! А что, — спросил он вдруг серьёзно, — трудно управлять государством?
      — Ничего, спасибо, — отвечали мы, — управляемся понемножку. Хотя бывает иногда — не разберёшься.
      — Ну, а зачем же вам всё это понадобилось? — спросил начальник.
      Это был серьёзный вопрос. Я набрал в грудь воздуху.
      — Мечтаем, — сказал я, — чтоб красиво было. У нас, в Швамбрании, здорово! Мостовые всюду, и мускулы у всех во какие! Ребята от родителей свободные. Потом ещё сахару — сколько хочешь. Похороны редко, а кино — каждый день. Погода — солнце всегда и холодок. Все бедные — богатые. Все довольны. И вшей нет.
      — Чудесные вы ребятены! — серьёзно и тепло сказал начальник. — Тут не мечтать надо, а дело делать. И у нас будут мостовые, мускулы и кино каждый день. И похороны отменим и вшей упраздним. Погоди! Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Только тут не мечтать надо, а работать… Да не время сейчас мне в воспитание пускаться. Ночь уж. Поздно. Вон младший швамбран как зевает: того и гляди, весь материк проглотит. И мама ваша небось беспокоится. Сейчас я ей по телефону звякну.
      Сам начальник отвёз нас домой. На прощанье он разрешил Оське подудеть на гудке автомобиля. Начальник, смеясь, сказал, что он был рад случаю познакомиться с представителями швамбранского племени. Он рекомендовал скорее ввести в Швамбрании целиком советскую власть, а потом бросить мечтать и помочь делать настоящие мостовые.
      — А что вы сделали с Лабаз-да-Базаром? — спросил я, окончательно осмелев.
      — Пошлём жить в эту… как её… Пи-ли-гвинику, — сказал начальник. — Он ведь тоже выдумал самого себя. Но выдумал гадко и играл в себя на деньги… Ну, покойной ночи, ребятены! Желаю швамбранских снов и доброй яви!
     
      НОВЫЙ ПРОСТОР ДЛЯ БЛУЖДАНИЙ
     
      Нас опять переселили. Нам дали квартиру на далёкой Аткарской улице. Центробежные силы действовали. Мы удалялись от центра.
      Переезд прошёл незаметно. Мы уже привыкли ко всяким перемещениям. Величие Дома (с большой буквы) было давно развенчано. Вещи пристыжённо перебрались в тесные углы нового жилища. За неимением места шкаф и один стол по дороге приблудились к знакомым.
      Переезд совпал с новыми пертурбациями в Швамбрании. Произошли опять значительные сдвиги этого острова, блуждающего в поисках единой всеобщей истины. После посещения Чека мы уже были близки к цели наших скитаний в мире. Но новое, совсем новое увлечение приблудилось к Швамбрании. По истечении трёх дней мы считали этот азарт откровением истины.
      Это был театр.
      В Покровске открылся Городской театр имени Луначарского. Он помещался в бывшем кино «Пробуждение».
      Труппа состояла из питерских и московских актёров. Они сменяли сомнительную столичную славу на существенный провинциальный паёк.
      Фамилии актёров сразу прельстили нас поистине швамбранским изяществом: Энритон, Полонич, Вокар… Правда, выяснилось, что некоторые фамилии были просто начертаны задом наперёд. Так, в паспорте Вокар значился Раков.
      Среди актёров выделялся талантливый Холмский. Это был человек универсальный (через несколько лет я встретил его в Москве директором известного Театра сатиры). Специальностью Холмского были мерзавцы и Наполеоны. Кроме того, он был драматург и художник. Городской Совет поручил ему расписать изнутри здание театра. На стенах зрительного зала расплодились кентавры (человеко-лошади), трубадуры, музы, прорицатели и прочая нечисть. Холмский был человеком увлекающимся. Он любил крайности. Одних он с головой запаковывал в железные латы, другим не выдал никакой мануфактуры. Тела он сделал лиловыми, что, впрочем, вполне соответствовало тому арктическому холоду, который царил в театре. У входа Холмский нарисовал Венеру Милосскую. По предписанию горсовета, он снабдил богиню руками. На пьедестале было написано; «Сейте разумное, доброе, вечное! Сейте! Спасибо вам скажет сердечное рабочий народ!» Покровчане остались недовольны росписью театра.
      — Партийные, а голых рисуют, — говорила публика. — Чисто баня какая, а не театр!
      Питерская тётка оказалась страстной театралкой. С ней мы не пропускали ни одной премьеры. Скоро мы знали в лицо и спину каждого актёра. Театр завладел нами. Нам нравилось всё в нём: гонг, антракты, очередь у кассы…
      Театр в то время походил на вокзал. Спектакли опаздывали, как поезда. На полу корчились окурки собачьих ножек, семечки лопались под ногами. Зрители были в шубах с поднятыми воротниками. Аплодис-менты были неистовы, хотя рукавицы и глушили хлоп-ки. Во время спектакля наклонный пол зрительного зала всё время сотрясал лёгкий гул. Это зрители ти-хонько стучали ногами, согревая подошвы.
      — О, какой зной! Мне душно! — говорила на сцене королева, обмахиваясь веером, а изо рта валил пар, как из самовара. Телогрейка просвечивала под её кисеёй, Из будки дымился шёпот суфлёра. От зрителей несло нафтолизолом. Перед посещением театра нас обильно поливали этой зловонной дезинфицирующей жидкостью, а когда мы возвращались, нас осматривали в передней со свечкой в руках.
     
      ШВАМБРАНИЯ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
     
      «Учледирка» иногда тоже посещала наш театр и потом целую неделю критиковала. Тётю Сэру один раз едва не побили. Только успели открыть занавес и задул закулисный сквозняк, как в зале из первых рядов раздался тёткин голос.
      — Закройте же там! Дует! — сказала тётка, как будто занавес, эта волшебная завеса, разделяющая два мира, был какой-то форточкой.
      И все зрители обиделись.
      Мы рвались проникнуть за занавес. Гришка Фёдоров, человек влиятельный и добрый, сын театрального парикмахера, доставил нас на кухню чудес. Нас поразила грубая невсамделишность бутафорских вещей, игрушечные фрукты и холщовые горизонты. Зато с восхищением рассматривали мы взрослых людей, ежедневно играющих в чужую жизнь. Это было почище Швамбрании.
      В зале над аркой сцены шла надпись:
     
      МИР — ТЕАТР, ЛЮДИ — АКТЁРЫ (Шекспир)
     
      Это изречение стало новым девизом на швамбранском гербе.
      Швамбраны пошли на сцену. Мир теперь расщепился на актёров и зрителей. Покровский день нам казался затянувшимся антрактом.
      — Искусство отвлекает людей от серой, будничной жизни, — говорили тётки. — Оно переносит нас в мир прекрасных образов.
      Они потом, ссорясь и увлекаясь, спорили о поступках различных героев вчерашнего спектакля. Они обвиняли этих выдуманных людей, защищали, любили их и ненавидели, совершенно, как мы с Оськой, когда играли в Швамбранию. И мы пришли к выводу, что такое искусство — это Швамбрания для взрослых. Они играли в неё серьёзно.
      Однажды во время спектакля «Вечерняя заря» потухло электричество. Спектакль продолжался при керосиновом освещении. Лампы коптили небо, нарисованное клеевыми красками. Шла заключительная сцена пьесы. Отец решил убить свою дочь. Отец взял револьвер.
      В эти минуты я заметил, что одна из ламп, стоящая на авансцене, сильно коптит. Пламя тоненьким фонтанчиком встало из стекла. Отец приближался к дочери. Пламя уж доставало до края холщового павильона. Отец поднял руку с револьвером. Декорация могла вспыхнуть каждую минуту. Дочь ломала руки. Я уверен, что очень многие зрители видели, как грозила пожаром лампа. Но дочь упала на колени, и зрители молчали. Они боялись испортить убийство. Швамбрания владычествовала в зале. Отец щёлкнул взведённым курком.
      Декорация задымилась.
      — Так умри же, несчастная! — крикнул отец.
      — Лампа коптит! — закричал я, сбросив оцепенение.
      Ловкий актёр нимало не смутился. Одной рукой он привернул фитиль, другой — закончил пьесу.
      Театр был спасён. Но не успел упасть занавес, как соседи набросились на меня. Они кричали, что мальчишек нельзя пускать в театр. Они твердили, что я мог обождать со своим дурацким криком, а теперь вот вышло не убийство, а какая-то комедия, за которую и денег платить не стоило. И я в душе должен был признать, что как-никак, а я впервые изменил Швамбрании.
     
      РАЗГАДКА ГИТИКА
     
      Две вещи уже давно занимали и мучили меня. Несколько лёг я пытался понять их истинное предназначение. Это были: старый локомотив, вросший в землю на Скучной улице, и таинственное слово «гитик», упоминавшееся в известном карточном фокусе.
      И вот я узнал, что такое «гитик». Простая вывеска расшифровала его. Вывеска оказалась более сведущей, чем учителя гимназии и энциклопедический словарь. Я не мог поверить своим глазам, когда на одном из домов бывшей Брешки, теперь Коммунарной площади, я издали уже прочёл: «ГИТИК». Я подбежал ближе. «Городской Институт Театра и Кино», — прочёл я.
      Покровск захватило повальное увлечение театром. Все играли. Тратрчок, Уотнаробраз, Упродком и Волгоразгруз имели свои любительские труппы. Расплодились театральные студии. Потом все эти студии объединились в одно целое под вывеской ГИТИК. При ГИТИКЕ открылась детская студия. Так как школа бездействовала, то мы с Оськой записались туда. Потом к нам присоединились Стёпка Атлантида и Тая Опилова.
      Мы готовили к постановке пьесу «Принц Форк-де-Форкос». Принц этот был влюблён в принцессу, а королева, её мать, была гордая и вообще дрянь. Принцу показали нос. Потом принц расколдовал гриб, а оттуда вылезла фея и дала принцу абрикос. Королева съела абрикос, и у неё вырос огромный нос, а на острове Родос, где жил Форк-дс-Форкос… Словом, там ещё много строк кончалось на «ос».
      Принцессу играла Тая Опилова. Мы со Стёпкой едва не поссорились из за роли принца, потому что принц по ходу действия должен был объясняться в любви принцессе, а принцесса, считали мы, догадается, что это не только по ходу пьесы… Режиссёр Крамской дал роль Стёпке. Он сказал, что Стёпка старше, выше меня и голос его мужественнее. Как будто я не мог басить, если бы захотел!
      Мы упросили Форсунова взять роль великана-колдуна. А гримировал Гришка Фёдоров — родной сын настоящего парикмахера из настоящего театра.
      Вечером, в день спектакля, мы пошли в ГИТИК. Я играл шута. Оська — бессловесного гнома. Оба мы волновались. Гришка Фёдоров загримировал нас. Зал нетерпеливо гудел за занавесом, опасный, насмешливый, неведомый. Пора было начинать, но не было Стёпки и Форсунова. Режиссёр нервничал, шагая за кулисами.
      — Бремя! — кричал зал и топал. Наконец они явились. Оба были суровы и торопливы.
      — Лёлька, прощай! — сказал Стёпка. — Мобилизация коммунистов. На фронт шпарим… А я добровольцем. Еле упросил. «Молод», — говорят. Всё-таки взяли. Сейчас эшелон уходит. Счастливо оставаться!
      Руки наши сшиблись в крепком пожатии. Стёпка помолчал, потом откашлялся.
      — Тайку небось теперь один провожать будешь, — тихо сказал он. — Ладно уж, мне не жалко. Только других, смотри, отшивай…
      Зал едва не рушился. Форсунов с вещевым мешком на спине вышел за занавес. Зал стих. Форсунов поправил на плече лямку мешка.
      — Спектакль откладывается, — сказал Форсунов.
      — На когда? — закричал зал.
      — Как только белых побьём! — отвечал Форсунов.
     
      ГЛАВНЫЙ МУЖЧИНА
     
      Через день папа уехал на Уральский фронт. Папа ехал в неминуемый тиф: фронт разъедала сыпнотифозная вошь. Мама с тётками приготовила ему три полных чемодана. Папа взял один. Он мрачно пошутил, что никакой утвари ему не надо: кургана всё равно над ним не воздвигнут, а в загробную жизнь он не верит. Потом все сели, как полагается перед дорогой.
      — Ну, ладно — сказал, вставая, папа. Он расцеловал нас.
      — Смотри, — сказал он мне, — ты теперь в доме главный мужчина.
      В дверях он столкнулся с пациентом. Пациент стонал и кланялся.
      — Приём отменяется, — сказал папа, — видите, я уезжаю.
      — Доктор, батюшка, сделай милость, — взмолился больной, — долго ль посмотреть! А то прямо сил нет, как сводит… А ждать-то тебя… Может, ты там и помрёшь.
      Папа посмотрел на стенные часы, потом на больно-го, потом на нас. Он опустил чемодан на пол.
      — Раздевайтесь, — сказал он сердито, пропуская пациента в кабинет.
      Через десять минут папа уезжал.
      — Так помните, — говорил он больному, садясь в сани, — по семь капель после еды.
      Когда сани с папой отъехали, тётки отошли от окон и хором зарыдали.
      — Но, но, дамье! — грубо сказал я. — Хватит. Подсыхайте.
      Тётки испуганно стихли. Но тишина, наступившая в разом опустевшей квартире, угнетала ещё хуже. Я стиснул кулаки. Походкой главного мужчины я вышел из комнаты.
     
      НА ТВЁРДОЙ ЗЕМЛЕ
     
     
      УРОКИ НАМ И ДРУГИМ
     
      Не помню, сколько прошло времени. Возможно, что год, а может быть, месяц… Календарей не было. Время тогда было трудно измерить. Его течение потеряло равномерность. Когда удавалось выменять, скажем, старый гимназический мундир на сало «шпек», дни глотались залпом. Другие, сухомятные, дни тянулись, как недели, — долго и голодно. Распорядок суток стал совсем иным. Прежде центральным пунктом дня, укоренившимся часом сбора всей семьи был обед — торжественная еда, таинство, церемониал принятия пищи, трапеза, и весь день отмеривался «до обеда» и «после обеда». Теперь обеда как такового часто не было. Ели, когда было что есть. «Давайте подзакусим», — говорила тогда мама.
      И ели на ходу, как на вокзале, стоя, так как было страшно вступить в общение с ледяным стулом. В комнате было студёно, и каждый инстинктивно скупился уделить собственный нагрев бездушному предмету…
      Мы двигались, сторонясь холодных вещей. Вещи хватали наше тепло. Установили дежурство истопников. Утром дежурный, кляцая зубами, выползал из-под горы одеял и портьер. Реомюр стыл на четырёх. Дежурный прыгал в неуютные валенки и растапливал печку-«буржуйку». Печурка кратковременно распалялась. Вместе с Реомюром поднимались все обитатели нашей квартирки. Буфет стоял — душа нараспашку. Он был гол и пуст, хоть в кегли играй, то есть хоть шаром покати. Мы ели пресную кашу из тыквы и пили арбузный чай с сахарином.
      Мама теперь служила в музыкальной школе. Но занятия ввиду отсутствия помещения происходили у нас. Ученицы пихали валенками педаль. Костенеющими пальцами они тревожили простывшее нутро пианино. Мама в шубе и перчатках ловко поднимала из-под их пальцев западавшие клавиши.
      Ко мне тоже приходила ученица. За фунт мяса в месяц я обучал некую великовозрастную и дебелую Анюту Коломийцеву грамоте и счёту. Фунт мяса доставался мне нелегко. Я узнал, почём фунт лиха… Ученица моя упрямо не доверяла буквам. Она руководствовалась больше собственными догадками. Ей надо было, например, прочесть слово «Нюра».
      — Ны и ю — ню, — читала она, — ры и а — ра… Получается Анютка! — радостно заключала она. В другой раз одолевали мы слово «сапоги».
      — Сы и а — са, — карабкалась по слогам Анюта, — пы и о — по, значит — сапо… Теперь гы и и — ги…
      — Ну, что вместе получается? — спросил я.
      — Валенки, — сказала Анюта.
     
      ПО ДОРОГЕ ТУДА
     
      Там, за горами горя, солнечный край непочатый.
      Маяковский
      После урока мы с Оськой шли собирать солому, чтоб протопить немного голландку. Пользуясь её быстротечным теплом, ставили тесто для хлеба. Мы по очереди месили опухшими сизыми руками тягучую мякоть квашни. Для этого дела необходимо было ожесточение, и мы представляли себе, что мнём кулаками ненавистный живот врагов революционного человечества, от Уродонала Шателена до адмирала Колчака.
      Вечерами все скоплялись у стола. Электричества не было. Лампочку-ночник зажигали только по воскресеньям, и это бывал действительно светлый праздник. Будни освещались коптилкой. Фитилёк, скрученный из ваты, опускался в чашку с постным или деревянным маслом. На его конце жил шаткий огонёк. Комната заполнялась чёрными ужимками теней.
      Тётки подвигали лампочку к себе. Тётки сидели в ряд, строгие и слегка потусторонние. Лампочка немножко светила на их лики. «Учледирка» напоминала богородиц в пенсне. Тётки читали вслух. После они разговаривали о красивом прошлом и разрушенной жизни.
      — Боже мой! Какая красивая была жизнь! — вздыхали тётки. — Концерты Собинова, альманахи «Шиповник», пятнадцать копеек фунт сахару… А теперь?!
      — Тётки! — говорил я голосом главного мужчины из тёмного угла комнаты, где происходила у нас Швамбрания. — Послушайте, тётки! Я же раз навсегда просил, чтоб вы контрреволюцию агитировали про себя, а не вслух. Мне, конечно, с гуся вода и чихать… Но вбивать несознание в маленьких…
      И я, подойдя к столу, указывал глазами на Оську. Я с некоторой поры ощущал себя стремительно повзрослевшим. Ответственность за дом не только не давила меня — она вздымала. Я чувствовал, что складнее стал думать, что легче стали подбираться нужные слова, что твёрже я стал знать многое. Без страха и упрёка смотрел теперь я в глаза действительности. Соломенная повинность, ознобленные пальцы и каша из тыквы не омрачали меня. Отсутствие календаря, еда на ходу, жизнь в шубах — всё это придавало нашей жизни временный, вокзальный, проездной характер. Но это не было очередным блужданием швамбран. Жизнь перемещалась в ясном направлении. Только дорога была непривычно трудной.
      — Мама, не огорчайся, — говорил я матери в дни, когда не было чечевицы, керосина и писем от папы. — Не надо киснуть, мама. Ты возьми и воображай, будто мы каждый день долго едем через всякие пустыни и разные тяжёлые горы… Едем в новую страну… прямо необыкновенную…
      — Куда едем? — безнадёжно говорила мама. — Опять ваша Швамбрания?
      — Да не в Швамбрании это, мамочка, а факт, — убеждал я. — Это ничего, что вот у нас коптилки, и солому таскаем, и что руки поморожены… Правда, мама… Помнишь, у нас были неподходящие знакомые Клавдюшка, Фектистка? Им ведь жилось всю жизнь в сто раз плоше, чем нам сейчас немножко. Это, мама, нечестно даже было бы, если бы нас сразу так шикарно доставили туда. И так мы уж больно пассажиры какие-то… А тётки — это прямо зайцы, которых высадить надо бы. Вот папа — это дело другое. Хоть я очень соскучился, но это правильно, что он на фронте.
      — Вы слышите? — ужасались тётки. — Боже мой! Воспитывали их, гувернанток нанимали — и что же! Чекисты какие-то растут!
      А я мечтал. Вот вернётся Стёпка. Я пойду ему навстречу в заплатанных валенках, с прелой соломой в руках.
      «Здорово, Стёпка, — скажу я. — Дай пять… (Толь-ко не жми, а то у меня руки отекли…) Вот видишь, Стёпка, я теперь главный мужчина в доме и запретил контрреволюцию с тёткиной стороны. Немножко проголодался, но это ничего. Буду есть тыквенную кашу до победного конца».
      «Молодец парень, — скажет мне Стёпка, — хвалю за сознание. Держись. И каша — хлеб».
      «Но мне обидно ехать пассажиром, — скажу я, — я хочу матросом!» «Будь! — скажет Стёпка. — Будь матросом революции».
      Тут мечты обрывались, как лента в кино. Как стать матросом революции, этого я не знал. И мама бы не пустила…
     
      ГЕРОЙ ЖЕЛУДОЧНОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ
     
      Однако Швамбрания продолжалась. В пространстве она не сократилась, хотя времени занимала теперь много меньше. Затем швамбран постиг тяжёлый удар. В наше отсутствие мама ухитрилась сменять у вокзала на четверть керосина… ракушечный грот вместе с узницей его — Чёрной королевой, хранительницей В. Т. Ш. Так бесславно погибла она для нас. Мы пережили получасовое отчаяние. Солнцу Швамбрании грозил закат. Но зато вечером зажгли лампу.
      Швамбранская игра в то время сводилась главным образом к воображаемому обжорству. Швамбрания ела. Она обедала и ужинала. Она пировала. Мы смаковали звучные и длинные меню, взятые из поваренной книги Молоховец. На этих швамбранских пиршествах мы немножко удовлетворяли свои необузданные аппетиты. Но сахарный фонд Швамбрании убывал только по праздникам. Главным поваром Швамбрании был Жорж Борман. Его мы взяли со старой рекламы какао и шоколада. Жорж Борман был последним героем Швамбрании. Это был герой чисто желудочного происхождения. Никакого нового заблуждения он уже не мог состряпать.
      Вообще в Швамбрании наступила эпоха упадка. Но случайные обстоятельства дали толчок новому расцвету государства Большого Зуба. Эти обстоятельства жили в большом заброшенном доме на нашей улице.
     
      ДВОРЕЦ УГРЯ
     
      Дом был выстроен когда-то слегка свихнувшимся немцем-богачом по фамилии Угер. Улица произносила: «Угорь». Богач принял это укоренившееся прозвище. Дом Угря был одной из достопримечательностей Покровска. Приезжих водили к нему. Приезжие удивлялись. Это было действительно совершенно диковинное сооружение. Его владельца обуревали честолюбие и жажда сногсшибательного благоустройства. Он задумал украсить Покровск необыкновенным зданием. Он рвался в славу. При этом Угорь не доверял инженерам. Он самолично составил проект своего дома. Постройка шла под его неусыпным наблюдением. Дом вырос в три этажа, да ещё с полуподвалом. Одноэтажные покровчане задирали головы и считали этажи по пальцам.
      Дом Угря был похож сразу на старинный боярский терем, на ярмарочный балаган и на висячие сады Семирамиды. В каждом этаже окна были не похожи друг на друга. Окна были и длинные, и круглые, и квадратные, и узкие… Сбоку шли галереи из разноцветных стёкол. С этого боку дом был похож на лоскутное одеяло. Весь фронтон дома был расписан живописцами. Внизу баловались русалки. На втором этаже плыли корабли. Разнообразные генералы были нарисованы на третьем. А под крышей охотники в альпийских шляпах с перьями стреляли в тигров и львов.
      При малейшем дуновении ветерка дом начинал жужжать и звенеть: то мотались на башенках двадцать два флюгерка, крутились пятнадцать жестяных вертушек и вращались, гремя, в окнах восемь огромных вентиляторов. Даже голуби были озадачены этим пёстрым громом. Даже голуби избегали дом. А о квар-тирантах и говорить нечего.
      Сперва в доме помещалось Высшее начальное училище (ВНУ). Но флюгера и вентиляторы не давали «внучкам» заниматься. Пытались квартировать в доме какие-то отчаянные жильцы, но висячие сады Семирамиды стали при ветре раскачиваться, полы гнулись, рамы трещали. Дворец стал рассыпаться, словно карточный домик. Угорь скончался от горя. В предсмертном бреду он просил поставить ему на могиле флюгер и вентилятор… А дом продолжал тихонько истлевать. Отмирали косяки, перила, иногда целые галереи. Отмирали и рушились. Цветные стёкла красовались в окнах соседских домов. По всей улице гремели флюгера, покинувшие дом Угря.
      Когда пурга убыстряла разрушение, осторожно приближались соседи. Они тянули за собой порожние салазки. Соседи располагались вокруг дома и ждали. Они сидели, как гиены вокруг издыхающего льва. Отпавшие куски дома они растаскивали по своим дворам. Но открыто напасть на дом и разорить это никому уже не нужное сооружение они не решались. Соседи ещё уважали недвижимую собственность.
     
      ПРИКЛЮЧЕНИЕ В МЁРТВОМ ДОМЕ
     
      Мы сразу поняли, что огромный дом-мертвец сможет быть новым, удобным и таинственным вместилищем игры. Швамбрания заняла все уцелевшие этажи. Игра снова приобрела свежий интерес, и нас не смущало, что всё внутри было загажено. Швамбраны оживили развалины, а мёртвый дом надолго отсрочил падение Швамбрании.
      Шорохи, скрипы и гулы населяли остатки дома и питали нашу фантазию. По дряхлым лестницам ступал ветер. Страхи ютились во мраке и сырости коридоров, и ночами ползла по стенам жуть…
      Более подходящего места для швамбранских приключений найти было нельзя. Дом был нами быстро исследован. Комнаты его мы наделили прекрасными именами швамбранских городов. Швамбрания возрождалась. Неисследованным остался только один тёмный, подозрительный проход, ведущий в засыпанный обломками полуподвал. Мы предприняли экспедицию в эту неизведанную землю. Мы захватили длинные палки и висячую лампадку вместо фонаря. Затем мы, следуя лучшим советам книжек, опоясали себя верёвкой и соединили ею наши пояса. Теперь мы походили на исследователей пещер.
      Мы спускались в подземелье. Ступени лестниц давно выпали. Мы скользили по наклонным доскам, карабкались по разваленным кирпичам. Я полз впереди. Качалась лампадка, привешенная на конце выставленной вперёд палки. За мной лез Оська. Оська был храбр и стоек. В доказательство этого он каждую минуту говорил, что ему совсем не страшно, а, наоборот, даже уютно. Когда ему в шестой раз стало уютно, он провалился… Гнилая доска осела под ним, и Оська упал в подвал. Так как мы были привязаны друг к другу, то сила его падения подтащила меня к самому провалу и прижала к доскам. Верёвка оставалась натянутой, она давила, стягивала, резала мне пояс.
      — Оська, ты упал? — крикнул я испуганно в чёрную дыру.
      — Нет ещё, — ответил невидимый Оська, — я лечу, лечу и всё никак не могу упасть до дна…
      Я зажёг потухшую при катастрофе лампадку и спустил её в этот бездонный провал. Я увидел Оську. Он висел между небом и землёй, привязанный верёвкой к поясу. Оська медленно вращался… Он барахтался и извивался, силясь достать пол.
      — Лёля! Вынь меня отсюда, — попросил Оська, — тут как неуютно… и верёвка туго очень…
      Я, напрягая все силы, стал вытаскивать братишку. Но вдруг что-то нехорошо затрещало. Доски, на которых я лежал, обломились. Я полетел в тьму и упал на Оську.
      — Теперь упал, — удовлетворённо сказал Оська. — Самое дно, и не туго.
      Лампадка разбилась… Мрак клубился в пещере. Плотная, прокисшая тьма лежала на дне подвала. Только сверху, через наш пролом, скупо сочились сё-рые проблески. Приглядевшись к мраку, мы заметили затонувшие в нём непонятные предметы. Какой-то железный ящик на ножках. Стеклянные и металлические сосуды. Трубки, причудливо изогнутые или свернувшиеся змеёй. Потом мы наткнулись на тучные мешки с чем-то.
      — Клад, — сказал Оська.
      — Тайны, — шепнул я.
      — Большие новости, — сказал Оська.
      — Ещё бы! — шепнул я. — Настоящий клад для Швамбрании! Мы здесь устроим замеча…
      Внезапный свет бросился на пол между нами. Мы кинулись в разные стороны. Но что-то схватило нас сзади. Мы шлёпнулись. Это проклятая верёвка поймала нас за пояса и опрокинула на пол. Чья-то рука подтянула верёвку к фонарю. Над фонарём мы увидели ужасное рыло: сверкающая верхняя губа, яркие ноздри и светлые подбровья. Остальные черты таинственного лица растворились во мраке. Мы услышали грубый голос.
      — Вы какого дьявола тут шатаетесь? А? — рычала, сверкая и извиваясь, верхняя губа. — Каким вас манером занесло сюды? Убью, дрянь! Только попробуйте утекать, пришью в два счёта, как кутят…
      Прескверная ругань увенчала это вступление.
      — Чего вы лаетесь без толку? — сказал я, стараясь не стучать зубами.
      — При маленьких по-чёрному не ругаются, — добавил Оська, — а то я тоже буду… Как начну, так не обрадуетесь.
      Варевка резко натянулась и подтащила нас к огромному кулаку, освещённому с одной стороны фонарём.
      Ущерблённый кулак этот выразительно повернулся и показал нам, как некая грозная луна, все свои фазы.
      — Отпустите сейчас же верёвку! — закричал я. — Чего вы её держите?.. Самодержавец какой… Вы не имеете права!
      — Он думает — старый режим, — сказал Оська. — Вот мы скажем на вас главному начальнику в Чека… Он с нами очень знакомый. Если мы захотим, он вас живо заберёт…
      — Чекой грозишь, пащенок…
      И полный кулак взошёл над Оськиной головой.
      — Стой! Устрани свой кулак, безумный! — прозвучал сзади голосок, кого-то очень мне напоминавший. — Сними путы с пленников, — продолжал он тем же напыщенным тоном. — Садитесь, юные пришельцы. Привет вам от старого учёного отшельника! Что привело вас в мою пещеру, о троглодиты?
      Кулак затмился. В свете фонаря блеснула лагуной лысина — лысина Э-мюэ, знакомая лысина Кирикова, человека-поганки.
     
      ЭЛИКСИР «ШВАМБРАНИЯ»
     
      — Садись! — сказал мне Кириков. — Я узнал тебя. Ты один из стада диких. Вы оба — сыны великой и славной страны Швабрии…
      — Швамбрании, — поправил Оська. — А откуда вы знаете?
      — Я всё знаю, — отвечал Кириков. — Я обитаю в сокровенных недрах страны вашей, но на досуге от своих учёных изысканий подымаюсь на поверхность… Вчера и позавчера, и на той неделе я слышал вас, о швамбране, когда вы здесь, среди этих печальных руин, играли… то есть, я хотел сказать, воплощались в жителей этой прекрасной Швамбромании…
      — Швамбрании, — строго сказал Оська. — А что вы тут делаете?
      — И зачем эти штуки тут понаставлены? — спросил я.
      Последовало молчание.
      — О швамбране, — сказал страшным голосом Кириков, — вы неосторожно прикоснулись к тайне моей утлой жизни, к ране моей души…
      — Вы разве душевнобольной? — спросил Оська. — Вы из сумасшедшего домика?
      — Я чист душой и ясен разумом, — сказал Кириков, — но я несправедливо обойдён людьми и властью. Я оскорблён и унижен. Но я страдаю во имя блага человечества. Клянитесь, что вы не разгласите моей тайны, и я сохраню вашу — вашу тайну, тайну Швамбургии…
      — Швамбрании, — опять поправил Оська.
      Потом мы поклялись. Кириков поднёс к нашим лицам фонарь, и мы торжественно обещали молчать обо всём до смерти.
      — Так слушайте же, братья швамбране! — воскликнул Кириков. — Я последний алхимик на земле. Я — Дон-Кихот науки, а это мой верный оруженосец. Я открыл эликсир мировой радости. Он делает всех больных здоровыми, всех грустных — весельчаками. Он делает врагов друзьями и всех чужих — знакомыми.
      — Это вы так играете? — спросил Оська. На это Кириков, обозлившись, ответил, что его эликсир — не игра, а серьёзное научное открытие. В пещере, оказывается, помещалась лаборатория эликсира. Алхимик сказал, что через год, когда он закончит последние опыты, он опубликует своё открытие. Тогда он роскошно отремонтирует весь дом, проведёт электричество и самый верхний этаж целиком отдаст нам под Швамбранию. Но пока мы обязаны молчать, молчать и молчать.
      — И мой эликсир, — закончил алхимик Кириков, — эликсир мировой радости, я назову в честь моих молодых друзей: эликсир «Швамбардия».
      — Не Швамбардия, а Швамбрания! — рассердился наконец Оська. — Выговорить не можете, а ещё алфизик!
      — Не алфизик, а алхимик! — так же сердито сказал Кириков.
      Мы были ещё несколько раз гостями алхимика. Алхимик Кириков и его ассистент Филенкин оказались при свете людьми очень гостеприимными. Они посвящали нас в свои успехи и с охотой слушали наши швамбранские новости. Алхимик даже помогал нам управлять страной Большого Зуба. Швамбрания процветала.
      Они работали по ночам. Их тайный дым улетучивался во двор. Труба была искусно замаскирована. Иногда мы даже помогали им и кололи дрова. Но эликсир нам не показывали, говоря, что он ещё не вполне составлен. Однажды мы застали их очень весёлыми. Они тихонько пели песни и осторожно хлопали в ладоши. Тут же топталась какая-то толстая баба в расписных чёсанках и цветной шали.
      — Видишь, какая она счастливая? — сказал алхимик. — Она попробовала первые капли эликсира мировой радости… Это Аграфена… то бишь, Агриппина, царица швамбранская… Мы коронуем её, венчаем на престол… Ура!
      — У нас царицев нет, — мрачно сказал Оська.
      — Правда, — объяснил я, — мы бы с удовольствием, ей-богу, но ведь Швамбрания — республика… Вот женой президента — это можно.
      — Хорошо, — сказал алхимик, — пусть будет же-ной президента. Аграфе… Э-мюэ… Агриппина, ты хочешь быть женой швамбранского президента?
      — Даёшь! — сказала Агриппина.
     
      ДОННА ДИНА И КУЗНЕЧИКИ
     
      Из Москвы к нам приехала жить молоденькая двоюродная сестра. Звали её Донна Дина или Диндона. Дина — это было её настоящее имя. Донной её прозвали за чёрные волосы и глаза, блестящие, как крышка пианино, и зубы, ровные и чистые, как клавиши.
      Тётки нас предупредили, что мы должны звать её кузиной, что по-французски обозначает двоюродную сестру. А мы для Дины были по-французски кузены. Но Дина оказалась совсем свойской девчонкой. Услышав от нас: «Здравствуйте, кузина», она расхохоталась, причём засмеялись сразу и глаза, и зубы, и волосы.
      — Ну, тогда здравствуйте, кузнечики! — закричала она. — Чем занимаетесь?
      — Швамбранией, — ответил Оська, почувствовав к Дине необыкновенное доверие. — Потом ещё солому таскаем, гулять ходим… Будешь с нами ходить?
      — Непременно, — сказала Дина, — а то я без вас заплутаюсь в Покровске. И так еле вас нашла. Эта буржуйка Шатрова, очевидно, была очень богатой женщиной… У неё столько домов…
      — Какая это Шатрова? — удивилась мама. И Дина рассказала, что она спросила на улице, где здесь квартира доктора. Ей сказали: «Вон дом шатровый. (Дело в том. что дома в провинции называются «флигелями», если крыша имеет два ската, и «шатровыми», если крыша шатром, в четыре ската.) И вот Дина пошла спрашивать встречных, где здесь дом гражданки Шатровой? Ей указали восемь домов. В третьем она нашла нас.
      Даже Оська признал её красавицей. Она носила настоящую матроску, подаренную ей знакомым кронштадтским моряком, и это нам нравилось. Мы водили её по Покровску. Мы показывали ей наши развалины. Но об эликсире и алхимике ничего не сказали. О Швамбрании Дина расспрашивала очень внимательно. Она только немножко удивилась, что у нас в такое интересное время есть ещё потребность в сверхъестественном. Она сказала, что это просто срам и пора работать. Так мы дружили гуляя.
      Парни при встрече с Донной Диной почтительно уступали ей дорогу. Они толкали друг друга локтями в бок и долго смотрели вслед. «Ось гарненькая!» — доносилось до нас. И мы с Оськой сияли от гордости за нашу Дину.
      На третий день своего приезда Дина, к нашему восторгу, прищемила тёткам хвосты, то есть подолы. Она накинулась на них, что они старорежимно воспитывают нас. Она говорила, что это преступление — не давать выхода общественным чувствам, которые кипят и бурлят в нас.
      — Правильно, — согласился Оська, — у меня тоже иногда, ох, бурлят чувства!.. Особенно после тыквенной каши.
      Дина стала тискать Оську и объяснять ему, что он не совсем понял её, но это ничего. Спор продолжался. Тётки заявили, что они давно уже отступились от нас, что мы попали во власть улицы и большевизма, а это, по их мнению, одно и то же. Тут тётки стали говорить такие гадости, что Дина вскочила и ударила звонкой ладонью по столу. Она стала очень румяной.
      — Я забыла, кажется, рассказать, — сказала Дина, — что меня приняли в партию. Я коммунистка.
      — Без пяти минут? — язвительно спросил Оська.
      — Нет, уже без году неделя, — смущённо, но весело отвечала Дина.
      Тётки молчали, разинув рты. Потом рты осторожно закрылись.
     
      КОГДА ФЕКТИСТКА УТВЕРДИЛ ФАМИЛИЮ
     
      — Дорогие кузнечики, — сказала вскоре Дина, — широкие просторы открылись для вашей энергии и фантазии. Но будьте общественны, дорогие кузнечики. Пора!
      Она была назначена помощницей Чубарькова и заведующей детской библиотекой-читальней.
      Тётки определили детскую библиотеку так: общедоступной детской библиотекой называется узаконенный рассадник болезнетворных микробов, которые в обилии содержатся в старых книгах, заношенных, как бельё старьёвщика.
      А Дина мечтала о библиотеке так:
      — Это не просто прилавок, кузнечики, не просто пункт раздачи книг. Детская библиотека — это будет главный штаб ученья и воспитания ребят вне школы… Любимый ребячий клуб. Каждый — сам хозяин. Научим книжку уважать… Ох, кузнечики, мы такую красоту разведём, куда вашей Швамбрании! Все ребята к нам запишутся… Вот увидите.
      Но, чтоб разводить красоту, понадобилось прежде всего расширить помещение библиотеки. Требовалось занять соседние комнаты. Там продолжали жить какие-то буржуи, хотя Уотнаробраз давно приказал их выселить. Дина решительно приступила к выселению. Она захватила для храбрости меня.
      Заодно я мог начать работу в библиотеке.
      Я застал Дину проверяющей каталог и книжные формуляры. Кругом неё сидели оборванные ребятишки. Я узнал многих уличных врагов, худеньких привокзальных ребят, коренастых ребят и девочек с Бережной улицы, где жили рыбаки с Сазанки, парней с консервного и костемольного. Одни из них помогали надписывать карточки, другие подклеивали разорванные книги, третьи, стоя на стремянках, устанавливали книги на полках. Все работали с весёлой и в то же время сосредоточенной поспешностью. Это была первая ребячья книжная дружина, организованная Диной. Дину ребята, видно, уже успели полюбить. Они беспрерывно теребили её всяческими расспросами.
      — Донна Дина, а Донна Дина! — спрашивала востроносенькая девчурка в огромной шали, завязанной на спине. — Донна Дина… кто это такая — хижина дяди Тома?
      — Донна Диновна, — кричал кто-то со стремянки, — Лермонтов — это город или название книги?
      — Вот, ребята, примите ещё помощника, — сказала Дина, указывая на меня. — Ухорсков, запиши-ка его.
      Меня внутри немножко покоробило. Я вовсе не собирался быть тут каким-то второстепенным подручным. Я полагал, что меня пригласили на роль предводителя. Однако я решил пока молчать.
      — А мы тебя знаем, — сказали ребята, — ты врачов сын… Тебя не заругают, что ты с нами?
      — При чём тут заругают? — обиделся я. — Теперь весь народ равный.
      Высокий и скуластый дружинник, по фамилии Ухорсков, подошёл ко мне.
      — А ты чем хочешь быть, когда вырастешь? — спросил Ухорсков. — Тоже доктором?
      — Я хочу быть матросом революции, — сказал я.
      — Хорошее дело, — сказал Ухорсков. — А я мечтаю лётчиком.
      Пришёл комиссар Чубарьков. Мы давно не видались с ним и оба обрадовались.
      — Ого! Подрастаешь, поколение! — сказал комиссар, ласково оглядывая меня.
      — Ну что, папан с фронта пишет?
      И мы пошли выселять. К моему ужасу и конфузу, выселяемые буржуи оказались близкими родными Таи Опиловой, и сейчас Тая сидела здесь же, на сундуке. Я ощутил минутное замешательство. Тая смотрела на меня с презрением, негодованием, укоризной… Как только она ещё не смотрела! Мне захотелось плюнуть на всё и смыться.
      — А ещё докторов сын! — сказала Тая. И это спасло меня.
      — Лучше быть докторовым сыном, чем буржуевой дочкой! — обозлился я.
      — Точка! — закричал комиссар. — Отбрил, и ша. Ухорсков опять подошёл ко мне. Он сказал шёпотом:
      — Приходи вечером на газетный кружок. Председателем тебя выберем. Ты боевой стал.
      — А раньше-то ты меня знал? — удивился я.
      — И очень ясно, что знакомый был, — отвечал Ухорсков. — Ты вот меня только не признал. А я, помнишь, вам таз лудил, ведро починял. Фектистка я. Теперь в детдоме живу. У хозяина струмент реквизировал. И зажигалки делаю. Хочешь, тебе пистолетом сделаю? Чик — и огонь.
      — Я некурящий.
      — Ну, бандитов пугать пригодится.
      Я смотрел на высокого, уверенного Ухорскова и с трудом узнавал в нём робкого ученика жестянщика. Неужели же это тот самый Фектистка, на тощей спине которого мы когда-то впервые разглядели знаки различия между людьми, делающими вещи и имеющими их? У него теперь фамилия была!
      На улице, у выхода из библиотеки, меня поджидал комиссар.
      Он взял меня под руку.
      — Послушай, — сказал Чубарьков равнодушно, — эта самая… товарищ Дина… она тебе кто? Сестра, что ль?
      — Ну, сестра, — отвечал я сурово. Но, чувствуя, что это нечестно, добавил в подветренную сторону, чтобы комиссар не слышал: — Двоюродная…
      — Образованная, видать, — с неожиданной грустью сказал комиссар.
      — Ещё как образованная! — расхвастался я. — Почти высшее учебное чуть не окончила. Комиссар вздохнул.
     
      ПОДДАННЫЕ НОВОЙ СТРАНЫ
     
      Нет! Меня не избрали председателем газетного кружка. Динка сказала ребятам, что я ещё не вполне сознателен, люблю мечтать о всяком вздоре и ещё чего-то там такое… Этого я уж никак не ожидал от неё!.. И председателем избрали Клавдюшку. Да, да! Ту самую Клавдюшку, которая принималась в швамбранские войны только на роли пленной.
      — Я, ребята, знаю, о чём товарищ Дина говорит про Лёльку, — заявила коварная Клавдия. — Он всё ещё про одну страну воображает… Швамбрания, что ли. Играют так. Они и меня в плен садили. Только в этом теперь интересу мало.
      Ребята поглядывали на меня насмешливо, но дружелюбно.
      Никогда я ещё так не стыдился своей Швамбрании. Динка улыбнулась.
      — Ну, Клавдюшка, — сказала она, — роли, видно, переменились. Ты у нас нынче командирша и давно выбралась из всех пленов. А Лёля всё ещё в плену швамбранском… Эх ты, братишка, кузнечик мой!..
      Следовало бы, конечно, гордо встать и покинуть это сборище насмешников. Но Швамбрания показалась мне в эту минуту более сомнительной, чем когда-либо. Я почувствовал, что не смогу найти ни одного слова в оправдание игры. Она становилась явно ненужной, навязчивой и стыдной, как привычка, от которой хочешь отучиться. Клавдя, председательница, подошла ко мне.
      — Ты не сердись, — сказала она, — не надо. Лучше «чур не игры»! Выходи из плена!
      Она стояла рядом со мной, худенькая и задорная. Ни в какой Швамбрании она не нуждалась. Это было ясно. И я зачеркнул в нашей описи мирового неблагополучия пункт третий, последний, о «безземельных ребятах». Мне захотелось быть одного подданства с Клавдией. Я остался.
      Меня целиком захватила шумная и деловая жизнь библиотеки. Я целые дни работал там после школы. Я ходил заляпанный красками, клеем, чернилами. Я был нагружён папками и заботами. За мной увязался и Оська. Он вскоре сделался общим любимцем. Его назначили заведующим шахматным столиком. «И стуликом», — добавил Оська при избрании.
      Ухорсков, Клавдия и я организовали литературный кружок. Через месяц вышел первый номер нашего журнала «Смелая мысль». Редактором его подписался я. К алхимику мы почти не ходили. День был занят библиотекой. По вечерам в читальне вслух разбирали газетные новости. Это были «большие новости», но не швамбранские, а с настоящих фронтов. Где-то в этих новостях участвовал Стёпка Атлантида и, может быть, отец.
      Мы проводили доклады, устраивали широкие споры о книгах, литературные вечера и утра. Актёры и зрители были одинаково азартны. Слава о нашей библиотеке расходилась по Покровску всё шире и шире. Десятки новых ребятишек ежедневно тянулись сюда со всех окраин — из Краснявки, из Тянь-Дзиня, с Осокорьев…
      Мы отбивали свои пятки и пороги учреждений, добывая керосин и дрова для нашей библиотеки. Дина и её помощница Зорька, тихая, добрая девушка, устраивали громкие скандалы в исполкоме из-за каждого полена. А когда раз дров всё же не хватило до конца месяца, каждый из нас принёс кто сколько мог. Маленькие замёрзшие ребята приносили кто доску, кто филёнку от шкафа, кто груду щепок. Хотя у самих дома нечем было вытопить печи, они тащили. И снова затрепыхались дверцы печей. Вечером маленькие читатели, оторвавшись от книжек, слушали, как победоносно палят, салютуют искрами в печи их дрова. Каждый владетельно оглядывал комнату, шкафы, столы, соседей, каждый чувствовал себя хозяином.
      И весёлая канонада голландок заглушала урчанье пустых желудков.
      Чубарьков менял книги чуть ли не ежедневно. Он читал запоем и аккуратно посещал все наши спектакли, диспуты, вечера. Его звонкие, словно металлические, аплодисменты воодушевляли нас. Самого же его больше воодушевляло присутствие Дины. Дина имела на него, как он сам говорил, большое культурное влияние. Разные несознательные говорили, что комиссар просто влюблён. Но это нас не касалось.
     
      ПРОСТАЯ ЗЕМЛЯ
     
      В разгар работы мы устроили большой вечер. Пригласили родителей наших ребят. В библиотеке произвели генеральную уборку, сняли всю паутину и повесили новые плакаты. Пришли почему-то только матери. Они поправляли гребешки на затылках и прятали большие руки под платком на животе. Им предоставили лучшие места. Дина и Зорька угощали их чаем без сахара, хотя и с повидлом.
      Но совсем новое чувство общего хозяйствования и какого-то особого огромного гостеприимства толкнуло меня и Оську на подвиг. Я оделся, чтобы сбегать домой.
      — Швамбранский сахар? — спросил Оська, поняв меня.
      — Безусловно! — сказал я.
      Дина была искренне тронута. Я представлял себе, что бы вышло, если бы всё это видел Стёпка Атлантида.
      «Вот, Стёпка, — сказал бы я, — отдаю на общую пользу всю сладкую частную собственность».
      «Молодец парень! — сказал бы Стёпка. — Так и должен действовать матрос революции».
      И с гордостью, распирающей наши сердца, наблюдали мы, как матери пили чай со швамбранским сахаром вприкуску.
      Мы ставили в этот вечер второе действие «Женитьбы» Гоголя.
      — Глянь, глянь, Петровна, — восхищались в зале матери, — мой-то как ногами выступает! Чистый кавалер!
      — Батюшки! Нюрка это, ей богу, Нюрка… Обрядилась до чего… Не признаешь.
      — А Нинка-то, Нинка наша!.. Скажите на милость, ну откуда форс берётся?
      — Энтот тощенький чей?.. Докторов?.. То-то, я ви-жу, больно аккуратно выражается.
      — Сергунька-то мой до чего свою обязанность выучил… Вот бес!.. Поперёд всех частит… Который в будке, взопрел небось ему подсказывать.
      — Степанида, а Степанида, где ж твой-то?
      — Моего не видать: он занавес держит. Успех был сокрушительный. Артисты едва не задохнулись в материнских объятиях зрителей. После спектакля Оська читал описание украинской ночи из «Сорочинской ярмарки». Зал уселся и затих.
      — «Знаете ли вы украинскую ночь?» — с чувством начал Оська.
      — Нет, нет!!! — закричал зал. — Не знаем! Просим! Просим!
      — «Нет, вы не знаете украинской ночи!» — продолжал немного смущённый Оська.
      — Ясно, не знаем, — согласились матери. — Откуда нам знать? Какое наше воспитание было!
      Потом ребята водили матерей и показывали свои; плакаты, рисунки, журналы, доску газетных вырезок.
      — Ишь ты, целое у них тут государство! — говорили матери.
      Начались игры и танцы. Матери сперва жались к стене, смущались, но Динка и Зорька вытащили их на середину комнаты. Я грянул «Барыню» в четыре руки, считая пару Оськиных, и комната завертелась, как огромный волчок. У нас дома бывали ёлки и «вечера рождения», но никогда не было так весело и хорошо.
      — Ну, спасибо вам, Донна Диновна, — говорили матери, безудержно улыбаясь, — и вам, Зоренька, и вам, ребятишки. Спасибо. Наша-то молодость сгибла уж… Дожили хоть на ребят своих в радости посмотреть… Спасибо вам.
      — Себя благодарите, — говорила Дина, — всё это в ваших руках.
      Озорница Клавдюшка потащила меня в «комнату сюрпризов». Один угол комнаты был задрапирован красивыми занавесками. Сверху висела доска с надписью: «Панорама. Вид в лунную ночь зимой».
      — Хочешь посмотреть? — спросила Клавдя. — Плати фантик.
      Я заплатил какой-то фант. Клавдя привернула лампы в комнате.
      — Гляди! — сказала она, раздёргивая занавески. Я увидел золотую раму. В неё был вправлен чудесно изготовленный ночной зимний ландшафт. Голубое молоко луны заливало панораму. Отлично были скопированы покровские амбары. Стройная водокачка стояла посреди пустынной площади. В крохотных домах горели красные огоньки.
      — Похоже? — спросила Клавдя.
      — Очень! — сказал я. — Только красивее гораздо, чем в действительности. Кто это сделал?
      — Дина это сделала, — смеялась Клавдя, — и тебе обязательно показать велела. Гляди, гляди!
      Вдруг я увидел, что через панораму движется миниатюрный извозчик. В ту же минуту игрушечная ночь отпрыгнула назад. Перспектива углубилась. Амбары обрели нормальные масштабы, и я понял, что никакой панорамы нет. Рама была вставлена в большом окне. Окно выходило на площадь. Я смотрел на обыкновенную ночь в настоящем Покровске. Никогда бы я не подумал, что эта прекрасная ночь и всё, что было сегодня на нашем вечере, могло происходить на простой земле. Туман скучной недействительности пал на Швамбранию. Швамбранская почва ускользала у меня из-под ног. Но в эту минуту я услышал обидный смех. Я оглянулся. Дина стояла за мной в толпе ребят.
      — Ну что? — сказала Дина. — Значит, тебе, выходит, золотая рамочка нужна? Тогда и Покровск в Швамбранию превращается? Эх, ты!
      Ребята смеялись. Оська подошёл ко мне. Он взял меня за руку. Мы стояли с ним в кругу хохочущих ребят. Смеялся Феоктист Ухорсков. Смеялась Клавдя. Мы с Оськой тоже собирались было принять участие в общем осмеянии страны Большого Зуба, но горячая кровь швамбран ударила нам в голову. Как они смели издеваться, в самом деле?
      — Ну, поняли теперь, в чём фокус? — спросила Дина.
      Мы молчали.
      — Я вам объясню, ребята, — сказала Донна Дина. — Тут виной всему старая пословица: там хорошо, где нас нет. Но вот один известный коммунистический писатель так писал: пролетариату незачем строить себе мир в облаках, потому что он может основать, и основывает, своё царство на земле. И для того у нас пролетарская революция, чтоб было там хорошо, где мы…
      В треске аплодисментов я услышал отзвуки гибели развенчанной Швамбрании.
      Мы с Оськой, взявшись за руки, гордо вышли из грохочущей комнаты.
      — Куда? — закричали ребята. — Обиделись, швам-браны?
      — Ничего, ничего, они вернутся, — уверенно сказала Дина. — Эй, кузнечики, послушайте!.. Ничего, они вернутся!.. Они вернутся работать, а не играть.
     
      НАШЕСТВИЕ ИОГОГОНЦЕВ
     
      Кроме Уродонала Шателена, тёток и адмирала Колчака, у революционного человечества имелся, послухам, ещё один опасный враг. Это была банда иогогонцев. Иогогонцы водились на Аткарской улице, на Петровской и Саратовской. Атаманом у них был рыжий Васька Кандраш (Кандрашов), идейным же шефом и вдохновителем состоял наш великовозрастный Биндюг-Мартыненко.
      «Ио-го-го! Ио-го-го! Не боимся никого!..» — таков был воинственный клич иогогонцев, с которым они обходили свои уличные владения.
      Наша библиотека не избежала их нападения. Они явились в воскресенье, за педелю до того вечера, когда мы ушли. Их было человек пятнадцать. Они шли тесной, насторожённой толпой. Васька Кандраш вышел вперёд, к столу Донны Дины.
      — Ну-ка, отпустите мне какую-нибудь книговинку, — сказал Кандраш, — только поинтереснее. Буссенар Луи, например! Нет? А Пинкертон есть? Тоже нет? Вот так библиотека советская, нечего сказать!
      — Мы таких глупых и никчёмных книг не держим, — сказала Дина, — а у нас есть вещи гораздо интереснее. Вот, я вижу, вы парни боевые. А у нас каждый читатель — хозяин библиотеки. Хотите быть «боевой дружиной порядка»? Будете охранять порядок в читальне, нести караул у книжной выставки. А то у нас разные хулиганы книги рвут и сорят. А я на вас надеюсь.
      Это было очень неожиданно. Иогогонцы опешили. Банда переглядывалась.
      — Небось ты у них главный атаман? — спросила Дина Кандраша.
      — Я, — отвечал тот, польщённый. — А откуда ты… вы узнали?
      — Кто же не знает! — сказала Дина. — Ну, так как же? Можно доверить тебе порядок? Иогогонцы опять застеснялись.
      — Вполне можно! — скромно сказал Кандраш. — Чего снегу натаскали в помещение? — накинулся он вдруг на своих. — Хворые, что ль, не можете валенок обмести? Вон как навозили!..
      Иогогонцы, неловко толпясь, вышли в сени. Они долго и тщательно вытирали там ноги. Потом они повесили свои шапки на вешалку.
      Но Биндюг не простил своим иогогонцам измены. Мстительный и разъярённый, настиг он меня, когда я проходил однажды мимо библиотеки. Биндюг считал меня главным соблазнителем иогогонцев. Он сграбастал меня за лацкан шинели. Разговор был краток:
      — Я!
      — Н-на!!!
      Когда я с трудом открыл глаза, была драка. Ухорсков и иогогонцы валили Биндюга. Я вскочил и ринулся в омут драки. И меня приняли как своего.
      — Все на одного?! — кричал Биндюг.
      — Нет! Все за одного, — отвечали ему и били. Никогда ещё, наверно, Биндюг не получал такой трёпки. Я твёрдо знал, за что бьют Биндюга. Это был настоящий и окончательный враг. Может быть, он и был парень-«гвоздь». Всё равно его надо было так. Линия, разделяющая мир на два лагеря, стала для меня ясной. Биндюг был там. Я был здесь, с ребятами, к которым вернулся из Швамбрании. Меня приняли в драку, и я бил Биндюга с огромным удовольствием. Я лупил его от себя лично и за Стёпку. Я колошматил его, как беглый швамбран, и дубасил, как матрос революции.
      И мы отколотили его.
     
      БОЛЬШИЕ НОВОСТИ
     
      Ликующий, возвратился я с поля битвы. Голова кружилась от победы и от жестокой затрещины Биндюга. Оська встретил меня в передней.
      — У-ра, у-ра! — закричали тут швамбраны все, — пел я.
      — Большие новости, — глупым голосом сказал Оська.
      Все сидели вокруг стола. Несчастье лежало на столе, длинное, как щука.
      — У папы сыпняк, — сказала больничным шёпотом мама, — сообщения с Уральском нет… Телеграмма шла девять дней… Может быть, он уже… («У-ра… у-ра… — и упали…») Мне дали воды, и я сам поднялся с пола. Две недели потом мы ничего не знали об отце. Две недели мы не знали, как надо говорить о нём: как о живом или как о покойнике.
      Две недели мы боялись говорить о нём, ибо не знали, как спрягать глаголы с папой: в настоящем времени или уже в прошедшем.
      И в эти трудные дни нам сказали, что убит Стёпка. Он умер как герой, Гавря Степан, искатель Атлантиды, и об этом говорили разное. Лабанда, Володька Лабанда, рассказывал, что ему говорил один боец, будто захватили Стёпку белые и сказали:
      — К стенке!
      И будто сказал Стёпка:
      «Мне не привыкать… Меня в классе каждый день к стенке становили».
      Может быть, это Лабанда сам выдумал, не знаю. Но факт: убили. Погиб Гавря Степан, по прозванию Атлантида. Не увидит он меня матросом революции. Я не выйду встречать его в латаных валенках, с прелой соломой в опухших руках, и писать о нём дальше уже нечего.
      Плохо.
     
      ВОЗВРАЩЕНИЕ
     
      Город глохнет в снегу, как ухо, заложенное ватой. Сугробы катятся по вспухшим улицам. Дворы полны до края заборов, как мучные лари. Холодно. Мглистое небо течёт, цепляясь о трубы. На трубах небо навязло, как водяные травы на сваях, и струится кизячными дымками. Холодно. Заносы осадили город. Где-то в степи мёрзнут санитарные поезда. И, может быть, отец.
      Вчера один поезд вырвался из заносов. Я побежал встречать его. Поезд подошёл. Стал. Никто не выходил из вагонов… Это был поезд мёртвых. Больные помёрзли в дороге. Трупы складывали на перроне.
      Но папы среди них не было.
      Холодно. Тоскливо. Очень хочется пойти в библиотеку, поработать с ребятами, разобрать книги, потолковать о сегодняшней газете. Но мне всё ещё неловко показываться туда после разгрома Швамбрании. А что Швамбрания? Львиное чучело, набитое трухой. Хлопушка без сюрприза. Даже Оське скучно уже играть в неё.
      От скуки мы идём навестить алхимика. Утопая в снегу, пробираемся в подземелье. Отвратительная картина. Они, очевидно, все перехватили лишние дозы эликсира. Филенкин валяется па полу. Жену швамбранского президента Агриппину тошнит в углу. Только алхимик ещё держится на табурете.
      — Хочешь… эликсиру? — предлагает он мне плещущийся стакан. — Бу… будешь весёлый, как я…
      Я беру стакан из его неверных пальцев. Мерзкая вонь сивухи бьёт мне в нос. Да ведь это же… Ужасная догадка!.. Это самогон!
      — Хе-хе! Конечно, самогон, — говорит алхимик, — чистый изюминский… э-мюэ… собственной гонки… э-э… мой эликсир «Швамбрания»… Ваша Швамбрания тоже… э-мюэ… самогон своего рода… Кустарная фантазия, мечта собственной перегонки…
      Не дослушав, мы выбегаем. Что за несчастья сыплются на нас! Неужели мы были помощниками самогонщика?.. Кустарная фантазия!.. Мечта собственной перегонки!.. Совершенно удручённые, мы рано ложимся спать. Без мечты и свистков. Сон, неуютный и рыхлый, как сугроб, принимает нас.
      Глубокой ночью нас будит резкий стук. Оська продолжает спать. Я вскакиваю. Я слышу слабый голос отца. Жив!!! Его вводят по лестнице. Шаги неуверенны, редки. Он жёлт и страшен, папа. Борода, огромная, как манишка, лежит на груди. Он снимает шапку. Мама бросается к нему. Но он кричит:
      — Не смейте никто подходить!.. Вши… Я вшивый… Умыться сначала… И поесть… Картошки бы…
      И голос его трясётся вместе с головой. Мы разжигаем «буржуйку», жарим картошку, греем кофе. Мы ставим на стол праздничную лампешку. Прямо пир горой…
      Вода для мытья согрелась. Мы уходим в другую комнату. Мы слушаем, как стучит мыло о папины кости. Через четверть часа нас зовут обратно. Папа, в чистой рубахе, умытый и не такой уже страшный, рассказывает о фронте. Пока он рассказывает о себе, он говорит спокойно. Кажется лишь, что непривычная борода тяжелит речь. Но вдруг он начинает задыхаться от волнения. Он плачет:
      — У меня больные… умирающие… в коридорах валялись на замёрзшей моче… в три вершка… Я же врач… и я не могу…
      Мама успокаивает его. Отец приходит в себя. Он пьёт кофе и наслаждается комфортом. Он глядит на меня.
      — Здорово вытянулся, — говорит он и знакомым жестом ущемляет мне нос.
      — От рук совсем отбился, — спешат пожаловаться тётки. — Все книжки растаскали пролетариям…
      — Оставьте вы свои мерки, — говорит, волнуясь, папа. — Мне странно… как можно в такое время корпеть над мелочами? Если бы вы видели, какие лица были у наших, когда они гнали этих… Если бы вы…
      Через час мы расходимся спать. Итак, я сдал дежурство главного мужчины. Но тут я чувствую, словно какой-то пояс, стягивавший меня всё это время, словно этот пояс распустился. Я ощущаю, как у меня внезапно разрежается дыхание. И, бросившись головой в подушку, я невыносимо глубоко и сладостно плачу. Я плачу сразу и за папин сыпняк, и за свои волнения, и за уральских красноармейцев, и за бедного Стёпку, и за самогонную обиду, и за многое ещё другое…
      Но ни одна из этих слёз не орошает почвы Швамбрании. Ни одна. Утром я пойду в библиотеку.
     
      ОГОНЬ И ПЕПЕЛ
     
      Бронепоезд влетел в город. С вокзала его перевели на внутреннюю городскую ветку. На этой ветке почковались все старые амбары, и она называлась Амбарной.
      Бронепоезд, лязгая, появился на Амбарной ветке. Он невежливо и назидательно ткнул в лицо Брешки и Лабазов свои орудия. Пегие, в камуфляже, бока броневагонов были помяты в боях. Особенно пострадал паровоз. Ему разворотило перёд. В грязно-зелёном своём панцире он напоминал огромного воинственного рака с оторванной клешнёй. Выведя свой бронесостав на ветку, он, пятясь, ушёл на станцию чиниться.
      Мы в это время, по заданию комиссара, снова рисовали в библиотеке плакаты:
      НА БОРЬБУ С ТИФОМ!
      Опять, не щадя сил и красок, мы уснащали изображаемых насекомых чудовищным количеством ножек, сяжков, усиков. Опять многоножки, сороконожки, стоножки выползали на наши устрашительные плакаты, а под этим нанизывались уже заученные строчки стихов собственного изготовления:
      При чистоте хорошей Не бывает вошей.
      Через несколько дней всё было готово. Мы собирались сдать работу. Мне сказали, что комиссар заседает в бронепоезде. Я понёс туда готовые плакаты. Глухой и замкнутый в себе, костенел в тупике бронепоезд.
      — Куда ходишь? — спросил меня часовой.
      — К товарищу Чубарькову с личными плакатами, — гладко отвечал я.
      — Предъявь, — сказал часовой и долго смотрел на плакаты, развёрнутые мною.
      — Здорово! В точности, — сказал он наконец. — Ну, проходь.
      Я тихонько вошёл в вагон. Меня не заметили. Там было накурено. Председатель Чека был там, комиссар и ещё много народу. Было полутемно и глухо, как в каземате. Люди в вагоне были взволнованы. Броневая толща, надетая на вагон, давила и успокаивала их. Говорил очень худой человек в кожаных штанах и коротком тулупчике.
      — Я, как командир бронепоезда, — говорил он, — заявляю, что бойцы, орудия и боеприпасы в полной мере готовы. Задерживает ремонт паровоза. За железнодорожниками — вот за кем дело стало.
      — Ну что же, — сказал председатель Чека, — в таком разе обсуждать нечего. Подождём, что железнодорожники скажут. Сейчас Робилко явится, расскажет… Спать вот только клонит. Я четыре ночи не рассупонивался…
      — А если нет? Точка! — сказал комиссар и яростно задымил, с остервенением стряхивая пепел на стол.
      — Слушай, друг, — обратился к нему командир бронепоезда, — соблюдай боевую гигиену и не сори. У меня тут чистота и порядок. Пепельницу, видишь, специально приспособил. Ребята где-то выменяли… Диковинная вещица. Тряхай туда, И он подвинул к комиссару едва различимую в по-лумраке странную на вид пепельницу. Комиссар зло ткнул окурок в её отверстие.
      — Удар их назначен на завтра, — сказал комиссар. — Если броневик не заслонит, то нашим зайдут в тыл. Дело в паровозе. А если нет? — повторил он.
      — А если нет, — сказал председатель Чека, — так я сам поеду туда. Покалякаю. Я за рабочую братву не опасаюсь. Не выдадут. Свои. Вот мастера, техники… Ну, если саботаж, так у меня разговор будет короткий.
      И он встал. Он тяжело прошёлся по вагону, упорный, беспощадный, совсем не такой, как тогда был в Чека, когда хохотал над швамбранской историей. И комиссар здесь был совсем новый, иной, чем обычно. Он и говорил проще, почти без «точек и ша», хорошо, ладно говорил. Он был среди своих, до конца своих. Он был в деле, в своём деле. Огромная забота стискивала его сердце и челюсти. Впервые застиг я революцию в её рабочей, деловой маете. Впервые вот так, в упор, вплотную, разглядел я её не с швамбранских вершин и не из домашней подворотни. И дело этих по-новому увиденных людей показалось мне трудным, опасным, но единственным настоящим делом.
      Робилко ворвался в вагон. Я знал машиниста Робилко. Он в февральские дни семнадцатого года помогал нам, гимназистам, свергнуть директора. Робилко ворвался в вагон. Все вскочили.
      — Ну?! — закричали все.
      — Рабочие-железнодорожники, — сказал Робилко, — велели вернуть вам ваше воззвание. Оно не нужно им, говорят они. Они, говорят, наизусть помнят, что для них такое есть революция… И свою пролетарскую обязанность в смысле ремонта паровоза заверяют выполнить, хоть и не спамши, завтра к утру…
      Бронепоезд уходил днём. Играл оркестр железнодорожников. Комиссар сказал речь. Паровоз рявкнул. Потом рванул.
      В эту минуту сквозь бойницу среднего вагона высунулась чья-то рука. Она держала вчерашнюю диковинную пепельницу и вытряхивала её. Бронепоезд уходил.
      Бойница поравнялась со мной. И теперь только я узнал в пепельнице Наш ракушечный грот — грот Чёрной королевы, былое вместилище нашей тайны… Пепел и окурки сыпались из него, пепел и окурки.
     
      ЗЕМЛЯ! ЗЕМЛЯ!
     
      В библиотеке происходило экстренное собрание всех читателей. На этот месяц мы остались без дров. Отдел отказал. Библиотеку приходилось закрывать. Комиссар мрачно шагал по залу. Ребята чуть не плакали. Вдруг мне в голову пришла такая ослепительная мысль, что я даже зажмурился. Все посмотрели на меня, ничего не понимая.
      — Товарищи, — закричал я, — предлагаю разобрать на дрова Швамбранию!
      — Швамбранские дрова годятся только для отопления воздушных замков, — сказала Дина. — Забудь про Швамбранию.
      — Да нет же, — сказал я, — я не про то… Дом Угря знаете? Там досок всяких, брёвен, обломков полно внутри… Это наша тайна была… Мы там играли с Оськой и видели… Давайте сделаем субботник и запасёмся дровами. Чёрт с ней со Швамбранией… Для своих не жалко.
      Сначала все молчали — так было неожиданно это заявление. Потом кто-то захлопал. Через минуту все кричали, скакали, аплодировали. Комиссар подхватил меня. Потолок трижды опустился над нами. Сердце замирало. Нас качали.
      — Только оттуда надо двух алфизиков выгнать, — сказал вдруг Оська, когда его поставили на пол.
      — Каких алфизиков? — спросила Дина.
      — Алхимиков, — объяснил я.
      — Ну, алхимиков, — сказал Оська. — Они там самогоном пьянствуют.
      Комиссар ничего не сказал. Он что-то черкнул в блокноте и быстро вышел.
      Швамбрания рушилась. Субботник подходил к концу. Отъезжали гружёные сани. Я стоял в цепи и передавал налево доски, которые получал справа. Доски в руках у меня перевоплощались. Справа я получал их ещё как куски Швамбрании. Налево я передавал их уже только как дрова для библиотеки. Работа шла мерно и чётко. Поцарапанные руки устали; мороз ел кожу сквозь прорехи рукавиц. Но было приятно чувствовать, что левый товарищ так же связан с тобой, как ты с правым, а правый — со следующим, и так далее. Я стоял ступенькой живой лестницы, по которой шла на полезное сожжение призрачная Швамбрания… Группа наших ребят вместе с комиссаром, Зорькой, Динкой и Ухорсковым валили уже расшатанную стену высокой галереи. Вдруг раздался чей-то исступлённый крик:
      — Стойте! Погодите!..
      Все всполошились. На верхушке шатающейся галереи показалась маленькая уверенная фигурка. Это был Оська.
      — Отсюда как красиво! — сообщил сверху Оська. — Далеко всё видно…
      — Ша! Слезай оттуда сейчас же! — закричал не своим голосом комиссар. — Нет! Стой!.. Я тебя сейчас сам сниму.
      И комиссар, как кошка, полез вверх сквозь отверстия этажей. Галерея грозно трещала. Комиссар показался в верхнем окне дома.
      — Осторожно! Товарищ Чубарьков! — кричали комиссару снизу.
      Но комиссар бесстрашно вылез на карниз. Одной рукой он цепко держался за осыпавшийся край оконного проёма, другой он водил по стене, ища опоры. Так он, осторожно двигаясь по карнизу стены, почти уже дотянулся до Оськи.
      — Тихо, спокойненько, ша! Не балуй, — приговаривал комиссар.
      — Правда, отсюда красиво? — спросил спокойно дожидавшийся его Оська.
      — Сигай сюда, и ша! — зарычал комиссар, протягивая руку.
      Он подхватил Оську и втянул его в окно. Через секунду галерея обрушилась. Она осела, как лавина, грохоча и подымая клубы снега,
      — Всю бы ты нам музыку изгадил, — сказал комиссар, ставя Оську на землю.
      Обломки Швамбрании лежали вокруг нас.
      — Все швамбраны погибли, как гоголь-моголь, — сказал неожиданно Оська.
      — Не как гоголь-моголь, а как Гог и Магог, ты хочешь сказать, — засмеялась Донна Дина.
      Я стоял среди этих воображаемых трупов, среди останков нерожденных граждан. Я стоял, как полководец на поле брани.
      — Товарищи, — сказал я, — слушайте: я последние швамбранские стихи сочинил:
      Стою на поле брани я…
      Разрушена Швамбрания.
      С ней погиб имён набор:
      Джек, Пафнутий, Бренабор, Арделяр, Уродонал, Сатанатам-адмирал, Мухомор-Поган-Паша, Точка, и ша!
      Каких имён собрание!
      Прощай, прощай, Швамбрания!
      За работу пора нам!
      Не зевать по сторонам!
      Сказка — прах, сказка — пыль!
      Лучше сказки будет быль!
      Жизнь взаправду хороша…
      И все подхватили:
      Точка, и ша!
     
      ГЛАВА С ГЛОБУСОМ
     
     
      (Заменяет эпилог)
     
      Повесть вся! Сейчас кончается книга. Одну минуту! Я только возьму глобус. Глобус — вещь круглая и правильная. Сверяться с ним необходимо.
      Цветистый шар вращается на подставке, словно его выдули из этого чёрного стебля. Но в нём нет радужной шаткости, готовности тотчас лопнуть, обязательных для мыльных пузырей. Глобус твёрд, устойчив, весом.
      Его берут за ножку и поднимают, как лампу или кубок.
      Мы с Оськой были книжными мальчиками. Наше уважение к глобусу было чрезмерно. Мы не хватали его за ножку. Мы бережно принимали шар в руки. Он покоился на ладонях, в ореоле где-то слышанных от взрослых фраз про суету сует, про великое в малом… Он выглядел нагло, многозначительно и немного жутко, как череп Йорика в пытливых пальцах датского принца.
      — А я догадался, почему знают, что Земля кругленькая, — говорил Оська, убедившись в ненаучности гипотезы о местах, где Земля закругляется. — Я знаю почему, — говорил он. — Потому что глобус… шарообразный. Да, Лёля?
      Так бы и выросли мы, вероятно, пополнив известный отряд человеческого рода — отряд людей, на глобусе постигающих, что Земля — шар, людей, удящих рыбу в аквариуме, созерцающих жизнь через оконные стёкла и узнающих голод по случаю диеты, назначенной врачами.
      Спасибо эпохе! Размозжён быт, заросший седалищными мозолями. Нам крепко наподдали… Пришлось соответствующим местом убедиться, что Земля поката.
      Что же касается глобуса, то мы давно поняли его истинную пользу и назначение: это не откровение, а просто наглядное учебное пособие.
      Шар вращается. Проплывают океаны, проходят материки. Швамбрании нет. Нет и Покровска. Он переименован в город Энгельс.
      Я был недавно в Энгельсе. Я ездил поздравить Оську-отца. У него дочка. Когда я в Москве получил это известие, мною овладел, каюсь, приступ былого швамбранского тщеславия. Я придумал высокопарное надколыбельное слово, приготовил речь. (О беглянка из Страны Несуществующего! О дочь швамбрана!..) Я заготовил ряд пышных имён на выбор: Швамбраэна, Бренабора, Деляра… Но вот пришло письмо от Оськи:
      «Довольно! Довольно мы наплодили с тобой несуществующих ублюдков. Дочка у меня настоящая, и никаких швамбранцев и кальдонцев. Извини меня, но я назвал её Натуськой. Будет, значит, Наталья. С братским приветом. Ося.
      Кстати, если есть возможность достать в Москве материал на пелёнки, купи какого-нибудь там полу-мадама».
      Тут же была приписка Оськиной жены:
      «Господи! Ответственный работник, диаматчик, Беркли и Юма прорабатывает, никогда ни одного тезиса не спутает, а вот вместо мадаполама — полумадам пишет».
      И я снова посетил дом в Покровске. Мы сидели в той самой комнате, откуда двенадцать лет назад я вышел походкой главного мужчины. В шахматном столике лежала дублёрша нашей знаменитой королевы. На крышке пианино я отыскал царапины, полученные в Тратрчоке…
      Полугодовалая Натка таращилась кругло, розово и уже осмысленно. Я подарил ей погремушку: маленький глобус на длинной ножке.
      Седой папа вернулся из штаба санпохода. Мама отзанималась с приходящими ликбезницами. Семейный натопленный вечер густел в комнате. И к ночи приехал из Саратова Оська. Он был курчав, хрипл и мужествен.
      — Здорово, Леха! — закричал Оська. — Еле выдрался. Утром по судоремонту, днём в техникуме читал. Потом в райком! Сейчас с актива водников. Доклад делал об испанской революции. Ну, как Натка?
      Я произнёс прочувствованное надколыбельное слово, приветствие, речь.
      — О ты, — говорил я, — ты, которая… — говорил я.
      — Ну, хватит, — сказал Оська, закуривая, — хватит петь эти самые гамадрилы.
      — Оська, — воскликнул я, — пора уже знать: не гамадрилы, а мадригалы!
      — Тьфу! — сплюнул Оська. — Осталась дурацкая путаница с детства… Кстати, Лёля, разъясни, пожалуйста, мне раз навсегда: драгоман и мандрагор — кто из них переводчик и кто — ягода?
      Потом я читал нашим «Швамбранию». Это было не совеем обыкновенное чтение. Герои повести вторгались в изложение. Они громогласно обижались и торжествовали, дополняли, опровергали, ссорились с автором и прощали его. А Натка совала в рот свой глобусик. Потомок швамбран, она потрясала маленькой гремучей булавой.
      — Я буду официален, товарищи, — сказал Оська. — Книга справедливо свидетельствует, что мы были никчёмными и солидными дураками. Автору удалось разоблачить всю беспочвенность подобных мечтаний. Но он, к сожалению, не избежал мелкобуржуазной расплывчатости в отдельных характеристиках. Зачем, разоблачая никчёмность и беспочвенность швамбранских мечтаний, ты как будто допускаешь перегиб… Ты хочешь лишить современность права на мечту. Это неверно! Надо это оговорить. Я сейчас…
      И Оська вывернул на стол содержимое своего портфеля. Книги и тетради выползли, трепыхаясь, на стол, как рыбы из кошёлки. Среди них я увидел маленькую записную книжку «Спутник коммуниста» и вспомнил покойного Джека, Спутника Моряков.
      — Вот, — сказал Оська, открывая свой блокнот. — Вот что я здесь записал: «И если скажут: ну какое нам дело до всего этого, ведь мы для поддержания нашего энтузиазма не нуждаемся ни в какой иллюзии, ни в каком обмане… Это великое наше счастье. Но следует ли из этого, что мы… не нуждаемся ни в какой мечте? Класс, имеющий силу в своих руках, класс, действительно в трудовом порядке изменяющий мир, всегда склонен к реализму, но он склонен также и к романтике». Тут, понимаешь, надо разуметь под этой романтикой то же, что Ленин разумел под мечтой. И это больше не недостижимая фантастическая звезда, это не утешающая химера. Это просто самый наш план, самая наша пятилетка и дальнейшие сверхпятилетки. Здесь проявляется наше стремление сквозь все препятствия двигаться вперёд. Это тот «практический идеализм», о великом наличии которого у материалистов говорил Энгельс в ответ на упрёки узких материалистов в «узости и чрезмерной трезвости». Вот о чём надо было сказать, — закончил учёный Оська.
      — Оська, — сказал я смиренно, — в книге много ошибок. Я сам это чувствую, но не умею ещё испра-вить их. И не торопи меня. Всё это надо пережечь в себе. Мне уже самому горько быть Джеком, спутником коммунистов. Я не хочу быть спутником, Оська! Я хочу быть матросом и буду им, даю тебе слово как брату, как коммунисту, как сказал бы я Стёпке Атлантиде.
      Мы долго говорили потом с Осей. Дом улёгся.
      А мы разговаривали шёпотом, от которого першило в горле, как от воспоминаний. Последним парадом провели мы героев повести. Мы устроили как бы перекличку нашего класса «А».
      — Алипченко Вячеслав! — вызывал я.
      — Умер от тифа, — отвечал Ося.
      — Алеференко Сергей? — спрашивал я.
      — Секретарь парторганизации пристани, — отзывался Ося.
      — Гавря Степан, по прозвищу Атлантида!
      — Убит на Уральском фронте.
      — Руденко Константин, по прозвищу Жук!
      — Ассистент по кафедре аналитической механики.
      — Лабанда Владимир!
      — Инженер-кораблестроитель.
      — Мартыненко, по кличке Биндюг! — Раскулачен и сослан,
      — Новик Иван!
      — Директор МТС.
      — Мурашкин Кузьма!
      — Старпом парохода «Громобой».
      — Портянко Аркадий!
      — Учёный-ботаник.
      — Фёдоров Григорий!
      — Красный командир.
      — Шалферов Николай.
      — Погиб на хлебозаготовках.
      Утром отец повёз меня за город похвастаться новой больницей. Город был неузнаваем. На месте, где земля закруглялась, простирался прекрасный Парк культуры и отдыха. Пустырь, оставшийся после разрушения швамбранского дворца Угря, застраивался домами Мясокомбината. Пробегал автобус. Торопились на лек-ции студенты трёх вузов. На бывшей Брешке выросли большие дома. Аэропланы реяли, рокотали над городом, но я не видел задранных к небу голов. Строились новый театр, клиника, библиотека. На горе красовался великолепный стадион.
      Я вспомнил, что слышали швамбраны в Чека:
      «И у нас будут мускулы, мостовые и кино каждый день…» Пока сказка сказывалась, дело делалось. Больница ослепила меня блеском окон, полов, инструментов.
      — Ну что, — говорил папа, наслаждаясь моим восторгом, — было в вашей Швамбрании что-либо подобное?
      — Нет, — признавался я, — ничего подобного не было.
      Папа торжествовал.
      Перед нашим отъездом в Москву мама извлекла из семейного архива в чулане большой щит с гербом Швамбрании: Королева, Корабль, Автомобиль и Зуб… Щит с гербом Швамбрании красуется теперь у меня в комнате. Он ехидно и весело напоминает со стены о наших заблуждениях и швамбранском плене. Так, по преданию, повесил князь Олег свой щит на вратах Царьграда: дескать, помни, греки!
      Но вот глобус полностью обернулся. Швамбрании на нём не обнаружено. Вместе с тем замыкается и круг повести, которая тоже совсем не откровение, а всего лишь наглядное пособие.