DjVu

      В сказке известного писателя В. А. Каверина рассказывается о необыь новенных событиях, происходящих в городе Немухине. Читатель встретится здесь с новым персонажем Сыном Стекольщика, носителем добра, справедливости и кристальной честности.
     
     
      Мария Павловна бежит за горчицей
     
      В Немухине давно решено было построить Новую Пекарню. Старая отслужила своё, облупилась, закоптела и — это было самое главное — перестала выпекать чёрный домашний хлеб с хрустящей корочкой, которым славился город.
      Однако прошло немало времени, прежде чем Горнемухстрой поручил архитектору Николаю Андреевичу Заботкину приступить к постройке Новой Пекарни. Следует заметить, что он был одним из самых уважаемых людей в Немухине. Когда он переходил Нескорую, самую оживлённую улицу города, милиционер заранее останавливал движение и все почтительно следили, как, поглядывая по сторонам, он неторопливо переставляет длинные ноги. Его уважали даже за то, что он всегда путал ужин с завтраком, а завтрак с обедом.
      — Хорошо бы поужинать, — говорил он по утрам своей дочке Тане. А возвращаясь поздно вечером после работы, весело спрашивал её: — Завтрак на столе?
      В ясный солнечный день он выходил из дому с зонтиком, а однажды, когда Мария Павловна вымыла голову и повязала её полотенцем, не узнал её и стал расспрашивать, откуда она приехала и нравится ли ей город.
      Впрочем, рассеянность нисколько не мешала ему. Однажды он, например, по рассеянности построил такую высокую пожарную каланчу, что с вышки был виден как на ладони не только Немухин, но и Мухин, лежавший довольно далеко за рекой. Мешала ему не рассеянность, а доброта. С каждым годом он становился добрее. Он беспокоился положительно о каждом немухинце, а в особенности о верхолазах, строивших Пекарню, после того как один из них оступился. Именно тогда он предложил выписать верхолазов из Летандии — есть такая страна, в которой люди умеют немного летать. Но Горнемухстрой убедительно доказал ему, что Министерство Дружелюбных Отношений не разрешит выписать для Пекарни иностранных рабочих.
      Но больше, чем о любом немухинце, Николай Андрееиич, без сомнения, заботился о своей дочке Тане. Дело и том, что у него три года тому назад неожиданно исчезла жена, Мария Павловна, Директор Института Красоты и, между прочим, одна из самых красивых и симпатичных женщин в Немухине. Это случилось так: за ужином она вспомнила, что забыла купить к сосискам горчицу, вскочила из-за стола, побежала в соседнюю лавочку и исчезла. Весь город искал её несколько дней, лучшие собаки-ищейки были привезены в Немухин, и, как это ни странно, самые талантливые из них упорно шли по одному маршруту: от дома Заботкиных к единственному в городе Комиссионному Магазину. Этим магазином заведовал некто Пал Палыч, человек пожилой, глуховатый, подслеповатый и — что важно отметить — пугливый. Он считал себя знатоком старины и подчас решительно отказывался продавать казавшиеся ему старинными вещи.
      — К сожалению, не могу, — говорил он, поглядывая на какие-нибудь фарфоровые часы, которые были старше его лет на десять. — Это музейная вещь и как таковая должна находиться в Государственном Музее Старинных Механизмов.
      Но это обстоятельство, без сомнения, не имело ни малейшего отношения к исчезновению Марии Павловны. Она как бы растаяла в воздухе, и единственной хозяйкой в доме осталась Таня, которой только что исполнилось четырнадцать лет. Нельзя сказать, что она растерялась. Во-первых, она была почему-то уверена, что мама вернётся. А во-вторых, надо же было кому-то готовить завтрак, который отец называл ужином, разогревать обед, который он называл завтраком, отдавать бельё в прачечную, платить за газ и электричество, не говоря уже о чистоте в квартире.
      При этом необходимо было ещё и учиться, причём не в обыкновенной, а в Музыкальной Школе. Она играла на скрипке, а кто же не знает, что скрипка — один из самых трудных инструментов на свете.
      Да, Тане было действительно трудно, и хотя ей не очень хотелось, чтобы отец нанял домашнюю работницу, но иногда, пожалуй, и очень.
      А надо сказать, что одна ещё молодая женщина только и думала, как бы ей устроиться у Заботкиных. Дело в том, что ей никак не удавалось выйти замуж, хотя она была, с её точки зрения, недурна собой. Кроме того, ей очень нравился Николай Андреевич.
      «Ведь прошло три года с тех пор, как он потерял жену, — думала она, — а в таких случаях мужчины не прочь жениться снова».
      И, принарядившись, она пошла к Николаю Андреевичу и сказала ему, что не может без слёз смотреть на Таню, которая хозяйничает в доме, в то время как ей надо учиться.
      — Между тем мне кажется, — сказала она, — я вполне могла бы её заменить.
      Однако были причины, которые могли помешать Николаю Андреевичу согласиться на её предложение. Во-первых, эта женщина, у которой, кстати сказать, было странное прозвище — госпожа Ольоль, родилась и выросла в Мухине, а между мухинцами и немухинцами всегда были сложные отношения. В дни футбольных соревнований, например, хозяева поля независимо от результата дрались с гостями, а гости — с хозяевами поля.
      Во-вторых… О, вторая причина заставила б задуматься Николая Андреевича, если бы он догадался о ней!
      Дело в том, что госпожа Ольоль училась в Школе Ведьм и хотя была очень ленива, однако окончила четыре класса. В Министерстве Необъяснимых Странностей ей было разрешено совершить только одно необыкновенное чудо, а обыкновенных — не больше трёх-четырёх.
      Так или иначе, никто не подозревал, что госпожа Ольоль — ведьма, хотя и с неоконченным средним образованием.
      В конце концов Николай Андреевич всё же нанял её.
      — Я буду называть вас экономкой, — сказал он, — тем более что домашних работниц в наше время нанять, говорят, очень трудно. Вы будете полной хозяйкой в доме, а Таню я попрошу только набивать мне трубку и следить, чтобы я не называл завтрак ужином, а ужин — обедом.
      И действительно, первое время всё шло так примерно на четвёрку с плюсом. Можно было бы даже сказать — на пятёрку, если бы Таня время от времени не ловила на себе какой-то странный взгляд новой экономки. Пожалуй, можно назвать его опасным или, по меньшей мере, не вполне безопасным. Правда, госпожа Ольоль при этом ласково улыбалась, но от её улыбки Тане становилось как-то не по себе. Ей хотелось куда-нибудь спрятаться, и у неё, как это ни странно, развязывался пионерский галстук, хотя она к нему не прикасалась.
      Тем не менее они были в прекрасных отношениях. Каждый день госпожа Ольоль убирала квартиру, ходила по магазинам, проветривала постельное бельё и вообще отлично вела хозяйство. Готовила она так хорошо, что Николай Андреевич за обедом съедал по две тарелки супа и даже немного пополнел, хотя при его высоком росте это было почти незаметно.
      Всякий раз она с восхищением восклицала: «Ах, как я рада!» — когда он возвращался домой, хотя куда же ещё должен он был возвращаться после работы, если не домой.
      Стараясь понравиться ему, она три раза в день подкрашивала веки, а два раза щёки, так что верхняя часть её лица отливала голубоватым цветом, а нижняя — розоватым.
      И нельзя сказать, что Николай Андреевич не обращал на неё внимания. Но почему-то, встречаясь с ней, он повторял одну и ту же фразу:
      — Ого, госпожа Ольоль, а ведь вы опять похорошели.
      Или, когда веки у неё начинали отливать уже не голубоватым, а синеватым оттенком, а щёки — не розоватым, а красноватым, он восклицал:. — Смотрите-ка, госпожа Ольоль, что бы это значило? Ведь вы опять, кажется, похорошели?
      В старину тот, кто собирался жениться, обычно говорил своей будущей невесте:
      — Позвольте предложить вам руку и сердце.
      Руку Николай Андреевич иногда предлагал госпоже Ольоль — когда она стояла на лестнице, вытирая пыль в библиотеке. Но сердце… До этого было далеко!
      Что касается Тани, то новая экономка заботилась о ней, как заботилась бы, кажется, родная мать.
      — Милая моя, не хочешь ли ты ещё одну булочку? — спрашивала она, когда Таня, торопясь в школу, кончала завтрак.
      Но пионерский галстук под взглядом госпожи Ольоль продолжал развязываться, а однажды, когда Таня в беге на сто метров была в трёх шагах от финиша, у неё развязался шнурок на ботинке, и она пришла шестой, хотя могла бы прийти второй. Перед показательным концертом Музыкальной Школы на скрипке лопнула струна, и пришлось бежать в Мухин, потому что в Немухине не было музыкального магазина.
      Впрочем, Таня давно заметила, что упражнения на скрипке странно действуют на госпожу Ольоль. Она морщилась, хваталась за голову, смачивала виски уксусом — словом, вела себя так, как будто Таня не разучивала Баха, а старалась отпилить экономке голову своим смычком. Может быть, это объяснялось тем, что ведьмы вообще немузыкальны? Так или иначе, ничего не оставалось, как заниматься музыкой не в своей комнате, а в старой, заброшенной оранжерее, рядом с домом.
      Правда, она была не совсем заброшенной: в ней росли розы, гладиолусы, лилии и георгины. За ними никто не ухаживал, потому что старый садовник умер, а нового немухинцы, занятые строительством Пекарни, ещё не собрались нанять. Но Таня — хотя она была очень занята — всё-таки находила время, чтобы поливать цветы. Ей даже нравилось заниматься музыкой в оранжерее, тем более что цветы внимательно слушали её и даже кивали головками, когда какой-нибудь трудный пассаж удавался. Широко известно, что именно цветы острее других растений чувствуют признательность — ведь за ними надо ухаживать особенно терпеливо. Но иногда Тане начинало казаться, что её слушают не только цветы. Кто-то бродил по старой оранжерее, чуть заметно отражаясь то в одной, то в другой стеклянной стене.
      — А ведь интересно узнать, — однажды спросила (или, быть может, только подумала) Таня, — кто ещё слушает меня, кроме роз, гладиолусов, лилий и георгинов?
      — Сын Стекольщика, — ответил ей чей-то мягкий, приветливый голос.
      — В самом деле? Почему же я вас не вижу?
      — Не только ты, Таня. Кстати, я узнал твоё имя, потому что, когда у тебя получается трель, ты говоришь себе: «Ай да Таня!»
      — Так вас не видит никто?
      — В том-то и дело!
      — Но ведь это же очень неудобно, — возразила Таня. — Вам-то самому хотя бы изредка удаётся себя увидеть?
      — К сожалению, редко. Только когда идёт слепой дождь.
      — А что это такое?
      — Дождь пополам с солнцем. Впрочем, тогда меня могут увидеть и другие.
      — Те, кто к вам хорошо относится?
      Она услышала добрый, звенящий смех и подумала, что так могут смеяться только хорошие люди.
      — Это я радуюсь, что ты так догадлива, — сказал Сын Стекольщика. — Кроме того, ты вежлива, терпелива и нелюбопытна.
      — Вежлива? Может быть. Терпелива? Пожалуй. Но нелюбопытна? Ну нет! Мне, например, до смерти хочется узнать, почему вы стали прозрачным, что вы делаете в этой оранжерее, и вообще, что с вами случилось?
      — Ну что ж, — вздохнув, отвечал Сын Стекольщика. — Придётся рассказать тебе мою историю, Впрочем, это нетрудно, потому что я давным-давно выучил её наизусть.
     
     
      Видеть тех, кто тебя не видит, — в этом есть своя прелесть
     
      — Видишь ли, — начал он, — я сын Председателя Союза Стекольщиков, который так любил своё ремесло, что каждый месяц выбивал все окна в своём доме только для того, чтобы вставить новые стёкла. Стекло всегда казалось ему одним из семи чудес света, а прозрачность — самым драгоценным свойством любого предмета. Среди его друзей были, например, прозрачно-чистые и прозрачно-благородные люди. Словом, ему до смерти хотелось, чтобы у него родился совершенно прозрачный сын, а когда человек неутомимо стремится к намеченной цели, это почти всегда удаётся. Вот так и случилось, что я, как видишь, родился совершенно прозрачным.
      — Точнее было бы сказать: «как не видишь», заметила Таня.
      Он опять засмеялся — и так звонко, что стёкла оранжереи весело отозвались.
      — Прекрасно! Значит, ты ещё и остроумна. Впрочем, я не могу согласиться, что быть прозрачным так уж неудобно. Видеть тех, кто тебя не видит, — в этом есть своя прелесть. Ты спрашивала меня, что я делаю в этой оранжерее. Ты понимаешь, мне приходится много путешествовать, а в гостиницах всегда начинаются длинные, утомительные расспросы… «Извините, гражданин, мы не прописываем невидимок…» Или: «Как же я могу предоставить вам номер, если неизвестно даже, женщина вы или мужчина?» Словом, я решил, что удобнее всего останавливаться в оранжереях. Теперь остаётся только один вопрос: «Что вы делаете в Немухине?» Ответ: «Ничего». Просто мне показалось, что в этом городке немало кристально-честных и прозрачно-благородных людей. Вот я и подумал: «А вдруг мне удастся помочь кому-нибудь из них?» Ведь именно такие люди часто попадают в беду.
      — Да, — вздохнув, ответила Таня. — Вот вчера, например, мальчишки гоняли футбольный мяч и разбили окно в доме нашего Старого Трубочного Мастера. А уж честнее и благороднее его нет, мне кажется, никого на свете.
      — Вот я ему и помогу, — сказал Сын Стекольщика. — Но, Таня… Может быть, я мог бы чем-нибудь помочь и тебе? Когда я смотрю в твои глаза, мне начинает казаться, что ты не очень счастлива. Или я ошибаюсь? Почему, например, ты занимаешься музыкой не у себя дома, а в этой старой оранжерее?
      — Потому что госпожа Ольоль совершенно не выносит ни меня, ни мою скрипку. Папа нанял её, чтобы она вела наше хозяйство, и она, мне кажется, вела бы его очень хорошо, если бы поменьше старалась понравиться папе.
      — А она очень старается?
      — К сожалению, да. Вчера, например, она надела туфли на таких высоких каблуках, что совершенно не могла ходить, и рассердилась на меня, когда я предложила ей воспользоваться папиной палкой.
      — А что думает о ней твоя мама?
      Должно быть, Сын Стекольщика догадался, что огорчил Таню этим вопросом, потому что она глубоко вздохнула и долго молчала, прежде чем ей удалось справиться со слезами.
      — У меня нет мамы, — наконец сказала она. — То есть, может быть, и есть, но никто не знает, где она и что с ней случилось.
      И Таня рассказала, как три года тому назад мама вскочила из-за стола, побежала в лавочку за горчицей и исчезла.
      — Почему же она не послала тебя?
      — В том-то и дело, что накануне я подвернула ногу.
      — Её искали?
      — О да. Самые талантливые собаки-ищейки разыскивали несколько дней. Удалось только установить, что она завернула за угол к Комиссионному Магазину. Но кому же может прийти в голову покупать горчицу в Комиссионном Магазине?
      Сын Стекольщика промолчал, и в полной тишине был слышен только лёгкий шорох — бабочка перелетала с цветка на цветок.
      «Ушёл», — подумала Таня и спустя несколько минут спросила робко:
      — Простите, вы ещё здесь?
      — Да, конечно. Больше того, я теперь долго не покину тебя. Не можешь ли ты сбегать домой и принести мне фотографию мамы?
      — Я ношу её на груди, — ответила Таня.
      И действительно: на груди у неё висел маленький медальон, и в нём была фотография мамы.
      — Какое нежное, доброе лицо, — сказал Сын Стекольщика. — Какие глаза! Так и кажется, что они говорят: «Желаю вам счастья».
      Теперь мне ясно, почему я остановился в Немухине. То, о чём ты рассказала, загадочно и похоже на закоптелое стекло, через которое смотрят на затмение солнца. Стекло надо протереть, чтобы оно стало прозрачным, и я, не теряя времени, займусь этим делом.
     
     
      Бронзовая статуэтка
     
      Судя по тому, что в ближайшие дни произошло в Немухине, чудеса идут полосой — одно тянет за собой другое.
      На вывеске Часовой мастерской были нарисованы большие часы — без всякой необходимости, потому что немухинцам не приходилось смотреть на вывеску, чтобы отличить Часовую мастерскую от Аптеки.
      И вдруг эти часы, которым, конечно, не полагалось ходить, вздрогнули, звякнули и пошли. Секундная стрелка стала догонять минутную, а минутная часовую. Окно в доме Старого Трубочного Мастера, разбитое футбольным мячом, оказалось целёхоньким и даже более того — прозрачным, как воздух.
      Пугало, стоявшее в огороде Завнемухторга, вдруг ожило и стало отгонять птиц своими соломенными руками, а в одну упрямую ворону запустило шляпой.
      Но, как это ни странно, немухинцы довольно быстро привыкли к чудесам и даже огорчались, когда в городе ничего не происходило.
      Впрочем, самые странные события происходили в Комиссионном Магазине. Дело в том, что Пал Палыч постоянно боялся, как бы не оступиться, не простудиться, не обидеть кого-нибудь — одним словом, поступить не так, как полагается пожилому, болезненному, глуховатому человеку.
      И вот в магазине, которым он безмятежно заведовал много лет, начались странности, которые напугали бы и не такого человека. Пал Палыч вдруг обнаружил, что кто-то, кроме него, хозяйничает в магазине, причём среди вещей, которые он считал музейными и никому не хотел продавать. Он мог бы поклясться в том, что шкатулка XVIII века, которая, по его догадкам, принадлежала Екатерине II, вчера стояла на второй угловой полке, а сегодня оказалась на третьей. Японскую лампу, висевшую в левом углу, кто-то взял да и перевесил. Это особенно напугало Пал Палыча, потому что сделать это без лестницы было невозможно, а складная лестница лежала под прилавком.
      Право, можно было подумать, что кто-то по ночам бродит по магазину, причём не просто бродит, а заботливо перебирает и переставляет вещи.
      «Может быть, мне это только кажется?» — думал бедный Пал Палыч.
      На всякий случай он пошёл к врачу, и тот сказал значительно:
      — Надо лечиться.
      Наконец произошло то, что, без сомнения, свело бы Пал Палыча с ума, если бы Старый Трубочный Мастер не помог ему оправиться от потрясения.
      Среди предметов, которые он отказывался продавать, была бронзовая статуэтка молодой бегущей женщины. Платье её развевалось, изящно очерченные губы были слегка открыты, головка приподнята, и вся стройная фигурка устремлялась вперёд, очевидно, к тому, кто ждал её и не мог дождаться. Пал Палыч уверял, что это работа знаменитого скульптора Фидия или одного из его ближайших учеников, хотя на фигурке была домашняя кофточка и юбка ниже колен, а в древности одевались совершенно иначе.
      И вот однажды Пал Палыч услышал мягкий приветливый голос — услышал, хотя был один в магазине:
      — Доброе утро. Простите, не могу ли я купить у вас одну вещицу, которая мне очень понравилась?
      — А именно? — спросил Пал Палыч, глядя во все глаза, никого не видя и думая, что он помешался.
      — Вот эту бронзовую статуэтку, — ответил покупатель, и статуэтка, как живая, снялась с полки и неторопливо опустилась на прилавок.
      — Виноват, — сказал Пал Палыч, — но мне кажется, что здесь нет никого, кроме меня. А не могу же я покупать у самого себя, тем более что это музейная вещь, которая вообще не продаётся.
      — Это не совсем так, — возразил покупатель. — Во-первых, не вы покупаете у себя, а я у вас. А во-вторых, это не музейная вещь. Если бы не счастливая случайность, или, точнее сказать, несчастная случайность, она не попала бы в ваши руки.
      — Позвольте, позвольте… Каким же образом счастливая случайность может одновременно оказаться несчастной?
      — Очень просто, — ответил ему невидимый собеседник, — счастливая, потому что вы нашли эту статуэтку три года тому назад. А несчастная… Ну, об этом мы поговорим в другой раз.
      В таких случаях обычно пишут: «Он (хотя бы тот же Пал Палыч) был поражён». Но, пожалуй, вернее было сказать, что ещё никогда в жизни он не был так поражён. Редкие седые волосы стали дыбом, рот округлился, как буква «о», а руки и ноги задрожали. Дело в том, что он действительно подобрал эту статуэтку на мостовой, недалеко от дома Заботкиных, три года тому назад.
      — Зачем же так волноваться? — мягко спросил покупатель. — Вы поступили прекрасно.
      — Но если вы всё-таки хотите её купить… — начал было дрожащим голосом Пал Палыч.
      — Нет, нет! Я передумал. Мне хотелось только убедиться в том, что она не продана. Кстати, как вы её назвали?
      — Бе-бе-бегущая по волнам.
      — Сразу видно, что вы читали Александра Грина. Один из его романов называется именно так. Но вы знаете, лучше было бы назвать её не «Бегущая по волнам», а «Бегущая за горчицей».
     
     
      Странствующий рыцарь
     
      На этот раз Пал Палыч закрыл свой магазин на час раньше, чем полагалось. Со всех ног он побежал к Старому Трубочному Мастеру, умнейшему человеку в Немухине, — посоветоваться с ним было необходимо просто до зарезу.
      А надо сказать, что они были друзьями со школьных лет и даже сидели некогда за одной партой. Причём Трубочный Мастер уже и тогда помогал Пал Палычу, который был слабоват по арифметике, истории, литературе и географии.
      — Ну, что случилось, старик?
      — Бяда, — ответил Пал Палыч.
      Почему-то, когда с ним случалась маленькая неприятность, он говорил: «Беда», а когда большая: «Бяда».
      — А именно?
      — Да вот…
      И Пал Палыч, волнуясь, рассказал о том, что невидимый покупатель не только собирался купить у него статуэтку, но почему-то назвал её «Бегущая за горчицей».
      — Ну хорошо, допустим, что я его сослепу не разглядел. Но объясни ты мне, ради бога: при чём тут горчица?
      Попыхивая трубочкой, Старый Мастер долго обдумывал происшествие в Комиссионном Магазине.
      — Это было сегодня?
      — Да.
      — А какая, между прочим, сегодня погода?
      — Прекрасная. Солнышко. Ни облачка. Тепло.
      — Ветра нет?
      — Тихо.
      — Тогда ясно, что он не бросал слова на ветер. Что ж, старина, могу только поздравить тебя. Тебе посчастливилось встретиться с волшебником, а это немало. В Немухине вообще началась полоса чудес. Думаю, что это его делишки. Значит, тебе хочется узнать, почему он заинтересовался этой статуэткой. Ничего особенного! Просто он решил выяснить, порядочный ли ты человек.
      — Не понимаю.
      — Что ж тут не понять! Что сделал бы другой человек, подобрав эту статуэтку? Продал бы её какому-нибудь любителю, а деньги — в карман! А ты поставил её на полку в магазине. Стало быть, заботишься не о своём кармане, а о пользе дела. Видишь ли, в последнее время распространилось убеждение, что странствующие рыцари существуют только в легендах и сказках. Лично я с этим никогда не мог согласиться. Тебе как раз встретился такой рыцарь, да ещё к тому же волшебник. И если он ещё раз пожалует, попроси его заглянуть ко мне. У меня к нему дело.
      — А именно?
      — Да понимаешь, у Николая Андреевича так плохи дела, что его может спасти только чудо. Ведь это только кажется, что Пекарня строится. А на деле кирпичи везут на строительство Кинотеатра, а цемент — к Каланче, которую он давно построил. Так что, если бы мне удалось встретиться с твоим волшебником, я бы непременно поговорил с ним о Новой Пекарне.
      — Да, чёрт побери, как же я это упустил! — почёсывая затылок, сказал Пал Палыч. — Но если он снова заглянет…
     
     
      «Госпожа Ольоль, вы опять похорошели»
     
      Теперь Сын Стекольщика виделся с Таней почти каждый день.
      — Скажи, пожалуйста, — однажды спросил он, — почему у тебя глаза становятся всё грустнее? Ведь появилась серьёзная надежда, что твоя мама в один действительно прекрасный день вернётся домой. Может быть, ты не поверила мне?
      — Ну что вы! С тех пор как вы мне это сказали, я каждый вечер открываю медальон, чтобы пожелать маме спокойной ночи… Более того, с тех пор как я поверила вам, папа стал беспокоить меня больше, чем мама. Новая Пекарня почти не строится, а между тем Кабинет Внешней Торговли сообщил, что из многих стран поступили заказы на чёрный хлеб с хрустящей корочкой, которым так славится Немухин.
      Сын Стекольщика рассмеялся — и у Тани сразу стало легко на сердце. У него был такой добрый, открытый, почти мальчишеский смех.
      — Ну, с этим мы как-нибудь справимся. А как ведёт себя госпожа Ольоль?
      Таня вздохнула.
      — Я её боюсь, — сказала она. — Видите ли, по-видимому, она думает, что, если бы я провалилась сквозь землю, ей удалось бы выйти замуж за папу. Между тем он её совершенно не замечает. Вчера, например, она встретила его в детской шапочке, чтобы казаться моложе, а он только сказал: «Смотрите-ка, госпожа Ольоль, вы опять похорошели». Когда он ласково разговаривает со мной, она готова лопнуть от зависти, а может быть, от другого, более опасного чувства.
      — Если бы ты увидела меня, — сказал Сын Стекольщика, — ты убедилась бы в том, что у меня огорчённое и расстроенное лицо. Дело в том, что я буду очень беспокоиться о тебе, когда мне придётся на несколько дней покинуть Немухин.
      — Вы уезжаете?
      — Да. Для того, чтобы вернуть жизнь твоей маме, мне надо повидаться с одним старым волшебником. Он уже давно на пенсии, но у него превосходная память. Он знает все заклинания, которыми люди уже сотни лет защищаются от чертей, леших с дурным характером, озлобленных домовых — словом, от злого колдовства, ведь доброе колдовство встречается сравнительно редко. Мой старик живёт на берегу Ропотамо — есть на свете такая река, которая неторопливо несёт в море свои прозрачные воды. Я хочу посоветоваться с ним. Заклинаний много, а я например, помню только одно: «Аминь, аминь, рассыпься», — да и то не уверен в том, что оно действует до сих пор.
      — Я буду ждать вас, — стараясь удержаться от слёз, сказала Таня. — В крайнем случае я скажу госпоже Ольоль: «Аминь, аминь, рассыпься». Может быть, это заклинание ещё действует, правда?
      — Да, может быть, — ответил ей добрый, мужественный голос, и Тане показалось, что эти слова послышались уже в отдалении и прозвучали как эхо.
     
     
      Тропинка, с которой свернуть невозможно
     
      Госпожа Ольоль по-прежнему надеялась, что Николай Андреевич не всегда будет говорить: «Вы похорошели», а скажет вдруг: «Не хотите ли вы быть моей женой?» Николай Андреевич вообще почти перестал говорить. Он теперь только ругал Горнемухстрой и себя за то, что согласился построить Пекарню.
      «Конечно, если бы у него не было дочки, — думали госпожа Ольоль, — ему волей-неволей пришлось бы жениться на мне. В конце концов, он много старше меня, а в таких случаях дело обычно кончается свадьбой».
      Конечно, это было сложно — заставить Таню, например, заблудиться в Немухине, который она прекрасно знала. Но ведь можно послать её в Мухин, за которым начинается лес, и заставить её заблудиться и этом лесу, где, между прочим, за последнее время развелись кабаны.
      «Но надо действовать осторожно», — думала госпожа Ольоль и после долгих размышлений остановилась на самой обыкновенной шерстяной нитке.
      Эту нитку она выдернула из старого Таниного свитера, а заколдовать нитку ничего не стоило — этот предмет проходили во втором классе, а она кончила четыре.
      — Милая Танечка, — сказала она однажды, — мне хочется попросить тебя сходить к моей бабушке в Мухин. Отнеси ей, пожалуйста, бутылку молока и пару пирожков, которые остались от вчерашнего ужина. И скажи ей, что я зайду в воскресенье, а может быть, даже в субботу.
      Нельзя сказать, что Тане так уж хотелось идти в Мухин, тем более что в этот день она должна была приготовиться к контрольной по литературе. Но она была слишком вежлива, чтобы отказаться.
      И вот она взяла молоко и пирожки и отправилась в Мухин, а госпожа Ольоль положила нитку на стол и растянула её — сперва прямо (чтобы Таня отдала бабушке молоко и пирожки), а потом круто налево — чтобы Таня попала в лес, откуда выбраться было почти невозможно.
      А Таня между тем шла и шла. Она перебралась по деревянному мостику через Немухинку, встретилась с бабушкой, отдала ей молоко и пирожки и спокойно вернулась домой. Что же произошло? Почему же госпоже Ольоль не удалось заставить её заблудиться? Очень просто: котёнок прыгнул на стол и сперва поддел нитку лапой, а потом запутал её — он решил, что госпожа Ольоль решила с ним поиграть.
      — Спасибо, милая девочка, — сказала она, когда Таня вернулась. — Надеюсь, что моя бабушка хорошо тебя встретила?
      — О да! — ответила Таня. — Она даже сказала спасибо.
      Прошло несколько дней, и госпожа Ольоль снова попросила Таню заглянуть в бабушке — доктор прописал ей редкое лекарство, которое с трудом удалось достать в Аптеке.
      И Таня даже обрадовалась: она подумала, что госпожа Ольоль не то что полюбила её, но, по меньшей мере, не желает ей провалиться сквозь землю.
      Она взяла лекарство, отнесла его бабушке, но, возвращаясь, повернула не направо, к мостику, а налево, к тёмному лесу. Перед ней вдруг появилась тропинка, по которой не очень хотелось идти — она вилась среди густых елей. Но Таня всё-таки пошла по тропинке — ноги почему-то перестали ей повиноваться.
      «Неужели между Мухином и Немухином я могла за6лудиться?» — подумала Таня.
      Как ни странно, но, по-видимому, это было действительно так. Тропинка вилась и вилась, начинало темнеть; ели в сумерках казались огромными чудовищами, присевшими на задние лапы, чтобы прыгнуть на Таню. Душа у неё уже совсем собралась уйти в пятки, но она была храбрая девочка и приказала себе успокоиться, а это было не так-то просто! Более того: она вспомнила сказку о Мальчике с пальчик, который бросал камешки на дорогу, чтобы вернуться домой. Правда, у неё не было камешков, зато на шее висело довольно длинное стеклянное ожерелье.
      «Разорву-ка я его, — подумала она, — и стану бросать по одной бусинке через каждые десять шагов».
      Так она и сделала. Но увы! Ожерелье было хотя и длинное, но не очень. А между тем где-то поблизости промчалось, ломая ветки и отвратительно хрюкая, какое-то животное. Неужели кабан?
      Вот когда душа у неё действительно ушла в пятки — никакие силы не могли её удержать. Таня стала плакать, сперва негромко, потом всё сильнее, и, наконец, слёзы градом хлынули из её глаз и вместо бус стали падать на тропинку. Некоторые, самые крупные, попали ей на руки, и она с удивлением подумала, что они действительно похожи на град. Но ещё больше они были похожи на её собственные бусы, из которых можно было сделать не одно, а тысячу ожерелий.
      Это было, конечно, нечто вроде весточки от Сына Стекольщика— кто же ещё мог превратить слёзы в стеклянные бусы?
      «Он помнит обо мне, — радостно подумала Таня, — и нет ничего невероятного, если я возьму да и пойду назад по тропинке. Мне кажется, что она больше не заставляет меня идти вперёд».
      И, скомандовав себе: «Кругом!» — она сделала полный оборот и пошла назад в Мухин — теперь через каждые десять шагов она видела блестящую бусинку, и ей даже захотелось подобрать их — ведь тогда у неё было бы ожерелье из собственных слёз.
      Она снова — только на этот раз в обратном направлении — прошла расколдованную тропинку и побежала домой быстрее, чем даже на состязаниях, когда ей удалось бы прийти второй, если бы не развязался шнурок.
      Госпожа Ольоль только дважды падала в обморок. В первый раз, когда оказалось, что моль почти без остатка съела её роскошную парижскую шаль, а второй раз, когда в её тарелку с гороховым супом попал таракан — она до смерти боялась тараканов.
      Увидев Таню, которая весело барабанила в дверь, она хоть и не упала в обморок, но остолбенела и долго не могла выговорить ни слова.
      — Госпожа Ольоль, что с вами? — спросил Николай Андреевич. — Таня сегодня поздно вернулась из школы, и давно пора завтракать, то есть я хочу скалить — ужинать, а на стол ещё не накрыто.
     
     
      На берегу Ропотамо
     
      Сын Стекольщика не сказал Тане, когда он вернётся. Но, уходя, он оставил в Немухине Заботу о ней — она-то и превратила её слёзы в бусы. Он был предусмотрительным волшебником и прекрасно понимал, что госпожа Ольоль не оставит Таню в покое. Забота была одним из тех чувств, которые верно ему служили.
      Он уехал, а чувство осталось. Забота сделала то, что на её месте сделал бы он.
      А между тем Сын Стекольщика шёл и шёл, останавливаясь, чтобы отдохнуть в оранжереях. Он хорошо чувствовал себя среди цветов. С его появлением они, здороваясь, наклоняли головки, а когда он уходил, мысленно желали ему счастливой дороги.
      И вот наконец он пришёл в городок на Синем море, которое почему-то называется Чёрным, и надо сказать, что это был удивительный городок. Его жители относились с глубоким уважением не только друг к другу, но и к альбатросам, ветряным мельницам, старым, отслужившим якорям, к морским скалам, буревестникам и даже акулам. Этому не стоило удивляться. Все они были рыбаки, а рыбаки и моряки любят чувствовать себя на суше, как в море. Вот почему улицы своего городка они назвали именами морских птиц, морских животных и морского ветра, который усердно вертел мельницы, хотя муку уже давно продавали не на мельницах, а в продовольственных магазинах.
      Старый волшебник редко бывал в городке Ропотамо, в котором одна прозрачная струя лепетала что-то другой, ещё более прозрачной, и он любил часами сидеть на берегу, перебирая в уме всё, что случилось в прошлом, и не жалея о том, что в будущем уже не случится.
      Это был высокий худощавый старик с седой бородкой, с узким лицом и детскими голубыми глазами. Ему нравилось, что друзья некогда сравнивали его с Дон Кихотом — это была его любимая книга.
      В молодости, когда он ещё не был волшебником, он кончил университет. Его дипломная работа называлась «Заклинания в сказках и в жизни», и он убедительно доказывал в ней, что чудеса надо изучать, потому что они не падают с неба. Почти все заклинания против сплетен, интриг и предательств он знал наизусть — самый искусный индийский факир показался бы в сравнении с ним неопытным мальчуганом. Сына Стекольщика он тоже считал мальчуганом.
      — Здравствуй, малыш, — сказал он, увидев в струях Ропотамо мелькнувшее отражение, — рад тебя видеть. Не сомневаюсь, что ты пришёл ко мне по важному делу. Последнее время я замечаю, что среди волшебников появилось много энергичных молодых людей, которые не теряют времени даром.
      — Да, дело серьёзное, — отвечал Сын Стекольщика. — Оно касается поступка одной женщины, которую даже нельзя назвать профессиональной ведьмой. Ей разрешено было раз в жизни превратить кого-нибудь во что-нибудь, и она воспользовалась этой возможностью для подлой, отвратительной цели. Я убеждён, что с вашей помощью можно совершить обратное: превратить что-нибудь в кого-нибудь. Скажу точнее: бронзовой статуэтке нужно вернуть её драгоценную человеческую сущность, то есть снова сделать её любящей, тонко чувствующей матерью и женой. Могу ли я надеяться на вашу помощь?
      Старик задумался — и всё задумалось вокруг: далёкий парус, блеснувший там, где река соединяется с морем, маленький дом, похожий на птицу с распростёртыми крыльями, присевшую на морские скалы, ослик у калитки — на нём Старик ездил в городок, чтобы купить хлеба и вина. Задумался даже пролетавший мимо гларус — есть на свете такая птица, которая любит людей и живёт рядом с печными трубами на крышах. Река не могла остановиться, чтобы помочь Старику, но на всякий случай она стала ещё более прозрачной — до самого дна. «Может быть, — подумалось ей, — глядясь в мои воды, он вспомнит своё заклинание?»
      — Ну, что же, малыш, — сказал после долгого молчания Старик. — Когда-то один нищий поэт, искренний и потому великий, сочинил стихи, которые помогут тебе. Мы встречались. Как никто другой, он умел вдохнуть жизнь в мёртвое слово. А ведь слово и жизнь человека — родные братья и даже, я бы сказал, близнецы. Вот почему я уверен в том, что его стихи, возвращавшие жизнь слову, могут вернуть жизнь и человеку, в особенности если за него хлопочут целых два поколения волшебников. Стихотворение короткое, но я не могу записать его для тебя. Ты запомнишь его — ведь у тебя хорошая память.
      И он произнёс маленькое стихотворение, в котором поэзия верно служила мудрости, а мудрость — поэзии.
      — А теперь прощай, — сказал Старик. — Я не считаю потерянным тот час, который я провёл с тобой. Он украсил мою одинокую старость.
     
     
      «Мы должны остаться вдвоём: я и твоя мама»
     
      Между тем в Немухине всё было бы хорошо, если бы решительно всё не было бы плохо. Сын Стекольщика поручил Заботе оберегать только Таню, а между тем давно было пора позаботиться о её отце. Если бы у него был помощник, который собственноручно толкал бы кирпичи и цемент не к строившемуся Кинотеатру, а к строившейся Пекарне, дело пошло бы на лад. Но помощника не было, а чудеса, которые время от времени случались в городе, почему-то обходили Пекарню стороной, хотя именно в них-то она и нуждалась.
      Так обстояли дела, когда Таня, которая повторяла трудные, скучные упражнения, с удивлением заметила, что запылившиеся стёкла оранжереи снова стали прозрачными, и даже прозрачнее, чем в тот далёкий день, когда они впервые были вставлены в рамы.
      «Неужели вернулся?» — радостно подумала Таня. И не ошиблась, потому что не прошло и пяти минут, как она услышала знакомый голос.
      — Конечно, вернулся, — сказал Сын Стекольщика. — И даже не один, а с подарком, дороже которого для тебя нет ничего на свете. Но прежде всего мне надо рассказать историю твоей мамы. Дело в том, что, когда она побежала за горчицей, госпожа Ольоль превратила её в бронзовую статуэтку. А через несколько минут по вашей улице проходил Заведующий Комиссионным Магазином, хотя и подслеповатый, однако замечавший всё, что могло пригодиться для дела. Разумеется, он не узнал твою маму. Немного удивившись (в самом деле, каким образом такая вещь могла оказаться в Немухине?), он подобрал её и поставил на полку своего магазина. Несколько дней я искал её и наконец нашёл — ведь ты показала мне фотографию. С Пал Палычем — кажется, его зовут именно так — пришлось поговорить. Ты понимаешь, я боялся, что он продаст кому-нибудь статуэтку, и тогда оказалось бы, что я напрасно добрался до Старого Волшебника, который помнит все заклинания, и напрасно задумался ослик у калитки, и белый гларус, и река Ропотамо, которая постаралась стать ещё прозрачнее, хотя это было уже почти невозможно. Они помогли Старику, и он вспомнил заклинание, которое некогда подарил ему нищий поэт. Вот оно:
      Годы, люди и народы
      Убегают навсегда,
      Как текучая вода.
      В гибком зеркале природы
      Звёзды — невод, рыбы — мы,
      Боги — призраки у тьмы.
      Мы должны остаться вдвоём — твоя мама и я. Больше того, она должна вернуться к жизни в том месте, где потеряла её. Но прежде надо, чтобы госпожа Ольоль навсегда исчезла из вашего дома. Ведь она часто смотрится в зеркало?
      — Каждую минуту.
      — Говорят, что лицо — зеркало души. Вот она и увидит в зеркале свою душу.
     
     
      Зеркало души
     
      Нельзя сказать, что это был удачный день для госпожи Ольоль. Проснувшись, она встала с левой ноги — плохая примета. На всякий случай она снова легла в постель, немного поспала и на этот раз встала с правой. Надев халат, она умылась и подошла к зеркалу, чтобы причесаться, подвести веки, подкрасить щёки — словом, сделать всё, чтобы Николай Андреевич наконец предложил ей руку и сердце.
      Но, едва увидев себя в зеркале, она шарахнулась от него с таким криком, что котёнок, мирно спавший на подоконнике, свалился и чуть не попал под машину.
      В зеркале она увидела безобразное лицо с приплюснутым носом, крошечными красными глазками без ресниц, ртом до ушей и длинными, как у осла, ушами.
      До сих пор она верила своим глазам, и они действительно обманывали её очень редко. Но на этот раз не поверила.
      — Не может быть, — сказала она твёрдо. — Все знают меня как довольно хорошенькую женщину. Ресницы у меня, например, такие длинные, что я трачу не меньше пятнадцати минут, чтобы их хорошенько покрасить. У меня оригинальное, симпатичное личико, на которое приятно смотреть, в особенности когда я чуть-чуть улыбаюсь. Подойду-ка я к другому зеркалу, в старинной раме. Помнится, Николай Андреевич говорил, что ему уже двести лет, а в таком почтенном возрасте не принято врать.
      Но увы! И в старинном зеркале она увидела себя с приплюснутым носом, крошечными красными глазками без ресниц, ртом до ушей и длинными, как у осла, ушами.
      Она попробовала крепко зажмуриться, а потом открыть глаза. Ничего не изменилось! Она сильно ущипнула себя за руку — может быть, это сон? Но часы показывали половину восьмого, скоро встанет Николай Андреевич, и уж теперь-то он едва ли скажет: «Ого-го, госпожа Ольоль, а ведь вы опять похорошели!»
      Если бы она знала, что лицо — зеркало души, она догадалась бы, в чём дело: все зеркала, в которые она смотрелась, отражали теперь не её лицо, а её душу. Но она не знала. Она всегда думала, что у неё душа если не безупречная, так, по меньшей мере, не хуже, чем у любой ведьмы средних лет, а даже лучше.
      Между тем проснулся не только Николай Андреевич, но и Таня.
      В отчаянии госпожа Ольоль снова посмотрела в зеркало — в своё собственное, которое она вынула из сумочки, — и с размаху бросила его на пол.
      Зеркальце разбилось, кстати, это тоже было дурной приметой. Но госпоже Ольоль было не до примет. Наскоро побросав свои вещи в чемодан, она побежала в Мухин. Одной рукой она закрывала лицо — совершенно напрасно! Всё равно никому не могло прийти в голову, что это она. Ворвавшись в свою комнату, она заперлась на ключ. Бабушка, которая не успела её разглядеть, предложила ей чаю или кофе.
      Она крикнула в ответ:
      — Никогда, ничего, никому!
      По-видимому, это означало, что она ничего не хочет, никому не покажется и больше никогда не будет ни есть, ни пить.
      Очень может быть, что она и до сих пор сидит в своей комнате. А может быть, проголодавшись, она всё-таки позавтракала и постаралась притвориться, что ничего не случилось. Во всяком случае, с тех пор никто её не видел. Она стала вести уединённый образ жизни, или, иначе говоря, никого не приглашала к себе и сама никогда не выходила из дома.
     
     
      Мария Павловна покупает горчицу
     
      Через два-три дня на стеклянной двери Комиссионного Магазина появилась записка: «Решил закусить. Приду через час». Однако нельзя сказать, что Магазин опустел. В укромном уголке сидел Сын Стекольщика, дожидаясь, когда он останется наедине с бронзовой статуэткой, которую он снял с полки и поставил перед собой на прилавок.
      У Заботкиных — об этом он условился с Таней — всё было устроено точно так, как было в тот день и час, когда Мария Павловна побежала в лавочку за горчицей. Стол был накрыт на три прибора, хотя Николай Андреевич уже успел забыть, что госпожа Ольоль куда-то исчезла, не простившись ни с ним, ни с Таней.
      К ужину так же, как и три года назад, были приготовлены сосиски, и если бы Николай Андреевич не был таким рассеянным человеком, он удивился бы, увидев, что Таня, прежде чем сесть за стол, впервые в жизни приняла двадцать валериановых капель. Волнуясь, она смотрела на стенные часы, и ей казалось, что минутная стрелка не обгоняет часовую, а плетётся за ней, как будто ей не было никакого дела до того, что должно было случиться в Комиссионном Магазине.
      Между тем едва только Сын Стекольщика громким внятным голосом произнёс стихи нищего поэта, как подле продуктовой лавочки появилась красивая молодая женщина, бежавшая за горчицей. К счастью, у продавщицы, совсем молоденькой девушки, было тренированное сердце, иначе, пожалуй, она упала бы в обморок, увидев Марию Павловну, которую так долго искали и не нашли лучшие собаки-ищейки.
      Но сама Мария Павловна вела себя, как будто ничего не случилось. Она купила баночку горчицы, побежала домой и, войдя в столовую, сказала как ни и чем не бывало:
      — Танечка, я, кажется, немного задержалась. Наверно, сосиски остыли. Подогрей, пожалуйста, а я пока заварю чай.
     
     
      Корочка хрустит
     
      Теперь у Сына Стекольщика осталось ещё одно маленькое дело, то самое, о котором он сказал: «Ну, это несложно».
      И действительно, через несколько дней, когда немухинцы немного привыкли к тому, что Мария Павловна вновь стала работать в Институте Красоты, Председатель Исполкома и Завнемухстрой одновременно проснулись с одной и той же мыслью: «Пекарня».
      «В самом деле, — одновременно решили они, — непростительно так небрежно относиться к строительству Пекарни, в то время как люди с нетерпением ждут появления домашнего чёрного хлеба с вкусной хрустящей корочкой, которым с незапамятных времён славился наш город».
      Весьма возможно, что эту мысль внушил им один из посетителей, которого действительно невозможно было заметить. Так или иначе, к удивлению Николая Андреевича, в тот же день к строившейся Пекарне стали стремительно подлетать машины — одна с цементом, вторая с кирпичом, третья с готовыми стенами, в которые были вставлены незастекленные рамы, четвёртая снова с цементом. Рабочие, среди которых были настоящие мастера, взялись за дело с такой энергией, что в некоторых бригадах был отменён перекур.
      Пекарня начала расти как снежный ком, хотя она, разумеется, ничем не напоминала снежный ком и даже обещала стать одним из самых красивых немухинских зданий. Верхолазы легко взлетали на трубу, и Николаю Андреевичу не приходилось беспокоиться за них, потому что многие из них были мастерами спорта, привыкшими летать над своими снарядами.
      Словом, работа, что называется, кипела, и Николай Андреевич по рассеянности даже не заметил, кто и когда вставил в рамы такие прозрачные стёкла, что плотники разбили одно из них, думая, что рама, через которую они поднимали доски на второй этаж, осталась незастекленной.
      И вот наконец наступила торжественная минута: уютно устроившись на ленте конвейера, одна буханка за другой поплыли, как чёрные лебеди, в строгом порядке. Они мягко падали в корзины, которые на другом конвейере удалялись в кладовые, выложенные, как, впрочем, и вся Пекарня, голубой плиткой — голубой потому, что это цвет мечты и надежды.
      Потом конвейер был остановлен, и наступила ещё более торжественная минута, когда решительно всем пришлось волей-неволей затаить дыхание, а некоторые даже приложили руку к груди. Гроссмейстер по выпечке хлеба, приехавший из столицы, ещё молодой, но уже успевший прославиться, с закрытыми глазами, чтобы показать, что он не выбирает, взял одну из буханок, разломил её — и корочка не только разломилась с нежным, хрустящим звуком, но зазвенела, как серебряный колокольчик. Гроссмейстер положил её в рот, и наступило молчание, мёртвое молчание, которое продолжалось всё время, пока он жевал её, катал во рту, причмокивал и, наконец, проглотил.
      — Ну, как? — хором спросили немухинцы.
      Молодое, серьёзное лицо Гроссмейстера стало ещё серьёзнее, но глаза радостно засмеялись.
      — Примите мои самые сердечные поздравления, дорогие друзья, — сказал он, — корочка хрустит, и можно с уверенностью сказать, что на свете едва ли найдётся более вкусный, более нежный и, я бы даже сказал, более представительный хлеб.
     
     
      Слепой дождь
     
      Вот теперь, с хрустящей корочкой во рту, можно, пожалуй, закончить эту историю. Но тогда пришлось бы обидеть Сына Стекольщика и Таню, потому что у них был ещё один разговор, который заслуживает упоминания.
      Им следующий день после торжественного банкета который был устроен в честь Николая Андреевичи и других строителей Пекарни, Таня вновь пошла и оранжерею. Просто она надеялась… Впрочем, не всё ли равно, на что она надеялась? Может быть, ей хотелось проститься с кем-нибудь или сыграть кому-нибудь сонату, которую она на днях разучила?
      Музыку трудно выразить в словах, на то она и музыка, а не поэзия или проза. Но если бы музыкальные фразы этой сонаты стали фразами человеческой речи, они говорили бы о том, чего ей хочется… Нет, не увидеть Сына Стекольщика, ведь это было невозможно! Просто поблагодарить за всё, что он сделал для неё и папы, а в особенности для мамы.
      Она играла с каждой минутой всё лучше и лучше, потому что вдруг почувствовала, что её слушают не только цветы.
      — Здравствуй, Таня, — услышала она знакомый добрый голос. — Ты сделала заметные успехи. Соната трудная, а ты сыграла её превосходно. Я понял каждое слово и могу ответить, что всё равно постарался бы ещё раз встретиться с тобой. Ведь было более чем невежливо уйти не простившись!
      — А нельзя как-нибудь устроить, чтобы вы не ушли? — спросила Таня. — Мне кажется, что, когда вы в Немухине, не только люди, но даже предметы становятся… как бы это сказать… Ну, прозрачнее, что ли. Или, во всяком случае, приветливее и добрее. Сегодня, когда я вошла в столовую, мне показалось, например, что стенные часы сказали мне: «Доброе утро».
      Если бы Сын Стекольщика не был прозрачным, она увидела бы, что он грустно покачал головой.
      — Я бы охотно остался, милая Таня, — сказал он. — Немухин — тихий, симпатичный город, в котором многие желают друг другу добра. Но, ты понимаешь, я странник, а странники не могут жить без странствий, так же как моряки без моря. Ты не жалеешь, что сегодня дождливый день?
      — Конечно, жалею. Но ещё больше я жалею, что это не слепой дождь. Ведь вы сказали, что при свете солнца в дождливый день я могла бы вас увидеть.
      Едва ли солнце появилось только потому, что на это надеялась Таня. Но оно действительно появилось, и каждая капля, падавшая на город, засверкала, как алмаз, хотела она этого или не хотела.
      Мягкий, сияющий свет упал на оранжерею, и в этом свете Таня увидела чуть заметный силуэт, как будто обведённый тонкой серебристой линией. Можно было различить черты доброго и гордого молодого лица, стеклянный шлем на голове, стеклянный панцирь на груди, стеклянные латы.
      — Я вижу вас! — успела крикнуть Таня, успела, потому что солнце скрылось прежде, чем она добавила: — Какое счастье!
      — Нам повезло, — сказал Сын Стекольщика. — Ты увидела меня, а я успел убедиться в том, что мой панцирь и латы в полном порядке. А теперь мне пора! Кто знает, может быть, мы ещё когда-нибудь встретимся. А если нет… Ну, что ж! Ведь самое главное — не забывать друг о друге.
      Говорят, это была минута, когда все стёкла в Немухине прощально зазвенели, так что некоторые пугливые люди вроде Пал Палыча вообразили, что началось землетрясение. Но на самом деле это просто значило, что сказка о Сыне Стекольщика кончилась.
      Он снова отправился странствовать, не дожидаясь, пока пройдёт дождь.