DjVu

      Песочные часы
     
      В пионерском лагере появился новый воспитатель. Ничего особенного, обыкновенный воспитатель! Большая чёрная борода придавала ему странный вид, потому что она была большая, а он маленький. Но дело было не в бороде!
      В этом пионерском лагере был один мальчик. Его звали Петька Воробьёв. Потом там была одна девочка. Её звали Таня Заботкина. Все говорили ей, что она храбрая, и это ей очень нравилось. Кроме того, она любила смотреться в зеркало и хотя каждый раз находила там только себя, а всё-таки смотрела и смотрела.
      А Петька был трус. Ему говорили, что он трус, но он отвечал, что зато он умный. И верно: он был умный и замечал то, что другой и храбрый не заметит.
      И вот однажды он заметил, что новый воспитатель каждое утро встаёт очень добрый, а к вечеру становится очень злой.
      Это было удивительно! Утром ты хоть что у него попроси — никогда не откажет! К обеду он был уже довольно сердитый, а после мёртвого часа только гладил свою бороду и не говорил ни слова. А уж вечером!.. Лучше к нему не подходи! Он сверкал глазами и рычал.
      Ребята пользовались тем, что по утрам он добрый. В реке сидели часа по два, стреляли из рогатки, дёргали девочек за косы. Каждый делал, что ему нравилось. Зато уж после обеда — нет! Все ходили смирные, вежливые и только прислушивались, не рычит ли где-нибудь «Борода» — так его прозвали.
      Ребята, которые любили ябедничать, ходили к нему именно вечером, перед сном. Но он обыкновенно откладывал наказание на завтра, а утром вставал уже добрый-предобрый. С добрыми глазами и с доброй длинной чёрной бородой!
      Это была загадка! Но это была ещё не вся загадка, а только половина.
      Петька очень любил читать: должно быть, поэтому он и был такой умный. Он повадился читать, когда другие ребята ещё спали.
      И вот однажды, проснувшись рано утром, он вспомнил, что оставил свою книгу в читальне. Читальня была рядом с комнатой Бороды, и, когда Петька пробегал мимо, он подумал: «Интересно, какой Борода во сне?» Кстати, дверь в его комнату была открыта не очень, а как раз, чтобы заглянуть. Петька подошёл на цыпочках и заглянул.
      Знаете, что он увидел? Борода стоял на голове! Пожалуй, можно было подумать, что это утренняя зарядка.
      Борода постоял немного, а потом вздохнул и сел на кровать. Он сидел очень грустный и всё вздыхал. А потом — раз! И снова на голову, да так ловко, точно это было для него совершенно то же самое, что стоять на ногах. Это действительно была загадка!
      Петька решил, что Борода прежде был клоуном или акробатом. Но зачем же ему теперь-то стоять на голове, да ещё рано утром, когда на него никто не смотрит? И почему он вздыхал и грустно качал головой?
      Петька думал и думал, и хотя он был очень умный, но всё-таки ничего не понимал. На всякий случай он никому не рассказал, что новый воспитатель стоял на голове, — это была тайна! Но потом не выдержал и рассказал Тане.
      Таня сперва не поверила.
      — Врёшь, — сказала она.
      Она стала хохотать и украдкой посмотрела на себя в зеркальце: ей было интересно, какая она, когда смеётся.
      — А тебе это не приснилось?
      — Нет.
      — Будто не приснилось, а на самом деле приснилось.
      Но Петька дал честное слово, и тогда она поверила, что это не сон.
      Нужно вам сказать, что Таня очень любила нового воспитателя, даром что он был такой странный. Ей даже нравилась его борода. Он часто рассказывал Тане разные истории, и Таня готова была слушать их с утра до ночи.
      И вот на другое утро — весь дом ещё спал — Петька и Таня встретились у читальни и на цыпочках пошли к Бороде. Но дверь была закрыта, и они только услышали, как Борода вздыхает.
      А нужно вам сказать, что окно этой комнаты выходило на балкон, и, если влезть по столбу, можно было увидеть, стоит Борода на голове или нет. Петька струсил, а Таня полезла. Она влезла и посмотрела на себя в зеркальце, чтобы узнать, не очень ли она растрепалась. Потом на цыпочках подошла к окну да так и ахнула: Борода стоял на голове!
      Тут уж и Петька не выдержал. Хотя он был трус, но любопытный, а потом ему нужно было сказать Тане: «Ага, я тебе говорил!» Вот влез и он, и они стали смотреть в окно и шептаться.
      Конечно, они не знали, что это окно открывалось внутрь. И когда Петька и Таня налегли на него и стали шептаться, оно вдруг распахнулось. Раз! — и ребята хлопнулись прямо к ногам Бороды, то есть не к ногам, а к голове, потому что он стоял на голове. Если бы такая история произошла вечером или после тихого часа, несдобровать бы тогда Тане и Петьке! Но Борода, как известно, по утрам бывал добрый-предобрый! Поэтому он встал на ноги, только спросил ребят, не очень ли они ушиблись.
      Петька был ни жив ни мёртв. А Таня даже вынула зеркальце, чтобы посмотреть, не потеряла ли она бантик, пока летела.
      — Ну что ж, ребята, — грустно сказал Борода, — я мог бы, конечно, сказать вам, что доктор прописал мне стоять на голове по утрам. Но не надо врать. Вот моя история.
      Когда я был маленьким мальчиком — таким, как ты, Петя, — я был очень невежлив. Никогда, вставая из-за стола, я не говорил маме «Спасибо», а когда мне желали спокойной ночи, только показывал язык и смеялся. Никогда я вовремя не являлся к столу, и нужно было тысячу раз звать меня, пока я наконец отзывался. В тетрадях у меня была такая грязь, что мне самому было неприятно. Но раз уж я был невежливый, не стоило следить за чистотой в тетрадях. Мама говорила: «Вежливость и аккуратность!». Я был невежливый — стало быть, и неаккуратный.
      Никогда я не знал, который час, и часы казались мне самой ненужной вещью на свете. Ведь и без часов известно, когда хочется есть! А когда хочется спать, разве без часов не известно?
      И вот однажды к моей няне (у нас в доме много лет жила старая няня) пришла в гости одна старушка.
      Только она вошла, как сразу стало видно, какая она чистенькая и аккуратная. На голове у нее был чистенький платочек, а на носу очки в светлой оправе. В руках она держала чистенькую палочку, и вообще она была, должно быть, самая чистенькая и аккуратная старушка на свете.
      Вот она пришла и поставила палочку в угол. Очки она сняла и положила на стол. Платочек тоже сняла и положила себе на колени.
      Конечно, теперь бы мне понравилась такая старушка. Но тогда она мне почему-то ужасно не понравилась. Поэтому, когда она вежливо сказала мне: «Доброе утро, мальчик!» — я показал ей язык и ушёл.
      И вот что я сделал, ребята! Я потихоньку вернулся, залез под стол и стащил у старушки платочек. Мало того, я стащил у неё из-под носа очки. Потом я надел очки, повязался платочком, вылез из-под стола и стал ходить, сгорбившись и опираясь на старушкину палку.
      Конечно, это было очень плохо. Но мне показалось, что старушка не так уж обиделась на меня. Она только спросила, всегда ли я такой невежливый, а я вместо ответа опять показал ей язык.
      «Слушай, мальчик, — сказала она, уходя. — Я не могу научить тебя вежливости. Но зато я могу научить тебя точности, а от точности до вежливости, как известно, только один шаг. Не бойся, я не превращу тебя в стенные часы, хотя и стоило бы, потому что стенные часы — это самая вежливая и точная вещь в мире. Никогда они не болтают лишнего и только знай себе делают своё дело. Но мне жаль тебя. Ведь стенные часы всегда висят на стене, а это скучно. Лучше я превращу тебя в песочные часы».
      Конечно, если бы я знал, кто эта старушка, я бы не стал показывать ей язык. Это была фея Вежливости и Точности — недаром она была в таком чистеньком платочке, с такими чистенькими очками на носу...
      И вот она ушла, а я превратился в песочные часы. Конечно, я не стал настоящими песочными часами. Вот у меня, например, борода, а где же видана у песочных часов борода! Но я стал совсем как часы. Я стал самым точным человеком на свете. А от точности до вежливости, как известно, только один шаг.
      Наверное, вы хотите спросить меня, ребята: «Тогда почему же вы такой грустный?» Потому что самого главного фея Вежливости и Точности мне не сказала. Она не сказала, что каждое утро мне придётся стоять на голове, потому что за сутки песок пересыпается вниз, а ведь когда в песочных часах песок пересыпается вниз, их нужно перевернуть вверх ногами. Она не сказала, что по утрам, когда часы в порядке, я буду добрым-предобрым, а чем ближе к вечеру, тем буду становиться всё злее. Вот почему я такой грустный, ребята! Мне совсем не хочется быть злым, ведь на самом деле я действительно добрый. Мне совсем не хочется каждое утро стоять на голове. В мои годы это неприлично и глупо. Я даже отрастил себе длинную бороду, чтобы не было видно, что я такой грустный. Но мало помогает мне борода!
      Конечно, ребята слушали его с большим интересом. Петька смотрел ему прямо в рот, а Таня ни разу не взглянула в зеркальце, хотя было бы очень интересно узнать, какая она, когда слушает историю о песочных часах.
      — А если найти эту фею, — спросила она, — и попросить, чтобы она снова сделала вас человеком?
      — Да это можно сделать, конечно, — сказал Борода. Если тебе меня действительно жаль.
      — Очень, — сказала Таня. — Мне вас очень жаль, честное слово. Тем более, если бы вы были мальчик, как Петька... А воспитателю стоять на голове неудобно.
      Петька тоже сказал, что да, жаль, и тогда Борода дал им адрес феи Вежливости и Точности и попросил их похлопотать за него.
      Сказано — сделано! Но Петька вдруг испугался. Он сам не знал, вежливый он или невежливый. А вдруг фее Вежливости и Точности захочется и его во что-нибудь превратить?
      И Таня отправилась к фее одна...
      Это была самая чистенькая комната в мире! На чистом полу лежали разноцветные чистые половики. Окна были так чисто вымыты, что даже нельзя было определить, где кончается стекло и начинается воздух. На чистом подоконнике стояла герань, и каждый листик так и блестел.
      В одном углу стояла клетка с попугаем, и у него был такой вид, как будто он каждое утро моется мылом. А в другом — висели ходики. Что это были за чудные ходики! Они не говорили ничего лишнего, а только «тик-так», но это значило: «Вы хотите узнать, который час? Пожалуйста».
      Сама фея сидела у стола и пила чёрный кофе.
      — Здравствуйте! — сказала ей Таня.
      И поклонилась так вежливо, как только могла. При этом она посмотрела в зеркальце, чтобы узнать, как это у неё получилось.
      — Ну что же, Таня, — сказала фея, — я ведь знаю, зачем ты пришла. Но нет, нет! Это очень противный мальчишка.
      — Он уже давно не мальчишка, — сказала Таня. — У него длинная чёрная борода.
      — Для меня он ещё мальчишка, — сказала фея. — Нет, пожалуйста, не проси за него! Я не могу забыть, как он стащил мои очки и платочек и как передразнивал меня, сгорбившись и опираясь на палку. Надеюсь, что с тех пор он довольно часто обо мне вспоминает.
      Таня подумала, что с этой старой тётушкой нужно быть очень вежливой, и на всякий случай поклонилась ей снова. При этом она снова посмотрела в зеркальце, чтобы узнать, как это у неё получилось.
      — А может быть, вы всё-таки расколдовали бы его? — попросила она. — Мы его очень любим, особенно по утрам. Если в лагере узнают, что ему приходится стоять на голове, над ним станут смеяться. Я его так жалею...
      — Ах, ты его жалеешь? — заворчала фея. — Это другое дело. Это первое условие для того, чтобы я простила. Но под силу ли тебе второе условие?
      — Какое же?
      — Ты должна отказаться от того, что тебе нравится больше всего на свете. И фея показала на зеркальце, которое Таня как раз вынула из кармана, чтобы узнать, как она выглядит, когда разговаривает с феей. — Ты не должна смотреться в зеркальце ровно год и один день.
      Вот тебе раз! Этого Таня не ожидала. Целый год не смотреться в зеркальце? Как же быть? Завтра в пионерском лагере прощальный бал, и Таня как раз собиралась надеть новое платье, то самое, которое она хотела надеть целое лето.
      — Это очень неудобно, — сказала она. — Например, утром, когда заплетаешь косы. Как же без зеркала? Ведь я тогда буду растрёпанная, и вам самой это не понравится.
      — Как хочешь, — сказала фея.
      Таня задумалась.
      «Конечно, это ужасно. Ведь, по правде говоря, я смотрюсь в зеркальце каждую минуту, а тут здравствуйте! Целый год да ещё целый день! Но ведь мне это всё-таки легче, чем бедному Бороде каждое утро стоять вверх ногами».
      — Я согласна, — сказала она. — Вот моё зеркальце. Я приду за ним через год.
      — И через день, — проворчал фея.
      И вот Таня вернулась в лагерь. По дороге она старалась не смотреться даже в лужи, которые попадались ей навстречу. Она не должна была видеть себя ровно год и день. Ох, это очень долго! Но раз она решила, значит, так и будет.
      Конечно, Петьке она рассказала, в чём дело, а больше никому, потому что хотя была и храбрая, но всё-таки побаивалась, что девчонки возьмут да и подсунут зеркальце — и тогда всё пропало! А Петька не подсунет.
      — Интересно, а если ты увидишь себя во сне? — спросил он.
      — Во сне не считается.
      — А если ты во сне посмотришься в зеркальце?
      — Тоже не считается.
      Бороде она просто сказала, что фея расколдует его через год и день. Он обрадовался, но не очень, потому что не очень поверил.
      И вот для Тани начались трудные дни. Пока она жила в лагере, ещё можно было кое-как обходиться без зеркала. Она попросила Петьку:
      — Будь моим зеркалом!
      И он смотрел на неё и говорил, например: «Кривой пробор» или «Бант завязан косо». Он замечал даже то, что самой Тане в голову не приходило. Кроме того, он уважал её за сильную волю, хотя и считал, что год не смотреться в зеркало это просто ерунда. Он, например, хоть бы и два не смотрелся!
      Но вот кончилось лето, и Таня вернулась домой.
      — Что с тобой, Таня? — спросила её мама, когда она вернулась. — Ты, наверное, ела черничный пирог?
      — Ах, это потому, что перед отъездом я не видела Петьки, — отвечала Таня.
      Она совсем забыла, что мама ничего не знает об этой истории. Но Тане не хотелось рассказывать: а вдруг ничего не выйдет?
      Да, это была не шутка! День проходил за днём, и Таня даже забыла, какая она, а прежде думала, что хорошенькая. Теперь случалось, что она воображала себя красавицей, а сама сидела с чернильной кляксой на лбу! А иногда, наоборот, она казалась себе настоящим уродом, а сама была как раз хорошенькая — румяная, с толстой косой, с блестящими глазами.
      Но всё это пустяки в сравнении с тем, что случилось во Дворце пионеров.
      В городе, где жила Таня, должен был открыться Дворец пионеров. Это был превосходный дворец! В одной комнате стоял капитанский мостик, и можно было кричать в рупор: «Стоп! Задний ход!» В кают-компании ребята играли в шахматы, а в мастерских учились делать игрушки — не какие-нибудь, а самые настоящие. Игрушечный мастер в чёрной круглой шапочке говорил ребятам: «Это так» или «Это не так». В зеркальном зале были зеркальные стены и, куда ни взглянешь, всё было из зеркального стекла — столы, стулья и даже гвоздики, на которых в зеркальных рамах висели картины. Зеркала отражались в зеркалах — и зал казался бесконечным.
      Целый год ребята ждали этого дня, многие должны были выступить и показать своё искусство. Скрипачи по целым часам не расставались со скрипками, так что даже их родители должны были время от времени закладывать уши ватой. Художники ходили перемазанные красками. Танцоры упражнялись с утра до вечера, и среди них — Таня.
      Как она готовилась к этому дню! Ленточки, которые заплетают в косы, она гладила восемь раз — ей всё хотелось, чтобы в косах они остались такими же гладкими, как на гладильной доске. Танец, который Таня должна была исполнить, она каждую ночь танцевала во сне.
      И вот наступил торжественный день. Скрипачи в последний раз взялись за свои скрипки, и родители вынули вату из ушей, чтобы послушать их менуэты и вальсы. Таня в последний раз протанцевала свой танец. Пора! И все побежали во Дворец пионеров.
      Кого же Таня встретила у подъезда? Петьку.
      Конечно, она сказала ему:
      — Будь моим зеркалом!
      Он осмотрел её со всех сторон и сказал, что всё хорошо, только нос как картошка. Но Таня так волновалась, что ему не попало.
      Был здесь и Борода. Открытие было назначено на двенадцать часов утра, и он поэтому был ещё добрый. Его посадили в первом ряду, потому что нельзя же человека с такой длинной прекрасной бородой посадить во втором или третьем. Он сидел и с нетерпением ждал, когда выступит Таня.
      И вот скрипачи исполнили свои вальсы и менуэты, а художники показали, как чудесно они умеют рисовать, и Главный Распорядитель с большим голубым бантом на груди прибежал и крикнул:
      — Таня!
      — Таня! Таня! На сцену! — закричали ребята.
      — Сейчас будет танцевать Таня, — с удовольствием сказал Борода. — Но где же она?
      В самом деле, где же она? В самом тёмном уголке она сидела и плакала, закрыв лицо руками. — Я не буду танцевать, — сказала она Главному Распорядителю. Я не знала, что мне придётся танцевать в зеркальном зале.
      — Что за глупости! — сказал Главный Распорядитель. — Ведь это очень красиво! Ты увидишь себя сразу в сотне зеркал. Неужели тебе это не нравится? Первый раз в жизни встречаю такую девочку!
      — Таня, ты обещала — значит, должна! — сказали ребята.
      Это было совершенно верно: она обещала — значит, должна. И никому она не могла объяснить, в чем дело, только Петьке! Но Петька в это время стоял на капитанском мостике и говорил в рупор: «Стоп! Задний ход!».
      — Хорошо, — сказала Таня, — я буду танцевать.
      Она была в легком белом платье, таком легком, чистом и белом, что сама фея Вежливости и Точности, которая так любила чистоту, осталась бы им довольна.
      Прекрасная девочка! На этом сошлись, едва она появилась на сцене. «Однако посмотрим, — сказали все про себя, — как она будет танцевать».
      Конечно, она очень хорошо танцевала, особенно когда можно было кружиться на одном месте, или кланяться, приседая, или красиво разводить руками. Но странно: когда нужно было бежать через сцену, она останавливалась на полдороги и вдруг поворачивала назад. Она танцевала, как будто сцена была совсем маленькая, а нужно вам сказать, что сцена была очень большая и высокая, как и полагается во Дворце пионеров.
      — Да, недурно, — сказали все. — Но, к сожалению, не очень, не очень! Она танцует неуверенно. Она как будто чего-то боится!
      И только Борода находил, что Таня танцует прекрасно.
      — Да, но посмотрите, как странно она протягивает руки перед собой, когда бежит через сцену, — возразили ему. — Она боится упасть. Нет, эта девочка, пожалуй, никогда не научится хорошо танцевать.
      Эти слова как будто донеслись до Тани. Она понеслась по сцене — ведь в зеркальном зале было много ее друзей и знакомых и ей очень хотелось, чтобы они увидели, как хорошо она умеет танцевать. Больше она ничего не боялась, во всяком случае никто больше не мог сказать, что она чего-то боится.
      И во всем огромном зеркальном зале только один человек все понимал! Как же он волновался за Таню! Это был Петька.
      «Вот так девочка!» — сказал он про себя и решил, что непременно нужно будет стать таким же храбрым, как Таня.
      «Ох, только бы поскорее кончился этот танец!» — подумал он, но музыка все играла, а раз музыка играла, Таня, понятно должна была танцевать.
      И она танцевала все смелее и смелее. Все ближе подбегала она к самому краю сцены, и каждый раз у Петьки замирало сердце.
      «Ну, музыка, кончайся, — говорил он про себя, но музыка все не кончалась. — Ну, миленькая, скорее», — все говорил он, но музыка знай себе играла да играла.
      — Смотрите-ка, да ведь эта девочка прекрасно танцует! — сказали все.
      — Ага, я вам говорил! — сказал Борода.
      А в время Таня, кружась и кружась, все приближалась к самому краю сцены. Ах! И она упала.
      Вы не можете себе представить, какой переполох поднялся в зале, когда, еще кружась в воздухе, она упала со сцены! Все испугались, закричали, бросились к ней и испугались еще больше, когда увидели, что она лежит с закрытыми глазами. Борода в отчаянии стоял перед ней на коленях. Он боялся, что она умерла.
      — Доктора, доктора! — кричал он.
      Но громче все кричал, разумеется, Петька.
      — Она танцевала с закрытыми глазами! — кричал он. — Она обещала не смотреться в зеркало ровно год и день, а прошло всего полгода! Не беда, что у нее закрыты глаза! В соседней комнате она их откроет!
      Совершенно верно! В соседней комнате Таня открыла глаза.
      — Ох, как плохо я танцевала, — сказала она.
      И все засмеялись, потому что она танцевала прекрасно. Пожалуй, на этом можно было бы окончить сказку о Песочных Часах. Да нет, нельзя! Потому что на другой день сама фея Вежливости и Точности пришла к Тане в гости.
      Она пришла в чистеньком платочке, а на носу у неё были очки в светлой оправе. Свою палочку она поставила в угол, а очки сняла и положила на стол
      — Ну, здравствуй, Таня! — сказала она. И Таня поклонилась ей так вежливо, как только могла.
      При этом она подумала: «Интересно, а как это у меня получилось?»
      — Ты исполнила своё обещание, Таня, — сказала ей фея. — Хотя прошло ещё только полгода и полдня, но ты отлично вела себя за эти полдня и полгода. Что ж, придётся мне расколдовать этого противного мальчишку.
      — Спасибо, тётя фея, — сказала Таня.
      — Да, придётся расколдовать его, — с сожалением повторила фея, — хотя он вёл себя тогда очень плохо. Надеюсь, с тех пор он чему-нибудь научился.
      — О да! — сказала Таня. — С тех пор он стал очень вежливым и аккуратным. И потом, он уже давно не мальчишка. Он такой почтенный дядя, с длинной чёрной бородой!
      — Для меня он ещё мальчишка, — возразила фея. — Ладно, будь по-твоему. Вот тебе твоё зеркальце. Возьми его! И помни, что в зеркальце не следует смотреться слишком часто.
      С этими словами фея вернула Тане её зеркальце и исчезла.
      И Таня осталась вдвоём со своим зеркальцем.
      — Ну-ка, посмотрим, — сказала она себе. Из зеркальца на неё смотрела всё та же Таня, но теперь она была решительная и серьёзная, как и полагается девочке, которая умеет держать своё слово.
     
     
     
     
     
      Много хороших людей и один завистник
     
      ТАНЯ ОТПРАВЛЯЕТСЯ В АПТЕКУ «ГОЛУБЫЕ ШАРЫ»
     
      Машинистка Треста Зелёных Насаждений стояла у окна, и вдруг — дзынь! — золотое колечко разбило стекло и, звеня, покатилось под кровать. Это было колечко, которое она потеряла — или думала, что потеряла, — двадцать лет назад, в день своей свадьбы.
      Зубному врачу Кукольного Театра ночью захотелось пить. Он встал и увидел в графине с водой все золотые зубы, когда-либо пропадавшие из его кабинета.
      Директор Магазина Купальных Халатов вернулся из отпуска и нашёл на письменном столе золотые очки, которые были украдены у него в те времена, когда он ещё не был директором Магазина Купальных Халатов. Они лежали, поблёскивая, на прежнем месте — между пепельницей и ножом для бумаги.
      В течение добрых двух дней весь город только и говорил об этой загадке. На каждом углу можно было услышать:
      — Серебряный подстаканник?..
      — Ах, значит, они возвращают не только золотые, но и серебряные вещи?
      — Представьте, да! И даже медные, если они были начищены зубным порошком до блеска.
      — Поразительно!
      — Представьте себе! И в той самой коробочке, из которой она пропала!
      — Вздор! Люди не станут добровольно возвращать драгоценные вещи.
      — Ну, а кто же тогда?
      — Птицы. Профессор Пеночкин утверждает, что это именно птицы, причём не галки, как это доказывает профессор Мамлюгин, а сороки, или так называемые сороки-воровки...
      Эта история началась в тот вечер, когда Таня Заботкина сидела на корточках подле двери и слушала, о чём говорят мама и доктор Мячик. У папы было больное сердце — это она знала и прежде. Но она не знала, что его может спасти только чудо. Так сказал Главный Городской Врач, а ему нельзя не верить, потому что он Главный и Городской и никогда не ошибается — по крайней мере, так утверждали его пациенты.
      — И всё-таки, — сказал доктор Мячик, — на вашем месте я попробовал бы заглянуть в аптеку «Голубые Шары».
      Доктор был старенький, в больших зелёных очках; на его толстом носу была бородавка, он трогал её и говорил: «Дурная привычка».
      — Ах, Пётр Степаныч! — с горечью ответила мама.
      — Как угодно. На всякий случай я оставлю рецепт. Аптека на пятой улице Медвежьей Горы.
      И он ушёл, грустно потрогав перед зеркалом в передней свою бородавку.
      Папа давно уснул, и мама уснула, а Таня всё думала и думала: «Что это за аптека «Голубые Шары»?».
      И когда в доме стало так тихо, что даже слышно было, как вздохнула и почесала за ухом кошка, Таня взяла рецепт и отправилась в аптеку «Голубые Шары».
      Впервые в жизни она шла по улице ночью. На улицах было не очень темно, скорее темновато. Нужно было пройти весь город — вот это было уже страшно, или скорее, страшновато. Тане всегда казалось, что даже самое трудное не так уже трудно, если назвать его трудноватым.
      Вот и пятая улица Медвежьей Горы. Только что прошёл дождь, и парадные подъезды блестели, точно кто-то нарисовал их тушью на чёрной глянцевитой бумаге. У одного из них, с распахнутой настежь дверью, был даже такой вид, как будто он говорил: «Заходите, пожалуйста, а там посмотрим». Но именно над этим подъездом горели в окнах большие голубые шары. На одном было написано: «Добро пожаловать», а на другом: «в нашу аптеку».
      Маленький длинноносый седой человек в потёртом зелёном пиджаке стоял за прилавком.
      «Аптекарь», — подумала Таня.
      — Нет, Лекарь-Аптекарь, — живо возразил человек.
      — Извините. Могу я заказать у вас это лекарство?
      — Нет, не можете.
      — Почему?
      — Потому что до первого июня чудесами распоряжается Старший Советник по лекарственным травам. Если он разрешит, я приготовлю это лекарство.
      Он ушёл, и Таня осталась одна.
      Вот так аптека! На полочках стояли бутылки — большие, маленькие и самые маленькие, в которых едва могла поместиться слеза. Фарфоровые белочки, присев на задние лапки, притаились между бутылками. Это тоже были бутылки, но для самых редких лекарств. На матовом стекле вдоль прилавка вспыхивала и гасла надпись: «Антиподлин». Пока Таня раздумывала, что значит это странное слово, дверь открылась, и толстый мальчик, пугливо оглядываясь, вошёл в аптеку. Это был Петька, тот самый, с которым она познакомилась в пионерском лагере в прошлом году. Но Петька был не похож на себя, вот в чём дело! Воротник его курточки был поднят, а кепка надвинута до самых ушей.
      — Здравствуй, Петя. Вот хорошо, что мы встретились! Теперь мне будет не так страшно возвращаться домой.
      — Если вам страшно, — возразил Петя, — вы можете купить таблетки от трусости, а мне они не нужны, потому что я ничего не боюсь. Кроме того, я вовсе не Петя.
      Конечно, это был Петя! Конечно, он пришёл, чтобы купить таблетки от трусости. Но ему стало стыдно, когда он увидел Таню, и он притворился, что он вовсе не Петя.
      — Ах ты, глупый мальчишка, — начала было Таня, но в эту минуту вернулся Лекарь-Аптекарь.
      — Советник не разрешил, — ещё с порога сказал он. — У него сегодня отвратительное настроение.
      — Пожалуйста, верните мне рецепт, — попросила Таня. — Где он живёт? Главный Городской Врач сказал, что моего отца может спасти только чудо.
      — Ради бога, замолчи, — болезненно морщась, сказал Лекарь-Аптекарь. — У меня больное сердце, мне жаль тебя, а это очень вредно. Надо же, в конце концов, подумать и о себе. Возьми рецепт. Он живёт на Козихинской, три.
     
     
      ТАНЯ ЗНАКОМИТСЯ С КОСОЛАПЕНЬКОЙ ЛОРОЙ И ПОЛУЧАЕТ КОРОБОЧКУ, НА КОТОРОЙ НАРИСОВАНА ПТИЦА
     
      Дом был обыкновенный, давно не крашенный, скучный. Закутавшись в дырявую шаль, лифтёрша сидела у подъезда. Она была похожа на бабу-ягу. Но это была, конечно, не баба-яга, а самая обыкновенная старая бабушка, закутанная в дырявую шаль.
      — Девятый этаж, — сказала она сердито.
      И Таня не успела опомниться, как лифт взлетел и распахнулся перед дверью, на которой было написано «Старший Советник». Таня нажала кнопку, и детский голос спросил:
      — Кто там?
      — Простите, пожалуйста, не могу ли я видеть...
      Дверь распахнулась. Беленькая толстенькая девочка стояла в передней.
      — А ты действительно хочешь его видеть?
      — Конечно.
      — Не удивляйся, пожалуйста, что я спрашиваю. Дело в том, что я никому не верю. Мой отец говорит, что верить никому нельзя, а уж своему-то отцу я всё-таки должна поверить. Кстати, скажи, пожалуйста, ты обедаешь два раза в день?
      — Нет.
      — А я два, — со вздохом сказала девочка. — Отец, видите ли, беспокоится о моём здоровье. Ешь и ешь! И только смеётся, когда я говорю, что это неприлично, когда у девочки нет даже намёка на талию. Пойдём, я провожу тебя. Как тебя зовут?
      — Таня.
      — Ты ему не говори, что я пожаловалась.
      — Ну что ты!
      ...Это был человек высокого роста, худощавый, черноглазый, лет сорока. Глаза у него были беспокойные, и левая ноздря время от времени отвратительно раздувалась. Но ведь и у хороших людей, как известно, бывают плохие привычки! Добрый доктор Мячик трогал же каждую минуту бородавку на своём толстом добром носу. Зато Старший Советник улыбался. Да, да! И можно было назвать эту улыбку добродушной, даже добродушнейшей, если бы он не потирал свои длинные белые руки и не втягивал маленькую чёрную голову в плечи.
      — Что я вижу? — сказал он, когда девочки вошли в кабинет. — Дочка ещё не спит? И даже привела ко мне свою подругу?
      — Не притворяйся, папа! Ты прекрасно знаешь, что у меня нет подруг. Эта девочка пришла к тебе по делу. Её зовут Таня.
      — Здравствуйте. Извините. Меня направил к вам заведующий аптекой «Голубые Шары». Будьте добры, разрешите ему приготовить это лекарство.
      Почему у Старшего Советника так заблестели глаза? Почему он так страшно вытянул трубочкой губы?
      — Боже мой! — закричал он. — Ваш отец заболел! Какое несчастье!
      — Разве вы его знаете?
      — Ещё бы! Я прекрасно знаю его. Много лет тому назад мы жили рядом, на одном дворе. Каждый день мы купались и очень любили нырять. Интересно, помнит ли он меня? Едва ли.
      — Наверное, помнит, — вежливо сказала Таня. — Между прочим, он и теперь ещё умеет отлично нырять.
      — Вот как? — И Старший Советник схватился за сердце. — Лорочка, дружочек, приготовь мне, пожалуйста, прохладную ванну. Кажется, сегодня я опять не усну.
      Можно было подумать, что Лоре не хочется выходить из комнаты, хотя не было ничего особенного в том, что отец попросил её приготовить прохладную ванну.
      — Подожди меня, хорошо? — шепнула она Тане и вышла.
      — Но скажите, Таня, доктор Мячик предупредил вас, что лекарство должны принять сперва вы, а потом уже он?
      — я?
      — Да. Но, если вы не хотите, я не буду настаивать, нет! Лекарство не нужно заказывать. Оно лежит у меня в столе.
      И он протянул Тане коробочку, на которой была нарисована птица.
      — Спасибо.
      Таня взяла коробочку, поблагодарила и вышла. В коридоре она открыла её. Там лежала пилюля, самая простая, даже хорошенькая. Она положила её в рот и проглотила.
      Вот тут неизвестно — сразу она превратилась в Сороку или прежде услышала, как Лора, выбежав из ванной, с ужасом крикнула:
      — Не глотай!
     
     
      ПЕТЬКА ПРИНИМАЕТ ТАБЛЕТКИ ОТ ТРУСОСТИ И СТАНОВИТСЯ ХРАБРЫМ
     
      Как же поступил Петька, когда Таня ушла из аптеки «Голубые Шары». Он поскорее купил таблетки от трусости и побежал за ней. Ему стало стыдно, что девочка попросила проводить её, а он, мужчина, невежливо отказался.
      На Козихинской было темно, район незнакомый. Таню он не догнал, потому что останавливался на каждом шагу и хватался за карман, в котором лежали таблетки.
      Дом номер три опасно поблёскивал под луной. Тощая кошка с разбойничьей мордой сидела на тумбе. Лифтёрша, выглянувшая из подъезда, была похожа на бабу-ягу. А тут ещё какая-то птица вылетела из окна и стала кружиться над ним так низко, что чуть не задела своим раздвоенным длинным хвостом. Это уж было слишком для Петьки. Дрожащей рукой он достал из кармана таблетки и проглотил одну, а потом на всякий случай — вторую. Вот так раз! Всё изменилось вокруг него в одно мгновение. Дом номер три показался ему самым обыкновенным облупившимся домом. Кошке он сказал: «Брысь!» А от птицы просто отмахнулся и даже погрозил кулаком.
      Разумеется, он не знал, что ей хотелось крикнуть: «Помоги мне, я — Таня!» Увы, теперь она могла только трещать как сорока!
      — Ну, тётя, как делишки? — сказал он лифтёрше.
      — Не беги, не спеши, — сказала лифтёрша. — Посидим, поболтаем.
      Возможно, что, если бы Петька принял одну таблетку, он подождал бы Таню у подъезда, но он, как вы знаете, принял две, а ведь две — это совсем не то, что одна.
      — Мне некогда болтать с тобой, тётя, — отвечал он лифтёрше. — Ну-ка, заведи свой аппарат. — Ив одно мгновение он взлетел на девятый этаж. — Тебя-то мне и надо, — сказал он, взглянув на медную дощечку, и забарабанил в дверь руками и ногами.
      Все люди сердятся, когда их будят, но особенно те, которым с трудом удаётся уснуть. Рассердился и Старший Советник. Но чем больше он сердился, тем становился вежливее. Такая уж у него была натура — опасная, как полагали его сослуживцы. Он вышел к Петьке, ласково улыбаясь. Можно было подумать, что ему давно хотелось, чтобы этот толстый мальчик разбудил его отчаянным стуком в дверь.
      — В чём дело, мой милый?
      — Здорово, дядя, — нахально сказал Петька. — Тут к тебе пришла девчонка, передай, что я её жду.
      Советник задумчиво посмотрел на него.
      — Иди-ка сюда, мой милый, — ласково сказал он и провёл Петьку в свой кабинет.
      — Здравствуй, папа, — сказал он Старому Дрозду, который сидел нахохлившись в большой позолоченной клетке.
      — Шнерр штикс трэнк дикс, — сердито ответил Дрозд.
      В кабинете было много книг: двадцать четыре собрания сочинений самых знаменитых писателей, русских и иностранных. Книги стояли на полках в красивых переплётах, и у них был укоризненный вид — ведь книги сердятся, когда их не читают.
      — Ты любишь читать, мой милый?
      Конечно, Петька любил читать. И не только читать, но и рассказывать. Старшему Советнику повезло — он давно искал человека, который прочёл бы все двадцать четыре собрания сочинений, а потом рассказал ему вкратце их содержание. Он усадил Петьку в удобное кресло и подсунул ему «Три мушкетёра». Петька прочёл страницу, другую и забыл обо всём на свете.
      — Ну что, девочка, плохи наши дела? — сказала ей Лошадь.
      — Откуда вы знаете, что я девочка?
      — И ты узнала бы меня, если бы я была без хвоста. Увы, давно ли я жила с папой и мамой на Восьмеркиной, семь! Меня звали Ниночкой, а теперь — Аппетит. Что за нелепое имя! Я очень любила читать, особенно сказки. У меня были синие ленточки в гриве, я хочу сказать — в косах. Каждое утро я чистила зубы и каждый вечер мыла копыта, я хочу сказать — ноги, в горячей воде. Я уже начинала немного ржать по-английски. Сколько тебе лет?
      — Двенадцать.
      — А мне было пятнадцать. Для лошади это много. Вот почему я действительно Старая Лошадь. У меня болят кости, я плохо вижу, а другие лошади только смеются, когда я говорю, что мне нужны очки. Ежеминутно я ломаю руки — я хочу сказать, ноги — при одной мысли, что никогда больше не увижу своего маленького уютного стойла на Восьмеркиной, семь...
      — Вы опять запутались, Лошадь, — сказала Таня. — Вы хотите сказать — своей маленькой уютной комнатки, да?
     
     
      ВЕЛИКИЙ ЗАВИСТНИК
     
      Мне не хочется, чтобы Старая Лошадь рассказала вам эту историю. Вы, наверное, заметили, что она всё время сбивалась. Один раз она сказала — лягалась, а между тем речь шла о том, что мама уговаривала её принять английскую соль. В другой раз она повторила: «Я ржала», и осталось неясным — она громко смеялась или действительно ржала. Словом, лучше я сам расскажу о Великом Завистнике — лучше для меня и для вас.
      Это началось давно, когда на свете ещё не было ни Петьки, ни Тани, а были другие мальчики и девочки, хорошие и плохие. Два мальчика жили на одном дворе. У одного была чёрная гладкая маленькая голова, которую он любил втягивать в плечи, а у другого — русая, а на затылке вихор. Каждый день они купались в реке. Раз купались, значит, ныряли. Вот почему Старший Советник спросил Таню, помнит ли ещё её папа о том, как они любили нырять.
      Однажды они держали пари, кто дольше просидит под водой. Они глубоко вдохнули воздух и одновременно опустились на дно. «Раз, два, три, — считали они, — четыре, пять, шесть». Сердце билось всё медленнее. «Семь, восемь, девять». Больше не было сил. Уф! И они вынырнули на поверхность. Первой показалась маленькая гладкая чёрная голова, а уже потом — русая, с мокрым вихром на затылке. Чёрный мальчик проиграл пари.
      Потом они выросли, и всё, что нравилось одному мальчику, не нравилось другому. Мальчик с русой головой любил бродить по горам. В конце концов он забрался так высоко, что орлы прислали ему золотую медаль. А мальчик с чёрной головой, спускаясь по лестнице, бледнел от страха.
      Первый никогда не думал о себе. Он думал о тех, кого любил, и ему казалось, что это очень просто. А второй думал только о себе. Иногда ему даже хотелось попробовать, как это думают о других, хоть день, хоть час. Но как он ни злился — ничего не получалось.
      Потом мальчик с русой головой стал художником, и оказалось, что он умеет делать чудеса. По крайней мере, так говорили люди, смотревшие на его картины. Мальчик с чёрной головой тоже научился делать чудеса, например, превращать людей в птиц и животных. Но кому нужны были эти чудеса? По ночам он угрюмо думал: «Кому нужны мои чудеса?» Он томился тоской — ведь завистники всегда томятся, тоскуют.
      Он ломал руки, когда видел рыболовов, спокойно сидевших с удочкой над водой. Ему становилось тошно, когда он смотрел на юношей и девушек, которые, раскинув руки, ласточкой падали в воду. Он завидовал всем, кто был моложе его. У него не было друзей, он никого не любил, кроме дочки. Его отец когда-то был Министром Двора и Конюшен и никак не мог примириться с тем, что он потерял это звание. Сорок лет он не выходил из дома. Он постоянно ворчал, и, чтобы хоть немного отдохнуть от отца, Великий Завистник время от времени превращал его в Старого Дрозда и сажал в золочёную клетку.
      «Здорово, папа», — говорил он ему, и Дрозд отвечал: «Шнерр штикс трэнк дикс».
      Нельзя сказать, что Великий Завистник не лечился от зависти — каждое воскресенье ЛекарьАптекарь приносил ему капли. Не помогали!
      Иногда он боялся, что зависть пройдёт — ведь, кроме зависти, у него в душе была только скука, а от скуки недолго и умереть. Иногда принимался утешать себя: «Ты хотел стать великим — и стал, — говорил он себе. — Никто не завидует больше, чем ты. Ты — Великий Завистник. Ты — Великий Нежелатель Добра Никому». Но чем больше он думал о себе, тем чаще вспоминал тот ясный летний день, когда два мальчика сидели под водой и считали: «Раз, два, три», — тот день, когда он проиграл пари и в его сердце впервые проснулась зависть.
     
     
      ТАНЯ ВОЗВРАЩАЕТСЯ В АПТЕКУ «ГОЛУБЫЕ ШАРЫ»
     
      — На себя я давно махнула рукой, — сказала Старая Лошадь. — Но ты должна надеяться, Таня. И главное — не привыкай к мысли, что ты Сорока. Не гордись своим раздвоенным длинным хвостом! Не трещи! Девочки быстро привыкают к тому, что они сороки, тем более что они вообще, как известно, любят трещать. Если ты увидишь золотые очки или золотое колечко, поскорее зажмурь глаза, потому что сороки воруют всё, что блестит. И самое главное — постарайся всё-таки заказать лекарство в аптеке «Голубые Шары».
      — Спасибо, Старая Добрая Лошадь. Можно мне называть вас Ниночкой?
      — Нет уж, брат. — Лошадь шумно вздохнула. — Куда уж! Правда, как девочка я ещё ребёнок, но зато как лошадь я старый, опытный человек.
      — Рецепт остался у Великого Завистника, — стараясь не трещать, сказала Таня.
      — Эх, ты! Впрочем, не беда. Я знаю ЛекаряАптекаря. Он тебе поможет.
      Ночь Таня провела в стойле, а утром полетела в аптеку «Голубые Шары». Да, Лошадь была права! Лекарь-Аптекарь с первого взгляда понял, что случилось с Таней.
      — Не смей говорить, что этот негодяй превратил тебя в Сороку! — закричал он визгливо. — Не мучайте меня, у меня больное сердце. Дайте мне спокойно умереть.
      Но, по-видимому, ему всё-таки не хотелось умирать, потому что он взял с полки бутылку и выпил рюмочку, потом — другую.
      — Яд! — сказал он с наслаждением.
      Это был коньяк, о котором он любил говорить: «Это для меня яд».
      — Ужасно, ужасно! — сказал он. — И самое печальное, что я ничего не могу для тебя сделать, решительно ничего. Не возражать! — крикнул он так громко, что фарфоровые белочки присели на задние лапки от страха. — Во-первых, до пенсии мне осталось только полгода. А во-вторых, ты дочь своего отца, а ведь ему-то именно этот негодяй и завидует больше всех на свете. И подумать только: если бы он просидел под водой хоть на одну секунду дольше, чем твой отец, они бы вынырнули друзьями! Всё, что я могу сделать, — это посадить тебя на плечо и отправиться к больным. Сегодня у меня четыре визита.
      ...С Козихинской на Колыбельную, с Колыбельной на улицу Столовая Ложка, со Столовой Ложки на Восьмеркину — маленький, в потёртом зелёном пиджаке, в ермолке, лихо сдвинутой на ухо, Лекарь-Аптекарь начал свой обход, а Сорока сидела у него на плече, стараясь не трещать по-сорочьи.
      Один сел в калошу, другому соседка въелась в печёнку, у третьего ушла в пятки душа — а попробуй-ка вернуть её на старое место! Каждый раз, выходя от больного, он говорил Сороке: «Ещё не придумал». Это значило, что он ещё не придумал, как ей помочь. Наконец, выйдя от одного простодушного парня, который тяжело пострадал, сунув свой нос в чужие дела, он весело закричал:
      — Готово!
      Но, прежде чем рассказать Тане, что он придумал, Лекарь-Аптекарь вернулся домой, снял ермолку и зелёный пиджак, выпил рюмочку коньяку и сказал с наслаждением:
      — Яд!.. Великий Завистник давным-давно лопнул бы от зависти, Таня. Но у него есть пояс, которым он время от времени затягивает свой тощий живот. Например, когда ты сказала, что твой отец до сих пор умеет превосходно нырять, — ручаюсь, что Великий Завистник раздулся бы, как воздушный шар, если бы забыл надеть пояс. Нужно стащить с него этот пояс — и баста.
      — Стащить?
      — Да! Мы сделаем это, — торжественно сказал Лекарь-Аптекарь. — Я тебе ручаюсь, что он лопнет, как мыльный пузырь. А знаешь ли ты, что произойдёт, если он лопнет? Ты снова станешь девочкой, Таня. Я приготовлю лекарство по рецепту доктора Мячика, и твой отец будет спасён, потому что его может спасти только чудо. А Старая Добрая Лошадь вернётся к своим родителям и снова будет носить голубые ленточки — не в гриве, а в косах.
     
     
      ЛЮБИТЕЛЬ НЕОБЫКНОВЕННЫХ ИСТОРИЙ РАССКАЗЫВАЕТ ЛОРЕ СКАЗКУ О КРАСНОЙ ШАПОЧКЕ, И ЛОРА ЗАПОМИНАЕТ ЕЁ НАИЗУСТЬ
     
      А Петька всё читал и читал. Когда его окликали, он только спрашивал: «М-м?..» — и снова читал — строку за строкой, страницу за страницей. Одно собрание сочинений он прочёл и принялся за другое. Можно было надеяться» что он расскажет Великому Завистнику хотя бы вкратце, о чём написаны книги, стоявшие в нарядных, разноцветных переплётах на полках. А он не рассказывал. Не потому, что не мог, а просто так, не хотелось. Он даже попробовал, но Великий Завистник с таким удовольствием потирал свои длинные белые руки, когда кому-нибудь не везло даже в книгах, что Петька перестал рассказывать и теперь только читал.
      Время от времени папа-Дрозд, злобно косясь на него, начинал кричать:
      — Шнерр дикс, тэкс тррэнк!
      Это значило: «Я — Министр Двора и Конюшен. Прогоните мальчишку!»
      Тогда Петька накидывал на клетку одеяло, и, думая, что наступила ночь, Дрозд засыпал.
      В общем, Петька совсем зачитался бы, если бы не Лора, которая то и дело приходила к нему поболтать.
      — Между прочим, отец давно хотел съесть тебя, — сказала она однажды, — но я не позволила.
      — Почему?
      — Просто так. Мне смешно смотреть, как ты сидишь и читаешь.
      Два раза в неделю она брала уроки у феи Вежливости и Точности и, вернувшись, показывала Петьке, как она научилась ходить — не боком, а прямо и легко, как снегурочка, а не тяжело, как медведь. Но Петька только спрашивал: «М-м?..» — и продолжал читать.
      Чтобы похудеть, Лора ела теперь не пять раз в день, а только четыре и спала после обеда не два часа, а только час двадцать минут. И похудела, правда не очень. Но Петька всё равно не обращал на неё внимания. Она надела на шею ожерелье и, разговаривая, всё время играла им, как будто нечаянно. Но хоть бы раз Петька взглянул на это хорошенькое ожерелье из цветного стекла!
      Оставалось только рассказать ему что-нибудь поинтереснее, чем эти толстые книги, от которых он не мог оторваться. И она отправилась к Любителю Необыкновенных Историй.
      Это был отставной клоун, вырезавший трубки из виноградного корня, очень хорошие, хотя иногда он и забывал проделать отверстие для дыма. Зато истории, которые он рассказывал, были не то что хорошие, а превосходные, и очень жаль, что никто не хотел их слушать. Как только он открывал рот, жена говорила: «Ну, здрасте, поехал!» Дети — у него были взрослые, даже пожилые дети — начинали зевать, а гости приходили к нему с условием, что будут говорить они, а не он, и притом о самом обыкновенном: «У Марии Ивановны родился сын, а она ждала дочь» или: «Пётр Ильич будет получать теперь не восемьдесят рублей в месяц, а восемьдесят пять рублей сорок копеек».
      — Ага, старик, — с торжеством говорили они, уходя, — сегодня тебе не удалось рассказать ни одной необыкновенной истории.
      Всем надоели его рассказы, вот почему он так обрадовался, когда к нему пришла Лора.
      Она вошла немножко боком, но вообще почти прямо и если не так легко, как снегурочка, то уже не так тяжело, как медведь. Она вежливо поздоровалась и сказала:
      — Не можете ли вы рассказать мне какуюнибудь интересную сказку? Я запомню её слово в слово, у меня превосходная память.
      — Да ради бога! — откладывая в сторону начатую трубку, сказал Любитель Необыкновенных Историй. — Сколько угодно. Грустную или весёлую?
      — Весёлую.
      — Отлично.
      И он рассказал ей о девочке Красная Шапочка. Вы, конечно, знаете эту историю, дети? Может быть, она не очень весёлая, особенно когда волк глотает бабушку, надевает её чепчик, который ему совсем не идёт, и ложится в постель, поджидая Красную Шапочку с пирогами. Но зато всё кончается хорошо. А ведь это самое главное, особенно когда всё начинается плохо.
      Лора запомнила её слово в слово — ведь у неё была превосходная память. Но слова почему-то запомнились ей в обратном порядке. Например, не «Жила да была девочка, которую прозвали Красная Шапочка», а «Шапочка Красная, прозвали которую девочка, была да жила». Понятно, что Петька послушал минуть пять, а потом засмеялся и сказал:
      — Да, здорово это у тебя получается.
      И снова принялся за чтение. Теперь, когда Лора приходила к нему, он только лениво смотрел на неё одним глазом и читал себе да читал строку за строкой, страницу за страницей. Иногда, впрочем, он рисовал на полях чёртиков с хвостами, изогнутыми, как вопросительный знак.
     
     
      ВЕЛИКИЙ ЗАВИСТНИК РАССКАЗЫВАЕТ О СЕБЕ
     
      Когда у Великого Завистника начиналась бессонница, он завидовал всем, кто спит. Он скрипел зубами, думая о том, что соседи сладко похрапывают с открытыми форточками: кто на боку, а кто на спине. А где уж тут уснёшь, если то и дело приходится скрипеть зубами! Он завидовал даже ночным сторожам, впрочем, только тем, которые — даром что они были сторожа — всё-таки спали.
      Все люди стараются уснуть, когда им не спится. Старался и Великий Завистник. Он ведь тоже был как-никак человек. Он считал до тысячи, представлял себе медленно текущую реку или слонов, идущих один за другим, важно переставляя ноги. Ничего не помогало! Он открывал окно и долго ходил по комнате в туфлях и халате — остывал, чтобы потом сразу бухнуться в постель и заснуть. Остывать удавалось, а заснуть — нет. Может быть, потому, что он начинал беспокоиться, что слишком долго остывал и теперь ещё, не дай бог, простудился. В этот вечер он даже решился слазить на крышу с авоськой — авось удастся словить хоть какой-нибудь сон — ведь над городом по ночам проплывают сны. И поймал, даже не один, а целых четыре. Но, спускаясь с чердака, он выронил авоську, и сны неторопливо выплыли из неё, задумчивые, неясные, похожие на дым от костра в сыром еловом лесу.
      Когда не спится, лучше не смотреть на часы. Часы, как известно, иногда врут. Нельзя, например, сравнить их с зеркалом, которое всегда говорит только чистую правду. И всё-таки, взглянув на часы, почти всегда можно узнать, далеко ли до утра, или близок ли вечер. До утра было ещё далеко, и Великий Завистник решил сходить в аптеку «Голубые Шары».
      — Извините, — сказал он, постучав в стекло, за которым неясно виднелась маленькая фигурка в халате. — Прошу простить, это я. Как живёте, старина? Вы не спите?
      Ему казалось, что подчинённым, чтобы они его любили, нужно почаще говорить: «Ну как, старина?», или: «Как делишки, собака?»
      — Здравствуйте. Сейчас открою, — ответил Лекарь-Аптекарь. — Это он, — торопливо прошептал он Сороке. — Тебе нужно спрятаться, Таня. Сюда, сюда!
      За аптекой была маленькая комнатка, в которой он готовил лекарства.
      — Заходи, пожалуйста.
      Он зажёг полный свет, и фарфоровые белочки, притаившиеся между пузырьками, стали протирать глаза сонными лапками: они решили, что наступило утро.
      — Извините, старина, что так поздно, — сказал, входя, Великий Завистник. — Что-то не спится, чёрт побери. Решил узнать, как ваши делишки, и кстати прихватить у вас какую-нибудь микстурку, чтобы поскорее уснуть. Нет ли у вас чего-нибудь новенького, дружище?
      — Хм... новенького? Надо подумать.
      Великий Завистник устало опустился в кресло. Пожалуй, он не был похож на Великого Завистника в эту минуту. Он вздыхал, и левая ноздря у него не раздувалась, как всегда, а уныло запала.
      — А вы молодец, как я посмотрю, — сказал он, глядя, как Лекарь-Аптекарь, быстренько вскарабкавшись по лесенке, сунул свой длинный нос сначала в одну бутылку, а потом в другую. — Интересно, знаете ли вы, что такое скука?
      — Аптекарю очень нужен нос, — не расслышав, ответил Лекарь-Аптекарь.
      — Скука, я говорю.
      — Скука? Скука, нет, не нужна. Нос и руки.
      — Я смертельно скучаю, старый глухарь, — сказал Великий Завистник. — Все мне врут, и, кроме дочки, меня никто не любит. А ты думаешь, мне не хочется, чтобы меня любили, старик? (В минуту откровенности он любил называть подчинённых на «ты».) Очень хочется, потому что, если подумать, — я совсем неплохой человек.
      Лекарь-Аптекарь промолчал. Он был занят — взвешивал маковый настой и перемешивал его с липовым мёдом.
      — Ты думаешь, мне так уж хочется, чтобы этот мазилка умер? — продолжал Великий Завистник (так он называл Таниного отца). — Ничуть! Всё равно ему уже никогда больше не придётся нырять. Что касается его чудес, честно скажу, — не могу согласиться. Я видел его картины. Ничего особенного: холст, рама и краски.
      Лекарь-Аптекарь молчал. Он размешивал микстуру стеклянной палочкой и старался не подсыпать в неё крысиного яду.
      — Всё, что угодно, можно сказать обо мне, — продолжал Великий Завистник. — Я простодушен, нетребователен, терпелив; меня легко обмануть. На днях, например, божья коровка притворилась мёртвой, чтобы я её не убил. И я поверил! Поверил, как ребёнок. И только потом догадался и убил. У меня много недостатков, но уж в зависти меня никто и никогда не смел упрекнуть.
      «Именно не смел», — подумал Лекарь-Аптекарь.
      — Готово, — сказал он вслух. — Примите, и я ручаюсь, что через полчаса вы прекрасно уснёте.
      Возможно, что самое главное произошло именно в эту минуту. Великий Завистник встал и подтянул брюки — он забыл дома свой пояс. Разумеется, он сделал это по возможности незаметно — в присутствии подчинённых неудобно подтягивать брюки. Но у Лекаря-Аптекаря был острый глаз и, пробормотав: «Извините, пожалуйста», он торопливо прошёл в маленькую комнатку за аптекой.
      — Таня, — прошептал он одними губами.
      Сорока, забившаяся в тёмный уголок, встрепенулась.
      — Лети к нему. Он забыл дома свой пояс. Ты помнишь адрес?
      — Да.
      Лекарь-Аптекарь распахнул окно.
      — Я постараюсь задержать его. Принеси мне пояс. Забудь о том, что ты девочка. Ты — Сорокаворовка.
     
     
      ТАНЯ И ПЕТЬКА ИЩУТ И НЕ НАХОДЯТ ПОЯС
     
      Днём Великий Завистник ссорился с дочкой: всё хотел превратить Петьку в летучую мышь, а она не хотела. Днём Лора приходила и показывала, как она теперь ловко ставит ножки, когда ходит, и как изящно складывает их, когда сидит. А ночью Петька был один-одинёшенек, если не считать папы-Дрозда.
      Никто не мешал ему читать и читать. Некоторые книги он перелистывал — они были холодные, точно на каждой странице лежала тонкая ледяная корка. Зато другие... О, от других невозможно было оторваться!
      Однажды — это было как раз в ту ночь, когда Великий Завистник отправился в аптеку «Голубые Шары», — Петька заметил, что он похудел. Теперь уж никто не назвал бы его толстым мальчишкой! Это ему понравилось. Плохо только, что штаны стали падать. Он поискал верёвочку — не нашёл. У Великого Завистника на спинке кровати висел ремешок. Недолго думая Петька затянулся им и опять принялся за книжку.
      Лора сладко похрапывала в своей комнате — набегалась за день, устала, повторяя на память уроки вежливости и приличных манер; кошка с разбойничьей мордой шумно метнулась на кухне — поймала мышонка — и всё утихло, ни звука, тишина. Только страница прошелестит — прочитана, до свидания!
      Вдруг кто-то постучал в окно. Петька взглянул одним глазом. Ничего особенного — Сорока. И он перевернул страницу. Но стук повторился.
      — Открой.
      «Гм... Странно. Сорока, а говорит человеческим голосом. Впрочем, в этом доме лучше не удивляться».
      — Открой, ты слышишь? Сию же минуту.
      Петька лениво распахнул окно и швырнул в Сороку пустой чернильницей — жаль, не попал!
      — Хорош, — влетая в комнату, укоризненно сказала Таня. — Не пускает, да ещё и кидается. Дай срок, влетит тебе от меня, глупый мальчишка.
      Пожалуй, не стоит рассказывать, как они ссорились. Петька всё говорил: «а ты...», «а ты...», и получалось, что Таня сама виновата в том, что её превратили в Сороку. Наконец они принялись искать ремешок. Конечно, Петька забыл, что не прошло и часа, как он подтянул им брюки, — ведь это случилось между двумя страницами, из которых одна была интереснее другой! Да и трудно было представить себе, что Великий Завистник носил этот старенький ремешок. Его пояс — так им казалось — должен был состоять из стальных колец, тонких, как паутина.
      Они искали долго. Нет и нет! Зато в письменном столе Таня нашла рецепт доктора Мячика и бережно спрятала его под крыло.
      Они искали всё время, пока Великий Завистник, зевая, шёл домой из аптеки «Голубые Шары». Он задремал в лифте — так сильно подействовал на него настой на меду. Полусонный, еле передвигая ноги, он вошёл в свою комнату, и только тогда Таня с Петькой перестали искать ремешок. Полумёртвые от страха, они притаились под кроватью, на которую он рухнул, едва стащив с себя пиджак и брюки.
      — Каршеракешак, — прошептала Таня.
      Это значило — надо бежать. И Петька понял её, хотя и не понимал по-сорочьи. Но нужно было подождать, пока Великий Завистник крепко уснёт. И они сидели под кроватью, дрожа, особенно Таня, потому что Петька теперь уже не так трусил, как прежде. Но вот негромкие свисточки послышались в комнате — Великий Завистник всегда негромко посвистывал, а уж потом начинал храпеть. На цыпочках они выбрались в переднюю, оттуда на лестницу — и кубарем с девятого этажа! Кубарем катился Петька. Огорчённая, громко вздыхая, повесив клюв, за ним плавно спускалась Сорока.
     
     
      ВЕЛИКИЙ ЗАВИСТНИК ВПЕРВЫЕ В ЖИЗНИ ВИДИТ ВЕСЁЛЫЕ СНЫ
     
      Он ещё посвистывал, как уходящий поезд, а сны уже стояли в очереди, толпились: «Я первый! Нет, я! Позвольте, граждане, вот этот длинный сон может подтвердить, что первый именно я».
      Нет, это были не длинные и не скучные, а восхитительные, приснившиеся впервые в жизни лёгкие сны! Мальчик, на которого Великий Завистник наступил в прошлом году, явился смеющийся, розовый и сказал, что ему совсем не было больно. Девочка, которую он превратил в Старую Лошадь, долго старалась втиснуться в лифт и наконец, отчаявшись, стуча копытами, вскарабкалась на девятый этаж — только для того, чтобы поблагодарить его: с тех пор, как она стала лошадью, для неё началась — так она проржала, положив ногу на сердце, — настоящая жизнь. Божья коровка, которую он убил, летала вокруг него, напевая: «Так мне и надо, тра-ля-ля», и когда он спросил её во сне: «Почему?» — она ответила: «А потому, что нечего было притворяться мёртвой».
      Да, самое лучшее в мире — это сон, но нет ничего хуже, как проснуться от детского плача. А между тем случилось именно это. Кто-то громко плакал в соседней комнате. Неужели этот уткнувшийся носом в книгу толстый мальчишка?
      Вскочив с кровати, Великий Завистник накинул халат, распахнул дверь... Плакала Лора. Она сидела на полу среди разбросанных книг; в руках у неё было длинное сорочье перо, и она плакала так громко, что у Великого Завистника защемило сердце: он, очень любил свою дочь.
      — Что случилось? — крикнул он с ужасом.
      — Он у... у... у...
      — Фу! Ты меня напугала. Умер?
      — Нет, ушёл.
      — Ушёл? Это прекрасно... — начал было Великий Завистник, но успел произнести только «прек»... и подпрыгнул, потому что Лора больно ущипнула его за лодыжку. — Ай! Почему ты плачешь, моё бедное дорогое дитя? Ты жалеешь, что я не успел превратить его в летучую мышь?
      Вместо ответа Лора легла на пол, прямо в маленькую лужу, которую она наплакала, и принялась бить об пол ногами.
      — Хочу, хочу, хочу, — кричала она, — хочу, чтобы он вернулся!
      Она колотила своими толстенькими косолапенькими ножками так сильно, что жильцы восьмого этажа поднялись на девятый, чтобы почтительно спросить, не пожаловаться ли им в домоуправление.
      — Он вернётся, обещаю тебе! Даю честное благородное слово.
      — Я не верю! — кричала Лора. — Ты нечестный, неблагородный. Ты сам говорил, что никому нельзя верить.
      — Но как раз в данном случае можно, — в отчаянии кричал Великий Завистник. — Не забывай, что я твой отец. Успокойся, я тебя умоляю. Откуда у тебя это перо?
      — А-а-а! Я хочу, чтобы он сидел в кресле и читал. Я хочу, чтобы он спрашивал «м-м?..» и смотрел на меня... а-а-а... одним глазом!
      — Хорошо, хорошо, он вернётся и скажет «м-м?..», чтоб он пропал! И будет смотреть на тебя одним глазом.
      Похолодев, он отнял у Лоры перо. Оно было сорочье, а сорочье перо могла выронить только Со-рока.
     
     
      ВЕЛИКИЙ ЗАВИСТНИК НЕ НАХОДИТ СВОЙ ПОЯС, ХОТЯ ПРЕКРАСНО ПОМНИТ, ЧТО ПОВЕСИЛ ЕГО НА СПИНКЕ КРОВАТИ
     
      «Враги! — уныло думал он, грызя ногти и втягивая маленькую чёрную голову в плечи. — Мне завидуют, это ясно. Я на виду, мне сорок лет, а я уже Старший Советник. Я доверчивый, а доверчивым всегда худо. Вот пригрел этого мальчишку, а он ушёл, даже не сказав спасибо.
      Будем рассуждать спокойно: Сорока прилетела не за мальчишкой, а за рецептом. О на ещё надеется заказать лекарство в аптеке «Голубые Шары». Но аптекарь — мой друг! Я всегда относился к нему снисходительно... Тем хуже! Во всяком случае, для меня.»
      «...Я запутался, — думал он через час, пугаясь и холодея. — Мне грозит опасность. Вот что нужно сделать прежде всего: подумать не о себе. Это освежает».
      Ему всегда было трудно думать не о себе и главное — неинтересно. Но всё-таки он подумал:
      «Нет, Лекарь-Аптекарь не посмеет приготовить лекарство без моего разрешения. Ведь он знает, что до первого июля я распоряжаюсь чудесами. И Заботкин умрёт».
      Улыбаясь, Великий Завистник потёр длинные белые руки.
      «Да, но его отнесут во Дворец Изящных Искусств. Духовой оркестр будет играть над его гробом похоронный марш, и не час или два, а целый день или, может быть, сутки. Самые уважаемые в городе люди», — думал он с отчаянием, чувствуя, как зависть просыпается в сердце, — будут сменяться в почётном карауле у гроба».
      Это была подходящая минута, чтобы надеть ремешок, и Великий Завистник протянул руку — помнится, он повесил его на спинку кровати. Ремешка не было. Он обшарил платяной шкаф — не забыл ли он ремешок в старых брюках? — вывернул карманы, обыскал письменный стол. Он разбудил дочку и пожалел об этом, потому что, едва открыв глаза, она залилась слезами. Он засунул в мусоропровод свою длинную белую руку, и рука поползла всё ниже — в восьмой, седьмой, шестой, пятый этаж. Нет и нет! Вытянув губы в длинную страшную трубочку, бормоча: «Ах так, миленькие мои! Значит, так? Хорошо же!» — он вернулся в свою комнату.
     
     
      ЛЕКАРЬ-АПТЕКАРЬ ГОВОРИТ СО СВОИМ НАЧАЛЬНИКОМ ПО ТЕЛЕФОНУ, А СТАРАЯ ЛОШАДЬ ДЕЛИКАТНО СТУЧИТСЯ В АПТЕКУ «ГОЛУБЫЕ ШАРЫ»
     
      Лекарь-Аптекарь сразу же понял, что Таня не принесла ему пояс.
      — Не смей говорить, что ты не нашла его! — закричал он, схватившись за сердце. — Всё погибло, если ты его не нашла. Он догадается, что это была ты, а если он догадается...
      Сороки не плачут, как это доказывает профессор Пеночкин, или плачут крайне редко, как это утверждает профессор Мамлюгин. Но Таня ещё совсем недавно была девочкой, и нет ничего удивительного в том, что она разревелась.
      — Не сметь! — визгливо закричал Лекарь-Аптекарь. — Ты промочишь пиджак (Таня сидела на его плече), я простужусь, а мне теперь некогда болеть. Что это ещё за мальчишка?
      Мальчишка, стоявший у двери с виноватым видом, был Петька, и Лекарь-Аптекарь не хватался бы так часто за сердце, если бы он знал, что на Петьке был ремешок, старенький, потёртый ремешок из обыкновенной кожи. Но он этого не знал.
      — Мало с тобой хлопот! Здравствуйте, теперь ещё придётся возиться с этим трусишкой. Оставьте меня в покое! У меня больное сердце. Дайте мне спокойно умереть.
      Но, по-видимому, ему всё ещё не хотелось умирать, потому что он выпил рюмочку коньяку, а потом, немножко подумав, вторую.
      — Яд, — сказал он с наслаждением. — Давай сюда рецепт, глупая девчонка. Он догадается, что это была ты, и меня, конечно, уволят, если я приготовлю лекарство для твоего отца. А мне, понимаешь, до пенсии осталось полгода. Боже мой, боже мой! Всю-то жизнь я старался не делать ничего хорошего людям, и никогда у меня ничего не получалось, никогда! И вот, пожалуйста, опять! Ну ладно, куда ни шло! В последний раз. Умереть мне на этом месте, если я ещё когда-нибудь сделаю хорошее людям... Зверям — другое дело. Птицам — пожалуйста! Но людям... Почему ты так похудел, мальчик? Ты голоден? Возьми бутерброд. Ешь! Я тебе говорю, ешь, подлец! Ох, беда мне с вами.
      Он ворчал, и вздыхал, и сморкался в огромный застиранный зелёный платок, хотя, как известно, все аптекари в мире стараются не сморкаться, приготовляя лекарство. А если и сморкаются, так не в зелёные застиранные, а в новенькие, белые как снег платки. Но он сморкался, и моргал, и почёсывался, и даже раза два одобрительно хрюкнул, когда стало ясно, что для Таниного отца он приготовил не лекарство, а настоящее чудо. Плохо было только, что вместо одного пузырька он нечаянно приготовил два, а за два ему могло попасть ровно вдвое.
      — Возьми, Таня.
      Сорока осторожно взяла пузырёк, на котором было написано: «Живая вода».
      — Так. А второй мы спрячем. Не дай бог, пригодится. Счастливого пути. Живо! — закричал он и затопал ногами. — А то я ещё передумаю! Ох, как вы мне все надоели.
      И Таня улетела — вовремя, потому что позвонил телефон, и Лекарь-Аптекарь услышал голос, который действительно мог заставить его передумать.
      — Как дела, старина? — спросил Великий Завистник. (К сожалению, это был он.) — Я хочу поблагодарить тебя за микстуру. Спал, как ребёнок. Здорово это у тебя получилось!
      — Пожалуйста, очень рад.
      — Погромче!
      — Очень рад, — заорал Лекарь-Аптекарь.
      — То-то же. Ты вообще имеет в виду, что я к тебе отношусь хорошо. Вот сейчас, например, с удовольствием потрепал бы тебя по плечу, честное слово. Ты ведь, кажется, любишь птиц?
      — Что?
      — Птиц, говорю! Воробьёв там, канареек, сорок?
      — Птиц? Нет. То есть, смотря каких. Полезных — да. Которые поют. А воробьёв — нет. Они не поют.
      — Понятно. Кстати, тут на днях к тебе не залетала Сорока?
      — Нет. А что?
      — Да тут, понимаешь... просыпаюсь, а на полу Сорочье перо. Уронила. Ну, ты меня знаешь! Захотелось вернуть. Ищет, думаю, огорчается птица. Значит, не залетала?
      — Нет.
      — Хм... тем лучше. До свидания. Ах, да! Надеюсь, ты ещё не забыл, что чудесами распоряжаюсь лично я впредь до распоряжения?
      — Что вы!
      — Ну то-то. Прощай.
      Они одновременно положили трубки и зашагали из угла в угол: Великий Завистник, зловеще бодаясь маленькой чёрной головкой, а Лекарь-Аптекарь, в отчаянии хватаясь за свой длинный, сразу похудевший нос. Они шагали, думая друг о друге. Мысли Великого Завистника летели в аптеку, а мысли Лекаря-Аптекаря — прямёхонько на Козихинскую, три, — и нет ничего удивительного в том, что они столкнулись по дороге. Раздался треск, не очень сильный, но всё же испугавший Лошадь, тащившую бочку с водой вдоль Соколиной Горы. Это была та самая Старая Лошадь, которую когда-то звали Ниночкой, а теперь — Аппетит. Ей давно хотелось узнать, заказала ли Таня лекарство, и заодно, если удастся, купить у Лекаря-Аптекаря очки. Купить, правда, было не на что.
      «Но, может быть, — думала она, — я сумею оказать ему какую-нибудь услугу? Например, для микстур и настоев нужна вода. А у меня она как раз очень вкусная и сколько угодно».
      «...Да, без очков трудно жить, — думала она грустно. — Особенно когда даже подруги норовят стащить твоё сено из-под самого носа. Впрочем, какие они мне подруги? Разве они носили когданибудь ленточки в косах? Разве их награждали когда-нибудь почётной грамотой, как меня, когда я перешла в третий класс? Кто танцевал в школе лучше, чем я? Кто пел, как соловей: «И-го-го, и-гого!»?»
      Ей показалось, что она встала на цыпочки и запела, а на самом деле она подняла хвост и заржала. Лекарь-Аптекарь, всё ещё шагавший из угла в угол, прислушался с беспокойством.
      Трах! — Аптечная посуда зазвенела в ответ, а фарфоровые белочки привстали, насторожив уши.
      Трах! — Это, конечно, была Старая Лошадь. Ей казалось, что она стучит деликатно, чуть слышно.
     
     
      ЖИВАЯ ВОДА ПРЕВРАЩАЕТСЯ В СИРЕНЕВЫЙ КУСТ, А ТАНЯ ЗНАКОМИТСЯ С ЛИХОБОРСКОЙ СОРОКОЙ
     
      Живая вода плескалась в пузырьке. Таня крепко сжимала его в своём чёрном изогнутом клюве. Ещё несколько взмахов — и дома! Вот и знакомая крыша показалась вдали. На трубах сидели воробьи и вдруг все разом шумно вспорхнули, должно быть, испугались большой чёрно-белой птицы, которая несла что-то непонятное в клюве. А ну взорвётся или ещё что-нибудь? Мальчишки запускали воздушного змея на Медвежьей Горе. Они тоже, конечно, заметили Таню, тем более что подул ветер и воздушный змей поплыл к ней навстречу. Он был страшный, рогатый, с высунувшимся красным языком. Любая сорока закричала бы караул. Но Таня не закричала, — ведь она могла выронить пузырёк! Зажмурив глаза, она приближалась к змею. Поздороваться с ним и обогнуть — это был бы лучший выход из положения. Но и для этого нужно было открыть клюв, а она сжимала его всё крепче.
      — Сорока-воровка!
      — Гляди, ребята! Что-то стащила!
      Один камень больно ударил Таню в плечо, другой оцарапал ногу, а третий... третий разбил пузырёк! Тонкая, засверкавшая на солнце нить протянулась между землёй и небом. Это пролилась живая вода, и там, где она упала, вырос такой красивый сиреневый куст, что Учёный Садовод немедленно написал о нём книгу под названием «Чудо на Медвежьей Горе».
      Расстроенная, измученная, с подбитым крылом, Таня полетела обратно в аптеку. Она помнила, что Лекарь-Аптекарь приготовил два пузырька живой воды. Какая удача! Но на куске картона, висевшем между голубыми шарами, было написано: «Хотите верьте, хотите нет — аптека закрыта». Почерк был Петькин, и никто другой не нарисовал бы в уголке чёртика с хвостом, изогнутым, как вопросительный знак.
      Да, аптека была закрыта, и Таня, взлетев на антенну, с которой были видны все двенадцать улиц Медвежьей Горы, принялась ждать — что ещё могла она сделать?
      Прошёл час, другой, третий. Начался дождь. Таня промокла до последнего пёрышка — и это было прекрасно, потому что она боялась уснуть, а под дождём не уснёшь, тем более без зонтика, правда? Но дождь перестал, и она уснула. Солнце поднялось; когда она открыла глаза, подъезды сверкали после дождя, точно нарисованные мелом на белой глянцевитой бумаге, а кусок картона с надписью попрежнему висел между голубыми шарами. ЛекарьАптекарь не вернулся. Но куда же в таком случае делся Петька? Таня полетела на Бега к Старой Лошади, но в её стойле спал, расставив ноги, грубый Битюг с рыжим хвостом.
      — Простите, вы не знаете?.. Прежде в этом стойле часто останавливалась одна девочка... Я хотела сказать, одна лошадь.
      — Кобыла Аппетит снята с рациона, — проржал, просыпаясь, Битюг, который прежде возил заведующего продовольственной базой и привык выражаться так же кратко, как он.
      — Снята? Почему?
      — Как сбежавшая в неизвестном направлении, утащив казённую упряжь, тележку и бочку с водой.
      Ничего не оставалось, как вежливо извиниться и улететь. Но куда?
      ...В отвратительном настроении Таня спряталась в самой густой листве Берёзового Сада. Всё казалось ей в чёрном свете, даже солнце, на которое, как все сороки, она могла смотреть не мигая. Голубое небо казалось ей серым, зелёные листья — рыжевато-грязными, а птица, сидевшая на соседнем дереве, самой обыкновенной скучной вороной.
      — Шакикракишакерак, — вдруг сказала птица.
      Очень странно! На чистейшем сорочьем языке это значило: «Добрый вечер)».
      — Каршишкарирашкераш, — быстро ответила Таня.
      Это значило: «Какая приятная неожиданность! Представьте себе, я приняла вас за ворону».
      — Нет, я Сорока. Ворона, если вы имеете в виду Белую Ворону, приходится мне тётей. Вы живёте в городе?
      — Да. А вы?
      — Я предпочитаю деревню. Здесь слишком шумно. Вы знаете, совершенно невозможно сосредоточиться. Какое хорошенькое это у вас перо с хохолком!
      — Ну что вы, ничего особенного. Вот сегодня ночью я потеряла перо. До сих пор не могу прийти в себя. Знаете, такое белое-белое с чёрной отделкой.
      — Что вы говорите! И не нашли?
      — Нет, конечно. Ужасно жалко. Что это у вас на ноге? Неужели колечко? Какая прелесть! Бирюза?
      — Да. И у меня ещё есть бирюзовые серёжки. А вот брошку никак не подберу. Вы не поверите, на днях обшарила все магазины. Нет и нет! Хоть плачь.
      — А это колечко вы тоже купили в комиссионном?
      — Купила? Зачем? Стащила.
      Они потрещали ещё немного, а потом Сорока пригласила Таню к себе в Лихоборы.
      — Я живу у тёти, — объяснила она. — Она будет очень рада. Лететь недалеко, всего сто километров.
      «Осторожно, Таня. Помни, что девочки быстро привыкают к тому, что они сороки, тем более что они вообще любят потрещать. Ты девочка, ты не сорока». Можно было подумать, что Старая Добрая Лошадь была тут как тут — так ясно услышала Таня её грустный предостерегающий голос. Но она устала и была голодна. В конце концов, что за беда, если она проведёт денёк с этой весёлой Сорокой?
      — К сожалению, мне необходимо найти ЛекаряАптекаря, — сказала она. — Он ушёл и не вернулся. Я прождала его целую ночь.
      — Ну и что же! Тётя скажет вам, куда он ушёл. Вы знаете, какие они умные, эти вороны.
      Таня задумалась.
      — Кракешак, — сказала она наконец.
      На чистейшем сорочьем языке это значило: «Я согласна».
      Пришлось сделать порядочный крюк, но, улетая из города, не могла же она не заглянуть домой хоть на минутку!
      Окно папиной комнаты было распахнуто настежь, он рисовал, лёжа в постели, а мама сидела подле с книгой в руках. У неё было грустное лицо. Она, без сомнения, волновалась за Таню. Но почему-то ей стало легче, когда Сорока, приветливо кивая, пролетела мимо окна.
     
     
      ЛЕКАРЬ-АПТЕКАРЬ ПРОЩАЕТСЯ СО СВОЕЙ АПТЕКОЙ, А СТАРАЯ ДОБРАЯ ЛОШАДЬ НАДЕВАЕТ ОЧКИ
     
      Что же значила странная надпись на картоне, висевшем между голубыми шарами: «Хотите верьте, хотите нет — аптека закрыта»? Не стоит ломать себе голову над этой загадкой, тем более что нет ничего проще, как разгадать её. Лекарь-Аптекарь испугался. А когда человек пугается, он бежит.
      «Нужно сделать вид, что меня нет, — подумал он, поговорив с Великим Завистником по телефону. — А когда человека нет, его нельзя уволить, потому что нельзя уволить того, кого нет. Прекрасная мысль! Но ведь очень трудно сделать вид, что меня нет, когда я тут как тут, в своей ермолке, в зелёном пиджаке, со своими порошками и микстурами, в которых никто не может разобраться, кроме меня. Значит, нужно удрать. Куда?»
      И он решил удрать к Учёному Садоводу, симпатичнейшему человеку, который, как об этом неоднократно сообщали газеты, прекрасно относился к цветам, вообще растениям и некоторым насекомым. Можно было рассчитывать, что столь же хорошо он относится к некоторым людям, таким, например, как Лекарь-Аптекарь. Итак, решено!
      Он собрался было вызвать такси, но именно в эту минуту — трах! — постучалась Старая Лошадь.
      — Вот кстати-то! — закричал он. — Здравствуй, Ниночка. Надеюсь, ты не очень занята и сможешь отвезти меня к Учёному Садоводу?
      — Конечно, могу! — с восторгом проржала Лошадь.
      Да, это был выезд, на который стоило посмотреть! Отправляясь в дорогу, Лекарь-Аптекарь надел пальто, тоже зелёное — у него была слабость к этому цвету, — и сменил ермолку на широкополую шляпу, и под которой грустно торчал его озабоченный нос. Через плечо он надел дорожную сумку, в которой звенели банки и склянки. Он уселся на передке, чтобы за спиной уютно плескалась вода, и всё поглядывал по сторонам — не летит ли Сорока? Петька вскарабкался на бочку. Какой же мальчишка откажется прокатиться — если не на роллере, так на бочке с водой?
      Что касается Лошади... О, это был один из лучших дней её жизни! Когда Лекарь-Аптекарь укладывался, она попросила его подарить ей очки. Конечно, если бы у него было время, он подобрал бы для неё очки по глазам. Но он очень торопился и нечаянно подарил очки, через которые весь мир кажется весёлым, счастливым.
      Теперь она была в этих очках, выглядевших очень мило на её бархатном добром носу. Первые два-три километра она шла осторожно, на цыпочках — привыкала, но, как только город с его сверкающими автомобильными фарами, презрительно косившимися на водовозную клячу, остался позади, она пустилась вскачь, приплясывая и напевая.
      Как все искренние, простодушные люди, она пела обо всём, что встречалось по дороге. Но встречалось как раз не то, что она видела. Или, вернее сказать, видела она совсем не то, что встречалось. Каменщики в серых фартуках строили дом, а ей казалось, что они не в серых фартуках, а в голубых и что кирпичи сами летят им в руки; мальчишки плелись в школу, а ей казалось, что они бегут со всех ног, чтобы поспеть к началу занятий. Это было даже опасно, потому что на одной улице рабочие чинили мост, а ей показалось, что они его уже починили, и водовозная бочка с пассажирами едва не угодила в канаву.
      Ленивая Девчонка лежала на берегу этой канавы, подложив под голову учебник арифметики и выставив на солнце голые ноги.
      — Скажите, пожалуйста, как проехать к Учёному Садоводу? — спросил её Лекарь-Аптекарь.
      — Не скажу.
      — Почему?
      — Лень.
      — Но ведь ты уже сказала целых три слова? — с интересом спросил Лекарь-Аптекарь.
      — Да. А адрес не скажу. Он длинный.
      — Редкий случай, — определил Лекарь-Аптекарь, любивший, как все врачи, редкие случаи и думавший, что, кроме него, никто с ними справиться не может. — Возьми, девочка.
      — Он протянул ей коробочку с порошками.
      — Принимай перед школой.
      — Не возьму.
      — Почему?
      — Лень.
      — Тебе лень принять лекарство от лени?
      — Да.
      — Понятно. Держи её, Петя! — сказал рассердившись Лекарь-Аптекарь. — Ну-ка. Вот так!
      И он всыпал в рот девочке три порошка сразу.
      Да, это было сильное средство! Достаточно сказать, что с этого момента никто больше не называл Ленивую Девчонку ленивой. Её называли как угодно — злой, невежливой, глупой, неблагодарной, капризной, но ленивой — нет, никогда! Как встрёпанная, вскочила она на ноги и прежде всего отбарабанила адрес Учёного Садовода:
      — Посёлок Королей Свежего Воздуха, улица Заячья Капуста, дом семью девять — шестьдесят три, квартира восемью девять — семьдесят два.
      Конечно, она хотела сказать, что дом три, а квартира два, но ей не терпелось поскорее выучить таблицу умножения.
      — Спасибо, — сказал Лекарь-Аптекарь. — А как проехать в посёлок Королей Свежего Воздуха?
      — До поворота — прямо, девятью девять — восемьдесят один, — ответила бывшая Ленивая, а теперь Прилежная Девчонка, — а потом налево, десятью десять — сто.
      И всё-таки, если бы не Застенчивый Кролик, они не добрались бы до Учёного Садовода. Дело в том, что Старая Лошадь побежала к повороту не прямо, а криво (потому что в Волшебных Очках всё кривое казалось ей прямым), а потом повернула не налево, а направо. Теперь понятно, почему они сбились с дороги?
      Вот тогда-то из грядок капустного поля и выглянул Кролик! Он выглянул и спрятался, а ушки остались торчать. Потом снова выглянул и спрятался, а ушки остались... Потом выглянул и спрятался в третий раз, а ушки... Но тут его окликнул ЛекарьАптекарь.
      Это был обыкновенный Кролик, отличавшийся от других, ещё более обыкновенных, тем, что никак не мог сказать одной молоденькой, только что кончившей школу Крольчихе: «Будьте моей женой».
      Иногда он говорил: «Будьте...», иногда ему даже удавалось сказать: «моей», но тут он умолкал, краснея, и девушке оставалось только огорчённо шевелить ушами.
      «Неизвестно, — думала она. — Может быть, он хочет сказать: «Будьте моей сестрой»?»
      Опустив глазки, Кролик стоял перед ЛекаремАптекарем и от смущения не мог выговорить ни слова.
      — Ага, понятно, — добродушно сказал ЛекарьАптекарь. — Ничего особенного. Сильнейшая застенчивость. Проходит с годами. Две капли на сахар два-три раза в день. Только не перебарщивать. У меня был случай, когда один застенчивый юноша, вроде вас, выпил сразу весь пузырёк и превратился в нахала.
      И он протянул Кролику пузырёк и пипетку. Что же должен был ответить Кролик? Ну конечно: «Благодарю вас, сахара у меня, к сожалению, нет. Нельзя ли принимать ваше лекарство с капустой?» А он только открыл и закрыл рот.
      — Дядя Аптекарь, — закричал Петька. — Что вы, честное слово! Откуда у него сахар? Он же кролик.
      — Пожалуй, — согласился Лекарь-Аптекарь. — Но это лекарство можно принимать и с водой. Сейчас мы это сделаем. Петя, нацеди стаканчик. Ну, братец Кролик, смелее.
      Кролик выпил лекарство.
      — Спасибо, — сказал он чуть слышно. — Вы заблудились, — добавил он немного погромче. — К Учёному Садоводу — не направо, а налево, — сказал он обыкновенным голосом, как самый обыкновенный незастенчивый кролик. — Он живёт в зелёном домике под черепичной крышей! — заорал он, по-видимому совершенно забыв, что минуту назад от смущения не мог выговорить ни слова. — Извините, я тороплюсь.
      И со всех ног он побежал искать Крольчиху, чтобы сказать ей: «Будьте моей женой».
      И всё-таки они с большим трудом нашли дом Учёного Садовода. Дело в том, что дом был очень маленький и зелёный, а сад — очень большой и тоже зелёный. А найти зелёное в зелёном трудно, особенно если первое зелёное — маленькое, а второе — большое.
      Но ещё труднее оказалось найти в этом большом зелёном самого Учёного Садовода. Петька обегал все дорожки, пока не наткнулся на худенького старичка в широкополой шляпе, который сидел на корточках и с озабоченным лицом прислушивался к разговору между Тюльпаном и Розой.
      — Невозможно, невозможно, — говорил Тюльпан. — Подумать только, за десять дней ни одного дождя! Ты побледнела.
      — В конце концов эта жара погубит нас, — отвечала Роза. — Ты просто не представляешь себе, как мне хочется пить.
      — Где же твоя роса?
      — Её выпили пчёлы.
      Да, стояла сильная жара. Анютины глазки вотвот готовы были закрыться навсегда, левкои лежали в обмороке, и только канны гордо подставляли солнцу свои огненно-красные крылья.
      Вот почему Учёный Садовод так обрадовался, увидев за калиткой Старую Лошадь, которая, повидимому, — он подпрыгнул от радости, — привезла целую бочку чистой прохладной воды. На передке сидел старичок в длинном зелёном пальто и широкополой шляпе.
      «Ага, понимаю, — подумал Учёный Садовод. — Это новая водовозная форма».
      — Добро пожаловать, — сказал он. — Вы приехали вовремя. Позвольте прежде всего поблагодарить вас от имени моего сада, который положительно умирает от жажды.
     
     
      ГУСЬ-ОБМАНЩИК
     
      «Нет, Лекарь-Аптекарь не решится приготовить лекарство для Таниного отца, — думал Великий Завистник. — Как-никак я всё-таки часто называю его то старина, то собака. Бывают, конечно, подлецы! К ним относишься хорошо, а они возьмут и устроят гадость. Ну, этот-то нет! Полгода до пенсии. Да и поговорил я с ним как-то ловко: и пригрозил и приласкал. А что, если всё-таки приготовит? Что, если этот Мазилка поправится? Страшно подумать!
      ...Бог с ним, с поясом, — думал он уныло. — Пропал и пропал. Пора мне уже отвыкать от него. Жизнь научила меня завидовать, а по природе-то я же добряк! Я готов всё отдать первому встречному. Вот сейчас, например: последнюю рубашку готов снять с себя, только бы Мазилка скончался».
      С тех пор, как пояс пропал, он не читал газет. Зачем? Могут напечатать что-нибудь хорошее, а ему вредно волноваться. Могут напечатать, что награждён кто-нибудь, чего доброго, или что дела вообще идут хорошо. Нет уж, бог с ними! Но радио он иногда всё-таки слушал.
      И вот однажды в последних известиях сообщили, что на днях в Большом Зале Мастеров открывается выставка. Это было бы ещё полбеды. Но на этой выставке все картины принадлежали Таниному отцу. Вот это уже была настоящая подлость! Мало того, на выставке — Великий Завистник почувствовал, что ему нечем дышать, — будет присутствовать сам художник, выздоровевший после тяжёлой болезни. Так и было сказано: «сам».
      Возможно, что Великий Завистник тут же свалился бы в сильнейшем сердечном припадке, если бы не раздался звонок. Кто-то пришёл к нему, и, наскоро проглотив микстуру от зависти, Великий Завистник подошёл к двери:
      — Кто там?
      — Га-га.
      Это был Гусь, тот самый, о котором говорили: «Хорош Гусь». Он был обманщик, но глупый, и ему удавалось обмануть только тех, кто был ещё глупее, чем он. Великий Завистник посылал его разузнать, куда убежал Лекарь-Аптекарь.
      — Ах, это ты, старина? Как дела?
      — Дела га-га.
      — Выражайся яснее.
      — Я нашёл их, — торжественно сказал Гусь. — Они скрываются в посёлке Королей Свежего Воздуха, в доме Учёного Садовода.
      — Ах так! Отлично!
      — Отлично, да не совсем. Вы их там не найдёте.
      — Почему?
      — Потому что вчера расцвели тополя.
      — Ну и что же?
      — А то, что он летает, га-га.
      — Кто — он?
      — Не кто, а что, — сказал Гусь. — Пух от тополей.
      — Не понимаю.
      — Каждая пушинка немедленно сообщит Лекарю-Аптекарю о вашем приближении. Так приказал Учёный Садовод, а его даже столетние дубы не смеют ослушаться, не то что какой-то там пух. У меня ведь тоже есть пух, так что в своё время я интересовался этим вопросом. Но у меня другой, так называемый гусиный. Тут нужна интрига, га-га. Например, я надену платочек и подойду к ним, знаете, вроде баба принесла им грибы. А вы спрячетесь под грибы. Вам ведь ничего не стоит. Они станут покупать, а вы — раз! И га-га!
      — А нос?
      — Ну и что же, у баб бывает такой нос. Или иначе: накинуть на домик сеть, чтобы они все попались, а потом вынимать по очереди ЛекаряАптекаря, Лошадь и Петьку.
      Великий Завистник поморщился: он не любил дураков.
      — Да, это мысль, — сказал он. — Но понимаешь, старина, возня. Уж если плести сеть, — она мне для других дел пригодится, почище. Кстати, ты не заметил случайно, не валяется ли там где-нибудь ремешок? Такой обыкновенный, потёртый? Ну, просто такой старенький ремешок с пряжкой? Не видел?
      — Видел. Он на Петьке.
      — Что?!
      — То, что вы слышите. А зачем вам ремешок? Я лично предпочитаю подтяжки.
      — Конечно, конечно, — волнуясь, сказал Великий Завистник. — Я тоже. Значит, так: прежде всего нужно выбрать ветреный день. Пух легко уносится ветром. Если ветер дует, скажем, северный, а ты явишься тоже с севера, — они тебя не заметят. Во-вторых, надеть нужно не платочек, а бантик на шею — в бантике у тебя представительный вид. Стало быть, ты войдёшь, вежливо поздороваешься и скажешь: «Не могу ли я видеть ЛекаряАптекаря из аптеки «Голубые Шары»?» Он спросит: «А что?» — «К вам едет знаменитый астроном». — «Зачем?» — «А затем, скажешь ты, что жена попала ему не в бровь, а в глаз, и теперь он не может отличить Большую Медведицу от Малой. Не будете ли вы добры принять его?» А вместо астронома приеду я. Понятно?
      — Понятно.
      — Эх, братец!
      А нужно вам сказать, что Лора была в соседней комнате и слышала этот разговор. Она сидела на Петькином стуле и читала Петькину книгу, ту самую, которую он не успел дочитать. На полях она рисовала чёртиков, и чёртики получались совсем как Петькины — с длинными хвостами, изогнутыми, как вопросительный знак. А чтение — нет, не получалось. Может быть, потому, что Петьке было интересно, что будет дальше, а ей всё равно. Она обрадовалась, узнав, что Гусь знает, где Петька.
      Когда Гусь уходил, она догнала его на лестнице и попросила передать Петьке записку. Записка была коротенькая: «Берегись».
      Правда, она написала «биригись», но только потому, что очень волновалась: а вдруг Гусь не возьмёт? Но Гусь взял. Может быть, если бы он умел читать, записка мигом оказалась бы в руках Великого Завистника. Он не умел. Ему и в голову не пришло, какую неприятность может причинить ему эта записка.
      ...И нужно же было, чтобы именно в этот день с Крайнего Севера прилетел Северный Ветер! Продрогший, с льдинками в усах, раздувая щёки, он принялся за работу — срывать крыши, ломать деревья, раскачивать дома, свистеть в дымоходах. Тополёвый пух он в одно мгновение унёс туда, где даже и не растут тополя. И Гусь, приодевшийся, в отглаженных брюках, в новеньких подтяжках, с чёрным бантиком на шее, никем не замеченный, пришёл к Учёному Садоводу.
      Все были дома. Лекарь-Аптекарь, Учёный Садовод и Петька пили чай на открытой веранде, а Лошадь в очках бродила вокруг, пощипывая траву, которая казалась ей сладкой как сахар.
      — Здравствуйте, — вежливо сказал Гусь. — Приятно чаю попить.
      — Здравствуйте. Милости просим.
      — Благодарю вас, некогда. Дела.
      И Гусь рассказал Лекарю-Аптекарю о знаменитом астрономе, которому жена попала не в бровь, а в глаз. Кое-что он напутал, назвав Большую Медведицу просто га-га. Но Лекарь-Аптекарь всё-таки понял.
      — Пусть приезжает, — сказал он. — Конечно, астроному нужны глаза. Почти так же, как аптекарю — нос.
      Ещё не было случая, чтобы он отказал больному.
      — Благодарю вас, — сказал Гусь и откланялся, шаркнув лапками в отглаженных брюках.
      Но тут он вспомнил о записке, которую Лора просила передать Петьке.
      — Виноват, мне бы хотелось поговорить с мальчиком, — сказал он. — У меня к нему поручение. Так сказать, личное га-га.
      Петька соскочил с веранды, и они отошли в сторону.
      — Выкладывай! — сказал он.
      Гусь вытащил из-под крыла записку. Вот тут-то и произошла неприятность, о которой Гусь непременно догадался бы, будь он хоть немного умнее. Петька прочёл записку и, пробормотав: «Ага, понятно», схватил его за горло.
      — Предательство! — закричал он Лекарю-Аптекарю. — Великий Завистник подослал к нам этого шпиона. Надо удирать. Значит, так: вы складываете вещи, а я запрягаю Лошадь.
     
     
      ТАНЯ ИЩЕТ ЛЕКАРЯ-АПТЕКАРЯ, И БЫВШИЙ ЗАСТЕНЧИВЫЙ КРОЛИК СОВЕТУЕТ ЕЙ ЗАГЛЯНУТЬ К УЧЁНОМУ САДОВОДУ
     
      К сожалению, Старая Лошадь была права: девочки быстро привыкают к мысли, что они сороки. Привыкла и Таня. По-сорочьи она говорила теперь лучше, чем по-человечьи. Вдруг она забывала, как сказать собака, корова, трава. Нельзя сказать, чтобы она так уж гордилась своим раздвоенным длинным хвостом, однако поглядывала на него не без удовольствия, распустив на солнце, чтобы каждое пёрышко отливало золотым блеском.
      Она жила у Белой Вороны, симпатичной и ещё совсем недавно красивой женщины, к сожалению, сильно пополневшей под старость. Впрочем, она держалась мужественно.
      — Надо бороться, — говорила она и, полетав над Берёзовой рощей, спрашивала Таню: — Ну как, похудела?
      Как известно, самое верное средство, чтобы похудеть, — стоять на одной ноге после обеда. И она стояла, долго, с терпеливой, страдающей улыбкой, завидуя цаплям, которые полжизни стоят на одной ноге, не думая о том, как это трудно.
      Первое время все сороки казались Тане на одно лицо, и Белая Ворона посоветовала ей прежде всего научиться отличать себя от других.
      — Ну, а отличив себя от других, — говорила она назидательно, — не так уж и трудно научиться отличать других от себя.
      Действительно, оказалось, что это нетрудно. Одни ходили, покачивая хвостом, как дрозды, а другие — как трясогузки; одни любили душиться дубовым, а другие — берёзовым соком; одни красили ресницы пыльцой от бабочек, а другие — самой обыкновенной пылью, настоянной на воде. Зато трещали они все без исключения.
      — А вы знаете, что...
      Так начинался любой разговор, а потом следовала какая-нибудь новость — без новостей сороки жить не могли.
      — А вы знаете, что в соседнем лесу уже никто вообще не носит узеньких перьев?
      — Что вы говорите?
      — То, что вы слышите.
      Или:
      — А вы слышали, что на Туманную поляну прилетела испанская Голубая Сорока? Оперение — чудо!
      — Что вы говорите?
      — То, что вы слышите. Хлопает крыльями совершенно как мы, а слышится: не «хлоп», а «кликикиклюк». Заслушаешься! Ну, прелесть, прелесть!
      Профессор Пеночкин утверждает, что сороки питаются свежим швейцарским сыром, а не только земляными червями, как это утверждает профессор Мамлюгин. Но тот же профессор Пеночкин предполагает (впрочем, весьма осторожно), что в качестве приправы к швейцарскому сыру сороки питаются слухами и новостями.
      «Если это не так, — пишет он в своём труде «Сорока как сорока», — они бы, по-видимому, вообще не трещали. Ведь трещать-то надо о чём-нибудь, правда?»
      Это было убедительно, и Таня, проведя среди сорок несколько дней, должна была с ним согласиться. Та самая молодая сорока, с которой она познакомилась в Берёзовом саду, чуть не умерла от скуки только потому, что сидела на яйцах и, следовательно, не могла отлучиться из гнезда, чтобы узнать хоть какую-нибудь новость.
      Пришлось вызвать к ней «скорую помощь», и она пришла в себя лишь тогда, когда санитарка шепнула ей по секрету, что её соседка лежит в обмороке, убедившись в том, что она высидела кукушку.
      Вот почему Белая Ворона пообещала Тане найти Лекаря-Аптекаря.
      — О человеке, который ходит в зелёной ермолке, — сказала она, — без сомнения, ходит множество сплетен и слухов. А если он ещё к тому же и холост...
      — Он старенький. Полгода до пенсии.
      — Ну и что же? Тем более.
      И действительно, не прошло двух-трёх дней, как сороки принесли на своих хвостах интересную новость: обыкновенный Кролик, отличавшийся от других, ещё более обыкновенных, тем, что он не мог сказать одной молодой Крольчихе: «Будьте моей женой», — вдруг осмелел, сказал и женился. Кто же вылечил его от застенчивости? Маленький длинноносый человечек, но не в ермолке, а в шляпе.
      — Ну и что же! — радостно сказала Таня. — В дороге он сменил ермолку на шляпу.
      Она полетела к бывшему застенчивому Кролику, и он вышел к ней с женой и детьми — их было у него уже трое.
      — Застенчивость — это не что иное, как отсутствие воспитания, — сказал он. — Надеюсь, мы с женой сумеем внушить это детям. Да, Лекарь-Аптекарь спрашивал меня, как проехать к Учёному Садоводу. И я показал дорогу, хотя тогда был ещё очень застенчив. Вы как, по воздуху или пешком? Лучше по воздуху, ближе и легче найти. Черепичная крыша. — Спасибо. До свидания. — Счастливого пути. Дети, что нужно сказать? — Счастливого пути, — хором сказали крольчата.
     
     
      ЛЕКАРЬ-АПТЕКАРЬ, ПЕТЬКА И СТАРАЯ ЛОШАДЬ ОТПРАВЛЯЮТСЯ В МУХИН, А ЗА НИМИ, КАК ЭТО НИ СТРАННО, — САМА АПТЕКА «ГОЛУБЫЕ ШАРЫ»
     
      Между тем выезд, на который стоило посмотреть, превратился в выезд, на который невозможно было досыта насмотреться. Прощаясь, Учёный Садовод украсил Старую Лошадь розами, и теперь она стала похожа на пряничного доброго льва, которого хотелось съесть, — так она была мила и красива. В шляпе Лекаря-Аптекаря тоже торчала роза, но бледно-жёлтая, чайная, называющаяся так потому, что она была привезена из Китая. А китайский чай, как известно, так хорош, что его пьют без сахара — во всяком случае, сами китайцы. Петька, который, как все мальчишки, презирал цветы, всё-таки обвил водовозную бочку цветущим голубым плющом и приколол к своей курточке несколько анютиных глазок. Словом, выезд утопал в цветах, и было бы очень хорошо, если бы пассажиры (или хотя бы Лошадь) знали, куда они едут. Гусь-предатель, которого они захватили с собой, даже спросил Петьку:
      — Скажите, пожалуйста, куда вы изволите ехать?
      Он стал очень вежлив после того, как этот мальчик чуть не свернул ему шею. Но, увы, хотя Петька и сказал отрывисто: «Куда надо», никто не мог ответить на этот вопрос.
      — Прямо или направо? — спросила Лошадь, когда они добрались до перекрёстка, на котором скучал, повесив голову, длинный белый столб-указатель. «Мухин — 600 метров» — было написано на стрелке, показывающей прямо. «Немухин — тоже 600» — было написано на другой, показывающей направо.
      — Аида в Немухин! — закричал Петька.
      Лекарь-Аптекарь строго посмотрел на него и сказал Лошади:
      — Прямо.
      На ночлег пришлось остановиться в поле. Лекарь-Аптекарь завалился на боковую, а Петька стал рассматривать его банки и склянки. Одну, в которой что-то поблёскивало, он откупорил, просто чтобы понюхать, — и Солнечные Зайчики стали выскакивать из бутылки, весёлые, разноцветные, с отогнутыми разноцветными ушками. Одни скользнули в тёмное, ночное небо, другие побежали по дороге, а третьи, прыгая и кувыркаясь, спрятались в траве.
      На бутылке было написано: «Солнечные Зайчики. От плохого или даже неважного настроения. Выпускать по одному».
      Ну вот! По одному! А он небось выпустил сразу штук сорок. И Петька поскорее заткнул бутылочку — испугался, как бы ему не попало.
      Наутро они приехали в городок Мухин и сняли комнату у весёлого Портного, который целыми днями сидел, поджав ноги, и шил пиджаки, жилеты и брюки. Вечерами, чтобы размять ноги, он катался — летом на роликах, а зимой на коньках. На роликах он катался лучше всех в Мухине, а на коньках едва ли не лучше всех в Советском Союзе. Если бы не музыка, он, может быть, стал бы даже чемпионом — так ловко он выписывал на льду имя девушки, на которой собирался жениться.
      — Не можете ли вы вылечить меня от любви к музыке? — попросил он Лекаря-Аптекаря. — Дело в том, что на катке каждый вечер играет оркестр, а я так люблю музыку, что забываю о своих фигурах. Однажды, например, я заслушался и вместо трёх с половиной сальто в воздухе сделал только три. Ну, куда это годится!
      С такой удивительной болезнью Лекарь-Аптекарь встретился впервые. Любовь к деньгам, или так называемую скупость, он лечил. Любовь к спиртным напиткам — тоже. А вот любовь к музыке... Он обещал подумать.
      В общем, если бы не Гусь, который всё время боялся, что его съедят, в Мухине жилось бы прекрасно. Гусь начинал ныть с утра:
      — А вы меня не съедите?
      — Не съедим, — отвечали ему. — Но только потому, что гусятина у тебя невкусная, старая. А то съели бы, потому что ты — предатель.
      — Ну и что же? Подумаешь! Ну и предатель! Тогда отпустите. Меня дома заждались.
      А домой нельзя.
      Почему?
      — Потому что ты скажешь Великому Завистнику, что мы в Мухине. И он такое с нами устроит, только держись!
      Гусь успокаивался, но наутро опять начиналось:
      — А вы меня не съедите?
      В общем, всё было бы хорошо, если бы аптека не соскучилась по своему Аптекарю.
      Соскучились бутылки, большие, маленькие и самые маленькие, в которых едва могла поместиться слеза. Соскучились Голубые Шары, годами слушавшие бормотание своего хозяина, который разговаривал с ними, как с живыми людьми. Порошки пересохли и пожелтели. На микстурах появилась плесень. И, хотя многие врачи в настоящее время утверждают, что плесень тоже лекарство, никто ещё не пробовал лечиться ею от зависти или лени. Единственный человек, побывавший в аптеке, был мухинский Портной, да и то лишь на несколько минут — в Москве у него были дела, и он торопился. Лекарь-Аптекарь дал ему ключи, чтобы он поискал лекарство от любви к музыке, мешавшей ему стать чемпионом.
      Но больше всех, без сомнения, соскучились белочки. Беспокойно двигая своими пушистыми хвостами, они все прислушивались — не скрипит ли дверь, не пришёл ли хозяин?
      Именно они-то и начали этот перелёт — повидимому, единственный в истории Аптек и Аптекарей всего мира. Присев на задние лапки, они прыгнули в маленькую комнатку за Аптекой, а оттуда в открытую форточку, ту самую, через которую вылетела Сорока.
      Как они догадались, что Лекарь-Аптекарь скрывается в Мухине, осталось неизвестным, хотя можно предположить, что они узнали об этом от Портного. Так или иначе, белочки выпрыгнули и полетели — ведь они прекрасно умеют летать. За ними помчались к своему хозяину порошки, таблетки, микстуры, травы, пилюли, коробочки, пузырьки, и среди них, конечно, тот, на котором было написано «Живая вода». И, наконец, последними неторопливо поднялись в воздух Голубые Шары — левый, на котором было написано: «Добро пожаловать», и правый, на котором было написано: «в нашу аптеку».
      Всё это произошло очень быстро — Портной не успел опомниться, как его мастерская превратилась в Аптеку: порошки, немного перемешавшиеся дорогой, расположились на своих местах, микстуры и настойки выстроились рядами. И хотя в мастерской было тесновато, зато на длинном портняжном столе — куда просторнее, чем на вертящихся этажерках. Голубые Шары по старой привычке удобно устроились на окнах. Висевший между ними кусок картона тоже перебрался в Мухин, но теперь Петька переделал надпись: «Хотите верьте, хотите нет — аптека открыта».
     
     
      ТАНЯ НАХОДИТ ЛЕКАРЯ-АПТЕКАРЯ И ВМЕСТЕ С НИМ ВТОРОЙ ПУЗЫРЁК, НА КОТОРОМ НАПИСАНО «ЖИВАЯ ВОДА»
     
      Трудно было представить себе, что худенький старичок, поливавший левкои из старой, заржавленной лейки, и есть Учёный Садовод, о котором писали, что он прекрасно относится к цветам, вообще растениям и некоторым полезным насекомым. Но к сорокам он относился, без сомнения, несколько хуже, потому что едва Таня показалась на дороге, как он нахлобучил на себя шляпу, поднял плечи и замер — изобразил пугало, очевидно совершенно забыв о том, что как раз пугало-то и должно изображать человека.
      — Простите, — робко начала Таня. — Я не трону ваши цветы, а червяк мне попался только один, да и то полудохлый. Я ищу Лекаря-Аптекаря. Мне сказали, что он остановился у вас.
      — Ах, боже мой! Не напоминайте мне о нём, — сказал Учёный Садовод со вздохом. — Вы знаете это чувства? Человек уезжает, и вдруг оказывается, что жить без него положительно невозможно. Но я-то что! Мои цветы так соскучились по нему, что приходится поливать их по три раза в день. Сохнут!
      — Где же он?
      — Не знаю. Он очень торопился. Я боюсь за него, — тревожно сказал Учёный Садовод. — Мне кажется, что он просто-напросто удирал от кого-то.
      Что могла сказать бедная Таня? Она поблагодарила и улетела.
      Так она и не нашла бы Лекаря-Аптекаря, если бы в поле под Мухином не наткнулась на Солнечных Зайчиков, которых Петька выпустил из бутылки. Они ещё прыгали, скользили в траве, прятались друг от друга. Заигрались! Ведь они были зайчики, а не взрослые зайцы.
      — Скажите, пожалуйста, не видели ли вы Лошадь в очках? — спросила их Таня.
      — Конечно, видели! — ответил самый пушистый Зайчик с самыми длинными разноцветными ушками. — Мы сидели в бутылке, бутылка лежала в сумке, а сумка висела на плече Лекаря-Аптекаря. Лекарь-Аптекарь сидел на передке за водовозной бочкой, а бочку тащила Лошадь в очках. Мы ехали в Мухин. И приехали бы, если бы Петька не выпустил нас из бутылки.
      Сороки, как известно, летают медленно и даже вообще больше любят ходить, чем летать. Но Таня полетела в Мухин, как ласточка, а быстрее ласточек летают только стрижи. Вот и Мухин! Вот и аптека «Голубые Шары»! Вот и Лекарь-Аптекарь! Она опустилась на его плечо и сказала:
      — Здра...
      На «вствуйте» у неё не хватило дыхания.
      Танин папа не беспокоился о дочке. Он был уверен, что она отправилась с пионерским отрядом в далёкий поход — так ему сказала Танина мама. Странно было только, что она не зашла проститься. Но мама сказала, что ей не хотелось будить отца, а это было уже вовсе не странно.
      По-видимому, вскоре он должен был умереть — по крайней мере, так утверждали врачи, разумеется, когда они думали, что он их не слышит. Но ему всё казалось: а вдруг — нет?
      — В общем, там видно будет, — говорил он себе и работал.
      Он писал мамин портрет, и его друзья в один голос утверждали, что этот портрет мог рассказать всю мамину жизнь. Каждая морщинка говорила своё, и, хотя их было уже довольно много, художнику казалось, что двух-трёх всё-таки ещё не хватает.
      — Сюда бы ещё одну, маленькую, — говорил он смеясь. — И сюда. А без третьей я, так уж и быть, обойдусь.
      И вот однажды, когда она пришла, чтобы пожелать ему доброго утра, он заметил, что на её лице появилась как раз та морщинка, которая была нужна, чтобы закончить портрет.
      — Вот теперь всё стало на место, — сказал он и поскорее принялся за работу.
      Он не знал, что новая морщинка появилась потому, что мама беспокоилась за Таню, от которой не было ни слуху ни духу.
      Чтобы закончить «Портрет жены художника» — так называлась картина — нужно было только несколько дней. И оказалось, что именно эти несколько дней прожить совсем нелегко. Но он старался, а ведь когда очень стараешься, становится возможным даже и то, что положительно не под силу. Он работал, а ведь когда работаешь, некогда умирать, потому что, чтобы умереть, тоже нужно время.
      — Да, эта морщинка чертовски идёт тебе, — устало сказал он жене, когда кисть в конце концов всё-таки выпала из руки. — Никогда ещё ты не была так красива.
      Союз художников объявил, что первого мая откроется его выставка, и до сих пор он всё развешивал свои картины — разумеется, в воображении. А теперь перестал.
      — Завещаю вам пореже трогать бородавку на вашем толстом носу, — сказал он доктору Мячику. — В конце концов это ей надоест, она сбежит от вас, а без бородавки, имейте в виду, ни один пациент вас не узнает.
      Он ещё шутил!
      — Пожалуй, «Портрет жены художника» придётся назвать портретом его вдовы, — сказал он друзьям.
      Это тоже была ещё шутка.
      С каждым часом ему становилось всё хуже.
      — Может быть, мне станет легче от клюквы? — спрашивал он жену. — Или от ежевики?..
      — А не попробовать ли нам черничного киселя? — спрашивал он, когда не помогли ежевика и клюква.
      У него было так много учеников и друзей, что, когда Смерть вошла в комнату, она должна была проталкиваться сквозь толпу, чтобы добраться до его постели.
      — Извините, — говорила она вежливо, — я вас не толкнула? Не будете ли вы любезны посторониться? Благодарю вас.
      Друзья расступались неохотно, и она опоздала — не надолго, всего лишь на несколько минут. Но этого было достаточно: чёрно-белая птица с раздвоенным длинным хвостом мелькнула за окнами, и в открытую форточку влетел пузырёк, на котором было написано: «Живая вода».
      — А, наконец-то! — сказал доктор Мячик. — Ну-ка, дайте мне столовую ложку.
      Смерть ещё проталкивалась, но уже не так решительно, как прежде.
      — Виновата, — говорила она слабеющим голосом. — Посторонитесь, господа. Что же это, в самом деле, такое?
      — Боюсь, что вы опоздали, сударыня, — сказал ей доктор. — Если не ошибаюсь, вам здесь нечего делать.
      Это было именно так.
      Танин папа выпил ложку живой воды, и Смерть остановилась, хотя была уже в двух шагах от постели. Он выпил вторую, и она попятилась назад. Он выпил третью, и Смерть вышла из комнаты. Она спускалась по лестнице с достоинством, как и полагается почтенной особе, привыкшей к тому, что в конце концов она берёт своё, хотя подчас и приходится подождать денёк или годик.
      СОРОКИ
      Таня вернулась в Лихоборы — что ещё могла она сделать? С каждым днём она всё больше привыкала к мысли, что она не девочка, а сорока. В общем, сороки понравились ей.
      «Симпатичные, в сущности, люди, то есть птицы, — думала она. — Правда, не очень умны, зато доверчивы, а ведь и это немало».
      Плохо было только одно: они воровали всё, что попадалось на глаза. Но не вообще всё, а только то, что блестело. Почти в каждом гнезде лежали золотые и серебряные колечки, цветные стёклышки, которыми девочки играют в классы, брошки, серьги и запонки. Это было неприятно. Даже Белая Ворона, гордившаяся тем, что она была ворона, тоже время от времени возвращалась домой с какой-нибудь хорошенькой блестящей вещичкой. И Таня просто не могла понять, как такая почтенная, всеми уважаемая женщина может спокойно принимать гостей в украденных серёжках.
      — Шакликрак, — однажды сказала ей Таня.
      Это значило: «Извините, тётя, но я не понимаю, неужели это приятно, воровать?»
      Белая Ворона неодобрительно пожала плечами.
      — В тебе ещё говорит бывшая честная девочка, — проворчала она. — Нет, моя милочка, воровать надо. Понятно? На то ты и Сорока-воровка.
      Да, с этим нельзя было не согласиться. И всетаки, пролетая мимо всего, что блестело, Таня крепко зажмуривала глаза. Только на солнце она не боялась смотреть.
      «Ведь солнце всё равно невозможно украсть, — думала она, — даже если бы очень захотелось».
      И она вспомнила историю о том, как одна молодая сорока решила украсть — конечно, не солнце, а маленькую хорошенькую звёздочку, на которую она с детства не могла насмотреться. Родители убеждали её отказаться от этой неразумной затеи.
      — Известно, что чёрт пытался украсть луну, — поучительно говорили они, — и то у него ничего не вышло. Подумай только! Самый настоящий чёрт, с хвостом и рогами.
      — У меня тоже есть хвост, — беззаботно отвечала Сорока.
      Но хвост не помог ей, когда она отправилась в путь. Она летела день и ночь, а до звёздочки было всё так же далеко. Она решила вернуться, но по дороге ей встретился кречет, который, по-видимому, съел её, потому что она не вернулась.
      Да, это была грустная история, доказавшая, кстати сказать, что воровать опасно. Но, к сожалению, она ничему не научила сорок, хотя о девушке, которая решила похитить звезду, было написано прекрасное стихотворение.
      И вдруг распространился слух, что немухинские сороки решили вернуть украденные вещи.
      — Никогда не поверю, — сказала Белая Ворона. — Скорее пчелы перестанут жалить. Воровство и жеманство у сорок в крови. Другое дело, если бы это были попугаи или райские птицы.
      Но слух повторился — и тогда Танина подруга, та самая, которая, высиживая птенцов, чуть не умерла от скуки, а теперь умирала от любопытства, решила слетать в Немухин. Вернувшись, она рассказала... Это было поразительно, то, что она рассказала. Своими глазами она видела Сороку, которая своими ушами слышала, как другая Сорока рассказывала, что она своими глазами видела серебряное колечко, которое её дальняя родственница вернула какой-то девочке Маше. Почему? Это был вопрос, перед которым в этот день в глубоком раздумье остановились все лихоборские сороки. Ответ был неожиданный: просто потому, что девочка плакала, и Сорока её пожалела.
      Конечно, этот ответ придумала Таня. Более того, именно она шепнула первой попавшейся сплетнице, что немухинские сороки решили вернуть украденные вещи.
      — Как, вы ещё не вернули зубному врачу Кукольного Театра его золотые зубы? — спросила она. — Дорогая, вы отстали от моды:
      Мода — вот словечко, которое мигом облетело все сорочьи гнёзда. Кому же охота отставать от моды? Сразу же появилось множество сплетен — сороки не могли жить без сплетен.
      — Говорят, что сама Чёрная Лофорина вернула супруге бывшего тайного советника Дубоносова бриллиантовую брошь, которую она стащила в тысяча девятьсот девятом году.
      — А вы слышали, что в заброшенном гнезде дикой сороки нашли изумруд из короны японской императрицы Хихадзухима?
      Серёжки, браслеты, цветные стёклышки, медные пуговицы от старинных солдатских мундиров, копейки, запонки, кукольные глазки вернулись на свои места или иногда — на чужие. Это, впрочем, не имеет значения. Если без них столько лет обходились люди, без них могли — не правда ли? — обойтись и сороки.
      Вот как произошло событие, о котором заговорил весь город. Вот откуда взялось золотое колечко, которое машинистка Треста Зелёных Насаждений потеряла (или думала, что потеряла) двадцать лет тому назад, в день своей свадьбы. Вот каким образом директор Магазина Купальных Халатов нашёл на столе золотые очки, которые были украдены у него в те времена, когда он ещё не был директором Магазина Купальных Халатов.
     
     
      ВЕЛИКИЙ ЗАВИСТНИК НАДЕВАЕТ САПОГИ-СКОРОХОДЫ И ВСЁ-ТАКИ СТАНОВИТСЯ ПОХОЖ НА ВОЗДУШНЫЙ ШАР, ИЗ КОТОРОГО ВЫПУСТИЛИ ВОЗДУХ
     
      Итак, всё было бы хорошо, если бы в последних известиях не сообщили о том, что Аптека открыта.
      — В Мухине, — сказал диктор, — неожиданно открылась Аптека.
      — Что же здесь плохого? — скажете вы. — И почему так расстроился Лекарь-Аптекарь?
      Он расстроился потому, что последние известия слушают решительно все, а диктор сказал, что Аптека оборудована всем необходимым, и в том числе голубыми шарами. А если — шарами, стало быть, Великий Завистник догадается (или уже догадался), где искать Лекаря-Аптекаря, Петьку и Старую Лошадь. А если он догадается...
      Самолёты в Мухин не ходят, а нужно было спешить, и Великий Завистник вытащил из чулана Сапоги-Скороходы. Они валялись среди старого хлама много лет, но механизм ещё действовал, если его основательно смазать. Плохо было только, что за ним увязалась Лора.
      — Я знаю, я всё знаю! — кричала она. — Ты думаешь, я не слышала, что тебе сказал Гусь?
      — Он сказал «га-га»! — кричал в ответ Великий Завистник. — Клянусь тебе, больше ни слова!
      — Нет, не «га-га»! Он сказал, что видел на Пете твой ремешок.
      — Ну и что же? Подумаешь! Ну и видел!
      — Нет, не подумаешь! А-а-а! Теперь ты съешь его. Я знаю, превратишь в какую-нибудь гадость и съешь!
      — Ничего подобного, и не подумаю! Действительно, охота была! Успокойся, я тебя умоляю.
      — Не успокоюсь!
      И она действительно не успокоилась, так что пришлось, к сожалению, взять её с собой. Это было неразумно — прежде всего потому, что для Лоры нашлись только Тапочки-Скороходы, которые всё время сваливались с её косолапеньких ножек.
      В первый раз они свалились на лестнице — левая на седьмом этаже, правая на третьем, так что Великому Завистнику пришлось дать своим сапогам задний ход.
      Потом слетела только правая тапочка. Это случилось, когда Лора шагала через Москву-реку и левая нога была уже на том берегу, а правая ещё на этом.
      — Мы опоздаем, они опять убегут! — кричал в отчаянии Великий Завистник. — Я не съем его, даю честное благородное слово! Останься, я тебя умоляю!
      — Ни за что!
      — Хочешь, условимся? Я вежливо попрошу у него ремешок, и только, если он не отдаст...
      — А-а-а!
      Лора заплакала так горько, что пришлось вернуться за тапочкой и уже заодно подвязать её старым шнурком от ботинок.
      Между тем они могли не торопиться, потому что ни Лекарь-Аптекарь, ни Петька, ни тем более Старая Лошадь не собирались бежать. Правда, когда диктор сказал «оборудована голубыми шарами», Лекарь-Аптекарь, схватившись за голову, крикнул Петьке: «Запрягай!» — и принялся укладывать банки и склянки. Но, выйдя во двор в своём длинном зелёном пальто, с сумкой на боку, в шляпе, из-под которой озабоченно торчал его озабоченный нос, он увидел, что Петька, сняв с себя ремешок, подвязывает его к упряжи вместо лопнувшей уздечки.
      — Откуда у тебя этот ремешок? — визгливо закричал Лекарь-Аптекарь.
      — Тпру-у-у!.. А что?
      — Я тебя спрашиваю, откуда...
      — Видите ли, в чём дело, дядя Аптекарь, — смущённо начал Петька. — Я его взял... Ну там, знаете... на Козихинской, три.
      Дрожащей рукой Лекарь-Аптекарь взял ремешок и засмеялся.
      — И ты молчал, глупый мальчишка? Ты носил этот ремешок и молчал?
      — Видите ли, дяденька, он валялся... то есть он висел на спинке кровати. Ну, я и подумал...
      — Молчи! Теперь он в наших руках!
      «Теперь они в моих руках!» — думал, вытягивая губы в страшную длинную трубочку, Великий Завистник.
      До Мухина осталось всего полкилометра, и он снял сапоги, чтобы не перешагнуть маленький город.
      Мрачный, втянув маленькую чёрную голову в плечи, он появился перед аптекой «Голубые Шары», и хотя был немного смешон — босой, с Сапогами-Скороходами, связанными за ушки и висящими за спиной, — но и страшен. Так что все одновременно и улыбнулись и задрожали.
      Он появился неожиданно. Но Лекарь-Аптекарь всё-таки успел придумать интересный план: закрыть все окна и молчать, а когда он подойдёт поближе, выставить плакат: «У нас всё прекрасно». А когда подойдёт ещё поближе — второй плакат: «Мы превосходно спим». Ещё поближе — третий: «У Заботкина — успех», ещё поближе — кричать по очереди, что у всех всё хорошо, а у него — плохо.
      В общем, план удался, но не сразу, потому что Великий Завистник сперва притворился добреньким, как всегда, когда ему угрожала опасность.
      — Мало ли у меня аптекарей, — сказал он как будто самому себе, но достаточно громко, чтобы его услышали в доме. — Один убежал — и бог с ним! Пускай отдохнёт, тем более, он прекрасно знает, что до первого июля чудеса в моём распоряжении.
      Петька выставил в окно первый плакат.
      — Ну и что же? Очень рад, — сказал Великий Завистник. — И у меня всё прекрасно.
      Петька выставил второй плакат — «Мы превосходно спим», и Великий Завистник слегка побледнел. Как известно, превосходно спят те, у кого чистая совесть, а уж чистой-то совести во всяком случае позавидовать стоит.
      Он закрыл глаза, чтобы не прочитать третий плакат, но из любопытства всё-таки приоткрыл их — и схватился за сердце.
      — Вот как? У Заботкина — успех? — спросил он, весело улыбаясь. — А мне что за дело? Кстати, хотелось бы поговорить с тобой, Лекарь-Аптекарь. Как ты вообще? Как делишки?
      — Да-с, успех! — собравшись с духом, закричал Лекарь-Аптекарь. — Надо читать газеты! За «Портрет жены» он получил Большую Золотую Медаль. Пройдёт тысяча лет, а люди всё ещё будут смотреть на его картину. Кстати, он и не думал умирать.
      — Вот как?
      — Да-с. Вчера купался. Ныряет как рыба! Что, завидно?
      Великий Завистник неловко усмехнулся:
      — Ничуть!
      — Счастливых много! — крикнул Портной, — Я, например, влюблён и на днях собираюсь жениться! Что, завидно?
      И они наперебой стали кричать ему о том, что всё хорошо и будет, без сомнения, лучше и лучше. А так как он был Великий Нежелатель Добра Никому и завидовал всем, кто был доволен своей судьбой, зависть, которой было полно его сердце, выплеснулась с такой силой, что он даже почувствовал её горечь во рту.
      — Папочка, пойдём домой, — испуганно взглянув на него, прошептала Лора.
      Теперь кричали все, даже Гусь, который перекинулся к Лекарю-Аптекарю — просто на всякий случай.
      — Твои чудеса никому не нужны! У нас есть свои, почище!
      — Всё к лучшему!
      — О спутниках слышал? На днях запускаем четвёртый, на Марс! Что, завидно? Потолстел, негодяй!
      — Подожди, ещё не такое услышишь!
      И он действительно потолстел. Пиджак уже трещал по всем швам, от жилета отлетели пуговицы. Посреди двора стоял толстяк на тонких ногах, с маленькой, втянутой в плечи головкой.
      — Ох! — простонал он. — Пояс! Верните мне пояс!
      — Обойдёшься подтяжками! — крикнул Гусь. — Странно, дался ему этот пояс!
      Лекарь-Аптекарь засмеялся.
      — Я разрезал твой пояс, — сказал он, — большими портняжными ножницами на мелкие кусочки.
      — Не верю!
      Он хотел уничтожить их взглядом, но сил уже не было, и только дверь, на которую он мельком взглянул, с грохотом сорвалась с петель.
      — Не может быть, — прошептал он. — Не может быть, что всё это правда! Счастливых нет! Всё плохо и будет хуже и хуже! Портной женится и будет несчастен! До Марса не долететь! Лошадь останется Лошадью! Из мальчишки вырастет негодяй! Заботкин умрёт! Я не лопну. Ах!
      Не следует думать, что по нему пошли трещины, как по холодному стакану, когда в него нальют горячую воду. Скорее, он стал похож на воздушный шар, из которого выпустили воздух. Лицо его сморщилось, потемнело. Губы вытянулись, но уже не страшной, а беспомощной, жалкой трубочкой.
      И Лора увела его, потому что она была хорошая дочка, а папа, даже и лопнувший от зависти, всетаки остаётся папой.
      Ну, а дальше всё пошло именно так, как предсказал Лекарь-Аптекарь. Старая Добрая Лошадь сразу же превратилась в симпатичную добрую девочку, правда, с конским хвостом на голове. Но это было даже кстати, потому что вскоре выяснилось, что многие её подруги по классу носят точно такой же лошадиный хвостик. Таня... Но о том, что случилось с Таней, нужно рассказать немного подробнее.
      Вот уже несколько дней, как Лихоборские сороки готовились к событию, о котором, чуть дыша от волнения, трещали с утра до вечера не только лихоборские сороки: впервые за всё время существования птиц на земле открывалась сорочья школа. Причём, занятия решено было начать с поговорки: «Не всё то золото, что блестит». На её изучение отводилось почти полгода. Естественно, что во всех гнёздах чистились пёрышки, шились наряды — ведь теперь, когда сороки перестали воровать, украсить себя было довольно трудно.
      — Нет, нет, вы ошибаетесь. Спину и плечи теперь носят бледно-голубые, а головку — золотисто-чёрную.
      — Милая моя, это вы ошибаетесь. Спинку — розовую, плечи — белые с голубыми чешуйками, а ножки — красненькие.
      — Ну уж, только не красненькие! На открытие школы нужно прийти в чём-нибудь строгом.
      Да, это был большой день для всех Лихоборских сорок. Но в особенности для Тани, потому что не кто иной, как именно она, была назначена директором школы.
      Серьёзная, застенчивая, держась скромно, но с достоинством, она прилетела на поляну, и ребята, трещавшие наперебой, почтительно замолчали.
      — Итак, дети... — начала Таня.
      Но больше она ничего не успела сказать, потому что в эту минуту в далёком Мухине Великий Завистник лопнул от зависти и все его чудеса потеряли силу. Перед детьми (и родителями, облепившими вокруг все кусты) появилась девочка, Таня Заботкина, одетая и причёсанная точно так же, как в ту ночь, когда она отправилась в аптеку «Голубые Шары».
      Через час она уже садилась в поезд, а сороки провожали её. Их было так много, что один местный Любитель Природы даже написал об этом в газету. Его особенно поразило, что, улетая, они покачивали крыльями, как самолёты, — он не знал, что они прощались с Таней.
      — Шакерак! — высунувшись в окно, крикнула им Таня.
      Это значило: «Будьте счастливы!»
      — Шакерак маргольф! — отвечали сороки.
      Это значило: «До свидания, мы тебя не забудем!»
      Прошёл месяц, за ним другой. Наступила осень. А осенью, как известно, ребята начинают понемногу забывать о том, что случилось летом. Забыла и Таня. Петька, которого она пригласила на день своего рождения, тоже забыл, тем более, что для него важнее всего были книги, стоявшие в нарядных переплётах у бывшего Великого Завистника, а он с тех пор прочёл много других, поинтересней.
      Он опять потолстел, но был уже не трусишка, как прежде, а толстый храбрый мальчик, успевший — это было видно по его толстому носу — испытать в жизни немало.
      Конечно, Таня пригласила не только его, но и Ниночку, и Лекаря-Аптекаря, и косолапенькую Лору, которая научилась теперь ходить легко, как снегурочка, или, во всяком случае, не так тяжело, как медведь.
      Дети говорили о своих делах, а взрослые — о своих. И всё было так, как будто на свете нет и никогда не бывало сказок.
      И вдруг Солнечные Зайчики побежали по комнате — весёлые, разноцветные, с коротенькими розовыми хвостами.
      Одни спрятались среди стаканов на столе, другие, кувыркаясь и прыгая, побежали вдоль стен. А один, самый маленький, уселся на носу ЛекаряАптекаря, отогнув разноцветные ушки.
      Это Петька откупорил бутылку с Солнечными Зайчиками — разумеется, просто из озорства, потому что у всех и так было превосходное настроение.
      Но, может быть, Солнечные Зайчики выскочили не из бутылки? Может быть, по улице пронесли зеркало? Или в доме напротив распахнули все окна?
      Так или иначе, всё кончается хорошо. А ведь это самое главное — не правда ли? — особенно если всё начинается плохо.
     
     
     
     
     
      О Мите и Маше, о Весёлом трубочисте и Мастере золотые руки
     
     
      МЛАДШИЙ КОЩЕЙ ПОХИЩАЕТ МАШУ
     
      У Кощея Бессмертного умерла дочка. Ну что ж! Умерла так умерла! И он разослал своих братьев — у него ровно тысяча братьев — по всему свету. Они должны были найти ему такую же девочку, как его дочка. С таким же маленьким носом, с такими же длинными косами и большими глазами.
      И вот самый младший Кощей — он был самый хитрый — приехал в Ленинград.
      «В Ленинграде, — думал он, — много девочек. Авось найду такую же, как моя покойная племянница».
      Не тут-то было! Никак не найти. У одной нос побольше, у другой коса покороче. Наконец он нашёл девочку, которая как две капли воды была похожа на Кощееву дочку.
      Девочка сидела в Летнем саду и рисовала. Трава у неё получалась синяя, небо — зелёное, а солнце — красное. Но всё-таки это были настоящая трава, настоящее солнце и настоящее небо.
      Вдруг кто-то сказал над её ухом:
      — Здравствуйте, девочка! Я знаю, как вас зовут, в котором вы классе, сколько вам лет, что вы любите и чего вы не любите.
      Это было так неожиданно, что девочка от испуга положила кисточку в рот. Перед ней стоял рыжий толстяк в синих очках и клетчатом пальто. У его ног лежала большая собака.
      — Вас зовут Маша, — продолжал толстяк, — вы в третьем классе, вам одиннадцать лет, вы любите рисовать и не любите супа.
      Совершенно верно! Девочку звали Машей, ей было одиннадцать лет, она была в третьем классе, любила рисовать и не любила супа. Всё это угадал, разузнал и подслушал рыжий толстяк с собакой — на то он и был Кощеев брат, самый младший и самый хитрый.
      — Да, — сказала Маша и вынула кисточку изо рта. — Я не люблю супа. А вы?
      — Терпеть не могу! — отвечал толстяк. — И, как на грех, куда ни приеду, прежде всего угощают супом. На днях я случайно попал в Жёлтую страну, и, представьте себе, прежде всего меня накормили жёлтым гороховым супом.
      — А что такое Жёлтая страна? — спросила Маша.
      Толстяк сел подле неё на скамейку.
      — Жёлтая страна, — сказал он, — это страна, в которой растут подсолнечники, одуванчики и куриная слепота. Жители этой страны едят гороховый суп и все до одного больны жёлтой лихорадкой. Теперь скажите мне, Маша, какой ваш самый любимый цвет?
      — Синий, — не задумываясь, ответила Маша.
      — Ну что ж, — сказал толстяк, — стоит только захотеть, и я отвезу вас в Синюю страну. Это одна из лучших стран в мире. Там можно гулять по синим дорогам между синими полями. Солнца там не бывает, зато днём и ночью светит луна. Там живёт Синяя Борода. Это мой лучший друг, и я могу вас познакомить с ним. Ну как, Маша, поехали?
      Маша задумалась.
      Она всегда была вежливая и доверчивая, а этот дядя такой симпатичный! В синих очках, с большой собакой. Конечно, если бы она знала, что это Кощеев брат, она просто позвала бы милиционера. Но она не знала.
      — Ладно, — сказала она. — А как туда ехать?
      — Нужно надеть синие очки, — отвечал толстяк, — и сесть верхом на эту собаку.
      Маша посмотрела на собаку. Это была довольно страшная собака, с длинной мордой и острыми белыми зубами. Шерсть у неё была серая, как у волка.
      — Гм, — сказала Маша. Ей вдруг расхотелось ехать в Синюю страну.
      Но, должно быть, толстяк понял её иначе, потому что он в одну минуту надел на Машу свои очки, поднял её и посадил на собаку.
      — Вперёд! — закричал он, и собака помчалась.
      Ветер засвистел у Маши в ушах, она хотела спрыгнуть... Куда там! Уже давно остался за спиной Летний сад. Нева мелькнула и исчезла. Тут только Маша вспомнила, что, прежде чем отправиться в Синюю страну, нужно было спросить разрешения у мамы.
      — Мамочка!
      Но мама была далеко.
      А страшная собака мчалась всё быстрее и быстрее.
     
     
      МИТЬКА ИЩЕТ ДОРОГУ В КОЩЕЕВУ СТРАНУ
     
      Ни одна девочка не может исчезнуть из Летнего сада бесследно. И Маша, разумеется, тоже. Во-первых, на том месте, где она сидела, остались её краски, её кисточка и её картина. Во-вторых, у неё был маленький брат, которого звали Митькой. Митька не очень расстроился, когда узнал, что у него пропала сестра.
      Мама лежала на кушетке и плакала. Папа бегал по городу и у каждого милиционера спрашивал:
      — Не видали ли вы мою дочку? Её зовут Маша, она любит рисовать и не любит супа.
      А Митька в это время думал и думал.
      Он твёрдо решил найти сестру. Но как это сделать? И вдруг он вспомнил, что видел в цирке клоуна, о котором говорили, что он Любитель Необыкновенных Историй.
      Все вздыхали:
      — Девочка среди бела дня исчезла из Летнего сада. Небывалая вещь! Необыкновенная история!
      Даже в газетах было напечатано:
      НЕОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ
      Среди бела дня девочка Маша Л.
      исчезла из Летнего сада
      И вот Митька решил рассказать эту необыкновенную историю клоуну — Любителю Необыкновенных Историй.
      Сказано — сделано! Он сел на трамвай и поехал на Васильевский остров.
      В садике, перед маленьким домом, положив ногу на ногу, сидел клоун в колпаке, с трубкой в зубах и в разноцветном халате.
      — Здравствуйте, — сказал ему Митька. — Не знаете ли вы, чем кончилась необыкновенная история, которая произошла с моей сестрой?
      — Я думаю, — серьёзно ответил клоун, — что её унёс Северный Ветер. Это уже случилось однажды с одной моей знакомой девочкой, которая любила носить огромные банты.
      — Ну нет, — возразил Митька. — Это на Машу не похоже.
      — Тогда вот тебе превосходный совет. Твоя сестра пропала из Летнего сада. Верно?
      — Верно.
      — Поезжай к Учёному Садоводу, — сказал клоун. — Он знает всё, что происходит в садах всего мира. В крайнем случае, он поговорит по телефону с какими-нибудь Иваном-да-Марьей.
      И Митька поехал к Учёному Садоводу.
      Вот сад так сад! На рябине в этом саду росли вишни, а на яблоне — груши. Вишни были огромные, каждая с хорошее яблоко, а груши похожи на дыни. Здесь были даже персики, которые росли в саду из одного только уважения к Учёному Садоводу. И все эти деревья насадил он сам, своими руками. Это было удивительно — тем более, что он оказался таким стареньким, что Митька просто не знал, как к нему подступиться.
      — В общем, так, — начал он, подойдя наконец к старичку, который сидел в кресле под голубой китайской вишней. — Не знаете ли вы, куда девалась Маша?
      — Медвежье ухо слышало, как толстяк в синих очках уговаривал её отправиться в Синюю страну, — отвечал Учёный Садовод. — Анютины глазки видели, как она мчалась по Летнему саду на огромной собаке.
      — А где находится Синяя страна? — спросил Митька. — И как бы мне до неё добраться?
      — Поезжай к Маленькой Парашютистке, — сказал Садовод. — Когда она опускается с неба на своём парашюте, она видит все страны мира. Кстати, передай ей, пожалуйста, что я назвал новый тюльпан Голубым Парашютом.
      — Ладно.
      И Митька сел на трамвай и поехал к Маленькой Парашютистке.
      — Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, — сказал он Парашютистке, которая только что спрыгнула с неба на землю. — Позвольте доложить: Учёный Садовод назвал тюльпан Голубым Парашютом. Что касается меня, то у меня пропала сестра. Позвольте узнать, товарищ старший лейтенант, где находится Синяя страна? И как бы мне до неё добраться?
      — Полно, Митя, в Синей ли стране? — отвечала Маленькая Парашютистка. — Я видела, как она мчалась верхом на собаке вдоль самого длинного в мире забора. Это дорога не в Синюю, а в Кощееву страну, за тридевять земель, в тридесятое царство. Знаешь, как говорится в сказках: долго ли, коротко ли, низко ли, высоко ли, иди вперёд — не оглядывайся, колоти в доску — не задумывайся. Пропустишь доску — оглянешься, оглянешься — оступишься, оступишься — заблудишься. Счастливого пути, милый. А маму спросил?
      — Есть, спросить маму! — отвечал Митька.
      И он вытянулся и отдал честь Маленькой Парашютистке.
     
     
      СТАРАЯ ГАЛКА
     
      Всем известно, что самый длинный в мире забор — это забор Ботанического сада. И Митька это, понятно, знал. Маму он, понятно, не спросил — всё равно она бы его не пустила. Папину палку он, понятно, стащил — пригодится! Может быть, и сам Кощей ещё получит по голове этой палкой.
      И вот в один прекрасный день он отправился с этой палкой в руке вдоль самого длинного в мире забора. Трр! — как барабан! Как будто целый взвод идёт с барабаном. Трр! — Митька барабанил по доскам на весь Аптекарский остров (всем известно, что Ботанический сад находится на Аптекарском острове). Трр! — берегись, Кощей! Трр! — берегись, Кощеев брат, самый младший и самый хитрый! Трр! — помни, Митя! Пропустишь доску — оглянешься! Оглянешься — оступишься! Оступишься — заблудишься! Раз-два, раз-два!
      Всё темнее становилось вокруг. Уже и не узнать стало знакомых мест, а Митька всё шёл и шёл. Раздва! Раз-два! Хлоп! Забор кончился, и он кубарем покатился в тёмную яму. Он не очень испугался, только зубы застучали. Он полежал немного — ничего. Стал на колени — тоже ничего. Открыл глаза — и увидел себя в незнакомом городе.
      Это был большой и красивый город — широкие улицы, просторные сады, высокие дома. Но вот что странно! Все дома были коричневого цвета. В садах росла коричневая трава. По улицам маршировали солдаты в коричневых рубашках. Кошка кофейного цвета вылезла из водосточной трубы. Коричневая ворона сидела на пожарной каланче табачного цвета. Можно было подумать, что в этом городе день и ночь вместо снега идёт корица и никто не убирает её с улиц вот уже пять или десять лет.
      У жителей этого города был такой цвет лица, как будто на завтрак они ели старую солому, на обед — пюре из пробки с горчицей, а на ужин снова солому. Все они были так заняты своими мыслями, так молчаливы, что Митька просто не знал, у кого спросить:
      — Эй, послушайте, не знаете ли вы, где здесь живёт некто Кощей Бессмертный?
      Да, это было не очень весёлое местечко! Посреди города, на большой площади, стояло в развалинах прекрасное здание.
      Оно сгорело и было пусто и мрачно. Никто больше не жил в нём, только Старая Галка сидела на печной трубе и смотрела на Митьку своими старыми глазами.
      — Эй, послушайте! — крикнул ей Митька. — Не знаете ли вы, где здесь живёт некто Кощей Бессмертный?
      Галка встрепенулась. Это была самая молчаливая Галка в Кощеевой стране. Ей было триста лет, и за триста лет она только один раз сказала «кррр», — когда подавилась щепкой, которую приняла за кусок голландского сыра. Но этот мальчик понравился ей с первого взгляда. Как смело он спросил её о Кощее Бессмертном!
      — Молчи, мальчишка, — проворчала она, — если ты не хочешь, чтобы тебя повесили на первом фонаре! Как ты смеешь говорить — «некто Кощей»? Ты должен был спросить: «Не знаете ли вы, где здесь живёт Кощей? Да здравствует Кощей!»
      — Ладно, бабушка, — отвечал Митька. — Я, знаешь, не для того сюда пришёл, чтобы кричать «да здравствует Кощей». Лучше скажи, старая карга, где он живёт, а то своих не узнаешь!
      Галка снова посмотрела на него.
      «Мальчишка как мальчишка, — подумала она. — Но чем-то он похож на моего Галчонка. Нужно помочь ему. Правда, если об этом узнает Кощей... Крр! Страшно! Ну, да ничего! Недаром я прожила на свете триста лет. Может быть, я и перехитрю его. Ведь, по правде говоря, я не думаю, что он бессмертный!»
      — Я не знаю, где живёт Кощей, — сказала она мрачно. — Но я знаю, что по его приказу моему Галчонку подрезали крылья. Всем птицам подрезали крылья в этой несчастной стране, даже нашим орлам! Я спаслась только потому, что гостила у своей племянницы в Альпах.
      — Всем птицам подрезали крылья?! — вскричал Митька. — Зачем?
      Галка оглянулась. Кажется, никто не подслушивал их.
      — Дело, видишь ли, в том, — шёпотом сказала она, — что у Кощея Бессмертного умерла дочка. Откуда-то из далёких стран ему привезли другую девочку, как две капли воды похожую на покойную Кощееву дочку. Она так же красива и умна и даже, говорят, ещё умнее. Она умеет рисовать, прекрасно шьёт и даже, говорят, играет на рояле. Но вот беда! У девочки — доброе сердце. У неё, видишь ли, доброе и мужественное сердце, а у Кощеевой дочки было трусливое и злое.
      Галка закрыла глаза и умолкла. Никогда в жизни ей не приходилось говорить так много!
      — Продолжай, бабушка! — вскричал Митька. — Ты даже не подозреваешь, как мне важно то, что ты говоришь!
      — Да, у этой девочки оказалось доброе сердце, — продолжала Галка. — И вот Кощей и его тысяча братьев стараются ожесточить её сердце и сделать его злым и трусливым. Ей, видишь ли, понравился мой Галчонок, и вот Кощей велел подрезать ему крылья. Она любит читать — и вот он велел сжечь её любимые книги. Он ведёт тайную войну с одним великодушным народом — и вот каждый день эту бедную девочку сажают на аэроплан, чтобы показать ей разрушенные города, детей, убитых бомбами, и матерей, умирающих от горя. Но её сердце остаётся всё таким же мужественным и добрым.
      И Галка снова закрыла глаза и умолкла.
      — Говори, говори, бабушка! — снова вскричал Митька. — Ты даже не подозреваешь, как мне важно то, что ты говоришь!
      — Они держат её взаперти в Кощеевом дворце, в тёмной комнате за тремя дверьми, — продолжала Галка. — Каждую ночь один из Кощеевых братьев рассказывает ей самые страшные истории в мире, чтобы запугать её бедное сердце. Но она спокойно выслушивает эти истории и даже спрашивает иногда: «Может ли это быть? В самом деле?» Она боится только одного: ласково взглянуть на мышонка, который иногда прибегает к ней по ночам, — она знает, что Кощей убьёт этого мышонка, если догадается, что она его полюбила.
      Галка снова замолчала и спрятала голову под крыло — ей стало стыдно за Кощея, а кстати уж и за его тысячу братьев.
      — Говори, говори, бабушка! — вскричал Митька. — Ты даже не подозреваешь, как мне важно всё, что ты говоришь!
      — Она сидит взаперти за тремя дверьми, — продолжала Галка, — и каждую дверь сторожит собака с большим ключом в зубах. Первая — собака-волк, которая её притащила. Вторая — жирный пёс, который сидит, положив голову на два столба застывшей ядовитой слюны, а третья, самая страшная, — просто тощая хромая собака. У них имена на одну букву — но никто не знает этой буквы. Никто в Кощеевой стране не знает, как их зовут. Спроси-ка меня — почему?
      — Почему, бабушка? — спросил Митька.
      — Потому что собака умрёт, если кто-нибудь, кроме Кощея, громко произнесёт её имя. А если она умрёт, тогда уж, понятно, ничего не стоит взять из её пасти ключ, открыть дверь и выпустить Девочку Доброе Сердце.
      — Понял, бабушка, — сказал Митька. — Теперь слушай меня. Знаешь ли, кто эта девочка? Моя сестра. И я очень рад, что у неё оказалось превосходное сердце. Я, представь себе, даже и не знал, что у неё такое доброе сердце.
     
     
      МИТЬКА ВСТРЕЧАЕТСЯ С БЕДНЯГОЙ ГАЛЧОНКОМ И ИДЁТ НОЧЕВАТЬ К ПЕРЕПЛЁТЧИКУ ИЕРОНИМУСУ КАР
     
      Галка не особенно удивилась. Слава богу, ей было не сто лет! Она давно ничему не удивлялась. Просто она подумала: «Жаль мне мальчика. Какой он милый! И как похож на моего Галчонка!»
      — Ну что ж, сестра так сестра, — сказала она. — В таком случае знаешь, что ты должен сделать прежде всего? Спрятаться. Страшно подумать, что может сделать с тобой Кощей и его тысяча братьев.
      Едва она произнесла эти слова, как толстяк в клетчатых штанах вышел из-за разрушенной печки и заорал:
      — Галка и мальчик! Именем Кощея! Вы арестованы! Да здравствует Кощей!
      Знаете, кто это был? Младший Кощеев брат — самый младший и самый хитрый. Знаете, что он делал за печкой? Он подслушивал их — Митьку и Галку.
      — Мы погибли, — сказала Галка. — Беги!
      — Как бы не так! — вскричал Митька и с размаху ударил толстяка головой в живот.
      Раз! И толстяк сел на землю.
      — Позвольте, позвольте, — сказал он.
      Но в эту минуту Галка села ему на нос и закрыла крыльями его глаза.
      — Беги, Митя! Беги, если ты хочешь спасти сестру!
      И Митька побежал, хотя ему и очень хотелось ударить толстяка палкой по шее. Но ещё больше ему хотелось спасти сестру! Он побежал со всех ног и, выбравшись из развалин, через несколько минут очутился в тёмном переулке — тёмном потому, что уже наступила ночь. Но долго ещё слышал он за спиной отчаянные крики:
      — Мальчик, вы арестованы! Именем Кощея! Да здравствует Кощей!
      Однако нужно было подумать и о ночлеге. Постучаться, что ли, в первый попавшийся дом? Но дома были все какие-то мрачные, тёмно-коричневые, чёрствые, как чёрствая хлебная корка. Неохота стучаться в такие дома. И Митька уже решил было провести ночь на улице, как вдруг увидел, что навстречу ему ковыляет какая-то птичка — с большим носом и маленькими крыльями, которые висели по бокам как рыбьи хвосты. Это был бедняга Галчонок, тот самый, который, по мнению его старой мамы, был чем-то похож на Митю.
      — Виноват, — сказал Галчонок. — Я видел, как вы разговаривали с мамой. Вы не знаете, случайно, скоро она прилетит домой? Очень хочется кушать.
      — Вот что, малыш, — отвечал Митька. — Не можешь ли ты показать мне дом, в котором я мог бы провести эту ночь? Мне, понимаешь, не нравятся эти темно-коричневые дома, чёрствые, как чёрствая хлебная корка.
      Галчонок задумался.
      — Видите ли, — сказал он. — Мы с мамой живём на чердаке у одного Переплётчика. Возможно, что он позволит вам провести у него эту ночь. У него есть свободная комната — та, в которой жил его сын. Пойдёмте, пожалуй. Я провожу вас. Но скажите, ведь мама скоро вернётся домой? Я, понимаете, ещё ничего не кушал с утра.
      И Галчонок привёл Митьку к переплётчику Иеронимусу Кар.
      Это был высокий старик с большими чёрными бровями и косматой седой бородой. Он был такой высокий, а жил в таком низеньком домике, что по утрам, когда он вставал с постели и потягивался, ему приходилось вставлять свою голову в круглую дырку на потолке.
      Впрочем, это было даже приятно: на чердаке, как вы знаете, жила старая, умная Галка и Галчонок, с которыми он любил поболтать по утрам.
      — Виноват, — сказал ему Галчонок. — Этот мальчик — мамин знакомый. Кстати, вы не знаете, она ещё не вернулась домой?
      — Не знаю, — проворчал Переплётчик.
      — Не сердитесь, пожалуйста, — снова сказал Галчонок. — Ведь вы же знаете, что, если вы даже очень рассердитесь, всё равно я не могу от вас улететь. Этот мальчик остался без ночлега, и я сказал ему, что у вас есть свободная комната — та, в которой жил ваш уважаемый сын. Можно ему переночевать в этой комнате, хозяин?
      — Нельзя, — проворчал Переплётчик.
      — Почему, хозяин?
      — Потому, что я очень сердитый, очень грустный и никого не хочу ни видеть, ни слышать!
      — В общем, так, — сказал Митька. — Будем говорить начистоту. Тем более, вы уже такой старик, что я вам врать не стану. Но, возможно, с другой стороны, что сейчас я скажу необыкновенную вещь. Я приехал сюда за сестрой. Мою сестру похитил Кощей Бессмертный. Я прибыл, чтобы вернуть сестру. Кроме того, мы ещё посмотрим, какой он бессмертный.
      Очевидно, Митька сказал действительно необыкновенную вещь, потому что Переплётчик от неожиданности вытянулся во весь свой рост и как раз забыл вставить голову в дырку.
      Хлоп! И он ударился головой о потолок.
      Очень спокойно он снял со стены старый медный таз и положил его на затылок.
      — Милый мальчик, — сказал он. — Я сочувствую вам от всей души, хотя ваша затея кажется мне безнадёжной. Я очень сердитый, очень грустный, но всё-таки я сердечно рад видеть такого милого гостя из милой далёкой страны. Прошу вас пожаловать в комнату моего бедного сына. Вы должны знать, что он заключён в тюрьму по приказу Кощея.
     
     
      ГАЛКА ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ И РАССКАЗЫВАЕТ О ТОМ, ЧТО ВИДЕЛА И СЛЫШАЛА ЗА НОЧЬ
     
      Вот когда можно было вволю поспать. Митька завалился и — фью-фью! — засвистел носом: заснул в одну минуту. Но не тут-то было! Только что он засвистел, как Галчонок постучал в его дверь.
      — Мальчик, вы спите? Я просто не понимаю, куда могла деться мама!
      — Придёт, — сквозь сон пробормотал Митька.
      — Да, придёт! Вы всё время говорите — придёт да придёт. Я беспокоюсь.
      По правде говоря, и Митька уже начинал беспокоиться. Но ему так хотелось спать, что беспокоиться было некогда. «Фью-фью! — свистел он. — Фью-ю-ю! Как будто опять стучат? Да, стучат. Наверное, опять Галчонок».
      — Кто там?
      — Мальчик, вы спите? Как вы думаете, может быть, она нашла себе другого Галчонка?
      — Ну вот ещё, — отвечал Митька. — Ей, брат, хватит и с тобой хлопот. Иди-ка ты спать. Как ты заснёшь, так она и прилетит — вот увидишь.
      — Я не хочу спать. Как хотите, это очень странно. Знает, что я целый день не ел... Просто удивительно, честное слово.
      Очень хотелось спать, но всё-таки Митька позвал Галчонка и дал ему кусочек яблока. Он взял с собой яблоко на дорогу.
      — Спасибо, мальчик. — Галчонок поел и задумался. — Главное, что меня беспокоит, — она мне ничего не сказала. Между тем в городе совершенно нет продуктов, и многие ловят и кушают галок, ворон и других несъедобных птиц. Я просто боюсь, что она попалась кому-нибудь на ужин. Как вы думаете, мальчик, — ведь нет?
      — Ну конечно, нет, — отвечал Митька, и в это мгновение — стук, стук, стук! — кто-то постучал в окошко.
      — Мама, мама! — закричал Галчонок. — Мамочка, это ты?
      — Пришла? — басом спросил из своей комнаты старый Переплётчик.
      Да, это была Галка.
      — Фу, дайте отдышаться! — сказала она. — Вот так ночка! Хозяин, идите сюда. Я принесла вам привет от вашего сына.
      Хлоп! Переплётчик вскочил с кровати и хлопнулся головой о потолок. Опять он забыл вставить голову в дырку. Опять пришлось снимать со стены старый медный таз и класть его на затылок.
      — Я принесла вам привет от сына, — торжественно повторила Галка. — Вообще я проделала за эту ночь столько дел, что самой становится страшно. Во-первых, я клюнула младшего Кощея в глаз и очень рассчитываю, что этот негодяй останется кривым на всю жизнь. Во-вторых, я слетала на речку Шпрот и принесла Галчонку на ужин дохлую рыбу.
      — Спасибо, я уже поужинал, — обиженно отозвался Галчонок.
      — В-третьих... О, в-третьих... Слушайте, хозяин! Слушай, Митя!
      Вот что она рассказала:
      — Когда я прилетела в тюрьму, ваш сын спал, хозяин. Я негромко каркнула: «Каррл», — и постучала клювом о решётку. Он открыл глаза и снова закрыл — должно быть, подумал, что это сон. «Проснитесь, Карл, это я — Старая Галка! Вы меня не узнали?» Он снова открыл глаза и пожелал мне доброго утра. «Сейчас поздняя ночь, Карл», — сказала я ему. «В самом деле? — ответил он. — К сожалению, я пробыл здесь так долго, что перестал отличать день от ночи».
      «Карл, привет и привет, — сказала я. — Привет от вашего старого отца. Привет от ваших старых и новых друзей. Я прилетела к вам по важному делу. Речь идёт, видите ли, об одном добром сердце. Нужно освободить от Кощея девочку из далёкой страны — девочку с добрым и мужественным сердцем. Её стерегут три собаки. У них имена на одну букву, но никто не знает этой буквы, и никто в Кощеевой стране не знает, как их зовут. Спросите-ка меня — почему?» — «Потому что собака умрёт, — отвечал Карл, — если кто-нибудь, кроме Кощея, громко произнесёт её имя». Тут, сами понимаете, я стала говорить шёпотом. «Карл, — сказала я шёпотом, — вы один в Кощеевой стране знаете все тайны Кощея. Скажите, как зовут этих собак, и я передам их имена маленькому храброму брату храброй девочки с храбрым сердцем». И он сказал...
      — Сказал?! — в один голос закричали Переплётчик, Галчонок и Митька.
      — Да, — торжественно повторила Галка. — К сожалению, он успел назвать одно имя. Он сказал его шёпотом, и я сейчас скажу его шёпотом, и, если кто-нибудь из вас захочет его сказать, пускай говорит шёпотом. А Галчонок пойдёт спать. Доброй ночи!.. Гарт.
      — Как? — в один голос спросили Переплётчик и Митька.
      — Гарт, — повторила Галка. — Первую собаку зовут Гарт. Я крикнула ему: «Спасибо, Карл! А второе?» Он уже открыл рот, чтобы сказать второе имя, но в это время три Кощеевых брата вбежали в камеру, схватили его за руки и потащили куда-то. Он только успел крикнуть мне: «До свидания, милая Галка!» Так и сказал: «милая Галка...» Не плачьте, хозяин, уверяю вас, что он скоро вернётся... «До свидания, милая Галка! — крикнул он. — Лети к тому, у кого чёрное лицо, но чистая душа. Он тебе поможет».
      — Чёрное лицо и чистая душа? — повторил Митька. — Что это значит?
      — Мама, а я знаю, — сказал за дверью Галчонок.
      — Что ты знаешь?
      — Это негр.
      — Милый, милый, — растроганно сказала Галка. — Иди ко мне, я тебя поцелую! Удивительно умный ребёнок. Почему ты до сих пор не спишь, негодяй?
      — Какой там негр, — сказал старый Переплётчик, который давно уже стоял, засунув голову в дырку, чтобы никто не видел, что он плачет о сыне. — Это Весёлый Трубочист, я его превосходно знаю.
      — Мама, идут! — закричал за дверью Галчонок.
      — Кто идёт?
      — Не знаю. Ай, мама, мне страшно!
      Бум, бум, трах!
      Весь дом затрясся, во все окна и двери застучали разом.
      Бум, трах! Бум, бум, трах!
      — Мальчик и Галка! — раздался на улице громкий голос. — Вы арестованы! Именем Кощея! Да здравствует Кощей!
     
     
      ВЕСЁЛЫЙ ТРУБОЧИСТ
     
      По-настоящему испугался только Галчонок.
      — Мама, Кощей... — прошептал он и совсем уже собрался упасть в обморок, так что маме пришлось клюнуть его, чтобы привести в чувство.
      Это был, конечно, не сам Кощей, а его младший брат! — самый младший и самый хитрый. Это он кричал:
      — Мальчик и Галка, вы арестованы!
      А полицейские, которых он захватил с собой, в это время кричали: «У-у-у! У-у — у!» — чтобы задать Галке и мальчику страху.
      — Мы погибли, — сказала Галка.
      — Как бы не так! — вскричал Митька. — Кто мне скажет, куда ведёт эта дырка?
      — На чердак, — в один голос сказали Переплётчик, Галчонок и Галка.
      — Прекрасно!
      И Митька подхватил Галчонка и сунул его себе за пазуху.
      — Бабушка, вперёд! — скомандовал он.
      Раз и два! Он вскочил на стул, на стол, на комод и нырнул в дырку, сложив руки по швам, как деревянный солдатик.
      — До свидания, — сказал он Переплётчику. — Кланяйтесь от меня младшему Кощею.
      — Передайте ему, — прибавила Галка, — что даже Старую Галку нельзя арестовать, пока у неё не подрезаны крылья.
      — Передайте ему... — запищал Галчонок, но в это время Митька переложил его в карман, и что именно Галчонок хотел передать младшему Кощею, так и осталось неизвестным.
      Ну и чердак! Это был такой маленький чердак, что на нём и в самом деле впору было жить только галкам. Но зато на этом маленьком чердаке было окно, а из окна была видна крыша.
      — Вперёд, за мной! — скомандовал Митька, и они в одну минуту вылезли через окно и оказались на крыше.
      А с крыши, как известно, можно перебраться на другую крышу, а с этой — на третью, а с третьей — на четвёртую. Галка летела впереди и показывала дорогу. Ещё бы! Она провела на этих крышах всю свою жизнь.
      — Мама, скоро? — кричал из кармана Галчонок. — Мне темно! Почему меня посадили в карман? Тут лежит яблоко. Можно мне его скушать?
      — Пожалуйста, спрячь подальше свой нос, — сказал ему Митька. — Он колется, как вязальная спица.
      Начинало светать, когда они остановились на крыше высокого здания. Весь город был виден с этой крыши — коричневые улицы, по которым маршировали коричневые солдаты. На каждом фонаре — они ещё горели — был нарисован Кощеев знак — две большие собачьи ноги крест-накрест.
      — Несчастная страна... — пробормотала Галка.
      И вдруг такая весёлая песня донеслась до них, что они не поверили своим ушам.
      Кто же пел её?
      Трубочист.
      За плечами у него висели мешок и верёвка, в руках он держал метлу и большую складную ложку. Вот что он пел:
      Пять рыцарей отважных,
      Сердец весёлых пять,
      Хотят у Старой Щуки
      Печной горшок отнять.
      — Печной горшок? — спросила Галка. — Гм, странно. Что он хочет этим сказать?
      Пять рыцарей весёлых,
      Бесстрашных пять сердец,
      Мы шею Кощею
      Намылим наконец!
      — Прекрасно, но что это за пять бесстрашных сердец? — сказал Галчонок. — Ну я, ну мама, ну, наконец, мальчик...
      — Эй, дяденька! — закричал Митька. — Как вас зовут? Спойте-ка нам ещё что-нибудь! Как бы нам до вас добраться?
      — Эй, мальчик! — закричал в ответ Трубочист. — А тебя как зовут? Спой-ка мне что-нибудь! Как бы мне до тебя добраться?
      — Эхо, — высунувшись из Митькиного кармана, испуганно пробормотал Галчонок.
      — Послушайте, я вас серьёзно спрашиваю! — снова закричал Митька. — Как вас зовут? Нам это нужно знать, потому что мы, понимаете, ищем одного дяденьку вроде вас.
      — Если вы ищете Весёлого Трубочиста, — возразил Трубочист, — стало быть, вы ищете меня, потому что я последний Весёлый Трубочист в этой стране.
      — Весёлый Трубочист?! — закричал из Митькиного кармана Галчонок. — Не может быть! Какой необыкновенный случай!
      Он так удивился, что чуть не выпал из кармана, и старой маме пришлось клюнуть его в лоб, чтобы немного привести в чувство.
      — Весёлый Трубочист, привет и привет! — торжественно сказал Митька. — Привет от вашего старого друга Карла. Привет от ваших новых друзей. Ну-ка, киньте мне вашу верёвку! Благодарю вас!
      И он на лету поймал верёвку, которую бросил ему Весёлый Трубочист.
      Раз-два! Он привязал верёвку к трубе и перебрался на соседнюю крышу. У него, как известно, было бесстрашное сердце. У Галчонка тоже было бесстрашное сердце, хотя он и дрожал в Митькином кармане как осиновый лист. А про Галку нечего и говорить, — ей ничего не стоило перелететь с крыши на крышу.
      — В общем, так, — сказал Митька. — Как известно, мою сестрёнку похитил некто Кощей. Она сидит за тремя дверьми, и каждую ночь один из Кощеевых братьев рассказывает ей самые страшные истории в мире. Правда, она оказалась довольно храброй, но всё-таки я очень боюсь, что в конце концов она просто сойдёт с ума от страха. Всё-таки она — девочка, этого, товарищи, нельзя забывать. Её сторожат три собаки, которые подохнут, если назвать их по именам. Ваш друг Карл открыл нам первое имя. Теперь, Весёлый Трубочист, дело за вами. Скажите нам, как зовут вторую и третью собаку.
      Весёлый Трубочист был действительно очень весёлый. Больше всего на свете он любил посмеяться. Как-никак он был последний весельчак в Кощеевой стране, и его иногда за плату приглашали в богатые дома — просто послушать, как он смеётся.
      «Жалко мне эту девочку, — подумал он. — И мальчик очень милый. Как ловко он перебрался по моей верёвке с крыши на крышу! Из него вышел бы превосходный трубочист. И подумать только, как он любит сестру. Помогу-ка я им. Правда, если я им помогу, меня, пожалуй, повесят. Но ведь, если я им не помогу, я всё равно умру от стыда, что не помог двум прекрасным детям из прекрасной страны, которую я так уважаю».
      — Ладно, — сказал он. — Слушайте!
      Вот что он рассказал:
      — Однажды я чистил печи в Кощеевом дворце. Я спустился по трубе в огромный камин и вдруг увидел Кощея. Вы думаете, я испугался? Ничуть! Он сидел перед зеркалом и красил усы. Вдруг он закричал: «Гнор!» И собака примчалась. Это был жирный пёс, который сел у Кощеевых ног, положив голову на два столба застывшей ядовитой слюны. Вы понимаете, я выскрёбывал ложкой сажу в камине, а Кощей решил, что это скребётся за дверью собака. Гнор — вот как её зовут, не будь я Весёлый Трубочист. Её зовут Гнор!
      — Спасибо, Весёлый Трубочист. — Митька протянул ему руку. — Теперь нам осталось узнать только третье имя.
      — А третье имя знает Щука, — сказал Трубочист.
      — Скажите, пожалуйста! — закричал из кармана Галчонок. — Это та самая Старая Щука, о которой вы только что пели?
      — Милый, милый, — растроганно сказала Галка. — Удивительно умный ребёнок!.. Ну конечно, та самая. Она живёт в речке Шпрот и сторожит печной горшок. Моя племянница рассказывала мне эту историю. В горшке лежит яйцо, а в яйце — уголёк.
      — Правильно! — сказал Трубочист. — Но если бы это был простой уголёк, пожалуй, его и не стоило бы сторожить.
      — Что же это за уголёк? — спросил Митька.
      — В этом угольке — Кощеева смерть.
      Уголёк горит —
      И Кощей живёт,
      Погаси уголёк —
      И Кощей умрёт.
      — Где же находится речка Шпрот? — спросил Митька. — И как бы нам повидать эту Щуку?
      — Друзья мои! — вскричал Трубочист. — Вы ничего от неё не узнаете. У неё ужасный характер. Недаром Кощей поручил ей такое важное дело. На днях он съел за обедом её щурёнка. Представьте себе, она не сказала ни слова!
      — Она напишет нам третье имя хвостом на воде, — сказал Митька. — Не может быть, чтобы она любила Кощея!
      МИТЬКА В КОЩЕЕВОМ ДВОРЦЕ
      Вы, может быть, думаете, что им пришлось очень долго искать Старую Шуку? Ничуть не бывало! Когда они пришли к речке Шпрот, Щука плавала у самого берега. К сожалению, она плавала брюхом вверх. Она подохла.
      Это было так неожиданно, что Галка, которая за триста лет видела не одну дохлую щуку, не поверила глазам и подлетела к щуке поближе, чтобы взглянуть ей в лицо. Да, это была она!
      «Всё кончено», — подумала Галка. Она не сказала этого вслух, чтобы не особенно огорчать Митьку. Но всё кончено, это совершенно ясно! Третье имя Щука унесла с собой в могилу, а печной горшок остался на дне реки.
      — Спокойно, товарищи, — сказал Митька и вытащил из кармана Галчонка. — Щука, очевидно, подохла. Ну что ж! Попробуем обойтись без Щуки, тем более что она, как дохлая, нам уже не может помочь. А пока посидим на берегу и пообедаем вот этим яблоком. У меня есть яблоко, если Галчонок его ещё не съел.
      Он вынул яблоко и разделил его на четыре части. Ого, как это было вкусно!
      «Гарт и Гнор, — думал Митька. — И третье имя на ту же букву. Может быть, просто Гав-Гав? Едва ли!»
      Он доел яблоко и встал.
      — Решено, — сказал он. — Весёлый Трубочист, у меня к вам просьба. Возьмите из вашего мешка немного сажи и вымажьте мне лицо.
      Вот так раз! Даже Весёлый Трубочист удивился, хотя ему-то уж не в диковину были запачканные лица. Не удивилась только Старая Галка. Впрочем, ей некогда было удивляться, потому что Галчонок в эту минуту подавился мухой. Он разинул рот, услышав Митькину просьбу, и в рот влетела муха.
      — Вымажьте мне лицо сажей, — твёрдо повторил Митька. — Я хочу быть похожим на вас. Понятно?
      Весёлый Трубочист засмеялся.
      — Понятно, — сказал он и в одну минуту вымазал Митьку сажей.
      Для большего сходства он насыпал сажи ему за шиворот, за пазуху и в штаны. Это было не очень приятно, но Митька не сказал ни слова. Недаром у него было отважное сердце.
      — А теперь, — сказал он, — у меня к вам ещё одна просьба. Дайте мне вашу метлу, верёвку и большую ложку.
      — Я всё поняла, — сказала Галка. — Счастливого пути!
      — Спасибо, бабушка, — отвечал Митька. — Не поминайте лихом.
      — Мама, — с ужасом спросил Галчонок, — куда он идёт? Зачем он намазался сажей?
      Галка молчала. Она, разумеется, не плакала — хотя бы потому, что птицы вообще не плачут, но всё-таки украдкой сморгнула слезу.
      — Товарищи, без слёз, — строго сказал Митька. — Желающие могут проводить меня один или два квартала. Весёлый Трубочист, почему вы такой невесёлый? Ведь вы, кажется, говорили, что вы — последний весельчак в этой стране! Ну-ка, на прощание, спойте нам вашу песню:
      Пять рыцарей бесстрашных,
      Весёлых пять сердец,
      Мы шею Кощею
      Намылим наконец!
      И Митька ушёл. Это был уже не Митька — и родная сестра его бы теперь не узнала! Это был маленький трубочист, запачканный сажей, с чёрным лицом, с чёрными руками. За плечом у него висели метла и верёвка, в руке он держал мешок с сажей и большую складную ложку. Куда же он шёл? В Кощеев дворец! Он решил узнать третье имя от самого Кощея...
      Не так легко попасть в Кощеев дворец, если очень долго думать — кого бы спросить, да как бы пройти, пустят ли, да ведь, наверное, не пустят! А Митька долго не думал — он просто постучался на кухню и сказал:
      — А вот кому трубы почистить!
      — Пошёл вон, бездельник! — заворчал на него повар. — Знаем мы, какие трубы ты чистишь! Ты чистишь карманы, негодяй! Да здравствует Кощей!
      — Дяденька, напрасно вы так думаете, — спокойно отвечал Митька. — Вы не смотрите, что я такой маленький. Я, поверьте, не меньше труб вычистил на своём веку, чем вы испекли пирогов.
      — Ваше превосходительство господин тайный советник, — сказал повару его помощник. — Осмелюсь заметить, что в левом дымоходе главной печки вашего превосходительства сегодня загорелась сажа. Может быть, вы позволите этому негодяю, как вы изволили выразиться, посмотреть, в чём там дело, а потом доложить вам?
      Главный повар нехотя кивнул головой, и Митька был допущен на кухню. А из кухни, как известно, можно пройти в столовую, из столовой в другую столовую, а из другой столовой в третью. Из восьмой столовой в девятую, а из девятой в десятую. Митька шёл и не оглядывался. Оглянешься — оступишься, оступишься — заблудишься! И вдруг «рр-ав, ав, ав!» — где-то зарычала собака. Раз! — Митька нырнул в камин. Вот так камин! Он был выложен мрамором, и на каждой плите высечен Кощеев знак — две собачьих ноги крест-накрест. Но Митька не стал особенно удивляться. Подумаешь, камин! Он спрятался в угол и стал ждать.
      «Посмотрим, — думал он, — что будет дальше?»
      И вот в столовую вошёл — кто бы вы думали? Младший Кощеев брат. Он был всё ещё в клетчатых штанах, но уже без очков и с перевязанным глазом.
      «Молодец бабушка, — подумал Митька. — Здорово угодила».
      — Да здравствует Кощей! — сказал младший Кощей. — Позволь доложить, о великий Кощей! Поиски не привели ни к чему. Галка и мальчик исчезли бесследно.
      «Вот так штука, — подумал Митьха. — С самим Кощеем разговаривает? Да где же он?»
      Он осторожно выглянул из камина. Под столом? Никого. Под буфетом? Тоже. Митька взглянул наверх — и обомлел. Кощей, как муха, ходил по потолку.
      — Убить всех галок, — сказал с потолка Кощей. — А мальчишку найти, ослепить и сжечь.
      «Вот спасибо, — подумал Митька. — Как бы не так!»
      — Позволь доложить, о великий Кощей, — сказал младший Кощей. — Щука сдохла по твоему приказанию. Она, оказывается, действительно была недовольна тем, что ты изволил за обедом съесть её щурёнка. Печной горшок положен в ларец и доставлен сюда. Мастер Золотые Руки ждёт твоих распоряжений.
      — Позвать его сюда, — сказал Кощей.
      Только что он это сказал, как за дверью раздались шаги, и высокий человек с добрым и смелым лицом вошёл в комнату. У него была широкая грудь, широкие, сильные плечи, но больше всего Митьке понравилась его борода, короткая и кудрявая, как у папы. Это и был Мастер Золотые Руки.
      Трах-тарарах! Кощей скатился с потолка на стол и сел, кряхтя и потирая спину.
      — Мастер, — глухим голосом сказал он и уставился на Мастера мёртвыми глазами, — это ты заковал ларец?
      — Да.
      — И никто, кроме тебя, об этом не знает?
      — Никто.
      — А ты знаешь, что находится в этом ларце?
      — Мне сказали, что Девочка Доброе Сердце возвращается на родину, что ты подарил ей этот ларец с чудесными подарками — скатертью-самобранкой и семимильными сапогами. Я заковал ларец, чтобы в далёкой дороге никто не украл эти драгоценные вещи!
      Кощей задумался.
      — Ты заковал мою смерть, — сказал он. — А теперь я прикажу навеки заковать тебя в цепи, чтобы ты никогда и никому не мог передать эту тайну. Ты будешь сидеть в цепях до тех пор, пока ты её не забудешь. Что же ты не кричишь: «Да здравствует Кощей!»?
      Но Мастер Золотые Руки молчал.
      — Гаус! — закричал Кощей.
      — Рррр-ав-ав! — И тощая хромая собака вбежала в комнату и встала на задние лапы перед Кощеем.
      «Ата, вот и ты, голубушка, — подумал Митька. — Вот как тебя зовут. Гаус!»
      И он стал твердить в уме это имя.
      — Надеть на Мастера цепи, — приказал Кощей.
      И страшная собака принялась за дело.
      — Ррр-ав! — зарычала она.
      И горн с мехами вдруг очутился в комнате, как будто упал с неба.
      — Ррр-ав-ав!
      И три Кощеевых брата вбежали и схватили Мастера за руки.
      Да, это было действительно страшно! Огонь так и перебегал по раскалённым кольцам цепи, искры вспыхивали и гасли.
      Опустив голову, мрачный Кощей сидел на столе и смотрел на Мастера мёртвыми глазами.
      — Прекрасно закован, — сказал он наконец. — Отлично, великолепно закован. Уведите его. А ты можешь остаться.
      И собака встала на задние лапы и подняла к нему тощую морду.
      — Ав-ав-ррау, — прорычала она. Вероятно, она хотела сказать «Да здравствует Кощей!» по-собачьи.
      — Посадить Мастера в подвал, — сказал Кощей. — Ларец поставить ко мне под кровать. Пусть Мастера сторожит Гнор. Ты будешь спать у дверей моей спальни.
      «Запомним», — подумал Митька.
      — У девчонки пускай останется Гарт, — продолжал Кощей. — Мне кажется, что скоро — очень скоро — она станет как две капли воды похожа на мою покойную дочку. Прощай!
      И собака скрестила перед ним свои лапы и ушла. А потом ушёл и Кощей, потирая спину.
      — Так, — сказал Митька и вылез из камина. — Ну что ж, пора приниматься за дело.
      Только что он это сказал, только что собрался на цыпочках перейти из девятой столовой в десятую, как...
      Трах!
      Дверь перед ним захлопнулась, и кто-то запер её с другой стороны на ключ.
      — Ата, попался, — раздался за дверью знакомый голос. — Теперь ты от меня не уйдёшь, негодяй!
     
     
      ГАЛКА РАССКАЗЫВАЕТ МАШЕ ТО, ЧТО ЕЙ РАССКАЗАЛ ТРУБОЧИСТ
     
      Интересно, что же в это время делала Маша? Давным-давно она поняла, что младший Кощей обманул её и привёз не в Синюю, а в Коричневую страну.
      «Он бы попался, — думала она, — если бы я попросила его показать Синюю страну на карте».
      С каждым днём она спала всё хуже и хуже. Она слышала по ночам, как стучит её сердце, и думала: «Кажется, оно ещё не стало злым и трусливым?»
      «Я ослепну, — думала она, — и тогда Кощей отпустит меня. Тогда я буду совсем не похожа на его покойную дочку. Как всё-таки хорошо, что я на неё не похожа!»
      Она не плакала. Только однажды мышонок, который прибегал к ней по ночам, почувствовал, как слеза капнула ему прямо на нос. Но это была единственная слеза. Никто не узнал о ней, кроме мышонка.
      В её комнате было маленькое окно. В ясный, солнечный день она видела крышу Кощеева дворца: её комната находилась в башне, высоко поднимавшейся над крышей. И вот однажды она заметила, что по этой крыше опрометью бежит Трубочист. Он был без шапки, без метлы и верёвки и даже без своей складной ложки. Он очень торопился. Разбежавшись, он нырнул в трубу вниз головой, как в воду.
      «Какой смешной», — подумала Маша.
      Она не знала, что это Весёлый Трубочист.
      Потом она увидела птицу — что за чудеса! — настоящую птицу.
      «Должно быть, она прилетела от нас, — подумала Маша. — Ведь в Кощеевой стране всем птицам подрезаны крылья!»
      Она не знала, что это была старая, умная Галка...
      Вот, наконец, и Трубочист. Он вылез из трубы, и Галка сейчас же полетела к нему — можно было подумать, что она только его и дожидалась.
      «Ручная», — подумала Маша. Она не знала, что Трубочист и Галка говорили о ней.
      Но вот Галка сделала два больших медленных круга над крышей, как будто раздумывая о чём-то, и вдруг села у Машиного окошка.
      — Милая девочка, привет и привет, — сказала она. — Привет от твоего брата. Привет от твоих новых друзей. Не удивляйся и не пугайся — Митька в Кощеевом дворце. Он пришёл, чтобы освободить тебя, но его схватили, и теперь он сидит под стражей. Он мог бы убежать через камин, но младший Кощей следит за каждым его движением. Однако мы перехватили этого негодяя и узнали всё, что нам нужно было узнать.
      Митька в Кощеевом дворце! Маша удивилась, испугалась и обрадовалась, — право, можно было подумать, что она гордится таким храбрым братом.
      — Бабушка, нужно ему помочь, — строго сказала она. — Может быть, вы узнали, как зовут собак, которые меня сторожат?
      — Их зовут Гарт, Гнор и Гаус, — шёпотом отвечала Галка. — А теперь слушай внимательно: каждое слово повторяй в уме, чтобы лучше запомнить. У твоей двери сидит Гарт. Повторила?
      — Повторила, — сказала Маша.
      — В подвале заперт Мастер Золотые Руки. Его сторожит Гнор.
      — Повторила.
      — Гаус сторожит ларец с Кощеевой смертью.
      — Повторила.
      — Ты постучишь в дверь и, как только собака вбежит, крикнешь ей: «Гарт!» И собака издохнет. Потом ты спустишься в подвал и освободишь Мастера Золотые Руки — он один знает, как открыть ларец с Кощеевой смертью. Потом ты убьёшь третью собаку и вместе с Мастером унесёшь ларец из Кощеевой спальни.
     
     
      ЧТО ПРЕДСКАЗАЛА ПЕСЕНКА, КОТОРУЮ ПЕЛ ТРУБОЧИСТ
     
      «Ох, сколько дела! Справлюсь ли я?» — подумала Маша.
      Но она не стала особенно долго думать, справится она или нет. Она была Митькина сестра, а храбрая девочка, как известно, нисколько не хуже храброго мальчика.
      Когда Галка улетела, она завязала в носовой платок всё, что у неё было, — зубную щётку, зеркальце и катушку ниток с иглой, — простилась с мышонком и громко постучала в дверь.
      Дверь распахнулась, и в комнату вбежала собака-волк.
      — Гарт! — крикнула Маша.
      У собаки подкосились ноги, и она грохнулась на пол, как мешок с картошкой.
      «Прекрасно», — подумала Маша. На всякий случай она взяла из её пасти ключ и заперла мёртвую собаку, — пусть думают, что она просто ушла куда-нибудь по своим делам.
      Потом Маша завязала этот ключ в платок вместе с зеркальцем, нитками и зубной щёткой и спустилась вниз. Она прошла одну лестницу, потом другую и третью. А с третьей лестницы можно попасть на четвёртую, с четвёртой на пятую. С десятой на одиннадцатую, а с одиннадцатой на ту, которая вела прямо в подвал.
      Жирный пёс сидел перед дверью подвала, положив свою жирную голову на два столба застывшей ядовитой слюны.
      — Гнор! — крикнула ему Маша.
      И пёс издох. Он даже не успел сказать: «Ав-авррау».
      Маша взяла из его пасти ключ и открыла подвал.
      — Выходите, пожалуйста, — сказала она. — Я пришла за вами, Мастер Золотые Руки.
      Они не стали тратить много времени на знакомство, а просто втащили собаку в подвал и заперли на ключ.
      — Пускай думают, — сказала Маша, — что ей захотелось прогуляться.
      Но дальше дела пошли не так гладко. Как вы знаете, Мастер был закован, и хотя цепи не мешали ему идти, но зато на каждом шагу оглушительно звенели. Этот звук донёсся до младшего Кощея, который сидел на корточках перед замочной скважиной и следил за Митькой.
      «Что за шум? — подумал младший Кощей. — Что за неприличный шум в такой неурочный час, когда сам Кощей спит после обеда?» Он хотел позвать кого-нибудь из тысячи братьев, но в это время Мастер Золотые Руки вошёл в комнату и ударил его своими закованными руками.
      — Позвольте! — закричал младший Кощей.
      Это было его последнее слово. Мастер убил его своими цепями.
      — Алло! — закричал Митька за дверью. — Кто там?
      — Мы, — шёпотом отвечала Маша.
      Она хотела сказать, что они скоро увидятся. Но они увиделись скорее, чем она успела это сказать, потому что Мастер Золотые Руки ударил в дверь плечом, и она сорвалась с петель.
      — Ах! — сказала Маша. Она не узнала Митьку. Ещё бы! Он был так перемазан сажей, что его и родная сестра не узнала бы. А ведь Маша и была его родная сестра!
      — Здравствуй, вот и ты, — только и сказал Митька.
      Это было немного, но он, как все храбрые мальчишки, не любил целоваться. Да и некогда было: нужно было бежать в Кощееву спальню — доставать ларец с Кощеевой смертью.
      Да, это было действительно очень трудно! Нужно было идти на цыпочках и не разговаривать, а ведь это почти невозможно — так долго просидеть взаперти и не поговорить с родным братом!
      — А как па... — начинала Маша и вспоминала, что нельзя разговаривать. — А как мам... — но опять умолкала.
      Вот, наконец, и Кощеева спальня. Тощая хромая собака сидела у дверей.
      — Грр-ав, — зарычала она.
      Но Митька крикнул ей:
      — Молчи, Гаус!
      И она сейчас же упала и издохла. Теперь ничего не стоило взять из её пасти ключ и открыть Кощееву спальню.
      Так они и сделали. Мастер остался за дверьми, чтобы не разбудить Кощея, а брат с сестрой на цыпочках пошли в спальню и вытащили из-под кровати ларец. Они сделали это как раз вовремя, потому что через несколько минут Кощея укусила блоха, и он проснулся.
      — Гаус! — пробормотал он.
      Но собака не явилась.
      — Гаус! — сказал он громче.
      Никого.
      Он заглянул под кровать и чуть не упал в обморок от ужаса: ларца не было.
      — Воры! — закричал он и спрыгнул с кровати.
      В одно мгновение он разбудил весь свой двор.
      — Ларец, мой ларец! — кричал он.
      Он был в отчаянии — то метался по потолку, то падал на кровать, закрывая лицо руками. Девятьсот девяносто девять братьев толпились в его спальне и не смели сказать ни слова.
      — Догнать! — кричал Кощей. — Растоптать!
      В эту минуту главный повар вбежал в комнату и доложил, что в левом дымоходе седьмой запасной плиты он слышит страшный шум. Все бросились на кухню. Из плиты доносились голоса.
      — Это они, — прохрипел Кощей.
      Он объявил, что желает сам пуститься в погоню. Напрасно братья умоляли его, напрасно главный повар доказывал, что в дымоходе — нечисто. Кощей прыгнул в печь и полетел по трубам...
      Он не ошибся — это были они. Весёлый Трубочист спустился к ним навстречу, и они поднимались по старому дымоходу, а Трубочист шёл впереди и фонариком освещал дорогу.
      У того места, где дымоход соединяется с кухонной печью, они остановились, и Мастер Золотые Руки уже засучил рукава, чтобы открыть ларец, но в это время из кухни донёсся голос Кощея.
      — Вперёд, или он догонит нас! — вскричал Трубочист.
      И они пустились вперёд.
      — Стоп! — сказал Трубочист.
      И Мастер Золотые Руки принялся за работу. Но только что он дотронулся до ларца, как... «Вж-ж-ж! Вж-ж-ж!» Как будто огромная муха летела за ними по трубам.
      — Это он! — сказал Трубочист. — Вперёд, или он догонит нас!
      И они пустились вперёд. Из третьего этажа в четвёртый, из четвёртого в пятый.
      — Стоп! — снова сказал Трубочист.
      И Мастер Золотые Руки снова принялся за работу. Но едва он дотронулся до ларца, как... «Вж-ж-ж! Вж-ж-ж!» Кощей летел за ними по трубам.
      — Нужно остановить его! — вскричал Митька. — Я сделаю это, а вы, Мастер, тем временем откройте ларец. Вперёд!
      И они пустились вперёд, а Митька остался ждать Кощея.
      «Вж-ж-ж! Вж-ж-ж!» Всё ближе страшное жужжание! Всё ближе Кощей! «Вж-ж-ж!» Стой твёрдо, Митя! Вот он, как ветер, свистит в трубе, вот он гремит и кашляет! Всё ближе и ближе!
      А Мастер Золотые Руки тем временем открывал ларец. У него не было с собой ни молотка, ни стамески. Но он знал, что ларец непременно нужно открыть.
      «А раз так, — подумал он, — откроем без молотка и стамески».
      И он открыл ларец.
      — Печной горшок, — сказал он.
      И вынул печной горшок.
      — Яйцо, — сказал он.
      И вынул из печного горшка яйцо.
      — Уголёк.
      Он разбил яйцо и вынул из него уголёк...
      Между тем Митька ждал Кощея. «Вж-ж-ж!» Не ветер свистит в трубе! Не зверь ревёт в лесу! Берегись, Митя! Это летит Кощей!
      — Я тебя не боюсь! — крикнул Митька. — Я ещё отплачу тебе за сестру, за Мастера Золотые Руки, за всех птиц, у которых подрезаны крылья.
      Вот и он! Как буря, он налетел на Митьку и схватил его лапой за горло. Ничего, Митя, держись! Но всё крепче сжимается лапа Кощея, всё труднее дышать. Держись, Митя! Потемнело в глазах...
      Плохо пришлось бы бедному Митьке, но в эту минуту...
      — Тьфу!
      Мастер Золотые Руки плюнул на уголёк. Уголёк зашипел и погас. Кощей пошатнулся, задрожал. Лана его разжалась, он упал на колени, вздохнул и издох.
      В этом, разумеется, не было ничего особенного. Всё случилось именно так, как предсказывала песенка, которую пел Трубочист. Всех удивило совсем другое. Только что погас уголёк, как Мастер Золотые Руки почувствовал, что цепи сами собой упали с него и полетели по дымоходу обратно в Кощеев дворец. Очень странно! Во всяком случае, он был теперь совершенно свободен.
      Галка встретила их на крыше и, торжественно хлопая крыльями, поздравила Митьку и Машу. Потом она предложила им посмотреть вниз — очень интересно!
      Весь город был ярко освещён, и даже на тюрьме горели разноцветные фонарики — синие, красные и голубые!
      — Это значит, что наш Карл свободен, — сказала Старая Галка.
      Весёлые голоса доносились снизу, и, хотя крыша была высоко над землёй, всё-таки можно было разглядеть, что у каждого прохожего была в руках газета. Разумеется, с такой высоты трудно было её прочесть, но зато легко догадаться, что в ней помещены стихи, потому что эти стихи распевали на всех перекрёстках:
      Пять рыцарей бесстрашных,
      Отважных пять сердец,
      Вы шею Кощею
      Свернули наконец!
      — Это поют о нас! — сказала Старая Галка.
      Мы славим тех, кто смело
      Пробрался во дворец
      И отнял у Кощея
      Закованный ларец.
      Да здравствует наш Мастер!
      Но Мастер наш пропал,
      Хоть мы и обыскали
      Таинственный подвал.
      Товарищ, если знаешь
      Ты что-нибудь о нём,
      Стучись смелее в первый,
      Второй и третий дом!
      — Ау! Я здесь! Иду! — закричал Мастер Золотые Руки.
      На прощание он обнял Машу, а Мите сказал, что он — настоящий мужчина.
      С крыши на крышу поднимались они — и вот уже пропали внизу огни, и только один красный фонарик светил им дольше других. На каждой крыше сидел трубочист с метлой, мешком и складной ложкой. Они тоже распевали стихи, помещённые в газете, — но на свой лад. Вот как начинались теперь эти стихи:
      Весь в саже, чёрный, как сапог,
      Зато душою чист.
      Нам будет скучно без тебя,
      Весёлый Трубочист!
      — Очевидно, без меня не могут обойтись, — сказал Весёлый Трубочист. — Что ж! Придётся вернуться. Впрочем, вы и без меня найдёте дорогу. Вперёд и выше — самый верный путь!
      Машу он не стал обнимать, чтобы не запачкать сажей. Зато Митьку он расцеловал в обе щёки. Он подарил ему на память свою ложку, а Маше — метлу, чтобы она могла сама чистить трубы, когда выйдет замуж.
      Потом он крикнул в отдушину:
      — Эге! Иду!
      И ушёл.
      Всё выше и выше поднимались они, и вот вдалеке уже показались звёзды. Это были звёзды родной страны, отливавшие оранжевым светом...
      Чёрные и весёлые, ребята вылезли, наконец, на крышу самого высокого здания. Что за чудеса! Летний сад лежал перед ними, как на карте, со всеми своими деревьями и лужайками.
      — А вот и мама! — крикнула Маша.
      Вы можете не поверить, что с такой высоты она узнала маму! Но попробуйте хоть денёк посидеть в Кощеевой стране, да в Кощеевом дворце, и вы с любой высоты узнаете маму!
      Да, это была она! Очень грустная, она сидела на той самой скамейке, на которой в последний раз сидела и рисовала Маша.
      — Мама, ура! — крикнул Митька...
      Пожалуй, не стоит рассказывать, как они спустились к ней и как она плакала и смеялась. Это не шутка: потерять сразу всех детей, а потом вдруг найти — и тоже всех сразу.
      Маша тоже всплакнула. Всё-таки она была девочка, этого нельзя забывать!
      Митька, понятно, не плакал, но высморкался — такие мальчики, как он, никогда не плачут.
      Да, об этом не стоит рассказывать. Лучше спросите меня, куда делась Галка?
      Оказывается, она проводила детей до самого Летнего сада. Митька звал её с собой, но она грустно покачала головой и отказалась.
      — А Галчонок? — сказала она и подала детям лапку...
      Вот и всё!
      Говорят, Весёлый Трубочист поступил в институт и стал инженером-строителем, а Мастер Золотые Руки стал известным человеком в бывшей Кощеевой стране.
      Я слышал также, что по выходным дням они приходят друг к другу в гости и вспоминают всю эту историю — ту, что вы прочитали. Что ж, может быть, и так! Чего не бывает в сказках.
     
     
     
     
      Лёгкие шаги
     
     
      Шум приближавшегося поезда послышался издалека, круглый столб расширяющегося света нёсся перед ним, и вдруг стали видны станция, с которой свисал снег, лениво заглядывая в освещённые окна, ларёк «Пиво — воды», знакомый извозчик из Дома Отдыха Престарелых Грачей, который стоял у ларька, держа кружку с пивом, и даже вылезающая из кружки, лопающаяся пена. Поезд налетел, пролетел, оставив всех в темноте, в тишине. Но прежде чем он пролетел, Петька ясно увидел какую-то девочку, перемахнувшую по воздуху через рельсы перед самым фонарём электрички. Он ахнул. И возчик тоже сказал: «Ух ты!» Но когда улеглись поднятые поездом снежные вихри, на той стороне не оказалось никого, кроме двух баб, закутанных так, что их можно было принять за двигающиеся мешки с картошкой.
      Теперь до Немухина было недалеко, и Петька прибавил шагу. О девочке он подумал научно: «Обман чувств». Он любил обо всём думать научно. Но это не было обманом чувств, потому что через несколько минут он увидел её на углу Нескорой и Малинового переулка. Она стояла, поглядывая по сторонам, точно размышляя, куда бы ей ещё слетать, — такой у неё был воздушный вид. На ней было короткое ситцевое платье с большим бантом на спине, а за плечами что-то вроде накидочки. Она была без пальто, и это показалось Петьке интересным, но тоже не вообще, а с научной точки зрения.
      — Хрю-хрю, — сказал он.
      Девочка обернулась. Пожалуй, надо было поздороваться, но он поздоровался в уме, а вслух сказал:
      — А пальто где? В школе забыла?
      — Извините, — сказала девочка и присела. — Я ещё не знаю, что такое «пальто».
      Она, конечно, шутила. Любила же Петькина тётка говорить: «Я не знаю, что такое насморк».
      — А где ты живёшь?
      — Нигде.
      — А конкретно?
      — Извините, — сказала девочка. — Я ещё не знаю, что такое «конкретно».
      — Между тем пора бы и знать, — рассудительно заметил Петька. — Тебе сколько лет?
      — Второй день.
      Петька засмеялся. Девочка была беленькая, а ресницы — чёрные, и каждый раз, когда она взмахивала ими, у Петьки — ух! — куда-то с размаху ухало сердце.
      — Теперь я вас хочу спросить, — сказала девочка. — Скажите, пожалуйста, что это за штука?
      Она показала на луну.
      — Тоже не знаешь?
      — Нет.
      — Эта штука называется «луна», — сказал Петька. — Ты, случайно, с неё не свалилась?
      Девочка покачала головой.
      — Нет, я из снега, — серьёзно объяснила она. — Вчера ребята слепили снежную бабу. Мимо проходил какой-то старик с бородой. Он посмотрел на меня... то есть не на меня, а на снежную бабу, и сказал сердито: «Ну нет, и без тебя на дворе довольно бабья».
      Она рассказывала спокойно, неторопливо, и Петька заметил, что, когда он говорит, изо рта идёт пар, а у девочки не идёт.
      — Мальчишки ушли, а он меня переделал. На голове у меня было дырявое ведро — он его сбросил, в руках швабра — он её вынул. Он пробормотал: «В этом деле я не специалист», — когда делал причёску. «А теперь устроим ей ножки», — когда устраивал ножки. Я не слышала, потому что меня ещё не было, но, наверно, я уже отчасти была, потому что я всё-таки слышала. С глазами не получалось! — сказала она с огорчением. — А потом получилось. Вот.
      Она взмахнула ресницами, и у Петьки — ух! — куда-то ухнуло сердце.
      — Потом он сказал: «А ходить ты будешь легко, потому что я не люблю девочек, которые ходят, как утки». В общем, я получилась у него так хорошо, что открыть глаза и заговорить — это было не так уж и трудно.
      — И ты заговорила?
      — Не сразу. Сперва вздохнула.
      — Что же ты сказала?
      — Не помню. Кажется. «Добрый вечер!».
      — А он?
      — Он? «Ах ты, моя душенька!» — и ушёл.
      — Странная история, — сказал Петька.
      Они были теперь недалеко от Немухина. Впрочем, Петька — то далеко, то близко. У него были длинные ноги, и он, задумавшись, уходил от девочки, а потом спохватывался и возвращался.
      По Нескорой всегда плелись нехотя, вразвалку. Такая уж была улица, располагавшая к лени. Немухинский горсовет переименовал её было в Какпулясовсехногпроносященскую, но из этого ничего не вышло — все сразу начинали плестись, едва сворачивали в неё с Малинового переулка. Но Петька, устроив девочку в дровяном сарае, где было так холодно, что даже дрова покряхтывали, и, чтобы согреться, толкали друг друга боками, действительно пролетел эту улицу как пуля. Дело в том, что на этой улице жил старый Трубочный Мастер. Самыми ценными считаются обкуренные трубки, поэтому в его маленьком домике всегда стоял дым — тот самый, о котором почему-то говорят «дым коромыслом». В этом дыму с трудом можно было различить хозяина, который сидел в кресле, скрестив короткие ножки.
      Он очень боялся, что врачи запретят ему курить. На дощечке у ворот вместо «Внимание! Злая собака» было написано: «Внимание! Врачам и даже членам Академии медицинских наук вход запрещён». Всех он спрашивал: «Простите, а вы, случайно, не врач?» Когда Петька влетел к нему, запыхавшись, он тоже начал было: «Простите, а вы, случайно...»
      — Дяденька, необыкновенный случай! — закричал Петька. — Морозоустойчивая девчонка!
      И он рассказал Трубочному Мастеру о девочке, которая не знает, что такое «пальто», что такое «луна» и что такое «конкретно».
      — Любопытно. Возможно, что это просто Снегурочка. Подождём до весны.
      — Почему до весны?
      — Потому что весной Снегурочки тают.
      — Дяденька, — помолчав, сказал Петька, — а нельзя ли, чтобы она всё-таки как-нибудь...
      — Ну, знаешь, — сказал Трубочный Мастер, — это уж слишком. Ты же сам говоришь, что она из снега.
      — Да, дяденька, но всё-таки как-нибудь... Ведь есть же на свете, например, вечный лёд. Он ведь не тает?
      — Лёд — нет. А Снегурочки — да.
      Старый Мастер, набив в трубку табаку, умял его коротким жёлтым пальцем, закурил и стал думать. Пуф-пуф! Большие важные кольца дыма стали медленно подниматься в воздух, а за ними — пуф-пуф — покатились мохнатые голубые клубочки. Это значило, что вопрос сложный. Когда Старый Мастер обдумывал несложный вопрос, он просто пускал дым из ноздрей.
      — Не знаю, не знаю, — наконец сказал он. — Разве что послать её в Институт Вечного Льда? Я немного знаком с директором. Он, кстати, сам из бывших Дедов-Морозов.
      И он написал: «Уважаемый Павел Георгиевич! Поручаю Вашему вниманию прилагаемую к сему девочку без пальто. По-видимому, морозоустойчива. Есть опасение, что растает к весне. Не хотелось бы». Он отдал записку Петьке.
      — Спасибо, дяденька.
      Но Мастер уже забыл о нём. Он открыл окно, дым повалил наружу, и соседи, как всегда, испугались, что в посёлке пожар, а потом, как всегда, успокоились, вспомнив о Старом Мастере Трубок.
      Директор Института Вечного Льда был плотный румяный человек с седеющей бородой и бесформенным носом между розовых щёк. О нём говорили: «Хорош, но со странностями». И действительно, странности были. Летом он чувствовал себя не в своей тарелке, а зимой — в своей. Летом был зол и нетерпелив, а зимой — свеж и болтлив. В отпуск он уходил в январе и всегда удивлялся, что его сотрудники предпочитают отдыхать летом. Фамилия его была Тулупов.
      — Как-никак это всё-таки чудо, — прочитав записочку, сказал он Петьке. — А чудеса надо изучать, потому что это — воздух науки.
      И он приказал поместить девочку в холодильник номер один.
      Это был самый обыкновенный холодильник — только очень большой. Там, где было написано «Мясо», лежало много мяса, а где «Фрукты» — очень много фруктов и овощей. Над дверью, когда она открывалась, зажигался большой голубой шар, а на стенках внутреннего шкафа был такой толстый иней, что Снегурочка могла бы писать на нём, если бы она умела писать. Для удобства кто-то предложил называть её И.О. (исполняющая обязанности) Снегурочки, но директор сказал, что это вздор, и девочку стали называть просто Настей.
      Но была ли она Снегурочка? — вот вопрос, который интересовал решительно всех, но больше всех, разумеется, учёных. Это было время, когда много писали о Снежном человеке, который будто бы живёт в Гималаях, и один из учёных предположил, что Настенька — дальняя родственница этого дикаря, который только и делает, что ходит, оставляя огромные следы на снегу. Другой, много лет изучавший сказку о Золотом Ключике, пытался доказать, что неизвестный старик, вылепивший девочку из снега, не кто иной, как папа Карло, который вырезал Буратино из полена.
      Почти каждый день учёные, надев шубы и валенки, отправлялись в холодильник, и Настенька терпеливо рассказывала им свою историю. Ох, как они ей надоели! Особенно один, с синим носом, который то и дело дышал на пальцы и хлопал в ладоши, чтобы согреться. Глаза у него почему-то бегали, но, когда ему говорили об этом, он отвечал, что иногда они бегают даже у великих людей.
      Теперь Настенька знала, что такое «пальто», что такое «луна» и что такое «конкретно». В холодильнике у неё был порядок. Всё хорошело, едва попадало к ней в руки. Солёное мясо начинало выглядеть свежим, рыба — живой, а на сыре выступали аппетитные слёзы. Что касается холода — нечего и говорить. В холодильнике было холодно, как на Северном полюсе или даже как на Южном, потому что на Южном, говорят, ещё холоднее.
      Плохо было только одно: она очень скучала. Правда, Петька бывал у неё почти каждый день, хотя по арифметике у него была двойка. Но двойка, в конце концов, та же тройка, а до конца четверти было ещё далеко!
      Они разговаривали. Петя рассказывал Настеньке о своих делах, а она ему — о своих. Он — о том, что у них злющая завуч и что, когда Настенька научится читать, он принесёт ей «Таинственный остров», а она — что ей очень скучно. Холодильник зашумит, а ей кажется, что это ветер шумит. Учёные надоели, особенно один с синим носом, который всё старается ковырнуть её пальцем. Луны в холодильнике нет, а ведь говорят, что, кроме луны, есть ещё и какое-то солнце? Правда, учёные говорят, что она должна бояться солнца, но ей всё-таки хочется на него посмотреть.
      Петьке было страшно дотронуться до Настеньки, но он легонько хлопал её по плечу и говорил:
      — Ничего, Настенька, держись!
      Потом она говорила ласково:
      — Идите, Петенька. Вы замёрзли.
      Но он сидел, пока ноги у него не становились, как деревяшки.
      И вот однажды, нарочно вскочив пораньше, чтобы приготовить уроки (ему хотелось поехать к Настеньке прямо из школы). Петя включил радио и услышал: «Внимание, внимание! Пропала девочка, по имени Настенька, из породы Снегурочек, очень хорошенькая, в ситцевом платье, вежливая, ходит легко. О местонахождении просьба сообщить в Институт Вечного Льда».
      Широко известно, что, как только происходит что-нибудь не совсем обыкновенное, сразу же появляются слухи. В тот же день весь город заговорил о том, что некий Персональный Пенсионер, почтеннейший человек со множеством медалей, своими глазами видел девочку в лёгком платье, которая катилась по улице, как на коньках, а потом — раз! — и взлетела. Не высоко и не из шалости, полагал Персональный Пенсионер, а просто потому, что не могла не взлететь. Его спрашивали: «Почему же всё-таки не могла?» Он отвечал, подумав: «Видите ли, она так плавно шла, что положительно не могла не взлететь».
      Второй слух касался ласточки, которой надоело каждый год улетать в жаркие страны. Она осталась на зиму в Москве, а в этот день стоял сильный мороз, и нет ничего удивительного в том, что она стала замерзать на лету.
      — Падаю, — сказала она и без сомнения упала бы, если бы её не подхватила девочка в лёгком платье, хорошенькая и очень вежливая: даже с ласточкой она заговорила на «вы».
      — Что с вами?
      — Я умираю.
      — Я бы положила вас за пазуху, — задумчиво сказала девочка, — но боюсь, что там вам будет ещё холоднее.
      И с ласточкой в руках она побежала дальше.
      Третий слух касался Пекаря, который любил говорить о себе: «Я, как одинокий мужчина...» Он любил похвастаться, а похвастаться было не перед кем — ни жены, ни детей. Так вот этот Пекарь только что вытащил из печки минский хлеб и только что сказал другому пекарю: «Я, как одинокий мужчина...» — когда какая-то девочка легко вбежала в пекарню и сунула ему за пазуху ласточку. А у Пекаря за пазухой, как известно, тепло, как на Юге.
      Но самый интересный слух касался Петькиного дяди. Его звали Костя Лапшин, и он как раз в этот день приехал в Москву.
      Дядя Костя был хорош тем, что ему до всего было дело. Он только и смотрел, куда бы сунуть свой нос, — это называлось у него поразмяться. Нос, кстати сказать, у него был здоровенный.
      Неизвестно, как он узнавал, что кому-нибудь нужно помочь, но узнавал, и почти всегда без ошибки. Только однажды он пришёл к старушке, сломавшей ногу, с хитроумным, собственного изобретения костылём и получил этим костылём по шее, потому что ногу сломала другая старушка.
      Всё у дяди Кости было на своём месте, как вообще у людей, но почему-то казалось, что не на своём. Глаза у него, например, не смотрели в разные стороны, а казалось как раз, что смотрели. Ногами он, кажется, не загребал или не очень, а казалось, что очень. Волосы он причёсывал как все люди, а казалось, что они у него стоят дыбом. Он был учёный не хуже того, с синим носом, который дышал на пальцы и прыгал, а на вид он был вроде Снежного человека — во всяком случае, на снегу от него оставались такие же большие следы.
      Ещё по дороге в Москву он узнал, что пропала девочка из породы Снегурочек, и, конечно, сразу же решил сунуть нос в это дело. Но когда он приехал в Немухин и узнал, что Петька, родной племянник, схватил уже не одну, а четыре двойки, потому что только и думает, как бы ему найти эту девочку, дядя Костя не просто сунул нос в это дело, а нырнул в него с головой.
      Когда он узнавал, что нужно кому-нибудь помочь, он прежде всего составлял план: как помочь, чем помочь и что делать, чтобы помочь не на словах, а на деле.
      Петьке он тоже предложил план: 1. Поговорить с ласточкой, которую спасла Настенька. У ласточки должны быть знакомства среди птиц, а птицы летают повсюду. 2. Опросить всех московских мороженщиц, потому что Настенька, без сомнения, любит всё холодное, в частности эскимо и пломбир. Деньги у неё есть. Пока она жила в холодильнике, считалось, что она как бы в командировке, и Институт Вечного Льда выплачивал ей суточные — два шестьдесят в день.
      К сожалению, ласточку найти не удалось, хотя дядя Костя дал объявление в «вечерку»: «Разыскивается единственная ласточка, оставшаяся на зиму в Москве».
      Что касается мороженщиц — не было ничего легче, как опросить их, если бы их не было так много. Они стояли на каждом углу и сердились, что мороженое зимой раскупается хуже, чем летом. Все, как одна, они были сердитые, и это до крайности затрудняло задачу. Их, конечно, тоже можно было понять: мало радости стоять в замёрзшем, твёрдом фартуке на улице в лютый мороз и кричать как на смех: «А вот кому мороженого?» — когда и без мороженого ни у кого зуб не попадает на зуб.
      Когда Петька и дядя Костя спрашивали у них: «Простите, пожалуйста, не покупала ли у вас эскимо или пломбир девочка, по имени Настенька, сбежавшая из Института Вечного Льда?» — они обычно отвечали: «Пломбира нет», а когда Петька или дядя Костя объясняли, что Настенька не простая девочка, а из породы Снегурочек и что мороженщицы должны принять в ней участие хотя бы по этой причине, они отвечали: «Девочек много».
      День за днём так и прошла зима. Дядя Костя хотя и продолжал искать Настеньку, но понемногу начал заниматься своими делами. А Петька начал вздыхать. Сперва он вздыхал два-три раза в день, но чем ближе к весне, тем чаще. Двоек у него больше не было, но он всё-таки вздыхал и вздыхал. По вечерам, возвращаясь из школы, он долго стоял у переезда, нарочно дожидаясь, пока стрелочник спустит шлагбаум, — всё надеялся, что Настенька мелькнёт перед ярким фонарём электрички. Но поезд проходил, наступала тишина, темнота. Вздыхая, Петька, возвращался домой и, вздыхая, садился за книжку.
      Нельзя сказать, что он не старался с научной точки зрения объяснить себе, почему он так часто вздыхает. Но наука наукой, а скука скукой.
      Ближе к весне начались снегопады. Мягкий, медленный снег падал с утра до вечера, а по ночам снова падал и падал. В посёлке он свисал с крыш, на поле не торопясь трудился над сугробами, всё старался, чтобы они были помягче, повыше. Петька выходил во двор, и в медленном, плавном кружении снежинок ему всё чудилась Настенька, тоненькая, вежливая, в лёгком платье. Вот она катится, как на коньках, и вдруг взлетает, скрестив стройные ножки. Вот она говорит: «Извините, мальчик» — и приседает, касаясь краешков платья руками.
      Снегопады прошли, началась оттепель, а потом — снова метели, теперь уже весенние, мокрые. Тяжёлый снег гнался за кем-то, переваливаясь, подгоняемый ветром, и нехотя, мягко валился на землю.
      Ещё неделя, другая, и больше нельзя ходить в школу на лыжах. Весна! «А весной, — сказал Старый Трубочный Мастер, — Снегурочки тают».
      Куда же всё-таки девалась Настенька? Учёный с синим носом предположил, что она улетела в холодные страны. Видел же Персональный Пенсионер, как она шла, шла и взлетела!
      — Но взлететь — одно, — сказали другие учёные, — а улететь — другое.
      Он возразил, что в таком случае она просто ушла, — не ленится же птица коростель каждый год ходить пешком в Африку и обратно.
      Спор не затянулся бы надолго, если бы учёные знали, что Настенька всю зиму прожила у Пекаря, того самого, который любил говорить: «Я, как одинокий мужчина...»
      Он не очень удивился, когда Настенька сунула ему за пазуху ласточку.
      — Позвольте представиться — и Пекарь и печка, — сказал он и пригласил Настеньку к себе выпить чаю с тёплым минским хлебом.
      Пекарь считал, что на свете много важных дел, но хлеб, если его хорошо испечь, поважнее. В пекарне у него был порядок, а дома — кавардак, о котором он говорил, что по-своему это — тоже порядок. Всё же он в душе обрадовался, когда Настенька, недолго думая, взялась за тряпку и швабру.
      — Ах ты, моя душенька! — сказал он.
      Всем почему-то хотелось называть её душенькой.
      Конечно, ему и в голову не пришло, что Настенька — из Снегурочек, а когда она стала убеждать его, смеялся и долго не верил. Потом поверил, ужаснулся и уж тут оказался на высоте: он поселил её в такой холодной комнате, что каждый, входя, непременно говорил «бр-р»; на обед он приносил ей что-нибудь холодное — окрошку со льдом или холодец, на третье снежки — есть на свете такое вкусное блюдо.
      Когда девочки успевают научиться шить, мыть и прибирать, неизвестно. Но научилась и Настенька, да так, что Пекарь, приходя домой, просто не верил глазам.
      Натирая полы, она кружилась и пела, а застилая кровати, учила слова. Некоторые слова казались ей очень странными, и она много раз произносила их, чтобы привыкнуть. «Ненаглядный» — это, оказывается, был не тот, на которого не надо глядеть, а наоборот, очень надо. «Бессонница» — это, оказывается, не значило спать без снов, а наоборот, не спать.
      — Вы не можете устроить, чтобы я увидела сон? — попросила она Пекаря. — Со мной этого ещё никогда не случалось.
      — Ладно, сделаем, — сказал Пекарь.
      Конечно, он пошутил, но в ту же ночь она действительно увидела сон, и это было прекрасно. Она не верила, что снег может растаять совсем, до последней снежинки, хотя Петька клялся, что может. Теперь она поверила, потому что увидела лето. Да, очевидно, это было лето. Солнце, которого она ничуть не боялась, стояло низко над полем, и Настенька изо всех сил бежала к нему среди высокой травы. Петька говорил, что солнце закатывается, а ей не хотелось, чтобы оно закатилось. Она бежала, а потом взлетела и подхватила солнце как раз, когда оно уже легло на тонкую линию, разделявшую небо и землю.
      Она проснулась и написала Петьке: «Мой ненаглядный». Это значило, что ей очень хотелось на него поглядеть. «Я видела сон». Это значило, что ей снилось лето. «Пекарь любит хлебнуть». Это значило, что Пекарь иногда выпивал. «Я тебя люблю». Это значило, что она его любит. «Приходи. Твоя Настя».
      Ей хотелось попросить ласточку слетать к Петьке с этим письмом, но она не решилась: стояли морозы.
      Так она и жила у Пекаря день за днём, неделя за неделей.
      Молодая зима стала пожилой, а потом и старой — не то что в декабре, когда она была ещё совсем девчонкой. Уже апрель был на носу, когда однажды, прибирая квартиру, Настенька услышала, как в переулке кричит точильщик. А у Пекаря как раз затупились ножи.
      На этот раз чужое дело, которым занялся дядя Костя, касалось Старого Мастера — у него сломался станок для вытачивания трубок из виноградного корня.
      С утра дядя Костя таскал по мастерским этот станок, расспрашивал мимоходом, не видел ли ктонибудь вежливую девочку в ситцевом платье, сбежавшую из Института Вечного Льда.
      День был весенний, конец марта. Кое-где лежал ещё снег, но уже почерневший, хрупкий. Дядю Костю принимали за точильщика, и это ему так нравилось, что он с трудом удерживался, чтобы не закричать: «А вот, кому точить ножи, ножницы?» В конце концов он не удержался, закричал. И тут произошло то, что иногда происходит в сказках: девочка лет двенадцати выглянула из окна и закричала: «Точильщик!»
      Почему-то он сразу подумал, что это Настенька, хотя невозможно было вообразить, что Настенька, как обыкновенная девочка, живёт в обыкновенном доме. Но всё-таки это была она! Кто же ещё мог выйти из дома с большим китайским зонтиком, который, как известно, защищает не от дождя, а от солнца! Кто же ещё мог так вежливо спросить:
      — Извините, но вы, кажется, совсем не точильщик?
      — Конечно, нет! — весело сказал дядя Костя. — Это я просто в шутку кричал. А ведь правда здорово получилось? Извините, а вы случайно не Настенька?
      Настенька кивнула.
      — Не может быть! — закричал дядя Костя. — Какое счастье! Боже мой милостивый, да ведь мы с Петькой ищем вас целую зиму.
      Она засмеялась.
      — Так вы дядя Костя? — спросила она» и между ними начался длинный вежливый разговор — длинный, потому что вежливый, а вежливый, потому что длинный.
      Почти каждая фраза начиналась: «Простите, а не думаете ли вы?» Или: «Извините, а не кажется ли вам?» Но вот они договорились до Петьки, и дело пошло веселее.
      — Извините, а как сейчас Петя?
      — Помилуйте, да он просто места себе не находит. Он очень боится, чтобы вы... как бы сказать... Мне это кажется странным... Он боится, как бы вы...
      — А почему вам это кажется странным?
      — Ну как же! Нельзя же всё-таки! — волнуясь, сказал дядя Костя. — Существуют холодильники, очень хорошие. Ещё вчера я читал, что выпущен новый, кажется, «Юность».
      Настенька покачала головой.
      — Вы даже не можете себе представить, что это за скука! Мёртвая рыба лежит, а мне её жалко; учёные приходят в шубах и валенках, а я их боюсь. Нет, нет! Лучше растаять. Если бы не Пекарь — это мой хозяин, — я бы давно растаяла. Я у него всю зиму провела. А теперь он меня отхлопотал до апреля.
      — Отхлопотал?
      — Да. В Министерство ходил. Но, знаете, как это было трудно! Только потому и удалось, что он очень влиятельный Пекарь. Он сейчас уехал в Минск. Там живёт гроссмейстер по выпечке хлеба, и будет состязание. Но всё равно мой хозяин его победит, потому что минский хлеб он печёт лучше всех в Советском Союзе.
      — Позвольте, как же так? — спросил дядя Костя. — Вы сказали — до апреля? Но до апреля осталось только несколько дней.
      Настенька вздохнула.
      — Разве? Ах, да. Простите, не можете ли вы передать Петеньке письмо? Я ему написала, что видела сон, что Пекарь любит хлебнуть и что он мой ненаглядный. Не Пекарь, конечно, а Петя.
      Снегурочками, снежными бабами, снежными вершинами занималось Министерство Вьюг и Метелей. Это дядя Костя выяснил точно. Петька едва ли мог ему пригодиться. В лучшем случае, он рассказал бы, как скучает без Настеньки и как ему хочется почитать ей «Таинственный остров». Для Министерства Вьюг и Метелей подобные доводы не имели значения. Поэтому дядя Костя послал Петьку к Настеньке, а сам отправился на приём. Он надел свой лучший костюм и добрых полчаса простоял перед зеркалом, стараясь, чтобы всё у него было, как у людей: глаза не смотрели в разные стороны, а волосы не торчали дыбом.
      Насчёт ног он тоже постарался, чтобы они не очень загребали и чтобы от них, по меньшей мере, не оставались такие большие следы.
      Ну и холодно же было в Министерстве Вьюг и Метелей! Сотрудники безучастно смотрели на посетителей. Те, у которых был искренний, симпатичный взгляд, носили тёмные снеговые очки, тчобы никто не заметил, что они, в сущности, сердечные люди. От них, что называется, веяло холодом. И хотя это был не тот холод, от которого кутаюся и одевают шубы, дядя Костя, войдя в Министерство, почувствовал, что у него зуб не попадает на зуб.
      — Да... Снегурочка... очень любопытно! Желаю успеха, — выслушав его, нетерпеливо сказал Старший Советник. — Но мы, к сожалению, ничем не можем помочь.
      — Извините, но ведь речь идёт только о продлении срока. Ну, скажем, до осени.
      — Знаем мы эти продления! Сперва до осени, потом до зимы, а зимой... Нет, нет, не могу. И потом, хотите выслушать совет опытного человека? Не связывайтесь. У неё нет ни паспорта, ни свидетельства о рождении. Она числится давно растаявшей, и то, что она сидит где-то под зонтиком, вообще бесмыслица, противоречащая всем законам природы.
      — Природу следует исправлять, если это возможно.
      — В данном случае это невозможно. Обратитесь в Министерство «Арктических Вьюг и Метелей» может быть, там заинтересуются этим вопросом.
      Целый час дядя Костя упрямо доказывал, что Настенька вовсе не бессмыслица, а как раз наоборот — чудо природы. Всё было напрасно. Он ушёл расстроенный, не заботясь больше ни о глазах, которые смотрели в разные стороны, ни о ногах, которыми он нарочно загребал изо всей силы.
      Дядя Костя был умный, даром что всю жизнь занимался чужими делами. «Если уж в Министерстве Вьюг и Метелей дело вышло табак, — подумал он, — чего же ждать от Министерства Арктических Вьюг и Метелей?»
      И он поехал в Институт Вечного Льда.
      Это была уже не зима, когда Тулупов чувствовал себя в своей тарелке, но ещё и не лето, когда он чувствовал себя не в своей. Приближалась весна, и хотя он погрустнел, помрачнел, но крепкий бесформенный нос ещё бодро торчал картошкой между розовых щёк.
      — Не может быть! Нашлась! — так же, как дядя Костя, закричал он. — Какое счастье! Где она?
      — Дома.
      — Как дома? Надо немедленно отправить её в холодильник.
      — Вы понимаете, — волнуясь, сказал дядя Костя, — она говорит, что в холодильнике скука.
      Тулупов обиделся.
      — Что значит — скука? — холодно спросил он. — У нас лучшие холодильники в мире. Свежая курица сохраняет свежесть в течение пятнадцати лет.
      Дядя Костя хотел сказать: «То курица», но вовремя удержался.
      — В таком случае извините, — сказал Тулупов (он становился всё холоднее), — ничем не могу помочь.
      Дядя Костя замолчал. Всё у него разъехалось от огорчения. Глаза уже смотрели в разные стороны, а ноги, даром что он сидел, стали заходить одна за другую. Тулупов посмотрел на него и смягчился.
      — Ладно, куда ни шло, — вдруг сказал он. — Поехали.
      — Куда?
      — В Министерство. Не думайте, что из-за вашей Настеньки. Они там такое напутали с мартовскими метелями, что сам чёрт голову сломит.
      Что случилось с мартовскими метелями, этого дядя Костя так и не понял, хотя Тулупов дорогой старался объяснить ему, что к ним нужен умелый подход, а в Министерстве считают, что они должны начинаться только с ведома и согласия начальства.
      Очевидно, именно об этом шёл громкий разговор, доносившийся из-за двери кабинета министра, — дядя Костя ждал Тулупова в приёмной. Потом послышался смех, и ещё через несколько минут Тулупов вышел в приёмную с подписанным приказом. Вот он:
      «Пункт 1. Разрешаю с 1-го апреля 1970 года считать Снегурочку, сбежавшую из Института Вечного Льда, самой обыкновенной девочкой без особых примет.
      Пункт 2. Имя, отчество, фамилия: Снежкова Анастасия Павловна. Время и место рождения: посёлок Немухин, 1970 год.
      Социальное положение: служащая.
      Отношение к воинской повинности: не подлежит».
      — А почему Снежкова? — спросил дядя Костя.
      — Их всех выписывают Снежковыми. Ну, а как ещё? Снегурочкина? Если ей не понравится, переделаем. Но ведь она же всё равно со временем замуж выйдет.
      — А почему служащая?
      — Поправим, если хотите. Домашняя хозяйка?
      — Нет уж, пускай служащая. А почему Павловна?
      — Это я виноват, — немного смутившись, ответил Тулупов. — Но ведь, в сущности, они все мои дети. Другое нехорошо.
      — А именно?
      — Долго объяснять. Пошли к секретарю, может быть, он не заметит.
      Но секретарь заметил, даром что он был в снеговых очках. Внимательно прочитав приказ, он вернул его Тулупову.
      — Не выйдет, — холодно сказал он.
      — Почему? Ведь министр подписал.
      — Да. Очевидно, забыл, что Снежные Красавицы ещё не цветут.
      — Ничего не понимаю. Объясните, пожалуйста, — попросил дядя Костя.
      — Да что там, чиновники проклятые, — отводя его в сторону, проворчал Тулупов. — Вы понимаете, к таким приказам вместо печати прикалывается веточка Снежной Красавицы. А сейчас середина марта, и она ещё не цветёт. Послушайте, а может быть, веточку можно нарисовать? — повернувшись к секретарю, попросил он. — У меня в институте один парень рисует что твой Репин. Как живая будет.
      — Вы же на основании этого приказа будете метрику хлопотать?
      — Да.
      — Ну вот. Милиция не позволит.
      Секретарь снял очки, зажмурился от света и поманил Тулупова поближе. У него был симпатичный взгляд, и сразу стало ясно, что снеговые очки он носит просто для приличия.
      — Попробуйте наведаться к Башлыкову, — оглянувшись по сторонам, тихо сказал он. — Он всю жизнь возится со снежными деревьями. Может быть, он вам поможет.
      — Какой Башлыков?
      — Из Отдела Узоров на Оконном Стекле.
      — Он же на пенсии.
      — Вот об этом с ним как раз не стоит разговаривать, — улыбнувшись, сказал секретарь. — О чём угодно, кроме пенсии. А то вы получите не снежное дерево, а фиговое. Вообще к нему стоит заглянуть, у него сад прекрасный.
      Он надел снеговые очки и, чтобы все его пугались, свирепо выдвинул нижнюю челюсть.
      — Понятно, — сказал Тулупов. — Пошли.
      Тут произошли два события одинаково важных. Во-первых, выходя из Министерства, дядя Костя оступился и сильно подвернул левую ногу. Во-вторых, случилось то, чего никто не ожидал, кроме Тулупова, утверждавшего, что в Министерстве напутали с мартовскими метелями: по радио сообщили, что завтра начнётся сильный шквал. О шквалах обычно не сообщают, а тут не только сообщили, но и посоветовали: птицам сидеть по гнёздам, а милиционерам привязать к ногам что-нибудь тяжёлое, потому что они, как известно, не могут уйти с поста даже в самую плохую погоду.
      Пока дядя Костя хлопотал о Настеньке, Петька читал ей «Таинственный остров». Слушая, она штопала что-нибудь или шила. В интересных местах она поднимала глаза, взмахивала ресницами, и у Петьки — ух! — с размаху куда-то ухало сердце.
      Они ходили в магазины, и на солнечной стороне Петька держал над Настенькой китайский зонтик. Она говорила: «Петенька, я сама», но держал всетаки он — просто потому, что это было приятно.
      Они разговаривали. Настенька рассказала ему свой сон, и Петька сказал, что ей ещё повезло: он лично никогда не видит снов.
      — Но, с научной точки зрения, — объяснил он, — люди, которые видят сны, почти ничем не отличаются от людей, которые их не видят.
      Потом Настенька рассказала о Пекаре, как он заботится о ней, не топит в её комнате, а по вечерам заставляет принимать ледяную ванну.
      — Главное, чтобы душа была горячая, — говорил он, — а прочее — кино. Вот ты вроде прохладная, а от тебя в доме тепло. В чём же дело?
      Когда он хотел похвалить что-нибудь, он говорил: «Рояль». «Ух, я сегодня кренделя выдал! Рояль!»
      Так они сидели и разговаривали, когда дядя Костя вошёл, сильно хромая, и плюхнулся в кресло.
      — Беда, братцы, подвернул ногу.
      Пока Настенька бегала за полотенцем и холодной водой, он разулся и долго горестно рассматривал распухшую ногу.
      — Раз, два, три, — сказал он и сунул ногу в ведро с холодной водой. — Вот что, Петя, есть на свете такой — ох! — Башлыков из Отдела Узоров на Оконном Стекле. Ты немедленно — ох! — поедешь к нему и передашь это письмо. Но ни слова о пенсии. Ни слова! Если уж очень захочется сказать «пенси-я», говори что-нибудь другое на «пе»... «пекарня» или «пе-нал». Понятно?
      Петя жил в Немухине, а Башлыков — в Мухине по той же Киевской железной дороге.
      Можно было ожидать, что в его саду Снежные Красавицы стоят рядами, поднимая свои крупные белые чашечки среди зубчатых листьев. Ничуть не бывало! В самом обыкновенном палисаднике его встретил старичок с сиреневой сливой-носом. Уже по этому носу было видно, что с ним лучше не говорить о пенсии.
      — Здравствуйте, дяденька, — сказал Петька, чувствуя, что ему до смерти хочется спросить, какая у старика пенсия — по нетрудоспособности или за выслугу лет. — Меня просили передать это письмо.
      Башлыков прочитал письмо.
      — Так-с, — задумчиво сказал он. — Хорошая девочка?
      — Очень.
      — Из Снегурочек?
      — Да. Но всё равно жалко. Она говорит — интересно.
      — Что именно?
      — Вообще жить. Она говорит, что даже просто дышать и то интересно. Другие не думают, верно? Дышат и дышат. А ей интересно.
      — Ещё бы, — сказал Башлыков. — Даже мне интересно.
      — А в Министерстве, между прочим, без вас совершенно запутались среди узоров на оконном стекле, — сказал Петька. — Даже странно, говорят, без Башлыковани на шаг. Вот уж не думали.
      Старичок засмеялся, усадил Петьку, разлил пиво, достал телятину и стал рассказывать, как он превосходно живёт. Времени сколько угодно, и он даже стал учиться на виолончели, потому что это инструмент, на котором можно, почти не умея играть, тем не менее играть очень прилично. Языки его тоже интересуют, особенно испанский, который по упрощённому методу можно, говорят, изучить в две недели. Петьке опять захотелось спросить его насчёт пенсии, но он, понятно, не стал, а чтобы расхотелось, сказал в уме несколько раз: «Пе-рекладина, пер-пендикуляр, перемена».
      — Дяденька, так как же? — спросил он.
      Башлыков подумал.
      — Для Снежной Красавицы, конечно, рановато, — сказал он, — но, как говорится, будем посмотреть! — Он поднял вверх сухонький палец и повторил хвастливо: — Да-с, будем посмотреть!
      И, выйдя в соседнюю комнату, он вернулся через несколько минут с веткой Снежной Красавицы.
      Это была самая обыкновенная Снежная Красавица, но ведь, когда смотришь на неё, всегда кажется, что это дерево может расти только в сказках. Академик Глазенап, например, давно доказал, что оно как две капли воды похоже на невесту в подвенечном уборе. Но ещё больше оно похоже на невесту, которая наклонилась, чтобы поправить свой подвенечный убор, и выпрямилась, блестя глазами и раскрасневшись.
      Раскрывающиеся трубочки цветка осторожно откидываются назад, а розовые пестики покрыты одним из самых изящных узоров, вышитым ДедомМорозом в незапамятные времена.
      — Вот-с, — сказал Башлыков с гордостью. — Какова?
      Петя сказал, что красивее этой веточки он ничего в жизни не видел.
      — Да-с, и притом — единственная. И не только единственная. Первая в Советском Союзе.
      Осторожно держа перед собой приказ с приколотой к нему веточкой, Петя вышел от Башлыкова. С вокзала он пошёл пешком — боялся, что приказ изомнут в метро. Он шёл неторопливо, но, подойдя к пекарне, не выдержал, ринулся через улицу наискосок и ещё поддал, увидев Настеньку, сидевшую во дворе под китайским зонтиком, с книгой на коленях.
      Она была в светло-жёлтом платье, лежавшем ровным кругом на земле, точно она сперва покружилась, а потом села, как это сделала бы девочка, впервые надевшая длинное платье. Если бы кому-нибудь пришла в голову мысль посмотреть на неё сверху, он увидел бы только два светлых круга — зонтика и платья.
      Теперь всё было уже так хорошо, что лучше, кажется, некуда. С приказом в руке Петька подошёл к Настеньке. И вот тут случилось то, о чём накануне сообщили по радио: налетел шквал.
      Без сомнения, это был шквал, не предусмотренный Министерством Вьюг и Метелей, которое считало, что шквалы должны держаться в пределах. В пригородах он сорвал восемнадцать крыш, хотя на четырнадцати из них были предусмотрительно навалены кирпичи, старые железные кровати и прочая рухлядь. В Немухине он забросил на колокольню двух козочек, которые очень удивились, увидев свой посёлок с высоты — им всегда казалось, что они живут в одном из самых красивых мест на земле. Он сорвал вывеску с пивного зала на Кадашевской набережной и перенёс её на сберкассу, так что всем идущим в пивной зал захотелось положить свои сбережения на книжку, а всем идущим в сберкассу захотелось выпить.
      Но, конечно, самое недопустимое заключалось в том, что он вырвал из Петькиных рук приказ, а у Настеньки — китайский зонтик. Приказ он отправил в небо над Колокольней Ивана Великого, а зонтик — тоже в небо, но над шпилем многоэтажного дома на Смоленской.
      Трудно сказать, что было страшней для Настеньки. Правда, веточка была теперь приколота к приказу, но ведь он ещё не был ей вручён!
      Очевидно, не было другого выхода, как сломя голову ринуться за приказом, не спуская с него глаз и надеясь, что, согласно законам природы, он гденибудь да опустится на землю.
      И Петька побежал, натыкаясь на москвичей, которые тоже бежали в метро, на работу, в магазины.
      Приказ плыл, как журавль, в нежном мартовском небе. Оглянувшись, Петька заметил с беспокойством, что Настенька бежит за ним, да ещё по солнечной стороне, без зонтика. Она тоже оглянулась в эту минуту и тоже с беспокойством, потому что за ней, ковыляя, охая и странно закидывая больную ногу, бежал дядя Костя.
      — Прилетит! — кричал он. — Никуда не денется! Приказ, он своё место знает! Ага, что я говорил! — ещё громче закричал он, увидев, что приказ плавно опускается на крышу многоэтажки. — Давай, милый, давай! Планируй!
      Но, взлетая то вверх, то вниз, качаясь и кувыркаясь, приказ вдруг, здорово живёшь, угодил прямо в дымовую трубу! Это видела вся Москва и, уж конечно, Настенька и Петя. Добежав до Арбатской площади, они остановились и в отчаянии посмотрели друг на друга.
      Вот тут произошло ещё одно событие, если не самое удивительное из всех, так уж во всяком случае самое приятное: пробежав добрых три километра под тёплым весенним солнцем, Настенька не растаяла. Она запыхалась, разгорячилась, раскраснелась — всё, кажется, одно к одному! Но вот не растаяла же!
      И дядя Костя, доковыляв до них, догадался, в чём дело. Он поцеловал Настеньку, закричал, как Пекарь: «Рояль!» — и заплакал. И Настенька заплакала.
      — Обними же её, дубина! — сказал дядя Костя Петьке. От волнения он забыл о вежливости.
      Стесняясь, Петька обнял Настеньку и на губах почувствовал вкус её слёз. Как известно, у людей слёзы солёные, а у Снегурочек — пресные, вкуса талой воды. Настенька плакала, и слёзы становились всё солонее. Это значило, конечно, что она постепенно превращается в самую обыкновенную девочку без особых примет.
      В чём же всё-таки было дело? Учёный с синим носом предположил, что Настенька всё-таки растаяла, а когда ему сказали: «Вот же, перед вами девочка!» — он ответил, как мороженщицы:
      — Девочек много.
      Другой учёный, тоже талантливый, объявил, что уж кто-кто, а он прекрасно понимает сущность вопроса.
      — Она просто привыкла, — объявил он, подразумевая под этим словом, что Настенька привыкла быть человеком, а ведь всем известно, как трудно освободиться от привычки, даже очень хорошей.
      Но дядя Костя думал иначе: «Нужна она была нам всем, вот и не растаяла, — решил он. — Каково было бы без неё, скажем, Пекарю? Или ласточке? Или мне, не говоря уж о Петьке? Кто говорил бы ему: мой ненаглядный! А приказ, что ж приказ! Возьмём копию, теперь, слава богу, торопиться некуда. Подождём, пока Снежная Красавица расцветёт, и приколем не одну, а сразу две веточки».
      Трудно сказать, кто из них прав. Как-никак был первый подобный случай в природе.
      Дяде Косте давно пора было уезжать; ведь он всё-таки в командировке занимался чужими делами. Но прежде надо было получить для Настеньки свидетельство о рождении и устроить её в школу для взрослых, чтобы она могла работать у Пекаря и учиться. К Башлыкову просто необходимо было заглянуть хоть на полчаса — проститься и оставить что-нибудь на память. А ведь это очень трудно — купить подарок мужчине, изучающему испанский язык и прилично играющему на виолончели.
      Наконец надо было дождаться Пекаря хотя бы просто для того, чтобы познакомиться с известным мастером спорта, любившим говорить о себе: «Я, как одинокий мужчина...»
      Всё это было сделано, и с блеском. Свидетельство о рождении, например, было написано красивыми буквами, напоминавшими ледяные кристаллы. Башлыков принял всех троих — дядю Костю, Настеньку и Петьку, сыграл им на виолончели и сказал по-испански: «Salud». Разумеется, о пенсии не было сказано ни слова.
      Втроём же они встретили Пекаря, который победил минского гроссмейстера и вернулся в отличном настроении. Он привёз Настеньке в подарок огромный складной полотняный зонтик, под которым художники рисуют в любую погоду, и от души обрадовался, узнав, что зонтик больше не нужен.
      Все, кому помогал дядя Костя, пришли провожать его — на перроне положительно нельзя было протолкаться. Здесь были Тулупов, Башлыков, Трубочный Мастер, Пекарь, Настенька, Петя — и среди людей, кстати сказать, прыгал Грач, которого дядя Костя устроил в Доме Отдыха Престарелых Грачей.
      Старый Трубочный Мастер притащил ему трубку, которую он обкуривал три года, а Пекарь — такой душистый минский хлеб, что все спрашивали друг друга: «Чем это так прекрасно пахнет?»
      Дядю Костю хлопали по спине и целовали. Еле живой, он влез в вагон и, утвердившись у окна, стал снова прощаться с друзьями.
      — Приезжайте! — кричал он. — Приезжайте все! И Грач приезжай. И ты, старушка, которой я сделал костыль. Ничего, что ты меня побила!
      Поезд пошёл, сперва медленно, потом всё быстрее, и, высунувшись из окна, дядя Костя увидел две тоненькие фигурки, которые отделились от толпы провожающих и побежали за поездом, размахивая платочками и крича: «Дя-дя Ко-стя!» Это были, конечно, Настенька и Петя.
      Стараясь не задевать соседей ногами, дядя Костя полез на верхнюю полку, разделся, улёгся и стал думать.
      Он вспомнил, что старушка побила его не в Москве, а в Новосибирске, и не теперь, а давно, два года тому назад, — и долго смеялся, натянув на себя одеяло. О Настеньке он всё ещё беспокоился. «Надо бы, собственно, взять её с собой, — подумал он. — Ездили бы мы с ней в город Снежное, Снежнянского района, снегирей купили бы. Хотя снегири тут, кажется, ни при чём».
      Колёса стучали успокоительно, весело и тоже всё про снегирей, снегопады, снежных коз, живущих на снежных вершинах.
      А Петька, проводив Настеньку, вернулся в Немухин и стал её рисовать. Сперва на бумаге появились два светлых круга. Это были зонтик, платье и тоненькие руки с книгой, опустившиеся на колени. В лёгком летнем платье, она сидела одна в открытом поле зимой. Везде были сугробы — молодые, мягкие, отбрасывающие пепельные тени, и старые, сердитые, с колючими кромками, над которыми кружились дымки.
      Потом он нарисовал её спящей. Она лежала на лугу летом, подложив ладонь под щёку, опустив нежные овалы ресниц, и солнце, которого она больше не боялась, золотило волосы, разделённые полоской пробора.