DjVu

      Всем, всем, всем!
      Слушайте, внимайте, да на ус мотайте.
      Вот богатырский сказ, правдивый рассказ.
      Тема открывается —
      Сказка начинается...

      Было у царя три сына. Три сына было у царя. Двое старших, один младший, младший — Иван-царевич.
      И у царя был сад: по всей земле иди, по всем царствам ищи, такого не найдёшь! Диво-дивное, чудо-чудное. А в том саду краше всех росла яблоня. А на яблоне росли яблоки, не простые — золотые.
      Вот и любил царь свой сад, а в саду больше всего на свете любил чудесную яблоню.
      И надо же, повадился тать в царский сад летать, яблоки золотые воровать. А кто — не знаемо, не ведомо.
      Что ни утро, приходил царь в сад, к любимой яблоне, и горько плакал: каждый раз недосчитывался он яблочка.
      Строго-настрого царь наказывал:
      — Сторожа, сторожите, садовники, смотрите, глаз не смыкайте, берегите яблоню!
      Но как садовники ни смотрели, как сторожа ни сторожили, а ночью кто-то с заветной яблоньки золотое яблочко уворовывал.
      А царь поутру слезинки платком утирал. Плакал.
      Долго, не долго так было, только не утерпел царь, созвал сыновей своих и обратился к ним с такими словами:
      — Чего же вы, мои сынки, славные богатыри, скажете, что же вы сделаете? Или нам родимая яблонька не дорога? Или золотые яблочки не любы? Коли сторожа не усторожили, садовники не углядели, так то слуги, челядь, с них и спрос не велик! Неужто вы, дети мои, сад не убережёте, вора не поймаете? Слушайте, что я вам скажу: кто похитника изловит, тому ещё при жизни моей полцарства отдам, а умирать буду — и всё царство оставлю.
      Поклонились братья царю, утешили:
      — Не печалься, батюшка, не уйти от нас вору, не скрыться. В тот же час изловим, поймаем.
      Вот настало время, и в первую ночь первый сын, старший сын царя, пошёл яблоню сторожить. Он так и сказал:
      — Старший сын для отца — опора. Считай, батюшка, что вор у тебя под замком сидит, горькой участи своей дожидается. Потому у меня слово сказано — дело сделано!
      Ан нет! Слово-то сказано, а дело ничуть не сделано. А почему? А потому, что пошёл старший сын вечером в сад, сел под яблоню и — заснул богатырским сном.
      Спит царский сын — не смотри, что старшой, не гляди, что большой, — посапывает и не видит: в самую полночь откуда ни возьмись прилетела Жар-птица, «курлю-курлю!» проговорила, горлышко своё прочистила, яблочко, которое самое спелое, золотое выбрала, от веточки отклюнула и унесла в темь, в даль.
      Поутру проснулся старшой царевич — батюшки мои! — яблочка-то нет!.. Что сделать?
      Что сказать? Коли вора видел, да не поймал, какой же ты богатырь? А коли проспал — того хуже!
      Пришёл во дворец и говорит царю:
      — Государь ты мой, батюшка, я ночь не спал, глаз не смыкал, вора не видал, а яблочко, яблочко-то золотое исчезло. Только вот как — не пойму, не знаю.
      — Худо! — сказал царь. — Ты старший сын, ты опора моя, на тебя, как ни на кого, рассчитывал.
      Тут средний сын собрался в караул идти. Он так и сказал:
      — Коли вор придёт — из рук моих не уйдёт, не вырвется!
      И пошёл богатырь в ночь стеречь яблоню.
      А что богатырь? Богатырь, богатырь!.. Старший был ленив, средний-то нерадив. Пришёл в сад, сидел, сидел на тёплой земле, на мягкой траве, в густой мураве, обуютился и уснул крепким сном.
      Спит и не видит, спит и не слышит средний сын царский, что в самую полночь откуда ни возьмись прилетела Жар-птица, «курлю-курлю!» проговорила, горлышко своё прочистила, которое яблочко самое спелое золотистое, выбрала, от веточки отклюнула и унесла в темь ночную, в даль неведомую.
      Проснулся царевич — утро уже. А яблочка-то, яблочка золотого — хоть ищи, хоть свищи, хоть кричи — нету!
      Стоит, на отца своего, царя, не смотрит, кто знает, может, третий сон видит, доглядывает, а говорит:
      — Всю ночь я не спал, вкруг яблони ходил, а никакого вора не видел!
      Вот те и опора, вот те и надежда!
      Пришлось в третью ночь самому младшему из братьев, Ивану-царевичу, в сад идти.
      Сел он под яблоней — ночь темна, земля тепла, трава мягка. Начало и его в дрёму клонить. А он возьми да вспомни, как государь, батюшка его, поутру да под яблонькой, да от обиды горькой слёзы лил. Стало Ивану-царевичу больно, стало Ивану-царевичу родного отца жалко. И вспомнил он его слова и наказ вспомнил. Тут и сон как рукой сняло.
      А мрак тёмен, чёрен. Ни зги не видно. И вот в самую полночь поверх сада, поверх ветвей метнулось что-то, белой молнией мелькнуло. Засветилось всё кругом, точно ночь загорелась и пламенем охватилась! Иван-царевич прижмурился даже и глаза рукой прикрыл, до того его светом, будто жаром, обдало. А как в себя пришёл, видит: на ветке, в листве яблоневой, не свет светит, не пламя бушует — Жар-птица прилетела, села, сидит, пёрышки у неё сверкают, сиянием весь сад озарила.
      Только было Жар-птица «курлю-курлю!» проговорила, горлышко своё прочистила, яблочко золотое, которое самое спелое, выбрала, от веточки отщипнуть, отклюнуть собралась, как Иван-царевич не растерялся, не сплоховал, уготовился и схватил её!.. Но Жар-птица из рук у него вырвалась и улетела, да только из хвоста одно своё пёрышко слепящее, сверкающее, золотое царевичу оставила.
     
      Воротился Иван-царевич во дворец, едва утро забрезжило, и лишь царь ото сна пробудился — прямиком к нему:
      — Батюшка царь-государь! Сыскался похитник, схватить-то его я схватил, да удержать не удержал, из рук моих вырвалась Жар-птица, и осталось у меня только что вот это пёрышко!
      Развернул платок, а оно на ладони лежит, словно само солнышко в горницу пожаловало — вся-то горница сиянием, светом залита: сверкает, искрится.
      Царь от красоты такой неземной едва не обмер:
      — Сослужил ты мне, сынок, службу, спасибо тебе! — сказал Ивану-царевичу. — Теперь будем думать-гадать, как Жар-птицу сыскать.
      Думал, думал и в другой раз призвал сыновей:
      — Дети мои милые, сыны любимые! Коли одно пёрышко её — такая красота, какова же она вся? Вы скорее коней седлайте, в путь-дорогу отправляйтесь — отыщите Жар-птицу. Кто из вас её найдёт и живую привезёт, как сказал, при жизни своей тому полцарства отдам, а умирать буду и — всё царство оставлю!
      Благословил сыновей, и отправились старшие братья в дорогу.
      А Иван-царевич? День прошёл, два прошло, на третий приступил он к отцу и стал его просить, уговаривать отпустить за Жар-птицей.
      — Или я хуже братьев моих, или не сын я тебе?
      Загрустил царь, опечалился. Жалко ему было с Иваном-царевичем расставаться. Вот он и сказал:
      — Старший сын — опора, средний — надежда, а ты у меня меньшой — отрада, утеха моя. И молод ты: не знавал ещё скрежету железного, не слыхал ещё крику богатырского. Да что делать? Видно, чему быть, того не миновать... Благословляю тебя.
     
      Оседлал Иван-царевич коня н отправился в путь-дорогу.
      Ехал он, ехал, близко ли, далёко ли, низко ли, высоко ли — и приехал в чистое поле, широкое раздолье, во зелёные луга.
      А в чистом поле могуч камень стоял, и на том камне написано:
      «Прямо ехать — убиту быть и коня сгубить! Влево ехать — смерть принять! Вправо ехать — коня потерять!»
      Думал, думал Иван-царевич, да что делать, решился: «Хоть коня лишусь, а волю отца-батюшки выполню! Жар-птицу, найду, разыщу!»
      И поехал направо.
      Ехал, ехал, вот и темнеть стало. То ли вечер наступил, то ли лес тёмен был, в глухой лес Иван-царевич забрался: стоят деревья высокие, стволы неохватные, ветви нависли тяжёлые...
      Вдруг откуда ни возьмись появился перед ним огромный Серый Волк, выхватил из-под Ивана-царевича коня и убежал. Словно под землю провалился.
      Что делать? Погоревал Иван-царевич, поплакал горько и пошёл пеший. Идёт день, идёт два, идёт три. На одиннадцатый день совсем устал. Присел на пенёчек: вперёд идти — сил нет, назад возвращаться — того хуже.
      Вдруг откуда ни возьмись выскочил из лесу Серый Волк и заговорил человеческим голосом:
      — Здравствуй, Иван-царевич! Что сидишь невесел, головушку повесил? Или тебе жизнь не мила? Или тебя страх одолел? Расскажи, куда путь держишь, может, я тебе помогу!
      Поведал Иван-царевич Серому Волку о своей заботе, что обещался он царю Жар-птицу сыскать.
      — Нелёгкую ты взял на себя задачу, — сказал Серый Волк. — Но не горюй: я тебе добра хочу и разуму научу. На меня ты садись да покрепче за шерсть держись!
      Сказал так, а в другой раз повторять не пришлось. Вскочил Иван-царевич на Серого Волка, и тот быстрее ветра помчался, над землёй поднялся — выше леса стоячего, ниже облака ходячего, горы и реки промеж ног пропускал, а чистое поле хвостом выстилал.
      Утро не настало, ночь не кончилась, самая тьма кругом, а Серый Волк у каменной стены остановился и говорит:
      — Я своё дело сделал, теперь, Иван-царевич, твой черёд наступил. Видишь эту стену? Скорее через неё перелезь. А там сад, а в саду твой клад: в золотой клетке Жар-птица сидит. Ты её возьми, а клетку не тронь. Не то быть беде. И Жар-птицу потеряешь, и сам пропадёшь.
      Поблагодарил его Иван-царевич и мигом через стену перелез. А там посреди ночи — день, посреди сада — солнце горит, не солнце горит — в золотой клетке Жар-птица сидит, пёрышками сверкает, светится!
      Залюбовался Иван-царевич на её красоту, да долго любоваться не пришлось: дверцу -открыл, а Жар-птица сама к нему на руку села. Он и подумал: «А вдруг не уберегу её, пёрышки помну! Путь дальний, как повезу без клетки?»
      И забыл на радостях, что ему Серый Волк наказывал.
      Только клетки руками коснулся, как среди мрака чёрного, среди ночи безмолвной — трубы затрубили, колокола зазвонили, ветры зашумели, вихри засвистали, стража прибежала, схватила Ивана-царевича. Тут и царь здешних мест явился, закричал:
      — Ты как смел Жар-птицу брать? Или тебе жизнь не дорога? Или и тебе в клетку захотелось?
      Отвечал ему Иван-царевич:
      — Повадилась Жар-птица к нам в государев сад летать, золотые яблоки воровать! Вот и послал меня, царевича, мой батюшка её сыскать и к нему привезти. Мы-то думали-гадали, голову ломали, почему бы так? А она у тебя, красота, видишь, в клетке сидит без кормушечки, без семечка!
      Говорит ему царь:
      — Как Жар-птицу держать — не тебе решать, не тебе советовать. Кабы не поклевала она ваши яблочки — не сносить бы тебе головы. Но коли сослужишь мне службу — так и быть, прощу тебя. Отправляйся за тридевять земель, в тридесятое царство и приведи мне оттуда златогривого коня. Тогда вину тебе отпущу и Жар-птицу отдам. А не то, мой меч — твоя голова с плеч.
      Вернулся Иван-царевич к Серому Волку сам не свой.
      — Кабы слушался ты меня, так и горевать бы не пришлось, — сказал Серый Волк. — Ну, да ладно. Помогу тебе и на этот раз. Скорее на меня садись, да покрепче держись!
      И помчал Серый Волк Ивана-царевича за тридевять земель, в тридесятое царство.
      Долго, не долго — привёз его Серый Волк к высокой стене.
      — Тут, — говорит, — коли послушаешься меня, Серого Волка, твоя удача: в конюшне Златогривый конь стоит. Бери его без узды. А коли уздечку тронешь — на себя пеняй: не видать тебе Жар-птицы и головы не сносить.
      Иван-царевич Серого Волка за службу и совет поблагодарил и через стену перемахнул. А как ногами земли коснулся, огляделся, видит — конюшня: бревно к бревну, каждое в три обхвата, да ещё седой коры в четверть. Ворота железные настежь распахнуты. Вбежал — остановился, удивился: стоит конь-огонь, глаза горят, ноздри трепещут, хвост дымом стелется, а грива — золотая!
      У Ивана-царевича, даром что богатырское, и то от радости сердце затрепетало. Конь к нему потянулся, губами руки коснулся. Иван-царевич и забыл, что Серый Волк ему наказал. «Как же я такое сокровище поведу, как не в уздечке!» — подумал. А она, золотая, рядышком с конём на стене висит, глаз ласкает, руку манит.
      Только Иван-царевич уздечки коснулся, хотел с гвоздя снять — как в тот же миг трубы затрубили, вихри засвистали, земля от топота кованых сапог задрожала: налетела стража, мечами чёрными грозится, цепями железными Ивана-царевича опутала. И к царю повели.
      Сидит царь в зале, как в пещере каменной. Не корона на голове — шапка золотая с рогами бычьими, у пояса нож острый, по правую руку — палач с топором, по левую — плаха. Сам седой, глаза навыкате, на плечах шкура звериная. По стенам факелы чадят, огнями горят. За троном чёрным — воины в латах, стоят, замерли.
      — Вот ты каков! — загрохотал. — Ну, Иван-царевич, уж я спрашивать-расспрашивать не буду: мне всё ведомо через лазутчиков тайных, через доносчиков верных. Я не тот царёк, от которого ты конём откупиться смог. Выбирай: или доставишь ты мне от князя тьмы, от самого Кощея Бессмертного, Елену Прекрасную, что у него в плену томится, тогда, хоть коня забирай!
      Или вот для тебя ложе, мягкое, бархатное — плаха уготована и палач с топором! Ха-ха-ха! — Вот как он захохотал, загрохотал.
      Не испугался Иван-царевич, не дрогнул.
      — Ну, что ж,—говорит,—царь-плаха, твой меч—моя голова с плеч! Прикажи отпустить меня: попытаю счастья, добуду Елену Прекрасную!
      Вернулся Иван-царевич к Серому Волку в печали, о горе своём поведал:
      — Эх, Иван-царевич! — сказал ему Серый Волк.— И что ж ты меня не послушал? Ведь та беда была не беда. А нынче — настала грозная!..
      Ну, ладно. Я тебя в несчастье не кину. Ты на меня надейся, однако и сам не плошай!.. А теперь на меня садись да покрепче держись!
      Вскочил Иван-царвич на Серого Волка, и тот быстрее ветра помчался, над землёй поднялся—выше леса стоячего, ниже облака ходячего, горы и реки меж ног пропускал, а чистое поле хвостом выстилал.
      И очутились они в месте неведомом, незнаемом.
      — Пришла пора нам с тобой, Иван-царевич, расстаться, — сказал Серый Волк. — Дале мне дороги нет и путь заказан. Но я тебе добра хочу и разуму научу... Видишь, тропинка вьётся? Ты по ней иди, пока двух мужиков-лесовиков не встретишь. Поначалу схоронись, к ним приглядись, а уж потом не отставай, след в след за ними поспешай. Что они найдут—то твоё, только не забудь замену им дать. Да не бойся: ежели к ним с умом и добром, так они ребята свойские!
      Пошёл Иван-царевич тропинкой заветной, неприметной. Шёл, шёл, вдруг видит—два мужика, вроде не старые, а седые, у обоих волосы налево зачёсаны, а кафтаны направо запахнуты. Бровей нет, ресниц как не бывало, а сами-то, сами — остроголовые!
      Идут, промеж себя бормочут:
      — Шёл, нашёл, потерял! Шёл, нашёл, потерял!»
      И глаза у них — зелёные.
      Иван-царевич их сразу узнал: лешие! Осмотрелся, пригляделся, за ними неприметно след в след пошёл.
      А они всё идут и своё бормочут: «Шёл, нашёл, потерял!» А то захохочут, голосистые. — аж на весь лес!
      Так и шли, покуда не остановились. А остановившись — заспорили: «Нет, мой!» — «Нет, мой!» — То один, то другой, с земли что-то хватают, а поднять не могут. Иван-царевич как глянул — так и обомлел: лежит на земле меч-кладенец, богатырской руке впору, богатырской силушке на радость.
      А лешие уж кричат: «Давай делить?» — «Давай!» — «Твой нож — моя рукоятка!» — «Нет, твой нож — моя рукоятка!»
      Иван-царевич из-за дерева вышел и говорит:
      — Здравствуйте, мужички-лесовички! И на что вам меч, коли некого сечь? Да и куда нож без рукоятки, куда рукоятка без ножа? Дайте-ка я опробую, не по моей ли руке он выкован, не по моей ли силушке сработан?
      Поднял меч. Раз махнул—вековую ель повалил, два махнул—сосну в три обхвата до корней разрубил. И меча в руках не почувствовал.
      — Эта забава, —говорит, —мне по душе и не в тягость.
      Тут оба леших как в ладоши забили, как засвистели! Глаза у них разгорелись, волосы растрепались. Видать, находки своей жалко стало. Но Иван-царевич не растерялся. Быстренько шапку наизнанку надел, кафтан выворотил. Так и оделся. Они и обезголосили. Притихли.
      А Иван-царевич говорит:
      — Чтоб всё по справедливости, чтоб всем веселее было, каждому дам по шишечке: одному еловую, а другому сосновую!
      Лешие шишечки взяли, друг на дружку посмотрели, зелёным-зелёные глаза потаращили и пошли. Идут меж деревьев, переговариваются, бормочут: «Шёл, нашёл, потерял! Шёл, нашёл, потерял!..»
      Только из вицу скрылись, словно из-под земли вырос, явился перед Иваном-царевичем Серый Волк.
      — Ну, молодец-удалец! — сказал. — Первое испытание ты выдержал. Но это ещё полдела, а главное дело впереди. Я тебе добра хочу и разуму научу. Прежде чем к царю Кощею Бессмертному идти, должен ты знать, как его смерть достать. Пойдёшь ты по этой дорожке три дня и три ночи и найдёшь на избушку на курьих ножках. Скажешь ей: «Избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом». Она и повернётся. Ты зайди в неё. А там Баба-Яга, костяная нога живёт. Она в ступе разъезжает, пестом погоняет, метлой след заметает. По первости она рассердится, тебя съесть захочет, но ты ей от меня привет передай, она и утихнет и научит, как Кощееву смерть сыскать. А теперь ступай! — сказал Серый Волк и исчез.
      День шёл Иван-царевич, другой, третий... И пришёл он в глухое место, в тёмный лес. Там мхи шелестят, кора на деревьях крякает, совы в ветвях гукают. Смотрит Иван-царевич — стоит избушка на курьих ножках. Без окон, без дверей.
      Иван-царевич и сказал:
      — Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом!
      Избушка на курьих ножках и повернулась. Вошёл в неё Иван-царевич, а в избушке той на печи, на девятом кирпичи лежит Баба-яга, костяная нога. Нос в потолок врос, волосы разлохмачены, через порог висят. Лежит старуха в одной рубахе, не опоясана!
      — Фу-фу! — закричала Баба-Яга. — Прежде тут русского духа видом не видано, слыхом не слыхано, а нонче русский дух сам на двор пришёл, в избу вошёл, в уста бросается, съесть себя просится!.. Что ж ты, молодец, дело пытаешь или от дела лытаешь?
      — Здравствуй, бабушка! — сказал Иван-царевич. — Не от дела я лытаю, а дело пытаю. Поклон тебе от Серого Волка! Он мне друг и заступник.
      — Давно бы так! — сказала старуха, подобрев. — Ведь он мне кум. А ну, рассказывай, сам ли ты пришёл, волей али неволей?
      — Эх, бабушка, бабушка,—проговорил Иван-царевич. — Сколько волею, а вдвое — неволею. — И рассказал ей, что было и что случилось.
      — Всем задачам задачу ты себе задал! — сказала старуха. — Ну, утро вечера мудренее. А там — помогу тебе.
      Накормила его, напоила и в постель спать положила.
      Встал Иван-царевич утром раненько, умылся беленько, а Баба-Яга ему и говорит:
      — На море, на океане, на острове Буяне стоит могучий дуб. В нём дверь стопудовая, кованая. Ты её отвори, внутрь войди. Там увидишь сундук. В сундуке будет заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо. В том яйце—Кощеева смерть! Коли ты яйцом тем завладеешь, смело иди к Кощею, там дорога прямая до самого замка. Только не ленись, за меч держись — он тебе пригодится!
      И отправился Иван-царевич в путь.
      Шёл он близко ли, далёко ли, высоко ли, широко ли—скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Только вышел он из лесу—и оказался на берегу моря. А тут глядь — из воды щурёнок взметнулся и выпал на берег. Иван-царевич только подумал: «Хорошо! Самое время поесть!» —как вдруг вода всколыхнулась и откуда ни возьмись появилась щука, седая, огромная, вся в тине. И сказала щука человеческим голосом:
      — Не тронь, Иван-царевич, моё дитятко, а уж я тебя не забуду!
      — Плыви, коли так! — сказал Иван-царевич и отпустил щурёнка в воду.
      — Добрый ты человек, — сказала ему щука.— Потому и я в долгу не останусь. Триста лет и три месяца я тут живу, многое на своём веку видывала, ещё больше наслышана. Вот и знаю я, куда ты, Иван-царевич, путь держишь. Глянь-ка в море, видишь, будто блинок вдали плавает. То и есть Буян-остров, куда ты путь держишь. Так и быть—помогу тебе туда перебраться.
      Тут море вздыбилось, всколыхнулось — это щука в нём повернулась. Повернулась—поперёк моря легла.
      Иван-царевич и пошёл по ней, словно по мосту.
      Добрался до острова, а там лес. Как зашёл, так и скрылся в нём. Скрылся в нём и увидел: стоит дуб могучий, в дубе — дверь кованая, чугунная, стопудовая. Он толкнул её—не отворяется. Постучал—никто не откликается. Вот тогда-то Иван-царевич на дверь плечом нажал. Раз нажал—не поддалась она. Два нажал—дрогнула, в третий раз нажал—только с петель не слетела — настежь отворилась.
      Спустился Иван-царевич в подземелье, а там — пещера высокая, драгоценными камнями сверкает, жемчугами искрится. А в самой глубине её сундук стоит.
      Не стал Иван-царевич на сокровища смотреть, на золото глядеть, взял сундук да на волю!.. На землю поставил, крышку поднял, а из сундука заяц выскочил. Иван-царевич его мечом рассёк, из него утка вылетела. Но и тут поспел Иван-царевич—из лука стрелу пустил. Взвилась стрела, в утку угодила. Она яйцо и выронила. Выронила, и упало яйцо прямо в воду. Иван-царевич руками всплеснул, с горя, с досады: «Как я его теперь достану?!»
      Тут лёгкой рябью вода в море встрепенулась, и щурёнок из неё высунулся:
      — Ах, Иван-царевич! — говорит. — Ты мне жизнь подарил, а я тебе твою забаву отдам! Другого-то нет ничего у меня! — и подал ему яйцо. А в яйце-то, в яйце — смерть Кощея Бессмертного!..
      Уж не зная как благодарил щурёнка Иван-царевич. Снова по щучьей спине, как по мосту, на берег вернулся и пошёл прямиком в Кощеев замок.
      День коротается, к ночи подвигается. Вдруг слышит Иван-царевич — кто-то дышит. Вдруг видит — двенадцать огней в вышине не мигая горят, двенадцать огней у земли, словно угли, тлеют.
      Остановился Иван-царевич, поосмотрелся, во тьму вгляделся.
      Попятился даже. Да и было от чего. Перед ним страшный Двенадцатиголовый Змей лежал. Покуда эти шесть голов его спали, другие шесть голов бодрствовали. У шести-то голов в вышине двенадцать глаз сторожат-горят, у шести-то голов, что на земле лежат, двенадцать глаз дремлют!
      Перехватило дух у Ивана-царевича. Он один, а голов-то вон сколько!.. И все огнём дышат, кого хочешь сожгут, сожрут, проглотят. А за Змеем страшным, во тьме, стоит двор — что город, стоит дом — что скала. Там Кощей живёт Бессмертный и Елена Прекрасная в плену томится...
      Вспомнил тут Иван-царевич, что ему Баба-Яга наказывала: «Не ленись, за меч держись — пригодится!» И пригодился меч. Не убоясь, подошёл Иван-царевич к Змею Двенадцатиголовому, и только его шесть голов повернулись, пасти свои страшные раскрыли — хыкнуть не успели, огнём дохнуть не спроворились, как Иван-царевич мечом взмахнул и разом отрубил их все.
      Тут те шесть голов, что на земле спали, двенадцать глаз, тлеющих, словно угли в золе, открыли, сквозь дрёму спросили:
      — Или пора нам в караул заступать, или то нам почудилось?
      — Давно пора! — смело крикнул Иван-царевич.
      И только эти шесть голов поднялись — он их единым махом, словно кочны капустные, посшибал, порубил.
      — А теперь, Кощей, мы с тобой поборемся, ещё посмотрим, кто кого победит! — сказал Иван-царевич и бегом быстрым во дворец побежал.
      Едва взошёл, смотрит: Елена Прекрасная сидит, в плену томится, горькие слёзы льёт.
      Глянул на неё Иван-царевич, с одного взгляда полюбил. Да и как не полюбить её было, красавицу такую, что ни вздумать, ни взгадать, разве в сказке рассказать, и то не поверят! И Елена Прекрасная только его увидала — плакать перестала, впервой за весь плен свой улыбнулась, словно жемчугами сверкнула, и к нему, к Ивану-царевичу, спасителю своему, обратилась.
      — Век тебя ждала, — сказала. — Защити меня от Кощея страшного, Бессмертного!
      А он лёгок на помине — уж тут как тут, злодей-лиходей, Кощей Бессмертный объявился. Страшный, словно смерть, тощий, словно жердь, худой, глазами сверкает, костьми постукивает, побрякивает.
      И закричал Кощей Бессмертный громким голосом:
      — Фу, фу! Чую, русским духом пахнет! Прежде русского духу слыхом было не слыхать, видом не видать, а теперь русский дух сам является, в уста бросается, съесть просится! — И глазами засверкал, зубами залязгал.
      А Иван-царевич перед ним встал, да и говорит:
      — Что это ты больно расфукался? Разве так людей приезжих встречают, разве так гостей привечают? Громким голосом покрикивают, неучтивыми словами обзывают? Вот я тебя сейчас, ирода чёрного, окорочу, научу! Ну-кась, что это, скажи? — И вынул из-за пазухи яйцо, в котором Кощеева смерть была.
      У Кощея в глазах помутилось. Уж тут он присмирел, притих.
      Иван-царевич яйцо с руки на руку переложил — Кощея Бессмертного тогда из угла в угол бросило! Стоит Иван-царевич, тем яйцом поигрывает, а Кощея Бессмертного будто самого взад-вперёд кидает, перекидывает!
      Притих Бессмертный Кощей, да только ненадолго. Видать, не сдался он, не испугался: Глаза его чёрные огнём горят, глаза его чёрные говорят: «Погоди, Иван-царевич, — говорят. — Не рано ли ты радуешься, не прежде времени ли победу поспешаешь праздновать!»
      Собрал всю свою силу чёрную, руки длинные, худые, развёл, напряг, изготовился — вот-вот на Ивана-царевича бросится, сграбастает его, и пропал тогда молодец-удалец, не остаться живу ему, не сносить головы своей, не ходить по земле, а Елене Прекрасной век томиться, в неволе погибнуть, и царю-отцу умирать без младшего сына, без любимого!..
      Только вспомнил Иван-царевич об отце своём, батюшке, тут с него туман-дурман, дрёму, что злодей Кощей напустил, будто рукой сняло. Не сплошал тогда богатырь: как ударил Иван-царевич яйцо оземь — сразу дым пошёл, столбом чёрным поднялся, глаза застил, потолок пробил, до самого неба дошёл.
      А растаял дым — ни Кощея нет Бессмертного, ни замка, ни горы, на которой замок стоял, — всё пропало, как небыль, исчезла злая сила, чёрная смерть.
      Стоит Иван-царевич с Еленой Прекрасной в глухом бору, в тёмном лесу, на том самом месте, где с Серым Волком когда-то расстался. За руки взялись, в глаза друг-другу смотрят — не налюбуются.
      Тут откуда ни возьмись, словно из-под земли, появился Серый Волк.
      — Я, — говорит, — вас давно ожидаю! Скорее на меня садитесь, обратный путь вам на счастье выпал!
      Уселись Иван-царевич и Елена Прекрасная на Серого Волка, и понёс он их выше леса стоячего, ниже облака ходячего, назад за тридевять земель, в тридесятое царство. Принёс к стене высокой, остановился.
      Тут Елена Прекрасная расплакалась:
      — Тебя, Иван-царевич, ни на кого не променяю! Ни на богатство, ни на власть. Лучше смерть приму, чем за ненавистного старого царя с рогами замуж выйду.
      И Иван-царевич взмолился:
      — Серый Волк! Сослужил ты мне много служб, сослужи ещё одну! Скажи, как любовь мою сохранить, Елену Прекрасную спасти, от участи ужасной избавить?
      Сказал тогда Серый Волк:
      — Коли так, не видать царю-плахе Елены Прекрасной! Я всё сам сделаю, а ты мне, Иван-царевич, помоги, меня во дворец сведи да там оставь. А как заберёшь Златогривого коня, езжайте с Еленой Прекрасной, а я вас догоню.
      Сказал, кувыркнулся, через голову перевернулся и превратился точь-в-точь в Елену Прекрасную.
     
      Повёл Иван-царевич Серого Волка во дворец. А царь-плаха уж в зале от нетерпения из угла в угол бегает, кричит, рычит, космы седые, лохматые из-под золотой шапки выбились. Увидал Елену Прекрасную, которую Иван-царевич привёл, так обрадовался, что тут же приказал коня ему Златогривого отдать и поскорее прочь вместе с конём вытолкать. А сам, только Иван-царевич с глаз скрылся, на радостях повелел музыке играть, факелами махать, всем придворным своим веселиться.
      — Любишь ли ты меня, красавица, — спрашивает, — царя мудрого, непобедимого?
      — Люблю! — говорит Елена Прекрасная.
      — А коли любишь, так давай поцелуемся! — сказал царь, наклонился к Елене Прекрасной, к её устам сахарным приник, поцеловал, а перед ним — волчья пасть, усатая, клыкастая, вся в шерсти!..
      Пока царь в себя пришёл, стражу вызвал, слуг своих кликнул, Серый Волк в окошко выскочил—и был таков. Догнал Ивана-царевича, на себя пересесть велел, а Елена Прекрасная на Златогривом коне рядышком поспевала. Серый Волк горы и реки меж ног пропускал, чистое поле хвостом выстилал, а Златогривый конь с Еленой Прекрасной от него не отставал.
      Уж где там погоня, где стража—никому их не догнать было!
      Ехали они, ехали, вот Иван-царевич и говорит:
      — Спасибо тебе, Серый Волк, век тебя не забуду, нашёл я себе счастье, однако пора мне и об отце-батюшке подумать, его наказ исполнить. Вот уж вижу, и места те самые пошли, где Жар-птица в плену томится.
      А что с конём Златогривым расстаться сил нет, сказать не сказал, только про себя лишь подумать успел, как Серый Волк уж говорит: — Помогу тебе, Иван-царевич, в этом деле. Ты меня вместо Златогривого коня к царю веди, оставь, а там увидишь, что будет.
      Сказал, кувыркнулся, через голову перевернулся и стал точь-в-точь Златогривый конь. Сколько ни смотри — не отличишь.
      Как увидел царь, что Иван-царевич к нему на Златогривом коне подъезжает, обрадовался
      и сам навстречу с клеткой в руках выбежал, вместе с Жар-птицей отдал её Ивану-царевичу: — Поезжай, — говорит,—поскорее с этой птичкой, она мне ни к чему: её ни седлать, ни в небо летать! Только кормить, да и то яблоками золотыми, чужими, ворованными—обиды не оберёшься!
      Иван-царевич мешкать не стал, клетку взял, к Елене Прекрасной вернулся и поехал с ней на Златогривом коне путём-дороженькой. А царь-то, царь три дня гулял-пировал, к выезду готовился.
      Вот оседлали ему Златогривого коня, он на нём в поле и выехал. Только разогнался, только расскакался, а конь — на всём бегу, на всём скаку да при честном народе—из-под царя Серым Волком выскочил! А царь кувырком — да на землю! Сидит—целёхонек, здоровёхонек, ничего не понимает, глаза протирает, никак в себя прийти не может.
      Вот уж смеху, хохоту было! Кто видел, до сих пор смеётся — забыть не может. Хотите проверьте, пойдите людей спросите, сами хохотать начнёте. А Серый Волк в сторонку скакнул, хвостом вильнул — и был таков!
      Догнал Ивана-царевича и Елену Прекрасную.
      Ехали они, ехали и добрались до тех мест, где Серый Волк коня у Ивана-царевича выхватил. Тут Серый Волк остановился и сказал Ивану-царевичу:
      — Здесь мы встретились — здесь нам и расстаться суждено. Послужил я тебе верой и правдой, а больше уж я тебе не слуга.
      — Ах, Серый Волк! — сказал Иван-царевич.— Какой ты слуга; не в службе дело, а в дружбе. Полюбил я тебя, как брата родного, невмоготу мне с тобой расставаться! Нам бы теперь, когда дела все сделаны-переделаны, гулять-пировать!..
      — Ох, Иван-царевич! — сказал ему Серый Волк.—Покуда ты Златогривого коня в стойло не поставил, Жар-птицу батюшке своему в руку не сдал, желанную в дом не ввёл—не считай наказ отцовский выполненным, а дело сделанным. Не зря в народе говорят: «Начало-то трудно, а конец—мудрец». Ну, прощай, меня. Серого Волка, не забывай!
      Сказал и исчез.
      Погоревал Иван-царевич, погрустил, да делать нечего, пересел на Златогривого коня и вместе с Еленой Прекрасной в обратный путь пустился, к дому своему.
      Златогривый конь бежит — земля дрожит, из-под копыт искры сыплются. Вот как они ехали!
      Ехали и приехали в чистое поле, широкое раздолье, в зелёные луга, прямо-прямо туда, где могучий камень стоял.
      Приехали, а камня-то нет.
      — Поле велико, широко, — сказал Иван-царевич,— может, так надо, может, и не это место было, может, обознался я! Только самое время пришло нам отдохнуть.
      Елену Прекрасную в шатре спать уложил, а сам-то Иван-царевич коня пастись отпустил и возле входа в шатёр лёг.
      Спит Иван-царевич и не видит, спит Иван-царевич и не слышит, как приехали в чистое поле, в широкое раздолье, в зелёные луга его братья—старший да средний.
      Покуда Иван-царевич с Серым Волком отцовскую волю выполнял, чудесное счастье искал, они в просторном трактире заезжем гуляли, дни и ночи пировали, всю казну, что им отец в путь-дорогу дал, — промотали и теперь возвращались восвояси ни с тем, ни с чем.
      Ой, люди добрые! Вы только подумайте, вы только послушайте! Лучше бы мне не ведать, не знать и вам не сказать, что тут случилось, что тут содеялось!
      А случилась беда, злодейство лихое содеялось!
      Уж лучше бы Иван-царевич глаз не смыкал, не спал. Да кто знал, кто ведал, а теперь-то время ушло, поздно спохватываться!..
      Подъехали старшие братья, видят—Иван-царевич богатырским сном уснул, Златогривый конь возле него травку щиплет.
      Подивились, в шатёр заглянули, а там Елена Прекрасная спит, разрумянилась, во сне-то у неё ресницы дрожат, подрагивают. А над ней — сама красота: Жар-птица в золотой клетке сияет.
      Лютым жаром охватила братьев зависть, чёрные мысли в них вскипели. Сговорились, порешили, окаянные, брата своего меньшого,
      Ивана-царевича, убить, ограбить. «Не то, — сказали друг другу, — батюшка-царь ему ещё полцарства при жизни даст, а по смерти и остальное откажет, а так мы всё себе заберём!»
      И решили: Елена Прекрасная пусть старшему достанется, Златогривый конь — среднему. «Ну, а Жар-птицу пока старику отцу отдадим, а после смерти его посмотрим, чей жребий выпадет».
      Как условились, так и сделали: убили они Ивана-царевича, а Елену Прекрасную схватили, пристращали: коли выдаст их, и ей смерти лютой не миновать.
      И поехали домой на коне Златогривом чужим трудом хвастать, чужой удачей пользоваться, чужим счастьем наслаждаться.
      Пусть они едут, пусть их гром оглушит, пусть их молния поразит! Ведь убили они Ивана-царевича, брата своего младшего, в чистом поле оставили лежать чёрным воронам на поругание.
      Вот и прилетели они: ворон и воронёнок. Кружат над Иваном-царевичем, очи ему выклевать хотят... И вдруг откуда ни возьмись прибежал Серый Волк. Увидал Ивана-царевича убитого, затаился, и как только воронёнок ему на грудь сел, так Серый Волк его цап! — и схватил. Схватил, держит, убивать не убивает и отпускать не отпускает.
      Заплакал воронёнок; чёрный ворон, отец его, взмолился:
      — Серый Волк! Пожалей моё дитятко, воронёночка чёрненького. Я тебе какую хочешь службу сослужу.
      — Ну что ж, Ворон Воронович! — сказал Серый Волк. — Так-то мы поладим. Только принесёшь ты мне живой и мёртвой воды, я тотчас отпущу твоего воронёночка!
      Взмахнул чёрными крыльями ворон и улетел туда—не знаю куда, ему одному ведомо, — живой и мёртвой воды взять.
      Сколько времени прошло, столько и утекло. Вернулся чёрный ворон и принёс два пузырька: один с водой живой, другой с водой мёртвой.
      Взял Серый Волк пузырёк с мёртвой водой, спрыснул Ивана-царевича — у него все раны и зажили. Спрыснул из другого пузырька живой водой—Иван-царевич потянулся, проснулся, глаза протёр.
      — Эх, и долго же я спал! — сказал.
      — Спать бы тебе вечно, Иван-царевич, — сказал ему Серый Волк,—кабы я тут не случился. Твои братья тебя сонного убили, ограбили, Елену-Прекрасную старший-то себе забрал, коня Златогривого средний взял, а Жар-птицу порешили покуда отцу отдать, смерти его дождаться, жребий метать, кому достанется! Коль не хочешь на свадьбу опоздать, садись на меня, — в одночасье мы там будем!
      Усадился Иван-царевич на Серого Волка — ух и понеслись! Выше леса стоячего, ниже облака ходячего, горы и реки перелетая, чистое поле хвостом выстилая.
      Вовремя прибыли: старший сын царя к венцу с Еленой Прекрасной собрался. Вот радость!
      Радость, радость, только что за странность? Невеста плачет, Жар-птица не поёт, а Златогривый конь не ест, не пьёт.
      А столы накрыты, пир готов—лишь один царь — голова у него кругом идёт — ничего не [знает, ничего понять не может.
      Тут самая пора пришла—Иван-царевич и Серый Волк, уж куда там—прощаться не время, разлучаться недосуг, — оба вместе тихохонько в тронный зал вошли, за занавесями затаились.
      Как вошли, так невеста плакать перестала. Перестала плакать, рассмеялась, словно жемчуг рассыпала.
      И Жар-птица вдруг запела.
      И Златогривый конь, как ни в чём не бывало, копытом забил, есть начал.
      Вот тогда-то вместе с Серым Волком об руку Иван-царевич на люди вышел. Невеста-то, Елена Прекрасная, к нему кинулась.
      — Вот он, мой жених, мой желанный! — воскликнула.
      Испугались злые братья, точно полотно, побелели, закачались, словно былиночки!
      Узнал царь правду, нахмурился, насупился:
      — Экая напасть! Как быть, поступить? Куда старших сыновей девать?
      Ему и сказали те, кто ответ держал, кто советовал:
      — Царских сыновей не бьют, не куют, а на волю пускают. Тем более в праздничный день, в свадьбу!
      На том и порешил царь: приказал отпустить их на все четыре стороны, на все ветры полуденные, на все вьюги зимние, на все вихри осенние...
      И начался тут пир. У царя-то ни мёда не варить, ни вина курить — всего вдоволь. А тут — свадьба!.. И на свадьбе той Ивана-царевича с Еленой Прекрасной Серый Волк посажёным отцом присутствует!
      Я на том пиру был, мёд, пиво пил, сам слыхал, сам видал, как его все ласкали, величали, ему благодарствовали. За его здоровье пили, уговаривали, упрашивали:
      «Не ходи, Серый Волк, в лес, оставайся здесь навсегда».
      А Иван-царевич его за руку взял и сказал:
      — Был ты мне другом верным в беде и нужде, неужто теперь, в радости, кинешь?
      Ну, как не согласиться?
      Остался Серый Волк, и зажили они все в достоинстве и счастье.
      Царя-то, батюшку, по старости частенько в сон клонить стало, он всё больше на печке лежал, а то дремал на завалинке, у дворца своего сидючи. А дела и правление государством в добрые руки Ивана-царевича отдал. Тут Серый Волк ему и совет и помога.
      Но пришла пора, и затосковал Серый Волк вновь.
      Как быть, как поступить?
      Тогда-то Иван-царевич и сказал ему:
      — Ведь ты сам учил-говорил: «Начало-то трудно, а конец — мудрец». Так сослужи службу последнюю, только уж не мне одному, а всем людям и детишкам их на разумение, на удивление: расскажи им сказку об Иване-царевиче и Сером Волке. Чтобы знали они, как жить-поживать, как счастье искать. Уж кому-кому, как не тебе, эту сказку рассказывать, уж кому-кому, как не нам, её слушать.
      Вот Серый Волк и уселся за стол, взялся за перо и стал сказки сказывать-рассказывать.
      С тех пор его от стола не отведёшь, от пера не оторвёшь — он всё пишет да пишет!..