DjVu

      Автор родился в Варшаве 22 июля 1878 года в интеллигентной ассимилированной еврейской семье. Дед Корчака, врач Хирш Гольдшмидт, сотрудничал в газете «Ха-Маггид», отец, Юзеф Гольдшмидт (1846—1896) — адвокат, автор монографии «Лекции о бракоразводном праве по положениям Закона Моисея и Талмуда» (1871). Корчак вспоминал: «Меня назвали в честь дедушки, а дедушку звали Герш (Гирш).
      Школьные годы прошли в Варшаве, в русской гимназии. Там царила жёсткая дисциплина, поход в театр или поездка домой в каникулы возможны были только после письменного разрешения дирекции. Преподавание велось на русском языке. Уже в первом классе (детям 10—11 лет) преподавалась латынь, во втором — французский и немецкий, в третьем — греческий. В 1898 году Корчак поступил на медицинский факультет Варшавского университета, одновременно обучался на подпольных высших курсах. В 1899 году Корчак присутствовал в качестве гостя на Втором Сионистском конгрессе. Преклоняясь перед Теодором Герцлем, он, однако, не принял идей сионизма, считал себя поляком во всём, кроме религии, следование которой, по его убеждениям, было личным делом каждого. Он ждал, как великого чуда, независимости Польши и верил в полную ассимиляцию евреев. Кровавые еврейские погромы, устроенные польскими националистами в 1918—19 гг., посеяли в душе Корчака глубокое разочарование.
      В 1903—11 гг. работал в еврейской детской больнице и воспитателем в летних детских лагерях. Являлся членом еврейского благотворительного Общества помощи сиротам. В 1911 году Корчак оставляет профессию врача и основывает «Дом сирот» для еврейских детей в доме 92 на улице Крохмальной, которым руководил (с перерывом в 1914—18 гг.) до следующей войны. От филантропов, субсидировавших его начинание, Корчак потребовал полной независимости в своей административной и воспитательской деятельности.
      Благодаря Белле Дижур мы знаем о Януше Корчаке - директоре варшавского сиротского дома, который избрал смерть в газовых камерах Освенцима, но не оставил своих воспитанников.Он мог спасти свою жизнь-немецкий офицер ,узнав Корчака, предложил ему остаться в Варшаве. Но Януш поехал с детьми, чтобы им не было страшно в последние дни жизни, и был с ними рядом до конца.После войны во многих странах организовывались Корчаковские комитеты и общества, в Иерусалиме, в музее Холокоста стоит скульптурная группа-Корчак своими тонкими, исхудалыми руками обнимает, стараясь защитить , испуганных детей.
      Осенью 1943 года Белла работала в уральской молодежной газете. На станцию Монетная под Сверлдовском привезли группу польских детей-сирот , для которых организовали детский дом. Его директор Александр Левин, в будущем профессор Варшавского университета, рассказал ей о Корчаке, и Белла оказалась первой , кто назвал в советской печати имя героя-гуманиста. Она написала поэму « Януш Корчак», которую даже напечатали-правда, в укороченном виде. А когда началась борьба с космополитизмом , в одной из газет она прочитала:"Дижур нашла себе героя, некоего Януса, который упал на колени перед Гитлером". Затем ее "обозвали" уральской Ахматовой и исключили из Союза писателей.
      После войны Левин тайно вывез полный текст поэмы в Польшу, там ее перевели на польский и другие языки. "Мамочка! - писал ей в Юрмалу Эрнст Неизвестный в 1980 году. - На днях в Нью-Йорке оказался на концерте, где исполнялась "Кантата о Януше Корчаке". И меня впервые в жизни чествовали не как художника за мое творчество. Зал стоя аплодировал мне, как сыну автора поэмы о Януше".

      ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ
     
      Януш Корчак — имя человека, о котором сложены легенды, про которого знают все дети в Польше, и надо, чтобы знали все люди на свете, и маленькие и большие.
      Говорят, это был человек героической, небывалой доброты, настоящий добрый волшебник из детской сказки. Но волшебники не погибают, а он погиб вместе с детьми в газовой камере фашистского лагеря Треблин-ка. Он мог бы спастись сам, но не мог спасти детей — и остался с ними и вместе с ними погиб.
      Кто же он был?
      Каждый человек с самого раннего детства пользуется трудами многих людей: ест хлеб, выращенный крестьянином и испечённый пекарем, носит одежду, сотканную ткачами, сшитую швеёй, сидит за столом, сделанным столяром, ест из посуды, выделанной гончаром или стеклодувом, ездит в трамвае, который ведёт опытный и осторожный водитель, читает книгу, созданную усилиями разных мастеров — от писателя до печатника, — и так далее, без конца можно перечислять всех, кто служит маленькому человеку. Но, пожалуй, три профессии ему ближе, знакомей других, потому что с ними он сталкивается непосредственно, сам, с первых лет жизни. Во-первых, это врач, от самого рождения он сопутствует че-
      ловеку, помогает ему расти, развиваться правильно. И как часто он спасает ему жизнь, такую хрупкую в младенчестве! Во-вторых, это учитель, который с семи лет и до совершеннолетия каждого из нас (или, во всяком случае, очень многих людей) почти триста дней в году проводит с нами но пять-шесть часов в школе, терпеливо и мужественно переносит наши шалости, недисциплинированность, несообразительность, несознательность, все особенности наших характеров, стараясь сделать нас грамотными и удовлетворить нашу любознательность. И, в-третьих, это писатель, который даёт нам в руки самое большое чудо детства — книгу, могучее орудие мечты, возможность увидеть весь мир, прошлое и будущее, не говоря уж о настоящем. Правда, самого писателя ребёнок не знает (изредка видит портрет на обратной стороне обложки или титульного листа), даже не всегда обращает внимание на имя, стоящее сверху над заглавием книги, но ведь писатель вкладывает так много души в свою книгу, что живёт в ней наряду со своими героями, хоть и не всем и не сразу заметный. Во всяком случае, писатель и его книги неразделимы — недаром мы говорим: «Я люблю Пушкина», «Я читаю Толстого», «Дайте мне Чехова»... Януш Корчак соединил в себе все эти три профессии, необходимые детям: он был врачом, педагогом, писателем и, как детский врач, педагог и автор детских книг, много лет своей жизни работал для детей. Даже больше того: двадцать пять лет он жил среди детей — -в созданном им для сирот детском доме, на чердаке которого была его комната. Там написаны были некоторые его книги и, между прочим, повесть «Когда я снова стану маленьким», которую вы сейчас прочтёте.
      Это был человек замечательный, и жизнь его от начала и до конца сама достойна целой книги. Я постараюсь коротко сказать о нём самое главное.
      Януш Корчак — это писательский псевдоним, настоящее имя его — Генрик Гольдшмит, поляк по месту рождения, по языку (книги его написаны на польском языке), еврей по национальности. Родился он в 1878 (или 1879, точно не установлено) году, в Варшаве. Отец его был адвокат, имевший свои печатные труды. Семья была интеллигентная, обеспеченная; красивая квартира, прислуга; мальчика пичкали рыбьим жиром, тщательно оберегали от всяких забот, детство было бедно впечатлениями, и маленький Генрик рос «растяпой и ротозеем», по мнению отца. Впрочем, жили они с отцом дружно, говорили важно: «Мы мужчины», уходили вдвоём из дому на далёкие прогулки, плавали в лодке по Висле.
      Но, когда маленькому Генрику было одиннадцать лет, отец его заболел и вскоре умер. Семья быстро обеднела, исчезли и богатая квартира и прислуга, пришлось переселиться в бедный район. Генрик стал репетитором. Всё же он продолжал учиться и сам и, окончив школу, поступил в медицинский институт.
      В 1898 году он написал драму в четырёх актах и послал её на конкурс газеты «Курьер Варшавский», где она и была отмечена. Вот тогда-то он и взял себе псевдоним Януш Корчак (герой одной из книг польского писателя Крашевского). Он стал сотрудничать в юмористическом еженедельнике «Шипы», где начал «повесть с продолжением», которую потом писали несколько человек.
      Как рассказывает его ученик и биограф, польский писатель Игорь Неверли, в эти годы он вёл «двойную жизнь»: учился в медицинском институте, занимался литературой, а все досуги отдавал обитателям Повисля — одного из беднейших районов Варшавы. Ещё в детстве он подружился с одним мальчиком, сыном бедняка. Теперь с его помощью он ближе познакомился с миром бедноты, горя и несправедливости. Особенно угнетало его положение детей в этом мире. Первая его книга, повесть «Дети улицы», рассказывала о беспризорных, о малолетних ворах и преступниках. Эта книга определила направление всей писательской деятельности Корчака: вопросы
      воспитания волновали его больше всего на свете. Быть воспитателем стало целью его жизни.
      В 1903 году он окончил медицинский институт и стал детским врачом. В 1904 году он был призван в армию и отправлен на Дальний Восток, где в то время шла война с Японией. Там, в армии, встречает он и революционные события 1905 года. Выступая на митинге во время забастовки железнодорожников, Корчак говорит о детях, которым нужна революция, о том, что «революцию нельзя делать, не думая о детях».
      В 1906 году выходит в свет его книга «Дитя салона», в которой писатель резко высмеивает буржуазную семью, воспитание так называемых «порядочных людей».
      Он работает врачом в детской больнице, славится как диагност, имеет большую практику, берёт большие гонорары с богатых, чтобы иметь возможность бесплатно лечить бедняков. Лечит детей и пишет о детях.
      Для усовершенствования своего врачебного искусства он в эти годы несколько раз побывал за границей — в Берлине, Париже, Лондоне. Впоследствии, уже отказавшись от профессии врача, он говорил, что многим обязан медицине. «Я видел рождение и смерть, — говорил он. — Медицине я обязан методом исследования». Интересно, что имя «доктор» осталось за ним навсегда: по радио он выступал с «Беседами старого доктора», и все дети в детском доме звали его доктором.
      В эти же годы в душе его всё больше крепнет решение осуществить свои мысли о воспитании детей на деле — самому стать воспитателем. Начал он с работы в библиотеке, ездил воспитателем в летние детские колонии, работал в благотворительном «Обществе помощи сиротам». Став членом правления этого общества, он задумал построить «Дом сирот». Сам работал с архитектором над проектом дома, усердно добывал средства для его постройки. И вот в 1911 году в Варшаве, на Крахмальной улице, 92, открылся «Дом сирот», который просуществовал тридцать лет. Директором и душой этого дома был «старый доктор» Януш Корчак.
      «Дом сирот» содержался на благотворительные средства — иначе и не могло быть в старой Польше. Но Корчак, как влиятельный член правления общества, добился, чтобы никто не вмешивался в распорядок и жизнь детей в доме. Игорь Неверли рассказывает, что, когда богатые члены общества хотели посетить дом, Корчак требовал, чтобы они приходили туда пешком, оставив за углом улицы свои роскошные автомобили, чтобы не смущать де-тей-сирот видом своего богатства.
      «Дом сирот» было удивительное учреждение, своеобразный островок в тогдашней Варшаве, маленькое «государство в государстве». Трёхэтажное здание. В подвале — прачечная, кухня, ванная, раздевалка и комната для чистки обуви. На первом этаже — канцелярия, комнаты, в которых дети готовили уроки, зал, где они отдыхали во время перемен, одновременно служивший и столовой. На втором этаже — классы, кладовая, комната для больных детей, мастерская, на третьем — спальни. На чердаке — комната «старого доктора», где частенько собирались воспитатели, где любили отдыхать больные дети, где свободно разгуливали воробьи и мыши.
      В доме было более ста ребят и всего семь человек обслуживающего персонала. Причём все — и даже повар и прачка — были воспитателями, разделяли идеи Корчака и практически их осуществляли. С Корчаком в доме работало человек двадцать молодёжи — воспитатели, которые учились воспитывать и детей и себя. Известно изречение Корчака: «Не может воспитывать других тот, кто не воспитывает себя». Игорь Неверли, один из этих молодых воспитателей, вспоминает, как легко и весело работалось с Корчаком. Однажды, когда Неверли сильно опоздал к завтраку, Корчак с детьми встретили его появление бурной авацией, и эти аплодисменты были для молодого воспитателя чувствительнее всякого выговора.
      В доме каждый имел права и обязанности. Во главе дома стояли «совет самоуправления» и «товарищеский суд». Каждый сам брал на себя какое-нибудь обязательство — по вкусу, по силам и способностям, — но, уж взяв его, должен был выполнять. Дети работали в мастерских, учились, несли дежурства по дому. Была система «вечерних отчётов», когда каждый должен был сам дать оценку своей работы перед товарищами. Очень велика была роль «общественного мнения»: в доме устраивались «плебисциты» для суждения о каждом новичке — через месяц и через год после его поступления. Происходили они так. В столовой около каждого прибора клались три картонные карточки со знаками «плюс», «минус» и «ноль», выражающими отношение к тому, о ком шла речь. Каждый совершенно самостоятельно выбирал ту карточку, которая выражала его отношение к обсуждаемому человеку, и клал её в урну. Подсчитывались «голоса», и в зависимости от общей оценки новичок получал «звание» или товарища, или жильца, или постороннего, или же, в худшем случае, чужака.
      Большое значение в доме имел «товарищеский суд». Сам Корчак сочинил торжественный «кодекс», в котором до сотого параграфа говорилось: «суд прощает», а тысячный гласил, что подсудимый «опасен для окружающих и подлежит исключению». За все годы существования «Дома сирот» было всего два случая исключения.
      Во вступлении к «кодексу» Корчак писал: «Суд не есть справедливость и правда, но он — стремление к справедливости и правде». Этим воспитывал он в маленьких «судьях» чувство ответственности за «суждение», желание хорошенько разобраться в делах и поступках своих товарищей, боязнь ошибиться, осудив. Снисхождение, стремление убедить, радость, если можно простить, — вот на чём основывался «кодекс» Корчака. Сам по себе этот «кодекс» — -любопытный литературный документ: смесь игры и серьёзных размышлений,
      Даже в тех случаях, когда «суд не прощал» каких-либо поступков ребёнка, он всегда предоставлял «подсудимому» возможность исправиться как можно скорее. Суд мог «лишить гражданских прав на неделю», суд мог «отдать в опеку» — даже тот, кого общественное мнение сочло «чужаком», мог найти себе среди ребят опекуна. Опекун вёл дневник, и каждую неделю этот дневник читался вслух перед ребятами дома, чтобы все могли видеть, как исправляется опекаемый, как действует опекун.
      Каждый мог взять на себя добровольное обязательство, например: «Хочу отучиться приставать ко всем и злиться и чтобы не врать», — и добиваться достижения цели. Так вырабатывалась «техника самообладания».
      Известно, что ребята, в особенности мальчики, имеют склонность к таким «неблаговидным» поступкам, как драка, обмен, пари. Учитывая эту склонность, в доме все эти виды «неблагонравия» разрешались, но подравшиеся обязаны были после драки сами внести себя в особый список, объясняя случившееся; обмен должен был быть «честным»; например, перочинный нож разрешалось обменять на увеличительное стекло; пари оформлялись у «доктора». С ним можно было побиться об заклад, обещая в какой-то срок не драться или не ругаться, или, по крайней мере, не более тридцати раз произнести слово «холера». В большом ходу в «Доме сирот» были всякие выигрыши и награды — конфеты, картинки, открытки и прочие любимые детьми мелочи.
      Много в обиходе и распорядке дома было элементов детской игры, с помощью которой Корчак старался воспитать в своих учениках навыки жизни в коллективе, стремление стать лучше. Выпускникам, уходившим из дома в большую жизнь, Корчак говорил: «Мы даём вам с собой одно — мечту о лучшей жизни».
      В педагогических взглядах Корчака есть некоторая перекличка с идеями А. Макаренко. Известно, что, когда вышла в свет «Педагогическая поэма», эта книга с увлечением читалась на чердаке «Дома сирот» «доктором» и молодыми воспитателями.
      Деятельность Корчака не ограничивалась работой только в «Доме сирот»: два дня в неделю он отдавал созданному им интернату, который существовал на средства профсоюзов и был связан с рабочими. Он читал лекции по педагогике, выступал по радио, редактировал педагогическую литературу, был экспертом в суде над малолетними преступниками. При всём этом он продолжал заниматься литературой, писал о детях и для детей. В годы первой мировой войны он написал своё исследование «Как любить ребёнка».
      Из всех написанных Янушем Корчаком книг для детей самая знаменитая — «Король Матиуш Первый».
      Повесть о маленьком короле Матиуше, конечно, сказка, забавная и грустная в одно и то же время. Но что совершенно реально в этой сказке — это ребёнок, его внутренний мир, его взгляд на людей и на жизнь, его мысли и чувства. Ведь ребёнок видит мир по-своему, многого не понимает, а многое понимает своеобразно. Матиуш чист, искренен, откровенен, ему чуждо лицемерие, он боится лжи, жаждет справедливости. И в переживаниях и мыслях Матиуша безусловно много автобиографического. В то же время в этой сказке даны типические детские характеры, и дети перестраивают жизнь согласно своим представлениям о правде и справедливости.
      Ещё больше автобиографического материала в тех повестях, которые напечатаны в этой книге.
      Первая повесть называется «Когда я снова стану маленьким» — название, как и само содержание у Корчака, неожиданное, забавное и фантастическое. Корчак здесь прямо говорит от первого лица, и это даёт писателю возможность сохранять всюду характерную для него интонацию шутки, смешанной с глубоким раздумьем, с мечтательностью чисто детской. Рассказав во вступлении к повести о том, как в детстве он мечтал поскорее вырасти (о чём мечтают большинство детей), приведя множество забавных мотивов своего стремления стать взрослым, автор говорит грустно, что всё это сбылось — и не принесло ему ожидаемого счастья. «У меня уже есть часы, усы, письменный стол с выдвижными ящиками — всё как у взрослых. И я в самом деле учитель. И мне нехорошо...» Оказывается, быть взрослым вовсе не так уж приятно. «Знал бы, ни за что бы не хотел стать взрослым. Ребёнку во сто раз лучше. Взрослые — несчастные. Неправда, будто они делают, что хотят. Нам ещё меньше разрешено, чем детям. У нас больше обязанностей, больше огорчений. Реже весёлые мысли. Мы уже не плачем — это правда, но, пожалуй, лишь потому, что плакать не стоит. Мы только тяжело вздыхаем. И я вздохнул, — доверительно говорит Корчак, и в этот момент в его голосе звучит подлинная грусть и сожаление о прошедшем детстве. — Ничего не поделаешь. Никто ничего не изменит. Никогда уж больше я не буду маленьким...»
      Но недаром Януш Корчак — добрый волшебник, сочиняющий сказки. Он не может ни сам оказаться в безвыходном положении, ни маленького читателя оставить безутешным. Он знает, как можно снова стать маленьким, после того как уже порядочно лет побыл взрослым. У взрослого человека есть одна способность, какой нет у ребёнка: он может вспоминать. Пусть маленькие читатели, которые ещё не знают воспоминаний, подумают, что всё дело в сказочном старичке гноме с фонариком. Автор знает (а всякий взрослый легко догадывается), что старичок — это время, а его фонарик — это память человеческая. А память может мгновенно вернуть человеку и детство, и любой час жизни, и любого человека, который был ему близок и дорог когда-либо. Правда, в таком возвращении в прошлое есть всегда непрочность и печаль, оттого что человек, вспоминая, сознаёт всю призрачность воспоминания; но есть что-то и очень важное и новое в том, что человек вторично переживает какой-то кусок уже прожитой своей жизни: ведь к ощущениям и событиям детства теперь примешивается то, как думает обо всём пережитом и случившемся тогда сам человек, уже ставший взрослым, как он относится к себе самому — маленькому. Сочувствует ему, осуждает его, смеётся над ним? А может быть, и то, и другое, и третье?..
      Повесть «Когда я снова стану маленьким», в сущности, и есть воспоминания о детстве, полные размышлений взрослого. Можно сказать, что это комментарий вдумчивого учителя к своему школьному возрасту: вспоминая себя самого школьником, учитель вносит много поправок в педагогическую систему, в школьное преподавание и семейный быт, в весь уклад жизни ребёнка. Книга трогает до слёз глубоким пониманием переживаний маленького человека в форме школьника, она поистине «взрывает» старые, прогнившие педагогические устои буржуазной семьи и школы. Она полна педагогических мечтаний о том, что и школа, в которой столько лет проводит ребёнок, может и должна быть другой, и отношения со взрослыми у детей могут и должны быть другими. Она полна требования, чтобы всё стало иначе. «Ничего не поделаешь, говорил я, когда был большим, — пишет Корчак. — А теперь я не хочу, не хочу, чтобы так было!» В этом-то «не хочу, чтобы так было!» и заключается сила повести Корчака. Это важно, потому что все маленькие вырастают и становятся взрослыми, и вот тогда-то должно каждому очень пригодиться всё то, о чём заставляет думать Корчак. Для этого, конечно, он и писал свою повесть.
      Как хорошо описывает он «день первого снега», когда ребята в школе словно сходят с ума от первых снежков, от чудесного ощущения морозца, от сияющей белизны и свежести снега, от здорового, чистого, вкусного воздуха зимы.
      «Будь я королём, — говорит Корчак, снова ставший маленьким, — я приказал бы в первый день зимы вместо тысячи школьных звонков дать с крепости двенадцать
      пушечных залпов, возвещающих, что занятий не будет», что вместо уроков будет «белый праздник первого снега...» Это не так уж несбыточно... Ведь сбывается же, например, у нас другое пожелание Корчака: «Вот было бы хорошо, если бы настоящие путешественники, изобретатели и военные рассказывали в школах о том, что они делают и что видели!» Ведь так и бывает часто в советской школе, куда приходят к ребятам и Герой Советского Союза — знаменитый лётчик, и учёный, и исследователь-путешественник, и писатель, и каждый рассказывает о том, что делает...
      Но Корчак в своей повести не только заботится о том, какими должны быть взрослые, бывшие когда-то детьми, — он прямо обращается к детям, к школьникам. Он учит детей думать о взрослых, о своих близких, об отце и матери, о товарищах, в том числе и об учителе, о котором обычно школьники так мало беспокоятся. «Им и в голову не приходило, — говорит Корчак, — что учитель тоже ходит в школу и проводит здесь в классе много часов», что он устаёт и волнуется и должен быть мужествен и полон терпения.
      Быть человечным, учит книга Корчака, с малых лет быть достойным своего звания человека. Поэтому она нужна всем — и взрослым и детям. Смеясь, улыбаясь, грустя, возмущаясь, мечтая, раздумывая над жизнью вместе с автором, читаем мы эти страницы, полные неожиданных открытий, забавных приключений, сердитых упрёков, иронических наблюдений, серьёзных мыслей — трогательных и всегда правдивых признаний. Эту книгу каждый должен унести с гобой в будущее, чтобы не повторять ошибок прошлого.
      Вторая повесть, которую вы прочтёте в этой книге, «Лето в Михалувке», рассказывает о летней детской колонии, в которой сам Корчак был когда-то воспитателем. Это колония для детей еврейской бедноты, попасть туда не так легко, ибо многие хотят, чтобы их дети пожили ле-
      то на природе, попили вдоволь молока, наигрались досыта, позабыли про те заботы и лишения, какими полна жизнь бедняков в городе, особенно зимой. В этой колонии воспитатель и автор книги Корчак пробует те педагогические приёмы и методы, какие потом кладутся в основу воспитания в «Доме сирот». Помните, как судили двух мальчиков — Плывака и Шидловского, которые ушли в лес далеко за пределы колонии, не слыхали звонка и опоздали на завтрак? По этому «делу» выступал сам воспитатель. «Господа судьи! — сказал он. — Обвиняемые, без сомнения, провинились. На завтрак, обед, полдник, ужин нельзя опаздывать, не могут ведь сто ребят ждать одного или двоих. Не можем мы каждого искать в лесу и тащить к столу. Для этого есть звонок, и к звонку надо прислушиваться. Значит, следует их наказать, но...» Оказывается, мальчики пошли в лес за цветами, в городе у них не было цветов, в городе не разрешается рвать цветы, а в лесу можно. «Они так обрадовались, что забыли о еде... Так, может быть, для первого раза простим?» И суд оправдывает виноватых. Не правда ли, это похоже на «Товарищеский суд» в «Доме сирот», о котором я рассказала выше? А сколько в колонии смешных происшествий, какие уморительные детские разговоры записаны Корчаком, очевидно, прямо «с натуры»! И, право, очень жаль, что о «Доме сирот» не успел «старый доктор» написать книги. Но, может быть, её напишет кто-нибудь из его учеников, выросших в том доме, — ведь нельзя, чтобы такое большое дело забылось, уничтоженное страшным зверством фашистов...
      Третья повесть в книге — самая маленькая и самая грустная: это повесть о бедной семье, которая знала когда-то лучшие времена, но всё беднела и опускалась на дио нищеты, и дети в ней голодали, не могли учиться в школе, рады были найти работу в нефтелавке, в сарае, па бумажном складе, видели, как пил с горя отец, как мучилась мать, как болели и умирали маленькие братья и сёстры. Обыкновенная история, скажут взрослые и старые люди, которые знали жизнь до революции в нашей стране и знают, как живут бедные люди в наши дни за границей — в старом капиталистическом мире. Но сердце щемит от этой истории, и нашим детям, не испытавшим такого унижения и горя, полезно узнать об этой горькой жизни, чтобы не быть эгоистами, равнодушными к чужой боли. В этой истории есть что-то и от жизни самого автора, который в детстве узнал, что значит впасть в бедность, рано почувствовать себя кормильцем семьи, искать работу. Но в этой повести, как и во всех книгах Корчака. как и во всяком детстве, есть то, что греет маленького человека, что является ему опорой в жизни: дружба, великая человеческая дружба с таким же, как он, дружба, которая помогает жить.
      Мне остаётся только рассказать о том, как погиб этот замечательный человек, отдавший все свои силы, все знания, весь свой талант и в полном и буквальном смысле всю свою жизнь детям, самым обездоленным из детей — сиротам. Рассказывать об этом трудно, потому что смерть Януша Корчака — -трагическое несоответствие добра и зла, мирной трудовой жизни и жестокого насилия, самоотверженной и прекрасной личности и разрушительной слепой силы захватчиков чужих земель и чужой жизни... Но знать это надо и детям, чтобы они, когда вырастут, не допустили никогда больше повторения такого позорного для человечества дела.
      Это произошло в начале августа 1942 года. Варшава была уже давно занята фашистами. «Дома сирот» на Крахмальной улице, 92 больше не существовало. По приказу Немецких властей детей перевели в гетто. Всё туже стягивалось кольцо неизбежной беды. И лучше всех понимал это «старый доктор». Но он не терял бодрости, ухаживал за больными ребятами, рассказывал сказки. Он даже сохранил свой всегдашний юмор. Поливая в последний раз цветы на подоконнике в доме, где теперь жили дети, он смотрит вниз на стражника с ружьём, который уже приставлен к дому. «Моя лысина в окне — какая хорошая цель», — записывает он в своём дневнике. Ему хочется думать, что стражник не знает, для чего он здесь поставлен, что он не виноват, — так велика вера Корчака в человека. «Что бы он сделал, если бы я кивнул ему головой? Или дружески помахал ему рукой?..» Но страшное дело свершилось — на следующий день дом был окружён фашистами. Детей приказано было приготовить к отъезду. Они не понимали, что их ждёт, «доктор» сказал им, что они поедут в деревню. «Доктор» дал им спокойно доесть свой последний завтрак, одеться, помогал малышам, вывел их из дома, построил в пары. «Доктор Гольдшмит, как государственный служащий, может остаться», — - сказали ему в последний момент. «Как я могу отпустить моих сирот с вами? — ответил он. — Я пойду с ними!» И пошёл с детьми по улицам Варшавы на вокзал, где их ожидал поезд, отправлявшийся в фашистский лагерь уничтожения — Треблинку.
      И ещё раз, когда дети были уже в вагоне, ему дали возможность спасти свою жизнь. Комендант поезда, узнав, что с детьми едет Януш Корчак, вспомнил, что в детстве он читал книги этого автора и они ему нравились.
      — Выходите из вагона, вы можете остаться, — сказал он.
      — А дети?
      — Дети поедут...
      — Ошибаетесь... Не все негодяи!.. — сказал Корчак.
      И поехал с детьми в Треблинку — на смерть.
      Настоящий человек и умирает достойно. Так погиб
      Януш Корчак. А мы, читатели его книг, знающие его жизнь, будем гордиться, что среди людей жил этот добрый волшебник от педагогики, великий заступник за сирот, за всех обездоленных, за маленьких людей — за детей.
      Вера Смирнова
     
     
      КОГДА Я СНОСА СТАНУ МАЛЕНЬКИМ
     
      Вы говорите:
      — Дети нас утомляют.
      Вы правы.
      Вы поясняете:
      — Надо опускаться до их понятий.
      Опускаться, наклоняться, сгибаться, сжиматься. Ошибаетесь.
      Не от этого мы устаём. А оттого, что надо подниматься до их чувств.
      Подниматься, становиться на цыпочки, тянуться. Чтобы не обидеть.
      В этой повести нет приключений. Повесть эта — психологическая.
      Она психологическая не потому, что про псов. Да и пёс-то в ней только один — Пятнашка.
      «Психе» — по-гречески значит «душа», а здесь рассказывается о том, что происходит в душе человека: о чём он думает, что чувствует.
      Это было так.
      Лежу я однажды в постели и не сплю. Вспоминаю, как в детстве я часто думал о том, что буду делать, когда вырасту.
      Разные у меня были планы.
      Вот вырасту большой — построю домик. И сад у меня будет. Посажу в саду деревья разные: груши, яблони, сливы. И цветы. Одни отцветут — распустятся другие.
      Накуплю книжек, с картинками и без картинок, лишь бы интересные были.
      Красок куплю, цветных карандашей, стану рисовать и раскрашивать. Что увижу, то и нарисую.
      Стану за садом ухаживать, беседку построю. Поставлю в ней стол, кресло. Будет она увита диким виноградом. Вернётся отец с работы., пусть в тени посидит. Наденет на нос очки, почитает газету.
      А мама кур разведёт. И голубятню построим, — высоко на столбе, чтобы кот или другой какой воришка не забрался.
      И кролики у нас будут.
      Будет у меня сорока, я её говорить научу.
      Будет у меня пони и три собаки.
      Иногда мне хотелось трёх собак, иногда — четырёх. Я даже знал, как их назову. Нет, всё-таки лучше трёх — -каждому по одной. Моя — Бекас, а мама с папой сами имя дадут, какое понравится.
      Маме — маленькую комнатную собачку. А захочет кошку — ну, тогда и кошку. Привыкнут, из одной миски станут есть. Собачке красную ленточку, а кошке — голубую.
      Как-то раз я даже спросил:
      — Мама, красную ленточку кому лучше — собаке или кошке?
      А мама сказала:
      — Опять штаны порвал.
      Я спросил у папы:
      — У каждого старичка, когда он сидит, обязательно должна быть скамеечка под ногами?
      Папа сказал:
      — У каждого ученика должны быть хорошие отметки, и он не должен стоять в углу.
      Ну, я и перестал спрашивать. Уж потом всё сам придумывал.
      Может быть, собаки будут охотничьи. Пойду на охоту, принесу дичи, маме отдам. А когда-нибудь даже кабана подстрелю, но не один — с товарищами. Мои товарищи тогда тоже будут уже большие.
      Пойдём с ними купаться. Лодку сделаем. Захотят мама с папой — на лодке их покатаю.
      Будет у меня много-много голубей. Стану письма писать и посылать с голубями. Это будут почтовые голуби.
      Вот и с коровами так: то, думаю, хватит одной, то — нет, пусть лучше две.
      А раз есть корова — значит, и молоко, и масло, и сыр. А куры яичек нанесут.
      Потом и ульи заведём. Пчёлы, мёд.
      Мама намаринует слив для гостей на всю зиму, повидла наварит.
      И лес будет рядом. Уйду в лес на весь день. Захвачу с собой еды и пойду собирать голубику, землянику, бруснику. А осенью — за грибами. Насушим грибов — будут у нас и грибы.
      Нарублю дров, мно-о-ого, на всю зиму. Чтоб тепло было.
      Колодец надо выкопать глубокий, до родниковой воды.
      Но ведь придётся ещё и покупать разные вещи: сапоги, одежду. Отец будет старенький, не сможет много зарабатывать. Мне придётся.
      Запрягу лошадь и повезу на рынок овощи, фрукты — всё, что самим не нужно. А что нужно — привезу. Стану торговаться и куплю подешевле.
      Или уложу яблоки в корзины и поплыву на корабле в дальние страны. В жарких странах инжир, финики, апельсины, и они там всем надоели. Вот у меня и купят яблоки. А я у них — их фрукты. Привезу попугая, обезьяну и канарейку.
      Я уж теперь и сам не знаю, верил ли я во всё это или нет. Но приятно было всё так выдумывать.
      Иногда я даже знал, какая у меня будет лошадь -гнедая или вороная. Увижу какую-нибудь лошадь и думаю: «Вот такая и у меня будет, когда вырасту». Потом увижу другую и думаю: «Нет, лучше вот такая». А то думаю: «Ладно, пусть будут две — и та и эта».
      Или возьму да опять придумаю всё совсем по-другому.
      Буду учителем. Соберу всех людей и скажу:
      — Надо построить хорошую школу, чтобы не было так тесно, чтобы дети не толкались и не наступали друг другу на ноги.
      Приходят дети в школу, а я спрашиваю:
      — Угадайте, что мы сегодня будем делать?
      Один скажет:
      — Пойдём на экскурсию.
      А другой:
      — Диапозитивы будем смотреть.
      Кто одно говорит, кто — другое.
      А я отвечаю:
      — Нет, всё это тоже будет, но есть у нас дело и поважнее.
      И только когда все успокоятся, скажу:
      — Я вам новую школу построю.
      А потом я выдумываю разные препятствия. Будто бы школа уже почти готова, а тут вдруг стена обвалилась или пожар. Надо всё сначала начинать, но мы назло строим ещё лучше.
      У меня всегда всё было с препятствиями. Если плыву
      на корабле — то буря. Если я полководец — то сперва проигрываю все сражения, и только под конец победа.
      Потому что скучно, когда всё с самого начала удаётся.
      Ну вот, при школе есть каток, в классах разные картины, карты, приборы, гимнастические снаряды, чучела зверей.
      Наступают праздники, а мальчишки и девчонки столпились перед школой и кричат:
      — Впустите нас! Не надо нам праздников, хотим а школу ходить!
      Сторож их уговаривает, но это не помогает. А я сижу у себя в кабинете и ничего не знаю, потому что пишу разные бумаги... Входит сторож. Постучался и входит.
      Он стучится, а я говорю:
      — Войдите.
      Ну, сторож и говорит:
      — Господин учитель, ребятишки бунт подняли, праздников не хотят.
      А я отвечаю:
      — Не беда, сейчас я их успокою.
      Выхожу, посмеиваюсь — не сержусь. Объясняю:
      — Праздники так праздники. Учителя должны отдохнуть. Потому что, когда они устают, они сердятся и кричат на детей.
      Поговорили мы так и решили: ребята могут приходить играть во дворе, но за порядком пусть сами следят.
      По-разному я думал, что буду делать, когда вырасту.
      То думаю: будут у меня только папа с мамой, а в другой раз — пусть и жена будет. Чтобы самим хозяйничать.
      Жалко мне с родителями расставаться, — вот и живём мы все вместе, только через сени. По одну сторону сеней — родители, по другую — мы с женой. Или пусть лучше будут два домика по соседству. Потому что старые люди любят покой. Чтобы дети не мешали, когда они прилягут после обеда. А то дети всюду носятся, топочут, стучат, кричат.
      Только вот не знаю, как мне быть с детьми, кого хотеть: одних мальчишек или ещё и девочку. И как лучше: чтобы мальчик старше Есех был или девочка.
      Жена, пожалуй, пусть будет такая, как моя мама, а доги — и сам не знаю какие. То ли хочу, чтобы они баловались, то ли, чтобы тихие были. И не знаю, что им позволять, чего не позволять. Ну, там чужого не трогать, не курить, не говорить нехороших слов; потом, чтоб не дрались и не очень ссорились.
      А что я стану делать, если они подерутся, не захотят слушаться или что-нибудь натворят?
      Какие они должны быть — постарше или малыши?
      По-разному думаю.
      То хочу быть, когда вырасту, как Михал, то как дядя Костек, то как папа.
      То хочу стать большим навсегда, то только так, попробовать. Потому что, может быть, поначалу это и приятно, а вдруг потом снова захочется стать маленьким?
      Так я думал, думал, пока и в самом деле не вырос. У меня уже есть часы, усы, письменный стол с выдвижными ящиками — всё, как у взрослых. И я в самом деле учитель. И мне нехорошо...
      Нехорошо мне.
      Дети на уроках не слушаются, и я должен всё время сердиться. Столько всяких огорчений. Отца с матерью уже нет.
      Ну ладно.
      Начну теперь думать наоборот.
      Что бы я сделал, если бы снова стал маленьким? Не совсем маленьким, а таким, чтобы в школу ходить, опять играть с ребятами. Проснуться бы утром и подумать: «Что такое? Уж не снится ли мне всё это?»
      Смотрю на свои руки — и удивляюсь. Смотрю на одежду — и удивляюсь. Вскакиваю с постели,бегу к зеркалу. Что случилось?
      А тут мама спрашивает:
      — Встал? Быстро одевайся, а то в школу опоздаешь.
      Я хотел бы, если бы снова стал маленьким, помнить, знать и уметь всё, что умею и знаю теперь. Только чтобы никто не догадывался, что я уже был большим. А я как ни в чём не бывало — притворяюсь, будто я такой же мальчик, как все: есть у меня папа и мама, и я хожу в школу. Так было бы всего интересней. А я бы всё подмечал, и было бы так смешно, что никто ни о чём не догадывается.
      Ну так вот, лежу я как-то в постели, не сплю и думаю:
      «Знал бы, ни за что бы не хотел стать взрослым. Ребёнку во сто раз лучше. Взрослые — несчастные. Неправда, будто они делают, что хотят. Нам ещё меньше разрешено. чем детям. У нас больше обязанностей, больше огорчений. Реже весёлые мысли. Мы уже не плачем — это правда, но, пожалуй, лишь потому, что плакать не стоит. Мы только тяжело вздыхаем».
      И я вздохнул.
      Вздохнул тяжело, глубоко: ничего не поделаешь. Никто ничего не изменит. Никогда уж больше я не буду маленьким.
      Но не успел я вздохнуть, как стало темно. Совсем темно. Ничего не вижу. Только дым какой-то. Даже в носу защипало.
      Скрипнула дверь. Я вздрогнул. Показался какой-то крошечный огонёк. Как звёздочка.
      — Кто это?
      А звёздочка движется в темноте — всё ближе и ближе. Вот уже около кровати, вот уже на подушке. Гляжу — а это фонарик. На подушке стоит маленький человечек... На голове у него высокий красный колпак. Седая борода. Гном. Только совсем маленький — с палец.
      — Я пришёл.
      Гном улыбается, ждёт.
      И я улыбнулся. Потому что подумал, что мне это снится. Ведь и взрослому, бывает, приснится детский сон, — даже удивляешься, откуда он взялся.
      А гном говорит:
      — Ты меня звал, вот я и пришёл. Чего ты хочешь? Только скорей!
      Не говорит, а как-то чирикает, тихо-тихо. А я всё слышу и понимаю.
      — Ты меня сам вызывал, — говорит, — а теперь не веришь.
      И помахивает фонариком: вправо, влево, вправо, влево.
      — Ты не веришь, — говорит. — Раньше все люди знали, что бывают чудеса. А теперь в колдунов, гномов и ведьм верят одни дети.
      Помахивает фонариком и головой покачивает. А я даже шевельнуться боюсь.
      — Ну, назови какое-нибудь желание. Попробуй. Чего тебе стоит?
      Я пошевелил губами, чтобы спросить, а он уже догадался, знает.
      — Ты меня вызвал Вздохом Тоски. Многие думают, что заклятье — это обязательно слова. Да нет же, нет!
      И головой качает — нет, мол... Переступает с ноги на ногу. Смешно так. И фонариком — то вправо, то влево. А я чувствую, что уже засыпаю. И широко раскрываю глаза, чтобы не заснуть. Потому что заснуть мне жалко.
      — Вот видишь, — говорит гном, — видишь, какой ты упрямый! Скорей, не то я уйду. Мне долго нельзя оставаться. Потом пожалеешь...
      А мне и хочется назвать желание, да не могу. Видно, так уж заведено на свете, что говорить легко, только когда тебе чего-нибудь не особенно хочется, а вот когда чего-нибудь очень хочешь, То трудно.
      Вижу, что гном огорчился. Жалко мне его. Но сказать ничего не могу.
      — Ну, прощай, — говорит. — А жаль...
      И вот он уже уходит. Только тут я быстро прошептал:
      — Хочу опять стать маленьким.
      Он вернулся, завертелся волчком — и прямо мне в глаза фонариком. И чирикнул что-то, но я не расслышал. Не знаю, как гном ушёл. Только когда я утром проснулся, я всё помнил.
      С любопытством оглядываю комнату.
      Нет, это мне вовсе не снилось.
      Всё правда.
     
     
      ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
     
      Я никому не говорю, что был взрослым, делаю вид, что всегда был мальчиком и жду, что из этого выйдет. Всё мне как-то странно, смешно. Смотрю и жду. Жду, когда мама отрежет мне хлеба, будто я сам не могу. Мама спрашивает, сделал ли я уроки. Говорю, что да, сделал, а как на самом деле — не знаю.
      Всё как в сказке о Спящей царевне, и даже хуже. Потому что царевна проспала сто лет, но и все спали вместе с ней, а потом вместе с ней проснулись: и повара, и мухи, и вся прислуга, и даже огонь в камине. Проснулись такими же, как были. А я проснулся совсем другим.
      Я взглянул на часы и сразу отвернулся, чтобы себя не выдать. А вдруг тот мальчик не умел узнавать время?
      Интересно, что будет в школе, каких я там встречу товарищей? Заметят они что-нибудь или будут думать, что я уже давно хожу в школу? Странно, что я знаю, в какую мне школу идти, на какой она улице. Знаю даже, что наш класс на втором этаже, а я сижу за четвёртой партой, около окна. А рядом со мной Гаевский.
      Иду, размахиваю руками, марширую. Лёгким шагом, выспавшийся. Совсем не так, как когда был учителем. Смотрю по сторонам. Ударил рукой по жестяной вывеске. Сам не знаю, зачем я это сделал. Холодно, даже пар изо рта идёт. Нарочно дышу так, чтобы было побольше пара. Мне приходит в голову, что я могу засвистеть как паровоз. И начать пускать пар, и бежать, а не идти. Но я как-то стыжусь. Ну, а, собственно, чего? Для того ведь я и хотел снова стать маленьким, чтобы мне было весело.
      Но сразу как-то нельзя. Сначала надо ко всему присмотреться.
      Идут ученики и ученицы, идут взрослые. Я смотрю, кто из них веселее. И эти идут спокойно, и те спокойно. Понятно: ведь на улице нельзя шалить. Да и не расшевелились ещё. Я — другое дело: ведь я всего один день, как стал ребёнком, мне весело.
      И как-то странно. Словно я стыжусь чего-то...
      Ничего. В первый день так и должно быть. Потом привыкну.
      Иду я и вдруг вижу большущий воз. А лошадь никак его с места не сдвинет. Видно, плохо подкована — ноги скользят. Стоят мальчишки, смотрят. Остановился и я.
      «Сдвинет или не сдвинет?»
      Растираю уши, топаю, а то ноги мёрзнут, — скорей бы уж воз тронулся, тогда бы всё кончилось... А уходить, так ничего и не увидев, жалко. Лошадь, может быть, упадёт, как тогда справится возчик? Если бы я был большой. то прошёл бы равнодушно мимо; наверно, и вовсе бы не заметил. А раз я мальчик, мне всё интересно.
      Смотрю, как взрослые то и дело отстраняют нас с дороги, потому что мы им мешаем. И куда они так торопятся?
      Ну хорошо. Воз, наконец, тронулся. И вот я прихожу в школу. Вешаю пальто в своём классе. А там шум. Кто-то говорит, что Висла стала.
      — Сегодня ночью.
      Другой говорит, что это неправда. Ссорятся. Вернее, не ссорятся, а спорят.
      — Видали! Первый мороз, а у него Висла стала! Ну, сало-то, может, и плывёт...
      — А вот в том-то и дело, что не плывёт.
      — Ладно, хватит чепуху молоть!
      Тут и другие ребята вмешались. Взрослый, наверное, сказал бы, что они ссорятся. И правда, один говорит: «Ты дурак!», а другой ему: «Сам балда!» От Вислы перешли к снегу. Выпадет сегодня снег или нет? Раз дым из трубы идёт вверх — значит, снега не будет. И по воробьям можно узнать, будет ли снег. Кто-то говорит, что видел барометр.
      И снова:
      — Дурак!
      — Зато ты умный!
      — Врёшь!
      — А может, это ты врёшь?
      Участие в споре принимают не все. Иные стоят, сами ничего не говорят, а только слушают.
      Я тоже слушаю и вспоминаю, что ведь и взрослые в кондитерской часто ссорятся: не из-за снега, а из-за политики. Совершенно так же. И так же говорят:
      — Бьюсь об заклад, что президент не примет отставки!
      А здесь:
      — Бьюсь об заклад, что снега не будет!
      Взрослые не говорят «дурак», «врёшь» — спорят повежливее, но тоже шум поднимают.
      Стою я, слушаю, а тут влетает Ковальский.
      - — Эй ты, примеры решил? Дай списать. У нас вчера гости были. А учительница, может, проверять будет.
      Я как ни в чём не бывало раскрываю сумку и смотрю, что делается в тетрадке. Словно она не моя, а другого мальчика, который за меня вчера приготовил уроки.
      В это время звонок. А Ковальский не ждёт, когда я
      ому разрешу, хватает тетрадку и мчится к своей парте. И вдруг мне приходит в голову, что, если он всё перепишет точь-в-точь как у меня, учительница может это заметить и подумает, что это я у него сдул. Ещё в угол меня поставит.
      Смешно мне показалось, что я буду в углу стоять.
      А Висьневский спрашивает:
      — Чего смеёшься?
      — Так, вспомнилась одна вещь, — говорю я и продолжаю смеяться.
      А он:
      — Сумасшедший. Смеётся, а чему, сам не знает.
      Я говорю:
      — Ничего я не сумасшедший. Может, и знаю, да только тебе говорить не хочу.
      А он:
      — Скажите, какие секреты!
      И отошёл обиженный.
      Странно, что я знаю, как их всех зовут: ведь я вижу их первый раз и они меня тоже. Совсем как во сне.
      Тут входит учительница, а Ковальский тетрадки не отдал. Я зову шёпотом: «Ковальский, Ковальский!», а он не слышит или делает вид, что не слышит. Учительница говорит:
      — Ты что вертишься? Сиди спокойно.
      А я думаю: «Ну, вот и заработал в школе первое замечание».
      А сижу я неспокойно, потому что тетрадки-то у меня нет. Я спрятался за ученика, который сидит впереди, и жду, что будет.
      Боюсь. Неприятно бояться. Если бы я был взрослый, я бы не боялся. Никто бы примеров у меня не списывал. А раз я ученик и товарищ меня попросил, не мог же я ему отказать. Он бы сразу сказал, что я эгоист, только о себе и думаю. Сказал бы, что я хитрый — хочу, чтобы учительница только меня одного хвалила.
      Пожалуй, я буду учиться лучше всех, потому что я ведь уже один раз кончал школу. Правда, позабыл кое-что, но одно дело вспоминать, а другое — учить заново.
      Учительница объясняет грамматическое правило, а я его давно знаю. Учительница велит нам писать, а я — раз п написал. Написал и сижу. Учительница заметила, что я ничего не делаю, спрашивает:
      — А ты почему не пишешь?
      Я говорю:
      — Я уже написал.
      — Покажи-ка, что ты там написал, — говорит учительница, и видно, что она раздражена.
      Я иду к учительнице и показываю ей тетрадь.
      — Да, хорошо, но одну ошибку ты всё-таки сделал.
      — Где? — спрашиваю я, словно удивляясь.
      Я нарочно сделал ошибку, чтобы учительница не догадалась, что я уже один раз кончал школу.
      Учительница говорит:
      — Поищи сам, где ошибка. Если бы ты так не спешил, мог бы совсем хорошо написать.
      Я возвращаюсь на своё место и делаю вид, что ищу ошибку. Притворяюсь, что очень занят.
      Придётся мне выполнять задания помедленней, но только вначале. Потом, когда я уже буду лучшим учеником в классе, учителя привыкнут к тому, что я способный.
      Однако я начинаю скучать. Учительница спрашивает:
      — Нашёл ошибку?
      Я говорю:
      — Нашёл.
      — Ну-ка покажи.
      Учительница говорит: «Да, верно».
      И тут звонок.
      Звонок — значит, перемена. Передышка. Дежурный выгоняет всех из класса и открывает окна.
      А мне что делать? Странно мне показалось, что я буду носиться по двору с мальчишками. Но я пробую, не отстаю от других!
      Здорово, весело. Ну и здорово!
      Как давно я не бегал!
      Когда я был молодым, то пускался даже, бывало, вдогонку за трамваем или поездом. Иногда я дурачился с детьми у знакомых. Делал вид, что хочу их поймать, да не могу — убегают. Это, когда я был молодым. Потом уж я не спешил. Ушёл у меня из-под носа трамвай — подожду другого. А когда я в шутку догонял ребёнка, то сделаю несколько шагов и топаю ногами на одном месте. А он-то бежит изо всех сил и только издали оглянется. Или бегает вокруг меня, описывая большие круги, а я кружусь на одном месте и делаю вид, что сейчас бро-
      шусь в ногошо. Он думает, что если бы я захотел, то сразу бы его поймал, потому что я взрослый. А я не могу. Снлы-то у меня есть, да сердце сразу стучать начинает. И по лестнице я уже взбирался медленно, и если высоко было, то отдыхал по дороге.
      А теперь мчусь так, что ветер в ушах свистит. Я вспотел, но это ничего. Хорошо, весело. Я даже подпрыгнул от радости и крикнул:
      — Как здорово быть маленьким!
      Но тут же испугался и оглянулся — не слышал ли кто? Ведь могут подумать, что раз я так радуюсь — значит, не всегда был маленьким.
      Мчусь так, что только в глазах мелькает. Устал. Но стоит остановиться на минуту, перевести дух — и уже отдохнул, и снова дальше!
      Хорошо, что лечу как стрела, не то что раньше — шлёп-шлёп, плетусь еле-еле.
      О, добрый гном, как я тебе благодарен!
      Ведь для детей бег — как верховая езда, галопом, «с вихрями споря». Ничего не помнишь, ни о чём не думаешь, ничего не видишь — только жизнь ощущаешь, полноту жизни. Чувствуешь, что в тебе и вокруг тебя воздух.
      Догоняешь ли, убегаешь ли — всё равно! Быстрее!
      Я упал. Разбил коленку. Больно. Звонок.
      Жаль. Ещё бы немножко. Ещё бы минутку.
      — Кто скорее, я или ты?
      Нога уже не болит. Ветер снова хлещет в глаза, в лицо, в грудь. Снова мчусь стремглав, чтобы быть первым. Чудом не натыкаюсь на ребят, преодолеваю преграды. Порог школы, хватаюсь рукой за перила — и вверх по лестнице. Не оглядываюсь, чувствую, что оставил его далеко позади. Победа!
      И со всего размаха в узком коридоре — бац на директора! Директор чуть не упал.
      Я видел директора, но остановиться уже не мог. Совсем как машинист, шофёр или вагоновожатый.
      В эту минуту я понял, что детей обвиняют несправедливо: они не виноваты, — это случай, несчастье, но не вина. Может быть, я и в самом деле утратил сноровку? Боже, столько лет, столько лет!
      Я мог бы смешаться с толпой ребят, потому что все бежали. По ведь я только первый день ученик.
      И я, как дурак, остановился. Даже не сказал: «Простите»... А директор схватил меня за ворот и как встряхнёт! Даже голова у меня заболталась... И такой злой...
      — Как тебя зовут, шалопай?
      Я замер. Сердце так колотится, что слова выговорить не могу. Он знает, что я не нарочно, — значит, должен простить. Но, с другой стороны, так, с размаху, налететь на директора... Он ведь мог упасть, расшибиться. Я хочу что-нибудь сказать, но язык прилипает к гортани. А директор опять встряхнул меня и кричит:
      — Будешь ты отвечать или нет? Я спрашиваю, как твоя фамилия?
      А вокруг уже толпа. Все смотрят. И мне стыдно, что собралось столько народу. Тут как раз учительница проходила, погнала всех в класс. Я один остался. Опустил голову, точно преступник.
      — Иди в учительскую!
      Я говорю тихо:
      — Господин директор, позвольте объяснить.
      А директор:
      — Ну, что там ещё объяснять! Почему сразу не отвечал, когда я фамилию спрашивал?
      Я говорю:
      — Стыдно было: все стоят, смотрят.
      — А носиться как угорелому тебе не стыдно? Придёшь завтра с матерью.
      Я заплакал. Слёзы сами катятся, как горох. Даже в носу мокро. Директор посмотрел, и, видно, ему меня жалко стало.
      — Вот видишь, — говорит, — как плохо баловаться, потом плакать приходится.
      Если бы я сейчас извинился, он бы простил. Но мне стыдно просить извинения. Мне хочется сказать: «Накажите меня, пожалуйста, как-нибудь по-другому, зачем маму огорчать». Хочется, да сказать не могу, слёзы мешают.
      — Ладно, иди в класс, урок начался.
      Я поклонился, иду. В классе опять все смотрят. И учительница смотрит. А Марыльский меня сзади подталкивает:
      — Ну, что?
      Я не отвечаю, а он снова:
      — Что он тебе сказал?
      Я разозлился. Ну что он пристаёт, какое ему дело?
      Учительница говорит:
      — Марыльский, прошу не разговаривать.
      Наверное, учительнице тоже хотелось, чтобы он оставил меня в покое. Видно, поняла, что у меня горе, — за весь урок ни разу не вызвала.
      А я сижу и думаю. Мне обо многом надо подумать. Сижу, не слушаю, не знаю даже, про что говорят. А это как раз арифметика.
      Ребята подходят к доске, пишут, стирают. Учительница взяла мел и что-то говорит, объясняет. Я хуже глухого. Потому что я и не слышу и не вижу. И даже вида не делаю, что понимаю.
      Учительница, наверное, сразу догадалась, что я не слушаю. Должно быть, добрая, другая назло бы вызвала. Теперь я понимаю, почему у детей, когда им что-нибудь одно не удастся, и другое не ладится. Сразу веру в себя теряешь. А должно бы быть так: один накричит, а другой похвалит, ободрит, утешит. Да и надо ли кричать? Сам не знаю... Может быть, надо, а может быть, и нет.
      А я как делал, когда был учителем? Разное бывало. Ну хорошо, я налетел на директора, и он схватил меня за шиворот. А что ещё он мог сделать? Разозлился, потом успокоился. Только вот простил ли?
      Сказал: «Иди в класс».
      И не знаю, приходить ли мне завтра с мамой или нет.
      И вот я думаю:
      Всего лишь несколько часов я ребёнок, а как много уже пережил.
      Два раза мне пришлось испытать страх: один раз, когда у меня Ковальский тетрадку взял, другой раз — с директором. А ведь с директором это ещё не всё, и я не знаю, как мне быть.
      Ну и натерпелся же я стыда, когда меня, как вора, за шиворот держали. Взрослого ведь никто не хватает и не трясёт, когда он нечаянно кого-нибудь толкнёт. Правда взрослые осторожнее ходят, но всё-таки иногда это с ними случается.
      Но ведь детям не запрещается бегать?
      Странно, что мне никогда это не приходило в голову, когда я был большим.
      Всего лишь несколько часов я ребёнок, и уже первые слёзы. Да и теперь, хоть глаза у меня сухие, на сердце обида.
      И это ещё не всё. Ведь я и упасть успел. Спускаю чулок, смотрю: кожа на коленке содрана — не в кровь, но больно. Вернее, не больно, а саднит. Сперва я этого и не почувствовал, а теперь, когда сижу вот так, и на душе у меня горько...
      Всего только два часа, как я ученик, а учительница уже сделала мне замечание, чтобы я не вертелся и сидел спокойно.
      А что было бы, если бы она знала, что я дал списать примеры? Что было бы, если бы она сказала мне: «Повтори»?
      Я не слушаю. Ничего не слушаю. А в классе надо не только спокойно сидеть, но и знать, что делается вокруг.
      Значит, я и обманщик, и невнимательный, и бегаю точно угорелый, а всё только потому, что я — снова ребёнок. А если так, то, может быть, лучше было оставаться взрослым?
      И мне стало жалко ту лошадь, которая не могла сдвинуть воз, потому что была плохо подкована, а воз тяжёлый, и у неё копыта по льду скользили.
      Я ещё немного подумал о лошади, потом снова вернулся к своим мыслям.
      А было ли мне лучше, когда я был большим? Может быть, директор ещё и простит. По коридору я теперь буду осторожно ходить. Может быть, и в самом деле ночью выпадет снег? А я так тоскую по снегу, словно он мне брат родной.
      Глянул я в окно — солнца не видно, такая метель. Не помню, побились ли они в конце концов об заклад насчёт снега. И я подумал, что в Америке взрослые тоже любят по всякому случаю биться об заклад.
      Может быть, дети и в самом деле не так уж сильно отличаются от взрослых?
      А за окном туча ещё больше стала, чёрная. И мне пришло в голову: «Ребёнок словно весна. То солнце выглянет — и тогда ясно и очень весело и красиво. То вдруг гроза — блеснёт молния и ударит гром. А взрослые словно всегда в тумане. Тоскливый туман их окружает. Ни больших радостей, ни больших печалей. Всё как-то серо и серьёзно. Ведь я помню. Наша радость и тоска налетают как ураган, а их — еле плетутся».
      Это сравнение мне понравилось. Да, если бы даже я и мог снова измениться, я предпочёл бы ещё побыть ребёнком.
      И так мне стало хорошо и спокойно, как бывает, когда выйдешь вечером в поле, а ветерок ласково треплет тебя по лицу — словно кто рукой прикоснулся. А на небе звёзды. И всё спит. И запах поля и леса.
      Быстро пролетел для меня этот час. Если я опять буду учителем, то никогда не стану вызывать ученика, с которым случилась беда. Пусть подумает, успокоится, отдохнёт.
      Я даже вздрогнул, когда раздался звонок.
      И тут сразу начали приставать:
      — Ты почему плакал? Что тебе директор сказал?
      Взрослые не велят драться. Они думают, что мы дерёмся ради удовольствия. Конечно, есть и озорники — мальчишки посильнее, которые задирают слабых. Мы их избегаем, обходим. Но они от этого только ещё больше наглеют. И, когда чаша терпения переполнится, приходится, наконец, дать им урок. К счастью, таких немного. Они — наше проклятье. И смешно, что из-за них взрослые обвиняют нас всех. Взрослые не знают, что такое задира, а ведь задира и самого тихого может привести в ярость.
      Пу, случилась беда. Каждый сам может догадаться, что мне сказал директор, раз я его чуть не опрокинул. Зачем спрашивать: «Что? Как?»
      И хоть бы один. А то от одного отвязался, другой подходит — и опять всё сначала. Видит ведь, что не хочу говорить. Я и не знаком-то с ним, почти не разговариваю, — и этот туда же:
      — Это ты налетел на директора? Он, наверное, велел тебе с матерью прийти?
      Нет, не дадут человеку побыть грустным. Будут лезть, пока из грустного не сделаешься злым.
      Первому я отвечаю спокойно. Второму говорю:
      - Отстань.
      Третьему:
      — Отвяжись!
      Четвёртого я отталкиваю.
      Теперь подходит Висьневский. Утром он говорил, что
      я сумасшедший, а теперь хочет, чтобы я ему всё рассказал.
      — Ну что? Почему ты ревел? Здорово он тебя отругал? Надо было сказать, что тебя толкнули.
      — Сам ври, коли хочешь, — говорю я.
      И сразу же пожалел об этом.
      — Подумаешь, какой правдивый! Глядите, ребята, какой святой нашёлся!..
      Я хочу уйти, а он не пускает.
      — Погоди, куда спешишь?
      Идёт рядом и нет-нет, да кулаком в бок.
      Я взял да оттолкнул его. А он ещё пуще разошёлся:
      — Не толкайся, школа не твоя. Думает, раз его учительница похвалила, что одну ошибку сделал, так он уж и воображать может.
      В первую минуту я даже не понял, что он там мелет. Потом только сообразил.
      Я уже подхожу к двери, а он удерживает:
      — Погоди, куда так торопишься?
      Не отпускает.
      — Деточка, — говорит. — Наплакалась детусенька. Расплакалась девчушечка.
      И грязной лапой меня по лицу.
      Я замахнулся. Он сильный, этот Висьневский. Но я до того разозлился, что мне всё равно — будь что будет. Дойди дело до драки, он бы здорово получил.
      А что сказал бы директор, если бы случайно проходил мимо? Конечно, что виноват я. Один раз уже попался, а теперь снова. Он меня запомнил. Случись что, сразу вся вина на меня. Потому что я озорник. «Я тебя знаю. Это уже не в первый раз».
      Когда я был учителем, я ведь тоже так говорил.
      Но тут входит учительница: проверить, все ли вышли из класса.
      — Выходите, ребята! Идите побегайте.
      А он, бессовестный, ещё жалуется:
      — Госпожа учительница, я хотел выйти, а он меня не пускает.
      Мне стало до того противно, хоть плюнь.
      — Ну, идите, идите!
      Он прищурил один глаз, скривил рот, широко расставил ноги и так, кривляясь, вышел из класса. Я за ним.
      Во двор я не пошёл. Жду, когда кончится перемена..
      Подходит Манек. Посмотрел на меня и говорит ти-хонько:
      — Хочешь, пойдём поиграем?
      Я говорю:
      — Нет.
      Он ещё постоял, посмотрел, не захочу ли я с ним заговорить.
      Этот — другое дело. Я ему говорю: так, мол, и так.
      — Не знаю, простил или нет.
      Манек подумал.
      - Л ты узнай. Это он со злости сказал. Зайди в учительскую, спроси, — наверное, забыл уже.
      А потом был урок рисования.
      Учительница сказала, чтобы каждый рисовал что хочет: какой-нибудь листок, или зимний пейзаж, или ещё что-нибудь.
      Я бер> карандаш. Что бы такое нарисовать?
      А я рисовать никогда не учился. Когда был большим, тоже не очень-то умел. Вообще в моё время нехорошие были школы. Строгие, скучные. Ничего там не позволяли. Такое всё было чужое, так было холодно и душно, что, когда мне потом снилась школа, я всегда просыпался в холодном поту. И всегда был счастлив, что это сон, а не правда.
      — Ты ещё не начинал? — спрашивает учительница.
      — Думаю, с чего начать.
      А у учительницы светлые волосы и добрая улыбка. Она посмотрела мне в глаза и говорит:
      — Ну, думай, может быть, и придумаешь что-нибудь хорошее.
      И, сам не знаю почему, я сказал:
      — Я нарисую школу — как раньше было.
      — А ты откуда знаешь, как было раньше?
      — Папа рассказывал.
      Пришлось мне солгать.
      — Хорошо, — говорит учительница, — это будет очень интересно.
      Я думаю:
      «Выйдет или не выйдет? Ладно, ведь и другие мальчишки не такие уж великие художники».
      Рисую я неважно, ну да ничего. Самое худшее — посмеются. Пу и пусть смеются...
      Есть такие картины, которые из трёх картин состоят: одна посредине, а две по бокам. Все они разные, но составляют одно целое. Такая картина называется триптих.
      Я разделил страницу на три части. Посредине нарисовал перемену. Мальчишки гоняются друг за другом, а один что-то натворил, — учитель дерёт его за ухо, он вырывается и плачет.
      А учитель его крепко за ухо держит и лупит что есть силы по спине, вроде как бы шпицрутеном. Мальчишка приподнял ногу и словно повис в воздухе. А другие вокруг стоят, головы опустили, ничего не говорят — боятся.
      Это посредине.
      На картине справа я нарисовал урок, — как учитель бьёт ученика линейкой по рукам. Смеётся один только подлиза с первой парты, а другим жалко.
      На картине слева — секут настоящими розгами. Мальчик лежит на скамье, сторож держит его за ноги. А учитель каллиграфии с бородкой поднял вверх руку, в руке — розга.
      Такая мрачная картина, точно всё это в тюрьме. Я нарочно сделал тёмный фон.
      Сверху я надписал: «Триптих, старая школа».
      Когда мне было восемь лет, я ходил в эту школу. Это была моя первая начальная школа, называлась она «Приготовительная».
      Помню, одного мальчика высекли. Сёк его учитель каллиграфии. Не знаю только, учителя ли звали Кох, а ученика Новицкий или ученика Кох, а учителя Новицкий.
      Я был тогда совсем маленький и ходил в ту школу недолго. Но я вижу всё это так ясно, словно это было вчера.
      И вот я рисую. Карандаш так и бегает по бумаге. Мне даже странно.
      Головы у учеников получаются маленькие, но я стараюсь, чтобы все они были разные и каждое лицо имело своё выражение. И чтобы все ученики были в разных позах: один облокотился, другой привстал. Себя я тоже нарисовал, но не в первом ряду.
      Рисую, а уши у меня так и горят; жарко, и словно кого-то догоняю.
      Это я рисовал с вдохновением.
      Я ведь был уже один раз взрослым и знаю, что называется вдохновением. У Мицкевича, когда он писал «Импровизацию», было вдохновение.
      Вдохновение — это когда трудная работа становится вдруг лёгкой. И тогда очень приятно рисовать, писать, вырезать, что-нибудь мастерить. Всё тогда удаётся, а ты даже и сам не знаешь, как ты это делаешь. Словно всё само собой делается, словно кто-то за тебя работает, а ты только смотришь. А когда кончишь, удивляешься — точно это не твоя работа. И устал и доволен, что так хорошо получилось.
      Когда придёт вдохновение, то не замечаешь даже, что происходит вокруг.
      По-моему, дети часто работают с вдохновением, только им мешают.
      Например, рассказываешь что-нибудь, или читаешь, или пишешь. Или сразу понял задачу. Даже может выйти какая-нибудь ошибка, но всё равно это не ошибка, или очень маленькая. А тут вдруг прервут, заставят исправить, повторить, что-нибудь ещё прибавят, объяснят. И сразу всё пропало. Ты злишься, тебе уже и продолжать-то не хочется, и ничего не выходит.
      Когда у человека вдохновение, никто не имеет права вмешиваться. Потому что тогда он должен быть один, ничего не видеть, не слышать.
      Так было и со мной. Учительница стоит у моей парты и смотрит, как я рисую, а я и не замечаю. Знай себе рисую. Тут чёрточку добавлю, там точечку, и выходит всё лучше и лучше.
      Учительница, наверное, долго так стояла, только я этого не знал.
      А я погляжу издали на рисунок и снова что-нибудь подправлю, но всё осторожнее. Потому что, если слишком много поправлять, можно всё испортить. Я устал. И вдруг почувствовал, что на меня смотрят. Поднял голову, а учительница улыбнулась и погладила меня по щеке.
      Я не люблю, когда меня кто-нибудь гладит или ко мне прикасается. Но рука у учительницы прохладная и мягкая. И я тоже улыбнулся.
      Учительница спрашивает:
      — Откуда ты знаешь, что это триптих?
      — Знаю, я на картине видел, на открытке, в костёле.
      Я сбиваюсь и краснею всё больше. А учительница спрашивает:
      — Можно?
      Я подаю ей тетрадку и говорю:
      — Пожалуйста.
      Учительница смотрит мои старые рисунки и это г, последний. А Висьневский соскочил со своей парты и тоже нос суёт, говорит:
      — Триптих.
      Я испугался, что учительница начнёт мой рисунок хвалить и всем показывать. Неужели она не понимает, что среди стольких ребят всегда найдётся один завидущий или какой-нибудь шут гороховый, который будет потом приставать да высмеивать? И учительница, видно, поняла это, потому что велела Висьневскому сесть на место, а мне сказала только:
      — Ну, теперь отдохни.
      Закрыла тетрадку и осторожно положила передо мной на парту.
      Осторожно, аккуратно.
      Я сразу же подумал, что если бы я опять стал учителем, то не бросал бы тетрадки на парту, когда неверно написано, не перечёркивал бы жирной чертой, так что чернила брызнут. Я клал бы их так же осторожно, аккуратно, как эта учительница.
      Отдыхал я недолго: урок кончился. Мне надо идти в учительскую. Но в дверях учительской стоит директор, и я остановился. И учительница рядом стоит. И сторож подходит...
      Я уже два раза начинал: «Пожалуйста, господин директор...», но знаю, что директор не слышит, потому что я говорю тихо. Ужасно неприятно, когда тебе надо что-нибудь сказать, а начать стыдно.
      Они разговаривают о каких-то там своих делах, а я даже ничего не слышу. Вдруг директор обращается ко мне:
      — Иди в шестой класс и посмотри, там ли глобус. Только быстро, бегом.
      И тут только он взглянул на меня и, видно, припомнил, потому что сказал:
      — Да смотри не налети на кого-нибудь по дороге!
      Прибежал я в шестой класс,,а ребята мне кричат:
      — Эй, выметайся, чего прилез?
      — Глобус у вас?
      — Ишь, чего захотел!
      И выталкивают. Я спешу, а они ещё толкаются. Я вырвался и говорю:
      — Директор спрашивает.
      А один не расслышал и орёт:
      — Ты ещё здесь? Убирайся, щенок, пока цел!
      Я не знаю, что делать. Опять кричу:
      — Директор!..
      — Что — директор?..
      — Спрашивает, глобус у вас?
      — Ничего у нас нет, понятно?
      Стукнул меня по голове и захлопнул дверь перед носом.
      Я возвращаюсь к учительской, а что говорить, .не знаю.
      — Они сказали, что нет.
      К счастью, один ученик как раз несёт глобус. И сердится, что опять поломают. Объясниться с директором нет никакой возможности, а откладывать не хочется. И я в отчаянии потянул за рукав учительницу. Не потянул, а слегка только дотронулся и говорю тихонько:
      — Госпожа учительница...
      А учительница сразу услыхала. Отошла со мной в сторону, нагнулась:
      — Ты что?
      И тут я сказал совсем тихо:
      — Попросите, пожалуйста, директора, чтобы он маму не вызывал.
      Так тихо сказал, словно на ухо. Неудобно быть маленьким. Всё время надо задирать голову... Всё происходит где-то наверху, над тобой. И чувствуешь себя каким-то затерянным, слабым, ничтожным. Может быть, поэтому мы любим стоять около взрослых, когда они сидят, — так мы видим их глаза.
      — Почему директор вызывает твою маму?
      Мне стыдно сказать. Неприятно рассказывать такую глупость. Я опустил голову, а учительница нагнулась ещё ниже.
      — Ведь если я не знаю, я и просить не могу. Ты очень набедокурил?
      Я говорю:
      — Пет.
      Но я и сам не знаю, так ли это.
      — Ну, расскажи.
      Может быть, мы потому неохотно рассказываем о чём-либо взрослым, что они всегда куда-то торопятся. Всегда кажется, что всё это их не касается, что они просто так скажут что-нибудь, лишь бы отделаться, отвязаться поскорее. Да и правда, у них свои дела, а у нас — свои. Вот мы и стараемся всегда рассказать покороче, чтобы не забивать им голову. Будто наше дело не такое уж важное, пусть только скажут: да или нет.
      — Я бежал по коридору. И налетел на директора.
      — И ушиб его?
      — Нет, только рукой упёрся ему в пузо.
      — В живот, — поправила учительница.
      И улыбнулась.
      А через минуту всё уже было улажено. Я подумал: «Спасибо», — и пошёл в класс. Даже не поклонился. Это, наверное, было невежливо. Да ладно, неважно. Только бы уж опять сесть за парту, только бы поскорее всё это кончилось.
      А на последнем уроке учитель читал об эскимосах. Зима у них длится полгода, а дома они строят из снега. Такие домики называются «иглоо». Можно и огонь внутри разжигать, но должно быть всегда холодно, а то дом растает.
      Когда я был взрослым, я уже знал всё это об эскимосах и, может быть, даже больше. Но мне как-то было не до них. Я даже ни разу не подумал о том, есть ли они на самом деле. Теперь другое дело. Теперь мне их жалко.
      Хотя глаза у меня открыты и гляжу я на учителя, я вижу бескрайные ледяные поля — только лёд да снег. Ни одного кустика, ни одного деревца. Ни сосны, ни травинки. Ничего. Только лёд да снег. Потом у них наступает ночь. Ветер, тьма, иногда только северное сияние. И я чувствую этот холод и эту тоску. Бедные эскимосы, холодная у них жизнь! У нас самый бедный, и тот хоть на солнышке может погреться...
      Когда учитель читал, так тихо было. Только один раз сзади кто-то зашептал. Учитель даже и не взглянул на него, но мы сразу оглянулись. Если бы и нашёлся дурак, которого бы это не занимало, он не осмелился бы помешать. Пусть бы только попробовал!
      Притихшие ребята так и впились глазами в учителя, даже моргнуть боятся. Наверное, тоже видят перед собой бескрайные ледяные поля.
      Жалко, что география была не перед уроком рисования. Я бы тогда лучше нарисовал. Я нарисовал бы глаза ребят. Правда, когда того ученика наказывали розгами, ребята смотрели по-другому. Сейчас в их глазах мечтательное выражение, а тогда был ужас.
      Я вынимаю тетрадку для рисования, разглядываю свой триптих и перестаю слушать.
      И вдруг в классе поднялся шум. Что такое? Все кричат, спорят. Я не сразу догадался, о чём читал учитель, когда я не слушал. Он, видно, читал про то, как охотятся на моржей и тюленей.
      Все задают вопросы. Один хочет знать одно, другой. — другое. Даже с мест повскакали. Учитель говорит, чтобы все сели, что он из-за крика ничего не слышит и, пока все не успокоятся, отвечать не будет. А ребята не могут успокоиться, потому что каждому хочется знать всё подробно.
      — А хлеб эскимосы едят? А почему они не поедут туда, где теплее? А нельзя им выстроить кирпичные дома? А кто сильнее, морж или лев? А может эскимос замёрзнуть до смерти, если заблудится? А волки там есть? А читать они умеют? А нет ли среди них людоедов? Любят ли они белых? Есть ли у них король? Откуда они берут гвозди для санок?
      Один рассказывает, как его дедушка однажды зимой заблудился в поле. Другой — про волков. Каждый кричит, чтобы остальные сидели тихо, потому что он сам хочет сказать или спросить что-нибудь важное.
      Если человеку до чего-нибудь нет дела, он может и подождать. А до эскимосов ребятам очень даже есть дело. Ведь они сами минуту назад как бы жили на краю земли, на самом полюсе, и теперь хотят знать, как живут их близкие, знакомые, родственники, которые там остались и которым плохо. Жаждут им помочь.
      Когда прежде ссылали в Сибирь политических заключённых и кто-нибудь оттуда возвращался, то матери, сёстры и невесты тоже расспрашивали, какая там жизнь, что они там делают, вернутся ли и когда. Потому что из письма не много можно узнать.
      И из книжки не все узнаешь. Учитель должен ещё раз сам рассказать всё, что ему известно о моржах, о снеге, об оленях, о северном сиянии. А кое-что и повторить. Потому что ребята от волнения не все слышали.
      Для учителя это четвёртый урок, четвёртый час работы в школе, а для класса — вести из далёкого края от дорогих людей. И учитель устал, и мы — только по-разному. И вот нарастает раздражение. С него довольно, а мы хотим ещё!
      Учитель почти рассердился. Грозится, что в наказание никогда больше ничего не станет читать.
      Никогда!
      На минуту стало тише, хотя никто не поверил. Если бы он сказал «всю неделю», а то — никогда. А какой-то дурак начинает паясничать!
      — Э, нет, господин учитель не такой злой! Они дураки, что орут, но ребята хорошие!
      Как будто и заступается, но сразу видно, что хочет учителя из себя вывести, чтобы скандал вышел. И учитель раскричался. Всегда один такой найдётся. Или ему ни до чего дела нет, и он даже не любит, когда урок интересный, потому что тогда в классе должно быть тихо, — ведь все слушают. Или просто назло будет мешать, потому что ему как раз в это время что-то не понравилось.
      Учитель уже смотрит, кого бы выгнать из класса, уже взглянул на часы, потому что хочет, чтобы поскорее всё это кончилось. И всем становится неприятно. Даже сам учитель жалеет, что всё так получилось, потому что знает, что слушали его хорошо. И он сдерживается, выдавливает из себя улыбку и говорит:
      — Ну, ты там, оратор, повтори, о чём я читал.
      Начинается обычный урок: учитель спрашивает, а класс ни бе ни ме. И учитель думает, что мы ничего не знаем, просто глупые ребятишки.
      Когда я был большим, чем ближе меня что-нибудь касалось, тем легче мне было об этом говорить. А у детей, как видно, иначе. Если тебя что-нибудь очень волнует, то отвечать трудно, хотя бы ты даже и знал. Дети как будто стыдятся, что скажут не так, как чувствуют.
      Урок кончился скучно, и только на переменке мы по-настоящему разговорились об эскимосах. Один запомнил одно, другой — другое. И ребята ссорятся:
      — Так учитель читал.
      — Неправда!
      — Ты, может, проворонил, когда читали?
      — Сам ты проворонил!
      Призывают свидетелей.
      — Правда, учитель читал, что окна делают изо льда?
      — Правда, ведь тюлень — рыба?
      — Ну ладно, спросим учителя!
      Наверное, каждый, как и я, задумался в каком-нибудь месте и потом уже не мог догнать. Поэтому каждый помнит что-нибудь своё. И только весь класс вместе знает всё.
      Теперь ребята будут играть в эскимосов где-нибудь на лестнице или во дворе и расскажут о них тем, кто не был на уроке, и ещё от себя добавят, чтобы было веселее.
      Домой я возвращался с Манеком.
      Улица мне теперь кажется необычайно интересной. Всё интересно: и трамваи, и собака, и проходящий мимо солдат, и магазины, и вывески на магазинах. Всё новое, незнакомое, словно только что окрашенное. Не то что незнакомое, потому что я ведь знаю, что это трамвай, но мне ещё хочется знать, чётный у него номер или нечётный.
      — Давай отгадывать, какой будет первый трамвай — чётный или нечётный, и меньше или больше сотни?
      Солдат — значит, надо посмотреть, какие у него нашивки: пехотинец он или артиллерист.
      Мастер возится с телефоном, рабочие чинят канализацию. Ну как не остановиться — может, случится что-нибудь интересное.
      Обо всём приходят в голову новые мысли.
      Мы встретили много собак. А одна облизала нос языком.
      — Собакам не нужно носовых платков, они нос языком облизывают.
      Я стараюсь дотянуться языком до носа.
      Манек советует:
      — Ты нос пальцем прижми.
      Я говорю:
      — Пальцем — это не фокус.
      А он:
      — А ты попробуй.
      Мимо проходит женщина и говорит:
      — Вот глупые, языки повысовывали.
      Нам становится стыдно: мы ведь совсем забыли, что мимо люди идут и смотрят.
      Если бы эта женщина знала, о чём мы разговариваем, она бы не удивилась, потому что ведь это была проверка, обязательно ли людям нужны носовые платки, насколько длиннее язык у собаки и каково человеку без носа. Мы хотели всё это испробовать, а тому, кто не слышал нашего разговора, кажется, что мы дураки.
      Однажды, когда я был ещё взрослым, я спешил на поезд. А тут ветер поднялся и пыль прямо в лицо. Не знаю, чемодан ли держать или шляпу, или лицо заслонять. Я злюсь, спешу, боюсь опоздать, потому что ещё билет купить нужно, а перед кассой может быть давка.
      А тут ребята задом наперёд бегут — трое их было. Хохочут, рады, что ветер их подталкивает. Тоже, видно, что-то проверяли. А один мне прямо под ноги. Я хотел посторониться, а он за чемодан зацепился. Я на него прикрикнул — с ума, мол, он, что ли, сошёл, людям мешает. Но ведь и я ему помешал. Кто их там знает, во что они играли, что выдумали! Может быть, он был воздушным шаром или кораблём, а мой чемодан — подводной скалой. Для меня ветер — неприятность, для него — радость!
      Когда я был маленьким в первый раз, я любил ходить по улице с закрытыми глазами. Скажу себе: «Пройду десять шагов с закрытыми глазами». А если улица пустая, закрою глаза на двадцать шагов и ни за что раньше не раскрою. Сначала иду быстро, большими шагами, а потом медленнее, осторожнее. Не всегда это удавалось. Один раз я свалился в канаву. Тогда ещё в канавах вода текла; это теперь канализация — каналы и трубы в земле. Так вот, я попал в канаву и вывихнул ногу, — целую неделю болела. Дома я ничего не сказал, зачем говорить, если всё равно не поймут?! Скажут, что по улице надо ходить с открытыми глазами. Каждый это и так знает, но один-то раз можно попробовать.
      В другой раз я треснулся лбом о фонарь и набил себе шишку; хорошо ещё, что в шапке был. Если хоть один шаг пойдёт вкривь, то меняется всё направление и тогда уж обязательно или на фонарь налетишь, или на прохожего. Когда на кого-нибудь налетишь, то один только отодвинется и ничего не скажет или пошутит весело, а другой как зверь набросится:
      — Ослеп, что ли, не видишь?
      И так свирепо посмотрит, словно готов тебя съесть.
      Однажды — я тогда был уже большим мальчиком, лет пятнадцать мне было, — иду, а две девчушки догоняют одна другую, боком как-то бегут и прямо на меня. Посторониться было уже поздно, я наклонился, расставил руки, — они так боком ко мне и влетели. Глядят испуганно. У одной глаза голубые, у другой — чёрные, смеющиеся. Я минутку попридержал их, чтобы не потерять равновесие. Одна крикнула: «Ой!», а другая сказала: «Простите». Я говорю: «Пожалуйста». И девчушки выпорхнули. Отбежали, оглянулись и смеются. А одна налетела на какую-то даму. И та её так толкнула, что девочка пошатнулась. Грубо так.
      Ведь нужны же на свете дети — такие, как они есть.
      Я говорю:
      — Манек, давай побежим наперегонки с трамваем, а?
      Мы стоим как раз около остановки.
      — Ладно. Кто скорей — трамвай или мы. До угла.
      — До угла.
      Сначала это легко, потому что трамвай идёт медленно. Но вот мы уже мчимся по мостовой, рядом с тротуаром, где извозчики ездят.
      Помешала пролётка. Мы проиграли.
      Он говорит:
      — А я первый!
      — Это не фокус, у тебя пальто расстёгнуто.
      — А тебе кто не велел? Ты тоже мог пальто расстегнуть.
      Забыл! Столько лет не бегал наперегонки с трамваем, утратил навыки.
      — Ну ладно, — говорю, — давай ещё раз, я тоже расстегнусь.
      Но он больше не хочет. Говорит, башмаки рвутся. А мне бы только бежать да бежать. Я рад, что не устаю. Ведь запыхался, и сердце как стучало, а остановился на минутку — и уже отдохнул. От детской усталости не уста юг.
      Говорим о несчастных случаях.
      Я сказал:
      — В моё время машин не было.
      Он взглянул с удивлением.
      — Как это — не было?
      — Ну, не было, — говорю я со злостью: досадно, что у меня так вырвалось.
      Остановились у столба с объявлениями.
      В кино идёт «Муки любви».
      — Ты хотел бы посмотреть?
      Манек поморщился:
      — Не знаю. Про любовь все картины скучные. Или целуются, или по комнате ходят. Иногда только кто-нибудь выстрелит. Я больше про сыщиков люблю.
      — А ты хотел бы быть сыщиком?
      — Ещё бы. Гнаться по крышам, через заборы, с браунингом.
      Мы читаем цирковую афишу.
      — Больше всего я люблю цирк.
      Стоим так, болтаем, потом идём дальше.
      — А завтра пять уроков.
      — Естествознание.
      — Хоть бы учительница ещё что-нибудь рассказала про тюленей и про белых медведей.
      — А ты хотел бы быть белым медведем?
      — Ещё как!
      — Да ведь медведи неуклюжие.
      — Ничего не неуклюжие, это только так кажется. Но лучше всего быть орлом. Взлетел бы на самую высокую скалу, выше облаков, и сидел бы там, одинокий и гордый.
      Иметь крылья куда приятнее, чем летать на самолёте. Известное дело, мотор может сломаться, ангары нужны, бензин, и не везде можно приземлиться. Надо его чистить, потом разбег брать. А крылья, если не летаешь, свернул, и баста.
      Если бы у людей были крылья, нужна была бы другая одежда. На рубашке сзади делали бы отверстия, и крылья держали бы под пиджаком. А может быть, сверху...
      Идут двое мальчишек и разговаривают. Те самые, которые минуту назад высовывали языки, чтобы облизать нос, те самые, которые только что бегали наперегонки с
      трамваем. А теперь они рассуждают о крыльях для человечества.
      Взрослые думают, что дети умеют только озорничать и болтать глупости. А на самом деле дети предвосхищают отдалённое будущее, обсуждают его, спорят о нём.. Взрослые скажут, что у людей никогда не будет крыльев, а я был взрослым и утверждаю, что у людей могут быть крылья.
      И вот мы беседуем о том, как приятно было бы летать в школу и из школы. Полечу, а когда устану, пройдусь пешком. То крылья отдыхают, то ноги.
      Можно было бы и из окна высовываться, и на крыше посидеть, и в лес полететь на экскурсию. Над городом мы летим парами, а за городом — все в разные стороны. В лесу можно идти куда хочешь, а сбился с пути — взлетел вверх и посмотрел, где место сбора. Не заблу» дишься.
      — Правда, Манек, хорошо бы было?
      — Ясно, хорошо.
      И глаза у людей натренировались бы. И мы говорим о том, что ведь прилетают же птицы в свои деревни, на свои старые гнёзда. Ни атласов, ни компасов у них нет, а ведь находят дорогу, несмотря на моря, горы и реки.
      Умные птицы, умнее человека. А ведь человек надо всем царствует, все его слушается.
      Мы задумались, а тут вдруг проходит мимо какой» то хулиган, большой такой парень, и срывает у меня с головы шапку. В руках у него палка, он ею за козырёк и подцепил.
      Я подскочил к нему:
      — Чего лезешь?
      — А что я тебе сделал? — отвечает он изумлённо.
      — Шапку сорвал.
      — Какую ещё шапку?
      Врёт в глаза и нагло смеётся.
      — Может, ты не срывал?
      — Конечно, нет! Смотри, вон у него твоя шапка.
      А Манек поднял шапку и ждёт, что дальше будет.
      -- Шапка у него, а сорвал ты!
      — Катись ты, сопляк! Больно надо мне твою шапку срывать! Что, у меня другого дела нет?
      — Видно, нет! Хулиган! Спокойно пройти не даёт.
      — Эй, ты, потише с «хулиганом». А то смотри, получишь!
      И ткнул меня своей палкой прямо в подбородок. А я — хвать эту палку и сломал.
      Он ко мне. Я стою.
      — Отдавай мне тросточку или плати.
      А сам пригнулся.
      Он выше меня, поэтому я чуть подпрыгнул и — раз ему кулаком по лбу. Но шапка у него не свалилась.
      И давай бог ноги. Манек за мной.
      Ну и неслись же мы!
      «Вот тебе, — думаю, — в другой раз не приставай, потому что и маленький может дать сдачи. Нахал!»
      Сначала он погнался было за мной, да увидел, что не на такого напал, и отстал.
      Мы остановились, смеёмся.
      Минуту назад я был так зол, что у меня в глазах потемнело. А теперь снова весело. Я счищаю рукавом грязь с фуражки.
      А Манек говорит:
      — Зачем ты его задирал?
      — Кто задирал-то, я или он?
      — Да, но ведь он больше тебя.
      — Больше, так, значит, пускай над людьми издевается?
      — А если он завтра тебя узнает и отколотит?
      — Не узнает. Почему это он меня узнает?
      Но Манек прав. Теперь я должен остерегаться.
      Ну слыханное ли это дело, чтобы среди бела дня на людной улице шапки с головы срывали? Если бы у взрослого, так тут бы такое поднялось — толпа, полицейский. Среди детей тоже есть хулиганы, но нас от них никто не защищает, нам никто не помогает, — мы сами должны справляться.
      Мы стоим на углу, а расставаться жалко. Ведь мы говорили о чём-то очень важном, только этот тип нам помешал. Хорошая была дорога: игра, разговор, приключение.
      Теперь я иду один, медленно, и стараюсь всё время ступать на середину каменной плиты. Будто в классы играю. Это было бы легко, если бы не надо было уступать дорогу прохожим, а вот сделать шаг в сторону и не наступить на черту не всегда удаётся..
      Счёт до десяти: если ошибусь в одиннадцатый, то проиграл. Один раз не вышло, два раза, три, четыре... Мне ещё можно шесть раз, пять... Я боюсь, но такой страх в игре приятен.
      Всего восемь раз встал на черту и вхожу в ворота. Только ещё кошку пугнул возле магазина. Кошка в ворота — я за ней. Она прыгнула в сторону и смотрит, смешно подняв лапку.
      — Вызывали тебя? — спрашивает мама.
      — Нет.
      Я поцеловал ей руку с чувством. Мама на меня посмотрела и по голове погладила.
      Я рад, что директор простил меня, но ещё больше рад тому, что теперь у меня снова есть мама.
      Детям кажется, что взрослому мама не нужна, что только ребёнок может быть сиротой. Чем старше люди, тем реже бывают у них родители. Но и у взрослого много таких минут, когда ему тоскливо без матери, без отца, когда ему кажется, что только родители могли бы его выслушать, посоветовать, помочь, а если надо, то и простить и пожалеть. Значит, и взрослый может чувствовать себя сиротой.
      Ну вот. Пообедал, а теперь что делать? Пойду-ка я во двор. Там Фелек, Михал, Вацек.
      — Давайте играть в охоту.
      Михал выстругал револьвер, покрасил чернилами в чёрный цвет, понабил гвоздиков. И где он таких гвоздиков раздобыл, с золотыми шляпками, ну, не с золотыми, ( с блестящими, медными? Михал назвал его «Победный револьвер». Он получил его на поле битвы- в награду за доблесть. Сам генерал дал за подвиг. После боя весь полк выстроился в шеренгу. Играет оркестр, знамёна, гремит «ура» — парад, а потом генерал говорит:
      «Этот револьвер был захвачен моим прадедом у турков и переходил от отца к сыну. Двести лет пробыл он в нашем роду. А теперь, раз ты мне спас жизнь, пускай он служит тебе верой и правдой».
      Так рассказывает Михал.
      Один раз сказал, что дело было под Веной, другой раз — под Цецорой, третий — под Грюнвальдом. Но это неважно. Теперь, когда я снова стал ребёнком, мне кажется, что важно не то, что человек знает, а то, что он чувствует.
      Когда я был учителем, я думал по-другому.
      Ну вот, значит, Михал будет охотником, Фелек — зайдём, мы с Вацеком — гончие.
      Мы это не сразу решили. Сначала думали играть в разбойников, а я предлагал в экспедицию к эскимосам.
      Редко бывает, чтобы все сразу на одном сошлись. Иногда кому-нибудь вообще не очень хочется играть, и надо ему уступать, а то он совсем раздумает. В эскимосов ребята не хотят, потому что снега нет, а в разбойников Михал не согласен.
      — Когда мы в тот раз играли, вы мне рукав оторвали.
      Не оторвали, а просто он был плохо пришит. Вот нитки и лопнули. Потому что Михал был опасным разбойником, и мы его волокли из погреба на казнь. Михал вырывался и мог убежать, где уж тут было о рукаве думать!
      Игра в зайца куда спокойнее, и когда она удаётся, то тоже может быть очень интересной.
      Самое важное — с кем играть. Есть такие отчаянные, что уж заранее знаешь: всё кончится каким-нибудь несчастьем. Такой ни с чем не посчитается, ему только бы выиграть. Всё время надо быть начеку. Приходится его принимать, а то он нарочно мешать будет, но заранее ставишь ему условия. А ещё неприятно играть со вздорными; они, чуть что, сразу ссорятся или обижаются. Ребята-то меньше обижаются, а вот девчонки... В самом интересном месте прицепятся вдруг к какому-нибудь пустяку:
      — Ну, тогда я не играю.
      И сколько им ни тверди, что они не правы, — они всё своё. Если можно, уступаешь, чтобы не бросать игру, но ведь это страшно злит.
      Взрослые ничего не понимают. Скажут:
      — Примите его. Почему вы с ним не играете?
      Или:
      — Хватит, наигрались.
      И сердятся, что мы не слушаемся.
      А как тут играть с каким-нибудь растяпой, который сразу же упадёт, заплачет и побежит жаловаться? Или с дураком, который ничего не понимает и в самом важном месте всё испортит?
      И как это прервать вдруг игру, когда не знаешь, чем она кончится?
      Наладить игру нелегко, и, если она удалась, жалко её портить.
      Мы играем в охоту.
      Заяц повертелся во дворе, но гончие заходят с обеих сторон. Заяц — в подъезд... Я за ним. Стою и принюхиваюсь: куда он побежал? Вверх по лестнице или вниз? Мне кажется, что в подвале что-то шуршит. Я подкрадываюсь, а там темно.
      Заяц почти всегда мчится в подвал: в темноте легче спрятаться и ускользнуть. И, если заяц не любит препятствий, ему тоже в подвале лучше. Потому что на лестнице того и гляди на кого-нибудь налетишь.
      В прошлом году Олек со всего разбега толкнул на лестнице Юзекову мать с корзиной угля. Я был тогда взрослым и помню даже, как я возмущался, что мальчишки слишком много себе позволяют и что сторож не гонит их метлой со двора. Пораспустили ребят, жильцам никакого покоя от них нет. Счастье ещё, что женщина ничего себе не повредила, только ногу ушибла, а ведь могло быть и хуже.
      А если ребёнок ударится, говорят:
      «Так тебе и надо, в другой раз не будешь на голове ходить».
      И хорошо ещё, если только высмеют, хотя и это обидно: тебе больно, ты испугался, а они шутят. А бывает, что и накричат. Знают ведь, что не нарочно, потому что кому же охота калечиться, а выходит, будто я это им назло делаю.
      Теперь, когда я стал ребёнком, я уже понимаю, что если я — гончая, а в подвале спрятался заяц — нет-нет, да и мелькнёт в темноте, — то не могу же я спускаться со ступеньки на ступеньку! Скорее — раз, раз — через три ступеньки, рискуя поскользнуться, занозить руку о перила, полететь вниз головой!
      Да, я иду на риск, вернее, вовсе не рассуждаю: я должен его поймать. И настоящая гончая тоже на всём бегу налетает иногда на дерево. А ведь у собаки четыре ноги, а у меня только две.
      Я — собака, я лаю, скулю, если потерял след. Когда я был взрослым, я говорил басом и не мог уже ни лаять, ни кричать петухом, ни кудахтать, как курица.
      Теперь ко мне снова вернулся звонкий детский голос — я лаю, как прежде.
      Я стою притаившись и жду. А потом — раз в подвал! Вацек за мной. А тут вдруг у нас над головой проносится заяц- — с пригорка во двор.
      Я тявкнул от разочарования — и за ним.
      Мы уговаривались на улицу не выбегать, но во дворе тесно.
      Заяц обежал его несколько раз, а тут и гончие настигают, и охотник сбоку заходит. Заяц в ворота.
      — Нельзя!
      Вот и поговори тут с зайцем, когда он свою шкуру спасает, что можно, чего нельзя!
      Перед игрой всегда уговариваются, что можно, чего нельзя, но в минуту опасности не до правил.
      Если мы устали, или игра не клеится, или кто-нибудь уж совсем ничего знать не хочет — игра прерывается, н начинается ссора.
      Не ссора, а так только, перебранка, чтобы отдохнуть немножко или что-нибудь изменить в игре. Одного исключим, другого примем, собака становится зайцем, или совсем другую игру придумаем.
      Потому-то и приятнее играть одним, без взрослых. Взрослому заранее известно, как всё должно быть, он сам решает, кому что делать, подгоняет всех, словно ему времени жалко. А ведь он нас как следует не знает.
      Для отдыха иногда и поспорить хорошо.
      Ребята соберутся в кучку, совещаются. Когда спокой-_ но, а когда и поссорятся.
      Если кто ударился или штаны порвал, всю вину сваливают на нарушившего уговор.
      — Всё из-за твбя!
      Тот хоть и защищается, но чувствует свою вину. Неприятно сознаваться, и мы его не принуждаем, разве только если уж слишком много себе позволяет.
      — Ну, хватит.
      — Так что же, играем мы или не играем?
      — Ну ладно, ладно, начали.
      — Да хватит вам ссориться!
      — Кто не хочет, может уйти!..
      Так вот, заяц в ворота — и на улицу. Мы — за ним. Он на другую сторону, и мы тоже. Нам легче, потому что стоит одному из нас замедлить бег, как другой зайдёт
      сбоку и пугнёт зайца. Мы прямой дорогой, а ему зигзагами улепётывать. Но мы хорошо выбрали: заяц на два года старше, он быстрее бегает. В конце концов мы его поймаем, но вся штука в том, чтобы он продержался как можно дольше.
      И вот мы схватили его на третьем этаже. Измучился, еле дышит. Живьём поймали, он уже даже и сопротивляться не стал, сам поддался.
      Уселись на ступеньках, разговариваем. Мы тоже устали: ведь всё вверх по лестнице... Но мы твёрдо решили, что ему всё равно не уйти, — наш будет!
      Мог бы ещё, пожалуй, забиться в квартиру — в нору. Но он не из этого подъезда.
      А он говорит:
      — Кабы я захотел, вы бы меня не поймали.
      Мы говорим, что вот ведь, не убежал же, не смог.
      А он:
      — Захотел бы, так убежал!
      — Ну, и мы бы могли тебя скорее поймать, только силы берегли. И тебя жалели.
      — Вот так жалели! Ни минуты передохнуть не давали. Даже настоящая гончая так не гонит.
      — А что же ты на улицу убежал, когда уговор был?
      — А куда мне было бежать?
      — Ну, мог бы поддаться.
      — Ишь, какой умный! Надо было стрелять. Если бы ты меня ранил, я бы уж не ушёл. Револьвер держит, а не стреляет!
      Это правда: Михал должен был стрелять, а он тоже гнал. Забыл, что он охотник, а не собака. Это была Хошибка. Если бы Михал выстрелил, Фелек упал бы, раз уж он очень устал, и сдался бы с честью. Михал взволнован.
      — Под Цецорой от самого короля револьвер получил, а зайца подстрелить не может. Герой!
      Михалу досадно:
      — Будешь смеяться, так я тебе больше ничего рассказывать не стану.
      Вацек испугался, что они поссорятся, и говорит:
      — А помнишь, как мы в тигров играли? Помнишь, он из цирка убежал, а я был укротителем?
      Мы говорим о дрессированных животных, кто каких видел. О львах, которые скачут через огненные обручи,
      о слюне, который умеет ездить на велосипеде. Об обезьянах и собаках.
      О собаках интересно говорить, потому что их каждый сам видел, а про других животных всё больше слышали или читали.
      У Фелекова дяди есть собака, которая служит, носит поноску, умирает и никого к себе не подпустит. А тут приезжал на побывку один солдат, так у него была дрессированная собака, и он проделывал с ней во дворе разные штуки. Солдат показывал ребятам винтовку со штыком и рассказывал о пулемётах и бомбах.
      — Начнись война, я бы сразу пошёл добровольцем!
      — Сперва спроси, возьмут ли. Мал ещё!
      Вздох.
      Мы говорим о собаках-водолазах, о том, что у них, наверное, плавательные перепонки, как у уток, и что они спасают утопающих. И об утопленниках. Уже стемнело, и разговаривать об утопленниках страшно.
      — Нам учитель в школе про эскимосов читал.
      Мы говорим об эскимосах и о школе.
      Вот было бы хорошо, если бы настоящие путешественники, изобретатели и военные рассказывали в школах о том, что они делают и что видели!
      — Нам один раз учительница рассказывала, как она ездила в Татры. Какая была буря, молния! Когда человек сам что-нибудь видел, он об этом совсем по-другому говорит, не то что по книжке. Куда интереснее!
      — Ну да, путешественники много чего рассказывают, да только взрослым. Станут они с ребятами разговаривать!..
      Мы притихли. А сторож свет зажигает на лестнице. Увидел нас и гонит.
      — Вы что тут в потёмках делаете? Идите-ка домой!
      И так подозрительно нас оглядывает, будто мы тут
      что-то плохое делали. Наверное, думает, что мы курили, потому что рядом спичка валяется, — то на спичку посмотрит, то на нас.
      Может быть, нам это только показалось, но обидно, когда тебе не верят. И ещё у них есть привычка при случае припоминать всё зараз. Пока тебя не видят, так ничего, а как заметили, сразу:
      «Застегни пуговицу. Почему у тебя башмаки грязные? А уроки ты сделал? Покажи уши, остриги ногти!»
      И мы начинаем избегать взрослых, прятаться от них, даже если ни в чём не виноваты. А чуть только взрослые на нас взглянут — мы уже ждём замечания. Потому-то мы и не любим подлиз. Он, может, даже и не подлиза, но, если чересчур много вертится около взрослых, не боится их взгляда, — значит, он с ними заодно.
      Когда я был учителем, я поступал, как все взрослые. Мне казалось, это хорошо, что я всё вижу, на каждую мелочь обращаю внимание. А теперь я думаю: нет, неправильно это. Ребёнок должен чувствовать себя свободным. А если уж хочешь сделать ему замечание, так говори не то, что случайно пришло в голову, а то, что действительно хочешь сказать.
      Ну хорошо, мы сидим на лестнице в потёмках. А как же ещё нам сидеть, если свет не зажжён? Сидим, разговариваем. А скажи, что мы разговариваем, непременно ответят:
      — О чём вы там можете разговаривать? Наверное, о каких-нибудь глупостях.
      Конечно, не об умном. Просто так. А взрослые, что ли, всегда только об умном разговаривают? Почему же такое презрение?
      Взрослым кажется, что они нас хорошо знают. Ну что в ребёнке может быть интересного? Мало жил, мало видел, мало понимает. Потому что всякий забывает, каким он был в детстве, и думает, что только теперь поумнел.
      — Пошли домой! А ну, пошевеливайся!
      Мы расходимся неохотно, медленно. Чтобы он не подумал, что мы его боимся. Ведь если бы мы и в само«Гделе захотели делать что-нибудь запретное, то он бы за нами не уследил. Не здесь — так в другом месте, не теперь — так потом.
      Дома ужин ещё не готов, и я стал играть с Иренкой.
      Ведь у меня есть маленькая сестрёнка. Да, и мать, и отец, и маленькая Иренка.
      Мы играем так: я закрываю глаза, затыкаю уши и отворачиваюсь к стенке. Она прячет куклу, а я ищу, А когда найду, то как будто бы не хочу отдавать — держу её высоко над головой. А Иренка тянет меня за руку и хнычет:
      — Отдай куклу, отдай, отдай!
      Иренка должна сказать: «Отдай куклу!» — пятнадцать — двадцать раз: это выкуп. Если сразу нашёл, то меньше, если долго искал, то больше.
      Однажды она спрятала куклу под подушку: я сразу нашёл. И Иренка прокричала десять раз:
      — Отдай куклу!
      В другой раз спрятала в карман пальто. Третий раз — в шкаф. Четвёртый — под кровать. А когда спрятала в кастрюльку, я искал долго-долго и ей пришлось тридцать раз прокричать:
      — Отдай куклу!
      И всё начинается сначала. И это не просто глупая детская игра. Раскрыть тайну, найти укрытое, показать, что невозможно спрятать так, чтобы нельзя было найти. Чем труднее добиться победы, тем она прекрасней. Что для взрослых поиски правды, открытия, изобретения, то для нас кукла в кастрюльке или под подушкой. Роль природы здесь играет Иренка, которая прячет куклу, а роль человечества, с великим трудом открывающего тайны, — я, маленький мальчик. Тогда я догнал зайца благодаря быстроте бега и ловкости, теперь нахожу куклу благодаря догадливости, вниманию, упорству.
      Меня уже утомил этот длинный День, за который я так много пережил.
      Я поужинал, и мне хочется как можно скорее лечь в постель.
      — Что это ты притих? — спрашивает мать. — Набедокурил в школе?
      — Нет, — говорю я, — у меня голова болит.
      — Может быть, тебе лимона дать?
      Я вымыл только лицо и руки, быстро разделся, и вот я лежу с закрытыми глазами.
      Кончился первый день. Вот уже день, как я снова маленький. Сколько пережито за один этот день! Я ведь не всё записал — только то, что мне случайно подсказала память, только то, что длилось дольше по времени. Если впечатления хлынут весенним ливнем, разве можно запомнить и описать все дождевые капли? Разве можно подсчитать волны разбушевавшейся в половодье реки?
      Я был и эскимосом и собакой, преследовал и убегал от преследователей, был победителем и невинной жертвой случая, артистом и философом, — жизнь моя звучала, как оркестр. И я понимаю, почему ребёнок может
      быть зрелым музыкантом. И когда мы присмотримся внимательнее к его рисункам, прислушаемся к его речи, когда он наконец поверит в себя и заговорит, — мы постигнем его огромную своеобразную ценность, мы обнаружим в нём поэта, художника, мастера чувства. Это будет. Но мы ещё не доросли до этого.
      Я совершил сегодня путешествие в страну вечных снегов, обращённый в пса, оскаливал клыки...
      Но разве это вее? Со мной произошло ещё много, много другого...
      Когда я играл с Иренкой, кукла была не куклой. Не в кармане пальто она лежала, не под подушкой, а в лесной чаще, в подземелье, в болотных топях, на дне моря...
      Я пе говорил об этом Иренке, потому что Иренка маленькая, всё равно бы не поняла. Это была уже моя собственная игра.
      Я забыл добавить, что тогда как раз вошла мама. Мама говорит:
      — Отдай ей куклу! Зачем ты её дразнишь?
      — Мы так играем, — отвечаю я.
      — Ты, может быть, и играешь, а она злится: на лестнице слышно, как она кричит.
      Я забыл рассказать, что в углу подвала мне померещилось что-то белое, вроде человека без головы, в саване. И когда я бежал из подвала, то одно мгновение я не зайца гнал, а убегал от привидения. Это длилось всего секунду, но у меня колотилось сердце, а в глазах мелькнули три чёрные молнии.
      И ещё я не рассказал, как мне на уроке хотелось пить. А учитель выйти не позволил.
      — Скоро будет звонок, тогда напьёшься!
      Учитель прав. Но я ребёнок, я теперь по-другому меряю время. У меня теперь другие часы, другой календарь. День мой — вечность, которая делится на короткие секунды и долгие столетия. Нет, не десять минут мне хотелось пить!
      Я забыл рассказать, что товарищ разрешил мне на перемене поиграть на новой губной гармонике — только попробовать, хорошая ли. Потому что он её расхваливал, говорил, что она самая лучшая, нержавеющая, прочная. Играл я, наверное, не больше минуты — один разок, — вытер о куртку, отдал. И всё.
      Вот в том-то и дело, что не всё. Потому что если он эту гармонику потеряет, обменяет, продаст или поломает, а у меня через полгода будет своя, и он попросит, то я это буду помнить и тоже позволю ему поиграть. А если бы я ему не дал, он имел бы право сказать:
      — Вот ты какой! А я тебе позволял!
      Такие услуги не забываешь, если ты честный человек!
      Я не упомянул и о том, что пальто у меня длинное, на рост. Оно мне мешало, когда я бегал наперегонки с трамваем. До тех пор пока я не вырасту, оно будет мешать мне всегда, всякий раз, как надену. Опять не мелочь, и продолжалось это трудно сказать сколько. Полгода, год, вечность?
      Ещё я не записал, что вдруг я заметил на окне живую муху. Я обрадовался, стащил потихоньку кусок сахару и бросил ей несколько крупинок. Я кормил саму весну. И пусть бы только Иренка или кто другой осмелился её обидеть!
      Я нашёл пробку от бутылки. Пригодится. Она у меня тут, рядом с кроватью, в кармане брюк.
      Я видел солдата на улице. Я сделал несколько шагов по-военному и отдал честь. Он мне дружески улыбнулся.
      Я умывался холодной водой. Такое ощущение, словно выкупался; холодная вода — мимолётная радость.
      Когда я был взрослым, у меня был старый поблёкший коврик. Однажды я увидел на витрине магазина точно такой же новый: тот же узор, та же расцветка. И я побрёл дальше как-то медленнее, ссутулившись.
      Когда я был взрослым, в комнате после долгой зимы вымыли окна. Очень грязные окна. Когда я вернулся домой, я долго стоял у окна и глядел сквозь прозрачное стекло.
      Когда я был взрослым, я однажды повстречался со своим дядюшкой, которого давно не видел и совсем позабыл. Идёт седенький, на палку опирается. Он меня спрашивает, что слышно.
      Я отвечаю:
      — Старею, дядюшка.
      А он:
      — Как, уже? А что же мне тогда говорить? Ты ещё молокосос.
      Я обрадовался, что дядюшка жив и что назвал меня по имени.
      И вдруг до моего лба дотронулась тёплая рука. Я вздрогнул. Открываю глаза. Встречаюсь с беспокойным взглядом мамы.
      — Ты спишь?
      — Нет.
      — Тебе не холодно, может, прикрыть?
      Мамина рука коснулась лица, груди.
      Я сажусь на кровати:
      — Не бойся. Голова у меня совсем не болит.
      — Но ведь ты говорил?
      — Да так, показалось, наверное.
      Я обнимаю её за шею, заглядываю в глаза. И быстро прячу голову под одеяло. И слышу ещё:
      — Спи, сынок.
      Я снова ребёнок, и мама говорит мне «сынок». Снова мне говорят «ты». Снова прозрачные стёкла, снова к ковру вернулись прежние, утраченные краски.
      У меня снова молодые руки, молодые ноги, молодые кости, молодая кровь, молодое дыхание, молодые слёзы и радость — молодая, детская.
      Я заснул. Словно пцсле дальнего похода
      ВТОРОЙ ДЕНЬ
      очью выпал снег.
      Белым-бело.
      Сколько лет я не видел снега. После долгих, долгих лет я снова радуюсь снегу, тому, что всё вокруг бело.
      И взрослые любят хорошую погоду но они думают, рассуждают, а мы — словно пьём её! И взрослые любят ясное утро, а нас оно пьянит!
      Когда я был взрослым, то, увидев снег, я уже думал о том, что будет слякоть, чувствовал на ногах мокрую обувь, «а хватит ли на зиму угля?» Ну, и радость — она тоже была, но словно присыпанная пеплом, загрязнённая, серая. Теперь я чувствую одну только прозрачную, белую, ослепительную радость. Почему? Да просто — снег!
      Я иду медленно, осторожно. Мне жалко топтать эту радость. Всё кругом искрится, сверкает, сияет, переливается, играет, живёт! И во мне тысяча искорок. Словно кто рассыпал по земле и в душе моей алмазный порошок. Посеял — и вырастут алмазные деревья. Родится сверкающая сказка.
      На руку падает белая звёздочка. Хорошая, маленькая, родная. Жалко, что она исчезает, словно её вспугнули. Жалко! Или дуну — и радуюсь, что её нет, потому что уже села другая. Открываю рот и ловлю их губами. Чувствую хрустальный холодок снега, чистую холодную белизну.
      А когда начнёт таять, будут ледяные сосульки. Их можно сбивать рукой. Можно подставить рот и ловить падающие капли. Широким взмахом руки сгребаешь сосульки из-под карниза, — они падают и разбиваются с холодным прозрачным звоном.
      Настоящая зима и настоящая весна!
      Это не снег, а волшебное царство радужных мыльных пузырей.
      Ну, и снежки... Снежки, снежные шарики — озорство, неожиданность... Мячиков — сколько душе угодно! Не покупаешь, не берёшь поиграть, не просишь. Они твои. Бросаешь — снежок мягко ударяет и рассыпается. Ничего, сейчас будет новый. В спину, в рукав, в шапку!.. Ты — в него, он — в тебя. Смех... И стучит сердце...
      Падаешь, отряхиваешься... За шиворот! Бр-р-р, холодно... Хорошо!
      Катишь ком. Он облипает снегом, растёт. Выбираешь места получше, толкаешь. Ком всё больше, больше. Уже не ладонью, а обеими руками, уже чувствуешь:: тяжелеет. Поскользнулся — значит, медленней, осторожней. Чей больше? А теперь что, лепить снежную бабу или вскочить на него с разбегу?
      Дворники сгребают снег с тротуаров. Скорее на мостовую, где нетронутый снег, — и бредёшь по колено в белом пуху...
      Боже, как нужны доски и гвозди! Самая необходимая, единственно важная вещь на свете, кроме неё, ничего не существует — это собственные салазки, обитые железом. Что бы такое разбить, разобрать, разыскать, выпросить — как бы добыть доски? И коньки — если
      нельзя два, то хотя бы один! Сиротой себя чувствует человек без конька и салазок!..
      Вот они, наши белые заботы, белые желания.
      Жаль мне вас, взрослые, — вы так бедны радостью снега, которого вчера ещё не было!
      Ветер смёл с карнизов, со ставен, с водосточных труб обломки звёздочек и швырнул белой пудрой в улицу. Белый холодный туман. Вверх, вниз, в зажмуренные глаза, в занавеску белых ресниц.
      Улица. Не лес, не поле, а белая улица. Удалой, молодой возглас радости. На крышах домов будут стоять маленькие человечки, сбрасывать лопатами снег на огороженные тротуары. А ты завидуешь, что высоко, что могут упасть, а не падают, что работа лёгкая, и приятная, и красивая — швырять снег с высоты, что прохожие сторонятся и смотрят вверх.
      Будь я королём, я приказал бы в первый день зимы вместо тысячи школьных звонков дать с крепости двенадцать пушечных залпов, возвещающих, что занятий не будет.
      В подвалах и на чердаках каждой школы есть ящики, сломанные парты, доски.
      Праздник первого санного пути.
      Останавливаются трамваи, ездить на колёсах запрещено. Наши санки, наши колокольчики вступают во владение городом: всеми улицами, площадьми, скверами, садами. Белый праздник школьников — День Первого Снега.
      Вот как я шёл в школу.
      А теперь школа. Школа, и больше ничего. Я знаю, что это не её вина, но всё равно обидно. Ну разве не обидно? Пять часов сидеть за партой: читать, решать задачи...
      — Госпожа учительница, снег...
      — Снег, госпожа учительница!..
      Учительница останавливает, сперва мягко, потом всё строже. Она раздражена, но отрицать не может, она знает, что мы правы. Ведь и в самом деле снег!
      — Госпожа учительница!..
      — Тише!..
      Потом пойдёт:
      — Кто только рот откроет...
      — Кто только скажет одно слово...
      — Я вам в последний раз говорю...
      Начнутся угрозы.
      Значит, опять мы виноваты? Значит, виноват не снег, а, как всегда, — мы...
      Мы спали ночью и даже не знали — можем принести записку от родителей, — он выпал сам, с неба. А если об этом нельзя говорить, если надо притворяться, что мы ничего не видали, ничего не замечаем, если это нехорошо, некрасиво, что мы знаем и даже радуемся, — ну, тогда ничего не поделаешь. Пусть так.
      В углу пока стоит только один.
      Вместе со всеми примолк и я. Несколько беспокойных взглядов в окно и последний, полнц надежды взгляд — на учительницу: может быть... И уже тишина. И уже только урок.
      Нет двенадцати залпов белого веселья для детей.
      Кто-то отвечает у доски. Про что-то неинтересное.
      Я открываю пенал и считаю, сколько у меня перьев.
      Раз, два, три... школьное, солнышко, лодочка, рондо, лягушка, два, три школьных...
      Раз, два, три, четыре, пять... Одно без кончика: кончик отломился: наверное, писать не будет.
      Я вынимаю его, пробую: пишет, но жирно.
      Одиннадцать перьев, одиннадцать...
      А теперь что?
      Говорят про что-то скучное: не то про мальчика, не то про крестьянина...
      Я зеваю.
      — На уроке зевать нельзя!
      Сосед подтолкнул, чтобы я встал. Встаю. Догадываюсь, что я зевнул и что учительница это сказала мне.
      — Сиди прямо, не облокачивайся!
      Я сижу прямо, не облокачиваюсь. Украдкой зеваю.
      — Смотри на доску.
      Я смотрю на доску и вижу, что за окном снова порошит снег, но мне уже всё равно.
      Сижу тихо-тихо.
      — Повтори.
      — Что?
      — Иди в угол. Ты невнимателен.
      Я тащусь по направлению к углу.
      - — Скорее!
      Болят йоги. Не болят, а подкашиваются. Удивительно, ведь сил хватило бы на бег, санки, коньки. А теперь — не злая воля, не упрямство, не лень, не озорное школьное «назло», а искреннее, честное, добросовестное, страдальческое: «Не могу». Словно кто-то взял да и скосил меня, как траву.
      Строгое наказание — стоять в углу. Я уставал сегодня от сидения за партой. Облокотился, не мог сидеть прямо. Теперь я должен стоять.
      Я утешаю себя:
      «В углу лучше. Если начнут хулиганить, мне не отвечать со всеми».
      А начать могут.
      Потому что под тишиной одурения тлеет скрытая обида, которая ждёт только сигнала.
      Наконец-то звонок!
      Теперь вы понимаете, почему школа, правда несколько смущаясь, требует, чтобы ученики выходили из класса парами, держась за руки.
      Мы срываемся и всем скопом, тучей, вихрем — в двери!
      Двери в школах должны быть широкими на случай пожара и таких вот снежных дней...
      Мы толкаемся, спешим, чтобы не потерять ни единой, ни единой минутки. Мы должны спасаться, а перед нами длинный путь и столько препятствий. Узкие двери, тесный коридор, лестница, вестибюль. А все мы должны быть во дворе первыми. Значит, локтями, коленками, грудью, головой прокладываем дорогу. От холодного снега горят руки...
      Что-то мелькнуло перед глазами... Началось!..
      Первый кое-как слепленный снежок — бац! — в первого попавшегося ученика. Он не рассердится. Начинается такая расчудесная, распрекрасная игра! И никто нам не помешает. Неосмелится помешать, не рискнёт. Это наши десять минут. И на страже их мы — лавина, ураган, стихия.
      Бой — на расстоянии и врукопашную. Бой с одним и со всеми. Бой, в котором нет врагов и никому не хочешь причинить вреда, но из которого обязательно надо выйги победителем. Не идут в счёт ни нанесённые, ни полученные раны, не замечаешь ударов сзади. Только бы выдержать атаку...
      Кто-то уже грохнулся, кто-то уже что-то разглядывает: «рана» на штанах или на куртке, а на глазах слёзы.
      Мы не видим ран, не сочувствуем слезам. Прервать игру может только что-нибудь страшное — пожалуй, разбитое окно или настоящая кровь. Хотя, кто знает, остановит ли это бой; может статься, тоже всего лишь на ближайшем участке.
      Ни плана, ни военачальника. Только случайные, мимолётные союзы...
      Вот мы втроём жарим в одного. Припёрли к стенке. Он защищается, но кольцо становится всё теснее. Он уже выбрал весь снег из-под ног, уже бросает в панике не снежки, потому что не успевает их лепить, а мягкий, безвредный снег; уже не может нагнуться, потому что мы подошли вплотную.
      — Сдаёшься?
      — Нет!
      Он прав.
      Потому что один из троих вдруг бросил со всего размаха снежок в союзника. Измена, переполох. Собственно, не измена, а сигнал рассеяться и пуститься бегом на более интересные участки боя.
      Он прав, что не сдался, потому что в последний момент ему приходят на помощь. Мы получаем целый град снежков в незащищённые спины. А он уже ускользнул, воспользовавшись всеобщим замешательством, ослабевший, белый с головы до ног, но непобеждённый.
      Или один из тройки накормит его последним, плохо слепленным в спешке снежком — пригоршней сыпучего снега, а это запрещено...
      Или вот так, вдруг разбежимся в разные стороны, не зная, против кого сражались и вместе с кем.
      Всё смешалось. Мелькают знакомые, полузнакомые и совершенно чужие лица...
      Мы боремся не с человеком, а со временем. Надо использовать каждую долю секунды, выжать её до последней капли наслаждения движением.
      Вот мы оба лежим в снегу. Я наверху. И уже умышленно ослабляю хватку, чтобы дать и ему возможность реванша. На мгновение. Он понял. Мы вскакиваем и бежим вместе, держась за руки.
      Одно только желание: исчерпать все возможные ситуации боя. Поглотить, впитать как можно больше впечатлении. Напрячь каждый мускул, каждый нерв. Вдохнуть воздух каждым уголком лёгких. Тысячекратно перебросить через сердце упругую волну крови.
      Ничто не будет забыто. И в усталости следующего школьного часа мы снова, мгновение за мгновением, переживаем эти прекрасные десять минут, вобравшие столько потрясений.
      Дети растут, неправда ли? Растёт и крепнет их тело, растёт и крепнет их дух. Я хотел бы неопровержимо, научно доказать, что больше всего растут дети в такие вот перемены.
      Ага, звонок. Ничего. Ещё лучше. Звонок придаёт игре темп. Так при звуках оркестра твёрже становится шаг солдат. Если до звонка мы, может быть, чуточку щадили силы, то теперь-то уж нет. До конца, до дна, дотла — весь остаток сил, словно в «белой мазурке», бросить на последнюю минуту борьбы.
      Решительная, опасная, бессознательная минута. Сейчас, когда уже нет расчёта и преднамеренности, именно сейчас и разбивается чаще всего окно, исчезает бесследно слишком сильно брошенный мяч, кто-нибудь ломает ногу. Сейчас может внезапно возникнуть короткая ожесточённая драка. И дерёшься не потому, что не любишь своего противника, не потому, что у тебя с ним давние счёты, а потому, что звонок уже призывает в класс. Он не нарочно толкнул тебя или ударил. До звонка ты простил бы, даже не обратил бы внимания; теперь же, после звонка, ты обиделся, не прощаешь. Сам потом удивляешься, и стыдишься, и жалеешь. И тебе сочувствуют товарищи, и им неприятно, что не предотвратили вовремя драки.
      Жалко, расстроилась такая прекрасная игра!..
      Прекрасная?..
      Как же убога человеческая речь! Ну, как тут скажешь? Мы бегали. Было весело.
      И всё.
      Будь я сторожем, я звонил бы в такие снежные перемены долго-долго. Потому что мы ведь не понимаем звонка и включаем его отголоски в игру, но это только до 1 ех пор, пока он звонит. И, лишь когда он замолк, в первой после него тишине игра уже незаконна, тревожна, безрассудна. Уже расстраиваются ряды, более дисциплинированные выходят, появляется нерешительность
      в движениях, во взглядах, теряется убеждённость, вера. Ты колеблешься: знаешь, что надо уступить, но ведь это поражение, дезертирство, измена!
      Тишина, но с минуты на минуту в ней щёлкнет бич второго звонка. И будет поздно.
      Мы бежим в вестибюль. Там нас, наверное, предусмотрительно задержит тот, кто отвечает за чистоту коридоров.
      — Ноги вытирайте!
      Вот тут-то кто-нибудь и швырнёт последний, твёрдый, хорошо слепленный, крепко сбитый снежок в ораву ребят у двери. Рука дрогнула, и снежок попадает не в нас, а в окно.
      Когда я снова стану взрослым, я этот вопрос задам громогласно, со всей ясностью, поставлю на повестку дня.
      Стекло как будто бы изобрели ещё финикийцы. И за столько столетий нельзя было придумать ничего более прочного? О чём же думают химики и физики в своих лабораториях? Неужели и в самом деле нельзя придумать ничего другого?
      Пусть стёкла не бьются. Это они виноваты, а не мы.
      Почему же мы все должны вдруг застыть, оцепенеть от страха, ждать несчастья? Почему я, ни в чём не повинный, должен скрываться, убегать оттуда, где совершено преступление? Отчего вдруг все случайно присутствовавшие стали преступниками?
      Почему после этой пятиминутной — ну, десятиминутной — перемены меня встречает свирепый взгляд и грозный вопрос:
      — Кто?
      — Не я.
      И, хотя я говорю правду, я чувствую себя так, словно лгу. Следовало бы ответить:
      — Случайно не я.
      Я знаю, что против меня есть улики. Меня уличает заснеженная одежда. Я играл в снежки, как и другие, как все. Ведь это можно? А впрочем, почём я знаю? Может, и нельзя. Я тороплюсь в класс, я хочу успеть и наверняка успею. А впрочем, почём я знаю? Может, я и в самом деле виноват, что не побежал в класс с первым звуком звонка? Но разве это было возможно — сразу, в ту же минуту?
      — Не я.
      Я бросил несколько дозволенных, невинных снежков. Несколько? Не знаю сколько. Считать ли только хорошо слепленные снежки правильной геометрической формы или и эти полуснежки, четверть-снежки, которые я бросал впопыхах?
      А ведь нашёлся один — тьфу, врун несчастный! — говорит:
      — Я только два снежка бросил, там, далеко...
      Жулик, пройдоха, лгун.
      Таких перемен, как сегодняшняя, в жизни человека немного. Иногда в течение всей зимы ни одной не случится. Потому что должно быть тепло, иначе снег будет сыпучий и снежка не слепишь. И чересчур мёрзнут руки. Снег должен быть влажный и глубокий. Но плохо и если слишком тепло, потому что тогда всё очень быстро растает. Снег должен выпасть ночью или утром, чтобы его не успели убрать. Он должен быть первым, нетронутым, чтобы в нём не было ни кусочков льда, ни комьев земли. Мы, знатоки и почитатели снега, всё это глубоко чувствуем.
      Мы знаем: вы, взрослые, часто бываете нами недовольны. Случается, что вы правы.
      Что ж, это правда, мы любим прыгать на диване. Вы говорите, что диван портится — пружины ломаются. Не сразу, понемногу. Диван, если на нём не прыгать, продержится десятки лет. Мы вам верим, хотя, живя на свете всего лет десять, мы не могли ещё в этом убедиться.
      Вы ие позволяете давить дверьми орехи. Двери портятся. Это ещё более странно. Двери — ведь это дом. А дома — высокие, прочные, стоят сотни лет. Ну что ж, пусть будет так!..
      Даже покататься на дверях нельзя, потому что, хотя петли и железные, они могут сломаться. Странно! Мы живём на свете с недавних пор и только ещё осматриваемся. И вы, и весь мир — всё такое удивительное. Но и злой воле мы вас не обвиняем. Железо ломается? Согласны.
      Одежда рвётся? Да, к сожалению.
      Стёкла бьются? При всяком удобном случае. Они бьются сами, не мы их бьём. Мир твёрд и неподатлив. Хлопнешься оземь или ударишься о стену, о подокон-
      ник, о шкаф, о стол, об острый угол — больно, иногда даже очень больно.
      И вот небо для нас, для детей, устлало землю белым ковром, как птица выстилает для птенцов пухом своё гнездо. Зелёной травы зимой нет, и не скоро она будет. А если и будет, то огороженная, и топтать её нельзя. А со снегом можно делать что хочешь.
      Есть снежки невинные, есть злостные, есть благородные и есть коварные дум-дум, запрещённые гуманным законом войны. Есть картечь, есть бомбы, есть гранаты. А для вас это всё — снежки, которыми выбивают стёкла. Но что ж поделаешь, война!..
      — Случайно не я.
      — А кто?
      Пожимаешь плечами:
      — Не знаю.
      В самом деле, не знаю. Если даже и знаю, то всё равно не знаю. Может, мне только показалось, что это сн. Потом-то я, наверное, узнал бы: порасспросил бы спокойно ребят, взвесил. Но сейчас у меня нет поддой уверенности, что это именно он, наверняка он, и никто другой.
      Ведь я бежал после звонка, опаздывал. Усталый, радостный, оробевший. Мне могло показаться.
      Их там двое стояло. Наверное, кто-нибудь из них. А тут мелькнуло ещё чьё-то лицо. Возможно, что как раз тот, третий. А может быть, какой-нибудь шальной снежок? Надо установить, нужно время, а учитель хочет узнать всё сразу.
      И вообще, пусть другие скажут: может, они ближе стояли, больше видели.
      И мы мрачно молчим. Долго, невыносимо долго.
      Закон божий прошёл спокойно.
      Рассказывали об Иосифе, которого фараон бросил в темницу. Иосиф умел толковать сны. Потом-то ему хорошо было, но сколько он перенёс! Братья оклеветали его, продали, долгие годы он сидел в мрачном подземелье. Я недолго стоял в углу и то сколько выстрадал! А ведь я стоял в классе, где есть окна, и понимал, что это только до звонка. Почему мы не знаем, как выглядела египетская темница и как долго томился в ней
      Иосиф? Жалко мне Иосифа. Вчера я хотел знать всё об эскимосах, сегодня — об Иосифе. Вопросов у меня очень много; отчего взрослые не любят наших вопросов? Ведь того, что было так давно и так далеко, могут не знать и взрослые. Почему они никогда не признаются в том, что не знают чего-нибудь? Они ведь могли бы прочесть потом в книжке или спросить того, кто знает больше. Или догадаться. Им легче...
      Раньше в школе не было даже таблиц и картин. В моё время даже кино не было. Как же бедны были детские годы без кино! Нам рассказывали о морях, о юрах, о диких племенах, о давних войнах. И мы мечтали всё это увидеть. Теперь, когда человек выходит из тёмного зала кинотеатра, он может, по крайней мере, сказать: «Я там был, я сам видел».
      Меня выводит из задумчивости шум в классе. Мы опять отдохнули и жаждем двенадцати пушечных залпов.
      Болит спина, только теперь заболела. Крепкий был, должно быть, снежок. Такая боль приятна. Как шрам, который отец показывает сыну. Боль, о которой говорят с гордостью: «Это ничего. Пустяки».
      Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на Янека, которому залепил снежком прямо в лоб, даже шапка у него свалилась. Он улыбается и блеском глаз отвечает:
      «Помню. Но погоди, сейчас опять начнётся. Уж я тебе не спущу».
      Не знаю, чаше ли мы улыбаемся, чем взрослые. Только их улыбки мало что говорят, а вот наши мы хорошо понимаем, — иногда улыбкой больше скажешь, чем словом.
      Когда я снова стану учителем, я попробую найти с учениками общий язык. Чтобы не было как бы двух враждебных лагерей: с одной стороны класс, а с другой — учитель и несколько подлиз. Попробую, нельзя ли сделать так, чтоб была взаимная откровенность.
      Например, в такой вот день первого снега я во время урока хлопну вдруг в ладоши н скажу:
      — Л ну-ка, запомните, о чём вы думаете в эту минуту. Кто не хочет, может не говорить. Только по желанию.
      В первый раз это не удастся. Но я буду часто так делать, — как только замечу, что класс не слушает.
      Стану спрашивать всех по очереди:
      — Ты о чём думал? А ты о чём?
      Если кто-нибудь скажет, что он думал об уроке, я спрошу:
      — А не выдумываешь?
      Если кто-нибудь улыбнётся и я увижу, что ему не хочется говорить почему, предложу:
      — Не хочешь при всех, тогда скажи на ухо, или я запишу на переменке.
      — Зачем это вам?
      Я отвечу:
      — Хочу написать книжку о школе. Многие пишут книги о школе. И всё чаще вводится что-нибудь новое, чтобы лучше было и ребятам и учителям. Не увеличить ли зимой перемены? Не устают ли ученики скорее в хорошую погоду? Вы вот окончите школу и уйдёте, а мы всю жизнь ходим в школу.
      И они удивятся, потому что им и в голову не приходило, что учитель тоже ходит в школу и проводит здесь, в классе, много часов. Мы будем говорить о том, кто бы что хотел изменить. Я скажу, что у учителей чаще всего нервы плохие и болит горло. И объясню почему.
      А потом, когда уже каждый искренне скажет, о чём он думает на уроке, я пошучу:
      — А теперь всем, кто был невнимателен, я поставлю кол.
      — Какой хитрый!
      А я скажу:
      — Нехорошо говорить, что учитель хитрый.
      А они:
      — Почему?
      Я объясню. И опять:
      — Ну, что же, значит, поставить кол тем, кто думал об уроке? Правильно?
      Одни закричат:
      — Да, да!
      А другие:
      — За что? Мы были внимательны!
      — Нет, невнимательны.
      — Почему?
      — Да потому, что сегодня выпал первый снег, а вы на него, и внимания не обращаете. Значит, вы невнимательны.
      — Ну, снег это не урок!
      — Так, может быть, сегодня колов не ставить?
      — Сегодня не ставить и никогда не ставить!
      — Без колов не обойдёшься...
      — Проклятый колище!
      — Влепить кол — тоже радости мало. Учитель и сам любит пятёрки ставить.
      — Так пусть и ставит всегда одни пятёрки!
      — А можно так?
      — Ну, нет!
      Так мы и будем подтрунивать друг над другом до самого звонка.
      И подумать только, как это странно! Я хотел стать ребёнком, а теперь думаю о том, что я буду делать, когда вырасту. Видно, и детям, и взрослым не так уж хорошо. У тех свои заботы и печали, у этих — свои.
      А не могло ли быть так, чтобы человек становился то большим, то снова маленьким? Как зима и лето, день и ночь, сон и бодрствование. И если бы так было всё время, то никто бы даже и не удивлялся. Только дети и взрослые лучше понимали бы друг друга.
      На перемене шла уже более спокойная игра. Мы сговорились, кто с кем. И снег был уже утоптан: труднее снежки лепить. Некоторые, правда, пробовали. Но больше играли в лошадки. Один мальчик сзади — кучер, а два впереди — лошади. И вереницей, упряжка за упряжкой, будто бы это пожарная команда, артиллерия или санный поезд на масленицу. Каждый по-своему думает, но все бегаем наперегонки: у кого лучше лошади или машина.
      Кто сам не играет, ничего не понимает. Важно не только то, что бегаешь, а ещё и то, что делается в самом человеке. Играть в карты — это значит бросать бумажки, в шахматы — деревяшки передвигать. Танец — это топтание по кругу. А про остальное знает только тот, кто сам играет или танцует.
      Нельзя смотреть на игру свысока, мешать играющим, нельзя резко прерывать игру, навязывать неприятного товарища.
      Если и кучер, то хочу, чтобы мои лошади были одинакового роста, не слишком большие и не слишком маленькие, весёлые, но послушные, умные, рассудительные. Если я лошадь, я не хочу, чтобы мой кучер был дураком или грубияном. Я сам устанавливаю скорость бега и не хочу, чтобы он меня дёргал, бил, толкал. Когда я лошадь, я чувствую себя совсем по-другому, чем когда я кучер. А вы что знаете? Что я фыркаю и переступаю с ноги на ногу. Или что я кричу: «Сто-о-ой — ннно-оо!»
      Когда я пожарник, я пристально смотрю вдаль: нет ли где дыма, и спешу, но совсем по-другому, чем когда несусь с пушкой на позицию. Перед пожарниками все расступаются, а артиллерию враг берёт на прицел. Я недоверчиво оглядываюсь по сторонам, чтобы не попасть в засаду. А не просто ношусь как дурак.
      И ещё важно набегаться про запас, ведь опять целый час сидеть за партой.
      Наконец уроки кончились. Домой.
      Иду я, а Манек меня догоняет.
      — Я тебя в школе искал, — говорит.
      Идём рядом. А он спрашивает:
      — Может быть, ты со мной не хочешь ходить?
      Другой и не спросил бы.
      Я говорю:
      — Конечно, хочу.
      Он посмотрел на меня внимательно: может быть, я это только так говорю? Мы улыбнулись.
      — Давай наперегонки с трамваем?
      — Да ну, каждый день наперегонки... Я уже на переменке набегался.
      Мы остановились перед витриной.
      — Гляди, какие красивые циркули! Видишь, вот это надо вставлять, когда хочешь начертить большой круг. А это для туши. Как ты думаешь, сколько стоит такой циркуль? Ты хотел бы такой? Гляди, золотые чернила! Гляди, какая маленькая чернильница, дорожная. Мне надо купить кисточку, только не здесь. Франковский купил на углу, и она у него уже месяц, а у моей сразу все волосы вылезли. Такое мошенничество. Ты бы что выбрал с витрины, если бы тебе позволили? Если бы только одну вещь позволили? Я бы — циркуль и вот этого негритёнка.
      - — Это две вещи!..
      — Ну, тогда один циркуль...
      В соседнем магазине мы выбираем по большой плитке шоколада на тот случай, если бы нам позволили.
      Потом он выбрал для мамы вазу с цветами, а я куклу для Иренки.
      На витрине ювелира рядом с драгоценными брошками и кольцами лежат часы. Мы не жадные. Запасаемся часамДолго советуемся, какие лучше, ручные или карманные с цепочкой.
      Потому что мы, дети, отличаемся от вас, взрослых. Мы всегда готовы обменять вещь более дорогую на ту, которую нам хотелось бы иметь. Если бы вы вникли во все детали наших торговых операций, вы узнали бы, что и жульничество у нас выглядит совершенно иначе.
      Когда я был ребёнком в первый раз, мне подарили однажды коньки. Тогда коньки были ещё редкостным подарком, ценным. Ну, а я обменял их на круглый пенал нз вишнёвого дерева, с мопсиком. Мопсик был без глаза, но очень славный. Пенал нужен каждый день, а коньки только иногда, и зима как раз была тёплая, и льда не было. Когда об этом узнали дома, мне здорово досталось. Пришлось отдать пенал. Мне было очень стыдно. Ведь раз коньки мои — значит, я имею право делать с ними, что хочу. Кому какое дело, если мне больше нравится пенал нз пахучего дерева со слепым мопсиком? И вовсе никто меня не обманывал, я знал, что коньки дороже, но мне хотелось такой пенал. А разве путешественник в пустыне не отдаст мешок с жемчугом за кувшин воды?
      Мы долго советовались, что выбрать на витрине столяра. Нам нравился столик с выдвижным ящиком, который запирается на ключик, только вот позволят ли его дома поставить? Может быть, выбрать что-нибудь для родителей? Но как приятно, когда у тебя есть хотя бы маленький собственный стол!
      Мы заговорили о доме. Дома у Манека плохо, отец пьёт.
      — Мы перед каждой получкой боимся, — говорит Манек, — принесёт отец домой деньги или опять голодать целую неделю? А как проспится, самому стыдно, и голова болит.
      — А ты не можешь ему сказать, чтобы он пить перестал?
      — Да что я ему скажу? Хватит и того, что мама плачет да ругается. Он пообещает, а потом опять за старое. Как ребёнок!
      — А ты попробуй с ним по-хорошему поговорить.
      — Да если мне стыдно. Мы один раз в деревне были у папкиного товарища. Там пили. А отец сказал, что не хочет. Потому что он тогда маме поклялся, что капли в рог не возьмёт. Так вот, когда начали отца уговаривать выпить хоть одну рюмочку, я его за рукав потянул, потому что я знал: раз одну, так и пойдёт пить. Отец встал и говорит: «Ну-ка, пошли на реку!»
      И мы шли с ним, шли И жаворонки поют. И хлеба нам словно кланяются. И солнце. И так хорошо!.. Отец меня за руку держит. Потом сели мы у реки, а он всё меня за руку держит. А рука у него как вздрогнет, словно он крапивой обжёгся. И я сказал: «Видишь, папка, лучше не пить». А он на меня посмотрел, и мне так стыдно стало и так его жалко. Потому что он на меня так жалобно посмотрел. Знаешь, иногда собака так смотрит, когда чего-нибудь просит или боится, чтоб не побили. Я знаю, что одно дело человек, а другое — собака. Мне это так только в голову пришло. В другой-то раз я бы уж ни за что на свете так отцу не сказал. И, знаешь, отец словно догадался, всё смотрит и смотрит на воду, смотрит и говорит: «Собачья жизнь, сынок!» И вздохнул. Я хочу поцеловать ему руку, вроде как прощенья попросить, а отец за мою руку крепко держится и не даёт. Не знаю, обиделся ли или, может, подумал, что он не стоит того, чтоб его целовали. К тем-то он уж не вернулся, только сказал, чтобы я его палку принёс, — голова, мол, у него разболелась. Боялся, что будут смеяться. А в поезде купил мне баранок. Я ни одной не съел, всё братишке привёз. Я даже хотел съесть одну, чтобы папка не думал, что я отказываюсь. Да не смог: горло у меня как-то сдавило. Он потом долго не пил, наверное, целый месяц, мама уж думала, что всё хорошо... Только послушай, не говори никому в школе. Я это тебе одному говорю. Не скажешь? Даже если поссоримся?
      — С чего это нам ссориться?
      — Ну, не знаешь?.. Не поделим что-нибудь и поссоримся...
      И мы ещё немного поговорили о том, какие бывают на свете люди: один пьёт, другой работать не хочет, третий
      ворует, этот любит одно, тот — другое. Или не любит чего-нибудь.
      Например, есть такие, которые не любят ногти стричь. Потому что если короткие ногти, то им это не нравится. И носят длиннющие когти!.. Или грызут. А ещё на пальцах делаются заусеницы, и тогда больно. И на ногтях бы-вакУг белые пятнышки, отчего это?
      Говорят, это счастье расцветает. А другие говорят, что кто-нибудь завидует. Всегда один скажет так, другой — иначе, и неизвестно, кому верить. Ужасно много лжи на свете...
      И мы так разговаривали очень долго, и я опоздал к обеду. Потому что я его провожал, а он меня, и мы ходили туда и обратно.
      Хорошо было так ходить и разговаривать — кругом снег...
      Ну, я и опоздал.
      А мама начала кричать, почему я опоздал к обеду?
      Вечно я где-то болтаюсь, а с неё довольно стряпни и грязной посуды, и башмаки я дёру, а был бы девчонкой, так давно бы ей помогал, вот она пойдёт в школу и пожалуется, что я расту хулиганом, и это Ирена должна быть старшей, а я младшим, и мама из-за меня умрёт.
      Я стою и ничего не понимаю.
      Если я опоздал, то могу съесть обед холодным или вовсе не есть; могу сам тарелку вымыть.
      Мама поставила еду, а я не хочу. Мама ещё пуще:
      — Ешь!!! Ещё капризничать будет, гримасы строить!
      Я не хочу её ещё больше раздражать и ем. Но каждый кусок становится у меня поперёк горла. И не могу проглотить. Хоть бы еда в тарелке скорее кончилась.
      И только вечером я узнал, что маме моль изъела платье. Скоро именины, а платье молью изъедено. Значит, и за то, что сделает моль, должны отвечать дети?
      Лучше уж и вовсе не знать, отчего взрослые сердятся, когда дают нагоняй. Чувствуешь, что с ними что-то приключилось, но ищешь вину и в себе, пока не найдёшь.
      Я сижу в углу и делаю уроки. Но боюсь, что придёт кто-нибудь из мальчишек и опять начнётся:
      «Иди дери башмаки, вон тебя уж твои друзья-приятели кличут!»
      А ведь я только для того и хотел стать маленьким, чтобы опять играть с ребятами.
      И я угадал: кто-то постучался, но тихо-тихо и только один раз. А мама услышала:
      — Не смей выходить! Уроки готовь!
      Да, я готовлю уроки. И даже нет охоты выходить...
      И мне кажется, что я сижу в поле, и мне холодно, и я один-одинёшенек, и босой, и голодный, и волки воют, и озяб я, и страшно, и весь я уже оцепенел.
      Какие люди странные. То им весело, то вдруг — грустно.
      Не знаю наверняка, но мне кажется, что взрослые чаще бывают сердитыми, чем грустными. А может быть, они потихоньку, про себя, и грустят, а на детей злятся. Редко случается, чтобы об учителе сказали: «Учитель сегодня грустный». И, к сожалению, часто: «Учитель сегодня сердитый»...
      Почему взрослые не уважают детских слёз? Им кажется, что мы плачем из-за любого пустяка. Нет. Маленькие дети кричат, потому что это их единственная защита: поднимет крик — кто-нибудь да обратит внимание и придёт на помощь. Или уж с отчаянья кричат. А мы плачем редко и не о том, что самое важное. Если уж очень больно, то покажется одна слезинка, и всё. Ведь и со взрослыми так бывает, что в несчастье вдруг застынут, высохнут слёзы...
      И уж реже всего заплачешь, когда взрослые сердятся, а неправы. Опустишь голову и молчишь. Иной раз спросят, а ты не отвечаешь. Даже и хочешь ответить, но только пошевелишь губами, а сказать не можешь. Пожмёшь плечами или что-нибудь буркнешь под нос. Потому что в голове у тебя пусто, только в груди немое отчаяние и гнев.
      Часто даже не слышишь, что кричат, ни единого слова не разберёшь. Даже не знаешь, в чём дело. Только в ушах звон.
      А ещё рванут, толкнут, ударят. Ударят раз или рванут за руку, и им кажется, что это не битьё, не больно. Потому что битьём у них называется истязание детей. Когда ремнём порют, они держат ребёнка и лупцуют, словно злодеи какие, а он вырывается и орёт: «Я больше не буду, я больше не буду!»
      За такое битьё — может быть, теперь его и меньше, но всё-таки ещё есть — когда-нибудь в тюрьму сажать будут. Что чувствует тот, кто бьёт, и что чувствует жерт-
      ва, я не знаю. Но мы смотрим на это с омерзением, возмущением, ужасом.
      Может быть, вы думаете, что здесь нет ничего такого, потому что мы и сами между собой дерёмся. Но у нас меньше руки и силы меньше. И, даже невесть как обозлись, мы бьём не с таким ожесточением. Вы наших драк не знаете. Мы всегда сперва попробуем, кто сильнее, и соразмеряем силу с возрастом и умением драться. Он ме ня, я его. А когда удастся обхватить так, что пошевельнуться не может, сразу перестаём. Вот когда нам кто-нибудь помешает, мы можем слишком сильно ударить. Или когда вырываешься, ударишь по носу, а из носа всегда кровь течёт.
      Мы знаем, что значит больно.
      Сижу я так и размышляю о том, что я знал раньше и что знаю теперь. И во мне всё нарастает обида, что мы — такие маленькие и слабые. А больше всего мне жалко Манека, потому что у него отец пьёт.
      Буду с ним дружить, ведь и ему плохо, и мне. Пускай между нами будет братство. Ведь это из-за него я сейчас страдаю, потому что я из-за него опоздал на обед.
      А тут подходит Ирена. Встала неподалёку н смотрит. И я на неё искоса поглядываю, потому что не знаю, чего она хочет. А она стоит и ничего не говорит. Потом сделала шаг ко мне и опять ничего не говорит, только стоит. Я жду, а она что-то из руки в руку перекладывает. Я знаю, что сейчас будет что-то хорошее. Внутри меня стало тихо-тихо. И вот Иренка подаёт мне это. Хочет подарить мне гранёное стёклышко, такое, что, когда в него смотришь, всё становится разноцветным. Я вчера просил, так даже поглядеть не дала, а сейчас говорит:
      — На. Насовсем!
      Сказала ли она «на», я не знаю, потому что не расслышал. Я услышал только: «Насовсем!»
      Тихонько так сказала, мило, стыдливо.
      Я не хотел брать, потому что ещё даст, а потом поссорится или просто пожалеет и отнимет. Ещё пожалуется, что сам взял. С маленькими детьми трудно столковаться, — взрослые мешают. Так вот, я не хотел брать, потому что боюсь, что выйдет неприятность. Но взял; гляжу, а вместо одного окна много окон, и все разноцветные.
      Я говорю:
      — Я тебе отдам.
      А она:
      — Не надо!..
      И положила свою маленькую ручку на мою большую руку. Я смотрю на её руку через стёклышко, и мы улыбнулись друг дружке.
      А тут мама спрашивает, кончил ли и уроки. Тогда она даст мне на трамвай, чтобы и поехал к тётке и отвёз ей платье, которое изъела моль. А я, обиженный, думаю:
      «Хорошо, по крайней мере, хоть из дому ненадолго уйду».
      — Только не потеряй, — говорит мама.
      А я подумал:
      «Девчонка, может быть, и потеряла бы, а я-то уж не потеряю».
      Взял я платье, которое мама завернула в платок, и иду.
      Трамвая мне пришлось ждать долго, и я злюсь, потому что хотел мигом обернуться: вот, мол, как быстро всё исполнил. А там, видно, случилось что-то такое на линии, отчего трамваи остановились, потому что, когда трамвай подошёл, он был уже полный. Но всё равно в него все лезут. И я лезу. Я уже даже за поручни держался, а тут какой-то тип как толкнёт меня — я еле на ногах устоял. Я так обозлился, что даже обругал его про себя. А он влез на подножку и говорит:
      — Куда лезешь? Слетишь!
      «Ишь какой добрый нашёлся, — думаю. — Сам слетишь, пьяный болван!»
      Он вовсе и не пьяный был, это я только так, со злости. Ведь он меня не спьяну столкнул, а потому что он сильнее меня.
      Я дождался другого трамвая, и тот битком набнт. Я заплатил и еду. А сам всё думаю о том, как он меня грубо столкнул. Такой грубиян, хам, а ещё взрослый, — детям пример подаёт!
      А тут опять один какой-то толкается. Отстранил меня, словно я вещь, а не человек; я чуть платье не выронил. И что я такого ему сказал? Каждый бы так сказал, как я:
      — Осторожнее...
      А он как напустится на меня:
      — Я тебе дам — осторожнее!
      Я только повторил:
      — Осторожнее...
      А он меня за ворот схватил.
      Я говорю:
      — Пустите!
      А он:
      — А ты не ругайся!..
      Я говорю:
      — - А я и не ругаюсь.
      А тут какой-то старик вмешивается. Ничего не видел, ничего не знает, а туда же:
      — Такое теперь воспитание! Мальчишка старшему места не уступит!
      Я сказал:
      — Он и не просил меня уступить.
      А тот, который толкался, опять за своё:
      — Я тебе поговорю, щенок!
      — Я не щенок, а человек, и вы не имеете права толкаться.
      — Ещё учить меня будешь, имею я право или не имею!
      — Потому что не имеете!
      Сердце у меня колотится, и в горле перехватило. Пусть хоть до скандала дойдёт. Не поддамся! А тут уже все оборачиваться стали. Удивляются, что маленький, а так огрызается.
      — А вот если я тебе сейчас по уху дам, тогда что?
      — Позову полицейского и велю вас арестовать за то, что вы драку в трамвае затеваете.
      Тут все как начнут смеяться. И он тоже. Никто уже и не сердится, только хохочут, словно я что-то смешное сказал. Даже с места привстают, чтобы на меня посмотреть.
      Я чувствую, что не выдержу, и говорю:
      — Пропустите меня, я выхожу!.
      А он не пускает.
      — Ты только что сел, — говорит, — Прокатись маленько.
      А тут ещё тётка одна толстая такая сидит, развалилась и говорит:
      — Ну и разбойник!
      Я уже и не слышу, как каждый изощряется.
      — Пустите, я хочу сойти!
      А он всё не пускает.
      Тогда я как закричу изо всех сил:
      — Господин кондуктор!
      Тут один какой-то вступился:
      — Да ладно, пустите его.
      Я сошёл, а всё на меня смотрят, как на диковинку какую. Наверное, потом ещё полчаса потешались.
      Иду я с этим платьем под мышкой, и взрослые мысли мешаются у меня с детской обидой и болью.
      Я проехал только четыре остановки, до тётки ещё далеко, но лучше бегом бежать, чем с ними лаяться.
      А дома мама опять:
      — Ты что так долго сидел?
      Я ничего не ответил. Потому что мне вдруг показалось, что во всём виновата мама. Если бы я не вышел из дома раздражённый, то, может быть, не устроил бы в трамвае скандала. Столько раз уступаешь, ну, уступил бы ещё раз. А пословица, словно в насмешку, говорит, что «умный уступит, дурак никогда». Ищи теперь умного.
      Жалко мне, что день так славно начался и так никудышне кончился.
      Я уже лежу, а заснуть не могу и думаю дальше.
      Уж так, видно, и должно быть. Дома — не очень хорошо, а не дома — ещё хуже. Значит, это им так смешно? Значит, раз я маленький, то мне нельзя позвать полицейского, а вот спихивать меня с трамвая, брать за шиворот и грозить — можно.
      В конце концов, дети люди или не люди? И я уже даже не знаю, радоваться ли, что я ребёнок, радоваться ли, что снег опять белый, или грустить, что я такой слабый?..
     
     
      ПЯТНАШКА
     
      Я проснулся грустный.
      Когда тебе грустно, это не так уж плохо. Грусть — такое мягкое, приятное чувство. В голову приходят разные добрые мысли. И всех становится жалко: и маму, потому что моль ей платье испортила, и папу, потому что он так много работает, и бабушку — ведь она старенькая и скоро умрёт, и собаку, потому что ей холод-
      но, и цветок, у которого поникли листья, — наверное, болеет. Хочется каждому помочь и самому стать лучше.
      Ведь мы и грустные сказки любим. Значит, грусть нужна.
      И тогда хочется побыть одному или поговорить с кем-нибудь по душам.
      И боишься, как бы твою грусть не спугнули.
      Я подошёл к окну, а на стёклах за ночь появились красивые цветы. Нет, не цветы, а листья. Словно пальмовые ветки. Странные листья, странный мир. Отчего так сделалось, откуда это взялось?
      — Почему ты не одеваешься? — спрашивает отец.
      Я ничего не ответил, а только подошёл к отцу и говорю:
      — Доброе утро.
      И поцеловал ему руку, а он на меня так внимательно посмотрел.
      Теперь я быстро одеваюсь. Поел. Иду в школу.
      Я выхожу за ворота и смотрю, не идёт ли Манек. Нет, не идёт.
      Все лужи замёрзли. Ребята раскатывают ледяные дорожки. Сначала маленький кусочек получается, потом всё больше и больше, — вот и кататься можно.
      Я было остановился. Да нет. Иду дальше.
      И вместо Манека встречаю Висьневского.
      — Эй, Триптих, как живёшь?
      Я сперва даже не понял, что ему надо. Только потом уж сообразил: ведь это он мне прозвище даёт, потому что я тогда триптих нарисовал.
      Я говорю:
      — Отстань.
      А он вытянулся по стойке смирно, отдал честь и говорит:
      — Есть отстать!
      Вижу, задирает, перехожу на другую сторону. Всё же он мне раз наподдал. Тогда я взял да и свернул за угол.
      «Время есть, — думаю, — обойду кругом. Ничего, не опоздаю».
      Опять свернул на другую улицу. Словно меня кто туда позвал, словно подтолкнуло что-то. Бывает, сделаешь что-нибудь, а почему — сам не знаешь. И потом иногда хорошо, а иногда и плохо выходит. Когда выйдет плохо,
      говорят: «Нечистый попутал!» Даже сам удивляешься: «И зачем я так сделал?»
      И вот, я сам не знаю как, делаю всё больший и больший круг, совсем по другой дороге. Иду я, и вдруг на снегу пёсик.
      Такой маленький, испуганный. Стоит на трёх лапках, а четвёртую поджимает. И дрожит, весь трясётся. А улица пустая. Только изредка кто-нибудь пройдёт.
      Я стою, смотрю на него и думаю: «Наверное, его выгнали, и он не знает, куда идти». Белый, только одно ухо чёрное и кончик хвоста чёрный. И лапка висит, и смотрит на меня жалобно, словно просит, чтобы я ему помог. Даже хвостик поднял, вильнул — печально так, два раза, туда и сюда, будто в нём пробудилась надежда. И заковылял ко мне. Видно, больно ему. И опять остановился, ждёт. Чёрное ухо поднял кверху, а белое — опущено. И совсем, ну совсем словно просит помочь, только ещё боится. Облизнулся — -наверное, голодный — и смотрит умоляюще.
      Я сделал на пробу несколько шагов, а он — за мной. Так на трёх лапках и ковыляет, а как обернусь — останавливается. Мне пришло было в голову топнуть ногой и закричать: «Пшёл домой!», чтобы посмотреть, куда он пойдёт. Но мне его жалко, и я не крикнул а только сказал:
      — Иди домой, замёрзнешь...
      А он прямо ко мне.
      Что тут делать? Не оставлять же его — замёрзнет.
      А он подошёл, совсем близко, припал брюхом к земле и дрожит. И тут я понял, да, окончательно понял, что мой Пятнашка без-дом-ный. Может быть, уже целую ночь бродит. Может, это уже его последний час настал. А тут я, как нарочно, иду в школу совсем другой дорогой и могу его спасти в этот последний час.
      Взял я его на руки, а он меня лизнул. Дрожит, холодный весь, только язычок чуть тёплый. Расстёгиваю пальто, сунул его под пальто, только мордочку на виду оставил, только нос, чтобы дышал. А он перебирает лапками, пока, наконец, обо что-то там не зацепился. Хочу его поддержать, да боюсь, как бы лапу не повредить. Обхватил его осторожно рукой, а у него сердце так бьётся, словно выскочить хочет.
      Если бы я знал, что мама позволит, то ещё успел бы
      домой сбегать. Ну кому бы это помешало, если бы он остался у меня жить? Я бы сам его кормил, от своего обеда оставлял бы! Но возвращаться домой боюсь, а в школу меня с ним не пустят. А он уже устроился под пальто поудобнее, не .шевелится и даже глазки зажмурил. Потом слышу, он уже немножко повыше, к рукаву подлез, даже свежим воздухом дышать не хочет, засунул мордочку в рукав и туда дует. И уже теплее стал. Наверное, сейчас уснёт. Потому что если он всю ночь пробыл на морозе и не спал, то теперь уж наверное уснёт. Что мне тогда с ним делать? Гляжу по сторонам, вижу: рядом лавка.
      «Будь что будет. Войду. Может, он из этой лавки?»
      Знаю, что это не так, но всё равно попробую, что же ещё делать?
      Вхожу и спрашиваю:
      — Это не ваш пёсик?
      А лавочница говорит:
      — Нет.
      Но я не ухожу. Если бы у меня были деньги, я бы ему купил молока.
      А лавочница говорит:
      — Покажи-ка его.
      Я обрадовался, вытаскиваю пёсика, а он уже спит.
      — Вот он, — говорю.
      А она словно передумала:
      — Нет, не мой.
      — Может, вы знаете, чей? Он ведь, наверное, откуда-нибудь отсюда...
      — Не знаю.
      Тогда я говорю:
      — Замёрз он.
      Держу его на руках, а он даже не пошевельнётся, — так крепко спит. Можно подумать, что умер, только слышу, дышит — спит.
      Я стесняюсь попросить лавочницу, чтобы она его хоть на время взяла. Потом бы я его забрал. И тут мне приходит в голову, что если не она, так, может быть, школьный сторож подержит его у себя во время уроков. Потому что на втором этаже сторож злой, а на третьем — добрый: разговаривает, шутит с нами и карандаши чинит.
      А лавочница говорит:
      — Ты разве на этой улице живёшь?
      Она, мол, меня не знает и покупать я не покупаю, так чего же я тут стою?
      — Ну, иди, иди, — говорит, — тебя мать в школу послала, а ты с собакой забавляешься! И дверь хорошенько закрой.
      Она, видно, подумала, что раз я такой озабоченный, то уж, конечно, забуду закрыть дверь и напущу холода. Потому что каждый только о том и думает, чтобы ему самому тепло было.
      А ведь собака тоже живое существо.
      Я совсем уже было собрался уходить, но решил ещё раз попробовать:
      — Вы только посмотрите, какой беленький, совсем не паршивый.
      И прикрываю пёсика рукой, потому что лапка-то хромая. А может быть, отморожена?
      А она говорит:
      — Да отвяжись ты от меня со своим псом!
      Вот тебе и на, словно я к ней привязываюсь. Разве я виноват, что собака на морозе мёрзнет?
      Ну, ничего не поделаешь. Если и сторож не согласится, то пусть сам его и выбрасывает.
      Ребята сразу разорутся на всю школу: «Собаку принёс! Собаку принёс!»
      Ещё кто-нибудь из учителей услышит. А надо, чтобы никто не узнал. А я уже столько времени зря потерял. Запихиваю пёсика не под пальто, а прямо под куртку, не подумал даже, что ему там душно будет, и бегом в школу. Сторож, наверное, согласится. Займу у кого-нибудь денег и дам на молоко для моего Пятнашки.
      Я его Пятнашкой назвал.
      Бегу, а он уже совсем отогрелся. Это я его согрел, через рубашку. Теперь он проснулся и начинает возиться, вертится, даже носик выставил и залаял — не залаял, а тявкнул, — знак такой подал, что ему хорошо: благодарю, мол. Сначала от него ко мне холод шёл, а теперь уж он меня греет. Словно ребёнка держу. Я нагнулся и поцеловал его, а он зажмурился.
      Пришёл я в школу и сразу к сторожу:
      — Спрячьте его, пожалуйста! Он был такой холодный!
      — Кто холодный?
      — Да он.
      Сторож увидал, что я держу собаку, и нахмурился.
      — Откуда ты её взял?
      — На улице подобрал.
      — А к чему было чужую собаку брать?
      — Бездомная она. И лапка сломана.
      — Куда ж я её теперь спрячу? Не надо было уносить, может, у неё хозяин есть?
      — Никого у неё нет, — говорю я. — Я всех спрашивал; если бы кто был, то в мороз бы из дома не выгнали.
      — Может, паршивый какой...
      — Ну, что вы! Посмотрите, какой он чистенький!
      Я сделал вид, что обиделся, а сам рад, потому что если возьмёт посмотреть, то уже оставит.
      Но тут я услышал, что кто-то идёт, и сунул щенка под куртку.
      А сторож тому говорит:
      — Отойди. Смотри, у тебя все башмаки в снегу.
      И отогнал.
      Но всё ещё не берёт. Говорит:
      — Вас тут вон сколько, что, если каждый начнёт мне собак с улицы таскать?
      — Ну пожалуйста, только на несколько часов. Я его потом сразу домой заберу...
      — Как же, так тебе и позволят!
      Я говорю:
      — Пойду-ка я на ту улицу, может, кто его признает.
      Сторож почесал в затылке, а я думаю: «Кажется, дело на лад идёт».
      Он ещё поворчал немного.
      — Мало тут у меня с вами хлопот, — говорит, — ещё с собаками возись.
      Но взял. Человечный. Тот, со второго этажа, ни за что бы не взял, да ещё и обругал бы.
      Взял. А мальчишки уже на нас поглядывать начали. Мой Пятнашка словно понял, молчит, не шевелится, только смотрит на меня. А тут звонок звенит. И Пятнашку я пристроить успел, и на урок не опоздал.
      Начался урок.
      Я сижу на уроке, но мне очень грустно. Потому что, хотя Пятнашке и тепло, но, наверное, он голодный.
      Сижу и думаю, где бы денег достать Пятнашке на мо-локо.
      Сижу и думаю, что вот я всю ночь спал в тёплой
      постели и не знал, что псинка на морозе ночует, а хотя бы и знал, всё равно ничего не мог бы сделать. Ведь не встал бы я и не пошёл бы ночью по улицам искать Пятнашку.
      Я сижу на уроке, но мне грустно, так грустно, что этой грусти на весь класс бы хватило. Никогда уж я больше ке буду носиться по двору с мальчишками. Вот вчера мы играли в охоту, в лошадки. Какие детские игры! Никому от них никакой пользы. Если бы мне позволили взять моего пёсика домой, я хоть о нём бы заботился. Выкупал бы его, вычесал, стал бы пёсик беленький как снег. Захотел бы — научил бы его разным штукам. Терпеливо учил бы, не бил. Даже не кричал бы на него. Потому что часто от слова бывает так же больно, как от удара.
      Если любишь учителя, то от всякого замечания больно. Он только скажет: «Не вертись!», или: «Не разговаривай!», «Ты невнимателен!», а тебе уже неприятно. Уже думаешь, сказал ли он это просто так и сразу забудет или и вправду рассердился.
      Мой Пятнашка будет меня любить, а когда у него что-нибудь не выйдет, я скажу ему, что это у него получилось плохо, и тут же его поглажу, а он завиляет хвостиком и станет ещё больше стараться.
      Я не буду его дразнить, даже в шутку, чтобы он не озлобился. Странно, отчего это многим нравится дразнить собаку, чтобы она лаяла. Вот и я вчера кошку напугал. Вспомнил я об этом и стало стыдно. И зачем это я? У неё, поди, чуть сердце от страха не выскочило. А кошки и на самом деле неискренние, или это только так считается?
      Тут учительница говорит:
      — Читай дальше ты.
      То есть я.
      А я даже не знаю, что читать, потому что и книжку не раскрыл.
      Стою как дурак. Глаза вытаращил. И жалко мне и Пятнашку, и себя самого.
      А Висьневский объявляет:
      — Триптих ворон считал.
      У меня даже слёзы на глаза навернулись. Я опустил голову, чтобы кто-нибудь не увидел.
      Учительница не рассердилась, только сказала:
      — Книжку даже не раскрыл. Вот поставлю тебя за дверь...
      Она сказала «поставлю за дверь», а не «выгоню».
      И не выгнала.
      — Встань и стой, — говорит.
      Даже не в углу, а на своём месте, за партой.
      Видно, учительница догадалась, что со мной что-то стряслось.
      Если бы я был учительницей, а ученик сидел бы с закрытой книжкой, то я спросил бы, что с ним, нет ли у него какой-нибудь неприятности.
      А что, если бы учительница и вправду спросила, почему я сегодня такой невнимательный? Что бы я ответил? Не могу же я выдать сторожа!
      Но учительница сказала только:
      — Встань и стой.
      А потом ещё говорит:
      — Может быть, тебе лучше выйти из класса?
      Я стою весь красный и ничего не отвечаю. А они сразу крик подняли.
      Один кричит:
      — Ему лучше выйти!..
      А другие:
      — Нет, ему тут лучше, госпожа учительница!
      Что ни случись, из всего сделают забаву: рады, что урок прервался. И не подумают о том, как человеку неприятно: ведь учительница, того и гляди, опять рассердится.
      Наконец-то звонок. Урок кончился. Я бегу к сторожу.
      Но тут меня останавливает сторож с нашего этажа, тот самый, злой.
      — Куда? Не знаешь разве, что нельзя?
      Я струсил, но всё о своём думаю:
      «У кого бы попросить десять грошей на молоко».
      Может, у Бончкевича? У него всегда есть деньги. Нет, он не даст, он меня мало знает. И, когда у него один раз кто-то попросил в долг, он сказал:
      — Вот ещё, в долг тебе давать, голодранец несчастный!
      «У кого же взять денег? У этого? А может, вон у того?» Я смотрю по сторонам. И вдруг вспоминаю, что ведь Франковский должен мне пять грошей. Разыскал его, а он играет с мальчишками и от меня убегает.
      — Послушай, верни мне пять грошей.
      — Отстань, — говорит он, — мешаешь!
      — Да они мне нужны.
      — Потом, сейчас не могу!
      — Да мне сейчас нужно!
      — Говорю тебе, потом! Нет у меня.
      Я вижу, что он начинает злиться, ну и денег у него нет, значит, ничего тут не поделаешь. У Манека тоже нет.
      Делать нечего, иду к Бончкевичу. У его отца магазин, он богатый. Бончкевич спрашивает:
      — На что тебе?
      Я говорю:
      — Нужно.
      — А когда отдашь?
      — Когда будут.
      Что же я могу сказать? Другой пообещает: «Завтра», а сам и в ус не дует. Ещё выругает, если напомнят. Скажет: «Отвяжись!»
      — Ну что, дашь мне в долг?
      — А если у меня нет?
      — Есть, только дать не хочешь.
      Если бы я сказал, на что мне нужны деньги, он, наверное, дал бы. А может, сказать?
      А он говорит:
      — Я уже столько пораздавал, и никто не возвращает. Иди к Франеку: он уже целый месяц мне двадцать пять грошей должен.
      А Франек никому не отдаёт. Я поморщился, но делать нечего.
      Ищу Франека, а его нет нигде. Как тут найдёшь, в такой сутолоке?
      А Бончкевич даже добрый, не любит отказывать. Только любопытный, всё ему надо знать. Сам уже теперь со мной заговаривает:
      — Что, дал?
      — Да я не знаю, где он.
      Бончкевич подумал немножко и опять спрашивает:
      — Скажи, на что тебе?
      — Тогда дашь?
      — Дам!
      — А есть у тебя?
      — Есть, только я хочу купить картон, рамку сделать.
      Я ему всё рассказал. Крадёмся мы на третий этаж, а тут звонок. Надо идти в класс.
      Я очень беспокоюсь. Пятнашка голодный, может, начнёт скулить, визжать, а сторож возьмёт да и выкинет его.
      Я его Пятнашкой назвал. А теперь думаю, что, может, это нехорошо. Похоже на прозвище. Собака, правда, не понимает. Человеку это было бы обидно. Может, назвать Снежком, ведь я его на снегу нашёл? Или Белыш, Белышка. Или как-нибудь от слова «зима».
      Я уже о нём так думаю, словно знаю, что мне его позволят взять.
      Женщина в лавке и сторож говорили, что у него, наверное, есть хозяин. Может быть, расспросить ребят около тех ворот? Но там даже и ворот-то никаких близко не было. И вдруг кто-нибудь скажет, что щенок его, а это будет неправда: поиграет с ним и опять на мороз выбро- сит. Да хотя бы и правда, всё равно хозяин о нём не заботится, раз выгнал. А может быть, он сам убежал? Ведь я не знаю, какой у него характер. А молодые щенки озорные. Может быть, нашкодил, испугался наказания и сбежал.
      Ну просто не знаю, что делать! Такой озабоченный сижу, словно у меня маленький ребёнок. А Снежок, наверное, думает, что я о нём забыл. Собака и правда похожа на ребёнка. Ребёнок плачет — собака скулит. И лает, когда сердится или когда чему-нибудь рада. И играет она, как ребёнок. И смотрит в глаза, и благодарит — лижет и рычит, словно говорит, предостерегая: «Пере-
      стань».
      Но тут я вспомнил, что сейчас урок и надо быть внимательным, — и так я уже стоял за партой.
      Эх, Белыш, Белыш! Мал ты и слаб, поэтому тебя ни во что не ставят, с тобой не считаются, тебя не ценят. Ты не собака-водолаз, которая спасает утопающих, не сенбернар, который откапывает замёрзших путешественников из-под снега. Не годишься ты и в упряжку эскимоса, ты даже не умный пудель, как пёс моего дяди. Обязательно пойду со своим пёсиком к дяде, пускай подружится с пуделем. Собаки тоже любят общество.
      Вот я думаю: «Пойду-ка я с ним к дяде». Но ведь всё это только мечты. Потому что, наверное, мне не позволят его оставить.
      Взрослый скажет ребёнку: «Нельзя»! — и тут же забудет. И даже не знает, какую он причинил ему боль.
      Когда я хотел стать ребёнком, я думал только об играх и о том, что детям всегда весело — ведь у них нет никаких забот. А теперь у меня больше забот с одним щенком на трёх лапах, чем у иного взрослого с целой семьёй.
      Наконец я дождался звонка.
      И вот мы даём сторожу десять грошей на молоко. А он говорит:
      — На что мне ваши гроши! Поглядите лучше, что он тут наделал.
      И отпирает тёмную каморку, где скулит Пятнашка.
      — Ничего, — говорю я. — Можно эту тряпочку, я вытру?
      И я вытер и даже не побрезговал.
      А Белыш меня узнал, обрадовался. Чуть было в коридор не выскочил. Прыгает вокруг меня. Совсем забыл обо всех опасностях и бедах. А ведь он мог бы теперь лежать мёртвый на холодном снегу.
      — Ну, выметайтесь! — говорит сторож, но тут же поправился:
      — Идите, у меня времени нет.
      Взрослому никто не скажет: «Выметайтесь», а ребёнку часто так говорят. Взрослый хлопочет — ребёнок вертится, взрослый шутит — ребёнок паясничает, взрослый подвижен — ребёнок сорвиголова, взрослый печален — ребёнок куксится, взрослый рассеян — ребёнок ворона, растяпа. Взрослый делает что-нибудь медленно, а ребёнок копается. Как будто и в шутку всё это говорится, но всё равно обидно. «Пузырь», «карапуз», «малявка», «разбойник» — так называют нас взрослые, даже когда они не сердятся, когда хотят быть добрыми. Ничего не поделаешь, да мы и привыкли. И всё же такое пренебрежение обидно.
      Бедный Белыш — а может быть, лучше Снежок? — снова должен сидеть два часа взаперти, во тьме кромешной.
      — А может, спрятать его за пазуху, и он будет сидеть на уроке спокойно?
      — Дурак, — сказал сторож и запер дверь на ключ.
      А Манек встречает меня в коридоре и говорит:
      — Что у тебя там за секреты?
      Я вижу, что он обижен, и всё ему рассказал.
      — Так ты... так ты ему первому сказал?
      — Но ведь я ему должен был сказать, а то он не дал бы денег на молоко.
      — Да уж знаю... знаю...
      Жалко мне Манека, потому что и мне ведь было бы неприятно, если бы он другому рассказал что-нибудь раньше, чем мне. И на большой перемене я его спрашиваю:
      — Хочешь пойдём посмотрим?
      А тут на третьем этаже мальчишки курили, и идёт следствие, кто курил, кто ходил на третий этаж — не «ходил», а «лазил».
      Наш сторож говорит:
      — Всё время гоню их, а они все как-то прокрадываются.
      И смотрит на нас. Я спрятался за Томчака. А то бы сразу узнали, потому что я покраснел. Меня даже в жар бросило. А взрослые думают, что, если ребёнок заикается и краснеет, значит, он врёт или в чём-нибудь виноват. Но ведь мы часто краснеем просто оттого, что нас подозревают, со стыда или от страха, или потому, что сердце сильно бьётся... И ещё у некоторых взрослых есть обыкновение заставлять смотреть в глаза. И иной мальчишка, хоть и виноват, но смотрит прямо в глаза и врёт как по писаному.
      Кончилась вся эта история тем, что, кто курил папиросы на третьем этаже, не выяснили, а мы нашего пёсика так и не повидали.
      После занятий сторож говорит:
      — Ну,, забирайте своего пса, и в другой раз мне сюда собак не водить, некогда мне! А не то отправлю вас в учительскую вместе с собакой.
      Мы вышли: я, Манек и Бончкевич. И Пятнашка — пусть его остаётся Пятнашкой!
      И как же он обрадовался, когда его выпустили на свободу. Как всё живое тянется к свободе! И человек, и голубь, и собака.
      Советуемся втроём, что делать дальше. Бончкевич согласился взять его до завтра, а я тем временем дома разрешение выпрошу.
      Но, когда Бончкевич взял у меня Пятнашку, я на него вроде как бы обиделся.
      Ведь Пятнашка мой. Ведь это я грел его под пальто. Он меня первого лизнул. Я его нашёл и принёс в школу и
      всё время о нём думал. А Бончкевич только дал десять грошей, и всё.
      Ну, разве это справедливо, что одним родители всё позволяют, а другим нет? Каждый больше всего своих родителей и свой дом любит. Но ведь обидно, когда знаешь, что другому отец позволяет то, что запрещают тебе.
      Почему Бончкевич берёт себе Пятнашку, и всё тут, а я должен ещё разрешения спрашивать, и, наверное, ничего из этого не выйдет.
      Когда знаешь, что у родителей нет денег, их ещё больше любишь, потому что становится их жалко. Кто станет сердиться на отца за то, что у него нет работы, или за то, что он мало зарабатывает? Другое дело, если он тратит деньги на ненужные вещи, а на ребёнка скупится, думает только о себе, а ребёнку жалеет. Вот отец Манека, — почему он тратит деньги на водку да ещё скандалы устраивает?
      Мне жаль Манека и жаль отдавать белого Пятнашку. Столько пришлось из-за него вытерпеть, а теперь он достаётся другому.
      — Можешь мне эти десять грошей не отдавать, — говорит Бончкевич.
      Я рассердился:
      — Обойдусь без твоих одолжений! Я ещё, может, завтра тебе отдам.
      — Раз ты так злишься, не отдавай!
      — Поди сюда, собачонка, попрощаемся, — говорю я.
      А Пятнашка вырывается, не понимает, что мы расстаёмся. Потом упёрся мне лапками в грудь, и хвостиком весело виляет, и смотрит прямо в глаза.
      У меня даже слёзы на глаза навернулись.
      А он лизнул меня в губы — прощения просит.
      И я прижал его к себе в последний раз.
      Наконец Манек потянул меня за карман:
      — Ладно уж, иди!
      Мы пошли. Я даже не оглянулся.
      Манек всю дорогу говорил о голубях, кроликах, сороках, ежах. Мне почти что и слова вставить не дал. И дорога домой прошла незаметно. На часах время как будто всегда движется одинаково, но в человеке словно есть какие-то другие часы, и время на них то летит незаметно, то тянется так, что, кажется, и конца этому не будет.
      Иной раз не успеешь прийти в школу, как уже звонок, и пора домой. А иной раз ждёшь-ждёшь, пока вся эта канитель кончится, и выходишь из школы, как из тюрьмы, даже радоваться нет сил.
      Прощаюсь я с Манеком, и, словно меня кто за язык дёрнул, спрашиваю:
      — Что, твой старик опять вчера нахлестался?
      Манек покраснел и говорит:
      — Ты думаешь, мой отец каждый день пьёт?
      И отошёл, так что я уже ничего больше не успел сказать. Ну, зачем это я? Вот так скажешь что-нибудь, не подумав, а потом уже не поправить.
      «Слово — не воробей, вылетит, не поймаешь».
      Очень мудрая пословица. Я её от отца узнал, только тогда она мне не понравилась. Потому что я сказал правду, а все как закричат на меня, будто это невесть какая ложь. Никто, мол, тебя не спрашивал, и нечего было говорить. Но ведь утаить правду — это всё равно, что солгать!
      Много в жизни всякой фальши. Когда я был взрослым, я к этому привык, и меня уже это не волновало. Фальшь, так фальшь — ничего не поделаешь, а жить надо. Теперь я думаю иначе; мне снова больно, если человек не говорит человеку того, что думает на самом деле, а притворяется.
      Потому что ложь ещё может быть так — ни плохая, ни хорошая. А вот лицемерный человек — это уж, пожалуй, хуже всего. Думает одно, а говорит другое, в глаза так, а за глаза эдак. Уж по мне лучше хвастун, врун, чем лицемер. Лицемера труднее всего распознать. Вруну скажешь: «Врёшь!» или: «Не хвастай!» И дело с концом.
      А лицемер кажется таким хорошим и милым, его трудно вывести на чистую воду.
      Ну, чего я добился? Причинил Манеку неприятность. Обидел его.
      Вхожу в ворота, а на ступеньке сидит та самая кошка, которую я вчера напугал. Мне стало её жалко, и я хотел её погладить, а она наутёк. Помнит. А что, если бог меня за эту кошку накажет и Пятнашку не позволят взять домой?
      — Ну, что у тебя сегодня было в школе? — спрашивает мама.
      Ласково так спросила. Может быть; чувствует, что несправедливо вчера на меня накричала?
      Я говорю:
      — Да ничего такого.
      Мама спрашивает:
      — А в углу не стоял?
      И тут только я вспомнил, что стоял за партой.
      И говорю:
      — За партой стоял.
      — А говоришь, ничего не было!
      — Я просто забыл.
      Беру нож и начинаю вместе с мамой чистить картошку. Мама спрашивает:
      — За что?
      Я говорю:
      — Я не слушал.
      — Почему же ты не слушал?
      — Да так, задумался.
      — О чём же?
      Я чищу картошку, словно очень занят, и не отвечаю.
      — Это нехорошо, что ты забыл. Хорошему мальчику стыдно стоять за партой, и он постарался бы больше так не делать. Ведь учительница тебя наказывает для науки, чтобы ты свою вину лучше понял. А раз ты забыл — значит, и наказание тебе впрок не пойдёт. Надо помнить, за что тебя наказывают.
      Я смотрю на маму и думаю:
      «Бедная, добрая мама, ничего-то она не понимает».
      А потом ещё подумал:
      «Бедная и старая».
      Потому что, когда мама нагнулась, я заметил у неё седые волосы и морщинки. Может быть, она ещё и не старая, да жизнь у неё тяжёлая.
      «Хорошо, — думаю я, — что у меня опять есть мать. Хлопот с родителями не оберёшься, но всё же без них ребёнку хуже. Плохо без родителей, очень грустно и плохо».
      — А может, ты ещё чего-нибудь натворил?
      Я говорю:
      — Нет, ничего.
      — А ты не врёшь?
      — Зачем мне врать? Если бы я не хотел, так и про это не рассказал бы.
      Мама говорит:
      — Это верно.
      И мы молчим. Но так, будто продолжаем разговаривать. Потому что у меня на уме мой Пятнашка, а мама знает, что я чего-то не договариваю, что-то скрываю.
      Мы, дети, любим беседовать со взрослыми. Они больше нас знают. Вот если бы они только были с нами поласковей. Нельзя же всё время ворчать, сердиться, ругаться, кричать.
      Если бы мама спросила не сегодня, а когда-нибудь в другой раз: «А ты не врёшь?» — я бы, наверное, разозлился, хотя, может быть, и ответил бы точно так же, теми же словами.
      Взрослые не хотят понять, что ребёнок на ласку отвечает лаской, а гнев в нём сразу рождает отпор.
      «Да, я такой и другим уже не буду!»
      А ведь каждому, даже самому плохому из нас, хочется стать лучше. Мы упорствуем, боремся с собой, принимаем решения, стараемся изо всех сил, а если нам что не удастся, — вы сразу: «Опять ты за старое!» Человеку уже казалось, что всё хорошо, что он горы свернул, а тут снова всё начинай с самого начала. Такое зло берёт, так больно, что всякая охота пропадает стараться стать лучше. Вот почему у нас бывают такие неудачные дни и плохие недели. Как не повезло в чём-нибудь одном, так сразу и в другом, и в третьем — всё из рук валится.
      А хуже всего, что ведь не повезло, а вы подозреваете злой умысел. Иногда прослушаешь что-нибудь или ослышишься, не поймёшь или поймёшь неверно. А вы думаете, что это нарочно.
      Иногда хочется что-нибудь хорошее сделать, какой-нибудь сюрприз, а выходит плохо, потому что нет ещё опыта, и вот напортил, принёс убыток...
      Трудно жить тому, кто принимает всё близко к сердцу.
      Я начал убирать в комнате. Горшки с цветами с окна поснимал и пыль вытер. А потом стал везде пыль стирать. Мама удивляется. Так мы с мамой как бы попросили друг у друга прощения за вчерашнее. Потому что, кто знает, может быть, я и сам немного виноват?.. Не надо было к обеду опаздывать.
      — Иди побегай, — говорит мама. — Что дома сидеть?
      — Давай я схожу в очаг за Иренкой,
      — Ну сходи.
      Я пошёл, а почему — и сам не знаю. Наверное, из-за Пятнашки. Потому что понял, что о маленьких детях тоже надо заботиться.
      Плохой я брат. Вот собаку мне жалко, а родную сестру я иногда просто не терплю.
      Конечно, такой маленький ребёнок всегда мешает, ему скучно, вот он и пристаёт.
      Сделал я себе ветряную мельницу. Полдня промучился.
      — Дай.
      Начинает вырывать.
      — Уйди, а то получишь!
      — Дай, дай!
      А мама что?
      — Отдай, сделаешь себе другую.
      Может быть, сделаю, а может, и нет. И потом, пусть она попросит, а не вырывает из рук.
      — Маааамаааа!
      Я едва сдерживаюсь, так я зол. А ей даже хочется, чтобы я её ударил, потому что тогда уж она наверняка побежит жаловаться. И вот скандал:
      — Ну и брат! Такой большой парень!
      Когда выгодно — я маленький, когда невыгодно — большой.
      И уже я не только за себя отвечаю, но и за неё.
      «Ты её научил!», «Ты ей показал!», «От тебя слышала!», «Твой пример!», «Одень пальто, а то и она захочет без пальто!», «Пива и колбасы не получишь, а то и она захочет!», «Иди спать, она одна не пойдёт!»
      И так тебе опротивеет эта девчонка, что уж не хочешь иметь с ней никакого дела. Но нет: ты должен с нею играть.
      Есть игры, где малыши могут пригодиться. Им тоже найдётся дело. Но пусть слушаются и не портят игры: ведь они не могут всего того, что можем мы.
      Ей говоришь: «Сядь сюда, будешь делать то-то и то-то», а она не хочет. Хочет бегать. А ведь мне отвечать, если она упадёт и набьёт себе шишку или платье порвёт.
      Иду я по улице и думаю. Вдруг вижу, мой Пятнашка бежит. Я даже остановился. Нет, это мне показалось. Даже и не очень похож... Теперь я опять думаю о Пятнашке...
      «Может, не забирать его? Может, ему там лучше? А вдруг мама позволит, а потом рассердится? Ведь если бы мама с папой хотели, то и без меня завели бы собаку. Подожду, пожалуй, несколько дней. Что скажет Бончкевич, как там Пятнашка себя ведёт? Ведь напачкал же он тогда у сторожа. Правда, он там взаперти сидел».
      Я теперь и сам не знаю, хочу ли я взять Пятнашку, чтобы мне веселей было, или уж пусть остаётся, если ему там хорошо, — надо ведь обеспечить Пятнашке будущее. Я спас ему жизнь и место ему нашёл. А мне, может быть, заняться теперь Иреной?
      Прихожу в очаг, а там малыши хоровод водят. Держатся за руки, ходят по кругу и поют.
      Воспитательница говорит:
      — Чего стоишь, поиграй с нами!
      И протянула руку. Я и встал в круг.
      В другое время я, наверное, постеснялся бы и не захотел играть с маленькими, но сейчас меня никто не видит. Я стал играть. Сперва только шутил, чтобы больше смеху было. То присяду на корточки — я, мол, тоже маленький, то захромаю — нога болит. Я хотел посмотреть, рассердится воспитательница или нет. Если рассердится, я могу и уйти. Но воспитательница тоже смеялась. И я стал играть по-настоящему.
      Малыши довольны, каждый хочет стоять рядом со мной и держать меня за руку. Ну, не каждый, некоторые стеснялись, потому что ещё меня не знали. А Ирена сразу заважничала: вот какой у неё большой брат. И уже начинает командовать:
      — Ты встань там, ты здесь.
      Думает, что, в случае чего, я за неё заступлюсь.
      Я велел ей вести себя поскромнее, не то уйду.
      Ну вот. Воспитательница хотела написать какое-то письмо и оставила меня с малышами. А они слушаются, потому что воспитательница в соседней комнате.
      Только один всё время мешал. Я потом им стал рассказывать сказку про кота в сапогах, а этот чертёнок нарочно мешает. Это так злит, что и сказать невозможно.
      Идём мы с Иренкой домой, а тут у меня в боковом кармане что-то звякнуло. И я нашёл два гроша. Если бы там нашлось побольше, я оставил бы для Бончкевича, а
      столько и оставлять не стоит, и я отдал их Иренке. Она тоже, когда у неё есть что-нибудь, со мной делится.
      Иногда я возьму, а иногда нет. Потому что, если возьмёшь что-нибудь у маленького, сразу говорят: выманил.
      Иду я, и мне так приятно вести за руку малышку. Поглядываю, куда ступить, выбираю дорогу. Чувствую себя старшим и сильным. А ручка такая маленькая, гладкая, словно атласная. Пальчики малюсенькие. И даже странно, что вот ведь любишь этого ребёнка, а иногда его ненавидишь.
      Одну конфетку она сама съела, а другую мне дала. Мне не хотелось, но я съел, а она смотрит на меня и смеётся, — рада, что угостила.
      Иногда приятно и самому что-нибудь дать, а не всё только брать да брать у старших. Обидно, когда хочешь сделать подарок взрослому, а он не берёт или даст тебе взамен что-нибудь более ценное. Сразу плата. И чувствуешь себя неловко, словно ты какой-нибудь нищий.
      Если бы можно было так устроить мир, чтобы все всегда делали друг другу что-нибудь хорошее! Когда мне было грустно, Ирена дала мне стёклышко, теперь я купил ей конфетки, а она мне одну дала.
      Мы пришли. Входим. А у нас сидит тётя. Тётя говорит:
      — Ну, вот и пришли твои телята.
      Почему телята, а не люди? Что мы такого сделали, что нас тётка телятами зовёт? Телята только у коров бывают. Зачем так грубо?
      Я сижу, отвернувшись к стене, и пишу.
      И как раз в это время слышу рожок: едет пожарная команда...
      — Можно?
      Я умоляюще смотрю на маму и жду приговора. Не знаю, что бы я сделал, если бы мама не позволила. Как часто взрослые скажут, не подумав: «Нет!» — и сейчас же забудут, и не знают, какой нанесли удар.
      Почему «нет»? Ну почему? Потому что боятся, как бы чего не вышло, потому что не хотят беспокоиться, потому что им это не нужно, «совсем ни к чему». Ведь такие пустяки, ничего серьёзного. — могли бы и разрешить, да не хотят. «Нет»!
      А мы знаем, что могло бы быть и «да», что это случайный запрет, что они согласились бы, если бы дали себе хоть чуточку труда подумать, посмотреть нам в глаза, понять, как нам этого хочется.
      Я спрашиваю:
      — Можно?
      И жду. Взрослые никогда и ничего так не ждут. Разве что заключённый — - выпустят ли его на свободу?
      Я жду, и мне кажется, что, если бы мама не позволила, я бы не простил ей этой обиды. Взрослые считают, что мы просим обо всём, что в голову взбредёт. И тут же забываем. Конечно, и так бывает, но бывает и совсем иначе. Иногда мы не решаемся о чём-нибудь попросить! знаем, что всё равно из этого ничего не выйдет. А как больно, когда отказывают, да ещё с насмешкой, со злостью. Лучше уж затаить боль и ни о чём не просить или долго и терпеливо дожидаться, не придут ли взрослые е хорошее расположение духа, не будут ли так довольны нами, что не смогут отказать. Но часто и тут нас ждёт неудача. Тогда мы сердимся и на них и на себя:
      «Эх, зачем я поторопился, может, в другое время позволили бы!»
      Мне кажется, что у взрослых какие-то другие глаза. Вот когда меня товарищ о чём-нибудь просит, мне стоит на него только взглянуть, и я уже знаю, что делать: согласиться сразу или поставить условие, расспросить поточнее, отложить на потом. Если я даже и не могу выполнить его просьбу, то всё равно никогда не осмелюсь так вот, сразу, ему отказать без всяких объяснений.
      А взрослые и не догадываются, почему мы иногда упрямимся, делаем что-нибудь назло.
      А бывают взрослые, которые нас сперва будто и не замечают.
      Скажут только:
      «Здравствуй, орёл!»
      Или:
      «Вот какой уже большой молодой человек!»
      Ведь надо же что-нибудь сказать. И видно, что он иначе не умеет и как будто стесняется. Если он погладит тебя по голове, то осторожно, словно боится, как бы чего не сломать. Это сильные, добрые, деликатные люди. Мы любим слушать, когда они разговаривают с другими
      взрослыми, рассказывают о каких-нибудв приключениях, о войне. Таких людей мы любим.
      Мама позволила мне пойти на пожар. Надо торопить-ся, а то пожарник проедут, и тогда мне пожара не найти.
      — Толвко сейчас же возвращайся!
      Кто знает, что это значит: «Сейчас же возвращайся!»
      Никогда не угадаешв, что тебя ожидает.
      Вдруг мама ещё что-нибудв добавит или Иренка привяжется. А потому я хвать шапку — и был таков. Скачу через четыре ступеньки. Когда спускаешься таким манером, надо крепко держаться за перила. Бывает, что и занозу всадишь. Но ничего не поделаешь, приходится рисковать.
      Один мальчишка сказал мне, где горит. Недалеко. Керосиновая лавка. Говорят, что в подвале бензин. Если вспыхнет, весь дом взлетит на воздух. Полицейские разгоняют народ. Сверкают каски пожарных.
      Как красив пожар... И как благородна борьба с огнём...
      Я то тут постою, то там, смотрю на пожар, а сам всё думаю, что пора домой, — ещё только одну минутку постою... Но не остаться до конца невозможно, хоть и знаю, что накажут.
      Говорят, сейчас приедет скорая помощь: женщина одна обгорела. Огня уже не видно, только дым...
      Пожалуй, я не буду дожидаться скорой помощи. И так не протиснуться...
      А тут опять поднимается вверх столб огня. Пожарник подаёт на второй этаж новый шланг.
      «Вот как пустит воду, так и пойду...»
      А может быть, дом теперь рухнет?..
      Уже даже хочется, чтобы поскорее всё кончилось.
      Полиция нас отогнала. И опять плохо видно. И я хочу уходить.
      А тут говорят, что у пожарников что-то испортилось и приедет новая команда.
      Я вижу Фелека, и Бронека, и Гаевского... Поскорее бы погасили. Но никто не отходит, а раз они стоят, одному уходить как-то досадно.
      Прибегаю домой, а мама говорит:
      — Нечего сказать — сейчас же!
      Я жду, может, спросит, где горело. Но мама вышла из комнаты.
      Снова сажусь за уроки.
      Подходит Ирена:
      — Где ты был?
      Я говорю: «Уйди», потому что только что прочёл задачу и не очень-то понимаю, как её решать. А Ирена стоит.
      Тогда я говорю:
      — Я был там, где горело. Пу, уходи!
      — Что горело?
      Ведь всё равно не поймёт. Но я терпеливый. Я говорю:
      — Горела керосиновая лавка.
      — Почему?
      — Потому что у тебя нос сопливый. Пойди утрись!
      Она застыдилась и отошла. Мне её жалко. Зачем я
      так грубо сказал? Уже второй раз сегодня: утром Мане-ку, а теперь ей.
      Я говорю:
      — Пойди сюда, расскажу.
      А она уже ушла. Наверное, обиделась. И я снова читаю задачу, потому что завтра первый урок арифметика.
      А Ирена снова здесь:
      — Я уже нос вытерла.
      Я ничего не отвечаю.
      Она стоит и говорит тихо-тихо, будто сама себе:
      — У меня теперь чистый нос. И штанишек не видно.
      Покорно так, боится, что я рассержусь.
      Ну что? Пожалуй, придётся ей рассказать? И я рассказываю. Она, конечно, ничего не понимает. Про всё спрашивает: «Почему?»
      Почему вода, почему шланги, почему пожарники, какой бензин, живой ли, большой ли?
      Маленькая, не понимает. Я ведь тоже ничего не знал.
      — Погоди, я тебе сейчас нарисую.
      Нарисовал пожарного в каске, шланг, — всё ей объяснил.
      Если бы не мы, эти малыши ничего бы не знали. Они всё узнают от нас. Мы — от старших, а они — от нас.
      Я не знаю, что ещё сказать, и говорю:
      — Повтори!
      — В лавке загорелась вода. Приехала полиция и разгоняла. И был огонь, и был пожар.
      Она думает, что огонь и пожар это разные вещи.
      — Пожар сделался от огня.
      И опять у неё под носом мокро, но я уже ничего не
      говорю. Пускай. Всё равно задачи не сделаю. Стал учить вслух стихи, а Ирена слушала.
      Вернулась мама, и я пошёл во двор на каток: там большую такую площадку ребята ногами раскатали. Я уже умею кружиться и ездить задом наперёд. Хочу научиться приседать на одной ноге. Четыре раза упал. Ушибся немного.
      Когда я ложился спать, мне было грустно...
      Ещё тоскливее, чем когда был взрослым.
      Тоска и одиночество, и жажда приключений...
      Лучше бы родиться в жарких странах, где есть львы, людоеды и финики...
      Почему люди всегда живут так скученно? Столько на свете пустого места, а в городе тесно!..
      Эх, пожить бы среди эскимосов, или с неграми, или с индейцами...
      Как красив, должно быть, пожар в степи...
      Или хотя бы сад у каждого был перед домом! Посадили бы цветы на клумбах, поливали бы...
      И опять я думаю о Пятнашке.
      Что я скажу Бончкевичу?
      Потому что мне уже даже и расхотелось щенка брать. Возня с ним. Ещё разозлюсь на него и побью. И станет жалко. И дворник его отовсюду будет гонять, и ребята во дворе. Слишком большая ответственность заботиться о живом существе.
      Если Бончкевич хочет, пусть оставляет его у себя.
      ЛЮБОВЬ
      нас были гости. Мама надела платье, которое изъела моль. Но было незаметно, потому что тётя хорошо переделала. Были именины, и все танцевали. Началось всё вечером, а когда кончилось, я не знаю, потому что я спал у Кароля.
      И была Марыня из Вильно. И я с ней танцевал. Это дядя Пётр велел мне танцевать. А я совсем не хотел. А дядя Пётр сказал:
      — Так вот какой ты кавалер! Барышня к тебе из Вильно приехала, а ты с ней танцевать не хочешь?
      Я смутился и убежал на лестницу. Как можно так говорить? Разве она ко мне приехала? Может быть, ей это неприятно. Но дядя поймал меня и поднял к потолку, а я вырываюсь и ногами в воздухе болтаю. Дядя даже запыхался, а всё не отпускает. Я страшно разозлился, потому что сконфузился ещё больше. А он поставил меня на пол и говорит:
      — Танцуй!
      И отец говорит;
      — Ну, не будь размазнёй, танцуй, она ведь гостья!
      Из Вильно.
      Я стою и не знаю, что делать, потому что мне хочется убежать. И боюсь, что дядя опять меня сцапает и начнёт тормошить. Поэтому я только незаметно поправляю куртку, смотрю, не отстегнулась ли пуговица, не порвалось ли где-нибудь.
      А Марыня посмотрела на меня и говорит:
      — Ты не стесняйся, я тоже не очень-то умею.
      И первая подходит. И берёт меня за руку. А у неё голубая лента, — большущий такой бант сбоку завязан.
      — Ну, пойдём попробуем.
      Я взглянул со злостью на дядю, а он смеётся. И все расступились, только мы вдвоём стоим. И отец. Я знаю, что если не послушаюсь, то отец рассердится, а может, и спать погонит. Ничего мне не оставалось делать.
      Я стал с ней кружиться. В голове у меня шумит, потому что поздно и я пил пиво. Я ей говорю:
      — Ну, хватит.
      А они кричат:
      — Ещё!
      Мне жарко, а они спектакль себе устроили. А она не перестаёт, и я уже танцую по-настоящему, под музыку, в такт.
      Не знаю, долго ли это продолжалось. Наконец Марыня говорит:
      — Ну, хватит, я вижу, что тебе не хочется.
      Я говорю:
      — Почему не хочется, просто у меня голова закружилась.
      А она:
      — Я могу танцевать всю ночь.
      Потом взрослые танцевать начали, а мы стоим около двери — Марыня и я.
      Она говорит:
      — Варшава очень красивая.
      Я отвечаю:
      — Вильно тоже.
      Марыня спрашивает:
      — А ты был в Вильно?
      — Нет, нам только в школе учительница рассказывала.
      Она, Марыня, приехала в Варшаву просто так и потом опять уедет в Вильно. Может, с неделю побудет,
      — Надолго приехали?
      — Кто?
      — Ну, вы... с этой тётей... с твоей мамой?
      — Нет, всего на недельку.
      Ездят туда по железной дороге, ночью. Я ещё никогда ночью не ездил по железной дороге.
      — Я бы хотела, — говорит она, — всегда жить в Варшаве.
      — А я — в Вильно.
      Я это только так сказал, что, мол, Вильно тоже красивый город.
      А Марыня стала перечислять улицы в Вильно, а я перечислял улицы в Варшаве. Потом разные памятники и достопримечательности.
      Она говорит:
      — Приезжай когда-нибудь, я тебе всё покажу.
      Я так глупо сказал:
      — Ладно!
      Как будто это от меня зависит.
      Подошёл Кароль, и мы заговорили о школе. Какие там учительницы — какие здесь, какие там книжки — какие здесь.
      Было очень хорошо. Но дядя Пётр уже приметил, что мы не танцуем, поэтому я поскорее отошёл, чтобы он опять не привязался.
      Потом Марыне велели петь. Она ничуть даже не смутилась. Когда она поёт, она поднимает глаза кверху, словно смотрит на небо, и улыбается.
      Потом мы опять разговаривали. Стефан говорит, что у них во дворе у троих есть санки. Одни санки такие большие, что можно вдвоём кататься.
      Стефан говорит Марыне:
      — Приходи, покатаю.
      И хороший каток у них есть. Всё у них, да у них. Не люблю я, когда кто-нибудь слишком много болтает.
      Так и окончился мой бал.
      И эта дама, эта тётя, ушла и увела с собой Марыню. А мама говорит:
      — Может, ты спать пойдёшь?
      Я совсем не упрямился, только спрашиваю:
      — Куда?
      А мама говорит:
      — К Гурским.
      Родителям Кароля.
      — Завтра ведь в школу.
      Я вижу, что если попрошу, чтобы разрешили ещё немножко, то мама мне позволит; но что мне тут делать? Спать хочется и скучно.
      Ирена тоже ушла сразу после ужина. А я спал с Каролем.
      Кароль спрашивает:
      — Почему у них в Вильно так тя-я-я-нут?
      — Пе знаю.
      — Я хотел спросить у этой, у Марыни, но, может, ей было бы обидно.
      — Конечно.
      — А волосы у неё, как у цыганки.
      — И вовсе нет, у цыганок волосы жёсткие, а у неё — мягкие.
      — Откуда ты знаешь?
      — Видно ведь.
      — А дядя Пётр говорил, что настоящие цыганские.
      — Дядя Пётр всё лучше всех знает, — говорю я со злостью.
      Кароль зевнул и затих, а потом опять за своё:
      — У нас ни одной такой нет.
      А я молчу.
      — Мировая девчонка.
      А я всё молчу.
      — Хорошо поёт.
      Я жду, чтобы он повернулся на другой бок, потому что раз я гость, то мне неудобно показывать, что я не хочу с ним разговаривать.
      И я спрашиваю:
      — Ты приготовил уроки на завтра?
      — Да что там уроки...
      Он зевнул и наконец говорит:
      — Ну, надо спать. А почему ты сразу согласился уйти? Может быть, там будет что-нибудь интересное?
      — Чего там интересного... Перепьются, и всё...
      — А ты пил водку? Я две рюмки.
      Завтра он в школе будет рассказывать, какой он герой: две рюмки выпил и голова не кружилась.
      Он повернулся на другой бок, накрылся и спрашивает:
      — Тебе не холодно? Я не слишком на себя одеяло перетянул?
      — Нет, хорошо.
      Когда человек сонный, его всякий пустяк раздражает. Вот я на Кароля сержусь, а он меня спрашивает, не холодно ли мне. И к чему я сказал, что они перепьются?
      Если бы не дядя Пётр, я, может, Марыне ни одного слова бы не сказал. Как мы всегда из-за всего конфузимся... Всегда страшно, как бы не сделать или не сказать какую-нибудь глупость. Постоянная неуверенность: хорошо ли так будет, не станут ли смеяться...
      Я уж и сам не знаю, что для нас хуже: когда смеются или когда ругаются. И дома и в школе — всюду одно и то же. Задашь какой-нибудь вопрос, ошибёшься — сразу смех и издевательства.
      Эта боязнь стать посмешищем так стесняет и сковывает, что совершенно теряешь уверенность в себе, а потому то и дело попадаешь впросак. Как на льду: кто больше боится, тот чаще падает.
      «Ну, завтра надо сделать санки», — подумал я и заснул.
      И не успел заснуть, как меня уже будят, говорят, надо вставать. На самом-то деле я проспал несколько часов, но так мне показалось.
      За завтраком я тру глаза, есть мне не хочется, а отец говорит просто так, чтобы испытать меня:
      — Может, тебе не ходить сегодня в школу?
      Потом побоялся, как бы я не обрадовался, и говорит:
      — Развлечения развлечениями, а школа школой.
      Я внимательно проверяю сумку, чтобы чего-нибудь не забыть, ручку или ещё что. Потому что, когда человек сонный, он должен глядеть в оба. Но нет, все на месте. Я иду.
      Иду. А про себя думаю, что еду в Вильно. Еду целую ночь. За окном сыплются искры — огненные зигзаги.
      И по дороге в школу, и на уроке я думал об этой поездке. А на втором уроке мне захотелось спать, и я совсем забыл, что я в классе, и начал тихонько напевать себе под нос.
      А учительница спрашивает:
      — Кто поёт?
      Я даже и тут как следует не очнулся, оглядываюсь только: кто это поёт. А Боровский говорит, что это я. Учительница спрашивает:
      — Ты пел?
      — Нет.
      Потому что я и в самом деле этого не заметил. И снова совсем забылся и во второй раз начал петь, даже, кажется, ещё громче. Учительница рассердилась,
      А Боровский говорит:
      — Может, и теперь скажешь, что не ты?
      Я отвечаю:
      — Я.
      Я теперь только понял, что ведь это действительно я пел, и тогда и теперь.
      Учительница поглядела удивлённо и говорит:
      — Я не знала, что ты умеешь делать назло и лгать.
      Разве учительница не видит, что у меня удивлённое
      лицо и что я огорчён? Я ведь люблю учительницу, и она ко мне всегда была добра. Зачем же я стану делать ей назло? Я опустил голову, покраснел и молчу. Если начну оправдываться, всё равно не поверит. Теперь я знаю, что можно вдруг закричать или засвистеть словно во сне. А они сразу:
      «Назло», «экий необузданный мальчишка!»
      Есть слова, которые в школе не следует произносить. Часто бывает, что невзлюбишь человека за какое-нибудь одно неприятное слово, которое он часто повторяет.
      А учительница велела мне сначала идти в угол, а потом сразу к доске. Велела решать задачу, совсем лёгкую. Я ответ сразу узнал. Сосчитал в уме и говорю:
      — Пятнадцать.
      Учительница делает вид, что не слышит.
      — Повтори задачу.
      Я говорю:
      — Будет пятнадцать. Разве не верно?
      А учительница:
      — Когда решишь, тогда узнаешь. Решай для всего класса!
      Я начинаю повторять. И напутал. Ребята засмеялись.
      — Иди на место! Двойка.
      А Висьневский спрашивает:
      — На какое место ему идти, за парту или в угол?
      Я иду, а Висьневский нарочно выставил локоть, — ну я не удержался, да и толкнул его. А он как заорёт:
      — Чего толкаешься?
      Свинья., Боялся, что учительница не заметит. А учительница в нерешительности: со мной ли покончить или его наказывать. И весь класс взбудоражился. То тихо сидят, а как кто-нибудь один начнёт — сразу шутки, смешки, поддразнивание, разговоры. Тут уж трудно успокоить. А за всё отвечает тот, кто начал первый.
      «Пусть их делают что хотят».
      Я положил голову на руки и притворяюсь, что плачу. Это самое лучшее. Тогда тебя оставят в покое. Но я не плачу, я очень несчастен.
      Вдруг я подумал:
      «Если бы Марыня была учительницей, она бы была не такая».
      Ведь когда ученик себя плохо ведёт, его можно как-нибудь по-другому наказать, а не ставить двойку по своему предмету. У того, кто после меня потел у доски и мусолил ту же задачу, тоже в конце концов получилось пятнадцать.
      Марыня бы так не сделала. Но она ещё маленькая, и потом она, Марыня, уезжает. Всю ночь по железной дороге — так далеко, в Вильно. И я её уже больше не увижу. Может быть, никогда не увижу. Никогда не услышу, как поёт Марыня. А Марыня так ласково улыбается, и у неё голубой бант. И мягкие-премягкие волосы, а вовсе не как у цыганки.
      Учительница, как видно, очень разозлилась, потому что подошла ко мне на перемене и говорит:
      — Если тебя ещё раз какая муха укусит, я директору скажу. Больше уж я за тебя заступаться не стану.
      И отошла. Не дала оправдаться. А если бы дала, что я мог бы сказать?
      Что я влюблён в Марыню?
      Лучше умереть, чем это сказать.
      «Муха укусила»! Не муха укусила, а учительница попрекает тем, прежним. Нельзя попрекать одолжениями. Это больше всего обижает. Думают, что мы легко забываем, не умеем быть благодарными.
      11ет, мы хорошо помним. И год, и больше. И каждую бестактность и каждый добрый поступок. И мы многое прощаем, если видим доброту и искренность. Я учительнице тоже прощу, когда успокоюсь.
      Подходит Манек, начинает шутить. Видит, что я грустный, и хочет меня утешить.
      — Ну что, будешь теперь арифметики бояться? Вот влепят тебе пять колов, так и двойка удерёт со страху. Только держи! Ты ведь математик лучше нет — на палочку надет...
      Я тихо сказал:
      — Отстань!..
      И выхожу во двор. Но не играю. Всякая беготня кажется мне глупой.
      Как было бы хорошо, если бы все девочки были похожи на неё. А может быть, мы и в самом деле поедем в Вильно? Может быть, папа там получит работу. Всё может статься.
      Я взял в библиотеке книжку. Исторические повести. Буду читать.
      Я возвращаюсь домой один. Манек не мог меня сегодня ждать. Иду и льдышку ногой подбрасываю. Надо стараться ударить так, чтобы она прямо вперёд летела, а она летит то вправо, то влево. А я зигзагами за ней бегу. Стараюсь не останавливаться, всё время бегом. Хуже всего, когда она отскочит от прохожего и совсем уж в сторону свернёт или когда назад приходится возвращаться. Я решил, что возвращаться назад разрешается до десяти раз.
      Но я встретил отца, и он рассердился, что я рву башмаки: ведь от этого носок сбивается.
      Я вхожу во двор, смотрю: ребята катаются на салазках. Ну, и я с ними стал. Не то что уж очень мне было весело. Когда у тебя огорчение, играть можно, но то и дело о нём вспоминаешь. Словно кто подходит и спрашивает: «Забыл? Не помнишь?»
      Это не укоры совести, а какая-то неотвязная мысль. Укоры совести совсем другие — грозные.
      Я два раза прокатил ребят на санках, и они меня один раз. И хватит.
      Посидел у окна, а потом стал картинки в книжке рассматривать. Не нравятся они мне. Первая картинка — всадник на коне. Битва. Вокруг рвутся снаряды. А он сидит с поднятой саблей, как кукла. Держится прямо, словно палку проглотил.
      Почему это для детей всё делают хуже? Хороший художник для взрослых, а самый никудышный — для детей. Книжки пишет для детей всяк, кому не лень, — и стихи, и песни. Кого не хотят слушать взрослые, тот идёт к ребятишкам.
      А мы-то как раз больше всех любим сказки, хорошие картинки и песни.
      Ребята крикнули мне со двора, что будут сейчас делать новые санки и чтоб я дал им свои две доски, верёвку и кусок листового железа.
      Правда, они поворчали, что железа мало, а верёвка короткая. Зато прочная.
      Одна доска пошла на сиденье, а другая — на полозья. Если бы железа было побольше, можно было бы целиком полозья обить: тогда возить легче. Но хорошо, что хоть спереди-то обить железа хватило. Я им и гвоздей дал, один длинный, прямой; я его на улице нашёл.
      Только потом обязательно передерутся. Начнут друг друга катать, а кто-нибудь давай вертеться да ещё свалится нарочно. Говоришь ему, что санки сломает, а ему хоть бы что. Дал несколько досок — значит, имеет право.
      А другой сам возить не хочет и сидит, словно барин. Мы часто ссоримся, это правда, но вы только подумайте, какой у нас во всём произвол.
      У взрослых есть суды. А у нас никаких судов, одни только жалобы. А взрослые наших жалоб не любят. Рассудят, лишь бы с рук сбыть: или тот прав, кого они боль-
      - ИЗ —
      ше любят, или младший, или оба виноваты, потому что нехорошо ссориться.
      Когда-нибудь, может быть, люди будут жить в мире и согласии, но пока ещё этого нет.
      А бывает так, что кто-нибудь обидится из-за пустяка, и тут же: «Раз так, отдавайте мои доски и гвозди!»
      Знает, что не отдадим. Что ж, разбить санки и вся работа насмарку? Ищи себе другого товарища и начинай всё сначала?
      «Дети любят мастерить».
      Верно, любят, но уж если что сделаешь, то хочешь, чтобы это не портили.
      А то один что-нибудь нарисует, а другой, ни с того ни с сего, возьмёт да и порвёт или запачкает. И так жалко! Или присмотришь палочку, шнурок, сделаешь кнут — не хочется ведь, чтобы его ломали. Вот и с санками так же.
      Правда, иногда даже хорошо, что сломают, потому что во второй раз ещё лучше получается. Но тогда надо заранее знать, что есть из-за чего начинать сначала: например, инструменты лучше или больше материала.
      Потому что, ну как тут сделаешь санки без молотка? Приходится камнем прибивать. И хоть бы камень-то был удобный. Правда, есть один такой камень, да он в мостовой. Мы даже хотели его выкопать, а потом обратно вставить. А если бы дворник заметил? Ну и задал бы нам! Неделю потом во двор не показывайся.
      ну вот, забиваю я гвоздь этим круглым неудобным камнем и ударил себя по пальцу. Даже такая чёрная штучка на пальце вскочила. И ещё проволокой кожу содрал между пальцами, теперь, как станешь палец сгибать, больно. Там в одном месте пришлось стянуть проволокой, потому что нужен был длинный гвоздь, а мы вбили три маленьких, и доска раскололась. Пришлось стягивать.
      И так всё время что-нибудь портится, и всё время надо поправлять.
      Приходит Юзек.
      — Эх вы, санки сделали, да не едут!
      — Сделай лучше!
      — Захотел бы, так сделал!
      — А ты захоти!
      — Да на что они мне!
      — Ладно, пошёл отсюда. Не нравится — не смотри!
      — А что, уж и посмотреть нельзя?
      — Нельзя!
      Один чинит, а двое отпихивают.
      Наконец Франек говорит:
      — Пустите его, лучше помогите держать, я один не могу,
      — А что он тут стоит, ехидничает?
      — Пускай его ехидничает. У него санок нет, вот ему и завидно.
      — Есть чему завидовать, развалина какая-то!
      Иногда ссора переходит в драку, а иногда и неожиданно поможет.
      Так и теперь:
      — Без молотка всё равно ничего не сделаете!
      — А раз ты такой умный, давай молоток!
      — Стану я давать, чтобы сломали!
      — А есть у тебя?
      — Конечно, есть!
      Хвалится или в самом деле?
      Но Юзек сбегал и принёс:
      — Твой?
      — А то чей же?
      — Может, у отца взял?
      — Да ведь я взял, а не ты!
      Но если он взял без спроса и выйдет скандал, то влетит всем.
      А у него и гвозди есть.
      — Если позволите покататься, тогда дам. И ещё достану.
      Не, надо было брать, потому что он хулиган. Но жалко времени, каждому хочется успеть хоть немножко покататься. И мы согласились. Только и молоток не поможет, если доска гнилая.
      А Юзек тяжёлый и так едет, словно нарочно сани сломать хочет.
      Вся работа зря пропала.
      Опять ссорятся. Я иду домой.
      Грустно, грустно, грустно...
      Иренка видит, что я огорчён, и даже не просит меня поиграть с ней. Придвинула скамеечку, села рядом и опёрлась рукой о мою коленку...
      А я ничего ей не говорю, только думаю: «Если бы Марыня была моей сестрой!»
      И знаю, что это нехорошая мысль, потому что я словно хочу, чтобы Иренки не было, а у меня была бы другая сестра.
      Я закрыл глаза и положил ей руку на голову. А она сразу голову мне на колени и тут же заснула. А я сижу и думаю о том, что хорошо бы и Иреика была жива и Марыня была счастлива.
      Да, это так: я в неё влюблён, в Марыню.
      Чего только не происходит в человеке, чего только в нём нет, и какое всё разное! Если поглядишь вокруг, то видишь дома, людей, лошадей, автомобили. Тысячи, миллионы разных существительных: одушевлённых и неодушевлённых. И в мыслях человека те же самые существительные. Я закрываю глаза и вижу дома, людей, лошадей, автомобили. И у каждого существительного множество разных прилагательных.
      И в чувствах то же разнообразие. Я по-одному люблю Пятнашку, по-другому — родителей, Манека, эту Марыпю из Вильно.
      Я говорю: люблю, очень люблю, влюблён.
      И только.
      А чувствую по-разному.
      Очень странно.
      Если бы я уже не был когда-то взрослым, может быть, я этого бы даже и не знал. А теперь я знаю, что дети влюбляются, только не знают, как это назвать. А может быть, они стесняются в этом признаться? Не то что сказать не хотят, а им и мысленно стыдно в этом признаться.
      Боятся даже сказать: «Эта девочка милая. Я её люблю».
      Потому что взрослые высмеивают любовь.
      Скажут: «Кавалер и барышня».
      Разве нельзя кого-нибудь любить — просто разговаривать, глядеть, играть вместе в какую-нибудь игру, подать на прощание руку, — и чтобы никто тебя не выпытывал. Чтобы никто даже не замечал.
      Что поделаешь, раз это невозможно...
      И я спрошу, словно нехотя: «Марыня, это красивое имя?»
      Или скажу, что у неё красивая голубая лента в воло-
      сах. Или ещё спрошу, почему у неё, когда она смеётся, делаются ямочки?
      Но только я что-нибудь спрошу или скажу, как сейчас же начнут допытываться: «А она тебе нравится? А ты бы на ней женился?»
      Начнутся дурацкие шутки, уж я знаю...
      Есть такие ребята, которые просто обезьянничают, — хотят подлизаться к взрослым, и сами говорят: «Моя невеста».
      Взрослые не любят, когда мы паясничаем, а выходит, что сами нас заставляют.
      Они не знают, как неприятно корчить из себя шута. Некоторые дети от этого и в самом деле портятся, но большинство только испытывает обиду и неприязнь к взрослым за их любопытство.
      Я сижу тихонько и размышляю. И точно так же, как я, тысячи детей в разных комнатах размышляют в сумерки о чудесах и печалях жизни, о том, что происходит вокруг них и в них самих.
      Об этих наших размышлениях взрослые не знают. Только спросят: «Что ты там делаешь? Почему не играешь? Почему так тихо?»
      Какая странная вещь — сон!.. Иренка спит и ни о чём не знает. Вздохнула, видно, ей что-нибудь снится. Наверное, и у неё в детском очаге есть дети, которых она любит, и, может быть, она тоже не хочет об этом никому говорить.
      Я сравниваю Иренку с собой, вспоминаю то время, когда я был большим, и вижу, что все мы похожи друг на друга. Во взрослом человеке много детского, в детях много взрослого. Только мы не нашли ещё общего языка.
      Ну вот.
      Я видел Марыню во второй раз.
      Ещё один-единственный раз была у нас Марыня. Даже не разделась. Они сказали, что им надо идти, что пришли только проститься.
      В тот, в первый раз познакомились, а теперь сразу прощаться...
      Я стою у своего цветочного горшка. Я посадил горошины, и в горшке выросло уже целых четыре листка, тут два и тут два. Так приятно, когда что-нибудь посадишь и потом вырастает. Поливаешь. И от воды —
      из земли, из зёрнышка вылезает росток. Зелёный, малюсенький. Не было ничего, а теперь есть.
      Я стою, а в руках у меня открытка: ангел с крылья- ми, а на краю пропасти — двое детей. Нагнулись над пропастью и рвут цветы. Ангел следит, чтобы они не упали в эту бездонную пропасть.
      Пришла Марыня с этой тётей, со своей мамой. Я её тоже во второй раз в жизни вижу — какая-то дальняя родственница.
      И я думаю:
      «Если Марыня заговорит со мной, я дам ей на память открытку. А если нет, то нет».
      Я её купил для Марыни, потому что знал, что она придёт, только боялся, что буду в это время в школе.
      Я каждый день сразу бежал из школы домой. Манек спрашивает:
      — Куда ты так торопишься?
      Мама удивляется:
      — Разве занятия теперь раньше кончаются?
      А я молчу. Что я им скажу?
      У Марыни белая пуховая шапочка и такой же воротничок. И волосы вьются.
      Её мама говорит с моей мамой о каких-то там знакомых в Вильно.
      А она молчит.
      Потому что я быстро поцеловал этой виленской тётке руку, и скорей к цветочному горшку.
      А она стоит и держится за свою маму.
      Я вынул из книжки открытку. Ту, с ангелом.
      А она, Марыня, сразу ко мне пошла, быстро, почти побежала. А я раз — снова открытку в книжку и, наверное, покраснел, потому что ещё больше смутился.
      Она остановилась, заслонилась муфточкой этой пушистой, и я улыбнулся. А она тоже. И я отвернулся, словно смотрю на цветочный горшок.
      А Иренка подбежала и показывает ей куклу.
      Иренка говорит:
      — Смотри, какие у неё башмачки.
      Тогда я опять к ним повернулся.
      Марыня взяла куклу и спрашивает:
      — А у неё глаза закрываются?
      Я говорю:
      — Нет. У маленьких кукол не закрываются.;
      Марыня совсем уже близко подошла и говорит, что и у маленьких могут закрываться, только у совсем уж маленьких никогда не закрываются.
      И потом говорит:
      — Я уже уезжаю.
      Я испугался, что она прямо сейчас уедет, и быстро вынул открытку с ангелом: побоялся, что не успею отдать.
      Показываю и спрашиваю:
      — Красивая?
      Она тихо ответила:
      — Красивая.
      Я говорю ещё тише:
      — Может быть, хочешь?
      Я не хотел, чтобы Иренка увидела. Потому что маленькие любят во всё вмешиваться. А вдруг ещё что-нибудь громко скажет.
      Но мама с тётей разговаривали и ничего не услыхали. Марыня говорит:
      — Напиши что-нибудь на память.
      Она это таким голосом сказала и смотрит, соглашусь ли. Всё хорошо вышло. Я тут же быстро написал: «На память о Варшаве». И приложил промокашку,
      А Марыня говорит:
      = — Ой, размажешь!
      Я отвечаю:
      — Смотри, совсем не размазалась!
      Но «Н» немножко размазалось.
      Она говорит:
      — Ну, это ничего!
      И добавила:
      — Ты очень красиво пишешь!
      И ещё:
      — Напиши, кому и от кого..
      — Зачем?
      Марыня подумала, склонила головку набок и говорит:
      — Да, правда...
      Но я написал: «Марыне из Вильно».
      И завернул в серебряную бумагу от шоколада. Потому что у меня уже всё было припасено.
      Но вижу, что чересчур уж блестит. Тогда я вырвал страницу из тетрадки и обернул ещё раз.
      А она:
      — Ой, страницу вырвал!
      Я говорю:
      — Ничего!
      А моя мама говорит:
      — Снимите пальто!
      А её мама:
      — Нет, мы должны сейчас же идти!..
      Марыня положила эту открытку, этот свёрток, муфточку и спрашивает:
      — Ты какую букву больше всего любишь писать?
      Я говорю:
      — Заглавное «Р».
      — А я заглавное «В». Дай бумаги, я тебе напишу. Но карандашом. Посмотрим, кто красивее пишет.
      И она написала. И я тоже. Только я не старался, хотел, чтобы у неё вышло красивее.
      Она говорит:
      — Ну, чья красивее?
      Смеётся, а зубки у неё беленькие, ровные-ровные.
      И говорит:
      — На открытке ты красивее написал!
      Я покраснел и говорю:
      — Когда удастся, а когда и нет...
      Мы писали «Варшава, Вильно» — разные слова, а потом числа.
      Она говорит:
      — Я страшно не люблю писать восьмёрку: всегда выйдет какая-то перекрученная.
      А я отвечаю:
      — Ну да. Восьмёрка редко хорошо получается. И тебе ведь, Марыня, в пальто трудно писать.
      Тогда она посмотрела на свою маму и говорит:
      — Пожалуй, раздеться, или как?..
      Но им уже надо идти.
      Марыня хотела эту страничку порвать, но я не дал.
      — Зачем тебе?
      — Пусть останется.
      — Зачем?
      Я тихо сказал:
      — На память!..
      — Ну, какая это память. Разве это годится на память! Я тебе из Вильно пришлю красивую открытку.
      Но оставила.
      И я показал ей горшок с горохом. Сказал, чтобы она его взяла. Но как она с этим горшком поедет?
      Марыня погладила пальцем каждый листик.
      А её мама говорит:
      — Ну, пошли.
      И поднимается со стула. Марыня быстро встала подле своей мамы.
      И мы уже больше не разговаривали, я остался около горшка. Они ещё долго так говорили, стоя. А может быть, недолго, только теперь уж я хотел, чтобы они скорее ушли.
      Я боюсь прощаться. И слышу:
      — Ну, ребятишки, прощайтесь!..
      Я ещё больше отвернулся.
      — Ну что, гак и не попрощаетесь? Может быть, вы уже поссорились? Не поцелуетесь на прощание?
      Марыня говорит:
      — Я с мальчиками не целуюсь.
      — Вот ты какая, — говорит моя мама. — А не споёшь нам на прощание?
      — Могу.
      А её мама говорит:
      — Ну уж когда в следующий раз приедем. А то горло перегреешь.
      Марыня поцеловалась с мамой и с Иренкой, а мне только руку подала. И так гордо. Даже не улыбнулась. В перчатке.
      И они вышли. А мама:
      — Ты бирюк. Вот Марыня — молодец. А ты у меня совсем неотёсанный.
      Я благодарен Иренке.
      Я её поцеловал — привлёк к себе и поцеловал в голову.
      — Ты была хорошей девочкой, Иренка, — сказал я.
      И начинаю готовить уроки.
      И так мне хорошо, спокойно. Так хорошо всё получилось с этой открыткой. Красивая открытка. Сперва я хотел купить с цветами, потом с видом: лес, около леса домик и лошадь стоит. Ещё были две красивые, но на одной надпись: «С днём рождения». А с ангелом, пожалуй, самая красивая. И горы, и пропасть, и цветы, и этот ангел их охраняет.
      Когда у меня будут деньги, я куплю такую же. Марыня, наверное, не пришлёт, забудет, когда вернётся в свой Вильно.
      Я переписываю на завтра стихи. А рядом лежит Иренкина кукла. С этой куклы всё и началось. И горшок с четырьмя листочками. Потом, когда горох будет расти, новые листья появятся выше, а эти четыре окажутся внизу. И, наверное, они первыми опадут. Подождать, пока они пожелтеют и опадут сами, или сорвать их ещё зелёными и засушить на память? Пока ещё я не знаю.
      Я переписываю на завтра стихи. Пишу очень старательно. В этом отрывке было одно заглавное «В». Я постарался написать его как можно красивее. Уж и не знаю, приятнее ли мне писать заглавное «Р» или заглавное «В».
      И я посматриваю на ту страничку, на которой мы писали буквы.
      Да, ничего не поделаешь:, я люблю её и больше её не увижу. Только страничка с буквами осталась и четыре гороховых листочка...
      А может быть, она и в самом деле напишет? Или встречу па улице какую-нибудь похожую девочку. Так ведь и с Пятнашкой было.
      Девчонки противные. Гордячки, вечно ссорятся, кривляются. И любят притворяться, будто бы они взрослые, а ребята — хулиганьё.
      Девчонки сторонятся нас, а захотят подойти, так словно милость тебе оказывают.
      Ну да, какие-то они более нежные. И платьица у них, и бантики, и бусы — понавешают разных украшений. А выглядит красиво. А если б мальчишка — было бы смешно. А ведь есть и мальчишки с длинными волосами. Точно куклы. Неужели не стыдно?
      Ну да, но почему мы должны им уступать? Девчонку нельзя ни ударить, ни толкнуть. Сразу скажут: «Она девочка!»
      А когда мальчики и девочки учатся в школе вместе и мальчик пожалуется учительнице на девочку, та отвечает:
      — Ты мальчик, а с девочкой сладить не можешь?
      Хорошо, в другой раз слажу. И снова скандал. И непонятно, как же всё-таки надо поступать.
      Если бы взрослые не напоминали всё время, что вот это мальчик, а вот это девочка, мы, наверное, и забыли бы. Но разве они дадут забыть. Сами говорят, будто нет разницы, а на деле получается наоборот.
      Мне неприятно так думать, но ничего не поделаешь. Ведь не могу я врать. Марыня тут не виновата. Может быть, и в самом деле это только в Варшаве так?
      А она написала. Правда написала. Сдержала слово. Прислала открытку с видом Острой Брамы. И адрес, и марка — всё есть. Не постыдилась написать мальчику.
      Смелая.
      И петь не стыдится, и первая сказала, что будет танцевать.
      У меня эта открытка лежит теперь вместе с той страничкой и листочками. Только один листок сломался.
      А недавно у нас была экскурсия. Не по железной дороге, а через мост в парк. Так хорошо было.
      Мы хотели идти посреди улицы по четыре человека в ряд, а не протискиваться парами: тогда не так будут толкать. Но учительница не позволила. И правильно. Потому что ряды сразу расстроятся и выйдет неразбериха. Тот пинается, эти еле волочатся, одни вправо идут, другие влево. Но и парами идут не в ногу и не на равном расстоянии.
      Интересно было. Когда мы переходили через улицу, остановились два извозчика и одна машина. Как-то приятно, что и мы что-то значим, — останавливаются.
      Я иду в паре с Манеком. Главное, выбрать себе хорошую пару и знать, кто идёт перед тобой, а кто за тобой.
      Всего красивее было на мосту, потому что вода в Висле замёрзла.
      — А есть такие, которые купаются в проруби.
      — А ты бы побоялся?
      — Чего?
      — Ну, холодно!..
      — Ну и что ж, что холодно?
      Ведь приятно попробовать и доказать, что не боишься.
      — Из воды может сделаться лёд или пар,
      — Странно, правда?
      — А разве не странно, что муха может по стене ходить, а рыба в воде дышит?
      — Или лягушка. Получается из головастика. Чудно!
      И мы разговариваем с Манеком о том, что будто бы
      у нас есть лодка и мы возьмём хлеба, сыра, яблок и поедем в Гданьск. По каким притокам Вислы будем плыть, мимо каких низменностей и плоскогорий и исторических мест.
      Мы играем, а выходит как бы урок, экзамен.
      Школа добрая, она позволяет человеку долго и много думать о разных вещах. Одно узнаёшь из географии, другое — из естествознания, третье — из истории. И сам не ожидаешь, как всё это может пригодиться, когда думаешь...
      — В Гданьск или в Краков?
      — Нет, против течения трудно.
      — А если на моторке?
      Хорошо бы при каждой школе был свой корабль! Корабль стоял бы у пристани, а мы бы его сторожили. По очереди: каждые сутки другая четвёрка. А как только лёд на Висле тронется, сейчас же поднимем паруса — и в путь.
      Неделю — один класс, неделю — другой. И делать всё по сменам: то ты в каюте, то с парусами, то за рулём.
      Мы и сами не решили, будет ли это парусник, пароход, моторка, яхта или даже плот.
      А снег так славно сверкает на солнце.
      В парке белым-бело.
      Мы бежим наперегонки. Некоторые даже хотят снять пальто... Но учительница не позволяет. А ведь когда бегаешь — тепло. И у себя во дворе мы играем без пальто.
      Мы не очень настаиваем, не хотим, чтобы учительница кричала. Хуже нет, когда всем хорошо, а кто-нибудь сердится.
      Учительница накричит на одного, а неприятно всем. Но один всегда найдётся.
      Сегодня это Малицкий. Учительница велела ему идти с Рудским. А он не хотел: они друг друга не любят. И тот всю дорогу его толкал. Учительница рассердилась, говорит, что мы идём, точно банда, и она больше с нами ходить не хочет, — люди оглядываются, стыдно... А Малицкий назло лезет под пролётки, и учительница боится, что его задавят. Но ведь ходит же он каждый день
      в школу один, и никто за ним не следит. Значит, пусть бы и шёл, как хочет. Да нет, знаю, что нельзя, потому что, если позволишь одному, сейчас же все разбредутся.
      И в парке, когда надо было домой уходить, насилу собрались. Раз уж такой путь проделали, хотелось побыть подольше. Всем там было хорошо, никому не хотелось возвращаться. Некоторые послушались и строятся. Но увидят — пары нет, стоять скучно — и уходят пару искать. Послушные видят, что другие играют, а у них ноги мёрзнут стоять и ждать. И они теряют терпение.
      — Пошли!
      Жалеют, что послушались. Другие бегают, а они должны стоять и смотреть, как учительница сердится.
      Постоят, постоят, да и разбредутся. А те видят, что ещё мало народу собралось, и не торопятся. Каждому хочется быть последним, чтобы не ждать.
      А я бы не стал сердиться. Если бы учительница отправилась сразу, хотя бы с тремя парами, другие стали бы их догонять, и так бы понемногу все собрались. Может быть, кто-нибудь и сказал бы:
      — Ну и пусть их идут! Сам домой дорогу найду...
      Но, наверное, всё-таки побоялся бы остаться, потому что накажут, и тоже догнал бы. А если и нет, так он один и виноват. Нельзя ведь сразу на всех обижаться.
      Если бы взрослые нас спросили, мы бы им много хорошего посоветовали. Ведь мы знаем свои недостатки, и времени у нас больше, чтобы приглядеться друг к другу: мы больше бываем вместе. Один, конечно, всего не сообразит. Но все вместе разберёмся.
      Мы молчим только потому, что не знаем, что можно говорить, а чего нельзя.
      На обратном пути я сказал Манеку про Марыню из Вильно.
      — Знаешь, Манек, я получил открытку из Вильно. Цветы. Незабудки. Очень красивая открытка. — И добавил: — От одной девочки.
      Я сказал, как её зовут и в каком она классе.
      — Только помни, это тайна!..
      Я сказал, что танцевал с ней на именинах, и что она хорошо поёт, и что у неё тёмные волосы.
      — Видишь, Манек, а ты тогда сердился, что я Бончкевичу первому рассказал про Пятнашку, Я ведь должен был ему рассказать, потому что он не хотел мне давать в долг денег. И тогда я ещё не знал тебя так хорошо...
      Мы взялись за руки и идём так. А Манек говорит, что и ему нравится одна девочка.
      — Потому что она всегда грустная.
      — А моя Марыня, наверное, весёлая.
      На мосту мы уже ни о чём не говорили. И только потом я спросил:
      — Ты не сердишься, что я тогда сказал про твоего отца?
      Я думал, что Манек не расслышал, потому что как раз проехала грузовая машина. Военный грузовик, тяжёлый. Цепи так и бренчат. И трое солдат в кузове, а шофёр в гражданском — не знаю почему. А один солдат держал собаку. Собака встала передними лапами на край кузова, и голова у неё подпрыгивает. Выражение такое испуганное.
      Но Манек услышал:
      — Я не сержусь, только ты так больше не говори... Какой бы уж ни был отец... Ну, каждый ведь сам знает, какой у него отец. А когда кто другой скажет — неприятно.
      — Я тебе не хотел сделать больно, — говорю я. — У меня только так вырвалось.
      — Я знаю, — говорит Манек,
      Ну, и теперь мы с Манеком друзья. Я и открытку принесу в школу и покажу ему.
      Я попросил у него прощения и рассказал ему свой секрет, чтобы он не подумал, что я только о нём хочу всё знать. И приглашу его к себе домой.
      Как смешно взрослые требуют, чтобы мы просили прощения!.. Только что-нибудь сделаешь, — сразу: «Иди попроси прощения!»
      Не бойтесь, если я знаю, что не прав, я попрошу прощения, только когда-нибудь потом... Я уж выберу такую минуту, когда можно будет, потому что иначе получится только враньё и фальшь.
      А Марыня смешно написала:
      «Дорогой кузен!
      Я уже в Вильно и не хожу в школу. Я ехала целую
      ночь, и простудилась, и у меня был жар. Целую тебя 100000000 раз. Любящая тебя Мария».
      Мне стыдно показать Манеку эту открытку.
      Учительница велела описать прогулку в парк.В рассказе должны быть четыре части: дорога в парк, в парке, возвращение и заключение.
      Учительница меня похвалила, сказала, что я хорошо написал.
      Я написал:
      «Была хорошая погода, и учительница повела наш класс на прогулку. Мы шли по разным улицам. По обеим сторонам улицы высятся большие дома, а посреди — уличное движение. По рельсам едут трамваи, а не по рельсам — такси, пролётки, повозки и т. п. Снуют прохожие, а на углах стоят полицейские.
      В парке мы играли в разные игры. Парк покрыт снегом. Деревья голые, потому что на них нет листьев. Их вершины уходят высоко в небо. В парке нет памятников старины, зато летом растут трава и покрытый сочными листьями кустарник.
      А на обратном пути мы опять шли по железному мосту. Мы смотрели на лёд. И всю дорогу шли парами.
      Экскурсия в парк нам очень понравилась, потому что всё время светило солнце и мы играли в парке в разные игры».
      Писать сочинения противно, потому что никогда не пишешь правду, а всегда только то, что велели в школе.
      Оказывается, Марыня простудилась и была больна. Может быть, она была тяжело больна, а я ничего не знал. Она могла даже умереть, потому что дети тоже умирают. Я радуюсь, что получил открытку, а на самом деле беспокоюсь.
      И зачем она сюда приезжала?
      Я раньше знал, что в Вильно у меня есть тётка, кажется, слышал, что у неё есть какие-то там дети, может быть, даже говорили, что девочка, Марыня. И вдруг я её увидел.
      Зачем?
      Какое, собственно, она имеет ко мне отношение?
      Дальняя родственница, какая-то троюродная сестра.
      Если бы не дядя, я бы даже с ней не заговорил, а если бы она пришла проститься, когда я был в школе, я бы её уже больше не увидел.
      Может быть, порвать открытку и покончить с этим?
      Зачем терзаться? Зачем думать? Зачем беспокоиться, здорова ли она, не случилось ли с ней чего плохого?
      Всё равно я ей ничего не отвечу, потому что нет денег на открытку.
      А вот нет, дали.
      — На, озорник, — сказал отец и дал мне злотый. — Купи себе, чего тебе нужно, или сбегай в кино.
      А мама сказала:
      — Не давай мальчишке денег, избалуешь.
      И я взял, как-то глупо, неуклюже.
      Так неожиданно это получилось. Потому что отец считал деньги, насчитал не то тридцать один, не то сорок один. В общем, один злотый был как бы лишний. А я рядом стоял. Ну, он и дал мне.
      А когда я взял, мне стало жалко отца. Ведь не очень-то много у него этих злотых, да и дети сколько стоят. Вместо того чтобы себе что-нибудь купить, покупает нам то пальто, то башмаки. А ещё еда, школа. И за всё это ему одни только заботы и огорчения, если я плохо себя веду.
      Когда я хотел стать ребёнком, я совершенно забыл, что не буду сам на себя зарабатывать и стану обузой.
      Но ведь нет, дети не дармоеды...
      Их работа — школа. Правда, у нас каникулы длинные, но и учитель в это время отдыхает. Наша работа не легче, чем у учителя. Ведь для нас всё трудное и всё новое.
      А говорят, что дети ничего не делают, даром хлеб едят.
      Когда я хотел стать ребёнком, я совершенно забыл, как трудно не иметь своих денег.
      Например, у меня плохая линейка. Кто-то сделал на ней зазубрины. Я оставил её на парте, прихожу после перемены — нет линейки. Ищу, ищу и, наконец, нахожу на другой парте. Найти-то нашёл, да край в зазубринах. С такой линейкой уже не начертишь — карандаш задевает. Бывают линейки с железным краем. А наши, как назло, из мягкого дерева. Забудешь, ударишь о парту — и сразу остаётся зазубрина.
      Сколько у нас разных вещей пропадает, а мы ничего не говорим.
      Если пожалуешься, учительница скажет:
      — А ты следи!
      Но ведь во время перемены нельзя оставаться в классе, да и вообще разве можно всё время следить?
      Теперь у меня есть злотый.
      Видно, судьба.
      Я куплю открытку для Марыни. Отдам Бончкевичу десять грошей и возьму Пятнашку. Куплю линейку, чтобы была про запас. Может быть, шнурки для ботинок купить? Чтобы, когда порвутся, мама не ругала. Может, Манеку что-нибудь надо?..
      Хорошо бы в кино сходить, но как? Пойти одному и скрыть от Манека? А сказать, что был, Манеку будет обидно.
      Злотый — это как будто много. А как начнёшь подсчитывать, видишь, что и злотого не хватает.
      Мы отправились с Манеком искать красивую открытку. Ангел у неё есть, незабудки она сама мне прислала. На одной был нарисован мальчик с девочкой, но эту я взять постеснялся, потому что получается как бы она и я.
      Было бы куда легче выбрать, если б можно было войти в магазин.
      А входить неприятно. Смотрят, как бы ты чего не стянул, не помял, не запачкал. Торопят. Не любят, чтобы ребята всё рассматривали. Говорят:
      — Ну, скорее!
      Видно, что хотят, чтобы ты ушёл.
      Потому что у детей только гроши, на детях много не заработаешь.
      Взрослый тоже не сразу покупает. Взрослому позволят просмотреть все альбомы. Потому что если он сегодня купит открытку, то завтра, может быть, придёт опять и купит ещё что-нибудь. А с нас что толку? Гроши да гроши.
      Я сразу отдал долг Бончкевичу.
      Пока у меня не было денег, я даже не смел спросить его о Пятнашке.
      — Вот тебе десять грошей, которые ты мне тогда одолжил на молоко.
      — Я ведь сказал, что прощаю тебе долг.
      - — Не хочу. Что поделывает Пятнашка?
      — Как — что поделывает?
      Он что-то не отвечает. Может, родители не позволили ему держать собаку? А может, сам выгнал?
      — А он у тебя?
      — А где ж ему быть, раз ты его бросил?
      — Я его не бросил, я тебе отдал!
      — А если бы я не взял?
      — Тогда, может быть, кто другой взял бы.
      — Думаешь, родители так сразу и позволят взять собаку?
      Я злюсь, что он так важничает. Говорю;
      — А почему бы и не позволить?
      — Твои ведь не позволили?
      — Да я у них и не спрашивал!
      Я завидую, что всё ему так легко. Ведь я веду одинокую жизнь, а собака — друг человека.
      Я знаю, зависть нехорошее чувство. Но как не завидовать, если мальчишке так повезло, а он даже ценить этого не умеет?
      И мне любопытно — узнал бы меня Пятнашка? Поэтому я проглатываю обиду и говорю:
      — А можно мне на него посмотреть?
      — Ладно уж, приходи, покажу...
      — А дашь мне его домой? На один день?
      — Ишь, сразу всего захотел. Мой, так мой. Да он уж и не пойдёт за тобой!
      — А ты почём знаешь? Может, и пойдёт!
      — Он уж ко мне привык.
      — Ну и держи его!
      — Ну и буду держать!
      Я отхожу. Что с ним разговаривать? Всё равно не поймёт.
      Теперь у меня только один Манек остался.
      С ним мы всё время вместе.
      Утром встречаемся и вместе идём в школу
      На перемене вместе.
      И вместе возвращаемся домой.
      Один он у меня остался.
      А может, грешно так думать?
      У меня ведь есть отец, мама, Иренка.
      Я забыл ещё, что мы тогда, когда она прощаться приходила, сдували со стола колёсико. Лежало там колёсико — то ли от часов, то ли ещё от чего-то,
      И Марыня сказала;
      — Кто сильней дунет?
      Ну, и она дула в одну сторону, а я — в другую. Иренке мы тоже позволили дунуть два раза на колёсико.
     
     
      СЕРЫЕ ДЕНЬКИ
     
      Уже у второго ученика шапка пропала. Поднялся целый скандал.
      Хуже всего обстоит дело во втором классе. Там пропадают книжки и тетрадки.
      Решили устроить обыск.
      Учителя говорят, что это позор для всей школы. Каждый перечисляет, что у него пропало, а учительница записывает.
      У меня ничего не взяли. Был у меня, правда, кусочек резинки, с четвертушку. На неделю бы ещё хватило. Она пропала. Может, в школе, может, на улице, а может, и дома куда завалилась.
      А некоторые, как начали диктовать, так получалось, будто во всей школе одни воры. Называли всё: кто что потерял или подарил и забыл. Учительница еле поспевала писать.
      Наверное, кое-кто и врал. Потому что Панцевич спросил меня:
      — Почему ты не сказал, что у тебя что-нибудь пропало? Может, школа оплатит.
      А ведь это хуже воровства — требовать, чтобы тебе отдали то, чего никто у тебя не брал.
      Ну, есть, конечно, ученики, у которых много чего пропадает. Бросит где попало, а потом не знает, где искать. Или даст кому-нибудь и забудет.
      Нам чаще, чем взрослым, приходится брать в долг друг у друга. В школе велят что-нибудь принести, а дома не дают. Как тут быть?
      А хуже всего, когда тебе не верят. Взрослому, если он человек честный, все доверяют, а ребёнок всегда под подозрением.
      Мне надо денег на картон.
      — Опять на картон? Ведь ты недавно покупал!
      Как это обидно! Что, я этот картон ем, что ли?
      Мы теряем деньги, забываем, куда положили, — это правда. Но у взрослых есть большие карманы и столы с выдвижными ящиками. Ходят взрослые медленно, не играют, не бегают. И всё-таки они тоже теряют вещи и забывают, где что лежит. Когда ты всё помнишь, ничего не теряешь, этого никто не замечает. Но чуть что пропало, сразу скандал.
      В театрах есть гардеробщики, и одежда выдаётся по номеркам. Как тут чему-нибудь пропасть?
      А в школе каждый сам вешает пальто и шапку, и сам их берёт. Да ещё второпях. Триста учеников повесят пальто аккуратно, а пять-шесть побросают кое-как. Но об аккуратных никогда не говорят. Детей только ругают.
      Я хотел снова стать ребёнком, чтобы избавиться от мелких сереньких забот и печалей взрослых, а теперь у меня другие, ребячьи, заботы, от которых я страдаю не меньше.
      Когда я был взрослым, я только остерегался воров.
      А теперь мне больно.
      Почему один берёт у другого? Как так можно?
      Нас терзает печаль, что не может быть всё хорошо.
      «Ничего не поделаешь!» — говорил я, когда был большим.
      А теперь я не хочу, не хочу, чтобы так было!..
      Шапка так и не нашлась. Ученики должны собрать деньги.
      Значит, придётся сказать дома. А дома нападут на школу:
      — Одни воры у вас там!
      — И чего только учителя смотрят?
      А ведь это несправедливо. Чем школа виновата? Разве учителя могут за всем уследить?
      Сколько огорчений и хлопот из-за одного такого мальчишки!
      После уроков я никак не мог найти пальто, и Манек меня дожидался.
      Ищем, а сторож говорит:
      — Вы чего тут высматриваете?
      — Не высматриваем, а пальто моё куда-то перевесили.
      — Чего не терял, того не найдёшь, — говорит сторож.
      — Ведь не мог же я без пальто в школу прийти!
      — А кто вас там знает.
      Наконец я нашёл пальто.
      — Ну, нашёл? Вот видишь: где повесил, там и висит.
      — Вы не видели, так и не говорите.
      — Не груби, а то подзатыльник получишь.
      И когда только взрослые перестанут угрожать детям побоями!
      Некоторое время мы с Манеком идём молча.
      — В крови есть какие-то шарики, — говорит Манек, — в которые входит воздух. Странно устроен человек! Ни одной машины нет на него похожей. Если часы не заведёшь, они остановятся. А человек без завода действует бывает и сто лет. Вот в газете писали, что одному старику сто сорок лет.
      И мы говорим о том, каких кто знает стариков. А потом о ветеранах. И о том, что они помнят восстание.
      — А ты бы хотел быть ветераном?
      — Нет, — быстро ответил Манек. — Я хотел бы, чтобы мне было лет пятнадцать — двадцать.
      — Тогда, может быть, твоих родителей уже не было бы в живых.
      Он подумал-подумал и ответил печально:
      — Пускай уж тогда всё остаётся, как есть.
      Мы попрощались, подали друг другу руки и посмотрели в глаза. А девчонки всегда целуются, даже если и не очень любят друг друга. Мы, ребята, правдивее. А может быть, у них только привычка такая?
      Что было потом?
      Да ничего особенного. Разные уроки.
      А на уроке физкультуры учитель показал нам новую игру.
      Все разбиваются на две партии. Проводят черту — границу. Одни — с той стороны, другие — с этой. И перетягивают друг друга, как бы в плен берут. Сначала игра не ладилась, потому что ребята нарочно поддавались, когда хотели перейти на другую сторону. Или же перетянут кого-нибудь, а он вырвется и спорит. Но постепенно игра наладилась, и стало весело.
      Мы просили, чтобы нам позволили играть до конца урока, до звонка, но учитель сказал: «Нет!»
      Трудно понять, почему.
      Я думаю, надо так: выбрать несколько игр, которые всем нравятся, и играть в них. Сколько лет ребята играют в салки, в чижа, в классы, в лапту, а теперь ещё и в футбол! Почему же это должно вдруг надоесть? А тут на каждом уроке что-нибудь новое. Так ни в одну игру играть не научишься. Только условия узнаешь. А чтобы всеми приёмами овладеть, не одна неделя нужна.
      Взрослым кажется, что дети любят только новое: новые игры, новые сказки.
      Есть, конечно, ребята, которые обязательно скорчат гримасу и скажут с презрением:
      — Это мы уже знаем, это мы слыхали!
      Но на самом деле хорошую сказку, интересный рассказ мы можем много раз слушать. Ходят же взрослые много раз на один и тот же спектакль, а ведь взрослым скорее всё надоедает. Детям хочется хорошо знать то, что им понравилось, но учитель в школе всегда спешит, ему всегда некогда.
      Славно мы поиграли на уроке физкультуры.
      Л на урок математики пришёл инспектор.
      Пам говорят, чтобы мы всегда старались, даже когда никто на нас не смогрпт. А взрослые не всегда так поступают.
      При инспекторе все ведут себя иначе. Даже директор. Школа сразу становится праздничной. И чего они боятся, непонятно. Ведь инспектор самый обыкновенный человек, он даже добрый.
      Инспектор дал нам задачу. В задаче спрашивается, сколько куплено баранов. А Дроздовский со страху ослышался и говорит: «баранок».
      Мы думали, инспектор рассердится, и учительница будет потом ходить сердитая. А он только рассмеялся:
      — О баранках думаешь? Видно, большой любитель.
      Тут и все рассмеялись. И отвечали хорошо.
      Даже учительница сказала, что хорошо.
      Наступил день именин учительницы. Был сильный мороз, а мы уговорились украсить класс хвоей. Но у нас не было хвои. И мы решили написать учительнице поздравление на красивой бумаге, но перессорились, и тоже
      ничего не вышло. Потому что это надо было сделать сообща: один напишет, а все подпишутся. Сначала хотели собрать по пять грошей, а потом стали спорить, кто купит бумагу и что написать. Кончилось тем, что нарисовали несколько картинок и положили учительнице на стол. А на доске написали:
      «Поздравляем госпожу учительницу!»
      Хотели ещё добавить:
      «Желаем счастья и здоровья!»
      Некоторые предлагали написать:
      «Желаем красивого мужа».
      И ещё разные глупости выдумывали. Но мы им не позволили это писать.
      Мы очень торопились, чтобы успеть за перемену.
      Учительница посмотрела и ничего не сказала, только улыбнулась. Но, видно, она ждала, что мы её поздравим; урока не было, вместо урока читали вслух. Учительница принесла книжку «Наш малыш». Хорошая книжка, грустная.
      Только зачем она всё время прерывает чтение и объясняет. Ведь, если слушаешь, всё и так понятно. А не поймёшь, догадаться можно.
      Если читают что-нибудь неинтересное, то пускай объясняют: время быстрее проходит. А когда интересно, боишься, что дочитать не успеют. И, если чего-нибудь не понимаешь, это не мешает, даже таинственно получается.
      Учительница кончила читать и уже перед самым звонком поблагодарила за поздравление.
      Я знаю почему. Боялась, что если в начале урока поблагодарит, то поднимется шум и нельзя будет читать. Учителя боятся всякого праздника в классе, всякой радости, всякого взрыва веселья.
      Ещё мы играли во дворе в разные игры. Вот и все развлечения. А огорчений много. Потому что и за других обидно.
      Учитель разорвал Хессу новую тетрадь: «Не старался, торопился, когда писал». А у Хесса мать больна и работы по дому много. Хесс хотел совсем не готовить урок, но побоялся, что учитель рассердится. А вышло ещё хуже. Учитель сказал:
      — Ученик, который не стыдится подавать учителю такую мазню...
      И порвал тетрадь.
      Хесса я не очень любил. Сидит он далеко от меня, мы почти и не разговариваем. Он какой-то шальной, ни в чём удержу не знает — ни в озорстве, ни в игре. И, видно, очень бедный.
      Но меня удивило, что он плачет. Прежде я никогда не видел, чтобы он плакал. А теперь у него слёзы текли. И весь урок он сидел насупившись.
      Писал в новой тетрадке и не старался? Самый большой лентяй и грязнуля и тот поначалу всегда старается...
      Но ведь у него мать больна. А он и раньше не так уж красиво писал. Другой и хотел бы писать красиво, да не может. И ещё в дешёвых тетрадках плохая бумага или бывает, перо старое, бледные чернила, промокашка мажет.
      У меня как раз была новая тетрадка, я и дал ему. Он обрадовался. У отца он не мог бы денег попросить, у них теперь такая нужда...
      И ещё одно огорчение.
      Новый школьный врач нашла у Крука на рубашке вошь. И давай честить и его и всех. Почему мальчишки не моются, и когти у них длинные, и башмаков они не чистят.
      Сказала бы, что нашла вошь у одного, зачем весь класс обвинять? И зачем доводить человека до слёз? Ну, случилось. И ещё неизвестно — может, от кого переползла. Ведь не с одними же чистыми мы встречаемся. И сидим вместе, и пальто на пальто висит. И дома жилец есть, может, и грязный. А маленькие братья и сёстры всё время во дворе.
      И сразу же разные колкости и насмешки. Даже наших матерей помянула. Этого-то уж она никак не имела права делать...
      А подлизы, чтобы понравиться, разные шуточки отпускают. И все смеются. Чистить башмаки? Хорошо. Но для этого надо иметь ваксу и щётку. А что делать, если щётка вся стёрлась и осталась одна деревяшка?
      И за небольшую баночку ваксы надо отдать двадцать грошей. Раза два можно слюнями почистить, только потом башмаки выглядят ещё хуже; тут уж и вакса не поможет.
      И ещё огорчение: у Манека жмут башмаки. Манек стёр ногу и стал ещё сильнее хромать. У меня забота с пальто на рост, а у него и того хуже.
      Дома сказать про башмаки боится, начнут кричать, потому что, когда покупали, хотели взять на номер больше, а он говорил, что и эти ему велики.
      — Не понимаю, что случилось. Разве только человек растёт не всегда одинаково. Та пара, когда износилась, была даже ещё велика. Тогда у меня нога совсем не росла, а теперь за полгода такие лапы выросли, что и сам удивляюсь. Всё мне мало! Гимнастику совсем делать не могу, боюсь, как бы всё у меня не лопнуло, потому что и так всё по швам трещит. Учитель сердится, что я не нагибаюсь, рук как следует не вытягиваю и плохо марширую, а не посмотрит, как я одет.
      — Что же ты будешь делать? — спрашиваю.
      — Почём я знаю... Когда уж совсем ходить не смогу, может, дома сами заметят. И тогда будь что будет — ну, отругают, изобьют. Я ведь не виноват, что расту. Когда-нибудь перестану.
      Потом мы говорили о том, что, если щенку давать водку, он будто бы перестаёт расти. Может, оттого и пони бывают, что им раньше водку давали. В прошлом году объявления про цирк возил такой хорошенький пони.
      — Ты его видел?
      — А как же!
      — На Новом Свете?
      — Нет, на Маршалковской.
      Самое большое моё горе — это то, что в школе мне трудно. Я забываю всё, что знал, когда был взрослым. Я уже не могу теперь больше не слушать на уроках, должен всё время быть внимательным и старательно готовить домашние задания.
      Мне трудно отвечать. Я не уверен в себе. Каждый раз боюсь, что не сумею ответить, не получится.
      Когда учительница или учитель смотрят на учеников, собираясь кого-нибудь вызвать, сердце начинает биться как-то по-другому. Не то что страшно, но как-то не по себе. Словно следствие: хоть и не виноват, да кто знает, чем кончится.
      И всегда зависишь не от одного себя, а от всего класса. Одно дело отвечать, когда класс знает и понимает, другое — когда не знает и учительница раздражена.
      Если кто-нибудь скажет глупость, после него уже трудно хорошо ответить. Поэтому есть дни, когда все, даже самые плохие ученики, знают уроки, и дни, когда весь класс словно поглупел.
      Ну, ничего не поделаешь: не знаю, не понимаю, не могу. Разве менее способным детям и вовсе нет места на белом свете?
      Учительница вызвала меня к доске. В голове вертится только одна фраза: «Опять двойка».
      Другой умеет откашляться, принять уверенный вид или сделаться покорным, вызвать жалость или умеет воспользоваться подсказкой, притворяется, будто отвечает, а сам только и ждёт, чтобы учительница подсказала.
      Может быть, в последнюю минуту случится что-нибудь такое, что принесёт мне избавление?
      Ребята показывают на пальцах, что скоро звонок. Но меня это ничуть не радует. Потому что учительница, наверное, задержит меня после урока, — и это ещё хуже. А если даже она мне и ничего не поставит, то всё равно запомнит.
      — Плохо!
      Я и сам знаю, что плохо, и жду, начнёт ли она ругаться или высмеивать.
      Но случилось самое худшее.
      — Что с тобой сделалось? — говорит учительница. — Ты совсем распустился. Не слушаешь на уроках, пишешь небрежно. И вот результат. Мы вчера делали подобную задачу. Если бы ты был внимательнее...
      Всё погибло!
      Учительница больше меня не любит. И сердится за то, что ошиблась во мне. Видно, лучше быть сереньким, незаметным, средним учеником. Это безопаснее, проще, легче. Потому что меньше к тебе предъявляют требований, не надо так напрягаться.
      Я опустил голову и поглядываю исподтишка на учительницу, потому что не знаю, жалеет она меня или совсем уже больше не любит.
      Учитель никогда не скажет, любит он ученика или не любит, но это чувствуется: у него становится совсем другой голос и другой взгляд.
      И ты очень страдаешь, и ничего не можешь поделать. А иногда ты готов взбунтоваться,.
      Ну, чем я виноват?
      Тем, что Бараньский придумал себе глупую забаву и брызнул мне в глаза апельсинной коркой? Так защипало, что сил нет. Но я ничего не сказал, только глаза тру.
      А учительница спрашивает:
      — Что ты ещё там придумал? Вместо того чтобы слушать...
      Ведь не станешь же на это отвечать! Разве так не бывает?
      Тебя кто-нибудь ущипнёт, а ты вскрикнешь и подскочишь. И ты уже виноват.
      Учителя не знают, как мы боимся таких, про которых говорят: «В тихом омуте черти водятся».
      Такой делает что хочет, и ему ничего не будет. Просто несчастье сидеть с таким за одной партой. Не лучше и если он сидит сзади. Нет тебе тогда ни минуты покоя.
      А в другой раз была тут капелька и моей вины.
      Сижу я на уроке и вижу, что у Шчавиньского сзади на куртке пять белых пальцев. Кто-то на перемене вымазал пальцы мелом и приложил. Тот и не знает, что у него на спине рука отпечатана.
      Ну, я и попробовал примерить, правая это рука или левая. Я хотел издали, но нечаянно дотронулся. А он обернулся. Учитель ему замечание делает, что он вертится.
      А Висьневский кричит:
      — Ого, глядите, какая у него на спине пятерня!.
      Учитель начал меня ругать.
      Я показываю руку, что, мол, чистая.
      А учитель говорит:
      — Ну-ка постойте оба за партой!
      Мы стояли недолго. И не в том дело. Досадно, что все наши дела решаются наспех, кое-как, что для взрослых наша жизнь, заботы и неудачи — только дополнение к их настоящим заботам.
      Словно существуют две разных жизни: их — серьёзная и достойная уважения, и наша — пустячная.
      Дети — это будущие люди. Значит, они только ещё будут, значит, их как бы ещё нет. А ведь мы существуем, мы живём, чувствуем, страдаем. Наши детские годы — это годы настоящей жизни.
      Почему и чего нам велят дожидаться?
      Я размышлял о своей серенькой взрослой жизни, о ярких годах детства. Я вернулся в него, дав обмануть себя воспоминаниям. И вот я вступил в обыденность детских дней и недель. Я ничего не выиграл, только утратил закалку — умение смиряться.
      Грустно мне. Плохо.
      Я кончаю эту странную повесть.
      Одни события быстро сменяются другими.
      Я приношу в школу открытку Марыни, чтобы показать Мапеку.
      А Висьневский вырывает её у меня из рук.
      — Отдай!!
      Висьневский убегает.
      — Отдай, слышишь?
      Висьневский прыгает с парты на парту.
      - — Отдай! Сию же минуту!
      Висьневский машет в воздухе открыткой и орёт во всё горло:
      — Триптих! Письмо от невесты!
      Я вырываю. Комкаю. Рву в клочки.
      И не заметил, что один обрывок упал на пол.
      А Висьневский кричит:
      — Ребята, глядите! Она его сто миллионов раз целует.
      Я подбегаю — и по морде.
      Директор хватает меня за руку.
      Да, испортился мальчишка. И рисовал хорошо, и писал без ошибок. А теперь невнимательный. Неусидчивый. Плохо готовит уроки.
      И посылает за матерью.
      — Погоди... Пусть только отец с работы вернётся! Уж не будет тебе деньги на кино совать!
      Я осаждён со всех сторон.
      Манек пробует меня утешить. Я понимаю это, но не могу сдержаться. Грубо отталкиваю его, бросаю бессмысленное обвинение:
      — Всё из-за тебя!
      Манек смотрит на меня с удивлением.
      За что? Почему?
      А всё из-за открытки.
      Ненавижу Марыню.
      — Дура! Девчонка! Всю бы ночь танцевала! Глаза к небу закатывает!
      Жалко, что далеко. Назло бы ей сделал. Побил бы. Бросил бы бант в канаву.
      Я вырываю горох из цветочного горшка... и в окно. У Ирены на глазах слёзы. Она чувствует, что случилось что-то страшное.
      Никого и ничего у меня нет.
      Пятнашка, где ты?
      Нет.
      К чему мне этот пёс? Пускай достаётся Бончкевичу за проценты. Купил за десять грошей. Пускай ему руки лижет.
      Я уничтожил всё, что мне было дорого. Порвал со всем миром.
      Остался один.
      Мать?
      Она ведь сказала, что отрекается от меня. Что у неё есть только Ирена. А меня нет.
      Недостойный, преступный, проклятый, враждующий с жизнью.
      Все меня покинули. Повсюду измена.
      Неусидчивый. Плохо готовит уроки.
      И учительница, и Пятнашка, и мать.
      Я побежал наверх, на чердак, и сел на ступеньку перед дверью.
      Во мне пустота, и вокруг пустота.
      Ни о чём не думаю.
      И из глубины души я вздохнул.
      Сквозь щёлочку чердачной двери проникает свет. Вылезает человечек, покачивая фонариком.
      — Ага!
      Гладит седую бороду. Ничего не говорит. Безнадёжным шёпотом, сквозь слёзы:
      — Хочу стать большим!.. Хочу стать взрослым!.. Перед глазами мелькнул фонарик гнома.
      Я сижу за письменным столом.
      Кипа тетрадей, которые надо проверить. Перед кроватью линялый коврик.
      Грязные стёкла.
      Ошибка.
      Слово «окно» написано через «а». Зачёркнута буква «а», а над ней — «о», И опять зачёркнуто «о», а сверху снова написано «а».
      Я беру синий карандаш и пишу на промокашке «ак-но» — «акно»...
      Жалко. Но возвращаться не хочется...
     
     
     
     
      ЛЕТО В МИХАЛУВКЕ
     
     
      ОЧЕНЬ КОРОТЕНЬКОЕ ВСТУПЛЕНИЕ
      На Свентокшистской улице в Варшаве стоит низкий старый дом, при доме большой двор. Во дворе собираются дети, которых отправляют на лето в деревню, а в старом доме помещается контора «Общества летних колоний».
      Детей отправляют под надзором воспитателей в колонии, и о каждой такой колонии можно было бы написать целую книжку.
      Я расскажу вам, как жили в колонии в Михалувке еврейские мальчики. Я был у них воспитателем. Выдумывать я не стану, а расскажу только то, что видел и слышал.
      Рассказ будет интересный.
     
     
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      На вокзале. — Воспитатели ставят мальчиков в пары и отводят в вагоны
     
      Поезд уходит только через час, а десятки колонистов уже вертятся на вокзале, размахивают своими холщовыми мешками и с нетерпением ждут, когда их начнут ставить в пары и поведут в вагоны.
      Тот, кто опоздает, в колонию не поедет, а потому и родители и дети начеку.
      Вчера на Свентокшистской уже становились в пары, поэтому каждый знает, какой воспитатель вызовет его по тетрадке.
      И ребята внимательно присматриваются: какой он, этот воспитатель, добрый или злой, можно ли будет лазить на деревья, бросать в белок шишками и по вечерам шуметь в спальне? Так, разумеется, думают только те, кто уже побывал в колонии.
      Пока ещё трудно сказать, почему одни мальчики умытые и опрятные, а другие — чумазые и одеты неряшливо, почему одни говорят громко и глядят весело и смело, а другие — испуганно жмутся к матери или норовят отойти в сторонку. Ещё неизвестно, почему одних провожают мать и отец, братья и сёстры и суют им пряники на дорогу, а других никто не провожает, и никто им ничего на дорогу не даёт.
      Через два-три дня, когда познакомимся, будем знать всё. А пока давайте становиться в пары.
      — Первая пара: Гуркевич и Краузе!
      Никто не откликается.
      — Нет их, — отвечают из толпы.
      И уже кто-то просит, чтобы вместо того, кто не явился, взяли его ребёнка: ведь он такой слабый! Не всех детей отправляют за город: бедных и слабых гораздо больше, чем мест в колонии. Солнца и леса хватило бы на всех, да вот денег на молоко и хлеб у Общества не хватает.
      — Вторая пара: Соболь и Рехтлебен.
      — Здесь! — кричит Соболь, энергично проталкиваясь вперёд.
      Раскрасневшийся мальчуган останавливается перед воспитателем, улыбаясь и вопросительно заглядывая ему в глаза.
      — Молодец, Соболь! А ну-ка, скажи: ты озорник?
      — Озорник, — отвечает Соболь со смехом и, обращаясь к провожающей его сестре, командует: — Всё в порядке, можешь идти домой.
      Восьмилетний мальчик, который в первый раз едет один в колонию и вот так сумел пробиться сквозь толпу взрослых, а сейчас стоит передо мной вымытый, улыбающийся, готовый в путь, обязательно должен быть молодцом и милым озорником. Так и оказалось. Он быстрее всех научился стелить постель и играть в домино, никогда не мёрз, ни на кого не жаловался, просыпался с улыбкой и засыпал улыбаясь.
      — Фишбин и Миллер старший, третья пара.
      — Здесь, — быстро, словно испугавшись, отвечает отец Фишбина.
      Оба, и отец и сын, стоят совсем близко, — видно, беспокоились, как бы не пропустить свою очередь.
      — Маленький Миллер и Эйно. Эльвинг и Плоцкий.
      Гуркевич решил не спать всю ночь, чтобы не опоздать, а утром мать едва его добудилась и привела на вокзал полусонного. Он, единственный из всей группы, заснул в поезде.
      Восьмая, девятая, десятая пара.
      Толкотня, прощание, напутствия, просьбы.
      — Не отходите, сейчас поедем..
      Звонок,
      Пара за парой, группа за группой мы проходим через вокзал на перрон и садимся в вагоны. Тот, кто порасторопнее, занимает место у окна и ещё улыбнётся родителям на прошание.
      Второй звонок, третий.
      Старшие запевают песню колонистов: про лес, про то, как незаметно летят весёлые минуты. Поезд трогается.
      — Шапки держать!
      Когда едут в колонию, всегда кто-нибудь да потеряет по дороге шапку. Так уж повелось...
     
     
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Ребята отдают деньги и открытки на хранение. — В деревне все переодеваются в белые костюмы
     
      Не высовываться! Не толкаться! Не сорить!
      Первые дни ребята часто будут слышать неприятное слово: «Нет!», пока не узнают, что и почему нельзя. Потом запретов становится всё меньше, а свободы всё больше. Даже если бы воспитатель и захотел, он не смог бы так мешать ребятам, как мешают им мать, отец, бабушка, тётя или гувернантка в богатой семье, — ему просто не хватило бы времени на все замечания, советы и увещевания. Поэтому детям в колонии веселее, чем их богатым сверстникам на роскошных курортах, где каждому малышу не дают веселиться столько взрослых.
      Вот по соседним рельсам с грохотом пронёсся поезд. Все испугались, отскочили от окон, а потом так и покатились со смеху.
      Кто-то уронил на пол бутерброд — снова радость!
      — Ой, какая маленькая лошадка! — кричат ребята, и все бросаются к окнам, чтобы взглянуть на диковинку.
      А это обыкновенная большая лошадь, только она стоит вдалеке, на лугу, и поэтому кажется маленькой. Ребята понимают свою ошибку, когда видят далеко-далеко в поле маленьких человечков и маленькие домики.
      Остановка. Ребята поют и машут платками.
      Звенит смех, волшебный смех, который излечивает вернее самых дорогих лекарств и воспитывает лучше самого умного педагога.
      — Сдавайте почтовые открытки и деньги! Первый по списку Гуркевич. Сколько у тебя открыток?
      Гуркевич отдаёт на хранение десять грошей и четыре открытки. На этих открытках он будет раз в неделю писать родителям, что он здоров и хорошо проводит время.
      У братьев Круков вместе двадцать грошей. Каждый получил на дорогу по четыре гроша от родителей и по шесть от дедушки.
      — Скажите, пожалуйста, господин воспитатель, ведь правда картошка растёт в земле?
      — Конечно. А что?
      — Да вот он показал мне в окно какие-то листья и говорит, что это картошка. А ведь картошка растёт в земле — значит, её не видно.
      — Скоро сами увидите, как растёт картошка, — теперь некогда. Фридман, сколько у тебя открыток?
      — Только две. Папа с мамой сказали, что довольно и двух. А денег совсем нет.
      Фридман солгал: он утаил монетку в четыре гроша, которую ему дал на прощание старший брат.
      Отец Фридмана много путешествовал: был в Париже, в Лондоне, даже собирался в Америку. Но нигде он не нашёл счастья и снова вернулся на родину, где много-много булок должен испечь для других, чтобы заработать на буханку хлеба для своих ребят.
      И трудно сказать, в каком из больших городов маленький сын пекаря научился не доверять людям и никому не отдавать на хранение медных монеток в четыре гроша. Только несколько дней спустя он принёс воспитателю своё скромное достояние, а потом время от времени спрашивал: «Ведь мои четыре гроша у вас, правда?»
      — Далеко ещё? — спрашивают дети. Они торопятся в лес, на реку, в поле — ведь те, кто побывал уже в колонии в прошлом году, рассказывают чудеса.
      Говорят, в колонии есть большая веранда; что бы это такое могло быть — веранда? На всех, на сто пятьдесят ребят, там только четыре комнаты, — какие же это должны быть громадные залы!
      Мы проезжаем по мосту. Этот мост совсем не похож на тот, что соединяет Прагу с Варшавой1. Этот мост красивее, гораздо красивее.
      1 Прага — предместье Варшавы, расположенное па другом берегу Вислы.
      — Ребята, выходим! Мешок, шапку никто не забыл?
      — Никто! — отвечают ребята хором.
      На вокзале нас уже ждут двенадцать телег, устланных соломой и сеном.
      — Осторожнее на телегах, смотрите, чтобы у кого-нибудь нога в колесо не попала!
      — Я послежу, господин воспитатель.
      — Ладно. Поехали!
      Солнышко весело встречает бледных ребятишек. Спасибо тебе, доброе солнышко, и зелёный лес, и весёлая лужайка! Спасибо вам, крестьянские дети, за то, что выбегаете из своих хат и приветствуете улыбкой наши устланные сеном телеги!
      — Далеко ещё, господин воспитатель?
      — Ой, вон наш лес чернеется. Уже и поляну видно!
      А вот и мельница, и дома, и, наконец, колония!..
      — Ура! Да здравствует колония Михалувка!
      Значит, вот она какая, веранда?
      Ребята выпивают по кружке молока и — за работу.
      Моются с дороги, одевают белые колонистские костюмы. Больше всего их смешат забавные полотняные шапки, похожие на поварские колпаки. Теперь все выглядят одинаково. Малыши гордятся своими штанами с помочами.
      — Господин воспитатель, а когда нам дадут носовые платки?
      — Платки — завтра, а теперь сложите свою одёжу в мешки, мешки за спину — и марш на склад! Раз, два, левой! Там спрячут ваши мешки на четыре недели.
     
     
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Левек Рехтлебен тоскует. — Левек Ретхлебен плачет
     
      Всё так странно и ново, всё так не похоже ни на Гусью, ни на Крахмальную, ни на Драконову улицу...
      Одноэтажный дом в лесу, ни двора, ни сточной канавы. Какие-то странные деревья с колючками. Кровати стоят не у стены, а рядами, не в маленькой комнатушке, а в большом зале, вроде того, где свадьбы играют. На обед дали какой-то зелёный суп, а потом мо-
      л око. Полотняные шапки и штаны с помочами. Вечером моют ноги в длинном железном корыте. В постели надо спать одному, подушка набита соломой. И окна открыты, — ведь вор может забраться! А мама с папой далеко,
      И Левек Рехтлебен в первый же вечер расплакался.
      Правда, плакал он недолго, потому что как не уснуть после дня, полного таких необыкновенных событий!
      Но и на другой день, когда после завтрака осталось немного свободного времени, Левек снова стал плакать.
      Домой!
      Почему Левек хочет домой? Может быть, Левек голоден?
      Нет, не голоден.
      Может быть, ему холодно?
      Нет, не холодно.
      Может быть, боится один спать?
      Нет.
      Может быть, дома у него больше игрушек?
      Нет, дома совсем нет игрушек.
      Левек знает, что тут хорошо, ему об этом и двоюродный брат и мальчишки со двора говорили, но дома- — мама.
      Ну ладно: Левек поедет домой, только завтра, потому что сегодня суббота, а в субботу уезжать нельзя. Но и в воскресенье Левек не смог уехать: брички не было. Но завтра, завтра-то он уж наверняка уедет.
      В понедельник Левек не плачет, но всё ещё хочет домой.
      — Ладно, поедешь после обеда, только, если ты вернёшься домой, мама будет огорчена.
      — Почему мама будет огорчена?
      — Потому что она должна будет оплатить дорогу.
      А отец как раз сейчас не работает, — мастер
      уехал, — мама больна, потому что родилась маленькая сестричка, и доктор дорого стоил.
      Левек тяжело вздохнул и согласился играть в домино.
      А вечером он снова принимается потихоньку плакать, но вдруг вспоминает, что на вокзале на нём была новая шапка, которую отец взял с собой домой. Отец, наверное, потерял новую шапку, а шапка стоила полтинник. И Левек диктует письмо к отцу: домой ему не хочется,
      он не плачет и по дому не скучает, потому что ему хочется быть здоровым и чтобы у папы не было неприятностей. А что с шапкой?
      Отец написал в ответ, что шапка цела и что он принесёт её на вокзал.
      Левек много раз брал у воспитателя письмо отца и снова отдавал его на хранение, он совсем перестал собираться домой, и колония ему нравилась всё больше и больше.
      Но один раз у Левека случилось горе: он потерял носовой платок. И как не потерять, когда карманы у него всегда набиты камнями и шишками! Платок скоро нашёлся.
      А в другой раз Левек ходил весь день как в воду опущенный, но уже по своей вине: вечером в спальне он свистел и щёлкал пальцами. Когда на другой день за завтраком спросили, кто вчера свистел в спальне, Левек сразу сам признался.
      — И щёлкал пальцами, — добавил он и показал, как щёлкал.
      Левек загорел, прибавил в весе целых три фунта, и когда уезжал домой, то пообещал, что на будущий год снова приедет и тогда уж ни разу не заплачет...
     
     
      ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
      Крепость. — Яичница. — Гроза. — Поэюарная команда
     
      Где сто пятьдесят мальчишек, там война. Где война, там должна быть крепость.
      От прежней крепости за лесом почти ничего не осталось, потому что она была низкая и маленькая. Теперь будут заново построены четыре боковых форта, высокий вал для госпиталя, площадка для военнопленных и окопы. А два главных вала, которые защищают вход в крепость, должны быть не меньше четырёх локтей в вышину.
      У нас двенадцать лопат. Землекопы сбрасывают куртки, засучивают рукава и принимаются за работу. Каждые десять минут рабочие сменяются.
      Силачу Корцажу и старшему Пресману поручен первый форт; Херцман с Фриденсоном и Плоцкий с Капланом, в две лопаты, трудятся над вторым; Грозовский, Маргулес, Рашер и Шидловский насыпают крепостной вал.
      Ребята поменьше и послабее строят боковые форты. Безногий Вайнраух на костылях несёт вахту в левой части крепости, следит, чтобы Беда не подрался с товарищами, — всякое бывает за работой.
      Повозки нам сделал Юзеф: распилил на куски доски, просверлил дырки и продел в них верёвки; неказисты повозки, зато прочные. А экономка, добрая госпожа Па-пеш, дала несколько старых вёдер под песок.
      Все шишки — боеприпасы — пока идут в общую яму, после их поделят поровну между воюющими сторонами.
      Из деревни пришли маленький Ясек с Зосей и Маня с беленьким Стахом. Они помогают собирать шишки.
      Туда, где работа не ладится, спешат на подмогу новые партии рабочих.
      Горн. Десять минут прошло. Вторая смена берётся за лопаты.
      Для утрамбовки земли хороши большие камни. Направление, длину и ширину рвов указывают бечёвки, натянутые между колышками, вбитыми в землю, а чтобы выровнять вал, берут длинную доску, горизонтально кладут её на землю и водят ею вверх и вниз; доска срезает песок, точно острый нож. Остаётся утоптать вал босыми ногами.
      Сегодня только начало работ, а продлятся они недели две.
      Раз, два... Всё дружнее поднимаются и опускаются лопаты. Стой! Отдых.
      Прибывает последний транспорт камней, ссыпают в яму последние пригоршни шишек. Ребята снова надевают куртки, усаживаются подле крепости и слушают интересный рассказ о маленьком итальянце из хорошо знакомой всем книжки Де Амичиса Г
      Скоро четыре. Рабочие становятся парами и с инструментами на плечах под звуки весёлого марша возвращаются домой, чтобы подкрепиться. Дежурные выносят
      1 Автор имеет в виду книгу известного итальянского писателя Де Амичиса (1846 — 1908) «Сердце».
      на веранду тазы с водой и полотенца. Полдник нравится всем.
      Да и как не понравиться! Ведь сегодня яичница с картошкой! Одни сгребают яичницу в сторону и едят сначала картошку — она не такая вкусная, а яичницу оставляют на закуску. Другие, менее дальновидные, едят сначала яичницу, а потом уж картошку. И, наконец, третьи не без основания утверждают, что самое лучшее есть все вместе, потому что тогда у картошки такой вкус, как у яичницы. Каждый способ имеет своих сторонников и противников, и за столом не смолкают оживлённые споры. Иногда за решением спора обращаются к сторожу: он человек взрослый, опытный и, наверное, лучше знает, как есть яичницу с картошкой. Кое-где спор переходит в ссору, а если уж говорить начистоту, кое-кто пытается убедить соседа с помощью кулаков. Вот какие удивительные в колонии нравы...
      А вечером разразилась гроза.
      Вслед за молнией ударил гром, и лес отвечает сердитым шёпотом. Оконные стёкла беспокойно дрожат; ветер бьёт по стеклу крупными дождевыми каплями.
      Казалось бы, ребятам должно быть страшно — гроза в лесу. Но они спокойно засыпают: они знают, что в колонии не случится ничего плохого. Может быть, кто и вздрогнет при раскате грома, но вот уже все спят, утомлённые работой и спорами о том, как есть яичницу с картошкой.
      А на другой день снова светит солнце. После ливня валы стали ниже, но зато прочнее. Малыши тоже получили лопаты и копают под надзором старших. Корцаж присматривает за маленьким Вайцем, Фромом и Фиш-бином. Фриденсон копает с Наймайстром, который всегда кашляет. На помощь прибывают Ротберг и Кулиг.
      Из Костёльных Заромб пришла мать с бледным мальчиком, который учится на раввина. Она хочет посоветоваться насчёт здоровья сына: ей говорили, что в колонии слабые дети становятся сильными. Она удивлена, что мальчики так тяжело работают, а такие весёлые.
      А колонисты веселы потому, что спят на соломе и пьют молоко, и потому, что так чудесно пахнет лесом и светит солнце...
      Когда через неделю земляные работы заметно продвинулись, пришло время подумать о строительстве железной дороги. Юзеф дал ребятам негодную метёлку и старые грабли.
      Железнодорожная насыпь, аккуратно выложенная камнями и палочками, тянется до самого шоссе. Стрелочник — Сикора, потому что у него больное сердце и он не может бегать; паровоз — Гудек Гевисгольд, потому что он свистит как настоящий паровоз.
      На стройке скопилось много леса, — как бы не случился пожар. Пришлось организовать пожарную команду.
      Каски сделали из носовых платков.
      Каждая дружина получает флажок и горн. Есть и лестница, и тачка, и верёвки, а вот резинового шланга нет, и его заменили длинным корневищем.
      Господин Мечислав сложил в поле большущую печку с высокой каменной трубой. Ребята натаскали хвороста и устроили пробный пожар.
      В разных местах располагаются пять пожарных дружин. Каждая дружина — под деревом, на дереве — сторожевая вышка.
      Из трубы уже валит дым, трещат сухие ветки. Мчатся дружины, выстраиваются пожарники с топорами, подкатывает первое ведро воды, запряжённое четырьмя ретивыми мальчишками.
      А полиция с криком разгоняет зевак:
      — Куда лезете? Назад!.. Тебе чего надо?
      Совсем как на настоящем пожаре!..
     
     
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Колонистский суд. — Гражданские и уголовные дела. — Судебные приговоры
     
      Господин воспитатель, он толкается... бросается песком... взял мою ложку.., не даёт играть... дерётся... мешает!»
      Где сто пятьдесят мальчишек, там каждый день тридцать ссор и пять драк; где ссоры и драки, там нужен суд. Суд должен быть справедливым, пользоваться авторитетом и доверием, Такой суд у нас в Михалувке.
      Судей трое, — ребята выбирают их голосованием. Голосование проводится каждую неделю. Вот на таблице результаты выборов..
      Получили голосов:
      Фамилия кандидата 1-я неделя 2-я неделя 3-я неделя 4-я неделя
      Прееман 4 13 25 17
      Плоцкий — 6 16 17
      Фриденсон 10 13 21 15
      Каплан 10 5 10 1
      Маргулес 10 — — 11
      Грозовский 6 11 — —
      Как мы видим, только на третью неделю ребята остались довольны своими судьями: они переизбрали их и на четвёртую неделю.
      Заседания суда происходят в лесу или на веранде, судьи сидят за столом на стульях, обвиняемые и свидетели — на длинной скамье. Публика стоит за скамьёй. Судебные исполнители следят за порядком. Воспитатель, который является и прокурором (обвинителем) и адвокатом (защитником), записывает всё в толстую тетрадь в чёрной обложке. После слушания дела судьи идут совещаться; об объявлении приговора оповещает звонок.
     
      Фишбин бросил камнем в Ольшину и попал ему в ногу. Правда, он ушиб его не сильно. Но Олынина заплакал.
      — Ты бросил камнем в Ольшину?
      — Нет.
      — Но ведь все видели, что Олынина держался за ногу и плакал?
      — Не бросал я, и Ольшина не плакал.
      Начинается допрос свидетелей. Суд предупреждает,
      что ложь сурово карается. Установили время и место преступления, число и фамилии свидетелей.
      — Ты бросил камень?
      — Нет.
      Повторный допрос свидетелей подтверждает, что Фишбин безо всякого повода бросал в Ольшину шишками и камешками.
      — Ты бросал в Ольшину шишками?
      — Да, шишками бросал.
      — Почему?
      — Потому что у меня было много шишек и я не знал, что с ними делать.
      — А почему ты не бросил их на землю?
      — Мне жалко было.
      В публике смех.
      — Ты уверен, что среди шишек не было камней?
      — Не знаю.
      Суд, принимая во внимание юный возраст Фишбина, приговорил его к десяти минутам «карцера».
      Иногда в суд обращаются обе стороны, как это видно из следующего дела.
      Распря возникла во время утренней уборки.
      — Это было так: я стелил постель, а он меня толкнул. Тогда и я его толкнул, а он бросил на пол мою подушку. Я поднял свою подушку, а он меня ударил.
      — Неправда! Я стелил постель, а он пнул мою подушку. Я его толкнул, а он первый меня ударил.
      — Ах ты, врун!
      — Это ты врун!
      На суде ссориться нельзя. Ты бросил на пол его подушку?
      — Потому что он первый...
      — Прошу ответить: да или нет?
      — Да, но он первый!
      — Свидетели есть?
      — Все видели!
      — Все видеть не могли.
      Суд просит назвать двух свидетелей.
      — Кто стоял близко и видел?
      — Не знаю.
      — Ты его толкнул?
      — Когда я стоял и стелил постель...
      — Знаем. Прошу ответить короткое да или нет?
      — Нет.
      — Ах ты, врун!
      — Прошу тише! В суде ссориться нельзя.
      Кровати спорящих сторон стоят рядом. Кто кого первый толкнул, нарочно или не нарочно, ввиду отсутствия свидетелей установить невозможно. Поэтому не лучше ли помириться, чем ждать приговора: ведь осудят, наверное, обе стороны, раз обе стороны сознаются, что дрались.
      Ну конечно, при таких обстоятельствах лучше помириться.
      А вот дело с кровопролитием. Здесь о полюбовном соглашении, разумеется, не может быть и речи.
      Заключение врача гласит:
      «У обвиняемого Фляшенберга распухла правая щека, на лице имеется семь царапин: одна около носа, одна около уха, три на щеке и две на подбородке. Кроме того, две царапины на левой руке.
      У обвиняемого Заксенберга синяк на лбу величиной с монету в четыре гроша, расцарапан нос и на левой щеке царапина длиной в два сантиметра».
      Начала боя никто не видел, но ход его известен со слов многочисленных свидетелей.
      Обе стороны очень хотят помириться, но, поскольку сохранились кровавые следы потасовки, воякам приходится отсидеть по пятнадцать минут под арестом.
      По некоторым вопросам с обвинением выступает сам прокурор — воспитатель.
      На скамье подсудимых Плывак и Шидловский.
      Плывак и Шидловский ушли в поле, далеко за границы колонии, не слыхали звонка и опоздали на завтрак.
      — Разве они не знали, что уходить дальше рощи запрещено? Ведь они могли заблудиться, утонуть в реке, их могли забодать коровы, покусать собаки! Разве они не знали, что на завтрак нельзя опаздывать, потому что после завтрака мы идём купаться? И зачем они
      так далеко ушли, когда и тут достаточно места для игры?
      Плывак и Шндловский пошли в поле за цветами.
      — Господа судьи! Обвиняемые без сомнения провинились. На завтрак, обед, полдник, ужин нельзя опаздывать, не могут ведь сто ребят ждать одного или двоих. Не можем мы каждого искать и тащить к столу. Для этого есть звонок, и к звонку надо прислушиваться. Значит, следует их наказать, но... Плывак и Шидловский пошли в поле за цветами. В городе не разрешается рвать цветы, а здесь можно. Они так обрадовались, что забыли о еде. Плывак в колонии первый раз. Шидловский был в Цехоцинке, но там мало цветов. Так, может быть, для первого раза простим?
      И судьи после короткого совещания выносят оправдательный приговор.
     
      Всего приятнее шуметь вечером, когда лежишь в постели.
      Может быть, это даже и не так уж приятно, потому что хочется спать и глаза сами слипаются, но почему не попробовать, раз нельзя?
      «Если я громко свистну, крикну, замяукаю или пропою петухом, воспитатель рассердится и всем станет смешно. Спальня большая, в спальне темно, кроватей тридцать восемь, — воспитатель не узнает, кто свистнул. А я завтра буду хвастать — вот какой я храбрый и хитрый! Шумел больше всех, а он меня не поймал!»
      Так думают ребята до тех пор, пока сами не убедятся, что воспитатель никогда не сердится и вовсе не хочет выслеживать тех, кто шумел, а дурачиться по вечерам запрещает только потому, что дети должны спать девять часов и вставать в шесть утра весёлыми и бодрыми.
      Вчера вечером в спальне был шум. Сегодня каждый предстал перед судом, чтобы ответить на вопрос, не кричал ли он, не мяукал ли, не хлопал ли в ладоши.
      Все говорят «нет», все отпираются. Только двоих воспитатель вчера поймал с поличным, и эти двое, Вайц и Прагер, попали на скамью подсудимых.
      — Как их наказать, господа судьи? Наказание должно быть строгим. Они не только сами не спят, но и другим спать мешают. Вина их велика. Как же мы их накажем, господа судьи? Но, прежде чем ответить на этот вопрос, мы должны задать себе другой, ещё более важный: разве вчера вечером в спальне шумели только эти двое, Вайц и Прагер? Нет, их было гораздо больше.
      Прокурор разложил на столе план спальни и медленно заговорил:
      — Шумели около окна, где стоят кровати Каплана, Беды, Плоцкого и Шидловского. Шумели в среднем ряду, где спят Вайнраух, Грозовский, Стрык, Фром и За-возник. Шумели около второго окна в первом ряду, где, как это видно из плана, спят Фляшенберг, Фишбин, Рот-кель и Плывак. Смеялись и хлопали в ладоши там, где стоят кровати Альтмана, Лева, Вольберга и Адамовского, и, наконец, кто-то свистел в том углу, где спят Наймайстер, Заксенберг и Пресман. Мы спрашивали всех, но никто не сознался.
      Прокурор замолчал.
      Многие в публике опустили глаза.
      Покраснел даже один из судей, когда услыхал своё имя.
      — Почему вчера удалось заметить только Вайца и Прагера? Потому что они не сумели спрятаться. Почему только они двое не сумели спрятаться, когда все остальные сумели? Потому что они не озорники, а может быть, они просто не знали, что шуметь в спальне по вечерам строго запрещено. Разве мы вправе наказывать этих ребят, когда другие, более виновные, — потому что они оказались хитрее и солгали перед судом, — останутся без наказания? Виноваты все, вся спальня, все тридцать восемь человек, потому что виноваты и те, кто слышал, что сосед шумит, и не остановил его. Поэтому я предлагаю, господа судьи, Вайца и Прагера оправдать и наказать всю группу: Грозовский не будет вам сегодня вечером играть на скрипке.
      Долго суд совещался, и приговор гласил:
      «Вайцера и Прагера оправдать. Грозовский пусть сегодня играет, потому что шум в спальне больше не повторится».
      И ребята сдержали слово.
     
     
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Утро. — Хорошие и плохие краны. — Мы стелем постели. — Горбушки
     
      ывает, что какое-нибудь необычайное происшествие будит всю спальню сразу. Например, неосторожный воробей влетел в окно или полевая мышь забрела по ошибке в дверь. Ну кто станет спать, когда происходят такие события? Все как один вскакивают с кровати, лезут на окна, и начинается охота. Однако подобные происшествия случаются редко.
      Обычно без четверти шесть слабый шорох возвещает о пробуждении спальни, и, если немного погодя воспитатель бросит в спальню взгляд из окна своей комнаты, он и без часов знает, что пора вставать.
      В углу собралось выборное начальство и оживлённо обсуждает вывешенный распорядок дня: кто сегодня дежурит, кому после завтрака идти на перевязку, потому что во время игры в лапту он ссадил себе коленку; обсуждаются предстоящее купание и кросс, прогулка в ольховую рощу и письма домой.
      Кто-то разглядывает цветы на окне, не подросли ли за ночь. Один мальчик, сидя на кровати, чиркает кремнём о кремень и удивляется, что нет искры, а сосед объясняет ему, в чём тут дело. Двое ребят гоняются друг за другом между кроватями, стараясь при этом не очень шуметь.
      И вдруг кто-нибудь крикнет: «Воспитатель смотрит!» — и все ныряют в постели.
      По утрам тоже нельзя шуметь в спальне, но не так уж нельзя, потому что всё равно скоро вставать.
      Многие ещё под одеялом спустили рубашку до пояса, чтобы по первому сигналу вскочить и занять кран в умывальной.
      Из десяти кранов самые лучшие — средние; из двух последних вода льётся тонкой струйкой, а из двух первых бьёт слишком сильно и брызгает. А вода холодная, колодезная.
      — Первый ряд, вставать!
      Никто не замешкался. Бегут, громко шлёпая босыми
      ногами. Кто-нибудь поскользнётся на каменном полу умывальной — все засмеются, и он смеётся.
      — Господин воспитатель, он у меня мыло взял!
      — Хочешь подать на него в суд?
      — Нет.
      Торопятся, потому что второй ряд с нетерпением ждёт своей очереди и до завтрака столько ещё надо успеть!
      — Второй ряд, вставать!
      Торопятся, потому что Юзеф не любит, когда зря расходуют воду, а с ним надо жить в мире: он даёт ребятам метлу и грабли.
      — Третий ряд, вставать! Мыть лицо, шею, уши, нос, глаза. Того, кто плохо умоется, я отправлю мыться во второй раз.
      Третий ряд бежит к кранам, второй вытирается и одевается, первый стелет постели.
      Нелёгкое это дело — стелить постель! Надо встряхнуть простыни, разровнять солому в матрасе, аккуратно постелить одеяло и положить подушку, легонько прислонив её к спинке кровати, потом повесить на спинку полотенце. Каждый старается сделать всё это как можно лучше, чтобы потом с гордостью спросить:
      — Господин воспитатель, хорошо?
      Младшим помогает дежурный; только маленький Адамский отказывается от помощи, и в награду за добросовестную работу он назначен старшим по полотенцам.
      В спальне, когда стелют постели, как и во время умывания, всегда кто-нибудь кому-нибудь да помешает — и получает по шее.
      — Господин воспитатель, он дерётся!
      — Хочешь подать на него в суд?
      — Нет.
      — Тогда бегом на веранду!
      Утром у всех хорошее настроение, и потому все охотно прошают своих врагов.
      Спальня пустеет, все бегут на веранду.
      Ребята молятся быстро, быстро переворачивают страницы молитвенника — «сидера».
      Звонок.
      — Сегодня моя очередь, господин воспитатель, — мне горбушку!
      В хлебе самое вкусное — горбушки, поэтому ребята получают их по очереди.
      Ох, как жалко, что у ковриги только две горбушки! Ребята сидят за столами, дежурные разносят молоко.
     
     
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Купание. — Цыплята. — Аист. — Камыш. — Глупый человек. — Мечты об удочке. — Лапта
     
      В речку смело окунуться,
      Чтобы чистыми вернуться,
      Левой, правой,
      Всей оравой Дружно мы идём...
      Левой, правой,
      Всей оравой Дружно мы идём...
      Вот так поют ребята, шагая парами по полянке, мимо дома, по усадебному двору, через сад и луг, мимо мельницы — на речку.
      Раз-два! Мыла не жалея,
      Мы намылим руки, шею!
      Солнце греет,
      Ветер веет,
      В речку мы нырнём!
      Солнце греет,
      Ветер веет,
      В речку мы нырнём!
      Большое, ясное, доброе деревенское солнышко смотрит с ласковой улыбкой на детей, слушает их пение и не спрашивает, кто они, откуда пришли; гладит, разрумянивая золотыми лучами их бледные лица.
      Стыдно холода бояться,
      Надо смело закаляться!
      Ловки, прытки Точно рыбки,
      Вместе поплывём!
      Ловки, прытки Точно рыбки,
      Вместе поплывём!1
      1 Песни ребят даны в переводе Г. Можаровой,
      Купание — это тысяча взрывов смеха, тысяча радостных возгласов, сотня занимательных сценок и, по крайней мере, десяток происшествий.
      — Господин воспитатель, что это?
      Вот так диво — курица с цыплятами! Тот, кто ещё не бывал в деревне, видит цыплят впервые.
      Поймать бы одного такого пушистенького и подержать хоть минутку! Да воспитатель не разрешит... Такой несносный, скучный человек этот воспитатель!..
      Ну, тогда хотя бы рассмотреть как следует вблизи. И пары разбегаются.
      — Господин воспитатель, он не идёт в паре!
      — Ты хочешь подать на него в суд?
      — Нет.
      Идём дальше.
      — Господин воспитатель, а это что?
      Другое чудо — на крыше дома гнездо аиста на колесе от телеги, и сам хозяин гнезда — аист.
      Такой большой птицы ребята ещё не видывали, больше индюка.
      — Словно воздушный шар! — восклицает кто-то...
      А теперь — как страшно! — надо разойтись на узкой тропинке со стадом коров. Мы встречаемся с ними каждый день.
      Коровы останавливаются и глядят с любопытством на белые блузы и белые полотняные шапки ребят. Некоторые поворачивают морды и поглядывают искоса, словно думают про себя: «Однако эти маленькие человечки очень забавные существа. Как им, беднягам, должно быть, неудобно ходить на двух ногах».
      По дороге на речку ребята в первый раз видят плуг и борону. Они видят, как доят коров. И наконец — диво-дивное, чудо-чудное! — жеребёнка.
      Маленькая лошадка бежит рядом с бричкой, а в бричке господин в чиновничьей фуражке и возница. Несколько мальчиков не удержались и побежали за бричкой, потому что жеребёнок в тысячу раз красивее коровы и аиста.
      — А ты кнутом их, кнутом! — говорит вознице господин в фуражке.
      Мальчики остановились в удивлении, притихли, приуныли, словно припомнили что-то.
      — Маленькая лошадка, которой вы так рбрадова-лись, дочка большой лошади, — объяснил воспитатель, — а господин, который велел вас ударить кнутом, неумный человек.
      Господин в чиновничьей фуражке покраснел и ниче-го не сказал.
      Мьг идём дальше.
      По правой стороне дороги тянется канава, и в ней полно незабудок. Однажды Флекштрумпф, собирая цветы, попал по пояс в грязь и вернулся домой весь перепачканный, мокрый и злой.
      Около речки растёт камыш, из которого получаются отличные пищалки. В Варшаве камыш надо покупать на рынке, а тут знай себе растёт, и никто его не сторожит.
      На пригорке около речки пары разделяются, и все становятся в одну шеренгу, чтобы, когда выкупаешься, легче было найти одежду.
      — Рыбы, рыбы!
      Маленькие, тоненькие, как спички, а живут; шмыгают у самого берега, и никак их не поймаешь: нн рукой, ни шапкой, ни сачком из носового платка.
      - Вот они, вот!.. И тут и тут!
      Почему воспитатель не влезет в воду и не поймает хоть одну: ведь на него бы никто не рассердился, ему всё можно. А он стоит и смотрит.
      Ах, кабы удочку! У Янека нз деревни есть крючок, он готов его продать за два гроша. А у Фрома есть волосы из конского хвоста — на леску. Удилища — на каждом кусту. Но что толку, если воспитатель не хочет дать два гроша!
      Огорчённые ребята принимаются мастерить лодки из коры и спускать нх на воду. Самые лучшие лодкк делает Вольберг: он выстругивает их осколком стекла как перочинным ножом.
      Купаются сначала самые озорные. Они подолгу сидят в воде, брызгаются, барахтаются, меряются силами, дают друг другу подножку, кувыркаются, ныряют и могут пробыть под водой почти так же долго, как Янек и другие деревенские мальчишки.
      Тот, кто не выйдет из реки по сигналу, получает полотенцем по спине. Поэтому ребята бегут во всю прыть, но некоторые нарочно падают, чтобы снова, «на минутку», войти в воду — смыть песок.
      После озорников купаются спокойные ребята, и, наконец, Вайнраух, маленький Адамский и те, кто кашляет по ночам.
      После купания все переходят по мостику без перил на другой берег. Кто-нибудь нарочно раскачивгает доску, и тогда перехрдить очень страшно.
      На другой стороне реки бесконечный луг. Направо он тянется до самого болота, где растут невиданные цветы, налево — до леса — до тёмной полоски вдали.
      Здесь можно было бы устроить не одну, а тысячу площадок для лапты, пробегать не час, а тысячу часов.
      Маленький круглый мячик, правда ты любишь детей? А они-то тебя как любят!
     
     
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Обед. — Самая красивая вилка. — Листья, которые кусаются. — Сад на вате
     
      На всём белом свете, когда люди садятся обедать, ложки и вилки уже лежат на столе; в Михалувке иначе, и на это имеются свои причины. В Михалувке есть новые ложки и старые; ложки похуже — железные, потемневшие, и получше — массивные, оловянные. Но главное — это вилки. Есть вилки красивые, новые, с железными черенками, а есть старые, у которых зубцы уже немного погнулись или один стал короче, обломался. А самая красивая вилка в колонии, а может быть, и на всём свете — это вилка с четырьмя ровными зубцами и белым роговым черенком.
      И нет ничего странного в том, что Беда взял себе вилку Рашера, и тогда Рашер обменял свою, похуже, на вилку соседа с железным черенком. Потерпевший требует свою собственность обратно, — спор, ссора, жалобы; того и гляди начнётся всеобщее переселение ложек и вилок, а потом будет пролит суп, и, чего доброго, возникнет драка. Ведь на веранде за каждым из четырёх столов тридцать восемь мальчишек, а у каждого мальчишки две руки, которыми он готов защищать своё имущество.
      Вот почему приборы раздаются только тогда, когда все уже сидят на своих местах.
      — Сегодня красивые вилки получаем мы.
      Вилки раздаются справедливо, по очереди, так же, как горбушки.
      Если вы думаете, что обед в колонии это тихий, скучный, вежливый варшавский обед, вы ошибаетесь.
      — Господин воспитатель, правда ведь фунт пера такой же тяжёлый, как фунт олова?
      — Правда.
      — Ну, видишь?
      Здесь обсуждаются важнейшие события дня, здесь мирятся те, кто был в ссоре, и порывают дружбу недавние друзья.
      «Правда, в сосне, на которую вчера мячик залетел, беличье дупло?.. А в орловском лесу есть волки?.. А можно отправиться туда за грибами?.. А бывают рыбы, которые могут проглотить человека?»
      Такие беседы ведутся обычно за обедом. Но есть и особые обеды — я назвал бы их военными, шашечными, экскурсионными, — когда обсуждается только один вопрос, когда всю колонию волнует одна тема.
      Сегодняшний обед можно назвать «садовым».
      Во-первых, Пергерихт, собирая букет, обжёгся крапивой.
      Чего только не бывает на белом свете! Все знают, что кипятком можно обвариться, что собака кусается, а лошадь лягается, но чтобы листья кусали босые ноги, это уж что-то совсем невиданное.
      И Пергерихт скорее удивлён, чем огорчён.
      Кроме того, мальчики узнали, что можно посадить сад на вате, на самой обыкновенной вате, которую кладут в ухо, когда оно болит. Нужно только разложить вату ровным слоем на тарелке, смочить водой и насыпать цветочные семена, горох или фасоль.
      Ребята ни за что бы не поверили, но как тут не поверишь, когда своими глазами видел?
      Но, может быть, так бывает только в колонии, в этой стране чудес?
      — А в Варшаве тоже будет расти?
      — А как же? На любой улице, в любой квартире.
      Ребята радуются: так приятно иметь свой сад, хотя
      бы совсем маленький, хотя бы в тарелке, но зато без ворот, у которых стоит сторож и не впускает бедно одетых детей.
      Я назвал бы сегодняшний обед «садовым» ещё и потому, что на столах в первый раз появились букеты цветов. Они занимают много места, а ведь есть их нельзя, значит, они вовсе не нужны. Ребята должны решить, хотят ли они, чтобы за обедом на столе стояли цветы, и, если хотят, надо выбрать старшего по цветам, чтобы он выносил букеты на веранду, как выносят тазы для умывания и как маленький Адамский выносит полотенца.
      Суп и мясо съедены.
      — Пожалуйста, господин воспитатель, мне ещё морковника!
      — Стой, брат, а кто вчера не ел кашу с молоком?
      — Я теперь всегда буду есть.
      — Посмотрим.
      Сладкий морковник — любимое лакомство и могучее оружие в борьбе с капризами за столом.
      — Недаром один великий учёный написал в своей толстой книжке: «Не следует давать морковник тому, кто не ест каши с молоком».
      — Неправда, никто этого не писал.
      — А ты откуда знаешь, что неправда? Ты что, все толстые книжки на свете прочёл?
      — Нет, не прочёл.
      — Ну, вот видишь!
      После обеда Бромберг спрашивает:
      — Скажите, пожалуйста, а ещё что-нибудь будет?
      — А как же, мороженое и сигары.
      И все смеются над Бромбергом.
     
     
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Хромой Вайнраух. — Шашечный турнир. — Тамрес — победитель. — Прощай, колония!
     
      Вайнраух доволен, что ходит на костылях. Его ранили на улице и потом в больнице отняли ногу. Он охотно рассказывает о врачах в белых халатах и о сёстрах в больших белых чепцах. Хорошо ему было в больнице, хорошо ему и теперь, в колонии. Добрая экономка всегда чего-нибудь да подложит на тарелку, и уже не одна проделка сошла Вайнрауху безнаказанно.
      — Господин воспитатель, Вайнраух дерётся!
      — А что он меня дразнит «хромоножка» и «хулиган с Крахмальной»?..
      И Байнраух смеётся, потому что знает, что дело выиграно. А трахнуть кого-нибудь по затылку, да так, чтобы у того искры из глаз посыпались, — это его любимая шуточка, доказательство нежной дружбы.
      В больнице Вайнраух научился играть в шашки, а потом дома сделал себе шашки из картона и пробок. Картон у него всегда есть, потому что он клеит коробки для магазинов, а пробки он нашёл во дворе и раздобыл у товарищей.
      Когда надо было разбить ребят на группы для шашечного турнира, сделать это поручили Вайнрауху.
      Турнир длился только два дня, но готовились к нему долго. Каждый день с обеда до полдника играли в шашки.
      Одни ребята ещё только учились играть, другие — тренировались. Труднее всего научиться обращаться с «дамкой», понять её роль и права на шашечной доске.
      — Можно есть «дамку»? Можно брать «дамку» за «фук»? Может «дамка» перескакивать через две шашки? А последняя шашка обязательно должна стать «дамкой»?
      Вайнраух учил, объяснял и играл с каждым на пробу, а потом записывал его в группу — плохо, посредственно, удовлетворительно, хорошо или отлично играющих; иными словами, ставил кол, двойку, тройку, четвёрку или пятёрку.
      Как видите, это была большая и трудная работа, и у Вайнрауха, который старался выполнить её на совесть, уже не оставалось времени на то, чтобы ругаться и драться.
      Когда все ребята были разбиты на группы, начался турнир. Колы играли с колами, двойки с двойками. Силы были равными. Из трёх решающих партий между Завоз-ником и Фихтенгольцем первая длилась очень долго и была признана ничьей, и только две следующие выиграл Завозник.
      В группе играющих посредственно победителем вышел Дессен. Борьба Лиса с Крышталом три раза кончалась вничью. Плоцкий с Кулигом сыграли четыре партии.
      Но самой интересной была, конечно, борьба мастеров,
      таких, как Альтман, Тамрес, Вайнраух. Много замечательных комбинаций разыгрывалось на шашечной доске, долго и сосредоточенно обдумывался каждый ход. Наконец бесспорным победителем шашечного турнира — без возражений со стороны побеждённых — был признан не Вайнраух, а Тамрес, потому что он победил всех играющих на «отлично».
      Может быть, в будущем году победит Вайнраух? Но нет, на будущий год ему исполнится тринадцать лет, и он уже будет слишком большим: ведь колонии только для детей. Поэтому, когда Вайнраух уезжал из колонии, он, высунувшись из повозки, долго махал шапкой и кричал:
      — Прощай, колония, адье, Михалувка!
      Я часто встречаю хромого Вайнрауха в Варшаве. Он кланяется мне и весело улыбается; наверное, ему при этом вспоминается шашечный турнир, аист и сладкий морковник.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Письма от родителей. — Плакал ли Осёк из-за помочей? — Последние открытки
      Утром пекарь привозит хлеб и письма с почты. Письма раздаются только после завтрака. Потому что тот, кто получил письмо, от радости уже не хочет пить молоко, а тот, кто не получил письма, тоже не пьёт молока — от огорчения. А ведь открытка стоит шесть грошей, то есть почти столько же, сколько фунт хлеба. Поэтому вести из дома приходят не так уж часто.
      Рубину мать пишет:
      «Дорогой сыночек, мы очень рады, что ты купаешься и не тоскуешь по дому. Будь вежливым и послушным, играй и отдыхай хорошенько и возвращайся здоровым и хорошим к любящей тебя маме».
      Таких писем, написанных по-польски и без забавных ошибок, не очень много. Но разве не то же самое хотел сказать отец Боруха, когда писал ему:
      «Дорогой сын Борух! Уведомляю тебе, что мы, слава богу, здоровы, чего и тебе того же желаем. Поклон от
      отца с матерью. Будь послушный и, что тебе скажут, чтобы точно выполнил. Обнимаем тебе издали».
      А в четверг после обеда ребята пишут в Варшаву, разумеется, только те, кто умеет писать.
      — Господин воспитатель, напишите мне, пожалуйста, письмо.
      — Что ж тебе написать?
      — Не знаю.
      — Напишу, что ты озорник и дерёшься.
      — Не надо... Напишите, не плакал ли Осёк, что я у него взял помочи.
      — А ты взял у Осека помочи?
      — Мама велела, потому что мои штаны рваные, а у него с помочами.
      — Так, может быть, лучше спросить, не плакал ли Осёк, что ты у него штаны взял?
      — Ладно, спросите...
      Херш написал по-еврейски:
      «Моим дорогим родителям. Во-первых, пишу, что я здоров, и мне хотелось бы знать, что слышно дома, и я вешу 54 фунта, и ем 5 раз в день, и всё вам потом расскажу, и мы строим крепость и копаем землю, и мне очень хотелось бы знать, что слышно дома».
      Есть в письмах ребят и полные забот вопросы:
      «Нашёл ли отец место, есть ли у Хаима работа и зарабатывает ли он хоть что-нибудь?»
      Когда мальчик уезжал в колонию, отец был без работы.
      Некоторые ребята не доверяют воспитателю и предпочитают, чтобы за них писал товарищ. Товарищ напишет, что ему скажут, а воспитатель ещё, чего доброго, пожалуется родителям, что он вчера зашёл на середину реки, где глубоко, или полез за белкой и нос себе расцарапал. С начальством лучше поосторожнее.
      И товарищ, расспросив о родственниках, строчит:
      «Во-первых, я здоров и кланяюсь дедушке, и кланяюсь брату, и кланяюсь сестре, и кланяюсь братишке Мотке, и кланяюсь всей семье. Будьте здоровы, и я ем пять раз в день, и кланяюсь Абрамку, и кланяюсь тёте, и кланяюсь одному дяде и другому».
      Товарищ читает письмо вслух; оказывается, что всё в порядке.
      — Я уже написал, господин воспитатель.
      И рад: первый раз в жизни посылает письмо.
      На четвёртой неделе воспитатель пишет на открытках:
      «Прошу встретить сына на вокзале в четверг 20 июля в 12 часов дня».
      И в конце добавляет:
      «Ваш сын весёлый и ласковый мальчик. Мы его очень полюбили».
      Родителям будет приятно узнать, что их сын снискал симпатии чужих людей.
      — Господин воспитатель, что вы обо мне написали? — Что ты не хотел есть кашу и плохо стелил постель,
      пусть отец тебя отшлёпает.
      — Не бойся, господин воспитатель шутит, — поучает более опытный товарищ.
     
     
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Хаим и Мордка. — Кукушка, белка и история про бабочку. — Мордку называют Мацеком
     
      П очему Хаим, который не может пройти мимо, чтобы кого-нибудь не задеть, так дружит с Мордкой Чарнецким и никогда его не обижает?
      — Хаим твой друг?
      — Да, — кивает Чарнецкий.
      — И он никогда тебя не бьёт?
      — Нет, — живо возражает Мордка.
      У Мордки Чарнецкого большие чёрные глаза, всегда немного грустные и удивлённые.
      Как-то раз, когда ребята играли на полянке, в ольховой роще закуковала кукушка.
      «Ку-ку», — кричит из чащи кукушка.
      — Ку-ку, — повторяет Чарнецкий и прислушивается: ждёт, когда птица ответит.
      Долго так разговаривали — кукушка и мальчик. Но вот птицу спугнули, и удивляется Мордка, что ему никто не отвечает, и не верится ему, что он говорил с кукушкой.
      Когда ребята увидят белку, они ведут себя по-разному: одни норовят подкрасться и схватить, потому что, как гласит молва, три года назад одному мальчику удалось
      поймать живую белку, — он принёс её на кухню; другие смеются от радости, глядя, как маленькая рыжая зверушка проворно прыгает с ветки на ветку: человек, наверное, упал бы и расшиб голову. Чарнедкнй не смеётся, он только широко раскрывает глаза и удивляется, что белка умеет то, чего и человек не может...
      Ребята играют в чижа. Чарнецкий стоит в стороне и удивляется, что можно так ловко, так высоко палочку палочкой подбрасывать. Но сам играть в чижа не пробует... Так же смотрит он и на закат: словно его важные мысли занимают. И тогда только очнётся Мордка, когда снова увидит что-нибудь очень красивое...
      Бабочка перелетает с цветка на цветок. Чарнецкий идёт за ней следом, нет, не ловит, удивляется только, что снежные эти хлопья улетают от него, словно живые. А может быть, они и вправду живые?
      — Бабочки всегда белые? — спрашивает Мордка у Хаима и рассказывает ему такую историю.
      Один мальчик в школе разорвал лист бумаги на мелкие кусочки и выбросил в окно. Когда бумажки падали, все высунулись из окна: одни кричали, что это снег, а другие, что бабочки порхают.
      Пришла сторожиха и пожаловалась, что мальчишки во дворе насорили; учитель узнал, кто бросал в окно бумажки, и побил мальчика чубуком своей трубки.
      Мальчик плакал, а Чарнецкий узнал тогда, что есть на свете бабочки. А здесь, в колонии, он видит их собственными глазами.
      Ребята смеются над Мордкой: он не умеет прыгать через верёвку, в горелки бегает хуже всех, мячик никогда не поймает. И прозвали Мордку «Мацеком».
      Воспитатель объяснил ребятам, что люди бывают хорошие и плохие, умные и глупые; «Мацек» же — польское крестьянское имя, значит, имя людей бедных и совсем не смешное. Дразнить кого-нибудь Мацеком — это всё равно, что смеяться над еврейским именем «Мордка». Но только те, кто постарше и поумнее, поняли, что сказал воспитатель.
      А вот, когда Хаим заявил: «Кто тронет Чарнецкого, в морду дам», — всем стало ясно, что приятелей лучше не задирать...
      Почему Хаим, один из отчаяннейших сорванцов, взял под свою защиту самого тихого мальчика в колонии?
     
     
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Газета «Михалувка». — Почему ребята плохо говорят по-польски?
     
      Эльвинг сразу догадался, что газета «Михалув-ка» не приходит из Варшавы, а воспитатели сами её пишут и нарочно вкладывают в конверт. Будто бы её из Варшавы прислали. Но и он слушает, когда читают газету: нельзя не признать, что известия в ней самые свежие и всегда интересные.
      Разные бывают новости в газете:
      «Ребята играли в лапту и выбили стекло. Госпожа экономка очень сердится».
      «Гринбаум Борух подрался со своим братом Морд-кой».
      «Младший Мамелок влез на окно и заглядывал в кухню».
      «Хевельке и Шекелевский не хотят есть кашу».
      «Ейман ударил по носу Бутермана. Бутерман простил Еймана».
      «Новая собака сорвалась с цепи и убежала. Но Франек её поймал».
      «Вайнберг провертел дыру в шапке. Он так и будет ходить в дырявой шапке, потому что новую не получит».
      «Штабхольц пил сырую воду, от этого у него заболит живот, и, может быть, ему даже придётся проглотить целую ложку касторки».
      Одна статья в газете «Михалувка» была о башмаках, — как неудобно ходить в деревне в башмаках и как приятно и полезно ходить босиком; в другой говорилось о том, как проводят время в колонии Молодец и Мямля. А одна статья была посвящена летним колониям.
      «Общество летних колоний» уже двадцать пять лет посылает детей в деревню.
      Сначала в деревню посылали очень мало детей, потом стали больше, а теперь каждый год отправляют три тысячи; половина из них, тысяча пятьсот, мальчики, половина — девочки.
      На то, чтобы посылать детей в деревню, Общество тратит сорок тысяч рублей в год. Одежду, простыни, мыло, мясо, молоко — всё надо покупать. Тот, кто теряет носовые платки и мячики, рвёт одежду, бьёт стекла и ломает вилки, поступает плохо, потому что у колонии останется меньше денег на молоко и хлеб, и на будущий год сюда уже не сможет поехать столько детей, а те, кто останется в городе, будут очень огорчены.
      У Общества много таких колоний, как Михалувка. Дети ездят и в Цехоцинек, и в Зофыовку, и в Вильгель-мувку. На колонию Михалувку отпускается много денег, целых пять тысяч рублей в год. За лето сюда приезжают две смены мальчиков и две смены девочек.
      Кто даёт эти деньги? Дают разные люди. Один умирает, и деньги ему не нужны; другой хочет откупить грехи у господа бога; третий хочет, чтобы все говорили, что он добрый; а четвёртый на самом деле добрый: он хочет, чтобы дети жили весело и были здоровы.
      Кто собирает эти деньги? Собирает их председатель «Общества летних колоний» и ещё другие мужчины и женщины.
      Почему они собирают деньги?
      Потому что люди верят им и выбрали их точно так же, как вы здесь, в Михалувке, выбрали в судьи Прес-мана, Плоцкого и Фриденсона.
      О летних колониях можно было бы написать в газете и получше, но еврейские дети плохо понимают по-польски, и надо писать для них простыми словами.
      Некоторые ребята совсем не говорят по-польски, но, несмотря на это, великолепно выходят из положения. Они говорят:
      — Господин воспитатель, о-о!
      Это значит: мне длинны штаны, у меня оторвалась пуговица, меня укусил комар, какой красивый цветок, у меня нет ножа или вилки.
      Завтрак, полдник, ужин — всё называется «обед». И, когда раздаётся звонок, ребята весело кричат:
      — Обедать!
      Откуда им знать, что еда в разное время дня называется по-разному, если дома всякий раз, когда они голодны, они получают кусок хлеба с чуть подслащённым чаем?
      Другое дело те, кто живёт на одной улице с польскими ребятами.
      Гринбаум из Старого Мяста хорошо говорит по-польски, у братьев Фурткевичей даже имена польские, их зовут Генек и Гуцек. А Мосек Топчо вместе с Франеками
      и Янеками голубей гоняет и научился от них свистеть в два пальца и кричать петухом, потому что живёт он на Пшиокоповой улице...
      Но есть в Варшаве улицы, где если и услышишь польское слово, то только грязное ругательство, — дворник раскричался, что ему «еврейское отродье» весь двор замусорило. «А, чтоб вы сдохли, чтоб вас всех холера взяла!»
      Здесь, в деревне, польская речь улыбается детям зеленью деревьев и золотом хлебов, здесь польская речь сливается с пением птиц, мерцает жемчугом звёзд, дышит дуновением речного ветерка. Польские слова, словно полевые цветы, рассыпаны по лугам. Они взлетают ввысь, светлые и ясные, как предзакатное солнце.
      В колонии никого не учат говорить по-польски — на это нет времени; ребят не поправляют, когда они делают ошибки. Их учат польская природа, польское небо...
      Здесь не режет слуха и еврейский жаргон, потому что здесь это не крикливый и вульгарный язык ссор и прозвищ, а просто незнакомый язык резвящейся детворы.
      И в еврейском языке есть свои нежные и трогательные слова, которыми мать убаюкивает больного ребёнка.
      А короткое, незаметное польское слово «смутно» и по-еврейски тоже значит «грустно».
      И, когда польскому или еврейскому ребёнку плохо жить на свете, они думают об этом одинаково, одним и тем же словом «смутно».
     
     
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Война. — Бой за первый форт. — Взятие второго форта. — Солдат, ковырявший в носу, и перемирие
     
      Мы направляемся в крепость.
      Раздаются громкие звуки трубы, Им отвечают горны отрядов. Лязг сапёрных лопат. Беготня, перекличка. Реют знамёна.
      Звучит команда: «По отрядам стройся!»
      Первые семь пар — «наступление». Эти четырнадцать героев будут биться со всеми остальными. Отряд немногочисленный, но отважный; троекратно проведённые ма-
      невры доказали, что он умеет воевать и его не испугает превосходящая численность противника.
      Звучит команда: «Оборона первого форта, вперёд!»
      Во главе генерал Корцаж со знаменем форта в руках, за ним четыре полка, каждый полк со своим командиром, — впереди «обороняющие» двух флангов, за ними два центральных полка, которые будут защишать знамя.
      Если укреплённое на холмике знамя попадёт в руки неприятеля, отряды должны добровольно отступить и сапёры сровняют первый форт с землёй. Бои тоНщ будут идти за второй форт.
      Генерал Герш Корцаж доказал, что умеет биться в первых рядах, ни на минуту не забывая о знамени. В случае опасности он призовёт подвластные ему полки на защиту стяга. Генерал Корцаж отличается мужеством, хладнокровием и присутствием духа.
      — Третий, четвёртый, пятый полк, вперёд, шагом марш!
      Эти-полки, как видно из плана, прикрывают первый форт с тыла и с флангов. Они должны быть готовы по первому сигналу броситься на защиту форта.
      «Наступление» насчитывает в своих рядах немало смелых и искушённых бойцов, но и «обороняющие» готовы сражаться за свою честь до последней капли крови. Столкновение этих сил обещает быть грозным.
      А сейчас, хотя впереди близкий бой, мужественные полки весело шагают по лесу в такт марша.
      Сзади едут госпитальные повозки, те самые, что служили для перевозки песка и камней при постройке крепости. Теперь на них везут аптечку и вёдра с водой для обмывания раненых. Немногочисленным отрядом фельдшеров и санитаров командует хромой Вайнраух, врачи — Сосновский и горбатый Крыштал, а флаг Красного Креста, обеспечивающий госпиталю неприкосновенность, несёт Сикора.
      Суматоха среди защитников крепости уже улеглась. Отряды спокойно и быстро занимают свои позиции. Знамя первого форта чуть колышется на ветру.
      Парламентёр вручает генералу Корцажу бумагу с кратким уведомлением: «Начинаем атаку».
      На длинные письма нет времени. Ответ звучит так: «Ждём».
      Наступающие разделились на небольшие отряды — тройки. Две тройки ринутся на фланги первого форта, чтобы распылить силы обороны и отвлечь их внимание от холма со знаменем, а в это время три остальные, самые сильные, тройки бросятся в центр окопа, чтобы одним мощным натиском сбить защитников крепости с ног и, ошеломив их, сразу же, в первой атаке, вырвать победу.
      Минутное замешательство, случайная оплошность — и перевес окажется на стороне атакующих. Захват первого форта — это ещё не взятие крепости, но уже шаг к победе.
      Троекратный сигнал трубы — и из лагеря выступает первая тройка. Бойцы галопом пробегают расстояние, отделяющее их от форта, и останавливаются перед рвом, точно им внезапно изменило мужество. Разумеется, это только военная хитрость — необходимо усыпить бдительность противника.
      Десятки вытянутых рук, готовых было столкнуть смельчаков в ров, опускаются. Но некоторые легкомысленные защитники центра покидают свои позиции и спешат на помощь товарищам, а ведь они, центр, обороняющий знамя, ни на минуту не должны распылять свои силы.
      Первая тройка неторопливой рысцой возвращается к своему окопу, и вдогонку ей несутся хохот и насмешки.
      Снова звуки трубы: теперь уже две тройки идут в ложную атаку на оба фланга — и возвращаются с тем же результатом.
      — Боятся, — решает торжествующая «оборона».
      Эта уверенность в себе, этот мимолётный триумф чуть было не послужили причиной катастрофы: когда началась настоящая атака и две боковые тройки стали карабкаться на вал, центр оказался почти оголённым.
      Но тут на валу появился Герш Корцаж. Он один выдерживает яростный натиск врага, пока опомнившиеся отряды не подоспевают на помощь.
      Враги уже на валу. То один, то другой мелькнёт у флага. Стоит отразить атаку с одной стороны, как флаг пытаются захватить с другой. Тот, кого столкнули в ров, снова лезет наверх. Кто упал, поднимается, чтобы опять принять участие в битве. Их сбрасывают, но они с неутомимым упорством взбираются на форт.
      Законы войны запрещают бить побеждённых; можно только сбрасывать вниз наступающих или стаскивать с
      вала защитников крепости. Задача санитаров — помогать упавшим подняться.
      Раненых нет. Раненым считается тот, кто заплакал, но никто не плачет.
      Труба играет отступление. Утомлённые тройки возвращаются в лагерь. Первая атака отбита. Но это ещё не перемирие. За первой атакой последуют вторая и третья. Это только начало, первая проба сил, большие манёвры, позволившие оценить боеспособность обеих армий.
      Наступающие проводят короткое совещание.
      Снова трубит труба, снова сражение. Кажется, ещё немного — и флаг будет захвачен, но один короткий возглас: «К знамени!» — собирает рассеявшихся солдат и создаёт вокруг флага непреодолимую живую стену.
      Наступающие, встреченные превосходящими силами противника, не могут рассчитывать на взятие форта. Только неожиданный натиск мог принести им победу, а раз атака не удалась, не следует попусту тратить силы: надо вымотать неприятеля в непрерывных мелких стычках и ждать, пока постепенно не обсыпется и не станет ниже высокий вал форта.
      Но атакующие теряют терпение, и вот, ловким манёвром рассеяв «оборону», они захватывают неприятельский стяг.
      — Покиньте первый форт! — гласит воззвание. — Ваше знамя у нас в руках!
      . Преждевременный триумф!..
      Устанавливается полевой телефон, и из лихорадочного разговора главнокомандующих выясняется, что наступающие пали жертвой обмана: взято знамя четвёртого форта. Форт будет снесён с незначительным ущербом для защитников крепости. Это известие вызвало волнение в лагере наступающих.
      К тому же накопилось и много других неотложных дел: обмен пленными, вопрос о знаменосце, дело солда-тов Кулиги и Мильтмана, обвинённых в издевательствах над пленными. Решено заключить перемирие на один день.
      С триумфом возвращается домой «оборона», с верой в будущее шествует «наступление», чтобы, воспользовавшись временным миром, подкрепить свои силы ужином и сном.
      На следующий день было очень жарко, поэтому армии только к вечеру заняли свои позиции.
      И тут оказалось, что взятие четвёртого форта всё же имело некоторое значение. А может быть, наступающие за время перемирия разработали более чёткий план действий. Нетрудно догадаться, что единственной темой разговоров в тот день была война. Возможно также, что Корцажу труднее было сговориться со своей многочисленной армией, а может быть, вчерашний успех ослабил бдительность «обороны». Так или иначе, но за первой, пробной атакой последовала вторая, столь неожиданная и решительная, что не только знамя оказалось в руках наступающих, но и часть защитников крепости была вытеснена с позиций.
      Пал гордый и неприступный первый форт, разрушенный в боях ещё до того, как по условиям войны он был отдан сапёрам.
      Солдат Рашер прямо на поле битвы получает звание полковника; грудь Шайкиндера и Прагера уже украшают ордена; генерал Замчиковский лишён звания за непорядки в дивизии; солдаты Грубман, Ирблюм и Шрайбаум уволены в отпуск по болезни; Маргулес, Корн, Тамрес и Плоцкий познали всю горечь плена.
      Разгорячённые боем, обогащённые новым опытом, обе армии готовятся к дальнейшей борьбе.
      На оборону второго форта прибывает генерал Прес-ман (младший). Плечом к плечу с ним будет сражаться Корцаж, герой минувших боёв, которому изменила удача. Резерв составит немногочисленный, но сильный отряд — Ротштайн, Апте, Хехткопф и Красноброд. На шестой и седьмой форты прибывают два новых полка, их возглавляют Карась и Альтман.
      Враждующие стороны ведут длительные переговоры и решают создать третейский суд для решения спорных вопросов. Суд сходится после предварительного обмена охранными грамотами на середине дороги.
      И вот краткая речь перед боем на втором форте:
      — Солдаты! Перед вами изорванный кусок серого полотна на надломленном древке. Это честь и жизнь второго форта! Это старое знамя порвано в боях, оно вылиняло на полях сражений, и потому оно нам ещё дороже.
      Снова обмен депешами через парламентёров. Снова играет горн.
      Ободрённые успехом, наступающие переменили тактику: короткие, но сокрушительные атаки следуют одна за другой.
      Каждая отброшенная тройка немедленно сходится и снбва атакует наиболее уязвимую точку форта. Однако защитники учли печальный опыт поражения. У фланга словно замерли три полка, не принимающие участия в общей борьбе, — резерв и надёжная зашита развевающегося стяга.
      Растёт число героев, растёт и число взятых в плен. Весь пятый полк вместе с командиром попадает в засаду. Герш Рашер, ранее произведённый из рядовых в полковники, получает звание генерала. Отличились Хардман, Гутнер, Корчак, Гебайдер и Шпиргляс. Полковник Хоренкриг за непорядки в отрядах понижен в звании. Солдат Гершфинкель, который во время боя преспокойно сидел на одном из боковых валов и ковырял в носу, предан военно-полевому суду.
      Ковыряние в носу — занятие, имеющее многочисленных приверженцев и в мирное время вполне невинное, — превращается на поле боя в преступление, достойное суровой кары, и вызывает возмущение не только у командования, но и у товарищей по оружию.
      В конце второго дня боёв сапёр Фляшенберг нечаянно уничтожил полевой телефон, и снова было заключено перемирие до следующего дня.
      Враги подают друг другу руки. Под звуки триумфального марша отличившимся вручают награды — ордена, вырезанные из красной, голубой и жёлтой бумаги.
      На третий день обе стороны готовы пожертвовать обедом, только бы прийти, наконец, к какому-нибудь результату: заставить наступающих отойти и раз и навсегда отказаться от притязаний на крепость, или же, убедив обороняющих в бесцельности дальнейшего сопротивления, вынудить их сдать крепость на почётных условиях.
      Однако ни одна из сторон не расположена к уступкам. Второй форт пал только на четвёртый день, и то по вине роковой случайности.
      Одной из троек удалось ворваться на холм, где укреплено знамя, и отломить кусок древка с гвоздём и обрывком полотнища, шириной не более пяти сантиметров.
      Возник вопрос: следует ли считать флаг взятым?
      Объявлено перемирие, собрался третейский суд. За-
      таив дыхание обе стороны ждут результатов. Совещание длится долго, потому что вопрос нелёгкий.
      — Что же нам — брать ваш флаг по кускам? Разве этот обрывок не доказывает,что флаг был в наших руках? — спрашивают командиры «наступления».
      — А разве он не доказывает, — возражает «оборона», — что вы не смогли взять флаг?
      Суд заседает на площадке между лагерем и крепостью, и до ушей бойцов долетают только отдельные слова возбуждённых ораторов.
      Наконец вернулся генерал Пресман, бледный и удручённый, и отдал приказ сдать знамя второго форта врагу, а войску отступить к крепости.
      Раздались скорбные звуки траурного марша. У командиров слёзы на глазах. Правосудие восторжествовало.
      Только мольбы жены и малолетних детей спасли полковника Пергериха, который стоял у знамени, от угрожавшего ему наказания. И только благодаря мужеству, проявленному в дальнейших боях за крепость, ему удалось вернуть утраченное звание и уважение товарищей.
      Командование крепостью принял генерал Лис.
      После нескольких неудачных атак наступающие признали крепость неприступной.
      Договор гласил:
      «Мы заключаем мир на один год. Во владении наступающих остаются два главных и пять боевых фортов. Во владении обороняющих остаётся крепость».
      Следуют подписи и большая сургучная печать.
     
     
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Князь Крук и его маленький брат. — Корзинки из камыша. — Почему Бер-Лейб Крук — князь
     
      Почему вы зовёте старшего Крука князем?
      — Потому что он такой недотрога, словно князь какой. Ему что-нибудь скажешь, а он уже и обиделся, и играть не хочет.
      — А маленький Крук тоже князь?
      — Как же! Разбойник он, а не князь!
      Старший Крук заботится о брате, даёт ему поиграть свой флажок и всегда его защищает. А младший —
      буян и задира. Старший держит пелерину брата, когда тот играет с мальчишками, по утрам заглядывает ему в уши — чисто ли вымыты, а по вечерам стелет ему постель и заботливо прикрывает его одеялом.
      — Что ты так балуешь этого сорванца? — спрашивают старшего Крука. — Драться с мальчишками умеет, а постель застелить не может.
      — Пусть играет, — говорит Крук, — он ещё маленький, ему только восемь.
      — И ты маленький.
      — Нет, мне уже двенадцать. Я работаю с отцом на сапожной фабрике. Я уже большой.
      Когда ребята плели корзинки из камыша, Крук-стар-ший тоже захотел сделать для брата корзиночку. Сидят мальчишки на ступеньках веранды и мастерят корзинки. Вдруг кто-то и скажи, что Крук взял у него две тростинки. Длинные тростинки очень ценятся у ребят. Слово за слово, и парнишка обозвал Крука вором.
      Крук так огорчился, что даже ножик для срезания камыша его не развеселил. Он бросил плести корзинку и за ужином ничего не хотел есть.
      — Ешь, Кручек, нехорошо быть таким злюкой. Ведь он сознался, что это твои тростинки, и попросил прощения.
      — Я на него не сержусь.
      Кручек стал есть, уже ложку поднёс ко рту:
      — Нет, не могу!.. Когда у меня горе, я никогда не ем.
      — А у тебя часто бывает горе?
      — Здесь нет, а дома часто...
      «Дорогие родители! — писал старший Крук домой. — Во-первых, сообщаю Вам,что нам здесь очень хорошо. Если бы это услышать и от Вас! Мы не скучаем по дому и каждый день ходим в лес. Во-вторых, время мы проводим интересно, и Хаим послушный. Будьте здоровые и бодрые. Кланяемся Вам — я, Бер-Лейб, и Хаим».
      Кто-то в шутку прозвал Крука князем. Хоть это и шутка, она не так далека от правды.
      Есть два царства: одно — царство развлечений, роскошных гостиных и красивых нарядов. Здесь князья те, кто испокон веков были самыми богатыми, те, кто беззаботнее всех смеются и меньше всех трудятся. Есть и другое царство — огромное царство забот, голода и непосильного труда. Здесь с раннего детства знают, почём фунт хлеба, заботятся о младших братьях и сёстрах, трудятся наравне со взрослыми. Чарнецкий и Крук — князья в царстве невесёлых мыслей и чёрного хлеба; они князья по отцам и прадедам; они получили свой почётный титул ещё в давние времена.
     
     
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Обязанности воспитателей. — Генерал становится лошадью. — Как овцы научили уму-разуму человека
     
      В колонии четыре воспитателя, и каждый по-своему мешает ребятам веселиться.
      Господин Герман знает много песенок и всегда боится, чтобы кто-нибудь из ребят не заболел корью или не сломал себе ногу. В его группе нельзя носить с собой палок и лазить на деревья; ему не нравится игра в войну, и, когда ветрено, он не хочет вести ребят купаться.
      У второго воспитателя, господина Станислава, вечно что-нибудь болит: сначала болело горло, потом десны, потом икота напала. Он принимает железо в пилюлях, и у него есть труба, на которой он прекрасно играет зорю. Это он сделал беговую дорожку и пришил крылья ангелу в живых картинах.
      Господин Мечислав показывает смешные картинки в волшебном фонаре и всякие фокусы; а ещё он достаёт с крыши веранды мяч, когда ребята его туда забросят.
      Четвёртый воспитатель — неуклюжий, в лапту играть не умеет, но он пишет книжки, и ему кажется, что он очень умный. А по правде сказать, как мы вскоре увидим, уму-разуму его научили овцы.
      Должен был быть ещё и пятый воспитатель, но он, к счастью, женился, и жена не пустила его в колонию.
      Этих четверых мы называем то надзирателями, то воспитателями, то учителями, — да им и вправду приходится быть всем понемногу.
      По утрам ребятам надо намыливать под краном головы, и тогда воспитатель — банщик. Когда выдают чистое
      бельё и одежду, воспитатель — портной: он примеряет и подгоняет всё по мерке. Каждое утро дежурный пришивает оторвавшиеся вчера пуговицы. Однако случается, что после обеда оторвётся такая пуговица, без которой недолго потерять весьма важную часть туалета, — и тогда воспитатель сам берётся за иглу и думает при этом, что иногда приятнее пришить пуговицу, чем прочитать книжку, потому что честно пришитая пуговица всегда принесёт пользу.
      За обедом воспитатель исполняет роль кельнера, а если у кого-нибудь шатается зуб, он вырвет его без помощи щипцов, — и тогда он зубной врач.
      — У кого ещё зуб шатается?
      — У меня, господин воспитатель, у меня!
      И лезут даже такие, у которых зуб вовсе и не шатается, потому что никому не хочется быть хуже других.
      А как часто воспитателю приходится решать всякие запутанные споры!
      — Скажите, пожалуйста, разве грешно хлеб покупать для воробьёв? Мой дедушка всегда бросает воробьям крошки, а когда у него нет крошек, он крошит хлеб. А Шерачек говорит, что это грешно. Ага, вот видишь, совсем и не грешно!
      Впрочем, если принять во внимание, что генералу Корцажу пришлось быть лошадью во время триумфального марша, ангелом в живых картинах и судебным исполнителем на суде, а красавица королева одновременно является старшим по уборке постелей, то не приходится удивляться, что воспитатель выполняет сразу столько обязанностей. А сколько у него хлопот и забот!
      «Скажите ребятам, чтобы не вытаскивали камни из-под веранды!» — «Не разрешайте ребятам сдирать кору с деревьев!» — жалуется Юзеф. Юзеф сторожит колонию, и у него есть большой револьвер, но на колонию ещё никто не нападал, и поэтому неизвестно, стреляет револьвер или нет.
      — Вы только посмотрите, на что похожа эта блуза!
      И в самом деле, блуза Бромберга выглядит ужасно:
      ни одной пуговицы, только петли, и каждая петля величиной с большую табакерку.
      — Боже мой, третье окно разбили! Что скажет госпо-
      дин секретарь Общества, когда об этом узнают в Варшаве?
      И воспитатель покорно и сокрушённо склоняет голову перед разгневанной экономкой.
      Но лесную колонию словно кто заколдовал: несмотря на заботы, всем радостно и весело. Если и рассердится кто-нибудь, то ненадолго, как будто в шутку, — нахмурит брови и тут же не выдержит, усмехнётся.
      Потому что здесь делается прекрасное дело, созидается чудесная наука. Воспитатели учат детей, дети — воспитателей, а тех и других учат солнце и золотые от хлебов поля.
      А одного из воспитателей, как я уже говорил, уму-разуму научили овцы. Дело было так.
      — Идёмте, дети, я вам расскажу интересную историю, — сказал как-то ребятам этот воспитатель.
      И ребята целой толпой, человек сто, подбежали послушать его рассказ.
      — Сядем здесь, — предлагает один.
      — Нет, пойдём подальше в лес, — говорит воспитатель, гордясь тем, что столько ребят идут за ним, чтобы его послушать.
      И так дошли они до самой опушки и расселись тут большим полукругом.
      — Не толкайтесь, я буду говорить громко, всем слышно будет, — говорит воспитатель, а сам доволен, что ребята толкаются и ссорятся, стараясь сесть как можно ближе, чтобы ничего не пропустить.
      — Ну, тише, начинаю. Однажды...
      Вдруг Бромберг, тот самый, у которого на блузе только петли, а пуговиц ни одной, повернулся, привстал на одно колено и, глядя вдаль, объявил тоном человека, который не может ошибиться:
      — Вон овцы идут.
      В самом деле, по дороге гнали стадо овец.
      Овцы шли в облаке пыли, беспорядочно толкаясь, смешные, пугливые. И ребята, все как один, сорвались с места, забыв про интересную историю, и помчались смотреть на овец.
      Воспитатель остался один. В эту минуту ему, правда, было не по себе, но зато с тех пор он меньше верит в свой талант рассказчика и потому стал скромнее, а значит, и умнее. Овцы научили его уму-разуму.
     
     
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      «Разбойничье гнездо». — Свидетельница из деревни. — Прощание
     
      Хотя бы один раз за лето должно случиться какое-нибудь ужасное происшествие. Два года назад по колонии проезжал в бричке адвокат из Люблина, а ребята стали бросать в него шишками. Адвокат хотел потом написать в газету, что колонисты нападают на людей, но в конце концов простил мальчишек. В прошлом году три мальчика пошли купаться, сели в лодку, а лодку снесло течением. Хорошо, что мельник вовремя подоспел на помощь. А в этом году по колонии прошёл слух, что наши ребята забросали камнями проходившего мимо дурачка-еврея и разбили ему голову так, что у бедняги кровь ручьём хлынула. Какая-то деревенская женщина сжалилась над ним, промыла ему рану и напоила молоком на дорогу.
      В этом скверном деле заподозрены пятеро.
      Так как же это было?..
      По дороге через колонистский лес шёл еврей с мешком за плечами и парой дырявых сапог в руках. Шёл и сам с собой разговаривал. Ребята увидали и ну смеяться, а он им язык показал. Тогда кто-то бросил ему в сапог шишку, а сапог был дырявый, и шишка выпала. А другой мальчишка спрашивает, что он в мешке несёт.
      — В этом мешке десять раз по десяти тысяч рублей, — говорит еврей.
      Мальчишка стал просить, чтобы он дал ему рубль, раз он такой богатый.
      Ну, а потом что?
      Вот и всё, еврей пошёл своей дорогой, а они остались играть в лесу.
      Прибежала, запыхавшись, баба из деревни рассказать, как было дело.
      Какие там два ведра крови, кто такую небылицу наплёл? Она этого дурачка знает: он всегда тут вертится, в их краях. Ну да, дала ему молока. А потом велела идти в колонию — там, может, и мяса дадут, — да он не захотел, говорит, мальчишки эти сущие разбойники. Уж что правда, то правда: «Разбойники, — говорит, — камнями в меня бросались». И то сказать, видно, что бро-
      сались, — шея-то у него оцарапана. Известно, парнишки. У неё двое, так сладу с ними нет, а тут такая орава! Молодые они ещё, глупые. Уж пусть их господа очень-то строго не наказывают: вырастут, сами поумнеют.
      Так, значит, правда, что ребята бросали в дурачка, камнями и оцарапали ему шею?
      — Как же это могло случиться? Идёт по дороге слабый, больной человек. Он один, а вас сто пятьдесят. Он больной, а вы здоровые. Он голодный, вы сытые. Он печален, а вы веселитесь. И в этого одинокого, голодного человека вы бросаете камнями. Что же, колония — это разбойничье гнездо? Нет, этого не могло быть! Но ведь вы не хотите сказать правду!
      И тут случилось вот что: один из мальчиков расплакался, другой заявил, что всё расскажет, даже если его за это отправят обратно в Варшаву; и в эту минуту раздался звонок, созывающий всех на полдник.
      В первый раз за всё время мы шли на веранду без песен, с опущенными головами и молча сели за стол. Первый раз горбушки раздали не по справедливости, а как пришлось. Ребята переглянулись, но никто не напомнил воспитателю, что горбушки раздали не по справедливости.
      Сразу после полдника ребята пришли с повинной:
      — Мы скажем правду.
      Они бросали шишками, но не в дурачка, а в мешок, который он нёс за плечами. Бросали в мешок, как в мишень: кто попадёт? Они поступили плохо, не подумав, и готовы понести наказание.
      — Ну хорошо: вас здесь четверо. Идите все четверо в зал и сами подумайте, как вас наказать.
      Но тут объявился и пятый:
      — Я тоже хочу пойти в зал, господин воспитатель.
      — Почему? — удивился воспитатель.
      — Потому что я тоже бросал.
      — Почему же ты раньше не сознался?
      — Я думал, нас отправят в Варшаву.
      — И другие, наверное, так думали, а ведь сознались. Нет, теперь уже поздно.
      Четыре мальчика вынесли сами себе такой приговор:
      — Мы отсидим три часа в карцере и до конца смены не получим ни мячиков, ни шашек, ни домино.
      Приговор очень суровый. Согласится ли группа с таким наказанием?
      Мы знаем, как часто дети кидают камнями в собак, кошек, лошадей; мы знаем, что они смеются над пьяными и сумасшедшими и дразнят их. Ребята поступили плохо, но они не понимали, что делают. Теперь-то они всё поняли, и ничего подобного никогда не повторится.
      Группа большинством в двадцать шесть голосов против пяти освободила провинившихся от наказания.
      За ужином ребята сидели притихшие, но самым грустным из всех был тот пятый, который покинул товарищей в беде и тогда только сознался в своём поступке, когда убедился, что наказание будет не слишком тяжёлым.
     
     
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Улитка. — Лягушка. — Адамский убил слепня. — Радушный хозяин. — Поход в Орловский лес
     
      Улитка, улитка, высуни рога,
      Дам тебе хлеба, кусок пнрога.
      Вокруг Фурткевича, который держит улитку, столпилось человек двадцать. Они стоят совсем тихо, даже дышать боятся. Фурткевич сказал, что улитка обязательно высунет рога, только должно быть очень тихо, а то ничего не выйдет.
      И улитка действительно высунула рога. Это было замечательно. А потом ребята разбежались, потому что каждому хочется самому найти улитку и говорить ей:
      Улитка, улитка, высуни рога,
      Дам тебе хлеба, кусок пирога.
      Кто-то нашёл раковину, но она оказалась пустой.
      — В ней, наверное, лягушка живёт.
      — Вот дурак, это у тебя в носу лягушата живут!
      Радужные стрекозы поднимаются над водой.
      — Ой, какие большие комары!..
      А тут кто-то крикнул, что ребята лягушку поймали. На спине у лягушки чёрные точечки, ну просто красавица! Все хотят поглядеть на чёрные точечки. Ришер дал
      подержать лягушку Брифману, Брифман — Беде,, а Беда, кажется, непрочь её присвоить. Как лягушка запрыгала, когда её выпустили на волю!
      Маленький Адамский шапкой убил наповал слепня. Дело было так: слепень налетел на маленького Адамг ского, видно, хотел его съесть. Адамский пустился бежать — слепень за ним. Адамский сорвал с головы шапку и — хлоп по слепню. Слепень замертво упал на траву. Все поздравляют Адамского с победой и с любопытством разглядывают убитого зверя.
      Ребята сбегают с горки к речке или скатываются по травянистому склону и снова взбираются наверх.
      Фуксбаум нашёл ягоду голубики и дал товарищу посмотреть. Товарищ голубику съел, а взамен дал Фуксбау-му гриб. Гриб пришлось выбросить, потому что он ядовитый.
      А рядом в лесу растёт чудесный папоротник с большими резными листьями.
      Мы садимся и ждём завтрака.
      — Там, где небо опирается на лес, конец света, — говорит один.
      — Неправда, земля круглая, и в Америке люди ходят вверх ногами.
      — Дурак! У меня дядя в Америке и вовсе он не ходит вверх ногами.
      Бромберг пробует ходить на голове, по-американски, его примеру следуют и другие. Всем хочется убедиться, может ли это быть, чтобы в Америке люди ходили вверх ногами.
      Мы узнаём, что можно писать: бук и Буг, первое — дерево, а второе — река; узнаём, что в лавке за два гроша продаётся домино, только его ещё нужно вырезать и наклеить на кусочки картона; узнаём, что у Маргулеса есть серебряные часы, которые мама держит в комоде.
      — Да, как же, небось и рядом с серебром не лежали!
      Отец Маргулеса снимал в аренду фруктовый сад, у
      него было много груш, вишен, слив — и серебряные часы. Однажды, когда отец сторожил ночью сад, он простудился и вскоре умер, а мама спрятала часы, чтобы отдать сыну, когда тот вырастет. И ребята верят, что у Маргулеса есть серебряные часы.
      Воспитатель, господин Герман, предлагает спеть хором, чтобы ребята отдохнули перед завтраком.
      Завтрак в лесу. Мальчики спорят, в какой группе дежурный быстрее раздаст хлеб.
      — У нас уже двадцатый получил, а у них только четырнадцатый, — говорят они с гордостью.
      Экономка приготовила ребятам сюрприз — вдруг появилась в лесу с ведром воды. А пить так хочется — жарко. На каждого приходится по полкружки. Несмотря на жару, в лапту играют все. Не растерять бы только мячи на лугу. А через три дня вылазка в Орловский лес за ягодами на весь день.
      Выступаем мы в поход, все в поход, все в поход!
      Эй, ребята, марш вперёд, марш вперёд, марш вперёд! Землянику собирайте, собирайте, собирайте,
      Да проворней! Не зевайте, не зевайте, гей!
      Кто там хнычет по дороге, по дороге, по дороге:
      «У меня устали ноги, ноги, ноги, ноги, ноги!..»
      Он растяпа — сразу видно, сразу видно, сразу видно, Пусть растяпе будет стыдно, будет стыдно! Пусть!
      До Орловского леса идти три версты с лишним. Первый привал в берёзовой роще, второй — на лужайке v железнодорожной насыпи, третий — подле засеянного клевером поля.
      Мы сидим у дороги, и пыль летит прямо на наш завтрак.
      — Идите, ребята, на поле, тут вон какая пылища, — говорит крестьянин.
      — Да ведь там клёв-ер посеян, потопчут?
      — Чего там босые потопчут? Айда, ребята! Моё поле, я позволяю.
      Польский крестьянин! Посмотри получше на этих ребят. В городе их не пустят ни в один сад, сторож метлой прогонит их со двора, прохожий столкнёт с тротуара, кучер огреет кнутом на мостовой. Ведь это «Мосейки». И ты не гонишь их из-под придорожной вербы, где они сели отдохнуть, а зовёшь к себе на поле?
      Крестьянин весело и ласково улыбается детям, а ребятишки осторожно ступают по клеверу, чтобы не причинить убытка радушному хозяину.
      Он расспрашивает ребят, что они делают дома, в Варшаве, и объясняет, где в здешнем лесу больше всего «ягодов».
      А «ягодов» в Орловском лесу видимо-невидимо; земляника крупная, красная, — ребята думали, что это малина.
      Через час привезут обед. Милые дети! Сколько ещё хотелось бы вам рассказать о том, чего вы не знаете и чего не знают многие люди, хотя они давно уже выросли!
     
     
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      Некрасивый Аншель. — Кто первый придумал вставлять листья в букеты. — Больной Сикора
     
      Аншель очень бледный и очень некрасивый мальчик — пожалуй, самый некрасивый во всей колонии. Товарищи его не любят, никто не хочет ходить с ним в паре, никто с ним не дружит.
      Аншель из-за всего ссорится, на всякий пустяк жалуется; а когда получит домино, раскладывает его один на столе или завернёт в носовой платок и носит в кармане — сам не играет и другим не даёт.
      Аншель много ест — наверное, родители ему сказали, что если он будет много есть, то станет здоровым и сильным. А некрасивому мальчику очень хочется быть здоровым. Поэтому он и побоялся есть за обедом крыжовник, но и товарищам свою порцию не отдал.
      Когда идёт дождь, так приятно подвернуть штаны и шлёпать по лужам; воспитатель хоть и сердится, но ведь в воду он не полезет — на нём сапоги. А Аншель во время дождя кутается в свою пелерину или просится в спальню.
      Бывает, что он облокотится на стол на веранде и заснёт, а по утрам он молится дольше всех и говорит, что играть по субботам в мяч грешно. А ведь игра в мяч — это не работа.
      Как-то раз Аншель нарвал букет цветов. Букет получился некрасивый: хилые жёлтые цветы собраны кое-как — ну просто пук сорной травы.
      Грозовский тоже любит жёлтые цветы, но совсем другие; Адамский-старший вставляет в свои букеты красивые зелёные листья. Это Прагер первый придумал так делать. У Прагера глаза голубые-голубые, он любит рвать незабудки и аир, и он всегда смеётся, даже когда его
      кто-нибудь обидит. Только один раз заплакал, когда ему сказали, что отца, наверное, сошлют в такое место, где всегда холодно и снег.
      И Тырман, и Фром, и маленький Гуркевич умеют подбирать букеты, а Аншель нарвал одних сорняков — ну не сорняков, конечно, но уж очень некрасивых цветов и листьев.
      Но, если они ему нравятся, кому какое дело? А ребята выхватили у него букет и раскидали. И Аншель плакал.
      Когда взрослому человеку грустно, он знает, что горе пройдёт и снова будет весело. Когда плачет ребёнок, ему кажется, что он уже теперь всегда будет плакать и никогда не утешится.
      Аншелю взамен погибшего букета хотели дать ветку белой сирени, но он не взял; может быть, считал, что не достоин такого душистого цветка, а может быть, побоялся, что сирень принесёт ему новые огорчения.
      Ребята не знают, что Аншель не родился вздорным и злым; сперва он был только некрасивый и слабый, и никто не хотел с ним играть, а теперь он уже и сам никого не любит и скорее выбросит крыжовник, чем даст его другому.
      Позже, когда Аншель привык к колонии и научился улыбаться, он уже не казался таким некрасивым, но друга у него по-прежнему не было. Иногда только Сикора играл с ним в домино.
      Сикора тоже больной, но ребята его любят и охотно с ним играют. Они понимают, что Сикора болен, а про Аншеля думают, что он просто всегда бледный и очень злой.
      Сикора болен уже давно. Говорят, он жил в сырой комнате, и у него стали болеть ноги. Его поили горьким лекарством и клали ему на сердце лёд, а когда, наконец, боли и температура прошли, здоровье так и не вернулось.
      И вот боли возобновились. Сикора дышит часто-часто н кашляет.
      — Больно, — тихо говорит он и пробует улыбнуться, потому что ему не верится, что в колонии можно болеть.
      Сикору уложили в постель и дали ему очень горькое лекарство. Он сразу заснул. А вечером, когда ребята шли
      в спальню, им сказали, чтобы они вели себя тише и не будили больного.
      — Значит, Грозовский не будет сегодня играть на скрипке? — огорчённо спрашивают ребята.
      — Нет, играть сегодня нельзя. Сикора болен.
      И ребята тихонько входят в спальню, без шума моют ноги, даже ни разу из-за полотенец не поссорились, и сразу бегут каждый к своей постели: осторожно, на цыпочках, хотя все босые. И слышится только: «Тише, Сикора спит».
      И так было не один, а целых три вечера подряд, потому что только на четвёртый день Сикору вынесли вместе с кроватью на веранду. А ещё через десять дней он уже принимал участие в войне; разумеется, не как солдат, а как знаменосец полевого госпиталя.
     
     
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      Вечерние концерты. — Старушка сосна. — Скрипач Грозовский и певцы
     
      Вечером, когда ребята уже лежат в постелях, Грозовский берёт скрипку, становится посреди спальни и играет им на сон грядущий. Нот он не захватил, но он знает много мелодий на память.
      Шумят ели на вершинах.
      Шум несётся вдаль...
      Поют струны скрипки, и в спальне тишина: ребята слушают затаив дыхание. Только сосны за открытыми окнами переговариваются друг с другом, да иногда долетит из усадьбы звук колокола, созывая людей с поля на ужин.
      Многим мелодиям научились у Грозовского сосны, и теперь они подпевают ему, тихо, еле слышно, чтобы не мешать скрипке, — своими тоненькими зелёными иголками.
      Слева от дома растёт кривая, горбатая старушка сосна. Сколько огорчений доставляют ей эти мальчишки! То влезут на неё и раскачиваются на ветвях, потому что это уже не сосна, а корабль; то превратят её в поезд, то в лошадь, то в пожарную каланчу, то в крепость. Но сосна
      на них не сердится, она терпеливо ждёт вечера, когда опять заиграет скрипка и убаюкает её своей песней.
      У большинства ребят уже смыкаются веки, но вон у того глаза широко открыты, а этот опёрся на подушку и так, полулёжа, смотрит на играющего товарища. Каждый думает о своём, но, когда Грозовский хочет спрятать скрипку, все просят сыграть что-нибудь ещё или повторить.
      В Варшаве Гешель Грозовский поздно ложится спать, не пьёт молока и может делать всё, что хочет, потому что он живёт с сестрой, а сестра редко бывает дома — она ухаживает за больными и иногда даже ночевать не приходит. И в колонии Гешель хотел вести себя так же: поздно ложиться спать и не пить молока. Поэтому вначале ему здесь было немного не по себе. Но его все полюбили, и скоро он привык к новой жизни. Когда строили крепость, ребята давали ему копать дольше других. Маргулес подарил ему палку, которую нашёл в берёзовой роще, и даже судьи, когда Гешель провинился, вынесли несправедливый приговор.
      Все хотят ходить с ним в паре, но Гешель не может ни с кем идти рядом, он всегда отстаёт: ищет жёлтые цветы с длинными стеблями.
      Как-то одна девочка подарила ему несколько веточек жасмина, а в другой раз крестьянин позволил нарвать букет гречихи и ещё дал красный мак из своего огорода Гречиху Гешель поставил в вазочку для цветов, а мак носил с собой, пока не опали лепестки.
      Есть у нас и трое певцов. Поют они тоже по вечерам, перед сном.
      Песня стелется, словно ласточка, над самой землёй, словно пробует, сильны ли крылья, и вдруг смело взвивается под облака и ещё долго-долго звенит в небе. А потом, усталая, возвращается на землю, к людям, и засыпает, стихая.
      — Красивая песня, — говорят сосны, — только почему мы не понимаем слов?
      — Потому что это древнееврейская песня, её сложили сотни лет назад.
      Когда Фриденсон, Розенцвейг и Пресман поют втроём, можно подумать, что это поёт один человек, — так сливаются их голоса. А ведь мальчики совсем не похожи друг на друга.
      Пресман серьёзный и тихий. Он мало говорит, но охотно слушает. Он хочет знать, как устроен термометр, который висит на веранде и показывает, тепло ли сегодня и можно ли идти купаться. Пресман — судья. Он охотно прощает и всегда знает, кого надо простить. Прощать надо тех, кто ещё мал и глуп, и тех, кто одинок и заброшен, но злых прощать нельзя.
      Хиль Розенцвейг совсем другой. Он всегда какой-то кислый, вечно чем-нибудь недоволен: то мошка в глаз попала, то комар его так больно укусил, что сил нет терпеть, то ему пить хочется, то жёстко спать, то вода слишком холодная, то накидку ему обменили. И кто бы подумал, что этот нудный мальчишка, этот недотёпа так поёт!
      А у третьего нашего певца самый красивый голос, самые бедные родители и самое отважное сердце. Милый певец, ты несёшь в жизнь свою горячую песню и чистую душу! И, если ты будешь извозчиком, как твой брат, ты не станешь морить голодом лошадь, не станешь стегать её кнутом, заставляя работать через силу, хотя это будет и не твоя, а хозяйская лошадь...
      Слава о наших вечерних концертах разнеслась далеко по свету. Знают о них и в бараках, и в усадьбе, и в деревне. Поэтому под окнами всегда толпа слушателей. Здесь и Юзеф, и старый арендатор Абрам, и батраки, и девушки из деревни, и наша старушка сосна.
      — На сегодня довольно. Покойной ночи!..
      — Покойной ночи!..
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      Как маленький Адамский хотел, чтобы его уважали, и что из этого вышло. — Несправедливый приговор и история о подбородках, мыле и бритве
     
      Когда Гешель Грозовский провинился, суд вынес несправедливый приговор.
      А было это так.
      Маленький Адамский, как известно, старшин по полотенцам; он следит, чтобы на каждой кровати полотенце висело точно посредине спинки, и перед обедом выносит на веранду три полотенца вытирать руки. Маленький Адамский заслужил, чтобы
      его уважали, ведь он «старший», а ребята его уважать не хотят: то один, то другой нарочно возьмёт да и повесит криво своё полотенце, чтобы посердить малыша и задать ему лишнюю работу, или не смоет как следует песок с рук и грязными руками хватается за полотенце.
      — Никто меня не слушается! — жалуется маленький Адамский.
      Однажды, чтобы завоевать уважение ребят, он рассказал им очень интересную историю: будто бы он был с отцом у фельдшера и видел, как там намыливали господам подбородки и потом брили их бритвой.
      Старшие не поверили.
      — Это ты всё сам придумал, — говорили они, — и вовсе ты не был у фельдшера.
      — Ей-богу, был.
      — Ну, может, у фельдшера и был, но не видел, как там намыливали мылом подбородки.
      — Нет, видел.
      — Но уж бритвой-то их не брили!
      Маленький Адамский уверял, что всё, что он говорит, истинная правда, но ребята ни за что не хотели верить, смеялись над ним и продолжали не слушаться, да ещё дразнили его всей этой историей с фельдшером, мылом и бритвой.
      И вот однажды после обеда маленький Адамский увидел, как Гешель Грозовский подошёл к колодцу и напился воды. А пить воду из колодца запрещено.
      — Вот погоди, я воспитателю скажу, что ты воду пил!
      Маленький Адамский думал, что Гешель испугается,
      станет его просить, чтобы он никому не говорил, и после этого всегда будет его уважать. А если его будет уважать Грозовский, то уж, конечно, и все ребята станут слушаться.
      Но Грозовский не только не стал его ни о чём просить, но ещё принялся лупить полотняной шапкой, а старшего Адамского, который прибежал к брату на помощь, опрокинул на землю и ушиб ему больной палец. У старшего Адамского палец завязан тряпочкой, он давно у него болит и никогда уж, наверное, не заживёт.
      Обо всём этом узнал прокурор и отдал Грозовского под суд, а суд вынес несправедливое решение: освободил виновного от наказания.
      — Как вы могли вынести такое пристрастное решение? — допытывался удивлённый прокурор.
      — Потому что он наш товарищ, — ответили судьи.
      — Вы могли не согласиться его судить, и тогда для этого выбрали бы других судей.
      Наконец сам Грозовский потребовал, чтобы его дело пересмотрели и чтобы судили его те же самые судьи.
      — Господа судьи, — начал прокурор свою длинную речь, — перед вами трудная зада"а. По вашему решению должен быть наказан человек, который пользуется вашим расположением. Но, может быть, вы и второй раз захотите его оправдать? Помните, что несправедливый приговор подрывает доверие к суду. Подумайте, что скажут те, кому придётся потом предстать перед нечестными судьями. Они скажут: «Мы им не верим. Выходит, если у человека есть скрипка и он хорошо играет, то ему можно делать то, чего нельзя другим?» Напоминаю вам, что Грозовский два дня назад отнял у одного из ребят мячик, вчера насыпал за шиворот Шатконскому песку, а сегодня обидел братьев Адамских. Не они, я его обвиняю и обвиняю по требованию самого Грозовского. Грозовскому неприятно, что вы пожертвовали для него своим добрым именем, неприятно, что его теперь все могут заподозрить в том, что он испугался наказания н сам попросил вас вынести оправдательный приговор. Вы сделали ошибку, и ваша задача исправить эту ошибку. Ещё раз повторяю: заслуженное наказание будет обвиняемому приятнее, чем несправедливое оправдание.
      На этот раз приговор гласил: десять минут «карцера».
      В доказательство того, что он не сердится, Грозовский обещал вечером дольше обычного играть па скрипке, а так как он сам осознал свою вину, отсидел присуждённые ему десять минут заключения и не обиделся, то это был самый лучший его концерт в колонии.
      Маленький Адамский примирился, наконец, с мыслью, что он слишком мал для того, чтобы его слушались старшие, и с той поры играет только с малышами, которым история о намыленных подбородках очень понравилась.
      Маленький Адамский понял, что лучше пользоваться уважением среди равных, чем забираться слишком высоко и терпеть насмешки.
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      Лучший в мире праздник и могущественная пряничная сила. — Турчанка рассказывает сказки. — Живые картины
     
      Ах, какой это будет праздник!
      Такого праздника ещё не было на свете! Он состоится через неделю — через шесть дней, теперь уж только через пять — через четыре — через три — уже послезавтра — завтра!
      Беговая дорожка аккуратно посыпана песком. По обе стороны дорожки голубые, красные и белые флаги.
      На веранде занавес из одеял, сделанный так искусно, что, если потянуть за шнурок, он раздвигается сам, как в настоящем театре.
      Только бы дождь не пошёл, только бы занавес не украли, только бы за ночь не исчез лес вместе с беговой дорожкой, только бы не случилось ничего, что может помешать празднику!
      Но ничего не случилось. После первого завтрака — купание, после второго начался кросс.
      Один воспитатель подаёт сигнал старта, другой стоит у финиша и отмечает, кто пришёл первым.
      Каждая четвёрка, прежде чем стартовать, потирает ладони, а некоторые даже плюют на руки, чтобы бежать быстрее.
      После кросса — бег с завязанными глазами, самый смешной. Каждому хочется прийти первым и страшно, что налетишь на дерево.
      Потом бег с препятствиями. И наконец — перетягивание верёвки. Десять мальчиков тянут вправо, десять — влево. Тянут так сильно, что, когда побеждённые не могут больше удержать верёвку и внезапно отпускают её, победители летят со всего размаха на землю.
      — - Смотри, как я тянул! — И ребята показывают друг другу красные ладони со следами верёвки.
      Четыре победителя в беге бегут ещё раз: тот, кто прибежит первым, будет королём, второй — королевой, третий и четвёртый — пажами.
      Жаль, что нельзя подсмотреть, как переодевается королевская чета: экономка завесила окно платком. Но уже
      известно, что даже у пажей будут короны, а король получит саблю и трубу господина Станислава и сможет трубить сколько захочет.
      Перед верандой стоит трон необычайной красоты, разукрашенный одеялами и флагами.
      — Ура!
      Король ведёт под руку королеву; на королеве красная в белую крапинку юбка и белая блузка, которую пожертвовала прачка. Пажи несут шлейф королевы. Золотые короны сверкают на солнце. Триумфальный марш открывает конница; вот тут-то генералу Корцажу, героическому защитнику крепости, и пришлось быть лошадью.
      Воистину неисповедимы пути твои, господи!
      За конницей выступает пехота. Все салютуют королю; господин Герман выбивает барабанную дробь на ведре, оркестр играет вовсю — гремят крышки от кастрюль. Король в знак благодарности за оказанные ему почести трубит что есть сил, а потом приглашает всех на веранду — людей и лошадей. Туда же переносится трон, и господин Мечислав имеет честь выступить со своим представлением перед королевской четой и гостями.
      Занавес поднимается.
      В волшебном ящичке показываются и исчезают две карты; перерезанная ножом верёвка срастается от прикосновения волшебной палочки; из волшебной рюмки исчезает красный шарик и оказывается за воротом у пажа. Но интереснее всего последний фокус.
      Королева собственноручно кладёт в деревянный ящик два медных гроша, и господин Мечислав произносит заклинание:
      — Фокус, покус, чёрная сила, сменяй медь на серебро!
      Но чёрная сила слишком слаба.
      — Чёрная сила, возьми на помощь белую силу и сменяй медь на серебро!
      Но чёрная и белая силы слишком слабы.
      И зелёная, и красная, и синяя силы недостаточно могущественны, чтобы сделать такое чудо.
      Наконец кому-то приходит в голову мысль вызвать пряничную силу.
      — Фокус, покус, возьми на помощь пряничную силу...
      Два гроша исчезли, королева удивлённо качает головой, а король от восторга засунул палец в нос.
      Но тут Вольберг, который умеет вырезать лодки из коры и потому считает себя умнее всех, вдруг закричал:
      — Я знаю, у господина Мечислава сорок грошей в рукаве спрятаны.
      Господин Мечислав засучил рукава и по требованию короля показал фокус ещё раз.
      Как в настоящем театре, опусхилея занавес. Трон пришлось разобрать и опять превратить в суповые котлы. Они нужны к обеду.
      А после обеда состоялся концерт.
      Сначала был прочитан специальный выпуск газеты «Михалувка», потом Гешель играл на скрипке, потом пели, потом турчанка рассказывала сказки: одну страшную, а другую такую смешную, что сам король соизволил смеяться; и, наконец, Ойзер Плоцкий декламировал свои собственные стихи. Если в концерте и недоставало рояля, то только потому, что в колонии рояля нет, а если бы и был, всё равно никто не умеет на нём играть. Но концерт и так получился блестящий. А лучше всего были сказки турчанки.
      Турчанка — это Арон Наймайстер. На голове у него полумесяц и в ушах полумесяцы, сидит он на ковре по-турецки, а рядом на столике горит свеча и отражается в зеркале, — можно подумать, что горят две свечи.
      После концерта ребята побежали в лес: отдохнуть и обсудить то, что уже видели и слышали, и то, что ещё предстоит после ужина. Потому что после ужина будут «живые картины». Что такое «живые картины», никто не знает — значит, это что-нибудь очень интересное.
      Уже совсем стемнело. Все сидят на скамьях, как в театре. На первых скамейках — малыши, дальше — старшие; все, кто не поместился, — на столах.
      Занавес поднимается, но еше ничего нельзя разглядеть. Но вот сцену освещает красный бенгальский огонь.
      Картина первая. Сидит босая девочка и продаёт спички. А над ней — Мороз с длинной седой бородой, с мешком за плечами. Мороз вынимает из мешка горсть снега и сыплет на девочку. Девочка засыпает,
      а Мороз покрывает её всю белым, пушистым снегом. Бедная девочка уже никогда больше не будет продавать спички.
      Вторая картина. На сцене, в полной темноте сидят люди разных ремёсел: сапожник, кузнец, швея, садовник, столяр, торговка. Но вот на возвышении появляется День, весь в белом, с алыми крыльями и факелом в руках, — пора за работу! Столяр пилит, кузнец бьёт молотком, швея шьёт, садовник подрезает сухие ветви, а ребята поют:
      Бьёт кузнец по наковальне
      Во весь дух.
      Как он бороду не спалит?
      Бух, бух, бух.
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      Отметки по поведению. — Собака прощает Гринбаума, а Бромберг получает пятёрку
     
      Раз в неделю воспитатель ставит отметки по поведению. В колонии это очень трудно. В школе, учитель всегда знает, кто балуется, подсказывает или прогуливает уроки. А в колонии мальчик может набедокурить, а воспитатель об этом и не узнает. Поэтому лучше всего, когда каждый сам говорит, какую отметку заслужил, потому что ему-то уж хорошо известно всё, что он успел натворить.
      — Фурткевич, сколько тебе поставить по поведению?
      — Четвёрку, господин воспитатель.
      — Почему четвёрку, а не пятёрку? — допытывается воспитатель.
      — Потому что я пил воду из колодца и опоздал на обед.
      — Ну, господин воспитатель, четвёрку за такую ерунду? — кричат все, кто тоже пил воду из колодца и опаздывал к обеду.
      — Пятёрку, господин воспитатель, пятёрку!
      А Тырман улыбается своей доброй улыбкой и, когда все затихают, добавляет серьёзно:
      — Он исправится, он теперь будет послушным!
      Фурткевич был на этой неделе дежурным портным и пришил много пуговиц. Правда, он пил воду из колодца, но всё же он заслуживает пятёрку...
      — Фридман Рубин, а тебе сколько поставить?
      Стало так тихо, как в среду за ужином, когда ели яичницу.
      Бедный Рубин, всю неделю он так хорошо себя вёл, ни разу ни с кем не подрался, а это не так легко, и вдруг как раз сегодня кто-то крикнул ему: «Цыган». Рубин хотел дать обидчику по шее, но попал по носу, а ведь всем известно, что из носу сразу течёт кровь. Бедный Рубин, как ему не повезло!
      — Может быть, тебе ничего не ставить, и если будешь следующую неделю себя хорошо вести, то сразу две пятёрки получишь?
      — Не хочу! — говорит Рубин. Он считает, что лучше тут же четвёрку, чем когда-нибудь пятёрку.
      — А зачем он кричал «цыган»? — вставляет Фуртке-вич, который по себе знает, как трудно не дать по шее за «цыгана», — Фурткевич рыжий и по этому поводу имел уже не одно столкновение с ребятами.
      В конце концов и Фридман получает пятёрку, а Тыр-ман опять заверяет:
      — Господин воспитатель, он больше драться не будет, он исправится!
      Не сразу решилась и судьба Эдельбаума, потому что он надоеда, во всё вмешивается и любит распускать всякие страшные слухи:
      — Господин воспитатель, ребята Фрому ногу оторвали!
      — Неси сюда ногу, как-нибудь приклеим, — говорит опечаленный воспитатель.
      А потом оказывается, что никто Фрому ноги не отрывал, просто он упал и плачет.
      В другой раз Эдельбаум прибежал и сказал, что цыганка украла двух мальчиков, а на самом деле эта женщина была совсем не цыганка, а полька и ребята были деревенские, а вовсе не колонисты. Они шли все втроём по лугу, никто никого и не думал красть.
      К счастью, Эдельбаум всегда подбирает битые стёкла на дорожке и перед верандой, и только благодаря ему ребята не калечат босые ноги, а то не видать бы ему пятёрки по поведению!
      У каждого свои заслуги.
      Флегер хорошо придумывает игры, Клейман сидит за обедом между двумя сорванцами, и поэтому за столом нет драк. Эйно, когда было холодно, отдал некрасивому Аншелю свою накидку. Правда, за каждым числится и что-нибудь плохое, но ведь на свете нет людей без недостатков! И число пятёрок по поведению всё растёт.
      Как было бы хорошо, если бы вся группа могла получить пятёрки! Но едва ли это возможно.
      Гольдштерн сказал Эльвингу:
      — Чтоб ты ослеп!
      Пятёрка Гольдштерна висела уже на волоске, хорошо, что Эльвинг простил его, и тем более охотно, что сам был виноват — подсказывал противнику Гольдштерна, когда тот играл в шашки.
      Зисбренеру нужно исправить отметку за прошлую неделю. Он получил четвёрку, потому что подставил одному мальчику ножку, мальчик упал и разбил колено. Но теперь все уже знают, что Зисбренер очень славный и тихий, что в Варшаве он вместе с матерью делает цветы для магазина, а по вечерам читает младшим братьям и сестрёнке книжки из бесплатной библиотеки, и не какие-нибудь сказки, а правдивые истории о Христофоре Колумбе, который открыл Америку, и Гутенберге, который изобрёл печатную машину. Такой мальчик не мог подставить ножку.
      И в самом деле выясняется, что тот, кто разбил коленку, упал сам, потому что бежал и хотел разминуться с Зисбренером.
      — Почему же ты нам ничего не сказал? — удивляются ребята. — Ты мог бы получить пятёрку, как и другие.
      — Вы ещё меня тогда не знали и могли подумать, что я лгу, — так пусть уж лучше четвёрка.
      Вы видите теперь, как трудно в колонии справедливо поставить отметки.
      Остались только двое: Бромберг и брат Боруха Грин-баума, Мордка. Если и эти двое получат но пятёрке, то у всей группы будет «отлично».
      Снова наступает глубокая тишина.
      — Гринбаум Мордка. Пусть брат за него скажет. Сколько ему поставить?
      — Господин воспитатель, — говорит брат Мордки, — пожалуйста, мне очень хотелось бы, чтобы у него была пятёрка. У меня сердце разрывается, когда я вижу, какой он хулиган.
      Как поступить с Мордкой? Все его простили, даже воспитатель простил; но он бросал камнями в собаку... Как узнать, прощает ли его собака?
      Собака сидит в конуре на цепи. Если Мордка не побоится, подойдёт к ней и даст ей мяса, а собака это мясо возьмёт — значит, она не сердится.
      Идём. Видно, сегодня счастливый день — всё нам удаётся!
      Собака в прекрасном настроении. Уже издали она виляет хвостом. Мясо съела, дважды облизнулась и, по глазам видно, настолько искренне простила нанесённую ей Мордкой обиду, что охотно съела бы не одну, а целых три таких порции.
      Итак, Мордка получил право на пятёрку. Остаётся один Бромберг.
      — Скажи, Бромберг, что ты сделал плохого?
      — Цеплялся за телегу и садился верхом на лошадь.
      — Ещё что?
      — Ходил но крыше веранды.
      — Ещё?
      — Когда я нашёл у себя в супе круглую перчинку, я её облизал и бросил Рашеру в тарелку.
      — Ещё?
      — Отнял накидку у Беды и налил на стол молока, чтобы и стол напился.
      — Что ещё?
      Бромберг думает:
      — Отвернул в умывальной кран и обозвал Вайнштейна «сарделькой».
      — Ещё?
      — Царапал по столу вилкой и не хотел хорошо стелить постель. И стегнул Шарачка помочами. И потерял носовой платок.
      — Ещё что?
      — Не хотел есть хлеб, а только горбушку. И столкнул Фишбина в яму для картофеля.
      — А дрался сколько раз?
      — Не помню.
      — О сосне ещё ничего не сказал.
      — Да, сосну сломал.
      Ребята печально слушают, а Бромбергу всё нипочём, только улыбается.
      — Тырман, как тебе кажется: сколько же ему поставить?
      — Он будет послушным, — говорит Тырман.
      — Так сколько же ему поставить?
      — Не знаю, — говорит Тырман, хотя видно, что и ему и всей группе очень хочется поставить Бромбергу пятёрку. Только никто не смеет об этом сказать.
      — Плохо дело, плохо... Чарнецкий, скажи ты, сколько Бромбергу поставишь по поведению?
      Чарнецкий — друг Хаима Бромберга, поэтому все взгляды обращаются к нему.
      — Ну скажи — сколько?
      — Пятёрку, — говорит Чарнецкий, и две слезинки катятся у него по щекам.
      — Пятёрку, господин воспитатель, пятёрку! — кричат ребята.
      И Тырман добавляет:
      — Он исправится, он будет послушным!..
      И в самом деле, Бромберг исправился. До самого вечера он ходил серьёзный, не шалил, но видно было, что ему не по себе. Он ходил в своей пятёрке по поведению, как в башмаках, которые жмут, так что воспитатель даже испугался, как бы Бромберг не заболел от чрезмерного послушания.
      А на другой день он подрался с Бедой и после обеда решительно заявил:
      — Господин воспитатель, я больше не хочу иметь пятёрку!
      — Почему?
      — Потому что она мне надоела.
      Когда мы приехали в Варшаву, мать Бромберга на вокзале допытывалась:
      — Как вёл себя мой Хаим?
      — Хорошо, — ответил воспитатель, — только он слишком тихий.
      Мать взглянула на воспитателя в изумлении, но, видя, что он смеётся, и сама рассмеялась.
      — А я уж подумала, не заколдовал ли его там кто.
      И она была благодарна воспитателям, что они не сердятся на её шалопая.
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      Поэт Ойэер. — Стихи о сапожнике, о кузнеце и о возвращении домой
     
      Ойзер Плоцкий декламировал на концерте свои собственные стихи.
      Мальчикам казалось странным, что можно писать стихи не из книжки, а из головы.
      Собственно, Ойзер пишет не из головы, а то, что он видит и слышит.
      Например, стихотворение о сапожнике.
      У бедного сапожника долго не было работы, а значит, он ничего не зарабатывал. Ходил, искал работу — не мог найти. Наконец сапожник получил заказ, — как он обрадовался! Но, чтобы выполнить заказ, нужна кожа, кожа денег стоит, а где их возьмёшь? Пошёл сапожник к знакомым, просит денег одолжить. Одни не хотят, другие не могут, потому что сами бедные. Стал сапожник у заказчика задаток просить, а заказчик не дал. И не смог сапожник выполнить заказ, бедный, бедный сапожник.
      Ойзер знает этого сапожника: он в их доме живёт. Ойзер помнит, как он ходил без дела, как получил работу, как хлопотал о деньгах, да так их и не достал. Ойзер всё помнит, вот и написал об этом стихи...
      Другое стихотворение о кузнеце, который днём и ночью бьёт молотом по железу, а молот поёт ему песню о людском счастье.
      Как-то раз, когда мы шли на водяную мельницу, мы по дороге завернули в кузницу.
      Кузнец бил молотом по раскалённому железу, и ребята впервые увидели, как делаются подковы. В кузницу ходили все, но один только Ойзер написал потом стихотворение. Он один услыхал в грохоте железа мелодию — песню о людском счастье, потому что только он один был поэтом.
      А ещё Ойзер написал стихотворение о лесе. В лесу человек становится здоровым и сильным; но не все могут жить в лесу, поэтому они такие бледные и грустные.
      О ком думал поэт, когда писал эти стихи?
      Наверное, об отце.
      Отец Ойзера делает скакалки, поводья, пояса и украшения для платьев. Когда он был здоров и много зарабатывал, его дочь, старшая сестра Ойзера, ходила в школу. Но теперь он всё время кашляет, а поехать в лес, где бы он выздоровел, не может.
      Отец и мать часто вспоминают добрые старые времена, когда дочка ходила в школу. В школе была хорошая учительница, очень хорошая, и дети её любили. Теперь отец болен, школу закрыли, учительница уехала далеко, в Америку, и там её тоже, наверное, любят дети..
      А как хотелось бы Ойзеру учиться!
      Ойзеру не нравятся шумные игры, зато он любит слушать интересные сказки и рассказы. Он знает, что воспитатель его любит, но никогда ничего у него не попросит: ни флажок, ни мячик, ни красивую вилку, ни горбушку. Отец Ойзера, он сам, его старшая сестра, мама — все они гордые и не любят, не хотят ни о чём просить.
      Когда маленькая сестричка Ойзера лежала в больнице, им всем очень хотелось навещать её каждый день Нельзя, к больным детям приходят только три раза в неделю.
      Если нельзя чаще, ничего не поделаешь. Видно, так должно быть, наверное, так лучше.
      Как-то Ойзер принёс сестре в больницу кисточку винограда. Он принёс виноград, а не леденцы, потому что леденцы ей нельзя было есть.
      Стоит Ойзер у кровати сестрёнки и молчит.
      — Скажи ей что-нибудь, поздоровайся с сестрой.
      А у Ойзера слёзы ручьём...
      Приближался день возвращения в Варшаву, и ребята радовались, что снова увидят родителей, братьев и сестёр и обо всём им расскажут: что делали в колонии, как купались, играли, защищали крепость. Ойзер написал своё последнее стихотворение: «Дети радуются, что возвращаются домой и сменят зелёный лес на сырые стены. Цветы улыбаются солнцу, но уже близка зима, а зимой цветы увядают».
      Охотнее всего Ойзер пишет о лете, о том, как светит солнце, цветут цветы. Зиму он не любит, потому что зима всегда печальна.
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
      Сюрприз. — Последний закат и последняя сказка
     
      Ребята просят, чтобы взрослые не ходили на опушку леса, потому что там готовится сюрприз. Они непрерывно что-то носят, укладывают, прилаживают и, когда всё будет готово, позовут сами.
      Возни с сюрпризом, должно быть, много, потому что готов он будет только к вечеру. Юзефу пришлось дать им целых две метлы; за это они позволят ему первому посмотреть на сюрприз, только пусть он ничего не говорит воспитателям.
      Это последний день в колонии, и теперь уже только и разговоров, что о Варшаве.
      Топчо оставил дома голубей — не улетели ли? У Шид-ловского мама была больна, — выздоровела ли? Топчо хвалится, что умеет дым от папиросы пускать через нос к ещё подбрасывать кусок хлеба и ловить его ртом. Плывак умеет класть ногу на голову и далеко плевать сквозь зубы. Фридман свистит в два пальца и выворачивает веки — очень страшно!
      Всё сегодня последнее: и купание, и обед. На тарелках остаётся много каши, даже не всё молоко выпито; где уж тут есть кашу, когда завтра — домой!
      Кукушка кукует на прощание с пяти часов утра.
      «Ку-ку, прощайте, дети, ку-ку, я не умею красиво петь, но прощаюсь с вами, как могу, — коротко и сердечно».
      Ребята уже переоделись в свою одежду, и трудно поверить, что Тырман, Фриденсон, Чарнецкий ходят в длиннополых пиджаках. На маленьком Соболе нарядный костюмчик, и в углах воротника по две золотых звёздочки: так его нарядила в дорогу сестра-портниха.
      Ребята чистят башмаки, чтобы не стыдно было показаться на вокзале. Милые, добрые дети, вас тут было так много, и, хотя вы беспрестанно проказничали, никто из вас ни разу не сделал ничего по-настоящему плохого! Как вы трогательны в этой дружной суматохе, которую затеяли, чтобы устроить нам на прощание сюрприз!
      — Господин воспитатель, всё!
      — Господин воспитатель, готово!
      Справа, на опушке леса, где мы каждый день прощались с заходящим солнцем, ребята построили нечто вроде большого гнезда из веток, камней и песка, выложили гнездо сосновой хвоей, устлали мхом и убрали цветами.
      — Аистово гнездо.
      — Не гнездо, а ложа, — говорит один мальчик, который бывал в театре, потому что его отец-токарь как-то получил там работу.
      Последний закат.
      Солнце уже утратило свои лучи, узкое облачко перерезало солнечный диск на две половины.
      — Последний закат, — говорят ребята.
      Завтра в это время они уже будут в Варшаве, а там не бывает заката. В сумерки на улицах появляется человек с длинной палкой и зажигает безобразные жёлтые фонари. Человек переходит с одной стороны улицы на другую, всегда бедно одетый, в чёрном, и лица его в темноте нельзя разглядеть. Это он превращает в городе день в ночь.
      А в Михалувке ясное солнце в пурпурных одеждах гасит день и зажигает ночь. Солнце садится всё ниже и ниже, прячется за землю и постепенно исчезает: всё меньше и меньше кусочек диска.
      — Всё, — говорят одни.
      — Нет ещё, — возражают другие.
      И вот уже светятся только маленькие искорки...
      В этот последний вечер родилась последняя колонистская сказка о последнем закате — странная сказка без конца...
      — А может быть, не возвращаться в Варшаву? Может быть, стать парами, взять флажки и с песней отправиться в путь?
      — Куда?
      — К Солнцу.
      Долго придётся идти, но разве это плохо? Спать будем в поле, а на жизнь зарабатывать, как сумеем. В одной деревне Гешель сыграет на скрипке — и нам дадут молока, в другой Ойзер расскажет стихотворение или Арон интересную сказку — и нам дадут хлеба. Где-нибудь споём хором или поможем в поле.
      Для хромого Вайнрауха мы сделаем тележку из досок и, когда он устанет, повезём его в тележке.
      — Мы будем идти долго-долго, будем идти, идти, идти...
      — А потом что?
      Но тут раздался звонок, сзывающий всех на последний ужин, и сказка осталась без конца...
      А утром мы уже были на пути в Варшаву»
     
     
      СЛАВА
     
     
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
     
      Труднее всего начать рассказывать, потому что надо ведь сразу сказать о многом. А если сразу скажешь слишком много, всё может перепутаться.
      В этой повести будет пятеро детей, их родители, старенькая бабушка, дядя, кошка, тётя...
      Собственно, говорить стоит только о старших. Ну что может быть занимательного в маленькой Абу, которая всегда спит, плачет или лопочет: «Абу, абу, абу»?
      Вицусь и Блошка старше Абу, но они вскоре захворают и умрут, и, значит, о них тоже придётся сказать немного. Бабушка сразу уедет, а кошка останется на старой квартире.
      И о старой квартире не стоит рассказывать, потому что с неё ведь съезжают.
      Владек пока ещё ходит в школу, у него есть пояс с пряжкой, блуза с боковым карманом и пенал с ключиком. И Маня тоже ходит в школу, но у них в школе легко: если плохо себя ведёшь, поставят в угол, и всё.
      Владек, собственно, разговаривает с одной Маней, да и то неохотно. Потому что Маня — девчонка, она даже пожара никогда не видала, а когда она что-нибудь рассказывает, то невозможно понять, было ли это на самом деле, или это только так, выдумка.
      — Врёшь! — говорит Владек.
      — Ей-ей, правда!
      Владек, разговаривая с Маней, всё время вставляет:
      «Много ты понимаешь!», «Ну, что ты понимаешь!», «Дура!»
      О тёте, которой всегда жарко и которая не переносит шума, тоже не стоит говорить, потому что она не хотела дать взаймы сто рублей; а папа очень легковерный, он всем одалживает.
      Даже дядя, не тёткин муж, а другой, который прозвал Блошку «Блошкой» и подарил Владеку домино и пенал с ключиком, тоже не станет бывать на новой квартире.
      И вообще всё изменится.
      Можно было бы упомянуть о том, что однажды Абу выпала из колыбели, что Блошка нашла за бочонком мышь, которая ещё шевелилась, что Владек поссорился с Вицусем из-за пахучего пузырька из-под одеколона, — ведь он не знал, что Вицусь заболеет и умрёт.
      И ещё следовало бы рассказать, что папе перестало везти, потому что Змей открыл напротив нашего дома кофейню с мраморными столиками для гостей и на окнах нарисовал кий и бильярдные шары.
      — Этот Змей нас проглотит, — сказала мама отцу, когда увидела мраморные столики и красивую большую вывеску, на которой были изображены булочки и стаканы с молоком.
      И действительно, все стали ходить в кофейню напротив, и уже никто не хотел пить чай, кофе и молоко у отца, за столиками, покрытыми клеёнкой.
      — Видно, придётся где-нибудь в другом месте кусок хлеба искать, — говорила мама, а папа вздыхал.
      Владек знал, что они должны съехать с этой квартиры, но не мог понять почему: ведь папа первый открыл кофейню, почему же он должен уступать?
      Здесь следует ещё добавить, что как раз перед самым отъездом разрыли всю улицу и проложили длинные железные трубы.
      Очень было удобно играть в крепость.
     
     
      ГЛАВА ВТОРАЯ
     
      Переезжать очень интересно, потому что, когда взрослые упаковывают вещи, разрешается делать всё, что захочешь, и ещё видишь много предметов, которые всегда были спрятаны, а бечёвку и коробки, которые мама выбрасывает, можно брать себе. Переезжать приятно даже тогда, когда на улице выкопаны канавы, в которых так хорошо играть, даже тогда, когда у родителей на глазах слёзы, а бабушка и кошка такие грустные.
      Кошка очень грустная. Она позёвывает, умывается, мяукает, всё время ходит за бабушкой и старательно избегает Вицуся. Вицусь хочет объяснить ей, что происходит, но кошка не слушает. Вицусь берёт кошку на колени, а она, словно вспомнив о каком-то важном деле, соскакивает и бежит прочь.
      Отец, Владек и Маня поедут на возу с вещами, а бабушка, мама и малыши — трамваем. Владек держит два абажура, Маня — -клетку с канарейкой.
      Ехали долго-долго по каким-то незнакомым улицам, потом взбирались по лестнице, и на каждом этаже их разглядывало много разных людей.
      — Теперь у нас будет чисто, — думает Владек.
      Потому что мама всегда говорила, что у них грязно,
      как в хлеву, и что на первом этаже не может быть чисто: дети натаскивают с улицы грязь.
      Обеда в этот день не было. Спали на полу, потому что кровати ещё надо было собирать и у одной сломалась ножка.
      Назавтра все встали рано. Вицусь не хотел одеваться, и мама дала ему три звонких шлепка. Вицусь очень удивился и сразу перестал плакать. Он понял, что на новой квартире всё как-то по-другому.
      — Пейте чай и выметайтесь-ка во двор, — сказала мама. Раньше она ещё добавляла: «И не играйте с плохими детьми!»
      — Всем идти? — спросил Владек.
      — Всем, — ответила мама.
      Владек вёл Вицуся вниз по лестнице так же осторожно, как вчера нёс абажуры. Вицусь был очень доволен, что надо так долго спускаться; а Маня вела Блошку и несла три коробочки — побоялась, что мама их выбросит.
      Во дворе они все прижались к стене, а ребята с нового двора принялись с любопытством их разглядывать. Ребята ничего не говорили, а только подходили всё ближе и ближе и смотрели. Это было очень неприятно, потому что они ведь никого здесь не знали.
      Но потом одна девочка постарше сказала:
      — Чего уставились? Людей не видали, что ли? Отойдите!
      Ребята послушались и отошли, а девочка осталась.
      — Это вы вчера въехали, да? — спросила она.
      — Мы, — ответила Маня.
      Вообще-то это Владек должен был ответить, раз он старший, но он в это время думал о том, что бы такое сделать, чтобы чужая девочка поняла, что он не просто так — мальчишка с улицы. Сказать сразу, что он ходит в школу, он не мог, потому что не хотел хвастать, поклониться тоже не мог, потому что оставил наверху шапку. Поэтому он сказал:
      — Спасибо.
      — За что спасибо? — удивилась девочка.
      — За то, что ты их прогнала.
      Владек понимал, что он выскочил со своим «спасибо» совсем некстати: мама велела благодарить за подарки, а ведь девочка ничего им не подарила.
      Потом они разговорились, и новая знакомая рассказала ему удивительную историю о своём отце. Она говорила шёпотом, чтобы даже Маня не слыхала, и запретила Владеку рассказывать об этом другим.
      Владек вернулся домой гордый тем, что ему доверили великую тайну, о которой никто не должен знать.
     
     
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     
      Маня, Блошка и Вицусь сразу завели себе знакомых и в хорошую погоду целый день играли во дворе, — мама теперь никогда им этого не запрещала. Маня не брала с собой во двор никаких игрушек, потому что всегда кто-нибудь из ребят просил её подарить игрушку. Если шёл дождь, то играли на лестничной площадке или у соседей, внизу. И тогда Маня брала с собой подарок дяди — куклу или сервизик, который сохранился ещё с хороших времён.
      И они были довольны новой жизнью, разве что карамелек им не хватало.
      Владек оставался один. Он очень скучал и обижался на Маню, Вицуся и Блошку за то, что им до него и дела нет. Он смотрел из окна, как они бегают по двору с ребятами; домой они приходили только поесть и никогда ничего не рассказывали. А Владек был слишком горд, чтобы расспрашивать.
      Как-то раз Владек открыл ранец, полистал тетрадки и книжки, но ему ничего не было задано — ведь он не ходил теперь в школу. Он опять сел у окна с Абу на руках и стал глядеть вниз, ео двор. Всё казалось с высоты таким маленьким. Раньше он даже с Маней играл только из милости, а теперь ему осталась одна Абу, которая и говорить ещё не умеет.
      Когда мама посылает его в лавку, он нарочно идёт но двору очень медленно — вдруг кто-нибудь с ним заговорит.
      Там, где они раньше жили, он знал всех, и его все знали: и токарь, и парикмахер, и господин Марцин, и Франек. Эх, вернуться бы туда хоть на минутку, посмотреть, что там происходит, — кто живёт в их прежней квартире, что делается в школе, копают ли уже во дворе ямы и канавы?..
      Плохо теперь Владеку.
      Отец уходит рано утром и возвращается только к вечеру, и каждый раз мама спрашивает:
      — Ну что?
      — Ничего, — отвечает отец.
      Бабушка сидит грустная, даже не ворчит, потому что всё теперь делает мама. Зато мама чаще сердится. Ви-цусь и Блошка вместо карамелек получают шлепки.
      Мама говорит:
      — Не думайте, что и теперь будет, как раньше.
      Так было до самой субботы.
      А в субботу пришли дядя и тётя, но без Азора, только с одним Янеком. Владек не любит Янека, потому что он хвастун. Владек охотно остался бы в комнате: послушать, о чём будут говорить взрослые, но мама велела идти во ДЕор.
      — Только играйте одни, — сказала тётя, и Владек покраснел.
      Янек говорил мало, ни разу не вспомнил о своём ру-
      жье, и вообще Владеку показалось, что он много знает, только тётя ему говорить запретила. Они сели на подоконник на лестничной площадке и стали смотреть, как смешно малыши во дворе играют в гости.
      Когда их позвали наверх, Владек думал, что будет кофе с булочками, но на столе не оказалось ни скатерти, ни чашек.
      — Ты не голоден, Янек? — спросила мама и опустила глаза.
      — Нет, нет, он не голоден! — поспешно сказала тётя. — Правда, Янек, ты не голоден?
      И они стали прощаться, но не так, как обычно, и Владек сразу догадался, что бабушка завтра уезжает.
      Раньше бабушка часто сердилась на Владека, жаловалась на него отцу, и Владек любил её лишь настолько, насколько это уж совершенно необходимо. А теперь, когда он взглянул на её морщинистое лицо и увидел, какая она старая и одинокая, он вдруг почувствовал, что сейчас заплачет. Но он не заплакал, а только подумал: «Наверное, я не плачу потому, что уже большой».
      И впервые в жизни совсем не обрадовался тому, что он уже большой. Кто знает, что его теперь ждёт?
     
     
      ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
     
      На другой день Владек проснулся рано, хотя было воскресенье. Впрочем, воскресенье теперь ничем не отличалось от будней.
      Взрослые уже встали. Бабушка была одета так, словно собралась уходить, а отец увязывал какой-то узел.
      Владек сел в кровати, но мама сказала сердито:
      — Спи, спи, еше рано!
      Он положил голову на подушку и притворился, что спит. Отец кончил увязывать вещи, и все сели пить кофе, очень тёмное, без молока. Пили молча. Отец — быстро, большими глотками, а бабушка подносила ложечку ко рту и подолгу дула на неё. Потом мама завернула в газету хлеб, к которому так никто и не притронулся, а бабушка сказала шёпотом;
      — Зачем? Не надо.
      — Пригодится в дороге, — ответила мама.
      Бабушка опустилась на колени подле кровати, где спали дети. Владек закрыл глаза, но слышал, как отец помог ей подняться.
      Потом отец взял узелок и вышел вместе с мамой и бабушкой в прихожую; мама скоро вернулась, села на стул и долго о чём-то думала.
      Когда Владек проснулся во второй раз, Вицусь уже не спал. Он протирал глаза, морщился, смотрел по сторонам и наконец сказал:
      — Бабушка пошла к кошке.
      Только теперь Владек вспомнил, что кошка осталась на старой квартире, и подумал, что Вицусь ещё очень глупый.
      Мама разрешила Мане и Блошке пойти в костёл с соседкой из нижней квартиры. С этой соседкой они были уже знакомы — мама несколько раз с ней разговаривала и одолжила ей лохань для стирки.
      Вицусь отправился во двор играть с малышами, а Владек уселся с Абу на окне.
      Сегодня воскресенье, все дети в башмаках, никто не дерётся и не валяется на земле. Вот через двор прошёл долговязый, оборванный мальчишка и с ним другой, тот, что всегда помогает дворнику подметать; потом появился мальчик, который всем ребятам давал полизать красную карамельку. Пришла девочка, которая никогда ни с кем не играет, а только смотрит, как играют другие, и все ей позволяют стоять и смотреть. А ведь это не каждому разрешается; подойдёшь, а тебе скажут:
      — Чего не видал? Чего тебе надо?
      И Владеку так однажды сказали. А когда он отошёл, кто-то ещё крикнул вдогонку:
      — Подумаешь, франт какой!
      Наверное, им показалось смешно, что он в будний день ходит в ботинках.
      Вот потому-то Владек ещё никого и не знает, хотя живёт уже здесь целую неделю. Ребята его обидели, и он дал себе слово, что ни к кому первый не подойдёт, а они о нём и думать забыли.
      — Помоги мне, Владек, картошку чистить, — сказала мама таким тоном, каким обычно говорят с ней дети, когда о чём-нибудь её просят и боятся, что она откажет.
      Владек посадил Абу в кроватку, взял нож и принялся чистить картошку. Делает он это неумело, картошка всё время выскальзывает у него из рук, а одна так совсем выскочила и закатилась под шкаф.
      Около полудня вернулась из костёла Маня и с таинственным видом села рядом с Владеком.
      — Знаешь что, — начала она осторожно, потому что не была уверена, что Владек захочет её слушать. — Отец этой Наталки, что с тобой разговаривала, политзаключённый и сидит под землёй, в крепости. Когда его арестовывали, целое войско за ним прислали. Одели ему на руки и на ноги кандалы, глаза завязали, в рот платок засунули, чтобы не кричал. А офицер сидел верхом на лошади и только и ждал, как бы в кого выстрелить.
      Откуда Маня знает о том, что под большим секретом рассказала ему тогда Наталка?
      Только Маня совсем по-другому рассказывает, с разными прибавлениями, и понять у неё ничего нельзя.
      Отец Наталки политзаключённый, это правда; арестовали его, потому что у него нашли какие-то бумаги, но ни в какие кандалы его не заковывали.
      Маня всегда как-то странно всё рассказывает, словно сказку. Зачем врать, если можно рассказать так, как было. Владек этого страшно не любит.
     
     
      ГЛАВА ПЯТАЯ
     
      Наконец-то Владек нашёл себе товарища.
      Сидел он на лестнице с Абу, вдруг слышит: кто-то идёт и насвистывает.
      «Хулиган какой-нибудь», — подумал Владек, потому что мама говорит, что свистят одни хулиганы.
      Поднимавшийся по лестнице мальчуган нёс пачку книг. Дойдя до площадки, он остановился, отдуваясь, положил книжки на окно, примостился рядом, огляделся и радостно улыбнулся. Видно было, что ему хочется заговорить с Владеком; он взглянул на него раз, другой и, наконец, сказал:
      — Ты умеешь читать?
      — Конечно, — ответил Владек.
      — За этой книгой я целый месяц охотился!
      Владек когда-то играл в охоту со своим двоюродным
      братом Янеком, у которого есть ружьё; но они охотились на зайцев и уток, а что значит «охотиться за книжкой», он не знал.
      — Это историческая повесть из эпохи Наполеона. Видишь, все страницы целы и даже не потрёпаны. Я все книжки про Наполеона по два раза перечёл. А «Потоп» Сенкевича — три раза. Знаешь «Потоп»?
      — Знаю, — сказал Владек, который учил про потоп в школе, как Ной построил ковчег и голубь принёс ветку в знак того, что уже сухо.
      — А эта книжка, — продолжал мальчик, — научная, о звёздах. Я её уже читал, но взял ещё раз, потому что библиотекарша не хочет давать одни повести. И вообще повесть проглотишь за один день, а ведь книжки выдают только раз в неделю. А тебя как зозут?
      Владек с любопытством разглядывал мальчика, который глотает книжки. Что это значит «проглотить книжку» и где за ними охотятся?
      — Ты ведь ещё не был в библиотеке, правда? Жалко, что я не знал, а то бы взял для тебя бланк. Хотя можешь написать и на обыкновенном листке бумаги, только надо, чтобы управляющий печать поставил. Я тебя провожу. Ты после обеда к кому-нибудь в гости идёшь?
      — Нет, — ответил смущённый Владек.
      Он всё меньше понимал, о чём говорит новый знакомый, и боялся себя выдать, чтобы тот не подумал, что он глупый и что с ним не стоит водиться.
      Они уговорились встретиться в пять часов, хотя Владек ещё не умел узнавать время.
      Памятным был этот день в жизни Владека. Чего только не рассказал ему мальчик! Удивительно, в школу не ходит, а всё знает...
      Знает, в какой шляпе ходил Наполеон и как складывал руки на груди. Знает, что генерала можно отличить от обыкновенного офицера по красной подкладке, и что есть огромные деревья баобабы, — в их стволе можно жить, как в настоящем доме, и что в воздухе есть газ — кислород, без которого задыхаются мыши и не звонит звонок, и что, кто не чистит зубы, у того во рту червячки, и что телеграф — это электрическая искра.
      — Хочешь убедиться? — спрашивает он.
      — Хочу, — отвечает Владек, потому что он хоть и верит, а всё-таки, кто его знает, правда это или нет.
      Они перелезают через забор и прикладывают ухо к столбу.
      — Видишь проволоку?
      — Вижу, — говорит Владек.
      — Слышишь, как внутри гудит?
      — Слышу, — говорит Владек.
      — Это потому, что в столбе электричество.
     
     
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
     
      Много вечеров подряд Владек, усевшись с Оле-ком нй низкой крыше погреба в углу двора, слушал бесконечные рассказы товарища, а взамен сообщал ему всё, что знал о школе и школьной премудрости.
      Пока Олек рассказывал и они читали разные книжки, всё шло хорошо. Но, как только они брались за какой-нибудь школьный учебник — грамматику или задачник, Владек с огорчением убеждался, как мало он знает.
      — Имя существительное отвечает на вопросы: кто? что? Если одушевлённое — кто? Если неодушевлённое — что?
      — Значит, «Наполеон» тоже имя существительное?
      — Конечно, потому что его можно видеть.
      — И вовсе его нельзя видеть, он умер.
      — Ну да, но на картинке...
      — А на картинке ведь он не живой — значит, отвечает на вопрос: что?
      Владек пожимает плечами.
      — А слава тоже имя существительное?
      — Славу можно видеть или нельзя?
      — И почему слава отвечает на вопрос: что? — ведь слава живёт?
      Слава не только живёт, она бессмертна.
      Олек хочет быть прославленным полководцем и, наверное, им будет.
      Он знает один способ: вечером, когда взойдут звёзды, надо долго смотреть на небо и ждать, когда упадёт
      звезда, потому что бывают падающие звёзды. А когда звезда падает, надо быстро сказать:
      — Хочу прославиться!
      И желание исполнится.
      Можно сказать: «Хочу разбогатеть!» Но Олек не думает о деньгах.
      — Богатый живёт, живёт, а потом умрёт, и всё. А прославленный человек — совсем другое дело.
      В воскресенье ребята ходили в библиотеку и прождали там два часа. Теперь Владек понял, что значит «охотиться за книжками».
      В школе никто из ребят, ну, может быть, за исключением двух-трёх, не говорил о книгах. О том, что написано в книгах, рассказывали только тогда, когда учитель вызывал к доске.
      Здесь было всё по-другому.
      «Хорошая книжка?.. Ты что читал?.. О чём там говорится?.. Сказки, повести, стихи, биографии, лёгкие книжки, трудные книжки, в одном, в двух томах?..»
      Ребята брали книги не только для себя, но и для братьев, сестёр, родителей.
      Олек знал тут всех, и его все знали. Он давал советы, убеждал, отговаривал.
      «Думаешь, библиотекарша даст тебе сразу три повести? А другим что?.. Эту не бери, у неё конец потерян... Эта очень смешная... Это фантастическое путешествие... Возьми вот эту для отца...»
      Без Олека Владек совсем не знал бы, что делать.
      Олек протянул библиотекарше листок с печатью управляющего:
      — Пожалуйста, госпожа библиотекарша. Вот новый мальчик.
      Владек только шаркнул ногой, да и то неловко, потому что его со всех сторон толкали: здесь было очень тесно.
      Библиотекарша взяла листок и записала нового читателя.
      — А десять грошей у тебя есть?
      — Нет.
      — Тогда принесёшь через неделю.
      — Ладно.
      Владек огорчился.
      — А что, если мама не захочет дать десять грошей? — спросил он на обратном пути.
      — Не беда. Эта библиотекарша ничего не скажет. Вот к другой, если у тебя нет денег, и не подступись, а эта добрая, так для вида говорит, чтобы принёс. А впрочем, коли ты человек честный, я тебе одолжу.
      Олек работает на складе канцелярских товаров и получает шесть злотых в месяц.
      — Не бойся, я и тебе работу найду. Вот устроюсь в книжный магазин, уступлю тебе своё место.
      В этот вечер все читали: и отец, и мама, и Владек, а Маня показывала Вицусю и Блошке картинки и к каждой картинке придумывала рассказик.
      — Только смотрите: книги не рвать, — поучал Владек.
      Вечер прошёл быстрее, чем обычно.
     
     
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     
      Отец днём спит, а вечером уходит и возвращается только к утру. Он нашёл работу в пекарне, где надрывает здоровье и зарабатывает так мало, что Владек теперь часто ходит голодный.
      Владек никому на свете не признался бы в этом: ни маме, никому, потому что это стыдно — быть голодным. Но, когда он видит, что мало хлеба, он отрезает себе совсем тонкий ломтик. А когда мама наливает ему суп, он говорит: «Хватит», хотя суп так вкусно пахнет.
      И часто — ой, как это стыдно! — Владеку вспоминаются бутерброды с повидлом, которые он ел на старой квартире. Мама никого теперь не уговаривает есть, даже Вицуся. А Владек делает вид, что ничего не замечает.
      Неожиданно для Владека тоже нашлось дело.
      В их доме лавочка. Хозяева лавочки — муж с женой. Она такая толстая, а у него деревянная нога.
      Детей у них нет. Оба они не умеют ни читать, ни писать.
      Однажды они попросили Владека прочитать им о
      преступлении, которое было совершено на их улице, похвалили его за то, что он так бегло читает, и дали ему шесть монпасье. Владек дал по две штуки Блошке и Ви-цусю, потому что Блошка и Вицусь маленькие; одну — Мане и одну — глухонемой девочке, которая ни с кем не играет, а только стоит и смотрит, как играют другие, и никто её не прогоняет.
      Владек ещё несколько раз читал в лавке газету и несколько раз помогал подсчитывать выручку. Потом хозяин лавки и его толстая жена пришли к ним в воскресенье с визитом и сказали, что будут платить Владеку за подведение счетов пять злотых в месяц и что хотят взять себе насовсем маленькую Абу, потому что своих детей у них нет, а Абу уже не сосёт грудь, и они могли бы её удочерить.
      Владеку всегда казалось, что он не любит Абу. Абу капризная, плакса, ничего не понимает и всё хочет взять в руки, а как возьмёт — так сразу испортит. А мама велит уступать ей, потому что она маленькая и глупенькая. Но раз она глупая, так пусть не надоедает и всюду не лезет. И Владек, бывало, часто злился на Абу, когда ему приходилось её забавлять.
      Однако, когда он услышал, что Абу собираются забрать навсегда, что он уже не будет её братом, а господин без ноги станет её папой, это показалось ему так страшно, Абу стала ему так дорога, что он бы ни за что на свете на это не согласился.
      — Мама, я буду работать. Олек мне найдёт работу... Нет, нет, не отдавайте Абу. Она такая маленькая! Ей будет грустно без Блошки и Вицуся! Я отдам ей свою картошку.
      Владек совсем забыл, что он уже большой, заплакал и выбежал из комнаты. Во дворе он забрался на крышу погреба и всё плакал и плакал и никак не мог успокоиться.
      За что их бог так наказывает? Кофейни у них нет, в школу ходить нельзя, кошку бросили, бабушка уехала, папа надрывает себе здоровье...
      И Владек всё рассказал Олеку.
      — Не реви ты, нюня, — утешал его приятель, — все великие люди были несчастными.
      И он подарил Владеку цепочку от часов, на которой висел маленький глобус.
     
     
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
     
      Завтра я в сарай не иду, — сказал Олек.
      «Сараем» он называет склад, на котором работает, а хозяина своего зовёт «стариком». Даже если хозяин молодой, его всё равно зовут «стариком», — так уж повелось.
      Олек идёт завтра в детский очаг записывать младшего брата.
      — И у тебя ведь есть малыши. Возьми их метрики, сразу всех троих и запишем. Да ты, наверное, опять не понимаешь?
      Олек уже привык, что Владеку надо всё объяснять.
      Детский очаг — это школа для совсем маленьких детей; восьмилетних уже не принимают, потому что там даже буквам не учат. Дети рисуют, поют, плетут корзиночки и каждый день получают молоко, а два раза в год — подарки: фартучки или башмачки и пирожные.
      — А впрочем, сам увидишь.
      Какой этот Олек смелый! Прошёл из передней прямо в комнату и показал Владеку, где он сидел, когда был маленьким и сам сюда ходил. Потом показал, какие картинки ещё тогда висели на стенах, а какие после повесили. Потом отворил дверь в другую комнату, где столы и скамейки были повыше.
      — Видишь? Это швейная мастерская. Здесь старшие девочки учатся шить и вышивать.
      В это время в комнату вошла маленькая, худенькая женщина; она сразу узнала Олека и совсем не рассердилась.
      — А, Олек, как поживаешь? Что скажешь новенького?
      — Я пришёл по важному делу. Надеюсь, вы нам не откажете. А это мой товарищ Владек, у него тоже двое детей!
      Худенькая женщина подала Владеку руку, а он не знал, что с ней делать.
      — Вот метрика моего брата, а эти две — -детей моего товарища.
      Худенькая женщина просмотрела метрики и покачала головой, потому что Вицусь был маловат для детского очага.
      — Я за них отвечаю, — лез из кожи вон Олек. — Вся тройка как на подбор, первый сорт... Вы уж не придирайтесь, товар отличный и по оптовой цене.
      — Не паясничай, Олек, — сказала женщина. — Зачем ты строишь из себя дурачка? Ведь ты умный мальчик.
      Олек покраснел и замолчал, а заведующая простилась с ними, потому что пришли две женщины записывать ребят в очаг.
      Владек очень любил своего товарища, но иногда ему было за него стыдно. Однажды в библиотеке Олеку даже пригрозили, что, если он не успокоится, ему не выдадут книжек.
      И тогда так же вот сказали: «Не паясничай!»
      Вообще Олек иногда умный и славный малый, а иногда ведёт себя так, словно хочет, чтобы над ним потешались.
      — Заведующая на тебя рассердилась, — начал Владек, чтобы прервать неприятное молчание.
      — Ничего, помиримся. В воскресенье я поеду к тётке, нарву цветов и к букету приложу записку, а в записке напишу золотыми чернилами: «Прошу прощения».
      Олек стал рассказывать о том времени, когда сам ходил в детский очаг.
      — Заведующая очень добрая. А тут есть другой очаг, так я и собаку туда не пустил бы. Ни за что ни про что за уши дерут и линейкой по пальцам щёлкают. Воспитательница там такая злющая, вредная.
      Владеку показалось, что Олек и в другой очаг тоже, должно быть, ходил, только недолго.
     
     
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
     
      Хотя мама и предсказывала, что будет всё хуже и хуже, дела их как будто начали поправляться. Пан Витольд из предместья Прага отдал отцу тридцать рублей, которые был ему должен, продали старый комод, — и опять на столе стали появляться масло и говядина. А маленькая Абу получила первые в жизни башмачки.
      Абу была спасена. Никто её уже не отнимет, никто не унесёт из дому.
      — Наша Абу! — говорят ребята с гордостью и, идя во двор, берут её с собой.
      Раньше ни Владек, ни Маня не хотели гулять с Абу; они считали, что им не пристало нянчиться с младенцем: , ведь они в школу ходят. Но раньше Абу была только мамина, а теперь она общая. х
      Владек купил для неё настоящую швейцарскую шоколадку, от которой её три раза рвало; Маня подарила ей свою куклу, ту, что поменьше, хотя было ясно, что Абу её тут же разобьёт; а Блошка с Вицусем плели и вышивали в очаге для Абу разные сюрпризы. (Заведующая всё же приняла Вицуся в очаг, хотя он и слишком мал.)
      День Владека проходит теперь так.
      Утром Владек идёт в лавочку за щепками на растопку, за хлебом и за керосином. Потом помогает убрать комнату, — вовсе у них не чисто, хотя они и живут высоко. Потом Владек занимается с Маней, чтобы она не забывала того, чему её научили в школе, и помогает маме.
      Жалко, что он тогда не отдал и Манину метрику. Она бы тоже ходила в очаг и училась бы там шить. А теперь уже поздно.
      Каждый день в четыре часа Владек отправляется в редакцию газеты. Там на стене здания вывешивают в это время свежие газеты с объявлениями о работе. Надо спешить, чтобы занять хорошее место и первым записать адреса лавок, где требуется посыльный.
      Владек плохо знает Варшаву. Ему приходится то и дело спрашивать прохожих, как пройти на такую-то улицу, а когда, наконец, он добирается до места, всегда оказывается, что он уже опоздал или что он слишком мал и не умеет делать того, что требуется.
      — Ну что? — спрашивала мама.
      — Ничего, — отвечал Владек точно так же, как говорил отец, когда искал место.
      Должно быть, очень много ребят искало работу, потому что Владеку часто приходилось слышать, что место уже занято. Мальчишки, девчонки и взрослые всегда толпились у стены, читая объявления. Эти мальчишки, девчонки и взрослые приходили сюда каждый день — всегда одни и те же, — значит, и они не могли найти работу.
      Случалось, что шёл дождь, но люди терпеливо стояли под дождём и ждали. Иногда газета запаздывала или
      приходило столько народу, что пе протолкаешься, а издали прочесть нельзя — очень мелкие буквы.
      Как-то раз, когда Владек искал мастерскую токаря, в одном дворе на него набросилась собака. Правда, не укусила, но штаны порвала. Владек мог потребовать от хозяина собаки новые штаны. Но для этого нужен сви детель, а там только один дворник в воротах стоял, да и тот ещё его же и обругал:
      — Ишь ты, работы ищет. Знаем мы вас, шантрапу!
     
     
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
     
      Было уже почти совсем темно. Владек торопился дочитать главу, пока ещё видны буквы. Он как раз читал о том, как краснокожие хотели сжечь на костре путешественника, на помощь которому торопились товарищи. И вдруг кто-то потянул его за рукав.
      — Кто это? Чего тебе? — испугался Владек.
      Это была Блошка.
      Весёлая попрыгунья Блошка казалась теперь притихшей и грустной.
      — Владечек!
      — Что?
      — Ты не будешь иа меня сердиться?
      В глазах у Блошки были слёзы, большие, круглые слёзы.
      — Что ты там наделала, Блошка?
      — А ты не будешь сердиться и никому не скажешь?
      — Не скажу.
      — Я нехорошая. Вицусь маленький и глупый, он не виноват, что я покупала конфеты.
      Вицусь, услыхав своё имя, вылез из-за шкафа и медленно подошёл к Владеку.
      — Один раз я купила на грош, потом на два гроша. А потом ещё я поспорила на два гроша и проспорила.
      — А деньги у тебя откуда? — удивился Владек.
      — А у меня их не было.
      Владек понял: Блошка наделала долгов и теперь её рвут ка части кредиторы, как пана Витольда. Блошка поступила легкомысленно, жила не по средствам и теперь расплачивается. I
      — Сколько ты должна? — спросил Владек.
      — Раньше надо отдать пять грошей: три в очаге и два во дворе. ,
      Сегодня Блошка даже в очаг не пошла, потому что девочка, которой она должна деньги, сказала, что больше ждать не может и всё скажет заведующей, а заведующая выгонит Блошку из очага. Это уж обязательно.
      — Владек, Владечек, дорогой, только не говори маме. Я больше никогда не буду.
      И Блошка мало-помалу всё рассказала.
      Началось с того, что она купила у Юзи за грош одно монпасье, в долг, — ведь в лавке за грош дают четыре монпасье. Потом у неё не было гроша, чтобы отдать Юзе, поэтому она поспорила с Юзей на грош и проиграла. Это уже два гроша. Тогда Юзя велела ей за эти два гроша принести Мании сервиз, но Блошка не захотела. А потом Вицусь сказал, что расскажет всё маме, и ей пришлось купить ему карамельку, чтобы он ничего не говорил. Деньги она взяла в долг у другой девочки в очаге, а карамельку сама даже не попробовала. Владек ведь помнит её стёклышко? Ну то, зелёное, через него, если смотреть, всё-всё зелёное? Так вот, и стёклышко, и печатку с ангелочками, и маленького фарфорового котёнка без ноги — всё она отдала. Ничего у неё больше нет!..
      Владек совершенно забыл о путешественнике, которого собирались сжечь на костре.
      Если бы, вместо того чтобы думать об индейцах и тиграх, он получше присматривал за Блошкой, то давно бы заметил, что она всё время грустная, не смеётся, не прыгает, как раньше, и в очаг ходит неохотно, и всё о чём-то секретничает с Вицусем. Мама ведь просила Владека, чтобы он присматривал за Блошкой и Вицусем, а он что? И в ус не дует...
      Владек обещал Блошке заплатить за неё одиннадцать грошей, а себе дал слово больше думать о младшей сестре и брате.
      И вот Блошка снова звонко смеётся и скачет, а Владек гордится тем, что это его заслуга..
     
     
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
     
      Теперь наконец все узнали, где по целым дням пропадала мама. Оказывается, она ходила из одной кондитерской в другую, из одной пекарни в другую и искала для отца работы получше. По дороге она спрашивала во всех лавках, не нужен ли мальчик на посылки или девочка, то есть Маня.
      Владек хорошо знал, как неприятно повсюду выслушивать, что ты не нужен, и теперь уже не удивлялся, что мама всё время такая сердитая. В одном месте вежливо скажут, что работы нет, в другом крикнут, чтобы не приставали, в третьем велят убираться вон. Даже собаки бросаются на тех, кто ищет работу, уж это-то Владек знает.
      И только сегодня мама рассказала всё сразу.
      У отца будет дневная работа, и платить ему будут больше, потому что его там знают ещё с тех пор, когда он был молодым и у него не было ни жены, ни детей. Маня будет ходить в цветочную мастерскую, а Владек — в нефтелавку. Только он должен быть очень осторожен, чтобы не устроить пожара.
      — Теперь не подохнем зимой с голоду, — весело сказала мама, но отец был мрачен и всё вздыхал.
      — Не о том я мечтал, — сказал отец.
      — Послушай, Антоний, — убеждала его мама, — не будь ребёнком. Знаешь, сколько у нас осталось от Витольдовых денег? Всего двенадцать злотых. Ведь зима на носу. Может, весной опять какие-нибудь деньжонки появятся, тогда придумаем что-нибудь получше.
      — Знаю! Но гнать ребят на работу... Они и так не учатся. Кем они вырастут?
      Впервые мама говорила с отцом о делах при Владеке и Мане; раньше их всегда высылали из комнаты.
      Мама взяла карандаш и бумагу и стала подсчитывать, чсколько стоит квартира, уголь, еда. Потом сосчитала, что надо купить из одежды. Где уж тут думать о шко-р и книжках! Даже если бы школа была бесплатной, и то ничего бы не вышло. Владек с Маней зарабатывают восемь злотых, без этих денег не обойтись.
      — Я тебя не попрекаю, — сказала мама отцу, — но есть тут и твоя вина..
      Тогда отец сорвался со стула, не говоря ни слова, надел шапку и вышел.
      Владек много думал в этот вечер.
      Уже давно Владек подозревал, что он «безнадзорный»: не ходит в школу, выбегает без шапки во двор, нянчит маленькую Абу... Но всё-таки он не совсем «безнадзорный»: не курит папирос, не говорит нехороших слов, не прицепляется к саням, телегам и трамваям; и если видит ученика с ранцем, то, хотя и очень заведует, всё же ведь не кричит ему вслед:
      Первоклассник-колбаса Купил лошадь без хвоста!
      И Олек не «безнадзорный». Олек хочет быть великим полководцем, но не может, потому что должен сам зарабатывать себе на жизнь.
      Вот вс дворе многие ребята «безнадзорные», и не потому, что у них нет ранцев, пеналов и ремешков с блестящими пряжками, а потому, что ни у кого из взрослых нет времени ими заняться и объяснить им, что хорошо, что плохо.
      И Владеку пришла в голову прекрасная мысль, только надо ещё сначала посоветоваться с Олеком.
     
     
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
     
      Три недели длилось совещание: ведь Владек теперь целый день был занят в нефтелавке и ребята могли собираться на крыше погреба только по вечерам. Сначала Олек с Владеком совещались вдвоём, потом позвали Маню и Наталку. Приходила и глухонемая Михалинка; сядет и смотрит на них, — пусть сидит, ведь она не мешает.
      Наконец устав общества был готов. Обществу дали название «Эсэлче» и так называли его, пока Владек не заметил, что «рыцарь» в книжке пишется через «р», а не через «л». После этого «Союз Рыцарей Чести» пришлось переименовать в «Эсэрче», а то было бы непонятно, почему «рыцарь» сокращённо называется «эл».
      «Эсэрче» — «Союз Рыцарей Честн».
      Девиз «Эсэрче»: «Слава».
      У «Эсэрче» есть свой главнокомандующий. Главнокомандующим может быть и девочка, если согласятся члены Союза.
      Тому, кто состоит в «Эсэрче», не разрешается лгать, мучить животных, курить и смеяться над маленькими, он обязан защищать малышей и помогать им.
      Если во дворе есть больной ребёнок, калека или глухонемой, а у «Эрче», то есть у «рыцаря чести», в кармане лежит карамелька, он должен отдать карамельку больному, малышу или калеке. Игрушки тоже надо отдавать маленьким, если позволят родители.
      «Эрче» обязан брать из библиотеки книги и не рвать их. Он должен каждую неделю прочитывать по одной серьёзной книжке.
      «Эрче» не разрешается воровать, даже в шутку, выманивать у более глупых ребят подарки, говорить нехорошие слова и паясничать.
      Если у «Эрче» грязная голова, он должен сам её вымыть. Он должен каждый день чистить свою одежду. Если он не умеет шить, то пришивать ему пуговицы будут девочки.
      Зимой «Эрче» будут ежедневно собираться, каждый раз в другой квартире, и читать вслух тем, кто не умеет читать.
      Главнокомандующий назначает ежедневно начальника двора и начальника по лестницам, чтобы они следили за порядком.
      Обязанности начальника двора:
      1. Чтобы не дрались;
      2. Чтобы никого не дразнили;
      3. Чтобы не врали;
      4. Чтобы не сорили;
      5. Чтобы не ругались.
      Начальником может быть как мальчик, так и девочка.
      Если начальник двора не может справиться один, он кричит кукушкой, и по этому сигналу всё «Эрче» должны прийти ему на помощь.
      У начальника двора есть булава, которую ему вручает главнокомандующий.
      Начальник по лестницам выполняет те же обязанности, что и начальник двора. Кроме того, он должен собирать косточки, осколки стекла и вообще всё, из-за чего можно поскользнуться и упасть.
      Все «Эрче» помогают дворнику и следят за чистотой.
      Денег решено было пока не собирать — сначала нужно посмотреть, как пойдёт дело.
      Если родители бьют своего ребёнка, два посла от «Эсэрче» идут к ним и просят, чтобы они больше этого не делали.
      Каждый новый рыцарь приносит такую присягу:
      «Я — (имя и фамилия) вступаю в «Эсэрче», то есть в «Союз Рыцарей Чести». Принимаю девиз: «Слава», которая является именем существительным бессмертным. Я знаю, чего мне нельзя делать, и если я что-нибудь такое сделаю, то сознаюсь, скажу правду, и пусть меня осудят и приговорят к наказанию, которое я заслужил».
      Устав «Союза Рыцарей Чести» пришлось переписать пять раз: один экземпляр взял Владек, один Олек, по одному — Наталка и Маня, а пятый положили в бутылку и закопали поздно вечером около телеграфного столба — это был краеугольный камень общества.
     
     
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
     
      аступила зима, занесла снегом двор и погреб и прогнала ребят в комнаты. Утихли шумные игры, опустели подъезды и лестницы.
      Вицусь не ходит в очаг, потому что у него нет пальто. Владек отморозил уши, они распухли и горят. По утрам в комнате так холодно, что, когда дышишь, идёт пар. Отец и маленькая Абу сильно кашляют. А уголь всё дорожает. О Блошкиных именинах вспомнили только к вечеру; о рождестве и ёлке никто в доме и не говорит, хотя в нефтелавку уже поступили два ящика свечей, красных и синих.
      Из деревни пришло письмо: бабушка больна, не может ли отец приехать?
      В этот день отец пошёл к дяде.
      Вернулся он поздно вечером и очень много и громко говорил.
      Он говорил, что раньше люди и вовсе не знали угля, а жили, что ему нет дела до детей, что каждый должен о себе думать, что лучше уж уйти в лес и с волками жить, потому что волков приручают, и что люди хуже волков, — сытый волк всегда даёт наесться голодному. Потом отец говорил, что когда он был мальчишкой, то ел только чёрствый чёрный хлеб с водой, а вот ведь вырос и дослужился в армии до чина, что водка вовсе не такая плохая штука, что у человека от неё в голове светлеет, как от электрической лампочки.
      Владек спрятал голову под одеяло, он понял, что отец говорит, как старший брат Бронека, когда тот пьян.
      Мама пробовала успокоить отца:
      — Тише, Антоний, детей разбудишь.
      Но отец отвечал, что желает говорить громко, потому что он у себя дома, а кому не нравится, может проваливать.
      Мама хотела дать отцу чаю, но отец бросил стакан на пол.
      Дети проснулись и заплакали, а отец стал ругаться; он кричал, что он им больше не отец, что мама ему не нужна и что он уедет в Америку.
      — Владека я заберу с собой. Там из него человек выйдет, а тут пропадёт, сопьётся, с сумой пойдёт.
      Потом он положил голову на стол и ничего больше не говорил, а только весь дрожал, словно ему холодно. А мама гладила его по голове и шептала:
      — Успокойся, Антось, пожалей своё здоровье, оно ещё тебе пригодится. Не так уж всё плохо, только бы зиму как-нибудь перебиться... Ведь не мы одни мучаемся, — говорила мама, — - всюду то же самое. У тех, что рядом живут, за квартиру ещё не плачено, — хозяин грозится их на улицу выкинуть; швея внизу уже вторую неделю без работы, а у извозчика такая нищета, что вчера пришлось дать ему в долг два злотых.
      — И дала? — спросил отец.
      — А что было делать?
      Отец очень обрадовался:
      — Видишь, меня ругала, а сама то же делаешь. Разве можно отказать человеку в беде?
      И отец стал говорить, что у мамы доброе сердце, он целовал ей руки и благодарил её за то, что она дала извозчику два злотых.
      А Владек подумал, как хорошо было бы, если бы отец захотел вступить в «Союз Рыцарей Чести». Тогда он стал бы главнокомандующим, как самый старший, и в Союзе прекратились бы вечные раздоры — ведь взрослого все обязаны слушаться.
      А ещё надо было бы изменить устав и добавить, что «Эрче» нельзя пить водку и сплетничать.
      Потому что из-за сплетни Наталка взла и вышла из Союза: кто-то насплетничал, что её отец сидит в тюрьме вовсе не за политику.
      А Наталка была очень полезным «Эрче», её даже мальчишки слушались.
     
     
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
     
      Шесть раз в неделю собирались «Рыцари Чести» на коллективное чтение, каждый вечер у кого-нибудь другого: в понедельник — у господина Юзефа, слесаря фабрики жестяных изделий; во вторник — у Олека, в среду — у Владека, в четверг — в лавке, где Владек вёл счета, в пятницу — у кондуктора, в субботу — у матери Миха-линки. В лавке их даже чаем поили и давали каждому рыцарю по булочке с творогом. После чтения иногда играли в шашки. А больше ничего не могли придумать.
      Только один раз в феврале устроили театральное представление с вещевой лотереей. Билеты на спектакль стоили десять грошей для взрослых и четыре гроша для детей. А билеты вещевой лотереи — два гроша.
      Главные выигрыши были: цепочка с глобусом, от часов, кукольный сервиз, перочинный ножик с двумя лезвиями, душистое мыло, плетёные бумажные рамочки для фотографий, пирожное с кремом и золотая рыбка в банке. Часть вещей собрали среди ребят, другие дали взрослые; золотую рыбку купили за двадцать грошей, потому что один выигрыш обязательно должен быть
      живой. В настоящих вещевых лотереях всегда один выигрыш пони или корова, или ещё какое-нибудь животное.
      Сначала хотели поставить спектакль. Олек с Маней написали драму из жизни Наполеона и ещё одну, тоже историческую, по «Потопу». Владек уже знает теперь, что «Потоп» — это повесть Сенкевича, и ещё он знает, что Маня так странно всё рассказывает, потому что у неё литературный талант. Так говорит Олек.
      Но в спектакле одно плохо: стоит кому-нибудь повздорить, и всё встало. Уж как будто все согласились, что Олек будет Наполеоном, и опять недовольны: Наполеон говорит больше всех, а другие только стоят и молчат.
      — Я покорю весь мир! — восклицает Наполеон. — Я покорю Европу, Азию, Африку, Америку и Австралию! Смотрите, мои верные други, маленький шарик на моей цепочке — это целый мир, то есть глобус. А надо вам сказать, что Земля имеет форму шара. Все народы будут мне послушны, и я стану прославленным полководцем.
      Какой этот Юзек глупый: говорит, что Наполеон не может говорить на сцене по-польски! Видно, никогда не был в театре. Вот Олек, тот пять раз был!..
      Драму так и не поставили — был концерт.
      Играл граммофон, Олек декламировал, брат Броне-ка подражал голосам разных зверей и птиц, Стефек с Юзей танцевали краковяк под аккомпанемент губной гармоники, потом было пение и смешной монолог.
      Все прекрасно провели время, смеялись, что пирожное с кремом выиграл старый дядя Пётр, который недавно женился, а рыбку выиграла лавочница, а у неё нет детей. /
      Наталка помирилась с ребятами, пришла на представление и пела сверх программы. А больше всех радовалась глухонемая Михалинка, потому что на сборы с вечера решено было купить ей пальто, а то она всю зиму не может выйти из дому.
      Легкомысленная Блошка и маленький Вицусь очень смеялись, когда брат Бронка изображал старого и молодого петуха, рассерженного индюка, собаку, которая говорит с кошкой, курицу, снёсшую яичко, и щенка, которого бьют за то, что он сделал лужу,
      Долго, очень долго помнил Владек это представление.
      Когда Вицусь и Блошка умерли, когда Олек навсегда уехал в Лодзь, Владек вспоминал их не иначе, как на представлении с вещевой лотереей.
     
     
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
     
      Владек нашёл урок: учить Казн и Зоею буквам и счёту.
      — Только справишься ли, молодой человек? У тебя ведь у самого ещё молойо на губах не обсохло, — сказал отец его будущих учеников.
      — Справлюсь, — ответил Владек.
      — А вы, разбойники, чтобы учителя слушались, смотрите у меня! Когда здороваетесь, кланяйтесь вежливо и говорите ему «господин», понимаете? Ученье — свет, а неученье — тьма. Учитель ваш благодетель, после отца с матерью третья персона! Пожалуется на кого, так вздую, что на всю жизнь запомните! Головы-то поднимите, в глаза смотрите, бездельники. Эк, башки поопус-кали! А ты, молодой человек, как что — сразу подзатыльник, либо по уху, не давай спуску!
      Владек был рад, когда эта речь кончилась, потому что ребята ведь ещё ничего плохого не сделали, так за что же на них сердиться?
      На уроке всё шло хорошо.
      Владек показал ребятам первые четыре буквы, объяснил, что Б — брюшко и палочка, а у В брюшко внизу и брюшко вверху. Только голос у него немного дрожал от волнения. Потом он велел им считать до десяти, на пальцах и на доске. Потом прочитал маленький рассказик про пастуха-врунишку и про волков, потом написал в их тетрадках чёрточки и крестики на завтра.
      — Ну, довольно на первый раз, — сказал отец Казя и Зоей. — Поклонитесь господину учителю. Да, молодой человек, в жизни ничего не даётся даром!..
      И Владек, голодный и усталый, потому что он прибежал на урок прямо из нефтелавки, должен был выслушать длиннейшую речь об учении, уважении к старшим и детских шалостях.
      А на другой день урок прошёл так плохо, что хуже н быть не может.
      Казик, кланяясь учителю, как бы нечаянно перекувырнулся.
      Зося выпятила живот и начала бегать по комнате и кричать, что она Б и В. Потом он залез под стол, а она под кровать.
      Владек растерялся. Сначала он пробовал их уговорить, обещал, что расскажет сказку, купит карамельку — ничего не помогало. Тогда, рассердившись, он хотел даже ударить Казя, но мальчик отскочил и грозно крикнул:
      — Попробуй только тронь!
      Владек, чуть не плача, направился к двери.
      — А как же урок? — закричали ребята.
      — Вы злые и глупые... Не буду я вас учить.
      — А у тебя молоко на губах не обсохло, — сказал Казик.
      Но Зося, испугавшись, одёрнула брата:
      — Не ругайся и не говори ему «ты». Слышал, отец велел его «господином» называть.
      Владек остался, потому что дети обещали сидеть смирно. Сидели они и правда смирно, но отвечали нарочно плохо и то и дело принимались хохотать.
      Владек ушёл с урока усталый и огорчённый, и ему вспомнилось, как ещё на старой квартире он пошёл к Змею и попросил, чтобы тот открыл свою кофейню с мраморными столиками где-нибудь в другом месте.
      — Мой папа сюда первый приехал, — сказал он, — зачем же вы открыли кофейню напротив папы?
      Змей сначала ничего не понял, а когда разобрался, в чём дело, — выгнал Владека, да ещё обругал его сопляком, который суётся не в своё дело.
      Владек шёл по улице и думал, что больнее всего, когда хочешь сделать что-нибудь хорошее, а тебя не понимают, больнее всего несправедливость.
      Почему эти дети так его обидели? Ведь он им ничего плохого не сделал.
      За что его оскорбил Змей? Разве Владек не был прав, когда хотел заступиться за отца?
      Почему люди хуже волков? Сытый волк всегда даёт наесться голодному.
     
     
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
     
      Однажды Владек вернулся домой совсем разбитый. За ужином он ничего не ел, только чаю выпил и сразу лёг в постель. Его знобило. Попробовал заснуть, но ему было как-то не по себе: то ли горло болело, то ли мутило от выпитого чая. Он промучился так, пока часы не пробили двенадцать, а потом не выдержал.
      — Мама! — закричал он.
      Мама не отвечала. Владек полежал ещё немного, пытаясь уснуть, — нет, ему всё хуже...
      — Ма-а-а-ма!
      — Что?
      — Я не могу заснуть.
      - — Перекрестись, — проговорила мама сонным голосом.
      Но Владеку становилось всё хуже и хуже. Он начал стонать.
      Мама зажгла лампу, подошла к его постели и уже не отходила от него до утра. А утром расхворался и Вицусь.
      Владек знает, что пора вставать и идти в нефтелав-к , слышит, как Вицусь кричит в жару, слышит, как мама разговаривает с отцом, но ему всё равно. «Мерзкая эта нефтелавка: там так грязно, так воняет керосином... Олеку лучше на бумажном складе...»
      Пришёл какой-то господин, осмотрел Владека и Ви-цуся; мама стала плакать, а господин рассердился на маму. )
      Потом вернулся с работы отец, Вицуся и Владека одели, завернули в одеяла и снесли вниз по лестнице. На улице их уже ждал извозчик.
      — Куда мы едем?- — спросил Владек.
      — - В больницу.
      — Зачем?
      — Не разговаривай, холодно.
      И мама натянула ему на голову одеяло.
      Владек всё помнит.
      Сначала они едут на извозчике, он с Вицусем — на большом кожаном сиденье, а мама с отцом — на маленькой скамеечке. Потом ждут перед домом с решётками. Потом человек в белом халате засовывает ему глубоко
      в горло какую-то железную штуку. Владек видит, что это не ложка, а что-то совсем другое. Вот он сидит в ванне, — его моет женщина в белом халате.
      Теперь он уже в постели, он слышит, как мечется и сердито кричит Вицусь.
      — Тише ты, паршивец, — кричит какой-то мальчишка.
      Потому что в большой белой комнате стоит очень много кроватей, одна подле другой, и в каждой кто-то лежит.
      «Если вздумают бить Вицуся, я его в обиду не дам», — думает Владек.
      Но Вицуся никто не бил.
      Каждый раз, когда Владек просыпался, он приподнимал голову и смотрел, что делает Вицусь. То он видел около его кровати господина в халате, то сестру милосердия в белом чепце с большими отворотами, похожими на крылья.
      «Вицусь умрёт», — неожиданно подумал Владек.
      Наступило утро, и снова вечер. Владек чувствовал себя уже лучше, только сильно болело горло и хотелось пить. Он сел и посмотрел на брата. Ему стало жалко, что он тогда не хотел отдать Вицусю пузырёк из-под одеколона.
      — Вицусь, ну что ты кричишь, чего ты хочешь?
      — Не говори с ним, он без сознания, — сказала женщина в белом халате.
      Странно, что все здесь ходят в белых халатах.
      Владек заснул и спал очень долго. Он проснулся только тогда, когда его окликнул мальчик с соседней кровати.
      — Эй, посмотри, твоего брата нет!
      Владек испугался.
      Но в это время вошёл фельдшер, который утром и вечером раздаёт всем градусники.
      — Скажите, пожалуйста, где Вицусь? — спросил Владек.
      — Его взяли домой.
      — А меня когда возьмут?
      — Ты уже большой, ты не скучаешь по дому.
      Владек вздохнул: ему тоже хочется домой. Горло уже почти совсем не болит.
     
     
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
     
      Владек уже выздоровел, только кожа на руках и ногах ещё шелушится. Он сдирает полоски кожи, чтобы поскорей вернуться домой. К обеду ему уже дают булочки, правда, не больше двух.
      В воскресенье его навестил отец; мать не мог-; ла прийти, потому что Блошка больна. В следующее воскресенье Владек вернётся домой. Так говорит доктор. Хорошо ли Владеку в больнице?
      — Хорошо, только очень надоело. Вчера вон тому мальчишке, который лежит у окна, вскрывали чирий на шее, и совсем не больно, потому что ему такие капли для сна давали. А этот, который лежит у стены, тоже с их двора, сын рассыльного; его дома бьют, так он совсем не хочет возвращаться; здесь ему каждый день мясо дают, и он спит на постели... А Вицусь, правда, дома? А почему его взяли ночью, а не днём, как всех? Сегодня вот тоже двоих детей выписали, потому что они уже выздоровели. А Вицусь теперь не кричит, он уже в сознании?
      Владек еле дождался следующего воскресенья. Быстро взбежал по лестнице и распахнул дверь. Вот Маня, Абу, а в постели кто-то лежит. Это Блошка лежит в постели, но вся голова у неё обвязана, и она какая-то совсем другая.
      Блошка хочет поздороваться с братом, но только чуть-чуть поворачивает голову и снова со стоном закрывает глаза.
      — Владек!
      — Что, Блошка?
      — Вицусь уже поправляется? Когда он вернётся?
      Владек взглянул на маму и всё понял, и на душе у
      него стало так, как тогда, когда Абу хотели отдать лавочнице.
      Три дня Блошка ничего не говорила, не пила, не ела, только тихо стонала, даже во сне. На четвёртый день, когда Владек пришёл из нефтелавки обедать, а мама, измученная бессонными ночами, уснула, Блошка тихонько позвала Владека:
      — Владек, ты знаешь Еленку?
      — Сестру Кароля?
      — Да... Я ей должна два гроша... Когда я умру, ты отдай... И не сердись на меня.
      Блошка говорила очень тихо, потому что на губах у неё были чёрные струпья, и губы очень болели, и к ним надо было всё время прикладывать кусочки ваты, смоченной в холодной воде.
      — Владек, попроси маму, чтобы мне больше не делали перевязок, потому что это так больно... так больно...
      Блошке сделали только ещё одну перевязку, а другая уже не понадобилась...
      Владек не хотел дожидаться очередной получки. Он взял у Олека шесть грошей и отыскал Еленку.
      — Блошка брала у тебя в долг два гроша, правда?
      — Да, — сказала Еленка, будто застыдившись.
      — Вот тебе шесть грошей.
      Еленка не хотела брать больше, чем ей полагалось.
      — Тогда отдай остальные дедушке. Скажи ему, чтобы прочёл молитву за упокой души Вицуся и Блошки.
     
     
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
     
      Мы ведь тоже хочешь прославиться, правда?
      — Хочу, — не колеблясь, отвечает Владек.
      — Тоже хочешь стать полководцем?
      — Пожалуй, нет, — говорит Владек.
      — В серьёзных делах никаких «пожалуй» не бывает! — возмущается Олек.
      Владек скажет Олеку, кем он хочет быть, если Олек не будет над ним смеяться. Владек хотел бы стать знаменитым доктором. С тех пор как Блошка и Вицусь умерли, он часто об этом думает, хотя и знает, что это невозможно. Почему невозможно? Разве Владек не читал биографий знаменитых самоучек и великих мучеников науки? Всё возможно, только надо по-настоящему хотеть и уметь взяться за дело. Чтобы стать доктором, надо только окончить школу. Полководцем стать гораздо труднее: полководцу нужна ещё армия.
      — Как же я окончу школу, раз я в неё не хожу? — прошептал Владек.
      — Будешь ходить, вот увидишь. И я буду, потому что полководец должен много знать.
      Олек отыскал в Варшаве воскресную школу. В эту школу ходят только раз в неделю, в воскресенье, а всю неделю можно работать. Вступительного взноса нет, но записать в школу может только хозяин большого магазина, — такая уж существует формальность.
      — Я всё делаю по-военному, — говорит Олек. — Школа — это крепость, которую надо взять штурмом. Я уже разведал местность и выявил препятствия. Завтра — первая атака.
      На другой день во время обеденного перерыва они встретились у магазина, с владельцем которого решено было переговорить.
      — Ты здесь? Хорошо. Теперь выше голову, грудь вперёд, перекрестись, и пошли.
      Владек один ни за что бы на свете не вошёл!
      — У нас не терпящее отлагательства дело к пану принципалу, — громко сказал Олек, войдя в магазин.
      — Не терпящее отлагательства? — удивился приказчик и вышел в соседнюю комнату.
      Через минуту их ввели в кабинет, где сидели два господина — молодой и старый, седой.
      — Вам чего, мальчики? — спросил молодой.
      — Мы хотим, чтобы вы записали нас в воскресную школу.
      — А вы откуда?
      — Я работаю на бумажном складе, а мой товарищ в нефтелавке, — говорит Олек.
      — Так почему же вы пришли ко мне?
      — Потому что вы состоите в «Купеческом обществе».
      — Ну да, но я могу записывать только тех, кто у меня работает.
      — Мы думали, что вы нам не откажете, потому что это ведь только формальность, — смело отвечает Олек.
      Седой господин надел очки и медленно, с расстановкой спросил:
      — А что это значит — формальность?
      — Формальность, — говорит Олек, — это такая глупость, которую надо сделать, чтобы мы могли ходить в
      школу и чтобы я мог стать полководцем, а мой товарищ доктором.
      Владек готов был сквозь землю со стыда провалиться. Как же это можно, так вот, сразу, всё и выложить чужому человеку?
      — Хорошо, я вас запишу, — сказал седой господин. — Зайдите| ко мне завтра.
      Олек вынул записную книжку, и господин продиктовал ему свою фамилию и адрес. Выходя, Олек сказал, может быть, немножко слишком громко:
      — Моё почтение!
      А когда они были уже на улице, Олек, вздохнув с облегчением, объявил:
      — Первая атака удалась, завтра вторая!
      — Только уж я с тобой не пойду, — говорит Владек.
      — Обойдётся и без тебя. Завтра я один управлюсь. Скажу старику, что ты больно робкий.
     
     
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
     
      Олек, Владек и Маня всё свободное от работы и занятий время проводят вместе. В будни у них времени мало; даже вечером они учат грамматику и решают задачи. И, только когда почти совсем стемнеет, соберутся ненадолго вместе, но тут уже сразу надо идти спать.
      Зато в воскресенье они ходят гулять и смотреть на витрины магазинов. Один раз были на берегу Вислы, другой — в зоологическом музее, там, где чучела всех зверей. И ещё они были на кладбище, на могиле Вицуся и Блошки. Но родители очень сердились, потому что они поздно вернулись домой — никак не могли найти могилу.
      Иногда к ним присоединяется Наталка, или сын управляющего, или Михалинка, которая теперь уже понимает, когда с ней говорят жестами.
      Михалинку они любят, и Наталку тоже, но немножко меньше, потому что она думает, что раз её отец политзаключённый, то все должны её слушаться.
      А сын управляющего очень противный, вечно он хвастает, совсем как двоюродный брат Владека, Янек: отец ему купит часы, велосипед, карету; у него есть дядя —
      приходский священник, и ещё один — очень богатый, в гостях у этого дяди он ездил на пони. Чаще всего он говорит о своих будущих часах, а Владек всякий раз вспоминает при этом об отце, который уже не заводит больше своих часов по вечерам и не носит кольца на пальце, потому что и часы и кольцо заложены в ломбард.
      Однажды сын управляющего пригласил Олека, Владека и Маню к себе. Им велели хорошенько вытереть ноги, чтобы не запачкать пол, и не дотрагиваться до стен, потому что на стенах новые обои. С сыном управляющего приходится дружить, потому что он решает им трудные задачи. Только сначала заставляет себя упрашивать, словно бог весть какое одолжение делает: то у него времени нет, то «подождите, потом», то «не хочется».
      — Только бы выиграть генеральную битву! — говорит Олек. Генеральной битвой он называет экзамены.
      Экзамены должны были быть осенью, а в июле Олек с родителями уехал навсегда в Лодзь.
      В последний раз Владек, Олек и Маня собрались на ьрыше погреба. Долго смотрели они на небо, ожидая, когда упадёт звезда, чтобы всем вместе сказать:
      — Хотим прославиться!
      Потому что Маня, которая так интересно умеет рассказывать и больше всего любит читать стихи, тоже хочет прославиться: она хочет быть поэтессой, как Коноп-кицкая
      А потом Олек вышел с Владеком на улицу — он хотел сказать ему что-то очень важное. Никогда ещё Олек не был таким серьёзным.
      — Владек, ты помнишь ту цепочку с глобусом?
      — Помню.
      — Знаешь, я эту цепочку украл у хозяина. Когда я сегодня с ним прощался, я ему всё рассказал. Я сказал, что мне страшно хотелось иметь глобус, и что я его подарил и потом уже не мог отобрать, и что он был разыгран в лотерее для Михалинки. Я просил, чтобы хозяин вычел у меня из жалования, но он1 не захотел и пожал мне руку — такой порядочный. Хотел даже дать кошелёк на память, да я не взял. И я уже не мог тебя реко-
      1 Мария Конопницкая (1842 — 1910) — выдающаяся польская поэтесса.
      мендовать... Ты на меня не сердишься? Не презираешь меня, Владек?
      Олек должен сказать ещё что-то, самое важное.
      Он будет писать Владеку и Мане письма.
      — Только не говори ничего Мане, я ей сам скажу. Видишь ли, я её люблю и буду ей верен. Это ничего, что мы уезжаем в Лодзь. Когда я вырасту и стану зарабатывать, я приеду и женюсь на Мане. Ты позволишь?
      Владеку кажется странным, что Олек хочет жениться на Мане и что он её любит. Ну, если он этого так уж хочет и родители позволят, ладно, пусть женится.
      Олек сказал, что он будет ему благодарен до гробовой доски.
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
     
      Опять наступила зима.
      Мама раньше говорила, что, может, за лето они придумают что-нибудь получше. Думали-ду-мали, искали-искали...
      Отец подал прошение, чтобы ему предоставили место трамвайного кондуктора. Ходил в банк, где нужен был курьер. Думал даже поехать в деревню экономом, но только зря потратил три рубля, которые внёс в контору по найму. Без протекции никакой работы не сыщешь, за каждой буханкой хлеба сто рук тянется, а в честные руки хлеб реже всего попадает. Чем больше ты в своей жизни работал, тем неохотнее тебя берут: зачем держать старика, когда молодой расторопнее и платить ему можно меньше.
      Опять наступила зима.
      Отец всё ещё работает в пекарне, Владек в нефте-лавке. Только Маня, вместо того чтобы делать цветы, ходит теперь к корсетнице. Пожалуй, эта специальность лучше.
      Зима тяжёлая, и Владек уже знает, что так будет всегда и что у всех то же самое. Опять вздорожал уголь, опять холодно и голодно, — видно, иначе и быть не может.
      Олек сдержал слово: написал три письма. В первом
      письме он спрашивает, сдал ли Владек экзамен и ходит ли уже опять в школу.
      Нет, экзамена Владек не сдал, проиграл битву. Ничего не поделаешь...
      На письменный экзамен он не принёс ни бумаги, ни ручки, не знал, что надо принести, — откуда ему было знать?
      Стали диктовать, а он сидит и смотрит.
      — Ты почему не пишешь? Вот дурень! Ты что же думал, носом на столе будешь диктант писать? — рассердился учитель.
      Он дал Владеку перо и бумагу и велел писать быстро, не терять времени — ведь все ждут. Владек торопился и написал плохо: вкось и вкривь, с ошибками.
      Срезался, как говорят ученики.
      Во втором письме Олек писал, что скучает, что библиотека у них там и то какая-то уродская и что он хотел бы вернуться. Но пока он ещё только разведывает местность, — так велит военное искусство.
      «Сказал ли ты уже Мане? Согласна ли она?»
      Значит, Олек хочет, чтобы Маня всё узнала? Маня уже давно расспрашивает, о чём это они так долго говорили тогда на улице. Владек тайны не выдал, но теперь другое дело.
      — Олек хочет на тебе жениться, не сейчас, а когда вырастет и будет зарабатывать.
      Маня заставила Владека повторить всё подробно и сказала, что она должна подумать, так сразу она решить не может. Целое воскресенье Маня думала и не говорила с Владеком, а к вечеру написала стихи о том, что хочет стать женой Олека. Странная она девчонка, как она эти стихи сочиняет?
      Пожалуй, Маня и правда будет когда-нибудь Коно-пницкой, ведь она такая маленькая, а уже так складно придумывает — всё в рифму. Может быть, и Олек будет полководцем, потому что в чужом городе он нашёл библиотеку и работу и уже присматривает себе школу. Зарабатывает он шесть рублей, — так писал Олек в третьем письме.
      Один только Владек никогда не прославится. А ведь не хочется всю жизнь только и делать, что развешивать мыло, разливать керосин да следить, чтобы не было пожара...
     
     
      ЗАКЛЮЧЕНИЕ
     
      Трудно начать рассказ, а ещё труднее кончить... Сколько всего случилось за год! А если таких годов пройдёт десять... пятнадцать? Как изменятся наши «Рыцари Чести»!
      Что сталось с ними, когда они выросли, прославились ли они? Остался ли Олек верен Мане или забыл маленькую поэтессу?
      Олек женился на Мане и работает на фабрике Кун-ца. Когда на фабрике была забастовка, его выбрали депутатом от рабочих. За это он был выслан на три года, а когда вернулся, товарищи выбрали его своим профсоюзным организатором. Его мечта сбылась: он и в самом деле стал полководцем. И, хотя у его армии нет ни штыков, ни пушек, она многочисленна, сильна и отважна.
      Маня работает на ковровой фабрике, и её дневники печатаются в газете. Маня всегда умела интересно рассказывать и прекрасно описала всё пережитое. Ведь ерунду какую-нибудь не станут печатать в газете...
      А Владек, который должен был стать знаменитым доктором?
      «Я не стал доктором, — писал Владек в письме к Оле-ку и Мане. — Я санитар, но зато знаменитый».
      Длинная это история, каким образом прославился Владек.
      Он нанялся на работу в больницу. Скромно делал своё дело и всегда был исполнительным, незаметным и трудолюбивым. О нём даже никто и не знал — так, санитар, как и все другие.
      Но как-то раз Владек поссорился с сестрой милосердия, потому что она, если не взлюбит больного, начинает его хуже кормить, — ведь и сёстры милосердия бывают разные. А в другой раз он отругал фельдшера за то, что тот не исполняет своих обязанностей — -не ставит больным градусники. Владека собрались было выгнать, все о нём заговорили.
      А потом случилось вот что. Больному не сделали перевязки, потому что лечивший его доктор уехал, а другой был занят. Ночью у больного поднялся жар, а фельдшер говорит, что его это не касается. Тогда Владек вымыл руки, сам сменил повязку и написал рапорт: пусть его на-
      кажут за самоуправство. Поднялась шумиха, целую неделю всё так и кипело. Владека стали даже побаиваться,
      И наконец произошёл случай, окончательно прославивший Владека.
      Пришёл с ревизией важный сановник, весь в орденах, и они с главным врачом хотели войти в операционный зал, когда там шла операция, а Владек их не пустил, сказал, что это запрещено.
      — Пусти, — говорит главный врач, — я тебе приказываю.
      — Не положено мешать, не пущу, мой врач запретил, — отвечает Владек.
      Они пошептались о чём-то между собой.
      — Молодец, знаешь службу, — сказал сановник. И ушли.
      И вот приехал из Кракова один великий хирург знакомиться с больницей.
      — Можно войти в операционную? — с улыбкой спрашивает у Владека главный врач.
      А гость из Кракова говорит:
      — Значит, это и есть ваш знаменитый санитар Владислав? — и пожал Владеку руку.
      «Как видите, мои дорогие, и я теперь «знаменитый», — пишет Владек Олеку и Мане.
      В том же письме Владек сообщает, что у отца с глазами уже лучше, что мама с Абу приедут к ним на праздники и что он просит Олека порекомендовать ему адвоката, который написал бы устав Союза медицинских работников.
      «Помните наш устав «Рыцарей Чести»? Удивительно, как всё сбывается в жизни!»
     
      * * *
     
      Дети! Дерзайте, мечтайте о славных делах! Что-нибудь да сбудется!