Твой светлый дом

DjVu

      Полный текст книги

      Глава первая
     
      Родион лежал в норе, выкопанной в скирде сена, — прятался там от придирчивого надзора бабки Акулины. Рядом с ним свернулся пес Кудлай. Со стеблей донника, прикрывающих лаз, стекали холодные дождевые капли. Во дворе было слякотно и тоскливо, а в норе — сухо и уютно. В степном сене еще жило лето, держалось его душистое тепло. Родион жевал волглую кисловатую травинку, блаженно жмурясь, смотрел вдаль.
      Скирда стояла за хатой, и ему был виден выгон, заросший рыжим бурьяном, а за ним, под бугром, — кладбище. Низкие тучи, сваливаясь с бугра, цеплялись тяжелым исподом за деревья и кресты. Липкая белесая изморось сеялась на старую хату, которую звали «пароходом». Приземистая, трехтрубная, с длинной — от угла до угла — верандой, с точеными балясинами и многочисленными окошками, она и в самом деле напоминала допотопный пароход, выброшенный половодьем на берег. Корявые клены, сутулясь, жались к ее ошелеванным бокам, в ознобе стряхивали оранжевые мокрые листья, хата была облеплена ими, словно солнечными зайчиками, отраженными чистой струящейся водой, и от этого еще больше походила на забытое на суше судно.
      Когда-то много народу «плыло» на прадедовском ковчеге, все трубы дымились в такие вот зябкие осенние деньки, а теперь лишь одна дышала уютным теплым дымком; разъехался народ, «вышел на пристанях». Остался Андрей, Родионов отец, но и тот захотел быть самостоятельным — построил себе на краю широкого двора кирпичный дом под цинковой крышей и с жестяными петухами на коньке. Правда, в нем пока не жили — не курилась его труба, на окнах не висели занавески и не был он еще привязан к жизни электрическими проводами.
      Акулина Кондратьевна не хотела, чтобы младший сын отделялся, да и новый дом на высоком бетонированном основании ей не нравился. «Нужен тебе тот дом! — не раз упрекала она Андрея. — Сколько денег вбухал, а ради чего? Ты и затеял строить хоромину, чтоб от председателя не отстать… Жил бы да жил спокойно вместе с нами в старой хате, хватит ее Детям твоим и внукам. Добрая хата, ни дождя, ни бурана не боится — деды на века строили, понимали толк…»
      А дед Матвей с усмешкой успокаивал ее: «Да не переживай ты, Кондратьевна, не останется твоя хата пустой. Вон сколько внуков и правнуков, хоть детясли открывай!»
      Родион хотел сглотнуть разжеванную травинку, но раздумал — выплюнул и протяжно вздохнул. Не интересно ему осенью. Это летом весело жилось, когда в гости наезжало полный двор родни… Родион особенно скучал по Аннушке, младшей сестре отца. После десятилетки она поработала дояркой, а потом колхоз за свой счет послал ее учиться на ветврача. Этим летом Аня проходила практику в колхозе. Закончив ее, уехала в Новочеркасск.
      «Эх, если бы отец был такой, как она», — мечтал. Родион. С Аннушкой он дружил, мог говорить ей обо всем откровенно. А вот от отца в последнее время только и слышал: «Не суйся не в свои дела», «Рано тебе об этом спрашивать», «Не твоя забота», «Подрастешь — сам разберешься…»
      Трезвым отец почти не замечал Родиона, а в пьяном виде то допрашивал насчет учебы, то задабривал подарками… А зачем Родиону подарки? Ему человеческого разговора хочется! С пьяным же какой разговор? Отец теперь частенько приходил домой навеселе, стал нервным, раздражительным…
      Глухо хлопнула замокшая дверь веранды, звякнули стекла — во двор с ведром очистков вышла бабка Акулина. Высокая, статная, бабка была еще хоть куда, да вот только руки у нее, что грабли: ручной дойкой испортила. Много лет бабка Акулина работала дояркой — и до войны и после. Хоть и была она бригадировой женой, но не искала легкой работы.
      Бабка Акулина недружелюбно покосилась на новый дом, а он свысока смотрел чистыми захоложенными окнами на бабку и ее низенькую старую хату.
      — Кондратьевна, куда Родион пропал? — спросил дед Матвей, выйдя из дощатого сарая, где у него была плотницкая мастерская.
      — А грец его знает! — ответила бабка Акулина. — Стал прятаться от меня, негодный.
      — Хотел попросить его токарный станок погонять. Ноги чего-то заслабели.
      — Погода треклятая! Ревматизм, небось, взыграл? Ты иди, Матюша, в хату, обедать пора. А Родьку я зараз выманю.
      Дед Матвей пошел в хату, бабка Акулина направилась к катуху, откуда доносилось нетерпеливое хрюканье подсвинка. Высыпав очистки в кормушку, она оглядела пустой двор, крикнула:
      — Ро-о-дь-ка-а!
      «Сейчас бабка добавит: «Иди уроки делай!» — насмешливо подумал Родион. Однако она об уроках не вспомнила. Чуть погодя ее голос раздался ближе:
      — Кудлай, Кудлай, на!
      Пес рванулся, но Родион успел схватить его за ошейник.
      — Ро-о-дь-ка-а! — вновь позвала бабка и добавила: — Пирог с яблоками спекся! Иди ешь!
      Родион подождал, пока она зайдет в хату. Проворно выбрался из скирды, прикрыл лаз донником.
      Пес высунул морду, сердито взлаял.
      — Кудлай, лежать!
      Кудлай просительно посмотрел, однако не решился ослушаться.
      — Лежать, Кудлаша! — ласково повторил Родион. — Я принесу тебе пирога.
      Родион разулся на веранде, вошел в большую комнату. В ней можно было бы кататься на велосипеде, не будь тут стоек, подпирающих усталые сволока, тяжелого деревянного дивана, высокого поставца для посуды и длинного обеденного стола. Эту мебель сделал сам дед Матвей еще в молодые годы. В комнате много места занимала печь — живая, добрая душа старой хаты.
      Печь была на удивление всем сельчанам. Ее сложил лет сорок назад Антон Петрович, сельский печник. Он немало поморочил себе голову, стараясь удовлетворить прихоти молодой, а уже тогда многодетной хозяйки Акулины, очень требовательной, но и щедрой на магарычи; зато и печь вышла единственной в своем роде на все село: в ней можно одновременно выпекать пышные буханки и пироги с потрошками, жарить гуся с яблоками, варить кисель с курагой, выпаривать каймак…
      Дед Матвей иногда подтрунивал над бабкой Акулиной, называя печь «агрегатом». И в самом деле, нужно быть, по крайней мере, кочегаром большого парохода, чтобы заставить исправно работать такую печь. Она имела столько всяких вьюшек, задвижек, заслонок и поддувал, что никто, кроме бабки Акулины, не мог толком разобраться в их назначении.
      Старая хозяйка обожала свою печь: разрисовывала узорами, украшала цветастыми занавесками и не позволяла при ней свистеть, ссориться и вообще произносить черные слова. «Ей это не по душе», «Она рассердится, не будет слушаться», — говорила бабка.
      Что-то прошептав про себя и мелко перекрестившись, Акулина Кондратьевна вынула пирог из духовки.
      — С чем будешь есть пирог, — спросила она Родиона, — с медом или со сметаной?
      Пирог вышел пышным, высоким, с виду легким. Его узкие отдушины, пробитые ножом, были окружены глазированными кружевами спекшегося яблочного сока. Родион повел носом, уловив запахи лета, как в скирде сена, ответил:
      — И со сметаной, и с медом, бабаня!
      — Ишь, пан-барин какой!
      — А тебе жалко, что ли? — вмешался дед.
      — Мне не жалко. Я б ему и с чем-нибудь еще третьим подала, если б он слушался меня да учился получше…
      — Бабаня, сегодня воскресенье, мне тоже отдых по закону положен, — вставил Родион, нетерпеливо следя за дедом, разрезавшим пирог, из отдушин которого, пузырясь, вытекал парующий розовый сок.
      — Воскресенье для тех, кто в будни работает… Стал прятаться… Уроки из-под палки учит, — ворчала бабка Акулина, но миски с медом и со сметаной на стол поставила. — Под носом уже всходит, а в голове еще не посеяно.
      Дед подмигнул внуку.
      — Хозяйка, слышь, твой агрегат чад пустил.
      — С чего она так расстроилась? — обеспокоилась Акулина Кондратьевна. — Мария, отрегулируй тягу.
      Мать растерянно топталась перед «агрегатом»:
      — Какую тут задвижку открывать?… Какое поддувало закрыть?
      — Ох, Маша, тринадцать лет ты у меня в невестках, а все я тебя никак не обучу!.. Недаром люди говорят: чего в девке нет, того ей не втолкуешь. — Бабка Акулина начала двигать заслонками, задвижками и дверцами поддувал. — Все тут просто. Вот эту заслонку открыть, а эту поддувалу прикрыть — значит, дух пустить на пироги сверху, чтоб корочка подрумянилась. А эту задвижку сантиметра на два продвинуть — каймак прижарить… А если вот так сделать — то гуся притомить, чтоб соку набрал…
      Дед, поглядывая на бабку, посмеивался. Родион увлекся пирогом. Сметана впитывалась румяной коркой, распаренными дольками яблок, мед плавился, стекал по пальцам золотыми тянучками — некогда было Родиону зевать и отвлекаться! Посапывая от наслаждения, он приканчивал третий кусок пирога, когда пришел отец с тяжелой хозяйственной сумкой и стал выставлять из нее трехлитровые баллоны с самогоном, запечатанные жестяными крышками.
      — Зачем столько, Андрей? — сердито спросил дед Матвей. — Уж если задумал праздновать входины, мог бы водки или вина купить.
      — Самогон почти даром достался, а на водку да вино у меня денег нет. Сам знаешь, в дом все вогнал… А гости под хорошую закуску и самогон выдуют.
      В едкой усмешке топорща седые стриженые усы, дед Матвей присматривался к сыну.
      Родион давно приметил: когда дед Матвей гневался, то пристально вглядывался в человека и начинал задавать вопросы.
      — Почти даром, говоришь?! А не часто ли ты стал… даром его доставать? Чем расчитуешься?
      — Да не волнуйся ты, ничем я не рассчитывался! — с досадой оказал отец. — Это Дядя из бракованных конфет наварил, мне выделил.
      — Выделил, говоришь?… Дядя?… Да ну?! Он тебе «почти даром» дулю с маком выделит! Его «почти даром» тебе дорого обойдется.
      Мать месила тесто, не поднимая головы, будто не слышала разговора, но Родион знал: она была на стороне деда. С отцом у нее из-за самогона не раз были скандалы.
      Бабка Акулина демонстративно загремела заслонкой, с укором сказала деду Матвею:
      — Чего прицепился к парню?… Иди вон в мастерскую, заканчивай мебель.
      — Прицепился, говоришь? — взвился дед. — Защищаешь своего мазунчика? Он для тебя еще малютка молокососная?… Так возьми его на ручки, побаюкай! — Дед Матвей умолк, добавил устало: — И вообще, поторопился ты, Андрей, входины справлять. Водяное отопление не сделал, свет не провел… И я не успел закончить поставец и табуретки.
      — Сколько можно тянуть с входинами? — рассердился отец. — Самая пора людей за помощь благодарить!
      — Каких таких людей?… Прохиндеев — Дядю и Бардадыма?
      — Что ты на них напускаешься?… Это свои люди.
      — Свои, говоришь?… Значит, они уже стали для тебя своими? Ты с кем связался?
      — Не ругайтесь, — остановила их бабка Акулина. — Печка этого не любит. Еще закапризничает, пироги с потрошками не выйдут, и гусь подгорит.
      Дед с досады хмыкнул и, выходя, сказал Родиону:
      — Прикончишь пирог — придешь в мастерскую. Поможешь мне.
      — Ладно, деда, — ответил Родион, слизывая мед с пальцев.
      Верстак Матвея Степановича размещался в сарае под высокой камышовой крышей и с широкими дверями, в которые могла проехать и арба с сеном. У полок с инструментом стояли недоделанный поставец и табуреты на точеных ножках. Остальная часть сарая была занята зеленым, хорошо вывяленным в тени сеном, сохранившим листочки: его заготавливали специально, для поросят, гусят и теленка; там же громоздились друг на друге крупные розовые тыквы. Почерневшие дощатые стены сарая были увешаны пучками лекарственных трав, оклунками с неведомым добром, вязками острого красного перца, лука и чеснока.
      Матвей Степанович вытачивал на старинном токарном станке балясинку из букового валька. Телогрейку и шапку он снял, седые пряди прилипли к загорелому потному лбу: разогрелся дед, гоняя маховик станка педалью. Ломкая стружка ручейком вытекала из-под блестящего лезвия стамески на парусиновый передник.
      Работал Матвей Степанович споро, с удовольствием, однако все больше деревенела его нога, давившая на педаль. Наконец станок замер. Отложив стамеску, старик вытер пот с лица, подержался за сердце и, прихрамывая, пошел к дверям. Увидев во дворе Родиона, позвал:
      — Родион! Ты где там? Иди сюда.
      Родион вбежал в сарай, держа кота высоко над головой. Кудлай, подпрыгивая, пытался достать его.
      — Что ж ты мучишь животину, Родька? Бусурман ты после этого да и только!
      — Мы же шутим, деда!.. Кот Васька это понимает…
      — Он-то понимает, а ты понимаешь ли?… Я же просил тебя помочь мне, а ты все бегаешь да играешься.
      Родион посадил кота на полку поставца. Кудлай снова залаял.
      — Пошел вон, шутник! — махнул на него рукой Матвей Степанович и — внуку: — Вырос ты вровень со мной, а никак у тебя душа к делу не пробудится.
      — Я помогу тебе, ты не волнуйся! Что мне делать?
      — Погоняй станок. Ногу у меня сводит.
      Раскачиваясь всем телом, Родион нажимал на педаль, смотрел на загорелые, в шрамах, жилистые руки деда, державшие стамеску. Красноватая стружка, шурша, вылетала из-под остро заточенного лезвия. Вкусный кисловатый запах разогретого дерева расплылся в прохладном воздухе сарая. И вот на буковом вальке стали заметно обозначаться разновеликие окружности.
      Матвей Степанович пошлифовал фигурную деталь наждачной бумагой, суконкой…
      — Шабаш, Родя, готова!
      Родион снял ногу с педали. Дед Матвей огладил балясину ладонями, и она вдруг покраснела, на ней появился теплый блеск.
      — Ловко у тебя получается, деда! — воскликнул Родион, трогая рукой балясину. — О, она еще горячая!.. Научи меня, деда!
      — Выучу внук, если хочешь. Силы ты уже набрался, удержишь стамеску в руках.
      Дед снял балясину, приложил к дверце поставца.
      — Вот теперь мы ее распустим надвое и сделаем узор на дверце.
      На дворе заметно потемнело. Окна как будто завесили.
      — Ну и туманище! — поразился, оглянувшись, Матвей Степанович.
      — Наверно, туча упала на наше село! — решил Родион.
      — Да… — рассеянно согласился дед и добавил: — Неудачный день выбрал Андрей для входин.
      Кот Васька сидел на полке поставца и старательно умывался — приводил в порядок шерстку, гостей созывал.
     
      Глава вторая
     
      Где-то на выгоне, в густом тумане, неожиданно раздалась забористая мелодия баяна, затем невпопад зазвенели, загрохотали чем-то, будто в барабаны.
      Матвей Степанович и Родион, напрягая глаза, смотрели из дверей сарая, но ничего не могли разглядеть за сизой пеленой.
      Дохнул ветер, серый туман колыхнулся, разорвался, в его прорехе показалась дорога через выгон и на ней — странная процессия. Во главе ее ковылял хромой баянист, за ним, задрав голову, ступала Антонида Сучалкина, заведующая кормоскладом. Она несла на ярко вышитом полотенце каравай с солонкой, за ней, дурачась, шел с люстрой в руках ее могучий муж, по прозвищу Бардадым, колхозный экспедитор. А следом, приплясывая, колотя кулаками и палками по днищам кастрюль, тазов и сковородок, двигалась группа празднично разодетых мужчин и женщин. Чуть поодаль — не понять, толи с ними он, то ли сам по себе — шагал Дядя. Он выглядел представительно: с округлым брюшком, при галстуке, в шляпе и в светлом модном плаще. Нес он небольшой сверток под мышкой.
      Дядя приходился деду Матвею племянником, отцу — двоюродным братом. Почти все сельчане называли его Дядей. Он торговал в магазине, и все привыкли говорить своим детям, посылая их в магазин за покупками: «Сбегай к дяде…», «Скажи дяде, дядя даст…», «Попросишь дядю…». Так крепко прилепилось к нему это прозвище, что редко кто обращался к нему по имени — Ларион Кузьмич. Дядя на это не обижался: с людьми он ладить мог и умел из всего с шуточками-прибауточками извлекать для себя пользу.
      Веселая процессия с шумом и грохотом ввалилась во двор к Бучаевым. Теперь Дядя оказался первым. Сняв шляпу, он помахал ею и крикнул:
      — Выходи, молодые хозяева, принимай подарки!
      Из старой хаты поспешно вышли Андрей и Мария. Хромой баянист сыграл туш. Дородная Антонида с поклоном подала Андрею хлеб-соль и произнесла, кокетливо растягивая слова:
      — Уважаемый Андрей Матвеевич, прими от нашего животноводческого коллектива сердечные поздравления с новосельем и пожелания жить дружно, богато и по-прежнему любить своих подчиненных.
      — Спасибо, Тоня, спасибо! — Андрей принял хлеб-соль, передал Марии и звучно, старательно облобызал Антониду.
      Гости складывали подарки на тачку. Глупо улыбаясь и подмигивая, Бардадым привязал люстру к ветке клена.
      Из хаты вышла с ведром Акулина Кондратьевна, словно посторонняя, посмотрела на гостей, направилась было к колодцу, но Андрей сердито остановил ее:
      — Мать, ты что, забыла свои обязанности? Готовь горшок с жаром.
      Акулина Кондратьевна оставила ведро на дорожке и сбивчивым бежком вернулась в хату.
      — А вы чего там прячетесь? — строго, спросил Андрей у отца и сына, которые выглядывали из сарая. — А ну-ка быстро — ты, отец, ищи старые онучи для домового! А ты, Родька, лови кота.
      Родион кинулся в сарай, но кота на поставце уже не было.
      Гости сходились к Бучаевым. Рев баяна и грохот кухонной посуды привлек сюда и ребят, Родионовых однокашников. Пришел Сеня, Дядин сын, в красной нейлоновой куртке, в лисьей шапке и желтых полусапожках. Рядом с ним, как всегда, Шура. Зашли во двор Ольга с Таней, которую все в классе звали Танюсей. И Петя притащился, толстый, самонадеянный, но трусоватый хлопец.
      Виталька, Родионов друг, живший через улицу, смотрел из-за забора, не зная, что делать: идти к Бучаевым или не идти. Только что между матерью и отцом произошел неприятный разговор. Они тоже были приглашены на входины к Бучаевым — мать пошла, а отец, несмотря на уговоры, отказался. Рассорился он с Родионовым отцом еще месяца два назад. И даже ушел с фермы, где работал трактористом, в полеводческую бригаду.
      Виталька слышал, как отец говорил матери: «Вот посмотришь, Галина, влипнет Андрей! Я ему по-дружески сколько раз говорил: «Что ты делаешь? Ты стал как слепой. Плывет комбикорм с фермы… Водят тебя за нос Антонида с Бардадымом…» А он на меня с руганью: «Не суйся не в свои дела!» С тех пор как решили назначить его директором животноводческого комплекса, задрал нос…»
      Из-за того что его отец поссорился с Бучаевым, Виталька испытывал неловкость перед Родионом. Поколебавшись, он все-таки спрыгнул во двор: «Мне-то с Родькой делить нечего…»
      Южный ветер разогнал тучи, смел туман в приречную долину. Солнце светило ярко, день обещал быть теплым, сухим — и это подняло настроение у гостей и хозяев. Новый дом сверкал свежевыкрашенными наличниками и ставнями, кирпичные стены его, казалось, засочились ярким морковным соком.
      Андрей командовал с крыльца нового дома:
      — Внимание! Начинаем процедуру вселения. Отец, бросай онучи домовому!
      Баянист сыграл туш. Матвей Степанович под веселый галдеж гостей швырнул скатанные онучи в чердачное окошко.
      — Матвей Степанович, кинь ему туда и свои старые валенки, нехай обуется, а то, можа, у него ревматизм! — сказал хриплым, пропитым голосом Бардадым.
      — Тихо! — оборвал Андрей. — Не нарушать обычай. Родион, готовь кота!
      Родион выбежал из старой хаты с мешком.
      — Папа, тут кошка! Ваську не поймал — удрал он.
      — Кошку нельзя, — ухмыльнулся Дядя. — Кошкам доверия нету.
      — Наоборот, котам доверять нельзя, — возразила Антонида.
      — Неважно, кот или кошка, — сказал Андрей. — Главное, обычай соблюсти. Мать, неси жар!.. Баянист, не зевай, давай музыкальное оформление!
      Акулина Кондратьевна выбежала из старой хаты с горшком, доверху наполненным углями, засеменила к новому дому. Андрей открыл дверь.
      — Родька, запускай кошку, пусть подружится с домовым!.. Мать, соблюдай традицию, зажигай печку!
      Вслед за Андреем и Марией гости вошли в дом. С шутками устроили давку в дверях. Бардадым пропихнул всех в коридор и с пушечным буханьем захлопнул дверь. Приоткрыл ее, высунул голову, дурашливо захохотал:
      — Гляди-ка, не разбилась! — И снова хлопнул дверью.
      Во дворе остались одни ребята. Передразнивая взрослых, они повторили обычай входин. Особенно старался Шурка. Нравилось ему кривляться.
      Неожиданно в доме раздались крики, с треском распахнулись окна и двери, повалил тяжелый дым. Гости вместе с хозяевами вывалились во двор, чертыхаясь и кашляя. Родион выпрыгнул из окна под веселый смех ребят. Мария плакала, Андрей кричал:
      — Где печник?! Дайте мне печника, я ему голову терну!
      К нему бочком приблизился Антон Петрович, сухонький старичок. Приподнял шляпчонку:
      — Печник-то я, а ты, Андрей, вынь затычку из трубы.
      — Ох! — Андрей схватился за голову. — Прости, Антон Петрович!.. Лестницу, быстро!
      Приволокли лестницу, приставили к крыше. Андрей подтолкнул к ней Родиона:
      — Родя, мигом!
      Родион пополз по крыше на животе. Поднялся на ноги у трубы, выдернул из нее плотную тряпичную затычку» Густой дым столбом выстрелил в небо.
      — Пошел дым! По-е-ха-ал! — радостно закричал Родион на крыше.
      — Пошел дым! По-е-ха-ал! — весело подхватили во дворе.
      Баянист заиграл плясовую. Гости, гикая, присвистывая, с приплясом потянулись вновь в дом.
     
      Глава третья
     
      Родиону с дедом Матвеем досталось место у самой двери. Вся большая комната, зала, была заставлена столами, лишь пятачок на середине был свободен — для танцев. Гости сидели впритирку. Отец и мать находились в центре. Дядя разместился слева от отца. Между ним и Бардадымом с Антонидой — баянист, а за ними — остальные отцовы приятели, среди которых были и строители нового животноводческого комплекса. Комплекс возводили неподалеку от молочнотоварной фермы, где отец работал заведующим, а мать — дояркой.
      Справа от матери сидели Виталькина мать и ее подруги-доярки. Из всех женщин особенно выделялась толстая Антонида в панбархатном платье с огромными бордовыми цветами на зеленом фоне и тяжелым золотым пауком на груди. Серьги и кольца у Антониды тоже были золотыми.
      Дядя, подняв стакан, с заученно-сладенькой улыбкой произнес:
      — Мужички и бабоньки, ну так выпьем же за то, чтоб Анд-рюша и Маруся в новом доме жили счастливо и новых детей…
      — Стоп, стоп, Дядя! — остановил его отец и тотчас поправился: — То есть Ларион Кузьмич… Родька, а ну-ка дуй во двор к своим приятелям, нечего тебе тут делать…
      — Пускай остается, и для него новоселье! — возразила Виталькина мать. — А вы языки не распускайте. Дядя, культурно выражайся, ты ж у нас интеллигент…
      — Я-то интеллигент, да и у меня есть имя-отчество… А ты без мужа, как брошенка, пришла, — пытался отшутиться Дядя.
      — Интеллигент, куда уж там! Жену свою за двухметровым забором держишь.
      Тут зашумели у порога бабкины помощницы:
      — Федя пришел! Федюнь явился!.. Пожалуйста, заходи, Федюнчик, угостись.
      Все обернулись к двери, умолкли.
      Федя, почтальон лет пятидесяти, со шрамом на лице, в сильно поношенном кителе, прихлопывая, притопывая, вышел на середину комнаты и, оглядывая гостей светлыми рассеянными глазами, весело сказал:
      — Кому хоромы, а кому похороны!
      — Федюнчик, бог с тобой! — переполошилась бабка Акулина. — Поднесите-ка ему стаканчик. Живей!
      — Правильно! — подтвердил Федя. — Наливай — родню поминай.
      — Тут новоселье, мил человек, — остановил почтальона отец и поспешно сунул ему в руки стакан. — Выпей за нашу счастливую жизнь в новом доме.
      — Так точно, Андрей Матвеевич! — Федя пристукнул каблуками резиновых сапог. — Счастливая жизнь ждет вас где-то впереди. И я не буду виноват, если…
      — Да пей, разговорился! — рявкнул Бардадым.
      — А тебе не терпится узнать новости? — Федя рассмеялся и залпом выпил.
      Его лицо собралось в морщинистый комок, старушки бросились к нему с закуской: кто совал огурец, кто куриную ногу, но Федя ничего не взял, помотал головой и, ухнув, произнес с жалостным упреком (можно было подумать, что сейчас заплачет):
      — Что вы мне дали?! Тьфу!.. Как вы эту дрянь пьете? Кто варил самогон?
      — Кто варил, тот и подарил, как говорят японцы. — Дядя наигранно засмеялся.
      — Ему пить что керосин, что бензин, а туда же — самогон не нравится! — подыграл Дяде Бардадым.
      — Эх вы, японцы-папонцы! — насмешливо сказал Федя и лапнул себя по нагрудному карману. — Так вот какие новости, граждане-товарищи. Кому приятные, кому отвратные… Повестки в народный суд. Встать, кому вручаю! — Федя вновь рассмеялся, считая, видимо, что хорошо пошутил. — Тебе, Андрюша, — первому, с уважением, как начальнику.
      Отец машинально поднялся, принимая повестку. Родион заметил, как сильно он побледнел. И у него самого вдруг замерло сердце, а потом так сильно забилось, что зазвенело в ушах.
      — И тебе есть, гражданин Бардадым, — продолжал Федя.
      — Я — гражданин Сучалкин, — растерянно пробормотал тот.
      — Одна сатана, принимай!.. Хорошо, что вы все вместе держитесь, а то бегай ищи вас… И твоей дражайшей есть. Принимай, драгоценно-золотая!
      — Я не возьму! — запаниковала Антонида.
      — Возьмешь, Тонька, — строго оказал Федя. — При свидетелях вручаю. — Он язвительно улыбнулся Дяде, который настороженно глядел на него, и сказал с сожалением: — А тебе, Дядя, пока нету. Ты мудрый…
      Он не успел закончить — отец схватил его за грудки:
      — Улучил момент?! Не мог подождать с повестками?
      — Не мог, Андрюша, — ласково сказал Федя. — Карман жгли, проклятые!..
      — Андрей, оставь Федора!.. Так, значит, правда: следствие шло, а мне глаза отводили?! Скрывали?!
      — Так они уже давно подследственные, Матвей Степанович! — воскликнул Федя и пошел к порогу. — Эх, пей, честная компания, гуляй да про суд народный не забывай!
      — А ну его, — прохрипел Бардадым. — Давайте выпьем — и никакая хвороба нас не возьмет.
      Лицо деда Матвея покраснело. Он грохнул кулаком по столу:
      — Ах, значит, так?! Их под суд, а они праздничек себе устроили?… А ну-ка марш отсюда к чертям. Все!
      — Ну-ну! — зло произнес отец. — Ты в моем доме не распоряжайся.
      — Ах ты ж!.. — Дед пошел на него, подняв кулаки, и вдруг судорожно вздохнул, будто ему дали под дых, качнулся, зашарил рукой в воздухе.
      — Матюша! — вскрикнула бабка Акулина, бросаясь к нему.
      Дед Матвей заваливался на бок, схватившись за сердце.
      — Держись за меня, деда, держись, — говорил Родион, подпирая его руками.
      Гости, толкаясь, выходили из комнаты. Баянист тоже был не прочь уйти, но Бардадым придержал его:
      — Ты, милок, сиди, отыгрывай свое — мы тебе заплатили.
      И мать поднялась из-за стола, но отец схватил ее за руку:
      — А ты куда? Ничего с ним не станется.
      Она вырвала руку и вместе с бабкой Акулиной повела деда Матвея на воздух. С порога Родион оглянулся. За столами остались отец, Бардадым с Антонидой и еще несколько мужчин, незнакомых Родиону. Наверное, строители животноводческого комплекса.
      Родион сидел у себя в комнате за столом перед раскрытым учебником, но никак не мог сосредоточиться и унять в груди дрожь. Он впервые испытывал чувство растерянности и тревоги: понял, что в старую хату вошла беда.
      Дед Матвей лежал на диване под клетчатой бабкиной шалью и с высоких подушек хмуро смотрел за окно на пустынный выгон. Бабка Акулина запаривала в кастрюльке травы. Мать мыла посуду, горой сваленную на столе.
      На веранде раздались неровные шаги, в большую комнату вошел отец с усмешкой на лице, набрякшем от самогона. Подтянул табурет к дивану, сел:
      — Батя, ну что ты так расстроился? Ну ты же гвоздь, отец! Ведь ничего страшного не случилось.
      Деда Матвея передернуло, он рывком приподнялся на подушках и закричал стончавшимся от возмущения голосом:
      — Ничего страшного, говоришь?! Ты слышишь, мать?! Народ будет судить нашего сына… Нашу честную фамилию будут в грязь топтать и поносить!.. А ему ничего страшного?!
      — Да не будут меня судить. Я ничего не брал, — вставил отец.
      Бабка Акулина показывала сыну рукой: уйди, выйди вон. Андрей будто ничего не замечал.
      — Сам не брал, говоришь?! А кто расплодил жулье на ферме? Ты с кем связался?! Кем себя окружил?
      Затаившись за шторой, Родион слушал их разговор. Отец уговаривал деда:
      — Да успокойся, батя. Береги здоровье. Давай поговорим спокойно, без крику. Ну что ты заладил?… Ну если и возьмет кто немного комбикорма, что за беда?…
      — Значит, берут?! Тянут?! Мы жилы рвали, своими руками колхоз стягивали, от кулаков сберегли, от фашистов защитили, а вы — жуки-кузьки! — растягивать?! И вам ничего страшного?! И ты, мой сын, с ними?! — Дед Матвей встал с постели, босой, взлохмаченный. — Прочь с моих глаз!
      Отец отступил к двери:
      — Ну ты чего, батя? Чего разошелся?
      Бабка Акулина, вытолкнув его на веранду, придержала деда Матвея, хотела уложить на диван, но тот закричал и на нее:
      — Нашкодила твоя деточка, а?! Твой любимчик-мазунчик!..
      — Да успокойся ты ради бога, Матюша! Что ж ты себя до крайности доводишь? — с плачем воскликнула бабка.
      Дед, охнув, ничком упал на диван.
      У матери выпала из рук голубая тарелка и разбилась на полу с жалобным серебряным звоном. Родион вздрогнул: словно это у него в груди что-то раскололось и впилось занозами в сердце. Это была самая мучительная, самая острая боль — душевная боль…
     
      Глава четвертая
     
      Несколько дней спустя, почувствовав себя лучше, Матвей Степанович послал внука с запиской к председателю колхоза Литовченко. Приказал не возвращаться без ответа.
      Родион стыдился зайти в контору. Председатель колхоза, Сергей Иванович, раньше часто бывал у них, с отцом дружил, с дедом Матвеем держался как родной сын, а вот в последнее время не показывается, наверное, стал презирать их всех из-за отца…
      Сергей Иванович был сыном старого дедова друга Ивана Литовченко. Вместе рубились они с белогвардейцами, в одном кавалерийском корпусе воевали против фашистов. Ивана похоронили под Будапештом, а Матвей Степанович только через полгода после войны вернулся домой: все латали да перелатывали его в госпиталях. До сих пор докучают ему старые раны, и мучится он, кряхтит, но виду не подает. А вот допекли…
      Долго топтался Родион около правления, ожидая пока председатель выйдет на улицу. Ругал себя: «Трус несчастный!.. Стоишь, хвост поджал…, А там дед хворый лежит, дожидается ответа!» Наконец решился подойти к шоферу газика:
      — Дядя Петя!.. Председатель поедет куда-нибудь или не поедет?
      Шофер, широкоплечий, плотный парень, поднял голову из-за книги, ухмыльнулся:
      — Не скоро поедет. У него интересные товарищи из района засели… С золотыми пуговичками.
      Родион нервно потер руки, напружинился. Взяв разгон с улицы, он напролом кинулся в председательский кабинет, не обращая внимания на посетителей, скопившихся в приемной, и на сердитый окрик секретарши:
      — Стой! Ты куда? Председатель занят.
      В кабинете сидело несколько человек, их Родион не разглядел — он видел только председателя колхоза, сунул ему записку с разбегу.
      — Сергей Иванович, от деда Матвея!.. Захворал он… Лежит…
      Председатель Литовченко был явно в плохом настроении: взъерошен, глаза недобрые. Он смял записку в кулаке, сердито, бросил Родиону:
      — Ну чего ждешь? Иди.
      Жарко вдруг стало Родиону, испариной прошибло. Не двигаясь с места, он тихо сказал:
      — Дед ответа ждет. Вы записку прочитайте!
      Литовченко извинился перед посетителями, стал читать записку.
      Родион оглядел сидевших за столом: рядом с секретарем парткома Торопченко находились незнакомые дядьки. Двое из них были в темной форме с золотыми пуговицами. «Приехали судить моего отца!» Родиона из жара бросило в холод.
      — Передай Матвею Степановичу: скоро буду, — сказал председатель. — Шагай!
      Только на своей улице Родион расправил плечи и освобожденно вздохнул.
      У двора стояла «скорая помощь». Врач уже выходил из старой хаты, бабка Акулина провожала его. Родион, прошмыгнув мимо них, ворвался в переднюю.
      — Ну, что оказал председатель? — спросил дед Матвей. — Как принял записку?
      Родион замялся на миг и решительно ответил:
      — Хорошо принял. Сказал, скоро будет.
      — Ты уж упроси Литовченко, чтоб защитил нашего Андрея! — с порога сказала бабка Акулина. — Оговорили его…
      — Ладно, ладно тебе! — остановил ее дед Матвей. — Вы вот что, граждане-товарищи, как только Литовченко в хату, вы — во двор.
      — Понятно, понятно! — успокоил его Родион и пошел в свою комнатку.
      Ясное дело, дед Матвей собирался говорить с председателем напрямки. Они всегда говорили друг с другом, как мужчина с мужчиной — открыто. Вот бы узнать, о чем пойдет у них разговор. Родьке нужна правда об отце. Что произошло с ним? Почему его вызывают в суд вместе с Бардадымом и Антонидой?
      Услышав гул автомашины, Родион взглянул в окно: к воротам подъезжал газик председателя.
      — Деда, Литовченко приехал, — сказал он. — Я пошел во двор. А ты, смотри, держись, а то полезешь и на него с кулаками.
      — Шагай, шагай, советчик какой нашелся! — улыбнулся дед.
      Поговорив о чем-то с бабкой Акулиной, Литовченко направился в хату. Родион метнулся из-за скирды к окошку, проник через него к себе в комнатку. Закрыв створки и сняв резиновые сапоги, на цыпочках подошел к двери. Прислушался, затаив дыхание.
      — Упустили мы Андрея, Сергей Иванович: я — как отец, ты — как руководитель, — с горечью говорил дед Матвей. — Как же так случилось: на наших глазах человек в болоте увяз, а мы ничего не заметили?… Бельмы нам глаза затуманили, что ли?
      — Тут моя вина громче, Матвей Степанович, — виновато ответил председатель. — Прошляпил я Андрея, не усмотрел… Мы же думали его директором животноводческого комплекса поставить…
      — И ты говорил ему об этом?
      — Говорил. Дескать, входи в курс дела, присматривайся, людей подбирай…
      — Вот он и зачванился, кого стал подбирать?
      — Мы же его к самостоятельности приучали, чтоб сам все решал… А он себя этакой шишкой на ровном месте почувствовал… Стал куражиться! Вот и пошло у него одно за другое цепляться…
      В голосе председателя прорывался гаев, и Родион горбился, Словно ощущал на своих плечах тяжесть отцовских грехов.
      — Бардадым с Антонидой сбывали корма, связались с такими же подлецами со стройки комплекса, и поплыли материалы, оборудование. Особенно много труб малого сечения уплыло. Трубы специальные, оцинкованные, для автодоильного цеха. Где их теперь искать?… Что же теперь, милицию привлекать, по дворам шарить?
      Услышав о трубах, Родион вздрогнул, будто его током ударило: видел он у кого-то совсем недавно такие. Внутри труб матово поблескивало… Оцинкованные! У кого же он их видел? «Мы сами с Витькой найдем трубы быстрей, чем милиция», — решил Родион.
      — И что же следствие открыло? — спросил дед Матвей. — Какую вину Андрея выяснило?
      — Андрей в хищениях прямо не замешан. Но под суд подпадет… Как ответственное лицо… Зевнула наша группа народного контроля, Матвей Степанович. Поздно спохватились мы… Дело приняло уголовный оборот.
      — Так… Значит, будет суд?
      — Показательный суд, Матвей Степанович.
      — Показательный?! — задохнулся дед Матвей.
      В передней установилась напряженная тишина. Родион испугался, как бы они не услышали гулкий стук его сердца. Отошел от двери, прислонился к стенке.
      Дед Матвей прокашлялся и с усилием, глухо спросил:
      — Как Андрей держится на… ну, на этих беседах?
      — Откровенно?
      — А то как еще?… Говори… Я большее выдержал…
      — Задирается Андрей, грубит. Вашим именем, как щитом, прикрывается: на кого, мол, наскакиваете? На сына героя гражданской и Отечественной?…
      — Так-так… Хорош гусь!.. Спасибо за правду… Спасибо, что зашел…
      — Не поддавайтесь болезни, Матвей Степанович. Выздоравливайте.
      Скрипнула дверь. Председатель вышел. Дед Матвей зачем-то поднялся с дивана, зашатавшись, повалился на постель, застонал. Родион выбежал во двор — звать бабку Акулину.
      Она заставила деда Матвея проглотить таблетки, которые врач прописал на случай сердечного приступа…
      Необычно тихо стало в старой хате.
      Родион посидел немного над тетрадками — учеба не шла на ум. Вышел во двор. Заглянул в окна нового дома. Здесь теперь жил отец после стычки с дедом. Но сейчас его в доме не было. Где он пропадал целыми днями, Родион не знал. От работы отца освободили. Заведующей фермой поставили Танюсину мать.
      Побродив бесцельно по двору, Родион хотел забраться в свою нору в скирде, но она вдруг потеряла для него былую привлекательность: показалась тесной и душной.
     
      Глава пятая
     
      На следующий день Родион с трудом высидел уроки. Хорошо, что его не вызывали к доске: он бы не связал двух слов. Все думал о деде Матвее, об отце, о том, как сильно усложнилась жизнь.
      Когда Родион вернулся домой, мать и бабка стряпали. Дед Матвей спал.
      — Он что — и не просыпался еще? — поразился Родион.
      — Тихо! — остановила его Акулина Кондратьевна. — Пускай отоспится в охотку.
      Матвей Степанович лежал на своем деревянном, с балясинками, диване, вытянув тяжелые руки поверх клетчатой шали. Узловатые в суставах, покрытые шрамами пальцы непрестанно шевелились: они будто бы охватывали рамку пилы, сжимали стамеску, оглаживали деталь.
      — Все шеволит да шеволит руками, — сказала Акулина Кондратьевна. — И во сне, видно, работает.
      — Да он есть хочет, бабаня! Целые сутки ничего не ел. Разбуди его, — попросил Родион.
      — И в самом деле, мама, давайте разбудим, — оказала Мария. — А то еще успится и совсем не проснется.
      — Вы чего шепчетесь? — вдруг произнес Матвей Степанович, приподнимаясь.
      — Небось, голодный, деда? — подскочил к нему Родион.
      — Да-а… Напоследок все про жареное-пареное снилось. — Матвей Степанович протяжно зевнул. — Ну и выспался! Как всю жизнь не спал.
      — Ну, вставай, отец, умойся, обедать будем — борщ как раз сварился, — сказала Акулина Кондратьевна.
      Они уже сидели за обеденным столом, когда Матвей Степанович спросил:
      — Андрей где? Он что — все еще там прячется? — кивнул головой в сторону нового дома.
      — Там он, — подтвердила Акулина Кондратьевна. — Боится тебя беспокоить.
      — Чего ж теперь бояться — надолго уже обеспокоил. Зови его, Маша. Пообедает с нами, поговорим…
      — Может, не надо, отец? — сказала, Акулина Кондратьевна.
      — Надо, мать, надо! Иди за ним, Маша.
      Мария вышла и вскоре вернулась с Андреем. Родион уставился на него с интересом: сколько дней уже не видел отца.
      Андрей исподлобья оглядел всех, пробормотал:
      — Здравствуйте.
      — Здорово, здорово, сынок. Садись, пообедаем вместе, поговорим.
      Матвей Степанович держался спокойно.
      Акулина Кондратьевна поставила перед сыном миску с борщом. Борщ ели молча, а когда Мария поставила пирог на стол, повел разговор Матвей Степанович:
      — Ты что ж, сынок, бегаешь от меня?
      — Я не бегаю от тебя. Ты сам погнал меня.
      — А ведь спесив ты! Спесив, как…
      — Матюша! — с укором остановила его Акулина Кондратьевна.
      — Спокойно, мать, спокойно!.. Я знаю, Андрей, с чего у тебя спесь завелась. С тех пор, как тебе орден дали. Да, тебя наградили. Но один ли ты его заработал?… Доярки да скотники тебе его заработали! А ты их под позор подвел.
      — Матюша… при Родьке-то!..
      — А что — Родька? Ему тоже придется за отца отвечать. Пусть лучше знает правду от своих, чем брехню от чужих.
      — Ну какое такое преступление я совершил?! — сердился Андрей. — Ну если и позволял, если закрывал глаза на то, что работники фермы брали домой комбикорм, так это им было как поощрение.
      — Ишь, хозяин нашелся! Добреньким хотел быть за государственный счет?… Твоей глупостью и зазнайством воспользовались прохиндеи Бардадым с Антонидой да Дядя.
      — А при чем тут Дядя?
      — Придет время — узнаешь при чем. Без него тут не обошлось. Тебе, самодовольному дураку, глаза отвели, вокруг пальца обкрутили. Откуда ты такой взялся?… А как ты ведешь себя на следствии? Напакостил — и за отцовскую спину прячешься?…
      — Матюша! — вскрикнула Акулина Кондратьевна.
      — Тихо, мать, тихо!.. Андрей, честно, прямо повинись перед народом…
      — Чем это я провинился перед ним?! — вскипел Андрей и отбросил ложку.
      Матвей Степанович покачал головой:
      — Ничего ты не понял, сынок… Разъело тебя в середке… Показательным судом будут судить тебя, Андрей.
      Женщины ахнули.
      — Меня — судить?! Показательным судом?! За что? — вскричал Андрей.
      — За то самое, что и Бардадыма с Антонидой. И тут я ничем помочь тебе не могу. И не хочу. Так что не прячься за мою спину!
      Опрокинув стул, Андрей выбежал из комнаты.
      — Что же будет, папа? Что же будет? — потрясение произнесла Мария.
      — Сунут дурака в тюрьму — то и будет!.. Ты, Маша, тут тоже виновата. Ведь знала о его делишках на ферме, видела, что он пошел по кривой дорожке, да помалкивала.
      Мария подняла на тестя глаза, полные слез:
      — А вы разве не замечаете, как мы живем в последнее время?… Он мне рассказывает про свои дела?… Советуется со мной?… Он другим рассказывает…
      — Каким таким другим? — опешил Матвей Степанович.
      — Да ладно тебе допытываться, — остановила его Акулина Кондратьевна, кивнув на Родиона.
      Матвей Степанович умолк и больше ни слова не вымолвил до конца обеда. А потом оделся и сказал Родиону:
      — Пойдем, внук, поработаем.
      — Господи, что ты себе в голову взял, отец! — всполошилась Акулина Кондратьевна. — Едва оклемался — уже работать собрался.
      — Тихо, мать, тихо! Знаешь, работа человека на земле держит.
      Они вышли во двор. День был ясный, тихий. Оранжевая листва на деревьях, просвеченных солнцем, казалось, пылала огнем.
      Дед Матвей оглядывал двор, и село, и степь с таким жадным любопытством, будто вернулся откуда-то издалека и очень соскучился по родным местам.
      — Хорошо! Жить бы да радоваться…
      — Живи сто лет и радуйся, деда! — сказал Родион.
      — Жаль, внук, не получается.
      В мастерской Матвей Степанович неторопливо надел передник, прибрал токарный станок, осмотрел инструмент на полках, выбрал стамеску и закрепил буковый валек в патроне Родион подмел около верстака и станка.
      — Ну, Родька, начнем. Еще одну балясинку выточим, распустим обе и к дверям поставца прилаштуем. А ты приглядывайся, примечай. — Он упер стамеску в подставку. — Ну, с богом, как говорится. Жми, внук!
      Родион разогнал маховик так, что его спицы слились в оплошной круг. Из-под лезвия стамески полилась пахучая стружка. На вальке стали обозначаться окружности. Дед Матвей почему-то кривился. И вдруг стамеска с визгом вырвалась из его рук, и крутнувшись в воздухе, упала на землю. Испуганный Родька снял ногу с педали. Недоточенная балясина перестала вращаться, и теперь на ней можно было рассмотреть выщербину.
      С усилием сжимая и разжимая непослушные пальцы, Матвей Степанович разглядывал их, качал головой:
      — Руки судорогой свело… Видно, табак мое дело, Родя!
      — Да ты не переживай так, деда! — ласково сказал внук. — Это у тебя от тех сонных таблеток… Пойдем, прогуляемся, просвежимся, а?
      Матвей Степанович молча взял палку — чего раньше никогда не делал — и, опираясь на нее, прихрамывая сильнее обычного, пошел со двора. Повернул не в сторону села, а к выгону.
      — Ты куда, деда? Пошли в центр. В магазин зайдем, потом на речку…
      — Нет, внук. Сходим моих старых друзей и соратников проведаем.
      Родион догадался, о ком говорил дед Матвей: о тех, что лежали на кладбище. Живых он обычно навещал сам, а когда шел к тем, лежавшим под обелиском и намогильниками с красными звездами, то всегда брал Родиона.
      — Ну что ты выдумал? Ты там еще больше расстроишься. — Внук мягко пытался отговорить деда.
      — Не расстроюсь. Я их уполномоченный на земле и обязан не раскисать. — Матвей Степанович забросил палку в бурьян. — Пошли!
      Кладбище, чтобы окот туда не заходил и не топтал могилы, недавно огородили штакетником, деревянные обелиски заменили железными, выкрашенными под мрамор, а дорожки посыпали песком.
      — Уютно тут стало, гляди-ка! — с усмешкой сказал Матвей Степанович.
      Сняв шапку, он остановился у головного обелиска с красной звездой. На нержавеющей пластине было выгравировано: «Тимофей Петрович Полуянов, 1895–1920 гг.» С эмалевой фотографии смотрел казак. В папахе. С маузером на боку.
      — Здравствуй, Тимофей Петрович, друг мой и комиссар! — негромко сказал дед Матвей. — Пришел я к тебе на этот раз не с радостью, а с бедой…
      Родион с удивлением наблюдал за дедом. Он говорил со своим давно погибшим другом и комиссаром так, словно тот стоял перед ним живой.
      — Прозевал я своего младшего сына, товарищ комиссар… Конечно, Андрей спохватится, его перетрясет, как на грохоте, но мне-то каково, Тимоша?! Столько позора… — Он положил руку на плечо внука, подтолкнул вперед. — Вот привел я к тебе Родиона, своего внука. Парень он хороший, серьезности, правда, еще недостает, но это дело наживное. Он знает про тебя, Тимофей Петрович, и про наш последний бой с белогвардейцами, когда я был ранен, а ты погиб, спасая меня… Ох, жаркий бой тогда был! — Дед застыл на минуту в раздумье, глядя вдаль. — Да, жаркий бой тогда был! Дрались мы как черти, но если б не ты, Тимоша, не было бы ни меня, ни, понятное дело, сыновей моих и внуков. — Матвей Степанович стиснул плечо внука. — Не забудь, Родька, приходить к Тимофею Петровичу и благодарить его!
      — Никогда не забуду, деда! — горячо сказал Родион.
      — И детей своих к нему приведешь. Слышал?… Мы все жизнью ему обязаны.
      Родион взглянул на деда — его лицо было строгим. В волнении, с трудом сглотнув слюну, произнес:
      — Ладно, деда… Приведу.
      Не снимая руки с плеча внука, Матвей Степанович подвел его к соседней могиле. «Семен Карнавин, 1912–1930 гг.», — прочитал Родька. На фотографии совсем юный парень с суровыми глазами и четко очерченными, чуть припухшими губами.
      Родион знал: Семен Карнавин — один из комсомольских вожаков села. Его убили кулаки в первый год коллективизации. Дед Матвей был тогда бригадиром полеводческой бригады. Ветреной ночью озлобленные кулаки решили сжечь колхозные поля пшеницы. Семен, вместе с другими комсомольцами из ночной охраны схватился с ними врукопашную. Несколько ножевых ран получил Семен, но успел придушить одного поджигателя на поле, которое охранял, и потом, чтобы потушить, катался по горящей пшенице. Так и нашли его, обожженного, истекающего кровью. Умер он по дороге в село на руках у товарищей…
      — Здравствуй, Сема, соратник мой дорогой! — оказал дед Матвей, и голос его дрогнул. — Привел я к тебе Родиона, моего внука… Хотел бы я, Сема, чтоб вырос он таким, каким был ты…
      Родион прижался плечом к руке деда, неотрывно глядя в суровые глаза Семена Карнавина.
     
      Глава шестая
     
      Суд проходил в сельском Доме культуры. Между колоннами у входа стоял большой щит, на котором местный художник броско написал:
      «Сегодня в Доме культуры показательный суд! Расхитителям колхозного и государственного добра — всенародный позор!
      Начало в 10 часов».
      Взбудораженные сельчане за час раньше стали сходиться в Дом культуры. Потянулись туда и ребята — нечасто же случается такое в селе! — но их в зал не пустили.
      Ольга и Танюся стояли внизу, а Виталька, Сенька и Шурка заглядывали в окна. Зал был набит людьми до отказа. Стояли даже в проходе и у стен.
      На скамье подсудимых Родионов отец сидел с краю, чуть в сторонке от остальных. Все в зале напряженно прислушивались к тому, что говорил с трибуны незнакомый человек.
      — По причине попустительства заведующего фермой Бучаева Андрея Матвеевича разлагалась трудовая дисциплина, устраивались пьянки, разворовывались корма, сбывались на сторону, менялись на спиртное. Заведующий не пресек преступные действия семьи Сучалкиных, которая в свои противозаконные операции втянула некоторых строителей животноводческого комплекса…
      Виталька приник лбом к стеклу, чтобы лучше слышать, но Родькин отец вдруг поднял голову и, казалось, посмотрел прямо на него. Витальке стало стыдно, и он соскочил на землю.
      — Ну, что там? — спросила Ольга.
      — Читают обвинение, — неохотно сказал Виталька.
      — Засудят! — Шурка пренебрежительно махнул рукой. — Раз попались — засудят как миленьких. Родькиному отцу, наверно, больше всех дадут… Да, Сеня?
      Сенька отвернулся, будто бы не слышал: все-таки Родькин отец был его дядей, хоть и троюродным, а Виталька сжал кулаки, двинулся к Шурке:
      — Почему это Родькиному отцу дадут больше всех?! Почему?
      — Как заведующему! — Шурка состроил рожу, хихикнул. — Он же главный у них…
      — Какой же он главный? Он же сам не воровал!
      — Так попускал… Хе-хе! Родька теперь не будет такой гордый, а то хвастался: «Моего папу орденом наградили!.. Моего папу по телевидению показывали!..» Правда, Сеня?
      — Да врешь ты все! Ничего он не хвастался!
      Виталька толкнул его.
      Сенька покосился на Ольгу: как она восприняла Шуркины слова? У нее сузились глаза, на курносом лице мелькнула, усмешка. Ничего не ответив Шурке, Сенька пошел прочь.
      — Эх ты, подлипала! — сказал Виталька Шурке. — Ты раньше к Родьке привязывался, а теперь Сеньке подыгрываешь. Предатель…
      — Вот как дам! — сказала Ольга и замахнулась на Шурку.
      Это было так неожиданно со стороны Ольги, что удивился даже Виталька. А Шурка, выпучив глаза, отступал.
      — Да я ничего… Я так… Я пошутил, — оправдывался он, бросаясь за Сенькой.
      Танюся не вмешивалась в разговор, стояла, сложив полные губы вареником, потом сказала:
      — Конечно, жаль Родиона. Такой позор из-за отца!..
      — Кто тебя просит жалеть Родьку? — оборвала ее Ольга. — Жалельщица какая нашлась.
      Родион, чтобы отвлечься, колол дрова в сарае. Хотел с утра уйти в степь куда глаза глядят, подальше от людей, но раздумал: а если с дедом Матвеем что случится? Дед уже с трудом поднимался с постели. А мать на рассвете ушла на ферму и вернется домой только к вечеру…
      В дверях стояла Акулина Кондратьевна, смотрела на внука, качала головой:
      — Родя, чуешь?
      Он не слышал: задумался.
      — Родион!
      Внук вздрогнул, выронил топор из рук.
      — Дед кличет, Родя… Худо ему.
      Матвей Степанович, одетый, сидел на диване. Похудевший, сгорбившийся, беспомощный. И так стало Родиону тревожно за деда, что он обнял его, ласково спросил:
      — Что с тобой, деда?
      — Душа тоскует, Родя… Отвези меня в степь…
      — Что ты выдумал, Матвей! — всплеснула руками Акулина Кондратьевна. — И на чем он тебя повезет?
      — На тачке…
      — Надо же!.. На тачке… Что люди окажут?
      — Какие там люди?! — устало произнес дед — Кто меня увидит?… Все люди там… Сына нашего судят… Показательно судят! — То ли всхлип, то ли стон сорвался с его губ. — Свези в степь, Родя… Может, последний раз…
      — Ну что ты, Матюша! Ну что ты такое говоришь?! — с болью произнесла Акулина Кондратьевна. — Да и как он тебя повезет?
      — Мы через сад, бабаня, — поспешно, чтоб ее успокоить, сказал Родион. — А потом по-за лесополосой, по старой дороге. Там нас никто не увидит.
      — Да и вытянет ли Родион тачку с тобой на бугор? — все еще не сдавалась бабка Акулина.
      — Вытяну, не беспокойся! — заверил внук. — И ты садись на тачку, и с тобой вытяну.
      Акулина Кондратьевна помогла Родиону протащить тачку с дедом через сад и огород, осталась на краю выгона в зарослях донника, горестно сложив на животе руки.
      Матвей Степанович махнул ей: «Иди домой!» Однако она неподвижно стояла, пока тачка не скрылась за лесополосой.
      Родион часто оглядывался, удобно ли деду? Тащил тачку на бугор зигзагами, с натугой. Разъезженные колеса ее, виляя, скрипели.
      На дорогу из-за деревьев неожиданно вышел Савелий, Виталькин двоюродный дед, с оклунком за спиной. Еще крепкий, краснощекий. Остановился, приподняв серо-зеленую фуражку с высокой тульей. Небольшие глаза его замаслились, он спросил с ехидцей:
      — Да ты, никак, уезжаешь куда, Матвей?
      Родион старался поскорее пройти мимо Савелия.
      — Стой-ка, Родя! — крикнул Матвей Степанович.
      Родион, жарко дыша, остановился.
      — Нет, Савелий, пока никуда не уезжаю, — вроде бы весело оказал дед Матвей. — Я смотрю те места, где мы гоняли твоих друзьяков-беляков… Помнишь?
      — Да чего ты, Матюша, чего ты?! Окстись! — заюлил Савелий. — Какие такие беляки?… Я ж в зеленых был… По ошибке. А потом у красных…
      — Да, да, Савелий, ты сразу покраснел, когда над твоей зеленой башкой моя красная сабля просвистела. Знаю я, какой ты…
      — Матюша, это ты зря!.. Я ж всегда был за Советскую власть.
      — Ну да? А что ты дал Советской власти? Ничего ты не дал ей, а берешь от нее всякие блага. Всегда с мешочком ходишь и всегда что-нибудь в мешочке несешь!
      — Чего ты, Матюша, чего ты! Бог с тобой…
      Яростно ненавидел Родион в эту минуту Савелия: «Как нарочно, поднесло его! Следил, наверно, за нами». Его беспокоил дед Матвей: как бы у него опять сердце не схватило! Рванул тачку с места и покатил, не ожидая, пока старики закончат разговор.
      Долго не мог успокоиться дед Матвей. Переживая за него, Родион тянул тачку все выше.
      — Родя, довольно! — спохватился Матвей Степанович. — И отсюда хорошо видать.
      — Я тебя на самый верх. Оттуда и речку увидишь.
      Родион остановился на самой вершине бугра. Отдышавшись, сел на тачку рядом с дедом.
      Дед и внук молча оглядывали бугристую степь, синие под серым небом поля озимки, долину с рекой и ериками, луга и рощи. И не раз их взгляды невольно останавливались на высоком желтом здании в центре села — на Доме культуры, где шел сейчас суд.
      — Все это тебе останется, Родя, — Матвей Степанович повел рукой вокруг. — Пустыри тут были, дикие места. А мы в колхоз собрались, распахали степь, рощи посадили, болото высушили. Дорожи этим, внук… Тополя видишь?… Во-он там, у ерика? Это я сажал. Сколько сынов и внуков, столько и тополей и топольков. Тот, самый малый, крайний, то ты, Родион… А рядом, большой, — твой отец… Стройно растет тополь, да только Андрей вкривь пошел…
      И замолчал дед Матвей, видно, про суд опять вспомнил.
      Как он быстро постарел! Щеки запали, загар выцвел… Жалость и любовь к деду Матвею стиснули сердце Родиону. Хотелось сказать какие-то необыкновенные, ласковые и ободряющие слова, от которых ему стало бы легче, но такие слова не находились. Родион чувствовал себя беспомощным, не знал, как утешить деда.
      Родион очнулся, когда Матвей Степанович устало сказал:
      — Кончился суд…
      Народ толпой вывалился из Дома культуры, растекался ручьями по площади. Солнце на минуту осветило село и вновь начало прятаться за тучи, наплывавшие из-за приречной долины. Тяжелая их тень набегала на хаты. На вершине бугра уже гудел ветер.
      — Зачем он с ними связался? — со слезами произнес Родион. — Нам теперь хоть из дому не выходи.
      — Ты не кисни, не маленький! — строго остановил его Матвей Степанович. Добавил мягче, тише: — Так что ж нам теперь — отказаться от отца твоего?… Конечно, стыдно… Но ты держись!.. Слышишь?… Борись за своего отца. Он выправится… Иначе как же?… Какого же он тогда роду-племени?… Ты понял?
      Родион нагнул голову, пряча мокрые глаза.
      — Ладно, деда, я не буду… Я понимаю…
      — Упустил я Андрея… Это Дядя сбил его с дороги, — негромко произнес Матвей Степанович и вдруг отвалился на спину, неестественно выгибаясь, хватая ртом воздух.
      Родион сорвал тачку с места, бегом покатил ее с бугра.
      Шапка упала с головы Матвея Степановича. Ветер ерошил его легкие седые волосы. Голубые глаза неподвижно смотрели в небо, по которому неслись быстрые темные тучи.
      Родион бежал изо всех сил, но домой привез деда уже мертвым.
      Матвей Степанович так и не узнал о приговоре суда.
      …Андрей получил один год принудительных работ по месту жительства с удержанием двадцати процентов из зарплаты в пользу государства. Бардадыму и Антониде дали по пять лет тюремного заключения.
      На похороны собралось все село.
      Дедовы друзья явились при орденах и медалях. Пришел большой отряд пионеров.
      В старой хате плакала Акулина Кондратьевна. Во двор выносили красный гроб с телом Матвея Степановича. Фотограф стал собирать около него родственников. Андрей, в черном костюме, с потемневшим лицом и глубоко запавшими глазами, передвигался как деревянный. Растерянная Мария сказала заплаканной Аннушке:
      — Поищи Родиона… Не могу найти… Надо ж с дедом сфотографироваться…
      Родион прятался в мастерской. Не хотел он смотреть на мертвого деда Матвея: не мог принять его таким. На верстаке лежала балясина. Не успел распилить ее дед Матвей и теперь уже никогда не распилит. На токарном станке так и осталась незаконченной вторая балясинка… Вот и щербинка. Как расстроился дед Матвей, когда вырвалась стамеска из его ослабевших рук!.. Вспомнил Родион его слова: «Я тебя выучу, внук, столярному делу, если захочешь…» Не научил, не успел!..
      Только сейчас с ужасающей ясностью осознал Родион, что дед Матвей навсегда ушел из жизни.
      — Не успел… не научил, — прошептал он. Лицо его исказилось от боли. Он изо всей силы ударил кулаком по верстаку, закричал: — Не усп-пе-е-ел!
      Аннушка распахнула двери сарая, остановилась у порога, не понимая, что происходит с ее племянником. Родька плакал навзрыд и колотил кулаком по верстаку. Тетка кинулась к нему, прижала к себе.
      — Родя… Не надо, родной… Ну, успокойся… Ну, миленький. — И расплакалась сама.
     
      Глава седьмая
     
      После похорон Матвея Степановича жизнь в старой хате разладилась. У Акулины Кондратьевны все валилось из рук. И печь работала плохо. Теперь в хате редко пахло вкусным, больше — подгорелым, пережаренным.
      Андрей работал уже на кормокухне, варил комбикормовую кашу для коров на той же самой ферме, где был заведующим: так решило правление колхоза.
      Родион редко видел отца. А если тот и попадался на глаза — то пьяным. И на ночь куда-то исчезал. Аннушка хотела приструнить его, так он обругал ее: «Не суйся!.. Не учи старших жить». Она еще оставалась дома: помогала Акулине Кондратьевне по хозяйству, ходила на ферму доить материных коров.
      Мать стала сама на себя не похожа: ни с кем не разговаривала, о чем-то думала, часто плакала…
      Муторно было на душе у Родиона. Пропала у него охота учить уроки и ходить в школу: все ребята переметнулись к Сеньке. С ним у Родиона было уже несколько стычек. Чуть до драки не доходило.
      Недавно Сенька и Шурка натравили на Родиона Бырю из восьмого класса. Быря, видно, сильно накурился перед тем, как подойти к нему в шумном коридоре. Дохнув табачным запахом в лицо, Быря громко, чтоб слышали другие, спросил:
      — Родька, говорят, твой отец сам расхлебывает кашу, которую варит…
      Родион не дал ему договорить. Быря от удара вскрикнул и, стараясь устоять, нелепо замахал руками. Дежурные старшеклассники схватили Родиона, отвели к директору школы.
      Иван Николаевич пригрозил вызвать родителей.
      Обозлился Родион, стал пропускать уроки. Несколько дней подряд, будто по болезни, не ходил в школу. Навещали его Виталька и Ольга.
      Вот уж не думал Родион, что Ольга будет с ним! Мало знал ее, оказывается.
      Приехала Ольга в село с родителями недавно, года полтора назад, когда начали строить животноводческий комплекс. Отец ее работал там электриком, мать вначале доила коров на старой ферме, а теперь ее назначили заведующей молочной лабораторией. Ольга была похожа на мать. Волосы такие же золотистые, волнистые, а глаза серо-голубые, внимательные и вроде бы немного грустные…
      А Виталька действительно настоящий друг! Щуплый, с виду слабый, а на самом деле жилистый и крепкий, он всегда был рядом — и в игре и в драке. Виталька никогда не предаст его, как это сделал Шурка, и не будет стоять в сторонке, как трусливый Петяшка.
      Если бы не Виталька и Ольга, совсем было бы тошно жить Родиону на свете.
      Утром Родион пошел в мастерскую, куда давно не заходил.
      В сарае все оставалось так, как и было при жизни Матвея Степановича. У верстака по-прежнему стояли недоделанными поставец, стол и табуреты.
      Родион взял отшлифованную балясину в руки. Погладил ее. И так захотелось ему вдруг завершить какую-нибудь дедову работу!.. Может быть, он сумеет распилить балясинку и «прилаштовать» ее половинки к дверцам поставца, как хотел это сделать дед Матвей?… Родион надел передник, зажал в тиски верстака балясинку, взял узенькую продольную пилу, примерился и начал работать. Остро заточенное полотно хорошо вгрызалось в крепкое дерево.
      — Пошло, пошло! — обрадовался он.
      Увлекся, нажал сильнее и не заметил, как распил ушел от центра. Родион хотел выровнять, но пила не подчинилась. Нажал сильнее — перекошенное полотно со звоном лопнуло, а распиленная часть балясинки откололась наискось. И тут со двора донеслись лай Кудлая и голоса ребят:
      — Кудлаша, привет!.. Ты что, не узнал знакомых?
      Родион вышел из сарая. Увидел Ольгу, Витальку, Танюсю, Сеньку, Шурку и Петяшку. Меньше всего ему хотелось видеть сейчас Сеньку с Шуркой, да и Петяшку с Танюсей — тоже.
      — Вы чего? — спросил он их.
      — Мы пришли тебя проведать — ты ж больной, — объяснил Сенька.
      Родион с укоризной посмотрел на Витальку и Ольгу. Виталька виновато развел руками, а Ольга сказала напрямик:
      — Родька, мы их не звали, они сами привязались к нам.
      — Ну заходите, если пришли. — Родион повел рукой в сторону сарая.
      В мастерскую ребята вошли гуськом. Девочки сели на розовые тыквы, ребята остановились около верстака и токарного станка. Сенька, заметив сломанную пилу и испорченную балясинку, с издевкой сказал Родиону:
      — А ты, оказывается, умеешь столярничать?
      — Не твое дело! — оборвал его Родион и набросил на обломки балясинки передник.
      Шурка в это время жал ногой на педаль станка, разгоняя маховик, Родион бросился к нему, оттолкнул:
      — Не тронь!
      Шурка захихикал:
      — Родька, говорят, у твоего отца орден отобрали — правда?
      — Кто говорит?!
      — Чего ты психуешь? Чего накидываешься? — подступил к Родиону Сенька. — Он же просто так спросил.
      — Просто так?! — Родион разозлился. — Это ты науськиваешь его на меня. Чего тебе надо?
      — Не выдумывай. Никого я на тебя не науськиваю…
      — Врешь! — Родион схватил Сеньку за грудки.
      — Родька, не цепляйся ко мне — ты же больной.
      — Да я тебя… и больной на лопатки положу!
      — Ну, смотри, потом не жалуйся, — оскалился Сенька.
      — Я не пожалуюсь, только бороться без подножек! — вошел в азарт Родион.
      — Я буду судьей, — предложил Петяшка. — Проведу схватку по правилам.
      — Ребята, бросьте! — пыталась остановить их Ольга.
      Но утихомирить Родиона уже было невозможно. Злился он на весь белый свет, мучался, остро и болезненно воспринимал все, что касалось отца.
      Родион и Сенька, сняв куртки, крепко охватили друг друга и, лоб в лоб, посапывая и надсадно, по-мужичьи, покряхтывая, топтались по кругу.
      Виталька и Шурка, болея, следили за ними. Петяшка вел себя нейтрально, как и положено судье. Силы были равные, но манеры борьбы, темперамент — разные. Родион яростно наступал на Сеньку, теснил, а тот расчетливо использовал его промашки.
      Танюся переживала за Сеньку откровенно и шумно:
      — Сенька, не зевай — Родька напирает!
      — Сиди помалкивай! — прикрикнул на нее Сенька.
      Танюся обиделась, капризно сказала:
      — Ох как они долго возятся! Мне уже и есть захотелось.
      — Сенька, гни его!.. Вот так! — поддразнивал Шурка. — Дави на позвонок! Он не выдержит — выдохся!
      — Да замолчи ты, дурошлеп! — рассердился Виталька. — Твой Сенька хитрит… Судья, чего ворон ловишь?
      — Штрафую Сеньку на два очка за пассивную борьбу! — закричал Петяшка.
      — Он штрафует!.. За что? Каждый борется, как хочет… Я тебя вот ка-ак штрафану! — Шурка замахнулся.
      — Ну, штрафую на одно очко, — струсив, уступил Петяшка.
      Родион накинулся на Сеньку очертя голову: рванул его раз, другой, пытался взять на бедро, кинуть через себя, но тот уклонялся от атак и, улучив момент, дал резкую подножку. Родион упал и тотчас вывернулся из-под навалившегося Сеньки. Вскочил.
      — Ты подножку дал! Мы же договорились…
      — Не ври! Я не давал…
      — Была подножка! — возмущенно крикнул Виталька.
      — Не было! Не было! — завопил Шурка.
      — Была подножка, я видела, — подтвердила Ольга. — Скажи, Танюся, была подножка?
      Танюся пожала плечами.
      — Ну, а ты чего, Петяшка, помалкиваешь?… Эх, вы! — с презрением сказала Ольга. — Ну и компашка тут собралась! На вас противно смотреть. Судья трусит, секундант врет, наблюдательница лукавит, а сам борец сподличал.
      — Я не давал подножки, — оправдывался Сенька. — Родьке показалось.
      — Мне показалось?! А это тебе покажется?
      И Родион залепил Сеньке хлесткую пощечину.
      Замахнулся и Сенька, ударил его кулаком в лицо. Они схватились снова. Затрещала у кого-то сорочка.
      — Перестаньте! Это уже не борьба! — закричала Ольга.
      Кружась в яростной схватке, Родион и Сенька налетели на тыквы. Подпрыгивая, тыквы с барабанным буханьем обрушились на них, покатились по сараю.
      Во дворе встревоженно залаял Кудлай.
      — Вы что тут делаете?! — услышали ребята.
      Мать Родиона и Аннушка с испугом заглядывали в сарай.
      Родион и Сенька, потирая ушибы, стояли среди разбитых тыкв. Шурка уползал в угол. Растрепанная Танюся искала в сене свои стрекозиные очки. Ольга жалась к стене, а Виталька сидел на верстаке.
      — Чем вы тут занимаетесь, я вас спрашиваю? — Мария с недоумением оглядывала ребят.
      Не замечая крови, стекавшей с разбитой губы, Родион машинально запахнул полы разорванной донизу сорочки, промямлил:
      — Мам… мы тут это… боролись… Турнир устроили… Кабаки нечаянно завалили…
      — Хороший же турнирчик у вас получился!.. Эх, Родька, Родька… Оказывается, вот какой ты больной. Лучше бы воду со двора выпустил. Хату уже подмывает.
      В глазах матери Родион увидел столько горечи и усталости, что в бессилии опустил руки.
      Мать пошла в хату, а тетка спросила:
      — И в честь какой же принцессы тебе, Родя, губы расквасили?
      — Я нечаянно, — пробормотал Сенька.
      — Ну да?… Знаю я вашу породу, Сенька! У вас ничего не бывает нечаянно.
      Танюся, схватив свой портфель, бегом пустилась из сарая.
      — Ну, а ты чего ждешь? — спросила Аннушка у Сеньки и обратилась к Ольге: — Ты останься, Оля, поговорить с тобой хочу.
      Кривя губы непонятной усмешкой, Сенька набросил куртку на плечи и пошел вон. За ним, припадая на ногу, поплелся Шурка с двумя портфелями в руках. Вышел и Виталька.
      — Скажи, Оля, отчего это Родька почти каждый день приходит домой побитый? С кем он дерется? Из-за чего?
      — Тетя Аня, а вы разве сами не понимаете этого? — Ольга внимательно и с грустью посмотрела в глаза Аннушки и пошла к дверям.
      — Я-то могу понять, Оля! Но Родькиной матери каково? Ей своего горя хватает. Измучилась она — на ногах еле держится… Пожалеть ее надо, а он…
      Родион слушал, опустив голову.
      Видно, поняв, в каком жалком состоянии находится племянник, Аннушка подошла к нему, достала платок из кармана:
      — Ох, Родя, Родя!.. Давай хоть кровь вытру.
      Родион мрачно ковырял лопатой раскисшую землю у ворот — выводил лужу со двора. Перед глазами у него еще стояло измученное лицо матери. Как он сейчас ненавидел себя!.. До чего он дошел!.. Его, видите ли, возмущает поведение Сеньки! Затеял с ним борьбу, чтоб доказать… Что доказать? Что ему, дураку, докажешь?… Боль нудная, тягучая, как эта раскисшая земля, заполняла Родиона. Ход его тягостных мыслей прервал теткин голос:
      — До свидания, Родя. Уезжаю я…
      Аннушка стояла у калитки с раскрытым зонтом, с сумкой через плечо.
      — До свиданья, Аннушка. — Родион не называл ее теткой. Он считал ее своей старшей сестрой. Подошел к ней, ткнулся лицом в грудь. Она обняла, поцеловала его.
      — Родя, прошу тебя, держись… Будь молодцом… Жалей мать, не давай в обиду… Слышишь, Родик?
      — Да, да, слышу, — глухо ответил он.
      Родион смотрел вслед Аннушке, пока ее ладная и крепкая фигурка не скрылась за углом. И вновь он с ожесточением принялся копать канавку, не заметив, Как с улицы, оскальзываясь, во двор вошел отец. Опять выпивший, неопрятный, небритый.
      — Молодец, сынок, хвалю! Помогаешь отцу по хозяйству, — оказал он сыну.
      Распахнув жесткий брезентовый плащ, отец, горделиво подбоченясь, прошелся по двору, полюбовался новым домом. Из карманов пиджака торчали бутылочные головки, заткнутые морковками.
      — А ты чего такой непогодный? — Андрей подошел к сыну ближе, приглядываясь. — А-а, да ты, я вижу, подрался с кем-то! Ха-ха!.. А драться надо уметь, сынок!
      — Я не дрался… Я боролся с Сенькой!
      — Эге, брат! Сенька — парень хваткий и хитрый, что его отец. Его надо бить так, чтоб сразу с копыт. Вот так надо — снизу. — Отец взмахнул кулаком, прицеливаясь к подбородку Родиона.
      Из старой хаты выбежала Акулина Кондратьевна:
      — Андрей! Ты что, совсем одурел? На хлопца с кулаками лезешь! Он и так уже побитый.
      — Я учу его драться… Пусть бойцом растет.
      — Ты вон какой боец вырос, опять на взводе! Набил карманы головками-морковками, явился!
      — Тихо, мать, тихо!.. Завелась. Пошли обедать, и тебе налью рюмашку к борщу.
      — Будь она проклята, твоя рюмашка!
      — Было бы предложено. — Отец развел руками и пошел в хату.
      Акулина Кондратьевна горестно покачала головой:
      — Боже мой, боже мой! Пропадает человек!.. Родя, пойдем перехватишь, голодный, небось.
      — Вот докопаю канавку, бабаня. Немного осталось.
      Стеснило дыхание Родиону: как быстро она состарилась после смерти деда Матвея! Лицо потемнело, глаза в тень спрятались. Без деда Матвея плохо стало — будто бы срубили большое дерево, которое защищало старую хату и двор от пронизывающих осенних ветров.
      Когда Родион зашел в дом, мать сидела за столом, разбитая, усталая. Бабушка разливала борщ по мискам. Отец вышел из кладовки с бутылкой в руках и, натолкнувшись на материн взгляд, деланно засмеялся, взболтнув самогон:
      — Бальзамчик! На лечебных травках. От всех болестей и горестей!
      — Ну и что ты на этот раз отнес Дяде? Мешок комбикорма? — спросила его мать.
      — Ты чего? Ты чего несешь?! — отец опасливо зыркнул на Родиона. — Дядя мне должен… Это же мастерам на магарыч… Надо же новый дом до ума довести. Водяное отопление смонтировать, накат на стенах сделать…
      — Будет тебе накат, погоди! Никак не развяжешься с этим прохиндеем, — сказала бабка Акулина.
      — Ты, мать, в мои дела не встревай! Сам знаю, с кем связываться, а с кем развязываться.
      — Чего там не встревай! Связался с жульем и пьяницами! Ты отца родного из-за них раньше времени в могилу спровадил.
      Андрей чуть было не выронил бутылку: сделал такой жест, будто отпихивал от себя что-то.
      — Я спровадил? В могилу?… Это что ж такое ты на меня навешиваешь?… Э-э, нет, мать, я на себя такую вину не возьму! Отец свое пожил… Раненый был, контуженный… Не то говоришь, мать, не то…
      — Чего там не то!.. Довел ты его! — запричитала она. — Не вынес отец людского позору… Отец — красный командир, активист. Люди уважали его, а сын…
      — А сына коровы, уважают! — дурашливо рассмеялся Андрей, хотя ему было явно не до смеха: белые пятна пошли по лицу. — Он им вкусную кашу варит. Он лучший кашевар на весь район! Он…
      — Андрей! — вскрикнула мать.
      Родион вздрогнул, выронил полотенце.
      Мать вышла из-за стола, приблизилась к отцу.
      — Опомнись, Андрей! В кого ты превратился?… Ты после суда ни дня трезвым не был. Совесть вытравляешь самогоном?… Считаешь, тебя судили — обидели? Гордость твою унизили — из начальников погнали?… — ее голос срывался на плач. — Ты на сына посмотри: парень от рук отбился, уроки не учит, каждый день из школы побитый приходит… Из-за тебя! И мне покою нету…
      — Да что вы на меня напали?! Люди добрые, пожалейте, — паясничая, произнес отец. — Давайте рюмашки, налью вам бальзамчика, выпьете — добрее станете. А то воспитывать меня взялись. Что я вам, мальчик? — Растерянно усмехаясь, он вдруг натолкнулся на упрямый взгляд Родиона, вскипел: — Чего таращишься?! Ты почему уроки не учишь?
      — Я вообще… в школу ходить не буду! — Родион глянул на него исподлобья.
      — Эт-то поч-чем-му же? — процедил отец, в замешательстве приглядываясь к сыну: тот никогда до этого не смел так говорить с ним.
      — А пот-том-му же! — Родиона колотило: он уже был готов на все.
      — Ты как разговариваешь с отцом, негодяй?!
      — А ты как разговаривал с моим дедом… годяй?
      — Ах ты ж! — Отец замахнулся.
      Мать схватила его за руку:
      — Не тронь сына!
      — Рукам воли не давай, а то кочергу возьму! — сказала бабка Акулина, направляясь к печи.
      — Марш уроки учить! — гаркнул отец на сына. — Я вот возьмусь за тебя!
      Родион сидел за столом, уставясь в раскрытый учебник. Не шла ему учеба на ум. Вспомнились слова деда Матвея: «Борись за своего отца…» А как за него бороться, если он еще хуже становится.
      Затосковал Родион по деду Матвею. Едва сдержался, чтоб не расплакаться. Очень захотелось ему побывать на том бугре, где провел с дедом последние минуты. Сказав, что идет учить уроки к Витальке, подался в степь.
      Он шел по той дороге, по которой вез тогда деда Матвея, приглядывался к ней, словно искал что-то дорогое, потерянное. Кое-где оставались следы колес тачки: размыло их уже дождевыми потоками, заносило землей.
      На бугор Родион, свернув с дороги, пошел напрямик через залежь на крутом склоне. По ней было легко идти, ноги не вязли на расистом побуревшем разнотравье. Сапоги скоро обмылись от грязи, к ним прилипли мелкие семена полевой нехворощи. Под выцветшей щетиной отживших трав, прижимаясь к самой земле, зеленым пламенем горела осенняя травка-муравка.
      Неожиданно плотный парус туч разорвался на западе, и засветило низкое солнце. Родион взбежал на вершину бугра, огляделся. Яркий лимонно-золотой свет залил степь и приречную долину. Тучи, подсветившись исподу, казалось, поднялись выше, прояснился далекий горизонт, и на склонах бугров радостно засияли светло-зеленые поля озимки.
      Грустно стало Родиону: не увидел дед Матвей напоследок степь и долину такими красивыми. Поля ожили, озарились удивительно прозрачным, золотым от солнца светом, и Родиону полегчало, поверилось: все должно измениться к лучшему, все уляжется, поправится, и он снова будет жить легко и беззаботно-счастливо… Но чистую прореху на западе закрыла темная туча, и надежда опять потускнела, когда скрылось солнце… Родион сгорбился, словно тучи легли ему на плечи. Посыпался колкий холодный дождик, затягивая серой кисеей степь, приречную долину. Синие голые тополя вздрагивали на ветру, словно в ознобе.
      Пряча лицо от дождя, Родион понуро пошел с бугра. Он чуть было не наступил на сиреневые огоньки бессмертников, росших на склоне. Вновь потеплело у него в груди, и степь уже не казалась такой удручающе унылой и бесприютной. Он стал срывать с холодных сизых кустиков стебельки с теплыми звездочками живучих полевых цветов, которых не могли заморить даже утренние заморозки.
      С букетом бессмертником пришел Родион на кладбище. Подойдя к могиле деда Матвея, снял кепку.
      — Здравствуй, деда! Я принес тебе цветы… — произнес он и… захлебнулся, умолк.
      Под дождями могильный холмик осел, венки раскисли, бумажные цветы поблекли, расплылись надписи на черных лентах… Родион стянул в сторону бесформенный ворох венков и воткнул в глину букет бессмертников. Словно живой сиреневый огонь вспыхнул на могиле деда Матвея.
     
      Глава восьмая
     
      Аннушка не сразу уехала в город. Рейсовый автобус опаздывал, и она зашла в контору, к председателю колхоза. Говорили о Матвее Степановиче, Андрее. Литовченко с болью сказал:
      — Он считает, будто это я специально для него придумал показательный суд, чтоб выставить на позор людской! Зверем на меня смотрит. Зашел к нему как-то в кормокухню, хотел с ним по-человечески поговорить, а он на меня с криком: «Пришел душу потешить, хо-зя-ин?! Ну, радуйся, радуйся, ты своего добился!» Слыхала?… Я-то понимаю, каково ему работать коровьим кашеваром на той самой ферме, где был заведующим. Конечно, я вину с себя не снимаю. Попустил вожжи…
      — Да не казнитесь, Сергей Иванович, — сказала Аннушка. — Андрей сам виноват. Пусть кашеварит!.. Плохо, что другим из-за него горе… Родька сам не свой. Он же гордый парнишка. Дразнят его в школе, а он не спускает обидчикам, дерется… Марию жалко — совсем извелась. Любит она Андрея… на части разрывается. И мать как потерянная… Ох, не доучусь я, видно, Сергей Иванович!
      — Ну что ты говоришь, Аннушка! Ты эти мысли выкинь. Место ветврача я оставил за тобой на животноводческом комплексе.
      — Я хотела сказать, очно не доучусь, на заочное отделение перейду. Всего-то один год остался.
      — Доучивайся очно, Аннушка. Оправдай колхозную стипендию до конца. Ничего, обойдемся без тебя. Андрею я прикручу гайки…
      У крыльца конторы раздались гудки автомашин, Литовченко выглянул в окно.
      — Ага, приехали заводские шефы! — обрадованно сказал он. — Бригада монтажников. Наконец-то дождались!.. Я выйду, на квартиры их надо распределить — хозяюшек я вызвал, а ты посиди тут, чего тебе под дождем мокнуть.
      Аннушка, услышав оживленный разговор у крыльца, поднялась, вышла из правления. Молодые хозяйки отбирали себе квартирантов из группы парней, бравых, крепких, еще не потерявших солдатской выправки. Помогая друг другу, монтажники и колхозницы со смехом и шутками усаживались в крытые грузовики. На крыльце в одиночестве стоял с трубкой в зубах парень лет двадцати пяти. Усатый, бородатый и длинноволосый. В грубом свитере, брезентовых брюках и сапогах. Мокрые волосы его обвисали сосульками. Когда Аннушка с зонтиком и сумкой появилась на крыльце, он вынул трубку изо рта и, шагнув к ней, воскликнул:
      — Здравствуйте, Аннушка!
      Вот так встреча! Она удивленно посмотрела на парня. Глаза у него были добры и усмешливы. Зеленые, с золотыми искорками, под темными бровями, покрытыми дождевыми росинками. Она помнила эти глаза, в которые ей нравилось смотреть, но не узнавала самого парня.
      — Аннушка, ваша институтская группа была на практике… А наша бригада монтировала доильный цех, — взволнованно заговорил парень. — Помните? Это было на животноводческом комплексе в Азовском районе…
      — Григорий?… А я сразу и не узнала. Вы так изменились…
      — Я вас искал, заезжал в институт, но вас там не было… Что случилось, Аннушка?
      Она собралась ответить, но, в это время один из монтажников крикнул Григорию:
      — Григорий Александрович, вижу, вы тоже без приюта не останетесь!
      Монтажники засмеялись, девушки закричали наперебой:
      — Постриги его, Аннушка! И побрей!.. Нет, лучше осмали!
      Председатель весело наказывал:
      — Девчата, ласково ухаживайте за шефами, вкусно кормите, чтоб быстрее они смонтировали нам доильный цех! Насчет продуктов не беспокойтесь: дадим и меду, и мяса, и яиц… А вам, товарищи шефы, как договаривались, быть завтра на комплексе ровно в семь ноль-ноль!
      — Будем точно, товарищ председатель! Мы люди дисциплинированные. Еще не забыли армейский порядок! — отвечали парни.
      — Мы их обласкаем — довольны останутся! — со смехом говорили девушки. — Не беспокойтесь, Сергей Иванович. Они у нас быстро поправятся.
      Автомашины отъехали. Председатель взошел на крыльцо к Григорию и Аннушке.
      — Куда же тебя определить, товарищ мастер? — огорченно сказал Литовченко, — Не очень-то понравился ты нашим девчатам.
      — Мне девушки ни к чему. Я верен одной-единственной.
      — Это ведь бригадир монтажников, — обратился председатель к Аннушке. — А зарос-то как, руководитель, а?
      — Я не руководитель, а рукодеятель, рукопаш! — шутливо-наставительно сказал Григорий. — Видите ли, я студент-заочник, госэкзамены на носу. Как получу диплом, так и побреюсь. Такую клятву дал. Не ломайте себе голову, Сергей Иванович, куда меня приткнуть. Пристройте к какой-нибудь старушке. К такой, чтоб мягко стелила, вкусно кормила…
      — И давала сто пятьдесят к обеду? — подхватил Литовченко.
      — Нет-нет, что вы, Сергей Иванович! — засмеялся парень. — Вишневого варенья к чаю.
      — Да ну? — удивился председатель.
      Аннушка улыбнулась:
      — Отвезите его к нам, Сергей Иванович. Скажите матери, пусть поселит в моей комнате.
      Рейсовый автобус прошумел по лужам к остановке у Дома культуры, Аннушка спохватилась:
      — Ой, бегу! До свидания, Гриша. — Она взглянула ему в глаза и побежала к автобусу.
      — До свидания, Аннушка. Спасибо на добром слове! — крикнул он ей вслед и помахал рукой.
      Приостановившись на мгновение, девушка махнула ему.
      — Ну, ты шустряк, однако! — рассмеялся председатель. — Двух минут не поговорил, а уже… А говорил, верен одной-единственной.
      — Так это она и есть. Я с ней давно знаком, да вот только встретил.
      — Как в сказке! — Литовченко недоверчиво смотрел на парня.
      — В жизни всякое бывает. — Григорий не отводил взгляда от уходившего автобуса. — А почему она такая грустная? Может, дома что стряслось?
      — Слишком много вопросов сразу, Григорий Александрович. Длинный разговор. Поехали!
      — Ну что ж, поехали. Хочу поскорей вселиться в ту комнату, которую отдала мне Аннушка.
      — Отдала… — проворчал председатель. — Если тебя туда пустят!.. Не хотелось бы мне к ним заходить сейчас, ну да чем раньше, тем лучше.
      — Не понял, Сергей Иванович. Но чувствую, что-то неладное у девушки произошло. В чем дело?
      Литовченко с досадой отмахнулся.
      — Поживешь у них, сам разберешься. — Он хотел взять чемодан, но едва оторвал его от земли. — Ни черта себе! Что у тебя тут?
      — Книжечки, книжечки, Сергей Иванович. — Григорий легко одной рукой подхватил чемодан, другой — туго набитый огромный рюкзак.
      — Силен, бродяга! — удивился Литовченко и открыл заднюю дверцу газика.
      — Ну, так вы ответите мне на мои вопросы? — спросил Григорий, забираясь в машину.
      — Ладно, Гриша. Кое-что расскажу, в первую очередь о Матвее Степановиче — отце Аннушки, которого недавно не стало.
      Андрей и Мария собирались на работу, бабка Акулина занималась уборкой, когда во дворе неуверенно залаял Кудлай и за окном мелькнули тени.
      — Черт несет председателя и еще кого-то! — сказал Андрей.
      — Типун тебе на язык! — возмутилась Акулина Кондратьевна. — Гость на порог — бог в дом. — Она поспешно открыла дверь. — Заходите, заходите, гостечки!
      Литовченко и Григорий вошли, поздоровались.
      — Господи! — ахнула Акулина Кондратьевна, увидев кудлатого гостя.
      — Нет, это не господи, — со смешком, избегая смотреть в сторону Андрея, заговорил председатель. — Это Григорий Александрович Матюхин, шеф с завода… Принимай его, Акулина Кондратьевна, на постой с кормежкой.
      — Да куда же я его возьму?
      — В Аннушкину комнату. Я говорил с ней. Она разрешила.
      — Разрешила… А я не разрешаю! — заявил Андрей. — У нас не дом приезжих!.. Устраивай его, где хочешь. Нам-то какое дело до него!
      — А ты со мной так не разговаривай!.. — оборвал его Литовченко. — Я не с тобой разговор веду. Акулина Кондратьевна тут хозяйка. Ее хата!.. Дожился — ни до чего ему дела нет!.. Это нужный для колхоза человек. Он не в гости приехал.
      — А чего ж он такой? — сказала Акулина Кондратьевна, поводив в воздухе руками.
      — Какой такой?! — с обидой сказал председатель. — Он хороший!.. Мастер на все руки: монтажник, электрик, сварщик. Утюг вам починит, телевизор. А кроме того, он студент-заочник. Серьезный человек!
      Андрей обошел вокруг Матюхина, приглядываясь, и неожиданно переиграл:
      — Это другое дело. Бери его, мать! Он нам водяное отопление в новом доме смонтирует, свет проведет…
      — Вот-вот, расходы оправдает парень, — обрадованно подхватил председатель.
      — Женатый? — спросила старуха, все еще недоверчиво озирая Матюхина.
      — Еще холостой, — ответил Григорий с улыбкой. Его, кажется, забавляла эта сцена.
      — Вот и будет вам зять! — сказал Литовченко.
      — Зять-то зять, да где невесту взять? — едко усмехнулся Андрей. — Черта с два наша Аннушка вернется в село. Не такая она дура!
      — Аннушка вернется, — проговорил Литовченко с многозначительной медлительностью. — Аннушка меня не подведет, как некоторые.
      Андрей взглянул на него исподлобья, но сдержался. Хлопнул Матюхина по плечу, засуетился около него:
      — Раздевайся, браток, обсыхай, устраивайся. А ты, мать, рюмашку бальзамчика налей ему к борщу.
      — Вот и хорошо, вот и ладно! — Литовченко подмигнул Матюхину.
      Григорий сидел у печи на скамеечке, шевелил пальцами босых ног. Акулина Кондратьевна, вытащив из запечка пару длинных шерстяных носков, подала ему:
      — На вот, надевай и носи на здоровье.
      — Да у меня есть носки… там… в рюкзаке, — смущенно сказал Матюхин.
      — Ты со мной не спорь, шеф с завода. Знаю я ваши городские носки. От них как раз и простуживаются… А может, налить тебе, а? Для сугреву, а, студент?
      — Нет-нет, Акулина Кондратьевна! Мне нужна ясная голова. От спиртного затупится моя книгорубка. — Григорий постучал себя по лбу.
      Акулина Кондратьевна улыбнулась:
      — Крепкий ты, значит.
      Хлопнула дверь — вернулся Родион.
      — Глянь, Родь, попа на постой приняла, — сказала ему бабушка, как только он показался на пороге.
      Родион от неожиданности выронил фуражку из рук, вытаращился на «попа», затем на бабку Акулину. Недавно с ней из-за иконы поссорился, которую она на чердаке нашла, в угол повесила, а теперь вот — попа на постой взяла!.. Совсем бабаня в религию ударилась!
      — Это, Григорий, мой внук Родька. Видишь, какой он у нас комиссар, тебя испугался. Подумал, бабка уже совсем того… Икону, материно благословение, достала с чердака, повесила, так он — тюх-тюх, разогрелся наш утюг… Весь в деда Матвея, царство ему небесное! — Акулина Кондратьевна перекрестилась. — Хороший он хлопец, да только без деда раскрутился. Поздоровайся, Родька, чего стоишь, глаза вылупил?… Это шеф с завода. На комплексе работать будет.
      Григорий поднялся, поздоровался с ним за руку. Как со взрослым! Рука квартиранта была мозолистая, крепкая и теплая.
      — А что, и вправду похож я на попа? — со смехом спросил Григорий.
      — Да нет, — Родион сконфуженно отвел глаза.
      — Давай, Родя, вселим Григория в Аннушкину комнату, — оказала Акулина Кондратьевна. — А потом вместе пообедаете.
      …Аннушкина комната Григорию понравилась. Просторная, с двумя стойками, подпирающими сволока. Одно окно выходило на выгон, другое — на веранду, во двор. В одном углу стоял большой трельяж, в другом, у окна, — старой работы стол с ящиками и высокая этажерка с книгами, в третьем углу — платяной шкаф и телевизор. А напротив печки стоял самодельный деревянный диван с балясинами, как и в большой комнате. Над ним висел портрет Аннушки.
      Акулина Кондратьевна достала из шкафа полотенце, положила на диван и сказала:
      — Выкладывай, Григорий, вещи. А ты, Родион, принеси дров и затопи печку.
      Она вышла. Григорий снял свитер. Под ним оказалась матросская тельняшка. У Родиона тотчас поправилось настроение, весело подумалось: «Ого, да он морячок! Вот тебе и поп!» Он чуть было не рассмеялся. За дровами проворно сбегал. Полную корзину притащил. Выбрал самые крученые: они жарче и дольше горят.
      Григорий, показав на портрет Аннушки, спросил:
      — Кто она тебе?
      — Тетка.
      — Красивая у тебя тетка.
      — Да? — Родион пожал плечами.
      Он никогда не задумывался, красивая Аннушка или некрасивая. Подошел ближе к портрету, пригляделся — ничего особенного, но сказал:
      — Да, тетка у меня что надо. Учится на ветврача. На комплексе работать будет.
      — Я тоже учусь, Родион, на энергетика. Заочно, правда.
      Вошла Акулина Кондратьевна, принесла разноцветные ряднушки, пахнущие чебрецом, стала застилать полы. От ряднушек в комнате стало весело, как на цветущем лугу. И почувствовал себя Григорий в чужой хате легко, беззаботно и просто. Такие чувства, бывало, испытывал он, навещая старенький куренек в родной станице.
      — Матвей Степанович, видно, был хорошим мастером, — сказал Григорий хозяйке. — Это ведь его работа? — Он кивнул на диван.
      — Его, — ответила Акулина Кондратьевна. — Смолоду любил столярничать, а занимался другим, жизнь так распорядилась. Для старой хаты сделал мебель, а для нового дома не успел… Стоит недоделанная.
      — Андрей бы доделал.
      — Тямы нету у Андрея. Не те руки, — с грустью ответила она. — Не перенял отцов дар.
      — Может быть, мне удастся? Посмотреть надо мебель…
      — А чего ее смотреть? — оказал Родион.
      Григорий понял: тронул нечаянно больное место у парнишки.
      Извиняясь, произнес:
      — Дело в том, что я знаю это ремесло. Я ведь столяром работал до службы и думаю… мы с тобой, Родион, сможем закончить дедову работу.
      — Своди его, Родион, покажи мебель, а я пока борщ согрею, да на стол соберу, — сказала Акулина Кондратьевна.
      — Ну ладно, пошли! — оказал Родион, что-то решив про себя.
      Он подметил, как Григорий оглядывал поставец, стол и табуреты на точеных ножках — с уважением к работе деда Матвея, с пониманием его мастерства.
      — Добротные вещи, ничего не скажешь, — произнес квартирант. — Нам тут мало дела осталось, Родя.
      Так же внимательно отнесся Григорий и к инструменту.
      Он понимал в нем толк: все эти рубанки, долота, стамески и пилы привычно, как намагниченные, прилипали к его рукам.
      Родион за спиной Матюхина в это время хотел спрятать испорченную им балясину.
      — Чего ты там прячешь? Давай-ка ее сюда. — Григорий протянул руку.
      — Она негожая. — Родион смущенно подал ему и балясину, и сколок с нее. — Я испортил… Хотел распилить, а пила пошла в сторону. Хотел поправить, а она — хрясь!
      — Ну, это ничего. Мы ее склеим, а потом правильно распилим. Надо сохранить последнюю работу Матвея Степановича.
      — Дядя Гриша, а вы умеете точить на токарном станке? Я бы очень хотел научиться.
      Григорий засмеялся:
      — Родя, я тебе пока еще не дядя. Зови меня просто Гришей. Договорились?
      — Ладно, Гриша, договорились, — легко согласился Родион.
      — Вот и прекрасно! А точить, думаю, я не разучился. — Матюхин надел передник и выбрал именно ту стамеску, которой последний раз работал дед Матвей. — А ну-ка, будущий племяш, погоняй станок!
      Родька осторожно разогнал маховик. Боялся, вдруг вырвется стамеска из рук бывшего столяра, как тогда у деда.
      — Жми, Родя, смелей!
      Григорий упер стамеску в подставку. Шуршащим ручейком потекла стружка из-под острого лезвия. Ловко у морячка получалось! Не хуже, пожалуй, чем у деда Матвея.
      — Давай, давай! Жми, подмастерье! — весело покрикивал он.
      И Родион жал на педаль что было сил. Его охватывал восторг при виде появляющихся кругов на детали. Когда они стали такими же четкими, как и на первой балясинке, лежавшей на раме станка, Григорий пошлифовал их наждачной бумагой и суконкой.
      — Шабаш, Родя, готово!
      — Получилось, Гриша! — радовался Родион, останавливая станок. — Научишь меня точить? А то дед Матвей не успел.
      — Научу, Родя, ты парнишка крепкий, уже держишь стамеску в руках. И, право слово, мне очень по душе, что ты хочешь перенять дедово мастерство.
      Григорий, любуясь, ласково огладил балясинку ладонями, и на ней появился красноватый блеск. Родион восхищенно смотрел на квартиранта: настоящий мастер!
     
      Глава девятая
     
      Хороший день плохо кончился.
      Родион вечером засел за учебники. Но пришел отец с каким-то мордатым дядькой. Оба пьяные да еще с пол-литрами в карманах.
      Они пошли в комнату к Григорию. Тот их решительно выпроводил, сказал, что спиртного в рот не берет. Отец раскипятился: «Чего кочевряжишься! Хозяина не уважаешь!..»
      Стыдно было Родиону за него перед Григорием.
      Отец с дядькой сели в большой комнате… Какие уж теперь могли быть уроки! До полночи никому не было покоя… Мать и бабка Акулина пытались их утихомирить, пристыдить, но куда там!.. Отец ничего не хотел слушать.
      Урок истории вел Иван Николаевич, директор школы, но Родион, как ни старался, никак не мог сосредоточиться на том, что он рассказывал, забыть отца и все вчерашнее.
      Ольга с тревогой следила за Родионом. Почувствовав ее настойчивый взгляд, Родион обернулся, и она покачала головой с мягкой укоризной: мол, ну что ты так переживаешь, Родька? Встряхнись!
      Он ответил ей немного смущенной и радостной улыбкой. Внезапно покраснев, Ольга отвела от него глаза.
      Родион опустил голову, чувствуя, как у него горят уши. Сердце его радостно билось, в ушах стоял звон. Он пытался понять, что же с ним сейчас произошло, и не сразу услышал Ивана Николаевича:
      — Родион! Бучаев! Да тебя не дозовешься. О чем ты так увлеченно мечтаешь? О пятерке по истории? Так иди отвечать.
      Урока Родион не знал. Из-за парты поднялся, но к доске не пошел.
      — Ну так что же, Родион? Иди!
      — Зачем? — пробормотал он. — Сразу двойку ставьте, я урока не знаю.
      В классе засмеялись.
      — Тихо! — сказал Иван Николаевич. — А ты, Родион, зайдешь ко мне после уроков.
      До звонка Родион сидел, тупо уставясь перед собой: страшился случайно оглянуться и увидеть грустные глаза Ольги.
      В кабинете Иван Николаевич пригласил Родиона сесть.
      — Давай поговорим с тобой откровенно, по-мужски. Ты ведь вон уже какой парень. Ну что ты делаешь? Дерешься, двоек нахватал… Ты мне сейчас очень не нравишься. И деду Матвею ты таким не понравился бы. Когда ты возьмешься за ум?
      Родион хотел было сказать ему об отце, но в горле будто ком застрял — не продохнуть.
      Иван Николаевич смотрел на него в упор.
      — Ну, так в чем же дело? Объясни по-человечески.
      Родион молчал. На его глазах вскипали слезы.
      — Да-а, с тобой не разговоришься… Вот что, Родион, передай отцу или матери, чтоб зашли ко мне. Сегодня же. Ты понял, что я сказал?
      Ничего не ответив, Родион выбежал из кабинета.
      За углом школы его ждали Ольга и Виталька. Родион промчался мимо своих друзей.
      — Он плачет, — оказала Ольга.
      — Ну, если Родион плачет — значит, ему совсем плохо, — забеспокоился Виталька. — Что же делать, Оля? Ему надо как-то помочь.
      — Я бы очень хотела помочь, но как? — ответила Ольга. — Он сам все понимает, только сделать ничего не может…
      Понуро, нога через ногу, притащился Родька на ферму. Всю дорогу думал: как объяснить родителям, по какому поводу их вызывает директор школы?… С какими глазами он подойдет к матери? А что скажет отцу?
      Поразмыслив, Родион решил поговорить с отцом напрямик, по-мужски. Зачем вчера устроил бучу в хате со своим мордатым собутыльником и не дал ему выучить уроки?! Почему пьет и ругается с матерью и бабкой? В общем, он выдаст ему все, что думает о нем, без обиняков.
      Родион смело зашел в кормокухню, заполненную паром: в огромных чанах, пузырясь и бормоча, варилась комбикормовая каша. Отец стоял на подмостках и яростно, будто заклятого врага, расковыривал ее большой, с хорошее весло, мешалкой. Лицо серое, глаза опухшие, на рыжеватой щетине и на одежде присохли нашлепки комбикормовой каши. Родион пожалел, что зашел к нему: «Он мне сейчас задаст! Попал я под горячую руку».
      — Ты чего, Родька? — спросил отец, продолжая расковыривать кашу.
      — Да я… просто так… — промолвил Родион.
      — Ага, интересуешься моей новой профессией? — Отец желчно рассмеялся. — Что ж, сынок, любая работа, как говорится, почетна и уважаема. Мы люди негордые, нам что фермой руководить, что кашу варить.
      Тут Родька понял: отец еще со вчерашнего пьян, в школе ему в таком виде появляться нельзя. Да и не пойдет он. И не получится у них «мужского» разговора. Надает отец подзатыльников и — до свиданья!
      Родион попятился к двери, тут, чуть не обив его с ног, в кормокухню ворвался вчерашний мордатый дядька с криком:
      — Андрюша, похмелиться принес!
      Отец бросил мешалку и произнес повеселевшим голосом:
      — Родька, иди гуляй.
      Родион тихо вышел во двор.
      Остановился за углом коровника. Охватило его тупое равнодушие ко всему на свете: пропади все пропадом! Уйти бы из дому куда глаза глядят…
      Когда немного успокоился, о матери подумал: каково ей будет? Мало она перенесла и переносит горя?… Надо идти к ней повиниться, заверить, что такого с ним никогда не повторится.
      Уже не надеясь застать ее — обеденная дойка наверняка закончилась, — Родион все-таки зашел в коровник. Людей там не видно было. Коровы жевали, рылись мордами в кормушках. В проходе, в той стороне, где находились материны коровы, стоял один-единственный молочный бидон. Родион подошел к нему и услышал редкий стук струек молока о дно подойника. Он пригнулся и увидел мать. Она непривычно медленно доила корову: пальцы ее, будто с мороза, с трудом сгибались и разгибались, охватывая соски вымени. И вдруг, негромко застонав, мать опустила руки и, уткнувшись головой в бок коровы, тихонько, как-то по-девчоночьи жалобно заплакала.
      Родион замер, в первое мгновение хотел было броситься к ней, но его остановила мысль: «Матери будет неприятно, что я вижу ее… такой».
      Во дворе громко закричала женщина:
      — Ты чего тут торчишь, не едешь?! Молоко окиснет — на тебя штраф повешу!
      — Я бы давно умотал, да Машка Бучаева с дойкой не управилась! — ответил шофер молоковоза.
      — Я вот зараз с ней побалакаю! — с угрозой сказала женщина.
      Родион метнулся в боковой проход.
      Дверь со скрипом распахнулась, и в коровник вошла новая заведующая фермой, Танюсина мать, крупная, похожая на Танюсю, женщина. Коровы вскинули головы, когда она гаркнула:
      — Мария, ты что прохлаждаешься?! Молоковоз ждет! Молоко пропадет!
      И услышал Родион ответ матери, спокойный, будто бы с ней ничего не случилось особенного, видно, стыдилась, своей слабости:
      — Да вот руки судорогой сводит…
      — Давай-давай, чего там! Разомни руки да побыстрей заканчивай дойку!
      — Не кричи, коровы пугаются.
      Заведующая вышла, сердито хлопнув тяжелой дверью, а Родион все еще сидел на корточках за кормушкой, не в силах подняться на ослабевших ногах. Сердце его сжималось от боли: «Бедная мама!.. Как же ей плохо…» Разве мог он сейчас подойти к ней и сказать: «Мама, иди, тебя директор школы вызывает, потому что я не учу уроки, грублю учителям…»
      Украдкой, чтоб никто не увидел его, выбежал Родион о фермы, бросился в лесопосадку. Постоял в тяжком раздумье среди гудевших на ветру акаций… Плохой он сын! Ни разу не пришел на ферму помочь матери, да и никогда не задумывался о том, как ей тут работается… А мать почти каждый день поднимается до рассвета, недосыпает, руки вон уже испортила на ручной дойке, да еще находит время ублажать его…
      Долго стоял Родион в лесополосе, не зная, что делать. Растерянный взгляд его остановился на кирпичных строениях животноводческого комплекса. «Может; к Грише пойти? — мелькнула неуверенная мысль. — Он добрый… Вон как работал на токарном станке деда Матвея!» Родион все более набирался уверенности в том, что Григорий сможет помочь ему — он чувствовал доверие к нему. И решился: «Пойду к Грише. Расскажу ему все, как есть. Он поймет, поможет мне». И уже не испытывая сомнения, Родион направился прямо к корпусу, где монтировали автодойку.
      В просторном помещении автодойки вспыхивали синие огни электросварки, отражаясь в широких окнах, в переплетениях труб, на груде металлических частей, сваленных посреди цеха, и на вакуумном аппарате, около которого хлопотали монтажники. Матюхин стоял с председателем колхоза, секретарем парткома Торопченко и председателем группы народного контроля Лукашиным возле слесарного верстака, рассматривая какие-то чертежи.
      Увидев их, Родион замер за высоким ящиком, на котором было написано: «Не кантовать!».
      — Сверил я с монтажными схемами наличие оборудования, как вы просили, Сергей Иванович, — говорил Гриша, — и оказалось…
      — Чего именно недостает? — нетерпеливо спросил Литовченко.
      — Двух электромоторов, оцинкованных труб штук тридцать…
      — Проклятый Бардадым так и не признался, кому сбыл ворованное! — в сердцах сказал Литовченко.
      — За то и добавили ему срок, — заметил Лукашин.
      — Но нам-то от этого не легче!
      — Вот именно, — подхватил Матюхин. — Бардадыма посадили — он сидит, а мы стоим — монтаж автодойки задерживается.
      — Этого ни в коем случае нельзя допустить! — воскликнул председатель. — Стыдно перед колхозниками — еще весной обещали пустить комплекс… Надо найти оборудование. Ведь чего сбыли нашим же сельчанам!
      — А как найти? — спросил Лукашин.
      Родион лихорадочно соображал, пытаясь вспомнить, у кого же он совсем недавно видел трубы…
      Григорий сердито сказал:
      — Я, как бригадир, отвечаю за полную рабочую загрузку монтажников. Простои, сами понимаете, нам ни к чему. Поэтому у меня к вам есть предложение. Соберите колхозников и прямо, честно скажите им: так, мол, и так, уважаемые, опозорились мы, то есть члены правления и группа народного контроля, перед монтажниками…
      Лукашин прервал его:
      — Ты, товарищ, тут человек новый, не знаешь наших дел…
      — Ты, товарищ, меня не перебивай. В ваших делах я уже по уши увяз. Так вот, Сергей Иванович, — Григорий повернулся к председателю, — признайтесь колхозникам в халатности, в неумений организовать надежное хранение государственного добра.
      — В этом виноват и Андрей! — опять вступил Лукашин. — Он ведь и членом правления был, и группы народного контроля. Мы на него надеялись, а он…
      — Ладно, успокойся, — остановил его секретарь парткома. — Григорий Александрович подкидывает нам дельную мысль. Давайте проведем собрание. Откровенно поговорим с колхозниками.
      — Вы к этому разговору и Андрея подключите, — подсказал Григорий.
      — Да, его подключишь! — воскликнул Лукашин. — Он надолго теперь отключился.
      — Что ж вы, его совсем сбрасываете со счета? — с укором сказал Матюхин. — Он же ваш человек. Уважали, ценили, а как подгорел — в чем и ваша вина! — так и кинули его? Хороши руководители!.. А он мучается, выпивает, совсем может пропасть.
      — Вы, товарищ, много себе позволяете, — оскорбленно произнес Лукашин.
      — Да ты не разбухай, Виктор Петрович. — Председатель улыбнулся. — Этого товарища зовут Гришей Матюхиным. И он прав. Не в бровь целит, а в глаз. Надо привлекать Андрея к общим делам. Нагар с него сойдет, его нельзя оставлять одного. Я поговорю с ним. Да и ты, Анатолий Максимович, не теряй его из вида.
      — Хорошо, — согласился Торопченко. — Будем готовить собрание.
      Они простились с Матюхиным. Григорий уже хлопотал около вакуумного аппарата.
      Родион показался из-за ящика.
      — Посмотри, Гриша, какой помощник к нам пришел! — сказал напарник Матюхина.
      — А-а, Родя! Здорово, братишка. — Григорий отложил ключ, приглядываясь, пошел навстречу. — Ты что такой смурной? Что случилось?
      — Поговорить надо… — замялся Родька.
      Матюхин тотчас набросил на плечи парусиновую куртку, и они вышли во двор. Родион, запинаясь и пряча глаза от стыда, рассказал обо всем, что произошло в школе.
      Он схватил Матюхина за руку:
      — Гриша, ты сходи к директору школы… Я не мог сказать… ни матери, ни отцу… Не мог! Им и без того плохо… Скажи Ивану Николаевичу… Я буду хорошо учиться. Правда!
      Григорий ласково охватил широкими ладонями скуластое лицо Родиона: за какие-то сутки оно потеряло детскую округлость, обострилось, в глазах — мука… Растревожился Григорий и не сразу смог ответить:
      — Ладно, Родя. Схожу… Подожди меня, на минутку в цех забегу.
      Так в рабочей одежде и пошел Матюхин в школу, не было у него времени заходить на квартиру и переодеваться.
      Директор школы Григорию понравился с первого взгляда. Еще молодой, лет тридцати, держится просто, но сам себе на уме, смотрит испытующе. Григорий решил схитрить, нарочно развязным тоном сказал:
      — Вы что, директор, измываетесь над моим племянником? Я не позволю!
      — Какого племянника вы имеете в виду? — Иван Николаевич сощурил глаза в улыбке.
      — Да Родьку Бучаева. Сделали из парнишки психа. То отца к вам приводи, то мать. Что он такого сделал? Ну, подумаешь, подрался мальчик, подумаешь, двоек нахватал.
      — На пушку берете? Насколько мне известно, нет у Родиона такого оригинального дяди. А квартирант такой есть. Ну, будем знакомы!
      Они пожали друг другу руки. Григорий сказал:
      — Вас не проведешь, Иван Николаевич.
      — Так ведь все новости приходят в школу свежими, в тот же день, Григорий Александрович. В селе все на виду, а приезжие, да еще монтажники, тем более. А вас Родион упросил прийти ко мне, так ведь?
      — Да. Тяжело ему. Не мог он позвать к вам ни отца, ни мать. Вот до чего дело дошло, Иван Николаевич! Неважно у них в семье. Слишком много навалилось сразу на детские плечи. Парнишка взрослеет, перерастает самого себя.
      — Вот и мне хотелось, чтобы взрослость пришла к нему быстрее, чтобы этот процесс перерастания не затянулся. Я понимаю, что с ним происходит… Но Родион — человек упрямый и самолюбивый, на него надо воздействовать сильно, иначе он станет неуправляемым.
      — Нет, Иван Николаевич, с ним этого не произойдет! Пережимать в таких случаях опасно. Родиону требуется время, чтобы осмыслить, что произошло в семье. В нем, я бы сказал, личность проколупывается мучительно, но упрямо — я это почувствовал. И характер определяется. Слышали бы вы, Иван Николаевич, с какой уверенностью он заявил: «Скажи Ивану Николаевичу, я буду хорошо учиться. Правда!» Я ручаюсь за Родиона и не оставлю его без поддержки.
      — Хорошо, Григорий Александрович. Полагаю, что Родион не подведет вас. Ну, а как идет монтаж на комплексе? Скоро ли сдадите в эксплуатацию доильный цех?
      — Могли бы сдать через месяц, да не удастся.
      — Что ж так?
      — Не хватает оборудования. Вы, должно быть, знаете. Бардадым да иже с ним прокутили его. Об этом мы сегодня говорили с правленцами. Думали о том, как все вернуть. Решили вынести этот вопрос на колхозное собрание, чтобы узнать, кто перекупил трубы. Ну, и приструнить кое-кого… Вам, Иван Николаевич, надо бы выступить.
      — Но… я-то при чем?
      — На вашем месте я бы сказал о поведении некоторых родителей. Об их выпивках, хищениях и так далее. О том, что все это сказывается на судьбах их детей. О ребячьих трагедиях, в конце концов! Ну в самом деле, почему дети должны страдать из-за поведения своих отцов и матерей?! А жизнь сельчан вы знаете хорошо, подкрепите примерами, расскажите о Родионе.
      Иван Николаевич некоторое время молча смотрел на Матюхина.
      — Над этим стоит подумать, Григорий Александрович, — наконец произнес он. — Пожалуй, я так и сделаю.
      — Вот и чудесно! Позвоните секретарю парткома Торопченко. Его обрадует ваша идея.
      — Зубастый вы человек, Григорий Александрович! Моя идея?! — воскликнул директор. — И, чувствуется, вплотную занимались детьми.
      — Приходилось. Пионервожатым был. В райкоме комсомола работал. Ну и просто не могу быть равнодушным к детскому горю. — Матюхин поднялся. — Спасибо за солидарность, Иван Николаевич.
      Они улыбнулись друг другу и расстались, довольные знакомством.
      Родион бросился к Матюхину у ворот школы, измученный ожиданием.
      — Как ты долго там был!.. Что он?
      Григорий обнял парня, стиснул:
      — Все в порядке, Родя.
      — Спасибо, Гриша! А что ты ему сказал?
      — Захожу к нему, беру за грудки, трясу и говорю: «Вы что обижаете моего племяша?» А он испугался: «Простите, извините, больше не буду…»
      — Ну да! — Родион засмеялся.
      — Мы с ним отлично потолковали. Хороший у вас директор!
      — Хороший? — удивленно переспросил Родион.
      — Просто замечательный! — Григорий незаметно наблюдал за ним. — Толковый человек и, по-моему, любит своих учеников, хотя, конечно, строгий. Но с вами иначе нельзя. — Он похлопал Родиона по плечу. — Ну, я пойду обратно на работу, а ты — домой, садись за уроки. У тебя, видно, долгов поднакопилось?
      — Не будет их, Гриша! Ликвидирую, как врагов.
      Родион готовил уроки за столом. Дед Матвей смотрел на него из рамки, будто бы немного удивленно. И зря Кудлай, обеспокоенный странным поведением друга, скулил и царапал по стеклу лапой, заглядывая в комнатку, — ничто, не могло отвлечь Родиона от занятий. Он даже не слышал, как бабка Акулина вошла к нему.
      — Ты все сидишь да сидишь, будто тебя к столу привязали. Видать, сам директор тебе прочухан сделал…
      — Ты что, бабаня! — испуганно вскинулся Родион. — Какой такой директор?… Я сам себе прочухан сделал.
      — Может, вечерять будем?
      — Я не хочу, бабаня. А мать что делает?
      — Руки парит в настое. Судорога пальцы перекрутила.
      — А отец не показывался?
      — Не показывался. Небось, опять у Дяди застрял.
      Бабка Акулина вздохнула и вышла.
      У Родиона заныло сердце. Задумался он. Вспомнил разговор на ферме об отце, о пропавших трубах и электромоторах. Без них не заработает доильный цех. А мать вон уже руки испортила на ручной дойке. «Стой, стой!..» — наконец вспомнил Родька. Он же видел такие трубы у Дяди. Они лежали кучей в густых зарослях вишенника. Как-то, играя там с Сенькой, он наткнулся на них. Трубы были еще новенькие, внутри блестящие — оцинкованные! А в халупе, где Дядя варил самогон, видел и небольшие электромоторчики.
      — Зачем вы их купили? — спросил он тогда у Сеньки.
      — А мы их не покупали. — Сенька засмеялся. — Они нам почти даром достались. Мы с батей в своем хозяйстве такую автоматику заведем — ахнешь! Все будет на кнопочках. Нажал — вжик! — и готово. Мне батя два журнала выписал: «Техника — молодежи» и «Знание — сила». Я в этом разберусь, вот посмотришь…
      Любил Сенька хвастаться… Просто удержу не знал. Завел Родиона в одну из каморок длинной низенькой халупы с кухонькой — какого только добра там не было! Показал и мешок с конфетами.
      — Ого! — поразился тогда Родион. — Откуда столько?
      — Да они прелые! — Сенька был доволен: ошарашил Родьку. — По акту списанные. Их должны были свиньям скормить, но батя свинарям магарыч поставил, а конфеты домой привез. Мы из них брагу делаем, самогон варим…
      Тогда Сенька спохватился, умолк. Не стал рассказывать о том, что отец за этот самогон выменивал комбикорм, трубы и электромоторы у Бардадыма…
      Родион поднялся из-за стола, выглянул в переднюю. Мать сидела у печи, массировала опухшие пальцы.
      — Ну что, Маша, будем вечерять? — опросила Акулина Кондратьевна.
      — Да, мама. А потом спать пойду, устала.
      Сердце у Родиона зашлось от жалости к матери. Он порывисто подошел к ней и с нежностью погладил ее распаренные горячие руки, ласково заглянул в глаза. Быстро отошел к вешалке и, надевая куртку, каким-то новым, внезапно прорезавшимся голосом промолвил:
      — Пройдусь, а то засиделся.
      Он поспешно, словно убегая, вышел. Мария так и замерла на скамейке: неожиданная ласка сына потрясла ее.
      Выйдя во двор, Родион посмотрел на окно комнаты, в которой жил квартирант. Оно светилось, Григорий что-то писал за столом. Подбежавший Кудлай лизнул Родиона в руку.
      — А-а, Кудлаша! Пошли в разведку.
      Луна пряталась за дымчато-розовыми облаками, рассеивая на притихшее село жемчужный свет. В сухом, чуть подмороженном воздухе был слышен каждый звук. Выстреливая желтые круги фонариком по опавшей листве, Родион шел через сад к Дяде.
      Сады их примыкали один к другому. Ни дед Матвей, ни Дядя участки на границе не расчищали, и там, в гущине одичавших деревьев, гнездились иволги и соловьи.
      Пробираясь сквозь кусты, Родион не заметил холмика на пути, присыпанного листьями, споткнулся и полетел через него кувырком. Звякнуло железо. Охнув, поднялся, зашарил руками, нащупал — трубы!.. Посветил фонариком, заглядывая внутрь их. Те самые трубы — оцинкованные! Посчитал — дюжина!.. Вот так да! Откуда они тут взялись? Летом их не было… Значит, Бардадым и отцу наделил!.. И он взял? И теперь не возвращает на комплекс, хотя знает, что задерживается монтаж автодойки?…
      Родион напролом кинулся в Дядин сад, в заросли вишенника, туда, где он видел трубы. Когда это было? До суда или после?… До суда, конечно. Он тогда еще дружил с Сенькой.
      Облазил все вокруг — нигде труб не было. Перепрятал Дядя их или отдал отцу?
      Из темноты вдруг с грозным рыком выпрыгнул черный волкодав. Один вид такого зверя вывел бы из равновесия любого храбреца. Родион осевшим от испуга голосом окликнул его:
      — Дракон!.. Это я. Не узнал?
      Кудлай по-приятельски тявкнул, собаки обнюхались и начали игру. Родион пошел в глубь сада. Впереди, среди деревьев, вырисовывалась длинная приземистая халупа, крытая камышом. Из ее трубы прямо под высокую луну поднимался розовый дым. Стараясь ступать легко, чтоб не хрустнуть веткой, Родион подошел к окошку, закрытому пучком камыша. Осторожно отодвинул его в сторону.
      В небольшой кухоньке, освещенной неяркой электрической лампочкой, топилась печь. На ней стоял бачок со спиральной трубкой, которая насквозь протыкала деревянное корыто с водой. Из трубки в стеклянную банку стекала парующая жидкость — самогон. Перед печкой на корточках сидел Сенька. Он ломал о колено сухие стебли подсолнечника и совал их в печную пасть. В углу стояли бидоны с брагой, прикрытые тряпьем.
      Дядя и отец сидели на лавке. Перед ними на табурете стояли стаканы, бутыль с самогоном и миска с овощами. Родиону у окна был слышен их разговор.
      — Литовченко сам во всем виноват, — говорил Дядя. — А на тебе отыгрался. Оборудование год под дождем лежало, а теперь забегали — куда девалось?
      — Так что ж, по-твоему, трубы и электромоторы под дождем растаяли? — насмешливо сказал отец. — Это я дурака свалял — Бардадыму доверился, а он!.. Куда сплавил оборудование? Кому сбыл?…
      Сенька настороженно покосился на них, Дядя, заметив его взгляд, остановил отца:
      — Да успокойся, Андрюша. Что ты все про одно заладил… У государства хватит этого добра. Дадут еще, никуда не денутся. — Он суетливо разлил самогон по стаканам. — Давай еще выпьем, о другом поговорим.
      Отец выпил все, что было налито. Дядя, чуть отхлебнув, отставил стакан.
      «Сам не пьет эту заразу, а отца поит! — подумал Родион. — Бее отговаривается, что у него почки больные».
      Отец, пожевав квашеной капусты, посмотрел на Сеньку, продолжавшего кормить печь бодылками подсолнечника, произнес явно в угоду Дяде:
      — Сенька у тебя молодец! Помощник во всех делах. А Родька у меня… — Он разочарованно махнул рукой и, помрачнев, добавил: — Говорит, что я отца в могилу спровадил…
      — Кто говорит?
      — Да Родька!
      Дядя засмеялся, потрепал отца по плечу:
      — Брось ты, Андрюша! Пацан наговорит… Степаныча самого давно в могилу тянуло. Он здоровье на фронте потерял. — Поставил стакан под парующую струйку, вытекавшую из трубки. — Хряпни-ка, Андрюша, свеженького бальзамчика. Первачок-крепачок!
      «Ну зачем он приходит к Дяде? — с болью думал Родион за окном. — Чтоб задарма напиться вонючего самогона?… Сидит с ним, унижается! Ведь сам же не такой…» Он испытывал гнев и жалость к отцу, ненависть и отвращение к Дяде и Сеньке. Хотелось так трахнуть по раме, чтоб она влетела в кухню. Пятясь, отошел от окна. Камышинка громко треснула под ногами.
      — Там кто-то есть! — вскочил на ноги Сенька.
      Встревоженный Дядя распахнул дверь в сад:
      — Дракон!
      Пес выпрыгнул из темноты на свет. Дядя рассмеялся:
      — Дракоша здесь. Он чужого не подпустит — в клочья разорвет.
      Родион подождал за углом, пока закрылась дверь халупы, и пошел домой. Теперь он знал главного своего врага — Дядю. Это он довел отца до такого состояния, без него тут не обошлось. Прав был дед Матвей!..
      А трубы, трубы-то в саду чьи? Может, Дядя сюда перепрятал свои или это… какие-то другие? Отец, кажется, ничего не знает о них. Как в этом разобраться?
      «Пойду окажу про трубы Грише. Отвезем их на тачке в доильный цех, а потом пусть разбираются!» — решил Родион.
     
      Глава десятая
     
      В Аннушкиной комнате было тепло и тихо. На столе, заваленном книгами и чертежами, горела настольная лампа, на потолке отражались оранжевые круги — от печки. Матюхин босиком ходил по разноцветным ряднушкам с книгой и ерошил пятерней бороду.
      Родион с порога объявил:
      — Гриша, я нашел трубы!
      — Какие трубы? — удивился Григорий.
      — Да те, с комплекса.
      — И много?
      — Двенадцать штук.
      — Где же?
      — У нас… в саду. Не знаю, как они там очутились. Их раньше там не было…
      — Ну, братишка! — ахнул Григорий. — Ты уверен, что они оттуда, с комплекса?
      — А откуда еще? — даже обиделся Родион. — Они внутри оцинкованные.
      — Вот тебе на! — Матюхин медлил, не зная, что предпринять. — Ну и что ты предлагаешь?
      — Как — что? Отвезем на тачке обратно.
      — Ладно, пойдем посмотрим.
      Родион привел его к трубам, осветил фонариком.
      — Да-а, те самые… Ну и ситуацийка создалась, скажу я тебе!.. Просто не знаю, что мне делать, Родя.
      — Гриша, но ты же не пойдешь в милицию заявлять на моего отца? — тихо, с надеждой спросил Родион.
      — Да я не про то, чудак ты этакий!
      — Спасибо, Гриша…
      — За что спасибо? — сердясь, произнес Григорий. — Мы позже выясним у твоего отца, как они сюда попали. Я этим займусь. Ясно?
      — Ладно, — согласился Родион, хотя собирался это сделать сам.
      — Ну, а теперь отправляйся спать, а я трубы перевезу на комплекс.
      — Не-ет, я сам хочу это сделать! — сказал упрямо Родька.
      Почувствовав, что не сможет переубедить Родиона, Григорий согласился:
      — Тяни тачку на край выгона, а я перетащу туда трубы. И давай без лишнего шума.
      Наработался Родион ночью так, что едва ноги домой приволок.
      Перед тем как лечь спать, взял будильник из комнаты матери. Поставил на стол в изголовье. Засыпая, твердил про себя: «Будильник зазвенит — я проснусь… Будильник зазвенит — я проснусь…»
      А проснулся от собачьего лая. Вскочил с постели, включил настольную лампу, одеваясь, заметался по комнате. Будильника на столе не было. За темным окном настойчиво лаял Кудлай. Он всегда так провожал мать на край села.
      Выглянул Родион в переднюю — бабушка разжигала печь. Родион положил ломоть хлеба в карман и вышел.
      Село еще спало. Ни человеческого голоса, ни собачьего лая. Свет редких уличных фонарей увязал в тумане. Родион шел, спотыкаясь и оскальзываясь. Сослепу забрался в глубокую колею, наполненную водой… А мать почти каждый день ходила по этой дороге!..
      В коровнике, тускло освещенном запыленными лампочками, уже хлопотали доярки у своих коров: вычищали навоз, носили в корзинах измельченную тыкву, доили… Мать выгребала тяпкой из стойла.
      — Доброе утро, мама! — поздоровался Родион.
      Она испуганно обернулась к нему:
      — Ох, Родька! Как же ты меня напугал… Что случилось?
      — Ничего не случилось. — Он положил портфель на подоконник и взял держак тяпки из ее рук. — Ты дои коров, а я вычищу… Ну что ты на меня так смотришь?
      Родион чистил стойла, мать доила и украдкой, не веря глазам, поглядывала на него. Поймав ее взгляд, сын улыбнулся. Лицо матери ожило, прояснилось. И Родион впервые подумал о том, что мать у него красивая. Будто какая-то завеса сошла с его глаз, он стал все видеть яснее и острее.
      — Эй, Родька, привет! — раздался голос Витальки за спиной.
      Родион повернулся, смущенно пробормотал:
      — И ты здесь?
      — Да я каждое утро с матерью на работу хожу. Молодец, что пришел. Будем кабаки носить, хорошо?
      Они вместе вычистили стойла — группа коров Виталькиной матери размещалась рядом, — вывезли навоз тележкой…
      Светлело в коровнике, за окнами разгоралась холодная заря. Звенели подойники под струями молока.
      — Как дела, бабоньки? Бежит молочко? — В коровнике показалась могучая Танюсина мать. Увидев Родиона и Витальку, еще громче закричала, вспугивая коров, которых ребята чистили щетками. — Вот это молодцы! Вот это мамины помощнички!.. А мою Танюсю не заставишь на ферму прийти. И Олечка молодчина! Ой какая она симпатичная!
      Ольга, в белом халатике и косынке, шла с матерью к бидонам, стоявшим в проходе. В руках она держала ящичек с пробирками. Не обращая внимания на возгласы заведующей, Ольга подошла к Родиону и Витальке.
      — Привет, хлопцы! — Чуть задержав взгляд на Родионе, она едва приметно улыбнулась. — В школу вместе пойдем. Не забудьте меня.
      — Ладно, — сказал Родион, едва сдерживая радость: Ольга не сердилась на него.
      После работы Родиону и Витальке дали по большой кружке молока. Оно было еще теплым, высокая пена свисала с краев и казалась оранжевой от пылающей за окнами зари.
      — Хорошо мы с тобой поработали! — сказал Виталька. — Аппетит — дай боже.
      — Да, — согласился Родион. Он был доволен собой. — До чего же вкусное молоко после работы!
      Когда заходили за Ольгой, Родион мимоходом заглянул в окно кормокухни. Отец уже кашеварил. Хорошо, что он успел прийти на работу до прихода заведующей, а то было бы крику!
      Родиону не терпелось зайти на комплекс. Очень хотелось посмотреть, куда Матюхин приспособил трубы, какое место заняли они в автодойке. Родион предложил друзьям:
      — Зайдем на комплекс? Я познакомлю вас с Гришей Матюхиным, бригадиром монтажников.
      — Не опоздаем в школу? — спросила Ольга.
      — Мы быстро. Я вчера узнал, что недостает труб, электромоторов и всяких разных частей, без которых не заработает автодойка. Бардадым продал их и на суде не признался кому.
      Григорий работал в цехе один. Гнул на станке трубу. Выглядел он уставшим, но ребят встретил весело:
      — Вы пришли ко мне с приветом? Рассказать, что солнце встало? Что оно горячим светом… по этим трубам затрепетало? — Тут он постучал ключом и подмигнул Родиону: — Я их уже в дело пустил, Родя. Теперь они там, где им и положено быть.
      — Гриша, это мои друзья, — сказал Родион. — Ольга, Виталька. Их матери тоже работают на ферме.
      — Рад познакомиться. — Григорий пожал руку Ольге и Витальке.
      — Им доверять можно, Гриша. Они настоящие друзья. Я могу им любую правду оказать в глаза, а они мне. И могу рассказать, откуда взялись эти трубы. — Он повернулся к приятелям: — Эти трубы лежали у нас в саду. Я на них нечаянно наткнулся… И мы с Гришей привезли их сюда. Этой ночью…
      Признание Родиона на друзей подействовало по-разному: Ольга смотрела на него восхищенно и вместе с тем немного испуганно, порывалась что-то сказать, но так и не решилась. Виталька как-то натужно засмеялся и произнес:
      — Я тоже видел у кого-то такие трубы…
      — Ты обязательно припомни, Виталий, у кого? — Григорий вскинул брови и шутливо добавил: — Если даже ты видел их у своего родственника. Нам бы, братцы, еще штук двадцать таких труб найти.
      От Григория вышли взбудораженные.
      — Симпатичный человек Гриша, — сказала Ольга. — И даже борода его не портит.
      — А мастер какой? — подхватил Родион. — Все умеет делать. Бедовый! В морской пехоте служил. Обещал научить меня приемам самбо и дзюдо.
      — А меня научит? — ревниво спросил Виталька.
      — Ты лучше скажи, у кого видел трубы? — опросила его Ольга.
      — Вспомнил, Оля, вспомнил! — обрадовался Виталька. — У Савелия, моего двоюродного деда. Он водопровод из них сделал, огород поливает…
      — И много у Савелия труб? — спросил Родион.
      — Я зайду к нему, посчитаю.
      — Ну вот видите, — удовлетворенно сказал Родион, — надо бы поискать у тех, кто возле колхоза пасется. Вот Савелий частник-огородник. Он давно живет сам по себе. Все больным прикидывается, а сам с мешочком по колхозным полям ходит и всегда в мешочке что-то несет. — Он повторил слова деда Матвея, даже не подозревая об этом.
      — А что, если обыск сделать в некоторых дворах? — предложил Виталька. — У деда Савелия, Дяди, например… Ты скажи Григорию. Он передаст председателю, вызовут милицию, сделают обыск.
      — Не надо! — отмахнулся Родион. — Мы сами справимся.
      — Ну да?… Ты что-то придумал?
      — Я хорошо все обдумаю, потом окажу. Давайте так сделаем: после уроков пойдем в разведку, а потом соберемся у меня в сарае и там решим, что делать дальше. Марусю возьмем в разведку?
      — Возьмем! — сказал Виталька. — А с Петяшкой как быть?
      — Его надо хорошо прощупать.
      Петяшку «прощупывали» на большой перемене. Вели ребята себя таинственно, разговаривали негромко, чем разжигали у Шурки непреодолимое желание подслушать их. Он незаметно приближался, но Виталька был настороже: молча оттеснял его подальше.
      — Петяшка, ты не крути, ты отвечай прямо: ты с нами или с ними? — допытывался Родион.
      — То есть как это? — Петяшка продолжал крутить, хотя ясно понимал, чего от него хотят.
      — Очень просто, хотим понять: с кем ты?
      — А что мне придется делать, если я буду с вами?
      — Крыс ловить, — пояснила Ольга. — Согласен?
      — Крыс?… Хе-хе-хе… Шутите? — Петяшка стрельнул глазами по их серьезным лицам. — Крыс кошки ловят.
      — Он просто трус, вот что! — сказала Ольга.
      — Чего вы ко мне пристали? — обиделся Петяшка. — Я не с ними и не с вами, я сам по себе. Понятно?
      — Эх ты, серединка на половинке! — Маруся засмеялась. Виталька оттеснил Петяшку в сторону.
      — Шагай, серединка, подальше. И помалкивай!
      Отступая, Петяшка спиной натолкнулся на Шурку. Тот вцепился в него:
      — Что они там шепчутся?
      — Пойди сам у них спроси. Чего пристал?
      — Что это вы тут секретничаете? — подошла к ним и Танюся, не выдержав. Она, как всегда, жевала конфеты.
      — А тебя кто звал сюда? Шагай мимо, — сказал Родион.
      — Ха-ха! Послушайте, у них уже секреты завелись! — закричала Танюся на весь класс.
      Подошел и Сенька, протянул полную горсть конфет:
      — Пробуйте, батя новые конфеты в магазин привез. Вкуснятина!
      — Ты же давно знаешь, Сенька, меня тошнит от твоих конфет, — насмешливо сказала Ольга.
      — А меня не тошнит, Сеня! — с ужимкой произнесла Танюся.
      Не везло Родиону на уроках истории, которые вел директор школы Иван Николаевич. Что-нибудь да случится! На этот раз — сон одолел Родиона. Лег он поздно, спал мало и неспокойно, а тут еще крепко поработал с утра — вот и разморило в тепле. Чтобы не уснуть, он щипал ногу, клял себя последними словами — ничего не помогало! Необоримо ласковый, тишайший сон накатывал нежными волнами, обволакивал; тело становилось невесомым, сладко замирало сердце.
      В сонных глазах Родиона Иван Николаевич то вытягивался ввысь, то раздавался вширь. Голова тяжелела так, что шея уже не могла ее удерживать. Родион подпирал подбородок кулаком, просыпаясь, тупо таращился на учителя.
      Ольга переглядывалась с Виталькой, жестами призывала Танюсю: «Толкни Родиона!», но та лишь прыскала в ладони, чтобы привлечь внимание Ивана Николаевича.
      Родиону показалось, что это Танюсино похихикивание усыпляет его, и он толкнул ее.
      — Иван Николаевич! Иван Николаевич! — капризно заныла Танюся.
      — В чем дело? — недовольно спросил учитель.
      — Родька толкается. И вообще, я не хочу больше сидеть с ним! Пересадите его от меня.
      — Это что еще за новости?! — рассердился учитель.
      — От него воняет, — протянула Танюся под строгим взглядом учителя. — Навозом… Коровами…
      — Ты сама воняешь! — Родион выскочил из-за парты.
      — Иван Николаевич! Родион помогал матери на ферме!.. — громко сказала Ольга.
      Что-то кричали Виталька и Маруся. В классе поднялся шум, хохот.
      — Тихо! — приказал Иван Николаевич. Он с силой нажал ладонью на плечо Родиона, усаживал его на место. Перегнувшись к Танюсе, спросил: — Насколько мне известно, и твоя мать работает на ферме?
      — Работает… Но она заведующей работает! — заносчиво сказала Танюся.
      — Ах, заведующей!.. Она, значит, не пахнет коровами, навозом, да?… Девочки, кто хочет сидеть с Родионом?
      — Я, — с вызовом оказала Ольга. Она потянула за руку растерянную Танюсю из-за парты. — Сиди с Сенькой, он конфетами пахнет! — И села рядом с Родионом.
      Танюся, залившись слезами, выбежала из класса.
      Иван Николаевич удивленно проводил ее взглядом и пошел к доске.
      — Ну ладно. Продолжим урок.
     
      Глава одиннадцатая
     
      В полдень секретарь парткома Торопченко вызвал Матюхина на совещание. Прислал за ним на комплекс газик. В кабинете уже сидел директор школы Иван Николаевич, председатель группы народного контроля Лукашин и секретарь комсомольской организации Ваня Авдеев.
      — Товарищи, правление колхоза и партком решили провести колхозное собрание в будущее воскресенье. Иван Николаевич внес ценное предложение: разговор следует начать с частнособственнических тенденций, проявляемых некоторыми нашими колхозниками, и о влиянии их на наших детей.
      Иван Николаевич с улыбкой повернулся к Матюхину, подмигнул.
      — Нельзя ли конкретнее? — спросил Лукашин.
      — Пожалуйста… Дела взрослых, их поведение оказывают сильное воздействие на сознание ребят, влияют на формирование их характеров. Разве это не так?… Что сейчас творится с Андреевым сыном, Родионом, знаете? А Петра Ильяшенка помните? — Торопченко пояснил для Матюхина: — Отец Петра работал комбайнером, вроде был неплохим человеком, но года три назад украл пять мешков пшеницы — посадили его! А сын его, Петр, славный парень, передовой механизатор, от позора и стыда за своего отца уехал из села. Вот так-то! Ты, Ваня, напомнишь собранию про это, — обратился он к секретарю комсомольской организации.
      — Хорошо, Анатолий Афанасьевич, — согласился Авдеев.
      — А ты, Виктор Петрович, расскажешь о нарушениях законов. Для профилактики, знаете ли, полезно… Иван Николаевич осветит, так сказать, вопросы морально-нравственного воспитания ребят.
      — А какую роль отводите мне? — спросил Григорий.
      — Вы, Григорий Александрович, как инициатор собрания, начнете его своим сообщением о ходе монтажа автодойки и о значении автоматизации и механизации сельскохозяйственного производства. Введете разговор в нужное русло.
      — Задача ясна, — сказал Григорий… — Кстати, хочу вас проинформировать, товарищи, о том, что на автодойку возвращена дюжина труб.
      — Каким образом? — живо заинтересовался Лукашин. — Кто вернул?
      — Э-э, товарищ Лукашин! — засмеялся Матюхин. — Я сказал все, что хотел сказать. Нужно работать с массами. А вы благодушествуете. Надо глаза держать открытыми…
      — Это как прикажете понимать? — обиделся Лукашин.
      — Так и понимайте, как я сказал. По-моему, задача группы народного контроля в том и состоит, чтобы пресекать, не допускать хищений.
      — Правильно! — подхватил Торопченко. — Если бы народные контролеры работали активнее, у нас в колхозе не устраивались бы показательные суды. Опозорились на всю область!
      — Я подумаю над вашими словами.
      — Хватит думать. Пора действовать.
      На обед собрались все жильцы старой хаты. Родион встретил Григория как родного — помог раздеться, полотенце подал. Андрей ревниво следил за сыном: быстро же он сдружился с бородатым постояльцем!
      Акулина Кондратьевна и Мария накрывали на стол.
      Андрей, достав из поставца бутылку самогона, взболтнул его и обратился к Матюхину:
      — Ну, Гриша, скоро начнешь монтировать водяное отопление в моем новом доме?… Магарычовое дело! Ты его со своими молодцами за пару дней сделаешь.
      — Верно, Андрей, магарычовое наше дело! — воскликнул Григорий. — Знаете, что с нами произошло, Акулина Кондратьевна? — обратился он к хозяйке. — Нас прислал завод как можно скорей смонтировать доильный цех, а мы стоим — руки в брюки! Припухаем, как говорится. Трубы-то размагарычили, электромоторы — тож!.. Не из чего монтировать. Вот какое, Андрей, получается магарычовое дело!
      — Ну чего ты так волнуешься, Гриша? — с наигранной ласковостью упрекнул его Андрей. — Дадут вам еще — никуда не денутся. У государства хватит этого добра…
      Родион покосился на отца: знакомые слова, Дядины!
      — «У государства хватит»! — взорвался Матюхин. — А чье оно, государство? Твое, мое… да вот его! — Тут он сильно встряхнул Родиона за плечо. — Ведь сами себя обворовали!.. Посмотри на руки своей матери, старой доярки. — Акулина Кондратьевна стыдливо спрятала под передник узловатые руки, а Матюхин продолжал с горечью: — На руки своей жены посмотри. Сам ведь хорошо знаешь, уродует их ручная дойка… А доильный цех не из чего монтировать: размагарычили оборудование!
      — Вот ты чудак, Гриша, вот чудак! — Андрей подергивал плечами, похихикивал, хотя явно чувствовал себя неловко. — Прямо Христос какой-то. Мозги мне чистишь, а? Я сам кому угодно могу почистить.
      — Кстати, Андрей, те оцинкованные трубы, которые в саду были спрятаны, я обратно на комплекс отвез.
      — В каком саду?! Какие еще трубы? — В глазах Андрея были гнев и недоумение.
      — В твоем саду. Целая дюжина!
      — Дюжина, говоришь?… Это что за новости? И как же ты их нашел? Шел-шел — и нашел?!
      — Я ему показал! — выпалил Родион.
      — Ты?! А почему мне сначала не показал, мерзавец?!
      Акулина Кондратьевна крикнула:
      — Андрей, охолонь!
      — Все-таки и тебя припутали, — сказала Мария.
      — Молчи! — вспылил Андрей. — Никто меня не припутал. Я ничего не знаю про эти трубы!.. — И повернулся к Матюхину, сжав кулаки: — Но как ты посмел шарить на моем подворье, пижон?! Обнаглел, а? Мои, не мои трубы — какое твое собачье дело?!
      — Трубы-то государственные, ворованные, — сдержанно, с добродушной улыбкой проговорил Григорий. — И не в милицию же я пошел с ними. По-дружески поступил, можно сказать…
      — По-дружески?! Мозги мне пудришь, а? Ты кто такой?! — Андрей уже плохо владел собой, напирал на Григория грудью.
      Акулина Кондратьевна крепко огрела сына половником по спине.
      — Ты что на гостя налетаешь с кулаками, иродова душа?!
      — Какой он в чертях гость! — крикнул Андрей, потирая спину. — Он квартирант. Выгоню его!
      — Не выгонишь — хата моя! Будешь распоряжаться в своем новом доме. — Акулина Кондратьевна ткнула рукой за окно. — Григорий — мой гость!
      — Ты, Андрей, не горячись, — сказал Григорий. — Я же тебя ни в чем не подозреваю. Если ты ничего не знаешь про трубы эти, то разберись, каким образом они попали в твой сад. Кто их тебе подкинул?
      — Я разберусь!.. Уж я разберусь! — в бешенстве произнес Андрей и, сдернув с вешалки плащ и кепку, выскочил из хаты.
      По запущенному саду Дяди, засыпанному листвой, Родион пошел не хоронясь: Дядя торговал в магазине, Сенька поехал в город к родичам, тетка, наверное, спит после обеда, а если он ей и попадется на глаза, то придумает что-нибудь.
      Дракон страшно рявкнул и загремел цепью, которой был привязан к яблоне неподалеку от халупы. Родион бросил ему кусок сала, приготовленный заранее.
      — На, Дракоша! Ешь и молчи.
      Пока пес жадно рвал сало, он облазил все закоулки в саду, однако труб нигде не нашел. Значит, Дядя перепрятал их к ним в сад. Интересно, а электромоторчики где? Лежат ли на том месте, где лежали, — в каморке?
      Халупа, к удивлению Родиона, не была заперта за замок, но его это не насторожило. Он смело вошел. Из кухоньки дохнуло бражной вонью. Не стал туда заходить — завернул в каморку, где раньше видел электромоторы. Нашел за мешками с комбикормом. Унести было ему не под силу. «Ладно, — подумал он. — Дядя сам, на своем горбу оттащит на комплекс. Мы его заставим. Припрем к стенке».
      Небольшая лестница, стоявшая в коридорчике, навела Родиона на мысль, что стоит пошарить и на чердаке. Долго не раздумывая, он приставил лестницу к ляде и забрался наверх. Когда глаза привыкли к полусумраку, разглядел ряд трехлитровых баллонов с мутноватой жидкостью, запечатанных жестяными крышками. «Ого! Сколько наварил самогону!»
      Родион спустился вниз, поставил лестницу на место и вышел из халупы. Вдруг скрипнула калитка: в сад входил Дядя. «Откуда он взялся?» Родион метнулся за угол и оттуда на четвереньках — в заросли вишенника.
      Дракон, быстро управившись с подачкой, рвался с цепи, рыкая, смотрел в кусты: еще хотел сала.
      — Интересно! — Дядя настороженно огляделся и стал поспешно отвязывать пса. — Куси, Дракоша!
      Пес огромными прыжками поскакал в конец сада, где особенно был густ вишенник. Дядя бежал за ним.
      Родион торопливо вынул из кармана перочинный нож.
      Неожиданная картина открылась Дяде, когда он прибежал туда: Дракон, его зверь-пес, как игривый кутенок, рылся рядом с Родионом в опавшей листве.
      — Ты что тут делаешь, Родька?
      Родион поднялся с земли:
      — Я… ножик искал!.. Играл тут как-то с Сенькой, потерял…
      — Так-так-так!.. А я слышу, чудно лает Дракон. Думаю, на кого же? — Дядя цепкими глазами недоверчиво ощупывал Родиона. — Нашел, так иди домой. Бродишь по чужим садам, а уроки не учишь. Отец на тебя жалуется… Так-так-так… — губы у Дяди изгибались в усмешке.
      Родион пошел из сада на подгибающихся ногах, ощущая жуткий холодок Дядиного взгляда. Дракон бежал за ним, тычясь в руку горячей слюнявой пастью.
      — Дракоша, а ты куда? — остановил его Дядя. — Назад, на место! Ты все бы игрался да игрался, сукин сын!
      Вернувшись домой, Родион взял портфель и пошел в, сарай: здесь договорились ребята собраться после «разведки». Пристроился у верстака и стал что-то писать в тетради, задумываясь и зачеркивая написанное.
      Виталька действовал во дворе деда Савелия как в своем собственном. Окруженный собаками, путавшимися под ногами, — их было у деда три — он прямиком направился к колодцу: от него отходил водопровод к полиэтиленовым теплицам, которые дед Савелий построил на месте выкорчеванного сада. Шел Виталька вдоль водопровода, громко считая шаги:
      — Раз, два, три, четыре, пять!
      Из оранжереи выскочил дед Савелий с лопатой в руке, и псы в страхе метнулись во двор.
      — Эй, Виталька, ты что тут вымеряешь?
      — Высчитываю, сколько труб пошло на твой водопровод, — деловито ответил парнишка, вышагивая дальше.
      Дед Савелий засеменил рядом:
      — Господи, да тебе-то зачем это?
      — Хочу у себя такой водопровод завести.
      — А трубы, трубы-то где такие возьмешь?
      — Там же, где и ты брал.
      — Хе-хе-хе! — развеселился, дед Савелий. — Там, где брал я, их больше нету. — И осекся, поняв, что попал впросак.
      — Правильно, дед Савелий! Нету их там больше — разворовали. — Виталька остановился, подняв палец вверх. — А что сказано в святом писании?… Не укради… колхозные трубы!
      — Я это… — растерялся Савелий. — Я купил!..
      — Купил?… Ворованное?! А что гласит статья Уголовного Кодекса номер такой-то, параграф такой-то? Телевизор смотришь? Знатоки следствия говорят: от трех до пяти лет строгой тюрьмы!
      — А ну чеши отсюда, знаток! — закричал Савелий, замахиваясь лопатой. — А то как тресну по башке, все параграфы высыпятся.
      — Я тебя предупредил, дед Савелий! Смотри, потом не обижайся.
      Виталька, Ольга и Маруся с таким таинственным видом пробирались через двор в сарай, что Акулина Кондратьевна, копавшая в саду вилами, заподозрила неладное. Родион зашел туда с портфелем раньше. Она тогда еще подумала: «Видать, жарко ему учить уроки в хате», а оно, вишь, опять ребятня чего-то затевает. И дверь за собой прикрыли.
      С лозиной в руке подкралась Акулина Кондратьевна к сараю. Приникла к дверной щели.
      Ребята, пристроившись у верстака, что-то торопливо писали на тетрадных листках. Виталька сказал:
      — Ну, будет завтра заваруха.
      А Ольга похвалила:
      — Молодец, Родька, хорошо придумал!
      Акулина Кондратьевна нечаянно навалилась на дверь — в тишине громко заскрипели несмазанные завесы.
      — Кто там? — громко спросил Родион, бросаясь к двери.
      Бабка, выронив лозину, испуганно отступила:
      — Это я…
      — Фу ты! — с досадой сказал Родион. — Не мешай, бабаня, мы школьное задание выполняем.
      — Пирожков хотите?
      — Потом, потом, некогда нам! — Родион закрыл дверь на засов.
      Акулина Кондратьевна пошла докапывать сад, но ей уже не работалось спокойно. Она с тревогой поглядывала на сарай, где взаперти сидели ребята.
      Ужинали втроем. Отец не показывался: видно, опять загулял. После ужина мать и бабка сели смотреть телевизор, а Родион, сославшись на то, что нужно посоветоваться с Виталькой насчет трудной задачи по алгебре, ушел со двора прихватив фонарик и широкую малярную кисть.
      Вечер был темный. Родион зябко поежился у акации на выгоне. Тут договорились собраться в двадцать один ноль-ноль. Где-то прокричал сыч, послышались чьи-то осторожные шаги. Родион окликнул:
      — Кто идет? Пароль!
      — Крысоловы, — прозвучал ответ.
      Фонарик в руке Родиона на миг вырвал из мглы Ольгу и Витальку. В руке Ольги было ведерко.
      — А Маруся где?
      — Мать не отпустила, — ответила Ольга.
      — Говорит, мала еще дочка по ночам гулять, — добавил Виталька.
      — Что ж, пусть подрастает, — сказал Родион, — Оля, клейстер получился?
      — Так точно, командир! Клейстер что надо. Пальцы сунула в него — так еле разлепила.
      — Листовки где?
      — За пазухой. — Она хлопнула ладошкой себя по груди.
      — Значит, так. Я буду мазать клейстером, Ольга — наклеивать, а ты, Виталька, — вести разведку. Начнем с моего двора.
      — Зачем же с твоего? — удивился Виталька.
      — Всем наклеим… Чтоб запутать следы, понимаешь? А потом — Дяде, Савелию, на Дом культуры, на контору правления тоже… Пусть люди читают и думают. Ну, пошли, Виталька, в разведку!
      И началась операция. Виталька выбегал вперед, прислушивался, приглядывался и, если дорога была чистой, подзывал друзей кошачьей песней. Родион быстро накладывал мазки клейстера на ворота, забор или на почтовый ящик, а Ольга, выдернув из-за пазухи листок, ловко пришлепывала, приглаживала, чтоб пристал покрепче.
      На железные ворота Дяди наклеили пять листков, в шахматном порядке. И у Савелия ограда была не хуже крепостной, высокая, из дикого камня. Родион не жалел клейстера, обмазывая обомшелые плиты. Виталька ласково называл дедовых собак по именам, и они приветливо повизгивали за оградой.
      Короткими перебежками передвинулись к центру села. На площади притормозили. Дом культуры был ярко освещен, в зале танцевали, у входа стояли парни.
      Повернули к конторе правления колхоза. Родион сноровисто намазал дверь клейстером. Темноту неожиданно рассек яркий луч мотоциклетной фары, и ребятам пришлось отступить.
      — Давайте лучше на магазин наклеим, — предложил Родион. — Завтра воскресенье, народу там с утра полно будет.
      — Но там сторож! — испугалась Ольга.
      — Сторожа я беру на себя, — нашелся Виталька. — А вы идите поближе к магазину и держите ушки на макушке.
      — Не надо, Виталька! Он с ружьем, — пыталась остановить его. Ольга.
      — Тише.
      …У магазина на столбе со скрипом покачивался фонарь, освещая ступеньки крыльца. В блуждающем круге света задумчиво ходил сторож в брезентовом плаще, с ружьем за спиной. Он курил, пряча папиросу в рукаве от порывистого ветра.
      Родион и Ольга следили за ним, затаившись у ворот соседнего дома.
      Где-то во дворе магазина, заставленном штабелями ящиков, вдруг раздался душераздирающий кошачий вопль.
      — Тю! — Сторож смешно продпрыгнул и, сдернув ружье с плеча, пошел во двор. — Брысь! А чтоб вас! Нашли место для драки, сатанячее племя! — ругался он.
      В ответ вновь кошачий вопль.
      Родион и Ольга бросились в освещенный круг, торопливо обмазав дверь, пришлепнули несколько листов дрожащими руками.
      Кошки во дворе продолжали разноголосо вопить и плакать, и от их крика ночь казалась еще более страшной. Вдруг оглушительно грохнул сдвоенный выстрел: сторож выпалил в небо! Коты оборвали боевую песню.
      Взявшись за руки, Родион и Ольга спрыгнули с крыльца и нырнули в темноту. Жарко дыша, они остановились на выгоне, у акации.
      — Где ж-же Вит-талька-а? — чуть не плача, протянула Ольга.
      В непроглядной тьме жалобно, словно обиженный ребенок, замяукала кошка, и к ним из кустов вышел Виталька. Родион и Ольга кинулись к нему.
      — Ну и напугал я сторожа! Он ка-ак баба-ахнет! — задыхаясь, произнес Виталька.
      Ребята, освобождаясь от пережитого страха и напряжения, закатились судорожным, всхлипывающим смехом.
     
      Глава двенадцатая
     
      Утром Григорий вышел размяться на выгон — пустынное место за хатой. Тут когда-то брали глину для самана. Теперь ямы заросли дерезой и будяками. Точно такой выгон был в станице у Григория. Выгон разделял ее пополам, упирался в речку, а другой окраиной — в кладбищенский курган. И хата бабушкина так же стояла спиной к выгону, как и Аннушкина, приземистая и длинная… Григорий когда-то гонял мяч по выгону, а бабка пасла гусят.
      Григорию было приятно узнавать травы, среди которых прошло его детство. Он срывал вялые, прибитые заморозком листья, растирал пальцами, нюхал. Вдруг он увидел Родиона — тот возвращался скорым шагом из степи с цветами в руке.
      — Эй, братишка!
      Разгоряченный ходьбой, Родион вышел из-за куста дерезы, пряча букет белых хризантем за спиной.
      — Ты почему прячешь цветы? — спросил Григорий.
      — Да я… Гриша… Я так, — смущенно ответил Родька.
      — Где ты их нарвал?
      — В соседнем хуторе. Там одна знакомая разводит…
      От белых с золотистым отливом лепестков исходили приятный прохладный свет и терпковатый запах.
      — До соседнего хутора семь километров, Родя, — с улыбкой сказал Григорий. — Ради кого ты бегал так далеко спозаранку?
      — Ради мамы. У нее сегодня день рождения.
      — Что ты говоришь?! Тогда айда в магазин, я что-нибудь ей куплю.
      Забежав в хату, Григорий переоделся. Родион оставил цветы, и они двинулись в магазин.
      Очень было любопытно Родьке узнать, читаю ли сельчане его сочинение. Он вначале шел рядом с Григорием, а потом, увидев, что там происходит, поотстал.
      Люди толпились на крыльце еще закрытого магазина так, словно брали приступом двери, окованные жестью и перетянутые стальным поясом прогона. Смеялись, что-то возбужденно выкрикивали. Нижние старались пробиться наверх, к тетрадным листкам, приклеенным к двери. Пробрался туда Федя-почтальон, за ним и Гриша Матюхин. Шли доярки с работы, среди них была мать Родиона и тоже смешалась с толпой. И директор школы Иван Николаевич был около магазина.
      Федя прорвался к двери, сорвал фуражку, замахал ею, призывая:
      — Товарищи, тихо! Успокойтесь. Стойте на месте! Да тихо, я вам сказал! — От натуги побагровел шрам на его лице. — Слушай, народ, я вслух прочитаю!.. «Граждане жулики!..»
      Его прервали, кто со смехом, а кто всерьез:
      — Федя, мы честные люди! Не оскорбляй!
      — Да тут так написано!.. И к жуликам обращаются, а не к честным. Не мешайте, читаю: «Граждане жулики! Как вам не стыдно? Зачем украли трубы и электромоторы? Без них не заработает автодойка! Обращаемся: верните по-хорошему! Сегодня же ночью. Иначе будет поздно. Предупреждаем: завтра же вывесим ваши фамилии на всенародный позор! Граждане жулики, помните, мы знаем о вас все! От нас не скроетесь». Подписано: «Крысоловы».
      Федя, дочитав «Обращение», рассмеялся, от себя добавил:
      — Молодцы, крысоловы! Правильно написали. Граждане, которые жулики, и я, как народный контролер, говорю вам: верните ворованное по-хорошему!
      Так, наверное, давно уже не смеялись люди, собравшись вместе толпой, как сейчас. Родион грыз кулак от досады и разочарования: он, можно сказать, кровью писал, а его слова не приняли всерьез!
      У магазина вдруг с визгом затормозил проезжавший газик. Из него выпрыгнул председатель колхоза.
      — Что тут за митинг? — недоуменно опросил он. — Ты, Федя, тут командуешь?
      — Да вот, видишь, «прокламация»! — крикнул Федя. — Обращение к гражданам жуликам. Обсуждаем. Прочитать тебе?
      — Спасибо. Уже читал. Наизусть помню. — На порожках было засмеялись, но Литовченко укоризненно покачал головой, и смех умолк. — Ничего смешного я тут не вижу. Стыдно должно быть нам всем, что у нас уже такие… «прокламации» стали появляться. Кстати, об этом как раз и будет идти разговор на колхозном собрании в будущее воскресенье. Так что, приходите все. Там поговорим.
      Председатель, сев в газик, хлопнул дверцей.
      — Иванович, шумни Дяде, пусть идет магазин открывать! — крикнул Федя вслед отъезжающей машине. — На целый час задерживается! Тоже мне, шишка на ровном месте.
      На крыльце вновь разыгрались страсти:
      — Кто ж это написал?
      — Да кто б ни написал — правильно написал!
      — Ну, придумали… партизаны!
      Никто у магазина уже не смеялся.
      «Ага, дошло!» — радовался Родион, таясь за табачным ящиком.
      На улице показался Дядя, какой-то сам не свой — растрепанный, неопрятный. Все повернулись к нему. Смотрели осуждающе, с раздражением: долго же пришлось его ждать!
      Толпа возбужденно загомонила.
      — Чего разгалделись?! — закричал Дядя без привычных шуточек-прибауточек. Не читая, он стал сдирать «Обращения» ключом от магазинного замка. — Понаклеили, хулиганье!
      — Эй, Дядя, не тронь! — сказал Матюхин, загораживая дверь. — Пусть висят. Они тебя беспокоят, да?
      — Отойди, пижон кудлатый!
      — Пусть висят! Не трогай, Дядя! — закричали из толпы.
      — Нехай читают граждане, которые жулики! — сказал Федя и засмеялся язвительно.
      — Дядя, отдай трубы, пока не поздно, — в шутку сказала Виталькина мать.
      — Какие такие трубы?! — затрясся Дядя.
      — Открывай магазин! — закричали на него. — И так на целый час опоздал, барин какой! У людей праздник, а он спит!
      — Дядя работал! — смеялся Федя. — Он на своих воротах зубами отдирал: пять штук ему приклеили.
      — Эх, Федя, Федя! — произнес Дядя, открывая дверь. — Ведь знаешь, дуракам закон не писан…
      Люди гурьбой повалили в магазин и чуть было не сбили его с ног.
      На крыльце остались Матюхин с директором школы Иваном Николаевичем.
      — Не правда ли, оригинальное сочинение? — сказал Григорий и рассмеялся. — Не иначе, как работа ваших учеников!
      — Неужели? А я считаю, что это хитрость взрослого человека. — Директор школы подмигнул Григорию.
      — Да что вы, Иван Николаевич! Стиль-то, стиль какой! А наивная вера в добропорядочность и совестливость жулика? Нет-нет, Иван Николаевич, это бесспорно сочинение ваших подопечных!
      Директор школы надел очки и внимательно прочитал «Обращение».
      — Возможно, возможно. Написано правильно, без ошибок. И свидетельствует… о пробуждении общественного сознания. За это сочинение я мог бы поставить пятерку…
      Виталька наслаждался, наблюдая из-за каменной ограды, как его двоюродный дед Савелий знакомился с содержанием «прокламации». Опираясь на черенок лопаты, тот почти носом водил по строчкам:
      — «Граждане жулики!..» Так… так… так… А-а, вон оно как!
      Воровато оглянувшись, Савелий стал быстренько счищать лопатой с камней бумагу.
      — Кхе-кхе! — Виталька навис над ним, держась за верхние плиты ограды. — Дед Савелий, но ты запомнил, что там написано?
      — Изыди, дьяволенок! — Хищно ощерясь, старик замахнулся лопатой.
      Виталька пригнулся.
      — Не забывай, дед, про Уголовный Кодекс! — услышал Савелий из-за ограды.
      …В хате пахло тестом, мочеными яблоками, кислой капустой и смоленой птицей: Акулина Кондратьевна запускала свой «агрегат». После утреннего подмороженного воздуха домашние запахи воспринимались, обостренно, вызывали ощущение праздника.
      — Ой; мама, что творилось у магазина! — воскликнула мать Родиона, раскладывая покупки на столе. — Какие-то крысоловы объявились, листовок понаклеили!.. — Увидев букет в вазе, опросила: — А цветы откуда взялись?
      — Родька принес.
      — Родной мой… Даже не думала, что он у меня такой, — растроганно сказала Мария.
      — Он для тебя еще один подарок приготовил.
      — Какой же?
      Помедлив — сказать ей или умолчать? — старуха все-таки решилась:
      — А листовки про автодойку… Это ж его дело.
      — Так это он, наш Родька? Крысолов?
      — Не один он. Их компания — Виталька, Ольга, Маруся.
      — А вы-то откуда знаете?
      — Они вчера писали в нашем сарае. Я потом в Родькином портфеле одну листовку нашла, прочитала. Хорошо написали… Только ты, Маша, про это — никому, а то Родька обидится… Ой, кажись, пироги подгорают!
      Акулина Кондратьевна бросилась регулировать тягу в «агрегате».
      Мария прибралась и стала помогать свекрови. Вошел Андрей, как был, в рабочей одежде, небритый, с ухмылкой пригляделся к жене:
      — Куда это ты так причепурилась?
      — Как это — куда? — ответила Мария. — Чужой человек в доме, неудобно растерехой ходить.
      — Значит, для него старалась? Даже цветочки выставила?
      — Для себя постаралась, — сказал она, сразу же утеряв праздничное настроение. — А цветы мне сын подарил, если хочешь знать.
      — Родька наш?! Гляди-ка…
      — Эх, Андрей, Андрей! — вмешалась Акулина Кондратьевна. — Умеешь ты испоганить человеку праздник. Именины у Марии, напоминала тебе вчера! А ты, как этот… Пугало, да и только! Хоть бы побрился да костюм новый надел. Перед гостем стыдно за тебя…
      Постучав, вошел Матюхин. В хорошем костюме, при галстуке. Поставил на стол бутылку марочного вина, а большую коробку с набором духов протянул Марии:
      — С праздником, Мария! С днем рождения. Желаю вам счастья и… чтоб быстрей заработала автодойка.
      — Ну, это от вас зависит, от монтажников.
      — Мы стараемся. Те трубы мы уже вмонтировали. Нам бы еще найти. — Григорий покосился на Андрея.
      Мария открыла коробку:
      — Спасибо, Гриша! Давно я таких подарков не получала. Андрею неловко стало. И, то ли со стыда, то ли с досады, стал задирать квартиранта:
      — Ишь ты, богато живешь, Гришка! Денег некуда девать? Куры не клюют? Легко тебе достаются? — Вынул из кармана «Обращение», потряс перед его лицом. — А скажи-ка, дорогой гость, это твоя затея? И нам на почтовый ящик наклеил…
      — Ну что ты, Андрей! Я бы до этого не додумался.
      — Врешь, дорогой-уважаемый! Уж больно настырно ты вмешиваешься не в свои дела. Как бы тебе по носу не дали!..
      — Андрей, перестань, не задирайся, — сказала Мария.
      — А ты не встревай в мужской разговор! Он приехал и уехал, для него все наше — чужое, а мы расхлебывай его кашу.
      — Словечки-то у тебя, Андрей, — сдержанно ответил Григорий. Он понимал, что Андрей нарочно старался завести его. — Не вмешивайтесь… Это наше, это ваше. По носу дадим… Ваши дела, Андрей, — наши дела. Мы крепко связаны. И ваше, колхозное, для меня вовсе не чужое. — Матюхин попытался перевести разговор на шутливый тон: — Дел у вас много, так что я могу тут остаться навсегда. Женюсь на твоей сестре Аннушке…
      — Если я отдам ее за тебя!
      — Будет она у тебя спрашиваться, — сказала Мария.
      — Григорий ей понравится, — заключила Акулина Кондратьевна. — И мне он приглянулся.
      — И я вас полюбил, Акулина Кондратьевна! — сказал Григорий. — Хотел бы я иметь такую тещу, как вы.
      — Очень ты нам нужен — такой зять… Христосик! — не на шутку обозлился Андрей.
      — Буду нужен вашему колхозу как специалист на животноводческом комплексе, — добродушно пояснил ему Григорий.
      — Без тебя обойдемся, умник-разумник! У нас самих вот тут тоже… кое-что варится. — Андрей постучал себя по лбу.
      — Ты ж у нас знаменитый кашевар, — заметила Акулина Кондратьевна.
      — Не издевайся, мать!
      — Ты вон как Гришу допекаешь, а он терпит. Иди побрейся, переоденься, на человека станешь похожим.
     
      Глава тринадцатая
     
      Григорий нисколько не сомневался в том, что «Обращение к гражданам жуликам» — дело рук Родиона и его друзей… Крысоловы! Партизаны в тылу зла!.. Ох, влипнут они в историю, нарвутся на большие неприятности. Надо немедленно поймать Родиона!
      Он перехватил его, когда тот, вынырнув из садовой калитки, бежал к веранде. Завел в свою комнату:
      — Скажи-ка, братишка, как думаешь дальше вести операцию?
      — Какую операцию, Гриша? — прикинулся непонимающим Родька.
      — Ну-ну, крысолов! — укоризненно сказал Григорий. — Операцию «Трубы и электромоторы, без которых не заработает автодойка…» Я ведь сразу догадался, чья это работа. Вы, значит, произвели разведку и решили действовать без меня. Отвели мне роль пассивного наблюдателя?
      Родион вскочил, твердо посмотрел в глаза Григория, его губы, еще по-детски припухлые, крепко сжались.
      — Гриша, мы не хотели тебя вмешивать в эти дела.
      — Я вмешан в них не меньше вашего. Вот что я тебе скажу, братишка. Собери своих крысоловов, поговорить хочу. Решим, что дальше делать.
      — Ладно, Гриша. — Родион улыбнулся. — Только, знаешь, о чем тебя попрошу?… Не рассказывай на собрании ничего о нас. Чтоб никто не узнал, что это мы — крысоловы. Понимаешь?
      — Понимаю, вы не ищете славы. — Григорий присмотрелся к нему внимательно. — Да, но ты-то откуда знаешь, что я собираюсь говорить на собрании о крысоловах?
      — Я слышал твой разговор с Иваном Николаевичем.
      — Ну разведчик!.. Нет, я не собираюсь называть ваши имена. Разговор пойдет о том, что рядом с нами, взрослыми, дети растут и нам небезразлично, какими они будут.
      — Ну какие же мы дети! — возмутился Родион.
      — Конечно, вы достаточно взрослые, чтоб быть крысоловами, но… вы все-таки дети своих родителей, а?
      Родион махнул рукой:
      — Ладно. Гриша, я позавтракаю и соберу… детей. Приходи в лесополосу за кладбищем.
      — Валяй, Родя!
      «Меняется братишка. Заметно меняется!» — подумал Григорий.
      Он сел за книги, но ему не читалось. Вышел на выгон, побродил по ямам, затем, перейдя кладбище, вступил в широкую лесопосадку, посаженную, по-видимому, до войны.
      Потянуло ароматным дымком, и в затишке боярышника, еще сохранившего редкую бордовую крону, Григорий увидел ребят расположившихся у небольшого костра.
      — Здравствуйте, друзья крысоловы! — поздоровался Григорий, пожимая руку Ольге, Витальке и Марусе. — Так вас-то всего четверо, а я думал, в вашем отряде не меньше взвода.
      Ребята разговорились, рассказали Григорию о своих похождениях.
      — Устроили вы переполох в селе, многие задумались, — выслушав их, сказал Матюхин. — Нечестные люди злятся и боятся разоблачения, а честные стыдятся, что в колхозе воры завелись. Их-то два-три, а позор всем. Поэтому давайте без шума доведем операцию до конца. Что собираетесь делать дальше?
      — Как стемнеет, проследим за Дядей и Савелием, они сами не вернут ворованное. Или утопят, или перепрячут, — сказал Родион.
      — Это так, — подтвердил Григорий.
      — Я прослежу за дедом Савелием, — сказал Виталька.
      — Один справишься? — спросил Григорий.
      — Справлюсь, — уверенно ответил Виталька.
      — А я пойду с Родионом следить за Дядей, — заявила Ольга.
      — Нет, Оля, с Родионом пойду я, — остановил ее Матюхин. — Дядя хитрый Человек, и кто его знает, что он может сделать.
      — Какие будут еще приказания? — спросил Родион Гришу.
      — Э-э, нет, Родя, ты тут хозяин, то есть командир, тебе и приказывать. Я — лицо подчиненное.
      — Ну, тогда так: как только стемнеет, всем выходить на свои посты. После операции встретимся на выгоне…
      Дед Савелий был подслеповат, и потому решил избавиться от своего водопровода, не дожидаясь ночи. Едва стемнело, отсоединил он его от насоса артезианского колодца и, не разбирая на части, поволок через огород. Виталька, спрятавшись в бурьяне на меже, поразился: до чего же еще был силен его старый родич! А тот волок трубы прямиком через бурьян без роздыху и не в сторону животноводческого комплекса, а куда-, то в степь, по-видимому, к лесопосадке.
      «Надо поправить его курс!» — подумал Виталька. Он шел следом, не боясь, что Савелий заметит его. Наступил на конец трубы и присел в бурьяне. Старик дернул, трубы выскочили из-под ног Витальки и снова поползли в темноту.
      Не зная, как остановить деда Савелия, Виталька забежал вперед:
      — Бог на помощь, дедушка!
      — Ой! — в страхе вскрикнул Савелий и выронил трубы. — Ах, чтоб тебя короста съела! Чтоб ты…
      — Не ругайся, дед. Я пришел помочь… Думаю, тяжело тебе одному тащить водопровод на комплекс.
      — На комплекс?! Да я тебя, шпана!..
      — Не забывай про Уголовный Кодекс, дед! — перебил его Виталька.
      Савелий скрипнул зубами:
      — Господь бог накажет тебя, Виталька! Он тебя…
      — Хватит! Заладил… Меня пугаешь богом, а сам не боишься.
      Посопев, дед выдохнул:
      — Не по-родственному поступаешь, внук.
      — Двоюродный, двоюродный! — поспешил уточнить Виталька. — Именно по-родственному поступаю. Если б не я, ты бы завтра в позорные списки попал. Ну, а тогда, сам понимаешь…
      — А-а-а! — взвыл Савелий. — Чтоб у тебя язык отсох! Чтоб тебя…
      — Ладно, — миролюбиво сказал Виталька. — Берись за трубы. Пошли. И выходи на дорогу, нечего по бурьянам блукать…
      — Ох, грехи наши тяжкие! — простонал Савелий.
      — Твои грехи, не мои, — поправил Виталька.
      Неподалеку от освещенного животноводческого комплекса дорогу им преградили трубы, кем-то сваленные кучей. Вконец обессиленные, Савелий и Виталька оставили там же свой тяжкий груз.
      Родион и Григорий в это время только приступали к выполнению своего задания. Они часа два уже зябли в засаде. Дядя не спешил расставаться с электромоторами. Наконец в темноте старого сада рыкнул Дракон, мигнул неяркий огонек, и в огороде показался Дядя в высоких забродных сапогах. Электромоторы, связанные ремнем, были перекинуты у него через плечо.
      Григорий потянул Родиона за рукав куртки, прошептал:
      — К ерику, быстро!
      Пригибаясь, они тихо побежали по дорожке через леваду к вербам. Залегли в осоке.
      — Гриша, — прошептал Родион, — я поговорю с Дядей, пусть сам, добровольно, отнесет электромоторы на комплекс.
      — Думаешь, он послушается тебя?… Ладно, попробуй. Но только смотри в оба.
      Подойдя к камышам, Дядя присел и осторожно положил электромоторы на землю. Дышал он тяжело.
      Родион вышел из-за вербы, сказал негромко:
      — Не туда несете электромоторы, Дядя.
      Тот с неожиданной для него прытью отскочил в сторону:
      — Что?… Кто тут? А-а, это ты, Родька! Отчаянный ты, малу по ночам в одиночку бродишь… А куда же, по-твоему, я должен нести их?
      — Туда, где взяли. На комплекс.
      — Я их там не брал.
      Дядя медленно приближался. Родион отступал, держась, на расстоянии.
      — Так на самогон выменяли… А трубы ворованные куда дели? В наш сад перепрятали, да? Мы их уже отвезли на комплекс.
      Внезапно прыгнув, Дядя схватил Родиона:
      — А-а!.. Выслеживал! Листовочки писал?! Задавлю гаденыша!
      Родион забился в его руках.
      Матюхин выскочил из-за вербы и с подскоку ударил Дядю ногой в зад. Тот взвыл от неожиданности и боли, выпустил Родиона из рук, обернулся:
      — А-а, так ты тоже тут, пижон кудлатый? Как я, дурак, не догадался!
      — Это верно, ты, Дядя, дурак! — Григорий засмеялся. — Ты сам отнесешь электромоторы на комплекс. Возьмешь на горб и, как миленький, потащишь. Это я тебе говорю, Гриша Матюхин!
      Расставив руки, Дядя с рыком бросился на него.
      Григорий отклонился, схватил его за руку и, кинув мимо себя, еще раз поддал Дядю ногой под зад.
      — Эх, не возьмешь ты меня, я из морской пехоты!
      Дядя пошел на него, как разъяренный бык. С разбегу упав, схватил матроса за ноги и повалил. Родион, поднявшись, кинулся на помощь Матюхину, но Гриша справился сам: сжавшись пружиной, ногами отшвырнул Дядю к вербе. Тот охнул, ударившись о ствол. Не давая ему опомниться, Григорий навалился на него, заломил голову назад, упершись коленом в спину.
      — Да ты же настоящий враг, Дядя! — говорил Гриша. — Ох и отколочу же я тебя, ох и отсобачу — родная тетка не узнает! Злой я на таких, как ты, злой!.. Ну, говори, отнесешь электромоторы сам? Откажешься — плохо тебе будет. Это я тебе говорю — Гриша Матюхин.
      Дядя шумно сопел, не отвечал. Сделал попытку освободиться. Григорий сильнее надавил коленом на его хребет. Дядя, застонав, с трудом вымолвил:
      — Отнесу… Пусти!..
      — Смотри у меня — без шуточек, — предупредил Григорий. — У меня не побалуешься.
      И потащил Дядя электромоторы, горбясь под их тяжестью. Родион шел, высвечивая дорогу фонариком. Матюхин шагал чуть позади. Впереди уже виднелись освещенные постройке животноводческого комплекса.
      — Ну, Родька! — с угрозой прохрипел Дядя. — Ну, смотри, Родька.
      — Сам смотри себе под ноги, а то упадешь, — сказал Григорий.
      И Дядя в самом деле чуть не упал, споткнувшись о длинную трубу, оставленную на дороге Савелием и Виталькой.
      — Видишь, Дядя, — сказал Матюхин, — честные люди сами принесли то, что им не принадлежало, а тебе требовалось вначале надавать пинков, чтоб ты согласился вернуть ворованное законному хозяину — колхозу.
      Дядя повернулся к нему всем корпусом, что-то невнятно прохрипел.
      — Ай-яй-яй! Гражданин жулик, как вам не стыдно! — с насмешливой укоризной произнес Григорий. — Сгружай электромоторы тут, рядом с трубами. Клади в кучу… Да осторожней! Надо бережно относиться к народному добру… Ну, а, теперь — до свиданья. Доброй ночи, приятных снов!
      Дядя всхлипнул от бессильной ярости.
     
      Глава четырнадцатая
     
      На следующий день Дядя вызвал к себе Андрея запиской; через Сеньку: «Приходи немедленно! Случилась беда». Не хотелось Андрею уходить с работы раньше времени: до конца смены оставалось часа три, да что поделаешь, упросил напарника заменить его. «Какая это беда могла с Дядей приключиться? — думал Андрей. — Никогда ничего опасного с ним не случалось, всегда умел выкрутиться, а тут, гляди-ка, вопит!»
      Дом Дяди был на замке, и Андрей зашел в халупу.
      Дядя был там. В печи потрескивали сучья, клокотала раскаленная брага в бачке, окутанном паром, и журчала вонючая жидкость, вытекая из змеевика в широкогорлый баллон.
      «Кричит — беда, а самогон варит, — насмешливо подумал Андрей. — Боится, как бы брага не перестояла. Ну, фрукт!.. Эге, да он, кажется, наклюкался. Гляди-ка, не пожалел своих почек-селезенок. Видно, и в самом деле попал в переплет».
      — Что стряслось, Ларион Кузьмич? — спросил Андрей, присаживаясь к столу.
      Дядя судорожно вцепился в его рукав, очнувшись от тяжких дум.
      — Против своих пошел твой Родька! — с животной злобой произнес он, хватаясь за шею, которую простреливала жгучая боль. — Придушил бы я его сгоряча, если б не Гришка Матюхин, твой квартирант.
      — Что ты порешь? Говори толком.
      — Давай выпьем, потом поговорим.
      Дядя сидел на лавке, набычившись, шея, помятая Матюхиным, не гнулась. Опухший от самогона, с ненавистью он рассказывал о том, что произошло с ним нынешней ночью.
      Андрей слушал его молча, не отводя мрачного взгляда от багрового жерла печи. Ревнивая мысль не давала ему покоя: «Да-а, стал чуждаться меня Родион, забрал над ним власть квартирант…».
      А Дядя, словно знал, о чем мог думать Андрей, продолжал:
      — Приручил пижон кудлатый твоего сына, повернул от тебя. А Родька-то, Родька твой даже мои трубы отдал ему… — Дядя замолчал, спохватившись, что сказал лишнее.
      — Ага!.. Так это ты свои трубы перепрятал в мой сад?… А я думаю, чьи это шуточки? Спасибо, Дядя! Спасибо, уважаемый!.. А Родька-то мой считает, что это я украл трубы на комплексе.
      — Я их там тоже не брал, — пробормотал Дядя, хватаясь за шею. — Меня Бардадым наделял…
      — А ты мне ворованное подсунул?! Обыска боялся?
      — Ну, Андрюша… у вас бы не искали… Ну, знаешь, отец — заслуженный человек…
      — А если бы искали да нашли — гавкни на меня твой старый друг Бардадым, — тогда что? Я — в тюрьму, а ты — на печку?! Ну и сволочь же ты дремучая!
      Андрей выплеснул ему в лицо самогон из своего стакана и вышел, со всей силы ударив дверью.
      …Уже вечерело, когда он вернулся домой. Акулина Кондратьевна и Мария стряпали, Родион учил уроки в своей комнатке.
      — Боже мой, опять от него самогоном несет! — ахнула Акулина Кондратьевна. — С работы сбежал к Дяде, принудиловщик! Будет тебе завтра от Литовченко!
      Андрей повел на нее покрасневшими, налитыми кровью глазами:
      — Тихо, мать, тихо!.. Где Родька?
      — Зачем тебе Родька? — встревожившись, спросила Мария.
      — Поговорить надо.
      Родион вышел в прихожую:
      — Я здесь. А что?
      Он почувствовал недоброе: отец не то чтоб был очень пьян, а вроде бы ему было не по себе — потерянным выглядел. Конечно, самогоном от него несло сильно, нетрудно было догадаться, от кого, вернулся.
      — Пойдем-ка, сынок, потолкуем. — Тон у отца был многообещающий.
      — Пойдем. — Сжав губы, Родион пристально посмотрел на него. Он знал, о чем будет разговор, и нисколько не боялся сейчас отца.
      Андрей привел Родиона в новый дом, в ту комнату, где справляли входины. На полу, на подоконниках лежали части будущего водяного отопления и разный инструмент.
      — Так ты, сынок, думал, что это я украл трубы на комплексе? — произнес Андрей с усмешкой, к которой примешивались горечь и раздражение. — Ты так и сказал квартиранту?
      — Я так не думал! — крикнул Родион. — Я эти трубы видел у Дяди…
      — Молчи!.. А почему же ты мне не сказал про трубы сразу, как увидел их в нашем саду? Значит, сомневался? Думал, что я способен на такое? Или квартирант тебе дороже, чем родной отец? Как же это ты, сынок? Меня предал чужаку. Против своих пошел, а?
      Родион отшатнулся, как от удара в лицо.
      — Я тебя предал?! Я против своих пошел?! — потрясение прошептал он и, резко шагнув к отцу, словно хотел наброситься на него, сказал, как выстрелил: — Это ты!.. Это ты против своих пошел!.. Ты нас предал!.. Деда! Мать!.. Своего друга Литовченко!.. Всех!.. — Родиона трясло, голос его все более набирал высоту, готовый вот-вот сорваться на крик. — Да, я против своих таких, как Дядя!.. Я за таких своих, как Гриша Матюхин!.. Я за тебя — своего отца и против тебя — пьяницы!
      — Что ты сказал?! Такие слова — своему отцу?! — Андрей поднял руку.
      — Не тронь сына! — остановил его окрик Марии. — Он правду тебе сказал! — И подтолкнула Родиона к двери. — Иди, сынок, в хату.
      Андрей схватил ее за ворот блузы, рванул.
      — Это ты воспитала его таким!
      Родион вцепился в отца, закричал тонко, с ужасом:
      — Не смей бить маму!..
      Услышав крик Родиона, Матюхин с разбегу прыгнул на крыльцо, вбежал в дом:
      — Андрей, успокойся, не сходи с ума.
      — А тебя кто сюда звал?! — закричал Андрей. — У меня семейный разговор. Ты чего лезешь?… Чего ты путаешься не в свои дела, а?
      Мария с Родионом вырвались из его рук, бросились на улицу. Андрей махал кулаками, наступал на Матюхина:
      — Пошел вон со двора! Чтоб я тебя больше тут не видел!
      Григорий, отступая на крыльцо, уговаривал:
      — Утихомирься, Андрей. Будь человеком. Ну что ты, право…
      На крики прибежала Акулина Кондратьевна, встала перед сыном.
      — Ума лишился, пьянчужка несчастный? Ты что вытворяешь?! — хлестнула Андрея по щеке. — Ирод проклятый!.. До чего тебя водка довела!.. До чего ты докатился! — И разрыдалась.
      Андрей посмотрел широко раскрытыми, вдруг протрезвевшими глазами на плачущую мать, на Матюхина, стоявшего посреди двора, и, опустив голову, ушел в свой дом.
      Никто не обратил внимания на исчезновение Родиона.
      Первой спохватилась Мария. Она постучала в комнату Григория. А тот уже собирал вещи.
      — Гриша, что ты делаешь?! Брось, не надо!.. Родион исчез… Боюсь я… Натворит он беды. Он, наверное, у Дяди… Гриша, ради бога, бежим туда!
      Григорий натянул сапоги и, как был в тельняшке и джинсах, выбежал из старой хаты.
      Проклятая, ненавистная халупа! Родион с разбегу, как гранату, бросил в нее кирпичину. В подмороженной тишине подслеповатое окошко звучно брызнуло осколками. По-звериному рявкнул перепуганный Дракон, и на пороге халупы темной глыбой, подсвеченный печным огнем, появился Дядя с топором в руке. Пьяно покачиваясь, он прохрипел:
      — Кто здесь?! Дракон, возьми его!
      Спотыкаясь, потопал к скулящей собаке. А Родион, выскочив из-за угла, юркнул в халупу.
      — Стой! Ты куда, подлый?
      Дядя бросился к двери, но было уже поздно: Родион задвинул запоры.
      Из кухоньки донеслись звуки погрома: там что-то громко лопалось, звенела разбитая посуда.
      Дядя забарабанил в дверь ногами, обухом топора:
      — Родька, открой, а то худо будет!
      Родион схватил со стола баллон с самогоном, тяжелый, как снаряд, и с размаху бросил его на пол. Он глухо взорвался, забрызгивая вонючей жидкостью все вокруг. Опрокинул бидон с брагой, охладительное корыто со змеевиком, а самогон, набежавший в широкогорлый баллон, выплеснул в печь. Из жерла, как из пасти Змея Горыныча, дохнуло сине-зеленое пламя. Печь осела, раздавшись в стороны, а клокочущий бачок завалился набок.
      Дядя рубил дверь топором, она должна была вот-вот рухнуть. Родион выскочил в коридорчик, взлетел на чердак. Он едва успел втащить лестницу наверх, когда дверь, штурмуемая Дядей, упала.
      — Ну, Родька, я с тобой рассчитаюсь, гаденыш!
      Перед печью горели бодылья подсолнечника. Дядя заплясал на них, пытаясь затоптать огонь, но из-под растоптанной кучи вышмыгнуло сине-зеленое пламя, шустро разбежалось по углам, и вся самогоноварня вдруг залилась призрачным голубым светом. Дядя сдавленно закричал, выдернул пустое ведро из-под лавки и выбежал. За его спиной взорвался баллон с самогоном, который Родион сбросил с чердака. За ним полетел второй, третий… Огонь перекинулся из кухни в коридорчик, фонтан огня, брызнул на чердак, через ляду — под крышу! Искристые огоньки золотыми белками поскакали по свисающим султанам камыша.
      Давясь проклятиями, Дядя бешено вращал колодезный ворот, вытаскивая ведро с водой. Со двора к нему бежали жена и сын.
      — Что случилось?! — кричали они.
      — Ведра давайте! — взвыл Дядя. — Быстро ведра с водой!
      — Папа, смотри! Огонь на крыше! — завопил Сенька.
      — Ой, боже! Горим!! — ахнула мать.
      Дядя обернулся: на коньке крыши халупы плясал красный петух, синий спиртовый огонь бил из двери. Бросил ручку ворота — ведро с плеском обрушилось вниз. Бессильно опустился у колодца, несвязно пробормотал:
      — Теперь не потушишь… И Родька сгорит… Будет с него сухарик…
      Сенька не сразу понял, но тотчас догадался, когда услышал грохот на чердаке: кто-то бил ногами в доски фронтона. Он схватил отца за плечи, закричал в страхе:
      — Сними Родьку с чердака! Слышишь?!
      — Попробуй сунься… Да он и лестницу туда поднял. — Дядя икнул, замотал головой.
      Мать Сенькина пронзительно кричала, бегая вокруг халупы:
      — Караул! Люди добрые, рятуйте!
      Пожар разгорался. Красная грива огня поднялась над садом. Родион, видно, не мог пробиться к ляде и все колотил ногами по доскам фронтона, пытаясь их выбить…
      Григорий выбежал из темного сада на свет, крикнул:
      — Где Родион?
      — Там он! Там! — Сенька показал на дымящийся фронтон.
      Гудел и трещал камыш.
      С чердака уже ничего не слышалось.
      Григорий ринулся в клубящийся дымом и синим пламенем дверной проем.
      — Гриша, куда ты?! Зачем? — закричал только что прибежавший Федя.
      Следом за ним спешил милиционер.
      — Там Родька… Это он поджег, — произнес Дядя со смешком. Он сидел у сруба, покачиваясь из стороны в сторону. — Сгорит Родька!.. И пижон кудлатый…
      Григорий выскочил из огня с Родионом на руках, споткнувшись, упал, надрываясь кашлем.
      — Давай воды! — Федя стал сбивать с одежды Матюхина и Родиона пламя. Тушил, выговаривал лейтенанту милиции: — Я тебе наказывал: давай накроем!.. А ты — мало улик. Вон сколько улик! Вишь, каким огнем все пылает?
      И тотчас, будто в подтверждение его слов, на чердаке бухнула серия взрывов — это взорвались оставшиеся баллоны с самогоном. Столб сине-зеленого пламени взметнулся ввысь.
      Григория и Родиона облили водой из ведра. Подбежала Мария, рухнула на колени перед сыном, взяла его лицо в руки, силилась что-то сказать, но не смогла, Родион застонал, зашелся кашлем. Григорий, держась за голову, встал.
      — Товарищи, ведите их к моей машине, она на выгоне, — приказал милиционер. — Скажите шоферу, пусть везет в больницу.
      Григория подхватили под руки, повели. Понесли и Родиона.
      Утробный взрыв потряс халупу снизу доверху. Передняя стена вывалилась наружу. Раздувшийся бачок с оторванной крышкой дымился на печи, будто ствол мортиры.
      — Вот это гаубица! — сказал Федя. — Разбегайся, народ, сейчас еще гухнет!
      Пожарная автомашина, воя сиреной, вломилась сквозь штакетник во двор. Побежали пожарники, разматывая шланги.
      — Вовремя успели! — насмешливо произнес Федя. — А самогон надо молоком заливать, не водой. Да и отлетела уже душа Змея Горыныча!
      В толпе засмеялись.
      — Давай напор! Давай сильней! — перекликались пожарники, заливая пожарище из брандспойтов.
      — Родька навел порядок раньше нас, — сказал Федя милиционеру.
      Тот, не ответив ничего, подошел к Дяде, сидевшему у колодца.
      — Ну и наварили вы самогону, гражданин! Все село можно было отравить. Так что привлечем вас к уголовной ответственности. Идите отсыпайтесь, завтра на свежую голову поговорим.
     
      Глава пятнадцатая
     
      Григорий проснулся и с усилием оторвал от подушки голову. Она была полна треска и гула. «Хорошо, что бинт стягивает ее, а то бы, наверное, раскололась!» — подумал он.
      — Крепкий у тебя череп, парень! — восторженно сказал, ему хирург, обрабатывавший рану. — Отделался ты, дружище, легким сотрясением мозга.
      Ударился он на чердаке, когда бежал с Родькой на руках к ляде. На чердак он легко забрался и без лестницы — пригодились навыки морского пехотинца, но оттуда едва хватило сил спустить задохнувшегося парнишку.
      Григорий приглушенно прокашлялся: до сих пор дыхание отдавало камышовым дымом.
      Родион лежал навзничь на соседней кровати, на шее у него краснели пятна ожогов. Надломилось что-то в душе у парня. Проведывали его каждый день и мать, и бабка, и ребята, но он лежал, неподвижным взглядом упираясь в потолок, и молчал. Ничто не могло вывести его из этого состояния, несмотря на старания Григория.
      Наведывался к Родиону и отец, однако в палату не заходил, выстаивал во дворе, под окном. Андрей перешел жить в новый дом. Не пил, был трезвым.
      — Ну, братишка, вставай, хватит валяться, — Григорий тронул Родиона за плечо.
      — Не хочу. В голове кружится.
      — Это пройдет, только заставь себя подняться.
      — Не могу.
      Матюхин подошел к окну, откинул плотные шторы и отшатнулся: яркая, чистая белизна ударила в глаза так хорошо и радостно, что сразу забылась боль и легче стало дышать. Все было белым-бело. Снег, наверное, шел всю ночь и сейчас в безветрии продолжал падать хлопьями.
      — Родя, глянь! — воскликнул Григорий. — Встань, посмотри, какая красота… — И замолчал.
      Под окном стоял Андрей, облепленный снегом, едва различимый на белом фоне. Очевидно, он долго ждал, пока кто-нибудь покажется в окне палаты.
      Увидев Матюхина, Андрей шевельнулся — снег осыпался с него. Робко он махнул рукой, то ли вызывая Григория, то ли прося позволения войти.
      — Родя, отец пришел, — сказал Григорий. — Позвать?
      Родион вскочил с постели, сжав кулаки, вскрикнул:
      — Не надо его! — И закашлялся. — Не надо… Гриша.
      — Как хочешь, тогда я к нему выйду.
      Григорий показал Андрею знаками, мол, жди меня, и, набросив халат, вышел на больничное крыльцо. Гребя ногами по рассыпчатому, глубокому снегу, Андрей приблизился, ищуще вглядываясь в глаза Матюхина.
      — Прости, Гриша… Ты сына спас, а я тебя… — Лицо его искривилось.
      — Ничего, ничего, Андрей, ладно, — поспешно сказал Григорий. — У меня прошло. У меня ничего, все в порядке. А вот у него, — и показал большим пальцем через плечо на окно палаты, — а вот у Родьки не проходит.
      Андрей мял шапку дрожащими руками. Голова его покрывалась снежными хлопьями.
      — Я понимаю, Гриша… Понимаю… — говорил он негромко и прерывисто. — Но прошу тебя, скажи ему… Я же за него, против Дяди! Пусть не думает иное… Я же выпивши был… Дурной был!.. Не против своих я — так и скажи ему… Попроси его, Гриша… Пусть в окно выглянет. Мне бы только посмотреть на него… Душа болит…
      Сгорбившись, Андрей побрел по снегу под окно палаты.
      Григория охватила такая жалость к нему, что он уже готов был вернуть его, позвать в палату, но тут же отказался от этой мысли: неожиданное появление Андрея могло пойти во вред Родиону. Ну что бы сделать для того, чтобы хоть немного вытолкнуть мальчишку из темного тупика, сблизить его с отцом, который тоже мучится, переживает, боится потерять сына?! Чувство вины приводит его под окно палаты, заставляет выстаивать на ветру и морозе…
      Вернувшись в палату, Григорий присел к Родиону, повернул его к себе:
      — Родя, братишка, отец хочет поговорить с тобой.
      — А я не хочу говорить с ним!
      — Ну ты пойми, Родя…
      — Не могу! — Родион даже застонал.
      Он сел на кровати, закрыв лицо руками. Григорий поднялся, посмотрел за окно. Андрей все так же неподвижно стоял на месте: он все еще надеялся увидеть сына.
      — Послушай, Родя! — Григорий остановился перед ним, потряс за плечи. — Ведь отец же за тебя и тогда был, а не за Дядю. Слышишь?! Только он вышел из себя… Ну, пьяный был… Что ты ему тогда наговорил?… Не против своих он!.. Тебе это понятно? Ну хоть выгляни в окно — отец хочет увидеть тебя.
      — Не хочу, — упрямо ответил Родион.
      — Родя, он давно ждет!.. Братишка, ну что ты мне душу рвешь?! Подойди к окну, прошу тебя!
      Родион с жалобным упреком посмотрел в глаза Григория и протянул руки к нему, приподнимаясь. Григорий помог стать на ноги, чуток подтолкнул. Родион медленно подошел к окну, схватился за подоконник.
      Отец стоял близко, сразу же за стеклом, с обнаженной головой, похудевший, жалкий… Губы у него вдруг затряслись, задергалась голова… Родион, закрыл глаза и отвалился от подоконника. Григорий подхватил его, крепко прижал к себе. Уткнувшись лицом ему в грудь, Родион плакал, судорожно всхлипывая и кашляя. И не сразу Григорий успокоил его.
      Родион выплакался и после этого крепко уснул. После сна первый раз за все дни, проведенные в больнице, с аппетитом поел.
      У Григория полегчало на душе: «Выпрямляется братишка!»
      И совсем ожил Родион, когда их навестили Ольга, Виталька и Маруся. Всех в палату не пустили — прошла только Ольга, — остальные стояли под окном. Ольга выложила на стол крупные краснобокие яблоки и книги из библиотеки, потом, достав из кармана халата небольшую баночку, деловито обратилась к Григорию:
      — Вот мазь от ожогов. Мама передала. Бальзам называется. Хорошо помогает. Кожа быстро заживает… Давайте смажу ваши ранения, товарищи бойцы! Гриша, прошу, сядьте сюда, на стул.
      — Оля, ты потратишь на меня всю баночку! — ответил он с улыбкой. — Мажь Родиона, у него кожа нежная, а у меня флотская — просоленная, продутая норд-вестами…
      Но Родион воспротивился:
      — Мажь Гришу, Ольга! Ему больнее. И у него от бальзама быстрей вырастут усы и борода… Сгорела ведь у него вся красота!
      — Какая там красота в усах и бороде, — сказала Ольга. — Ему без них лучше.
      Григорий согласился:
      — Ладно, Оля, смазывай меня, только экономь драгоценный бальзам, чтоб и на Родьку хватило.
      — У меня и без него хорошо заживет, — сказал Родион. — Я даже не чувствую боли.
      — Раненые, не спорить! — остановила их Ольга. — И не беспокойтесь, бальзама хватит на несколько процедур.
      Ольга легкими касаниями пальцев нанесла мазь на ожоги Григория и Родиона.
      — Тебе бы врачом быть, Оля! — произнес Григорий.
      Ольга смутилась, покраснела. Поставила баночку на стол и стала прощаться. С порога, преодолевая смущение, сказала:
      — Если вам так понравилось, то я и завтра приду вас лечить.
      — Обязательно приходи, Оля! — пригласил Григорий.
      Потом они лежали на кроватях, ели брызжущие соком краснобокие яблоки и читали.
      В больнице тихо, ничто их не отвлекало и не беспокоило — в палатах вообще было мало больных. Но вот кто-то уверенными шагами прошел по коридору и постучал в дверь.
      — Войдите! — пригласил Григорий.
      Родион отвернулся к стенке, притворился спящим.
      Вошел председатель колхоза в белом халате, с плотно набитой хозяйственной сумкой.
      — Здорово, герои!.. Ты лежи, лежи, Гриша. — Пожал Матюхину руку, повернулся к Родиону: — А Родька спит, что ли?
      — Может, спит, а может, притворяется.
      — Да-а, вид у тебя, Гриша, как у обгоревшего танкиста… Ну, как здоровье?
      — Налаживается. Шарики на место вернулись — соображаю.
      Литовченко поставил сумку на стол.
      — Вот тебе гостинец от колхоза. Мед, яблоки…
      — Спасибо, Сергей Иванович. Однако зачем вы все это принесли. Мы и так тут заелись. Акулина Кондратьевна нам покоя не дает.
      — Ты ешь, поскорее поправляйся. Ты нам очень нужен. Монтаж доильного цеха хорошо подвинулся, скоро опробуем, — Сергей Иванович сел рядом с Матюхиным. — А ты ведь симпатичный парень, Гриша!
      — Ну да? — насторожился Григорий.
      — Правда! Ты мне во-от так пришелся по душе. Понимаешь, нам позарез нужен толковый энергетик для животноводческого комплекса. Оставайся, а? Женим тебя — сам сватом буду! Дом построим вам над речкой, раков прямо с крыльца ловить будешь, стипендию выделим, доучишься на колхозный счет, а?
      — Как в сказке, Сергей Иванович! Все сразу даете — и дворец и богатство. Если вы мне все это говорите для стимула, чтоб быстрее забурлили жизненные соки, то вы своего добились: я уже здоров, набух энергией до отвала и хоть завтра готов выйти на работу.
      — Я всерьез, Гриша. Это деловое предложение. А для бурления жизненных соков вот что тебе скажу: я разговаривал с Аннушкой по телефону. Горячий привет тебе передает…
      — Да вы меня просто в угол загоняете, Сергей Иванович!.. Ну ладно, я подумаю о вашем предложении.
      — Тут и думать нечего!
      — Ну нельзя же сразу соглашаться, Сергей Иванович. Надо же характер выдержать.
      — Ух, какой ты!.. Молодец! И ребята молодцы! — Литовченко, кивнул на Родиона. — Вон какое дело нам провернули…
      Матюхин остановил, приложив пальцы к губам:
      — Я хотел вам сказать, Сергей Иванович… Ничего не затевайте против Андрея. Он приходил ко мне… Перетрясло его сильно. Выправится он, я думаю.
      — Ладно, Гриша, так и быть. Я тоже верю: выправится Андрей. Да и мы с тобой его не оставим.
      Председатель вышел, Григорий рассмеялся.
      — Ты чего, Гриша? — спросил Родион, повернувшись к нему.
      — Но ты же слышал, что он мне предложил?
      — Так что ж тут смешного? И я тебе предлагаю: оставайся у нас. На Аннушке женишься, дядей мне будешь.
      — Думаешь, она полюбит меня такого вот… горелого?
      — Она тебя и такого полюбит, Гриша.
      — Ну да? Так уж и полюбит?… А если по правде сказать, то я бы очень хотел иметь такого племянника, как ты.
      — Гриша, домой вернемся, доделаем дедову работу?
      — Да, Родя, обязательно. Запустим доильный цех, смонтируем в новом доме отопительную систему, свет проведем, доделаем дедову работу и справим новоселье.
      — Так мы вроде бы уже справили…
      — То были входины, а мы ново-селье справим — сказал Григорий с нажимом.
      — Я Аннушке напишу, чтоб приехала.
      — Правильно, Родя, у меня к тому времени хоть усы отрастут.
     
      Глава шестнадцатая
     
      …Прошла неделя. Для Родиона каждый день проходил в томительно-тревожном ожидании встречи и сердечного, по-мужски честного разговора с отцом. И даже во сне он испытывал подобное чувство. Снилось ему не раз, что он разговаривает с отцом, и разговоры эти были откровенные, дружеские. И он, и отец весело смеялись, хлопали друг друга по плечу… И в те мгновения сердце Родиона заходилось от счастья… Но легкие сны имели несчастливые концы: отец вдруг утихал, веселость исчезала с его лица, он смотрел печально, как безнадежно больной человек, губы его начинали трястись, он отворачивался и уходил прочь, низко опустив голову… Родиону хотелось крикнуть: «Папа, подожди! Вернись!» — но голос вдруг пропадал, хотелось побежать за ним, однако ноги не слушались. И не раз Родион просыпался среди ночи от рвущихся, судорожных всхлипываний и сладостно-жгучих слез. И тогда, глядя в темноту, он с душевной мукой думал: «Я обидел его… Ну почему я тогда не сказал ему про те проклятые трубы?!»
      Поздним вечером, сделав уроки, Родион вышел из хаты во двор. Вьюга разыгралась вовсю, снег бил по лицу, а он, не ощущая времени, все стоял у старого скрипящего клена и смотрел на новый дом. Одно окно было освещено керосиновой лампой, другое заколочено фанерой. Из жестяной трубы вылетали искры. За освещенным окном мелькала тень: там, в комнате, неспокойно ходил отец. Может быть, он хотел прийти в старую хату, но никак не мог решиться на это? Боялся, что мать не простит его…
      — Ну почему же ты не идешь к нам?! — шептал Родион с болью.
      Он загадал: если отец сейчас выйдет во двор, он подойдет к нему, возьмет за руку и, ни слова не говоря, поведет в хату. А может, самому пойти позвать?…
      Задумался Родион и не слышал, как во двор вышла мать. Она обняла его и тоже стала смотреть на освещенное окно.
      — Мама, ты простишь его? — спросил Родион о том, что не давало ему покоя.
      — А ты, сынок?
      — Да я сам виноват перед ним…
      — Чем же ты перед ним виноват? — удивленно спросила она, присматриваясь к нему в темноте.
      — Да многим… — Голос его дрогнул, ему не хотелось говорить об этом. — Пойдем позовем его в хату, — тихо добавил он.
      — Нет, не надо, сынок. Он сам придет… Он должен сам прийти… Пойдем, Родя, озяб ты. Да и поздно уже.
      Только они ушли, как из нового дома вышел Андрей. Постоял на крыльце, покурил, и, затоптав в снег окурок, направился к старой хате. Заглянул в окно, разрисованное морозным узором, и увидел сына — тот укладывался спать. Поднял руку постучать в стекло — и… не решился. Отошел.
      Свет в окне погас. Андрей закружил по двору, словно его гоняли метельные вихри. Не хотелось ему возвращаться в свой пустой дом. Не отводил глаза от хаты. В окне, выходившем на веранду, горел свет: квартирант еще не спал. Глубоко вдохнув морозного воздуха, Андрей решительно поднялся на веранду. На темный пол вдруг упал желтый квадрат: Григорий открыл дверь своей комнаты и сказал так, словно знал, что отец Родиона сейчас придет к нему:
      — Заходи, Андрей, я свое задание выполнил — закончил курсовую работу и как раз собирался трубку выкурить. А может, и тебе трубочку набить?
      — Набивай. Никогда не пробовал курить трубку.
      Андрей улыбнулся, может быть, первый раз за последнее время.