DjVu

      Часть первая. СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
     
      Утро
     
      Просыпается деревня Марфино.
      Петух Задира вскочил на забор. Покачиваясь, похлопывая крыльями, утвердился; скосил глаз на краюху солнца над Ученеким лесом, выждал паузу в петушином хоре и заорал, закидывая голову и раздувая грудь радужным пузырём.
      Скоро проедет по улице пастух Макеич, соберёт стадо. Хозяйки доят коров. Звенят по Марфину тугие струи молока, звенит колодезная цепь, звенят птицы в лесу.
      Трава и деревья в росе. Много росы, небо без облачка — будет хороший день.
      Бабушка Софья доит Красотку, разговаривает:
      — Красотушка, красавица, кормилица, дай молочка. Ведёрочко по кромочку. Парного с пеночкой…
      Вика стоит на крыльце, щурит заспанные глаза на близкое солнце, морщит весёлый нос. Выдёргивает прут из голика и спускается в щекотную росистую траву. И у неё в ранний час работа: выгонять Красотку в стадо.
      Вот уже катит на велосипеде Макеич. К спине его спинкой привязан стул, кнут волочится по траве, сбивая росу.
      — Подъём-побудка! — кричит Макеич весело. — Пеструхи-Красотухи-Бурёнки-Голубки-и-и!
      Собирается стадо. Впереди чёрный бык Коська с железным кольцом в носу: волочит кольцо по земле, собирает большими мокрыми ноздрями ночные запахи.
      Бабушка Софья уносит в дом пенистое, густое молоко. Красотка сама выходит из стойла, идёт знакомой дорогой к калитке. Вика вприпрыжку бежит сзади, размахивая прутом, опасливо покрикивает, подражая бабушке:
      — Пошла, кормилица, пошла, родимая!
      По другую сторону улицы Вовка, всклокоченный со сна, выталкивает костлявую Ночку.
      Макеич, не слезая с велосипеда, опирается на Викин забор:
      Здравствуй, Вика-чечевика-люцерна-клевер.
      Здравствуйте, дядя Макеич, — отвечает Вика и ждёт: сейчас пастух закурит мятую папиросу, взглянет в небо и будет рассуждать про жизнь.
      Макеич пыхает горьким голубым дымком, кашляет, разгоняет дым ладонью.
      — Читал я где-то в умных книгах, слышь, в древней стране Египтии, значит, корова священной животиной почиталась. Не просто тебе тварь двурогая, бессловесная, а богиня! Не дураки, значит, в Египтии жили, понимали, что куда. Слышь, богиня! Радость и счастие дарует человеку бурёнка… Так вот, клевер-люцерна!..
      Проходят марфинские «богини», раскачивая лёгким выменем, уезжает следом Макеич со стулом на спине. Остаётся над улицей сладкий запах парного молока, остаются копытца в земле, вода в копытцах и синие кругляшки неба в воде.
      Вовка опирается на калитку, смотрит на Вику, ковыряет свежие царапина на руках.
      Слышь, Заяц, айда ввечеру на Учу!
      А у меня папа вечером приезжает! — кричит Вика черезулицу.
      А и не очень-то хотелось, — равнодушно отвечает Вовка, но не уходит. — А Борька опять яблоки таскает…
      Вика смотрит вдоль улицы. Под яблоней у колодца стоит порожняя двуколка, задрав кверху оглобли. Борька, козлёнок, пятится от неё, разбегается, стуча копытцами, бежит по оглобле, хватает зубами зелёное яблоко. Двуколка мягко опускает его на землю и опять зарывается оглоблями в листву.
      Борька громко хрустит яблоком, блаженно моргает белыми ресницами, трясёт редкой бородёнкой, в которой застряли яб-лочные крошки. Оглядывается на ребят, подмигивает и вдруг затягивает дребезжащим голоском: «Алла-алла-алла!»
      — Алла-алла-алла! — кричит муэдзин с минарета.
      Вика приоткрывает один глаз и тут же крепко-крепко зажмуривается. Но уже нет подмосковной деревни Марфино. В зажмуренных глазах разбегаются огненные круги африканского солнца. Заунывно кричит муэдзин в Замалеке. Просыпается Каир.
      Вика нехотя открывает глаза. Солнце пробивается сквозь жалюзи и узкими полосами лежит на полу; на ковре, на подушке. В большой пустынной комнате две кровати — большая и маленькая, Викина и Мишуткина.
      Мишутка спит на боку, сбросив одеяльце. Жарко бурому плюшевому медвежонку в Африке.
      Вика соскакивает на пол и выходит на лоджию. Лоджия большая, как комната, только вместо одной стены вьются бугенвиллии. Вика зовёт их «календариками»: на каждое время года у бугенвиллии разные цветы. Теперь цветы синие — значит, в Египте весна. — Алла-алла-алла! — тянет муэдзин на одной ноте.
      Вика будто бы даже видит его на верхушке минарета: желтолицый старичок в чалме, с редкой седой бородкой, кричит, закатывая к небу глаза.
      Но никакого муэдзина нет. В мечети магнитофон, а под ку-полом минарета — громкоговорители.
      С берега Нила подаёт голос старая церковь, гулко ухает колокол. И в церкви нет звонаря: электронные часы включили механизм, и сквозь голос муэдзина прорывается: умм, умм, умм!
      Мечеть слева на площади. Минарет над ней лёгкий, резной, весь просвечивает, — он будто свит из лёгкого утреннего воздуха, а камень только для того, чтобы очертить тонкий силуэт.
      У открытых дверей — обувь молящихся. В мечеть нельзя входить обутым. Подальше от порога — обувь попроще: деревянные и кожаные шлёпанцы. Ближе к дверям — модные туфли с длинными носами.
      Сегодня воскресенье, будний день, обуви у мечети мало.
      Напротив, через узкую улицу, особняк в пять этажей. Это дом Азы и Леми.
      Вот и вся семья в окнах третьего этажа. Разувшись, опустившись на колени, сидят на молитвенных ковриках. Сложили руки у лица, смотрят в небо, задумались. А может, разговаривают со своим богом — аллахом, советуются о своих сегодняшних делах. Потом вдруг низко кланяются, почти касаясь лбом пола, и медленно распрямляются, проводя руками по лицу, будто умываются из ручья.
      Отец Азы и Леми — грузный, с редкими волосами, гладко зачёсанными назад, с выпуклыми глазами, в белом европейском костюме. Распрямляясь, он поворачивает руку и смотрит на часы. Отцу Азы и Леми всегда некогда, Он деловой человек. «Бизнесмен средней руки», как говорит о нём папа.
      А что значит — «средней руки»? Наверное, совсем никудышный…
      Аза я Леми тоже старательно кланяются и смотрят в небо, секретничают с аллахом о своих девчоночьих делах.
      Вот Леми подняла глаза, увидела Вику сквозь зелёную зававесь бугенвиллий. Улыбнулась и шепнула что-то Азе. Мать, хмурясь, окрикивает дочерей и, не глядя на Вику, закрывает жалюзи.
      Вика отворачивается. Действительно, нехорошо подглядывать. Она смотрит направо. Там посольство Таиланда. Во дворце слуги моют посольские машины с пёстрыми флажками, на крыльях.
      В посольстве неинтересно, там вся жизнь идёт за высоким забором-решёткой, за тяжёлыми опущенными портьерами. У ворот, заложив руки за спину, скучает арабский полицейский в белом пробковом шлеме.
      Из-за посольства выплывает огромный «кадиллак». Растянулся почти на пол-улицы. В широкой зеркальной крыше автомобиля отражаются дома: Азы и Леми и русская колония, узкая полоска неба и солнце.
      Неужели одно и то же солнце светит над всем миром? И над Марфином — такое близкое, чистое, красное, на которое можно смотреть по утрам не щурясь. И над Каиром — бледное, будто выгоревшее наполовину, уставшее раскалять камни города, вы-жигать пустыню. Совсем разные солнца.
      — Алла-алла-алла! — кричит магнитофонный муэдзин с минарета.
      Умм! Умм! Умм! — гремит электронный звонарь в невидимой, церкви.
      — Фрауля! Фрауля! — поёт торговец клубникой.
      Он несёт большую плетёную корзину на голове, сверху его не видно, только корзина с розовой клубникой плывёт по улице.
      Фыркают моторы в посольском дворе.
      Муэдзин зовёт на утреннюю молитву — значит, шесть часов утра. Каир уже на ногах. Спешат в магазины слуги и те, у кого, нет денег на слуг. Открываются офисы, кинотеатры и музеи — надо успеть сделать ровно половину дел до полудня, до того, как солнце зальёт улицы раскалённым маревом, загонит всё живое в тень. Тогда вымрут улицы египетской столицы. Люди попрячутся в прохладные холлы, в комнаты, в каморки, под разноцветные зонтики чайных и кофеен и будут пережидать жару;
      Но пока утро. Аромат цветов ещё не перебит испарениями бензина. Освежённая ночной прохладой, пахнет каждая травинка. С берега Нила доносится запах эвкалиптов и жасмина. Слева — в конце улицы — Нил. Справа за домами — канал Бахр-эль-Ама. Между ними вытянулся остров Гезира. В северной части острова — Замалек: район богатых видя, особняков, посольств. Здесь не место слепым каменным лачугам, которыми забит Старый город. В Замалеке — колония советских специалистов, особняк в четыре этажа с плоской крышей.
      На первом этаже живут переводчики. У них нет пока своих квартир, поэтому и семьи в Советском Союзе. А сами хозяева первого этажа в командировке на Асуанской плотине.
      На втором этаже — Лисицыны. Светка, конечно, ещё спит и будет спать до самой школы. Перед школой её поднимут и будут одевать папа с мамой, а она будет хныкать и капризничать. И в школу явится заспанной, растрёпанной и злой. На балконе третьего этажа стоят Вика в ночной рубашке до пят. Вика загорела до черноты, к ней на улице обращаются по-арабски. Не то, что эта вредина Лисицына. Та меняет кожу через каждые три дня, ходит красная, как варёный рак, поэтому и в самую жару закутана с ног до головы.
      С четвёртого этажа доносится басовитый рёв Настьки Чёрных! Будто реактивный самолёт взлетает. Вчера объелась во дворе незрелого манго, теперь её поят касторкой, и Настька орёт, заглушая муэдзина и колокол. Даже невозмутимые таиландцы оборачиваются на окна русской колонии…
      Мама заглядывает в лоджию:
      — Вот ты где! А я тебя обыскалась. Марш постель заправлять и умываться, а то сейчас эти придут!
      Ванная в другом конце этажа. Слева и справа по коридору бесконечные двери: кухня, гостиная и шесть комнат. В такой квартире и заблудиться недолго. Вся семья занимает только две комнаты: в одной папа и мама, а напротив — Вика. Остальные пусты. В прятки бы здесь играть, да не с кем. А эти — это слуги, Мухаммед и Закирия.
      Ох, как не любит мама слуг! Утром появляются, неслышные, как тени, поклонятся от дверей: «Сайда, мадам, сайда, мистер, сайда, мадемуазель», — и за работу.
      Мухаммед — старик, короткие седые волосы прячет под белой чалмой. Мухаммед — нубиец, очень смуглый, темнее египтян. Лицо его перекошено полиомиелитом; по щекам — морщины и шрамы. Из-под серой длинной рубахи — галабии торчат тонкие ноги с широкими, растоптанными ступнями.
      Закирия — молодой египтянин, высокий и молчаливый. Пока Мухаммед будет кланяться, он уже полдела сделает, и всё молча. Очень худой Закирия, ничего не ест, собирает деньги, чтобы учиться в университете…
      Мама даже растерялась поначалу. Возьмёт в руки тряпку, а пол уже вымыт. Отправится на кухню — посуда блестит, уложена на полках. И ковры выбиты, и пыль стёрта.
      До русских специалистов в этом особняке жили англичане. Слуги за нами и постель убирали, и детей одевали, и дамам платья застёгивали: слуг нечего стесняться, слуга — он как бы и не человек.
      А когда Мухаммед и Закирия пришли в первый раз: «Сайда» — и направились в Викину комнату, мама как закричит: «Мишлязем, нельзя, Мухаммед! Мишлязем, Закирия!» Мухаммед и Закирия тоже закричали что-то, заспорили, испугались, стали объяснять, что надо одевать мадемуазель и постель заправлять. По-русски они не понимают, а мама по-арабски ни слова, только твердит своё: «Мишлязем, нельзя!»
      Слуги побежали жаловаться мистеру. Папа с трудом растолковал, что никто их выгонять не собирается, но мадемуазель будет одеваться всегда сама.
      А потом маме и Вике строго сказал:
      — Раз такое дело — надо вставать до прихода слуг. А если хоть раз увижу вас при них неодетыми и непричёсанными, отправитесь домой без разговоров!
      Однажды мама и Вика решили пол с утра вымыть. Полы в особняке мыть — одно удовольствие: в комнатах полированный паркет, а в коридоре пол мраморный, выскребешь плитку за плиткой — даже светится под ногами.
      Набрали воды в вёдра, подоткнули платья и принялись за дело — только брызги полетели. А тут слуги явились. Мухаммед чуть сознания не лишился от ужаса: «Мадам! Мадемуазель!!», — и оба бросились вырывать из рук тряпки.
      Мама спорить не стала, ушла на кухню:
      — Не могу я так жить, Володя, не, привыкла без работы. Я себя хозяйкой в доме не чувствую… Тебя нет целыми днями, дочка в школе. В город одной выходить нельзя, да и языка я не знаю. Хоть прибралась бы, так ведь эти шагу не дадут ступить… Давай их рассчитаем, а? Ну зачем нам слуги?
      Папа выставил Вику за дверь, послал собираться в школу, но и из своей комнаты она слышала:
      — Египетское правительство поселяет нас в этих дворцах и даёт слуг как всем иностранным специалистам. И мы не имеем права отказываться. Надо терпеть и привыкать, мы не в своей стране! Политика — сложная штука… Как так — рассчитаем? Капиталист нашёлся! Слуги за свою работу деньги получают и семью кормят. У Мухаммеда — пятеро детей, а ты хочешь его без работы оставить?
      Тогда мама стала до прихода Мухаммеда и Закирии сама убираться. А Мухаммед и Закирия приходят и снова моют чистые полы, перетряхивают чистые постели и протирают чистую посуду. И на сердитую мадам испуганно косятся.
      А недавно мама Чёрных для жён советских специалистов кружок вязания открыла — со всего Каира к ней съезжаются. Мама за два месяца и Вику, и папу, и даже Мишутку с головы до ног обвязала…
      Вика надевает школьную форму. Летняя форма — белое короткое платьице в голубую клетку и голубые гольфы. Голубой цвет — цвет русской школы. У немецких школьников — зелёная клетка, у чехов — синяя.
      Папа на кухне просматривает какие-то бумаги. У него сегодня важный день — сегодня приём у президента Насера.
      В стене кухни — форточка, чтобы еду передавать в большую гостиную. Но семья завтракает на кухне — очень уж неуютно в огромной гостиной.
      На столе — горка египетских монет. Вика выбирает пять самых маленьких — пять пиастров.
      — Пап, я к ослику!
      — Беги, беги. Привет передай, — смеётся папа, не отрываясь от бумаг.
      У Вики и в Каире есть работа по утрам — покупать овощи на уличном базарчике у мечети. Только туда можно ходить одной.
      Она бежит вниз по лестнице. Аза и Леми лениво перекидываются мячом за живой изгородью.
      — Сайда! — кричит им Вика.
      — Сайда, Вика, — отвечают Аза и Леми. — Приходи с нами играть!
      — Приду обязательно.
      К дверям немецкой школы подкатил автобус. Ребята с ранцами за спиной выходят из автобуса. Немецкая колония далеко — в Эмбаба, на левом берегу Нила.
      — Гутен морген, — здоровается Вика.
      — Зтрафстфуй, — отвечают немцы.
      Каждый день они встречаются в это время, когда Вика идёт на базарчик к мечети.
      На площади уже стоят ослики в соломенных шляпах, с побрякушками-талисманами на шее. На тележках пирамидами лежат мандарины, манго, овощи, стоят жаровни. В жаровнях тлеют угли, торговцы раздувают их страусиными перьями, пекут батат — сладкий картофель и кукурузу.
      Пахнет печёным бататом и горячим асфальтом.
      Здесь и Викин любимый ослик — самый маленький, в рыжих веснушках, с серебряным башмачком на шее. Он привёз помидоры.
      Вика кладёт на повозку три пиастра, и мальчишка в полосатой галабии опускает в сетку большие помидоры.
      — Бакшиш, медемуазель!
      Вика сама знает: надо платить «бакшиш» — чаевые.
      Пиастр — мальчишке и пучок пахучей травм — ослику за то, что привёз помидоры.
      Вика покупает траву, кормит ослика, гладит его веснушчатую мохнатую мордочку. Ослик жуёт и благодарно кивает головой в шляпе.
      Вика бежит обратно.
      — Махмуд! Махмуд! — доносится капризный крик Светки. — Кукурузы хочу! Махмуд!
      Лентяйка Светка! Будет вот так кричать хоть полчаса слуге, но сама шагу не ступит.
      Махмуд, слуга Лисицыных, подхватив галабию, несётся навстречу Вике за печёной кукурузой для мадемуазель.
      На бегу улыбается Вике:
      — Сайда, мадемуазель Вика, — и бежит дальше, шлёпая деревянными туфлями по асфальту.
      Мухаммед и Закирия уже гремят вёдрами в дальних комнатах. На кухонном столе поднимается пар над огромными кочанами цветной капусты. Под африканским солнцем всё вырастает до невероятных размеров: арбузы тяжёлые, как пушечное ядро, помидор едва умещается на ладони, а цветная капуста — как мамин зонтик.
      Вика, обжигаясь и громко дуя на разваренные соцветия, ест. Хочется успеть до школы поиграть с Азой и Леми. Мама ходитвокруг неё и улыбается. И папа хитро поглядывает на дочь. Какие-то секреты?
      — Неужели забыла? — ахает мама.
      — Забыла? — удивляется папа. — Такой день сегодня…
      Вика морщит лоб. Ведь действительно забыла что-то важное.
      Вчера вечером помнила и во сне помнила, а сегодня забыла… Что-то очень, очень важное и радостное… Недаром же сегодня утро на другие непохоже, будто светится что-то…
      — Ладно уж, плохие из нас секретчики, — говорит мама, открывает Викин ранец и достаёт… красный галстук! Настоящий красный галстук из шёлка!
      Да ведь сегодня третий класс принимают в пионеры! Как же она могла забыть об этом? Весь год ждала, а сегодня…
      — Мамочка, милая! — Вика виснет на шее у матери, целует её в щёки. — Уррра!
      Вика повязывает галстук на школьную форму, бежит к зеркалу. Галстук светится в полумраке затенённых комнат. Мухаммед и Закирия провожают удивлёнными глазами мадемуазель, бегущую с красным шёлковым шарфом на шее.
      — Мам, а откуда галстук? — вдруг удивляется Вика.
      Ведь в Каире ни за какие деньги не купишь красный пионерский галстук.
      — Феликс привёз.
      Дядя Феликс — папин переводчик, Он ездил в отпуск, в Советский Союз. Только теперь Вика замечает чемоданы в коридоре.
      — И Лешка приехал?
      — И Лешка.
      Вот какой счастливый день! Вечером будет весело. Дядя Феликс привёз, конечно, новости из дома и письма, если не отобрали на египетской границе.
      — Готовься к праздничному обеду, — мама показывает большую кастрюлю с замоченными грибами.
      Белые грибы! Вика уже давно чувствовала знакомый запах, но не догадалась: трудно представить грибы в Каире.
      — А сухари?
      — Полный чемодан.
      Возвращаться из дому без чёрных сухарей нельзя — такова традиция русской колонии. В Египте чёрного хлеба нет, а за зиму так соскучишься по его кисловатому запаху.
      Мама отламывает половину сушёной чёрной горбушки. Вика жадно нюхает хлеб и надкусывает… Ах, как вкусно! Она жмурится от удовольствия и бежит к двери.
      — Ты куда, Заяц?
      — К Азе и Леми.
      — Погоди-ка, — папа смущённо чешет затылок. — Видишь ли… Ты сними пока галстук.
      — Почему?
      — Ну… Политика, понимаешь… Вам потом объяснят, что к чему. Да ты ведь и не пионер ещё…
      Вечно взрослые придумают что-то. А ответ один: «Политика — сложная штука».
      Вика, вздохнув, снимает галстук и бережно сворачивает его.
     
      Аза и Леми
     
      Вика перебегает улицу. У решётчатых ворот сидит важный бавваб. Бавваб — привратник — главный среди слуг, он сидит у ворот и расспрашивает прохожих, кто, куда и зачем идёт и какие новости в городе.
      Бавваб Али толстый, совсем как снежная баба, только очень чёрный. Под ним два стула сразу.
      — Сайда, Али.
      Бавваб улыбается. Все окрестные слуги знают Вику. Мадемуазель со всеми приветлива. Мадемуазель так похожа на арабчонка. Мадемуазель даже говорит по-арабски. А ещё мадемуазель совсем не похожа на мадемуазель.
      Вика бежит по садовой дорожке, выложенной из разноцветных мраморных плит.
      — Сайда, Кекс!
      Кекс, собака Азы и Леми, лежит в тени и часто дышит. Арабы всех собак зовут одинаково: «келэп» — просто «собака». Но эта так похожа на кекс — сверху шоколадная, а брюхо и лапы жёлтые. Кекс толстенький, лапы короткие, а на морде — две изюминки добрых глаз. Кекс смотрит на голубые гольфы, чуть двигает хвостом и замирает.
      На игровой площадке девчонок уже нет — наверное, собираются в школу. Слуга Джон расчёсывает траву граблями. Рядом с ним машинка для стрижки травы.
      Джон — слуга для игр. Когда Аза и Леми играют в мяч, он бегает за укатившимся мячом, а потом расчёсывает траву.
      Здесь, на площадке, Вика и познакомилась с Азой и Леми. Она долго смотрела, как перебрасываются арабские девочки мячом, и всё не решалась войти в игру. Но вот мяч прыгнул и покатился к живой изгороди.
      — Джон! — сердито позвала Аза.
      Слуга подобрал галабию и затрусил за мячом, а Вика помчалась вприпрыжку, опережая его. Ой, что тут началось!
      — Мадемуазель! — завопил Джон, хватаясь за голову.
      Бавваб Али провалился между стульями.
      Мать Азы и Леми выбежала на балкон и стала звать Викину маму.
      Мама обмерла: что случилось? Почему такой крик? Папа кинулся спасать дочку.
      Долго разбирались, объяснялись жестами и по-английски. Наконец выяснили, что мадемуазель нельзя бегать за мячом. Она должна крикнуть слугу и ждать, пока тот положит мяч ей в руки.
      Поэтому Аза и Леми такие ленивые и скучные. Ни на что их не подобьёшь. В салочки играть — мишлязем: мадемуазель нельзя бегать. Манго рвать в саду — мишлязем: надо позвать слугу, он сорвёт. Кормить со служанкой Сатхей жёлтых утят — мишлязем: мадемуазель не должна помогать слугам.
      Дом у Азы и Леми огромный. Первый этаж — кухня, кладовки и каморки для слуг: Али, Джона, Сатхей и ещё многих других. У арабов всю домашнюю работу делают мужчины, служанки только на кухне.
      В нижний этаж вход со двора, а еда подаётся в гостиную на маленьком лифте. Аза и Леми ни разу в жизни не заглядывали на первый этаж своего дома — мишлязем.
      С садовой дорожки — мраморная лестница на второй этаж, в холл. У бизнесмена средней руки и его жены — по этажу, а Аза и Леми живут на пятом.
      Сейчас вся семья в сборе — пьют в холле кофе из крохотных, будто игрушечных, чашечек. Но больше крепкого кофе не выпьешь.
      Аза и Леми сидят в арабской школьной форме — коротких полосатых халатах (в таких же ходят и мальчишки).
      — О, мадемуазель Виктория, ситдаун плиз, садитесь, пожалуйста. — Хозяйка ставит перед ней игрушечную чашечку и запотевший бокал с холодной водой. Мать у Азы и Леми очень молодая, её можно принять за старшую сестру.
      Бизнесмен средней руки кивает:
      — Хелло, — и смотрит на часы.
      С Азой и Леми Вика разговаривает по-арабски, им не нужны переводчики, это взрослые без них не могут ни слова сказать. А с их родителями Вика с трудом объясняется по-английски.
      Вика берёт игрушечную чашечку и выпивает одним глотком. Аза и Леми чуть поднимают брови. Так пить кофе нельзя. Мадемуазель должна взять чашечку двумя пальцами, отставить мизинец и отпивать маленькими глоточками.
      Но Вика торопится, новости прямо распирают её. Она составляет в уме английскую фразу.
      — Меня принимают в пионеры! — гордо объявляет она.
      Аза и Леми смотрят равнодушно. Мадемуазель ничему недолжна удивляться.
      — Что такое «пионеры»? — спрашивает хозяйка, обращаясь к бизнесмену средней руки.
      — Хм… Вообще, «пионер» — значит, первый, — объясняет тот, — Пионерами называли первых колонистов в Западной Америке, которые истребляли местных индейцев.
      — Нет, — теряется Вика. — Пионеры — это… это лучшие советские дети. И папа и мама — все раньше были пионерами, когда были маленькими. — Она разводит руками, пытаясь показать, что такое пионер.
      Ах, как не хватает слов, ни арабских, ни английских, чтобы они поняли, и удивились; и обрадовались вместе с Викой.
      — А-а, пионеры — это маленькие большевики, — догадывается хозяин.
      Аза и Леми хлопают длинными ресницами, пьют кофе, отставив мизинец.
      — А ещё папа идёт на приём к президенту Насеру, — выкладывает Вика вторую новость. Это-то должно их заинтересовать: Насер — их президент, они его выбирали.
      — Насер… — говорит бизнесмен средней руки.
      Он откидывается на спинку кресла и складывает руки на толстом животе. Он всегда говорит вот так, будто сам с собой, глядя в потолок выкаченными рачьими глазами.
      — Насер обманул всех. Народ больше не верит ему. Амер, Богдади — все ушли от него. Он остался один. Один… — Отец Азы и Леми показывает волосатый палец левой руки, потом берёт его правой, изображает на лице борьбу и сгибает палец.
      Хозяйка толкает его ногой под столом и моргает на Вику. Но Вика всё видит. Она мало что разобрала, поняла только, что бизнесмен средней руки не любит президента Насера. Но почему?
      А Богдади и Амер — кто же не знает этих имён! А ещё братья Салемы, Нагиб, Хусейн. Это — «Свободные офицеры», это они вместе с Насером совершили революцию в Египте. Как же они могут не верить своему командиру?
      Надо спросить у папы. Сложная штука политика!
      А Вике президент Насер однажды пожал руку. В самом деле! Год назад в Египет прилетал Председатель Совета Министров Советского Союза. Все советские специалисты собрались на аэродроме Каир-вест. Президент обошёл всех и каждому пожал руку, и Вике тоже.
      Арабы встречали президента и советскую делегацию от аэропорта до главной площади ат-Тахрир, размахивали красными и египетскими красно-бело-чёрными флажками и по-русски кричали: «Друж-ба! Друж-ба!» Разве они стали бы так радоваться, если бы не верили своему президенту?..
      Азе и Леми пора в школу. Под окнами стоит Джон с двумя ранцами.
      — Гуд бай, мадемуазель Виктория.
      — Бай-бай, Вика.
      Вика прощается и уходит.
      Вот если бы Азе и Леми показаться в галстуке — всё и без слов было бы понятно.
     
      «Синдбад-мореход»
     
      — Надо бы хлеба купить, — говорит мама. — И пирожных.
      Всё-таки праздник.
      Чёрных сухарей много, целый чемодан. Но чёрный хлеб надо растянуть на полгода, до отпуска. Значит, по сухарику в день. А к обеду надо купить белых арабских булочек, тонких и длинных.
      Булочные и кондитерские в Каире на каждом шагу, но покупать больше двух булок в одном магазине не принято — арабы едят мало хлеба/Чтобы накупить хлеба к обеду, придётся обойти несколько магазинов.
      Папа колеблется. Отпускать в город жён и детей без переводчиков нельзя.
      — Ну, папочка!
      — Туда и сразу обратно, — обещает мама.
      — Ладно. В такой день… — папа разводит руками. — Одна нога здесь, другая там!
      Мама и Вика берут кошёлки, горсть разных монет и выходят из дому. «Синдбад-мореход» на соседней улице, а там можно спросить о ближайших магазинах.
      Солнце уже накалило асфальт, лежит на нём зайчиками от стёкол. Дома выглядывают из тёмной зелени в глубине дворов.
      Глухих заборов здесь нет — решётки или живые изгороди из бугенвиллии или кактуса опунция. Дворы — на вкус хозяев: в одном бьёт пенистой водой фонтанчик, в другом выложен из камня грот.
      Пролетают мимо машины всех марок, какие есть на свете. Ослики, мулы, лошади тянут повозки. Проезжают велосипеды с маленькими кузовами, полными товаром. Крестьяне-феллахи несут на голове корзины с овощами, бегут слуги из прачечных, держа на отлёте на плечиках выглаженные костюмы. Идут продавцы воды со стеклянными шарами на груди. Звенят стаканы о серебряные носики шаров, стучат копыта, шелестят шины, звучит гортанная арабская речь.
      Проплывают двухэтажные автобусы и автобусы-гармошки (в Москве их прозвали «Иван-да-Марья». В Каире «Иван-да-Марья» не простой: передний салон подороже — для мадам и мистеров, задний поплоше и подешевле — для слуг и феллахов, а посредине — стеклянная перегородка).
      Интересно идти по Каиру. Смотри направо и налево, да не засматривайся, а то попадёшь под машину — здесь ни правил, ни светофоров. Угодил под колёса — пеняй на себя, шофёр только притормозит, бросит тебе несколько фунтов на лечение и умчится дальше.
      Арабчата-школьники играют на площади в футбол, совсем как в Москве. Ранцы — вместо ворот. Закусили зубами иолы халатов и гоняют мяч среди прохожих.
      Рядом строители в мокрых от нота халатах таскают на голове тазы с дымящимся асфальтом.
      Их объезжает странная процессия. Шестёрка лошадей катит двуколку на тонких колёсах. Колёса выше человеческого роста, а на повозке — маленький дворец с башенками. Оркестрик играет что-то весёлое. Вся процессия в белом: музыканты в белых галабиях, маленький белый дворец увит каллами, спицы колёс в белых лентах. Даже лошади в белых халатах, только уши торчат.
      Если бы не печальные лица людей, ни за что не догадаешься, что это похороны.
      Перед повозкой идут плакальщицы в белых рубашках до пят. Они плачут настоящими слезами и рвут распущенные волосы. Плакать над чужим гарем — это их работа, за слёзы и вырванные волосы они получат несколько фунтов.
      А когда умерла бабушка Алёна в Марфине — сестра бабушки Софьи, всё-всё было по-другому. Играла самая печальная музыка, какую только можно представить, вся деревня надела чёрные одежды, и зеркала занавесили чёрным, и не было плакальшиц — все плакали сами, и Вика плакала до самой ночи, пока не заснула.
      А в Египте цвет печали — белый. Белый цвет — снег, смерть. А чёрный — земля, жизнь. Поэтому египтянки ходят в чёрных рубахах — малайе.
      Всё наоборот в стране Египте.
      Не успела Вика загрустить, как уже улыбается: в маленькой мечети свадьба. На свадьбе всё, как и должно быть, — невеста в фате и белом платье с кружевами, пышном, как торт безе, и жених в чёрном фраке вышагивает, как грач по борозде.
      Люди выстроились коридором от дверей мечети до свадебной машины и бросают цветы под ноги жениху и невесте.
      Невеста смеётся, прикрывая смуглое лицо фатой. Какой удивительно красивый народ — египтяне! Тонкие лица, вьющиеся чёрные волосы, кожа с золотым отливом, а улыбка такая, что освещает всё лицо…
      И Вика обязательно выйдет замуж, как только вырастет. И у неё будет платье-безе с фатой. А в доме, наконец, появится ровесник, можно будет играть с ним с утра до вечера, и никому не надо спешить домой. Братья Сашка и Серёжка уже совсем взрослые, скоро приведут своих невест и забудут о Вике.
      Как они там, в Москве? Наверное, варят порошковый суп, грязную посуду складывают в ванну. Когда Вика с мамой прилетели в отпуск, ванна была уже до краёв полна тарелками, чашками и кастрюлями, а Сашка поливал их из душа — мыл, значит…
      Вот знакомый магазинчик «Синдбад-мореход». Вместо двери с притолоки свисают цепочки. В витрине — большой шоколадный парусник. Плывёт, задрав нос, по кремовым завиткам пирожного моря.
      Через два года, когда кончится срок папиной работы в Египте, они купят такой парусник и повезут его домой. Так папа решил в первый год жизни здесь.
      Хозяин сладкого магазина, полный араб в европейском костюме, с золотой цепочкой на животе, выходит из-за прилавка, с достоинством кланяется гостям:
      — Сайда, мадам, сайда, мадемуазель Вика.
      Поклоном хозяин встречает только постоянных покупателей — показывает, что узнал их. Но только для Вики он выходит из-за прилавка — это особая честь.
      Когда в Каир приезжала советская делегация, Вика показала хозяину «Синдбада», как написать по-русски: «Мир» и «Дружба». Слуги перерисовали русские буквы на большие плакаты и вывесили их под неоновой рекламой.
      Тогда хозяева соседних магазинчиков — и обувного, и оружейного, и фруктового — разослали слуг искать русскую мадемуазель. И вскоре пол-Замалека пестрело плакатами. Так что теперь Вика везде почётный гость.
      Мама покупает две булочки. Больше неудобно, даже если хозяин выходит к тебе из-за прилавка. Мама-Лисицына однажды потребовала двенадцать булочек.
      — Мадам, хлеб засохнет, — удивился хозяин «Синдбада».
      — Я хочу двенадцать булочек! Я плачу за них! — разбушевалась мадам Лисицына.
      — Мадам, в «Синдбаде» всегда есть свежий хлеб, зачем же покупать его впрок?
      Кончилось дело тем, что гостья ушла с полным пакетом хлеба, а в другой раз хозяин не поднял головы ей навстречу. А если хозяин магазинчика не поднимает головы — больше сюда не ходи. Хоть проси, хоть кричи, он не двинется с места. Здесь директора нет, жаловаться некому.
      — И поделом, — сказал тогда папа возмущённой Лисицыной. — Мы в чужой стране. А в чужой монастырь со своим уставом не лезь!..
      Вика принимается выбирать пирожные.
      — Вот это, — указывает она на прилавок.
      — Мадемуазель будет есть это пирожное? — спрашивает озадаченный хозяин.
      — Да. И ещё это, с фиалкой.
      — И это?!
      — Да. И ещё… ещё во-он то, корабликом.
      Хозяин удивлённо вскидывает брови. Но египтяне — невозмутимый народ. Он укладывает пирожные в пакет и перевязывает лентой.
      Мама протягивает хозяину горсть монет. С египетскими деньгами вечная путаница: миллимы, пиастры и фунты, с насечкой и без насечки, с дыркой и без дырки, а некоторые так истёрлись, что и не понять, что за монета.
      В первый раз хозяин постарается вас обмануть. Но если вы придёте ещё, он не возьмёт ни одного лишнего миллима.
      А вот если вы в Каире захотите купить ткани, то вам отрежут на пару футов больше, чтобы вы запомнили этот магазин…
      Во дворе «Синдбада» — фонтанчик, зонтики вокруг фонтанчика и столики под зонтиками. Можно передохнуть. У столика тотчас появляется слуга, протыкает жестяную баночку кока-колы.
      Вика выбирает самое красивое пирожное. Хозяин, бросив дела, круглыми глазами наблюдает за ней.
      Вика улыбается ему и надкусывает пирожное. В рот льётся жгучая жидкость. Будто перец раскусила! Слёзы брызжут из глаз, она машет рукой перед обожжённым ртом.
      Мама подозрительно нюхает пирожное: коньяк. Надламывает другое — ром. А в третьем — ликёр. Понятно, почему хозяин с таким ужасом смотрел на маленькую мадемуазель…
      Они обходят булочные, в каждой спрашивая следующую. Теперь на обед хватит, можно поворачивать назад.
      На улице оживление, стоит толпа горожан. Вика с мамой осторожно подходят ближе. Араб держит на цепочке обезьяну. Обезьяна в коротенькой галабии и бедуинском платке.
      — Руси! — кричит араб.
      Обезьяна приветственно вскидывает длинные руки и бьёт в ладоши.
      — Инглизи! — кричит араб.
      Обезьяна свирепо скалится и воинственно машет кулаками.
      Зрители закатываются смехом, бросают на асфальт мелкие монеты.
      Египтяне — дружелюбный народ, только англичан они не любят. Ровесники Азы и Леми выросли в свободном Египте, а до этого семьдесят лет страна была английской колонией. В память об освобождении Египта главная площадь Каира и мост через Нил называются ат-Тахрир — Свобода.
      Но пора домой. Мама уверенно поворачивает за угол. Пальмы, мандариновые деревья, машины, повозки, мечеть… Может быть, сюда? Опять пальмы, опять мечеть… Надо вернуться обратно, к «Синдбаду», он за тем перекрёстком. Но за тем перекрёстком оказывается магазин кухонной утвари.
      Неужели заблудились? Дома кругом такие разные, что все похожи друг на друга.
      Папа уже волнуется, может быть, отправился искать их. Вика и мама бегут по улицам, а кругом всё те же пальмы и эвкалипты, мечети и пёстрые витрины магазинчиков, машины и повозки, галабии и малайе…
      Что же будет? Страшно заблудиться в чужой стране. О пропавших иностранцах надо сразу сообщить в посольство. Из посольства позвонят в полицию. Такой начнётся переполох! Влетит по первое число, что ушли в город без переводчика. И надо же было этому случиться в такой день!
      Впереди возвышается над толпой белый шлем полицейского.
      — Мистер, где улица Мухаммеда?
      — Вам нужна улица Мухаммеда Исмаил Паши, Мухаммеда Мархаши Паши или Мухаммеда Масхар Паши? А может быть, Мухаммеда Бей Эс Эль-Араб? Или Мухаммеда Сабри Эбау Алам?
      А кто его разберёт! Всё в голове перепуталось.
      — Мистер, олд рашен эмбесси!
      Сколько раз выручали их эти слова! Любой житель Каира знает старое здание советского посольства на берегу Нила в Замалеке.
      Полицейский удивлённо смотрит на запыхавшуюся мадам и плачущую мадемуазель, выплёвывает жвачку и ведёт их за собой.
      За углом — набережная и белый особняк в тени эвкалиптов. Раньше здесь было посольство Советского Союза. В двух кварталах отсюда, за кофейней «У трёх пирамид», — русская колония.
      — Спасибо, мистер, сенк ю!
      Полицейский пожимает плечами и смотрит вслед бегущим мадам и мадемуазель.
      Папа хмурится и молчит. Если папа не ругается, значит, ужасно сердит. Переволновался, да ещё опаздывает на приём к президенту.
      Вика на бегу надевает ранец, и они с папой спешат к русской вилле. У виллы недовольно фыркает автобус. Все уже собрались, ждут только Вику.
      Папа подсаживает её на ступеньки, автобус захлопывает двери, и шофёр-араб трогает с места.
     
      Школа
     
      — Вечно из-за тебя опаздываем, — шипит Светка. — Она там косы чешет, а мы тут сиди жди.
      — Опять торгпредские первые приедут, — поддакивает Матрешкин.
      Вика опускает голову. Она первый раз опоздала, и не нарочно. И все это знают, но почему-то молчат. Ясно почему — обидно, что торгпредские приедут раньше.
      А Светка и рада уколоть её. Светка смертельно завидует, что Вику все слуги любят. Махмуд однажды ей ножичек из чёрного дерева подарил. А Светка, капризная, настоящая мадемуазель, и двух слов по-арабски сказать не может. Слуги ей кланяются, потому что так полагается, но ни разу не улыбнутся. Светка Лисицына самая красивая в классе, а никто с ней не дружит. Только Матрешкин вокруг неё ужом вьётся. Матрешкин в неё влюблён по уши. Он маленький, вертлявый, как обезьянка, Светке совсем не нравится, она его замечает только тогда, когда надо диктант списать.
      — Молчала бы уж, — сердито отвечает Светке Саша Пустовойт. — Забыла Красное море?
      Настоящий друг Саша. Всегда рядом, всегда поможет.
      Вика в Египет приехала посреди учебного года. Клетчатой формы нет, ребята незнакомые. А ещё оказалось, что тут деление в столбик давно прошли. Признаться, что не знаешь, стыдно. Хоть плачь!
      На перемене подошёл Саша. Сам подошёл, никто его не просил.
      — Давай объясню.
      И очень понятно рассказал. Проще простого оказалось в столбик делить.
      Саша — украинец, большеголовый, с крепкими, будто резиновыми ушами. Очень серьёзный, степенный. Если спросишь его о чём-нибудь, внимательно на тебя посмотрит, подумает, а потом уже обстоятельно ответит.
      И сейчас он здорово Светку срезал. Красное море, она, конечно, не забыла, и никто не забыл.
      Зимой, после Нового года, русская школа ездила на экскурсию в город Суэц. Осмотрели опрятный белый городок, и суетливый порт, и караваны больших кораблей, втягивающиеся в канал. А Красное море приняло гостей неприветливо. Оно было не красным и даже не синим, а белым от барашков, которые бежали от самого горизонта и разбивались о коралловые рифы, отчего вода у берега будто кипела. Неужели зря ехали?
      Но Валентина Васильевна, классный руководитель, нашла выход. Третий класс выстроился в цепочку и крепко взялся за руки. Так и стояли цепочкой по горло в солёной пене. А если прибой и валил кого-то с ног, то упавшие тут же вскакивали, опираясь на руки друзей.
      Вика стояла с краю цепочки, держась только за Светкину руку. Когда особенно большая и пенная волна накатила на ребят, Светка испугалась, бросила Вику и обеими руками вцепилась в Матрешкина. Волна разбилась о плотную цепочку, а Вику сбила с ног и поволокла в море.
      Саша и Витька Сукачев кинулись за ней, цепочка распалась, и волны тотчас разбросали её.
      Взрослые бросились в воду прямо в одежде. Местные арабы последовали за ними в галабиях и платках. С трудом они выловили ребят из кипящей пены.
      К счастью, третий класс не пострадал, только Вика нахлебалась солёной воды и ободрала спину об острую гальку.
      И здесь же, на берегу Красного моря, состоялся октябрятский сбор. Досталось же Светке! Даже горячий ветер Аравийской пустыни на обратном пути не высушил её слёз…
      — Тили-тили тесто, жених и невеста, — тихонько, осторожно бормочет сзади Матрешкин.
      Вот такой он человек, этот Матрешкин. Появился в классе год назад и сразу к Вике подбежал:
      — Кто твой папа? А? Инженер? А я с тобой дружить не буду! Я — посольский!
      Но Валентина Васильевна быстро его к общему знаменателю привела. На следующий день увидела его в школе и будто бы удивилась:
      — А ты что здесь делаешь? Ты ведь посольский. Тебя, наверное, в посольстве ждут?
      И Матрешкина одного в огромном автобусе отправили через весь Каир в советское посольство, к отцу.
      Вернулся он к следующему уроку красный, притихший. И с тех пор в классе нет ни посольских, ни консульских, только инженерские и торгпредские — смотря кто в каком автобусе в школу ездит…
      — Это кто жених и невеста? — закипает Саша. — Я тебе покажу «тили-тили».
      — Ребята, — укоризненно качает головой Валентина Васильевна. — Разве можно ссориться в такой день!
      Такой день, такой день! Все зашевелились, вытаскивают из ранцев галстуки. Настоящие только у Вики, Матрешкина и Светки — она ещё прошлым летом из отпуска привезла. А остальным мамы шили. И сатиновые, и капроновые. У Витьки Сукачева — шерстяной, вязаный. У Андрюшки Чубенидзе галстук бордовый в горошек.
      — Мама вчера из платка выкроила, — смеётся Андрюшка. — Любимый платок был, отец ещё в Тбилиси подарил.
      Автобус проезжает мост «26-го июля». В этот день пятнадцать лет назад «Свободные офицеры» выставили из Египта короля Фарука Первого. Король далеко не уехал, сидел в Италии и ждал, не позовут ли его обратно. Но не дождался и помер от обжорства, подавился курицей на званом обеде.
      Нил под мостом грязный, песочного цвета. Купаться в нём нельзя.
      Раньше Вика высматривала под мостом крокодилов: где же ещё жить нильским крокодилам, если не в Ниле? Но в такой воде ни один крокодил не выдержит. Нет в Ниле крокодилов, есть ржавые баржи, доверху гружённые тюками хлопка. Между баржами плавают белокрылые яхты и лодки торговцев рыбой.
      — Ребя!! Торгпредские! — в восторге орёт Витька.
      По улице фараона Рамзеса мчится второй школьный автобус. Едут торгпредские — дети работников торгового представительства. У них колония в Докки, недалеко от нового советского посольства. Тоже задержались, наверное, в уличную пробку попали.
      В школе торгпредские и инженерские — друзья. А по пути в школу — соперники.
      — Ахмед, жми! Быстрее, Ахмед! Обгоняй!
      Шофёр Ахмед смеётся, сверкает белыми зубами, кивает. В торгпредском автобусе прыгают, машут руками. Они впереди.
      — Ахмедик, миленький, ещё чуть-чуть!
      Ахмед газует, обгоняет легковушки, равняется с торгпредским автобусом. Автобусы мчатся рядом, окно в окно. Торгпредский чуть выходит вперёд. Но тут перед ним с перекрёстка выворачивает тяжёлая повозка, гружённая мандаринами. Торгпредские притормаживают, и Ахмед вырывается вперёд.
      — Ура!!! — вопят инженерские.
      Хулиган Сукачев высовывается из окна по пояс и показывает отставшим длинный нос.
      Автобус медленно ползёт дальше по узким каменным улочкам. Это район Баб-Эль-Бахр. Отсюда начинается Старый город. Зелени почти нет. Дома слепые, окна выходят во двор, а по улице — голые стены. Будто каменный лабиринт. Попадёшь сюда ночью — и не выйдешь никуда.
      Автобусы тормозят у русской школы. Ребята вываливаются из машин.
      — Обошли, как стоячих!
      — Нечестно! Не по правилам! — возмущаются торгпредские. — Если бы не мандаринщик…
      — Если бы да кабы, да во рту росли грибы!
      Грибы! А Вику дома ждёт обед с грибами. Она было открывает рот, чтобы похвастаться, но вовремя спохватывается. Хорошо бы всех угостить, но на всех не хватит. Нечего тогда и хвастаться, и так все по дому соскучились.
      Школа на школу непохожа: белый особнячок с колоннами. За решёткой — пальмы. Внутри — круглый холл и четыре двери по кругу, четыре класса. Викин, третий, самый большой. А первачков только шестеро.
      В классе настоящие парты в два ряда и доска — всё, как полагается. И дневники обычные, только дни недели исправлены от руки: в Египте выходной — пятница, а неделя начинается с субботы. А вот тетрадки у всех арабские, их надо переворачивать вверх ногами — арабы пишут справа налево, и корешок тетради у них справа.
      Анджей и Казимир Геленжевские, близняшки-поляки, уже здесь. Польской школы в Каире нет, Анджей и Казимир учатся в русской.
      Валентина Васильевна стучит указкой по столу:
      — Тише, тише!
      — Последний день, учиться лень, сижу за партой, как тюлень, — тараторит Витька.
      На тюленя он не похож. Скорее, на чёртика: ни минуты не может усидеть спокойно. «Дыру в боку крутит», — говорит о нём Викина мама. Витька — египетский старожил. Он и родился в Каире. Так в метрике и записано: «Место рождения — г. Каир, Объединённая Арабская Республика».
      — Вот именно — последний день. Кое для кого — последняя возможность исправить годовые оценки. Например, для тебя, Сукачев.
      Витька выскакивает к доске и рассказывает про твёрдый знак. Витька всё знает, ещё не было случая, чтобы он чего-то недоучил. Он и слугу русскому языку выучил. Хусейн рекламу над магазином по-арабски прочитать не может, а русские сказки разбирает по складам. И всё удивляется, что у нас книжки на том же языке, на котором русские люди разговаривают. У арабов литературный язык один для всех — и в Египте, и в Сирии, и в Алжире, и в Йемене, а говорят в каждой стране по-своему. Есть даже переводчики с литературного языка на разговорный…
      Но Витькины оценки скачут вверх и вниз, потому что не может он отвечать спокойно. То подмигнёт, то рожу скорчит, а теперь стал изображать твёрдый знак: стриженую голову вперёд склонил, а руки сложил сзади кренделем. Ужасно похоже!
      — Ладно, Сукачев, пять за твою пантомиму.
      Витька доволен.
      — Валентина Васильевна, а можно Хусейна в первый класс принять? Он «Колобок» наизусть знает!
      Все представляют Хусейна в галабии и чалме, читающего букварь среди первачков.
      — Ничего смешного, — строго говорит Валентина Васильевна. — Сейчас даже старики феллахи за парту садятся. Но Хусейну надо сначала родной язык выучить.
      Она смотрит в классный журнал.
      Светка раскрыла под партой учебник и торопливо читает, скосив глаза. А Вика вчера русский повторяла: и мягкий знак, и твёрдый, и «ЖИ-ШИ пиши с буквой „И“». Но её не спросят, у неё твёрдая пятёрка.
      — Геленжевский, — говорит, наконец, Валентина Васильевна.
      Близнецы Геленжевские вздрагивают, громко роняют что-то на пол и вскакивают, оглядываясь ошалелыми глазами.
      — Сначала Анджей… Расскажи-ка нам о приставках в русском языке.
      Анджей выходит к доске, хлопает белыми выгоревшими ресницами и внимательно смотрит в лепной потолок.
      — Э-э, — говорит он. — Приставки… Приставки, э-э, следует отличать от предлогов.
      — Правильно, Анджей. И как же ты отличишь приставку от предлога?
      Анджей теребит белый чуб и ещё внимательнее разглядывает потолок. Казимир листает учебник, но не успевает.
      — Казимир, помоги брату.
      Казик обречённо становится рядом с Анджеем. Когда близнецы стоят рядом, их не отличишь друг от друга. Казимир трёт веснушчатый нос… теребит чуб… и тоже принимается изучать потолок.
      — Э-э, — говорит он. — Приставка, э-э, это не предлог.
      — Это нам уже Анджей сообщил.
      Со всех сторон подсказывают, все сразу, поэтому у доски ничего не понять.
      — Приставка — это приставка, а предлог — это предлог, — догадывается вдруг Анджей.
      — Совершенно верно, — терпеливо говорит Валентина Васильевна. — И что же вы нам хотите ещё сказать?
      — Русский язык — отшен трудна, — у Анджея неожиданно появляется невероятный акцент.
      — О да, да! — немедленно соглашается Казик. — Ми плохо понимать русска мова.
      И оба таращат на учительницу бесхитростные глаза.
      — Да, русский язык — очень трудный, — соглашается Ва- лентина Васильевна. — Особенно если читать на уроке посторонние книги.
      Она поднимает из-под парты Геленжевских цветастый американский детектив с симпатичным черепом на обложке.
      — «Смерть с накрашенными ресницами», — читает она название. — М-да… Ну, как?
      — Законно! Уже троих укокошила! — говорит Анджей на чистом русском языке.
      Третий класс падает на парты от смеха.
      — А что у вас по английскому?
      — Пять, — скромно признаются близнецы.
      — Не мудрено. Лучше бы уж Марка Твена читали, — вздыхает Валентина Васильевна. — Садитесь, артисты. Не класс, а драматическая студия.
      Школьный сторож Мустафа звонит в холле в колокольчик. Перемена! Все четыре класса вылетают в холл. В дверях — пробка.
      Мустафа, сверкая улыбкой, раздаёт второй завтрак — мандарины и финики. Вика не любит египетские мандарины. Очистишь его, и потом весь день руки приторно пахнут. А мякоть такая сладкая, что хочется пить.
      Она отдаёт свой мандарин Пустовойту. Он их ящик может съесть.
      — Лиза-подлиза, — шепчет Светка рядом.
      Вот так всегда настроение испортит. А у самой два завтрака — свой и Матрешкина.
      Мустафа звонит ко второму уроку. Мустафе нравится звонить в колокольчик.
      У третьего класса — физкультура. Третий класс несётся вприпрыжку во двор. Осталась на партах форма в голубую клетку. Все в трусиках и в майках. И здесь Лисицына отличилась: под формой у неё оказался нейлоновый купальник с Микки Маусом.
      Ох и изжарится же Светка, когда солнце поднимется выше! Не надо модничать.
      Мальчишки уже лезут на пальмы. По пальмам легко лазить — чешуйки на стволе, как ступеньки. Витька под самой кроной над школьной крышей.
      — Витька-а! Пирамиды видать?
      Витька оборачивается в сторону Гизы. Гизские пирамиды видно с любой крыши — Каир лежит на равнине.
      — Не-а! «Хилтон» застит!
      Валентина Васильевна выходит из школы и привычно хватается за голову: — Сукачев! Слезай немедленно! Чубенидзе! Спускайтесь сейчас же, а то Мустафу позову!
      А Мустафа и так всё видит и смеётся.
      На стволах пальм — зарубки через десять сантиметров. Валентина Васильевна натягивает скакалку в метре от земли. Так и есть — прыжки в высоту! Витька уже летит через скакалку «рыбкой». Кувыркается, вскакивает — голова в песке.
      Вика не любит прыжки в высоту. В беге вокруг школы она и мальчишек обгоняет, а вот метр ни разу не взяла. Страшно прыгать через скакалку: запутаешься и клюнешь носом землю.
      А Светка ходит гоголем. Она длинная, ей только перешагнуть — и там.
      Ребята выстраиваются в очередь наискосок от скакалки. Один прыгает, другой. Матрешкин попал ногой под скакалку и захромал к школе. Страшные муки на лице, а сам доволен — больше прыгать не надо.
      Светка прыгает красиво. Взмахивает руками и летит. Уже три раза прыгнула.
      Вика становится в очередь. Чем ближе очередь подходит, тем страшнее. Она опять отходит в конец очереди. Вот только Геленжевские впереди. Вот и они прыгнули.
      Вика подскакивает на месте. Страшно. Скакалка под самыми небесами.
      — Беликова, ты что же не прыгаешь?
      — А она боится, — фыркает сзади Светка. Ах, так! Назло тебе прыгну!
      — Ты сильнее маши ногой и лети за ней, — подсказывает за спиной Саша Пустовойт.
      Вика срывается с места, бежит, семенит. Скакалка уже рядом. Она изо всех сил толкается, закрывает глаза. И падает на спину в песок.
      Неужели взяла? В первый раз! Вот везучий день!
      Вика отряхивается и бежит становиться в очередь. Теперь не страшно и скакалка не под небесами, а у самой земли. Раз за разом она плюхается в песок. Так бы и прыгала до самого вечера. Но уже бежит Мустафа с колокольчиком.
      — Сбор, ребята, сбор! — кричит Валентина Васильевна. — Сукачев! Сбор не на пальме, а в классе!
      Кончились уроки. Кончился учебный год в середине апреля. Скоро начнётся настоящая африканская жара. Помутнеет горизонт, дохнет из пустыни знойный ветер и будет дуть пятьдесят дней. Он так и называется- «хамсин», «пятьдесят дней». Тогда никакие уроки в голову не полезут. Третий класс возвращается за парты. Все потные, возбуждённые после физкультуры. Никому на месте не сидится. Даже у Матрешкина нога чудесным образом перестала болеть.
      — Можно нам остаться? — просят Анджей и Казимир. — Что ж, вам тоже скоро в харцеры вступать. Валентина Васильевна становится торжественной, тихонько стучит указкой, дожидаясь тишины.
      — Ребята! Сегодня у нас необычный день. Счастливый день! Сегодня вы станете пионерами. А для вас это событие торжественное вдвойне. Пионерская организация принимает в свои ряды вас, живущих далеко от родной земли. Потому что советский человек в любом уголке земного шара остаётся гражданином Советского Союза. И там, где есть советские люди, есть уголок Родины… Галстуки, я вижу, принесли все. А все ли знают, кто такой пионер?
      — Пионер — всем ребятам пример! — кричит Витька.
      — Правильно, конечно. Но как вы сами представляете себе настоящего пионера?
      — Ну, — неуверенно говорит Витька, — пионер — это самый честный. Кто врать не будет,
      — Кто никогда не жульничает. Даже в игре.
      — Кто всё сам делает. И отставшему помогает.
      — Кто всегда про Родину помнит, — это опять Витька. — Даже если не видел почти.
      Это он о себе. Он в Ленинграде и года не прожил, даже если сложить все родительские отпуска. А как начнёт рассказывать про Зимний и Адмиралтейство, про Фонтанку и Мойку, так до вечера говорить будет…
      Вот бы сюда Азу и Леми и бизнесмена средней руки — сразу бы поняли, что такое пионер!
      — Вот и получается, что пионер — всем ребятам пример. И не только ребятам, — подытожила Валентина Васильевна. — На вас смотрят сотни глаз — для окружающих вас здесь людей вы не просто мальчишки и девчонки, а пример советских людей. То, что можно простить и даже не заметить на Родине, здесь непростительно. Давайте ещё раз хорошенько подумаем, все ли из вас достойны надеть красный галстук вдали от родной земли?
      — А что здесь думать?
      — Что мы, друг друга не знаем, что ли?
      — Не все, — говорит вдруг Андрюшка Чубенидзе.
      Он сводит к переносице густые чёрные брови и среди шума и гама негромко повторяет:
      — Нет, не все. Третий класс замирает, обернувшись к Андрюшкиной парте.
      — Встань, Андрей, — говорит Валентина Васильевна. — Что ты хочешь сказать?
      — Я хочу сказать… — от волнения Андрюшка начинает говорить с акцентом. — Вот здесь кричали, что пионер всё делает сам. И ещё, что мы не просто так, а пример советских людей… А какой же пример Лисицына, если она Махмуда за кукурузой гоняет?
      — Вот это да! — только и говорит Пустовойт.
      Витька присвистывает. Все умолкают, глядя на Светку. Даже под обгоревшей красной кожей Светкиной физиономии видно, как она покраснела.
      — Неправда! — кричит она. — С чего ты взял?
      — А ты сама говорила, — отвечает Андрюшка, упрямо глядя в парту.
      — У нас такого не было, — крутят головой братья Геленжевские.
      — Ребята, — Валентина Васильевна сама растерялась, — кто живёт в одной колонии с Лисицыной?
      Вика молча поднимается за партой.
      — Вика, это правда?
      Теперь все смотрят на неё, ждут ответа. И Саша Пустовойт смотрит, и Андрюшка, и Геленжевские, и сама Светка смотрит.
      Светка проходу не даст, если правду сказать. И так вредная, а уж теперь… Но ведь Вика ей говорила, что нехорошо так делать. А Светка что ответила? Что Махмуду за это деньги платят.
      Пионер не должен врать.
      — Правда, Валентина Васильевна.
      — Нечего ей в пионерах делать! — кричит Витька. — Пускай галстук домой несёт!
      — Буржуйка!
      Светка ревёт, размазывая слёзы кулаками.
      — Я не гоняла! Я попросила! Один только раз. Я больная была, а он сам предложил. Ведь правда же, правда? — с надеждой спрашивает она у Вики. — Скажи, правда?
      Неправда! Каждое утро со второго этажа доносится: «Махмуд! Махмуд!» Сказать, что неправда? Пионеру врать нельзя.
      А как же Светка галстук домой понесёт? Она ведь его тоже сто раз примеряла, и вот… Ещё целый год в Каире учиться. Все будут пионерами, а Светка — нет. Хватит того, что её буржуйкой назвали. Теперь ни за что Махмуда за печёной кукурузой не погонит! Значит, надо соврать? Нет рядом папы, не с кем посоветоваться.
      — Ведь правда? — спрашивает Светка, хлопая мокрыми ресницами.
      Ребята ждут.
      — Только один раз, — говорит Вика и краснеет.
      — Вот видите! Видите! — кричит Светка.
      Третий класс облегчённо вздыхает. За один раз можно простить. Тем более, что Светка болела, а Махмуд сам предложил.
      Стучат крышки парт. Витька несётся по лестнице, держа галстук над головой, как знамя. Ребята бегут за ним.
      Автобусы торжественно плывут обратно в Замалек, на русскую виллу.
     
      Перед лицом далёкой Родины…
     
      В большом здании русской виллы — библиотека, детский сад, музыкальная школа. В пальмовой рощице — летний кинотеатр и спортивная площадка. На площадке каждый вечер ведут спор вечные соперники — команды «Торгпред» и «Инженер». Играют в волейбол или городки на шашлык или кока-колу по уговору. Проигравшие угощают победителей здесь же, в лавчонке Али-бизнесмена.
      Али — Викин ровесник. Он появился на вилле год назад, худющий, с провалившимися щеками, в оборванном халате. Жарил шашлыки под пальмами, продавал кока-колу и жевательную резинку и жалобно шептал, протягивая тонкую ладонь:
      — Бакшиш, мистер, бакшиш, Али…
      Теперь Али не узнать. Толстые щёки видно со спины. Маленькие хитрые глазки обшаривают покупателя. Али подбрасывает монету и прячет в карман новенькой полосатой галабии. Хлопает по карману и жмурится, слушая сладкий звон пиастров:
      — Моя будущая лавка!
      — Кем ты будешь, Али?
      — Бизнесменом, — уверенно отвечает Али. — У меня будут три, нет, десять лавок и большой магазин на Каср-эль-Нил!. Вам кока-колу, мистер?..
      Сегодня бетонная площадка перед виллой чисто выметена, а между пальмами натянуты гирлянды флажков. Родители толУлица роскошных магазинов, торговый центр Каира. пятся на площадке, издалека глазами ищут своих, машут, показывают, что надо поправить воротничок или подтянуть шорты. А ближе не подходят — нельзя нарушать торжественность момента.
      К вилле подкатывают чёрные «Чайки» с красными флажками на крыльях: из посольства привезли знамя. Со знамени снимают чехол, и оно разворачивается. Вспыхивает на солнце бархатное полотнище, разлетаются золотые кисти.
      Валентина Васильевна волнуется, будто это её сегодня принимают в пионеры.
      — На торжественную линейку — становись!
      Третий класс, толкаясь и наступая друг другу на ноги, растягивается в шеренгу. В руках — галстуки. Перед ними с галстуками на груди четвёртый класс. Они будут принимать третий в пионеры — больше некому, старше ребят в Египте нет.
      Выстраиваются и родители. Замыкают квадрат учителя и работники посольства.
      — На знамя — равняйсь!
      Валентина Васильевна машет рукой, и из виллы раздаётся марш: Андрюшкина мама играет на пианино «Взвейтесь кострами…». Секретарь посольства передаёт тяжёлое знамя вспотевшему от волнения четверокласснику. Тот на отлёте проносит его по квадрату и становится в центре.
      Али-бизнесмен наблюдает из лавки, прикидывает, сколько у него сегодня будет покупателей.
      Валентина Васильевна выходит вперёд,
      — Я, пионер Советского Союза…
      — Я, пионер Советского Союза… — повторяют ребята. Краем глаза Вика видит рядом Сашу. Он хотел спрятать руки за спину, но в руках галстук.
      — Вступая в ряды пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина… — раздаются над Замалеком слова пионерской клятвы.
      — Перед лицом своих товарищей, перед лицом далёкой Родины…
      — Перед лицом далёкой Родины, — повторяет Вика и не слышит своего голоса в голосе отряда.
      — Торжественно обещаю…
      Четвёртый класс тоже волнуется. Мальчишка, который повязывает Вике красный галстук, никак не может собрать его концы в узел. Вика пытается помочь и ещё больше мешает.
      — Осторожно, здесь нитки слабые, — шепчет рядом Саша девчонке-четверокласснице. И вот — галстук на груди!
      — Пионеры, к борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!
      — Всегда готовы! — Вика поднимает руку, отдавая салют. Выступает секретарь посольства. Вика старательно смотрит на него, но куда ни глянь, всё равно краешком глаза видно галстук на груди.
      — Где бы вы ни были, в любую минуту вы должны помнить, что вы — пионеры Советского Союза… Но мы живём в чужой стране, в которой свои обычаи и свои законы, и мы не можем с этим не считаться. Когда-нибудь арабские ребята тоже наденут пионерские галстуки. А пока… пока носить галстук в городе нельзя.
      — У-у-у! — разочарованно тянет третий класс.
      Каждый по сто раз уже представил, как пройдёт с галстуком по своей каирской улице, на глазах у изумлённых горожан.
      Так вот почему папа не разрешил надеть галстук к Азе и Леми…
      — Носить пионерский галстук можно только на территории посольства, виллы и в своей колонии.
      — Ничего, — бормочет Витька, — вернусь в Ленинград даже спать буду в галстуке!
      Пионеры бегут на виллу переодеваться. Папы и мамы рассаживаются в летнем кинотеатре. Теперь — концерт. Целый месяц ребята репетировали по вечерам.
      Вика с Сашей пляшут гопак. Саша здорово танцует, только приходится широкие запорожские штаны придерживать — не дошили, на поясе закололи булавками.
      Андрюшка Чубенидзе в папахе, черкеске и красном галстуке танцует лезгинку. На поясе — столовый нож в бумажных ножнах. Андрюшка подпрыгивает, кровожадно кричит: «Асса!» — и кланяется, утирая папахой пот со лба.
      Светка поёт про ямщика, который замерзал в степи. Когда Светка поёт, голос у неё совсем другой, не тот, что в школе, добрый. Только очень уж она руками машет, будто зарядку делает — подражает эстрадным звёздам.
      Ей долго хлопают, и Светка делает реверансы, улыбается. Вика хлопает громче всех. Хорошо всё-таки, что Светку тоже в пионеры приняли!..
      Родители угощают пионеров шашлыками у Али-бизнесмена. Али колдует над жаровней, взмахивает шампурами, как саблями, смахивает мясо на бумажные тарелочки, поливает ореховым соусом, быстро считает деньги. Очень жарко. Полдень.
      Каир вымер, закрылись жалюзи, упали маркизы, опустились шторы. Не слышно автомобилей и криков уличных торговцев. Вместо воздуха льётся с неба раскалённое марево, обжигающее губы и грудь.
      Пионеры бродят под африканским солнцем, каждый сам по себе. А в мыслях они далеко отсюда: шагают с галстуком по родному городу. Не пальмы и бугенвиллии кругом, а древние камни Тбилиси, Зимний дворец, арбатская улочка…
      Никто не хочет уходить: у ворот виллы надо снимать галстук.
     
      Суп из белых грибов
     
      Во дворе колонии незнакомая машина. Мама смотрит на номера.
      — Наша, консульская. Наверное, отец вернулся.
      На балконе хлопают страусиные перья по ковру: Мухаммед и Закирия трясут пыль на головы прохожим. Сто раз объясняли им, что нельзя так делать, а они поклонятся — и опять за своё. Выстиранное бельё вывешивают на палках прямо за окна. И так по всему Каиру, даже на площади Тахрир простыни из окон болтаются.
      На кухне папа и дядя Феликс. На столе между ними бутылка водки.
      — Ах, пьяницы! — качает мама головой, но совсем не сердито.
      Дома папа водку не пьёт, а в Египте можно чуть-чуть: ведь не просто водка, она здесь так и называется — русская.
      Русская водка у арабов в большом почёте, лучше подарка не придумаешь. Папу перед отпуском сослуживец-египтянин попросил привезти бутылочку. Отказать нельзя, политика — сложная штука. А как провезти через три границы? В конце концов спрятали в Викину сумочку. А египетским пограничникам и в голову не пришло её там искать…
      — Дядя Феликс! — Вика виснет на шее у переводчика. — А как Москва? А в Марфине были? А как Сашка с Серёжкой? А где Лешка? А от вас даже русским пахнет!
      — Ну? — дядя Феликс внимательно обнюхивает борт пиджака. — А как?
      — Ну… Почти как парным молоком.
      — А я думал, из меня весь русский дух выветрился, пока мы в Греции шторм пережидали… Москва живёт и нас ждёт. Метро новое строят. В Марфино, извини, не успел. Лешка с консульскими на экскурсию в Луксор наладился, в Долину мёртвых фараонов. А от братьев я тебе письма привёз.
      — И я ведь почту получил, — спохватывается папа и выкладывает на стол кипу газет и журналов. — И ещё три письма. Вовка марфинский тебе отписал. «Египет, Вике Беликовой»! На деревню дедушке! И как только дошло?
      Почта пришла! Почта приходит в посольство два раза в месяц. Журналы и «Пионерку» на потом, надо их растянуть на полмесяца. А письма сразу прочесть…
      — Постой, постой, — останавливает её папа. — А я тебя поздравить хотел.
      — С чем же это? — будто бы удивляется дядя Феликс.
      — Ну как же! Мою дочку сегодня в пионеры приняли!
      — Да? Незаметно что-то…
      Вика недоуменно оглядывает себя.
      — А-а! Сейчас надену.
      Она бежит в свою комнату, надевает перед зеркалом галстук и возвращается сияющая.
      — Вот теперь другой разговор. Поздравляю, Заяц! — Папа целует её в обе щеки и цепляет на грудь серебряного скарабея.
      Скарабей — навозный жук — у египтян священен, это он на своей спине поднимает Солнце над миром. А марфинские мальчишки священного жука зовут вонючкой.
      — Полководцы Древнего Египта пускали скарабея перед своим войском, чтобы он указал путь к победе. Может, и тебе пригодится. Но, как говорится, на жука надейся, да сама не плошай. Будь доброй и смелой…
      — Всегда буду! — отдаёт Вика салют.
      — И весёлой, — добавляет дядя Феликс. — Смейся вот так, — он прячет руку за спину, и оттуда вдруг раздаётся весёлый хохот.
      О-о-ха-ха-ха! У-у-хо-хо-хо! И-и-хе-хе-хе! — смеётся кто-то так заразительно, что все сначала улыбаются, а потом тоже начинают хохотать.
      Дядя Феликс вынимает руку из-за спины, в руке — розовая коробочка вроде мыльницы.
      — Смехунчик, — поясняет он. — Жаль, у царевны Несмеяны его не было.
      Все рассаживаются за столом.
      — Пап, а ты президента видел?
      — А как же. Вот так же сидел рядом и разговаривал. Через Феликса, конечно…
      — Позор! — говорит дядя Феликс. — Три года здесь живёшь, а без меня как немой! Бери пример с дочери… Кстати, — хитро щурится он, — любой русский мальчишка знает два десятка арабских слов, и ты их каждый день произносишь.
      — Я? — удивляется папа и начинает вспоминать, загибая пальцы. — Бакшиш, мишлязем, квайс, кувеййис…
      — А «кофе», «халва», «магазин»? «Алгебра», «адмирал», «зенит» — ведь это всё арабские слова!
      — В самом деле? — папа растерянно чешет затылок. Вика нетерпеливо теребит его за рукав.
      — А почему отец Азы и Леми говорит, что президент Насер всех обманул? И что никто ему не верит. И показывает вот так, — Вика выставляет палец левой руки, берёт правой и сгибает.
      — Ну, это мы ещё посмотрим, кто кого, — вот так! — хмурится папа. — Президент Насер отобрал заводы и компании сначала у крупных бизнесменов, а теперь добрался и до средних, таких, как наш сосед. Вот они и злобствуют. Только всё это очень непросто… Правительство прижало помещиков, решило излишки земли отдать феллахам. Приезжает из Каира в деревню инспектор, а помещик ему бумаги липовые показывает: так, мол, и так, излишков нет. Землю-то он якобы продал дочкам и сыночкам, дяде с тётей, и бабушке с дедушкой, которые уже двадцать лет как померли. А если землю всё-таки отняли — кто староста кооператива? Опять помещик, потому что он единственный грамотный человек в деревне. Приходит феллах на свою новую землю, а помещик ему говорит: из пяти мешков хлопка четыре мне отдай. Почему? Кто приказал? Президент Насер приказал. И тычет феллаху под нос правительственный указ. А тот ни одной буквы не знает… Сложное сейчас время, Заяц. Называется — переходный период. Кто кого: наш сосед и ему подобные или президент Насер…
      Вот странно, что в Египте ещё есть живые помещики. В России они только в учебнике истории остались.
      — Опять политика, — ворчит мама, хлопая дверцами шкафов. — Что ни слово — то политика… Суп вот пора ставить, а я грибов никак не найду.
      — Грибы-грибочки, — причмокивает дядя Феликс. — Сами с Лешкой в том году собирали, всё Подмосковье с лукошком обошли.
      — Да где же они? — удивляется мама. — Я же их… я же их вот в этой кастрюле замочила… — она растерянно показывает пустую кастрюлю. — Мухаммед! Закирия!
      Слуги тотчас возникают на пороге. Мухаммед сладко улыбается и кланяется.
      — Мухаммед, где грибы? Вот здесь были грибы, понимаешь, гри-бы! — в отчаянии показывает мама на пустую кастрюлю.
      — Не понимаю, мадам, — ещё слаще улыбается Мухаммед.
      — Феликс, спроси, куда они грибы дели?
      Дядя Феликс спрашивает Мухаммеда по-арабски. Тот, не переставая кланяться, изображает на лице отвращение и машет в сторону мусоропровода.
      Дядя Феликс растерянно разводит руками.
      — Что? Что он говорит?
      — Говорит, в кастрюле была отвратительная чёрная грязь… — Ну?
      — И он её выбросил в мусоропровод, а кастрюлю очень хорошо вымыл.
      Мама медленно опускается на стул и закрывает лицо руками.
      — Феликс, — шепчет папа. — Скажи им, чтобы уходили. Ну, скажи, что не нужны больше сегодня.
      Удивлённые слуги исчезают.
      Мама плачет. И у Вики щиплет в глазах. Ничего другого не жалко было бы. Ведь не просто еда — грибы из подмосковного леса. Надо же было им проплыть за три моря, чтобы исчезнуть в мусоропроводе!
      — М-да, самое время смехунчика включать, — говорит дядя Феликс.
      Папа молчит, считает про себя до пятидесяти, чтобы успокоиться. Это его мама научила.
      — Ладно, — говорит он решительно. — У нас ещё сухари имеются. А если судить с точки зрения вечности, то грибы в мусоропроводе — это ерунда, — это он для мамы бодрится. — Кстати, о вечности: Феликсу машину на полдня дали, надо в Гизу съездить. Поднимайтесь, рёвы! А то вернётесь домой — где, спросят, были? В Египте. А пирамиды видели? Не удосужились за три года. Непорядок.
      Мама, всхлипывая, идёт одеваться. Вика снимает галстук и складывает его на подзеркальнике. Потом на всякий случай прячет подальше, в шкаф.
      — Готова, Заяц? — кричит папа от двери.
      — Сейчас, только Мишутку одену!
      Мишутка — путешественник: в Египет с Викой приехал. Сегодня она впервые оставила его дома: неудобно на торжественной линейке стоять с медведем под мышкой. Всё равно стыдно перед старым другом. Надо его задобрить, взять к пирамидам.
     
      Когда засмеётся Сфинкс?
     
      Белый «мерседес» с номерами советского консульства мчится по набережной Эль-Нил. По ту сторону канала проплыл остров Гезира, за ним — остров Рода. С самолёта Гезира похож на корабль, а Рода на дельфина, плывущего за кораблём.
      Расступаются дома, уходит вдаль дорога. Остаются лишь два цвета пустыни: склоняется к пескам ровно-синее небо, поднимаются к небу жёлто-серые пески. Летят по шоссе разноцветные машины туда, где соединились небо и пески, где поднялись остроконечные пирамиды.
      Дядя Феликс оборачивается с переднего сиденья.
      — Я столько делегаций возил сюда, что буду вам вместо экскурсовода. У пирамид надо молчать и смотреть, поэтому кое-что расскажу сейчас.
      Пирамиды — это усыпальницы правителей Древнего Египта — фараонов. Первых фараонов хоронили в песке. Потом появились каменные могилы — по-арабски они назывались «мастабы», то есть скамейки, потому что походили на обыкновенные каменные скамейки. Около пирамид много древних мастаб.
      Пять тысяч лет назад фараон Джосер построил себе первую пирамиду. Пирамида была небольшая — с двадцатичетырехэтажный дом, и ступенчатая.
      Фараон Снофру построил правильную пирамиду. Её грани — как бы лучи Солнца. Ведь после смерти фараона его душа должна была явиться к богу Солнца — Ра. Кстати, Снофру построил себе ещё две пирамиды недалеко от первой. Зачем одному человеку три могилы — вот вопрос!
      Каждый фараон хотел построить гробницу повыше других, чтобы показать своё богатство. Старший сын Снофру — Хуфу, а по-гречески — Хеопс, на Гизском плато построил самую высокую пирамиду. Это — Большая пирамида, та, что ближе к нам, со стёсанной верхушкой. Она сложена из двух миллионов трёхсот тысяч каменных блоков. Университет на Ленинских горах в Москве легко уместился бы в ней.
      Рядом с Хеопсом поставили свои пирамиды его сын Хефрен и внук Микеринос. Вот та, у которой будто наконечник на верхушке, — это пирамида Хефрена: у неё сохранилась часть известняковой облицовки. А та, что ниже всех, — усыпальница Микериноса. Правил Микеринос всего двенадцать лет и не успел достроить свою пирамиду. А фараон Шепсескаф поторопился закруглить папашину гробницу, чтобы начать свою.
      К востоку от пирамиды Хефрена — Сфинкс, лев с лицом че- ловека, самого Хефрена. Это страж царства мёртвых. Древние египтяне селились на восточном берегу Нила, откуда встаёт Солнце. Старый Каир тоже на восточном берегу. А пирамиды и мастабы — на западной, закатной стороне…
      Чем ближе подъезжает машина, тем выше в небо поднимаются пирамиды, будто растут из песка. Чем ближе, тем меньше заметён наклон граней, кажется, что отвесная стена встаёт на пути.
      Вблизи пирамиды оказываются слоистыми, щербатыми. И оттого, что видны каменные глыбы, ступенями уходящие вверх, пирамиды становятся ещё огромнее. Уже некуда больше, уже заслонили полнеба, а они всё растут и растут. Кажется, что машина стоит, покачиваясь, а пирамиды плывут навстречу, подминая асфальтовую ленту дороги.
      Только отсюда видны люди — чёрные точки у подножия пирамид.
      — И это всё создано людьми… Одно непонятно — как? Каждый из этих камешков весит от трёх до тридцати тонн. Некоторые — около двухсот двадцати. Их вырезали за полтыщи километров отсюда, в Асуанском гранитном карьере, затем сплавляли на плотах по Нилу, до Гизы тащили волоком, а потом поднимали на стометровую высоту. Пирамиду Хеопса сто тысяч человек строили почти двадцать лет. Рабы надрывались, их давило каменными блоками и резало канатами, они умирали от истощения и зноя, и новые приходили на их место и тоже умирали…
      Вика представляет пирамиду, ещё усечённую, плоскую сверху, огромный муравейник, кишащий чёрными точками. Каменный блок, ползущий вверх на ниточках-канатах. Вот лопаются канаты, и каменная глыба беззвучно едет вниз, оставляя широкий след в людском муравейнике. И только потом доносится сюда грохот камня по камню и нечеловеческий крик, последний крик уже раздавленных, уже безмолвных людей…
      С трудом удаётся приткнуть машину с краю асфальтовой площадки, запруженной автомобилями, автобусами, мотоциклами, повозками, ларьками. Ревут клаксоны, визжат шины, кричат мулы, гремят радиоприёмники, смеются туристы; торговцы и разодетые всадники на верблюдах требуют бакшиш.
      В разномастной толпе Вика сразу узнаёт американцев — они везде как дома. Это энергичные старушки в узких белых брюках, — Вика видела их и в Каирской Цитадели, и в Москов- ском Кремле. К старости накопили денег и торопятся увидеть мир. Торопятся — хватают жадным взглядом очередную древность, привычно ахают, вычёркивают строку в путеводителе и мчатся дальше…
      Арабчонок, подхватив халат, карабкается на пирамиду. Другой уже. спускается, прыгая с одного ряда блоков на другой, и издалека кричит:
      — Бакшиш! Бакшиш! — запинается и падает, обдирая лицо и голые колени о слоистый камень.
      Туристы торопливо выплёвывают жвачку и вскидывают дула фотоаппаратов.
      — Базар в царстве смерти, — зло бормочет дядя Феликс. — Наживаются на чём могут.
      Он ведёт подальше от туристов, к подножию Большой пирамиды. В сумраке глубокого колодца покоится деревянная ладья, почти плоская в середине, с высоким носом и кормой.
      — После смерти фараона его душа должна была переплыть Озеро лилий, чтобы добраться до царства мёртвых. У всех народов мира царство смерти расположено за водной преградой: у египтян — Озеро лилий, у греков — Стикс, а у наших предков — речка Каяла… У каждой пирамиды или мастабы закопана такая ладья. На время путешествия фараон запасался всем необходимым — пищей, водой, вином. Чтобы в пути не было одиноко, после смерти фараона жрецы отравляли его жён и хоронили рядом. — Дядя Феликс указывает на маленькие пирамидки рядом с большими. — А чтобы фараону не пришлось грести самому, убивали самых молодых и сильных рабов.
      В центре пирамиды, — продолжает дядя Феликс, — сама усыпальница, а в ней золотой гроб — саркофаг. В саркофаг клали все драгоценности фараона и его семейства. Чего только не выдумывали, чтобы уберечь усыпальницу от грабителей! Вырубали её в монолитном камне, замуровывали, строили лабиринты и ложные усыпальницы; на голову грабителям рушились камни, под ногами проваливался пол, смыкались железные челюсти, падали решётки. Но вот загадка: археологам нужно несколько лет, чтобы современными инструментами пробить дорогу к саркофагу, а внутри они находят пустые усыпальницы, ограбленные пару тысяч лет назад… Удалось найти единственную нетронутую гробницу — матери Хеопса королевы Хетефере. И что же? Оказалось, что её обчистили ещё во время похорон!..
      Вика медленно идёт вдоль подножия пирамиды.
      — Пап, а под ней, наверное, всё Марфино бы уместилось?
      — Марфино? Ещё и луг с Макеичевым стадом! Умытый солнцем дом бабушки Софьи, крыльцо в капельках росы, улица с коровьими копытцами, — и это всё под стометровой толщей тяжёлых серо-жёлтых камней… Нет, не надо так сравнивать!
      Дядя Феликс останавливается под Сфинксом.
      — А теперь тихо! Слушайте, как звучит Время… Вика прислушивается…
      Тихо в царстве мёртвых. Тише тишины. Только ветер тонко свистит в камнях, как тысячу лет назад.
      Или так звучит само Время? Течёт оно из далёкого далека, уносит, не заметив даже, человеческие жизни, как древних фараонов, как бабушку Алёну. Сметает с Земли города и заносит их песком, налетает на пирамиды, расслаивает их, и, бессильное, обтекает их грани и исчезает в далёком далеке…
      Спокоен страж мёртвого царства Сфинкс. Расслаблено его львиное тело, надменно его человеческое лицо. Он смотрит на восток, откуда бесчисленное число раз поднималось Солнце. Нет и не будет врага, равного ему по силе. Поэтому Сфинкс спокоен.
      — На каком-то святом камне начертано, — негромко говорит дядя Феликс. — «Когда человек узнает, что движет звёздами, Сфинкс засмеётся и жизнь иссякнет». Вам не кажется, что он уже улыбается?
      Вика внимательно смотрит на величественное лицо Сфинкса. И ей тоже кажется, что выщербленные каменные губы его чуть-чуть кривятся в усмешке. Ведь люди узнали уже многие тайны звёзд! Неужели настанет такой день, когда Сфинкс разомкнёт каменные уста и загрохочет каменным смехом, закидывая голову. Заходят его львиные бока, осыпая песок и выслоенный камень…
      Люди многое знают о звёздах. Но тот, кто возводил пирамиды, кто высекал из камня стража царства мёртвых, наверное, думал, что знает о звёздах всё. А через тысячу лет окажется, что и нынешние астрономы со своими могучими телескопами узнали лишь малую часть звёздной науки. И так будет всегда, пока светит Солнце.
      Нет, никогда не разомкнёт Сфинкс каменных губ!
      Все молча идут к машине.
      Летит под колёса асфальтовая лента шоссе, остаётся позади «базар в царстве смерти». И чем дальше назад уходят пирамиды, тем оживлённее становятся пассажиры консульского «мерседеса», будто пробуждаются от странного сна.
      — История повторилась в девятнадцатом веке, — говорит дядя Феликс, — когда начали строить Суэцкий канал. На Суэцкий перешеек согнали сорок тысяч феллахов. Хотя со времён Хеопса прошло четыре тысячи лет, мало что изменилось — и орудия труда, и условия жизни строителей. Копали канал десять лет. Двадцать тысяч египтян погибли на строительстве. А теперь Англия и Франция утверждают, что это они построили канал и им он принадлежит…
      Белеют окраинные кварталы Каира. Появляются на обочине дороги пальмы, отступает пустыня.
      — А грибов всё равно жалко, — впервые за всё это время подаёт голос мама, — даже с точки зрения вечности.
      Машина выезжает на набережную.
      — Ну что, Заяц, — подмигивает папа, — отряхнём пыль столетий! Куда поедем?
      Странный вопрос. Известно, куда — в весёлый город Зу.
     
      Весёлый город Зу
     
      Дядя Феликс сворачивает с набережной на улицу Эль-Гуза и тормозит у ворот Зу. Папа с Викой и Мишуткой выходят, а мама едет в Замалек готовить обед без грибов.
      Весёлый город Зу есть в любой стране. Спросите в Афинах, в Стамбуле, в Фамагусте, где город Зу, и любой грек, турок, киприот укажет вам дорогу.
      Нет в Каире места лучше, чем Зу. За целый день не обойти его площадей, улиц, бульваров, аллеек, мостов.
      Весёлый город Зу — это зоопарк.
      Всё, что есть живого на свете, — всё собрано в каирском зоопарке. А если вы какого-то зверя здесь не нашли — значит, его и в природе нет.
      Жара спадает. В городе ещё зной от раскалённого асфальта, а в Зу поднимается свежесть от озёр, ручейков, каналов. Всего-то градусов тридцать.
      По улицам зоопарка гуляет пёстрый народ: европейцы в широкополых шляпах, индусы в чалмах и индианки в сари, японки в ярких кимоно, индонезийцы в докторских шапочках. Торжественно проходят арабские семьи: дедушка в галабии и вязаной шапочке, бабушка в чёрной малайе и — мал мала меньше — дюжина черноголовых ребятишек.
      Арабы сидят прямо на траве и блаженно щурятся на солнце. Возможность посидеть на травке — важное завоевание египетской революции. При короле Фаруке феллахи даже глянуть не смели на зелёный газон. Зато теперь по вечерам специально приходят в Зу, чтобы победно усесться на лужайке.
      В стриженых кустах — беседки: китайская пагода, японский бумажный домик, русская бревенчатая изба. Смешная изба, таких даже в Марфине не осталось. А египтяне думают, что русские феллахи живут вот в таких избушках на курьих ножках, ходят круглый год в валенках, а по улицам Москвы бродят бурые медведи.
      Поэтому бурый мишка здесь так и называется — «рашен бэа», то есть «русский медведь». Рашен бэа — важная персона, у него и клетка побольше, с ванной, с душем.
      В первую очередь Вика с папой идут навестить земляка. К мишке не пробиться, зрители у клетки в два этажа: мальчишки и девчонки оседлали родителей. Мишка действительно русский, из Подмосковья. Подарок Советского Союза каирскому зоопарку.
      Подарок лежит в дальнем углу клетки, тяжело и часто раздувает бока, мутными от жары глазами смотрит куда-то сквозь галабии и халаты.
      — Бедненький, — жалеет его Вика. — Жарко мишеньке в Африке… Пап, а правда, он в Ученском лесу жил? Ну, может, не жил, а так, мимоходом бывал. Может, издалека бабушку Софью видел, и меня, и Ночку, и Коську… Пап, ну неужели он не чувствует, что мы тоже оттуда? Должно же ему от нас чем-то знакомым пахнуть?
      — Наверное, ветер в другую сторону… А то бы он, конечно, узнал нас.
      — Мишенька, миша! — зовёт Вика. Да разве услышит он в таком шуме!
      Но вдруг зелёные глазки зверя оживают. Он медленно поднимается и, загребая лапами, идёт к решётке. Зрители радостно вопят, отступая. Медведь встаёт на задние лапы, цепляясь когтями за толстые прутья.
      — Узнал! Смотри, папа, узнал!
      Стоящий рядом араб оборачивается на крик.
      — О-о! — вопит он. — О-о-о!! — И счастливо хлопает себя по бёдрам, и ничего, кроме этого восторженного «о-о!», не может произнести.
      — Литтл рашен бэа! Маленький русский медведь!
      Зрители тотчас обступают Вику широким полукругом, хлопая в ладоши и указывая то на Мишутку в её руках, то на огромного медведя за решёткой.
      — Литтл рашен бэа энд биг рашен бэа! Маленький русский медведь и большой! Торопливо щёлкают фотоаппараты.
      — Этак мы с тобой в вечерние газеты угодим, — смеётся папа, выбираясь из восторженной толпы.
      Зрители ещё долго не могут успокоиться, машут вслед:
      — Руси! Литтл рашен бэа!
      Вика с папой идут дальше. Самое замечательное в каирском зоопарке то, что можно кормить зверей — кого хочешь, но не чем попало. Однажды Вика принялась бросать лебедям крошки хлеба. Арабы пришли в ужас: хлеб — лебедям! Дорогой хлеб, который не каждому феллаху по карману!
      Зато у вольеров стоят мальчишки с лотками. Подходи, плати пиастры и корми животных чем положено. Страусы так и толкутся в своём загоне рядом с лотком, тянут голые, будто ощипанные шеи над загородкой — не подойдёт ли кто угостить их?
      Пеликанам Вика рыбёшку кидала, носорогам зелёные веточки давала с руки, антилопы трясли ей вслед бородками, благодарили за сочную траву.
      У вольера с жирафом мальчишка продаёт морковь. Вика выбирает самую большую.
      — Ну, предлагай, — подбадривает папа.
      Вика поднимается на цыпочки и машет жирафам морковкой. Вот один неторопливо направился к загородке и перегнул через неё длинную шею. Ну и шея! Как у царицы Нефертити.
      С огромной высоты к Вике опускается угловатая голова с рожками-антеннами. Вика на всякий случай берётся за папин палец.
      — Смелее, Заяц, смелее. Это же воспитанный жираф, по глазам видно.
      Жираф и правда воспитанный. Он высовывает длинный розовый язык, ловко обкручивает им морковку и деликатно вытягивает её из Викиного кулака.
      — Вот здорово! — удивляется Вика. — Мне бы такой язык, мороженое лизать!
      Мороженое в Каире продают в высоких вафельных стаканчиках. Ни за что дна языком не достанешь.
      Остались ещё сонные толстые змеи и драконы-вараны с вывернутыми когтистыми лапами, но Вика не хочет их кормить. Она идёт кататься на слоне.
      Большой добрый слон трусит по кругу между пальмами. На голове слона, между ушами, сидит мальчишка-погонщик, а по бокам висят скамейки. Мальчишка останавливает слона между двумя лесенками, похожими на самолётные трапы.
      Вика забирается на скамеечку, прижимается спиной к слоновьему боку. Топ-топ-топ. — бежит слон по кругу, подобрав хобот. Сзади вертится тоненький хвостик, сверху свисает босая пятка погонщика. Здорово!
      Скамеечка подпрыгивает, проплывают мимо радужные гамадрилы, розовые бегемоты, ржавые крокодилы (они только в «Детском мире» зелёные, а на самом деле похожи на сосновые брёвна). И как электричка к перрону, подплывает скамеечка к трапу.
      — Эх, гулять так гулять! Такой день! — говорит папа. — Пойдём в «Луна-парк». Что-нибудь да выиграем!
      Мама называет «Луна-парк» не иначе как «грабёж средь бела дня». Вика с папой ходят туда по большому секрету. Мама знает, конечно, куда уплывают пиастры и откуда появляются в доме всевозможные безделушки, но виду не подаёт…
      Вика с папой стоят с сачками в руках. В широкой прозрачной чаше без дна кипят белые теннисные шарики с номерами, подпрыгивают, сталкиваются, разлетаются. Вика машет сачком напропалую, но шарики хитрые, выпрыгивают из сетки.
      А папа, как на рыбалке на Ученском берегу, потихоньку подводит сачок и резко взмахивает им. Есть!
      — Ну-ка посмотри, что у них там на десятый номер?
      На десятый номер — пластмассовая вазочка с лихими красными лебедями по стенкам. У Вики уже семь таких вазочек дома.
      — Ничего, — говорит папа, хмыкнув, — в Москве подаришь…
      Во что ещё не играли? Папа нерешительно смотрит на вывеску тира, откуда доносятся звонкие шлёпки пневматических винтовок.
      — Разве тряхнуть стариной? А, Заяц?
      — Тряхни, пап!
      Отец уверенно вскидывает винтовку, пристраивает её поудобнее к плечу… Носорог летит вверх тормашками. Вика стоит сзади не дыша, болеет за папу… Переворачиваются страусы и крокодилы, падают толстые инглизи.
      Хозяин тира поверх очков смотрит на перевёрнутые мишени.
      — Мистер, — объясняет он, — призовая стрельба. Вы должны стрелять, пока не промахнётесь.
      Он выкладывает на прилавок пульку… Вспыхивает реклама над фасадом картонного магазина. Другую… Гаснет свеча. Третью…
      Больше никто не стреляет. Люди набились в маленький тир, цокают языками и одобрительно кивают после каждого выстрела. Вспотевший хозяин бегает взад и вперёд: поднимать мишени и выкладывать пульки. — Мистер, — не выдерживает он наконец, — мистер, хватит, вы меня разорите… Вы американец?
      Вика переводит.
      — Нет, русский.
      — О-о, руси! — араб поднимает кверху большой палец, — Вторая мировая война?
      — Да. Лётчик.
      — Мистер, я был проводником под Эль-Аламейном. В большой победе есть и моя маленькая доля. — Хозяин тира кивает, поправляет очки и лезет под потолок за главным призом.
      Посетители расступаются, пропуская Вику с папой. Вика гордо вышагивает, прижимая к груди тяжёлую хрустальную ладью. Она слышит, как сзади почтительно шепчут:
      — Руси… Русский снайпер…
      Папа откидывает со лба потные волосы.
      — Ну, не ожидал даже. Да… А это что?
      Над прилавком свисает пук разноцветных перепутанных нитей. На прилавке — жестяные баночки кока-колы и пива, пистолеты-зажигалки и всякая пластмассовая всячина.
      — Как бы это нам с тобой кока-колу вытащить? — размышляет папа. — Ну-ка, Заяц, попробуй вот эту ниточку. Или нет, наверное, эту… А-а, тяни любую!
      Вика дёргает голубую нитку, и над прилавком подскакивает всё та же вазочка с лебедями. Хозяин аттракциона с улыбкой протягивает её Вике.
      — Девятая, — в отчаянии говорит папа. — Это уже слишком! Рядом молодой светловолосый европеец получает баночку кока-колы и разочарованно вертит её в руках.
      — Мистер, чейндж, — предлагает Вика, протягивая ему злополучных лебедей.
      «Чейндж» — такое же международное слово, как «Зу». «Чейндж» — значит «обмен».
      — Сенк ю, — тотчас соглашается тот, и призы переходят из рук в руки.
      У европейца симпатичное и будто бы даже знакомое лицо. Он улыбается, улыбается и Вика.
      — Полиш? — спрашивает она.
      — Но, — светловолосый европеец указывает пальцем в грудь, — рашен.
      Вика чуть не роняет хрустальную ладью на асфальт.
      — Папа! Пап! Скорее! Сюда!
      Услышав русскую речь, «европеец» распахивает глаза.
      — Наши! — кричит он. — Наши!
      Бежит папа. Бегут к «европейцу» мужчины и женщины.
      — Откуда?
      — Туристы. Из Хабаровска.
      — Из Анадыря.
      — Из Владивостока.
      Папа торопливо жмёт руки всем сразу.
      — Давно?
      — Две недели.
      — Скоро?
      — Через три дня.
      — Ну… как там?
      А как сказать — как там, на Родине? Как найти несколько слов, чтобы сказать самое главное, самое что ни на есть важное? Как уместить Родину в несколько слов? Говори хоть три часа, и всё будет мало, останется ещё что-то, что-то очень необходимое, о чём нельзя не сказать…
      — Снег у нас.
      — Реки тронулись.
      — Дожди в Москве.
      — В автобус! В автобус! — торопит арабчанка-переводчица. И снова папа жмёт руки:
      — Привет там передавайте!
      Кому привет? И серому апрельскому снегу, и набухшим подо льдом рекам, и дождливому московскому небу…
      Папа и Вика смотрят вслед отъезжающему автобусу.
      — Вот так… — говорит папа. — Встретились, поговорили… Между прочим, от Москвы до Владивостока вдвое дальше, чем до Каира…
      Через три дня дальневосточники сойдут с трапа на бетонное поле Шереметьева. Экспресс помчит их в Москву, и за окном потянутся невесомые берёзовые рощицы, и поля, и деревеньки, низко нахлобучившие разноцветные крыши.
      Вика всхлипывает.
      — Ну, вот ещё, — растерянно говорит папа. — В такой счастливый день…
      — Домой хочу-у! В Москву-у!! И в Марфино… Чтобы галстук носить. Чтобы дождь был…
      — Целый год молодцом держалась — и на тебе… Мы же не туристы, Заяц. У нас с тобой работа. — Папа сам расстроен неожиданной встречей. — Поехали к маме…
      Они идут к автобусу, держа в руках безрадостные призы «Луна-парка».
     
      Пир горой
     
      Солнце падает за небоскрёбы Эль-Гузы. В Египте нет вечера, только день и ночь.
      Солнце катится по верхушкам эвкалиптов — это ещё день. Солнце валится за горизонт — это уже ночь. В чёрном небе вспыхивают звёзды и рекламы: разноцветные закорючки, точки, петли. Так малыши рисуют море.
      А может, неспроста арабские буквы похожи на волны? Вода для арабов — это жизнь. И человеческую речь здесь услышишь только у колодцев, у Нила, у моря…
      Иностранцы плотно запахивают пиджаки, арабы кутаются в шерстяные шарфы — прохладно.
      В Египте вместо зимы и лета — ночь и день. И зимним днём можно испечься заживо, и летней ночью замёрзнуть насмерть. В этом Вика сама убедилась, когда на обратном пути с Красного моря посреди пустыни сломался автобус.
      Пока солнце лежало на барханах, ребята сидели в автобусе полумёртвые от жары, а едва наступила ночь — стали кутаться в пыльные половички. Потом взрослые побросали половички в песок, выломали сиденья, облили бензином и подожгли. Так и грелись у костра, пока не завёлся мотор.
      А расскажи кому-нибудь в Москве, что замерзал в африканской пустыне, — засмеют. Скажут, что замёрзнуть в Африке — всё равно что рыбе в воде утонуть…
      В Замалеке темно. Дома большие, многоэтажные, а горят всего несколько окон: в каждом доме одна семья. То ли дело ночная Москва! Такой узор разноцветных окон, и за каждым жизнь, люди…
      Аза и Леми уже спят. Бавваб Али метёт мраморные дорожки, Джон стрижёт траву на игровой площадке.
      — Бхатрак, Али, бхатрак, Джон! До свидания!
      — Бхатрак, мадемуазель Вика.
      У таиландского посольства всё тот же полицейский жуёт длинную сигару. Из русской колонии доносится Настькин рёв: её укладывают спать. Так и живёт колония: вместо побудки кри- чит муэдзин с минарета, а вместо отбоя — реактивный Насть-кин рёв.
      У подъезда одиноко сидит Светка, стукает о землю теннисным мячом. Вика останавливается рядом. Светка будто и не замечает её — роняет мяч на землю и ловит.
      — Ты чего сидишь?
      — Хочу и сижу. У тебя не спросила. — Голос у Светки сиплый, зарёванный.
      — Здорово сегодня было, правда? — говорит Вика.
      — Кривда. Ничего здорового.
      Вика молчит. Светка стукает мячиком.
      — И вообще мама сказала, чтобы я с тобой больше не разговаривала. И что так подруги не поступают.
      — Почему?! Я же правду сказала. А потом ещё и соврала из-за тебя!
      — Честная какая нашлась! А ты видела, как на меня все смотрели? И Сашка, и Геленжевские…
      Светка плачет, наклонив голову и стукая мячом о землю.
      Вике жалко её. Светка ведь не жадная, не злая, просто ей ужасно одиноко и скучно. Её никуда не пускают, даже в Зу она ни разу не была. Родители ей ничего не покупают, кроме жвачки и дешёвой кукурузы, и сами едят только суп из пакетиков. Зато они накупили много ненужных вещей — ковров, посуды и ещё чего-то. Вика раз была у Светки и сама видела: весь этаж у них завален всякой упакованной ерундой.
      А однажды Вика краем уха слышала, как ругались папа и Светкина мама.
      — Я не понимаю, Владимир Иванович, — говорила Светкина мама. — Нет, я просто не понимаю, как можно тратить деньги на всякие пустые развлечения!
      — А я не понимаю, как можно экономить на своих детях, — говорил папа. — У детей должно быть нормальное детство, даже если они живут в другой части света!
      — Я не понимаю, как можно выпускать ребёнка одного на улицу в чужой стране!
      — А я не понимаю, как можно этого не понимать! Дети во всех странах одинаковы и всегда найдут общий язык.
      Так они не понимали друг друга минут двадцать и поссорились.
      — Пойдём к нам, — предлагает Вика.
      — Не очень-то хочется…
      Врёт Светка. Ей-то очень хочется. И сидела она здесь, чтобы Вику встретить. Но родители не разрешают ей ходить в гости.
      Если самим ходить в гости, надо и к себе гостей приглашать. Да ещё угощать чем-то.
      — Пойдём! Лешка приехал…
      — Ну и целуйся со своим Лешкой. — Светка отворачивается.
      Виика идёт домой. Что толку обижаться на Светку, она же не сама себе родителей выбирала…
      А дома — пир горой! Стол накрыли в гостиной. Народу много, и она теперь не кажется огромной и пустынной. Здесь и дядя Феликс, и переводчики с первого этажа, и Черныхи — вся колония, кроме Лисицыных.
      На столе — сказочные богатства: картошка с подсолнечным маслом, солёные пупырчатые огурчики, чёрные сухари. Даже настоящие антоновские яблоки! Всё можно купить в Египте: и манго, и бананы, и финики, а вот яблоки — маленькие, зелёные, дорогие и невкусные. И те не египетские — из Сирии.
      Мама теперь смеётся, рассказывая историю с грибами, бегает из кухни в гостиную, из гостиной в кухню. Слуг нет — наконец-то можно похозяйничать самой.
      Вика, обжигаясь, ест рассыпчатую картошку. Жаль, что молоко египетское: не коровье, а буйволиное, жирное. А так всё как в Марфине, у бабушки Софьи.
      Дядя Феликс рассказывает:
      — Великая всё-таки штука — самолёт! На корабле не так: плывёшь себе потихоньку на север. Александрия похожа на Фамагусту, Фамагуста на Пирей, Пирей на Констанцу, Констанца на Варну, и не замечаешь, как земля за бортом меняется… А самолёт? Сел в Каир-вест, глянул с воздуха последний раз на пирамиды — ррраз! — и Москва. Изо рта пар валит, леса насквозь просвечивают, в экспрессе окна ледяные, и в них пятачки про-таяны. Будто на другую планету залетел… Шофёр завидует: «Загорели-то как! Из отпуска, что ли? Скучно небось от тёплого моря возвращаться?» — «Милый, говорю, в отпуск! А все тёплые моря я на комок снега променял бы и не задумался!» Посмотрел на меня вот этак: «Перегрелся, думает, товарищ под кавказским солнцем».
      — А я прилетела в первый свой отпуск домой, в Смоленск, — вспоминает. Настькина мама. — Иду по родному двору, где в На-стином возрасте каждый закут на коленях облазила, — и будто в первый раз его вижу. У самых дверей липа стоит. Её молнией почти, у земли срезало, а из культяпки молодые веточки во все стороны — как девчонка-растрёпа. Тридцать лет тут прожила и не видела. А вот — стою и реву: «Как же я без тебя жила, милая?»
      — А самое странное, — говорит мама, — самое странное, что в России все на русском языке говорят. Да-да, ничего смешного… Здесь ты будто на необитаемом острове живёшь, чужая речь тебя обтекает. Русское слово на улице вдруг услышишь — как током ударит… А в Москве еду в метро, люди кругом о своих заботах говорят — не для меня, между собой, — но я-то всё понимаю! Как будто я всем им родня, будто я со всеми ними одной жизнью живу! А пока в России жила, словно и не замечала, что мы на одном языке говорим…
      Лешка сидит напротив Вики. Лешка на год старше, но маленький, худой, большеголовый. Белёсый чубчик коротко подстрижен.
      Лешка дома переболел ветрянкой, всё лицо у него в зелёночных веснушках. Ужасно смешной сейчас Лешка, похож на маленького зелёного леопарда.
      Взрослые говорят о политике. У них ни один разговор без этого не обходится.
      — Израиль — очень неспокойный сосед. И главное, Египет сейчас не готов к войне, — говорит папа. — Насер до сих пор не решился реорганизовать армию. В промышленности, в сельском хозяйстве — революция. А армия не изменилась со времён короля Гороха, то бишь Фарука. Солдат плетьми порют за провинности. Офицеры на английский манер расхаживают со стеками. Генералы бездарны, озабочены только тем, как бы побольше украсть у государства…
      Какая война? — удивляется Вика. Ведь война была давным-давно, до её рождения. Так хорошо, так мирно живётся всем, кому нужна война?
      — Не думаю, чтобы Израиль решился на новую войну, — возражает дядя Феликс. — Он окружён арабскими странами. Если арабы объединят свои силы…
      — В том-то и дело! Многие арабские правители были бы рады поражению Насера, египетской революции. Поэтому Египет может рассчитывать только на Советский Союз.
      — Только войны нам ещё не хватало, — говорит мама. — С меня одной хватило выше головы. До сих пор по ночам сирену воздушной тревоги слышу и вскакиваю бежать в бомбоубежище. Нет, нет, хватит об этом… Лучше расскажи о наших пирожных!
      — А-а! — оживляется папа. — Какой мне дочка подарок сегодня поднесла — никогда ещё такой вкуснятины не едал! — под общий смех он рассказывает утреннюю историю с пирожными из «Синдбада-морехода».
      — Вообще надо быть осторожнее с покупками, — вступает в разговор переводчик с первого этажа. — Года два назад работал я в Бельгии. Прилетел в Брюссель, прямо с аэродрома захожу в кафе. Час ранний, народу никого нет. Подзываю официанта, спрашиваю чего-нибудь мясного. Он кивает, записывает и вдруг спрашивает: «А где ваша собака?» Я удивляюсь и отвечаю, что у меня собаки нет и никогда не было. У официанта глаза делаются вот с эту тарелку. Он убегает, и тотчас вываливается целая толпа — метрдотель, другие официанты, даже повара из кухни прибежали на меня посмотреть. Я сижу один в пустом зале. Даже бровью на них не повёл: за границей к любым странностям привыкаешь… Официант приносит плоское блюдо, я принимаюсь за еду. Мясо ничего, только костей много. Я ем, они смотрят. Спросил кофе — кофе нет. Ладно, расплатился, вышел. Вся толпа носами к окнам приклеилась… Да что случилось, в конце концов? Оглядываю себя — всё в порядке. Поднимаю глаза на вывеску… Матушки мои! Я в собачьем кафе позавтракал! Есть в Брюсселе такое кафе — туда миллионеры своих собак кормить водят.
      Вика слушает, держа в руках остывшую картофелину. Интересно во взрослой компании. Понаслушаешься таких историй!
      Но взрослые разом смотрят на часы, встают, собираются. Сегодня на вилле фильм — «Вечера на хуторе близ Диканьки».
      — А я? — хнычет Лешка.
      — Опять заснёшь посреди картины. Тяжёл ты стал, брат, чтобы тебя на руках домой нести… И Вике одной страшно будет. А ты как-никак мужчина, — говорит дядя Феликс.
      Слышатся смех и шаги под окнами. Вика и Лешка остаются одни.
     
      «Асуанская плотина», «Братья-мусульмане» и бык Коська
     
      Ребята убирают со стола. Вика на кухне, а Лешка подаёт из гостиной грязные тарелки: сначала в окошечке появляется башня из тарелок, потом — крапчатая Лешкина физиономия.
      Лешка последнее лето в Египте. Он кончил четвёртый класс и дальше учиться будет в Москве, в интернате.
      — Знаешь-знаешь, — говорит Лешка. (У него такая привычка — говорить быстро и захлёбываться словами, внезапно умолкать и смотреть на собеседника, склонив голову набок.) — Знаешь-знаешь, я в свою теперешнюю школу зашёл, а там все ещё учатся и будут до самого июня учиться. Всё так же, а английский только на будущий год начнётся, и физкультура в большом спортзале, вот… А с англичанкой ихней я по-английски говорил, правда-правда, она так удивилась, говорит-говорит, что у нас в Египте большая разговорная практика, вот!
      Вика складывает посуду в раковину. А в окошечке опять появляются чашки, рюмки и зелёные веснушки:
      — Знаешь-знаешь, а ребята смешные!.. Арабы думают, что по Москве медведи гуляют-гуляют, и они спрашивают, а правда, что в Каире вместо такси — слоны с шашечками?.. Смешно-смешно, вот!
      Вика подставляет табуретку к раковине и моет посуду. Лешка стоит с полотенцем через плечо, вытирает тарелки.
      — А ты в лагерь скоро? В Александрию? Здорово-здорово. В лагере почти как дома. Только у моря дышать сыро… А мы с отцом опять на юг, в Вади-Габгаба. Когда Асуанскую плотину построят, там море будет. Хочешь-хочешь, на карте покажу?
      В коридоре на полстены — огромная карта мира.
      Вон под потолком Советский Союз. А Африка похожа на кобуру пистолета, какие болтаются на ремне у египетских полицейских.
      Вот Чёрное море, вот маленькое Мраморное, вот Красное. А на самом деле все они синие. И Средиземное только так называется — Средиземное. А отойдёт корабль от берега — и нет никакой земли кругом, хоть все глаза прогляди.
      А самое симпатичное море — Эгейское. Оно тихое, не штормливое. Будто кто-то вылил его из голубого стекла, разбросал по всему морю белые скалистые островки и красиво назвал их: Карпатос, Аморгос, Агиос-Эвстратиос, Астипалея…
      Египет в верхнем правом углу Африки. Будто взяли линейку и отчертили ровный квадрат. В Африке много прямых границ. Папа рассказывал, что их действительно чертили по линейке, потому что в Африке никогда до этого никаких границ не было.
      Вика географию учила не по карте. Она раньше, чем смогла выговорить: Босфор, Мраморное море, Дарданеллы, — проплыла их туда и обратно.
      И что такое Египет, она без карты знает: под правым крылом самолёта — жёлтый песок, под левым — тоже, а посредине — серая ленточка Нила и узкая полоска зелени по берегам.
      Да что самолёт! В Каире географию можно изучать с любой крыши: скалы Мукаттам в Старом городе — это Аравийская пустыня, а Гиза с пирамидами и Сфинксом — уже Ливийская.
      Лешка с отцом исколесил Египет вдоль и поперёк. Вот и сё- годня — только вернулся из дому, а уже успел съездить в Луксор, в Долину мёртвых фараонов.
      Подставив стул, он водит пальцем по карте. Кто не жил в Африке, тот думает, что пустыня ровная, как обеденный стол. А Аравийская пустыня — как гребёнка: то хребет — гебелъ, то ущелье — вади. Вот и Вади-Габгаба, у самой суданской границы.
      — А знаешь-знаешь, — говорит Лешка, — в Ливийской пустыне белые пятна есть. «Белые пятна» — значит, там ещё ни один человек не был. Я выучусь — обратно приеду, буду разведчиком пустынь. Вот… В пустыне ничего, только скучно, наших мало, ни виллы, ни кино… А по ночам скорпионы в палатку лезут. Утрём ботинок надеваешь, а он там сидит, чёрный-чёрный, в шесть глаз на тебя смотрит и крючком ядовитым целит… А я уже привык — вечером мухобойкой их трескаешь-трескаешь…
      Лешка ковыряет свои зелёные оспины, поглядывает на Вику исподлобья. Странный какой-то стал — взрослый и непонятный.
      — А… а мне дядя Феликс смехунчика подарил.
      — Ну? — оживляется Лешка. — Покажи-покажи.
      Они бегут в Викину комнату. Вика достаёт розовую коробочку и нажимает на кнопку,
      О-о-хо-хо-хо! — тотчас закатывается смехунчик, будто сидел в своём домике и втихомолку давился от смеха, только и ждал, пока дадут ему волю. — А-а-ха-ха-ха!
      Вика и Лешка сидят друг против друга и сдерживают смех. Вика зажимает рот ладошкой, Лешка закрывает глаза, но смех прямо-таки распирает их, как сжатый воздух.
      Э-э-хэ-хэ-хэ! — заливается смехунчик.
      Первым не выдерживает Лешка, он фыркает и тоненько-тоненько закатывается. Хохочет и Вика. Они краснеют от смеха, валятся на кровать и дрыгают ногами. Когда смех начинает проходить, Вика снова давит кнопочку, и снова они хохочут, указывая друг на друга пальцами. По пятнистому Лешкиному лицу катятся слёзы.
      — Ой-ой-ой, не могу! — тоненько кричит Лешка. — Ой-ой-ой, лопну!
      Он так покраснел и надулся — кажется, сейчас и впрямь лопнет. Уже и смеяться трудно, животы будто одеревенели. Лешка икает сквозь слёзы.
      — Хва-ик-хватит, ик, ой! — машет он рукой. — Ик-хватит, а то, ик, ой, до смерти засмеёмся!
      Они сидят рядом, отдыхают от смеха. Лешка теперь не кажется взрослым — такой же, как и был.
      — Давай в прятки, — предлагает Вика. — Не, вдвоём неинтересно. Давай лучше Асуанскую плотину строить!
      Они принимаются за плотину. Длинный коридор превращается в Нил. Из комнат извлекают стулья, тумбочки, чемоданы. Плотина растёт и перегораживает коридор поперёк.
      — Воду бы пустить.
      — Папа, наверное, ругаться будет. Лешка вытирает пот с зелёной физиономии.
      — Я — советский специалист, — говорит он, — а ты — моя жена. А потом я буду президент Насер и приеду нас благодарить.
      — Не хочу я твоей женой быть. Я лучше бульдозером буду. Лешка опять смотрит на Вику непонятными взрослыми глазами.
      — Я так не играю. У специалиста должна быть жена.
      — Не хочу.
      Лешка останавливает работу, ковыряет оспины и задумчиво говорит:
      — А я, если хочешь знать, когда вырасту, на тебе взаправду женюсь. Вот.
      — А я к тебе в жёны не пойду, — сердито отвечает Вика.
      — Так нельзя, — рассудительно говорит Лешка. — Ты девчонка, слабачка, а я тебя буду защищать.
      — Тоже мне, защитник! — фыркает Вика. Лешка раздувается от обиды.
      — Я вырасту, знаешь-знаешь, какой сильный буду! А папа меня оставил, чтобы тебя защищать, вот.
      — От кого это меня защищать?
      — А вот бандиты полезут-полезут через балкон…
      — Какие ещё бандиты? Зачем им в русскую колонию лезть?
      — А «Братья-мусульмане»? «Братья-мусульмане»? Вика слышала эти слова в разговорах взрослых. Эти «Братья-мусульмане» хотели убить президента Насера. Вот они карабкаются по бугенвиллиям на балкон, в чёрных галабиях до пят, в чёрных платках. Плывут по коридору, как чёрные тени. Под полой галабии — кривые острые ножи. Платки закрывают лицо, только чёрные глаза сверкают злым огнём…
      Вика смотрит на балконную дверь. За дверью — непроглядная египетская ночь. Балкон в дальнем конце коридора теряется в полутьме. Свет только на кухне и здесь, над входной дверью. В Египте дорогой свет, его гасят, выходя из комнаты. Распахнутые двери зияют чёрной гулкой пустотой по всему коридору.
      А вокруг — чужая страна. Чужая ночь. Ни звука…
      — Кажется, балконная дверь скрипит… — шепчет Вика. — Это ветер, наверное, — неуверенно отвечает Лешка.
      — Нет. Слышишь, скрипит…
      На балконе и в самом деле что-то скрипит. Комнаты вдруг наполняются неведомыми шумами и шорохами.
      — Когда же папа вернётся? — Вика вот-вот заплачет от страха.
      — Нескоро ещё… — сиплым шёпотом отвечает Лешка.
      Они жмутся у входной двери. А за тонкой дверью будто бы чьи-то шаги.
      — Надо свет включить… — шепчет Лешка.
      — Включи…
      Лешка колеблется. Включатели в глубине страшных чёрных комнат.
      Он смотрит на сжавшуюся Вику и смело встаёт. Перелезает через «Асуанскую плотину», ощерившуюся распахнутыми пастями чемоданов. Подкрадывается на цыпочках к ближней комнате, заглядывает…
      — Темно…
      — Включай скорее, — просит Вика.
      Лешка медлит, раскачивается, как перед прыжком в высоту. Бросается в комнату, шарит дрожащими руками по стенам, повизгивая от страха, нащупывает включатель, щёлкает им и с воплем вылетает обратно, будто из темноты тянется за ним огромная рука.
      Свет включён, в комнате никого нет. Темнота и страшные шумы отступили к балкону.
      Уже смелее Лешка расправляется с темнотой во второй комнате, в третьей… Остаётся только Викина, самая дальняя. Лешка ныряет в неё и с визгом вылетает, несётся назад, выкатив глаза:
      — Че-человек! Че-че-чёрный!
      Вспотев от страха, они спрятались за «плотину» и ждут. Ничья тень не падает в коридор из освещённой комнаты.
      Лешка уходит на разведку, издалека заглядывает в комнату…
      — Тьфу! — громко говорит он. — Это зеркало.
      Весь этаж ярко освещён. Зато за окнами стало совсем черно. Лешка идёт на кухню и приносит охапку столовых ножей.
      — Главное, не спать, — говорит он, раскладывая ножи на полу. — Чтобы врасплох не застукали…
      Тёмное вечернее солнце опускается на Ученский лес, оплывает, растекается на полнеба. Лес и облака пропитались вишнёвым светом. От Учи поднимаются синие сумерки, а последние лучи уходящего дня ещё чертят светлое небо. Из низин, балок, овражков, через край, как переспевшая квашня, вываливается туман, катится по марфинским улицам. По самые плечи в тёплом тумане бежит сосед Вовка. Его стриженая макушка то пропадает, то появляется над белёсыми клубами.
      — Зае-е-ец! Зае-е-ец! Отец твой еде-е-ет!
      У околицы, приглушённый туманом, гудит мотор. Надсадно ревёт и мечется на привязи Коська, который до смерти боится папиной «Победы».
      — Да разве я так свою доченьку зову? Ведь я зову её — Заинька!
      От машины вкусно пахнет бензином, а от папиной щеки — утренним одеколоном и ещё чем-то родным, только папиным…
      Вернувшись с виллы, родители застали престранную картину. Под дверью, свернувшись калачиком на половике, крепко спали Вика и её мужественный защитник. Кругом них веером лежали тупые столовые ножи. Весь этаж был залит светом, а коридор перегородила высокая плотина из стульев, тумбочек и чемоданов.
      Перешёптываясь, ступая на цыпочки, родители разобрали завал и разнесли детей по кроватям.
      Вика вжимается носом в папину щёку.
      — Пап… А Борька опять яблоки воровал… Прямо с дерева…
      — Борька?.. Ну и хитрюга же этот Борька. Спи, дочуня…
      — А эти… мусульманские братья не придут?
      — Не придут. Их президент Насер давно разогнал. Спи, Заинька, спи…
      Засыпает подмосковная деревня Марфино. Гаснут окна русской колонии в центре Каира.
     
     
      Часть вторая. ШЕСТЬ ТРЕВОЖНЫХ ДНЕЙ В ИЮНЕ
     
      Гром среди ясного неба
     
      Валентина Васильевна торопливо проходит по двору и исчезает за углом, будто бы не замечая вопросительных взглядов ребят. Андрюшка Чубенидзе крадётся за ней, смотрит вслед и бежит назад:
      — На виллу пошла. Давай!
      Тотчас со всего двора ребята сбегаются к манговому дереву. Витька Сукачев карабкается по стволу, скрывается в густой тёмной зелени. С дерева тучей срываются потревоженные птицы.
      — Ну, чего? Чего там?
      Из листвы появляются босые Витькины пятки, обхватившие ствол. Витька съезжает вниз, потирает обожжённые колени. Сумрачно отвечает:
      — Чего-чего! Известно, чего — жёлтый.
      — Валентина Васильевна, жёлтый! Учительница пробегает мимо, отмахивается:
      — Поиграйте, ребята, поиграйте.
      И снова пионеры понуро разбредаются по территории лагеря.
      Поиграйте! Во все игры играно-переиграно. Третий день скука в пионерском лагере. С территории — ни ногой, засветло — отбой. А почему? Без вопросов. Да и спрашивать не у кого: вожатые целый день на русской вилле.
      И, как назло, Средиземное море необычно спокойно. Над узкой полоской песчаного пляжа вьётся жёлтый флаг, приглашает собирать перламутровые раковины, колючие рапаны, купаться.
      Когда на мачте бьётся чёрный флаг, тогда без вопросов ясно — шторм. Тогда сиди жди у моря погоды.
      Третий день на море штиль. Третий день нельзя купаться, третий день не крутят кино на вилле.
      Скука скучная…
      А как здорово было в первые дни! Как весело собирались в Каире — перезванивались втайне от родителей, решали, что брать с собой, а что можно оставить, строили секретные планы. Пионерский лагерь — не только отдых для ребят, здесь наконец-то нашлась работа и для мам. Мама-Чубенидзе — шеф-повар, целыми днями колдует в кухне-пристройке над шашлыками и чахохбили. Мама-Сукачева — вожатая в младшем отряде.
      Ехали в Александрию с песнями, обживали лагерь — двухэтажный особнячок над морем.
      Александрия не похожа на другие арабские города. Здесь много европейцев, целые европейские районы. А главное — рядом море. Его даже если не видишь, то чувствуешь: и небо шире, и город просторнее.
      Александрия вытянулась на косе между морем и озером Марьют. К озеру выходят задворки города, пыльный каменный лабиринт узких улочек. К морю ступеньками спускаются белые особнячки и оранжевые небоскрёбы.
      Сюда не долетает знойный хамсин. Правда, Лешка оказался прав: дышать в Александрии трудно, ветер дует с моря сырой, солёный, бельё на солнце не просыхает. Спать ложишься во влажные простыни, зато и сквозь сон слышишь, как вздыхает внизу море.
      А самое главное, отсюда и Родина кажется ближе: за Средиземным морем — Эгейское, за Эгейским — Мраморное, а там и Чёрное, Одесса.
      Далеко в море уходит белый мол. Иногда проплывает над молом и скрывается вдали красный флаг: «Россия» или «Башкирия» уходят к нашим берегам. А может, сухогруз повёз хлопок, мандарины, финики…
      В русском лагере три отряда: «Подснежники» — дошколята из Асуана, Исмаилии, Порт-Саида; «Гайдаровцы» и «Валя Котик» — из каирской школы.
      Утром — настоящий горн. Витька неумело раздувает щёки, вот-вот лопнет: «Вставай, вставай, кровати заправляй!» Потом на линейку в галстуках, с отрядной песней. Линейка под окнами особняка. Чтобы пропеть песню до конца, надо три раза вокруг двора обойти строем. Завтрак под манговыми деревьями. Деревья во дворе лагеря облюбовали под гнездовья птицы. Ни чучел не боятся, ни трещоток. Будят раньше горна. Есть приходится торопливо, иначе получишь поднебесный подарок прямо в тарелку.
      После завтрака по крутой улочке вниз, к морю: загорать, глядеть на корабли. Даже чёрный флаг не помеха, Валентина Васильевна скучать не даст. Когда море расштормилось, устроила конкурс: кто лучшую игрушку смастерит из ракушек?
      Выиграл, конечно, Витька. Ничего не клеил, не красил, — вертел-вертел в руках рапан, положил ушком вниз, пририсовал два чёрных глаза — получился ёжик.
      Однажды купались в большие волны. Растянулись в цепочку, как на Красном море, взялись за руки. И надо же — опять Светка оказалась рядом. Вика хотела перейти на другое место, но Светка вцепилась в её руку и так посмотрела… И когда волна её опрокинула, Светка наглоталась солёной воды, но пальцы не разжала.
      Вечером ходили на виллу смотреть кино. Русская вилла — через забор. «Бессмертный гарнизон» смотрели, и «Операцию „Ы“», и ещё чего-то…
      А теперь ни горна, ни линейки, ни моря, ни кино. Вставай к завтраку и целый день слоняйся во дворе. А над морем — бесполезный жёлтый флаг.
      Три дня назад до птиц и горна ребят разбудил гром. Все голышом повыскакивали во двор, под дождь. А дождя нет, на небе ни облачка. С тех пор грохочет каждый день. Валентина Васильевна говорит: «Гром», — а какой гром, какая гроза в Египте посреди лета?
      За три года Вика один раз дождь и видела. Арабы прыгали по каирским улицам, как первоклашки, руки под дождём мочили и лицо им умывали — молились дождю…
      Вчера у лагеря появился полицейский. Белый пробковый шлем плавает над забором.
      Надоели салочки, надоели прятки, каждый уголок двора изучен и исползан на коленках. Задолго до отбоя ребята собираются в особняке. Сидят в холле, свистят в потолок, тянут время до отбоя.
      Скука, скука, скука скучная!
      Вика включает смехунчика. Но и смехунчик уже надоел. Сели батарейки, он шипит и скрипит, выдавливая натужно «ххха-а, ххха-а, ххха-а», будто злорадно смеётся над всеми ими. — Да выбрось ты эту дрянную мыльницу! — взрывается Андрюшка Чубенидзе. — Заткни ему рот! Вёз него тошно!
      Но смехунчик не выключится, пока не отсмеется. С подсевшими батарейками он будет шипеть минуты три. Вика прячет его в палате под одеяло, но и оттуда доносится в холл приглушённое злорадное карканье.
      И опять все сидят, не глядя друг на друга. Всё уже говорено-переговорено.
      — Нет, ребята, — загорается вдруг Витька. — Самое интересное в Ленинграде — это дворики! Идёшь по Мойке или по Фонтанке, дома один к одному прижались. И вдруг — низенькая такая арка. И ни за что не отгадаете, что внутри! А там — крохотный дворик, ну, вот не больше холла. Окна в окна, можно соседу напротив руку пожать. Или, смотришь: ходы, переходы — вот где в прятки бы поиграть… Или фонтанчик посреди двора — лев, как на мосту Тахрир, а изо рта трубка торчит… А раз зашёл я в такую подворотенку, а во дворе Геракл льва душит и богини разные. Вот так… А лучше всего вечером, На улице уже солнца нет, а из подворотни: — свет, как из паровозной топни…
      — Неправда это, — говорит вдруг лениво Матрешкин.
      — Как?.. Как неправда?
      — А так. Это тебе папа с мамой рассказали. А тебя на Невский поставь, ты и дома-то своего не найдёшь.
      Витька медленно наливается краской и вдруг бросается на Матрешкина. Мальчишки падают и катаются по полу, ожесточённо сопя.
      Пустовойт и Чубенидзе растаскивают их.
      — Что? Не так, скажешь? — кричит всклокоченный Матрешкин. — Да ты в Ленинграде своём без году две недели прожил! Дво-ори-ки, фонта-анчики!
      Витька хочет сказать что-то трясущимися губами, но вырывается и убегает в палату. В мёртвой тишине холла слышно, как он плачет, уткнувшись в подушку.
      — Гад же ты, Матрешкин, — говорит Пустовойт. — Морду бы тебе набить, да лень.
      Плохо в лагере. Вот-вот тишина взорвётся новой ссорой. От скуки вспоминаются давно забытые обиды.
      — А я знаю, почему на море не пускают, — заявляет Матрешкин.
      Никто не спрашивает — почему, и он продолжает:
      — В Средиземку акула-людоед заплыла из Атлантики! Жрёт всех без разбору. — А кино на вилле тоже твоя акула сожрала?
      — Не верите? — обижается Матрешкин. — Я сам плавник видел!
      — Это подводная лодка, наверное, — говорит Саша. — Вчера на вилле слышал — Шестой флот у египетских берегов пасётся…
      В холл входят Валентина Васильевна и двое арабских полицейских. Полицейские молча подтягивают к окну тумбочки и приколачивают поверх жалюзи плотные синие шторы. Так же молча собирают инструменты, переходят в одну палату, потом в другую.
      — Слать, ребята, — приказывает Валентина Васильевна.
      — Совсем ведь рано, — возмущается Андрюшка.
      — Без разговоров! Спать!
      — Вот скукотища-то, — вздыхает Саша Пустовойт. Только половина девятого, но из-за синих штор в особняке будто сумерки. Ребята разбредаются по палатам. В палатах тоже синие шторы.
      Вика разбирает влажные простыни. Почему это отбой так рано? Она чуть отодвигает штору. Узкий луч света падает из окна на улицу. Во всей Александрии ни пятнышка света, не горят рекламы, только смутные синие пятна вместо окон.
      — Мишлязем, мадемуазель, мишлязем! — кричит снизу полицейский.
      Вика задёргивает штору и ложится. Неспокойно… Из Кадара нет писем. А мама обещала писать каждый день… Надо поскорее заснуть. Может, утром что-то изменится?
     
      Через пустыню
     
      Вика просыпается оттого, что кто-то трясёт её за плечо. Она с трудом раскрывает заспанные глаза. В палате темно, непонятно — уже утро или ещё вечер. Синие квадраты окон сочат мертвенный синий свет. И у Валентины Васильевны, склонившейся над кроватью, синие тени по лицу.
      — Вставай, вставай, Вика, вставай! — она отходит к следующей кровати.
      В палате молчаливое движение. С закрытыми глазами бродит Светка, натыкается на кровати. Хлопают крышки чемоданов, тумбочки распахнуты, в шкафах качаются пустые плечики. Одежда, игрушки, купальники летят в чемоданы.
      За дверью топот, гудят моторы под окнами, кто-то кричит по-арабски.
      Вика вскакивает и тоже начинает хватать свои вещи и запи- хивать их в чемодан. Куда все собираются? Опять не у кого спросить. Голос Валентины Васильевны доносится из мальчишеской палаты. Ноет голова, режет глаза гадкий синий свет. Опять топот по коридору, крик:
      — Все вниз! Все вниз!
      Вика следом за всеми спускается по лестнице, волоча тяжёлый чемодан в одной руке и заспанного Мишутку — в другой.
      Во дворе холодно, с моря резкий ветер, солнца ещё нет, даже птицы спят. Двор пуст, исчезли флажки, гирлянды и плакаты над линейкой. Незнакомые взрослые люди выносят охапками горны и вымпелы на улицу. На кухне — замок. Пионеры и октябрята толпятся во дворе растрёпанные, с припухшими глазами.
      Кто-то из взрослых вытаскивает из кладовки ящик с мандаринами, выбивает ногой доски, раздаёт торопливо каждому по два мандарина.
      — По машинам! — кричит взрослый, пробегая в особняк со связкой ключей.
      Ребята тянутся на улицу. «Подснежники» хлюпают носом и спят на ходу.
      У ворот два автобуса, наспех, кое-как замазанных грязно-жёлтой краской с коричневыми разводами. Ребята лезут в автобусы, толкая друг друга сумками и чемоданами. На передних сиденьях — взрослые. Кое-кого Вика видела на вилле. Сама вилла пуста, окна плотно закрыты ставнями.
      Человек с ключами прыгает в автобус и машет рукой. Машины тотчас трогаются, выруливают на набережную. Ночная Александрия безжизненна, окна запахнуты синими шторами. Море до самого горизонта разлиновано белыми барашками — начинается шторм.
      На перекрёстке стоят полицейские с короткими автоматами, поднимают руки навстречу автобусам. Автобусы останавливаются, из переднего выходит взрослый, разворачивая какие-то бумаги. Полицейские смотрят бумаги, один заглядывает в автобус. На нём стальная каска вместо шлема.
      Машины снова трогаются и снова останавливаются у следующего перекрёстка.
      Море осталось позади, слева тянется озеро Марьют. Вика оглядывается: дорога знакомая, здесь они въезжали в Александрию. Только ехали тогда не так — весело, вспоминали все песни, какие знали, даже арабские пели.
      Значит, назад, в Каир?
      Автобус притормаживает, съезжает с зелёной дороги в пус- тыню. Теперь только серо-жёлтый песок кругом, подковы-барханы и верблюжья колючка. И опять остановка.
      — Ребя! Танки! — в восторге кричит Витька. Мальчишки прилипают к окнам.
      У дороги стоят три плоских танка и каракатица-бронемашина на восьми огромных колёсах. Танки и бронемашина жёлтые, с коричневыми разводами, а на бортах, как цветная мишень в тире, — красно-бело-чёрный круг.
      Офицер в песочном мундире поднимается в автобус, проверяет документы. Чёрный египетский орёл с его фуражки грозно оглядывает притихших ребят.
      Автобусы трогаются, и танки сразу сливаются с цветом пустыни.
      — Ребята, — тихо ахает Саша, обводя всех вокруг круглыми глазами. — Ребята, война…
      — Да ну, скажешь тоже, — ворчит Матрешкин. — Учения, наверное, — но видно, что он сам ни в какие учения не верит.
      — А синие шторы? Я только сейчас — танки увидел и вспомнил, что отец рассказывал про нашу войну. Это называется — светомаскировка. Чтобы самолёты ночью с воздуха город не заметили. Поэтому нас и в защитный цвет вымазали, и по зелёной дороге не повезли… А гром? Какой гром, если ни облачка нет?
      Война?!
      Вика вдруг вспоминает, как говорил папа о возможной войне и как не соглашался с ним дядя Феликс.
      Неужели война? Вике всегда это слово казалось одиноким в русском языке, потому что о войне говорили только в прошедшем времени: «был на войне», «убили на войне». И вот — война идёт уже четвёртый день и где-то убивают людей. Сейчас, в эту самую минуту.
      Где-то — это где? Папа говорил об Израиле. Израиль — за Суэцким каналом. Вика торопливо вспоминает: папа-Чубенидзе работает в Эль-Кунтилла, на самой израильской границе, Витькин отец — в Порт-Саиде. А как папа с мамой? От границы до Каира далеко. Но почему не было писем?
      Значит, всё это война: и танки на обочине, и синие шторы, и полицейские с автоматами, и гром среди ясного неба. Совсем не страшно, если бы не само это слово — «война»…
      Солнце поднялось над барханами, и тотчас пустыня налилась жёлтым жарким светом. От верблюжьей колючки упали длинные тени. Будто из песка появляются впереди новые танки. От раскалённой брони струится вверх воздух. Длинный пушечный ствол зияет чёрной, как египетская ночь, пустотой. Опять остановка, опять арабские солдаты смотрят документы.
      В автобусах опустили шторки. Горячий воздух пахнет бензином и резиной. Пот щекочет лицо, стекает за шиворот, даже сидеть мокро.
      Остановка, но даже мальчишки уже не смотрят на танки. Все сидят, откинув головы на спинки, чубчики и чёлки прилипли к мокрым лбам. Песок скрипит на зубах, нет слюны, чтобы его выплюнуть. Ужасно хочется пить. Автобус качает, как корабль на волнах.
      Вика достаёт мандарин, очищает кожуру и ест. Во рту становится приторно-сладко, пить хочется ещё сильнее. Теперь к запаху бензина примешался душный запах мандариновой кожуры.
      Солнце палит сквозь занавески. К железным стенкам автобуса не прикоснуться.
      Короткая остановка. Арабская речь. Из открытой двери несёт жаром, как из печки.
      — Пить, — просит Матрешкин. — У кого есть попить?
      На него жалко смотреть: волосы мокрые, глаза потускнели, рубашка облепила тело.
      — У кого вода? Кто взял воду? — спрашивает Валентина Васильевна.
      Все молчат. Никто не догадался в утренней суматохе налить воды в термос, никто не думал, что автобусы свернут в пустыню.
      Кто-то из взрослых протягивает фляжку. Одна фляжка на весь автобус!
      Матрешкин жадно хватает фляжку, присасывается к горлышку.
      — Только один глоток! Один глоток каждому! Взрослые отказываются. Фляжка идёт по рядам сидений.
      Вика тоже отпивает один глоток. Вода противная, горячая, её хватает только на то, чтобы проглотить горькую слюну.
      Автобус плывёт по жёлтому морю песка. На высокой ноте гудит мотор. Уже не барханы кругом — слева и справа поднялись дюны, огромные, как пирамиды. Дорога петляет между ними. Перед глазами расплываются красные круги, в ушах — тягучий звон…
      Вика стоит в Хелуанском комбинате с одноклассниками перед распахнутой пастью доменной пени, затаив дыхание, закрыв лицо от нестерпимого жара. Идёт по цеху улыбчивый разносчик воды с запотевшим стеклянным пузырём на груди. За стеклом плещется вода. Разносчик снимает с серебряного носика стакан: «Пожалуйста, мадемуазель, пейте сколько хотите». Вика подносит стакан к губам. Но стакан пуст…
      — Вода-а! Вода-а!! — кричит Витька, вскакивая с места. Он указывает вперёд.
      Вика с трудом открывает глаза. Никакой воды впереди нет.
      — Я же вижу! — кричит Витька. — Я же вижу, неужели вы не видите?
      Вика опять закрывает глаза. Она полчаса назад тоже заметила на горизонте голубую полоску. Это миражи, она уже видела их в Аравийской пустыне у Красного моря. Чем больше хочется пить, тем чаще мелькает впереди вода или пальмы. Лучше закрыть глаза…
      В пустыне колодцы имеют имена. Имена колодцев вкусны и прохладны, как плеск воды: Бир-Сахра, Бир-Мисаха, Бир-эль-Басур. А родничок за марфинской околицей назывался Марфины слёзы.
      Вика тянется губами к ручейку. У неё заранее немеют зубы от студёной воды. Но вода уходит из-под губ. Вика наклоняется ниже — и родничок пересыхает, а земля, только что бывшая дном, трескается от зноя…
      — Валентина Васильевна! Романайте плохо!
      Данута Романайте, литовка из Вильнюса, сползает с сиденья. Она всегда плохо переносила жару.
      Валентина Васильевна трясёт её за плечо, и золотистая головка Даны безжизненно качается.
      Опять танки. Автобус останавливается. Взрослый выскакивает, что-то объясняет арабскому офицеру. Тот отстёгивает от пояса флягу, укутанную войлоком.
      Валентина Васильевна брызгает водой Данке в лицо. Та приоткрывает тусклые глаза.
      — Пить, — жалобно бормочет она. — Дайте, пожалуйста, пить…
      Но отпить можно только глоток, иначе всем не хватит. Валентина Васильевна протягивает флягу Пустовойту. Саша жадно смотрит на воду. И хрипло говорит:
      — Я не хочу. Честное слово. Пусть она… пьёт…
      Вика отрицательно трясёт головой, не в силах оторвать взгляд от фляги. Все отказываются от воды. Свою долю пьёт только Матрешкин. Светка протягивает было руку, но вдруг отворачивается.
      Данка пьёт большими глотками, вода стекает по уголкам её губ.
      Это тоже война? Зачем воюют люди, когда так хочется пить? — Пальмы, — неуверенно говорит Саша.
      — И я вижу!
      — А я давно заметил, думал, опять мираж!
      Действительно, на горизонте зонтики пальм. Вскоре автобусы въезжают в маленький оазис. Под пальмами — военные машины и лоток с кока-колой.
      Ребята покачиваются на затёкших ногах, пьют из острогорлых бутылочек. Пьют, пока не надуваются животы. Взрослые затаскивают в автобусы ящики с кока-колой. Теперь дорога не страшна.
      Арабские солдаты торопят, указывая на небо. Пятнистые автобусы вновь выезжают в раскалённые пески…
     
      В Докки
     
      Вскоре над песком поднимается узкая полоса зелени. Пустыня отступает, дышит вслед тяжёлым зноем. Насквозь пропылённые автобусы выбираются на зелёную дорогу. Справа выстроились пирамиды. Площадка перед ними пуста, торговцы и всадники исчезли.
      Мелькают белые стволы эвкалиптов набережной Эль-Нил. За Нилом тянется остров Рода.
      Остаётся слева безлюдный город Зу. Сейчас автобусы минуют Докки и по мосту Замалек направятся к вилле. Дома ли папа? Дядя Феликс и Лешка давно уехали в свой Вади-Габгаба, они далеко от войны…
      По улице Тахрир автобусы сворачивают в Докки. Недалеко от нового посольства у дверей большого отеля толпятся родители. Вон и мама смотрит из-под руки, рядом — Светкина мама. Значит, вся колония переехала в Докки?
      Умолкают перегретые моторы автобусов, распахиваются дверцы. Ребята вытаскивают в проход чемоданы…
      Вдруг из-под крыши отеля раздаётся гулкий рёв, и тотчас сирена срывается на пронзительный визг.
      — Все в укрытие! Воздушная тревога! Все в укрытие!
      Вожатые хватают детей под мышки, передают в дверь родителям. Воздух дрожит от воя сирены. Разбегаются прохожие. С перекрёстка бегут полицейские, указывают на небо, машут руками: скорее!
      Светкина мама врывается в автобус, заталкивая обратно детей, запинаясь о сумки и чемоданы.
      — Доченька моя! Пустите! Доченька! — Она хватает Светку и рвётся назад. Кто-то падает в дверях, на него валятся остальные. Мама-Лисицына, работая локтями, продирается вперёд, как танк. Светка плачет от стыда и страха, вырывает руки.
      Над улицей с грохотом, заглушая сирену, проносятся самолёты. Из глубины дворов бьют зенитные пулемёты. В голос рыдают «Подснежники». Кто-то роняет Викин чемодан, оттуда вываливается смехунчик и закатывается злорадным смехом.
      Полицейские прикладами автоматов бьют стёкла. Вика карабкается через окно, прыгает в протянутые руки, и полицейский бежит с ней под бетонный козырёк отеля. Автомат больно колотит Вику по ногам. На белом шлеме полицейского от её ладоней остаются красные пятна.
      Опустела улица, автобусы скалятся разбитыми стёклами, звенит воздух от визга сирены, грохота самолётов и стука зениток. Заливается смехунчик в покинутом автобусе…
      Кончился налёт. Разом смолкают пулемёты и сирена. В уши бьёт оглушительная тишина.
      — Слава богу, все живы, все живы! — Мама плачет и целует Вику в нос и щёки. — Все живы!
      Они поднимаются на восьмой этаж. В номере голо, даже посуды на кухне нет — всё упаковано. Сумки и узлы лежат у дверей.
      Мама вытирает слёзы, достаёт из сумки йод, бинтует Викины ладошки, рассказывает:
      — Я думала — отвоевалась, на всю жизнь хватит… Второго июня англичане, американцы, французы отозвали своих и вывезли в Грецию. За ними — другие… Одни мы остались. Третьего — приказ посла: никаких сборов, чемоданы распаковать. Сидим, как на бочке с порохом. Что-то неладно кругом. Кто войну пережил, тот задолго чует неладное…
      Утром пятого папа ушёл на работу. Только дверь за ним закрылась — грохот, сирены. Слуги не пришли, я бы уж и им была рада. Лотом крики на улице, арабы толпами идут, кричат, а что кричат — не пойму… Мухаммед прибегает, глаза огнём горят: «Мадам! Мадам! Исраэль! Война!» — и только что не пляшет от радости. А я как это проклятое слово услышала, так у меня и ноги подогнулись, «Мухаммед, говорю, война — квайс!» — «Мадам! Мы победим! Исраэль!» — и лупит кулаками воздух. И убежал…
      Летит Настькина мама, в слезах: что делать? В колонии никого из мужчин нет, под дверями толпа арабов. В это время отец звонит: в окна не выглядывайте, спрячьтесь в дальнюю комнату и дверь подоприте — под шумок всякие мусульманские братья выползли на свет божий. Лисицына в истерике. Что творится? Чего ждать? Куда бежать?
      Приезжает переводчик с первого этажа который в собачьем кафе обедал: Александрию бомбили. Тут у меня сердце упало… Под вечер приходит отец: собирай вещи. Нищему собраться — только подпоясаться. Переехали в Докки, к посольству поближе. Той же ночью всех беременных женщин и грудных детей наши самолёты забрали. Остальным — сидеть на чемоданах.
      Выступает по радио Насер: говорит, что особое значение имеет поддержка Советского Союза, просит арабов предупреждать провокации против нас.
      Москва постоянно запрашивает — все ли наши в безопасности? Посол каждый час звонит в Александрию. Там нефтехрани-лище разбомбили возле нашего торгпредства. Зелёная дорога обстреливается.
      Отец — к послу: дайте охрану и автобусы, я привезу детей. Посол звонит Насеру. Тот отвечает: лагерь охраняется, бульдозеры расчищают военную дорогу через пустыню.
      Голова кругом идёт… Как же Сашка с Серёжкой? Они же слышали, что война началась. Мы-то знаем, что с ними дома ничего не случится, а они, наверное, все уши прослушали, не скажут ли чего о нас… Вечером ловим Москву: Советское правительство начало эвакуацию своих граждан из Египта. Слава богу, Серёжка с Сашкой успокоились.
      Вчера Феликс с Лешкой приехали из своего Вади. Всех наших отзывают из провинций в Каир… А отец как вчера ушёл, так и нет его, — мама всхлипывает. — Рано утром звонит посол — вас вывезли. Я всё это время ни жива ни мертва сидела. Ну, все живы, все вместе…
      Вика прихлёбывает чай. Теперь надо ждать. Сидеть в четырёх стенах и ждать. Ждать, что будет дальше.
      Значит, скоро домой. В Марфине сейчас теплынь. Вовка писал, что каждый день, купается в Уче, а у запруды на хлеб берут во-от такие караси. Ночка родила телёнка, назвали Звёздочкой.
      А Серёжка и Сашка сегодня или завтра получат письмо, которое Вика писала полмесяца назад. Прочтут, что она живёт в пионерском лагере в Александрии, и будут тревожиться, искать Александрию на карте.
      А следующее своё письмо Вика сама вынет из почтового ящика в Москве и под арабскими вензелями прочтёт, что в Александ- рии хорошая погода, над морем — жёлтый флаг, а по вечерам на вилле крутят кино…
      Интересно, что делают Аза и Леми? Испугались они, услышав о войне? Или слушали радио с равнодушным лицом, держа игрушечные чашечки двумя пальчиками, не забыв отставить мизинчик, как и положено настоящим мадемуазель? А веснушчатый ослик так же возит по утрам помидоры к мечети? Зато уж Кекс точно по-прежнему валяется в тени бугенвиллии…
      Из окна видно далеко вокруг. Докки — новый район, прямые улицы, в окнах — бетонные решётки, защита от солнца.
      Равнодушно уставились в небо пирамиды. Они столько войн пережили и эту переживут. В каменную усыпальницу не долетают ни страшный рёв сирены, ни грохот штурмовиков…
      Мама вяжет на кухне. Вяжет и распускает, вяжет и распускает. Солнце уже клонится к пирамидам.
      Над Замалеком выше всех минаретов — клетчатая башня Насера. Много сейчас забот у президента. Сидит и думает, как выиграть войну. Но о Вике он и в такое время не забыл: приказал вывезти русский лагерь по секретной военной дороге…
      Внизу, у бетонного козырька отеля, тормозит белая машина. Вика узнаёт стриженый Лешкин затылок. Следом за Лешкой выходит папа и дядя Феликс.
      — Мам, папа приехал!
      — Дождались-таки, — вздыхает мама и откладывает ненужное вязание.
      Папа с порога улыбается Вике:
      — Цела и невредима? А мама тут о тебе все глаза проплакала.
      Лешка выглядывает из-за дяди Феликса. Он загорел в своём Вади-Габгабе, и оспины прошли.
      Взрослые устало рассаживаются на кухне. Мама потрошит узлы с продуктами, хлопочет над плитой.
      — Что в мире творится?
      — Сегодня ночью самолётом отправляют детей дошкольного возраста. А за нами идёт «Иван Франко». Он шёл на Кубу, с полпути вернули, послали за нами.
      Папа сажает Вику на колено.
      — Вот так, Заяц. Иначе и быть не могло. Где бы ты ни была, в каком уголке земного шара, — о тебе помнят, про тебя не забудут… Только раздался первый выстрел на границе, а на Родине уже думали о тебе, уже наши лётчики готовы были лететь за три моря, в воюющую страну, чтобы забрать тебя домой.
      — Пап, а президент Насер победит? Папа усмехается и трёт руками лицо. У него чёрные круги под глазами, а на щеках — щетина. Наверное, папа не спал всю ночь.
      — Война уже проиграна, Заяц, по всем статьям. Только проиграл войну не президент Насер, а продажное офицерьё. А разные типы, вроде нашего бывшего соседа, очень рады поражению. Им наплевать на свою страну. Они обвиняют президента. Как это у нас говорят — всех собак на него вешают…
      Папа подходит к карте. Вика и Лешка тотчас подтаскивают стулья с двух сторон. Вика опирается об Атлантику, Лешка — об Индийский океан.
      — Захвачен Синайский полуостров, — папа закрывает ладонью треугольник Синая. — Не сегодня завтра израильтяне выйдут к Суэцкому каналу. Разрушена Исмаилия. Канал закрыт… Египтяне очень тяжело переживают поражение. Никогда за все пять тысяч лет Египет не проигрывал так страшно.
      — А чему же радовался Мухаммед?
      — В сорок восьмом году Израиль захватил землю арабского народа Палестины. И люди, ничего не смыслящие в политике, решили, что Насер шапками закидает Израиль и вернёт арабам их земли…
      Вика смотрит на карту. Как же смог такой маленький Израиль победить такой большой Египет? Разрушена Исмаилия. Канал закрыт…
      Исмаилия — уютный, чистый городок, голубой лабиринт озера Тимсах, невысокие белые домики, по самую крышу утонувшие в зелени.
      А как представить себе Суэцкий канал без кораблей? Канал — синяя полоска в серо-жёлтом песке. Вода почти вровень с берегами, неподвижная, как стекло. Издалека кажется, что корабли идут прямо по песку.
      Автобус со школьниками ехал вдоль канала, обгоняя огромные корабли, и когда над песками появлялся красный флаг, ребята вместе со взрослыми высыпали из автобуса и кричали, размахивая руками. С корабля в ответ ревела сирена, и команда выстраивалась вдоль борта…
      — А я знаю-знаю, как Египет мог победить, — говорит Лешка, когда папа отходит.
      — Тоже мне, маршал нашёлся! Президент Насер не знал, а ты знаешь!
      — И Насер знал. — Лешка обиженно моргает. — Только ты ничего не поймёшь, это не девчоночье дело. — Он отворачивается, но не выдерживает и начинает взахлёб объяснять: — Мне па-па всё рассказал-рассказал. Значит, так… Все давно знали, что война будет, поэтому американцы и англичане своих в Грецию вывезли заранее. А разведчики разведали и донесли-донесли, что утром пятого июня Израиль начинает войну, и предложили ударить первыми. Это по-военному называется — упреждающий удар. А президент Насер не захотел нападать первым, потому что тогда все сказали бы, что это он начал войну. Зато он приказал самолёты поднять в воздух. А генералы, вместо того чтобы воевать, ушли на бал. Пока они там плясали, все самолёты прямо на земле и разбомбили. Их теперь судить будут и расстреляют. Вот!.. Только ты ничего не поняла, потому что это не девчоночье дело. А я, когда вырасту, военным лётчиком буду. Вот.
      — Что творится! — разводит руками дядя Феликс. — В Союзе их ровесники в «казаков-разбойников» играют и кукол нянчат. Дети как дети. А эти? «Президент Насер», «упреждающий удар»!.. Марш по кроватям, горе-политики!
      Но спать не пришлось. Над самой головой поплыл тяжёлый вой сирены.
     
      «Ястребы» над Городом Солнца
     
      На лестнице гремят шаги, жители отеля спускаются вниз, в бетонный колодец внутреннего двора.
      — Пойдём на крышу, — предлагает дядя Феликс. — От прямого попадания ничего не спасёт, а внизу ещё и развалинами задавит.
      Он прислушивается к далёкому лаю зениток:
      — Наверное, аэродром бомбить будут.
      Папа достаёт из чемодана военный бинокль в потёртом футляре. По чердачной лестнице все поднимаются на плоскую крышу отеля.
      За стеклянными трубками погасшей неоновой рекламы — железный гриб сирены. Она ревёт так оглушительно, что воздух волнами бьёт в грудь.
      Солнце падает в пустыню. Его выгоревший бледно-жёлтый шар наколот на верхушки пирамид. Тускло светится Нил. Клубится тёмная зелень садов Гезиры.
      Далеко на восточном берегу поднялась над городом цитадель Саллах ад-Дина: тонкие резные минареты за могучими каменными бастионами. А отсюда цитадель кажется игрушечной, лежащей на вытянутой вперёд ладони.
      За цитаделью отвесно поднимаются лиловые в закатном свете скалы Мукаттам. Тут и там прошивают небо красно-жёлтые нити зенитных пулемётов.
      Сирена умолкает, и во внезапной тишине слышен их частый стук и далёкий гул самолётов.
      — Летят, — говорит папа, не отрываясь от бинокля.
      Над Гелиополисом посвечивают в последних лучах солнца три серебристые точки. Вокруг них тотчас собираются в густой сноп трассирующие нити, вспыхивают белые одуванчики зенитных снарядов.
      — «Скайхок», американский штурмовик, — объявляет Лешка, подстроив бинокль. — «Ястреб» по-ихнему… У «Фантомов» морда гадючья, книзу опущена, будто высматривает чего. А «Миражи» остроклювые.
      Начитался американских военных журналов.
      Вика забинтованными руками берёт тяжёлый бинокль, шарит по небу. В восьмёрку окуляров вплывает короткий горбатый самолёт. Оказывается, он серебристый только снизу, а кабина и крылья сверху в жёлтых, коричневых и зелёных разводах. За кабиной — шестиконечная синяя звезда. Вика видит даже белый шлем лётчика за стеклом кабины.
      Штурмовик припадает на крыло, показывая ту же звезду на нём, и разворачивается, снижаясь. Прямо к Вике обращено теперь лицо самолёта, приплюснутое с боков, вытянутое кверху, с оттопыренными красными ушами-воздухозаборниками. В пустых глазах самолёта отражается закатное солнце.
      «Ястреб» на мгновение замирает, будто заметив маленькую Вику на крыше отеля в Докки…
      Вика вскрикивает и отдёргивает бинокль от глаз. Самолёты вновь превращаются в серебристые штрихи на голубом небе. Теперь они над аэродромом. От ведущего отделяется огненная точка, некоторое время летит рядом, словно раздумывая, куда теперь, и резко клюёт землю, оставляя в небе крутую дымную дугу.
      Небо над аэродромом вспыхивает. Потом до западного берега докатывается гулкий удар, и эхо его разбегается по безлюдным провалам улиц.
      — Ракета «воздух — земля», — фиксирует Лешка. Следом заходит второй самолёт. Он опускает нос книзу и вдруг подпрыгивает, как на ухабе. Прямо под ним распускается облачко зенитного снаряда.
      Штурмовик вываливается из строя, из-под крыла тянется нить тёмного дыма.
      — Есть! — кричит папа.
      — Отлетался, голубчик, — потирает руки дядя Феликс.
      На соседних крышах кричат и прыгают арабские мальчишки.
      — Бей его! — командует Лешка. — Навались!
      Вокруг подбитого самолёта воздух белеет от зенитных одуванчиков. Серебристая точка прыгает вверх и вниз, медленно набирает высоту и уходит на восток следом за другими двумя, повесив над городом тающий дымный след.
      Один за другим умолкают пулемёты. Уже темно. Только за Старым городом, над аэродромом — неровный красный свет пожара.
      Воздух свежеет. Если в это время внимательно смотреть на термометр, то видно, как укорачивается ртутный столбик.
      — Вот так же над Москвой стояла, зажигалки с крыши сбрасывала… — вздыхает мама.
      Папа прячет Вику под полой пиджака. Каир тонет в темноте. Не горят рекламы. Смутно белеют кварталы Докки и Эль-Гузы. Восточный берег на дне ночи. Лишь склоны Мукаттама отсвечивают багровый свет пожара.
      — Между прочим, — задумчиво говорит дядя Феликс, — «Аль-Кахира» — значит «победоносная». Так по-арабски называется Каир.
      — Ты же сам говорил-говорил сто раз, — Лешка волнуется и ищет на лбу несуществующие оспины, — ты же сам говорил, что если кто-то прав, то он обязательно победит.
      — А разве я говорю, что это не так? Каир победит. Только не сегодня и не завтра. Из каждого поражения надо извлекать уроки…
      На крышу выглядывает Настькина мама:
      — Феликс! Феликс! Скорее, Насер по телевизору говорит. Лифт не работает — нет электричества. Все бегут по лестнице вниз, держась в темноте за перила.
      В холле, слабо освещённом керосиновой лампой, собрались обитатели отеля. На столике мерцает переносной батареечный телевизор. Дядю Феликса пропускают вперёд. Вика протискивается за ним.
      На бледном экране — президент Насер. Глубоко запали усталые глаза на тёмном лице, высокий лоб рассекли морщины. Президент говорит медленно, но решительно.
      — Тише, — машет рукой дядя Феликс. Он вслушивается в арабскую речь и в паузах бросает короткие фразы: — Страна оказалась неготовой к войне… Египет потерпел сокрушительное поражение… В сложившейся ситуации ответственность за пора- жение несу я. Я и никто другой… Я обратился к вам, чтобы заявить, что складываю с себя полномочия президента Объединённой Арабской Республики…
      На экране появляется диктор. Кто-то щёлкает выключателем. В холле молчание. С тяжёлым сердцем расходятся жители отеля по номерам.
      — Пап, а куда он складывает полномочия? Отец невесело усмехается.
      — Сложить полномочия — значит уйти в отставку. Народ избирает президента на шесть лет, а он сказал, что не оправдал доверия, не справился с управлением большой страной…
      Вика укладывает Мишутку, сама ложится рядом, смотрит в потолок и думает:
      «Почему президент Насер не справился со страной? Значит, он что-то делал не так. А что? Отдал феллахам землю — хорошо. Дружил с нами — очень хорошо. Разрешил арабчатам играть на газонах — разве плохо?.. Вот, наверное, радуется бизнесмен средней руки! Пляшет перед телевизором и гладит пухлыми ладонями лицо, молится своему буржуйскому богу. А Аза и Леми и эту новость прослушали с оттопыренным мизинцем. Настоящая мадемуазель не интересуется политикой… Выходит, бизнесмен средней руки оказался прав — все египтяне против Насера… Что же будет?»
      С улицы доносится приглушённый шум мотора. Вика выглядывает в окно: чуть подсвечивая затенёнными фарами, под козырёк отеля заплывает автобус. Белеют шлемы мотоциклистов-полицейских. В отеле голоса, шаги; удаляется по лестничному пролёту Настькин рёв. Слышен крик мамы-Лисицыной.
      Вика и папа выходят из номера.
      Мадам Лисицына волочит по лестнице Светку, догоняет работника посольства.
      — Я вас умоляю, нет, я требую! Я требую… Посольский оборачивает синее от бессонных ночей лицо:
      — Летят только дети дошкольного возраста. Всем не хватит места.
      С площадок смотрят вниз жильцы отеля.
      — Одно лишнее всегда найдётся. У меня ребёнок!
      — Ведите себя достойно, — говорит папа. — У нас у всех дети.
      — У вас в Москве ещё двое! А у меня одна! Одна! — мама-Лисицына плачет настоящими слезами.
      — Пойдём, мам, не надо, — тянет её Светка назад.
      Вика возвращается к окну. Автобус внизу разворачивается и направляется к набережной. Настьку Чёрных и других малышей увозят в Каир-вест. Где-то над Средиземным морем летят наши самолёты, чтобы забрать их на Родину.
      В автобусе Настька, конечно, заснёт, спящую её мама внесёт по трапу, не разбудит и в Шереметьеве. А проснётся Настька завтрашним утром в Москве, за три тысячи километров от Каира.
      Далеко в Атлантике торопится, режет острым носом волну теплоход «Иван Франко». Скоро кончатся эти тревожные дни…
     
      Ответ врагам революции
     
      Раньше, чем поднялось солнце над скалами Мукаттам, Вику будит многоголосый шум под окнами. Вика осторожно смотрит в окно сквозь жалюзи.
      По улицам Докки течёт к набережной плотная толпа арабов. Редко мелькают в толпе европейские костюмы каирских аристократов, зато рекой плывут чёрные, жёлтые, полосатые галабии, халаты, малайе, развеваются бедуинские платки.
      Вика смотрит дальше: толпы, вытекая из улиц, сливаются на набережной Эль-Нил. Сигналят неподвижные автобусы, машины выезжают на тротуар. Торговцы прижимаются к стенам зданий, расступаясь на пути демонстрации. Над кипящей поверхностью толпы плывут недоуменные морды верблюдов, шлемы полицейских и дети, поднятые на плечи родителей.
      В неуловимом ритме взлетают над головами людей крепко сжатые кулаки.
      Лисицына врывается в номер без стука.
      — Господи! — голосит она с порога. — Опять демонстрация! Что случилось? Опять двери запирать? Что они демонстрируют?
      — Да погодите, не паникуйте, — хмурится папа. — Надо же сначала узнать, в чём дело.
      Он распахивает окно. Со свежим утренним ветром и обычными запахами каирских улиц в комнату врывается гортанный арабский крик. Разобрать ничего невозможно, лишь одно слово повторяется тысячей голосов, гремит над Каиром:
      — На-сер! На-сер!
      Бегут дядя Феликс с Лешкой.
      — Телевизор не включали? В Александрии, в Порт-Саиде, в Асуане демонстрации! Весь рабочий Каир на улице! Феллахи бросили работу! Неужели не понимаете? Они просят Насера остаться президентом. Они не просят, они требуют! Папа смеётся впервые за эти дни. Подхватывает Вику и высоко подбрасывает её.
      — Ну, кто там говорил, что народ не верит Насеру? А? Смотри! Это же рабочие и феллахи. Замалек кусает локти!.. Феликс, машина ещё здесь? Поедем в город. Это же великое событие — народ защищает революцию!
      Мама сопротивляется:
      — Посол запретил выходить на улицу. «Братья-мусульмане»…
      — Какие запреты в такое время! А «Братья» и прочая погань сейчас сидят по домам и боятся нос на улицу высунуть.
      Мама всё-таки остаётся, она очень устала за пять дней войны, все время теребит что-то нервными пальцами.
      Вика с папой и дядя Феликс с Лешкой спускаются в автомобиль. Улицы Докки уже опустели, демонстрация направилась к центру города.
      Эль-Нил и мост ат-Тахрир запружены народом. Кажется, уже всё население Каира прошло по ним, а из окраин, из окрестных деревень всё идут и идут люди.
      Дядя Феликс выезжает на тротуар. Сегодня машины и люди поменялись местами.
      Арабы идут с детьми. Самые маленькие на руках, те, кто постарше, вместе со взрослыми вскидывают вверх маленькие кулачки. Лица людей напряжены, решительны. И одновременно — праздничны, люди радуются своей силе и своему множеству.
      — На-сер! На-сер! — гремит стотысячный голос толпы так, что вздрагивают особняки Замалека.
      Дядя Феликс быстро крутит руль, протискиваясь сквозь толпу. Со скоростью пешехода «мерседес» проползает мост ат-Тахрир и останавливается у здания Лиги арабских государств. Дальше ехать некуда — вся площадь от Национального музея до здания правительства запружена народом. Лица обращены к зданию правительства. Его широкий жёлтый фасад вогнут вовнутрь, будто бы от напора демонстрации.
      — На-сер! На-сер!
      Чёрный государственный орёл, кажется, сейчас сорвётся с фасада и взлетит над кипящей площадью.
      Кто-то выскакивает к памятнику Освобождения и взмахом руки призывает ко вниманию. Гул откатывается от центра площади и гаснет. Человек кричит что-то, заглушаемое дыханием площади. И тотчас площадь Тахрир взрывается, торжествующий крик раскатывается по улицам, переносится по запруженному мосту через Гезиру на западный берег. — Президент Насер с нами!
      Арабы обнимаются и вскидывают к небу раскрытые ладони.
      — Президент Насер снова с нами!
      — Закирия! — кричит Вика, торопливо опуская стекло машины. — Закирия-я-я!
      В толпе мелькает длинная сутулая фигура Закирии. Он оборачивается на крик и подходит.
      — Сайда, мадемуазель, сайда, мистер! Президент Насер с нами! — улыбается Закирия.
      — Что сказал тот человек, Закирия? — спрашивает дядя Феликс.
      — Он сказал, что президент забрал заявление об отставке. Он вернулся к нам! Сегодня наши враги увидели, на чьей стороне сила!
      — Американо! — кричит араб в красной вязаной шапочке, указывая на машину.
      Тотчас толпа арабов окружает её, угрожающе размахивая кулаками.
      — Ля! Нет! — торопливо отвечает Закирия. — Ля, руси, бал-шафи! Русские, большевики!
      — Балшафи! Руси! — арабы жмут руки папе, дяде Феликсу и даже Лешке.
      — Вам лучше уехать, — говорит Закирия. — Вас будут принимать за американцев.
      Машина не может развернуться в толпе. Дядя Феликс задним ходом отгоняет её на мост.
      — Плохо бы нам пришлось, окажись мы американцами, — замечает дядя Феликс. — Вовремя они своих спрятали в Греции.
      — Ещё бы! Американцы вооружили Израиль… А ты заметил, что для египтян слово «балшафи» — как заклинание победы? Они ждут помощи от нас.
      — А мы поможем? — спрашивает Лешка.
      — А ты бы бросил друга в беде?
      — Нет, конечно, — обижается Лешка.
      — Ну, так о чём разговор?
      Дядя Феликс всё не может развернуть машину и, наконец, направляется в глубь Гезиры, чтобы объехать демонстрацию.
      — Слушай, Феликс, давай крюк сделаем, — предлагает папа. — Последний раз глянем на колонию. Как-никак три года прожили, может, ещё скучать будем в Москве.
      Машина углубляется в Замалек. Улицы пустынны, заперты решётчатые ворота, в ранний час закрыты жалюзи. «У трёх пирамид» никого нет, скучает хозяин среди пустых столиков. Обезлюдевшая колония грустно смотрит пыльными окнами. Вон Викино окно на третьем этаже. На подоконнике — выгоревшие бумажные цветы, Вика клеила их на уроке труда, а мама оставила в суматохе переезда.
      За живой изгородью стоят Аза и Леми.
      — Вика, — машут они, будто расстались только сегодня утром. — Приходи играть с нами.
      Вика недоуменно смотрит на них, на их тщательно выглаженные платьица, на старательно уложенные волосы, перехваченные нарядными ленточками. Играть? Играть, когда идёт война и умирают люди, когда на соседних улицах кипит демонстрация!
      — Только в мяч мы теперь не играем, — капризно говорит Аза. — Джон ушёл от нас, а Али очень толстый, он не может бегать за мячом.
      — Куда ушёл Джон?
      Аза морщится и машет рукой вдоль улицы.
      — На войну.
      — Он правильно сделал, — говорит Вика. — Очень хорошо! Аза и Леми удивлённо вскидывают брови.
      — Очень хорошо, — повторяет Вика, старательно выговаривая арабские слова, чтобы они правильно поняли. — Кувеййис! Вери велл! — и она громко хлопает дверцей машины.
      — Ай да Заяц! — одобрительно кивает папа. — Молодец! Так их!
      Они смеются с дядей Феликсом, а Лешка смотрит на хмурую Вику круглыми глазами. Он первый раз видит её такой.
     
      Пока стоит цитадель Саллах ад-Дина…
     
      В холле в широких креслах по трое сидят ребята. Почти весь класс. Теперь все вместе — и инженерские, и торгпредские.
      Витька Сукачев протягивает Вике горсть фиников.
      — Откуда? — удивляется она. В город выходить нельзя, торговцев теперь мало, да и не до сладостей.
      — Хусейн принёс. Каждое утро прибегает, то финики тащит, то мандарины.
      Финики свежие, сочные, правда, отдают мылом. В Египте все фрукты надо мыть горячей водой с мылом. Всё равно вкусно. Третий класс сосредоточенно жуёт, собирая в горсть длинные светлые косточки. — А Матрешкин вчера с малышами улетел, — смеётся Витька. — Сидит сейчас дома и дует чай из самовара. С бубликами.
      — Скоро и мы двинемся, — говорит Саша Пустовойт. — «Иван Франко» уже Гибралтар прошёл.
      Вика прикидывает в уме расстояние от Гибралтарского пролива до египетских берегов: утром теплоход будет в Александрии. Значит, последний день в Каире…
      — Вот так, — вздыхает вдруг Андрюшка. — Разъедемся, значит, по домам, и — поминай как звали!
      — Как это? — удивляется Витька. — Чего это ты?
      — А то. Данка вон в Литве живёт, а я в Грузии. От Вильнюса до Тбилиси — как от Москвы до Каира.
      Ребята недоуменно переглядываются. Об этом никто не подумал. Все так привыкли уезжать домой на каникулы, чтобы на следующий год вновь собраться в русской школе в Баб-эль-Бахре. А теперь, выходит, насовсем — в разные школы, в разные города, к новым друзьям…
      Не будет рядом Саши, капризули Светки и весёлого озорника Витьки…
      — Да за лето война сто раз кончится!
      — Ну да! — кивает Андрюшка. — Попробуй столько земли обратно отвоевать.
      — Нет, ребята, не может быть, — возмущается Саша. — Ну и что, что далеко? Ведь в одной стране будем жить! Это… это же как в одном доме! В одном большом доме.
      — А приезжайте ко мне, — зажигается Андрюшка. — Нет, правда! Я вас шашлыками угощу. Настоящими, кавказскими, не то что у Али-бизнесмена!
      — А ко мне, ко мне! В Зимний сходим, каждый дворик обойдём!
      — Нет, ко мне, — требует Вика. — Москва как раз посередине, отовсюду близко!
      — Главное — не потеряться, — говорит Саша. — Дом-то дом, а уж очень большой. Новые друзья появятся…
      — Придумал! — Витька таинственно оглядывается на пустой холл и понижает голос. — Надо организовать братство! Настоящее тайное братство.
      — Почему тайное?
      — Ну так, для порядка. Братство должно быть тайным. И ещё надо клятву придумать. Какое же братство без клятвы?
      Витька опять оглядывается и знаками подзывает всех к себе.
      — Повторяйте: «Пока стоит цитадель Саллах ад-Дина»…
      — Цитадель Саллах ад-Дина… — шепчут ребята, склонившись голова к голове.
      — «Пока молчит Сфинкс…» — продолжает Вика.
      — Пока молчит Сфинкс…
      — «Клянусь не забывать своих друзей по тайному братству русской школы в Баб-эль-Бахре…»
      — В Баб-эль-Бахре…
      — Всё, — выдыхает Витька, откидываясь на спинку кресла.
      — Нет, не всё, — волнуясь, говорит Данка. — «Клянусь не забывать своих друзей, с которыми делился водой в Ливийской пустыне».
      — «А если я нарушу эту страшную клятву, так пусть высохну, как мумия фараона Тутанхамона!» — завершает Андрюшка, сверкая глазами.
      — Теперь адреса.
      И тайное братство, забыв о распрях и ссорах, торопливо пишет московские, ленинградские, вильнюсские, минские, тбилисские адреса, примостив лист бумаги на колене.
     
      Домой!
     
      Мама только подходит к постели, а Вика уже открывает глаза. За эти июньские дни она научилась просыпаться задолго до солнца. — Едем?
      — Автобус у дверей.
      Вика молча быстро одевается. Папа уже одет и выбрит. Кажется, что он вообще не спал в июне.
      Вика укладывает Мишутку в чемодан, а галстук кладёт сверху. Она наденет его на палубе теплохода. Палуба теплохода — это уже советская земля.
      — Присядем на дорожку, — говорит мама.
      Они садятся на чемоданы. Хороший обычай — посидеть перед дальней дорогой. Можно вспомнить, что было, и загадать, что будет.
      Вика последний раз смотрит на острия далёких пирамид. Сфинкс, конечно, не запомнил её, но она навсегда запомнила его странную, тревожную улыбку.
      Лифт бесшумно скользит вниз. Автобус уже полон. Негромко переговариваются переводчики и полицейские.
      Хусейн, чернобородый старичок в чалме, похожий на доброго колдуна, плачет и суёт Витьке в руки финики. — Много письмо пиши, — говорит он, вытирая лицо рукавом галабии.
      Хусейн ещё грудного Витьку нянчил и буйволиным молоком из соски кормил.
      Ребята старательно не смотрят в их сторону. Витька будто бы чешет лоб, а сам потихоньку смахивает слёзы с ресниц.
      — Ты, Хусейн, это… русский язык не забывай. Сказки прочти, что я оставил… Я приеду ещё. Честное пионерское…
      — Пока стоит цитадель… — громко шепчет Андрюшка, пробегая мимо.
      Вика кивает: она помнит, она не забудет о братстве русской школы.
      — Все? — спрашивает шофёр, выглядывая в салон.
      — Нет, мы ещё! — папа-Лисицын и мама-Лисицына, взмокнув от пота, тащат ковры, картонные коробки, пакеты, сумки, узлы и чемоданы.
      — Вы забили весь багажник. Больше места нет.
      — А ничего, — не теряется папа-Лисицын и протискивается в автобус. — Мы и на пол положим.
      — На пол ничего не класть! — машет переводчик. — Возможна воздушная тревога, проход должен быть свободен.
      — Что же, бросать добро? — мама-Лисицына готовится заплакать настоящими слезами.
      — Постыдились бы, — говорит дядя Феликс. — Война ведь.
      — И в нашу войну такие были, — говорит мама. — Люди в эвакуацию в теплушках ехали, а они купе коврами забивали…
      — Ничего, — не смущается папа-Лисицын. — Мы и постоим. Слезь-ка, доченька!
      Они накладывают на свои сиденья ковры, коробки, пакеты, узлы, сумки и чемоданы. Светка стоит в проходе, красная от стыда, слёзы вот-вот брызнут из глаз.
      Папа-Лисицын и мама-Лисицына взгромождаются на свой багаж, упираясь головой в потолок.
      — Иди сюда, доченька!
      — Высиживайте сами своё добро! — кричит Светка сквозь слёзы.
      Ай да Светка! Вика машет ей рукой и подвигается. Светка садится рядом, вытирая рукавом злые слёзы.
      Автобус, наконец, трогается. Остаётся под козырьком отеля одинокий Хусейн. Мелькают мимо чешуйчатые стволы пальм, белые эвкалипты. Каир спит, укрывшись плотным одеялом тропической зелени. Только зенитные пушки упёрлись бессонными глазами в небо. Вика торопливо оглядывается: надо всё-всё запомнить — и могучие бастионы цитадели, и резные минареты над Гезирой, и башню президента Насера среди них, и лодки торговцев у острова Рода…
      Остаются позади западные окраины Каира. Прощай, тысячелетний город!
      Автобус катит по зелёной дороге вдоль бесчисленных каналов и речных рукавов. Тянутся рисовые и хлопковые поля, деревеньки, крытые соломой и дёрном.
      Вика кладёт тяжёлую голову на Светкино плечо…
      Жёлтый флаг над пустынным пляжем, солнце над барханами, серебристые точки над Гелиополисом, чёрный орёл на жёлтом вогнутом фасаде…
      Вика спит и не слышит, как автобус сворачивает под широкие листья финиковых пальм, когда поднимаются над горизонтом остроклювые «Миражи», не чувствует жаркого дыхания близкой пустыни. Она очень устала.
      Её будит низкий гудок теплохода.
      Александрийский порт топорщится стрелами кранов. «Иван Франко» нависает над причалом, огромный, как пирамида. Борт его распахнут, в трюм едут по эскалатору разноцветные чемоданы. Деловито урчит кран, подхватывает машину, завёрнутую в авоську, и поднимает её на борт.
      Вика бежит к трапу, загороженному цепочкой. Арабский солдат останавливает её:
      — Мадемуазель, ваши документы.
      — Я теперь не мадемуазель! Я теперь просто Вика! Араб улыбается, сверкает зубами, проверяет паспорта и снимает цепочку:
      — Бхатрак, просто Вика.
      Вика шагает на первую ступеньку трапа. Всё! Только один шаг — и она дома. Пусть теплоходный трап — это ещё не земля, но первая его ступенька — уже Родина.
      Вся команда высыпала на палубу. Моряки машут фуражками с золотым крабом. Даже кок в высоком белом колпаке высунулся из камбуза.
      Капитан встречает пассажиров на последней ступеньке трапа. Вика пожимает руку капитана.
      — Вы очень торопились за нами?
      — Конечно, — отвечает капитан. — Никогда ещё «Иван Франко» не ходил так быстро.
      — Как там Шестой флот? — деловито спрашивает Вика. — Не очень? — Что нам Шестой флот! Нам никакие флоты не преграда! Раскинулась широко по берегу Александрия, глыбятся бастионы форта Кейт-Бей. А Вика стоит на своей земле! Никто не смеет посягнуть на этот островок советской земли, над которым развевается красный флаг. А через три дня он сольётся с большой землёй Родины. Родина начинается здесь, с той черты, которую перешагивают сейчас члены тайного братства с папами и мамами.
      — Ну, вот и дома! — говорит папа и глубоко вздыхает, будто здесь, у александрийского причала, уже особый, вкусный, родной воздух.
      У трапа тормозит чёрная машина. Наверное, кто-то из посольских приехал… Нет, из машины выходят два араба. Они вытаскивают какие-то удостоверения, и часовой, отдав честь, снимает цепочку.
      Арабы поднимаются по трапу, спрашивают что-то у капитана. Тот оглядывается и указывает в ту сторону, где стоят Вика с папой и с мамой. Арабы направляются к ним. И с каждым их шагом, сокращающим расстояние, падает сердце у Вики.
      — Мистер Беликов?
      — Да, — отвечает папа.
      — Президент Насер просит вас остаться. У Вики перехватывает дыхание.
      Папа медленно оборачивается.
      — Что скажете, мои родные?
      Мама молчит, у неё катятся слёзы по щекам. И у Вики щиплет в глазах.
      — Политика — сложная штука, — говорит она. — Мы не туристы…
      — Да, — говорит папа. — Именно так, дочуня.
      Он целует маму в неподвижное заплаканное лицо. Поднимает Вику и крепко прижимает к себе. Она утыкается носом в папину щёку.
      — Не плачь, — говорит папа. — Я скоро вернусь. Значит, так надо.
      — А я и не плачу, — отвечает Вика, растирая слёзы кулаками. — Надо — значит, надо…
      Она снимает с груди священного жука скарабея и протягивает папе.
      — Древние полководцы… Может, и тебе пригодится… Папа берёт свой чемодан и идёт за арабами.
      Вот он спускается по трапу. Вот шагает с последней ступеньки… Плывёт над Александрией гулкий гудок теплохода, С железным лязгом поднимается трап.
      Папа машет снизу. Арабы ждут его у машины. Он ловит за плечо мальчишку-торговца, суёт ему не глядя пиастры и закидывает на борт плюшевого зелёного верблюжонка. Вика вытирает верблюжонком мокрые щёки.
      Опять гудит «Иван Франко». Между его бортом и причалом появляется полоса воды.
      — Скажи президенту Насеру! Что я его просила! Чтобы он победил скорее!
      Папа кивает и поднимает над головой два пальца буквой V — так здесь прощаются, желая друг другу удачи, V — это первая буква слова «Victoria».
      «Виктория» — значит «победа»!
      Блёкнет в голубой дымке египетский берег. Теплоход идёт прямо на север.
      Там, за тремя морями, — Родина.