DjVu

      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     
      13 февраля 1958 года
     
      Папа говорит: в сны и приметы верят только глупые люди. Раньше вот я и сама так думала, ну а сейчас просто не знаю даже: можно ли верить в сны и в приметы или же всё это самая настоящая чепуха?
      Дело в том, что сегодня я видела сон. Особенный! Необыкновенный! Такой, про который говорят: этот сон в руку. Всю ночь мне снились какие-то странные лошади. Не то пёстрые, не то клетчатые. А в общем-то очень похожие чем-то на шахматные доски. Они скакали по аллеям парка Победы и всё ржали, словно в трубы гудели. Вместо хвостов у лошадей развевались по ветру огромные факелы, и они дымили так, что я стала чихать. Самая клетчатая лошадь вдруг подскочила ко мне и заржала нахально в самое лицо:
      — Дура!
      — Сама дура! — сказала я и проснулась.
     
     
      Тётя Зина говорит: видеть лошадь во сне — значит, кто-то будет тебе лгать. Непременно! Обязательно! Ну, так оно и получилось. Но врать пришлось мне самой. И это, наверное, потому, что сегодня тринадцатое число, а тринадцатого, как говорит тётя Зина, всегда происходят какие-нибудь несчастья. У меня же произошло сразу два несчастья. Подралась с Вовкой Волнухиным. И хотя подралась довольно удачно, но эту драку нам записали обоим в дневник. И, конечно, пришлось соврать папе, будто бы я совсем и не думала даже драться, а только защищалась. Вообще-то Вовку надо было отлупить. И я нисколечко не жалею, что вмазала ему. Но врать папе мне самой противно. Всё-таки он мне всегда верит и сам никогда не обманывает меня, и поэтому очень неудобно как-то получается, когда приходится врать.
      Папе очень не понравилось замечание о драке в моём дневнике. Даже больше не понравилось, чем мне самой. Он повертел дневник в руках, нахмурился и спросил недовольно:
      — Ты это что же? Драться ходишь в школу или учиться? — Потом вздохнул грустно и сказал: — Как мне известно, ни бабушка твоя, ни мама твоя никогда не дрались, когда ходили в школу. А почему же ты дерёшься? Ну? Что хлопаешь глазами? Ты понимаешь, о чём я тебя спрашиваю?
      А что ж тут не понимать? Конечно, я всё поняла. Если ни мама, ни бабушка никогда не дрались — значит, они были ужасными слабаками. Вроде нашей пискли Верочки Завьяловой. А разве такие могут драться? Да ни за что! Таких только бьют все. И мальчишки и девочки. Бьют, кому не лень и у кого есть свободное время подраться. Но, чтобы не огорчать папу, я сказала, что дрался Вовка, а я только нечаянно толкнула его. И, кроме того, он дёргал меня за косички, а этого я никому не разрешаю.
      — Ну, ну! — сказал папа и покачал головою. — Не ожидал таких выходок от тебя, не ожидал!
      — Я больше не буду! — сказала я и подумала: «И зачем я в самом-то деле побила Вовку в классе? Надо бы заманить его в парк и там отлупить спокойно. Чтобы никто не видел. Тогда никаких замечаний не было бы ни у меня в дневнике, ни у него. И мне было бы хорошо, и ему не плохо».
      Папа воспитывал меня минут десять, потом начала воспитывать мама. По радио передавали в это время «танец маленьких лебедей», и я еле-еле могла удержаться на месте. Когда я слышу этот танец, мои ноги почему-то обязательно подпрыгивают. Я сидела и думала: «Хорошо ещё, что у нас не гостит моя бабушка, а то бы и она стала меня воспитывать». Вообще все взрослые любят воспитывать нас, как будто мы сами не понимаем, что можно делать, а чего нельзя. Ну разве я не знаю, что драться нехорошо? Конечно, знаю! Но что же поделаешь, если драка случилась всё-таки. Все взрослые знают, что попадать под трамвай или под машину не полагается, а сколько происходит несчастных случаев.
      Пока мама меня воспитывала, музыка кончилась и начали передавать «Записки Пиквикского клуба». Мы все сразу повеселели, потому что это очень смешные передачи. Особенно мне понравился в первых передачах незнакомец в зелёном фраке. Он так забавно говорит и такой Мюнхаузен, что мы все хохочем до слёз. А мистер Пиквик очень добрый и очень глупый, хотя сам он думает, что умный.
      Когда передача кончилась, папа сказал:
      — После такой весёлой зарядки хочется петь, работать, горы перевёртывать! Споём, что ли?
      Мы очень часто поём вечерами. А когда приезжает бабушка, папа организует «ансамбль семейных песен и плясок» на каждый вечер, пока гостит бабушка. Он шутит тогда, говорит, что наш ансамбль должны отправить на фестиваль, и мы будем выступать под управленьем бабушки. Но я думаю, наша бабушка и в самом деле могла бы выступить на любом фестивале. Голос у неё очень хороший, и она знает много красивых, старинных песен. Только все они какие-то грустные. Бабушка говорит: это потому, что жизнь раньше была невесёлая.
      Мой папа любит петь пионерские песни. Он говорит: «Молодею, когда пою эти песни». Он ведь был пионером, потом комсомольцем, а сейчас уже коммунист. В нашей семье только бабушка беспартийная.
      Папа запел старую пионерскую песню «Взвейтесь кострами, синие ночи», а мы с мамой подхватили и стали петь: я — первым голосом, она — вторым. И вот, когда мы пели, я вдруг подумала: «А ведь у нас в школе тоже очень весёлая жизнь, и если написать записки о разных похождениях наших ребят, — получится такая смешная книжка, которую любое радио, хоть ленинградское, хоть московское, с удовольствием передавать будет. Ведь если хорошенько постараться, — у меня непременно получится интересная книга. Мои сочинения по русскому языку хвалят и в школе и дома. А совсем недавно меня чуть-чуть не напечатали в «Ленинградской правде». Это когда я написала о скучных передачах по телевидению.
      Вот здорово получится-то! Все мы сидим вечером, и вдруг по радио объявляют: «Сейчас будем передавать «Записки ученицы 5-го класса Гали Сологубовой!» Представляю, какие у папы сделаются глаза! А мама побежит к соседям и скажет: «Включайте радио, сейчас моя Галка будет передаваться». И все будут слушать! И все будут весёлые! И каждый получит весёлую зарядку!
      Нет, право же, это очень интересная мысль. И бабушка будет довольна, когда услышит в колхозе мои «Записки» по радио. Она всегда говорит: «Самые у тебя, Галушка, развесёлые, самые-то счастливые и радостные годы! Вот будешь такой, как я, и сама тогда поймёшь мои слова!»
      А я и сейчас понимаю. Да и все ребята понимают.
      Но как начать свои записки?
      Сама я очень люблю такие книги, которые начинаются сразу интересно и уже после первой страницы хочется знать, что же будет дальше. У нас, конечно, тоже бывает много разных приключений, только наши приключения не такие интересные, как в книгах. И всё-таки я думаю, что и про нашу жизнь можно написать интересно. Только нужно хорошенько постараться.
      Когда я стала думать о своих записках, мне захотелось посоветоваться с папой или с мамой, но потом я решила ничего не говорить им. Если у меня что-нибудь получится, — для них мои записки будут сюрпризом, а если ничего не выйдет, — так они и переживать не станут мою неудачу.
      Завтра посмотрю, как начинаются мои любимые книги, и начну писать свои записки по-настоящему.
     
      14 февраля
     
      Сегодня больше часа читала начала в разных книгах. Оказывается, почти все книги в папиной библиотечке начинаются с описания погоды. А зачем же описывать погоду в моих записках, если ребятам интересно жить и летом, в жару, и зимой, в холод. Даже дождик и то любят все. После дождя появляется так много интересных луж и, кроме того, везде текут ручейки, и по ним можно пускать кораблики и устраивать плотины.
      Не зная, как же всё-таки начать свои записки, я позвонила в редакцию журнала «Звезда» и спросила толстым голосом:
      — Скажите, пожалуйста, если писатель задумал написать книгу о детстве, с чего он должен начать описание?
      — С детства! — ответил мне голос в трубку.
      Ну, вот я так и начну.
      До четырёх лет я совсем не помню, как жила, и если бы мне не сказали, что я всё-таки что-то делала и что-то говорила, никогда бы мне и в голову не пришло, что я могла жить с папой и мамой. Так, что-то такое припоминается иногда, но всё будто в густом тумане плавает. Хорошо я начинаю помнить себя только с четырёх лет и с того почему-то дня, когда папа принёс мне первую в моей жизни книгу и сказал:
      — Развивайся!
      И я стала понемножку развиваться.
      Помню: в книге были нарисованы собаки, кошки, птицы и какие-то непонятные животные, похожие на лошадей. И самыми забавными у них были хвосты. С кисточками, понимаете? А на головах что-то вроде вешалки для пальто. Такие же, как в комнате у тёти Шуры
      — Ой, какие смешные лошадки! — закричала я.
      Папа сказал:
      — Это не лошадки! Это коровы!
      Я засмеялась, потому что слово «коровы» показалось мне смешным и потому ещё, что я совсем не знала, что такое коровы. С лошадьми я была уже знакома немного. Одна знакомая лошадь привозила к нам на детскую площадку нашу няню — тётю Пашу. Но чем могли заниматься коровы и кого куда они возили, — этого я не знала, потому что ещё не встречалась с ними.
      — А ты уверен, что это коровы? — спросила я.
      — Вполне! — сказал папа.
      — Ну и что же они делают? — спросила я. — Зачем они?
      Папа сказал:
      — Коровы дают молоко и мясо!
      Как это у них получается — с молоком и мясом — я не представляла. Ведь мне было всего четыре года, и я думала в то время, что молоко делают в магазинах из молочного порошка, а мясо — из костей и мясных консервов.
      Вот какая глупая была я восемь лет назад.
      Сейчас я учусь в пятом классе и скоро перейду в шестой. А в шестом никто вообще не может быть слишком глупым. Хотя, конечно, среди мальчишек встречаются довольно неразвитые. Вовка Волнухин, например, дёргает постоянно девочек за косички. Ну а разве можно назвать умным или развитым мальчишку, который устраивает глупые развлечения с чужими косичками?
     
      15 февраля
     
      Сегодня произошёл несчастный случай. Я получила двойку. Первую двойку за всю свою жизнь.
      Вот как это случилось.
      Нам задали очень непонятную задачку о двух пешеходах, которые вышли из пункта «А» и направились в пункт «Б». Что им там было нужно, — неизвестно. Но пешеходы должны были пройти тридцать восемь километров и прибыть на место в такое время, которое сошлось бы с ответом в задачнике.
      Эту задачу я решала час, решала два часа и, наконец, решила, что пешеходы — ужасно глупые люди. Подумайте сами: идут пешком тридцать восемь километров и не догадаются сесть на электричку или подъехать на попутной грузовой машине. В общем-то, несообразительные пешеходы шагали и шагали и дошагались до того, что запутали мне всю задачку.
      Чтобы лучше понять, как всё-таки передвигаются они от пункта «А», до пункта «Б», я нарисовала одного пешехода впереди, а другого сзади. Но ничего хорошего из этого не получилось. Тогда я выкрасила переднего пешехода в зелёный цвет, а заднего разукрасила, как зебру, разными красками, но ответ всё равно не получился.
      — Дикари какие-то, а не пешеходы! — сказала я и поставила им по единице. За поведение! И за глупость!
      И вот за этих несообразительных пешеходов я и схлопотала двойку.
      Ну, где же справедливость?
      Пешеходы не умеют ходить по дорогам, ничего не понимают, а я должна почему-то умножать, делить и складывать разные числа да получать двойки.
      Терпеть не могу математику и с удовольствием не учила бы её, но папа и мама сказали, что примут меры, если у меня появится хоть ещё одна двойка по арифметике. Какие они примут меры — ещё неизвестно, только я думаю, что ничего хорошего они, конечно, не примут. Подозреваю, что папа тогда ни за что не купит мне часы, о которых я мечтаю с первого класса, а мама не сделает мне летний сарафанчик.
      Да, придётся отложить писание книги и сесть за арифметику. Всё-таки неизвестно ещё: получится у меня книга или не получится, а двойка непременно получится, если я не решу сегодня все задачки.
     
      16 февраля
     
      Ну, с задачками всё в порядке. Две решила сама, три списала утром у Нонки. Между прочим, списывать лучше всего, конечно, у Нонки. Она решает все задачки правильно и никого ещё ни разу не подвела.
      А теперь продолжу свои записки и, чтобы было интереснее их читать и слушать по радио, расскажу немного о себе.
      Мне двенадцать лет и семь месяцев, но выгляжу я гораздо старше. Некоторые дают мне тринадцать и даже четырнадцать лет. Наверное потому, что у меня густые, чёрные волосы, высокий лоб и сильная воля. Силу воли я воспитываю уже две недели. Утром делаю гимнастику и обтираюсь холодной водой, а твёрдый характер закаляю уборкой комнаты и мытьём грязной посуды.
      Какая я? Хорошая? Плохая?
      Папа говорит: каждый человек считает себя хорошим, но хвалит себя сам только тот, кто знает, что его не похвалят другие. А дядя Вася сказал недавно: «Только пустые и глупые люди кричат о том, что они всех умнее, всех лучше».
      Я про себя ничего не скажу. И не потому, что боюсь, как бы не подумали, будто я глупая, а потому, что, честно говоря, сама не знаю, какая я. Да и, кроме того, разве это так просто угадать, кто плохой, кто хороший.
      Наши учителя, например, очень хорошо относятся к зубрилам и тихоням, всегда хвалят их, ставят всем в пример. Конечно, ничего удивительного в этом нет, потому что каждому учителю интересно, чтобы у него в классе было побольше отличников и поменьше шума.
      А для наших ребят нет ничего хуже зубрилы, потому что каждый раз, когда не успеешь выучить урок и когда приходится «плавать» и «пускать пузыри» перед столом учителя, он всегда кивает на зубрилу и спрашивает:
      — Почему же вот он (или она) знает, а ты не знаешь? Потому что он прилежный, а ты ленивая! Потому что он думает об уроках, а ты, наверное, по улицам гонялась весь день!
      Конечно, учителя не говорят так грубо, но в общем-то их надо так понимать, а уж двойку они ставят без всякой жалости.
      Не любят ребята и тихонь, а не любят потому, что знают их сверху донизу. Вот, например, учитель видит перед собою тихого, вежливого мальчика, который сидит и смотрит умильно в глаза учителя, словно ждёт, когда он ему шоколадку в рот положит. Учитель, конечно, радуется, что у него такой внимательный ученик. Радуется потому, что видит его сверху и только глаза. Ну, а мы-то знаем, чего стоит образцово-показательное поведение этого тихони. Мы видим, как он старается достать ногою сидящего впереди, как левой рукой щиплет соседа, а правой укрепляет в парте кончик пера, чтобы потом «играть на нервах», как говорят ребята. Такого показательного тихоню надо бы выставить вон из класса, а учитель смотрит на него с удовольствием и, может быть, думает: «Ах, какой чудесный мальчик! Ах, если бы все были такими!»
      Притворяться послушной и внимательной совсем не трудно, но я никогда не буду притворяться хорошей, а стану жить такой, какая уж есть. Хотя, признаться откровенно, я иногда и сама себе не нравлюсь.
      Вот иной раз мне очень хотелось бы держать себя так же серьёзно, как держится Света Дерябина, а иногда я хотела бы быть весёлой, как наша Тоня Тимофеева. А в общем-то, и сама не знаю, что мне хочется. Иногда хожу совсем серьёзная, серьёзнее даже Светы, и вдруг чувствую, что мне ужасно хочется опустить кому-нибудь за воротник паука, например, или кузнечика. Чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Ещё интереснее было бы сунуть за воротник жука, но, к сожалению, это невозможно, потому что я сама боюсь брать их в руки.
      В нашей квартире говорят, что я расту отчаянной. А тётя Шура сказала недавно:
      — Ах, Галка, Галка, ну почему ты не родилась мальчишкой? Право же, тебе нужно бы парнем родиться!
      Почему тётя Шура считает мальчишек лучше нас, девочек, не понимаю. По-моему, всё-таки девочки гораздо лучше мальчишек.
      Ой, чуть не забыла выучить стихотворение.
      Придётся отложить записки до завтра.
     
      17 февраля
     
      Сегодня я должна написать о папе и маме и про наших соседей, потому что в книге «Детство Тёмы» написано и про родителей Тёмы и про соседей.
      Папа любит меня больше мамы и бабушки. И я люблю его больше всех. Люблю за то, что он добрый, и за то, что он четыре раза ранен на войне и получил много орденов за храбрость. Мне очень повезло с папой. Не у каждой девочки есть такие папы. И мне просто неудобно как-то огорчать его своими плохими отметками. Когда я получаю двойку, мне всегда вспоминается папа.
      «Как-то, — думаю, — перенесёт он, бедняжка, эту двойку?»
      Я изо всех сил стараюсь получать только хорошие отметки, но, к сожалению, не всегда мне удаётся это. Однако в будущем году я постараюсь учиться так, чтобы не огорчать папу.
      Мама тоже любит меня. Но не всегда. Вот когда я собираюсь пойти в парк Победы, она обнимает меня, называет малышечкой, крошкой и говорит:
      — Ну куда ты собралась одна? Упадёшь ещё в пруд, а то заклюют лебеди!
      И только после того, как я даю слово не подходить близко к воде и не дразнить лебедей, мама отпускает меня в парк. А вот когда она посылает меня в магазин, где все толкаются, наступают на ноги и все сердятся, как в переполненном трамвае, мама не говорит уже «моя крошка», «моя малышечка», а кричит сердито:
      — Такая здоровая дылда и не хочешь помочь матери!
      Мы живём в коммунальной квартире. Папа говорит: «Пока ещё нет коммунизма, — приходится мириться и с коммунальной квартирой. Всё-таки это лучше, чем жить в бараке, в котором почти всю жизнь прожил наш дедушка, когда он работал на Путиловском заводе».
      О коммунизме у нас на кухне спорят очень часто и очень интересно. И все завидуют мне, потому что я-то буду жить уже при коммунизме.
      Тётя Шура говорит:
      — Конечно, и сейчас у нас славные люди, но встречаются, к сожалению, и такие, которые топчут красоту нашей жизни ногами.
      Тётя Шура уверяет меня, что при коммунизме все будут такими, как самые лучшие в наши дни.
      Не знаю, правильно я понимаю коммунизм или неправильно, но мне кажется, коммунизм — это самая красивая жизнь. При коммунизме денег уже не будет, а если кому-нибудь что понадобится, он может взять бесплатно в любом магазине. У всех будет красивая одежда и вкусная пища. Все театры и кино будут бесплатными. Если кто-нибудь захочет поехать в поезде, трамвае, на пароходе или самолётом, — платить тоже не надо. Поезжай, куда захочешь, бесплатно.
     
     
      В нашей квартире живёт Викторина-Образина. Я её так про себя называю. Она такая жадина и такая противная, что её никто не любит в квартире. Она так воображает о себе, что нарочно со всеми спорит и говорит разные гадости. Когда все начинают говорить, как мы будем жить при коммунизме, Викторина-Образина уверяет, будто все бросятся в магазины и начнут хватать, что попадёт в руки. — Так плохо думать о людях может только очень плохой человек. Викторина, конечно, по себе судит о других. И я уверена, что она-то уж непременно постарается притащить к себе в комнату пять телевизоров, десять пианино и всё, что сумеет дотащить. Я бы ни за что не пустила её в коммунизм. Но дядя Вася говорит, что придётся и Викторину захватить, когда станем переезжать в коммунистическое общество.
      — Викторина рассуждает, как глупец из русской сказки. «Эх, — говорил этот глупый человек, — если бы я был царём, — украл бы сто рублей и запретил бы искать себя!» Когда всего будет много, изменятся и такие люди, как наша Викторина. Ну подумай сама, зачем человеку брать больше, чем нужно? Ведь три обеда никто не съест сразу, три костюма на себя не наденет, в трёх квартирах сразу жить не будет. И если всё будет хорошо и вокруг тебя будут жить только хорошие люди, то захочется ли кому-нибудь быть плохим? И не потому, что стыдно перед другими, а потому, что самому тогда противно будет думать о себе, что ты всех хуже, что среди хороших лишь один ты жадина-хапуга.
      В школе говорят: при коммунизме у всех будет всё. Но ведь и теперь все имеют хорошую пищу, неплохую одежду, и хотя не у всех ещё отдельные квартиры, однако ни один человек не живёт на улице. У нас же дома и сейчас всё есть! Мне вот совсем ничего не нужно. У меня шесть платьев, три пальто и четыре пары разной обуви. Говорят: коммунизм — это радостный, свободный труд и обеспеченная жизнь. Но разве сейчас труд не радостный? Папа мой очень любит свою работу. И мама тоже. По-моему, у нас и сейчас труд и радостный и свободный.
      Ну, я и сказала об этом дяде Васе.
      — Глупыха! — сказал дядя Вася. — Конечно, не ради того строится коммунизм, чтобы ты могла получить ещё шесть платьев и три пальто. Коммунизм — это не магазин, распределяющий товары без продавца. При коммунизме будут такие условия жизни, что человеку не нужно будет беспокоиться ни о пище, ни о жилье, и каждый будет делать свое любимое дело просто из потребности трудиться, — понимаешь? Каждый человек сможет развить свои способности и таланты и дарить всё лучшее, что сможет сделать, на пользу и радость всему обществу Нам, Галка, сейчас и представить-то трудно, как будет интересно жить при коммунизме!
      Я спросила:
      — А нет ли такой книжки, где написано, как будут люди жить при коммунизме?
      Дядя Вася подумал и сказал:
      — Есть, конечно! Только пока не для твоего возраста эти книги.
      В общем, я ничего не поняла. Дядя Вася ещё долго объяснял мне про коммунизм, но чем больше он говорил, тем меньше я понимала, хотя про всё обыкновенное он рассказывает очень понятно.
      Дядя Вася живёт в нашей квартире, и мы с ним большие друзья. Он уже не молодой. Ему, наверное, лет двадцать семь или двадцать восемь. Но выглядит он довольно молодо. И, думаю, это потому, что дядя Вася не обращает внимания на свой возраст, всегда весёлый и каждый день придумывает что-нибудь интересное.
      Работает он на заводе «Электросила» фрезеровщиком и учится заочно на инженера. Когда у него бывает свободное время, он помогает мне готовить уроки по английскому или учит играть в шахматы. А иногда берёт гитару и поёт красивые песни: «Прощай, любимый город», «Ленинград мой, милый брат мой» — и другие старинные песни, которые пели очень давно, ещё во время войны, когда меня и на свете не было.
      Сегодня я прочитала ему всё, что написала о ребятах. Он сказал:
      — Пиши! Уж что-нибудь непременно получится!
      — А что вы посоветуете описать в первую очередь?
      — Напиши, какие у вас в классе мальчики и девочки, что ты о них думаешь и что они думают о тебе. Словом, пиши, потом разберёмся что к чему. Про выдающихся ребят упомяни!
     
      18 февраля
     
      Напишу сегодня о наших мальчишках, хотя не знаю даже, что хорошее можно написать про них. А уж про выдающихся и говорить смешно. Все мальчишки нашего класса самые обыкновенные. Друг от друга отличаются не больше, чем грибы маслята. Одни покрупнее, другие — помельче. И все такие задиры! Правда, с нами они не дерутся, а только между собою, но за косички нас дёргают. Когда я спросила Славку, почему он дёрнул мою косичку, он сказал:
      — Да я так просто! В шутку! Сам не хотел. Но никак не мог удержаться. Руки сами потянулись! Если обиделась, — можешь стукнуть по шее! — Он нагнулся, чтобы мне было удобнее его ударить. Но я уже остыла, злость моя пропала, и, конечно, мне уже неинтересно было бить его по шее.
      Очень похожи друг на друга и наши девочки. Но среди них всё-таки есть довольно выдающиеся. Не похожие на других. Вот, например, Маша Киселёва. Она у нас совсем особенная. Уж такая выдающаяся, что, по моему мнению, других таких во всей нашей школе, да и в других школах не встретишь. Киселёву ребята прозвали «королева Марго», потому что она совсем не похожа ни на какую королеву. Такая неуклюжая, коротконогая, а ходит, переваливаясь с боку на бок, словно утка. Раньше она жила в деревне у бабушки, а когда бабушка умерла, мать взяла её к себе и привела в нашу школу, где сама она работает уборщицей.
      Когда Марго появилась в нашем классе, на неё никто не обратил внимания. Для всех она была самая обыкновенная девочка, только неловкая какая-то и очень тихая. Но скоро все ребята заметили, что Марго почему-то тычет пальцами в лоб, в плечи и в живот, когда её вызывают к доске отвечать уроки. Мы спросили, что это она делает. Зачем? Марго сказала, что она крестится.
      — А для чего это? — поинтересовались мы.
      — Чтобы бог помог ответить урок! — объяснила она-
      Ну, этого у нас ещё не было в классе!
      — И помогает? — спросили мы, потому что нам интересно было выяснить, что получается из этого. Ведь если бог помогает получать хорошие отметки, так трудно ли и всем нам потыкать немножко себя пальцами в лоб, в плечи и в живот?
      — А то нет! Конечно помогает! — сказала Марго.
      Славка захохотал:
      — Ну и врать здорова! — сказал он. — А вчера? Забыла? Крестилась-крестилась, а по английскому всё равно влепили тебе двойку!
      Марго подумала, посопела носом и сказала:
      — Просто я не успела выучить урок!
     
     
      — Эх ты! — сказала Инночка Слюсарёва. — Да если ты выучишь урок, тебе и креститься не надо. Ты и без крестов получишь пятёрку. Чем зря креститься, — уж лучше выучить урок! Спокойнее!
      — А перекрестишься — ещё спокойнее! — засопела Марго. — Без бога ни до порога! И бабушка так говорила, и мама так говорит!
      Она стала рассказывать нам про бога разные истории, вроде сказок, только какие-то скучные, неинтересные сказки. Мы слушали её, старались понять, шутит она или просто дурочка, что верит в такие глупости, а потом спросили, для чего же всё-таки надо верить в бога.
      — Чтобы читать молитвы! — сказала Марго. — И чтобы соблюдать посты и ходить в церковь!
      — Ну, и что это даёт? — спросил Рыжов. — Что ты от этого имеешь?
      Марго сказала:
      — Бог во всём помогает верующим! Он же такой всемогущий, что может всё сделать для человека, если человек будет молиться!
      — А самого себя может поднять за волосы? — спросил Славка.
      — Может! — сказала Марго, — Бог всё может! Любое чудо делает!
      — Что докажи? — растерялась Марго.
      — Докажи, что он такой деловой! — толкнул Славка Марго. — Давай покажи хоть какое-нибудь чудо! — Он захохотал и плюнул на пол. — Пусть сделает чудо, чтоб плевка моего не было на полу!
      Все захохотали. Мальчишки начали дёргать Марго за косички и свистеть. У нас всегда свистят, когда кто-нибудь заврётся.
      Марго покраснела, как варёная свёкла, глаза у неё забегали, губы задрожали. Я подумала: «Вот заревёт сейчас так, что по всем классам прокатится её рёв». Но она вдруг завизжала, словно кошка, которой наступили на хвост:
      — Бессовестные! Бессовестные! Ироды! Иуды! Все до одного попадёте в ад!
      Кто это такие Ироды и кто такие Иуды, никто из нас не знал. И про ад мы не проходили в классе.
      — Куда, куда мы попадём? — поинтересовалась Нина.
      — В ад! — взвизгнула Марго. — Вот куда! К чертям! В котлы с кипящей смолой! Варить вас будут в котлах! Черти! Вас! Вас! Всех! А тебя, — ткнула она пальцем в Славку, — повесят за язык. Над огнём будешь висеть!
      — А тебя за что повесят? — спросил Славка.
      — Меня никто не повешает… Не повесит! — поправилась Марго. — Меня ангелы вознесут в рай… А вы будете в котлах вариться! В аду! За богохульство! А я буду есть райские яблоки… И у меня на голове будет сияние!
      — Она сумасшедшая! — сказала Валя Павликова. — У неё и сейчас уже сияние в мозгах!
      С этого дня ребята вообще перестали интересоваться Марго, да и она уже не заводила больше разговоров о своём боге. Так как никто не захотел сидеть с ней рядом, она пересела на заднюю парту и заявила всем, что не будет с нами дружить и разговаривать. Ну и что? Подумаешь, как испугала! И вот почти два месяца ни девочки, ни мальчишки не дружат с ней и не разговаривают. Пусть она дружит со своим немыслимым богом и с ним пусть разговаривает Нам она не нужна. Никто не дружит также и с Лийкой Бегичевой. Эта девочка ужасная хвастунья. И чем, подумайте, хвастает? Своими родителями. Как будто она сама выбрала их. Смешно! Но особенно против послушать, когда она хвастается «собственной «Волгой», на которой привозит её папа в школу. Это хвастовство мне уже так надоело, что я была бы очень рада, даже просто счастлива, если бы «Волга» сломалась, сгорела, утонула, развалилась на части, чтоб Лийке нечем было бы хвастаться.
      Все остальные ребята ничего себе. Подходящие. И каждый с кем-нибудь дружит. Самые же дружные ребята в классе — это детдомовские. Живут они так, будто братья и сёстры. У нас, например, ни один мальчишка не станет играть с девочками. А детдомовские играют на переменах все вместе. И девочки и мальчишки. Если кто-нибудь тронет хоть мальчишку, хоть девочку, детдомовцы бросаются на выручку и дерутся все вместе. Ходят они тоже вместе. Книги читают вместе. И, кажется, вместе смеются и плачут. Такие дружные, что просто завидно.
     
      24 февраля
     
      Опишу сегодня ещё одного выдающегося. Нашего старосту Андрюшу Птицына, которого у нас прозвали Колбасой.
      Он очень любит объяснять всё понятное, всё известное всем и никому поэтому не интересное. Когда он идёт по улице вместе с нами из школы, его разъяснения пилят всех, как ржавая пила.
      — Ребята, — тычет он пальцем в витрины, — это колбаса! А это копчёная колбаса! Смотрите, тут рыбой торгуют. А это игрушки! А здесь книгами торгуют!
      — А это трамвай идёт! — кричим мы и начинаем разыгрывать Птицына.
      — Гляди, Птицын, милициoнер стоит!
      — Птицын, это дом! А это труба водосточная!
      — Братцы, а это сам Птицын шагает! Ура Птицыну!
      Мы сначала думали, что это у него болезнь такая и он любит говорить только потому, что так его язык устроен. Но когда я рассказала папе про нашего Птицына, папа засмеялся.
      — Просто у него чересчур много энергии, — сказал папа, — и он не знает, что с ней делать.
      Тогда я предложила ребятам избрать его старостой класса, и он теперь занимается полезным делом, да так хорошо, что считается лучшим старостой в школе.
      Из других интересных ребят я бы выделила ещё Дюймовочку. Нашу звеньевую, Барыбину Лену. Прозвали мы её Дюймовочкой за маленький рост и за то, что она очень хрупкая, очень миленькая и такая со всеми ласковая, что мальчишки даже не дёргают её за косички, а когда к ней пристают ребята из других классов, наши мальчишки защищают её. Хотя Дюймовочка самая крошечная в классе, учится она лучше всех и к своим обязанностям звеньевой относится по-серьёзному. За это её тоже все уважают.
      Однажды я спросила её:
      — Ты зубришь или тебе легко даётся ученье? Или, может быть, тебе нравится учиться?
      — Не очень нравится, — призналась Дюймовочка. — Просто плохо учиться совесть не позволяет.
      Моя совесть тоже не позволяет плохо учиться, но и не мешает получать тройки, и даже двойку я успела прихватить со своей совестью.
      Сама не знаю, почему так получается. Способности у меня есть. Это все учителя говорят. Ну, и не глупая я. Это уж я точно знаю. А вот уже скоро и четверть кончается, у меня же как была двойка по арифметике, так и осталась. Просто ужас что такое. Как подумаю о ней, — даже мурашки по спине ползут. Неужели так и выведут двойку в четверть?
      Ну-ка, совесть, сядем да порешаем с тобою задачки. Хватит уж писать книгу. Ведь если я не подтянусь, — не видать мне тогда часов. Папа ни за что не купит часы, пока у меня чирикает на ветке двойка.
      Записываю твёрдое, пионерское, честное слово:
      — Не буду продолжать свою книгу, пока не подтянусь по арифметике и не исправлю двойку на пятёрку или, по крайней мере, на тройку.
     
      10 марта
     
      Вчера нам дали решить такую задачку. Группа пионеров взяла обязательство собрать тонну старой бумаги. Шесть девочек сдали бумаги вдвое больше, чем восемь мальчишек (девочки вообще серьёзнее относятся к делу), а каждый мальчишка (вы же знаете, как они любят баловаться) собрал только по пять килограммов. Нужно было узнать: сколько бумаги сдали девочки, если вся группа выполнила обязательство на 133 %?
     
     
      Задачка мне понравилась. Я и сама захотела выяснить, сколько же бумаги собрали мальчишки и девочки из учебника? Больше или меньше, чем сдали мы сами в январе? И я непременно решила бы такую задачку, но в ту самую минуту, когда уже начала решать её, прибежала Валя Павликова.
      — Здрасте! — закричала она. — Я её жду, а она сидит измазанная вся чернилами и воображает себя королевой чёрных! С ума сойти! Одевайся быстрее и пошли!
      — Куда?
      — Ой, она ещё спрашивает куда! — возмутилась Валя. — Конечно, на каток! Куда же ещё в такую погоду идти?
      Я стала сопротивляться, сказала, что, пока не решу задачку, даже со стула не встану.
      — Ну, знаешь, — развела руками Валя, — ты рассуждаешь, как ребёнок! Задачка-то ведь никуда не денется, а лёд не сегодня-завтра растает — и до будущего года уже не покатаешься. Пошли!
      — Но у меня уже чирикает одна двойка! — сказала я. — А если их будет две, — могу я тогда надеяться получить часы к дню рождения?
      — И не надейся!
      — Ну, значит, я должна сидеть и решать задачку!
      — Глупости! Для тебя прямой смысл списать её завтра утром у Нонны! Зайдём к ней утром вместе и спишем. Заодно уж и я спишу.
      — А если Нонна не решит?
      — Кто не решит? Нонна? Ты Нонку не знаешь, что ли? Да она только и питается с утра до вечера задачками, кроссвордами, чайнвордами и всякими немыслимыми головоломками.
      — Но, понимаешь, я дала слово решить задачку самостоятельно. А когда я даю слово, — значит, так и должно быть, как я решила. Не могу же я расшатывать свою силу воли!
      — А ты не расшатывай! Ты прогуляйся сначала. Подыши свежим воздухом и решай сколько хочешь. А не выйдет, — к Нонне тогда!
      — Ой, Валя, но мы же пионеры… Нам же не полагается списывать. Мы должны сами подавать пример… А какой пример? Списывать — это хороший пример?
      — Да не списывать! Ты что? Нет! Просто пусть она объяснит, как решается задачка. При чём тут списывание? Обыкновенная товарищеская помощь. Пионерская помощь. Ведь мы, пионеры, должны помогать друг другу. Она выполнит только пионерский долг.
      — Ну, если объяснит, — тогда другое дело! Тогда я согласна! Но списывать, учти, официально заявляю, — не буду.
      Какое красивое слово: о-фи-циаль-но!
      Ребята ужасно любят официально отказываться, официально просить взаймы на кино, официально не любить уроков пения. Когда говоришь о чём-нибудь официально, чувствуешь себя совсем взрослой. Мне тоже нравится это слово. Только правильно ли я употребляю его?
      В прошлом году наши ребята подхватили где-то интересное слово «рекламация».
      — Не занимайся рекламацией! — стали щеголять этим словом и деточки и мальчики. — Не хвастай!
      — Враки! Одна рекламация!
      Все почему-то думали, что слово «рекламация» — то же самое, что слово «реклама», а когда посмотрели в словарь, увидели, что рекламация ничего даже общего не имеет с рекламой.
      Так же глупо получилось с другим красивым словом: «идиома». Мы думали, «идиома» — это женский род от слова «идиот», но когда посмотрели в словарь, — увидели, что надо быть трёхэтажным идиотом, чтобы употреблять это слово как ругательное.
      Вообще, в нашем классе, да и в других классах школы, все ребята вечно увлекаются чем-нибудь или, как говорят у нас, болеют. То интересными словами бредят, то собирают открытки, марки, фантики, спичечные коробки, а то все вдруг начинают строить модели самолётов, подводных лодок, ракет, ледоколов. Очень часто весь класс «болеет» какой-нибудь игрой. Вот совсем недавно мы все «переболели» самой увлекательной игрой в «секреты».
      Я не знала этой игры, пока меня не познакомила с ней Люся Патефон (так мы прозвали Люсю Храпову за болтовню на уроках). Она подошла ко мне однажды и сказала с таинственным видом:
      — Ой, Галка, в парке творится что-то просто невероятное! Вчера, говорят, там нашли столько разных сюрпризов, столько сюрпризов — умереть можно. На каждом шагу сюрприз!
      Люся Патефон предложила мне пойти с ней и, как она сказала, попытать счастья. Ничего не подозревая, я пошла и, как дурочка, лазала с ней по кустам парка, вся поцарапалась, измазюкалась и, когда уже хотела отказаться от всех сюрпризов, Люся нашла в земле гнездо, покрытое сверху стеклом.
      — Ура! — сказала она шёпотом. — Тут обязательно должен быть сюрприз! Кажется, нам повезло! И, кажется, здорово повезло! Ну-ка, посмотрим, какое наше счастье?
     
     
      Под стеклом, в ямке, лежал пакетик, перевязанный шнурком. Мы его вытащили, развязали и обе ужасно обрадовались. В пакете оказалась коробочка, а в ней десять половинок шоколадных батончиков.
      — Я же говорила, что тут сюрпризы на каждом шагу! — сказала Люся, вся так и сияя. — Уж если я что-нибудь говорю, так ты можешь мне поверить: я знаю, что говорю.
      Ну ещё бы ей не знать! Ведь эту коробочку с половинками батончиков она же сама и спрятала, чтобы найти с кем-нибудь и вместе съесть.
      Потом я узнала, что так делают и все другие девочки и мальчишки. Они тоже прячут в «секретах» и конфеты, и открытки, и марки, и всё интересное, всё ценное, чтобы потом найти с товарищем и вместе порадоваться. Но особенно интересно находить чужие секреты и конфисковывать их. Какое красивое слово, не правда ли? Не украл, не взял без спроса, а кон-фис-ко-вал! Но самое интересное не в том, что конфискуешь секрет, а в том, что ты на место секрета кладёшь что-нибудь другое. Вместо конфет, например, или открыток, фантиков или марок положишь ржавую пуговицу, рваные ленточки, пузырьки или черепки, а всё это обвязываешь ленточкой и сверху прикрепляешь записку: «Ждём новых подарков» — или: «Конфеты не понравились! Наши любимые — с кремовой начинкой. Учтите!» Но ещё интереснее выследить тех, кто конфискует секреты. Тогда в секрет кладут конфеты с перцем или старые билеты в кино и записку: «По этим билетам можете получить лекарство от глупости!»
      Но играть в секреты зимою нельзя. Это летняя игра.
      Зимою большинство ребят увлекается катаньем на коньках и на лыжах. Но я люблю больше всего каток.
      Особенно хорошо на катке бывает в солнечные дни. Когда лёд отражает солнце, мне почему-то кажется, что под ногами у меня и не лёд вовсе, а будто само солнце расплескалось по льду, да так и застыло солнечной оледенелостью, а я катаюсь по мёрзлому небу и не катаюсь даже, а летаю, как птица. Люблю я и такие дни, когда сверху медленно сыплется и сыплется солнечный снежок. Тогда каждая снежинка как будто танцует в воздухе свой солнечный танец и все снежинки вместе, блестящие, сияющие серебром, раскачиваются под музыку, словно живая, снежно-серебристая кисея, и только для того, чтобы нам было приятнее кататься.
      Сначала мы с Валей катались вдвоём, потом к нам присоединился краснощёкий дедушка. Он сказал на полном серьёзе, что самый настоящий дед-мороз — это он и что его прислали в Ленинград как подарок из одной старой сказки.
      Мы спросили, сколько ему лет. Он сказал:
      — Не так много! Не так ещё много! Всего сто пять лет!
      Конечно, он пошутил и мы ему не поверили. Но он стал уверять нас, что все катающиеся на коньках живут очень долго, а некоторые и вообще не умирают. Мы так хохотали, так хохотали, что к нам скоро присоединились ещё две девочки и пять мальчишек. Мы устроили карусель. Дед-мороз присоединился к нам и вместе с нами баловался, как мальчишка.
      Время летело на крыльях, и я, наверное, каталась бы до закрытия катка, но знакомый дед-мороз вдруг сказал: «Делу — время, потехе — час! Кто куда, а я — на работу. В ночную смену! Да и вам не мешает подумать об уроках! Привет!»
      Ну, конечно, задачку я так и не решила, потому что после катка глаза так и слипаются.
      Придётся списать у Нонны.
      Ой, а вдруг она тоже была на катке? Даже страшно подумать, что получится завтра, если я не успею или не сумею списать задачку.
     
      11 марта
     
      Ужасный день!
      Утром проспала, задачку списать не успела, да ещё опоздала на урок.
      Чтобы Раиса Ивановна не догадалась ни о чём, я нахально развалилась на парте и начала смотреть в глаза Раисы Ивановны с таким видом, будто нисколько не боюсь, что она меня вызовет. Я даже несколько раз подняла руку, будто бы умоляя Раису Ивановну вызвать меня к доске. Иногда это очень помогает. Когда кто-нибудь лезет с протянутой рукой, Раиса Ивановна поморщится недовольно и скажет: «Сиди, сиди! Вижу, что приготовила урок!»
      К сожалению, сегодня такой номер не вышел.
      Когда я подняла руку в четвёртый раз, Раиса Ивановна кивнула головой и сказала:
      — Сологубова хочет помочь? Ну, помоги! Ступай к доске! Попробуй исправить свою отметку!
      Она подумала, наверное, что я хочу избавиться от двойки. А у меня так всё и оборвалось внутри; щёки стали горячими, будто кипятком на них плеснули. Я и не помню даже, как встала, как оторвала ноги от пола.
      — Смелей, смелей! — подбадривала Раиса Ивановна.
      Я двинулась к доске, ничего не соображая. Лицо Раисы Ивановны расплылось в тумане, голова моя наполнилась странным шумом, и прямо в уши вроде чей-то голос будто зашептал быстро-быстро: «Птичка прыгает на ветке… раз… два… три… Нет, не три, а только кол!.. Единица! Единица! Пригодится единица…»
     
     
      Я шла, пробираясь между партами, к доске, а мне казалось, будто классная доска сама двигается навстречу, и будто открывает она широкий, чёрный рот и хрипит злорадно: «Проглочу!»
      Раиса Ивановна продиктовала задачку на то же правило, которое помогло девочкам и мальчишкам выполнить обязательство на 133 %. Только в этой задачке никто и ничего не собирал, а две бригады трактористов поднимали целину. Надо было выяснить, сколько гектаров вспахала каждая бригада, если обе вместе они выполнили план на 126 %.
      Я умножала трактористов на гектары, бригады на проценты, потом складывала трактористов с гектарами и с процентами, делила полученное и на бригады и на трактористов, но правильного ответа не получалось. Я исписала цифрами всю доску вдоль и поперёк, вымелила себя мелом с головы до ног и за всю свою работу получила двойку. Да ещё какую двойку-то! Одним глазом и то не хотелось смотреть на неё.
      Первая двойка, за пешеходов, была крошечная малюська. Почти совсем незаметная. Она так скромно устроилась в уголке дневника, будто зашла всего на минутку, взглянуть на мою пятёрку по истории и на четвёрку по ботанике. Эта же двойка — за трактористов — развалилась нахально в дневнике и вытянула длинный хвост так, что занял он три соседние строчки. А чтобы показать, как удобно и как приятно ей находиться в моём дневнике, двойка положила безобразную голову на красивую пятёрку по истории.
      Я понимаю Раису Ивановну. Она, конечно, не могла поставить мне пятёрку. Двойку я заслужила. Тут уж ничего не скажешь. Но даже заслуженную плохую отметку не очень-то приятно получить.
      А во всём виновата Валя. Если бы она не зашла за мною, я решила бы задачку обязательно и тогда поняла бы и правило решения таких задачек. Дед-мороз тоже неизвестно откуда взялся. Если бы не он, я покаталась бы немножко и пошла домой. А он всё время смешил, и я совсем забыла про уроки.
      Ну почему мне так не везёт? Почему я такая несчастная?
     
      18 марта
     
      Сегодня День Парижской Коммуны. В школе будет торжественный вечер. Но я уже твёрдо решила никуда не выходить из дома. Пока не решу тридцать задачек или, по крайней мере, хотя бы десять, я и со стула не слезу. С двойками пора кончать.
      Когда папа увидел, чем кончился мой матч с трактористами и гектарами, он покачал головою и вздохнул грустно:
      — Ловко! Крепенько учимся! Вторая уже? Ай, молодец! Вот бабушка-то обрадуется!
      И больше ничего не сказал. Но можно ли сказать ещё хуже? Если бы папа ругал меня, я тогда бы поняла, что он ещё надеется на меня, верит мне. Но он же ни одного плохого слова не произнёс. Неужели он думает, что я такая бестолковая, такая глупая, что на меня даже ругательные слова жалко тратить?
      Никогда не поверю, что я глупая и что из меня так ничего и не получится. Уж я-то знаю себя. Способности у меня есть и не хуже, чем у других. Надо только подтянуться немного, взять себя в руки, как советует нам Раиса Ивановна. И я это сделаю. Я возьму себя в руки, докажу всем: и папе и Раисе Ивановне и самой себе, что стоит мне захотеть, как всё будет хорошо и даже отлично. Буду сидеть, повторять правила и выучу их так, как никто ещё не учил. Это моё самое твёрдое решение.
      Я села за стол, но в это время Мурзик начал отвлекать меня, стал прыгать, кувыркаться, носиться по комнате как угорелый. Мне надо учить уроки, а он, такой эгоист, захотел играть со мной. Чтобы отвязаться от него, я прикрепила к шнурку клочок бумажки и стала бегать по комнате. Мурзик так смешно гонялся за бумажкой, что я хохотала, как сумасшедшая. Ему, конечно, это ужасно понравилось. Он же такой ещё глупый! Совсем не понимает, как мешает мне заниматься. Такой бездельник! Если бы я не выкинула его из комнаты, он бегал бы весь вечер за бумажкой. Но я не могла допустить этого. Выбросив Мурзика за дверь, я села за стол так, чтобы можно было видеть себя в зеркало и следить за своим поведением. Это же очень удобно. Если начинаешь отвлекаться, в зеркале сразу становится всё видно.
      Я села, и тотчас же передо мною села… тоже я.
      Так, так!
      А между прочим, у моего второго «я» довольно симпатичное всё-таки лицо. Правда, не слишком красивое, но всё же ничего себе. Бывают лица и похуже. Во всяком случае, глаза довольно умные, волосы чёрные, а зубы белые. Я чищу их утром и вечером. Но, пожалуй, самое красивое у моего «я» — это бант. Однако что за безобразие? Красные губы раздвигаются, и «она» показывает мне язык. Мне? Себе? Ну, хватит! Будем серьёзными!
      Я щёлкаю пальцем по курносому носу своего отражения в зеркале и говорю совершенно официально:
      — Ну, уважаемый бантик, смотри, как работают по-настоящему!
      Чтобы не думать даже о сегодняшнем вечере в школе, я разулась, положила туфли на самый верх шифоньера, сняла бант, чулки и раскрыла учебник.
      — Итак, — сказала я басом, — начинается новая жизнь!
      И в эту самую историческую минуту в квартире задребезжал звонок, потом в дверь моей комнаты кто-то постучал, а когда я крикнула «войдите», за дверью послышался голос дяди Васи:
      — Не проживает ли у вас дама пионерского возраста, Галина свет Сергеевна, высокочтимый товарищ Сологубова?
      — Проживает! Проживает! — закричала я и бросилась к двери.
      Дядя Вася такой выдумщик! Он всегда придумывает разные весёлости.
      — Надеюсь, я попал в приёмные часы? — спросил дядя Вася и, прижимая руку к сердцу, важно поклонился. — Тысяча извинений! Я не стал бы беспокоить такую серьёзную даму, но кто-то требует вас к телефону!
      Комната дяди Васи находится рядом с телефоном, и поэтому ему приходится почти всегда вызывать квартирантов к телефону. Но он никогда не скажет, кто вызывает, а говорит, будто звонят короли, артисты или разные другие знаменитости.
      Он хотя и не молодой уже, а любит подурачиться, как школьник. Воображаю, какое у него было поведение, когда он учился в школе. Но у нас никто не обижается на дядю Васю.
      Я побежала к телефону. Взяла трубку, приложила к уху.
      — Алло! Откуда говорят?
      А трубка захлёбывается, хихикает, и в ней такой шум, будто соединили меня с большой переменой.
      — Алло, алло! — кричу я. — Кто говорит? Я слушаю!
      — Галка, это ты? Говорю я! Валя! Не узнала? Алло, алло! Подожди немного. Я сейчас успокою Лильку. Такая настырная, что просто ужас. Одну минутку!
      В трубке послышался визг и рёв.
      — Алло! Галя, ты слушаешь? Извини, пришлось немного заняться воспитанием Лильки. Алло! Алло!
      — Ну, я же слушаю! В чём дело?
      — Понимаешь, — зашептала трубка, — это что-то ужасное… Приходи сейчас же ко мне. Я должна сказать тебе важную новость!
      — Какую? Про что?
      — Придёшь — узнаешь! Это такая загадочная тайна — умереть можно.
      — Скажи по телефону!
      — С ума сойти! Кто же говорит по телефону загадочные тайны?
      — Ну, тогда приходи ко мне!
      — Не могу! Папа ушёл, а я сижу одна с Лилькой! Приходи поскорее!
      — У меня твёрдый план! — закричала я. — Сегодня никак не могу! Я даже разулась, чтобы твёрдо выполнить план.
      — Дура! Нет, это не тебе! Это Лилька мешает говорить о загадочной тайне. Просит, чтобы я ей открыла тайну. Понимаешь? Такая микроба маленькая, а ей уж подавай тайны. Уйди сейчас же, или я начну тебя воспитывать! Это не тебе, не тебе. Это всё с Лилькой воюю! Ну? Придёшь?
      — Не могу, понимаешь? Дала твёрдое слово никуда не ходить, пока не выучу все задачи по арифметике. А Лильке не смей говорить. Разболтает всем твою тайну. Сегодня же разболтает!
      — Тогда приходи скорее сама!
      — Ой, Валя, какая ты! Я же сказала — не могу. Лучше и не проси. У меня же такое твёрдое слово. Ты ведь знаешь меня!
      — Ну, на минутку-то можешь забежать?
      — Нет, нет! Никак! Впрочем, возможно, что минут через двадцать я сумею прийти к тебе. Ну, в крайнем случае, минут через десять или через пять. В общем-то, никуда не уходи! Я уже иду!
      Да и как же я могла не пойти? Нельзя же быть эгоисткой! Валя всё-таки мучается со своей загадочной тайной, а я буду сидеть и выполнять свой твёрдый план?
      Надо не только о себе думать, но и о своих друзьях. У меня, конечно, железная сила воли. Я могу и завтра узнать эту тайну. Ну а как же Валя? Можно ли её оставить вдвоём с тайной? Она же мучается, наверное. Я и по себе знаю, как трудно хранить одной какую-нибудь тайну. Но зато когда поделишься с кем-нибудь секретами, — сразу становится легко на сердце.
      Ну, и кроме того, нельзя же готовить уроки и в то же время думать о тайне. Это всё равно, что одной рукой играть на пианино, а другой дрова колоть.
      Пойду, а уроки приготовлю завтра. Встану пораньше и приготовлю.
     
      3 апреля
     
      Ну, вот и дописалась!
      По арифметике в четверти — двойка! Пятёрок только две. Четвёрка — одна. Все остальные отметки-тройки!
      Папа со мной не разговаривает. Мама не замечает меня. Даже в магазин не посылает.
      Сегодня дядя Вася спросил:
      — Почему всё так смешалось в доме Сологубовых? Что происходит у вас? Кто чем недоволен? Ты не покажешь мне свой табель? Уж не твои ли отметки всему причина?
      Я сказала, что табель у бабушки, а сказала так потому, что мне просто стыдно было показывать свои отметки дяде Васе. Ведь если он увидит двойку, тогда пропадёт всё его уважение ко мне.
      И вдруг я подумала: «А что будет со мной, если я останусь на второй год?»
      Это ужасно!
      Все ребята перейдут в следующий класс, а я буду только издали смотреть на них. Лийка Бегичева выпятит губы и скажет:
      — Ах, эта Сологубова? Да, да, я помню её. Она когда-то училась со мною, но была такая глупая, такая неразвитая — просто ужас! В каком-то классе она отстала от нас.
      Потом все кончат школу, а я всё ещё буду школьницей. Все начнут работать, а я буду решать задачки и получать отметки.
      И всё из-за этой книги. Вместо того чтобы учить уроки, я сидела и записывала разные глупости.
      Потом я снова представила себе, как я встречу через несколько лет своих ребят на улице. Они возвращаются с работы, а я иду им навстречу с книжками в руках.
      — Привет школьницам! — кричит Славка. — Сколько получила двоек сегодня?
      Дюймовочка, конечно, заступится за меня и скажет:
      — Как не стыдно обижать ребёнка! Не у всех же хорошие способности. Не обращай внимания, Галочка! Вот, возьми на конфетки! Бери, бери, не стесняйся. Я теперь сама зарабатываю деньги, а тебе где же их взять?
      Мне захотелось уткнуться головою в подушку и реветь до потери сознания.
      Кончено! Никаких книг! Никаких записок! Больше слова не запишу в эти тетрадки.
      А может, порвать их?
      Порвать или не порвать?
      Не зная, как мне поступить, я загадала на Мурзика. Если он мяукнет, когда я его поглажу, — сохраню записки на память, а если Мурзик ничего не скажет по-своему, по-кошачьему, — разорву.
      Я подошла к Мурзику. Он лежал, развалившись на диване, подняв лапки так, будто сдавался в плен. Я погладила его… Он потянулся, показал розовый язычок и, сладко зевнув, мурлыкнул: «Мяу».
      Значит, придётся сохранить тетрадки. Но вот на этой, на последней страничке я ставлю загадочный, таинственный знак и записываю торжественно клятву:
      Я буду самая последняя дрянь, если не исправлю отметок и если останусь на второй год. И тогда пусть презирает меня весь мир и все ребята нашего двора и нашего класса.
      Клянусь!
      Клянусь!
      Клянусь!
     
     
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     
      2 сентября
     
      Вот она, моя смешная, моя глупая мечта!
      Перелистывая помятые страницы, я чувствую, как щёки мои краснеют, как всю меня бросает в жар. Неужели это я писала? Все эти глупости?
      Как быстро всё-таки меняется человек! И как незаметно!
      Когда я приехала из пионерского лагеря и пыталась надеть своё любимое голубое платье, оно затрещало по швам. Вот как выросла я за одно лето. Да и сама я очень изменилась. Даже удивительно, как изменилась. Стала гораздо серьёзнее, и мысли у меня появились уже другие. Летом я читала много хороших книг, и, кажется, чтение принесло мне большую пользу. Да и вообще с переходом в шестой класс чувствуешь себя как-то совсем по-иному. Во всяком случае, я уже знаю, что теперь не буду играть ни в секреты, ни в классы, ни в пятнашки, ни в прятки. Сейчас мне интереснее проводить время среди взрослых, слушать их разговоры, советоваться с ними, спрашивать их обо всём, что в прошлом году меня совсем не интересовало. Как жаль, однако, что взрослые и сейчас ещё смотрят на меня, как на ребёнка. А мне ведь уже тринадцать лет. Через три года я получу паспорт, но, к сожалению, взрослые думают, будто детство продолжается и после тринадцати лет.
      Тринадцать лет! Ужасный возраст! Играть с девочками десяти и одиннадцати лет мне уже не хочется. Да и они теперь не подходят ко мне. Для них я уже взрослая, и они просто стесняются меня. Взрослые же смотрят на меня как на младенца. И получается так: ты и не взрослый и не ребёнок, а что-то вроде карлика с бородой из сказок Гримма.
      Хотелось поговорить с дядей Васей, но его нет в городе. Он уехал на практику ещё в начале лета, и мне просто не с кем посоветоваться. А за лето накопилось столько разных вопросов, на которые самой не так-то просто и ответить. Почему бы, между прочим, не открыть такие справочные киоски в городе, в которых каждый мог бы получить ответ на любой вопрос? Интересует меня, например, для чего живёт человек. Я подаю письменный запрос и тут же получаю справку. По-моему, это не так глупо. Существуют же справочные киоски, где разъясняют, когда идут поезда, кто где живёт, как найти какое-нибудь учреждение. Я думаю, что многим нужны справочные киоски и по всем другим вопросам.
     
      14 сентября
     
      Сегодня приехал дядя Вася. Увидела я его и подумала: что с ним такое? Он стал меньше ростом и совсем уже не таким выглядит, как полгода назад. Я не удержалась и сказала:
      — А знаете, дядя Вася, вы как будто поменьше ростом стали.
      Он засмеялся.
      — Это ты выросла, а я всё тот же. Честное слово, не обманываю. Но ты-то, ты-то какая длинная! Так вымахала за лето, что и не узнать даже.
      Я разговаривала с ним целый час. Между прочим, он спросил, как подвигается моя книга о школе.
      — Ты говорила как-то зимою, что пишешь книгу. Ну, и как? Хоть показала бы своё творчество. Как знать, может, живу я рядом с будущей знаменитостью, с классиком советской литературы и не подозреваю даже об этом.
      — А вы смеяться не будете?
      — Это почему же я должен смеяться?
      — Ну… Дело в том, что там написаны разные глупости. Очень всё детское! Не настоящее!
      — А ты торопишься стать взрослой? Напрасно!
      Разве детство людей — самое грустное в их жизни? Нет, Галочка, детство человека — это и есть, может быть, его самое настоящее, самое радостное, самое светлое, самое важное. Взрослой ты будешь, но детство твоё никогда уже не повторится. Поэтому и в детстве надо жить по-настоящему.
      — А что такое жить по-настоящему?
      — Готовиться серьёзно к большой жизни, запасаться знаниями, выбирать большие дороги, по которым шагать придётся. В твои годы уже пора подумать о том: а что же ты будешь делать, когда станешь взрослой, чему посвятишь свою жизнь.
      — Хорошо! — сказала я. — Свои записки я дам вам почитать. Но вы непременно должны сказать мне честно своё мнение.
     
      16 сентября
     
      Сегодня дядя Вася вернул мне тетрадки. Вместе с большим письмом. И вот что написал он:
      «Недостаточно быть лысым, чтобы походить на Юлия Цезаря.
      Недостаточно одного желания писать, чтобы стать писателем и написать книгу. Твои записки — ещё не книга, а только попытка, проба пера. Но ты не огорчайся. Если у человека нет голоса, зачем ему тужить, что он не может быть оперным певцом? Я хотел бы рисовать, да вот не получается у меня с рисованием. Так что же, я должен волосы рвать на голове? Книга у тебя не получилась. Стиль ужасный. Словарь бедный. Ты чересчур злоупотребляешь такими словами, как «вообще», «ужасно», «конечно». Да и других пустых слов, ничего не говорящих ни уму, ни сердцу, у тебя более чем достаточно. Есть выражения просто неграмотные. Ты пишешь: «лично я»!? Но если «лично», — то это и есть «я»! А если ты ставишь слово «я», тогда зачем же писать ещё и «лично»?
      Книги у тебя не вышло, но начатую работу не бросай! И вот почему: ты живёшь в самое интересное время. Наша страна уже стоит перед входом в коммунизм, и тебе предстоит войти в новое общество вместе с твоим поколением первыми. Но сегодня ты живёшь в мире, который будущим поколениям будет во многом непонятен, и тебе придётся рассказывать, как человеку, который сам видел деньги и многое такое, чего уже не будет в новом обществе.
      Новые люди нового мира будут расспрашивать тебя, как поднималось твоё поколение, как росло оно, чем жило и чем дышало. Что волновало вас? О чём мечтали вы? Всего тебе, пожалуй, не упомнить! Многое забудется к тому времени. Ну, а ты вот вытащишь свои записки и почитаешь новым ребятам о сегодняшней жизни. Да и самой тебе интересно будет посмотреть на себя с высоты собственного роста и сказать: «Вот ведь какими мы были когда-то!» Человеку очень полезно оглядываться время от времени, чтобы сравнить себя с тем человеком, каким он был много лет назад. Но, может быть, записки твои попадут в руки историка, и он, возможно, найдёт в них то, что безуспешно ищет в серьёзных книгах. Какое-нибудь слово, которое выйдет к тому времени из употребления. Или какую-нибудь фразу, которая поможет ему лучше понять наших отцов, матерей и нас с тобою. Только не пиши розовой краской. А то будущие поколения могут подумать, что шли мы к новому обществу по накатанной дороге, с песнями и приплясывая. Надо писать обо всём. И о том, как мы боролись за новое, и о том, какими нелёгкими были дороги в светлое будущее».
      Дядя Вася прав! Вот теперь я сама уже знаю, о чём надо писать. И в самом деле: а вдруг какому-нибудь будущему историку понадобятся мои записки?
      Всё! Буду писать для истории. И уж, конечно, скрывать ничего не стану. Пусть потом краснеют разные фифочки и все несознательные ребята.
      А если уже писать ничего не скрывая, так мне придётся сказать здесь о безобразных причёсках.
      Дело в том, что после летних каникул некоторые девочки вдруг появились в классе с причёсками «конский хвост» и «мамы дома нет», а Дюймовочка смастерила из своих волос на голове немыслимый папуасский кок. Она сказала, что сделала такую причёску, чтобы казаться повыше ростом. Но я думаю, что Дюймовочка не для роста обзавелась коком, а чтобы пофорсить, чтобы все обратили на неё внимание.
      Когда Раиса Ивановна пришла в класс и увидела модные причёски, она покраснела даже от негодования.
     
     
      — Это ещё что за салон парижских модниц? — спросила она и заставила всех заплести косы. — Как вам не стыдно! — сказала она. — Чтоб я больше не видела этого!
      И думаете, наши модницы послушались её? Устыдились?
      А ни-ни! В школу приходят с косами, а как из школы выбежали, так сразу же распускают свои хвосты и гривы и идут гулять в парк, будто им ничего не говорила Раиса Ивановна.
      Но это ещё что! Лийку Бегичеву мы встретили в парке с подкрашенными губами. Я стала стыдить её, а она выпятила губы и сказала презрительно:
      — В Америке девочки красят губы с одиннадцати и двенадцати лет, а мне уже тринадцать. В Америке родители даже губную помаду покупают девочкам.
      — Но мы же не в Америке живём!
     
     
      — Ну и что? А разве взрослые не красят губы? Моя мама всегда освежает губы. Почему я не могу освежиться?
      — Ладно, — сказала я, — завтра спрошу у Раисы Ивановны, можно нам красить губы или нельзя. Скажу, что ты ходишь подкрашенная и учишь нас краситься.
      Лийка испугалась.
      — Я не учу вас… Когда я вас учила?
      — Ну, подаёшь пример!
      — Ничего не подаю! — затрещала Лийка.
      — Ладно, — сказала я, — ещё раз увижу тебя подмазанной — обязательно попрошу у Раисы Ивановны разрешения краситься.
      После этого разговора я уже не встречала Лийку крашеной. Но вместо того, чтобы сказать мне спасибо, Лийка просто возненавидела меня. Ну и пусть! Я не очень нуждаюсь в её дружбе.
      Стала другой после летних каникул и моя старая подружка Валя Павликова. В прошлом году она ходила, словно заряжённая разными секретами и тайнами; стоило ей только открыть рот, как из него сыпались самые загадочные и самые таинственные тайны и секреты. Если же я делала вид, что не интересуюсь её секретами, — она обижалась даже. А сколько раз звонила мне по телефону, приглашая к себе, чтобы поделиться своими глупыми выдумками. Однажды я даже бросила решать задачки и побежала к ней на дом. И что же? Оказывается, вся загадочная тайна её была обыкновенной чепухой. Какой-то мальчишка сказал ей, что у неё красивые глаза, а когда она сказала: «Неправда!» — он обещал ей написать письмо и рассказать в этом письме кое-что такое, о чём он давно уже собирается сказать.
      Я в тот же день отыскала этого мальчишку (он живёт во дворе того же дома, где квартира Вали) и сказала ему:
      — Валя говорит, что ты хочешь послать ей письмо. А её папа сказал, что он вместо ответа на письмо выпорет тебя при твоих родителях.
      Мальчишка покраснел и забормотал:
      — Я же ничего… Честное слово, ничего… Я же так… Пошутил.
      Валя так и не узнала, почему не получила письма о своих глазах.
      Но после летних каникул я просто не узнаю Валю. Она стала такая молчаливая, что я думаю: вот теперь-то у неё действительно появилась какая-то тайна. Дня два назад я спросила:
      — Почему ты ходишь такая, будто ежа проглотила?
      Она стала уверять меня, что с ней ничего не случилось, а потом вдруг расплакалась и сказала, что давно хочет поделиться одной тайной, но говорить ей об этом стыдно.
      Я не стала расспрашивать. Всё равно она скажет. Я же знаю Валю с первого класса. Не утерпит она. Поделится непременно своими секретами.
      Впрочем, опять какая-нибудь глупость. А меня это уже не интересует теперь. Я всё чаще и чаще думаю над словами дяди Васи о будущем. Он прав, конечно! Будущее надо выбирать в детстве. Но кем быть — вот вопрос, который потруднее самой трудной задачки. Мне хочется выбрать что-нибудь необыкновенное и чтобы оно было самым полезным для всех. И чтобы не нужно было хорошо знать математику. Мне, например, хотелось бы строить машины, электростанции, сооружать плотины, но для этого надо очень хорошо знать математику. А с математикой у меня неважные отношения. Просто я её не люблю почему-то. Неплохо бы выучиться на врача, но я боюсь больных. Однажды я увидела человека, который попал под трамвай, и не спала всю ночь. Лечить его я не могла бы. Ужасно боюсь крови. Сегодня читала журнал «Наука и техника» и там нашла интересную статью про айсберги. И мне показалось, что айсбергами стоило бы заняться. Дело в том, что айсберги Антарктиды достигают 180 километров в длину и столько же в ширину. Над водою они возвышаются на 40 метров, да ещё под воду опускаются на 300 метров. Учёные подсчитали, что, если растопить такой айсберг, из него можно получить воды в два — три раза больше, чем даёт Волга. Вот я и подумала: если такой айсберг прицепить на буксир к большому кораблю и перевезти по океану в такое место, где нет воды и редко бывают дожди, он, айсберг этот, будет постепенно таять и орошать засушливые места. Но такие айсберги перевозить можно по морям и океанам только к берегам Индии, Африки и Азии, а к нашим засушливым местам его не подтянешь.
     
      17 сентября
     
      Ох, и день же был вчера! Произошло сразу столько событий, что и не знаю даже: успею ли записать всё, а если успею, то сумею ли приготовить уроки на завтра?
      Перед первым уроком Нина Сергеевна привела в класс новичка и сказала:
      — Это Лёня Пыжик. Ваш новый товарищ. Его маму перевели из Москвы в Ленинград, и теперь он будет учиться вместе с вами. Надеюсь, ваш новый товарищ почувствует себя среди вас не хуже, чем в родной Москве!
      Новичок показался нам таким скромным, таким образцово-показательным мальчиком, какие бывают разве что только в детских книжках. И когда мы рассматривали его, никто и не предполагал даже, что это — за Сахар-Медович и как эта тихоня поставит через пять минут весь класс чуть ли не на голову.
      Он стоял, застенчиво опустив глаза, и так вздыхал, словно объелся компотом, а потом посмотрел на всех и улыбнулся, да так хорошо улыбнулся, что мы засмеялись. Глаза у него весёлые! Хорошие глаза. А мальчишки с весёлыми глазами, как я уже заметила, не дёргают нас за косички, не дразнят и почти не дерутся с нами. Иногда они даже играют с девочками.
      Как только Нина Сергеевна вышла из класса, ребята обступили новичка и стали расспрашивать, за кого он болеет: за «Динамо» или за «Зенит»?
      — А это обязательно? Болеть? — Он пожал пренебрежительно плечами и сказал важно: — Какая же это работа — пинать мяч ногами? По-моему, можно болеть только за тех, кто головою работает или руками, но не ногами! Тоже мне деятельность — пинать ногами мяч!
      Первый болельщик за «Динамо» — Вовка Волнухин — был потрясён таким ответом и так возмущён, что даже покраснел от негодования.
      — А ты не академик, случайно? — спросил он ехидно.
      Новичок усмехнулся:
      — Представь себе, даже не академик. Но чем же хуже академики футболистов? Я думаю, любой академик может быть футболистом, но вряд ли какой футболист может работать академиком. Вообще-то я за то, чтобы и академики играли в футбол, но против того, чтобы люди занимались только забиваньем голов в ворота!
      Славка Капустин захохотал:
      — Ребята, да это же двоюродный брат Академии наук и персональный племянник того Чижика-Пыжика, который на Фонтанке водку пил!
      Новичок спокойно сложил на груди руки, молча оглядел Славку с головы до ног и, пожав плечами, усмехнулся.
      — Ну? — насмешливо спросил он. — Можно смеяться? Это, кажется, острота высшего класса? Что? М-да… У нас в Москве таких остряков-самоучек показывают за деньги! В зоологическом саду! Вместе с обезьянами!
      Все захохотали. Славка покраснел, но сразу не нашёлся, что ответить. Но больше всего, по-моему, он был удивлён. Новичок, такой крошечный, чуть-чуть побольше только нашей Дюймовочки, вдруг осмелился отвечать так дерзко Славке — одному из самых сильных мальчишек в классе. Все молча смотрели на Славку. Ну, непременно начнётся сейчас драка. Ведь Славка — первый драчун у нас.
      — Ты что? — с запозданием рассвирепел Славка. — Давно лещей не ел? Языкатый, я вижу! Смотри, как бы я не наступил на твой язык. У меня недолго и… того… — Славка угрожающе повёл плечом.
      — Кого, чего? — прищурил насмешливо глаза новичок. — Родительный падеж? Повторяешь грамматику! Давай, давай!
      Славка стиснул зубы так, что на щеках его проступили желваки.
      — Как бы не повторить тебе дательного падежа, — угрожающе сказал он. — И таблицу умножения! У вас в Москве умножают зуб на зуб?
      Дюймовочка, размахивая руками, закричала:
      — Ребята, это же позор! Можно ли так встречать новичков?
      — Ну, ты, — выступил вперёд Чи-лень-чи-пень, — чего пристал?
      Славка посмотрел на хмурое лицо Чи-лень-чи-пеня и, бормоча что-то под нос, направился к своей парте. Уж если в спор вмешивается Чи-лень-чи-пень, мальчишки сразу отступают. С ним не очень поспоришь. Правда, я ещё не видела, чтобы Чи-лен-чи-пень дрался с кем-нибудь, но это потому, наверное, что все знают, какой он сильный и каким бывает иногда бешеным.
      Настоящая его фамилия Карасёв. А зовут Анатолием. В классе же называют его Чи-лень-чи-пенем, потому что никто точно не знает: то ли учиться мешает ему лень, то ли он бестолковый. Иногда Карасёв учится на все пятёрки, а потом вдруг ни с того ни с сего переходит на сплошные двойки. А по-моему, он самый способный и совсем не ленивый, но ему что-то мешает учиться. Наверное, он очень надеется на свои способности и поэтому в начале каждой четверти занимается своими делами, а когда видит, что в четверти могут появиться двойки, садится за уроки и быстро нагоняет всех, исправляет двойки на пятерки. Но учителя всё равно не выводят ему за четверть последние отметки, а ставят средний балл — чаще всего тройку и очень редко четвёрку.
      Вот ребята и прозвали его Чи-лень-чи-пенем.
      — Чи-лень-чи-пень? — смеётся Карасёв. — А что, звучит! И не плохо звучит!
      Вообще, я должна сказать, что ребята любят давать друг другу клички и прозвища. Сеню Бомбича зовут Бомбой. И за то, что у него фамилия такая и потому, что он толстый и любит кричать. Во время большой перемены только и слышишь то тут, то там его крики: «Ура! Давай! Ко мне!»
      Лийку Бегичеву зовут Гусыней. А прозвали так за её глупую гордость своим ответственным папой, у которого есть собственная «Волга». Но разве не похожи на гусей из басни Крылова те, кто гордится своими предками? Гуси, возможно, и спасли Рим, но всё равно почёт гусю только на столе и только в жареном виде.
      Меня ребята прозвали почему-то Антилопой. Глупо, не правда ли? Ну почему Антилопа? Конечно, не очень-то приятно слышать, как глупо называют тебя, но я стараюсь не обращать внимания. Я уже заметила: стоит только показать всем, что тебе не нравится кличка, как она пристанет, словно приклеенная намертво.
      Между прочим, недавно мы вынесли на пионерском сборе решение бороться с кличками. Но вряд ли что получится серьёзное из этого постановления. Ведь клички не придумывают нарочно. Они же сами появляются. Вот, например, писали мы сочинение на вольную тему: «Кто кем хочет быть?», а Коля Племянников написал, что хочет быть персональным пенсионером. Ну вот его и прозвали Коля Пенсионер. Сначала так прозвали. А потом он стал просто Персональным Племянником.
      Да и как бороться с кличками, если некоторые ребята даже гордятся своими кличками. Особенно те задирают носы, кого зовут Чапаями, Маршалами, Изобретателями. А Миша Кузин с гордостью носит скверную кличку Людоед. Ребята прозвали его Людоедом за то, что он имеет привычку бросаться в драку с криком: «Давно я что-то не ел человеческого мяса!» Даже учителям дают у нас прозвища. Учителя русского языка называют почему-то Брамапутра. И он действительно какой-то Брамапутра, Что это такое, — никто не знает, но только похож он на самую настоящую Брамапутру, Не на ту, что в географии, а просто так: добрая, немножко растрёпанная Брамапутра. Преподавателя физкультуры ребята прозвали товарищ Ну-ну. Он всегда покрикивает на нас:
      — Ну-ну, ещё усилие! Высоко падать не придётся, ну-ну!
      Этот новичок тоже получит прозвище. Он говорит каким-то книжным языком, и, может быть, его назовут Профессором, а скорее всего — просто Чижиком-Пыжиком. Он такой маленький, вёрткий, быстроглазый. Настоящий Чижик-Пыжик. Кстати, сразу же в первый день выяснилось, что новичок и задиристый очень.
      Когда Чи-лень-чи-пень одёрнул Славку, Пыжик и не подумал поблагодарить Карасёва. Он даже как будто обиделся на Анатолия.
      — Меня не требуется защищать, — вздёрнул он свой нос. — Выбивать матрацы о свою голову я сам никому не позволю. Вот так, братцы-ленинградцы. А теперь скажите, где у вас приземлиться?
      — Топай ко мне! — предложил Чи-лень-чи-пень-На мой баркас! Я один сижу. На задней парте. С моего места на весь класс вид туда и обратно! Пошли! Баркас — первый класс!
      — Порядок! — кивнул Пыжик. — Мы откроем на твоём баркасе клуб занимательных наук и небольшой отдел путешествий изобретательных шестиклассников.
      Он занял место рядом с Чи-лень-чи-пенем, потёр руки и, взглянув на Славку, который сидел в одном ряду с ним, но на другой парте, сказал, щуря хитро глаза:
      — Ну? Славкой, значит, тебя зовут? Ты кто? Занимательный или изобретательный?
      — А ты кто такой, что спрашиваешь? — разозлился Славка.
      — Я?
      Пыжик вынул из кармана чёрную маску и, взмахнув маской в воздухе, ловко нацепил её на нос.
      — Мистер Икс! Таинственная личность!
      — А побитой личностью не желает быть мистер Икс? — спросил Славка.
      Пыжик мотнул головой:
      — Представь себе, никак не желает. И сам никого не желает бить. Мистер Икс желает подарить для первого знакомства миллион рублей! Всем, кто имеет не только кулаки, но и голову. Ребята, кому из вас нужен на мелкие расходы миллион рублей?
     
     
      Вовка Волнухин усмехнулся:
      — Ты случайно не сын миллиардера из Америки?
      — Я? Ну, нет! Мои родители честные люди, — засмеялся Пыжик. — Миллион рублей я предлагаю заработать тоже честно. Его может получить любой, кто придумает только одно-единственное слово, кончающееся на «зо». За три таких слова дают три миллиона рублей. Два слова на «зо» — «железо» и «пузо» — у меня уже есть. Нужно ещё одно.
      — Райзо! — крикнула Дюймовочка.
      Пыжик мотнул головой:
      — Не годится! Райзо не слово! Это же районный земельный отдел. А мне нужно только одно слово.
      — Крузо! Робинзон Крузо! — крикнул Бомба.
      — Нет, — опять мотнул головою Пыжик. — Во-первых, это не русское слово, а во-вторых, это же фамилия. А такие фамилии сколько угодно можно придумывать. Барбузо! Мабузо! Карапузо!
     
     
      — Арбузо! — сказал Вовка Волнухин.
      — А это что же такое?
      — Обыкновенный арбуз! — сказал Вовка. — Так называет арбузы наш дворник.
      — Мало ли что дворник! Я, например, могу назвать тебя ученизо среднезо школозо.
      — Вовкозо Волнухозо! — подхватила Инночка Слюсарёва.
      Ребята захохотали.
      — Будем серьёзны! — сказал Пыжик. — Миллион рублей не шутка. Можно купить футбольный мяч, пароход, ракетку для тенниса и каждому по автомашине, да ещё останется на мороженое. Будем думать ребята!
      И все стали думать.
      Наступила такая тишина, будто из класса все убежали на большую перемену.
      Мы сидели, молча поглядывая один на другого, и, вытаращив глаза, шевелили губами.
      Какие же русские слова кончаются на «зо»?
      В голове возникали самые неожиданные, самые забавные словечки: трамозо, папурозо, лузо, бизо, карапузо, но среди этих слов не было ни одного, которое стоило бы хоть одну копейку. Так сидели мы тихо и думали, пока не пришла Анна Трофимовна и не начался урок.
      Когда она вошла, по классу пронёсся шёпот:
      — Спросить Анну Трофимовну!
      Все возмутились. Ребята замотали головами, а Вовка показал кулак.
      С какой стати отдавать миллион рублей Анне Трофимовне, когда мы и сами можем получить его?
      Урок начался, но слушали мы Анну Трофимовну рассеянно. В пол-уха! Честно говоря, мы её совсем не слушали. Ребята сидели, устремив взоры в потолок, и беззвучно шевелили губами: «Азо, базо, газо, дозо, рузо, шузо…»
      Весь урок искала и я третье слово на «зо».
      Но я не ради миллиона ломала голову. Просто я хотела показать классу, что новичок хвастун. Ну откуда он возьмёт миллион рублей, если я придумаю третье слово на «зо»?
      Какое безобразие! Ростом новичок не больше Дюймовочки, а заставил весь класс заниматься пустяками. Даже Чи-лень-чи-пень и тот задумался. Подперев руками щёки, он смотрел в угол, где стояла классная доска, и, шевеля безостановочно губами, то и дело облизывал их.
      Вот он каким оказался, московский Пыжик! Говорил о науке, вошёл в класс таким серьёзным, а теперь отвлекает всех от урока.
      Не придумав третьего слова за весь урок, я решила подумать серьёзно о третьем слове на «зо» во время перемены, но после урока ко мне подошла Таня Жигалова — председатель совета нашего отряда — и сказала важным голосом (она всегда говорит важным голосом, когда хочет показать, что разговаривает не просто как Таня, а как председатель отряда).
      — Сологубова, над нами смеются!
      — Над кем? Над тобою и мною?
      — Над нашим отрядом!
      — Почему?
      — Потому что в нашем классе… Короче говоря, надо тебе взять на буксир Марго! Понятно?
      — Нет!
      Таня обиделась:
      — Кажется, говорю ясно! Марго же единственная у нас ученица, которая носит вместо пионерского галстука крестик. И молится! На уроках! Никого даже не стесняясь!
      — Ну и что? Она же дура!
      — Не стыдно тебе обзывать своего товарища дурой? Это мы дураки! Да! Не спорь, пожалуйста! Мы даже не разговариваем с ней! Тут каждый начнёт верить в бога. Все отвернулись от неё, и никто не помогает ей ничем. Ни в одном классе нет верующей, а у нас почему должна быть такая?
      — Ну и неправда! А Петя Крестовоздвиженский из шестого «б»? Петя-Христосик?
      — У Пети отец — поп! А у Марго мать — трудящаяся уборщица! Короче говоря, ты для чего носишь пионерский галстук? Для красоты? Вот и докажи, что ты пионерка!
      — А почему же именно я должна доказывать? Почему не ты?
      Таня покраснела и стала говорить, будто все ребята решили поручить это дело мне, потому что никто, кроме меня, по мнению ребят, не справится с Марго.
      — Ты же самая боевая! — сказала Таня. — И у тебя есть подход. Всё будет хорошо, вот увидишь. Подружись с ней, а потом…
      — Я? С Марго? Ты с ума сошла!
      — Почему сошла? — растерялась Таня.
      — Потому что я презираю её! Представь себе, она даже зубы не чистит! Вообще она неряха!
      — Ты права! Когда девочка не чистит зубы, — это ужасно! Но ещё ужаснее не объяснить ей, почему нужно чистить зубы и почему советская девочка должна быть всегда чистой, опрятной. Думаешь, она не поймёт? Обязательно поймёт! Да ещё спасибо скажет тебе. Потом скажет! Когда поймёт! В общем, начинай развивать её. Книжки против религии мы достанем. Ты прочитаешь их и можешь тогда воспитывать её на полный ход!
      Всю перемену я спорила с Таней, но пионерское поручение всё же пришлось взять.
      — Не знаю только, — сказала я. — Просто и не знаю даже, что у меня получится с этой Марго.
      — Всё получится! — обрадовалась Таня. — Ребята говорят: «Уж если у Антило… то есть… если уж Сологубова не справится с Марго, нам тогда и делать нечего». Ты же волевая! Развитая! Выдержанная! Короче, на тебя смотрит весь отряд!
      Что ж, всё это правильно. Пожалуй, кроме меня, и в самом деле никому не воспитать Марго. Ну, а если я её воспитаю, представляю, как все ребята станут уважать меня.
      — Ладно! — сказала я, — Попробую!
     
      18 сентября
     
      Не знаю даже, как я справлюсь с пионерским поручением. Во всяком случае, начала выполнять его не совсем удачно.
      Когда я подошла к парте Марго и сказала, что решила пересесть к ней, глаза Марго стали такими круглыми, будто она подавилась горячей картошкой.
      — Теперь, Марго, я буду сидеть с тобою. Вот увидишь, как хорошо мы подружимся.
      Марго смотрела на меня, раскрыв рот, и вдруг вся покраснела и забормотала:
      — Никого не нужно! Мне и одной хорошо! Сиди со своей Павликовой! На что ты мне… такая?
      — Это какая же ещё я такая? — потянулась я к её косичкам, но, вспомнив, что выполняю пионерское поручение, сказала вежливо:
      — Ладно! Не задавайся! Подвинься лучше!
      Но вместо того, чтобы культурно уступить мне место, Марго развалилась на парте, словно собиралась улечься спать, да ещё и руки растопырила, чтобы я не могла сесть рядом.
      — Не буду с тобой сидеть! — запыхтела она.
      Я сказала совершенно официально:
      — Можешь пять раз лопнуть от злости, а я всё-таки сяду!
      — Попробуй только! — закричала Марго.
      А я взяла и села.
     
     
      — И пробовать не буду. Просто села и сижу! — И нечаянно придавила ей ногу, чтобы она не воображала о себе.
      Тогда она стала щипать меня и кричать:
      — Чего пришла наступать на ноги? Убирайся! Убирайся!
      Я тоже ущипнула её как следует, но без всякой злости, а вежливо и только для того, чтобы она не подумала, будто я струсила.
      — Думаешь, одна умеешь щипаться? — спросила я и ущипнула её ещё раз.
      Потом мы уселись поудобнее и начали щипать друг друга, но уже молча. Не знаю, кто из нас запросил бы первой пощады, но как раз в эту минуту в класс вошла Раиса Ивановна и сразу же спросила:
      — Сологубова, что у вас происходит? Почему ты красная такая?
      — Ничего не происходит, — сказала я. — Просто мне жарко! — И так щипнула Марго, что, подпрыгнув на парте, она посмотрела на меня так, как, наверное, смотрят крокодилы на свою добычу. Потом, вырвав из общей тетради лист, написала:
      «Пративная Антилопа, уродина, обизьяна. Призираю тебя!»
      Я спокойно поправила грамматические ошибки, подчеркнула каждую ошибку двумя чертами и, влепив Марго единицу, написала: «Научись сначала правильно писать, а потом уж оскорбляй других. Я не уродина, а ты — неряха! Советую тебе умываться хоть перед праздниками и раз в пять лет чистить зубы!»
      Марго поспешно вытерла рот рукавом и стала искать в моей записке ошибки, но что она могла найти, если сама-то учится по русскому языку хуже всех? И всё-таки она нахально подчеркнула в каждом слове моего вежливого совета по нескольку букв и поставила мне три единицы. Я только плечами пожала, а чтобы Марго не торжествовала, переправила все единицы на пятёрки и подписала внизу: «Отличная работа! Ни одной ошибки! Можно послать на выставку в Академию наук!»
      От бессильной злости Марго вдруг заплакала. Молча заплакала. Втянув голову в плечи, она сидела, вытирая потихоньку слёзы на щеках, и была в эту минуту такая жалкая, такая несчастная, что у меня как-то сразу пропала вся злость и я сама чуть не заревела.
      — Не надо! — дотронулась я до её руки. — И не думай, пожалуйста, что я села, чтобы издеваться над тобою! Я для тебя же стараюсь! Понимаешь? Вот подожди немного, и ты увидишь, как тебе хорошо будет со мной!
      Марго ударила меня по руке и, сквозь слёзы, зашептала:
      — Ничего от тебя не надо! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
      Бессовестная какая! Я хочу развивать её, а она ненавидит меня. За что же, интересно? За моё хорошее отношение к ней? Ещё минута, и я бы показала Марго, как надо ценить дружбу, но в это время Раиса Ивановна вызвала меня к доске. Я выпустила из рук косы Марго и спокойно пошла отвечать урок.
      И вот, когда я пишу о том, какой скверный характер у Марго, я с ужасом думаю: неужели я не сумею выполнить поручение? Ведь на меня же надеется весь класс, а Марго этого не понимает. Да и кроме того, если говорить честно, теперь мне и самой уже хотелось бы сделать что-нибудь для Марго. И даже не для того, чтобы меня уважали ребята, а лично для себя.
      Марго несимпатичная. Грубиянка. Неразвитая. Но вот поэтому-то мне и хочется теперь сделать для неё что-нибудь. Ведь она же совсем не виновата, что самая отсталая в нашем классе. И мне просто жалко её. Вместо того, чтобы сделать её счастливой, мать заставляет учить молитвы, ходить в церковь, и уж конечно ничего хорошего она не увидит в своей церкви. Кто же поможет Марго быть счастливой, если мы отвернёмся от неё? А Марго должна быть счастливой, потому что мне, например, будет ужасно неприятно жить, если я ничего не сделаю для неё.
      Я хочу, чтобы и ей досталось большое счастье. И потому, что она ничего хорошего ещё не видела, и потому, что все люди должны быть счастливыми, и потому, что нельзя быть самой счастливой, если рядом с тобою будут стоять несчастные.
      Когда я поделилась своими мыслями о Марго с дядей Васей, он сказал:
      — Браво! Ты растёшь, Галочка! Это очень хорошо, что ты поняла, что счастье твоих товарищей — это совсем не чужое тебе счастье, а также и твоё личное! По-настоящему люди будут счастливы только тогда, когда счастье станет общим достоянием всего человечества.
      — Это когда будет коммунизм во всём мире? — спросила я.
      — Да уж никак не раньше! Во всяком случае, ты-то увидишь, а может, и я даже увижу по-настоящему счастливое человечество. Как знать, как знать! Ведь теперь люди не плетутся к своему счастью пешочком, а мчатся со скоростью реактивных самолётов.
      Счастье! Как много говорят все об этом счастье, но вот теперь мне стало ясно, что нельзя быть по-настоящему счастливой только одной, потому что несчастье других просто мешает быть полностью счастливой. Ну, разве я могла бы сидеть среди голодных и есть вкусные вещи, если на меня будут смотреть тысячи голодных глаз?
      Да и вообще, как я заметила, все стараются радоваться вместе, собираются компаниями, и это, наверное, потому, что настоящая радость должна быть обязательно радостью многих, а не одного человека.
      Сейчас я очень много читаю. Но не книги, а журналы. Меня почему-то стало больше интересовать не то, что выдумывают писатели, а все настоящее, действительное, всё такое, какое бывает в настоящей жизни. Мне теперь хочется узнавать каждый день что-нибудь новое о нашей планете, о других мирах, о работе наших учёных, о новых замечательных машинах и вообще обо всём, что делается и у нас и за границей. Я хочу знать мир, в котором живу. Ведь это же мой дом, и я просто обязана узнать, где и что находится. В школе мы учим разные правила, но когда они пригодятся, ещё неизвестно, а вот знания моего мира мне нужны уже и сегодня.
      Сегодня, например, я прочитала о том, что бури и штормы уносят каждый день с нашей планеты в мировое пространство тысячи тонн пыли. Значит, Земля худеет и уменьшается на миллионы тонн в столетие. Но что же тогда останется от Земли через тысячу, через пять тысяч лет? Где же тогда будут жить люди? Ведь, в конце концов, планета наша станет не больше тыквы или же совсем распылится в мировом пространстве. Но, как выяснилось в конце статьи, ничего страшного с Землёй не случится. Дело в том, что и днём и ночью на планету сыплется космический дождь из метеоров и метеоритов и всяческой космической пыли, и поэтому вес Земли увеличивается ежедневно на 6000 тонн, или на два миллиона тонн в год.
      Разве это не интересно? И разве найдёшь такое в учебниках?
      Завтра предложу Нонке космическую задачку. Пусть подсчитает, на сколько процентов увеличивается ежегодно вес Земли, если известно, что весит она
      50 000 000 000 000 000 000 000 000 граммов!
     
      19 сентября
     
      Ох, как не хочется рассказывать тайну Вали Павликовой, но и молчать о ней нельзя. Ведь если писать только об одном хорошем и только сладким сиропом, а не чернилами, будущий историк, пожалуй, подумает, что у нас люди только пели, танцевали и хохотали, погода была солнечная круглый год, что мы не знали, что такое дожди, морозы и туманы и что нам непонятны были огорчения, неприятности, что мы не плакали, не горевали, не царапались друг с другом.
      Тайна Вали мне совсем не нравится, но уж если я решила писать обо всём, о хорошем и плохом, придётся записать и всю глупую историю Валиной тайны.
      Я уже писала о том, что у неё что-то есть и что она хочет поделиться со мной какой-то тайной. И вот вчера она звонит по телефону и просит прийти к ней как можно скорее.
      — А что случилось? — спросила я.
      — Я должна открыть тебе одну небольшую тайну. Приходи как можно скорее. Больше я не могу переживать всё это в одиночку!
      Я бросила всё и помчалась, теряя калоши, не зная даже, что и подумать о Валиной тайне.
      — Уж не случилось ли у Павликовых какое несчастье? Может, Джульбарс пропал? А может, Лилька проглотила пуговицу?
      Я мчалась с такой быстротой, что прохожие смотрели на меня с удивлением, думая, наверное: «Уж не покусала ли эту девочку бешеная собака?» Некоторые даже останавливались и смотрели мне вслед, а постовой милиционер бросился ко мне и спросил испуганно:
      — Что-нибудь произошло?
      — Да нет! — отмахнулась я. — Обыкновенный пробег! Эстафета!
      И вдруг вижу: Валя сама бежит навстречу.
      — Почему так долго? — закричала она, хватая меня за руку. — Пойдём скорее в парк! Покажу тебе сейчас кое-что.
      Глаза у неё блестят, на лбу пот. Ноздри так и раздуваются. «Ну, — подумала я, — произошло какое-то несчастье!»
      — Да что случилось? Валя, возьми себя в руки!
      — Ах, ты ничего не знаешь! — простонала она и, увлекая меня за собою, помчалась так, словно за нами гнались львы, тигры, пауки и мокрицы.
      Не успела я понять, куда это она меня тащит, как мы уже остановились около скамейки за новой эстрадой парка.
      — Успокойся! Пожалуйста, успокойся! — сказала я, еле дыша.
      Валя беспокойно осмотрелась по сторонам.
      — Поклянись! — уставилась она на меня совсем круглыми глазами. — Дай слово, что никто и никогда не узнает о том, что я сейчас скажу тебе!
     
     
      — Клянусь! — ударила я себя кулаком в грудь. — Здесь всё будет погребено, как в могиле! (Так всегда клянутся в романах.)
      — Слушай! — прошептала Валя, поглядывая взволнованно по сторонам. — Понимаешь? — Она перевела дух. — В меня кто-то влюбился!
      Я чуть не захохотала.
      Правда, в шестом классе есть такие мальчишки, которые посылают девочкам разные записки, но ведь все же знают, что эти глупые записки пишут просто так, для смеха. Ну и не таким девочкам, как Валя, потому что Валя ходит всегда с открытым ртом, а нос у неё так густо посыпан веснушками, словно они посеяны специально для того, чтобы её не перепутали с другой Валей.
      — Глупости! — сказала я. — В тебя никто не влюбится!
      Валя обиделась.
      — Почему ты думаешь? — спросила она странным голосом.
      Ну, что я могла ответить?
      — А зачем тебе всё это нужно? — спросила я.
      Валя смутилась.
      — Мне совсем ничего не нужно! Но разве я виновата, что в меня влюбляются? — Она снова посмотрела по сторонам и, вздохнув, протянула руку. На раскрытой ладони лежала помятая бумажка, закапанная чернильными кляксами. — Я получила записку! Читай! Только чтобы никому ни слова!
      Я развернула скомканную бумажку и прочитала с трудом:
      «Я в тебе влюбленый. До свиданья».
      — Ну? Что ты скажешь? — задышала мне в лицо Валя.
      — Что скажу? — растерялась я. — Скажу, что слово «влюблённый» надо писать с двумя «н». И не «в тебе», а «в тебя» надо писать! Скажу, что это просто чепуха с двумя грамматическими ошибками.
      Валя покраснела.
      — Не придирайся, пожалуйста. Когда человек влюблён, какая уж тут грамматика! Он же волнуется. Он знаешь как переживает?… Недавно я видела по телевидению, как мучаются влюбленные… Один с моста в холодную воду прыгнул, чтобы доказать любовь, а ты говоришь — грамматика… Не раздеваясь, прыгнул.
      — Но кто он? Кто? Ты знаешь?
      Валя пожала плечами.
      — Не представляю! — Она вздохнула и засопела носом, словно собиралась зареветь. — Но всё-таки ужасно жалко. Мучается же человек, понимаешь? И вдруг куда-нибудь прыгнет, а я потом виновата буду… Представляешь?
      Я стала внимательно рассматривать записку, стараясь припомнить: чей же это почерк? Вот, например, букву «д» так пишет только Нина Елагина — девочка из детдома. И буква «я» тоже удивительно похожа на елагинскую.
      — Слушай, это же писала Нина Елагина! Честное пионерское, она! Определённо, Нинка! Держу пари!
      — Ещё новости! — фыркнула Валя. Она посмотрела так, как будто даже обиделась на меня.
      — Тогда, — сказала я для смеха, — тогда не иначе, как Вовка Волнухин в тебя влюбился.
      Глаза у Вали заблестели. На лице появилась довольная улыбка, но она повела плечом и сказала небрежно:
      — Очень-то мне нужен он!
      Но я видела, что моё предположение заинтересовало её; и, чтобы разыграть её, я стала уверять, что Вовка всё время посматривает на неё как-то особенно.
      — Подумаешь, — презрительно скривила губы Валя. — Такой противный! — И, взглянув на меня исподлобья, спросила равнодушно: — А как он смотрит? Ты не заметила?
      — Вот так! — вытаращила я глаза и тут, не выдержав, расхохоталась, потому что, как только я стала смотреть на неё вытаращенными глазами, она сразу же принялась изображать красавицу из заграничного фильма.
      — Что ты ржёшь? — обиделась Валя.
      — Да, что ты ржёшь, мой конь ретивый? — засмеялась я. — А конь и говорит: «А что прикажете делать? Плакать? Не умею!» Дурочка ты, дурочка! Тебя разыгрывают девчонки, а ты всерьёз принимаешь. Просто это для смеха написала Елагина.
      Валя посмотрела злыми глазами:
      — Заладила: Нинка, Нинка! А если хочешь знать, — я с Нинкой в ссоре, и уж мне-то она ни за что не станет писать. Ну, зачем ей писать такие записки? Скажи, зачем?
      — Вот и я думаю: зачем? Но знаешь что, — я сегодня же проверю. Посмотрю её тетрадь по русскому… Вместе посмотрим! Ты увидишь, что букву «д» и букву «я» пишет так только она одна в классе.
      — Да? — усмехнулась Валя. — А чьим почерком вот это написано? — И протянула пачку смятых записок, которую вытащила из кармана пальто.
      — Ого! Что это?
      — Читай!
      Я прочитала восемь других записок. Написанные разными почерками, все они повторяли одну и ту же глупость. Хотя и по-разному. Еле сдерживаясь от смеха, я прочитала вслух самую глупую записку:
      «Мы должны обязательно пожениться. Я совсем помираю от любви. Как ты на это смотришь?»
      — Да, — спросила я, — в самом деле, как же ты на это смотришь? Тебе уже тринадцать лет. Ему, конечно, не больше. Вот вы и будете вместе просить у родителей деньги на кино и на каток. Просто замечательно.
      — Глупости! — пробормотала Валя. Она прикусила губу, поправила шляпку и сказала устало: — Вообще-то в некоторых странах даже ещё раньше выходят замуж. В Индии, например. В Корее. В Японии. Я читала об этом в журнале «В защиту мира». Но ты думаешь, я собираюсь выходить замуж? Во-первых, это глупости! А во-вторых, папа ни за что не разрешит. Просто мне интересно узнать, кто это сходит с ума и чем это всё может кончиться? Вот что для меня интересно. Понимаешь?
      — Поркой! — захохотала я. — Поркой кончится! Вот как узнает твой папа, он и тебя выпорет и того, кто пишет. Нет, нет! Не того! А тех, кто пишет! Неужели ты не видишь, что все записки написаны разными почерками?
      Мы сели на скамейку и стали рассматривать внимательно каждую записку. Вдруг я сделала неожиданное открытие.
      — Слушай! — закричала я от радости. — Да эти же записки написали ребята детдома. Посмотри внимательно на бумагу! Все на одной бумаге! На одинаковой! И на какой? Видишь? У кого в классе такие тетрадки — с фиолетовыми линейками? У ребят из детдома, да?
      — Да! — растерянно кивнула Валя.
      — А если да, тогда они и разыграли тебя.
      — Но почему? — замигала ресницами Валя.
      — Вот и я хотела бы это знать! Да! Почему?
      — И за что? — развела руками Валя. — Что я им сделала?
      — Ты ни с кем из них не поругалась?
      — Н-нет! — неуверенно ответила Валя.
      — Вспомни! Попробуй вспомнить!
      Если Валя задела кого-нибудь из детдомовских pебят, тогда для меня всё ясно. Они же горою стоят друг за друга. И в этом нет ничего удивительного. У многих из них нет ни отцов, ни матерей, ни дедушек, ни бабушек. Они круглые сироты. Никто за них не вступится, не пожалеет, не приласкает. Ну, вот они и живут, как сечевики в Запорожской Сечи. Все за одного, один за всех. У них, конечно, есть воспитатели, есть шефы, которые устраивают им ёлку, возят на дачи, отмечают именины каждого подарками, заботятся о карманных деньгах, а билеты в кино, в театры и в цирк они получают гораздо чаще, чем мы, дети, имеющие родителей. Живут они, конечно, ничуть не хуже нас, только без семьи. Ну, вот они и организовались в свою собственную, детдомовскую семью, да такую дружную, что им даже позавидовать можно. Сёстры и братья не живут так по-родному, как они.
      И когда я увидела, что записки написаны на тетрадях детдомовских ребят, мне всё стало понятным. Я вспомнила, как Валя однажды поругалась с детдомовскими ребятами из-за книги. Они увидели у неё очень интересную книгу и попросили почитать. Валя сказала им, что книга эта не её, а чужая, и просила обращаться с ней осторожно. А как ни обращайся с книгой осторожно, всё равно она портится. Тем более, что книга понравилась и её вернули Вале только после того, как прочитали все триста человек. Конечно, вместо книги Валя получила что-то вроде толстой лепёшки. Валя даже заплакала при виде книги. Вернуть её в таком виде было просто стыдно. И тогда, чтобы не краснеть за порчу, она вынуждена была купить такую же книгу в магазине, истратить на покупку деньги, которые даёт ей папа на кино.
      Валя после этого категорически отказалась давать книги детдомовским ребятам, а когда они видят у неё какую-нибудь интересную книгу и просят почитать, она говорит:
      — Рано вам ещё читать такие книги! Это про любовь. Подрастите сначала!
      — По-моему, — сказала я, — детдомовцы решили разыграть тебя. Ты всё время говоришь, что им рано читать твои книги, и они, может, в самом деле думают, что ты про любовь читаешь. Я уверена, они ещё не так разыграют тебя. Думаю, они ещё и свиданье назначат тебе письмом. А когда ты придёшь, они намажут тебе нос чернилами. Для смеха! И кому тогда что скажешь? Папе? Учителю? Пионерскому отряду? Они же скажут: «Мы её хотели отучить от глупостей!»
      — Уже! — вздохнула Валя.
      — Что уже?
      — Уже прислали! — сказала она и, выудив из кармана конвертик с наклеенными на него цветочками, тяжело вздохнула. — Просят прийти к фонтану к шести часам. В парк Победы! Но не в наш парк, а в приморский парк Победы! К фонтану!
      — Поедешь?
      — Я? С ума сойти! Туда же два часа надо ехать! Да теперь, если бы и в наш парк назначили, — не пошла бы!
      — Ну и правильно!
     
      13 февраля 1959 года
     
      Ровно год назад я начала писать свои записки. Думала, напишу интересную книгу, а получилось у меня полное собрание глупостей. Но теперь это меня уже не огорчает.
      Дядя Вася говорит:
      — Великие дела, как и высокие горы, лучше видны издалека. С расстояния!
      Ну, конечно, он шутит! Ничего великого я не сделала, однако чувствую, что, заставляя себя каждый день записывать свои переживания, я научилась следить за собою, лучше поняла себя, стала верить в свои силы, в свой характер.
      Осенью папа сказал:
      — Если будешь работать по-настоящему, получишь от меня часы.
      Вообще-то папа так и так подарил бы мне часики. Он даже советовался с мамой, спрашивал, какие часы лучше купить мне. Но всё-таки гораздо интереснее заработать их своим трудом. Ведь ученье — это тот же труд, как говорит Брамапутра. И мы все согласны с ним. Только за свой труд мы получаем не деньги, а книги, путёвки, отметки, грамоты и аттестаты.
      Я честно потрудилась, и вот на левой руке у меня чудесные золотые часики, и теперь я показываю ребятам на пальцах, сколько минут осталось до конца урока.
      Правда, часы не настоящие золотые, а только анодированные, но об этом никто в классе не знает. А когда меня спрашивают, я только плечами пожимаю:
      — Какая разница? Не всё ли равно, какие они! Ходят хорошо, а это самое главное.
      В нашем классе часы имеют теперь, кроме меня, Лийка Бегичева, Света Дерябина и Славка. У них тоже не плохие часики, но мои мне нравятся больше всего. И не потому, что похожи на золотые, а потому, что это премия за мою силу воли. Захотела учиться на отлично — и пожалуйста! Да, свои часы я не сменяла бы на бриллиантовые даже. Когда мне кажется что-нибудь трудным, я смотрю на них и говорю сама себе: «А часики, думаешь, легко было получить? Но получила же!»
      Сейчас передо мною стоит другая трудность: перевоспитание Марго. Это задача нелёгкая. И всё-таки — я уже твёрдо решила, что своего добьюсь, Марго перевоспитаю, и все ребята увидят, что я выполняю поручения серьёзно. Марго уже привыкает ко мне. Иногда разговаривает со мною и три раза списывала у меня. Только вот с ней трудно говорить о богах. Я прочитала очень много антирелигиозных книг и могла бы рассказать ей кое-что интересное, но она такая упрямая, такая противная, что с ней не так-то просто говорить о богах. Как только я начинаю такой разговор, она затыкает пальцами уши и, вытаращив глаза, бормочет испуганно:
      — Свят, свят, свят! Сгинь, пропади! Сгинь, пропади!
      Сегодня Пыжик пришёл к нам на парту, сел рядом
      с нами и стал расспрашивать Марго об учёбе. Он спрашивал, кто помогает ей учиться и не мешают ли ей дома готовить уроки? На все вопросы Пыжика Марго отвечала фырканьем да пожимала плечами, а когда Пыжик отошёл от нас, она засопела:
      — Чего он прилез к нам?
      Я подумала: «Наверное, Пыжику поручили подтянуть Марго, и он, как пионер, теперь будет заниматься с Марго». Но вслух сказала:
      — Как? Ты ничего не знаешь? Но весь класс знает, что он влюблён в тебя!
      Марго захныкала, сказала, что она пожалуется на меня, потом замолчала и так сидела молча до конца уроков, о чём-то всё время думая и вздыхая, а на другой день пришла с таким бантом на голове, что мне показалось, будто на её голову села гигантская белая бабочка. С этого дня она перестала сторониться ребят и начала играть со всеми во время перемен и в классе, перед началом уроков.
      Почему я соврала про Пыжика?
      А потому, что он ко всем девочкам относится хорошо. Для него все равны: и мальчишки и девочки. И, кроме того, он уже два раза вступался за Марго, когда Славка толкал Марго и смеялся над ней во время физкультуры. Но разве она виновата, что у неё не получаются некоторые упражнения?
      Вообще-то все разговоры о любви — ерунда на постном масле. Девчонкам просто интересно, чтобы с ними дружили мальчики. Как в кино! А мальчишки просто притворяются взрослыми. Они и записки пишут для того только, чтобы задаваться.
      В первом классе мы все играли в классы, в прятки, в пятнашки, позже собирали спичечные коробки, марки, потом — открытки артистов. В прошлом году у всех было увлечение «секретами». А в шестом классе играют в любовь.
      Ну, я-то уж ни в кого не собираюсь влюбляться и не позволю никому в себя влюбиться. Да и зачем всё это? Вот Том Сойер влюбился в Бекки и принёс ей дохлую крысу. Но ничего хорошего из этого не получилось. Бекки визжала, как кошка, от страха, а Тома чуть не выпороли.
     
      21 февраля
     
      Марго невозможна. Сегодня она уверяла меня, будто бы у них в деревне есть настоящая колдунья, которая сглазила её, когда она родилась, и что теперь из-за этой колдуньи она и учится хуже всех и болеет сердцем.
      Какой вздор! И как можно верить в такую чепуху? И для того ли дана человеку жизнь, чтобы он тратил её на такие пустяки, как болтовня о колдуньях!
      Недавно я прочитала в журнале, что в среднем человек живёт семьдесят лет. Но это же ужасно мало! Ведь каждый человек спит ежедневно по восемь часов, а это значит, что из семидесяти лет надо вычеркнуть третью часть. И это значит, что для жизни у него остаётся только сорок семь лет. А если подумать о том, что до пяти лет многие даже не понимают, что они живут, и если все учатся от восьми лет до двадцати, а не живут, тогда для жизни остаётся всего-навсего лишь тридцать лет. Но и это ещё не всё! Ведь столько времени все тратят на завтраки, обеды, ужины, на раздевание и одевание и просто так сидят, ничего не делая, что для жизни не остаётся почти ничего. Какие-то пустяки! Ну как можно тратить считанные часы жизни на разные глупости, болтать о колдунах, учить молитвы, скучать в церкви! Когда же человеку жить тогда?
      И вот сейчас, в эту минуту, я вдруг подумала: «А правильно ли я поступаю, расходуя свою жизнь на записки в своих тетрадках?»
      Решила посоветоваться об этом с дядей Васей и заодно спросить у него, о чём же всё-таки писать в дневнике.
      И что записывать в те дни, когда ничего не происходит?
     
      27 февраля
     
      Этот листок, написанный рукою дяди Васи, наклеиваю в тетрадь на память.
      «Не так важно прожить долго, уважаемая тётка, как важно прожить хоть немного, да с толком. Пожалуй, ты напрасно отняла у человека двенадцать лет на ученье. Человек живёт и в школе. И как ты можешь учиться, если не будешь жить? Почему также выбросила ты из жизни время на завтраки, обеды, ужины и на разные процедуры? Человек и во время обеда живёт. Особенно во время хорошего обеда. Не могу посчитать правильным и выброшенную тобою треть жизни на сон. Машина и та нуждается в остановке, а человек тем более. Отдыхая по ночам, он не напрасно теряет часы своей жизни, он восстанавливает её. Для того, чтобы жить. Попробуй не поспи месяц! Доживёшь ли ты тогда не только до семидесяти, но и до семи лет?
      Но всё же я согласен с тобою. Живём мы до обидного мало. Согласен и с тем, что даже очень короткую эту жизнь мы заполняем пустяками. Убиваем часы своей жизни, да ещё и спрашиваем друг друга: «Как бы нам сегодня убить время?»
      Забавно? Как ты думаешь? Будто нам миллион лет отпущен для жизни и мы не знаем, что же с ним, с этим миллионом, делать.
      Жизнь, тётка, — это самое большое счастье наше, это праздник из праздников, величайшая наша радость; и тот, кто понимает это, — тот живёт и шагая по улице, и умываясь, и примеряя костюм, и решая задачки, и познавая мир, людей, и ощущая тепло земли и солнца, и прислушиваясь к шуму ветра, к шорохам растущих трав. Жизнь твоя — это звёзды, дожди, солнце, цветы, это мир, в котором ты живёшь. Постарайся только не быть в этом мире бесплатным пассажиром, зайцем. Не привыкай только брать радости жизни, ничего не отдавая взамен. Не будь потребителем жизни, потому что настоящий человек — творец жизни, и его, настоящего, тем и можно отличить от ненастоящих, что после него остаётся что-то на земле: завод, дерево, новая машина, научное открытие, полезная книга, обработанная земля. Да мало ли что может оставить после себя на земле человек! А уж если кроме старых калош да фотографий не останется ничего после смерти человека, то какой уж это человек? Просто брюхо на двух ногах.
      Писать ли тебе свои записки? Непременно! Обязательно!
      Твои ежедневные записи дисциплинируют тебя, приучают к усидчивости, помогут тебе приобрести навыки работать вдумчиво и серьёзно.
      Ты спрашиваешь: о чём писать? Попробуй теперь написать о том, как изменились ребята за этот год и какой сама ты стала».
      А по-моему, ребята совсем не изменились. Все остались такими же, какими были в прошлом году. И девочки и мальчишки. Только другими стали игры и у всех появились новые интересы.
      Раньше мы увлекались играми в прятки, в «секреты», собирали коллекции, но теперь всё больше нас интересует кино. Мы любим также ходить в театр; многие стали учиться танцевать, кое-кто превратился в «чернокнижников» и всё свободное время читает книги. Увлечение спортом становится в классе просто какой-то болезнью.
      Мальчишки учатся боксу, гоняют по футбольному полю мяч, занимаются в спортивных залах фехтованием, лёгкой атлетикой, а девочки увлекаются баскетболом и волейболом, игрой в пинг-понг, фигурным катанием на коньках. Но все по-прежнему любят больше всего баловаться, дурачиться, разыгрывать друг друга.
      Нет, не сумею я написать что-нибудь интересное о ребятах нашего класса, потому что никаких особенных, необыкновенных девочек и мальчишек у нас нет, а если нет выдающихся ребят, то какие же необыкновенности могут быть?
      Спросила Валю:
      — Кто, скажи, из наших ребят выдающийся, по твоему мнению?
      — У нас? Выдающиеся? — Валя рассмеялась. — По-моему, Славка! Выдаётся своим длинным носом. Да ещё Лийка Бегичева! Своим хвастовством! — Она подумала немного и сказала небрежно: — Между прочим, Вовка Волнухин сказал сегодня, что у меня красивые волосы.
      — Ну и что?
      — Ничего! Просто сказал: «Красивые волосы! Как золото!»
      — Да? А ты что сказала?
      — Я? Сказала: «Ничего особенного!»
      — По-моему, тоже ничего особенного! У нас такого цвета кастрюля… Медная!
      — Ну и не ври! Вовка лучше тебя разбирается… А ну, смотри!
      Валя приложила кончик своей косы к моей руке с часами и, очень довольная, засмеялась:
      — Точь-в-точь! Ну, ничем, ничем не отличается от золотых часов!
      Я чуть было не сказала, что они у меня анодированные, но потом подумала: а зачем ей знать об этом?
     
      28 февраля
     
      Ой, Валька! И что она только думает? Сегодня была у неё, и мы вместе решали задачки. Я предложила ей погулять немного в парке, чтобы проветриться после математической пыли, но она сказала, что будет заниматься английским языком, а когда я согласилась повторить с ней английский, Валя покраснела и начала жаловаться на головную боль.
      — Я сначала полежу немного, — сказала она. — У меня какой-то шум в голове.
      Ну, это меня не удивило. После задачек моя голова тоже и шумит, и гудит.
      — Ладно, — сказала я, — отдыхай! — И пошла одна в парк.
      И что же?
      Возвращаясь домой, я увидела на углу Кузнецовской и Севастьяновской Валю. И с кем? С Вовкой Волнухиным!
      Так вот почему она не пошла со мною в парк! Вот как у неё болит голова! Ну, хорошо! Я так разозлилась, что готова была побить её, но потом подумала: «А может быть, она случайно вышла на улицу, может, её послали в магазин и она также случайно встретилась с Вовкой. Нельзя же думать о своей подруге только плохое. Надо сначала проверить, а потом уж и злиться».
      Я остановилась у ограды парка и стала наблюдать за ними.
      Разговаривали они недолго. Вовка помахал ещё немного руками и пошёл к Московскому проспекту, а Валя побрела по Севастьяновской. Я догнала её и спросила:
      — Ты с кем проводишь тут собрание? Это не Вовка стоял?
      Валя смутилась, покраснела.
      — При чём тут Вовка? — забормотала она. — Просто вышла подышать немножко… Ну… и это… стояла и думала.
      Интересно, о чём можно думать на улице?
      — Ну, и как? Придумала что-нибудь?
      Валя пожала плечами и отвернулась.
      Бессовестная какая! Променяла подругу на какого-то мальчишку, и ещё отпирается. Какой же это друг, который встречается с мальчишками на углах, да ещё скрывает свои встречи?
      Я схватила её за руку, повернула лицом к себе.
      — О чём ты говорила с Вовкой? — ущипнула я её.
      — Просто встретились! — пропищала Павликова и покраснела ещё гуще.
      О, с каким удовольствием я бы стукнула её по носу!
      — А почему краснеешь? Ага, ага! Ну, посмотри мне в глаза. Я же всё видела! Ты стояла с Вовкой и разговаривала о дурацкой любви.
      — Неправда, неправда! — закричала Павликова. — Я не стояла! Я шла. И он шёл! Потом остановились. Он спросил…
      — Что спросил?
      — Спросил… Просто спросил: «Ты куда?» А я… — И вдруг сказала со злостью: — Не понимаю… Пристаёшь, а сама не знаешь, что тебе нужно…
      — Мне от тебя теперь ничего не нужно, Павликова! — сказала я спокойно, вежливым голосом. — И вообще освобождаю тебя от своей дружбы… И раньше никогда не навязывалась, а сейчас…
      Слёзы душили меня так, что я не могла сказать больше ни слова. Толкнув её в снег, я побежала домой и целый час плакала от обиды.
      Такая неблагодарная эта Павликова. Я для неё на всё готова. Хранила все её секреты и тайны, а она так поступила со мной. И с кем дружит? С Вовкой, который всем девочкам говорит: «Ну ты, явление природы, чего расквакалась! Катись, пока не получила путёвку!»
      Поплакав, я села за стол и нарисовала Вовку с большим носом и кривыми ногами, а чтобы его не спутали с другими, внизу подписала: «Это Вовка Волнухин». Рядом с кривоногим уродом изобразила Вальку с торчащей, как метла, косичкой и огромным бантом. Бант получился похожим, но всё-таки для ясности (чей бант?) написала: «В. Павликова». Под рисунком поместила известные всем в школе стишки:
      Прочти, распишись, добавь от себя и передай дальше».
      Но, когда я приготовила дразнилку, чтобы завтра пустить её по партам в классе, мне стало самой смешно. Ведь так дразнятся только в первом классе. Даже самой смешно; и, конечно, своё художество порвала. Не такими рисунками нужно отвечать на свинские поступки тех, с кем дружишь и кому веришь. Их просто-напросто надо вычёркивать, не обращать на них внимания. Для меня с сегодняшнего дня Павликова не существует больше.
     
      1 марта
     
      День сегодня солнечный, весёлый.
      В воздухе пахнет весной. Лёгкий пар поднимается от влажных тротуаров. И небо такое голубое и чистое, будто вымыли его и заново покрасили. Всё словно готовится к большому празднику. К весне! Всё весёлое, всё праздничное и в комнате. Солнечные зайчики вспыхивают на стёклах окон, на стенах, на зеркалах и люстре. Солнечные полосы лежат на полу, и живая, прозрачная пыль струится от потолка к полу и от пола к потолку.
      Проснулась и с радостью вспомнила: «Мы всем классом едем в свой подшефный колхоз!»
      Я вскочила, запела, но вспомнила Павликову, и всё моё чудесное настроение сразу испортилось. Впрочем, зачем мне теперь думать о ней? Она уже не существует для меня. В конце концов, я могу поехать вместе с Марго, буду её воспитывать по дороге, а на Павликову и не взгляну даже. Дня два назад мы договорились ехать на вокзал вместе, и я обещала зайти за Валькой. Обещала тогда, когда считала её своей подругой, а теперь, после всего, что произошло между нами, зачем же я буду заходить за ней? Пусть одна едет! Или со своим Вовкой!
      Чем думать о ней, лучше скажу несколько слов о нашем колхозе «Новый путь». О том, как стал он нашим подшефным колхозом.
      В прошлом году мы вместе с нашей воспитательницей Ниной Александровной побывали на некоторых фабриках и заводах, а во время весенних каникул поехали за город, чтобы посмотреть, как живут и работают в колхозе. Нина Александровна сказала: «Вы должны хорошо знать своё государство. Это ваш дом, где вы будете жить как хозяева, а хороший хозяин должен хорошо знать всё своё хозяйство: свои фабрики и заводы, свои шахты, рудники, колхозы и совхозы.
      Мы с радостью поехали посмотреть, как растут хлеб и овощи, поглядеть на живых коров, на кур, на уток, и вообще нам интересно было узнать жизнь колхоза. Электричка довезла нас до станции, а потом на грузовике мы добрались до колхоза «Новый путь». Всё здесь нам очень понравилось. И мы не только смотрели, но с удовольствием и сами поработали немного. В колхозном саду. На птицеферме. В парниках. И, кажется, работали неплохо.
      И председатель колхоза и все колхозники нас хвалили, а самый высокий старик сказал: «С такими ребятами горы можно перевернуть! Богатыри!»
      Все, конечно, были довольны, что мы понравились, а ещё большее удовольствие мы получили, когда нас угостили хорошим обедом. И не потому, что подавали какие-нибудь необыкновенные блюда, а потому, что обед устроили колхозные ребята и угощали так, как и дома не угощают. Приветливо очень. Что нам оставалось делать? Сказать спасибо и уехать? Мы посоветовались между собою, поговорили и с Ниной Александровной, а потом Таня Жигалова пригласила колхозных ребят к нам в гости. Когда будут каникулы. И ребята приехали. Им-то ведь тоже надо посмотреть, как живут и работают в городе. Они же тоже должны хорошо знать своё собственное государство.
      Колхозные ребята пробыли в Ленинграде три дня. Мы осматривали вместе метро, Петропавловскую крепость, Ботанический сад, ходили в панорамное кино, смотрели стереоскопические картины.
      Мальчиков взяли к себе наши мальчишки, а девочки гостили у наших девочек.
      У меня тоже жила девочка. Толстенькая такая, как поросёночек Пуф-Пуф из сказки «Три поросёнка». Люся Богачёва.
      Такая краснощёкая, что папа всё время спрашивал, нельзя ли прикурить от Люсиных щёк. А мама смеялась.
      — Вот, — смеялась она, — смотри, Галчонок, какие бывают девочки! Попробуй-ка догнать и перегнать её.
      Но ведь я тоже не особенно худая, хотя, конечно, не такая сильная, как колхозная Люся.
      Когда папа и мама ушли, мы стали бороться, чтобы выяснить всё-таки, какие же у нас силы. Наша схватка кончилась со счётом 5:0 в пользу Люси. Но это не обидное поражение. В колхозе воздух всё-таки лучше, чем в городе, и поэтому люди там гораздо здоровее.
      После борьбы я показала Люсе акробатический этюд. Знаете, что такое этюд? Это когда стоишь на голове и мотаешь для равновесия ногами. Я целых пять минут стояла на голове. Люся сказала: «Ничего особенного».
     
     
      — Да? Ты уверена, что тут нет ничего особенного? Попробуй продержись хоть минуту! — предложила я.
      Люся стала пробовать. Но, сколько раз ни вставала на голову, — ничего акробатического у неё не получалось. Она такая толстуха и у неё такие толстые ноги, что они всё время перевешивали её. Вместо этюда Люся делала такие смешные штуки, что я чуть не умерла от смеха. Кончились её упражнения тем, что она перевернулась через голову и своими толстыми ногами стукнула по буфету. Раздался ужасный грохот, зазвенела посуда. Любимая мамина чашка полетела на пол и, конечно, разбилась.
      Я очень испугалась, но пугайся не пугайся, а чашки-то уже нет. Люся заплакала. Тогда я сказала:
      — Ерунда! Скажем: чашку разбил Мурзик. Он ужасно непоседливый котёнок. Вечно гоняется по комнате, прыгает, как обезьяна, на стол, на буфет, на шифоньер. Так и так когда-нибудь он всё равно должен что-нибудь разбить. Я даже удивляюсь, почему он ещё не разбил до нас мамину чашку.
      Люся захныкала и стала спрашивать, сколько стоит чашка.
      — Я попрошу папу, чтобы он купил! Или заплатил деньгами.
      Ну, этого ещё только не хватало!
      — И не думай даже, — сказала я. — Ты у меня в гостях, а с гостей не берут денег. И кроме того, это же просто несчастный случай. Ну, и не будем говорить больше.
      Люся сказала:
      — А как же сказать твоей маме, что я разбила? Будем говорить, что делали упражнения или как?
      А зачем маме знать, какая неуклюжая моя новая приятельница?
      — Ничего тебе не надо говорить! Да и разве не всё равно, кто разбил? Скажем, что Мурзик! Мама знает, какой он проказливый. Да и что с него взять? Он же глупый, и ему всё равно что бить: хоть любимые, хоть нелюбимые чашки. Да и ничего хорошего не получится из твоего признания. Ни для мамы, ни для меня, ни для чашки!
      Ну, конечно, Мурзику попало от мамы. И мы с Люсей потом ревели обе, как дуры, потому что всё-таки не очень приятно смотреть, как за нас наказывают ни в чём не повинного глупенького котёнка.
      Вспомнив, как пострадал за нас в прошлом году Мурзик, я наградила его сосиской, перед тем как поехать на вокзал.
      — Бедненький ты мой, — погладила я его на прощанье. — Не повезло тебе тогда, но тут уж ничего не поделаешь. Кому-то надо же отвечать за разбитую чашку.
      Прибрав комнату, я приготовила бутерброды, термос с горячим чаем и ровно в десять вышла из дома.
      На Финляндский вокзал мы поехали вместе с Марго, но сели в метро нечаянно не на тот поезд и спохватились только через две остановки, когда увидели, что едем к Нарвским воротам. Пришлось, конечно, пересесть в другой поезд. Словом, на Финляндский вокзал мы приехали почти самыми последними,
      Ребята уже собрались около билетной кассы, и у всех в руках были портфели, баульчики, свёртки с бутербродами. Мы ведь отправлялись за город на весь день.
      Когда мы с Марго подошли к кассе, кто-то засвистел. Славка сказал, что из-за таких засонь, как мы, они пропустили уже два поезда. И всё-таки мы были не самыми последними. После нас примчалась, уже самой последней, Павликова.
      Она растерянно уставилась на меня выпученными глазами.
      — Галочка, ты же обещала… Почему же не зашла? Мы же договорились…
      — Ах, да! — сказала я, обнимая Марго за плечи. — Действительно! — Я засмеялась и стала поправлять шапочку на голове Марго. — Представь себе, Маргошенька, я ведь совсем забыла, что собиралась зайти за Павликовой. То есть даже не забыла, а мне показалось, что за ней зайдёт Волнухин… Пойдём, Марго, я угощу тебя мороженым!
      Я подхватила Марго под руку, и мы побежали с ней на перрон, где стоят продавщицы эскимо и пломбира. Не удержавшись, я оглянулась и увидела Павликову в самых растрёпанных чувствах. Она стояла с открытым ртом, глядя мне вслед такими удивлёнными глазами, будто видела меня верхом на крокодиле.
      Ну и пусть! Пусть смотрит и удивляется! Для меня всё это уже безразлично.
      Ой, даже пальцы свело от писания. Придётся отложить описание поездки в колхоз до завтра. А сейчас запишу для памяти — думаю, мне пригодится позже — кое-что о жизни.
      По радио передавали о долгожительнице Кавказа, осетинке Тэлсе Абзиве, которая прожила 180 лет и недавно умерла.
      Но если один человек может жить так долго, почему и мне не прожить хотя бы до 170 лет? Только как нужно жить, чтобы не умереть раньше такой старости? Я побежала к дяде Васе и спросила, слышал ли он о 180-летней осетинке?
      — А что? — засмеялся дядя Вася. — Завидно? Хочешь тоже подольше пожить на свете?
      — Спрашиваете! Конечно! Кто же не хочет? Но как?
      — Ну, тётка, я не врач! Это не по моей специальности! Впрочем, — он снял с полки книгу, раскрыл её и сказал: — Вот что советовал когда-то великий мудрец и врач древних времён Гиппократ! Запиши на память!
      И я записала слова Гиппократа:
      Вот он, этот совет всем, кто хочет долго жить:
      «Праздность и ничегонеделание приводят к ослаблению человека. Укрепляет же нашу жизнь работа, бодрый дух и устремленье ума к полезному».
      Я верю Гиппократу. Ленивые и праздные и в самом деле мало живут на свете. Об этом же говорил и папа.
     
      2 марта
     
      Несчастье! С утра трудно глотать. И всё это после приключений с Пыжиком. Мама вызвала врача. Он поковырялся в моём горле ложечкой, выписал лекарство и сказал, что день-два можно отдохнуть от школы. Одеваясь, он подмигнул мне, как будто хотел сказать: «Ох, и рада ты, наверное!» Но я совсем не обрадовалась. Хотя и не всегда интересно учиться в школе, однако я не представляю, что стала бы делать, если бы не ходила в школу. Там всегда весело и так много разных новостей, интересных разговоров, событий и происшествий, что жизнь без школы я просто не представляю!
      Вот и сегодня, как подумаю, что делают сейчас ребята в школе, мне уже хочется бежать туда и вместе со всеми переживать всё, всё!
      Но ничего! Уж как-нибудь день вытерплю. Буду сидеть и писать дневник. И поскольку времени свободного у меня много, постараюсь написать о нашей поездке в колхоз более подробно.
      Колхоз обещал прислать за нами машину, но, когда мы вышли из поезда, на разъезде машины ещё не было. Да и людей не было видно. Только неподалёку от железнодорожной будки стояла у стога сена рыжая корова и помахивала хвостом. Солнце освещало её ввалившиеся бока, и ей, наверное, было очень приятно принимать солнечные ванны после долгой зимней жизни в сарае. Как видно, корову выпустили сегодня впервые, и она рада была солнцу, стогу сена и нам. Ну, конечно, за всю свою коровью жизнь она ни разу ещё не видела на разъезде столько городских школьников. Помахивая хвостом, она смотрела на нас добрыми, мокрыми глазами и как будто хотела сказать: «С весною вас, ребята! Ох, и надоело же мне стоять в тёмном хлеву!»
      Над нами висело солнечное небо. Ослепительно сверкали под солнцем рельсы, и они убегали вправо и влево в голубую дымку весенних далей. Кое-где ещё лежал снег; в воздухе пахло прелой землёй, тающим снегом, речною свежестью.
      Пыжик поклонился корове и спросил:
      — Уважаемая корова, вы не могли бы сказать, где тут машина колхоза «Новый путь»?
      Корова вздохнула и сказала:
      — Му-у-у!
      Бомба подбросил шапку вверх.
      — Ур-р-ра! — закричал он. — Поедем на корове! Я сяду верхом, как египетский жрец, а вы пойдёте сзади и будете петь что-нибудь протяжное.
      Лена Бесалаева сказала:
      — Ну и неправда. Жрецы на коровах не ездили. У египтян коровы считались священными. Им дары приносили, а не ездили на них.
      — Подтверждаю! — сказал Пыжик. — Поднесём же, братцы, дары священной «Му-114»!
      Он развернул свёрток, достал пирожок и протянул его корове:
      — Священная бурёнушка, прими в дар вот этот симпатичный пирожок с повидлом.
      Корова заинтересовалась пирожком. Помахав приветственно хвостом, она потянулась к руке Пыжика и снова сказала: «Му-у-у!»
      — Ребята! — захохотал Пыжик. — Она спрашивает: почему такие скудные дары? Нет ли чего-нибудь ещё у нас? — И он повернулся к корове. — Я правильно перевожу с коровьего языка?
      «Му-у!» — замычала корова; она мотнула головою и слизала языком с руки Пыжика пирожок так ловко, что все захохотали.
      Ребята обступили корову и принялись угощать её. Ну, принимала она наши дары с явным удовольствием, а глотала их почти не разжевывая. Мы, кажется, понравились корове, и поэтому она никого не хотела обидеть отказом от угощения. Она посматривала на всех добрыми глазами и ела пирожки Пыжика, бутерброд с сыром, предложенный Павликовой, потом ватрушку Тани Жигаловой. С аппетитом скушала корова и пару конфет, преподнесённых в дар Дюймовочкой, а кусок торта, который дала ей Лийка, священное животное жевало зажмурив глаза и кивая головою так, словно благодарила всех. Скоро выяснилось, что корова совсем уж не такое травоядное животное, как можно было предполагать до встречи с ней.
      Пыжик поклонился до земли и сказал:
      — Многоуважаемая священная скотина, мы поражены, мы восхищены вашими способностями. Если же вы скушаете вот эту котлету, мы тотчас же переведём вас из класса травоядных в класс всеядных и насекомоядных животных.
      Пыжик посолил крепко котлету и сунул её под нос коровы.
      — Не съест! — закричал Вовка.
      — Посмотрим! — сказал Пыжик.
      Корова вздохнула, но котлету съела, хотя и без особого, кажется, удовольствия.
      — Мы сделали научное открытие! — засмеялась Нина Евтушенко. — Нашли всеядную корову. Предлагаю выяснить теперь, какую же пищу она не ест.
      И мы стали выяснять.
      Предложили корове копчёную рыбу. Корова съела. Нина Станцель протянула кусочек шоколада. Корова скушала шоколад не поморщившись.
      — Ребята, — закричал Пыжик, — нет ли у кого в термосе кофе? Кажется, она не прочь выпить чашку крепкого кофе.
      В это время сзади послышался шум.
      Мы оглянулись и увидели грузовую машину.
      Машина остановилась. Я от удивления раскрыла рот.
      Представьте, из шофёрской кабины выскочила моя колхозная Люся Богачёва.
      — Садитесь! — закричала она. — Быстрее только! Мне дали машину на полчаса. Предупреждаю: на борта не садиться. Вытряхну. Это — раз. На ноги не вставать. Это — два. В кузов положено сено, чтобы мягко сидеть. Это — три. Держаться надо друг за друга покрепче, потому что поедем сначала по лесной дороге.
      — А кто поведёт машину? — спросил Бомба, заглядывая в кабину.
      — Я поведу! — сказала Люся.
      — А у тебя есть права? — спросил Бомба.
      — Есть!
      — Покажи!
      — Сначала покажи свои права проверять шофёров! — усмехнулась Люся.
      Бомба закричал:
      — Ребята, она угробит нас! Она без правов!
      — Не без правов, а без права! — поправила Бомбу Таня Жигалова.
      — Всё равно угробит, — засмеялся Бомба. — Хоть правильно говори, хоть неправильно. Ей сколько лет?
      Люся вспыхнула и сказала сердито:
      — Нос вытри, а потом спрашивай. Человека не по летам судят, а по его делам!
      — Да он смеётся! — сказала я. — Бомбе просто завидно, что он не умеет водить машину. Ему просто обидно, что мы, девочки, умеем делать то, что мальчишкам не по силам.
      — Ну, уж ты, — закричал Бомба, — не примазывайся к чужой славе! Мы пахали!
      Тут Дюймовочка попросила слова и, волнуясь, сказала:
      — Ребята, Люся, конечно, доведёт машину. Я не сомневаюсь. Но вдруг по дороге мы встретим инспектора движения? Тогда что? Ведь он же не разрешит управлять машиной девочке без прав. Вот какой вопрос я предлагаю обсудить срочно.
      Не успела Дюймовочка закрыть рот, как из кабины показалась голова мужчины, очень похожего на Люсю. Он зевнул сладко и сказал:
      — Порядок, порядок, ребята! Усаживайтесь! Шофёр без прав ведёт машину под моим наблюдением. Садитесь быстрее! Порядок!
      Мы стали садиться, но тут кто-то заметил, что пропал наш Ломайносов. И мы побежали искать его. Он ведь такой растяпа, что за ним приходится следить всем классом. И не могли же мы оставить его на станции, если все поручились в школе смотреть друг за другом, дали слово не драться, вести себя как полагается взрослым шестиклассникам.
      После недолгих поисков Ломайносова мы нашли рядом с коровой. Он стоял и смотрел, как она кушает пирог с рыбой.
      — Ребята, — замигал длинными ресницами Ломайносов, — оказывается, рыба нравится корове больше, чем пирог. Смотрите, она сначала выбирает рыбу из пирога, а потом ест всё остальное.
      Таня Жигалова сказала:
      — Когда я была маленькая, мы жили недалеко от Мурманска. Там все коровы ели рыбу. По-моему, эта корова родилась за Полярным кругом, где сена очень мало… Коров там кормят сушёной и вяленой рыбой.
      — А может быть, корова ест всё подряд потому, что она голодная? — спросила Света.
      Пыжик покачал головою:
      — Ничего не голодная. Просто не хватает ей каких-то витаминов. В одной книге я читал, что северные олени иногда ловят и поедают мелких животных и птиц, грызут, как собаки, кости. Учёные говорят, что оленям нужен фосфор, кальций, натрий и ещё что-то, а в лишайниках, которыми питаются олени, ничего этого нет. Вот оленям и приходится охотиться за мелкими животными. Наша корова, наверное, нуждается в каких-то витаминах. Она же всю зиму провела в сарае и всю зиму питалась одним только сеном.
      — Ребята, — сказал Чи-лень-чи-пень. — Если поставить серьёзно опыты, — мы можем написать научную работу. И знаете какую? «Как приучить животных к разной пище»! Нет, в самом деле! Едят же собаки хлеб! А собака какое животное? Травоядное?
      — Одна моя знакомая собака, — сказала Дюймовочка, — ела траву. Честное пионерское! Сама видела!
      — Это же она лечилась! — крикнул Бомба. — Собаки едят траву, когда болеют. И кошки едят траву. А когда я ездил с отцом в Крым, мы видели там собак и кошек, которые едят виноград. Честное пионерское!
      — А куры? — закричала Дюймовочка. — Куры зерноядные? Да? А разве куры не едят мясо? Они даже куриное мясо едят с удовольствием. И варёное и сырое. Это уж я точно знаю.
      Мы бы ещё долго обсуждали все эти вопросы, но Люся начала гудеть, и мы побежали к машине. С нами вместе помчалась и корова. Кажется, мы произвели на неё хорошее впечатление, и мне кажется, она твёрдо решила присоединиться к нашей компании.
      Это было так смешно, что мы чуть не умерли от смеха.
      Когда мы подбежали к машине и корова увидела, что мы уезжаем, она ужасно заволновалась. Пыжик закричал, дурачась, что он не поедет без коровы. Перегнувшись через борт грузовика, он схватил корову за рога и сделал вид, будто тянет её в машину.
      — Цепляйся, цепляйся, Матильда Ивановна! Ребята, освободите место для мадам коровы!
      — Ой, какие балованные ребята! — закричала Люся. Она выскочила из машины и отогнала корову хворостиной подальше. Корова жалобно замычала. Пыжик начал ломать руки над головой.
      — Прости, священная скотина! — запел он. — О, как жестоко разлучают нас!
      Ребята долго ещё не могли успокоиться. Солнечный весёлый день и крепкие запахи земли и ещё чего-то, что всегда будоражит всех за городом, настроили всех так, что мы готовы были дурачиться без конца.
      Бомба кричал:
      — СОС! СОС! Сейчас начнётся невероятное автомобилекрушение. Наденьте спасательный пояс на Ломайносова. СОС! СОС!
      Все захохотали, потому что Игнатьев вовсе никакой не Ломайносов, а прозвали его так за то, что он часто налетает носом на двери, парты, на классную доску и, конечно, ломает нос. Не совсем, правда, ломает, но синяков и царапин у него хватает. Ну, вот его и прозвали Ломайносовым.
      В конце концов все уселись и мы поехали.
      Дорога была ужасная.
      Машину то и дело подбрасывало, и Бомба кричал всё время:
      — СОС! СОС! Дайте умереть спокойно. Ой, шофер без прав, пожалей наших родителей. Я уже превратился в гоголь-моголь!
      Но когда лесная дорога кончилась и машина выбралась на асфальтированный тракт, тряска прекратилась, ребята повеселели.
      Девочки запели «Летят перелётные птицы», мальчишки подхватили, и мы помчались с песней мимо весенних солнечных перелесков, лесных полян. По сторонам потянулись поля, чёрные и бурые, и только кое-где ещё лежали полоски жёлтого снега.
      Весна!
      Ну до чего же она весёлая за городом! Воздух тут такой чудесный, что его уж никак не сравнить с ленинградским. И небо за городом весёлое, а голубой горизонт словно акварельной краской расписан. Такой нежный и неземной.
      По сторонам то и дело всплывали из-за бугров силосные башни. Кое-где уже ползали приземистые трактора. Но вряд ли это была вспашка. Наверное, тракторы вывозили на поля удобрения. Но Птицын потёр руки и сказал, махнув рукой в сторону тракторов:
      — Ранняя вспашка!
      И начал объяснять, как пашут землю и для чего нужна такая пахота. Но мы и без Птицына знали всё ещё в первом классе.
      Мальчишки повалили Птицына и стали кричать:
      — Дважды два — четыре! Волга впадает в Каспийское море! Птицын питается сеном! — И, дурачась, начали щекотать Андрюшу, выкрикивая: «Помогайте, кто может, перепахать старосту!»
      Птицын взвизгивал, словно поросёнок, а время от времени вопил, как автомобильная сирена.
      Под визги его и вопли мы влетели на широкую улицу колхоза, перепугав до смерти кур и гусей, которые совещались о чём-то на самой середине улицы. Захлопали крылья, поднялся такой негодующий шум, словно мы передавили половину всех кур и гусей. Но, конечно, ни одна птица не пострадала, только следом за машиной взвились в воздухе пух и перья.
      Перед колхозным клубом машина остановилась. И тотчас же из переулочка вышли колхозные ребята (я думаю, они давно уже стояли тут, поджидая нас). Они стройными рядами двинулись прямо к машине. Впереди, барабаня на сверкающем новыми красками барабане, шла Наташа Пономарёва — наша старая знакомая. За ней важно вышагивали Петька, Нина, Тамара, Коля и другие ребята, которые приезжали к нам в Ленинград, а за ребятами бежали, высунув языки, тоже знакомые уже нам барбосы, джульбарсы, дамки, пираты, буяны, трезоры и ещё какие-то пегие и лохматые собаки, которым, наверное, всё равно было, как их называют. Увидев нас издали, собаки бросились к машине с лаем, но, когда подбежали ближе, сразу узнали нас (мы же теперь не чужие в колхозе) и принялись махать хвостами, приветствуя нас по-своему, по-собачьему. В клубе уже стояли накрытые столы. На тарелках лежали творог, мочёная брусника и яблоки, в мисках светился золотистый мёд, пышные ломти хлеба были сложены горками на одном и другом концах стола.
      Пыжик шепнул мне на ухо:
      — Священное животное пригласить бы сюда! Уж оно бы показало тут себя! Уж оно бы тут повеселилось!
      Все дружно принялись угощаться, потому что после дороги всегда почему-то хочется есть. Громко похваливая всё, что подавали нам, мы опустошали тарелки и с творогом, и с мочёными яблоками, и всё нам казалось очень вкусным. Одна только Лийка Бегичева восседала (именно восседала, а не сидела за столом) с таким видом, будто она оскорблена слишком простым угощением колхоза. Выпячивая противно губы, она нюхала то одну тарелку, то другую, смотрела с недоумением на всех и, сюсюкая, спрашивала:
      — А это что такое?
      Она хотела, видимо, показать колхозным ребятам, что не привыкла к такой простой пище, а питается какими-то особенными деликатесами. Но колхозные ребята не поняли её.
      — А ты что, — спросил паренёк с облупленным носом, — не всё, стало быть, ешь? Животом, что ли, мучаешься? Тогда на мёд навались. Мёд очень полезный, когда брюхо пучит!
      — Ничего у меня не пучит! — покраснела Лийка. — «Я просто не привыкла к грубой пище.
      — Сейчас! — подмигнул всем Вовка Волнухин. — Сейчас привыкнет! — Он придвинул тарелку с творогом к Лийке, положил в творог сметану и сказал шёпотом, чтобы не слышали колхозные ребята: — Лопай! Ну? А если оставишь хоть крошку на тарелке, — намажу тебя саму сметаной! Понимаешь? Лопай и не позорь нас, не оскорбляй хозяина!
      Лийка испуганно отшатнулась, но, взглянув на Вовку, поспешно схватила ложку и принялась очищать тарелку с такой быстротой, словно спешила на поезд.
      Молодец Вовка! Так с этой Лийкой и надо поступать. Ведь она и в самом деле оскорбляет гостеприимных хозяев, отказываясь от их угощения. И нас подводит. Ведь колхозные ребята могут подумать, что таких Лиек в Ленинграде видимо-невидимо. И это тем более обидно, что всё поданное нам на завтрак было свежим, вкусным, питательным.
      Позавтракав, мы все, в сопровождении колхозных ребят, пошли на лисью ферму.
      Она находилась на окраине деревни, в берёзовой роще. На крутом берегу маленькой речушки стояли домики-клетки с проволочными сетками вместо окон и дверей. Домики стояли друг против друга, образуя улицы лисьего города.
      — Сказочный город Лисебург! — усмехнулся Пыжик, подтолкнув меня. — Верно, Антилопа?
      — Ага! — кивнула я. — Ты прав, Чижик-Пыжик! — сказала я, чтобы он не называл меня больше Антилопой.
      Пыжик, с удивлением взглянув на меня, кажется, понял, почему я назвала его Чижиком-Пыжиком, а поняв, растерянно пожал плечами и, смущённо покашливая, смешался с ребятами колхоза и сразу заговорил с ними о чём-то с таким оживлением, будто ради этого разговора только и приехал в колхоз.
      В Лисебурге было удивительно тихо. Весенний ветер шевелил над головами голые ветви берёз, и они раскачивались, поскрипывая и шурша берёстой, словно жалуясь на своих невесёлых соседей-лисиц.
      Кое-где лежал ещё снег, но на открытых местах уже зеленел брусничник. Колхозные ребята сказали нам, что брусника — единственное растение, которое даже под снегом остаётся в своём зелёном наряде.
      Мы шли по улицам Лисебурга. И нас провожали взгляды лисиц, которые посматривали сквозь чёрные сетки, склонив головы набок, словно пытаясь услышать, что говорим мы. Некоторые лисы сидели спокойно и не интересовались нами. Они были такие важные, такие гордые, что Пыжик остановился перед гордецами и сказал:
      — Смотри, Сологубова, до чего важные эти два лиса. Сидят, как будто в ложе, и ждут, когда поднимется занавес.
      — Действительно! — сказала я. — И, между прочим, они здорово похожи на заколдованных принцев и принцесс! Все в чернобурых накидках и у всех меховые шлейфы!
      Бомба захохотал.
      — Ребята, — закричал он, — интересно, что у них в голове сейчас? По-моему, они смотрят на нас и думают: кажется, приехал цирк и сейчас начнётся представление… А что? Покажем лисам парочку номеров?
      Не успели мы обсудить этот вопрос, как, взметнув в небо ноги, Бомба встал на голову.
      Лисицы вытянули морды, навострили уши, а одна даже похлопала пушистым хвостом по проволочной сетке. Может быть, поаплодировала Бомбе?
      Колхозные ребята, однако, не одобрили номер Бомбы.
      Круглый Васёк сказал:
      — Если люди будут перед лисами на головах ходить, — они перестанут уважать нас.
      Бомба покраснел.
      — А ты думаешь, — спросил он, — они уважают вас?
      — А как же! Ясно уважают! Мы же в прошлом году выручили от продажи меха полмиллиона рублей. А это немногим меньше, чем весь колхоз получил за проданное зерно и мясо. И за это наши ребята в почёте у колхозников. А затратили мы трудодней в двадцать два раза меньше, чем другие колхозные бригады. Ясно?
      — И вам отдали полмиллиона? — поинтересовалась Лийка.
      — Чудная! — пожал плечами Васёк. — У нас же хозяйство общее. И доходы общие. Часть денег пошла на клуб, часть на расширение фермы, часть-на покупку новых машин.
      — А вам что?
      — Нам-то? А нам вот телевизор купили, моторную лодку, коньки, футбольный мяч.
      На каждой лисьей клетке висели таблички с именами лисиц.
      — Жучка! — шли мы и читали.
      — Полкан!
      — Дамка!
      — Жучка Вторая!
      — Трезор Четвёртый!
      — Как цари, — засмеялся Пыжик. — А почему-то имена собачьи!
      — Какие же им ещё давать имена? — удивился Васёк. — Человечьи? Одного лиса мы назвали Председателем! Уж очень хмурый был он! Так наш председатель колхоза обиделся, и нам пришлось назвать лиса просто Хмуркой!
      Нина спросила:
      — А можно их погладить?
      — Не стоит! — мотнул головою Васёк. — Малосознательные они, зверюги эти! Хоть ты корми, хоть не корми, — всё равно стараются за руку цапнуть. Это ж не собаки! И не кошки!
      — Кошки тоже не очень уважительные! — сказала Наташа из колхоза. — Только и ластятся тогда, когда им пожрать нужно, а как наелись — хвост трубой и поминай как звали.
      — А что они кушают? — спросил Ломайносов.
      — Мясо, рыбу, мышей, лягушек, ягоды! — быстро ответил Васёк. — Но уже заболеют если, — тогда только яйца! Одни сырые яйца! И не кушают! Кушают люди! Едят лошади, коровы, овцы! А звери жрут!
      — Интересно, шоколад они будут есть? — поинтересовалась Надя.
      — Шоколадом ещё не пробовали кормить! — засмеялся Васёк, и все колхозные ребята засмеялись тоже. — Да и приучать лисиц к шоколаду не стоит. Ведь тогда каждая шкура обойдётся в тысячи рублей.
      — Но, — сказала Надя, вытаскивая из кармана плитку шоколада, — для опыта интересно всё-таки… Попробуем? А?
      Она отломила от плитки кусочек и просунула его сквозь сетку. Лис осторожно потянулся к шоколаду носом, понюхал и отвернулся, сморщив нос так, словно собирался чихнуть.
      — Что за гадость! — пропищал за лисицу Пыжик. — Почему предлагают такой скверный шоколад?
      Все засмеялись.
      Я Сказала:
      — Ты очень смешной, Пыжик!
      — Вообще-то, — заважничал Пыжик, — по своему характеру я очень серьёзный! Но сам люблю всё весёлое и всех весёлых людей. Мои любимые книги — это весёлые книги: «Янки при дворе короля Артура», «Записки Пиквикского клуба». А ты читаешь что-нибудь? Любишь книги?
      — Только серьёзные книги! О путешествиях тоже люблю читать! Про зверей, растения, о жизни в морях.
      — О, тогда ты можешь брать у меня книги! У нас большая библиотека. И в ней больше всего серьёзных книг.
      Пока мы разговаривали, Лийка Бегичева выкинула новый номер. Чтобы похвастаться перед колхозными ребятами, показать себя особенной, не похожей ни на кого из нас, она зажала нос и запищала:
      — Ой, какой тут ужасный запах!
      Вот ломака! Полчаса не замечала, что на лисоферме пахнет не лучше, чем в зоологическом саду, но вот, желая обратить на себя внимание, вдруг «заметила» запах лисиц.
      Васёк повёл носом, подозрительно посмотрел на колхозных ребят:
      — А что? Запах как запах! Обыкновенный! Лисий! Одеколоном мы их не брызгаем. Пахнут, как могут!
      — Они ужасно грязные, не так ли? — зажеманничала Лийка.
      Васёк обиделся за своих лисиц.
      — Лиса, — сказал он, — чистоплотное животное. Если посадить лису в грязное помещение, она сразу начинает болеть. Хиреет, говоря научным языком. От грязи хиреет. Это и наш профессор подтвердит в любое время. А он уже два раза сюда приезжал.
      Лийка вытянула губы трубочкой и засюсюкала:
      — Бедняжечки! Сидят на голой проволоке! Неужели нельзя подложить им сена, чтобы помягче было?
      Васёк усмехнулся:
      — Ну, если лисы будут мягко сидеть, у них станет тогда сваливаться шерсть. На шкурках появятся колтуны. А вот жёсткая сетка очищает шкурку и лоснит её. Она будто смазанная салом становится.
      — Но им же неудобно! — запищала Лийка.
      — Зато колхозу выгодно. С колтунами шкуру и даром никто не возьмёт, а за настоящую платят сотни рублей.
      Пыжик зашептал мне на ухо:
      Заметь, как он всё здорово знает. Настоящий хозяин будет!
      И мне понравилось, как колхозные ребята говорят о своей ферме. И как гордятся своими заработками.
      Лийка между тем закатила глаза и промурлыкала (она всегда мурлыкает, когда хочет показать себя):
      — Ах, как я завидую вам! У вас удивительно актуальная работа. Я бы с наслаждением поработала здесь!
      — Что же, — сказал Васёк, — приезжай на лето! Работы хватит. И работой поделимся и доходами. На всю зиму заработаешь деньжат.
      Тут уж я не выдержала.
      — Уж она вам наработает! — захохотала я» — На трёх машинах не вывезете её работу.
      Уж я-то знаю Лийку, да и все в классе знают, что она даже постели не убирает за собою. Пола не умеет подмести. Одевается и то с помощью мамы. Подумайте, какой младенец! Девчонке тринадцать лет, а без мамы шагу ступить не может. Я уж хотела спросить: кто же будет одевать её по утрам и кто раздевать возьмётся, если она приедет работать в колхоз, но Таня Жигалова шепнула мне на ухо:
      — Не связывайся! Она ещё разревётся!
      Но я никак не могла успокоиться. Больше всего меня возмутило то, что она сказала: «У вас актуальная работа!» Это же специально для колхозных ребят ввернула она слово «актуально», чтобы показать, какая она развитая и что говорит совсем не так, как все, а на своём особенном языке.
      Я нарочно наступила ей на ногу, а когда она взвизгнула, я сделала удивлённое лицо и сказала вежливо:
      — Ах, извиняюсь!
      Тем временем колхозный Васёк подвёл нас к новенькому домику-клетке и остановился.
      — Вот! — сказал Васёк. — Это тип, так тип!
      И он начал рассказывать удивительную историю о самом удивительном лисе колхозного Лисебурга.
      За густой тёмной сеткой сидел огромный, не похожий на других, удивительный лис, и весь он как будто светился.
      Его пышная шкура блестела серебром. А эту, не виданную ещё нами окраску оттеняли его чёрные лапы. Лис походил на седого принца в чёрных перчатках. Он смотрел так гордо, что я бы не очень удивилась, если бы он сказал: «Так что же вы от меня хотите? Какие у вас просьбы? Выкладывайте, да побыстрее. Я приглашён в королевский дворец. Разве не видите, что я уже надел перчатки? Мне давно пора ехать. Что там у вас? Говорите покороче!»
      Васёк сказал:
      — Это — Катькин сын. Приёмный. Зовут его Малыш. Ну, как живёшь, Малыш?
      Лис вздохнул, облизнулся.
      — Скучает! — сказал Васёк.
      — Ой, какой седой! — затрещала Лийка. — Наверное, это самый старый Рейнеке-Лис. Он предок всех, да?
      — Ничего не предок, — сказал Васёк. — Это самый молодой лис.
      — Ах, понимаю, — закатила Лийка глаза. — У него были сильные переживания. Бедняжка!
      — Что было, то было, — кивнул Васёк. — Пережил он много. Верно! — И рассказал нам историю удивительного детства серебристого Малыша, сына Жучки Второй.
      Когда Малыш родился, он почему-то не понравился своей лисице-маме. А не понравился, быть может, потому, что был белоснежным. Совсем не похожим на других лисят. Вот его мама и подумала, наверное, что Малыш и не лисёнок вовсе, а какой-нибудь другой зверушка. Может, зайчонок, а может, волчонок. Неизвестно. Она смотрела на него с удивлением, а когда Малыш запищал и пополз к ней, чтобы познакомиться, лисица-мама отшвырнула его прочь. Малыш был такой крошечный и такой ещё глупый, что никак не мог понять, почему же он не понравился своей маме. Он пищал, плакал по-своему, по-лисьему, ползал неуклюже по клетке и всё время просил, чтобы мама накормила его. А Жучка Вторая только рычала на Малыша:
      — Иди прочь! Не буду кормить такого урода!
      Она переходила из одного угла клетки в другой, а когда Малыш надоел ей, Жучка Вторая схватила его зубами и засновала по клетке взад — вперёд, отыскивая щёлочку, чтобы выкинуть Малыша вон. Малыш беспомощно перебирал лапками, скулил жалобно. Он же ведь не понимал, за что на него сердится лисица-мама. Ну разве виноват он, что родился беленьким?
      К счастью Малыша, на лисью ферму пришли в это время колхозные ребята. И когда они увидели, как плохо обращается Жучка Вторая со своим сыном, ребята пожалели Малыша. Они вытащили его из клетки и отнесли на воспитание к ангорской кошке Катьке. А у неё и своих котят было семь штук. И серых, и жёлтых, и дымчатых. Но Катька была добрая кошка. Она понюхала беленького Малыша, лизнула его языком и стала кормить, чтобы он не плакал.
      Так сын лисицы Жучки Второй вошел приёмышем в кошачью семью, а Катька с этого дня стала воспитывать его как родного.
      Но ничего хорошего из этого не получилось.
      Пока Малыш был маленьким, он ничем не отличался от своих молочных сестёр и братьев. Он даже играл с котятами. Но когда подрос, в кошачьей семье начались ссоры и драки, потому что характер у Малыша оказался скверным. Любил он только самого себя и думал только о себе. Когда Катьке и её семейству приносили молоко, суп, кусочки мяса или рыбы, Малыш бросался на всех, рычал, отгонял от миски и котят и приёмную маму Катьку и, жадно урча, пожирал всё один. Если же он не мог управиться с едой, залезал в миску с ногами и скалил зубы, никого не подпуская к ней.
      А Катька всё терпела и терпела. Она надеялась, что Малыш исправится, поймёт, как нехорошо быть злым и жадным. Но с каждым днём он становился всё злее и злее. И наконец выгнал из ящика, в котором жил с котятами, и приёмную маму и её котят. Теперь Катька и её семейство подходить даже боялись близко к собственному дому. Они смотрели на злого приёмного брата и жалобно попискивали.
      — Что мы сделали тебе? За что ты нас выгнал?
      — Идите прочь! — рычал Малыш. — Никого мне не нужно. Я и без вас проживу.
      Малышу не было ещё и года, а весил он уже девять килограммов. Больше, чем весят взрослые лисицы. Но особенно удивительной была у него шкура. Белая, как серебро, она светилась, словно смазанная жиром.
      Гладкий серебряный Малыш скоро стал охотиться по ночам за котятами, за курами, утками, и его пришлось посадить в клетку с лисицами. Однако и тут он ни с кем не мог ужиться. Он так трепал лисиц, что из них только шерсть летела клочьями.
      — Что за разбойник? — удивлялись на лисьей ферме. — Может, потому он злой такой, что болен чем-нибудь?.
      Малыша показали профессору.
      Профессор осмотрел Малыша и сказал:
      — Этот лис очень редкий, очень дорогой. Это платиновый лис! За шкуру его вы получите очень много денег. Кормите его лучше.
      Сейчас серебряный Малыш сидит в клетке один, ест за троих, но характер его так и не исправился. Он пытается укусить даже тех ребят, которые приносят пищу.
      Почему такой он злой, никто не знает.
      Может, потому, что у него было плохое детство, а может, мама Катька неправильно воспитывала его? Но я лично думаю, он сам виноват во всём. Со всеми передрался, всех перекусал. Кто же будет любить такую злюку?
      И вдруг я почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Я повернулась. Мои глаза встретились с глазами Павликовой. И тотчас же мы обе отвернулись.
      Почему?
      Не знаю. Но я ужасно покраснела. Мои щёки словно кипятком ошпарило. Неужели я такая же злая, как Малыш? И когда я сравнила себя с Малышом, подумала: «Сегодня же помирюсь с Валей, хоть она и поступила очень нехорошо, сменяв мою дружбу на Вовку. Конечно, я скажу ей все без утайки, и если она раскается, мы снова можем быть друзьями. Да, сегодня же помирюсь с ней. Только поставлю условие: или я, или Вовка!»
      День в колхозе мы провели чудесно, и если бы наши мальчишки не показали свою глупость перед отъездом, я осталась бы очень довольна поездкой. К сожалению, мальчишки влили всё-таки ложку дёгтя в бочку с мёдом.
      Когда мы уже стали собираться домой, нам предложили поужинать. Мы согласились, потому что на свежем воздухе аппетит всегда бывает хороший.
      На ужин нам подали такие жирные щи и столько жареного сала с яйцами, что мы вылезли из-за стола еле дыша. И вот, плотно поужинав, наши мальчишки начали хвастаться силой перед колхозными ребятами, а те не стерпели хвастовства и стали спрашивать, сколько сушёных городских ребят идёт на один грамм и много ли хвастунов в городе.
      Обидный этот разговор чуть не перешёл в драку. Тогда кто-то предложил организовать товарищеский матч по вольной борьбе и решить вопрос о силе на ринге.
      Все мальчишки, и наши и колхозные, с радостью согласились помериться силами, и тут же, в клубе, началась дурацкая борьба. Сразу разбили всех на пары: кому с кем бороться. Арбитрами назначили меня и Ваську с облупленным носом.
      Первым выскочил на ринг Славка. С ним бороться вышел Костик — сын председателя колхоза.
      — Давай! — закричал Славка.
      — Даю! — засмеялся Костик, и Славка, прочертив пятками небольшую орбиту, грохнулся на пол.
      Потом наши мальчишки выходили на ринг один за другим, но никто из них не мог даже минуты устоять против колхозных ребят. И это понятно. Здесь ребята куда здоровее городских, а кроме того, они ведь тоже занимаются физкультурой.
      Стыдно признаться, но мальчишки нашего класса позорно летали на пол один за другим, и только Чи-лень-чи-пень немного поддержал авторитет класса, повалив раз за разом трёх колхозных мальчишек. Колхозные ребята стали хвалить Чи-лень-чи-пеня и спрашивать, где родился он, — не в колхозе ли? И этот противный Чи-лень-чи-пень сказал, что он старый колхозник, чтобы доставить им удовольствие. Хотя на самом деле он и в глаза даже не видел колхоза, а родился и вырос в Ленинграде. И это было особенно обидно потому, что остальные мальчишки нашего класса опозорили себя и весь класс, голосуя пятками за поражение. Мне, конечно, это всё равно, но всё-таки мальчишки-то ведь из нашего класса. И я скажу откровенно: просто обидно было смотреть, как позорится класс. Уж лучше бы они не лезли бороться, если уж такие слабаки.
      И вот, когда все перепробовали свои силы, Славка схватил вдруг Пыжика за руку и, захохотав, вытолкнул его на середину круга.
      — Выступает чемпион мира Чижик-Пыжик! — закричал Славка.
      Пока мальчишки боролись, Пыжик стоял рядом со мной и только улыбался, только поглядывал на борцов. Я ещё подумала тогда; хоть бы он-то не вылез! Такой маленький. А вот Славка и Пыжика вытащил. Чтобы ещё больше опозорить класс.
      Все засмеялись, потому что действительно было смешно смотреть на крошечного Пыжика как на чемпиона мира.
      И вдруг Пыжик схватил Славку, швырнул на пол и молча поклонился всем.
      Ребята зааплодировали. Колхозная Наташа закричала «бис». Славка вскочил весь красный, губа у него тряслась; он просто задыхался от злости.
      — Сейчас тебе будет «бис»! — проскрипел он зубами и, как бешеный, бросился на Пыжика.
      Но снова, взлетев вверх пятками, рухнул на пол.
      Я так обрадовалась. Ну не молодец ли этот чудесный Пыжик? Такой маленький, а как ловко он перекинул через себя такого длинного.
      Славка снова вскочил и снова бросился на Пыжика, но опять растянулся на земле. Несколько раз пытался он повалить Пыжика, но так ничего у него и не получилось.
      А мы стояли и хохотали до слёз. Ведь Славка подумал, наверное, что первый раз случайно был сбит с ног, второй раз — тоже. Ну, а теперь-то он шлёпался уже по привычке. И тогда мне стало понятно, что Пыжик хотя и крошечный, а силач из силачей. И, может быть, не уступит по силе даже Чи-лень-чи-пеню.
      Когда опозорившийся Славка понял, что с Пыжиком ему не справиться, он закричал:
      — Ты не по правилам борешься!.
      Пыжик пожал плечами:
      — Это же приёмы самбо! А против самбо ни одна сила не устоит.
      Ага, значит, не сила у него, а ловкость! Ну, а я ведь тоже ловкая и, пожалуй, половчее даже Пыжика. Надо только посмотреть, какие у него приёмы, и тогда я сама буду кидать мальчишек не хуже Пыжика.
      Ребята начали обсуждать, что главнее: сила или ловкость, можно ли слабому победить сильного и какими приёмами.
      Колхозный Васёк сказал:
      — Приём при силе хорош, а если силы нет, — так с одним приёмом не одолеешь.
      Пыжик начал доказывать, что приёмы самбо делают человека втрое, даже вчетверо сильнее.
      — Видите, какой я ростом? — спросил он. — Самый низкорослый! Но уверен, ни один из вас минуты не устоит против меня. Даже самые длинноногие.
      Завязался горячий спор. Пыжик раскраснелся от обиды (ему же никто не верил) и закричал:
      — Давайте! — Он выхватил из кармана чёрную маску, нацепил её на нос. — Таинственный самбист Икс плюс Игрек предлагает миллион рублей каждому, кто устоит перед чёрной маской пять минут! Выходи, желающие!
      Дима Смирнов, праправнук самой старой бабушки колхоза, вышел первым и через полминуты полетел на пол. За ним выходили, смущённо улыбаясь, другие колхозные ребята, но все они, один за другим, кувыркались через головы.
      Я внимательно следила за приёмами Пыжика. Мне показалось, что ничего хитрого тут нет, а поэтому я и сама решила побороться с Пыжиком.
      — Давай со мной! — предложила я.
      — Давай! — засмеялся Пыжик. — Получишь миллион рублей!
      — Не миллион, а маску, — сказала я. — Если свалю тебя, сожгу твою маску сегодня же!
      Мы схватились, но не успела я понять, каким приёмом Пыжик захватил меня, как уже валялась на полу.
      Колхозные ребята закричали:
      — Дудина!
      — Пусть Дудин схватится!
      — Мишаку Дудина!
      Ребята вытолкнули в середину круга своего колхозного богатыря — Мишу Дудина. Он стоял, растерянно улыбаясь, похожий на медвежонка, широкоплечий, головастый, с длинными, чуть не до колен руками. По сравнению с Пыжиком колхозный Миша был таким здоровяком, что мне показалось, — раздавит он Пыжика одной своей тяжестью.
      — Да он же хлипкий, — сконфуженно бормотал Миша. — Я ж поврежу его ненароком. Не надо, ребята…
      Но все закричали:
      — Надо!
      — Надо!
      Я тоже кричала вместе со всеми, потому что интересно же выяснить: что выше — сила или ловкость?
     
     
      — Защищайся! — крикнул Пыжик. Налетев на Мишу, он опрокинул его раньше, чем тот приготовился бороться.
      Под общий дружный хохот Миша поднялся медленно с пола и, посмотрев на всех с удивлением, мотнул головою:
      — Давай ещё раз! — и тотчас же снова растянулся на полу.
      Вскочив проворно, Миша спросил озадаченно:
      — Ты, значит, позаправдошному? Ладно! Тогда… смотри! Тогда и я позаправдошно! — И, склонив голову, как бык, он двинулся на Пыжика, широко раскинув руки.
      Отскочив в сторону, Пыжик схватил Мишу за руку, дёрнул его на себя, и Миша опять оказался на полу. Наши ребята захохотали, забили в ладошки и закричали радостно:
      — Бис! Бис!
      Не поднимаясь с пола, Миша почесал грудь, вздохнул и сказал угрюмо:
      — Так я не согласен! Бороться надо по-честному! А ты дёргаешь да подножку делаешь! Давай по-настоящему. В обнимку!
      Пыжик засмеялся:
      — В обнимку? По-медвежьи? Ну, уж нет! Ты ж мне кости переломаешь! Вон ты какой медведь!
      — А так я не буду! — тяжело поднялся с пола Миша. — Так это не борьба, а жульничество!
      Наши ребята стали кричать:
      — Тогда сдавайся! Или давай ещё раз!
      Подбежав к Мише, Бомба схватил его руку и стал
      подталкивать к Пыжику.
      — Внимание! — закричал Бомба. — Последний раунд! Ловкость на силу! Техника борьбы или техника силы! Шире круг! Дз-з-зан! Начали! Чемпион Мишутреску полетит на пол с треском!
      Но Миша решительно отказался бороться.
      — А ну вас, — отмахнулся он от Бомбы. — Хитрые вы, городские!
      — Ага! — закричал Бомба. — Значит, сдаёшься? Признаёшь себя побеждённым?
      Миша вдруг схватил Бомбу, приподнял и, покружив его в воздухе, бросил на пол.
      — Ура! — закричали колхозные ребята. — Бис! Бис!
      — Ничего не ура! — вскочил Бомба. — Я болезненный ребенок! Меня любой и каждый поборет!
      Все так и покатились от смеха. Ведь Бомба — самый толстый у нас мальчишка, самый здоровый.
      — Хочешь на кулачки? — предложил Миша Пыжику. — Или перетягиваться на палках? А так… это ж баловство одно!
      — Чудак! — засмеялся Пыжик. — Я же не для того боролся, чтобы тебя победить, а чтобы показать всем, как полезно знать приёмы борьбы самбо. А если ты непременно хочешь победить меня, считай, что я тебе уже сдался.
      Ах, какой молодец Пыжик! Обязательно буду учиться у него приёмам самбо.
      Когда мы ехали обратно в электричке, я всю дорогу разговаривала с Пыжиком о борьбе, о книгах, о школе, похвалила его за то, что он хорошо относится к девочкам. Пыжик потрогал нос, подумал и сказал честно:
      — Вообще-то я не очень люблю девчонок. И знаешь почему? Уж очень они какие-то… трусихи! Лягушек боятся! Пауков боятся! И все такие плаксы, такие болтушки, что я, признаться, с ужасом думаю о том, как бы я жил, если бы родился девчонкой. Но, — торопливо сказал он, — ты ещё ничего! Ты совсем не похожа на всех других девчонок. Боролась со мною! Самбо хочешь изучать. И вообще всё в тебе больше напоминает мальчика. И даже дерёшься ты по-настоящему. Нет, ты молодец! Честное пионерское, молодец! Даже жаль, что ты не мальчик!
      — Какой ужас! — сказала я. — Но я бы за миллион не согласилась быть мальчишкой!
      — А я бы за миллиард миллиардов не стал бы девчонкой! Подумай сама, приятно разве слышать, когда ребята говорят: «Эх, ты девчонка, а не парень!» Или ещё говорят, если хотят унизить: «Ты не мужчина, а баба!»
      — Так это кто говорит? Глупые мальчишки говорят это! И говорят потому, что мальчишки вообще глупее девочек!
      — Привет! Это кто же тебе насвистел?
      — Да это все давно уже знают! Скажи, кто занимает первые места по учению в классах? Мы! Кто самые ленивые? Вы! Мальчишки. Что, скажешь неправда?
      — Ерунда! У нас в Москве были такие классы, где первые места занимали мальчики.
      — Ну и что? В нашей школе тоже есть два — три таких класса. Но это же редкость! А теперь скажи: кто учит нас? Бывшие девочки! Учительниц в нашей школе в пять раз больше, чем учителей! А кто лечит нас? Бывшие девочки! Почти все врачи — женщины!
      — Ну и что?
      — Ну и то… Значит, из мальчишек ничего не получается!
      Конечно, я сама понимала, что говорю неверно, но когда начинаешь спорить, — всегда почему-то хочется доказать всё так, как тебе самой хочется. И когда мы заспорили с Пыжиком, я всё время боялась, что он скажет: «А из мальчиков выходят маршалы, генералы, учёные, композиторы, знаменитые лётчики!» И я бы ещё назвала много полезных профессий, которые прославляют бывших мальчишек, если бы мне пришлось спорить не за себя, а за Пыжика. Но он вздохнул грустно, потрогал в раздумье кончик носа и сказал:
      — У нас замедленное развитие! Мы не сразу развиваемся. Но уж зато как разовьёмся, — так сразу начинаем проявляться. Тогда уж за нами девчонкам не угнаться!
      — А по-моему, дело не в том, что мальчишки поздно развиваются, а в том, что — сознайся всё-таки — они же не такие старательные и трудолюбивые, как девочки! Ну, ты видел когда-нибудь девочку лентяйку? Чтобы она училась на все двойки?
      — Видел! У нас в Москве была одна!
      — Ну и что? Одна не считается! А вообще-то во всех классах самые последние ученики не девочки, а мальчишки! Скажи — нет?
      — Просто мы стесняемся учиться! А вдруг скажут: «Эх ты, зубрила-мученик!» Но стоит только захотеть — и точка! Как миленькие выйдем на первое место!
      — Ну, так захоти! Чего ж ты не захочешь?
      — Уже! — снисходительно улыбнулся Пыжик. — План! Понимаешь? План и слово! В седьмом классе буду учиться на одни пятёрки! Вот увидишь! Факт! Железное решение! Твёрдый личный план! И я уже дал маме слово занять в классе первое место.
      — Напрасно!
      — Что напрасно?
      — Напрасно ты поторопился дать такое слово. Тебе не так легко будет выполнить своё обещание, потому что я сама уже дала твёрдое слово быть первой в седьмом. А моё слово — это такое слово, что ты не представляешь даже.
      — Не спорь со мной, — нахмурился Пыжик. — Уж если я даю слово, так… — Он прищурил глаза и скрестил на груди руки. — Учти, слово мужчины — это же совсем не то, что слово женщины.
      — Ты? Мужчина? Ну, какой же ты мужчина?
      Пыжик нахмурился:
      — Ну… Пока ещё не совсем, но потом всё равно же буду мужчиной!
      — Это ещё неизвестно!
      — Ух ты! Неизвестно!?. А кем же я буду? Женщиной?
      Я сказала:
      — Мужчина — а то когда… самый храбрый, самый сильный, самый умный!
      Пыжик возмутился:
      — Что же тебе… всё сразу? Сразу всё не приходит. Главное, чтоб была сильная воля. А насчёт моей силы воли — будь покойна.
      — О силе воли лучше не говори, — сказала я, возмущённая хвастовством Пыжика. — У меня, например, такая сила воли, что я сама себе удивляюсь.
      — У тебя? — презрительно фыркнул Пыжик. — Да знаешь ли ты, какая у меня стальная сила воли? Не знаешь? Нет? Смотри!
      Он выхватил из куртки булавку, и не успела я понять, что собирается он делать, как Пыжик воткнул булавку в свою руку.
      — Ха-ха! — сказал он деревянным голосом. — Видишь? Кровь? Да? А я смеюсь! Я говорю: трижды ха-ха! Чихаю на боль! Теперь ты видишь, какая бывает настоящая сила воли!
      Он слизнул языком проступившую кровь и спросил гордо:
      — Назови хоть одну девчонку, которая может воткнуть в себя булавку и смеяться?
      Этого уж я не могла стерпеть.
      Не говоря ни слова, я взяла у него булавку, воткнула себе в руку пониже локтя и, когда брызнула кровь, сказала таким же деревянным голосом:
      — Ха-ха! Смеюсь десять раз! Даже сто раз могу сказать «ха-ха»! Такие пустяки может делать любая девочка и утром, перед завтраком, и вечером, перед сном.
      Конечно, мне было очень больно, но надо же было проучить хвастуна. И, кажется, он понял, что я не та девочка, которая позволяет мальчишкам хвастаться.
      Пыжик посмотрел на меня с уважением.
      — Тебе не больно? — спросил он, схватив меня за руку.
      — Больно! Какие глупости! — сказала я и вдруг подумала: «А что, если булавка грязная и у меня начнётся заражение крови?» А это не так уж приятно, потому что от заражения крови всегда умирают. Я чуть было не заревела от страха. Однако показать себя трусихой перед каким-то чижиком-пыжиком мне тоже не хотелось.
      — Боли я не чувствую, — сказала я, — меня это не беспокоит. Сейчас я думаю о том, через сколько часов начнётся заражение крови? Булавка-то грязная? Грязная! Значит, заражение крови началось. Теперь, может быть, у меня всю руку отнимут до плеча. Но ты не беспокойся. Пусть отнимают! Я буду говорить спокойно «ха-ха»! Как ни в чём не бывало. Не сомневайся!
      Скажу честно: я ни вот столечко не верила, что у меня отнимут руку, но пусть теперь и Пыжик подумает о своей руке. Булавкой-то одной мы испытывали силу воли.
      — Слушай, — сказал Пыжик, глядя на меня округлившимися глазами. — У проводника вагона должна быть аптечка. Надо поскорее смазаться йодом.
      — Поздно, — сказала я.
      Думаете, я верила, что мы должны умереть? Конечно нет! Просто мне хотелось получше напугать Пыжика, чтоб больше он не втыкал в себя булавок и чтоб не учил других таким глупостям.
      Я закрыла глаза и, нарочно заикаясь, сказала тихо:
      — К-к-кажется… уже начинается.
      — Что? — вскочил, бледнея, Пыжик.
      — З-за-заражение к-к-крови начинается.
      Я откинулась к спинке сидения и помотала головою, как это делают в кинокартинах умирающие артисты, потом два раза вздрогнула и зашептала:
      — Палит… по всему телу огонь… А по руке… поднимается что-то…
      — Что поднимается?
      — Ржавчина… Кажется, ржавчина… — Тут я вспомнила, как интересно умирала одна киноартистка. Подпрыгнув на месте, я провела ладонью по лбу. — Подступает… к самому сердцу… как ледяной комок…
      Пыжик вскочил, растерянно глядя по сторонам, и открыл уже рот, собираясь, кажется, позвать на помощь.
      Ну, вот этого ещё не хватало!
      Я быстро «пришла в себя», села как следует и вздохнула:
      — Первый приступ прошёл, — сказала я нормальным голосом. — Посмотрим, что будет дальше! — Но, так как Пыжик повеселел сразу, а мне эта весёлость совсем не понравилась, я прошептала снова умирающим голосом:- В случае чего — возьми себе на память мой термос… С горячим чаем… Когда будешь пить чай, вспомни про меня… Вот он! Возьми, Пыжик!
      Пыжик выхватил из моих рук термос, быстро открутил головку и, придерживая меня одной рукою, другую, с термосом, поднёс к моему лицу.
      — Выпей, — зашептал он. — Выпей, Сологубова… Чай всегда помогает… Знаешь, как хорошо… Когда горячим чаем… Тебе не холодно?
      — Холодно, — прошептала я. — Рука холодеет…
      Перепуганный Пыжик начал поить меня. У него был такой смешной вид, что я чуть не расхохоталась. Но вдруг почувствовала, что в самом деле, кажется, умираю. Мне показалось: рука моя немеет, становится холодной, как мороженое.
      Тут уж я и сама испугалась по-настоящему. А вдруг действительно булавка грязная и у меня начинается самое настоящее заражение крови?
      Ох, как я разозлилась на Пыжика, вы не представляете даже! Мне хотелось вскочить, вцепиться ему в нос и так отлупить его, чтобы он уже не баловался с булавками. Но как раз в эту минуту электричка влетела на перрон Финляндского вокзала и мне сразу стало легче.
      Все бросились к выходу, но я нарочно прижалась к спинке сидения.
      — Одну минутку… — забормотала я больным голосом, — подождите… Мне так плохо… Всё кружится, как на каруселях… Страшная слабость… И сердце… Так бьётся, так бьётся… Одну минутку… Только соберусь с силами…
      Пыжик стал таким бледным, что его голубые глаза показались мне чёрными пятнами на лице.
      — Сологубова, — забормотал он, хватая мои руки, — Антило… Подожди… Тут же рядом… Возьми себя в руки… Я сейчас устрою… Тут же аптека… Рядом с вокзалом… Аптека, понимаешь?… Обопрись на меня!
      Я приоткрыла глаза, а когда увидела, что все уже вышли из вагона, простонала:
      — Где я? (В книгах всегда стонут и спрашивают: «Где я», когда происходит несчастье.)
      — Ты со мной! Со мной! Я — Пыжик! Опирайся на меня! Сейчас я всё устрою. Пошли.
      — Поздно!
      — Ничего не поздно! — закричал Пыжик. — Аптека ещё открыта, мы успеем купить хоть пять литров йоду.
      Он вытащил меня из вагона, и так как на перроне уже никого не было, я повисла на руке Пыжика и позволила ему вести меня, как умирающую. Но, когда мы переходили площадь перед вокзалом, я пошла сама, потому что через площадь идут трамваи, троллейбусы, автобусы и грузовики и тут надо смотреть в оба глаза, чтобы не попасть под колёса.
      — Тебе немного лучше? — дрожащим голосом спросил Пыжик.
      — Я напрягаю всю силу воли! — простонала я. — Дойду!
      В аптеке я села на скамейку, закрыла лицо фуками и сквозь пальцы смотрела, как Пыжик бегает от одного окошка к другому, платит деньги, получает йод.
      Но вот йод у него в руках. Он подбегает ко мне, мажет мне руку так, что она превращается в бурую. Наверное, теперь у меня обязательно слезет кожа с руки.
      — Помажь и себя! — шепчу я.
      Пусть и у него слезает кожа. В следующий раз не будет баловаться с булавками.
      Пыжик помазал, но плохо.
      — Дай-ка я тебе помажу!
      И я размазала по его руке всё, что было в маленьком пузырёчке.
      — Полегче? — спросил Пыжик.
      — Как будто, — кивнула я. — Только внутри… сильный жар.
      — Ничего, ничего! Это пройдёт! — стал уверять меня Пыжик. — После йода всегда начинается жар. Это даже хорошо. Значит, йод подействовал.
      Мы вышли из аптеки, а при выходе чуть не столкнулись с продавщицей мороженого.
      — Вот что нам ещё нужно! — крикнул Пыжик. — Против жара внутри это же самые лучшие компрессы… Пару брикетов! — остановил он продавщицу. — Даже не пару, а четыре!
      С холодными сливочными брикетами в руках мы вошли в метро и, пока ехали до Технологического, лечились так усердно, что сегодня у меня болит горло и трудно глотать даже чай.
      — Кажется, теперь есть надежда остаться живыми! — сказала я, когда мы пересели в трамвай.
      — Значит, — обрадовался Пыжик, — ты одна доедешь до дома?
     
     
      Ну скажите, не бессовестный разве?
      Человек, может быть, умирает, а он торопится бросить его посреди улицы. И, главное, сам же довёл до смерти и сам же спешит уйти от своей жертвы.
      Я пошатнулась, оперлась всей тяжестью на его руку и простонала:
      — Дойду! Как-нибудь, возможно, доберусь одна… Если, конечно, не умру на улице… Иди, Пыжик! Спасибо, что помог мне!
      Пыжик покраснел, закашлялся и наконец сказал решительно:
      — Ладно! Доведу до дома… Хотел зайти в одно место, но… не могу же я тебя бросить.
      Ну, всё-таки есть ещё у него совесть.
      — Как хочешь, — сказала я, и мы поехали вместе.
      Пыжик проводил меня до самого дома, и я уже хотела отпустить его, но потом подумала, что как-то надо же его ещё немного повоспитывать, чтобы не учил он других втыкать булавки в руки. И, подумав, решила, что не плохо будет, если он потащит меня на десятый этаж.
      Я сказала слабым голосом:
      — Совсем ослабела. Очень прошу тебя… помоги, пожалуйста, дойти до квартиры.
      — Пожалуйста! — сказал Пыжик.
      Мы подошли к лифту, но я, конечно, не для того его попросила проводить себя, чтобы он катался на лифте.
      — Мы поднимемся так… По лестнице! — сказала я. — Боюсь, что лифтом я не сумею… У меня ужасно кружится голова!
      Пыжик вздохнул. Лицо его вытянулось. Он ведь знал, что я живу на десятом этаже. Но ничего! Всё-таки пришлось ему подниматься на десятый этаж с высунутым языком. А чтобы ещё крепче ему досталось, я всё время тянула его за рукав, как будто сама и шагу не могла ступить без помощи.
      Когда же я отпустила его, он помчался вниз, прыгая через две — три ступеньки. Я слышала только, как трещат его подмётки по маршам лестницы, но мне показалось, что я вижу его сияющее от радости лицо и слышу, как он шепчет обрадованно:
      — Фу, еле избавился! Вот наделал делов сегодня! Но всё хорошо, что хорошо кончается!
      Я стояла и хохотала. И вдруг кто-то меня окликнул.
      Я оглянулась по сторонам.
      У двери стояла Валя Павликова и молча смотрела на меня. Я так растерялась, что не знала, что мне делать, что сказать и о чём вообще теперь говорить с Валей. Ведь если она ждала меня, — значит, всё слышала и всё видела. Значит, она могла теперь подумать, что я шла с Пыжиком под руку, и думает, наверное, что я дружу с мальчишкой. Но это же совсем другое. Я же только хотела проучить Пыжика.
      — Где ты застряла? — спросила Валя. — Я тебя полчаса жду!
      — А… что ты хочешь? — спросила я, не зная, что говорить.
      — Не дуйся, а то лопнешь! — засмеялась Валя. — И ничего, пожалуйста, не выдумывай! Если тебе наболтали на меня что-нибудь, — так и скажи прямо, а не дуйся!
      — А я и не дуюсь!
      — Неправда! Я всё вижу! Что ж я, первоклашка?… Не зашла за мною! Приехала с Марго! Всё время была с Пыжиком! Неужели не понимаю? Всё понимаю, только не знаю, кто наговорил тебе на меня. Когда дружишь, — надо честно говорить про всё! И честно выяснять… ну… если что… ну… не получается… Неужели нельзя сказать честно?
      Но как могла я сказать ей, что решила не дружить из-за Вовки? Особенно теперь, когда Валя видела меня с Пыжиком? И вдруг я почувствовала, как всё-таки нехорошо поступила я. Ведь Валя тоже могла случайно встретиться с Вовкой и также могла, как и я, просто разговаривать с ним, и не думая даже о дружбе.
      Нет, уж если мне придётся когда-нибудь отказаться от дружбы, так прежде всего я постараюсь честно выложить всё, что не нравится мне, а уж потом только рвать дружеские отношения.
      Я обняла Валечку и сказала:
      — Я очень плохая. Не сердись. Но, может быть, хорошей никогда и не станешь, пока сама не поймёшь, какая ты плохая. Мир? Да? Не будем ни о чём расспрашивать друг друга. Договорились? Да?
      Валя сказала:
      — Я догадываюсь. Это всё из-за Марго. Но, право же, она не помешает нашей дружбе. Хочешь, стану помогать тебе воспитывать Марго?
      — Хочу! Очень! — закричала я. — Но почему мы стоим в коридоре? Идём ко мне!
      Мир! Надолго! Навсегда! Навечно!
     
      5 мая
     
      Последняя! Решающая! Самая страшная, самая ответственная четверть года! Сколько радостей и сколько неприятных неожиданностей приносит она во все классы. Ведь именно последняя четверть и решает судьбы отстающих: одних приклеивает к парте с позорным клеймом второгодника, других ведёт за руку со всеми товарищами в следующий класс.
      Ой, только бы не остаться на второй год! Как подумаю об этом, у меня даже мороз по коже проходит и как-то очень ясно представляется широкая река, солнечный берег на другой стороне реки и там сидит весь наш класс. А я так и не могу переплыть к ним. Я хожу по берегу, привязанная длинной верёвкой к столбу с глупой надписью «второй год».
      И вот когда мне не очень хочется посидеть лишний час с учебниками, я стараюсь представить перед собою и этот столб и эту верёвку, потом щёлкаю себя по носу и говорю:
      — А ну, без фокусов! Садись и сейчас же зубри, дрянная девчонка. Я не позволю никому издеваться над собою!
      И всё получается отлично.
      Да, когда имеешь силу воли, — жизнь тогда и лёгкая и радостная. И чем крепче она, эта сила, тем приятнее жить и учиться. Сейчас я вынесла постановление укрепить свою силу воли ещё больше и для её укрепления писать в эти тетрадки каждый день не меньше тринадцати страниц (по числу моих лет).
      Но сегодня о воспитании Марго надо столько писать, что еле-еле только уложусь в тринадцать страниц. И всё потому, что с Марго у меня пока ничего не получается. А не получается потому, что просто не могу понять, с какой стороны лучше всего подойти к ней. Дядя Вася говорит, что к любому человеку можно найти подход. Только надо найти ключик, который открывает сердце человека. Но вот с каким ключиком подойти к Марго? Уж с чего только не начинала я свою воспитательную работу, но она такая бесчувственная, что просто руки опускаются.
      Вчера попробовала говорить с ней о будущем. Спросила, кем она хочет быть и что думает вообще о своём будущем.
      И что же?
      Оказывается, Марго вообще не думает ни о чём!
      Не понимаю, как можно жить и не думать о том, для чего живёшь и что собираешься делать? У меня столько разных планов на будущее, что сама не знаю, на чём остановиться, кем быть и что в конце концов надо делать, чтобы жить интересно, весело, радостно.
     
      Одно время я твёрдо решила работать укротительницей львов. Несколько дней изучала по книгам их повадки, ходила в зоосад и там смотрела львам прямо в глаза, чтобы приучить себя не бояться их.
      Может быть, я и стала бы в конце концов укротительницей, если бы у львов не было ужасно неприятного запаха. Нюхать их ежедневно и утром и вечером не слишком большое удовольствие, не говоря уже о том, что любой лев в любое время и любому укротителю может даже очень запросто откусить голову или же разорвать на части.
      Иногда мне кажется, что не плохо стать балериной. Но хорошей балериной. Вроде Улановой или Плисецкой.
      Ой, как это было бы чудесно!
      Я кончаю балетную школу и выступаю в самом большом театре. Бесплатно! Для всех ребят нашей школы. Но никто из них ещё не знает, что я — это я. Они сидят и зевают. Им скучно. Они уже собираются уходить. И вдруг выходит конферансье и говорит громко:
      — Выступает талантливая, заслуженная деятельница танцев Галина Сологубова!
      Ребята толкают друг друга локтями, шепчутся:
      — Это не та Галька Сологубова, которая училась в нашей школе?
      — Ну, что ты, что ты? Какая ж она балерина? У неё же по математике две двойки были, а за драку с мальчишками она получила четвёрку за поведение.
      Вовка Волнухин говорит, оттопырив губы:
      — Тоже мне балерина! Да я её за косички тысячу раз таскал, а вы говорите — балерина! Мелко плавает!
      А я выбегаю на сцену в коротенькой юбочке, которая называется «пачка», и тогда ребята видят моё лицо.
      — Она! — проносится шёпот по залу. — Галька! Та самая!
      — Точно! Та самая, которую я за косы!
      Музыка играет танец маленького лебедя, и я танцую, развожу руками, порхаю, как Уланова, улыбаюсь, чтобы показать всем, как легко и радостно танцевать.
      Все ужасно довольны, все хлопают, стучат ногами, а я прикладываю руки к сердцу и произношу маленькую речь.
      О чём? Ну, это не так важно! Речь придумать гораздо легче, чем научиться танцевать.
      Да, балериной не плохо быть, только ведь после танца ничего не остаётся, кроме воспоминаний. А я хотела бы оставить после себя на земле что-нибудь нужное, полезное. Вот как останутся после папы его дома. Он уже столько построил их, что теперь в каждом районе есть его дом. Стоят папины дома и на нашей Кузнецовской улице. И когда мы с ним проходим мимо этих домов, папа говорит громко:
      — Стоят голубчики! И ещё сотни лет простоят! Как памятник каменщику Сологубову со други!
      Один раз я была на стройке десятиэтажного дома. Папа работал на самом верху. Смотреть оттуда вниз так страшно, что у меня кружилась немного голова.
      — Облака, как видишь, рядом, — сказал папа. — До солнца запросто рукой достать. Благодать! Жарко станет — снимай рубашку и клади её на любое облако. Для просушки. Вот какое оно, поднебесное министерство. Нравится, Галчонок?
      Папино министерство мне очень и очень понравилось. Понравились и высота, и облака. И всё, всё… Город отсюда виден как на ладони. Воздух чистый-пречистый. И кругом так просторно, так солнечно, что хочется даже петь. И ветер здесь весёлый, певучий. И красный флаг пляшет на ветру, словно наверху всегда бывают только праздники.
      Папа повёл рукою и сказал:
      — Смотри, Галка! Было тут когда-то болото топкое. Да такое болото, что ни одна порядочная лягушка не жила в нём. Мальчонком, бывало, я сетки ставил здесь на перелётных уток. А теперь? Видишь, красоту какую воздвигли каменщики! Широкие проспекты! Красивые дома! Просторные площади! Любо-дорого смотреть!
      Я положила одиннадцать кирпичей, а папа намазал их чем-то, и они приклеились. Если будете проходить по Московскому проспекту, обязательно посмотрите на десятиэтажные дома. В одном из них лежат одиннадцать моих собственных кирпичей. И все они помечены крестиками. Я сама отметила карандашом каждый кирпич.
      Что ж, может быть, я тоже стану строить красивые дома. Ведь это же очень интересно — проходить мимо своих собственных домов и говорить громко:
      — Стоят голубчики! И сотни лет будут стоять. Как памятник каменщице Сологубовой со други!
      Ну, в самом деле, разве не интересно построить такой дом, который останется после тебя как память о твоей жизни?
      Вообще мне хочется жить так, чтобы люди считали меня полезной, чтобы гордились мною, уважали меня. Вот почему иногда я хотела бы заняться спортом, добиться звания чемпионки мира по лыжному спорту, по бегу, плаванию, прыжкам, метанию диска и вообще ставить мировые рекорды.
      Не для себя! Нет! А для того, чтобы все гордились мною. Я бы ездила по всем Олимпиадам и скорее умерла бы, чем уступила первое место. Ну, разве не замечательно выступать за всю нашу страну и побеждать для всех наших людей, для славы Родины? А иногда хочется водить корабли в самые дальние страны, видеть весь мир, смотреть своими глазами на то, о чём много раз читала в книгах.
      И всё ведь это возможно! Стоит только захотеть, и ты будешь кем хочешь.
      Раньше мне казалось, что моя мама неудачно выбрала себе занятие. Я думала, работать поваром совсем неинтересно.
      Мама сказала однажды, когда я завела такой разговор:
      — Дурочка, не место красит человека, а человек — место! У нас, запомни, нет и не может быть плохих профессий, а вот люди плохие ещё встречаются. А коли сам никудышный, так такому любая работа кажется плохой. Про нашу, про кулинарную скажу работу. Почему нет на свете выше этой профессии? Да потому — всем нужная она! И учёному, и министру, и писателю, и артисту, и герою труда, и самому старому, и самому малому! Кормилец он людей, повар-то! И пока человек не может обходиться без пищи, — нет важнее работы, чем наша, поварская!
      Один раз я была на фабрике-кухне, где мама работает шеф-поваром, и там сама увидела, как уважают маму.
      Я сидела в общем зале, ждала, когда мама освободится, чтобы взять у неё деньги на билет в ТЮЗ. И вот рядом со мною сел мужчина с большими усами и совсем без волос. То есть, не совсем, потому что на голове у него было что-то вроде птичьего пуха, но уж прически-то из этого пуха никто бы не сделал. Мужчина заказал обед и стал есть, а потом постучал ножом по тарелке и сказал:
      — Хочу сказать несколько слов шеф-повару!
      Мама, конечно, вышла в общий зал, чтобы послушать несколько слов. Мужчина вскочил, начал трясти мамину руку и закричал на весь зал:
      — Благодарю! Спасибо! Уж так пообедал сегодня, как давно не ел. Замечательно! Вкусно! Просто объедение! Это надо же сообразить такой борщ! Гениально!
     
     
      Мама спросила:
      — Вам ещё что-нибудь нужно?
      — Только карету скорой помощи! Я же не просто поел, но буквально объелся! Подумайте, три порции умял талантливого борща! Ну, право же, меня хоть на носилках выноси! Еле дышу! Честное слово!
      И тут все обедающие закричали:
      — Да разве только борщ хорош? Вы бы щи ленивые попробовали, растегаи, солянку, окрошку! А люля-кебаб? А котлеты по-киевски? А шашлык по-черкесски? Пальчики оближете!
      — А какие чахомбили здесь подают! — вскочил один толстый мужчина и причмокнул губами так, словно выстрелил. — Это же не повар, это ж настоящий Наполеон кухни. — И, взмахнув руками, бросился к маме с криком:- Чествовать! Чествовать!
      Все засмеялись, закричали «ура» и все кинулись к маме и стали пожимать ей руки.
      А мама почему-то заплакала. Я спросила:
      — Ты, мама, что? Тебе больно?
      Мама сказала:
      — Глупыха ты, глупыха! С непривычки! Нас, пищевиков, чаще в жалобных книгах чествуют, а тут, видишь, какое дело! Да и то сказать: что даёт она, жалобная книга-то? Что в ней? Ругань да оскорбления. А тут — доброе слово! Ласка! Поневоле растопишься да заплачешь от радости…
      Но я бы ни за что не заплакала. Ну, чествуйте! Пожалуйста! Каждый день можете чествовать. А потом сказала бы всем:
      — Мы, конечно, немножко недосмотрели, и обед сегодня получился не совсем хороший. Но завтра постараемся накормить получше. Приходите, пожалуйста!
      И я бы себя не пожалела, но уж такой бы обед приготовила, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
      Впрочем, хвастаться не хорошо. Папа говорит:
      — Хвастун подпрыгнет на метр, а разговор о прыжке на тысячу километров растянет.
      Нет, я бы ничего не сказала. Просто приготовила бы такой обед, после которого все плакали бы от радости.
      Ведь все же возможно, если постараться.
      Но вот интересно: почему так хочется, чтобы хвалили тебя? Хорошо это или плохо?
      Нина Александровна говорит, что это и не хорошо и не плохо.
      — Если, — говорит она, — человек старается сделать что-нибудь полезное, приятное для других, — тогда это хорошо, конечно. Но когда из кожи лезет вон для того только, чтобы его все хвалили, чтобы сказали, будто он лучше всех, умнее, способнее, — тогда это не совсем хорошо. Даже очень плохо!
     
      6 мая
     
      Сегодня, наконец, завязался у меня разговор с Марго о боге. Я сказала:
      — Ну, хорошо. Ты веришь. Ладно! Но для чего же верующие ходят в школы? Для чего они учатся? И зачем тебе школа, образование, книги, если сам бог безграмотный? Ведь он даже и двух классов не кончил.
      — Бог всемогущий и всезнающий! — сказала Марго.
      — Тогда зачем же он идёт против науки? И зачем других заставляет быть тёмными?
      — Не ври! — засопела Марго. — Это ты сама выдумала.
      — Ничего не выдумала. У меня факты. Пожалуйста! Ты знаешь, что король франков запретил крестьянам ставить громоотвод. И знаешь почему? Потому что бороться с волей божьей грешно. А если в чей-нибудь дом ударит молния, — значит, так угодно богу. Ты читала об этом?
      — Нет!
      — Вот видишь! Не читала, а споришь. Слушай, Марго, я дам тебе три книги. Обязательно прочитай их. А когда прочитаешь, поговорим серьёзно.
      И я дала ей три книги, которые подобрал для меня дядя Вася, чтобы легче было воспитывать Марго.
      Пусть читает.
     
      7 мая
     
      Марго начала думать. У неё появились в голове разные мысли. Я очень рада, что наконец-то она поняла, для чего приделана голова к шее.
      Она пришла сегодня в школу задумчивая и какая-то рассеянная и всё время посматривала на меня, а потом, во время большой перемены, спросила:
      — Ты для чего живёшь?
      Я удивилась, конечно, потому что такого вопроса никак не ожидала от Марго. Не понимая, что она хочет, я сказала:
      — Ну… живу и только. Полагается жить, вот и живу!
      — Значит, сама не знаешь! — усмехнулась Марго.
      — Ты задаёшь глупые вопросы, — сказала я. — А таких вопросов я сама могу сотню задать. Для чего ты ешь? Для чего спишь? Для чего дышишь воздухом? Смешно!
      Но Марго смотрела на меня с таким видом, будто я задала очень умный вопрос. Этого уж я не могла выдержать. Я схватила её, зажала ладошкою её рот и, когда она посинела вся, спросила:
      — Ну, ты можешь не дышать? Ты теперь будешь спрашивать, для чего дышишь?
      — Пусти! — прохрипела Марго, и, когда я выпустила её из рук, она сильно вдохнула воздух, посмотрела на меня исподлобья и, подумав, сказала: — И ты не знаешь, почему люди живут.
      — Не говори глупостей! Люди живут потому, что жить интереснее, чем не жить. Просто нам нельзя не жить, если мы живые.
      — А для чего?
      — Конечно, для жизни!
      Марго вздохнула и замолчала. А я и сама не могла сказать ничего больше.
      Между прочим, раньше никто у нас в классе не задумывался, почему и для чего мы живём, а в этом году даже Марго интересуется этим. Но что я могу объяснить ей, если сама не всё ещё понимаю.
      Я решила поговорить с дядей Васей. И у нас с ним был такой большой разговор о жизни, что я просидела в его комнате больше часа.
      — Что ж, — сказал дядя Вася, — рано или поздно у каждого человека появляется такой вопрос. И на него тысячи мудрецов пытались ответить на протяжении тысячи лет. Люди ломали головы, стараясь узнать конечные причины жизни, а жизнь сама и есть конечная причина. Ты спрашиваешь, для чего мы живём? Ну, не для того же, конечно, чтобы задавать глупые вопросы. Жить надо, Галочка, жить! Как, ты спросишь? Скажу! Я ведь и сам в своё время искал ответ на этот вопрос.
      — Да? — удивилась я. — А мне казалось, что только ребята нашего класса интересуются этим.
      — Всех интересует этот вопрос! Но по-разному! Есть умники, которые не живут, а только болтают о жизни. Ах, что такое жизнь? Ах, почему я живой человек, а не мёртвый? Ах, почему у меня две ноги, а не четыре? Есть и такие люди, которые всю свою жизнь считают только подготовкой к какой-то особенной жизни. Которые не живут, а только собираются зажить по-настоящему с понедельника, с первого числа, с нового года! Которые не могут понять, что жизнь наша — это именно сегодняшний день. Самый ценный! Единственный! Неповторимый! Но когда люди только собираются жить, но не живут, они подходят незаметно к последнему дню своего существования, за которым уже нет и не может быть ни завтра, ни первого числа, ни нового года. За которым стоит пустота. Смерть берёт такого человечишку за воротник и говорит: «Ну, довольно уж тебе коптить землю! Кончай своё ожидание!» Человечишко брыкается: «Ах, уважаемая смерть, позвольте ещё пожить немного» Я вот завтра обязательно начну жить по-настоящему!» А смерть стучит его по затылку: «Хватит; всю жизнь прособирался и ничего не сделал, так что же ты сумеешь сделать за один день!» — Главное, тётка, жизнь сама, а не ожидание жизни.
      — Ну, хорошо, — согласилась я, — я не буду ожидать, я хочу жить, но как надо жить?
      — Вот это уже вопрос по существу. И на него жизнь отвечает, не мудрствуя лукаво. «Живи, — говорит она, — твори, делай всё, что нужно и полезно другим, без чего люди не могут жить, а стало быть, без чего ты и сам не проживёшь ни одного дня».
      — А что самое главное в жизни? — спросила я.
      — Самое главное — это самое необходимое. А самое необходимое — это труд, конечно! Работа! Деятельность! Созидание! И эта потребность в труде появляется в человеке вместе с первым его дыханием. Вот ты посмотри на детей. Завтра же взгляни на них! В парке! На детской площадке! Чем занимаются они?
      — Дети?
      — Да! Дети! Что делают они день-деньской!
      — Играют!
      — Как играют? Во что играют? Присмотрись получше! А играют они в труд! Да, да, не смейся!
      Ребёнок лепит из песка куличики, строит плотины, шалаши, строгает палки, сооружает из кубиков дворцы, роет каналы, ковыряет землю, расчищает её, изменяет всё по-своему, не понимая даже, для чего и с какой целью он это делает. Но мы-то с тобой отлично понимаем, что в этих играх пульсирует живая человеческая потребность творить, работать, преобразовывать мир по своему вкусу. Если бы такого стремления к работе, к приспособлению мира к своим потребностям не было у людей, тогда бы не было у нас ни культуры, ни цивилизации. Да ничего бы не могло быть. Тогда промчались бы по земле человеческие орды, сожрали всё и исчезли бы, как многие животные исчезают из жизни планеты. Бесследно!.. Творить, работать пришёл на землю человек, чтобы не исчезнуть, чтобы жить, жить и жить. Тот, кто не понимает, что работа и есть сама жизнь человечества, — не человек, а глупое, бессмысленное животное.
      — Дядя Вася, а вы любите полы мыть?
      — Нет! И комнату убирать не люблю! Но, — развёл руками дядя Вася, — приходится, ничего не поделаешь! Не ходить же по колено в грязи. Да и невыгодно. Грязь да всякие заразные микробы не позволяют жить неопрятно. Стало быть, хочешь не хочешь, нравится или не нравится, а наводи чистоту и порядок. Значит, работа бывает не только игрой, удовольствием, творчеством, но также и необходимостью. Иногда тяжёлой, иногда удивительно неприятной!
      — А какую работу лучше всего выбрать?
      — Ну, этого я не скажу… Одному нравится строить машины, другому — искать подземные клады золота, угля, алмазов, нефти. Третий увлекается разведением и выращиванием новых, невиданных сортов злаков, овощей, выводит небывалые породы животных. Один чувствует радость, управляя машинами, другому нравится строить города. Выбирай работу по душе, чтобы быть хозяином этой работы, а не рабом её. Каждый должен заниматься только своим делом, любимым, радостным. Это и есть счастье. Но ещё счастливее будет жить человек, когда он увидит и поймёт, что его любимая работа к тому же и полезна тебе, мне, миллионам других, и что радует она всех и каждого… Впрочем, тебе пока ещё не понять этого. Мала! Ноги коротки, головка на три номера меньше, чем требуется для понимания.
      Ну тут-то дядя Вася неправ. В моём возрасте ребята всё понимают. Да и что непонятного в работе для общей пользы?
      Утром я открываю окно и делаю физзарядку. Я вижу толпы людей, машины, трамваи. В этот час тысячи, сотни тысяч людей спешат на работу. Уходят и папа, и мама, и наши соседи по квартире. Из окна я вижу сотни дымящих труб. Белый, розовый, серый и чёрный дым растекается в воздухе, и кажется, будто плывут в нём дымы папирос, которые курит утренний город. Мой папа всегда курит перед работой, и у нас вот также по утрам, в таком же вот солнечном тумане клубятся папиросные облачка.
      — Раз, два, три! — подсчитываю я вслух и выбрасываю руки вперёд и в сторону. — Раз, два, три!
      А Ленинград уже проснулся, откашливается, покуривает заводскими трубами, и мне кажется, «вот-вот вздохнёт он, крякнет и густым голосом, таким, как далёкий гром, скажет:
      — Доброе утро, добрые люди! Выспались? Отлично! А теперь пора и на работу!
      Я слышу голоса всей страны. Они входят в радиоприёмник, рассказывают радостно, где и какие заводы, фабрики, электростанции строятся и где они уже построены. Знакомый диктор московской радиосети говорит, как и вчера, всё о том же — чем заняты советские люди и как хорошо будет жить, когда у нас станет всего много: и металла, и машин, и угля, и сахара, и хлеба, одежды и мяса.
      Все люди трудятся. И для себя! И для меня! Все наши советские люди заботятся о всех. И обо мне! Я очень даже понимаю это. А когда понимаешь такое, тогда становится понятным и всё другое. Ведь если вся страна работает для меня, как же я могу не работать для страны? Для всех? И если я не стану для всех работать, как все работают для меня, то можно ли брать всё, что необходимо для жизни, не краснея от стыда?
     
      8 мая
     
      Эта Валя не девочка, а тридцать три несчастья. С ней обязательно что-нибудь происходит, а мне всякий раз приходится распутывать её приключения. Я уже писала о письмах, которые она получала. Ну, как я и предполагала, эти письма посылали детдомовцы. Когда Валя сообщила мне о них, я на другой же день села к Елагиной на парту и сказала ей:
      — Глупо! Мелкая месть! Валя смеётся над вашими письмами.
      Елагина сделала удивлённое лицо.
      — Какие письма? О чём ты это? Ты лук ела или без лука обалдела? Никаких писем твоей Вальке никто не посылает. Чего привязываешься? Тебя не трогают — и не лезь!
      А глаза у неё бегают, так и вертятся во все стороны.
      — А ну, погляди мне в глаза! — сказала я.
      — Подумаешь, какая! — забормотала Елагина. — Привязывается ко всем со своими глазами… Пусть твоя Валька изучает твои глаза, а мне нечего смотреть.
      — Слушай, Елагина, — сказала я, — нельзя же быть такой мелочной! Она не даёт книги, а ты глупые письма посылаешь. Чего ты хочешь доказать? Ну, что?
      — Ты её агитируй, а меня нечего… Да… Она начиталась книг о любви и воображает, будто все так и начнут писать ей да свиданья назначать…
      — Ага, ага! — закричала я. — Попалась! Сама проговорилась! Если бы не писала, тогда откуда же тебе известно, что Вале назначают свиданья?
      — Ничего не знаю!
      — Зато я всё знаю!
      — Чего ты знаешь?
      — Чего ты не знаешь! Валя никаких книг о любви не читает! Она о разных приключениях любит читать. О шпионах! Вот что я знаю.
      — Да? — почему-то обрадовалась Елагина. Глаза её заблестели, она захихикала и, вскочив с парты, убежала. — Ладно! — крикнула она, помахав мне рукой. — Больше не буду!
      Разговор с Елагиной, кажется, повлиял на неё. Валя перестала получать любовные письма. Но сегодня она снова получила письмо такое загадочное, что ни я, ни она так ничего и не поняли.
      Красивым почерком на плотном листке бумаги было написано:
      «Совершенно секретно. Соблюдай осторожность. На днях сообщим всё подробно. Никому ни слова. Салют!
      Нептун — Гроза морей и четыре бороды».
      — Кто же этот Нептун? Ты где с ним познакомилась? И эти… ещё… четыре бороды? Кто они?
      — А я знаю? — пожала плечами Валя.
      Мы осмотрели странное письмо ещё раз, и на этот раз очень внимательно, но ни конверт, ни марки, ни почерк не помогли нам понять: кто пишет, для чего пишет и чего хотят от Вали этот Нептун и четыре бороды?
      — Просто письмо не попало по адресу! — решила я. — Или в вашем доме проживает другая Валя Павликова! Ещё одна! Но в другой квартире!
      В доме, где живёт Валя, почти полтысячи квартир, и среди ребят этого дома может быть десять Павликовых. Мальчишек и девочек тут столько, что они даже в лицо не знают друг друга, хотя и живут в одном доме. Я предложила пойти к воротам и тут прочитать список жильцов, чтобы узнать, нет ли в доме ещё Павликовых и в какой квартире они живут. Но лишь только мы спустились вниз, как столкнулись на лестнице с Дюймовочкой и Птицыным.
      — Очень Хорошо! — сказал Птицын, загораживая нам с Валей дорогу. — Вы знаете, что случилось с Марго?
      — Нет! — переглянулись мы с Валей.
      Марго была до конца уроков в школе, спорила со мной и пошла домой одна. Что же могло с ней случиться?
      — Заболела! — сказал Птицын.
      — Так она всё время болеет!
      — Смертельный случай! — нахмурился Птицын. — Её подняли на улице девчонки из восьмого «б» и провели домой. Я сам видел! И я думаю: теперь полагается послать к Марго делегацию! Так всегда делают, когда кто-нибудь из товарищей болеет.
      — А ты за доктором сходил? — спросила Валя.
      — Я сказал матери Марго, чтобы сходила! Доктора полагается вызывать матери, а мы будем делегация!
      — И ты так и не узнал, что же всё-таки с Марго?
      — Ну, — развёл Птицын руками. — Болеет и болеет! О лекарствах пусть мать, думает, а мы… — тут Птицын строго посмотрел на меня, на Дюймовочку, на Валю. — Деньги есть? Давайте, у кого что есть! Не с пустыми же руками идти к больному товарищу.
      У нас, у девочек, набралось столько денег, что можно было купить только шоколадку. Птицын сказал, что забыл деньги дома.
      — Но ничего, — успокоил он нас, — ваши деньги — моя организация! Я сейчас организую покупку подарка.
      Шоколад очень полезный! Одна плитка заменяет десять килограммов хлеба! По-научному!
      — И тонну воды! — засмеялась Валя.
      Но Птицын, кажется, не понял, что хотела сказать Валя. Он сунул деньги в карман и повёл нас в кондитерскую; мы купили плитку шоколада и пошли к Марго.
      Дверь нам открыла её мать. Мне она показалась не совсем плохой. Лицо у неё доброе, глаза хорошие, а голос такой певучий и такой мягкий, будто мыльный. Она заохала, засуетилась и, приговаривая на ходу, повела в комнату.
      — Ох, миленькие, спаси Христос вас… Вот славно, вот хорошо-то как, что навестили. То-то обрадуется доченька!.. Спаси Христос, как хорошо! Ну, посидите, поговорите с ней, а я тем часом сбегаю к одному человеку. Старец тут есть. И живёт недалеко. Святой человек. Пусть вознесёт и он за болящую отроковицу святые молитвы.
      Она впустила нас в комнату.
      — Товарищи к тебе, Машенька! — пропела она и засновала по комнате, собирая какие-то вещи и увязывая их в узелок.
      Налетая на стулья, мать Марго говорила стулу ласково: «Ох ты, глупыш, глупыш, ну чего под ноги суёшься?» Увязывая ковровый платок, она и с ним разговаривала, будто платок мог понимать её: «Вот, милый, вот так! Лежи, лежи, спаси Христос!» И, приговаривая ласковые слова, исчезла за дверью раньше, чем я успела осмотреться.
     
     
      Комната у Марго небольшая, но забита разной мебелью. Можно подумать, что живёт она в мебельном магазине. Сундуки, кровати, диван, кушетка, стулья, комод, швейная машина, этажерки с посудой загромождали комнату так, что ни ходить по ней, ни повернуться невозможно. В углу комнаты висели позолоченные ящички с цветными фотографиями богов. Некоторые боги были ничего себе, симпатичные, с усиками и весёлыми глазами, но рядом с ними висели небритые боги, с длинными бородами и с сердитыми глазами. Чтобы боги могли лучше видеть сундуки, швейную машину, стулья, перед каждым богом висели баночки с маслом, а в них плавали, чадя, горящие фитили, и они коптили так, что на потолке и на стенах лежали полосы копоти. Да и у самих богов были немножко подкопчены носы.
      Птицын пригладил волосы руками, вытащил из кармана плитку шоколада. Сунув её в руки Марго, которая лежала на постели, он сказал, кашлянув, важно:
      — Это тебе от нас! Небольшой подарок! Это шоколад. Очень полезный. Когда больные едят шоколад, они всегда поправляются. А у тебя какая болезнь? Не заразная?
      Марго покачала головою.
      — Сердце! — сказала она, разглядывая шоколадку. — Но сейчас стало уже лучше.
      Птицын понимающе кивнув, сел на стул, заложил ногу на ногу.
      — Сердце — самая важная часть человека, — сказал он, двигая бровями. — Важнее всего! Вот, например, нога или рука. Можно прожить без рук и без ног? — Он посмотрел на всех строго, будто мы собирались оторвать ему ноги или руки. — Вполне! И даже очень просто жить без рук и без ног. А без сердца не проживёшь.
      Я разозлилась и сказала:
      — Некоторые ухитряются жить без головы!
      Но Птицын ничего не понял. Он посмотрел на меня с удивлением:
      — Кто же без головы живёт? — И начал доказывать, почему без головы жить не полагается и как неудобно жить безголовым.
      Но мы не слушали его. Я спросила Марго, когда она заболела и очень ли больно ей. Марго нахмурилась, потом вытащила из-под подушки мои книги, которые я дала ей прочитать, и протянула их мне.
      — Не буду читать таких! — сказала она. — Я, может, от этого и заболела, что…
      Марго не договорила, но я поняла и без слов, что она хотела сказать.
      Конечно, я промолчала. Пусть она выздоровеет сначала, а потом я поговорю с ней. Тем временем Птицын уже объяснил, почему людям нельзя жить без головы и, оглядев комнату, кивнул в угол, где проживали боги Марго.
      — Это какие иконы? — спросил он.
      — Разные! — вздохнула Марго.
      Я подумала, что Птицын начнёт высмеивать Марго, и, чтобы не раздражать её, поспешно спросила:
      — А где же черти?
      Марго сказала:
      — Чертей мы выводим!
      Меня это заинтересовало. Как же выводят чертей? Так ли, как клопов, дизенсекталем, или другой жидкостью?
      — Вы их чем же… это?… Как боретесь с ними?
      — Крестиками! — вздохнула Марго. — От них одно спасенье — крещенские крестики! — Она показала рукой на белые крестики, нарисованные на дверях и подоконниках. — Когда бывает водосвятие, мы ставим крестики. Каждый год ставим.
      — И помогает?
      — А то нет? Ясно — помогает! Черти как увидят кресты, сразу поджимают хвосты. Как миленькие!
      Мы переглянулись.
      Я подмигнула Дюймовочке и Вале:
      — Воображаю, сколько чертей в каждом классе. Ведь у нас в школе ни одного креста нет. Ни на окнах, ни на дверях.
      Марго приподняла голову с подушки.
      — Кошмар, как много! — сказала она, волнуясь. — В нашем классе, например, их видимо-невидимо. Миллион!
      — Ты считала их? — спросила строго Дюймовочка.
      — Не верите? Смешно! Так это любой и каждый может проверить!
      — Как?
      — Очень просто! Найдите на парте сучок, прижмите его пальцем и трижды скажите: «Чёрт, чёрт, помоги. Чёрт, чёрт, отврати!» И обязательно поможет, обязательно отвратит.
      — А ты пробовала?
      — Грешно это! — сказала Марго. — Я всего только один раз попробовала, да и то потом раскаялась. Это когда не выучила ботанику.
      — Ну и как?
      — Ну и помогло, конечно! Не вызвали! Пришлось, однако, вспрыснуться дома крещенскою водою. Чтобы чёрт не потребовал ничего! Только, — Марго махнула рукой и вздохнула, — обхитрил он всё-таки… Отомстил. Ангиной я заболела после этого. Ангину напустил на меня.
      Мы засмеялись. Птицын посмотрел на всех и сказал:
      — Обманывать не полагается. Нехорошо! Чёрт на тебя надеялся, а ты подвела его. Он же помог тебе. Он же отвратил единицу. Значит, ты должна была поблагодарить его.
      — Что ж, по-твоему, душу ему должна отдать? Жирно будет!
      — Не обязательно душу! Могла бы хоть спасибо сказать!
      Мы захохотали с Дюймовочкой, а Марго рассердилась и сказала со злостью:
      — Чем смеяться, взяли бы да проверили: правду говорю или вру, как лошадь. В любой день можно проверить!
      — Ерунда! — пренебрежительно махнула рукой Дюймовочка.
      — Ничего не ерунда! Попробуй, сама увидишь, как помогает.
      — А по-моему, тоже ерунда! — сказала я. — Ты подумай сама: ведь могут же ребята в классе в один день и в один час попросить чертей, чтобы никого не вызывали. Кого же тогда вызовет учительница?
      — Тогда… — задумалась Марго. — А никого и не вызовет! Затменье на неё найдёт! Черти напустят туман такой! — И вдруг села на постели. — Даже лучше будет… Для проверки лучше, чтобы все сразу попросили чертей!
      — Ладно! — сказал Птицын. — Проверим! — Он встал, надел кепку, которую вертел в руках. — А ты выздоравливай. Когда болеют, приходится лежать, а тебе лежать нет никакого расчёта! Отстанешь от класса. Пока! Руки не подаю. На всякий случай! Чтобы не заразиться!
      Возвращаясь домой, я не на шутку расстроилась.
      Неужели Марго подумала, будто заболела от чтения антирелигиозных книг? Но я-то их читаю и не болею! Да и никто не болеет. Почему же она должна болеть?
      Такая чепуха, которую ни на каких весах не взвесить!
      Подбирая научный материал для разговоров с Марго о боге, сегодня прочитала в журнале «Наука и жизнь» интересную заметку о мамонтовых деревьях. Растут они в США на склонах гор Сьерра-Невада и достигают ста метров в высоту. Некоторым таким деревьям более трёх тысяч лет. Три тысячи! Подумать только! Значит, начали они расти, когда ещё не было ни России, ни Англии, ни Франции, ни Германии, а многих народов вовсе не существовало на земле. А недавно тут же нашли ещё более древние деревья. Сосны в возрасте четырёх тысяч лет. Что же было тогда на земле? Какие народы жили? И какая это была жизнь? Всё-таки как хорошо, что я родилась на четыре тысячи лет позже. Завтра спрошу дядю Васю, что было на земле четыре тысячи лет назад.
     
      11 мая
     
      Валя опять получила письмо. И такое же загадочное. От того же Нептуна и бородатых.
     
      Переписываю Валино письмо в тетрадку:
      «Подбери смелых, отважных ребят. Мы нуждаемся в помощи. Дело идёт о спасении чести мужественных советских моряков. Если тебя и твоих друзей не страшат опасности, — будьте готовы к решительным действиям.
      Нептун — гроза морей и четыре бороды».
      Это письмо написано не на бумаге, а на чём-то вроде куска носового платка. И не простыми чернилами написано, а красными.
      Прочитав вместе второе письмо, Валя растерянно посмотрела на меня. В эту минуту у неё было такое выражение лица, словно её вызвали к доске и дали решать задачку на такое правило, которое у нас не проходили в классе.
      — Ну? — задвигала бровями Валя. — Ты понимаешь что-нибудь?
      — Может, не тебе письмо? Может, другой Павликовой?
      — Уже! Справлялась! Кроме меня, никакой другой Вали Павликовой в нашем доме не проживает. Значит…
      Да, не простое это дело.
      — Тут что-нибудь одно, — сказала я, — или письмо попало не по адресу, или же,…
      — Или что?
      — Или тебя разыгрывают!
      — Но кто? И почему разыгрывает?
      — Вот это и я хотела бы знать! Письмо написано таким почерком, каким пишут только в девятом и десятом классах. Значит, наши ребята не могли писать. И ты посмотри: ведь в письме нет ни одной ошибки!
      В тот же день Валя получила самую настоящую телеграмму. Вскрыв телеграфный бланк, мы прочитали:
      «ПОЛОЖЕНИЕ СЕРЬЁЗНОЕ. ПОДРОБНОСТИ НА ДНЯХ»
      «НЕПТУН И ДРУГИЕ»
      — Ещё Нептун? — удивилась я. — И какие-то ещё «другие»!
      — А по-моему, — сказала Валя, — Нептун всё тот же. А другие — это те же четыре бороды. Просто для краткости подписано. Пишут же на афишах: «Достигаев и другие», «Булычёв и другие».
      Действительно, всё это было очень и очень даже странным. Нет, это не наши ребята пишут. Они-то уж никогда бы не стали тратить денег на телеграмму. Скорее истратили бы их на мороженое, на кино, конфеты; ведь телеграмма не копейки стоит, а рубли!
      — Будем выяснять, — сказала я, потому что меня эти письма тоже заинтересовали. А больше всего я хотела бы выяснить, почему таинственный Нептун и четыре бороды обратились именно к Вале. Почему к ней? И почему она должна спасать честь моряков? Что она и кто она? Девочка по спасению чести моряков?
      — Знаешь, Валя, тут что-то не то! Тут или путаница какая, или ты скрываешь от меня подробности…
      — Но они же сами пишут, что подробности сообщат на днях!
      — Тогда ничего не будем делать. Подождём подробности, посмотрим, какие они, а уж потом подумаем, что делать!
      Я весь вечер ломала голову, стараясь догадаться: чего хотят Нептун и четыре бороды от Вали, но эту задачу так и не решила. Вечером читала журналы по науке и технике и вот что узнала сегодня. Оказывается, в 1900 году во всем мире было только восемь тысяч автомашин. До 1906 года в Англии все владельцы машин должны были нанимать особого человека, который шёл впереди автомобиля с красным флагом.
      Для чего? А для того, чтобы предупреждать пешеходов об опасности.
      Вот ведь какие смешные законы были раньше! И смешные и странные.
     
      12 мая
     
      Марго выздоровела. Мы сегодня вместе возвращались из школы, и я рассказывала ей о науке и технике, но, чтобы не поняла она, к чему этот разговор, про бога не говорила ни слова, а стала рассказывать про смешные законы Англии.
      — Не ври! — не поверила Марго. — Не могло этого быть, чтобы люди ходили с красным флагом перед машиной. Они же мешают машине!
      — Не могло быть, по-твоему?* А вот было, и всё!
      — Что ж они, дураки или несознательные?
      — Мудрецы! Помнишь песню пели: «Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь, изобрёл за машиной машину».
      — А впереди машины заставил идти человека с флагом! — захохотала Марго. — Вот так мудрецы!
      — Ну и что? Поверили, что так будет лучше, — вот и заставили идти с флагом. Разве у нас нет таких людей, которые в разную чепуху верят? Есть! И сколько хочешь!
      Это хорошо у меня получилось. Я уже собралась потихоньку начать беседу по антирелигиозному вопросу, но в это время сзади послышался мальчишеский голос:
      — По какому случаю смешно? Нельзя ли посмеяться вместе?
      Мы оглянулись. Нас догнал Пыжик и, поравнявшись с нами, спросил:
      — Какая повестка дня? Кто выступает?
      Я рассказала Пыжику про английский закон. Пыжик снисходительно улыбнулся:
      — Это ещё что! В папиной библиотеке есть книги, в которых рассказывают и не такое! Со смеху умрёте, когда читать будете. А знаете что, — хлопнул он меня по плечу. — Пошли ко мне! Вы же у меня ещё не были, да? Ну, вот! Заодно приготовим вместе обед! Мы с мамой по очереди готовим. Сегодня как раз моя очередь. Но что приготовить на обед, — никак не придумаю. Можете?
      Марго сказала важно:
      — Спрашиваешь! Ясно, можем! Любая женщина может делать обеды! — И так повела носом, будто зазнавшийся шеф-повар.
      — Вот это да! — обрадовался Пыжик. — Делайте! Но хороший обед! Чтобы вкусный был! Сам я не особенно люблю готовить, да понимаете, какое дело: мы же с мамой вдвоём живём. И тут уж ничего не придумаешь… Между прочим, мама тоже не очень любит готовить. Мама моя врач. Хирург!
      — А в столовой? — спросила я.
      — Ив столовой бываем! Но там пока пообедаешь, — бороду отрастишь. А маме некогда, мне тоже. Уроки, то да сё. Договорились? Приготовите?
      Марго подтолкнула меня локтём:
      — Ну? Поможем?
      — Угу! — кивнула я и подумала: «Если Марго готовит так же, как я, — Пыжикам придётся после нашего обеда идти в столовую».
      — Ура! Вы самые передовые женщины! — засмеялся Пыжик.
      Женщинами назвал он нас просто для смеха, но Марго напустила на себя серьёзность и вдруг засеменила мелкими шажками, покачиваясь на ходу и поводя важно носом. В эту минуту она была похожа на молодую индюшку из какого-то мультифильма.
      Так неожиданно мы попали к Пыжику.
      Живёт он недалеко от нас. В Яковлевском переулке. Его квартира из двух комнат выходит окнами тоже на парк Победы, как и наша коммунальная квартира. Только я живу на десятом этаже, а Пыжик — на пятом. Одну комнату занимает его мама, а другую — он. Обедают они на кухне.
      Комната Пыжика мне понравилась. Весёлая такая и вся насквозь просвечивается солнцем. Солнца так много, что кажется, будто все вещи светятся и всё так нагрето, что нельзя прикоснуться ни к чему руками. А белые портьеры, тюль на окнах и белый чехол на диване делали комнату похожей на операционную. Сразу видно, что мама Пыжика хирург.
      Мебели лишней не было. Диван, письменный стол и стеллажи с книгами, закрывающие всю стену от потолка до пола. Над диваном-кроватью висел большой портрет широколобого офицера-лётчика. Он смотрел на нас со стены храбрыми глазами, плотно сжав губы, вскинув чуть крутой подбородок.
      — Это мой папа! — сказал Пыжик. — Он был лётчиком-испытателем. Проверял новые самолёты. Очень полезная работа, но опасная. Когда мне было три года, папа погиб. Я его почти не помню. А тут, — повёл рукою Пыжик в сторону стеллажей с книгами, — папина библиотечка. Уйма интересных книг. Когда прочитаю их…, Ой… одну минуту!
      Он суетливо открыл тумбочку, втиснутую между диваном и письменным столом, и, вытащив оттуда вазу с яблоками, поставил перед нами.
      — Яблоки! — пробормотал Пыжик. — Не совсем хорошие, но, может, попробуете? А? Что в самом-то деле! Валяйте!
      Марго засмеялась.
      — Пробуй, Галка! Всё равно выбрасывать!
      Пыжик смутился.
      — Да, нет, — сказал он, вспыхнув, как девочка, — есть их всё-таки можно. Честное пионерское!
      — Ой, Пыжик, — сказала я, — ну кто же так угощает гостей? Надо угощать гостя, как самого себя.
      Чтобы не обидеть Пыжика, мы взяли по яблоку.
      Марго спросила:
      — А где продукты? Показывай!
      Мы пошли на кухню. Грызя яблоко, Марго выложила на тарелку мясо, осмотрела картошку, пакеты с разными крупами и другие продукты, которые Пыжик вытаскивал из кухонного стола и холодильника, а все осмотрев, повернулась ко мне:
      — Ну, чего приготовим? Давай!
      А что я могла давать? Советы? Указания? К сожалению, должна признаться, что сама я ни разу не пробовала готовить. И это не так уж удивительно. Моя мама — шеф-повар, и я не думаю, что папа стал бы есть мою стряпню. Да я бы и сама, пожалуй, не решилась пообедать собственным супом или вторым блюдом своего приготовления. Но не могла же я сказать при мальчишке, что не умею готовить. Чтобы не осрамиться, я стала называть разные супы и вторые блюда, которые очень хорошо приготовляла мама, однако тут же подумала: «А вдруг Марго скажет: давай вот это и приготовим».
      Но Марго, выслушав меня, повернулась к Пыжику и спросила:
      — Мука есть? Яйца есть? Сода?
      А когда Пыжик всё это выложил на стол, Марго надела передник и сказала:
      — Ладно! Сделаю суп с клёцками и блинчатые пирожки. На сладкое подадим печёные яблоки. А теперь не мешайте мне!
      Я с удовольствием выполнила приказ Марго. Сказать откровенно, я побоялась принимать участие в этом тёмном деле. А вдруг мы приготовим вдвоём такую гадость, которую никто из Пыжиков и в рот не возьмёт.
      Пока Марго стряпала, мы с Пыжиком сидели в его комнате и культурно разговаривали о книгах. Он уверял меня, будто прочитал почти все книги, которые стояли на стеллажах, но я не могла поверить этому, потому что книг было не меньше тысячи.
      — И неужели всё понял, — спросила я.
      — Нет! — честно признался Пыжик. — Но пойму когда-нибудь все до одной. Художественную литературу я и сейчас понимаю, но с научными книгами труднее. Они написаны таким языком, что не очень легко понять в чём дело. И всё-таки обязательно осилю все книги. Я дал слово прочитать их, чтобы таким же быть, как папа.
      — Лётчиком?
      — Конечно, я хотел бы летать, как папа. Но это невозможно. Мама сказала однажды, что она будет мучаться каждый день и думать: а вдруг со мною случится что-нибудь, как с папой.
      В это время с кухни прибежала Марго и принесла пробу.
      — Суп уже! — сказала Марго. — Пробуйте, как соль? Хватит или подсолить ещё?
      Соли вполне хватало. Даже было немножко множко, но я промолчала, а Пыжик только поморщился, и довольная Марго умчалась обратно; мы же снова стали разговаривать. Я спросила Пыжика, не может ли он помочь мне перевоспитать Марго. Пыжик сказал, что для него это раз плюнуть, но он должен сначала хорошо продумать план воспитательной работы и посоветоваться с мамой.
      Наконец обед Марго сделала. Ну, суп был так себе. Обыкновенный. А вот блинчатые пирожки — мировые. Я еле удержалась, чтобы не съесть ещё один. И, наверное, съела бы, если бы не знала, что этими пирожками Пыжик должен кормить свою маму.
      А когда обед был уже приготовлен, мы начали играть. Пыжик показывал мне и Марго приёмы самбо. Я узнала в этот день, что слово «самбо» составлено из первых трёх букв слова «САМозащита» и начальных букв двух слов — «Без Оружия». Но эти знания никак не помогли ни мне, ни Марго. Мы обе летали на пол так же, как любой человек, который и не подозревает даже, что такое самбо.
     
     
      Мы, наверное, целый час боролись, как вдруг в дверях комнаты появилась незнакомая девочка с большими синими глазами.
      Пыжик закричал:
      — Ребята, это же моя мама! Мама, это из нашего класса! Мои товарищи!
      Девочка с большими синими глазами подошла к нам, и я увидела, что она совсем не девочка, а самая настоящая взрослая, только очень-очень маленького роста. Меньше меня. Чуть-чуть повыше Дюймовочки.
      — А тебе нельзя бороться, — сказала мама Пыжика, подавая руку Марго. — Взгляни в зеркало, какая ты бледная! У тебя как сердце?
      — Иногда бывает трудно дышать! И колет! — сказала Марго.
      Мама Пыжика внимательно посмотрела на неё, потом оглядела меня и улыбнулась.
      — Меня зовут Софья Михайловна! — сказала она и повернулась к Пыжику. — Ну, приглашай своих друзей к столу. Будем обедать. Мой сын, девочки, сегодня сам готовил обед. За качество не ручаюсь, но горячий обед.
      Пыжик засмеялся.
      — Обед готовила сегодня Марго! — сказал он. — За его качество я тоже не ручаюсь.
      Мы стали отказываться, но Софья Михайловна и слышать ничего не хотела, поэтому пришлось и нам пообедать.
      За столом было очень весело. Софья Михайловна и Пыжик так хвалили стряпню Марго, что она светилась вся от удовольствия, словно смазанная жиром.
      Больше часа мы ещё просидели у Пыжика, а когда собрались уходить, Софья Михайловна повела Марго к себе в комнату, чтобы послушать её сердце.
      — Видишь, — сказал Пыжик, — моя мама сразу увидела, что Марго больная… Она очень хороший врач. Она даже операции делает на сердце, а за такие операции не всякий врач-мужчина берётся.
      — Женщины вообще способнее мужчин! — сказала я. — Вот тебе первый пример. А ты тогда в поезде спорил!
      Скоро вернулись к нам Марго и Софья Михайловна. Марго застёгивала на ходу пуговки. Софья Михайловна выглядела серьёзной, озабоченной.
      — Вот что, Машенька, — сказала она, положив на плечо Марго руку, — скажи своей маме, что я хотела бы поговорить с ней. О твоём здоровье. Скажи ей, что я очень, очень прошу зайти ко мне. Примерно в такие часы я всегда дома. Скажешь?
      — Да! — кивнула Марго. — А я не могу умереть?
      — Ну что ты, Машенька! — потрепала Софья Михайловна Марго по плечу. — Кто же умирает в такие годы? Да и кто это позволит умереть? Но тебе надо обязательно лечиться.
      Значит, Марго действительно серьёзно больна, я это поняла по глазам Софьи Михайловны.
      Бедная Маргушка! А я, дура, щипала её. Мне стало так стыдно, что я чуть не разревелась. Но разве слезами исправишь что-нибудь? Чтобы хоть немного искупить свою вину и чтобы сделать Марго приятное, я сказала, когда мы возвращались домой:
      — Твой обед просто замечательный! И Пыжик, и Софья Михайловна в восторге. Особенно Пыжик. Ты заметила, как смотрел он на тебя? Настоящими влюблёнными глазами.
      Марго остановилась, подозрительно посмотрела на меня. Лицо её превратилось из розового в красное, из красного в багровое. Наверное, от моих слов она покраснела вся, от головы до пяток.
      — По-моему, он влюблён в тебя! — сказала я.
      Марго закрыла лицо руками.
      — Бессовестная, бессовестная! Как не стыдно! — прошептала она и вдруг, толкнув меня, бросилась от меня прочь и, не оглядываясь даже, убежала раньше, чем я успела сказать ей, что я пошутила.
      Дома я опять читала журналы по науке и технике и, кажется, нашла всё-таки своё будущее.
      Да, вот такую работу я с удовольствием стану делать всю жизнь. Не знаю только, нужны ли большие знания по математике, чтобы работать на такой полезной должности.
      Дело в том, что морская вода содержит, оказывается, не только соль, но и много разных полезных металлов. Морскую воду перерабатывают (но как — этого я не поняла, потому что статья написана трудным языком) и выделяют из неё медь, цинк, марганец, золото и другие металлы. Морская вода превращается в обыкновенную после того, как из неё извлекут металлы, и становится годной для питья, для орошения полей.
      Если переработать из морской воды в простую такое количество, каким можно оросить двести гектаров земли, то из этого количества воды получится пять килограммов чистого золота и много других металлов.
      Очень интересная работа. А жить у моря — разве это не чудесно? Я люблю море. И наше, Балтийское. И Чёрное, где жила с мамой целый месяц, когда мама ездила в Крым лечиться.
      Надо обязательно узнать, где, в каком институте можно научиться превращать бесполезную морскую воду в полезную для всех.
      Завтра спрошу у кого-нибудь.
     
      13 мая
     
      Валя опять получила письмо. Нептун и четыре бороды пишут ей в этом письме (я опять переписываю его на всякий случай, потому что вся история с письмами кажется мне подозрительной):
      «Всё пропало. Нам не спастись. Если до завтра останемся живы, сообщим или письмом или телеграммой. На всякий случай подбери решительных ребят, но не более пяти — шести человек. Жди дальнейших сообщений.
      Нептун — гроза морей и четыре бороды».
      — Надо подбирать! — сказала Валя.
      — А вдруг розыгрыш? — спросила я и, подумав немного, предложила посоветоваться с Пыжиком. — Мне кажется, — сказала я, — он с головой парень. И у него так много разных книг… Думаю, нам будет полезно поговорить с ним.
      — А он не проболтается?
      — Что ты! По-моему, он совсем не болтун. Пойдём?
      И мы пошли.
     
     
      Застали мы Пыжика у входа в квартиру. Он стоял на приставной лесенке с проволокой на шее, с большими плоскогубцами в руках.
      — А, здóрово, — закивал головою Пыжик. — Привет, привет! Придётся вам подождать минуточку… Перегорели пробки. Я сейчас! Я их в два счёта!
      И действительно, он недолго заставил ждать. Пожимая нам руки, Пыжик сказал Вале:
      — Я ведь один живу с мамой. А она — только женщина. Так что мне самому приходится делать мужскую работу.
      Валя сказала:
      — Мы пришли посоветоваться!
      — Об одной загадочной тайне! — уточнила я.
      Глаза Пыжика засветились.
      — Тайна? Это здорово! Это хорошо, что вы пришли.
      — Но, — предупредила я, — об этом никто, никто не должен знать!
      — Кому говоришь? — усмехнулся Пыжик. — Мне? Да знаешь ли ты, сколько погребено здесь разных тайн? — Он постучал кулаком по груди. — На дне океанов не найдёшь столько погибших кораблей, сколько у меня тут загадочных тайн.
      Мы рассказали всё, показали Пыжику и письма, и телеграмму.
      — Только сохраняйте спокойствие! — сказал он, выслушав нас. — Не такие тайны приходилось раскрывать. Как-нибудь разберёмся. Не в первый раз!
      Он вытащил из стола большую лупу с костяной чёрной ручкой и, прищурив глаз, принялся исследовать полученные письма, разглядывая каждую букву.
      — М-да! — покачал головою Пыжик. — Это становится интересным. Так, так! Та-а-а-к! Понятно! Ну да, я так и знал! — сказал он, наконец, сдвигая брови.
      Валя беспокойно заёрзала на стуле.
      Пыжик посмотрел на нас строгим учительским взглядом и вздохнул так, как только вздыхает одна тётя Паша — наша школьная гардеробщица, когда 8 марта ей приносят подарки от всех классов.
      — Всё понятно! — вздохнул Пыжик, нюхая письмо, написанное красными чернилами. — Видите, какие буквы? Смотрите внимательно. Как думаете, чем написано?
      Он выдержал паузу, потом подошёл к двери, закрыл её плотно и, вернувшись к столу, провёл ладонью по лбу.
      — Кровью написано! Понятно? — Пыжик взглянул на нас каким-то замогильным взглядом (не знаю, можно ли так сказать, но другими словами мне не передать его взгляда).
      У Вали от испуга отвалилась нижняя губа. Она хотела спросить что-то, но так и осталась сидеть с широко открытым ртом. Я почувствовала такой жар на щеках, что стала похожей, наверное, на варёную свёклу или на вишнёвый кисель.
      — Но… п-п-почему кровью? — пролепетала Валя.
      Пыжик презрительно хмыкнул:
      — Старый приём! С бородкой приёмчик! Неужели не догадались?
      — Нет! — признались мы.
      Да и как догадаешься, если не знаешь, о чём догадываться?
      — Эх, вы, — усмехнулся Пыжик. — А ты говоришь, — повернулся он ко мне. — Да, что ты говорила в поезде? Девочки самые развитые? Ну, вот и покажи своё развитие! Если, конечно, у вашего брата головы привинчены для соображения, а не для того, чтобы шляпки носить!
      — Тушью! — крикнула я.
      — Карандашом! — подскочила Валя.
      — Молоком! Молоком! — замахала я руками. — А потом надо подогревать написанное на огне! Чтобы прочитать!
      Пыжик скривился, будто мы с Валей были такие безнадёжные тупицы, что смотреть на нас можно было только с таким кислым видом.
      — Кровью, кровью пишут! — вытянул он губы и помахал перед носом каждой из-нас пальцем. — Это вы найдёте, если умеете читать, конечно, в любом романе… Да! В любом!..
      Одного благородного англичанина захватили морские пираты. Захватили вместе с его верным бульдогом Ганнибалом, а он взял да и написал письмо. Кровью!
      — Кто? Бульдог?
      — Не остри! — огрызнулся не хуже бульдога Пыжик. — Благородный англичанин написал. Ну, и пираты остались с носом. Друзья англичанина быстро разыскали его и освободили, конечно.
      — А бульдога? — спросила Валя.
      — А бульдог сидит и ждёт, когда ты освободишь его. Но давайте серьёзно. Без бульдогов и без острот. Итак, что нам известно? А известно нам пока ещё немного! Мы знаем только, что их пятеро.
      — Кого? — не поняла я.
      — Бульдогов! — огрызнулся Пыжик. — Кого! Кого! Ясно — моряков! Нептун кто? Гроза морей? Да? А если гроза — значит, так мог назвать себя только капитан дальнего плавания. Почему гроза? Да потому, что так только и называют капитанов дальних плаваний. Им что, капитанам? Да им чихать и на моря и на океаны. Не боятся, иначе говоря. Всё теперь понятно?
      — Нет! Непонятно, почему же гроза морей пишет кровью.
      — А чем же он будет писать, если его взяли в плен? Пишущую машинку ему дадут, что ли?
      — Плен? Почему он в плену? В каком плену?
      Пыжик пожал плечами.
      — Ну, знаете…
      — Ничего не знаем! Объясни, при чём тут плен?
      — Очень даже при чём! — Пыжик даже покраснел от возмущения. — Октябрёнку и то ясно, что Нептун захвачен кем-то и что его держат в каком-нибудь подвале. Пошевелите-ка мозгами и скажите: с какой стати он станет писать кровью, просить о помощи, если прогуливается по городу и тросточкой помахивает? Тут всё ясно. Ясно, что ждёт помощи. Ясно, что помощь должна прийти как можно скорее. Недаром же он телеграфирует.
      — Для чего же его захватили?
      — Чай пить! — со злостью сказал Пыжик. — Музыку слушать! Танцевать! Захватили, конечно, для того, чтобы выпытать секреты. Ну… например… как называется пароход, куда плывет, какой груз, сколько человек команды и другие секреты!
      — А по-моему, всё это чепуха! — сказала я.
      — Но чепуха-то ведь интересная! Скажи нет! А потом, ничего же ещё неизвестно. Может, чепуха, а может, не чепуха! И вообще, не понимаю! Такое интересное дело попалось в руки, а вы нос воротите от него! — Пыжик скрестил на груди руки и сказал: — Зря таких писем никто не напишет! Тут что-то есть! А если ничего нет, — тогда что? Нам влепят по единице? Сожгут на костре? Заставят смотреть подряд все телепередачи? Одну минутку! Я забыл это слово! — Он подошёл к стеллажам, снял словарь с полки и, раскрыв заложенную страницу, прочитал: — Ин-ту-и-ция! Чутьё, догадка, инстинктивное понимание! Во! У меня, братцы, интуиция эта самая! Понимание чутьём! Я ещё ничего не знаю, но чувствую — в какую-то беду попали советские моряки. Может, шпионы захватили их, а может, они сами захватили шпионов и держат их, не могут отойти ни на минуту, чтобы не убежали шпионы.
      — Чепуха какая-то!
      — Но интересная же чепуха! Зачем тебе всё надо, чтобы обязательно было на самом деле, по-заправдошному!
      — Почему же они не сообщили в милицию, почему обратились к Вале? — спросила я. — И почему именно к Вале, а не в другое место?
      — Ну, знаешь, — усмехнулся Пыжик, — задавать вопросы гораздо легче, чем отвечать на них. Почему ты Сологубова, а не троллейбус номер два? Почему у нас ноги, а не колёса?
      — Дело в том, — сдвинул брови Пыжик, — что многое становится ясным только в конце романа. Все приключения обычно начинаются именно с таких загадок… Сначала ничего не понимаешь, но это же и хорошо. Если бы всё сразу было понятным, тогда и читать неинтересно. Ты вот спросила, почему они не обратились в милицию! Ну, а зачем же им обращаться, если они, может быть, сами решили распутать всё это дело!
      — Да какое дело-то? Никакого ещё дела нет!
      — Нет, так будет! Не торопитесь! Всё будет! И дело, и приключения! У меня интуиция! Да!
      — А если нам самим обратиться в милицию? — предложила Валя.
      — С таким-то делом? Ха! Сказала тоже! Вот если бы октябрёнок затерялся, — тогда другой разговор. Тогда мама или бабушка могли бы заявить о пропаже в отделение, и через полчаса им бы уже позвонили и сказали: «Зайдите за вашей пропажей и получите вместе со слезами и мокренькими штанишками!» А тут дело серьёзное! И уж если этот Нептун и бороды сами не обратились в милицию, — нам тоже нечего выскакивать! В общем, нужно готовиться!
      — К чему готовиться?
      — Интуиция подсказывает мне: будут большие события! Надо организовать спасательную экспедицию!
      — Кого спасать?
      — Кого потребуется, того и спасём! Давайте обсудим кандидатуры будущих участников экспедиции. Какие есть предложения? Не стесняйтесь!
      — Ну, — сказала я, — мы трое! Это раз!
      — Чи-лень-чи-пень! — предложил Пыжик.
      Но я стала доказывать, что мальчишки разболтают всё и что вообще я против того, чтобы нам мешали. Пыжик пусть войдёт в спасательную экспедицию, но остальными пусть будут только девочки.
      — Это почему же? — спросил Пыжик, как будто он не слышал моих объяснений.
      — Потому, что ты… подходящий для нас, а все остальные мальчишки… Не надо, в общем, мальчишек.
      — Но тут потребуется сила, а у вашего брата вместо силы — слёзы!
      — Ну и неправда! Пригласим Нину Станцель. Она спортсменка. С нами пойдёт также Джульбарс,
      — Овчарка?
      — Угу!
      — Овчарка — это хорошо! Овчарку я приветствую.
      — А по-моему, возьмём ещё Марго — и хватит! — сказала я. — Четыре девочки, овчарка и ты — это уже приличная экспедиция. Мы возьмём палки. На всякий случай. Я могу захватить большой поварской нож. Чтобы защищаться. Ну, что ещё нужно?
      — Пятерых, — сказала Валя, — вполне достаточно. И назовём свою экспедицию: «Пятеро смелых по спасению чести».
      Пыжик стукнул кулаком по столу:
      — Нас пятеро, но среди членов экспедиции не должно быть ни одного труса. — Он мечтательно улыбнулся. — Хорошее название для кинокартины: «Пятеро смелых спасают грозу морей и четыре бороды». Ладно. Быть всем наготове. Объяснить Марго и Нине обстановку и будем… Да, будем ждать развития событий.
      Когда мы уходили, я задержалась в передней, чтобы найти шарфик, который лежал у меня в кармане. И как только мы остались одни с Пыжиком, я спросила;
      — Ты веришь, что всё это серьёзно?
      Пыжик захохотал.
      — Чудачка! А зачем тебе обязательно по-серьёзному всё?
      — Мне кажется, кто-то разыгрывает нас!
      — Ну и что? Ну и пусть! И разве неинтересно узнать, кто разыгрывает, почему разыгрывает и чего хотят от нас те, кто затеял такое дело? — Он приподнялся на цыпочках, обхватил пальцами горло и пропел, вращая глазами: «Вся на-а-аша жизнь игра-а-а!» — и, подтолкнув меня в бок, спросил: — Кто это сказал?
      — По радио передают!
      — Ну, и всё! Точка! Будем действовать! А потом разберёмся. Что мы теряем в конце концов?
     
      14 мая
     
      Нина сразу согласилась войти в нашу экспедицию.
      — Вообще-то, — сказала она, — все это чепуха! Но интересная чепуха! Я согласна!
      Марго даже сама напросилась, когда узнала, что в экспедицию вошёл Леня Пыжик.
      Но как только экспедиция была организована, Нептун и четыре бороды начали загадочно молчать. Это нас обеспокоило. Уж не случилось ли действительно что-нибудь серьёзное с этими моряками? Мы даже провели у Пыжика собрание членов экспедиции, чтобы лучше понять поведение Нептуна и его друзей. Мы просто не знали, что и подумать. Наконец слово взял Пыжик и сказал:
      — Ничего страшного. Так во всех романах бывает. Сначала идёт всё непонятно, а потом выясняется постепенно, что к чему и для чего!
      В ожидании новых известий от Нептуна, я вспомнила разговор с Марго о чертях и предложила ребятам всего класса организовать научный опыт. Конечно, все с радостью приняли предложение, потому что никто ещё ничего определённого не знал о чертях.
      Первым сегодня был у нас урок английского языка. Самый скучный, самый противный урок. Я терпеть не могу этот удивительно непонятный язык. Бестолковый он какой-то! Никак не поймёшь, когда нужно читать простую букву «а», как «а», а когда, как «э» и как «ей» и даже как «о». Не понимаю, для чего же называть буквы так, как они не произносятся?
      А произношение?
      Почему мы ещё не вывернули языки и не свернули скулы, — просто не понимаю.
      Ясно, что уж если делать опыт с чертями, — так делать его нужно только на уроке английского языка. И мы с радостью стали готовиться к опыту, не подозревая даже, как грустно кончится наша затея.
      И вот что произошло в этот день.
      Перед английским все ребята отыскали на партах сучки, а когда Ольга Фёдоровна вошла в класс, мы зашептали: «Чёрт, чёрт, помоги! Чёрт, чёрт, отврати!»
      Ольга Фёдоровна села.
      Она очень нервная и всегда кричит на нас. Но никто её не боится. Ребята вообще не боятся учителей, которые кричат, а иногда мы даже нарочно «кипятим» их, потому что пока они накричатся, можно заняться своими делами. Ольгу Фёдоровну совсем не трудно вскипятить. Чтобы спасти других ребят от чтения, мы заранее договариваемся, кому кипятить её сегодня. И тот, кто в этот день спасает класс, притворяется болваном. Он начинает так произносить английские слова, что Ольга Фёдоровна краснеет от негодования, стучит по столу и поправляет, поправляет, поправляет.
      Особенно бьётся она с нами, приучая всех твёрдо произносить «з» в окончаниях существительных множественного числа. А так как «с» не очень просто отличить от «з», ей приходится доходить до белого каления. По сто раз повторяет она с кем-нибудь одно слово, пока не услышит правильный ответ, а мы тем временем спокойно учим другие уроки, решаем задачи и вообще отдыхаем от английского языка.
      Когда Ольга Фёдоровна вошла, все прижали пальцы к сучкам на парте. Я тоже. Все зашевелили губами. Я тоже стала шептать позывные чертям. Не потому, что верю в чертей, а просто ради опыта. Интересно всё-таки посмотреть, что же получится. Но, честно говоря, мне безумно захотелось, чтобы Ольга Фёдоровна вызвала именно Марго и чтобы вкатила ей жирную-прежирную единицу. Пусть не суётся со своими чертями в английские уроки.
      Ольга Фёдоровна села.
      — Ну, уроки приготовили?
      — Приготовили! — хором ответили мы громко и пошевелили губами. Наверное, все про себя добавили: «Никто не приготовил».
      Ольга Фёдоровна раскрыла журнал и вдруг побледнела.
      Мы испуганно переглянулись:
      Ольга Фёдоровна приложила руки к сердцу, качнулась, тяжело рухнула головою на стол.
      Марго торопливо перекрестилась.
      — Свят, свят, свят, — забормотала она. — Да воскреснет бог, да расточатся врази его!
      — За доктором! — крикнул Чи-лень-чи-пень, кидаясь к двери. За ним помчались Пыжик, Нина Станцель, все детдомовские ребята.
      Мы сидели притихшие, боясь взглянуть друг на друга.
      Ольга Фёдоровна лежала, положив голову на раскрытый журнал, опустив руки вдоль тела. На одной руке у неё чуть-чуть шевелились пальцы. Мы так испугались, что никто из нас не решался подойти к ней. Да и что могли бы мы сделать? В наступившей тишине слышались только вздохи Марго, её бормотание молитв и всхлипывание.
      Сколько времени просидели мы так, — не знаю, но, когда приехала «Скорая помощь» и Ольгу Фёдоровну унесли на носилках, все вскочили, столпились у дверей. Мы не знали, что делать. Не знали, о чём говорить. И нужно ли говорить о чём-нибудь?
      В класс пришла Нина Александровна. Она сказала:
      — Спокойно, ребята! Ольга Фёдоровна болеет. У неё старый инфаркт. Болезнь такая. Сердечная. Сегодня был второй, очень тяжёлый приступ. Врачи оказали ей помощь, но, кажется, Ольга Фёдоровна не сумеет заниматься с вами. Возможно, у вас будет новая учительница английского языка. А сейчас займитесь повторением урока! Надеюсь на вашу сознательность.
      Нина Александровна ушла. В классе стало так тихо, словно в музее. И вдруг Марго завыла. Обливаясь слезами, она мотала головою, крестилась, никого уже не стесняясь, причитая плачущим голосом:
      — Господи, прости… Господи, не осуди… Бес попутал! Чёрт подтолкнул… Господи, прости, маленькая я ещё!
      Как ни смешны были причитания Марго, однако никто из ребят не смеялся. Мы сидели молча, избегая смотреть друг на друга. У всех был испуганный и виноватый вид. Дюймовочка сидела, закрыв лицо руками. Только Лийка Бегичева улыбалась, но улыбалась фальшиво.
      Ну, до чего же глупо всё получилось! Я хотела доказать Марго, что чертей не бывает, а теперь весь класс может поверить в них!
      — Ребята, — сказала я, — мы тут ни при чём! И черти тут ни при чём! Это же простое совпадение! Ведь Нина Александровна сказала, что у Ольги Фёдоровны старый инфаркт и, значит, с ней так и так должно было случиться… это!
      — А почему же раньше не случилось? — захныкала Марго.
      — И раньше случалось! Нина Александровна говорила же, что это второй приступ! Сначала — дома, теперь в школе! Ей дадут лекарство, и всё будет в порядке!
      — Ничего не в порядке! — канючила Марго. — Против чертей никакое лекарство не действует! Умрёт она, вот увидите! Попомните меня!
      — Все умрём! — вздохнул Пыжик. — Одни раньше, другие позже!
      — Ребята, — сказала я, — в нашей квартире живёт дядя Вася. Знаете, что говорит он? Он говорит: нельзя принимать разные случайности как законы жизни. Он говорит: «Мальчик съел грушу, выбежал на улицу и попал под трамвай. Можно ли сказать: «Не ешьте груш, иначе попадёте под трамвай»? Это же совсем не черти были, а старый инфаркт. Могу доказать хоть сегодня же! В общем, предлагаю попробовать номер с чертями ещё раз! С другими! Давайте возьмёмся ещё раз за сучки и скажем снова: «Чёрт, чёрт, помоги. Чёрт, чёрт, отврати!» Чтобы никого не вызвала…
      Тут я запнулась. Я вспомнила, что следующий-то урок у нас арифметика, а нашу Раису я люблю больше всех.
      Не скажу, что она добрая. Нет. У неё очень просто схлопотать единицу; пятёрки она ставит довольно скупо. И всё же мы любим её. Она не кричит на нас, не насмехается над теми, кто не понимает трудных задач, никого и никогда не выгоняет из класса. Если кто-нибудь начинает баловаться на уроках или болтать, она вызывает к доске и заставляет решать примеры и задачи. А поэтому у неё не очень побалуешься. Но больше всего ребята любят её за то, что она ровная, сдержанная. Она относится одинаково и к тем, кто учится на пятёрки, и к тем, кто плетётся позади. И даже к отстающим, пожалуй, относится лучше, чем к успевающим. Она часто беседует с ними, бывает у них дома, приглашает к себе. А когда отстающий догоняет всех, Раиса Ивановна ходит тогда по классу с таким видом, будто у неё день рождения, будто ей надарили столько цветов и конфет, что она растерялась от радости.
      Скажу откровенно: не хотела бы я проверять на Раисе ворожбу с чертями.
      Марго поднялась с места и сказала, размазывая слёзы по лицу:
      — Чего ещё проверять? Так мы всех учителей изничтожим, а кто отвечать будет? Дознаются если, — по головке не погладят!
      — Хорошо! — уступила я. — На этом уроке не будем! Но на уроке географии категорически предлагаю проверить.
      Таня Жигалова поддержала меня. Ребята захохотали и стали кричать:
      — Проверить! Проверить!
      — Не надо! — подняла руки вверх Марго.
     
     
      Но почему же не надо? Для нас он не такой уж ценный учитель, которым мы дорожили бы так же, как всеми другими учителями. Если с ним и случится что-нибудь, так нам, может быть, дадут другого, не такого, как Арнольд Арнольдович. Вообще-то он не строгий и даже добрый. Плохих отметок он никому не ставит. И баловаться можно на его уроках. Хоть на голове ходи, он ничего не скажет. И всё-таки никто его не любит. А не любим мы его потому, что он и сам не любит нас. Придёт в класс, сядет и начинает о чём-то думать. Мы отвечаем урок, а он сидит и думает. И улыбается своим думам. Может быть, они у него интересные, хорошие, но это так обидно для нас. И особенно для тех, кто выучит урок на отлично и думает, что учитель порадуется вместе с ним, а учитель даже и не слушает по-настоящему. Однажды Славка, отвечая на уроке, стал рассказывать, как он отдыхал в пионерском лагере, и Арнольд Арнольдович спокойно выслушал его, вздохнул и поставил отметку. Хорошую отметку. А за такое безобразие Славке надо бы единицу влепить.
      Арнольд Арнольдович такой рассеянный и такой невнимательный к нам, что никого не знает по фамилиям и не старается запомнить, как зовут нас.
      Вызывает он так:
      — Ну, теперь ты! Соловьёва твоя фамилия?
      — Сологубова!
      — Значит, я тебя всё путаю с Соловьёвой из восьмого класса!
      А в нашей школе вообще нет ни одной девочки с такой фамилией, но зато есть пять мальчишек Соловьёвых.
      А то и вовсе не называет по фамилиям. Просто ткнёт пальцем и скажет:
      — Рассказывай!
      И после того, как ответишь, спросит:
      — Так как же правильно произносится твоя фамилия? На каком слоге ставится ударение?
      Нина Станцель сказала однажды:
      — Когда я была в первом классе, меня называли Масловой, в прошлом году Масловой, а теперь, наверное, нужно ставить ударение на Масловой!
      И он поставил пятёрку Масловой.
      Такой безразличный.
      Когда я предложила проделать опыт с Арнольдом Арнольдовичем, все ребята захохотали. Уж такого, как он, красного, толстого и равнодушного ко всему, никакие черти не расшевелят.
      — Давай, давай! — закричали все.
      — Его ни один чёрт не собьёт с ног! Он сам их нокаутирует!
      Все ребята обрадовались и стали готовиться к раунду чертей с Арнольдом Арнольдовичем. Нажимая пальцами на сучки в партах, ребята зашептали и хором и в одиночку: «Чёрт, чёрт, помоги! Чёрт, чёрт, отврати!» И только одна Марго не захотела вызывать чертей. Тогда я схватила её руку, приложила палец к сучку и сама, за Марго, вызвала чертей на подмогу.
      Марго захныкала:
      — Запомни: если он умрёт, — я отвечать не буду!
      По коридорам прокатился звонок.
      Мы так и замерли.
      Ой, что-то будет!
      Дверь открылась. Арнольд Арнольдович вошёл, рассеянно улыбаясь. Мне даже жалко стало его. Вот улыбается, ничего не подозревает, о чём-то думает, а через минуту упадёт головой на стол, а я побегу вызывать «Скорую помощь».
      — Садитесь! — крикнул Арнольд Арнольдович. — Дежурный, кого нет на уроке?
      — Киселёвой! — крикнула я и шепнула на ухо Марго: — Это, чтобы тебе не отвечать. В случае чего!
      Ребята захихикали.
      Арнольд Арнольдович отметил Марго, как отсутствующую, потом осмотрел всех и ткнул пальцем в Марго.
      — Ну, что ты выучила?
     
     
      — Я, — растерялась Марго, — я… я…
      Ну, положение её в эту минуту действительно было неважное. Ведь Арнольд Арнольдович отметил её в журнале, как отсутствующую. Кому же после ответа он поставит отметку?
      Марго пролепетала:
      — У меня умерла… тётя!
      Но, подумав, решила, что смерть одной тёти недостаточная ещё причина, чтобы не отвечать урока.
      — И… бабушка! — поспешно добавила Марго.
      — Вот как? — усмехнулся Арнольд Арнольдович. — В один день? И может быть, в один час? Что?
     
     
      Марго, не соображая, что говорит, сказала, заикаясь:
      — В один час!
      — Они, наверное, были очень дружны, если решили умереть в один день и в один час? А может, умерли они только для того, чтобы ты не выучила урок? Ты, кажется, хочешь сказать, что урока не могла выучить потому, что хоронила тётю и бабушку? Так я понял тебя?
      — Так! — прошептала Марго.
      — Очень хорошо! — кивнул Арнольд Арнольдович. — А теперь я хочу, чтобы и вы поняли меня. Я долгое время был слишком добр с вами! И вот мне говорят, что я балую вас. Что я никогда и никому не ставлю плохих отметок. Но почему же не поставить единицу за лень? За обман учителя с помощью умирающих тётей и бабушек? Так на каком же слоге делается ударение в твоей фамилии?
      Марго злорадно взглянула на меня и сказала нахально:
      — Сологубова! А можно сказать Сологубова!
      — Прекрасно! Ставлю тебе единицу! Но можешь назвать её единицей! Дай дневник!
      Марго схватила с парты мой дневник и помчалась к столу.
      Ребята так и покатились со смеху. Но мне-то было не до смеха.
      А что я могла сделать? Встать и сказать, что я обманула Арнольда Арнольдовича, отметив Марго отсутствующей? Но если он за тётю и бабушку влепил единицу, то за обман его самого мне ведь тоже не миновать её. Единицы!
      Я чуть не заплакала. Противная Марго! Я для неё же старалась, а она так подвела меня!
      Но ребята напрасно веселились.
      Арнольд Арнольдович был в этот день неузнаваем.
      Он так свирепствовал, что по партам пошла гулять записка:
      «А.А. записался в пираты. Держитесь за сучки. Зовите всех чертей на подмогу! Да спасёт провиденье наши души!»
      Марго зашептала на ухо:
      — Вот видишь, пока чертей не вызывали, он никогда так не обращался с нами! Это они, они подзуживают его. Всегда был такой добрый, а сегодня как осатанел. Скажешь теперь, что их нет, чертей?
      — А если есть, так почему ж они не уничтожат его? — спросила я тоже шёпотом.
      Марго подумала, посмотрела на Арнольда Арнольдовича и прошептала, прикрывая рот ладошкой:
      — Ещё ничего не известно! Урок» ещё не кончился! Ещё никому не известно, что с ним случится.
      Арнольд Арнольдович наставил классу семь единиц. Но с ним так ничего и не случилось. Он вышел из класса, мечтательно улыбаясь и потирая носовым платком свои красные щёки, по которым катились капельки пота. Он же здорово потрудился сегодня. А сколько ещё отцов будет трудиться вечером, когда придёт час расплаты за полученные единицы!
      Я набросилась на Марго, стала стыдить её.
      — Понимаешь, — захлопала она глазами, — сама не знаю, как получилось… Может, чёрт подтолкнул. Но ты не переживай. Переправь единицу на четвёрку, и всё будет хорошо! Не сердись!
      — Ладно! — сказала я. — Прощаю! Но признай честно, что чертей никаких нет. Ты же убедилась теперь?
      — А Ольга Фёдоровна?
      — У неё же инфаркт! — закричала я, не выдержав.
      Марго покачала раздумчиво головою.
      — Не так это просто!
      — Вот балда! — окончательно рассердилась я. — И что мелешь — сама не знаешь. Да если бы так можно было бороться с учителями, их давно бы уничтожили двоечники. А Арнольд Арнольдович? Почему он уцелел?
      — Может, он знает слово… Или сам с ними связался… Вот у нас был в деревне один, так тот…
      Тут я не вытерпела и чуть было не влепила ей подзатыльник, но, вспомнив, что она больная, повернулась и быстро отошла прочь.
      Происшествие с Ольгой Фёдоровной испортило мне весь вечер. Честно говоря, Ольгу Фёдоровну я не особенно любила. Она такая нервная, так всегда кричала на всех, будто не учить приходила нас, а срывать на всех свою злость. Но после того, что случилось, я не осуждаю её. Наверное, она очень боялась умереть раньше, чем научит нас произносить букву «з» в именах существительных множественного числа.
     
      15 мая
     
      История с Нептуном и небритыми моряками продолжается. И чем и когда она кончится, — неизвестно.
      Неизвестно даже, что же это такое: новая игра или розыгрыш? Но если разыгрывает кто-то, то почему именно Валю и для чего? Что хотят доказать Вале Нептун и его экипаж?
      Впрочем, я ничуть не жалею, что ввязалась в эту загадочную историю. Во всяком случае, я ничего не потеряла. Ведь с тех пор, как у нас появилась экспедиция, все мы очень часто собираемся у Пыжика, играем, иногда танцуем, вместе готовим уроки и вообще довольно весело проводим время.
      Ну, а Нептун… Мне кажется, что в этого Нептуна всё-таки никто не верит. Разве что Валя старается уверить себя в том, что всё это серьёзно и что действительно кто-то мечтает о нашей помощи, нуждается в нас. Думаю, Вале просто хочется верить во что-нибудь необыкновенное — вот она и играет по-серьёзному в «дело с Нептуном».
      А Пыжик? Он помогает Вале с таким видом, будто больше всех заинтересован в спасении немыслимых моряков. Но уж я-то знаю теперь, какой он выдумщик, этот Пыжик.
      Вот и сегодня… Он так здорово играл роль сыщика, что даже я поверила, будто Пыжик серьёзно относится к переписке с Нептуном.
      Но вообще-то во всей этой истории действительно есть что-то загадочное, и я просто горю от любопытства. Так мне хочется знать, чем же все это кончится?
      Утром, на уроке геометрии, Валя послала всем членам экспедиции записку с черепом и скрещёнными костями, с надписью на конверте: «Совершенно секретно! Только членам экспедиции отважных»:
      «Есть новости. Получила такое загадочное письмо, какого ещё не было ни разу. Надо собраться и обсудить. Предлагаю устроить во время большой перемены конференцию на волейбольной площадке».
      Но Пыжик запротестовал.
      — Такие дела, — сказал он, — на волейбольной площадке не решают.
      Он предложил организовать съезд членов экспедиции у него дома и провести его в торжественной обстановке.
      Предложение Пыжика было принято единогласно. И съезд прошёл действительно шикарно.
     
     
      Перед окном в комнате Софьи Михайловны мы поставили большой стол, накрыли его красной скатертью. Пыжик принёс графин с водою и стакан. Над столом красовался приготовленный Пыжиком плакат с надписью:
      «ПРИВЕТ ОТВАЖНЫМ И ВСЕМ БЕССТРАШНЫM»
      Съезд открыл Пыжик. Он сказал небольшую речь о флоте, о происках империалистов, а потом посадил Валю за стол, поставил перед ней графин и постучал по нему карандашом.
      — А теперь, — сказал Пыжик, — предоставляю слово товарищу Павликовой, которая сделает содержательный доклад о поступивших сигналах бедствия от экипажа Нептуна и других. Возражений нет? Дополнений? Тогда голосую! Кто воздержался? Единогласно. Валяй, Валя! Докладывай!
      — Нервные могут выпить воды! — сказал Пыжик и сделал такие глаза, будто ему и самому стало страшно.
      Валя стала читать:
      — «Мы обречены! Всё пропало! Что будет с нами, мы ещё не знаем, но если вы хотите спасти нашу честь, вам нужно пойти в парк Победы только не в воскресенье…»
      — Я больше не могу! — сказала Нина Станцель. — Это же кошмарная глупость! Кто-то дурачится, а мы помогаем ему одурачить нас! Предлагаю письмо порвать и пойти в кино!
      Пыжик схватил Нину за руку и сказал, волнуясь:
      — Слушай… Станцель… Так это ж интереснее кино… Ну, ты подумай сама: разве часто встречаются такие истории…
      — Такие глупые истории, ты хочешь сказать?
      — Неважно! Глупость — тоже нужная вещь. Если бы на свете не было глупых, как же ты узнала бы тогда, что ты ужасно вумная, как вутка? И давайте сразу договоримся: бросим мы это дело или выясним: кто, что, зачем, почему, для чего и отчего втянул нас в это дело. Читай, Павликова! Читай дальше! На чём ты остановилась?
      — Я? — вскинула бровями Валя. — На этом и остановилась! На том, что спасти честь можно только не в воскресенье!
      — Стой, стой! — закричал Пыжик. — Чего ты торопишься? Тут не мотогонки, тут серьёзное дело! У меня есть вопрос! Для всех один вопрос! Почему нельзя спасать честь в воскресенье? Думайте, братцы! Все думайте! И каждый про себя! Не вслух! А тот, кто не может думать, пусть выпьет воды или съест два — три яблока!
      — А зачем думать? — удивилась Валя. — Думать нe надо! Слушайте! — И Валя продолжала чтение: — «И там постарайтесь никому не попадаться на глаза. Лучше всего пойти в будний день, когда народу в парке мало».
      — Правильно! — кивнул Пыжик. — Я так и думал, что наша экспедиция должна быть тайной. Читай дальше!
      — «Вам нужно, — продолжала Валя, — идти по аллеям парка курсом зюйд-норд-вест, потом повернуть на зюйд-норд и двигаться к павильону танцев…»
      — Знаю! — стукнул Пыжик кулаком по столу. — Место вполне подходящее для преступлений.
      Марго побледнела, будто её напудрили для спектакля, а глаза стали круглыми и большими, как пуговицы летнего пальто.
      — Ой, — взвизгнула она, — умереть можно!
      — Ничего, ничего! — ободряюще похлопал Пыжик по плечу Марго. — Пятеро смелых и отважных не такие ещё преступления могут открыть! Читай дальше!
      — «Около павильона танцев, — продолжала читать письмо Валя, — встаньте спиною к Кузнецовской улице, отсчитайте в сторону мостика, что перекинут через канал, семнадцать шагов, но шагайте вдоль протоки, по самой кромке дамбы. Отмерив семнадцать шагов, остановитесь, внимательно посмотрите под ноги. Вы увидите небольшой холмик, а на нём-два ржавых гвоздя, положенные крестообразно друг на друга. Здесь начинайте копать. Если же вы при… Прощайте, прощайте… Привет и прощальный салют.
      Нептун — гроза морей и четыре бороды».
      Марго всплеснула руками. Глаза её так и загорелись. Ох, уж эта Марго! То испугалась, как зайчиха, то так и рвётся в героини.
      — Пойду! Обязательно пойду! — заверещала она. — Ну, до чего же интересно! — И вдруг рассеянно поглядела на Пыжика. — Как вы думаете, Пыжик, — спросила она, — а это не разыгрывают нас? Уж очень что-то не так всё получается. Подозрительно. Может, кто-нибудь подстроил? Написал и послал. А потом придёт в парк, спрячется в кустах и — пожалуйста!
      — Что пожалуйста?
      — Очень даже просто — что! Возьмёт да сфотографирует, как мы ковыряемся в земле… Чтобы потом вся школа смеялась…
      — Ты уж скажи прямей что трусишь! — рассердилась Нина.
      — Я не трушу… Я только высказала предположение… Но я пойду… Пожалуйста… Как все, так и я! Только бы не посмеялись над нами.
      Нина Станцель сказала:
      — Ну, а если нас разыгрывают? Ну и что? Всё равно интересно. А насчёт смеха… Ну и пусть смеются. И мы посмеёмся. А тем, кто будет смеяться, скажем: мы сами знали, что это розыгрыш, но просто не хотели портить игры. И почему бы нам не посмеяться? Я недавно слушала по радио, что смех полезен для человека, он делает людей здоровыми, сохраняет старым молодость, а молодых превращает в радостных и счастливых. Да вы и сами, наверное, замечали: все здоровые люди всегда весёлые, а все больные вечно недовольны всем, на всех брюзжат, шипят и похожи на уксусную кислоту, а не на людей.
      — Определенно! — одобрительно кивнул Пыжик. — Но тут дело идёт не о том, чтобы посмеяться, а чтобы спасти честь Нептуна и его бородатых матросов! Поклянёмся не отступать перед трудностями. Ура!
      — Ура! — закричала Нина.
      Она схватила его и закружила в вальсе. Они носились по комнате, всё опрокидывая. Нина напевала вполголоса о лёгком, пушистом снежке, о голубых мерцающих огнях, а я барабанила в такт вальса крышкой чайника и подсвистывала. Валя выводила мелодию вальса на гребёнке, обтянув её бумагой. И только Марго сидела нахохлившись, поглядывая с явным неодобрением на Нину, меня и Валю.
      — Чего ты? — спросила я.
      — Эта Нинка всегда лезет ко всем со своими танцами! — прошипела Марго, словно проколотый мяч.
      Ox, ты дуреха!
      Неужели она влюбилась в Пыжика?
     
     
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
     
      28 августа 1959 года
     
      Вот и прошло оно, наше школьное лето.
      Позади и спортивный лагерь, где было так весело, и моё смешное, немножко глупое детство.
      Вчера мне стукнуло четырнадцать лет.
      Где-то я слышала, что в этом возрасте ломается характер, человек тоже меняется весь, у него появляются другие желания, другие интересы, новые друзья и привязанности. Словом, меняется всё, всё и поэтому, наверное, такой возраст называют переломным и, кажется, чуть ли не опасным, потому что, по мнению взрослых, ломка характера всегда бывает болезненной.
      Но вот я и не заметила даже, как вступила в опасный возраст и как меняется, незаметно для меня самой, мой характер.
      И всё это благодаря Пыжику.
      Это же он научил меня относиться с уважением к нашему возрасту, и когда я поняла Пыжика, мне стало ясно: детство моё кончилось, наступила уже юность, и с этих дней мне надо относиться серьёзнее к своим обязанностям. Всё-таки я уже почти взрослый человек. Во всяком случае, не маленькая, безответственная девочка. И понять это помог мне опять-таки Пыжик.
      Не помню теперь почему, но я сказала как-то, что мы ещё дети и нам корчить из себя взрослых просто смешно.
      Пыжик презрительно хмыкнул:
      — Дети качаются в люльках, гуляют в саду с мамами за ручку. А мы уже шестиклассники. Знаменитый астроном Клод Клеро в десять лет занимался исчислением бесконечно малых и коническими сечениями. А это знаешь, какая высшая математика? Ого! Такую математику проходят сейчас только в университетах. В тринадцать лет его научную работу уже рассматривала Академия наук. В тринадцать лет! Понимаешь? А какую работу мы можем послать в Академию наук? Писатель Грибоедов к семнадцати годам успел кончить три факультета университета. Представляешь, что он знал в тринадцать лет? Да я тебе могу привести тысячи примеров, а если хочешь, дам почитать книгу. А наши отцы? Мой папа в двенадцать лет уже работал в часовой мастерской и помогал своей маме, моей бабушке. Мамин папа с семи лет начал пасти гусей, а в двенадцать уже работал коногоном в шахте. Думаешь, мало таких?
      Как-то очень незаметно я подружилась с Пыжиком, подружилась не хуже, чем с Валей, хотя первое время ужасно переживала эту дружбу. Не так ведь легко в нашем классе дружить с мальчиками, а мальчикам — с девочками.
      Оглядываясь назад и припоминая всё, что подружило нас, я прихожу к заключению, что сблизил нас всё-таки Нептун — гроза морей и его четыре товарища, заставив пятерых отважных и смелых пережить удивительные приключения в аллеях парка и такие ужасные минуты в зарослях сирени у памятника Зои Космодемьянской. Помню, когда мы…
      Но не будем обгонять собственную тень, как говорит дядя Вася. Уж лучше расскажу всё по порядку, тем более, что делать сегодня нечего.
      За окнами моросит противный мелкий дождь. Улицы мокрые, неуютные, тротуары затянуты мутными лужами. Над городом низко висит серое небо. Холодный ветер посвистывает в пролётах улиц.
      В такую погоду только и сидеть дома да вспоминать.
      И вот я сижу и вспоминаю, пересыпая в памяти, как тёплый песок в руках, все оставшиеся позади и радости и огорчения. Мне хочется писать сегодня о том, что теперь уже всегда будет прошлым, о том, что в то время было ужасным и горьким для пятёрки смелых и отважных, а вот сейчас стало только забавным, смешным ребячеством.
      Когда становишься серьёзнее, прежние детские огорчения могут лишь позабавить и лишь чуть-чуть взволновать, как волнует всё оставшееся далеко позади.
      Я хочу рассказать сегодня историю Нептуна и его бородатого экипажа потому, что в моих воспоминаниях оно останется навсегда как самое большое событие шестого класса.
      Я закрываю глаза и вижу зелёную решётку парка Победы. Вся экспедиция столпилась перед входом в парк; Марго стоит с открытым ртом, Нина беззаботно улыбается, Пыжик смотрит на всех строгим взглядом начальника экспедиции, Валя взволнована, и только один Джульбарс сладко зевает.
      Но вот Пыжик строго взглянул на часы.
      — Точность, — сказал он, сдвинув сурово брови, — самое главное в таких делах. Мы пришли даже на восемнадцать минут раньше! Но лучше прийти пораньше, чем опоздать на секунду. — Он отступил на шаг, скрестил на груди руки. — А теперь пусть каждый спросит себя: как дело с нервами? Учтите, сейчас ещё не поздно отказаться от экспедиции.
      Мы досмотрели друг на друга: неужели среди нас найдётся хоть один трус?
      Пыжик помолчал немного, но так как никто не сказал ни слова, он поддернул деловито брюки и скомандовал:
      — За мной!
      Приключения начались сразу же, лишь только мы подошли к фонтану, где стояла, словно поджидая нас, Инночка Слюсарёва. Задумчиво поглядывая на кипящий столб воды, она полоскала в воде пальцы, как будто собираясь искупаться в бассейне.
      Но о ней придётся сказать тут несколько слов, потому что встреча с Инночкой имела самые неприятные последствия для экспедиции. Позже вся пятёрка смелых и отважных говорила, вздыхая:
      — Если бы тогда мы не встретили эту Слюсарёву, — всё осталось бы нашей тайной и никаких неприятностей у нас бы не было.
      Скажу сразу: Инночка Слюсарёва — самая удивительная девочка в классе. Не наружностью. Нет! Наружность у неё ничем не примечательная. Небольшого роста, худенькая, белобрысая, она отличается от всех других девочек только бровями, похожими на две запятые. Ну, и глаза ещё. Они у неё такие, словно удивилась она однажды, да так и осталась на всю жизнь удивлённая.
      Характер у неё просто железный. Я никогда ещё не видела её плачущей. А ведь сколько пролито под крышей школы девчоночьих слёз, сколько двоек тут полито горючими слезами! Если бы собрать все наши слёзы в одно место, получилось бы такое слёзохранилище, которое было бы вполне пригодным для лодочных соревнований. Помню, поставили ей как-то единицу за домашнюю работу, а она только хмыкнула и сказала равнодушно:
      — Подумаешь! Да я сама знала, что не получу больше.
      — И тебе не обидно?
      — Мне? При чём тут я? Пусть переживают единицу папа и мама. Они вчера пригласили столько гостей и так долго справляли мой день рождения, что мне просто было негде и некогда готовить уроки.
      Наши девочки с шестого класса, а некоторые с пятого и даже с четвёртого класса, уделяют много внимания своей одежде, вплетают в косы умопомрачительные банты, устраивают немыслимые причёски, прыскаются духами, стараются быть не просто чистыми, а блестящими, сверкающими, сияющими. А вот Инночка глубоко равнодушна к этому.
      Я сказала ей однажды:
      — Ты же девочка, а ходишь, как мальчишка. Платье у тебя помятое, ботинки нечищеные, бант торчит в косе, будто это носовой платок, а не бант.
      — Подумаешь! — передёрнула плечами Инночка. — Что ж я, по-твоему, экспонат для выставки? У меня всё чистое! И ботинки чистые, только не блестят. Ну, и пусть. Я же не кастрюля, чтобы блестеть.
      Как-то она измазюкала своё зимнее пальто не то в меле, не то в извёстке.
      Я сказала:
      — Зайдём ко мне почиститься. Неудобно же тебе идти домой в таком виде.
      Инночка фыркнула носом:
      — Вот новости! Подниматься к тебе на десятый этаж? Зачем? Прыгну с крыши в снег — и порядок! Подержи портфель.
      Она подбежала к гаражу школы, залезла на крышу и сиганула оттуда в снежный сугроб.
      — Всего и делов-то! — отряхнулась она. — Снег лучше всего чистит! Пошли!
      Инночка ни с кем не дружит в классе, но ни с кем ещё никогда не ссорилась, ни с кем не поругалась за шесть лет. А такое не часто встретишь в школе. Все ребята и дружат и ссорятся, а нередко не разговаривают друг с другом месяцами.
      Учится она не хуже Тани Жигаловой. Но рассеянная до смешного; И с ней всегда приключаются какие-то истории. То она решит не ту задачку, то вообще позабудет выполнить домашнее задание, а то потеряет тетрадь, учебник или дневник.
      — Ну, и потеряла, — зевает она. — Ну, и пускай. Искать не буду. Ничего хорошего в моём дневнике не было. А теперь в новом дневнике будет всё по-новому. Может быть, в миллион раз лучше, чем было.
      Ребята спросили её однажды, кем она хочет быть, куда думает поступить после школы. Что собирается делать?
      — Лаять! — не задумываясь, ответила она.
      Мы засмеялись, но Инночка сказала с самым серьёзным видом:
      — Ничего смешного! Лучше меня и сейчас никто в Ленинграде не лает. Свой талант я не собираюсь зарывать в землю.
      Мальчишки засвистели, стали её одёргивать (у нас всегда дёргают тех, кто заврался).
      — Нечего меня дёргать! — сказала Инночка. — Уж я-то знаю, как нуждается в таких специалистах радио. Называются они имитаторы. По телевидению ни одна детская передача не обходится без собачьего лая. Но что это за лай? Разве так по-настоящему лают? Жалкая брехня у них, а не лай собачий. За собак краснею, когда слышу, как лают по радио и по телевидению.
      А на другой день сама же смеялась над своей выдумкой.
      Когда мы подошли к фонтану, Инночка, взглянув на нас, радостно закричала:
      — Девочки! Несчастье! Стихийное бедствие!
      Ну, не странная разве? Кричит о несчастье, а сама сияет, будто пятёрку по арифметике получила.
      — Какое несчастье? — кинулись мы к ней. — Что случилось?
      Она протянула к нам руку, разжала ладонь, и мы увидели на мокрой ладони кожаный бумажник жёлтого цвета, чем-то туго-претуго набитый, почти круглый.
      — Что? Что это? — взволнованно спросила Валя.
      — Деньги! — просто сказала Инночка. — Понимаете? Обыкновенные деньги! Нашла уйму денег! Вот! Смотрите! — И, облизав языком губы, раскрыла бумажник.
      Мы так и ахнули.
      В нём было столько денег, что Марго даже взвизгнула.
      — С ума сойти! — закричала она. — На всё, на всё хватит! И на мороженое и на конфеты.
      — Определённо! — согласился Пыжик. — Тут даже на сотню тортов хватит. Но давайте серьёзно. Ты где же нашла такую уйму денег?
      — Там! — Инночка мотнула головой в сторону большого пруда. — Около скамейки… В траве. — Она повертела бумажник в руках и сказала, волнуясь: — Я сидела и он сидел. На одной скамейке. Вон там. Просто сидели. От нечего делать. Потом он схватился руками за сердце и упал со скамейки на землю. Потом потихоньку начал говорить: «Врача, врача!» А где же я могла взять врача? Правда, я тоже стала звать врача и кричать, пока не прибежала толстенькая тётенька. Ну, она взяла у него руку, немного подержала и покачала головою. Вот так.
      — Ну и что? А деньги?
      — Деньги — потом. Сначала она сказала: «Вызовите «Скорую помощь».
      Я побежала в магазин и позвонила по телефону.
      — А деньги?
      — Сейчас будут деньги. После «Скорой помощи». Она приехала и увезла дяденьку.
      — А деньги?
      — А деньги не увезли! Деньги валялись недалеко от скамейки. В траве. Трава — зелёная, а бумажник — жёлтый. Ну я и подумала: что это такое жёлтое? А это деньги. Вот! Пожалуйста!
      — Ясно! — сказал Пыжик. — Деньги вывалились из кармана. Определенно! Посмотрим. Тут должны быть и документы. В бумажнике всегда носят документы.
     
     
      Раскрыв бумажник, мы вытащили из него всё, что там было, но никаких документов, кроме двух лотерейных билетов, не оказалось. Тогда мы сели на скамейку и стали считать. Насчитали две тысячи восемьсот восемьдесят семь рублей.
      Марго сказала:
      — Если отнять для ровного счёта семь рублей на мороженое, останется ровно две тысячи восемьсот восемьдесят рублей.
      — Ну и что? — спросил Пыжик.
      — На семь рублей, — сказала Марго, — можно купить мороженого. Нам же полагается процент за находку. Вы что, Пыжик, не верите? Тётя Глаша нашла в прошлом году пять тысяч и отнесла в милицию, а ей дали процент. Правда, правда!
      Пыжик стал красным, как галстук.
      — При чём тут процент? — сказал он. — Когда деньги находят, их несут всегда в милицию… Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы отнести деньги в милицию, — прошу поднять руки.
      Мы быстренько проголосовали и все вместе пошли в милицию. Впереди шагала Инночка с бумажником в руке, а наша экспедиция шла сзади, чтобы Инночка не потеряла чего-нибудь по дороге.
      В милиции самый главный милиционер подумал сначала, что деньги нашёл Джульбарс, и хотел погладить его, но Джульбарс зарычал, и главный милиционер, отдёрнув руку, спросил строгим голосом:
      — А вы сосчитали деньги? Сколько тут?
      — Две тысячи восемьсот восемьдесят семь рублей! — хором ответили мы.
      — А больше не было? — спросил милиционер.
      — Больше не было, — сказал Пыжик.
      Милиционер стал писать на бумажке, где и как мы
      нашли деньги, и попросил нас расписаться, а потом встал, одёрнул куртку и сказал, что хочет пожать нам руки за честность.
      — При чём тут честность? — возмутился Пыжик. — Мы же пионеры! Может, вы думаете, что пионеры могли найти деньги и взять себе семь рублей на мороженое?
      Милиционер сказал, что он так не думает, потому что сам когда-то был пионером и всегда уважал и уважает пионеров. Тогда мы охотно пожали ему руку и вернулись в парк.
      Когда мы возвращались в парк, с нами увязалась и Слюсарёва Инночка, хотя никто из нас её и не приглашал вовсе.
      — Ты куда? — спросил Пыжик, останавливаясь.
      Остановилась и вся наша экспедиция.
      — А вы куда? — спросила Инночка.
      — Мы?… Ну… мы немножко прогуляемся.
      — И я немножко прогуляюсь!
      — Ребята, — сказал Пыжик, — вы понимаете?
      — Мы понимаем! — сказала Нина. — Но Инночку вполне можно взять. Она же отчаянная. Она же от других никогда не отстанет.
      Пыжик спросил Инночку:
      — Ты отчаянная?
      — Я свободная сегодня!
      — Мы идём на опасное дело! — предупредил Пыжик.
      — Ну и что? — повела плечами Инночка. — Всё равно мне до обеда нечего делать.
      Пыжик сделал страшные глаза, посмотрел по сторонам и сказал таким шёпотом, что даже мы — члены экспедиции — и то испугались.
      — А вдруг нам ни обедать, ни ужинать никогда уже не придётся? Думаешь, шучу, что опасная? Ого! По-моему, лучше тебе идти обедать.
      Пыжик просто не хотел, чтобы Инночка шла с нами. Вот он и старался напугать её. Да только она совсем не испугалась. Инночка так и загорелась вся.
      — Ой, как интересно! — подпрыгнула она и захлопала в ладоши. — У меня никогда ещё не было ничего опасного. Я иду. Точка. И восклицательный знак!
      — Подожди! — нахмурился Пыжик. — Ты идёшь? Но согласна ли вся экспедиция, чтобы ты пошла с нами… Ставлю на голосование. Кто «за, — прошу поднять руки.
      При одном воздержавшемся, Пыжике, Инночку тут же включили в спасательную экспедицию, и мы зашагали в сторону танцевального павильона. В эту минуту никто и не подумал даже, какую непоправимую ошибку сделали мы, захватив с собою Инночку. Но человек не всегда понимает, когда он ошибается, а может быть, человеку даже полезно ошибаться, чтобы научиться думать и лучше понимать всё?
      Но уже поздно. Надо спать. Продолжу свои записки завтра.
     
      30 августа
     
      Воспоминанья прошлых дней теснятся в памяти моей! Откуда эти слова, никак не могу припомнить. Пушкин? Лермонтов? Ну, да это не важно. Расскажу, что случилось с нашей экспедицией.
      Когда мы подошли к павильону танцев, Пыжик сказал торжественно:
      — Ребята, держаться всем до последнего. Все за одного, один за всех. Если придётся бежать, сбор назначаю у главного входа.
      Мы осмотрелись и стали отсчитывать вдоль канала шаги, медленно двигаясь к мостику.
      — … четырнадцать… пятнадцать… шестнадцать… семнадцать… Стоп! Смотрите под ноги! — скомандовал Пыжик.
      — Есть! — прошептала Валя, наклоняясь поспешно над небольшим холмиком, на котором лежали сложенные крестом два ржавых гвоздя.
      Пыжик внимательно осмотрел землю под ногами и, покивав головою, как будто пробуя, хорошо ли она держится у него на шее, процедил сквозь зубы:
      — М-да… Понятно! Пока всё идёт, как я думал. А теперь смотрите хорошенько по сторонам, чтобы нам никто не помешал. Возможно, за нами уже следят и потому…
      — Кто?
      — … и поэтому, — продолжал Пыжик, не обратив внимания на вопрос Нины, — будем осторожны. Я начинаю копать, а вы… Короче говоря, — заметите подозрительных людей, — свистните!
      — Но я совсем не умею свистеть! — предупредила Нина.
      — Крякни уткой! Кря-кря! Доступно?
      — Могу! — кивнула Нина.
      Пыжик опустился на колени и принялся разгребать осторожно землю руками. Джульбарс подошёл к воде и с такой жадностью начал лакать, будто пять дней росинки у него не было на языке.
      Над головами прошёл с рёвом самолёт с четырьмя моторами. Может, «ТУ-104» или «ТУ-114». Я подумала: интересно, видят нас пассажиры сверху или не видят и как, вообще, выглядит из окна самолёта земля? Я никогда ещё не летала и не представляю даже, что чувствуешь, когда летишь на такой страшной высоте.
      Вдруг Нина крякнула:
      — Кря-кря!
      Пыжик вскочил.
      — Где? Что?
      Нина повела носом в сторону мостика через канал.
      — Идут! — прошептала она.
      Мы так и замерли.
      По мостику передвигались две загадочные личности, волоча за собою по воде тёмные, длинные тени.
      — Мужчина! — подтолкнул меня Пыжик.
      — И женщина! — вздохнула Валя.
      Мы стояли минут пять, пока загадочные личности не прошли и не скрылись в тёмной зелени, а потом снова принялись за работу.
      — Фаруэлл! Фаруэлл! — попрощался с ними Пыжик, почему-то по-английски, и начал копать яму, выгребая из неё осторожно руками землю, то и дело наклоняясь над ямой, внимательно рассматривая каждый комочек земли, даже растирая её пальцами.
      — О'кей! О'кей! — бормотал он, окончательно переходя на английский язык, считая, наверное, этот язык более подходящим для спасения чести Нептуна и его товарищей.
      Солнце припекало уже основательно. Марго захотела пить. Джульбарс ушёл куда-то по своим собачьим делам. Инночка начала зевать и сказала, что ей скучно. Пыжик посоветовал пойти в читальный павильон и почитать «Крокодил», если Инночке неинтересно заниматься серьёзным делом.
      Яма становилась всё глубже и глубже, и мы уже начали сомневаться. Обливаясь потом, Пыжик подбадривал всех, покрикивая то и дело:
      — Ещё одно последнее усилье, и ямочка закончена моя!
      И вдруг закричал:
      — Есть, ребята, есть!
      Вся экспедиция так стремительно нагнулась над вырытой ямой, что послышался ужасный шум. Это мы столкнулись лбами. Откуда-то появился и Джульбарс. Он тоже посмотрел внимательно на дно ямы и начал лаять.
      — Чувствует! — сказал Пыжик. — У собак удивительное чутьё на преступления. Дайте ему понюхать след.
      Валя стала тыкать Джульбарса носом в яму, но он обиделся и не захотел брать след.
      — Ничего, ничего! — сказал Пыжик. — Не насилуй его! Он сам поймёт сейчас, что нужно ему делать. — Пошарив в яме рукой, Пыжик вытащил оттуда бутылку, густо облепленную песком. — Есть! — и тихо свистнул. — Всё идёт, как я предполагал!
      Он поднёс бутылку к глазам, посмотрел сквозь неё на солнце.
      — Всё понятно! Всё так и должно быть! — сказал он бодро.
      Мы просто сгорали от любопытства.
      — Что?
      — Что понятно?
      — Мы ничего не понимаем!
      Пыжик поднял руку вверх:
      — Спокойно! Сейчас поймёте. Давайте Джульбарса.
      Валя подтащила упирающегося Джульбарса за ошейник к Пыжику.
      — Спокойно! — скомандовал Пыжик и обратился к Джульбарсу заискивающе: — Джульбарсик, многоуважаемый пёсик. Вот эту бутылочку, — он сунул под нос Джульбарсу бутылку, — нужно понюхать и взять след. Понимаете! След! Вашим симпатичным носиком. Ду ю андэстэнд ми? — спросил он по-английски и тут же перевёл на русский язык: — Вы понимаете меня?
      Джульбарс, удивлённый вежливым обращением и английским языком, посмотрел растерянно на бутылку, на Пыжика, громко чихнул и, не ожидая, пока Пыжик скажет ему: «Будьте здоровы!» — молча пошёл прочь.
      — А ну, вернись! — дёрнул Джульбарса за хвост Пыжик.
      Джульбарс, повернув голову, оскалил зубы. Из горла его вырвалось угрожающее рычанье.
      Пыжик отдёрнул руку.
      — Хам! — рассердился Пыжик. — Тоже ищейка называется!
      — Он устал! — вступилась за Джульбарса Валя.
      — Ничего не устал! — нахмурился Пыжик. — Лодырь! Самый бесполезный гав-гав. Может искать след только в миске. Зря мы его взяли с собой. Ну, да ладно. Обойдёмся без собак. Отойдите в сторону!
      Пыжик взмахнул бутылкой и с размаху хлопнул её о камень. Осколки стекла брызнули во все стороны. Из бутылки вывалилась свёрнутая в трубочку бумажка.
      Пыжик развернул её и прочитал вслух:
      «Возьмите лодку, плывите на островок, который расположен в трёх кабельтовых от причала. На острове найдёте берёзовый кол, а под ним — дальнейшие указания.
      Нептун — гроза морей и четыре бороды».
      Пыжик обвёл нас торжествующим взглядом.
      — Ну? — помахал он победоносно бумажкой. — Это что? Это какое дело? Серьёзное или не серьёзное? Кто говорил — разыгрывают? — И уже другим, деловитым тоном скомандовал: — Пойдём по горячим следам. Надо сразу же взять лодку напрокат. На час. За час берут три рубля. Понятно? У кого есть три рубля?
      Мы переглянулись.
      Ни у кого таких денег не оказалось, конечно. Пыжик, предложил порыться в карманах и выложить всё, что имеется у каждого.
      — Вносите, ребята, кто что может, — распорядился Пыжик. — Если не хватит, — добавлю.
      Я нашла в своих карманах тридцать девять копеек, Марго семнадцать копеек. Нина и Валя собрали вместе двадцать две копейки, а капитал Инночки составлял ровно четыре копейки. До трёх рублей не хватало всего-навсего двух рублей и восемнадцати копеек.
      — Эх, вы! — сказал Пыжик с раздражением. — Ну как можно выходить из дома без копейки в кармане? А вдруг что-нибудь случится?…
      Он вывернул карманы с видом миллиардера, который и счёта не знает деньгам. Посыпались пуговицы, копейки, пустые патрончики от мелкокалиберки, круглая коробочка из-под вазелина и скомканные фантики.
      — Считайте! — небрежно повёл рукою Пыжик над своими сокровищами. — На «Волгу», конечно, не хватит, но кое-что наберётся!
      Мы сосчитали капиталы Пыжика: один рубль и пятьдесят копеек, а сосчитав, переглянулись.
      — Вот я говорила, — торжествующе посмотрела на всех Марго, — говорила, что надо взять семь рублей из находки! Или хотя бы два рубля, а вы… не договорив, она махнула рукой, как бы считая бесполезным продолжение разговора.
      — Говорила, говорила, — передразнил Пыжик, — а кто же знал, что нам понадобится рубль пятьдесят?
      — Может, сходить в милицию? Может, объяснить им?
      — Ерунда! — нахмурился Пыжик. — Там ещё подумают, будто для того мы только и находим деньги, чтоб получать за находку рубли и копейки…
      — А если без лодки? Давайте поплывём без лодки! — предложила Нина. — Я запросто доплыву до островка. Он же почти рядом!
      — Читать умеешь? — ткнул пальцем в плакат Пыжик. — За купанье штраф! Прочла? Имеешь деньги, чтобы уплатить? — И вдруг он хлопнул себя по лбу ладонью. — Есть выход! Есть! За мной! Придумал! Надо уговорить кассиршу! Попросим лодку не на час, а на полчаса! Пошли!
      Разговор с кассиршей был серьёзным и продолжительным.
      Пыжик стоял, сунув голову в кассу, на цыпочках а во время разговора так беспокойно перебирал ногами, что можно было подумать, будто кассирша мылит ему голову и в глаза Пыжика набилась мыльная пена.
      Наконец он вытащил голову из кассы, радостно повернулся к нам. Лицо его сияло, правый глаз подмигивал заговорщицки:
      — По-ря-до-ок! — пропел он. — Идём! Согласилась!
      Мы побежали к причалу.
      — Ребята! — кричал на бегу Пыжик. — Дал честное пионерское вернуть лодку раньше даже чем через полчаса. Действовать быстро, зря не терять ни минуты, иначе, ребята, мы не расплатимся с кассиршей и подорвём пионерский авторитет. Учтите, ребята, я дал ей честное пионерское.
      Не теряя понапрасну ни одной минуты, все вскочили в лодку и тронулись в путь. Но вот тут-то произошла небольшая заминка. Джульбарс тоже полез в лодку и чуть-чуть не опрокинул нас.
      — Паразит! — процедил Пыжик сквозь зубы. — Не внёс ни копейки, а лезет, будто три рубля вложил. Слушай, Павликова, скажи ему, чтобы он шёл домой.
      — Он не пойдёт! — вздохнула Валя. — Он очень любит кататься на лодке.
      — Здравствуйте! — усмехнулся Пыжик. — Как будто мы специально пришли сюда, чтобы катать этого лодыря.
      Он посмотрел на Джульбарса с возмущением. Но у Джульбарса такие зубы, что Пыжик не стал с ним спорить.
      Он взмахнул вёслами, и мы, не теряя ни минуты, сразу стали мокрыми курицами, потому что Пыжик обрушил на нас вёслами половину пруда.
      Марго завизжала. Пыжик обиделся.
      — Эх ты, — сказал он, — а если бы мы попали в шторм на двенадцать баллов? Ты визжала бы, наверное, так, что оглохли бы жители Сан-Франциско и мыса Доброй Надежды.
      — Ах, — сконфузилась Марго, — вы, Пыжик, не обращайте внимания. Я это… от удовольствия…
      Пыжик сорвал с головы кепку, бросил её под ноги и крикнул:
      — Полный вперёд! Помогайте загребать руками, и да спасёт наши души провидение!
      Все начали помогать. Поднялся невообразимый шум. Джульбарс залаял. Лодка стала раскачиваться так, что Валя побледнела.
      — Осторожнее, осторожнее! — закричала она, вцепившись руками в борта.
      — Нам не страшны океаны! — засмеялся Пыжик и стал выкрикивать непонятные команды:
      — Право на бакборт! Крепи стакселя! Отдай брамсели!
      Инночка запела ужасным голосом:
      Она бы очень даже просто допела всю песню до конца, но, к счастью экспедиции, Нина закричала:
      — Земля! Земля!
      Кто бывал в парке Победы, тому, конечно, знаком необитаемый островок, расположенный на зюйд-вест от причала на расстоянии нескольких узлов. По-морскому. Или в пятидесяти метрах, при переводе на метрическое исчисление.
      Вот к нему-то мы и плыли.
      — Ясно вижу землю! — отрапортовала Нина. — Остров покинут жителями, но берёзовый кол они оставили.
      — Самый тихий! — скомандовал Пыжик, табаня вёслами.
      Лодка подошла к берегу.
      — Спокойствие! — поднял руку Пыжик. — Приготовить спасательные шлюпки. Первыми садятся женщины и дети!
      Но Джульбарс (такой бестолковый) высадился на берег раньше всех. Не ожидая организованной высадки, он оттолкнулся от лодки ногами и, сиганув на берег, накренил борт так, что через него хлынула вода и все мы очутились по пояс в затопленной лодке.
      — Мужчины уступают женщинам спасательные пояса, сами добираются до берега вплавь! — закричал Пыжик, выскочив на берег. Следом за ним стали выпрыгивать из лодки, как лягушки, и девочки, мокрые с головы до ног.
      — Назовём этот остров «Земля Пыжика»! — предложила Нина.
      Пыжик мотнул головой.
      — Неинтересно! Предлагаю другое название: «Остров Спасённых Душ!». Мы же потерпели кораблекрушение! Понимаете? Океанские валы выкинули нас на берег, и мы сошли на землю со слезами благодарности. Давайте, ребята, слёзы благодарности!
      Он плеснул на лицо пригоршню воды, высоко поднял руки к небу:
      — О великое Провидение! Моряки бригантины «Стелла Полярис» обещают тебе отныне не прикасаться к рому и виски в течение трёх лет.
      Нина Станцель тоже брызнула на себя водою и, не вытирая слёзы благодарности, тоже подняла руки вверх:
      — Клянусь не убивать никого по святым пятницам! Отныне и присно, алиллуия, алиллуия, алиллуия!
      Мы все побрызгались немножко, чтобы у всех на глазах были слезы благодарности, после чего вытащили лодку на материк и начали отливать из неё воду.
     
     
      Пока мы так дурачились, Валя закричала:
      — Весло!.. Ой, весло поплыло!
      Как оно ухитрилось пуститься в самостоятельное плавание, никто не понял, но всем стало ясно, что с одним веслом нам ни за что не вернуться на берег, а придётся остаться на необитаемом острове, потому что мы и с двумя-то вёслами перемокли все.
      — Полундра! — прошептал Пыжик. Не спуская глаз с уплывающего весла, он начал поспешно стаскивать штаны. Стянув проворно рубашку через голову, поддернув трусики и крикнув: «Старый пират плавал, как молодой кашалот», — Пыжик кинулся, взбучив столб брызг, в морские глубины.
      Не раздумывая долго, следом за ним бросился, коротко тявкнув, Джульбарс. И оба поплыли наперегонки к веслу.
      Пыжик первым схватил весло, но Джульбарс решил, кажется, что Пыжик напрасно вмешивается в собачьи дела.
      Мотнув головою, Джульбарс схватил весло зубами, потянул к себе, угрожающе рыча на Пыжика.
      — Пусти, уродина! — закричал Пыжик, вырывая весло из пасти Джульбарса.
      Валя пожала плечами:
      — Не понимаю, за что он оскорбляет Джульбарса. Он же хочет помочь ему.
      — Ничего не помочь! — сказала Марго. — Он только мешает человеку. Уж очень много он воображает о себе, твой Джульбарс.
      Борьба за честь спасения весла становилась нешуточной.
      — Куда тянешь, дура собачья? — кричал Пыжик. — Пусти! Слышишь? Кому говорю?
      А Джульбарс и не подозревал даже, что он должен уступить свою собачью обязанность Пыжику. Ловко перехватив весло зубами, он победоносно вздёрнул хвост над водою и поплыл с веслом к берегу, посматривая то вправо, то влево.
      — Отдай! — настигал брассом Джульбарса Пыжик.
      Но мы на берегу сразу оценили всю серьёзность положения. Ведь Джульбарс мог плыть и к нам, и к причалу. Ему даже выгоднее было бы доставить весло на большую землю, так как в эту минуту она была расположена к нему гораздо ближе, чем остров.
      — Не пугай! Не пугай Джульбарса! — закричали мы и самыми подхалимскими голосами стали кричать наперебой: — Сюда, Джульбарсик! Сюда, собачка! Колбаски дадим! Косточку! Мы здесь, мы здесь, Джульбарсик.
      Конечно, никаких косточек, никакой колбаски у нас не было, но откуда же мог знать Джульбарс, что мы его обманываем?
      Он подплыл с веслом в зубах к острову, а когда Валя взяла весло, выскочил на берег, отряхнулся и начал лаять на подплывающего Пыжика.
      Пыжик вылез из воды злой, как не знаю кто.
      — Если не уложимся в полчаса, — сказал он, — пусть Джульбарс сам тогда платит за прокат лодки. — Посмотрев на нас, он закричал: — А вы-то что стоите? Денег нет, чтобы платить за прокат, а выстроились, как миллионеры на прогулке. Давайте же, ребята, давайте. Времени же у нас в обрез.
      Фу, устала как! Больше не могу писать. Короче говоря, — продолжение следует. Завтра!
     
      1 сентября
     
      Весь день — сплошные улыбки, цветы, шум, радостные встречи. Все рассказывают, захлебываясь, о летних переживаниях. Многие ребята загорели и, кажется, выросли.
      Были, конечно, уроки, но… кто же не знает, как трудно слушать внимательно после летних каникул.
      Пыжик, увидев меня, оскалил зубы, засмеялся:
      — Ну, как Нептун? Не пишет?
      Да, Нептун. А я ещё не всё рассказала о нём. Попробую закончить его историю!
      Значит, так.
      Пришвартовались мы у необитаемого острова, а так как он был расположен на такой широте и долготе, что через всю его территорию можно было переплюнуть как с севера на юг, так и с востока на запад, отыскать берёзовый кол было не трудным делом. Кол мы выдернули и, раскопав землю под ним, нашли бутылку, а в ней записку:
      «Не торопитесь, но и не медлите. Вы уже у цели. Ещё одно усилие — и ключи перейдут вам в руки!..
      — Стойте, стойте, какие ключи? — спросила Нина.
      — Какие, какие?! Неужели непонятно? Ключи к спасению чести, — нахмурился Пыжик. — Но давайте не будем перебивать. Где я остановился? Ага. Вот…
      «Смело идите к памятнику Зои Космодемьянской. Когда подойдёте к памятнику, встаньте лицом к большому пруду, спиною — в сторону памятника Матросову, потом поверните головы на два румба вправо. Вы увидите справа от себя заросли кустарника. Вот тут-то, в двух шагах от парковой дорожки, в самых зарослях кустарника, ищите медную пуговицу. Возьмите её в правую руку. За пуговицей потянется тонкий шнурок. Не удивляйтесь, а тяните его до тех пор, пока не вытянете из земли вокарудотс, а также ценную премию за ваши усилия…
      Привет! Нептун — гроза морей и четыре бороды».
      — Что такое вокарудотс? — спросила Инночка.
      — Что, что? — усмехнулся Пыжик. — Самый обыкновенный вокарудотс. Ну, да это слишком долго объяснять… Достанем его из-под земли — вокарудотс, — тогда ты и сама увидишь, что это такое… И давайте, ребята, без глупых вопросов… Короче говоря, плывём сдавать лодку.
      Мы пришвартовались мокрые-премокрые, и каждый из нас изображал на берегу петергофский фонтан, — так обильно стекала со всех вода.
      Марго предложила пойти на пляж, чтобы обсушиться немного на солнышке, но Пыжик криво усмехнулся:
      — Трижды ха-ха! Первоклашки мы, что ли?… Как это поётся? Солнце, воздух и вода нам полезны завсегда! Закаляйся, как сталь!
      Марго поспешила согласиться.
      — Я лично не против, — забормотала она. — Мне так приятно даже… Холодит и… вообще. Я за вас, Пыжик… беспокоюсь… Как бы вам не простудиться…
      Что за чудесный день сопровождал экспедицию!
      Солнце освещало тенистые аллеи, чтобы нам удобнее было шагать по ним; облака плыли над нами, как бы желая проводить нас и посмотреть, чем кончится экспедиция; шпалеры кустарников и деревьев, покрытых весёлым, зелёным пухом, стояли по сторонам, как солдаты при встрече королей, президентов и министров. В нежной клейкой листве парка возились ошалевшие от весеннего воздуха суматошливые воробьи, и они чирикали так, как могут чирикать только одни ленинградские воробьи, которые выполняют в парках Ленинграда обязанности соловьёв и других приличных птиц. Подсвистывая воробьям, тёплый ветер шевелил опушённые клейкою листвою кроны деревьев, ерошил зеркало прудов; вода в них искрилась под солнцем живой, сверкающей чешуёй.
      Экспедиция шагала по аллеям, оставляя за собой шлейф стекающей со всех воды, поливая щедро посыпанные свежим песком дорожки. Позади тащилась (именно тащилась, а не шла и не шагала) Инночка Слюсарёва. Она всё время останавливалась, то и дело потирала лоб, бормотала что-то под нос.
      Оглядываясь назад (мне показалось, что она заболела), я вдруг увидела, как Инночка опустилась на колени и, странно жестикулируя, принялась выписывать на песке пальцем не то чертежи какие-то, не то таинственные письмена.
      Я окрикнула её:
      — Э, что у тебя там?
      Инночка подняла голову, а встретив мой взгляд, неожиданно захохотала, да так, что все невольно остановились, недоумевающе поглядели друг на друга.
      — Чего хохочешь? — удивилась Нина. — Смешинка в рот попала?
      Взмахнув руками, Инночка села на песок и принялась так хохотать, словно её щекотали.
      — Да ты что? — испугалась Валя. — С ума сошла?
      — Наоборот! — крикнула Инночка и снова захлебнулась смехом. — Наоборот надо! — выкрикивала она, вытирая проступившие от смеха слёзы. — Если наоборот, — тогда всё понятно!
      — Сошла с ума! — вздохнул мрачно Пыжик. — Я же говорил, нельзя брать на такое опасное дело всех, кто под руку попадёт! Тут нужны люди с крепкими нервами. Пусть идёт домой! Скажите ей!
      — Ты можешь идти домой! — крикнула я. — Теперь мы одни справимся! Отдыхай!
      — А вокарудотс? — снова захохотала Инночка.
      — Ну, и что? — подозрительно посмотрел на неё Пыжик.
      Инночка, зажав одной рукой рот, чтобы не расхохотаться, и вся посинев от натуги, другую руку подняла вверх и стала писать что-то по воздуху.
      Мы ничего не поняли.
      — Перестань смеяться! — попросила Нина. — Говори по-человечески.
      — Но я же и говорю! — развела руками Инночка. — Наоборот надо. Читайте «вокарудотс» не слева направо, а справа налево, и получится «сто дураков»!
      — Она больна! — сказал Пыжик. — Отведите её домой!
      Инночка всплеснула руками:
      — Неужели непонятно? Ну, тогда читайте сами! А я уже прочитала, и у меня получилось… Что получилось? А получилось: «Тащите шнурок и сто дураков».
      — Розыгрыш? Да? — почему-то обрадовалась Нина. — Ну, что, разве я не говорила?
      — Что ты говорила? — взорвался Пыжик. — Ничего не говорила! И зачем ты пошла с нами, — не поймёт вся Академия наук.
      — А что я теряю? — усмехнулась Нина.
      — Что теряешь? — растерянно переспросил Пыжик, думая о чём-то другом. Глаза его стали скучными, он весь словно посерел, осунулся, ресницы его пришли в движение: то вверх, то вниз, то вниз, то вверх, будто отплывал он от неприятностей, помахивая, вместо платочка, ресницами.
      — Подождите! — поднял руку Пыжик. — Одну минутку! Во-кару-дотс! — он присел, поспешно начертил на песке это дурацкое слово, провёл по нему пальцем и грустно вздохнул. — Правильно! Сто дураков! — И, взглянув на нас, захохотал так, словно боялся заплакать. — Ха-ха! — выжимал он из себя весёлый смех, глядя на всех невесёлыми глазами. — Так я же давно догадался, что это розыгрыш! Эх, вы!
      — Догадался? — усомнилась я. — Тогда зачем же ты:…
      — А затем! — Пыжик оскалил зубы, как Джульбарс. — Для интереса! Вот зачем! — И вдруг лицо его повеселело, глаза заблестели, радостная улыбка раздвинула губы. — Ну, сто дураков! Ну, хоть двести даже! Ну и что? Ну, а дальше? Тайна-то ведь не раскрыта? Нет! Мы же всё равно ещё не знаем, кто разыграл нас! И почему именно нас, — тоже непонятно. Значит, — он сделал паузу, молча посмотрел на всех и решительно надвинул кепку на ноc, — я остаюсь! Выясню всё… один! Если никто не останется!
      — Почему никто, Пыжик? Я остаюсь с вами! — послышался голос Марго.
      — И я!
      — И я!
      — И я!
      — А мне, — сказала Инночка, — всё равно нечего делать.
      Мы двинулись к памятнику Зои. Но хотя работы экспедиции продолжались, настроение у всех было, видимо, такое же, как у меня. А моё, скажу честно, определённо испортилось. Мне показалось, что и солнце светит после появления вокарудотса уже не так, да и всё в парке стало вроде невесёлым, как дождливая, осенняя ночь.
      Молча мы прошли танцевальную площадку, молча миновали розарий, также молча промаршировали по аллее Героев Советского Союза. И только когда над пушистой зеленью молодых лип показалась бронзовая голова самой храброй девушки, Пыжик сказал, как бы разговаривая сам с собою:
      — Но только это не наши ребята… Почерк мировой… И опять же — ни одной ошибки в письмах… Нет, честное пионерское, это всё-таки самая настоящая тайна.
      Облака плыли над бронзовыми плечами Зои, пепельно-сизые голуби вились над её головой, опускаясь на бронзовые волосы, на закинутую за плечи винтовку. Зоя стояла повернув голову в нашу сторону. Она смотрела на экспедицию таким спокойным и твёрдым взглядом, что мне захотелось остановиться, и что-нибудь сказать ей.
      Проходя мимо Зои Космодемьянской, Пыжик отвернулся и, кажется, покраснел. Ведь Зоя единственная девочка, которой, как говорил Пыжик, он завидует.
      — Ладно, сейчас узнаем, — сказал он, нервно подёргивая воротничок куртки, — сейчас всё станет ясно. И кто разыгрывает, и почему разыгрывает, и так далее. — Он говорил, обращаясь к нам, но смотрел на нас, как на пустое место. Его глаза глядели куда-то дальше. — В общем-то, теперь самое интересное узнать, кто и для чего разыгрывает. Да! Вот в чём штука!
      Мы грустно вздохнули.
      Как хорошо, как интересно началось всё! Ну, почему в загадочную тайну вмешалась Инночка? Хотела всё описать сегодня, но уже устала, да и пора ложиться спать. Но завтра обязательно, непременно закончу рассказ о приключениях в парке Победы.
     
      2 сентября
     
      Медную пуговицу мы отыскали быстро. В зарослях кустарника Инночка и нашла её. Она же (как будто для того мы её пригласили) вытащила прикреплённый к пуговице шнурок, а затем, проворно перебирая непомерно длинный шнур, вытянула из-под корней какой-то свёрток.
      — Вот!.. Тайна!.. — Инночка схватила что-то завёрнутое в газету и перевязанное бечёвкой. — Вскрываем? — И, не ожидая ответа, распаковала свёрток. — Ура! — захохотала Инночка. — Это вам!
      Мы отшатнулись.
      В руках Инночки появился пучок розог, обвитый розовой ленточкой. На ленточке было написано тушью:
      «Наружное. Принимать перед чтением книг о похождениях шпионов.
      Привет! Нептун — гроза морей и четыре бороды».
     
      — Вот это секрет! — совсем уже бесстыдно захохотала Инночка.
      Нина посмотрела на небо и, улыбаясь, вздохнула.
      — Пятеро отважных и смелых открывают тайну! — сказала она и, передёрнув плечами, достала из кармана маленькое зеркальце. — Пятеро курносых оканчивают игру со счётом пять — ноль в пользу Нептуна — грозы морей! — снова вздохнула Нина и, поглядывая в зеркальце, стала рассматривать свои зубы.
     
     
      Я посмотрела на членов экспедиции. Кроме Инночки, все пятеро были действительно курносые. Все до одного курносые.
      Неужели это простое совпадение? Мне показалось в эту минуту, что я сделала какое-то научное открытие, но какое именно, этого я ещё не могла понять. Однако разве не удивительно, что пять курносых попали, как один, в такое глупое положение?
     
     
      Впрочем, лично я не совсем курносая. Пожалуй, я только подвид небольшой курносости. Но лишь успела я отметить мысленно деление курносых на виды и подвиды, как с ужасом подумала: «Ну и шум будет в классе, когда узнают о наших порождениях в парке».
      — Девочки, — сказала я, — как это хорошо, что у нас появилась настоящая тайна. Собственная! И вы понимаете, конечно, что нам теперь придётся хранить её, заботиться о том, чтобы никто не узнал о приключениях с Нептуном.
      — Ясно! — повела носом Марго. — Если в классе узнают, — засмеют!
      У Пыжика был самый смущённый вид.
      — Ребята, — сказал он, расстегнув воротник рубашки, — вообще-то ничего страшного не случилось… Ну, просто… играли и… всё тут! И никому докладывать об этом, конечно, не стоит… Мало ли кому и как нравится играть… Лучше всего, чтобы никто не знал… Да! Короче говоря, предлагаю… Давайте поклянёмся…
      — …над розгами! — захихикала Инночка.
      Ну, зачем мы взяли её с собою?
      Пыжик покосился на неё, но, сделав вид, что не слышал, поднял вверх крепко сжатый кулак:
      — Поклянёмся, ребята…
      — Стойте, стойте, — закричала Инночка, наклоняясь, — тут что-то ещё есть! Завёрнутое в целлофан! — Она выудила из пучка розог пакетик и вдруг заорала так, что её услышали, наверное, и на Выборгской стороне, и на Охте. — Соска! Ура! Одна на всех! И с приложением! Глядите! Записка! Ого! Читаю: «Принимать между главами шпионских книг. Перед употреблением не болтать. Четыре бороды и одна безусая особа!»
      — Ясно, — угрюмо сказал Пыжик. — Подстроил кто-то из девчонок, а всю эту пакость устроил или старший брат, такое моё мнение, или целая банда.
      — Тогда, — сказала Нина, — я знаю кто. Лийка Бегичева. У неё же целая банда мальчишек. Стиляг. Семиклассников. Они всегда с ней бывают.
      Пыжик покачал головою.
      — Почерк не семиклассный, — вздохнул он. — Да и стиляги написали бы по-другому. Но не в этом дело, ребята! Дело в том, что мы должны дать клятву не трезвонить в классе об этом… стихийном бедствии. Поклянёмся же держать загадочное дело в тайне!
      — Ой, девочки, — отскочила Инночка, — у вас теперь столько тайн, что даже голова кружится. Я пошла. До свиданья!
      — Куда?…
      — Постой!
      — Куда же ты?
      Но Инка, бессовестно — оскалив зубы, помахала рукою и помчалась так, что её худые длинные ноги взлетели к самому затылку.
      — Всё! — опустил голову Пыжик. — Мы пропали! Завтра весь класс будет скалить зубы.
      Марго дотронулась до руки Пыжика:
      — Вы не расстраивайтесь, Пыжик. Пусть смеются, а мы будем дружить.
      Пыжик угрюмо поковырял носком ботинка землю.
      — Говорил, не надо её брать, а вы — голосовать, голосовать.
      Он круто повернулся и пошёл, не взглянув на нас, к главному входу в парк.
      Растерявшаяся Марго подняла с земли пучок розог, посмотрела, смешно мигая глазами, на девочек, на спину Пыжика и закричала:
      — Пыжик, а это… Вы не возьмёте?
      Она протянула розги, считая, кажется, что они могут принадлежать только ему одному.
      Пыжик оглянулся, бросил диковатый взгляд на розги, со злостью посмотрел на Марго. Она побледнела, опустила низко голову.
      Кто же, однако, подшутил над нами?
     
      ЗАПИСАНО В РАЗНОЕ ВРЕМЯ
     
     
      На уроке зоологии по партам пошло гулять какое-то послание. Я видела, как, читая его, ребята хихикали, посматривали то на меня и Марго, то на Пыжика, то на Валю и Нину.
      Ну, конечно, кто-то остроумничает о наших похождениях в парке.
      Я старалась сидеть спокойно, как будто меня и не касается глупое хихиканье, но легко ли изображать мраморный памятник, когда чувствуешь, как на тебя показывают пальцем. И самое неприятное было то, что ведь я даже не знала, какие гадости написаны о нас.
      Наконец, обойдя все ряды, записка пошла гулять по нашему ряду, а скоро подошла и к нашей парте.
      Сзади протянулась рука. Я услышала хихикающий шёпот Бомбы:
      — Антилопа, тебе письмо от Нептуна! — И на мою парту упал свёрнутый клочок бумаги.
      Я развернула его и увидела пять отвратительных уродов. Они мчались, широко открыв рот, к чудовищу с трезубцем. У ног чудовища стояла корзина. В руках чудовище держало пучок розог с лентой, на которой было написано мелко: «На память от грозы морей».
      Под рисунком были стихи:
      Внизу была пометка: «Прочитай и передай дальше!»
      И такие бездарные стихи, глупые, как поэт, который написал их, вызвали такой же глупый смех.
      Я была возмущена. Что же тут смешного? Я чувствовала, как на меня смотрит весь класс. Уж не думают ли они, что я расплачусь? Ну, как бы не так!
      Пожав плечами, я передала рифмованную гадость Марго.
      — Не подавай вида, — прошептала я, — изобрази на лице презрение и отдай Пыжику.
      Марго прочитала и, конечно, ужасно расстроилась.
      — Я… порву это! — захныкала она.
      — Не смей! Нас же тогда засмеют! Изобрази презрение!
      Марго выпятила губы. Не знаю, понимает ли она, что такое презрение, но, по-моему, она изобразила сестрёнку Вали — Лильку, когда та принимает рыбий жир.
      Я выхватила послание из рук Марго и перебросила его Пыжику.
      Пусть все видят, что наша парта приняла стихи без особых переживаний.
      Марго шепнула:
      — Это Лийка! Это она сочинила!
      Я посмотрела на Лийку.
      Она сидела, вздёрнув нос, гордо посматривая по сторонам, как бы желая сказать:
      — Вот она я! Смотрите! Это я, я, я сочинила. Вам никогда не написать таких стихов. А для меня ничего не стоит даже ещё ядовитее сочинить стишки.
      Ну, погоди же! На большой перемене я научу тебя сочинять такие поэмы, что ты придёшь домой с расцарапанным носом и хорошенькими синячками на ручках. Я отучу эти ручки делать гадости. Пусть они научатся сначала убирать за собою постель, одевать тебя, а уж потом пишут, что им вздумается.
      Я послала Пыжику записку:
      «Это Лийка-кривляка сочинила. Она давно уже занимается такими гадостями. С третьего класса. Надо заманить её в большую перемену в пустой класс. Ты встанешь у дверей, а я зайду и хорошенько поговорю с ней. Ладно?»
      Пыжик, прочитав записку, взглянул на меня и помотал недовольно головой, потом быстро написал что-то и передал мне.
      Я прочитала:
      «Если это Лийка, — имею другой план. После урока нам всем отважным (зачёркнуто) пятерым надо собраться. Предупреди Марго и Нину. Павликовой я сказал. Сбор на большой лестнице».
      Я показала записку Марго. Она вздохнула так, будто в груди у неё скопились все ураганы, тайфуны, самумы и штормы.
      — Пыжик теперь очень расстроится! — сказала она. — Пыжику это всех неприятнее.
      Вот глупости какие! Почему же один Пыжик будет переживать? А я? А Валя? А Нина?
      Ну, конечно, нам было сейчас не до зоологии. Я еле-еле дождалась конца урока, а как только услышала звонок, сунула учебник в парту и, кивнув Пыжику, побежала к большой лестнице.
      Пожалуй, это самое удобное место для совещаний. Особенно в большую перемену, потому что орут и визжат здесь так, что можно спокойно обсудить любое дело и никто не услышит ни слова. Все секреты тут тоже очень удобно передавать.
      Я прибежала к лестнице.
      С визгом, хохотом и свистом, толкая и обгоняя друг друга, мчались мальчишки. Первоклашки скатывались, визжа от восторга, по перилам, не забывая, однако, зорко поглядывать по сторонам (а вдруг появится учитель?). Стайка крошечных безобразников бежала за маленькой девочкой и хором квакала:
      — Ква, ква!
      Толстенький, румяный первоклассник, задыхаясь, тащил на спине ещё более толстого мальчишку. Наверное, они поспорили о чём-то и проигравший везёт в школьный буфет «на верблюдах» выигравшего пари.
      — Вот устрица! — усмехнулась я. А давно ли я сама была такой же глупышкой?
      Не прошло и минуты, как подошёл Пыжик и сказал:
      — Я всё понял, но… давай не будем… с пустым классом… Во-первых, она пожалуется, и тогда у нас начнутся неприятности. А во-вторых, будем честно бороться. Будем бить её тем же, чем она стукнула нас. Стихами!
      Я объяснила ему, что Лийку стихами не воспитаешь, а если расцарапать ей нос, она больше не станет писать гадости. Но тут подошла Нина и сказала:
      — При чём здесь Лийка? Ребята просто поручили ей выступить со стихами. И только. Все знают, что Лийка пишет стихи и что они получаются у неё не плохо. И, кроме того, ведь это же почти всё правда.
      — Почти! — задумчиво повторил Пыжик. — Она записала почти правду. Ну вот и мы напишем о ней почти правду. Писать, так уж всем писать. Давайте подумаем, какую же о ней сочинить почти правду?
      — А вот какую! — сказала я. — Она финтифлюшка и воображала. Она сказала Лене Бесалаевой, будто в неё влюблены восемь семиклассников и все они так и ходят за ней по пятам.
      — А это правда? — спросил Пыжик.
      — Смешно! Какая же правда? — возмутилась я. — Ну, кто, подумай сам, может влюбиться в Лийку? Она увидела в кино, как там влюбляются, и завоображала о себе.
      — Не говори! — остановила меня Нина. — Это всё-таки почти настоящая правда! Семиклассники действительно ходят встречать Лийку. И на катке катаются с ней. Но почему катаются, — вот это уже вопрос!
      — Почему?
      — Потому что её мама приглашает Лийкиных друзей каждое лето на дачу. А там у них моторная лодка, разные игры. Ребята говорят, на даче Лийки веселее, чем в пионерском лагере.
      — Тогда понятно, — сказала я. — Тогда, конечно, можно и на катке с ней кататься, если летом… моторная лодка и вообще.
      — Ладно, — сказал Пыжик, — что-нибудь сочиним! Я берусь написать стихи. Но хорошо сделать ещё и карикатуру. Кто из нас рисует?
      Лучше всех не только среди пятерых отважных, но и во всём классе рисует, конечно, Марго. Её рисунки посылали даже на выставку детских рисунков в Индию, когда она училась ещё в третьем классе в сельской школе.
      — Марго, нарисуешь? — спросил Пыжик.
      — Ой, не знаю… А вдруг не получится? Вдруг не похоже?
      — Ну, и что? Главное, чтоб посмешнее было! Она смеётся, и мы посмеёмся… Но что напишем — вот вопрос! О чём?
      — Она же хвастунья, — напомнила я. — Хвастается своей «Волгой», хвастает, что ей покупают дорогие платья и чуть ли не котиковое манто, что её папа самый ответственный папа. Прожужжала всем уши о собственной даче, о курортах, где она бывает с мамой… Мировая хвастунья! Хорошо бы песню сочинить про неё.
      — А музыка? — спросил Пыжик.
      — Я бы подобрала что-нибудь, — сказала Нина Станцель. — Надо слова сначала написать. А может, сама сочиню музыку! У меня потом и разучить можно. У нас хорошее пианино.
      Когда Пыжик узнал, что Нина играет на пианино и сочиняет музыку, он ужасно обрадовался.
      — Напишем романс! — подскочил он и взъерошил на голове волосы. — Жестокий романс! Стихи напишу я сам.
      Мотивчик Нина сделает, а потом все вместе споём в классе.
      Жестокий романс мы сочиняли и разучивали больше недели, и, наконец, наступил день мести.
      Перед уроком английского языка Пыжик вышел на середину класса, пригладил волосы и, подмигнув нам, сказал:
      — Братцы-ленинградцы, у нас плохо развивается художественная самодеятельность. Отстаём мы, короче говоря. А вам известно ещё с первого класса, что отсталых бьют. Вот мы и подумали, чем дожидаться, пока нас побьют, будем сами биться за нашу самодеятельность. Ещё короче говоря, мы тут кое-что придумали.
      — Короче! — закричали ребята.
      Пыжик поднял руку:
      — Внимание! Сейчас выступит ансамбль песни и пляски. Будет исполнен романс «Горе без ума».
      И мы запели, приплясывая и лихо притопывая:
      Ребята так и покатились от смеха.
      Лийка вскочила, замахала руками и плачущим голосом закричала:
      — Не смеете! Я буду жаловаться! Не честно! Подло! Я ваших родителей не трогаю, и вы не трогайте.
      Пыжик покраснел и стал оправдываться. Он сказал:
      — О чём ты? Опомнись, безумная, как говорил д'Артаньян своей лошади. Кто тебе сказал, что романс про тебя и про твоих родителей? Прими таблетку аспирина!
      Валя растерянно оглядела всех и сказала неуверенно:
      — Ребята, а мы действительно… Ну, как вы думаете: честно или не честно мы поступили?
      Валя растерянно оглядела всех и сказала неуверенно:
      — Кажется, не совсем честно! А по-вашему, как?
      — А по-моему, — сказала я, — так ей и надо! Пусть не хвастается! И потом, ведь неизвестно же, о ком мы спели романс. Имени нет, фамилии тоже не было… А вообще-то пускай позлится!
      Но меня не поддержали. Мы посидели ещё несколько минут молча, а потом, не глядя друг на друга, разошлись по домам.
      Вся эта история всё-таки всплыла, и о нашем романсе, а также о войне с Лийкой узнал директор школы. Кто-то собрал всё наше творчество и передал ему. Может, пионервожатый, а может, Лийка! Я думаю, что это работа Лийки, а Пыжик говорит: у Лийки не такой характер, чтобы действовать исподтишка.
      — Она бы в открытую напала на нас! — сказал он. — Всё-таки, при всех недостатках, от неё не отнимешь честного, открытого характера.
      Директор вошёл с нашими произведениями в руках и спросил:
      — Это один старается или же у вас все принимают посильное участие в творческой работе?
      Марго вскочила и, глядя на Пыжика, сказала, заикаясь:
      — Это я… Я одна… Рисовала и… вообще!
      — Так! — сказал директор. — Значит, ты и есть классная Кукрыникса? Ну, что ж, рисунки не плохие! A ктo поэзией занимается? Или поэты более скромны? Не пожелают называть себя?
      И вдруг, к моему удивлению, Лийка вскочила и сказала:
      — Стихи про Нептуна я писала. А родителей не задевала! При чём тут родители? Это бесчестно! Почему же они не считаются…
      — Кто они?
      Лийка посмотрела в нашу сторону и вздохнула:
      — Они знают, кто писал! Пусть сами скажут!
      — Пусть скажут! — кивнул Пафнутий. — Не возражаю!
      Мы переглянулись. Говорить или не говорить?
      — Они не хотят! — усмехнулся Пафнутий.
      Пыжик вскочил и крикнул срывающимся голосом:
      — Вот я! Стихи я написал! Но это же шутка была! Вы же, Пафнутий Герасимович, и сами, наверное, любили пошутить, когда были школьником.
      — Любил! Не отрицаю! Да и сейчас люблю хорошую шутку! И весёлые, жизнерадостные шутники мне по душе. Но шутки бывают разные. Есть в нашей школе один паренёк — я не буду называть его, — который считает верхом остроумия дёргать девочек за косы.
      Ребята захохотали. Ведь таких пареньков и в нашем классе сколько угодно.
      — Смешно? — удивился директор. — Девочки, вам смешно, когда вас за косы подёргивают?
      — Нет! — хором ответили девочки.
      — Целый хор голосов! — улыбнулся директор. — Значит, одному солисту смешно, а всему хору огорчительно. Шутки, стало быть, как вы уже понимаете, хороши только тогда, когда от них все смеются или смеётся большинство и лишь один, осмеянный за дело, огорчается… Не подумайте, что я пришёл сказать вам: не балуйтесь, не шалите, не беснуйтесь. Да если бы и сказал, то вряд ли вы стали бы ходить с опущенными руками, на цыпочках. Я же вас знаю. И поэтому, когда я прочитал ваши стихи, подумал: не предложить ли вам одно весёлое занятие?
      Мы переглянулись. Что это за весёлое занятие?
      — Новую игру? — спросила Таня Жигалова.
      Ребята насторожились.
      Пафнутий никогда не говорит просто так. Уж если он начинает какой-нибудь разговор, — значит, за этим разговором вот-вот, сейчас, сию минуту всплывёт что-нибудь или очень приятное или же очень и очень неприятное. Между прочим, он преподносит и хорошее и плохое так спокойно, что по лицу никак не угадаешь, что же приготовлено у него для нас.
      А вообще-то, ребята стараются подальше держаться от него, пореже встречаться с ним. И не потому, что часто приходится слышать от учителей: «Ты что же? Хочешь пойти к директору? Хочешь с ним поговорить, как надо вести себя на уроках?» — а просто потому, что при нём как-то теряешься.
      В школу Пафнутий Герасимович приходит весь сияющий, блестящий. Костюм его отутюжен, на брюках — острые, как ножи, складки, галстук повязан как на картинке, гладко выбритые голова и щёки отливают стальной синевой и блестят, как новые. И весь он такой, что хоть на выставку мод посылай.
      Когда я была первоклашкой, я старалась как можно реже встречаться с ним в коридорах. Мне казалось тогда: стоит ему заметить мою особу, он непременно подзовёт к себе:
      — А ну-ка, ну-ка, подойди ко мне, замарашка! Покажи руки!
      И руки мои сами прятались под фартучек при одной только мысли о такой встрече. (Ну кто же не знает, что в первом классе руки пачкаются так часто, что их просто не успеваешь мыть.)
      Не знаю, любят ли его ребята, но уверена: относятся они к нему с большим уважением и, кажется, чуть-чуть побаиваются его. А вот почему боятся, — не могу понять. Он никогда не кричит на нас. Не повышает голоса. И всё-таки в нём есть что-то такое непонятное мне, как бы устрашающее, что ли! Не знаю! Во всяком случае при нём все как-то подтягиваются, перестают дурачиться, а самые большие безобразники становятся вежливыми.
      А вот нашего милого Брамапутру мы все просто любим.
      Когда я первый раз увидела Брамапутру, он показался мне неопрятным стариком. Я очень тогда удивилась, услышав от ребят, что его вся школа любит.
      Когда он приходит в класс в помятом пиджаке, с каким-то петушиным хвостиком седых волос на голове, мы встречаем его дружескими улыбками, осматриваем с головы до ног. Всё ли на месте? Кажется, всё! Узел «вечного галстука» свисает ниже воротничка. Из бокового кармана торчит «вечный кончик», — уголок носового платка, которым — по словам ребят — пользовался в своё время прапрадедушка Брамапутры. Порядок! А где две пуговицы, которые висят на ниточке и должны не сегодня-завтра отвалиться? О, и пуговицы ещё на месте!
      И мальчишки и девочки радостно улыбаются. И все дружным хором приветствуют Брамапутру:
      — Здрасьте! Доброе утро!
      Он видит улыбающиеся приветливые лица и сразу как будто молодеет от дружеской встречи.
      Наверное, он раньше приходил в школу таким же отутюженным и сияющим, как Пафнутий, но сейчас ему трудно следить за собою. Брамапутра так стар, что ему и пуговицы не пришить самому, и помятого галстука не прогладить. Девочки старших классов заходят по очереди к нему на квартиру, как будто в гости, но, конечно, для того только, чтобы навести порядок, что-нибудь починить, погладить, пришить пуговицы.
      Кто-то из ребят сказал однажды, будто Брамапутру «выживают из школы», будто другие учителя хотят, чтобы он ушёл на пенсию. Но куда пойдёт он, если, кроме нас и школы, у него нет никого и ничего на свете. Да и жалко было бы нам расстаться с ним, потерять такого учителя, уроки которого для нас настоящий праздник.
      Иногда Брамапутра засыпает в классе. Тогда мы встаём у дверей и сторожим его сон. Ведь если учителя узнают, что он спит на уроках, — тогда его непременно переведут на пенсию.
      Да, мы все его любим, но вся наша любовь похожа больше на жалость и на благодарность за чудесные уроки.
      Я сказала Пыжику, что можно любить не уважая и уважать не любя. Он, не подумав, стал спорить. Тогда я сказала:
      — Вот тебе пример: я очень люблю своих подшефных ребят в детском садике. Но как ты думаешь, могу я уважать их?
      Пыжик посмотрел на меня с удивлением:
      — А знаешь, я думал, что только у меня появляются в голове разные такие же вопросы… Но, кажется, в нашем возрасте все уже начинают думать по-настоящему!
      Но вот директора можно лишь уважать. Даже не так я хотела сказать. Его не «можно уважать», а нельзя относиться к нему без уважения. Мы уважаем его за то, что он знает нас не хуже, чем мы сами знаем друг друга. А уж такому никто не скажет: «Простите, я не знала, что этого нельзя делать. Я больше не буду!»
      Нет, ничего такого ему не говорят. Да и сам он не говорит разных жалких слов: «Это нехорошо, это неприлично!»
      Он просто смотрит, смотрит и смотрит на тебя, потом прищурит глаз и спросит:
      — Как же это тебя так угораздило?
      И тогда приходится рассказывать всё по порядку.
      Он молча выслушает и спросит:
      — Ну, а ты-то как относишься к своему поступку? Одобряешь? Осуждаешь? Н-да, — побарабанит он пальцами по столу, — ты, конечно, скажешь сейчас, что осуждаешь свой поступок. Раскаиваешься! И, наверное, думаешь, что взрослые только для того и существуют, чтобы им можно было говорить о раскаянии. Но я хотел бы научить вас всех думать и понимать одну самую простую истину. Какую? А вот какую: когда тебе захочется сделать какую-нибудь гадость другому, подумай: понравилось бы тебе, если бы другой поступил бы так же, как поступаешь ты?
      Вот какой у нас директор.
      И когда он пришёл в класс и сказал, что может предложить классу кое-что весёлое, интересное, мы вытянули шеи, как гуси.
      Директор сказал:
      — Талантов у вас — хоть пруд пруди! И художники! И поэты! И прозаики, конечно, найдутся! А вот классная газета у вас такая беззубая, такая неинтересная, что можно подумать, будто в классе нет зубастых, нет интересных ребят. Что это такое? Лень одолевает вас? Времени не хватает? Нет желания?
      Славка сказал:
      — Это всё от названия! Она от названия скучная… Называется «За учёбу», ну… а это… В такой газете чего напишешь? За учёбу только и писать надо, не правда разве? А за учёбу уже… За учёбу нам учителя пишут! В дневниках! Двойки!
      Все захохотали. Пафнутий сделал удивлённое лицо:
      — Двойки за учёбу? Ой, за учёбу ли двойки пишут?
      Птицын вскочил и начал объяснять, за что ставят
      двойки, но Пафнутий посадил его и сказал:
      — Насчёт двоек, по-моему, всем и всё ясно без объяснений! А вот вопрос с газетой «За учёбу» нужно уточнить, обсудить, обдумать. Стало быть, по вашему мнению, название газеты мешает ей быть интересной, боевой газетой… Допустим! Так, так… А что если переменить название? Пойдёт дело на лад?
      — Пойдёт! — крикнули разом мальчишки.
      — Тогда в чём же дело? Привязали вас к этому названию, что ли? Не годится оно? Мешает? Тогда долой его!
      — А можно, мы сами придумаем? — спросил Пыжик.
      — Не только можно, но и должно! Кстати, неудачное название «За учёбу» никто за вас и не придумывал. Вспомните получше! Разве не вы сами когда-то решили назвать свою газету именно так, как называется она сейчас? Кто там хотел предложить другое название? Давайте!
      — Халла-балла! — крикнул Пыжик.
      Ребята захохотали.
      — Что это? — спросил директор. — Боевой клич старьёвщиков или название газеты?
      — Нет, я же серьёзно! — сказал Пыжик и, встав, пригладил обеими руками волосы на голове. — Ничего смешного не вижу. Ведь есть же у нас дела разные. Серьёзные! А есть просто халла-балла! И люди тоже! Одни — настоящие, а другие халла-балла. Трепачи! Вот я и думаю… и предлагаю… Пусть будет газета «Халла-Балла», и пусть в ней пишут против тех, кто не настоящий, и против того, что настоящая халла-балла… Критику!
      Весь класс закричал:
      — Правильно!
      — Даёшь «Халла-Балла!»
      — Хороший заголовок!
      Директор почесал бровь и, подумав, сказал:
      — Дело, конечно, ваше; но вам не кажется, что название это чем-то похоже на рахат-лукум, на хундры-мундры, на шашлык-машлык? Впрочем, вы ещё подумаете, надеюсь. Вероятно, будут и другие предложения! Ладно, потом мне скажете.
      Когда директор ушёл, в классе сразу на всех партах началось оживлённое обсуждение названия газеты. Многим ребятам понравилось название «Халла-Балла», но никому не понравились слова Пафнутия о том, что наша газета будет чем-то похожей на какие-то «хундры-мундры».
      Нина закричала:
      — Не надо халла-балла! Другие классы скажут, что газету выпускают у нас старьёвщики. Я против.
      — Тогда, — сказала Таня Жигалова, — я тоже присоединяюсь к Нине! Предлагаю назвать газету «Горчичник»!
      — «Нокаут»! — крикнул Чи-лень-чи-пень,
      — «Товарищ»! — предложила Лена.
      И сразу со всех сторон посыпались разные названия:
      — «Шило в бок»!
      — «Спутник»! — закричала пронзительно Дюймовочка.
      — «С лёгким паром»!
      — «Спичка в нос»!
      — «Розги»! — взвизгнула Лийка под общий хохот.
      — «Папина машина»! — закричал Пыжик, вызвав тоже весёлый смех.
      — «Четыре бороды»! — всхлипнула радостно Лийка.
      — «Школьная гусыня»!
      И тут уж начали выкрикивать разные глупости. Ребята так развеселились, что кричали только такие названия, которые могли насмешить всех. В классе поднялся невообразимый шум. Тогда на парту вскочила Дюймовочка и, ужасно волнуясь, запищала:
      — Ну, ребята! Ну, что это вы? Мы первоклашки или шестой класс? Давайте же серьёзно! Очень же хорошее название «Спутник», а вы дурачитесь. — Она обвела руками вокруг себя. — Это же наш спутник? Так? И спутник Земли? Верно? И спутник школы! Скажете — нет? И спутник дружбы и товарищества… Лучшего названия всё равно не придумать. Вот сами увидите!
      Чтобы было «всё хорошо», Дюймовочка предложила проголосовать и действовала так энергично, что ребята и опомниться не успели, как она уже организовала голосование, и мы, проголосовав быстро, утвердили единогласно название газеты «СПУТНИК», а заодно уж и выбрали редколлегию, в которую вошли Пыжик, Лийка, Марго, Бомба и я. Чудесное название мы придумали для газеты. Редколлегию выбрали тоже не плохую, но «Спутник» наш так и не вышел на орбиту шестого класса.
      За окнами уже бродили школьные каникулы. Они как бы вздыхали под окнами, томились в ожидании, спрашивая неслышно: «Ну, скоро ли? Ой, когда же кончатся занятия? Когда же, наконец, можно будет купаться, загорать, собирать грибы и ягоды, не учить уроки?»
      Приближалось лето, и все школьные дела вдруг потускнели, стали неинтересными, а мы так надоели друг другу, что только и ждали того часа, когда целое лето уже не будем встречаться ни с двойками, ни с товарищами по классу, когда не нужно будет вставать по утрам и торопиться (ой, как бы не опоздать в школу!) и когда можно просыпаться и, потягиваясь, жмуриться от удовольствия: «Весь день сегодня мой, и я могу делать всё, что только захочу сама!»
     
      14 сентября 1959 года
     
      Ура!
      Попали!
      Вымпел в самую Луну влепили!
      По коридорам, по всем классам перекатываются восторженные крики:
      — Ур-р-ра! Мы на Луне!
      Все сияют, как начищенные. У всех радостно блестят глаза. Даже учителя радуются с нами. У них в учительской тоже кричали «ура». Директор бегает по школе, как именинник. Наскочив на Бомбу, который делал стойку в коридоре, он только и сказал на бегу:
      — Вот, вот, именно так и ходят лунатики!
      Как празднично сегодня! И как это хорошо, когда все рады и все довольны. Я думаю, при коммунизме вот такой и будет жизнь. Вся из праздников. Из одних только праздников!
      Одно меня огорчает — болезнь Марго. Она теперь всё чаще и чаще болеет. Но лечиться так и не собирается. Я спросила Марго, что сказала ей Софья Михайловна. Оказывается, мать Марго и не подумала даже пойти к Софье Михайловне.
      — Мы с мамой в монастырь поедем, — сказала Марго. — Там есть чудотворная икона, которая уже многим помогла вылечиться.
      Когда я услышала такую глупость, я побежала к Софье Михайловне и рассказала ей, как мать Марго собирается лечить её иконой.
      — Знаю, — сказала Софья Михайловна. — Сама ходила к ним. — Махнув рукой, она вздохнула. — Глупая женщина! Погубит она ребёнка.
      — Но разве нельзя заставить её лечить Марго?
      — В том-то и дело, что такие болезни насильно не лечат! У Маши больное сердце. Ей нужно сделать операцию сердца. Очень серьёзную операцию. А без согласия родителей врачи не имеют права оперировать детей.
      Что же делать?
      Противная Марго! Мне и жалко её, и в то же время хотелось бы побить за упрямство. Уж, кажется, кто только не старается воспитывать Марго! И я сама! И другие ребята! И учителя! И даже директор. Но она держится за своего бога, как слепой за палку. Никого не хочет слушать. Сколько мы ни бьёмся с ней, она по-прежнему верит и в своих чертей и в своего бога!
      Да и ребята тоже хороши.
      Вот Пыжик, например! Обещал помочь перевоспитать Марго, но, кроме обещания, так и не дождались мы от него ничего больше.
      Сегодня сказала ему:
      — Ты же самая настоящая халла-балла! Говоришь одно, а делаешь что? Ничего ты не делаешь, чтобы спасти Марго! Нашего товарища! Чтобы помочь ей жить! Чтоб она не лечилась молитвами!
      Пыжик вздохнул.
      — Ты права! — сказал он. — Я трепач! Самый настоящий трепач! Натрепался, а ничего не сделал. Забыл! Понимаешь? Но я сейчас подумаю, что можно сделать. Не мешай! Чапаев будет думать!
      Пыжик долго думал, противно посвистывал, потом потёр лоб и сказал в раздумье:
      — А что, если мы попробуем… м-м… такой номер?.. Может, получится, а? Попробовать разве?
      — Что попробовать?
      Не отвечая мне, Пыжик вскочил и принялся бегать по комнате, бормоча под нос:
      — Да, да! Это идея! Это здорово может получиться!
      Он остановился, скрестил на груди руки и произнёс важно:
      — Есть идея! После уроков приходи вместе с Марго ко мне домой. Прихвати кого-нибудь ещё… Из наших! Но, — погрозил он пальцем, — Марго не должна знать, что я буду её воспитывать!
      Во время уроков я ломала голову, стараясь догадаться, как же он будет воспитывать Марго. Ну, а вот сейчас, когда уже знаю, что за идея появилась в голове Пыжика, мне кажется, у него ничего не получится. А не получится потому, что вместо воспитания Марго мы все увлеклись в этот вечер новой игрой, которую придумали, воспитывая Марго.
      Но расскажу по порядку.
      Когда мы пришли к Пыжику, он подмигнул мне, Вале, Нине и, улыбаясь, сказал, что совершенно случайно прочитал сегодня одну забавную историю про монахов.
      — Ну, — сказал Пыжик, — и посмеёмся же мы сейчас вместе! Лопнуть можно от смеха! История про монахов. Знаете, что такое монах?
      Марго и я кивнули головами, но Валя спросила:
      — Это царь? Да?
      — Царь — монарх! А это — монах! Вроде попа! Не совсем как поп, но тоже всех дурачит и тоже ничего не делает. Хотите послушать?
      Марго сказала:
      — Священники молятся богу. И монахи молятся.
      — Ну и что? Это работа, по-твоему? Вот сейчас услышишь, как они работают! — сказал Пыжик, снимая с полки книгу.
      Мы уселись поудобнее. Пыжик откашлялся и начал читать про хитрого, жадного монаха. Этот монах был самый отвратительный пьянчужка. Он всё время пьянствовал, а чтобы достать деньги на пол-литра, обманывал верующих людей. Монах-пьяница жил в средние века, когда все ещё верили в бога, поэтому он свободно торговал разной немыслимой ерундой. Сострижёт свои ногти, положит их в коробочку и ходит по базару да кричит: «Покупайте ногти Иисуса Христа! Самые свежие ногти! Получены после вознесенья Христа на небо». Потом отрежет у собаки волосы с хвоста и орёт на весь базар: «А вот святые локоны Ангела Гавриила!» А то нальёт в крошечные пузырьки воду из грязной лужи и орёт: «Только у меня можно купить слёзы святой девы Марии и последние капли с чела господа бога, когда закончил он творить в шесть дней небо и землю». Хитрюга монах продавал не только слёзы и пот, но даже звон колоколов храма Соломона. Вынесет на рынок пустые бутылки, запечатанные сургучом, и предлагает тёмным людям настоящий звон колоколов святого храма, который избавляет от всех болезней.
      Тут я не выдержала и спросила:
      — Неужели его не могли разоблачить? Просто не верится даже, что люди могли быть такими глупыми.
      — Ну, не совсем глупыми они были, а просто тёмными, — пояснил Пыжик. — Да и кто же мог разоблачить его? Газеты ведь тогда не выходили. Учти!
      — Ну, тёмных и сейчас немало! — сказала Нина. — Верят же некоторые в бога. Марго, например!
      Марго вспыхнула.
      — Ты всегда стараешься унизить меня! — сказала она со злостью.
      — Не обращай внимания, Марго! — заступился Пыжик. — Когда я был маленьким, я сам два раза был в церкви. С бабушкой. Она как-то предложила пойти в церковь. Ну я и пошёл. Думал, церковь — это вроде цирка. — А там такая скучища. Я даже заплакал.
      Потом Пыжик прочитал ещё одну историю про монахов. Эти монахи завернули в шёлковый платок хвост осла и тем, кто платил деньги, разрешали целовать ослиный хвост. «Это хвост того священного осла, — врали они, — на котором Иисус Христос приехал в Иерусалим».
      Вот какие жулики!
      Я слушала и незаметно посматривала на Марго. Интересно всё-таки, как же действуют на неё такие истории? Но ничего особенного не заметила. Марго хохотала вместе с нами и, может быть, даже громче всех. Пожалуй, ей не мешает слушать такие рассказы почаще. Я уже хотела попросить Пыжика почитать ещё что-нибудь такое, но Пыжик вдруг подпрыгнул и со всего размаху шлёпнул себя ладошкою по лбу.
      — Ребята! — закричал он. — Идея! Можно организовать интересную игру. Нет, честное слово, это будет здорово. Значит, так: давайте делать такие же ценности, как у монахов!
      Мы сначала не поняли Пыжика. Я подумала, что он собирается продавать на рынке слёзы и пот господа бога или что-нибудь вроде звона колоколов.
      Пыжик обиделся:
      — Да нет! Ты не поняла! Я же не предлагаю обманывать людей. Просто мы организуем новую игру. Будем играть в коллекцию редкостей. Ну вот, например! — он вытащил из письменного стола крошечную коробочку, кусок ваты, потом сбегал на кухню и принёс обглоданную косточку. — Внимание! С помощью рук и собственной фантазии я превращаю на глазах уважаемой публики обыкновенные отбросы в сказочную драгоценность. Алле-гоп!
      Он ловко обернул косточку прозрачной папиросной бумагой и бережно положил её в коробочку, на вату.
      — Ну? — показал он коробочку. — Угадайте, что это может быть?
      — Кости ангелов! — засмеялась Нина.
      — Косточка чёрта, с которым дружит Марго! — сказала я.
      Марго обиделась.
      — Уж очень ты о себе воображаешь! — сказала она. — А по-моему, это кости твоего воображения!
      Пыжик встал между нами, потому что моя рука потянулась к Марго (чтобы немного одёрнуть ее), и сказал спокойно:
      — Давайте не спорить! Это кости вещего Олега! Остатки, по-научному!
      — Настоящие остатки? — спросила Валя.
      — Зачем тебе всё настоящее? Это же игра! Настоящее, настоящее… Думаете, настоящее интереснее ненастоящего? Названия морей ведь тоже не настоящие. Называются моря Чёрным и Белым, и Красным, а во всех морях вода одинаковая. Одного цвета. Ну, а мы можем сделать и красную, и чёрную воду… Для интереса! Для игры. Понимаете? И они будут называться «экспонаты». Ого, представляете, какие интересные будут экспонаты! Поинтереснее марок! Клянусь!
      — Ой, девочки! — всплеснула Нина руками. — Я тоже придумала! Уже придумала!.. Экспонат… Напиток!.. Вечная молодость!
      Пыжик помотал головою:
      — Не интересно.
      — Почему же не интересно? Мы скажем, что напиток надо принимать по две капли, и тогда каждый может прожить до ста лет.
      — Ерунда! — отмахнулся Пыжик. — Человеку полагается, по науке, жить до ста двадцати пяти лет.
      — Но не живут же, — защищала свой экспонат Нина. — По науке положено, а люди умирают в семьдесят — восемьдесят лет.
      Пыжик пожал плечами:
      — Просто… ну… Привычка, что ли, такая, умирать в это время. Человек доживёт до семидесяти лет и уже говорит: пора умирать. А почему пора, — и сам не знает. Просто привыкли умирать в это время — и всё! Я, например, умру не раньше ста двадцати пяти лет.
      В это время вернулась с работы Софья Михайловна.
      Очень довольная, что мы пришли к Пыжику, она усадила нас ужинать.
      За ужином все весело смеялись, потому что Софья Михайловна очень интересно рассказывала забавные истории о своей собственной школьной жизни. После ужина Софья Михайловна играла на пианино и пела. Голос у неё замечательный. И песни удивительные. Она сама придумывает мотивы на разные стихи. Мне особенно понравилась песенка её собственного сочинения:
      Какой чудесный вечер провели мы!
      На прощанье Софья Михайловна сказала:
      — Заходите почаще! Я очень рада, что вы подружились с Лёней! Женское общество облагораживает мужчин.
      Пыжик сделал такую уморительную рожицу, что мы расхохотались.
      — Это я облагораживаю их! — сказал он важно.
      Софья Михайловна засмеялась:
      — Хвастун! — и щёлкнула его по носу. Потом посмотрела грустно на Марго и поправила на её голове беретик. — А ты, Машенька, передай маме, что завтра я приду к ней с одним профессором. В семь часов придём.
      Пыжик пошёл проводить нас. По дороге мы стали хвалить его маму. Она у него такая хорошая и совсем даже не похожа на маму.
      — Твоя мама, Пыжик, всё равно, что хороший товарищ! — сказала Нина. — Но иногда ты всё-таки чувствуешь, что она мама? Ссорится она с тобою хоть нередка?
      — Ну, — развёл руками Пыжик, — от неё, конечно, подзатыльников я никогда не получал. И никогда она не кричит на меня. Но разные… как это сказать… неприятности, что ли, у нас бывают… Мама нервная, горячая очень… Сделаю если что не так, она тогда не замечает меня, не разговаривает… А я подойду к ней, потрусь носом о её руку, ну, она и засмеётся. И всё простит… Мы-то что, — чурки берёзовые? Разве кто-нибудь из нас не понимает, что наши мамы, да и папы тоже, хотят для нас только хорошее?
      Ну, не все, подумала я, вспомнив мать Марго. Но сказать ничего не сказала.
     
      30 сентября
     
      Новое дело: весь класс «заболел» коллекциями. Появилось столько коллекционеров, что просто не пройти, не проехать. Весь день то тут, то там собираются владельцы коллекций и устраивают такой базар, что в окнах стёкла дребезжат.
      Ребята роются в справочниках, перечитывают старые учебники, запоминают разные исторические случаи, и всё для того только, чтобы сделать экспонат поинтереснее.
      Лийка принесла золотую нитку с новогодней ёлки, завёрнутую в целлофан и упакованную в красивый футляр из-под часов. Целый час мы ломали головы, стараясь угадать, что же это такое. А это оказалось самой обыкновенной нитью Ариадны.
      Конечно, экспонаты делать не так просто. Надо всё-таки знать, и кто такая Ариадна и что такое нить Ариадны. И тут уж никак нельзя путать Тезея с троянским конём, кентавров с кенгуру или Нерона с Немвродом. И вообще надо соображать немного, иначе получаются не экспонаты, а чепуха на постном масле. Вот недавно Марго принесла пуговицу с якорями, как самый настоящий экспонат. Пуговицу она завернула в розовую прозрачную бумажку и укрепила на кусочке красного бархата. Все стали догадываться, что бы это могло быть, а когда не могли угадать, начали кричать, дурачась.
      — Это, — закричал Славка, — пуговица от штанов господа бога!
      — Деньги планеты Марс!
      — Глаз Полифема!
      Марго сказала, что это самая первая пуговица на земле. Но её тут же разоблачили.
      — Пуговица — с якорями, — сказал Ломайносов, — а люди не могли строить корабли и делать якоря, если у них не было ещё одежды. Значит, пуговица с якорями не может быть самой первой пуговицей.
      — Ребята, — закричал Пыжик, — да это же пуговица капитана Кука, которого съели дикари! А у тебя, Марго, есть пепел того костра, на котором жарили Кука?
      — Конечно, есть! — кивнула Марго, не моргнув даже глазом. — Пеплу сколько угодно. Завтра и пепел принесу! Пожалуйста!
      Не забудь тогда поставить дату на экспонате! Укажи число, месяц и год, когда съели отважного Кука! Вот это уже будет ценный экспонат. Помнишь, когда его съели?
      — По-моему, — неуверенно сказала Марго, — его съели в тысяча восемьсот двенадцатом году.
      — Вздор! В тысяча восемьсот двенадцатом году били Наполеона в России. И бил его Кутузов. При чём же тут Кук? Кутузов — да! Кук — нет!
      — Кука, — сказала Дюймовочка, — съели в тысяча пятьсот каком-то году! Или в тысяча семьсот семьдесят седьмом году.
      — Здравствуйте, тётя, я ваш дядя! — насмешливо оскалился Пыжик. — К этому можешь добавить: «А было Куку в то время не то шесть лет, не то шестьдесят, а может, и все шестьсот»! Какой же это экспонат, если всё с потолка берётся? Липа, а не ценность!
      Из-за этих экспонатов теперь каждый день спорят до хрипоты и в классе, и на школьном дворе, и по дороге из школы или в школу.
      Как-то Славка принёс окурок сигары и сказал, что этот окурок остался от той самой сигары, которую закурил Колумб, увидев берега Америки.
      — Не курили тогда! — сказала Лена. — Табак появился позже! Его привезли как раз из Америки.
      Коллекции становились с каждым днём всё интереснее и интереснее. Появились гвозди из подковы Пегаса, зуб священного быка Аписа, камешки, которые клал себе в рот Демосфен, лавровый листик из венка Нерона, остаток хвоста кометы Галлея, орбита спутника Земли и даже перо из крыла голубя Мира.
      Но, кроме ценных, настоящих экспонатов, стали распространяться фальшивые ценности, подделки.
      Ломайносов притащил какие-то подозрительные цветы и пытался выдать их за цветы красноречия Демосфена. Геня Мозговой перевязал ленточкой пучок конских волос и начал уверять всех, будто это остатки гривы троянского коня. Мы сначала подумали, что Генька жульничает, но потом выяснилось, что он просто позабыл, что троянский конь был деревянным.
      Дюймовочка носилась по классу с обыкновенным пшеничным зерном и кричала, что из этого зерна был выпечен самый первый хлеб на земле. Ну и выдумает же! Ещё можно бы поверить, если бы она сделала экспонатом первую корку первого хлеба, но зерно? Надо ж всё-таки думать немного.
      Ребята стали приносить в класс куски гранита науки, воду из будущего Братского моря, кровь лунного мамонта, жёлудь того самого дуба, который был посажен Петром Великим, консервы из языка барона Мюнхаузена, зубные щётки Робинзона Крузо и Пятницы. А Вовка Волнухин связал ниткой два спичечных коробка, сломанную пипетку-капельницу, петушиное перо и крышку от банки с гуталином и сказал, что это… английское произношение.
      Во время перемены теперь можно было слышать дикие вопли и в коридорах и в школьном дворе:
      — Кому магнитофонная запись воя полярного медведя, записанная во время перелёта через Северный полюс?
      — А вот самый настоящий крик первого больного во время первой в мире операции. Меняю вместе с пузырьком!
      — Спешите приобрести шум Полтавской битвы!
      — Предлагаю ценную историческую киноплёнку, снятую лично Юлием Цезарем!
      Я не стала бы записывать все глупости и дурачества, которые охватили класс, если бы они, глупости эти, не натолкнули пятёрку отважных на самую несчастную мысль о самом идиотском экспонате и если бы этот экспонат не доставил нам так много неприятностей.
      Не знаю уж, кто именно предложил эту глупость, но помню: мы просто взвыли от радости. Такой замечательной показалась нам идея необыкновенного экспоната. Нина взялась достать это, а Пыжик сказал, что он возьмёт на себя общее руководство гениальным экспонатом.
      И вот что произошло.
      На другой день, перед первым уроком, Пыжик появился в классе в чёрной маске и, размахивая бутылкою тёмно-зелёного стекла, стал кричать толстым голосом:
      — Ещё невиданно! Ещё неслыханно! Впервые в истории человечества! Необыкновенное научное открытие! Единственный в мире запах мудрости! Только что получен из лаборатории академика Тигель-Мигеля. Желающие познакомиться с запахом мудрости могут подходить по очереди!
      Но ребята у нас не такие глупые, как верующие средних веков. Их-то обмануть не так просто. И хотя все смотрели с большим любопытством на Пыжика, однако никто не торопился становиться в очередь.
      А Пыжик кричал, надрываясь:
      — Налетай, не зевай! Вот он, вот он самый свежий! Раз нюхнёшь — всю мудрость поймёшь. Понюхаешь два раза подряд — сам мудрости не будешь рад!
      Ребята толпились вокруг Пыжика, подталкивая друг друга, но никто не решался набраться мудрости. Тогда пятёрка отважных решила показать пример. Мы стали подходить по очереди к Пыжику, а он подносил нам под нос бутылку, и мы делали вид, будто нюхаем запах мудрости.
      — Ах, какая прелесть! — закричала я.
      Тотчас же к бутылке подскочила Нина. Она потёрлась носом о пробку и, всплеснув руками, закатила глаза:
      — Божественный аромат! Ничего подобного никогда не нюхала!
      Марго и Валя тоже приложили носы к пробке и обе изобразили на лицах райское блаженство.
      — Как в парикмахерской! — простонала Марго.
      — Пахнет весной и счастьем! — замотала головою Валя и вдруг охватила руками голову. — Что это? Какое просветление! О, я уже могу, кажется, преподавать геометрию и алгебру в университете!
      Ребята потянулись, хихикая, к бутылке с мудростью, и первым сунулся бесстрашный Ломайносов. Но Пыжик пожалел его. Уж очень он безобидный! Пыжик поспешно ткнул горлышко под нос Ломайносову и спросил:
      — Ну, как?
      Ломайносов растерянно замигал ресницами. Ведь до него только что четверо похвалили запах мудрости. Ломайносову, конечно, неудобно было признаться, что он ничего не понял. Да и вообще у него никогда не бывает собственного мнения. Он подумал и сказал:
      — Ничего! Подходяще!
      И тут, к радости пятёрки отважных и смелых, выскочила, наконец, Лийка Бегичева, для удовольствия которой мы, честно говоря, и принесли в класс запах мудрости.
      — Ах, ах, — запищала, она, — это духи! Но я сразу узнаю! По запаху.
      Вот этого-то нам только и нужно было. Выдернув пробку, Пыжик прикрыл горлышко ладонью.
      — Тяни носом, Бегичева! Тяни что есть силы! — сказал он. — Но недолго! Надо и другим оставить немного! Не жадничай!
      Он поднёс бутылку к носу Лийки и быстро снял ладошку с горлышка, а когда Лийкин нос и горлышко бутылки соединились, я прижала Лийку к бутылке, не выпуская её до тех пор, пока она не впитает в себя весь запах мудрости. И вдруг Лийка захрипела, забилась в моих руках, а потом завизжала так, словно у неё вытаскивали сразу все зубы.
     
     
      Ребята захохотали. Лийка упала на пол и, повизгивая, отмахиваясь руками, чихала и фыркала, как тюлень в Зоосаде.
      Неожиданно в класс вошёл директор.
      — Что тут за цирк? — спросил он, обращаясь к Лийке. — Ты кого изображаешь? Рыжего у ковра?
      Лийка вскочила, и тут мы увидели в руках у неё бутылку с мудростью. Падая, она вцепилась в неё и облила всё форменное платье.
      — Никого я не изображаю! — закусила губу Лийка и вдруг, увидев полосу на платье, сказала: — Мне испортили платье.
      — Кто это сделал?
      Лийка передёрнула плечами:
      — Пусть те, кто сделал, сами и скажут!
      — А ты не знаешь?
      — Нет… То есть, конечно, знаю!
      — А в чём же дело?
      — Просто мне совсем не нужно говорить об этом. Они же пионеры! Они сами должны сказать! Пионер обязан быть честным, правдивым!
      Директор повернулся лицом к классу.
      — Ну, так кто же из вас испортил платье? — Он поднёс бутылку с запахом мудрости к носу, понюхал и поставил её на подоконник. — И кто принёс нашатырный спирт в класс? И зачем принёс?
      Все молчали.
      — Ну, что же, — сказал Пафнутий, — видно, мне придётся взяться за вас как следует…
      Захватив с собой злосчастную бутылку, он вышел из класса.
      — Братцы…
      — … и сестрицы! — вздохнула Нина.
      Однако шутку её мы встретили без улыбок. У всех было такое настроение, будто мы сидели у постели больного товарища.
      — Ребята, — сказал Пыжик, покосившись недовольно на Нину, — платье мы испортили? Испортили! Отвечать придётся? Придётся! Кому? Всем. А какой смысл? Ведь за платье придётся платить. Кто будет платить? Ясно — тот, у кого есть деньги! У вас деньги есть? Нет! Ручаюсь! А у меня есть небольшой капитальчик. Я уже три года собираю на мотороллер. На платье вполне хватит! Даже на два! А на мотороллер начну копить сначала! Значит, мне идти к Пафнутию и мне отвечать за этот запах мудрости.
      Марго покраснела.
      — Почему вам? — вспыхнула она. — Мы это все придумали, и всем нам отвечать надо! Я иду тоже!
      — А я почему не должна идти? — спросила Нина, разглядывая в ручное зеркальце свои зубы.
      — По-моему, тоже всем! — сказала Валя.
      Пыжик постучал пальцами по виску, как бы показывая, что такое предложение могут внести только «чокнутые» (так в классе говорят о тех, у кого голова чокнулась с глупостью).
      — Надо ж думать всё-таки, — сказал он сердито. — Если мы пойдём все вместе, Пафнутий подумает, будто у нас целая банда безобразничает! Ему ж, понимаете, как неприятно будет! Воспитывал нас, воспитывал и довоспитывался. А если я один пойду, — он скажет: «В семье не без урода!» И — порядок! Снизит за поведение! Ну, маму вызовет. И нам меньше неприятности, и ему тоже!
      — Пыжик говорит правильно, — сказала Нина, — но как ты думаешь, Пыжик, что скажут о нас ребята, когда узнают, что ты всё взял на себя, выставил себя героем, а нас загородил, словно беспомощных цыпляток? А сами мы? Можем мы сами считать себя честными?
      Мы задумались.
      Вопрос о том, кому идти и признаваться — всем или одному — оказался не таким уж простым вопросом. Мы обсуждали его больше часа, но чем больше говорили, тем меньше понимали, как нужно поступить нам. Наконец мы решили посоветоваться с ребятами, потому что тут дело шло о дружбе, товариществе, о долге, чести и честности.
      Нам не хотелось поставить себя в такое положение, будто мы пытаемся спрятаться за спину Пыжика, как трусишки, которые боятся отвечать за свои поступки. А про Пыжика могли бы сказать, будто он не хочет считаться с товарищами и поэтому лезет в герои.
      — Пусть решает класс, как должно поступить! — предложила Нина, и мы согласились с ней:
      — Пусть решает!
     
      1 октября
     
      Совещание о том, как поступить пятёрке отважных, класс наметил провести во время большой перемены, но тут произошло событие, которое помешало решить вопрос о нашем поведении.
      Когда кончился второй урок, в класс заглянула Нина Сергеевна и сказала торопливо:
      — Пыжик, Сологубова, Станцель, Павликова, Киселёва и Слюсарёва! После уроков зайдёте к директору!
      Инночка дожала плечами, а когда Нина Сергеевна вышла, оскалила зубы и, захлёбываясь от смеха, закричала:
      — Ура! Меня выводят в герои! Могу очень даже свободно получить четыре за поведение и хвастаться везде, что я невинная жертва…
      — Тебя по ошибке! — сказал Пыжик. — Можешь не ходить!
      — Ну, уж нет! — запротестовала Инночка. — Это будет невежливо! Приглашают к директору, обещают приключения, я увижу, как у Пафнутия станут круглыми глаза, а ты говоришь — можешь не идти! Обязательно пойду!
      Марго спросила меня шёпотом:
      — Как ты думаешь, кто мог сообщить директору о нас? Лийка?
      — Но она же могла бы сразу сказать! Да и вообще ей неинтересно говорить о нас! Она надеется, наверное, что сами мы не признаемся, и тогда весь класс станет думать о нас как о самых последних людишках.
      Кто же всё-таки мог сказать?
      Мне кажется, в нашем классе нет ни одного мальчишки и ни одной девочки, которые могли бы наушничать.
      Так и не зная, кто же сказал Пафнутию о том, что мы испортили платье Лийке, наша пятёрка просидела до последнего урока, как на иголках, а когда зазвенел звонок, мы пошли к директору с бьющимися сердцами. С нами пошла, улыбаясь глупо, Инночка Слюсарёва. Искать приключения на свою голову.
      — Чего тебе надо? — остановился Пыжик. — Нечего тебе делать с нами! Думаешь, расплачемся от страха? Не дождёшься!
      — Меня же вызывает Пафнутий! Это — одно! А другое — я люблю приключения! А уж с вами обязательно будут какие-нибудь приключения. Нос у тебя, например, самый приключенческий!
      — Ладно! — сказал Пыжик. — Иди! Но не влезай со своим длинным носом в разговор! Стой и слушай! И молчи! Мы сами скажем, что ты ни при чём.
      Мы подошли к кабинету директора.
      — Стучим? — подняла руку Инночка.
      Но не успела она опустить сжатый кулак на цветную филёнку двери, как она распахнулась и в коридор вышли по двое и по одному человек десять мужчин. Среди них я увидела папу. Ноги мои так и подкосились. Я поняла всё сразу. Директор вызвал уже родителей, поговорил с ними и сейчас объявит нам своё решение.
      Ой, что-то будет?
      Конечно, теперь и мечтать нечего о замечании в дневники. Даже четвёрки за поведение не видать нам, как своих ушей. Тут дело пахнет похуже, чем дурацкий запах мудрости.
      Увидев папу, я спряталась за спину Нины Станцель, а когда он прошёл, юркнула в кабинет директора первой.
      — Вот и мы! — просипела я (голос мой перехватило, и я уже не могла говорить как обычно). — Пришли! — постаралась я улыбнуться. И вдруг увидела рядом с директором милиционера.
      Вот это здорово!
      Неужели за испорченное платье нас посадят в тюрьму? Нет, не может быть! За такие пустяки даже не судят. Но тогда зачем же пришёл милиционер? Может, просто так! Зашёл к директору познакомиться? Поговорить об экзаменах? Сейчас очень много взрослых готовятся за десятилетку дома, а потом приходят в нашу школу и сдают экзамены.
      Но, как я ни успокаивала себя, легче мне от этого не становилось. К горлу подступала противная тошнота. Щёки пылали. А сердце стучало так, что я приложила к нему руку, чтобы оно не выскочило из груди. Пыжик, Валя, Нина и Марго стояли тоже красные и смотрели на милиционера глупыми, растерянными глазами.
      — Эти, значит? — спросил милиционер, раскрывая портфель.
      Мы все попятились к дверям. Одна только Инночка подошла к столу и сказала:
      — Здравствуйте! Вы помните меня?
      Милиционер посмотрел на Инночку:
      — Обязательно даже! Мы всех помним! А этого гражданина припоминаете? — и указал кончиком «вечной ручки» на человека с очень жёсткими, словно высеченными из гранита, чертами лица. Человек сидел в полуосвещённом углу кабинета, просматривая чьи-то тетрадки.
      — Этого? — заглянула Инночка в лицо незнакомца и вдруг протянула ему руку: — Привет! Вы, значит, не умерли?
      — Пока ещё нет! — улыбнулся незнакомец и, когда улыбнулся, его каменное лицо стало живым, весёлым; и я подумала: «Этот человек должен быть таким же хорошим, как его улыбка».
      Страх у меня пропал, да и все остальные отважные тоже повеселели.
      Тут встал из-за стола директор, подошёл к незнакомцу и, положив ему на плечо руку, сказал:
      — Это, ребята, мой школьный товарищ! Когда-то учились вместе, но потом наши дороги разошлись. Он стал конструктором. По его чертежам строят самолёты. Зовут моего друга Владимир Иванович Тупорков! Всё остальное скажет он сам!
      — Скажу! Почему не сказать! — Тупорков поднялся со стула и подошёл к нам. — Очень рад познакомиться, ребята! Вдвойне рад, что вы воспитанники моего школьного друга Пафнутия Герасимовича! Так вот, по закону о находках вам причитается некоторая сумма денег.
      При этих словах милиционер вытащил из портфеля бумагу и положил перед собой.
      — Вот тут указана сумма! Надо расписаться!
      Ничего не понимая, мы смотрели друг на друга. Наконец Инночка сказала, обращаясь к нам:
      — Это насчёт тех денег… которые тогда в парке Победы… Помните, мы отнесли в милицию.
      — Помню! — закричал Пыжик. — Нас ещё спросили: не нашли ли мы больше, чем было в бумажнике?
      — Правильно! — подтвердил милиционер. — Давай! Ставь подпись! Расписывайся и получай! — И, вытащив из портфеля пачку денег, положил её перед собою.
      Пыжик развёл руками:
      — А я тут при чём? Да никто ни при чём! Деньги нашла Слюсарёва! Пускай она и получает! Мы только проводили её до милиции и расписались, что не взяли семь рублей на мороженое… то есть, — запнулся и покраснел Пыжик, — я хотел сказать — просто расписались… Нам можно идти, Пафнутий Герасимович?
      Вопрос этот Пыжик задал самым весёлым-развесёлым голосом, да ещё подмигнув нам так, что мы еле удержались, чтобы не расхохотаться. Настроение у всех сразу стало праздничным. И не мудрено!
      Значит, родителей совсем не для того вызывали к директору, чтобы говорить о нашем поступке. И, значит, милиционер пришёл только для того, чтобы передать деньги и получить расписку. Ура!
      — Подождите! — сказал директор.
      У нас сразу же стали кислыми лица. Для чего мы ему нужны? Неужели он узнал всё-таки, кто принёс запах мудрости? Если это так, — тогда получится некрасивая история. Пафнутий будет думать, что мы сами ни за что не сказали бы ему правды.
      Вздохнув, словно по команде, мы сгрудились у дверей, ожидая, что скажет директор. Но он повернулся к Инночке:
      — Придётся, стало быть, тебе расписаться и получить вознаграждение за находку.
      Инночка пожала плечами.
      — Ну, я тоже ни при чём! — сказала она таким голосом, словно её обвиняли в краже! — Я же случайно увидела бумажник… Ну и… подняла и… потом мы все понесли деньги в милицию… А денег я вообще… не возьму, конечно!
      — По закону нашедший может и отказаться! Закон не возражает! — сказал милиционер. — Распишитесь, что не берёте.
      — Пожалуйста! — обрадовалась Инночка.
      Она схватила ручку и наклонилась над бумагой:
      — Где? В каком месте писать?
      После того, как Инночка расписалась и милиционер ушёл, Тупорков встал в дверях, как бы загораживая выход, и сказал:
      — Деньги вы можете не брать! Это ваше дело! Я бы тоже не взял, между прочим! Но от подарков отказываться неприлично!
      — Нам ничего не нужно! — сказал Пыжик, и мы все дружно закричали, что никаких подарков не возьмём. А закричали потому, что мы в эту минуту хотели как можно быстрее покинуть кабинет директора и обсудить наше положение с ребятами, которые ждали нас в классе.
      Тупорков посмотрел на нас ястребиными глазами так, словно прощупывал каждого, и, усмехнувшись, сказал:
      — У живых людей обязательно бывают и мечты и желания. Вы, как я вижу, люди живые, думающие, мечтающие… Я прав? Конечно, прав! О чём же вы мечтаете? Какие у вас желания?
      Мы засмеялись.
      — Почему же нам не мечтать» — сказала Нина. — Мечтаем и мы! И желания есть у нас! Исполнимые и такие, которые никогда не исполнятся.
      — Вот как? — удивился Тупорков. — Неужели в наше время есть желания, которые невыполнимы? Например?
      — Например, волшебные капли и волшебные порошки. Такие, чтобы, приняв, можно было отвечать на пятёрки по всем предметам.
      — Знаете, — сказал Пыжик, — если говорить честно, для нас все желания вообще пока невыполнимы. Вот вы какие придумываете самолёты? Реактивные? Да? А мы на простых даже не летали. А кто же из ребят отказался бы полететь!
      — Хоть бы в Москву! — мечтательно вздохнула Марго.
      — Что ж, — сказал Тупорков, — желание как желание! И очень даже выполнимое!
      Мы начали толкать друг друга локтями. Вот здорово! А что в самом деле, разве для конструктора трудно попросить знакомых лётчиков слетать с нами до Москвы и обратно? Час — туда! Час — назад!
      — Это было бы толково! — просиял Пыжик. — Весь класс мечтает и о Москве и о том, чтобы полететь. У нас в классе никто ещё не летал, учтите!
      — Учитываю! — улыбнулся Тупорков. — Учитываю и… — он повернулся круто к директору, — и что ты скажешь, если весь класс этих ребят слетает в Москву?
      Директор повёл бровями и, прищурясь, пристально поглядел на нас, а потом на Тупоркова.
      — А почему, собственно, именно этот класс полетит в Москву? Как говорится, сто тысяч раз — почему? Но будет ли это справедливо? Обычно награждается трудолюбие, прилежание, активная общественная работа, а этот класс пока что проявляет себя запахами мудрости, да и вообще я бы не сказал о нём, как о классе образцовом.
      Мы опустили головы. Начинается.
      Тупорков с удивлением посмотрел на нас.
      — Странно, — сказал он, — а я думал, — эти молодые люди из самого лучшего класса.
      Мы тяжело вздохнули.
      — Увы, — развёл руками директор, — мягко говоря, они далеко не из лучшего класса.
      — Пафнутий Герасимович, — горячо сказал Пыжик, — не весь же класс плохой. У нас такие ребята, — он поглядел строго на нас, — и такие девочки, что стоит нам захотеть…
      — Захотите! — стукнул по столу ладонью директор. — Докажите! Но, пока я вижу, ты отвечаешь один за всех, а вот когда вы все и за одного будете отвечать, — тогда, разумеется, ваш класс, возможно, станет самым лучшим.
      У всех лица стали скучными. Пыжик пытался улыбнуться, да только никакой улыбки у него не получилось. Нина и Валя рассматривали друг друга, словно в приёмной зубного врача и как бы собираясь сказать: «Пожалуйста, идите, я уступаю вам очередь!»
      — Так вот что, — встал из-за стола директор, — какой вы класс, — лучший или не лучший, вам легко будет доказать на деле. Мой друг решил сделать подарок, но подарок, по-видимому, он хотел бы сделать лучшим ребятам школы. Это разумно. Это я приветствую. Вот мы и попытаемся узнать, какой же из наших классов самый трудолюбивый, а следовательно, и самый лучший. Сделать же это очень и очень просто. Полетит в Москву тот класс, который к концу года покажет себя самым трудолюбивым классом, у кого будут самые лучшие показатели по ученью, поведенью и общественной работе.
      Директор с минуту смотрел на нас выжидающе, потом поднялся из-за стола.
      — Всё! — сказал он, кивнув головою. — Надеюсь, ваш класс будет драться за поездку, не щадя животов. Уверен, именно вы и полетите! До свиданья! Сообщите ребятам вашего класса!
      Выйдя из кабинета директора, мы побрели молча по коридору, но, как только отошли от кабинета подальше, все словно по команде остановились.
      — Ничего! — пригладил волосы на голове Пыжик. — Не всё ещё потеряно! И вообще… ребята у нас мировые… С нашими ребятами можно запросто побывать в Москве.
      — А Вовка Волнухин? — спросила Нина. — А Славка? А Королёв? Если бы все были, как Дюймовочка, тогда конечно… запросто!
      — Надо объяснить! — сказал Пыжик. — По-хорошему поговорить надо! А кто не поймёт, тому… — тут Пыжик сунул кулаки вверх-вниз, вперёд-назад. — Понятно? Пошли! Сначала будет культурный разговор!
      Около дверей нашего класса я столкнулась с папой. У меня так и ёкнуло сердце. А может, он всё-таки вызван директором по делу о запахе мудрости? Может, при Тупоркове Пафнутий не хотел говорить о нас, а теперь, когда конструктор уйдёт, директор примется и за нас.
      — Папа, ты за мной пришёл? — спросила я, чувствуя, как замирает у меня сердце.
      — А-а, Галка! — остановился папа. — Что это за вид у тебя? Опять схлопотала двойку?
      — Просто устала! Много было уроков. А ты зачем пришёл? Тебя вызвали?
      — Не вызвали, а пригласили! Мастерские будем делать в школе. Бригаду отцов организуем… Вашу старую учительскую оборудуем под производственную мастерскую. Станки уже отпускают нам. Инструмент отпускают. А руки собственные!
      Фу! На душе стало сразу легко и весело!
      Но тут я должна сказать несколько слов о производственном обучении в нашей школе.
      Дело в том, что с пятого класса нам нужно уже работать в мастерских, чтобы у нас были производственные навыки. А так как своей мастерской у нас не было, мы ходили несколько раз в соседнюю школу, да только там не очень-то радовались, когда мы появлялись. Потом мы стали ходить на заводы, но там тоже не очень восторженно нас встречали. Да и родители были недовольны. Родители стали говорить, что экскурсии на заводы — вещь не плохая, но мы должны иметь производственное обучение, как во всех школах. Наконец, родительское собрание вынесло решение организовать мастерские собственными силами. Это было ещё в прошлом году. Но заводы не могли тогда выделить станки, моторы и разный инструмент.
      Оказывается, и у нас всё будет теперь так, как в других школах.
      — Будете, — сказал папа, — обучаться токарному и фрезерному делу.
      — Думаешь, мне это пригодится? — спросила я, а спросила потому, что терпеть не могу металлические вещи. Просто боюсь их.
      — Лишним не будет! — сказал папа. — Во всяком случае, я не знаю ни одного человека, который жаловался бы на лишние знания, но могу назвать тысячи людей, которые сожалеют о том, что в молодости не учились многому, что пригодилось бы им.
      Когда я вернулась в класс, тут шло уже бурное собрание.
      Бомба стоял на парте и на полную мощность радиовещал:
      — Костьми ляжем, но класса своего не посрамим! Докажем миру, на что способен наш доблестный, несгибаемый, несгораемый, особый, мировой седьмой «б»! Завоюем Москву, братцы! Торжественно обещаю исправить отметки по химии, по геометрии, по алгебре и по возможности занять первое место в классе!
      Больше всех волновалась Дюймовочка.
      Она бегала по классу с таким видом, словно принимала гостей в пустой квартире, и попискивала, чуть не плача:
      — Но вы же понимаете… Вы же понимаете… С десятыми же классами придётся соревноваться… Там же почти взрослые… Вы же понимаете? Там же бреются ученики…
      — А что десятые? Что десятые? — петушился Славка. — Ого, не знаем мы этих десятых, что ли? Там что, по-твоему, двоечников нет? Сколько угодно! И каких угодно! Даже железобетонные имеются двоечники.
      Так одни подбадривали всех, а другие сеяли панику, пугая трудностями соревнования.
      Всех больше, конечно, кричал Бомба. Ему бы только пошуметь! Хоть по какому угодно случаю. Он такой шумный, такой взрывчатый. Настоящая Бомба.
      — Поднажмём! — кричал он, взгромоздясь на парту и размахивая портфелем. — Вспомним наших славных предков и вместе с ними скажем твёрдо: «Ребята, не Москва ль за нами?»
      Разошлись мы в боевом настроении.
     
      2 октября
     
      В классе творится что-то невероятное. Все так горячо обсуждают поездку в Москву и так кричат о первом месте, что я боюсь, как бы не занять нам последнего места.
      Первым уроком была сегодня история.
      Чисто выбритый, весь точно отутюженный, в класс вошёл Николай Лукич. Солнце сверкнуло на его зеркальных ботинках, вспыхнул белый как снег воротничок. В классе запахло табаком и одеколоном. Николай Лукич очень похож чем-то на директора, но хотя он и похож, а всё-таки совсем другой. Директор нравится мне за то, что говорит с нами, как со взрослыми, а Николай Лукич — за то, что понимает нас, как детей.
      — Ну, — опустился на стул Николай Лукич, — пошумим немного или совершим небольшую прогулку в средние века?
      — Совершим! — засмеялись в классе.
      Николай Лукич никогда не начинает урока, как другие учителя, а как-то незаметно от разговора о погоде, о школьных делах, с рассказа о том, что он только что видел на улице, переходит к рассказу о том, что было давным-давно, когда ещё и наших бабушек-то не было на свете.
      И говорит он так, что его нельзя не слушать. Каждое слово Николай Лукич произносит ясно, будто вбивает в голову. Он никогда не заикается, не подбирает слова. Они сами так и текут, так и текут. А ты сидишь и чувствуешь, будто несёт тебя на лодочке из фраз, покачивает на волнах, и вот уже перед тобою поднимаются каменные замки с острыми шпилями, по берегам мчатся всадники, закованные в латы, на городской площади клубится чёрный дым костров; мы слышим крики людей, которых жгут за то только, что они не верят в разные глупости. На уроках Николая Лукича девочки нередко плачут, а мальчишки кусают губы, но иногда класс дружно хохочет. Это бывает тоже часто. Николай Лукич так забавно рассказывает о средневековых нравах и суевериях, что просто невозможно удержаться от смеха.
      Но сегодня не было в классе ни тишины, ни обычного интереса к уроку. Николай Лукич и сам заметил скоро, что слушают его «в пол-уха».
      — Что-нибудь случилось? — спросил он. — Почему сегодня так рассеянны благородные рыцари и дамы?
      Мы засмеялись. И как-то сразу наладилось всё по-прежнему в классе. Таня Жигалова сказала:
      — Мы так переживаем, Николай Лукич… Поездку в Москву переживаем… То есть не поездку даже, а полёт… На «ТУ-104»! — И рассказала всё о подарке Тупоркова.
      Николай Лукич сказал, что он сочувствует нам, и обещал помочь отличникам по истории подтянуться по другим предметам.
      Всё как будто шло хорошо. Но многих ребят смущала история с запахом мудрости. Ведь нашей пятёрке могли простить испорченное платье, если мы сами честно признаемся директору и сами же уплатим Лийке стоимость платья, но если директор сам узнает, что это наша работа, — мы получим тогда по четвёрке за поведение, и, кроме того, Пафнутий будет презирать нас за бесчестность и трусость.
      Вот если бы мы знали наверняка, что наше признание не подведёт класс, пятёрка отважных сегодня же пошла бы и призналась во всём. Ну, а вдруг наше признание повредит классу?
      Пыжик предложил сегодня Лийке деньги за испорченное платье, но Бегичева повела гордо носом и сказала, что её родители могут купить Пыжику несколько костюмов и[object Object] не крохоборы, чтобы из-за какого-то платья поднимать историю.
      — Меня, — сказала Лийка, — возмущает только ваше поведение. Как блудливые кошки ведёте себя! Боитесь признаться! — Она повела носом и, подумав, сказала: — Впрочем, ваше признание сейчас будет слишком дорого стоить классу… Я не о себе говорю… Я-то и сама могу слетать в Москву, но тут же товарищество.
      И зачем только мы придумали запах мудрости?
     
      3 октября
     
      Запишу странный сон, который мне снится теперь чуть не каждую ночь.
      То я бегу куда-то по зелёному лугу, то взбираюсь на высокую гору, а за мною мчатся папа, мама, директор, Бомба, Таня Жигалова и отважные. И все они кричат, свистят, гукают:
      — Куда? Куда?
      А я никак не могу убежать, потому что дорогу перегораживают заборы. Хлопая досками, они гремят деревянными голосами:
      — Куда? Куда?
      Потом меня настигают, валят на землю, Бомба суёт в мой рот огромные клещи и вырывает у меня все зубы.
      А директор стоит и смеётся.
      — Так, так её, — говорит он. — Если не желает ехать в Москву — к чему ей зубы?
      И ведь не просто же снится такое. Человек переживает разные неприятности, вот ему и снится неприятное. У нас в классе переживают сейчас приятности и неприятности и девочки и мальчишки, потому что каждый болеет теперь не только за себя, но и за всех, за весь класс.
      Раньше получит человек двойку и мучается самостоятельно. И никто, кроме родителей, учителей и пионерской организации, не подумает вмешаться в личное дело двоечника. Получил и получил. Кому какое дело? А теперь любая двойка весь класс с ума сводит. И всё потому только, что ребята хотят лететь в Москву. На «ТУ-104».
      Раньше как было? Кто учится всех лучше, того и премируют. Если ты отличник-получай грамоту или книжку. А если ты отличник среди отличников, первый среди первых — тогда о тебе напишут в стенгазете, а иногда даже в настоящей газете появится твой портрет. Даже в кино и по телевизору можно было надеяться выступить, если попадёшь под руку кинооператору. И ходит, бывало, такой прославленный отличник, как заслуженный генерал учёбы, с ним беседуют корреспонденты, снимают фотографы и кинооператоры, а он рассказывает всем, почему считается самым умным.
      А теперь такое творится, что не понять даже, где обязанности родителей и где товарищество и дружба. Каждый не только сам стал учиться, но пытается ещё и других учить.
      Раньше мало кто интересовался «чужими» отметками. Ну, получил пятёрку и кушай её на здоровье. Единица? Не унывай! А теперь пятёрку получишь — весь класс аплодирует, чуть ли не кричит «бис», «браво». За двойку же так пилят, что мальчишки даже лезут драться с нами, когда мы их воспитываем.
      Весь класс кипит и бурлит, как вода в котле. Учиться стало гораздо интереснее, чем раньше. Ведь сейчас отвечаешь не только за себя и не только перед учителем, не за всех и перед всеми.
      Сегодня Славка схватил тройку по географии. Ну, если бы по геометрии или по алгебре — не обидно было, А по такому лёгкому предмету, как география, получить тройку — настоящее безобразие.
      Конечно, весь класс навалился на него, и все начали так прорабатывать Славку, что он покрылся потом.
      — Ладно уж, — запыхтел Славка. — Разговору сколько. Нарочно, что ли, я получил тройку? Какое мне от неё удовольствие? Орёте, будто сам не знаю, что пятёрку получить лучше.
      — Понимаешь ты, — закричала Дюймовочка, — мы же на седьмом месте в школе, а получи ты четвёрку, мы бы вышли на шестое, а потом на пятое, потом на четвёртое, а там до первого места рукой подать.
      — Просто не рассчитал немного, — оправдывался Славка. — Меня же совсем недавно вызывали, ну, я и подумал: «Теперь, думаю, не скоро вызовут…» Ну, и пошли мы с Димкой…
      — Куда пошли? — спросила Валя.
      — Куда, куда, ясно куда… На охоту пошли. Куда ещё ходят с мелкокалиберкой? Обновить-то надо её или не надо? Ну вот и пошли. Летают же…
      — Кто летает? — строго спросила Нина.
      — Зайцы, — огрызнулся Славка. — Вредители летают. Вот кто! Вороны!
      — Ну и что? — поинтересовался Бомба. — Убил хоть одну?
      Славка вскочил. Глаза его заблестели.
      — Понимаешь… Если бы не Димка… Эх, чёрт! Одна на самой верхушке сосны сидела. Во — воронище! Патриарх всех ворон. Чуть не центнер весом… Понимаешь? В Озерках встретили. Только слезли с трамвая, а она сидит и: «Кар, кар! Вот она я! Стреляйте!»
      — В центнер ворон не бывает! — грустно вздохнул Ломайносов.
      — А я сказал «центнер»? Слушать надо ухом, а не брюхом. Что, вешал я разве? Я сказал: чуть не центнер! Но вообще-то за два кило ручаюсь.
      — Убил? — спросил Пыжик.
      — Да, убьёшь её! Как же… С Димкой убьёшь, пожалуй! Держи карман шире… Он же такой беспокойный… Я даже на мушку уже взял…
      — Димку?
      — Ворону! Не остри под руку!.. А Димка — бац, споткнулся и, конечно, растянулся на земле… С шумом! С грохотом! С воем растянулся! А разве она дура, чтобы ждать, когда её подстрелят? Улетела, конечно! Ясно!
      Дюймовочка закричала плачущим голосом:
      — Товарищи, чего это он нам рассказывает про каких-то ворон?… Получил плохую отметку и заговаривает зубы воронами! Ты прямо отвечай: ты когда исправишь на пятёрку свою отметку?
      — А я как отвечаю? Криво? Хоть завтра, хоть через неделю! Сказал, исправлю — значит, исправлю!
      — Да, Славка, — скрестил на груди руки Пыжик, — портишь ты охотничью марку. Как нам известно ещё с четвёртого класса, многие великие люди были заядлыми охотниками. Толстой, Тургенев, Жюль Верн, Немрод и я, между прочим! Но никто из них так не подводил товарищей, как ты подводишь нас!
      Славка покраснел.
      — Ладно уж, — забормотал он, — сам знаю… И вообще я её сдам! Эту географию! На пятёрку! Без звука… Если бы не ворона, так я бы… Короче, на этой неделе исправлю отметку. Слово пионера. Договорились?
      А вчера после урока алгебры произошло небывалое ЧП — чрезвычайное происшествие. Наш тихоня и растяпа Ломайносов неожиданно для всех получил по алгебре пятёрку. Раньше ни по одному предмету у Ломайносова не было пятёрок, а тут он по самой алгебре словчился получить пять. Мы от удивления даже рты пораскрывали.
      — Историческое событие! — закричал Бомба.
      Славка стал расспрашивать, как Ломайносов ухитрился ответить на пятёрку: выучил заданное или у него такое уж счастье.
      Ломайносов покраснел.
      — Ребята, — сказал он, опустив длинные ресницы, — я же понимаю… Я же не для себя… Я для всего класса стараюсь… Чтобы не подводить никого.
     
     
      — Герой! — закричал Бомба. — Предлагаю чествовать героя науки!
      В большую перемену мы открыли торжественное собрание, и Бомба произнёс речь на таком высоком уровне голоса, что все боялись, как бы он не охрип от натуги.
      — Товарищи! — кричал Бомба, вскарабкавшись на стул, который он поставил на первую парту: — Сегодня мы чествуем великого Ломайносова, невиданного деятеля науки, перед которым дрожат и бледнеют самые свирепые хищники, называемые научно теоремами, уравнениями с пятью неизвестными, задачами и примерами. Ломайносов никогда больше тройки не получал, поэтому его подвиг пойдёт по каналам истории в грядущие века, в эпохи и в так называемые эры! Для своего роста и телосложения Ломайносов сделал в миллион раз больше, чем известный общественный деятель, очистивший Авгиевы конюшни. Он, Ломайносов наш, в отличие от…
      Но тут Бомба сделал неверное движение. Стул выскользнул из-под его ног, и Бомба сверзился на головы ребят. Началось что-то неописуемое. Сначала все принялись тузить Бомбу, потом мальчишки кинулись к Ломайносову, и он взлетел под потолок. Его качали, подбрасывая и вверх головою и вверх ногами, все кричали, визжали, свистели и вообще дурачились на полный ход.
      Не отставали от мальчишек и девочки.
      — Ура герою науки! — кричали они.
      — Лавры лауреату!
      — Наградить героя лаврами!
      Народ класса вопил мощно «ура», все аплодировали так, что с потолка сыпалась штукатурка, а смущённый, но очень довольный Ломайносов прижимал руки к сердцу, кланялся и потел от удовольствия.
      — Спасибо, товарищи, — лепетал Ломайносов. — Я и всегда теперь буду стараться! Мне, товарищи, самому больше тройки не нужно, но ради класса — умру, а на пятёрки выучу!
      В самый разгар чествования лауреата науки пришла Инночка и сообщила, как председатель комиссии по сравнению успеваемости с другими классами, приятную новость:
      — С пятёркой Ломайносова мы выходим сегодня на шестое место! Понимаете? Уже шестое! Здорово? Да? И вообще нам не хватает одной только единицы, чтобы выйти на пятое место! То есть не единицы, а это… одного очка, то есть… В девятом «б» набрали сто тридцать восемь, а у нас — сто тридцать семь… Между прочим, у первого «а» — тоже сто тридцать семь…
      Первый «а» передвигается что-то уж очень быстро. Был сначала на самом последнем месте, а теперь шагает, как кот-скороход. Но мы не считаем его серьёзным противником, хотя первому классу, конечно, легче догонять всех. Какие у них там предметы? Носы вытирать да по складам читать.
      — А как у других?
      — На первом месте пока по-прежнему восьмой «а», но говорят, сегодня там будет ледовое побоище. После большой перемены у них какие-то корни по алгебре и, говорят, пару двоек кто-нибудь заработает обязательно. Ребята говорят: корни эти под корень режут успеваемость. Так что надежды есть!
      — Исторический момент! — закричал Бомба. — У нас сто тридцать семь — и на носу пятое место! В классе тридцать живых, а не мёртвых душ Живые души, неужели не поднажмёте? Ведь если каждый получит ну хотя бы по одной даже пятёрке — тогда у нас будет плюс сто пятьдесят. А это что? Это как называется, ребята? Это же называется большой скачок! Это называется? Ну? Ну, ну? Дружно! — взмахнул руками Бомба.
      — Мо-сква! — хором гаркнули ребята.
      — Правильно! Так и называется: Мо-сква! Научно говоря, — ре-ко-орд! Научно говоря, — полёт на «ТУ-104»!
      — Надо ещё догнать восьмой «а»! — вздохнула Нина. — У них же, знаете? Силы!
      Таня Жигалова сказала, волнуясь:
      — Ну и что? Ну и что? Ну и силы! Но у них в классе учатся Кирпичёв и Тараскин. А эти, вы сами увидите… эти непременно нахватают двойки. Я всё узнала вчера. От подруги моей сестры, от Клавы узнала. Она учится в восьмом «а» и вчера сама говорила: подкосят класс Кирпичёв и Тараскин. Но, ребята, не будем радоваться чужой беде. Нехорошо это!
      — Послать им сочувственную телеграмму! — предложил под общий смех Славка.
      — Не телеграмму! — нахмурилась Таня. — А надо подумать о своих двоечниках. Ведь у нас уже трое таких. И, кроме того, ребята, как бы нам вообще не выйти на последнее место. Дело-то с запахом мудрости не кончилось. А кончиться оно может четвёрками по поведению пятерым из класса. Пять четвёрок по поведению! Представляете?
      Конечно, все ребята отлично представляли это. Ведь если в классе будет пять четвёрок по поведению, нам тогда не видать Москвы, как своего затылка. Мы уже решили пойти к Пафнутию и признаться во всём, но ребята уговаривали нас не ходить пока что, а подождать несколько дней. Может, дело это забудется и класс тогда не пострадает.
      Чи-лень-чи-пень так и сказал:
      — Подождём, ребята! Да и чего торопиться, если[object Object] сейчас уже не вопрос, а древняя история? По-моему, портить отметку класса нам нет никакого смысла. И, кроме того, если бы знали они, что будет соревнование, разве принесли бы запах мудрости?
      Но теперь уже поздно говорить о том, что могло быть, когда всё уже случилось.
     
      4 октября
     
      Ура!
      В космосе ещё одна наша ракета. Это уже третья, и самая большая. Наверное, потом будут ещё больше ракеты. По тысяче тонн! Но сейчас и полторы тонны для всех настоящее чудо! Последняя её ступень весит 1553 килограмма без топлива. На ракете установлены автоматическая межпланетная станция и разные передатчики.
      Пыжик ходит такой счастливый, будто бы он сам запустил ракету. Правда, все ребята и учителя тоже очень радуются, но Пыжик просто сияет весь.
      — Ребята, — сказал он сегодня, когда я, Марго, Нина и Валя пришли к нему после уроков, — а всё-таки как это здорово, что мы родились теперь. Не знаю, как вам объяснить это… Ну… подумайте сами: ведь мы же могли родиться, предположим, сто лет назад или триста лет! А что тогда видели люди? И хорошо, что мы родились в советской стране! А вдруг родились бы в какой-нибудь Бельгии или в Австралии!
      — И всё это к чему же предисловие? — спросила Нина, поглядывая на себя в ручное зеркальце.
      — Неужели не понимаешь? Да ведь мы доживём до полётов советских людей на Марс, на Венеру! И, может, сами побываем там. Ты разве не хотела бы посмотреть, что там, на других планетах?
      — На словах мы все хотим! — усмехнулась Нина. — А предложи тебе лететь… Полетел бы?
      — Полетел бы! — сказал Пыжик и, краснея, вздохнул: — Не знаю! Ведь это же так страшно всё-таки! Нет! Один бы ни за что не решился. Но если бы ещё полетел кто-нибудь, — я тоже не отказался бы!
      — Да, — задумчиво сказала Валя, — мы уже космические люди. Мы обязательно увидим полёты на другие планеты. А когда состаримся, к тому времени уж непременно люди станут летать в космосе так же просто, как ездят сейчас на трамваях. Я бы тоже полетела. Но поле тела бы только тогда, если бы там можно было увидеть что-нибудь интересное. А вдруг на тех планетах столько же интересного, сколько в самых холодных местах земли, в Антарктиде? Или как в тропиках, где, говорят, люди живут как на верхней полке в бане.
      — Ну, а я и не мечтаю о полётах! — засмеялась Нина. — Да и что я буду там делать? Просто ходить и смотреть? Как турист? А ты, Марго? — повернулась она к ней.
      — Я? — Марго посмотрела на Пыжика. — Полетела бы! С кем-нибудь вместе… полетела бы!
      Нина захохотала:
      — Но там же проживает бог! Бог-то ведь на небе проживает? Как же ты можешь лететь к нему в гости? Он что, приглашал тебя?
      Марго запыхтела, как рассерженный ёж.
      — Чего ты всё стараешься унизить меня, — процедила она сквозь зубы. — Я, может, по-настоящему и не верила никогда, а ты всё время воображаешь о себе.
      — Бросьте, — сказал Пыжик. — Марго не такая глупая, как думаете. Она уже давно не верит в такие пустяки, как бог. Верно, Марго?
      — Угу! — кивнула Марго, не глядя на меня. Она-то знала, что я не поверю ей. Ведь ещё вчера она говорила разные глупости о чудотворных иконах и немыслимых святых старцах.
      — Ох, Чижик-Пыжик, — вздохнула Нина, — у нас на земле ещё столько дел… Запах мудрости, например! Вчера я слышала, как Лийка Бегичева подговаривала ребят…
      — Выдать нас?
      — Наоборот! Она предлагала пойти к директору и поручиться за нас.
      — Вот вредная! — сказала Валя. — Себя показала как лучший товарищ, а нас преступниками сделала. Никуда не надо ходить. Никому! Пафнутий забыл уже о нашей «мудрости»!
      — Кто? Пафнутий? Ну, не ври! Пафнутий ничего не забывает. Он ждёт, когда сами придём. Пафнутия не знаешь, что ли?
      — А что ребята говорят?
      Чи-лень-чи-пень сказал, что надо всем классом сказать Пафнутию: «Хулиганства не было, а произошёл не счастный случай и больше никогда не будет. Класс даёт обязательство».
      — Ну, и что?
      — Кажется, ребята согласились!
     
      6 октября
     
      Теперь каждый вечер бригада отцов приходит в школу прямо с работы и устанавливает станки, верстаки и моторы в старой учительской.
      Пионеры тоже помогают работать. Ну, мы-то выполняем не ответственную работу, но и нас хвалят, а бригадир сказал, что без нас они как без рук и что без нашей помощи бригада вряд ли управилась бы в срок.
      Отцы появляются в школе за несколько минут до окончания второй смены. Тяжело топая, они проходят по коридорам, заглядывают в классы, и мы слышим, как они посмеиваются:
      — Э, Николай Сергеевич, ты уроки-то приготовил?
      — Не, — тоненьким голосом отвечает Славкин отец, — у моей мамы болели зубы, а бабушка справляла именины! — И вдруг хохочет и говорит уже басом: — А это что же Петрович комбинирует? Гляньте, гляньте, никак он держит курс на десятый класс. Ну, не иначе, как нацеливается преподавать высшую математику. Бедные ребятишки!
      Потом до нас доносится грохот и визг пилы, шум передвигаемых станков, громкие крики. В коридорах плавают тучи пыли. Это значит, работа уже началась. И мы, кончив занятия, бежим помогать нашим отцам, а если уж говорить откровенно, так просто для того, чтобы послушать, как они разыгрывают друг друга.
      В бригаде отцов, между прочим, работают два чужих деда. Сначала мы все думали, что они чьи-то дедушки и пришли вместо отцов, но потом мы узнали, что у них никого нет в нашей школе, ни внуков, ни внучек, а пришли они помогать только потому, что им скучно сидеть на пенсии и ничего не делать. Вот они и пришли помогать.
      Одного дедушку зовут дедушка Степан. Другого — дедушка Семён. Когда-то они учились вместе в школе.
      Вместе воевали против белых в армии Будённого. Вообще всю жизнь были вместе.
      Дедушка Степан — толстый, седой, а лицо у него красное, как варёная свекла. Ходит он размахивая руками, свистит и хохочет так, что первое время мы вздрагивали от страха.
      Дедушка Семён — маленький и ещё не совсем седой, а пёстрый. Волосы у него наполовину белые, наполовину чёрные, один глаз постоянно прищурен; передвигается он бесшумно и как-то очень ловко, а смеётся тихо, будто в горле у него что-то булькает.
      Мы прозвали дедушку Степана Тарасом Бульбой, а дедушку Семёна почему-то назвали Воспитателем. Может быть, потому, что он всё время воспитывает дедушку Степана.
      Скажет Тарас Бульба, что в школах раньше драли учеников, а Воспитатель сразу же поправит его:
      — Когда драли, нас-то с тобою и на свете не было.
      Тарас Бульба начнёт говорить, будто он ужасно был способный к математике, а Воспитатель смеётся:
      — Верьте ему! Он и мальчишкой рос сомнительным. Во всём сомневался. Пять лет понадобилось, чтобы убедить его, что дважды два — четыре. Никак не мог поверить. Всё сомневался! А во всю таблицу умножения и сейчас не верит. Не может этого быть, говорит, чтобы семью семь было сорок девять. Должно быть тридцать семь.
      Да и все другие в бригаде отцов пошутить любят.
      Говорят, завтра будет торжественное открытие мастерских.
     
      9 октября
     
      Эти дни были и радостными и огорчительными.
      Большой праздник устроили в школе по случаю открытия производственных мастерских.
      Сначала всё осмотрели: станки, верстаки, моторы, потом Таня Жигалова повязала Тарасу Бульбе и Воспитателю галстуки на шею и мы зачислили дедушек почётными пионерами. На собрание пришёл корреспондент «Ленинградской правды». Он сфотографировал Тараса Бульбу и Воспитателя в галстуках.
      Таня Жигалова отсалютовала:
      — Будьте готовы!
      — Всегда готовы! — крикнули Тарас Бульба и Воспитатель.
     
     
      Воспитатель достал из кармашка бумажку, чтобы произнести речь, но, махнув рукою, спрятал бумажку в карман.
      — Я скажу вам так, — начал он: — Рабочий всегда был, есть и будет самым наивысшим классом, без которого ни одна умная голова ничего не сделает, ни одну машину, ни одно изобретение не пустит в дело. Как бы кто ни был умён, что бы кто ни придумал головою, а без золотых рабочих рук и самое великое останется на бумаге. Я говорю к тому, чтобы было у вас понятие, какую ценную работу будете выполнять, но, конечно, получившись сначала делу. Начнём мы с малого, но на малом и большое держится! Болты, допустим, или, возьмём к примеру, гайки. Вроде бы и несерьёзные предметы, не Братская гидростанция, а без болтов да гаек и такой гигант не обойдётся.
     
     
      Он говорил ещё долго, а потом сказал, что благодарит за доверие, за то, что мы приняли его и Тараса Бульбу в пионеры.
      — А мы, — сказал он, — зачисляем вас в почётные и действительные кандидаты рабочей армии! Ура!
      Потом говорили мы, учителя и родители, а когда кончились речи, мы пели и немножко потанцевали. Тарас Бульба сплясал гопака, но так запыхался, что я думала, ему будет плохо, но всё обошлось благополучно. А вот Марго после танцев стало совсем плохо, и нам с Пыжиком пришлось проводить её до дому под руки.
      Я стала ругать её.
      — Неужели тебе хочется умереть? Вот одна девочка не лечилась, не лечилась, и кончилось тем, что умерла.
      — И мама моя говорит, что надо лечиться! — поддержал Пыжик.
      Но Марго такая упрямая.
      — У меня, — простонала она, — такая болезнь, которую врачи не вылечат. Мы с мамой в монастырь поедем. Тогда поправлюсь!
      — А какая же у тебя такая болезнь, что врачи не вылечат?
      — Внутренняя! — заохала Марго, и я поняла, что она ничего не знает о своей болезни и Софья Михайловна не сказала, как необходимо срочно сделать ей операцию сердца.
      Надо что-то предпринимать, чтобы спасти Марго.
     
      10 октября
     
      Повела сегодня Марго к Софье Михайловне, чтобы она объяснила по-научному, почему Марго не обойтись без операции. Но когда мы пришли, застали только Пыжика. Софья Михайловна была ещё на работе.
      Пыжик начал развлекать нас, показывать книги. Я увидела среди книг толстую тетрадь с надписью «Разные мысли».
      — Какие это мысли? — спросила я. — Интересные?
      — Просто так… Иногда записываю кое-что. Собственные мысли и разные… Из книг… Ну и стихи… Свои и чужие…
      — Ты пишешь стихи? — удивилась я. — Настоящие?
      — Когда бывает вдохновенье! — ответил Пыжик. — Очень редко, то есть! В этом году, например, у меня было два вдохновенья. Одно коротенькое, другое подлиннее. Стихи на Лийку не считаю.
      Мы попросили прочитать настоящие стихи. Пыжик согласился.
      — Пожалуйста! Если поймете, конечно. Вот, например… Слушайте:
      — А дальше? — спросила Марго, когда Пыжик замолчал.
      — А что ещё дальше? Всё! По-моему, ясно. А вот ещё одно:
      Это пока начало. Потом допишу. Когда настроение будет.
      — А мысли?
      — Мысли разные! Чужие! В общем, моя коллекция мыслей!
      Я стала листать книгу мыслей, и мне показались некоторые из них интересными. Я попросила Пыжика дать его книгу на вечер. И вот я сижу и выписываю из этой книги самое интересное. И самые короткие мысли, потому что Пыжик дал книгу мыслей только на один вечер.
      Вот что запишу для себя:
      Как зайца ни запрягай, лошадью он не станет.
      Если хорёк приходит к курице с новогодними поздравлениями, едва ли у него добрые намерения.
      Учёный без дарования подобен тому бедному мулле, который изрезал и съел коран, думая наполниться духа Магометова.
      Чем глупее человек, тем меньше он видит свои недостатки. Самый глупый, как правило, считает себя самым умным!
      В государственной библиотеке им. Ленина было в 1953 году 16 миллионов книг. Подсчитал сам: если подержать каждую книгу в руках хоть одну минуту, — надо прожить 99 лет. Нужно ли читать все книги? Всех всё равно перечитать нельзя, — значит, надо читать только самые нужные для жизни книги.
      Тот, кто унижается до червя, не может жаловаться, если его раздавят. Так говорит мама. Советский человек, — говорит она, — отличается от других тем, что он настоящий человек и никогда не забывает о своем высоком звании Человека.
      Оптическое стекло изобрёл не химик и не специалист стекловар, а простой швейцарский часовщик Пьер Луи Гинан. Голландец Левенгук был сторожем в городской ратуше. Он еле читал, а писал ещё хуже и всё же изобрёл микроскоп. Что же важнее: наука или ум? Когда спросил об этом маму, она сказала: «Держу пари, сегодня ты получил двойку!» Не знаю, как это мама могла угадать?
      Тихо де Браге поступил в моём возрасте, то есть тринадцати лет, в университет, где изучал философию. Великий математик Жозеф Луи Лагранж стал в восемнадцать лет профессором артшколы в Турине. Многие ученики Лагранжа были старше его. А я не могу решить простые задачки по арифметике. Галилей был уже в 25-летнем возрасте профессором математики. Когда советскому академику Амбарцумяну было двенадцать лет, его лекции о теории относительности слушали даже профессора. А я и в тринадцать лет не понимаю даже, что такое теория относительности. Сейчас Амбарцумян — астроном, лауреат, президент Армянской Академии наук. А я что? Кем же буду я? С сегодняшнего дня твёрдо решил готовить все уроки только на «отлично».
      Нашёл я самое длинное слово, длиннее которого, наверное, нет и не может быть, «бисметааминобензоилметааминопара метил бензоиламинонафталинтрисульфокислый натрий». Предложил ребятам миллион, если произнесут без запинки. Никто не смог.
      Какое красивое слово гедонизм! Но, оказывается, это слово означает равнодушие ко всему, что не касается тебя. Проще говоря, гедонизм — это подлость! Назвал сегодня гедонистом Гарри Хейфица! А он даже не обиделся! Да ещё поправил меня. «Не геодонист, а геофизист!» — сказал он. А вообще он никто! Обыкновенный эгоист!
      Когда я читала книгу разных мыслей, записанных Пыжиком в разное время, сбоку примостилась Марго и то и дело шептала:
      — Ой, какой он умный!
      Я сказала:
      — Ну, знаешь, большого ума не требуется, чтобы переписывать в тетрадку чужие мысли. Это же другие так говорили, а не Пыжик. Просто он записывает всё, что ему кажется интересным.
      — А всё-таки, — сказала Марго, — тут сразу можно видеть, чем интересуется Пыжик! Я, например, никогда бы не записывала такие умные мысли.
      — Ну, — сказала я, — мне не все мысли нравятся.
      И как раз в это время вошла Софья Михайловна.
      Она поздоровалась с нами, заглянула в тетрадку с мыслями и засмеялась:
      — Уже похвастался мой Лёня? А чем? Чужими мыслями?
      — А если у человека сходятся его мысли с чужими, разве это плохо? — спросила я. — С мыслями других людей?
      — Умных! Знаменитых! Известных! — поддержал меня Пыжик.
      — Которые жили сотни и тысячи лет назад? — усмехнулась Софья Михайловна. — Но то, что могло быть верным для своего времени, не всегда верно и не всегда нужно нам. Мысли не сами по себе появляются в голове. Их порождает жизнь, время, эпоха, общество. Конечно, вам не мешает знать, что говорили когда-то люди. Но если у вас появится желание записывать хлёсткие и красивые слова, непременно спрашивайте себя: «А у нас как следует смотреть на то же самое?»
      — Но, мама, это же вроде коллекции мыслей. А в коллекции могут быть самые разные мысли! — сказал Пыжик.
      — А по-моему, коллекции подбираются обычно однородные! Ты же не присоединишь к коллекции бабочек жабу или старинную монету. Если ты решил коллекционировать мысли, — подбирай нужные, ценные, полезные. Иначе твоя коллекция будет похожа на мусорный ящик, в котором окажется больше мусора, чем ценных правил и сведений, руководств к жизни и действию. А это не просто плохо! Это страшно, Галочка! Страшно потому, что многие собирают чужие мысли лишь для того только, чтобы блеснуть чужим умом, Страшно ещё и потому, что человек превращается из мыслящего существа в цитирующий автомат. Такой человек будет, как попугай, повторять что угодно, лишь бы это красиво звучало, и сам и себе не объяснит толком, во что он верит и ради чего живёт на свете. Но, — засмеялась Софья Михайловна, — пойдёмте ужинать. Лёня угощает сегодня песочным печеньем. Правда, сработано оно из готового теста, но, думаю, от этого оно не стало хуже.
      — Ну, мама, — покраснел Пыжик, — ну, чего ты в самом деле!
      — Ничего, ничего, — засмеялась Софья Михайловна. — Настоящий мужчина обязан делать всё не хуже женщины. Да и почему же только женщинам положено стряпать?
      — Женщины, — сказала Марго, сложив на коленях руки и глядя перед собою, как сфинкс на набережной Невы, — женщины ведут домашнее хозяйство.
      — Вели! — кивнула Софья Михайловна. — Когда-то вели! Когда были только женщинами. А сейчас наши женщины управляют государством, учат студентов, оперируют больных, учат ребят, летают, водят корабли, исследуют недра земли… Лёня, приглашай девочек к столу! Пошли ужинать!
      Когда мы поужинали, я спросила Софью Михайловну, что же мне делать с Марго? Я рассказала всё, что тут уже записано про Марго, потому что хотела узнать, можно ли хоть что-нибудь сделать для Марго, чтобы спасти её.
      — Неужели, — спросила я, — нельзя заставить мать Марго согласиться на операцию?
      Софья Михайловна помолчала, а потом погладила меня по голове и сказала грустно:
      — Кое-что я уже попыталась сделать! Кое-что попробую ещё! Но всё это не так просто, Галочка! Не так всё это просто! Очень и очень не просто! Но я постараюсь сделать всё, что в моих силах!
      Мы возвращались домой с Марго.
      Чтобы подвеселить её немного, я решила соврать. Я сказала:
      — А знаешь, это вкусное печенье Пыжик приготовил для тебя лично! Я сказала ему, что ты очень любишь ванильное печенье. Вот он и постарался!
      Я хотела сделать для Марго что-нибудь приятное, потому что я знала — она больная, а больным надо говорить только приятное, и, чтобы она поверила мне, сказала:
      — Мне кажется, Пыжик относится к тебе совсем не так, как относится к нам с Валей и с Ниной. Может, он влюбился в тебя?…
      Марго вдруг остановилась, оттолкнула меня и закричала со злостью:
      — Бессовестная, как тебе не стыдно? Я же маленькая ещё! И он… Пыжик… Он же тоже… Смешно даже…
      Я взяла её за руку, но Марго вырвала свою руку из моей и закричала:
      — Ты же… Как тебе не стыдно?… Дура! Три раза дура! И ещё пять раз! Я с тобою больше не буду разговаривать!
      Странно как-то всё получается!
      Я хотела только пошутить, а Марго обиделась, будто я нарочно стараюсь унизить её. Почему она не понимает шуток? Может, потому, что больная? А может быть, я не умею шутить с больными?
     
      12 октября
     
      Соревнование за Москву идёт полным ходом.
      Мы выпускаем теперь раз в неделю «Спутник», а когда нужно принимать срочные меры, делаем экстренный выпуск.
      «Спутник» появляется в классе по субботам, и сразу же вокруг него собирается весь класс.
      Ну, конечно, начинают чтение газеты с отдела «Халла-балла». Всё-таки Пыжик протащил свою «халла-балла», и теперь он делает этот отдел вместе с Марго (она рисует) и с Лийкой.
     
      Я хотя терпеть её не могу, но она так много сейчас приносит пользы классу, что я уже разговариваю с ней и даже не обиделась, когда она протащила меня в «Спутнике». Правда, не очень было приятно читать ядовитые стишки про себя, а ещё хуже было то, что я же член редколлегии и мне просто неудобно было запретить такие стихи. Тогда ведь скажут, что я поступаю нечестно. Пришлось сделать вид, что стихи мне понравились. А что, подумайте, могло понравиться вот в этих стихах:
      Марго, конечно, постаралась изобразить меня, будто я грызу Лену Бесалаеву. Но на самом деле ничего особенного у меня с Леной не произошло. Просто мы немножко поспорили, и я толкнула её чуть-чуть. Но теперь весь класс дрожит, как бы кому не снизили отметку за поведение, и поэтому за каждый пустяк накалывают на булавку в отдел «Халла-балла».
      У Коли Варгинова ребята увидели измазюканную кляксами тетрадку по алгебре, и хотя учитель не сказал Коле ни слова, в «Халла-балла» тотчас же появилось стихотворение:
      И всё это — стихи Бегичевой. Она пишет так усердно, что теперь ей некогда даже хвастаться. Она и лирические пишет стихи, и некоторые из них получаются довольно удачными. Мне лично очень понравилось начало её поэмы «Жанна Д'Арк в гостях у нас».
      Жанну предали англичанам, попы приговорили её к сожжению на костре. И Бегичева вспоминает об этом стихами:
      Дальше я не запомнила.
      Кажется, у Лийки всё-таки есть способность писать стихи. Со временем, возможно, из неё и получится поэт. А может, ей поставят даже памятник и на уроках русского языка будут изучать её стихи.
      Обидно, конечно, если получится действительно так, но я готова простить ей всё: и будущую славу, и памятник, лишь бы только она помогала классу выйти на первое место. Всё-таки стихи её хорошо действуют на отстающих. А когда неприятный человек делает что-нибудь полезное, надо быть честной и относиться к нему по-хорошему.
     
      14 октября
     
      Ура!
      Набрали! Сто семьдесят шесть очков набрали. А это значит, что класс сделал большой скачок и перепрыгнул с шестого на второе место. Теперь впереди идёт только первый «б». Но можно ли считать первоклашек серьёзными противниками? Уж их-то как-нибудь и догоним и перегоним.
      Я учусь в этой школе седьмой год, но никогда ещё наш класс не учился на такую полную мощность.
      Отстающих в классе становится всё меньше и меньше. А вообще-то говоря, их почти и нет уже. Один только Вовка Волнухин учится по-прежнему. У него нет ни одной четвёрки. А про пятёрки и говорить нечего.
      И о чём он думает — не понимаю. Сам не учится и других держит за руки и за ноги. Ребята говорят: «Если бы не Вовка, мы давно бы уже были на первом, месте». Но вместо того, чтобы помогать классу слетать в Москву, Вовка всё свободное время боксирует на ринге. По словам Лень-чи-пеня, он считается среди ребят-боксёров восходящей звездою ринга. А в нашем классе Вовка — заходящая тупица. Он сейчас один остался с тройками. И даже чуть-чуть не схватил вчера по химии двойку.
      Безобразие!
      Так подводить класс может только человек, который не понимает, что такое товарищество.
     
      15 октября
     
      Сегодня у меня день необыкновенных приключений и самых удивительных открытий.
      Но расскажу по порядку.
      В эти осенние дни я очень люблю бродить по парку. Как многие девочки, я увлекаюсь гербарием, и хотя по школьной программе совсем не обязательно заниматься этим делом, я, как и все почти девочки и мальчишки, собираю осенью опадающие листья: коричневые, бурые, жёлтые, золотистые, багровые, красные, палевые, оранжевые и всех других цветов и оттенков.
      Собирая листья, я шла по аллеям парка и не заметила даже, как очутилась перед компанией незнакомых мальчишек. Их было пять человек, но каждый из них задавался за целый класс. Всех же нахальнее держался мальчишка с поцарапанным носом. Когда я поравнялась с ними, поцарапанный перегородил мне дорогу и потянулся к букету собранных мною листьев.
      — Ты чего собираешь наши листья? — зашипел он.
      — Вытри нос, — сказала я вежливо, — и скажи своей маме, что тётя велела поставить тебя носом в угол!
      — Кто тётя? Ты тётя? Да я такой тёте зуб на зуб помножу! Сделаю сложение и вычитание, дам тебе высшее образование!
      Но такие хвастливые угрозы можно слышать в школе на каждой перемене и почти в каждом классе. От первого до четвёртого, конечно. Ребята постарше такие глупости уже не болтают.
      — Иди, — сказала я. — Я тебя не трогаю и не трону! Не бойся, мальчик! Вытри носик и иди себе спокойно!
      — Ах, так! — завизжал мальчишка. — А по мордасе?
      — Не понимаю, — сказала я, — что это за мордаси? Ты на каком языке говоришь?
      Мальчишки засмеялись. Поцарапанный размахнулся, но я и не подумала даже, что такой сморкач осмелится ударить меня, и потому стояла спокойно. И вдруг из моих глаз посыпались искры. Особенной боли я, правда, не почувствовала сразу, но когда поняла, что этот шпингалет ударил меня, я тотчас же, ещё сама не соображая, что делаю, влепила ему такую звонкую пощёчину, что мне показалось, будто над парком Победы лопнуло небо и с деревьев осыпались все листья.
      Поцарапанный отшатнулся. В глазах у него блеснули слёзы. Значит, я ему крепко влепила. Ну, а если он уже понял, что налетел не на беззащитную овечку, а на львицу, надо бить его, пока он не успел опомниться. Я размахнулась снова, чтобы влепить ему ещё одного леща, да такого, от которого он бы слетел с катушек, но поцарапанный бросился бежать, как самый последний трус.
      — Ах, так! — закричал другой, толстомордый, мальчишка. — Ребята, наших бьют! Давай, наши!
      Ударить он меня побоялся, но, протянув руку, сорвал с моей головы берет, и все мальчишки стали подбрасывать и топтать его ногами.
      Я тоже начала срывать с головы у них кепки и заодно влепила каждому по затрещине.
      — Ага! — закричали они: — Ты драться? Драться?
      Они бросились на меня и начали толкать. Я зажмурила глаза, а зажмурилась потому, что одной драться с пятью всё-таки страшно. Во всяком случае, когда не видишь, как их много, есть ещё надежда па победу. Я молотила кулаками по головам мальчишек, по спинам и в то же время думала: «А не лечь ли мне на землю? Ребята на Кузнецовской улице, да и на других улицах около парка Победы никогда не бьют лежачих». Вот у меня и мелькнула мысль в голове растянуться на земле и закричать: «Лежачего не бьют!» Но потом я подумала: «Много чести будет! Пока сами не собьют меня с ног, ни за что не лягу!»
      И вдруг я услышала голос Вовки Волнухина:
      — Эй, вы, шпроты-кильки! Чего на одну девчонку напали?
      Я открыла глаза и, отбиваясь уже с открытыми глазами, увидела приближающегося к нам Вовку. Он шёл по боковой аллее вразвалку, засучивая на ходу рукава.
      — Вовка! — закричала я. — Они пятеро на меня… На одну!
      Вовка остановился:
      — Ну, чего с девчонкой связались? — закричал он. — По силам нашли?
      Все пятеро повернулись к Вовке. Поцарапанный засипел:
      — Иди сюда, мальчик! Подойди поближе, я тебе гулли-булли отвешу!
      Но тут кто-то крикнул:
      — Ребята, это ж Вовка-боксёр!
      Хулиганы попятились и заорали испуганно:
      — Грек! Грек! Эй, Грек! Давай сюда!
      Из кустов вышел, отряхиваясь, ещё один мальчишка. Наверное, он курил в кустах или спал. На затылке у него еле держалась клетчатая кепка с крошечным козырьком. На плечи было небрежно накинуто длинное пальто.
      — Ну, и что? — прищурился мальчишка, по имени Грек. — В чём дело?
      — Вот тут один желает, чтоб ему отшлифовали рыло! — хихикнул поцарапанный.
      Грек, усмехнувшись нахально, поддернул штаны и сплюнул через плечо:
      — Сейчас повеселю его! — Он щёлкнул пальцами. — А ну, иди сюда! Учить буду тебя! Наказывать! Чтоб не баловался в моём парке!
     
     
      Вовка смерил Грека с головы до ног спокойным взглядом, потом протянул не спеша руку к козырьку его кепки и коротким движением надвинул кепку на нос Грека так, что козырёк оказался на подбородке.
      Мальчишка Грек отскочил от Вовки, сбросил пальто с плеч под ноги.
      — Ты что? — зашипел он на Вовку. — Тебя давно не утюжили?
      Вовка снова протянул руку и, сорвав с головы Грека кепку, отшвырнул её далеко в сторону.
      — Раздеваться так раздеваться! — усмехнулся Вовка.
      Мальчишка был на полголовы выше Вовки, пошире в плечах и, по-видимому, «скорый на руку», но поведение Вовки озадачило его. Он привык, наверное, к тому, что ребята удирали от него без боя, а тут встретил парня, который не только не боится его, но ещё и насмехается над ним.
      Не решаясь вступить в драку, Грек начал зачем-то шарить по карманам, скрипеть зубами, строить самые зверские рожи, чтобы разозлить самого себя.
      Накричавшись, Грек бросился на Вовку и ударил его наотмашь по лицу. Вовка даже пошатнулся. Но на ногах устоял.
      — Плохо! — мотнул он головою и, сплюнув кровь из разбитой губы, пригнулся, выставил перед собою сжатые кулаки, как это делают боксёры на ринге. — В удар нужно вкладывать вес всего тела! Вот так!
      Я даже не заметила, как это делается, а Грек, вскинув руками, уже лежал на земле. Мальчишки кинулись врассыпную по кустам.
      — Наших, наших бьют! — заорали они, удирая. — Стой, стой, наши! Не беги, наши!
      Но, останавливая друг друга, «наши» мчались, словно космические ракеты.
      Вовка наклонился над Греком, пощупал его пульс, приложил руку к сердцу и усмехнулся:
      — Живой? Понял, что такое апперкот и что такое хук? Привык обижать малышей да девчонок! Молодец на овец, да? А встретишь молодца — так и сам овца? Запомни: будешь пиратничать в парке — на дне морском отыщу тебя! Из-под земли достану. С этого часа будешь ходить по парку пай-мальчиком, нюхать будешь вежливо цветочки и не сердить дядю Вову! Вот так! Лежи и загорай!
      Я закричала, хлопая в ладоши:
      — Браво! Бис! Следующий раз не будут налетать по двадцать на одного.
      Вовка нахмурился.
      — А ты иди, явление! — процедил он сквозь зубы, не глядя на меня. — Чего раскудахталась?
      Он повернулся и пошёл в сторону Московского проспекта.
      Но могла ли я уйти просто так, даже не поблагодарив Вовку? Я вспомнила, как дрались когда-то на турнирах рыцари за честь прекрасных дам, а дамы дарили победителям свои платки и перчатки. Но что могла я подарить Вовке? Перчатки? Они у меня рваные. Платок? Он был не особенно чистый. Да и мама рассердится, если я буду раздавать носовые платки.
      Я побежала за Вовкой.
      — Ты поступил как благородный рыцарь, — сказала я, догнав его. — И хотя я не прекрасная дама, но…
      Вовка презрительно выпятил губы.
      — Вытри нос! — пробурчал он. — Тоже дама!
      Странный какой! Почти рисковал жизнью, спасая меня, и не желает выслушать слова благодарности.
      — И вообще, — сказал он, — если б ты была не из нашего класса, рук не стал бы пачкать. Дама!? Из-за такой дамы теперь отвечать, может, придётся!
      — За что же отвечать? Ты поступил благородно!
      — За что, за что! — передразнил Вовка. — А за то и отвечать, что боксёру не полагается биться с такими, которые не знают бокса.
      — Ты думаешь, я проболтаюсь?
      — Не ты, другие скажут.
      — Кто? Мальчишки? Ну, разве скажут они, что ты их шестерых один разогнал? Мальчишки же такие хвастуны! Ни за что они не признаются!
      — Ладно! Теряй адрес! Иди куда идёшь! И вообще, что ты ко мне привязалась? Что тебе нужно от меня?
      — Ничего мне от тебя не нужно! Просто хочу поблагодарить тебя, и только. Должна же я поблагодарить!
      — Ничего ты мне не должна! — сказал Вовка и вдруг потёр ладонью лоб. — А если хочешь быть должной, — давай шестьдесят копеек. До завтра! Есть у тебя шестьдесят копеек?
      У меня был рубль и тридцать копеек. Я поспешно протянула бумажку Вовке.
      — Пожалуйста!
      Он покачал головою:
      — Мне — шестьдесят! На трамвай! Знаешь, что такое трамвай? Завтра отдам! Понятно?
      — Понятно! — кивнула я. — Но рубль можно в трамвае разменять. Кстати, я тоже должна кое-куда съездить. Поедем вместе и разменяем. Хорошо?
      Честно говоря, мне никуда не надо было ехать. А сказала так потому, что у меня вдруг появилась в голове интересная идея. Даже две идеи.
      Первая идея: поговорить с Вовкой по-товарищески и объяснить ему, как подводит он класс своими отметками. И главное, такой случай был очень удобный для большого разговора. В классе разве поговоришь с Вовкой? А если мы поедем вместе, то в трамвае неудобно же ему будет кричать на человека, который дал взаймы шестьдесят копеек! Волей-неволей ему придётся говорить со мною, и тогда уж обязательно я добьюсь своего. Ну, и кроме того, у меня ведь красовался синяк под глазом, и было бы очень обидно, если бы от этого синяка не получилось никакой пользы для класса.
      Вторая идея, мне кажется, понравится самому Вовке не меньше, чем мне.
      Он, я уже заметила, часто заступается за малышей. Значит, характер у него справедливый. Хотя и очень грубый. Но это не так важно. Главное, что нужно для этой идеи — справедливое отношение к людям. По-моему, Вовка вполне мог бы возглавить Бригаду Добрых Дел, которую я давно хочу организовать и в нашем классе, и среди ребят всех улиц около парка Победы.
      Это очень хорошая идея. И даже немножко похожая на бригадмильцев.
      Бригада Добрых Дел должна сделать каждый день какое-нибудь хорошее, доброе дело. Помогать малышам, старикам, больным, неуспевающим. Хорошо, конечно, если такой бригаде посчастливится спасти кому-нибудь жизнь, хотя это уже труднее, потому что такие случаи чаще бывают в книгах, чем в жизни. Но вот сегодня Вовка почти что спас мою жизнь, а разве такой поступок не самый замечательный?
      Когда мы сели с Вовкой на «тройку», я разменяла рубль, купила ему билет и тридцать копеек сунула в руку. Он взял деньги и отошёл от меня, сделав вид, будто не знает меня. Я сначала обиделась, но, вспомнив синяк под глазом, поняла Вовку. Действительно, не так уж приятно ехать с товарищем, у которого подбит глаз. Ведь могут подумать, будто я хулиганка, а между тем я — была только жертва хулиганства. Чтобы Вовка не стыдился меня, я надвинула берет на глаз. Но, пока я возилась с беретом, Вовка пересел от меня на свободное место, и мне уже нечего было даже подумать сесть с ним рядом, потому что народу в трамвае было ужасно много. Правда, особенно я не беспокоилась. Вовка, наверное, едет на стадион, и я ещё успею поговорить с ним. Ведь до стадиона не меньше часа идёт трамвай. Но вдруг на Марсовом поле Вовка, не предупредив меня, выпрыгнул из вагона. Я тоже выскочила и в ту же минуту увидела, как Вовка подбежал к «двадцатке» и сел в первый вагон. Трамвай шёл в сторону Озерков. Куда же ехал Вовка? К Финляндскому вокзалу? В Лесной? На велодром? В Озерки? Не раздумывая, я вскочила в прицепной вагон «двадцатки» и, устроившись на передней площадке, стала следить за пассажирами, которые выходили на остановках.
      Мы переехали Неву, в стороне остался Финляндский вокзал; «двадцатка» мчалась по проспекту Энгельса, а Вовка сидел и не выходил из вагона.
      Куда же едет он? В Озерки? Но это же такая даль! От нашего парка Победы не меньше двадцати километров. Может быть, даже и дальше.
      Всё это становилось уже интересным. Нет ли тут какой тайны? По спине у меня словно мухи поползли. Я уже забыла обо всём. В эту минуту я хотела узнать только одно: что нужно Вовке в Озерках?
      Когда трамвай остановился в Озерках, Вовка вышел и, не подозревая, что за ним наблюдают, перебежал шоссе и скрылся за углом гастрономического магазина. Вышла из вагона и я.
      Глубоко внизу, под горою, раскинулись мои любимые Озерки — самая чудесная окраина Ленинграда. Летом тут можно покататься на лодках, искупаться, полежать на песке, слушая, как шумят над головою сосны. А зимою здесь не плохо кататься с гор на лыжах.
      Озёра плескались внизу, перекатывая серые с барашками волны. Холодный ветер раскачивал сосны, противно подвывая и забираясь под платье. И только высокие шпили красивых дач стояли, как и летом, охраняя веранды с кружевными балкончиками, застеклённые зелёными, синими, красными стёклами. Стёкла светились приветливо, по-летнему.
      Говорят, когда-то жили здесь самые богатые буржуи старого Петербурга, а также артисты, поэты, художники. А сейчас не знаю, кто живёт в Озерках. Но только не буржуи.
     
      Я шла по следам Вовки, пока он не повернул в садик зелёной дачи. Я постояла несколько минут, потом подошла поближе и прочитала на калитке:
      «Во дворе злая собака. Осторожнее!!!»
      Чуть выше этой надписи висела дощечка, на которой, под уличным номерным знаком, было выведено красными буквами по белому фону: «Мария Владимировна Пуговкина».
      Фамилия показалась мне знакомой. Но где же я её слышала?
      Я стала припоминать и вдруг почувствовала, как от страха ёкнуло моё сердце.
      Да ведь это же о ней и говорил Вовка несколько дней назад у ворот нашей школы.
      Было это так.
      После уроков я шла домой. Впереди меня шагал Вовка.
      У ворот школы Вовку окликнул лоточник, весь белый, как глыба снега. Широкая белая куртка свисала с узких плеч, белый передник волочился по земле, так велик он был, но вообще-то паренёк выглядел довольно санитарно. Походил на упакованный груз для отправки в гигиеническом вагоне-холодильнике.
      Увидев Вовку, он замахал белыми рукавами, задёргал головою, словно стоялый конь:
      — Эй чемпиён, давай, давай! Пирожки, конфеты, пастила, бутерброды! Ну, как оно? Порядок? Сегодня у тебя мировой вид! Идёшь на товарищеский матч?
      Подпрыгивая, паренёк начал совать кулаки в воздух, боксируя так, что кепка сползла ему на нос.
      — Понимаешь, — кричал он, — Смирнов против Лёшки Корнилова! Придёшь?
      Вовка пожал плечами.
      — Английский завтра!
      — Ага, понятно! — засмеялся парень. — Жмут? Надо зубрить дер штуль унд дер стол! Плюнь! Чесслово, плюнь!
      Я сразу поняла, что этот парень отвлекает Вовку от уроков, и остановилась, чтобы послушать, что скажет Вовка.
      Но вот к лотку подбежал малыш с удивлёнными синими глазами. Высоко подняв над лотком крепко сжатый кулак, он высыпал на стекло зазвеневшие медные и серебряные монетки.
      — Кис-кис! — сказал малыш. — На все…
      Парень стал отпускать покупателя, а Вовка сказал:
      — Некогда сегодня… У меня с Пуговкиной история!
      — Ага, решил всё-таки убить её? — спросил парень, захохотав.
      Вовка передёрнул плечами:
      — Ладно уж тебе… Не твоё дело! — и ушёл.
      Тогда я не обратила внимания на этот разговор. Мало
      ли что болтают мальчишки. Но сейчас, прочитав на табличке уже знакомую фамилию Пуговкиной, я вздрогнула. Кто она, эта Пуговкина? И зачем Вовка приехал в Озерки? Ну, конечно, убить он её не убьёт, однако не зря же ехал он с одного конца Ленинграда на другой. И непросто, конечно, в гости. Судя по словам того лоточника, у него с Пуговкиной не такие отношения, чтобы к ней он стал в гости ездить. Я решила всё это дело выяснить, а если сумею помочь чем-нибудь Вовке, то и помогу. Я же перед ним в долгу теперь за товарищескую выручку.
      За калиткой послышалась возня, в подворотне показалась собачья морда.
      «Злая собака! — мелькнуло у меня в голове. — И без намордника!»
      Не успела я сообразить, что надо делать, как, извиваясь всем телом, из-под калитки выползла собака. Она бросилась ко мне под ноги, виляя хвостом с такой быстротой, будто у неё не хвост был, а вентилятор.
      Впрочем, это была не собака даже, а лопоухий щенок с розовым носом и с такими добрыми собачьими глазами, что я спросила невольно:
      — Так это ты и есть злая собака?
      Щенок лёг на спину, помахал приветственно лапами, а потом перевернулся неуклюже через голову, как бы желая сказать: «Вот мы ещё какие штуки умеем делать!»
      Я погладила его, а он лизнул мои ботинки и сморщился. «Чем это ты мажешь ботинки? Ужасная гадость!» — прочитала я в собачьих глазах.
      — Значит, ты и есть самая злая собака? — усмехнулась я.
      Щенок тявкнул, и я без труда поняла: «Можешь не сомневаться! Злее меня не то что в Озерках, но во всём Ленинграде не встретишь!»
      Погладив щенка, я смело вошла в садик, прошла несколько шагов и очутилась перед высоким деревянным крыльцом. На нижней ступеньке сидел огромный старик с чёрной бородой, будто посыпанной инеем. Настоящий Илья Муромец. Только вместо копья он держал в руках длинный нож, которым ловко потрошил свежую рыбу. На руках Ильи Муромца, на брюках и в бороде блестели рыбьи чешуйки. У ног его суетились белые куры, хватая рыбьи внутренности прямо из-под ножа.
      — Птица, — сказал Илья Муромец, ткнув кончиком ножа в хвост важного петуха, который стоял с таким видом, будто кормил своих кур, — птица, а мясное любит! Зерном не корми! Мясо, рыба, курятина — что угодно! Предпочитает! А почему? То-то и есть! В школе учат этому?
      — Нет! — мотнула я головою, а сама подумала: «Как же мне завести разговор о Вовке?» Но Илья Муромец, наверное, давно уже сидел один с рыбою, и ему было, наверное, скучно. Мне кажется, он очень обрадовался, что может поговорить со мною.
      На всякий случай я всё-таки осмотрелась по сторонам и спросила:
      — А тут… не покусает меня… У вас написано: во дворе злая собака!
      Илья Муромец захохотал так, что я невольно вздрогнула.
      — Бывшая! — хохотнул Илья Муромец. — Бывшая злая… Да где же он? Опять удрал, негодяй! — И, свистнув, закричал: — Булька! Булька! Иси!
      Щенок подбежал, усердно махая хвостом, и заюлил у ног Ильи Муромца.
      — А вот я тебя на цепь! — пригрозил ножом Илья Муромец. — Совсем испортился псаря! Тебя как зовут-то? — обратился он ко мне.
      — Галя!
      — Хорошее имя! — одобрил Илья Муромец и кивнул на щенка: — Испортился, негодяй! А ведь каким псом был! Удивление! Дракон! Сухопутный крокодил! Принёс его, помню, в меховой рукавице, положил на крыльце, а сам, вот дело-то какое, сам отлучился в ту пору на одну минутку. И что ты думала, Галина? Пока ходил, он, подлец хвостатый, вылез из рукавицы, придушил двух беззащитных цыплят, покусал мирному поросёнку ухо, затеял драку с нашим индюком Барлаем. Понимаешь, какой неуёмный агрессор? Гитлер, а не собака! Чистый Гитлер! Мы его в ту пору чуть так и не прозвали. Но, — Илья Муромец покачал головою, — не оправдал! Сорвался с линии! А всё почему? Подружился он тут с соседним котёнком. И котёнок, стало быть, повлиял.
      Играли они. Вот куда скатился пёс! Ясное дело — характер у собаки уже не тот, когда она играет с котятами. Теперь одно для него средство — цепь. Для собаки цепь — первейшее дело. Собака очень уважает цепь.
      Мне стало жалко беленького щенка.
      Я сказала:
      — Может, он без цепи исправится.
      — Естество собаки — злость! — сказал Илья Муромец. — Собака есть собака, и, чтобы из щенка вышел самостоятельный барбос, его непременно надо на цепи держать.
     
     
      На крыльцо вышел крошечный карапуз с такими чудесными кудряшками и такими славными глазами, что я с удовольствием расцеловала бы его. Наклонив головку, он стоял, заложив руки за спину, внимательно разглядывая меня.
      — Здравствуй! — сказала я.
      — А ты кто? — спросил малыш.
      — Девочка!
      — А у тебя есть конфеты?
      — Нет!
      — И печенья нет?
      — Нет!
      — А что у тебя есть?
      — Ничего нет!
      Малыш вздохнул, посмотрел на меня, как на девочку, которая неизвестно для чего существует на свете, и сказал разочарованно:
      — Аа… Ничего нет? Тогда… до свиданья! — и ушёл.
      Илья Муромец захохотал:
      — Умора! Уж такой стяжатель — не приведи бог! Одного Вовку только и признаёт без взятки. Да и то сказать, как-никак, а Вовка всё ж таки его старший братишка! Ну, и Вовке он нравится. Малыш занятный, ласковый… Такого как не полюбить?
      Посмеиваясь, Илья Муромец рассказал мне историю двух сводных братьев; и я тогда поняла, почему Вовка такой странный и что мешает ему учиться, но сегодня уже поздно. Напишу о том, что узнала в Озерках, завтра, а сейчас пора уже спать.
     
      16 октября
     
      Когда у Вовки умерла мама, он попал в детский дом, а попал в него потому, что папа Вовки был в то время в Якутии, искал с геологической экспедицией алмазы. Приехать в Ленинград он не мог, и Вовке пришлось примириться с пребыванием в детдоме. Он жил тут несколько месяцев и всё время ждал, когда папа вернётся и они будут жить вместе. Но вскоре после возвращения в Ленинград папа женился на Пуговкиной, даже не спросив Возку, согласен он жить с новой мамой или не согласен. Вовка, конечно, обиделся и наотрез отказался переехать из детдома в новую семью. Он сказал отцу: «Или я, или Пуговкина!» Произошла целая история конечно! В дело вмешалась бабушка. Она подала прошение в суд и хотела взять Вовку к себе. Но Вовка не терял надежды жить с отцом, которого он любил не меньше, чем свою маму, а поэтому к бабушке не пошёл, остался в детдоме. Ну, а отец тоже любит Вовку и тоже надеется, что он будет жить вместе, но уже с новой матерью. Отец стал посещать Вовку и приглашать к себе в Озерки. А тут как раз появился чудесный малыш, новый братишка Вовки, и Вовка так привязался к нему, что теперь чуть не каждый день приезжает в Озерки.
      Вовке, конечно, больно, что вместо его мамы появилась чужая женщина, и поэтому он не уходит из детдома, хотя и мучается, наверное. В общем, это такая путаная история, какие редко бывают в жизни; и я теперь сама не знаю, что же можно сделать для Вовки? Если бы Пуговкина извинилась перед Вовкой, он, может быть, и простил её, переехал бы в Озерки. Но станет ли Пуговкина извиняться? И какая она: хорошая или плохая? Всё это надо ещё выяснить, поговорить с ребятами и что-нибудь придумать. Если Пуговкина хорошая, то почему бы Вовке не простить её? Ведь, хоть редко, но бывает же иногда в жизни так, что женятся отцы и выходят замуж матери и всё получается хорошо. Не знаю, просто не знаю, как помочь Вовке.
     
      26 октября
     
      Сегодня впервые нам разрешили фрезеровать молотки. И, оказывается, фрезерная работа не такая уж плохая. Правда, не всем девочкам нравится она, но это потому, я думаю, что они боятся станков. Я тоже сначала боялась, как бы фреза не откусила мои пальцы, но теперь самой смешны такие опасения. Надо быть только внимательнее и верить в себя, тогда станок подчиняется каждому твоему движению. И вот тогда-то и поднимается в тебе радостное ощущение повелителя станков и металла.
      Конечно, с первого дня обучения этого чувства не бывает. Да и потом оно то появляется, то снова пропадает. Но я верю, оно станет со временем моим постоянным приятным ощущением.
      Вот я включаю скорость. Фреза идёт вдоль линии разметки, а из-под неё вдруг выползают сверкающие сердитые усы. Они шипят на меня, визжат, словно злятся, что ничего не могут сделать со мною, что должны подчиниться мне. Я даже, кажется, слышу злобный голос металла: «Пусти меня, уйди! Не поддамся тебе, не поддамся!» Я увеличиваю подачу: «Ну, и врёшь! Никуда не уйдёшь! Что заходу, то и сделаю с тобой!» Металл злится ещё сильнее. Он воет, плюёт в меня стальной стружкой: «Уйди, пусти! Не хочу!» И вдруг я чувствую: смиряется он, затихает. И тогда приходит такое ощущение, какого я никогда ещё не испытывала. Я даже не предполагала, что у человека могут быть такие приятные переживания. Торцовая фреза прикасается к детали еле-еле, и в эту минуту чувствую, как я сама и станок, как мои руки, ноги, глаза — всё это вместе с зубами фрезы входит в металл. Линия разметки всё ближе и ближе. Вот-вот фреза срежет риску, но одним дыханием я провожу её впритирку, и это дыхание снимает какую-то сотую часть миллиметра. Даже невидимую глазом!
      Ах, какое это интересное ощущение!
      Такой твёрдый металл, а подчиняется мне. В эту минуту я чувствую себя таким сильным, таким могучим человеком, который может сделать всё, что только он захочет.
      Как жаль, что чаще всего появляется всё-таки чувство растерянности и беспомощности, когда работаешь. Но это надо преодолеть, и тогда всё будет хорошо.
      Тарас Бульба хвалит меня больше, чем других. Он говорит, что у меня есть «чувство металла».
      — Из тебя со временем непременно выйдет королева фрезерного дела! Уж я-то вижу людей. Уж я-то сразу замечаю, кто чего стоит.
      А сегодня он и Вовку похвалил.
      Хуже всех работают на станке Лийка и Пыжик. Она, кажется, боится фрезерного станка, ну а поэтому у неё и не получается ничего. Отстаёт от других и Пыжик. Я думаю, это потому, что он хочет показать себя опытным мастером, а чтобы удивить всех, фантазирует на станке, вместо того, чтобы работать по правилам. И вот странно: и Лийка, и Пыжик сочувствуют друг другу, и на этой почве у них завязалась такая дружба, что теперь он уже приглашает Лийку к себе, и она вошла в нашу пятёрку отважных почти как равноправный член товарищества.
      Марго сегодня сказала, чуть не плача, что ненавидит Лийку, считает её подлизой.
      — Не знаю, — сказала Марго, — что ей надо от нас. То писала глупые стихи, [object Object] всё время лезет со своей дружбой. Ты скажи Лёне, чтобы он не приглашал её.
      Я сказала:
      — Пыжик потому, может, приглашает её, что она не верит ни в чертей, ни в бога. С ней, значит, есть о чём поговорить. А вот с тобой о чём ему говорить? О попах?
      Марго посопела-посопела носом и сказала, чуть не плача:
      — Думаешь, я верю? И раньше не верила… То есть, чертям ещё верю, потому что тут есть факты, а в бога… только так. Чтобы мама не ругалась.
      — Не веришь? — обрадовалась я.
      — А вдруг он есть? — вздохнула Марго. — Мне же совсем не трудно в него верить. Я же не мешаю никому.
      — Значит, ты ещё веришь?
      — На всякий случай никому не мешает верить. А если я скажу, что не верю… — Марго вздохнула. — Ты ведь не знаешь мою маму. Она же изобьёт меня, если я не буду верить.
      Да, трудно мне с Марго! Пока у неё мама такая верующая, мне не легко перевоспитать Марго, а заняться её мамой — не хватает времени. Сейчас у меня столько разной работы, я даже не знаю, за что браться в первую очередь. Тут и Вовка, и соревнование за полёт в Москву, и учиться приходится не так, как в пятом и в шестом классах. Да ещё имею по пионерской линии нагрузку. В нашем отряде три звена: «Умелые руки», «Любознательные», «Спортсмены», Я в звене «Умелые руки», а наше звено шефствует над детским садом. У меня три подшефных малыша и все (вот смешные!) зовут меня «тётя Галя».
      Это я — тётя Галя!?
      С ними, между прочим, интересно возиться.
      Они такие забавные и так любят меня, что, когда я долго не бываю в детском садике, мне будто не хватает чего-то.
      На всякий случай вчера составила небольшой план. На первом месте, конечно, должна стоять учёба, чтобы не подвести класс. На втором — детский садик, В третью очередь займусь Вовкой. И четвёртая очередь — Марго и её мама…
     
      1 ноября
     
      Когда-то мы терпеть не могли английский язык, но с тех пор, как у нас появилась новая учительница Агния Петровна, мы ждём её уроки с нетерпением. Так же, как уроки Брамапутры и учителя истории.
      Она понравилась нам сразу, как только появилась в классе, а вскоре мы полюбили её по-настоящему.
      Агния Петровна уже не молодая. Лицо её покрыто морщинами, словно паутиной, но глаза такие девчоночьи, такие весёлые, что, право же, по глазам ей не больше пятнадцати лет. Просто удивительные глаза! И когда смотришь на неё, кажется, будто Агния Петровна надела на лицо маску старушки, а через прорези маски поглядывают глаза девочки, которая понимает нас, сочувствует нам, готова помочь каждый час, каждую минуту. Но мы не глаза её полюбили. Нет! И не за то, что она добрая. Мы любим Агнию Петровну за то, что она помогла нам полюбить английский язык.
      Когда старую учительницу английского языка перевели после приступа инфаркта на пенсию, в класс пришла Агния Петровна и начала урок с рассказа о смешных приключениях человека, который, плохо зная английский язык, всё путал, произносил неправильно слова, и потому с ним происходили разные забавные истории.
      Мы стали говорить о том, что в школе всё равно не выучишь английский язык по-настоящему, поэтому эти уроки только отнимают время у всех.
      Славка сказал:
      — Это ж мартышкин труд. Сколько ни учи — всё равно никто не научится говорить на нём, как по-русски.
      Агния Петровна согласилась сразу.
      — Ты прав, — сказала она, — в совершенстве вы не будете владеть английским языком, но, когда понадобится вам изучить его как следует, школьные знания очень и очень пригодятся вам. Но и то, что вы усвоите в школе, будет весьма полезным. В нашу страну приезжает сейчас много иностранцев. Ещё больше их будет у нас в ближайшие годы. Да и вам придётся побывать за границей. Если не всем, так многим. Мы будем плохими хозяевами, если не сумеем сказать на родном языке нашим гостям хотя бы несколько фраз, объяснить им, как попасть в то или иное место, где пообедать, побриться, купить необходимые вещи, посмотреть наши достопримечательности, побывать на футбольном матче, в театре, в наших музеях.
      И мы решили, что немножко разговаривать по-английски не так-то уж и трудно, и если хорошо постараться, что-нибудь да получится.
      На втором уроке мы уже бродили по Лондону, спрашивали полисмена, где можно остановиться, где пообедать, заходили в театры и музеи, — словом, держали себя как настоящие англичане.
      Агния Петровна изображала полисмена, и мы очень хохотали.
      Потом все поехали в Америку и оттуда писали письма Агнии Петровне, а приехав, рассказывали о своей поездке.
      С каждым уроком заниматься становилось всё интереснее и интереснее. Мы начали выпускать газету на английском языке, сами преподавали английский язык, были гидами, а сейчас разучиваем на английском языке пьеску.
      А совсем недавно Агния Петровна запретила разговаривать на её уроках по-русски, и если у кого не хватает слов, ему приходится «говорить руками». А это так смешно, что хочешь не хочешь, но, чтобы над тобою не смеялись, ты должна учить каждый день всё новые и новые слова.
      И ещё она нравится нам всем, что не мелочная, что у неё можно даже подурачиться на уроках. Но только чуть-чуть. Она ужасно сердится, когда начинается «большой гвалт». Она становится у окна, спиною к классу, и говорит:
      — Я жду, когда вы успокоитесь!
      Но это давно уже было. Теперь она и не подходит к окну. Мы поняли быстро, что можно и чего нельзя делать на её уроках.
      Раньше мы с ужасом думали: «Ах, сейчас начнётся отвратительный английский!» А теперь мы ждём его с нетерпением. Он совсем уж не такой плохой язык, как казался нам прежде. Он даже очень красивый язык. И гораздо легче русского. Грамматика английского языка проще нашей в сто раз. Одно плохо, что англичане придумали слишком много идиом.
      Помню, на первых уроках мы откровенно признались Агнии Петровне, что не любим английский, потому что он некрасивый язык.
      Она засмеялась и сказала:
      — Может быть! Может быть! Но послушайте, как англичане пишут стихи. — И прочла стихотворение такое музыкальное, что оно понравилось всем. — А теперь я переведу каждую фразу! — сказала Агния Петровна и перевела.
      Нам так понравились эти стихи, что мы захотели выучить их наизусть, и на другой день уже читали его хором:
      «Make music to the lonely ear!» — Действительно, это звучит, как музыка.
      И разве не чудесный вот этот переход:
      Как хорошо всё-таки, что Агния Петровна помогла нам понять красоту этих изумительных строчек.
      Возвращаясь домой, я шла, повторяя и повторяя эти замечательные строчки.
      И как чудесно сказано: that clear obscure — прозрачная темнота!
      Ведь в летние вечера темнота действительно прозрачная.
      У Пушкина тоже есть красивое описание ночи: «Прозрачно небо, звёзды блещут». Но это уже совсем другая красота. Торжественная! Сияющая! Пышная! А у Байрона она немного грустная, влажная какая-то, тихая и задумчивая, какой только и бывает тишина в ночном парке.
      Все девочки безумно влюбились в Агнию Петровну. Мы стали провожать её после уроков, носить её портфель, тетради, учебные пособия. Когда кончался урок, все наперегонки бросались к дверям, чтобы открыть их, и все обязательно хотели что-нибудь сказать на прощание.
      Но потом уж началось настоящее безобразие. Дюймовочка так влюбилась, что стала надоедать ей своей любовью, да и нам мешала любить Агнию Петровну. А Дюймовочке начали подражать и другие наши девочки — Тамара Иванчук и Рая Богданова. Они поджидали Агнию Петровну на трамвайной остановке, провожали её до дома и вообще всё время вертелись у неё под ногами, надоедая своей любовью.
      А это уже не честно. Уж если любить хорошую учительницу, так любить надо всем классом, чтобы никому не было обидно, а не выскакивать со своей любовью. И почему Агния Петровна должна уделять им больше внимания, чем всем другим?
      Ну, мы пригласили эту «троицу влюблённых» в парк Победы и тут поговорили с ними так, что они запросили пощады. Дюймовочке, как самой маленькой, просто дали лёгкий подзатыльник, чтобы привести её в чувство, и она сразу поняла, что в будущем ей тоже достанется за навязчивость так же крепко, как Тамаре и Рае.
      А вот учительницу пения Анну Семёновну никто из ребят не провожал никогда, да и не будет провожать. Пусть не надеется даже.
      Честно говоря, она тоже не плохая учительница, но у нас с ней отношения неважные. И всё потому, что она не сдержала слова. Когда мы начали заниматься у неё, Анна Семёновна сказала, что уже договорилась с телестудией, и мы будем выступать, петь хором, а те, кто будет лучше всех заниматься, может рассчитывать на сольные номера. Мы обрадовались. Это же всё-таки интересно выступать по телевидению. Другие школы выступают довольно часто, а наши ребята будто такие безголосые, что их и слушать невозможно.
      Однако никаких выступлений по телевидению Анна Семёновна так и не организовала, да и ни с кем, наверное, не договаривалась.
      Теперь мы уже не верим ни одному её слову, хотя, возможно, она и не виновата. Ведь желающих выступить по телевидению так много, что до нас не дойдёт очередь и через сто лет. Но всё равно она не должна была обещать до тех пор, пока не договорилась по-настоящему.
      И вот теперь на её уроках пения мы нарочно поём так, что она морщится. Одни тянут в лес, другие по дрова; одни орут, как поросята, другие кряхтят по-утиному. А в общем, наше пение напоминает квартет из басни Крылова.
      — У нас нет слуха! — говорим мы.
      — И пения никто у нас не любит!
      — Мы не собираемся выступать в опере и в концертах!
      Но всё это неправда.
      Мы очень любим петь. И песни любим слушать. Особенно всем нравятся советские песни. Те, что передают по радио, и те, что можно провернуть на патефоне.
      Эти песни мы часто поём у Пыжика, особенно с тех пор, как в пятёрку отважных вошла Лийка. У неё очень приятный и сильный голос, и она знает много разных песен, потому что её мама покупает новые пластинки чуть не ежедневно.
      Вот я пишу сейчас, а в голове шумит вчерашняя песенка.
      Мотив её очень простой, слова тоже не первый сорт, а нам почему-то нравится она:
      И другие такие же песни нам тоже нравятся. Их называют эстрадными. Тётя Шура уверяет меня, что это «пошлые песенки». Софья Михайловна тоже морщится, слушая нас. Мы спросили её однажды:
      — Почему же нам нравятся именно такие песни?
      — Вероятно, потому, — сказала Софья Михайловна, — что вы ещё не доросли до понимания серьёзной музыки. Но это пройдёт! Со временем и вы научитесь ценить хорошие произведения.
     
      5 ноября
     
      Сегодня был интересный разговор с Ниной Станцель.
      Когда я спросила её, кем же она решила быть, Нина сказала, что решила после окончания семи классов работать парикмахером.
      — Почему? — удивилась я. — Неужели тебе нравится такая профессия?
      — А чем же она плохая?
      — Ну… какая-то несерьёзная… мелкая!
      — Мелких профессий нет, — сказала Нина серьёзно. — Есть только мелкие люди, а такие любую большую профессию запросто сделают мелкой. Главное, говорит мой отец, найти работу по душе и, работая, жить этой работой, получать от неё удовольствие, не тяготиться ею.
      — И всё-таки…
      — Что всё-таки? Что ж по-твоему, только те люди, которые работают профессорами? Я уважаю учёных! Горжусь ими! Но почему мы не должны уважать дворников, продавцов, кондукторов, парикмахеров, лифтёров, маникюрш, почтальонов, киоскёров и других людей, которые, по-твоему, занимаются слишком мелкими делами?
      Вот ты представь себе, что в один несчастный день все пекаря, вагоновожатые, повара, официанты и другие «неуважаемые» работники заболеют вдруг скарлатиной. Ну… и как ты думаешь, что произойдёт тогда? Да уже через три часа мы все почувствуем, какие незаменимые и ответственные работники вышли из строя. Чудачка! Мы же идём в коммунизм, а в коммунистическом обществе самой ответственной должностью, как говорит отец, будет должность Человека с большой буквы. А какую работу он будет выполнять для всех, — это уже не имеет значения. Работал бы только для общества. Да и получать будут все уже по потребностям, а не за должность.
      — Неужели тебе нравится работа парикмахера?
      — Очень!
      — А как же музыка? Ты же мечтала учиться в музыкальном училище.
      — Музыка — после работы. И почему бы парикмахеру не учиться играть на пианино? Ведь это же теперь проще простого!
      — Всё это правильно, но…
      — Знаешь что, — засмеялась Нина, — попробуй поговорить с моим отцом.
      — Почему? Зачем?
      — Ну… может, ты растолкуешь ему, почему я выбрала неважную, очень мелкую профессию. И знаешь что… пойдём, например, ко мне сегодня после уроков. Ты же никогда не была у нас.
      Так я попала к Станцель и тут встретила её отца.
      Оказывается, он Герой Советского Союза. Я подумала, что он занимает ответственное место (он похож на министра), но… когда узнала, где он работает, я поняла всё. И желание Нины работать в парикмахерской.
      Когда мы пришли, Нина засмеялась и сказала:
      — Пап, вот Галя не советует работать в парикмахерской… Послушай её! — и умчалась на кухню.
      — Ну, этого я и слушать не хочу! — сказал Карл Янович, отец Нины. — Пусть работает! Ничего плохого в том нет!
      — Но, — сказала я, — она могла бы получше выбрать работу!
      — А это чем плохая? Тебя Галей звать? Ну, так вот, скажу по секрету, нет выше должности парикмахера. А почему? — хитро прищурился он и взметнул указательный палец в потолок. — Да потому, что каждый парикмахер — заместитель господа бога на земле.
      — А бог есть?
      — Поверим на пять минут, что есть он, или, допустим был когда-то. Так вот, бог сотворил человека, а парикмахер подправляет каждый день работу бога, редактирует творенье божье, наводит на него глянец. Придёт в парикмахерскую человек первозданный, весь заросший, лохматый, небритый, чёрт знает, на кого похожий, сядет в кресло и говорит: «Нельзя ли исправить топорную работу господа?» — «А — пожалуйста!» Парикмахер ножницами — щёлк-щёлк, бритвой — чик-чик, гребёночкой подправит, одеколоном побрызгает, и встаёт человек с кресла — любо-дорого взглянуть на него. Картинка! Куколка! У бога и квалификации не хватает, чтобы такой глянец навести. И что же получается? Ну? Если по-честному подойти к вопросу? Парикмахер хотя лишь двумя разрядами числится выше господа бога по квалификации, а на деле выходит, что господь и в подмётки ему не годится. Так что, Галочка, напрасно, просто не подумав, советуешь Нине отказаться от работы в парикмахерской. Весёлый это труд! Творческий в некотором роде! А главное, есть ли что выше служения людям? Оно, конечно, услуги парикмахера небольшие, но почти ежедневные. А по моему разумению, — уж лучше помаленьку, да почаще приносить человекам пользу, чем за всю жизнь никому не доставить удовольствия.
      — Всё-таки… парикмахер…
      — А что парикмахер? Плохой гражданин? Э, напрасно! В случае чего парикмахер не ударит в грязь лицом! Во время Отечественной войны и парикмахеры многие на высоте оказались. Даже кое-кто из них Героями Советского Союза стал!
      Мне показалось странным, что отец Нины говорит о парикмахерах так, будто он сам тоже стрижёт и бреет. Я спросила:
      — Почему же вы не стали парикмахером?
      — Кто не стал? Это я-то? Здравствуйте! Да я, можно сказать, потомственный и почётный брадобрей! И дед мой и отец мой занимались этим делом. А вот теперь и Нина… Да! Так-то вот! И тебе посоветовал бы, да только ведь выбирать надо работу по душе, а ты вроде бракуешь нашу профессию! Тебе не посоветую! И потому не посоветую, что человек должен не только работать, не только любить свою работу, но и гордиться ею! Вот такое, значит, дело-то!
      А что, ведь и в самом деле все профессии нужны человеку. И кто-то, конечно, должен и стричь и брить. И сейчас, и при коммунизме. Дядя Вася говорит: нет у нас зазорной работы. Всё, что необходимо и полезно обществу, нужно считать настоящей работой и выполнять её так, чтобы у всех веселилось сердце, потому что настоящий советский человек на любой работе — Человек с большой буквы.
      И, как бы подслушав мои мысли, отец Нины сказал, поправляя бант на моей голове:
      — Мелких дел у нас нет, но вот мелкие людишки ещё имеются, к сожалению! Но такому гражданину, по моему разумению, не работа нужна, а зарплата. Не живёт такой человек, а существует от получки до получки. И не для того, чтобы чувствовать радость жизни, а чтобы ходить в баню, в кино, «забивать козла», покупать разную дребедень. Вот говорят, надо любить труд! А по-моему, надо более того любить людей, для которых ты трудишься. Ну, и, конечно, нужно очень и очень ценить и уважать труд всех, кто работает для тебя! Мы же не в лесу живём! Тем, Галочка, и держится наша жизнь, что я работаю для всех, а все трудятся для меня.
      Я вполне согласна и с дядей Васей и с отцом Нины. Но у меня есть и свои мысли о мелких профессиях. Мне кажется, при коммунизме все люди, которым придётся выполнять самые неприятные работы, должны получать что-нибудь дополнительно. Не обязательно деньги. Их ведь не будет. И не лишние обеды или одежду: такие люди должны пользоваться особым почётом, особым уважением.
      Не знаю, правильно я рассуждаю или нет, но, по-моему, чем-то всё-таки нужно будет поблагодарить людей, которые станут выполнять не очень приятные работы.
     
      12 ноября
     
      Пафнутий решил построить для сборки автомашины автомастерскую, и такую, чтобы в ней можно было держать потом машину, как в гараже.
      Наш класс посоветовался и предложил свою помощь. Ребята выбрали меня единогласно бригадиром, потому что все знают моего папу и все видели, какие построил он дома. Да я и сама не скрывала, что разбираюсь немного в этом деле. Кроме того, я была уверена, что в крайнем случае папа поможет мне и советами, и руками.
      Как бригадир, я пошла к Пафнутию, сказала, что мы построим гараж своими силами.
      Но Пафнутий такой хитрый, что трудно представить даже. Он сказал, что идея прекрасная и, что, пожалуй, это будет самый лучший гараж в Ленинграде, если он будет строиться под моим руководством.
      — Не знаю только, — покашлял он, — как мне поступить с одним прорабом? Дело в том, что я уже договорился с ним. А впрочем, он вряд ли будет мешать вам. Я, пожалуй, устрою это дело.
      И устроил.
      Мы таскали кирпичи, а прораб и ещё двое рабочих говорили, куда их складывать, но строили они всё сами.
      Правда, нам тоже разрешили положить по двадцать кирпичей. И всё-таки это уже не честно. Я уверена, что мы и сами сумели бы сделать не хуже. В крайнем случае нам помог бы мой папа.
     
      22 ноября
     
      Паршивое настроение! Хочется сунуть голову в форточку и выть, и выть по-собачьи.
      Ну можно ли уважать всех взрослых подряд? И только за то, что они взрослые?
      Нет, нет и тысячи раз нет! Никогда не соглашусь с этим. Никогда!
      Как я буду уважать мать Марго после того дня? А этот день мне уже теперь не вычеркнуть из памяти. Ах, лучше бы уж не было того разговора. А он-то ведь был, был!
      Как произошло всё это?
      Мы возвращались из школы. По дороге Марго стало так плохо, что мне пришлось зайти с ней в парадный подъезд одного дома, и мы просидели в подъезде почти два часа. А ещё через час я уже была у Софьи Михайловны. Я рассказала ей, что Марго становится всё хуже и хуже, и спросила, неужели нельзя заставить мать лечить больную Марго.
      Софья Михайловна сказала:
      — У неё незарощение Баталова протока… Очень опасная болезнь сердца. Очень! Без операции Маше не обойтись. Только операция и может спасти её. С такой болезнью люди умирают в юношеском возрасте… Но что же делать, если мать слышать ничего не хочет об этой операции?
      Ну, если Софья Михайловна ничего не может сделать, так мы-то что-нибудь непременно сделаем. И у меня тут же, сразу, появился замечательный план.
      Я попросила Пыжика пригласить к себе на воскресенье Марго, а сама вместе с Валей и Ниной пошла к её матери.
      Когда мы пришли, она засуетилась, забегала, заохала:
      — Ах, ах, Маша моя только-только вышла. Да вы садитесь! Вы присаживайтесь. Чай будем пить. Варенье у меня, спаси Христос, какое… Отличное у меня варенье…
      Я сказала:
      — Это хорошо, что Маши нет дома. Ей совсем не нужно знать о нашем разговоре… Вам говорила Софья Михайловна, какая опасная болезнь у Марго?
      — Ох, говорила, — запричитала она плаксиво. — И за что только господь карает? Кажется, с колен не встаю, молюсь и дни, и ночи. А вот, поди же, не доходят молитвы до бога. Не доходят! Прогневила чем-то создателя.
      — Марго нужна операция! — сказала Нина, рассматривая мать Марго злыми глазами.
      Она замахала испуганно руками:
      — Спаси, Христос! Спаси, Христос! Чтобы я, мать, да согласилась дочь под нож положить? Да упаси бог! Какая ж мать согласится на такое? На опыты? Шутка сказать, им надо опыты делать, а ты отдай единоутробное дитё. Мыслимо ли? — Она покачала головой, поджала губы. — Не бывать тому! И говорить не стану! Нет моего согласия!
      Мы начали объяснять, как опасна болезнь Марго, но её мать только покачивала головой, вздыхала, плакала, но на операцию не давала согласия. Когда же я сказала, что Марго может умереть, она бросилась на колени перед своими иконами и запричитала:
      — Господи Иисусе, мать святая богородица-троеручица, спаси болящую отроковицу, сподоби, господи, избавиться рабе твоей от злого недуга…
      Так она причитала, заливаясь слезами, чуть не полчаса, а потом поднялась и спокойно сказала:
      — Все в руках божьих. Без его воли волос не падает с головы. В монастырь повезу. Молебен закажу. Исповедую её там, к святому причастию приведу… Не оставит господь вдовьи молитвы и слёзы без милости.
      Так мы ничего и не добились. С чем пришли, с тем и ушли. Вот какая глупая и тёмная женщина. И после этого я должна относиться с уважением ко всем взрослым?
      Какая чепуха!
      На другой день мы всем классом ходили к Пафнутию. Он согласился с нами, но ничего сделать не мог.
      Не знаю, нужно ли теперь перевоспитывать Марго.
      Ведь если она умрёт, так не всё ли равно, какая она будет мёртвая: верующая или неверующая. Главное сейчас — устроить операцию. Вот что главное. Но как это сделать?
      Во время работы в мастерской, когда остановился мой «Верный» (так называется фрезерный станок, на котором мы работаем с Вовкой Волнухиным), мы вызвали Тараса Бульбу, чтобы он исправил «Верного», а пока дедушка налаживал станок, я поделилась с Вовкой своим горем.
      — Не знаю, — сказала я, — как всё-таки спасти Марго? Может, письмо послать правительству? Разве правительству трудно отменить закон, который разрешает родителям запрещать операции?
      Рядом с нами в этот день работала на токарном станке «ДИПе» Лийка Бегичева. То есть, она и не думала даже работать, а стояла и слушала мой разговор с Вовкой.
      — Надо уговорить мать Марго! — изрекла, наконец, Лийка. — Если объяснить ей хорошенько, — она непременно согласится. Не может она не согласиться. Она просто не поняла ничего.
      Лийку поддержал Тарас Бульба.
      — Точно! — загудел он. — Это уж как полагается. Объяснишь правильно — тебя и поймут правильно.
      — Я бы обязательно уговорила! — похвасталась Лийка. — Просто вы неправильно уговаривали.
      — Попробуй, уговори! На словах каждому кажется всё лёгким.
      — А что, — сказал Тарас Бульба, — не попытаться ли мне самому сходить с вами, а? Попробовать разве? К старикам у нас везде почёт и уваженье. Меня она должна бы послушать.
      — Можно, и я схожу? — напросилась Лийка.
      В Индии есть поговорка: «Утопающий и за змею хватается». Почему бы не попробовать Лийке свои таланты? В крайнем случае, если ничего у неё не выйдет, Марго ничего не потеряет. Ну, а может быть, вместе с Тарасом Бульбой у них и получится что-нибудь.
      — Ладно! — сказала я. — Завтра сходим ещё раз! Все вместе! Вовка, пойдёшь с нами?
      — Угу!
      Между прочим, я за последнее время работаю с Вовкой «на пару». Он теперь мой напарник, а я его напарница. Недавно я и Вовка сделали для учительской новый внутренний замок. Правда, слесарную отделку замка делал Тарас Бульба, но в общем-то самые главные части замка мы сделали с Вовкой сами.
      Когда замок вставили в дверь, я и Вовка несколько раз заходили посмотреть, как он действует, и каждый раз Пафнутий встречал нас, улыбаясь и подмигивая:
      — Держится! Держится! Гениальный замок! Если бы не знал, что сработан вами, — сам не поверил бы. Не хуже, чем в магазине купишь.
      Теперь и все учителя смотрят с уважением на меня и на Вовку.
      А как хорошо всё-таки, когда тебя уважают взрослые.
     
      22 ноября
     
      Говорят, полезная ложь иногда бывает лучше бесполезной правды. Но не всегда. Я убедилась в этом, просидев весь вечер у матери Марго вместе с Тарасом Бульбой, Вовкой и Лийкой. Мы пришли уговорить её согласиться на операцию, но так как она не верит в науку, Тарас Бульба стал рассказывать о том, как сделали ему такую же операцию, а потом Лийка говорила о своих подругах, тоже выдержавших операцию сердца. Мы с Вовкой поддакивали и уверяли мать Марго, что это знают все ребята нашей школы.
      Мать Марго слушала нас, соглашалась с нами, кивала головой и приговаривала:
      — Это правильно! Наука теперь серьёзная! Для науки сейчас ничего невозможного нет… У нас тут одной половину желудка оттяпали, а ничего! Живёт! Прыгает!
      — Значит, согласны положить Марго на операцию?
      — Так тут же сердце! — захныкала она. — Как можно согласиться?
      Тарас Бульба, не вытерпев, вскочил и закричал:
      — Извиняюсь, но вы же тёмная бутылка, а не женщина!
      Мы думали, она обидится, рассердится. Ведь очень уж грубо обошёлся он с ней, но она ничуточки не обиделась.
      — Так, так, — заулыбалась она приветливо, — темнота, что слепота! Идёшь по жизни с вытянутыми руками и щупаешь, где что, не поскользнуться чтобы, не упасть. Это верно вы заметили. Тёмные мы. Так и живём на ощупь. Но вы не серчайте. Я ведь не по темноте, а по любви к Машеньке не могу дать согласия. За беседу вам спасибо, а за всё остальное не обессудьте! Будет время — заходите! Люди вы хорошие, с вами беседовать очень полезно таким, как я.
      Тарас Бульба даже зубами заскрипел:
      — Зайду! Непременно зайду! Но если с Машенькой случится что… тогда уж… — И вдруг, сорвавшись с места, выбежал вон.
     
      23 ноября
     
      Странно как-то получается: хочешь человеку помочь, а он же злится на тебя! Ну, почему?
      Хотела вернуть Вовку из детдома к отцу, но ничего хорошего не получилось.
      Сегодня завела с ним разговор про его отца, спросила, есть ли у него семья, а он покосился на меня и заорал:
      — А тебе какое дело?
      Потом подумал и сказал тише:
      — Мать умерла! А с отцом не живу.
      — Почему?
      — Тебе-то на что знать? — снова разозлился он.
      Конечно, я не могла сказать, что следила за ним и
      была в Озерках. Вовка тогда бы съел меня. Но и оставить его неустроенным я тоже не могла. Ведь пока останется такое неустройство семейное, Вовка не подтянется и подведёт весь класс.
      Я сказала:
      — А знаешь, случайно я узнала про тебя всё, всё!
      — Что узнала?
      — Представь, мы знакомы с Пуговкиной!
      — Ну, и целуйся с ней!
      — Слушай, Вовка, хочешь поговорю с ней, как женщина с женщиной?
      Вовка презрительно фыркнул:
      — Че-го? Какая ж ты женщина? Нос вытри! Женщина!? Тоже мне! И не о чем тебе говорить с ней! Не суйся! Да она и смотреть на тебя не захочет. По лбу получишь, да выругает. Тут весь и разговор.
      — Ну, и что? Сама знаю, какая она бессердечная, а всё-таки…
      — Кто бессердечная? — не дал договорить Вовка. — Кто сказал? Не знаешь, не болтай! Она самая сердечная. Ласковая она… И ко мне… Знаешь, как она ко мне относится?
      — Тогда зачем же ты переживаешь?
      — Слушай, — заорал Вовка, — чего ты пристала, явление природы? Топай, пока не получила! Лезет и лезет!
      — Никуда я не пойду! Ты же подводишь класс!
      — А я говорю — пойдёшь! Ну? — Он так дёрнул меня за косу, что у меня зубы лязгнули, но я решила добиться своего.
      — Сильный стал, да? Может, ты ещё побьёшь меня? Ну, и что? Ударь!
      — И стукну!
      — Стукни!
      Вовка толкнул меня:
      — Иди, жалуйся!
      — Никуда не пойду. Можешь даже ударить меня. Я же за класс говорю. Не за себя! Ты не меня толкаешь и дёргаешь за косу, а класс.
      — Вот привязалась. Что тебе нужно?
      — Я хочу помирить тебя с Пуговкиной!
      — А я не хочу! При чём тут класс и Пуговкина? В огороде бузина, а в Киеве дядя!
      — А потому, что ты не можешь спокойно учиться.
      — Никто мне не мешает! Просто запустил математику немного.
      И тут мне пришла в голову счастливая мысль: а что, если попросить дядю Васю помочь Вовке. Мне дядя Вася всегда помогает. Объясняет он так хорошо, что мёртвый и тот поймёт. Уверена, дядя Вася не откажется, если хорошо попросить его.
      — Хочешь, познакомлю тебя с дядей Васей?
      — Какой ещё дядя Вася?
      — Ну… он помогает мне! Тоже по математике… Ему же всё равно, что одной помогать, что двум… Знаешь, он так всё разъясняет, как в рот кладёт… Он сам на инженера учится. Заочно. Ну, что тебе, трудно, что ли, подтянуться для класса? Тебя же все уважать тогда будут, а твой отец скажет Пуговкиной с гордостью: «Вот…»
      — Ну, ты! — толкнул меня снова Вовка. — И чего ты суёшь свой нос!.. Тоже мне… Пуговкина? — Он поддёрнул брюки. — А этот… дядя Вася… Согласится он?
      — Согласится! Согласится! — закричала я. — Договорились?
      — Ладно! — отвернулся Вовка. — Ребят подводить не собираюсь! Попробую!
      Ура! Я своего добилась! Когда человек что-нибудь захочет сделать, он всегда добьётся. Не надо только бояться трудностей.
     
      26 ноября
     
      Соревнование за поездку в Москву идёт на высоком уровне, как сказал наш пионервожатый. Но на путях к столице вдруг неожиданно появилось самое глупое препятствие.
      Новая игра!
      И эта игра так увлекает всех, что я уже не уверена, увидим мы Москву или же она достанется другому классу.
      Вместо того, чтобы тратить силы на ученье, мальчишки сходят с ума и на уроках, и на переменах, мешая друг другу соревноваться.
      Начал это безобразие Славка.
      Перед первым уроком он вылез на середину класса, встал на четвереньки и, подняв высоко ногу, завопил:
      — Я — фар! Я — зар! Я — кар! Я пожираю огонь! Выпиваю цистерну нефти! Когда чихаю — с неба падают звёзды. Когда хохочу — трясётся космос! Я — фар! Я — зар! Я — кар! Мы подумали сначала, что Славка сошёл с ума, но некоторые ребята заинтересовались дурачеством Славки. Первым присоединился к безобразию Бомба. Подскочив к Славке, он боднул его головою и закричал:
      — Я — сур! Я — мур! Я — гур! Когда шевелю пальцами — рушатся города! Когда смотрю на моря — они высыхают!
      — Я — кар! — завизжал Славка.
      — Я — мар! — завопил Бомба.
      А ведь им по четырнадцать лет каждому. В их годы Моцарт был членом Болонской Академии, Тихо де Браге учился в университете, Пушкин писал стихи, а советский астроном Амбарцумян читал лекции!
      Всё это я тут же сказала всем, а Пыжик ещё кое-что добавил из своей Книги разных мыслей, но ребятам больше понравилось это безобразие, чем умные объяснения. Почти половина класса в первый же день стала подражать Славке. Даже тихоня Ломайносов и тот начал кричать:
      — Я — мор! Я — жор! Я — нор! Когда смотрю на географию — океаны превращаются в пятёрки. Когда чихаю — учителя падают на колени, когда…
      Но тут я влепила ему затрещину, и он поспешно сел за парту, а после второго подзатыльника — раскрыл учебник географии и, покосившись на меня, стал повторять урок.
      Девочки в первый день не принимали участия в этой глупой игре, но вот сегодня зараза охватила всех поголовно.
      Когда мы возвращались после уроков домой, Нина Станцель, перегородив дорогу Дюймовочке, захохотала:
      — Я — бур! Я — шур! Я — пур! Когда дышу — исчезает Млечный Путь! Когда краснею — сгорает солнце! За обедом съедаю миллион Дюймовочек и выпиваю пять океанов!
      К моему удивлению, Дюймовочка подпрыгнула козлёнком и запищала:
      — Я — кыр! Я — мыр! Я — пыр! На обед подают мне Луну! На пальце я ношу экватор! Моя зубочистка — земная ось! Когда я шевелю ресницами — Млечный Путь превращается в кислое молоко, а когда чихаю — начинаются землетрясения!
      — Как не стыдно! — закричала я. — Наши бабушки в эти годы работали, помогали семье, а вы, как младенцы, беситесь!
      И что же? Усовестила я их? Как бы не так!
      Они запрыгали вокруг меня, корча рожи, размахивая руками:
      — Я — фер! Я — лер! — кричала Нина.
      — Я — тяр! Я — мяр! — попискивала Дюймовочка.
      Тут я не выдержала и затопала ногами:
      — Я — фур! Я — мур! Я — жур! От моих подзатыльников на голове растут Казбеки и Монбланы! Перестаньте трепаться, или я превращу вас в минеральное удобрение!
      Они захохотали и умчались.
      Интересно всё-таки: почему разные глупости ребята подхватывают быстрее, чем всё умное и полезное? И почему мы не можем быть серьёзными, как взрослые?
      Очень часто ребята обсуждают многие вопросы не хуже взрослых, говорят умные слова, а вот иногда вдруг, ни с того ни с сего, все начинают сходить с ума, бросаются учебниками, бегают, как дикари, визжат, орут, выкрикивают разные глупости и вообще ведут себя, как первоклашки.
      Может, это потому, что наши предки были миллион лет назад дикими и мы в детстве поэтому и ведём себя так глупо? А может быть, потому, что глупостью надо непременно переболеть, как корью?
      Мне кажется, в новой игре ребятам более всего нравится выдумка. Ведь такую игру надо вести, придумывая всё время новые и новые глупости, и чтобы они были самыми неожиданными, самыми смешными.
      Я думаю, как только иссякнет фантазия, — прекратится и игра.
     
      1 декабря
     
      Я оказалась права. Глупая эпидемия пронеслась над классом, как ураган, и вот уже не слышно ни «гыра», ни «мыра». Никто даже и не вспоминает о них. После короткого сумасшествия все снова включились в борьбу за Москву.
      Перед уроками сегодня стало известно о том, что наш класс перешёл со второго места сразу на пятое. Ну, не обидно разве? Ещё того обиднее было узнать, что перегнали нас два самых отстающих класса: седьмой «в» и пятый «а».
      Первое место по-прежнему всё ещё держат первоклашки. Но никого из нас эти кролики не пугают своими достижениями. Уж кого-кого, а их-то мы в любой день и догоним и перегоним. Опасным кандидатом на полёт сейчас становится седьмой класс «в». Они, как говорят, решили занять первое место во что бы то ни стало.
      Инночка Слюсарёва узнала от надёжных ребят, что семиклассники поклялись презирать всех, кто получит хоть одну двойку. А вчера все девочки этого класса пришли с чёрными бантами в косах и сказали, что будут носить их всю жизнь, если не завоюют права на полёт.
      Это уже что-то вроде психической атаки. Но мы не испугались, хотя, конечно, хорошо понимаем, что нам теперь придётся уже серьёзно соревноваться. Ребята в этом классе дружные, без боя они не уступят права на полёт. Хоть бы до каникул подправить немного наши дела!
      Между прочим, Валерий Павлович (инженер; он живёт в нашей квартире) сказал сегодня, что слово «каникулы» переводится на русский язык как «собачье время».
      Я об этом не знала и спросила, почему так плохо переводятся «каникулы»?
      Валерий Павлович сказал:
      — Когда-то в древнем Риме римляне называли самую яркую звезду на небе из созвездия Большого Пса «Пёсьей Звездой». Появлялась она над Римом в конце июля, как раз в то время, когда наступали самые жаркие дни и когда в городе всё замирало. Люди в такую пору сидели дома, отдыхали от жары и работы. Вот оттуда, из глубокой древности, и пришло к нам слово «каникулы».
     
      2 декабря
     
      Ура!
      Вырвались, наконец, на первое место. Достигли!
      А какой молодец Вовка Волнухин! Он и вчера получил пятёрку, и сегодня порадовал класс. Три пятёрки внёс на текущий счёт класса! Да по каким ещё предметам пятёрки-то! По геометрии и по английскому! Мы устроили такое чествование лауреата учёбы, каких ни один римский полководец и во сне не видел. Вовку качали, носили на руках показывать другим классам, а когда провожали его после уроков, ребята несли впереди его учебники, тетрадки и раскрытый дневник на портфеле. Впереди шёл весь класс, распевая сочинённую Лийкой «Славу лауреата учёбы» на мотив «Картошка»:
      Песня была такая длинная, что её хватило до самого подъезда детского дома. При входе в детдом Вовку снова подняли на руки и передали воспитательнице, как жемчужину детдома. Чи-лень-чи-пень говорит, что Вовку «прищучили» в спортклубе. Будто пригрозили ему исключением, если он не выправит отметок.
      — У нас, — похвалился Чи-лень-чи-пень, — свой закон! Хочешь быть боксёром — закаляй силу воли, учись только на «хорошо» и «отлично». С двойками у нас не разрешают тренироваться. Короче говоря, взяли Вовку в оборот, прикрепили к нему двух студентов-боксёров, и теперь его уже не нокаутируешь двойками.
      А я думаю, Вовка взялся за ум после разговора со мною. Не знаю уж, какие там студенты-спортсмены и по каким предметам занимаются с Вовкой, но к дяде Васе он ходит каждый день и вместе со мною грызёт математику, как мышь.
      Дяде Васе он понравился.
      — Вовка замечательный парень, — говорит он, — только запущенный! Неорганизованный! Но толк из него будет! Определённо!
     
      8 декабря
     
      Марго исчезла. И вчера и позавчера её не было в классе. Я ходила к ней на квартиру и там узнала от соседей, что мать увезла Марго в какой-то монастырь лечиться. Вернётся Марго обратно не раньше как через десять дней.
      Какое безобразие!
      Пока мы собирались помочь Марго, мать действовала.
      Правильно говорит дядя Вася: «Ничего не откладывай на завтра. Завтрашним днём живут только те, кто не знает, что делать с сегодняшним днём!»
     
      14 декабря
     
      Когда в школе узнали о том, что Марго повезли лечиться молитвами, все возмущались, а Дюймовочка даже заплакала. Потом мы узнали, что этот монастырь называется Ипатьевским, а Тарас Бульба рассказал про него такое, что волосы на голове шевелятся.
      — Угробит эта тёмная бутылка Машу, — ворчал Тарас Бульба.
      Он сказал, что неподалёку от этого самого монастыря находится незамерзающее озеро, которое невежественные люди считают святым озером.
      — И что делают, подумайте, — стучал по верстаку кулаками Тарас Бульба, — уверяют больных, будто стоит проползти им на четвереньках вокруг незамерзающей святости, как сразу станешь здоровым.
      Ну, как можно верить в такую чепуху? И особенно сейчас, когда в небе проносятся спутники, искусственные планеты?
      Но что для матери Марго спутники и планеты? Что ей наука? Ненависть так переполняет меня, что не могу писать.
     
      19 декабря
     
      Марго привезли после «лечения молитвами», и сразу же с вокзала её забрала «Скорая помощь».
      Сегодня узнали подробности «лечения».
      Бедняжку Марго мать заставила ползти вокруг озера. А Ипатьевское озеро такое огромное, что здоровый человек и тот бы заболел на полдороге. Конечно, для больного сердца Марго такое лечение кончилось ужасно.
      В тот день шёл дождь со снегом, ветер пронизывал насквозь, но земля ещё не замёрзла, и Марго ползла по липкой грязи рядом с матерью, которая орала во весь голос молитвы.
      Сейчас Марго находится в больнице.
      Вся школа узнала об этом диком лечении. Старшеклассники позвонили в редакцию «Ленинградской правды», и вот сегодня у директора в кабинете произошло настоящее сражение. Представитель газеты, врачи, комсомольцы школы и некоторые родители говорили с матерью Марго часа два. Не знаю, о чём уж там шёл разговор (из нашего класса никого не пригласили), но когда мать Марго выскочила из кабинета вся заплаканная, весь наш класс (мы стояли на всякий случай у дверей) тоже стал кричать:
      — Надо согласиться на операцию!
      — Почему вы не верите науке?
      — Пожалейте Марго!
      Но мать совсем обезумела. Она смотрела на всех заплаканными глазами и твердила упрямо:
      — Не дам ребёнка резать… Не допущу… Через мой труп только возьмёте…
      Тут из кабинета вышел Пафнутий, обнял её за плечи и сказал спокойно:
      — Не надо кричать! Надо спасать ребёнка! Пока ещё не поздно. И поймите, что вам придётся отвечать по суду, если после монастырского лечения умрёт ваша дочь.
     
      23 декабря
     
      Всё-таки Марго оперировали. Мы узнали об этом во время большой перемены, а уже после уроков я и Лийка побежали прямо из школы в больницу. К Марго нас не пустили, но мы узнали, что лежит она в первом этаже, и, конечно, начали заглядывать во все окна этого этажа. После долгих поисков, мы всё-таки увидели Марго. Она показалась нам такой бледной, что мы испугались и решили спросить врача, выживет ли она. Сказали ему, что она лежит и смотрит в потолок и всё время почему-то шевелит губами.
      — Операция прошла отлично! — сказал врач. — А в окна вам заглядывать нечего. Она только расстроится, если, увидит вас! И вообще не беспокойтесь! Девочка ещё здоровее вас будет!
      — А когда к ней можно зайти? — спросила я.
      — Не раньше как через три дня!
     
      26 декабря
     
      Вчера были в палате у Марго всем классом. Только всех сразу нас не впустили, а впускали по пять человек. Мы ходили по очереди, но мать Марго сидела у её
      кровати два часа и портила всем настроение разными глупостями. Кто ни подходил к Марго из ребят, мать говорила, что Марго только потому осталась жить, что за неё какой-то старец Макарий молился и днём и ночью.
      — Вот поднимется Машенька, — говорила мать, — пойдём с ней к Макарию, помолимся за чудесное спасение. Он быстро поставит страдалицу на ноги.
      Я не выдержала и сказала:
      — Ей же не Макарий делал операцию!
      Мать Марго вздохнула:
      — Операция тоже от бога. И кто знает, чем бы она кончилась, операция ваша, если бы не старец Макарий?… Без молитвы и операция не поможет.
      Я ушла из больницы расстроенная, злая, такая, что готова была кусаться. Ну, если Марго пойдёт молиться Макарию, пусть лучше не подходит ко мне. С ней тогда я уж не стану дружить. Пусть со своим Макарием дружит!
     
      28 декабря
     
      День сегодня тихий, безветренный, но мороз покусывает крепко и щёки и нос. Солнце кажется холодным. Золотистый воздух над улицами висит, как ледяная кисея зимы.
      На дворе мороз, а в школе такая Африка, какой никогда ещё не было раньше.
      Да, за последнее время жарко стало у нас. И всё потому, что ребята всех классов мчатся к первому месту со скоростью ракет.
      В первые дни борьбы за полёт в Москву можно было идти в первых рядах даже с двумя — тремя тройками, если, конечно, у класса было много пятёрок и четвёрок, а вот сейчас, в конце второй четверти, даже четвёрки держат за руки и за ноги.
      Ещё вчера, имея три четвёрки, мы добрались почти до трапа «ТУ-104», а сегодня нас оттеснили обратно. На третье место! Первое место по-прежнему занимают первоклашки-промокашки. За ними построился девятый «б», а мы посматриваем на Москву через спины двух классов.
      Всё-таки как несправедливо! В первом классе не так-то уж трудно учиться. Неужели придётся отдать первоклашкам первое место? Это было бы очень и очень обидно. Да и непедагогично получается. Они же, промокашки эти, могут подумать тогда, будто умнее и старательнее их никого и на свете нет. И не станут ли они смотреть на нас, старшеклассников, как на лодырей?
      Обсудив школьное соревнование на сборе, мы вынесли два решения. Одно — по пионерской линии, а другое без всякой линии. Просто мальчишки поклялись «выжать масло» из всех, кто только пойдёт против товарищества, кто не будет учиться на полную мощность. Ну, девочки тоже дали слово презирать и не разговаривать с теми из девочек, кто отстанет от класса.
      Да, теперь уж надо нажимать по-серьёзному.
      По совету каких-то «святых старцев», мать взяла Марго из больницы и привезла домой. Врачи не хотели отпускать Марго, просили оставить её в больнице хотя бы ещё на одну неделю, но мать настояла на своём и взяла Марго под расписку.
      Весь класс возмутился, когда узнал об этом. Мы послали делегацию к Пафнутию, но и он ничего не может сделать.
      Он сказал, что есть такой закон, по которому родители могут взять больных детей под расписку. Так же, оказывается, может выписаться из больницы любой взрослый больной.
      По-моему, это очень неправильный закон и его нужно отменить. А вот как это сделать — не знаю. Да и теперь уже поздно что-нибудь делать.
      Бедная Марго!
      Софья Михайловна, правда, успокоила нас. Она говорит, что Марго больше всего нуждается теперь не в больничном режиме, а в хорошем, усиленном питании, и что сейчас от питания зависит многое. Чем лучше будет у неё пища, тем скорее она поправится. Но мать Марго не много зарабатывает. Где она возьмёт деньги на хорошее питание?
      Директор сказал:
      — Немного собрано денег среди учителей. Кое-что даст родительский комитет. О питании вашей подружки не беспокойтесь.
      Но как же не беспокоиться?
      — Ребята, — сказал сегодня Пыжик, — все помогли Марго, все собрали деньги на усиленное питание! И учителя и родительский комитет. А мы что? Кошками поцарапанные?
      — Произвести сбор, — предложила Дюймовочка. — Пусть все внесут что-нибудь из личных сбережений.
      Мы стали выяснять, у кого и какие есть сбережения. И тут выяснили, что никаких сбережений никто не имеет. Правда, у Лийки нашлось шесть рублей и тридцать семь копеек, а вот у других ребят оказалось в карманах только по пятьдесят-шестьдесят копеек.
      Дюймовочка сказала:
      — Мы можем выделить кое-что из киношных денег. Каждому из нас дают дома деньги на кино. Да? Ну вот, если все по одному разу воздержатся от кино — тогда у нас накопятся порядочные сбережения.
      — И на каток дают! — напомнила Валя. — Можно из этих денег тоже внести на дополнительное питание.
      Тарас Бульба спросил, сколько нужно денег Марго.
      — Хорошо бы собрать рублей сто, а ещё лучше — двести или триста! — сказала я.
      — А тысячу? — спросил Тарас Бульба. — Хуже будет?
      Мы засмеялись.
      Таких денег и во всей школе не наберёшь. Тарас Бульба рассердился:
      — «Ха-ха, хе-хе», — передразнил он нас, — а что «ха-ха» — и сами не понимаете! Руки есть? Ну? Какой может быть смех? — Он вытянул вперёд руки и сказал сердито. — Вот он — капитал-то! Первейший в мире! Поценнее серебра и золота… Руки есть — и капитал будет! Договориться надо! Вот что! Разрешение надо взять. От директора школы разрешение!
      — И что тогда получится? — спросила Дюймовочка.
      — А всё получится! Заказ возьмём! Вот что получится. С артелью, допустим, заключим договор. И таковая артель имеется на примете. Или с фабрикой игрушек потолкуем. Тоже нуждаются. Это уж я точно знаю.
      — А как сделать? — поинтересовалась Дюймовочка.
      — Руками! Ручками! Головкой! Вот на этих самых станочках!
      Ребята заорали, потому что у всех, конечно, было желание помочь Марго. Да и всем показалось интересным самим заработать деньги. Никто из нас не заработал ещё ни одной копейки. Все с радостью проголосовали предложение, и Тарас Бульба ушёл договориться. Он сказал, чтобы мы работали, а он всё выяснит и через час вернётся обратно. Но вернулся он через два часа. И вернулся такой весёлый, что все сразу поняли: договорился!
      — Тысяча и один заказ! — помахал какой-то бумагой Тарас Бульба. — Работай только! Не ленись! На сто лет хватит работы. Значит так: директор говорит, заказов брать не будем, а сами закажем изготовить наборы рабочего инструмента. Детского, так сказать. Для младших классов. Ну, там как полагается: молоток, зубило, плоскогубцы, отвёртки, дрели и всё такое прочее. Ящички изготовим сами же, в столярной мастерской школы. Упакуем, конечно! Фирменный знак: сделано в школе номер такой-то. Ленинград и всё такое прочее!
      Мы переглянулись.
      — А кто же будет покупать наборы? Младшие классы?
      — Артель возьмёт! — сказал Тарас Бульба. — Директор уже разговаривал с ними. Берут! Главное, чтобы добротное было, красивое. И вообще сомнений не может быть. Инструмент — такая вещь, что в любом домашнем хозяйстве пригодится. Гвоздь надо тебе в стену забить, к примеру, а как ты его без молотка вобьёшь? Да и другие инструменты требуются в домашней обиходности. Но если уж браться, так браться. Тут уж придётся договариваться не менее как на тысячу комплектов. Вот теперь и подумайте сами: осилим?
      — Осилим! — закричали ребята.
      — Тогда всё!
      — А когда получим деньги? — спросила Нина. — Вперёд нам не дадут сто или двести? Марго ведь надо быстрее поставить на ноги.
      — Дадут! — сказал Воспитатель. — Обязательно дадут! Я из своих сбережений дам. Потом отдадите! Сегодня же дам! Пятьсот достаточно будет? Думаю, за год вы сумеете заработать эту сумму и вернуть мне.
      — Ура!
      Ну, конечно, ура, потому что на пятьсот рублей можно купить многое для Марго. И масла, и фруктов, и какао, и разных диетических кушаний. Ей за месяц всего не съесть, а через месяц она вполне поправится на хорошем питании.
      В тот же вечер мы отнесли деньги и передали матери Марго, и тут случилось такое безобразие, что я чуть не расплакалась.
      Ну, принесли мы деньги и сказали, что наш класс дарит их Марго на хорошее питание, чтобы поскорее она поправилась.
      Мать Марго заплакала, стала целовать нас и благодарить, а потом пересчитала деньги и сказала:
      — Не знала даже, как мне и быть, как перевернуться. Думала в ломбарде заложить кое-что, а тут, прямо с неба благодать. Вот теперь мы и молебен отслужим, доченька, и старцу Макарию передадим сотню-другую на добрые дела. Доброе дело не хуже молитвы угодно господу. Спасибо, деточки. Ох, спасибо! Господь не оставит вас!
      Когда я услышала, что наши деньги мать Марго хочет отдать попам и какому-то старцу Макарию, я даже затряслась от злости.
      Ну подумать только, мы будем работать, а наши деньги пойдут на молитвы и на водку старцам! Уж я-то слышала от папы, как эти старцы пропивают молитвенные деньги, а мне совсем не хотелось, чтобы мои деньги пошли на выпивки.
      Злость так душила меня, что если бы я раскрыла рот, так закричала бы, наверное, собачьим голосом.
      — Никаких Макариев! — сказала я. — Деньги мы собрали для питания Марго. А Макарии пусть сами питаются!
      — Глупые вы! — заулыбалась мать Марго. — Не единым хлебом сыт человек! Крепкая молитва да вера в господа бога питает и душу и сердце человечье. Да и то сказать: мать я или чудище стозевное? Одна у меня Машенька-то. Не обижу. Упаси бог. Последнее продам, а уж поставлю её на ноги.
      Ну, я почувствовала себя так, будто меня смазали горчицей и посыпали перцем. Уж не помню даже, что кричала, а только добилась своего. Мать Марго начала вздыхать, креститься, а потом сказала:
      — Бог вас простит, а я прощаю! Не возьму из ваших денег ни копейки. Но возблагодарить господа за исцеление никто мне не запретит!
      Возвращаясь от Марго, мы заспорили. Пыжик сказал, что всё равно наши деньги пойдут в карман старца, а Нина сказала, что мать Марго дала слово, что она ни копейки не тронет из денег, а когда человек даёт слово, он не может нарушать его.
      — Это мы не можем, — сказал Пыжик, — а верующие могут. Они говорят одно, а делают другое. Ведь ни один верующий не отдаст последнюю рубашку и ни один не подставит правую щёку, если его ударят по левой. Так и во всём у них! Только обман. Наши деньги попадут теперь к Макарию. Вот увидите!
      И я так подумала. Конечно, она просто обманула нас. Сказала, что не отдаст, а сама принесёт их Макарию на тарелке.
      Когда мы стали обсуждать этот вопрос в классе, Вовка предложил сходить к этому Макарию и заявить ему официально, что мы выбьем у него в доме все стёкла, если он отберёт у больной Марго деньги.
      Предложение было принято единогласно, но, к сожалению, никто из нас не знал, где живёт этот жулик, и нам пришлось отказаться от такого хорошего предложения.
      Мы стали думать о том, какие меры ещё можно принять, чтобы наши деньги не попали в карман попов и макариев, и, наконец, решили пойти в милицию.
      — Даже и ходить не надо! — закричал Бомба. — Можно просто позвонить по телефону! Из кабинета Пафнутия!
      Мы побежали к директору, но, когда он узнал, чего мы добиваемся, сказал, что сам поговорит с милицией.
      И все ребята вздохнули свободно. Уж теперь можно надеяться, что Пафнутий не позволит обворовать Марго.
     
      30 декабря
     
      В эту четверть я начала работать по чертежам. Первая деталь, которую я сделала по чертежу, была одобрена Тарасом Бульбой. Он сказал, что из меня выйдет толковый металлист.
      — Хватка есть, — сказал он, — и металл чувствуешь! Предсказываю: выйдет из тебя человек настоящий! А почему? Да потому, Галинка, что металл закаляет характер, как сталь. Мне, гляди, под семьдесят, а похож я на развалину? Да ни-ни! И всё потому, что я работаю на металле, а металл меня подрабатывает мало-помалу. Я его, он меня.
      Сегодня придётся отложить записи: пришла мама; сейчас будем делать уборку к Новому году.
     
      31 декабря
     
      Сегодня у меня самый радостный день! И эту радость принесла «Ленинградская правда».
      Утром, когда пришла газета и папа стал просматривать её, он вдруг закричал:
      — Конец Макарию! Крышка! Нагулялся старец! Читай, Галка! Статья про него есть! Всплыла всё-таки правда!
      Я сказала:
      — Наверное, это наш директор написал!
      — Навряд ли! — покачал головою папа. — Во всяком случае, о Марго ни слова не сказано. Зато уж освещены другие его делишки во всей красе! Тот гусь лапчатый! Тот! И когда только выжгут эту мразь калёным железом!
      Я схватила газету и стала читать с таким удовольствием, словно это был приключенческий рассказ или повесть о путешествиях.
      Оказывается, этот жулик Макарий был несколько лет назад предателем Родины, служил у фашистов полицаем, выдавал и сам расстреливал советских партизан. Когда же фашистов разгромили, он притворился святым старцем, жил по чужим документам и за чужой счёт. Обманывая верующих, Макарий выманивал у них деньги на божьи дела, но сам тратил их на водку да скупал разные ценности.
      Вот какие они, святые старцы!
      И к такому человеку чуть не попали наши деньги.
      С этой газетой я сразу же побежала к Марго, чтобы прочитать ей и матери о похождениях святого жулика, которого, к счастью, давно уже разыскивали и успели арестовать раньше, чем он забрал деньги Марго.
      — Вот кому вы хотели отдать деньги! — сказала я матери Марго, когда прочитала статью до конца.
      Я думала, она раскается, перестанет верить, но ничего подобного не случилось. Она поохала, покачала головою и начала креститься, приговаривая:
      — Спаси, Христос! Спаси, Христос! И что делается, скажите, на свете! И кому теперь нести пожертвования — ума не приложу.
      — Да зачем же пожертвования? — закричала я. От злости я вся тряслась даже. — И кому хотите жертвовать? Врачам? Так они же не возьмут от вас и копейки!
      Мать Марго посмотрела на меня с удивлением, словно я сказала немыслимую чепуху.
      — Господи Иисусе, так обещала же! Я ж перед святой иконой поклялась! Я ж обет дала: как только выздоровеет Машенька — пожертвую на добрые дела всё, что в моих силах, и молебен отслужу… Ну, скажи на милость, невезенье какое… Вот теперь и подумай, куда нести пожертвование… О, господи, господи, может, свечу сторублёвую поставить? Масла купить лампадного на полтыщи?
      Я повернулась к Марго:
      — Слышала, какой «святой» этот Макарий?
      — Угу!
      — Ну и что?
      — Жулик он, а не святой!
      — А ты не осуждай! — строго сказала мать. — Не судите, да не судимы будете! К старице Аглаиде сходим! Завтра же сходим!.. Святой жизни женщина! А прозорлива как, боже ж мой!
      Марго взглянула на мать злыми глазами.
      — Не пойду! — сказала она и повернулась к стене. — Никуда не пойду!.. Доктора надо благодарить, а твою Аглаиду пускай в газетах благодарят… Как этого… Макария…
      Мать поджала губы.
      — Правду не в газетах ищут, а в храме божьем. Вот помолимся, потолкуем с Аглаидой, а потом…
      Марго закричала:
      — Что я сделала тебе? Что ты позоришь меня?
      Она упала на подушку, заметалась, заревела во весь голос. Ну, тут я не выдержала. Бросилась к Марго, обнимаю её и реву тоже, как дурочка. Лежим мы с нею рядом и обе слезами обливаемся, а мать головою качает, плюёт то через правое, то через левое плечо:
      — Тьфу, тьфу! Бес мутит вас! Бес смущает сердца ваши!
      Потом сложила руки лодочкой и запела:
      — Да воскреснет бог, да расточатся врази его…
      — Не врази, а враги! — поправила я, вытирая слёзы.
      — А вот и нет! — окрысилась мать. — Враги — это враги, а врази — это сатанинское воинство. Враг — сам диавол, а врази — поменьше которые. Подручные диавола. Ты со мною не спорь лучше… О, господи, смотрю на вас, сердце обливается кровью. Святых молитв не знаете! Тьфу! Тьфу!
      Ух, какая противная! Сама чуть до смерти не довела Марго, сама же не хотела, чтобы её лечили, а когда врачи вылечили, говорит, что надо бога благодарить да каких-то старцев и стариц. Ненавижу, ненавижу таких!
      — Врач запретил ей выходить из дома! — сказала я. — Он сказал: если будет ходить — умрёт!
      Ничего врач не говорил мне, но ведь надо же как-то спасать Марго.
      — Да я и сама не пойду! Хватит! Находилась! — сказала решительно Марго.
     
      1 января 1960 года
     
      Новый год!
      Мы встречали его в школе и дома. Два раза. Два Новых года! А у меня сегодня три встречи с Новым годом.
      Вот сейчас хочу его встретить сама. Одна. Со своими мыслями, переживаниями. А их так много накопилось перед Новым годом, что нужно разобраться в них как следует.
      Новый год! Новая жизнь!
      Ведь с каждого года надо жить по-новому! Лучше! Умнее! Не повторяя глупостей старого года.
      Между прочим, Вовка сказал мне как-то:
      — А метко же прозвали тебя Антилопой! Ты действительно не живёшь, а скачешь по жизни. С закрытыми глазами. Как антилопы!
      В прошлом году я бы обиделась на Вовку, а вот теперь ничего обидного не нашла в его словах. Я только сказала:
      — Антилопы не закрывают глаза, когда бегут.
      И больше ничего не сказала. Да и что я могла сказать? Я и сама замечаю за собою, что сначала что-нибудь сделаю, а потом уже начинаю думать.
      Недавно Люся-Патефон попала в «Спутник». Её протащили в стихах за трескотню на уроках.
      Ничего особенного в стихах не было, а Люся расплакалась. Но что обидного в этих забавных строчках:
      Люся прочитала и заревела. Ей показалось очень обидным сравнение с драной кошкой. Но это же ведь стихи. Просто Лийка и Пыжик (это они написали) не могли подобрать другой рифмы, ну и пришлось пустить в стихи кошку. А кроме того, Люся-Патефон действительно визжит, как драная кошка.
      Как-то совсем незаметно я крепко подружилась с Вовкой, и теперь мы с ним довольно часто ругаемся. То есть, не ругаемся, а критикуем друг друга. Мне, например, совсем не нравится, что он остался в детдоме и не перешёл жить к отцу. Я была недавно в Озерках. Разговаривала с отцом Вовки. Сказала ему, что Вовка, наверное, сам не рад, что отказался переехать из детдома домой.
      — Ладно, — сказал отец Вовки. — Мы с директором детдома уже договорились. Вовка переедет ко мне после окончания учебного года. Директор не советует переводить его из школы в школу в середине учебного года.
      Этот разговор нужно хранить, конечно, в тайне от Вовки.
     
      3 января
     
      Каникулы! Весёлые зимние каникулы!
      Сколько приятных подарков они принесли мне, и как чудесно проходят в этом году дни и часы зимнего отдыха!
      Самый большой подарок — Марго. Она выздоравливает, и все ребята занимаются с ней по очереди. Чтобы не отстала она от класса и с нами вместе могла полететь в Москву.
      За время болезни Марго изменилась до неузнаваемости. Она очень удачно похудела, стала тоненькая, стройная, как балерина.
      Болезнь, конечно, большое несчастье, но, болея, Марго освободилась, наконец, от многих глупостей. Перестала креститься, сняла крестик, а вчера призналась откровенно, что в бога верит уже чуть-чуть.
      — Ну, а как с чертями стоит вопрос? — спросила я.
      Марго вздохнула.
      — Не знаю, — ответила она, помолчав немного. — Вообще-то, я в них не хотела бы верить, но не так это просто. Черти, по-моему, всё-таки есть. Так и смущают, так и соблазняют. Я, например, сколько раз давала слово не спорить с матерью о боге, а черти так и подталкивают мой язык, так и подталкивают. Каждый день теперь спорим и спорим. Ну хорошо ещё, что мама понимает, что это черти меня науськивают, а то бы нам нельзя было и жить вместе.
      Ну, ничего, как-нибудь отучим Марго и от чертей, и от бога.
      Мне очень нравится, что отношения Марго и Лийки тоже изменились, стали хорошими, товарищескими. Пыжик, Марго и Лийка объединились сейчас в Кукрыниксы. Они задумали классический труд о седьмом классе и каждый вечер собираются теперь у Пыжика, придумывают стихи, рисунки. Марго рисует, а Лийка и Пыжик пишут под рисунками стихи.
      Что получится из классического труда — ещё неизвестно, но я довольна дружбой Кукрыниксов.
     
      10 января
     
      Десять дней собиралась записать, но так и не записала ни слова о неприятном происшествии, которое произошло со мною и Вовкой во время встречи Нового года на квартире у Вали.
      И, сказать откровенно, не стала бы писать об этом и сейчас, но… разве я не дала себе слово записывать не только то, что мне нравится, но и то, что не понравится, возможно, никому из девочек.
      Вот как это случилось.
      Валя пригласила к себе на ёлку десять мальчиков и девочек из нашего класса. Кроме нас, была на ёлке её двоюродная сестра. Ужасная ломака и воображала. Она так была надушена, что Вовка шепнул мне:
      — Она кого изображает? Парикмахерскую, что ли?
      И вот эта ломака — Зина — всё время морщила губы, смотрела на всех свысока, принимала киносветские позы и раз пять ввернула в разговор, что ей уже четырнадцать лет и детские игры её мало интересуют. Но мы не обращали на неё внимания. Мы весело пели, танцевали, потом стали играть и показывать фокусы. Но, какую бы мы игру ни затеяли, Зина пожимала плечами и говорила, что это «ужасно глупая игра».
      — Ну, давайте играть в умные игры! — предложила я.
      Зина вскочила, захлопала в ладоши:
      — Есть чудесная игра! Я научу вас! Только надо достать пустую бутылку.
      — А можно флакон из-под одеколона? — спросила Валя.
      — Безразлично! Неси флакон!
      Валя принесла флакончик, и мы пошли в кабинет Ивана Герасимовича. Тут Зина велела всем сесть на пол и образовать круг. А когда все уселись, сказала:
      — Игра очень простая, но интересная! Вот смотрите! Берёте флакончик в руки и запускаете его так, чтобы он вертелся. Он вертится, потом останавливается, и тут начинается самое интересное. На кого покажет горлышко, тот должен встать и поцеловать играющего. Понятно?
      Мы переглянулись. Ведь среди нас были и мальчишки. Неужели их тоже придётся целовать? Но Зина уже начала вертеть флакончик. Мы невольно попятились назад, отодвинулись от флакончика подальше. Ну вдруг горлышко покажет на кого-нибудь из нас? Я, например, не могла бы ни за что поцеловать эту кривляку.
      Горлышко показало на Бомбу. Он покраснел и стал спорить. Он доказывал, что горлышко остановилось между ним и Вовкой, но мальчишки закричали:
      — Давай, давай! Нечего! Целуйся!
      Как Бомба ни крутился, его заставили встать, и ему пришлось поцеловать Зину в нос.
      Она поморщилась и сказала:
      — А теперь ты крути!
      Бомба крутанул флакончик изо всей силы. Горлышко показало на Вовку. Под общий хохот Вовка встал, сморщил нос, словно нюхал запах мудрости, и ткнулся носом в голову Бомбы.
      — Фу, какая гадость! — помотал головою Бомба и начал тереть поцелованное место рукавом.
      Флакончик стал вертеть Вовка, и, представляете, горлышко показало на меня.
      Мальчишки закричали:
      — Ага, ага, целуйся!
      — Ещё новости! — сказала я, чувствуя, как горят мои щёки.
      — Что значит новости? — рассердилась Зина. — Игра есть игра. Ты нарушаешь правила.
      — Но мне, — сказала я, — не нравится такая игра!
      — Тогда не надо было садиться! Вовка! — закричала Зина. — Видишь, стесняется! Целуй её сам!
      Вовка стоял, растерянно поглядывая на всех, но мальчишки и девочки смеялись и кричали:
      — Поцелуй её!
      — Чего она задаётся! Целуй сам!
      Вовка шагнул ко мне. Я закричала:
      — Не смей! Я маме скажу!
      Но ему было очень стыдно, что над ним смеются, и он, хихикая по-дурацки, схватил меня и поцеловал в щёку.
      — Дурак! — сказала я. — Как не стыдно!
      Не прощаясь ни с кем, я бросилась в переднюю, чтобы поскорее одеться и уйти домой. Следом за мною примчалась Валя и зашипела:
      — Бессовестная какая! Оба бессовестные! — и расплакалась.
      Так испортила кривляка Зинка и хороший вечер, и мою хорошую дружбу с Валей и Вовкой.
      Я с ними больше не разговариваю.
     
      12 января
     
      Какой нахал!
      Он пришёл всё-таки! Не ко мне, а к дяде Васе, и я слышала, как он хохочет у него в комнате. И это мне показалось особенно обидным. После того, что произошло между нами, он, по-моему, не должен смеяться. А он как ни в чём не бывало хохочет. Вот какой бесчувственный.
      Потом я услышала, как Вовка стал собираться домой. Мне захотелось посмотреть, что будет он делать, когда увидит меня. Я побежала в переднюю, где висит телефон, приложила трубку к уху и стала дожидаться. (Ведь он должен пройти мимо меня.) Номера, конечно, я не набрала, а стала кричать в трубку «алло», «алло».
      И вдруг вышел Вовка. Увидев меня, он покраснел, а я сказала в трубку:
      — Да, это очень интересно! Ну, и что же дальше?
      Я делала вид, будто слушаю, а Вовка стоял и краснел, и краснел, а потом сказал:
      — Здорово!
      Я кивнула головою и сказала в трубку:
      — Вечером? Где буду вечером? На катке! С кем? Одна, конечно. У меня теперь нет друзей! Почему? Ну, это длинная история. Потом расскажу! Когда-нибудь. До свиданья!
      Я повесила трубку, посмотрела на Вовку самым строгим взглядом.
      — Чего тебе? — спросила я.
      — Здорово! — пробормотал он. — Я сказал «здорово!»
      — Ну, и что?
      — Ну-у… поздоровался! Просто поздоровался!
      Мы замолчали. Я ждала; что скажет он ещё, но так как Вовка молчал, я подумала: «А может быть, он уже раскаивается понемножку?»
      — Чего же ты не идёшь домой? — спросила я.
      — Я иду!
      — Идёшь, а сам стоишь!
      — Подумаешь, большое дело! Возьму да и пойду!
      — Чего же ты ждёшь?
      — Ничего не жду!
      Не знаю, чем бы кончился этот разговор, но в эту минуту в коридор вошла моя мама. Она посмотрела на меня, на Вовку и засмеялась:
      — А, зять пришёл! Ну, заходи, заходи! — и открыла дверь в комнату.
      Ну, и что ж, пусть заходит в гости к маме, а я с ним всё равно не стану разговаривать. Ведь если бы он был моим настоящим другом, разве поцеловал бы он меня при всех ребятах? Мог бы сказать, в конце концов, что такая игра ему не нравится.
      Мама посадила Вовку за стол, стала угощать чаем, расспрашивать об успехах. И, представьте, он расселся как ни в чём не бывало и даже начал улыбаться. Ну, этого уж я не могла видеть спокойно. Я наклонилась к нему и шепнула:
      — Всё расскажу сейчас маме!
      Ой, как он покраснел!
      — Ма-а-ама, — сказала я громко, — знаешь, что Вовка сделал?
      Вовка захлебнулся горячим чаем, вытаращил глаза так смешно, что я чуть-чуть не захохотала.
      — Что же он сделал? — спросила мама.
      Я посмотрела на Вовку. Он крутился на стуле, как червяк на крючке, и что-то бормотал под нос.
      — Он, — сказала я, — толкнул меня. Я чуть не упала.
      Вовка вздохнул так, что просто не знаю, как не слетело всё со стола.
      — Извиняюсь! Нечаянно! — пробормотал он, вытирая рукавом на лбу обильный пот.
      — Ну, не поделили дороги! — засмеялась мама.
      Вовка снова развеселился, и мне снова стало очень
      обидно, что он такой весёлый. Я подождала минуточку и сказала:
      — Но это ещё ничего, что толкается. Я расскажу тебе ещё кое-что!
      Вовка поперхнулся чаем, заелозил на стуле, не зная, куда девать руки и глаза.
      Я просто наслаждалась, поглядывая, как он потихоньку поджаривается от стыда. Так ему и надо! Пусть, пусть помучается! Я тоже мучилась вчера.
      — Сейчас ты всё узнаешь! — сказала я. — Вот только выпью стакан чаю и расскажу тебе всё, всё!
      Потихоньку попивая чай, я смотрела на Вовку, а он потел и пыхтел, не смея поднять от стакана глаза. И так мучила бы я его ещё долго, но мама пошла на кухню, и он забормотал, краснея:
      — Так я же не виноват… Это ж игра! Я, что ли, её придумал?
      — Ты извиняешься? — спросила я.
      — Да!
      — Что «да»?
      — Ну, извиняюсь! А если хочешь опозорить меня — говори! Только я совсем не виноват!
      — Значит, извиняешься?
      — Значит, извиняюсь!
      Я не знала, что же мне делать, но тут вспомнила, как в заграничной кинокартине извинялся перед любимой женщиной один герой с маленькими усиками. Я протянула руку Вовке (герой с усиками, извиняясь, целовал руку женщине). Ну, я подумала, что Вовка тоже должен поцеловать мою руку, а он тряхнул-её и заулыбался во весь рот:
      — Ты не сердись, я же не нарочно!
      Я сказала:
      — Когда извиняются серьёзно, а не нарочно — всегда целуют руку!
      Вовка покосился на дверь.
      — Пожалуйста! Подумаешь, большое дело! — Он наклонился, чтобы поцеловать руку, но в это время вернулась мама, и Вовка, дико мотнув головою, ткнулся губами, вместо моей руки, в стакан с горячим чаем.
      Мама села за стол.
      — Ну, так в чём же провинился зять? — спросила она, наливая чай в любимую чашку.
      — Он курит! — сказала я.
      Вовка вспыхнул от негодования:
      — Когда? Кто наврал?
      Мама сказала:
      — Шли бы вы лучше на каток, чем в комнате сидеть.
      — В самом деле, — обрадовался Вовка, — пошли, что ли?
      Весь вечер мы катались на катке, а когда я сказала, что сама не верю, что Вовка курит, мы совсем забыли про это происшествие. Мы бегали по катку, пока у меня не развязались ремешки на коньках. Чтобы привести их в порядок, я села на скамейку, а Вовка встал на колени и Сказал:
      — Давай затяну ремни!
      Скамейка стояла в самом тёмном углу катка, и я сидела будто в чёрной нише из темноты. Мне почему-то вспомнилась картинка из одной книги. Только там был не каток, а весенний сад. Но всё остальное было очень похоже. На скамейке сидела красивая женщина с розой в руке. Но вместо розы я держала шерстяную перчатку. Перед женщиной стоял на коленях рыцарь с большим мечом и почему-то целовал этот меч. Вовка тоже стоял на коленях, но ничего не целовал. И я подумала, что не мешает ему всё-таки поцеловать мою руку. Пусть по-настоящему извинится. Как полагается! Как показывают в кино.
     
     
      Я сказала:
      — Мёрзнут руки! — и протянула правую руку к лицу Вовки.
      Он посмотрел на меня. Я посмотрела на него. Мы молча смотрели друг на друга несколько минут. Мимо проносились, вызванивая на льду коньками, катающиеся. Сверху сыпался холодный пух снежинок. Репродукторы пели про вишнёвый сад, а мы смотрели друг на друга, не зная, почему молчим и не зная, что нам дальше делать. И вдруг Вовка наклонился. Я почувствовала, как тёплые губы коснулись моей руки.
      Вот это здорово!
      Ведь это тот же Вовка, который всем девочкам говорит: «Ну, ты, явление природы!» А я уже не явление, значит? Интересно! Интересно!
      Я чуть не захохотала, но, прикусив зубами губу, протянула ему левую руку, чтобы посмотреть, что из этого получится. Вовка прикоснулся губами и к левой руке.
      — Ну, порядок! — пробормотал он. — Извинился по всем правилам кино! Квиты? Да?
      — Угу! — кивнула я. — А теперь пошли домой!
      Дома я легла на кровать и так хохотала, что мама
      испугалась даже.
      — Ты чего? — спросила она.
      — Вовка поцеловал мне руку!
      Мама рассердилась:
      — Ох, шпингалет какой! Скажите, пожалуйста! Ну, погоди! Придёт, я поговорю с ним! Никак он и впрямь в зятья лезет.
      Я вскочила, обняла маму, прижалась к ней крепко-крепко.
      — Ничего не говори! — сказала я. — Это же я сама заставила его извиниться передо мною… Просто захотела проверить, уважает он меня или же я для него явление природы?
      — Что это ещё за явление? — удивилась мама.
      — Ну… это такие слова, когда мальчишки презирают нас!
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     
      26 июня 1960 года
     
      Большая, длинная зима пролетела, словно один лень. И этот долгий день был так плотно наполнен работой, мыслями, переживаниями, что мне уже не хватало и времени вести записки.
      Всю зиму мы дрались за поездку в Москву. Каждый за всех и все за каждого. Мы выходили на первое место, уступали его другим классам, а потом с новыми силами принимались догонять передовиков и снова поднимались на первые места.
      Мы взлетали, как на качелях, то вверх, то вниз. И в этой увлекательной игре учились крепко держаться друг за друга, товарищески поддерживая отстающих, помогая им, как братьям и сёстрам. Общая для класса цель, общие интересы спаяли нас в одну большую, дружную семью. Мне кажется теперь, что всю зиму мы даже дышали одними вздохами и выдохами. Но как ни грустно признаться, а дыхание нашего класса оказалось слишком коротким. Первое место в соревновании заняли всё-таки первоклашки.
      Досадно?
      Конечно! И не потому нас огорчили результаты соревнования, что не летим в Москву, а лишь потому, что малыши оказались более организованными и проявили такую волю к победе, что им и завидуешь, и восхищаешься ими.
      Кое-кто из ребят пытался говорить о том, что в первом классе «учиться не трудно». Но это бесчестная отговорка. Для малышей уроки были, конечно, не менее серьёзными, чем для нас.
      Когда мы узнали, что они уходят на каникулы, имея по всем предметам сплошные пятёрки и только одну четвёрку на весь класс, мы ещё имели какие-то шансы выйти на первое место. Стоило для этого нажать на все педали, получить по всем предметам пятёрки, и Москва осталась бы за нами. Ведь в нашем распоряжении было ещё время, так как занятия в наших классах кончаются позже, чем у малышей. И нужно сказать, что нажимали мы добросовестно. Но когда стало ясно, что «сплошных пятёрок» не предвидится, в классе стали говорить:
      — Не будем обижать малышей! Пусть летят! Пусть поверят с первого класса, что они самые дружные ребята и что все вместе могут добиться чего захотят!
      Что ж, признаюсь: не легко быть справедливым и великодушным, когда приходится отказываться от личных удовольствий. И всё же, честно говоря, победа малышей принесла нам, кроме огорчений, и большие радости.
      Мы, конечно, говорили друг другу, что должны оказать почёт «лауреатам науки» того ради, чтобы на всю жизнь запомнили они, как чудесно быть награждёнными за честное отношение к делу. Но получилось так, что мы и сами испытали столько, радости, сколько не дала бы, наверное, нам собственная победа.
      О, мы устроили этим учёным устрицам настоящее триумфальное шествие. Да такое, что умер бы от зависти любой римский полководец-триумфатор.
      Победителей провожала на аэродром вся школа.
      Шествие открыли старшеклассники с развёрнутыми знамёнами. Барабанщики и горнисты старались так, что их слышали, наверное, все ленинградцы.
      Малыши шагали, гордо вздёрнув носы, взволнованные, задыхающиеся от счастья. Девчушки, подпрыгивая на ходу, поправляли пышные банты на крошечных, трогательных косичках, бросая испуганные взгляды на мальчишек, которые явно осуждали такое легкомыслие. Некоторые из мальчишек грозно вращали глазами, а кое-кто из них пытался образумить легкомысленных особ почти настоящим басом:
      — Чего там с бантиками? Эй, вы!
      Потоки автомашин мчались навстречу. С грохотом и шипеньем проносились, высекая дугами голубые искры, трамваи, но первоклашки шли, не обращая внимания на машины, автобусы, троллейбусы, трамваи. Ведь победителям никто не имеет права мешать пройти по собственному городу триумфальным маршем.
      Дружно шлёпая подмётками по асфальту (раз-два! В ногу! Раз-два! Раз-два!), триумфаторы помахивали руками, как одной рукой, припечатывали ноги, как одну ногу. На лицах малышей светилось нескрываемое торжество: «Вот они — мы! Но это ещё что! Все вместе и не такое мы можем!»
      Глядя на сияющие рожицы, я впервые поняла по-настоящему, что счастье других может быть и твоим собственным, личным счастьем.
      Я вспомнила слова директора:
      — То, что ты даёшь другим, — возвращается к тебе неизменно с самыми большими процентами!
      Не знаю, много ли получила от меня Марго, но я чувствую себя бесконечно счастливой, оказав ей крошечную помощь. Марго уходит от нас, поступает в техникум связи, и я чувствую, как грустно будет для меня расстаться с ней, не встречать её теперь ежедневно. Уходит из школы и Нина. Всё-таки она решила работать в парикмахерской. Ну, что ж, в нашей стране на любой работе можно быть счастливым. Перебрался к отцу и Вовка Волнухин. Он тоже не станет учиться в нашей школе. Человек пять других ребят из класса перешли учиться в ремесленные училища и в техникумы. Но все мы ещё встретимся на больших наших дорогах. Может быть, в Ленинграде, а может быть, на стройках Сибири, Казахстана, Якутии, Чукотки, Индии, на заводах и фабриках, в конструкторских бюро или в залах филармоний, в театрах, на съездах и конференциях.
      …За открытым окном — огни Ленинграда и звёзды родного неба. Как бы отражая беспокойные огни города, бледные звёзды включаются в живое мигание огней земли, и кажется, всю ночь и звёзды и ожерелья городских огней будут перекликаться, обмениваться световыми сигналами. И кажется, земля и звёзды плывут в межпланетном пространстве, сигнализируя друг другу:
      — Вперёд! Не останавливаясь, не задерживаясь! — вспыхивает Земля световыми огнями.
      И небо отвечает поспешно:
      — Есть вперёд! Без остановки! Без задержки!
      Как прекрасен в эти часы мой родной, любимый Ленинград!
      Приглушённый шум вечерних улиц и проспектов входит в раскрытое окно. Я сижу и радостно смотрю в звёздное небо. Нет ему конца и края! Нашему небу! В его тёмных космических глубинах двигаются бесшумно по загадочным орбитам миры, которые мы увидим, на которых когда-нибудь побываем и, может, оттуда будем смотреть на свою планету, отыскивая в телескопы свои родные города.
      Среди далёких миров движутся и посланцы нашего мира: спутники, искусственные планеты. И это не простые куски металла. По орбитам, вычисленным нашими учёными, совершает движение победоносный труд советских людей. Ведь это же работа наших отцов и старших братьев, матерей и сестёр. Это труд моей родной страны! И тех, кто добывал руду для планет и спутников. И тех, кто из руды выплавил металл. И тех, кто обрабатывал его. И тех, кто вычислял орбиты движений. И тех, кто вооружил искусственные планеты и спутники умными приборами. В космических пустынях движется и труд моей мамы и тысяч других поваров, готовивших завтраки, обеды и ужины для тех, кто строил и запускал в загадочное небо древнюю мечту человечества. И труд моего папы, строящего дома для металлургов, доменщиков, слесарей, инженеров, учёных химиков и физиков. И труд парикмахеров, дворников, артистов, вагоновожатых и многих-многих других, которые внесли в большое дело исследования космоса свой труд, очень нужный всем советским людям.
      Множество звёздных огней вспыхивают, прочерчивают небо и гаснут. Говорят, — это метеориты проносятся по просторам космоса. Но мне хочется думать, что это летят с планеты на планету космические корабли и какие-то ещё не известные нам живые существа ищут нас, людей земли, перелетая с одной планеты на другую. А может быть, только мы одни остались в стороне от больших дорог Вселенной, а все другие разумные существа давно уже установили между собою пассажирское движение космических кораблей и посещают друг друга, разговаривают, может быть, и о нашей Земле. Только что же они могут говорить о нас?
      …Над Ленинградом, над лесом антенн и диполей, над ожерельями огней бессонных проспектов, плывёт в белёсой дымке белой ночи немолчный гул большого города. С музыкой репродукторов, с глухим шумом шаркающих по тротуарам миллионов ног в раскрытое окно входят запахи остывающего асфальта, автомашин и вечерних садов и парков с еле уловимыми запахами влажной листвы деревьев и цветов.
      С Балтики дуют ветры. Продувая проспекты Ленинграда, они проносят над городом неясные, но волнующие запахи моря. Ветры с моря пахнут дальними странами, большими путешествиями, тревожными мечтами и ожиданием радостной жизни.
      Распахнув окно, я гляжу на вечерние улицы, и мне кажется, в эту минуту открывают вот так же окна тысячи и тысячи ребят, которые начинают жить, как я; и все они стоят и вдыхают такие знакомые и всегда новые запахи родной земли, задумчиво смотрят на вечерние огни, прислушиваются к весёлому шуму ночного города и, может быть, улыбаются тихонько и мечтают.
      О чём мечтают они?
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     
      12 апреля 1961 года
     
      Когда я буду бабушкой, мои внуки и внучки обступят меня, начнут теребить и упрашивать:
      — Бабушка, милая, расскажи ещё раз, как начиналась новая история мира! И что все делали в первый день космической эпохи? Ну, пожалуйста!
      А я сделаю вид, будто мне уже надоело рассказывать про этот самый интересный день моей жизни, стану ворчать, охать, потирать поясницу.
      — Да я уж тысячу раз рассказывала об этом! Не рассказать ли вам сказку?
      Но внукам и внучкам, наверное, уже скучно будет слушать сказки. Ведь сама жизнь тогда будет интереснее любой сказки, а всё, что нам кажется сегодня волшебным, сказочным, станет простым, обыкновенным, как электричество, радио, газовые плиты.
      — Бабуля, — скажут внуки и внучки, — а сама ты видела Гагарина? Разговаривала с ним?
      И я снова и снова буду говорить о том, что пережила сегодня, что так взволновало меня, наполнило такой радостью, что я просто задыхаюсь от счастья.
      Давно уже решив, что мои мечты написать значительную, чуть ли не классическую книгу о советских школьниках, — не более как «плод незрелых дум ребячьих», я и записи перестала вести и тетрадки упрятала на дно сундука, где хранятся все поломанные и поношенные вещи. Но в этот особенный, праздничный день я вытащила мой дневник, чтобы сделать в нём вот эту последнюю запись. Мне кажется, что эта запись осветит по-новому и всё написанное мною, и дни моего совсем не простого детства.
      Но где найти большие слова, и какими должны быть фразы, чтобы передать пережитое сегодня? Даже такой большой писатель, как Михаил Шолохов, и тот сказал, что у него нет настоящих слов, чтобы выразить свою большую радость. Так у меня-то и вовсе не должно ничего получиться. И всё же не могу не писать. События этого большого исторического дня так распирают меня, что если я не напишу ни строчки, мне не уснуть тогда до утра.
      …Мы сидели на уроке английского языка, не подозревая даже, какая Великая Слава уже поднялась над нашей страной. Как раз в ту минуту, когда я встала, чтобы делать перевод с русского на английский, дверь широко распахнулась и мы увидели взволнованного директора. Взволнованного чем-то очень хорошим. Это все поняли сразу, потому что Пафнутий был какой-то праздничный, сияющий, солнечный.
      — Советский человек в космосе! — крикнул директор и, взглянув на всех, весь так и расцвёл. — В двенадцать часов мы увидим этого человека на экране телевизора!
      Ох, что началось в классе! Все повскакали с мест, застучали кулаками по партам, заорали так, что учительница закрыла уши ладошками. Бомба завопил, будто ему ногу придавили дверью:
      — А кто-о-о? Кто он? Как фамилия?
      — Ура! — грянуло в классе. Все бросились к дверям, толкая друг друга, наступая на ноги, осыпая друг друга тумаками. В эту первую минуту совсем неважно знать фамилию. Самое главное было то, что в космосе наш, советский человек. А как его зовут — узнаем минутой позже, минутой раньше.
      Коридор уже кишмя кишел ребятами. Из открытых дверей классов выбегали девочки и мальчишки и мчались в большой зал, обгоняя один другого и выкрикивая что-то, а что, наверно, и сами не понимали толком.
      Перед экраном телевизора на минуту все успокоились, но когда появился портрет Юрия Гагарина, поднялась такая буря восторженных криков, что задребезжали стёкла в окнах. Кричали не только мы, но и учителя. Даже Брамапутра! И даже Арнольд Арнольдович. Мы, конечно, знали, что нас никто не услышит, ни Москва, ни майор Юрий Гагарин, и всё же мы кричали, бесновались, потому что никто не мог оставаться спокойным. Всех нас распирала радость, да так, что мы могли бы, наверное, взорваться, если бы не орали от счастья. Мальчишки изо всех сил тузили друг друга, но никто не обижался. Некоторые девочки тёрли кулаками глаза. А некоторые плакали, никого не стесняясь. Да и зачем стесняться, если все знают отлично, как часто плачут от радости не только девочки, но и взрослые, женщины и старики.
      Учиться никто уже не мог бы в такой день, и хотя ни ребята, ни учителя не знали, что теперь делать, все вдруг решили идти к другим советским людям и вместе с ними праздновать этот день на улицах и площадях Ленинграда.
     
     
      Когда мы выбежали из школы, мимо нас уже шли с плакатами и флагами колонны взрослых и школьников. К ним присоединялись на ходу все те, кто хотел шагать в одних рядах со всеми.
      Мы шли, кричали «ура», пели песни, бросали вверх шапки. И толпившиеся на тротуарах люди тоже кричали «ура» и махали нам платками, руками, шляпами, как будто это мы и взлетели в космос.
      Продвигаясь к Невскому проспекту, наша колонна росла, как снежный ком; в неё вливались всё новые и новые толпы народа, и когда мы дошли, наконец, до Невского, — всем пришлось остановиться, потому что проспект и прилегающие к нему улицы были забиты демонстрантами так, что всё движение приостановилось. Прямо посреди проспекта танцевали студенты. Многие незнакомые люди обнимали друг друга, целовались. Меня стиснула крепко старушка с заплаканными глазами и, всхлипывая, стала целовать.
      — Бабушка, — сказала я, — зачем же плакать в такой радостный день?!
      — От радости, милая! От радости плачу! — сказала она и смеясь и плача. — Ведь до какого дня, подумай, дожила!
      Над головами демонстрантов покачивались самодельные плакаты и лозунги. На кусках картона, на фанере и даже прямо на белых халатах были написаны наспех, вкривь и вкось слова: «Ура! Гагарину», «Космос ждёт, кто следующий?», «Даёшь космос!», «Ты первый, мы за тобой!» и много-много ещё других плакатов.
      На углу Невского и Литейного я заметила очень важного малыша с куском картона. На картонке падающими, неровными буквами было выведено:
      ВСЕ В КОСМАС!
      Я крикнула, проходя мимо:
      — Неправильно написал! Не в «космас», а в «космос»!
      — Ерунда! — презрительно посмотрел на меня мальчишка. — Все понимают, ты не понимаешь! — И уж с непонятной для меня последовательностью вдруг показал язык. — Всё равно девчонок не пустят в космос!
      Уж не принял ли он меня за самого опасного соперника, за человека, который встанет поперёк его дороги в космос? Я захохотала. Сегодня невозможно сердиться. Ни на кого! Ни за что!
      Праздничный день уступил место ещё более праздничному вечеру. В парке Победы появилось много гуляющих. Мальчишки из разных школ нашего района принесли в парк ракеты, приготовленные к празднику Первого мая и начали запускать их в небо.
      Все снова кричали «ура», плясали люди ходили по парку, переговариваясь друг с другом так, словно все были знакомы и всех нас пригласили на большой семейный праздник. До полуночи гремела музыка, и чуть не до утра все бродили по улицам.
      Вот уже скоро и рассвет, а я сижу и пишу. И мне кажется, я встречаю за столом рассвет новой эпохи. Я хотела бы рассказать о том, как всё переменилось во мне за один этот день, и о том, что теперь я буду уже как-то по-другому, по-новому всё видеть и ко всему относиться. Но рассказать об этом, чувствую, не сумею, не подберу для этого больших, настоящих слов. А те, что стекают с пера, уж очень крошечные, очень хилые и серые.
      …Светает!
      Мне хочется сказать просто всем, кто слышит, как моё сердце бьётся с сердцами миллионов счастливых советских людей:
      — Доброе утро, люди! С праздником вас всех! С большим первым днём Космической эпохи! Счастья всем и великих свершений!