Прислала Я. В. Кузнецова.
_______________
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ
ЧТО БОЛЬШЕ — ЯБЛОКО ИЛИ ЛУНА?
Хороший парень был Василий Спирин, а только спорщик отчаянный. Что ему ни скажи, он всё:
— Нет, быть этого не может,
— Да как же, — отвечают ему, — быть не может, если я своими глазами видал?
— Ты видал, — говорит Василий, — стало быть, ты и верь, а я не видал — и не верю.
И всё-то ему надо было своими глазами увидать и своим умом понять: ничего на веру не брал. Такой уж парень был — недоверчивый.
Такой и с малолетства был, таким и вырос. Лет ему без малого восемнадцать; другие об эту пору уже своим хозяйством обзаводятся, а он ни о чём таком и думать не думает. До работы, — нельзя сказать, — парень жадный, работник хороший: и в поле, и на покосе, и по дому всё наладит в лучшем виде, но зато в свободное время ни с девушками не погуляет, ни с гармошкой не пройдётся, одно дело знает — книжку читать. Выучил его грамоте отпускник один. И не то, чтобы, сказать, выучил, а просто буквы показал. Читать Василий выучился сам. И после того, как едет мать в город с молоком да со сметаной, он одну бутылку помечает буквой В.
— Вот, — говорит, — мама, гляди: это моя бутылка. Если ты эту бутылку продашь, так на 10 копеек мне книжку купи.
И мать — ничего, привозила. Только хороших дешёвых книг не было, всякую чушь возила она. А потом появились книги по 8 коп., по 10 коп., по 15 коп. А ещё погодя, изба-читальня в соседней деревне открылась, и стал Василий там книги получать.
Вставили парусок, и лодка заскользила...
Прошлым летом случилось так, что приехал в деревню к отцу своему, крестьянину, горожанин один, учитель городской, приехал ребят учить.
Тут мой Василий к нему и присосался.
Так за ним по следам и ходит. Глядя на него, ещё двое — трое пристали, кружок составили. И такие у них пошли беседы, что ночи напролёт не спят, бывало, — всё наговориться не могут.
А началось вот с чего.
Поехал Василий с отцом своим, Пантелеем Семёнычем, на дальний остров на рыбалку. Яков Иваныч, учитель, напросился с ними. Поставили парусок, сиверко дул вовсю, и лодка заскользила, что пароход. На остров приехали к ночи, темно стало. Костёр в темноте развели. А попозже луна взошла, и сразу посветлели вода и лес — всё как на ладони видать, а в воде луна, как в зеркале, серебрится.
Поглядел Василий в воду и говорит:
— Луна в воде купается. Вот попью воды и проглочу луну.
А Яков Иваныч ему отвечает:
— Как тот осёл.
— Какой осёл?
— А это, знаешь, в древности был такой случай: стоял осёл у реки и пил воду, а в воде луна отражалась. В это время случилось лунное затмение. Увидали люди, что луна пропала и закричали: «осёл луну проглотил!» Переполох пошёл страшный, потому что настояще никто тогда не знал, отчего оно бывает, затмение-то это самое. Заметались люди, завопили: «пороть брюхо ослу, спасать луну!» Распороть брюхо не успели, как луна — вот она, опять на месте!
Пантелей Семёныч рассмеялся, а Василий говорит:
— А что ж? Почему ослу было и не проглотить луну? И вся-то она с яблоко.
— С яблоко? — хохочет Яков Иваныч. — Вот так грамотей! А ещё книги читаешь! Знаешь ли ты, сколько вёрст или километров у луны в поперечнике будет? Знаешь или нет?
— Нет, не знаю, о луне я ничего никогда не читал.
— Так я тебе скажу: около трёх тысяч пятисот километров. Если бы мы стали поперёк луны укладывать яблоки, нам понадобилось бы десять товарных поездов, гружённых одними яблоками. А ты знаешь, товарные поезда какие? Вагонов по тридцать, а в вагоне по тысяче пудов груза.
Василий помолчал, кинул с размаху камушек в воду, будто хотел зашибить эту самую лупу, а потом ответил:
— Нет! Не может этого быть.
— Как так не может быть? Ты уж мне поверь, ведь всё это высчитано.
— Зачем я стану вам верить? В руках вы что ли луну держали? Почём вы знаете, что она такая?
— Чтобы измерить, не надо в руках держать, можно мерить издали.
— Не может этого быть.
— Как так не может быть? Все это делают.
— Значит, и я могу?
— И ты можешь.
— Вот ежели измерю сам, тогда и поверю.
Стало светать. Луна побледнела, а тучки на востоке порозовели.
— Пора, — сказал Пантелей Семёныч и встал, — клёв сейчас начнётся.
Загасили костёр, котелок ополоснули, уселись в лодку, отчалили.
— Ладно, — усмехнулся Василий, — теперь я вам покою не дам, пока вы меня не научите, как мерить.
— Вот щуку пудовую поймаем, вернёмся на остров, ушицы поедим, тогда и поговорим.
КАК ФУРАЖКУ ПЯТАКОМ СМЕРИТЬ.
Клёв был отличный, только клевала всё больше мелочь: окуньки да щучонка попалась одна, фунта в полтора весом. Как солнце взошло, рыбаки наши снова на берег вернулись. Двое сели на бережку рыбу чистить, а Пантелей Семёныч пошёл за сучьями для костра.
Василий выпотрошил щуку, вытер руки и встал.
— А ну-ка? Яков Иваныч? показывай измерение.
— Милый человек, дай дух перевести... Рыбу вычистить тоже ведь надо...
— Ладно. Поспеет рыба, — упрямился Василий.
И вдруг распетушился:
— Нет, уж ты, Яков Иваныч, не отбрыкивайся... Дал слово — держи.
— Вот чудак... так разве ж я...
Василий без всяких разговоров отнял у него нож и рыбу, ухватил его подмышку и стал подымать с земли. Тот смеялся, упираясь, но делать нечего — пришлось покориться. Яков Иваныч вынул из кармана пятак.
— Гляди. Я измерю свою фуражку этим пятаком, только измерять буду вот как: пятак останется у меня в руках, а фуражка будет вдали. Скажем, что фуражка — это наша луна. И вот гляди, как я, не дотрогиваясь до луны, узнаю её величину.
Яков Иваныч повесил фуражку на сучок. Потом отошёл назад на несколько шагов и стал вытягивать вперёд руку с пятаком, стараясь закрыть от своих глаз фуражку. А глядел правым глазом, левый закрыл.
— Видишь, Василий, я стараюсь поставить монету так, чтобы она закрыла фуражку. Если я её далеко от себя держу, то она не закрывает фуражку: крайчик её мне виден, а когда руку я сгибаю, и пятак ближе к моим глазам, фуражка совсем закрыта. Вот, теперь я её совсем не вижу. Возьми-ка, Вася, удочку и смерь удилищем, как далеко от моего глаза пятак и как далеко фуражка.
Василий смерил.
Вышло, что до пятака кусок удилища, а до фуражки как раз целое удилище.
— И теперь что же? — спросил он.
— А теперь, значит, вот что: во сколько раз фуражка дальше, во столько раз она и больше. Давай смерим.
Смерили. Оказалось в шесть раз дальше, и фуражка в поперечнике вышла, примерно, в шесть раз больше пятака.
— Ну, примерно, — недовольно пробормотал Василий, — примерно — это не дело.
— Видишь, хитрый какой! А ты бы хотел, чтобы не аршином, а удочкой мерить, да чтобы тебе точка в точку всё доказать? На то приборы измерительные есть. Там, братец мой, крупинки не пропадёт, всё он тебе точно измерит, а сейчас и не в точности суть. Я хотел только тебе показать, что, не трогая фуражки руками, я могу её величину узнать. И показал.
Но Василий не сдавался.
— Показали, потому что мы удочкой могли смерить расстояние. А если мы хотим узнать, какая луна, велика ли она, так ведь удочкой, я думаю, до неба не дотянешься.
— В этом ты прав. Молодец, парень: котелок у тебя варит. А учёные люди, братец, не хуже тебя соображали: и узнали расстояние до луны.
— На поезде туда съездили? — съязвил Василий.
— Эх, ты, голова! Да знаешь, сколько бы ехать надо было, если бы туда поезда ходили? На самом скором поезде, который сто вёрст в час делает, надо было бы пять месяцев ехать без остановки. Но поезда на луну, конечно, не ходят, и даже на самолёте туда не летают. А учёные, сидя на нашей старухе — земле, узнали, как далеко от неё до луны.
— Расскажите как.
В это время Пантелей Семёныч возвратился, неся огромный ворох сучьев.
— Это что же такое? Василий, что же рыба-то? А? — Рыба?
Василий сразу и не вспомнил, о какой рыбе речь идёт, а Яков Иваныч только посмеивался, глядя на него.
— Вы его не спрашивайте, Пантелей Семёныч, он только-что с луны свалился, а там рыбы нет: подохла она там давно.
Но Василий уже опомнился и кинулся поскорей чистить окуньков, которые грудой лежали на траве.
— Долго ли вычистить? Пока ты костёр разведёшь, всё и готово будет.
Пока уха' варилась, Яков Иваныч продолжал свой рассказ.
— Сейчас покажу тебе, примерно, как можно расстояние измерить.
— Опять примерно?
— Конечно. Для того, чтобы точно измерить и понимать точное измерение, надо много и долго учиться. А так с налёту, только примерно и можно понять. Пантелей Семёныч, идите к нам, будем вместе мерить.
— Чего это?
— Расстояние вон до того дерева, до берёзы сухой, видите, в конце поляны стоит?
— Как же я вам помочь могу? Шагать, что ли, к берёзе-то к этой?
— Нет, шагать не надо. Дайте нам бечёвочку, найдётся у вас?
— Бечёвку можно дать, от блесны отвяжу, хорошая бечёвка, крепкая.
— Крепкая — неважно. Была бы она метров пять длиной, и хватит с нас.
— Чего это метров? Я на метры не знаю, а что сажень десять в ней есть, так это верно.
— Сажень, примерно, два метра. Значит, верёвки у вас больше, чем надо.
— Так... — сообразил Пантелей Семёныч, отвязывая бечёвку. — Ещё чего вам надо?
— Ещё бы нам две трубочки какие-нибудь.
— Вот уж чего нет, так уж нет, трубочками не богат, я собачьи ножки курю, из газеты скручиваю.
— Да я не о таких трубках говорю, мне надо глазами сквозь глядеть. Из бумаги бы свернул, да бумаги нет с собой.
— Из бересты нельзя ли?
— Вали из бересты, ладно, — ответил Яков Иваныч и вдруг спохватился: — погоди, есть у меня бумага, я забыл, в кармане тетрадка у меня есть!
Он достал тетрадку, свернул две трубки, оставив только самую узкую дырочку, чтобы глазом сквозь видно было. Потом привязал одну трубку к верёвке и стал мерить от неё по верёвке пальцами.
— Чего это вы так рукой меряете? Что ваша рука вроде аршина, что ли? — спросил Василий,
— Конечно. От кончика большого пальца до кончика среднего 20 сантиметров. Стало-быть, если я пять раз так отложу по верёвке — у меня метр получится. Теперь гляди: я отмеряю пять метров и тут вторую трубку привязываю.
— А это для чего?
— Сейчас увидишь. Бери в руки одну трубку, а вы, Пантелей Семёныч, берите другую. Станьте так, чтобы верёвку натянуть, и оба глядите одним глазом сквозь трубку на сухую берёзу. Видна вам берёза?
— Видна.
— Не двигайтесь, погодите, мне надо в тетрадке нарисовать, как у вас трубки направлены. Глядите, я рисую в тетрадке нашу верёвку, только делаю её в 25 раз короче, чем она на самом деле. Теперь я подведу тетрадку под твою трубку, Василий, и нарисую, как она от верёвки отклоняется, нарисую угол этот самый, что между трубкой и верёвкой. Теперь, на другом конце нарисованной моей верёвки я наведу твой угол, Пантелей Семёныч.
И Яков Иваныч, подставляя тетрадку по очереди под трубки, начертил карандашом углы, которые между трубками и верёвкой образовались.
— Как ваши трубки идут вкось, так я па бумаге точно поставил вкось две черты. Теперь глядите: вот на бумаге наша верёвка, вот — наши трубки. Глаза смотрели с разных концов, а сошлись на берёзе. В этом месте стоит наша берёза. Смерим теперь сколько в тетрадке от верёвки до берёзы? Примерно, 50 сантиметров. А на самом деле должно быть в 25 раз больше, т.-е. 12,5 метров, потому что верёвка наша в моей тетрадке в 25 раз меньше настоящей верёвки, и весь этот треугольник получился в 25 раз меньше. Теперь, Василий, проверь меня: я говорю, что до берёзы 12,5 метров, т.-е. шагов 18. Ну, шагай! Проверяй, правду ли я говорю.
Василий зашагал.
— 17 шагов! — закричал он, — ошиблись!
— Ошибка есть, потому что шаг твой не измерен, да и все наши трубки и верёвки неточны. Всё примерно. Один шаг не ошибка, когда так меришь, как мы.
— Ну, ладно, — согласился Василий, — верю, что до луны можно поточнее расстояние измерить. Поездом, говорите, пять месяцев надо бы ехать? Верю вам. А до солнца сколько?
— До солнца двести лет надо бы ехать, вот как оно далеко!
— Этак, пожалуй, за всю жизнь на билет не заработать, — сказал Пантелей Семёныч.
— Билет на луну и то тысяч семь стоил бы, по две копейки за километр считая. А чтобы до солнца доехать, миллиона три пришлось бы заплатить.
— Вот его куда угнало.
— Потому оно кажется нам таким маленьким, что далеко. А ведь на самом-то деле, если измерить его поперёк, так окажется, что оно в сто десять раз больше нашей земли, а ведь земля-то в поперечнике — двенадцать тысяч километров.
— Примерно? — шутя спросил Василий.
— Нет, — улыбнулся Яков Иваныч, — уж это точно, почти совсем точно.
ОПЯТЬ ПРО ОСЛА
Яков Иваныч сидел в горнице и пил чай. На дворе было холодно, шёл дождь и выходить не хотелось. Вдруг в оконце кто то постучался. Яков Иваныч подошёл к окну и, глядя во тьму, спросил:
— Кто это? Не вижу.
— Впустите нас, Яков Иваныч, это мы!
Оказались Василий с отцом, Сергей Старцев и Окуль-кин, — товарищи Василия.
— Пожалуйте. Чайку вместе попьём.
— Спасибо, нам не до чаю. Дело есть.
— А что такое?
— Мы с отцом заспорили чуть не до драки. Разреши наш спор.
— О чём лее?
— Отец говорит, что в четырнадцатом году, перед войной было затмение солнца и оттого война произошла. А я говорю, что не может этого быть, чтобы солнце нашими делами занималось. Да и не живое оно вовсе, солнце-то, что оно молеет в войне понимать? «А зачем же, — спрашивает он, — затмилось солнце?» А я говорю: наверно загасло, а потом снова загорелось. Он не верит. А Серёжка Старцев его сторону держит, говорит к несчастью затмения бывают, это уж всегда. Как по-вашему, кто прав, а?
— Никто.
— Ав чем же правда?
— Вот в чём.
Яков Иваныч подошёл к стене, на которой висела лампочка, и заслонил её раскрытой книгой.
— Что, темно?
— Темно, — ответил Василий и сразу же догадался: — это вот и есть затмение, когда что-то закрывает солнце?
— Верно. Это и есть затмение.
— А что же закрывает его от нас?
— Луна.
— Вы ведь говорили, что луна совсем махонькая перед солнцем. Так, как же так? Как она его закрыть может?
— А разве пятак не махонький перед фуражкой, однако, он закрывает её, если стоит перед твоими глазами.
— Правда, луна ведь ближе к нам, оттого она и закрыть может.
— А если Пантелей Семёныч так про затмение думает, то это и неудивительно. Откуда же ему знать? Древние люди думали даже, что затмение делает чудовище, которое гонится по небу за солнцем и хватает его, хочет проглотить. Они начинали во время затмения кричать, бить палками в медную посуду, подымали страшный грохот, чтобы напугать и прогнать чудовище.
Пантелей Семёныч добродушно усмехнулся.
— Вот, выходит, что я древний человек и есть. Помнишь, как ты про осла рассказывал, что брюхо ему пороть собирались люди? Может, и я бы поверил, что осёл луну проглотил: я тёмный человек.
— Хочешь, расскажу тебе, что от темноты бывало в старину?
— Расскажи, расскажи...
— Так вы присядьте, ребятки, чаю попьём, покалякаем.
Все уселись к столу, и старушка Марфа Тимофеевна, мать Якова Иваныча, налила чаю и калиток на тарелку положила.
Вот, что рассказал Яков Иваныч.
МАТЬ-УБИЙЦА.
В том, что древние люди верили во всяких чудовищ, которые по небу летают и поедают луну и солнце, ничего особенного нет: ещё мало было учёных людей, наука только рождалась. Но в наше время уже как-то смешно, видеть людей, которые верят в чертей и во всякую чепуху. А между тем, я сам видел такую женщину, оголтелую, — такой случай с ней, которому и поверить трудно. В древности бывало, что полководец не шёл воевать, испугавшись затмения, и враг брал его в плен голыми руками; бывало, что люди кидались в воду со страха и тонули. Один богатый торговец в Африке, пользуясь затмением, негров обжулил: он узнал от учёных, что должно наступить затмение и сказал неграм: «по моему приказу солнце пропадёт и навсегда наступит ночь». Они стали его умолять, чтобы он не губил солнца. А он им в ответ: «принесите мне самых драгоценных бриллиантов и жемчугов, может, я вас тогда помилую». Началось затмение, и бедные негры со всех ног кинулись к богачу, принесли ему добытые тяжёлым трудом драгоценности и упали на колени, умоляя вернуть солнце. Затмение солнца, конечно, скоро кончилось само собой, а богач показал неграм на небо и говорит: «хорошо, я согласен, давайте камни драгоценные, я возвращаю вам солнце». А в другой раз один знаменитый путешественник попал на остров к дикарям, которые не хотели дать никакой пищи ни ему, ни его спутникам. Был конец февраля. А он был учёный, этот путешественник, и знал по вычислениям, что 1 марта должно быть затмение солнца. Он и говорит дикарям: «если вы мне не дадите пищи, я закрою завтра солнце и не позволю ему освещать вас». На другой день было 1 марта, и началось затмение. Когда дикари увидели, что чёрный кружок надвигается на солнце, они перепугались и принесли множество всякой еды. Так путешественник спас себя и товарищей от голодной смерти.
— А почему кружок надвигается на солнце? — спросил Сергей.
— Потому, что солнце закрывается во время затмения луной, а луна круглая.
— Яков Иваныч, скажи-ка, — обратился к учителю Пантелей Семёныч, — как мог учёный знать, что вот в такой день наступит затмение? Я не стану спорить с тобой, что затмение находит от луны, тебе видней, конечно, может оно и так. но только знать этого накануне никто не может, я думаю.
— Чудак ты человек, — рассмеялся Яков Иваныч, — какой мне расчёт обманывать тебя? Учёные не только накануне знают о том, что затмение случится, они знают это за много лет вперёд. Высчитано уже давно, что каждые восемнадцать лет и десять или одиннадцать дней бывает сорок одно солнечное и двадцать девять лунных затмений.
— Ох, трудно поверить, трудно!
— Был бы ты грамотный, Пантелей Семёныч, я бы тебе показал старый журнал, в 16-м году напечатанный, — там точно указано, что в такой-то день в 18-м году будет затмение. За два года раньше предсказано было.
— И затмение было?
— Конечно, было. Учёные за много лет, заранее знали, что в 14-м году, 8 августа случится затмение и оно случилось день в день, как было сказано, минута в минуту. Знают не только время, но и место, где будет оно полнее видно. И это очень важно знать заранее, потому что можно приготовить все нужные для наблюдений инструменты и поехать в те места, где оно лучше видно-А во время затмения учёные рассматривают солнечную корону, т.-е. лучи света вокруг тёмного пятна, изучают её и по ней узнают о солнце многое, чего иначе нельзя было бы узнать. А в Германии, знаете, насколько вперёд высчитали затмения? — На 3000 лет!
— Чудно! Как же узнают-то они?
— Это не так трудно высчитать по движению луны и земли.
Пантелей Семёныч рассмеялся.
— Вот что значит язык у тебя ббз костей! Чего сболтнул! «Движение земли», говорит... Хотел сказать «солнца», а сгоряча и землю уж задвигал.
— Нет, я не сгоряча, оно так и есть. Движется не солнце, а земля. Солнце стоит неподвижно.
Тут рассмеялась уж и молодёжь.
— Чему вы смеётесь, ребята?
— Ну и комедный же ты человек! — откликнулась с лежанки старушка, которая в дождливые дни топила печку и спала на лежанке — ноги у неё ломило от ревматизма. — Как же не смеяться? Будто мы солнца не видели и не знаем, как оно восходит, как по небу к закату перекатывается? И на земле, слава создателю, не первый год живём и никуда не уехали с землёй-то.
Все опять рассмеялись.
— Чем смеяться, дайте мне лучше объяснить...
— Ну, ребята, — рассердился Василий, — надо раньше об одном кончить, а потом уж и о другом говорить. Дайте досказать Яков Иванычу о затмении. Он начал историю рассказывать, а из-за вас своротил в сторону... Доскажите, Яков Иваныч, прежде про затмение.
И Яков Иваныч снова начал свой прерванный рассказ.
— Стало-быть, говорю я, в древности люди боялись затмения, всякие небылицы сочиняли. Но в наше время, думал я, тёмных людей всё меньше становится, и дикарей не встретишь. На поверку вышло иначе. Было это в 14 году. Я ехал накануне затмения пароходом по Азовскому морю. На пароходе было много пассажиров, которые целый день толкались на палубе, потому что всем хотелось поговорить о завтрашнем солнечном затмении. Одолевали и любопытство, и какой-то страх. Беспокоились, как бы тучи не надвинулись, как бы дождь не пошёл. Среди пассажиров было двое учёных (астрономы они называются, наблюдатели небесных светил). Везли они с собой подзорную трубу с тёмным стеклом, сквозь которую можно видеть всё в увеличенном виде и глаз не испортить. Советовали они пассажирам закоптить куски простого стекла, чтобы наблюдать затмение, не портя глаз, и целый день все ходили с чёрными руками, коптя стёкла над свечками. А среди пассажиров третьего класса была одна женщина лет сорока с девочкой, дочерью. Она очень странно себя вела. То сидела особняком от всех,* обняв девочку обеими руками, будто кто собирался отнять у неё дочь, то кидалась с расспросами о том, когда затмение начнётся, да нельзя ли молебен отслужить и отвадить беду. Плакала даже втихомолку и всё крестилась. Ужасно испугала её подзорная труба.
— Что это? Что это? Зачем бесовскую пушку принесли? — спрашивала она.
Ей объяснили, что это за инструмент.
— Грех, великий грех это... великий... — всё шептала она. А в чём грех? Что за грех? — Никто толком не мог от неё добиться. Всю ночь некоторые из пассажиров не ложились, ожидая рассвета. А та женщина уж, конечно, глаз не сомкнула — и мало того, что сама не спала, она и другим не давала спать, рассказывая, что было ей видение, и вот-вот сейчас всё начнётся...
— Да что начнётся-то? — спросил я её.
— Светопреставление. Сначала солнце померкнет, потом падут на землю огненные змеи, зажгутся все горы, море загорится, и всё живое погибнет на земле.
— Да будет вам сказки рассказывать, людей смущать, — говорю я ей, — затмение произойдёт тихо и мирно. Луна закроет солнце минуты на две, а потом солнце засияет в лучшем виде, и мы все пойдём к столу закусывать.
Куда там! Она и слушать меня не стала — убежала от меня, дочку потащила, старух собрала, стала с ними шептаться. Но вот — началось. Появилась тень, стало темнеть на земле. А по краю неба в это время будто заря разгоралась. Показались розовые облака. Вдруг — точно кто дунул на них и загасил, они пропали, а заря разгорелась ярче — внизу золотистая, потом зеленоватая, выше синяя. Чёрная тень закрывала солнце всё больше, и всё вокруг стало синевато-бурым. Как стало темнеть, послышались плач и причитания в той стороне, где находилась женщина со старухами. Потом вдруг донеслись резкий крик и плач девочки.
— Ой, не хочу, не хочу! Пусти! Пусти, мама! Я боюсь...
Потом что-то бухнуло в воду, снова — крики и опять — плеск. Кто-то позвал на помощь, но все, занятые затмением, не глядели по сторонам и ничего сразу не могли понять. Потом начался переполох. С кормы кто-то кинулся спасать, хватали пробковые пояса — кто во что горазд, но никого не спасли. В это время затмение уже кончилось, и стали доискиваться, что случилось, расспрашивать очевидцев. Оказалось, что утопилась эта несчастная женщина: она так боялась «светопреставления», что предпочла лучше умереть, чем пережить его.
— Не хочу, — говорила она своим старухам, — не хочу дочку свою огненным змеям на поругание отдавать.
И бросила дочку в воду, а за ней и сама кинулась. Потом жизнь пошла своим чередом: солнце ясно светило, теплынь была, небо голубое. А они обе лежали мёртвые на дне. Из-за чего, спрашивается?
Рассказ этот на всех нагнал печаль. Старушка на лежанке всплакнула даже.
— Д-да... бывает... — протянул Пантелей и встал. — Ну, ребята, двинем-ка по домам: спать пора...
— А про землю, Яков Иваныч, когда скажете? — спросил Василий.
— Хоть завтра. Будет погода, пойдём вместе в Лижму червяков копать, поговорим.
На прощанье Пантелей учителя поддразнивает:
— Вот что значит с умным человеком вечерок провести, вот я уж будто и не древний стал, а нонешний.
ВАСИЛИЙ — МЕСЯЦ ЯСНЫЙ,
ПАНТЕЛЕЙ — КРАСНО СОЛНЫШКО.
Из Кедрозера ходили рыболовы за червяками в Лижму, за три версты. Смешно кажется? А правда. Не было в Кедрозере червяков хороших. Земля у них, — что за земля? — Одна глина да камни! И если у Савиных в хлеву и можно было когда червяков найти, так разве только самых завалящих — бледные да жидкие, так под пальцами и плывут. А в Лижме и земля чёрная, и, главное, гора из опилок навалена. В тех опилках черви — первый сорт. Бывало рыбаки так приступом эту гору и берут. Так и копошатся там, лопатами ковыряя закаменелые опилки. На этот раз чудное представление увидали лижемские рыбаки. Знали они Пантелея за степенного человека, молчаливого. Знали сына его Василия за грамотея и до пляски не охочего, а тут вдруг — на поди — кружатся оба на горе чуть не в присядку. То Пантелей столбом стоит, а Василий вкруг него ходит, то отец сына своего обхаживает, ровно индюк индюшку ранней весной. Что за диво? Стали поближе подходить, чтобы послушать, о чём говорят они, — и ещё того чудней стало. Слышат, говорит им учитель:
— Теперь ты, Пантелей Семёныч, стой, будто ты — солнце, а я, будто землёй, — ходить вокруг тебя буду. А ты, Василий, — луна, и ходи вокруг меня.
Ребятишки, как услыхали, не стерпели, прыснули и — брысь во все стороны:
— Пантелей — солнце! Вот так закуска!
Увидал Пантелей, что стоят вокруг и глазеют, конфуз взял его:
— Ну, будет, ладно, дома покажешь. — И принялся за дело.
— Нет, ты нам сейчас покажи, — говорит Василий, — пускай их смотрят. Сергей, ты будещь солнцем: стой
и не двигайся, а я, будто землёй, вот я хожу вокруг тебя. Так, Яков Иваныч?
— Нет, не так. Ты ходить-то ходи, а кроме того, волчком на месте полный круг делай.
— Для чего же так?
— Как же иначе день и ночь будут? Ты вот всё лицом да лицом к солнцу. Стало-быть, всё день на тебе да день, а на спине твоей всё время ночь. Так не годится. На спине у тебя Америка, там тоже люди живут, — и солнышка и им надобно.
— Верно. Земля вокруг себя оборачивается, потому день и ночь происходят. Этим боком повернулся — тут день, другим боком — здесь день.
И Василий вертелся волчком перед Сергеем, в то же самое время двигаясь вокруг него.
— А оттого, что я вокруг Сергея хожу, делается зима и весна, лето и осень? — спросил Василий.
— Правильно. А я за луну, — сказал Яков Иванович, — я вокруг земли хожу.
— А почему, Яков Иваныч, луна не греет? — спросил Сергей.
— Потому что она не имеет своего тепла, даже света своего не имеет.
— Луна-то?
— Конечно. Она светит не своим светом, а солнечным. Солнце её освещает, она и светлая. Возьми в потёмках наведи из соседней комнаты свет от лампы на какую-нибудь вещь, хоть на стакан, что ли. Если всё остальное будет тёмное, и только стакан светлый, каждый скажет, что стакан светится, пока ты не объяснишь, что его соседняя лампа осветила.
— Так. А теперь затмение давайте сделаем. Значит вы, Яков Иваныч, когда окажетесь между мной и Серёжкой, и закроете его от меня, — стало-быть, солнце мне не видно, и я называю это затмением. Так что ли?
— Так.
— А затмение луны как будет?
— Вот как.
И Яков Иваныч стал так, что Василий оказался между ним и Серёжкой.
— Земля закрыла от меня солнечный свет, — стало-быть, я потемнел. Ты меня затмил, Василий, вернее не ты, а твоя тень.
— А тень земли тоже круглая, как и луны?
— Конечно, тоже, ведь наша земля круглая, она — шар. И луна шар.
— А солнце?
— И солнце — шар. Только земля и луна — шары затверделые, а солнце всё расплавлено, всё кипит. И вот, когда...
Тут Сергей перебил его:
— Погоди-ка, Яков Иваныч, я не понял вот чего. Ты говоришь, что Васька вокруг меня ходит, и на нём от этого делается зима и лето.
— Не на Ваське, а на земле.
— Ну да, на земле, Васька-то, ведь, земля наша. Так вот этого-то я и не понял. Почему это, если земля вкруг солнца ходит, она то жарче, то холоднее становится? Разве солнце с одного бока жарче греет, а с другого холоднее?
— Нет, суть не в этом. А я тебя так спрошу: если летом солнце прямо над головой твоей стоит в полдень, — жарко?
— Жарко.
— А когда оно к закату всё ниже да ниже склоняется, — прохладнее становится?
— Конечно.
— Вот в этом-то разгадка и есть. Косые лучи греют слабее, прямые — сильнее. А земля движется вокруг солнца наклонная слегка, — не так как Василий двигается, ровно стоя, а как если бы он подвыпил и косяком пошёл. И потому в иных местах попадают на землю лучи прямые и делают лето, потом они идут косее, и помаленьку холоднее делается — осень наступает, потом зима, а затем снова выравниваются лучи, и приходит весна.
— Стало-быть, — говорит Вася, — не могу я землёй быть. Я не пьющий и косяком ходить не умею.
Вдруг Яков Иваныч застонал и обеими руками стал скрести шею.
— Ох, не могу больше, сил никаких нет! Пантелей Семёныч, — закричал он, — как хотите, а я ушёл, не могу больше терпеть: мошки загрызли до смерти.
И правда, — мошки чёрной тучей всё время кружились над бедными рыбаками и жалили немилосердно сквозь рубашку, забирались в рукава, забивались в нос и рот.
— Ну, пойдём, пойдём, — согласился Пантелей, разгибая с трудом спину. — Червяки больно хороши, правда, а и мне невтерпёж стало от мошек проклятых, затмения на них нет.
— Вот верно, — откликнулся Василий, — нашло бы затмение на недельку, все бы они пропали, правда, Яков Иваныч?
Но Яков Иваныч уже бежал вниз с опилковой горы, раздирая в кровь грудь и руки.
— Пойдём скорей, выкупаемся, — кричал он снизу, — я, говорить, больше не могу, помираю!
Все побежали к реке, окунулись, поплескались и, освежённые, быстро двинулись, домой.
ПЕРЕПОЛОХ В ДЕРЕВНЕ.
Настала зима. Как-то Василий был в потребиловке, — мать просила пшена купить да дрожжей. Купил, возвращается, а с почты ему кричат в окошко:
— Василий, зайди-ка на минутку, возьми письмо, в вашу деревню передай.
Оказалось, письмо Якову Иванычу из города. Василий быстрым ходом — домой, знал, что учитель доволен бывает всякой вести городской. Подходит к деревне, издали видит — Яков Иваныч на берегу дрова колет.
— Яков Иваныч, письмо тебе!
Тот, как письмо распечатал да глянул в него —
— Васька! — кричит, — мы с тобой завтра затмение увидим!
— Да не может быть!
— Верно! Из города пишут мне, что 8 февраля будет.
— Солнечное?
— Лунное!
Книжку под мышку — айда всех оповещать: собирайтесь, мол, завтра к девятому часу на берег озера — будем затмение лунное глядеть.
Батюшки! Что тут пошло! Ребята прыгают, старухи крестятся, молодёжь Якова Иваныча на части рвёт: рассказывай!
На улицу все высыпали, Яков Иваныч опять Сергея — солнцем ставит, Василия — землёй, Петра — луной, громко объясняет, все слушают — гам, шутки, смех.
— И чего галдите? — сердито сказал старик Савин, проходя мимо. — За грехи нам это посылается, знамение это нам, чтобы опамятовались мы, надо в тишине встретить чудо. А вы, как на ярмарку, собрались.
— Какое же тут знамение? — спросил Василий, — если учёные его за сто лет предсказать могут? В стачке они с небесами, что ли?
Старик только рукой махнул и дальше пошёл. И что он мог ответить? Конечно — ничего.
На другой день с утра шёл снег и всё небо было закрыто тучами. Ребята ходили, как пришибленные — так они надеялись увидеть затмение, и вдруг — ничего видно не будет. Вот досада? И нельзя будет доказать Савину, что про затмения учёные знают лучше других прочих граждан. Но к вечеру поднялся ветер, тучи понемногу рассеялись, высыпали звёзды. На берегу озера, как в праздник какой, ходили девушки с парнями. На крылечках сидели старухи и старики. А собаки лаяли на луну. Спать никому не хотелось.
— Смотрите, смотрите, — сказал Яков Иваныч, — на краюшке луны уже показалась тень.
— Гляди! Тень!
Чёрная тень закрыла край луны и стала медленно двигаться к середине.
— Ох, батюшки-светы!..
— И что же это будет?
— Глянь, Петька, глаз ейный закрыло заслонкой!
— К войне это, что ли?
— К голоду, мать моя, к голоду!
— И не к войне, и не к голоду! — крикнул Василий, — нам Яков Иваныч всё объяснил. Земля встала между луной и солнцем и свет закрыла. Чёрная заслонка эта и есть тень .земли. И никаких страхов в этом . деле нет.
— И вся луна закроется? — спросил Сергей.
— Нет, — это затмение будет частичное. А иногда закрывается и вся луна, — тогда затмение называется полным.
— Медленно как наползает, тень-то.
— Да, она часа полтора надвигается.
Понемногу стали расходиться: кому спать захотелось, кому холодно стало. И на берегу осталась только молодёжь. Прошло три часа. Луна медленно освобождалась из тени, и становилось опять светло.
— Солнечное затмение наверное красивее? — спросил Василий.
— Конечно, красивее. Занятнее оно. И многому научить может.
— А чему научить?
— Я говорил уже тебе, что во время затмения вокруг солнца ясно видна корона. Эту корону изучают астрономы и по ней узнают: из чего солнце состоит, что на нём найти можно. И таким путём узнали, что на солнце есть расплавленное железо, есть соль наша...
— Соль, с которой кашу едят?
— Не самая эта соль, а то, из чего соль составлена. И во всяком случае, удалось познакомиться с солнцем лучше, чем раньше, когда не научились ещё рассматривать его во время затмений.
— Эх, — вздохнул Василий, — и хорошо же учёным живётся! Наставил трубу — и на луну переехал. Надоела луна — землю изучай. Всё им видно, всё понятно... А мы что? Ничего-то мы толком не знаем...
— А ты как думаешь? — рассмеялся Яков Иваныч, — учёные из другого теста, что ли, слеплены, чем ты? У них и ноги, и руки такие же, и хлеб такой же они едят. Хочешь, и ты учёным станешь?
— Я-то? Каким способом?
— Очень простым.
— Ну, скажи, скажи, что делать? Я сделаю.
— Учись.
Василий свистнул:
— Эка! Хватил. Об том я и говорю. Если бы мог я...
— Каждый может. Крепко захочешь — всё сможешь: среди учёных много было и есть таких, которые вышли из рабочих и крестьян.
Знаменитый учёный Ньютон, который положил начало точным вычислениям в науке о солнце, луне и звёздах, был сыном английского крестьянина, и мать его хотела, чтобы он после смерти отца занялся крестьянским хозяйством, но его тянуло к науке — он в науку и пошёл. И таких, как он, немало.
— Трудно это... трудно... — задумчиво ответил Василий.
— Когда в старину учёных на кострах сжигали за науку, им, наверное, тоже нелегко было. Однако, они продолжали своё дело. Одного искалечат — десятки других по его дороге идут. А учиться, конечно, трудно. Всё трудно. Землю пахать ведь тоже нелегко.
— Конечно, нелегко, — кто говорит!
Затмение кончилось, и на тёмном небе ясно светила луна. Все разошлись, и только двое, Василий с Яков Иванычем, всё сидели на куче оледенелых брёвен и говорили о том, как человек побеждает природу, и как он победит её до конца.
Спать легли, когда уже светать стало.
|
