На главную Тексты книг БК Аудиокниги БК Полит-инфо Советские учебники За страницами учебника Фото-Питер Техническая книга Радиоспектакли Детская библиотека

Приключения юнги. Иллюстрации - Г. Фитингоф. - 1968

Иосиф Исаакович Ликстанов, «Приключения юнги».
Иллюстрации - Г. Фитингоф. - 1968 г.


DjVu


От нас: 500 радиоспектаклей (и учебники)
на SD‑карте 64(128)GB —
 ГДЕ?..

Baшa помощь проекту:
занести копеечку —
 КУДА?..



Сделал и прислал Кайдалов Анатолий.
_____________________

 


      НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ
     
      В широком и длинном коридоре редакции газеты «Уральский рабочий» зимой 1941 года меня остановил коренастый человек невысокого роста, с вьющимися густыми волосами, украшенными ранней проседью. Он сказал мне:
      — Я написал повесть для юношества и не знаю, как поступить с нею дальше.
      Мы познакомились. Остановивший меня был сотрудником газеты «Уральский рабочий» Иосиф Исаакович Ликстанов. Рукопись повести, о которой шла речь, называлась «Красные флажки». Я посоветовал ему познакомить с рукописью уральских писателей и обсудить её.
      Вскоре рукопись «Красные флажки» стала книгой, напечатанной в Свердловском областном государственном издательстве. Автора этой книги узнали и полюбили с первого знакомства с ним юные и взрослые читатели. Ликстанов вошёл в литературу сразу и твёрдо.
      Свой творческий путь писателя-профессионала И.И. Ликстанов начал 42-летним журналистом, за плечами которого был большой жизненный опыт. Он родился в 1900 году в городе Сумы, в семье портного. Жизнь не баловала его. Девятнадцатилетним юношей он зарабатывал свой хлеб и кормил семью.
      Море всегда было дорого Ликстанову. Даже здесь, в «сухопутном» краю, на Урале, он будто всё ещё ходил по палубе корабля, и в его одежде сохранялся морской покрой.
      Книга «Красные флажки», принятая в 1944 году Издательством детской литературы в Москве, была основательно переработана и дописана автором. И в новом издании она получила название «Приключения юнги».
      Эту книгу ты держишь, юный друг, в своих руках.
      Но перед тем как прочесть её, тебе, наверно, будет приятно продолжить знакомство с её автором, с его другими книгами, которые, может быть, также побывают в твоих руках.
      Удивительно тихий и до чрезвычайности зоркий человек, И.И. Ликстанов подсмотрел в годы Великой Отечественной войны одного из выдающихся героев тыла: мальчика, работавшего наравне со взрослыми. В те грозные дни такие мальчики помогали стране ковать оружие, собирать танки, строить самолёты, начинять снаряды. Они, оставившие недоигранным детство, пришли на военные заводы.
      Таким мальчиком в среде своих сверстников оказался и Костя Малышев — Малышок, ласкательным прозвищем которого и была озаглавлена самая известная книга Ликстанова — «Малышок». Успех книги обеспечил ей множество изданий и переводов на языки наших народов и зарубежные языки. За книгу «Малышок» Ликстанов получил Государственную премию.
      Неустанный труженик, И.И. Ликстанов упорно работал и над третьей книгой — «Зелен камень», вышедшей в 1949 году.
      Герои книг Ликстанова — это сыны и дочери трудового народа, это маленькие труженики, подрастающие хозяева большой страны, великой промышленности. Такими проходят они и через книгу «Первое имя», появившуюся в 1953 году.
      До последнего часа своей жизни трудился советский писатель, отдавший весь свой талант детям, — Иосиф Исаакович Ликстанов. В сентябре 1955 года за два дня до смерти им была закончена последняя повесть — «Безымянная слава».
      Творческая жизнь писателя Ликстанова была короткой, но яркой. Его повести заняли достойное место на полке детских книг и в душах людей, прочитавших хотя бы одно из этих произведений, полных юношеской свежести.
     
      Евгений Пермяк
     
     

      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     
      «ЮНГА, СТОЯТЬ СМИРНО!»
     
     
      В сентябрьский день 192… года Виктор Лесков получил от командира блокшива[1] приказ доставить на почту заказной пакет и вернуться на корабль за час до обеда, то есть в одиннадцать ноль-ноль.
      Виктор Лесков не впервой получал такие задания и справлялся с ними неплохо: ведь ему шёл десятый год, он носил военно-морскую форму, числился в бригаде заграждения и траления, и его называли юнгой, хотя он был только воспитанником команды старого блокшива.
      Итак, юнга сдал толстый пакет сердитой почтовой барышне и спрятал квитанцию за ленточку бескозырки.
      До обеда оставалось два часа. Можно было прогуляться по Кронштадту.
      Прежде всего он посмотрел витрины магазинов; здесь не было ничего любопытного. Зато в дощатой мастерской яхт-клуба на берегу канала нашлась интересная новость: моряки — члены яхт-клуба начали ремонтировать чудесную яхточку, только что приведённую из Ленинграда и вытащенную на берег. Виктор помог перетаскивать листы фанеры, получил в награду три медных гвоздика с фигурными шляпками и отправился дальше.
      Возле сумрачного кирпичного здания Арсенала, где хранилось старинное оружие, стояла бронзовая мортира. Виктор уселся на мортиру верхом, вообразил себя на палубе корсарского судна и спел победную песню, написанную его другом — минёром комсомольцем Баклановым.
      Песня начиналась так:
      А кончалась так:
      Да здравствует Виктор, отважный юнга!
      Салют, виват, гип-гип, ура!
      В парке юнга отдал честь Петру Первому, который с обнажённым мечом стоял на страже Кронштадта. Казалось, что бронзовый Пётр вот-вот ступит вперёд и сойдёт с пьедестала. Когда в Кронштадте хотели сказать: «Это будет не скоро, этого придётся подождать», то ограничивались словами: «Жди, когда Пётр переступит». Виктор спросил у бронзового великана: «А когда ты переступишь?» — и, конечно, не получил ответа.
      Он заглянул в ствол полуденной сигнальной пушки, вырезал на самом толстом дереве «В. Л.», а затем, незаметно для самого себя и для вахтенного у ворот, очутился на Усть-Рогатке. Так назывался широкий мол, место стоянки кораблей. Тут-то он и понял, что до сих пор тратил время на детские забавы.
      Что творилось на стенке2[2] военной гавани, возле подводных лодок, миноносцев и линкоров!3[3] Скрипели корабельные сходни, гремели цепи лебёдок, кто-то командовал, кто-то приказывал, а краснофлотцы отвечали: «Есть, есть, есть!»
      В затылок друг другу, фырча и рявкая от нетерпения, стояли машины, нагруженные мешками с сахаром, мукой и солью, ящиками с макаронами, консервами, яйцами, папиросами и конфетами, бочками с маслом, капустой и огурцами. На бочках, ящиках и мешках сидели краснофлотцы, стучали кулаками в кабины шофёров, как в барабаны, и кричали: «Давай к сходням! К сходням давай-подавай!» Шофёры, торопя друг друга, нажимали кнопки гудков. Словом, было очень весело, очень шумно, и юнга почувствовал себя как рыба в воде.
      Он бросился в самую гущу машин и подвод, мелькая то здесь, то там, благополучно добрался до стоянки линейных кораблей и при этом ни разу не ступил на широкий деревянный тротуар, с помощью которого можно было достигнуть цели в два раза быстрее.
      — Ну конечно, — сказал молодой командир, наблюдая за юнгой с мостика маленького, почти игрушечного судёнышка «Змей», — конечно, тротуар для него — это проза, а вот попасть под грузовик — это поэзия.
      — Развлекается, товарищ командир, — ответил краснофлотец, стоявший на палубе, под мостиком.
      Из трёх линкоров, похожих друг на друга, как родные братья, грузился один — «Грозный», но и этого было достаточно, чтобы у юнги захватило дыхание.
      Линкор — вот это корабль! Он окинул взглядом стальной гигант с его орудийными башнями, трёхэтажным мостиком, высокими-высокими мачтами, широкими-широкими трубами и прошептал: «Это Гулливер!»
      Озабоченные краснофлотцы в серых рабочих робах, казавшиеся крошечными лилипутами рядом с этой громадиной, катили по широким сходням бочки, несли ящики, складывали мешки в сетку под погрузочной стрелой, а «Гулливер» поглощал всё это широко открытыми люками и оставался голодным.
      — Отстаём, отстаём, братцы! — с досадой проговорил какой-то краснофлотец. — Другие линкоры управились быстрее!
      Вахтенный начальник басил в мегафон:4[4]
      — Не туманить на сходнях! Не толпиться! Порядка, порядка не вижу!
      Виктор не мог разглядеть его лица, но было ясно, что вахтенный начальник сердится.
      — Отстаём, отстаём! — пропел Виктор и вдруг завопил: — Ура!
      На верхнюю палубу линкора, сверкая трубами, звеня медными тарелками, выбежали музыканты. По узкому железному трапу они забрались на кормовую орудийную башню, расположились между зенитными орудиями; капельмейстер взмахнул руками, будто хотел улететь, и… раз-два-три!.. ящики, бочки и мешки стали гораздо легче, краснофлотцы улыбнулись, вахтенный начальник опустил мегафон, а ноги Виктора сами собой забили чечётку.
      Сначала он притопывал, не сходя с места. Бескозырка съехала на затылок круглой стриженой головы, глаза скосились на носки ботинок, а пальцы прищёлкивали: «Хорошо, хорошо, хорошо!» Но всё это недостаточно полно выражало его чувства. Погрузка была как игра. Для весёлой игры съехались сюда автомашины, гремел оркестр, покрикивали краснофлотцы, всё ярче светило солнце, и юнга не мог остаться праздным зрителем.
      Виктор нацелился на бочку с маслом, которую катил перед собой молодой серьёзный моряк, свистнул сквозь зубы, нахлобучил бескозырку по самые брови, и не успел краснофлотец сообразить, в чём дело, как на бочке запрыгал, ловко перебирая ногами, юнга — настоящий юнга, в полной краснофлотской форме, с сигнальными флажками в парусиновом чехле на поясе.
      — Жизни, жизни больше! — закричали шофёры, обрадовавшись развлечению.
      Юнга ударился вприсядку, выбрасывая ноги, будто под ним была гладкая палуба, а не бочка с маслом.
      Молодой краснофлотец пришёл в себя.
      — Долой с бочки! Геть, скажена душа! — крикнул он.
      Юнга, продолжая пляску, ловко на одной ноге повернулся к нему, пронзительно свистнул, высунул язык, закатил глаза, словом, постарался рассмешить шофёров. А дальше получилось вот что. Молодой краснофлотец нагнулся, схватил обломок доски, подложил его под бочку и кинулся к юнге. Виктор слетел с бочки и шмыгнул за причальную чугунную тумбу. Краснофлотец остановился.
      — Попадись только! — крикнул он.
      Он сердито посмотрел на шофёров и направился к бочке, но сзади раздался смех. Он обернулся.
     
     
      Юнга забрался на причальную тумбу, деловито расстегнул клапан длинного чехла, висевшего на поясе, выхватил сигнальные флажки и засемафорил так быстро, что тонкий красный флагдук5[5] засверкал огнём. Краснофлотцы, приехавшие с грузом, могли прочитать такой семафор:6[6]
      «С-а-л-а-г-а…7[7] л-и-п-о-в-ы-й м-о-p-я-к… п-о-й-м-а-й м-е-н-я! К-у, к-у!»
      Вот что просигналил Виктор молодому моряку, пока тот, растерявшийся, ошеломлённый, стоял возле бочки. Затем юнга отдал зрителям честь и правой и левой рукой, выкинул несколько коленцев вприсядку, чуть не сорвался с тумбы, но сохранил равновесие и с победоносным видом оглянулся.
      Он надеялся на всеобщее одобрение, а увидел нахмуренные лица, услышал сердитый выкрик: «Экий хулиган мальчонка!»
      Виктор удивлённо поднял брови и уже хотел спрыгнуть на землю, как вдруг оркестр замолчал и в тишине над гаванью прокатился медный голос:
      — Юнга, стоять смирно!
      Виктор вздрогнул и застыл. Это к нему был обращён раструб мегафона, это ему вахтенный начальник приказал стоять смирно…
      По стенке снова катился неумолимый голос:
      — Ближайшему краснофлотцу снять юнгу с тумбы!
      Ближайшим оказался тот самый краснофлотец, из-за которого началось всё дело. Он поднёс руку к бескозырке, подбежал к тумбе, обхватил ноги Виктора, будто сжал их железным кольцом, и опустил мальчика на землю.
      — Отобрать у юнги сигнальные флажки! — загремел мегафон.
      — Есть отобрать у юнги сигнальные флажки! — как эхо повторил краснофлотец.
      — Не надо! — прошептал мальчик, прижимаясь спиной к тумбе. — Это мне подарили… Не надо!..
      К нему приблизилось загорелое худощавое лицо с чёрными, густыми, сросшимися бровями, на него в упор глянули гневные глаза, а сильные руки без труда выдернули древки флажков из его рук.
      — Флажки сюда! Юнга, прочь со стенки! Доложи командиру о своём проступке, — в последний раз послышался жестокий медный голос.
      Вот и всё…
      Снова заиграл оркестр. Корабль ещё быстрее стал глотать ящики, бочки и мешки. Все занялись погрузкой, и уже никому не было дела до юнги, который мчался по обочине Усть-Рогатки, стараясь быть как можно незаметнее.
      Когда линкоры остались далеко позади, юнга наконец нашёл убежище. Это был высокий гранитный постамент старого погрузочного крана, сохранившегося на Усть-Рогатке ещё со времён парусного флота. Виктор шмыгнул за постамент, обессиленный опустился на землю в тени и… Разве юнги в полном краснофлотском обмундировании, с ленточкой, на которой отпечатано золотом «Бригада заграждения и траления», — разве юнги плачут?
      Конечно, как правило, они не поддаются этой слабости, и Виктор пытался выйти из испытания с честью. Он не ревел. Он закусил нижнюю губу, но лицо его было мокро, и он судорожно стиснул чехол из-под дорогих красных флажков.
      Даже старый погрузочный кран, видевший на своём веку немало печальных происшествий, огорчённо покачал железной цепью с тяжёлым ржавым гаком.8[8]
      «Скрип-скрип! Я понимаю тебя, малыш, — сказал кран. — Остаться без красных флажков очень, скрип-скрип, неприятно. Недолго, недолго покрасовался ты на флоте с флажками: ведь так недавно получил ты их за успехи в сигнальном деле… Помнишь, что при этом сказал командир блокшива? Помнишь, как радовалась команда, когда ты на собрании просемафорил с трибуны: «Спасибо, спасибо!» А что теперь? Плохо, Виктор! Пустой чехол из-под флажков похож на серую грязную кишку. Сразу видно, что флажки отобрал вахтенный начальник «Грозного». Уж лучше спрячь чехол в карман. Лучше спрячь его…»
      Мальчик оглянулся. Солнечный день показался тусклым, точно все туманы Балтики собрались над гаванью, видимость стала нулевой — как говорят моряки, когда из-за тумана ничего не видно, — и нельзя было ждать от жизни ничего хорошего.
      Юнга встал, вытер глаза и побрёл по самому краешку стенки. За воротами Усть-Рогатки его след потерялся надолго.
      Только к вечеру, голодный, усталый, с пыльными ботинками и грязными щеками, юнга Виктор Лесков появился у ворот Пароходного завода.
     
      «НАКОНЕЦ ВЫ ЯВИЛИСЬ НА КОРАБЛЬ, ЛЕСКОВ»
     
      Виктор миновал чугунные заводские ворота, медленно-медленно прошёл вдоль канала с его задумчивой чёрной водой и, едва волоча ноги, свернул к стенке военной гавани.
      Увидев свой корабль, он насупился, уставился в землю и едва не повернул назад, но колебания продолжались недолго. Он нетерпеливо дёрнул плечом и почти побежал к сходням, решившись на всё, даже на встречу со старым командиром блокшива Фёдором Степановичем Левшиным.
      Виктор жил на блокшиве, а этот блокшив был странным кораблём. Недаром население гавани в шутку называло его «индийской гробницей». От современных кораблей он отличался тем, что над его палубой громоздилось чересчур много неуклюжих надстроек и мостиков, а также тем, что он был выкрашен в чёрный цвет. Всё это придавало ему мрачный вид. Впрочем, старое судно и не имело никаких оснований для веселья.
      Когда-то это был сильный броненосец,9[9] о котором говорилось в каждом военно-морском справочнике. Он гордился толстой бронёй, хорошим ходом и бравой командой. Немало плаваний было записано в его вахтенном журнале. Ни одни манёвры не обходились без его участия. Но военные корабли стареют гораздо быстрее, чем деревянные парусники.
      Сначала новые корабли обогнали его по толщине брони и калибру орудий, затем оказалось, что старик не может ходить в одной колонне с новыми судами. Моряки, говоря о броненосце, начали добавлять: «Эта древняя калоша, эта черепаха».
      Никто не удивился, когда штаб решил разоружить его и отправить на корабельное кладбище, где в ожидании разборки доживают век устаревшие корабли, где греются на солнце важные старые крысы и никогда не отбиваются склянки…10[10]
      — Отдайте это судно нам, — сказали люди из бригады заграждения и траления. — Его просторные трюмы и палубы мы превратим в минные склады. Здесь будут храниться мины; отсюда их будут получать заградители, когда понадобится ставить минные заграждения. Сюда будут возвращать мины тральщики после учебного протравливания проходов в минных полях. Здесь будут жить хозяева мин — опытные и бесстрашные минёры.
      Так бывший броненосец остался служить флоту, хотя и потерял навсегда право покидать гавань; лишённый машин и орудий, он получил название «блокшив» и стал на якорь в сторонке от боевых кораблей. Потянулись годы. Самые памятливые служители балтийских маяков не могли бы припомнить, когда в последний раз они видели это судно на плаву, и уже давно не раскрывался его исторический формуляр, куда командир собственной рукой записывает важнейшие боевые события. Казалось, что дни и ночи тоскует по своей былой удали грозный чёрный корабль, так как, несмотря ни на что, блокшив всё-таки был грозным кораблём.
      Мальчик относился к нему с уважением и даже ни разу не назвал «индийской гробницей». Он любил блокшив — эту путаницу трюмов, палуб, кают, ходов, переходов, трапов11[11] и шахт,12[12] наполненных тишиной и запахом старого железа.
      Расснащённый броненосец на этот раз встретил Виктора презрительным взглядом маленьких иллюминаторов, глубоко врезанных в броню. Мальчик с тяжёлым сердцем ступил на борт блокшива.
      Вахтенным стоял минёр Пустовойтов. Он прислонился к рубке13[13] и внимательно глядел на небо. Пустовойтов — ласковый, смешной дядя Толя, который ещё сегодня утром, улыбаясь мальчику, так забавно двигал чёрными усами-клешнями, — сейчас, увидев юнгу, сделал равнодушное лицо и лениво проговорил:
      — Наконец вы явились на корабль, Лесков. Соблаговолите подняться на мостик, где вас ждут очередные развлечения.
      Виктор быстро оглянулся, покраснел и осторожно взял Пустовойтова за рукав.
      — Не прикасаться к вахтенному! — холодно проговорил Пустовойтов, отодвигая мальчика. — Марш на мостик!
      Всё это не обещало ничего хорошего. Юнга, опустив голову, подошёл к трапу. Минёр проводил его удивлённым взглядом. Странно! На форменном поясе юнги, как обычно, висел застёгнутый на две медные пуговички длинный чехол, в котором, по-видимому, лежали флажки.
      Раньше по широкому трапу, ведущему на мостик, Виктор взлетал пробкой. Теперь ступеньки сделались такими высокими, а трап таким крутым, что пришлось не раз остановиться для того, чтобы набрать полную грудь воздуха, вытереть пот с лица и передвинуть чехол за спину. На мостике Виктор увидел Фёдора Степановича Левшина. Рядом с ним стоял сигнальщик. Старый командир блокшива что-то рассматривал в гавани, держась обеими руками за поручни, будто испытывал их прочность. Он услышал шаги мальчика, но не обернулся.
      Виктор стал руки по швам, подождал и едва слышно доложил:
      — Юнга Лесков с берега явился…
      — Пришёл, юнга? — откликнулся старик, продолжая рассматривать что-то за бортом блокшива. — Хорошо… Я уже думал, что ты забыл дорогу к своему кораблю.
      Фёдор Степанович помолчал и добавил, медленно повернувшись к мальчику:
      — Ты имеешь что-нибудь сказать? Я слушаю, юнга Виктор Лесков.
      Он сделал ударение на слове юнга, и это тоже не сулило ничего доброго.
      Виктор понурился, и чем дольше длилось молчание, чем дольше командир смотрел на мальчика, тем краснее становились его уши. Виктору казалось, что Фёдор Степанович смотрит на его чехол, и ему стало душно, страшно. Разве он мог предвидеть, что две палочки, вырезанные им в парке и положенные в чехол вместо флажков, могут вдруг сделаться такими тяжёлыми?.. Две палочки — а такие тяжёлые!..
      — Я вижу чехол на поясе, — прервал молчание командир, и его морщинистые, гладко выбритые щёки начали темнеть, что обычно означало приближение вспышки гнева. — Расстегни его… Достань флажки… Так… Подай эту гадость сюда!
      Виктор протянул командиру две палочки, вырезанные в парке. Щёки старика стали совсем тёмными, глаза под белыми бровями блеснули. Он с отвращением швырнул палочки за борт, сгорбился, направился к трапу и через плечо бросил Виктору:
      — Следовать за мной!
      — Эх, Витька, натворил делов! — шепнул сигнальщик, когда мальчик проходил мимо него. — Ох, и пойдёт же из вас дым, юнга Лесков, будьте уверены. Никакой трубы не хватит…
      Командир блокшива Фёдор Степанович Левшин занимал самую большую каюту на корабле. Линолеум, покрывавший железную палубу, отражал предметы, как зеркало. Лучи вечернего солнца, проникавшие через иллюминаторы, не встречали на своём пути ни одной пылинки, а толстый мохнатый мат14[14] из смолёного троса, лежавший у входа, наполнял каюту весёлым запахом соснового леса.
      Письменный шведский стол, за которым читал и писал старик, другой стол — простой сосновый, на котором Фёдор Степанович строил модели кораблей, железный гардероб, деревянный шкаф для книг и различных чудес, жёлтый, запечатанный сургучной печатью несгораемый ящик для судовых документов и денег, — как хорошо знал всё это Виктор, сколько вечеров провёл он здесь, и какие это хорошие были вечера, особенно зимой…
      Бывало так. Вечер. За бортом шумит непогода, воет метель, заметая снегом зимующие корабли, в грелках звонко пощёлкивает пар, в гавани бьют склянки, а старик всё не выпускает из морщинистых жёстких рук напильник или резец, и на столе рождается новый корабль.
      Каждый корабль, построенный Фёдором Степановичем, был точно такой же, как настоящий корабль, да, точно такой же, но только в сотни и тысячи раз меньше. В сотни и тысячи раз меньше были на этом корабле шлюпки, орудия, якоря, кнехты15[15] … но всё это казалось настоящим. На флоте не было моделиста лучше Фёдора Степановича Левшина, и Виктор часами любовался его работой, слушая рассказы о мореплавателях и о гражданской войне.
      Левшин позволял Виктору задать два-три вопроса и — о счастье! — пристроить на палубе новой модели какую-нибудь нехитрую деталь, что давало Виктору право говорить: «Мы с товарищем командиром вот какую модель строим, чудо науки и техники, для самого лучшего музея! Вот!»
      Закончив очередной корабль, Фёдор Степанович ставил его в крепкий ореховый ящик, обкладывал сосновыми чурочками, чтобы драгоценная модель не пострадала в пути, заполнял пустоты паклей, приколачивал крышку ящика длинными тонкими гвоздями и писал на ней химическим карандашом: «Москва. Музей…» Затем начиналась постройка нового корабля — броненосца «Потёмкина», «Варяга», «Авроры»…
      Много замечательных историй услышал в этой каюте Виктор от старого командира: о выстреле «Авроры», о гражданской войне, о бронепоезде «Коммунар», которым командовал Фёдор Степанович, и о своём погибшем отце, который служил на этом же бронепоезде.
      Часто старик уводил своего слушателя в далёкое прошлое. Он вешал на переборку карту полушарий и показывал, как плыли знаменитые русские путешественники Беринг, Лаптевы, Седов, Миклухо-Маклай, где сражались боевые русские адмиралы Ушаков, Нахимов…
      Виктор был привезён на блокшив как раз в то время, когда Фёдор Степанович задумал писать историю Кронштадта. Раз в месяц старый командир ездил в Ленинград, рылся в библиотеках и привозил старинные книги в жёлтых кожаных переплётах. От него первого Виктор узнал, что Кронштадт — единственный город в мире, где улицы вымощены чугуном, что первый ледокол был построен в Кронштадте, что камни кронштадтских доков16[16] и портовых сооружений скреплены цементом, который, как говорят, замешан на яичном белке и поэтому крепче железа. Словом, командир знал множество занимательных вещей.
      В те вечера часы летели быстро, как секунды-коротышки, а теперь секунды потянулись длинные, как целые вахты, и страшно было встретиться с суровым взглядом старого командира.
      Молчание длилось долго. Юнге показалось, что командир забыл о нём.
      Наконец Фёдор Степанович сказал:
      — Я недоволен тобой, Виктор. Сегодня ты совершил крупные проступки. Надо объяснить тебе, в чём заключается твоя вина. Если ты любишь флот, ты поймёшь меня. Поймёшь и постараешься запомнить мои слова. Да?
      Мальчик кивнул головой.
      Фёдор Степанович пожал плечами и сказал:
      — Не слышу ответа.
      — Есть! — прошептал Виктор.
      Старик заложил руки за спину, прошёлся по каюте.
     
      «ЕСТЬ… ЗАРУБИТЬ В ПАМЯТИ!»
     
      — Вспомни, юнга Лесков, — начал старик, — говорил ли я тебе, что корабль начинает бой с погрузки, что о слаженности службы мы судим по тому, как грузится судно?
      — Да, говорили…
      — С погрузки начинается поход корабля. В погрузке каждая секунда стоит в тысячу раз дороже, чем час во время стоянки. Понятно? Надо научиться грузиться так быстро, как это только возможно, чтобы в случае нужды поскорее выйти навстречу врагу. И тот, кто мешает погрузке, тот мешает боевой службе, мешает учёбе корабля. Помогать погрузке — похвально, мешать ей — преступно. Заруби это в своей памяти. Что же ты молчишь? Подними голову и отвечай по-военному.
      — Есть… зарубить в памяти!
      — Раз! Второй твой проступок, и тоже очень серьёзный, заключается в том, что ты недостойно употребил своё первое оружие — сигнальные флажки. С радостью готовила команда блокшива этот подарок Виктору Лескову — сыну своего покойного друга. Ясеневые палочки для древков и тонкий красный флагдук для полотнищ мы раздобыли тайком от тебя. Ночью, когда ты лёг спать в своей каюте, я обточил, отполировал палочки. Костин скроил и подрубил флагдук, а Пустовойтов смастерил чехол. Мы думали, мы надеялись: может быть, этими флажками Виктор, наш воспитанник, передаст какой-нибудь важный сигнал, предотвратит беду, окажет услугу флоту. А Виктор при всём флоте просемафорил молодому краснофлотцу обидные слова, оскорбил человека, показал, что он не уважает своё оружие. Знай, что если бы флажки не отобрал вахтенный начальник линкора, то это сделал бы я. Да! Не для забавы, не для шалостей, а для службы народу мы получили оружие. Ты понял?
      — Есть, — хриплым голосом ответил юнга.
      Старик резким движением открыл и вновь захлопнул иллюминатор.
      — Ты оскорбил, обидел молодого краснофлотца. А ты знаешь, как нелегко новому человеку на военном корабле? Корабельная жизнь — суровая. Корабль хмурится на новичка. Ходи по кораблю с опаской, сторонись незнакомых механизмов, привыкай к вечному шуму вентиляторов, запоминай сотни правил поведения… А качка выматывает душу, ветер продувает насквозь, руки стынут в холодной воде во время уборки, тревоги будят ночью, срывают с места, и надо сломя голову мчаться к своему заведованию17[17] по боевому расписанию… Каждый год морские силы получают хорошее пополнение, — продолжал Левшин. — Лучших своих сыновей даёт нам страна, и флот любит молодёжь. Старослужащие знакомят младших братьев с кораблём и механизмами, стараются облегчить их учёбу. Они дружат с молодёжью, а дружба — это победа! И вдруг, извольте видеть, откуда-то выскакивает юнга и докладывает всему флоту, что молодой краснофлотец, честно выполняющий свою работу, — это салага, липовый моряк… Стыдно, юнга!
      Фёдор Степанович, как видно, знал всё, до мельчайших подробностей, а он-то, Виктор, думал обмануть его какими-то палочками! Юнге хотелось провалиться сквозь палубу.
      — Вспомни, сколько было с тобой возни, когда я зимой привёз тебя на корабль. Разве ты сразу освоился с судовой жизнью? Нет! Помнишь, как ты прищемил люком палец и заревел на всю гавань, точно паровая сирена? Смеялся над тобой тогда кто-нибудь?
      — Нет… Никто не смеялся…
      Старик заглянул в глаза Виктору и спросил строго:
      — Зачем ты положил в чехол фальшивые палочки? Хотел обмануть меня, всю команду, скрыть свой проступок?
      Фёдор Степанович снова зашагал по каюте, снова потянулись длинные-длинные секунды.
      — Долой ложь! — вдруг быстро проговорил старый командир. — Понимаешь? Долой её, всё равно какая она — маленькая или большая. Там, где есть маленькая течь, жди большой течи. Там, где прижилась маленькая ложь, там жди большого обмана. Юнга Лесков совершил проступок. Что должен был сделать юнга? Немедленно явиться на корабль, выполнить приказ вахтенного начальника линкора «Грозный», доложить по команде о своём проступке, быстрее загладить вину и получить обратно флажки. Вместо этого он целый день бродит неизвестно где, а явившись домой, держит язык за зубами, помалкивает, щеголяет негодными палочками вместо флажков… Ты, член корабельной семьи, хотел скрыть от нас свой проступок. Это позорно, постыдно! Понимаешь меня?
      — Да, — едва шевеля губами, сказал Виктор.
     
     
      Фёдор Степанович положил руку на его голову:
      — Твой отец всегда говорил правду, он никогда не лгал, не кривил душой.
      — И я только один раз… Я больше не буду… Я… — беззвучно повторял юнга, подняв на старика глаза, полные слёз.
      Фёдор Степанович взял руку мальчика в свою жёсткую ладонь.
      — Слушай команду! — сказал он. — Завтра утром явись на линкор, разыщи молодого краснофлотца, попроси у него прощения. Вместе с ним пойди к вахтенному начальнику Скубину, так как это он сегодня нёс вахту, доложись ему, выслушай наставление и попроси флажки. Всё запомнил?
      — Есть!
      — Ну, коли есть, так слава и честь. Вернись к нам с флажками, сделайся лучше, а пока носи пустой чехол на поясном ремне. Пускай он напоминает тебе всё, о чём мы говорили, всё, что ты мне обещал. Теперь шагом марш! Пойди в ванную, умойся получше, почисть платье и ботинки, доложи Костину-коку,18[18] что все вопросы решены, поужинай. Ночуй сегодня на береговой квартире — это ближе к Усть-Рогатке.
      Виктор хотел что-то сказать, но не нашёл ни слова. Он снял бескозырку, достал из-за ленточки квитанцию, полученную на почте, и протянул её Фёдору Степановичу.
      — Ты должен был доставить квитанцию ещё до обеда. Приказ выполнен с опозданием. Как только ты достанешь флажки, тебе придётся отсидеть пять суток без берега.
      Это была «последняя туча рассеянной бури».
      — Есть пять суток без берега! — громко ответил Виктор, отдал честь, повернулся и вышел.
      Командир блокшива подошёл к столу и задумчиво посмотрел на фотографическую карточку в чёрной рамке. На этой карточке Павел Лесков, отец Виктора, опоясанный пулемётными лентами, стоял рядом с другим моряком такого же воинственного вида, а над ними, на бутафорском картонном дереве, висел спасательный круг с надписью «Дружба до гроба».
      Старик был опечален. Впервые Фёдору Степановичу пришлось говорить так строго с сыном своего покойного друга.
     
      «ЧЁРНАЯ ИКРА»
     
      Сначала в ванную, а потом гоп-гоп по коридору в камбуз.19[19] Дяди Ионы нет в камбузе; ярко начищенные медные кастрюли скучают на полках. Может быть, Костин-кок отдыхает в кают-компании? Нет, пусто и в кают-компании, слишком просторной для маленькой команды блокшива. На верхнюю палубу бегом! Пустовойтов, увидев Виктора, смешно сдвигает усы и подмигивает ему: ага, теперь неприкосновенный вахтенный не прочь расспросить юнгу, чем кончилась встреча с командиром! Потерпи, потерпи, дядя Толя: во-первых, юнга сердит на тебя, а во-вторых, он так голоден, что пояс на нём стал совсем свободным.
      Дальше, дальше! Мелькают ступеньки одного наклонного трапа, другого, и вот Виктор уже в низах корабля, на площадке, освещённой крохотной электрической лампочкой. Здесь всё наполнено знобящей прохладой, которая сразу охватывает человека; здесь так тихо, что надо ходить на цыпочках, и здесь так много тайн, что надо прикусить язык и пошире открыть глаза.
      Железная дверь, выходящая на площадку, открыта. Виктор становится на высокий порог — комингс — и смотрит с жадностью: это редкое для него зрелище. Минёры не любят, чтобы Виктор околачивался внизу, и, уж само собой разумеется, переступать через комингс ему решительно запрещено.
      Дверь ведёт в погреб. Он похож на горизонтальную щель — широкий и низкий. Две лампочки, забранные густыми проволочными сетками, дают так мало света, что задней переборки20[20] не видно и можно подумать, что погреб уходит в бесконечность. Это очень странно, таинственно. Что кроется в темноте? Может быть, самое интересное? Но и с комингса юнга видит немало. В погребе правильными рядами лежат чёрные большие шары — мины заграждения. В слабом свете забронированных лампочек шары кажутся головами великанов, стоящих плечом к плечу, как на параде. Так кажется Виктору, а вот минёры относятся к делу проще и называют мины «чёрной икрой».
      Каждая мина-«икринка» весит несколько пудов.
      Если бы пришла война, минёры, погрузив «чёрную икру» на борт минных заградителей и прикрывшись ночной темнотой, отправились бы со своим страшным грузом в море. Они сбросили бы «чёрную икру» в заданных местах на морских дорогах, и мины, покачиваясь под водой на тонких стальных минрепах,21[21] стали бы ждать непрошеных гостей. Минное заграждение — грозное препятствие для вражеских судов. Недаром Виктор гордится тем, что принадлежит к бригаде заграждения и траления.
      Комендоры22[22] и торпедисты бьют в упор. Минёры врага не видят. Их дело поставить мины, а уж мина должна дождаться непрошеных гостей, если они пожалуют в наши моря, и побеседовать с ними начистоту. Разговор получится короткий и будет последним для врага. Страшный грохот прокатится над волной, столб воды встанет над морем, со свистом пролетят осколки мины и куски развороченного корабельного борта. Ляжет набок смертельно раненный вражеский корабль, перевернётся — и пошёл, пошёл всей своей громадой в рыбье царство…
      Брр! Виктора пробрал холодок.
      Пока всё было мирно. Между рядами мин, о чём-то переговариваясь, ходили краснофлотцы — Трофимов, мечтавший изобрести такую мину, чтобы врагам некуда было податься, Бакланов, умевший писать стихи о пиратах и корсарах, и несколько других минёров. Здесь же был и самый толстый человек на блокшиве — любитель минного дела, знаменитый повар Иона Осипович Костин. Он стоял между чёрными шарами задумчивый и, кажется, на этот раз меньше всего интересовался делами погреба.
      — Мне всё-таки думается, что номер двести сорок три прихварывает, — сказал озабоченно Трофимов, поглаживая мину. — Во всяком случае, нужно ещё раз проверить…
      Виктор слыхал, что иногда та или другая мина начинает капризничать, у неё поднимается температура, и тогда больную срочно списывают с блокшива, куда-то отправляют, должно быть, на минный курорт, там она получает новую начинку и возвращается на корабль здоровая и холодная. Очень интересно было бы посмотреть, как Трофимов поставит мине градусник, но, если старшие заметят, что Виктор попусту торчит у погреба, ему попадёт за нарушение запрета.
      Он тихонько позвал:
      — Дядя Иона!.. Товарищ командир приказал выдать мне расход обеда.
      Минёры подняли головы. Костин испуганно взглянул на своего питомца и ахнул. Виктор спрятался за косяк.
      — Нашкодил, и глаза стыдно показать, — сказал Бакланов. — Постой, сигнальщик, мы ещё с тобой поговорим. Найдётся песочка надраить тебя за семафоры-разговоры… Избаловался, парень! Ты, Иона Осипыч, спроси его: кто вчера собаке тральщика «Запал» на хвост консервную банку приспособил?
      — Его хоть учи, хоть не учи! — сердито проговорил Трофимов. — Сколько раз говорено, чтобы к погребам не совался, а он опять тут как тут!
      — А если я голодный, — хмуро откликнулся Виктор. — Должен, значит, погибать?..
      — За все твои штуки-проделки надо бы тебя по-старинному на чёрствый хлеб да на забортную воду посадить, вот что, — сказал Трофимов ещё строже иподмигнул товарищам.
      — Да будет вам! — рассердился Костин-кок, торопливо пробираясь между минами. — Взялись дитё прорабатывать. Постыдились бы!..
      Сейчас Виктор принадлежал только одному человеку в мире — добрейшему Костину-коку, который за всё время знакомства не сделал ему ни одного выговора.
      Славный Иона Осипыч схватил мальчика за руку, увлёк вверх по трапу, засыпал вопросами, смешав, как всегда в минуты волнения, русские и украинские слова:
      — Ты где шатался? Де блукав? Обедал? Ни? Опять режим сломал! Горе мне с тобой, Витя! Дывись, аж похудела бидна дытына. А что Фёдор Степанович, драил? Долго? Нет того, чтобы накормить дитё, а потом уже воспитывать… А на «Змее» тоже молодцы — всему флоту насчёт твоих флажков просигналили. Да перебирай же ногами швидче!.. Ветерком, ветерком!..
      В глазах кока десятилетний юнга Лесков был младенцем, а в глазах Виктора Костин-кок, знатный кулинар флота, был нянькой, которую случайно нарядили в бушлат и клёш, с которой можно покапризничать, немного поскандалить и без особого труда добиться своего. Впрочем, на этот раз они были заодно: Костин-кок спешил ликвидировать аварию, а Виктору казалось, что от голода он стал совсем прозрачным. Иона Осипыч втолкнул его в камбуз, потащил к умывальнику, заставил его вымыть руки, усадил за стол, надел на свою круглую бритую голову белый твёрдый колпак и так загремел кастрюлями, будто собирался накормить до отвала целую дивизию. Виктор почувствовал, что жизнь входит в свою колею и что, в сущности, он не так уж несчастен.
      — Первый закон! — потребовал Костин-кок. — Да не стучи ложкой, сломаешь!
      — Есть первый закон, вот он: «Дружба с коком — залог здоровья».
     
     
      — Ешь на здоровье! — весело ответил кок, ставя перед Виктором полную тарелку.
      Замечательный суп, замечательный хлеб, замечательный камбуз, в котором знакома каждая кастрюля, и самое замечательное в камбузе — это Костин-кок!
      Иона Осипыч сел на табуретку, сложил руки на животе и смотрел на своего питомца с такой радостью, будто вырвал его из когтей голодной смерти.
      — Не стучи по столу. Говори второй закон!
      — Есть второй закон, вот он: «Кто хорошо жуёт, тому всё впрок идёт».
      Только на блокшиве готовят такие сочные и большие котлеты! Виктор съел их и покосился на кока, но Иона Осипыч сделал непроницаемое лицо, разглядывая что-то на подволоке.23[23]
      — Третье, — умоляюще сказал Виктор. — А я третий закон придумал:
      — Гм! — пожал плечами Костин-кок. — Так компот же не пекут, а варят…
      — Для рифмы можно «пекёт», — вздохнул Виктор.
      — А во-вторых, скажу не по секрету: штрафникам вроде тебя компоту не полагается. Нет, не дам тебе компоту, — решил Иона Осипыч. — Выдумал тоже!.. Весь день блукав по Кронштадту, а теперь компоту ему давай. Только из-за компоту и идёшь к дяде Ионе. Не дам, и не пищи.
      — Пищать я не стану, — омрачился юнга. — А если ты мне дашь компоту, я, может быть, скажу тебе одну такую новость…
      Костин метнул на мальчика быстрый любопытный взгляд, со стуком поставил перед Виктором глубокую тарелку прозрачного ароматного компота, достал из шкафчика бисквиты и облокотился на стол:
      — Теперь говори.
      — Сейчас всё по порядку расскажу, — начал Виктор, набивая рот. — Я был на стадионе, только там сегодня скучно. У начфиза вот такой флюс!.. Был в борцовском зале, а боксёры не тренировались. Потом был на канале. Там баржи грузились у складов Главвоенпорта. А мешок с сахаром в воду упал. Когда сахар растает, вода в канале станет сладкой, правда? А я всё-таки не стал ждать. Всё равно сахар не скоро растает: вода-то холодная.
      — Да ты что, смеёшься надо мной? Ой, смотри, выгоню из камбуза! — возмутился Костин, чувствовавший, что Виктор припрятывает самое главное на конец.
      — Я же всё по порядку… Потом был на пассажирской пристани. Пришла «Горлица» из Ленинграда. Прибыл Островерхов. Говорит, что он заболел в отпуске этой… малярией. Говорит: «Пускай Иона Осипыч придёт сегодня вечером в ресторан потолковать, есть дело», — выпалил Виктор.
      Костин от неожиданности уронил поварёшку, опустился на табуретку, снял колпак и вытер платком свою бритую голову, блестевшую золотыми искорками щетины. Его маленькие серые глаза стали печальными и тревожными.
      — Плохой ты товарищ, Витька! — сказал он укоризненно. — Знаешь, что я Кузьму Кузьмича вот как жду, а сам шутки шутишь! Говори правду, приехал Кузьма Кузьмич?
      — Приехал, честное слово, приехал! Такой жёлтый-жёлтый…
      — Ну, спасибо, спасибо… За такую новость получай ещё поварёшку компота. Больше не дам, а то лопнешь мимо шва. Такого компота даже Кузьма Кузьмич не варит. У него на линкоре только клюквенный кисель хороший, а компот… Так приехал, значит, товарищ Островерхов? Может, узнал что доброе? А может, и не узнал…
     
      КРОНШТАДТ
     
      За воротами Пароходного завода Иона Осипыч и Виктор ещё раз осмотрели друг друга, поправили полосатые тельняшки, чтобы они хорошо были видны в вырез голландок, выровняли бескозырки, Костин-кок закурил свою трубку, и рейс24[24] начался.
      Вот уже два месяца ждал Костин-кок возвращения с Украины своего друга Кузьмы Кузьмича Островерхова, который работал на линкоре в качестве кока.
      Островерхов, получив отпуск, согласился выполнить важное поручение Ионы Осипыча, и весь блокшив знал, какое это поручение.
      Давно, во время гражданской войны, потерял Иона Осипыч на Украине своего маленького сына Мотю. Не раз он предпринимал поиски, всё надеялся, что найдётся Мотя, но пока поиски кончались ничем. Кок отчаивался, терял надежду, а затем снова начинал всё сначала: искал, надеялся и ждал.
      Вот и теперь он спешил увидеться с Островерховым, который обещал навести справки о Моте Костине в городке Карповском. Может быть, узнал Островерхов что-нибудь доброе… Может быть, жив и здоров сынок Мотя…
      Кок шёл задумчивый и встревоженный. Виктору тоже было не по себе. Ему казалось, что весь Кронштадт смотрит на пустой чехол из-под красных флажков. Если бы от него зависело, он ни за что не уволился бы сегодня на берег. Но приказ есть приказ. Он переночует на береговой квартире, а завтра явится на линкор. Там он разыщет краснофлотца с густыми сросшимися бровями, попросит у него прощения и получит обратно свои красные флажки. А пока он идёт без флажков, поглядывает вокруг, вспоминает рассказы Фёдора Степановича о Кронштадте и мало-помалу отдаётся береговым впечатлениям.
      Вероятно, вот здесь, на низком берегу, двести лет назад впервые высадился царь Пётр, увидел медный котёл, оставленный у погасшего костра рыбаками, и крикнул своим спутникам:
      — Добрый знак! Именовать отныне остров Котельным. Здесь будем такую кашу по русскому маниру варить, чтобы вовек её врагам не расхлебать…
      И, держа котёл в руках, зашагал в глубь острова, над которым шумел вековой лес.
      Фёдор Степанович говорил Виктору, что вот здесь, на подходе к военной гавани, был залив. Он исчез — его засыпали.
      Работные люди, привезённые со всех концов России, выполняли смелый план Петра: засыпали землёй мелководные места, расширяли таким образом остров, строили крепость Кроншлот, углубляли гавань, рыли каналы, забивали в болотистый грунт сваи из красной, спелой лиственницы, которая и сейчас стоит в воде крепкая, как железо, складывали стенки из серых гранитных блоков25[25] — меняли лицо острова по слову Петра.
      Было нелегко. Строители терпели нужду, холод, а в дни ледостава и ледохода, когда прерывалась связь с берегом, заглядывал сюда и голод. Болота насылали злую лихорадку, брала своё и вода — тонули. Всякое случалось, но рос, поднимался младший брат Петербурга, славный Кронштадт, всё гуще становился лес стройных мачт в гавани, всё больше домов красовалось на берегах каналов.
      Шведы не раз пытались вырвать из могучих рук Петра ключ от Петербурга — сломать Кронштадт. Шли эскадры, высаживались десанты, шведские полки пробивались к Петербургу по берегу. Их встречали огнём и клинком. Ядра из орудий Кроншлота срезали мачты заносчивых шведских кораблей, пехота громила вражеские десанты на Котлинской косе, но главное — не затихал стук топоров, обстраивался Кронштадт, никому не давал покоя неутомимый Пётр.
      Очень любил Виктор рассказы Фёдора Степановича о том, как жил и веселился Кронштадт в старину.
      Может быть, именно здесь, неподалёку от Усть-Рогатки, собирались на гулянье первые русские военные моряки — железные люди с деревянных кораблей, богатыри в широкополых голландских шляпах, в башмаках с пряжками. Здесь они отдыхали, делились новостями, ждали Петра. Он приходил со стороны военной гавани, шагал широко, наклонившись вперёд, будто прорезая встречный штормовой ветер, и шпага била его по длинным ногам. Одет он был, как рядовые морские служители,26[26] а за ним, блистая драгоценными камнями, украшенные страусовыми перьями, надменные, не очень-то довольные затеей Петра, еле поспевали люди его небольшой свиты.
      — Салют, салют, Питер! — гремели моряки-великаны.
      Они окружали его. Он смотрел на своих соратников радостными чёрными глазами, говорил с ними, а иногда затевал потешное состязание: приносил мешок, в котором что-то верещало, взмахивал им над головой, из мешка вылетал белый поросёнок и падал в гудящую толпу. Тогда весь Кронштадт содрогался от криков и хохота. Моряки состязались: кто завладеет поросёнком.
      Шумная забава кончалась тем, что кому-нибудь удавалось принести Петру… не поросёнка, нет, а только поросячий хвост. Этого было достаточно для получения премии. Пётр обнимал победителя, дарил ему серебряный рубль, выпивал стакан горячего медового сбитня, поднесённый торговкой, платил ей медный грош и удалялся на флагманский корабль…27[27]
      Прошло два с половиной столетия. Окружённый фортами, зоркий и неприступный, стоит на защите Советской страны город-крепость — Кронштадт. У него широкие прямые улицы, каналы, лежащие в серых гранитных берегах, немного угрюмые дома, чугунные мостовые, много садов, ещё больше памятников мореплавателям и свой особый порядок жизни, свой быт.
      Днём краснофлотцы появляются на улицах только по делу: они приезжают за продуктами и материалами на склады, получают корреспонденцию и посылки в отделениях связи, отбирают в магазинах книги для судовых библиотек и стараются не задерживаться.
      Вечером город преображается.
      С кораблей и фортов сходят краснофлотцы. В зелени садов и бульваров всё чаще мелькают белые чехлы бескозырок, голландки с синими воротниками, вспыхивают золотые искорки на ленточках. Моряков становится всё больше. В каждом уголке города слышатся раскатистые, крепкие голоса, звуки баяна, гитар, кастаньет. Музыканты-любители устраиваются на скамьях бульваров и садов, дорожки превращаются в танцевальные площадки, краснофлотцы приглашают женщин на тур вальса и танцуют серьёзно, как полагается специалистам военно-морского дела, умеющим ценить свой отдых.
      — Гуляет Кронштадт, — сказал Костин-кок, прислушиваясь к звукам духового оркестра.
      Они остановились возле ресторана. Костин-кок поправил на Викторе бескозырку, которая успела съехать на затылок, и вздохнул:
      — Иди гуляй, Витя, а я Кузьму Кузьмича подожду. Очень мне интересно узнать, что он привёз. Может, что хорошее услышу. А ты гуляй, не балуй, держись по уставу, а вечером я на береговой квартире тебя проведаю.
      Бедный Костин-кок! Он, вероятно, и сам не очень-то верил, что поиски увенчаются успехом, но продолжал искать, искать… Что касается Виктора, то он надеялся, что в один прекрасный день Костин найдёт своего Мотю и тогда из камбуза выплывет на удивление всему блокшиву давно обещанный пирог под названием «мечта адмирала»…
      Иона Осипыч снял бескозырку, надел её и вошёл в ресторан. Виктор, заложив руки в карманы, смотрел на дверь, украшенную табличкой с затейливой надписью «меню». Он вздрогнул, когда какой-то командир мимоходом приказал ему:
      — Юнга, руки долой из карманов!
     
      ВЕЧЕРНИЙ КАРНАВАЛ
     
      Виктор ещё думал о заботах Костина-кока, о пропавшем Моте, о таинственном и, вероятно, очень вкусном пироге «мечта адмирала», а глаза уже звали его вперёд. Действительно, нельзя было остаться равнодушным, к движению, которое охватило улицы Кронштадта.
      В этот вечер на берег уволилось особенно много краснофлотцев, или, как говорят моряки в таких случаях, уволился большой процент. Везде слышался говор, смех, песни, музыка. Всё жарче разгоралось молодое веселье. Командиры и рядовые краснофлотцы, моряки и береговики, их жёны и невесты спешили на стадион, в парк, в сады, в Дом Красного флота, и, конечно, впереди всех везде поспевал Лесков.
      — Полный вперёд и ещё прибавить оборотов! — говорил он себе. — Ветерком, ветерком, юнга!
      Надо было всё увидеть ещё до темноты.
      На просторном жёстком поле стадиона сражались две команды: одна в красных майках — линкоровская, другая в синих — эскадренных миноносцев. Футболисты, как на подбор, были громадные ребята, и бегали они за мячом немного раскачиваясь, будто играли на корабельной палубе в свежую погоду. Зрители подбадривали их криками:
      — Броня, жми!
      Это относилось к команде линкоров.
      — Эсминцы,28[28] эсминцы, атакуй!
      Виктор отдавал должное футболу, но считал, что эта игра не имеет на флоте большого будущего. Смешно! Ведь нельзя же взять в море широкое поле. То ли дело бокс. Достаточно небольшой площадки — и можно тузить друг друга в полное удовольствие.
      В дальнем углу стадиона, под акациями, на ринге два голых по пояс боксёра петухами наскакивали друг на друга, а немногочисленные зрители с большим знанием дела оценивали каждый удар.
      — Кто на ринге? — озабоченно спросил Виктор какого-то краснофлотца. — Вертунов дрался? Нет? Жаль… Ему же надо к олимпиаде тренироваться. А это кто такие?.. — Не дождавшись ответа, он завопил: — Ну и маз! Бро-о-ось клинч, тебе говорят! Судья, пошли чёрного медяшку драить…
      Серьёзный рябой краснофлотец с преувеличенной вежливостью сказал Виктору:
      — Не желаете ли брысь отсюда? Не видишь, что молодые боксёры тренируются? Лезешь с критикой в неположенный час.
      Краснофлотцы засмеялись. Кто-то сказал:
      — Нацепил пустой чехол и важничает. Как же — сигнальщик! Эй, прими семафор: «Слово-Аз-Люди-Аз-Глагол-Аз».29[29] Отрепетуй, что получилось?
      Виктор вспыхнул, хотел отбрить обидчика по всем правилам, но схватка на ринге кончилась, судья объявил ничью, и краснофлотцы пошли смотреть футбол, Виктор решил продолжать рейс по Кронштадту.
      Он пробежал по мосту через канал, пересек площадь, чечёткой прошёлся по доскам висячего моста и благополучно достиг тенистого Летнего сада. Аллеи уже были полны гуляющих, и, понятно, пришлось воспользоваться кратчайшим путём — удариться напрямик через кусты с риском выколоть глаза и наткнуться на сторожа. Но зато он поспел к самому началу киносеанса, а это кое-что значило.
      Экран был натянут под открытым небом, изображения получались бледные, точно вымоченные в уксусе, но ничто не мешало зрителям хохотать над смешными приключениями чудака в квадратных очках. Эту картину Виктор уже видел, но он любил смотреть картины по нескольку раз, чтобы всё хорошенько запомнить.
      На узеньких скамейках становилось всё теснее. Кто-то подхватил Виктора под мышки, посадил его себе на колени, и мальчик, обернувшись, увидел добродушное лицо краснофлотца с чёрной курчавой бородой.
      На его ленточке было одно слово — «Быстрый». Виктор знал, что так назывался один из миноносцев, что этот миноносец долго стоял в доке, что ремонт уже кончился, что… Словом, он знал о «Быстром» очень многое, хотя ему запрещали ходить в доки.
      — Что у тебя за кишка? — удивлённо спросил бородатый краснофлотец, которому под руку попал брезентовый чехол. — Как будто из-под флажков чехол, а пустой…
      — Из-под флажков, — ответил Виктор, чувствуя, что ему становится жарко и неудобно.
      — Эге! — засмеялся краснофлотец. — Не у тебя ли сегодня вахтенный начальник линкора флажки за баловство отобрал? Был такой случай? Говори прямо.
      Виктор мешком сполз с колен бородача, зажал ненавистный чехол в кулак и, втянув голову, нырнул в кусты. Оказывается, весь флот уже знал эту историю! Ему показалось, что теперь краснофлотцы хохочут над ним — над сигнальщиком с пустым чехлом. Он забрался в дальний угол сада, сел на покосившуюся лавочку, оглянулся, быстро расстегнул ремень и снял чехол. Потом призадумался, вспомнил Фёдора Степановича, снова надел чехол на пояс, а пояс — на себя.
      — Фёдор Степанович всё равно узнает, — пробормотал он. — Фёдор Степанович всегда всё знает… И всё равно врать нельзя!
      Юнга, волоча ноги, оставил своё убежище и взял курс на ворота Летнего сада, стараясь никому не попадаться на глаза.
      Наверное, Скубин — сердитый человек. Хорошо ещё, если только прочитает нотацию и отдаст флажки, а если скажет: «Ни к чему тебе флажки. Не умеешь их беречь — вот и ходи с пустым чехлом на поясе»? Придётся тогда на всю жизнь остаться без берега… Настроение окончательно испортилось.
      В аллеях становилось всё теснее и шумнее. Краснофлотцы стреляли в тире по забавным механическим мишеням, бросали призовые кольца, толпились возле эстрады, на которой плясали ленинградские артисты. Высоко взлетали любители катанья на гигантских шагах.
      Особенно людно было возле танцевальных площадок. С пригорка из-за кустов Виктор видел танцующих, ярко освещённых прожекторами. Их было так много, что пары то и дело сталкивались.
      Кто-то бросил ленту серпантина. Она зелёной змейкой пролетела в луче прожектора, упала среди танцующих, и её разорвали на куски. Вдогонку ей полетели розовые, красные, жёлтые ленты, поднялось облако конфетти, замелькали разноцветные снежинки — всё это было очень красиво, но Виктор даже не улыбнулся.
      — Тоже удовольствие! — презрительно сказал он, подражая Костину-коку, который не признавал «гражданских танцев», как он называл танцы с участием женщин. — Только пыль разводят…
      Вдруг Виктор подскочил от неожиданности и, нагнув голову, как ядро врезался в толпу, отделявшую его от танцевальной площадки. Он увидел… да-да, он увидел среди танцующих того самого краснофлотца, из-за которого опустел чехол. Такие чёрные, такие широкие брови, наверное, были только у одного человека на флоте. Дорогу, дорогу Виктору Лескову! Он должен сейчас же, сию минуту поговорить с краснофлотцем, извиниться, получить прощение и флажки, флажки!..
      Пробиться было нелегко. Зрители кричали на Виктора. Кто-то назвал его хулиганом, кто-то хотел схватить его за плечо, но юнга ни на что не обращал внимания, работал локтями, нырял, скользил, извивался и наконец — уф-уф! — почти достиг цели.
      Возле самой площадки стояла высокая молодая женщина, и за её руку держался рыженький мальчик лет десяти. Виктору надо было проскочить между ними и деревом. Он ринулся вперёд.
      — Ты чего толкаешься? — запальчиво крикнул мальчик и схватил Виктора за рукав.
      — Пусти! — задыхаясь, прошипел сквозь зубы Виктор, отбиваясь от него. — Чего пристал?.. Пусти, рыжая команда!
      — Сам рыжий, — ответил мальчик и вцепился в Виктора ещё крепче. — Думаешь, как юнга, так тебе всё можно!
      — Пусти его, Митя! — сказала женщина.
      — Да, а чего он? — запротестовал мальчик.
      — Пусти! — уже взмолился Виктор. — Пусти!
      Барабан ударил три раза, полька кончилась, на танцевальной площадке всё смешалось, люди шумной волной хлынули в сад, волна отнесла Виктора, и напрасно он метался из стороны в сторону, поднимался на цыпочки, вглядывался в лица. Краснофлотец с широкими чёрными бровями затерялся в толпе, и теперь для Виктора не существовало решительно ничего — ни этого тёплого вечера, ни весёлых развлечений, и ещё ненавистнее стал пустой чехол…
      Ах, рыжая команда! Рано или поздно тебе придётся ответить за это юнге Лескову, и будь уверен, ты ответишь как следует!
      Подавленный неудачей, Виктор выбрался из сада, промелькнул по висячему мостику над оврагом, пересёк площадь и по берегу канала вышел на главную улицу. Она была ярко освещена.
      Юнга дошёл до ресторана и заглянул в окно. В полупустом зале, один за столиком, сидел хмурый, будто похудевший Костин-кок, глядя куда-то вдаль поверх нетронутой кружки пива и дымя трубкой… Всё ясно: Кузьма Кузьмич привёз неутешительные вести, поиски снова ни к чему не привели.
      — Давление падает, — со вздохом сказал Виктор.
      Вот так денёк выдался: потеря красных флажков, объяснение с Фёдором Степановичем, пять суток без берега, смех чернобородого краснофлотца, стычка с рыжим мальчишкой (ну, попадись он только Виктору!), — бывают же такие неудачные дни!
      Кронштадт веселился.
      Шумел старый город над молчаливыми каналами. Освещая тёмную зелень Летнего сада, взлетали ракеты. Высоко в небе они рассыпались зелёными, красными, синими, оранжевыми шарами. Трещали шутихи. Бахали бураки.
      Срок увольнения на берег шёл к концу, и моряки пустили в ход все шутки и песни, какие только были в их распоряжении.
      Виктор брёл домой усталый, сжимая в кулаке ненавистный пустой чехол из-под красных флажков.
      «ТУЧА, ТУЧА, ТУЧА!»
      На одной из улиц Кронштадта сохранился от прошлых времён двухэтажный дом — один из тех, которыми гордятся кронштадтские любители старины. Его толстые стены видели людей парусного флота, носивших пудреные парики, расшитые камзолы и ботфорты. Хмурый, нелюдимый, он как бы охранял тишину улицы, вымощенной узорными чугунными шашками; моряки в шутку называли его каменным сорокатрубным крейсером.
      Во втором этаже этого почтенного дома основали общежитие бессемейные моряки, которые редко сходили на берег. Фёдор Степанович Левшин снимал две комнаты — одну для себя, другую, маленькую, для Виктора. Железная аккуратно застланная койка, шкаф, два стула, стол, белая сосновая полочка — вот и всё убранство комнаты, где Виктор проводил одну-две ночи в неделю. Он недолюбливал эту квартиру и побаивался завхоза общежития, молчаливого старика, бывшего матроса, который однажды намекнул Виктору, что из всех методов воспитания он предпочитает один — порку.
      Куда лучше было в крохотной каюте на борту блокшива, но приказ Фёдора Степановича надо было выполнить по всем пунктам, а в числе этих пунктов значилась и ночёвка на берегу. Ну что ж, оставалось наспех поужинать бисквитами из берегового запаса, запить скромный ужин свежей водой, почистить зубы, умыться, снять ботинки с уставших ног, приготовить постель и…
      Виктор честно выполнил программу до самого «и», но, сняв пояс, взглянул на чехол, вспомнил, что он самый несчастный юнга на всех флотах мира, присел, чтобы всесторонне обсудить этот неоспоримый факт, и задумался очень глубоко…
      — Что же ты, Витя, спишь в форме? Разве так можно?..
      Кто это? Ну конечно, дядя Иона. Он выплывает тихий, как сон, из самого тёмного угла комнаты, склоняется над мальчиком, и очень приятно чувствовать себя в больших тёплых руках. Правда, ни в одном уставе корабельной службы не указано, что знаменитый повар должен укладывать в постель юнгу, но ведь здесь не блокшив, а каменный сорокатрубный крейсер, и, кроме того, Иона Осипыч и Виктор были так опечалены своими неудачами, что нарушение устава прошло незамеченным как одной, так и другой стороной.
      — Дытынка моя ридна! — сказал кок по-украински. — Спи, небога сиротынка.
      — Костин-кок, опять «мечты адмирала» не будет? — сквозь сон спросил Виктор.
      Кок вздохнул:
      — Ни, Витя, придётся отложить. Ничего доброго Кузьма Кузьмич не привёз. Дарма шукав, напрасно искал. Такое дело, Витя… Нет мне в жизни доли-удачи. Болтаюсь, как тот бакен30[30] на старом фарватере,31[31] морской травой зарос, даже чайка мимо летит, на тот бакен не сядет…
      Кок присел возле мальчика и закурил трубку. Его лицо было таким грустным, маленькие серые глаза смотрели так устало, что Виктор взял его руку, положил под свою щёку и пробормотал:
      — Расскажи, дядя Иона, как это с Мотей было?
      — А что ж там рассказывать! Знаешь ведь.
      — Всё равно расскажи, а я засну…
      Не раз Виктор слышал неторопливый рассказ Ионы Осипыча о самом грустном событии в его жизни, и как-то само собой получалось, что при первых же словах в сознании мальчика возникали яркие картины, будто он рассматривал книгу с рисунками.
      …Бронепоезд очень большой, серый. На борту каждого вагона горят красные буквы — «Коммунар». Это сухопутный корабль. На площадках стоят длинноствольные орудия, а в вагонах живут военморы — так в годы гражданской войны называли матросов. В то время они ещё носили не только чёрные, но и георгиевские ленточки — чёрные с жёлтым. Костин-кок тоже носил ленточку, и командир бронепоезда тоже. Костин-кок говорит, что был тогда не такой толстый, а Фёдор Степанович Левшин — командир бронепоезда — не такой седой, но этому не верится.
      У Костина-кока на бронепоезде тоже был камбуз. Когда начинался бой, дядя Иона заливал огонь в плите и шёл в орудийный расчёт на подачу снарядов. А Фёдор Степанович стоял на высоком мостике и командовал:
      — По белым гадам — огонь!
      Все орудия стреляли по белым гадам, а бронепоезд шёл дальше и дальше. Иногда он останавливался в «гавани». Так военморы называли запасные пути железнодорожных станций. Название одной гавани Виктор запомнил: «Карповское», Здесь бронепоезд стоял долго, здесь заболела жена Костина-кока, он положил её в лазарет в городе, а бронепоезд снова двинулся дальше и дальше.
      — И Мотю тоже положили в лазарет?
      — А как же? Где мать, там и сынок…
      — А какой он был?
      — Спи, спи, Витя… Маленький он был… Ну, вот, в бескозырку спрятать можно. Один только зуб у парнишки и прорезался.
      Не скоро вернулся «Коммунар» в Карповское. Побежал Костин-кок в лазарет, а там уже и забыли об его жене. Сиделка какая-то вспомнила: умерла жена Костина-кока, а ребёнка другая больная взяла. Выписалась эта добрая женщина из лазарета и унесла хлопчика Мотю, а куда — неизвестно. И вот уж сколько лет ищет Костин-кок сына: и объявления в газете давал, и в детские дома писал, а всё без толку. Исчез Мотя, будто его и не бывало…
      Костин доехал с бронепоездом до Чёрного моря, с Чёрного моря вслед за Фёдором Степановичем прибыл на Балтику, забрался на блокшив, и пошла известная жизнь: «Бери ложку, бери бак; коли нету — беги так; кок из ложечки покормит, как малое дитя…»
      Известная жизнь…
      Кок наклонился над спящим юнгой. Витя тоже сирота. Узнал его Иона Осипыч совсем недавно, а привязался так, что Фёдор Степанович сердится, говорит, что кок портит Витьку. Так ведь понимать нужно: кок, может быть, ещё найдёт своего сына, а Витька своего отца уже не найдёт. Это точно. Минная смерть — крепкая. Кому вред, если старый кок маленько побалует сына своего покойного друга минёра Павла Лескова. Может, и о Мотьке так же заботится та неизвестная женщина. Всё может быть…
      Виктор во сне озабоченно проговорил:
      — Есть зарубить в памяти! Красные флажки… Рыжая команда, пусти! Рыжая команда!..
      — Ну, поехал, — сказал Иона Осипыч, поправляя на мальчике одеяло.
      Он притронулся губами к его лбу, надел бескозырку и хотел набить трубку, но вдруг погас свет.
      — Эге! — сказал кок, вышел на улицу и оглянулся.
      Ни одного огонька не было в окнах домов, ни одного пешехода не было на улице. Жизнь остановилась, город замер, тишина повисла над Кронштадтом, который полчаса назад был наполнен шумом, звуками музыки, песнями, смехом. Из-за угла показался морской патруль. Краснофлотцы с винтовками на ремне шагали вплотную к тротуару. Старшина остановил кока:
      — Почему просрочили увольнение? Куда направляетесь?
      — Пользуюсь увольнением до утра, — ответил Костин. — Возвращаюсь на минный блокшив.
      — Не задерживайтесь.
      — По какому случаю?
      — Туча, туча, туча! — коротко пояснил старшина, и патруль скрылся в темноте.
      Костин знал этот условный сигнал. «Туча, туча, туча!» — это значит: все по своим местам, механизмы и вооружение в полную готовность, потому что с минуты на минуту могут начаться манёвры флота и береговой обороны. На северо-востоке в ночном небе висело бледное широкое зарево. В нескольких десятках километров обычной жизнью жила столица революции — Ленинград. Её младший брат — Кронштадт — нёс вахту на подступах Ленинграда.
      — Туча, туча, туча! — повторил кок. — Ну, в этом году манёвры начинаются рано…
     
      «ШТОРМ, ШТОРМ, ШТОРМ!»
     
      «Он спит! Он спит!» — сообщили всему Кронштадту склянки Пароходного завода и удивлённо замолчали.
      «А приказ? А приказ?» — не поверили им склянки базы плавучих средств.
      «Странно… Странно…» — прохрипели склянки Главвоенпорта.
      «Лентяй! Лентяй!» — тоненько засмеялись склянки службы связи. Затем склянки замолчали.
      — Ой, как поздно! — испуганно вскрикнул Виктор и вскочил с койки.
      Он наспех умылся и открыл окно. По небу, затянутому серым туманом, бежали рваные, торопливые тучи, в окно влетел холодный, сырой ветер, и мальчик услышал тишину. В Кронштадте было по-особому тихо, будто жизнь оставила его.
      Виктор надел бушлатик и выбежал на улицу.
      Она была пустынной. Только морской патруль мерно шагал возле тротуара. Патруль днём? — это удивительно. Пробежал какой-то озабоченный командир с противогазом через плечо. «Почему он противогаз надел?» — удивился Виктор. Он помчался по аллеям парка к воротам Усть-Рогатки, стараясь уловить шум пара, свисток буксира, отзвук людских голосов — хоть что-нибудь! Напрасно… Гавань молчала. Ни один краснофлотец не повстречался в парке. Бронзовый Пётр на высоком пьедестале, обнажив меч, стоял одинокий над военной гаванью, будто следил за чем-то очень важным.
      Виктор миновал ворота, окинул взглядом Усть-Рогатку, протёр глаза, снова посмотрел и чуть не шлёпнулся на скамью у ворот… Дело в том, что флота в гавани не было. Исчезли все боевые корабли. У стенки стояла база плавучих средств да база подводных лодок… А где подводные лодки? Ещё вчера они лежали на своих накатах, как громадные рыбы, которым наскучила прохлада морских глубин, а сейчас — ни одной подлодки! Где эскадренные миноносцы, целая роща их стройных мачт, целая галерея орудий? А главное, где линейные корабли? Ещё вчера их мачты и трубы возвышались в самом конце Усть-Рогатки.
      Глаза Виктора стали такими большими, что портовый сторож у ворот улыбнулся и спросил:
      — Что потерял, молодой человек?
      — А где… где флот? — спросил Виктор.
      — Флот? — переспросил сторож. — Здравствуйте! Разве не знаешь, что ночью товарищ нарком приехал, взял все корабли в охапку и в море ушёл?
      Так вот почему вчера так спешно грузились корабли! Теперь также понятно, почему вчера уволили на берег большой процент. Теперь всё понятно и всё безнадёжно.
      — Неправда! — пробормотал Виктор.
      — Не веришь, так пойди поищи! — Сторож засмеялся. — Не надо было от своего корабля отставать.
      — Никто не отставал, — сердито ответил юнга. — Разве не видите, что я из бригады траления и заграждения!
      — Ступай, ступай! — прикрикнул сторож. — Со мною спорить запрещено. Юнга, а не знаешь, что ночью был сигнал «Шторм, шторм, шторм!». Тральщики тоже ушли.
      — Ну да, — упавшим голосом сказал Виктор, которому было обидно признаваться в своём невежестве. — Начался штормовой поход. Ещё вчера говорили, что барографы32[32] покатились…
      — Вот угадал! Какой штормовой поход? Сказано — салажонок, значит, салажонок и есть. Тактические занятия начались, вот что. Ну, а шторм своим порядком будет, этого не миновать. Нарком знает, когда в поход идти…
      Тактические?! Значит, корабли надолго оставили гавань, все пути к флажкам отрезаны, и нет никакой возможности выполнить приказ командира. Вчера, обдумывая слова извинения, с которыми он должен был обратиться к краснофлотцу и вахтенному начальнику линкора, мальчик краснел от стыда и хотел каким-нибудь чудом избежать неприятного объяснения. Теперь, когда обстоятельства предоставили ему отсрочку, он готов был отдать всё на свете за встречу с чернобровым краснофлотцем.
      «Ну как я вернусь на блокшив? — думал Виктор. — Фёдор Степанович скажет, что я проспал корабли».
      Он побрёл по деревянному тротуару, поглядывая на воду. Маленькие мутные волны лопотали, разбиваясь о камни гранитной стенки: «Проспал, проспал, проспал!» На своём обычном месте стоял «Змей» — щеголеватое судёнышко, которое, казалось, только что вышло из рук маляров и полировщиков. Увидев его, Виктор отвернулся. Это сигнальщики «Змея» вчера сообщили на блокшив о случае во время погрузки…
     
     
      Вдруг Виктор вздрогнул, остановился, прикусил от неожиданности кончик языка и просветлел. За причальной тумбой, свесив ноги со стенки, сидел мальчик в чёрной курточке и в серой кепке. Услышав шаги Виктора, он обернулся, и юнга увидел вздёрнутый нос, маленькие серые глаза, вихры рыжих волос, выбившихся из-под кепки, — словом, он увидел своего вчерашнего противника.
      Это был он! Это был тот самый мальчик, из-за которого Виктор упустил возможность объясниться с чернобровым краснофлотцем.
      Какое счастье! Юнга прищурился, прошёлся мимо своего врага и сразу нашёл, к чему придраться.
      — Вот расселся! — сказал он, обращаясь к чугунной причальной тумбе. — Сидит сухопутная крыса на стенке, как рыболов, да ещё болтает ногами над водой. Видно, не научили его, как вести себя на стенке военной гавани.
      Мальчик сделал вид, будто не слышит. Он взял камешек, размахнулся и швырнул его в воду. Это можно было расценить как желание избежать стычки, но можно было принять и как вызов. Виктор предпочёл последнее.
      — Ноль внимания, фунт презрения, — сказал он, подмигивая причальной тумбе. — Гордятся, что уродились рыжие. Придётся протереть им глазки и накормить пылью.
      Рыжий мальчик притворно зевнул и сделал такой жест, точно отогнал надоедливую муху. Виктор сжал кулаки и решил действовать напрямик.
      — Рыжая команда! — крикнул он. — Принимай семафор: «Добро-Уж-Рцы-Аз-Како». Читай, если грамотный, ты, кепка!
      — Дурак, — сказал мальчик не оборачиваясь. — Ты и есть дурак.
      — Кто дурак? — спросил Виктор, радуясь правильному развёртыванию событий. — Я? А ну, повтори по-русски!
      — А то кто ещё? Конечно, ты.
      — Ты, рыжая команда, ругаться! Так знай же, что таким рыжим в Кронштадте жизни нет! Сейчас я тебя открашу. Будешь зелёный, чтобы все радовались…
      Он хотел ещё добавить, что таких курносых надо топить тут же у стенки, без лишних разговоров, но не успел. Мальчик вскочил, расстегнул курточку и, дрожа от обиды, выставил кулаки:
      — Наскакивай, приставала! Имеешь бой.
      — Имею бой, рыжая команда! — крикнул Виктор, распахнул бушлат и ринулся вперёд.
     
      ЧТО ЗА СУДНО «ЗМЕЙ»?
     
      — Товарищ рассыльный!
      — Есть, товарищ командир!
      — Что делают мальчики на стенке?
      — Отрывают друг другу уши, товарищ командир!
      — Одного из них мы знаем?
      — Так точно. Юнга Лесков с блокшива.
      — Всё тот же юнга с блокшива. Совершенно разболтался этот юнга с блокшива! Сойдите на стенку, прекратите безобразие и доставьте драчунов сюда.
      — Есть, товарищ командир!
      Рассыльный подоспел к месту побоища в тот момент, когда торжествующий противник подмял Виктора и растирал его лицо бескозыркой, сорванной с головы незадачливого юнги.
      Стиснув зубы, юнга вертел головой и барабанил каблуками по земле.
      — Говори: «Ай, не буду!» Говори: «Ай, не буду!» — требовал победитель.
      — Не скажу… не скажу! — пыхтел Виктор. — Я ещё… на тебе посижу, рыжая команда…
      Рассыльный сделал страшное лицо и загорланил:
      — Отставить! Прекратить! Руки по швам!
      Мальчики вскочили и, тяжело дыша, уставились на него. Рассыльный смерил их презрительным взглядом, пожал плечами и холодно сообщил:
      — Вы арестованы. Юнга, надеть бескозырку. За мной!
      — Куда? — спросил Виктор, но прочитал на ленточке надпись «Змей» и стал мрачнее тучи.
      Опять «Змей»!.. Никуда не уйдёшь от этого «Змея». А этим «Змеем» командует Кравцов, знакомый Фёдора Степановича, значит, вся эта история станет известной на блокшиве…
      Виктор сердито нахлобучил помятую бескозырку с надорванной ленточкой, его противник застегнул курточку, и мальчики, с ног до головы покрытые пылью, отправились на «Змея».
      Но что за судно «Змей» и кто такой командир Кравцов?
      «Змей» — посыльное судно, о чём говорят буквы «п/с», стоящие перед кавычками, а посыльное судно — это такое судно, которое выполняет различные поручения штаба флота и должно сразу поспеть в тысячу различных пунктов. А командир Кравцов — очень молодой, очень исполнительный и весьма самолюбивый командир, который считает, что кое-кто недооценивает и — это особенно тяжело для молодого командира — не уважает «Змея». Кравцов неправ. «Змей» уже давно добился уважения, и товарищи Кравцова виноваты только в том, что считают п/с «Змей» именно п/с «Змеем», маленьким судёнышком, которое…
      Судёнышко! Кто смеет утверждать, что Кравцов командует судёнышком! На «Змее» все уверены, что под их ногами палуба гиганта, без двух минут линкора. Что касается водоизмещения, то «Змею», конечно, не повезло. Даже приняв полный груз топлива, провианта и приказов штаба, он вытесняет слишком мало воды. Но зато п/с «Змей» — это воплощение аккуратности и чистоты; он весь сверкает, блестит, он не знает, что такое пыль, сор, ржавчина, и служит также блестяще и аккуратно. Кравцов принял девизом своей жизни поговорку: «Если приказ выполним, то уже выполнен, а если невыполним, то будет выполнен своевременно или немного раньше». Этому командиру моряки ставили в вину только то, что он сам и его команда иной раз говорят о самых простых вещах замысловатым языком.
      — Прошу, корсары и пираты! — сказал рассыльный, и хмурые пираты и корсары ступили на блестящую палубу.
      Командир поджидал их, стоя на мостике. Перегнувшись через поручни, он разглядывал мальчиков, и его озорные глаза улыбались. Признаться, он был рад этому происшествию: торчать в пустой гавани не очень-то весело. Мальчики не видели его улыбки. В ожидании выговора они стояли потупившись и сосредоточенно сопели.
      — Кто виноват? — спросил Кравцов быстро.
      Мальчики молчали.
      — Повторяю вопрос: кто виноват, кто затеял драку, кто начал?
      Виктор вспомнил вчерашний разговор с Фёдором Степановичем, искоса взглянул на своего противника, набрался духу и весьма негромко сказал:
      — Я…
      — Ничего не слышу.
      — Я! — крикнул Виктор.
      — Правдивость похвальна, — важно заявил Кравцов. — Теперь изложи причины вооружённого конфликта.
      Виктор понял, что от него требуют.
      — Он… вчера… помешал мне поговорить с краснофлотцем… который отобрал мои флажки… и я хотел накормить его пылью…
      — А получилось не совсем по плану, — добавил Кравцов. — Но так или иначе драка кончена, и вот вам решение: ты, юнга Лесков, и ты, мальчик, вы арестованы за безобразное поведение на стенке военной гавани. Товарищ рассыльный, доставьте буянов в каюткомпанию и сдайте под надзор вестовому до тех пор, пока я не придумаю, как с ними поступить в дальнейшем.
      Мальчики испуганно переглянулись.
      — Прикажете их помыть? — спросил рассыльный,
      — Обязательно. Пускай этим займётся вестовой.
      Виктор и рыжий мальчик почувствовали, что они попали в крепкие руки. Командир проводил растерявшихся мальчиков улыбкой и вдруг насторожился: далеко, за воротами Усть-Рогатки, послышался автомобильный гудок, хорошо известный Кравцову.
     
      НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ
     
      Кают-компания «Змея» была отделана полированным красным деревом. В ней стояли буфет, стол и диваны. Вестовой Красиков, смуглый и худенький, в своём белоснежном халате был похож на высохший стручок акации. Он вытирал мягким полотенцем тарелки голубого сервиза и беседовал с Митрофаном — чёрным корабельным котом. У Митрофана была блестящая шерсть и зелёные глаза. Немного портило Митрофана то, что он имел всего одно ухо, но, впрочем, на «Змее» все к этому привыкли и совершенно искренне считали Митрофана красавцем. Если друзья корабельного кота и вспоминали об отсутствующем ухе, так только для красного словца.
      — Что в тебе хорошо, Митрофан, так это чистоплотность, — говорил Красиков коту. — Тут под тебя не подкопаешься. А что касается поведения, так ты скотина. Кто вчера стащил котлету у механика? Ты стащил! Скажи пожалуйста, какой смелый на котлеты и какой осторожный насчёт крыс! Знаешь небось, что механик простит, а крысы и последнее ухо отгрызть могут. Эх ты, крысиная закуска!
      Кот бросил на него укоризненный взгляд и беззвучно открыл рот. Вероятно, он хотел сказать: «А ты пробовал крыс ловить? Попробуй, а я посмотрю, сколько у тебя ушей останется».
      Дверь открылась, и рассыльный ввёл в кают-компанию мальчиков. Вестовой, увидя их, ахнул и прислонился к буфету.
      — Это что за явление? — спросил он шёпотом.
      — Арестованы за драку на стенке, — деловито сообщил рассыльный. — Отдаются под твой надзор. Обоих приказано вымыть.
      — Уведи! — взмолился Красиков. — Это же зараза…
      — Ничего не могу. Командир приказал.
      — Вот! — с отчаянием воскликнул вестовой, обращаясь к Митрофану, который при виде мальчиков распушил хвост и вскочил на буфет. — Вот два типа! Виктор Лесков, уж конечно, тут как тут.
      — Я к вам не просился, — буркнул Виктор и ещё больше насупился. — Сами арестовали, а сами ещё и смеются.
      — Ах, вот ты как разговариваешь! — сразу пришёл в себя вестовой. — Хочешь серьёзного отношения? Пожалуйста! Будьте так добры!
      Он схватил мальчиков за руки, с шумом выставил их из кают-компании, отодвинул дверь ванной, и оттуда сейчас же послышался плеск воды, топот ног, фырканье. Из ванны Виктор вышел чистенький, ошеломлённый, а затем сияющий Красиков ввёл в кают-компанию такого же чистенького и не менее ошеломлённого рыжего мальчика.
      — Вот теперь вы, ребята, похожи на людей, — сказал вестовой. — Похожи, но не совсем. Это половина дела, а вот вам культурное занятие.
      Он достал из нижнего отделения буфета шкатулку:
      — Получайте иголки, нитки и пуговицы по счёту. Садитесь и работайте. Тебе, юнга, надо ещё и локоть зашить. Ишь как разорвал!
      — Я не умею, — сердито ответил Виктор. — Он мне разорвал, он пускай и зашивает.
      — Кто он?
      — Рыжая команда.
      Вестовой торжественным тоном спросил мальчика:
      — Как тебя зовут и величают?
      — Митя, — сконфуженно ответил тот. — Митя Гончаренко.
      — Лесков, запомни! Попробуй его ещё раз назвать не по имени, а… по цвету. Честное слово, в газету напишу, что ты пускаешь обидные клички. Будто не знаешь, что на Красном флоте это запрещено. Точка! Вот тебе, Митя, иголка и прочее. Научи юнгу Лескова пришивать пуговицы и чинить. А то весь флот неряху засмеёт.
      Митя неохотно потянулся к бушлату Виктора, но юнга бросил на него сердитый взгляд и начал вдевать нитку в иголку.
      — Дошло, — с удовлетворением отметил вестовой. — А ты, Митя, где живёшь? Папа, мама, братья, сестры есть?
      — Нет, никого нет… Сестра есть… Она в швальне Главвоенпорта работает.
      — А ещё кого-нибудь имеешь?
      — Брат на линкоре строевым служит.
      — Понятно! А моряком когда станешь? — с улыбкой спросил вестовой.
      — Брат говорит, что меня в военно-морское училище отдаст, — сказал мальчик и украдкой взглянул на Виктора. — Только ещё не скоро меня во флот возьмут.
      — И вовсе совсем не возьмут, — буркнул Виктор. — Нос не тем концом пришит. Довольно странный нос…
      — Юнга! — прикрикнул Красиков. — Опять авралишь?
      — Да, а почему он мне подножку дал? Дал подножку и задаётся. Как же, победитель!..
      — Нет, неправда, неправда! — возразил Митя и так покраснел, что веснушки на его лице стали белыми. — Я честно! Я без подножки! Это он о тротуар споткнулся. Я видел…
      — И не ври, не ври! — настаивал Виктор. — Тротуар где, а я упал где?
      Вестовой рассмеялся от всего сердца:
      — Митрофан, смотри, какие котята! Ну-ка, рассказывайте, что у вас случилось, а я вам чайку согрею. Хоть вы и арестованные, а кормить-поить вас нужно.
      Не успел он включить электрический чайник, не успели мальчики начать рассказ о своей баталии, как наверху раздался заливистый свисток, кто-то прокричал: «Все наверх, с якоря сниматься!» Над кают-компанией тяжело затопали. Застучала лебёдка. «Змей» покачнулся и вздрогнул, точно потянулся после сна.
      — Батюшки! — воскликнул вестовой. — Поехали… А ведь в море волна! Пропала посуда!
      Он бросился убирать свои драгоценные голубые тарелки. Мальчики переглянулись.
      — Куда мы? — спросил Митя, приподнимаясь.
      — Не знаю! — Виктор пожал плечами. — А ты испугался, сухопутная крыса?
      — Ничего не испугался. Ты чего пристаёшь?..
      Только убрав последнюю тарелку, вестовой вспомнил о мальчиках и растерялся.
      — А вас куда? — спросил он, будто мальчики знали, в какой буфет их надо спрятать. — А с вами как? Беда, честное слово!
      Он выбежал из кают-компании и через минуту вернулся успокоенным.
      — Ну, ребята, история получилась! — сообщил он. — «Змей» в море пошёл. Надо секретные приказы по месту назначения доставить на форт.33[33] Штаб приказал в порядке высшей срочности. Вот как… Командир велел передать вам, что теперь вы, так сказать, не арестованные, а пассажиры. Можете даже на мостик подняться. Понятно? Командир велел на берег семафор передать, что вы у нас. Понятно?
      — Понятно! — в один голос сказали мальчики и вскочили.
      «Змей» шёл к воротам гавани. Семафор, переданный по приказу Кравцова на берег, читался так:
      «На блокшив. Виктор Лесков и Митя Гончаренко с нами. Передайте работнице швальни Гончаренко».
     
      ЮНЫЕ МОРЕХОДЫ
     
      Когда ворота военной гавани остались за кормой и «Змей» пошёл по фарватеру, Кравцов обернулся к мальчикам, которые забились в угол мостика, и спросил:
      — Ещё не помирились? Ну и будете со мной плавать, пока не помиритесь. Нет худа без добра: оморячитесь, по крайней мере форт увидите.
      Его тон ободрил Виктора.
      — Форт! — протянул он. — А я думал…
      — А ты думал, что мы отправились в океан? Нет, пока мы далеко не ходим. Придётся вам, юные мореплаватели, составить мне компанию до форта и обратно. Это не займёт много времени. К ночи вернёмся в Кронштадт.
      — Мне на линкор «Грозный» надо, — сказал Виктор. — Фёдор Степанович приказал…
      — Это насчёт красных флажков? Понимаю! Но линкор далеко в море, мы его не нагоним. Через несколько дней флот вернётся в гавань, и ты получишь свои флажки. Ну, а ты, мальчик в кепке? Тебя зовут Митя? Ты не сердишься, что я взял тебя в море?.. Ты флажки не терял?
      — Нет, не терял, — смущённо ответил Митя. — А на линкоре у меня тоже брат есть…
      — А ещё где у тебя есть брат?
      — А ещё больше нет.
      Кравцов сделал серьёзное лицо и торжественно объявил:
      — Вы зачисляетесь на корабельное пищевое довольствие. Помещаться будете в кают-компании. Обязаны соблюдать установленный на корабле порядок службы и жизни. Всё уразумели? Прекрасно. Можете остаться на мостике, для вас это интересно… Лево руля, лево руля, так держать!
      Юные мореходы принялись глазеть, не зная, чему отдать своё внимание в первую очередь. Очень интересно было наблюдать за штурвальным.34[34] Он большой, широкоплечий, с немного рябым лицом и сжатыми губами. Светлые упорные глаза смотрят всё вперёд, всё вперёд, а крепкие большие руки легко поворачивают штурвал,35[35] заставляют корабль послушно ложиться на заданный курс. Мальчики смотрели на штурвального и справа, и слева, и в упор, но краснофлотец, занятый своим делом, не удостоил их ни одним взглядом, и лицо его оставалось гордым и холодным.
      Ах, хорошо быть штурвальным! Весь корабль подчиняется малейшему движению этого спокойного человека с упорными светлыми глазами. Но очень интересно также наблюдать волны, пенный след за кормой, оградительные знаки фарватера — вешки, буйки. Жаль, что у человека только два глаза: их не хватает, и приходится вертеться волчком, чтобы всё охватить.
      — Кончится тем, что вы просверлите корабль сверху донизу и пойдёте под киль, — сказал Кравцов, стоявший на узеньком мостике «Змея». — Не мешать!
      Мальчики, как намагниченные, прилипли к поручням. Виктор, обдумывая план действий, сказал:
      — Сначала буду смотреть на волны, а потом буду учиться штурвалить. А потом, когда научусь…
      — Я тоже научусь, — откликнулся Митя.
      — Мне до тебя дела нет и не надо, — фыркнул Виктор. — Ты подножки даёшь… Таких корсары на реях вешали. Вот!
      — И мне до тебя дела нет, — ответил Митя. — А подножек я не даю. Очень нужно. Я и без подножек сильнее тебя, хотя ты и толстый, а я худой.
      — Скажи честное пионерское, что не даёшь подножек, — предложил Виктор.
      — Честное пионерское! Очень мне нужно подножки давать! Я тоже корсаром могу быть. Я читал, как это…
      — Смотри, смотри! Там за стенкой мачты блокшива.
      — А там вышка службы связи. Правда?..
      — И каменный сорокатрубный крейсер! Смотри, там!
      — А вот здесь две мартышки на мостике базар устроили, — серьёзно отметил Кравцов. — Прошу прекратить гам!
      У мальчиков вытянулись лица, и они замолчали. Вокруг всё было необычайно: серое небо низко висело над взлохмаченным морем, не переставая дул ветер, волны закипали белой пеной, и чем дальше уходили гранитные стенки гавани, тем выше становились волны. «Змей» качнулся раз, другой, третий. Потом он зарылся носом, и показалось, что море впереди вздулось водяным горбом, а море позади корабля вместе с Кронштадтом поползло вниз. Затем корма осела, море за кормой поднялось стеной, а впереди опустилось так низко, что у мальчиков захватило дыхание и во рту стало сладко. Так и пошло: море опускалось, поднималось, падало, снова вздымалось, и стало очевидно, что это самая настоящая морская качка.
      — Штывает, — солидно сказал Виктор, подражая старым морякам. — А я могу не держаться за поручни.
      — Я тоже.
      Они выпустили поручни, но «Змей» провалился между двумя водяными холмами, и мальчики снова уцепились за холодный медный прут.
      — Люблю штормовую погодку! — сказал Виктор баском и вдруг почувствовал, будто кто-то начинает медленно выворачивать его наизнанку, как длинный чулок. Это было так противно, во рту стало так плохо, что он плюнул за борт.
      — Кто плюёт с мостика? — строго спросил Кравцов.
      — Я, — хрипло ответил Виктор, чувствуя, что вот-вот чулок будет вывернут до конца и вместе с этим погибнет его доброе морское имя.
      — И я, — эхом откликнулся Митя.
      Кравцов повернул мальчиков к себе и заглянул в их лица. Виктор сделался пятнистым, загар уступил место зеленоватой бледности. У Мити веснушки стали почти незаметными, а глаза смотрели жалобно. Виктор хотел улыбнуться и не смог.
      — Так-так, — сказал командир «Змея» весело. — Молодые мореплаватели начинают знакомиться со своей родной стихией. Разве ты, Виктор, не ходил в свежее море?
      — Нет, ходил один раз на «Ударнике»… Когда тихо…
      — Крупный пробел в твоём воспитании. Что ж, постарайся восполнить его. Вот хороший случай немного оморячиться.
      Виктору было не до этого. Ветер уже запел в снастях свою однообразную морскую песню, мелкие холодные брызги залетали на мостик судёнышка, мальчиков начала пробирать дрожь.
      — Отправляйтесь вниз! — приказал Кравцов. — Главное средство от качки — это не бояться качки. Но если у вас ничего не выходит, лучше всего заснуть. И не стыдитесь, ребята. Морская история знает несколько знаменитых адмиралов, которые терпеть не могли качки и во время шторма не вставали с койки.
      Мальчики не были знаменитыми адмиралами, но они единодушно признали, что морская болезнь — это гадость, и, подавленные, направились к трапу. Им казалось, что их ноги набиты ватой, во рту сладковатая ржавчина, а живот крепко стянут холодным железным обручем.
      Корабельный кот презрительно посмотрел на перекошенные лица пассажиров, потянулся и нехотя уступил место на диване. Корабельный механик, совсем молодой человек, сидевший в уголке кают-компании за стаканом чая, улыбнулся обессилевшим мореходам и сказал:
      — Да, к морю надо привыкнуть…
      Они опустились на диван и закрыли глаза, чтобы не видеть лампы, которая медленно-медленно качала сиреневым абажуром.
     
      ПРИСПУЩЕННЫЙ ФЛАГ
     
      Виктор проснулся от тишины.
      Только что волновалось, закипало пеной море, ветер взбивал волны, гудел в ушах, корабль заваливался то носом, то кормой, а теперь так спокойно и тихо, будто всё это приснилось. Только голова немного тяжёлая и не хочется открывать глаза. Впрочем, с этим можно не спешить.
      До слуха доносятся тихо сказанные слова:
      — Он сын минёра с судна «Ударник», а этот «Ударник» прикомандирован к блокшиву и ему подчиняется. Вы недавно на флоте, а то вы, конечно, знали бы Павла Лескова. Это был хороший минёр, участник гражданской войны…
      Виктор приоткрыл один глаз.
      Лицом к нему, помешивая ложечкой в стакане, сидел механик, слушая командира «Змея» Кравцова.
      «Сейчас проработают меня за красные флажки, — подумал Виктор с тоской. — Вот взялись!.. Хорошо, что рыж… Митя спит».
      Он ошибался — речь шла не о флажках.
      — Вы знаете, что ещё с тех времён, когда Англия хотела задушить революцию, в Финском заливе кое-где попадаются английские мины, — начал Кравцов. — Ведь Англия минировала тогда подступы к Ленинграду… Не все мины выловлены. Шторм срывает то одну, то другую, гонит куда придётся, и вот получайте, к вашим услугам! Хорошо, если берег пустынный и можно просто-напросто взорвать непрошеную гостью. А если её занесёт, например, в Зелёную бухту… Бухта маленькая, довольно открытая. Возле самой воды построен центральный заводской цех. Однажды такую вот дрейфующую мину36[36] штормом загнало в Зелёную бухту. Поручили дело Лескову. Он не решился на месте разоружить старую, проржавевшую мину — она могла взорваться и разрушить заводской цех. А тут неожиданно разыгрался ветер.
     
     
      Лесков вплавь вывел мину из бухты, за мысок. Он был хорошим пловцом. А дальше… Точно неизвестно, что случилось, отчего взорвалась мина. Может быть, она ударилась о подводный камень… В общем, в тот день вахтенный доложил мне, что на блокшиве флаг приспущен. Через несколько минут все на флоте уже знали, что погиб Лесков… Это было общее горе. Моряки любили славного минёра…
      — И никаких следов? — спросил механик.
      — Ничего! Минная смерть работает чисто.
      — А мальчик?
      — Левшин привёз Виктора откуда-то из-под Москвы, где он жил у тётки. Сначала он хотел усыновить его. Ведь покойный Лесков был его старым другом. Но штаб бригады траления посоветовал команде блокшива взять мальчика на воспитание. Так появился на флоте Виктор Лесков, — закончил Кравцов громко. — Доставляет он немало хлопот своим воспитателям, а сейчас притворяется спящим. Встань, Лесков! Если о тебе говорят, не зная, что ты слушаешь, надо встать и доложиться.
      — Есть, — тихо ответил Виктор.
      — Коли есть, так слава и честь, — одобрил Кравцов, и эта поговорка так живо напомнила Виктору Фёдора Степановича, что он сморщился и отвернулся.
      Механик взял Виктора за руки и привлёк к себе. У него были добрые, немного близорукие глаза.
      — Вот какие бывают истории, Витя, — сказал он тихо. — Подслушивать, конечно, очень плохо. У тебя какая-то неприятность с флажками? Да?
      — И очень большая, — отметил Кравцов.
      Виктор с трудом прошептал:
      — Я всё равно флажки скоро достану. Мне теперь без флажков нельзя.
      Переговорная труба в эту минуту засвистела по-змеиному. Командир вынул из рупора втулку, в которую был вделан свисток. Из трубы раздался голос с вахты:
      — Товарищ командир, в ковш37[37] форта входит «Водолей»…
      Затем тот же голос добавил:
      — Товарищ командир, прибыл рассыльный от командира форта. Желает видеть вас.
      Кравцов поднялся с места. Уходя, он сказал вестовому, показывая на мальчиков:
      — Товарищ вестовой, напоите их чаем. Выдайте из моего индивидуального запаса банку варенья и две плитки шоколада. Потом они могут сойти на стенку. Только… — командир строго посмотрел на Виктора, — на стенке не драться и далеко не уходить.
      Командир вышел.
      Виктор сердито сказал Мите:
      — Вставай, соня! Только и умеешь подножки давать.
      Митя поднялся, протирая глаза. Вестовой стучал тарелками, Митрофан, облизываясь и мурлыча, щурился на стол.
      — Странно! — задумчиво проговорил вестовой. — Вместо того чтобы сбегать в ванную и умыться перед едой, пассажиры глазеют на меня во все иллюминаторы, глотают слюнки, а сами ни с места.
      Мальчики поспешили исправить свою оплошность и, вернувшись в кают-компанию, увидели на столе тарелки, полные супа, котлеты, банку с вареньем и плитки шоколада. Вестовой придирчиво осмотрел их руки, посоветовал беречь котлеты от Митрофана, приказал не разговаривать с полным ртом и вышел подышать свежим воздухом. Мальчики набросились на суп и котлеты с такой жадностью, что не успели заметить их вкуса. Когда очередь дошла до варенья, Виктор, отдуваясь, сказал:
      — Тебе половина, мне половина. Дели!
      — Хорошо, — согласился Митя и положил на его тарелку три четверти содержимого банки.
      — Неправильно, неправильно делишь! — запротестовал Виктор. — Я уже не сержусь, что ты дал мне подножку. Подвинь свою тарелку к моей.
      Митя вспыхнул:
      — Какой ты!.. Не давал я подножки!
      — А зачем тогда ты мне положил больше варенья? Ага! Значит, дал подножку, а теперь самому стыдно…
      — И вовсе нет… Я не потому… — горячо заговорил Митя. — Я потому, что слышал… Вот. Я не спал и всё слышал, как твой отец погиб минной смертью. И мне его жаль и тебя жаль, хоть я тебя и накормил пылью. Если бы ты ко мне там, на стенке, не пристал, я не стал бы драться. Я не люблю драться. Я, только когда сердитый, дерусь.
      Его худенькое личико светилось такой добротой, что Виктор опустил глаза. Он набрал полную ложку и предложил:
      — Хочешь быть моим дружком-годком, хоть ты и сухопутный?
      — Хорошо, давай будем дружками-годками, — с радостью согласился Митя. — Я только сейчас сухопутный, а потом буду моряком. А потом мы вместе станем героями, как твой отец. Хочешь?
      — Конечно, хочу. Только мне пока нельзя, — с важностью сказал юнга. — Надо сначала достать красные флажки, а то сейчас я штрафной.
      Митя с уважением посмотрел на Виктора:
      — А ты мне расскажешь, как ты флажки потерял? У тебя остался только чехол?
      — Конечно, я должен тебе рассказать, потому что теперь ты мне друг, — вздохнул Виктор. — Но сначала пойдём посмотреть форт. Я никогда ещё, ни разу не бывал на форту, если правду сказать. Пустовойтов — дядя Толя — говорил мне, что на форту очень интересно. А ты умеешь в кино ходить бесплатно? Там есть билетёрша, у неё правый глаз весь из стекла, так что надо проходить с правого борта, чтобы она не видела. Но я не хожу бесплатно. Костин-кок отчисляет мне денег на билеты в кино. А ты умеешь драться боксом? Для этого надо знать, что такое хук и аперкот. Слушай, дадим Митрофану шоколада: сначала ты от своей плитки, а потом я от своей…
      Когда мальчики поднялись на верхнюю палубу, чёрный кот следовал за ними, тёрся о ноги Мити, мурлыкал и, по-видимому, был готов идти за мальчиками куда угодно. А идти было некуда, и мальчики оглянулись, разочарованные. Митя думал, что форт — это такая крепость, какие нарисованы в книжках: с зубчатыми стенами, высокими башнями, рвами и валами, а на поверку оказалось, что это маленький плоский Островок-пятачок, который лежал на поверхности вечернего, тусклого моря тёмной заплатой. Поперёк островка вытянулось одноэтажное здание с узкими окнами и всего с одной стеной, так как другие стены ушли под земляную насыпь. За этим зданием там и сям чернели какие-то возвышения, а в общем, не было ничего занимательного.
      — У, и совсем, даже ничуть не интересно, — протянул Митя. — А мне говорили, что форт — это как настоящий корабль.
      — И правильно говорили, — раздался голос вестового, стоявшего на мостике. — Только на форту всё под землёй — ходы, переходы, крюйт-камеры,38[38] лазарет… Ну, а отсюда, конечно, не видно. Куда пойдёте, ребятки?
      Куда пойти? Мальчики оглянулись. «Змей» стоял у стенки маленькой гавани, на берегу которой было несколько служебных построек. У противоположной стенки темнел грузный корпус другого судна, и было непонятно, как это солидное судно могло забраться в каменный ковш-гавань, не повредив себя и «Змея», Вестовой сообщил мальчикам, что это судно называется «Водолей», что «Водолей» доставил на форт пресную воду и продукты, что сейчас он заканчивает перекачку волы: «Слышите, как стучит помпа?» — и потом двинется в море на дальние форты, а может быть, и флоту понадобится. В заключение вестовой посоветовал мальчикам побродить по стенке: «Только, конечно, без баловства, ребята!» — и позволил взять с собой Митрофана, но с условием, что кот будет возвращён на родной корабль целым и невредимым.
      — Это наше корабельное имущество. Мы к нему привыкли, хоть он и одноухий, — сказал вестовой и ушёл в кают-компанию.
      Митя посадил Митрофана на плечо, и кот в знак особого доверия обнял его за шею пушистым хвостом и замурлыкал на ухо.
      — Не щекочи меня усами, — сказал Митя со смехом. — Знаешь, Витя, что он говорит? Он говорит: «Шоколаду, шоколаду, шоколаду…»
      — Потом, — ответил озабоченный Виктор, вглядываясь в силуэт «Водолея».
      Друзья обошли гавань и остановились возле кирпичной сторожки, у самого борта «Водолея». На носу корабля разговаривали несколько человек. Борт «Водолея» приходился в уровень со стенкой гавани.
      — Смотри, сколько там мешков, бочек, ящиков. Это продукты, да? — спросил Митя, показывая на судно. — Вот здорово можно в прятки играть! Спрячешься, и не найдут…
      Виктор что-то шепнул на ухо своему другу. Митя отрицательно покачал головой. Виктор с досадой пробормотал сквозь зубы:
      — А говоришь, что моряком будешь. Как же, моряк! Держи карман шире!
      Митя пожал плечами и промолчал. Юнга снова зашептал ему на ухо.
      — Не хочу, — сказал Митя, но уже не так решительно. — Нехорошо это… Вестовой говорил, что «Водолей» идёт на форты.
      — А может, и флоту понадобится, — напомнил Виктор. — Тоже, друг!
      Они замолчали.
      — Кормовые отдать! — скомандовал кто-то с мостика «Водолея». — Носовые выбрать!
      На «Водолее» началось движение. Позванивал машинный телеграф, за кормой судна зашумела вода, вспененная винтом. Борт «Водолея» вздрогнул, и в полутьме было видно, что он чуть заметно движется вдоль стенки.
      — Мяу! — вдруг заорал Митрофан, всеми когтями вцепился в плечо мальчика, а потом спрыгнул на землю.
      Случилось то, чего никто не мог предвидеть. Послышался звонкий, заливистый лай. Маленькая задорная дворняжка мчалась к Митрофану с явным желанием растерзать его на клочки. В ту же минуту всё кругом озарилось короткой жёлтой вспышкой, и островок вздрогнул от тяжёлого удара. На секунду сердца мальчиков остановились — такой гулкий грохот прокатился над морем. Начались стрельбы.
      Митрофан ещё раз мяукнул, мелькнул по стенке чёрным клубком и исчез.
      — Он удрал на «Водолей», он на «Водолей» прыгнул! — с отчаянием воскликнул Митя.
      — Ага, мы потеряли корабельное имущество! — зловеще сказал Виктор. — Митька, если ты мне друг, за мной!
     
      «АЛЛО, НА ФОРТУ!»
     
      Командир блокшива сидел в кабинете дежурного службы связи и нетерпеливо ждал, когда можно будет поговорить с фортом. Телефонные аппараты толпились на большом столе, и дежурный хватался то за одну, то за другую трубку, срывал их с рычагов, слушал, записывал, иногда вскакивал, отодвигал и снова задёргивал зелёную занавеску: за ней скрывалась большая карта Балтийского моря, на которую были наколоты силуэты кораблей, вырезанные из картона. С одного взгляда было видно, где находится тот или другой корабль. Возле форта, например, были приколоты силуэты «Водолея» и «Змея».
      Дежурил молодой командир. Его лицо разгорелось. Мягкие светлые волосы прилипли ко лбу и потемнели. В трубку телефона он кричал так властно, точно командовал на корабле.
      — Сейчас, сейчас, — успокаивая, говорил он нахмуренному Левшину. — Сейчас вызовем форт. Скоро его очередь. Сию минуту!
      Он знал, что, если Левшин теряет полчаса для того, чтобы получить трёхминутный разговор с фортом, значит, у него имеется какое-то важное дело.
      Когда дошла очередь форта, дежурный завопил в трубку:
      — На форту! Алло, на форту! Кончились стрельбы? Позовите командира форта. Командир форта? Привет! Товарищ командир, «Змей» ещё у вас? Кто ушёл? «Водолей»? Спасибо, отметим. А «Змей»? Вот-вот! Попросите к телефону командира «Змея». Что? Он у себя? В таком случае…
      Фёдор Степанович подошёл к столу и протянул руку. Дежурный прокричал:
      — С вами сейчас будут говорить!
      — Алло, товарищ Алексеев! Говорит Левшин… Да! Здравствуйте. У меня просьба: попросите к телефону Кравцова, командира «Змея», и пассажира на борту «Змея» Виктора Лескова, воспитанника блокшива. Да! Буду очень благодарен…
      Старик кивнул дежурному и крепче прижал трубку к уху. Он слышал шорох, поскрипывание, точки-тире телеграфа. Сюда же примешался какой-то деловой разговор по интендантской части. Настойчивый голос монотонно повторял: «И пятьдесят мешков муки, пятьдесят, пятьдесят!» Наконец сквозь шорох и гудение проводов послышался точно закутанный в вату далёкий голос:
      — Алло, Кронштадт! Это я, Кравцов. Вы, Фёдор Степанович? Хотели поговорить с Виктором? К сожалению, мы не нашли его. Не нашли и второго пассажира, Митю Гончаренко. Исчез и наш чёрный кот Митрофан.
      — Как! Куда? — выкрикнул старик и затем в сердцах положил трубку на рычаг.
      В это время дежурный отодвинул зелёный занавес и передвинул силуэт «Водолея» на фарватер, обозначенный пунктиром.
      — Как дела, товарищ Левшин? — спросил он. — Кажется, речь идёт об отважном юнге Лескове. Как он поживает?
      — Чудесно поживает, — ответил старик, бросая сердитый взгляд на силуэт «Водолея». — Заработал ещё пять суток без берега.
      — Что случилось? Очередной проступок?
      — Куда отправился «Водолей»? — вместо ответа спросил старик. — На самые дальние форты? Благодарю вас!
      Левшин нахлобучил фуражку, поправил на себе сумку противогаза и вышел на улицу. Здесь всё было беспокойно. Ощущение тревоги навевали тишина и темнота улиц, движение молчаливых патрулей, беспорядочные порывы ветра.
      — Ох, скверный мальчонка! — ворчал старик. — Тебе это даром не пройдёт, будь спокоен. Пять да пять — десять. Десять суток без берега.
      Он попытался представить себе, как Виктор перебирался на «Водолей», и невольно усмехнулся.
      — Собственно говоря, что случилось? — спросил он себя. — Если Кравцов потащил мальчиков в море, то Витька поступил вполне логично, когда продлил путешествие. Наверное, ловко устроился…
      Старый командир поймал себя на том, что одобряет Виктора, и немедленно рассердился.
      — Вот отсидит десять суток без берега и призадумается, — пробормотал он. — Надо обуздать. Немедленно обуздать! Мало ему озорничать в одиночку, так он ещё себе товарища нашёл.
      Кронштадт молчал. Сквозь занавески окон тускло просвечивали огни, готовые погаснуть по первому сигналу учебной тревоги. Подчёркивая безмолвие города-крепости, непонятно где рокотал мотор самолёта.
      — Но как переполошится Костин! — воскликнул старик. — Шутка ли: Витенька в море ушёл!.. Ах-ах!
      В вопросах воспитания Виктора Костин-кок имел лишь право совещательного голоса и не решался открыто оспаривать педагогические указания старика. Правда, он считал, что старый командир блокшива слишком суров, что мальчику нужно было бы дать больше ласки, однако держал всё это в глубоких тайниках своего любящего сердца.
      Но теперь, когда Виктор исчез, кок нашёл случай сказать Фёдору Степановичу всё, что он думает о его педагогических методах. Он заявил, что Витька, видите ли, малыш, что это надо понимать, что Фёдор Степанович запугал мальчика и вынудил его сбежать в море, что товарищ командир раздул детскую шалость, что…
      Командир блокшива вышел из себя и приказал коку замолчать. Он заявил, что не позволит нянчиться с мальчиком, который устраивает безобразия. Он пригрозил коку, что при первой возможности спишет Виктора на плавающую единицу флота, ибо в противном случае Костин совершенно избалует мальчишку.
      Костин-кок подчинился старому и любимому командиру, но всё-таки остался при своём мнении. В этот день из-за огорчений кока винегрет оказался пресным, суп пересоленным, а котлеты слишком сухими. Команда блокшива не осталась в стороне от спора. Бакланов утверждал, что, безусловно, прав старый командир, что Виктора надо приучить к порядку, а Пустовойтов находил строгость старика чрезмерной и печалился по поводу того, что вчера неприветливо встретил Виктора на борту блокшива.
      «Да, кок переполошится, — думал старый командир, приближаясь к своему кораблю. — Но теперь-то он должен понять, что мы действительно распустили воспитанника, что так продолжаться не может!»
      Из темноты выплыла чёрная масса блокшива. На трапе Фёдора Степановича встретил обеспокоенный Бакланов:
      — Товарищ командир, вас срочный пакет из штаба дожидается.
      Ломая на ходу красную сургучную печать, Фёдор Степанович спустился к себе и через минуту потребовал Костина. Иона Осипыч явился. Он испуганно смотрел на своего командира, ожидая самых мрачных вестей о Викторе.
      Фёдор Степанович протянул ему бумажку с печатью штаба и сухо проговорил:
      — Это касается вас, товарищ кок. Вы временно переводитесь на линкор «Грозный». Как видно, без Островерхова у них не ладится на камбузе. Сдайте дела баталёру Андронову и немедленно отправляйтесь в док, на эсминец «Быстрый». Утром эсминец выходит в море на соединение с главными действующими силами… С «Быстрого» перейдёте на линкор. Всё понятно? Надеюсь, на флагмане со своими обязанностями справитесь блестяще… Вы свободны!
      Костин прочитал бумажку и машинально проговорил: «Есть!» Фёдор Степанович отвернулся к столу и, продолжая что-то писать, как бы между прочим сообщил:
      — Кстати, насчёт Виктора. Мальчик перебрался на «Водолей». Сделал он это самовольно, но надо надеяться, что, в конечном счёте, плавание пойдёт ему на пользу. Всё же, вернувшись на блокшив, он получит ещё пять суток без берега… Итого — в общей сложности — десять.
      Костин хотел что-то сказать, но что мог он сказать? Виктор совершил новый проступок, и старик имел право говорить о мальчике холодным тоном. Кок покраснел, отдал честь и молча оставил каюту командира. Укладывая свой маленький фибровый чемоданчик, он печально сказал:
      — Ах ты, Витя, Витя! Что ж ты натворил? Бутерброд получается, юнга, бутерброд. Ты на «Водолей», я на линкор — вот и неизвестно, когда теперь увидимся.
     
      ВЕТЕР ПОЁТ
     
      Качает, качает, качает… Море — это громадные качели, и тяжёлый «Водолей» качается на них без передышки. Вдоль борта с плеском, шорохом, шипением бегут волны неизвестно откуда, неизвестно куда. Ветер проносится над судном. Он свистит свирелью в тонких снастях, он гудит органной трубой в раструбе вентилятора, пофыркивает и дребезжит в парусиновом обвесе мостика. У морского ветра много голосов, они сливаются в музыку морского простора. Тот, кто полюбит её, тот навсегда породнится с морем, но для того, чтобы полюбить её, нужно время и время.
      Мальчики забились в укромный уголок между брезентовыми мешками с хлебом и примолкли. Митя гладил Митрофана. Сначала было неспокойно. «Водолей» покинул гавань как раз в то время, когда начались стрельбы; всё население корабля высыпало на верхнюю палубу и оживлённо обсуждало вопрос о мощности артиллерии форта. Потом верхняя палуба опустела, но кто-то вздумал наводить порядок, передвигал ящики и бочки и ворчал, что на палубе ни пройти ни npoexaть. Это встревожило юных пассажиров. К счастью, любитель порядка, как видно, решил угомониться до утра. Наступило желанное спокойствие, но вместе с ним пришёл холод, которого мальчики раньше не замечали. Они прижались друг к другу.
      Теперь, когда пути к отступлению были отрезаны, Виктор, надо отдать ему справедливость, чуть-чуть раскаивался в своей решимости, а Митя — в своей уступчивости.
      — А я не знал, что в море ещё качка, — прошептал Митя. — Ты привык к качке?
      — Уже стало совсем темно, — сказал после долгого молчания Виктор. — И холодно… На берегу тепло, а здесь холодно. Отчего это?
      — Вот попадёт нам, вот попадёт нам! — сказал Митя.
      — Ну и пускай попадёт! Мы не сами, мы за корабельным имуществом на «Водолей» пришли. Слыхал, что говорил вестовой? Кот — это корабельное имущество, — попытался успокоить его Виктор.
      — Да, а почему тогда мы спрятались? Надо было доложиться… Да, а мы спрятались.
      — Ну и пускай! — с притворной бодростью фыркнул Виктор. — Зато мы на флот попадём…
      Митя замолчал. Виктору стало жалко товарища, которого он вовлёк в новое приключение. Он великодушно сказал:
      — Не бойся. Сейчас найду чем укрыться. Подожди…
      Виктор проскользнул между мешками и исчез. Митя вслушивался в пение ветра, в шорох волн, и ему было тоскливо. Желанный берег отступал далеко в темноту, в неизвестность, и мальчику оставались только вот эта холодная ночь, качка, к которой он ещё не совсем привык, ветровая песня и…
      Из-за мешков выскользнул Виктор. Не говоря ни слова, он присел рядом.
      — Что? — прошептал Митя и тронул товарища за плечо.
      Ему показалось, что юнга дрожит.
      — Слушай, там… — пролепетал Виктор, пристукнув зубами, — там висит человек!..
      Это было такой неожиданностью, что Митя не нашёлся что сказать. Самые страшные страницы прочитанных книг возникли в его памяти, его охватила жуть, точно борт о борт с «Водолеем», накренившись, трепеща обрывками парусов, шёл сказочный «Летучий Голландец» — страшный корабль, обречённый на вечные странствия по морям за преступления своего капитана…
      — Висит, качается… — добавил Виктор.
      — Кто же это? — спросил Митя.
      — А я почём знаю? Такой большой-большой…
      — Надо пойти и посмотреть, — предложил Митя и тоже стукнул зубами.
      — Конечно, — неуверенно поддержал его юнга.
      Они посидели ещё немного, нерешительно поднялись и, захватив с собой Митрофана, подталкивая друг друга, пробрались через завалы ящиков на левый борт «Водолея». Митя вгляделся в темноту и так стиснул Митрофана, что корабельное имущество выпустило все свои когти.
      Над палубой, под навесом, качалась на ветру большая человеческая тень. Мальчики отступили на шаг и затаили дыхание.
      — Надо… подойти. Может, он неживой, — прошептал Митя.
      — Да-а… Подойди…
      — Давай подойдём вместе.
      — Хорошо… Что же ты стоишь?
      — А ты чего стоишь?
      — Я скажу раз-два-три, и мы сразу вместе подойдём. Ну, раз-два-три! Что же ты стоишь?
      — Ты стоишь, и я стою…
      — Эх, — презрительно процедил Виктор. — А ещё хочет моряком быть!..
      Они с мужеством отчаяния бросились вперёд и одновременно схватились за то, что казалось им висящим человеком. Это было что-то холодное, гладкое и пахло резиной.
      — Да это водолазный костюм! — воскликнул Виктор восторженно. — Эх ты, шляпа!
      Ну да, это был обыкновенный водолазный скафандр.39[39] И сразу кругом произошли замечательные перемены. Всё стало простым, понятным, страхов как не бывало, и мальчики почувствовали себя хозяевами «Водолея». Они обвинили друг друга в трусости и начали устраиваться на ночь: постелили пустые мешки на палубу, другими укрылись и, гордые своей смелостью, начали болтовню о корсарах, о пиратах и об индейцах. Оказалось, что оба предпочитают быть пиратами или, на худой конец, корсарами. Виктор спел свою песенку, и Митя позавидовал товарищу, но юнга успокоил его:
      — Вернёмся в Кронштадт, я попрошу Бакланова, чтобы он и про тебя песенку написал.
      Под мешками было тепло. Митрофан добродушно мурлыкал. Даже ветер пел не так печально. Даже волны шумели не так угрюмо. И «Водолей» качался, качался, наполненный запахами хлеба, постного масла и солёной капусты.
      — Ты спишь? — спросил Виктор.
      — Нет…
      — Давай рассказывать.
      — Хорошо, — согласился Митя. — Сначала ты расскажи мне про красные флажки, а потом я что-нибудь расскажу.
      — Нет, сначала ты. Думаешь, приятно про свой штраф рассказывать?
      — Ну хорошо… Я ведь не приставал. Я первый расскажу…Вот, жили мы все в деревне — сестра Окся, брат Остап и я. А мамы у нас не было. Она давно умерла, а папа ещё раньше умер. Вот мы и жили. У нас хорошо. Сливы, груши растут, честное слово. Можно не покупать, а в саду брать, даже задаром. У нас только сада не было, мы бедно жили. Окся у нас как мама: она добрая и всё работает, всё работает. Вот, когда Остап вырос, его в военкомат вызвали и сказали, что в армию никогда не возьмут. Говорят, «Ты больной». Остап сел письмо писать — три дня писал, а мне не сказал о чём. Написал письмо наркому, что он хочет в Красном флоте служить, и послал его по почте. Ему даже квитанцию такую дали, с чёрной печаткой.
      Окся говорит мне: «Ничего из этого не выйдет. Очень нужно наркому об Остапе думать».
      Вот раз приходит почтальон и приносит повестку.
      Это из военкомата. Остап побежал в город, а там ему сказали: «Нарком спрашивает тебя: хочешь ты лечиться? Если хочешь, ложись в больницу, вылечись и приходи».
      В больнице Остап вылечился, опять пришёл в военкомат, а ему говорят: «Приходи через год, а сейчас тебе ещё рано…»
      Остап подговорил своего товарища Грача, они взяли и поехали в Москву, к наркому — на военную службу проситься…
      — Вот молодцы! — одобрил Виктор.
      — Да, они смелые. У них и денег не было. Совсем не было. Они в вагонах танцевали, им за это давали денег и хлеба.
      Приехали Остап и Грач в Москву и пошли к наркому. А нарком занят. Они на улице подождали, нарком вышел, и Остап ему честь отдал. Нарком спрашивает: «Чем могу служить?»
      — Так и спросил?
      — Так и спросил. Остап говорит: «По вашему приказу, товарищ нарком, я вылечился, приехал служить на корабле и товарища привёл. Он тоже смелый». Нарком засмеялся и сказал: «Очень хорошо, что вы такой исполнительный». Приказал он докторам осмотреть их, а потом и говорит: «Надеюсь, вы будете хорошими моряками». Вот и поступил Остап во флот.
      — Не во флот, а на флот.
      — Ну, поступил он на флот, и Грач тоже. А потом мы с Оксей приехали в Кронштадт. Окся в швальню поступила, а Остап хочет машинистом стать.
      — Вот бы встретить наркома! — сказал Виктор. — А то я его ни разу не видел. Только на картинках. Всё равно я бы его сразу узнал и честь отдал. А ты узнал бы?
      — Ну конечно! И я тоже честь отдам…
      — Только трудно его встретить… Он как приедет в Кронштадт, сейчас на корабль, с якоря сниматься — и сразу ушёл в море. А наш Фёдор Степанович его видел, когда бронепоездом командовал. Нарком приезжал осматривать бронепоезд… И Костин-кок его тоже видел… Смотри, как у Митрофана глаза блестят. Зелёные…
      Совсем близко, за бортом, шумела волна, однообразно пел ветер, мерно работала старая корабельная машина. Всё это усыпляло мальчиков.
      — А теперь расскажи мне… о красных флажках… — пробормотал Митя.
      — Хорошо, — согласился Витя, и они заснули.
      «Водолей», укачивая юных путешественников, шёл на запад по свежему морю.
     
      КОРАБЕЛЬНОЕ ИМУЩЕСТВО В ОПАСНОСТИ
     
      Два матроса «Водолея» — один длинный, тощий, усатый, другой маленький и круглый — на цыпочках, приседая, шли по безлюдной палубе. Со стороны могло показаться, что эти солидные, уже не молодые люди играют в прятки, — так осторожно заглядывали они во все закоулки, за ящики, мешки, бочки, так грозно шипели друг на друга при каждом неосторожном движении. Наконец, когда на верхней палубе не осталось почти ни одного неисследованного уголка, маленький матрос сказал длинному:
      — Да, может, тебе это почудилось? Иной раз такое увидишь, чего и на свете нет. И откуда ему взяться на «Водолее», чудное дело?..
      — Уж это ты брось, — с обидой ответил другой. — Такого и во сне не увидишь: чёрный, одноухий, тьфу!.. Идёт по фальшборту40[40] и крутит хвостом.
      — Что-то не верится…
      — Вот и капитан не поверил. Смеётся. Говорит: «Если найдёте это привидение, немедленно швыряйте его за борт».
      Оставалось обследовать последний завал из ящиков и мешков. Сначала матросы не без труда перевалили через гору брезентовых мешков с буханками хлеба, потом протиснулись между бочками с квашеной капустой, отодвинули плоский ящик с яйцами и остановились, неподвижные, как статуи. В самой чаще корабельных грузов из-под груды новеньких пустых мешков высовывались две детские головы: одна в бескозырке, другая в кепке. На ящике, как бы охраняя безмятежный утренний сон мальчиков, восседал чёрный, как смола, большой одноухий кот. Увидев незнакомых людей, он пошевелил кончиком хвоста и беззвучно открыл рот, точно хотел сказать: «Пожалуйста, не шумите. Здесь спят».
      Дальше всё совершилось в мгновение ока. Не успел Митрофан закрыть рот, как почувствовал себя в железных тисках. Незнакомый человек, такой мирный и солидный по внешности, зажал его под мышкой и яростно закричал:
      — За борт его, за борт, скотину!
      Мальчики вскочили. Они испуганно смотрели, протирая глаза, на двух моряков, которых приняли за командиров, так как на «Водолее» плавала вольнонаёмная команда и матросы носили капитанки.
      — Кто притащил на «Водолей» кота? — сурово спросил длинный матрос. — Ты или ты? Или вы вместе? Кто?
      При этом он так встряхнул Митрофана, что тот квакнул.
      — Мы… мы не тащили, — запинаясь, сказал Виктор. — Честное слово, дядя, мы не тащили. Он сам вчера собаки испугался и прыгнул через борт… Он…
     
     
      — Ладно! Поговоришь с нашим капитаном. Он тебе покажет, как на корабле зверинец разводить… Есть у тебя какой-нибудь шкертик?41[41]
      Последний вопрос был обращён к маленькому матросу. Тот сунул руку в карман и достал пеньковую смолёную бечёвку. Раз-два-три — и бечёвка превратилась в петлю.
      Бедный Митрофан! Если бы он знал, что на «Водолее» так ненавидят кошек, он лучше бросился бы в воду, чем на борт этого ужасного судна.
      Виктор первый пришёл в себя.
      Он поднёс руку к бескозырке и сказал:
      — Разрешите обратиться, товарищ командир?
      — Чего? — спросил матрос, удивлённый тем, что его именуют командиром.
      — Разрешите доложить, что этого кота нельзя топить… Это корабельное имущество посыльного судна «Змей». Он не хотел к вам на борт, просто он собаки на форту испугался. А командир Кравцов его очень любит, и он рассердится… Да…
      Длинный матрос, недоверчиво глядя на Виктора, снова зажал Митрофана под мышкой и свободной рукой взялся за ус. «Корабельное имущество»… Для каждого моряка эти слова имеют большой смысл, а тем более для солидного палубного матроса, который провёл половину жизни на плаву. Виктор приободрился и начал сочинять:
      — Он хороший кот! Вестовой «Змея» говорит, что его задорого купили. И он всех крыс переловил.
      Матрос сказал:
      — Выдумываешь ты тут всякое. За такую гадость деньги платить? Как же!
      Он снял с шеи Митрофана петлю, сунул кота Виктору и сказал в сердцах:
      — Айда за мной к капитану! Пускай он порядок, наведёт. Тоже, корабельное имущество! Врёшь всё…
      Капитан «Водолея» пил утренний чай в кают-компании. Это был очень серьёзный, задумчивый человек с тёмно-коричневым лицом, круглым, как циферблат, один ус направо, другой налево, нос немного вверх. Увидев мальчиков, он повёл одним усом, но, впрочем, не удивился:
      — Сверхкомплектные? Ага, и кошка тут… Как попали на «Водолей»? Кто такие? Почему сразу не объявились?
      Виктор, путаясь, объяснил, как это случилось, смешав в кучу всё: «Змея», форт, собаку, которой испугался кот, кота, который испугался собаки, стрельбы на форту и прочее и прочее. Матрос, слушая всю эту историю, только покрякивал и качал головой, но капитан без труда нашёл совершенно правильный выход из путаницы.
      — Всё врёшь, — совершенно спокойно сказал он, добавляя кипятку из медного чайника в большую зелёную чашку. — Какая там собака, какой там кот! Просто в море захотелось. Так бы и сказал…
      Обезоруженный его проницательностью, Виктор молчал, поглядывая на початый каравай белого хлеба и на маслёнку.
      — Моньку знаешь? — неожиданно спросил капитан.
      — Н-не знаю…
      — Сын мой… Только он старше тебя. Пятнадцать уже исполнилось, — пояснил капитан. — Первый башибузук в Кронштадте. Тоже в море без спросу бегает. И врёт, как ты…
      Он вздохнул, отрезал от каравая два громадных ломтя, густо намазал их маслом, достал из шкафчика две чашки — одну красную, другую синюю, — бросил в каждую по пять кусков сахара, налил чаю и сказал:
      — Пейте… Так не знаешь Моньки? Жаль! Боевой парень растёт. Ну, рассказывай правду. И не ври. Всё равно поймаю… Я с Монькой напрактиковался. Сразу фальшь вижу.
      Виктор рассказал всё: кто он, и кто такой Митя, и как они попали на «Змей» и почему решили перебраться на «Водолея». Митя, поглаживая Митрофана, удивлялся тому, что у товарища выходит всё так складно. Виктор внушал ему всё больше уважения.
      Услышав, что Виктору непременно нужно на линкор «Грозный», капитан слегка улыбнулся, вытер лицо платком, умудрившись не сломать при этом усы-стрелки, и сказал:
      — Обойдёшься без линкора. Линкор далеко в море. Куда там на нашей ступочке за ним гоняться! Наше плавание маленькое. Вот вчера свалился к нам неизвестно откуда гражданин с чемоданом. А в чемодане сто биноклей, не меньше. Тоже требует, чтобы его на линкор доставили, будто «Водолей» это извозчик… А теперь марш из кают-компании! И кота чтобы я не видел. Как только замечу его в бродячем состоянии, сейчас же за борт. У меня на корабле продукты, я не позволю кошек разводить. А крыс мы перетравили. Крыс у нас не имеется…
      Обращаясь к матросу, который всё ещё стоял у дверей, капитан сказал:
      — Вы, Митрофан Васильевич, приглядите, чтобы кот этот антисанитарию не устроил.
      Мальчики переглянулись, поспешно поблагодарили капитана за чай и, выскочив из кают-компании, расхохотались.
     
      ДОБРЫЙ СТАРЫЙ «ВОДОЛЕЙ»
     
      Всё получилось великолепно. Юные путешественники спасли Митрофана от бесславной гибели, напились чаю, превратились в равноправных пассажиров «Водолея» и теперь подвигались на запад верно, но медленно… Чересчур медленно.
      — Ну и ползёт! — сказал Виктор, когда они с Митей закончили осмотр судна. — Настоящая черепаха, Знаешь, сколько «Водолей» делает в час?
      Митя не знал. Ему всё было в новинку, и даже старенький «Водолей» казался громадным судном. По его мнению, «Водолей» плыл довольно быстро; конечно, не так быстро, как «Змей», но ведь «Змей» маленький, ему легче…
      — Не корабль, а тихоход, — ворчал Виктор.
      Что правда, то правда. Грузный «Водолей» относился к числу тех кораблей, которые не спешат. Его старые машины дышали спокойно-спокойно, его винт вращался медленно-медленно, и так же спокойно, не спеша шла жизнь на морском грузовике. На широкой палубе «Водолея» встречались грузы, предназначенные для всех кораблей, находившихся в плавании, и для фортов, оберегавших морские пути. На его палубе сталкивались моряки различных кораблей и фортов, возвращаясь из Кронштадта и Ленинграда к месту службы. Ступив на борт «Водолея», они все испытывали странное ощущение: казалось, что время вдруг остановилось, что заводить часы — совершенно лишний труд, что некуда спешить.
      Мальчики за час-другой услышали множество новостей. Они узнали, что тактические занятия продлятся дней восемь-девять и первая часть занятий кончится стрельбами по подвижным щитам на больших скоростях; что линкор «Грозный» идёт под флагом наркома и что у ревизора линкора — заместителя командира по хозяйственной части — большая неприятность: знаменитый кок Кузьма Кузьмич Островерхов вернулся из отпуска с малярией и остался на берегу, а нарком требует, чтобы питание краснофлотцев всегда было сверхотличное; что из всех кораблей флота не участвует в тактических занятиях только эсминец «Быстрый», но, впрочем, «Быстрый» только что закончил ремонт и теперь должен сделать длинную пробежку; что на этом эсминце новый командир Воробьёв, переведённый на Балтику с Чёрного моря; что на линкоре «Грозный» новый артиллерист Ламин, из матросов старого флота, который только что кончил военно-морскую академию; что… Это был целый поток новостей.
      Мальчики переходили от одной группы собеседников к другой, слушали всё, что придётся, в конце концов всё перепутали, значительную часть новостей сейчас же забыли и очень обрадовались, когда нашли человека, который рассказывал не новости, а интересные истории.
      Это был необыкновенный человек. Он сидел на баке, большой, тёмный и неподвижный, как чугунный, что-то жевал и не отрываясь смотрел вдаль, совершенно не интересуясь, какое впечатление производит он и его рассказы на слушателей.
      — Это водолаз, — шепнул Виктор на ухо товарищу. — Вчера мы его скафандр видели.
      — Почему знаешь, что водолаз? Выдумываешь!
      — Они все такие большие. Я их видел. Я даже разговаривал с ними. Ох, и сильные! Они все борцы и боксёры. Как дадут аперкотом, только держись…
      Мальчики уставились на водолаза. Он говорил медленно, солидно и откусывал от ломтя хлеба как раз тогда, когда надо было поставить восклицательный знак.
      — Это, конечно, так! У моряков одно море, а у нас, водолазов, два: и сверху и внизу, под волной. Но под волной тоже ничего особенного нет. Некоторые водолазы любят чепуху рассказывать, но я, как комсомолец, знаю, что это враки.
      Мальчики, услышав, что он комсомолец, сделали круглые глаза. Такой большой, а комсомолец!
      — Я тоже когда-то слушал глупые рассказы, развешивал уши, а потом разобрался, что к чему.
      А случилось это, когда я ещё практику отбывал в Чёрном море. Спускали нас по очереди на затонувшее судно. Задачу мы получали простую — достать какую-нибудь медяшку или ещё что… Вода в Чёрном море, светлая, живая, хорошо видно.
      И вот распустил кто-то сказку, что по затонувшему судну покойный капитан бродит, службу несёт, иной раз за штурвалом стоит, на мостике. Как раз на ночь глядя услышал я эти разговоры. Словом, ужасные страхи!
      Ну, спустили утром меня, и под воду я пошёл не в своём характере. Была такая думка: скорее дело кончить и опять на солнышко. Брожу по баку, пугаю рыбёшку, ищу какую ни на есть медяшку. Глубина там, между прочим, не маленькая, вокруг зелень, довольно скучно.
      Хожу, а на ют42[42] посмотреть боюсь: дураком был.
      Всё-таки не стерпел, посмотрел… и к палубе прирос.
      Вижу: на капитанском мостике человек стоит, как в тумане. Громадный такой, с мачту вышиной! Стоит и руками перебирает, штурвал ворочает. Увидел я это, сделалось мне плохо, задёргал я сигнальный конец… Уж и не помню, как на палубе бота очутился.
      Сняли с меня скафандр, спрашивают:
      «Чего это ты белый, как бумага?»
      «Там, — говорю, — подводный капитан службу исполняет».
      «Где ты его видел?»
      «На затонувшем судне, на мостике».
      Все так и покатились.
      «Эх, ты! — говорят. — А ещё комсомолец! Да это же водолаз с другого бота. Глянь, где бот стоит: как раз над ютом затонувшего корабля».
      «Не может быть, — говорю, — чтобы свой брат водолаз такой махиной показался».
      Тут' мне объяснили по порядку. Второй водолаз работал с солнечной стороны. Он мне солнце загораживал, вот и показался немыслимо большим. А я, в общем, наслушавшись страшной брехни, дошёл до такого позора, что на меня даже в стенной газете карикатуру написали…
      Водолаз замолчал. Мальчики побрели дальше и, пройдя несколько шагов, остановились.
     
      ВОЛШЕБНАЯ ГОРОШИНА
     
      Вокруг ящика с консервами сидели на корточках три курсанта военно-морского училища. На ящике лежала карта Балтийского моря. Они по очереди бросали на карту горошину и так же по очереди выкрикивали какие-то названия, отмечая каждый удачный ответ крестиком в блокноте, а если не могли ничего припомнить, ставили нолик. Мальчики охотно приняли бы участие в игре, но оказалось, что это не так просто.
      Горошина упала на Кронштадт.
      — Беда! — сказал один из участников игры. — Нападений на Кронштадт было много. С чего начнём?
      — С первого. Говори дату.
      — Тысяча семьсот четвёртый год! — крикнул курсант и поставил крестик.
      — Прошла шведская эскадра под командой Депру, — сказал другой курсант. — Ставлю крестик.
      — Бомбардировали Кронштадт. Молодая крепость дала отпор. Депру ушёл со срамом. Русские моряки шутили: «Где ну, а где тпру, не вышло дело у Депру». Ставлю два крестика.
      — Довольно и одного, — запротестовали товарищи. — Насчёт «ну» и «тпру» ты сейчас выдумал, Урусов…
      — Да за такую выдумку трёх крестиков мало! — с лукавым видом ответил Урусов, но замазал лишний крестик.
      Горошина снова упала на карту — и опять недаром.
      — Гангут.
      — Тысяча семьсот четырнадцатый год.
      — Русские бросались на шведский флот три раза. Свалились на абордаж.43[43] Шведы не выдержали, спустили флаг, сдались на милость русских.
      — Кто командовал нашим флотом?
      — Пётр Михайлов.
      — Да, так называл себя Пётр Первый.
      — Смотрите, за десять лет как вырос русский флот!
      Горошина падала, падала…
      Мальчики слушали курсантов с жадностью. Оба они бывали в Доме Красного флота, долго простаивали перед картинами, на которых были изображены морские баталии. Эзель, Гренгам, взятие Выборга, победоносная высадка на шведском берегу, осада Данцига, взятие Вексельмюнде — не было ни одного уголка в Балтийском море и Финском заливе, где не развевались бы победные флаги русских кораблей. Сначала это были гребные и парусные суда — скампавеи, галеры, фрегаты. Потом пришло время миноносцев, броненосных великанов, подводных лодок. И не было таких знамён, которые не склонялись бы перед русскими, стократно доказавшими своё право владеть Балтийским морем.
      Некоторые названия уже были Виктору знакомы по рассказам Левшина. Так вот по какому морю плыли мальчики! Вот какой гордой былью шумели его неутомимые волны! Славное русское море, славная русская быль…
      — Кончим пока, товарищи, — сказал курсант, бросавший горошину. — В общем, наш кружок кое-что знает.
      — А когда вы будете ещё играть? — спросил Виктор.
      — Во-первых, это не совсем игра: это практическое занятие кружка историков, а во-вторых, продолжение игры будет на самом дальнем форту, где мы будем проходить артиллерийскую практику.
      — Жаль! — вздохнул Виктор.
      Курсант, которого звали Урусов, великодушно протянул Виктору горошину и сказал:
      — Для того чтобы стать историком, надо уметь пользоваться вот этой штукой. Достань карту и почаще бросай на неё горошину. Каждый дюйм нашей земли помнит очень многое. Бросай горошину и спрашивай: что здесь было? Постой, постой! Прежде чем взяться за это, надо узнать, как жила родина от своих первых дней до нашего времени. Учиться, юнга, надо!
      Виктор старательно спрятал горошину, хотя на первый взгляд она была совсем обыкновенная.
     
      БИНОКЛЬ И ГЛАЗА
     
      Скучать на «Водолее» не приходилось. Они увидели, как боцман сращивает концы троса44[44] и ловко оплетает их каболкой.45[45]
      — Умеете, мальчата, вязать узлы? — спросил он.
      Виктор знал несколько узлов, а Митя ещё не приступал к изучению этой премудрости.
      — Надо, надо уметь, — сказал боцман. — Береговой глухой узел не в счёт. Взял — завязал, а развязать не сумел. Вот, говорят, когда начали люди в море ходить, много их тонуло. Беды наделали такие узлы. Немало из-за них кораблей погибло. Так-то… А морской узел — ловкий малый: быстро свяжется, крепко придержит, легко развяжется, — закончил свою коротенькую лекцию боцман.
      «Водолей» тихонько двигался по серому морю под серым небом. Его винт лениво взбивал воду. Друзья начали входить во вкус медлительного странствования.
      Виктор достал из кармана тонкий манильский трос в три прядки и начал учить Митю вязать узлы. Митя сразу научился завязывать простой штык.46[46] Но тут из-за надстройки показался странный человек и овладел их вниманием.
      Несомненно, этот человек имел отношение к флоту, но так же несомненно то, что отношение было очень отдалённым. Он носил слишком длинный бушлат, больше напоминавший кофту, чем бушлат, слишком короткий клёш, из-под которого виднелись пёстрые носки, каких моряки не носят, а на командирской фуражке пузырём вздулся плохо пригнанный белый чехол. Лицо у него тоже было странное: совсем детское, с круглым носом, на котором сидели преогромные очки. В одной руке человек нёс большой плоский чемодан, а другой пощипывал реденькую белёсую бородку и озабоченно говорил:
      — Так-так-так!
      Не замечая мальчиков, он остановился, снял очки, открыл чемодан, и мальчики обомлели. Чемодан был со множеством отделений. В каждом отделении на синем бархате лежали бинокли: длинные, как спаренные подзорные трубы, бочковатые призматические, тяжёлые полевые, а то и совсем маленькие. Странный человек вынул из чемодана один бинокль, затем другой, третий, посмотрел на волны, на далёкую тусклую полоску финского берега и записал что-то в книжечку. По-видимому, это занятие доставляло ему большое удовольствие, и он всё время повторял: «Так-так-так!» Виктор не выдержал и сделал шаг к чудесному чемодану. Странный человек обернулся, увидел мальчиков и встревожился.
      — Мальчики, мальчики, стойте там! — закричал он. — Дети всё портят… Руки за спину!
      — Мы ни шагу, — вежливо сказал Виктор. — Мы ничего не испортим. Митя, руки за спину!
      Мальчики подошли поближе. Человек предостерегающе поднял руку.
      — Ни шагу дальше! — успокоил его Виктор. — Честное слово!
      Опасливо поглядывая на мальчиков, чудак, как его мысленно назвал Виктор, достал самый большой бинокль, посмотрел в него и залился счастливым смехом.
      — Какой слон, нет, какой слон! — выговорил он с восхищением. — Вон финн сено везёт…
      — Таких биноклей не бывает, — тихо сказал Виктор.
     
     
      — Что? — спросил чудак. — Это что за речи?
      — Я молчу.
      — Нет, ты говоришь, что таких биноклей не бывает. Я всё слышал. А это что? Что это?
      Он прижал объектив бинокля к глазам мальчика.
      — Митька! — закричал Виктор. — Там на горизонте зубчики.
      — Ага! — торжествовал чудак. — Не бывает таких биноклей! Не бывает!
      — Так интересно! Так интересно! Волны как зубчики и будто стоят на месте…
      — Правда, правда, — сказал Митя. — А видишь, вон там, над зубчиками, палочка бежит в сторону.
      Владелец чемодана поднёс к глазам бинокль, посмотрел на горизонт и, удивлённый, повернулся к Мите:
      — Ты видишь там мачту корабля? Одну или две?
      — Теперь вижу две…
      — Так-так-так, — проговорил человек, разглядывая Митю и смешно наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. — У тебя маленькие глаза, совсем маленькие…
      Он запер чемодан и, всё ещё глядя на Митю, сказал:
      — Я оптик, понимаешь? Стёкла, приборы и всё такое прочее. Они очень нужны морякам. Это их вторые глаза. Но лучше всего иметь такие глаза, как твои. Береги их! Хорошие глаза, брат, это замечательная штука.
      И чудак удалился со своим чемоданом.
      — А я так и не посмотрел в бинокль, — разочарованно сказал Митя. — Ты посмотрел, а я нет.
      — Зато у тебя маленькие, малюсенькие серые глазки. Нет, всё-таки лучше иметь такие глаза, как у меня: я посмотрел в бинокль, а ты нет.
      — Ну и радуйся!
      — Ну и радуюсь!
      Виктор щёлкнул Митю по носу и нырнул за ящики. Митя бросился за ним, и они начали играть в прятки.
     
     
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     
      РАСКИНУЛОСЬ МОРЕ ШИРОКО…
     
     
     
      Как всё изменилось за один день!
      Флот ушёл далеко в море и начал тактические занятия, которые должны были сделать его ещё сильнее.
      Два мальчика из врагов превратились в друзей и превосходно чувствовали себя на «Водолее» — со всеми познакомились и услышали много нового.
      Почтенный кок блокшива Иона Осипыч Костин вместе со своим дорожным чемоданчиком перебрался на эсминец «Быстрый», который уже был готов выйти в море, но пока стоял возле доков.
      Все корабли и все люди флота стремились в море, и тем более странно было то, что боцман эсминца «Быстрый» Алексей Иванович Щербак попросил у командира разрешения уволиться на девяносто минут ноль-ноль секунд.
      Зачем понадобилось боцману это увольнение?
      Он думал, он надеялся, он хотел бы, чтобы в его жизни произошли большие перемены. В ожидании этих перемен бравый боцман эсминца «Быстрый» Алексей Иванович Щербак изрядно волновался. Он волновался немного больше, чем этого можно было ожидать при любых обстоятельствах от боцмана эсминца «Быстрый».
      Высокий, щеголевато одетый, шёл Алексей Иванович по улицам Кронштадта, привлекая внимание пешеходов и не обращая ни на кого внимания. Несколько раз он останавливался, смущённо подбивал рукой свою чёрную курчавую бороду, и в такие минуты можно было подумать, что боцман готов повернуть обратно на свой эсминец, где его ждало много всяких дел и забот. Нет, он всё же, хотя и медленно, продолжал путь, но, право же, было странно, что на эсминце «Быстрый» мог служить такой медлительный человек…
      На одной из улиц Алексей Иванович потерял несколько минут возле чистильщика, хотя его ботинки и без того блестели, как лакированные. Потом он неожиданно для себя зашёл в магазин, не сразу придумал, зачем он зашёл туда, и наконец попросил отвесить конфет.
      — Только получше, — добавил Алексей Иванович. — Которые подороже.
      — Разве «Быстрый» ещё не ушёл? — спросил продавец, прочитав название корабля на ленточке бескозырки. — Когда уходите?
      Вовремя или, может быть, своевременно, — туманно, по всем правилам соблюдения военной тайны, ответил бравый боцман, расплатился и отправился дальше.
      На бульваре тоже нашёлся чистильщик. Боцман поставил сияющий ботинок на ящик, окованный медью, приказал чистильщику действовать, и ботинки, если это только было возможно, заблестели ещё ярче.
      — Что же я скажу ей? — озабоченно бормотал боцман, шагая по бульвару. — Скажу я так: надоело, мол, ждать у моря погоды. Потому прошу ответа: да или нет?
      Он будто испугался своей смелости, опять замедлил шаг и оглянулся. Как на беду, больше ни одного чистильщика сапог не было поблизости. Осталось подчиниться обстоятельствам и свернуть в переулок, который вёл на улицу Макарова.
      — Так я и скажу, — уговаривал себя бравый боцман. — Иду, мол, в море. Что же вы мне скажете, с чем отпустите в поход?
      Решение как будто было принято окончательное, план действий выработан, и всё же на улице Макарова боцман Щербак уже еле-еле передвигал ноги и крепко сжимал пакетик с конфетами, а достигнув крылечка маленького деревянного домика, не сразу решился позвонить. Сначала Алексей Иванович обнаружил на ботинке пятнышко, очень маленькое, но вполне заметное пятнышко, — вот вам и чистильщик! — и долго боролся с ним. Потом высоко над Кронштадтом пролетели гидропланы, и, разумеется, надо было проследить их полёт до конца. Вслед за этим выяснилось, что одна из пуговиц бушлата стала какой-то скучной. Он протёр её кончиком платка, и пуговица так заблестела, так раззадорилась, что её подружки обиделись и поскучнели. Пришлось взяться и за них…
      Замок щёлкнул, дверь приоткрылась, и послышался женский голос:
      — Что же вы не заходите, Алексей Иванович? Слышу, кто-сь тупотит, тупотит на порожке, а не звонит…
      Моряк, застигнутый врасплох, покраснел, откашлялся, быстро спрятал платок и боком прошёл в дверь, боясь взглянуть на хозяйку. Когда он уселся и поднял глаза, девушка уже взялась за шитьё и, едва заметно улыбаясь, ждала, что скажет гость, приход которого почему-то её ничуть не удивил. Но боцман Щербак, вероятно, растерял по дороге все свои слова и теперь молчал, не спуская глаз с девушки и взбивая бороду. Она встретилась с его взглядом, и её карие глаза встревоженно улыбнулись.
      — Вот, — начал Щербак и откашлялся. — Вот, Оксана Григорьевна, зашёл вас проведать, о здоровье спросить. В море мы уходим… Надоело в гавани стоять, надоело, как говорится, ждать у моря погоды. Так вот, Оксана Григорьевна, может быть, не скоро увидимся…
      — Все уходят в море, — задумчиво проговорила девушка. — И Остап в море.
      — Знаю, что Остап Григорьевич в походе… Вот и надумал по пути вас проведать: может быть, что понадобится… А это конфеты для вашего братишки: прошу передать.
      В этом объяснении всё было правдоподобно, но девушка поняла, что бравый боцман Щербак немного покривил душой. Совсем другие причины привели его в маленький домик на тихой улице. Поэтому Алексей Иванович покраснел.
      — Нет и Мити, — сказала Оксана со вздохом. — Тоже в море подался. Беспокоюсь я…
      — Митя в море? Ишь какой быстрый! — удивился Алексей Иванович. — Как же это он на флот записался?
      — Какой-то Витя Лесков, юнга с блокшива, потащил. Утонут ещё, не дай бог! Тихонький-тихонький Митя, а в море без спросу ушёл…
      Тревога девушки тронула моряка. Он подсел к ней, взял за руку, заглянул в лицо.
      — Вы не скучайте, Оксана Григорьевна, — сказал он серьёзно. — Ничего с ним плохого не будет. На флоте сирот нет. Не пропадёт парнишка. Морской обычай строгий — детвору беречь. Будет и сыт и здоров. На каком судне пошёл Митя?
      — На «Змее».
      — Так ведь «Змей» вчера ночью в гавань вернулся… Сам видел.
      — Уж и не знаю… Фёдор Степанович Левшин прислал вчера какого-то моряка сказать, что Митя на «Водолей» перебрался.
      — Какой Левшин?
      — На блокшиве командир… Велел передать, чтобы не беспокоилась, что Митя наш на «Водолее» плывёт с юнгой этим, с Виктором.
      — Постойте, постойте! — воскликнул Щербак. — Вот теперь всё ясно вижу. Вчера ночью к нам пассажир явился. Кок с блокшива. И всё, чудак, допытывался, встретит ли, мол, «Быстрый» в море «Водолея». Я думал: зачем ему этот «Водолей» понадобился? А оказывается, он юнгой интересуется… Так!.. А вы, Оксана Григорьевна, всё-таки не тревожьтесь. «Водолей» к берегу жмётся, плавание у него, говорят, коротенькое. Скоро Митю увидите…
      Он как бы нечаянно взял другую руку девушки, заглянул в милое смущённое лицо и тихо проговорил:
      — Оксана Григорьевна, шёл я к вам и нёс одно словечко. Давно хотел вам его сказать, да всё язык не поворачивался. Большое это слово — вся жизнь моя от него зависит. Никогда я таких слов никому не говорил. Человек я морской, к берегу непривычный. А есть такие слова, которых я никогда никому не…
      Он запнулся и замолчал.
      Девушка, вероятно, поняла, о каком слове говорил моряк. Она не отобрала у Алексея Ивановича своих рук и, отвернувшись от него, молчала.
      — Так вот, Оксана Григорьевна, не сообщу я вам сегодня этого слова, — решил Алексей Иванович. — Позвольте отложить, пока все мы из похода не вернёмся: и брат ваш, Остап Григорьевич, и Митя, и я. Тогда уж и разрешите сообщить вам это слово… Очень прошу я вас, Оксана Григорьевна, подумать… Может, вам неинтересно это слово слышать?
      — Приезжайте, Алексей Иванович, — промолвила девушка. — Только надо, чтобы Остап дома был, потому что он один у меня на свете. — Помолчав, она прошептала чуть слышно: — А мне довольно интересно ваше слово услышать. Вы плохого не скажете…
      — Есть! — воскликнул боцман, охваченный радостью, но испугался своего голоса и перешёл почти на шёпот: — Спасибо, Оксана Григорьевна! С лёгкой душой в море пойду.
      Когда девушка закрывала за ним дверь, он сказал:
      — Не скучайте и не тревожьтесь, Оксана Григорьевна! У нашего «Быстрого» к «Водолею» дело одно есть. Может быть, так случится, что я Митю на «Быстрый» перетащу и вам его представлю. Есть у меня такая мысль… Пока всего хорошего!
      Так вот какая замечательная перемена должна была произойти в жизни боцмана Щербака, и он вполне правильно считал, что она уже почти произошла. На эсминец он вернулся, мурлыча под нос «Раскинулось море широко». Встретив у камбуза Иону Осипыча Костина, сказал с усмешкой: «Эх, нагнать бы нам «Водолея»!» — и особенно энергично распоряжался на баке47[47] при съёмке с якоря. А когда эсминец оставил за собой ворота военной гавани, то Алексей Иванович с каким-то особым азартом ушёл в своё боцманское дело, без которого корабль не корабль и служба не служба.
      Раскинулось море широко… Наконец-то вокруг миноносца не серые гранитные ступенчатые стены дока, а морской простор и бодрящая свежая погода. Боцман ещё и ещё раз посмотрел, не свисает ли за борт какая-нибудь снасть, потому что свисающая снасть — это боцманский позор; надеты ли походные чехлы; закреплено ли на верхней палубе всё, что должно быть закреплено, потому что качка усиливается; закрыты ли иллюминаторы, потому что свежая погода может с минуты на минуту обернуться штормом. Много забот было у Алексея Ивановича, но всё это были радостные заботы на таком славном эсминце, как «Быстрый».
      После ремонта помолодевший корабль рвался вперёд. Можно было подумать, что его узкий корпус вот-вот выскользнет из-под ног, — таким стремительным был ход. И эта быстрота, эта стремительность волновали, радовали боцмана.
      Щербак плавал на «Быстром» без году неделю. Недавно перевёлся он на Балтику с Черноморья вместе со своим командиром Воробьёвым, но уже успел полюбить новую коробочку, как он про себя называл миноносец, уже чувствовал себя родным на его палубе и душу готов был отдать за этот корабль. Хороша коробочка, и хорошая штука море, особенно если человек покидает берег с лёгкой душой, унося воспоминание об улыбке карих глаз.
      С мостика, не держась за поручни крутого трапа, спустился командир эсминца Воробьёв и, поравнявшись с Алексеем Ивановичем, сказал со скрытой радостью:
      — Хорошо идём, товарищ боцман?
      — Вполне удовлетворительно, товарищ командир! Можно сказать: замечательный корабль!
      — Не так щедро, не так щедро, товарищ боцман! — остановил его командир. — Хвалить корабль можно только после выхода… А чем кончился ваш таинственный поход на берег? Всё благополучно?
      — Так точно, — ответил боцман, отводя глаза в сторону. — Разрешите, товарищ командир, обратиться с просьбой?..
      — Личной? — спросил Воробьёв и остановился.
      — Так точно!
      У Воробьёва была особая манера слушать и отвечать. Слушая, он немного выдвигал голову вперёд, а выслушав, продолжал внимательно смотреть в глаза собеседнику своими упорными, чересчур светлыми глазами. Сейчас, заинтересованный, он ответил быстро:
      — Жду к себе через десять минут.
      — Есть через десять минут!
      Командир шёл по верхней палубе, празднично настроенный, влюблённый даже в этот серый день, в эту волну, которая казалась бесцветной после синей и тяжёлой волны Чёрного моря. За время ремонта он несколько раз ходил пассажиром на миноносцах, зачитывался лоциями,48[48] вглядывался в Балтийское море, такое непривычное, такое непохожее на Чёрное и в то же время дорогое своей героической историей. А теперь вот оно, славное море, в каждой волне которого горит капля горячей русской крови, пролитой в боях за Балтику!
      Впервые Воробьёв шёл далеко в море на своём миноносце, и этот миноносец должен был служить не хуже красавца эсминца на Чёрном море. Нет-нет, во всяком случае не хуже! Машины, как он был в этом уверен, не откажут, хотя в штабе кое-кто утверждал, что Воробьёв слишком торопил ремонтные работы. Люди?.. Команда на эсминце дружная, умелая. Всё идёт ладно, и обидно только то, что штаб продолжает держать эсминец на положении ремонтируемого корабля. Назначили «Быстрому» дополнительное испытание — большую пробежку в одиночку до Гогланда.
      Утром, когда Воробьёв ждал ответа на свой запрос о месте встречи с действующими силами, была получена от штаба радиограмма о каком-то профессоре Щепочкине.
      Воробьёв задержался возле комендоров, проверявших материальную часть орудия, дал несколько указаний и отправился к себе по другому борту миноносца, провожаемый взглядами краснофлотцев.
      — Сутулится он, что ли? — сказал один из них.
      — Высокий больно, вот и кажется, что сутулится.
      — Вчера видел, как он нашим гиревикам работу со штангой показывал! Силища!
      — Говорят, в гражданскую войну от наркома часы за храбрость получил.
      — А чего ж… Видать, человек крепкий.
      Краснофлотцы всё ещё присматривались к новому командиру и каждый раз открывали в нём новые достоинства. Им нравилось в нём всё: то, что он всегда спокоен, ко всем одинаково внимателен, всё понимает с полуслова, но слушает до конца и при случае может нагнать холодка.
      Командир остановился возле камбуза и глубоко втянул воздух. Пахло заманчиво. У плиты, помешивая в кастрюле, стоял величественный, почти грозный, лучший кулинар флота Иона Осипыч Костин. Он читал своему бывшему ученику — молодому коку — лекцию об искусстве варить флотский борщ и строго критиковал чрезмерное пристрастие некоторых коков к лавровому листу и перцу. Увидев командира, он оборвал нотацию на полуслове и отдал честь.
      — Как дела, товарищ кок?
      — Передаю опыт, товарищ командир.
      — Очень хорошо! Желаю полного успеха.
      Командир хотел продолжать путь, как вдруг Костин, почти неожиданно для себя, решился заговорить о деле, которое ему самому казалось невыполнимым.
      — Позвольте обратиться с просьбой, товарищ командир?
      — С личной?
      — Так точно!
      — Прошу зайти через пятнадцать минут, — ответил после короткого раздумья командир. — Через пятнадцать минут ко мне в каюту, — добавил он.
      Давно командир не бывал у себя! Ночь и утро прошли в последних хлопотах, не было ни минуты свободной. Теперь так приятно умыться, опуститься в кожаное удобное кресло, взглянуть на фотографическую карточку, висящую над письменным столом, взять в озябшие руки стакан тёмно-коричневого чаю с лимоном, закурить толстую папиросу и дымить спокойно-спокойно, прислушиваясь к сильному дыханию машин. Начался поход — вот что замечательно!
      Он протянул руку, снял трубку телефона, приказал соединить с радиорубкой, спросил, что нового, узнал, что ничего нового нет, и задумался. Поход начался. Очень хорошо! А что дальше? Где состоится свидание? Корабли сократили радиообмен, помалкивают, и теперь становится всё очевиднее, что штаб не рассчитывает на участие «Быстрого» в тактических занятиях. Но поход начался и будет продолжаться. Хорошо — всё дальше на запад, всё дальше, всё дальше на запад…
      Он встрепенулся и открыл глаза как раз вовремя, чтобы без промедления ответить на короткий стук:
      — Войдите!
      Вошёл боцман и остановился у двери.
      — Изложите просьбу, — коротко приказал командир.
      Алексей Иванович заговорил неуверенно, с таким видом, будто сам удивлялся, что обращается к командиру с пустяками и хорошо сознаёт всю странность просьбы:
      — Слышно на корабле, товарищ командир, что мы с «Водолея» какого-то профессора снимать будем…
      Командир кивнул головой:
      — Вас интересует профессор Щепочкин?
      — Никак нет… Профессор — личность мне неизвестная. Другой человек на «Водолее»… Мальчик… Братишка одной моей знакомой… Без дела в море подался, асестра беспокоится…
      Командир поднёс стакан остывшего чаю к губам, чтобы скрыть усмешку:
      — Что нужно сделать с мальчиком?
      — Даром он в море болтается, и сестра беспокоится… Так вот, если случай будет… Хоть вы не любите пассажиров…
      — Понятно, понятно, боцман, — прервал его командир. — Надо снять с «Водолея» мальчика… Кстати, как его зовут?.. Митя Гончаренко?.. Значит, надо раздобыть Митю Гончаренко, отдать под ваш надзор и сделать приятное его сестре. Так?
      — Точно так! — обрадовался боцман, чувствуя, что дело идёт на лад. — Будьте уж так добры, товарищ командир!
      — Один или два пассажира на корабле — разница невелика. Готовьте шлюпку, боцман. Профессора Щепочкина поручаю вам в придачу к этому мальчику. Вы свободны.
      — Есть, товарищ командир! Премного благодарен!
      Боцман бросился к двери и столкнулся с Ионой Осипычем, который всё никак не решался постучать.
      Командир, увидев Костина, крикнул:
      — Прошу!
      Иона Осипыч вошёл и огляделся. Одна вещь в каюте командира сразу же привлекла его внимание и обрадовала: фотография молодой женщины и мальчика лет десяти. Мальчик был одет в морское, как одевают своих сыновей моряки: просто, без помпонов, многочисленных знаков различия и глупых надписей на ленточках бескозырок, вроде «Пират», «Шалун» и тому подобное. То обстоятельство, что командир имел сына одного возраста с Виктором, придало Ионе Осипычу смелости в его предприятии.
      — Слушаю вас, товарищ кок. Изложите дело.
      Кок прижал руки к груди.
      — Товарищ командир, — начал он, — дело-то вот какое… Не совсем дело, по секрету скажу, даже и беспокоить вас как-то…
      — Да вы без предисловий.
      — Дело-то вот какое, товарищ командир… Я бы и не просил… Так ведь Фёдору Степановичу что? Плывёт мальчишка, ну и пускай плывёт… А может быть, он голодует? А может, совсем режим сломал?.. Ведь он же что? Он же маленький, ну, как вот тот хлопчик, что у вас на карточке.
      — На чём плывёт? Что надо сделать, чтобы восстановить сломанный режим? Слушаю вас, — серьёзно сказал Воробьёв, стараясь разобраться в положении.
      — Да на «Водолее» он плывёт, товарищ командир, на «Водолее»! — воскликнул Иона Осипыч с таким видом, будто удивлялся, что Воробьёв не знает самых общеизвестных вещей. — Сегодня утром слышно было, что «Водолей» на запад идёт, на самый дальний форт… А что ему делать на форту, мальчику-то? Совсем пустое дело… Ну, как та горчица после обеда…
      Командир кивнул головой:
      — Согласен. Мальчику незачем болтаться по фортам и «Водолеям». Но какое отношение к нему вы имеете? Хотите сделать приятное его сестре?
      — Да у него же нет сестры!
      — У Мити Гончаренко?
      — Так он же не Митя Гончаренко, — заспешил Иона Осипыч. — Он же Лесков, Витя. Сыночек минёра Лескова, того самого, который, может, слыхали, от мины погиб. А Витька — воспитанник наш, блокшива то есть. По глупости в море ушёл, а теперь режим сломал… Так, может, если можно…
      Воробьёв медленно заговорил:
      — Не люблю пассажиров… Бродят, глазеют, путаются под ногами, норовят попасть на командирский мостик или за борт — им всё равно куда. Сначала восхищаются каждой мелочью, потом укачиваются, спят в неположенное время, в неуказанных местах…
      Иона Осипыч виновато опустил глаза. По-видимому, всё пропало.
      — Но вашу просьбу я выполню, — продолжал командир. — Мы должны взять с «Водолея» профессора Щепочкина. А где есть один пассажир, там… Словом, вашу просьбу выполнить можно. Но с «Быстрого» вы заберёте мальчика на линкор. Так? Теперь всё в порядке.
      Костин-кок, пятясь к двери, забормотал слова благодарности.
      Послышался свисток переговорной трубы. С мостика сообщили:
      — Товарищ командир, на горизонте транспорт «Водолей».
     
      КАК В СКАЗКЕ
     
      Только что чёрный одноухий Митрофан бродил по палубе, тыкался носом в мешки и ящики, вежливо уступал дорогу людям, сладко жмурился, когда кто-нибудь из моряков почёсывал у него за ухом, а теперь исчез, будто его никогда и не бывало на «Водолее».
      — Как ты думаешь, где он? — спрашивал встревоженный Митя.
      — Откуда я знаю? Спит где-нибудь. Кошки всегда перед обедом спят, — равнодушно отвечал Виктор.
      Он с завистью наблюдал за кораблём, который темнел на горизонте и приближался с каждой минутой.
      — Вот быстро идёт! Что это за корабль?
      Почти всё население «Водолея» столпилось на верхней палубе, разглядывая встречный корабль. Но Мите было не до него. Он самостоятельно двинулся на поиски Митрофана — исследовал все закоулки на верхней палубе, заглянул в кают-компанию, в кубрик и даже в капитанскую каюту, навёл справки у машинистов и кочегаров, по четвероногое корабельное имущество, как видно, всерьёз решило потеряться. Мальчик чувствовал свою ответственность перед вестовым «Змея» и перед Кравцовым: ведь это он, Митя, унёс Митрофана на плече со «Змея», а теперь Митрофан пропал!
      Мимо огорчённого мальчика пробежал матрос и крикнул:
      — Чего один бродишь? Иди посмотри на миноносец!
      На «Водолее» уже разобрались, что встречный корабль был миноносцем, сейчас же совершенно правильно решили, что это «Быстрый», начавший поход после ремонта, напомнили друг другу фамилию его командира, перечислили его достоинства, в том числе пристрастие к гребному и парусному спорту.
      — Вот быстро идёт! — сказал Виктор, когда к нему присоединился Митя, расстроенный неудачными поисками. — Не то что мы… Он к боевым кораблям спешит. А мы здесь так и будем болтаться…
      Миноносец приближался. Уже можно было различить фигурки людей на верхней палубе. Казалось, что корабль замедляет ход. Зоркий Митя уже разглядел на борту миноносца Алексея Ивановича Щербака и обрадовался, что встретил в море знакомого человека.
      Миноносец стопорил: за его кормой вздулся высокий бурун, а трубы пыхнули коротким дымом.
      На «Водолее» зашумели, кто-то крикнул: «Классно! Высшая марка!» «Быстрый» уже покачивался неподалёку от «Водолея», и от борта миноносца шла шлюпка, выгребаясь против волны. Всё это сделалось так быстро, что мальчикам осталось только моргать глазами. Откуда им было знать, что боцман Щербак превзошёл на этот раз самого себя и посадил шлюпку на волну с небывалым мастерством.
      — Нет, каков спуск! — волновались курсанты. — Килем на пятку волны, вёсла на воду — и пошёл. Вот это моряки!
      Митя тихонько сказал приятелю:
      — Попросим боцмана, чтобы нас с собой взял. Алексей Иванович добрый. Тогда мы на флот попадём, да, Витя? Попросим… Только Митрофана надо сначала найти.
      — Так он и возьмёт! — пробормотал Виктор, но насторожился.
      — Хорошо гребут! — восхищались курсанты. — Какой гребок: длинный, сильный, чёткий, ровный!
      Шлюпка подошла вплотную к «Водолею», щеголевато развернулась бортом. Боцман отдал честь капитану, стоявшему на мостике, и весело крикнул:
      — Мы за пассажирами: за профессором Щепочкиным и за ребятами. Просим отпустить поскорее.
      И началось что-то сказочное, в чём ни Виктор, ни Митя так и не сумели разобраться. Шлюпка очутилась у самого борта «Водолея», кто-то схватил Виктора под мышки, перебросил его за борт, и, когда шлюпка поднялась на волне, хлоп! — Виктор очутился возле чернобородого, хлоп! — и рядом с ним на банке49[49] сел ошеломлённый Митя: На борту «Водолея» послышался топот, кто-то закричал:
      — Одну минутку, одну минутку!
      Над шлюпкой свесились ноги в слишком коротких брюках, в шлюпку спрыгнул обладатель плоского чемодана, а за ним последовал и сам чемодан, переданный курсантом.
      — Щепочкин, — отрекомендовался боцману обладатель чемодана. — А это очень мило с вашей стороны, что вы за мной заехали.
      — Рад служить! — ответил боцман и с большим трудом заставил себя воздержаться от колкости по поводу того, что, как известно, по морю не ездят, а ходят.
      — Митрофан! Митрофан! — закричал вдруг Митя вскакивая. — Алексей Иванович, возьмите Митрофана!.. Алексей Иванович, мы кошку забыли!
      — Ну нет, хвостатого пассажира нам не нужно, — заявил Алексей Иванович. — Сядь, Митя! Кошки на миноносцах не выживают. Слишком у нас железа много. — И скомандовал: — Вёсла на воду!
      Шлюпка пошла…
      Прощай, старый, добрый «Водолей»! Прощай, водолаз, чья резиновая роба так напугала ночью мальчиков! Прощайте, курсанты, спасибо за волшебную горошину! Рано или поздно юные путешественники вспомнят о ней. Прощай, одноухий чёрный Митрофан! Что-то тебя ждёт, любитель шоколада, променявший бархатные диваны кают-компании «Змея» на невзгоды и опасности морского странствия на чужом судне?.. Прощай, прощай!..
      Гребцы работали во всю мочь; вёсла в их руках не имели веса; море для них не имело волн; шестёрка50[50] приближалась к миноносцу. Виктор взглянул на него и вдруг вскочил, подпрыгнул.
      — Костин-кок! — завопил он. — Там Костин-кок, Костин-кок! Ура!
      — Не шуметь на шлюпке! — строго приказал боцман. — Не умеешь вести себя, юнга! На место!
      Всё равно кок, чудесный Костин-кок, был уже в двух шагах. Он смотрел на Виктора, и его лицо вполне — о, вполне! — заменяло солнце, которое всё никак не могло пробиться сквозь тучи. Гребцы будто спешили приблизить счастливую встречу и длинными гребками бросали шлюпку вперёд: и-раз, и-два! и-раз, и-два!
      — Это Костин-кок, — шептал Виктор Мите. — Я тебе говорил… Он, ух, добрый! Он всё может готовить: компот, котлеты… А ещё он пирог «мечта адмирала» приготовит. Это потом, когда сына найдёт. Такого пирога никто на флоте ещё не ел.
      Митю не заинтересовал даже пирог «мечта адмирала». Он грустно смотрел на «Водолея», который спокойно продолжал свой путь. Бедный, бедный Митрофан! Мальчик был уверен, что теперь одноухого кота ждут самые страшные злоключения…
      Тем временем на «Водолее» действительно разыгралось драматическое событие.
      Палубный матрос решил, что теперь он должен навести порядок. Четвероногое корабельное имущество с уходом мальчиков превратилось в бродячий скот, и из этого надо было сделать решительные выводы. Напрасно курсанты пытались утихомирить матроса: он заявил, что на «Водолее» крыс не имеется и что, следовательно, «Водолей» обойдётся без котов, да к тому же одноухих. Тьфу!
      Высоко поднимая длинные ноги, ненавистник кошек крался вдоль ящиков и бочек, готовый выполнить свой страшный замысел во что бы то ни стало. Опасность снова нависла над Митрофаном, и, казалось, никакая сила не могла предотвратить ужасную развязку.
      Развязка наступила.
     
     
      Ненавистник кошек неожиданно остановился, попятился, расставил ноги и развёл руками, как человек, увидевший нечто совершенно непонятное. Ему навстречу по палубе шёл Митрофан. Он двигался медленно, торжественно, выгнув шею, опустив голову и сердито урча. В зубах он держал громадную крысу с длинным хвостом.
      Это была настоящая крыса — серая с ржавчиной старая крыса, одна из тех, без которых не обходится ни одна гавань и ни одно судно.
      Митрофан положил добычу на палубу, сел и беззгучно открыл рот, как бы спрашивая: «Если это не крыса, то объясните, пожалуйста, что вы называете крысой?»
      Теперь одноухий чёрный любимец Мити мог ничего не бояться на «Водолее».
     
      НЕУДАЧНЫЙ РАЗГОВОР
     
      Никогда в крохотной каюте боцмана Щербака не бывало так людно и весело. Мальчики за обе щеки уплетали борщ и жаркое. Костин-кок прислонился к двери, скрестил руки на груди и не спускал сияющих глаз с Виктора, а боцман курил у открытого иллюминатора, бесконечно довольный тем, что Митя попал под его опеку. Он уже нарисовал себе картину, как приведёт Митю к его родному дому, как выбежит навстречу Оксана Григорьевна, всплеснёт руками и, может быть, обрадуется боцману не меньше, чем своему братцу.
      — Так-то, гроза морей Виктор! — сказал Иона Осипыч. — Задал ты беспокойства всему блокшиву! Недоглядели за тобой — и пожалуйста, в море удрал, режим сломал. Хорошо, что я тебя нашёл… Ешь с хлебом, тебе говорят!
      — Как это вы, ребята, попали на «Змей»? — спросил Алексей Иванович, улыбаясь Мите.
      — Нас арестовал командир Кравцов, — не без гордости сообщил Виктор. — За буйство на стенке. Мы с Митей на стенке кормили друг друга пылью…
      Костин-кок обратил взгляд на Митю, и тот залился румянцем. Он легко краснел, этот вихрастый, веснушчатый мальчик со вздёрнутым носиком. Костин, как показалось Мите, смотрел на него недружелюбно, и мальчик был недалёк от истины. Простодушный Костин-кок возлагал всю ответственность за последние проступки своего любимца исключительно на Митю и, уж конечно, не на Виктора.
      — Значит, подрались?.. А кто первый начал? — поинтересовался Алексей Иванович.
      Лучше бы он не задавал этого вопроса! Но разве мог знать Алексей Иванович, что этот разговор будет неприятен Ионе Осипычу!
      — Первым начал я, — признался Виктор с лёгким сердцем, так как ему уже пришлось однажды сделать такое же признание на палубе «Змея».
      Костин поджал губы и нахмурился. Признание Виктора больно задело его чувствительное сердце. Поднять дебош, и где? — на стенке военной гавани! И с кем? — с береговым мальчишкой! Этого ещё не хватало…
      — Ну, и кто кого? — спросил боцман, уверенный, что Мите пришлось солоно.
      Костин бросил на Виктора гордый взгляд. Вот сидят два малыша — широкоплечий, крепкий юнга Лесков, за питанием которого изо дня в день следил лучший кок флота, а рядом с ним мальчик с тонкой шеей, жилистый, худенький. Кто кого? Ну-ка, Виктор, скажи, что ты из него сделал там, на стенке? Виктор поёжился. Тут уж было труднее соблюсти беспристрастие, тем более перед лицом Костина-кока, но что случилось, то случилось, и вовсе не надо Мите так смущаться. Неужели он думает, что Виктор не решится сказать правду?
      — Он мне всыпал, — тихо проговорил Виктор.
      — А ты мне тоже крепко задал, — поспешил вмешаться Митя, заметивший, как округлились глаза Костина-кока, как высоко поднялись его брови. — Ты хорошо дерёшься, очень хорошо! Ты не виноват, что о тротуар споткнулся…
      Надо было говорить всю правду, и Виктор сказал её:
      — Нет, это я только в первый раз о тротуар споткнулся. А во второй раз и ещё раз ты мне сделал нокаут, хоть ты и не знаешь бокса. Я бы тебе тоже сделал нокаут, только я не успел, потому что нас арестовали…
      Алексей Иванович отодвинул кресло, на котором сидел Виктор, достал из нижнего ящика шкафа пёструю картонную коробку и положил её перед Виктором:
      — Это тебе за правду-матку, юнга! Вижу, что ты честный паренёк.
      — Спасибо, — сказал Виктор, подвигая коробку-Мите. — У нас уговор: всё пополам.
      — Каковы малыши! — воскликнул боцман. — Вот, товарищ Костин, сказано: друга в море ищи! Жаль, Витя, что ты мало у нас погостишь. Не хотелось бы дружков разлучать. — И в ответ на вопросительный взгляд Виктора боцман пояснил: — Скоро мы к эскадре присоединимся, придётся вас с товарищем Костиным на линкор «Грозный» перебросить.
      На линкор! Виктор ушам своим не поверил. Он вскочил, вцепился в Иону Осипыча, засыпал его нетерпеливыми вопросами:
      — Правда, дядя Иона? На линкор, да? А зачем ты на линкор? Да говори же, дядя Иона!
      Иона Осипыч с важным видом сообщил:
      — По именному вызову командования «красных» направляюсь на линкор «Грозный» заменить Кузьму Кузьмича Островерхова, кормить весь линкор. Кузьма-то Кузьмич на берегу остался. Заболел он.
      — О! Весь линкор кормить! — с восхищением произнёс Виктор. — И меня возьмёшь? Непременно возьмёшь?
      — Ну что же, куда от тебя денешься, — милостиво согласился Костин-кок, который, конечно, и без просьб Виктора ни за что не расстался бы с ним. — Так и быть, возьму…
      — И Митю! — сказал Виктор таким тоном, будто это подразумевалось само собой.
      Костин-кок молча убирал со стола. Щербак взглянул на обеспокоенного и смущённого Митю.
      — Нет, Митя на линкор не пойдёт, — сказал он спокойно и твёрдо. — Нечего ему делать на линкоре. Мы с ним до Кронштадта не расстанемся. А теперь, ребятки, поднимитесь на верхнюю палубу, воздухом подышать. Но с юта не уходить… Марш!
      Мальчики оделись и вышли. Виктору было весело. Кончилось медлительное плавание на «Водолее», и сам «Водолей» скрылся за горизонтом. Перед Виктором лежал верный путь на линкор. Ещё немного — и юнга получит флажки, победителем вернётся в Кронштадт и сможет прямо взглянуть на Фёдора Степановича.
      Митя был опечален. Только что он приобрёл друга, первого друга в Кронштадте, и вот уже должен с ним расстаться и, как видно, надолго, если не навсегда. Правда, в Кронштадте они могут встретиться, но ещё вопрос, разрешат ли взрослые их дружбу. Начало было неблагоприятным: толстый, важный Иона Осипыч во время обеда смотрел на Митю так неприязненно, так холодно, что Митя мог прийти лишь к одному выводу: кок был против дружбы мальчиков
      «Очень надо, — думал огорчённый Митя, — я не набиваюсь. А только я не виноват, что нас в море забрали и что Виктор юнга, а я штатский. Я тоже моряком буду. Подумаешь'»
      Мальчики остановились на юте. Бурун за кормой поднялся вровень с дрожавшей палубой, кипел, бурлил. Миноносец мчался вперёд. Сильный воздушный ток шёл над кораблём; пенный след терялся вдали. Мальчики почувствовали себя на настоящем корабле.
      — А на линкоре ещё лучше! — похвалился Виктор таким тоном, будто уже давным-давно был знаком с этим кораблём. — Я там всё осмотрю, как только получу красные флажки, всюду полезу: и в кочегарку и даже в трюмы — всюду…
      — А ты мне так и не рассказал про красные флажки, — напомнил Митя.
      — В Кронштадте узнаешь, — уклончиво ответил Виктор. — Только там мы не сразу увидимся. Сначала мне нужно пять суток без берега отсидеть… Думаешь, легко?..
      — О! — произнёс Митя, с благоговением и грустью глядя на товарища. — А ты мне не говорил…
      — Мало ли чего не говорил! — Виктор пожал плечами. — Это ещё ничего — без берега отсидеть хоть и пять суток. А вот как зачислят на чёрные сухари да на забортную воду, как в старину делали, — тогда запищишь. Нам, морякам, всякое бывает. А думаешь, флажки легко достать?.. Попробуй!
      Митя был подавлен величием своего друга. Он хотел помочь Виктору в его тяжёлом положении и робко предложил:
      — Ты на линкоре непременно Остапа найди. Он строевой, он всё знает… И дядя Грач знает. Они дружки, как мы с тобой…
      Корма миноносца дрожала под ногами так, что начинали чесаться пятки. Каждый оборот винтов приближал «Быстрый» к эскадре, приближал разлуку маленьких друзей.
     
      КОРАБЛИ УЧАТСЯ
     
      Ночь в море была богата событиями.
      Миноносцы «красных» проявили лихость, которую так ценили моряки: расчётливо и в то же время смело они произвели две атаки. Заградители удачно поставили мины. Разведчик «синих», лёгкий крейсер, «получил повреждения». Но в ту же ночь тральщики «синих» начали свою работу сразу в нескольких местах. Они протралили «минные заграждения» — убрали «мины», встречавшиеся у них на пути, приготовили безопасную дорогу для своих боевых кораблей. Нельзя было сказать, откуда пожалуют главные силы противника, чувствовалось одно — противник силен.
      Утро застало эскадры в свежем море. День пришёл неспокойный, точно природа приняла участие в суровой игре людей. Игра не прекращалась ни на минуту. Первый ход делали линкоры. Исходное положение игры было одним и тем же: кильватерной колонной,51[51] строго соблюдая расстояния, шли на запад линейные корабли. Каждый из них был самостоятельной грозной силой, могучей боевой единицей, но сейчас их будто связывала невидимая цепь.
      Вдали, но обеим сторонам линкоров, бежали миноносцы — длинные, с высокой грудью, хищные, тоже связанные невидимой цепью боевого строя. Всё это двигалось вместе, не изменяя расстоянии, и, если бы не пенный след за кормой, если бы не всплески волн, разрезанных и отброшенных форштевнями,52[52] можно было бы подумать, что флот замер в неподвижности под быстрыми и низкими серыми тучами.
      Над мостиком «Грозного» взлетели сигнальные флаги, и всё кругом изменилось. Линкоры сделали крутой поворот, двинулись строем фронта. Разбежались миноносцы, освобождая им дорогу. Броненосные великаны вспахивали море, как лемехи громадного плуга. Новая комбинация флагов над мостиком линкора, в ответ взлетают такие же флаги над другими линкорами, корабли делают крутой поворот, отмеченный на поверхности моря округлым пенным следом. И снова линкоры идут в кильватер друг другу, а миноносцы бегут в охранении…
      — Красота, Остап! — сказал краснофлотец, стоявший у орудийной башни на корме «Грозного».
      — Красота, Грач! — повторил его товарищ.
      — Вот и пришлось нам в наркомовском походе побывать.
      — А наркома-то до сих пор и не видели. И надо же было старшине нас в трюм послать! Нарком приехал, а мы в трюме возимся. А хотелось бы…
      Он не закончил. Подчиняясь сигналу флагмана, миноносцы правого борта круто развернулись и помчались на линкоры. Они вырастали с каждой секундой — стремительные, яростные, будто охваченные желанием со всего разбега протаранить броненосных великанов. Вот уже близко, вот уже хорошо видны люди на верхней палубе, минные аппараты, орудия. Сейчас удар, взрыв!.. Но когда у людей, наблюдавших эту картину, начали учащённо биться сердца, миноносцы проскользнули в промежутки между линкорами с такой уверенностью, будто линкоры стояли на месте, а не мчались вперёд со скоростью поезда, С правого борта расстилалось пустынное море.
      — Здорово! — со вздохом прошептал Остап.
      Миноносцы снова проскочили между линкорами, заняли свои места в охранении, и на верхней палубе линкора начались обычные заботы. Строевой старшина нашёл дело всем вахтенным: одним смести с палубы крупинки гари, налетевшей из труб, другим поправить брезент, прикрывавший командирский ход, третьим протереть медяшку на верхней палубе.
      Остап Гончаренко и его товарищ Грач отправились на срез53[53] освежить медные рамы иллюминаторов. Работа, казалось бы, не очень увлекательная, но всё, что касалось службы корабля, как видно, представляло для друзей большой интерес. Сначала они работали каждый сам по себе, но затем Остап подошёл посмотреть на достижения товарища и, как бы между прочим, заметил:
      — Что-то у тебя рама не смеётся… Посмотри на мою.
      Грач посмотрел, про себя признал, что Остап действительно надраил54[54] медь до полного блеска, и сказал:
      — Ничего особенного… Потом посчитаемся, у кого лучше будет!
      Они снова с азартом принялись за иллюминаторы, подзадоривая друг друга. Так получалось всегда — стоило им вместе взяться за какое-нибудь дело, как начиналась борьба, гонка, азарт. И любое дело вдруг становилось увлекательным; то один, то другой находил способ выполнить свою часть работы лучше, быстрее, чем товарищ, а когда товарищ отставал не на шутку и мрачнел, опередивший приходил ему на помощь, и снова становилось хорошо, весело.
      — Да ты не дави, не дави! — крикнул Остап. — Оттого у тебя и нет ровного блеска, что ты давишь… Ты полируй легко, вот…
      Грач попробовал — и впрямь получилось лучше. Он засмеялся.
      — Весело работает, — сказал невысокий, плотный, уже пожилой командир с серебряными висками, который только что зашёл в салон и, заинтересованный, с улыбкой наблюдал через стекло иллюминатора за чернобровым краснофлотцем.
      Его спутник, молодой худощавый моряк, посмотрел на краснофлотцев и тоже улыбнулся.
      Пожилой командир нажал на иллюминатор, повернул его на оси. Грач, которому со свету не было видно, кто это, крикнул:
      — Подождите трошки, товарищ, сейчас кончу!
      Он решительно закрыл иллюминатор и продолжал орудовать суконкой с удвоенной энергией.
      — Строгий какой! Не мешай — и всё тут, — с улыбкой одобрил его пожилой командир.
      Друзья кончили работу, придирчиво осмотрели её. Каждый из них, конечно, нашёл, что он справился с задачей лучше, и, захватив своё снаряжение, они отправились со среза на верхнюю палубу в надежде увидеть наркома. Товарищи сказали им, что нарком минут десять назад был в салоне и теперь пошёл по низам корабля.
     
      РЕПЕТИЦИЯ В КЛУБЕ
     
      Нарком отдавал осмотру линкора всё свободное время. Он шёл в машинное отделение, в кубрик, в орудийные башни, появлялся неожиданно, смотрел, как работают моряки, вглядывался в многообразную жизнь, которая кипела на громадном корабле.
      Молодой политработник у карты Финского залива объяснял краснофлотцам значение тактических занятий. У шахты санитары учились поднимать «раненых» на носилках. В плутонге55[55] за столом комендоры занимались с артиллеристом по теории.
      Линкор жил своей жизнью.
      Нарком прислушался. Откуда-то доносились звуки музыки. «Кажется, это в клубе», — подумал он и по трапу спустился вниз.
      В корабельном клубе было несколько человек. Один краснофлотец играл на баяне, остальные отбивали такт, хлопали в ладоши. Нарком приблизился к кружку зрителей и усмехнулся. Окружённая краснофлотцами, танцевала молоденькая цыганка, звеня монистами из серебряных монет. Сидя на стуле, вахтенный начальник Скубин командовал:
      — Больше жизни, прима-балерина! Повторим первую часть!
      Цыганка остановилась, вытерла пот и баском пожаловалась:
      — Каблуки высокие!
      — Ничего не поделаешь, — вздохнул Скубин. — Такая уж балетная форма.
      — Босиком бы лучше, — предложила цыганка.
      — Ничего, ничего, товарищ краснофлотец, — сказал нарком, — и с высокими каблуками получается хорошо!
      Скубин вскочил, все замерли. Наступило напряжённое молчание. Цыганка, опустив большие, не женские руки, неподвижно глядела на наркома.
      — Товарищ народный комиссар, кружок затейников готовится к концерту, — доложил Скубин.
      — Продолжайте, — сказал нарком. — Надеюсь, концерт будет удачный.
      Он поднёс руку к козырьку и направился к выходу. Цыганка проводила его растерянным взглядом. Нарком остановился, подумал и, обернувшись, спросил:
      — Это вы, товарищ «цыганка», сегодня на срезе работали?
      — Так точно…
      — Фамилия?
      — Грач.
      — И рамы вы драили с усердием, и танцуете старательно. Это хорошо. Теперь посмотрю вас на концерте… Тренируйтесь получше!
      Нарком ушёл. Всё стало совершенно таинственным. Потом вдруг пришла догадка: батюшки, да ведь это же ему Грач не позволил открыть иллюминатор! Он смутился и покраснел до того, что потом прошибло.
      — Продолжаем. Товарищ Грач, начинайте! Не ударьте лицом в грязь. Не уступите Гончаренко, — приказал Скубин.
      Чтобы Грач ударил лицом в грязь? Чтобы он уступил Остапу? Да ни за что! Баян заиграл. Грач гикнул и ударился в пляс. Он танцевал, крепко сжав губы, нахмурившись, глядя под ноги.
     
      ВОПРОС О ПАЛОЧКЕ
     
      Эта радиограмма обрадовала всех на «Быстром»…
      Из радиорубки и каюты командира желанная весть быстро распространилась по кораблю: «Быстрый» включается в тактические занятия.
      «Красные» назначили «Быстрому» встречу у острова Гогланд и в то же время сообщили, что миноносцу нужно усилить наблюдение за морем: имеются подозрения, что на подступы к главной базе проскользнули подводные лодки «противника».
      Командир миноносца сказал:
      — Проходим опасный район. Здесь лодкам просторно. Принять все меры!
      Корабль выставил наблюдателей. Каждый из них имел строго определённый сектор обзора. На верхней палубе стало тихо. Люди вглядывались в волны. Серое море было совершенно пустынным, но ему не верили: невидимый враг мог нанести удар каждую минуту.
      Щербак, увидев Виктора и Митю, сказал:
      — Вот ещё две пары глаз, товарищ старшина. Дайте-ка работу пассажирам.
      Старшина сигнальщиков, молодой, решительный человек, схватил одной рукой Виктора, другой Митю, потащил их к надстройке, поставил лицом к морю по борту и приказал:
      — Прямо смотреть! Спокойно наблюдать! До слезы глаза не доводить. Друг другу не мешать, не болтать. Ясно?
      — Есть, всё понятно, — сказал Виктор и чуть слышно добавил: — Понятно больше маленькой половины.
      В просвет между тучами выглянуло солнце и обрадовало мальчиков. Пусть ненадолго, пусть случайно прорвались солнечные лучи, но они были такие яркие, что волны заблестели, как зеркала, пена гребешков закипела жемчужной белизной, металлическая палуба миноносца сделалась серебряной. А небо! Вокруг солнца сияла глубокая, тёплая синева.
      — Прямо в глаза бьёт, — недовольным тоном сказал высокий краснофлотец, стоявший неподалёку от мальчиков. — Не вовремя солнце-то!
      — А я знаю, как надо смотреть. Нужно только немного прищуриться, вот…
      Виктор высунул кончик языка и так прищурился, что Митя засмеялся:
      — Ты кикимора болотная!
      — Я?
      — Ты!
      — А ну, повтори!
      — Ки-ки…
      Виктор ущипнул Митю. Тот подождал и ущипнул Виктора. Юнга подскочил и ущипнул так сильно, что у Мити навернулись слёзы.
      — Юнги! — прикрикнул на них краснофлотец. — Не баловать!..
      Мальчики сделали серьёзные лица, зашипели друг на друга и, вытаращив глаза, уставились на море. Сейчас же набежали слёзы и стало ещё смешнее. Море, наполненное искрами и блёстками, уходило далеко-далеко, к узенькой тёмной каёмке берега, над которым, подбираясь к солнцу, поднимались серые рваные тучи. Митя схватил товарища за руку, хотел что-то сказать, но не сказал ни слова.
      — Чего ты? — спросил Виктор.
      — Там… — прошептал Митя. — Нет… опять ничего.
      — А что там?
      — Палочка какая-то плыла.
      — И ёлочка?
      — Ты не смейся… Чёрная такая палочка из воды торчала.
      Вдруг мальчики увидели… Что? Почти ничего. Издали это казалось чёрной волосинкой, которая выставилась из воды и, двигаясь, оставляла за собой крохотные блёсточки. Вот и всё… Чёрная волосинка и несколько блёсток. Но что-то подсказало мальчикам, что сейчас это самое важное на свете. Они перегнулись через поручни.
      — Смотрите! Там, дядя, там! — крикнул Виктор.
      — Там, дядя, там! — повторил Митя.
      — Перископ!56[56] — вдруг вспомнил нужное слово Виктор. — Там перископ, дядя!
      Но в море уже ничего не было.
      — Тихо, ребята! — приказал наблюдатель и, встревоженный, наклонился вперёд. — Смотреть лучше! Лучше смотреть!
      Мальчики вытянули шеи, вытерли слёзы, но ничего не видели. Искрилось море… бежали волны… Тянулись секунды или минуты — кто их разберёт. Вдруг наблюдатель сдёрнул с головы бескозырку, не отрывая глаз от моря, замахал ею, закричал тонко и громко:
      — Перископ на траверсе,57[57] под солнцем! Перископ!
      Произошла быстрая смена событий. Мальчики не смогли бы сказать, что случилось раньше, а что позже. За кормой взорвался бешеный белый бурун. Палуба скользнула из-под ног в сторону. Миноносец круто, со всего разбега стал отворачивать влево, пока солнце не остановилось прямо над баком. На корабле гремели колокола громкого боя. По палубе пронёсся вихрь движения. Неизвестно, когда люди успели снять чехлы с орудий. Миноносец, дрожа, рассекал волны. Мальчики услышали чей-то голос:
      — Ребята, не торчать у борта! Сюда!
      В дверях Ленинского уголка они увидели своего старого знакомого — оптика, обладателя чудесного чемодана. Пощипывая бородку, он внимательно слушал какого-то моряка, только что окликнувшего мальчиков.
      — Значит, увидев лодку, надо идти прямо на неё? — спрашивал оптик. — Это занятно… А если она выпустит эти… как их называют… длинные такие штуки…
      — Торпеды?
      — Именно… Это уже неприятно!
      — Сейчас миноносец повернулся к лодке носом — значит, представляет слишком незначительную цель. Кроме того, выпущенная торпеда оставляет за собою след. У нас будет время уклониться, избежать удара. Для того чтобы дать залп, лодка должна выставить перископ, прицелиться, — всё это требует времени, а мы уже начеку. Комендоры готовы каждую минуту открыть огонь. Словом, инициатива в наших руках. Это главное.
      — Перископ прямо на носу! — раздался громкий возглас с мостика.
      Над палубой миноносца прокатился торжествующий густой голос:
      — Открыть освещение!
      — Это что? — спросил профессор Щепочкин своего спутника и приподнялся на носках. — Для чего днём освещение?
      — Это приказ прожектористу. Прожекторист откроет шторки прожектора, и лодка увидит блеск огня. Его хорошо видно и днём. Миноносец даёт лодке понять, что она обнаружена и «утоплена». Конечно, утоплена условно.
      — Это хорошо, что условно, — сказал оптик. — Но если бы всё это происходило на самом деле, я предпочёл бы в эту минуту плыть на «Водолее». Не люблю врага, которого нельзя увидеть в стёкла…
      — Смотрите, смотрите! — воскликнул Виктор.
      Теперь перископ был недалеко. И он уже не скрылся. В волнах сначала появилась рубка подводной лодки, а затем показалась её длинная, узкая палуба. На палубу лодки вышли три человека — три маленькие фигурки, — и миноносец замедлил ход, но, к большому огорчению мальчиков, нос корабля закрыл от них лодку, и им удалось услышать только часть объяснения двух кораблей — подводного и надводного.
      Тот же голос, который только что приказал прожектористу открыть освещение, на этот раз, усиленный мегафоном, вежливо, со скрытой насмешкой осведомился:
      — Кажется, ваша игра кончена?
      С лодки что-то ответили. Медный голос продолжал:
      — Вы выбрали прекрасную позицию! Ещё немного — и нам пришлось бы плохо. Желаю всего хорошего!
      Миноносец лёг на прежний курс и стал набирать ход. Мальчики снова увидели лодку, на палубу которой высыпали подводники покурить и обменяться издали приветствиями с эсминцем. Палуба миноносца ожила. Краснофлотцы посмеивались над незадачливой подводной лодкой, разбирали её тактический манёвр. Он заключался в том, чтобы под солнцем, на фоне тёмного берега, поднимая время от времени перископ, подкрасться к миноносцу и торпедировать его на близкой дистанции.
      — Кто первый обнаружил перископ? — спрашивали краснофлотцы.
      — Парусник Минеев. Удачливый какой! Сказано: мастер на все руки.
      — Вот так здорово! — протянул удивлённый Виктор. — Здравствуйте пожалуйста! Митя, как же так?
      — Так где же молодец? — послышался весёлый голос боцмана, и на палубе появился Алексей Иванович.
     
     
      К Щербаку подошёл тот самый краснофлотец, который стоял наблюдателем на борту, неподалёку от них. Он кивнул мальчикам и сказал:
      — Вот эти пассажиры первые увидели. Только юнга как будто раньше увидел. Кричит: «Дядя, там! Дядя, там!» — а что там, не сразу сказал… Растерялся, значит. Мелюзга и есть мелюзга, хоть ты его в полную форму обряди.
      Вокруг мальчиков раздались восклицания, смех, чья-то загорелая рука хлопнула Виктора по плечу. Виктор почувствовал себя на седьмом небе, и ещё выше забрался добрейший Иона Осипыч, который только что присоединился к зрителям и сиял от счастья.
      — Ну молодец, молодец, Витя! — сказал боцман. — Помог кораблю, спасибо! Так и доложим командиру. — Он повернулся к Мите: — А ты, Митя? Я думал, что зорче тебя нет на свете, а ты…
      Митя стоял красный и почти с ужасом смотрел на Виктора. Его губы дрожали; он не мог выговорить ни слова. Виктор бросил на него быстрый взгляд и отвернулся.
      — Что случилось? — спросил Алексей Иванович подозрительно.
      — Витя! — выкрикнул мальчик. — Ведь это я первый увидел палочку! Витя!
      Виктор, не поднимая глаз, нетерпеливо дёрнул плечом. Краснофлотцы засмеялись:
      — Палочку увидел! Какую?
      — Да, я увидел, — заговорил Митя. — А ты ещё засмеялся, Витя! Ты засмеялся. Да! А потом и ты её увидел…
      Нет, это уже было слишком! Иона Осипыч побагровел, его маленькие глазки сердито заблестели. Он сдвинул бескозырку на затылок, упёрся руками в бока и решительно протолкался в первый ряд зрителей.
      — Вот какой он! Подывитесь, какие друзья бывают! — заговорил кок возмущённо. — Другие ничего не могут, один он всё может. Он всё первый видит, а другие — щенята слепые. Ну, Витя, выбрал ты себе друга, спасибо!
      Иона Осипыч хлопнул себя по бёдрам и повернулся к краснофлотцам, точно прося защиты от покушений рыженького мальчика.
      — Повремените, товарищ Костин, — прервал его Щербак. — Юнга Виктор Лесков, смотреть мне прямо в глаза, говорить правду. Ты первый увидел перископ?
      Виктор взглянул на него и, встретив колючий, пристальный взгляд, быстро перевёл глаза на Костина-кока. Иона Осипыч смотрел на своего любимца с такой уверенностью, его лицо так пылало, что Виктор быстро глотнул воздух и сказал:
      — Я первый крикнул, что перископ…
      Он хотел ещё что-то добавить, но Митя со всех ног бросился прочь, а боцман чужим голосом проговорил:
      — Первым заметил перископ юнга Виктор Лесков. Так! Свидетель имеется: вы, товарищ Минеев? Так и доложу командиру.
      Он ушёл. Разошлись и краснофлотцы. Ни один из них не сказал Виктору ни слова, ни один даже не посмотрел на него, но Виктор понял, что от его торжества не осталось и следа. Только Иона Осипыч был вполне доволен: он взял Виктора за руку и с победоносным видом повёл его в кубрик.
     
      ДРУЖБА ВРОЗЬ
     
      Щербак вернулся в свою каюту тогда, когда отчаяние Мити достигло последнего предела. Мальчик, спрятав лицо в руки, сидел за столом неподвижный, будто окаменел. Он ничего не слышал и не замечал. Его плечи вздрагивали. Но это не были рыдания. Казалось, мальчик хочет сделаться ещё меньше, сжимается в комок. Это было тяжёлое зрелище для Алексея Ивановича. Он нахмурился и вполголоса позвал:
      — Митя!
      Мальчик не пошевельнулся.
      — Ты, Митя, не расстраивайся, не плачь. Слезами тут не поможешь. Лишнее это занятие. Слышишь?
      — Я не плачу, — тусклым голосом проговорил Митя. — Очень мне надо плакать, если Витька такой… такая, — тут он всё-таки всхлипнул, — такая свинья…
      — Вот, так и держать, — одобрил его боцман. — Я так и сказал Оксане Григорьевне: «Нет, Оксана Григорьевна, ошибаетесь, Митя паренёк солидный, он против любого шторма, против любой обиды выстоит».
      — Я первый увидел, — сказал всё тем же безжизненным голосом Митя. — Только я не знал, что это перископ… Я думал: какая-то палочка плывёт… А он засмеялся… «И ёлочка, говорит, плывёт»… Потом мы стали смотреть вместе. А он раньше крикнул… Потому что он знает, что это перископ, а я почём знаю…
      В тоне, которым были произнесены эти слова, звучало столько отчаяния, что Щербак ещё сильнее поморщился. Трудное дело утешать вот такого малыша: неизвестно, как подойти к нему, на что направить его мысль, но в конце концов Алексей Иванович нашёл, как ему казалось, правильное решение.
      — Хорошо, хорошо, Митя, я понимаю! — сказал он. — Плохо поступил Лесков: друга оттолкнул, сам на первое место вылез. Ну, а ты что должен сделать, скажи?
      — Я не знаю!
      — Ты должен гордость свою показать, вот что. Не можешь доказать, что прав, значит, промолчи. А в другой раз докажи, и всё тут. Докажи, какой ты есть. А плакать брось. Не морское это дело!
      Но мысли Мити всё ещё шли своим путём. Он вдруг отнял руки от лица и заревел. Он плакал и говорил, и слёзы мешали ему говорить:
      — Да-а! Я хотел… вместе с ним, а он не хочет. А ещё сам говорил: будем дружками-годками, будем всё пополам. А теперь…
      Алексей Иванович рассмеялся, растроганный, подхватил Митю, заглянул в его заплаканные глаза:
      — Ах ты, рыжик! Ну, не вышло, не получилось пока… Видно, Лесков хочет сам в героях ходить… Что же, пускай пока красуется, а ты успокойся, ты своё возьмёшь. Думаешь, корабль обмануть можно? Нет, на «Быстром» уже все очень хорошо поняли, какой этот Виктор Лесков.
      Долго утешал Алексей Иванович своего маленького друга и расстался с ним только тогда, когда Митя немного успокоился, вытер глаза и снова начал улыбаться. Решили так: с Витькой не видеться, не встречаться, дружбу не водить, и пускай живёт как знает. Таких друзей никому не нужно. А когда Митя станет настоящим моряком, он скажет Витьке что-нибудь такое, чтобы юнгу пробрала совесть…
      А в это время Виктор Лесков ходил «в героях» с довольно печальным видом. Еле передвигая ноги, последовал он за Костиным-коком в носовой кубрик и забрался в дальний угол, где находилась койка великого кулинара Ионы Осипыча. Утомлённый трудами на камбузе, кок, кряхтя, снял ботинки, со вздохом облегчения прилёг и сказал Виктору:
      — Я вздремну, а ты посиди здесь. Не смей по кораблю шнырять.
      Он с блаженной улыбкой закрыл глаза и добавил:
      — Друг… хм! Всякие, видишь, друзья бывают… Никуда не ходи, нечего тебе со всякими водиться!
      — Он не всякий, — пробормотал Виктор.
      — Витька, не возражай! — благодушно сказал Иона Осипыч. — Тебя добру учат, а ты фыркаешь…
      Он скоро заснул. Виктор вышел из кубрика.
      Снова серое и неприветливое небо низко висело над неспокойным морем; снова неподвижные, молчаливые стояли на борту краснофлотцы, следившие за каждой волной. Миноносец продолжал свой путь.
      «Где Митя?» — подумал Виктор.
      Его потянуло к товарищу. Он сделал несколько шагов к юту и остановился, чувствуя, что не в силах встретиться с Митей. Невидимая преграда стала между ними, и Виктор не знал, как её назвать, как преодолеть. Не знал? Нет, он нашёл бы дорогу, которая могла снова привести его к Мите, но после слов, которые были сказаны им и Костиным-коком, он не только не мог стать на эту единственную правильную дорогу, но даже старался не думать о ней.
      — Лесков!
      Виктор быстро обернулся и увидел Алексея Ивановича. Боцман внимательно смотрел на мальчика.
      — Пройди к командиру, — сказал он. — Командир хочет с тобой поговорить. Его каюта четвёртая по правому борту.
      — Есть пройти к командиру, — ответил юнга.
      Со стеснённым сердцем направился он к жилым помещениям командного состава.
     
      «ПОДУМАТЬ ХОРОШЕНЬКО…»
     
      Дверь четвёртой каюты по правому борту была открыта. На пороге, спиной к Виктору, стоял обладатель чудесного чемодана и быстро говорил:
      — Нет, тут же всё ясно… Такие замечательные глаза… Совершенно ясно…
      — Благодарю вас, профессор, — раздался густой голос.
      — Совершенно, совершенно ясно! — проговорил чудак, закрыл дверь, увидел Виктора и смущённо сказал: — Ах, это ты, мальчик!
      Он постучал в дверь и крикнул:
      — Мальчик пришёл!
      — Прекрасно! Войди, юнга Лесков, — прогудел голос в каюте.
      Виктор вошёл. Командир «Быстрого» сидел к нему спиной за столом. Он писал и не скоро повернулся к юнге. Наконец он кончил, пробормотал: «Точка!» — и встал. Виктор увидел очень высокого человека, загорелое лицо, светло-серые глаза. Они резко выделялись на тёмном лице и глядели из-под нависшего лба, как из засады, — настойчиво, внимательно, как показалось Виктору, строго.
      — Здравствуй, Лесков! — сказал командир. — Рад с тобой познакомиться.
      Он взял со стола лист бумаги, пробежал написанное и протянул мальчику:
      — Ты умеешь читать рукописное? Вероятно, с трудом? Я предвидел это. Постарался писать разборчивее. Это текст радиограммы. Ответ на запрос походной редакции военно-морской газеты. Спрашивают фамилию сигнальщика, который обнаружил подводную лодку. Понимаешь? В моём сообщении командованию я не указал фамилии, а газета желает довести её до сведения всего флота. Читай! Это о тебе…
      Виктор вглядывался в круглые крупные буквы, но они прыгали, разбегались, как живые. Командир молчал, и это молчание нависло над Виктором, заставило его съёжиться.
      — Нет, ты не читаешь, — сказал командир. — Дай сюда. Слушай внимательно!
      Он медленно прочитал:
      — «Первым обнаружил подводную лодку «синих» пассажир на борту эсминца «Быстрый», воспитанник блокшива Виктор Лесков».
      В памяти Виктора возникло лицо Мити — такое, каким он видел его в последний раз, и юнга с силой втянул воздух.
      — Всё правильно? — спросил командир.
      Виктор молчал.
      — Теперь поговорим, — сказал Воробьёв. — Сядь!
      Виктор, всё так же не поднимая глаз, сел на диван. Командир прошёлся по каюте.
      — На корабле не верят, что лодку первым увидел ты, — чётко проговорил он. — Не верит боцман. Не верит наш пассажир, профессор. Я ответил им: мне нужно поговорить с юнгой, познакомиться с ним лучше. Ты сын моряка?
      — Да… — тихо ответил Виктор.
      — Он погиб от мины?
      — Да…
      — Ты знаешь, каким был твой отец? Ты помнишь?
      — Нет.
      — Тебе рассказывали?
      — Папа был смелый…
      До сих пор он всегда говорил о своём отце с гордостью, охотно, а теперь ему почему-то было очень трудно отвечать на короткие вопросы командира.
      — Он был коммунист?
      — Коммунист.
      — Он был правдивый человек?
      — Да, — с отчаянием прошептал Виктор.
      — Иначе не могло быть! Смелость и честность — это одно и то же. Смелый человек не может быть лгуном, а лгун в трудную минуту непременно струсит. Ты, конечно, хочешь быть таким же, каким был твой отец — смелым и честным?
      — Да…
      — Почему же ты прячешь глаза?
      Виктор знал, что стоит ему поднять глаза, и он снова встретит пытливый взгляд этого человека, который говорил так медленно, давая время каждому слову дойти до самого сердца. Всё же он заставил себя посмотреть на командира. Это было очень тяжело, но он сделал это.
      — Всё ясно! — сказал командир, упорно глядя на пылавшее лицо Виктора. — Ты, сын советского моряка, не можешь поступить со своим другом несправедливо. Я знал это и решил не вызывать другого мальчика. Ты понимаешь?.. Всё устроится и без этого. Всё устроится к лучшему, стоит лишь тебе хорошенько подумать об этом деле. Подумать хорошенько…
      Зазвонил телефон. Командир выслушал сообщение с вахты и ответил:
      — Гогланд? Хорошо! Сейчас поднимусь на мостик.
      Он надел бушлат, фуражку и, уходя, сказал:
      — Скоро вернусь. Можешь подождать. Мы ещё потолкуем… и договоримся до дела.
      Виктор остался один. Он поднёс руку к щекам и чуть не ожёгся — так горели они. Ему было так стыдно, будто у него ещё раз отобрали красные флажки. В каюте стало пусто и сумрачно. Виктор подошёл к письменному столу, посмотрел на фотографическую карточку, прочитал надпись на ленточке мальчика, сидевшего возле молодой женщины: «Дружный». Ему показалось, что мальчик похож на Митю и что он собирается о чём-то спросить Виктора.
      Юнга не хотел смотреть на карточку. Не хотел он смотреть на стол, где командир оставил только что написанное сообщение. Сегодня или завтра благодаря этому клочку бумаги весь флот узнает, что Виктор первым увидел подводную лодку, все будут хвалить Виктора, одного Виктора, и об этом было страшно подумать.
      Ну да, он первый поднял тревогу — если не верите, спросите ещё раз у наблюдателя, — но что бы ни сказал этот краснофлотец, положение остаётся ужасным, и в душе зудит тоненький-тоненький голосок: «А кто первый увидел палочку, над которой ты ещё посмеялся? Помнишь? Кто увидел палочку и не смог её правильно назвать: перископ? Митя! Митя! Митя!»
      Ах, если бы шторм ворвался в круглые иллюминаторы каюты, подхватил клочок бумажки и унёс его в морской простор — далеко и навсегда! Но, как нарочно, качка становится всё слабее и слабее, покой охватывает корабль, и Виктор несчастен.
      Он вскочил, снова сел, зажал руки между коленями, приказал себе не шевелиться и хорошенько продумать ещё раз всё. Кто первый увидел перископ? — Митя! Что надо сделать? — Надо кончать сразу! Но ведь за это влетит? — Вернее всего, что за это крепко попадёт. Ну и пускай, пускай влетит! Что угодно, только не эта тоска, не этот стыд перед Митей и, главное, перед отцом…
      Он высвободил руки и вскочил. Ему чуть не помешали. Дверь каюты открылась, заглянул Костин-кок и скомандовал:
      — Витя, давай за мной! Сейчас перебираемся на линкор!
      Он скомандовал и, к счастью, исчез.
      Отгремел якорный канат, миноносец уцепился за грунт. Тишина показалась насторожённой: так бывает всегда, как только остановятся машины, перестанут вращаться винты, корабль развернётся по ветру и, скучая, начнёт болтаться на волне, нетерпеливо натягивая и подёргивая канат…
     
      «ТЫ МНЕ ДРУГ?..»
     
      Эскадра «красных» стала на якорь за островом Гогланд — за скалистой громадой, которая возвышалась посредине Финского залива, как суровый страж. Неподвижные, как сам Гогланд, стояли линейные корабли, вокруг них построились миноносцы, и все они спешили наговориться вдосталь, так как в походе, да ещё когда ограничен радиообмен, многого не скажешь. Пока не сгустились сумерки, хватало дела флажному семафору: на мостиках кораблей красными огоньками мелькали сигнальные флажки. Потом на клотиках мачт замигали огоньки сигнальных ламп. Но они передавали только самые срочные сообщения, а подробные сведения для флагмана собирал «Болиндер» — большой самоходный катер, спущенный на воду с борта линкора. Он, пыхтя, бегал между кораблями, забирал почту для штаба «красных» и походного политотдела; огонёк на его мачте виднелся то здесь, то там.
      На кораблях всё жило.
      Кончилась первая часть тактических занятий. «Врагу» не удалось прорваться к главной базе. Краснофлотцы толпились возле карт Финского залива, слушали доклады политработников, запоминали названия островов.
      Вышли бюллетени стенных и печатных газет: они говорили о походном соревновании на лучшее содержание машин и оружия, называли ударников. Их было много.
      На кораблях начался конкурс затейников. Весельчаки, искусники устраивали концерты на верхней палубе, где можно и сплясать и спеть полным голосом. Глядя на Гогланд, моряки вспоминали старые песни, которые никогда не затихнут на флоте: о гордом «Варяге», о кочегарах, о близкой буре.
      Их слушал поросший лесом скалистый остров, узнавал этих людей, узнавал их голоса. Сотни лет назад появились впервые у его неприветливых берегов люди восточной страны, неутомимые, настойчивые. Их корабли — сначала парусные и гребные — шли с востока и возвращались на восток, чтобы снова, в ещё большем количестве, пройти на запад, мимо Гогланда. Снова они тут, и хмурый остров даёт им удобную якорную стоянку.
      — Что ты так долго копался? — набросился Иона Осипыч на Виктора, когда тот появился возле отваленного трапа. — Горе мне с тобой! Ну, чего ты там делал? Застегни бушлат, поправь бескозырку! Стой возле меня! Сейчас катер подойдёт.
      — Я к Мите хочу, — сказал Виктор с решительным видом, хотя заранее знал, что из этого ничего не выйдет. — Мне к Мите надо!
      — Ну и ну! — удивился кок, со стуком поставил чемоданчик на палубу и, улыбаясь, встряхнул Виктора за плечо. — Уже всё забыл, уже соскучился!.. Ладно, в Кронштадте помиритесь, если охота есть. А сейчас некогда, стой здесь!
      — Да… Очень мне надо стоять…
      — Кому приказывают! — прикрикнул Иона Осипыч.
      — А если ты неправильно приказываешь?
      — Вот! Оно ещё рассуждает! Оно приказ оспаривает! Стой на месте, тебе говорят, а придёшь на берег — обжалуй приказ перед Фёдором Степановичем. Порядка не знаешь…
      — Совсем неправильный приказ! — тоскливо повторил Виктор.
      На палубе толпились отдыхавшие моряки, рассматривали громаду Гогланда, старались угадать названия ближайших кораблей. Ненастный день уступал место бурной ночи. Сумерки окутывали корабли и, казалось, отдаляли их. Виктор нетерпеливо переступал с ноги на ногу; он надеялся, что Митя выйдет к нему и он расскажет ему всё, что перечувствовал в каюте командира. Но Мити не было… Митя не хотел его видеть и был прав… Зачем Мите такой друг!..
      К трапу подошёл боцман Алексей Иванович, осведомился, всё ли приготовлено к встрече катера, и спросил у Ионы Осипыча:
      — Вы готовы?
      — Так точно, готов, — важно ответил Костин-кок.
      К пассажирам присоединился оптик. Он осторожно поставил чемодан на палубу и сказал:
      — Всего один мальчик? А где другой? Они же неразлучники. Разве они ещё не помирились? Нельзя, нельзя ссориться, мальчик!
      — Юнга тоже здесь? — громко проговорил Алексей Иванович. — Словом, все в сборе. Товарищ командир сейчас принесёт пакеты…
      «Вот, теперь он меня не Витей, а юнгой называет!» — отметил с неприятным чувством Виктор и неуверенно спросил:
      — А где Митя?
      — Мите нездоровится, — сухо ответил боцман. — Он не выйдет на палубу.
      По тону Алексея Ивановича юнга понял, что дальнейшие расспросы нежелательны, и отступил в сторонку. Боцман занялся приготовлениями к встрече «Болиндера», Костин-кок снова подхватил свой чемоданчик, а Виктор всё смотрел на ют, старался представить, что делает Митя, жалел его и утешался тем, что в Кронштадте непременно увидит Митю и скажет ему всю правду. Он даже поведёт его в кино. Да что там кино! Он подарит ему такелажный нож58[58] и, может быть, даже пистолет для пуска сигнальных ракет. Хороший пистолет! Но если бы увидеть Митю сейчас, сию минуту…
      — Итак, ты покидаешь нас? — раздался над ухом Виктора знакомый голос командира. — Я не успел попрощаться с тобой.
      Хорошо, что сумерки скрыли от командира горячий румянец, заливший лицо мальчика, и хорошо, что можно было не отвечать.
      — Когда вернёшься в Кронштадт, — продолжал командир, — приходи на «Быстрый». Скоро в Кронштадт приедет из Севастополя моя жена с сыном, ты познакомишься с ними. Моего сына зовут Борис, он мечтает стать моряком, и я буду рад, если вы с Митей Гончаренко станете его друзьями.
      — Что надо сказать, юнга? — напомнил Иона Осипыч.
      — Спасибо, — чуть слышно сказал Виктор.
      Ему стало тепло и радостно. Командир, очевидно, не сердился на него за то, что он сделал. С сердца скатилась тяжесть.
      — Кто идёт? — раздался на юте окрик.
      К трапу миноносца подошёл катер «Болиндер» и остановился, плавно поднимаясь и опускаясь на волне. Старшина, который казался большим и неуклюжим в чёрном дождевике, спросил, имеется ли корреспонденция и готовы ли пассажиры. Командир передал ему два конверта: один в штаб, другой в редакцию походной газеты. Иона Осипыч первым прыгнул в катер, боцман Щербак подхватил Виктора под мышки и передал его Костину-коку. Затем последовал оптик и чемодан оптика. «Болиндер» запыхтел и отвалил.
      — Виктор! Витя! — вдруг прозвенел тоненький голосок на палубе эсминца. — Ви-и-и-тя!
      Юнга вскрикнул от радости, бросился к борту катера, стал коленом на банку, наклонился, увидел маленькую фигурку на палубе миноносца и закричал:
      — Митя! Митька!
      — Не высовываться! — забеспокоился Иона Осипыч, стараясь оттащить Виктора от борта.
      — Не шуметь на палубе! — послышался голос Алексея Ивановича.
      — Митя, Митя-а! — надрывался Виктор. — Ты мне друг или так? Митя-а-а!
      Катер набирал ход. Миноносец уходил в сторону. Его очертания становились тусклыми, неверными. Ветер, разбитый скалами Гогланда, налетал порывами. Зыбь поднимала и опускала катер. Брызги обдавали лицо. Стыли мокрые руки. Но Виктор не хотел отойти от борта, не слышал воркотни Костина-кока, который звал мальчика в каюту катера.
      А Митя в это время метался по палубе эсминца и, не отрываясь, провожал взглядом «Болиндер», на котором уходил его друг.
      — Ступай-ка вниз, — приказал Алексей Иванович. — Нечего тебе тут делать.
      Мальчик остановился и затем молча направился на ют. Щербак с улыбкой посмотрел ему вслед. Юнга покинул борт миноносца, Митя остался под присмотром Алексея Ивановича, и теперь боцман был вполне уверен, что доставит его домой целым и здоровым. Но он видел печаль Мити и не мог остаться равнодушным. Малыш! Только что он твёрдо решил не встречаться с Лесковым, не видаться с обидчиком, но вот не вытерпел же, выскочил на палубу…
      Митя вернулся в каюту и, не зажигая огня, забился в угол. Он чувствовал себя одиноким, потерянным. Ну да, предательский поступок Виктора потряс его, и действительно он совершенно твёрдо решил, что больше никогда, никогда не заговорит с обидчиком, а теперь… Теперь в его ушах звенел крик: «Ты мне друг?..» Он знал, что надо было ответить, и теперь так жалел, так сильно жалел, что не мог ответить Виктору!
      Нет с ним Виктора, нет даже Митрофана, он остался один среди больших, строгих людей. Дядя Алёша очень строгий: он не хочет, чтобы Митя дружил с Виктором, он даже помешал ему ответить Виктору: «Да, я друг тебе! Друг!» Для грусти было много оснований. Но вдруг дверь открылась, каюту залил свет. Алексей Иванович, ничего не говоря, поставил на стол медный чайник с кипятком, достал чашки, сахар, хлеб, масло, сыр и заварил чай. Боцман улыбнулся и, как видно, не знал, с чего начать.
      — Ну, рыжик, иди чай пить, — сказал он. — Вот так… Должен я тебе одну вещь сообщить: приказом по кораблю тебе объявляется благодарность за то, что ты обнаружил лодку…
      Митя от удивления открыл рот,
      — А Витя? — спросил он заикаясь.
      — Видишь, в чём дело, — усмехнулся Щербак. — Лескову тоже объявлена благодарность за то же самое. Тут дело сложное. Переплёт.
      Глаза Мити заблестели.
      — Тут переплёт сложный. Командир так и говорит: сложная, мол, ситуация. Я сейчас тебе объясню. Ты послушай…
      Алексей Иванович налил чаю.
     
      «СОВСЕМ ПРАВИЛЬНО!»
     
      — Вызвал меня командир. Говорит: «Вот что устроил юнга Лесков, когда я на минуту оставил его в своей каюте». И даёт мне прочитать ту заметку, которую он для походной газеты «Красный Балтийский флот» писал. В этой заметке так было доложено: «Первым обнаружил подводную лодку «синих» пассажир на борту эсминца «Быстрый» Виктор Лесков». А Виктор зачеркнул своё имя и написал так: «Митя Гончаренко, брат краснофлотца с линкора «Грозный». Оказывается, он это после разговора с командиром приписал.
      Митя, не веря своим ушам, вскочил, подбежал к Алексею Ивановичу, схватил его за руку и, глядя на боцмана в упор, сказал горячим шёпотом:
      — А ты что говорил, дядя Алёша?! Ты говорил, что с ним не надо дружить.
      — Дружить с ним можно, — не без смущения признал боцман. — Конечно, мальчик он занозистый, да не всем ведь тихонями быть…
      — Нет, Витя верный друг, — убеждённо сказал Митя.
      — Ах ты, добрая душа! — проговорил тронутый его радостью боцман. — Ну, слушай дальше. Командир вернулся с мостика в каюту, увидел, как Виктор переделал заметку, но не рассердился, Переписал её начисто вот так: «Первыми обнаружили подводную лодку «синих» пассажиры на борту эсминца «Быстрый» Митя Гончаренко, брат краснофлотца с линкора «Грозный», и Виктор Лесков, воспитанник блокшива». Как ты думаешь: правильно сделал командир?
      — Правильно! Совсем правильно! — воскликнул Митя. — Мы вместе, сразу, в одну минуту увидели… Сначала я увидел палочку — перископ, потом он, потом мы вместе. Теперь мы дружки-годки навсегда!
      — Ну, это ещё вопрос… Что-то уж слишком часто вы цапаетесь. Вчера на стенке подрались, сегодня ссору на весь корабль подняли.
      — Хоть и дерёмся, а дружим, — серьёзно ответил Митя. — Так даже лучше. Пускай не фордыбачит…
      — Слушай, Митя, — сказал Щербак, — ведь лодку-то первый увидел ты. Лесков тут при чём? Не обидно тебе всё-таки?
      Мальчик посмотрел на него не понимая.
      Алексей Иванович замолчал и больше не возвращался к этому вопросу.
      Митя знал только то, что он счастлив, что кончился самый грустный, самый тяжёлый день в его жизни, что Виктор его друг навсегда. Худенькое лицо мальчика светилось, улыбалось всеми своими веснушками, и от этого стало светло, уютно в каюте Алексея Ивановича. Впервые за службу на «Быстром» он неохотно оставил её ради своих бесчисленных боцманских забот.
     
      СЕКРЕТ ОКСАНЫ ГРИГОРЬЕВНЫ
     
      Всё не ладилось в тот вечер у Фёдора Степановича Левшина. Не ладилась его последняя модель, не вязались мысли: они шли вразнобой, и о чём бы ни думал старый командир, он неизменно возвращался к Виктору. Он не видел мальчика два дня, а казалось, что разлука продолжается годы, что за это время юнга перенёс тысячи бед. Старик резко обрывал такие мысли, обвинял себя в том, что поддался Костину-коку, давал себе обещание встретить Виктора строжайшим выговором. Но тут в памяти всплывало лицо с лукавыми глазами, с упрямым подбородком, припоминались мельчайшие случаи из жизни Виктора на блокшиве: и то, как он люком прищемил палец, и как вздумал играть с капсюлями гремучей ртути, и как его нечаянно заперли на ночь в Ленинском уголке… Припоминалось многое. Старик рассеянно вертел в руках резец или попусту состругивал чурочку дорогого пальмового дерева.
      В это время и зазвонил телефон.
      — Товарищ командир блокшива? — спросил незнакомый голос. — Говорят из редакции военно-морской газеты. Только что получено радио с флота. Нас просят сообщить вам, что воспитанник блокшива Лесков брат краснофлотца с линкора «Грозный» Митя Гончаренко первыми обнаружили в море подводную лодку «синих»… Нет, никаких подробностей не имеется. Если получим дополнительные сведения, я сообщу зам. Моя фамилия Бельский… До свидания!
      Как только послышался звонок разъединения, Фёдор Степанович вскочил, вызвал Пустовойтова, чтобы узнать адрес Гончаренко. Минёр Пустовойтов вчера дважды навестил Оксану Григорьевну: сначала с сообщением, что Митя ушёл в море на посыльном судне «Змей», а потом — что Митя перебрался на «Водолея».
      Узнав адрес, Левшин быстро оделся и ушёл с корабля. По улицам Кронштадта старик шагал так быстро, что забыл даже посмотреть, насколько прибыла вода в канале. Скоро он разыскал на окраинной улице маленький домик, в котором светились два окна. Оксана Григорьевна открыла не сразу.
      Поздний гость был некстати. Девушка, вернувшись с вечерней смены, чистила, скребла, мыла дом сверху донизу. Скромная мебель была сдвинута, на полу стояли лужи: Оксана кончала мыть полы.
      Фёдрр Степанович коротко представился:
      — Левшин, с блокшива.
      Он взял стул, решительно поставил его посредине самой большой лужи, сел и с улыбкой посмотрел на девушку.
      Она стояла перед ним, напуганная, сжимая в руках мокрую тряпку. В таз падали мутные капли воды.
      Фёдор Степанович сказал:
      — Пришёл сообщить вам… — и, покрутив головой, взялся за сердце.
      — Ой, кажить скорее! — проговорила девушка.
      Ей показалось, что старик принёс плохие вести.
      Фёдор Степанович улыбнулся.
     
     
      — Да не беспокойтесь, всё в порядке, — сказал он. — Мы тут тревожимся, а малыши по морю плывут, «вражеские» подводные лодки обнаруживают, о них газеты писать собираются. Как же… Витька и Митька, два мореплавателя! Колумбы! А я-то сегодня Кравцову полчаса голову мылил за то, что он мальчиков со «Змея» упустил. Плывут мальчуганы, оморячиваются, спасибо ему…
      Оксана Григорьевна с большим трудом, из пятого в десятое, узнала, в чём дело, а затем, счастливая не меньше, чем старик, перенесла на него всю свою радость. Она молниеносно закончила уборку, внесла кипящий самовар, подала свежего варенья, заварила чай покрепче, будто уже давно знала привычки старика. Она поила нового знакомого чаем и смеялась, болтала, спеша вознаградить себя за бесконечное молчание: целых два дня прожила она одна-одинёшенька на белом свете. Фёдор Степанович любовался её ясным, оживлённым лицом, слушал рассказы об Остапе и Мите, снова об Остапе и снова о Мите, и очень немного — всего два-три слова — о Щербаке.
      Узнав, кто такой Щербак, он рассмеялся:
      — Значит, у вас в море не двое, а трое?
      — Двое, — сказала смущённая девушка. — А третьего мне и не нужно.
      — Уж так он вам и не нужен? — подшучивал старик. — Вот я ему расскажу…
      — А хоть говорите, хоть не говорите, — с притворным равнодушием заявила Оксана. — Он мне без надобности… Вот скорее бы Остапа да моего Митю рыженького побачить… А этот… Щербак этот… Не привезёт Митю, так и на порог не пущу: не нужно мне его без моего рыженького…
      — Вот! — удивился Фёдор Степанович, прихлёбывая чай. — Как же это так? Вы чернобровая, Остап — ведь это его портрет в рамке? — тоже как смоль, а Митя, значит, рыженький?
      — Митя?..
      Оксана серьёзно посмотрела на старика. Вечер был такой удачный, старик своим сообщением о Мите так обрадовал девушку, что она отблагодарила его длинным-длинным рассказом, причём предварительно взяла с него слово, что Фёдор Степанович сохранит её признания в самой глубине своего сердца.
      Рассказ Оксаны имел странные последствия.
      Этой же ночью к дежурному по штабу явился Фёдор Степанович Левшин, взволнованный и рассеянный. Он попросил разрешения передать на линкор неслужебную, но весьма срочную, чрезвычайно важную для одного человека радиограмму.
      Дежурный заверил Левшина, что он готов сделать для него всё на свете, но что неслужебные депеши передаются в последнюю очередь, а очередь довольно длинная. Ведь на флоте идёт такая большая работа — сами понимаете, что такое тактические занятия… На всякий случай дежурный предложил старику написать свои несколько слов.
      Фёдор Степанович сел писать, заполнил листок служебного блокнота, сосчитал слова, рассердился, пробормотал, что у него получилась не депеша, а роман с продолжением, разорвал листок и ушёл не попрощавшись. Дежурному осталось только пожать плечами и вернуться к текущей работе.
      Вечернюю наружную вахту блокшива в этот ненастный вечер стоял минёр комсомолец Бакланов. Вахта была спокойная. Бакланов мечтал об очередной поездке в Ленинград и прислушивался к шуму ветра. Штормило, вода в гавани прибывала. В такие ночи Бакланов особенно охотно совершал мысленные прогулки по широким проспектам любимого города.
      Вдруг из темноты раздался скрипучий, хриплый голос:
      Голос приближался к блокшиву.
      Бакланов сердито осведомился у певца:
      — Кто авралит на стенке?
      Из темноты вынырнул Фёдор Степанович. Он взбежал на борт блокшива, выслушал рапорт Бакланова, узнал, что за время его отсутствия на корабле ничего особенного не произошло, и вдруг сказал:
      — Виктор и его товарищ лодку «синих» обнаружили. Молодцы ребята!.. И вообще много чудес на свете. Жаль, что Костин в походе. Весьма жаль!.. Много чудес на свете…
      Он не добавил ни слова, ушёл к себе, шагал по каюте, напевая про «Варяга», и, по-видимому, был очень доволен.
     
      РАЗГОВОР ИГОЛКИ С НИТКОЙ
     
      Алексей Иванович Щербак закончил обход, убедился, что каждый предмет занимает именно то место, какое раз и навсегда отведено ему на корабле, удовлетворённый вернулся в каюту и увидел, что Митя ещё не спит. Взволнованный печальными и радостными событиями дня, Митя ворочался с боку на бок и прислушивался к малейшему шуму на корабле. Боцман прочитал ему краткое наставление о пользе своевременного отдыха и занялся своими делами. Как настоящий моряк, он считал безделье позором и никогда не терял времени попусту. Щербак достал синие фланелевки, чёрные клёши, бушлаты, голландки и приступил к осмотру гардероба: пробовал, крепко ли держатся пуговицы, внимательно рассматривал ткань на локтях и коленях, затем размотал почти половину катушки, сложил толстую нитку вдвое, провёл по ней кусочком воска, надел напёрсток и принялся чинить, штопать, пришивать. Его лицо стало торжественным.
      — Ты всё не спишь? — спросил Алексей Иванович, не поднимая глаз.
      — Нет, мне не хочется спать, дядя Алёша.
      — А что ты слышишь?
      — Я? Волны хлюпают…
      — Да, волна плещет. Ещё что?
      — Наверху кто-то прошёл.
      — Вахтенный, наверно. А ещё?
      — А ещё… больше ничего…
      — Зрение у тебя, Митя, приличное, даже, можно сказать, отличное, а слух, видать, неважный: не слышишь ты разговора иголки и нитки.
      — Так они же не умеют разговаривать, они неживые, — усмехнулся Митя.
      — Это правда, — согласился боцман. — Правда, но не совсем. Хоть и неживые, а разговаривают. Для того чтобы их услышать, надо кое-что в голове иметь. Я вот работаю иголкой, слушаю, и время идёт незаметно.
      Митя поднял голову. Он любил рассказы Щербака. На берегу боцман нередко рассказывал мальчику любопытные истории.
      — Ты имей в виду, Митя, — начал боцман, — что иголка штука колючая, с длинным язычком. Она только и ищет, к чему бы придраться. То ли дело нитка! Это особа солидная и учёная. У неё одна забота — зашить каждую дырочку, чтобы всё было аккуратное, порядливое. Признаться, я нитку уважаю больше, чем иголку, но уж так повелось: где нитка, там и иголка. Как только они сойдутся, начинается спор-разговор, а я удивляюсь: откуда что берётся. «Так-так, — пищит иголка. — Опять заставили меня пришивать ленточку к бескозырке. Это возмутительно! Хоть оторвите моё ушко, хоть сделайте из меня глупый тупой гвоздик, а я не могу понять, какая польза от этих ленточек с золотыми надписями и якорьками. Детское украшение — и ничего больше!» Так говорит иголка. А что отвечает нитка?
      — Не знаю, — прошептал Митя. — Я в первый раз их слышу…
      — «Чш, чш, чш, — шипит на иголку нитка. — Вот и ясно, гражданка, что ты дальше своего носа ничего не видишь. Знай же, что ленточка досталась морякам от тех далёких времён, когда матросы носили неудобные широкополые шляпы. Во время шторма они привязывали шляпы шарфами. Шарфы им дарили жёны, невесты и вышивали на шарфах золотыми нитками своё имя и якорьки. Смотрел моряк на подарок и думал: «Я верен тебе, невеста, как верен кораблю якорь». Много лет прошло. Вместо шляп появились лихие бескозырки. А шарфы превратились в ленточки. На этих ленточках стали печатать название корабля и якорьки. Любят моряки свои ленточки. Гордо носят их краснофлотцы, будто говорят: «Смотрите, я с красного эсминца «Быстрый» и ни от кого этого не скрываю, потому что я человек честный, на берегу веду себя с достоинством и всеми якорями держусь за свой корабль, за свой боевой коллектив». Эх, хороша краснофлотская ленточка! Любо моряку чувствовать, как развевается она за плечами, обнимает его за шею. Только глупая коротенькая иголка может сказать, что ленточка эта — никчёмная безделушка». Помолчала иголка, но всё-таки не утихомирилась…
      — Это хорошо, — вставил Митя. — А то я ничего бы не узнал…
      — Ну вот, — продолжал Алексей Иванович. — Когда я чинил воротник голландки, иголка пискнула:
      «Хи-хи! Зачем взрослым людям этот детский воротник? Совершенно лишняя вещь… Да-да».
      «Чш, чш! — зашипела нитка. — Ты, конечно, не знаешь, что в старину матросы носили пудреные парики и намасленные косички из конского волоса. Это было куда как неудобно! Косички пачкали робу, матросов за это наказывали, и они придумали подвешивать под косичку кожаный лоскут. Косичек на флоте уже давно не носят, а кожаный лоскут превратился в синий воротник. Он напоминает нам о старинных временах. Лежит у нас на плечах широкий синий воротник с белыми каёмочками, как волна с белым гребнем, и без него форма не форма, без него моряк в обиде. Говорят учёные люди и другое: будто папашей синего воротника был капюшон, которым матросы закрывались от брызг, да это дело не меняет. Каждая иголка должна знать, что синий воротник пришёл к нам от старины. Понимаешь?»
      Некуда деваться иголке, но всё-таки нашла она, где уколоть. Как только я начал пришивать новый золотой галун, иголка подняла такой писк, что в ушах зазвенело:
      «Это возмутительно! Это безобразие! Нет, вы только подумайте, чем заставляют заниматься меня, иголку, сделанную из самой лучшей стали! Ну зачем, зачем пришивать этот жёсткий золотой галун, да ещё на рукав, где его сразу-то и не увидишь. Я сломаюсь от возмущения! Я протестую!»
      «Чш, чш, глупая, злая иголка! — обиделась нитка. — У этих нашивок славное прошлое. Неужели ты не чувствуешь, что они пахнут горячим пороховым дымом?»
      «При чём тут пороховой дым! — не унималась иголка. — Оставьте меня в покое, положите меня в игольник, не тревожьте меня по пустякам!»
      «Нет, ты послушай, — строго сказала нитка. — Это только сейчас корабли дерутся снарядами и торпедами издали, на больших дистанциях,59[59] а то и вовсе не видят друг друга во время боя. В старину артиллерия была слабой. Ядра и бомбы летели недалеко. Корабли сходились борт о борт, сваливались на абордаж и решали дело в рукопашном бою. Люди дрались кортик на кортик, чья возьмёт, кто овладеет кораблём противника, сорвёт флаг с мачты. Дым чёрного пороха стоял столбом. Копоть оседала на лица. Пойди разберись в свалке, кто свой, кто чужой, кто командир, а кто рядовой. Вот командиры и стали повязывать на руку у локтя шарф или яркую тесьму, чтобы свои матросы знали, возле кого держаться, кого слушать…»
      — А почему на руку? Почему не на шляпу? — не выдержал Митя.
      — Правильный вопрос. Украшать шляпу, видишь ли, было опасно. Лучшие стрелки вражеского корабля забирались на ванты60[60] и старались подстрелить чужих командиров. Лучше всего было повязывать знак различия на руку: издали его не заметишь… Ну вот… Прошли годы. Артиллерия стала дальнобойной. Абордажный бой вывелся, а тесьма всё-таки не оставила командирский рукав, превратилась в золотой галун и приросла к рукаву навсегда.
      Боцман поднял глаза. Лицо мальчика было печальным.
      — По какому поводу взгрустнул, рыжик? — ласково спросил моряк.
      — У Виктора вот есть морская роба, а у меня нет… Долго ждать, пока вырасту и моряком стану…
      — Печаль твою понимаю, — проговорил боцман. — Конечно, в штатском тебе ходить неприятно, коли твой друг в морском. Но ты ему не завидуй. Он свою форму не бережёт. Недаром у него сигнальные флажки отобрали. А уж когда ты форму получишь, будешь носить её не ради ленточек, а для пользы дела… Что ж это мы разболтались? Спать, рыжик, спать! Немедленно закрой свои иллюминаторы!
      Приказ был выполнен. Митя зевнул, улыбнулся, натянул одеяло, закрыл глаза и отвернулся к переборке. Боцман немного подождал, взял Митину одежду, стараясь не шуметь, снял мерку с брюк и курточки, выбрал из своего гардероба ненадёванный рабочий клёш, голландку, свернул в узел и направился в носовой кубрик потолковать с парусником Минеевым.
      Тот долго рассматривал необъятный клёш, голландку, качал бритой головой, почёсывал нос, наконец вздохнул и сложил всё в узел.
      — Не возьмусь, Алексей Иванович, — сказал он. — И хотел бы мальчика порадовать, да могутки нет. Слишком мал срок. Непосильно, Алексей Иванович.
      Боцман ушёл от него огорчённый.
      На верхней палубе стояли несколько командиров, разговаривая о погоде. За Гогландом знатно штормило. Ветер, разбиваясь о скалы, пролетал над миноносцем беспорядочными порывами. Затемнённые корабли казались мутными тенями. Ночь шла бурная.
      — Куда направляетесь с узлом? — спросил боцмана командир.
      Щербак рассказал о том, как он хотел наградить Митю за бдительность краснофлотской формой и как Минеев, сам Минеев, признал своё бессилие.
      — Пока отложите эту заботу, товарищ боцман. Не срочное дело… Будьте готовы к быстрой съёмке с якоря.
      — Есть, товарищ командир!
      — И потом, — продолжал командир, — награждение сигнальщиков… или же лиц, нёсших сигнальную службу… не входит в обязанности боцмана.
      — Мальчик мне вроде брата, товарищ командир…
      Щербак отнёс узел в каюту и погрузился в свои боцманские заботы.
     
      «СТАТЬ НА ВЫСТРЕЛ!»
     
      Итак, Виктор покинул борт эсминца с тяжёлым сердцем. Ссора с Митей, разговор с командиром, тревожные минуты, проведённые в командирской каюте наедине со своей совестью, враждебное отношение Костина-кока к Мите Гончаренко — было над чем подумать юнге!
      Беспокоило его и будущее. До сих пор всё казалось просто: он явится на линкор, найдёт краснофлотца, помирится с ним, выслушает нотацию вахтенного начальника, получит красные флажки, вернётся на берег и с гордостью доложится Фёдору Степановичу. Но чем больше он думал об этом, тем сложнее представлялось ему дело. На стенке в гавани он затеял драку с Митей. Был арестован за буйство. Подговорил Митю перебраться на «Водолея» — да-да, нечего сваливать это на Митрофана! — потом на «Быстром» сильно обидел Митю.
      Виктор вздохнул.
      Он достанет флажки, но ему придётся рассказать Фёдору Степановичу всё, потому что он не должен ничего скрывать. Виктор уже видел мысленно, как хмурится старик, как темнеют его морщинистые щёки. Вот и получится, что флажки — флажками, а Виктор остался всё тем же Виктором, от которого Фёдору Степановичу одни огорчения.
      Несколько раз из каютки «Болиндера» выходил Иона Осипыч.
      — Беда с тобой, простудишься! — говорил он Виктору. — Ох, беда, беда! — и снова скрывался.
      «Болиндер» шёл от корабля к кораблю. Старшина складывал в кожаную сумку всё новые пакеты. У Виктора уже окоченели руки, но он упорно вглядывался в густые сумерки, стараясь различить контуры «Быстрого», и принимал за «Быстрого» другие эсминцы…
      Иона Осипыч ещё несколько раз повторил «Ох, беда, беда!» и наконец оставил мальчика в покое. Если бы Виктор был меньше занят своими мыслями, он увидел бы, что Иона Осипыч очень расстроен и не может найти себе места. Это понятно. Костин-кок провёл немало лет в своём камбузе на блокшиве, стряпал для нескольких десятков человек и одерживал победу на флотских конкурсах корабельных коков. В его жизни всё было устойчиво, налажено, и вдруг, как гром с ясного неба, вызов на линкор, приказ кормить всю команду линкора, да и какого линкора! Флагмана! Первого корабля на флоте!
      Старшина катера уже успел сообщить Костину-коку, что сегодня, как и вчера, снимая пробу обеда, нарком остался недоволен, сказал, что суп безвкусный, гуляш приготовлен неумело, мясо жёсткое, соус горчит.
      — Нарком пробу снимает? — спросил Иона Осипыч, холодея и бледнея. — Нарком, говорите?
      — Сам!
      — Ох, беда, беда! — прошептал кок.
      Пока Иона Осипыч собирался в поход, пока занимался на миноносце делами Виктора, ему казалось, что до линкоровского камбуза дальше, чем до Северного полюса. Но вот «Болиндер» заканчивает обход, и громада линкора «Грозного» выплывает из темноты.
      — Отчего бы это соус мог горчить? — спросил кок у оптика, который превосходно чувствовал себя в каютке «Болиндера». — Должно быть, лук пережарили или масло подгорело. Это бывает. Тут только зазевайся.
      Для того чтобы заглушить тревожные мысли, Костин-кок прочитал обладателю чудесного чемодана целую лекцию о тонкостях поварского искусства, рассказал, как один из коков — давно это было — опозорил весь корабль: накормил гребцов перед шлюпочными гонками недоброкачественной пищей; упомянул и о том, что на бронепоезде «Коммунар» борщ и каша часто припахивали пороховым дымком. Вообще Иона Осипыч проявил редкую словоохотливость. Оптик слушал внимательно, вскрикивал: «Так-так-так!», а тревога всё сильнее мучила кока. Он обрывал речь на полуслове, снимал бескозырку, вытирал свою бритую круглую голову платком и, не закончив рассказа, начинал новый.
      В последний раз Иона Осипыч вышел к Виктору, когда катер взял курс на линкор.
      — Ось, бачишь, мы уже к линкору идём, — сказал он взволнованно. — Дела!..
      Виктор, не менее взволнованный, разглядывал линкор, будто видел его впервые. «Грозный» с каждой минутой становился всё больше. Всё отчётливее рисовались его трубы, орудийные башни, надстройки, всё выше поднимались мачты. Казалось, что стальная скала придавила море с его беспорядочными волнами.
      — Большой, большой корабль! — вздохнул Иона Осипыч. — Команды на нём больше тысячи. Чуешь?
      — Люди на палубе, как комарики, — сказал Виктор.
      — Всех накормить, напоить надо, — добавил кок.
      — Костин-кок, ты мне поможешь флажки достать? — спросил Виктор.
      — Помогу, помогу, — рассеянно ответил Иона Осипыч.
      — А как ты поможешь?
      — Ну, как? Обыкновенно. Там видно будет.
      Да! Будет там видно, как же! Фамилию вахтенного начальника Виктор знал: Скубин. Но Фёдор Степанович приказал сначала помириться с краснофлотцем. Возникает вопрос: можно ли сначала обратиться к Скубину, а потом уже, с его помощью, найти краснофлотца? И ещё вопрос: согласится ли краснофлотец мириться с Виктором? А если он скажет: «Не хочу с такой занозой дела иметь!» А если…
      — Кажется, мы у цели! — весело сказал оптик. — Это корабль! Это настоящий корабль! «Водолей» тоже не маленький, но этот…
     
     
      Виктора всё сильнее грызли сомнения. Чем больше становилась серая стальная скала — линкор, тем меньше становился он, Виктор, со своей заботой. Такое чувство испытывает путник, приближаясь к большому незнакомому городу, куда его зовёт спешное дело. В пути казалось, что весь город сейчас же заинтересуется его заботами, но вот поднимаются из-за горизонта крыши громадных зданий, шум толпы встречает путника, и он теряется, его охватывает неуверенность, беспокойство…
      Раздался голос вахтенного начальника линкора:
      — На катере, стать на выстрел!61[61]
      — Ну, господи помилуй, пришли! — со вздохом сказал Иона Осипыч.
      Виктор знал, что Костин-кок говорит так лишь в минуты особенно сильного волнения.
     
      НА «ГРОЗНОМ»
     
      Вахтенный на срезе и люди на борту линкора наблюдали такую картину: сначала по узкому бревну выстрела, не спеша и почти не прикасаясь к тросу, важно проплыл высокий полный мужчина. Вахтенный у трапа дал дудку не без уважения, так как понял, что перед ним старослужащий, умеющий вести себя на корабле. Затем промелькнул ловкий, как обезьянка, мальчик, и вахтенный отметил его появление на линкоре таким коротеньким свистком, будто вовсе и не свистнул. Последним на выстрел поднялся человек в слишком коротких брюках и слишком длинном бушлате. Он сделал по дереву несколько шагов, что-то вспомнил, повернулся и крикнул:
      — Слушайте, слушайте! Не вздумайте переворачивать чемодан! Он этого не любит. И не уроните его. Этого он тоже…
      Оптик покачнулся, но, вместо того чтобы уцепиться за трос, схватился за очки, и, если бы не помощь вахтенного, это кончилось бы аварией. Наверху засмеялись и сейчас же замолчали. Оптик сказал Ионе Осипычу:
      — Нас встречает весь линкор… Очень, очень приятно!..
      Действительно, на юте было людно. Моряки пользовались стоянкой, чтобы подышать свежим воздухом: ведь на больших кораблях в походе бывает так, что люди машинных специальностей не покидают низов целыми днями.
      Пассажиры поднялись на палубу и доложились вахтенному начальнику, который стоял у самого трапа, держа руку у козырька. Оптика он почтительно назвал профессором, Костину вежливо сказал: «Вас ждут!», а на Виктора только покосился: он уже узнал от Ионы Осипыча, что юнга находится при нём.
      Новоприбывшие вступили в число обитателей линкора «Грозный», и каждый получил свою долю внимания.
      От кучки зрителей отделился молодой полный командир и направился к Ионе Осипычу:
      — Заждались мы вас, товарищ Костин! Дела у нас серьёзные…
      Это был ревизор Ухов — помощник командира корабля по хозяйственной части.
      Иона Осипыч солидно ответил ревизору:
      — Разве я не понимаю? Мчался к вам со скоростью миноносца.
      Оптику кто-то говорил басом:
      — Как вы умудрились опоздать, профессор? Мы разыскивали вас через службу связи.
      — Тысяча и одна ночь! «Водолей», «Быстрый»… Теперь я знаю весь флот. Какие стёклышки я вам привёз!..
      Виктор подошёл к Костину-коку. Стоя у борта, Иона Осипыч вполголоса разговаривал с ревизором.
      — Погуляй, погуляй немного, — сказал ревизор.
      А Костин добавил:
      — Не уходи далеко, Витя. Сейчас вниз пойдём.
      Хорош Костин-кок! Вот теперь видно, что на него рассчитывать не приходится: секретничает с ревизором и даже не вспоминает о красных флажках. Ну и не надо! Он сам отыщет Скубина, сам найдёт Митиного брата Остапа и попросит его помочь разыскать того краснофлотца.
      Виктор подошёл к люку,62[62] над которым шумел надуваемый ветром брезент. Широкий наклонный трап уходил вниз. Его ступеньки были покрыты толстым ковром, а леер,63[63] обтянутый красным бархатом, кончался внушительными золотыми кистями. Такого великолепного трапа юнга ещё никогда не видел. Ему захотелось потрогать бархатный леер и золотые кисти, но он не сделал этого и тихонько спустился по трапу. Внизу было очень светло и тепло. На переборках блестела свежая белая краска, на палубе лежали дорожки из красивого линолеума. Он осторожно сделал несколько шагов.
      Возле свёрнутого знамени и железного ящика с красной печатью стоял неподвижный, как статуя, краснофлотец в полной караульной форме. Он строго смотрел на юнгу; его глаза будто говорили: «Здесь нельзя околачиваться! Шагом арш!»
      Виктор ещё осторожнее двинулся дальше. Возле железной двери, прикрытой бархатной портьерой, стоял другой краснофлотец, но без винтовки. Он сказал юнге:
      — Не шуметь! В салоне идёт совещание.
      Мальчик с уважением посмотрел на дверь и на цыпочках пошёл прочь. Озабоченный командир с портфелем под мышкой наткнулся на Виктора. Этого командира нагнал другой, с какой-то картой в руках, и озабоченно проговорил:
      — Да скорее же, скорее! Нарком ждёт…
      Так вот куда попал Виктор! Здесь, в двух шагах от него, находился нарком! При одной этой мысли юнга заволновался и весь ушёл в зрение и слух. А вдруг откроется одна из дверей в коридоре, выйдет нарком и увидит Виктора? А Виктор отдаст честь. А нарком скажет: «Как служишь?» А Виктор ответит: «Служу трудовому народу!» Да нет, он ничего-ничего не сможет ответить. Вот уже и сейчас в горле пересохло, по сердцу стучит барабанная палочка, а язык прикушен. Плохо, что нет Мити. С Митей было бы не так страшно.
      Ни одна дверь не открывается, в коридоре пусто, и только шумят, гудят вентиляторы, чуть-чуть пахнет линолеумом, машинным маслом, железом — пахнет кораблём.
      Виктор шёл медленно, оглядываясь и примечая дорогу. Коридор кончился. Мальчик очутился перед овальной дверью, ведущей в какое-то полутёмное помещение. Там никого не было. В следующем отсеке на круглой банкетке64[64] стояло закутанное в чехол орудие, выставившее ствол в амбразуру,65[65] за борт. Брезент закрывал амбразуру неплотно, в зазоры дышала сырость, но всё нипочём было двум краснофлотцам; они спали тут же, на банкетке. Третий краснофлотец сидел за столом и, низко наклонившись, спал. Он даже не поднял глаз на Виктора. Значит, можно было идти дальше. И когда перед юнгой открылась ярко освещённая коммунальная палуба — главная площадь громадного корабля, глаза сказали своему хозяину:
      «Ты можешь кукситься сколько угодно, а мы будем смотреть. Здесь интересно…»
      Каблуки застучали, и Виктор пустился в путешествие по линкору, обдумывая, как бы поумнее приступить к поискам флажков, и повторяя про себя фамилии Скубина и Гончаренко.
     
      ЖЕЛЕЗНЫЙ ГОРОД
     
      Виктор родился и вырос в городке под Москвой. Правда, городок был маленький, тихий, но всё же это был город. Последний год он провёл в Кронштадте, а зимой Фёдор Степанович возил Виктора на несколько дней в Ленинград, и мальчик видел многоэтажные дома и широкие улицы. Словом, Виктор был горожанином, и это ему пригодилось. Он пошёл, куда повели ноги, и вскоре почувствовал, что он сам себе хозяин, только не надо мешать людям и не надо показывать, что ты новичок на линкоре. Со стороны можно было подумать, что юнга куда-то спешит по срочному делу.
      Впрочем, ведь дело у него действительно имелось: флажки! Он найдёт их непременно, только сначала осмотрит линкор, освоится с ним, а потом дёрнет какую-то ниточку, и всё развяжется, как морской узел, который крепко держит и легко отпускает.
      Глаза ведут вперёд, вперёд по железному городу. Это особый город. На его улицах и площадях никогда не бывает ветра, но всё время течёт, меняется воздух, пахнущий железом и машинным маслом. Везде поют, гудят вентиляторы, и скоро о них забываешь. Улицы и площади города никогда не видят солнца, но везде много электрического света, не знающего, что такое облака и туманы. В этом городе есть «дома» — каюты и кубрики, и почти все они открыты, потому что население города — одна семья. В этом городе всё время кипит жизнь, потому что линкор всегда должен быть готов к бою — и днём и ночью, и в штиль и в шторм, и в будни и в праздники.
      Виктор видел людей за работой.
      Командир, читая на ходу какую-то бумажку, откыл железную дверь, на которой была табличка «Радиопост», и Виктор мельком увидел лампы, наполненные странным, дрожащим фиолетовым светом. Дверь закрылась. Жаль!
      Два краснофлотца в серых робах проверяли какой-то механизм, рассматривали шестерёнки, рычаги.
      Зашумела лебёдка. Она поднимала снизу, через широкий люк, тугие мешки, запудренные мукой, и старшина, наклонившись над люком, кричал человеку, управлявшему лебёдкой: «Ещё помалу! Ещё, ещё вира!»
      Краснофлотцы подметали палубу и приказали Виктору: «Проходи, не мусори!»
      Парикмахер, пристроившись в уголке за натянутой простынёй, шипел пульверизатором. Виктор почувствовал запах одеколона.
      Возле корабельной лавочки толпились покупатели: разбирали папиросы, мыло, конфеты. Продавец, тоже моряк, расхваливал новый зубной порошок.
      Откуда-то снизу донеслись голоса, стук. Юнга спустился в люк и с середины широкого трапа увидел большой кубрик. Сидя на рундуках,66[66] поджав ноги по-турецки, люди чинили обмундирование и пели. За столом, окружённые зрителями, четверо играли в домино, ударяя большими медными костяшками по железному столу с таким грохотом, будто это был большой барабан. Не обращая внимания на шум, несколько моряков читали и писали.
      Никому не было до Виктора дела, и он отправился дальше. В коридоре ему повстречались два краснофлотца. По-видимому, они шли из бани — распаренные, в отличном настроении.
      — Сейчас загадаю, успеем ли мы напиться чаю, — сказал один из них, подмигнув Виктору, и стал перебирать пальцы, приговаривая: — Выпьем, не выпьем, выпьем, не выпьем, выпьем. Вышло дело! Пьём чай! Эй, юнга, иди к нам в компанию! Не хочешь? Сейчас проверю. Юнга не хочет чаю, хочет, не хочет, хочет, не хочет. Значит, юнга правду сказал. Смотри, пожалеешь, что не согласился. У нас на клотике67[67] чай вкусный, с бимсами.68[68]
      Это было обидно. За кого он принял Виктора? За молокососа, который не знает, что такое клотик и бимсы?..
      — Ты, юнга, откуда? Что-то не замечал я на линкоре салажат. Ага, вижу: из бригады траления и заграждения. Зачем пожаловал к нам?
      Виктор воспользовался случаем и сказал:
      — Я Остапа Гончаренко ищу, строевого.
      — Нет, юнга, не знаем мы строевого Остапа. Мы кочегары, с палубным народом редко встречаемся. Ты уж спроси в ротах.
      Узелок не захотел развязаться. Ну что же, ещё будет время дёрнуть за ниточку. Внимание Виктора привлекла группа краснофлотцев, обступивших командира.
      — Перерыв тактических занятий подходит к концу, — говорил командир. — Барограф катится. Ночью ожидается шторм. Поход эскадры в шторм при полном затемнении будет очень полезным. Пока часть эсминцев ушла в разведку.
      — И «Быстрый»? — спросил Виктор.
      — И он тоже. Ты, юнга, откуда?
      Виктор ответил. Командир кивнул головой и продолжал беседу. Виктор пошёл дальше.
      Глаза смотрели. Уши слушали. Ноги шли. Этому не было конца. Сначала Виктор только смотрел и слушал, потом от усталости внимание притупилось, и всё сильнее хотелось покончить дело.
      Но тут Виктора и подстерегла неудача. Она подогнала свой шаг к его шагу и пошла за мальчиком по кораблю, неотступная, как тень. Виктор довольно легко разыскал каюту вахтенного начальника Скубина, но она была заперта, и на двери висела записка: «Скубин в клубе». Мальчик нашёл клуб, но у входа сидел неразговорчивый человек. Он осведомился, выступает ли мальчик в концерте, и, узнав, что тот не имеет к концерту никакого отношения, сказал:
      — Посторонним вход в клуб запрещён. Товарищ Скубин с товарищем завклубом репетицию танцоров проводит. Плывите дальше.
      Осталось одно — явиться к Костину-коку.
      В камбуз Виктора не пустили, так как на юнге, само собой разумеется, не было халата. Знаменитый кулинар вышел к нему озабоченный, с пунцовыми щеками и сунул мальчику большой ломоть хлеба с куском варёного мяса.
      — Вот и ты, Витя, — сказал он торопливо. — Ты вот что… Эх, некогда мне! Да ты послушай… Ты не спеши! После концерта тебя Скубин найдёт… Его ревизор Ухов видел и о тебе рассказал. Только Скубину сейчас некогда, он с завклубом концерт организует. Вот! Понимаешь? Пока гуляй, голубчик…
      Из камбуза прибежал краснофлотец с новостью:
      — Товарищ кок, на левом противне лук чернеет!
      — Кто велел! — завопил кок и исчез среди паровых автоклавов, противней и кастрюль, где его ждал непокорный лук.
      Виктор грустно посмотрел вслед Костину-коку и — нечего делать! — побрёл дальше, уплетая бутерброд и бормоча под нос: «Да, обещал помочь, а не помогает. Тоже!» Но надо было отдать ему справедливость — он понимал, что Костин-кок занят большим, очень важным делом, и не сердился на Иону Осипыча. В конце концов Фёдор Степанович приказал Виктору, а не кому-нибудь другому, найти флажки, и Виктор их найдёт, не мешая Ионе Осипычу. Правда, это не так легко сделать в железном городе, но ведь ещё всё впереди.
      — Экстренный бюллетень! Экстренный бюллетень! — прокричал краснофлотец над самым его ухом и бросил листок: — Получай!
      Виктор прихлопнул листок обеими ладонями. Бюллетень походной газеты хорошо пахнул свежей краской. На ладони Виктора отпечаталась чуть ли не половина текста, и он решил, что гораздо интереснее читать с ладони, так как все слова перевернулись и получилась тарабарщина. Но одно слово поразило мальчика. Он прочитал: «воксеЛ».
      — Это ж я наоборот!..
      Виктор сунул нос в листовку и прочитал заголовок заметки:
      МИНОНОСЕЦ «КРАСНЫХ» ПОТОПИЛ ПОДВОДНУЮ ЛОДКУ
      «ПРОТИВНИКА».
      Буквы помельче сообщали:
      Подводную лодку обнаружили пассажиры «Быстрого» — Митя Гончаренко, брат краснофлотца с линкора «Грозный», и воспитанник блокшива Виктор Лесков.
      Это был тёплый луч солнца, упавший откуда-то издалека. Виктор дёрнул себя за нос и скосил глаза. Потом он сел на первую попавшуюся банку и начал читать и перечитывать бюллетень от первой до последней буквы. Он понял, почему командир «Быстрого» так ласково попрощался с ним у трапа. Он понял, что, не согласившись с поправкой, которую Виктор внёс в заметку, командир навсегда скрепил дружбу Виктора с Митей. Он понял, почему фамилия Мити стояла в заметке первой, а его на втором месте.
      Юнга несколько минут сидел неподвижный, ничего не замечая.
     
      ЛИЦОМ К ШТОРМУ
     
      Митя Гончаренко сначала схватился за железный штаг69[69] подвесной койки, а уж после этого проснулся. Каюта лежала на боку. Стул ехал по линолеуму. Ящик платяного шкафа приоткрылся и быстро захлопнулся. Жестяная пепельница, соскочив со стола, как лягушка запрыгала между ножками стула. Это продолжалось недолго. Каюта выпрямилась, потом завалилась на другой бок, и Митю прижало к переборке.
      «Ух, как здорово качает!» — подумал он.
      Широко открыв глаза, Митя смотрел на оживший стул и на пепельницу-лягушку. Ему было не по себе. Потянуло к Алексею Ивановичу, к людям, захотелось услышать их голоса. Он быстро оделся, открыл дверь, поднялся по трапу, отодвинул мокрый, задубевший брезент и через круглую горловину люка выбрался на скользкую железную палубу.
      Шторм! Шторм! Он встретил мальчика упругим сырым ветром, который бил в лицо, как складки тяжёлой ткани. Он обдал его миллионом солёных брызг. Он, торжествуя, ревел, завывал над миноносцем, который осмелился бросить спокойную стоянку за Гогландом.
      Безумный! Разве ты устоишь перед штормом? Он сомнёт, он скомкает тебя, как бумажный кораблик, попавший в водоворот. Назад! Шторм летит из темноты на чёрных крыльях, и ничто не может противиться его силе.
      Так пел ветер, и это было страшно. Сначала Митя ему поверил. Сейчас, сию минуту шторм расправится с миноносцем по-свойски. Митя пробежал к надстройке, прижался к ней и застыл, ожидая беды. Ничего! Миноносец, заваливаясь с борта на борт, шёл вперёд в темноту, его машины работали — мальчик чувствовал это по лёгкому дрожанию палубы под ногами, — и шторм всё никак не мог выполнить свою угрозу.
      Митя пробормотал:
      — Думаешь, страшно? Даже ничуть не боюсь!
      Он говорил со штормом, как с живым существом, и немного обманывал его: Мите всё-таки было жутковато, но уже не так, как в первые минуты, и он хотел совсем преодолеть этот страх и не отступать перед штормом. Для этого надо было разглядеть врага, разгадать эту ревущую, злобную темноту. Когда брызги слепили его, он нетерпеливо мотал головой, вытирал глаза рукавом. Сначала темень была совершенно непроницаемой и взгляд беспомощно тонул в ней, но затем ему почудилось, что она, злобясь и негодуя, дрогнула, уступила несколько дюймов, и ещё несколько дюймов, и ещё… Это была первая победа. Потом дело пошло гораздо легче.
      То, что казалось совершенно непроницаемой, однородной темью, разъединилось, распалось, и получилось так, что существуют две темноты. Одна билась над кораблём и кричала ветровыми голосами. Другая, внизу, за бортом, была полна движения, взрывалась высокими всплесками, бросала брызги и обрывки пены.
      — Теперь я всё хорошо вижу! — сказал повеселевший Митя.
      Этим самым он сказал: «Теперь я вижу, я понимаю, и мне не страшно».
      Он видел волны и чёрное море, видел, где рождаются брызги, и это подбадривало его.
      Надвигается высокая волна; нагибает голову; ударяется о борт; встаёт белым всплеском; кипит на палубе пеной; мчится ручьями. А за ней идёт другая, такая же высокая, и Митя знает, что с ней случится то же самое. Во всём этом уже нет ничего таинственного. Только утомляет, раздражает слепое упорство волн, оголтелый шум ветра, острые брызги, колющие лицо.
      Темнота, скрывшая от мальчика ют, тоже распалась на отдельные куски. Были здесь предметы неподвижные, например кормовые орудия, но были и подвижные. Они постепенно приближались к Мите. Это были две тени — два человека, которые шли по кораблю, громко переговариваясь.
      Когда они поравнялись с Митей, один из них проговорил:
      — Кто-то стоит у надстройки. Кто здесь?
      — Я, Митя Гончаренко, — откликнулся мальчик.
      — Митя! — удивился другой человек, и мальчик узнал голос Алексея Ивановича Щербака. — Ты что здесь делаешь? Почему ушёл из каюты?.. Это наш пассажир, товарищ командир, тот самый, который лодку первым увидел.
      Митя очень обрадовался людским голосам, но, узнав, что имеет дело с командиром «Быстрого», оторопел. Алексей Иванович однажды в присутствии Мити говорил Оксане о Воробьёве, об его строгости, и Митя за глаза побаивался этого человека.
      Командир строго проговорил:
      — Это что за прогулки по верхней палубе? Почему ты не в низах? Кто тебе позволил оставить каюту в такое время?
      — Мутит его, верно, — догадался Щербак. — Митя к морю непривычный. Он береговой житель, сухопутный.
      — Если мутит, то лучше остаться на свежем воздухе, — заметил командир, и голос его прозвучал немного мягче. — Но здесь его оставить нельзя. Лучше взять на мостик. Там он будет под присмотром.
      — Есть, товарищ командир! — ответил боцман. — Пойдём, Митя! Держись-ка за леер. Видишь, тонкий трос протянут, чтобы в шторм за него держаться. Не ступай на каблук. Палуба скользкая. Иди на носках. Приседай немного. Ишь, качает!
      Надо ли говорить, как доволен был Митя. Он не спасовал перед штормом, он совсем не боялся его, но гораздо лучше, когда рядом большие люди. Он шёл вслед за командиром, удивляясь его росту. Несколько раз волна накрыла палубу, и каждый раз командир останавливался, оборачивался к Мите, гудел: «Осторожно, малыш!» — а боцман свободной рукой придерживал мальчика за плечо. Митины ботинки уже давно промокли, но когда волна захлёстывала палубу, Алексей Иванович говорил:
      — Ничего, морская вода не простудная. Нет ничего здоровее рассола. Продрогнешь, уведу тебя вниз. Уж тогда никакой аврал не разбудит…
      На мостике ещё шумнее хозяйничал ветер. Он высвистывал что-то замысловатое, будто пустил в ход сотни больших и маленьких флейт. Казалось, что неподвижные тени-люди, стоявшие на борту, были заворожены штормовой разноголосицей, слушали и не могли наслушаться.
      Командир тронул одного сигнальщика за плечо:
      — Возьмите мальчика под своё покровительство, товарищ Прохоров. Пускай посмотрит…
      — Есть, товарищ командир! — коротко ответил краснофлотец.
      — Всё в порядке, — сказал Щербак. — Товарищ командир, разрешите отправиться выполнять приказание? Ты, Митя, никому не мешай. Я ещё наведаюсь.
      Он ушёл. Командир заговорил со штурманом. Сигнальщик наклонился к мальчику и сказал:
      — Ты держись-ка за поручни. Как только руки начнут зябнуть, ты их по очереди в кармане грей. Да дыши поглубже. Против качки это лучшее средство.
      — Дядя, а где флот? Было много кораблей, а теперь один только наш. Да?
      — Флот? Он за Гогландом отстаивается. Вон в той стороне, по корме. За Гогландом спокойно, благодать. А нас в разведку послали. «Врага» выслеживаем. Штормовую вахту несём.
      Митя принялся смотреть по корме.
      Где-то там, за горбатым Гогландом, как за каменной ширмой, стоят линейные корабли, миноносцы. На линкоре «Грозный» сейчас гостит Витя. Там очень много людей, и Виктору должно быть весело. Он ищет свои флажки, а может быть, уже нашёл их. Может быть, даже видел наркома. Вот какой счастливый! Когда они встретятся вновь, Витька, конечно, будет задирать нос, а он ему скажет: «Ты не очень-то! Я штормовую вахту стоял. Думаешь, это легко?» Но без Вити скучно, особенно сейчас, когда корабль качается, качается, волны мчатся вдоль борта, а ветер всё шумит, всё поёт и поёт. Какой неугомонный, даже досадно! Вот если бы можно было просверлить взглядом тяжёлый пласт темноты, лежащей на бурном море, добраться до линкора, проникнуть сквозь броню и увидеть Виктора!.. Но, конечно, это совершенно невозможно, если даже смотреть ещё и ещё внимательнее… А как тяжело дышат волны — шшу, шшу, — мелкие брызги покалывают, щекочут лицо.
      — Озяб, малый?
      — Не-ет!
      — Ну смотри, смотри!
      Митя смотрел. Теперь он хорошо знал, что полной темноты не бывает, что если смотреть долго, внимательно, то мрак начинает редеть и отступать. Особенно занятно было то, что темнота снова стала распадаться на куски: он уже различал отдельные волны, которые стлались внизу, неся к миноносцу пену и брызги. Каждая волна состояла из мрака и белой пены. Вдруг ему стало больно: сигнальщик, быстро повернувшись, задел его ногу тяжёлым ботинком и закричал громко-громко и всё-таки будто неуверенно:
      — Судно слева, по корме!
      Митя вздрогнул, приподнялся на мускулах рук, наклонился вперёд. Теперь и он видел, что сквозь темень шла тень, далёкая и быстрая. Как же это может быть: тень в темноте, тёмное в тёмном? Но это было, это существовало, и это очень тревожило его.
      Командир миноносца резко приказал:
      — Не сходить с мест! Продолжать наблюдение!
      Движение, которое только что охватило людей на мостике, оборвалось. Люди застыли на своих местах, а миноносец стал разворачиваться.
      Командир сказал:
      — Стрелять левым бортом. Прожектористы на месте?
      Митя не успел проследить приготовления к бою — так быстро всё было сделано на верхней палубе.
      Командир спросил;
      — На прожекторе цель видна?
      — Есть, цель видна хорошо!
      — Освещение!
     
     
      Командир говорил коротенькие, маленькие слова, и всё делалось, как он хотел, — быстро и бесшумно. В темноту врезался длинный луч, широкий и радужный у основания, зелёный и тонкий, как игла, вдали. Луч задел волны, точно нанизал их, и волны остановились, блеснули белоснежной пеной, а котлованы наполнились изумрудной зеленью.
      — Выше! — приказал командир нетерпеливо и вскрикнул с торжеством в голосе: — Крейсер!
      В луче прожектора, дерзко выхваченный из темноты, вырисовывался большой корабль, будто пригвождённый к месту и побледневший от ужаса.
      — Сейчас будем стрелять? — нетерпеливо спросил Митя у сигнальщика.
      — А как же! Сейчас мы его на лучинки пустим! — радостно ответил сигнальщик.
      Отсвет прожектора позволил Мите разглядеть палубу. Минные аппараты и орудия, освобождённые от чехлов и развёрнутые, смотрели туда же, куда устремился луч прожектора. Возле них неподвижно стояли люди. Всё было грозно. Миноносец занёс руку для удара. Он ударил.
      Замигал прожектор. Его вспышки были то короткие, то чуть подлиннее. Прожекторист, шумя железной шторкой, огнём писал приговор злосчастному крейсеру:
      — «Мы вас потопили! Мы вас потопили!» — прочитал сигнальщик световые точки и тире.
      — Долой освещение! — вдруг приказал командир.
      Прожектор погас. Миноносец круто отвернул и, ложась то на один, то на другой борт, ринулся прочь от того места, где условно «погибал» условно торпедированный «враг» эсминца «Быстрого». Далеко-далеко вспыхнули пять зелёных огней. Пять зелёных лучей потянулись через волны к «Быстрому». Всё вокруг Мити стало лёгким, воздушным. Свет, посылаемый далёкими кораблями и смягчённый расстоянием, окутал эсминец голубым сиянием, заблестел серебром на влажной палубе, превратил медяшки в зелёное золото, покрыл мокрые лица людей тонкой синеватой бледностью, сделал глаза тёмными и глубокими.
      Миноносец, уклоняясь от условных залпов «противника», переменным курсом уходил в темноту. Понемногу тускнел свет, посылаемый далёкими кораблями. Миноносец, сделав своё дело, мчался к Гогланду, и, опережая его, радиоволны несли тревожную весть.
      На мостике «Быстрого» люди перебрасывались отрывистыми фразами:
      — Эскадра линейных крейсеров… Нам пришлось бы туго.
      — Прекрасную цель представлял крейсер!
      — Спутали карты «синих». Незавидное у них положение!
      — В первый же день плавания две удачные атаки.
      Раздался голос командира:
      — Хорошо, товарищ Прохоров, отлично! Благодарю от лица службы.
      — Служу трудовому народу! — громко ответил сигнальщик.
      — Продолжайте наблюдение, — добавил командир.
      Митя, держась за поручни, смотрел прямо перед собой: приказ продолжать наблюдение он принял и на свой счёт.
     
      «ИМЯ-ИМЕЧКО!»
     
      Дежурные свистели в дудки, заглядывали во все закоулки линкора, выкрикивали:
      — На концерт! В коммунальную палубу! На концерт!
      Какой-то краснофлотец подхватил Виктора под руку, привёл его в коммунальную палубу и сказал:
      — Надо скорее занять места. Ты откуда? Вижу, из бригады траления. Как зовут? Витя? А я санитар Ржанников. Эй, земляк, подвинься немного, дай место корабельному гостю!
      Новый знакомый Виктора сам себя спрашивал и сам отвечал. Он был почти беловолосый, смешливый, и Виктор рассмотрел только, что у него розовое лицо, выпуклые серые глаза, которые часто подмигивают, и совсем нет бровей. Там, где полагалось находиться бровям, кожа была ещё розовее, чем на щеках. От санитара пахло аптекой и одеколоном. В общем, он понравился Виктору.
      Коммунальная палуба быстро наполнялась. Сначала моряки заняли банки; опоздавшие разместились у переборок, а те, кто пришёл после них, уселись, поджав ноги, прямо на палубе. Комендоры, кочегары, сигнальщики, машинисты, трюмные, торпедисты — словом, все сорок пять специальностей линкора собрались посмотреть и послушать затейников. Становилось всё теснее и теснее. Одна банка оставалась свободной.
      — Это, должно быть, для наркома, командующего и командира линкора, — объяснил санитар. — Что-то они не идут.
      Вдруг краснофлотцы захлопали в ладоши и закричали:
      — Ура товарищу наркому!
      Виктор тоже вскочил, закричал, захлопал в ладоши и сразу узнал наркома, портреты которого часто видел. Виктор кричал «ура», как ему казалось, громче всех и сразу разглядел и запомнил всё. У наркома были серебряные виски. Он улыбался и говорил своими глазами: «Здравствуйте, здравствуйте! Я рад вас видеть!» — и тоже аплодировал.
      — Так что же, начнём, товарищи? — спросил нарком, будто советовался с краснофлотцами.
      Завклубом объявил концерт открытым.
      Заиграл шумовой оркестр, В нём были и боцманские дудки, и мегафоны, и втулки переговорных труб, и сигнальные горны, и ярко начищенные кастрюли — и всё это гремело, свистело, звенело. Затем пел очень большой краснофлотец, наверно водолаз. У него был такой зычный голос, что в палубе стало ещё теснее. Было много номеров, и все они нравились Виктору. Он подталкивал локтем своего нового знакомого, смеялся, аплодировал и несколько раз кричал «бис». Если номер был особенно удачный, железная палуба грохотала под ногами; в тесноте не все могли аплодировать, но топать могли все. Смеющийся взгляд наркома перебегал с одного лица на другое, и Виктору показалось — да нет, этого не могло быть! — что нарком приветливо посмотрел на него и кивнул головой. Смущённый юнга крикнул не вовремя «бис!», и зрители зашикали: до конца хоровой песни было ещё далеко. Санитар наставительно сказал:
      — Бис — значит повторить.
      Хор кончил, и началось самое интересное. Завклубом помахал фуражкой, дождался тишины и, к удивлению Виктора, объявил:
      — Цыганские пляски! Выступят две балерины.
      — Просим, просим! — закричали краснофлотцы смеясь.
      — Настоящие балерины, — серьёзно подчеркнул завклубом и хлопнул в ладоши.
      В круг скользнула молодая цыганка в блёстках, лентах, ярком монисте, с бубном в руках. Она была стройная, высокая и густо нарумяненная, но Виктор сразу увидел фальшь: у балерины были чересчур большие руки и чёрные усики. Цыганка ударила в бубен, баяны заиграли, балерина притопнула и поплыла — сначала медленно, потом быстрее, а потом завертелась волчком, всё на ней заблестело, зазвенело, и она снова поплыла, лёгкая и цветистая, будто вышедшая из книжки с раскрашенными картинками.
      — Эх, до чего хорошо! — сказал санитар. — Ну, хоть на ленинградский театр посылай. Ай да мы!..
      — Славно, толково! — зашумели задние ряды.
      Цыганка будто только этого и ждала. Она закружилась, взлетела над палубой и, казалось, так и не опустилась, не коснулась её ногой — замелькала в воздухе разноцветным огнём, всё выше и выше, всё быстрее и быстрее и вдруг, ударив в бубен, остановилась как вкопанная, плутовато улыбнулась, молодцевато закрутила усики, поклонилась и — не успели зрители забушевать — скользнула и исчезла, точно всё это промчалось лёгким и свежим видением.
      — Хорошо? — спросил завклубом с гордостью.
      — На приз! На приз!
      — А теперь выступит вторая танцовщица! — объявил завклубом. — Пожалуйте…
      Медленно вышла другая цыганка. Одной рукой она подняла бубен над головой, рукавом закрыла лицо и застыла, ожидая музыки. Она была ниже первой цыганки, коренастее, а одета так же пёстро и ярко. Когда заиграли баяны, она сделала несколько шагов и, не открывая лица, закружилась.
      — Ну, эта похуже, — шепнул санитар на ухо Виктору. — Та же фабрика, что у Гаврика, только труба пониже да дым пожиже. Нет, не великолепно!
      Музыка становилась всё быстрее. Всё быстрее кружилась цыганка, по-прежнему не открывая лица, а потом, продолжая кружиться, забила чечётку. Виктор любил чечётку, сам отбивал её неплохо, но это было совсем, совсем другое дело: это была такая быстрая, ровная, чёткая дробь, что в палубе наступила насторожённая тишина.
      — Ну-у! Сейчас собьётся, — сказал санитар.
      Нет, не сбилась. Звенела дробь чечётки, плыла цыганка, закрывая лицо широким вышитым рукавом, и, как только сорвались первые невольные хлопки, пронзительно гикнула, свистнула, ударила вприсядку, раскинула руки, низко опустила голову и пошла, пошла рвать с каблука и носка, волчком и через одну и через две руки, огнём, пламенем по палубе. Накрашенное, напудренное лицо её было серьёзно, и Виктор вдруг почувствовал толчок в сердце. Где он видел это лицо, эти прямые, близко сошедшиеся брови? Где? Когда?
      Он встал, потянулся вперёд, но санитар дёрнул его за бушлат и заставил сесть.
      — Не мешай! Вишь, как работает… Ох ты!
      Краснофлотцев не удивишь лихим плясом вприсядку — дело знакомое каждому по личному опыту. Но тут будто огонь стлался по палубе, будто порох вспыхивал…
      Совершенно неожиданно исчезла танцовщица. Краснофлотцы вскочили, оглушили друг друга криком:
      — Бис, би-и-ис!
      Завклубом поднял фуражку над головой, дождался тишины и сказал:
      — Первым танцевал строевой доброволец Остап Гончаренко.
      Виктор подскочил. Он нашёл Остапа! Надо скорее пробраться к нему, и он поможет Виктору, непременно поможет.
      — Второй, или, вернее, вторым танцором, — продолжал завклубом, — был строевой краснофлотец. На флоте он тоже недавно…
      — Имя-имечко! — загремела палуба.
      Все кричали: «Имя-имечко!» Кричал и Виктор. Это имя он ждал нетерпеливее, чем кто бы то ни было. Теперь юнга был почти уверен, что нашёл человека, которого так долго искал и от которого зависело, получит ли он свои флажки. Но завклубом не спешил, завклубом разжигал любопытство слушателей.
      — …пришёл добровольцем, — продолжал завклубом, — состоит в Ленинском комсомоле. Его фамилия…
      Виктор невольно привстал.
     
      «ПОДОЖДИ ЗДЕСЬ!»
     
      Как раз за спиной Виктора на переборке находился никелированный колокол громкого боя величиной с добрый рыбацкий котёл. Он-то и плеснул в палубу чудовищный грохот, в котором без остатка утонул и голос завклубом и шум зрителей. Колокол бил, дрожал, исходил металлическим сплошным рёвом. Люди вскочили, метнулись, скрылись, как скрываются сны при внезапном пробуждении: сразу, молниеносно, как вихрь, промчались краснофлотцы мимо Виктора. Они были те же самые, что до тревоги, и уже совсем другие. Их лица, только что такие оживлённые, окаменели. Их глаза, такие блестящие и яркие, стали сосредоточенными. Концерт, дружное веселье, забава — всё это перестало существовать. Теперь имело значение лишь то, что находилось по ту сторону колокола громкого боя: море, шторм и опасность, грозившая кораблю.
      Виктор остался один. Палуба расстилалась пустыней, и юнга почувствовал самое плохое, что может почувствовать посторонний человек на корабле во время тревоги, — свою бесполезность. Каждый корабль на флоте знал, что ему нужно делать, что от него требуется. Каждый краснофлотец имел своё заведование, мог, закрыв глаза, добежать до своего поста. А Виктору некуда было идти, нечего делать. Он беспомощно оглядывался. Угрюмо загудела вентиляция, которая была выключена на время концерта.
      Виктор знал лишь один адрес — камбуз, где хозяйничал Костин-кок, — но, когда он бросился в сторону камбуза, дорогу ему преградила железная дверь.
      Краснофлотец, развёртывая пожарный шланг, спросил:
      — Что бродишь без дела? Где твоё заведование?
      — Я с блокшива.
      — Что делал на блокшиве по тревоге?
      — Состоял рассыльным при командире…
      Краснофлотец на ходу бросил:
      — Пройди в кают-компанию.
      Виктор бросился в направлении, которое ему указал краснофлотец, но за его спиной кто-то сказал?
      — Стоп, юнга, стоп!
      Он обернулся. Перед ним стоял человек в чёрном дождевике с поднятым капюшоном, из-под которого виднелась эмблема командирской фуражки. У человека были светло-голубые глаза под нависшими бровями, и эти глаза смотрели на Виктора упорно, но не строго, и даже казалось, что они чуть-чуть улыбаются. Губы, охваченные двумя резкими морщинами, были крепко сжаты, но Виктору почудилось, что в самых уголках рта вздрагивает усмешка. Человек был не молод — в его небольшой светлой бородке блестели седые волосы. Он взял удивлённого Виктора за плечо, провёл в коридорчик за коммунальной палубой, мягко втолкнул в каюту и приказал:
      — Подожди здесь… После тревоги будем говорить.
      Закрывая за собой дверь, он добавил:
      — Чувствуй себя как дома, маленький Лесков…
      Его лицо вдруг просветлело. Виктор, пользуясь случаем, попытался определить своё положение на корабле, избавиться от тоскливого одиночества.
      — Возьмите меня с собой, товарищ командир, — попросил он. — Вы мне только заведование дайте.
      — Нет, не выйдет, юнга… Я пойду по башням и плутонгам. Ты себе шею сломаешь. Жди здесь и дальше коммунальной палубы не ходи!
      — Товарищ командир, а вы не товарищ Скубин?
      — Нет, юнга, — ответил незнакомец. — Но о тебе знает и товарищ Скубин. Мы со Скубиным услышали от ревизора Ухова, что ты на линкоре. Ну вот… Теперь я пошёл.
      У него был необычный выговор — слова он произносил твёрдо и медленно.
      Дверь закрылась. Виктор остался в незнакомой каюте, один на один с теми загадками, которые ему задал человек в чёрном дождевике с капюшоном. Какая беседа будет после тревоги — хорошая или плохая?
      Каюта незнакомца по величине не уступала командирской каюте на блокшиве, но была несравненно лучше обставлена. Ковёр на палубе; койка, застланная красивым шерстяным одеялом; возле письменного стола два глубоких кожаных кресла; на переборках картины в золочёных рамках…
      «Очень красивая каюта, — подумал Виктор. — Такой я ещё не видел».
      Он подошёл к столу и, предусмотрительно заложив руки за спину, начал рассматривать чернильный прибор из серого камня, бронзовую пепельницу, на краю которой сидели забавные обезьянки, корешки книг по истории и военному делу. Всё это ему ничего не объяснило. Кто же он, хозяин каюты?
      Над столом висело несколько фотографий: снимок линкора в походе, групповой снимок командиров, среди которых находился, если судить по бородке, и таинственный незнакомец. В нижнем углу фотографии была надпись: «Военно-морская академия, выпуск 192… года».
     
     
      Вдруг Виктор остановился, поражённый. Как могло получиться, что он чуть-чуть не пропустил эту выцветшую, пожелтевшую, плохо проявленную карточку в рамке под стеклом? Знакомая-знакомая карточка, и ошибки быть не могло. Точно такую же карточку, в чёрной рамке, держал на своём письменном столе Фёдор Степанович, и Виктор видел её сотни раз. Плечом к плечу стояли два военмора, опоясанные пулемётными лентами, с наганами в руках, а над ними на картонном бутафорском дереве висел спасательный круг с надписью: «Дружба до гроба». Один военмор — тот, который повыше, — был его отец, а другого знал только Фёдор Степанович и говорил, что это друг отца, но фамилию Виктор не запомнил.
      — Папа! — тихо произнёс Виктор. — Это же папина карточка!
      Теперь всё стало ясно: он был в гостях у друга отца.
      Виктор сел в кожаное кресло и затих. Ему показалось, что откуда-то издалека донёсся успокаивающий голос человека, которого он почти не знал, но так любил. Это было дивно и грустно.
      На блокшиве Виктору часто говорили об отце. При каждом удобном случае воспитатели рассказывали мальчику, как жил минёр Лесков. Память о нём стала корабельной традицией и была так же привычна для мальчика, как весь блокшив, как его воздух, как портрет отца в Ленинском уголке. Но вот юнга идёт с корабля на корабль, и везде его встречает память об отце, даёт ему друзей, облегчает путь к флажкам и стыдит его, если он… Отец!.. Зачем он умер, зачем ушёл от него? Фёдор Степанович и Костин-кок относятся к Виктору неплохо. Но всё-таки зачем Виктор не имеет отца?..
      — Здесь очень скучно, — прошептал юнга. — Лучше пойду в коммунальную палубу. А как только кончится боевая тревога, вернусь сюда. Он ведь не запретил выходить в палубу.
      Виктор подошёл к умывальнику, помочил холодной водой глаза, выбрал самый маленький кусочек мыла, вымыл руки, вытер их кончиком полотенца и вспомнил, что он забыл положить мыло на место. Смешно! Кусочек мыла прогуливался… Каюта наклонилась в одну сторону, затем в другую, и кусочек мыла весело бегал по умывальнику.
      — Качает! — сказал Виктор, удивлённый тем, что линкор, такой большой корабль, тоже не прочь покачаться.
      Вдоль борта с шумом курьерского поезда промчалась одна, другая волна.
      — Пошли! — воскликнул Виктор. — Корабль пошёл!
      Вдруг линкор завалился бортом. Юнга, сохраняя равновесие, сделал несколько шагов в сторону, вернулся, положил мыло на место и вышел.
     
     
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
     
      ВВЕРХ И ВНИЗ
     
     
     
      Флот ушёл в море. Затемнённые корабли двинулись навстречу шторму, так как «Быстрый» радировал о своей встрече с эскадрой «синих» крейсеров. «Противник», очевидно, решил произвести глубокую разведку на подступах к Кронштадту, но был своевременно обнаружен «Быстрым».
      Действительным поводом для выхода «красных» в штормовое море было желание командования проверить умение кораблей ходить в строю при любых условиях: в темноте, на высокой волне, вдали от родного берега. Учились движению в строю стальные громады водоизмещением в тысячи тонн; учились своему делу и старые командиры, обстрелянные в гражданской войне, и молодые командиры, только что оставившие школьную скамью; учились и закалённые старослужащие-краснофлотцы и зелёная молодёжь, недавно пришедшая на суда. Весь флот учился у машин и топок, у минных аппаратов и орудий. Корабли быстро снялись с якоря, заняли своё место в строю и двинулись на запад.
      Море встретило их штормовым напором ветра, тяжёлыми ударами волн, и на кораблях все подтянулись. Каждая оплошность грозила бедой. Нет ничего страшнее столкновения кораблей на больших скоростях, да ещё в шторм, когда так трудно оказать помощь бедствующему судну. Голоса шторма перекликались над палубами. Всё выше поднимались гребни волн.
      Флот большевиков шёл в шторм.
      Виктор оставил каюту артиллериста, когда качка была уже довольно сильной. Это была медлительная, тягучая качка, неприятная даже для бывалого человека. Во рту стало сладко, противно, и Виктор поморщился: гадость! Совсем как вчера на «Змее», и некуда уйти от этого отвратительного ощущения. Кругом — железо. Всё задраено. Приторно пахнет машинным маслом. Палуба косит то вправо, то влево. Фу, какая чепуха! Вот тебе и оморячился, вот и привык к болтанке! Даже этим нельзя будет похвалиться перед Фёдором Степановичем…
      — Вот именно то, что нам нужно! — сказал кто-то весело.
      Два краснофлотца с повязками красного креста поставили возле Виктора изогнутые носилки, а старшина ткнул его пальцем в грудь и решительно заявил:
      — Ранен, осколком перебита голень. Доставить в лазарет. Приступаем!
      Подбежал ещё один краснофлотец с санитарной повязкой на рукаве:
      — Разрешите, товарищ старшина, наложить жгут? Не надо? Есть отставить жгут.
      — Я надолго ранен? — спросил Виктор,
      — Раненый, не разговаривать! — приказал старшина. — Ты без сознания.
      Пришлось подчиниться. Виктора упаковали по всем правилам санитарного искусства, перехватили широкими ремнями поперёк и накрест, превратили в одно целое с носилками, подхватили, понесли, пробежали по узкому коридору и остановились возле люка.
      — Приготовиться к спуску раненого в шахту! — приказал старшина.
      Носилки немедленно были подхвачены на трос. Краснофлотцы выбрали трос, и Виктор повис в воздухе, покачиваясь, как маятник. Вероятно, со стороны это выглядело довольно любопытно, но Виктору, по правде сказать, было не так весело, как он старался показать. Качка становилась всё сильнее.
      — Поехали с орехами! — сказал Виктор и взглянул вниз.
      Шахта выходила в какое-то слабо освещённое пространство.
      — Травить понемногу! — приказал старшина.
      Носилки начали опускаться. Рядом с ними спускался старшина, перебирая одной рукой железные скобы, а другой придерживая носилки, чтобы они не касались стенок шахты.
      — Помалу, помалу! — кричал старшина санитарам, работавшим на талях. — Стоп наверху!
      Носилки достигли узкого пустого коридора — скучного железного туннеля, тускло освещённого маленькими лампочками.
      — Хорошо! — сказал старшина. — Хорошо, да не очень. Неровно идёт спуск, рывками. — И он крикнул вверх: — Выбирать ровнее! Не дёргать! На-чи-най!
      Путешествие вверх прошло благополучно, но всё же не удовлетворило старшину. Он дал санитарам несколько советов, показал, как надо перебирать трос.
      — Мальчика не можем поднять-опустить плавно, что же будет во время «боя» завтра? Оскандалимся! Повторить!!
      — Поехали! — согласился Виктор.
      Его спустили в шахту, подняли, снова спустили. По-видимому, старшина кое-чего добился и командовал уже не так сердито. Дело ладилось, но вот старшина заглянул в лицо Виктора и засмеялся:
      — Эх, моряк! Все цвета радуги.
      — Нет, я ничего, — пролепетал Виктор. — Я могу ещё вверх и вниз. Только ремни немного туго…
      — Нет уж, оставим, — не без сожаления решил старшина и быстро распустил ремни. — Ты беги по коридору до конца, поднимись по шахте. Выйдешь к лазарету. Спроси в лазарете лекпома Завьялова. Он тебе кисленького даст.
      Коридор длинный-длинный. Шахта… Надо высоко-высоко карабкаться. Наконец-то палуба… Недавно он здесь шёл, как по улице оживлённого города, а сейчас в палубе тихо. Вот и дверь с табличкой «Лазарет». Хорошо бы получить кисленького! Но грудь жадно набрала воздух. Виктор увидел широкий трап, уходивший к люку, накрытому брезентом. Брезент замечательно надувался, хлопал на ветру. Свежий воздух — вот что нужно было Виктору немедленно и в неограниченном количестве! Он, не раздумывая, взбежал по трапу, проскользнул под брезент, очутился на верхней палубе, зажмурился и открыл рот. Славный плотный ветер набросился на него. Он чудесно холодил зубы, освежал, чистил грудь. Казалось, ветер хочет надуть Виктора, как резинового чёртика-пискунчика, и покатить по широкой палубе. Ух, славно! Ух, хорошо!
      — Кто такой? — неожиданно спросил голос из темноты.
      — Юнга Лесков.
      — Где твоё место по тревоге?
      — У меня нет места, я вышел подышать.
      — Укачивает?
      — Немножко.
      — Ну, дыши, да не разгуливай. Видишь, что творится. Шторм злее становится… Ага, вот и тревоге отбой!
      Виктор недолго оставался в одиночестве. Между полами брезента блеснул свет, несколько человек вышли на верхнюю палубу, заговорили, засмеялись.
      Один сказал:
      — Добрый ветер! Разве на суше бывает настоящий ветер? Там он непременно с изъяном. То на гору налетит, то о дом поцарапается. А тут цельный, прямо с фабрики.
      — Штормит знатно…
      Через люк выходили и входили люди. Говорили о шторме, о тревоге, о качке, о концерте или молча прислушивались к шуму волн. Виктор держался в стороне. Ветер, который сначала показался ему тёплым, теперь пронизывал. Виктор спрятал руки в карманы, поднял воротник бушлата, нахохлился, пристукнул зубами, подумал о возвращении вниз, но не решился. Припомнился запах машинного масла, запах железа — фу! Нет, здесь хоть и знобит, зато можно дышать всей грудью.
      Он не мог бы сказать, сколько прошло времени. Всё реже слышались голоса у люка. Удачливая волна залетела на борт, доплеснула до Виктора, намочила носки; ногам стало холодно.
      На палубу вышли два краснофлотца. Один из них крикнул:
      — Кто наверху, входи-заходи!
      — Да кому быть-то? Гуляющих не имеется.
      — Убирай!..
      Не успел Виктор сообразить, в чём дело, как краснофлотцы уже убрали брезент и задраили за собой люк. Стало тихо. Виктор понял, что эта дорога в низы корабля отрезана, и забеспокоился. Во-первых, его, должно быть, уже ждёт тот человек в чёрном дождевике, а во-вторых, мало приятного торчать в одиночку на верхней палубе во время шторма.
      «Придётся поискать другой люк, — решил Виктор. — Должен быть ещё люк. Конечно!»
      Вглядываясь в темноту, он направился на бак. Одна за другой возникали и скрывались во тьме надстройки, смутно рисовались контуры башен, а люка всё не было, и никто не попадался навстречу. Наконец показалась громада мостика.
      — Где же люк? — спросил юнга.
      Темнота зашумела. Брызги полетели в лицо. На баке особенно чувствовалась сила шторма. Несколько раз волне удалось положить свою косматую холодную лапу на борт корабля, подкатить белую пену к ногам мальчика.
      Виктор придумал: обогнуть мостик и по другому борту пройти на ют к тому люку, через который он впервые попал в низы корабля.
      План показался ему неплохим.
     
      БЕСПЛОДНЫЕ ПОИСКИ
     
      Человеку, впервые ступившему на палубу корабля, показалось бы, что всё кругом спит: мирно покачиваются подвесные койки, спокойно светят синие лампочки под железными подволоками, тихо, усыпляюще гудят вентиляторы… Но отдыхают лишь свободные от вахты моряки, а корабль бодрствует. Тут и там прохаживаются молчаливые дневальные, мелькнёт и исчезнет озабоченный краснофлотец — электрик, механик, спешащий исправить какую-нибудь случайную неполадку, пробежит вестовой, чего доброго — заденет головой подвесную койку и услышит сонный голос: «Кто там снизу бодается?» В палубах, в кубриках спят люди, а в кочегарке, машинном зале, радиорубке, на мостике нет сна, не спят те, кто по строгому расписанию вахт должен обеспечить кораблю ход, зоркость и способность быстро, сокрушительно отразить атаку «противника».
      Забыли о сне люди в штабе «красных»: склонившись над картами, они обсуждают ход тактических занятий, оценивают службу каждого корабля и командира, шлют по радио приказы, и вся эскадра «красных» точно знает свои задачи, знает, как надо действовать в том или ином случае. Забыв о часах, засиделся политработник в своей каюте — он готовится к лекции по истории Красного флота. Книги рассказывают ему о сплочённости, дисциплинированности и отваге лучших в мире русских моряков. Продолжает работу походная редакция: завтра утром выйдет свежий выпуск газеты «Красный Балтийский флот», составленный, набранный и отпечатанный тут же, на корабле. Главное место газета отведёт статье артиллериста Ламина: «Образцово проведём наркомовские стрельбы!»
      Нет, никогда не спит корабль; вечно бодрствуют его воля и мысль…
      Из палубы в палубу, озираясь, шёл толстый моряк в маленькой бескозырке на макушке круглой бритой головы. Встречая краснофлотцев, он о чём-то спрашивал их, неизменно слышал отрицательный ответ, иной раз останавливался, машинально доставал из кармана трубку, вспоминал, что курение табака в палубах запрещено, вздыхал и, спрятав трубку, шёл дальше.
      Иона Осипыч уже обследовал всё, что мог обследовать, и не нашёл Виктора. Второй обход, также безрезультатный, приближался к концу. Костин уже хотел подняться на верхнюю палубу, но ему сказали, что по приказу командира люки задраены, так как шторм бушует немилосердно.
      «Да и нечего ему там делать, — подумал Костин. — Чего он сунется на палубу в такую погоду?..»
      Но где же он? Костин продолжал путешествие, бормоча что-то под нос. Это невнятное бормотанье можно было бы перевести следующим образом: «Старая дырявая поварёшка! Из-за паровых автоклавов и электрических мясорубок забыл о мальчугане, будто он тебе чужой. Вот теперь ищи его, капустный кочан! Хорошо ещё, если он спит, прикорнув где-нибудь прямо на холодном линолеуме, несчастная сиротинка, а если…»
      Предположения, терзавшие Иону Осипыча, с каждой минутой становились всё мрачнее. Теперь, когда в заботах по камбузу наступил перерыв, он отдался поискам своего любимца, и его любвеобильная душа терзалась всё сильнее. Где Виктор? Где он, скажите, люди добрые? Скажите вы, строевые, вы, машинисты, вы, комендоры! Успокойте встревоженного Иону, который бродит по линкору как потерянный.
      — Что нового, товарищ Костин? — спросил вахтенный начальник Скубин, когда кок нерешительно остановился на пороге кают-компании. — Не нашли?
      — Так точно, не нашёл, — ответил Иона Осипыч, снимая бескозырку. — Нигде нет… Как сквозь палубу…
      Двое командиров, пивших чай в кают-компании, уже наполовину погружённой в темноту, встретили это сообщение молчанием. Потом артиллерист Ламин подвинул Костину стул и сказал:
      — Садитесь, пожалуйста!
      Кок, ничего не замечая, вертел бескозырку в руках.
      — Смешно, — недовольным тоном проговорил Скубин, расстегнул верхний крючок воротника и снова с досадой застегнул его. — Не может пропасть человек на корабле. Забрался в кубрик и уже видит десятый сон.
      — Был я в кубриках, спрашивал: нету.
      — В каютах комсостава?
      — Нет, я спрашивал командиров, — откликнулся Ламин. — Ничего…
      — Тогда где же он? — спросил сам себя Скубин. — Впрочем, корабль велик. Во всяком случае, одно ясно: мальчик в низах. Я просил вахтенного начальника Суровцева поискать на верхней палубе. Вахтенные не нашли никого.
      — Я встретил юнгу, когда шёл по плутонгам правого борта, — сказал Ламин. — Я привёл его в свою каюту, приказал ждать. Может быть, он испугался меня? Но вы не беспокойтесь, товарищ кок!
      — Нет, натуманил я, — вздохнул Костин. — Вызвал он меня из камбуза… А я, видите ли, на больших противнях лук для холодного соуса на завтра поджаривал. А лук пригорать стал. Ну, и не получилось у нас разговора. Невнимательно я отнёсся. Можно сказать, плохо…
      Он помолчал и добавил, ни к кому не обращаясь:
      — Он мне за сына. Своего сына в девятнадцатом году потерял. А теперь этого не мог уберечь. Фёдор Степанович меня за такие штуки прямо разразит, и правильно сделает. Из-за лука — тьфу! — мальчика упустил.
      Он хлопнул себя бескозыркой по колену, но уловил улыбку Скубина и, разведя руками, сказал:
      — Ну, а горелый лук, извините, куда годится? Скажу не по секрету: холодный соус — блюдо деликатное. Я его кануном пускаю, чтобы до сервировки горечь вытянуло. Чуть что — горчить начинает. Насчёт лука много понимать надо…
      Он махнул рукой и не объяснил, в чём заключается тайна лукового соуса.
      Скубин посмотрел на часы и сказал:
      — Через полтора часа на вахту. Надо бы отдохнуть, а разве тут отдохнёшь? Ах, чертёнок! Неприятнее всего то, что основная причина этого происшествия — красные флажки, а они — в ящике моего стола.
      Иона Осипыч поднялся.
      — Пойду искать. Вот… Всё время он меня уговаривал, успокаивал: «Погоди, мол, Костин-кок, погоди, дядя Иона, вырасту я, найду твоего сына». А я его самого из видимости потерял. Дела, господи помилуй!
      Скубин вскочил, надел фуражку, распорядился:
      — Вы ещё раз пройдитесь по палубам. Я поднимусь наверх: может быть, он забрался на мостик.
      Отодвинув стакан, встал и Ламин:
      — Я буду в своей каюте. Надо просмотреть набор моей статьи о завтрашних стрельбах. Завтра я именинник… Да!.. Если будут новости, прошу сообщить.
      — Есть!
      Большой никелированный чайник, который до сих пор чинно держался посредине стола, тоже решил прогуляться. Он лихо сдвинул крышку набекрень и деловито побежал к краю стола. Пустой стакан, встретившийся ему на пути, скатился на палубу и разбился. В кают-компании всё сдвинулось, в буфете забренчала посуда, на люстре звякнули стекляшки.
      Моряки переглянулись.
      — Перемена курса.
      — Стали лагом70[70] к волне.
      — Теперь пойдёт веселье. Товарищ вестовой, уберите посуду!
      В коммунальной палубе моряки расстались.
      — Скверный мальчонка! — сердито бормотал вахтенный начальник. — Изволь расхлёбывать историю. Куда он мог деваться? Надо найти и так распечь, чтобы голова завертелась. Вместо того чтобы явиться ко мне…
      Скубин взбежал по ступенькам командирского трапа, откинул брезент и быстро опустил голову.
      — Ух, крепко! — проговорил он сквозь зубы. — Погодочка, погодка!
      Ветер переполнил лёгкие, брызги заставили зажмуриться. Согнувшись, крепко ступая, Скубин направился к орудийной башне и лицом к лицу столкнулся с вахтенным начальником Суровцевым.
      — Тебе повезло! — прокричал Скубин. — Такая погода!..
      — Охотно уступлю тебе вахту через час двадцать две минуты, — ответил Суровцев. — Что тебе понадобилось в этом аду? Ты без дождевика…
      — Что слышно? Юнги нету?
      — Его нет наверху. Палубу накрывает волна… Я приказал привернуть грибы вентиляции, а то начало заливать каюты.
      Вахтенные на юте вслушивались в шторм. Среди них были молодые краснофлотцы. Они удивлялись напору ветра, ударам волн, размашистой качке корабля.
      — Во время поворота было особенно славно! — сообщил Суровцев. — Волны совершенно взбесились…
      — Пусть побесятся, — ответил Скубин. — Помнишь, у Шекспира: «Дуй, ветер, дуй, пока твои не лопнут щёки!» Говорят, что барограф остановился. Погода должна смягчиться. А не пройти ли мне на бак?
      — Не рекомендую. Промокнешь до нитки. Да и к чему? Там его ищут: один вахтенный ещё не вернулся…
      Скубин дал глазам привыкнуть к темноте, различил за кормой линкора вдали тень корабля, шедшего в кильватер, разглядел даже, как ему показалось, один из миноносцев охранения и сказал Суровцеву:
      — Ну, желаю закончить вахтить толково. Жаль, что ты не был на концерте. Выступление двух цыганок прошло замечательно. Но последним номером выступил колокол громкого боя и имел решительный успех.
      Вдруг он стиснул руку Суровцеву с такой силой, что тот вскрикнул:
      — Что ты?
      — Там, на палубе! Слышишь?
      Прежде чем Суровцев успел ответить, он бросился вперёд, навстречу волнам, которые одна за другой с тяжёлым плеском рушились на палубу штормующего линкора.
     
      СЛУЧАЙ НА ВЕРХНЕЙ ПАЛУБЕ
     
      Виктор составил правильный план возвращения в низы корабля, и, так как план был хорош, он решил, что дело немножко подождёт. Не мог же он равнодушно пройти мимо чудесного сооружения — мостика линкора! Он возвышался в темноте таинственной громадой, он притягивал к себе, манил, и юнга невольно поставил ногу на нижнюю ступеньку трапа.
      На первом этаже мостика не было никого. Виктор поднялся выше и заметил тоненький лучик света. Сквозь щель приоткрытой двери он увидел каюту, где никого не было и всё же шла напряжённая работа. Работали приборы. Их было много. Они висели на переборках, деловито двигали усиками стрелок и чертили разноцветные линии. Один прибор — чёрный, колченогий, похожий на паука-косаря, — лежал на столе, впившись жалом-карандашом в карту залива. Виктор кое-что слышал о механическом штурмане, который сам отмечает путь, пройденный кораблём, и посмотрел на металлического паука с уважением. Возле карты стоял барограф. Он записывал погоду кривой линией на разграфлённой бумаге. Юнге так сильно захотелось войти в штурманскую будку, что пришлось пригрозить себе кулаком.
      Угадывая чутьём дорогу в темноте, Виктор поднялся ещё выше. Здесь было царство сигнальщиков. Они стояли молчаливые. Послышался знакомый говорок профессора-оптика:
      — Чудесно, чудесно! А теперь посмотрите в эти стёклышки. Да-да! Особо светосильные! Пробивают темноту, видят всё насквозь.
      Виктор не хотел попадаться на глаза людям. Держась за мокрые поручни, он осторожно спустился вниз, с сожалением расстался с мостиком и ступил на палубу с наветренной стороны.
      Спасибо ветру и брызгам! Он чувствовал себя прекрасно, глаза привыкли к темноте, ноги уверенно ступали по мокрой палубе, и ему всё ещё не хотелось возвращаться вниз, где так противно пахнет машинным маслом, а над головой висит железный потолок. Кроме того, вокруг Виктора всё изменилось, и сам юнга тоже изменился, стал совсем другим, как бывало, когда он начинал играть в пираты.
      По палубе настоящего корабля идёт настоящий моряк, подставляя грудь настоящему шторму, гоп-гоп! Шторм гудит и кричит, но старый морской волк не боится его, гоп-гоп! Виктор сквозь зубы запел песенку, написанную Баклановым, но которую он считал почти собственным сочинением, так как подсказал Бакланову несколько слов:
      Тсс!
      Отважному юнге грозила смертельная опасность! Он находился на палубе пиратского судна. Его могли поймать жестокие «пенители моря», привязать к грот-мачте71[71] и расстрелять из мушкетонов или вздёрнуть на короткой верёвке высоко на рее. Нет, он всё-таки найдёт свои флажки и овладеет кладом пирата Кида, гоп-гоп!
      Что за тень движется по палубе? Ну-ка, прижмёмся к орудийной башне, станем невидимыми, как те следопыты, которые могут исчезать по своему желанию. Попробуйте теперь найти Виктора! Он слился с темнотой и штормом. Он посмеивается.
      К человеку, от которого спрятался Виктор, подошёл другой, громко спросил:
      — Ну, что?
      — Никого. Да и что ему здесь делать?
      Люди разошлись в разные стороны: опасность миновала. Всё же надо было держаться настороже. Капитан обещал за голову Виктора целый камбузный котёл старинных испанских золотых монет. Но нелегко захватить юнгу. Во всяком случае, он дорого продаст жизнь. Череп за череп и удар за удар!
      Виктор опустился на колени, приподнял брезентовый обвес коечных сеток72[72] и закрылся им. Здесь было сухо и тепло. Ветер сильно нажимал на брезент, но не мог пробиться. Отличное место для засады! Он подстережёт врагов и — рраз! — набросится сзади и обезоружит.
      — Хорошо, тепло…
      Надо бы отправиться в каюту, где на переборке висит карточка его отца, но это подождёт… Это ещё немножко подождёт… Чуть-чуть подождёт… Ведь глаза так сладко слипаются…
      Ветер всё громче барабанит по брезенту, вызывает на поединок. Как жаль, что нет Мити! Он бы помог Виктору в его опасном предприятии! Они гораздо скорее достали бы флажки, и… они бы играли в корсары… И Митя помирился бы с Костиным-коком… И они ели бы пирог «мечта адмирала»…
      Но почему Митя вдруг кричит чужим голосом: «Алло, алло, сюда!»?
      Нет, это сумасшедший ветер прокричал: «Алло, сюда, сюда!» А Фёдор Степанович кладёт руку на плечо, и рука становится всё тяжелее. Он хочет разбудить Виктора и сердито говорит: «Алло, алло, сюда!» Конечно, это не Фёдор Степанович, это ветер нажимает на брезент. А Фёдор Степанович остался на берегу.
      Виктор открыл глаза. Неподалёку раздался крик:
      — Сюда-а! — И голос потерялся в шуме ветра.
      Виктор с трудом преодолел дремоту, откинул брезент и бросился вперёд. Ветер ударил его яростно. Темнота заревела. Но зов раздался снова, совсем близко. Виктор пробивался на крик.
      Трудно было держаться на палубе. Она круто уходила из-под ног. Трудно было смотреть. Брызги хлестали в глаза. Ветер обрывал, останавливал дыхание.
      Неожиданно палуба кончилась. Посреди палубы качалась непонятная, очень широкая вверху тень. Виктор ничего не понял. Он крикнул:
      — Гоп-гоп! Я здесь!
      — Сюда! — хлестнул злой голос. — Хиба не бачишь! Сюда! Эй!
      Что должен был увидеть Виктор? У подножия непонятной, качающейся тени метался человек. Что он делал? Когда палуба круто накренилась и пошла под остервеневшую, набухшую волну, тень завизжала железом и поползла к борту. Смутная догадка осенила Виктора. Она подтвердилась.
      — Катер сорвала, бисова сила! — захлебнулся криком человек. — Чего стоишь? Сюда!
      Виктор подбежал. Он упёрся в мокрый брус тележки, на которой лежал самоходный катер, поднятый на борт линкора. Это было похоже на то, как если бы он пытался остановить паровоз, идущий под уклон. Ноги скользнули по мокрой палубе. Не оглядываясь, Виктор почувствовал, что борт корабля всё ближе, что ещё немного — и его прижмёт к железной стойке. Тяжело ударила в спину волна.
      Человек увидел, что имеет дело с мальчиком.
      — Э, помощник с тебя! — воскликнул он с досадой.
      — Дядя, надо что-нибудь под колёса! — прохрипел Виктор, всё ещё отчаянно сопротивляясь беспощадному поступательному движению махины и со страхом слушая визг колёс.
      — Ничего нема! — ответил человек. — Ничего нема! Хоть голову свою…
      Крен к морю прекратился. Корабль выровнялся. Тележка замедлила движение. Когда корабль начал заваливаться другим бортом, она немного, совсем немного отступила от борта, чтобы затем с новой силой броситься на людей.
      — Снимай бушлат! — вдруг приказал человек. — Под колесо! Давай под колесо!
      Виктор сорвал с плеч мокрый бушлатик, скомкал его, сунул под широкое колесо. Человек сделал то же со своим дождевиком.
      Колёса чавкнули, исступлённо взвизгнули. Катер покачнулся на тележке. Казалось, ещё немного — и он кувыркнётся с тележкой за борт, сметёт людей. Нет, устоял!
      — Ура! — вскрикнул Виктор.
      Волна, упавшая на палубу, тяжело бросила его грудью на тележку. Он выплюнул солёную воду. Сгоряча выругался:
      — Гадина!
      — Хлопчик, беги до людей, я тут один буду. Тикай швидче, ну, бо! Зови людей! — закричал человек.
      Нужна была немедленная помощь. Виктор нагнулся и побежал, чувствуя, что кругом творится неладное. Волны набросились на корабль с утроенной силой, вскипели, поднялись, обрушились на палубу одна за другой, одна яростнее другой. Юнгу сбило с ног, ударило плечом о край башни с такой силой, что ночь закипела зелёными и красными искрами.
      Он выставил здоровое плечо вперёд и продолжал бег.
      Вторая волна настигла его, когда он был возле гриба вентиляции. Он уцепился за него, полежал, пока не схлынула вода, стал на колени и сказал морю:
      — Что? Взяла? У-у!
      Корабль стал бортом к волне, и волны шли на него, нагнув белые головы, одна за другой, одна выше и сильнее другой. Они падали на палубу, как тяжёлые молоты, смешивая плеск воды с рёвом ветра.
      — Что? Взяла? — повторил Виктор.
      Волны стали меньше, но борьба с ними была тяжелее для выбившегося из сил мальчика. Только одно поддерживало его силы: там, возле катера, остался человек, ему нужно было помочь. Юнга шёл, скользил, полз на коленях, выплёвывая солёную воду. Он звал людей и чувствовал, что море торжествует — большое, шумное, полное темноты и ветра штормовое море…
     
      КАК СТАРЫЙ БАКЕН…
     
      Иона Осипыч сидел в глубоком кожаном кресле возле письменного стола. Он положил бескозырку на колени и однообразным движением свёртывал в трубочку и снова разглаживал ленточки. Артиллерист Ламин сделал всё возможное, чтобы успокоить своего гостя, и ничего не добился. Последний обход палуб не принёс нового: Виктора не было на корабле. Не было на корабле юнги Лескова. Никто не мог сказать о нём ни слова.
      Ламин ходил из угла в угол кают, как ходят моряки в сильную качку, крепко наступая на палубу, точно хотел тяжестью своего тела выровнять корабль.
      — О да, наш корабль очень большой, — говорил он. — Если человек утверждает, что он знает все закоулки на таком корабле, как линкор, не всегда верьте ему. При закладке большого корабля что делают? На него назначают моряка. Тот станет потом старшим помощником командира и будет знать корабль от киля до клотика и от форштевня до ахтерштевня.73[73] Знают его старослужащие. А я? Я ещё новый здесь человек… Я раньше плавал на эсминцах… на Чёрном море… Я знаю башни, плутонги, погреба. Но я не был ещё в кочегарке, в машинном отделении. Моя жена прожила на Литейном пятнадцать лет. Подумайте — пятнадцать!.. Я спрашиваю её: «Где Стремянная улица?» Она отвечает: «Кажется, направо от нас». Я ей говорю: «Ты не знаешь Ленинград, как я ещё не знаю своё судно». Она смеётся; она мне не верит, но это правда. А вы совсем не знаете корабля. Вы знаете камбуз… Почему же вы говорите, что Виктора нет на корабле? Завтра утром мы скажем команде, что надо найти Виктора, и его найдут. Он спит где-нибудь.
      Ламин коротко засмеялся, и этот смех был неожиданно мягким. Он взял стул, сел возле Костина, потом стал серьёзным и покачал головой.
      — Я понимаю, — сказал он, притрагиваясь к колену Ионы Осипыча. — Он вам как сын.
      Руки Ионы Осипыча дрогнули так сильно, что бескозырка едва не лишилась ленточек.
      — А кто у меня есть, кроме Витьки? — спросил кок, не глядя на артиллериста. — Нема больше никого. Жена, сын были — пропали. Болтаюсь, как тот бакен на старом фарватере, морской травой зарос, даже чайка-рыбалка мимо летит — не сядет. Кому нужен? Кастрюлям да поварёшкам?
      Ламин не прерывал его и слушал кока, пощипывая свою бородку, дружески улыбаясь. Он слушал, а Костин спешил излить свою душу, рассказать, какой замечательный юнга Виктор Лесков и за что так любит его старый кок.
      — Эх, товарищ командир! Мальчонка-то это какой! За месяц флажной семафор выучил, лучше сигнальщика семафорит. Читарь! Сколько книжек ни дай ему, всё мало!.. — Он вздохнул. — Ну, нашкодил Витька на погрузке, так сам же и прошёл сквозь флот, чтобы флажки достать. Маленький, а если что надо, так надо. Не удержишь его. Скажешь: «Достань!» — достанет…
      Ламин кивал головой, довольный тем, что кок отвлёкся от своих мрачных дум.
      — А добрый какой! — продолжал Иона Осипыч, воодушевляясь. — Всё, бывало, мне говорит: «Ты, Костин-кок, не печалуйся, не кисни, значит. Вырасту, найду твоего сына Мотю. Найду!» На «Быстром» Витька с мальчонкой одним поспорил насчёт того, кто первый подводную лодку обнаружил… Может, читали вы об этой лодке в газетке?.. Я тогда беда как разошёлся, стал Витьку защищать, а Витька первый же вздумал с тем мальчонкой мириться. Видно, и впрямь мальчонка-то первый лодку заметил, а Витька одумался, совесть его забрала — и давай мириться. Вот какой: соврать он, может, сгоряча и соврёт, да потом покается, до плохого не доведёт…
      Иона Осипыч мог без конца перечислять достоинства Виктора, как действительные, так и воображаемые.
      — А какой аппетит! Аппетит какой! — воскликнул он наконец, прижимая бескозырку к груди. — Суп, котлеты съест, добавки попросит, а насчёт компота и не говори. Очень уважает углеводы…
      Ламин незаметно сдвинул рукав кителя, посмотрел на часы — Скубин что-то задержался. Затем Ламин встал, надел фуражку и сказал:
      — Прошу подождать меня в каюте. И не расстраивайтесь! Не надо расстраиваться, товарищ кок! Я пойду к Скубину и помогу искать мальчишку. Мы его найдём. Непременно!
      Как бы желая доказать, что он найдёт Виктора во что бы то ни стало, Ламин снял с переборки старую карточку в рамке и протянул её Ионе Осипычу:
      — Павел Лесков и Адам Ламин… Два фронта, тридцать боёв и дружба до гроба… Он мне спас жизнь, и я хочу найти его сына.
      Он круто обернулся. Раздался громкий, нетерпеливый стук. Дверь быстро и широко открылась. На пороге стоял Скубин, без фуражки, мокрый. Он заметил кока, замялся и наконец спросил:
      — Товарищ Ламин, не найдётся ли у вас… лишней фуражки? Мою, представьте себе, смыло… Кстати, есть дело… Прошу выйти в палубу!
      Иона Осипыч привстал и застыл на месте. Им овладел страх. Он не сводил взгляда с двери, за которой скрылись командиры.
      Сейчас дверь откроется, и несчастный кок услышит нечто ужасное. Но страшная весть заставила себя ждать очень долго.
      Наконец открылась дверь, вошли командиры.
      — О, всё в порядке, товарищ кок! — оживлённо проговорил Ламин, взял стул, сел против кока, потрепал его по колену. — Мальчик всё-таки забрался на верхнюю палубу. Да!.. И вёл себя хорошо. Помог вахтенному краснофлотцу спасти катер… Представьте себе!.. Правда, его немного потрепала волна, но доктор говорит, что завтра юнга встанет свеженький… — Он помешал коку вскочить. — Не волнуйтесь, товарищ кок, спокойно, товарищ кок! Я же говорю вам, что всё в порядке. — Как бы давая время коку прийти в себя, он обернулся к Скубину: — А что с тем краснофлотцем? Он тоже в лазарете?
      — Ему досталось больше, чем юнге. У него помята рука, но доктор уверяет, что всё обойдётся, — спокойно ответил Скубин. — Так вот, товарищ артиллерист, что может наделать тумба дальномера, оставленная на надстройке…
      — Да, я немедленно выясню, кто допустил эту небрежность, и накажу виновного, — проговорил спокойно Ламин. — Тумба упала и перебила гак крепления тележки… Но почему там не было других креплений? Куда делись «башмаки» из-под колёс тележки катера? Значит, крепление оказалось вообще недостаточным… Разве так надо крепить катер!
      — Всё это нужно выяснить, — согласился Скубин. — Но что касается тумбы и гака, то это совершенно точно.
      Они с преувеличенным спокойствием обсуждали вопрос о гаке и о тумбе дальномера и умышленно не глядели на Костина.
      Не сразу пришёл в себя кок, но вдруг понял, что Виктор жив, что Виктор в безопасности, и, счастливый сверх меры, вскочил, надел, сдёрнул, снова надел бескозырку и заявил, что сейчас же, сию минуту должен пойти в лазарет, хотя не мог объяснить зачем.
      Командиры не без труда успокоили Иону Осипыча.
      — Мальчик сейчас спит, — сказал Скубин, — не надо его тревожить.
     
      ТРЕВОЖНЫЕ МИНУТЫ
     
      Виктор проснулся глубокой ночью и не сразу сообразил, где он. В лазарете горела синяя лампочка; от этого было тихо, спокойно. Подволок и переборки отсвечивали синим, казались лёгкими, а тело Виктора было тяжёлым, губы и глаза горели. Он наморщил лоб, вспомнил о схватке с волнами, и ему стало немного страшно. Это был запоздавший страх, который не успел прийти к нему там, на верхней палубе, в разгар борьбы с морем. Он нетерпеливо шевельнулся.
      — Хочешь пить, малый? — спросил его человек в белом халате.
      — Да…
      Вода была холодная, кисловатая, приятная. Человек, поивший Виктора, сказал:
      — А ты меня не узнаёшь?
      Он узнал его — это был тот санитар, с которым он познакомился на концерте, — и припомнил его фамилию — Ржанников. Но говорить не хотелось, он только улыбнулся.
      На соседней койке кто-то пошевелился. Виктор спросил шёпотом:
      — А тот дядя тоже тут? У него руку отрезали, да? Я слышал, когда доктор был…
      — Не отрезали у него руку, чего ещё выдумываешь. Доктор говорит, что рука в порядке будет. Спи! У нас в лазарете насчёт этого строго.
      — Спи, Витя, — раздался голос Костина-кока, который до сих пор молча стоял у двери.
      — Это Костин-кок?
      — Тише, — сказал санитар. — Спать надо…
      Он заснул, и ему приснилось много интересного: как «Змей» стал линкором, как механический штурман ковыляет за Виктором по палубе, как волна поднимает Виктора вверх, вверх, очень высоко.
      Корабль укачивал его, качка всё ещё была сильной, но шторм исчерпал свою ярость, ветер менялся и срезал волну.
      Утром Виктор долго не хотел открывать глаза. Тело было уже не таким тяжелым. Он чувствовал, что может свободно двигаться, но не спешил этим воспользоваться. Было очень интересно прислушиваться к удивительной тишине: корабль не качался, шёл совсем спокойно. Потом ногам стало тепло. Он открыл глаза и увидел, что от иллюминатора к койке переброшен солнечный луч, весёлый и чистый. Такое солнце может быть только на корабле, вдали от берега, где нет пыли.
      На белой табуретке между койками сидел человек в белом халате — очень молодой, с круглым и смуглым лицом, с маленькими тёмными усиками. Узкий халат не сходился у него на груди, и Виктор увидел под ним краснофлотскую фланелевку. Моряк смотрел, улыбаясь, но не начинал разговора. Виктор подумал, что это санитар, и, чтобы завязать беседу, попросил напиться.
      — Санитар, где у тебя вода? — позвал моряк. — Немедленно явись на носках!
      Из другой каюты прибежал санитар, тоже незнакомый Виктору, напоил его и ушёл.
      — А я не санитар, — сказал моряк, всё так же улыбаясь. — Я строевой первой роты. Ну, как поживаешь, юнга Лесков? Руки-ноги приросли? Крепко? Не оторвутся?
      — А почему вы меня знаете? — поинтересовался Виктор.
      — Ну, как же! Я от товарища Костина вчера ночью слыхал, кто ты и зачем на линкор прибыл. Да и ты меня хорошо знаешь.
      Виктор промолчал. Действительно, кажется, он уже видел этого человека. Где? Это круглое лицо, чёрные усики? Где, когда?
      — Конечно, знаешь, — настаивал моряк. — Хочешь, скажу? Ну, так и быть, слушай: я брат Мити Гончаренко. Ну, что?
      — Дядя Остап! — радостно воскликнул Виктор. — Я вас на концерте видел. Вы танцевали цыганкой. Мы с Митей дружим, дядя Остап. Сначала подрались на стенке, потом помирились, а потом… совсем помирились…
      — Постой, постой! — остановил его Гончаренко. — Зачем это вы два раза мирились? Два раза, значит, дрались?
      — Нет, один, честное слово… А во второй раз так… поссорились…
      Гончаренко рассмеялся:
      — Видать, юнга, ты действительно заноза. Уж если с Митькой дерёшься да ссоришься, значит, характер у тебя… — Он не сказал, какой у Виктора характер, только головой покачал. — Словом, правильно у тебя флажки отобрали, — закончил он неожиданно. — Говори: правильно?
      Напоминание о флажках больно задело Виктора. О красных флажках заговорил человек, которого Виктор видел впервые, и, конечно, это было тяжело. Он отвёл глаза и прикусил губу.
      Солнечный луч пробежал по гофрированному железу переборки и исчез: корабль сделал крутой поворот. В лазарете потемнело.
      — Ну, чего? — тихо спросил Гончаренко. — Стыдно небось? Будешь знать, как краснофлотцев салагами да липовыми моряками называть…
      — Зато мне и влетело от Фёдора Степановича, — пробормотал Виктор. — А ещё влетит от вахтенного начальника Скубина и того краснофлотца. Думаете, приятно? Митя говорил, что вы поможете флажки достать, а вы ничуть не помогаете… Ну и не надо. Если мне флажки не отдадут, я тогда на блокшив совсем не вернусь… Уеду в Ораниенбаум на «Чайке», потом в Ленинград и поступлю в торговый флот…
      Гончаренко рассмеялся. Чей-то голос проговорил:
      — Не туда заехал, Остап… Свертай!
      Виктор скосил глаза. На другой койке, наполовину закрытый от Виктора белой тумбочкой, лежал человек; было видно только его забинтованную руку, вытянутую поверх одеяла. Рука казалась чересчур большой. Виктор уже знал, что это тот человек, который вчера спасал катер.
      Моряк повторил непонятные слова:
      — Кажу, свертай, Остап!
      Виктор перевёл взгляд на Гончаренко, тот сидел, пощипывая усики, странно улыбаясь, как человек, не знающий, с чего начать. Наконец сказал:
      — А может быть, и помогу тебе флажки достать. — Он помолчал и добавил: — Захочу, так помогу…
      — А вы, дядя, разве того краснофлотца знаете? — недоверчиво спросил Виктор.
      Гончаренко хмыкнул:
      — Как же мне того краснофлотца не знать, когда мы в одной роте с ним служим? Знаю, конечно… Зовут его Грач… Вместе мы с ним на флот определились.
      Остап замолчал. Мальчик опасливо спросил:
      — Он строгий, да?
      Остап нахмурился, покачал головой:
      — Ох, и строгий, Витя! Беда, как огонь! Чуть что — сейчас и рассердится. Обидишь его, так он всю жизнь не забудет. Всё кипит, всё ему ругаться надо.
      — Остап! — глухо прикрикнул краснофлотец, лежавший на другой койке.
      — А я ничего! — поспешно ответил Гончаренко и продолжал, обращаясь к Виктору: — Тот краснофлотец хоть и сердитый, а ничего. Как спит да связан, так мимо пройти можно. — Он закашлялся и продолжал уже серьёзно: — Я ему скажу, что и ты паренёк ничего, хоть и балованый. Шторма не боишься, на выручку скорый, не трус… Как я всё это… тому краснофлотцу Грачу скажу, то, может, он и простит… Как, по-твоему, Семён?
      — Может, и простит, — уклончиво ответил раненый краснофлотец, которого Остап назвал Семёном.
      В его голосе послышалась странная тёплая нотка, заставившая сильно забиться сердце Виктора. Он приподнял голову, обеспокоенный, стараясь разобраться в положении. Гончаренко проговорил:
      — А ну, лежи дисциплинированно, юнга! Сказано — лежи, значит, лежи.
      И его беспокойство окончательно убедило Виктора в том, что он должен немедленно встать, немедленно посмотреть.
      Виктор, крепко закусив губу, полежал минутку, чтобы усыпить бдительность Гончаренко, потом вдруг стал на колени, взглянул поверх тумбочки на соседнюю койку. На него, улыбаясь, глядели добрые глаза под густыми сросшимися бровями. Он сразу узнал эти глаза, эти брови, это худощавое загорелое лицо, которое там, на стенке, в то злосчастное утро было таким враждебным.
      — Дядя, — задыхаясь, проговорил Виктор, — вы не сердитесь больше на меня? Я больше никогда не буду… Это вы, дядя, вчера танцевали? Я видел, я чуть не узнал… Вы простите меня, очень прошу…
      — Годи, годи, юнга! — сказал Семён Грач и нахмурился, чтобы скрыть своё смущение. — Лежи смирно, а то не прощу!
      Это и было прощение — долгожданное и неожиданное, как всё то, чего долго-долго ждут и в чём сомневаются. Оно пришло, это прощение, без лишних слов, без выговоров, оно засветилось ласковой, почти смущённой улыбкой человека, которого юнга так зло обидел и который теперь не сердился на него. Горячая благодарность охватила Виктора. Прощение, прощение!
      Виктор тут же на койке отбил чечётку, во весь голос закричал «ура» и так подпрыгнул, что чуть не проломил койку.
      Семён Грач смотрел из-за тумбочки на Виктора, повторяя:
      — Ну, бо, годи, скаженный! Годи!
      Легко сказать! Дядя Семён простил Виктора… Мальчик уже чувствовал в своих руках флажки, дорогие флажки, красные флажки! Глаза косили, пальцы щёлкали, язык цокал, ноги выделывали такое, что Остап расхохотался:
      — От, чудовый! А ну, скоком, скоком, а ну!..
      — Дядя Семён, ура! Фёдор Степанович, ура! Костин-кок, ура! Всем гип-гип, ура! — вопил Виктор, прыгая всё выше.
      — Семён, смотри, что он выделывает! — смеясь, говорил Остап. — Возьмём его к нам за цыганёнка.
      Дверь открылась. Строгий голос спросил:
      — Кто шумит? Прекратить шум! Где санитар? Что смотрит санитар?
      Виктор с размаху упал на койку, забился под одеяло и замер. В каюту вошёл доктор, с лысой головой, бритым лицом и с бородкой, которая по-норвежски была отпущена только под скулой. Он говорил очень строго, сердито, но Виктор сразу понял, что он не строгий и не сердитый, а впрочем, всё казалось ему таким радостным в эти незабываемые минуты.
      — Умыть больных! — приказал доктор. — Как вы себя чувствуете, товарищ краснофлотец? — спросил он у Грача. — Хорошо? А вы, товарищ юнга? У вас ничего не болело, когда вы горланили на весь корабль и прыгали как сумасшедший? Лежать, не двигаться! Посетитель, выйдите!
      Начались мелочи жизни: санитар умыл Виктора, потом они с Семёном пили чай. Потом доктор с норвежской бородкой, которая очень интересовала Виктора, осмотрел больных. Он тыкал Виктора пальцем и говорил:
      — Один — синяк, два — синяк, три — синяк. Ого, какой синяк на плече! Болит?
      Плечо немного болело, но Виктор сказал, что плечо совсем не болит, что он здоров и не хочет больше лежать. Доктор велел ему замолчать, но разрешил встать и одеться.
      Санитар принёс робу Виктора, высушенную и выутюженную так хорошо, что всё выглядело новеньким. На клёше была заглажена острая, твёрдая складка.
      — А бушлат? — спросил Виктор.
      — Бушлат, верно, волна смыла, — сказал Грач, который после докторского осмотра, одетый в халат, сидел на койке.
      — А чехол от флажков? — настаивал юнга.
      — Там, где ему быть полагается, — ответил санитар. — Приказали, я и отдал.
      Виктор понял, что приближаются самые серьёзные минуты, и больше не стал расспрашивать. Он волновался, умоляюще поглядывая на Грача, но тот делал вид, что всецело занят туалетом юнги, и строго командовал:
      — Пояс перетянул. Вырез форменки спереди опусти, а тельняшку поддёрни… Бескозырку выровняй по бровям. Вот так!
      В дверь постучали. Санитар сообщил:
      — Лескова спрашивают.
      Решающие минуты наступили. Что несли они Виктору? Мальчик не спешил оставить Семёна, с которым его связала вчерашняя борьба против шторма и в котором он нашёл нового друга. Он молча смотрел на него. Грач положил здоровую руку на его плечо и сказал серьёзно и настойчиво:
      — Ну, ступай, юнга! Всё в порядке. Так и скажи, если спросят: всё в порядке, чисто за кормой. А придём в Кронштадт, бывай у меня. Добре?
      — Спасибо, дядя Семён, — пробормотал юнга.
      Семён повернул его лицом к двери, и юнга, не оборачиваясь, вышел.
      На палубе его встретили двое: Ламин — друг его отца — и Остап Гончаренко.
      Ламин серьёзно сказал:
      — Идём, Лесков!
      Виктор последовал за ним. Сзади шёл Остап. Он пощекотал шею мальчика и чуть слышно сказал:
      — Ленточки косые.
      — Ничего не косые, — прошептал Виктор, и ему стало легче от этой ласки.
      Они свернули в коридорчик и вошли в большую каюту. Навстречу им поднялся Скубин. Виктор, как сквозь сон, припомнил: не этот ли командир нёс его вчера с верхней палубы? Может быть, и так, но сейчас об этом некогда было думать.
      Скубин внимательно смотрел на Виктора.
      Юнга поднёс руку к бескозырке и с трудом доложил:
      — Воспитанник блокшива Лесков явился…
      — Так, — сказал командир. — Ты пришёл за флажками?
      Виктор молчал. Ему было тяжело. Вся картина погрузки возникла в его памяти. Он снова услышал медный грохочущий голос и снова переживал свой стыд.
      Скубин спросил у Гончаренко:
      — Краснофлотец Семён Грач простил юнге Лескову его проступок?
      — Так точно, простил! — ответил Гончаренко.
      — А что он сказал тебе, юнга Лесков?
      — Он сказал… чтобы я сказал… что всё в порядке.
      — Хорошо, в таком случае с моей стороны препятствий не имеется, — проговорил Скубин. — Я должен возвратить тебе красные флажки. Ты кое-что сделал для того, чтобы получить их. Я говорю о вчерашнем случае на верхней палубе. Главное в человеке — смелость. Когда этого требуют обстоятельства, надо забыть о себе, сделать всё для товарища, для корабля. Вчера ты доказал, что у тебя есть хорошие задатки.
      Он выдвинул ящик письменного стола и достал незастёгнутый серый чехол, в котором виднелись древки сигнальных флажков. Затем застегнул чехол и подал юнге красные флажки, дорогие флажки, которые стали для Виктора больше чем флажками. Здесь было всё — и улыбка Фёдора Степановича, и дружба блокшива…
     
      ПРОБА
     
      Знал ли Иона Осипыч, что происходит с Виктором? Знал! Накануне он слышал от Скубина, что Виктор ещё до обеда получит свои флажки. Почему же кока не было в этот торжественный момент в каюте Скубина? Ведь, наверно, Скубин разрешил бы ему присутствовать там. Нет, добрейший Иона Осипыч не мог присутствовать в каюте вахтенного начальника. Знатный кулинар флота тоже переживал тревожные минуты. Нетрудно понять, что должен был чувствовать Иона Осипыч, который в сопровождении дежурного по камбузу как раз в это время переступил порог командирского салона, обитый ярко начищенной латунью.
      Продолговатый, просторный командирский салон, с красным ковром на палубе и с большим столом посредине, был как бы перегорожен солнечными лучами. Они были такие яркие, что совершенно скрывали дальний конец салона. Можно было подумать, что в салоне никого нет. Вдруг раздался голос:
      — Подойдите!
      Это сказал командир корабля. Но командир корабля был не один. За столом сидел нарком. Он только что снял очки, держал их в руке, немного на отлёт, смотрел на вошедших, и его глаза светились удивлённой улыбкой, как бы спрашивая: «Что за чудо?»
      Вопрос относился к тому, что двигалось за дежурным. Это было очень большое, медлительное, торжественное и белоснежное. Когда это попало в полосу солнечных лучей, всё кругом засияло. В общем, это был не кто иной, как Иона Осипыч, но такого Ионы Осипыча никто никогда не видел. Важный, торжественный, молчаливый, он плыл по салону с подносом в руках, глядя прямо перед собой немигающими глазами. Нарком с интересом рассматривал кока. Приняв доклад дежурного старшины по камбузу, он серьёзно сказал:
      — Новый кок? Посмотрим, посмотрим…
      Иона Осипыч стал ещё важнее, а его щёки ещё краснее. Он поставил поднос на стол, снял с него белую и твёрдую, как фарфор, салфетку, приготовил тарелку, отступил на два шага и отдал честь. О, Костин-кок знал, как надо вести себя при снятии пробы. Командир корабля одобрительно кивнул головой.
      — На первое? — спросил нарком, поднося ложку к губам.
      — Суп-вермишель мясной, — доложил кок деревянным голосом.
      Нарком попробовал.
      — Нет, это значительно лучше, чем суп-вермишель мясной, — сказал он. — Очень важно, чтобы человек знал, как надо распорядиться продуктами. Но об искусстве кока судят самое меньшее по двум блюдам… На второе?
      — Котлеты под холодным луковым соусом, — доложил Иона Осипыч.
      Нарком открыл судок, и по салону распространился такой тонкий, соблазнительный запах, что старшина проглотил набежавшую слюну.
      — Вот что, оказывается, можно сделать из мяса и лука, — сказал нарком. — Но я вижу ещё третье. Для верности будем судить о мастерстве кока по трём блюдам. Что на третье?
      — Компот из сухофруктов! — отчеканил Костин, запылавший от похвал.
      — Конечно, традиционный морской компот, — улыбаясь, отметил нарком. — Прошу!
      Иона Осипыч открыл третий судок, и новая волна аромата прошла по салону. Казалось, где-то очень близко зарумянились яблоки и сладким соком налились вишни, согретые южным солнцем.
      Нарком спросил у кока:
      — Вы знаете, что такое Олимп?
      — Так точно, — всё тем же деревянным голосом ответил кок, немного испуганный неожиданным вопросом. — Ресторан такой был в Петрограде.
      — Нет, я о другом Олимпе, — улыбнулся нарком, — есть в Греции гора Олимп. На этой горе боги, как говорится в сказке, пили нектар, вроде этого. Хороший компот!
      Кок молчал, неподвижный. Неудача с Олимпом выбила его из колеи. Нарком взял контрольную тетрадь приготовления пищи, положил её на стол и начал писать, повторяя вслух каждое написанное слово:
      — Суп приготовлен… очень хорошо… Котлеты — отличные. Компот? Напишем просто — замечательный… Обед к выдаче команде разрешаю… Объявляю благодарность коку. Ваша фамилия?
      — Костин! — быстро подсказал командир, который следил за пробой с большим волнением и теперь торжествовал. — Один из лучших кулинаров на флоте.
      — Очевидно, — охотно согласился нарком. — Вот так и нужно кормить краснофлотцев. Предлагаю задержать его на линкоре, пока не выздоровеет кок Островерхов.
      Потом он обратился к Костину:
      — Старослужащий?
      — Так точно, — с гордостью ответил Иона Осипыч, начавший приходить в себя. — Одиннадцатого года… С тысяча девятьсот одиннадцатого года на флоте…
      — Где находились во время гражданской войны?
      — Южный фронт, бронепоезд «Коммунар». От начала кампании и до демобилизации бронепоезда, — с ещё большей гордостью доложил Иона Осипыч.
      — Всё время служили коком? Без смены? — спросил нарком.
      — Так точно, — подтвердил Костин. — С начала до конца кампании.
      — На бронепоезде «Коммунар» не было кока Костина, — сказал нарком, и его лицо стало серьёзным. — Мне пришлось посетить «Коммунар». Хорошо помню, что на «Коммунаре» у кока была другая фамилия.
      Все смотрели на Иону Осипыча.
      В чём дело? Это было посерьёзнее Олимпа: коку не обязательно знать меню богов, но должен ведь Костин знать, служил он на бронепоезде или не служил?
     
      «ТЫ СЛЫШИШЬ, ВИКТОР?»
     
      Впервые в своей жизни Митя проснулся утром на настоящем военном корабле, поскорее оделся, умылся. Алексей Иванович напоил его чаем. Мальчик вышел на верхнюю палубу и не узнал моря. Оно раскинулось во всю ширь — спокойное, синее и блестящее.
      С юта «Быстрого» Митя увидел весь флот в походе, и это была чудесная картина. Центр этой картины, развернувшейся перед жадным взглядом мальчика, занимали линкоры. Корабли-крепости шли один за другим. Их громады казались лёгкими — они скользили, плыли в синеве. Корабли дышали глубоко и жарко, выбрасывая из труб плотные и круглые сизые клубы дыма. Они свивались в широкий тёмный жгут, линкоры добавляли всё новые пряди, и дым ложился на волну, застилал горизонт мутной завесой. За нею, как тени, мчались эсминцы охранения. Но солнце не забывало их: тут и там вспыхивала искорка в стекле иллюминатора или золотая блёстка на медяшке.
      Тихая басовая песня долетела до слуха. Мальчик поднял глаза. Высоко летели серебряные самолёты, построившись в треугольник, и пели немного сердито. Митя улыбнулся им и снова стал смотреть на линкоры. Интересно знать, что делает Витя? Может быть, тоже любуется флотом и гордится, что идёт на настоящем военном корабле, в настоящем большом походе. Когда они встретятся в Кронштадте, вот будет рассказов!
      Раздался голос Алексея Ивановича:
      — О чём задумался, Митя? Что думаешь делать?
      Вопрос застал мальчика врасплох.
      — Не знаю…
      Боцман сказал:
      — Весь корабль работает, и тебе занятие найдётся. Ты только приглашения не жди. У камбуза картошку чистят. Пойди посмотри, может, поможешь.
      Митя сказал:
      — Есть! — и пошёл с юта.
      На корабле краснофлотцы уже знали мальчика и охотно давали ему небольшие поручения. Моряков забавляла та серьёзность, с которой Митя выполнял всякое задание. Только теперь он как следует понял, почему корабли такие чистенькие, щеголеватые, почему всё на них блестит, всё надёжно пригнано Это потому, что у корабля сотни умелых рук.
      Если бы Виктор Лесков мог на расстоянии прочитать мысли своего друга, он узнал бы вот что:
      «Витя, Витя! Мы сидим у камбуза на корточках вокруг медного казана и чистим картошку. Я чищу, как меня учила Окся, чтобы срезка получалась тоненькая. А кок говорит: «За это получишь премию — лучший мосол из нынешней варки». Это за то, что я экономлю картошку…»
      «Витя! Дядя Алёша повёл меня на бак, и я с краснофлотцами подкрашиваю переборку. Сначала краска у меня получалась желвачками, подтёками, а потом меня научили брать поменьше краски на кисть и класть мазки так, чтобы лучше скатывалась дождевая и забортная вода. Витя, а краска называется шаровой, потому что в старину краску называли смешно — шар. На Балтике для кораблей делают светлую краску, потому что вода в море светлая, а в Чёрном море вода тёмно-синяя, и там краску делают тёмную. Это чтобы враг хуже видел наши корабли…»
      «Ага, Витя, я драю медный штурвальчик на торпедном аппарате! Когда я кончу драить, мне скажут, для чего штурвальчик нужен. Сначала продраил толчёным кирпичом, а теперь полирую суконкой, и медяшка уже хорошо блестит».
      «А теперь я помогаю сигнальщику Прохорову наводить порядок во флажном хозяйстве. Надо, чтобы все флаги лежали по своим ячейкам. И я уже знаю флаги «Добро» и «Земля».
      Когда за обедом зашла речь о морской службе, боцман Щербак сказал:
      — Учись, учись понимать флот! Подрастёшь — узнаешь, как флот красным стал. Дело нужное, если хочешь настоящим моряком быть, а не из-за ленточек.
      Алексей Иванович был доволен мальчиком. Митя не боялся работы, быстро соображал, не лез к старшим с лишними вопросами — словом, не мешал. Всё это оценили на корабле. Заметил это и командир «Быстрого», видевший Митю и у камбуза и у торпедного аппарата. Командир по этому поводу сказал несколько слов боцману.
      В конце обеда Митя спросил Щербака:
      — Дядя Алёша, а в Кронштадте вы мне позволите на «Быстром» бывать?
      Боцман сказал:
      — Что ж, бывай у нас, пока в школу не пойдёшь. Может, и в плавание иной раз будем брать. Только неудобно тебе в твоей курточке да кепочке. Придётся серую рабочую робу пошить и бушлатик… Вот насчёт бескозырки не знаю, как быть, — позволит ли тебе командир ленточку «Быстрого» носить? Дело это серьёзное — корабельное имя.
      Алексей Иванович подумал и добавил:
      — Специальность будешь осваивать сигнальную.
      — Как Витя? — обрадовался мальчик.
      Витя, Витя, ты слышишь, что сказал боцман твоему другу?
      Нет, ничего не слышит Виктор… И в его судьбе происходят важные, очень важные перемены, и в судьбе Ионы Осипыча, и в судьбе маленького рыжика — Мити.
     
      МОТЯ
     
      Скубин только что закончил разговор с Виктором. Остап и Ламин, улыбаясь, смотрели на мальчика, когда дверь каюты открылась и вошёл сияющий ревизор Ухов. За ним вплыл Иона Осипыч, неся в вытянутых руках поднос. Ухов, обычно медлительный и спокойный, на этот раз проявил большую расторопность: выхватил из рук Ионы Осипыча поднос, поставил его на стол, выдвинул на середину каюты стул и усадил кока, что было чрезвычайно своевременно, так как ноги уже отказывались служить Ионе Осипычу.
      Показывая на него обеими руками, ревизор торжественно произнёс:
      — Рекомендую победителя! Отличная оценка всех блюд и благодарность наркома.
      — О, поздравляю, — сказал Ламин. — Это большая честь!
      — Вот видишь! А ты, Ухов, так беспокоился, — заметил Скубин. — Словом, как видно, с тревогами покончено по всему фронту.
      Виктор подошёл к Ионе Осипычу и, с трудом сдерживая радость, показал глазами на чехол, снова висевший на его поясе:
      — Дядя Иона, флажки!
      — Вот и хорошо, Витя! — улыбнулся ему Иона Осипыч, вытирая платком лицо и шею. — Носи на здоровье, береги, не теряй… Спасибо вам, товарищ Скубин!
      — Как же всё было в салоне? — нетерпеливо спросил ревизор Ухов. — Что говорил нарком?
      Иона Осипыч, ставший центром общего внимания, повёл себя с большим достоинством. Он упёрся руками в колени, склонил голову набок, для того чтобы лучше всё припомнить, и начал свой рассказ:
      — Обыкновенное товарищ нарком говорил и насчёт супа-вермишель и насчёт соуса. «Вот, мол, говорит, не по секрету, как надо готовить, чтобы продукты на ветер не бросать».
      — Слышишь, Ухов? — ввернул как бы между прочим Скубин. — Запомни…
      — А потом и неувязка получилась, — продолжал Иона Осипыч, сконфуженно улыбаясь. — Опростоволосился я. Спрашивает меня товарищ нарком насчёт Олимпа, а я думаю себе, что насчёт ресторана «Олимп» интересуется. Нет того соображения, что ему такие глупости ни к чему. Как вышло на поверку, что товарищ нарком горой Олимпом интересуется, так мне хоть провалиться на месте. Ну, сами посудите: откуда мне знать, что на том Олимпе боги компот варили? Одним словом, необразованность свою показал. Ну, однако, товарищ нарком ничего, только усмехнулся. А уж в другой раз я на мель сел! Так сел, что уж думал, никакой буксир не стянет…
      — В чём дело? — встревожился Ухов.
      — Насчёт моей личности. Личность моя получилась неясная. Спрашивает товарищ нарком: «На чём в гражданскую войну плавали?» Я и рапортую: «На бронепоезде «Коммунар». А он так посмотрел на меня острым глазом и сообщает: «Ошибаетесь, товарищ: на бронепоезде «Коммунар» имелся кок с другой фамилией, а с вашей фамилией никак не было»…
      Виктор слушал Иону Осипыча с большим вниманием. Последние слова Костина-кока чуть не вызвали его вмешательства: ведь он сам слышал от Фёдора Степановича, что Костин-кок проделал всю кампанию на «Коммунаре» и однажды накормил наркома обедом… Как же так?
      — Что поделаешь, — продолжал Иона Осипыч, со всей остротой переживая случай в салоне. — Ну, уж тут я не сдался. Стал вот так, честь отдал и обращаюсь: «Разрешите доложить, товарищ нарком, по порядку. Как вы на бронепоезд прибыли, отпустил я, по приказу командира, из расхода бачок украинского борща — может, помните, с толчёным салом и на свежих тёртых помидорах. Так что тот борщ я варил, а вы его съели и похвалили. А что касается фамилии, так вы не сомневайтесь. Фамилия у меня по корабельной табели Костин. Это точно. Братва на украинскую её переделала. Переиначила, значит, на Костюка, а заодно отцовым именем звала, потому это моё имя церковное — Иона. А им это не нравилось. Вот и был я Костюк…
      — Осип Костюк? — со странным выражением в голосе спросил Остап, который стоял позади Ионы Осипыча.
      — Так точно, называли Осипом Костюком, да и сам я себя, пока в Кронштадт не вернулся, так и писал…
      Он вдруг оборвал речь и оглянулся. На него в упор смотрел Остап Гончаренко.
      — А вы почём такое знаете? — спросил кок.
      Остап сделал шаг вперёд.
      — Дозвольте, — решительно и быстро проговорил он. — Жинка у вас, товарищ кок, була? Жинка та сыночек?
      — Была, — так же быстро ответил кок и привстал. — Была и жинка и сыночек. Жена при белых в лазарете померла, а сыночка…
      — Митю! — подсказал ему Остап. Он раскраснелся, глаза на смуглом круглом лице блестели. — Митю Костюка! — повторил он.
      — Мотю! — вскрикнул кок и вскочил. — Да хиба ж я знаю! Мотю якась гражданочка старенька унесла. Да вы скажить…
      Виктор не знал, на кого смотреть. Что это творится, что творится! Его рука как-то сама собой очутилась в руке Ионы Осипыча.
      — Из Карповского унесла, — быстро заговорил Остап. — Пришли мама из больницы, принесли хлопчика и кажуть: «Вот вам, детки, сирота несчастный, Митя. Пускай как наш родной будет. Его отец за радянську владу, за Советскую власть бьётся, а матери у него нет, померла в больнице». А потом мы на Мелитополыцину уехали, там и жили…
      Иона Осипыч, не выпуская руки Виктора, сел. Юнга почувствовал, что Костин-кок дрожит и эта дрожь передаётся ему, Виктору.
      — Костин-кок, дядя Иона! — зашептал он ему на ухо. — Митя — это Мотя? Да? Чего ты такой, дядя Иона? Мы же Мотю нашли!
      Иона Осипыч сорвал с себя колпак, скомкал его, закрыл лицо…
      И когда вновь открылось это круглое лицо с мокрыми от слёз щеками, все разделили с коком его радость, его счастье. Ухов обнял Иону Осипыча, Скубин крепко пожал его руку, Ламин сказал:
      — Поздравляю, товарищ кок! От всего сердца поздравляю! Вчера вы думали, что потеряли Виктора, который вам вместо сына… А теперь у вас их двое. Да!.. Двое сыновей!..
      — Двое! — повторил кок. — Слышишь, Витя? Я Мотю ищу, а он тут — рыженький, курносенький… Мы же на «Быстром» вместе были, ах ты господи! Ну, спасибо вам, ну, спасибо!.. — И он обеими руками сжал руку Остапа.
      Что сделал Виктор? Он хотел завопить, пройтись колесом, забить чечётку, вылететь на верхнюю палубу, передать семафор эсминцу «Быстрому»: «Митя, ты — Мотя, а Костин-кок — твой отец. Ура!» Но что мог сделать Виктор в каюте вахтенного начальника Скубина, что мог он сделать сейчас? Решительно ничего! И он только покраснел, только переступал с ноги на ногу, только дёрнул исподтишка Иону Осипыча за рукав и повторял одно и то же:
      — Костин-кок, дядя Иона! Митя — это Мотя! Костин-кок, дядя Иона!
      Вот и всё, что мог сделать Виктор…
     
      ОБЕД В КАЮТ-КОМПАНИИ
     
      Когда Иону Осипыча вызвали в камбуз, Ламин увёл Виктора в свою каюту и, переодеваясь к обеду, то и дело повторял: «Вот так история! Удивительная история!»
      Виктор не находил себе места. Если бы не Ламин, он облетел бы корабль вихрем: к Грачу в лазарет — раз, к Остапу — два и в камбуз — три, чтобы вместе со своими друзьями ещё и ещё порадоваться чудесному открытию.
      — Вымой руки хорошенько, — приказал Ламин. — Теперь в кают-компанию! Скоро обед.
      Пришлось сдержать нетерпение и смирненько последовать за артиллеристом.
      Громадную кают-компанию разделял зелёный бархатный занавес. В первой половине каюты было пусто; здесь стояли длинные столы, покрытые белыми скатертями и блестевшие обеденными приборами. За занавесом слышались голоса, смех, звуки пианино. Ламин откинул занавес, и они присоединились к компании: несколько командиров играли в домино, читали, а один сидел за пианино. Ламин подошёл к нему и что-то сказал.
      Молодой командир взглянул на Виктора, улыбнулся и приветливо проговорил:
      — Будь гостем кают-компании «Грозного».
      Это был выборный «хозяин кают-компании».
      В другое время, при других обстоятельствах Виктору хватило бы работы — всё осмотреть и запомнить, но сейчас ему было не до кают-компании. Вот только камин на минутку остановил его внимание. Разумеется, камин был не настоящий, но электрики так искусно перемешали в очаге обугленные и обрызганные киноварью чурочки, красные и жёлтые лампочки, прозрачные оранжевые и голубые ленты, что казалось — от камина идёт тепло.
      К Ламину подошли несколько командиров, заговорили о стрельбах. Потом появился подтянутый, тщательно одетый Скубин.
      Становилось всё шумнее. Некоторые командиры встречались, как встречаются хорошие друзья после долгой разлуки. Это неудивительно: на большом корабле люди разных специальностей иногда, особенно в походах, видятся редко. Командиры отдыхали, спорили о какой-то новой книге, о ленинградских театрах; доктор с норвежской бородкой рассказывал смешную историю. Ламин, игравший в шахматы со Скубиным, несколько раз взглянул на Виктора и кивнул головой; оптик дружески поздоровался с ним, назвал смелым мальчиком и пригласил после обеда посмотреть стёклышки, но мысли Виктора никак не могли оторваться от Ионы Осипыча и Мити-Моти. Он хотел сейчас же, немедленно представить себе, как всё сложится дальше, как встретятся Костин-кок и Мотя, как… Тысячи вопросов занимали его.
      — Прошу к столу! — сказал командир, закрыв пианино.
      Компания заняла места за столом. Ламин посадил Виктора напротив Скубина. Обед начался, а на военных кораблях, да ещё в ответственном походе, обед в кают-компании проходит торжественно. Первое блюдо съели молча. Потом, когда подали второе, начался общий разговор. Виктор услышал много интересных вещей, но думал только об Ионе Осипыче.
      Как нарочно, какой-то командир сказал:
      — Прекрасно готовит новый кок!
      А другие командиры его поддержали.
      Нетерпение Виктора достигло последнего предела. Он невпопад отвечал на вопросы Ламина и, как только покончил с компотом, положил ложку, вскочил, но тут же встретился с холодным взглядом Скубина, покраснел и опустился на стул.
      — Обед не кончился, — заметил Скубин. — Сейчас подадут чай.
      — Ты сидишь, как на угольях, — сказал Ламин. — Куда спешишь?
      — К дяде Ионе, — ответил Виктор, умоляюще глядя на Скубина.
      — На твоём месте я сделал бы так, — посоветовал Ламин, — напейся чаю с бисквитами… Бисквиты вкусные, правда? Потом пройдём ко мне, а от меня поднимешься на верхнюю палубу. Скоро начнутся стрельбы, а стрельбы — это самое интересное, что есть на свете. Да! У кока в обеденный час много забот. Понимаешь?
      — Да, много забот у Костина, и не только по случаю обеда, — проговорил Скубин. — Теперь ему придётся обзаводиться домком для себя и сына, менять корабельную жизнь на береговую, думать о воспитании мальчика…
      Почему-то Виктору стало тревожно, неуютно, холодно.
      Ламин спокойно поправил Скубина:
      — Да, коку придётся заботиться о двух мальчиках. А ему, наверно, было трудно и с одним… Но надо надеяться, что Виктор и тот мальчик… Мотя… будут шалить меньше, чем раньше шалил один Виктор. Так, юнга? — Он засмеялся. — А теперь можно последовать примеру «хозяина кают-компании» и выйти из-за стола…
      В своей каюте Ламин занялся сборами: он снял с переборки бинокль и повесил его себе на шею; потом вынул из ящика стола два белых лёгких шарика из сердцевины бузины на чёрных ленточках, привязал ленточки к пуговице кителя и спрятал шарики в нагрудный карман; затем он несколько раз нажимал головку секундомера и подносил его к уху.
      По-видимому, секундомер служил хорошо, и Ламин положил его в карман.
      — Я готов! — сказал он, обернулся к Виктору и встретился с его сосредоточенным, грустным взглядом. — Ты хочешь о чём-то спросить? Поспеши, мне пора идти…
      На кончике языка действительно вертелся вопрос, очень важный вопрос, но Виктор не нашёл нужные слова.
      — Ты чем-то озабочен, — отметил Ламин, внимательно глядя на юнгу. — И, кажется, я понимаю, в чём дело… Иди на верхнюю палубу, присоединись к профессору Щепочкину и вместе с ним поднимись на мостик… Посмотри, посмотри стрельбы, а после стрельб подойди ко мне. Ступай, юнга!
      В низах краснофлотцы старательно крепили всё, что во время стрельбы могло упасть, разбиться, наделать хлопот. В кают-компании, куда нечаянно для себя забрёл Виктор, вестовые снимали с переборок картины, укладывали посуду в ящики.
      Виктор поднялся на верхнюю палубу. Солнце ослепило его. Приветливо обвеял тёплый ветер. Морская синева засмеялась, полная блеска и движения. В синеве, в блеске скользили миноносцы. Он спросил у краснофлотца:
      — А где «Быстрый»?
      — Прямо на траверсе. Разве не знаешь его натрубную марку: широкая полоса и две узкие.
      Он долго смотрел на миноносец и со вздохом подумал:
      «Вот теперь Митя-Мотя будет с Костин-коком, а я…»
      — Мальчик, иди сюда! — окликнул его оптик. — Мои стёклышки пошли держать экзамен у сигнальщиков и артиллеристов. Тут их осталось немного.
      Он открыл свой плоский чемодан. Три четверти ячеек опустели, но биноклей было ещё достаточно. Оптик позволил посмотреть в некоторые из них. И Виктор прежде всего стал разглядывать «Быстрого». Он видел человеческие фигурки на его палубе, но не видел Моти. Расстояние между кораблями было слишком большим.
      — Очень хорошие бинокли, — сказал Виктор вежливо. — А где тот бинокль, большой такой?
      — Ему выпала особая честь! Он держит экзамен у главного громовержца, у Ламина.
      Оптик закрыл чемодан и предложил Виктору сделать, как он выразился, послеобеденный моцион по линкоровской палубе.
      Обед кончился, но моряков на верхней палубе было немного. Во всём чувствовалась насторожённость, выжидание. Порой то одна, то другая башня вдруг начинала поворачиваться, то одно, то другое орудие поднималось, опускалось, будто башни и орудия пробуждались от своего железного сна. Дверка ближайшей башни была открыта. Это была замечательно крепкая дверь: кусок толстой брони на полозьях. Виктор заглянул в башню, но краснофлотец начал вращать штурвал, и дверь поползла по своим полозьям, закрыла отверстие. Вот так дверь!
      День всё так же сверкал солнцем и синевой, но тень озабоченности, охватившая корабль, становилась всё плотнее.
      Вдали торопливо закричал горн.
     
      «ОГОНЬ!»
     
      С верхней палубы все бросились прочь. Краснофлотцы спешили к своим заведованиям. Бежали они, как бегают по боевой тревоге: быстро, но без толкотни, в затылок друг другу, глядя под ноги — топ, топ, топ! Виктор тоже поджал локти и побежал за оптиком. Как только они поравнялись с трапом мостика, оптик сказал:
      — Идём на мостик. Ты не боишься шума?
      — Подумаешь! — ответил Виктор.
      Они поднялись сначала на первую, а потом на вторую площадку, стали в стороне и оглянулись.
      Верхняя палуба уже опустела. Она была безлюдной и от этого казалась чрезмерно широкой, как улица ночью. Жутковато становилось при виде опустевшей палубы корабля в солнечный день. Вся жизнь ушла за толстую броню, в отсеки, к оружию, аппаратам, механизмам; люди исчезли, остался корабль, молчаливый и стремительный.
      Корабль был готов к бою. На грот-мачте развернулся простой красный флаг. Он вспыхнул, как пламя, раздуваемое встречным током воздуха, — пылающий грозный флаг над «Грозным».
      Несколько краснофлотцев, продвигаясь вдоль борта, выдёргивали стойки поручней, заваливали их на палубу, или, как говорят на флоте, «рубили стойки», чтобы их не повредило во время стрельбы. Появились люди и на носовой башне: между своими орудиями легли зенитчики. Они были с противогазами.
      — Вот здорово! — удивился Виктор. — Башня будет стрелять, а они будут на башне, да?
      — Должно быть, — сказал оптик.
      Затем он вдруг быстро открыл, закрыл и снова открыл рот. Так же поступил и Виктор.
      — Это да! — крикнул оптик. — Мальчик, держи рот открытым, а то оглохнешь.
      Зелёное пламя метнулось из всех орудий линкора, из всех орудий других линкоров, отразилось в воде; всё стало зловещим, всё наполнилось гудением; грудь захлебнулась пороховым дымом, и Виктор, уже пришедший в себя после первого залпа, старался не морщиться, не вздрагивать. В упор смотрел он на большой огонь, какого никогда не видел, слушал грохот-великан — и ничего, ничего, ничего! Он чувствовал себя почти участником стрельб. Когда грохотали орудия, казалось, что корабль останавливается как вкопанный. Так бегущий человек кажется неподвижным при вспышке молнии. Молнии сверкали, корабли бросали один грохот за другим.
      Из маленькой двери, прорезанной в переборке мостика, на балкончик выбежал штурман. Виктор хорошо видел, что на нём была фуражка, но линкор как раз в это время дал залп, и фуражка исчезла. Штурман по трапу с балкончика перебрался на мостик, прикрывая голову рукой — нельзя же разгуливать по кораблю с непокрытой головой! — блеснул зубами и сказал оптику:
      — Вот штурманская жизнь, профессор! Не дают поспать после шторма… Чёррт!
      Штурман сказал «чёррт» после нового залпа.
      В руках оптика появился бинокль. Но Виктор хорошо обходился и без бинокля.
      Он воскликнул:
      — Снаряд! Снаряд!
      Чёрная, едва уловимая точка убегала, улетала прочь от корабля. Она становилась ещё меньше. Она исчезла. И белый высокий всплеск встал на горизонте среди парусиновых щитов, которые плыли вслед за быстроходным буксиром. И когда всплеск упал, Виктор увидел, что вместо трёх щитов осталось два.
      Буря забушевала с утроенной силой.
      Корабли, опоясанные пламенем и дымом, бросали в цель тонны стали и сейчас же посылали им вдогонку другие. Сталь прорезала воздух, раскачивала его, гудела тяжело, грузно. Можно было подумать, что огонь вырвался из подчинения и стал хозяином мира, — так много было огня, так властно он гремел.
      — О, смотрите, смотрите! — прошептал Виктор восторженно.
      На ближней башне, у её края, над самыми орудиями появился Ламин. Спокойно, не торопясь, будто на прогулке, он вложил в уши бузиновые шарики, привязанные к одной из пуговиц кителя на ленточках, поднёс к глазам бинокль и начал рассматривать щиты. Ударил очередной залп, другой, третий, а коренастый человек всё стоял на башне неподвижный. Пламя било из-под его ног. Обрывки не успевшего сгореть шёлка от пороховых мешков вились вокруг него, как хлопья чёрного снега.
      Виктор готов был взлететь на башню, стать возле Ламина и стоять так, в грохоте и пламени, торжествуя и разя.
      Большое пламя погасло и дым рассеялся, а Виктор всё ещё стоял, протянув руки вперёд.
      — Конец, — сказал штурман.
      Виктор посмотрел на грот-мачту. Боевого флага над кораблём уже не было, будто он растаял в спокойствии, охватившем мир. На палубе показались краснофлотцы, их становилось всё больше. Они весело обменивались впечатлениями, радуясь силе своего корабля.
      — Стрельба на острых углах — дело славное, — говорили они.
      На баке послышалось «ура». Оно катилось по кораблю. Виктор на всякий случай тоже закричал «ура» и бросился к борту. Вдали показалось судёнышко. Оно быстро приближалось. Судёнышко что-то буксировало. Что? В кильватер судну плыли три груды обломков. Из воды торчали расщеплённые, измочаленные брёвна. Стальной трос опутывал их, как щупальца осьминога. Тут и там виднелись намокшие, растрёпанные клочья парусины. Это было всё, что осталось от щитов.
      Ламин увидел Виктора, подозвал его и спросил:
      — Дела ничего себе?
      — Очень хорошо! — ответил Виктор, с восторгом глядя на него. — А это не страшно — на башне стоять, когда стреляют? Ух, огонь из-под самых ног!..
      — Нет, — сказал Ламин. — Это так кажется, что огонь вырывается из-под самых ног. Орудия длинные, и я стою далеко от жерла… Понимаешь?.. — Он помолчал. — Ты хотел спросить меня о чём-то, юнга? Тебя что-то расстроило, правда? Говори — что?
      Беспокойство, которое Виктор впервые почувствовал в кают-компании, снова вернулось.
      — Дядя Скубин говорит… — начал он с трудом. — Теперь Костин-кок будет с Мотей… а я… — И он замолчал.
      — А ты? — спросил Ламин. — Ты думаешь, что теперь кок забудет тебя?
      Виктор не ответил.
      — У кока большое, широкое сердце, — сказал Ламин серьёзно. — Да! Большое и широкое… В этом сердце поместитесь вы с тем мальчиком, и ещё останется много свободного места… Уверяю тебя… Вчера мы долго говорили с коком о тебе. Ты его сын и навсегда останешься его сыном… Кок заменил тебе отца, а тот мальчик должен стать твоим любимым братом. Ты его знаешь? Это хороший мальчик?
      — Да! — искренне ответил Виктор.
      — Постарайся стать таким же, и всё будет хорошо, — закончил Ламин. — Я рад, что сын моего старого друга растёт возле хорошего человека. Иди к нему, юнга! Иди и не обижай его своими малодушными, да, малодушными и несправедливыми мыслями.
      — Есть, товарищ командир! — сказал просветлевший и в то же время пристыжённый Виктор.
      К Ламину подбежал рассыльный, запыхавшись сказал, что артиллериста хочет видеть товарищ нарком. Подтянувшись, поправив на себе фуражку, кивнув на прощание Виктору, Ламин быстро зашагал на ют.
     
      НА БАКЕ
     
      После отбоя тревоги Остап Гончаренко на минутку забежал в лазарет проведать своего друга, узнал, что ему делают перевязку, и поспешил наверх. Надо было о многом переговорить с Ионой Осипычем, который назначил Остапу свидание на баке.
      Остап выскочил на верхнюю палубу и зажмурился от дневного света. Кишела народом верхняя палуба; все, кто только был свободен, высыпали на солнце. На линкор пришла радость — самое серьёзное испытание корабль выдержал успешно, и моряки больше чем когда бы то ни было гордились «Грозным».
      Остап миновал командирский мостик и услышал крики «ура», смех и аплодисменты. Как раз в это время Иона Осипыч плавно перевернулся в воздухе с боку на бок, медленно упал вниз, в толпу краснофлотцев, и, подброшенный десятками сильных рук, снова взлетел вместе с многоголосым криком:
      — Коку ура! Коку ура! Ура нашему коку!
      Совершенно непонятным образом Иона Осипыч, даже переворачиваясь в воздухе с боку на бок, умудрялся сохранять всю свою солидность и положительность, будто по доброй воле отправился в воздух. Это восхищало краснофлотцев. Вот так кок! Такого кока качать приятно. Умеет себя держать человек; сразу видно, что камбуз в надёжных руках. Краснофлотцы готовы были продолжать чествование Ионы Осипыча, но он неожиданно гаркнул:
      — А ну, годи, ставь на палубу!
      Десятки рук бережно его подхватили, поставили на палубу; один краснофлотец подал ему свалившийся колпак, другой обдёрнул куртку, третий поддерживал под руку, давая время отдышаться и найти равновесие. Кок оглянулся, тряхнул головой — вот, мол, как на линкоре качают, знатно качают! — увидел Остапа, взял его под руку и отвёл в сторону.
      — Ось, бачь, как меня под высь подняли? — сказал Иона Осипыч.
      Он достал кисет, набил трубку, закурил и долго молчал, глядя на море и эсминцы, скользившие по голубой и прозрачной глади. Потом проговорил тихо, будто не придавал своей просьбе особенного значения:
      — Расскажите, Остап Григорьевич, по порядку, что и как.
      Вокруг корабля светилось море. Всё было полно жизни. Перед Остапом по-матросски, на корточках, сидел очень полный человек, курносый, веснушчатый и свежий, не смотрел на него, чтобы не выдать своего волнения, но чуть дрожала в его руке старая обкуренная трубка. Остап, собирая мысли, сдвинул брови. Со стороны могло показаться, что эти два человека беседуют о второстепенных, не очень интересных вещах…
      Краснофлотец повёл рассказ от тех времён, когда мать принесла из города рыженького хлопчика, а сама, бедная, недолго жила после этого и оставила на свете трёх сирот-малолеток, бездомных и беззащитных. Трудно было десятилетнему Остапу и Оксане, которая была ненамного старше его, но как тяжело им ни приходилось, не расстались они с Митей, как звали приёмыша. Однажды совсем было решили отдать его в детский дом и уже понесли Митю в город. С полдороги, ничего не сказав брату, Оксана повернула назад, и Митя остался с ними навсегда.
      Долго скитались они из деревни в деревню. Работали, берегли свою маленькую семью, радовались, что рыжий хлопчик растёт таким понятливым и послушным, любили его всё сильнее. Когда он болел — а болел он тогда часто, — Оксана не отходила от него, говорила, что если помрёт сиротка, завещанный матерью, то никогда не будет им в жизни доли-удачи.
      Однажды на Мелитопольщине, когда они работали на поле, запылала старая хлебная кладь, под которой Окся оставила маленького Митю. Девочка бросилась в огонь, спасла ребёнка и долго потом мучилась от ожогов. Так рос рыженький Митя, приёмный брат двух сирот, не знающий, что он им чужой.
      Иона Осипыч смотрел на «Быстрый». Без малейшего дымка шёл миноносец. Раскалённый воздух дрожал над его короткими трубами, и, если бы не буруны, можно было бы подумать, что это море, поворачиваясь своим голубым диском вокруг линкора, несёт «Быстрый» вперёд.
      На баке становилось всё шумнее. Сюда шли краснофлотцы со всего корабля — покурить, потолкаться между людьми, узнать новости. Не обошлось без затейников, их оркестр добавил веселья. Это не мешало ни рассказу Остапа, ни горячим благодарностям Ионы Осипыча, ни обсуждению планов на будущее.
      — И не пойму, как с Мотей быть, — затянувшись из трубки, сказал Иона Осипыч. — Где его держать?..
      — У нас, — сразу же откликнулся Остап. — Привыкли мы к нему, Иона Осипыч, Оксана не отпустит, потому что…
      — Я Оксану Григорьевну понимаю, — остановил его кок, — но вы и моё положение поймите. Витька на корабле, Мотя на берегу, а я, значит, то тут, то там, на два дома. Пойдёшь к Моте — о Витьке беспокойся, останешься с Витькой — о Моте думай. Получается нехорошее положение…
      — Оно так, — после некоторого раздумья согласился Остап. — Тогда, Иона Осипыч, мы так сделаем: пускай и Витя у нас живёт. Он хлопчик ничего. Есть у нас маленькая комната, там и будут жить…
      Кок отрицательно качнул головой.
      — Нет, Остап Григорьевич, опять не кругло получается, — со вздохом возразил он. — Витька мне как сын, а всему блокшиву он воспитанник. Не согласятся минёры его на берег пустить, да и Фёдору Степановичу это будет обидно…
      — Оно так, — снова согласился Остап. — Не вижу выхода.
      — Есть выход, — улыбнулся Костин-кок. — Пойду я к Оксане Григорьевне, поклонюсь ей, пойду к Фёдору Степановичу, тоже поклонюсь — пускай дозволяет коку Ионе жить со своими сынками на блокшиве. Тогда всё ладно будет: первое дело — кок должен быть при камбузе, а то, извините, плита расстраивается; второе дело — надеюсь я, что Мотя тоже моряком вырастет… И прошу я вас, Остап Григорьевич, поддержать меня, в случае если Оксана Григорьевна… Честное слово даю, Митя дорогу в ваш дом не забудет и Витю с собой приведёт, и я за ними притопаю… А? Очень вас прошу…
      — Ну что ж, — сказал Остап. — Ваше дело отцовское…
      — Вот именно! — с благодарностью, но солидно проговорил кок. — Дело моё отцовское… — Он широко улыбнулся и вздохнул: — С детьми сами знаете как, Остап Григорьевич. Всё обдумать нужно…
      Ушёл Остап, а Костин встал размять ноги и увидел Виктора.
      Можно было подумать, что мальчик всецело поглощён рассматриванием миноносцев.
      — Это так! — удивился Костин-кок. — За самой спиной стоит и слова не скажет. — Он крепко обнял Виктора за плечи. — Нашли Мотю! А? Ну, теперь твоя взяла — имеешь пирог «мечта адмирала». Один пирог для всего блокшива приготовлю, другой у Остапа Григорьевича на берегу. Нашли Мотю! Чуешь, гроза морей?
      — Костин-кок, ты табак не в трубку, а в море сыплешь, — сказал Виктор тихо.
      — А тебе всё нужно, — также тихо ответил Иона Осипыч. — Уши бы тебе надрать.
      — Здесь нельзя, — предупредил Виктор, стараясь заглянуть в лицо своего друга. — На корабле не положено.
      — Ну, на берегу надеру.
      — Хорошо, только не больно…
      — Сыночки, сыночки! — сказал Костин-кок. — Скорее, Витя, нам Мотю увидать… А?
      В сердце юнги теперь всё было ясно, как этот небосвод, по которому ползли чёрные точки-самолёты, как это море — круглая синяя чаша, вместившая колонну линкоров и стройных эсминцев.
      Виктору хотелось кричать, лететь, плыть — что угодно. На баке запели.
      Широко, привольно раскрыла свои могучие крылья любимая песня моряков о «Варяге», который пошёл в бой один на шестерых, смело принимая вражеские удары стальной грудью.
      Все вымпелы вились, и гремели якорные канаты — наверх якоря поднимали. Все вымпелы вились, и шумел гордый флаг русского корабля.
      Песнь о «Варяге» поднялась над советским кораблём, как флаг и клятва. Моряки пели полным голосом, не глядя друг на друга, но голоса звучали, как один крепкий, уверенный голос. Если придёт час и советские корабли ринутся в бой за родину, — сколько бы их ни было, всегда их будет на один больше. В стальной колонне, невидимый и близкий каждому, пойдёт на врага разящий «Варяг», умножая мужество моряков бессмертным примером отцов.
      — Хорошо поют, — сказал Костин-кок. — Фёдор Степанович эту песню очень уважает.
      — Скоро мы дядю Федю увидим?
      — Скоро, скоро, Витя. Ждёт, поди, бедный…
      — А почему он бедный? — удивился Виктор.
      — Одинокий он, Витя, как тот бакен на старом фарватере. Ты ему вроде внука, а назови так — рассердится. Любит, а драит. Оно, положим, не мешает. Надо бы больше за все ваши проделки…
      — Не за что драить, — обиделся Виктор. — Флажки в чехле, Митю-Мотю нашли, за кормой чисто, под килем воды на шесть дюймов и больше… Вот вернусь на блокшив, отсижу пять суток без берега и…
      — Не пять, а десять, — усмехнулся Костин-кок. — Фёдор Степанович тебе ещё заочно пять суток прибавил.
      — За что? — широко открыл глаза Виктор.
      — А за то, что со «Змея» на «Водолей» самовольно перебрался. Забыл уже, а?
      — Всё равно, десять, — со вздохом согласился Виктор. — Только теперь, дядя Иона, я штрафником больше никогда не буду!.. Честное пионерское, дядя Иона!.. Больше дядя Федя никогда не будет меня драить.
      — Ишь, как ты языком работаешь! — притворно удивился Иона Осипыч. — Не выйдет, юнга! Найдёт Фёдор Степанович, за что драить и тебя и вон того. — Он указал при этом на «Быстрый», подразумевая Мотю. — Пока есть юнги на свете, будут их драить с песочком, чтобы не ржавели и ветерком ходили.
      Он хотел ещё что-то сказать, но моряки снова запели, и Костин-кок замолчал.
     
      «МЕЧТА АДМИРАЛА»
     
      …В тот светлый и тёплый осенний день на тихой улице Макарова в Кронштадте несомненно самым приветливым и счастливым домом был маленький деревянный дом с блестящими стёклами окон, с ярко начищенной дверной ручкой и весёлым дымком над побелённой трубой.
      К этому дому со всех ног спешили два мальчика, одетых в военно-морскую форму. Впрочем, издали их можно было принять за одного юнгу, повторенного невидимым зеркалом, и только вблизи становилось совершенно ясно, что мальчиков двое и никак не меньше.
     
     
      Один из них был плотный, коренастый, а другой худенький. У одного нос был как нос, а у другого две дырочки смотрели вверх, а брови казались двумя узенькими полосками золотого галуна, пришитого рассеянным портным в неположенном месте. И всё же мальчики были очень похожи, так как их лица в равной степени сияли радостью.
      Худенький рыженький мальчик бережно нёс, прижимая к груди, большой холщовый свёрток. Как видно, это было нелегко, но, когда товарищ предлагал: «Дай я понесу!» — он отрицательно мотал головой и прибавлял шагу. Время от времени из свёртка высовывалась мохнатая чёрная змея, сердито шипела и снова пряталась.
      — Подожди, подожди немножко, — ласково говорил мальчик свёртку. — Сейчас, вот сейчас мы придём!
      — Уже пришли! — воскликнул его товарищ, взбежал на крылечко, открыл дверь и пропустил вперёд мальчика с таинственной ношей.
      Как только они очутились в передней, из комнаты через открытую дверь донеслись шум отодвигаемых стульев и оживлённые голоса, потом выделился один голос:
      — Юнги, ступайте сюда!
      Подталкивая друг друга, мальчики переступили порог комнаты и стали рядом. Правофланговый этой коротенькой шеренги поднёс руку к бескозырке и браво доложил:
      — Юнги Лесков и Костин с берега явились.
      — И, как видно, не с пустыми руками, — ответил Фёдор Степанович. — Значит, командир посыльного судна «Змей» принял во внимание моё ходатайство?
      — Так точно! Он сначала совсем не хотел, а потом сказал: «Надеюсь, что вы вернёте это корабельное имущество на «Змея» аккуратно, а то нам надоело разыскивать его по «Водолеям». И он приказал дать нам холщовый мешок, чтобы удобнее было нести по городу…
      Его уже не слушали. Фёдор Степанович и все, кто был в комнате, столпились вокруг мальчиков. А были тут, кроме Фёдора Степановича, также боцман Алексей Иванович Щербак и неразлучные друзья — строевые краснофлотцы Семён Грач и Остап Гончаренко.
      Мотя Костин положил свёрток на пол, хотел развернуть его, но свёрток обошёлся своими силами: заворочался, вырвался из рук, раскрылся, и все увидели большого чёрного кота — растрёпанного, взъерошенного, с зелёными глазами и одноухого. Он зашипел, выгнул спину горбом, подпрыгнул, мяукнул, чёрной стрелой бросился на комод, повалил вазочку с цветами и флакон одеколона, испугался ещё больше, прыгнул на этажерку с книгами и уже хотел броситься «за борт», то есть в открытое окно, когда его ловко перехватил смеющийся боцман Щербак и вручил Моте Костину.
      — Это ничего, это он просто испугался, — смущённо говорил Мотя, обняв Митрофана. — Он скоро привыкнет.
      — Конечно, привыкнет! — горячо поддержал товарища Виктор Лесков. — Он ещё ни разу не увольнялся на берег. Он даже родился на корабле, в трюме.
      Немного успокоившийся Митрофан огляделся и беззвучно открыл рот, точно хотел сказать: «Очень странный корабль! Он совсем не качается, иллюминаторы у него четырёхугольные, но моряки на этом корабле настоящие, и они не тронут корабельное имущество».
      — Итак, все в сборе, — шутливо сказал Фёдор Степанович.
      — Разрешите приглашать к столу? — спросил его боцман Щербак.
      — Да, время, — разрешил Фёдор Степанович.
      Суматоха, вызванная появлением Митрофана, сразу улеглась. Во главе накрытого стола сел Фёдор Степанович и положил перед собой часы. Остальные заняли места по старшинству, так что Виктор и Мотя очутились в самом конце стола, рядом. Мотя хотел посадить Митрофана себе на колени, но чёрный кот вспрыгнул на его плечо, заинтересованно оглядел стол и о чём-то спросил на ухо у Моти.
      — Подожди немного, — ответил Мотя. — Не мешай!
      Мальчики раскрыли глаза пошире и затаили дыхание. Приближался торжественный момент. Надо было хорошенько увидеть и запомнить всё, что происходило кругом.
      Вот Фёдор Степанович поднял указательный палец, призывая всех к вниманию и не спуская глаз с часов. Когда минутная стрелка достигла цифры «XII», а часовая показала «IV», что означало четыре часа пополудни, он взял нож и отбил восемь ударов по звонкому стакану. Тотчас же издалека, из военной гавани, донёсся звон корабельных склянок, и дверь, ведущая в кухню, открылась. В комнату вошла улыбающаяся румяная Оксана Григорьевна, передала бросившемуся ей навстречу боцману Щербаку кипящий самовар и, не сказав ни слова, стала наливать чай. Через минуту та же дверь снова открылась во всю ширину, и лучший кулинар флота Иона Осипыч Костин внёс пирог «мечта адмирала».
      Нет, нет, всё было совсем не так! Всё было совершенно удивительно и чудесно!
      Дверь открылась, и в комнату вплыл пирог «мечта адмирала». Он был такой большой, что скрывал кока до пояса; он был такой легкий, что Ионе Осипычу приходилось крепко держать его обеими руками, чтобы пирог не взвился под потолок; он пылал красивым синеватым огнём, который, мерцая, поднимался по его крутым бортам, и он плыл в волне удивительного аромата, от которого у мальчиков сразу набежала слюна и пересохло в горле.
      Осторожно ступая, Костин-кок подошёл к столу и притянул пирог вниз. Пирог неохотно уступил и занял приготовленное для него место. В ту же минуту синий огонь, охвативший пирог, погас и все увидели нечто розовое и блестящее, как море в час заката на третий день полного штиля, нечто почти прозрачное, как небо, закрытое лёгким туманом, нечто готовое растаять бесследно. И на белой глазури, покрывавшей вершину пирога, все увидели ленточку с якорями, на которой было выложено маленькими леденцами: «Виктор Лесков и Матвей Костин», а под ленточкой два слова в рамке: «Дружба навеки».
      Нет, это было свыше сил Виктора! Он вскочил, крикнул «ура», испугался, что нарушил дисциплину, но сразу успокоился, так как его верный друг Мотя тоже закричал «ура», боцман Щербак, вопросительно взглянув на улыбающегося Фёдора Степановича, грохнул своё «ура» раскатистым басом, и крик подхватили Оксана Григорьевна, Остап, Семён, а широкое, круглое лицо Ионы Осипыча ответило счастливой улыбкой.
      — Тихо, тихо, товарищи, — сказал Костин-кок, — а то пирог сядет. Он же как тот воздух: фу — и нету.
      Это предупреждение заставило всех угомониться. Оксана Григорьевна протянула коку нож и тарелку. Первый кусок получил Фёдор Степанович, второй — хозяйка дома Оксана Григорьевна, третий достался её мужу, боцману Щербаку, а через сто лет, как показалось Виктору, получили по громадному куску он и Мотя. Он притронулся к пирогу ложечкой и… кусок исчез, будто его никогда и не было. Виктор удивлённо перевёл глаза на Мотю — тот тоже сидел перед пустой тарелкой и облизывался.
      — Ох и пирог! — сказал Виктор. — Только Костин-кок хороший пирог пекёт!
      — Опять у тебя, юнга, рифма не получается, — усмехнулся Костин-кок и положил на тарелки ещё по одному куску. — Ешьте, товарищи, на здоровье!
      — Да, это пирог! — задумчиво проговорил Фёдор Степанович. — Приказываю вам, товарищ кок, приготовить такой пирог для всей команды блокшива.
      — Есть, товарищ командир! — ответил Иона Осипыч. — Теперь я хоть весь Кронштадт накормлю. Теперь можно… — Он обвёл взглядом весь стол и повторил: — Теперь можно! А почему можно? А вот почему… Надо вам сказать не по секрету, что коку для «мечты адмирала» только муки, желтков да белков, сахара, масла и всего прочего — ещё недостаточно. Конечно, без этих продуктов, прямо скажу, ему не обойтись, но главное — чтобы его сердце не скучало. Вот что самое главное, скажу не по секрету.
      — И, судя по пирогу, этого главного продукта у вас вполне достаточно, — сказал Фёдор Степанович.
      — Вполне, — ответил счастливый кок, улыбнулся всем вместе и особо — двум юнгам, которые с восторгом смотрели на своего Костина-кока. — Думаю так, что этого продукта у меня теперь здесь на всю жизнь хватит. — И он поднёс руку к сердцу.
      — Как ты думаешь, какой пирог нужен для всего Кронштадта? — спросил шёпотом Виктор. — Наверно, такой, как «Водолей».
      — А можно испечь много пирогов маленьких, — сообразил Мотя.
      — Ну да, таких, как шлюпки… Слушай, Мотька, помоги мне доесть четвёртый кусок, а то я лопну мимо шва.
      — Нет, знаешь что, дадим лучше Митрофану. Слышишь, он мурлычет мне в ухо: «Пирога, пирога, пирога…»
      …Да, конечно, в этот день, как и во многие последующие дни, самым счастливым и приветливым был маленький деревянный дом на улице Макарова, где дружно веселились моряки, где они со смехом и шутками вспоминали, как Виктор Лесков лишился своих сигнальных флажков, чем, если помните, начиналась эта повесть, и как он вернул флажки и нашёл много новых друзей, чем эта повесть кончается.
     
      КОНЕЦ
     
     
      Для начальной школы
      Ликстанов Иосиф Иосифович
      ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ
      Ответственный редактор Р.М. Пикман.
      Художественный редактор И.3. Левинская.
      Технический редактор М.А. Кутузова.
      Корректоры Л.И. Дмитрюк и Е.Б. Кайрукштис.
      OCR — Андрей из Архангельска
      Издательство «Детская литература». Москва, М. Черкасский пер, 1.
      Отпечатано с матриц фабрики «Детская книга» № 1 Росглавполиграфпрома
      Комитета по печати при Совете Министров РСФСР.
      Москва, Су­щевский вал. 49
      На Саратовском полиграфкомбинате Росглавполиграфпрома
      Комитета по печати при Совете Министров РСФСР.
      Саратов, ул. Чернышевского, 59.
     
     
     
      Примечания
     
      1
     
      Блокшив — устаревшее судно, приспособленное под жильё, склад и т. п.
     
      2
     
      Стенка — набережная.
     
      3
     
      Линкоры (линейные корабли) — наиболее мощные боевые артиллерийские корабли.
     
      4
     
      Мегафон — большой рупор, служащий для подачи команды в свежую погоду или на большом расстоянии.
     
      5
     
      Флагдук — специальная шерстяная ткань, из которой шьют флаги.
     
      6
     
      Семафор — один из способов сигнализации, передача сообщения с помощью так называемых сигнальных флажков.
     
      7
     
      Салага — мелкая рыба; шутливое прозвище новичков на флоте.
     
      8
     
      Гак — металлический крюк, употребляемый на судах.
     
      9
     
      Речь идёт о броненосце «Пётр Великий» — (читайте: Николай Бадеев «Принимаю бой» часть 2-я.) (ККК).
     
      10
     
      Склянка означает на флоте получасовой промежуток времени; количество склянок (то есть количество ударов в колокол) показывает время.
     
      11
     
      Трап — лестница на судне.
     
      12
     
      Шахта — на судне водонепроницаемый колодец со скобами по внутренней стороне стен, служащий для спуска с палубы в нижнее помещение судна.
     
      13
     
      Рубка — закрытое помещение на верхней палубе. Например: боевая рубка, камбузная, командирская, лоцманская, штурманская, радиорубка и др.
     
      14
     
      Мат — небольшой ковёр из пеньки, применяемый на корабле вместо половика.
     
      15
     
      Кнехт — металлическая тумба, служащая для закрепления тросов — канатов.
     
      16
     
      Док — специальное сооружение, куда заводятся суда для осмотра подводной части, ремонта и окраски. Доки бывают различные, например: аварийные, могущие принять судно с грузом сверх нормы, гидравлические, механические, мокрые (водный бассейн), сухие (углубление в суше, откуда вода выкачивается после того, как судно установлено в доке), плавучие и др.
     
      17
     
      Заведование — здесь: подразделение.
     
      18
     
      Кок — корабельный повар.
     
      19
     
      Камбуз — кухня на корабле.
     
      20
     
      Переборка — перегородка, разделяющая помещения внутри корабля.
     
      21
     
      Минреп — трос, соединяющий мину с её якорем.
     
      22
     
      Комендор — матрос-артиллерист, обслуживающий орудие.
     
      23
     
      Подволок, или подволока, — фанерные или металлические щиты под верхней палубой, служащие потолком для внутренних помещений.
     
      24
     
      Рейс — плавание судна между портом отправления и портом назначения на любом расстоянии и при любом количестве остановок в промежуточных портах.
     
      25
     
      Блок — простейшая машина для подъёма тяжестей; в данном случае — камней больших размеров.
     
      26
     
      Морской служитель — старинное русское звание матроса военного флота.
     
      27
     
      Флагманский корабль — корабль, на котором поднимает свой флаг командир отряда или командующий эскадрой.
     
      28
     
      Эсминец — эскадренный миноносец.
     
      29
     
      На флоте в сигнальной службе буквы обозначаются не так, как обычно, а по-старинному: не «с», а «слово», не «л», а «люди». «Слово — Аз — Люди — Аз — Глагол — Аз» читается «салага».
     
      30
     
      Бакен — плавучий знак, который ставится на водных путях для предостережения судов об опасности.
     
      31
     
      Фарватер — проход между отмелями и подводными камнями, имеющий глубину, необходимую для безопасного плавания судов и обставленный предостерегающими знаками.
     
      32
     
      Барограф — прибор, который автоматически записывает давление воздуха (самозаписывающий барометр).
     
      33
     
      Форт — сильно вооружённое береговое укрепление на подступах к главной морской базе или крупному порту, способное к самостоятельной круговой обороне.
     
      34
     
      Штурвальный — рулевой.
     
      35
     
      Штурвал — механическое устройство, с помощью которого повёртывают (перекладывают) руль. В систему штурвала входит, в частности, штурвальное колесо с ручками, у которого стоит вахту рулевой.
     
      36
     
      Дрейфующая мина — такая мина, которая сорвалась с якоря и перемещается силой ветра, волн и течения.
     
      37
     
      Ковш — небольшая гавань, бассейн для стоянки мелких судов.
     
      38
     
      Крюйт-камера — помещение на корабле для хранения взрывчатых веществ.
     
      39
     
      Скафандр — водолазное снаряжение для спуска на глубину в воду.
     
      40
     
      Фальшборт — лёгкая обшивка борта над открытой палубой.
     
      41
     
      Шкерт, или штерт, — тонкая короткая верёвка.
     
      42
     
      Ют — надстройка на корме от борта до борта и до самой кормовой оконечности судна.
     
      43
     
      Абордаж — старинный способ морского боя, когда суда для рукопашной схватки сцепляли борт к борту.
     
      44
     
      Трос — общее название всякой верёвки, которая применяется на судах.
     
      45
     
      Каболка — нить, бечёвка, свитая из волокон пеньки; из каболок вьются пряди, а из прядей — тросы.
     
      46
     
      Штык — один из способов вязки морских узлов, например: «простой штык», «двойной штык» и т. п.
     
      47
     
      Бак — надстройка в носовой части палубы, идущая от форштевня и называемая иногда полубаком. Раньше баком называли носовую часть верхней палубы.
     
      48
     
      Лоция — часть науки о вождении кораблей, занимающаяся подробным описанием морей и океанов и помогающая избрать наиболее правильный курс и совершить безопасное плавание в кратчайший срок.
     
      49
     
      Банка — поперечная доска для сидения и для укрепления шлюпки.
     
      50
     
      Шестёрка — шлюпка в шесть вёсел.
     
      51
     
      Кильватер — струя, остающаяся за кормой идущего судна; кильватерная колонна, или строй кильватера, — когда корабли идут один за другим в кильватерной струе.
     
      52
     
      Форштевень — продолжение киля, образующее носовую конечность судна.
     
      53
     
      Срез — выемка в корпусе корабля по борту.
     
      54
     
      Драить — чистить до блеска палубу, медные части на корабле, пуговицы и пр.
     
      55
     
      Плутонг — батарея орудий одинакового калибра.
     
      56
     
      Перископ — оптический прибор для наблюдения из подводной лодки, с небольшой глубины, того, что делается вокруг на поверхности воды.
     
      57
     
      Траверс — направление, перпендикулярное ходу (курсу) судна.
     
      58
     
      Такелаж — все снасти на судне, служащие для укрепления мачт, рей и т. п. и для управления ими и парусами; такелажный нож служит при изготовлении такелажа.
     
      59
     
      Дистанция — в данном случае: расстояние между кораблями.
     
      60
     
      Ванты — снасти стоячего такелажа, которыми укрепляются мачты.
     
      61
     
      Выстрел — длинное бревно, выдвинутое за борт; когда судно стоит на якоре, к выстрелу пристают шлюпки и катера.
     
      62
     
      Люк — отверстие в палубе судна и приспособление для его закрытия.
     
      63
     
      Леер — туго натянутая верёвка, служит для облегчения ходьбы во время качки.
     
      64
     
      Банкетка — возвышение или площадка на судне, предназначенные для установки компасов, дальномеров и для обслуживания орудий.
     
      65
     
      Амбразура — отверстие в броне башен или в орудийных щитах для орудийного ствола.
     
      66
     
      Рундук — ящик или ларь во внутренних помещениях корабля. В ночное время на рундуках спят матросы. В рундуках они хранят свои личные вещи.
     
      67
     
      Клотик — деревянный кружок, надеваемый на флагшток мачты.
     
      68
     
      Бимс — поперечная стальная балка, поддерживающая палубу.
     
      69
     
      Штаг — пеньковый канат или металлический трос, служащий для укрепления мачты; в данном случае штаг поддерживает откидную койку.
     
      70
     
      Лаг — борт судна; стать лагом к волне — значит стать бортом к волне.
     
      71
     
      Грот-мачта — вторая мачта, считая от носа.
     
      72
     
      Коечные сетки — специальные хранилища по бортам вокруг башен (между палубами) и в других местах для сложенных на день коек.
     
      73
     
      Ахтерштевень — кормовая оконечность судна.
     
      МОРСКОЙ СЛОВАРИК
     
      Абордаж — старинный способ морского боя, когда суда для рукопашной схватки сцепляли борт к борту.
      Амбразура — отверстие в броне башен или в орудийных щитах для орудийного ствола.
      Ахтерштевень — кормовая оконечность судна.
      Бак — надстройка в носовой части палубы, идущая от форштевня и называемая иногда полубаком. Раньше баком называли носовую часть верхней палубы.
      Бакен — плавучий знак, который ставится на водных путях для предостережения судов об опасности.
      Банка — поперечная доска для сидения и для укрепления шлюпки.
      Банкетка — возвышение или площадка на судне, предназначенные для установки компасов, дальномеров и для обслуживания орудий.
      Барограф — прибор, который автоматически записывает давление воздуха (самозаписывающий барометр).
      Бимс — поперечная стальная балка, поддерживающая палубу.
      Блок — простейшая машина для подъёма тяжестей; в данном случае — камней больших размеров.
      Блокшив — устаревшее судно, приспособленное под жильё, склад и т. п.
      Ванты — снасти стоячего такелажа, которыми укрепляются мачты.
      Выстрел — длинное бревно, выдвинутое за борт; когда судно стоит на якоре, к выстрелу пристают шлюпки и катера.
      Гак — металлический крюк, употребляемый на судах.
      Грот-мачта — вторая мачта, считая от носа.
      Дистанция — в данном случае: расстояние между кораблями.
      Док — специальное сооружение, куда заводятся суда для осмотра подводной части, ремонта и окраски. Доки бывают раз­личные, например: аварийные, могущие принять судно с грузом сверх нормы, гидравлические, механические, мокрые (водный бассейн), сухие (углубление в суше, откуда вода выкачивается после того, как судно установлено в доке), плавучие и др.
      Драить — чистить до блеска палубу, медные части на корабле, пуговицы и пр.
      Дрейфующая мина — такая мина, которая сорвалась с якоря и перемещается силой ветра, волн и течения.
      Заведование — здесь: подразделение.
      Каболка — нить, бечёвка, свитая из волокон пеньки; из каболок вьются пряди, а из прядей — тросы.
      Камбуз — кухня на корабле.
      Кильватер — струя, остающаяся за кормой идущего судна; кильватерная колонна, или строй кильватера, — когда корабли идут один за другим в кильватерной струе.
      Клотик — деревянный кружок, надеваемый на флагшток мачты.
      Кнехт — металлическая тумба, служащая для закрепления тросов — канатов.
      Ковш — небольшая гавань, бассейн для стоянки мелких судов.
      Коечные сетки — специальные хранилища по бортам вокруг башен (между палубами) и в других местах для сложенных на день коек.
      Кок — корабельный повар.
      Комендор — матрос-артиллерист, обслуживающий орудие.
      Крюйт-камера — помещение на корабле для хранения взрывчатых веществ.
      Лаг — борт судна; стать лагом к волне — значит стать бортом к волне.
      Леер — туго натянутая верёвка, служит для облегчения ходьбы во время качки.
      Линкоры (линейные корабли) — наиболее мощные боевые артиллерийские корабли.
      Лоция — часть науки о вождении кораблей, занимающаяся подробным описанием морей и океанов и помогающая избрать наиболее правильный курс и совершить безопасное плавание в кратчайший срок.
      Люк — отверстие в палубе судна и приспособление для его закрытия.
      Мат — небольшой ковёр из пеньки, применяемый на корабле вместо половика.
      Мегафон — большой рупор, служащий для подачи команды в свежую погоду или на большом расстоянии.
      Минреп — трос, соединяющий мину с её якорем.
      Морской служитель — старинное русское звание матроса военного флота.
      Переборка — перегородка, разделяющая помещения внутри корабля.
      Перископ — оптический прибор для наблюдения из подводной лодки, с небольшой глубины, того, что делается вокруг на поверхности воды.
      Плутонг — батарея орудий одинакового калибра.
      Подволок, или подволока, — фанерные или металлические щиты под верхней палубой, служащие потолком для внутренних помещений.
      Рейс — плавание судна между портом отправления и портом назначения на любом расстоянии и при любом количестве остановок в промежуточных портах.
      Рубка — закрытое помещение на верхней палубе. Например: боевая рубка, камбузная, командирская, лоцманская, штурманская, радиорубка и др.
      Рундук — ящик или ларь во внутренних помещениях корабля. В ночное время на рундуках спят матросы. В рундуках они хранят свои личные вещи.
      Салага — мелкая рыба; шутливое прозвище новичков на флоте.
      Семафор — один из способов сигнализации, передача сообщения с помощью так называемых сигнальных флажков.
      Скафандр — водолазное снаряжение для спуска на глубину в воду.
      Склянка означает на флоте получасовой промежуток времени; количество склянок (то есть количество ударов в колокол) показывает время.
      Срез — выемка в корпусе корабля по борту.
      Стенка — набережная.
      Такелаж — все снасти на судне, служащие для укрепления мачт, рей и т. п. и для управления ими и парусами; такелажный нож служит при изготовлении такелажа.
      Траверс — направление, перпендикулярное ходу (курсу) судна.
      Трап — лестница на судне.
      Трос — общее название всякой верёвки, которая применяется на судах.
      Фальшборт — лёгкая обшивка борта над открытой палубой.
      Фарватер — проход между отмелями и подводными камнями, имеющий глубину, необходимую для безопасного плавания судов и обставленный предостерегающими знаками.
      Флагдук — специальная шерстяная ткань, из которой шьют флаги.
      Флагманский корабль — корабль, на котором поднимает свой флаг командир отряда или командующий эскадрой.
      Форт — сильно вооружённое береговое укрепление на подступах к главной морской базе или крупному порту, способное к самостоятельной круговой обороне.
      Форштевень — продолжение киля, образующее носовую конечность судна.
      Шахта — на судне водонепроницаемый колодец со скобами по внутренней стороне стен, служащий для спуска с палубы в нижнее помещение судна.
      Шестёрка — шлюпка в шесть вёсел.
      Шкерт, или штерт,— тонкая короткая верёвка.
      Штаг — пеньковый канат или металлический трос, служащий для укрепления мачты; в данном случае штаг поддерживает откидную койку.
      Штурвал — механическое устройство, с помощью которого повёртывают (перекладывают) руль. В систему штурвала входит, в частности, штурвальное колесо с ручками, у которого стоит вахту рулевой.
      Штурвальный — рулевой.
      Штык — один из способов вязки морских узлов, например: «простой штык», «двойной штык» и т. п.
      Эсминец — эскадренный миноносец.
      Ют — надстройка на корме от борта до борта и до самой кормовой оконечности судна.

 

 

От нас: 500 радиоспектаклей (и учебники)
на SD‑карте 64(128)GB —
 ГДЕ?..

Baшa помощь проекту:
занести копеечку —
 КУДА?..

 

На главную Тексты книг БК Аудиокниги БК Полит-инфо Советские учебники За страницами учебника Фото-Питер Техническая книга Радиоспектакли Детская библиотека


Борис Карлов 2001—3001 гг.