DjVu

За свою коротенькую жизнь Ася поглотила немало книжек, где самым несчастным ребёнком был круглый сирота. И вот в голод, в разруху она осиротела сама. Ей страшно, теперь все её могут обидеть, перехитрить... «Все очерствели потому, что бога забыли», — размышляет Ася.
      Ася провожает на фронт, на гражданскую войну, своего дядю — Андрея. Маленькая, в бархатном капоре, съехавшем набок, она стоит на площади возле вокзала, изнемогая от горьких дум. «Вся земля теперь неприютная, как эта площадь — замусоренная, взъерошенная, чужая» — так кажется Асе.
      Что же её ожидает в новом, непонятном ей мире, какие люди займутся её судьбой? Прежде, как помнится Асе, сирот забирали в приюты. Она сама наблюдала однажды шеренгу приютских ребят, похожих на маленьких старичков, в серых длинных пальто. Это были дети «казённые, призреваемые»...
      Неужели что-то похожее ждёт и её?!
      Ася не знает о том, какие удивительные события у неё впереди. Тем более удивительные, что сама она склонна поступать опрометчиво.
      Посмотрим же, как в конце концов обернутся приключения девочки. Что это значит — Ася находит семью?

      1. НОЧНАЯ МОСКВА
     
      По старому стилю ещё ноябрь, по новому — декабрь. Тысяча девятьсот восемнадцатый год. Зима впереди, а московские улицы и переулки так завалены неубранным снегом, что трудно пробираться между сугробами. Вечерами прохожие благодарны каждому светящемуся окошку, возле которого хоть немного расступаются потёмки.
      В небольшом особнячке, занимаемом Алмазовыми, плотные шторы задёрнуты тщательно. Ни единой щёлки, ни одного лучика, который мог бы служить посторонним. А в переулке мрак, нигде не мерцает фонарь...
      Только что на крыльцо особнячка, неслышно притворив за собой дверь, выскочила в пальто нараспашку худенькая, тонколицая девочка. Самая обыкновенная де-
      вочка. Зовут её Асей, по метрике — Анастасией Овчинниковой, год рождения тысяча девятьсот восьмой.
      Лишь пробежав палисадник, стукнув калиткой, Ася догадалась застегнуть пальто. Пальцы возились с тесёмками капора, а глаза, чёрные, сердитые, вглядывались в покинутый ею дом. Он еле виден, но на его тёмном фоне явственно проступает опушённый снегом литой узор ограды.
      Девочка с облегчением вдыхает сухой морозный воздух, будто вырвалась из заточения.
      «Сейчас хватитесь! — мысленно торжествует она. — Так вам и надо».
      Пусть в кухне Алмазовых перед ужином топится плита, булькает в кастрюле каша. Пусть...
      Асе предстояло пробыть у родственников всё то время, пока её мать не выпишется из больницы. Но вот случилось так, что пришлось нарушить материнский приказ. Не помня себя, выскочила, очутилась под хмурым беззвёздным небом среди сугробов и тьмы. Теперь один путь — домой! Путь долгий — из района Тверских-Ямс-ких до Замоскворечья, до Пятницкой улицы.
      Скользко, приходится бежать мелкими шажками, а хочется скорее выбраться туда, где не гак безлюдно. Вчера у Алмазовых были гости. Вперемежку с анекдотами про новую власть за столом рассказывались истории, от которых мороз подирал по коже. Ещё бы! С тех пор как разогнали полицию, в любой момент вас могут раздеть на улице, ворваться в вашу квартиру.
      Василий Миронович, провожая гостей, похвастал новым хитрым замком на входной двери. Замков и задвижек устроил столько, что до верхних он едва доставал на цыпочках. Асю это всегда смешило, а гости знай восхищались. Хорошо ещё, что сейчас верхний крюк не был накинут, а то бог знает, как бы Ася выскользнула из ненавистных дверей.
      Ася вдруг запнулась на полном ходу. Она оставила эти двери чуть ли не настежь! Нарушила все правила. У Алмазовых строго-настрого полагалось предупреждать, если выходишь на улицу. За тобой мигом поворачивался ключ, щёлкала задвижка, гремел нижний крюк.
      Что, если грабители уже подстерегли минуту, уже в прихожей?
      Прижав к груди, к заколотившемуся сердцу, подвешенную на шнурке муфту, Ася повернула обратно к парадному крыльцу.
      За дубовой дверью никакой суматохи. Тихо... Неожиданно Ася чувствует разочарование. Втайне она представляла себе картину: кто-то в большом картузе (нет, в чёрном таинственном капюшоне!) воспользовался её оплошностью, прокрался в кабинет хозяина, где висят самые ценные картины и хранятся старинные золотые часы, которые детям нельзя трогать... Здорово бы струхнул Василий Миронович...
      Пусть не обижает других! Если бы не он, разве выскочила бы Ася на улицу, в холод и тьму?
      А в доме, видно, её ещё не хватились, думают, что она преспокойно спит в комнатушке рядом со столовой. Тётя Анюта со своим Василием Мироновичем, вероятно, до сих пор сидят у обеденного стола под самой яркой лампой. Сидят, переговариваются...
      Переговариваются, как и несколько минут назад, когда Ася лежала на диване, ещё не совсем проснувшись. В столовой, за неплотно притворённой дверью, шёл разговор о ней, о том, что в тяжёлое время в доме совсем некстати лишний рот. Насчёт лишнего рта беспокоился, конечно, Василий Миронович. Вежливо беспокоился, своим тихим липучим голоском, которого так боится тётя Анюта.
      Она не спорила, только оправдывалась:
      — Мы же пока не нуждаемся...
      Хорошо, что из комнатушки вторая дверь ведёт в прихожую, Ася смогла незаметно выскользнуть. Если бы у неё вдруг не отнялся язык, она бы крикнула напоследок:
      — А раньше зачем притворялись?
      В детстве (сейчао, дрожа от обиды, Ася чувствует себя совсем взрослой) она любила бывать в гостях у Алмазовых. Её баловали, закармливали крендельками, и она, глупая, верила каждой ласке... А может, и не было притворства? Может быть, правда, это теперь все вдруг очерствели? Есть такие, что и бога забыли.
      Но Ася помнит о нём, всемогущем! Она решительно дёргает рукоятку звонка, барабанит в тяжёлые двери, сигналит обидчикам: запирайтесь на сто замков!
      Теперь, когда за дверью послышались суетливые шаги, можно исчезнуть, нырнуть в темноту... Бог видел: она не подвела людей, которые как-никак давали ей приют.
      Плутая, спотыкаясь, она идёт переулками, спешит, чтобы поспеть на Пятницкую до одиннадцати, пока во всех домах не выключат электричество. В тревоге Ася спрашивает:
      — Будьте добры, скажите, пожалуйста, который час?
      Вопрос задан чрезвычайно вежливо. Прохожий, идущий навстречу, должен быть человеком воспитанным: на нём инженерская фуражка. Однако — хорош! — взглянул угрюмо и прошёл мимо. Обернувшись в сердцах, Ася застывает на месте. Прохожий тянет за собой салазки, на них — небольшой гроб. Тянет и даже не поглядит назад, хотя санки кренятся набок, прыгают по бугристой, похожей на застывшие волны мостовой. Наверно, гробик ещё пустой.
      Мама говорила, что главное теперь — сохранить детей. Только бы продержаться, пока не настанут лучшие
      времена. Больше ничего и не надо... А сама не продержалась, захворала. Но она сказала, что выживет, что ей никак нельзя умирать, потому что Аське тогда конец.
      И верно. Асин отец погиб от немецкой пули. На Андрея, маминого брата, нечего рассчитывать. Мама часто говорит, что ему самому требуется нянька. Прошлой весной он с отличием окончил техническое училище в Приозерске, мог бы поступить на хорошее место даже в Москве — везде взяли бы способного электрика. Но Андрей захотел работать на Чёрных Болотах в Торфострое, а там землянки, бараки и первобытные условия. Где уж ему заботиться об Асе! Подумали они с мамой, подумали... Получалось, что маме никак нельзя оставлять Асю. Есть ещё Варька. Она живёт в их семье и любит их всех без памяти, но она чужая и малокультурная. Мама сказала, что все сейчас малокультурные, даже кто на больших постах. И никому нет дела до чужих детей. До чужих ли в такое время?
      Пожалуй, мама догадывалась, что за родственнички эти Алмазовы. Она так странно, так нерешительно сказала:
      — В случае чего помни, что у тебя есть приют, что тётя Анюта папе родная сестра. В случае чего, понимаешь?
      Ничего Ася не хочет понимать! Выпишется мама из больницы, Ася признается ей, до чего она её любит, как скучала... А потом посмешит. Изобразит коротышку — тёткиного мужа, как он испугался, что Асю навяжут ему на шею.
      Девочка перебежала Садовую, попала наконец на Тверскую, людную, хоть не щедро, но освещённую — можно разглядеть все впадины и бугры на мостовой, — и припустила во весь дух. Не бежит, а летит!
      Бац! С Асей иначе не бывает. Разыграется, разойдётся и тут же поплатится. Ну почему она налетела на какую-то тётку в платке, почему её угораздило грохнуться со всего размаха?
      Женщина, тоже угодившая в сугроб, вместо того чтобы обругать Асю, рассмеялась:
      — Мы с тобой ни при чём. Виноваты буржуи, что никак не выучатся по-людски тротуары чистить.
      Однажды, когда к ним на Пятницкую заглянул Андрей, Ася слышала спор, разгоревшийся между ним и мамой, которая не одобряет теперешних крутых мер. Сейчас Ася тоже сочла неуместной шутку над теми, кого гоняли на трудовую повинность. Она поспешила обойти стороной женщину в платке, однако та не отстала, ухватила Асю за воротник и давай своей большой рукавицей отряхивать снег с её пальто.
      — Ленту не оброни, сердитая. Потеряешь, влетит от матери.
      Это верно, что влетит. Ася схватилась за косы. Теперь ленты не купишь. Варька говорила, что все ленточные фабрики позакрыты как не имеющие государственного значения.
      То ли снег, набившийся за шиворот и в башмаки, охладил возбуждение Аси, то ли усталость взяла своё, но девочка уже едва тащилась. Едва брела, сутулясь, прижимая подбородок к воротнику, жмурясь при каждом порыве ветра, дувшего в лицо, в глаза, в глотку. Перед ней неотвязно всплывала картина — тётя Анюта раскладывает по тарелкам кашу. В особнячке к каше всегда подают масло. Настоящее масло...
      Вдруг вдали среди мрака завиднелись взвивающиеся искры и язычки костра. Костёр освещал площадь, расступившуюся перед губернаторским дворцом, который теперь занят Московским Советом. Прибавив шагу, Ася вспомнила, как вдвоём с Варькой приходила сюда перед самым маем; как у них на глазах, словно отслужившую мебель, убирали с площади чугунного генерала вместе
      Набравшись храбрости, Ася проскользнула к костру, к самому ясару.
      с чугунным конём; как возмущались некоторые прохожие, что синие дощечки с надписью «Скобелевская площадь» заменены красными, сообщающими, что площадь переименована в «Советскую».
      Костёр пылал ярко, звал к себе. Но как подступиться, если вокруг солдаты? Возможно, караул, приставленный к Совету; возможно, патрули, которых Ася почему-то побаивается. Эти люди нисколько не напоминают тех аккуратных солдатиков, которые отдавали честь Асе и её отцу, когда он надел офицерскую форму, став военным врачом. Но они и не такие бородатые и оборванные, как те, что появились в прошлом году и назывались демобилизованными.
      Набравшись храбрости, Ася проскользнула к костру, к самому жару. Пришлось у всех на виду протягивать к огню то одну, то другую ногу в неуклюжих, уродливых башмаках. Варькиной работы башмаки. Скроены из оставшейся от отца гимнастёрки. Имеются у Аси хорошие ботиночки и ботики к ним, да очень жмут, куплены ещё до переворота.
      Кто-то сломал пополам доску, швырнул в костёр. Пламя разгорелось, вымахнуло вверх. На розовой стене бывшего дворца стали различимы выбоины, следы пуль.
      — Эка зазевалась!
      Один из солдат отвёл в сторону Асин башмак — толстая войлочная подошва начала дымиться.
      — Мечтаете, барышня?
      Под общий хохот Ася в растерянности пробормотала:
      — Извините, пожалуйста.
      Солдат, спасший её башмак, усмехнулся:
      — Деликатная. Штиблетики-то офицерского сукна.
      Тётя Анюта предупреждала Асю, что нынешняя солдатня не щадит офицерское сословие. Съёжившись, стараясь стать незаметной, девочка отошла от костра. Ещё больше потянуло домой, хотя там, конечно, не топлено и вряд ли найдётся ужин. Потянуло к Варьке — она-то Асе желает добра. Только бы Варя была дома, только бы не пришлось дожидаться на каменных грязных ступеньках...
      Подойдя к Охотному ряду, Ася остановилась, окинула взглядом Тверскую. Ещё были различимы отблески костра, собравшего вокруг себя солдат. Возможно, эти самые солдаты и сшибли вывеску с углового дома. Вот она, болтается на одном крюке. Ася помнит каждое слово:
      МАГАЗИН ОФИЦЕРСКИХ ВЕЩЕЙ ОЛЬДЕРОГЕ Существует с 1822 года.
      Давно существует... Кажется, всё было давным-давно... Железная вывеска жалобно дребезжит, словно хочет напомнить Асе, как она приходила сюда с отцом вскоре после того, как началась война. Здесь было людно, оживлённо. На углу стояло много извозчичьих пролёток и солидных экипажей. А сейчас? Одни сани, и в тех дремлет накрывшийся мешком, не надеющийся на седока извозчик.
      Бедная кляча совсем отощала: снежок тает на костлявом крупе, на выпирающих рёбрах. Ася с жалостью глядит на извозчика... Мама не раз возмущалась, что им, беднягам, дают паёк четвёртой категории и при этом требуют, чтобы они возили по таксе. Словно не видят, каково им теперь.
      Извозчик вдруг очнулся, буркнул спросонья:
      — Поехали, что ли?
      Девочка смущённо улыбнулась, хотела сказать, что денег нет, что в последний раз каталась в позапрошлую зиму, когда отец приезжал с позиции, но только открыла рот, извозчик заорал:
      — Проходи. Тоже барыня нашлась!
      Ася бросилась прочь. Память услужливо подсказала
      ей Варькины слова, что все извозчики мелкие собственники и сами виноваты, что не вступают в союз.
      Велика, обширна Красная площадь. Попробуйте перейти её быстро, если ноги окоченели, не слушаются. Важная площадь. Сюда в праздники сходятся манифестанты. Рассказывали, что Первого мая весь народ, проходя мимо братских могил, склонял знамёна и музыканты играли торжественно и печально. Только Ася ничего не видела, её не пустили дальше двора. Накануне мама была у Алмазовых, где ей обещали достать через дворничиху творог для пасхи. Творог достали и, кстати, дали прочесть обращение Всероссийского Священного Собора, в котором было разъяснено, что в скорбные дни страстной седмицы всякие шумные празднества, уличные шествия должны рассматриваться как оскорбление религиозного чувства. Мама и Варю отговорила идти. Та согласилась: раз этот день совпадает с великой средой, значит, грех.
      Зато уж они вознаградили себя в ноябре, в праздник первой годовщины! Веселье началось ещё накануне, многим в тот вечер не сиделось дома. Люди шли с песнями, цепочкой взявшись за руки. Варька сказала, что теперь так и надо ходить, что под ручку ходить совестно, особенно парочкой, что это буржуйская развратная привычка. Рядом двигались экипажи, разукрашенные гирляндами и флажками, в экипажах сидели дети. Пролетарские дети, как пояснила Варя. Из-за угла показался грузовик, он ехал медленно, чтобы все могли разглядеть чучело Международного капитала в картонном цилиндре.
      Кругом заговорили, что надо расходиться по площадям, что в каждом районе обещаны фейерверки и какое-то символическое уничтожение Старого Строя. Художники для этого изготовили из тряпья и соломы чучела генералов, городовых, попов. Ася поколебалась, не уверенная, хороши ли все эти выдумки...
      Но Варька знать ничего не знала, потащила ее прямиком на Красную площадь. Там, на Лобном месте, где в старину казнили людей, готовились сжигать Старый Строй.
      От толстого чучела кулака-мироеда несло керосином. Стриженные «под горшок», сделанные из пакли волосы вспыхнули прежде всего, когда к чучелу поднесли горящий факел. По правде сказать, Ася боялась шевельнуться, чтобы не упустить какой-либо подробности, но кричать от восторга, как вся эта толпа, она не стала и петь не пожелала. Вслед за оркестром множество голосов подхватило «Интернационал», но Ася молча смотрела, как над пеплом Старого Строя водружали красное знамя...
      Сейчас площадь пуста. Ветер, да снег, да глухая стена с высокими башнями, с которых всё ещё смотрят на город двуглавые когтистые орлы. За этой древней кремлёвской стеной живёт Ленин, Владимир Ульянов, — тот, кто устроил революцию.
      Теперь он подписывает декреты. Конечно, и лозунги он составляет. В Октябрьские праздники на многих домах были расклеены лозунги. Асе запомнился один: БОРЬБА ЗА СОЦИАЛИЗМ — БОРЬБА ЗА СЧАСТЬЕ ДЕТЕЙ.
      А знает ли Ленин, каково сейчас детям?
     
     
      2. В ДОМЕ НА ПЯТНИЦКОЙ
     
      В ряду других домов на Пятницкой улице стоит и тот, до которого добирается, но всё ещё не добралась Ася. Электричество уже выключено, и большая часть окон в этом ничем не примечательном доме, как и по-
      всюду в городе, черна. В редком окошке сквозь слой изморози угадаешь мерцание коптилки, различишь огонёк керосиновой лампы, за стеклом крайнего во втором этаже брезжит, порою вдруг разгорается красноватый свет. Там, видно, топится печка.
      Маленькую «буржуйку» Варя раскалила до того, что железные бока стали малиновыми. Варя последние дни экономила, почти не прикасалась к скудному запасу сырых, сложенных на кухне дров. Но сегодня она можег быть щедрой: гость, ради которого печурка обильно источает тепло, сам приволок толстенный, расколотый на чурбаки, высушенный солнцем пень. Провёз в служебной теплушке.
      Обычно быстрая, порывистая в движениях, Варя сейчас не шелохнётся, боится потревожить того, кто уснул сидя, неуклюже согнув ноги в больших валенках, от которых на паркет натекли лужицы. Темноволосая голова спящего тяжело опустилась на руку, лежащую на спинке стула. Варя не сводит глаз с уснувшего, но лицо его скрыто, виден лишь небритый юношеский подбородок да краешек рта, опустившийся, как от обиды.
      Андрей (для Варьки он Андрей Игнатьевич) сегодня приехал в Москву по её вызову. Проводив в больницу, в тифозный барак, Ольгу Игнатьевну, Варя стала изыскивать способ, как вызвать её брата с Чёрных Болот. Телеграфу особой веры не было, и Варя, движимая чувством долга и ещё одним чувством, которое она хотела бы скрыть от других, бросилась на поиски оказии. Была в Главтопе, в Главторфе и добралась, наконец, до старика рабочего, отправлявшегося в этот день на Чёрные Болота с оборудованием для кузницы.
      За этим последовали иные хлопоты. Придя с фабрики, Варя стирала, прибирала, вымораживала тюфяк после больной. Огрубевшими за последний год пальцами Варя подштопала свою шерстяную кофточку, её она и накинула прошлой ночью, когда ещё до рассвета постучали в дверь. Накинула и испугалась: так сильно забилось сердце.
      Андрей стал расспрашивать о сестре, ещё не успев сбросить на пол привезённую вязанку чурок. Согнувшись под неудобной ношей, он нерешительно улыбнулся Варе, как бы прося у неё добрых вестей. На его щеках, докрасна исщипанных морозом, небритых, проступили ямочки и исчезли. Варя ничего хорошего сообщить не. могла. Она приняла из рук в негнущихся больших рука вицах мешочек с провизией и лукошко, полное мёрзлых, постукивающих, как костяные пуговки, клюквин. Всё-таки Андрей немного согрелся, пока Варя готовила для больной морс. Вышли вместе. Варя на фабрику, Андрей в больницу.
      Сейчас Варя оберегает его покой. Пристроившись на коврике, она не даёт смолкнуть весёлому треску полешек, временами отворяет заслонку, длинной кочергой мешает жар. В такие минуты её пышные, отливающие тёмной бронзой волосы вспыхивают рыжиной; щёки Вари горят, обретая былой румянец. Сердце её полно жалости к уснувшему гостю, жалости и желания — раз уж пришёл для Андрея Игнатьевича трудный час — доказать ему свою преданность. Она давно мечтала доказать это. Мечтала с той поры, как впервые увидела его весной шестнадцатого года. Самой ей тогда только что стукнуло шестнадцать.
      ...Незадолго до войны Варю отдали в мастерскую мадам Пепельницкой. Не в пример другим ученицам, она как-то ухитрялась правдами и неправдами постигнуть премудрое швейное мастерство. В свободную от множества поручений минуту Варька хитростью или лаской добивалась настоящего дела. Тоненькой шёлковой ниткой подрубала подол, пришивала крючки, один к одному, густым ровным рядом. Слушая россказни мастериц, мечтала когда-нибудь, как мадам Пепельницкая, выйти замуж за богатого приказчика.
      Модной мастерской и в дни войны хватало заказчиц. Правда, иные, сшив траурное платье, больше не появлялись, но зато дамы, чьим мужьям привалила удача, заказывали наряд за нарядом. Заказчица Овчинникова Ольга Игнатьевна и прежде шила нечасто, а с четырнадцатого года и вовсе пропала. И вдруг весной шестнадцатого объявилась, выбрала фасон и всё повторяла, что пришло письмо из действующей армии. Муж собирается в отпуск, на побывку. Когда закройщица снимз ла с Овчинниковой мерку, та поторопила:
      — Меня внизу брат дожидается.
      Несколько женских голосов отозвались шутливо:
      — Пускай поднимется к нам, не съедим.
      Заказчица тут же, полушутя, полусерьёзно, выложила целый короб сведений о своём единственном брате: охотник, рыболов, вообще покоритель природы.
      Варе, никогда не видавшей настоящей природы (была один раз в Нескучном саду, вот и всё), это очень понравилось. Она звонче всех закричала:
      — Правда, пусть поднимется к нам!
      Но Овчинникова засмеялась:
      — Что вы, девушки... Это серьёзнейший мужчина. Он презирает тряпки.
      Варя как раз протирала окно, она имела возможность наклониться и поглядеть на «покорителя природы» и в то же время серьёзнейшего мужчину. Он сидел в забрызганной грязью пролётке, читал газету, вернее, целый ворох газет. Варя выждала, когда он в нетерпении взглянул на окно мастерской, и увидела очень молодое и очень загорелое лицо. Черноглазого, черноволосого брата заказчицы можно было принять за цыгана, но какой же цыган станет читать газеты? Варька так сильно высунулась из окна, что молодой человек вскрикнул и вскочил, даже пролётку накренил набок. Он и руки протянул, словно, собирался подхватить Варьку, когда та будет падать со второго этажа.
      Но Варька цепкая, она не свалится. Она была счастлива, что её заметил тот, кто сразу показался таким особенным. Правда, он тут же снова уткнулся в газету, больше не поднимал головы. Пусть этот человек презирает тряпки, пусть сам носит нескладную, выгоревшую на солнце тужурку, Варька решила покрасоваться. Она стянула со стола и накинула на плечи розовый шёлковый лоскут, зная, что розовое ей к лицу, и начала ревностно протирать уже чистое стекло.
      Ушла Овчинникова, извозчик тряхнул вожжами. Варя совсем высунулась, держась за косяк раскрытой рамы, и тут пассажир пролётки привстал, помахал на прощанье газетой.
      В мастерской о любви говорилось и пелось без устали.
      Варю до слёз волновали песни, где прославлялась настоящая любовь и обязательное в каждой любви страдание. Под такие напевы думалось не о том, чтобы найти стоящего жениха, а о том, каким должен быть тот, кто наполнит её, Варькину, жизнь страданием и любовью.
      С той минуты, как Варя проводила глазами свернувшую за угол пролётку, ей всё стало видеться по-иному. Закройщица набросилась на неё за розовый лоскут, а Варя не испугалась, только удивилась, как можно быть злющей в такой необыкновенный весенний день.
      Все дальнейшие дни стали необыкновенными. Стоило Варе приметить в руках той или иной мастерицы голубовато-серый поплин, из которого скроили платье Овчинниковой, у неё теплело на сердце.
      Не случайно Варька подвернулась хозяйке, когда готовую вещь надо было отправить заказчице на дом. Гля-
      нула в зеркало, подхватила фанерную коробку и помчалась на Пятницкую.
      Сама не своя шла она по этой солидной купеческой улице, знаменитой своими церквами — Святой Параскевы Пятницы, Святого Климента, Святого Иоанна Предтечи. Заказчица куда-то вышла, Варе было предложено подождать в прихожей. Куда девались обычные мысли — получит ли она на чай, сколько бможет купить себе семечек и монпансье? Варя напряжённо прислушивалась ко всякому звуку в комнатах. Ей нестерпимо хотелось узнать, что там сейчас? Кто у них дома?
      Дома оказалась забавная темноглазая девочка, с которой Варька ловко повела разговор. Девочке накануне подарили галчонка. Не просто подарили, а привезли с Чёрных Болот. Дядя Андрей привёз.
      — Дядя?!
      В горле у Варьки пересохло. Она страстно пожелала взглянуть на галчонка. Она уверила девочку, что всем птенцам на свете всегда предпочитала галчат.
      Следуя приглашению, Варя оставила в прихожей перетянутую ремнём жёлтую лакированную коробку и, робея и радуясь, пошла в комнату. Там она сразу охватила взглядом: распахнутое окно; небо как синька; нежная зелень листвы и у окошка он — брат заказчицы.
      Асин дядя кивнул Варе и вновь склонился над подоконником, где что-то мастерил. Не удивился, не выказал радости. Похоже, и не узнал!
      Варя прижала к себе галчонка, а он забился, затрепыхался, будто был в такой же тревоге, как Варино сердце.
      Ася погладила птенца:
      — Мамин земляк. И Андрея тоже. Приозёрский житель.
      Выяснилось, что дядя Андрей родом из Приозёрска и на лето поступил электриком на лесопилку, около Чёрных Болот. А сейчас — посмотрите же! — девочка повела Варю к окну, — делает особенный фонарь, чтобы ловить по ночам рыбу. Однако, хотя Варя и вскрикнула, увидев этот хитрый фонарь, на неё — такую нарядную, с розовой ленточкой в волосах — никто и не взглянул, не обернулся. Ещё не обменявшись со своим избранником ни единым словом, Варя ощутила к далёким Чёрным Болотам нечто похожее на ревность. К болотам, озёрам, кишащим рыбой, даже к приозёрским галчатам.
      Варя водворила птенца в ящик, застланный ватой, и завела разговор, предназначенный не только для Асиных ушей. Стараясь походить на старшую мастерицу, она заговорила несколько в нос, защеголяла словечками: либерти, стеклярус, грилб, но, к сожалению, рассказы её заинтересовали одну лишь девочку. Тогда Варя щегольнула номером, которым умела насмешить даже суровую закройщицу Марью Карловну. Надо привстать, засеменить ногами, пройтись, как модница в длинной узкой юбке. Чуть переступишь, рвётся.
      Ася хохотала до слёз:
      — Ещё, ещё!
      И наконец потребовала:
      — Андрей, погляди же!
      Тот отложил напильник, уставился на Варю так, что её храбрость вдруг будто ветром сдуло.
      — А чему-нибудь дельному вас обучают? — услышала она.
      У Вари чересчур нежная кожа. Чуть что, шея, лицо заливаются краской; руки и те розовеют. От слов Андрея её словно ожгло, она, не ответив, опустилась на стул. А он повторил, передразнивая:
      — «Либерти. Стеклярус. Грило». Ну, а если товар погрубее? Холст. Парусина.
      В смущении Варька брякнула:
      — Мужское не работаем.
      Молодой человек разложил на столе видавший виды рюкзак.
      — Как думаете, послужит ещё сезон?
      Варя вновь порозовела. Теперь от радости.
      — Иголку дайте и суровую нитку.
      Пока Ася разыскивала большую иглу, Варя догадалась взяться за оконное стекло, задать хитрый вопрос:
      — Окошко не требуется протереть?
      Тот понял. Вздумал сделать занятой вид — не вышло! Рассмеялся всё-таки серьёзнейший из мужчин.
      Варя не дала ему больше молчать. Поскольку её руки взялись за рюкзак, владельцу этого старенького заплечного мешка пришлось порассказать о ночной ловле щуки. Так и пахнуло рыбой, озером, густой болотной травой. Душная мастерская мадам Пепельницкой вдруг показалась Варе доверху наполненной тоской, и навсегда расхотелось выходить замуж за приказчика, даже очень богатого...
      С той поры все Варины помыслы были связаны с домом на Пятницкой улице. Припрятав шёлковые лоскутки, она сшила мантилью для Асиной куклы, простегала атласное одеяльце и явилась к Овчинниковым в троицын день. Варя уверила Ольгу Игнатьевну, что Ася ей до смерти полюбилась, перебрала девочкин гардероб, предложила зайти в следующее воскресенье, кое-что переделать. Просто так, из симпатии... Кстати, она и свои скромные платьица как могла обновила, причесалась по-новому, пышно, как причёсывалась одна из заказчиц.
      Однако, сколько Варя ни забегала в дом, ставший для неё самым притягательным, самым значительным не только в городе, но и на всей земле, некому было, кроме Аси и её матери, удивляться переменам во внешности скромной ученицы. Тот, ради которого Варя навострилась причёсываться по-взрослому, больше ей не встречался. Она знала, что он изредка наезжал в Москву, но уга-
      дать день его приезда не было никакой возможности. Однако не было и другой возможности — отступиться, забыть.
      Стоило Варе вырваться из мастерской, она мчалась в Замоскворечье, обшивала кукол, обучая шитью девочку — черноглазую, черноволосую, похожую на своего молодого дядюшку. Каждый раз ухитрялась выведать хоть небольшую подробность о нём — об Андрее Игнатьевиче Кондакове. Между прочим, услышав эту фамилию, тут же определила: Варвара Кондакова звучит куда лучше, чем Варька Шашкина.
      Перед рождеством Овчинниковы получили из действующей армии горестное известие. Варя оказалась незаменимой в тяжёлые для осиротевшей семьи дни. Вскоре Ольга Игнатьевна предложила ей перебраться на Пятницкую.
      Потом, чтобы быть вечерами свободной и помогать по хозяйству, Варя бросила мастерскую, поступила на фабрику Герлах, где шили воинское обмундирование.
      Дни Февральской революции принесли Варе долгожданное счастье. Вдвоём с Андреем Игнатьевичем, примчавшимся из Приозёрска, они ходили к Спасским казармам, то есть не вдвоём, а со всей процессией. Вместе со всеми срывали трёхцветные флаги, втаптывали в снег синие и белые полотнища. Варин спутник словно вина хлебнул: говорил разные непонятные слова и называл её жертвой эксплуатации. А вечером...
      ...Из печки с треском выскакивает уголёк, заставляет Варю вздрогнуть, вернуться к действительности. Варе самой непонятно, как это она могла так забыться, задуматься. К месту ли сейчас вспоминать о радостных минутах? Самой совестно.
      Варя со вздохом ворошит жар, косится в сторону гостя. Сегодня особенно надо беречь его сон, дать ему передышку... И всё же с того мига, как у него сомкнулись
      глаза, она ждёт его пробуждения, ждёт, когда можно будет напоить его чаем, сказать хоть несколько слов утешения.
      Красные, чуть распухшие Варины руки ставят на «буржуйку» безнадёжно закопчённый чайник, аккуратно нарезают настоящий ржаной, испечённый на Чёрных Болотах хлеб. Тоненькие ломтики раскладываются по краям железной печки, — пусть прогреются, подрумянятся. Кто же ещё позаботится об Андрее Игнатьевиче? Некому, их только двое. Он и она...
      К отчаянию Вари, кто-то настойчиво стучит с лестницы в дверь. Так колотит, что Андрей просыпается, поднимает голову. Варя в смятении бросается открывать. Кого там ещё принесло?
      — Кто там? — чуть не плача, спрашивает Варя.
      — Это я... Ася...
      Варя и Андрей растерянно переглядываются.
      — Андрей? — вскрикнула Ася. — Ты приехал, а за мной не зашёл...
      Ася входит в комнату, протягивает руки к печке, опускается на пол.
      — Я туда никогда не вернусь, — бормочет она, стуча зубами. — Буду вместе с вами дожидаться маму.
      Девочка не замечает замешательства взрослых.
      — Родственничек у нас... Врёт, будто Варя нарочно забыла дать мне с собой мои карточки, чтобы моим хлебом воспользоваться...
      Теперь не только Асю, но и Варю трясёт озноб. Дрожащими руками она отворяет тумбочку, достаёт тщательно завёрнутый хлеб.
      — Вот он... По детской карточке... Берегла, думала, Ольгу Игнатьевну подкормлю.
      Упомянув об Ольге Игнатьевне, Варя испуганно умолкает. Но Ася, ничего не поняв, счастливо улыбается:
      — А я думала, что Варя легла... Что дома холод...
      Её сразу сморило в тепле. Она почти спит, пока ей растирают пальцы, поят чаем с клюквой, всовывают в рот тёплый, душистый хлеб. Андрей и Варя хлопочут возле неё в полном молчании. Оба думают о том, что завтра предстоит самое страшное: сказать девочке, что её мать умерла.
     
     
      3. ЖИЛЬЦЫ «АПЕННИН»
     
      Эту же ночь неспокойно провела ещё одна семья. Ничего удивительного: на долю семьи Григория Дедусенко (партийная кличка «Дятел») редко выпадали спокойные ночи, так же редко, как безмятежные дни.
      Сегодняшней ночи, о которой идёт речь, предшествовал хлопотливый, полный волнений день. Татьяна, жена Григория, собирала его в дальний путь. Шурик, их сын, был так возбуждён, столько раз переворошил отцовский вещевой мешок, что мать наконец не выдержала:
      — Слушай, атаман, ступай в коридор.
      Коридорами гостиницы «Апеннины» владели дети. За
      исключением номеров в первом этаже, забронированных за делегатами многочисленных конференций и съездов, оба верхних этажа были отданы тем, кто недавно приехал в столицу из ссылки, из эмиграции. Многие селились с семьями, а где семьи, там и детвора, даже у людей, посвятивших себя политике.
      — Слышал? — сказала мать Шурика. Её глуховатый, низкий голос загремел в полную силу. — Я кому разрешила сегодня играть в коридоре? Ведь разрешила же? Ну...
      Мальчик недоумевал: чем он так досадил ей? Неужели тем, что старался как можно лучше снарядить отца на
      фронт, не пожалел своё зажигательное стекло и коробку с пистонами? Однако спорить не рискнул, ушёл.
      А матери не по себе, оттого что она накричала на сына. Бедный мальчик! Отныне шумный, замусоренный коридор станет для него клубом, школой, местом прогулок. Мать, как и другие матери, начнёт работать, а он вместе с остальной ребятнёй будет без удержу носиться по этажам, не желая помнить, что в часы, когда действует кубовая, так легко налететь на кого-нибудь, несущего кипяток.
      Татьяна Дедусенко вчера заходила на фабрику, бывшую Герлах, побывала в цехе мотористок, познакомилась с несколькими будущими товарками. Одна ей особенно запомнилась — Шашкина Варя. Миловидная, с пышными рыжеватыми волосами, забранными под розовую косынку, Варя отнеслась к ней покровительственно. Услышав, что Татьяна никогда не работала на моторе, знала лишь свой ножной «Зингер», обещала научить её всей премудрости; похвастала, что сама постигла всё «в два счёта».
      Ещё тогда, на фабрике, мать Шурика с грустью подумала, что таким вот молодым, беззаботным легко быть весёлыми и бойкими. Иное дело, когда приходится думать о ребёнке, брошенном без присмотра.
      Шурик не маленький, но он не привык оставаться один. Даже когда жандармы забрали его отца, когда тот, бежав нз ссылки, жил в эмиграции, его мать, трудясь целыми днями, не расставалась с ним, брала работу на дом, шила на магазинчик готового платья. А теперь придётся бросать его одного...
      Но всё-таки надо радоваться, что удалось добиться места на фабрике. Москве недоставало кочегаров, кузнецов, почему-то обнаружилась нехватка машинисток и дворников, но среди швей, по вполне понятным причинам, была безработица. Татьяну приняли лишь потому, что муж уезжает на передовую.
      Муж... Нахмурив широкие светлые брови, жена Григория Дедусенко спускается в вестибюль, чтобы в который раз за сегодняшний день взглянуть на часы. С трудом различив на циферблате положение стрелок, она убеждается, что ранние декабрьские сумерки наступили не преждевременно, а в положенный час. Почему же так неточен её Григорий?
      В полутьме вестибюля поблёскивало украшенное позолоченными амурами трюмо. Тусклое, давно не протиравшееся зеркало отразило крупную женскую фигуру. Как ни исхудала Татьяна, а тонкой не стала — кость широка. Не нравится Татьяне это отражение, она никогда не считала себя красавицей, а теперь и подавно: щёки впали, скулы торчат.
      Чтобы подольше не возвращаться в номер, наводящий тоску, она выискивает себе занятие. Вынула из коротких русых волос круглый гребень, причесалась поглаже, оправила на себе просторный жакет и уже без всякой надобности принялась водить пальцем по трещине, уродующей трюмо.
      Трещина эта, как и отбитый нос у позолоченного амура, хранила память о самых последних, навсегда оборвавшихся купеческих кутежах.
      Надо бы подняться наверх, но Татьяна стоит и стоит, оглядываясь всякий раз, когда хлопает входная дверь и в нетопленный вестибюль волной, окатывающей ноги, врывается уличная стужа.
      Прошагал матрос с винтовкой на ремне, дулом вниз; плача скользнула девочка с пустым ведёрком; просеменила старуха Куницына, известная на всех трёх этажах тем, что днём она регистрирует частные библиотеки, а вечерами докучает всей гостинице описанием виденных ею книжных сокровищ. Затем вошла пара, заставившая Татьяну вскрикнуть:
      — Агафонов? Вы?
      Муж и жена Агафоновы были жильцами «Апеннин». Сам Агафонов, человек не старый, но поседевший на поселении в сибирской деревушке, вместе с Дедусенко заканчивал курсы красных командиров. Сегодня поутру Агафонов заходил за Григорием, шутил, что вот, мол, приходится по милости Колчака проделывать обратный путь в Сибирь. На курсы Агафонов ушёл вместе с Дедусенко. А что же сейчас? Татьяна спросила:
      — Вас давно отпустили?
      Жена Агафонова высвободила подбородок из-под тёплого платка и звонко откликнулась:
      — Как обещали, так и отпустили. Успели уже у матери побывать.
      Развязав платок, сползший на самые глаза, стряхнув с него снег, она спросила:
      — А ваш где? Не пришёл разве?
      Татьяна ответила вопросом:
      — Может, его куда послали?
      — Постойте, постойте... — Агафонов дважды обозвал себя старым ослом. — Он же просил передать, что заглянет в союз...
      — Зачем? — ревниво перебила его Татьяна.
      — С товарищами попрощаться. Он и сапоги мне всучил, а я, уж простите... В номере они у меня...
      — Какие сапоги?
      — Обмундировали всё-таки... — Агафонов щёлкнул новенькими каблуками. — На Григория не сердитесь. Отпуск у нас большой, на целые сутки.
      «Целые сутки, — хмуро подумала Татьяна. — Перед такой разлукой».
      Войдя в номер, посеревший от сумерек, она устало опустилась на диван, машинально погладила его плюшевую обивку. Под руку попадались то гладкие, залоснившиеся полосы, то слипшиеся жёсткие кустики ворса. Вероятно, диван частенько обливали вином, пачкали закуской.
      Вопреки всякой логике, Татьяна мысленно обрушилась на Союз пищевиков. Профсоюзники вдруг превратились в её представлении в скопище людей, не желающих понимать, что у человека, кроме товарищей по работе, есть семья, имеющая право провести с ним последние сутки. Охотно вспомнила она и о том, как Дедусенко поначалу противился, когда Московский Комитет партии предложил ему поработать на отнюдь не романтическом поприще — в профсоюзе пищевиков. Сам подтрунивал над тем, как нежданно подвела его после Октября давняя работа слесарем на паровой мельнице под Екатериносла-вом. Посчитали пищевиком, объяснили, что здесь-то и требуются особо честные люди, насчёт романтики посмеялись вместе с ним.
      Сидеть без дела она не умела. Едва включили свет, вновь принялась за хлопоты. Стол был накрыт торжественно, в центре его на чистом полотенце с вышитыми краями красовалась тарелка с тремя разложенными веером воблинами. Да и сама хозяйка принарядилась, верная правилу: в минуты разлада особенный порядок во всём.
      Чтобы и сын был на высоте, мать извлекла его из коридора в самый разгар игры в казаки-разбойники. Умыла, нарядила и усадила играть тремя оставшимися от давних времён оловянными солдатиками.
      Однако Шурка-то и испортил всё дело. Мало того, что не выдержал, потребовал свою рыбину, сам захотел её очистить. А могла ли его мать позволить портить ценный продукт? В семье она одна артистически управлялась с воблой: трахнет по подоконнику — мигом отлетает голова, словно отпиленная.
      В самый неудачный момент, когда Шурка концом вышитого, но уже измятого полотенца вытирал слёзы, когда ничто на столе не напоминало о праздничном ужине, в номер вошёл глава семьи.
      На шинели таял снег. Новые, сегодня выданные, на-
      детые впервые, неширокие ремни крест-накрест пересекали грудь свежеиспечённого краскома. Лицо с мороза было багровым. На концах коротко остриженных тёмных усов поблёскивал мокрый ледок. Все вместе, весь вид вошедшего остро напомнил Татьяне о том, что впереди у пего неведомая солдатская судьба, сибирская стужа, фронт. Сердце её заныло, но язык сделал своё злое дело.
      — Вспомнил, наконец, о своих?
      В семье было известно, что матери свойственно порою действовать «наотмашь», не разобравшись. В таких случаях отец не тратил слов, молчал. Молчание было тем упорней, чем несправедливей вела себя другая сторона. Сейчас лицо его стало каменным. Разделся он рывком, шинель повесил, словно бросил. Притянул к себе сына.
      Татьяна уже остывала, но не знала, как нарушить невесёлую тишину. Однако Григорий вдруг сказал просто:
      — Принёс оправдательный документ. Получай! — Он нашарил в кармане гимнастёрки сложенные вчетверо листки папиросной бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Однако не протянул жене, а, взглянув на сына, попридержал. — Уложи атамана, тогда и прочтёшь.
      — Не получится! — твёрдо сказал Шурик. — Не уложите.
      — Получится. Уложим, — ещё более твёрдо возразил отец.
      Мать живо приготовила сыну постель. Расстелила на диване пышное пуховое одеяло, выстеганное завитушками на купеческий лад. Как мало гармонировало это атласное одеяло или постеленный на полу кокетливый коврик с её собственным видом, хотя бы с изношенными, утратившими всякий фасон ботинками!
      Надо бы дать команду ко сну, но Татьяна не торопится. Много ли в жизни отец и сын бывали вместе? Пусть наговорятся... Когда они рядом, сходство между ними особенно разительно. Оба тонколицы, кареглазы, темноволосы и, как убеждена Татьяна, красивы. Сама она — это тоже для неё несомненно — выглядит рядом с ними малоинтересной, неуклюжей. Она не понимала, что её широковатое, открытое лицо имеет особую прелесть, а сильная, крепко сколоченная фигура радует глаз своей статью.
      Отец прикладывает к мальчишеской куртке красную жестяную звезду — прощальный подарок.
      — Ты теперь один останешься с мамой, — тихо произносит он, — Будь мужчиной!
      Шурик поправляет на груди красную звезду. Жестяной острый луч должен глядеть строго вверх, никуда не уклоняясь. Мальчик понимает, что отец говорит не просто о мужчинах, а о таких, которые носят красную звезду. Он негромко отвечает:
      — Буду!
      Мать не шелохнётся, опасаясь помешать разговору. Она могла бы пока проглядеть листки, которые муж назвал оправдательным документом, да боится зашелестеть
      бумагой. А впрочем, разве важно, что там написано? Важно то, что обида оказалась напрасной...
      В этот вечер Шурика уложил отец, прилёг с ним на диване.
      — Спи... Мы с мамой тоже хотим наговориться.
      Татьяна помахала мужу листками папиросной бумаги, погасила свет и вышла из комнаты, чтобы, пока сын будет засыпать, узнать, что же на них напечатано.
     
     
      4. НЕЖДАННО-НЕГАДАННО
     
      В кубовую то и дело заходят жильцы, кто с чайником, кто с кувшином. Татьяна Дедусенко ничего не замечает. Пристроившись на высоком табурете, поближе к тусклой лампочке, она с трудом разбирает бледный, нечёткий шрифт, оттиснутый через изношенную копирку.
      В руках у неё письмо, адресованное правлению Союза рабочих и служащих города Москвы по выработке пищевых продуктов, где до последнего времени, до поступления на курсы командиров, работал Дедусенко.
      Начиналось письмо официально:
      «Отдел детских домов Наркомсобеса просит Союз пищевиков оказать содействие для получения продуктов на детские дома г. Москвы и пригородов».
      Пока один нз обитателей «Апеннин», Бернацкий, сотрудник «Роста», цедил в голубую эмалированную кастрюлю уже остывший кипяток, Татьяна дала передышку глазам. Но стоило кому-то затем подойти к кубу, заслонить ей свет, она в нетерпении соскакивала с табурета и продолжала читать:
      «Питание детей в детских домах теперь более чем скудно. Слышен вопль заведующих, что нечем кормить
      детей. Они приходят в Народный Комиссариат и плачут, говоря, что некоторые детишки уже не стоят на ногах, что приходится во избежание лишней траты сил не выводить их на прогулки, что нельзя занять ничем детей, ибо они тянут: «Кушать хочу». Наиболее отзывчивые говорят, что не могут выносить вида чахнущих детей, и оставляют службу».
      — Странная отзывчивость! — пробормотала Татьяна, и двое военных, вооружённых чайниками, недоумённо переглянулись.
      «Особенно сказывается это недоедание на младшем возрасте, от трёх до восьми лет».
      У матери Шурика, которому недавно стукнуло семь лет, сжалось сердце. Но она заставила себя подумать и о более старших детях, о долговязых, тянущихся вверх подростках; эти должны страдать ещё ощутимей. Эти и в мирное время готовы вечно есть. Что им полфунта хлеба в день?!
      «В приютах, только что посещённых заведующей Отделом детских домов (Первый Знаменский пер. и «распределительный пункт» в Грузинах), дети поражают своей исхудалостью, слабостью. Восьмилетние дети по росту и весу напоминают скорее пятилетних. Их тонкие шеи, обтянутые кожей, бледные личики, их вялость, неподвижность говорят красноречивее всяких слов...»
      Обняв руками всё ещё тёплый, отдающий металлическим запахом медный бачок, Татьяна задумалась о маленьких изголодавшихся гражданах молодой республики и о тех взрослых, которые, как успел пожаловаться Григорий, равнодушно отнеслись к их нуждам, оставили письмо, случайно попавшееся на глаза её мужу, без всякого ответа...
      Вернувшись в номер, Татьяна никак не могла успокоиться.
      Григорий сказал:
      Может, нехорошо тревожить Надежду Константиновну, но я одну из копий послал ей...
      — Крупской?
      — Да. Правда, она непосредственно детскими домами не ведает, но близка к этим делам. Не может она не думать о детях. Любит их. Тогда, в Кракове, она столько расспрашивала меня о Шурике...
      Затем Дедусенко перечислил, что успел сделать за день:
      — У пищевиков всё переворошил. Оттуда — по красноармейским частям. Завтра артиллеристы и конники собираются митинговать. Сухарей наберут, сахару... Хоть на первые дни... — Он провёл рукой по волосам жены; круглый гребень, скользнув по её шее, упал на коврик. — Не сердишься, что запоздал к тебе в последний день?
      Последний день позади, идёт ночь. Гостиница угомонилась: никто не гремит чайником, не спешит в кубовую за кипятком. За окнами темь и тишина. Разве что донесётся стук копыт, дружный шаг патрулей.
      Шурик спит крепким детским сном. Родители обсуждают свои дела, однако и они наконец засыпают.
      Под окнами «Апеннин», грохоча самым бессовестным образом, пронёсся и остановился где-то поблизости мотоцикл. Татьяна очнулась, подтянула шинель, сползшую с атласного одеяла, проверила, не разбудил ли её мужчин шум с улицы.
      «Дышат... — улыбнулась она, подумав о том, что нет для неё лучшей минуты, как слушать сонное дыхание обоих. — Дышат...»
      Вскоре к Дедусенко постучали, послышался голос Агафонова:
      — Григорий! Спешная побудка.
      — Что такое? Входи!
      — За нами. Понимаешь? Связной приезжал на мотоцикле.
      Григорий одевался, Агафонов скороговоркой объяснял:
      — Эшелон подан, тронется в путь на рассвете.
      — Как, уже?! — вырвалось у Татьяны.
      Григорий в темноте отыскал её руку.
      — Война, Таня... Засвети-ка огонь.
      Агафонов вышел. Татьяна, поставив на обрезок картона коптилку, приподняла её, чтобы осветить всю комнату. Боясь, как бы муж в спешке чего-либо не позабыл, она переводила взгляд с предмета на предмет, осматривала все углы. Коптилка двигалась вместе с ней. Двигались и тени — огромные, неправдоподобные. Татьяне казалось: не пламя, не огонёк мечется с места на место, а вихрь нахлынувших на неё мыслей. Почему так, почему жизнь вечно сметает её планы, врывается самым нежданным образом? Почему сейчас она вторглась так безжалостно? Приблизила разлуку...
      Прошла минута, две. Татьяна обрела спокойствие. Она нашарила на полу упавший гребень, пригладила волосы. Взялась руками за кусок картона, подложенный под коптилку, поднесла огонь к шинели, лежащей на кровати, и деловито проверила, все ли пуговицы на месте.
      Жест, каким она приподняла коптилку, воскресил в памяти Дедусенко другую ночь, давнюю...
      Тогда его Тане было немногим больше двадцати лет. В ту ночь в их комнатушку ввалились жандармы, и самой тревожной мыслью было: найдут ли они листок бумаги, который никак не должен попасть в руки охранки. От этого зависела судьба не только Григория, но и его товарищей. Листочек с шифром, как знала Татьяна, хранился в обложке задачника по геометрии. Татьяну осенило: она поставила на задачник лампу и стала послушно светить жандармам, переворачивающим всё до последней книжки. Хитрость удалась. Юная Татьяна с редким хладнокровием провела эту операцию; рука, а вместе с нею лампа, задрожала лишь после того, как за жандармами захлопнулась дверь...
      В номер вернулся Агафонов.
      — Растяпы мы с тобой, Григорий, а не солдаты. Обмундирование-то заночевало у меня.
      Он поставил возле дивана пару новеньких армейских сапог; к ним, ахнув, потянулся проснувшийся Шурик; к ним приблизился огонёк, мерцающий в руках Татьяны. Её развалившиеся ботинки глядели рядом с поблёскивающими сапогами особенно жалко.
      Дедусенко нагнал в коридоре Агафонова.
      — Как ты думаешь, не преступление, если я оставлю жене свои сапоги? Совсем босиком...
      — Новые сапоги?
      — Новые. — Зная, что Татьяна стесняется размера своих ног, он добавил: — Конечно, они ей будут велики...
      — Нельзя, — ответил, подумав, Агафонов. — Ты теперь красный командир. Выдали тебе.
      Выход всё же был найден. Татьяна прошлась по комнате, стуча стоптанными, но ещё годными к носке старыми сапогами мужа. Она давно не была так тепло обута. Желая развеселить своих мужчин, Татьяна взялась за края юбки, выставила вперёд ногу:
      — Видали? Золушкин хрустальный башмачок.
      Оставшись вдвоём с сыном, мать тут же задула огонь:
      мальчик не должен был видеть её слёз.
     
     
      5. КУДА ДЕВАТЬ АСЮ?
     
      То, что стряслось с Асей, всегда, с первых лет детства, пугало её, как самая огромная, но и самая невероятная, невозможная беда. Такое могло случиться с любой девочкой, только не с ней.
      В пальто, с незаплетенными косами, Ася слоняется по квартире. На похороны её не взяли: мол, в теперешних условиях это непосильно и взрослым. Ася промолчала, у неё нет охоты ни спорить, ни вообще разговаривать. Ей даже есть не хочется...
      Из кухни несёт погребом. Из детской — мышами. Асе странно, что почти всё осталось на своих местах. Игра «Рич-Рач», большой красно-синий мяч и маленький мячик, серый. С обоев по-прежнему улыбается множество девочек в голландских чепчиках и деревянных башмаках, по-прежнему машут крыльями ветряные мельницы. Эти обои, весёлые, жёлтые, казавшиеся постоянно облитыми солнцем, теперь вспучились, покрылись пятнами и потёками, но Асе они милы: их выбирали всей семьёй. Давно это было, ещё до войны, когда и не думалось ни о каких горестях...
      Только что заходил какой-то старик из черноболотцев, просил передать Кондакову, что в обратный рейс их теплушка отправится завтра к вечеру. Ася сказала: «Ладно», а он всё топтался, медлил, видно, знал, из-за чего Варя вызывала Андрея, и хотел спросить, что же с мамой...
      За свою коротенькую жизнь Ася поглотила немало книжек, где самым несчастным ребёнком был круглый сирота. Асе не надо чужой жалости. Она потому и не стала разговаривать со стариком, ничего ему не сказала...
      Может быть, она той же теплушкой уедет с Андреем на Торфострой. Пусть в первобытные условия, пусть в барак или землянку. Всё лучше, чем к Василию Мироновичу.
      А вдруг... На это она почти не надеется. Вдруг Андрей решит переехать в Москву, чтобы ей остаться в своём доме, чтобы она не была такой круглой сиротой.
      В детской, на подставке, купленной под цветочный горшок, стоит Асин глобус. Давно она к нему не подходила. Материки, когда-то пестревшие равнинами и воз-
      вышенностями, теперь затуманились от пыли; синие водные пространства посерели. Ася провела нальцем по Ледовитому океану, появился чёткий голубой след. Она написала четыре буквы: «мама». И заплакала. Не в первый раз за эти дни, но впервые наедине с собой. Жгучие, горькие слёзы капали на глобус, и поверхность его из пыльной стала грязной.
      Андрей и Варя пришли усталые, окоченевшие. Варя бросилась топить печку. Андрей растопырил перед огнём большие красные руки и, казалось, не замечал ни Вари, ни Аси. Лишь после того, как все напились чаю, Ася сообщила о старике и теплушке.
      Присев у самой печурки, Варя проверяла кочергой, не затаилась ли под жаром головешка. Услышав Асины слова, она спросила чужим голосом: «Завтра?» — и, забывшись, выгребла на пол несколько раскалённых углей.
      Андрей кинулся подбирать угли и виновато пробормотал:
      — Война кончится скоро, вот увидишь...
      — При чём тут война? — быстро спросила Ася.
      Тут она узнала, что Андрей ещё неделю назад, когда на Торфострое шла профсоюзная мобилизация в армию, записался добровольцем. Он поспешил пояснить:
      — Собственно говоря, не совсем добровольцем. Ведь это всё-таки мобилизация, хотя и профсоюзная. Собрался рабочком, вот какая штука. — Когда Андрей принимался что-нибудь доказывать или просто волновался, он непременно употреблял своё любимое: «Вот какая штука». — Собрались и постановили: все члены рабочкома, годные к военной службе, записываются первыми... Что же, разве я не годен?
      Ася не раскрыла рта. Варя сказала:
      — Теперь уж хода назад нету, теперь погонят...
      — Любишь ты бабьи словечки, — досадливо сказал
      Андрей. — Гнать нас никто не собирается. Отправят в ближайшие дни маршевой ротой со станции Приозёрск.
      — Ну и хорошо! — В Андрея впились злые детские глаза. На покрасневших веках отчётливо вырисовывались слипшиеся кустики ресниц. — Нужен ты нам...
      Отойдя от печки, девочка поплелась к постели, укрылась с головой материнским фланелевым халатом. В комнате стало тихо, как среди ночи. Андрею и Варе было не по себе: им предстояло нанести Асе ещё удар, объяснить, что выход для неё только один — вернуться к Алмазовым.
      Варя так тревожилась за Асю, что собственные горести временно отошли на второй план. А разве малое горе, если человек, уходя на фронт, ничем не показывает, что ты ему дорога, что ему невмоготу расстаться с тобой? Варе много не надо, молвил бы слово: «Жди». Правда, на кладбище он всё норовил заслонить её от ветра, но это, возможно, просто по доброте...
      Понятно, что Андрею Игнатьевичу сейчас не до неё. Хоть и спорил он постоянно с сестрой, хоть и ругались из-за политики, а всё же родная... У Вари одна надежда на последнюю минуту прощания. Улыбнётся он грустно и спросит: «Будешь ждать? Всякого? И покалеченного?»
      У Вари ответ’готов. Только спросит ли?
      Варя сознательная, она не против переворота, обидно лишь, что Андрея Игнатьевича словно околдовали за этот год. Особенно он переменился с лета, когда поступил на Торфострой. События всё дальше уводили его от родных, а главное — от Варьки, которую он не так давно звал Варенькой и уверял, что скучает по ней на своих Чёрных Болотах.
      Варе горько, что в последние дни, когда она так старалась, так хлопотала, Андрей Игнатьевич и вовсе отдалился от неё. Сегодня шли с кладбища — он поднял воротник и ни слова. А тут ещё Варя некстати сказала, что вог, слава богу, всё устроили по-людски. Он и отрезал:
      — Люди бывают разные.
      Получилось, что она зря устроила такие замечательные похороны. Он считает, что всё это дурман и поповский обман. Не в первый раз у них спор из-за опиума и дурмана.
      Возможно, она перестаралась. Но ведь не для себя же, для покойницы. Она даже пробовала торговаться, только батюшка разъяснил, что не по его и не по божьей воле церковь лишили помощи, или — как он мудрёно выразился — отделили от государства. Варьку он приструнил:
      — Кто истинно верует, не станет рядиться из-за копейки.
      Пришлось отсчитать клиросным пятьдесят рублей, за чтение псалтыря столько же, двести на церковные расходы. А за крест? А за отпевание?! Легко ли Варьке было толочься на Сухаревке, продавать с рук разные вещички, чтобы выручить несчастные рубли?
      Сейчас, глядя на недвижную в отчаянии Асю, Варя сама приходит в отчаяние. Не отвали она «на приличные похороны» всё, что выручила за вещи, отложенные в семье про чёрный день, и даже всё, что привёз из съестного Андрей, можно было бы не спешить с отправкой Аси к Алмазовым, подержать девочку при себе, дать ей выплакаться в родном доме.
      Остыла печка, надвинулся вечер. Ася всё молчит. Она не оборачивается, даже когда Андрей роняет стул, снимая с него свой тулуп. Ася не желает знать, куда собрался этот бездушный человек, а он, внутренне протестуя, вынужден идти к Алмазовым.
      Замоскворечье. Красная площадь. Тверская.
      У ограды особнячка, в котором Андрей Кондаков за всю свою жизнь бывал лишь три-четыре раза, и то подростком, кого-то дожидались извозчичьи сани, дожидались, как видно, давно, снежная пороша сплошь укрыла медвежью полсть.
      Асина тётка вскрикнула, когда Андрей за дверью назвал себя. Она сразу поняла, что привело его к ним. Руки, ставшие непослушными, долго возились с крюком и задвижками. Она и дальше всё суетилась, потащила Андрея в кухню, в эту мирную обитель, благоухающую яблоками и кофе, заставила подержать руки под краном, чтобы отошли от мороза, а затем подала умыться живительной тёплой воды, которой вдосталь хватало в бачке, вмурованном в плиту.
      — Теперь подкрепитесь, голубчик.
      Поставив перед Андреем тарелку борща, Анна Ивановна вспомнила о сметане, но, покосившись на дверь, ведущую в комнаты, предпочла о ней забыть. Оглушённый впечатлениями дня, отупевший от потрясений и усталости, Андрей не сумел отказаться от еды, хотя дал себе слово не размякать у богатых родственников. Гость работал ложкой, а хозяйка осушала платком свои всё ещё прекрасные глаза, оплакивая сразу и покойного брата и его жену.
      — Вы не обиделись, что я вас не в комнаты?
      В сравнении с общежитием Торфостроя тёплая чистая кухня Алмазовых была царским дворцом, — Андрей только плечами пожал.
      — Понимаете, — продолжала извиняться Асина тётка, — у Василия Мироныча гостья.
      Судя по тому, что на будничное платье Алмазовой была накинута дорогая кружевная шаль, гостья была важная. Но хозяйка к ней не торопилась, только приглядывала, чтобы не выкипел самовар. Она подробно расспросила Андрея про то, как болела «бедная Ольга», каковы первые признаки сыпняка. Андрей с трудом поддерживал разговор, наконец решился:
      — Анна Ивановна, сможет Ася пока побыть у вас?.. Не пока, а довольно долго...
      Красивые глаза хозяйки стали жалкими.
      — Обязательно у нас. Разве я дам ребёнку пропасть?
      Асин отец ещё в юности прозвал свою старшую сестру «Лапшой». Когда сестра вышла замуж, прозвище это и вовсе закрепилось за ней: она ни в чём не перечила мужу. От её доброты окружающим было мало пользы.
      — Поговорю с Василием Миронычем.
      — Придётся упрашивать? — угрюмо спросил Андрей, и рука его, потянувшаяся было за хлебом, упала на колени.
      — Обиделся он. Нехорошо тогда Асенька... Устроила нам переполох на ночь.
      — Всполошился? Обеспокоился, что девочка ночью бежала одна? (Тёте Анюте стало не по себе от взгляда таких же, как у Аси, чёрных, пытливых глаз.) Такое было волнение, что после и справиться никого не прислали? Не заблудилась ли племянница? Не замёрзла ли?
      — Я-то хотела, да он из принципа... — Лапша затеребила край кружевной шали. — Не говорила вам Асенька, на что обиделась? Может, услышала что?
      Андрей промолчал. Он сам старался забыть слова, вызвавшие Асин бунт. Тётка Аси доверительно шепнула:
      — Сегодня он сговорчивый. Вот проводит гостью... — Лицо шептавшей стало торжественным. — Сама пожаловала... За советом.
      — Вот кто у него!
      Андрей усмехнулся. Должно же было так случиться, что именно сегодня дом Алмазовых посетила Казачёнко-ва, одна из наследниц Фомы Казачёнкова.
      Прославленный родоначальник текстильной фирмы приобрёл известность не только как удачливый московский коммерсант, но и как покровитель искусств. Умер он в конце прошлого века; по его завещанию наследники выстроили в Москве так называемую Казачёнковскую больницу, основали училище для подготовки фабричных рабочих. Румянцевскому музею отошла Казачёнковская
      картинная галерея. Андрею довелось слышать, что наследники могущественного Фомы, его дети и внуки, неуклонно следовали семейным традициям. Толково ведя предприятие, они оставались покровителями искусств, с должной широтой пеклись о неимущем люде. Добрая слава фамилии помогла им более или менее благополучно пережить последний, грозный год, но затруднений становилось всё больше и больше...
      Казачёнковы издавна ценили житейский ум, жизненную хватку Алмазова, который много лет заведовал лабораторией на их территории. Неудивительно, что до сих пор бывшие хозяева Василия Мироновича обращались к нему за советом.
      По пути сюда Андрей мучился, сомневался, вправе ли он принять помощь у того, кого в спорах с сестрой сам называл прислужником буржуазии, вправе ли отдать девочку в такой дом? Но это было единственной возможностью устроить Асю, освободить руки, которым предстоит уже через несколько дней взять винтовку. Лучше не ломать голову, не сбивать себя с толку перед отъездом.
      Привалившись к тёплой плите, чистой, как гладильная доска, Андрей дремал, ожидая ухода Казачёнковой. Та не спешила. Андрей не без яда подумал, что в нынешние времена даже самым добродетельным богачам вряд ли поможет самый опытный советчик.
      Хозяйка отнесла в комнаты поднос с чаем, со сластями, припасёнными к особому случаю. Она, разумеется, предложила бы и Андрею чай с этими лакомствами, но сочла неделикатным нарушить его покой. Гость, для которого и борщ был редкостным блюдом, казалось, видел не первый сон. Порой он на миг вскидывал голову, открывал и вновь прикрывал глаза, как пассажир поезда, затормозившего на полустанке.
      Вернувшись из комнат, добрая Анна Ивановна сокрушённо оглядела Андрея: ведь прежде был недурён собой.
      А сейчас? Щёки ввалились, губы потрескались, руки совсем мужицкие. Сам обмяк: ни выправки, ни стати; длиннющие ноги наследили у стола и плиты.
      Едва она успела посочувствовать современной молодёжи, на долю которой выпало столько испытаний, как увидела на измученном лице Андрея странно счастливую улыбку. Это изумило и обидело её. Лапша не могла проникнуть в путающиеся мысли задремавшего гостя, не могла знать, что мысли эти кружатся не только вокруг печальных семейных событий.
      Даже в полусне Андрея не оставляло то состояние тревожного счастья, которое в последний год стало у него постоянным и давало столько сил, что ни голод, ни продуваемый всеми ветрами барак на Торфострое, ни маячившие впереди треволнения, опасности фронта не были ему страшны. Он радостно пойдёт отстаивать новую власть, утверждать её оружием.
      Надо лишь устроить жизнь осиротевшей девочки, которая оказалась вверенной ему. Ради этого, сжав зубы, он пошёл на поклон к Алмазову, ради этого терпеливо сидел на кухне, ждал трудного разговора. То и дело пробуждаясь, он вновь и вновь давал себе слово: не сорваться. Быть дипломатом.
     
     
      6. АНДРЕЙ В РОЛИ ДИПЛОМАТА
     
      Наконец в коридоре послышались шаги, раздался голос Василия Мироновича:
      — Анюта, провожай гостью!
      Едва жена Василия Мироновича оправила на себе шаль, готовясь выйти на зов мужа, как на пороге кухни показалась сама Казачёнкова. Андрей, приняв независи-
      мый вид, стал разглядывать белый, незакопченный кухонный потолок.
      — Не беспокойтесь, милая Анна Ивановна. Попрощаемся здесь, — сказала вошедшая.
      Андрей не выдержал, покосился на неё: хотелось видеть, как выглядит сама. Его почему-то рассердило, что она (собственница, буржуйка!) обладала мелодичным, богатым интонациями голосом.
      — Да не беспокойтесь же... — звенел этот голос. — Вы, я вижу, заняты.
      Казачёнкова посмотрела в сторону Андрея и, хотя явно приняла его за мастерового, вызванного по хозяйственной надобности, мило, без всякой важности кивнула и ему.
      Она так и держалась — просто и мило. Андрей вынужден был отдать ей должное: по типу она никак не принадлежала к тем представительницам буржуазии, что служат натурой для сатирических рисунков, как, например, госпожа Спрыгина — владелица черноболотской лесопилки. Худощавая, стройная, одетая во всё чёрное, что выгодно оттеняло её раннюю седину, Казачёнкова скорее была похожа на начальницу гимназии или даже на игуменью.
      — Счастливица вы, Анна Ивановна, — с чувством сказала Казачёнкова. — Муж ваш — редкий умница. Золотая голова.
      «Золотая голова» между тем стоял в дверях, не без любопытства поглядывая на родственничка — обросшего, в грубой фуфайке, — который, выйдя из отроческого возраста, перестал оказывать честь его дому своими посещениями.
      Василий Миронович — маленький человечек с большой головой, особенно большой благодаря пышной шевелюре, — всегда держался величественно, решив, наверно, раз навсегда не замечать своего крошечного роста. А же-
      на его, видная, до сих пор ещё красивая женщина, в его присутствии приходила в такое замешательство, что на каждом шагу совершала неловкости. Она и сейчас, к неудовольствию мужа, представив гостье Андрея, стала перечислять беды, обрушившиеся на её родню.
      — Анюта, — вежливо, но твёрдо остановил жену Алмазов. — Валентина Кондратьевна спешит.
      — Бог с вами, Василий Мироныч, — отозвалась Казачёнкова. — Ведь горе в семье... Столько горя кругом, столько сирот! — Она укоризненно взглянула на бывшего заведующего лабораторией, своего постоянного советчика, не без участия которого летом удалось схлопотать охранную грамоту на усадьбу «Фомичево», названную так в честь знаменитого Фомы. — И тут горе, и в деревнях. Там ведь тоже, кроме всего, сыпняк...
      Андрей узнал, что Казачёнкова только вчера вернулась из своей усадьбы, и понял, откуда на широком кухонном подоконнике появились ещё не распакованные деревенские гостинцы — ящичек антоновки и гусь, высунувший из кулька две красные лапки.
      В мелодичном голосе Казачёнковой Андрей уловил искреннее участие.
      — Ужасно, что количество сирот продолжает расти... В приюты очередь. Я слыхала, в одной лишь Москве дожидаются места около двух тысяч детей! — Говорившая адресовалась к тому, кого сперва приняла за мастерового. — Глубоко сочувствую вашему горю. Хотелось бы что-нибудь сделать для маленькой сиротки...
      Последние слова Андрей предпочёл пропустить мимо ушей. Он не подозревал, что наступит время, когда сердобольная Лапша напомнит Казачёнковой о высказанном ею желании. Гораздо больше заинтересовало Андрея то, что было сказано Алмазову:
      — Девочка, как я понимаю, переходит под ваше крылышко?
      Василий Миронович вынужден был ответить:
      — Разумеется... Куда же ещё?
      Уходя, уважаемая гостья с чувством поблагодарила Алмазова за полученные от него советы.
      Когда Андрея пригласили в парадные апартаменты, он ещё раз поклялся себе ни за что не сбиться с учтивого тона. Одёрнув на животе жёсткую фуфайку, высоко подняв черноволосую встрёпанную голову, он покинул кухню, поздравляя себя с тем, что неприятная миссия подходит к концу.
      Убранство комнат свидетельствовало о том, что Алмазовы разделяли со своими бывшими хозяевами пристрастие к искусству. Среди многих холстов, заключённых в изящные рамы, был портрет молодой Анны Ивановны; она задумчиво опиралась на столик красного дерева, и её воздушные рукава отражались в полированной столешнице, что удивительно ловко передал художник.
      Остановившись перед полотном, на котором плакучая ива купала в озере свои ветви, Андрей ощутил холодок восторга и не сумел этого скрыть. Он и тут невольно оказался дипломатом: ничто так не действовало на Василия Мироновича, как признание его художественного вкуса. Если бы не столь заметная разница в росте, хозяин, того и гляди, обнял бы гостя за талию. Вместо этого он подвёл Андрея к маленькому пёстрому эскизу и доверительно шепнул:
      — Малявин. Подлинник.
      Хозяйка, стоя вблизи картины, изображавшей её в расцвете молодости, созерцала мирную, приятную сердцу сцену. На мужа нашла одна из лучших его минут.
      — А это... Правда же, в духе Менье?
      Андрей с искренним восхищением уставился на могучий, набросанный углём торс кузнеца, взмахнувшего кувалдой, действительно сделанный в манере знаменитого бельгийца.
      — Мне этот набросок и прежде страшно нравился, — сказал Андрей, как бы напоминая этим о своих давних посещениях особнячка, о давнем знакомстве.
      Усевшись в глубокое, покойное кресло, он внутренне одобрил свою выдержку. Ни одной бестактности, могущей отбросить его от цели! Был он доволен и тем, что не сунулся сразу с заранее припасёнными доводами, вроде, например, того, что при уплотнении большевики оставляют на ребёнка лишнюю комнату.
      Уместнее оказалось ввернуть (это он и поспешил сделать), что Ася недурно рисует, что от матери она унаследовала талант к ручному труду.
      — Ася — одарённая девочка, — с доброй улыбкой проговорила Анна Ивановна и вдруг стала похожа на свой прекрасный портрет. — У нас её вкус разовьётся... — Она признательно взглянула на мужа и осеклась.
      В чертах лица Василия Мироновича проступило знакомое ей оцепенение. То самое оцепенение, что мигом ввергало её в безмолвие. Она знала, что сейчас зазвучит спокойный, вежливый голос.
      — В общем, приводите... Если, конечно, девица осознала свою вину. Пусть просит прощения.
      Наступила очередь оцепенеть и Андрею. Он бросил взгляд на хозяйку — скисшую, уже не напоминающую свой портрет, — словно ища у неё совета. Как объяснить этому человеку состояние девочки, только что потерявшей мать?
      В давние времена, когда Андрей ещё носил чёрную куртку реалиста, сестра притащила его к Алмазовым на семейное торжество. Отведя душу за пирогами, стесняющийся реалистик подсел к книжному шкафу. Заголовки книг вызвали у него чуть ли не трепет перед хозяином. Были там в переводе с немецкого: «Основы психологии», был «Трактат об ощущениях». «Основы» Андрей перелистал, заинтересовался, впоследствии достал эту книгу в городской приозёрской библиотеке.
      Сейчас, как истый дипломат, он искал слов, убедительных для человека, собиравшего книги по психологии.
      — Понимаете, Василий Мироныч... У неё в данный момент обострены все рефлексы... Она и вообще-то была возбудима, нервна.
      Алмазов остановил его саркастической усмешкой:
      — Мать баловала, нам расхлёбывать?
      Хозяин дома, подобно многим бездетным людям, твёрдо знал, как следует воспитывать детей, и особенно твёрдо, как не надо им потворствовать. Он и пустился в рассуждения на эту тему, откинувшись на кожаную спинку дивана. Диван, сделанный по заказу, был высок, он как бы восполнял недостаточный рост хозяина: тот, восседая на нём, чувствовал себя не только в буквальном, но и в переносном смысле «на высоте».
      Не кипятясь, методично Алмазов принялся доказывать необходимость особо строгих мер воспитания теперь, в обстановке всеобщего хаоса и разложения.
      — От заразы надо оберегать. И лечить. Не потакать, упаси боже! — Крупная сильная фигура Андрея раздражала его, и он чётко выговаривал: — Растленное время... Советская педагогика... Калеченье детских душ...
      Андрей принуждал себя к молчанию. Идя сюда, он твердил: «Иного выхода нет. Революция требует жертв», но тот же голос подсказывал ему: «Жертвовать-то в конечном счёте будет маленькая Ася».
      Он и сейчас твердил себе: «Терпи!» Сцепиться теперь с этим монстром значило не выдержать, отпустить внутренние тормоза. (Что-то похожее он вычитал в «Основах психологии».) Он слушал Василия Мироновича с любезно-каменным выражением лица.
      С первых дней революции Андрей старался побороть в себе черты, которые в те времена звались «интеллигентщиной». Правда, большевистские газеты подчёркивали, что «интеллигенция делится на жирную и тощую».
      Правда и то, что Андрей Кондаков причислял себя к самой тощей части технической интеллигенции, но он взыскательно и сурово искоренял в себе всякие следы мягкотелости и нерешительности.
      Революция требует жертв... Нежданно перед глазами встало печальное лицо Вари. Ожидание, вопрос были на этом лице. Да, предстоял ещё один трудный разговор...
      Алмазов разглагольствовал, наслаждаясь замешательством гостя. Бедная Лапша ёрзала на низеньком пуфе, её голубые глаза перебегали с жёлчного лица мужа на застывшее, потемневшее лицо Андрея.
      — Закон таков, — журчал голос хозяина, — кто кормит, тот воспитывает. Не взыщите, если к девчонке наше прилипнет. Постоишь на ветру — обветришься; под дождём — вымокнешь. А вообще-то приводите. Не голодранцы пока, слава богу.
      Андрей встал, выпрямился. Теперь ему снова был виден набросок «в духе Менье» — суровое лицо кузнеца.
      — Одно знайте... — хрипло выговорил гость. — Всё вам возмещу сторицей. Если вернусь... Всё, что уйдёт на Асю. Каждый кусок!
      — Что значит — вернусь? — живо спросил Алмазов. Он тоже привстал и глядел на Андрея теперь уже снизу вверх.
      — В армию ухожу.
      — Призывают? — прищурился Алмазов. — Или как?
      — Конечно, призывают, — поспешила вставить его жена. — Не вина молодых людей, если их забирают.
      Асина тётка недвусмысленно подсказывала Андрею разумный ответ. Надо было подтвердить: «Призывают» — и беспомощно развести руками, как это только что сделала она. Но в комнате, которую плотные, тщательно задёрнутые шторы отгораживали от чужих глаз, прозвучало:
      — Добровольцем иду.
      — Браво! — со странной усмешкой отозвался Василий Миронович. — Может быть, вы и правы.
      — Знаю, что прав.
      Алмазов разглядывал гостя, как некое диковинное животное, затем взялся за нижнюю пуговицу его неказистого, под стать грубошёрстной фуфайке, пиджака.
      — Кто знает, пожалуй, комиссаром вернётесь? Так от родни не отвертывайтесь. Порядочные люди платят долги.
      — Я же сказал, всё возмещу.
      Хозяин тряхнул пышной шевелюрой:
      — Кому это надо, всё? Найдём другой способ посчитаться. Времена сложные... Поняли?
      Андрей понял. Перед ним стоял человечек, который брался не только кормить, но и воспитывать Асю. По спине пробежал холодок. Ведь действительно что-то «прилипнет»...
      — Нет, — сказал он. — Не понял.
      «Моллюск», — подумалось ему. Андрей не очень точно помнил, что значит это подвернувшееся ему слово, но именно оно всплыло в решительную минуту. Будучи от природы застенчив, Андрей отличался неловкостью в словесных перепалках; если ему и приходило на ум обидное меткое словцо, он поносил им противника после, когда перебирал в памяти все перипетии происшедшего горячего разговора. И всё же он бросил Алмазову:
      — Моллюск! — Кинувшись прочь из комнаты, добавил: — Думали из девочки сделать моллюска?!
      Рванув с вешалки тулуп, пропитавший овчинным духом всю переднюю, еле дождавшись, пока трясущиеся руки хозяйки одолеют сложную систему замков и задвижек, Андрей наконец соскочил с крыльца, жадно глотнул морозный воздух. Хлопнув калиткой, остановился, пробормотал:
      — Вот какая штука.
     
     
      7. ДОБРАЯ ФЕЯ
     
      Утро прошло в полной растерянности. Чтобы не шуметь в общей комнате, не разбудить заспавшуюся Асю, Варя и Андрей обсуждали её судьбу в промёрзшей, промозглой детской. Андрей успел побриться, обтереться ледяной водой, — мобилизовался, по собственному выражению. Но и «мобилизовавшись», придумать ничего путного не мог.
      Варя в конце концов сказала:
      — Оставляйте её на меня. Как-нибудь продержимся. Может, с нового года легче станет.
      — Легче? Быстрая ты, Варенька... Нет, вдвоём вам оставаться нельзя, пропадёте обе.
      — Обеих жалко?
      — Конечно... Глупый вопрос.
      Вновь всколыхнулись Варины надежды. Он назвал её Варенькой, он и о ней тревожится. Главное, глупый вопрос. На бритых щеках должны бы показаться ямочки, но лицо, каждую чёрточку которого Варя хочет запомнить, сковано бедой, как морозом, глаза застывшие...
      И всё же Варя ждёт, не может не ждать. Сейчас будет сказано то. Сейчас всё решится.
      Но Андрей, пораздумав, говорит совсем о другом:
      — Слушай внимательно. Я завтра вышлю тебе письмо за подписью военного комиссара. Ты с этим письмом пойдёшь... Я укажу, куда надо идти, кажется в Комиссариат призрения. Может, и не сразу устроишь её, но устроишь. Говорят, в детские дома очереди. Много сирот.
      — В приют хлопотать? В сиротский?!
      — Приют — прежнее слово. Асю им не пугай. Помни: детский дом.
      — Всё одно приют!
      Варьку с малолетства страшило это слово. Она едва избежала участи попасть в одно из прославленных учреждений ведомства императрицы Марии, в эти казармы для детей низших сословий. Варя шепчет:
      — Аська — приютская! — и поднимает глаза к отсыревшему потолку. — Каково покойнице слушать?! Да... — вдруг спохватывается Варя. — Ей ведь письмо пришло.
      Горько было вскрывать конверт, адресованный Ольге Игнатьевне Овчинниковой. На листочке штамп: «РСФСР. Народный Комиссариат Просвещения». Пониже: «Отдел Единой Школы». Далее следовало приглашение зайти для направления на работу.
      Варя подробно рассказала Андрею, давно не наезжавшему в Москву, как Ольга Игнатьевна с месяц назад, сразу после Октябрьских праздников, надумала пойти в Наркомпрос.
      Прошение, содержащее просьбу о предоставлении ей должности, тщательно составлялось дома. Варя помнила его чуть не наизусть. Ольга Игнатьевна перечислила всё, чему могла научить школьников в качестве преподавательницы ручного труда. Плетение, лепка, вырезывание, металлопластика. Не забыла написать и про частную группу, которую вела перед самой революцией.
      И вот... любезно предлагают место.
      Даже в Замоскворечье, как она и просила.
      Пока Ольга Игнатьевна ещё не впала в беспамятство, она не раз повторяла: «Пришлют ответ, а я валяюсь». И всё сожалела, что слушала кого не надо. Тех, кто убоялся новых школьных порядков, из-за кого она так поздно решилась пойти на Остоженку, в Наркомпрос.
      — Да, поздно... — глухо сказал Андрей и ткнул пальцем глобус так, что тот, подняв облачко пыли, завертелся вокруг оси.
      Варя не сразу решилась нарушить гнетущее молчание.
      — И Асю с собой брала... — сказала она. — Когда с прошением...
      — Да, да... Асю... — Андрей встрепенулся. В день отъезда некогда было задумываться. — Так вот, Варя, выход один — приют! То есть — детский дом. Если ты не добьёшься толку в Комиссариате призрения, или, как его, обеспечения, ступай в Наркомпрос. — Андрей повертел в руках запоздавшее письмо. — Прихватишь его. Спрячь, — и пошёл говорить с Асей.
      Наступил час проводов. На вокзальной площади бурлила толкучка. Множество подошв утаптывало подсолнечную шелуху, окурки, перемешивая их со снегом. Ася всегда побаивалась людских сборищ, брани, толкотни; всегда сторонилась тех, кого мать называла уличными мальчишками, но сейчас ей, понуро бредущей рядом с Андреем и Варей, остро захотелось затеряться в толпе, ускользнуть неизвестно куда.
      «Заделаюсь уличной девчонкой», — мелькнуло в голове.
      Но желание тут же выдохлось, снова Асю сковало безразличие. Она и утром смолчала, узнав, что её решили сбагрить в приют. Пусть. На то она и круглая сирот а...
      Двери вокзала, ведущие в помещение бывшего первого класса, получили от новых властей право впускать пассажиров всех сословий. Для них уже не был невидалью ни овчинный тулуп, выданный управлением Торфостроя, ни валенки, ни заплатанный рюкзак. Они спокойно впустили Андрея и обеих его понурых спутниц.
      — Ждите меня здесь, в зале, — распорядился Андрей. — Найду своих, разузнаю насчёт теплушки и вернусь.
      Вокзальная суета, едкие запахи карболки и махорочного дыма оглушили Асю. Она остановилась, безразличная к тому, что её толкают и ругают: не там-де и не так стоит.
      Варя лихорадочно выискивала местечко, куда можно было бы усадить Асю. Пристроить её — означало развязать себе руки. Наконец удалось втиснуть девочку между чьими-то мешками, поставить у её ног туго набитый рюкзак. Злоумышленники не могли знать, что в рюкзаке кипа брошюр, которые Андрей по дороге захватил в издательстве ЦИК, поэтому Варя шепнула:
      — Если отойду, не зевай! Народ такой, что из-под седока лошадь уведут.
      Правда, ближайшие соседи Аси выглядели совсем безобидно. Неподалёку, опершись на трость, дремал вполне приличный господин, рядом восседала на сундуке молодая мамаша, поглощённая заботой о сыне и своём увязанном, упакованном скарбе. Её малыш в длинной, до полу, поддёвочке не давал минуты покоя, ему не сиделось; мать то и дело ловила его за концы красного широкого кушака. Однако, следя за сынишкой, ни на Миг не забывала о багаже. Нога её была словно пригвождена к сундучку, неотрывно стерегла его.
      «Так вот и я, — грустно подумала Варя, — что бы ни делала, думы всё об одном. Никуда не денешься».
      И встрепенулась: не прозевала ли возвращения Андрея Игнатьевича?
      С той секунды, как он снова вошёл в зал, для Вари во всей толпе, во всём огромном помещении не существовало никого, кроме него. Она бы не поверила, если бы ей сказали, что в зале ничего не изменилось, что никто и не заметил его, рослого, бледного, с чёрными блестящими глазами. Беда была в том, что глаза эти, казалось, избегали её глаз. Пробираясь сквозь людскую толчею, работая локтями, Андрей Игнатьевич прокладывал дорогу шедшему сзади бородатому Емельченко. Тому самому старику слесарю, что по дружбе заходил вчера сказать насчёт теплушки. Тому, кто осенью приволок на Пятницкую полмешка черноболотской мелкой картошки и назвал Варьку несколько раз барышней: «Посторонитесь, барышня... Я уж сам, барышня...»
      Прежде Варьке льстило такое обращение, но в последнее время это слово приобрело обидный смысл; она почувствовала, что старый слесарь не случайно так величал её, что он в ней чего-то не одобрил. А ведь она так старалась понравиться ему! Она надеялась, что, вернувшись на Торфострой, он скажет что-нибудь ей в похвалу, ну, например, так: «Кто это принял у меня картошку? Вроде артистка какая...»
      Модная мастерская была своеобразным Варькиным «университетом». Пытливая девчонка жадно прислушивалась к дамской болтовне, копировала жесты, походку, не сомневаясь в их неотразимости. Сегодня она и вовсе постаралась: навила себе локоны, пользуясь раскалённым в буржуйке гвоздём. Правда, ей показалось, что ещё в прихожей Андрей как-то странно уставился на неё. А горжетки, наброшенной на плечи поверх пальто, словно бы испугался. Непонятно... Она столько надежд возлагала на этот кусочек меха, недавно купленный по дешёвке...
      Варя вздохнула, вспомнив, как когда-то Андрей сказал, что с ней не сравнится ни одна разряженная девица. Всерьёз он это сказал или так — неизвестно. А главное, давно это было... Сейчас у него думы об ином.
      Она видит, что он остановился, указал Емельченко на группу матросов, то ли фронтовиков, то ли из боевого продотряда. Этого достаточно, чтобы причинить ей страдания, всколыхнуть ревность ко всему новому, что вторглось за последний год в жизнь Андрея, заслонило от него Варю.
      Матросы расположились у дверей, ведущих на перрон. Андрей повернул туда. Сообразив, что он проталкивается вовсе не к Асе и не к ней, Варя перемахнула через чьи-то пожитки и устремилась за ним.
      Ася сделала вид, что не заметила исчезновения Вари. Она решила сидеть недвижно, пока взрослые не вспомнят о ней. Вот так и прождёт их, уставившись в стену, к которой прибита полоска картона со стрелой и с непонятной надписью «Центропленбеж».
      Когда Ася узнала о смерти отца, ей тоже не хотелось ни с кем разговаривать, только маме пожаловалась: «У меня внутри всё устало». А теперь некому сказать...
      Время тянулось тоскливо. Кружилась голова от духоты, от галдёжа, от происходящей вокруг давки. Временами до Аси доносился разговор соседей. Больше всех тараторила мать малыша, обряженного в поддёвочку.
      — Отец-то в плену пропал, — сообщила она. — Едем к родне на деревенские корма. В Москве-матушке дитё и схоронить недолго.
      — Да... Время не детское, — поддакнул господин с тростью.
      Ася сидела сгорбившись. Ей отчего-то вспомнилось, с каким волнением она наблюдала однажды шеренгу приютских ребят. Они были похожи на маленьких старичков, а рослая басовитая воспитательница смахивала на мужчину. Дети в серых длинных пальто парами проследовали мимо Аси и её матери, и ни один не улыбнулся. Каждый взглянул не то со злом, не то с завистью. Мама, когда они завернули за угол, сказала: «Какие отупевшие, безжизненные лица... С малых лет их заставляют знать своё место. Вот что значит дети казённые, призреваемые...»
      — Ты что пригорюнилась, девчушка? — спросил Асю незнакомый ласковый голос.
      К ней склонилась женщина, немолодая, в беличьей истёршейся шубке, в такой же шапочке; женщина так приветливо улыбалась, что Ася вскочила, готовая уступить ей место, но уступать не пришлось — та выкроила крошечную долю скамьи, пристроилась рядом.
      — Вижу, грустное личико, дай, думаю, подойду...
      Асе, легко смешивающей жизнь и книжку, вдруг представилось, что на выручку к ней, как в отчаянную минуту и положено, поспешила добрая фея... Ну да, сейчас, словно в сказке, всё примет иной вид... Добрая фея ловкой рукой поправила Асин съехавший набок бархатный капор.
      — Ты совсем утонула в своём чепце... Что у тебя за печаль?
      Случилось так, что Ася, безучастно молчавшая все эти дни, внезапно оттаяла, заговорила. Иной раз чужой, участливый человек добивается большего, чем свой, привычный. Прижавшись щекой к пушистому беличьему меху, Ася, не дичась, отвечала на все расспросы. Про маму, про Андрея, про страшный приют...
      Неведомо почему, Ася прониклась надеждой, что её слушательница придумает что-то такое, после чего всё переменится, как по мановению волшебного жезла, но та ничего не придумала, только удивилась жестокосердию Андрея. Ведя разговор про сегодняшнее утро, Ася ткнула ногой в набитый рюкзак.
      — Литературу достал. Про «максима» и ещё про ружьё-пулемёт «львицу».
      О книжках женщина слушала рассеянно, её заинтересовал мальчик с красным кушаком. Но тот отмахнулся от неё и стал о чём-то шептаться с матерью.
      Мать осмотрелась и обратилась к Асе:
      — Постереги, миленькая. — Она пододвинула к Асиным ногам сундучок и узел; затем, помедлив, водрузила ей на колени кошёлку из тех, что кухарки берут на рынок. — Не обманешь, сама сирота.
      Подхватив сына, женщина стала пробираться в глубь вокзала. У Аси засосало под ложечкой: она учуяла дух ржаного хлеба, пахнущего квашнёй, подобно чернобо-лотским хлебцам, испечённым по-крестьянски, на закваске. Вспомнив о предупреждении Вари, Ася крепко обняла вверенное ей сокровище. Женщина в беличьей шубке и тут посочувствовала:
      — Деревенщина бестолковая! Столько навалить на слабенькую девочку. — Не пожалев шубки, она переставила объёмистую кошёлку к себе на колени и приказала: — За узлами следи! Чужое!
      Ася не сразу выпустила из рук драгоценный хлеб, но услышала:
      — Слушайся взрослых!
      Сказано это было маминым тоном, и Ася повиновалась. Женщина к тому же попросила рассказать, как они с мамой ходили в Наркомпрос. Было горько вспоминать про ту прогулку, про маму, особенно оживлённую в тот день. Добрая фея, не дослушав, вскрикнула:
      — Ах, началась посадка!
      Вскрикнула и исчезла не менее неожиданно, чем появилась. Ася не заметила никаких признаков начавшейся посадки, она растерянно искала глазами беличью шубку, но шубка словно сквозь землю провалилась; искала, не разрешая себе подумать недоброе. Из столбняка её вывел голос молчавшего до сих пор господина:
      — Знакомая твоя, что ли?
      — Нет... Но она...
      — Она-то ловкая дама, да ты — ворона.
      — Где она? Где?
      Господин чуть заметно приподнял трость, как бы указывая направление в сторону выхода, а затем всем своим видом показал, что его это дело не касается.
      Выскочив на площадь, Ася бросилась туда-сюда. Хотя уже начало смеркаться, её зоркие глаза всё отлично различали. Заметили они и беличью шубку возле заколоченного ларька. Ася очутилась у ларька, еле удерживая крик, но женщина как ни в чём не бывало спросила:
      — Что ты, детка?
      И развела руками, в которых не было никакой кошёлки. Ася опешила.
      — Понимаете... Вы куда?
      — Ступай, ступай... — оборвала её женщина. — Видишь, спешу.
      Что-то новое в нотках её голоса, что-то тревожное, мелькнувшее в лице в тот миг, когда Ася её настигла, заставило её не отступить. И потом... Почему она на площади, если ждала посадки?
      Девочка крепко вцепилась в беличий рукав.
      — Где хлеб? Он же чужой!
      Рядом шумела, жила своей жизнью толкучка. Мимо ларька то и дело сновали люди, но все они, как определила в горячке Ася, имели разбойничий вид. Она не звала на помощь ещё и потому, что из-под беличьей шапочки на неё глядели недоумевающие, невинные глаза.
      — Господь с тобой, глупенькая. Пусти...
      — Понимаете... — Тон, взятый женщиной, не давал Асе возможности отбросить деликатность. — Понимаете... Вы случайно... Нечаянно... — Наконец она выдохнула: — Обманывать грех!
      — Дура! — взъярилась женщина, пытаясь стряхнуть Асю со своей руки. Видно, убоявшись скандала, она про-
      шипела совсем тихо: — Дура... Почаше развешивай уши, выучат люди...
      Ася не отступала. Её трясло от гнева. Она ненавидела себя за то, что расчувствовалась, что и впрямь оказалась дурой, попавшейся на приманку, дурой, поверившей притворной ласке. Нет! Теперь уже она никогда никому не поверит. Все взрослые — обманщики!
      — Ведьма! — Асе именно этим словом захотелось хлестнуть ту, кого она посчитала доброй феей. — Ведьма! Притворщица! Воровка!
      Вырвавшись, воровка с силою грохнула Асю оземь. Беличий рукав выскользнул из сведённых морозом детских пальцев, в них остались лишь клочья серого пуха.
     
     
      8. ЧАС ПРОЩАНИЯ
     
      Незаметно, сторонкой шла Варя за двумя мужчинами, отправившимися проведать свою теплушку, одиноко стоявшую до прицепки к поезду на одном из дальних путей вокзала.
      Варя понимала, что её кумир только что, попросту говоря, сбежал от неё, что он по каким-то причинам боится прощального разговора. Он, бесстрашно отправляющийся на фронт! Но осудить его она не в силах, как не в силах заставить себя повернуть обратно.
      Вскоре Андрей и Емельченко подошли к «теплячку», как ласково называли черноболотцы закреплённую за ними теплушку грязно-кирпичного цвета, отличающуюся от других огромной, намалёванной жидким мелом буквой «Т», что значило Торфострой.
      В Вариных мечтах теплушка, предназначенная для того, чтобы хоть изредка привозить Андрея Игнатьевича в Москву, выглядела куда привлекательней. Но сейчас это было неважно. Важно было то, что этот вагончик мог послужить приличным поводом для разговора.
      — Андрей Игнатьевич! — начала Варя и тут же почувствовала с отчаянием, как вспыхнуло, залилось краской её лицо.
      Андрей вздрогнул.
      — В чём дело? — довольно глупо спросил он.
      Возможно, не будь Емельченко, Андрей повёл бы себя
      не так сурово, но присутствие старейшего торфостроевца обязало его взглянуть на Варю глазами истинного мужчины — строителя и воина. Он так и глядел и непреклонно осудил «буржуазно-мещанский облик» Вари, её горжетку, её неестественно навитые локончики.
      — Андрей Игнатьевич! Вы давно обещали показать мне теплячок.
      — Смотри, пожалуйста.
      — И внутри... — не отступала Варя.
      Нежданно для неё старый слесарь оказался отзывчивым человеком. Он протянул Андрею ключ от замка, стерегущего скудное имущество «теплячка», и, сказав: «Пойду поищу наших», отправился к зданию вокзала.
      Андрей, отвернувшись от Вари, отпер замок, толкнул дверь теплушки. Затем нашарил в кармане зажигалку — из тех, что слесари механической мастерской Торфостроя украдкой меняли на табак и хлеб. Вспыхнувший фитилёк осветил внутренность вагона.
      — Ну, гляди же!
      Хотя Андрей сознавал, что объяснение с Варей оттягивать больше нельзя, он со всё возрастающим оживлением расписывал, как торфостроевцы оборудовали свою теплушку, как в течение нескольких часов сколотили скамьи, изготовили «для обогрева пассажиров» неуклюжий жестяной чайник. Варя поддакивала, но вдруг заговорила совсем о другом:
      — Андрей Игнатьевич... Ну, схлопочу я насчёт Аси... а... адрес где? Ваш адрес. Должна я буду вам написать?
      — Адрес вышлю по прибытии на место. Конечно, пиши... об Асе.
      По шпалам прошелестел обрывок газеты. Андрей долго следил за ним, уносимым ветром. Его поразила мысль, что он невольно выполняет требование покойной сестры, когда-то так его возмутившее. Однажды сестра — это было летом семнадцатого года — заявила, что он обязан «во имя долга и приличий», пока не поздно, отступиться от Вари. Тогда он был возмущён, а после всё произошло само собой. Теперь уже во имя революционного долга.
      Он много терзался, много думал над тем, вправе ли связать свою судьбу с человеком, не желающим рвать с предрассудками, со всей косностью и дурманом старого мира. А любовь? Кто знает, может, любовь — это тоже наследие минувшего? Но часто легче решить, чем объявить о своём решении. В наступающих сумерках лицо Вари выглядит особенно грустным.
      — Я буду писать, — упорно повторяет Варя, — а вы отвечайте. — Прищурившись, Варя спрашивает: — Как лучше писать, Андрей Игнатьевич, по-новому или с «ять»?
      — Глупый вопрос! — отрезал Андрей. — В Красную Армию слать письма но правилам старого мира!
      Ему невдомёк, что девушка, прислуживая за столом, когда к Ольге Игнатьевне приходили её приятельницы, набиралась ума-разума, стараясь хоть чем-нибудь походить на людей учёных, окончивших гимназию. Учёные люди по-разному расценивали декрет, отменяющий «исторически сложившуюся орфографию», и Варька, всецело приветствуя перемены в правописании, задала свой вопрос.из чистого щегольства.
      — Ты-то чего держишься за старое? — сурово вопрошает Андрей, запирая дверь теплушки.
      Первые несколько шагов проходят в полном молчании, затем Варя слышит:
      — Я, понимаешь, не хочу вводить тебя в заблуждение. Ты должна понять...
      Андрею кажется, что говорит он веско, по-мужски, у Вари же щемит сердце: на неё всегда особенно действовал такой вот его беспомощный вид.
      — Хорошо, — тихо отвечает Варя. — Я пойму.
      — Не жди меня зря. С моей стороны непорядочно обещать. — Глотнув воздуху, Андрей продолжает: — Мы люди разных укладов. Вот какая штука...
      Варя в ответ молчала. Теперь они шли мимо состава, привёзшего из Самары, недавно отбитой от белых, муку. Разгружали состав шумно и весело силами московских профсоюзов. Как казалось Варе, новоявленные грузчики, смахивающие на мукомолов, оглядывались на неё, словно приметив, до чего ей тяжко.
      Мимо, отчаянно дымя, пропыхтел паровоз с пустым тендером. Вдогонку ему кто-то из профсоюзников юным истошным голосом проорал:
      И помнят о чёрном былом Лишь чёрного дыма зигзаги...
      — Верхарн, — пояснил Андрей и заговорил было о революционной поэзии.
      Но Варя потребовала:
      — Досказывайте, чего начали...
      — Время такое, Варя. Личное должно соответствовать. — Пальцы Андрея непроизвольно сжались в кулак. — Революция требует жертв!
      — Что же, — прошептала Варя. — Такое моё дело... Конечно, война, — и ссутулилась ещё больше.
      Как же были потрясены Варя и Андрей, когда, вернувшись в зал первого класса, не застали там Аси! У скамьи, где она раньше сидела, валялся развязанный
      кем-то рюкзак, белели разбросанные брошюрки. Громко плакала женщина с мальчиком на руках.
      Господин с тростью что-то пробормотал в объяснение.
      Андрей и Варя кинулись иа площадь. К Асе они подоспели в тот миг, когда, брошенная оземь, потерявшая из виду беличью шубку, она пыталась подняться. Невыносимо болел локоть, но плакала Ася не столько от боли, сколько от обиды, от страшной мысли, что больше нельзя никому верить.
      — Аська! — бросилась к ней Варя. — Расшиблась?
      Трудно было что-либо толком понять в несвязном рассказе девочки.
      — Ну, обманули, — пытался утешить её Андрей. — Не все же на свете такие...
      — Все! Все взрослые — обманщики. — Ася не говорит, а кричит. — И вы не лучше! Думаете, пойду в приют? Попробуйте, — убегу!
      Варя что-то шепнула девочке и отвела Андрея в сторону.
      — Чего вы все от меня требуете? — в отчаянии закричал Андрей. — Разве могу я остаться?
      — Никто и не просит, чтобы вы оставались. Никто не удерживает. — Варя вдруг выпрямляется, голос её начинает звучать строго. — Мы сами знаем: мужское дело воевать, а не только читать газеты.
      Андрей, привыкший к тому, что Варя всегда лишь несмело советуется с ним, несколько уязвлён. Варька рассуждает, как... как равная! Андрей уже готов одёрнуть её, и вдруг острое чувство стыда заставляет его опустить глаза. Он понимает, что до сих пор и не позволял ей держаться как равной. Он, можно сказать, солдат Красной Армии!
      — Что же ты, Варя, советуешь? — пристыжённо спрашивает Андрей. — И вообще, почему ты говоришь мне «вы»?
      Обширную площадь пересекала группа красноармейцев. На ветру бился лоскут кумача, в сумерках совсем тёмный, — скромный, суровый флаг отряда. Г розно звучали удары солдатских подошв об утоптанную мостовую. Андрей выпрямился, проводил взором тех, кто шёл к эшелону, отправляющемуся на фронт.
      Выпрямилась и Варя, она тоже не отрывала взгляда от тех, для кого её руки изо дня в день готовили обмундирование. Когда последняя шеренга бойцов завернула за угол, Андрей вновь спросил:
      — Так что же ты советуешь?
      Варя не советует, а почти приказывает:
      — Вы... — Произнести «ты» она всё-таки не отважилась. — Вы, Андрей Игнатьевич, бейте Деникина, а вместе с ним и всю эту Антанту. О нас не думайте, мы проживём. На фабрике же многие с детьми. Завтра, к примеру, начнёт работать жена Дедусенко, не слыхали такого? Партийный... Он на фронт, а она с ребёнком...
      Ася стоит отвернувшись, стихнув, растеряв своё возбуждение, изнемогая от горьких дум. Перед нею площадь, почти опустевшая с наступлением сумерек; перед ной город, в котором полно недобрых людей. Всякий может её обидеть, перехитрить. В ушах ещё звучит фраза, брошенная той, что дала ей сегодня жестокий урок: «Выучат люди».
      Снова к вокзалу приближается воинский отряд. Снова сотни ног отбивают шаг. Голоса красноармейцев выводят песню:
      Со всех концов земного шара К нам угнетённые идут...
      Земной шар... Огромный голубой глобус... Асе трудно противиться песне, противиться волнению, которое, как она видит, охватило Андрея и вот-вот захватит её. Но она не даётся. Она слишком больно ушиблась о землю. Вся
      земля теперь неприютная, как эта площадь — замусоренная, взъерошенная, чужая.
      Земля плоха. Плохи люди. Даже звезда — светлая, иглистая, — первой вспыхнувшая в небе, кажется злой, колючей...
      — Аська, — шепчет подошедший сзади Андрей. — Скажи словечко. — Он повернул колёсико зажигалки, но лицо девочки не оживилось в свете огня. — Аська... Нельзя же сердиться на весь мир...
      — А что в нём хорошего?
      Не верит Ася, что можно жить, радуясь песне, звёздам, радуясь тому, что живёшь... Зачем Андрей утром столько наобещал, выдумал, что завоюет ей счастье? Главное — ей! Кому она нужна?
      — Аська, живи с огоньком! — Андрей протягивает Асе зажигалку с мерцающим фитильком. — Это тебе. Вспоминай одного красноармейца.
      Варя насторожённо ждёт.
      — А тебе спасибо за Асю. Ты, Варя, хороший товарищ.
      Товарищ — это теперь главное слово. Она, Варька, хороший товарищ! И всё же хочется услышать и другие слова, которые подкрепят её вспыхнувшие надежды... Однако Андрей круто поворачивает к тёмному зданию вокзала, к еле освещённой двери, ведущей в первый класс, где разбросаны брошюрки про «максима» и про ружьё-пулемёт «львицу».
     
     
      9. СУП ИЗ БАРАНИНЫ
     
      Печка раскалена, в кастрюле варится суп из бараньей грудинки. Не из селёдки, не из конины, не из солонины, а из свежей баранины.
      Тепло лишь у самой печки, поэтому Ася, как всегда, в пальто. Она сидит на корточках против заслонки и заготавливает косариком мелкие чурки. Бурлящий суп благоухает так, как, вероятно, благоухал в сказке о Маленьком Муке. Постукивая косариком, Ася в такт напевает:
      Стол накрыт, суп кипит.
      Кто войдёт, будет сыт...
      С того дня, как уехал Андрей, прошло полтора тяжких месяца. Тяжких — это значит — голодных, потому что от холода легче спрятаться, чем от голода. Если очень морозно, Ася может остаться дома, забраться под все одеяла и пальто, полёживать, пока Варя не придёт с фабрики.
      Однако школу лучше не пропускать: на этом теряешь тарелку чечевицы, а иной раз и больше того. Когда присылают дополнительное питание, Асе дают ломтик хлеба с топлёным маслом: это ей из-за локтя, ушибленного по милости «доброй феи». Ранка, образовавшаяся при падении, мокнет, болит, не заживает; школьный врач объяснил, что всё это от худосочия, от недостатка питания. Мальчишки дразнят, что скоро у Аси рука отсохнет, и она не знает, верить им или нет. Варя, пожалуй, верит, — уж очень она беспокоится; словно это её вина, словно она поклялась Андрею кормить Асю молоком и котлетами. Он в письме поблагодарил Варю, что она с их семьёй поступила по-товарищески, и теперь она готова совсем не есть. Приходится с ней скандалить, чтобы не подсовывала свою порцию, не обманывала.
      Неделю назад Варя читала в газете речь Ленина. Он так и сказал на весь Большой театр, что Советская Россия представляет собою осаждённую страну, крепость, в которой нужда неминуема. И ещё сказал, что хозяйничать нужно разумно и расчётливо, что нельзя обижать-
      ся на продовольственников: не могут они превысить норму.
      А что делать, если растёшь? Сидишь без масла, без сахара, почти без хлеба и всё равно тянешься вверх, а потом, дураки мальчишки дразнят скелетом или ещё хуже — шкелетиной.
      Хорошо, что недавно на фабрике Герлах это, наконец, как сказала Варька, приняли во внимание, — стали давать нитки в виде пайка. Несколько шпулек в день. Их надо перематывать на пустые катушки и менять на продукты. В завкоме Варе так и объявили: специально, чтобы девочка поправлялась.
      Ася, прикрыв глаза, вдыхает аромат кипящего супа. Сегодня у неё настоящий воскресный день...
      Звонили во всех церквах, когда Варя и Ася шли на Сухаревку. Варя подвела Асю к знаменитой башне, высоченной, кирпичной, выстроенной ещё при царе Петре, и велела дожидаться в затишке. Две катушки остались у Аси в муфте, две Варя взяла на обмен. Больше брать с собой опасно: милиция не разберётся, примет за спекулянтку. А Ленин как раз в своей речи ругал спекулянтов.
      Варя не велела ни с кем разговаривать.
      — Ни с какими феями!
      И предупредила, что тут, на Сухаревке, ещё побольше нечисти, чем на вокзале, — так и шныряют мошенники и дезертиры. Про дезертиров даже плакат висел на башне — «Митька-бегунец». Но Ася остерегалась не столько бегунцов, сколько мальчишек. Сухаревка полна ими; сироты ли они, круглые ли? Только все они оборванцы и все обзывают друг друга так, что их бы повыгоняли из любой школы, даже из теперешней. Продают они ириски, какой-то сногсшибательный табак и папиросы «рассыпные-рассыпные». И все, наверное, сплошное жульё! Подумать только: оборвыши, а денег полно! Пока Ася дожидалась Варю, двое купили себе по порции каши.
      Краснолицая баба (лицо красное не от мороза, а от сытости) накладывала дымящуюся крупитчатую пшённую кашу из ведра, укутанного рогожей. Кашу! Когда крупу можно растянуть на много супов.
      Мальчишки уплетали кашу, а Ася, глотая слюнки, приняла решение: если фабрика перестанет давать нитки, Ася начнёт торговать ирисками. Повесит на шею лоток и огребёт кучу совзнаков! Стыдно не будет... Правильно ей сказали: выучат люди...
      Пусть учат! Даже мама говорила: «Надо быть циником! Кто очерствел, тем легче».
      Ася старается очерстветь. Это не всегда удаётся. В прошлое воскресенье они с Варей тоже вышли из дому и тоже кругом толпились люди. Но иные, совсем не такие. Это называлось митинг. Какие-то кровавые палачи убили в Германии двух коммунистов: Карла Либкнехта и Розу Люксембург. Были траурные знамёна и музыка, от которой сжималось сердце. Совсем было не то настроение, что сегодня...
      А сейчас, дома, какое у Аси может быть настроение? Никакого! Её дело стучать косариком да горланить куплет, что выкрикивал сегодня один из маленьких торгашей:
      Спички шведские,
      Головки советские!
      Две минуты трения,
      Пять минут терпения.
      Терпение-то требуется! Варя и сегодня намучилась, пока разожгла печурку.
      Зато теперь суп клокочет вовсю. Душистый, необыкновенный...
      Ася бормочет под нос: «Стол накрыт. Суп кипит. Кто войдёт, будет сыт». И хитро улыбается: к ним никто не войдёт, они все поедят сами. Полкастрюли сейчас, пол-
      кастрюли завтра. Варя уже накрыла на стол, да так аккуратно, словно они к обеду ждут Андрея.
      Вдруг раздался стук. Неужели почтальон? Прошлое письмо от Андрея тоже пришло в воскресенье. Ася открыла сама. Варя возилась в кухне.
      Кто это? Что за странная тётка? Высокая, в больших сапогах...
      Вошедшая громко спросила:
      — Шашкина Варвара здесь проживает?
      Почтальоном она не могла быть потому, что с ней был ребёнок. Не то мальчишка, не то девчонка: какой-то заморыш, укутанный, словно грудной. Ася встревожилась: «Гости! Придётся ставить на стол ещё две тарелки». Варя выбежала из кухни.
      — Татьяна Филипповна? — и стала вытирать руки.
      — Пришла непрошеная, — сказала та.
      — Вам кто мой адрес сообщил?
      — Адрес? — Дедусенко сняла шапку-ушанку, провела гребнем по светлым волосам, прищурилась. — В завкоме взяла. Ты же как-никак член Союза иглы.
      От этого «как-никак» Варя стала пунцовой.
      Запах баранины укрепил подозрения Татьяны, но присутствие детей удержало её от замечания. На фабрике она не стала затевать с Варей неприятный разговор. Опасаясь своей привычки действовать «наотмашь», дождалась воскресенья и пришла выяснить свои сомнения с глазу на глаз.
      Кроме всего, хотелось убедиться, что у Вари действительно на руках ребёнок.
      Всё это Варя поняла сразу. Пока Дедусенко стаскивала с Шурика башлык, она, несмотря на сопротивление Аси, быстро обнажила её больной локоть.
      — Видите, — бормотала она. — От недостатка питания.
      Татьяна, взглянув на незаживающую ранку, помогла
      смущённой девочке натянуть- рукав платья л пальто, затем обратилась к Варе:
      — Где бы нам с тобой поговорить?
      Чтобы Шурик не слишком заглядывался на кастрюлю, из-под крышки которой аппетитно выбивался пар, Дедусенко резко повернула его стул от печки к книжному шкафу, сказала Асе:
      — Займи его, пожалуйста, хоть книжку сунь.
      Дети остались одни. Полная неясной тревоги, Ася спросила:
      — У тебя мама очень строгая?
      Шурик вздохнул:
      — Теперь строгая, как пошла работать. Ругается, что я хулиганом стал...
      Взрослые вошли в детскую, сели в молчании возле столика, на котором, освещённый заходящим солнцем, весь в грязных потёках, стоял глобус. Татьяна долго разглядывала западное полушарие, наконец вымолвила:
      — Не ожидала я от тебя... Мне казалось, что ты настоящий товарищ.
      В цехе швей-мотористок Дедусенко и Шашкина сидели друг против друга, разделённые лишь лотком — вместилищем готовой продукции, — тянущимся во всю длину стола. Когда рука кидала в лоток простроченную наволочку для госпиталя, либо пару солдатских кальсон, глаза невольно взглядывали на соседку напротив.
      Немец Герлах, владея фабрикой, хитроумно упрятывал все катушки в круглые железные коробки. На двенадцати стерженьках умещалось двенадцать катушек. Пломбу в коробке вскрывали тогда, когда с последней катушки сбегала вся нитка. Многое изменилось на фабрике за год, не изменились железные коробки, в которых катушки томятся, как узницы. Попробуй выпусти их, если по карточкам давно не дают ниток.
      Варины проделки не остались тайной для жены Дедусенко.
      — Все отматывают... — пробормотала Варя.
      Ни для кого не секрет, что то одна, то другая швея притащит из дому шпульку, перемотает себе немного ниток. Белых — если надо починить бельё, чёрных — если порвалось пальто.
      — Отматывают, — ответила Татьяна, — да не так, как ты. Не хитри, Варя, со мной...
      Варя чуть не напомнила, как совсем недавно та же Татьяна Филипповна смеялась над её, Варькиной, хитростью. Вышла задержка из-за закройного цеха, и Варя, развлекая соседок, изображала, как ловко она надувала мадам Пепельницкую, бегая по её поручениям. Варя, конечно, прихвастнула, потому что надуть хозяйку было почти невозможно, но все очень смеялись, а Дедусенко даже сказала, что Шашкиной надо идти в артистки.
      Сейчас Варя совсем не чувствует себя артисткой. Не поднимая глаз, она бормочет:
      — Чего там хитрить... На Сухаревку снесла.
      — И ты не поперхнёшься таким супом?!
      В тех случаях, когда разговор невозможно было вести в шутливом тоне и, скорее, требовался некоторый пафос, Татьяна становилась излишне краткой:
      — Считаешь, можно без ниток?
      — Чего — без ниток?
      — Армию обмундировать. Каждая утаит по катушке, а Колчак...
      До Вари словно издалека доходили слова о том, что фабрика теперь своя, не хозяйская, что фабричное добро — общее: если тащишь, то у своих, у тех же рабочих, у красноармейцев... Она куталась в платок, скрывая озноб. Позабыв про суп, который мог выкипеть, не беспокоясь даже о том, какие неприятности ей может доставить вмешательство Дедусенко, она мучилась одной лишь
      мыслью: что бы сейчас подумал о ней тот, кого она сама проводила в Красную Армию?
      Варя нарушила молчание неожиданным вопросом:
      — Правда, что вы записались в партийные?
      -- Правда.
      — А верно... Верно, что теперь не время для чувств?
      — То есть как это теперь не время? Теперь?
      Выслушав негодующую, хотя опять-таки довольно
      краткую отповедь, Варя долго молчала. Затем встала, подошла к комоду, достала заветную, хранимую в чистой тряпке, горжетку, встряхнула её, чтобы мех выглядел лучше.
      — Берите!
      — Мне? С ума сошла.
      — Вам. То есть всем. Вы же сами записывали в кружок, чтобы спектакли ставить. — -Пытаясь побороть смущение, Варя изысканным, так она полагала, жестом набросила на плечи горжетку. — Можно графинь играть.
      Нельзя было не оценить Варин порыв. Незаметно, как бы между делом расспрашивая о ней на фабрике, Татьяна узнала и о «шикарной» обнове, приобретённой «с серьёзной целью». Татьяна отстранила горжетку. Варя обиделась:
      — Осуждаете, что не продала? Это же не катушки. Не берут! Это предмет роскоши.
      Татьяна не сумела сдержать улыбку.
      — Эх ты, графиня... Прячь в комод. Важно, чтобы поняла...
      Тем временем Ася занимала Шурика. Вначале они поссорились из-за того, что он отверг предложенную ему книжку. Когда-то Ася зачитывалась ею. «Моя первая священная история», подаренная бабушкой, блистала яркой обложкой, было в ней множество иллюстраций.
      — Не люблю картинок! — замотал головой Шурик.
      — Врёшь?
      Мальчик оттолкнул книгу:
      — Это здесь враньё, здесь! Поповские враки.
      — Не буду я занимать тебя.
      Однако вид священной истории напомнил Асе, что надо быть милостивой к заблудшим душам. Кроме того, её тревожило — что за разговор происходит в детской? Зачем пришла эта женщина? Пожалуй, лучше не ссориться. Так или иначе, Ася принесла в дар Шурику свою самую любимую сказку.
      — Ну ладно... Я расскажу тебе про мальчика, который заблудился и попал в волшебную страну.
      Захлёбываясь, сверкая чёрными горящими глазами, Ася вела вдохновенный рассказ, всё более завораживая своего слушателя. В сказке особенно захватывающим был миг, когда в конце своих скитаний мальчик очутился перед входом в страну чудес, откуда доносились тончайшие ароматы колбас и пирожков, растущих прямо на деревьях. У самого входа возвышалась гора гречневой каши. Голодный маленький путник, упав на колени, прильнул ртом к подножию горы...
      Тут Ася не пожалела красок: каша оказалась не рассыпчатой, приготовленной из поджаренной крупы, а другою — нежной, жидковатой, тёплой. Густо промасленную размазню можно было прямо втягивать в себя ртом. Ляжешь, ткнёшься в неё лицом и тянешь...
      Сила искусства была потрясающей. Шурик, до сей поры деликатно не интересовавшийся хозяйским супом, повернулся к нему как заколдованный. Не пришлось Асе досказать сказки. Она налила полную тарелку, распорядилась:
      — Садись!
      Когда взрослые вошли, было поздно решать, что делать со злосчастным супом: дети уплетали по второй тарелке.
      Варя потянула за рукав опешившую мать Шурика:
      — Пусть. Не выливать же...
      Татьяна сказала, что считает необходимым вмешаться в судьбу Аси, и приказала найти письмо из Нарком-проса. Ася взглянула на Варю, поняла, что спорить нельзя, и стала рыться в шкатулке. Шкатулка была красивая, полированная. В ней, кроме всего, хранились лучшие Асины рисунки — про гномиков, про Снегурку. Шурик потянулся было за ними, да получил отпор:
      — Не любишь картинок, не лезь!
      Асю смущал покорный вид Вари, а то бы она и Шур-киной матери что-нибудь сказала. Что-нибудь вроде того, что нечего всюду совать нос, что чужие дети её не касаются... Она даже представила себе, как отбрили бы такую тётку оборвыши, кормящиеся возле Сухаревой башни.
      На дне шкатулки лежал конверт с траурной каймой (Б. Аванцо. Кузнецкий мост. Роскошная почтовая бумага). В таких конвертах знакомым посылались письма, сообщавшие о смерти Асиного отца. Тут же нашлось письмо из Наркомпроса.
      — Мама, а марка есть? Покажи!
      Наевшись бараньего супу, Щурик повеселел и порозовел. Ася невольно залюбовалась им, худеньким, остроглазым. Улыбка приоткрыла его зубы, видно недавно прорезавшиеся на смену молочным, ещё по-детски в зубчиках, как почтовые марки.
      — Мама! — восторженно прошептал Шурик. — Папа говорил, что скоро выпустят новые, революционные. Покажи, выпустили?
      — Не хватай! — словно взбесилась Ася. — Не твоё.
      Позабыв, что надо быть милосердной, она размахнулась и дала мальчику тумака. Ошеломлённый, тот заревел не сразу, а потом никак не мог успокоиться. Трудно было понять, чем он обидел эту сумасшедшую девчонку. Кто мог знать, что Асе показалось, будто Шурик похвастал тем, что у него есть отец и мать.
      Татьяна Филипповна сказала Варе:
      — Видишь?
      Варя поняла это так: «Вот что значит таскать детей на Сухаревку».
      К Асе Татьяна Филипповна обратилась уже после того, как завязала всхлипывающему сыну башлык.
      — Во вторник в школу не ходи. Жди меня.
      Ася снова взглянула на Варю и снова прочла в её глазах, что спорить нельзя.
     
     
      10. В НАРКОМПРОСЕ
     
      Шаги. Шаги... Тишина раннего утра сменилась гулом многих шагов. Не только тротуары, но и мостовые во власти пешеходов. Почти не слышно трамвайных звонков, скрипа извозчичьих полозьев, гудков автомобилей. Москвичи пешим порядком преодолевают расстояния между местом жительства и местом работы. Над городом серое ровное небо. Ни солнца, ни синевы.
      Как и все, деловой походкой шагает Татьяна, рядом с ней покорно семенит Ася. Покорно не только потому, что она побаивается своей спутницы в мужских сапогах, но и потому, что в Наркомпросе, по уверению Вари, её — Асю — ждут всяческие блага. Ложась в темноте спать, они обе помечтали вслух, как сотрудники школьного отдела сначала взглянут на письмо, затем на Асю, всполошатся и спросят, что ей нужней — валенки или талоны в детскую столовую? Как-никак Асина мама была почти что школьный работник...
      С Крымского моста Ася увидела четырёхэтажное, с большими окнами здание, переданное Народному комиссариату просвещения около года назад, когда вместо
      Петрограда столицей стала Москва. Сюда, в бывшее учебное заведение для детей московских дворян, она приходила с мамой...
      Татьяна обернулась к девочке, которая вдруг упёрлась, начала разглядывать застывшую реку, пешеходов, свалку мусора на льду.
      — Слушай, Царевна-несмеяна, ты знаешь, что прежде помещалось в этом доме?
      — Знаю. Подумаешь... Императорский лицей.
      — А знаешь, о чём был первый приказ Луначарского, когда Наркомпрос переехал сюда? — Татьяна, взяв Асю за плечи, заставила её сдвинуться с места. — В подвале жили люди, низшие служащие лицея: дворники, прачки, всякая прислуга. Нарком распорядился всех их переселить в верхние этажи.
      — Ну и чго?
      — А то, что весело было! Перекочевали, как говорится, из хижин во дворцы.
      То и дело подталкивая Асю, Татьяна расписывала, как необычно, можно сказать, дико выглядели коридоры прежнего лицея в первые дни, пока наркомпросовцы не навели порядок. Корыта, прочий скарб и дети... дети... Почище, чем в «Апеннинах»!
      Кстати, именно в «Апеннинах», где обитал и люд, причастный к народному просвещению, Татьяна наслушалась рассказов о жизни Наркомпроса, об его истории. События летели так стремительно, что каждое из вновь возникающих учреждений незамедлительно обзаводилось своей историей, своими преданиями.
      — Отгадай, в чём ещё недавно разъезжали здешние сотрудники? Ну, ездили па обследования, на заседания?
      — Как это разъезжали, когда все пешком?
      — Вот именно: у них был свой экипаж. Четырёхместный, лакированный. Ландо. И лошадь была — красавица, только потом её нечем стало кормить.
      — И кучер был?
      — Ого! Самая важная персона в Наркомпросе. Ни за что не соглашался расстаться с цилиндром и парадным кафтаном. Даже лицейские вензеля отказывался отпороть.
      — А возить не отказывался?
      — Возил. Но восседал на козлах, словно истукан. Ни разу к седокам не повернётся. На слипе у него так и было написано: «Презираю новых хозяев».
      Довольная, что рассмешила неподатливую девочку, Татьяна не дала разговору смолкнуть. Следом за ландо Ася узнала о шапирографе, на котором размножались наркомпросовские бумаги.
      — Знаешь, куда пристроили шапирограф? В карцер!
      — У них есть карцер? — Ася чуть не повернула назад.
      — Иди, иди. Бывший карцер. На стене до сих пор красуется надпись, вопль какого-то лицеистика: «Отворите мне темницу».
      Ася улыбнулась. Татьяна поспешила втолкнуть её в нетопленный, но чистый вестибюль, затем повела наверх по мраморной, устланной ковром лестнице.
      В коридор второго этажа выходило много дверей, на каждой висела написанная от руки табличка с названием отдела: «Отдел школьной политики», «Подотдел
      съездов»...
      — Куда теперь? — подумала вслух Татьяна.
      Ася не сразу отвела глаза от приколотого к стене объявления. Замысловатые буквы, выведенные чернилами, сообщали, что в клуб Наркомпроса «Красный Петух» приглашаются все желающие прослушать лекцию о Прометее.
      — А тогда, — сказала Ася, — было про Стеньку Разина...
      При слове тогда чёрные глаза погрустнели, и это подсказало Татьяне, что не следует, пожалуй, сразу ве-
      сти с собою девочку. Лучше без неё рассказать её невесёлую историю. Оглянувшись, она отвела Асю в актовый зал, пустующий в утренние часы, усадила на стул.
      — Жди, — распорядилась Татьяна. — Могу я спокойно уйти? Не надуешь?
      Ася обиделась:
      — Что же я, обманщица?.. Как все?
      Оставшись одна, Ася вспомнила с тоской, как они вместе с матерью заглянули сюда, в актовый зал, восхитились высоким лепным потолком, красивым, хоть и затоптанным паркетом. Из стен, как и теперь, торчали железные костылики, и мать пояснила, что здесь, вероятно, висели портреты лиц царской фамилии.
      Изваяние Карла Маркса по-прежнему стояло в углу у окна. Впервые такие бюсты появились в продаже к Октябрьским праздникам. Теперь рядом с ним повесили большую яркую диаграмму. Ася встала, подошла, чтоб взглянуть на рисунки и географическую карту, вычерченную от руки в центре диаграммы. Интересней всего была подпись, уверявшая, что если все книги, изданные за год Комиссариатом просвещения, сложить в ряд на полке, то полка протянется от Москвы до Рязани.
      В живом Асином воображении возникла вьющаяся меж лесов и нив просёлочная дорога и по краю дороги — книги... книги... Стало жаль, что в прошлый раз ничего не было известно про эти книги, мама могла бы подразнить ими милого дядюшку Василия Мироновича. Он здорово разозлился, когда мама после визита в Наркомпрос говорила, что у большевиков страсть к просвещению.
      Сквозь распахнутые двери, как и в тот раз, доносились спорящие голоса, так же мелькали люди — то туда, то сюда. Про молодых, обязательно куда-то спешащих, напоминающих Андрея, мама сказала, что это скорей всего курсанты, что Наркомпрос понаоткрывал тысячу
      разных курсов. И вздохнула: «Счастливцы... Верят, что перевернут не только школу, но и весь мир».
      Асю потянуло к окну. В прошлый приход, когда стёкла ещё не хватило морозом, можно было полюбоваться лицейским садом. Среди голых кустарников и деревьев бегали дети, швырялись охапками мокрых листьев. Асе захотелось немедленно увидеть этот сад в зимнем уборе. Она тщетно поскребла варежкой по шершавому толстому инею, затем догадалась взобраться на подоконник, отворить форточку.
      Белели ветви деревьев, белел весь сад. Среди сугробов толкались дети с лопатами и мётлами, расчищали дорожки. Много детей...
      Кто-то сзади дёрнул Асю за пальто. Послышался тихий, но настойчивый голос:
      — Слезай! Простудишься!
      Обернувшись, взглянув на вошедшую, Ася мигом захлопнула форточку. Ослушаться было невозможно: та, что стояла перед ней, была несомненно учительницей. Не такой, какие бывали в московских гимназиях, а может быть, даже сельской. Верно! Откуда-то между Москвой и Рязанью! Из тех учительниц, которые, не повышая голоса, умеют добиться полного послушания. В этом-то Ася разбиралась! И одета, как учительница. Кофточка, закрытая до самого подбородка, тёмный длинный жакет, юбка почти до полу, еле видны ботинки, похожее детские, на низком каблуке. Глаза у неё не то что сердитые, но строгие и какие-то выпуклые. И сама, видно, усталая...
      — Да слезай же! Свалишься!
      Поспешно спрыгнув, Ася ушибла коленку, а главное, задела и без того ноющий локоть, но только чуть поморщилась и лихо поправила сбившийся набок капор. Вряд ли кто из учеников этой женщины решался хныкать в её присутствии.
      Ася сказала с деланной весёлостью:
      — А что? Баловаться нельзя? В саду полно ребят, а я и посмотреть не могу...
      — Вот ты кого высмотрела, — улыбнулась женщина и сразу стала другой. Она как-то по-домашнему пригладила тёмно-русые волосы, прикрутила растрепавшийся пучок. — Понравились наши ребятишки?
      — Как — ваши?
      — У нас в Наркомпросе свой показательный интернат.
      Слово «интернат» было знакомо Асе. Она похолодела от страшной догадки.
      — Могут сразу схватить?
      — Кого?
      — Меня. В приют. В интернат ваш несчастный.
      Вспомнилось всё: катушки, покорность Вари в присутствии Дедусенко, поход сюда, где сад полон интернатских. И ещё эти при входе в Наркомпрос весёлые рассказики про кучера, про темницу, это старание отвлечь её. И обещание, взятое с неё Дедусенко, обещание, приковавшее её к месту, отнявшее возможность удрать... Ловко!
      Ася заметно изменилась в лице; та, кого она принимала за учительницу, спросила:
      — Чего же ты испугалась? И как это ты очутилась у нас?
      — Добрая фея привела.
      — Кто?
      — Большевичка одна. Хитрая. Как и все они, понимаете? — Чёрные глаза Аси вдруг сердито блеснули. — Вы чему смеётесь? Истинная правда! Вела меня сюда, а про интернат ни словечка. Зубы заговаривала.
      — В интернате у нас всё переполнено, глупая. Попросишься, не возьмут. А ты что? Ты в семье живёшь или как?
      Асина собеседница беспокойно оглянулась на дверь, было видно, что она не располагала свободным временем. Однако присела, выслушала Асины жалобы, затем сказала:
      — Глупенькая... Бояться тут нечего. Для чего же сейчас так спешно создают детские дома? Чтобы всех вас сохранить. — Улыбка тронула губы говорившей. — Тоже большевистская хитрость.
      Женщина немного помолчала, а потом осторожно спросила:
      — Так кто же эта посторонняя женщина, что ради тебя пришла к нам?
      — Так одна... Дедусенко... — Ася выложила всё, что знала про Татьяну Филипповну. Последние слова произнесла, осуждающе поджав губы. — Не только шить умеет, но и командовать. И сказки рассказывать, когда её не просят.
      — Очень хорошо.
      — Ничего хорошего.
      — Но ты всё-таки дождёшься её, не сбежишь? Или струсила, признавайся...
      — Может, и струсила, а дождусь. Не обманщица.
      — Я и вижу, что не обманщица. Только в форточку больше не лезь. А Татьяне Филипповне передай, чтобы сразу шла ко мне. Пусть войдёт в приёмную и скажет, что её звала Надежда Константиновна.
      — Кто? Ладно. Передам.
      Уже в дверях Надежда Константиновна сказала:
      — И не грусти. Никто тебя насильно не схватит.
      — Пусть хватают. Мне всё равно.
      — Уж и всё равно! Почему же нам, взрослым, не всё равно, что с тобой станет? Ну-ну, не вешай носа! Будет невмоготу — прибежишь. Запомнишь к кому?
      — К Надежде Константиновне.
     
     
      11. ДЕКРЕТ, ПОДПИСАННЫЙ ЛЕНИНЫМ
     
      В кабинете Надежды Константиновны Крупской, как и в других комнатах Наркомпроса, бросалось в глаза характерное для того времени сочетание так называемых «остатков былой роскоши» с суровыми вкусами новых хозяев. Стильный диван для посетителей и донельзя скромное убранство письменного стола. Массивный, чёрного дерева стол, примыкающий к письменному, предназначенный для того, чтобы вокруг него рассаживались участники небольших совещаний, и облезлые венские стулья, обступившие этот стол. Великолепно отделанные стены и два небольших, воспроизведённых типографским способом портрета в простеньких рамках: Маркс и Энгельс.
      Татьяна преодолела смущение и, представившись Крупской, села. Та удивила её с первого же вопроса, назвав Григория партийной кличкой Дятел. Расспрашивая о Дятле, Надежда Константиновна сама припомнила, как он заезжал к ней в Краков; помнила она и некоторые подробности его побега из вологодской ссылки.
      После эмиграции Григорий иногда рассказывал о Крупской, помощнице и друге Ленина, о поразительных свойствах её памяти. Он восхищался тем, с какой точностью, неся на своих плечах утомительную будничную работу большевистского ЦК, она запоминала все необходимые сведения — шифры, фамилии, партийные клички. Теперь Татьяне довелось самой убедиться в этом. Надежда Константиновна, как оказалось, знала многих товарищей Григория, помнила, кто где работал в годы подполья, на какой участок работы послан сейчас.
      Расспрашивая о работе Дедусенко в Москве до того, как он стал командиром, Крупская, как показалось Татьяне, старалась побольше разузнать и о ней самой. Роясь в ящике письменного стола, она спросила:
      — Вы читали письмо, которое ваш муж переслал мне накануне отъезда? О детских домах.
      — Не только читала, каждую строку помню.
      — Хочется показать вам один документ, декрет, который на днях будет опубликован. — Крупская вышла из-за стола и тихо позвала своего секретаря: — Голубушка, Ольга Степановна!
      Взяв из рук секретаря бумагу, она попросила разыскать какую-то Гущину:
      — Попробуйте, Ольга Степановна. Возможно, она ещё не ушла. А вы, товарищ Дедусенко, пока прочтите.
      Крупская объяснила, что декрет, копию которого Татьяна получила в руки, подписан Лениным и Луначарским. Это был декрет об учреждении Совета Защиты Детей.
      Совет Народных Комиссаров объявлял одной из важнейших государственных задач снабжение детей пищей, одеждой, помещением, топливом, медпомощью — всем необходимым.
      В декрете прямо, без всяких обиняков, было сказано о тяжёлых условиях жизни в стране. Сказано, что революционная власть обязана сберечь в такое время подрастающее поколение. Сдвинув светлые брови, Татьяна вчитывалась в слова декрета. Она хотела, не упустив ни одной подробности, написать обо всём Григорию. Ведь именно об этом — о том, что здесь сказано, — её муж мечтал в последний вечер перед отправкой на фронт.
      В кабинет вошли два паренька с завода Бромлей. Разговор зашёл о только что возникшей там профтехнической школе. Крупская внимательно выслушала обоих, не мешая им препираться, перебивать друг друга.
      Татьяне вспомнилось, как один из товарищей Григория, побывавший в своё время в партийной школе в Лонжюмо часто видавшийся с Крупской, уверял, что никто так не умеет слушать, как она. По его словам, где бы Надежда Константиновна ни была, в уличной ли толпе, на собрании ли, она всё впитывала в себя, чтобы потом передать Владимиру Ильичу. Татьяна подумала, что, наверное, до Ленина и теперь доходит то большое и малое, что Крупская, возглавляя внешкольную политико-просветительную работу Наркомпроса, выясняет из разговоров со множеством лиц, посещающих её кабинет.
      Напутствуя бромлеевцев, Надежда Константиновна сказала
      — Главное, не пугайтесь трудностей. Дело новое. Поверите, вот работаешь в Наркомпросе, так каждый вечер будто уроки готовишь. Жизнь ставит тот или иной вопрос, и. для того чтобы ответить на него, разобраться в нём, надо много книг перелистать, посидеть над материалами.
      В кабинет заглянул пожилой, солидный мужчина с портфелем под мышкой, в пенсне на озябшем носу.
      — Я, Надежда Константиновна, только что из клуба «Парижская коммуна».
      Сидя на покойном, обтянутом гобеленом диване, Татьяна была вся внимание. Со всё возрастающим интересом, даже с завистью, вбирала она в себя дыхание той жизни, которую знала так мало и о которой вдруг страстно захотелось узнать
      А посетители шли и шли. Особенно понравилась Татьяне живая, прямая станом старуха, видно, большая спорщица. Пришла поговорить о том, каким должен быть букварь для взрослых.
      «Большая жизнь, — думала Татьяна, глядя на друга и помощницу Ленина. — -Воля большая. Преданность делу».
      1 Школу в Лонжюмо, под Парижем, организовал В. И. Ленин летом 1911 года для русских рабочих-большевиков.
      Двери в кабинет распахнулись, вошла Гущина. Татьяна не смогла удержать улыбку: так не вязались энергичные, размашистые жесты, грубошёрстная, колом торчащая куртка — заменитель кожанки — с хрупким, нежным обликом девушки. Тряхнув мягкими, коротко подстриженными волосами, поздоровавшись таким образом с Татьяной, Гущина, следуя приглашению, села на стул, по-мальчишески закинула нога за ногу.
      Надежда Константиновна рассказала Татьяне о том, как осенью, вскоре после съезда РК.СМ, большая группа комсомольцев пришла к ней с просьбой использовать их «на фронте коммунистического просвещения масс». Большинству из пришедших Надежда Константиновна посоветовала отдать свои силы детским домам — трудному, неналаженному делу.
      — Самый страшный дом достался бедняжке Ксюше.
      «Бедняжка Ксюша» вскочила, сунула руки в карманы, всем своим видом показывая, что никому, кроме товарища Крупской, она, товарищ Гущина, не позволит называть себя так по-домашнему.
      — Не говорила я, что самый страшный. Сказала, справлюсь, — и справлюсь.
      Надежда Константиновна указала жестом на диван.
      — Ты просила совета? Так присядь и расскажи товарищу Дедусенко без прикрас о положении в бывшем Анненском.
      — Он не Анненский! Я забыла сказать, у нас в прошлое воскресенье митинг был. Мы теперь — «имени Карла и Розы».
      — Либкнехта и Люксембург? — не сразу отозвалась Крупская. — Надо стать достойными имён этих революционеров... Хотя, раз тебе удалось созвать своих башибузуков на митинг, надежда есть.
      — Пока небольшая, — призналась Ксения. — Вместе со мной собралось двенадцать душ. Но вообще-то и
      протокол составили, честь честью. Я даже портреты достала в райкоме. Правда, такие вот, — она показала пальцами размер портретов, — крошечные. Одна из наших кикимор взялась увеличить...
      — Ксюша! Уговорились... Не кикиморы, а преподавательницы. Уговорились, что мы их будем привлекать к работе, а не отталкивать.
      Ксения вспыхнула, но смолчала, снова сунув руки в карманы своей нескладной топорщащейся куртки. Надежда Константиновна заговорила о том, как важно найти правильный тон со старым персоналом.
      — Со специалистами, которых мы обязаны использовать. — Она глянула на Татьяну, как бы приглашая и её вдуматься в эти слова. — Расскажи, Ксюша, товарищу Дедусенко о своих делах.
      Крупская склонилась над большим блокнотом, а Татьяне пришлось выслушать подробный рассказ о бывшем Анненском институте. После революции «благородных девиц» там осталось немного, лишь та часть сирот, кого не разобрала по домам родня. Теперь под одним кровом нашли пристанище и институтки, и дети красноармейцев, и вообще самые разные мальчики и девочки, осиротевшие недавно, взятые прямо из дому, а то и подобранные на вокзалах, на рынках, на улице.
      Вскидывая тонкие, словно наведённые кисточкой брови, Ксения ужасалась «невероятной социальной запущенности коллектива». Она привела случай, происшедший в канун Нового года. Из Средней Азии для детских учреждений Москвы прибыла курага. Детдомовцы вечером чуть не плясали, предвкушая обед с третьим блюдом, но утром выяснилось, что замоченные для компота сушёные фрукты кто-то ночью на кухне повыловил из котла.
      — Всё очистили! — забывшись, громко сказала Ксения, — Всё до последней абрикосинки. А наша первая обязанность — накормить ребят.
      — И одеть! — Крупская выразительно взглянула на Ксению. — Расскажи, как ваши дети одеты. Товарищ Дедусенко — швея.
      — А-а-а...
      Ксения живо изложила, как плохо обстоит дело с одеждой. Девочкам не подходит прежнее институтское одеяние: длиннющие платья с китовым усом в талии, со шнуровкой, с короткими рукавчиками под пелеринку. Мальчикам и вовсе худо. Кладовая полна добротной, но нелепой, неудобной одежды.
      — Неужели некому руки приложить? — вырвалось у Татьяны.
      — Вот в том и беда, — подхватила довольная Надежда Константиновна. — Ох, как нужны добросовестные, умелые руки.
      Татьяна поняла Крупскую.
      — Нет, нет! Только не я... Я с детьми не сумею... Нет, не берусь.
      — Посмотрели бы, кто берётся! — возбуждённо перебила Ксения. — Идут, лишь бы прокормиться, лишь бы переждать разруху...
      — Ксюша! Опять крайность. — Крупская обратилась к Татьяне: — Не умеют взять в руки иглу, вот в чём в данную минуту беда всего персонала.
      — Гладью вышивать... пожалуйста, — негодующе ввернула Ксения.
      — Не только руки нужны, — как бы про себя проговорила Татьяна. — Тут требуется и голова. Возьмёшься, поневоле станешь во всё входить. Мимо же не пройдёшь... — В ответ на внимательный взгляд Надежды Константиновны она поспешила закончить свою мысль: — Тут надо и педагогом быть. Понимающим человеком. Верно ведь?
      — У французов есть пословица, — улыбнулась Надежда Константиновна. — Крепость, которая ведёт переговоры, близка к сдаче.
      — Нет! Что вы... Куда мне.
      — Когда пришло письмо, пересланное мне Дедусенко, — уже без улыбки произнесла Крупская, — мы тут призадумались. Главное, поднять людей на это дело. Своих людей...
      Кончилось тем, что «крепость» сдалась.
      Напутствуя Татьяну, Крупская не пыталась изобразить дело легче, чем оно было на самом деле, она подтвердила, что придётся быть и педагогом, придётся во многое вмешиваться.
      Она сказала:
      — Особенно нужны те, кто сам ощущает потребность воспитывать детей в революционном духе, те, кто сумеет делать это, приобщая их к труду.
      Оживившись, она повторила свою любимую мысль о том, что трудовой процесс учит ребёнка познавать самого себя, измерять свои силы и способности.
      Когда Татьяна выходила из кабинета, Надежда Константиновна удержала её вопросом:
      — Девочку не забудете? Ту, что большевиков не одобряет за хитрость.
      — Ох я нескладная! — смешалась Татьяна. Взволнованная всем происшедшим, она и впрямь забыла про Асю, про цель своего визита в Наркомпрос. — Вот видите... А вы мне сотни ребят хотите поручить1 Так что же мне с девочкой делать?
      — Как что? Взять с собой. В дом имени Карла и Розы.
     
     
      12. БЕЛЫЕ ПЕЛЕРИНКИ
     
      Над площадью, недавно звавшейся Анненской, взошло тусклое зимнее солнце. На карнизных выступах под крышей бывшего института ордена Святой Анны заискрился снег; порозовели, заблестели сохранившиеся кое-где стёкла слуховых окон, а вся громада здания — в тени.
      К распахнутой, основанием своим вмёрзшей в снег калитке подошла Татьяна с двумя детьми. Дети с хмурым любопытством уставились на дом, в котором им предстояло жить. Он высился в глубине двора, где повсюду вздымались сугробы, а возле главного входа и вдоль единственной дорожки был расшвырян мусор, развеяна зола.
      Шурик, надувшись, спросил:
      — Это и есть дворец с чудесным, старинным парком?
      Мать, словно оправдываясь, пояснила:
      — Парк, вероятно, за зданием.
      Ася процедила:
      — Казарма, и всё!
      Сказала она это из упрямства. В действительности же здание, украшенное колоннами, треугольным фронтоном (чем не театр или музей?), восхитило её.
      — И внутри казарма! — продолжала бурчать Ася, открывая дверь.
      Тут же внезапное чувство стыда заставило её умолкнуть: в вестибюле висели нарисованные карандашом портреты Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Ася сразу узнала их: недавно она вместе с Варей провожала глазами траурные колонны москвичей. Теперь она входит в дом, названный именами этих двух погибших коммунистов.
      Что её ждёт тут?
      Холодно. Пусто. Треснувшее окно, первое от входной двери, забито большой картонной таблицей с красочными изображениями памятников египетской культуры.
      В высоком, просторном помещении гулко отражался каждый звук. Татьяна почти шёпотом попросила детей подождать внизу.
      — Скоро приду. — И подала знак сыну, как бы вверяя ему Асю.
      Шурик расстегнул пальто, чтобы была видна красная жестяная звезда, приколотая к курточке, и сел на чемодан, Ася, подойдя к забитому окну, очутилась лицом к лицу со сфинксом и фараоновой гробницей. На свою сплетённую из прутьев корзину она не рискнула сесть: крышка могла прогнуться, корзина была полупустой. Варя не дала с собой лишних вещей, ведь теперь в детские дома набирают кого попало, даже воришек с Сухаревки. Ася и сама хотела взять поменьше: кто знает, не придётся ли ей сегодня же пуститься в обратный путь?
      Хотя... Варя сказала: «Другого спасения нету, как детский дом. Не будет у нас с тобой больше ни катушек, ни бараньего супа». Но всё же добавила: «Если уж очень будет невмоготу, я тебя заберу, не брошу».
      Уговаривая Асю пожить в детском доме, в бывшем институте, Варя раскрыла её любимую книжку и давай восхищаться: на каждой картинке девочки в белых пелеринках! Ася всегда удивлялась взрослым, считавшим чтение этих книжек вредным занятием. Оторваться нельзя... До чего же интересной была жизнь в этих благородных институтах!
      Ася отворачивается от сфинкса, оглядывает пустой вестибюль. Подумать только! Ведь ещё недавно тут прогуливались хорошо воспитанные девочки, низко приседали в реверансе...
      Обещания Дедусенко, что Асю будут кормить не один, не два, а четыре раза в день, что при таком режиме локоть обязательно заживёт, конечно, подействовали на Асю, но докончили дело доводы Вари. Разве мало значит, что тебя определят не в какой-нибудь жалкий приют, а в известный на всю Москву Анненский институт!
      Правда, поскольку теперь равноправие, здесь появились хулиганы мальчишки, но от них надо держаться подальше, — так они с Варькой решили. А Варька-то! Словно обрадовалась, что сбывает Асю с рук. Привела её чуть свет в гостиницу «Апеннины» — и бегом на фабрику. Там получен срочный заказ, такой срочный, что Варя и не обещала навестить Асю в ближайшие дни. Будет от зари до зари шить шёлковое бельё, мужское и женское. Работницам разъяснили, что на скользящем материале не удерживается ни один тифозный паразит, поэтому для персонала лазаретов и сыпнотифозных поездов спешно готовится особое обмундирование. Ася услышала про это вчера и не могла успокоиться. Если бы раньше знать секрет и иметь деньги, чтобы купить маме шёлковое бельё!
      Ася не разрешает себе спорить с господом богом, но вчера она такое про него подумала, что потом долго повторяла молитвы, замаливая грех.
      Замолила и стала просить, чтобы он, милосердный, не забывал про Анненский институт, если она в нём останется. Чтобы тепло было, чтобы хлеб был насущный, и воспитатели добрые, и мальчишки не озорные. И ещё, чтобы кончились все эти войны и вернулся Андрей и забрал её поскорее домой. Господи, ведь без твоей воли ни один волос не упадёт с головы...
      В последнюю ночь думалось о многом: например, о том, что придётся следить за руками, не растопыривать пальцы, не делать новых расчёсов. На уроках в её классе многие потихоньку тёрли между пальцами, там, где особенно густо сидят мелкие, водяные пузырики. Школьный врач предупреждал: нельзя расчёсывать, этим разносишь по коже чесоточного клеща, производишь новое заражение; но, когда класс протапливали и от тепла зуд становился сильнее, невозможно было удержаться. Сво-их-то ребят Ася не стеснялась, а здесь?..
      — Ася! — окликает её Шурик. — У тебя же были косы.
      — Ну и что?
      — Я знаю, почему ты их отрезала.
      Ася пугается:
      — Почему?
      — Чтобы мальчишки не дёргали.
      — Верно.
      Никто, кроме Аси и Вари, не должен знать, что Варя, срезав её косы, долго орудовала частым гребнем, чтобы не было стыдно за волосы, которые редко мылись в эту зиму.
      — Все тут, наверное, дразнятся, — вздохнул Шурик.
      — Пусть, — ответила Ася.
      Погрустнев, она стала загадывать, прозовут ли её Цыганкой или будут кричать вдогонку, что глаза у неё как сковородки?
      На лестнице, наконец, показалась Татьяна Филип-
      повна. Её обогнала Ксения, первой сбежала к детям. С ней Ася уже была знакома, уже успела поцапаться в актовом зале Наркомпроса из-за того, можно ли называть советский детдом приютом.
      Воспитательница!.. А похожа на воспитанницу. Совсем была бы девчонкой, если бы не взрослая куртка. Сразу видно: надела для храбрости, чтобы детьми
      командовать. Ясно, такой воспитательнице мальчик со звездой милее, чем девочка в бархатном капоре.
      Татьяна Филипповна шутливо поворачивает Асю к себе:
      — Спиной к обществу стоять не полагается. Знаешь, куда тебя сейчас поведут? В столовую.
      В столовую? Вот здорово! Не успели прийти, как на них уже выписан паёк. Варя не зря говорила:
      «Теперь государство взялось о тебе заботиться, ты уж пользуйся!»
      — Завтракать! — торопит Ксения и пробует, не слишком ли тяжела для Аси её корзина. — Вещи пока оставите у меня.
      Над лестничной площадкой висело два красных полотнища. Верхнее вмещало известную всем строку:
      МЫ НАШ, МЫ НОВЫЙ МИР ПОСТРОИМ!
      Нижняя надпись уже не первый раз смущала Ксению:
      ДЕТИ, ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА!
      Она и сейчас хотела спросить Дедусенко: «Не пахнет поповщиной, на ваш взгляд?» — но та не смотрела на Ксению, а склонилась к ребятам, обняла обоих. Обняла и сказала:
      — Ну, храбрецы, вступаем в неведомую страну!
      В комнате Ксении стоял большой рояль, на нём фарфоровый мопс и статуэтка: пастух и пастушка. Выше красовался плакат:
      ГРАЖДАНЕ, СДАВАЙТЕ ОРУЖИЕ!
      — Поверите, товарищ Дедусенко, днём к себе и не заглядываю... — Ксения поспешила сдвинуть безделушки в дальний угол рояля, на пыльной поверхности которого сразу обозначились ярко-чёрные полосы. — Руки не доходят повыкинуть это мещанство. — Она ударила ладонью об ладонь, отряхивая пыль. — Досталась мне обстановочка от параллельной дамочки...
      Ася оживилась. Она не преминула щегольнуть перед Шуркой своими познаниями:
      — Параллельные дамы — это, например, французская и немецкая. Разговаривают с институтками каждая на своём языке.
      Татьяна Филипповна сказала:
      — Так пойдёмте, Ксения!
      — Пошли! Только, товарищ Дедусенко, если можете, зовите меня при всех Ксенией Петровной.
      — А меня... Меня, мама, не Шуриком, а Шуркой.
      — Слушаюсь, — улыбнулась Татьяна, поняв, что с этой минуты она сама для всего мира больше не Татьяна, а Татьяна Филипповна.
      Столовая, расположенная в первом этаже, напоминала трапезную монастыря. Толстые стены, глубокие проёмы окон, длинные столы и скамьи. На столах в ожидании едоков стояли, сгрудившись, жестяные кружки и стопки таких же тарелок. Там, где дети уже примчались к завтраку, воспитатели накладывали из кастрюль на тарелки жидковатое картофельное пюре, разливали из объёмистых медных чайников тёмный, не заправленный молоком кофе. Из кружек поднимался белый, густой на холоде пар. Был виден и парок дыхания. Не дожидаясь горячего, ребята жадно расправлялись с хлебом.
      Ксения подвела Асю и Шурика к пустому столу.
      — Потерпите. Пойду добывать вашу долю. — Прежде чем отойти, она указала Татьяне Филипповне на длинноволосого молодого человека, выходившего из кухни: — Бывший латинист. Нанялся воспитателем...
      Длинноволосый воспитатель, оставшийся не у дел с тех пор, как в гимназиях упразднили латынь, видно, чувствовал себя в новой роли прескверно. Напряжённо вытянув перед собой руки, он нёс поднос с хлебом. Подойдя к столу, по которому его подопечные нетерпеливо колотили ложками, он быстро поставил на середину поднос и отскочил, словно от горячей плиты. Дети — и мальчики и девочки — бросились к хлебу. Кто был сильнее и обладал намётанным глазом, хватал кусок получше. Из-за одной горбушки просто передрались.
      Шуркина шершавая рука непроизвольно отыскала Асину, вцепившуюся в край скамьи.
      — Гляди, чудища...
      Облик детдомовцев и впрямь был устрашающим Локти и колени мальчишек выглядывали из прорех. Зелёные камлотовые платья девочек, рассчитанные на пелеринки и накрахмаленные нарукавники, оставляли руки голыми. На плечи накидывалось что попало: платок так платок, полотенце так полотенце.
      «Белые пелеринки!» — подумала Ася и принялась сводить про себя счёты с Варькой.
      Шум за столом латиниста утих, все наслаждались хлебом. В столовой появился новый табун детей. Приведшая их пожилая воспитательница в длинном старомодном платье с зачёсанными вверх — валиком — седыми волосами, со странно испуганным лицом поспешила в кухню, а её питомцы расселись вокруг стола, стоявшего в центре, и принялись по нему барабанить.
      «Порядочек», — не без ехидства покосилась Ася в сторону Татьяны Филипповны, всю дорогу воздававшей хвалу разумному режиму детских учреждений.
      Из кухни с подносом, нагруженным хлебом, вышла седовласая воспитательница.
      — Господа, не будем дикарями! — ещё издали взмолилась она.
      Но «господа» повскакали со своих мест и потянулись к хлебу.
      С грохотом опрокинулась скамья. Татьяна Филипповна метнулась в самую свалку.
      — Может быть, действительно не будем дикарями? — прогремела она, не соображаясь с акустикой помещения. — Не смейте трогать!
      От неожиданности дети прекратили возню, уставились на незнакомую им женщину, вдруг овладевшую подносом, поднявшую его над головой.
      — Все по местам! — потребовала Татьяна Филипповна.
      В опыте её собственного полуголодного детства имелся испытанный способ делёжки. Один из ребят закрывает глаза, другой, ткнув пальцем в любую из порций, спрашивает: «Кому?»
      — Садитесь же, — повторила Татьяна Филипповна. — Сейчас всё поделим.
      Однако не тут-то было.
      — Тётка! Отдавай хлебушек, — понеслось со всех сторон.
      — Не твой! Казённый.
      — Не имеешь права, буржуйка! Ишь чистюля нашлась...
      Если бы не помощь подоспевшей Ксении, поднос был бы вышиблен из рук. К счастью, страх обронить хоть одну драгоценную крошку останавливал даже самых отчаянных.
      Не дав «башибузукам» опомниться, Ксения сунула каждому в руку по ломтю, но одна детская ладонь осталась пустой: кто-то ухитрился захватить двойную порцию хлеба. Пострадавшая девочка завыла в голос. Воспитательница в старомодном платье стояла в стороне, обиженно поджав губы.
      Ксении, чтобы «возместить убытки», пришлось пойти за собственной порцией хлеба. Сев возле сына, пытаясь казаться хладнокровной, Татьяна Филипповна молча распекала себя:
      «Тоже... Вспомнила детство. А «с бухты-барахты» забыла!»
      Этими словами Татьяну когда-то корил отец — учитель начальной школы. И наставлял: «Не действуй с бухты-барахты. Не спросясь броду, не суйся в воду».
      Татьяна встала, подошла к седовласой воспитательнице:
      — Будем знакомы, — и назвала себя.
      — Аделаида Антоновна, — сухо представилась старая дама и поспешила отойти.
      «Аделаида Антоновна», — повторила про себя Татьяна Филипповна, решив сегодня же узнать имя-отчество латиниста и вообще вытянуть из Ксении побольше подробностей о тех, кого Надежда Константиновна просила не отталкивать, а привлекать.
      Тем временем оба новых воспитанника, пережившие недавний конфуз не менее чувствительно, чем новая воспитательница, успели утешиться. Ксения поставила перед ними тарелки с пюре — тёплым, жидковатым, восхитительным! Втягивай в себя, как гречневую размазню из любимой Асиной сказки.
      Ксения принесла завтрак себе и Татьяне Филипповне. Столовая по-прежнему гудела, как улей. Юная воспитательница вздохнула:
      — Сплошь анархисты, хотя и представители различных классов.
      И давай поругивать каких-то райкомовских ребят, которые воображают, что можно в два счёта превратить собственнические инстинкты в общественные.
      Ася, не уверенная в том, что и у неё всё в порядке с собственническими инстинктами, смущённо поймала ртом последнюю каплю кофе, стекавшую с краёв кружки, и задумалась. Если райкомовские ребята (какие они? Вроде торфостроевцев?) потребуют, чтобы Ксения занялась Асиными инстинктами, если Асе будет очень, очень невмоготу, она напомнит Варе о её обещании.
      Из кухни вышла деревенская с виду старуха в тёмном фартуке и встала в раскрытых дверях. В столовой повеяло тёплым воздухом, пахнущим щами, обедом, сытостью... Шурка подмигнул Асе, словно предлагая расстаться с невесёлыми мыслями. Ася потянула носом и рассталась...
      — Сейчас, товарищ Дедусенко, ознакомитесь с нашим учреждением, — произнесла Ксения, вставая и складывая стопкой тарелки. — Ребят я мигом пристрою.
      Татьяна Филипповна решила по-своему:
      — Давайте ребят возьмём с собой, покажем им дом, Ксения... Ксения Петровна.
      Дедусенко-младший внёс поправку:
      — Вовсе и не дом и не учреждение. Неведомую страну!
     
     
      13. ПО «НЕВЕДОМОЙ СТРАНЕ»
     
      Пошли по «неведомой стране». Вначале это был длинный коридор с высоким потрескавшимся потолком, потом унылая канцелярия, где Ксения попросила вписать в какую-то толстую книгу фамилии Дедусенко и Овчинниковой. Затем опять коридор.
      — В этом крыле, между прочим, домовая церковь, — сказала Ксения.
      Ася поспешила к массивным, украшенным резьбой дверям, прильнула к замочной скважине. Потянуло ладаном, сладковатым запахом прошлого. Раз уж Ася занялась изучением новой земли, она будет делать раскопки. Так же как, например, на Чёрных Болотах. Там, прорубая просеки, роя в торфяной толще канавы, рабочие находили всякие черепки, кости давно вымерших животных, даже мамонта. И краеведческая комиссия установила, что на том бугре, где начали строить временную электростанцию, давным-давно было стойбище предков.
      «По обломкам установили, — так объяснил Андрей, — и по частям скелета». Вот и Ася... Она по запаху может представить себе церквушку, где трепещет пламя свечей и девицы во всём празднично-белом чинно простаивают долгую службу, замаливают свои прегрешения за неделю.
      Ася взялась за дверную ручку:
      — Открыть нельзя?
      Холодные пальцы Ксении приподняли Асин подбородок. Приподняли, чтобы продемонстрировать большую сургучную печать, молчаливо охраняющую вход. Басом, по-дьяконски, Ксения объявила:
      — Волею революции во всех учебных заведениях ликвидированы как домовые церкви, так и часовни любых вероисповеданий. Церковь Святой Анны закрыта на веки веков. Аминь.
      — И верить не позволяют? — с вызовом спросила Ася.
      — Верь, пока не поумнеешь, — нахмурилась Ксения и стала вполголоса что-то рассказывать Татьяне Филипповне.
      — Самый сложный участок, — услышала Ася. — Ещё повезло, чго заведующий нашим домом подкованный атеист, естественник... Представьте, его охотно слушают.
      «Анархисты... Атеисты, — недоумевала Ася. — Называется детский дом».
      Тем временем Ксения разыскала глазами висящий невдалеке от церковных дверей, выпрошенный ею вчера в райкоме плакат: «Царь, поп и богач на плечах у трудового народа», — и тут же поспешила его содрать. Кто-то, видно обидевшись за попа, густо зачернил углём его пузатую фигуру и написал наискосок: «Не трожь!» Кто-то из тех, что вчера начали свистеть, когда она вздумала поговорить о вреде религии. Ведь Нистратов-то давно не беседовал, лежит себе с воспалением лёгких. Непонятно, отчего у неё получается не так убедительно, как у него. Действовала вроде правильно...
      Когда осенью Ксения с десятком других членов Коммунистического Союза Молодёжи приходила в Наркомпрос, Надежда Константиновна не один раз подчеркнула необходимость такта в антирелигиозной работе, особенно среди детей.
      Ксения обернулась к шедшей сзади Татьяне Филипповне:
      — Что такое такт, товарищ Дедусенко? Сформулируйте поточней.
      — Ну... Правильный подход, что ли, — холодно ответила та, усмотрев в вопросе справедливый, но малоприятный намёк. — Умение действовать, поступать кстати... — Чувство юмора пересилило в ней досаду. — Если поточнее, то могу сказать, что после моих нескладных действий в столовой, пожалуй, бестактно спрашивать меня, что такое такт.
      Обе рассмеялись, но тут же вскрикнули, разом наскочив в полутьме коридора на брошенную кем-то железную кровать с продранной, провисшей до полу сеткой.
      — Вот чёрт! — кряхтела Ксения, потирая ногу. — Покалечили койки, теперь натыкайся на них.
      — Кто калечил? — спросил Шурка. — Институтки?
      — Это уже наши постарались! Первые из новичков. Хватиться не успели, как они принялись скакать на кроватях чуть ли не до потолка.
      — Анархисты! — вставил Шурка понравившееся ему словечко.
      — Просто некультурные, — осадила мальчика Ася, заподозрив его в стремлении понравиться Ксении.
      Ксения сердито передразнила Асю:
      — «Некультурные»! Откуда же им быть культурными? Без гувернанток росли, отдельной кровати не знали. А культурные, если хочешь знать, больше вреда сотворили. Поусердствовали, чтобы ничего нам не досталось.
      Волнуясь, она рассказала о том, как многие из прежнего персонала в ожидании новых хозяев уничтожали учебные пособия, классную мебель, посуду; о том, какую невесёлую картину разрушения представлял институт около года назад.
      Пока шли по коридорам, Ксения отвечала на расспросы Татьяны Филипповны. Сообщила, что начальствующих лиц и кое-кого из воспитателей пришлось поотчис-лить. Самых заядлых, злостных, старорежимных. Новых работников подобрать нелегко, ведь дела хватает на круглые сутки. Идут сюда в основном многодетные, и то при условии, что их детям разрешается жить при родителях, а не в общих спальнях.
      — Оно и понятно, — заключила Ксения, желая быть справедливой. — Понятно, если заглянешь в наши милые спаленки.
      — И я буду с мамой? — быстро спросил Шурка.
      — И ты. Вам дадут комнатку на двоих, с мебелью. Да ещё рояль сунут, некуда девать эти бандуры...
      Ася подумала, что и её мама могла бы преподавать здесь ручной труд. Подумала и ощутила неожиданное желание надрать уши мальчишке, прыгающему рядом с ней.
      — Вот и знаменитый зал! — сказала Ксения.
      Наступила очередь повеселеть Асе.
      — Правда? Для балов?
      — Тебе что, танцклассы понадобились? Зал для собраний и конференций. Лучший в районе. Только зимой холодище...
      Пусть холодище! Ася торопится войти. Зал выглядел внушительным, даже торжественным, несмотря на полное запустение. Настоящий праздничный зал с двумя рядами белых мраморных колонн. Только порядку нет. Сюда, наверное, чуть ли не со всего здания сволокли рояли, на которых когда-то благородные девицы разыгрывали гаммы и этюды. Один из этих инструментов, названных Ксенией бандурами, стоял накренившись набок, словно огромное животное с подбитой лапой. Да, да! Настоящий мамонт! Стойбище предков...
      Фантазия Аси разыгралась. Пыльный, затоптанный паркет засиял, отражая огни люстр; по паркету заскользили девицы с осиными талиями, наряженные в белоснежные, развевающиеся пелеринки... Но всё улетучилось, когда Татьяна Филипповна каким-то не своим голосом спросила Шурку:
      — Помнишь Колонный зал в Доме союзов?.. Сын помнил. Он ответил:
      — Папа тогда обещал, что больше не будем расставаться...
      Здание Дворянского собрания, переданное вскоре после революции в распоряжение профессиональных союзов, было для семьи Дедусенко «нашим». Оно было первым домом, гостеприимно принявшим Татьяну Филипповну с сыном, когда весной восемнадцатого года они приехали в Москву. Возвратившийся из эмиграции, Григорий Дедусенко так и телеграфировал к ним в Сураж: «Жду Москве Доме союзов».
      Там и состоялась их встреча после долгой разлуки. Там на роскошном, широченном диване Шурик отоспался с дороги, пока Союз пищевиков выхлопотал семье Дедусенко номер в гостинице. В тот день Григорий Дедусенко обещал сыну никогда с ним не расставаться...
      Шурик нахохлился то ли от нахлынувших на него воспоминаний, то ли от ледяной стужи, которую, казалось, источали белые мраморные колонны. Ксении не понравился вид мальчика, она потянула его за рукав.
      — Столярное дело любишь? Тут рядом наша мастерская, пошли...
      По пути Ксения оживлённо рассказывала про то, как из ничего создавалась столярная мастерская, как наконец-то ею был отыскан очень подходящий человек, бывший рабочий мебельной фабрики.
      Фамилия у него смешная — Каравашкин. И усы смешные, топорщатся. Каравашкин — истинная находка для детского дома, поскольку он никуда не сбежит: у него четверо детей. И жена его, Прасковья Васильевна, тоже находка — она охотно взялась работать в детдоме техничкой, попросту уборщицей.
      В мастерской было почти так же холодно и почти так же пусто, как в зале. Ободранный канцелярский стол, на нём неказистые, похоже, уже отслужившие свой век инструменты. В одном углу комнаты горка опилок и стружек, в другом — куча поломанной мебели.
      Ася со скукой отметила: ничего здесь не раскопаешь — никаких любопытных останков, никаких памятников былого.
      Усатый Каравашкин, подняв на лоб очки в железной оправе, вместе с двумя красноносыми и краснорукими мальчишками выпрямлял скрюченные, заржавленные гвозди, которые, как видно, были необходимы для ремонта сваленной здесь мебели. Руководитель мастерской был невысок — оба мальчика доставали ему до плеча — и очень худ. Зато очки, а главное, грозно торчащие усы придавали его лицу немалую внушительность. Шурка выпросил у мальчишек гвоздь и занялся им.
      Ксения познакомила швею со столяром, одного преподавателя по труду с другим; завязался разговор, показавшийся Асе неинтересным. Подумаешь — трудовые принципы новой школы... Татьяна Филипповна рассказала, как жалко было при переезде в Москву бросать в Сураже ножную машинку; как пригодилась бы она, эта чудная машинка, детскому дому! Каравашкин пожаловался, что, прежде чем всерьёз приложить руки к классной мебели, надо найти, из чего сколотить верстак. И вздохнул... Ему бы сюда тот верстачок, что был у него на фабрике, ему бы исправный инструмент! Ребятишки бы небось толпились в мастерской с утра до вечера. Вздохнул и спохватился:
      — Как же, Ксения Петровна? Я с места не схожу по уговору. — Он выразительно кивнул на своих красноруких помощников, и стало понятным, почему ему опасно трогаться с места: не сбежали бы, мол...— Кто обещал обеспечить явку?
      — Виновата! — всполошилась Ксения.— Как это я?..
      Асе понравилось, что, вместо того чтобы оправдываться — дескать, явилась новая сотрудница и вот она закружилась с нею, — Ксения откровенно расстроилась, поспешила заверить:
      — Сейчас, Николай Гаврилович, сбегаю на этаж к мальчишкам! Честное слово, вчера я географичке полкласса пригнала. Неженки! Лежебоки! Готовы валяться от завтрака до обеда — в самое рабочее время. Ну, сейчас я с ними поговорю. Учебных часов хоть бы и не было! Только кухонные!
      Ксения энергично распахнула двери, приглашая желающих следовать за собой, или, как она выразилась, «устраивать облаву на дезертиров».
      «Кухонные часы! — думала на ходу Ася.— Большие, круглые, пристроенные прямо над раскалённой плитой. Футляр медный, как ободок таза, в котором варят варенье, стрелки торчат, словно усы Каравашкина. Часам безразлично, что вокруг сплошь анархисты, что все дерутся, валяются, разбрасывают по коридорам ломаные кровати... Часам всё равно. Они себе тикают, а старуха в тёмном фартуке колдует возле плиты. Стрелки четыре раза в день указывают: время кормить!»
      Этим летом, когда считалось, что большевики всё равно не удержатся, мама прочла Асе вслух из газеты, что по всей республике взяты на учёт манная, какао и даже шоколад — в фонд детского питания. «В таком хаосе,— удивилась мама,— и берут на учёт!—Она потянула Асю за нос и сказала: — Всё-таки к вам они относятся по-рыцарски». «К вам» означало — к детям.
      Вот и Дедусенко... Пусть она совсем недавно стала большевичкой, совсем на днях, она всю жизнь была всё равно что партийная, спасала от полиции мужа, товарищей мужа. Разве она не по-рыцарски отнеслась к Асе? Потащилась, топая своими сапожищами, в Наркомпрос, не пожалела дня на чужую девчонку; из-за этого и сама попалась. Варька так и сказала: «Попалась». То строчила бы красноармейские гимнастёрки, а теперь, поди, отвечай за каждого неслуха и озорника.
      Детям легче, они ни за кого не отвечают. За них отвечают. Дети могут полёживать в своих берлогах и выбираться из-под одеял лишь по сигналу добрых кухонных часов. Марш из спальни в столовую! Как это? «Стол накрыт. Суп кипит. Кто войдёт, будет сыт!»
      А взрослые — вот скука! — опять заговорили о швейных делах.
      — Теперь вам прибавится беспокойства, — невесело шутит Татьяна Филипповна. — Сгонять народ в мою мастерскую.
      — Ничего не прибавится! Вместе мы живо наладим. Честное слово, наладим! — Когда Ксения радовалась, её лицо — Асе это сразу бросилось в глаза — как бы светлело, становилось ещё краше. — Вы понимаете, товарищ Дедусенко, что значит, когда твоего полку прибыло? Не только новый работник, даже кто из ребят, если свой...
      Ася спотыкается о попавшееся под ноги, забытое кем-то на лестнице ведро. А может быть, виновато вовсе не ведро, просто остановила мысль, что её, Асю, Ксения не считает своей?
      Вчера они с Варей долго не спали. Ася не могла успокоиться, ведь она впервые надолго оставляла родной дом. Поездки в Приозёрск, пока была жива бабушка, не в счёт. Настоящее расставание было теперь — с домом, с книжками, с глобусом, купленным ещё папой, с большой именинной чашкой, из которой вкусно пить даже пустой кипяток, с фотографиями всех Овчинниковых и Кондаковых, собранными в один альбом...
      — Ты привыкнешь, — уверяла Варя. — Главное, подружись, найди новых друзей. Если кого-нибудь любишь, ничего не страшно.
      При последних словах голос Вари дрогнул. Ася догадалась, о ком она думала, она сама о нём особенно много вспоминала в последний день. Андрей ведь первый настаивал, чтобы Ася росла в детском доме. Кто знает, может, и ему, так же как Асе, представлялись эти добрые волшебные часы, пекущиеся о детях. «Кто войдёт, будет сыт!» Будет сыт! Будет сыт!
      — Ты чего, сумасшедшая, заскакала? — Шурка, смеясь, загородил Асе дорогу, повиснув на её локте.
      — Ой! — чуть не взвыла Ася. — Сам сумасшедший! Ой...
      Локоть-то не залечен. Может, он и заживёт в детском доме от питания и режима, но не с одного же завтрака...
      Татьяна Филипповна, пригрозив сыну, стала успокаивать девочку:
      — Сегодня же покажу тебя врачу... — И спросила у Ксении: — Врач у вас есть?
      — Есть. Кроме нас с вами, единственный здесь коммунист. Ася, не отставай! Надо все дортуары обойти.
      Как она сказала? Дортуары?!
      Французское слово «дортуар» — общая спальня — так укоренилось в стенах института, что даже Ксения пользовалась им... На Асю оно подействовало магически...
      — Шурка, быстрей! Шурка, вперёд по неведомой стране!
     
     
      14. АСЯ ГОТОВА ХИТРИТЬ
     
      Вперёд — значило наверх, на этаж, отданный беспокойному племени мальчишек. Ещё издали свежему человеку ударял в нос запах, в происхождении которого не могло быть сомнений. Тюфяки наиболее ослабленных младших ребят нуждались в ежедневной просушке; в зимних условиях это оставалось несбыточной мечтой.
      Кроме того, заметно попахивало дёгтем, — видно, и здесь у местного населения, как с удовлетворением отметила Ася, мазь от чесотки пользовалась не меньшим спросом, чем у школьных товарищей Аси.
      Изучившая все повадки самого трудного и самого шумного этажа, Ксения нисколько не удивилась, когда за первой же дверью, которую она отворила, оказалась пыхтящая, колышущаяся куча мала. Кого-то тузили всем миром.
      К изумлению Аси и восторгу Шурки, юная воспитательница пустила в ход собственные кулаки и локти. В центре свалки оказался рослый, плечистый мальчик лет тринадцати. Его распаренное, пылающее азартом и обидой лицо было изукрашено царапинами и синяками, на лбу размазана кровь.
      — В чём дело, Федя? — спросила, отдуваясь, Ксения.
      — Ни в чём, — нехотя отозвался мальчик. — Пустое дело. Мне и не больно.
      — Не больно? — пискнул кто-то из участников потасовки. — Тогда ещё заработаешь. Отучишься повторять, как попка-попугай.
      — Что повторять? — насторожилась Ксения.
      — Твоё! — отозвалось несколько голосов. — Давешнее. Сама угадай.
      Выяснилось, что Федя Аршинов понёс расплату за неё, Ксению, за её вчерашнюю попытку провести в дортуаре беседу на антирелигиозную тему. Ксения виновато сказала:
      — Умылся бы...
      — Ступайте!.. — буркнул Федя. — Захочу, тогда и умоюсь.
      Грубоватый тон паренька уязвил Ксению. Федя держался так, словно и не было несколько дней назад дружественного разговора между ним и Ксенией.
      В тот день мальчик (надо сказать, он был на полголовы выше своей воспитательницы) сопровождал её в распределительный пункт, чтобы помочь донести оттуда ящик с оловянными ложками. В пути он разговорился. Ксения вытянула из него много невесёлых подробностей — о мачехе, о мрачной каморке фабричного общежития... В детский дом Федя Аршинов попал по ходатайству областного Союза рабочих по стеклу и фарфору. Отец Феди умер, не дотянув, как и многие точильщики на его фабрике, даже до сорока лет.
      Припоминая трудные обстоятельства своего детства, Федя и не думал жаловаться: он принимал их, как обычное, естественное течение жизни. Ксения же ощущала нечто вроде вины, оттого что она, дочь опытного наборщика, смогла окончить шесть классов гимназии, ходила в форменном платьице.
      И вот после похода за ложками, после того, как столько было переговорено, и не только о минувшем, но и о главном — о том, что оба они за коммуну; после того, как Федя вчера сам взялся помочь ей пристроить возле церковных дверей плакат про царей и попов; после того, как они, казалось, стали друзьями, он и разговаривать не желает...
      Федя выжал из себя лишь одну фразу:
      — Что я вас на выручку, что ли, звал? — и побрёл к своей постели.
      Ксения смущённо шепнула Татьяне Филипповне:
      — Боится, дурень, любимчиком прослыть.
      Воспитательницы пошли в глубь дортуара, Ася с Шуркой не отважились на такой шаг. Шурка продолжал следить за каждым движением Феди и наконец объявил:
      — Буду с ним дружить!
      Ответом было сердитое сверкание чёрных глаз. Ася вознегодовала: «Ишь какой! И не сомневается. Совсем малыш, а на кого нацелился! На мальчика, не боящегося ни Ксении, ни десятка драчунов! Сынок Дедусенко уверен: ему-то всегда будет хорошо, друзей ему хватит. И вдобавок поселят его вместе с мамой, вдали от драк и вонючего воздуха...»
      Шурик второй раз зарабатывает у Аси тумака, а за что — не знает. Не ревёт он лишь потому, что хочет быть стойким, как Федя. Он только спрашивает:
      — Ты чего, дылда?
      — А ты? Ты не хватал меня за локоть, когда шли? Не хватал?
      Взрослым не до них. Ксения воюет с целым дортуаром:
      — Залегли, как медведи...
      В зимние месяцы детдомовцы, сберегая тепло, неохотно покидали постели. Бывало, никого не удавалось вытащить в классы. Тогда отчаявшиеся воспитатели утверждали, что нынешних деток учение не привлекает, что нравится им лишь валяться, сквернословить да громоздить кучу малу.
      Ксения не знает, что и делать. Пробираясь между койками, она пытается воздействовать на каждого лежебоку в отдельности.
      — - Силы нема! — басит один из-под одеяла.
      — Схлопочи хлебушка, — вторит другой. — Живо вскочим!
      После инцидента в столовой Татьяна Филипповна предпочитает стоять в стороне. Она обводит глазами дортуар: обставлен, как больничная палата. Кровати да тумбочки, ни вешалок, ни шкафов, ни стола. Впрочем, ни в одной больнице даже в войну и разруху невозможен такой беспорядок. Рухлядь навалена на кровати, сунута под кровати, брошена в проходах между кроватями.
      А больные? То есть дети... Кто лежит, кто сидит, кутаясь в одеяло с головой, словно спасаясь от дождя... Один Федя возвышается среди комнаты, вытирает далеко не стерильной тряпкой кровь со лба...
      Татьяна Филипповна не стерпела:
      — Иди в лазарет! Немедля! Надо промыть и смазать йодом.
      Голос её гремит. Ася и Шурка сконфуженно замерли у дверей.
      Федя скрестил на груди руки:
      — Я? В лазарет? Вот ещё...
      — Заражение будет, чудак.
      — Не неженка. Не будет.
      Кто-то хихикнул:
      — Он в лазарет не сунется! Ему сегодня влетело от лекаря.
      — Дурачьё, — спокойно отозвался Федя и стал не спеша застёгивать свой пиджачок, короткий в рукавах, узкий в плечах. — Думаете, я испугался?
      — А что, пойдёшь?
      — Пойду.
      — Мама, и я! — тихо, но упорно требовал Шурка, — Мама, ты же сама хотела показать Аську!
      Татьяна Филипповна пошла с детьми. Настойчивый Шурка выведал в пути, за что Феде сегодня влетело от Якова Абрамовича — детдомовского врача.
      Вчера Федя Аршинов выпросил в лазарете ножницы для «стрижки-брижки». Укорачивать мальчишечьи чубы и ногти не было главной задачей Феди. Он давно лелеял одну идею и ближе к ночи осуществил её. Двое ножниц — вторую пару удалось достать у девочек — незадачливый изобретатель засунул в щели между паркетными дощечками. Злющие, голодные крысы, донимающие детдомовцев, должны были напороться на острия и сдохнуть в страшных мучениях.
      От задуманной операции пострадали не крысы, пострадал Егорка Филимончиков. Распорол в темноте ногу и попал в лазарет... Да вот он и лазарет!
      Ася знала немало врачей — почти все товарищи отца были врачами, — но большевик, занимающийся медициной, ей не встречался. Войдя в лазарет, она с интересом глянула на доктора. Врач как врач. Ну, немного носат, ну, смешной, оттого, что халат на нём нескладный — длинен и широк. Пана отказался бы от такого халата. Но ведь теперь это считается пустяками...
      Доктор взглянул на Федю — на других и глядеть не стал — и бросился мыть руки. Вымыв, сказал:
      — Явился на мою голову...
      Ася и Шурка переглянулись. Федя предупредил их, что у этого чудака всё случается «на его голову». Даже в детский дом, демобилизовавшись после ранения, он попал не просто, а «на свою голову».
      Яков Абрамович мигом обмыл Феде лицо; йодом распорядился экономно, взял на ватку столько, сколько надо, — берёг скудный запас лазарета. Ловко наложенная на лоб повязка из полотняной ветоши сделала мальчика похожим на раненого бойца.
      — Теперь ругать станете? — спросил Федя.
      — Станем Ступай в палату. Там тебе влетит сразу от трёх Филимончиковых. У Егорки оба братца в гостях. Не струсишь?
      — Я?!
      Следом за Федей в палату скользнул Шурка.
      Ася напряжённо ждала приказания засучить левый рукав. Этот доктор может выручить Асю. Он добрый, по глазам видно, что добрый, он разохается, как только увидит ранку, увидит, что у Аси совсем нет подкожного жира. Её за это очень жалел школьный врач; за это и за то, чго она дочка врача, убитого на войне.
      Яков Абрамович обязательно разъяснит Дедусенко, что Ася слабенькая, что её надо беречь. Непременно разжалобит Шуркину мать. А она тоже не злая, она скажет: «Придётся забрать девочку к себе. Куда такую в дортуар...»
      Ася согласна спать хоть на рояле. Даже весь день лежать на нём, никому не мешая. Пусть только доктор пропишет ей полный покой...
      Татьяна Филипповна, прежде чем показать Асин локоть, завела разговор о своей швейной мастерской, как будто врача это могло интересовать. Оказалось, заинтересовало....
      Умные, грустные глаза доктора вдруг засияли, носатое измождённое лицо больше не казалось некрасивым.
      — Чудесно, товарищ Дедусенко! — по-детски радовался Яков Абрамович. — Чудесно, что кто-то приложит руки к детской одежде. Нам это нужно, как воздух, как кислород! Именно кислород... Одежда — ведь это прогулки. А?
      — Вот я и пришла к вам. Детям действительно полезно столько лежать? Они же не вылезают из-под одеял...
      — Знаю. — Доктор в задумчивости потёр переносицу. — Видите ли... Дети инстинктивно боятся израсходовать неприкосновенные запасы своего организма...
      Ася торжествующе слушала. Ей тем более нельзя расходовать...
      — Видите ли, товарищ Дедусенко. Низкая температура помещений, отсутствие тёплой одежды, недостаточное питание...
      Асе хотелось подсказать: «Отсутствие подкожного жира». Спасибо умному доктору, её дела не плохи...
      — Безусловно... — рассуждал Яков Абрамович, как бы продолжая какой-то спор. — Все эти факторы располагают организм к состоянию мышечного покоя...
      — Значит, правильно? — упавшим голосом произнесла Татьяна Филипповна, а девочка, у которой имелись свои планы, неприметно улыбнулась...
      — То есть как правильно?! — Яков Абрамович чуть ли не набросился на Дедусенко. — Хорошенькое дело... Я всему персоналу внушаю. Чушь! Предрассудок! Массовое убийство! — Он рьяно зажестикулировал. — Ну да, убийство. Ведь каждому твердишь: «Поднимайте жизненный тонус детей! Всё годится: игры, занятия, песни. И, главное, труд!»
      «Ишь агитирует», — насупилась Ася.
      Татьяна Филипповна расцвела:
      — У вас музейная чистота, Яков Абрамович. Как вошла, так поразилась.
      — Этим обязан своей пыльной даме.
      — Кому?
      — Одной почтенной старушке.
      Асе бы обрадоваться: откопала пыльную даму! Доктор стал объяснять, что в штатных ведомостях Анненского института имелась одна странная должность. Пыльная дама — так она и числилась в ведомостях — обязана была обходить институтские помещения с тряпкой, проверяя чистоту каждого предмета. Но могло ли это заинтересовать девочку, после того как её надежды окончательно рухнули?
      Пока доктор тратил на Асин локоть щепотку ксероформа и чистый лоскут, Ася нашла выход. Её должен спасти Шурка! Он подскажет своей недогадливой матери: «Возьмём Аську к себе».
      Шурка настойчивый, он добьётся, ему же будет лучше. Они прекрасно устроятся втроём. Татьяна Филипповна будет занята вечерами, а Ася станет укладывать её сына спать, рассказывать ему сказки, одну интереснее другой.
      Опережая взрослых, Ася подходит к палате, где ле-
      жит Егорка — жертва крысиной охоты. Оттуда доносится смех, очевидно расправа над Федей кончилась... Ася войдёт и усядется рядом с Шуркой.
      Хитрить нехорошо, она сама презирает людей за хитрость. Но ведь она не виновата, что у одних детей есть матери, а у других нет...
     
     
      15. У АСИ НАШЁЛСЯ ДРУГ
     
      Трое Филимончиковых, три бритоголовых детдомовца с остренькими носами и колючими глазками, слушали Федю — он о чём-то рассказывал вполголоса. Шурка сидел как зачарованный. Таким, с полуоткрытым ртом, с горящими глазами, он и должен был ежевечерне впитывать в себя Асины сказки, одну лучше другой.
      Койки стояли тесно, свободных не имелось. Больные, в том числе и Егорка Филимончиков, были обряжены в голубые девичьи халаты. Кто читал, кто играл с соседом в шашки. Перевернёт страницу или передвинет шашку — тотчас руку обратно под одеяло: греет.
      Доктор пошёл в обход. Татьяна Филипповна согнала сына с белой крашеной табуретки и присела, взяв его на колени. Увлечённый рассказом Феди, он и не заметил такого конфуза.
      — Вот бы, ребята, и всюду такую чистоту, — громко сказала новая воспитательница. — Скоро, думаю, грязь изведём. Крыс тоже уничтожим...
      — Не сули! — донёсся суровый басок с дальней койки.
      Туда, в самый угол, доставал заглянувший в окно
      солнечный, наполненный пляшущими пылинками луч. В его свете резко проступали на детском лице безобразные следы золотухи.
      — Не сули, мы уже слышали...
      — Сыты обещаниями! — подхватил сосед золотушного мальчика. — Сами им не верите! Твой-то сынок при мамке жить будет? С нами ему тяжко...
      Наступило молчание. Шурка сполз с материнских колен и стоял бледный, одёргивая курточку, на которой поблёскивала красная пятиугольная звезда.
      — Тяжко тем, кто в Сибири с Колчаком воюет... — начала его мать.
      Сын Григория Дедусенко понял эти слова так, как их и следовало понять. Он не забыл отцовский наказ быть мужчиной. Может быть, перед взором мальчика замаячила на миг куча мала, но он и глазом не моргнул:
      — А мне что? Мне ещё лучше со всеми.
      Так был решён вопрос о том, где будет жить Шурка. Так рассыпались Асины планы. Девочка, сникшая, безразличная ко всему, следом за обоими Дедусенко поднималась наверх в бельевую. Там была назначена встреча с Ксенией.
      Взбирались на верхний этаж боковой железной лестницей; такие витые таинственные лесенки утомляют взрослых, но поднимают дух у детей. Асин дух невозможно было поднять.
      Что её ожидало? Получит в бельевой смену белья и, не дожидаясь, пока Татьяна Филипповна вдоволь наговорится с кастеляншей насчёт всяких швейных дел, пойдёт искать свой дортуар... А в дортуаре девчонки, которые только и ждут, на кого бы наброситься... У Шурки теперь есть Федя, а кто защитит Асю? Кто?
      И вдруг... Честное слово, так случается только в сказке! Вдруг из бельевой навстречу Асе вышла девочка чуть постарше её. Вышла и остановилась.
      — Новенькая?
      Красивая девочка! Белокурые волосы распущены по плечам и забраны лентой. На других детдомовцев не
      похожа, хотя и одета в казённое тёмно-зелёное платье. Поверх платья тёплая вязаная кофта, просторная, похоже — с чужого плеча. Девочка не сводит с Аси глаз. Пожалуй, Ася с ней где-то встречалась...
      Посторонившись, пропустив Асиных спутников в бельевую, девочка говорит:
      — Сними капор. Ты прежде косы растила?
      — Да... — Ася покраснела до слёз.
      — А платье у тебя розовое было? С воланами...
      — Да, правда! Праздничное, с воланами...
      Где же Ася видела это лицо? Заметное лицо, особенно глаза — серые, как бы подведённые тенью. И зубы — ровные, немного торчащие вперёд. Даже голос — звучный, привыкший командовать — был знаком.
      — Зовут тебя, кажется, Аня?
      — Нет, Ася. А тебя Люся! Люся, Люся... — Ася всплеснула руками, изумившись, как археолог нежданной находке. — Я помню, ты — настоящая институтка.
      Девочки стояли, радостно улыбаясь, взбудораженные воспоминаниями. Два года назад, как говорится, в добрые старые времена, тётя Анюта повела Асю на ёлку в дом Казачёнковых, в их собственный, богатый, красивый дом. Сёстры Казачёнковы сами встречали робко входивших девочек-сироток, многих гладили по головке, приятно шурша длинными чёрными переливчатыми платьями. Асю к ним привели не потому, что она недавно потеряла отца — ёлку устраивали лишь для неимущих сирот, — а потому, что тёте Анюте захотелось развлечь загрустившую племянницу. Сама она, как и некоторые другие жёны служащих фирмы, была приглашена помочь в проведении праздника.
      Люся прикрыла дверь в бельевую, спросила:
      — Тебя тётушка устроила сюда?
      — Нет, чужие. А что?.. Очень тут плохо?
      — Ну... Если вспомнить, как жили...
      Каким образом эта белокурая девочка очутилась на ёлке, Ася не знала, помнила лишь, как они вдвоём уселись в одно кресло, и Люся, щёлкая орехи, расписывала жизнь благородных девиц. Получалось вовсе не так завидно, как в книжках. Какие-то злющие дамы изводили бедную Люсю своими придирками на прогулках, на молитве, всюду... Это сейчас Люся закатывает глаза, вспоминая об институте, тогда не закатывала.
      — А сколько сластей было на ёлке! — восклицает Люся.
      — И свечек! И золотого дождя!
      Асе больше всего запомнились переливы огней, ёлочный блеск, отсвечивающий во множестве дорогих позолоченных рам. На стенах у Казачёнковых было целое собрание картин.
      — Снова бы там очутиться! — произносит Ася, не подозревая, что это ей ещё предстоит.
      — Не очутишься! Было, да сплыло. Странно, что мы повстречались. — Люся подняла на Асю серые, подчёркнутые тенями, совсем не детские глаза и задала вопрос, от которого у Аси радостно заколотилось сердце: — Ты умеешь дружить?
      — Я?! Умею.
      — По-настоящему! По гроб жизни...
      Свершившееся казалось чудом. Теперь Асе можно
      было ничего не бояться, Варька верно сказала: главное, найти друзей...
      Пз бельевой выглянула Ксения, Ася бросилась к ней.
      — Пожалуйста, дайте мою корзинку. Тут в одном дортуаре есть для меня место. Пожалуйста...
      — В каком дортуаре? Бородкина, ступай. Оставь новенькую.
      — Не оставлю. — Не скрывая своего торжества, Люся объявила: — Мы подруги. Закадычные. С детства.
      Ксения была огорошена.
      — Овчинникова... — Она впервые назвала Асю по фамилии. — Ты дружишь с Бородкиной?
      Гордая тем, что Люся дала столь высокую аттестацию их дружбе, Ася не замедлила с ответом:
      — Дружу! По-настоящему.
      Ксения больше не взглянула на Асю. Она с ледяным лицом вынесла ей комплект постельного белья.
      — Идём. Забирай свою корзинку.
      «Что делать, — раздумывала в пути Ася, — такая, конечно, не любит институток». Люся же только посмеивалась, давая понять Асе, что на эту Ксению не стоит обращать внимания. Втроём дошли до комнаты Ксении, затем последовали дальше. Люся шептала Асе, что с ней она не пропадёт. Ася счастливо кивала головой. Андрей не раз говорил: «Друзья — это всё». У него на Торфо-строе много было друзей...
      Дортуар девочек отличался от мальчишечьего несколько большим порядком, несколько лучшим воздухом, но и здесь Ася учуяла запах дегтярной мази. Учуяла и успокоилась.
      — Где пустая кровать? — осведомилась Ксения и деловитым шагом подвела Асю к окну.
      Ася еле плелась: Люсина дружба не могла уберечь её от множества любопытных глаз. Одна Ксения не желала смотреть на Асю. Ощупав матрац, Ксения затем провела ладонью вдоль газетной полоски, наклеенной на оконную щель, и, ничего не сказав, вышла. Люся тоже проверила, не дует ли из окна, и возмутилась:
      — Ей всё равно, что сквозит. Известно, только своих любит.
      Опять своих... Ася, ощутив внезапную усталость, села. Люся отошла к кровати, стоящей в центре дортуара, вдалеке от окон, спрятала в тумбочку принесённое с собой полотенце и вернулась к новой подруге.
      — Ты на кого загляделась? — спросила она с шутливой ревностью.
      Ася ответила так же шутливо:
      — На Пушкина.
      Девочка, на которую засмотрелась Ася, была смугла, курчава, толстогуба; это придавало ей сходство с юношеским портретом Пушкина, тем портретом, что однажды подарил Асе Андрей. Толстогубая девочка, поджав под себя ноги, вязала крючком верёвочную туфлю. Среди всех она выделялась добродушным и миролюбивым видом, а добродушие всегда пленяло беспокойную Асю.
      — Как её зовут? — спросила Ася, размечтавшаяся было о дружбе втроём.
      Люся не замедлила окатить её холодной водой.
      — Катька Арестантка. Фамилия Аристова, зовут Арестанткой. И поделом.
      В эту минуту в дортуар с отчаянным рёвом вбежала курносая девочка лет семи, вбежала и плюхнулась на кровать, стоящую по соседству с Люсиной.
      — Снова ревёшь, Акулька? — крикнула Люся.
      В действительности ли имя плачущей было Акулина или её так прозвали за деревенский вид. Ася не поняла. Девочка сдёрнула с головы косынку и принялась утирать слёзы. Белобрысая, длинная, как огурец, голова была неровно, лесенкой, острижена.
      — Мальчишки картоху отняли, — всхлипнула Акулина. — Ко мне бабка приходила, с гостинцами...
      — Пусть не носит! — ехидно откликнулся кто-то.
      — Правильно! Одним носят, другим тоже охота.
      Катя Аристова не торопясь спустила ноги на пол, спросила низким, певучим голосом:
      — По-вашему, отнимать надо?
      Люся, красивая белокурая Люся, взъярилась:
      — Не твоё дело, Арестантка! Она от твоего заступ-
      ничества всегда вдвое ревёт. Нет, больше я терпеть не намерена.
      Не успела Ася сообразить, в чём дело, как её бельё и одеяло перелетели на кровать Акулины, вещи же Акулипы совершили противоположный путь.
      — Марш к окошку, Акулька! — скомандовала Люся. — Реви на «Камчатке».
      — Ты что?! — Катя положила вязанье на тумбочку. — Ты что придумала?
      Люся заметно струсила:
      — Ей же не нравилось рядом со мной. Сама фискалила всем.
      — Балда ты благородная! — Толстые губы Кати утратили своё добродушие. — Главное, дразнила девчонку, что по ночам раскрывается, одеяло сбрасывает... А теперь под самое окошко её?
      Ася, шепча, уговаривала Люсю:
      — Не надо... Я окна не боюсь. Я никогда не простужаюсь...
      Обнажились чуть выдающиеся вперёд белые зубки Люси, зло блеснули глаза.
      — Не надо? Рядом со мной не хочешь? Подруга... — И совсем тихо добавила: — С ними иначе нельзя, пропадёшь.
      — С кем «с ними»?
      Ответом был столь выразительный взгляд, что Ася более не отваживалась на вопросы.
      Между Катей и Акулиной тоже состоялись переговоры, в результате которых Акулина была водворена на кровать Кати, а та с подчёркнутым хладнокровием постелила себе у окна.
      Затем разыгралась сценка, вызвавшая у Аси желание провалиться сквозь землю. Катя подхватила забытую у окна корзинку Аси и с насмешливо-почтительным поклоном водрузила её у ног владелицы:
      — Получите, барыня!
      В полное отчаяние ввергло Асю нежданное появление Ксении и Феди.
      — Эй! Осторожнее! — крикнул ей Федя. Спасибо, не сказал: «барыня»...
      Наклонив забинтованную голову, он внёс две огромные, в половину человеческого роста, книги, два тома какого-то объёмистого сочинения с иностранным заглавием. Свою ношу он потащил к окну, чтобы устроить заслон от сквозняка, отгородить кровать, на которую ему указала Ксения, но которая, как тут же выяснилось, больше не принадлежала новенькой.
      Вспыхнув, Ксения повернулась к Асе:
      — Теперь вижу: вы настоящие подруги!
     
     
      16. КЛЯТВА
     
      Лучшее время суток в доме имени Карла и Розы — вечер. Под вечер каждый дортуар получает по ведру топлива, и все до самого сна сидят, сбившись в кучу, вокруг печки. Днём хуже. В просторных классных комнатах стужа. Чернила никогда не оттаивают, писать нельзя. Педагог рассказывает о своём предмете, дети, те, кого удалось затащить на урок, слушают; руки сунуты в рукава, все притопывают ногами.
      Топлива нет. Ещё в декабре, когда какая-то комиссия строго-настрого запретила валить деревья и рубить кустарник в Анненском парке, в дело пошёл забор, а там и мебель и книги... Большую долю скудного запаса сырых полешек пожирала кухонная плита, и дети принялись жечь всё, что может гореть и давать тепло. Пришлось выделить свою, детдомовскую комиссию из персонала, члены которой, стуча от холода зубами, уговаривали детей не губить последнее имущество.
      Великой радостью для детдомовцев были сосновые шишки, целый вагон шишек, собранных для них школьниками Шестой версты. Это драгоценное топливо с начала зимы ожидало транспорта в одном из сараев посёлка Шестая верста. Лишь сегодня оно, как говорится, прибыло по назначению. Ася вместе со всеми блаженствует.
      Железные бока печурки пышут жаром, к ним со всех сторон тянутся красные, распухшие детские руки. Дверца распахнута настежь. Видны потрескивающие, пламенеющие, похожие на огненные цветы шишки. Благодаря покровительству Люси Ася сидит возле самой печки, словно в первом ряду партера. Люся расположилась рядом, на низкой тумбочке, — эти, в отличие от высоких, поставленных у изголовья, должны находиться в ногах кровати — для обуви и прочего. Таких низеньких тумбочек в дортуаре осталось две. Лучшая принадлежит Люсе.
      Тепло размягчило обитательниц спальни. Они дружно слушают одну из девочек, смакующую подробности только что виденного сна. Девочка эта спит всё свободное время, а потом сообщает остальным, что ей привиделось. Бледная, почти не порозовевшая даже у печки, она. похожа на отощавшего птенца (тощая шея, нос клювом), пальцы у неё вроде птичьих коготков; сейчас, грея руки, она держит их скрюченными. Имя её — Нюша, и она часто повторяет одну и ту же фразу: «Сил моих нету», за что её так и стали звать — Сил Моих Нету.
      Рассказчица по-старушечьи повязана тёмным в крапинку платком, по-старушечьи же обстоятельно она передаёт свой сон. Девочки сообща стараются разгадать, что означает та или иная подробность. Сегодня перед ужином Сил Моих Нету видела много денег. Она ходила по вербному базару и скупала всё, что хотелось: дрожащих на нитке бабочек, «американского жителя», прыгающего в трубке с водой, сладкую вату... Девочки охотно восстанавливают в памяти вкус этой упоительной ваты и сразу, в несколько голосов стараются разгадать: к чему бы это могли привидеться деньги? Всем известно, что видеть во сне монетки — к слезам (этим-то никого не удивишь), но вот ассигнации — к дороге...
      Ася почти не слушает: что может быть скучнее чужих снов? И потом мама ей говорила, что интеллигентные люди не должны верить в сны, и она старается не верить... Протянув ноги к распахнутой топке, Ася вспоминает ночной костёр у здания Моссовета, ту ночь, когда она бежала домой, не зная, что её там ожидает...
      В центре дортуара, у изголовья своей прежней кровати, высоко на тумбочке, принадлежащей теперь маленькой Акулине, сидит, завернувшись в одеяло, Катя Аристова. На смуглый лоб падают тёмные завитки волос. Единственная лампа горит вполнакала, но здесь, под потолком, читать всё же можно. Книга у Кати пухлая, замусоленная, разодранная на отдельные листки. Пробежав страницу, Катя передаёт её сгорающей от нетерпения Ваве Поплавской, бывшей институтке.
      Ася старается угадать, что это за книга. Возможно, про политику, — мама подсмеивалась над Андреем, что он так и глотает политические книжки. Катя — это Ася узнала от Люси — сама политическая. Отец её умер з царской тюрьме, потому Люся и зовёт Катю Арестанткой. Правда, зовёт её так только Люся и те, кто хочет подольститься к Люсе.
      Люсю в детском доме или откровенно не любят, или заискивают перед ней. Асина жизнь сложна, ведь она уговорилась дружить с Люсей до самой могилы... Почему до могилы? Дрожь берёт...
      — Не согрелась? — удивляется Люся.
      — Что ты? Жарко! — с пылом уверяет Ася, боясь, что ретивая подруга начнёт устраивать её счастье, оттолкнув кого-нибудь от печки. Ася торопится высказать просьбу, которая всегда доставляет Люсе удовольствие: — Расскажи про институт.
      Несколько голосов подхватывают:
      — Верно!
      — Валяй, благородная.
      — Именно, валяй, — презрительно кривится Люсин рот, приоткрываются торчащие зубки. — Только тихо!
      Рассказы о былом обычно сопровождаются своего рода живыми картинами. Люся, которой не хочется расставаться с уютным местечком, берёт на себя роль чопорной дамы и командует маленькой кудрявой Маней, тоже бывшей институткой.
      — Отойди, чтобы видно было. Так... Скромность плюс светскость. Главное, мадемуазель, — это манеры.
      На плечах Мани полотенце, не слишком чистое, но с вензелями «ИОА», что значит: «Институт ордена Святой Анны». Маня безропотно проделывает изящнейший реверанс, и полотенце в глазах слушательниц приобретает очертания белоснежной пелеринки.
      — Так... Держаться прямо. Мелкие шажки. Не махать руками даже на переменках! Ходить парами, но не обниматься. Парами, ладонь в ладонь... — Люся берёт Асину руку и показывает, как это — «ладонь в ладонь».
      К дортуару тем временем подходили Татьяна Филипповна и Ксения, чтобы сообщить о предстоящем завтра открытии швейной мастерской.
      Вчерашний вечер они провели у заведующего детским домом, медленно выздоравливающего в своей обледенелой комнате от воспаления лёгких. Нистратов — его Яков Абрамович характеризовал Татьяне Филипповне как старика в некотором роде передового, но витающего в облаках — собрал у себя нескольких воспитателей, тех, кого сам считал передовыми, и, полулёжа на железной институтской кроватке, в пальто, в меховой шапке, возбуждённо рассуждал о необходимости скорейшего проникновения в детские души.
      — Теперь, когда нам подбросили топлива, — говорил он, то и дело поправляя пенсне на горбинке носа, — мы с вами обязаны максимально использовать вечерние часы. Собираясь у очагов, дети, естественно, оттаивают, начинают жить духовными интересами, дают волю воображению. Кто знает, куда их уводит фантазия? Непростительной ошибкой взрослых было бы неумение использовать эти драгоценные часы, это наилучшее время, когда с детьми можно сделать всё, что угодно, когда даже самые замкнутые открывают вам душу.
      Ксения, опираясь на собственный опыт, высказалась в том смысле, что не всегда оттаивают и не всегда открывают, но, в общем, не спорила и даже объявила одной из главных задач текущего момента вечерние беседы «вокруг очага»; здесь и надо завоёвывать доверие ребят, направлять их интересы в нужную сторону. «В сторону коммунизма», — уточнила она.
      — Погреться пустите? — с несколько наигранной непринуждённостью спрашивает Ксения, входя к девочкам.
      Сил Моих Нету открывает глаза и вновь закрывает. Пожалуй, она уже начала видеть очередной сон. Несколько девочек нехотя, дорожа обжитыми местами, подвигаются на малую толику. Усевшись, Ксения замечает, что Татьяна Филипповна всё ещё стоит, не зная, куда ей ткнуться.
      Замечает это и Ася. Она невольно привстаёт, но железная рука Люси водворяет её на место. Так, очевидно, будет до самой могилы...
      Татьяна Филипповна догадывается взять на колени маленькую курносую Наташу, такую же маленькую и такую же невесомую, как её Шурка. Усевшись, она спрашивает, чем сейчас все были так увлечены. Не получив ответа, эта взрослая, уставшая за день женщина пытается пошутить:
      — Что ж... Доброе молчание лучше худого ворчания. Завтра молчать не будем: за шитьём хорошо и болтать и петь. Пришла с приглашением. Завтра пожалуйте в мастерскую.
      — Не всякий любит иглой ковырять, — раздаётся голос Люси.
      — Тебе-то, большой, — отвечает Татьяна Филипповна, — любишь не любишь, придётся поработать. Разве это можно терпеть? — Она откидывает платок с плеч маленькой Наташи, обнажает её тотчас же покрывшиеся мурашками руки. — Ну, что это такое — подолы у каждой до щиколоток, а рукава за счёт подолов натачать не догадаетесь!
      — Мы-то при чём? — усмехается Люся и с откровенной иронией смотрит на Ксению. — Нам тут однажды вечерком разъяснили... И правильно разъяснили. Мы, дети, приравнены к нетрудоспособным членам общества. Нас обеспечивает государство.
      Щёки Ксении становятся густо-розовыми. Недавно, проводя беседу о том, как Советская власть заботится о подрастающем поколении, она произнесла нечто похожее... Эта Бородкина умеет прицепиться к неосторожной фразе.
      — Никто вас не подбивал стать барчуками, — строго говорит Татьяна Филипповна. — Ну, есть желающие научиться шить?
      Люся, забыв, что хорошие манеры не позволяют обниматься, крепко стискивает Асины плечи. Возглас «Я!» остаётся непроизнесенным. Зато откуда-то сверху, чуть ли не с потолка, слышится голос:
      — Все желают! А не хотят, и уговаривать нечего! — Катя Аристова, оторвавшаяся наконец от книжки, соскочила с тумбочки, не замечая, что несколько замусоленных страниц упали на пол. — Кланяться ещё! Мы вот, кто помогал устраивать мастерскую, первые придём. — Подзадоривая остальных, Катя подбоченилась. — Первые придём и первые себе всё нашьём.
      Ксения тем временем подняла обронённую Катей книжную обложку.
      — Товарищ Дедусенко! — жалобно вскрикнула она. — Вот куда их уводиг фантазия!.. — На пожелтевшем от времени картоне чёрным по белому значилось: «Вампиры. Из семейной хроники графов Дракулла-Корди». Ксения не могла сдержать негодования: — Аристова! И это ты?!
      — А что? — весело возразила Катя, сверкнув ослепительными зубами. — Достать вам на ночь? Всё позабудете. Хотите, попрошу для вас у мальчишек? Они вообще-то не дают...
      — Немедленно в печку! — Ксения так возмутилась, что, казалось, готова была отправить в печку заодно и Катю. — Отдавай своих вампиров!
      Катя не отдала, а силком отобрать что-либо у Кати не решалась даже Ксения.
      — И тебя интересует такая нечисть? — спросила Татьяна Филипповна.
      — Они не нечисть. Они люди, — вступилась Вава, встав, как ученица, отвечающая урок. — С виду как люди. Если встретишь такого — ногти длинные, зубы острые.
      Рот красный, как кровь, — гляди в оба! Если кто помер, а на шее следы зубов — определённо от них, насосались крови. В роду у графов Дракулла-Кордн...
      Катя дёрнула Ваву за кушак, и та примолкла.
      — Фантазия, — -сокрушённо прошептала Ксения. — Духовные интересы!
      ...Погашен свет. Замёрзшие окна голубоваты от щедрого сияния луны. Печка давно погасла, сразу выстыло и огромное помещение дортуара. Девочки ворочаются в постелях, которые не так-то легко согреть. Хорошо тем, чьи кровати стоят вблизи печурки, вечерами гостеприимные хозяйки охотно усаживают на них побольше народу, потому что простыни и одеяла после хранят чужое тепло.
      Одна из этих счастливиц — Люся Бородкина. Она лежит пригревшись, хорошо укутавшись. Однако возмущение Асей гонит от неё сон.
      — Выскочка ты... Подлиза.
      Ася съёжилась, молчит. Она старается не ворочаться, дышать неслышно, она ждёт, когда Люся наконец уснёт. Но напрасно: в полутьме видно, как зло поблёскивают красивые, совсем взрослые глаза. Вот приоткрылся рот:
      — Ты что же, за них?
      Ася отвечает словами, слышанными от матери:
      — Я далека от политики.
      — Дура! Тебе всё равно, чго они его оскорбляют?
      — Кого г о?
      — Знаешь сама. Ты и его предашь...
      И рассеяна в лунном свете мертвенно-бела Люсина подушка, как н Люснны белокурые волосы. Люся бормочет: «Огради мя, господи... Сохрани мя...» Асе жутко, она нащупывает на груди тоненькую цепочку, нательный крест. Иконка, висящая над Люсиным изголовьем, отсвечивает позолотой, а над головой Аси лишь голые железные прутья кровати.
      — Забыла, что ли?
      — Варька это... Она собирала корзинку.
      — Эх, ты! — Люся неожиданно дарит Асю улыбкой. — Скажи спасибо, что у тебя есть подруга. — Нашарив в тумбочке небольшой образ с изображением Серафима Саровского, Люся повёртывает его ликом к окну, к лунному сиянию. — Дарю! Только прежде дашь клятву. Поклянись, что никогда не станешь безбожницей.
      — Я? С ума сошла!
      — Что бы ни наговаривали тебе. Клянись.
      Люся приподнимается. Укутанная с головой, она в полутьме напоминает монашку.
      — Клянусь! — шепчет Ася.
      — Скажи: «Пусть меня покарает господь, если утрачу веру».
      — Пусть покарает. — Ася торжественно целует старца Серафима в седую бороду, свято веря, что клятва её нерушима.
     
     
      17. ДЕНЬ ВЕЛИКОЙ ПОРКИ
     
      Прошла неделя, другая... Наступил день, который Татьяна Филипповна шутливо назвала Днём Великой Порки. Население детского дома приглашалось сразу после завтрака явиться в швейную мастерскую, чтобы всем миром пороть институтские пальто.
      Дню Порки предшествовал День Великого Омовения. Энергией доктора и Татьяны Филипповны детский дом получил в своё распоряжение на несколько часов районную баню. Воспитатели пытались натянуть на мальчиков пальто, оставшиеся в наследство от благородных девиц (одни рукава чего стоили — узкие, с буфом!), но мужчины остались мужчинами: те, у кого вовсе не было тёплой одежды, либо увильнули от бани, либо пошли, завернувшись в одеяла, словно в звериные шкуры.
      К сегодняшнему авралу готовились деятельно. Взрослые, надо сказать, не ожидали, что найдётся столько охотников расстаться с состоянием «абсолютного мышечного покоя». Все носились из помещения в помещение, стаскивая в мастерскую столы и скамьи. Загоревшись мечтой получить верхнюю одежду — февральское солнце манило на волю! — мальчишки во главе с Федей ревностно выполняли команду Татьяны Филипповны. Не боясь израсходовать «неприкосновенные запасы организма», они приволокли ей мешок шишек, заготовили чурок, наколов охапку поленьев, отпущенную завхозом ради важного дня.
      Правда, радовались этому дню не все, но таких становилось всё меньше.
      До сих пор Люся с помощью Серафима Саровского удерживала Асю от посещения мастерской (Татьяна Филипповна поверила или сделала вид, что поверила, будто у Аси опять разболелась рука), но понурый вид Аси мог бы рассказать о многом.
      Утром этого дня она поднималась из столовой с Лю-синым завтраком в руках. Завтрак был необычный: выдали не только кашу, но и по кусочку мяса, как на праздник. Порцию Люси надо было припрятать. Люся частенько ночует у сестры в Каретном ряду. Сестра её поёт в опере Зимина. Растить и кормить Люсю она не может, но провести на спектакль в ложу — сколько угодно!
      С лестничной площадки Ася заглядывает в полутёмный коридор, где расположены дортуары мальчиков. Ей повезло: Федя и Шурик как раз идут к лестнице. Надо отступить в угол, а потом вынырнуть будто невзначай. Шурка для Аси не только старый знакомый, он вроде младшего брата Феди Аршинова. Было решение, чтобы младших прикрепить к старшим. Катя ваяла себе Акулину. Люся выбрала самую хорошенькую девочку — Зоську, возится с ней, как с куклой, только Зоська боится её. А вот курносенькая Наташа, доставшаяся Асе, совсем не желает ни бояться, ни слушаться...
      Пора выходить из укрытия.
      — Аська! — подпрыгивает Шурка. — Прошла рука? А то приходи. Весело будет!
      Ася ждёт, попросит ли Федя. Люся уверяет, что в каждую интересную девочку кто-нибудь должен влюбиться; если Ася хоть немножечко интересная, то пусть этим «кто-нибудь» окажется Федя. Что-то он скажет?
      — Не знаю, смогу ли, — тянет, поглядывая на Федю, Ася.
      Федя берёт Шурку за ворот.
      — Бежим! Чего уговаривать? Умные сами придут.
      Лестница пуста, Ася всё ещё стоит, не замечая, что из кружки тоненькой струйкой льётся жидковатый кофе. Она не ропщет, она понимает, как противно глядеть на девочку, у которой косы отхвачены ножницами так, что одна сторона волос ниже другой, а прядь, зачёсанная набок, подвязана вместо утерянной ленты лохматым рыжим лоскутом.
      В дортуаре безлюдно, тоскливо. Что с того, что стало больше порядку, что кровати стоят ровненько и пол подметён, что из классной комнаты притащили шкаф и попрятали туда рухлядь? Всё равно — плохо... Ася со вздохом суёт в глубь Люсиной тумбочки тарелку с едой, оставив наверху лишь кофе.
      Асе хочется реветь, хочется к Варе. Та навестила её пока только раз, и то второпях, когда уже в дортуаре был погашен свет. Вызвала в коридор и заставила съесть кусочек принесённого хлеба. Обещала приходить часто, когда станет свободней. Если получит письмо от Андрея, примчится даже ночью.
      Тоска...
      Ася чувствует, что время до обеда будет тянуться бесконечно. Возле двери лежит повязанная тёмным платком Сил Моих Нету. Она не всегда засыпает сразу после еды, иногда она сначала наслаждается. Принесёт из столовой неб и аккуратно покрошит его в тряпочку. Подруги удивляются, как она может вытерпеть, кушать по крошечке, а она неизменно отвечает: «Так скорей перетерпишь голодушку» — и скрюченными, похожими на коготки пальцами кладёт в рот очередную крохотку хлеба.
      Сегодня Сил Моих Нету принесла в дортуар свою порцию мяса, не торопясь, очень ловко разобрала его на отдельные лоскуты, вернее, на нитки, сложила в кучку. Вот она взяла в рот одну дольку, сосёт, как леденец. Сейчас, при дневном свете, особенно заметно, до чего эта езочка похожа на старушку. Кожа на лице серая, дряблая, щёки ввалились так, словно у неё и зубов-то нет. Ася знает, что Нюша выросла в подвале, что она прачкн-на дочь, что Люся за это пренебрегает ею, хотя и любиг послушать её россказни.
      Стоило Асе присесть на край Нюшиной кровати, та потянулась и давай выдумывать:
      — Нынче в баньке парилась... Пару... Воды... Сколько хошь. — Похоже, она принимала свой сон за действительность.
      Напоминание о бане бередит Асино сердце. Когда они всем детдомом ходили туда, Татьяна Филипповна сквозь тесноту и густой пар высмотрели Асю на дальней скамье, протолкалась к ней, отругала, что мочит больной локоть, и стала сама тереть ей мочалкой спину. И очень расстелилась, что у Аси можно все рёбрышки пересчитать. Люся говорит, что Дедусенко притворяется заботливой, но Ася знает, что не притворяется.
      — Ты не пойдёшь в мастерскую? — спрашивает Лея у Нюши.
      — Где мне, дохлятине... — отвечает та и, подумав, великодушно протягивает Асе ниточку мяса: — Что-то ты не в себе? Ешь!
      — Вот ещё! — отказывается Ася. — Твой паёк.
      Ей понятно: такая щедрость связана с тем, что, стирая чулочки маленькой Наташи, Ася взяла и простирнула чулки Сил Моих Нету. Не потому простирнула, что та мала и нуждается в помощи старших (как было сказано в решении), а потому, что сил-то у неё действительно нету.
      Ася встаёт, проверяет, высохли ли чулки, висящие по обе стороны подаренной Люсей иконки. Высохли, слава богу (на третий день), эти белые детские чулки. Белые потому, что институтки иных не носили. Отмылись они плохо — стирались без мыла прямо под краном такой ледяной водой, что у Асиных пальцев долго ломило каждый суставчик. На всех четырёх пятках зияют дыры.
      Асю вдруг осеняет счастливая мысль: здесь же требуется починка, штопка, заплаты! Схватив чулки, она бежит в мастерскую, бежит так, словно за ней гонится Люся или сам святой Серафим.
      Близ входа в мастерскую Ася замедляет шаг, у дверей замирает. Доносится шутка Егорки Филимончикова:
      — Федя, для чего бог ножницы сотворил?
      Федя там, со всеми... Ему весело. Неужели и он усмехнётся, когда войдёт Ася?
      Ася не входит. За дверью уже поют:
      Топор, рукавицы, рукавицы да топор...
      Надо же было Татьяне Филипповне назначить именно Катю Аристову в заведующие чулочным хозяйством! Та и не взглянет на Асю, когда услышит просьбу о штопке. Она не откажет, она тут же разрежет пару белых чулок,
      нижнюю половину, ставшую мальчишескими носками, спрячет, а верхнюю протянет Асе, чтобы она часть распустила на штопку, часть оставила на заплаты. Но Катя может скривить свои толстенные губы, может даже назвать при всём народе Асю саботажницей, как назвала вчера Люсю...
      Ася до тех пор топчется на месте, пока из-за поворота гулкого, тёмного коридора не показывается незнакомый седобородый человек в пенсне. Шея укутана шарфом, идёт он медленно, шаркая глубокими галошами. Ася догадывается: Нистратов! Строгий Яков Абрамович разрешил заведующему домом встать с постели.
      На днях, вечером, когда Ксения пришла посидеть в дортуаре у печки, был разговор, что надо уважать таких стариков, как Нистратов. Пусть он в чём-то и отсталый (Ксения не объяснила в чём), но, когда другие учителя бастовали, не признавали новую школу, он не только сам не оставил гимназию, где преподавал естествознание, но и других убеждал работать.
      Хотя это и не очень вежливо, Ася таращит глаза на заведующего. Такой смирный старичок, а, говорят, по своей охоте воюет с богом, собирает ребят и спорит, доказывает, что религия — обман. Асю давно мучит мысль: почему Андрей, почему столько хороших людей вдруг оказались безбожниками?
      — Может быть, поздороваемся? — спрашивает Нистратов.
      Заметив в руках Аси чулки с зияющими дырками, он укоризненно мотает седой бородкой. Ася оправдывается:
      — Это не мои. Я их только хочу починить.
      Она сбивчиво объясняет, зачем и откуда у неё эти чулки.
      — Что же, — говорит Нистратов. — О слабых заботиться благородно. Знаешь, что сказал Бетховен ровно сто лет назад? Ровно сто! В феврале тысяча восемьсот девятнадцатого года. — Громко высморкавшись в большой носовой платок, он повторяет слова Бетховена: — «Кто поступает достойно и благородно, тот обретает в себе силу переносить несчастья».
      Ася понимающе кивает, а глава детского дома распахивает перед нею дверь мастерской:
      — Входи, умница. Трудись...
      Первым Асю заметил Панька Длинный: он сидел ближе всех к двери. «Закрывай! Тепло выпустишь, балда». Затем её подозвала к себе Татьяна Филипповна. Не слушая Асиного бормотания насчёт штопки, усадила рядом с собой, показала, как быстрей распускать шов. Асе показалось, что Дедусенко подала другим знак не приставать к Асе, никто и не приставал, даже Шурка. Федя же уступил ей свой ножичек.
      Татьяна Филипповна стала рассказывать сказку про красавицу и двух её женихов. Отец обещал витать дочь
      того из них, кто быстрее сошьёт себе кафтан. Женихи шили, а невеста сидела рядом и вдевала им нитки в иголки. Одному вдевала длшшые-длинные нитки, другому ; оротенькие.
      — Отгадайте, кто из них был любимым? — спросила Татьяиа Филипповна.
      Угадала Катя: короткой ниткой сошьёшь быстрее.
      Татьяна Филипповна сказала:
      — В каждом деле нужна смекалка.
      И начался разговор о том, как умно люди станут работать в будущем. И даже Аделаида Антоновна, которую Татьяна Филипповна уговорила помочь ей в День Великой Порки, приняла участие в общей беседе, сказала, что труд должен быть разумным и нельзя в работе быть дикарями.
      И вдруг в мастерскую вошла Варя и, хотя сразу заметила Асю, не бросилась к ней, а объявила:
      — Я ко всем. К детскому дому.
      Следом вошла Ксения, тоже в пальто, тоже с мороза. Она указала на жёлтую фанерную коробку в руках Вари и сказала:
      — Подарки от фабрики бывшей Герлах.
      Катя Аристова широким жестом освободила от груды пальто центральный стол, и Варя поставила на него коробку, когда-то милостиво подаренную ей мадам Пепельницкой.
      — Носите на здоровье, порвите на здоровье, — произнесла она слова, которыми в мастерской, где она проходила учение, было принято сопровождать сдачу заказа. Сказала и рассмеялась: — Нет, рвать не смейте!
      Под жёлтой фанерной крышкой оказался ворох изделий из белого шёлка. Здесь лежали платочки, стаченные из нескольких обрезков, узкие воротнички, заботливо подрубленные полоски лент.
      Отвыкшие от носовых платков (кое-кто и вовсе не умел ими пользоваться), от воротничков, от лент, детдомовцы дружно крикнули:
      — Это нам?!
      Тут же раздалось на все лады:
      — Не хватайте, дураки!
      — Запачкаете!
      — Изомнёте!
      За общим оживлением Варя всё же почувствовала разочарование. Особенно явно сквозило оно в округлившихся глазах Ксении.
      — Другое не работали... Тифозный заказ, — пробормотала Варя.
      — Вот и спасибо, — встала из-за стола Татьяна Филипповна. — Всем нашим передай: ещё как пригодится! Что у нас в доме, праздников не будет?
      — Мы и для будней найдём, — энергично отозвалась Варя. — Теперь пойдёт солдатский товар, крепкий. — Варя только сейчас кивнула Асе и тут же по неведению вогнала девочку в краску: — Довольны моей помощницей? Знаю, не подведёт...
      Варя ушла. Ксения взялась было за иглу, да тщетно: пальто, нуждающееся в переделке, само собой сползло с её колен. Не терпелось Ксении поделиться новостями.
      Спозаранку она забежала в Наркомпрос, где раздавали билеты на Всероссийский съезд охраны детства. Она столько наслушалась о предстоящем съезде, что ей самой казалось, будто она уже побывала на его заседаниях. Великие дела предстоят. Да, да... Великое дело — работать с детьми!
      Оглядев собравшихся, Ксения вынуждена была отдать должное Татьяне Филипповне. Умеет подойти к людям. Вон сколько бывшего персонала привлекла к делу... Ладно, раз уж они все тут, пусть послушают.
      — На первый план (помните, что я говорила?!) выдвинуты вопросы социального воспитания.
      Татьяне Филипповне пришлось, не мешкая, забрать из рук оратора иглу. Как бы эта игла не пронзила насквозь кого-либо из несогласных.
      — Самоуправление в повестке дня. Самообслуживание. В основе всего — трудовой принцип!
      Ксения метнула строгий взгляд на Аделаиду Антоновну, но та лишь выпрямилась и стала разглядывать на свет швы, которые предстояло распустить.
      — Труд прежде всего! — Ксения уже улыбалась, уже хотела, чтобы улыбнулись все остальные. — Вот и обеспечим расцвет детской личности.
      Дети прислушивались. Они не всё понимали в горячей и быстрой речи, но то, что доходило, радовало, как обещание взрослых сберечь их, поставить на ноги.
      Татьяна Филипповна обводит взглядом ребят. Дети — самое ценное и самое уязвимое достояние республики. Все ли они выкарабкаются? Стриженые и косматые головы, бледные, истощённые лица. Па лицах утомление, веки красны — то ли от кропотливой работы, то ли ог дыма, который просачивается из пазов чугунной печурки. И всё же глаза веселы, не зря Ксения утверждает, что важнее всего поднять дух.
      — И летом потрудимся, — всё более воодушевляется Ксения. — На воздухе! Намечен грандиозный план отправки детей в хлебородные губернии. В хлебородные! Поняли?
      Ещё бы не понять! Наверно, к лету Красная Армия отобьёт у белых самые сытые, самые хлебные края...
      Ася сидит, очищает спорок от ниток. Будет ли она когда-нибудь такой же счастливой, как Ксения? У той всегда грандиозные, непременно грандиозные планы! А у Аси? Люся высмеет любую её мечту...
      Перед обедом в дверях мастерской показалась Люся.
      Ася ждала её появления, но всё же опешила и че сумела воспротивиться, когда та взглядом приказала ей выйти в коридор. Люся прошипела:
      — Продала?
      Заморгав чёрными, торчащими в стороны, будто растопыренными ресницами, Ася спросила:
      — Кого? — хотя заранее знала ответ.
      Как ужасно, что Ася связана двумя клятвами! Клятву о дружбе ещё можно нарушить, но вторую... Всё неугодное Люсе оборачивается виной перед господом богом.
      С детства от бабушки Асе известно, какие муки грозят грешникам. «Продать» нельзя! Ася просовывает голову в двери мастерской.
      — Мне надо идти... Я спрятала Люсин завтрак. — И думает: «Неужели так будет до самой могилы?»
     
     
      18. КАРАВАШКИН ПОВЕСЕЛЕЛ
     
      День первого апреля — обманный день. Ещё накануне Ксения обошла все дортуары, чтобы разъяснить, как глупо и недостойно следовать старинному тёмному обычаю. С ней соглашались, и всё же наутро на всех этажах слышалось:
      — Эн, где это ты вымазался?!
      Обернёшься, увидишь, до чего каждый рад над тобой посмеяться, и подумаешь: «Ладно же!» Через минуту сам кричишь первому встречному:
      — Эй, что это ты уронил?!
      И хохочешь над простаком, ищущим на полу то, чего никогда не ронял.
      Вскоре после завтрака в комнату Каравашкиных, сплошь заставленную кроватями, ворвался Егорка Фи-ншончиков. Он уже не прихрамывал после истории с ножницами, а бегал не хуже других.
      — Ой, Николай Гаврилыч, вам полный воз добра привезли!
      Каравашкин рассердился:
      — Слышали. И спина у меня мелом испачкана, и платок обронил в коридоре.
      Будь Прасковья Васильевна, жена Каравашкина, доге а, она бы вступилась за Егорку, но разве её застанешь? Она — техничка, она следит за порядком во всём здании, а в комнате Каравашкиных хозяйничает Зина. Ей девять лет, она старшая и воображает себя взрослой. Вылезла вместе с веником из-под кровати и накинулась на Егорку:
      — Не совестно?
      Маленький кудрявый Ленечка, который называл Зину нянькой, замахнулся на Егорку деревянной саблей:
      — Уйди!
      Но Егорка уйти не мог. Во дворе у колоннады действительно стоял воз с поклажей, прикрытой мешковиной, а дядька в папахе, прибывший с возом, упрямо не хотел сойти с места, не желая доверить мальчикам своё добро. Дядька требовал, чтобы ему привели Каравашкина.
      — Николай Гаврилыч, — тянул Егорка. — Вы что, не верите?
      Каравашкин не верил. Зато Феде, как только тот показался на пороге, поверил. А разве не из-за его глупой выдумки Егорка чуть не остался без ноги?
      — Николай Гаврилыч, — сказал Федя, — Быстро пойдёмте во двор.
      И Каравашкин пошёл. Очень быстро.
      Дядька в папахе и Каравашкин заулыбались друг другу, и мальчики узнали, что воз прибыл с мебельной
      фабрики, что фабрику временно закрывают, что нашлись сознательные рабочие, которые не дали несознательным растащить инструменты и прочее имущество. Рабочие сдали оборудование по описи и выговорили в райкоме право позаботиться о ребячьей мастерской, не имеющей ни фуганка, ни исправной ножовки. Бывшие товарищи Каравашкина понимали, каково человеку, привыкшему к настоящей работе, руководить такой мастерской.
      Каравашкин приподнял мешковину, оберегавшую привезённые сокровища:
      — Глядите, помощнички!
      Помощнички заахали, закричали, а потом сообразили: молчок! Девчонкам ни звука. Первым сообразил Панька Длинный. Сказал насчёт девчонок и удивился: никто с ним не спорил. Даже Федя. Видно, и он не прочь, чтобы всё обошлось без писку и визгу. В самом деле, сбегутся со всех сторон: «Ах, какая стамесочка! Ах, что за буравчик!» И, главное, на всех же не хватит буравчиков и стамесок.
      Воз разгружали так, словно торопились на поезд. Надо было успеть до вечернего чая всё перетащить в мастерскую, во всём разобраться, чтобы сразу после чаепития начать занятия. Так предложил Каравашкин. Можно будет опробовать все инструменты. Тут уж ни один мальчик не захочет валяться в дортуаре. А девчонки пускай валяются, рассказывают друг другу дурацкие сны. На то они и девчонки.
      Удобный день первое апреля. Ври сколько хочешь. Вот Катя Аристова попалась навстречу и удивилась, где это Оська Фишер и Сергей Филимончиков раздобыли такие ровненькие, сухие брусья. Брусья действительно выдержанные, вылежались на фабричном складе. С такими, как Катька, надо быть начеку.
      Ося не растерялся:
      — Подумаешь... На кухню. По ордеру. Для растопки. — А про себя добавил: «Первый апрель, никому не верь».
      Сошло. Катя поверила.
      Туся и Дуся Зайцевы спросили у Феди, сгорбившегося под ношей:
      — Сухарей схлопотали или чего?
      Федя предпочёл не расслышать. Но в ящике, как назло, звякнуло.
      Панька Длинный ответил за Федю:
      — Ножей и вилок прислали. Для чего — неизвестно.
      Девочки пожали плечами.
      Действительно, как будто нельзя обойтись одними ложками.
      После чая мальчики крадучись, поодиночке стали собираться на занятия. Ожила мастерская, преобразилась. На окне бутыль с политурой, на бутыли надпись: «Не трогать!» Зато инструменты трогайте, изучайте, передавайте из рук в руки. Если бы в мастерскую затесались девчонки, было бы слишком много рук.
      — Николай Гаврилович, можно, мы эту доску по очереди постругаем?
      — Можно.
      — Можно, я просверлю дырку?
      — Можно. Только не дырку, а отверстие.
      Однако решено зря ничего не делать, не такое теперь время. Вон сколько навалено негодных столов, стульев, тумбочек. А у шкафа и вовсе стенки нет — сгорела в какой-нибудь буржуйке... Вся эта мебель, густо покрытая пылью, не первый месяц дожидается умелых рук и толкового инструмента. Если бы удалось её починить ко дню Первого мая! Говорят, будет много гостей. Возможно, международная делегация.
      Каравашкин стоит вскинув голову. Он в заштопанной старой толстовке, на носу очки в железной оправе. Всё как обычно, да сам он не тот. И усы иные. Они не сердитые, а весёлые. Весело торчат. А какой голос у Каравашкина!
      — Столяр — это артист, это художник. Это не то что плотник, который только и знает, что топор, да долото, да грубый рубанок.
      Верно! Артист и художник. И ребята хотят стать такими. Они должны не только отремонтировать мебель, а сделаться заправскими мастерами. Знающиги. Например, изучить свойства дерева, древесины. Технические свойства. Твёрдость, крепость (представьте, это совсем не одно и то же), вязкость, упругость, раскалываемость.
      А девчонки и без этого проживут.
      Феде бы радоваться больше всех — у него золотые руки. Так о нём сказал Каравашкин, когда в начале зимы из прогнившей заборной доски Федя соорудил очень удобного вешалку для своего дортуара. И Татьяна Филипповна так считает — насчёт Фединых рук, — говорит, что у Феди и глаз хороший, такой, какой нужен, например, закройщику. Однако Федя не радуется. Он думает о Татьяне Филипповне, которая всегда требует, чтобы в её мастерской мальчики работали наравне с девочками. И не только потому, что работы на всех хватает, а и потому, что труд из любого неслуха делает человека.
      Неужели Каравашкин не замечает, что с девочками поступили, как при старом режиме? Хорошо бы заметил и послал к ним на этаж хотя бы Шурика Дедусенко. Мог бы и Федя сбегать. Но сам, по собственной воле, он ни за что не пойдёт, он не девчатпик.
      Нет, сегодня Николаю Гавриловичу ничего не заметить. Ничего он не видит, кроме своих инструментов. Вот Ксения, та бы сразу учуяла. Сразу бы навела порядок. Но она второй день сидит в райкоме на конференции.
      — А ну пусти, — сердито сказал Федя и, заставив посторониться Паньку, стал пробовать, как действует центральное сверло. Хорошо действует! Так бы и сверлил до самой ночи...
      Но Феде не дали насладиться сверлом. И кто не дал? Нистратов! Вошёл, шаркая глубокими галошами, протёр кончиком вязаного шарфа пенсне и давай поглаживать свою седую бородку. Откуда он узнал о сегодняшнем событии, неизвестно, ни пришёл посмотреть, увериться.
      Мальчики притихли: всё-таки заведующий домом А он с чвяо забыл, что он самый главный. Вдруг заморгал, застеснялся и стал просить у Феди сверло.
      — Можно, я просверлю дырку?
      — Не дырку, а отверстие, — дружно поправили мальчики.
      Нистратов, не заметив, что в мастерской нет нн одной девочки, схватил инструмент и давай сверлить. Нельзя
      сказать, чтобы у него были золотые руки, они у него какие-то непослушные. А он всё твердит: «Физический труд — моя слабость». Вот именно слабость...
      Летом можно было со смеху помереть. Вынесли решение, чтобы в парке не пропало ни одной травинки. Скосить все до одной! Для этого попросить у Нарком-проса три, а то и четыре косы. Получили две, пришлось обойтись ими. Лазаретной корове требовался корм, детям — трудовые процессы на свежем воздухе.
      Воспитательницы, конечно, пугались косы, потому что она — острый предмет. Ксении и Татьяны Филипповны ещё не было в детском доме, и Нистратов сказал: «Я обучу детей!» — и старался изо всех сил. Правда, когда он брался за косу, при каждом взмахе его почему-то непременно заносило назад, поворачивало кругом направо. А пенсне так и прыгало на чёрном шнурочке, будто посмеиваясь.
      Прошлым летом детдомовцы были совсем дикарями и приохотить их к делу было почти невозможно. Не то что теперь...
      Каравашкин рад приходу Нистратова. Он уважает его за учёность, за то, что с ним можно потолковать о тайнах природы, о том, что было многие тысячи лет назад и будет через миллион лет. Каравашкину лестно, что такой образованный человек хочет подучиться столярному делу, лестно, что он тоже считает столяров артистами и художниками и просит порассказать о мебельной фабрике.
      — Помню такой замечательный случай... — начал Каравашкин.
      Однако случай остался никому не известным. Скрипнула дверь мастерской, и четверо ребятишек кинулись к Каравашкину.
      Младший закричал:
      — Папка!
      Может быть, Каравашкину следовало смутиться, подать Зине знак, чтобы увела всю мелюзгу, но он подхватил своего Ленечку, дал ему целую охапку стружек, таких же белых, кудрявых, как Ленечкины волосы, и сказал остальной своей команде:
      — Идите-ка, поинтересуйтесь... — Нистратову он пояснил с полным спокойствием: — Сегодня ведь праздничное занятие, внеочередное.
      Затем Каравашкин достал из кармана платок, чтобы вытереть Ленечке нос, а заодно и обоим близнецам. Этот человек не боялся насмешек, он поступал так, как считал нужным. Старшей дочери он подал буравчик:
      — Ну-ка, курносая, поучи молодых людей.
      «Ага, Зинка обучена. — Федя окончательно потерял равновесие. — Подумаешь тоже — курносая. А если другие совсем не курносые, а, не в пример ей, глазастые, значит, не подпускай к инструменту? Когда я в День Великой Порки уступил Асе свой ножичек, она не хуже, чем Зинка сейчас, раскраснелась н высунула язык. Не дразнилась, а от старательности. Это неправда, что Ася трудновоспитуемая. Неправда, что все девчонки безнадёжно отсталые. Им только не надо слоняться без дела. И отталкивать их не надо...»
      — Вот что, ребята, — громко произносит Федя, — вы как хотите, а я пойду позову.
      Он мог бы просто скользнуть за дверь, вызвать из дортуара Катю Аристову и договориться с ней, чтобы девочки прибежали в мастерскую как бы невзначай, сами по себе. Мог бы! На то и обманный день... Но Федя решил поступить так, как считает нужным.
      Единственно, в чём он позволил себе быть неточным (всё-таки первый апрель!), это когда, возвратись вместе с девочками, приглашая их войти, твёрдо провозгласил:
      — Вас тут давно ожидают!
     
     
      19. АСЕ НЕ СПИТСЯ
     
      В комнате темно. Издалека доносится песня про мир безбрежный, который залит слезами. Это поют в зале. Там первомайский вечер, там все детдомовцы, нет только Аси и Кати. Разве не обидно? Руководитель хора, вторая скрипка Большого театра — вот кого раздобыла Татьяна Филипповна! — сам проверял их голоса. Ася — попрано, Катя альт. Разве они не разучивали песни вместе со всеми? Разве не приводили в порядок зал, не обтирали колонны, стараясь дотянуться повыше? И что же? В самый разгар веселья приходится лежать вдвоём на узенькой койке в комнате дежурного персонала. Сюда в дежурку их втолкнула рассвирепевшая Ксения, как только последний из иностранных делегатов скрылся за поворотом коридора: «Осрамили наш дом перед всем Третьим Интернационалом!»
      Катя хотя и обиделась, но уснула. Ася же никак не успокоится, перебирает события дня.
      Праздник начался с завтрака, даже раньше — уже когда бежали в столовую. Все были в новых нарядах: мальчики в голубых полосатых рубашках, девочки в платьях из такого же ситца. У каждого празднично белел воротничок или торчал из кармашка платочек — всё подарки Вариной фабрики. У Аси в волосах трепыхался белый шёлковый бант.
      В столовой протёрты окна, вымыт пол. По тарелкам разложены манные котлеты, в кружках дымится какао (на молоке!). Поднос полон куличиков. Куличики один к одному, но всё же их стали делить, как делят хлеб. Дежурный по столу отвернулся, а Вава Поплавская ровным голосом — обязательно ровным, не то подумают, что она подаёт дежурному знак, — спрашивала:
      — Этот кому?
      Разобрали куличики, и стало так тихо, что Ксении смогла обратиться, с приветствием сразу ко всем столам. Сейчас, вечером, Ася, конечно, ненавидит эту Ксению Петровну, которая наказывает, не разобравшись, но утром та ей очень понравилась. Она впервые была без куртки, в светлом платье, с красным революционным бантом на груди. Подумать только, Асе она показалась такой славной, такой хорошей!
      Ксения сказала, что Первое мая девятнадцатого года особенное — тридцатая годовщина! Тридцать лет назад Международный Парижский Конгресс установил этот великий пролетарский праздник. Свою речь Ксения закончила, как и полагается в такой день:
      — Да здравствует мировая революция!
      Все, кто успел прожевать, кричали «ура». Ася успела.
      Затем на середину столовой вышла Татьяна Филипповна. Она, конечно, не такая красивая, как Ксения, она пожилой человек, ей больше тридцати лет, она родилась раньше самого первого Первого мая. И йогом она не такая весёлая: у неё муж на колчаковском фронте, а там сейчас день и ночь ведутся бои. Даже у Вари на фабрике собирали митинг по гудку насчёт мобилизации, а у них и мужчин почти нет.
      Из-за этого Колчака и дети не могут быть весёлыми, особенно у кого отец или брат на фронте, как, например, Дуси и Туси Зайцевых, с которыми Ася теперь дружит, хотя Люська и злится Татьяна Филипповна подняла руку и объявила:
      — Ребята! Вам Московский Совет приготовил подарок!
      Оказалось, что отныне все воспитанники детских домов будут обеспечиваться питанием и всем остальным в первую очередь после бойцов Красной Армии. В самую первую очередь.
      Это здорово! Ведь Красная Армия сейчас для страны всего важней. Тут уж и те, кто не успел прожевать, тоже кричали «ура».
      ...Катя вздохнула во сне и повернулась на другой бок. Пришлось повернуться и Асе. Она оперлась на локоть, на левый локоть, который почти зажил, потому что Яков Абрамович откуда-то выцарапал бутыль рыбьего жиру.
      Теперь в зале танцуют краковяк. Так обидно, что лучше уснуть! Но как уснёшь, если тебя одолели мысли?
      С чего всё началось? С пасхи, с того апрельского утра, когда всех потянуло на воздух, на солнышко. Двор превратился в сплошную лужу, и нельзя было отойти от крыльца, разве что найдёшь сухой островок или камень, на котором удержишься, не соскользнув.
      В церквах звонили колокола, и иных ребят по случаю светлого воскресенья навешали родные, у кого кто есть — бабушка, тётка, сестра. Приходили, совали в руку или крашеное яичко, или кусок освящённого кулича. Каждый, получив гостинец, старался уйти в дом и поесть в укромном уголке, — невозможно же есть при всех!
      Только Панька Длинный, когда от него ушёл дед, начал нахально при всех жевать толстую плитку жмыха, словно дразнился. Попробуйте не смотреть на этот жмых — аппетитный, пахнущий подсолнухами, подсолнечным маслом...
      И всё же настроение было пасхальное. Девочки не ссорились, не дразнились, христосовались друг с другом. Ася не посмела нарушить обычай, трижды поцеловалась с Люсей. Она и раздружиться с ней не смеет, хотя эта дружба тягостней с каждым днём.
      Про себя Ася называет Люсю Липучкой. Ей представляется, что сама она, словно муха, увязла в клейкой, ядовитой бумаге. Ну да, как глупая муха. Передние лапки влипли, а задние свободны, дёргаются, сучат. Дёргаются, трепещут крылышки, но липучка не отпускает...
      Однако тогда, в пасхальное воскресенье, Асе не хотелось думать о своих горестях, она старалась радоваться празднику и весне. Пусть с затенённой части двора от чёрных, будто остекленевших сугробов тянет холодом, сыростью, зато вблизи крыльца вовсю печёт солнце, радугой играет в бегущих ручьях.
      Весна пришла настоящая, бесповоротная, а то ещё недавно детдомовцы пугались каждого пасмурного дня, всё мнилось: вернулась зима! Сил Моих Нету кряхтела:
      — Доживём ли до тепла?
      Ася жмурилась, жмурилась от солнышка и вдруг увидела: тётя Анюта! Высокая, в каком-то чудном жакете, заметная на всю площадь, пробирается между лужами, ищет, куда ступить. За долгую зиму площадь перед детским домом, как и все московские площади, улицы и дворы, накопила столько снегу, что в апреле её почти сплошь залило водой. Лужи, ручьи, реки... Ася поспешила наперерез гостье, — лучше насквозь вымочить ноги, чем слушать насмешки насчёт тёткиной шляпы. Удалось перехватить гостью посреди площади. Добрая Лапша умилилась:
      — Встретила? Рада? Ну, душенька, Христос воскресе!
      Стыдно стало Асе, что застеснялась перед ребятами.
      Даже шляпка не показалась уж слишком буржуйской.
      Тётя Анюта не пошла дальше, к калитке, — она спешила к Казачёнковым. Она сказала, что Василию Мироновичу, поскольку он устроился на хорошее место, не совсем удобно бывать у прежних хозяев, но сама она считает долгом хоть изредка поддерживать добрые отношения, хоть в такие дни, как сегодня. Однако и племянницу нельзя забывать. Сделала по дороге крюк, чтобы поздравить её, принести всего понемножку с пасхального стола. Можно было не объяснять Асе, что в такие подробности Василий Миронович не посвящён.
      Порасспросив Асю об её жизни, тётка заторопилась:
      — Прощай, душенька, разговляйся на здоровье.
      Теперь, когда Ася сделалась обладательницей свёрточка с вкусными вещами, она могла подойти к ребятам п предложить то, что с самого утра вертелось на языке. Пусть башмаки её хлюпали и чулки были мокры, пусть запахи, доносящиеся из свёртка, заглушали все ароматы весны, Ася не торопилась в дом. Она протиснулась в самую гущу ребят (Федя всегда в гуще) и сказала быстро, чтобы не перебили:
      — Знаете что? Давайте, если кому чего принесут, делить на всех.
      Никто не засмеялся, никто не сказал, что она глупая дура. Наоборот, обрадовались:
      — Верно!
      — А то получается, вроде одни буржуи, другие пролетарии. Один жрёт, другой — гляди.
      Заминка вышла из-за того, что не знали, как, к примеру, разделить одну сайку или же две карамельки на весь дортуар. Федя и тут сообразил:
      — Можно самим разделиться. Рассчитаемся на пятёрки.
      — Даёшь на пятёрки!
      — Разобьёмся на пятачки, и пойдёт делёж.
      Федя стал строгим.
      — Не на пятачки, а на коммуны. И не на один день, а на постоянно. Мало ли когда принесут...
      Подняли такой крик, что с карниза упала сосулька.
      — Правильно! На коммуны!
      — На коммуны! Ура!
      У Феди стало гордое лицо, у Аси глупое. Будет глупое, если сама не знаешь, отчего тебе радостно.
      Ася сказала:
      — Пока ещё нет коммун, давайте угостимся.
      И развернула свёрток. А там кусочек пасхи, ломоть кулича, коврижка, — лучше, чем в сказке про пряничный домик. Не будь рядом Феди, всё бы расклевали, как воробьи. Но Федя теперь староста мальчишечьего этажа. Он заставил всех угощаться вежливо, не рвать из рук. Ася никак не могла перестать улыбаться. Перестала только тогда, когда откуда-то подоспела Люся. Вот липучка! Высмотрела всё-таки Асю.
      Друзей у Люси нет, ей завидно, если где общая игра или просто веселье. Она завела недавно манеру — подойдёт и попросит:
      — Примите собаку.
      Становится неудобно. Всё-таки теперь равноправие, собак среди людей нет... Самим противно, а всё же нельзя оттолкнуть.
      В этот раз Люська ничего не сказала, подхватила с Асиной ладони корочку, облитую глазурью, и поинтересовалась, что это будут за коммуны. Потом спросила:
      — А если кому ничего не носят, нечего принести, таких тоже будут принимать?
      Ася ответила, как ответил бы Андрей:
      — Глупый вопрос.
      — Не глупый! — Люся, которая вечно ныла, что её сестре самой нечего есть, произнесла с обидой: — Знаю я вас. Меня кто захочет принять?
      Ася испугалась, что та пустит в ход свою проклятую собаку, и сказала:
      — Я приму.
      Правильно сказала. Очень хорошо, что они с Люськой попали в одну коммуну!
      За обедом Федя и Катя обошли столы и устроили голосование. Порешили так: в каждой коммуне будет пять человек, причём вперемежку, те, кого навещают, кому приносят гостинцы, и те, кому некого и нечего ждать.
      Катя на Асю и не глядела, словно не Ася придумала насчёт делёжки. Тогда не глядела, а теперь всегда будет глядеть. Вот она! Обняла и спит рядом...
     
     
      20. ЧЛЕН КОММУНЫ
     
      Как бы ни был горек сегодняшний вечер, он принёс Асе Катину дружбу. Ася с нежностью смотрит на спящую, на смуглое добродушное лицо, совсем тёмное рядом с подушкой.
      Вчера, в канун праздника, в Асиной коммуне был настоящий пир. Крёстная Туси и Дуси — она их не забывает, потому что матери у них нет, а отец и брат сражаются с Колчаком, — испекла к чаю миндальный торт из отрубей. Испекла на двоих, а делили на пятерых. Разделили, полакомились, дружно подъели все крошки и стали гадать, что перепадёт их коммуне завтра? Перепасть могло только от Аси. Маленькая Наташа пет-роградка, в Москве у неё никого нет. Люсе, как известно, ничего принести не могут.
      Ася ходила гордая, она знала, что в Москву на праздник прибудут представители Торфостроя, что Ася у них в списке красноармейских детей. Ей всё известно про Торфострой, не зря Варя нет-нет да подкараулит на вокзале теплушку, ту, что когда-то привозила Андрея в Москву, — узнает, нет ли вестей.
      Многие организации заботятся о своих сиротах. Например, Федя как-то получил от Союза рабочих по стеклу и фарфору тетрадь в клетку, орехов и шепталы. Но первым под май в его коммуне поздравили Шурика Дедусенко, не кто-нибудь поздравил, а пищевики! Отвалили восемь галет, изюму (сто тридцать девять изюмин) и банку детской питательной муки «Нестле». Завидно одарили Шурку. И правильно! Ведь в коммуне у Шурки и Феди ещё трое Фнлимончиковых, всем известно, что у них на белом свете нет никого, кроме друг друга.
      Федя разорвал на пять частей листок бумаги и начал
      делить муку «Нестле», вкусную, как раскрошившееся печенье. Делить было трудно, всем хотелось увидеть, как это полагается делать в коммуне, и все толпились, заслоняя свет.
      Утром было так радостно, ещё лучше, чем на пасху! После вкусного завтрака все гурьбой повыбежали на улицу за калитку. С площади сразу заметно, что детский дом празднует не хуже других. Над колоннами флаг, пониже портреты — Карл Либкнехт и Роза Люксембург. И ещё красное полотнище со словами: «Праздник светлой надежды стал праздником добытых и грядущих побед».
      Площадь к маю совсем подсохла. Каждый булыжник лежал аккуратно, как хлебец в корзинке, чистенький после весеннего разлива, умытый. Только неудобные эти булыжники — выпуклые. Подмётки-то у людей или матерчатые, или верёвочные, ногам больно ступать по неровному.
      Бывает, вечерами ребята размечтаются о будущем (насчёт будущего у них немало светлых надежд) и представляют себе, как трудящийся класс возьмётся хозяйничать после войны. Обязательно придумают громадные утюги, чтобы разгладить булыжные мостовые, чтобы превратить их в гладкие, совершенно сплошные, как пол. Ходи сколько хочешь, не жалуйся, что устал.
      На площадь стал стекаться народ, прослышавший насчёт представления. Татьяне Филипповне давно обещали в райкоме, что знаменитый клоун и дрессировщик Дуров со своими учёными зверьками даст представление как раз против дома имени Карла и Розы.
      Ах, каким чудесным мог запомниться этот день!
      Пока не приехал Дуров, детдомовцы сбегали на бульвар. Вдоль бульвара по рельсам еле ползли трамвайные платформы с ряжеными. На одной — пролетарий в алой рубахе, крестьянин, дровосек и совсем молоденькая пряха. На другой — боярышни в кокошниках, в лёгких
      вышитых кофточках. Боярышни хотя и мёрзли, но старательно пели под балалайку.
      Вдруг Папька Длинный как заорёт:
      — Дурова прозевали!
      И наврал. Из-за него все побежали обратно, а после ждали и ждали.
      Когда наконец из-за угла пустующей зеленной лавки показались толпа мальчишек и лошадка в бумажных цветах, тянущая разукрашенную подводу, детдомовцев повели с тротуара на самую середину площади. Татьяна Филипповна объявляла:
      — Пропустите, идёт детский дом!
      И пропускали.
      Дуров явился щёголем, не пожалел хорошего наряда - весь в шёлку, в блёстках, сразу видно — артист! На первой подводе, в гой клегке, над которой торчал железный двуглавый орёл, сидела гмена и называлась Капитализм (гиену за это и дразнили, что она капитализм). На второй пыхтел, посвистывал паровичок, а пассажирами — белые мышки. Паровичок был опоясан лентой с серьёзной надписью: «Революция — локомотив истории». Но Дуров забывал про надпись и просил своих мышек, как при старом режиме:
      — Мадам, поднимите шлейф!
      Оттого что народ напирал со всех сторон, мышки пугались, это было видно по их встревоженным глазкам. И ьс.е же они, по всем правилам хорошего тона, приподнимали длинные хвосты, касались их лапками.
      Больше всего ребята толкались и хохотали, когда началось представление «Издевательства в царской армии». Знаменитый дрессировщик надел офицерскую фуражку с кокардой и бессовестно измывался над собачкой, которая звалась Нижний чин. Наконец Нижний чин не выдержал и как залает, как бросится на проклятого офицера. Так тому и надо...
      Дуров явился щёголем...
      ...Незадолго до ужина Оська Фишер позвал Асю в вестибюль к дежурному Каравашкину. Там незнакомый дядя в галифе и резиновых сапогах вручил Асе, с полным уважением к пей и к Андрею, которого называл товарищем Кондаковым, первомайский подарок, упрятанный в панку — в знакомую Асе грубую реденькую ткань, которую издавна ткали в своих избушках черноболотские крестьянки.
      Человек, привёзший подарок, сказал:
      — Не от Торфостроя, а от Торфодобычи. Чуешь?
      — Нет, правда?
      Стало обидно за Андрея: ведь никто из московских знакомых не верил ему, что весной начнётся добыча торфа, торфяной сезон. Ася, польщённая серьёзным разговором, предложила представителю Торфодобычи:
      — Показать наш дом?
      И смело повела его по этажам, потому что знала: сегодня не осрамишься, ждут иностранную делегацию. Полы протёрты даже под кроватями, кровати застланы ровно, без складочек, в дортуаре старших девочек — красота! Постановлено, чтобы на тумбочках было нарядно. Можно постлать салфетку, если найдётся. Можно расставить открытки, хотя бы «С днём ангела», если другой нет. Лишь бы было красиво. Коридоры и лестницы специально осмотрены с мокрой тряпкой в руках, чтобы нигде на стене не попалось нехорошее слово.
      А главное — мебель! Просто нельзя наглядеться. Не как-нибудь отремонтирована, а по всем правилам столярной пауки. Ася нарочно завела своего гостя в классную средней группы. Там возле доски стоит стол, про который она так и выразилась: «Мой стол», и показала палец, зашибленный молотком (сама виновата!), и ещё похвасталась следами лака на правой ладони, которые, говорят, не отмоются до конца войны.
      Представитель Чёрных Болот сказал, что потому красноармейцы успешно воюют, что они спокойны за своих детей. Он назвал детский дом завоеванием революции и обещал написать товарищу Кондакову про Асю, про Первое мая и про гостинцы — дар торфостроевцев.
      Ушёл, началась делёжка. С помощью Туси и Дуси Зайцевых Ася разложила на реденькой нанке шесть картофельных ватрушек, испечённых в русской печи. Каждому члену коммуны по одной плюс, добавочск. Леденен, длинный, как карандаш, освободили от яркой обёртки и долго распиливали ножичком на пять частей. Поев ватрушек, запихав за щёку свои дольки леденца, Туся и Дуся побежали в дортуар младших — теперь новые порядки, теперь младшие спят отдельно, — побежали вручить маленькой Наташе её порцию.
      Ася осталась, чтобы спрятать Люсину долю в её тумбочку. Ведь на днях на собрании постановили всем быть в день Первого мая хорошими товарищами. Ася, как хороший товарищ, и стала прятать гостинцы в самое сохранное место; что поделаешь, если среди ребят ещё имеются, как их называет Ксения, продукты старорежимного воспитания. Короче, не спрячешь — стырят. И даже самый верный способ обнаружить вора (всем поцеловать иконку) не поможет. Вот Ася и прятала, старалась...
      Эх, Катька! Как она может спать? Ася вертится, взбивает подушку, задевает рукой жёсткие курчавые прядки. Наконец Катя приподнимается.
      — Угомонишься когда-нибудь?
      Ася укоряет её:
      — И ты можешь спать?
      С жаром, как будто Катя ещё не слышала её рассказа, Ася заново излагает случившееся:
      — Главное, Люська заперла дверцу гнутым гвоздём, никак не влезешь... Сверху, значит, кофточка, «Басни Крылова», а пакет позади всего.
      Этот пакет долго будет помниться Асе. Люся прита-
      щила его от сестры (чистое белье, как она объяснила). Чтобы засунуть поглубже дары черноболотцев, Ася всё выгребла из тумбочки.
      - Меня как затрясёт, — говорит Ася.
      — Каждого бы затрясло!
      Ещё бы! Из пакета, завёрнутого в афишу, выкатился коржик. В пакете оказалась целая куча коржиков, не ржаных, а чуть ли не из крупчатки. И ведь врала Люська, будто артистам не платят за концерты мукой или ещё чем.
      — Сестра у неё такая же жила, — вставляет словечко Катя. — Пела небось по клубам, а бесплатно ни одной нотки! Белые коржики, подумать только! Пользуются, проклятые, что в народе тяга к искусству...
      Катя любит порассуждать, разобраться, что отчего, но Ася всегда не так философствует, как волнуется.
      Надо же было, чтобы в эту минуту, в минуту Асиного потрясения, по лестнице поднималась долгожданная делегация, осматривающая детский дом. Дом, между прочим, приглянулся иностранцам ещё и тем, что он носит имя Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Этих погибших вождей пролетарии всех стран особенно вспоминали в день Первого мая.
      Обнаружив обман, Ася не помнила себя. Она как вытолкнет тумбочку в коридор, как швырнёт туда же зелёное институтское платье, ставшее ей не менее ненавистным, чем беличья шубка доброй феи. Всех обманщиков вышвырнуть! Иначе какие же светлые надежды?
      — Л я увидала, думаю, что за карусель? — подхватывает Катя, блестя в полутьме ровными белыми зубами. — И тут же всё поняла. Ловко мы вытолкнули её кровать! Деревяшка так и запрыгала у изголовья.
      Ася сразу смекнула, что Катя говорит об иконке, которая закачалась, словно в испуге, но поправлять Катю не стала, а неожиданно для себя поддакнула:
      — Ага.
      — Только вот анархию проявили перед Третьим Интернационалом, — сокрушается Катя.
      Верно ведь... Не слишком-то ловко получилось, что навстречу делегации, перегораживая ей путь, в коридор во всей красе выехала разорённая кровать. А подушка, пущенная рукою Аси, угодила в какого-то товарища Бротье, который своё удивление выразил на французском языке, будто настоящая параллельная дама.
      При этом событии, кроме Ксенин, присутствовал Андрей Альбертович, — он, как бывший латинист, взялся принять иностранцев. Вообще-то он старательный и Татьяна Филипповна даже называет его энтузиастом, но сегодня он никакой не энтузиаст. О себе позаботился, о других нет. Свои длинные космы догадался пригладить, чистый ..ортук надеть догадался, а вот выдумать хоть на каком-нибудь иностранном языке, что девочки просто переезжают в другой дортуар, не хватило смекалки. Отскочил к стене, словно это в него попали подушкой.
      Правда, и Ксения растерялась не меньше, а Катя с Асей тем более.
      Вот и лежат теперь на «дежурной» койке, слушают краем уха, как разливается хор, лишившийся двух голосов (сопрано и альта!). Не велено им показываться на глаза? Не покажутся. Вместо ужина поделили между обой предназначенную Люсе картофельную ватрушку, а её поганым коржикам, которые Ксения, не разобравшись, тоже сунула в дежурку, не притронулись и не притронутся, даже если придётся умирать голоду.
      Вечер в зале, как видно, кончается — уже поют «Интернационал». Если иностранные гости ещё не покинули детский дом, они тоже поют вместе с ребятами.
      — Катя, — спрашивает Ася. — Ты совсем, совсем веришь в Коммуну? В будущую Коммуну?
      — Ну, знаешь...
      — Такие, как Люська, будут при коммунизме?
      — С ума сошла!
      Ася, обретя наконец покой, уснула. Теперь не спит Катя. Размышляет о том, какими будут люди при коммунизме.
     
     
      21. СКВОЗЬ «СИТО ПРОШЛОГО»
     
      О грядущем, о коммунизме в доме имени Карла и Розы говорили и думали много. Правда, все по-разному.
      Сил Моих Нету уверяла, что кто-кто, а уж она отдохнёт при коммунизме. Если приведётся дожить.
      Серёжа Фнлимончиков-старший — тот, кто с помощью своих братьев смастерил на чердаке сигнализацию для связи с Марсом и имел немало неприятностей из-за разбитого по этой причине окошка, — написал поэму «Распрямим орбиты», имея в виду орбиты небесных тел. Поэму, как определила Ксения, с размахом.
      Туся и Дуся Зайцевы твердили одно: коммунизм — это когда не воюют и ие убивают. Ксения сказала, что это верно, но в перспективе.
      Панька Длинный жил мечтой «шамать сколько влезет». Ксения признавала, что в перспективе так и будет, но Паньку не уважала.
      Она уважала Федю. Этот всё знал про коммунизм и хотел немедленно стать коммунистом. И только возраст мешал ему и другим подходящим ребятам вступить в ряды коммунистической молодёжи.
      Ася пока никуда не собиралась вступать, но и у неё имелись свои мысли про коммунизм, мысли, изложенные в стихах, про которые даже Катя Аристова ведать не ведала, — даже Катя! Ася считала, человек всё может перенести, но не насмешку над своими стихами, особенно если он убеждён: стихи правильные — с размахом и перспективой.
      Однажды к концу мая, когда в Анненском парке вовсю пахло черёмухой и как заведённые гудели басовитые, пушистые шмели, старшие детдомовцы собрались возле заднего крыльца, дожидаясь учительницу ботаники. Неожиданно послышался голос Ксении:
      — Все на месте?
      Она стояла в дверях, раскрасневшаяся, в пёстром летнем платьице, расставленном в швах где только можно, удлинённом полоской серого ластика. Не настолько она ещё взрослая, чтобы совсем не подрасти за зиму!
      — Урок срывается! — почему-то радостным тоном сообщила Ксения. — Наркомпрос вызвал ботаничку на огородные курсы. Будет знаете что?
      Выяснилось, что будет беседа на вольном воздухе! Правда, было сказано «беседа у очага», но это так, по привычке. Денёк был ясным и тёплым, полянку облюбовали на солнцепёке. Ребята радостно повалились в сочную, душистую траву.
      Повалилась и Ася и потребовала:
      — Давайте начинать!
      Она теперь полюбила беседы, она теперь всё чаще задаёт вопросы и даже однажды высказалась. Ведь больше некому удерживать её за руку. Люси нет и не будет!
      Когда Ася в тот памятный вечер забила тревогу из-за коржиков, утаённых от коммуны, она вовсе не думала мстить Люсе, как та потом уверяла, не думала хитростью выжить её. Просто Ася, а затем и Катя до того разволновались, словно в те минуты решалась судьба всего детского дома.
      Ася не предполагала, что ребята совсем выставят Липучку вон, не думала, что будут такие гневные речи. Про тёмное прошлое и про всё, что мешает светлому будущему; про Люську и вообще про врагов революции. Люське припомнили всё: и её саботаж, и её тлетворное влияние на массы. Как только комиссия доложила, что арГистка Бородкина вовсе не так нуждается, что она в квартире имеет будуар (шикарная буржуйская комната) и, вполне возможно, белые коржики грызёт даже по будням, собрание захотело немедленно голосовать. Вава Поплавская — уж на что сама из институток — сразу вывела в протоколе: «Исключить Людмилу Бородкину из дома имени Карла и Розы навсегда». Федя Аршинов по праву председателя «навсегда» подчеркнул изо всей силы.
      Терпко пахнет нагретая солнцем трава. В нежно-зелёных ветвях деревьев заливаются зяблики. Но Ксении не до зябликов, она спрашивает:
      — Вы знаете, ребята, что с Петроградом?
      Ребята ещё не знали. Оказалось, Петроград под угрозой: в двух пунктах Финского залива высадились десанты. Белогвардейцы и союзники поклялись захватить этот чудный город со всеми его дворцами и заводами. Поклялись задушить революцию.
      При слове «Петроград» Ася оглянулась на маленькую Наташу, которая бежала по лужку наперегонки с железным ржавым обручем. Наташа — петроградка, только осенью привезена оттуда. Асе не по себе оттого, что она вчера обошлась с девочкой по всей строгости. Но ведь Ася, как прикреплённая, следит не только за её чулочками и ногтями. Она отвечает и за моральное состояние. Ася учит Наташу рисовать — нет карандашей и бумаги, можно палочкой на песке. И очень обидно, если ты учишь, а ученица всё делает по-своему, например чертит над каждым домиком четырёхугольник и уверяет, что это небо. Поневоле вспйлишь... Между прочим, Татьяна Филипповна слишком любит за всех заступаться. Придумала в оправдание Наташи, что петроградским детям небо таким и представляется, раз они любуются им из дворов-колодцев. Но Ася заспорила: мало ли кому что представляется! Для чего тогда Нистратов доказывал, что небо всюду одно, что оно — атмосфера? Рисовать надо как есть, а не как представляется; Асю небось всегда ругают за фантазию...
      «А всё же... — казнит себя Ася, — затаптывать рисунок Наташи, стирать его ногой не следовало, — она петро-градка».
      — Овчинникова! — прерывает Ксения свою речь. Раз «Овчинникова», а не Ася — значит, сердится. — Ты одна глазеешь по сторонам... Тебе всё равно, что колыбель революции в опасности!
      Ася сидит, опустив глаза, покусывая листок щавеля. Ксения рассказывает про вчерашний митинг в Доме союзов.
      — Всю красную молодёжь столицы собрали. Кали-ныч выступал, Всероссийский староста.
      Ксения чуть ли не слово в слово повторяет приветствие, единодушно посланное Ленину.
      — Мы обещали ему отдать все силы борьбе за коммунизм.
      — И мы! — вырывается у Феди.
      — И вы, — подтверждает Ксения. На Асю она, разумеется, и не глядит. — Ну, что вы обещаете Ильичу? Тише! Не все разом!
      Наконец ребята согласились говорить по очереди. Выступила и Катя Аристова, очень здорово сказала про то, как всё больше и больше народу идёт за Лениным, что детдомовцы и подавно должны быть горой за него, что надо очень стараться для своего детского дома и стать достойными славных имён Карла и Розы.
      Ася слушала и жалела только, что Кате неизвестно одно стихотворение, под заглавием «Коммунизм». Катька умная, она бы вмиг догадалась заставить Асю про-
      честь его вслух. Очень бы подошло! Очень было бы к месту!
      Если бы Асю заставили, она бы прочла, и одна чересчур принципиальная особа убедилась бы, что, если человек иной раз и посмотрит в сторону — не поглазеет, а именно посмотрит, — это ещё не значит, что ему всё равно и что он социально запущен...
      ...Вечером Ася и Катя забрались на хоры. Когда-то, во время институтских балов, на этой узкой, нависающей над залом галерее размещался оркестр. У детдомовцев хоры — любимое место уединения. Именно здесь, усевшись на широкий, низкий, немногим выше пола, подоконник, лучше всего поведать товарищу свой секрет, высказать самые заветные мечты...
      Вечером здесь особенно хорошо. Внизу — теряющийся в сумраке огромный пустой зал, наверху — прямо перед тобой — небо, полное неведомых тайн. Вовсе не четырёхугольное, а бесконечное, — этому есть научные доказательства.
      Последние месяцы Ася запуталась в своих представлениях о небесах. Как это там умещаются и орбиты небесных тел и бесплотные ангелы? Как в безвоздушном пространстве могут цвести райские кущи и восседать на престоле бог-отец, в которого Ася должна, хочешь не хочешь, верить, иначе он её покарает...
      — Звёзды... — говорит Катя и мечтательно добавляет: — На Украине они большие-большие!..
      Катя давно мечтает об Украине, с того дня, как стало известно, что отряд детдомовцев поедет туда на лето. Там детей изголодавшейся столицы ожидают не только звёзды, но и пшеничный хлеб и сладкие сочные вишни...
      Катя сидит, запрокинув голову, упёршись затылком в косяк окна. На блёклом, ещё не утратившем закатные краски небе чётко вырисовывается её силуэт. Курчавая, толстогубая Катя в эту минуту особенно напоминает Асе
      портрет юного Пушкина, оставшийся на память об Андрее.
      — Катька! Я ведь давно хотела с тобой дружить, с первого дня. А ты?
      — Читай... — Катя всё так же смотрит на небо, не шелохнётся. — Обещала прочесть, читай!
      Ася не в силах преодолеть волнение:
      — Ночью сочиняла... Тогда складней получалось. — Она убеждена, что первый вариант, который не удалось записать, был особенно удачным. — Утром уже не то...
      — Читай, говорят...
      — Ну, слушай...
      Ася отходит к перилам, ограждающим галерею. Как ей хочется, чтобы случилось чудо, и здесь, где-то рядом, лишь только она произнесёт первую строку, появилась бы Ксения. Возникла бы так же внезапно, как сегодня утром у крыльца. Но где там... Она, всего вероятней, возле колоннады. Любит по вечерам проводить во дворе воспитательную работу.
      Хотя нет... Ксения не во дворе! Там девочки тоненько и чувствительно завели песню, которую Ксения петь при себе не даёт, потому что такие песни порождены чуждыми вкусами. Девочки так не считают, Ася тоже, но сейчас и она запретила бы это некстати ворвавшееся пение. Приходится молчать и слушать...
      На берегу сидит девица.
      Она платок шелками шьёт,
      Работа дивная творится,
      Но шёлку ей недостаёт...
      Песня длинная. Вначале у девицы кончаются нитки, затем к берегу причаливает корабль, затем красавец моряк предлагает ей сколько угодно ниток — сколько угодно! — но просит взамен выйти за него замуж. Девица не знает, как поступить...
      Одна сестра моя за графом,
      Другая герцога жена;
      А я, всех краше, всех моложе,
      Простой морячкой быть должна.
      Конец песни, который так возмущает Ксению, особенно нравился девочкам. Моряк-то оказался вовсе не моряком, а его величеством королём, за которого каждой девице лестно выйти замуж... Ася ждёт этой последней, волнующей строфы, но песня обрывается. Ага, стало быть, нагрянула Ксения.
      — Читай! — говорит Катя. — Ну... Называется «Коммунизм»...
      — «Коммунизм», — торжественно объявляет Ася.
      Ей очень мило это первое её стихотворение. Как она только что догадалась, его можно петь на тот же красивый мотив, что и песню, которая исполнялась сейчас во дворе. Ася читает нараспев; «Собрались феи хороводом»...
      Феи у Аси не простые: «Одна из них зовётся Правдой, другую Равенством зовут»...
      Катин силуэт выражает полное внимание, голос Аси набирает силу, но... На бедного везде каплет...
      В самую вдохновенную минуту на хоры ворвались предводительствуемые Федей мальчишки. Девочек они не видят, но всё же совещаются шёпотом. Потом Федя произносит громко;
      — Если поездом, то меньше суток!
      Можно не спрашивать у заговорщиков, куда это меньше суток пути по железной дороге. Беседа Ксении о Петроградском фронте взбудоражила всех мальчишек. Того и гляди, натворят чего-нибудь, как ранней весной, когда наступал Колчак. Ох и терзали в апреле Федю! Сначала педагоги, затем представитель райкома в кожаной куртке. Ох и разъясняли мальчишкам, что в войне надо участвовать не побегами на фронт, а помощью красному тылу.
      — Федька! — пугается Ася. — Тебя же сдадут военному коменданту.
      — Сыпь, ребята! — кричит поставленный Федей в караул Оська Фишер. — Шпиявки!
      Вся команда мальчишек скатывается вниз по винтовой лесенке. Снизу ещё раз доносится одно из самых обидных слов, которые можно услышать в детском доме, нечто среднее между шпионками и пиявками.
      — Шпиявки!
      — Ослы! — кричит Катя. — Всё про вас знаем. — Она оборачивается к Асе. — Плюнь на них и читай. Здорово сочинила...
      Асю распирает от гордости. Она с чувством декламирует:
      А посреди тех фей весёлых Стоит царевич честный Труд.
      И вместе всех, кто здесь собрался,
      Прекрасный Коммунизм зовут.
      — При чём тут царевич? — раздаётся хорошо знакомый голос, в котором отнюдь не слышится восторга.
      Ксения вбежала на хоры, занятая розыском мальчиков, — что-то они подозрительно шепчутся с самого ужина! Ей пришлось задержаться во дворе из-за глупых девчонок. Поют невесть что, забыли, что время коронованных тиранов прошло, что в республике покончено с ненавистными народу титулами. И вот — снова! Ну, разумеется, это Овчинникова... Как Ксения ни торопится, она должна провести разъяснительную работу:
      — Вы только вдумайтесь: царевич Труд! Где ты нахваталась такой ерунды?
      Катя вспылила:
      — Не ерунда, а стихи про коммунизм! Только и слышишь: Овчинникова, Овчинникова...
      — А почему... Почему она даже на коммунизм смотрит сквозь сито прошлого?
      С Ксенией произошло нечто странное. Голос её зазвучал по-детски жалобно, а глаза... в полутьме и то видно, как они округлились с отчаяния.
      — Ну почему? Я ли вам не долблю, я ли не работаю над вашим сознанием?
      Теперь, когда на летнее время Ксения рассталась с курткой, особенно заметно, как она худа и слаба.
      — Ну почему вы такие трудновоспитуемые? Ну что мне делать? Я же обещала: «Справлюсь».
      Девочки притихли, они догадываются, как нелегко Ксении, которая хотя и старается казаться взрослой, немногим старше их самих. Ася не сердится даже на «сито прошлого». Однако Ксения спешит побороть минутную слабость.
      — Справлюсь! И всё старьё из вас повыкорчую. Где вы раздобыли этого дурацкого царевича?
      Дурацкого?! Ася отрезает:
      — Нигде!
      Катя держит сторону Аси:
      — Не говори, Аська, не говори!
      — Только задержали меня, — сердится Ксения и приказывает: — Помогите мальчишек найти. Федю ищу, Серёжку Филимончикова... Тут их не было?
      Два голоса дружно откликнулись:
      — Мы не шпиявки.
      Когда под быстрыми ногами юной воспитательницы задребезжали железные ступеньки лесенки, Катя проворчала:
      — Нахватались... Подцепили... Сама бы так сочинила.
      — И, главное, «ерунда»! — подхватила Ася. — А ты послушай дальше. — Почти шёпотом, скороговоркой, без надлежащей выразительности она досказывает последнюю строфу:
      Так коммунизм образовался
      Из правды, равенства, добра,
      Любви, науки и искусства,
      Свободы, братства и труда.
      — Всё верно! — подытоживает Катя и вдруг признаётся: — А мне, думаешь, не захотелось с тобой дружить?
      За окном огромное тёмное небо, тоненький светлый серп месяца. Возможно, Федя с товарищами, если их внизу не настигла Ксения, тоже глядя г на далёкий месяц, продумывая план спасения Петрограда.
      Разве не обидно, что они не позвали Асю и Катю? Разве при коммунизме будет такое неравноправие?
      Девочки долго молчат. Вдруг Ася хватает Катю за плечи.
      — Не буду я больше писать стихов! Пи строчки.
      — Спятила!
      — Нет. Кончено. Навсегда. Ксению ненавижу.
      — Ты? Ненавидишь?
      — Ага!
      — Ненавидишь Ксению?
      — Ну, не люблю... — далеко не так уверенно произносит Ася.
      — А почему, если она тобой недовольна, ты как кисель, хоть ложкой собирай? Почему, если похвалит, ты носишься и песни поёшь?
      Ася сама не знает почему, но в глубине души не сомневается — одобри Ксения стихотворение «Коммунизм», не было бы на земле поэта счастливее её.
     
     
      22. МУЧЕНИЦА НАУКИ
     
      Наступил июнь, пришла пора сборов в летнюю колонию. В самый канун отъезда детдомовцы — и отъезжающие и остающиеся — были отправлены спать несколько
      раньше обычного. И вот, когда водворился порядок и в дортуаре уже господствовала относительная тишина, Асина постель оказалась пустой.
      Последним Асю видел младший из Филимончиковых — Ванюша. Шмыгая острым носиком, он охотно расписывал, как та стояла во дворе у колоннады и спорила с Шашкиной (Шашкину Варю мальчик знал отлично, из её рук он недавно получил тапочки цвета хаки). Ася была, как всегда, в клетчатом сарафане, но растрёпана не как всегда, а ещё ужасней. Ванюша к тому же заметил, что она страшно вращала глазами.
      — А у Аси с собой ничего не было? — спросила Татьяна Филипповна.
      Мальчик раскинул руки:
      — Во, сколько заграбастала. Сто штук белья. Белого-белого.
      — Пс сто, а шесть, — поправила Татьяна Филипповна и отослала горе-свидетеля спать.
      Она сама два-три часа назад вручила Асе шесть широченных простынь из той кипы белья, что лишь сегодня удалось раздобыть для нужд колонистов в Управлении народными дворцами. Ася взялась отнести в швейную мастерскую эти дорогие, тонкие, помеченные замысловатыми, искусно вышитыми вензелями простыни, но не отнесла, исчезла вместе с ними.
      При допросе Филимончикова-младшего присутствовала Ксения. Оставшись вдвоём с Татьяной Филипповной, она глянула на неё искоса и произнесла:
      — Пожалуйста, бытие...
      — Какое бытие?
      — То, что определяет сознание. Мадам берёт верх, атмосфера её мастерской.
      — Ты о Варе?
      — О Шашкиной.
      В который раз Татьяна Филипповна пожалела, что
      однажды, не подумав, рассказала Ксении историю катушек, перекочевавших с фабрики на Сухаревку; да ещё подтрунила над Вариным хвастовством по поводу её умения обводить вокруг пальца мадам Пепельницкую.
      — Мастерская забыта, — сказала Татьяна Филипповна. — Варей на фабрике довольны.
      Ксения пожала плечами, что делала чуть ли не при каждом упоминании о Шашкиной. Ещё бы! Как-то она увидела у Аси фотокарточку Вари — в локонах, в горжетке, с глазами, устремлёнными ввысь. По разумению Вари, эта красивая поза говорила о любви п страдании, по разумению Ксении — о том, что к Шишкиной надо ещё и ещё раз внимательно присмотреться.
      В этот последний вечер было не до спора. Ксения опять пожала плечами и отправилась по делам. Дел у Ксении Гущиной вдосталь. Райком РКСМ возложил на неё ответственность за вывоз детдомовцев в хлебородную губернию. Завтра она отправляется в колонию как человек авторитетный в области социального воспитания. Вдоволь самых важных дел!
      Не меньше хлопот и у Татьяны Филипповны, но, когда и для взрослых приходит время сна, она, неслышно ступая (неуклюжие сапоги спрятаны на зиму, их сменили мягкие, тоже достаточно неуклюжие самодельные туфли), заглядывает ещё раз к старшим девочкам.
      Не объявилась ли Ася? Нет! Сразу почувствовав неодолимую усталость, Татьяна Филипповна опускается на её неразобранную постель.
      Распахнутые окна выходят в парк. Верхушки лип почти заслоняют небо. Если привстать, увидишь вдалеке пруд, зеркально сияющий в яркую лунную ночь. Но Татьяна Филипповна не встаёт — нет сил.
      С соседней кровати доносится сонное бормотание Кати, девочка сбилась с ног, разыскивая Асю. Вместе с добровольными помощниками Катя облазила парк, обследовала все уголки дома. Набегалась, наволновалась, спит. Все детдомовцы спят — ряды подушек, ряды детских голов. За день наработались и те, кто не едет в колонию, кому придётся провести лето в Москве, помогать Татьяне Филипповне готовить дом к началу учебного года. Все спят, словно солдаты после боя.
      Однако усталость даже солдатам не мешает улыбаться во сне, тем более детям. Что же грезится будущим колонистам? Возможно, усадьба пана Щепановского, изобилие его фруктового сада, зеленеющий огород, полный сочной моркови, сладких, хрустящих стручков гороха. Пожалуй, кто-нибудь лакомится во сне парным молоком, — ведь черниговский исполком обещал детской колонии четырёх панских коров...
      Шурик не поедет в хлебородную губернию, останется здесь, возле матери. Матери трудно без него. Никто не знает, как ей трудно. Из Сибири давно нет никаких вестей, а ведь надо скрывать тоску от сотен пытливых глаз... Если верно, что человек может работать за десятерых, то это прямо относится к Татьяне Филипповне. Она взваливает на себя любую ношу, не даёт себе ни минуты отдыха. Она и теперь вызвалась встать раньше всех и пешим порядком двинуться на Пятницкую, чтобы отыскать там дом, о котором только и осталось в памяти, что окошки, затянутые изморозью, да обледенелое крыльцо. На нём в давний январский день растянулся неловкий от многих одёжек Шурик.
      Ночью искать бесполезно, но на рассвете Татьяна Филипповна отправится в путь, если постель Аси простоит до утра пустой.
      Еле поднявшись, Татьяна Филипповна покинула дортуар, добралась до своей жёсткой кровати, не раздеваясь, позалилась на неё и уснула. Тоже, как солдат после боя.
      ...Ася в это время не спала. Однако, чтобы понять, что же с ней произошло, надо вернуться к событиям прошедшего дня.
      Весь день Ася трудилась не меньше других, даже, если хотите, больше. Её выбрали старостой одной из артелей, занятых сборами в колонию, а коли ты староста — носись по дому, спускайся то и дело в вестибюль, выполняй команду: «Уложи сюда. Отнеси туда» или: «Сбегай выясни насчёт сенников».
      Кто мог подумать, что бывший латинист научи гея так распоряжаться? С тех пор как он подстриг свои волосы и стал членом хозяйственной комиссии, он только и делает, что распоряжается. А Татьяна Филипповна ещё ставит его в пример всему персоналу.
      Укладываться всегда весело, особенно в компании. Ксения перед завтраком обошла всех и сказала, что, если ребята проведут сборы организованно и дружно, будет похоже на коммунистический субботник.
      Ася старалась вести себя организованно. Когда её посылали в парк — то к пруду, где артель Кати Аристовой начищала посуду, то к сараю, отданному столярной мастерской, — она ни разу не подскочила к сирени, ни одного цветка не понюхала. Неорганизованной она стала из-за Сил Моих Нету. Нюша окликнула Асю, когда та пробегала под лазаретными окнами.
      — Аська!
      — Некогда! Потом...
      — Сказать секрет? Не хочешь, не надо.
      Секрет? Какой-то миг Ася по инерции продолжала свой бег, затем кинула на траву деревянные лопатки, изготовленные мастерской Каравашкина для младших колонистов, и подлетела к одному из раскрытых окон первого этажа.
      — Как себя чувствуешь? — осведомилась Ася, не разрешая себе сразу проявить интерес к обещанному секрету. Вдобавок ей было неловко, что она, счастливица, едет
      завтра в колонию, а Нюша вынуждена остаться в Москве, да ещё в лазарете. — Как здоровье?
      — Здоровья не купишь, — последовал рассудительный ответ.
      Асе известно: Нюшино дело плохо. Сгубила её не чахотка, не холера, не страшная, объявившаяся в годы войны испанка, а стригущий, или, как выговаривает сама Нюша, стригучий, лишай. Бедняга не подозревала, что у неё на макушке образовалась круглая лысинка; не подозревала, и вот — перед самым отъездом в сытные края! — в присутствии доктора стянула с головы платок, чтобы отмахнуться от комарсз. Не повезло Нюше... Надо же было, чтобы доктор шёл именно по липовой аллее, вблизи которой девочки, постелив на траву одеяло, сраж. шсь в камешки.
      Этот Яков Абрамович тоже хорош: свою макушку небось прикрыл платком с четырьмя узелками, а на чужие заглядывается!
      — Тебя не узнать, — говорит Ася. Без своего привычного в крапинку платка на голове Нюша перестала походить на старушку. Скорей она своей худой мордочкой и торчащими ушками смахивает на мышонка. Ася скашивает глаза на жёлтый от йода круглый лишай и вежливо осведомляется: — Скоро пройдёт?
      — Всё в руках божьих, — степенно отвечает Нюша и вдруг расплывается в улыбке. — Яков сказал, быстро поставит меня на ноги. «Я, говорит, обязан, раз уж задержал тебя на свою голову».
      — Чем поставит?
      — Кислородом. — Бледные слабые руки Нюши потянулись навстречу парковой зелени. — И сухарями.
      Насчёт сухарей верно. Их в поддержку детским домам Москвы собирали дети хлебородных губерний, — из пролетарской солидарности. Сухари прибыли в больших мешках — настоящие, без единого усика колючей шелухи,
      душистые, словно медовые пряники. На подоконнике перед Нюшей лежал один такой сухарь, обгрызенный с уголков. И ничего в нём нету таинственного. И нечего Нюшке воображать.
      — Подумаешь... — Ася приподняла свой локоть, на котором от ранки остался лишь синеватый след. — Когда меня ставили на ноги, я не хвалилась, что это секрет.
      — Какой секрет? A-а, секрет... Это другое!
      — Ну... Не тяни, Нюшка!
      — А промолчишь? Поклянись!
      — Клянусь! Ей-богу. Честное слово.
      Тоненькое Нюшино туловище наполовину высовывается из окна. Нюша обозревает окрестности, Ася сгорает от любопытства. Наконец, убедившись, что вокруг нет посторонних ушей, Нюша шепчет:
      — Можно сделать открытие. Научное.
      — Врёшь!
      — Клянусь. Ей-богу. Честное слово.
      — Научное?
      — Не упусти случай!
      У Аси отнялись руки и ноги. Ещё бы... Кто из воспитанников дома имени Карла и Розы не мечтал о научном открытии?
      Седенький Нистратов твердит на каждом занятии: «Нет большего счастья, как принести пользу народу своим вкладом в науку». И непременно приводит пример с Дарвином и Тимирязевым. Вначале поругает порядки в старой гимназии, где ему затыкали рот насчёт этих великих учёных, а потом, поскольку ему теперь рот не затыкают, начинает о них рассказывать, об их открытиях. Приходилось слушать и про религию и про сотворение мира, только при этом надо было зажмуриваться, чтобы не считалось за грех.
      Стать мучениками науки захотелось после рассказов про Галилея и Джордано Бруно. Каждому захотелось.
      каждый ждал, когда ему подвернётся случай. Например, как Ньютону, которому, как только он решил открыть закон тяготения, упало в руки румяное, сладкое яблоко...
      — Так какой же случай, Нюшка? — Ася стоит уже не на земле, а на цоколе, вцепившись побелевшими пальцами в подоконник. Боже, как ей хочется совершить открытие! — Какой случай, Нюшенька?
      Нюша хитренько улыбается:
      — Девчонки от зависти лопнут! Я буду спать, ты открывать. Они же зарождаются во сне.
      — Кто они?
      — Господи... Воши. Поняла? Они происходят от голодухи, от недостатка питания. Я, например, ослабла, усну, а они из-под кожи...
      — Из-под кожного покрова, — солидно поправляет Ася и вдруг спохватывается:- — То есть как это зарождаются?
      Её чёрные глаза выражают испуг, изумление, невероятный интерес. Голубые Нюшины глазки — тщеславие. Своим диковинным организмом Нюша гордится не меньше, чем способностью видеть вещие сны. Из-за того что Асин отец был врачом, Нюша переносит на Асю долю своего уважения к этой профессии.
      — Ты-то смекнёшь... Слушай.
      Ася слушает. Она с детства наслышана о микробах, о том, как учёные отыскали средство от оспы, от бешенства. Отец при ней не раз фантазировал по поводу будущих завоеваний медицины. Как не обрадоваться возможности наблюдать на Нюшином диковинном организме зарождение вредных существ? В газетах теперь не стесняются, прямо пишут про них, называют бичом военного времени и разрухи. Бичом! Бедствием! Врагом социализма!
      Как это сказал Нистратов? Научное открытие появляется тогда, когда человечество испытывает в нём неотложную нужду. Разве Асина мама не умерла от тифа? Сейчас все скажут спасибо Асе. И красноармейцы в окопах, и медицинский персонал, которому не хватает шёлкового белья.
      Следом за столь благородными мыслями подкрадывается и лукавая. Ах, как хочется Асе доказать кое-кому, не оценившему её стихов, что она, Ася, сильна если не в поэзии, то в науке!..
      Сил Моих Нету продолжала:
      — Пыльная дама протирает меня эфиром, а я нарочно, чтобы Яков Абрамович услышал: «Всё равно вылезут! Мне от них не спастись. Они у меня зарождаются прямо под кожей...»
      — Под кожным покровом, — снова поправила Ася. — А он? Яков Абрамыч?
      — «Поразительное открытие, — отвечает. — В медицине нигде не описано».
      — Так и сказал?
      — Не веришь, не надо. Как хочешь... Будешь зевать, доктор и сам откроет.
      Мудрено ли, что Ася охладела к сборам в колонию и воспылала страстью к науке? Сил Моих Нету поклялась уснуть немедленно после ужина, чтобы Ася могла засветло занять наблюдательный пост.
     
     
      23. НАБЛЮДАТЕЛЬНЫЙ ПОСТ
     
      На пути каждого исследователя возникают препятствия и преграды — таков неумолимый, или, как говорится, железный, закон.
      Почему-то именно ту артель, где старостой, неугомонным коноводом была Ася, сразу после ужина послали в парк снимать с кустов и сучьев лишь сегодня полученное, проветривающееся бельё. Оно, перезимовав в нетопленном дворце, отдавало затхлостью и лишь теперь, прогревшись на солнышке, посвежело. Девочки восхищались тонким, плотным полотном и, пренебрегая Асиным требованием немедленно складывать простыни и тащить в дом, стали кутаться в них, рядиться привидениями.
      Ася це могла не злиться — перед её глазами алел западный край неба. Она, как староста, всё время отдавала приказы, а её приказов не слушали. Даже Татьяна Филипповна почему-то не поддержала Асю.
      — Успокойся! — сказала она. — Знаешь что? Бери-ка простыни, те, что я отобрала, видишь, широченные? Из каждой поручится две. Отнеси в швейную мастерскую и занимайся чем хочешь. Ну? Разрешили тебе уйти?
      Схватив стопку белья, Ася помчалась, не разбирая, где канавка, где куст.
      В здании оказалось темнее, чем на воле. Ася приуныла, да вспомнила о зажигалке. Подарок Андрея хранился втайне от всех, кроме Кати. Он лежал на дне принесённой из дому корзинки.
      Зажигалкой Ася не пользовалась. Андрей, уезжая, сказал: «Живи с огоньком», но ведь это не значило, что он велел ей без толку жечь фитиль. Зато сегодня... Ради науки... Сегодня Ася не пожалеет никаких сокровищ!
      По дороге в швейную мастерскую она забежала в дортуар, отыскала и сунула в кармашек сарафана заветную зажигалку. И, разумеется, тут же на её пути возникли препятствия и преграды. В дверях Ася столкнулась с Тусей и Дусей и узнала, что внизу, во дворе, её дожидается Варя.
      — О господи!
      Не догадавшись в смятении передать девочкам злополучные простыни, Ася ринулась вниз по лестнице, вылетела во двор.
      Прощание с Варей получилось совсем нескладным. Ася механически кивала головой, обещая беречь себя в колонии, не заболеть, не утонуть, писать Варе письма, но сама не сказала ни одного ласкового слова, вообще ничего толком не сказала. Никогда Ася не врёт, а тут соврала.
      Варя вспомнила о зажигалке:
      — И не думай её увозить, оставь мне. Загубишь ты её в чужом краю.
      Ася зажмурилась, чтобы ложь не считалась за грех и чтобы не видеть огорчения на добром лице Вари. Зажмурилась и быстро произнесла:
      — Она упакована... Её нет... Нигде не сыщешь...
      Со стыда Ася затеяла какой-то глупый спор и заявила, что ей ужас как некогда. Варя ответила, что ей тоже некогда, что она собралась на митинг.
      Теперь везде митинги, все газеты клянут Деникина, генерала-вешателя, готовится новая мобилизация коммунистов. Ася знает, что Шурка недавно спросил у Феди, не думает ли он собрать для серьёзной беседы, конечно, потихоньку от Ксении, самых храбрых мальчишек? Федя промолчал, только утром на обратной стороне картона с египетскими рисунками вывел для всеобщего обозрения:
      Мы разбили Колчака, отнявшего у нас хлеб.
      Мы разобьём Деникина, отнявшего у нас уголь и нефть.
      Андрей на деникинском фронте, поэтому Варя зачастила на митинги, поэтому так жалостно выпрашивает у Аси его зажигалку. Но сегодня Асе с зажигалкой расстаться нельзя! Поспешно буркнув: «До свидания, иди!» — кое-как чмокнув Варю, Ася побежала в лазарет.
      Вряд ли Варя успела пересечь площадь, когда Ася уже заняла наблюдательный пост на табуретке у изголовья Сил Моих Нету. Не так-то просто было пробраться в маленькую палату, расположенную рядом с приёмной врача. Детдомовцам известно: если Яков Абрамович застигнет тебя в изоляторе, прощайся с жизнью.
      Объект наблюдения честно спал, наблюдатель же непростительно потерял время. Серело окно, серела лазаретная наволочка. Наголо остриженная остренькая макушка утратила свои чёткие очертания.
      Сдерживая дыхание, Ася с силой крутнула колёсико зажигалки. Пучком выскочили искры, но фитилёк — жгутик из ваты — не вспыхнул. Ася ещё раз прошлась по кремешку железной насечкой, и вот чудесное, весёлое пламя осветило подушку, жёлтый кружок лишая. Зрение Аси напряглось, но огоиек померк в самый нужный момент. Бензин, очевидно, за зиму выдохся. Некоторое время, словно поддразнивая незадачливого исследователя, тлела, чадила багровая змейка, но и она потухла. Вместе с последней красноватой крапинкой исчезла последняя надежда.
      Сидеть, злясь на свою беспомощность, — разве это не значило быть мученицей науки?..
      В окно заглянула луна, но и она не пришла Асе на помощь, осветила часть подоконника, стену, примыкающую к приёмной, а обе кровати оставила в тени.
      Ждать утра было глупо. Следовало, не мешкая, выбираться из лазарета, пока не хватились. Но прежде хотелось добудиться Нюши, чтобы она сняла с Аси клятву
      молчания. Если Ася сможет объяснить своё исчезновение хотя бы одной Кате, и то будет легче.
      Поднявшись с табуретки, Ася заметила простыни, брошенные ею на свободную постель. Увидев их, вспомнила, что и Татьяне Филипповне придётся что-то сказать. Надо растолкать Нюшку!
      Вдруг за стеной, голубоватой от лунного света, послышались голоса:
      — Проходите, пожалуйста!
      — Вы проходите, Яков Абрамович, я посвечу.
      Это сказала пыльная дама. Под дверью скользнула полоска света: как видно, старушка не решилась пуститься в путь без огня, без зажжённой лучинки, получившей в детском доме громкое наименование факела. Ася ощутила жгучую зависть: ей бы в руки пылающий факел! Ей бы огонь, свет! Хоть на минутку, чтобы узнать, правду ли говорила Сил Моих Нету.
      Факелы — тоже величайшее изобретение. Казалось бы, что толку? Дымят, чадят... Но как они выручали детдомовцев зимними вечерами! Ужин частенько проходил при их колеблющемся, таинственном свете, столовая превращалась в подземелье, совсем такое, как то, где однажды заблудились Том Сойер и Бекки. А могли бы заблудиться, например, Федя Аршинов и Ася...
      За стеной шёл совет, как бы поумнее поделить между отъезжающими и остающимися скудный запас драгоценного зелёного мыла. Потом доктор произнёс:
      — Нет, я побуду здесь, у себя. Покойной ночи.
      Покойной ночи?! Не до утра же он тут застрянет?
      Ася вытянулась на свободной кровати, подложила под щёку стопку простынь и начала выжидать.
      Яков Абрамович шагал из угла в угол. Асино возбуждение улеглось, поползли невесёлые мысли. Взбучки ей всё-таки не избежать. Шесть, нет, двенадцать простынь надо было подрубить сегодня до ночи. Влетит Асе, влетит... Особенно от Ксении, — ей ещё почудится, будто Ася нарочно сорвала субботник; выдумает, что она на всякий почин коммунистов смотрит сквозь «сито прошлого».
      А как разобидится Катя, от которой Ася утаила возможность научного открытия! Выходит, что Ася нарушила пункт о товариществе и дружбе.
      Как будто, кроме Аси, никто не нарушает конституцию? Всем детским домом постановили не драться и не выражаться, не давать обидных прозвищ, не дразнить женихом и невестой, не называть воблу советской курицей (буржуям это кажется остроумным, а советским детям не кажется), не говорить «пошамать». Постановили, а нарушают...
      Ася сама вырабатывала конституцию, её включили в комиссию, потому что для выработки конституции обязательно требуется фантазия. Ася всей душой голосовала за пункт о товариществе и дружбе, все голосовали, — ведь Карл Либкнехт и Роза Люксембург, погибшие за революцию, были замечательными товарищами.
      В конституции Дома имени Карла и Розы значилось: «Всегда поступать честно». Поджав под себя озябшие босые ноги, Ася задумалась. Самым честным в её положении было немедленно постучаться к врачу, доверить ему тайну и, если не упущено время, сообща сделать открытие. Ася решительно спустила ноги на пол и вдруг... Вдруг прозвучал голос Ксении:
      — Я увидела свет в вашем окне, Яков Абрамович, и вот зашла...
      Радостный тон Якова Абрамовича напугал Асю.
      — Я так ждал... милая! Спасибо.
      Неужели девчонки правы? Уверяли, что доктор влюблён. Уверяли, что перед разлукой он непременно объяснится Ксении в любви. Что же это? Он будет объясняться, а в палате всё будет слышно? Бог свидетель — Ася совсем с другой целью заняла наблюдательный пост!
      Неужели начнётся? Неужели он упадёт на колени и попросит руку и сердце? Она протянет руку... А сердце? Как поступают с сердцем?..
      Однако Асю успокаивает голос Ксении. Он очень строгий:
      — У меня дело, Яков Абрамович... Надо вычеркнуть из списка одну фамилию, решить, кем заменить...
      Списки колонистов составлялись в результате поголовного осмотра ребят. Врач детского дома с месяц назад получил отпечатанное на наркомпросовском шапирографе письмо за подписью Елизаровой (Анна Ильинична Ульянова-Елизарова, с первых шагов революции возглавлявшая Отдел охраны детства, весной девятнадцатого года руководила отправкой изголодавшихся юных москвичей и петроградцев на воздух, на подножный корм).
      Отдел охраны детства в своём письме просил врачебный персонал столицы «отобрать для целей эвакуации детей, наиболее в этом нуждающихся».
      Произведя тщательный осмотр, доктор лишь руками развёл:
      — Наиболее нуждающиеся, я бы сказал, — все.
      И вместе с Ксенией принялся вычёркивать и вновь вписывать фамилии будущих колонистов, сожалея о том, что в бывшие покои панского семейства на Черниговщине нельзя втиснуть более ста коек.
      Сейчас Ксения объявляет:
      — Надо вычеркнуть из списка одну фамилию.
      — Вычеркнуть? Кого же это? — удивляется доктор.
      Ася навострила ушки. Было очень интересно узнать,
      кого и за какие грехи собираются не пустить в колонию.
      — Овчинникову, — объявила Ксения.
      — Асю? А что случилось?
      — Неизвестно. Или проявление анархизма, или ещё хуже...
      Из дальнейшего, довольно бессвязного рассказа Ася
      узнала, что она — Овчинникова — не случайно в прошлом соприкасалась с Сухаревкой; что сегодня из детского дома исчезло ценное государственное имущество, а перед этим Ася опять-таки соприкасалась с одной личностью, не успевшей перевариться в фабричном котле и водившей Асю в своё время на толкучку. Кстати, тоже для сбыта государственного имущества.
      Не в характере Аси было молчать при таких обстоятельствах. Девочка вскочила, схватила в охапку злополучное имущество и ринулась к двери. Дрожащие руки отказывались слушаться. Гладкие накрахмаленные простыни соскользнули на пол. Пока Ася на корточках собирала их, разговор за стеной круто изменил направление. Ксения почему-то легко согласилась с доктором, что беспокоиться насчёт Аси преждевременно, что скорее всего тут обычная шалость; даже не запротестовала, когда он сказал, что девочка сделана из хорошего материала.
      Затем Ксения совсем иным, каким-то робким голосом спросила:
      — Так вы ждали меня?
      Нисколечко она не думала об Асе. По голосу можно было понять: ей всё безразлично, кроме того, что ответит Яков Абрамович.
      Он ответил тихо, но явственно:
      — Ждал... Выслушайте меня на прощание... Вы можете меня презирать, милая Ксения, но я вас люблю.
     
     
      24. НАВСЕГДА
     
      — Я вас люблю, — произнёс Яков Абрамович.
      Ася не знала, опустился ли он на колени, но насчёт руки и сердца молчал. Может быть, оттого, что Ксения] вскрикнула:
      — Не надо! Больше не говорите! Я уйду!
      — Ксения... Милая...
      — Не надо! Рядом дети...
      — Рядом никого. Только Нюша, первая соня во всём доме и первая выдумщица.
      Асе очень хотелось узнать, почему доктор назвал Ню-шу выдумщицей, но доктор говорил Ксении совсем о другом. Ксения стала испуганно доказывать, что в стенах детского учреждения не место чувствам взрослых, что авторитет важнее всего. Но Яков Абрамович вроде и не слушал её и радостно повторял: «Милая Ксения... Милая!..»
      Ксения не соглашалась быть милой, она стояла на своём:
      — Нет, нет... Ничего личного! Мы с вами представители нового.
      — Вот и хорошо! Это же главное, что мы не чужие! Объявим осенью...
      — Кому? Детям?
      — Всему нашему дому. Так и скажем: вместе на всю жизнь. Навсегда.
      — Ни за что! Тогда я и вовсе с ними не справлюсь. Авторитет, понимаете? Вы только представьте, вдруг сейчас нас с вами кто-нибудь из ребят подслушивает?
      Подслушивает? Асе только теперь пришло в голову, что она подслушивает — она, которая старается всегда поступать честно!
      Можно подслушивать врагов, чтобы узнать их тайные замыслы, — об этом сказал в своём выступлении Федя, узнав, что Петроград находится под угрозой. Но своих...
      — Ксения... Скажите одно слово...
      — Всё сказано, — перебивает Ксения. — Я пойду.
      — Ну что ж... Спасибо, что зашли попрощаться.
      — Прощайте... Не скучайте летом... То есть скучайте... — Прежде чем захлопнуть за собой дверь, Ксения выпаливает: — Ия буду...
      Убежала! Должно быть, Яков Абрамович улыбается в темноте. Ася тоже не в силах сдержать улыбку. Правильно говорила Катя: «Ксения только делает вид, что она сердитая». И для чего это взрослым нужен авторитет?
      Доктор не уходит из лазарета, шагает из угла в угол. Что делать Асе? Уснуть... Сунуть под щёку стопку простынь и закрыть глаза. Ну и ночка!
      Ася спала, а Ксения надолго лишилась сна. Она ходила по притихшему зданию, напрасно ища покоя. Она забрела в огромный пустой зал и не сразу его узнала: лунные блики играли в стеклянных подвесках люстр, сияли в выпуклостях полированных светлых колонн, словно приглашая Ксению коснуться щекой прохладного мрамора.
      Ксения медленно подошла к одной из колонн, обняла её, огляделась... В крышке рояля отразилось лицо, показавшееся незнакомым, пугающее блеском глаз. Ксения вышла из зала и наконец очутилась в парке — старинном, запущенном Анненском парке.
      Ксения шла, поражённая чудесами, которые вершила вокруг июньская ночь. Неузнаваем был пруд, замусоренный, скучный при свете дня, а сейчас волшебно сверкающий между деревьями. Неузнаваемы были деревья, шелестящие о том, о чём они помалкивают при дневном свете. Вытоптанная детскими ногами лужайка, давно уже ставшая площадкой для игры в лапту, вновь обернулась лужайкой. Примятая трава, чудилось, ожила, потянулась вверх. Чудилось — пахнет свежим, росистым лугом.
      Заметив скамью, исцарапанную, изрезанную ножичками и гвоздями, безобразную днём и таинственную, манящую к себе в ночной час, Ксения села, затем сорвала ветку склонившейся над скамьёй жёлтой акации и принялась безжалостно ощипывать её.
      Надо отдать справедливость Ксении: пойдя добровольно работать на один из труднейших фронтов, на детский фронт, она не мечтала о том, что зовётся личным счастьем. Она презирала бы всякого, кто признался бы в таких мечтах. Она и сейчас в смятении, она старается разобраться, понять, как это началось, когда? Ведь поначалу она действительно негодовала па доктора, осмелившегося её полюбить. Когда же всё пошло по-другому?
      Может быть, в тот весенний вечер, когда они вдвоём возвращались с доклада о трудовых принципах новой школы и Яков Абрамович вспоминал, как в первые месяцы мировой войны стал большевиком? Какой тёплый дождичек моросил в тот вечер! Совсем не хотелось идти домой...
      Или это началось ещё в то утро, когда, пряча смущение, он протянул ей изданную Наркомпросом на серой дешёвой бумаге «Популярную астрономию» Фламмари-она? Ни словом не помянул о недавнем, не очень-то удачном споре Ксении со старшими девочками насчёт устройства царствия небесного.
      А может быть, всё-таки это случилось совсем давно? Они вдвоём стояли у колоннады, и Ксения поразилась, как может вдруг измениться, казалось бы, некрасивое лицо. Умные грустные глаза сияли, глядя на Ксению, и сказали больше того, что могло быть сказано словами. Нет, нет... ничего не было сказано. Она бы не допустила!
      Как бы это ни началось, но никакого ухаживания или там романа (выражения-то какие старозаветные!), ничего этого не было. Никаких вздохов в лунную ночь...
      Ксения сердито взглянула на круглый, сияющий в небе диск и прикрыла глаза...
      Разбудил её тёплый солнечный луч, заставив вскочить,
      вспомнить о тысяче обязанностей (почему-то ей всегда казалось, что их именно тысяча). Ругая себя, Ксения побежала к дому.
      За последние дни вестибюль густо пропах рогожей, рогожной пылью. Ночью багаж отъезжающих находился под охраной двух сторожей — руководителя столярной мастерской и Феди. Федя к утру задремал на мягком, стянутом верёвками тюке, но Каравашкин был бодр, и под его лихими усами Ксении почудилась подозрительная улыбка.
      Неужели он догадался, что в самый канун отъезда Ксения позволила себе думать о личном? Не общественном, а личном?
      Энергичным голосом, гулко прокатившимся под сводами вестибюля, Ксения сказала:
      — Я ищу Овчинникову. Не обнаружена?
      Каравашкин укоризненно указал на дремлющего Федю и ответил шёпотом:
      — Не слыхать, чтобы нашлась... Пожалуй, пора постучать к Дедусенко. Пойдёт на розыски.
      — Я постучусь, — вызвалась Ксения.
      Могла ли она думать, что тут же за поворотом коридора столкнётся с Асей, что та в испуге шарахнется в сторону и бросится наутёк?
      ...Раннее солнце разбудило и Асю. Раскрыв глаза, она убедилась, что первая выдумщица блаженно спиг, что гладко остриженная голова, усердно протёртая эфиром, чиста, если не сказать стерильна.
      Первою мыслью Аси была мысль о том, в какой мере детдомовцы позволят себе нарушить пункт конституции, обязывающий «не дразниться и не обзываться». Утаивать причину и место ночёвки ей было не по нутру. Ася презирала врунишек и собиралась выложить всё начистоту. Пучсть обзывают мученицей науки или того обидней...
      Хотя... Что значит «начистоту»? А Ксения, а её тайна?
      Бывает святая ложь? Бывает! Ради себя? Нет, ради других.
      Никогда, никому (может быть, только Кате, умеющей хранить тайны) Ася не проболтается, где провела ночь. Никогда! Яков Абрамович с Ксенией могут быть спокойны, их не подслушивали. Если что случайно услышано, то забыто... Сейчас, пока ещё все спят, Ася проберётся к себе в дортуар, уляжется как ни в чём не бывало.
      Приняв решение, девочка сложила скомканные простыни, босая, на цыпочках, вышла из изолятора. Час был ранний, всё шло благополучно, и вдруг, за поворотом коридора... Ксения! Ксения, которой никак нельзя было знать, что Ася провела ночь в изоляторе. Ася метнулась туда-сюда и помчалась в сторону кухни.
      Ни седенький Нистратов, ни Татьяна Филипповна, никто из взрослых не сумел бы догнать Асю. Но Ксения бегала не хуже любой девчонки, она настигла беглянку, ухватилась за простыни и, переведя дыхание, спросила:
      — Откуда? Говори, где ты была?
      — Нигде... — растерялась Ася.
      — Не хочешь сказать?
      — - Не скажу; я не обманщица, но я ничего не скажу, — произнесла Ася. Следуя словам великого Бетховена, которые любил приводить Нистратов, она решила поступить достойно и благородно. Выпрямилась, встала так, как, по её представлению, должен был стоять Джордано Бруно, сжигаемый на костре.
      Однако и Ксения умела быть непреклонной.
      — Немедленно объясни! — требует она.
      Тем временем Ася пытается незаметно большим пальцем ноги пододвинуть к себе валяющуюся на полу зажигалку, которая, вероятно, выскочила из кармашка, когда Ксения дёрнула за простыни. Ася подозревает, что сейчас, в гневе, Ксения способна отобрать и подарок Андрея.
      И верно, заметив тайные усилия Аси, Ксения ловко овладела зажигалкой.
      — Так... Сухаревская штучка! Продукт спекуляции и обмена.
      Ася могла бы объяснить, откуда у неё взялся столь презренный продукт, но обида лишила её дара речи.
      С Асей так постоянно! Решила поступить достойно и благородно, а приходится чуть не в драку лезть. Вчера, можно сказать, совсем растаяла, глядя, как радостно Ксения собирает ребят в колонию, а сегодня и глядеть на эту Ксению не желает.
      Пусть прежде Асе хотелось стать на неё похожей, чтобы, как и она, не страшиться никакого дела, думать всегда о других, а о себе совсем забывать. Но теперь кончено. Кто же захочет подражать такой вредной? И, главное, хватает чужие зажигалки...
      — Отдайте! Не имеете права! Я отнесу её Варе.
      — Шашкиной? — Ксения пожала плечами. — Понятно! Кому же, как не Шашкиной?
      — Отдайте! — Ася вырвала из рук Ксении подарок Андрея. — Насовсем ей отнесу!
      Если бы у Аси был сундук с сокровищами, она бы сейчас и его оттащила Варе. Бедная Варька, обиженная вчера Асей. Бедная... Ей-то никто не шептал: «Милая, милая Варенька», никто не просил перед разлукой: «Выслушайте меня».
      — Всё ей снесу!
      — Всё? И простыни?
      — Какие простыни? Вот, пожалуйста... Отдайте их Татьяне Филипповне. Скажите, что к отъезду вернусь...
      Ася запнулась, вспомнив, что Ксения была не прочь выкинуть её из списка отъезжающих, но об этом заикнуться нельзя, ведь Ася это подслушала. Однако Ксения сама сказала:
      — Ну знаешь... С отъездом ещё подумаем. Нуждающихся и без тебя довольно, а в чужом месте особенно важна чистота коллектива.
      Ася больше не стояла с гордо поднятой головой. Она обмерла от мысли, что Ксения, вполне возможно, соберёт после завтрака детдомовцев и гудящее, взволнованное собрание потребует от Аси объяснений. А что она скажет? Правду нельзя, врать не станешь...
      И начнут говорить об Асе, как о Люсе Бородкиной. Когда Люську исключали, тоже говорили о чистоте коллектива...
      Ксения деловито пересчитала простыни:
      — Уже? Успела сплавить?! Где шестая?
      «Где? — ужаснулась Ася. — В лазарете, наверное!» — и пробормотала:
      — Нет простыни... и искать негде.
      — Негде? Немедленно в дортуар! К Шашкиной и не думай. Запрещаю! — Голос Ксении дрожит от обиды. — Вот попробуй перевоспитай таких...
      Ася поднялась на третий этаж и тихонько спустилась обратно. Надо было проскользнуть в лазарет, а затем швырнуть Ксении эту дурацкую буржуйскую простыню.
      Простыня белела на полу у входа в изолятор. Схватив её, Ася помчалась по коридору мимо опечатанной домовой церкви, мимо кухни, откуда уже доносился съестной дух... Что это? Ксения в кухне! Чему она там поучает Лукерью?
      — Будьте начеку! — говорит Ксения. — Ребята без еды погибнут в дороге. Бельё-то мы проворонили.
      — Бельё? — вскрикивает стряпуха. — Украли?!
      Сразу обессилев, Ася прислоняется к стене.
      Конец! И не возразишь, не докажешь!.. Даже если вернёшь простыню. Сама же запутала дело: «Пет её. Негде искать». Подозрительно? Даже очень...
      Что теперь делать? Бежать! Оставить простыню на видном месте и бежать. Когда-нибудь Ксения раскается.
      Ася тихо крадётся по коридору. Вот и вестибюль. Каравашкин стоит у окна, спиной к Асе. Федя безмятежно спит на большом неуклюжем тюке. Поблизости на полу лежит мелок, которым латинист делал пометки на багаже. Ася с грустью глядит на светловолосую, всклокоченную голову, удивляясь тому, каким добрым, притихшим может выглядеть Федя...
      Она нагибается за мелком и, торопясь, выводит на каменном полу слова, которые должны потрясти её друзей:
      Ухожу навсегда.
      Ася.
      Федя прочтёт первым, затем прибежит Катя. Неужели и для них Ася станет обманщицей, как Люська, как «добрая фея»? Неужели никто никогда не скажет, что она сделана из хорошего материала?
      Прощай, детский дом! Сейчас Ася шмыгнёт в дверь, выходящую в парк, оттуда калиткой выйдет в заросший травой переулок. Прощайте... Ася уходит. Уходит совсем. Навсегда.
     
     
      25. ДОМОЙ С БУКЕТОМ
     
      Сонный покой улиц и улочек ещё не нарушен шумом шагов рабочего и служилого люда. Шлёпая босыми ногами по прохладным, остывшим за ночь каменным плитам тротуара, Ася одолевает долгий путь от калитки Анненского парка до подъезда дома, где прошло её детство.
      Наконец на фоне лёгких перистых облачков показались кресты Параскевы Пятницы. Вскоре за церковью завиднеется пятницкое полицейское управление, конечно, бывшее полицейское; следом — реквизированный дом бывшего князя Гагарина; а там и кирпичное здание с зелёными, то есть некогда зелёными, а теперь облезшими заржавленными водосточными трубами, крылечко, возле которого Ася столько раз прыгала через верёвочку.
      За ночь сарафан Аси измялся, волосы не причёсаны, но цветы, которые она несёт, то прижимая букет к себе, то выставляя вперёд загорелую тонкую руку, придают её фигурке почти торжественный вид. Душистый ярко-белый жасмин предназначен в дар Варе. Вчера Ася обошлась с ней самым бессовестным образом, сегодня воспылала небывалой нежностью.
      Как ни торопилась Ася выбраться из Анненского парка, всё же сумела отломить с кустов несколько цветущих, мокрых от росы веток. Отломила и без зазрения совести прихватила с собой. В трудное военное лето цветы ценились мало, не то что овощи. Наркомпросовцы, наблюдая за детским домом, вовсе не интересовались клумбами и цветущим кустарником, зато, не щадя своих наркомпро-совских сил, раздобывали семена и рассаду для грядок, вскопанных артелями детей. Нарвать цветов в зарослях парка не значило нарушить конституцию.
      Варя, как было известно Асе, страстно любила цветы. Когда Андрей, бог знает почему, однажды привёз в лукошке с клюквой несколько пучков первых подснежников, Варя не могла на них наглядеться. Поэтому Ася и тащит ей через всю Москву пышный, пахучий букет. Пусть радуется!
      Только будет ли Варя рада самой Асе, когда узнает, что та пришла навсегда, свалилась ей, можно сказать, на голову?
      О чём только Ася не размышляла в пути! Более всего о доме, который она так внезапно сегодня оставила. Воображение при этом рисовало то приятные сердцу кар тины общего плача по ней, то сцены общего непреклонного осуждения...
      В сумятице мыслей всё чаще мелькало: что же теперь будет? Вспоминался вокзал, с которого уезжал Андрей, чьи-то слова, что время теперь не детское... Ася вдосталь хлебнула этого недетского времени, мёрзла, голодала, даже, как обидно выразилась Ксения, соприкасалась с Сухаревкой...
      Что её ждёт? Снова придётся целыми днями болтаться одной, дожидаясь Варю, дожидаясь глотка горячего? Не так давно, отпросившись «на побывку», Ася убедилась, до чего опустел некогда шумный, родной ей двор. Грунечку из флигеля забрали в детский коллектор; Зе-иушкины — трое мальчиков — в деревне, пока не кончится голодуха; покойного конторщика ребята — в Хамовниках, в детском городке; Симку — носатую ябеду — отправили в лесную школу, потому что у неё началась чахотка, Лёля Глущенко — тихая, беленькая — умерла, не дождавшись конца войны.
      Асе не хочется умирать. Раз большевики создали Совет защиты детей, решили во что бы то ни стало в опасное, переходное время сберечь подрастающее поколение, зачем Асе умирать?!
      Не сотворила ли она сегодня глупость, страшную глупость? Задав себе этот вопрос, Ася горестно опустилась на первое подвернувшееся крыльцо, на ступеньки, ведущие к заколоченной винной лавке.
      Лавка знакома с детства, знаком низенький розовый дом. Теперь его фасад пестреет, словно лоскутное одеяло. Когда в семнадцатом с него содрали вывески, украшенные двуглавыми орлами, на стенах обозначились голубые прямоугольники, и Асина мама вспомнила: в те времена, когда они с папой после венчания поселились на Пятницкой, это строение действительно было цвета синьки.
      Каким бы колером ни окрашивали винную лавку, пьяных возле неё всегда было много. Отец говорил: мастеровщина глушит тоску.
      Что такое тоска, Ася знает... Она и сейчас не может отогнать тоскливой мысли о нелепости совершённого ею, о том, что самым разумным было бы вернуться назад, что вне стен детского дома её не ждёт ничего хорошего. Однако вернуться нельзя. Слово навсегда выведено крупными буквами.
      Господи, и дёрнуло же Асю поверить россказням Нюши — первой выдумщицы во всём мире! Из-за этой Нюшки всё и пошло кувырком, да ещё простыни затесались... Как Ксении не рассердиться? Велено было Асе отправляться в дортуар? Велено. Запрещено идти к Шашкиной? Запрещено.
      Кто же впустит её обратно? Вечером устроила переполох, утром переполох. Разве можно взять такую девчонку в колонию, где требуется чистота коллектива, где каждое место на вес золота? Если Асю и оставят детдомовкой, её всё равно вычеркнут из списка колонистов и будут всё лето дразнить...
      В задумчивости Ася затолкнула под мышку букет, не заметив, как помялись, осыпались белые нежные цветы. Веник, а не букет. Веник, без которого, бывало, жители Замоскворечья не мыслили настоящей баньки. Асе не до цветов. Она думает-гадает, как ей быть.
      Действительно, как ей быть? Страшновато явиться с повинной, войти в вестибюль, где висят портреты Карла и Розы. Нет, лучше дождаться Андрея, когда он с победой вернётся в Москву. Прийти вместе с ним, гордым, пахнущим порохом...
      А ещё бы замечательней что-то свершить самой, такое, что все ребята ахнут от удивления и гордости за свою бывшую детдомовку. Но что же свершить?
      Пока приходится заняться своей ногой. Вероятно, ещё на мосту, покрытом деревянным настилом, в подошву вонзилась заноза. Попробуй вытащи! Долго тянется эта неприятная операция, ещё дольше длится раздумье Аси.
      Девочка ищет выход и наконец, как ей кажется, находит. Букет на радостях стиснут ещё безжалостней. Ноги больше не требуют отдыха, а весело бегут прямо по мостовой, скачут с булыжника на булыжник. Каждому будет море по колено, если он может прожить, никому не садясь на шею. Да ещё добившись уважения окружающих: Ксении, Феди, Кати, всего детского дома.
      Вот оно, родное крыльцо! Лестница, дверь, звонок.
      Первая же фраза Вари смутила Асю.
      — Умница ты моя! Захотела проститься? Да?
      Варя была вовсе не сонная, а свежая, причёсанная, в лёгком платье в горошек. Такой красавице не грех преподнести букет. Мало букет! Ася полезла в карман.
      — Бери зажигалку. Хочешь?
      Варя расцеловала Асю, касаясь её щёк влажными после умывания волосами.
      — Вот ты какая!.. Недоспала, ног не пожалела...
      Хорошо, что в полутьме прихожей не видно, если вдруг покраснеешь. Что может быть неприятней похвалы, которую не заслужил? Ну ничего... Сначала Ася выложит Варе свой новый жизненный план, а затем всё объяснит подробно. План-то Варя одобрит.
      — Понимаешь, Варя... — начала Ася.
      Но Варя крикнула:
      — Степановна, я сейчас! — и, приложив к губам палец, как бы приказывая Асе помалкивать, пошла в детскую, чтобы спрятать зажигалку — намять об Андрее.
      Ася насторожилась. Кто же тут ещё, кроме Вари?
      — Наша. Фабричная, — шепнула Варя и пригласила Асю в общую комнату.
      Эта большая комната прежде служила семье Овчинниковых столовой и гостиной, но, когда не стало дров, превратилась в комнату для всего и для всех — в единственную отапливаемую в квартире комнату, отличавшуюся от остальных помещений чёрным потолком, к которому была проволокой подвязана жестяная труба.
      Степановна совсем не была похожа на маминых подруг, собиравшихся в былые времена вокруг дубового обеденного стола. Да и стол был превращён в письменный, и незнакомая («неинтеллигентная», по скорому определению Аси) женщина пользовалась им, как своим.
      Всё в квартире выглядит иначе, чем когда-то. Варька запросто хозяйничает в ней. Не скажешь, что прежде была здесь гостьей, да ещё стеснялась невесть как... Сама теперь гостей принимает сколько вздумается...
      Отложив в сторону карандаш, Степановна недоумевающе уставилась на Асю, словно желая понять, по какому праву эта неизвестная босая девочка пришла мешать её занятиям. Она, как сообразила Ася, училась вместе с Варей в школе взрослых и дорожила, что тоже было не трудно угадать, каждой минутой.
      Степановна выглядела много старше Вари, но далеко ещё не была старухой. У неё были удивительно белые, крепкие зубы и в волосах, в большом тяжёлом узле, никакой седины. Была она тонка, узкоплеча, а под тёмной холстинковой кофтой, закрывающей горло до самого подбородка, вырисовывались выпирающие ключицы. Они стали заметны, как только Степановна откинулась на спинку стула. Выставились вперёд небольшие, огрубевшие за работой руки. Всякий бы при взгляде на неё сказал — наработалась, натерпелась...
      Неодобрительно оглядев Асю, Степановна перевела взгляд на Варю.
      — Она?
      Варя всё тем же виноватым тоном ответила:
      — Она. Моя воспитанница.
      Степановна поправила:
      — Не твоя, а государственная.
      Не то было странно, что женщина произнесла эти слова, а то, что она и не думала улыбаться, произнося их. Пн непременно — Ася к этому уже привыкла — полагалось одобрительно улыбнуться.
      Ася не раз слышала о себе, что она «своя», «государственная». Когда детдомовцев, более или менее одинаково одетых, держащихся стайкой, приводили в музей, на выставку, на утренник в Народный дом, они часто слышали слова «наши, государственные». Люди, говоря так, улыбались, а у детдомовцев, что называется, задирались носы.
      Однако сейчас Асиному носу, облупившемуся от загара, заострившемуся от худобы, полагалось не подняться, а поникнуть. Дело было не только в суховатом тоне Вариной приятельницы, айв том, что Ася-то больше не была «государственной».
     
     
      26. САМА ВИНОВАТА
     
      Дружба между Варей и Степановной возникла не так давно — с той поры, как на военно-обмундировочной фабрике открылась школа взрослых, а в этой школе появилась группа повышенного типа для грамотных, или, как любила говорить Варя, развитых, работниц. Несколько раз, отправляясь домой после занятий, Варя и Дарья Степановна заводили долгий разговор о том, как теперь человеку следует жить.
      Хлебнув в молодости горя и обид, Степановна требовала от своих товарок полного понимания того, что такое женское и, ещё важнее, классовое достоинство. Она не раз сурово отзывалась о чтимом Варей семействе Овчинниковых. Не будь Андрей красноармейцем, ему бы доставалось ещё больше, однако и так хватало...
      Поэтому-то Варя и поспешила спрятать зажигалку, а войдя в комнату, засуетилась, не зная, как половчее начать общий разговор. Ей совсем не хотелось, чтобы Степановна, насторожённо встретившая племянницу Андрея, повела свои обычные речи.
      — Аська! — с неестественным оживлением воскликнула Варя. — Знаешь, где в цеху сидит Дарья Степановна? На месте Дедусенко! Против меня.
      Варя стала рассказывать Асе, что Степановна часто ночует у неё (так и сказала: не в квартире Овчинниковых, а у неё!), что им обеим приходится готовиться к занятиям чуть ли не по ночам; у них, кроме учёбы, предостаточно обязанностей, как и у всего рабочего класса. Впрочем, про весь рабочий класс вставила Степановна, оторвавшись на миг от своей самодельной тетрадки.
      Ася недоумевала, что может иметь против неё эта женщина (ведь неизвестно же ей, какую глупость отко-
      лола Ася нынче поутру?), и готова была разобидеться, но в Степановне проглядывало что-то такое, что сдержало Асю, даже вызвало в ней желание понравиться, заслужить одобрение.
      И Ася нашла способ смягчить Степановну. Она взглянула в её тетрадь:
      — Трудный урок?
      Своим вопросом Ася прежде всего хотела подчеркнуть, что ей совершенно не жалко стола, который захватили обе взрослые школьницы. Заглянув в тетрадь, испещрённую цифрами, Ася поняла, что сможет блеснуть вовсю.
      По распоряжению Наркомпроса всех старших детдомовцев ещё зимой обучили новой метрической системе мер и весов. Кутаясь во что придётся, дуя на озябшие пальцы, дети наперегонки переводили золотники в граммы, футы и дюймы в сантиметры, придумывали хитрые «адачки. Неудивительно, что Ася без ошибки выполнила задание, затруднившее Дарью Степановну и Варю. В детском доме Ася была, можно сказать, чемпионом подсчётов по новой метрической системе.
      Система эта, как объясняла детдомовцам Ксения, интересна не только тем, что она международная, интернациональная, но и тем, что её окончательное введение — гак прямо и оговорено в декрете — намечено к первому января 1924 года. Через пять лет! Пусть все, кто предсказывает большевикам близкую гибель, призадумаются над этим. Повторив слова Ксении, Ася удостоилась наконец улыбки Степановны. И, окрылённая этой невеликой милостью, приступила к важному для себя разговору, приступила издалека:
      — У нас некоторые воспитанницы... старшие девочки... здорово научились шить. Ну, не очень здорово, но выучились...
      План Аси был прост. Разве у неё в руках нет ремесла?
      Ведь в детских домах обязательное трудовое воспитание, хочешь не хочешь, выучат. Хотя Татьяна Филипповна и помогла по ходу дела, но всё же Ася почти сама сшила себе сарафан — ну не совсем сама, но считается, что сама. Этот вот клетчатый славный сарафанчик.
      Выучили Асю строчить на машинке? Выучили! Нитка почти не рвётся. Вполне можно поступить к Варе в моторный цех, вместе с нею ходить па работу, вариться в фабричном котле.
      Варе такой план должен прийтись по душе. Ей не надо будет делиться с Асей своим пайком. Ася и так будет сыта, не умрёт с голоду, как бедная Лёля Глущенко, полукруглая сирота...
      Фабричные кормятся неплохо. Всякий раз, как Варя приносила в детский дом кусочек селёдки или горстку сушёной моркови, которую Ася делила на пять частей, Варя божилась, что сама совершенно сыта, что у военно-обмундировочной фабрики богатая столовка.
      — Вот послушайте... — загадочно улыбается Ася. — Наши девочки хотят к вам на фабрику. Работать... Зарабатывать... А?
      И Варя и Степановна сбрасывают Асю с небес на землю: немало опытных швей сидят без работы оттого, что с мануфактурой беда, полное бедствие. Узнает Ася и другое: фабричным совсем несладко, им очень и очень туго. Варька самым бессовестным образом выдумывала про свою сытость. Иной раз с голоду чуть не валится.
      Степановна без стеснения высмеяла девчонок, не понимающих своего счастья. Государство взялось их кормить четыре раза в день, трудящиеся из хлебородных губерний шлют им сухари, из далёких южных республик прибывает сухой компот.
      — Знаешь, чем мы с Варькой живы? — сказала Степановна. — Получаем в обед по тарелке туманных щей, и на том спасибо.
      «Туманные щи» значило — внизу капустный листок, повыше вода, а сверху туман носится. «Туманные щи» — одно из словечек торфостроевцев, принесённых Варей на фабрику.
      — Скажи своим дурам подружкам, — не унималась Степановна, — власть наша знала, что делала, когда собирала их под одну крышу. Каждому ребёнку не дашь по сажени дров...
      — По кубическому метру, — поправила Варя.
      — Не дашь по целому метру. А на тридцать ребят не надо тридцати. Поняла?
      Пришлось Асе пробормотать: «Поняла». Степановна милостиво сказала:
      — Ещё наработаетесь... Когда заказы пойдут не только на армию, на весь народ.
      — И когда кушать будем борщ с мясом, — улыбнулась Варя и тут же озабоченно спросила: — Завтрак тебе оставят? Не забыла сказать дежурным? Угостить нечем...
      Ася готова была наброситься хоть на тарелку «туманных щей», но ей оставалось лишь одно — сдержанно кивнуть головой, да ткнуться в альбом с семейными фотографиями, чтобы, листая его страницы, не теряя минуты, изобрести новый план. Господи, не оставь...
      Степановна не могла успокоиться. Сердясь на себя за недоученный урок, она всё же отложила тетрадь, вернулась к разговору:
      — Нет, послушайте! Государство им отрывает последнее... Ильич каждую посылку, что приходит на его имя, отсылает детским домам, каждая фабрика соображает, что уделить детям...
      Эти сыплющиеся градом слова так и колотят Асю со всех сторон. Разве она и без того не добита? А тут ещё начались расспросы насчёт детского дома. Отвечай, доказывай самой себе, как славно тебе жилось до последнего дня...
      Например, у тебя башмак запросил каши. Ты идёшь в сапожную мастерскую, садишься, словно какой-нибудь царь, на стул, покачиваешь ногой. Пусть вчера тебе пришлось, примостившись возле Татьяны Филипповны, накладывать латку на чью-то штанину, сегодня мальчишки залатают твой башмак.
      Подогретая вниманием слушательниц, Ася рассказывает, какой спектакль приготовят детдомовцы к осени. Такой замечательный, что можно будет показывать в рабочих клубах... Ещё нигде не была сыграна «История труда в России в песнях и сцепках ог Микулы Селяни-новича до Интернационала». Федя Аршинов получил роль чудесного пахаря Микулы. Он будет точь-в-точь как тог богатырь — зелёные камлотовые штаны, красная рубаха с поясом и, самое главное, сумка, в которой не просто набито разное тряпьё из швейной мастерской, а спрятана тяга земная, о чём он сам оповестит всех зрителей.
      А ритмика, художественная гимнастика? Как только стало тепло, Наркомпрос прислал образованную рнтмич-ку, а она, не посмотрев на то, что у рояля оторваны косточки с клавишей, стала играть такие мотивы, что хотелось до вечера носиться через весь зал. Рассказывая об этом, Ася непроизвольно вскакивает, выбрасывает руку вперёд.
      - Волевое упражнение на «гоп»! Замереть на «гоп», подскочить на «гоп».
      Подпрыгнув, Ася замечает в углу на стуле букет. Сплюснутый, помятый, полуувядший, он вовсе не похож на тот, с которым Ася начала своё путешествие.
      — Метла, — сконфузилась девочка. — Выбросить, что ли?
      Степановна решила по-иному. Сняв с этажерки кувшин, купленный на ярмарке в Приозёрске, она набрала в кухне воды и ловко расправила каждую веточку. Вольно раскинувшись в кувшине, букет оказался пышным, большим, чуть ли не всё окно заслонил. То окно, возле которого любил мастерить Андрей.
      Степановна кивнула на цветы:
      — Так и с людьми бывает...
      Потом нахмурилась, повернула к Асе рамку с выцветшей фотографией — групповым снимком черноболотцев.
      Среди усатых и бородатых людей в картузах и фуражках стоял Андрей, выделяясь своей непокрытой головой и тонкой, вытянутой, как у гусёнка, шеей. Вечно он забывал застегнуть косоворотку и смотрел именно так — удивлённо, будто желая сказать: «Вот какая штука...»
      — Вернётся, а Варя не та, — сказала Степановна и вдруг напустилась на Асю: — А о взрослых думают твои девочки? Понимают, каково отрывать от себя последний кусок, отдавать последние силы? Вот Варя, например.
      Не обижайся, милая, но была бы ты дома, разве она могла бы столько учиться, ходить на лекции, на собрания? Не замечаешь, как поднимается? Нет, прежней она не будет...
      Ася сидела нахохлившись. Разве ей самой не видно, что Варя стала иной? Конечно, она поднялась. Она больше не Варька. Она Варя. Мама тогда была неправа...
      Может быть, впервые Ася позволяет себе так подумать о матери. Ей становится жарко от нелепой мысли, что Степановна может узнать, догадаться об одном споре, который произошёл между Андреем и его старшей сестрой. Мама говорила тогда, что Варя не стоит Андрея, что она «совсем неинтеллигентная». Нехорошо говорила.
      Разве Ася вправе помешать Варе учиться, «подниматься», как выразилась Степановна? Разве Ася не должна поступить в отношении Вари достойно и благородно?
      Взрослые, казалось, забыли об Асе. Они торопливо пробегают глазами истрёпанные страницы учебника. Девочка опять берёт в руки альбом, устраивается возле окошка. Благоухают раскинувшиеся в кувшине ожившие ветви жасмина.
      Много снимков в семейном альбоме, на многие грустно глядеть... Но вот с одной из страниц улыбнулась тётя Анюта, сдаётся — улыбнулась и её шляпка, ещё более разубранная, нежели та, в какой тётушка появилась ь светлое воскресенье на площади перед детским домом. В тот день, на пасху, она принарядилась ради Казачен-ковых, бывших хозяев своего мужа. Взяв с Аси слово молчать, тётка похвастала, как Василий Миронович выручил их, Казачёнковых, этой зимой, подав мысль насчёт детской здравницы.
      — Если тебе, душенька, будет плохо, — говорила по-пасхальному умилённая Лапша, почему-то перейдя на шёпот, хотя на площади, залитой весенней водой, народу было не густо. — Если, Асенька, тебе станет невмоготу, я уж замолвлю словечко...
      Замолвить-то она замолвит, да Ася желает вариться в фабричном котле, а не в какой-то здравнице, придуманной её милым дядюшкой. Но что поделаешь, сама виновата.
      Ася сама виновата, её дело — терпеть. Она захлопывает альбом, спокойно говорит Варе:
      — Мне пора. Ты не волнуйся, я пойду попрощаться с тётей Анютой.
      — В такую даль? — не то удивлённо, не то обиженно морщится Варя. — А волноваться мне не с чего. Нравится — пожалуйста, иди.
      Степановна отделывается суховатым кивком. Нравится не нравится — Ася идёт.
     
     
      27. БЕЛЬЭТАЖ
     
      «Золотая голова» — Василий Миронович Алмазов — полгода назад подал одной из наследниц Фомы Каза-ченкова, приехавшей в его особняк, мудрый совет. Новой власти, стремящейся сохранить, спасти детей в голодной, осаждённой крепости, какой стала вся страна, сражающаяся под красным флагом, трудно было отказаться от возможности дополнительно подкормить, выходить хоть какое-то количество ребят. Сёстры Казачёнковы, имея за плечами давнюю славу благотворительниц, обратились с ходатайством в нужные инстанции. Алмазов подсказал, куда и к кому следует обратиться, попросить разрешения открыть — целиком за счёт своих ресурсов — здравницу на тридцать девочек (мальчишек ни в коем случае!).
      Предложить властям такой дар, как детская здравница, означало сохранить добрую славу фамилии, а вместе с нею и прекрасный, украшенный кариатидами дом. Это означало сберечь от возможных реквизиций подмосковное «Фомичево» — житницу здравницы, а заодно и семьи Казачёнковых; означало получить должность, работу. Валентина Кондратьевна стала директрисой здравницы. Олимпиада Кондратьевна — её заместительницей. Работать было необходимо хотя бы для того, чтобы не нарушать одну из заповедей нового времени: «Не трудящийся да не ест».
      Бывшие владелицы фирмы, взявшиеся помочь большевикам в трудное «недетское» время, успокаивали свою совесть тем, что неуклонно и неустанно заботились не только о телах, но и о душах вверенных им детей. В этом Ася смогла убедиться в первые же минуты своего пребывания в здравнице.
      — Ты здесь свободно вздохнёшь, вернёшься к нормальной жизни, — сказала племяннице жена Алмазова, подводя её к дому Казачёнковых. Затем, войдя в этот дом, шепнула: — Не нервничай, душенька. Посиди, осмотрись. Я поднимусь к хозяевам, а затем, если всё уладится, и тебя пригласим.
      Ася осталась внизу, в комнате, которую здесь называли холлом, наедине с огромным чучелом медведя, задравшим морду к потолку, расписанному столь торжественно, что он напоминал церковный свод. Асе, однажды побывавшей в доме Казачёнковых на ёлке, этот холл помнился просторным. Теперь он был похож на мебельный магазин; из бельэтажа, отданного под здравницу, пришлось многое вынести сюда. Шутка ли — разместить тридцать кроватей?
      Вечерело. Окна комнаты выходили на запад. Большое трюмо пылало тревожными красками неба, полировка красного дерева светилась багрянцем. Ася, храбрившаяся весь день, пыталась и сейчас не трусить, однако, заслышав, что кто-то спускается по деревянной, устланной ковром лестнице, съёжилась, забилась в угол дивана.
      В холл вошли две девочки — долговязые и некрасивые (трудно блистать красотой, если тебе двенадцать лет, гы худа, бледна, плохо одета и острижена под машинку). «Приютские», — определила Ася, для которой слово «приютские» теперь вовсе не означало «детдомовские». Девочки, держа в руках узелки с вещами, поглядывали на лестницу, поджидая, как получалось из их разговора, гетю Грушу, ту самую старушку в чепце, которая почтительно поклонилась, впуская в дом Асину тётку и Асю.
      Прихорашиваясь перед трюмо, девочки заметили отражение Аси и живо обернулись.
      — Новенькая?
      Ася неопределённо мотнула головой. Тётя Анюта, хотя и надеялась устроить её сюда, всё же опасалась некоторых, как она говорила, формальностей. Здравница была основана с той целью, чтобы девочки-сиротки могли после больницы (после знаменитой Казачёнковской больницы) укрепить здоровье, завершить своё выздоровление. Ася же в больнице не лежала, а Казачен-ковым как-никак приходилось следить за соблюдением правил.
      — Здесь хорошо? — в свою очередь, спросила Ася. — Ничего?
      — Ничего. Спасибо хозяевам: бельё меняют, добавки дают, — сказала одна, та, у которой на правом верхнем веке созревал ячмень.
      Другая немного заикалась. У неё получилось:
      — Д-да-рят под-дарки при в-выписке.
      «Подарки? Ого! Хорошо бы чулки или цветные карандаши!»
      — Всем дарят?
      Девочка с ячменём подмигнула здоровым глазом:
      — Будешь уважать старших, получишь через полтора месяца. При выписке.
      Ася промолчала. Неудобно было сказать, что тётка собиралась продержать её у своих друзей не один срок.
      — Ув-в-важай, — подтвердила заика. — Н-не н-на-хальничай.
      Обе деловито принялись развязывать свои узелки, чтобы Ася, если у неё чистые руки, потрогала новенькие подарки.
      Руки у Аси были чистые, тётя Анюта снаряжала её старательно, чтобы не стыдно было показаться на людях. Сарафанчик выстиран, выглажен, и сама вымыта с ног до головы. Можете быть покойны! Такими руками, как сейчас у Аси, можно, не нахальничая, хвататься за любой предмет. Что же лежит в узелках?
      Поверх какого-то домашнего старья сияли новизной дары Казачёнковых. Ася ахнула. Иконки! Пресвятые девы с младенцами, золотые нимбочки вокруг голов. И книжки. Тоже одинаковые!.. Ася полистала «Краткий молитвослов», в котором сообщалось, как оправлять лампаду, как складывать пальцы правой руки для крёстного знамения, полистала «Закон божий»... «Новый завет»! Чем же он новый?
      Девочки услужливо вытащили из-за пазух подвешенные на одинаковых шнурочках нательные кресты и в придачу к ним крошечные овальные образки, посеребрённые, с глазурью.
      — Т-тоже п-подарки. Зав-видно?
      В холл за Асей спустилась не тётя Анюта, а уже знакомая Асе полная, улыбчивая Василиса Антоновна. Тогда, на ёлке, она была ещё толще и улыбалась ещё слаще. Тогда она звалась экономкой богатого дома Казачёнковых, теперь заведовала скромным хозяйством здравницы.
      Василиса Антоновна не сказала, а пропела:
      — Милости просим, маленькая беглянка!
      По её одобрительной улыбке можно было догадываться, как подала Асина тётка её бегство. Ася вовсе не просила жаловаться Казачёнковым на детский дом, она сама не жаловалась, просто сказала тётке, что ей надоело, и ничего больше. Но тётке было необходимо, чтобы Ася понравилась бывшим хозяевам Алмазова. Асе так и было приказано:
      — Ты им старайся понравиться.
      Сопутствуемая ласковой экономкой, Ася поднялась на верхний этаж, куда, как ей было сообщено, вообще-то сироток не пускали. Ещё на лестнице Асины ноздри учуяли приятный, волнующий запах; она не сразу поняла, что сверху тянет ванилью, а подумала — праздником, именинами!
      Внюхавшись, Ася решила, что Казачёнковым, как однажды и им — маме, Варе и Асе, — сразу по трём карточкам выдали, срезав сахарные талоны, ваниль. Дома-то всё отложили для Аси — все три длинных чёрных стручка. Ей в стакан кипятку опускали дольку ванильной палочки, которая, разбухнув, превращала горячую воду в душистый напиток, и девочка, прикрыв глаза, воображала, что во рту у неё ватрушки, пирожные, невесть что...
      На столе у сестёр Казачёнковых не было пайковой ванили, — им хватало старых запасов, и не только пряностей, а и более тяжеловесных продуктов. На фарфоровом блюде с зубчатыми, словно кружевными, краями красовался румяный, пухлый крендель.
      Угощение было приготовлено не для Анны Ивановны, которая явилась в этот вечер нежданной гостьей, а для восседавшего перед нарядной, очень вместительной чашкой священника, такого же седовласого, как и обе хозяйки.
      Тётка, раскрасневшаяся от чая, а может быть, и от трудного для неё разговора, сказала Асе каким-то особенным голосом:
      — Поздоровайся, душенька... Ну... По всем правилам Анненского института. Поблагодари.
      Более или менее по всем правилам, взявшись пальцами за края сарафанчика, Ася присела. Всякий раз вспоминая потом об этом покорном реверансе, она ненавидела тётку, а себя ещё больше.
      Ася была оглушена и подавлена. Боясь задеть что-либо из дорогих, словно выставленных напоказ вещей, заполнивших верхние комнаты с той поры, как в бельэтаже — прекрасном этаже! — поселились тридцать призреваемых девочек, она в оцепенении опустилась на предложенный ей стул и стала жевать полученный ломтик сдобного кренделя, почти не чувствуя его вкуса. Сигналы тётки, выразительно глянувшей на длинноволосого батюшку и на киот, сияющий драгоценной ризой, Ася восприняла не сразу, а поняв, испуганно вскочила, перекрестилась, как положено перед принятием пищи.
      Угощение Асе было подано старшей из сестёр, той, на чьей холёной руке поблёскивало золотое кольцо. Эта седая дама в чёрном муаровом платье, мило поигрывая красивым, мелодичным голосом, рассказала, как встретилась у Алмазовых с Асиным дядей в час, когда господь послал ему испытание (при этом она сострадательно взглянула на Асю), и дала ему обещание (здесь уже сама Ася удивлённо вскинула глаза) не оставить сиротку, если потребуется.
      Слово «сиротка» заставило Асю подобрать ноги под стул, — на ногах были стоптанные домашние туфли тёти Анюты, привязанные к щиколоткам, чтобы не слишком шмыгали.
      Вскоре Валентина Кондратьевна, переложив на Олимпиаду Кондратьевну обязанность потчевать ба-
      пошку, пригласила тётю Анюту спуститься этажом ниже, взглянуть на апартаменты, где будет набираться сил, приходить в себя после всех бед её племянница. Вслед за тёткой и за любезной директрисой засеменила охваченная страхом и любопытством Ася.
      Обстановка дома была хороша, особенно для неискушённого детского вкуса, не умеющего отличить показную роскошь от красоты, рождённой художником. Гостиная Казачёнковых, где прежде ежегодно на высоченной ёлке зажигалось множество свечек, где вперемежку с молебнами происходили приёмы купеческой и не только купеческой знати, эта шикарная гостиная стала вместилищем тридцати одинаковых кроватей.
      Кровати, привезённые из Казачёнковской больницы, застланные больничными одеялами, стояли ровненько — изголовье к изголовью. Ночыо каждая девочка, лежащая лицом к окну, могла видеть перед собою не только шторы, в шёлку которых переливался красноватый свет лампады, но и узреть собственное изображение, стоило лишь приподняться с подушки, — в простенки длинной продольной стены были вделаны отличные зеркала. Другой ряд девочек, обращённый лицом к противоположной стене, мог хоть всю ночь любоваться отражением той же лампады в стёклах и позолоченных рамах густо навешанных картин.
      На одну из картин, самую большую, самую видную, тётка ещё в давнее рождество обратила внимание Аси, шепнула ей, что это грандиозное полотно создано кистью известного мастера.
      На фоне цветущего, залитого солнцем сада стояли нарядные дети — мальчик и две девочки. Центром композиции являлся детский велосипед с огромным передним и маленькими задними колёсами. Этот странный образец техники девятнадцатого столетия не был знаком сверстникам Аси. В восьмидесятых годах ушедшего века
      Фома Казачёнков выписал его из Швеции для своих внуков и наследников.
      Думал ли знаменитый Фома, что его внучки — две девочки в золотых, по-английски длинных локонах и светлых воздушных платьицах — в будущем, когда волосы из золотых станут белыми, а одежда, как правило, чёрной, вынуждены будут трудиться; не просто благодетельствовать, а трудиться, выхаживая чужих золотушных, одним своим видом вызывающих у благородных дам брезгливость девчонок? И постоянно при этом опасаться внезапного визита, появления какого-нибудь «товарища» из Народного комиссариата.
      На картине юная Валентина Кондратьевна премило улыбалась, зато некрасивая, тонкогубая Олимпиада, обняв руль велосипеда, скорбно глядела в лазурное небо.
      — Липочка так и не изменилась, — снисходительно, но и не без укора заметила старшая из сестёр Казачёнковых.
      — Да, да... Всё такая же, — подтвердила Анна Ивановна.
      Обе собеседницы понизили голос, заговорив о том, как трудно в столь сложное, смутное время иметь помощницей существо, не склонное заниматься мирскими делами. Ведь действительно все повседневные тяготы, всё «мирское» пало на плечи Валентины Кондратьевны. Олимпиада Кондратьевна хлопотала лишь о детских душах.
      «Забота о душах» была налицо; к изголовью каждой кровати подвешена иконка, точно такая же, какая входила в набор подарков, полагающихся при выписке каждой ненахальной девочке. Тридцать дев, тридцать младенцев. Шестьдесят золотых нимбов... В углу спальни возвышался столик — аналой, на котором стоял трёхстворчатый образ и покоилось евангелие с закладкой из сафьяновой кожи.
      Приозёрская бабушка, мать Ольги Игнатьевны и Андрея, на лето забиравшая маленькую Асю к себе, приучила её к длинным беседам с господом богом. Сейчас Ася в смущении подумала, что давно уже не молилась, Можсг быть, потому на неё и свалилось столько бед!
      Она настроилась было подумать о своей грешной душе, но услышала разговор, кровно интересовавший и жену Алмазова и внучку предприимчивого Фомы. Женщины волновались по поводу вновь усилившейся деятельности Наркомпроса, ещё зимой произведшего опись частных коллекций антикварных и художественных ценностей. Отвернувшись от аналоя, Ася подошла к окну, взялась рукой за тяжёлую шёлковую занавесь.
      Окно было затворено, но и сквозь двойные стёкла, особенно если привстанешь на цыпочки, можно смотреть на улицу. Не будь бельэтаж повыше обычного первого этажа, Ася увидела бы лишь ограду из железной, выполненной по рисунку архитектора решётки, да ещё живую изгородь, помогающую этой решётке скрывать от любопытных прохожих дом богачей. Но с высоты прекрасного этажа Ася могла разглядеть улицу во всю её ширину.
      Улица жила своею жизныо. В этот предвечерний час но ней брела толпа, усталая, наверняка голодная, но не понурая, не мрачная. Многие, похоже, возвращались с субботника — кто нёс на плече лопату, кто кирку, кто кусок кумача на древке. В одной группе пешеходов разгорелся спор. И, видно, горячий. Жаль, что слова не долетали сюда, за эти двойные рамы, в отодвинувшийся от тротуара, отгороженный двойным — железным и цветущим — заслоном дом. Ася следила за спорщиками. Кто-то сердился, кто-то смеялся. Спор не утихал — горячий, весёлый, неудержимый.
      Вот так постоянно схватывались между собой ребята из дома имени Карла и Розы... О чём там, в покинутом Ассй ребячьем доме, только не спорили? О будущем, о
      прошлом, о настоящем. И, конечно, о том, существует ли бог. Правда, Ася и некоторые её подруги при этом зажмуривались, но ведь всё равно слышно...
      Прощаясь, тётка умоляла Асю показать себя хорошо воспитанной девочкой.
      — Дурочка, тогда тебя надолго пригреют под тёплым крылышком... — Наивная Лапша повторила полюбившуюся ей фразу. — И ты свободно вздохнёшь, вернёшься к нормальной жизни.
     
     
      28. ЧЕРЕЗ РЕШЁТКУ
     
      В тихой заводи здравницы время ползло нестерпимо медленно — от еды к еде, от молитвы к молитве.
      В те минуты, когда Асе удавалось прильнуть к оконному стеклу, так крепко прильнуть, что сплющивались нос и подбородок, она с жадностью всматривалась в улицу, дополняя воображением подмеченную сценку, провожая тоскующим взглядом и одиночку прохожего и редкий трамвай, обвешанный пассажирами. Что, кроме этого окна, кроме пролегающего за окном кусочка улицы, связывало её теперь с мчащейся, манящей жизнью?
      Заходила на прошлой неделе тётя Анюта, снова просила быть хорошей. Других посетителей, как она сказала, Асе ждать нечего. Ещё в тот вечер, когда Ася осталась в здравнице, в особнячок Алмазовых явились Варя и Татьяна Филипповна, и там им было разъяснено, что Ася устроена наилучшим образом.
      И всё-таки Асе казалось странным, что никто о ней больше не вспоминает, ни одна душа. А она? Ловит минуты, чтобы подбежать к окну, взглянуть на калитку в надежде, что кто-нибудь покажется, кто-нибудь из её
      прошлого, ещё такого близкого, но уже словно отрезанного, оставшегося за чертой вот этой чернеющей среди зелени железной решётчатой ограды. Однако никто не показывался...
      Ася жила как во сне. Ведь если взглянуть на свою теперешнюю странную жизнь глазами прежних товарищей — не только Феди и Кати, но и глазами любого детдомовца, — и впрямь покажется: видишь сон... Непонятный сон, нехороший. Даже выдумщица Сил Моих Нету никогда не видела таких снов...
      Сегодня, в первое воскресенье июля, когда все обитатели здравницы, кроме занятых по хозяйству, отстояв обедню, вернулись из церкви, где служил тот самый батюшка, который любил кренделя, пахнущие ванилью, девочки оказались предоставленными самим себе. Не сразу, а после обеда, после положенного по расписанию отдыха.
      Наверху собрались гости: неизменный батюшка, таинственная старуха, всегда приходившая к Казачёнковым с большой закрытой корзиной, и другие «очень приличные господа», как несколько раз повторила запарившаяся тётя Груша, на обязанности которой лежало обеспечить в ближайшие часы тишину в бельэтаже.
      Тётя Груша предпочла выставить девочек в сад; одной Асе удалось выпросить разрешение остаться в спальне, посидеть у окна. Другим бы она ни за что не позволила: оставишь девчонку без присмотра в комнате, того и гляди, что-нибудь испортит. Но Ася Овчинникова как-никак племянница Алмазовых. Тётя Груша поправила свой накрахмаленный чепец и буркнула:
      — А пёс с тобой... Сиди.
      Взобравшись на подоконник, Ася могла видеть, как гстя Груша, проверив запор калитки, понесла в дом большой фигурный ключ. Стало быть, гости в сборе. Теперь старуха пойдёт в сад позади дома, вдалеке от улицы, и будет наблюдать за сиротками, которые могут поломать кусты. Ася свободна до ужина. Она не сдвинется с места, не покинет свой излюбленный пост.
      Сверху голоса почти не доносятся, там, даже за званым столом, предпочитают говорить шёпотом: нынче все буржуи должны притихнуть. Ася, возвращаясь из церкви, вычитала кое-что из листовок, расклеенных по угловому забору. Вычитала и запомнила:
      ОЧИСТИТЬ МОСКВУ ОТ СПЕКУЛЯНТОВ!
      НЕТРУДОВЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ ИЗ МОСКВЫ — ВОН!
      Ещё в листовках было страшное слово — ВЧК. Хотя Казачёнковым-то оно не страшно: у них здравница, они трудовые.
      Они даже добрые. За них злобствует Василиса Антоновна. Пусть она постоянно улыбается, так что рот у неё вечно похож на скобку, пусть не говорит, а поёт. Всё равно злюка. Асе часто кажется, что сёстры Казачёнковы, эти добрые дамы, для того и держат возле себя такую ведьму, чтобы самим оставаться хорошими.
      Вчера во время чая одна из сироток, до того костлявая, что все её зовут Спица, притащила из кухни кувшин кипятку и поставила его на буфет без подставки. На дорогом дереве остался круглый след. Это нехорошо, нехозяйственно, но Спице жгло руки, и она забылась. Прося прощения, она всё повторяла:
      — Я забылась.
      А экономка не забылась! Как крикнет:
      — Что же, людям срамиться с таким буфетом, когда вернётся прежняя власть?
      Сами Казачёнковы так бы не крикнули.
      Толстой Василисе можно забываться, а Асе не позволяют. Вот на днях перед ужином, перед принятием пищи, когда Ася вместе со всеми стояла за стулом, лицом к лику Спасителя, когда она вслед за другими шептала: «Ты даёшь им пищу во благовремении, отверзаешь ты щедрую руку твою», ей представилась другая столовая — шумная, весёлая, и она возьми да брякни, лишь только все уселись за стол:
      — В детских домах тоже дают во благовремении, четыре раза в день по кухонным часам.
      Василиса Антоновна, делившая запеканку на пятнадцать частей, обронила нож.
      — Выйди, неблагодарная! Ведь знаешь, что за едой ни слова!
      Почему «неблагодарная»? Почему «за едой», если запеканка ещё не роздана? Ася осталась без ужина. Олимпиада Кондратьевна не заступилась, сделала вид, что всё ещё шепчет молитву. Эта сестрица, похожая на лягушку, всегда присутствует при трапезе, чтобы сироткам было кого благодарить за щедрую руку. Хоть бы сказала, чтобы Асе дали, ну, не запеканку, а порцию соуса, — можно было бы тарелку вылизать. Ничего не сказала. Пришлось Асе выйти из-за стола, а старательная экономка снова взялась за нож, снова заулыбалась.
      Вспоминая это, Ася смотрит в окно. Тихо. Будто ночью... Па улице почти пусто. Согнувшись чуть ли не в три погибели женщина протащила вязанку хвороста и вдруг... Вдруг, словно из-под земли, выросла знакомая крупная фигура.
      Пересекая трамвайные рельсы, прямиком к калитке шагала Татьяна Филипповна в своём неизменном жакете, с непокрытой русой головой. Она! Точно — она!
      Асе показалось, что Татьяна Филипповна тоже идёт сгорбившись, словно и у неё на спине тяжесть. Что с ней? Однако раздумывать было некогда. Ася спрыгнула с подоконника и, минуя холл, через «чёрную» прихожую выбежала в сад. Она кинулась было к тёте Груше, владетельнице ключа, да вспомнила, что сегодня не велено пускать посторонних из-за какой-то новой эпидемии в городе (когда у Казачёнковых гости, в городе обязательно эпидемия). Скорей к Татьяне Филипповне, иначе она сгинет так же внезапно, как и появилась!
      Ася и радовалась встрече и трусила. Неприятно, если Татьяна Филипповна возьмётся за Асю по всем правилам новой педагогики, начнёт разбирать её проступки... Но вообще-то Ася согласна, чтобы разобрала, лишь бы не услышать, что слово «навсегда» действительно означает навсегда.
      Захотелось выложить все свои жалобы, свои обиды, как когда-то выкладывала маме. Неужели не удастся уговорить Татьяну Филипповну? Это ничего, что калитка на запоре, можно махнуть через решётку...
      Подстёгиваемая нетерпением, Ася мчалась к калитке большими и, как ей казалось, необычайно ловкими прыжками. Руки то ритмично выбрасывались вперёд, то откидывались назад.
      Раз-два-три! Раз-два-три! Волевое упражнение на «гоп». Прыжок, ещё прыжок!
      По знаку заметившей её Татьяны Филипповны Ася свернула от калитки в сторону и проскользнула в узкое, укрытое от глаз обитателей дома пространство между кустарником и оградой. Туда же со стороны улицы подошла Татьяна Филипповна, объяснив, что при странных порядках, заведённых в здравнице, лучше повидаться тайком.
      Варю, оказывается, два раза сюда не пустили. Погнали от калитки, и весь разговор...
      Так они и встали друг против друга, разделённые железной решёткой, — Татьяна Филипповна и Ася.
      — Вот ты как скачешь?! — не то удивлённо, не то с облегчением сказала Татьяна Филипповна.
      Но Ася, вглядевшись в пришедшую, перепугалась:
      — Болели? Что с вами?
      — Ничего.
      У девочки имелись все основания, чтобы задать такой вопрос. Татьяна Филипповна не только сгорбилась, но и в лице её, во всём облике произошли разительные перемены. Не от болезни, а от большой беды. Однако дети по решению Татьяны Филипповны не должны были шать о её горе. Потому она и ответила Асе: «Ничего». Л могла бы ответить: «Командир батальона Григорий Дедусенко погиб в боях за Стерлитамак».
      Как и все жёны, матери, дочери, проводившие на фронт своих близких, Татьяна Филипповна понимала, что многим бойцам не суждено вернуться, но, как и все, упрямо верила в будущую счастливую встречу.
      Ей и Григорию почти не пришлось пожить вместе, но разве её хоть на миг оставляла надежда, что наступит время, когда их ничто не разлучит. Она и сыну постоянно твердила: «когда вернётся папа», «когда мы будем втроём»...
      Теперь это кончено. Времена, когда они будут втроём, не настанут.
      Горько Татьяне Филипповне вспоминать, как в самый канун разлуки она чуть не затеяла ссору. А ведь вина мужа была лишь в том, что, уходя в бой, он тревожился о «детском фронте» не меньше, чем о своей семье.
      С той поры как Татьяна Филипповна стала бойцом этого фронта, в ней многое изменилось. Про неё, определяя стиль её работы, стали говорить: «Не гремит и не
      пылит». Жизнь среди детей умерила её жесты, поубавила размашистый шаг, отучила от скоропалительных решений.
      Последние недели, когда она, оглушённая горем, пыталась ничем не выдать себя, налили её спокойствием, как свинцом.
      Ася была наполовину обманута этим спокойствием, но только наполовину. Она не удивилась, что Татьяна Филипповна, словно забыв об Асином бегстве, не стала углубляться в причины, а просто спросила:
      — Так как же тебе здесь живётся?
      Посерьёзневшая, повзрослевшая за последнее время Ася научилась многое понимать. Она почувствовала, что все приготовленные ею жалобы, все её маленькие горести и обиды невелики рядом с чем-то, что согнуло эту высокую русоволосую женщину. Девочка, в свою очередь, вымолвила:
      — Ничего.
      — Меня, Аська, мучило, что я не пришла проведать раньше. Но я не могла.
      Достаточно было взглянуть на Татьяну Филипповну, чтобы поверить — действительно не могла.
      Татьяна Филипповна продолжала:
      — Можно быть спокойной? Твоя тётка уверяла нас, что ты попала в исключительно хорошие условия.
      Ася не позволяет себе жаловаться, она отвечает взрослым тоном:
      — Условия приличные.
      Татьяну Филипповну тоже не обманешь: Асина бодрость весьма сомнительна. Но ближайшее время — голодное лето девятнадцатого года — обещает быть таким грудным, что взрослые в отношении детей думают чаще всего так: дотянут ли они, выдержат ли до осени?
      — Держись, Аська, — говорит Дедусенко, просунув между железными прутьями свою широкую ладонь с исколотыми иглой пальцами. Жёсткие пальцы поглаживают худую, немногим толще прута, детскую руку. Столица почти без хлеба. Москвичам недодают даже скудной пайковой нормы. Подбираются последние запасы в детских домах. Татьяна Филипповна повторяет: — Держись!
      Затем сообщает детдомовские новости:
      — Мы на митинге были, на Пресне. Я и трое наших именинников. Да ты же не знаешь?! Хоть бы спросила о Феде, он о тебе справлялся. Приняли всех троих.
      Вот как... Федя о ней справлялся... Федю приняли. Он теперь член Коммунистического союза молодёжи. Ася выпрямляется, закладывает руки за спину. Федя запрезирает её, если она будет распускать нюни.
      — Так что же говорили на митинге? Про войну, про хлеб?
      — Многое говорили... Например, про июль месяц. По какой-то случайности за последние три года он оказался самым тяжёлым для революции, для пролетариата. — Татьяна Филипповна погладила Асину руку, вновь вцепившуюся в решётку. — И для ребятни этот июль тяжек, для тех, кого не удалось вывезти из столицы. — Она пошлялась огброскть слишком серьёзный тон. — Кое-кому ещё повезло. Тому, кто попал в приличные условия и прыгает себе, как коза. И знаешь, что ещё было сказано? Что за июлем-то следует август — пора урожая. А затем недалёк и месяц победы — октябрь. Выдержим, Аська? А?
      Для Аси это прозвучало так: держись до осени, не просись назад. Она не просится, только спрашивает:
      — А колонисты скоро вернутся?
      — Тоже осенью.
      Ага, «тоже»! Ася весело спрашивает:
      — Как Шурка? Меня вспоминает?
      Впервые по лицу Шуркиной матери скользнула улыбка:
      — По секрету скажу: обижен. Как это Федя без него вступил в Союз молодёжи!
      Ася просит передать всем ребятам привет. Союзным и несоюзным.
      — Набирайся сил, — говорит на прощание Татьяна Филипповна, ещё раз просовывая сквозь решётку руку. — Но, пожалуйста, без твоих штук. Время слишком тяжёлое, а ты не маленькая. Обещай мне, что никуда не сбежишь, не выкинешь новое коленце.
      — Обещаю, — произносит Ася. — Знаю, что не маленькая.
      Обратно от ограды она не бежит, не подпрыгивает на «гоп», а крадётся, прижимаясь к стене ненавистного ей дома. Главное — остаться незамеченной, главное — сохранить возможность почаще уединяться у окна, видеть перед собой вечно манящую, живущую своей жизнью улицу.
     
     
      29. «БОГ, СДЕЛАЙ ТАК...»
     
      В здравнице переполох: нагрянули комиссары. Пусть это скромные с виду старушки, пусть у них нет никакого оружия, лишь один портфель на двоих, — страху они нагнали. Пришли, предъявили бумажку от Наркомпроса и наотрез отказались откушать, хотя директриса очень и очень любезно приглашала их к столу.
      В субботний вечер каждому разрешается делать то, что он хочет, но Асю вдруг послали в библиотечную комнату, чтобы привести в порядок шкаф с детскими книгами.
      Дорогие, нарядные книжки когда-то тешили внуков Фомы, потом его правнука, недавно увезённого во Францию. Последнее время детской библиотекой, всеми этими сочинениями, врачующими юные души, пользуются сиротки, когда у них выкраиваются свободные от рукоделия и хлопот по хозяйству часы.
      Рыться в книгах — любимое Асино дело. Сейчас она перетрёт каждую, поставит всё по порядку... Возилась она долго, пока не заметила на полке рядом с «Семенами благочестия» справочную книгу по детскому чтению. Ася сунула свой любопытствующий нос в это пособие, полистала его. О каждой рекомендуемой книжице можно было прочесть несколько пояснительных слов.
      «Богато одарённая от природы, всеми любимая, симпатичная, глубоко религиозная девочка, спасая прислугу из воды, неожиданно умирает на пятом году жизни, вызвав общее сожаление».
      У Аси эта симпатичная девочка никогда никакого сожаления не вызовет. Всё враки! Таких трогательных историй она уже наслушалась в здравнице, их каждый вечер рассказывает Олимпиада Кондратьевна. С каждым вечером эти истории кажутся всё лживее и противнее.
      Повесть «Приключения сироты в степях Америки» была снабжена следующей назидательной фразой: «Так как сирота надеялся на бога, был честен и добр, то всё обошлось благополучно, и он богачом возвратился в Европу».
      Вот книжка, которая особенно должна быть по вкусу Асиным благодетельницам!
      Другое рекомендуемое сочинение расхваливалось за то, что с его помощью «в сердцах детей утверждается страх божий». Ася захлопнула справочник, швырнула его за шкаф. Всё понятно! Её не случайно отослали б библиотеку, подальше от «комиссаров». Казачёнковы опасаются Аси с тех пор, как, вспылив, она объявила, что её дядя, самый ей близкий родственник, ушёл добровольцем в Красную Армию; с тех пор, как она всё чаще оказывалась «дерзкой девчонкой».
      Ага, значит, от неё постарались избавиться? Немедленно вниз!
      Комиссии Ася уже не застала. Застала тишину и порядок. Улыбающаяся Василиса Антоновна приводила спальню в обычный вид. Это она при появлении «комиссаров» успела свершить то, что требовалось. Аналой мигом превратился в скромный, застеленный скатертью столик, с детских изголовий чудом исчезли все тридцать штук богородиц. Сейчас на глазах у Аси всё возвращалось на свои места. И пресвятые девы и евангелие с закладкой. Господь бог не мешал обману.
      На вечерней молитве Ася простояла как каменная. На аналой не смотрела, смотрела в окно — на небо, то есть на атмосферу, о которой всё известно науке, на облака, которые есть скопление водяных капель. Очень хотелось услышать голос Нистратова и другие родные голоса...
      Не будь Ася связана обещанием — сбежала бы в тот же вечер. Но ей осталось одно — излиться в письме.
      Изливаться пришлось украдкой, отправлять письмо также. Ася использовала единственную возможность — самодельный конверт был опущен в почтовый ящик воскресным утром по пути в церковь, и то пришлось сделать вид, что отстала из-за тесёмки, развязавшейся на щиколотке.
      Кому же адресовалось горячее послание Аси? Катя была в колонии. Ася написала Феде.
      «Ты понимаешь, Федька, всё тут красивое, картины тоже красивые, и я любовалась и даже представляла, как я вам их распишу, если вы не будете на меня злиться и обещаетесь не дразнить. Я любовалась, любовалась и вдруг поняла: мы — заложники. Помнишь, ты рассказывал о заложниках? Мы стережём их буржуйские богатства. Не знаю, поняла ли это комиссия? Дол?кна понять! Если бы не обещание, я бы бегом побежала к вам. Ладно, дразнитесь, дураки...»
      В своё время Федя немало дразнил Асю. Она не забыла, как он незадолго до пасхи назвал её пустоголовой овцой. Ксения тогда водила подряд три группы в кинематограф «Наполеон», где шла картина, которая в Москве наделала немало шуму и — как объяснял лектор, отвечавший на вопросы зрителей, — хотя и была снята просто с натуры, без всяких художественных затей, впечатление оставляла неизгладимое. Картина называлась «Вскрытие мощей Сергия Радонежского». Пять веков эти мощи лежали нетленными, а когда их недавно вскрыли, оказались ватным чучелом с добавкой истлевших костей и битого кирпича. Сверху, на святой раке, нашлась записка, которую тоже заснял оператор: «Большевики, не вскрывайте мощей, вы завтра все ослепнете».
      Ася не то что боялась ослепнуть, но грешить не хотела и потому в кинематограф не пошла, как и некоторые другие девочки. И всё же Федя выложил ей всё, что сам запомнил из картины и лекции. Зажмуриваться не дал, — сначала обозвал её пустоголовой овцой, потом, уж совсем некстати, мокрой курицей.
      Федя сказал, что когда человек прав, он не боится смотреть и слушать, не боится спрашивать и отвечать.
      В здравнице Казачёнковых только и раздавалось:
      — Верующие не должны вопрошать. Они должны верить тому, что сказано.
      Нистратов же у себя в детском доме требовал:
      — Спрашивайте! Вы что, ничего не хотите знать?
      И спрашивали, особенно во время вечерних бесед. Не боялись задать вопрос, даже не очень умный. Например, про домового или про Антипку Беспятого — верно ли, что он живёт под мельничными колёсами? Правда ли, что камень сердолик спасает от вампиров? На всё давался огвет. Не простой, а научный,
      Получил ли Федя письмо Аси? Она не без умысла сообщила ему, что в следующее воскресенье её, как всегда, поведут утром в церковь, описала путь от церкви до здравницы, указала час, когда кончается служба...
      ...Наконец пришло воскресенье. Дождя нет, но августовское небо хмуро. Призреваемых сироток обрядили з серые больничные халаты (иной тёплой одежды в здравнице нет) и повели к обедне.
      Девочкам известно: церковь — дом божий. Нужно слушать внимательно, что там читается и поётся, вовремя положить крест и поклон, показать своё смирение перед богом. Однако Ася то и дело опаздывает показать смирение. Белая ручка экономки подстерегает такие минуты, чтобы стиснуть Асин локоть. Но Асе это не страшно: локоть вылечен в детском доме.
      Думать в церкви о постороннем — грех. Но Ася думает. Снова и снова Ася спрашивает себя: почему все, кто ей мил, не в ладах с богом? Почему Казачёнковым и Василисе — притворщице и обманщице — надо, чтобы все кругом продолжали верить?
      А батюшка, тот и вовсе старается. Церковь сияет огнями, словно на пасху. Он сам объяснил, почему это так. В тот вечер объяснил, когда Ася впервые увидела его за чаепитием и по приказу тётки присела по всем правилам Анненского института.
      За столом, посреди которого красовался душистый сдобный крендель, шёл разговор о пастве. Она совсем отбилась от рук. Для привлечения прихожан, оказывается, велено даже в простую субботу зажигать среднюю церковную люстру, а причту надевать лучшие праздничные одежды.
      Сейчас седовласый священник, завсегдатай дома Казачёнковых, облачён в дорогую, придающую ему необычайную важность ризу. Однако его торжественный облик не вызывает у Аси должного благоговения. Она не вникает в слова, провозглашаемые им. Правда, она отгоняет грешные мысли, но они опять возвращаются... Перед взором проносится всё увиденное и услышанное за последнее время. Гость не много гостит, да много видит. У Аси был острый глаз. О её душе заботились более ревностно, чем о теле. Каков же итог?
      Поп взмахивает кадилом. Сладостный запах ладана, ещё более сладкий, чем запах ванили, вползает в Асины ноздри. Она вопрошающе смотрит на иконостас, на ряды тёмных, строгих ликов, поставленных в несколько ярусов. Смотрит на царские врата. И вдруг мысленно, как бы собрав воедино нечто давно зреющее в ней, произносит нелепейшую, но очень горячую молитву, обращает к господу богу мольбу:
      «Бог, сделай так, чтобы тебя не было!»
      И повторяет упрямо:
      «Сделай так».
      ...Па улице ливень. Деревья отчаянно машут ветвями, не то отбиваясь от обрушившихся потоков воды, не то стараясь запасти как можно больше влаги. Серые халаты девочек потемнели, самодельные тапки сняты с ног, — пусть зябко, была бы цела обувка. Ася не чувствует холода, она бежит по мостовой непривычно весёлая, словно скинувшая какой-то груз.
      Гоп через лужу! Гоп! Небо сверзилось на землю. Здорово!
      Славный ливень! Василиса Антоновна в панике спасает свои юбки. Лужи кипят пузырями. Славно!
      Правда, лихая погодка отняла у Аси надежду, лелеемую с прошлого воскресенья, когда она — вон там, на углу, у подъезда столовой «Труженик» — опустила письмо. Опустила и начала ждать.
      Ненастье разрушило Асины планы, но это не мешает ей плясать под дождём, благо толстая экономка несётся во всю прыть, несётся — не обернется... Жаль, что кончается улица, что сразу за поворотом покажется красивый ненавистный дом, из которого Асе нельзя убежать.
      И вдруг... Любимое волшебное «вдруг». Вдруг она видит: под навесом столовой «Труженик», благоразумно укрывшись от ливня, стоит Федя Аршинов. На нём кожаная куртка Каравашкина и заношенная, неизвестно где раздобытая будёновка с такой же звездой, как на курточке Шурика Дедусенко.
      — Федька!
      Ася бросается под навес, а стайка серых, потемневших от влаги халатов скрывается за углом вслед за вымокшей экономкой.
      — Федька? Ты! — Асины зубы стучат не то от холода, не то от восторга.
      Федя шарахается от вороха брызг, которыми его обдаёт влетевшая Ася.
      — Эх ты, мокрая курица!
      Мокрая курица? Ася счастливо хохочет.
      — Пришёл всё-таки!
      — Захотелось обратно?
      — Ага. Дразниться не будешь?
      — Пошли, пошли. Дождя не боимся?
      — Мы? Дождя? Только, Федя, я Татьяне Филипповне слово дала... Я не обманщица.
      — Дала и держи.
      — А как же?..
      — Я-то на что? — Федя откидывает назад наползшую на светлые брови будёновку. — Я тебя украду.
      — Чего?
      — Я сразу придумал: украду, и всё. Поняла?
      У Феди слово не расходится с делом. Взял да украл.
      Не дожидаясь, пока за отставшей в пути Асей вернётся кто-либо из её надзирателей, не дожидаясь, пока утихнет водяной шквал, Ася и Федя, смеясь, выбежали из-под навеса и ринулись вперёд. Прощай, здравница!
      Так Ася и не получила полагающиеся при выписке щедрые, угодные богу дары...
      — Имей в виду, — сказал ей в пути обстоятельный Федя, — у нас очень туго с приварком. Да и сухари совсем подъедаем.
      Он шагал своей ровной, степенной походкой, хотя дождь не щадил его русой непокрытой головы, ситцевой выцветшей рубахи. Кожаная куртка и красноармейский шлем укрывали идущую рядом с ним девочку.
      — Подумаешь! Нужен мне приварок! — лихо ответила Ася.
      — А ещё... Проберут тебя ребята. Готова к ответу?
      Из-под будёновки блеснули чёрные большие глаза. Асе вспомнились слова Андрея, когда Асина мать отговаривала его от ухода с лесопилки Спрыгиной на работу на Торфострой. Она их повторила ещё более лихо:
      — Тонуть — так в море, а не в поганой луже.
     
     
      30. ДРАКОН ПОД КОЛЕСНИЦЕЙ
     
      Пятое сентября явилось для Аси знаменательной датой. И не только потому, что это был день возвращения колонне гов в Москву.
      Сразу же после завтрака Ася помчалась в зал, в высокий двухсветный зал, щедро пронизанный солнечными лучами. Центральная часть его вот уже с неделю освобождена от стульев и скамей и отдана детдомовским художникам. Поэтому Ася и переселилась, можно сказать, в этот зал.
      Талантов в доме имени Карла и Розы всегда было вдосталь, не хватало возможностей, позволяющих этим талантам проявить себя в полную силу. Однако когда детский дом начал готовиться ко Дню советской пропаганды, возможности у детдомовских талантов стали почти безграничны — так, во всяком случае, утверждал Федя Аршинов, председатель комиссии по проведению этого знаменательного дня.
      Федя и оба его помощника (у всех троих не так давно появились членские билеты с буквами РКСМ на обложке) раздобыли в недрах Наркомпроса два рулона обоев, на обратной стороне которых, по уверению Феди, не побрезговал бы рисовать и сам Репин. Райкомовцы, удивляясь собственному размаху, отсыпали детскому дому в пять бумажных фунтиков сухой краски. Пять разных колеров — это почти спектр!
      Остановка была за кистями и кисточками, но энергичная тройка надумала изготовить их «из подходящего сорта волос». В поисках этого «подходящего сорта» Федя, к возмущению Аси, не раз помянул отсутствующую в Москве Катю, чьи кудри, непригодные, как он твердил, для целей искусства, были бы ценным материалом при производстве сапожных щёток.
      Поддержанный общественностью, Федя укоротил пушистую косу Вавы Поплавской и прошёлся ножницами по встрёпанному, заросшему за лето затылку Ванюши Филимончикова. Бедный Ванюша: стало похоже, будто он пострадал от стригущего лишая.
      Так или иначе, художники были оснащены, и за их творчеством следили десятки взыскательных глаз. Ведь нельзя ограничиться украшением своего дома одними осенними листьями, даже если они красных, революционных оттенков, даже если они перемешаны с огненными гроздьями рябины. Пропаганда есть пропаганда.
      В сарафанчике, особенно запестревшем после общения с красками, Ася стоит над своим творением, разостланным на полу. Картина предназначена для вестибюля, чтобы каждый вошедший в детский дом был распропагандирован в первую же минуту. Тема картины одобрена всем коллективом.
      Суровые, непреклонные идут с винтовками наперевес воины Красной Армии. Их лица и руки жёлты оттого, что другого, более подходящего оттенка в наличии не оказалось. Красноармейцы спешат на защиту Советской Республики, которую Ася изобразила в виде женщины, несущейся на колеснице Революции. Под колёсами ярко-красной колесницы, поглотившей чуть не ведёрко киновари, корчится дракон в цилиндре, окрашенном сажей. Ася добилась того, что цилиндр, на котором оставлены белые блики, кажется выпуклым и блестящим. Дракон этот — как поймут даже малыши, младшие из младших, — есть издыхающий, ненавистный империализм.
      День пропаганды назначен на седьмое сентября, но в детском доме почти всё готово к пятому. Вон Панька Длинный кладёт на свой плакат последний вдохновенный мазок, вон Оська Фишер стирает тряпкой след чьей-то нахальной подошвы, наступившей на небо, голубеющее над головами демонстрантов. Всё готово ради приезда долгожданных колонистов.
      Ждёт ли черниговцев Ася? Ждёт! Она очень скучает без Кати. Ждёт и трусит. Как-то она встретится с Ксенией? Говорят, Ксения здорово организовала жизнь колонистов. Наверное, стала ещё сознательней и Асю окончательно запрезирает...
      Скоро минет месяц с того мига, как Ася, подбадриваемая Федей, вымокшая и счастливая, вбежала под гостеприимную колоннаду детского дома. Татьяна Филипповна позаботилась, чтобы Ася не слышала слишком много упрёков, не пожалела, что вернулась к себе.
      Правда, расспросов было немало, всем хотелось послушать, как Асе жилось в мире капитализма. Федя так и разъяснял: тётка пристроила Асю в самое пекло старого мира. Ася красноречиво расписывала это пекло.
      Хорошо бы и Ксения послушала Асю... Хотя, кто знает, ещё скажет: «Соприкасалась», не поверит, что на мир Казачёнковых Ася сумела взглянуть сквозь «сито будущего».
      Из оцепенения Асю выводит радостный возглас ожившей за лето Сил Моих Нету:
      — Вещи приехали! Два ломовика! Сами колонисты ещё не дошли, а вещи приехали, и Юрка хромой с ними.
      По словам Нюши, телеги ломовиков набиты невиданными богатствами. На весь двор несёт сушёными грибами! И ещё есть мешок чая из сухого смородинового листа!! А гербарии? (Нюша сказала «бергарии».) А миллион коробок с дохлыми бабочками и жуками?
      — До чего богато приехали! Сил моих нету...
      Приехали!.. Ася в волнении представила себе многолюдную улицу. На перекрёстке рабочие устанавливают ;о Дню пропаганды деревянные щиты с наглядными таблицами и всякими сведениями про Советскую власть. Девушки из Союза молодёжи весело расклеивают на стенах и заборах плакаты и листовки. Вот по такой улице, прямо по трамвайным путям, шагают сейчас загорелые колонисты, и Катя, обозревая Москву, так и вертит курчавой головой. А Ксения? Ксения, разрумянившаяся от ходьбы, знай покрикивает: «В ногу! Эй, анархисты, не путать ряды!»
      В зал вошла Татьяна Филипповна. Крупная, чисто одетая, с круглым гребнем в гладких волоеах. Ася ждёт, что она похвалит её плакат, а заметив, что он закончен, спросит, исполнено ли и её поручение. Вчера она сунула Асе клочок бумаги со словами Ленина о том, что школа должна перестраиваться немедленно и коренным образом, как перестраивается сейчас вся жизнь. Эти слова Ася обещала написать на полотнище обоев красиво и чётко и вывесить написанное в комнате педагогов, чтобы вдохновить их к началу учебного года. Сейчас Асе придётся оправдываться почему ещё не готова эта надпись.
      Но Татьяну Филипповну заботит другое, она собирает ребят на разгрузку телег... Все дела свалились на Татьяну Филипповну: Нистратова чуть не каждый день приглашают на лекции и беседы — то в рабочие клубы, то в Политехнический музей или в казармы. А Татьяна Филипповна постоянно заменяет его, и детдомовцы ждут, пока у неё дойдут руки, чтобы покроить тёплые платья из бумазеи, вытребованной к началу учёбы Наркомпросом в Центротекстиле.
      — Так как же, ребята? — громко спрашивает Татьяна Филипповна. — Пойдёте сгружать?
      Она вербует на разгрузку, забирает с собой всех художников. Всех, кроме Аси. Той поручено стеречь не только произведения живописцев, но и всё их хозяйство. Федя на этот счёт строг.
      Однако не он ли спешит сюда? Ася всегда узнаёт его уверенный, быстрый шаг. Дёрнул дверную ручку, пошёл по залу, — плакаты, разостланные по полу, сдвинулись, как от порыва ветра. Рослый, плечистый, почему-то насупленный. Светлые брови хмуро сошлись у переносицы. Что с ним? Встал над Асиным плакатом и молчит. Ася оробела.
      — Ну как?
      — Всех их туда!
      — Куда?
      — Под колесницу. Каждого дракона туда сунуть.
      Поняла?
      Ничего Ася не поняла.
      Федя протянул ей газету.
      — Видишь? «Развращение детей». Об одном детском санатории в Сокольниках.
      Ася не была ни в каких Сокольниках, но тон Феди её уязвил. В чём дело? Ведь не ей же посвящена сегодняшняя «Правда»?
      Палец Феди движется по строчкам, слегка размазывая нестойкую типографскую краску. «Читай!» — указывает палец. Ася читает: «Мещанская ненависть к коммунизму»... «Слово «большевик» для них: разбойник, мошенник, непонятное пугало»... Ася покосилась на Федю. Уж не спутал ли автор статьи насчёт Сокольников? Не описывает ли он иное место? Ася продолжала читать:
      «...педагогический персонал не разъясняет смысл событий, не разоблачает сухаревские небылицы. Когда дети играют в красную и белую гвардию, руководительницы явно на стороне последней».
      В здравнице Казачёнковых о Красной Армии и пикнуть не разрешалось, а уж насчёт сухаревских небылиц... Тряхнув головой, Ася читает дальше:
      «...находятся дети, которые протестуют, почему нет икон, даже пугают адом тех, на ком нет креста. Одного мальчика, сына коммуниста, дети травили при пассивном отношении старших, и он ушёл домой до срока».
      В конце заметки большевистская газета призывала: «Берегите детей не только от голода, но и от тлетворного влияния».
      — Похоже? — спросил Федя.
      Солнечные лучи, ворвавшиеся в зал через высокое распахнутое окно, освещали светловолосую голову с затылка, лицо Феди было в тени. Но и тень не мешала Асе различить, каким суровым огнём загорелись глаза, смотрящие на неё в упор.
      — Похоже, — с виноватым видом пролепетала Ася, не вполне уяснив, чего добивается от неё Федя.
      — Заметь, Аська, — Федин перепачканный палец поднялся кверху, — «Правда» в канун Дня пропаганды печатает это на видном месте. А мы молчим.
      — А как... А что надо?
      — Собирайся, идём!
      Ася испуганно сказала:
      — Нас не пустят. Там знаешь какой затвор? — Пальцы девочки пытались изобразить фигурный ключ, бдительно хранимый тётей Грушей.
      — А мы не туда. Ломиться к твоим богачкам не будем. Нам есть куда идти. Тебя ведь просили, если будет невмоготу? Просили?
      Асины щёки стали красней колесницы, родившейся под её кистью. Однажды весной, после очередной стычки с Ксенией, Ася, всхлипывая, рассказала Феде и Кате о своей встрече с Крупской. Возможно, Асе в тот час очень хотелось уверить товарищей, что она своя, что она не хуже других, потому с особенным чувством прозвучали прощальные слова Надежды Константиновны: «Будет невмоготу, прибежишь сюда».
      Прозвучали эти слова как-то так, что можно было подумать: Крупская усиленно просила Асю заходить почаще...
      Но Ася-то понимает, что ждёт её страшный конфуз,
      что Крупская не может так долго помнить девочку в бархатном капоре, да ещё болтавшую всякую чушь, что у Крупской много дел и много встреч с умными людьми...
      И при ком опозорится Ася? При Феде!
      — Сегодня нельзя, — быстро говорит она. — До восьмого точно нельзя! Ведь это, Федька, Наркомпрос, это внешкольный отдел, это и есть пропаганда. Ты сам говорил, что они всю работу проводят. Сегодня никак нельзя ..
      — Именно сегодня, — отрезает Федя. — Именно перед Днём пропаганды. «Правда» знала, когда печатать, не откладывала.
      — Ладно, идём! — говорит Ася, зная, что Федю не переспоришь. — Но с условием... — Для Аси несомненно, что человек, не разрешающий детям высовываться зимой в форточку, требует от них и опрятности, — С условием, что ты вымоешь руки...
      — А ты... А ты в зеркало глянь. Сама как зебра.
     
     
      31. ВСТРЕЧА НА БУЛЬВАРЕ
     
      Старательно отмыв все колеры, действительно делавшие её лицо несколько полосатым, Ася набросила на сарафан лёгкую белую кофточку, недавно переделанную для неё Варей из старой маминой блузки. Кофточку Ася зря не надевала: ветхая да и мыла нет. Но сейчас она всё-таки шла в учреждение, возглавляемое Крупской, и шла не одна — тоже немаловажное обстоятельство! Однако Асю не развеселил ни праздничный наряд, ни то, что в вестибюле на самом почётном месте уже приколачивали огненную колесницу.
      Асе не по себе. Впереди неминуемый конфуз при встрече с Крупской. Впереди разговор о Казачёнковых. Необходимый разговор, но что скажет тётя Анюта, и без того убитая Асиной неблагодарностью?
      А приезд колонистов? Пока Аси не будет, здесь, в детском доме, произойдёт долгожданная встреча.
      Всё уже готово к этой встрече. Плакаты повешены, дортуары выглядят так, словно ожидается делегация от пролетариев всего мира. А в лазарете Яков Абрамович, как шальной, наводит порядок, будто все колонисты едут домой с плевритами и ангинами.
      Татьяна Филипповна сказала, что встреча должна быть торжественной и горячей, чтобы каждый почувствовал, как это радостно — вернуться в родной дом. Говоря так, она, по разумению Аси, представляла себе час, когда Шуркин отец, бородатый командир в простреленной шинели, покажется на пороге детского дома. Этого часа ждут все детдомовские мальчишки...
      Внизу, в вестибюле, Асю поджидает неумолимый Федя. За кожаный поясок засунут номер газеты. В калитку Федя шагнул первым, Ася плелась позади.
      Мама говорила, что в трудные минуты надо быть философом. Ладно. Будь что будет...
      До бульвара дошли молча, но, только ступили на аллейку, Ася вскрикнула:
      — Видишь, кто идёт?! Видишь, придётся вернуться...
      — Ну вижу... — бурчит Федя. — Подумаешь, Варя...
      Вообще-то он уважает Варю. Идейный человек, готовится на рабфак — на рабочий факультет, где даже малограмотного человека могут обучить высшим наукам. Если бы не возраст, Федя и сам бы двинулся на рабфак.. Однако сейчас Варя вовсе некстати встретилась на пути.
      Но Варя считает, что кстати. Она раскрывает одну из книжек, которые тащит с собой, и, вынув конверт, радостно им машет:
      — Аська, пляши!.. Жив-здоров!
      Приплясывая, Ася бежит к Варе. Подождав Федю, она читает вслух о том, как красные войска бьют деникинцев, о том, что победа близка, и о том, что руки Андрея соскучились по работе, по торфу. Федя слушает с интересом и даже с почтением, вместе с Асей радуется письму, пришедшему с фронта.
      Ася тащит Варю:
      — Бежим к Татьяне Филипповне! Ей сразу веселее станет. Ведь мы от Андрея тоже долго не получали писем. И вот, пожалуйста!
      Варя отводит глаза:
      — Идите, ребята, куда шли.
      Ася удивлена. Варю выручает возглас Феди:
      — Наши! Вот они, черти!
      По бульвару, на дорожках которого пестреют первые опавшие листья и шелуха подсолнухов — эти дорожки никто не убирал в Москве девятнадцатого года, — спешат, шеренга за шеренгой, колонисты. Сотня ребят, сотня знакомых лиц. Ася кричит на весь бульвар:
      — Ой, Катька!
      — Аська! Длинная стала.
      — Ой, ты и черна!
      — Федька, ура!
      Пока колонисты ещё не нарушили рядов, Ася видела Ксению. Размахивая по-военному руками, представительница Союза молодёжи шагала чуть поодаль, зорко следя за колонной. Где же сейчас Ксения? Куда подевалась?
      Вцепившись в загорелую Катнну руку, Ася беспокойно озирается.
      Правда, где же Ксения? Заметила она или не заметила, что это именно Ася Овчинникова внесла анархию в сплочённые ряды? Оглядывается и Катя:
      — Ксения Петровна! Вот же Аська!
      Ксения смотрит на Асю и вдруг подмигивает ей, как старый товарищ. А Ася... Честное слово, ещё никогда, никогда Ася так глупо не улыбалась...
      Солидно, вразвалочку идёт Федя, чтобы переброситься словом-другим с Ксенией. Ася шепчет подруге:
      - Катька! С чего это она мне? Видела?
      — Всё вижу! — Толстые добродушные губы складываются в лукавую гримаску. — А что? Она ведь меня просвещала, готовила в Союз, я же к весне дорасту. Ну и я её просвещала. Да ещё Татьяна Филипповна писала ей насчёт тебя. Много чего написала. — Катя так почернела за лето, что улыбка её стала ослепительней прежнего. — Теперь Ксения хочет, чтобы ты стихи сочинила к Октябрьским торжествам.
      Ася не позволяет себе ни взвизгнуть, ни подпрыгнуть. Но удержаться от тог.о, чтобы не чмокнуть Катю, не в силах. Хотя теперь доказано, что поцелуи вредны; даже рукопожатия и те отменяются по соображениям гигиены.
      — Катька, вспомни, что Ксения ещё про меня говорила?
      — Что ты сделана из хорошего материала.
      Для Аси не секрет, чьи слова повторяла Ксения, но для всего мира — секрет! Одна Ася владеет тайной двух взрослых людей... Подчёркнуто безразличным тоном девочка осведомляется:
      — Ей только одна Татьяна Филипповна писала?
      Улыбка вновь шевелит губы всё знающей и всё понимающей Кати.
      — Всякое получала... на свою голову.
      Ася довольна. Милая, милая Ксения! Вот она подошла к Варе. Издали можно понять, что именно к Варе, а не к некоей гражданке Шишкиной. Рассматривает Варины книжки и вовсе не пожимает плечами.
      Катя может не объяснять, что она и по поводу Вари «просветила» Ксению.
      — Ой, Катька! Сколько я тебе всего расскажу...
      Однако колонистов ждут дома. Ксения добирается до Аси:
      — Дай хоть взглянуть на тебя. — И глядит. Как-то по-новому. — Федя сказал — по важному делу идёте?
      — Ага! — Ася знает, что у неё сейчас вид, словно у глупого телёнка, но ничего поделать со своим видом не может...
      Колонисты двинулись к дому, на бульваре остались Ася, Федя и Варя.
      — Так что же у вас за важное дело? — спрашивает Варя.
      Ася начинает рассказывать. Феде остаётся лишь удивляться. Непонятна ему эта Аська. То увиливала, идти не желала, а теперь вдруг взвилась. Оказывается, у неё в Наркомпросе куча важных дел! Она надеется освободить Нистратова от посторонних лекций и дать ему возможность воспитывать детей. Затем собирается создать
      Татьяне Филипповне нормальные условия для работы. И ещё думает выпросить каждому по учебнику, а для всех волшебный фонарь... Что её эдак пришпорило?
      Варя удивляется, но иному. Долго ли будет так продолжаться? Всякий раз, как она вглядывается в эту девчонку, в этого тощего цыганёнка, она не может не видеть рядом другое лицо. Ведь и улыбкой они схожи, немного растерянной, словно бы выпрашивающей добрых вестей, милой улыбкой... Так и кажется, что разошедшаяся Ася закончит свою речь словами: «Вот какая штука».
      Ася подхватывает летящий по ветру жёлтый, свернувшийся трубочкой лист и, желая показать, что тема разговора исчерпана, говорит:
      — Вот какая штука.
      Варя даже вздрогнула. Что это — её мысли подслушаны? Прежде чем повернуть в сторону Мясницкой, лежащей на пути к фабрике, Варя не то шутя, не то серьёзно обращается к Асе:
      — Выпросила бы ты заодно и мне удачи.
      Слово «счастье» она не решается произнести.
     
     
      32. РАЗГОВОР У КАЛИТКИ
     
      В здании, возвышающемся на углу Остоженки и Крымской площади, в том здании, к которому судьба привела Асю в третий раз в жизни, не оказалось ни Надежды Константиновны, ни её кабинета. Сидящая внизу у вешалки женщина проводила ребят за порог, высвободила руку из-под серого изношенного платка и ткнула вправо узловатым ревматическим пальцем:
      — Штатный ищите. Туда, в купеческие хоромы, весь культпросвет проводили.
      В Штатном переулке, в «хоромах», окружённых садиком, оказалось полным-полно народу. Работники внешкольного образования, или, как их вскоре стали называть, «политпросветчики», в большинстве женщины — мужчин взяла армия — заполнили комнаты и коридоры, заняли все скамьи и подоконники.
      Все явившиеся сюда требовали к себе внимания: День пропаганды нельзя было встретить с пустыми руками. Кто добивался брошюр, кто плакатов, кто лектора, кто выпрашивал целую концертную бригаду. У одного из столиков шла шумная регистрация приезжих, собравшихся на какое-то совещание.
      Гомон ошеломил ребят. Возбуждение Аси, вызванное примирением с Ксенией, успело улечься, страх начал брать своё. Федя то и дело слышал у себя под ухом:
      — Говорила я тебе, говорила...
      Асе всеми силами хотелось доказать, что день похода в Наркомпрос выбран Федей неудачно, что разумней всего повернуть обратно.
      — Коли устала, ступай в сад и сиди, — наконец шикнул на неё Федя. — Не даёт ничего узнать.
      Надувшись, Ася выскользнула в палисадник, с каждой секундой теряя свои нежные чувства к Феде. Мальчик же вскоре выскочил на крыльцо, вовсе не помня о ссоре. Заговорил шёпотом:
      — Дома она. Обедает.
      — Вот видишь... Её и нет! — обрадовалась Ася.
      — Ничего ты не поняла.
      Федя заговорщицки склонился к Асе и выложил план, согласно которому они вдвоём подстерегут — он выразился «перехватят» — жену Ленина. Так и сказал — жену Ленина. С солидным мужским одобрением Федя добавил:
      — Ездит, чтобы одному ему не скучно было щи хлебать.
      В Асином неуёмном воображении возникли две тарелки «туманных щей», две простые глубокие тарелки; мелких не было, мелкие — роскошь по нынешним временам... О чём же за сегодняшним обедом Ленин беседует со своей женой? Разумеется, о Дне пропаганды.
      Если бы Асе предложили присесть к их столу — необязательно пообедать, но поговорить, — она бы могла вставить словечко, рассказать о том, как в одном детском доме на самом видном месте, специально к этому дню, повесили очень удавшуюся художнику огненную колесницу Революции...
      Но Федя никогда не даёт помечтать. Ему лишь бы командовать:
      — Значит, я в переулок, а ты дожидаешься знака. Ладно, сиди, коли такая квёлая. Главное, после не сплошай, не упусти чего в разговоре.
      Ничего не упустить в разговоре с Крупской (если и вправду такой разговор возможен) — значило, семеня рядом с ней от калитки до высокого важного крыльца, суметь выложить всё, что сейчас держишь в памяти.
      Прежде всего «комиссары», которых так ловко провела администрация здравницы. И Казачёнковский буфет, дожидающийся возвращения белогвардейцев. Да! Не забыть ещё попросить волшебный фонарь!
      А уж насчёт удачи для Варьки... Пусть Варя пошутила, но, если бы было возможно, Ася от всей души выпросила бы ей счастья...
      Улыбка, тронувшая Асины губы, тут же угасла: приоткрыв калитку, Федя сделал страшное лицо и скрылся. Пришлось Асе вскочить со скамьи и, хочешь не хочешь, кинуться за ограду.
      В переулке Ася увидела Надежду Константиновну, захлопывающую дверцу автомобиля. Машина мигом тронулась — возможно, в Кремле её дожидался Ленин.
      Федя тоже не медлил.
      — Простите, товарищ Крупская. Извините за беспокойство. — Поглядели бы детдомовцы, до чего этот Федька умеет быть вежливым! — Вы, товарищ Крупская, просили её заходить. Вот она... Пришла!
      Зеленовато-серые внимательные глаза вопросительно остановились на Феде, скользнули по Асе и выразили недоумение. Каково было Асе!
      — Вам что-нибудь нужно, дети? — -спросила Крупская, сделав шаг к калитке.
      Ничего Асе не было нужно. Она смотрела вниз, в землю, считая, что лучше всего ей немедленно туда провалиться... Кроме утоптанного грунта, ей был виден край длинной чёрной юбки и плохонькие взрослые ботинки, похожие на детские. Если бы Надежда Константиновна знала, как худо ей! Если бы она знала, как Ася дорожит уважением Феди, хотя и ссорится с ним двадцать раз на день...
      Неужели не вспомнит? Но ведь тогда, на обратном пути из Наркомпроса, Татьяна Филипповна удивлялась памяти Крупской. Глотнув воздуха, Ася решается заговорить:
      — Я тогда в капоре была, в коричневом... Я ещё в форточку высунулась... Н вы велели, если невмоготу...
      Было неясно, узнала ли Крупская Асю после стольких примет, но, перестав поглядывать на калитку, она спросила:
      — Что у вас там, ребятки? Вы откуда?
      — Детдомовские мы, — неожиданным баском ответил Федя, — Мы насчёт капитализма.
      Обнаружив, каким несчастным и пискливым может быть Асин голос, Федя, что называется, дал ей отставку и стал всё выкладывать сам. Асе выпала роль свидетеля. Федя иногда кивал на псе:
      — Сама видела, своими глазами.
      Эти всевидящие Асины глаза разгораются с каждым Фединым словом. Ох и ловко он расписывает заведение Казачёнковых!
      Ася не выдерживает:
      — Они настоящие буржуи, если хотите знать! Они хитрые. Такие хитрые...
      Но Крупская, которой непременно полагалось ужаснуться, вдруг рассмеялась, да ещё с каким довольным видом!
      Дети опешили.
      — Значит, хитрые? — весело переспросила Надежда Константиновна. — А мне казалось, это большевики хитрющие.
      «Узнала», — мелькнуло у Аси, и она тоже стала смеяться.
      Зато Федя не пожелал даже улыбнуться, а глянул на Асю так, словно сказал: «Хвастать хвастала, а кое-что утаила». Но развеселившаяся Ася только рукой махнула.
      — Дом имени Карла и Розы? — медленно выговорила Надежда Константиновна, став серьёзной. — Он, пожалуй, уже сумел заслужить своё название.
      Федя тем временем вытащил из-за пояска номер «Правды» и снова заговорил о комиссии, которая всё проморгала, о том, что надо кончать с безобразиями.
      Надежда Константиновна мягким жестом остановила мальчика:
      — Спасибо, голубчик, только всё уже сделано. «Старушенции», как ты их величаешь, отлично разобрались. Больше Казачёнковы никого не обманывают... Видишь, даже до меня дошло, хотя я ребятами не занимаюсь.
      Кивнув детдомовцам и ещё раз, на прощание, похвалив их дом, Крупская вошла в калитку.
      Вот тут-то Ася оказалась решительней Феди.
      — Ой, погодите, Надежда Константиновна! У нас ведь тоже свои безобразия.
      Не отставая от Крупской, направившейся к крыльцу, Ася поспешно выкладывала ей свои жалобы. Однако, к немалому её смущению, выяснилось, что она ругает как раз Внешкольный отдел, без всякой совести (Ася так и выразилась) использующий заведующего детским домом.
      — Ты уж прости, — сказала Надежда Константиновна.
      Она замедлила шаг, разъясняя девочке необходимость того, что было решено Наркомпросом. Сказала, чго такой на редкость знающий лектор-антирелигиозник, как Нистратов, должен быть использован в масштабе республики и потому его совсем забирают из детского дома.
      — Так и объясни своим товарищам!.. Иду, Верочка, иду.
      Последние слова Крупской были обращены к выбежавшей на крыльцо высокой молоденькой девушке — её секретарю. Феде пришлось стойко перенести уничтожающий взгляд этого юного секретаря, сумевшего связать непривычное опоздание Крупской с тем, что этот белобрысый мальчишка не так давно что-то разнюхивал в приёмной.
      Ася вскрикнула:
      — Как — забираете? А мы? А кто же с нами?
      — И это решено. Что скажете насчёт Дедусенко?
      — Татьяну Филипповну! — вскрикнула Ася. — Тогда согласны.
      — И вот что, ребятки, — Надежда Константиновна помедлила, — попросите своих товарищей, чтобы поддержали её поначалу. Не забывайте о её горе...
      — Каком горе? — быстро спросил Федя, недоумевая, каким же горем мог не поделиться с ним Шурик Дедусенко.
      — Она ничего вам не сказала? — растерялась Надежда Константиновна.
      — О чём? — враз вырвалось у обоих детдомовцев.
      — Так слушайте, ребята: её муж погиб. Колчаковцы убили.
      Ребята стояли притихнув. Крупская добавила:
      — Теперь вы её семья.
      Асе вспомнилось странно спокойное, осунувшееся лицо, смотревшее на неё через решётку казаченковской ограды, вспомнилось слово «держись».
      — Она и летом знала? — негромко спросила Ася.
      — Знала. И вам надо знать. Подрастёте, не забывайте: за вас умирали лучшие люди.
      Ася вдруг заплакала. Плакала она беззвучно, отвернувшись от всех. Слёзы так и катились по щекам, и не было платка, чтобы их вытереть... Однажды Федя при всех сказал, что Ася хотя и девчонка, но не плакса. Это было в тот день, когда Панька Длинный — известный эгоист — поколотил Асю, а Федя дал ему сдачи. Но сеи-
      час Асе было всё равно, плакса она или не плакса. Она хуже, чем самая последняя рёва. Однажды, ещё до детского дома, она дала Шурику Дедусенко тумака только за то, что у него живы отец и мать.
      Крупская провела рукой по тёмным Асиным волосам. Желая её отвлечь, сказала деловым тоном:
      — Придётся нам с вами ещё голову поломать... Кем заменить Дедусенко в мастерской? Нужна не только сноровка в шитье, человек нужен!
      — Хороший товарищ? — заморгала своими торчащими, влажными ресницами Ася.
      Ей страстно захотелось чем-нибудь помочь Татьяне Филипповне, разрывающейся последнее время между двумя обязанностями.
      — Есть такой человек, — быстро произнесла Ася. Она заметила, что на крыльце стоят люди, нетерпеливо дожидающиеся конца разговора, заметила отчаяние юного секретаря Крупской и старалась быть краткой. — Есть такая! Шашкина Варя. Добрая, грамотная, варится в фабричном котле. Хороший товарищ. Так про неё люди говорят, когда уходят на фронт. И Дедусенко её уважает.
      — Ну и прекрасно, — сказала Крупская, знаком подзывая секретаря. — Запишем фамилию, фабрику. Думаю, товарищ нам не откажет?
      Уже вечером, рассказывая обо всём Кате, Ася усомнилась, будет ли Варя рада такой удаче.
      Обе детдомовки понимали, что значило работать с детьми. Сколько всегда всплывает неотложных, чрезвычайных дел!
      Не будет у Вари свободного часа. Какие там книжки, какой там рабфак...
      — Да, — произнесла Катя. — Схлопотала ты ей!
      Ася промолвила виновато:
      — Да... Кончено.
     
     
      33. КРУГОМ ЧУДЕСА
     
      Варя так и думала о себе: кончено! Так и жила... Больше не пела песню, что сама собой, под неумолчный стук швейных машинок, сложилась на фабрике «Красная игла» (бывшая Герлах). Сложилась или откуда-то перекочевала:
      Отвяжись, худая жизнь.
      Привяжись хорошая...
      Ах, как Варе хотелось, чтобы к ней привязалась хорошая жизнь! Такая, которая прежде так явственно ей представлялась...
      Неверным было бы утверждать, что она на новом месте чувствовала себя несчастной. Варя всегда любила детей и никогда не боялась работы. А где ещё так явственно видишь плоды своих трудов, слышишь вокруг себя столько гама, столько смеха, как не здесь, говоря языком военных лет, — на детском фронте?
      И всё же Варя сознавала: судьба ей не улыбнулась, жизнь вцепилась в неё сотнями забот, сотнями детских рук и не даёт хода. Теперь Варе ни за что не подняться, как она возмечтала. Не выучиться ей , не дотянуться до того, кто считал её несознательной, кто ни разу в письме с фронта не обмолвился словом, которое перевернуло бы её жизнь. А ведь этого слова, этого радостного признания она ждёт с первой встречи, с весны, расцветшей почти четыре года назад...
      Сейчас март — месяц глубоких сугробов и промёрзших стен. Месяц, когда детей нельзя выпускать на прогулку в тряпичной обуви, особенно если её негде потом просушить.
      Заведующая детским домом и руководительница швейной мастерской (обе ещё в сентябре приступили к
      своим новым обязанностям) стоят в кладовой, гадая, как потолковей распределить между всей массой детдомовцев тридцать пар сапожек. Распределить таким образом, чтобы каждый питомец хоть полчаса в сутки мог погулять. Обувь — это кислород, как говорит детдомовский врач.
      Детская обувь прибыла с фабрики, работающей на армию. Маленькие сапожки выглядят щеголеватыми мо-дельками солдатских сапог. Татьяна Филипповна молча ощупывает новенькие, пахнущие кожей голенища, а Варя, поглядывающая на неё, пытается понять: что вдруг нашло на эту женщину?
      Она не знает, что Татьяне Филипповне вспоминается иная пара сапог, тоже новых, ещё не надёванных, выданных будущему красному перед отправкой на фронт.
      — Всё-таки, Варя, — произносит Татьяна Филипповна, выравнивая на полке, идущей вдоль стены, ряды сапожек. — Всё-таки у нас с тобой большая семья. — Она пытается улыбнуться. — Такую громадную семейку нелегко одеть и обуть.
      Вскоре они выходят в коридор, где обе вынуждены в первую минуту зажмуриться: после темноватой кладовки свет, бьющий в окно коридора, слепит глаза. С подоконника на пол стекает вода: наледь, казалось навеки примёрзшая к стеклу, подтаяла. Сквозь мутные стёкла видно, как быстро летит в синеве неба большая чёрная птица. Кто это? Грач, скворец?
      — Задумалась? — говорит Татьяна Филипповна. — Ждёшь весны?
      — Нет, не жду, — неожиданно вспыхивает Варя Соображаю, где взять тряпку.
      В кладовке отыскивается ненужный лоскут, пол под окном вытирается насухо. Варе это — одна минута. Татьяне Филипповне видно, как огрубели, растрескались Варины руки: разве учтёшь, сколько чего они перемыли.
      перечистили, перелатали за последнюю трудную зиму? Л сколько дров перепилили, перетаскали? А как редко листали книжку? А нашли ли хоть раз время покрасивей убрать пышные рыжеватые волосы, которые Варя теперь скромно прячет под белый платочек, состряпанный нз бывшей пелеринки? Занялись ли эти руки хоть раз Вариными нарядами? А ведь Варе, выросшей в мастерской, среди лент и всякого модного приклада, никогда не было чуждо франтовство.
      — Ничего я не жду, — упрямо повторяет Варя, запирая дверь кладовой. — Мне что декабрь, что март — всё едино. — Варя не подозревает, что сегодняшний мартовский день запомнится ей больше всех дней и всех месяцев этого года. Однако, понимая, что сказала что-то не так, бормочет: — Я не спорю, ребятне-то весной полегче.
      Этим же утром Ксения, воодушевлённая известием о тридцати парах сапожек, полученных детским домом, успела сходить в Наркомпрос., получить там тридцать билетов на спектакль «Коппелия» с участием знаменитой балерины Гельцер и теперь спешила домой.
      В Наркомпросе ей обещали выдать ещё несколько раз по тридцать билетов. Ксения так и объяснила: теперь обуты! Теперь, не боясь простуды, мокрых ног, а следовательно, и мокрых носов, можно вести ребят в многоярусное (разве отопишь такое?!) помещение. Главное, потеплей всех укутать, как укутываются остальные зрители.
      Наивысшее удовольствие для Ксении — явиться в детский дом с сюрпризом. Как она торопилась туда в один из метельных февральских дней, чтобы скорей объявить во всеуслышание о полученном разрешении на сломку доживающего неподалёку свой век ветхого строеньица! Первую балку, сухую, источенную жучком, крепко обмотанную концом толстой верёвки, доставили волоком во двор детского дома сама Ксения, Варя и Федя. Девочки просто набросились с пилами на это бревно!
      Славно получилось: старенький, деревянный домншко ползимы обогревал стольких ребят, поддерживал сносную температуру в большущем каменном здании.
      А сколько раз приходила Ксения с добрыми вестями из «ресторана Тестова»? Конечно, в детском доме лишь в шутку так говорили, когда Ксения, либо Татьяна Филипповна, либо кто другой отправлялись в Отдел детского питания, с первых дней революции разместившийся в стенах бывшего ресторана. Когда-то в этих стенах московские чревоугодники пичкали себя расстегаями, блинами, жирной ухой. Теперь сюда упорно наведывались работники детских учреждений в надежде выцарапать хоть немного дополнительных калорий.
      — Фу-ты! — Ксения даже поскользнулась.
      Опять у неё на уме простуда, температура, калории... Вот что значит стать женой врача!
      Глубоко вдохнув свежий весенний воздух, Ксения улыбается своим былым сомнениям. При чём тут авторитет? Нисколько он не подорван. Наоборот.
      Ой, чуть не растянулась среди площади! Спасибо, какой-то военный пришёл на помощь, успел подхватить. Сразу видно: фронтовик. Шинель до пят, на поясе кобура, туго набит заплечный мешок.
      — Задумались или размечтались? — спросил фронтовик. Улыбнувшись, он сразу кого-то напомнил Ксении, но кого, она не могла сообразить. — Это и есть Анненский институт?
      Ксении пришлось строго указать товарищу военному, что заведений такого рода в республике нет, что перед ним детский дом, носящий имена двух пролетарских революционеров. Кйгда на смуглом лице фронтовика вновь сверкнули в улыбке белые зубы, Ксения живо спросила:
      — Вам Аську?!
      Она проводила Андрея в вестибюль и, окликнув прошмыгнувшую мимо девочку в ватной телогрейке, поручила ей быстренько вызвать с урока Асю Овчинникову.
      Девочка глянула острыми глазками на шинель и заплечный мешок вошедшего, всплеснула худущими, похожими на птичьи лапки руками и пробормотала, словно молитву:
      — Господи... Возвращаются... Сил моих нету!.. — Вцепившись в рукав шинели, она умильно попросила: — Бежим на пару.
      Не дав Андрею опомниться, она повлекла его влево по коридору, а затем вверх по витой железной лестнице. Откуда только прыть взялась у этого тощенького существа?
      Приотворив дверь классной, Нюша схватилась за грудь, торопясь отдышаться. Андрей мог, оставаясь незамеченным, взглянуть на племянницу.
      Всю разлуку, все эти долгие месяцы, Ася помнилась ему такой, какой он видел её в час прощания, когда девочка, стоя среди тонущей в сумерках привокзальной площади, сводила свои счёты с миром.
      «А что в нём хорошего? — спросила тогда Ася, не желая даже взглянуть на Андрея. Спросила и с печальной убеждённостью произнесла: — Кому я нужна?..»
      Сейчас она стояла возле преподавателя — однорукого, в старой шинели — и отвечала урок.
      Какова же Ася теперь?
      Вытянулась... Голенастая, словно цапля. Из-под короткого платья торчат ноги в каких-то нелепых белых чулках. Толстые самодельные башмаки напомнили Андрею бахилы, выдаваемые рабочим Торфостроя для защиты от топкой болотной грязи. На плечи накинут тёплый Варин платок (Андрей узнал его!), пропущенный под мышки и стянутый сзади большим торчащим узлом. Косичек больше нет, узкая красная ленточка поддерживает тёмные, чуть вьющиеся волосы.
      Какова же всё-таки Аси теперь?
      Она была хорошо видна Андрею. Отвечая преподавателю, Ася держала в руках странный стеклянный предмет, вначале вызвавший недоумение Андрея. Это былэ большое глазное яблоко с небесно-голубой, переливающейся на свету радужной оболочкой — одно из наглядных пособий, которые Татьяне Филипповне удалось раздобыть для своих питомцев.
      Андрея поразил голос Аси — звонкий, вовсе не слабый, не грустный, — настоящий детский голосок. Но самая разительная перемена была в Асином лице. Оно светилось живостью, какой-то уверенностью в своём праве на существование. В нём не было той придавленности, что так запомнилась, так кольнула Андрея в час расставания.
      Больше года прошло с. того дня, как Андрею в роту принесли письмо, первое Асино письмо из детского дома. «Возвращайся скорее, забирай меня». Невесело было читать эти строки. Что-то скажет ему Ася сейчас?
      Андрей опустил на пол вещевой мешок, ожидая минуты, когда его племянница, ответив урок, расстанется с хрупким голубым предметом. Тогда-то можно будет её крепко обнять. Андрей приучен к порядку, он сам повседневно ратует за дисциплину. Он уже год в рядах партии, он с зимы комиссар инжбата — инженерного батальона. Не может же он распахнуть дверь, вторгнуться в класс. Выдержки у него хватит.
      Однако Сил Моих Нету решила по-своему. Отдышавшись после бега по крутой спиральной лестнице, она не стала дожидаться паузы в уроке, а неожиданным рывком широко отворила дверь и, выразительным жестом представив приезжего фронтовика, торжественно провозгласила:
      — Войне конец! Ей-богу. Честное слово.
      Появление человека в будёновке подкрепило Нюшины клятвы, а главное, весть, принесённая ею, ожидалась детьми с такой страстью, что из всех глоток вырвалось оглушительное «ура!», всполошившее и соседние классы.
      Так был сорван урок. Огромный голубой глаз выскользнул из рук Аси и превратился в стекляшки. Топча осколки, расшвыривая их ногами по комнате, дети с восторгом устремились к вошедшему, а однорукий преподаватель застыл, прижимая к себе анатомический атлас. Пожалуй, и он поверил, что кончилась война.
      — Тише, ребята! — крикнул Андрей.
      Усевшись верхом на стул, снова потребовав тишины, Андрей растолковал, что, хотя окончательная победа уже близка, можно сказать в руках, белогвардейцев придётся ещё изрядно поколотить.
      Ася стояла, в свою очередь выискивая перемены во внешности, в повадке Андрея. Он впервые показался ей совсем взрослым. Прежней нерешительности, неуверенности нет и в помине.
      Асе льстит, что весь класс так почтительно внимает её гостю. Федя сыплет вопросами:
      — И в Крыму были?
      — Был. Наша дивизия и Новороссийск брала и Ека-геринодар.
      — Про взятые города всё в точности знаем. — Федя махнул рукой, как настоящий бывалый человек.
      — А про то, что некоторые армии уже брошены на трудовой фронт?
      — Вторая на транспорт, седьмая на торф, — не сморгнув, ответил мальчик.
      — Быть тебе комиссаром! — сказал Андрей. Возможно, с его стороны это и было шуткой, но никто из товарищей Феди не улыбнулся.
      Заметив, как посматривают мальчишки на редкостную в Москве синюю будёновку — трофейную, английского сукна, с суконной же красной звездой,- Андрей снял её и протянул для всеобщего обозрения.
      Теперь он мог обратиться и к племяннице:
      — А стариков торфостроевцев, вроде меня, совсем отзывают из армии. Обосновываюсь на Чёрных Болотах, можно сказать, снова домом обзавожусь.
      Он ждал, что девочка вспыхнет от радости, поняв, что в ближайшее время сможет вернуться в семью, к своему дядьке, к своему ближайшему родственнику, но Ася за говорила о другом:
      — Там уже Торфодобыча, а не Торфострон... — И добавила, чуть покосившись в сторону светловолосого мальчика, которому Андрей только что предрёк будущность комиссара: — Нам недавно тоже торфу прислали, три воза...
      Со стороны казалось: Федя целиком ушёл в созерцание диковинной синей будёновки. Но Ася знала — ему
      вспоминается вечер, когда она, набросив на голову тёплый платок, потащила его к кухонному сараю, чтобы он знал, как пахнет земля Чёрных Болот, где так хорошо было гостить в детстве.
      Вдвоём с Асей Федя подбирал на снегу коричневые, крошащиеся в ладонях комочки и дышал болотным запахом, слушая рассказ о Приозёрском крае... И, неизвестно почему, вдруг брякнул, что Ася, в общем-то, стоящий человек — не плакса, не шпиявка и что-то там ещё...
      Дети толпились вокруг гостя, а он развязывал свой вещевой мешок, чтобы оделить всех южным лакомством — сладкими, мясистыми винными ягодами. Первую горсть получила жавшаяся в сторонке, погибающая от смущения Сил Моих Нету.
      Жуя и смеясь, дети рассказывали приезжему о жизни детского дома, о том, каким он был поначалу, и о том, каким стал теперь. Когда началось это «теперь»? Пожалуй. со Дня Великой Порки. А дальше всего и не перечислишь Учились, столярничали и сапожничали, мыли посуду, играли в лапту и чижика, пели и танцевали. В общем, не плохо жили...
      — Гляжу я на всех вас, — сказал Андрей, — чудо! Ведь верно же, ребята, не пропали вы в трудное время? Стало быть, чудеса.
      Нюша, которая, казалось, больше никогда не подаст голоса, вдруг пискнула:
      — А чудотворное всё от господа бога.
      Андрей пережидал, пока уляжется общий смех, чтобы кое-что разъяснить этому щупленькому странному существу.
      Но другая девочка, толстогубая, с крупными жёсткими кудрями, опередила его.
      — Самое большое чудо совершится, по-моему, тогда, — вскочила она, — когда Нюшка человеком станет. — Слова Кати вызвали новый взрыв смеха, но она продолжала говорить горячо и серьёзно: — А если хотите знать, чудес кругом полно. Как началась революция, вся жизнь — одни чудеса!
      Продолжать урок было бесполезно. Преподаватель анатомии сам принялся расспрашивать Андрея о будущей электростанции — большущей, работающей на торфе, посылающей ток в красную столицу.
      — Вырастет станция, — сказал Андрей, — а вокруг раскинется городок. Клуб уже есть, строят школу... — Он обернулся к Асе: — Ты поняла, что я приехал к тебе насовсем? Поняла, что мы сегодня же всё обсудим?
      — Поняла, — ответила Ася и, перекинувшись взглядом с Катей, спросила: — Варю сейчас пойти поискать или как?..
      Спросила и вдруг увидела: Андрей сделался прежним. Куда девалась его уверенность, его непривычно взрослый вид.
      — Она здесь? — для чего-то спросил Андрей, хотя всё время, с той минуты, как он сел в поезд, он думал о том, что Варя должна быть где-то неподалёку от Аси и что встречи, которой он так робел, не миновать.
     
     
      34. ПРИВЕТ ЧЁРНЫМ БОЛОТАМ
     
      Кухня! Большая тёплая кухня детского дома! Всегда ты пахнешь капустой и дымом, всегда полна грохота и звона жестяной посуды, треска поленьев, а нет поленьев, так сучьев или шишек, жарко пылающих вместе с кусками торфа. Твоя плита пожирает топливо даже в те дни, когда нечем питать остальные печурки в доме.
      Чёрен твой потолок, выщерблен пол, старовата и грязновата плита, и нету, да и не было никогда над этой плитой круглых, сияющих, как медный таз, часов, которые однажды придумала себе в утешение Ася. Откуда здесь быть такой роскоши? Суровая стряпуха Лукерья либо посылает кого-нибудь из дежурных, либо сама бежит в своём неизменном тёмном фартуке на лестничную площадку, где добросовестно тикают единственные в доме, ещё не выбывшие из строя, большие часы.
      Если бы не твёрдость стряпухи, которую даже взрослые зовут командиром, кухня давно бы стала клубом, красным уголком, а то и танцевальным залом детского дома, ибо что может быть привлекательнее тепла и съестного духа.
      И всё же никогда, ни единого раза не привиделось Варе в её мечтах, что встреча с Андреем произойдёт в кухне. Где угодно, но не в кухне.
      Однако действительность не обязана совпадать с мечтой. В ту минуту, как Варя — дежурная по кухне — сосредоточенно делила испечённый в большущем противне картофельный, слегка благоухающий селёдкой форшмак, разрезала его на множество равных частей, ватага детей доставила к ней Андрея.
      Варя не обронила нож, не отложила его в сторону, а повела его дальше, следуя точно сетке, нанесённой на румяную верхнюю корочку. Почему рука её продолжала своё размеренное движение, Варя сама не могла понять.
      Будучи застигнутой врасплох, Варя выглядела более чем скромно. Розовая кофточка, что береглась «к случаю» и могла бы украсить Варю, лежала в комнате в фанерной коробке, красивые Варины волосы прибраны под застиранную косынку. А кроме всего — обстоятельство, и вовсе сразившее Варю, — вдоль пуговиц серого рабочего халатика чернел свежий, жирный след сажи.
      «Ну что же... Всё едино, — заставила себя подумать
      Варя. — Всё одно — конец. — И выпрямилась. — Так даже лучше».
      — С приездом, — еле выговорила Варя.
      — Спасибо, — пробормотал Андрей.
      От Феди ускользнула вся сложность происходящего Он поднял с приколоченного под топкой железного листа кусок торфа и протянул его Андрею.
      — Черноболотский? Как думаете?
      Коричневый рыхловатый ком — частичка огромного пласта, рождённого тысячелетним созиданием природы, вобравшего в себя перегной водорослей и мхов, останки древнейших деревьев, поглощённых болотами, — лёг на большую мужскую ладонь. Как ни стосковался Андрей по работе, по родным торфяным массивам, он обрадовался этому кусочку торфа более всего потому, что узрел в нём тему для разговора.
      — Похоже, что черноболотский, — с деланным оживлением произнёс Андрей. И, опасаясь, что вновь наступит молчание, спросил: — Как, ребята, приедете летом на Торфодобычу?
      Неловко переступив с ноги на ногу, он вновь повторил приглашение, обещал показать, кйк добывается и формуется торф, сводить гостей на конный двор, на водокачку, продемонстрировать локомобильчнк в десять лошадиных сил — первый источник электроэнергии на Чёрных Болотах.
      Варя, казалось, не слушала Андрея, не слушала даже тогда, когда он заговорил о редкостной, «первобытной» природе Приозёрского края. Он был уязвлён. Каким вниманием прежде светились эти добрые карие глаза, стоило ему начать рассказ о черноболотских лесах и озёрах!
      Андрей спросил:
      — А ты, Варя, приедешь? Ну... на открытие электростанции?
      — Конечно, приедет, — вырвалось у Аси. — Ещё бы!
      Варя промолчала, но отложила нож, опустилась на
      тёмную кухонную скамью. Три года назад Андрей привёз ей с Чёрных Болот несколько пучков нежных прохладных подснежников. Они лежали в лукошке, пересыпанные клюквинами. В тот вечер, счастливейший в Вариной жизни, она впервые услышала просьбу приехать хоть на денёк в гости. Приехать на лесопилку Спрыгиной — ни Торфостроя, ни Торфодобычи тогда ещё не существовало.
      Варе не повезло: Ася заболела корью и вырваться на Чёрные Болота не удалось. А после.. Знал ли кто-нибудь, с какой мукой ждала Варя приглашения на Горфострой? Ждала и не дождалась...
      Вряд ли приеду, — медленно выговорила Варя. — Времени нет... Она ответила так потому, что в разлуку многое поняла и не хотела быть по-прежнему робкой, покорной Варькой. — Нет, не приеду.
      — Почему? — зашумели детдомовцы. Среди спрашивающих не было слышно внезапно поникшей Аси и её друга — всё понимающей Кати.
      - Это, товарищи, непорядок! — раздался громкий голос Татьяны Филипповны. — Марш из кухни, марш...
      Дети примолкли, потупились: человек, вернувшийся живым и невредимым с фронта, должен был всколыхнуть горе Татьяны Филипповны. Но разве она покажет?
      Она протянула Андрею обе руки:
      — С приездом! Рада за Аську, за...
      Застывшее лицо Вари удержало Татьяну Филипповну от лишних слов, удержало и от дальнейших проявлений радости. Пожалуй, она даже вдруг ощутила неприязнь к тому, кто издавна был причиной Вариных горестей и обид. Почему-то в памяти всплыла жалкая, встрёпанная горжетка, на которую когда-то Варя наивно возлагала надежды...
      — Ступай, Варя, я тебя заменю. — Татьяна Филипповна взялась за кухонный нож. Роби гам вновь бил подан знак оставить кухню.
      Не оглянувшись на Андрея, отстранив с дороги Асю. Варя выскочила за дверь. Следом выбежали и дети.
      Андрей как стал у кухонного с гол и. так п остался К этому столу, похожему на длинный прилавок, подовом заведующая детским домом. У плиты безмолвно колдовала стряпуха.
      — Отведайте нашего супу, — сказала Татьяна Филипповна и заставила Андрея сесть на скамью.
      Он принялся за суп, не чувствуя его вкуса, не замечая, что оловянная ложка обжигает рот.
      Татьяна Филипповна с шумом придвинула к себе противень форшмака, взялась за нож и, вместо того чтобы порассказать Андрею о его племяннице, вдруг заговорила о Варе. Не удержалась, выложила всё, что только можно было сказать о ней, любимице ребят и взрослых, о Варе, которая так хотела «подняться», а затем навалила на себя нелёгкую ношу.
      — Думаете, только на фронте герои?
      В голосе Татьяны Филипповны звучало осуждение, оно крепло по мере того, как она перечисляла всё, что Варя сделала для детей, от чего она отказалась ради тех же детей.
      Когда Татьяна Филипповна потянулась за следующим противнем, она вдруг увидела, что Андрей и не думает есть. Сидит на скамье, откинувшись к стенке, а на лице его удивительно знакомая, точь-в-точь как у Аськи, растерянная, как бы просящая добрых вестей, улыбка.
      Андрей встал и пошёл к двери, не сразу нашёл ручку, словно дым от плиты застилал ему глаза. Заведующая детским домом не окликнула гостя, не напомнила ему о брошенном в углу вещевом мешке. Постояв в задумчивости, она спросила у стряпухи, всё ли готово к обеду, и вернулась к обязанностям дежурного.
      Варя сидела у окна своей комнатушки, так и не приодевшись, не скинув перепачканного сажей халата. Лишь её удивительные, поблёскивающие медью волосы были освобождены от. косынки.
      Андрей вошёл, стал у дверей, мнёт в руках синюю будёновку.
      — Здравствуй ещё раз.
      Как Варе ответить: «здравствуйте, здравствуй»? Она молчит, хотя у неё для встречи с Андреем было припасено много гордых и горьких слов. Всё было обдумано-нередумано сообща со Степановной, но куда-то слове подевались, улетучились...
      Андрей постоял-постоял и спросил:
      — А проводить придёшь? Вечером будет теплушка...
      Я? — каким-то чужим голосом отвечает Варя. — Если Аська захочет, я её приведу.
      Через неделю та же теплушка, с буквой «Т» на боку, курсирующая в двадцатом году немногим аккуратнее, чем в восемнадцатом, в числе других торфостроевцев доставила в Москву и старика Емельченко. Бородатый слесарь прошёлся по детскому дому, отыскал комнату Варвары Яковлевны Шашкиной и, ни разу не назвав её старорежимным словечком «барышня», почтительно вручил письмо с Чёрных Болот.
      — Велено дожидаться ответа.
      Варя никак не могла распечатать письмо. Емельченко. свернув самокрутку, деликатно вышел покурить в коридор. Варя осталась наедине с письмом. Смеркалось, но знакомый почерк был различим:
      «Варенька, прости меня — дурака. Я никогда, никогда не переставал тебя любить. Жизнь без тебя невозможна...»
      Далее следовали слова, из которых Варя должна была уяснить, почему без неё невозможно жить.
      И кому невозможно? Варя не знала, улыбаться ли ей или дать волю слезам? Без неё невозможно жить человеку, которого она тоже никогда, никогда не переставала любить...
      За дверью начал покашливать старик Емельчепко Надо было быстро ответить, когда, в какой день Варя сможет выбраться на Чёрные Болота. Не выбраться, а перебраться — приехать навсегда, насовсем. Её оттуда ни за что не отпустят обратно. Так написал Андрей. Не Андрей Игнатьевич, а Андрей
      Что же написать о своём приезде? Возможен ли он немедленно? Варя же, можно сказать, на фронте, на дег ском фронте... Но важнее всего ответить на самое главное. В сумерках не напишешь длинно. Достаточно подписать внизу странички «твоя Варя», чтобы всё стало яс ным. Варя подчёркивает слово «твоя» и зовёт Емель-ченко.
      Старик улыбается:
      — Ну как, Варвара Яковлевна, будем передавать привет Чёрным Болотам?
      — Будем, — тихо отвечает Варя и ещё тише спрашивает: — А у вас как, подснежники ещё не расцвели?
      Спрятав ответное письмо, Емельченко говорит:
      — Девчонка-то радуется небось, что скоро домой поедет!
      Девчонка? Да... Варе же велено было ответить и насчёт Аси. Сразу ли она захватит её с собой?
      Однако что же ответить? На днях Варя слышала, как девочка рассуждала с Катей и Федей относительно возвращения Андрея. Ася очень соскучилась без него, без Чёрных Болот, без всего Приозёрского края, по это не значит, что ей легко будет расстаться со своими друзьями — с ребятами, с Татьяной Филипповной, с Ксенией. -с Домом имени Карла и Розы.
      Аська, милая Аська, перечисляя всех, па шала и её,
      Варю. Девочка не могла знать, что Варя на всю жизнь станет ей вместо матери. Не могла знать, что у неё появится настоящий родной дом.
      А здесь разве не настоящий, не родной? Только вместо «моё» Ася говорит «наше». Наша спальня, наше крыльцо, наш глобус — тот, что недавно достали для старших классов. Даже наши сапожки.
      — Аси сейчас нет, — объясняет Варя старику Емель-ченко, — Она со своей группой на балете «Коппелия». Она сама ответит, сама решит.