DjVu

      ТАИНСТВЕННАЯ НАХОДКА
     
      Ромас сунул за пояс самодельный пистолет, воинственно огляделся и выбежал со двора. Спустя несколько минут мальчик уже взбирался на Таурасскую гору.
      Ещё никого нет!
      «А вдруг никто не придёт?» — встревожился Ромас.
      На каникулы почти все разъехались кто куда: одни — в деревню, к бабушкам и дедушкам, другие — в пионерские лагеря. А те, кто остался в городе, развлекались как могли. Сначала целыми днями играли в пограничников, в индейцев, в казаков-разбойников. Однако всё это быстро надоело.
      Удивительная вещь — каникулы! Ждёшь их — не дождёшься: денёчки считаешь, хоть бы поскорее на лето отпустили. А пройдёт неделя-другая, и начинаешь всё чаще вспоминать о школе.
      Ромас задумался и не услышал, как сзади кто-то подкрался. Мальчик вздрогнул от неожиданности, почувствовав на плечах чьи-то руки. Да, конечно, такие крепкие руки могут быть только у Сймаса. Ромас резко наклонился, выскользнул из «объятий» товарища и схватил его за пояс. Симас — первый силач класса. Но гибкий Ромас увёртывался, выгибал спину дугой, метался из стороны в сторону, пытаясь оторвать приятеля от земли и бросить на лопатки.
      На вершине холма показались две мальчишеские фигуры. Кбстас остановился в стороне и терпеливо ждал, когда закончится схватка. Зато Зйгмас, юркий долговязый мальчуган с тонкой журавлиной шеей, сразу подбежал к соперникам и затараторил:
      — Давай-давай, Симас, жми! Э-эх, такой медведь и не может сладить! Хватай его, Ромас, вали, вали!..
      Зигмас суетился, приседал, чтобы лучше увидеть, честно ли ведётся борьба, и без умолку, словно заведённый, подзадоривал противников. Но вдруг Ромас и Симас одновременно выпустили друг друга из объятий и повалились на траву. Раскрасневшиеся и усталые приятели будто соревновались теперь — кто с большим шумом выпустит из лёгких воздух.
      — Только и всего! — разочарованно протянул Зигмас. — Борцы называются...
      Теперь не хватало только маленького Йонаса — «Книгоеда», который, кстати, жил поблизости — чуть ли не у самого подножия холма.
      Ребята сидели на траве и смотрели на раскинувшийся внизу город. Сколько раз открывался он их взорам — то сияющий, залитый солнцем, то подёрнутый дымкой И, как
      бы охраняя город от ветров и стужи, зубчатой грядой обступили его с востока горы Гедимйнаса, Лысая, Бекеша, Столовая с крутыми склонами и обрывами, оврагами и лощинами.
      На юго-западе улицы карабкались на Панеряйские высоты, а на севере сбегали по отлогим равнинам прямо в объятия зелёной чащи. И Таурасская гора со всеми своими изумрудными лужайками высилась в море домов словно огромный остров.
      На этот город можно было глядеть без конца . — белые площади, запутанные средневековые закоулки и широкие новые улицы; старинные костёлы, сказочные дворики и арки; застывшие в вечном карауле каменные стражи — стройные башни, тонкие трубы заводов и ажурные стрелы кранов.
      Вдруг Зигмас вытянул шею и подался вперёд:
      — Кто там бежит? Ха, уж не Йонас ли? Гляньте, гляньте, как улепётывает!..
      Далеко внизу по улице бежали два мальчика.
      — Ну конечно же, Йонас! Йонас! — воскликнули друзья.
      Костас первым догадался, в чём дело:
      — Йонас никак не может отделаться от братишки.
      Не прошло и пяти минут, как Йонас показался на
      горе, правда Совсем не с той стороны, с которой его ждали.
      — Еле выбрался из лап разбойника, — запыхавшись, объяснил он.
      Теперь все были в сборе. Ребята гуськом спустились с горы, побежали по кривым уличкам Старого города и очутились в городском саду.
      Сад полон людей. Группами и парами гуляют они по аллЬям, толпятся на площадках, сидят на скамейках под гигантскими тополями и ясенями среди аккуратно подстриженных кустов. Женщины катят скрипучие коляски,
      глядя, как бы не наскочить на снующих под ногами малышей.
      И как это у людей получается? Каждый находит себе занятие по душе. Никто не смотрит по сторонам тоскливым взглядом, никто не позёвывает со скуки.
      Конечно, есть в саду качели. Но на них уже и глядеть не хочется. Залезть на гипсовых слонов, стоящих посреди бассейна перед испорченным фонтаном? Когда-то это было интересно. Устроить соревнование — кто дальше бросит камень? Уже соревновались.
      Вдруг Симас приложил палец к губам. Он молча показал рукой на газон. По траве, насторожённо посматривая по сторонам, шагал толстый чёрный кот.
      — В атаку! — скомандовал Симас.
      Загнать кота на дерево было делом одной минуты. Но появился сторож, и ребята разбежались. Когда они снова собрались, стало почему-то ещё скучнее.
      Ромас рисовал прутиком на земле какие-то рожицы. Зигмас тщетно старался попасть камешком в ножку скамейки. Йонас уныло протянул:
      — Лучше уж домой пойти и арифметикой заниматься... Собрались, а никто ничего интересного придумать не может...
      — А что ж ты сам не придумаешь? — усмехнулся Зигмас.
      — Очень мне нужно за тебя думать, — отрезал Йонас.
      — А я за тебя должен? Да? — Зигмас нахохлился.
      Ещё секунда, и были бы произнесены слова, за которыми неминуемо следует потасовка. Но скука обладает свойством нагонять такую лень, что даже драться не хочется, и Йонас примирительно сказал:
      — Надоело всё...
      Первым поднялся Костас:
      — Пойду домой, почитаю
      Его никто не удерживал. Потом Симас вспомнил, что отец велел отнести в починку сандалеты.
      Ромасу очень не хотелось оставаться одному, и он предложил Йонасу сыграть в настольный теннис.
      На том и порешили.
      Ромас забежал домой, сунул в портфель ракетку, тапочки и два целлулоидных мячика и помчался прямо к школьному парку. В глубине его — рядом с фонарным столбом, так, чтобы можно было играть и вечером, — был установлен большой стол.
      Игра захватила ребят, и они сражались до темноты. Наконец ребята выбились из сил. Йонас погасил фонарь, а Ромас спрятал в портфель всё своё имущество, и онн пошли к выходу.
      У самых ворот стояли двое мужчин, лица которых нельзя было разглядеть в темноте. Мальчики были уже готовы проскользнуть мимо, когда мужчина повыше сказал:
      — Зайдём сюда. Посидим на скамеечке. Тут уж наверняка не будет никаких свидетелей.
      Йонас дёрнул товарища за рукав и приложил палец к губам.
      — Ты что? — прошептал Ромас.
      — Вдруг шпионы... — едва слышно ответил Йонас.
      «Вот до чего довели беднягу приключенческие романы, — подумал Ромас. — С чего бы это шпионам устраивать свои свидания в нашем школьном парке?» Но неизвестные зашагали прямо на ребят, не видя их в темноте, и мальчикам не оставалось ничего другого, как бесшумно отступить в глубь парка.
      Они спрятались за спинку скамейки. И хотя Ромас уговаривал себя, что незнакомцы наверняка самые безобидные люди и бояться нечего, сердце мальчика тревожно стучало. Он даже не заметил, от волнения, что положил портфель на скамейку. А пошевелиться, чтобы
      достать его, было страшно. Вдруг услышат, подумают, что мальчики следят за незнакомцами. И что будет тогда! Нет, лучше даже не думать об этом. Пусть эти люди пройдут мимо.
      Но скамейка заскрипела. Именно здесь выбрали эти двое место!
      В темноте вспыхнула спичка. Потом что-то упало на скамейку, и басовитый, чуть хрипловатый голос произнёс:
      — Эта штука при тебе?
      — Как договорились. В портфеле.
      — Придёшь завтра ко мне, и будем разбираться вместе.
      — До чего ж ты недоверчив, — хихикнул голос в темноте. — Я бы мог сказать тебе, что потерял её. В милицию же ты не заявишь.
      — Когда речь идёт о таких деньгах — не до острот, — огрызнулся первый. — Стало быть, ты и вправду ещё ничего не понял?
      — Стану я тебя обманывать... Понял всё, но самое главное никак не поддаётся... Надо точно определить место. А то, что там денег много, — это ясно.
      — Думаю, и золотых вещей хватит на нас двоих, и бриллианты там есть, — мечтательно произнёс бас.
      Ребята сидели, боясь шелохнуться. Незнакомцы явно не в ладах с милицией. Откуда-то они хотят добыть деньги, золотые вещи и драгоценные камни. Наверняка это грабители. А такие люди не станут церемониться с мальчишками, проникшими в их тайну. Приятели даже дышать старались потише.
      Что-то мягко шлёпнулось о землю.
      — Раззява безрукая, — пробормотал бас.
      — Лечи нервы, — огрызнулся его собеседник. — Небось не из стекла твоё сокровище. Ничего с ним не сделается.
      Они спрягались за спинку скамейки.
      Интересно, что у них в портфеле. Не из стекла. Наверное, что-то железное. Может быть, пистолет. Или какие-нибудь отмычки.
      Снова загорелся огонёк спички. Видно, незнакомцы искали портфель. Потом наступила темнота и послыша--лись шаги. Преступники (а в том, что это преступники, ребята уже не сомневались) пошли к выходу.
      Как только две фигуры — долговязая и поменьше — мелькнули в воротах, мальчики вскочили на ноги. От волнения, а может, и от страха Ромас едва не забыл о своём портфеле. К счастью, он сам подвернулся под ноги.
      Десяток метров до ворот приятели прошли почему-то на цыпочках. Выйдя на улицу, оглядевшись и нигде не обнаружив незнакомцев, мальчики бросились бежать. Только у ярко освещённого подъезда кинотеатра, откуда как раз выходили люди и где стоял милиционер, запыхавшиеся Ромас и Йонас остановились.
      — Что же теперь делать? — в отчаянии спросил Йонас.
      Его друг пожал плечами.
      — Может быть... заявить в милицию? — неуверенно предложил он.
      — Конечно! — горячо поддержал Йонас. — Мы всё расскажем, и их найдут. Знаешь, как милиция здорово ищет всяких бандитов. Вот я читал в «Огоньке»...
      Йонас осёкся, изумлённо глядя на товарища.
      — Что с тобой?!
      Ромас был бледен. Он поднял портфель высоко, до уровня глаз, и рука мальчика дрожала.
      — Что с портфелем? — едва выговорил он.
      — Портфель как портфель. — Йонас не понимал перемены, происшедшей с другом.
      — Он стал поменьше... И кожа потрескалась. И монограмма отлетела... И, и, и... Он почему-то легче?!
      И вдруг Ромас догадался-
      — Это не мой портфель.
      Мальчик быстро щёлкнул замком и отбросил крышку. В портфеле не было ни тапочек, ни ракеток, ни мячей. Ромас вытащил оттуда какие-то бумаги, свёрнутые в трубку.
      Никогда в жизни ни ему, ни Йонасу не доводилось видеть такие странные бумаги. Толстые, почти как ватманские, жёлтые, с пятнами и разводами листы были исписаны выцветшими чернилами. Рукопись была помята, неровные страницы оборваны.
      — Что тут написано? — заторопил приятеля Йонас. — Прочитай поскорее.
      Легко сказать: «прочитай»! Буквы были знакомые, как в родном литовском языке и в немецком, который мальчики учили в школе, а слова, складывавшиеся из них, получались нелепыми и непонятными.
      — Наверное, это по-английски, — почему-то оглянувшись, прошептал Йонас. — Шпионы всегда пишут по-английски.
      — Какие шпионы! — раздражённо возразил Ромас. — С чего бы это они стали писать на такой рваной бумаге и зачем им нужен был мой портфель!
      Но Йонасу всё уже было ясно. За шпионами наверняка следили, и они, чтобы избавиться от портфеля, схватили Ромасов, а свой оставили. Бумага эта не простая, а какая-то секретная: пишешь одно, а получается совсем другое — он, Йонас, где-то об этом читал.
      — Перестань болтать, — попросил Ромас. — Они бы просто выбросили портфель...
      — Ладно, — не унимался Йонас. — Тогда скажи, что здесь написано и на каком языке?
      Ромас снова принялся рассматривать рукопись. Хотя бы одно знакомое слово!
      — Идём домой, — буркнул Ромас.
      На следующий день вся компания собралась у каменной ограды школы. Только Ромас запаздывал — мать послала его за молоком, — и центром общего внимания стал Йонас.
      Волнуясь почти так же, как вчера вечером, он рассказывал:
      — Может быть, они, конечно, и не шпионы. Но очень подозрительные. Мы это сразу поняли. Про какие-то сокровища, бриллианты говорят. Оба вооружённые, один с пистолетом в кармане, конечно. У другого финский нож припрятан. Сперва мы, правда, перепугались: слышу, Ромас стучит зубами. Я его толк локтем: «Держись, говорю, не выдавай себя, может, что-нибудь услышим. А придётся, так будем драться до последнего...»
      — А не ты ли зубами стучал? — ехидно спросил Симас.
      — Больше мне делать нечего! — огрызнулся Йонас. — Я бы им как дал!..
      Задыхаясь, подбежал Ромас. Пола его куртки оттопыривалась. Под ней было что-то спрятано.
      — Пошли к нам в сад, — предложил Симас. — Там есть такое укромное место, никто не увидит, никто не услышит. Вечером там отец с соседями в шашки играет, а днём пусто.
      Ребята отправились к Симасу. В саду, в зарослях жимолости была устроена небольшая беседка. Со всех сторон её густо обвивал плющ. Полз вверх тугой хмель, цеплялись за подпорки буйные пряди фасоли. Чуть подальше стояли пышные яблони.
      Мальчики сели в плетёные продавленные кресла вокруг низкого круглого столика. Ромас вытащил пожелтевший свиток с оборванными краями, бережно развернул его, и ребята невольно залюбовались мастерством
      Мальчики сели в плетёные продавленные кресла вокруг, низкого круглого столика,
      человека, выписавшего этакие чудесные буквы. Строки легли на нелинованую бумагу ровными рядами, а каждая буковка была замысловато и изящно выведена, с хвостиками, с подчёркиваниями.
      Никто, разумеется, не мог понять ни слова. Но Коетас не сдавался. Он долго рассматривал рукопись, поправлял очки, что-то бормотал про себя и потом решительно сказал:
      — Это написано по-латыни.
      — По-латыни? А почему по-латыни?
      — Ясное дело почему, — ответил Костас. — -Наверное, это старинная учёная рукопись. Вот бы прочитать её!
      Но Зигмаса не устроило такое слишком лёгкое, по его мнению, решение вопроса.
      — . Может быть, всё-таки это шпионы потеряли, — сказал он.
      Йонас даже подпрыгнул:
      — А я что говорил! Те два типа — диверсанты или шпионы. Их, наверное, с самолёта сбросили,„
      — А зачем шпионам латынь? — протестовал Костас.
      — А может, это зашифровано?..
      — Их надо поймать! Тогда они признаются, зачем им латынь... Мы должны! — замахал длинными руками Зигмас.
      — Тише ты! — прикрикнул Костас.
      Зигмас не унимался:
      — Испугался? Да? Трус?
      — Трусы! — поддержал Йонас.
      — Тихо! — Ромас не на шутку обозлился. Он схватил рукопись и крикнул: — Если вы не перестанете орать, я разорву эти бумаги. Ясно?
      — Ясно... Ясно, — едва слышным шёпотом подтвердили приятели.
      И так же тихо Костас добавил:
      — Нужно отнести рукопись в Академию наук.
      — А лучше в милицию, — посоветовал Симас, — пусть сами там разбираются.
      — И признаться, что мы самые настоящие трусы! — Йонас даже рот себе рукой зажал, чтобы опять не закричать. — Видели, мол, шпионов и бандитов. А вместо того чтобы задержать или, по крайней мере, милиционера позвать, сидели и дрожали... Нужно прочитать рукопись и самим изловить этих негодяев.
      — А ты умеешь читать по-латыни? — напомнил Симас.
      — А словари зачем?
      Мысль о том, чтобы самим разобраться в рукописи, понравилась и Костасу. Конечно, гораздо лучше прийти в ту же Академию наук, уже зная, что интересного содержится в находке. Разумеется, прочитать столько страниц по-латыни будет нелегко и без помощи знающего человека им не обойтись. Зато так интересно! Только вот кто им поможет?..
      Словно угадав мысли приятеля, Ромас воскликнул:
      — Учитель Пуртокас!
      Конечно же, Пуртокас! Как сам Костас прежде не догадался!
      Теперь заговорили все наперебой, вспоминая старого учителя истории, недавно ушедшего на пенсию.
      — Он знает латынь лучше всех в Вильнюсе! — гордо объявил Зигмас. — Постой-ка, постой. Как это он говорил?.. Латинский язык — это полированный мрамор...
      — Кто это? — Йонас учился прежде в другой школе и не знал этого учителя.
      — Историк, — объяснил Ромас. — Мы слушали его всегда с раскрытыми ртами...
      — Ага, — Костас тоже припомнил слова учителя: — «Латинский язык — это отшлифованный бриллиант, ко-
      торый каждый раз переливается по-новому! Это забальзамированная красавица, которая уже никогда не откроет глаз, но вечно останется такой же прекрасной!»
      — Сразу видно отличника, — съязвил Зигмас.
      Но охоты препираться или обижаться ни у кого не было.
      — Итак, решено, — подвёл итоги всем спорам Ромас. — Я знаю, где он живёт, и мы пойдём к нему.
      — Только ещё одно дело... — Лицо Йонаса приняло торжественное выражение. — Нужно дать клятву, что никто из нас не выдаст тайну.
      По правде говоря, ребята не очень-то поняли, зачем нужна такая клятва, но предложение Йонаса им понравилось.
      Тут же был составлен текст, и друзья торжественно обещали, что ни при каких обстоятельствах, даже если «их будут рвать живыми на куски», никто, никогда, никому не скажет ни слова о рукописи. А если это всё же случится, то отступник будет наказан... Далее следовал длинный список самых жестоких мучений.
      Ромас скомандовал:
      — Выступаем в поход!
      — Пусть солнце будет милостиво к нам... — торжественно начал Йонас. Точно так говорил герой приключенческой книги, которую мальчик недавно прочёл. — Пусть земля будет щедра и накормит нас, когда мы будем голодны; пусть ручьи напоят, когда мы будем мучиться от жажды; пусть лес укроет, когда нас будут преследовать...
      Они с шумом поднялись. И вдруг из-за кустов вынырнула Ниёле — сестра Симаса, которая училась в одном классе с ребятами.
      — А я слышала, о чём вы тут говорили! — закричала она.
      Ребята остолбенели
      — Что вы так смотрите? — удивилась девочка.
      — Кто позволил тебе подслушивать? — грозно вос. кликнул маленький Йонас. — Тебя ждёт страшная кара!
      — В самом деле, кто тебе позволил подслушивать? — блеснул стёклами очков Костас. — Это низко и нечестно.
      — Я вовсе и не собиралась подслушивать. — Девочка растерялась. — Разве я виновата, что вы так кричите? Я хочу быть вместе с вами, я всё буду делать, что нужно, и никому не скажу, правда никому, даю честное пионерское... — И Ниёле бросила умоляющий взгляд на Симаса.
      Вот это была задача! Девчонка?.. Принять в свою компанию болтливую девчонку, когда они решили хранить строжайшую тайну?.. Но с другой стороны — она всё равно уже всё знает...
      Стояла тишина. Что же всё-таки делать?.. Ромас медленно оглядел всех. Симас — брат Ниёле — отрицательно мотал головой; Костас морщил лоб, стараясь найти мудрое решение; Зигмас, вытянув шею, украдкой поглядывал на Ниёле и в душе желал, чтобы её приняли, потому что Ниёле нравилась ему; Йонас-Книгоед, весь взъерошенный, глядел на девочку грозным взглядом.
      А Ниёле взволнованно смотрела на Ромаса большими глазами и робко ждала.
     
      СТАРЫЙ УЧИТЕЛЬ
     
      На небольшой узкой уличке Старого города перед зелёной дверью с синим почтовым ящиком стояло шестеро — пять мальчиков и одна девочка.
      Ромас позвонил.
      Дверь открыла пожилая женщина с седыми, гладко причёсанными волосами и круглым добрым лицом.
      Скажите, пожалуйста, учитель дома? спросил Симас.
      Женщина удивлённо посмотрела на ребят и грустно ответила:
      — Дома, милые, дома. Он теперь всегда дома.
      — Мы хотели немножко поговорить с ним.
      — Поговорить... — Женщина вздохнула. — Я вот и не знаю... Входите, раз уж пришли, — нехотя пригласила она, пропуская ребят в дом.
      Они вошли в комнату со сводчатым потолком и узкими высокими окнами. Под стать ей была и мебель: гнутые ножки, замысловатая резьба. На стенах висели картины, старинные гравюры, гипсовые барельефы.
      — Обождите здесь, — приказала женщина. — Вы, наверное, из школы?
      Ребята не успели ответить. Из соседней комнаты послышался недовольный окрик:
      — Кто там? С кем это ты разговариваешь?
      Женщина бросилась в комнату.
      — Не кричи так, Каспарас, тебе вредно, — донёсся её встревоженный голос.
      Какое-то время было совсем тихо, только на стене таинственно тикали старинные часы.
      Молча появилась женщина. Она подошла и тихо прошептала:
      — Видите, голубчики, он болен, бедняжка, очень болен, и, бог весть, поправится ли.
      Ребята стояли растерянные, не двигаясь с места.
      Вдруг снова послышался голос учителя:
      — Пусти их ко мне!
      Они вошли тихо, на цыпочках.
      Комната была заставлена шкафами, стены до самого потолка заняты полками — застеклёнными и без стёкол. Шкафы были старинные, с кривыми ножками и причудливой резьбой, и простые, без всяких украшений.
      И все они были набиты книгами, альбомами, подшивками газет. Книги стопками лежали на полу, на каких-то ящиках, на письменном столе и даже под столом.
      А в центре комнаты, среди этого моря книг, стояла кровать, и на ней лежал учитель Пуртокас, Нет, это был не тот весёлый, разговорчивый учитель истории, которого они знали.
      С тех пор как старый учитель ушёл на пенсию, он вдруг почувствовал себя одиноким и никому не нужным. Он думал, что теперь у него будет вдоволь времени читать, надеялся, что завершит наконец исследование по истории Прибалтики, над которым работал уже несколько лет. Но шли дни за днями, а книги и журналы так и оставались нераскрытыми.
      Всё сложилось совсем не так, как предполагал старый учитель.
      В первые дни после выхода на пенсию Пуртокас часто заходил в школу. Ему хотелось создать в школе клуб юных историков.
      Но когда был готов проект устава клуба и двое старшеклассников уже рисовали большие плакаты-приглашения на первое заседание, к старому учителю подошёл его молодой коллега, тоже историк, и сказал:
      — Мне кажется, вы слишком увлеклись идеей клуба и не замечаете, что в школе и так много кружков — у ребят не хватает времени для домашних занятий. Подумайте, ведь если ваши юные историки начнут получать двойки, будет очень неприятно и вам и мне.
      Старый учитель промолчал.
      — С вас, конечно, спросу теперь никакого... Ушли себе домой — книжечки почитывать, а нам...
      — Вы понимаете, что говорите! — не выдержал старик. — Вы же не представляете себе, что такое история! По-вашему, это толстая, скучная книга, которую хочешь не хочешь приходится учить — иначе в следующий
      класс не переведут. История — это наука о любви к родине! История учит молодое поколение отличать хорошее от дурного, восхищаться человеческим благородством и ценить его... По-вашему — это наука о прошлом?! Позвольте заметить, что это наука о будущем, о том, как человечество должно идти вперёд, избегая ошибок и заблуждений, сделанных предшествующими поколениями...
      Молодой учитель вежливо выслушал старика. Что случилось с коллегой? Он, наверное, переутомился, ему не нужно каждый день бывать в школе, пожалуй, лучше ему куда-нибудь уехать, отдохнуть...
      Говорил он мягко и доброжелательно. Но Пуртокаса оскорбила фраза «не нужно каждый день бывать в школе». И этого было достаточно.
      — Я никому не навязываюсь! — загремел он. — Если я бывал здесь, то потому, что полагал — я ещё могу быть полезным!
      В тот же вечер Пуртокас занемог.
      Учителя, узнав об этом, пришли его навестить. Но он не захотел никого видеть.
      Пригласили врача. Тот осмотрел учителя и посоветовал отдохнуть, не волноваться, ни о чём не думать...
      Но чем больше говорили ему о покое, тем беспокойней становился старик. Он стал раздражительным, высох, похудел и всё реже поднимался с постели.
      Таким и застали его ребята. Когда они вошли, старый учитель лежал, закрыв глаза и не шевелясь. Издали могло показаться, что он даже не дышал.
      Но вот веки учителя дрогнули, ресницы приподнялись. Лицо ожило. Взгляд остановился на Ромасе и перескочил на Симаса и Ниёле.
      — Навестить пришли? — устало сказал он. — Спасибо...
      — Мы... мы не знали, что вы больны, — забормотал Ромас, чувствуя, что говорит совсем не то, что надо.
      Больной нахмурил брови:
      — Что же тогда привело вас ко мне?
      Ромас набрался храбрости и сделал шаг к кровати:
      — Учитель, вы же знаете латинский язык... Вы не раз говорили нам... читали наизусть...
      — У вас организован кружок латинского языка? — усмехнулся учитель.
      — Нет, мы пришли к вам за помощью. Нам очень нужно...
      — Я, старый пень, ещё кому-то нужен! — воскликнул учитель. — А не заблуждаешься ли ты, мальчик?!
      — Пожалуйста, не говорите так!. — вмешалась в разговор Ниёле, едва сдерживая слёзы. — Мы к вам... Вы не думайте...
      — Очень разумный совет. Благодарю тебя, мудрое дитя... — Он приподнялся на подушках и вдруг быстро спросил Ниёле:
      — А ты понимаешь, что значит не думать?
      Девочка в замешательстве молчала.
      — Могу объяснить, — продолжал учитель. — Человек — сумма двух элементов: мысли и дела. С делами я давно покончил, остались только мысли. «Cogito ergo sum», — утверждал древний философ: «Мыслю, следовательно, существую». Стало быть, перестав мыслить, я перестану существовать. Так получается по законам логики...
      Честно говоря, ребята не совсем поняли, о чём так горячо рассуждал учитель. Но они всем сердцем сочувствовали старому доброму учителю, от которого они всегда видели только хорошее.
      — А впрочем, — помолчав, сказал учитель уже другим тоном, помягче, — вы же пришли сюда не для того, чтобы слушать упражнения в красноречии? Вам нужно прочесть что-то по-латыни, если я вас верно понял?
      Ромас придвинулся поближе к больному:
      — Нужно прочесть одну старинную рукопись, но мы не знали,чтобы больны... Вдруг это может повредить...
      — Вздор! — отмахнулся учитель. — Мне уже ничто не повредит. Давайте!
      Ромас колебался, но за его спиной послышался дружный и громкий шёпот: «Дай, дай...»
      Ромас вытащил из-за пазухи бумаги.
      — Но это тайна, учитель! Понимаете, тайна. Никто не должен об этом знать. Только мы и вы, больше никто, что бы ни случилось! — серьёзно предупредил Ромас.
      Лоб больного прорезали две глубокие моршины. Он поглядел на ребят удивлённо и, как казалось им, даже обиженно, но понемногу морщины разгладились, и в уголках губ появилась лёгкая улыбка.
      — Разумеется. Тайна есть тайна!
     
      ЗАВЕЩАНИЕ
     
      — «Homo in hoc improbo mundo, pleno vanitatis et contemptionis, ludicrus solum hospes est...» — учитель читал и читал, не отрываясь, медленно, чуть торжественно, как бы наслаждаясь великолепием латинских созвучий. А ребята глядели на него во все глаза, ничего не понимая, и, сгорая от желания поскорее узнать, что скрыто за этими чужими словами, глядели так пристально, будто надеялись по его лицу, по движению губ разгадать тайну рукописи.
      Но учитель, казалось, забыл о своих слушателях и всё читал. И чем дальше, тем проще становилась манера чтения, чувствовалось, что теперь старика увлекает уже не звучность языка, а содержание рукописи. Потом он начал спешить — перелистывал сразу по нескольку страниц, забегал вперёд и снова возвращался к прочитанному.
      Ребята ждали, не смея задавать вопросы.
      — Ого, и про Кульветиса 1 не забыли! — воскликнул учитель с удивлением.
      А кто это такой? . Ромас прикусил язык, но было поздно: вопрос вылетел.
      — Ах, да, вы же ничего не понимаете... Так что, будем переводить?
      — Да, да-а! — обрадовались ребята. — Если вам не трудно... Если вы не устали...
      Учитель, опершись на локоть, немного приподнялся, устроился поудобнее.
      — Устал! — учитель усмехнулся. — Я в первый раз за последнее время немного отдохнул. Ну, слушайте: «Последняя воля отца Хауста...» Это завещание духовного лица, — объяснил учитель. — А что он за человек, вам самим будет ясно... «Человек в этом презренном мире суеты и соблазна — кратковременный гость, и не дано ему знать, когда пробьёт его последний час. Посему я, ничтожный слуга и воин Христа, отец Хауст, милостью господней немало лет проживший в этой юдоли слёз, ныне, лёжа на смертном одре и ожидая, когда душа расстанется с грешным телом, хочу объявить свою последнюю волю. И пусть послушник2 Фабий слово в слово запишет её и вручит достопочтенному отцу Себастиану, исполнителю воли моей.
      Имущества я никакого не имею и завещать не могу. Разумом я никогда не жаждал богатства, ибо сказано: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и отец ваш небесный питает их».
     
      1 А. Кульвётис — один из основателей литовской письменности, профессор Кёнигсбергского университета, деятель реформации.
      2 Послушник — человек, который готовится стать монахом и проходит «испытание» послушничества. Послушники исполняют в монастырях низшие обязанности во время церковной службы и в хозяйстве, что символизирует их послушание.
     
      Однако сердцем, да простит господь меня, грешного, к ничтожной мишуре этого суетного мира склонен был. Оставляю церкви нашей немногие драгоценности, ко мне попавшие во время то, когда святая церковь поднялась на борьбу с еретиками1. И мы, верные воины Общества Иисуса, благословлённые генералом нашего ордена Лой-олой2, защищали веру Словом, пером и мечом...»
      Учитель остановился и спросил:
      — Понятно теперь, кто такой отец Хауст?
      — Конечно, — с готовностью ответил Костас, — он иезуит. А иезуитов послал сюда папа римский. Они...
      — Ладно, — Симас толкнул приятеля в бок, — без твоих лекций разберёмся... Читайте, пожалуйста, дальше.
      — «...Я служил господу и в Италии, и в Польше, а затем и в Литве, — читал учитель. — Прибыв в Вильнюс, мы застали крамолу и безбожие, расплодившиеся, как сорняки на ниве. Насаждали их здесь вероотступник Авраам Кульветис, священник Виклёфас, а также вельможи Радвилы, Каткёвичи, Валавичи и прочие. Этот Кульветис даже школу еретическую основал, где богохульствовал, против святой мессы3 и постов выступал, а также ратовал за то, чтобы церковные и мирские книги не по-латыни печатались, а на местном литовском языке.
     
      1 Еретик — последователь религиозного учения, полностью или частично противоречащего господствующей религии.
      2 Общество Иисуса — официальное название ордена иезуитов. В 1534 году испанский дворянин Игнатий Лойола основал монашеский орден, поставив перед ним задачу «борьбы за чистоту веры и интересы римско-католической церкви». В 1540 году папа римский утвердил новый орден, под названием Общество Иисуса, и целиком поставил его себе на службу. Общество Иисуса до сих пор является одним из самых многочисленных, богатых н политически активных католических монашеских орденов.
      3 Mecca — католическое богослужение. Здесь речь идёт о реформе обряда католической церкви, богослужения.
     
      Они открыли свои печатни и стали выпускать отступнические книги, в которых ложно толковали священную веру и церковные обряды отрицали.
      Общество Иисуса боролось против еретиков всеми силами. Господи, будь милостив к негодному слуге своему: что ни делал я в той борьбе, всё ради тебя было.
      В 1565 году гетман Радвила Рыжий отнял у церкви прежде дарованные ей Забельские земли с мельницами, смолокурнями и винокурнями и поручил их управлению еретиков. Отцы ордена, видя, как заблудшие вельможи причиняют церкви урон, решили вернуть их на истинный путь. Его преосвя!ценство епископ Валериан ради веры Христовой самолично снизошёл до того, что отправился к Радвиле Рыжему и предложил ему помириться с церковью, вернуть отнятые земли, обещая за это его сыну высокий духовный сан и поддержку. Но оный еретик, полный гордыни и тщеславия, начал богохульствовать, поносить церковь и слуг её. Епископ пригрозил ему отлучением от церкви. Гнусный вероотступник пришёл в ярость и сам начал грозить церкви: «До тех пор не успокоюсь, пока все ваши проклятые гнёзда не изведу».
      Его преосвященство сурово, но спокойно ответствовал: «Не гневи бога, не оскверняй твердыню, на которой зиждется церковь святого апостола Петра».
      Тогда еретик вскочил и, тряся рыжпй бородой, воскликнул: «Эта твердыня уже крошится, и не только снаружи. Среди вас есть люди, которые долбят её изнутри. А мы в меру сил своих поможем им».
      Долго думали, кого этот безбожник имеет в виду, говоря такие мерзкие слова. Но воинам нашего ордена скоро открылась истина. И мы узнали, что Радвила получил от Петра Рбйзия, смотрителя школы при костёле Святого Иоанна, написанный на литовском языке еретический катехизис1, который затем, в 1585 году от рождества Христова, был отпечатан в типографии еретика Ленчидкого.
     
      1 Катехизис — общедоступное изложение религиозного вероучения, составленное в форме вопросов и ответов.
     
      Радвила приказал лучшим своим писцам переписать и богато иллюстрировать, а затем переплести в дорогую сафьяновую кожу эту еретическую книгу. После того у лучшего виленского золотых дел мастера Клймонаса был заказан для неё драгоценный оклад с хитрым замком. Он был сделан из золота и серебра, а посередине выгравирован герб Радвилов — щит и три трубы на нём.
      Как-то ночью этот отступник в сопровождении двух слуг тайно пошёл к суфрагану1 Альбину и отдал ему в дар это творение богопротивных отщепенцев. Всё это стало нам известно от одного из слуг Радвилы, набожного Гёрека, который согласился за небольшое вознаграждение для победы святой церкви над еретиками сообщать всё, что делается в замке Рыжего.
      К стыду кафедры2 и позору капитула3, надо сказать, что этот суфраган Альбин был уже и прежде замечен в расположении к еретикам. Во время богослужения он разгуливал в простой одежде, будто слуга, чем возмущал его преосвященство епископа Валериана. Будучи библиотекарем, он доставал из-за границы книги еретические, а также светские и распространял среди духовных особ, хоть и было ему известно, что читать подобные книги запрещено, ибо они подрывают святую веру. Он также поддерживал тайные связи не только с упомянутыми Радвилой и Ройзием, но и с кёнигсбергским вероотступником Раполёнисом и бежавшдм туда из Вильнюса Кульветисом.
      Это подтвердилось впоследствии письмами, найденными среди книг суфрагана. В тех письмах еретики под-
      1 С у ф р а га и — помощник управляющего епископством.
      2 Кафедра — здесь кафедральный (главный) собор.
      3 Капитул — высшее духовенство, занимающее руководящие дилжнопи при мини.гыре или кафедральном соборе.
      бивали суфрагана найти мецената — богатого покровителя — и выпускать на языческом литовском языке отступнические книги, как делали они сами в Кёнигсберге.
      Святая церковь очень встревожилась. А суфраган, наущаемый дьяволом, и дальше продолжал своё. И было решено, что никакая жертва не будет слишком велика для победы святой церкви.
      Однажды вечером я пришёл к суфрагану, якобы ознакомиться с прежними дарами Радвилы вильнюсскому кафедральному собору и капитулу. Мы долго вели беседу, попивая вино. Суфраган с осторожностью показал мне одну из книг, привезённых из-за рубежа, — но я понял, что у него их не одна, а много, — и заговорил о печатании книг на литовском языке, чтобы их могли читать не знающие латынь простолюдины, а не только духовные лица. Тут я ещё раз убедился, что он отщепенец, враг святой церкви. Улучив минуту, когда суфраган пошёл относить книгу, я вынул ладанку с «манной небесной», которую достал мне монастырский аптекарь Антоний, горячо помолился и, произнеся: «Господи, да свершится воля твоя!», подсыпал её в кубок.
      На следующий день распространилась весть, что суфраган Альбин скоропостижно скончался.
      Похоронен он был со всеми почестями, подобающими высокому духовному лицу. А поскольку умер он внезапно, не исповедавшись в своих заблуждениях, то по всем костёлам города читали молитвы за упокой его души...»
      Учитель перестал читать, его рука с рукописью медленно опустилась на одеяло, и он тихо сказал:
      — Отравили его.
      — А за что?! — вспыхнул Ромас. — Он же никому ничего плохого не сделал. Думал только о том, чтобы печатать книги на литовском языке для просвещения простых людей. Он ведь не революционер был и даже не безбожник...
      Учитель разволновался. Было заметно, как дрожат его старческие сухие руки.
      — И это называется христианство! — гневно сказал он. — Сколько страданий и мук принесло оно наше. му народу! Никакого пергамента не хватило бы всё записать.
      Он приподнялся на руках и подтянулся повыше. Ниёле и Зигмас помогли ему поправить подушку.
      — Да, не запишешь, — продолжал он сурово. — Нашей маленькой и бедной стране пришлось сражаться против всей христианской цивилизованной Европы. И мы выстояли. Здесь, в наших лесах и болотах, «святые» грабители сломали себе зубы и не смогли прорваться дальше... Однако и нам это стоило немало... Но будем читать дальше.
      Вдруг старик отложил рукопись в сторону и поглядел мимо ребят, за их спины.
      Ребята обернулись. В дверях стояла высокая, с худощавым веснушчатым лицом женщина в белом халате и с чемоданчиком в руке.
      — Это что за митинг? — строго сказала она. — Больному нужен абсолютный покой!
      — Да я уж и сама не знаю, как это сегодня случилось, сестра, — отозвался жалобный голос жены учителя. — До сих пор и говорить ни с кем не хотел, а тут...
      Ребята, мгновенно оценив положение, потихоньку стали пятиться к дверям..
      — Учтите: поменьше посетителей, волнения, усталости, шума, — закатывая рукава халата, говорила сестра. — Полный покой — таково строжайшее указание доктора.
      Когда наружная дверь захлопнулась за ребятами, маленький Ионас воскликнул:
      — А рукопись-то оставили! Вдруг нас больше не пустят?!
      Все разом загомонили:
      — Правда! Могут не впустить! Медсестра-то как разозлилась...
      — А жена учителя может нарочно сжечь рукопись. Чтобы он не волновался, когда читает, — предположил Зигмас, — Пойдём заберём её поскорее...
      Все соглашались, но никто не хотел идти. Наконец Ромас, набравшись смелости, сделал шаг к дверям и нажал звонок. Никто не открывал. Позвонил ещё раз. Лишь после третьего звонка приоткрылась узенькая щёлочка и показалось лицо женщины. Но теперь оно не казалось добродушным. Глаза сузились, губы плотно сжались, и с них сорвалось лишь одно-единственное скупое слово:
      — Вы?
      Ромас растерялся от такой неожиданной перемены.
      — Мы... Мы только хотели забрать свою тетрадку, учителю она уже не нужна.
      — Я принесу.
      Дверь перед самым его носом захлопнулась. Когда через несколько минут она снова приоткрылась, щель была ещё уже, в неё просунулась рука, но не с рукописью, а с листком бумаги.
      Ромас не успел и рта раскрыть, как дверь захлопнулась. Мальчик поднёс к глазам записку. Его тут же обступили друзья. Все уткнулись носами в листок, но понять ничего не могли...
      Записка была написана... по-латыни.
     
      ТЕНИ СТАНОВЯТСЯ ЯСНЕЙ
     
      Ребята не успели хорошенько обсудить случившееся, как их внимание привлёк полный мужчина с обрюзгшим лицом. На нём был пёстрый галстук и синяя мятая шляпа. Через плечо висел фотоаппарат, а в руке он держал
      старый деревянный штатив. Фотограф очень спешил. Это-то и позабавило ребят. Прибежав на площадь, человек ловким движением расставил ножки штатива, укрепил фотоаппарат и принялся зазывать клиентов:
      — Эй, почтенные, может, снимочек — прелестный фон и чудесное качество. Воспоминание на всю жизнь, гарантия на сто лет. Снимаю даром!
      Гуляющие смеялись, но проходили мимо.
      Краснощёкая плечистая девушка с кошёлкой в руке, по всему видно приехавшая из деревни, остановилась.
      Фотограф подскочил к ней, заставил её неестественно повернуть голову, смотреть прямо, не мигая и не шевелясь, и снова подбежал к аппарату.
      — Чудно! Плати деньги, красавица!
      — Какие деньги? Ведь говорил — даром!
      Снимаю даром. Карточки за деньги. Иначе и прогореть недолго.
      — А как же снимки?
      Завтра, по этому адресу — до десяти утра. — Он сунул в руку девушке карточку, на которой было выведено: «Свободный художник Э. Клапас».
      . — Извините, я столько ждать не могу, — засмеялась девушка. — Мне коров в колхозе доить надо.
      И, повернувшись, она спокойно пошла дальше.
      — Эй ты, бестолочь деревенская, а кто мне за плёнку платить будет? — закричал Клапас, но кто-то крепко взял его за локоть и повернул лицом к себе.
      — А, ты, Зёнонас! — отдуваясь, сказал фотограф. — Я тебя давно жду.
      Перед ним стоял худой долговязый человек лет сорока пяти, со странно искривлённым левым плечом — оно было заметно ниже правого.
      Они о чём-то негромко заговорили. Ребята поняли, что смешной фотограф снимать здесь больше не будет, и пошли дальше, не предполагая, что разговор толстяка с
      Зенонасом имеет самое прямое отношение к интересующему их делу.
      — Ты так опоздал, — хмуро упрекнул фотограф. — Что случилось?
      — Ничего, — буркнул Зенонас.
      — Ничего? Это хорошо! А я уж не знал, что и подумать. Идём скорее. Ты будешь моим помощником. Перенесём аппарат поближе. Я буду выбирать фон, а ты хорошенько осмотри стену.
      Зенонас неохотно поплёлся за Клапасом.
      — Ну, чего ты идёшь, будто ноги деревянные!
      — Да незачем туда ходить.
      — Как это — незачем?
      — Неизвестно, к какой стене идти.
      — Неизвестно? Так ты ещё не кончил читать?
      — Да читать-то нечего.
      — Что это ты плетёшь? Говори толком! Как это — нечего?
      — Нечего, говорю, читать. — На лице Зенонаса появилась странная гримаса — не то огорчения, не то злорадства. — Рукописи нету, пропала.
      — Как — пропала? — всё ещё не мог прийти в себя Клапас.
      Зенонас пожал плечами.
      — Где она? Украли? Отняли? Потерял?
      — Не знаю.
      — Ах, вот ты как! — свирепо зашептал Клапас. — -Не знаешь, ты не знаешь?..
      Они шагали по улицам, не разговаривая и даже не глядя друг на друга. Только время от времени Клапас разражался негромкой бранью — угораздило же его, умного, опытного в житейских делах человека, связаться с этим проходимцем Зенонасом!
      Впрочем, если бы Клапас был разозлён чуть поменьше, ему пришлось бы признать, что не будь Зенонаса —
      не было бы всей этой истории с рукописью, И кто из них вёл себя бесчестнее, сказать трудно.
      Л началась эта история очень давно, когда ни Рома-са, пи Йонаса, ни Костаса, ни других наших приятелей ещё не было на свете.
      До войны в Вильнюсской духовной семинарии учился юноша, по имени Зенонас. Большими успехами в науках он не отличался, но наставники не судили Зенонаса строго. Им нравились услужливость семинариста и его привычка на исповеди рассказывать не только о собственных проступках, но и о грехах товарищей. Поэтому семинарское начальство закрывало глаза гг на такие неподобающие бутущему священнику увлечения Зенонаса, как игра в карты и водка.
      И то и другое требовало новых и новых денег. Однажды Зенонаса уличили в краже. Он залез в сундучок товарища, только что получившего из дому деньги. Руководство семинарии не хотело поднимать шум, поэтому в полицию не заявили, а просто выставили воришку за дверь. На этом духовная карьера Зенонаса закончилась.
      Найти работу в Литве по тем временам было не так-то просто. Тем более человеку, выгнанному из семинарии. Зенонасу приходилось и батрачить, и попрошайничать, и бродяжничать. Однажды на базаре в маленьком городке он познакомился с распухшим от пьянства бродягой.
      Вечером (Зенонасу удалось кое-что украсть и продать), когда они выпили и языки развязались, Габрйс — так звали нового знакомого — рассказал, что был когда-то священником и библиотекарем семинарии. Молодой человек не поверил, но старик называл имена профессоров, говорил об их привычках и внешности, и — никуда не денешься — пришлось признать, что он говорит правду.
      От Г абриса Зенонас и услышал впервые о таинствен-
      ной рукописи. Это было завещание какой-то важной духовной особы. Г абрис разыскал его среди старых книг и рассказал ректору о рукописи. Тот потребовал немедленно выдать ему завещание. Габрис почувствовал неладное и предложил огласить завещание на совете семинарии. Ректор разгневался и начал угрожать ослушнику. Кончилось это тем, что Габриса с позором выгнали. Но он успел насолить ректору, спрятав завещание на прежнее, место, где оно находится и по сей день.
      — Тогда они обвинили меня в краже книг, — продолжал Габрис. — Пришлось бежать из Вильнюса. Но я им всё-таки тайну не выдал...
      Ночью Г абрис разбудил Зенонаса — ночевали они в придорожном сарайчике — и сказал, что ему всё равно скоро помирать и пусть Зенонас доберётся каким-нибудь путём до семинарской библиотеки, там хранится старая библия, изданная в Париже в 1611 году. Первых страниц у этой библии нет, а вместо них Габрис и подклеил рукопись.
      — Сам я брать эти сокровища не хотел, — объяснил старик. — Слишком много на них греха и крови. Но заглянет кто-нибудь в эту библию, и достанется всё святому ханже. Так уж лучше ты попользуйся.
      Зенонас вернулся в Вильнюс и принялся обдумывать, как бы выкрасть книгу. Ничего умнее обыкновенной кражи со взломом он изобрести не мог. На этом он и попался. Дюжие семинарские сторожа так отдубасили непрошеного гостя, что полицейские вместо тюрьмы отвезли Зенонаса в больницу. С тех пор одно плечо у него и стало выше другого.
      В годы войны судьба бросала Зенонаса по всей Европе. Бывший семинарист очутился на рудниках во Франции. Оттуда немцы погнали его на строительство подземных аэродромов в Норвегию. Здесь его, больного, почти потерявшего человеческий облик, спасли советские солдаты весной 1945 года. Зенонаса эвакуировали в Уфимский госпиталь. Там, в Башкирии, и остался он на несколько лет, работал на нефтепромыслах. Но честная жизнь никак не ладилась у бывшего семинариста. Ему предлагали учиться на бурильщика, на оператора нефтедобычи, на электрика промыслов, но всё это казалось ему скучным. Зенонас работал то в одном, то в другом отделе снабжения, потихоньку тянул то ящик стекла, то катушку ка беля и продавал это на сторону. Каждый раз, когда он попадался, начальники глядели на его изуродованное плечо, расспрашивали о жизни в немецкой неволе, вздыхали и говорили:
      — Ну уж ладно, подавай-ка заявление по собственному желанию.
      Перекошенная фигура Зенонаса примелькалась на нефтепромыслах, и он уехал на Украину. Оттуда он попал на Дальний Восток, потом в Среднюю Азию. Побывал он и на Кавказе и на Урале. Много раз задумывался Зенонас над своей неприкаянной судьбой и давал себе честное слово начать жить иначе. Но всегда находился партнёр-любитель карт или душа-собутыльник, и старое начиналось сызнова.
      Наконец Зенонас вернулся на родину и устроился экспедитором в отдел снабжения одного завода.
      О рукописи он вспоминал только в плохую погоду, когда ныло плечо, вспоминал с ожесточением и без всякого желания продолжать поиски мифического сокровища. Куда реальнее были бочка олифы, ящик гвоздей или несколько мотков изоляционной ленты.
      Постепенно, месяц за месяцем, создалась у Зенонаса и «клиентура» — люди, сбывавшие в деревню «взятые, где плохо лежало», строительные материалы. По всем колхозам шло бурное строительство, и то там, то здесь не хватало чего-то для нового дома.
      Как-то распивая «магарыч» у одной из этих «клиен-
      ток», Зенонас познакомился с толстым фотографом Кла-пасом. Вместе начали вспоминать прошлое, старый Вильнюс, который им обоим почему-то казался раем, хотя и ученику фотографа Клапасу, и тем более бродяге Зенонасу там жилось не сладко. Клапас похвастался выгодным заказом: он делает фотокопии старинных книг, принадлежащих давно ушедшему на покой священнику Моркусу, бывшему эконому семинарии. Это сочетание слов «книги и семинария» насторожило Зенонаса. С превеликим трудом он объяснил фотографу, как может выглядеть старинная парижская библия, и попросил, в случае если Клапасу удастся добраться до такой книги, заглянуть — не вложены ли в неё какие-нибудь бумаги. Имя Моркуса было хорошо знакомо Зенонасу. Отец эконом семинарии не брезговал иногда казённым имуществом. Видимо, в войну, в неразберихе и обстановке всеобщего страха после прихода немцев, он мог забрать домой наиболее ценные книги.
      Через несколько дней Клапас принёс рукопись на латинском языке. Зенонас объяснил, что это — завещание одного из предков его, Зенонаса, редчайшая фамильная реликвия, и он готов дать за такую ценность двадцать рублей.
      Но Клапас оказался не таким-то простачком. Он начал набивать цену, торговаться. А когда заметил, что Зенонас очень уж щедр из-за какой-то там «памяти предков», предложил ему прямо сказать правду. Как ни юлил бывший семинарист, ничего не выходило. Клапас стоил на своём. Зенонас решил, что в конце концов ему всё равно будет нужен помощник, а кроме того, не стоило выкладывать наличные за рукопись, в которой могло ведь и ничего не оказаться. Так был заключён союз между фотографом и экспедитором.
      Но чтение подвигалось туго. Остатки латыни с семинарских времён почти выветрились из головы Зенонаса.
      А Клапас день ото дня становился подозрительнее. И вот теперь рукопись исчезла!..
      Молча, не глядя друг на друга, Клапас и Зенонас прошли несколько улиц и очутились на набережной перед небольшим старым домом. С трёх сторон домишко обступили четырёхэтажные новые здания с разноцветными балконами, вытянувшиеся вдоль всего квартала. Словно стесняясь этого соседства, домик ещё глубже ушёл в землю, скособочился, черепица на крыше потрескалась; глиняная труба покосилась; ставни со щеколдами наполовину оторвались.
      Домик, как и специальность бродячего уличного фотографа, достался Клапасу от отца, пропавшего без вести в годы войны. Одну комнату занимал Клапас, в другой жила сестра, также нигде не работавшая. Она вечно что-то покупала и перепродавала.
      Они вошли в полутёмную комнату, через маленькие окна которой почти не проходил свет. Клапас положил аппарат и штатив и строго спросил:
      — Где рукопись?
      — Я тебе говорю: исчезла! А куда, сам не знаю, « — пробормотал Зенонас.
      Клапас вдруг прыгнул на Зенонаса, вцепился в его плечи и закричал:
      — Где рукопись? Ты её спрятал, гад! Хочешь один всем владеть?!
      Зенонас, казавшийся таким щуплым, неожиданно сильно оттолкнул его. Клапас откатился в угол. Но тут же вскочил на ноги и снова бросился на Зенонаса:
      — Где рукопись? Отдавай рукопись. Я её нашёл!..
      Они сцепились и упали на пол. Наконец Зенонас оседлал толстяка, придавив его к полу коленями и локтями.
      Клапас простонал:
      — Пусти...
      Зенонас молча поднялся на ноги.
      — Я тебя всё равно убью! — кричал, отряхиваясь, Клапас. — Ты меня обворовал, .ограбил. А я жить хочу! Хочу жить, понимаешь? Мне нужны деньги, много денег!
      — Заработай! — буркнул Зенонас. — Пойди на стройку, там неплохо платят.
      — Это ты пойди, ты пойди! — закричал Клапас. — Ещё издевается, мошенник! Вор! Иезуитское отродье!
      Зенонас ничего не ответил.
      — Эти бумаги я нашёл, это моё счастье! — кричал Клапас. — Золото, жемчуг, бриллианты, боже! Всё моё! Я хочу жить в хорошей квартире, а не в этой развалине. Я хочу хорошую мебель, а не это гнильё. Я хочу хорошо одеваться...
      — Желания у нас уже есть, — усмехнулся Зенонас, — остаётся их удовлетворить...
      — Деньги — это всё! — не слушая собеседника, кричал Клапас. — Этот проклятый «Зоркий» надоел мне, я ненавижу его. Я ненавижу каждого, кто у меня фотографируется. Я создан для лучшей жизни. Я держал её в руках. Я сам её нашёл! А ты отнял, украл!..
      Он сел на продавленный диван и неожиданно по-детски всхлипнул.
      Зенонас сидел спокойно, словно всё это не касалось
      его.
      — Ладно. Хватит распускать слюни, — мирно сказал он. — Надо посоветоваться.
      Слёзы, так внезапно хлынувшие из глаз Клапаса, так же мгновенно высохли.
      — Так отдашь? — спросил он с надеждой.
      Зенонас не ответил.
      — Отдай, и всё будет в порядке.
      — Ну и дурак же ты, — беззлобно ухмыльнулся Зенонас. — Если бы я хотел тебя обмануть, то сразу мог бы сказать, что в рукописи ничего интересного нет. Ты бы и не заподозрил.
      Этот аргумент отрезвил Клапаса.
      — Так где же рукопись? — спросил он. — Куда ты её дел и зачем?..
      — Понимаешь, мне подменили портфель. Что ты, литовского языка не понимаешь? Подменили... Вечером я принёс домой не свой, а чужой портфель. Рукописи там не было, а лежали ракетка для настольного тенниса и тапочки. Ума не приложу, где мне подсунули этот портфель? Я заходил в парикмахерскую, потом в буфет — выпить пива. Там вертелись какие-то подозрительные типы, но, кажется, я не выпускал портфеля из рук. В парикмахерской — тоже вряд ли. Уж не в парке ли, когда мы сидели там на скамейке?..
      Клапас всё ещё с превеликим трудом пытался понять случившееся.
      — В парке? — пробормотал он. — Но позволь! Там же ни души не было.
      Он сидел, глубоко погрузившись в ободранное, продавленное кресло, и что-то бормотал, очевидно сообра. жая, как же действовать дальше.
      Неожиданно он сказал совершенно спокойным голосом:
      — А ты осмотрел то место в парке, где мы сидели?
      — Нет.
      Клапас решительно поднялся:
      — Пошли!
      В школьном парке было тихо, только на спортплощадке ребята играли в баскетбол. Клапас и Зенонас нашли скамейку, на которой сидели вечером, и стали оглядывать и чуть ли не обнюхивать всё вокруг.
      — Смотри, следы! — заметил Клапас, нагибаясь.
      Действительно, позади скамейки был виден отпечаток каблука. Друзья принялись ещё внимательнее изучать место.
      — Следы... Вот ещё следы и вытоптано... Здесь кто-то
      был во время нашего разговора, подслушивал и наверняка подменил портфель.
      Зенонас ничего не ответил. Клапас продолжал рассуждать:
      — Но кто мог подслушивать? Нарочно или случайно? Как подменили портфель?.. Ведь такой, похожий портфель нужно было специально носить с собой. Значит, это не случайность.
      — Чем это вы тут занимаетесь?
      Приятели вздрогнули. Они так углубились в свои исследования, что не заметили подошедшего школьного сторожа Адомаса — усача с берёзовой метлой в руках. Он стоял у скамейки, сердито и подозрительно разглядывая фотографа и его спутника. Мрачное лицо Адомаса не предвещало ничего доброго.
      — Гм... что... делаем?.. Мы тут, отец... мы хотели сфотографировать школу и парк, — нашёлся Клапас и льстиво добавил: — Тут у вас так красиво... Весь город только об этом и говорит.
      — Делать вам больше нечего, — проворчал усач.
      — Как это нечего, отец? — возмутился Клапас. — Мы
      серьёзные люди, фотографы-художники. Хотим сделать снимки. А хороший снимок — это искусство, понимаешь, отец, искусство. Всё как живое: и человек, и дерево, и даже трактор. Искусство — великое дело, отец!
      Сторож смутился. И в самом деле, чего он пристал к людям.
      — Ну, ежели для искусства, так оно, конечно, дело другое. Только чтобы деревья ножами не резать.
      — Деревья резать? — ужаснулся Клапас. — Да я бы отрубил руки таким негодяям.
      — Недавно один такой художник изувечил три липы. Отлучился я вечером, вроде всего на несколько минут, а он и изрезал. Вы только посмотрите, на что это похоже, — показывал сторож.
      На стволе липы было вырезано пронзённое стрелою сердце, а под ним буквы В + К. И всё это обведено рамкой.
      — Действительно изувечили! Какие мерзавцы! — кипятился Клапас. — Ещё зелёной краской обмазали.
      Сторож был нужным человеком. Может быть, при поисках исчезнувшего портфеля понадобится его содействие.
      — Это наш учитель естествознания замазал раны, — пояснил сторож. — Чтобы не гнило — замазал. Вот человек, и чего он только не знает! Про каждую травку, букашку, мотылька целый день может рассказывать без устали. И слушаешь не наслушаешься.
      — Может быть, закурим? — щёлкнул портсигаром Зенонас.
      Адомас неохотно взял сигарету. Вообще-то он не курил, но сейчас, чувствуя неловкость перед хорошими людьми, которых зря обидел, не решился отказаться.
      Зенонас и Адомас закурили. Клапас суетился с фотоаппаратом, переставляя его с места на место, поворачивая в разные стороны.
      Наконец щёлкнул затвор.
      — Ну, отец, подойди, сейчас и тебя снимем! — Клапас повернул рычажок. — Будет у тебя портрет на память.
      Важность Адомаса сразу же как рукой сняло. Он стоял смущённый и нерешительно отказывался:
      — Да где уж мне! Подмести вышел и не одет...
      — Ничего, ничего, всё будет хорошо! — Клапас нашёл для Адомаса хорошее место посреди дорожки. — Внимание!
      Адомас подтянулся, даже кончики его длинных усов подскочили кверху, и покрепче сжал в руках метлу.
      Щёлкнул аппарат.
      — Так за снимками, может, зайти куда? — спросил Адомас. — У меня время есть, мне нетрудно...
      — Когда сделаем, принесём, отец, — успокоил его Клапас. — Не волнуйся!
      Они распрощались.
      — Этот сторож ещё может нам пригодиться, и даже очень, — сказал Клапас, когда они с Зенонасом очутились на улице. — Стоило потратить на него плёнку.
      Пройдя изрядное расстояние, они очутились в Старом городе и вскоре были в небольшой холостяцкой комнате Зенонаса. Хозяин достал из шкафчика чёрный портфель с монограммой в углу и швырнул его на стол. Клапас долго вертел портфель в руках, открыл его, вынул тапочки, ракетку. Конечно, её владелец мог бы написать на ручке хотя бы своё имя. Но, увы, он был аккуратным человеком. Клапас уставился на монограмму.
      — Р. Ж. Гм, попробуй угадай теперь имя и фамилию в этой путанице, — рассуждал он вслух. — Р. Ж.? Он это или она? Где искать его? Тапочки такого размера, что их владелец может быть учеником, каким-нибудь мальчишкой... или девчонкой. А может быть, и женщина, какая-нибудь учительница? У подростков и женщин нога примерно одинакового размера... Р. Ж.?! Но с какой целью заменили портфель? Нарочно или просто по ошибке? Чёрт знает что! Сто вопросов, и ни на один нет ответа!
     
      НИЁЛЕ ПЛАЧЕТ
     
      Ниёле бежала по улице, легонько подпрыгивая и напевая;
      Воробей сидит на крыше,
      А под полом ходят мыши,
      Не робей, воробей...
      Улица спускалась под гору, и девочка пробежала до самого перекрёстка. Тут стояла тележка с мороженым. «Очень жарко или не очень?» — спросила сама себя Ниё-
      ле. Мама разрешила ей покупать мороженое только в знойные дни. Вопрос оказался довольно сложным. Мороженого хотелось, оставалось решить — жарко или нет? «Я иду ведь только в платье, — сказала сама себе девочка, — значит, жарко».
      Ниёле оглянулась. Мужчины были в костюмах, некоторые даже в рубашках, без пиджаков, женщины — в платьях, в жакетах. «Безусловно, жарко, — решила Ниёле. — А то бы все были в плащах».
      Купив мороженое, она сразу пришла в хорошее настроение. Чудаки эти мальчишки, вечно у них всякие тайны в голове, всякие опасности мерещатся. Придумали, видите ли, каждый раз собираться в другом месте... чтобы не выследили. Кто за ними будет следить! Ради чего? Интересно, Ромас уже пришёл? Ещё рано. А он хороший парень. Не то что Зигмас, который так и норовит дёрнуть за косу или подставить ножку. И не такой растяпа, как Костас. Честное слово, у этого мальчишки такой вид, будто он ещё не совсем проснулся. Прежде Ниёле казалось почему-то, что Ромас зазнается и относится к ней свысока, а теперь она начинает убеждаться, что это не так. Конечно, не так! Ля-ля-ля... Ниёле даже запела, сама не зная почему, и вдруг вздрогнула, едва не столкнувшись с Ромасом.
      Мальчик был так погружён в свои мысли, что не заметил её и прошёл мимо, серьёзный, сдержанный, Ниёле догнала приятеля.
      — Ещё не поздно, Ромас? А я уже думала, что опоздаю.
      Он не ответил.
      — Что с тобой, Ромас, ты сегодня какой-то... В общем, не такой, как всегда.
      Мальчик махнул рукой.
      — Да Костас, ну его... Брался прочитать и не прочитал. Вог иду и думаю теперь, что делать с этой запиской..
      Ниёле тоже думала, что делать с запиской, но, ничего не придумав, забыла о ней. А Ромас вон какой. Упорный! Наверное, у него сильная воля.
      — Конечно, этот Костас всегда что-нибудь не так сделает. Этот разиня... — Ниёле очень хотелось чем-то выра зить сочувствие Ромасу, поэтому она так и сказала.
      Ромас остановился.
      Почему разиня? Он как раз умнее других.
      Ниёле стала неловко оправдываться. Ромас молодец. Справедливый и за товарища — горой.
      — Я не так сказала. Он такой... Ну, такой...
      Она замолчала, чувствуя, что совсем испортила дело. Ромас сухо спросил:
      — А ты зачем подошла? Мы, кажется, договорились собраться всем на сквере?
      — Подумаешь, какая разница? — обиделась Ниёле. Она разозлилась сама на себя. Так хорошо подумала о Ромасе. А он — зазнайка, каких свет не видел.
      — Вот и разница. Надо делать, как договорились!
      Ромас отправился дальше, оставив девочку посреди
      тротуара.
      Ниёле постояла немного, потом медленно перешла через улицу.
      Тут её и заметил Зигмас.
      Он остановился в удивлении и схватил девочку за руку:
      — Куда ты, Ниёле? Ребята разошлись?
      — Все там.
      — А ты? Куда же ты? Почему уходишь?
      — Хочу и иду! — отрезала она, чувствуя, что может сейчас расплакаться. — Пусти.
      — Что это с тобой?.. Что случилось, Ниёле? — Зигмас сгорал от любопытства.
      — Ничего. Отпусти руку!
      Зигмас ещё крепче сжал запястье девочки.
      — Не скажешь — не отпущу. Скажешь — конфет дам. Хочешь?
      — Сначала дай конфет, — потребовала она.
      — А ты не убежишь?
      — Нет!
      Зигмас отпустил её руку, вынул из кармана ковбойки круглую жестяную коробочку и раскрыл её.
      Ниёле взяла горсть разноцветных горошин, с силой швырнула их в сторону и убежала.
      Зигмас не погнался за ней. Он постоял немного, пожал плечами и, положив коробочку в карман, медленно двинулся по улице. Он был не столько оскорблён, сколько озадачен.
      Ниёле, прибежав домой, не вошла в комнату, а проскользнула через калитку в садик и бросилась в глубокое плетёное кресло. Ну хорошо, — обещала она сама себе, — никогда в жизни и ни за что она больше и не взглянет на него... И зачем только она так глупо сказала, надо было бы говорить о чём-то совсем другом. В следующий раз... Нет, всё, всё кончено. Больше ни слова, ни словечка. Она о Ромасе больше думать не станет. Задавака несчастный. Всюду первым хочет быть... Что же я, дура? Было бы из-за чего! Он же совсем неинтересный... «Надо делать так, как договорились». Подумаешь, начальник! Правильно папа как-то говорил: «Есть такие люди, которые ещё до того как научатся чистить нос, уже умеют его задирать». Свинья рогатая этот Ромас. Курносая рожа! Нет, у него не курносый нос. Зато лоб шишкой!
      Этот разговор с собой почему-то успокоил девочку.
      «А Зигмас — хороший парень, — подумала она, — конфетами меня угостил. А я? Ведь это и есть оскорбление». Ниёле представила себе Зигмаса, растерянно глядевшего на разбросанные конфеты, и вдруг расхохоталась. До чего же он смешной. А всё-таки какая у него длинная шея. Надо бы помириться. Ну зачем же обижать человека...
      Пока Ниёле думала, забравшись в укромный уголок садика, на сквере шло совещание. Решался вопрос, где найти словарь латинского языка.
      Вчера Костас взял с собой таинственную записку учителя, уверив всех, что сумеет прочитать её. Нужно только найти словарь. А у отца он наверняка есть. Однако в отцовской библиотеке словарь почему-то никак не находился. Английских было целых шесть: политехнический, лесопромышленный, электротехнический, ещё два каких-то и просто словарь — самый толстый. А латинского не было. Спросить было не у кого. Отец возвращался из Академии наук, где он работал, очень поздно, когда Кос-
      тас уже спал, а хозяйничавшая дома тётушка — сестра отца — не разбирается в таких вещах.
      Ночью Костас плохо спал. Боялся прозевать отца утром. Кончилось это тем, что проснулся он только через час после ухода отца.
      — Что бы там могло быть написано? ломал голову Ромас.
      — И почему по-латыни? — возмущался маленький Йонас. — Никто же не пишет писем по-латыни. Ведь это мёртвый язык!.,
      Костас догадался:
      — А вдруг учитель не хотел, чтобы жена прочитала.
      — Верно, верно, не хотел, — подхватил Йонас. — А то бы взял и написал по-литовски. Тут какая-то тайна!
      — Каникулы. И школьная библиотека закрыта. А то бы мы там словарь взяли, — огорчался Зигмас. — Там наверняка есть. Говорят, у нас в библиотеке десять тысяч книг!
      Йонас воскликнул:
      — Ребята! Можно достать словарь в библиотеке на улице Траку. Я там беру книги.
      — Хорошая мысль, — обрадовался Ромас. — Только надо сбегать домой взять книгу. Не вернёшь прочитанную, новую не дадут.
      — Обойдёмся и без дома...
      Йонас вытащил из-за пазухи оборванную книжку с выползающими из переплёта жёлтыми страницами.
      — Что это? — Зигмас выхватил книгу и громко прочёл: — «Птица любви».
      — Это другая, эту я просто так ношу с собой, — спохватился Йонас, пряча «Птицу любви» за пазуху и извлекая оттуда другую книгу, — Вот «Путешествие к Северному полюсу». Сбегаю и обменяю.
      Прежде чем ребята успели сказать хоть слово, Йонас был уже далеко.
      т.
      — Постой, я тебе помогу! — бросился за ним Зигмас.
      В библиотеке латинского словаря не оказалось.
      — Что нам теперь делать? — расстроился Зигмас. — Хоть убейся, а словарь надо достать.
      — Вы что же, на ксёндзов1 учиться собираетесь? — спросила их девушка, пришедшая менять книги.
      1 Ксёндз — католический священник.
      — Что вы! — возмутился Зигмас.. — Нам просто одно слово надо проверить, как оно пишется. Спор тут у нас.
      — Так зайдите в магазин. Полистаете словарь, найдёте это слово и скажете продавцу спасибо. Никто с вас за это денег не возьмёт.
      Услышав о совете девушки, вся компания оживилась.
      — Пошли в книжный магазин! — вскочил Ромас.
      — Постойте, а где Ниёле? — оглянулся Костас.
      — Верно, верно! — встревожился Ионас.А может, она опять где-нибудь спряталась? — Он оглянулся.
      Ромас махнул рукой:
      — А, с этими девочками одна беда, никакого порядка, всегда воображают, а скажешь что-нибудь, сразу обижаются.
      Пройдя несколько улиц, ребята очутились у книжного магазина. Внутрь вошли порознь, словно вовсе не знали друг друга. Костас протолкался к прилавку и, стараясь придать себе самый серьёзный вид, попросилз
      — Мне нужен словарь латинского языка.
      Молодая девушка сняла с полки и подала мальчику объёмистую книгу в серой обложке. Костас, словно и вправду собираясь купить словарь, придирчиво осмотрел его и солидно сказал:
      — Бывает, что страницы перепутаны. Можно я проверю?
      — Проверяй, — согласилась продавщица, проворчав: — Где это ты видел перепутанные страницы?..
      Костас чинно отошёл с книгой к концу прилавка. К нему тут же придвинулся Ромас и развернул на прилавке записку. Рядом, с карандашом и тетрадью в руках, пристроился маленький Йонас. Зигмас и Симас делали вид, что никакого отношения к ним не имеют, глазели на полки и видели всё, что происходит в конце прилавка.
      Первое слово в записке было «Mi», и Костас с Рома-сом быстро нашли его. Йонас тут же записал. Но со следующими пришлось труднее. Некоторые из них были очень мало похожи на те, что стояли в словаре. Иных и вообще не было. Третьи оказались вовсе бессмысленными.
      — Ладно. Потом, когда кончим, ещё раз их проверим, — сказал Ромас.
      Прошло добрых полчаса, у ребят даже капли пота выступили на лбу, а отыскалось всего несколько слов, из которых ровно ничего нельзя было понять.
      Продавщица уже несколько раз поглядывала на ребят, а они всё ещё перелистывали страницы, бегали глазами по столбцам слов и, выбрав наиболее похожие, диктовали Йонасу.
      — Ну как, мальчики, уже проверили? — спросила в конце концов продавщица, подходя к ним.
      Ромас как раз лихорадочно листал словарь. Буква «S» никак не хотела находиться. Он слышал вопрос девушки, но решил искать слова до последнего момента. И тут ребятам повезло. К прилавку подошёл мужчина и попросил показать ему какую-то книгу.
      Продавщица остановилась на полпути.
      — Учебник английского языка есть? — нетерпеливо спросила у другого конца прилавка девушка в очках.
      Это решило исход дела.
      — Поспешите, мальчики, закрываем магазин на обед, — сказала продавщица и вернулась на своё место.
      Закрывают. Теперь они, не таясь, перелистывали страницы, искали.
      — Сблум, Солум, — вполголоса повторял Костас.
      — Да говорят же тебе, «S» после «R». Листай дальше...
      Когда они добрались до последнего слова записки, продавщица, завернув книги очередному покупателю, решительно подошла к мальчикам.
      — Молодые люди, — окликнула она.
      Но ребята будто оглохли и даже не шелохнулись. Костас водил пальцем по странице сверху вниз и вполголоса повторял: «Пунктуалитёр», «Пунктуалитер».
      — Да что это происходит? А ну-ка, верните книгу! — рассердилась девушка.
      В этот миг Ромас закричал отчаянно и обрадованно:
      — «Пунктуальный»!..
      Костас захлопнул словарь и, вручая его продавщице, поблагодарил:
      — Большое спасибо, словарь в полном порядке!
      — Ну, я узнаю, из какой вы школы, — рассердилась продавщица, — я к директору пойду! Он вам покажет, как хулиганить.
      Но ребятам эти угрозы показались нежной музыкой. Они, повизгивая от восторга, уже выскакивали из магазина на улицу. Их энтузиазм остыл, когда, остановившись в ближайшей подворотне, они развернули записку, и пять пар глаз впились в нацарапанный Йонасом текст. Перевод с латинского языка, с того самого, что, по словам учителя Пуртокаса, подобен полированному мрамору, отшлифованному бриллианту и каждый раз сверкает новыми гранями своей красоты... Перевод с этого изумительного языка звучал так: «Мои имеющий большую цену ребёнок любого пола приходить двор воскресенье вечер четыре день у окно, где лежать прибывать только пунктуальный».
      Время, оставшееся до воскресенья, пролетело неза метно.
      На школьном дворе вот уже который день было оживлённо и шумно. Будто кончились каникулы. Но дело совсем в другом. Сюда приходят ребята, которые никуда не уехали на лето и трудятся, не жалея сил. В это лето комсомольцы решили впервые сами ремонтировать школу. И, конечно, пионеры не могли отстать от старших товарищей.
      Самим ремонтировать!.. Это было что-то новое, ещё неслыханное, и всем очень понравилось. Оказалось, что молодые руки нужны везде. Кроме самого школьного здания, надо привести в порядок и территорию: поправить забор, разровнять и посыпать гравием двор, спортивные площадки, дорожки, очистить парк... Что делать, как делать, кому делать — решали сами ребята. Уже в разгар работы кто-то предложил снести каменную стену высотой в несколько метров, оставшуюся ещё от монастыря, и все сразу увидели, что стена действительно не нужна, что она лишь заслоняет солнце мичуринскому саду. Многие бросили свою работу и уже готовы были расправиться со стеной. Взрослые едва удержали их. В первую очередь более важные дела. А таких «более важных» дел был непочатый край: побелить стены, покрасить окна, двери, отремонтировать парты... Поэтому повсюду слышался стук молотков, шипение размешиваемой извести, шелест щёток.
      Ниёле и Ромас вместе с друзьями работали в парке. К сожалению, весь шестой класс был причислен к «малышне». Вначале они сильно обиделись. Но вожатый пообещал, что, когда парк будет приведён в порядок, их класс будет ломать стену. Настроение сразу улучшилось.
      И ребята быстро и ловко собирали ветки, камни, сгребали мусор, посыпали гравием дорожки.
      Ниёле, собирая с девочками хворост, уже давно исподтишка поглядывала на Ромаса, выравнивавшего дорожку. Девочке показалось, что раз или два Ромас тоже посмотрел на неё. Схватив охапку хвороста, она побежала по тропинке, едва не задев мальчика. Ромас по-прежнему старательно работал. Бросив хворост в кучу, она остановилась и сказала:
      — Вот ещё ямка, Ромас, засыпь.
      — Сам вижу, — . буркнул он, даже не взглянув на Ниёле.
      Девочка постояла немного и убежала. Она почувствовала себя обиженной и ужасно несчастной.
      Минут десять она старалась не смотреть в «ту сторону» и, прикидываясь очень весёлой, болтала, поддразнивая работавших неподалёку мальчиков. Когда Ниёле снова глянула на дорожку, Ромаса уже не было. А на дорожке серели свежие заплатки только что насыпанного гравия.
      У Ниёле сразу же пропало желание смеяться и болтать.
      Снова собрав охапку хвороста, она увидела Зигмаса, идущего с ведром за гравием, обогнала его и поторопила:
      — Пошли быстрее!
      Он не спеша шёл по дорожке и легко бы мог догнать и поравняться с девочкой. Однако он вспомнил случай с конфетами и решил, что Ниёле хочет снова выкинуть какую-нибудь штуку. Поэтому Зигмас напыжился, всём своим видом показывая, что у него нет никакого желания беседовать с девочкой. Но Ниёле приостановилась и подождала:
      — Ты что отстаёшь, ноги болят?
      Зигмас догнал девочку, но смотрел на неё по-прежнему с недоверием.
      — Дай конфетку, — попросила Ниёле.
      Он полез в карман за коробочкой, но тут же спохватился и недружелюбно произнёс:
      — Ага, дай-дай. Один раз я тебя уже угощал.
      — Нет, Зигмас, что ты!-Я больше так не буду, — уверяла Ниёле.
      Мальчик вгляделся — совсем ни к чему всем видеть, как он угощает девчонок, — и, вынув коробочку, открыл её.
      Ниёле скромно взяла одну конфетку.
      — Бери ещё! — предложил он. — Бери. Думаешь, жалко?
      — Хватит, Зигмас. Не такая уж я сладкоежка! Просто это очень хорошие конфеты. Поэтому я и попросила, а то бы ни за что не взяла.
      — Бери, бери ещё! — настаивал Зигмас.
      Ниёле снова взяла одну горошинку.
      — Хочешь, я тебе всю коробку отдам? — неожиданно для самого себя предложил он.
      — Нет, Зигмас, зачем это, — ответила Ниёле. — Луч-че ты будешь угощать меня, когда я попрошу, да?
      Они шли через двор, она — легко ступая, поглядывая по сторонам, он — вытянув шею, довольный и гордый. Ниёле помогла Зигмасу принести гравий и принялась вместе с ним посыпать дорожку, но вдруг заметила на другом конце целую группу одноклассников, девочек и мальчиков, возле липы с вырезанным сердцем. Среди них был и Ромас. Ромас что-то объяснял им. И, кажется, он взглянул в её сторону. Неужели Ромас подумает, что ей, Ниёле, не с кем уж и поговорить, кроме Зигмаса? И она, бросив гравий, побежала к ребятам, предоставив Зигмасу снова удивляться её странному поведению.
      Весь остаток рабочего дня он злился на Ниёле, всё ожидал, чтобы она осталась одна: хотел спросить, почему она так непонятно себя ведёт. Он злился всё больше и
      больше и собирался... Впрочем, он и сам не знал, что бы он мог сделать Ниёле, которая на другом конце двора, присоединившись к группе девочек, смеялась, тараторила » совсем не глядела в его сторону. ИиКинец Зигмас принял решение никогда больше не подходить к этой бестолковой девчонке и даже не разговаривать с ней. Но, когда работа была кончена, она сама подбежала к нему на улице.
      — Погляди, Зигмас, как красиво цветут липы и как много пчёл! Тысячи пчёл. Они собирают мёд, да, Зигмас? — принялась она болтать.
      Зигмас пробурчал сквозь зубы:
      — Ага, собирают... собирают.
      — Дай конфетку, — попросила Ниёле как ни в чём не бывало.
      — Ещё чего! — усмехнулся Зигмас.
      — Мы же договорились, — упрекнула девочка. — Ты должен сдержать слово.
      Зигмас вздохнул (не оттого, конечно, что ему было жаль конфету, а потому, что не мог возразить Ниёле) и открыл свою круглую жестяную баночку.
      А потом они пошли по улице, беззаботно болтая и вовсе не торопясь домой.
      Золотоволосое лето уже хозяйничало в городе — усеяло цветами скверы, сады, парки. Оно бродило среди старых лип, наполняя их запахом, и, возможно, поэтому и стар и млад тёплыми вечерами забывали о кино, театре, голубом экране телевизора, об игрушках, книгах и подольше задерживались на улицах под этими пахучими липами.
      В город пришло лето. И солнце, поднявшись рано-рано, весь долгий день катилось по небу, щедро посылая на землю тёплые лучи, а когда наступал вечер, не спешило садиться...
      В воскресенье задолго до назначенного срока наши друзья и, конечно, Ниёле собрались на треугольном скверике, неподалёку от дома учителя, и ждали. На улицах висели часы, да можно было бы узнать время и у любого прохожего, но коротышка Йонас прихватил с собой будильник и теперь внимательно следил за медленно ползущей большой стрелкой. Когда до четырёх осталось всего несколько минут, ребята один за другим прошмыгнули в ворота, спрятались за сарайчиком во дворе и стали приглядываться, какое же из этих окон могло бы принадлежать квартире учителя.
      Долго ломать голову им не пришлось, потому что вскоре одно из окон первого этажа заскрипело, стукнуло и начало медленно открываться. Затем в окне появился стул и стал медленно опускаться на верёвке.
      Старый учитель обо всём подумал. Хотя он жил на первом этаже, внизу был полуподвал, и окно поэтому находилось довольно высоко. Стул пришёлся очень кстати.
      Какая-нибудь минута, и вся компания уже забралась в комнату.
      — Смешно? — спросил учитель. — Гроза нарушителей дисциплины — старик Пуртокас — заставляет школьников лазать в окно! Но теперь жена не пустила бы ко мне самого господа бога. По воскресеньям моя хозяюшка ходит в костёл. Я предвидел, что меня попросту запрут, вот и...
      Учитель смотрел на ребят ласково, чуть улыбаясь. Его глаза повеселели. Видно было, что он сам доволен своей хитростью.
      — А мы подумали, что больше не станете читать, — брякнул Зигмас.
      Костас наступил ему на ногу. Ромас ткнул локтем в Сок — дескать, молчи, дурак.
      Учитель удивлённо пожал плечами.
      — Ну?! Напрасно. Я этого воскресенья никак не мог дождаться. Я же хорошо вас помню. Только вот тебя что-то забыл, — сказал он, глядя на Ионаса.
      — Я в другой школе учился, — ответил мальчик.
      — В другой? Вот оно что! А я-то думал, что начинаю забывать своих учеников. А это значило бы — уже не гожусь в учителя. Но не будем тратить времени напрасно, его у нас мало, — заторопился учитель. — Поищите-ка на этой полке,. — показал он. — -Мой домашний диктатор, чтобы я не переутомил себя чтением, спрятал рукопись между какими-то книгами. Тереза думала, я сплю, а я подглядывал, прикрыв глаза.
      Ребята бросились к полке и быстро разыскали рукопись.
      — Помните, на чём мы остановились в прошлый раз?
      — Да! — воскликнули все хором.
      А Костас уточнил:
      — Отец Хауст отравил суфрагана.
      Учитель развернул рукопись и прочёл:
      — «В тот же день, как только дошла до нас весть о смерти суфрагана, святые отцы и иезуиты взяли себе всю его библиотеку».
      Учитель остановился.
      — Нет, пожалуй, не взяли... «confiscabat», стало быть, конфисковали...
      Он продолжал: «Оказалось, среди книг библиотеки было много еретических, извращающих учение Христа, клевещущих на церковь и её слуг, а также мирских.
      Отец провинциал1 повелел эти еретические книги
      1 Провинциал — глава иезуитской провинции. Для удобства действий иезуитского ордена в некоторых странах имеется по нескольку «провинций», во главе которых стоят высокопоставленные деятели ордена, имеющие непосредственную связь с генералом (главой) ордена.
      сжечь. Во дворе коллегии1 перед костёлом, при участии отцов и послушников ордена, был разложен костёр из поленьев и ещё добавлено дёгтя. Все встали округ. Отец провинциал взял первую книгу, разорвал её и бросил в огонь со словами: «Во славу святой церкви, да сгинет в жарком пламени книга еретиков, а сами они и учение их
      1 Коллегия — иезуитский монастырь; обычно в коллегиях размещаются учебные заведения, руководимые иезуитами и существующие на средства ордена иезуитов.
      пусть рассеются, как этот дым рассеивается в воздухе, аминь!»
      За ним по очереди брали книги отцы магистры, отцы диспуторы, послушники и, обходя вокруг костра с песнопениями, бросали их в огонь.
      Среди этих книг не было катехизиса, переплетённого в сафьяновую кожу, золотом и жемчугом украшенного. Он был обещан мне, но отец Проторий, хранитель сокровищ, не спешил отдать. А когда, спустя некоторое время, я напомнил ему об этом, отец Проторий сказал, что драгоценность эта действительно мне принадлежит, однако по пути от библиотеки суфрагана к месту сожжения она исчезла, и никто не знает куда.
      Прости, о господи, ничтожному слуге твоему алчность к мишуре земной, но, когда отец Проторий — хранитель сокровищ — был в отъезде, взял я свечу, кирку и потайным ходом из костёла Святого Иоанна спустился в подземелье. Пройдя под костёльной стеной по узкому, с низкими сводами лазу, я упёрся в глухую стену. Казалось, дальше хода нет. Однако с того места подземелье разветвлялось на три прохода: восточный вёл через улицу в сторону кафедрального собора, замка и костёла Святого Николая. В этом проходе были усыпальницы знатных людей — вельмож, магнатов, сенаторов, рыцарей. Западное ответвление соединялось с подземельем костёла доминиканцев 2, но проход и большая часть подвалов также были заставлены гробами. Только в двух подвалах были живые люди. Там сидели враги ордена, а также престу-
      1 Отцы магистры, отцы диспуторы — священники, занимающие высокие посты в ордене иезуитов.
      2 Доминиканцы — члены ордена доминиканцев (или ордена проповедников), который был основан в 1216 году в Италии Домиником Гусманом. Орден доминиканцев существует и в настоящее время. Доминиканцы известны своей фанатичностью и жестокостью в преследовании еретиков. Из них обычно вербовались инквизиторы.
      пившие закон отцы иезуиты. Самым запутанным, со множеством тупиков-подвалов, было южное подземелье.
      Пройдя по нему, я нашёл тайный колодезь и спустился в него. Здесь от лаза отходило множество подвалов с железными, вделанными в стены сундуками, в которых хранились сокровища ордена. О, дьявольский соблазн! В эти подвалы запрещено было входить, но я вошёл.
      Железные сундуки-лари были с толстыми стенками и заперты, каждый на два замка, но мои грешные очи сквозь эти железные стены с запорами видели золотые дароносицы1 и кубки, медальоны тончайшей работы, украшения, бриллиантовые и жемчужные ожерелья, которые, словно месяц, распространяли вокруг белое сияние.
      Адские козни!
      Мой разум помутился, я стал озираться в поисках какого-либо орудия или камня, чтобы ограбить свой орден, но господь не допустил такого смертного греха. Он обратил мои глаза на свежевмурованную плиту рядом. И хотите верьте, хотите нет, но отец небесный знает, что это правда, чей-то голос — ангельски чистый и звонкий — молвил мне в самое ухо: «Сокровища отца Протория». Я отковырнул плиту, и глаза разбежались. Здесь были золото и серебро, деньги и украшения, а вдобавок ко всему — обещанный мне катехизис в дорогом окладе. Только не было ключика к нему. Я спрятал катехизис за пазуху. Затем руки мои кощунственно потянулись к чужому добру. Я взял золотой медальон и ещё небольшую ниточку жемчуга и закрыл плиту, ибо не только вспомнил, но, казалось, воочию увидел корчащегося в адском пламени известного своей жадностью отца Пергёна, похитившего золотую дароносицу и осуждённого на вечные муки.
      1 Дароносица — небольшой сосуд, в котором священникНосит «святые дары» (хлеб и вино) для причащения на дому больных или умирающих
      Спешно стал отступать я от этого грешного места. И в это время раздались неподалёку какие-то звуки, словно звон серебряного колокольчика. Я остановился, а звуки эти всё приближались, потом, будто от дуновения, огонёк свечи заколебался, и по телу моему пробежали мурашки. Пламя начало метаться, и предстал предо мной белый призрак. Из глаз и ушей у него вырывались языки пла-мени, а в костлявых руках держал он серебряный сосуд и размешивал в нём пылающую отраву. Господи, смилуйся надо мной, грешным, и не карай сурово, когда предстану перед тобой! С тех пор я лишился покоя и часто слышу это проклятое звяканье сосуда и даже чувствую запах яда.
      Пятясь, стал я крестить призрак и слова молитвы шептать. Но серебряный сосуд с ядом всё приближался. Спотыкаясь и ударяясь о выступы подвала, отступал я вдоль стены, а призрак с ядом неотступно следовал по пятам за мной, и всё ближе, ближе было пламя его. Потом заблистали глаза призрака, он протянул свою костлявую руку и прижал пламенеющий сосуд с ядом к моим устам. Я упал навзничь и куда-то провалился, потеряв сознание.
      Милостивый господь, от одного воспоминания об этом по мне и теперь мурашки бегают.
      Очнулся я в каком-то колодце. Свеча потухла, и призрака больше не видно, но катехизис, драгоценный катехизис был со мной. Я чувствовал его тяжесть за пазухой. Видно, так судил всевышний, что он мне был предназначен. Отыскав на дне колодца свечу, я вылез, добыл огня, зажёг свечу. Место показалось мне незнакомым, вокруг, зияли колодцы,’ углы и закоулки были затянуты паутиной.
      Вдруг что-то чёрное беззвучно промелькнуло мимо, едва не погасив свечу. Я снова оторопел от страха. Но это был не призрак, а нетопырь. Я шёл вдоль стены, не зная, верно ли иду, а из-за углов, из тёмных закоулков выле-
      тали нетопыри и кружились во тьме, словно страшные призраки. Проход разветвлялся на два подвала, и оба были заставлены старыми, рассохшимися бочками, большими пузатыми кадками; я остановился, не зная, куда свернуть. Ни один, ни другой подвал не были мне знакомы, и меня обуял страх, что мне суждено заблудиться и в страшных муках от голода умереть. Но господь и тут явил свою милость. Стоя на распутье, я размышлял, в какое ответвление свернуть, когда услыхал царапанье и удары. Меня снова затрясло от ужаса, но я пошёл в ту сторону. Теперь явственно слышалось — кто-то ломал стену.
      Я сотворил молитву и сказал себе: «Господи, может быть, по твоей воле я прошёл такое тяжкое испытание, чтобы послужить святой церкви, Обществу Иисусову и выследить наших недругов, которые теперь ломятся, видно желая похитить наши богатства и погубить нас. Придай мне сил, и да свершится святая воля твоя». Я встал в тёмном углу, задул свечу и, весь дрожа от страха, ждал...»
      В комнате стояла полная тишина: ребята слушали затаив дыхание. Поэтому таким громким показались скрип двери и затем мяуканье кота где-то в кухне. Учитель быстро отложил рукопись и вздохнул:
      — Тереза вернулась!..
      Ребятам не пришлось объяснять, что нужно делать. Ромас махнул рукой в сторону окна. Один за другим скатились наши друзья с подоконника во двор.
      В комнате снова было пусто и спокойно. Учитель заметил верёвку, предательски свернувшуюся на полу. Она была туго завязана, но худые, цепкие пальцы быстро распутали узел. Не должно было остаться никаких следов. В этот миг из-за дверной шторы показалась жена.
      — Что это за шум у тебя?
      — Никакого шума нет
      — Я слышала...
      — Тебе показалось.
      — Что это у тебя?
      Она вырвала из рук учителя уже свёрнутую в моток верёвку.
      — Ты хотел руки на себя наложить?!
      Учитель растерянно глядел на жену, не зная, что сказать, и только бормотал:
      — Ну уж, ну уж, ещё чего придумаешь...
      Но жена, ничего не слушая, рухнула на постель и стала рыдать, упрекая его за то, что он-де хочет погубить себя, а её оставить одну...
     
      ПРИЗРАКИ Б РАЗВАЛИНАХ ЗАИИА
     
      Мальчики и Ниёле, выскочив в окно, разбежались кто куда, но вскоре снова собрались на треугольном скверике. Никто не пострадал, кроме Костаса, потиравшего расцарапанный нос. Впрочем, нос не очки. В магазине покупать не нужно. И Костас держался молодцом.
      — Вот не везёт так не везёт! Что нам теперь делать? — вздыхал Зигмас.
      — А я знаю что! — воинственно воскликнул коротышка Йонас.
      — Ну?! — заинтересовались все.
      Йонас храбро выпрямился:
      — Надо силой ворваться к учителю!
      — А дальше что? — спросил Ромас.
      — Что? Ясно что! Ворвёмся и будем читать.
      Все захохотали.
      — А если жена учителя возьмёт метлу? Тогда как быть, Йонас? — спросила Ниёле.
      — Знаете, что сделаем? — вытянул шею Зигмас. — Напишем письмо и отправим. Пусть учитель ответит нам, как быть дальше.
      — Не выйдет, — усомнился Ромас. — Она порвёт письмо. Надо что-нибудь похитрее придумать.
      — Лучше всего пойти под окошко и поговорить с учителем, — сказал Костас.
      — Под окошко, может быть, и неплохо!
      — Только надо, когда стемнеет!
      Костас предложил:
      — Йонаса я посажу себе на плечи, и он постучит.
      — А если Тереза в комнате? — Зигмасу этот план явно не нравился.
      — Не будет же она всё время там сидеть, — возразил Костас. — Выйдет когда-нибудь в кухню.
      — А если целый час ждать придётся? Так и будешь держать Йонаса?
      — Надо будет — и подержу, — отрезал Костас.
      — Ну, иди, — усмехнулся Зигмас. — Стой и жди.
      — И пойду!
      — Ты — пойдёшь?
      — А может, ты?
      — Я-то могу! Мне это плёвое дело, хоть и в полночь пойду.
      — И мне плёвое!
      — Тебе? Да все знают, что ты первый трус в классе. Ты и очки нацепил, чтобы в драки не ввязываться. — Зигмас сказал обидные слова.
      — Я трус? — вспыхнул Костас.
      Зигмас залился хохотом:
      — Ты даже днём нос расцарапал, а ночью?.. Ночью и вовсе свои драгоценные очки потеряешь.
      Костас ничего не сказал, лишь постоял, сжав губы, и отвернулся.
      — Тише вы! — предостерегающе воскликнул Ромас.
      По скверу шла жена учителя.
      — Тише, ребята! — повторил Ромас. — На горизонте главные силы противника!
      Женщина, видимо, кого-то разыскивала. Потом она стала махать кому-то рукой.
      Ромас оглянулся: люди шли по улице в разных направлениях, и трудно было определить, кою звала женщина. Он продолжал наблюдать. Женщина, немного подождав, направилась к ребятам. Ромас не на шутку встревожился:
      — Тревога, отступаем! Без паники!
      Они не спеша пошли по набережной Вильняле.
      Женщина крикнула что-то и ускорила шаги.
      — Э-э, она определённо гонится за нами, — сделал вывод Ромас. — Дураков нет, бежим!
      Пробежав немного по набережной, они нырнули в узкую уличку. Их преследовательница отстала по крайней мере квартала на три.
      Избежав опасности, они двинулись по улицам Старого города. Вскоре они очутились возле костёла с высоченной колокольней, стрелой взмывшей к небу.
      — Вот где эти подвалы, о которых читал в рукописи учитель! — Костас показал куда-то вниз. — Чудно как-то. Читаешь, и вроде всё это выдумка... а оказывается — нет.
      — Тут? А я думал, неизвестно где! — Симас остановился.
      Друзья с любопытством оглядывались. А Йонас даже принялся топать ногой и прислушиваться.
      — Гудит? — пошутила Ниёле.
      — . Ясно, гудит! — совершенно серьёзно ответил Йонас. — Послушай!
      — Может быть, сокровища так и остались в подвалах?!
      Йонас перестал топать и смотрел, выпучив глаза, а потом даже подпрыгнул на месте:
      — Остались! Конечно же, остались! Почему бы им не остаться? Пошли искать вот в те развалины!..
      Перед ними высился полуразрушенный замок с выжженными, почерневшими глазницами окон — печальное напоминание о вельможах Радвилах. Время безжалостно точило стены этого замка. Замок перестраивали, ремонтировали, и то, что не сделали века, довершила последняя война. Остались только почерневшие, потрескивав-шиеся стены. И лишь кое-где среди обгорелых остатков извести, среди потрескавшейся штукатурки над дверями и окнами ещё были заметны великолепные карнизы верхних этажей, замысловатые лепные украшения с гербом Радвилов.
      Перед войной замок приспособили под центральный почтамт: окна забрали толстыми решётками, навесили прочные Железные двери. Теперь эти двери, обожжённые и расхлябанные, пробитые и выщербленные пулями, осколками, были подпёрты огромными кольями и завязаны проволокой, чтобы никто без дела не лазил по развалинам. Однако, обойдя замок вокруг, ребята обнаружили большой пролом в стене.
      — Лезем, лезем! Может, и подвал какой-нибудь найдём! — не унимался Йонас.
      — Так сразу и нашёл! Здесь надо будет произвести раскопки, тогда, возможно, и найдём что-нибудь. — серьёзно объяснил Костас.
      — Вот бы сокровища! Найти бы! Что? Или плохо? — не унимался Зигмас.
      — Ром ас, чего мы ждём! — не выдержал Йонас. — Полезли!
      — Что же там делать голыми руками, нужны инструменты.
      — Так чего мы стоим? — возмутился Йонас. — Пошли за инструментами! Возьмём, принесём сюда и начнём раскопки.
      Но почему-то никто не поддержал Йонаса.
      — Подумаешь, лазить по развалинам! — пренебре-
      жительно фыркнула Ниёле. — Что нам, в городе места мало?
      Зигмас тотчас присоединился к девочке:
      — Верно. Если тут что-нибудь и было, так за столько веков давно уже нашёл кто-нибудь. Но если Йонас хочет, пусть сам лезет.
      Остальные молчали.
      Йонас вдруг схватился за голову:
      — Ай! Как же это я совсем забыл, что мне надо быть дома?
      Он оглянулся, ожидая, что скажут Симас и Ромас. Уж не подумают ли они, что Йонас струсил. Нет. Ребята не смеются.
      — Давайте завтра придём сюда, — предложил Ромас.
      — Ага! Завтра! Это хорошо! — обрадовался Йонас.
      Так все и разошлись.
      Но под вечер Йонас прибежал к Ромасу. Он был очень взволнован. Оказалось, что Йонас, когда мать ушла, уговорил братишку поиграть дома одному, Йонас даже подарил ему лучший свой меч, оклеенный серебряной блестящей бумагой. А сам убежал. Он обегал това рищей и сумел всех оповестить. Только Зигмаса не нашёл.
      Йонас торопливо вывел Ромаса в коридор и зашептал:
      — Ромас, идём в развалины, я свободен!
      — Вдвоём? — удивился Ромас.
      — Нет, с Костасом и Симасом. Только Зигмаса не нашли. А Ниёле сама не хочет, она договорилась с девчонками в кино идти.
      — Где они?
      — Ждут на улице.
      — Надо подумать. Лучше, чтобы и Зигмас был. Да и поздно уже сегодня.
      — Ничего не поздно! И потом, какая разница — там же всё равно темно. А Зигмасу завтра всё расскажем.
      Возражать не приходилось. Тем более, что и Ромаса самого манили развалины.
      — Что с тобой, нога болит? — спросил Ромас, видя, как Йонас хромает, спускаясь по ступенькам, словно нога у него деревянная.
      Вместо ответа Йонас вытащил из штанины железную кочергу.
      Костас и Симас, поджидавшие на улице, тоже были не с пустыми руками. Один держал небольшую лопатку, завёрнутую в газету, второй — мотыгу, которой отец разрыхлял землю в саду.
      Видя, что товарищи так серьёзно подготовились, Ромас вернулся домой и прихватил карманный фонарик.
      Ребята отыскали обнаруженный днём пролом и один за другим пролезли в него.
      На улице только начинало смеркаться, а здесь их сразу окружили сумерки; словно сквозь туман вырисовывались очертания стен, проёмы окон и дверей.
      Друзья стояли в полуразрушенном квадратном помещении. Под ногами валялись обломки кладки, кучи кирпича и камня; словно гигантские змеи, извивались исковерканные железные балки, торчали обгорелые концы деревянных перекрытий.
      — Ромас, посвети, — прошептал Костас.
      — Потом ничего не увидишь.
      — Я уже и так не вижу.
      И действительно, Костас ничего не мог разглядеть сквозь очки. Словно их кто-то заклеил бумагой.
      Йонас, уже успевший осмотреть помещение и даже кое-где копнуть своей кочергой, доложил:
      — Тут ничего нет, пошли дальше.
      Осторожно переступая через глыбы штукатурки и кирпича, исследуя каждый закоулок, они миновали
      От страха волосы Йонаса встали дыбом. Он попятился, бормоча! «Привидение, привидение!»
      полуразрушенное помещение. В одних местах грозно нависали над головой ступени лестниц, в других перекосившаяся стена, казалось, рухнет от малейшего прикосновения. Ребята обходили эти опасные места.
      Вдруг их обострённый слух уловил какой-то звук, доносившийся словно из подземелья. Они остановились и стали прислушиваться. Но вокруг снова было тихо и спокойно, лишь на улице промчалась машина да слышались голоса прохожих. Двинулись дальше. И вдруг рядом за стеной послышался стук, грохот... Ребята замерли. Теперь уже был ясно слышен скрежет железа о камень. Потом отчётливо донёсся скрип открываемой двери. У ребят мороз пробежал по коже, Йонас, стоявший у дверного проёма, увидел, как в соседнем помещении, откуда доносились эти таинственные звуки, мелькнуло что-то белое, исчезло и снова замаячило... И показалось Йонасу, что это тень отца Хауста — страшного отравителя. Приоткрыв железную дверь подвала, призрак выбирается наружу, чтобы заманить ребят в подземелье... От страха волосы Йонаса встали дыбом. Он попятился, бормоча: «Привидение, привидение!» Ужас товарища передался стоящему рядом Костасу, хотя тот ничего и не видел. Охваченные страхом, они оба отступали, пока в темноте не наткнулись на Ромаса.
      Ромас схватил Йонаса за плечо и прошептал:
      — Погоди, не шуми, надо выяснить, кто там.
      Йонас, хоть и дрожал от страха, остановился. Костас наткнулся на него, и оба упали, Йонас испуганно взвизгнул. В это время из-за стены послышался не то стон, не то всхлип, не то мольба:
      — Хи-хи-хи... Я ни-и-че-е-е-го-о-о... Я — я...
      Ужас обуял ребят, Йонас вскочил и бросился к отверстию в стене. Костас, выставив вперёд руки, мчался следом. Ромас и Симас пятились назад. Первым опомнился всегда хладнокровный Симас:
      — Ромас, Ромас! Ребята, погодите. Голос-то чей?.. Никогда такого не слышали!
      За стеной снова запричитали:
      — Я-а-а, я-а-а ни-и-че-че-го... я-а-а...
      — Правда, — остановился Ромас, — неужели это он? Они осторожно приблизились к стене, и Симас крикнул:
      — Зигмас, это ты там? Не бойся, это мы.
      Несколько секунд было тихо, а затем послышалось
      радостное мычание и в дверном проёме появилась тень. Ромас осветил её фонариком. Это и вправду был Зигмас. Бледный, с дрожащими губами.
      — К-к-как-к... я напугался, — стуча зубами, рассказывал он, — думал, это привидение идёт.
      — Мы тоже испугались, — признался Ромас.
      — Почему ты один сюда пришёл, Зигмас? — спросил Симас.
      Зигмас молчал.
      — Мы же договорились на завтра, все вместе, — подхватил Ромас.
      — А вы почему пришли? — вытянул шею Зигмас.
      — Я был у тебя, да не нашёл, — сказал Йонас. Зигмас признался:
      — Мы с Костасом поспорили, кто из нас храбрее. Я хотел доказать ему и пришёл один. А завтра бы всё рассказал.
      Они осмотрели вырытую Зигмасом яму, попробовали копать глубже, однако, кроме камней и кирпича, ничего не нашли. Костас сказал:
      — Когда я буду археологом, то наверняка раскопаю это подземелье.
      — Ха-ха-ха, я начал — ты кончишь, ухмыльнулся Зигмас. — И докажешь, что ты один настоящий храбрец.
      Костас глянул на товарища и ничего не сказал.
      Зигмас обидел Костаса, назвал его трусом. Кроме «ого, Зигмас один вечером отправился в развалины замка... Костас не был уверен, отважился ли бы он на такой подвиг. Перебирая события своей короткой жизни, Костас вообще не мог вспомнить за собой ни одного смелого поступка. Нет, он не уклонялся от опасности, но ему просто не довелось с ней встречаться. Он не шатался по улицам, не задирался без причины, как другие мальчики, он не лазил по крышам и заборам.
      Костас шёл к дому учителя.
      Всё пустыннее, всё таинственнее казались улицы Старого города, эти кривые, запутанные лабиринты средневековья. Прохожих было мало. Там, в центре города, на широких улицах и площадях, залитых светом, сновали толпы людей, мчались автобусы, разбрызгивали белые и синие искры троллейбусы. А здесь лишь изредка стучал каблуками прохожий и одиноко качались под порывами ветра редкие фонари на перекрёстках. И от соседства этого неуютного света ещё таинственнее и беспросветнее казались закоулки, неосвещённые улички и провалы дворов. Костас пробегал такие места зажмурившись, рысью и замедлял шаги на свету.
      Выбежав на треугольный скверик, он остановился. Скверик был хорошо освещён. Сразу стало спокойнее, почему-то вспомнились вечера дома, когда отец задерживался на работе, тётя хлопотала в кухне, и он весь вечер был предоставлен самому себе. В библиотеке отца, среди книжных шкафов, он устроил уютный уголок, где готовил уроки и читал. Там стояли лишь столик и стул, больше ничего. На стенах висели нарисованные им самим карты, схемы, диаграммы. Достаточно было сделать лишь шаг из этого уголка, и можно было достать книгу. Костас мог читать что угодно и сколько угодно. Никто не запрещал ему этого. И мальчик читал. Дома было тихо, мягко светила лампа, а он окунался в чудесные книги, раскрывающие множество неизвестных ему тайн, мечтал о том, как когда-нибудь сам будет исследовать высокие курганы, таинственные подземелья, древние могилы. В его закутке всегда было очень светло, и впечатления от наиболее интересных прочитанных книг, самые прекрасные мысли как-то связывались у него с ярким светом, заливающим всё вокруг.
      Он стоял на освещённом сквере, смотрел на видневшийся напротив дом учителя, и всё казалось ему очень простым.
      Сейчас он войдёт во двор, заберётся на ящик — он приметил этот ящик ещё тогда, когда учитель опускал стул на верёвке, — и заглянет в окно. Если жены учителя нет в комнате, он тихонько постучит, учитель откроет окно, и они договорятся, как и когда будут читать рукопись дальше. Если Тереза в комнате, нужно будет выждать, пока она выйдет. Ничего легче и быть не может. Завтра Костас всё расскажет ребятам. То-то они удивятся. А Зигмасу будет поделом. Пусть в следующий раз подумает, прежде чем называть кого-нибудь трусом.
      Оглядевшись, не видит ли его кто-нибудь, Костас вошёл в подворотню и вдруг остановился. Здесь было темно, хоть глаз выколи. По спине мальчика забегали мурашки.
      А ведь рядом, за воротами, в скверике было светло, достаточно только сделать один шаг назад. Только один! Однако он не сделал этого шага. Впрочем, вперёд он тоже не шагнул, а так и стоял, окутанный темнотой, скованный страхом, чувствуя, что больше не выдержит, если останется на месте. И тогда, собрав всю свою смелость, Костас бросился в темноту, словно в какую-то страшную бездну.
      Во дворе было светлее, и уже отчётливее можно было
      разглядеть плоские крышы сарайчиков, пустые бочки для дождевой воды, брошенные козлы для дров, две липы. Но Костас видел только вырезанные в чёрных стенах светлые квадраты окон, а все остальное как бы тонуло в сером тумане. Однако страха он больше не чувствовал.
      Найдя светящееся окно комнаты учителя, Костас осторожно стал красться вдоль стены...
      А в это время у Пуртокасов разыгрался скандал. Учитель требовал, чтобы Тереза непременно разыскала детей. Она пыталась возражать, но Каспарас разволновался не на шутку.
      Перепугавшись, Тереза с плачем бросилась успокаивать мужа:
      — Успокойся, успокойся, я всё сделаю, что ты хочешь. Разве я тебе зла желаю, Каспарас? Разве не берегу тебя?
      Он жёстко отрезал:
      — Если хочешь мне добра, то найди этих ребят, скажи: пусть приходят. Сами они теперь побоятся явиться
      Он был непреклонен, и в конце концов женщина сказала упавшим голосом:
      — По мне, как хочешь, только где я найду этих ребят?..
      Костас крался вдоль стены. Тихо-тихо, как ему казалось. Никогда он ещё не шёл так тихо. Однако на каждом шагу его встречали неожиданные препятствия. Огибая угол дома, он зацепился за жестяную водосточную трубу, труба оторвалась от стены и со страшным грохотом покатилась по земле.
      Костас не заметил, как на другом конце двора открылась дверь, кто-то вышел, прислушался, вгляделся в
      темноту, потом, прячась то за сарайчик, то за поленницы дров, быстрой чёрной тенью пересёк двор,
      Костас крался медленно, но упрямо. Наконец он остановился и глубоко вздохнул. Над ним было окно учителя. Но,, чтобы достать его, нужно было влезть на что-нибудь. Ящик? Где его найдёшь теперь, в такой тьме! Что же делать? Костас принялся шарить вокруг, разыскивая то самое ведро, о которое он только что спо. ткнулся, и, найдя, поставил его вверх дном под окошком. Залезть на него и уцепиться за раму было делом одной секунды. Но кто-то схватил мальчика за пояс, и в мгновение ока он очутился на земле, чувствуя, что его куда-то тащат.
      — Ага, в окно забраться хотел, воришка!
      Сначала Костас до того испугался, что не мог сказать
      ни слова, только мычал что-то неразборчивое. Но, поняв по голосу, что его держит и тащит женщина, он пришёл в себя и стал кричать:
      — Я не вор, не вор, пустите!
      Женщина остановилась:
      — А кто же ты?
      — Я? Я никто...
      — Как это — никто?
      — Я... я — ученик, — спохватился наконец Костас.
      — Ученик вора? — усмехнулась женщина.
      — Нет. Я учусь в школе.
      — А сюда пришёл уроки делать?
      — Я постучать только хотел, — оправдывался мальчик. — Мне только постучать надо было. Правда...
      Его голос был так искренен, что Агота, здешняя дворничиха, крупная, сильная, но добродушная женщина, отпустила его, загородив, однако, дорогу к воротам.
      — Говоришь, постучать хотел?
      — Только постучать, честное пионерское!
      — А для чего?
      Костас растерялся:
      — Это тайна, я не могу сказать.
      Подозрения снова вернулись к дворничихе.
      — А учитель тебя знает? Подтвердить может, что ты не врёшь?
      — Конечно, знает, и как ещё! — ответил он радостно.
      — Ну, зайдём, спросим! — она крепко сжала руку мальчика.
      Но Костас рванулся в сторону:
      — Нельзя заходить туда.
      Эта здоровенная женщина может всё испортить. Жена учителя узнает, что ребята ходят под окна, и тогда-то уж она примет меры, чтобы к учителю невозможно было добраться.
      Дворничиха крепко держала Костаса за руку.
      — Ага, не хочешь! Известное дело, стыдно в глаза посмотреть учителю. Но я всё равно тебя сведу. Пусть сам увидит, полюбуется, какие у него ученички.
      Она потянула упирающегося Костаса за собой, поднялась на крылечко, позвонила.
      Вскоре дверь приоткрылась, и в ней показалась жена учителя.
      — Я вот тут мальчонку схватила, под вашими окнами шарил, — с гордостью сказала Агота. — Небось воришка какой-нибудь. Забраться хотел.
      Жена учителя высунулась из двери и, узнав Костаса, так и всплеснула руками:
      — Вот хорошо, а я-то думала, как бы мне поймать кого-нибудь из них!
      Костас, услыхав эти, как показалось ему, ничего хорошего не сулящие слова, рванулся изо всех сил в сторону и, высвободившись из рук дворничихи, пустился бежать. Только его и видели.
      Неудавшийся подвиг Костаса сначала всех насмешил, а потом всерьёз опечалил. Даже Зигмас молчал и не приставал к приятелю, хотя в глубине души и хихикал, представляя, как дворничиха поймала Костаса и как он испугался. Дом учителя стал отныне для них как бы неприступной крепостью, охраняемой неумолимыми грозными стражами. И всё-таки нужно было пробраться в эту крепость, надо было дочитать до конца старую рукопись. Десятки самых разных проектов, планов, предложений возникали у ребят. И ни одно из них, по зрелом размышлении, никуда не годилось. В конце концов решили отложить все дальнейшие действия до следующего воскресенья, когда жена учителя выйдет в город, и тогда либо проникнуть в квартиру, либо поговорить с Пуртокасом хотя бы через окно. А пока что ребята каждый день после обеда ходили в школу и работали в парке, во дворе. Когда парк и школьный двор были приведены в порядок, принялись за разрушение старинной стены, оставшейся от монастыря. Наконец верхняя часть стены была снесена, нижнюю же требовалось оштукатурить и побелить. Но не хватало песка и извести. Кроме того, ещё совсем не ясно было, допустят ли их к этому делу, когда песок и известь появятся. Скорее всего, это дело «захватят» старшеклассники, как и все другие самые интересные работы. Во всём они разбираются, всё умеют, и можно подумать, что младшие уже не знают, с какого конца взять мастерок или кисть.
      Они проболтались день, другой, ничего не делая, и не было видно конца этой «безработице».
      Только тогда ребята вспомнили о Йонасе, который уже несколько дней не показывался.
      — А может быть, он занимается? — предположил Костас.
      — Занимается?.. Книжечками... — усмехнулся Ро-мас.
      — Спросим, что он сам скажет.
      — Чего спрашивать! Конечно, наврёт, что повторяет... Знаешь что, лучше проверим, занимается ли он.
      — А как ты проверишь?
      — Пойдём и посмотрим, что он делает.
      Прихватив Зигмаса и Симаса, они направились к Йонасу.
      Мать Йонаса — вдова, швея на фабрике — недавно вернулась с утренней смены и варила обед.
      Они спросили, где Йонас.
      — Йонас занимается, — ответила женщина.
      Ребята переглянулись: «Зря заподозрили товарища».
      — Мы хотели немножко поговорить с ним. Мы не помешаем.
      — Да ведь он не дома, а у товарища занимается. Каждый день ходит, говорит, что там лучше. Товарищ ему помогает.
      Назавтра ребята собрались неподалёку от дома, где жил Йонас. Забравшись кто за ограду, кто за угол, они следили за воротами, из которых должен был выйти Йонас.
      Йонас действительно вышел. Вышел, огляделся по сторонам и нырнул, словно в мешок, в соседнюю уличку, которая тупиком упиралась в гору.
      Ромас и Симас бросились за ним. На одной стороне улицы, на откосе, стоял заброшенный газетный киоск, окружённый кустами. Ребята видели, как Йонас забрался в кустарник. Подождали немного. Он не появлялся. Тем временем подбежали Зимас и Костас. Все четверо тихо подкрались и окружили кустарник, но Йонаса не было видно. Зигмас, вытянув шею, словно аист, на цыпочках подошёл к киоску и заглянул в щёлку.
      Он стоял так, прильнув щекой к шершавой доске, а все следили за его напряжённым лицом и ждали. Долгое время трудно было что-либо прочесть на лице мальчика, а потом вдруг губы его затряслись от сдерживаемого смеха.
      Симас подошёл к киоску и, изменив голос — теперь он звучал почти как у взрослого, — сказал:
      — Так что, братцы, сбросим этот хлам,
      — Давай, — басом ответил Ромас.
      Симас налёг плечом на киоск. Тот заскрипел.
      — Эй, погодите, не сбрасывайте! — послышалось изнутри.
      Дверца распахнулась, и в ней показался встревоженный Йонас.
      От удивления он чуть не упал. Перед ним стояли четверо друзей.
      Они, не дожидаясь приглашения, вошли в резиденцию Йонаса и стали осматриваться.
      — Гляди, как он тут устроился...
      — Хоть убейся, не найдёшь!..
      — «Одинокий волк». — Зигмас поднял с пола раскрытую книгу, которую только что читал Йонас.
      Ромас взял со скамейки учебники английского языка и истории.
      Вначале Йонас пытался улыбаться, но сердитые лица друзей подсказали ему, что за этим неожиданным появлением кроется что-то неладное, и улыбка на его губах увяла. Он сразу нахохлился и отступил в угол.
      Костас повернулся к нему:
      — Так вот, Йонас, как ты занимаешься! Так-то ты готовишься к переэкзаменовкам?
      Йонас понуро молчал.
      Симас нагнулся и достал из-под скамейки стопку разных приключенческих книг. Одни были ещё совсем новые, должно быть недавно купленные, но попадались и старые, потрёпанные, зачитанные, с потрескавшимися обложками, загнутыми уголками, очевидно прошедшие через многие руки.
      Ребята рассматривали книги не без любопытства и, пожалуй, с удовольствием почитали бы некоторые из них. Но неподходящая ситуация явно препятствовала этому.
      Ромас огорчённо воскликнул:
      — Йонас, из-за этих книг ты не можешь заниматься! А если сейчас не учишься, то останешься на второй год.
      Мы решили наказать тебя. Целую неделю ты никуда не пойдёшь с нами.
      — Ого, не пойду! — взъерошился Йонас. — Не пойду! А если мы будем читать рукопись?
      — И читать не пойдёшь.
      Йонас коварно усмехнулсяз
      — Но вы же сами не знаете, когда будем читать! Может быть, недели через две.
      — И запомни, Йонас, это тебе первое наказание! — так же серьёзно, даже с торжественностью в голосе предупредил его Костас. — Если не поможет, больше ты нам не друг.
      — Конечно, не друг. Какой же он нам друг! — кричал Зигмас. «= Он даже сам себе не друг. Нет! Конечно!
     
      ВСТРЕЧА НА ДОРОЖКЕ ПАРКА
     
      По улице шагали Клапас и Зенонас. Первый, небрежно повесив на шею фотоаппарат, нёс в руке деревянный штатив и не шёл, а словно шаром катился; второй в синей шляпе, с портфелем в руке е вышагивал серьёзно и степенно.
      Подойдя к школе, они свернули в парк так уверенно и свободно, будто каждый день ходили по этим усыпанным гравием дорожкам.
      Из открытых окон школы доносился стук, смех, голоса. По двору сновали ребята, шёл ремонт.
      Приятели сели на скамейку, немного обождали. Ребята возились только во дворе, и никто не заглядывал в парк. Клапас установил штатив, закрепил аппарат. Едва он покончил с этим делом, как на усыпанной гравием дорожке показался сторож с железными граблями.
      — О, папаша, как поживаем? — засуетился Клапас.
      Адомас подошёл и поздоровался с ним, как со старым знакомым.
      — Опять, значит, снимаете?
      — Да, надо повторить. Тогда не вышло: засветил плёнку.
      — Засветил? — огорчился Адомас.
      — О нет, нет! — спохватился Клапас. — Твоя-то фотография вышла как нельзя лучше.
      Зенонас вытащил из портфеля чёрный конверт и подал Адомасу. Тот повертел его, осмотрел со всех сторон и вытащил снимок. На лице старика появилась улыбка. Как живой! На фотографии красовался вытянувшийся, словно на смотру, старик с торчащими усами. В руке он, как ружьё, держал метлу.
      Подошёл Зенонас.
      — Ну как?
      — Да уж что говорить, хорошо, очень хорошо, ничего не скажешь, — любовался снимком Адомас. — И надо же! Я даже не мечтал. Думал, хоть какую бы карточку иметь. А тут прямо картина. И похож как. А что небритый, вовсе и не видно.
      — По-всякому можно снять.
      — Сколько причитается с меня?
      — Ничего не надо. Это подарок.
      Адомас помолчал.
      — Спасибо тогда. Может, как-нибудь рассчитаемся. Гора с горой не сходится, а человек с человеком, как говорится, всегда...
      — Конечно, конечно, — охотно поддержал Клапас. — Слушай, папаша, чуть было не забыл... Покажи-ка нашу находку, Зенонас.
      Тот порылся в кармане, вытащил монограмму и подбросил на ладони.
      — У вас тут подобрали, кто-то обронил.
      Адомас взглянул на кусочек металла.
      — Бывает, — согласился сторож. — У меня вот ещё до войны сосед часы потерял.
      — Жалко бросать такую вещицу, — вздохнул Зено-нас, — может быть, парнишка старался, мастерил... Узнать-то хозяина легче лёгкого. Кто у вас из учеников с именем на «Р», а фамилией на «Ж» или наоборот?
      — Да у нас только директор всех учеников знает, — объяснил сторож. — Учителя — они только тех знают, кого учат. А директор — тот уже всех.
      Что делать с этим старым тупицей! Уверять, что двое взрослых мужчин всерьёз озабочены тем, чтобы вернуть мальчишке какую-то бляшку? Глупо. Не объяснять же ему, что они ищут хозяина портфеля!
      Они не заметили, как рядом с ними остановилась пожилая круглолицая женщина.
      — Добрый день, Адомас! — поздоровалась она. — Помогите мне отыскать Ромаса Жёйбу.
      Клапас и Зенонас вздрогнули — «Ромас Жейба — Р. Ж-». Может быть, им только послышалось?
      Клапас шагнул к женщине:
      — Простите, пожалуйста, кого, кого?
      Женщина оглядела его с ног до головы. Ей строго-настрого было велено не болтать лишнего, а в глазах этого толстяка она заметила слишком большое любопытство.
      — А к чему это вам знать?
      Клапас, сразу поняв свою ошибку, отступил.
      — А он не уехал? — спросил сторож. — Большинство-то ребят поуезжало кто в деревню, кто в лагеря, кто ещё куда.
      — Он в городе, — заверила женщина.
      — Нет, такого не знаю.
      — Может, в канцелярии можно узнать?
      — Да канцелярия не работает. Начнёт работать, когда заявления в первый класс собирать будут. А теперь не работает. Знаете что, напишите письмецо и оставьте на столе в коридоре — -есть там такой стол
      специально для писем. Ребята тут часто бывают, ремонтируют школу, спортом занимаются, за садом ухаживают,
      — Хорошо, я напишу записку, — Женщина поблагодарила и пошла в школу.
      Клапас готов был прыгать от радости. Хоть и маленький, хоть и не очень надёжный, но всё-таки след.
     
      ЖАДНЫЙ НЕТОПЫРЬ
     
      В воскресенье Йонас всё утро ожидал друзей. Но был уже полдень, а они не приходили. «Может быть, им что-либо помешало, а может, позже пойдут к учителю», — утешал он себя. Но время шло, а никто не разыскивал Йонаса, никому он не был нужен. И когда к вечеру Йонас окончательно понял, что ничего не дождётся, его охватило отчаяние. Он бросился на постель, свернулся калачиком, закутался, даже голову укрыл, и лежал не шевелясь, зажмурившись. Он ничего больше не хотел. Вот умереть бы сейчас... Тогда уж наверняка начались бы разговоры: «Ах, какой парень был Йонас! Вот кого мы не умели ценить! Да, это был настоящий друг...» Нет. Умирать всё-таки не стоит. Лучше остаться на всю жизнь одному и больше никогда-никогда не водиться с этими ребятами! Он им отомстит! Йонас вдруг вспомнил когда-то и где-то прочитанные и очень понравившиеся ему строки:
      Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
      Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделалх Многие души могучие славных героев низринул В мрачный Аид...
      Дальше там что-то говорилось о птицах и псах плотоядных, терзающих трупы, Йонас попытался представить себе, как это выглядит. Настроение стало ещё хуже.
      Ионасу уже не хотелось мстить товарищам. Лучше всего оказаться бы сейчас рядом с ними. «Они, наверное, у Пуртокаса. Читают сейчас», == подумал Йонас.
      Тем временем учитель Пуртокас уже встал с постели и, сидя в кресле, читал рукопись. Письмецо, оставленное в школе его женой, достигло адресата, и теперь друзья внимательно слушали:
      — «...Удары становились всё сильнее, испуганные нетопыри метались по подвалу. А затем несколько кирпичей выпали, и в отверстие ворвался свет свечей. Я стоял и смотрел затаив дыхание. Снова раздались удары, отверстие расширилось, в нём показалась сначала рука со свечой, а затем голова... Она огляделась по сторонам и снова исчезла.
      — Бочки и паутина, больше ничего нет, — послышалось за стеной.
      — Расширить отверстие! — приказал кто-то.
      Снова раздался стук в стену, упало ещё несколько кирпичей, пролом увеличился. Через него ввалились пятеро мужчин. Один из них был дворецкий Радвилы. Я узнал его сразу. Все были со свечами, и у каждого либо мяч, либо алебарда. Шли осторожно, озираясь, совали свечи в углы и тыкали мечами в ниши. У меня на лбу выступил холодный пот. Тихо сказал я про себя: «Господи, отврати от слуги своего оружие этих еретиков, и пускай его остриё обратится против самих безбожников». Кто-то, проходя мимо, ткнул мечом в нишу, где я спрятался, и я едва не вскрикнул: лезвие разрезало моё платье, коснулось бока, однако не ранило. Я горячо возблагодарил всемогущего за эту милость. Но следом шли ещё двое, и при одной мысли, что совсем случайно остриё меча может вонзиться в моё тело, кровь стыла в жилах. Один из разбойников был всего в нескольких шагах. Он тщательно ощупывал мечом каждый
      закоулок. Шаги звучали всё громче, слышалось царапанье стали о стену или глухой удар меча о пустую бочку. Ожидая смерти, я зажмурился. Когда открыл глаза, свеча удалялась от меня. Я во второй раз возблагодарил всевышнего за то, что он удалил опасность. Оставался ещё один еретик. Он шёл почти посередине прохода и помахивал алебардой. Я спасён! С трудом сдержал я крик благодарности отцу небесному. Но в это время еретик протянул в мою сторону свечу, должно быть, он увидел меня, ибо раздался жуткий крик, и с перекошенным от страха лицом он бросился назад, крича: «Дьявол!
      Дьявол!» Однако через несколько шагов он упал и начал дёргаться в конвульсиях.
      Остальные испуганно бросились к отверстию. Я глухим голосом проговорил:
      — Адские врата распахнуты, ступайте все к своему хозяину Люциферу!
      Один из них, пробегая мимо, бросил в меня свечу и крикнул:
      — Сгинь!
      Я поймал её на лету, задул пламя и снова сказал голосом более твёрдым, нежели прежде:
      — Сатана соскучился по своим чадам, спешите в его объятия.
      Все уже пролезли обратно через пролом, только самый первый лежал ничком посреди подвала: должно быть, всевышний забрал его душу. И вдруг тот, что бросил в меня свечу, вернулся, поднял алебарду и сказал:
      — Пусть меня унесёт рогатый, если это не отец Хауст! Сотню раз сдери с него кожу, десять раз повесь — всё равно я его узнал бы. Неужто это его чёрт принёс сюда? Пойду посмотреть. Будь что будет.
      При этих словах я тотчас узнал Карла Зйгирта — протестантского1 священника, который однажды попал к нам в руки. И кровь в моих жилах застыла. А он, засветив свечу, подошёл, приставил алебарду к моему животу и, поворачивая её, завизжал:
      — Ха-ха-ха, вот кто попался! Отец Хауст, какая приятная встреча, будешь моим гостем!
      1 Протестанты — сторонники движения, направленного против господства католической церкви в экономической, политической и культурной жизни ряда европейских стран. Это движение получило широкое распространение в XVI веке.
      Протестанты выдвигали лозунг реформации церкви, включая и христианское вероучение, поэтому католики считали протестантов вероотступниками, еретиками.
      Я сказал?
      — Отстань, еретик, я тебя не знаю и знать не хочу.
      Но он только сильнее прижимал алебарду.
      — Не знаешь, отец Хауст? С чего бы это твоя память ослабла? Может, кое-что напомнить?
      Он распахнул одежду: на груди и животе его краснели шрамы в виде крестов, и мне стало дурно.
      — Что, всё ещё не припомнишь подвал, костёр и раскалённое железо? Не очень-то нежно вы обращались со мной тогда, заставляя отречься от своей веры. Но я не сержусь, я просто вне себя от радости, что встретил сейчас такого приятного знакомого.
      Оправившись от страха, подошли и его сообщники.
      — Что он тут прячет? — Один из них потрогал мою немного оттопырившуюся одежду.
      Я решил не отдавать сокровища, даже если бы меня рубили на куски. Но они увидели, что оклад выложен золотом, унизан жемчугом, бриллиантами, и вырвали его, а меня схватили, как черти грешную душу, завязали глаза и потащили с собой.
      Выбравшись через пролом, мы долго шли, то подымаясь, то опускаясь куда-то. Потом заскрипела железная дверь, и я почувствовал сквозь повязку дневной свет.
      Пройдя длинным извилистым коридором, мы очутились в какой-то зале, и я остался стоять один. Вскоре послышались шаги, с моих глаз сорвали повязку — передо мной стоял еретик Радвила и теребил свою бороду. Он посмотрел на меня мрачным взглядом, ткнул мне в лицо оклад и грозно крикнул:
      — Где взял? Как он очутился у тебя?
      Я молчал. Он нервно комкал в кулаке свою бороду и тихо, но угрожающе сказал:
      — Говори, ты, иезуитское отродье, где взял оклад, а не то велю содрать шкуру.
      Я сказал:
      — Без воли всевышнего ни один волос с головы моей не упадёт. Ваша светлость не имеет права оскорблять и унижать меня. Прикажите наказать ваших людей, осмелившихся напасть на меня и ограбить духовное лицо.
      Он посмотрел на меня и хмуро махнул рукой своим.
      К нему бросился Карл Зигирт:
      — Ваша светлость, позвольте мне попотчевать его, мы с ним старые знакомые, я хочу отблагодарить его.
      Господи, во славу твою эти муки приношу, да простятся мне мои прегрешения! Будто волки, набросились еретики на твою овцу, вырванную из священной паствы, и мучать стали.
      Моё грешное тело покрылось выжженными красными язвами, и с каждым прикосновением раскалённого железа оно дёргалось, будто я на жаровне извивался. Я молился, чтобы господь придал мне силы и чтобы я мог отомстить своим врагам. Дабы смог я так же, как они сейчас смотрят на мои страдания, смотреть на их страдания, во сто крат более страшные. И когда я весь горел как на угольях, то донёсся до меня голос главного еретика:
      — Если не скажет, отвести в подвал и вырвать язык.
      Меня охватила слабость, но и ты, господи, идя на Голгофу, споткнулся. Сатана подсунул грешную мысль, и я, спасая своё мерзкое, жалкое тело, раскрыл им много тайн из жизни нашего ордена, способы борьбы с безбожниками и еретиками, которые не имел права раскрыть даже перед лицом смерти.
      Радвила всё выслушал и сказал:
      — Я лишь попугал, не собираясь карать, не знал, что ты такой слабый духом. Но теперь ты выдал своих и ни им, ни нам не нужен.
      Он дал знак слугам и повелел:
      — Вывезите эту падаль куда-нибудь за город, чтобы не оскверняла моих покоев, и бросьте. Он недолго протянет.
      Велик ты, о господи, в своём милосердии и милости! Когда я, несчастная тварь, недостойная быть у ног твоих, полная алчности, противнее противнейшего червя этой земли, выдавшая святую церковь, своих братьев, мня себя погибшим и едучи в повозке, богохульствовал и бранился, что ты оставил меня, — то ты, только испытав меня и увидев, сколь слаба моя вера, снова явил свою божескую милость, хотя я тысячи раз был достоин виселицы за свои гнусные прегрешения.
      Долго везли меня в закрытой карете и наконец сбросили где-то далеко за городом, на краю дороги. Я ослаб духом и телом и потерял сознание...»
      Учитель остановился, тяжело вздохнул. Ребята только теперь заметили, как он устал. На лбу выступили капли пота, глаза часто моргали, дрожали руки. Сегодня он в первый раз поднялся с постели.
      Они переглянулись.
      — Учитель, хватит, ложитесь и отдохните, — сказал Ромас. — Мы придём в другой раз, ну хотя бы послезавтра.
      — Ничего, ничего, не беспокойтесь за меня, я уже окреп, ого! — Учитель не хотел показаться слабым прежде всего самому себе. — Только немножко отдохну, и будем снова читать, возможно, кончим.
      Но в это время без звука, словно тень, проскользнула в комнату жена и стала рядом с ним.
      Учитель закрыл рукопись.
      — Говорите, послезавтра? Ну, пускай будет послезавтра!
      Странные вещи начали твориться на свете. Ромас получил необыкновенное письмо. На конверте обратного адреса не было. Ромас разорвал конверт, прочёл письмо и ничего не понял. И вот уж который раз перечитывал он этот листок, но так и не в силах был разобраться, что всё это означает:
      Дорогой Ромас1 Извини, что так неожиданно обращаюсь к тебе. В письме ничего объяснить не могу. Очень хотелось бы встретиться с тобой и поговорить по душам. Поэтому не сочти за труд и четырнадцатого сего месяца, во вторник, в десять часов вечера, приходи в скверик возле улицы Тихой. Жду. До скорого свидания!
      Ромас в десятый раз перебирал мысленно всех знакомых, всех приятелей и не находил никого, кто бы мог написать такое письмо. В конце концов и мать обратила внимание на эту бумажку.
      — Получил письмо, не знаю от кого, — объяснил Ромас.
      Мама пробежала глазами аккуратный листок, потом прочла его ещё раз вслух и пожала плечами.
      — Действительно странное письмо. Что это за нелепые встречи в такой час! И нечего тебе ходить. Если ты кому-нибудь нужен, дома тебя найдёт.
      Вернувшись с работы, отец тоже прочёл письмо. Он согласился с матерью и добавил:
      — Если не подписано, не стоит и идти. Порядочные люди не встречаются с авторами анонимных писем.
      — Кстати, — сказал вдруг отец через несколько минут, — я сейчас иду на собрание и думаю, что вернусь где-то около десяти. Если хочешь, то по дороге могу завернуть в этот скверик, погляжу, что это за птица желает тебя видеть.
      Ромас не спорил с отцом. Пусть посмотрит. Охвачен-
      ный любопытством, он весь вечер ожидал, когда отец вернётся с собрания. Но ничего интересного Ромас не узнал. Отец был на скверике, даже несколько минут посидел на скамейке и покурил, но никого, хотя бы отдалённо похожего на человека, ожидающего свидания, не появлялось.
      Ромас махнул рукой и вскоре забыл про письмо. Но через несколько дней он снова нашёл такой же конверт. Только на этот раз письмо было надушено и внизу стояла подпись: «Твоя подруга». В письме кто-то упрекал мальчика, что он не пришёл, и приглашал явиться в тот же час на то же место завтра. Ромас прочёл письмо, поспешно спрятал в карман и огляделся, не видит ли кто-нибудь. Сейчас у него не было никакого желания делиться новостью с матерью. У него горели щёки. «Твоя подруга»... Кто же мог быть этой подругой? Снова ломал он голову, снова и снова не мог найти ни одного человека, который так жаждал бы встречи с ним, Ро-масом.
      Вечером следующего дня Ромас переоделся и вышел из дому задолго до десяти. С ним зачем-то хочет встретиться девочка! Кто она такая, почему, для чего хочет его видеть? Может быть, он её совсем и не знает, а может быть, каждый день встречается и видится. Каждый день? Какое она имеет право писать ему письма, приглашать на свидание?
      Он вдруг оскорбился и едва не повернул обратно. Но любопытство победило. «Ладно, схожу, посмотрю, может быть, даже и останавливаться не стану, только пройду через сквер. А всё-таки кто же она?..»
      До сквера оставалась ещё добрая сотня метров, когда Ромас увидел единственного на свете человека, который мог прислать такое письмо. Это была Юсте, сестра Зигмаса, совсем молодая, весёлая девушка, работавшая продавщицей в универмаге.
      Встречая Ромаса на улице или у брата, она всегда веч село шутила с ним, поддразнивала и называла мальчика не иначе, как «моя симпатия». Но зачем это письмо и это свидание?
      Ромас удивлённо и растерянно смотрел на девушку, а она с улыбкой протягивала руку.
      — Ромас, мальчик мой, давно не виделись! — смеялась она, здороваясь. — Что не заходишь?
      — Некогда, — неловко оправдывался он, говоря явную глупость. Только вчера днём он был у Зигмаса. Но Юсте не было дома.
      — Ну вам, мужчинам, всегда некогда. И наш тоже целыми вечерами где-то бродит. Ты, наверное, не спешишь, идём прогуляемся, — взяла она его за руку, как маленького мальчика, и потащила по улице. — Хорошо, а? Какой славный вечер. Кажется, бродила бы всю ночь и не устала. Хорошо бы теперь поехать куда-нибудь в деревню, всюду зелень... А воздух какой! Я ещё помню, как маленькой жила в деревне. А ты жил в деревне, Ромас?
      — Нет, — сказал он. — Только в прошлом году на каникулы ездил.
      — И то хорошо.
      Она болтала, ничуть не стесняясь, часто сама спрашивая, сама отвечая.
      — Смотри, как дрожат листья на деревьях. Отчего они дрожат? И как асфальт сверкает!.. А куда ты шёл? — неожиданно спросила она. — Может быть, я помешала?
      — Куда? — удивился Ромас. — Туда, куда ты писала.
      — Как это — я писала? — остановилась Юсте. — Я ничего не писала!
      — Не писала? — вконец растерялся Ромас. — А это что? — Он вынул письмо.
      Юсте взяла у него письмо, прочла и расхохота лась:
      — Ромас, милый мальчик, так тебе уже и свидания назначают! Конечно, другие, не я. Правда, другие, честное слово. Но ты, Ромас, так легко не поддавайся. «Твоя подруга». А ты так-таки и не знаешь, кто эта подруга?
      — Нет, — признался он.
      — И нисколечко не догадываешься?
      — Ни чуточки.
      — Ну-ну, — усмехнулась она. — А ты хорошенько приглядись. У кого глаза всегда на тебя смотрят, кто на переменке хочет с тобой вместе побыть, та и есть «подруга».
      — Какие переменки, — пробормотал Ромас, — сейчас ведь каникулы...
      — А почему ты на меня подумал?
      — Я не думал... Просто встретил.
      — Смешной ты мальчик, Ромас. Ну, да мне пора. — И она протянула руку.
      Домой Ромас шёл, скрипя зубами. И главное — он знал теперь, кто мог написать это дурацкое письмо.
      «Погоди, будет тебе «подруга»! — обещал он. — Я тебе пропишу. Да как ей только в голову пришло — сочинить эту записку?»
      Назавтра Ромас, придя в школу, увидел во дворе Ниёле и отвёл её в сторону.
      — Можешь больше не писать всякие бумажонки! — небрежно посоветовал он, сунул письмо ей в руку и, круто повернувшись, пошёл прочь. Он представлял, как Ниёле смутится, получив обратно своё письмо. И хорошо, не будет лезть!
      Но каково же было его удивление, когда через несколько минут та самая Ниёле, вместо того чтобы хлюпать носом где-нибудь в углу, как это водится у девчонок, подошла к нему, ни чуточки не стесняясь. А поскольку Ромас стоял в группе мальчиков, она тихонько шепнула:
      — Ромас, Ромас, это совсем не моё письмо. Я не писала тебе!
      Он отошёл немножко в сторонку и сурово сказал:
      — Не выкручивайся! Писала, а теперь стыдно признаться в своей глупости. Впрочем, всё это меня совершенно не интересует.
      — Не писала я, Ромас, правда не писала, честное слово, не писала, — оправдывалась Ниёле. — Зачем мне писать, я мальчикам не пишу. Это и почерк на мой совсем не похож. Такой косой. Это ещё кто-нибудь написал. А я должна отвечать! — Она уже обидчиво надула губы: — Забирай своё послание. Оно мне ни к чему! — Ниёле сунула ему письмо и отвернулась.
      Ромас стоял с письмом в руке, не понимая, что происходит.
      — Так кто же его написал?
      Ниёле не ответила.
      — Может быть, ещё какая-нибудь девчонка?
      — Откуда я могу знать? — уже несколько мягче сказала Ниёле. — Такого почерка я ни у кого в нашем классе не видела.
      — Что там почерк! — махнул рукой Ромас. — Почерк при желании можно до полной неузнаваемости изменить, Йонас мне книжку давал. Там три профессора определить не могли, кто написал...
      — Для чего же изменять почерк? — ехидно спросила Ниёле. — Ведь на свидании ты всё равно её увидел бы.
      Больше Ромас не получал записок, но зато стали твориться ещё более странные вещи. В один прекрасный день, когда он с товарищами выходил из школьного парка, они заметили бродившего неподалёку мужчину с фотоаппаратом на шее. Ромасу показалось, что он где-то уже видел этого человека. Но ломать голову было ни к
      чему. Мало ли встречается на улице людей, которые кажутся тебе знакомыми. Не удивился он также, увидев его возле парка. Стояла хорошая погода, сюда приходили художники, которые, установив свои этюдники, рисовали; фотографы увековечивали виды города, снимали парк и школу. Однако когда ребята немного отошли в сторону, Ромас увидел, как какая-то девочка показывала незнакомцу в их с Костасом сторону. Мужчина быстро зашагал к ним. Ромас с Костасом на всякий случай свернули в переулок и исчезли в ближайшей подворотне. Ромас быстро забыл об этом происшествии. Но вскоре ему пришлось вспомнить этот случай.
      Через несколько дней, под вечер, Ромас, Симас и Зигмас договорились пойти в тир. Они любили стрелять и часто заглядывали туда. Тир — небольшое четырёхугольное помещение, очевидно какой-то бывший склад, дальняя стена которого была увешана зайцами, медведями, кабанами, всевозможными птицами, мельницами, смешными человечками, — находился неподалёку от школы.
      Когда они пришли, все места оказались занятыми. В любителях пострелять недостатка не было. Пришлось подождать. Но вот девочка с толстыми белыми косами то ли настрелялась вдоволь, то ли у неё кончились деньги — она расплатилась и вышла. Зигмас тут же занял её место. Вскоре рядом с ним встал Симас, а через несколько минут взял в руки ружьё и Ромас. Они купили пули и начали было стрелять, однако Зигмас сказал:
      — Чего там попусту, давайте соревноваться.
      — Давай! — согласились Ромас и Симас.
      Зигмас вытащил лист бумаги, поделил его на три части и, надписав: Симас Баублйс, Ромас Жейба, Зигмас Лйпикас, — положил рядом.
      Вначале ребята никак не могли приноровиться к ружьям, и очень редко раздавался сухой щелчок и
      какая-нибудь жестяная зверушка падала вниз головой. Но через несколько выстрелов результаты стали улучшаться. Ромас сшиб зайца, а Симас — -красного петуха. Зигмас целился в косматого кабана с белым клыком. Все с нетерпением ожидали выстрела. Кабан рухнул носом в землю. И тут же кто-то сказал;
      — Неплохо, ребята!
      Они обернулись. За спиной Зигмаса стоял худой, кривоплечий мужчина.
      — Может, мы посостязаемся, я плачу за пули. Кто желает?
      — Можем и посостязаться, можем и посостязаться! — ободрённый успехом, тут же вызвался Зигмас.
      Симас подтолкнул его локтем:
      — Пусти Ромаса, он лучше тебя стреляет.
      — Лучше? Да? Лучше?.. Я сам хочу. Может быть, мне повезёт?
      — На что будем состязаться? — спросил незнакомец.
      — На что? — призадумался Зигмас. — Я не знаю на что.
      — Авторучки, зажигалки, почтовые марки?..
      — Марки я не собираю, авторучки у меня нет, зажигалки тоже, — шаря по карманам, говорил Зигмас.
      — Хорошая возможность увеличить твою коллекцию, Ромас, — шепнул Симас.
      — Либо уменьшить, — усмехнулся приятель.
      — Вот это могу поставить. — Зигмас вытащил из кармана коробку цветных карандашей. — Новые, ещё не зачинены.
      — Отлично! — сухо сказал незнакомец, доставая из внутреннего кармана айторучку и кладя на стол. — Надеюсь, соответствует.
      Глаза у Зигмаса заблестели.
      Человек купил две кучки пуль, по десять штук в каждой, и состязание началось. Щёлкали выстрелы, переворачивались звери и птицы, а иногда раздавался сухой щелчок. Вначале оба шли наравне, а потом Зигмас вырвался на одну мишень вперёд. Противнику не удавалось его догнать. Зигмас время от времени потирал руки, поглядывая на авторучку.
      — Не волнуйся, Зигмас, спокойно, не волнуйся! — предупреждали его друзья, сами волнуясь.
      Оставалось ещё по три выстрела, но Зигмас жаждал как можно скорее завладеть авторучкой. Он выстрелил наспех и промазал. Из-за этого он ещё больше разволновался, и второй выстрел был пустым. Только последним он сбил козла. Но это не выручило. У незнакомца было на один удачный выстрел больше.
      Заведующий тиром — невысокий, очень юркий старичок — протрусил к мишеням, чтобы поставить их заново.
      Зигмас грыз ногти от досады. Так замечательно всё
      началось. Авторучка уже почти была в кармане. А теперь нет и карандашей.
      — Может быть, ещё кто-нибудь из вас желает? -j-сказал незнакомец, равнодушно пряча в кармаи карандаши Зигмаса.
      Но даже и спрашивать не нужно было. Ромас уже вошёл в азарт.
      — На что будем состязаться? — спросил незнакомец.
      — Можем хотя бы и на марки.
      — Отлично. У меня скопилось немало марок из африканских государств.
      У Ромаса глаза загорелись... Африканские марки. Этих у него было всего несколько штук.
      — Сделаем по одному выстрелу, — предложил незнакомец. — Кто победит, тот забирает марки! Согласен?
      — Да!
      — Можем начинать? — спросил незнакомец, заряжая ружьё.
      — Можем! — медленно поднимая ружьё, ответил Ромас.
      — Не спеши, не спеши! — горячо и громко шептали ребята.
      Но Ромас ничего не слышал.
      Зигмас шумно вздохнул:
      — И с Ромасом будет как со мной...
      Ромас положил ружьё на барьерчик. Мальчику очень хотелось немедленно же выстрелить. Но пример Зигма-са был слишком свеж.
      Незнакомец тоже положил ружьё:
      — Ага! И у меня рука дрожит, не могу удержать.
      Немного успокоившись, они снова взялись за ружья
      Ромас свалил белого медведя, а его соперник всё ещё
      целился, очевидно очень желая выиграть. Наконец и он выстрелил, однако мимо и, шумно вздохнув, опустил ружьё.
      — Браво, Ромас! — закричали Симас и Зигмас.
      Ромас был счастлив.
      — Ничего не поделаешь — это дело удачи, — сухо произнёс незнакомец.
      — Ия мог выиграть! И я мог! — не успокаивался Зигмас.
      — Как же я рассчитаюсь? Прислать, что ли? Дай адрес. А может быть, хочешь сразу получить? Тогда зайдём ко мне. Я тут совсем недалеко живу. И мою коллекцию заодно посмотришь, у меня есть хорошие дубликаты. Возможно, договоримся поменяться.
      Предложение было заманчивым, но Ромас заколебался: было уже поздно. И, честно говоря, этот человек чем-то ужасно не нравился мальчику.
      — « Как хочешь, я не настаиваю, — сказал незнакомец. — Придумаем что-нибудь, как мой проигрыш передать. Кстати, — он вынул карандаши из кармана, — бери. — Он протянул коробку Зигмасу. — Мне не нужны. Марки бы я тут же забрал, я страстный филателист. А коллекцию карандашей я пока не собираю.
      В его голосе послышалась досада.
      «Ну зачем же я так плохо думаю о человеке, — упрекнул себя Ромас. — Вот он какой... Карандаши вернул. Он только ради марок всё состязание затеял. Наверное, у него чудная коллекция».
      — Пошли к вам, — предложил мальчик незнакомцу, и все вышли на улицу.
      Уже темнело. На перекрёстке Зигмас и Симас остановились.
      — Так мы, Ромас, наверное, пойдём домой.
      Они хотели, чтобы и их пригласили.
      — Почему домой, пошли вместе, посмотрим и вернёмся, — уговаривал Ромас.
      Однако незнакомец молчал, и ребята хоть и неохотно, но всё-таки повернули к своим домам.
      Ромас остался один на один с незнакомцем. Не так уж близко он жил, как говорил. Они прошли одну улицу, потом другую, уже свернули в путаницу уличек Старого города, и всё ещё не видно было конца. Наконец незнакомец остановился у каких-то ворот.
      — Зайдём сюда!
      И в это время Ромас заметил идущего к ним толстяка фотографа, которого он на днях видел возле школы. Неожиданное появление фотографа вызвало у него смутное подозрение. Ромас нерешительно остановился.
      — Идём, идём! — сказал незнакомец, беря мальчика за локоть.
      Это движение сразу вселило в Ромаса тревогу. Он отступил на шаг.
      — Ну, чего ты боишься? — нагнулся к нему кривоплечий, собираясь снова взять его за руку.
      Ромас отскочил.
      — Вот глупый! Укушу я тебя, что ли? — захохотал незнакомец, опять приближаясь.
      Тут Ромас увидел, что толстяк крадётся по краю тротуара, явно желая зайти ему за спину. Мальчик бросился в сторону.
      — Стой! Стой! Не будь дураком! — погнался за ним толстяк.
      Но Ромас не остановился и нырнул в уличку Старого города.
      Он перевёл дух, лишь когда достиг своего квартала и никакой опасности, конечно, уже не было.
      Ромас был уже дома, но это странное происшествие не давало ему покоя. Чего хотят эти люди? Что он им сделал?
      «Уж не их ли работа и эти письма? — подумал он. — Хорошо, что я не попал тогда на свидание. Просто повезло, что встретил Юсте, а то бы поймали!»
      Но почему всё-таки они хотят его поймать?
      На следующее утро Ромас был у Симаса и рассказал ему о вчерашнем приключении. Тут и Симас кое-что вспомнил.
      Это было в тот день, когда Ромас и Костас приметили фотографа у выхода из парка. Приятели свернули в переулок, а Симас, Йонас и Зигмас пошли дальше, оживлённо обсуждая предполагаемые результаты баскетбольного первенства. Вдруг рядом с ними оказался толстяк с фотоаппаратом на шее. Симасу показалось, что он где-то видел его. Толстяк воскликнул:
      — Детки, детки, не торопитесь, я вас сниму!
      Они замедлили шаг, а он, пятясь, бросился в сторону, прищурился, целясь фотоаппаратом.
      — Ещё раз! — щёлкнув затвором, воскликнул он и сфотографировал их сбоку.
      — Какой фон, какой фон — новые здания и старые пожелтевшие клёны! — тараторил он, подскочив к ребятам. — Будут великолепные снимки!
      — А мы их получим? — спросил кто-то.
      — Хотите?
      — Конечно, хотим, конечно! — воскликнули они.
      — Хорошо! — Толстяк даже подпрыгнул на месте. — Получите все. Ты, ты, ты! — поочерёдно тыкал он в них пальцем. — Даром отдам, платить не нужно.
      — А куда зайти за снимками? — сразу же заинтересовались ребята.
      Толстяк смотрел на них и, словно выбирая, кто из друзей больше достоин, переминался на месте.
      — Я ему принесу! — вдруг ткнул он пальцем в Симаса. — Где живёшь?
      Симас сказал адрес.
      Толстяк внезапно повернулся и, ничего больше не сказав ушёл вернее укатился вниз по улице
      — Вот это повезло! Без денег сфотографировались!
      — И ещё сам снимки принесёт!
      — С доставкой на дом!
      Они весело смеялись над фотографом. Ну и чудак: старый, толстый, а ведёт себя, будто мальчишка, которому только что подарили аппарат и он не знает, кого бы снять.
      Фотограф принёс снимки к Баублисам в субботу после обеда. В саду его встретил отец — Баублис-старший, служащий министерства. Это был полный, добродушный, весёлого нрава человек. В жизни у него было две страсти: футбол (он не пропускал ни одного матча) и... шашки. Если только попадался подходящий партнёр, он мог просидеть за доской до утра. Поэтому повсюду его окружали коробки с шашками. Шашки можно было найти в саду в беседке, не меньше трёх комплектов дома, были они и на службе — в самом верхнем ящике его стола.
      Едва Баублис увидел фотографа, он тут же решил, что может обзавестись новым партнёром, и без долгих церемоний предложил:
      — Может быть, сыграем партию в шашки?
      Клапас не отказался.
      Баублис проворно расставил шашки на столе, потом зажал в обеих руках по кругляшу:
      — Выбирайте, уважаемый.
      Клапас показал на правую руку. Ему достались чёрные. Баублис двинул крайнюю шашку, и игра началась.
      Оба стояли, потому что стульев возле столика не было. Баублис никогда сам не садился и не усаживал партнёра, разве что попадётся какой-нибудь пожилой человек. Когда стоишь, утверждал он, лучше работает голова.
      Клапас также ответил ходом крайней шашки.
      — А’х, так? — Баублис задумался на мгновение, потом вдруг стремительно продвинул шашку.
      Они обменялись несколькими невинными ходами, занимая позиции для будущей атаки.
      На лице Баублиса появилась коварная улыбка.
      — Э, уважаемый, берегитесь! — Он обошёл вокруг стола. — Берегитесь, берегитесь! — Сделал ход, повернул обратно и снова зашагал уже в другую сторону.
      Клапас не колеблясь взял шашку.
      — Ах, так? — Баублис отступил назад. Лицо его так и лучилось.
      — Да, так! — согласился Клапас.
      — Ну что ж, извольте ещё одну! — Подступив к столу, Баублис галантным движением подставил противнику ещё одну шашку.
      — А мы её хлоп по голове! — Клапас храбро взял и эту. Но тут его лицо вытянулось. — Э-э, постойте, так я не согласен!
      Однако Баублис не ждал и не просил его согласия.
      — Так! И так! Затем так и, кроме того, так.
      Баублис пришёл в отличное настроение. Его рука
      скакала по всей доске, собирая шашки Клапаса.
      — Сдаюсь! — Фотограф поднял руки.
      — Ну, ещё одну! — бросился расставлять шашки хозяин. — Кстати, по какому делу изволили зайти, я вас так и не спросил?
      — Принёс фотографии вашему сыну.
      — A-а, фотографии не убегут! — бросил, расставляя шашки, Баублис.
      Однако Симасу надоело ожидать, и, хотя ещё было достаточно времени, он нетерпеливо напомнил:
      — Папа, ты же опоздаешь на футбол.
      Баублис подскочил как ужаленный:
      — Ай, ай, ай, совсем забыл! Чувствую, что какая-то радость предстоит, но не помню какая. В саду всё в порядке, хоть убейся, не найдёшь работы. Шашки; Нет! Только завтра один знакомый должен зайти... А чувствую — есть какая-то радость. И вот тебе на — матч. Надо же забыть!..
      Пока Баублис-старший собирался, Клапас достал чёрный конверт и отыскал снимки. Они вышли довольно удачно. На одном три мальчика куда-то беззаботно шагали. На втором они стояли и о чём-то серьёзно спорили. Лучше всех получился Симас,
      — Ну как?
      — Очень хорошо, очень! — от всего сердца похвалил Симас. — Но как мы рассчитаемся?.. Сколько мы вам должны?
      — О, пустое! Никаких расчётов, я же сказал. Мне просто приятно сделать хорошую, художественную фотографию. Не ради заработка, просто приятно, да и только. Фотограф — он тот же художник. И такая работа, для души, называется фотоэтюд.
      Он достал ещё по одному отпечатку каждого снимка.
      — Передашь товарищам! Но где же другие? — Клапас озабоченно рылся в конверте. — Неужели я забыл их дома? Одному кому-то не достанется.
      Он выложил на стол всё содержимое конверта; здесь были фотографии каких-то девочек, старушки с маленьким ребёнком, а нужных снимков не было.
      — Оставил, теперь вспомнил. Высушил и забыл взять. Как же нам быть? Может быть, зайдёшь как-нибудь ко мне и возьмёшь, а? Хотя бы и сегодня зайди. Нет, сегодня мне некогда, завтра.
      — Я могу зайти! — охотно согласился Симас. — Где вы живёте?
      — Я живу... Правда, трудновато найти, если не бывал. Сейчас нарисую. — Он стал шарить по карманам. Задержался, вынул что-то. — A-а, чуть не забыл: возле вашей калитки нашёл. Смотрю, что-то блестит. Поднимаю — буквы! Монограмма, оказывается. Должно быть, твоя? — протянул он Симасу.
      Тот взял, осмотрел монограмму;
      — Нет, не моя, Ромаса.
      — Какого Ромаса?
      — Ромаса Жейбы! Мы вместе учимся, у него на портфеле была такая.
      И вдруг Симас вспомнил, что Ромас в школьном парке обменялся портфелями с каким-то незнакомцем, что с этого-то случая и началась история старинной рукописи, которую теперь они читают, и подумал, что об этом нельзя, наверное, говорить. Мальчик вдруг умолк.
      А фотограф продолжал как ни в чём не бывало:
      — Ромаса Жейбы, говоришь? А как твоя фамилия?
      — Моя? Я Баублис, Симас! — ответил он, не понимая, почему тот спрашивает его фамилию. Ведь Симас давал же ему адрес.
      — А эти двое кто такие?
      Симас назвал фамилии товарищей.
      — А монограмма действительно Ромаса?
      Определённо эти настойчивые расспросы фотографа
      казались Симасу подозрительными, и он начал на всякий случай выкручиваться:
      — Не знаю, может быть, и не его. Была у него похожая. А может быть, и кто-нибудь другой потерял.
      Клапас встал и очень торопливо, даже не попрощавшись, выскочил на улицу.
      Когда он ушёл, Симас вспомнил, что фотограф так и не сказал ему своего адреса. Выбежав на улицу, он крикнул:
      — А как же со снимками, куда прийти?
      Но Клапас даже не обернулся.
      Когда Симас закончил рассказывать про случай с фотографом, Ромас спросил:
      — А ты, Симас, хорошо рассмотрел эту монограмму?
      — Рассмотрел.
      — Она действительно моя?
      — По-моему, твоя. Другой похожей с такими острыми концами я не видел. Помнишь, как ты уколол палец, затачивая концы? Мы же ещё приставали к тебе, зачем их затачивать.
      Ромас даже за голову схватился:
      — Ну и дурак же я, братцы! Как это я раньше не догадался... Всё ясно. — Он горячо заговорил: — Симас, Симас, теперь я всё начинаю понимать. Ты знаешь, эти двое и есть те самые, с которыми, я тогда в парке поменялся портфелями. Теперь мне ясно, откуда были эти письма, — рассуждал Ромас. — Хотели заманить меня в западню.
      — Какие ещё письма? — не понял Симас.
      — Правда, ты и про письма не знаешь! — Ромас рассказал ему про историю с письмами, разумеется ни словом не упомянув Ниёле.
      Тут уж и Симасу всё стало ясно:
      — Это их работа Ромас! Сначала просто так написали письмо, думали, ты придёшь, ну хотя бы из любопытства. — Симас подумал ещё немного и добавил: — Хотели на свидание заманить! Да не удалось...
      — Потом пришёл с монограммой проверить, действительно ли это моя. Могла быть совсем кого-нибудь другого, чьи имя и фамилия начинаются буквами Р. Ж. Ты подтвердил, что монограмма действительно моя.
      Симас испуганно смотрел на него:
      — Я выдал тебя, Ромас?!
      Тот усмехнулся:
      — Ведь ты же не знал. Каждый бы так сделал. Я тоже сказал бы так, если бы ничего не знал.
      — Эх, надо всегда подумать, прежде чем говорить! — сокрушался Симас. — А я брякнул, совсем не подумав. После этого они уж действительно узнали, что портфель у тебя, и попытались схватить.
      — Интересно, что бы они со мной сделали?
      — Теперь тебе надо очень остерегаться. Думаешь, они больше не попытаются тебя схватить?
      Ромас махнул рукой:
      — Пусть попробуют. Теперь-то я знаю, что нужно остерегаться, и они могут ловить сколько угодно! А мы в четверг кончим читать завещание, и всё выяснится.
      — Думаешь, кончим, Ромас?
      — Конечно, кончим.
      Однако события сложились совсем не так, как предполагали наши друзья.
      НОЧНОЙ гость
      По узкой уличке Стйклю шли двое. То забегая вперёд, то снова отставая, тянулись по стенам домов их чёрные тени. Одна тень — худая, долговязая, другая — -пониже.
      Вокруг было тихо, таинственно и даже жутко.
      Улица Стиклю расположена в самом мрачном квартале Старого города. Его история уходит далеко в средневековье. Но здесь нет великолепных костёлов, которых так много в других местах Старого города. Не увидишь здесь и дворцов именитых феодалов с роскошными колоннами и гербами на фасаде, нет ни изящных ворот с арками, ни дворов-галерей, ни памятников. И здесь почти совсем нет зелени. Ни деревьев, ни кустов, ни цветов. Одни кирпичи и камень. Громоздкие дома, булыжные мостовые и перепутанные, переплётшиеся узкие улички. Такие узкие, что на них не разъедутся две машины.
      На этих извилистых уличках, в этих мрачных домах,
      в полутёмных подвалах столетиями ютилась городская беднота: нецеховые ремесленники, мелкие торговцы. Здесь находили приют люди, перебивавшиеся случайными заработками и услугами, воры и скупщики краденых вещей, наконец, колдуньи, гадалки, нищие.
      Но среди этой тёмной и бедной разношёрстной мелкоты попадались и иные люди. Здесь поджидал свои жертвы жадный ростовщик, пронырливый меняла, скупщик драгоценностей. В тёмных подвалах за девятью замками хранили они золото и драгоценности, добытые ценой чужих слёз, а то и крови.
      Заглядывал сюда и подвыпивший, промотавшийся шляхтич, который, прокутив своё именьице, мечтал ежи ва разбогатеть, хотя бы продав дьяволу душу. Но разбитные горожане и разномастные шарлатаны вконец обирали его, и им перепадало то немногое, что ещё оставалось в дворянских карманах.
      Тенью скользил в толпе коварный монах, пришедший заключить какую-нибудь нечистую сделку; мелькал пронырливый слуга, посланный своим господином по неотложным денежным делам.
      И день-деньской на этих уличках, в подворотнях домов и во дворах, на тесных площадях, всегда полных мусора, навоза, грязи, была давка, звучали шум и раздражённые голоса.
      Давно изменился уклад жизни, люди забыли о нищете и бесправии, а немые свидетели тех времён остались, И запутанные улички, пострадавшие от времени и войн, полуразрушенные, мрачные дома, щербатые мостовые всё ещё ждут архитектора, каменщика, асфальтировщика. Они придут, и придут очень скоро. Может быть, завтра квартал оживёт. А пока...
      Две тени пересекли одну, затем другую уличку и добрались до жёлтой кирпичной ограды, опоясывающей костёл. Рядом с широкими воротами, уже запертыми на
      ночь, виднелся узкий вход. Высокий подошёл к нему и нырнул в темноту. А его спутник остался у ворот.
      Высокий пересёк костёльный двор и очутился перед узкой калиткой. Как видно, здесь ему всё было хорошо знакомо: не теряя времени, он просунул руку между досками, дотянулся до задвижки с противоположной стороны и отпер калитку. Выложенная каменными плитами тропинка провела его через садик к дому.
      Три удара в дверь. Тишина.
      Снова три удара.
      За дверью раздались шаркающие шаги.
      — Кто?
      — Я, Розалия. Открой.
      — ксёндз уже спит.
      — Спит? А в горнице сквозь ставни виден свет.
      — Ну и что, говорю — спит.
      Он сильнее дёрнул дверь:
      — Открой, я по важному делу!
      — Погоди.
      Шарканье затихло, потом снова приблизилось. Дверь скрипнула и отворилась...
      Дверь гостиной он открыл сам. Сидевший за столом и что-то писавший настоятель Кряуна поднялся с места. Это был высокий, костлявый, немного горбящийся старик, некогда профессор духовной семинарии, а ныне — на старости лет — настоятель небольшого прихода.
      — А я-то тебя жду не дождусь, почтеннейший, — сказал он таким тоном, от которого гость вздрогнул и остановился.
      — Очень приятно, профессор. — Желая угодить хозяину, гость напомнил о его высоком звании.
      — Приятно? Сейчас, домине, тебе станет совсем приятно, — усмехнулся, едва раздвинув тонкие губы, ксёндз. — Какую ты мне прошлый раз краску подсунул, домине?
     
      1 Домине — господин (лат.).
     
      — Краску? — удивился гость. — Отличная краска, профессор. Настоящая масляная краска, честное слово!
      ксёндз шагнул к гостю и, схватив его за отвороты пиджака, стал трясти.
      — Что, ты ещё лжёшь своему пастырю, домине! Я всё узнал! Всё, всё, всё! В краску подмешаны вода и мука. Алтарь начал лупиться, святые побелели... Они стали похожи не на святых, а на мельников! Это свинство, домине, свинство высшей марки! И я больше не хочу иметь дела с тобой, домине! Не хочу, не хочу, не хочу! Ступай! — вдруг отпустил гостя ксёндз.
      От неожиданности тот ударился об стенку, повернулся, однако не пошёл к двери, а присел к столу.
      В комнате воцарилась тишина. Один шуршал бумагой, скрипел пером, как будто в комнате больше никого не было, другой потихоньку приводил себя в порядок и исподлобья поглядывал на хозяина за столом.
      Ещё какое-то время было тихо, а потом гость, не дождавшись, когда на него обратят внимание, кашлянул.
      — Ну, домине, ты ещё не ушёл? — не оборачиваясь, спросил ксёндз. — Уже пора, пора... Поздний час. Примерные христиане уже спят.
      — Профессор, . — гость подошёл ближе, — есть неотложное и очень важное дело.
      — Хватит с меня ваших дел, домине! — по-прежнему не поворачиваясь, ответил ксёндз. — Я не позволю себя дурачить! Можешь искать дураков где-нибудь в другом месте, а я не желаю, чтобы меня водили за нос!
      — Но, профессор...
      — Ступай, ступай — пожалей свой язык и мою голову, домине! Нам больше не о чем говорить!
      — Дело касается церкви, её авторитета, её имени! — воскликнул гость.
      — С каких это пор, домине, ты стал так беспокоиться об авторитете церкви? — насмешливо спросил ксёндз, поднимаясь из-за стола.
      — Не только об авторитете, а может быть, кое о чём и более важном, — отозвался гость.
      — Что? Яснее, домине. Я ничего не понимаю, яснее, — заинтересовался ксёндз.
      — Профессор, пропал один очень важный документ. Если он будет опубликован да ещё прокомментирован, — это ещё один гвоздь в гроб церкви.
      — Без сравнений, домине! — одёрнул гостя ксёндз. — И почему это тебя, домине, такие вещи вдруг взволновали? Ты, кажется, воруешь краску, а не гвозди.
      — Из любви к церкви! — почувствовав интерес ксёндза и зная, что любопытный старик теперь уже не прогонит его, усмехнулся гость.
      Но ксёндз, казалось, не заметил перемены тона. Он большими шагами пересекал комнату из одного конца в другой и поучал:
      — Почтеннейший, церковь устояла перед миллионами ударов своих врагов, а что значит какой-то документ...
      — Завещание, и весьма высокопоставленного духовного лица. О-о, сколько он там свинства наворочал! К тому же раскрываются различные тайные средства...
      — Не будем, домине, излишне углубляться в это, — остановил пришельца ксёндз. — Если завещание, то, само собой разумеется, речь идёт о каком-то имуществе. Одни лишь проделки в завещании не описываются. Поэтому, домине, ты и заинтересован в документе. Надо было сразу сказать.
      И он снова стал шагать по комнате, заложив руки за спину.
      Гостю было неприятно, что ксёндз так легко проник в его замыслы. И он только пробормотал:
      — Может, и потому.
      — Велико ли имущество? — спросил ксёндз.
      — Точно трудно сказать, но, кажется, достаточно ценное.
      — -Так что же мешает его взять? — резко спросил ксёндз.
      — Документ не дочитан, ещё не уточнено место, где спрятано имущество.
      Гость коротко рассказал обстоятельства, при которых исчезло завещание, и про неудачную попытку вернуть рукопись.
      — На какой улице проживает этот мальчишка?
      — Улица неизвестна, знаем только школу, в которой учится. — Он назвал адрес школы.
      — Это относится к моему приходу.
      — Я так и думал.
      — Подожди, — сказал ксёндз и вышел за дверь.
      Вскоре он вернулся, а через несколько минут вошёл
      пономарь — маленький, горбатый старик. Он вынул из-за пазухи толстую тетрадь, положил её на стол и раскрыл.
      — Фамилия? — спросил ксёндз.
      — Профессор, — помедлив, сказал гость, — надо бы заранее договориться. Чтобы потом не было недоразумений.
      — Справедливо, домине, справедливо. Потом одни неприятности. Церкви — половина.
      Г ость шагнул к нему:
      Нет, профессор, третья часть. Мы вдвоём. У меня ведь компаньон.
      — Как угодно, домине, иначе и палец о палец не ударю. Это большая работа, и только хитростью можно чего-нибудь добиться, иначе ничего не выйдет. Кроме того, имущество, принадлежащее церкви, должно перейти к ней целиком. Но в данных обстоятельствах пускай будет .половина.
      — Нет, так я не могу согласиться, это грабёж! — возмутился гость.
      — Как угодно, домине. Я не заставляю... — ксёндз сделал знак пономарю. — Можешь идти.
      Тот закрыл тетрадь и спрятал её за пазуху. Гость стиснул зубы.
      — Ну. ладно: Ромас Жейба.
      Горбун снова открыл тетрадь и начал не спеша листать её.
      Против каждой фамилии были нацарапаны какие-то странные знаки. Треугольники, ромбы, крестики, ломаные и прямые чёрточки...
      Пономарь перелистывал страницу за страницей, шептал что-то себе под нос. Наконец он остановился на одной странице и сказал:
      — Жейба Александрам жена Константина, сын Ромас.
      — Кажется, они, — кивнул гость.
      Горбун водил пальцем тю своим крестикам, ромбам, треугольникам и читал эту одному ему понятную грамоту:
      — Жейба Александрас — инженер, сорок три года, крещён, неверующий. Константина — его жена, тридцати пяти лет, крещена, неверующая. Сын Ромас — школьник, не крещён, неверующий. Зайти к ним лучше всего между одиннадцатью и двенадцатью часами, когда хозяйка бывает одна дома. По воскресеньям — нельзя.
      — Стало быть, документ у сына? — спросил ксёндз. — Что он с ним делает, неизвестно?
      — Пока что нет.
      — Ладно, я попытаюсь. Не гарантирую, что удастся, но попытаюсь. Если этот парень не дурак, то давно прочёл с чьей-нибудь помощью завещание и добрался до сокровищ.
      — Мальчишка, кажется, тёртый калач, — с горечью сказал гость.
      — Ну видишь, домине. Надо было раньше, раньше... Как узнал — сразу ко мне. А то без моей помощи обойтись хотел... — Хозяин замахал руками. — А теперь ступай, домине, ступай! Время позднее, смотри, чтобы не заметил кто-нибудь.
      — А как же я узнаю?..
      — Ага, — ксёндз остановился и задумался. — Приходи в костёл на вечернее богослужение. Если на алтаре крайняя свеча справа не будет гореть, стало быть, есть известия. Ну, теперь ступай, домине, ступай, — снова замахал он руками.
      Когда гость ушёл, ксёндз долго ещё стоял посреди комнаты, прислушиваясь к ночной тишине, а затем, за дожив руки за спину, снова стал расхаживать по комнате. «Может быть, через Мать и удастся что-нибудь сделать, если, конечно, она ещё имеет влияние на сыиа„
      А может быть, прямо с сыном поговорить?.. Бог знает! Можно только испортить всё дело. Если он учится, то, разумеется, и воспитывается соответствующим образом. Да ещё наверняка — пионер. Тогда даже и пытаться нечего. Остаётся мать...»
      Он подошёл к столу, вырвал из блокнота лист бумаги и написал:
      Уважаемая!
      Не соизволите ли Вы сегодня зайти в дом настоятеля по очень важному, касающемуся Вас вопросу. О возможном времени прибытия сообщите лицу, вручившему Вам письмо.
      Он также даст более подробные указания. Повторяю, дело касается Вашей семьи.
      «Пускай пономарь завтра отнесёт», — сказал сам себе настоятель и снова принялся ходить по комнате, думая о предстоящем разговоре.
     
      СВЕЧУ НЕ СТАВЬ
     
      Константина Жейбёне вышла из дома настоятеля взволнованной, почти потрясённой. Украли какие-то церковные документы, и они очутились у её сына, у Ромаса... «Господи, зачем же ему прятать такую вещь?»
      — Вы христианка, и мы тихо, без шума уладим это дело, — говорил ей ксёндз. — Я не хочу, чтобы оно получило огласку. Ведь возможны неприятности, особенно если власти заинтересуются.
      Этого ещё недоставало, чтобы её сына таскали по милициям, будто какого-то злодея. А может быть, это ошибка? Может быть, произошло недоразумение и мальчика напрасно подозревают?
      Вернувшись домой, она увидела, что уже поздно, и бросилась разогревать обед. Но всё так и валилось из рук: поднимала кастрюлю — едва не опрокинула, взяла тарелку — разбила...
      После обеда мать попросила Ромаса:
      — Покажи мне свой портфель.
      Он долгим, испытующим взглядом посмотрел на мать. «Мама что-то знает, что-то знает, — мелькнула мысль. — Но я не могу рассказать ей всё. Откуда она знает?..»
      Он достал из секретера портфель.
      — Это тот самый портфель, который тебе подарили ко дню рождения?
      — Нет!
      — А где тот?
      . — Я нечаянно поменялся с кем-то.
      — И ничего не нашёл в нём?
      — Нашёл.
      Она уже не сомневалась в словах ксёндза, и от этого ей стало очень грустно.
      — Что же ты нашёл, Ромас?
      — Какую-то старинную рукопись.
      — Где она?
      — Я не могу сказать, мама.
      Голос Ромаса звучал так сдержанно и незнакомо, что мать с ужасом подумала: уж не связался ли мальчик с ворами?
      — Не можешь сказать матери, Ромас?
      Он прикусил губу.
      — Это тайна, мама, пойми! — Он начал волноваться. — И не только моя. Иначе бы я, конечно, сказал.
      — А ты знаешь, чьи это документы?
      — Нет, — сказал он растерянно, потому что и в самом деле не знал этого.
      — Церковные. Они украдены из костёла, и ты обязан их вернуть. Немедленно вернуть, Ромас. Я не хочу, чтобы ты хранил чужие вещи, даже если они случайно попали в твои руки.
      — Я не могу их вернуть, мама.
      = — Не можешь? Как это не можешь? И что это значит? Я впервые слышу от тебя такие слова.
      — Ну, ты пойми, мама, — сокрушённо сказал он, — пойми, там такие вещи описываются, что... что... очень важные вещи. Нет, мама, сейчас я ничего тебе и объяснить не могу. Правда, не сердись, мама. В четверг мы, наверное, кончим... — Он спохватился и умолк.
      — Что вы кончите? — строго спросила она.
      Сын молчал.
      — Что же ты молчишь? Говори скорее! Что вы кончите, Ромас?
      — Ну, читать кончим, — неохотно объяснил он. — Мы теперь её читаем, а в четверг, может быть, кончим, тогда и смогу тебе всё объяснить.
      — Четверг — завтра.
      — Завтра после обеда мы пойдём читать, а когда вернусь, я тебе всё расскажу.
      Она больше не расспрашивала сына. Не потому, что всё было ясно, а просто не хотела вынуждать его насильно говорить. Он не отпирался, не врал... Наконец, он ничего плохого не сделал! Случайно обменялся портфелями. Он же не знал, что эти документы краденые. Молод и любопытен. А какие уж там важные тайны могут быть в старинных документах...
      Так она успокаивала себя.
      И всё же на сердце лежала какая-то тяжесть. Каждый раз, когда она это испытывала, ей становилось грустно, а теперь она почувствовала сильнее, чем когда бы то ни было, как неизбежно отдаляется от неё сын. Его мысли, переживания, заботы становятся уже не её мыслями, переживаниями и заботами. А ведь она знала, что так будет, что так должно быть, что такова жизнь.
      И всё-таки она хотела бы удержать сына возле себя, ревниво хотела бы, чтобы он жил только для неё. А Ромас, казалось матери, наоборот, как можно быстрее старался отделиться от неё, стать самостоятельным. Она всё это видела, и поэтому ей было грустно.
      Под вечер Константина вышла из дому. Походила немного по улицам, зашла в костёл и, постояв там несколько минут, отправилась в дом настоятеля.
      ксёндз встретил её очень приветливо, усадил и даже сам сел. А это означало особенное внимание к гостье.
      — Я разговаривала с сыном, — сказала она, не ожидая, когда ксёндз начнёт спрашивать.
      . — Он, конечно, отпирается?
      — Нет, он не умеет врать, — с гордостью за сына ответила мать. — Но и говорить не хочет.
      «Стало быть, они не ошиблись, следы верные», — обрадовался ксёндз, но вслух он сказал сухо, даже сурово:
      — Вы — мать и должны употребить всё своё влияние, все средства...
      — Но учтите, настоятель, что Ромас уже не маленький, — перебила она ксёндза.
      — Всё равно, ответственность за детей, какими бы они ни были, даже совсем взрослыми, падает на родителей.
      — Я это понимаю, настоятель. Я постараюсь, чтобы документы как можно скорее были возвращены. Возможно, завтра мне удастся узнать больше.
      — Завтра? — переспросил ксёндз. — Почему именно завтра?
      — Насколько я поняла, они сделали себе из этого развлечение. Читают этот документ, а завтра после обеда, говорит, наверное, кончат, и он всё расскажет. После этого, разумеется, вернёт.
      ксёндз вдруг поднялся во весь свой могучий рост, постоял перед ней, словно желая что-то сказать, но так и не сказал. Он начал расхаживать большими шагами по комнате. «Читают, читают, — размышлял он. — Если прочтут, тогда уже будет поздно. Тогда дело пропащее... Надо сорвать это чтение, надо как можно скорее вырвать у него это завещание». ксёндз всё ещё расхаживал, и гневные проклятия тем, кто замышляет ограбить святую церковь, кто стремится выведать её тайны, сами просились на язык. Но проклятия и угрозы тут не помогут: вряд ли эта женщина примет всерьёз даже самые страшные слова. Поэтому ксёндз постарался взять себя в руки и спокойно сказал:
      — Ничего особенного они там не найдут, если и прочитают. В конце концов не думаю, чтобы церковная тайна, да ещё далёкого прошлого, могла бы очень интересовать мирянина, особенно ребёнка. А где они читают? — как бы между прочим осведомился он. — У вас в доме?
      — Нет, очевидно, у кого-нибудь из товарищей.
      ксёндз остановился.
      — Я надеюсь, что вы всё-таки повлияете на сына, и церкви будет возвращено то, что ей принадлежит. Это ваш долг католички, это, наконец, долг каждого порядочного человека.
      Когда Константина ушла, настоятель вызвал пономаря, который уже собрался идти в костёл, и приказала
      — Сегодня крайнюю правую свечу не зажигай!
      — Хорошо, настоятель.
      Горбун удалился, и вскоре послышался звук колокола.
      Настоятель стал собираться на вечернюю молитву.
     
      РОМАС В ЗАПАДНЕ
     
      Все собрались перед домом Ромаса. Не было только коротышки Йонаса. Впрочем, ему ещё не разрешили принимать участие в чтении рукописи: пока Йонас не докажет, что учится, никуда с ними не пойдёт. Пускай сидит дома — это решение было единогласным.
      А легкомысленный Йонас вовсе не собирался готовиться к переэкзаменовкам и по-прежнему читал приключенческие книжки.
      Загудела лестница, показался Ромас. Он нёс авоську с пустыми молочными бутылками.
      — Идите, ребята, я вас догоню, только молоко принесу! — крикнул он и, позвякивая бутылками, помчался по улице.
      — Только ты недолго! Бутылки не раскокай! В очереди не стой! — неслось ему вдогонку.
      Ребята пошли по направлению к Старому городу. Зигмас спросил:
      — А что мы будем делать, когда кончим читать рукопись?
      — Может быть, дел будет побольше, чем теперь, — загадочно сказал Симас.
      — Откуда побольше? Почему побольше? — брюзжал Зигмас.
      — . Помнишь, ты говорил, что этот катехизис в дорогом окладе очень важный. А другие драгоценности?
      — Мы будем искать! — твёрдо решил Костас. — Вещи старинные, поэтому имеют научную ценность.
      — Найдёшь, найдёшь, как же! Всё давно растащено. Или так запрятано, что не докопаешься, — усмехнулась Ниёле.
      — Мы раскопаем! — не сдавался Костас.
      Зигмас потирал руки:
      — Вот бы найти, вот бы найти!
      — А что бы ты сделал, Зигмас, с этими сокровищами? — неожиданно спросил Симас. — Нашёл, а тебе говорят — бери и делай, что хочешь!
      Зигмас покосился на него, нет ли тут какого подвоха.
      — Что бы я делал? Ха! Я?.. Я?.. — Зигмас не знал, что сказать.
      Но и все остальные, казалось, были несколько озада-
      чены таким неожиданным вопросом. В самом деле, что бы они стали делать?
      — Ну скажи, что бы ты сделал? — не отставал от Зигмаса Симас.
      — Я?.. Я?. А ты сам скажи, что бы ты сделал? — вывернулся Зигмас.
      — Скажу! Я потом скажу. А сначала ты скажи!
      — Я — первым делом купил бы хороший костюм, потом... потом часы, такие, что воду не пропускают и уронить можно — не остановятся, ещё фотоаппарат, велосипед...
      — И много-много вкусных конфет, — добавила Ниёле в рифму.
      Все так и покатились со смеху, а Зигмас покраснел. Замахал руками, но гут же спохватился:
      — Теперь ты! Теперь ты скажи!
      Симас ответил:
      — Я бы на той площади, что около нас, построил стадион. Только не простой, а под стеклянным колпаком. Летом там бы устроил каток, а зимой все могли бы раздеться, играть себе в баскетбол, футбол, кто во что хочет. А над куполом стояла бы высокая-высокая мачта с флагом, чтобы ро всех концов города было видно.
      Костас сказал:
      — Я бы организовал экспедицию и раскопал все подземелья, которые описаны в рукописи.
      — Я бы побоялась лезть в такое подземелье, — дёрнула плечиками Ниёле.
      — Чего там бояться?..
      Внезапно Зигмас, шагавший впереди, остановился и вытянул шею.
      — Тсс, стойте, стойте... — громко зашептал он.
      Все стали вглядываться в ту сторону, куда он смотрел, тараща глаза. Но ничего не видели.
      — Что с тобой, померещилось?
      — Может, чёрный кот дорогу перебежал?
      — А может, белая ворона пролетела?
      Ребята смеялись над Зигмасом, но он только многозначительно улыбался:
      — Сейчас увидите!
      Не прошли они и ста шагов, как Зигмас снова вытянул шею и остановился. Но остальные по-прежнему ничего не видели.
      — Обождите меня, — прошептал Зигмас и, пригнувшись, нырнул за угол дома.
      Вскоре оттуда послышались шум и крики. Там явно началась какая-то потасовка. А через минуту Зигмас вытащил из-за угла Ионаса, держа его за пояс. А тот, стараясь вырваться, брыкался и отбивался.
      — Следом шёл... проходными дворами, — хрипел запыхавшийся Зигмас.
      — Отпусти! Зачем ты его мучаешь! — возмутилась Ниёле.
      Зигмас отпустил. Ионас стоял, поджав губы и глядя в землю.
      — Куда это ты собрался, Йонас? — спросил Костас.
      — Я хочу с вами, — пробормотал коротышка.
      — С нами? Да? С нами? — усмехнулся Зигмас. — Сначала нужно искупить вину. Ты обманул товарищей. И ещё раз обманул — опять не занимался!
      — Когда начнёшь заниматься, тогда пойдёшь, — сказал Костас.
      — Я начал, — жалобно промямлил Ионас.
      — Как считаете, ребята, можем его взять? — Костас обратился к Симасу и Ниёле.
      — Ничего нельзя сделать! — холодно сказал Симас. — Мы же не виноваты, что он не хочет учиться.
      — Решено так решено! — подхватил Зигмас. — Иди-ка ты домой, Ионас! И не спорь. Ведь сам же слово давал. И не один раз.
      От друзей веяло зимним холодом. Но вот блеснуло весеннее солнце.
      — А может быть, пусть идёт? Правда, ведь ты будешь заниматься?
      Эти чудесные слова произнесла Ниёле, и -потерявшее всякую надежду сердце Йонаса радостно дрогнуло.
      И тут совершенно неожиданно у Йонаса появился ещё один сочувствующий.
      — Может идти, если, конечно, он начнёт заниматься. Может идти. Подумаешь, какое дело! Нам не жалко. Мы ж за него болеем.
      Это Зигмас почему-то вдруг изменил своё суровое решение, и Йонас, всё ещё не подымавший головы, украдкой посмотрел наконец на приятелей.
      И тут всё повернулось по-другому. Костас тоже заколебался, не слишком ли сурово они наказывают Йонаса, второй раз не пуская к учителю, и сказал:
      — Мне тоже не жалко. Только надо бы подождать Ромаса. Если он будет за Йонаса, тогда, конечно, возьмём нашего Книгоеда с собой.
      — Ромас ничего не скажет! — захлопала в ладоши Ниёле. — Ничего не скажет. Увидите. Пошли, Йонас!
      И вот коротышка Йонас идёт вместе со всей компанией. Он сияет и даже не думает скрывать этого. Он совсем такой же, как и прежде: взъерошенный, непоседливый, бойкий.
      Зигмас, после того как общее настроение переменилось, впал в другую крайность — он не знал, чем бы ещё обрадовать друга.
      — Йонас, сегодня мы заканчиваем чтение! — радостно кричал он.
      — Вот здорово! — даже подпрыгнул Йонас. — Может, что-нибудь важное узнаем? Обязательно узнаем! У меня нюх. Прочту пять страниц и уже знаю, чем кончится любая книжка.
      — Зачем же ты их читаешь?
      — А я не читаю! Мать все книжки в печке сожгла.
      — Йонас, что бы ты сделал, если бы нашёл сокровища иезуитов, про которые пишут в гой рукописи? — подмигнув приятелям, спросил Зигмас.
      — Как? Ты не знаешь, что надо делать со всякими драгоценностями, если найдёшь? Я бы отдал их государству!
      — Государству? — удивился Зигмас. — Зачем же государству?
      — Такой законГ
      — А если бы никто не видел, как ты нашёл?
      — Всё равно бы отдал.
      — Это все знают, — прервал спор Костас. — Речь идёт о другом. Что бы ты сделал, если бы сдал сокровища, а государство вызвало бы тебя и сказало: делай с ними что хочешь.
      — Ну, я уж знал бы, что делать, — ответил Йонас. — Я бы... Я — Сперва я бы купил шесть слонов, а если бы слонов не было, то лошадей, шесть винтовок, и мы все отправились бы верхом в Уссурийскую тайгу охотиться на тигров. Вчера я читал такую книгу, как в Африке охотятся на тигров.
      Все засмеялись.
      — Погоди, — крикнул Костас, — ты же сказал, что мать сожгла все книги? Как же ты читал сожжённую?
      — А обещал больше не читать! — добавил. Симас.
      — Я только одним глазом посмотрел, — оправдывался Йонас.
      — Знаем, знаем, как ты смотришь, — загомонили все.
      — Целый день занимался, а потом сделал перерыв и немножко посмотрел, совсем немного,
      — Ой, Йонас, Йонас, напрасно мы тебя взяли!
      — Взять-то взяли, а придётся с ним по-другому поступить, — сказал Костас. — Я уже кое-что придумал.
      — Зачем же ты их читаешь?
      — А я не читаю! Мать все книжки в печке сожгла.
      — Йонас, что бы ты сделал, если бы нашёл сокро-1 вища иезуитов, про которые пишут в той рукописи? — подмигнув приятелям, спросил Зигмас.
      — Как? Ты не знаешь, что надо делать со всякими драгоценностями, если найдёшь? Я бы отдал их государству!
      — Государству? — . удивился Зигмас. — Зачем же государству?
      — Такой законГ
      — А если бы никто не видел, как ты нашёл?
      — Всё равно бы отдал.
      — Это все знают, — прервал спор Костас, — Речь идёт о другом. Что бы ты сделал, если бы сдал сокровища, а государство вызвало бы тебя и сказало: делай с ними что хочешь.
      — Ну, я уж знал бы, что делать, — ответил Йонас. — Я бы... Я — Сперва я бы купил шесть слонов, а если бы слонов не было, то лошадей, шесть винтовок, и мы все отправились бы верхом в Уссурийскую тайгу охотиться на тигров. Вчера я читал такую книгу, как в Африке охотятся на тигров.
      Все засмеялись.
      — Погоди, — крикнул Костас, — ты же сказал, что мать сожгла все книги? Как же ты читал сожжённую?
      — А обещал больше не читать! — добавил. Симас.
      — Я только одним глазом посмотрел, — оправдывался Ионас.
      — Знаем, знаем, как ты смотришь, — загомонили все.
      — Целый день занимался, а потом сделал перерыв и немножко посмотрел, совсем немного.
      — Ой, Йонас, Йонас, напрасно мы тебя взяли!
      — Взять-то взяли, а придётся с ним по-другому поступить, — сказал Костас. — Я уже кое-что придумал.
      — Что, Костас? — испугался Йонас. — Что ты придумал, скажи, не будь вредным.
      — Узнаешь, когда время придёт!
      За разговором они даже не заметили, как подошли к дому учителя. Тут они снова хватились Ромаса.
      — Что он так долго делает? — злился Зигмас.
      — Может быть, не нашёл молока и пошёл в другой магазин, — предположил Костас.
      Постояв на тротуаре, ребята решили, что Ромас скоро придёт, и направились к учителю.
      Не успела дверь захлопнуться за ними, как из сквера выбежал плотный, неряшливо одетый человек и взбежал на крылечко.
      — «К. Пуртокас», — прочёл он вслух прибитую к дверям бронзовую табличку. — Ага, вот где их гнездо, вот где они читают! — Человек ещё раз огляделся, чтобы получше запомнить место, сбежал с крыльца и скрылся в лабиринте уличек.
      Учитель приветливо поздоровался с ребятами. Выглядел он теперь гораздо лучше, чем в прошлый раз, не говоря уж о дне первого визита. Он сразу же хотел взяться за рукопись, которая была уже приготовлена, но заметил, что не хватает Ромаса.
      — Подождём, он за молоком побежал, сейчас придёт, — объяснил Йонас. — Он никогда не опаздывает.
      — Подождём, а как же иначе, — согласился учитель. — Без товарища, с которым начали дело, продолжать его нельзя.
      Учитель дал друзьям посмотреть журналы с картинками. Расспрашивал их о ремонте школы, о знакомых преподавателях. Казалось, что Пуртокас совсем здоров. На щеках появился румянец, а когда он смеялся, можно было подумать, что это смеётся молодой человек.
      Ромаса всё не было. Ниёле начала тревожиться первой. Она потихоньку выскользнула за дверь и побежала навстречу Ромасу. Зигмас, заметив исчезновение девочки, пробормотал, что в самом деле надо бы поторопить Ромаса, и тоже шмыгнул за дверь.
      Тем временем Ромас спешил к учителю, вовсе не предполагая, что какие-то события могут неожиданно помешать ему.
      А события эти готовились с того самого момента, когда мать Ромаса сказала, что в четверг после обеда её сын пойдёт читать рукопись. ксёндз сделал свои выводы, и горбун-пономарь, зажигая вечером свечи в костёле, оставил первую справа незажженной. Зенонас, измученный нетерпением, едва дождавшись, пока стемнеет, постучал в дверь настоятельского дома.
      Покинув профессора, Зенонас помчался прямо к Клапасу.
      Назавтра после обеда оба стояли в подъезде напротив дома Ромаса и следили за всем происходящим на другой стороне улицы.
      Когда возле дома Ромаса остановились ребята, заговорщикам всё стало ясно. Сейчас дети пойдут дальше, прихватив «главного негодяя», их можно будет выследить и узнать, где читается рукопись. Но случилось непредвиденное. Ромас побежал за молоком, а остальные ребята пошли без него. Неожиданность вначале ошарашила Зенонаса и Клапаса. Ромас один! Сколько раз они ожидали такого момента. И всё не удавалось. А тут...
      — Может быть, схватить его, когда он вернётся, — торопливо шептал Зенонас. — Затащим в подворотню. Отберём рукопись. И точка! Чего нам ещё ждать?!
      Но предусмотрительный Клапас воспротивился.
      — А если у него нет при себе рукописи?.. Если не удастся дознаться, где читают?.. А с таким чертёнком всё может быть. Знаю я этих нынешних... До войны дети
      куда лучше были. Купил бы такому коробку леденцов, и он ещё бы тебе благодарен был... Что тогда делать? Ничего не добьёмся, — рассуждал он.
      Выход был один: надо было следить и за Ромасом, и за остальными ребятами. Поэтому Клапас отправился за ребятами, а Зенонас остался в подъезде.
      Ромас долго не появлялся. Но вот на другой стороне улицы послышались шаги. Зенонас отступил поглубже в подъезд. Когда Ромас снова вышел из дому, заговорщик вынырнул из парадного и двинулся следом за ним.
      Ромас шёл быстро, не оглядываясь по сторонам, иногда переходя на бег. Тогда Зенонас только ускорял шаг. А когда проходили по местам, где людей на тротуаре скапливалось больше, он подходил к мальчику совсем близко. Его словно лихорадило. «Что делать, что делать? — спрашивал он сам себя. — Такой случай, если бы только не было людей...»
      Вдруг Зенонасу пришлось замедлить шаг, потому что Ромас пересёк улицу, свернув за угол, и пошёл по боковой уличке. Здесь было меньше людей, приходилось быть осторожнее. А через несколько минут Зенонас и вовсе остановился: впереди в какой-нибудь сотне шагов шёл Клапас. Они с Ромасом неизбежно должны были встретиться, потому что уличка была узкой, только слева маленький пятачок скверика с несколькими кустиками мог прикрыть фотографа. Но Клапас не свернул в этот скверик, не спрятался за кустами. Зенонас понял его и снова бросился вперёд. Они быстро приближались друг к другу, а между ними, как в западне, оказался Ромас. Он шёл, ничего не подозревая, очевидно занятый своими мыслями, и вздрогнул, только когда его схватили под руки. В первое мгновение, увидев их обоих и всё поняв, он хотел броситься в сторону и бежать, однако Зенонас с другой стороны обнял его за плечи.
      — Как живёшь, Ромас? — воскликнул Клапас, будто добрый знакомый. — У нас есть дело к тебе. Отойдём куда-нибудь в сторонку, потолкуем.
      Они повели мальчика через улицу в скверик. Со стороны можно было подумать, что встретились приятели — двое взрослых и один мальчик — и идут себе, мирно разговаривая.
      В скверике Зенонас усадил Ромаса на скамью и сел рядом с ним, всё так же обнимая его за плечи, а руки Клапаса проворно обшарили карманы мальчика, забрались под свитер, под рубашку.
      — Пустите! — Ромас рванулся изо всех сил.
      Зенонас ещё крепче обнял его.
      — Не бойся, ничего плохого с тобой не случится! — успокоил его Клапас.
      — А я и не боюсь! — отрезал Ромас. — Чего вы привязались?
      — Погоди, сейчас узнаешь!
      — Нечего мне ждать! Отпустите, или я начну кричать.
      — Кричи. Мы сами сразу отведём тебя в милицию. В другой раз у тебя не будет охоты воровать!
      — Я ничего не воровал! — нахохлился Ромас.
      — Послушай, Ромас Жейба! — раздельно сказал Клапас. — Тебе нечего выкручиваться. Мы все отлично знаем: наш портфель попал в твои руки, а твой к нам. Забери свой и отдай наш со всеми вещами. Там был фотоаппарат...
      — Не было там никакого фото... — Ромас спохватился, что сказал лишнее, и прикусил язык.
      Клапас нервно рассмеялся.
      — Видишь, сам себя выдал. В конце концов, был или не был там аппарат, неважно. Мы-то можем не требовать его... Но никто тебе не поверит, а поверят нам и нашим свидетелям.
      — В милицию его, в милицию! — закричал Зенонас.
      — Придётся, если иначе не договоримся, — согласился Клапас.
      «Милиция!.. Что же теперь будет? Как я докажу, что никакого фотоаппарата в портфеле не было?» — в ужасе подумал Ромас.
      А толстяк продолжал:
      — Но мы можем договориться. По-хорошему. Отдай портфель с рукописью, и никаких претензий мы иметь не будем.
      Ромас молчал. Ведь должен быть какой-то выход! Но мальчику ничего не приходило в голову.
      — Что ты молчишь?! — Потеряв терпение, Клапас встряхнул Ромаса за плечи. — Зачем тебе эта старая рухлядь? А она нужна нам для научной работы. Я двадцать лет жизни на эту работу потратил, а ты, пионер, оказался вором и хочешь всё погубить.
      Может быть, этот человек говорит правду? Нет, разве учёный стал бы придумывать насчёт фотоаппарата. Нет, такого не может быть. И зачем тогда эта слежка? Пришёл бы и прямо сказал...
      — Представляешь, какой позор будет, когда все узнают, что ты вор, — шипел Клапас...
      Ромас оглядывался по сторонам. Неужели никто не придёт на помощь?
      И вдруг он увидел Ниёле.
      Она с изумлением разглядывала Ромаса и незнакомцев и никак не могла понять, что же происходит.
      «Почему он сидит с ними и молчит, и какой-то странный», — думала девочка. И лишь когда Ромас рванулся, девочка сообразила, что происходит. У неё едва не подкосились ноги.
      «Ой, что мне делать? Что мне делать?» — твердила Ниёле. Первой мыслью было бежать за ребятами и поднять тревогу. Может быть, все вместе как-нибудь освободили бы Ромаса. Она рванулась обратно, по тут же остановилась. Пока придёт подмога, эти двое могут куда угодно утащить Ромаса. Подбежать к кому-нибудв из прохожих? Начнут расспрашивать, тайна раскроется. Что тогда ребята скажут: вот взяли девчонку в компанию! Нет, лучше своих привести.
      Она сорвалась с места и... и больно ударилась головой о плечо какого-то прохожего.
      — Безобразие! — воскликнул мужчина. — Такая большая девочка...
      Ура! Ниёле узнала мужчину по голосу. Да это же инженер с фабрики, куда они столько раз всем классом ходили на экскурсии. И он бывал у них в школе.
      — Товарищ инженер, товарищ инженер! — быстро заговорила девочка. — Там хулиганы! Напали на Ромаса, не пускают. Вы должны помочь. Товарищ инженер!
      — Какие хулиганы? — инженер Лепйнис так ничего и не понял. — А я тебя, девочка, сдаётся мне, где-то видел. Погоди-ка, сейчас припомню. Минуточку...
      — Конечно, видели! — кричала Ниёле. — Вы меня видели, и я вас сразу узнала. Мы же были на экскурсии.
      Инженер больше не расспрашивал, а решительно зашагал к скамейке.
      — Ну, что тут у вас происходит? — спросил он.
      Клапас вздрогнул и обернулся. Рука Зенонаса незаметно соскользнула с плеча Ромаса. Мальчик, почувствовав свободу, вскочил. Но Клапас вовсе не был склонен согласиться с таким финалом.
      — Прошу не вмешиваться в чужие дела и не лезть куда не следует! — Он неприязненно оглядел инженера. — Это наше дело и вас не касается. Пошли, Ромас!
      Он попытался вцепиться в рукав мальчика. Но Ниёле, ухватив Ромаса за руку, уже тащила приятеля через скверик, как можно дальше от этого страшного места.
      — Ромас, постой, мы ещё не кончили! — кричал вдо-
      гонку Клапас. — Мы договоримся!.. — Он побежал следом.
      Ромас и Ниёле, держась за руки, во весь дух мчались по улице. А когда они запыхались и остановились Ромас сказал:
      — А всё-таки ты смелая!
      — Ой, нет, Ромас! Я страшно испугалась, когда увидела. Даже не знала, что делать от страха.
      — Всё равно молодец.
      Ниёле, чтобы скрыть смущение, заторопилась:
      — Скорей! Скорей! Учитель ждёт.
      Но ребят у Пуртокаса уже не было.
      Пока сходили домой к Сим асу, пока дождались Зигмаса, неведомо куда убежавшего, да пока Ромас рассказал обо всём случившемся, — прошло добрых два часа.
      А когда они все вместе очутились наконец возле квартиры учителя, перед зелёной дверью стоял высокий сутуловатый человек в белой шляпе, с палкой в руках. Он поглядел на ребят, и им стало не по себе от этого холодного и какого-то цепкого взгляда. Дверь открылась, и незнакомец вошёл в неё.
     
      ДИСПУТ
     
      Гость был нежданным и для учителя.
      Как только Ниёле с Ромасом убежали, Клапас догнал Зенонаса. Итак, у Ромаса рукописи не оказалось. Значит, она у Пуртокаса, в той самой квартире с зелёной дверью, куда ребята собираются читать её. Впрочем, это можно было предугадать заранее. Ребятам совсем ни к чему таскать рукопись без дела. Да, но кто этот Пуртокас? Почему он связался с ребятами? А главное, как получить от него рукопись?..
      Может быть, зайти к этому Пуртокасу под каким-
      нибудь предлогом — проверить радио, электропроводку или дымоход? Но что толку: одного в комнате не оставят, да ещё, чего доброго, потребуют удостоверение. А может, поговорить с ним начистоту? Попросить, чтобы вернул? Чепуха, тут же выставит за дверь. Ворваться силой и забрать документ? Чепуха, чепуха. Ведь Ромас наверняка расскажет о сегодняшнем происшествии, и все они будут вдвое осторожнее.
      Оставалась единственная возможность — ксёндз Кряуна! Придя к этому решению, приятели немедля отправились к дому настоятеля.
      На костёльном дворе Зенонас велел Клапасу подождать, но тот упёрся и требовал, чтобы они шли вместе. Хватит действовать у него за спиной. В конце концов, это его рукопись.
      Увидев, что Зенонас не один, Кряуна поморщился.
      — Мой компаньон, — представил Зенонас.
      — Скромный фотограф, — проворно кивнул Клапас. — Фотографирую быстро и дёшево, при отличном качестве. Гарантия на сто лет. Дети, внуки, правнуки смогут любоваться снимками почтенных отцов, дедов и прадедов.
      — У меня нет ни детей, ни внуков, — сухо произнёс настоятель.
      — Да, да, конечно, — спохватился Клапас, испугавшись, что ксёндз принял его слова как насмешку над безбрачием священников. — Но если кому-нибудь понадобится... При храме всегда бывает случай: свадьба, крестины. А бывает, человек ещё хочет себя увековечить и после того, как отдал душу господу богу, — так уж не забудьте. Все будут исполнены в наилучшем виде! — Клапас ловко выхватил из кармана пиджака самодель ную визитную карточку и положил на тумбочку.
      — Это всё, что вы хотели сказать? — спросил ксёндз.
      Зенонас начал рассказывать о сегодняшних событи-
      их, но как-то нескладно. Он никогда не умел хорошо го-ьорить. Вмешался Клапас и тут же завладел разговором. Когда речь зашла о неведомом Пуртокасе, ксёндз, нахмурив брови, стал расхаживать по комнате, бормоча:
      — Пуртокас... Пуртокас... Пуртокас... Что-то я слыхал!
      — Нас тут же узнают, нужно, чтобы вы пошли. Может быть, удастся как-нибудь, — молил Клапас. — Надо пойти сегодня же, потом будет поздно.
      — Легко сказать «пойти», почтеннейший. — ксёндз ткнул в грудь Клапаса белым костлявым пальцем. — Легко сказать «пойти». Это крепкий орешек, крепкий!
      — Мы понимаем...
      — Ничего вы не понимаете!
      ксёндз ещё немного постоял молча, потом подошёл к столу.
      — Ладно. Я попытаюсь, попытаюсь! Но не обещаю. Это крепкий орешек. Не обещаю! Зайдите на всякий случай завтра.
      Когда они ушли, Кряуна велел Розалии кликнуть пономаря.
      Горбун вошёл и встал у двери.
      — Взгляни-ка, что там за птица такая Пуртокас. — ксёндз назвал адрес. — Что-то я слыхал о нём. А что, не припомню.
      Пономарь достал было из-за пазухи свою всеобъемлющую книгу и уже послюнявил палец, но потом спрятал её обратно.
      — Настоятель! Да ведь это же его, Пуртокаса, жена приходила. Помните — такая круглолицая, плакала и страшные вещи рассказывала. На смертном одре лежит и бранится, не приведи господи, а о святом причастии и слышать не хочет... — Пономарь даже перешёл на шёпот.
      — А, этот безбожник-учитель! — воскликнул ксёндз. — Этот!.. Помню. А больше она не приходила?
      Может быть, он уже помер и погребён без нашего ведома и без причастия?
      — Ну уж где там! — махнул рукой пономарь. — Такая богобоязненная женщина. Пришла бы...
      Отпустив пономаря, Кряуна некоторое время стоял в задумчивости: «Пуртокас, Пуртокас. Придётся пойти к нему. Может быть, и удастся что-нибудь разузнать об этой рукописи».
      Приоткрыв дверь гостиной, настоятель громко крикнул:
      — Розалия, мирское платье, да побыстрей!
      Без звука проскользнула в комнату Розалия, неся чёрный костюм и жёсткий белый воротник.
      — Уходите, настоятель?
      — Ухожу, Розалия, ухожу!
      — А ужин?
      — Потом ужин, потом, Розалия. А сейчас оставь меня.
      Розалия тихо вышла. ксёндз быстро сменил сутану на пиджак, надел белую полотняную шляпу, взял украшенную резьбой трость с серебряным набалдашником. Теперь он, пожалуй, ничем не отличался своей внешностью от других людей, вышедших в этот тёплый летний вечер погулять. Обычный старик, каких тысячи.
      ксёндз Кряуна был один из тех священнослужителей, которые требовали от верующих в первую очередь послушания и абсолютной преданности церкви. Ты можешь быть грешен, можешь погрязнуть в пороках, но если ты преклоняешься перед церковью, веришь в милосердие божие, — всё тебе будет отпущено. Это стало главной заповедью Кряуны ещё в те годы, когда он был профессором духовной семинарии. Правда, перейдя в пастыри, Кряуна убедился, что не так-то просто разобраться, насколько предан вере тот или иной человек из его паствы и верит ли он вообще. Многие из тех, кто исправно посещал костёл и ходил к исповеди, дома были настоящими безбожниками. А кроме того, Кряуна заметил, что многие люди очень уж легко отказываются от веры, от церкви — от всего, что, казалось, вросло в душу, без чего и жить невозможно. Когда-то он думал, что и литовская деревня, и город насквозь религиозны. Верующие — твердокаменны, и их веры хватит на долгие столетия. Но жизнь опровергала эти надежды. И всё-таки Кряуна не отказался от своих взглядов, а может быть, уже и не мог отказаться. Кровь закипала у него в жилах, когда он слышал безбожные речи, сомнения в каком-нибудь из догматов вероучения. То, что в руки этого безбожника Пуртокаса попала рукопись, особенно взволновало ксёндза.
      Очутившись перед дверью Пуртокасов, он решительно нажал кнопку звонка рядом с табличкой. Дверь быстро приоткрылась. Женщина с круглым лицом изумлённо смотрела на ксёндза, забыв, что гостя прежде всего следует пригласить в дом.
      — Не узнаёшь, дочь моя? — спросил Кряуна и, приоткрыв дверь пошире, переступил порог.
      — Отец настоятель! Пожалуйста, входите! — смущённо отступила хозяйка в сторону, пропуская ксёндза.
      — Пришёл навестить больного. Как он? Надеюсь, в добром здравии? — остановился ксёндз.
      Женщина прикрыла дверь.
      — Слава богу, выкарабкался из этой болезни, ходит уже.
      — Ну видишь, сказал я, что Поправится, ему и лучше, — заметил ксёндз. — Недаром столько молитв во здравие его вознесено было. Всё в руце божьей. Так где же он, веди!
      Догматы вероучения — основные положения религиозного вероучения, которые объявляются церковью непререкаемыми божественными истинами, данными людям самим богом.
      — С ним самим хотите повидаться? — Женщина испуганно смотрела на пастыря: кто знает, как подействует этот визит на больного.
      Она медленно шла по коридорчику, потом через комнату, притихшая, сосредоточенная. Перед матерчатой шторой, заменяющей .дверь, она нерешительно остановилась.
      — Каспарас, у нас гость. Настоятель наш пришёл.
      Пуртокас, сидевший на диване и рассматривавший старые литографии, быстро обернулся и, увидев идущего к нему ксёндза в мирском платье, встал и сухо поклонился.
      — Добрый вечер, — сказал ксёндз, впервые в жизни почему-то не восславив в приветствии господа. — Простите, почтеннейший, что помешал, и, ради бога, садитесь, садитесь, не утомляйтесь... Вы же после болезни, — добавил он тем вкрадчиво-покровительственным тоном, который сразу даёт духовным особам некое превосходство над мирянами.
      Пуртокас почувствовал это, и его охватила досада. Слишком многое повидал в жизни учитель, чтобы верить в то, что ксёндз явился к нему лишь из человеколюбия. Не хватало ещё, чтобы эти чёрные вороны повадились ходить сюда и выражать своё сочувствие. Но так или иначе, это был гость, поэтому он сдержанно спросил:
      — Чем я могу быть полезен ксёндзу? — Но тут же, не выдержав, насмешливо добавил: — За десятиной 1 к жене обращайтесь, я такими делами не занимаюсь.
      — О нет, что вы! — не поняв или не захотев,попять иронии, махнул палкой ксёндз. — Я зашёл навестить вас. Это наш долг, ибо сказано: «Возлюби ближнего своего, яко самого себя».
      — Ближних следует любить, — согласился учитель. — Но мне сдаётся, что мы с вами довольно далеки друг от друга.
      — И тем не менее мы — творения одного господа! — возразил ксёндз.
      — Сомневаюсь, будет ли господу прок от дряхлой души старого атеиста, — усмехнулся учитель. — А менять убеждения мне поздновато.
      1 Десятина — десятая часть урожая или дохода, которую каждый верующий католик обязан был отдавать в пользу церкви. Десятина была одним из основных источников огромных богатств католической церкви.
      — Горе грешнику! — многозначительно погрозил палкой ксёндз. — Я говорю, горе грешнику, вечные муки ада ждут неверующего, ибо он не увидит лика божьего и не изведает милосердия его.
      — Придётся обойтись без милосердия божьего, — насмешливо улыбнулся учитель. — Удивительно всё-таки примитивная у вас система пропаганды. Кого не удаётся заманить пирогом, того кнутом загоняют. Неужели вы не видите, что, пока человек был тёмным, пирог и кнут хорошо служили, а теперь не действуют. Скоро придёт время, когда церковь исчезнет с лица земли...
      — Что, церковь исчезнет?! — ксёндз едва не разразился потоком слов, совершенно неприличных для духовной особы.
      — Да, исчезнет! — подтвердил учитель.
      — Опомнись, Пуртокас! — уже не владея собой, крикнул ксёндз. — Велико милосердие божие, но велик и гнев: и неверующие изведают его до конца!
      ксёндз стукнул палкой о стол. И от этого звука сам вздрогнул и, очнувшись, огляделся.
      — Напрасно мы спорим, — уже успокаиваясь, сказал ксёндз. — Всё равно мы не убедим друг друга.
      — Надо полагать, — согласился Пуртокас. — Менять убеждения мне поздновато.
      Учитель отнёсся ко всему этому разговору гораздо спокойнее, чем ксёндз, но тут он вдруг почувствовал сильную усталость и только сейчас заметил, что оба стоят. Выдвинув из-за стола стул, он подтолкнул его гостю, а сам сел на диван.
      — Нет, я пойду, — сказал ксёндз. — Жаль, от души жаль, но я бессилен спасти вас. С богом! — Он постоял ещё мгновение, цепким взглядом окинул стол, книжные шкафы, полки, как бы что-то выискивая, и, ничего не заметив, повернулся и медленно вышел.
      За шторой послышались всхлипывания. Там стояла жена учителя, побледневшая, с заплаканным лицом. ксёндз направился прямо к двери. Когда женщина открыла её, он сказал:
      — Проводи меня немножко, дочь моя.
      Женщина накинула платок и вышла следом. Когда они очутились за углом, ксёндз огляделся и, убедившись, что поблизости никого нет, спросил:,
      — Слыхала?
      Вместо ответа женщина всхлипнула ещё сильнее.
      — Он что, всегда таким был?
      Женщина вытерла слёзы уголком платочка:
      — Нет, не совсем таким. Прежде, до пенсии, когда ещё работал, пошутит, бывало, надо мной или другими верующими, но не зло. А теперь... Теперь, как заболел, нервный очень стал, даже слушать страшно.
      — Большое несчастье ждёт его и вместе с ним тебя, дочь моя, если не придёшь ему на помощь, — таинственно сказал ксёндз.
      — Как же ему помочь, настоятель? Я каждый день молюсь за него, — снова начала плакать женщина.
      ксёндз задумался.
      — Не читает ли он каких-нибудь латинских еретических бумаг?
      — Читает, настоятель, читает. Школьники принесли ему, и все вместе читают. Доктор запретил утомляться, я пробовала отговаривать — не слушает: всё равно читает.
      — А тебе известно, о чём там пишут? — сурово спросил ксёндз.
      Женщина испуганно поглядела на него и отрицательно покачала головой.
      — Это дьявольские письмена! От этого чтения он и стал таким, и чем дальше, тем неистовее будет, попомни моё слово, — грустно сказал ксёндз. — Но мне нужно бы
      получше изучить эти письмена. Тогда бы мы знали, как удержать его от безумия. Возьми и завтра же принеси мне эти бумаги.
      — Боюсь, — всхлипнула женщина. — Не знаю, что он мне за это сделает. Такой несговорчивый стал.
      — Как хочешь, — равнодушно сказал ксёндз. — Но гореть в адском огне суждено не только заблудшим, но и тем, кто мог их спасти и не сделал этого.
      — А что я скажу, если он хватится?
      ксёндз положил руку ей на плечо.
      — Не печалься, всё будет хорошо. Ты ничего не видела, ничего не знаешь. И греха здесь нет. Не можем же мы с тобой молча взирать на то, как он гибнет.
      Женщина молчала.
      — Завтра я весь день буду дома. Прямо ко мне и приходи. Ничего не объясняй ни Розалии, ни пономарю, если встретишь. Ну, с богом, дочь моя! Ступай домой. Я буду ждать.
      И ксёндз, благословив её, перешёл на другую сторону улицы.
     
      СУДЬБА СТАРИННОЙ РУКОПИСИ
     
      После обеда настоятель Кряуна почувствовал себя вконец измученным и в ожидании жены Пуртокаса начал поглядывать на кресло-качалку. Его охватывал соблазн немножко отдохнуть, однако он знал, что, как только опустится в кресло, тут же заснёт. Годы давали себя знать. Здоровье было уже не то, что раньше, а аппетит остался прежним. Поэтому обед стал для Кряуна настоящей работой, после которой приходилось отдыхать. Так было каждый день, и в этот сладкий час никто не имел права будить настоятеля, разве что. если бы костёл вдруг обрушился. Сегодня Кряуне было не до сна И всё-таки кресло манило его к себе. «Просто так
      посижу, — решил настоятель. — Могу же я посидеть не засыпая». Придвинув кресло поближе к окну, чтобы не пропустить гостью, он удобно устроился в кресле и сразу почувствовал приятную истому. «Может быть, почитать?» — подумал ксёндз. Он не брал с полки книгу уже несколько лет и совершенно отвык от чтения... А впрочем, это значило: встать, тянуться за книгой, снова проделать путь от полки до кресла. И Кряуна решил не утруждать себя...
      «Почему же она не идёт? — сердился ксёндз. — Может, не удалось взять рукопись у этого безбожника?»
      В комнате было тихо, кресло полегоньку качалось... ксёндз явственно увидел вдруг Пуртокаса. Старый учитель был мёртв и лежал в гробу посреди костёла. Из кармана чёрного пиджака Пуртокаса торчала пачка каких-то бумаг — рукопись! В костёле было пусто, лишь где-то за алтарём копошился пономарь. Настоятель крадучись подошёл поближе к гробу и оглянулся. Ещё секунда, и он протянул руку, но бумага выскользнула. Настоятель вцепился в неё изо всех сил и потянул к себе. Рукопись была словно пришита к карману. И вдруг покойник приподнялся и железными пальцами ухватил ксёндза за руку.
      — Ай-ай! — отчаянно закричал Кряуна, вырываясь изо всех сил.
      — Настоятель, настоятель, это я, приснилось что-нибудь нехорошее? — испуганно трясла его руку Розалия.
      ксёндз несколько мгновений смотрел на неё, ничего не понимая. Придя наконец в себя, он яростно сплюнул.
      — Тьфу, покойник приснился. Должно быть, к перемене погоды.
      — Тут какая-то женщина, настоятель, вас требует. Говорит, велели прийти.
      — Да-да-да, велел! — уже окончательно очнувшись, вскочил ксёндз. — Где она? Веди скорее...
      Розалия вышла, и вскоре появилась жена Пуртокаса.
      — Пришла, дочь моя, хорошо, что пришла! — ксёндз пошёл ей навстречу.
      Женщина молчала. Губы её были плотно сжаты. Глаза смотрели куда-то в сторону, мрачно и холодно.
      ксёндз почувствовал недоброе.
      — Вижу, заботы мои пропадают даром, — негромко сказал он, — что ж, стало быть, на то воля божья. Значит, слишком поздно, и отец небесный уже отвернулся от вашего дома.
      Кряуна начинал новую атаку... Но она оказалась ненужной.
      Жена учителя стояла, всё так же глядя куда-то в сторону, потом быстрым движением вынула из-под плаща свёрток и подала ксёндзу.
      Кряуна схватил рукопись.
      — Ну, вот видишь! Доброе начало — это уже половина дела. — Долгие годы, служения церкви научили ксёндза одинаково ловко скрывать и горе и радость. — А что до всего остального, дочь моя, не переживай, всё, что делается с доброй целью» бог простит! Зайди ко мне через недельку!
      Едва настоятель, проводив гостью, успел вернуться в свою комнату, как наружную дверь приоткрыл Клапас. Кряуна встретил? его сдержанно, даже холодно, не предложил фотографу сесть я, пе ожидая, пока тот начнёт задавать Какие-нибудь вопросы, начал говорить первым:
      — Ты по этому делу? Не удалось мне, почтеннейший, не удалось. Совсем не удалось! Я говорил, что это крепкий орешек. Да и стар я для таких дел. Благословить вас могу, а дальше уже сами... Помощь божья всегда на стороне того, кто прав.
      «Homo in hoc improbo mundo, pleno vanihitis et contemptionis, ludicrus solum hospes est...»
      Клапас шёл по улице, не разбирая дороги, сам не зная, куда и зачем он направляется.
      Все способы вернуть рукопись были испробованы, и никаких результатов. Что теперь делать?..
      Клапас сам не заметил, как очутился возле дома Пуртокаса, и спохватился, что глазеет на окна его квартиры. «Ну чего я тут болтаюсь, ещё заметит кто-нибудь», — подумал он и отошёл немного. Походив по улице, оп с изумлением обнаружил, что опять оказался у того же дома. Это здание, с длинными старинными окнами, с зелёными дверями, притягивало его, как магнит. Там, внутри, его рукопись.
      Что-то неладное стало твориться с Клапасом. Он пересёк улицу, хотел подбежать к двери, вломиться в неё и крикнуть: «Отдайте рукопись, она принадлежит мне! Я её нашёл! Отдайте!» Он взбежал на крыльцо, уже было схватился за ручку, но в это время дверь неожиданно распахнулась сама.
      Клапас отшатнулся в сторону, скатился с крыльца, но тут же остановился. Выбежавший из двери мальчик тоже остановился и весь как-то ощетинился. Они сразу узнали друг друга, но сначала оба были настолько испуганы и растерянны, что не решались ни слова сказать, ни с места двинуться.
      Клапас пришёл в себя первым. Он смекнул, какой счастливый случай подвернулся ему, и, стараясь улыбаться поласковее, протянул:
      — Ты не бойся, милый мальчик, я тебе зла не желаю, ничего плохого не сделаю...
      — А кто Ромаса схватил? — Держась за перила, Зигмас бочком спускался с крыльца.. Не сводя глаз
      Держась за перила, Зигмас бочком спускался с крыльца.
      с Клапаса, он готов был в любое мгновение броситься наутёк.
      Показывая Зигмасу, что у него самые мирные намерения, Клапас отошёл ещё на шаг назад:
      — Ничего же с ним не сделалось. Мы поговорили чуть-чуть, и всё.
      Спрыгнув с крыльца, Зигмас побежал по улице. Но, видя, что за ним не гонятся и не собираются гнаться, снова замедлил шаги.
      — Вот видишь, я же сказал, что не притронусь, — уговаривал его Клапас, шагая следом и стараясь не отстать.
      — Только попробуйте! Так заору, сразу люди сбегутся, — пригрозил Зигмас.
      — Конечно, сбегутся. Ну зачем мне трогать тебя! Мы можем и так потолковать, если хочешь. К учителю заходил?
      — Ну и что же, если и заходил? Почему нельзя заходить к учителю?
      Они вышли к центральной улице. Здесь с шумом проносились машины, автомобили, трещали мотороллеры, по тротуарам сновали люди, и страх Зигмаса окончательно прошёл.
      — Идём, присядем где-нибудь на скамеечку! — предложил Клапас.
      — Некогда, мне домой надо, — отказался Зигмас.
      Он перешёл через улицу и зашагал по скверу. Клапас, не отставая, шагал рядом.
      — Ничего особенного не найдёте там, вот увидишь, — продолжал на ходу Клапас. — Самая обычная старинная рукопись. Мы её нашли и хотели продать, но Ромас очень некрасиво поступил. Разве это по-честному? Поменял портфели, а размениваться обратно не хочет. Ну скажи, разве это красиво, разве так порядоч. ные люди поступают? Вот ты, парень... По тебе же сразу
      видно, что так не сделал бы... А если бы я оставил пустой портфель, а забрал бы Ромасовы тапочки и ракетку и не отдавал бы? Да все Ranm ребята сами бы сказали, что я мошенник. Так или не так?
      Возражать было нечего.
      Рукопись действительно была собственностью этого пухлого мужчины. Но не мог же Зигмас признать это, и он сказал:
      — Не я портфель взял, а Ромас. С ним и разбирайтесь.
      Это до известной степени было предательством. Но как иначе отвязаться от этого надоедливого толстяка!
      И Зигмас не мог ни уйти, ни избежать вопросов фотографа. Он только дал себе слово, что уж никак не проговорится.
      Клапас интересовался, дочитали ли они рукопись до конца. Мальчик ответил, что ещё не успели. Разве он выдал этим какую-нибудь тайну? Нет. Дело не в этом.
      Клапас объяснил, почему его так заинтересовала рукопись. Там наверняка упоминается его знаменитый пре-док, о котором он, фотограф, собирается написать книгу. Вот уже много лет он собирает материалы об этом выдающемся человеке. У него, Клапаса, только одна просьба — известить его, если предок действительно упомянут в документе. Может быть, мальчик зайдёт в субботу вечером и скажет.
      — Нет, мы ещё не будем знать этого, — ответил Зигмас.
      — А что, если в воскресенье, часов в двенадцать дня? — спросил фотограф. — Позже меня, вероятно, не будет дома.
      И тут-то Зигмас оказался полным глупцом. Он назвал час, когда они снова будут у Пуртокаса...
      В тот послеобеденный час, когда Зигмас беседовал с фотографом, Ромас и Костас сидели у Йонаса. Они решили, что было большой глупостью оставлять его без дружеского присмотра, и нужно исправлять эту оплошность.
      Надо сказать, что Йонас не слишком-то обрадовался, увидев товарищей на пороге. Загадочный намёк, который Костас сделал в прошлый раз, всё время не давал ему покоя: «Что они задумали? Что они сделают мне? Наверняка опять какое-нибудь наказание изобрели. Но какое?» Стараясь разгадать эту злосчастную тайну, Йонас взвешивал все возможности.
      «Не разрешат идти к учителю? Наябедничают матери? Э, ладно, уж как-нибудь выкручусь!.. А может быть, стоит позаниматься? — спросил сам себя Йонас и поглядел на портфель. — Конечно, надо позаниматься. Вот только дочитаю главу до конца... — -Взгляд мальчика перескочил на постель, где под матрацем был спрятан роман «Флаг адского корабля». — Только одну главку! А потом сяду заниматься».
      Некоторое время в нём боролись две силы: одна подталкивала к учебникам, другая, совершенно неодолимая, уже несла его на быстрых крыльях приключений. И неизвестно, которая из них взяла бы верх, если бы не брат Пранас. Вбежав в комнату со двора, он показал Йонасу язык и закричал:
      — Погоди, вот увижу, что ты опять читаешь книжки, скажу матерн! И ребятам твоим скажу!
      Йонас смерил его презрительным взглядом и, тяжело вздохнув, взял портфель. Прошли те золотые времена, когда он, укрывшись в киоске, мог спокойно читать сколько душе угодно.
      Вытащив тетради и учебники, Йонас задумался, за
      что раньше браться: за английский язык или за историю? По обоим предметам у него были переэкзаменовки. Йонас поставил учебники на стол корешками кверху, зажмурился и ткнул пальцем. На этот раз повезло английскому языку. Что это за разнесчастный язык! Виданное ли дело, чтоб в языке было так много слов! А как трудно выговаривать их. Кажется, язык вывихнешь, пока выговоришь какое-нибудь «ансаксексфул». И в самом деле, что за нелепый язык? Написано так, а читать нужно совсем иначе. Почему здесь произносится «а», когда тут стоит буква «у»? И надо ж было выдумать такой язык!..
      Открыв учебник, Йонас попытался читать и переводить, но только два или три слова на всей странице оказались знакомыми, а другие надо было заучивать. Вырвав из тетради лист бумаги, Йонас разрезал его на длинные полоски, стал писать слова мелкими, как маковые зёрнышки, буковками. Такую полоску можно незаметно держать в ладони.
      За этой «научной» работой и застали его Ромас с Костасом. При виде друзей Йонас локтем закрыл исписанные листки.
      — Занимаешься?
      — Ага, учу английский, — не моргнув глазом, ответил Йонас. — Хорошо, что пришли! Садитесь на диван или вон у окна стул стоит.
      Костас сел и стал протирать очки. Ромас отошёл к стулу, Йонас, выдвинув ящик стола, локтем сталкивал полоски, но одна из них пролетела мимо и выпорхнула на середину комнаты, Йонас вскочил, но его опередил Ромас. Подхватив шпаргалку, Ромас передал её Ко-стасу:
      — , Глянь-ка, что это?
      Костас надел очки.
      — Шпаргалка, ясное дело.
      Йонас мрачно молчал.
      — Ничем они тебе не помогут, Йонас, — сказал Ромас. — Если на первый раз и сойдёт, так на втором попадёшься. Разорви-ка ты их лучше и бери словарик, возьмёмся как следует за учёбу.
      — С азов! — добавил Костас.
      Йонас взялся было за тетрадь, но тут же снова засунул её в портфель. Весь взъерошившись, он исподлобья глядел на приятеля.
      — Присматривать явились?
      — Не бойся, давай тетрадь, — потребовал Ромас.
      Йонас даже не шевельнулся. Ромас сам потянулся за
      портфелем и вытащил оттуда тетрадь. Развернул её, полистал. Словарик был довольно аккуратный. Ромас отметил две страницы и сказал:
      — Вот эти повтори к завтрашнему дню, а теперь напиши упражнение. Костас подберёт.
      — Сам пиши, если хочешь! — отрезал Йонас.
      Костас взял книгу.
      — Йонас, мы хотим тебе только добра.
      . — Ага, — уныло пробурчал Йонас, глядя поверх голов своих гостей куда-то в потолок.
      — Так не будешь писать? — сухо спросил Ромас.
      Молчание.
      — Подумай, Йонас, потом жалеть будешь, — уговаривал Костас.
      Йонас молчал.
      — Пошли, Костас! Мы решили ему помочь, чтобы не остался на второй год, чтобы всем вместе в одном классе учиться. А он не хочет! Пусть остаётся. В конце концов, это его дело. Ошиблись мы, что поделаешь! Считали его человеком, а он тряпка.
      Ромас пошёл к двери. Костас тоже встал, собираясь уходить, но сделал он это нерешительно, мешкая и, честно говоря, надеясь, что Йонас остановит их.
      — Э-э, куда же вы! — спохватившись, закричал Йонас.
      Друзья остановились.
      — Я напишу сейчас упражнение. А шпаргалки выброшу, на что мне они, если я всё выучу!
      Удивительный всё-таки этот парень — Йонас. Сейчас у него такой вид, будто он всё время усердно занимался и что вообще для него ничего на свете нет милее занятий.
      — Как возьмусь, так за какую-нибудь неделю и выучу этот английский. Мне это — раз плюнуть! Тут главное, чтобы читать на ихний лад, а не по-литовски. А остальное — само учится... А историю вам и проверять не придётся, сам выучу. Раньше я её не любил, а теперь она интересней стала. Мы ж теперь сами историки.
      — Мы? — удивился Ромас.
      — Да из-за этой рукописи, которую читаем.
      — Действительно, там история! — подтвердил Костас. — Я и не подумал: мы сами не заметили, что учились... Ну, однако, теперь английский...
      — Возьмёмся за английский, — храбрился Йонас. — Я знаете какой способный! Мне бы только начать...
      И вот Йонас пишет упражнение. Ромас, слегка покачиваясь на стуле, перелистывает какую-то книгу. Костас, серьёзный и сосредоточенный, поблёскивая очками, диктует, а Йонас, навалившись грудью на тетрадь, пишет. Ах, как упорно работает Йонас! Должно быть, стены этой комнаты ещё не видели такого самоотверженного служения науке, Йонас написал одну фразу. Дойдя до половины второй, поднял голову:
      — А приятно, когда вот так вот сидишь и трудишься. Ни о чём больше не думаешь, только о деле!
      — Конечно, приятно. Пиши, Йонас! — подбадривает Костас.
      Снова склоняется всклокоченная голова Йонаса над
      тетрадью, снова несколько минут слышен только скрип пера.
      — Послушайте, мне иногда приходит в голову, что всё надо бросить — игры, приключения, всё, понимаете, и посвятить себя одной только науке, — не выдержав, говорит Йонас.
      Костас серьёзно отвечает:
      — Ну что ж, можешь посвятить себя.
      — И звучит здорово: Йонас Виигйлис — учёный. А?
      Ромас, не выдержав, фыркает в ладонь.
      — Чего ты смеёшься, Ромас, я серьёзно говорю.
      — Я не смеюсь, это просто так, — едва удерживается Ромас.
      — Уже кончил предложение? — спрашивает Костас.
      — А, сейчас, — снова хватается за перо Йонас.
      Некоторое время шуршит бумага. Костас диктует.
      В тетради Йонаса выстраиваются строчки.
      Дописав последнюю, он тщательно промакивает страницу и небрежно говорит:
      — Завтра можете не приходить. Я всё равно буду заниматься. Выучу это, и ещё столько же возьму дальше. Чего вам понапрасну мучиться.
      — Мы и так не придём, Симас придёт, — сообщает Костас.
      — Симас? — Йонас даже рот разинул от удивления. — Почему Симас?
      — Мы так договорились, — говорит Ромас.
      — Договорились?
      — Все по очереди, — объясняет Костас.
      — По очереди. А кто после Симаса?
      — Зигмас, потом Ниёле. Потом снова мы...
      У Йонаса даже ручка выпала из рук.
      — . Ниёле? Ну уж нет! Кто угодно, а только не Ниёле!
      — Боишься её? — смеётся Ромас.
      — Не-е-ет, но... — Йонас поражён непонятливостью
      друзей. — Да только сами понимаете, как это будет выглядеть! Девчонка приходит к тебе и сидит. Вы когда-нибудь о чём-нибудь подобном слышали?
      — А ты выучи так, чтобы ей не пришлось долго сидеть. Проверит. Если всё в порядке, немножко попишете, почитаете, и уйдёт, — успокаивает Костас.
      Йонас понимает, что всё равно отвертеться не удастся, и скрепя сердце соглашается.
      — A-а, ладно... Пусть ходит.
      Костас заглядывает в тетрадь Йонаса:
      — А где ещё два предложения?
      — Сейчас! — спохватывается Йонас. — Как там было?.. Это же для меня всё равно что чихнуть лишний раз. Раз — и готово!
      Снова воцаряется тишина, только отчётливо звучит голос Костаса, в перерывах слышен скрип пера и тя-желые-тяжёлые вздохи. Это будущий учёный Йонас Вингилис пишет упражнение по английскому языку, бормоча про себя «а» и выводя «у», как установлено неведомыми изобретателями этого чудного языка.
     
      ЗАСЛУЖЕННЫЙ НОНЕЦ
     
      В это воскресное утро дверь открыл сам учитель. Увидев мальчиков и Ниёле, он очень обрадовался.
      — Проходите прямо, дети мои, — подбадривал учитель, ласково подталкивая их вперёд.
      Но они шли на цыпочках, опасаясь жены учителя, хотя её и не было в комнате. Лишь очутившись в кабинете, ребята почувствовали себя свободно. Всё здесь выглядело как и раньше, только не видно было кровати. На её месте стоял письменный стол. А сам Пуртокас, ещё не так давно собиравшийся умирать, теперь оживлённо сновал по комнате, подавал им стулья, несмотря
      на протесты и попытки ребят похозяйничать самим. Его лицо было всё ещё исхудалым, бледным, словно выскобленным болезнью, но просветлевшим. А под мохнатыми белыми клочками бровей светились серые добрые глаза. Их взгляд был спокойным и ласковым, казалось, что он полон теплоты летнего предвечернего часа. Учитель усаживал гостей и объяснял им:
      — А я нарушил наш договор, друзья, сам прочёл оставшуюся часть рукописи. И не только прочёл. На досуге сделал письменный перевод. Оригиналом, возможно, заинтересуется Академия наук, а нам останется перевод. Теперь чтение пойдёт быстрее.
      Йонас вскочил:
      — Как там всё кончилось? Клад есть? Да?
      Со всех сторон посыпались вопросы:
      — Как кончилось? Что с этим катехизисом случилось?
      Учитель, улыбаясь, смотрел на них, вдруг загоревшихся, нетерпеливых, и разводил руками:
      — Ну как я теперь вам всем сразу буду отвечать? Лучше прочтём. А вопросы друг другу будем задавать потом.
      Он взял со стола стопку свежеисписанных листов.
      — На чём мы остановились? — по привычке, словно на уроке, спросил учитель.
      — Отца Хауста выбросили из кареты, — сказал Костас.
      — Он потерял сознание, — добавил Ромас.
      Учитель нашёл это место в рукописи:
      — «...Я был без сознания и лишь потом узнал, что отцы иезуиты нашли меня там и доставили в обитель. Едва придя в себя, я велел призвать отца провинциала и рассказал, что в подземелье выломана стена, опасность грозит сокровищам ордена.
      Волею божьей и благодаря доброму аптекарю Анто-
      нию через три месяца я снова был здоров. За заслуги в спасении имущества ордена и за муки, вынесенные от еретиков, меня перевели в цензоры1 и вручили золотой крестик. Я был возвышен, награждён, однако дьявол, враг человеческий, не давал мне покоя. Иногда ночью во сне я слышал звяканье. Я знал, кто звякает, и моё тело замирало от страха. Звяканье всё приближалось, и являлся белый призрак с золотым окладом в одной руке, с серебряной чашей пылающего яда в другой. «Бери!» — показывал он оклад. Я протягивал руку. Но призрак вместо оклада подсовывал мне чашу с ядом. Я просыпался смертельно испуганным и боялся заснуть.
      И тут свернул я, нечестивец, на тропу греха. Вместо того чтобы покаяться во всём отцу исповеднику, получить отпущение за свой тяжкий грех, я разыскал гадалку и, словно некий идолопоклонник, слушал толкования и гадания этой ведьмы.
      Она посоветовала мне снова заполучить в руки потерянную вещь: тогда, мол, видения прекратятся. Суета, эта земная суета — проклятая жадность, — всегда преследовала меня. Я и сам жаждал обрести силой отторгнутое у меня сокровище, однако не знал даже, где оно. Долго мучился, но тщетно. А потом во дворце Радвилы я отыскал нужного человека. За небольшое вознаграждение он согласился доносить мне обо всём, что творится в доме вельможи. Этот человек однажды тайно мне сообщил, что во время одного пиршества войт2 доктор Сабина, увидев украшенный орнаментом оклад, искусно унизан ный бриллиантами с жемчужиной в центре, весьма им прельстился. Радвила, это почуяв и желая его склонить на свою сторону, тот оклад ему подарил.
     
      1 Цензор — здесь: священник, занимающий высокий пост в ордене иезуитов.
      2 Войт — староста.
     
      Сначала войт вместе с другими своими драгоценностями держал его в подвалах магистрата, в железном сундуке, вместе с городской казной и ценностями. Но когда был отстроен ему новый дом на Монетной улице, перенёс туда все свои драгоценности и вместе с ними мой оклад. Об этом рассказал мне его садовник Ануприй, знавший о каждом шаге войта. Я задумался, как вернуть себе оклад, и стал подговаривать Ануприя помочь мне. Он был жаден, но хитёр и вначале никак не соглашался. Я понемногу увеличивал предлагавшееся ему вознаграждение, и после долгого торга мы с ним поладили.
      Однажды ночью, когда войт был в гостях, в его новом доме вспыхнул пожар. Слуги могли бы погасить его быстро, однако кто-то заткнул трубу водопровода. Когда деревянную трубу разбили, было уже слишком поздно. Дом пылал. Искры и горящие головни подожгли соседние дома. Сбежавшиеся горожане стали гасить пожар, но в колодце Руднйнкай вода быстро иссякла, а отцы доминиканцы из монастыря Виндряй воды даром не хотели давать. Посланцы магистрата начали вести торг с монахами. Те потребовали за воду пуд перца. Но когда перец принесли, он оказался сырым, и монахи его не взяли. Пришлось идти его менять. Пока договаривались и носили перец, вся северная часть города — двести домов и костёл Святого Иосифа — сгорела.
      Ануприй не показывался. Встретил я его только через неделю и потребовал, что мне надлежит. Но он сказал, что оклада того не нашёл: видно, был он в другом месте спрятан и сгорел. Я пригрозил, но он всё равно отпирался. Тогда по городу пошли слухи, что дом войта нарочно поджёг садовник Ануприй, желая похитить его богатство. Слухи дошли до магистрата, и Ануприя взяли под стражу. Под пыткой он вину отрицал. Даже когда в саду под яблонями были найдены зарытые сокровища войта, и тогда не признался. Но всё равно его приговорили к смерти через отсечение головы.
      В день казни, как только часы магистрата пробили девять, к площади перед магистратом стали собираться люди.
      Народу набралось столько, что ещё до того как привели преступника, нескольких человек унесли с помятыми боками, двоим вывихнули руки. Многие взобрались на кровли складов магистратуры и купеческих лавок. В одной лавке балка не выдержала и сломалась. Пятеро человек провалились внутрь и получили увечья.
      Когда под барабанный бой привели Ануприя, послышался ропот: иные начали бросать в него что под руку подвернётся, но больше попадали в часовых и палача. Поэтому палач начал спешить; введя на эшафот вора, он сорвал с него одежду, поставил на колени и хотел нагнуть его голову к колоде. Но он вырвался и крикнул: «Я не виновен! Меня прельстили!» Больше Ануприй не успел сказать ни слова: часовые, схватив, прижали его к колоде, свистнул топор палача, и голова скатилась.
      Всё то, что награбил садовник, и собственное его конфискованное имущество отдали войту. Но это составило всего двадцатую часть пропавшего. Войт от той печали заболел и, несколько дней промучившись, отдал богу душу. А так как наследников не имел, то эти остатки были поделены на три части: церкви, королю и магистрату. Золотой оклад с запертой на замок рукописью достался церкви.
      А вскоре произошли иные важнейшие события.
      Радвилы, покровительствовавшие еретикам, испугавшись нищеты, позорной смерти и будущих адских мук, которые их семье напророчила гадалка, якобы прибывшая из далёких краёв (а прикидывался ею хитроумный иезуит отец Христиан), поняв свои ошибки, раскаялись и стали вновь горячими покровителями церкви и нашего ордена. И столь же горячими врагами безбожников и еретиков. Они отняли подаренную еретикам молельню,
      устроенный и содержимый ими большой печатный двор в Брест-Литовском, который безвозмездно передали нашему ордену. Крйступас Сирота, великий католической веры защитник, хорошо зная, сколько я претерпел мук от его предшественника и как им был обижен, за небольшую мзду выкупил у епископа золотой оклад и мне его вернул. Только ключика не было, и оклад невозможно было отпереть.
      А на другой год Вильнюс и его окрестности постигло ужасное несчастье — чума, а затем голод. Люди прямо на улице вдруг падали и чернели, другие, заболев, метались, но безо всякого присмотра умирали от голода либо из окна выбрасывались. И, как от дьявольского наваждения, бежали все, и сторонились один другого, и стремились оказаться подальше, сами боясь заразиться и заболеть.
      Город пустел. Первым бежал двор великого князя, а с ним вместе и вельможи; затем дворяне, затем прочие. Это продолжалось всю осень и зиму. В городе осталось совсем немного жителей, но люди перестали умирать. Понемногу стали возвращаться беглецы. Однако весной начался голод, и тысячи крестьян, не имея что есть, заполнили город. Стаями шныряли они по улицам, днём собирая милостыню, а ночами круша лавки. Мор, уже ослабевший, опять возобновился с ещё большей силой, и улицы были вновь устланы трупами. Каждое утро сотни их лежали прямо на улицах под стенами; другие умирали, забравшись в уже давно опустевшие дома. Монахи бродили по улицам, по домам и железными крючьями тащили несчастных к подвалам; побросав в подвалы, замуровывали.
      Когда этот тяжкий мор свирепствовал, в одну ночь я услыхал голос: «Отец Хауст, великий грешник, если хочешь быть спасён, замуруй в южной стене кафедрального костёла свои сокровища, забери верного послушника Фабия и ступай на запад, чем далее, тем лучше, ибо град сей испытает много бед и невзгод».
      То был глас господний, предупреждающий меня, но я, грешный, всё сомневался. А в следующую же ночь я услыхал тот же глас: «Отец Хауст, именем господним говорю тебе: сокрой драгоценности там, где сказано, и с послушником Фабием ступай, чем далее, тем лучше, ибо тебе грозит погибель». Тогда в одну претёмную ночь пошёл я к кафедральному костёлу. Осмотрев стену, не нашёл подходящего места, ибо вся она была в трещинах от времени, и перешёл к восточной стене. Она также была изрядно попорчена. Однако я нашёл место в южной части здания в трёх пядях от земли и выполнил, что поведено было. После того купил лошадей, захватил снеди,
      одежды и с послушником Фабием пустились на запад. Остановись на ночь, после ужина я почувствовал слабость, и в глазах потемнело. Но назавтра двинулись дальше. На другую ночь снова чувствовал слабость, казалось, мои внутренности что-то сверлит. Так длилось три дня. А на четвёртый, когда остановились в небольшом заброшенном домишке, у меня стало в глазах темнеть. Я понял, что господь призывает к себе. Послушнику Фабию велел призвать священника, но на много километров кругом его не могли найти, ибо всех разогнали мор и глад. Поэтому велел я послушнику Фабию записать последнюю мою волю, которая и есть тут. Представая пред твоим троном, господи, я, презренный твой слуга, великий грешник, исполненный смертных грехов, прошу милосердия, и пусть будут отпущены мне мои прегрешения во веки веков. А моё имущество пусть отойдёт святой...» На этом заканчивается запись завещания, —
      сказал учитель. — А дальше идёт приписка послушника, который, видно, заразился чумой:
      «При этих самых словах отец Хауст отдал свою грешную душу в руки бога. » Так. И вот что он пишет ещё"
      «О милосердный боже, о всемогущий господь! Смилуйся над своим презренным слугою Фабием, не допусти его гибели, не карай так сурово! Для возвеличения твоей славы я возведу в кафедральном костёле алтарь и поставлю серебряный крест с золотым распятием в костёле Святого Иоанна, лишь спаси меня от страшной смерти. Внемли, боже, чую, как холодеет моё тело и кровь стынет в жилах. Видно, страшный мор коснулся меня. Великий боже, это всё за мои тяжкие прегрешения. Я, несчастный, являясь по ночам под видом духа, повелел ему замуровать сокровища и покинуть город, а потом подсыпал ему в пищу «манну небесную». О, проклятье, и мне придётся отправиться на тот свет. Уже посинели мои руки, не могу сдержать дрожи... Кому достанутся замурованные сокровища? Сердце разрывается от жалости и страха. Молю бога и того, кто найдёт это завещание, чтобы сокровища были переданы святой церкви. Да помянет она нас в своих молитвах, чтобы очистились наши души и были прощены нам грехи наши...
      О создатель, яви чудо, умираю...»
      Учитель отложил рукопись.
      Ребята сидели притихшие, смотрели на учителя, и никто не решался проронить хотя бы слово. Первой заговорила девочка.
      — Значит, его отравил этот послушник Фабий? — почему-то шёпотом произнесла Ниёле. — Ой, как страшно!
      — Но и сам загнулся, — добавил Костас. — Чума его унесла.
      — И хорошо, обоим поделом, — рассудил Ромас. — Мошенники!
      — А сокровища, про сокровища вы забыли! — вос-
      кликнул Йонас. — Ведь они в кафедре замурованы! В восточной стене!
      Как в восточной? В южной! — поправил Костас.
      — Не в южной, а в восточной! — возразил Йонас.
      Спор уже готов был вспыхнуть, но учитель утихомирил возбуждённых ребят:
      — Всё выяснится, не спорьте. А теперь послушайте: мы только что закончили читать старинное завещание, открыли одну из страниц истории. Этот документ — живой свидетель прошлого. Он очень ярко рисует жизнь шестнадцатого и семнадцатого веков, обычаи и нравы того времени.
      Пуртокас задумался. Казалось, перед глазами учителя предстал родной город, каким он был почти четыреста лет назад.
      — Да, — продолжал учитель, — всё это так и было: богатые, безнаказанно распоряжавшиеся судьбами людей, и обнищавшая, бесправная толпа; неразбериха, голод, чума, пожары.
      Затем — и это, пожалуй, ещё важнее — завещание разоблачает духовенство, орден иезуитов. Как хладнокровно отец Хауст отравил суфрагана Альбина, затем похитил его сокровища. Из документа видно, что суфраган был сильным и просвещённым человеком, поддерживал связь с другими просветителями того времени. А книжные костры? Надо думать, что иезуиты подобным образом уничтожили тысячи, если не десятки тысяч бесценных книг.
      — Да кто же им позволил сжигать? — возмутилась Ниёле. — Почему никто не запретил такого безобразия?
      Учитель только развёл руками.
      — Вам трудно представить себе уклад жизни того времени, — сказал Пуртокас. — Чтобы понять это, нужно почувствовать, какой неограниченной властью пользовалась тогда церковь. Кто мог запретить что-либо духо-
      венству, если епископа и иезуитов боялся даже сам король? Насилия, обман, яд. — всё годилось в борьбе с прогрессом, монахи не гнушались никакими средствами — они считали себя правыми и убивая, и грабя, и поджигая, и обманывая. Отец Хауст даже на смертном одре, диктуя завещание, лицемерит, оправдывая себя...
      Теперь мы с вами знаем правду о страшных и мрачных делах церкви. Но тут возникает одно весьма интересное научное предположение. Первая литовская книга, как установлено, появилась в 1547 году в Кёнигсберге. А в Вильнюсе первая литовская книга, о которой у нас есть точные сведения, вышла в свет в 1595 году. И только в некоторых источниках мы находим намёк, что в 1585 году в типографии Ленчицкого вместе с первой латышской книгой было напечатано и её литовское издание. Однако ни одного экземпляра до сих пор не найдено. А ведь возможно, что он был замурован в стене кафедры вместе с другими награбленными сокровищами.
      — Я же говорил, что там замурован клад! — воскликнул Йонас. . — Не будем терять времени. Идёмте посмот. рим, может, найдём то место. Вот увидите, найдём!
      — Идёмте!
      — Прямо сейчас!
      — Пошли! — подхватила вся компания.
      Учитель взял с полки портфель.
      — Пожалуй, можем и пойти. Прогуляемся, кое-что осмотрим.
      Громко переговариваясь, они направились к двери, но, отодвинув штору, сразу же умолкли. В гостиной сидела жена учителя и вязала. Полосатый кот водил по её ногам хвостом, словно палкой. Ребята постарались быстрее миновать гостиную и один за другим выскользнули в коридор.
      Только на улице они почувствовали себя свободно. Может быть, потому, что был яркий солнечный день.
      Они шли вниз по улице Горького. Учитель говорил:
      — Эта улица некогда была центром, осью города. Если мы от Художественного музея двинемся прямо к университету, а оттуда свернём к площади и замку Геди-минаса и от того же музея направимся к костёлам Святого Николая, Бернардйнскому, Святой Анны и выйдем опять же к замку, то фактически пройдём по границам всего Старого города. Мало можно найти во всём мире кварталов, где на такой небольшой площади сосредоточено так много памятников искусства и архитектуры...
      Навстречу им, вверх по улице, мчались легковые и грузовые автомашины, проносились мотороллеры, наполняя Старый город шумом жизни.
      По тротуарам плыл поток людей. Как всегда в воскресный день, многие отправились в кино, музеи, кафе, а то и просто так погулять, благо погода была чудесной.
      Где на площадках, а где и прямо на обочине улицы подпрыгивали, ворковали сотни голубей. Дети кормили их хлебными крошками.
      Они вышли к площади Гедиминаса.
      Учитель продолжал:
      — Но не только памятниками искусства славился город. Там, где переплетались узенькие улички, селились многочисленные цехи. Цехи — это объединения ремесленников со своими знамёнами, оружием, уставом, со строгим укладом жизни и работы. Здесь с давних времён выдували стекло, ковали железо и сталь, отливали пушки. Здесь умелые золотых дел мастера делали из драгоценных металлов и камней изумительные украшения, а кожевники, меховщики, портные шили из меха, разноцветной кожи и тканей одежду.
      Конечно, Вильнюс тех времён по сравнению с нынешним — карлик. Город вырос, расширился во все стороны.
      Сколько новых кварталов, сколько построено научных учреждений, больниц, заводов!..
      «Заводов, — мысленно повторил учитель. — Я сказал стандартную фразу, совершенно забыв, чго сам не был ни на одном из этих заводов. Я историк, меня больше интересует прошлое. Но им-то неинтересно, невозможно жить только прошлым.
      Ведь эти ребята расшевелили кровь в моих жилах, потому что с ними пришла настоящая жизнь. И сюда-то я притащил их, чтобы подольше побыть вместе с ними, и не в четырёх стенах, а среди людей. Скрывай не скрывай, а сжимается сердце при мысли, что придётся остаться одному. Ну что ж, тогда я сам пойду к ним, я вернусь в школу».
      Учитель был немало удивлён, когда, оглянувшись, заметил, что он стоит один на площади Гедиминаса, уста-вясь на мемориальную доску кафедрального костёла, а ребята сгрудились возле угла здания и о чём-то спорят.
      Он подошёл. Спор прервался.
      — Учитель, в какой стене замуровано? — спросил Ромас.
      Пуртокас задумался.
      — Вот те на, ведь мы ради этого и пришли. А в какой же? — Учитель нахмурил брови.
      — В южной!
      — Восточной! — Ребята снова заспорили.
      — Сейчас проверим. — Учитель вынул из портфеля перевод и развернул его, положив на выступ фундамента. — А ещё лучше, если мы заглянем в оригинал. — Он снова приоткрыл портфель, засунул руку, но оригинала не было.
      — Но куда же он девался? Я отлично помню, как положил его в портфель! Прекрасно помню, = — бормотал он.
      — Может быть, на столе остался? Или в шкафу?
      А может быть, в ящик стола положили? — стали гадать ребята.
      — Гм, может быть, и положил... — раздумывал Пуртокас. — Может быть, положил? Наверное, положил...
      Учителю в голову не могло прийти, что рукопись находится у настоятеля Кряуна.
      — Ну, неважно, посмотрим перевод, как там написано. Сначала ему было велено замуровать в южной стене — «ин муро ад меридием», затем «перешёл к восточной... в южной части стены, три пяди от земли...» Видите, не в южной стене, как может показаться на первый взгляд, но в южной части, — он с ударением повторил, — части! Стало быть, в южной части восточной стены. Легко можно ошибиться. Сейчас посмотрим, в каком примерно месте это могло быть...
      И тут случилась странная вещь. Зигмас, стоявший у стены, вдруг побледнел и испуганно вскрикнул. Все удивлённо оглянулись. В этот миг замешательства чья-то рука высунулась из-за стены и схватила рукопись, лежавшую на выступе фундамента. Зигмас, как тигр, бросился вслед за вором, но от удара кулаком грохнулся на землю.
      . — Рукопись, рукопись украли! — закричал Ромас.
      Только теперь ребята поняли, что произошло. Они увидели мелькнувшего меж деревьев невысокого, толсто го человека, невероятно быстро убегавшего с переводом рукописи.
      Ромас, Йонас и Симас бросились в погоню. Гуляющие останавливались, смотрели вслед, и никто не мог, разумеется, понять, что тут творится.
      Тем временем учитель с Ниёле и Костасом хлопотали вокруг Зигмаса. Они подняли его, отряхнули, вытерли сочившуюся из носа кровь и стали в сторонку.
      Учитель всё ещё не мог опомниться. Похитили перевод... Кто похитил? С какой целью?
      Зигмас стонал и всхлипывал, из его носа всё ещё текла кровь. Ниёле сбегала к автомату с газированной водой и намочила косынку. Мокрый компресс сразу подействовал благотворно: кровь перестала литься, и мальчик мало-помалу начал приходить в себя.
      Никто, конечно, не догадывался, что Зигмас плачет вовсе не от боли. Легкомыслие, неожиданно обернувшееся предательством, заставило Зигмаса горько пережить эти минуты. Что теперь будет? Он же сам знал, что нужно быть осторожным, хотел рассказать ребятам о случайной встрече с Клапасом тогда, на крыльце, возле двери Пуртокаса, но не хватило духу. И мальчик успокаивал себя мыслью: раз учитель с ними — ничего страшного не случится! И вот теперь перевод украли... Этот тип проследил... Эх, если бы никто не суетился вокруг Зигмаса, если бы ребята даже побили его. А они!.. Костас, поднимая с земли Зигмаса, уронил очки. Кто-то наступил на них, и левое стекло треснуло. А Костасу всё равно, главное — помочь Зигмасу... И Ниёле, как она переживала!
      А остальные вернулись после погони за проклятым фотографом с пустыми руками. И всё из-за него!
      Наконец Зигмас перестал всхлипывать и прижался лбом к боку учителя. Он почувствовал, как сухие, старческие пальцы провели по его взъерошенным волосам, и успокоился.
      — Я во всём виноват, учитель, — сказал Зигмас. — Я сейчас расскажу...
      — Не торопись, мой мальчик, — спокойно и ласково прервал его Пуртокас. — Идёмте-ка все ко мне домой.
     
      ...Пуртокас вынул из ящика письменного стола тонкую голубую папку. Такие продают в любом магазине канцелярских и школьных принадлежностей.
      В ней лежал только один листок. Жёлтый, с выцветшими, как и во всей остальной рукописи, буквами, но кое-где виднелись дописки карандашом, сделанные, очевидно, сравнительно недавно.
      — Этот листок я сначала и не заметил. Он был подшит к рукописи ниткой, — объяснил Пуртокас. — На нём несколько кратких приписок. Сделаны они в разное время, разными людьми. Большинство записей так выцвело, что прочесть нельзя. И я собирался показать их вам только после полного восстановления текста. Видите...
      Друзья склонились над папкой. В самом деле, от многих слов осталась только половина, а от некоторых всего по одной букве.
      — Проследим судьбу рукописи, — продолжал учитель. — Как она попала к иезуитам — сказать трудно. Но, во всяком случае, она снова оказалась у них, ибо в одной из первых приписок говорится: «Отец Григорий, знакомый с ремеслом каменщика, с помощью двух послушников исследовал восточную стену кафедры. Однако клада не нашёл». Видно, после этой приписки, — продолжал учитель, — ценность рукописи в глазах иезуитов резко упала. Поэтому, кстати сказать, документ и дошёл до наших дней. Найди они клад, то тут же уничтожили бы никому не нужное завещание отца Хауста.
      Позже, когда орден иезуитов был распущен1, рукопись, надо полагать, оказалась в капитуле кафедрального собора. Тогда-то и была сделана эта вот приписка: «При ремонте кафедры перестроена часть восточной стены, но клад не найден...» И, наконец, последняя приписка — самая интересная... Это цитата из какого-то официального документа, которому около ота лет. «.. В ходе суда выяснилось, что весной после наводнения, при ремонте фундамента кафедры, каменщик Клеза нашёл сокрытые драгоценности, которые и передал организаторам восстания противу власти. На вырученные от продажи сих драгоценностей суммы было закуплено за границей оружие для повстанцев. Клеза вместе с прочими бунтовщиками повешен... Вызывает удивление, что простой каменщик, понимая, что в руках его находится огромное состояние, не воспользовался хотя бы частью его. Сколь же силён в этом народе бунтарский дух и возмущение против существующего порядка! Это обязывает принимать ко всем проявлениям оного духа более крутые меры».
     
      1 Орден иезуитов был распущен в 1773 году папой римским Клементом XIV по требованию королей Португалии, Испании и Франции. Причиной роспуска ордена послужило его растущее могущество и бесцеремонное вмешательство в политическую жнзнь католических государств. В 1814 году папа Пий VII восстанавливает орден иезуитов, возвращая ему все его привилегии.
     
      — Это о восстании 1863 года! — догадался Костас.
      — Вот здорово! — ликовал Йонас. — Значит, эти сокровища всё-таки попали народу. Монахи грабили, грабили, собирали, прятали. И вышло так, что сделали подарок повстанцам!
      А больше всех радовался Зигмас. Значит, клада уже нет и этому гнусному Клапасу ничего не достанется.
      Только Ромас не разделял общего восторга.
      — Погодите, — задумчиво сказал он. — Это же совсем не те драгоценности. В рукописи сказано, что клад замурован в стене. А нашли его в фундаменте!
      — Ишь ты, какой дотошный, — похвалил учитель. — Безусловно, этот храм хранит ещё немало тайн. В течение его долгой истории здесь хоронили и вельмож, и даже королей, замуровывали сокровища. Думаю, что в его стенах отыщут ещё не один старинный документ. Однако в данном случае твоё предположение ошибочно... Нынешний собор — едва ли не пятая постройка всё на одном и том же месте. Он и горел и подвергался бомбардировке пушечными ядрами. Его ремонтировали и перестраивали. Последний раз это было сделано по планам нашего знаменитого архитектора Стуоки-Гуцявичу-са... И как раз большой кусок бывшей стены послужил фундаментом для восстанавливавшейся кафедры. Так что приписка относится именно к кладу, спрятанному Хаустом. Если хотите, можете сами посмотреть. — Учитель снял с полки большой альбом, посвящённый литовской архитектуре.
      Ребята раскрыли его и быстро нашли и стену, возле которой они были совсем недавно, и кафедру, и рисунок, изображавший здание в те годы, когда основание этой кафедры ещё было частью стены старого собора.
      — Теперь можно снова приложить листок с дописками к оригиналу рукописи, — сказал учитель.. — Где же оригинал?
      Его не было нигде. Учитель вместе с ребятами даже отодвинул книжные полки. Заглянули за диван и за стол — рукописи не было.
      Пуртокас встревожился более всех.
      — Я отлично помню, что никогда не выносил её из комнаты, — говорил он. — И здесь никто, кроме вас и моей Терезы, не бывает. Вы не брали. Моей жене рукопись не нужна.
      Йонас и Костас опустились на колени и начали шарить под шкафом. Ромас снимал с полок книгу за книгой и встряхивал их в надежде, что оттуда выпадет рукопись.
      — Спокойнее, ребятки, — сказал учитель. — Ясно, что рукопись исчезла и здесь её нет.
      — Как же быть?! — в отчаянии воскликнул Йонас. — Что же мы теперь будем делать?!
      — А ты не догадываешься? — учитель улыбнулся. — Будем искать рукопись.
      ...Ребята шли домой. Они шли задумавшись, заново переживая события всего этого необыкновенного дня.
      От яркого солнца блестела листва в парках и садах, сверкал белый камень зданий, а на посеребрённом лучами асфальте стелились тени древних башен. И весь город казался полным чудес. И старинные громады зданий, так много повидавшие на своём веку, обещали рассказать ребятам не одну удивительную повесть.