DjVu

      ЧЕЛОВЕК В БОЛЬШИХ САПОГАХ
     
      Мальчик бежит по улице.
      Булыжная мостовая. Гремит трамвай, разогнавшись под горку. Из красной кирпичной трубы фабрики рвётся вверх серый дым. Стоит на углу милиционер в каске с шипом на макушке. Извозчик в толстом пальто кричит:
      — Гражданка! Садись, свезу к вокзалу! А хочешь — к Мосторгу!
      Стегнул вожжами свою лошадь по рыжей спине, сыплются из-под копыт, отскакивают от булыжника синие искры.
      Бежит по улице Мишка. В руке портфель, в другой — сосулька. Он отломил её с крыши низкого домика, хотел погрызть, но не успел: нашлось дело поважнее. Мишка бежит за человеком в больших резиновых сапогах с отворотами, как у мушкетёра. Костюм у человека заляпан глиной и сапоги в грязи. «Какой красивый!» — думает Мишка.
      На человеке шляпа с широкими полями. Над лицом поля загнуты вверх, а сзади опущены. Метростроевец. Он широко шагает, и Мишке приходится бежать, чтобы не отстать.
      Почему он догоняет этого человека? В те годы, о которых я пишу, никто не задал бы такого вопроса. Уже два года в Москве строится метро. Мальчик бежит за метростроевцем. Хочется догнать его, вдоволь налюбоваться на его необыкновенную шляпу, на огромные сапоги в рыжих кляксах глины. Спросить о чём-нибудь, если удастся. Поговорить хоть минутку, если повезёт.
      Метростроевец — герой. А мальчик — просто мальчик, житель Москвы тридцать четвёртого года, мальчик с нашего двора. И он несётся со всех ног за своим героем. Он уже почти догнал его. Но человек вдруг остановился у низенькой двери, открыл её и исчез. Мишка тоже вбежал в эту дверь и оказался в небольшой комнате. Там было много письменных столов, много людей и много дыма, трудно было всех разглядеть. И трещала пишущая машинка, и мужчина кричал в телефон непонятные слова: «Грунт! Штольня!» А метросфоевца не было. Он исчез вместе со
      своими сапогами, вместе со шляпой и забрызганным костюмом.
      Мишка ошарашенно оглядывался. Он ничего не понимал.
      — Мальчик! Ты к кому? — спросила его девушка, яркая, как расписная матрёшка...
      Так начинается эта история.
      Но самое начало было немного раньше.
     
      САЛОЧКА, ДАЙ КОЛБАСКИ!
     
      Мишка залезает на подоконник и рывком открывает форточку. Он слышит сразу два голоса.
      — Не стой в чулках на подоконнике. Простудишься. — Это говорит бабушка.
      А во дворе Сашка Пучков кричит:
      — Салочка! Дай колбаски! Я не видел твои глазки!
      Мишка подальше высовывает голову в форточку, и лицо его обдаёт ветром. Это мимо окна проносится Сашка Пучков. За ним, вытянув руку, бежит Лёнька-Леденчик. Никогда Леденчику не осалить Сашку Пучкова. Ничего не поделаешь, Сашка бегает быстрее всех во дворе.
      Сашка самый быстрый. Таня Амелькина самая красивая. Леденчик самый умный. Борис с чужого двора самый толстый. Это всем давно известно, никто про это не говорит, все и так знают. А Мишка никакой не самый, это тоже все знают. Мишка самый
      обыкновенный. Но есть в нашем дворе человек, который считает, что Мишка самый лучший, самый смелый и самый добрый. Только никто этого не замечает, а этот человек замечает, но никому не говорит.
      Мишка смотрит в форточку, он видит: возле забора прыгает через верёвочку Таня Амелькина. У Тани лёгкие ноги, она быстро-быстро вертит свою верёвочку и скачет быстро-быстро, и наклоняет голову то на один бок, то на другой.
      Смотрит Мишка на Таню и совсем не замечает другую девочку, которая стоит в стороне, у скамейки, и держит куклу со скомканной причёской. Эта девочка — я. Мишка совсем не обращает на меня внимания, и мне от этого даже теперь грустно, хотя прошло так много времени.
      И теперь я словно вижу наш старый двор. Вижу Мишкину голову в форточке. Вижу красивую Таню, Сашку Пучкова с колючими, недоверчивыми глазами, Леденчика, Бориса с чужого двора и себя у зелёной ободранной скамейки с куклой, завёрнутой в байковое одеяло, и на одеяле коричневый след утюга. Я не подхожу к ребятам, всё равно меня не примут играть. Они большие, им по десять лет. А я ещё и в школу не хожу.
      И уж конечно, не приходило тогда в голову, что когда-нибудь я стану взрослой и напишу книгу о нашем дворе, о Мишке, о Пучкове, о Москве тех давних лет. О том, что видела сама, и о том, что видели другие.
      Но это будет потом, через много, много лет.
      А пока Сашка Пучков кричит нарочно противным голосом:
      — Салочка! Дай колбаски!
      Он подпрыгивает от нетерпения; очень ему хочется, чтобы Лёнька-Леденчик погонялся за ним. Но Лёнька хитрый, он знает, что Пучкова ему не догнать, и бежит за толстым Борисом с чужого двора. Борис уже запыхался, и совсем скоро Леденчик осалит его. И тогда будет Борис салочкой, и ему будут кричать: «Салочка! Дай колбаски!»
      Борис замечает в форточке Мишкину голову и зовёт:
      — Мишка! Выходи гулять!
      Хочет, чтобы Мишка был на новенького. Кто на новенького, тому и водить.
      А Мишка согласен быть на новенького. Вдруг он самого Сашку Пучкова осалит? Как побежит изо всех сил, как разгонится! Раз — и хлопнет Пучкова ладонью по спине. Почему так не может быть? Очень даже может быть.
      Ну, а уж если не догонит Пучкова, то Леденчика догонит без труда. За Борисом с чужого двора и бегать нечего, какой интерес за ним бегать, он толстый и непроворный.
      — Мишка! Выходи гулять!
      — Иду! Сейчас!
      Какие прекрасные это слова: «Выходи гулять!» Ты рванёшься за дверь, и сразу — другая жизнь, другой свет, другая скорость. И ноги сами несут тебя — быстрее, быстрее. Там, во дворе, — игра, и спор, и крик
      до хрипоты. Там Сашка Пучков и его превосходство, от которого тебе иногда тоскливо. Но зато там Таня. Таня Амелькина прыгает через верёвочку, лёгкие ноги мелькают, мелькают.
      — Иду! — кричит Мишка. — Сейчас!
      Он спрыгивает с подоконника.
      И тут бабушка говорит:
      — Куда? Даже не думай и выбрось из головы.
      Бабушка говорит очень чётко и размеренно, как будто диктует диктант.
      — В чём ты пойдёшь? Ботинки я сегодня в починку отнесла, только завтра будут готовы. Теперь же любой сапожник ставит свои условия.
      Мишка молчит. В голове у него звенит двор, он почти не слушает бабушку. Бабушка садится на диван, натягивает папин полосатый носок на перегоревшую лампочку и начинает штопать. А Мишка стоит посреди комнаты и держит под мышкой куртку.
      — И почему обязательно по улице носиться? Ты что, уличный мальчик? Сядь и почитай Лермонтова. Я в твоём возрасте почти всего Лермонтова наизусть знала. А эти уличные беспризорники пускай бегают.
      — Бабушка! — взмолился Мишка. — Я могу в тапках, мои парусиновые тапки совсем целые. Даже лучше, чем в ботинках. И почему беспризорники? У Сашки отец милиционер, у него наган настоящий.
      — Господи боже мой, — вздыхает бабушка и натягивает на лампочку второй носок. — Наган! И это называется счастливое детство.
      Бабушка перестаёт штопать и начинает нервно
      дергать себя за пальцы, за каждый по очереди, как будто хочет оторвать. Пальцы хрустят.
      Папа не разрешает Мишке ссориться с бабушкой.
      «Бабушка человек старого закала. Её не перевоспитаешь», — так сказал папа.
      А разве Мишка собирается бабушку перевоспитывать? Разве ему больше нечего делать на этом свете? Да он и слова не сказал бы, удрал на улицу, и всё. Ну может быть, дверью хлопнул бы чуточку громче, чем нужно. Чтобы бабушка поняла, что он, Мишка, ни капли с ней не согласен насчёт счастливого детства.
      Мишка молчит. Он хотел бы сказать бабушке, что ему совершенно всё равно, есть у него целые ботинки или только рваные с побелевшими носами. Ему безразлично, в подвале они живут или не в подвале. Не всё ли равно, на каком этаже жить? Очень даже хорошо они живут. Посреди комнаты стоит стол, за ним можно обедать и делать уроки. Клеёнка немного забрызгана чернилами — это когда у Мишки перо сломалось. Ну и что, если забрызгана? У них очень хорошо дома. Над этажеркой висит чёрное круглое радио. На окне — голубая занавеска, мама выкрасила марлю синькой, получилось очень красиво. Мама вообще молодец.
      Он давно бы убежал во двор, но старые парусиновые тапки лежат за диваном, чтобы их достать, диван надо отодвинуть. А бабушка сидит на этом самом диване и хрустит пальцами. Она совсем несознательная, бабушка. Неизвестно, чему только их в гимназии учили. Один раз бабушка даже крестилась, когда папа болел, Мишка сам видел.
      Наконец бабушка поднялась с дивана, открыла дверцу шкафа и сказала:
      — Одежда плесенью пахнет. Я её во дворе на верёвке то и дело проветриваю, а она всё равно пахнет. Почему? Потому что живём в сыром подвале. Неужели так и не поживу в хорошей комнате? Так и умру в подвале?
      Мишка подобрался к дивану, отодвинул его от стены и схватил тапки. Бабушка ничего не заметила. Она вздохнула и своим диктующим голосом продолжала:
      — Теперь новое несчастье. Они надумали строить метро. Какое ещё метро? Мы жили и понятия не имели ни о каком метро — и ничего, не умирали. Только метро им не хватает, всё остальное у них в порядке. Это какой-то кошмар. Подкопают под дом, вообще провалимся в преисподню. Вспомните тогда мои слова. Знаешь, что мне сказал управдом Федяев?
      Мишка быстро зашнуровывает тапочки. Бабушка не замечает.
      — Сам домоуправ Федяев сказал: «Дом у нас ветхий. Не исключено, что провалимся». Вот что он сказал. А он знает, он, между прочим, управдом.
      Бабушка победно уставилась на Мишку, откинув голову назад. Тут бы ему и бежать. А он не выдерживает и кричит:
      — Слушаешь своего несчастного несознательного Федяева! Люди строят СосТлие будущее! Метро — наше светлое будущее! А ты ничего не понимаешь в светлом будущем!
      — Господи, — сказала бабушка. — Совсем ребёнка с ума свели. Светлое будущее! Говорит, как репродуктор.
      Бабушка обращается к папиному пиджаку в открытом шкафу и к маминому халату в горошек.
      Мишка натягивает курточку.
      — У нас будет лучшее в мире метро! Это героическая стройка! Историческая стройка! И мы построим!
      — Ну, если ты построишь, — развела руками бабушка, — тогда конечно.
      Мишка вылетел из дома и так хлопнул дверью, что у чайника на столе подпрыгнула крышка.
     
      УНИВЕРСАЛЬНЫЙ БЕРЕТ
     
      Никто уже не играет в салочки. Мишка видит, как все стоят, задрав головы, и кричат прямо в небо:
      — Эроплан, эроплан! Посади меня в карман!
      Конечно, правильнее кричать: «Аэроплан», но нам тогда казалось, что так складнее.
      Мишка тоже смотрит вверх. Летит по голубому небу серебряный самолётик. За ним остаётся узкий белый след. Солнце ещё не опустилось за семиэтажный дом, и след становится в его лучах розовым.
      Голоса весной особенно высокие и лёгкие.
      — Эроплан, эроплан! Посади меня в карман!
      Не просто шутливый крик. Это мечта о полёте. Если постоять так, задрав голову, посмотреть на самолёт, а когда он скроется из виду, просто посмотреть в синее небо, можно представить себе, что ты — отважный лётчик и твои надёжные руки крепко держат штурвал краснокрылой машины.
      Мало ли что скажет отсталая бабушка? Что же теперь из-за этого расстраиваться?
      Захочет Мишка и станет лётчиком. Или полярником. А в чём дело? Каждый может стать тем, кем мечтает.
      Полярники высадились на льдину посреди ледовитых морей и ведут свои полярные исследования как ни в чём не бывало. Льдина растрескалась на куски, жизнь смелых полярников в опасности. А они не боятся опасности.
      Нет, пожалуй, лётчиком всё-таки лучше.
      Грохот на весь двор. Леденчик пинает ногой пустую консервную банку. Катится банка, звенит, стукается о стены в нашем узком дворе. Подбежал Сашка, тоже пинает банку, отнимает, ногой к себе подкатывает. И Борис рядом пыхтит. Вот и футбол.
      — Эй, Мишка! Давай в футбол!
      А Таня опять прыгает, быстро-быстро крутится верёвочка.
      — Эй, Мишка! Чего стоишь? — Сашка подбежал к нему.
      А Борис с Леденчиком банку пинают, и сами на Сашку косятся. Знают они этого Сашку: неожиданно кинется и отнимет банку. Банок в мусорном ящике сколько хочешь, но эта банка особенная, потому что
      они её уже начали ногами швырять. И когда начали, сразу стала особенная — самая громкая и самая весёлая банка на всём белом свете.
      Но Сашка забыл про неё. Он на Мишку уставился.
      — Мишка! Что это ты девчачью шапку надел? Смотри, Таня, Мишка-то девчачью шапку надел!
      Мальчишки подошли поближе. И Таня прыгалки свернула и тоже подошла. Хочется ей узнать, почему это они свою игру бросили и над чем так громко смеются. Леденчик даже рот раскрыл квадратом и хохочет во всё горло.
      Таня смотрит внимательно и серьёзно, дрожат длинные ресницы, как крылья чёрной бабочки.
      Сашка наклонился, нарочно заглядывает Мишке в лицо.
      — Мальчишка, а сам девчачью шапку надел.
      — Она не девчачья, — говорит Мишка.
      Он старается сделать безразличный вид. Очень неприятно, когда все над тобой смеются. И от этого смеха они — все вместе, а ты совсем один. А увидят, что злишься или обижаешься, хуже задразнят.
      Другой мальчишка давно бы полез в драку. Дал бы подзатыльник Леденчику, подумаешь Леденчик. Что он, с ним не сладит, что ли? Борису с чужого двора тоже бы наподдал. Самому Сашке Пучкову отвесил бы хорошую плюху. Ну, даст и Сашка ему, подумаешь. Но Мишка не стал драться. Мишка не любит драться. Может быть, не умеет, может быть, боится. Но сам считает, что просто не любит.
      Они смеются, а он говорит:
      — Это не девчачья шапка, а универсальная беретка. Её можно носить летом и зимой, очень удобная вещь.
      Синий берет надет на один бок. Мама купила его вчера. Правое ухо прикрыто, левое ухо наружу. Выбегая из дому, Мишка наспех напялил свой универсальный берет.
      Сашка Пучков тянет руку к берету, но Мишка отводит его руку и сам отстраняется.
      — Ничего себе, удобная вещь, — цедит Сашка.
      Лицо у Сашки длинное и неподвижное. Он морщит свой маленький лоб, как будто размышляет над тем, что сказал Мишка. И оттого, что Сашка серьёзен, все понимают, что он их смешит. Сам не улыбнётся, а их хочет развеселить. И рады стараться — заливаются.
      Таня Амелькина тоже улыбается. Потом отодвинула Леденчика локтем, подошла совсем близко к Мишке, смотрит на Мишкину голову и спрашивает:
      — Миша, а почему у тебя на шапке буква? Буква зачем-то.
      К берету сбоку приколота жёлтая медная буква «М». Брошка не брошка, значок не значок. Буква «М», и больше ничего.
      — Это чтобы у него универсальную девчачью беретку не украли, — говорит Леденчик. — Мало ли какие плохие люди на свете бывают. Свистнут чужую цепную универсальную беретку, и всё.
      — - Это чтобы он имя своё не забыл, — потешается Борис. Спросят: «Как тебя, мальчик, зовут?» А он:
      «А? Что?» Посмотрит на букву и вспомнит: «Ах, да, Миша». А не Коля и не Вася.
      Стоит Таня Амелькина рядом с Мишей и смотрит на него. Но как смотрит? Как на пустое место. То ли есть тут какой-то Мишка, то ли показалось, и нет никого. Мишка просто заболевает, когда Таня так на него смотрит. На Пучкова она так никогда не смотрит, ни во дворе, ни в классе.
      Мишке грустно.
      — Дураки, — говорит он печально, — дурачки бестолковые. Буква «М» — это совсем не «Мишка». Буква «М» — это «метро».
      — Метро? — Сашка перестал ухмыляться.
      — Метро-о? — Леденчик переспрашивает недоверчиво.
      — Метро, вот оно что... — задумчиво повторяет Таня.
      — Метро, — говорит после всех Борис с чужого двора и качает своей тяжёлой, большой головой.
      — А откуда у тебя такая буква? — спрашивает Сашка Пучков. Думает, что и он там же достанет.
      — Где ты её взял? — Таня заглядывает Мишке в глаза.
      Мишка молчит. Сказать? Он оглядывает их лица. Длинное — Сашки Пучкова. Танино — с нежными розовыми щеками. У Леденчика от любопытства немного косят глаза.
      — Так я вам и сказал, — говорит Мишка.
      Он идёт к воротам. Не хочет уже играть ни в салочки, ни в футбол.
      Уйдёт на улицу и будет гулять один. А может быть, повстречает того самого человека на том самом углу.
      Таня говорит вслед Мишке:
      — Воображала хвост поджала.
      С грохотом ударяется о стену консервная банка. Мишкина бабушка кричит в форточку:
      — Перестаньте шуметь, несчастные беспризорники!
     
      В ДОЛГОМ ПЕРЕУЛКЕ
     
      В тот вечер Мишка сидел вместе с Леденчиком на зелёной скамейке и смотрел, как Леденчик строгает саблю. Сабля получалась кривая и немного похожая на мамину вешалку для платьев. Но Леденчик, кажется, не замечал этого. Он строгал сосредоточенно и ворчал себе под нос:
      — Чапаев. Ещё посмотрим, кто из нас будет настоящий Чапаев. У меня сабля, а у него что? А кричит: «Я — Чапаев».
      И тут открылось над их головами окно, и Танина мама крикнула:
      — Таня! Где ты? Возьми бидон и сходи за молоком!
      — Иду!- — откликнулась Таня издалека. Наверное, играла в мяч за воротами.
      Таня побежала наверх за бидоном. Мишка сказал Леденчику:
      — Сижу тут с тобой и совсем забыл. Бабушка велела иголку для примуса купить.
      — Тогда иди скорей, — ответил Леденчик, продолжая строгать свою саблю. — Скоро керосинную закроют. У меня тоже один раз так было: прибежал с бидоном, как балда, смотрю — закрыто. Я стучать, а там нет никого. Они в керосинной не ночуют. И пошёл с пустым бидоном домой.
      Мишка быстро шёл по Плющихе, ему хотелось оказаться у молочной раньше Тани. Это было очень важно, чтобы Таня подумала, будто они встретились совершенно случайно.
      И вот он стоит у молочной, на углу Долгого переулка. Внутри светло, женщина с ребёнком на руках протянула продавщице зелёный бидон. А продавщица наливает молоко большим половником. Молоко льётся холодное, чуть желтоватое. А стены в молочной из белых прохладных квадратиков. И лежат круглые сыры с красной корочкой и с жёлтой корочкой.
      С красной Мишка никогда не пробовал, вкусно, наверное. Интересно, а корку тоже едят или выбрасывают, такую красивую?
      Таня всё не шла. Почему она так долго не идёт? А может быть, она давно уже купила молоко в другой молочной? Та ближе, напротив кино «Кадр», маленькая и тесная. Почему-то ему казалось, что Таня придёт сюда, в красивую, прохладную молочную.
      Прошёл мимо красноармеец в длинной шинели и в шлеме с матерчатой звездой. Уши у шлема были опущены, и Мишка заметил, что стало холодно. Весна началась недавно, и вечерами ещё возвращалась зима.
      Таня не приходила. Мишка понял, что напрасно стоит здесь, около этой дурацкой молочной. Но почему-то стоял и не уходил.
      И тут к нему подошёл этот человек. Худой, с весёлыми глазами и лохматой головой. Волосы приподнимали кепку, и она вздрагивала от шагов.
      — Ты не знаешь, который час? — спросил человек, а сам не торопился и стоял.
      — Уже поздно, — ответил Мишка грустно.
      — Точное время, — засмеялся человек. — Именно так и есть: проверьте ваши часы. Уже поздно. Ты чего такой печальный? Как будто тебя никто не любит?
      — Почему никто? — ответил Мишка. Ему сразу понравился этот человек. — Мама любит, и папа любит. Бабушка тоже любит, только она ругается. А вас?
      — Меня? Со мной сложнее, — сказал человек и закурил. Он прикрывал спичку ладонями, и сквозь ладони просвечивал красный огонь. Мишке показалось, что стало теплее. — Со мной, брат, сложнее. Я её жду, а она не приходит. Я опять жду, а она не приходит. Ты ещё маленький, тебе этого не понять.
      — Конечно, — сказал Мишка, — конечно, конечно.
      Он увидел, что по другой стороне улицы идёт Таня Амелькина и несёт серые ветки тополя. А Пучков идёт рядом и размахивает пустым Таниным бидоном. Наверное, это Сашка наломал Тане прутиков, и дома в банке с водой на этих прутиках появятся лакирован-
      ные листья. А про молоко они забыли, забыли даже перейти на эту сторону.
      Таня разговаривает с Пучковым, и они не замечают, что Мишка стоит у молочной.
      — У тебя очень красивая шапка, — говорит лохматый.
      — Это берет. А буква «М» — не «Мишка», буква «М» — «метро».
      — Я так и подумал. Ты в каком классе?
      — В пятом.
      — Самый лучший класс — пятый.
      — Почему?
      — Сам не знаю. Что ты всё — почему, почему? Поверь, и всё.
      — Ладно, — сказал Мишка и вздохнул.
      — Не грусти. Меня зовут Мельниченко. А тебя?
      — Мишка. Холодно что-то. Пойду.
      — Иди. Да ты в тапках! Совсем сдурел. Беги, беги скорее.
      — До свидания! — крикнул Мишка и побежал. Потом оглянулся: человек всё стоял у молочной, свет из витрины падал на его лохматую голову.
     
      ВОЗЬМЁМ И НАПИШЕМ ИСТОРИЮ
     
      Кончился последний урок, и Антонина Васильевна сказала:
      — Весна-то какая, ребята!
      И все закричали:
      — Весна! Я вчера с Леденчиком кораблики пускал! У нас в Ростовском переулке самый быстрый ручей на всю Москву! А может, и на весь свет!
      — Хвальба! Самый быстрый у нас, где каланча!
      — Нет, у нас, за керосинной лавкой!
      — Не ссорьтесь! Что за новая мода — ссориться?
      — А чего же он? Сам пионер, а у самих чайник золотой! Богатые! Его отец целый день деньги считает. В голове не пересчитать, так он — на счётах. Конечно, богатые!
      — Саша Пучков! Не болтай глупости! — Антонина Васильевна постучала карандашом по столу. — Какой чайник золотой? Что ты такое говоришь? Миша, у вас, правда, золотой чайник?
      — Никелированный, — сказал Мишка. — Папе на заводе премию дали — чайник с подносом. Он бухгалтер, он государственные деньги считает, а себе ни одной копейки взять нельзя. Сашка всегда на людей говорит. «Золотой»! Что мы, буржуи?
      — Что они, буржуи? — налетает на Пучкова Катя Катаманова. — Скажет тоже — чайник золотой!
      — Блестит, — оправдывается Сашка. — Я к ним в окно посмотрел: блестит, чуть не ослеп.
      — И нечего в окна заглядывать! — сказал Мишка. — Я к тебе не заглядываю.
      — Интересно, как ты дотянешься? Мы на втором этаже живём.
      — Не ссорьтесь, — сказала Антонина Васильевна. — Весна не для того, чтобы ссориться, весна для того, чтобы радоваться. Читали сегодня газету? На метрострое начали проходку щитом! Знаете, что такое щит? Кто скажет? Скажи ты, Катя.
      Катя поправила круглую гребёнку на затылке:
      — Щит проходческий — это подземный комбайн. Механические ножи сами роют породу, а огромная металлическая коробка не даёт породе осыпаться, и проходчики прокладывают подземный коридор.
      — Умница, Катя, — похвалила учительница. Она прошлась по классу и погладила Катю по голове.
      С тех пор, как у Кати умерла мама, Антонина Васильевна часто гладила её по голове, а больше никого не гладила.
      — Понимаете, ребята, техника пришла на наш Метрострой. Это же историческое событие!
      Историческое событие... Мишка смотрит на учительницу. Она старая и молодая. Седые волосы и молодые глаза. Иногда у Антонины Васильевны бывает совсем учительское лицо. Это когда кто-нибудь опаздывает на урок или слушает невнимательно. Тогда у неё губы сжаты в одну полоску и брови сдвинуты в одну полоску. А сегодня у неё совсем другое лицо. Брови далеко друг от друга, и на щеках ямки.
      Учительница стучит карандашом по столу, потому что все расшумелись.
      — Щит — историческое событие! — кричит Пучков. — А я тоже знаю историческое событие! Рекорд проходки на Красносельской.
      — А я про кессонщиков читал в журнале, — солидно говорит Борис. — «Героический подвиг кессонщиков».
      — А я зато знаю, что такое эстакада! Мне дядя Коля Катаманов сказал! — Это Леденчик.
      Мишка тоже не выдержал:
      — А что такое штольня, знаешь? И ещё эскалатор?
      — Мишка хвалится, думает, он самый умный.
      Всё громче стучит карандашом учительница.
      — Послушайте! Не шумите!
      Утихли наконец.
      Антонина Васильевна переводит взгляд с одного лица на другое. Ироническая улыбочка Пучкова — самое важное не уронить себя, оставить за собой последнее слово. Таня Амелькина — нежный румянец, глаза-незабудки, а характер твёрдый, властный. Катя смотрит доверчиво, все люди кажутся ей хорошими, очень умными, она готова каждого внимательно слушать, приоткрыв рот от любопытства. Мишка — он думает, что он скрытный, а у него все его мысли написаны на лице. Он не боится Пучкова, хотя Пучков самый сильный в классе. Не боится Мишка никого, и взгляд у него смелый. А краснеют у Мишки уши, когда посмотрит на него Таня Амелькина. И это заметили все: мечтательный Леденчик, неповоротливый Борис.
      Стучит карандаш по столу.
      — Послушайте, ребята, что я вам скажу. Один знает одно, а другой знает другое. Можно кричать и спорить до завтра. А что если мы не будем кричать и спорить, а все вместе будем писать историю нашего метро? Что вы на это скажете?
      Пучков сказал:
      — Метро ещё нет, а история уже есть? Разве так бывает?
      — Бывает, Саша. Метро строится. Каждый день события под землёй — это история. Кто строит метро? С чего началось оно, метро, в нашем городе? Вот история. Мы с вами её по крошечкам соберём и напишем.
      — Для кого? — спросила Таня.
      — Как для кого? Для детей, которые будут жить в будущем — лет, например, через сорок. Они уже не увидят, как начиналось строительство метро в Москве. А вы это видите.
      — Интересно, — сказал Мишка.
      И все сказали:
      — Интересно.
      Леденчик спросил:
      — Какой она будет, наша история?
      Но этого пока никто не знал.
     
      МАЛЕНЬКАЯ СЕКРЕТНАЯ ДВЕРЬ
     
      Мишка идёт по улице. Пахнет растаявшим снегом. Приложил ладонь к стене серого дома — стена тёплая, шершавая. В граните сверкают блёстки. Прошла невысокая женщина в расстёгнутой шубе, она улыбалась сама себе. Мишка подшиб носком ботинка прозрачную ледышку, ледышка покатилась далеко по тротуару.
      Мишка встал под крышей, чтобы солнечные холодные капли падали ему на голову. И они падали одна за другой прямо на букву «М». Мишка достал из кармана зелёное стёклышко и стал смотреть сквозь него. Зелёный трамвай тянулся в горку. Зелёная очередь за керосином, и у всех зелёные бидоны. Зелёный почтальон с толстой зелёной сумкой на боку.
      Мишка шёл всё быстрее, потому что про себя он пел быструю песню: «Ваша подруга Рита очень на вас сердита». Когда Мишка был маленький, мама пела ему эту песню, чтобы он быстрее уснул. Ей, наверное, казалось, что если петь быстро, то он и уснёт быстро. «Рита и крошка Нелли пленить его сумели, и он в любви им клялся обеим». Но Мишка и тогда не любил спать, он всегда боялся проспать что-нибудь самое интересное. «При свете лунном кружатся пары, бьют тамбурины, звенят гитары. Ваша подруга Рита очень на вас сердита». Кто эта Рита и почему она сердится на свою подругу, он не знал. «Денег у Джона хватит, Джон Грэй за всё заплатит, Джон Грэй всегда таков!»
      Вот тут из переулка и вышел тот самый метростроевец, за которым Мишка бежал в самом начале повести. Метростроевец зашагал впереди Мишки, шляпа лихо заломлена, сапоги с отворотами в грязи. Конечно, Мишка припустился вслед. Человек шагал широко, и Мишке приходилось бежать.
      — Можно вас спросить? — запыхавшись крикнул Мишка. Но прошёл трамвай, и метростроевец не услышал. Он вошёл в небольшой дом. Мишка успел
      прочитать на двери вывеску: «Редакция газеты «Проходчик». Мишка нырнул внутрь и остановился.
      В редакции трещит пишущая машинка, и воздух синий от табачного дыма. Мишка нерешительно встал у двери. Метростроевец куда-то исчез. За столами сидят люди. Девушка перестала печатать на машинке и посмотрела на него круглыми тёмными глазами.
      — Мальчик, тебе что?
      Она похожа на деревянную матрёшку. Прямой пробор, круглое лицо, тонкие брови, на щеках румянец. Только матрёшка толстая, а девушка худенькая.
      — Метростроевец пропал. Мы пишем историю, а как её пишут, не знаем. Понимаете?
      — Конечно, нет, — сухо сказала Матрёшка. — «Пишем историю»!.. О чём историю? И как вы пишете, если не знаете, как её пишут?
      Мишка понял, что Матрёшка здесь самая главная. Она говорила авторитетно, и он не знал, что отвечать.
      Матрёшка встала и подошла к Мишке поближе.
      — И почему все идут в редакцию? Компрессор встал — в редакцию. Спецовок не хватает — в редакцию. Плывун — к нам. Транспорт — к нам. Почему?
      — Не знаю. — Мишка развёл руками и честно посмотрел на суровую Матрёшку. Он и правда не знал.
      В комнате много столов. Человек с завязанной щекой кричит в телефон:
      — Восьмая-бис! Восьмая-бис! Информацию о проходке! Сводку! Проходку!
      За столом, накрытым газетой, женщина в зелёной
      кофте, как у мамы, что-то пишет на листе, задумывается и грызёт конец жёлтой ручки, а потом опять быстро пишет. Вид у неё отрешённый, печальный, как будто в комнате тихо.
      Мишка не сразу разглядел ещё одну дверь в глубине комнаты. Её было плохо видно из-за дыма. Дверь низкая, с чёрной ручкой. Вот куда скрылся метростроевец, за которым Мишка бежал.
      Он ринулся вперёд, но остановился перед этой дверью. К самой середине кнопкой был приколот лист бумаги. На нём скалил зубы ужасный череп, под ним — две окрещённых кости и написано: «Не входить под страхом смерти!!!»
      Мишка затоптался на одном месте, он почувствовал, что по спине пошёл сквозняк. Что-то жуткое напомнила ему эта маленькая дверь со страшной надписью.
      — Что же ты молчишь? — спросила настойчивая Матрёшка. — Так мы не договоримся ни до чего: я спрашиваю, а ты молчишь.
      Мишка показал пальцем на дверь с черепом. Матрёшка пренебрежительно махнула рукой, как будто во всём этом не было ничего особенного. И тут громкий голос, перекрывая шум, сказал:
      — Милочка! Срочно четыре экземпляра.
      — Мельниченко всегда всё срочно. Человек-молния. — Матрёшка с размаху села к своей пишущей машинке.
      — Бунт на паруснике, — сказал человек, и тут Мишка узнал его. Это был лохматый, тот самый
      Мельниченко, с которым Мишка разговаривал около молочной в Долгом переулке.
      — Мишка из пятого класса! — обрадовался Мельниченко. — Пришёл. Ты просто молодец.
      — Так это он к тебе пришёл, — сказала Милочка, — А толкуешь непонятно: история, история. Так бы и сказал: к главному редактору товарищу Мельниченко. Я бы уж сама догадалась: где Мельниченко, та л всегда какая-нибудь история.
      — Четыре экземпляра срочно, — сурово сказал Мельниченко.
      И Мишка подумал, что Милочка-Матрёшка, может быть, и не самая главная в этой редакции. Она замолчала и стала печатать. Нельзя было уследить за её пальцами, они взлетали над машинкой, раздавался сухой треск — и страничка была отпечатана.
      Мельниченко увёл Мишку в угол и посадил на стул, а сам уселся на стол.
      Человек с завязанной щекой кричал в телефон:
      — Сводка! Проходка! Погонные метры! А я говорю: сводка!
      — У него зубы болят? — спросил Мишка.
      — Да нет. Он телефонную трубку шарфом к уху привязывает. Плохо слышно, он орёт, берёт информацию в завтрашний номер. Одной рукой записывает, а другой придерживает листок.
      Мельниченко закурил, в комнате стало ещё больше дыма.
      Мишка хотел спросить про страшную дверь, но не решился.
      — Рассказывай, Мишка из пятого класса, что привело тебя в этот сумасшедший дом?
      Мишка рассказал, что они пишут историю метро.
      Мельниченко погасил окурок, спрыгнул со стола и сказал завязанному:
      — Тихоталь, дай закурить.
      Не переставая кричать: «Сводка! Проходка!», Тихоталь достал из кармана пачку папирос и протянул Мельниченко. Ещё больше дыма стало в комнате.
      — Слушай, Мишка. Вы придумали замечательно. Великолепно. Знаешь, я, как и ваша учительница, сроду не писал летописей и понятия не имею, как их писать. Но я журналист, и я знаю одно: надо поговорить с живыми людьми. С теми, кто строит метро. Где находить людей — скажу. Дам имена и адреса. Приходите, буду помогать. Но запомни: метростроевцы — люди очень занятые. Расспрашивать можно, а надоедать нельзя. Такое правило. Вот тебе два адреса для начала: знатный проходчик — Катаманов и инженер Самойлов.
      — Катаманов! — Мишка понял, что сегодня день совпадений. У каждого человека изредка бывают такие дни. — Это же нашей Катерины отец. Мы с Катькой в одном классе учимся — вот так я сижу, а так она.
      — Восхитительный случай, — сказал Мельниченко. — Я записал тебе номера шахт. Только через дорогу переходи осторожно.
      — Да я уже в пятом классе, — обиделся Мишка.
      — Вот забыл. Извини.
      — Мельниченко! — позвала Милочка-Матрёшка. — Готова твоя передовая. Интересно написано.
      — Спасибо, милая Милочка.
      — Я тебе не милая. — Милочка отвернулась.
      — Мельниченко, — спросил Мишка тихо, — это она не приходит и не приходит?
      — - Проницательный ты человек, — сказал Мельниченко, — историк Мишка из пятого класса. — Мельниченко вздохнул. — Пока, Мишка из пятого. Заходи. Катаманову от меня привет. Пусть дочь Катерина и возьмёт у него материал. А ты валяй к инженеру Самойлову. Я его завтра увижу, предупрежу. Пока.
     
      СЕГОДНЯ ОТЕЦ ДОМА
     
      Николай Трифонович Катаманов сидит за столом, накрытым зелёной клеёнкой в цветочках и пьёт чай из толстой кружки. Ручка у кружки отколота, он обхватил горячую кружку руками и от удовольствия и тепла прикрыл глаза.
      Он громко откусывает сахар.
      Катя сидит напротив отца и не отрываясь смотрит на него. У отца широкие плечи, ноги в тёплых носках вытянуты под столом. Чай горячий, баранки свежие, а сахару сколько хочешь. Хорошо, когда отец дома. А то как уйдёт к себе на шахту, так и не приходит сутки, а то и больше.
      — Папка, почему ты пьёшь вприкуску? У нас сахару сколько хочешь.
      — Привык. — Отец поглядывает сквозь пар на синюю прозрачную сахарницу, — Долго было не сколько хочешь, а теперь привык, мне так вкуснее. Ты, Катерина, пей внакладку. И хлеб маслом потолще намазывай. Я иногда думаю: твои дети, наверное, станут есть каждый день один только шоколад и мармелад. А по праздникам тогда что? По праздникам мороженое и пирожное.
      Катя машет руками: придумает папка, у неё и детей никогда не будет, она и замуж никогда ни за что не пойдёт. Ей уже одиннадцать лет, а в неё ещё никто ни разу не влюбился. В Таню Амелькину всё время влюбляются, почти все мальчишки из класса. Подумаешь, красавица!
      — Папка, расскажи про метро. Мы пишем историю метро. Расскажи. А то ты всё в шахте и в шахте. Когда я тебя вижу? Почти никогда и не вижу.
      — Хотел поспать, — отвечает отец. — Но ты же не дашь спать, пристанешь с разговорами.
      — Пристану, — говорит Катя, — Мне все ребята в классе завидуют, что у меня папка метростроевец. А что я про метро знаю? Я про метро не больше какого-нибудь Мишки знаю.
      — Кто же этот Мишка?
      — А ну его. Из нашего класса. У него отец бухгалтер, и Мишка на арифметике лучше всех считает. Раз — и сосчитал. Я его прошу вчера: «Мишка, не будь воображалой, дай задачу списать». Знаешь, что он ответил? «У тебя отец на Метрострое работает, а ты
      простую задачу решить не можешь? Решай сама». И показал фигу.
      — Молодец парень, — говорит отец. — Уважает Метрострой. А ты что же, сама не можешь простую задачку?
      — Какая же она простая? Она очень даже трудная. И незачем фиги показывать. Амелькиной небось фиги не показывает. Подумаешь, красавица. Меня, если умыть, я тоже красивая.
      Катюша придвигает свой стул к дивану.
      — Ты, папка, ложись отдыхай и рассказывай. Только не засыпай сразу, как в тот раз. А я буду около тебя сидеть и слушать. Не отвлекайся.
      — Хитрая ты — не отвлекайся. Ну ладно, расскажу. Про сбойку тебе расскажу.
     
      СБОЙКА
     
      Когда отец рассказывает, Катя будто видит перед собой картину.
      Идут тоннели из двух шахт навстречу один другому. Посредине надо встретиться, пробиться друг к другу. Это и есть сбойка.
      Сбойка двух штолен, тринадцатой и четырнадцатой, была назначена на определённый день — двадцать шестое марта тысяча девятьсот тридцать четвёртого года.
      Завтра сбойка. Бригадир проходчиков Николай Трифонович Катаманов собрал бригаду и сказал:
      — Должны мы соединиться, по-нашему — сбиться, с той штольной день в день, как намечено планом. Двадцать шестого — значит, двадцать шестого.
      Накануне, двадцать пятого, вся бригада работала изо всех сил — надо было пройти оставшиеся метры. Отбойные молотки стучат, как пулемёты. А чем не бой? Проходчики не успевают пот со лба смахнуть. Катаманов сегодня ходит злой.
      — Наш-то злой ходит, — говорит молодой проходчик Серёга.
      Бригадир услышал, но не улыбнулся, ничего не сказал. Не поглядел на Серёгу. Без этой злости ни в одном деле ничего не сделаешь.
      Наступило двадцать шестое. И всё-таки на этот день оставалось ещё четыре метра. По земле пройти четыре метра ничего не стоит: прыг-скок — вот и четыре метра. А под землёй? Четыре метра — это четыре нормы. Порода попалась твёрдая — столько не пройти никак.
      Все говорят:
      — Нет, не пройдём. Смирись, бригадир. Не пройти, и всё.
      Пошли в столовую пообедать. Сменный мастер говорит:
      — Николай Трифонович, остынь. Четыре метра тебе не взять. Там порода — кремень.
      А он ничего не отвечает. Со зверским лицом ест кашу, как будто каша во всём и виновата.
      У него был азарт. Но не только азарт. Работала мысль. Серёга смотрит на лицо бригадира и видит,
      что бригадир думает неотступно о своём, думает, думает, думает, думает. Высокая сосредоточенность.
      Спустились в шахту, бригадир говорит:
      — Видишь наверху, под сводом, маленький слой мягкой породы? Видишь или не видишь?
      Сергей задрал голову, смотрит: правда, совсем чуть-чуть, сантиметров тридцать мягкой породы. Берёт Николай Трифонович кайло в руки и начинает рубить. Прошёл метра полтора, получилась небольшая конурочка. Теперь можно взять отбойный молоток.
      Но почему молотки работают сегодня плохо? Воздух сверху подаётся слабо. Проходчики кричат: «Воздух! Воздух!» А сверху, с земли, отвечают: «Большой компрессор из строя вышел!»
      Компрессор — механизм, который качает сжатый воздух для отбойных молотков.
      — Компрессор из строя вышел!
      Бригадир Катаманов сказал жёстко:
      — Такое начальство двадцать раз надо прогнать! Почему им всё сходит с рук?
      Сменный мастер закряхтел, полез наверх.
      Бригадир приказывает:
      — Закрывай воздух!
      Замолчали все молотки, тихо, странно стало в шахте. Это бригадир решил сэкономить сжатый воздух, чтобы дать побольше воздуха одному молотку.
      Он сказал звеньевому:
      — Метёлкин! Сделай мне козлы вот такой высоты.
      Метёлкин быстро сбил из досок козлы Влез Николай Трифонович на козлы, слушает, слушает в тишине. Потом просиял:
      — Слышу! С той стороны работают в четыре молотка. У них воздух сильный, на четыре молотка хватило.
      Тут и все услышали: с большой силой работают проходчики четырнадцатой шахты, весь грунт трясётся над забоем.
      И тогда бригадир берёт единственный молоток и начинает пробиваться навстречу. Его молоток трещит, и больше ничего не слышно. А он кричит вниз:
      — У них затихло! Слушают, где я работаю!
      Все услышали, что он на верхней части забоя, стали рубить тоже вверху, у потолка.
      А под козлами все замерли. Волнуются рабочие. Сбойка — это результат. Сбились — значит, верно шли и завершили большой отрезок подземного пути.
      Через десять минут проходчики тринадцатой и четырнадцатой увидели друг друга: отвалился последний кусок породы и получилась дыра. Вынырнули из дыры — лица чумазые, смеются. Стали пожимать друг другу руки, радовались и кричали такое замечательное слово — сбойка.
      Бригадир четырнадцатой говорит Катаманову:
      — Когда мы узнали, что четыре метра остаётся, пригорюнились, думали: «Разве пройти целых четыре метра за одну смену? Нет, не будет сегодня сбойки».
      А Серёга стоит рядом с бригадиром и говорит так, как будто уж он-то ни в чём не сомневался:
      — Наш дядя Коля до всего додумался! В мягкой породе конурочку сделал. А уж от конурочки он и до твёрдой породы добрался и пробил её. Два дня думал! Сегодня в столовой чуть шляпу в щи не уронил. Качать бригадира!
      А где там качать? В шахте теснота. Да ещё киносъёмка со своей аппаратурой приехала снимать исторический момент. И журналист с фотоаппаратом. Щёлкает и говорит напористо:
      — Не толкай меня под локоть. Снимок должен сегодня быть в газете. Не толкай, говорю, под локоть. Обрадовались, черти!
      — Качать журналиста!
     
      КТО-ТО ПОСТУЧАЛ В ОКНО
     
      Катя представила себе, как качали журналиста. Взяли за руки, за ноги и стали подбрасывать. Она видела один раз, как качали ударника на первомайской демонстрации. Он взлетал над толпой, из кармана сыпалась мелочь.
      — Вот, Катерина, вся история про сбойку, — сказал отец. — Что же тут расскажешь? Поработали и сбились. Дали нашей бригаде премию — кому отрез на костюм, кому часы.
      — А тебе, папка?
      — И меня не забыли. Предложили путёвку на курорт к Чёрному морю.
      — А что же ты не поехал?
      — Не поехал, и всё. Было много работы. Ты думаешь, сбойка прошла, и отдыхаем? Нет, милая моя. Сбились, порадовались, покричали — и перешли на другой участок. Надо дальше рубить породу.
      — И долго так будет, папка?
      Он помолчал, подумал и сказал серьёзно:
      — А всегда.
      Тихо в квартире. Соседка тётя Ксения включила радио, за стенкой играют марш.
      — Спать, Катерина! Завтра рано вставать!
      Катюша стелит отцу на высокой кровати с никелированными шарами, а себе на диванчике. Она щёлкнула выключателем и спросила в темноте:
      — Папка, а завтра ещё расскажешь про метро?
      Отец не отвечает. Он крепко спит.
      Катя тоже засыпает. И сквозь сон слышит громкий стук. Трещит отбойный молоток. А может быть, пулемёт. Тревожный стук. Опасный стук.
      Громко говорит голос за окном:
      — Плывун! Дядя Коля! Скорее!
      Катя открывает глаза. В комнате горит свет. Чёрное окно. Отец стоит одетый, срывает с гвоздя брезентовую куртку, суёт ноги в сапоги и вылетает на улицу.
     
      РЕЧКА-НЕВИДИМКА
     
      Мишка сидит за столом и читает. Он крепко зажал уши ладонями. Мишка один дома, и никто ему не мешает. Но он привык, когда читает или учит уроки, закрывать уши, чтобы не мешал шум. У них в комнате всегда шумно: папа щёлкает на своих счётах, мама разговаривает с бабушкой. А прикрыл уши — и тихо, ты отгородился от всех и читай себе сколько хочешь.
      Мишка читает про старую Москву. Река Неглин-ка. Она течёт теперь под землёй, люди о ней и не помнят. Вернее, не помнили, пока не стали строить метро. И тогда оказалась Неглинка-невидимка речкой коварной и вредной.
      А четыреста лет назад была река как река. Текла от Самотёки через Трубную площадь к Театральной площади, оттуда — через Александровский сад к Москве-реке. Мишке представляются домики на берегу. К самой воде спускаются беседки. Сидит в беседке красавица, вышивает платок. Чем-то эта старинная
      красавица похожа на Таню Амелькину. Или это Мишке только кажется?
      Стояли в старые времена на Неглинке мельницы, читает Мишка. Ещё река наполняла водой ров, который проходил вдоль Кремлёвской стены.
      Мишка осторожно переворачивает страницы. Книга старая, Антонина Васильевна дала её вчера Мишке и сказала:
      — Только не порви.
      Интересно, как попала Неглинка под землю? Мишка читает дальше.
      Вокруг реки на большом пространстве не было ни одного дома. Почему? Да потому, что река разливалась во время дождей до самой Петровки.
      А там, где теперь Малый театр, был деревянный мост через реку, длинный — в сто тридцать метров. Зачем через узкую реку такой большой мост? Оказывается, он тянулся не только через реку, а над всей Театральной площадью и Охотным рядом. Иначе там было не пройти: кругом лежало тяжёлое, вязкое болото. Вот в чём дело-то. Мишке даже представить себе трудно — там, где ровная и твёрдая площадь, чисто подметённая ветром, где ездят извозчики и автомобили, было болото, росла осока, квакали лягушки.
      Мост был проложен над площадью Дзержинского. Недалеко от него, на берегу Неглинки, были деревянные бани.
      Наступил восемнадцатый век. Пётр Первый, опасаясь нападения шведского короля на Москву, велел выкопать новый глубокий ров, и реку Неглинку
      пустили в этот ров. Тогда она была полезной рекой, помогала оборонять Москву.
      К концу восемнадцатого века другая судьба у реки. Её к тому времени сильно загрязнили: мусорщики сбрасывали в Неглинку мусор, в неё стекала вода из бань.
      И вот в старой книге напечатано: «Высочайше утверждённый план регулирования столичного города Москвы». Мишка рассматривает старинный план. Проведены красные линии — это границы улиц. Будут расширяться улицы и переулки.
      По этому плану берега Неглинки облицевали диким камнем, огородили чугунной решёткой. Теперь здесь проходили массовые гулянья. Люди любят гулять у воды. Мишка тоже, когда идёт по мосту через Москву-реку, обязательно постоит, посмотрит, как течёт серая вода, кинет в неё щепку, а щепка закружится, поплывёт, как маленькая лодка.
      Во время войны тысяча восемьсот двенадцатого года Москва горела. Когда город стали отстраивать заново, Неглинка мешала. Её перекрыли каменными сводами, на них насыпали землю. Так Неглинка стала подземной рекой.
      Площадь выровняли. На том месте, где были земляные укрепления, рвы, каналы, теперь стало сухо и ровно. На улице Неглинной, над невидимой рекой, появились маленькие магазины, в них продавали цветы и саженцы.
      Так не стало реки Неглинки.
      О ней забыли. Мало ли дел у людей на земле? Некогда им помнить, что где-то под землёй течёт река. Но не такой у Неглинки нрав. Забыть о себе она не позволила.
      Когда начали строить метро, вода ринулась в шахту. Сегодня Катя Катаманова рассказывала, как ночью её отец убежал по тревоге. В шахте плывун! Это Неглинка с бешеной силой понесла в тоннель смесь песка, глины, воды — коричневый кисель.
      Метростроевцы проклинают коварную реку, ставят кессоны, усмиряют плывуны. А они опять рвутся. Самая страшная помеха в метро — плывун. Это все ребята знают. Вот почему дядя Коля до сих пор не пришёл домой.
      Мишка закрывает старую книгу.
      ДЯДЯ КОЛЯ, СКОРЕЕ!
      Ночь. Дядя Коля несётся по мелким весенним лужам. Кидается в поздний трамвай. Потом бежит мимо памятника первопечатнику Ивану Фёдорову. Как раз здесь, под памятником, течёт она, невидимая, тихая, распроклятая река.
      Примчался Николай Трифонович на шахту. Авария. Упало давление в кессоне, на короткое время встал компрессор, перестал подавать сжатый воздух. И сразу рванулся в шахту плывун.
      Николай Трифонович не узнаёт своей шахты. Трещат доски, летят подпорки, хлещет рыжая вода. Люди мечутся.
      — Дядя Коля! Не можем найти, где пробило! — кричит Серёга.
      Как разглядеть, откуда она бьёт, страшная вода? И крик: «Плывун! Плывун!» Кидаются рабочие то туда, то сюда.
      Вдруг Серёга кричит:
      — Нашёл! Вот здесь пробоина!
      Он рвёт с себя куртку — ив дыру. Сам стоит по пояс в воде и пытается курткой остановить плывун.
      Бригадир подскочил к нему и тоже курткой дыру закрывает. Но выбило куртки, что за сила в куртках, когда стихия бушует!
      Стали люди толкать в пробоину доски, камни. Меньше стала струя. И наконец унялся плывун.
      Только тут заметил бригадир, что он по грудь в воде и другие тоже плавают. А Серёга ростом не вышел и плавать не умеет, так он за бригадира уцепился и висит на его плече.
      Дали ток, заработали насосы. К утру воды стало в шахте меньше. А могла и шахта погибнуть.
      Вышли наверх, Серёга говорит:
      — Дядя Коля, ты меня спас.
      — Чего там. Вместе забой спасли.
     
      ЛЕДЕНЧИК ВСЁ ПЕРЕПУТАЛ
     
      По улице не спеша шагает человек. На нём огромные сапоги, как у мушкетёра. Брезентовый комбинезон заляпан глиной. На голове шляпа с широкими полями. Мишка сломя голову бежит за этим человеком. И никак не может поспеть: очень большие шаги у метростроевца. Испачканный костюм, и на щеках пятна извёстки. Очень красивый человек.
      Почему Мишка бежит за ним? Потому, что этот человек герой. Были герои-лётчики, и герои-полярни-ки, и герои-пограничники. А это герой-метростроевец. И Сашка Пучков, и Леденчик, и Таня Амелькина, и Бориска с чужого двора — любой мальчишка и любая девочка не прошли бы спокойно мимо метростроевца. Обязательно бы бежали следом, сколько могли. А потом бы хвалились:
      «Я сейчас у Смоленской метростроевца видел! Вот так — я, а так — он. Сапоги — во! Шляпа — во!»
      Мишка вбегает во двор и кричит:
      — Я метростроевца видел только что! У Смоленской!
      — Подумаешь, — говорит Сашка. Но это он нарочно.
      Каждый хочет встретить на улице метростроевца. Но они мало ходят по улице. Они много работают у себя в шахтах, под землёй. Они прокладывают невиданную подземную дорогу через весь город, от Сокольников до Центрального парка культуры с ответвлением на Смоленскую. Тринадцать станций. Мы с особым вкусом произносили их названия: «Красные ворота», «Библиотека имени Ленина», «Дворец Советов», «Охотный ряд», «Кировская».
      Там, под землёй, земля называется породой. И каждый мальчишка и каждая девочка в нашем дворе знают, что бывает лёгкая, мягкая порода, а бывает твёрдая, и тогда проходчикам труднее.
      Знают, что на Охотном ряду, который потом назовут проспектом Маркса, будет тоннель глубокого заложения. А на Арбате — мелкого. И, значит, будут применять разные способы проходки: мелкую шахту роют прямо сверху, как траншею. А после ставят перекрытия. Глубокую шахту пробивают под землёй.
      Там, под землёй, работа опасная. Проходят газовые трубы. Повредит метростроевец нечаянно трубу — могут отравиться люди. Там, под землёй, лежат электрические кабели. И резиновые костюмы спасают рабочих от удара током.
      А шляпа? Разве шляпа для красоты? Она защищает голову от воды и камней.
      Леденчик вдруг сказал:
      — А я знаю, какое самое опасное место под землёй. Называется сказать как? Ротерт, вот как. Там может сжатым воздухом человека зажать, и барабанные перепонки полопаются.
      Вот так сказал Леденчик! Вот так сказанул! Его дразнили много дней. Надо же так перепутать. Кессон с Ротертом. Ротерт — фамилия начальника Метро-строя. Крупный горный инженер, он строил Днепрогэс, а теперь строит метро в Москве.
      Ох и насмешил всех Леденчик! Я меньше всех во дворе и то знаю, что такое кессон.
      — Вот она, — ткнул в меня пальцем Сашка Пучков, — меньше всех во дворе и то небось знает, что такое кессон
      — Знаю, — сказала й. — Конечно, знаю. Мне Катя Катаманова рассказывала, а ей папа рассказывал.
      — Понятно, — сказал Сашка. — Скажи теперь не спеша и не тараторь: что такое кессон?
      — Кессон — это камера для сжатого воздуха. А зачем сжатый воздух? Чтобы жидкую породу к стенкам прижать.
      — Видал? — сказал Сашка Леденчику. — Эх ты, Леденчик-бубенчик.
      Сегодня Сашка нападал на Леденчика. Сашка самый главный мальчишка во дворе — он самый сильный и может заступиться за кого хочет и отлупить кого хочет.
      Однажды милиционер Пучков, Сашкин отец, вышел во двор. Он был в каске с острым шпилем на макушке, на подбородке узкий ремешок. На руках у милиционера Пучкова белые перчатки. На боку коричневая кобура.
      Сашка громко спросил:
      — Папа, ты на пост идёшь?
      — На пост, — кивнул отец своей острой каской и стал чистить сапоги.
      Милиционер плюёт на щётку и долго трёт сапог. А потом протирает голенище бархатным лоскутком. Мы стоим в стороне, Мишка и я. А Сашка Пучков стоит рядом с отцом. Он оборачивается к Мишке, как будто только сейчас увидел его, и говорит:
      — Отойди-ка, ты. Наган у отца настоящий. Бабахнет наган, отвечай тогда за вас.
      Сашка подходит к Мишке и пихает его локтем в грудь. И тогда Мишка отвечает:
      — Я знаком с самим Отто Юльевичем Шмидтом и то не хвалюсь.
      Милиционер ушёл, сверкая сапогами, а Сашка Пучков сказал Мишке:
      — Про Отто Юльевича Шмидта это ты врёшь. Врёшь? Врёшь?
      И он пошёл на Мишку плечом, как и сейчас ходят все мальчишки перед дракой.
      — Не вру, — смело сказал Мишка и не отодвинулся. — Очень мне нужно врать. Мы с одним человеком ходили в Главсевморпуть. Отто Юльевич Шмидт работает там самым главным полярником. Я уже целый год знаком с Отто Юльевичем Шмидтом. Ты бы, Пучков, раззвонил на весь двор. А я не стал хвалиться. Зачем мне?
      Сашка Пучков перестал напирать на Мишку. Есть на свете слова, которые могут остановить и Сашку Пучкова. «Главсевморпуть. Мы ходили туда с одним человеком».
      Одним человеком была я.
     
      НАШ ЗНАКОМЫЙ ОТТО ЮЛЬЕВИЧ ШМИДТ
     
      Это случилось однажды под вечер. Я и сегодня вижу его, этот синий вечер, слышу патефонные песенки из открытых окон.
      Я иду иа булочной и вижу, что Сашка и Мишка опять подрались. Они дрались, как всегда, за помойкой, куда никто не ходил. Там кончался наш двор и стояла высокая кирпичная стена.
      Сашка прижал Мишку к этой стене и возил его спиной по кирпичам. А Мишка молчал и вырывался. Он не умел драться и хотел вырваться, но вырваться не мог: как клещами держал Сашка Мишкины руки выше локтей, а ногой наступил Мишке на ногу. Теперь мальчишки называют это приёмчиком. А тогда никак не называли. Нельзя вырваться, и всё.
      Сашка орал:
      — Сдаёшься?
      Он кричал громко, наверное, хотел, чтобы слышала Таня Амелькина, но у Тани на третьем этаже было закрыто окно, и она не слышала Сашкиного победного крика. И он опять кричал:
      — Сдаёшься?
      И опять возил Мишкиной спиной по кирпичной стене.
      Я несла в руке тёплый батон. Сначала я старалась удержаться и не откусывала от батона. Мама не разрешала откусывать от целого батона. Но удержаться было трудно: батон тёплый и пахнет праздничными пирогами. Я собралась отгрызть совсем маленький кусочек и тут услышала Сашкин голос: «Сдаёшься? Сдавайся, кусок-волосок!» Вот тогда я заглянула за помойку и увидела их. Мишка стоял красный, но не плакал, мне показалось, что ещё немного, и он не вытерпит. Я увидела слёзы — не в глазах, а в выражении лица.
      Мишка не хотел сдаваться,
      Я спросила:
      — Саша, хочешь хлебушка? Тёплый, на, Саша.
      Я протянула Сашке батон. Он отпустил Мишку и взял хлеб. Мишка ушёл не оборачиваясь, пальто было в красной кирпичной пыли.
      Сашка откусил от батона почти половину, отдал мне остальное и сказал, жуя:
      — Люблю тёплый хлеб.
      На другой день Мишка сам подошёл ко мне. Во дворе больше никого не было. Мишка посмотрел на меня сверху вниз и сказал:
      — Я решил стать полярником. Азбуку Морзе учу. Уже много букв выучил.
      Он вытащил из кармана стекляшку и стал стучать по забору.
      — Слышишь? Тире, тире, точка.
      — Это ты какие слова сигналишь? — спросила я.
      — Буква «М», — сказал Мишка. — Только никому не говори. Проболтаешься, тогда всё.
      Почему это я проболтаюсь? Я в жизни никогда не рассказываю чужие секреты. Очень даже обидно он говорит.
      Люди, которые не умеют хранить секреты, всегда обижаются, если их предупреждают. Но это я заметила много времени спустя.
      А тогда сказала обиженно:
      — Не проболтаюсь. Зачем мне болтать?
      Мишка говорил негромко, от этого получалось, что он доверяет мне большую тайну.
      — Значит, так. Я всё обдумал. Я учу азбуку Морзе, знаешь, какая трудная? И теперь буду проситься радистом на полярную льдину. Ты тоже можешь проситься. Хочешь на льдину?
      Конечно, я хотела на льдину. Что я, глупая — не хотеть на льдину?
      — Сейчас мы с тобой пойдём к Отто Юльевичу Шмидту, он самый главный начальник над полярниками всего Советского Союза. Я знаю, где его работа. На Арбатской площади есть большой дом, он называется Главсевморпуть.
      Мы ехали в тесном трамвае, Мишка держал меня за руку, чтобы меня не оттащили и чтобы я не потерялась. Я упиралась носом в чью-то корзину.
      Потом мы вышли из трамвая.
      Около большого дома с высокой коричневой дверью Мишка сказал:
      — Не бойся. Что бояться? Мы придём к Отто Юльевичу Шмидту и скажем: «Запишите нас в полярники. Я знаю почти всю азбуку Морзе. Мы не боимся ни холода, ни лишений». Запишет, вот увидишь. Главное, не бойсй.
      Я не боялась. Правда, я не знала азбуки Морзе. А насчёт холода и лишений было всё правильно.
      — Чего их бояться, холода и лишений, правда, Мишка?
      Раз Мишка брал меня с собой на Крайний Север, я была готова отправиться с ним.
      Мишка открыл тяжёлую дверь, и мы вошли в светлое, просторное помещение. Там было прохладно.
      В углу за барьерчиком висели пальто и сидела женщина в толстом платке, завязанном крест-накрест через грудь. Она невнимательно посмотрела на нас и сказала:
      — Брысь отсюда! Топчут пол!
      Мишка очень смело ответил:
      — Мы пришли к Отто Юльевичу Шмидту.
      — Сейчас тряпкой намахаю, Шмидта им подавай! Полярники сопливые!
      Она встала со своей табуретки и стала выходить из-за барьерчика. У неё на спине был большой узел от платка. Она взяла щётку на длинной палке. Мы попятились к высокой двери.
      — Сейчас я вас! Не велели пускать! Много вас ходит, желающих!
      Мишка крикнул:
      — Баба-яга!
      Я добавила:
      — Костяная нога!
      — Тряпкой! — пообещала гардеробщица.
      Мы стояли у самой двери. Откуда-то сверху громкий голос сказал:
      — Кто это опять воюет с нашей тётей Груней?
      По широкой лестнице спускался человек с тёмной бородой.
      Мы сразу узнали Отто Юльевича Шмидта. Он был совсем как на портретах.
      — Разве уважающие себя полярники позволяют себе так разговарить со старшими? — сурово спросил Шмидт. Он нахмурил брови.
      Мишка рывком открыл тяжёлую дверь, и мы выскочили на улицу.
      Домой мы шли пешком. На бульварах таял последний снег. Мимо ползли переполненные трамваи, кончился рабочий день, сердитые люди висели на подножках, цеплялись за вагон сзади. Трамвай ехал медленно и тяжело, как будто поднимался на крутую гору. Двери не закрывались, кричала хриплая кондукторша:
      — Останьтесь! Останьтесь, вагон не резиновый!
      Но никто не хотел оставаться, все лезли в вагон.
      — Всё равно буду полярником! — сказал Мишка твёрдо. — Или лётчиком. Или пограничником.
      — И я, — сказала я.
     
      КТО ТАКОЙ ЦАРЬ ГОРОХ
     
      Метро строилось. Теперь мы все хотели стать метростроевцами. В Москве стояло уже много деревянных буровых вышек. По городу ходили огромные люди в спецовках. Может быть, они только казались нам такими большими, потому что на них была толстая спецовка. А может быть, потому, что сами мы были ещё не очень большими, чуть повыше метростроевского сапога.
      Шахта Метростроя огорожена забором, и, конечно, невозможно пройти мимо и не посмотреть в щёлочку.
      Я стояла и смотрела, прикрыв щёки ладонями, чтобы лучше видеть. Конечно, я могла бы написать, что стояла там не я, а любой другой из наших ребят — Катя, например, или Леденчик. Каждый с удовольствием бы согласился постоять и посмотреть на котлован. Но зачем выдумывать? Там была в тот раз именно я. И я сама нашла ту щель в заборе, через неё так хорошо видно. И как раз по росту, не нужно даже подниматься на цыпочки.
      Я стою у забора уже долго и вижу толстые провода и очень яркие голые лампы. Вагонетки, рельсы. Высокий помост — эстакаду.
      У забора с той стороны остановились двое людей — высокий без усов и низенький с усами.
      — Как это, не хватает молотков? — кричит высокий. — Ты это брось — не хватает! Что мы, как при царе Горохе будем проходить тоннель? Кайлушкой и лопатой? Ты не мастер после этого, а я не знаю кто.
      Кто такой царь Горох? Надо будет спросить у Мишки. И разве при царе строили метро?
      Усатый мастер сказал:
      — Не бузи, Серёга. Нет молотков. Нет, — значит, будут. А пока — да, лопатой, кайлом. Ты комсомолец и пришёл по призыву. Ты, Серёга, такой прекрасный парень, что и голыми руками построишь метро. Иди в шахту, иди и не бузи.
      Меня взяла за плечо рука.
      — Разве здесь место для маленьких гражданок?
      Дядя Коля Катаманов смотрел на меня.
      — Зачем ты сюда бегаешь? Зашибить могут.
      — Вы Катин папа,- — сказала я. — Вот так ваш дом, а так наш. Дядя Коля, можно я с вами в шахту спущусь? Ну что особенного? Я буду слушаться и никуда не буду лезть без спроса. А?
      — Выдумала. Никаких шахт. Вырастешь, тогда можешь работать на метро. У нас девчата работают — орлицы.
      — «Вырастешь»! Очень обидно вы говорите. Когда я вырасту, метро давно построят.
      — Напрасно беспокоишься. Первую очередь в будущем, тридцать пятом году сдадим. А потом будет вторая, третья и ещё, и ещё.
      Он ушёл. Свет прожектора упал на плакат: «Слава ударной бригаде проходчиков Катаманова!»
      Был вечер, тихо кружились лохматые снежинки. Я поймала одну на варежку, и она долго не таяла, так и лежала на ладони.
      Метростроевцы шли работать в ночную смену. У них были молодые лица. Прошли две девушки в метростроевских комбинезонах, очень красивые. Из-за забора выглянул усатый мастер и сказал:
      — Что ты здесь вертишься? Уходи сейчас же.
      — Уйду, подумаешь. Я дяди Колина соседка, Катаманова. Вот так их дом, а так наш.
      — Иди, соседка, кому я сказал?
      Луна вышла из-за облака, её перечеркнули провода. Голубой снег лежал на тротуаре. Я побежала и старалась наступать на чистый снег, где ещё никто не ходил, чтобы мои следы оставались на снегу.
     
      ШЕСТЬ ТЕТРАДОК
     
      У Тани Амелькиной аккуратный портфель. Блестят металлические уголки, от никелированного замка отпрыгивают солнечные зайчики. В портфеле учебники, тетрадки, жёлтый пенал с тугой крышкой. А вот совсем новая тетрадка, толстая, в чёрном переплёте. Она вкусно пахнет клеёнкой.
      Таня только вчера купила эту тетрадь и сразу нарисовала на каждой странице красную букву «М».
      Она видела такую тетрадку у Мишки. Мишка принёс её в школу и сказал, что это будет летопись про метро. Он всем показал тетрадь, потом сел на свою парту и на каждой чистой странице стал рисовать красным карандашом букву «М».
      Леденчик стоял возле парты и смотрел, как Мишка рисует. А потом сказал:
      — Ну и что? Я себе тоже такую тетрадь куплю и тоже букву нарисую. У нас в книжном таких общих тетрадей сколько хочешь.
      Подошёл Пучков:
      — А я что, рыжий? Мишка будет летопись писать, а я не могу? Мне отец денег даст, и у меня будет тетрадка ещё получше твоей. Ставит из себя!..
      И вот сегодня Таня идёт в школу пораньше, ей хочется похвалиться новенькой тетрадкой. Сейчас она сядет, раскроет её и сразу, на первой странице, напишет что-нибудь интересное.
      Мишка уже в классе и Борис с чужого двора. А вот Пучков, Леденчик. Входит Катя Катаманова.
      — Катя, смотри, у меня тетрадь, — говорит Таня.
      — И у меня, — отвечает Катя и тоже вытаскивает из портфеля тетрадку.
      — Подумаешь, — независимо усмехается Пучков и тоже кладёт на парту общую тетрадь в клеёнчатой обложке.
      Борис — свою, Леденчик — свою. Теперь каждый может писать летопись метро.
      — Каждый будет писать летопись, — говорит Пучков Мишке, — а не ты один. Писатель.
      — Пиши, — отвечает Мишка. — Кто тебе не даёт? Ты своё пиши, а я буду своё писать.
      Мишка, правда, ещё не знает, что записать в свою тетрадку. Он только нарисовал на уголках чистых страниц букву «М». А больше ничего у него не написано. Это очень трудно — на листе бумаги написать что-нибудь интересное.
      Мишка сидит и задумчиво смотрит в стенку. Какой должна быть первая строчка? И вдруг Мишка слышит, как в тишине скрипит перо. Он оборачивается, сзади него сидит Катя и ровными буквами пишет на чистой странице: «Первай шахта метро появилась в Москве в тысяча девятьсот тридцать первом году».
      Мишка прочитал и подумал: «А Катй молодец. Начинать надо с самого начала». И он написал в своей тетрадке на самой первой странице: «Первая шахта метро появилась в Москве в тысяча девятьсот тридцать первом году». Потом подумал и добавил сверху заглавие: «Летопись».
      Пучков сидит в соседнем ряду. Интересно, что это он пишет? Мишка скосил глаза и прочитал: «Первая шахта метро появилась в Москве...»
      Таня списала у Леденчика, Леденчик — у Бориса. Так каждый начал свою летопись.
      В это время в класс вошла Антонина Васильевна. Она вошла, посмотрела на ребят и прошлась по классу.
      На партах лежали раскрытые новые тетрадки. Антонина Васильевна заглянула в одну, потом в другую, в третью. Засмеялась и сказала:
      — Так ничего не получится, ребята. Не будет у нас никакой летописи.
      — А как надо? — спросили все.
      — Я думаю, надо работать не поодиночке, а всем вместе. Дружно надо работать, тогда можно что-то сделать. Давайте соберём все ваши прекрасные тетрадки, положим их вот сюда, в шкаф, между глобусом и чучелом дикой утки. Целых шесть общих тетрадок, просто богатство.
      — Богатство, — сказал Пучков.
      И Леденчик повторил:
      — Целое богатство.
      Антонина Васильевна положила стопку тетрадей в шкаф. Там лежат географические карты, угольник, наглядные пособия. Теперь в шкафу лежат шесть тетрадок.
      — Когда соберёте материал и будет о чём писать, — сказала Антонина Васильевна, — вы возьмёте одну тетрадь, ту, что лежит сверху, и по очереди напи-
      шете каждый то, что он узнал. А пока только Катя узнала, когда началось строительство метро. Узнала и сделала первую запись. Согласны?
      Все были согласны.
     
      КЛЮЧ ОТ СТАРОГО СУНДУКА
     
      Сегодня у бабушки хорошее настроение, она поёт непонятную песню и ходит по комнате в пальто. Бабушка недавно пришла и скоро опять уйдёт.
      — «Отцвели уж давно хризантемы в саду...»
      Бабушка ставит в шкаф бутылку с уксусом. Кладёт за окно свёрток с селёдками.
      — «Отцвели уж давно хризантемы в саду. Ти-ри-ри, та-ра-ра...»
      — Бабушка, я давно хочу спросить: что в том сундуке, на котором я сплю?
      — Ненужные вещи, — отвечает бабушка. — Они никогда уже не станут нужными. Ты этого не поймёшь. Свеча, с которой я венчалась. Лайковые перчатки, в которых я на своём первом балу танцевала падепатинер. Трость покойного дедушки. Веер.
      Мишке сразу расхотелось просить у бабушки ключ и лезть в сундук. Очень нужен ему веер. Или старые перчатки.
      Но бабушка продолжала перечислять, и Мишка навострил уши.
      — Старые газеты. «Русское слово» печатало объявление о свадьбе моей кузины Дашеньки. «Вечерним
      экспрессом князь с супругой отбыли в Париж. Курортный сезон они проведут в Ницце».
      — Ну да? — говорит Мишка, хотя толком не знает, кто такая вообще кузина. Но старые газеты! Это же исторические документы. А вдруг там что-нибудь интересное?
      — Не веришь? — загорается бабушка. — А вот представь себе. Мы тоже тогда все удивились. Моя кузина Дашенька, девушка из небогатой семьи, не такая уж красавица, вышла замуж за князя Ростоцкого. Открой сундук и посмотри газету. Только ничего не разбрасывай, я тебя умоляю. Сложи, как лежало.
      Бабушка подходит к шкафу, достаёт из ящика ключ и отпирает старый сундук. Тяжёлая крышка поднялась с тихим звоном.
      Мишка бросился к сундуку.
      А бабушка берёт голубой таз и маленький чёрный чемоданчик.
      — Я ухожу в баню. «Отцвели уж давно хризантемы в саду...» Поешь гречневой каши, она под подушкой. Каша получилась лёгкая, как пух. А молоко на окне. Не пролей!
     
      МЕЖДУ ГЛОБУСОМ И ЧУЧЕЛОМ УТКИ
     
      Первая тетрадка давно уже не выглядит такой новой. Не так ярко блестит обложка, на страницах кое-где появились кляксы. Зато больше половины тетради исписано разными почерками.
      Ровные строчки, аккуратные буковки Тани Амелькиной:
      «До тысяча восемьсот семидесятого года в Москве не было вообще никакого общественного транспорта. Представляете — никакого! Все москвичи ходили пешком. Первый транспорт — длинная телега с доской посредине, на этой доске сидели пассажиры. А называлась такая телега — сидейка».
      Сбоку нарисована сидейка, едут человечки, один человек похож на Мишку в беретке, другой — на Катю, третий — на Таню. Кто это Мишку рядом с Катей нарисовал? «Лучше бы рядом с Таней», — думает Мишка. А это сама Катя нарисовала.
      Торопливые каракули Леденчика. Он только что прочитал в школьной библиотеке книжку про историю Москвы и спешит поделитьсй:
      «Конка в сто раз лучше сидейки. Даже сравнить нельзя. Конку построили в тысяча восемьсот семьдесят втором году. Были проложены рельсы от Ивер-ских ворот до Тверской. Вагон едет по рельсам, а впереди бегут лошади. Конка была в Москве до самых трамваев. Там были кондуктор и билеты».
      Мишкины неровные буквы доезжают до края листка, и строчки загибаются вниз. Мишке, как всегда, не хватает простора.
      «Я узнал про инженера Самойлова, расскажу потом. И ещё одну вещь — потом. А здесь — про трамвай, пусть у нас история московского транспорта идёт по порядку. Трамвай. В самом конце девятнадцатого века пошёл, прогремел по городу первый трамвай.
      Это было чудо — конка без лошадей. Вагон на месте, рельсы на месте, а лошадок нет. Все удивлялись и не верили своим глазам. За пять лет трамвайная линия протянулась всего на пять километров. А скорость у трамвая была как у извозчика: шесть километров в час. Почему? Потому что улицы были кривые и узкие, не разгонишься».
      Нарисован трамвай, он изгибается, как гусеница, на узкой улочке, застроенной домами. И написано: «Рисовал Борис».
      А эю кто написал уверенной рукой?
      «Первый автобус появился в Москве в тысяча девятьсот двадцать четвёртом году. Теперь, в тридцать четвёртом, их уже сто восемьдесят».
      Учительский почерк Антонины Васильевны:
      «Саша Пучков молодец».
      Что же, в самом деле, старался человек не меньше других, что-то прочитал, что-то узнал и написал.
      И опять Мишкины строчки-закорючки:
      «Из старого путеводителя: «Пути сообщения в Москве, как и во всех русских городах, отличаются большим неудобством: дурные мостовые и плохие экипажи. Возят московские извозчики за небольшую плату, но сначала запрашивают невероятные цены, а потому с ними необходимо торговаться».
      Дальше Мишка приписал уже от себя:
      «Интересно. А если я не умею торговаться? Или не люблю?»
      «Ходи пешком», — ехидно советует Пучков.
      Круглые весёлые буквы. Это Катя:
      «Почему в трамваях так тесно? Потому что у нас каждый трамвайный вагон перевозит семьсот тысяч пассажиров в год. В Берлине в три раза меньше. В Вене — ещё меньше — сто восемьдесят тысяч».
      Леденчик не вытерпел:
      «Когда же про метро? Конки, сидейки, скамейки».
      Антонина Васильевна:
      «Спокойно, Лёня. Это — история. Не было бы сидейки, не было бы и конки, и трамвая, и подземного трамвая — метро».
      А это опять неторопливо и спокойно рассказывает Катя:
      «Первая шахта метро была заложена в тридцать первом году, в день четырнадцатой годовщины Октября. Это было в Сокольниках. Небольшая группа людей торжественно открыла первую шахту первого метро. Здесь начинался опытный участок подземной дороги. Работали несколько человек лопатами и мотыгами. Я прочитала об этом в газете «Проходчик». Газету мне подарил Мишка».
      Пишет учительница:
      «Значит, с той шахты и началось метро? Вопрос ко всем вам: с чего началось метро?»
      «Я знаю», — пишет торопливая рука Леденчика, и чернила разбрызгиваются по странице.
      «Знаешь — не хвались, а напиши», — -отвечает Танин почерк.
      И сбоку корявые буквы:
      «Мишка — дурак».
      «Не ссорьтесь и не ругайтесь!» — написала учительница.
     
      РАЗГОВОР В КРАСНОМ УГОЛКЕ
     
      После уроков Мишка спрашивает:
      — Антонина Васильевна, можно, я на выходной возьму летопись к себе домой? Я хочу написать про инженера Самойлова.
      — Возьми, конечно.
      Бегут по тетрадке буквы, загибаются строчки вниз. Мишке не хватает простора.
      Мишка с Борисом пришли к инженеру Самойлову прймо на шахту.
      Они сидят в красном уголке, длинный стол накрыт кумачом. Напротив Мишки и Бориса небольшой человек с худым лицом, светлые глаза смотрят на мальчишек весело. Может быть, ему смешно, что его расспрашивают, как будто он какая-нибудь знаменитость.
      А может быть, у инженера Самойлова весёлый нрав, потому и глаза смеются.
      Он барабанит пальцами по столу, но бесшумно, потому что на столе постелен кумач — красная материя, как во всех красных уголках.
      — Что же вам рассказать? Как я пришёл на метро? Я — горный инженер.
      — Горный? — спрашивает Мишка. — Значит, на горах работали?
      — Как раз наоборот. Чаще всего под землёй.
      — Почему? — удивляются Мишка и Борис.
      — Потому что горный инженер — это специалист по разработке земных недр, земной глубины. Разные
      бывают работы: добыча полезных ископаемых, строительство тоннелей. Я добывал золото.
      — Настоящее золото? Как у Джека Лондона?
      — Настоящее. Только у Джека Лондона они каждый для себя искали золото. А у нас — промышленная добыча, план.
      Инженер рассказывает, и перед Мишкиными глазами встаёт картина.
      Север. Метёт пурга. Домики низкие, чтобы лавиной не снесло, их врезают в землю. Геологи сказали: «Здесь есть золото». А бригада Самойлова ищет, ищет, а найти не может. В одном месте долбят мёрзлую землю, в другом, в третьем — пусто. Не даётся в руки, как будто бегает от людей.
      Антон Самойлов — упрямый человек. Утром, в темноте, идёт на работу. Голова опущена, плечи подняты, меховая шапка и та нахохлилась.
      Нет золота. Может быть, оно в пяти шагах от этого места? А может быть, в десяти? С такой точностью ни один геолог не скажет. Ищите, потому и название этого места — прииск. Надо искать. Промывать тонны каменистой земли. Если есть золотые крупинки — они осядут на дно промывочного лотка. Но золотых крупинок нет.
      Не отступает молодой инженер Самойлов. Пробил ещё десять шурфов — пусто. Ещё один — пусто! Ещё один — пусто! Ещё один — есть!
      — Есть! — кричит Самойлов, а сам не верит. И голос срывается, и руки дрожат. Золотая жила. Тусклым блеском светятся самородки...
      А если подумать, никакой случайности. Упорный труд и вера в успех.
      Стал Самойлов настоящим старателем только после того, как пришла к нему удача.
      Теперь он шёл на работу, согнувшись от пурги, а не от огорчения.
      Из двадцати шурфов семь приносили богатые находки — участок Самойлова вышел на первое место.
      — У этого Самойлова особое чутьё, интуиция, — говорили про него.
      Назначили Антона главным инженером. Почёт, уважение, большие заработки,
      — Всё шло, ребята, гладко, хорошо.
      В красном уголке становится темновато. Самойлов встал, включил свет. Повторил задумчиво:
      — Все шло, ребята, гладко, хорошо.
      Мишка вздыхает с облегчением. Он рад, что у Самойлова наконец-то всё пошло хорошо и гладко. И Борис тоже рад.
      Самойлов продолжает:
      — И тут я прочитал в газете, что начинают в Москве строить метро. И стало мне беспокойно: хочу строить метро. Решил — и приехал в Москву.
      Пришёл на Метрострой, прямо к начальнику, товарищу Ротерту.
      «Люди нам очень нужны, — сказал начальник, — строительство разворачивается огромное, а сроки небольшие — неполных четыре года. Но квартир у нас нет».
      «Я квартиру не прошу».
      «Жалованье у нас маленькое, не то что на добыче золота».
      «Согласен на любое».
      Зачислили. Начал работать. Ночевал в красном уголке. Скоро оттуда выселили — работа идёт круглые сутки, красный уголок нужен и ночью. Оперативное собрание или занятия по технике безопасности. И техническая учёба. Рабочие приходят на метро необученные, на ходу получают профессии. Небольшой перерыв в работе — тут же собрались в красном уголке, изучают свойства бетона или устройство отбойного молотка.
      Пришёл Самойлов к сменному мастеру Акиму Ма-зину, недавно в шахте познакомились:
      — Аким, пусти к себе пожить. Имущества у меня нет, места займу немного.
      — Не жалко, живи.
      Комнатушка у Акима маленькая, второй топчан не поставишь. Когда приходит ночь, Самойлов снимает дверь с петель, кладёт её на две табуретки и спит на двери, завернувшись в свой плащ.
      Когда Самойлов рассказывает об этом, он смеётся, доволен своим нехитрым изобретением — спать на двери.
      Борис спрашивает:
      — Как же без двери ночью? А если воры придут?
      — К нам? Воры? — Самойлов хохочет. — А что они могут украсть? Нечего у нас украсть. Так и уйдут ни с чем эти воры!
      Мишка и Борис тоже смеются.
     
      МОСТ ЧЕРЕЗ ОХОТНЫЙ
     
      Шло важное совещание. Американский инженер рассказывал метростроевцам, как у них в Америке строят мосты без свай. Укладывают металлические панели прямо на землю. Потом снизу подводят под них колонны.
      Он рассказывал, а наши специалисты внимательно слушали и рассматривали чертежи.
      На Охотном ряду большое движение. Там срочно нужен такой мост, иначе строительство метро мешает движению транспорта. Но и мост надо построить очень быстро, а то само строительство моста остановит движение.
      Строить мост поручили Самойлову. Он сидит на совещании и думает: «Какой срок дадут? Месяц не дадут. Три недели, наверное. Но три недели — это мало. Разве построишь такой сложный мост за какие-то три недели?»
      Ему приказывают:
      — Установите мост площадью в шестьсот двадцать пять квадратных метров!
      — За сколько?
      — За трое суток.
      — За сколько?!
      — Нет, больше времени. Всё!
      Спорить не приходилось.
      Идёт Самойлов с этого совещания. В голове одна-единственная мысль: «Три дня. Три дня».
      И вдруг вместо тяжести и сомнений пришёл к Ан-
      гону Самойлову азарт, предчувствие победы. Старатель почуял золотую жилу? А может быть, безвыходность даёт дополнительные силы?
      Всех своих рабочих он заново увидел в эту ночь. И в каждого поверил, как перед атакой.
      До двух часов ночи они пропускали трамваи. А потом начиналась работа. Они одну за другой поднимали стальные колонны и подводили их под стальной настил моста. Над площадью неслось: «Раз, два — взяли! Ещё взяли!»
      Работали бешено, всё вертелось у Самойлова перед глазами. В пять приходилось свёртывать работы: шли через Охотный утренние трамваи. Приходилось ждать, а надо было спешить. Это создавало дополнительное напряжение.
      Работали быстро, но спешка не значит беспорядок. Все работали на своих местах, не суетились. И были в полном согласии друг с другом. Когда во время работы не кричат, не спорят, значит, всё идёт слаженно и как надо.
      Самойлов не спал три ночи. На четвёртую ночь закончили мост. Вся трамвайная линия в центре города шла теперь по мосту, над Охотным рядом. Движение не мешало метростроевцам, они не мешали движению.
      Стоит Самойлов на новом мосту. В ушах гудит от усталости, фонари кажутся окружёнными радугами. Какие только мысли не придут в голову после бессонных ночей. Выдержит ли мост? Выдержит ли мост? Самойлов вдруг совсем по-мальчишески топает ногой
      изо всех сил. Крепкий мост, топай сколько хочешь. По мосту пронёсся трамвай. Пустой, громкий. Опоздал и спешит. А утром по новому мосту пошли тяжёлые танки. На Красной площади начинался первомайский парад.
      Мост всё выдержал. Пока шло строительство метро, мост честно служил, а потом его снесли.
      Мишка и Борис смотрят на Самойлова. А Самойлов поглядывает на стену, где висят часы.
      — Всё вам рассказал, — говорит инженер. — Пора идти.
      — А вы и сейчас на двери спите? — не утерпел и спросил Мишка.
      Самойлов засмеялся.
      — Да, сплю на двери. Я вам забыл сказать — дверь обита клеёнкой, а внутри что-то мягкое. Настоящий диван.
      — А я на сундуке сплю, — сказал Мишка.
      — Думаешь, на сундуке лучше?
      Они все вместе вышли из красного уголка. Навстречу шёл детский сад, дети шли парами. Они шагали медленно и пели не очень дружно про то, как в ночи ясные, про то, как в дни ненастные мы гордо, мы смело в бой идём.
     
      РОЗА ВЯНЕТ ОТ МОРОЗА
     
      Бабушка ушла. Мишка нырнул головой в сундук. Пахнет нафталином. Перламутровый бинокль с одним стёклышком. Страусовые перья, лёгкие, как облака. Шляпа. Альбом в бархатном красном переплёте. На страницах нарисованы синие незабудки и написаны стихи по-старинному, с буквой «ять» и с твёрдым знаком.
      «Муся ангел, Муся цвет, Муся розовый букет».
      И ещё:
      «Твоя прелесть словно роза, только разница одна: роза вянет от мороза, твоя прелесть — никогда».
      «Когда ты станешь бабушкой, надень свои очки и вместе с твоим дедушкой прочти мои стихи».
      И опять нарисованы цветочки, синие и красные.
      Дальше Мишка читать не стал. Старые письма, перевязанные лентой, он тоже положил на пол.
      А вот слежавшиеся жёлтые листы. Газета «Русское слово», тысяча девятьсот второй год. Тоже «ять» и твёрдые знаки. Отчёт о заседании Московской городской думы. Больше тридцати лет прошло. О чём написано в этом отчёте?
      Жил в Москве инженер Балинский. И он предложил думе проект подземной дороги большой скорости. Метро. Ну конечно, метро! Тридцать лет назад! У Мишки глаза тревожно заблестели. Историческое открытие! Как повезло ему в этот обыкновенный день. Как хорошо, что бабушкина дурацкая кузина, по-человечески двоюродная сестра, вышла замуж за буржуя-князя и отправилась в своё глупое свадебное путешествие. Иначе бы не сохранилась в их доме эта газета.
      Вот с чего начиналось метро!
      Инженер предложил думе свой проект. Дума тогда решала городские дела.
      Балинский писал:
      «Великие умы того века напали на счастливую мысль подземных дорог большой скорости. Все города с населением свыше миллиона имеют дороги большой скорости, за исключением Петербурга, Москвы и пяти китайских городов».
      Мишка держит старую газету, у него даже пальцы дрожат: так он волнуется.
      Балинский приходит на заседание думы и предлагает построить в Москве метро.
      В дверь постучали. Кто это пришёл к Мишке не вовремя? Это пришла я.
      В тот вечер я гуляла во дворе, никого из ребят не было. Они теперь бегали, разыскивали разные истории для своей летописи. Мне стало скучно одной. Хорошо бы Мишка вышел. И тут я увидела, что Мишкина бабушка идёт через двор с тазом и чемоданчиком — значит, в баню. А в нашей Виноградовской бане всегда очередь, бабушка придёт домой не скоро.
      — Мишка! Открой, это я пришла.
      — Входи. Только сиди тихо и не мешай.
      Он перебирает вещи в сундуке. В комнате пахнет нафталином. А из кухни — жареным луком, наверное, их соседка, Анна Ивановна, готовит ужин.
      На полу лежит страусовое перо и длинная белая перчатка. Я беру перчатку. Пальцы у неё наполовину отрезаны, я видела обрезанные перчатки у трамвайных кондукторов. Так им удобнее брать мелочь.
      — Кондукторская? Самая настоящая? — спрашиваю я.
      — Нет. — Мишка машет рукой. — Бабушка ходила на бал в этих перчатках. Они до самого локтя, разве у кондукторов такие бывают? — Мишка и сам понимает, что настоящие кондукторские лучше. — Мазурку танцевала. И этот, падепатинер.
      Мишка выговаривает это слово совершенно просто. Всё-таки он очень умный, Мишка.
      — Можно страусиное перо подержать?
      — Возьми. Только сиди тихо. Кому сказано? Я нашёл исторический документ.
      Ну и что? Исторический.
      Перо лёгкое, шелковистое, оно нисколько не весит. Дую на него, и оно колышется, как дым.
      — Слушай! Их буржуйская дума думала, думала и придумала. — - Мишка читает старую газету с тусклыми буквами: — «Господину Балинскому в его домогательствах отказать».
      Я не знаю, что такое «домогательства», но когда человеку отказывают, его жалко. А тут ещё Мишка расстраивается, я же вижу, что расстраивается.
      — Отказать? — переспрашиваю я.
      — Отказать! — возмущается Мишка. — А почему? Слушай. «По своей фантастичности проект метрополитена в городе Москве равен только прорытию
      Панамского канала». Насмехаются. Слушай дальше: «От его речей несло соблазном, как истинный демон, он обещал Москву опустить на дно морское и поднять за облака». Просто хулиганство. Он им предлагает для города, а они хихикают.
      — Мишка, — говорю я, — не переживай.
      Я хочу утешить Мишку. А он не обращает на меня внимания. Если бы они тогда построили метро, то мы бы родились, а метро уже построено. Мы бы пропустили самое интересное.
      Я говорю это Мишке, а он отвечает:
      — Ты не понимаешь. Ты ещё не учишься в школе.
      Это уже нечестно. Но я ничего не говорю. Мишка
      что-то пишет в толстой клеёнчатой тетради. Если бы он писал по-печатному, я бы прочла. По-печатному я уже умею читать, а по-письменному нет.
      Развинчиваю перламутровый бинокль. Он пахнет духами. Примеряю длинную перчатку. Ну и что, что я не хожу в школу? Мы в детском саду разучиваем хорошие песни. Про красную кавалерию.
      Я машу на себя веером, тихая душистая прохлада обдувает лицо.
      Вдруг Мишка говорит:
      — Удивительно. Кто тебя научил обмахиваться веером? Откуда у нормального советского ребёнка старорежимные замашки?
      Я бросаю веер на пол.
      — Не обижайся, — говорит Мишка.
      И я не обижаюсь.
     
      КУДА ДЕВАЕТСЯ ПОРОДА
     
      У Николая Трифоновича сегодня выходной. Они с Катей идут в гости в метростроевское общежитие.
      — Папка, давай пойдём пешком, — говорит Катюша. — Нам торопиться некуда, ещё утро.
      — Пошли пешком. До Моховой не так уж далеко.
      Блестят мокрые булыжники, дождь перестал, на чёрных ветках липы висят блестящие капли.
      — Смотри, папка, булыжники фиолетовые.
      — Выдумываешь. Серые. Когда метро пустим, сяду где-нибудь на солнышке и буду сидеть целую неделю. По солнцу в шахте скучаю.
      — И я с тобой. Ладно? Сядем с тобой на солнышке и будем сидеть целую неделю.
      На двух высоких неструганых рейках лозунг:
      «Ежедневно вынимать девять тысяч кубометров грунта и укладывать четыре тысячи кубометров бетона!»
      Отец кивает на лозунг:
      — Вот, видишь: девять и четыре. Для тебя и для других просто цифры. А нам это задача. Не из лёгких, между прочим.
      — Рассказывай. — Катюша дёргает отца за руку. — Давно ты ничего не рассказывал. Мы уже историей почти две тетради исписали. Дольше всех Мишка приносит. Он в старой газете материал нашёл. Мишка молодец. У него на шапке буква «М».
      — Мишка? — переспрашивает отец. — Это который фиги показывает?
      — Мишка? Нет, папка, ты перепутал. Он никогда себе этого не позволит. Он молодец, Мишка.
      Катя замолкает, смотрит на воробья: сел на голую ветку и покачивается — то хвост выше, то голова выше. Равновесие старается удержать. Отец молчит.
      — Рассказывай, папка.
      — Приходят новички на шахту, берут в руки молоток. Думают, простое дело: тарахти молотком, порода сама отколется. Но не так всё просто. Породу надо чувствовать. Когда твёрдый известняк, за смену одного метра не пройдёшь. А лозунг в голове — девять тысяч кубометров грунта, четыре тысячи кубометров бетона. Девйть и четыре. В этих девяти, что ни говори, и мои кубики есть.
      Подъехал извозчик: крытая пролётка со скамеечкой на двоих, а сам впереди сидит, пальто ватное, целый день на ветру, и лицо красное.
      — Садитесь, подвезу! Барышня, наверное, устала!
      — Мы пешком пойдём, — сердито говорит Катя. Выдумал ещё — барышня.
      Катя наклоняет голову и смотрит на свой сатиновый красный галстук, стянутый блестящим зажимом. На зажиме маленькое пламя.
      — Мы пешком пойдём, — говорит извозчику отец.
      Извозчик вытягивает губы, чмокает, натягивает
      вожжи, и лошадка бежит быстро, весело бьют по булыжнику подковы, вздрагивает чёрная грива.
      Они идут дальше. Пробежал мальчишка, катит перед собой железный обруч, звон на всю улицу.
      Отец говорит:
      — Ещё Я тебе расскажу про Кудинова.
      — Расскажи, — вскидывается Катя.
      — Породу, которую мы, проходчики, отбиваем, надо быстро убирать из шахты. Не убрана порода — нет простора для работы. Нельзя идти дальше. Только в одной нашей бригаде несколько людей заняты уборкой породы. Откатчик грузит породу лопатой в специальную бадью. В вертикальном стволе, на узкой площадке стоит Павел Кудинов, аппаратчик. Тяжёлая бадья проходит мимо него вплотную, почти впритирку. Вот она показалась снизу, он схватывает её за край, останавливает на уровне плеча, быстрым движением подгоняет под неё вагонетку, ударяет по задвижке бадьи, дно отваливается — порода сыплется в вагонетку. Аппаратчик откатывает тяжёлую вагонетку и отсылает вниз пустую бадью. Как думаешь, сколько времени у него всё это занимает?
      — Не знаю. Площадка узкая, неудобная. Бадья тяжёлая. Вагонетка тяжёлая. Не знаю.
      — Всего одну минуту! — радостно кричит отец. — Одну минуту!
      Он кричит, и проходящая старуха говорит:
      — Внушение дочери даёт — и правильно. Совсем не слушаются теперь дети. Раньше было другое дело.
      Старуха, шаркая тяжёлыми валенками с галошами, идёт дальше. Отец и КатЯ смеются над её словами.
      — Вся операция занимает одну минуту! - — повторяет отец. — Портрет Кудинова в газете печатали. Ты
      представь себе. Температура на площадке тридцать пять градусов жары. Пот ему глаза заливает. Схватил Павел ведро воды, окатился, стало ему прохладнее. Одежда прилипла, стоит до ниточки мокрый и кричит нам вниз: «Давай породу, черти!» За шесть часов смены — триста сорок подъёмов.
      Пришёл Пашка на метро — деревенский парень, неграмотный, через улицу боялся переходить. Теперь работает, учится, мечтает стать мастером. А пока — ведро воды на себя и — каждый день рекорд.
      Катя как будто видит тёмную, мокрую стену шахты, льётся вода, прижавшись к стене на узенькой площадке стоит человек и кричит: «Давай породу,
      черти!»
     
      ОРДЕН В КРАСНОЙ КОРОБОЧКЕ
     
      В те далёкие годы мне приснился однажды удивительный сон.
      Большой просторный зал с толстыми колоннами. Колонны блестят, и блестит жёлтый натёртый пол, как будто стеклянный. В нём отражаются огни, как в книге про Золушку. Люстры под потолком переливаются разноцветными искрами. Много людей, только они не танцуют в этом дворце. Они сидят на стульях и смотрят на сцену. А на сцене человек с небольшой доброй бородкой — Михаил Иванович Калинин, Председатель Президиума Верховного Совета. Перед ним на столе коробочки с орденами.
      «Самый младший среди орденоносцев — вот эта
      девочка», — говорит Михаил Иванович Калинин и показывает на меня.
      Все смотрят и улыбаются.
      «Иди сюда», — зовёт Калинин и манит меня пальцем.
      Я иду. Ноги двигаются медленно, гладкий паркет ускользает из-под ботинок. Я боюсь упасть, стараюсь идти быстро, а иду медленно. Но все ждут, и Михаил Иванович Калинин тоже ждёт. И всё-таки я подхожу к сцене и поднимаюсь по лесенке. И сейчас помню тёмно-оранжевые ступени этой лесенки, широкие доски, а на одной доске круглый след от сучка.
      Михаил Иванович наклоняется ко мне и пожимает мою руку. У него рука тёплая, а у меня холодная.
      «Ты награждена самым главным орденом», — говорит Калинин.
      «А Мишка?» — спрашиваю я.
      «Кто такой Мишка?» — интересуется Калинин.
      «Это самый главный мальчишка в нашем дворе, — отвечаю я. Я и во сне знаю, что это не так, самый главный мальчишка в нашем дворе всё-таки Сашка Пучков. Но я твёрдо говорю опять: — Мишка — самый главный мальчишка в нашем дворе. Он носит беретку универсальную, и у него буква «М». «М» — это не потому, что «Мишка», «М» — это «метро».
      «Я понимаю, — говорит Калинин Михаил Иванович. — «М» — это «метро».
      Он даёт мне красную коробочку, я знаю, там орден. Вот сейчас я открою коробочку, а там лежит орден, самый настоящий.
      Только коробочка почему-то не открывается. Я видела в киножурнале, Михаил Иванович Калинин вручал ордена ударникам в открытых коробочках. А мне почему-то в закрытой. А Мишке вообще нет.
      «А Мишке?» — опять спрашиваю я.
      Калинин смеётся. Он похож на деда Лёньки Леденчика. Только Лёнькин дед ходит с палкой и кряхтит. А у Калинина Михаила Ивановича бородка покороче и глаза повеселее.
      — Вставай! Пора вставать! — говорит мама.
      Я просыпаюсь. Мама сидит на корточках около печки и чиркает спичками. В комнате холодно.
      — Дрова сырые, никак не разожгу, — говорит мама.
      А у меня в ушах ещё звучат аплодисменты.
      Вечером во дворе я рассказываю Мишке свой сон:
      — И горели огромные люстры, и колонны сверкали, и сверкал паркет.
      — За что тебе орден-то дали? — спрашивает Мишка, и я чувствую, что он завидует мне.
      — Не успела узнать. А Михаил Иванович Калинин стоял совсем рядом, вот так я, а так Михаил Иванович Калинин. И он знаешь что сказал? Он сказал: «А живёт у вас во дворе мальчик Мишка? Он носит универсальную беретку с буквой «М»?» А я ответила: «Да, живёт. Вот так наши окна, а так Мишкины. А буква «М» у него на шапке — это не «Мишка», буква «М» — это «метро». И Михаил Иванович Калинин сказал, что тебе тоже орден дадут скоро,
      — Не врёшь? — щурится Мишка.
      — Что ты? — обижаюсь я. — Зачем мне врать. Очень нужно врать.
      Когда люди врут, они всегда обижаются, если им не верят. Мишка поверил мне.
     
      ПЕРВЫЙ ДЕНЬ МЕТРО НАСТУПИЛ НОЧЬЮ
     
      В толстой тетради появились новые записи:
      «С чего начиналось метро? Тридцать лет назад инженер Балинский предложил построить метро. Он пришёл на заседание городской думы, но дума была не за нас».
      Это Мишка записал в тетрадь поразившую его историю инженера Балинского. Эта история заняла несколько страниц. Следом шёл рассказ о бывшем старателе Антоне Самойлове. Мишка всё написал подробно. Про то, как добывали золото. И как приехал этот человек на метро. И про мост над Охотным рядом, по которому прошли танки, а мост даже не покачнулся.
      Пучков приписал:
      «Всю тетрадь один человек исписывает. Все хотят рассказывать, а не ты один. Тетрадь не твоя».
      «Тетрадь общая, — отвечает Мишка, — она так и называется: «Общая тетрадь».
      «Первый день метро наступил ночью. Те, кто живёт на улице Остоженке, услышали среди ночи страшный грохот. Было похоже, что палят из пушек, и все испугались. Подбежали к окнам. На улице светло, как в полдень. К трамвайным проводам подвешены большие лампы. Стоят непонятные машины, от них идёт пар. Эти машины — паровые копры, они заколачивают в землю толстые сваи вдоль трассы метро. Так началась постройка первой станции «Парк культуры». С этого грохота началось метро».
      Это написала Таня Амелькина.
      А вот круглые солидные буквы Бориса с чужого двора:
      «Линии метро бывают глубокого заложения и мелкого заложения. Пассажирам, конечно, удобнее мелкое: быстрее спускаться в метро, быстрее подниматься на улицу. А строителям иногда лучше мелкое, а иногда глубокое. Это зависит от геологов: как они скажут, так и копают глубину.
      Глубокие шахты дороже. Им нужна хорошая вентиляция, водоотливные установки. Всё это я узнал от инженера Самойлова, с которым познакомил меня Мишка. Самойлов пока ещё спит на двери, а днём вешает её на место. Он вам всем передаёт привет».
      Леденчик вдруг, сам не знает почему, сочинил стихи:
      На ступеньку становись И за поручни держись.
      Едет лестница наверх,
      Едет лестница на низ!
      Леденчик сам очень удивился, что получилось так складно. Он перечитал свои стихи несколько раз про себя, потом вслух и приписал внизу пояснение:
      «Это стих про эскалатор».
      «Лёня просто молодец, — пишет Антонина Васильевна, — только надо говорить «вниз», а не «на низ». Но стихи писать очень трудно, а он сумел!»
      Борис с чужого двора спрашивает:
      «Почему метро называется метро?»
      Таня Амелькина отвечает:
      «Я знаю. Метрополитен в переводе с французского — столичный. Метро есть только в столицах и в больших городах. Метрополитен сокращённо — метро. Мне это объяснила Мишкина бабушка, она знает французский и умеет говорить в нос».
      «Ну и что? — Это Сашка Пучков. — Каждый умеет говорить в нос, если потренироваться. И стихи писать может каждый. Зато я знаю, что такое культурный слой. Так археологи называют самый верхний слой земли. Почему они так его называют, я не понял. Он как раз самый некультурный. Проходчикам всё время попадаются консервные банки, кости, которые давным-давно зарыли собаки и забыли откопать, ржавые железки и камни».
     
      ГОРЫ ПОСРЕДИ ГОРОДА
     
      Кончилась ещё одна тетрадка. Теперь и она немного растрёпанная, немного захватанная. Зато сколько в ней интересного — целый клад. Сразу начали следующую тетрадь. Чью? Танину или Леденчика? Никто не знает, теперь уже не отличить: все тетради общие.
      Мишка сделал такую запись:
      «На нашем метро работают даже иностранные рабочие. Я нашёл штукатура из Германии, Ганса Мит-ке. Чур, я первый его нашёл, и он обещал всё мне подробно рассказать. А Пучков пусть не перехватывает».
      Вот опять стихи. Что делается с Леденчиком? Очень нравится, ребята,
      Эту летопись писать.
      Мы сумеем интересно Про метро в ней рассказать.
      Катя пишет:
      «Папа вчера рассказал про шлем. Папин отбойный молоток натолкнулся в шахте на древний шлем. Думали, просто железка. Но археологи изучили находку и сказали, что это шлем русского воина из дружины Дмитрия Донского. Воин, оказывается, уронил его в четырнадцатом веке, во время сражения с ханом Тохтамышем. Мы это сражение проходили».
      Борис нарисовал длинную вереницу грузовиков, они едут, едут по полям тетради. Что они везут?
      «На Метрострой пришла техника — лебёдки, транспортёры. Теперь легче вынимать породу из шахты. Зато машины не успевают отвозить грунт. Он лежит целыми горами на улицах, как будто здесь Кавказ. Принято постановление: каждая грузовая машина Москвы должна отработать на метро два дня в месяц».
      И опять: «Мишка дурак» и нарисована рожа — точка, точка, два крючочка.
      «Я на тебя не пишу, и ты на меня не пиши».
      А следом строгие, ровные буквы Антонины Васильевны:
      «Не стыдно вам? Все города помогают строить наше метро. В Москву по всем дорогам везут грузы для Метростроя. Лес из Архангельска. Рельсы с Кузбасса. Машины из Ленинграда. Гранит из Карелии. Мрамор из Крыма. На вагонах написана большая яркая буква «М». Значит, для Метростроя, значит, не задерживать: срочный груз. Города дружат далёкие, а вы в одном классе учитесь и всё время ссоритесь. Разве так хорошо?»
      У каждого человека свой характер. Мишка всё спешит, спешит. Вот он какую сделал запись:
      «На зав. «Дин.» постр. вет. д. исп. пер. ваг.».
      Думал потом слова дописать, да забегался, совсем забыл.
      Ребята спрашивают:
      — Мишка! Что это значит? Загадка, что ли?
      — Забыл, — отвечает Мишка. — Что-то про завод или про заведующего — зав. А может, про завтрак. Не помню я.
      А эта запись вот что значила:
      «На заводе «Динамо» построена ветка для испытаний первых вагонов».
      Это сообщение во всех газетах было.
     
      Я САДОВНИКОМ РОДИЛСЯ
     
      Они играли в садовника. Борис с чужого двора был садовником.
      Он стоял, отставив ногу в сандалии, и быстро говорил:
      — Я садовником родился, не на шутку рассердился. Все цветы мне надоели, кроме...
      Борис замолчал и как будто задумался. Он делал вид, что не может решить, какой выбрать цветок. Потом выпалил:
      — Кроме розы.
      Розой всегда была Таня Амелькина. Роза — самый красивый и самый известный цветок. Конечно, розой была Таня.
      — Да? — с готовностью отозвалась Таня, вскинув ресницы.
      — Что такое? — спросил Борис с чужого двора очень вежливым голосом.
      — Влюблена, — спокойно ответила Таня.
      Все эти слова полагалось говорить по правилам игры, их говорили всегда одинаково. И всё-таки это были не безразличные слова. Каждый раз они говорились с разным смыслом. И вообще, в любой игре важно, кто кого выбирает. Борис выбрал Таню. А Таня кого выберет?
      — Влюблена, — говорит она спокойно и знает, что Борис сейчас спросит: «В кого?» И её ответа будут ждать Сашка Пучков, Леденчик.
      — В кого? — встрепенулся Борис. Он вёл с Та-
      ной свой секретный разговор. Он не хотел, чтобы игра была игрой, и больше ничего. — В кого?
      Отвечать полагается быстро, медлительный проигрывает. Кого назовёт она? Сашка Пучков сидит на низком заборчике, его длинное лицо надменно и безразлично, белые брови подняты к белым волосам. Сашка — незабудка. Леденчик — крапива. Я хотела бы стать розой, но роза занята. Да и вообще я ни при чём: меня не принимают играть. Я посадила своих кукол, Зою и Клавдю, на скамейку. У Клавди скоро оторвётся нога. У Зои волосы свалялись в комок. Куклы не сидят, а валятся набок. Я снова сажаю, прислоняю к спинке скамейки.
      — В кого? — нетерпеливо спрашивает Борис с чужого двора.
      Мои куклы снова валятся, я вытянула шею, прислушиваюсь, смотрю на Таню. Она наклонила голову, чертит тапкой на песке. Сашка и Леденчик сидят окаменевшие.
      Если Мишка придёт, меня тоже примут, может быть. Я им скажу: «Чур, я буду анютины глазки». И вдруг они согласятся. Что им жалко?
      Тут с улицы во двор врывается Мишка. Он запыхался, пальто тащит в руке.
      — Сидите тут и ничего не знаете! Ядра нашли! В Александровском саду! Я сам ядро в руках держал!
      — Псих, — говорит Сашка Пучков.
      — Сам, — механически отвечает Мишка.
      Потом, отвернувшись от Пучкова, Мишка начи-
      нает рассказывать. Куклы сваливаются под скамейку, я подхожу ближе.
      Мишка рассказывает сбивчиво, перепрыгивает с одного на другое. Если рассказать всё по порядку, получится ещё несколько историй.
     
      ДРАГОЦЕННЫЙ СЛОМАННЫЙ ТОПОР
     
      Однажды шёл дождь. Не тяжёлый, не серый. А весёлый, когда в небе за тучей совсем близко чувствуется солнце. И голубые промытые окошки видны в несерьёзных тучах. Шёл дождь. Площадь Дзержинского опустела: кто спрятался в подворотню, кто стоял в подъезде. А Мишка, и Борис, и Сашка Пучков бесились на просторе, скакали по тёплым лужам. Потом к ним прибежала Катя и тоже прыгала босая вместе с мальчишками. А Таня Амелькина не прыгала. Она считала, что по-настоящему красивые девочки не должны прыгать по лужам босиком. Таня стояла под деревом и смотрела, как скачут другие.
      Вдруг Пучков закричал:
      — Смотри! Смотри! Что это? Ой, ой, ой! Чур, я первый увидел!
      И люди стали выходить из подъездов, из-под деревьев и говорили:
      — Как красиво! Удивительно! Что это значит? Вы не знаете? Я тоже не знаю.
      Вся площадь была покрыта воздушными пузырями. Они росли, сияли на солнце, бесшумно лопались,
      и тут же появлялись другие. Пузыри плясали по асфальту, они не были похожи на обычные пузыри в дождь. Их было много, они были очень большие и покрывали не только лужи, а весь асфальт.
      — Какая красота! — говорили прохожие.
      - — Какое безобразие! — сказал дядя Коля. — Почему утечка сжатого воздуха? Компрессор вхолостую работает. Нам воздух для работы нужен, а не пузыри пускать.
      Приехал историк на шахту — старый человек в чёрной смешной шапочке, а вокруг шапочки седые кудри. Походил, посмотрел, сказал:
      — Здесь был в старину колодец. Обычный колодец рядом с домом генерала Иванова. Колодец пересох, его засыпали всяким мусором. Плотность грунта в колодце маленькая, гораздо меньше, чем вокруг него. Когда вы подали в шахту сжатый воздух, он выбил мусор из колодца и пошёл наверх пускать пузыри.
      Метростроевцы укрепили колодец бетоном, сказали историку спасибо и стали работать дальше.
      — Наука! — сказал дядя Коля и поднял вверх палец.
      Археологи работали рядом. Найдут старую железку и обметают бережно кисточкой. Раньше они казались дяде Коле чудаками. Надо метро строить, а они ерундой занимаются. Теперь он присматривался к ним.
      Копает дядя Коля лопатой яму, на что-то натолкнулась лопата, звякнула. Что это? Поднял железный обломок. Топор не топор, но на топор похож.
      Инженер подошёл и сказал:
      — Зови, Николай Трифонович, историка. Вон они, у Кутафьей башни на раскопках.
      Старый историк взял в руки железо, повертел, поглядел и ликующим голосом сказал:
      — Топор! Топор, дорогие мои! Начало семнадцатого столетия! — Он быстро-быстро пошёл к своим и на ходу кричал: — Топор! Спасибо! Спасибо! Топор!
      Он прижимал к себе ржавый, наполовину рассыпавшийся топор, как любимого ребёнка.
      Николай Трифонович сказал:
      — Каждый свою работу высоко любит. Ладно, ребята, копаем дальше.
      Учёный размахивал руками, твердил:
      — Топор! Семнадцатый век! Массивной формы! С остатками деревянного топорища!
      Серёга позвал:
      — Папаша! Чего они в своём семнадцатом веке этим топором — дрова кололи? Или на войну, может, с ним ходили?
      — И то, и другое! — как-то весело ответил историк. — И то, и другое! Большого выбора тогда не было, мой милый!
      Не зря они с самого начала заключили договор — Метрострой и Академия истории материальной культуры. Метростроевцы строят метро, а учёные по всей трассе ведут археологические раскопки,
      Мишка об этом рассказывал так:
      — Они сговорились: «Чур, вы нам помогаете, а мы — вам». И помогают. Начальник шахты Бобров
      пришёл к историкам и спрашивает: «Почему в шахте вода?» Тогда историки взяли план старой Москвы. Что было на этом месте раньше? Ах, старинный ров. Стало всё понятно, ров специально заполняли водой, чтобы враги не прошли. А теперь там после каждого дождя вода скапливается.
      — Подумаешь, — дёргает плечом Пучков.
      — Миша! Домой! — зовёт бабушка.
      — Расскажи ещё, — просит Таня.
      И Мишка рассказывает.
      Я помню, как мы слушали его. Высовывались в форточки мамы, звали нас ужинать. А мы отвечали:
      — Иду! Сейчас!
      И не могли уйти.
      Тот вечер, тёплый и долгий, я и сейчас помню во всех подробностях. Рядом со мной стоит Таня, от неё почему-то пахнет цветами. Мишка рассказывает, я не отрываясь смотрю нанего и всё-таки вижу узенькое лицо Леденчика, толстого Бориса с чужого двора. И Пучкова — локти отведены немного назад, если что не по нём, возьмёт и стукнет.
      Прошёл мимо управдом Федяев. Строго взглянул на нас и сказал:
      — Никаких футболов во дворе! Категорически!
      Мы ничего не ответили. Какой футбол! Мы слушали Мишку.
      Всё, что он рассказывал, словно стоит у меня перед глазами.
     
      «ЧЕТВЕРТНАЯ ЗМЕЯ БОЛЬШАЯ»
     
      Приехал на раскопки высокий лохматый журналист Мельниченко, а с ним Мишка, в берете с буквой «М».
      — Газету интересуют раскопки, — сказал Мельниченко историку в чёрной шапочке.
      Они сидели рядом на широкой трубе: историк — посредине, а Мельниченко и Мишка — по бокам. Хорошо, что он взял с собой тетрадь в чёрной клеёнчатой обложке. Столько всего рассказал историк — ни за что не запомнить.
      Мельниченко положил на колено блокнот и записывал быстро. И Мишка записывал тоже.
      Каждая археологическая находка рассказывает целую историю.
      В тридцатой шахте проходчикам попался подвесной крюк — раз, фунтовая гиря — два, трёхзубый багор — три. Что это значит? Историк объяснил.
      Оказывается, на этом месте триста лет назад была мясная лавка. На крюк подвешивали тушу, багром доставали мясо с полок.
      Рядом с башней Кутафьей отыскались железные подковы, копьё. Может быть, здесь были бои?
      — Может быть, там шли бои, — рассказывает Мишка во дворе.
      Пучков слушает его с кривой улыбкой, но не уходит. Потом говорит:
      — Подумаешь, железо. Если б золотой клад нашли. А то железо.
      — Ничего не понимаешь! — отвечает Мишка. — Знаешь, что историк сказал? Самые редкие находки как раз железные.
      И все спрашивают:
      — Почему?
      Мишка объясняет:
      — Двести лет назад в Москве было очень много кузнецов. Ремесленники, работающие с металлом, составляли пятую часть всех ремесленников Москвы. Медники, котельники, гвоздочники, бронники. Много кузнецов, — значит, много металлических предметов хранится в земле? Верно? Нет, не верно. Делали-то их много, а сохранилось совсем мало. Глиняное или стеклянное изделие может пролежать в земле и триста лет, и четыреста. А железо ржавеет, распадается. Поэтому железные предметы особенно дороги археологам.
      Весь долгий вечер Мишка рассказывал нам истории, которые услышал от историка. Мне с того вечера ещё много лет казалось, что историки — это те, кто рассказывает всякие увлекательные истории.
      У Китайгородской стены дяди Колин отбойный молоток отвалил вместе с породой чугунный шар. Археолог показал шар Мельниченко и Мишке и сказал:
      — Пушечное ядро.
      — Можно подержать? — спросил Мишка.
      — Возьми, — разрешил историк.
      Ядро тяжёлое, холодное, неровное. Если подольше подержать в ладонях, нагревается. А положил его на землю — сразу опять холодное.
      — Не позже тысяча шестьсот десятого года сделано это ядро, — говорит старый историк.
      «Откуда вы знаете?» — хочется спросить Мишке.
      — Как устанавливается эта дата? — спрашивает Мельниченко.
      Так, конечно, вежливее.
      — Очень простой вопрос, — отвечает учёный. — После этого года Китай-город не осаждали враги. А ядра остались здесь после боёв, это нестреляные ядра. Подземная камера под башней называлась «слух». В ней спрятали ядра и замуровали камеру, чтобы сохранить тайну. В древней летописи написано: «А в слухе том закладено ядрами и поверх ядер землёю засыпано, осмотреть его нельзя». Этот летописец не мог, конечно, знать, что через триста лет в Москве будут строить метро, раскопают тайник и осмотрят его.
      В нашем двор© темнеет, небо становится чернильным, над воротами загорается жёлтый фонарь. Моя мама открывает окно и опять зовёт меня.
      — Сейчас, — кричу я, — ещё пять минут!
      Мы все стоим вокруг Мишки.
      «Всё-таки Мишка очень умный, — думаю я, — даже умнее Леденчика, хотя Леденчик умеет сочинять стихи».
      — А этими ядрами из чего стреляли? — деловито спрашивает Борис с чужого двора. — Из винтовки, что ли?
      — Сказал — из винтовки! Пятьсот лет назад разве были винтовки? — смеётся Леденчик. — Винтовки!
      Борис обижается:
      — А ты будто знаешь? Смеёшься, а не знаешь. Ну, скажи, скажи.
      Леденчик молчит. Потом говорит:
      — А зачем мне говорить? Мишка, рассказывай, чего ты не рассказываешь?
      — Я рассказываю. Ядрами стреляли из пушек. Знаете, где был пушечный двор? Сказать? Там, где остановка автобуса около Большого театра, на том самом месте. А было это пятьсот лет назад. Там делали пушки и ещё эти, как их... Сейчас скажу.
      Мишка раскрывает тетрадь, подходит поближе к воротам, где висит фонарь.
      — Вот написано. Пушки и ружья, которые назывались «пищали».
      — Ха, пищали, — фыркает Сашка Пучков. — Чего это они пищат?
      — Перестань, — строго говорит Пучкову Таня, и он перестаёт.
      — Пищали не пищали, — объясняет спокойно Мишка. — Они стреляли, пищали и пушки носили имена, как корабли: «Острая», «Соловей», «Четвертная змея большая», «Верховая обезьяна».
      В этих названиях было что-то мужественное, таинственное, немного сказочное и грозное. «Четвертная змея большая».
      Мишка спрятал тетрадь за пазуху и сказал:
      — Ядра были сначала каменные, потом железные. А уж потом стали делать ядра из чугуна.
      — «Верховая обезьяна», — сказал Пучков. — Подумаешь!
      Тут вышла Мишкина бабушка, молча подошла к нам взяла Мишку за руку и увела домой.
      Леденчик вдруг сказал:
      — Я стих сочинил только что.
      В нашем городе однажды Люди строили метро,
      И нашли они однажды Там чугунное ядро.
      И отважные солдаты Бились, смелые, с врагом Всех врагов они прогнали Этим пушечным ядром.
      Таня Амелькина сказала, что Леденчик настоящий поэт. А Пучков сказал, что он вчера тоже сочинил стихи, только он их забыл.
     
      ЖИВИТЕ У НАС
     
      Мы с Мишкой несёмся по бульвару, он летит и тянет меня за руку. Никогда я не смогла бы бежать так быстро, если бы Мишка не тянул меня за руку.
      — Скорее!
      Чуть не сбили женщину с большой корзиной.
      — Летят, как на пожар!
      — А мы и так на пожар. Разве вы не слышали? Пожар в шахте!
      Женщина что-то отвечает, но она уже далеко.
      С утра в кессоне появился мощный плывун.
      — Поднимай давление! — распорядился инженер.
      Давление подняли, надеялись, что плывун остановится. А он не остановился. Поток песка и воды напирал с громадной силой.
      — Ещё поднять давление!
      Подняли до двух с половиной атмосфер. Это очень много. В кессоне стало жарко, больше сорока градусов. Воздух стал серым, друг друга не видели, и дышать было тяжело. Но и при этом давлении не удалось удержать плывун. Вода и песок неслись сверху на работающих людей, обливали их потоками грязи, забивали нож щита, не давали ему проходить. Щит не двигается вперёд, лезет вверх. Но люди упорнее самого упорного плывуна. Самую мощную часть плывуна уже прошли, вода приостановилась, плывун успокоился. И вдруг через час прибежал к инженеру Тягнибеда, парнишка-подсобник. Кричит: «Пожар в кессоне!» Загорелась пакля, которой законопачивают швы. Что может быть страшнее пожара в кессоне! Кессон — закрытая камера, там сжатый воздух, а значит, избыток кислорода, огонь при избытке кислорода распространяется быстрее.
      В кессоне рабочие. Тягнибеда бежит к шлюзу кессона. Огонь бушует, картина страшная: свист воздуха, дым, копоть. Пламя бешено разгорелось у самого шлюза, вход в кессон перекрыт. Сто человек в кессоне. Как спасти их жизнь?
      Тягнибеда бежит к стволу шахты. Кричит:
      — Чистяков! Выводи людей через шахту Двенадцать-бис!
      Рабочие стали по одному выходить наверх.
      Чтобы потушить пожар, пришлось снять давление с кессона. Все понимали, что это опасно, могла образоваться воронка на поверхности земли, могли разрушиться здания. Но другого выхода не было — и давление сняли. Воронка образовалась сразу же, она оказалась как раз под деревянным домом. Дом развалился на глазах. Хорошо, что жителей оттуда вывели, никого не осталось.
      Внутри тоннеля затопило щит, а часть тоннеля занесло песком с водой: убрали давление, и плывун опять озверел.
      Пока тушили пожар, в тоннель с огромной силой ворвалась вода. Метростроевцы работали по горло в воде, они делали перемычку, чтобы вода не залила весь тоннель.
      Когда мы с Мишкой прибежали к шахте, увидели только дым. Пожарники уехали. Огня не было видно. Толпа стояла молча. Женщина в плюшевой жакетке держала на руках ребёнка, завёрнутого в стёганое одеяло, одеяло было большое, оно опускалось до самой земли.
      — Вещи не вынесли, даже иголки не вынесли. Всю нашу жизнь вы в свою яму провалили. Ни дома, ни имущества.
      Она не вытирала слёз, они текли по круглому лицу.
      Метростроевец в обгоревшей спецовке уговаривал её:
      — Не плачь, гражданочка. Мы же завтра вещи вернём. Куда они денутся? Дальше шахты не упали.
      — Попортилось же всё, — плакала она.
      — Ты что? — сказал метростроевец. — Мы иной раз находим вещи, которые пятьсот лет в земле пролежали. Пять веков! Целые и невредимые. Не плачь, не плачь.
      — А ночевать где я буду с ребёнком? — ещё сильнее заплакала она. — Куда нам идти?
      Тут вперёд выступил Мишка.
      — Живите у нас. У нас комната хорошая, большая.
      Женщина повернула к нему лицо, посмотрела и махнула рукой:
      — Тоже нашёлся комнаты хозяин.
      — В нашем общежитии поживут, — сказал метростроевец.
     
      НАДО БЫЛО ВЫЗВАТЬ ПУЧКОВА НА ДУЭЛЬ
     
      На Новый год бабушка испекла пирог с капустой. Пирог немного подгорел, и в комнате пахло пожаром.
      Мишка сидел за столом напротив мамы и смотрел на маму. У мамы новое платье с круглым белым воротничком. Мишке купили на праздник новые ботинки в картонной коробке. Раскрытая коробка лежит на диване, сверкают жёлтые нетоптаные подмётки.
      — Я поднимаю свой бокал, — говорит папа торжественным голосом и взмахивает рукой с рюмкой из синего стекла, — поднимаю свой бокал за Новый год и за исполнение всех желаний.
      Все пьют тягучую наливку, а Мишка лимонад. Исполнение желаний. Чтобы Таня смотрела на него не как на пустое место. Чтобы перейти в шестой класс без «посредственно». Чтобы Мельниченко взял его с собой ещё раз к археологам. Чтобы вовремя построили метро и чтобы наше метро было лучшим в мире.
      — Чего призадумался? — Мама берёт Мишку за подбородок и приподнимает его голову. — Будь, пожалуйста, весёлым.
      Лицо у мамы светится, мерцают глаза, от мамы пахнет яблоками.
      — Я и так весёлый, — говорит Мишка. — С Новым годом, с новым счастьем!
      — Бедовый ты парень растёшь, — говорит отец. — Всё время бегаешь, бегаешь.
      — Такая эпоха, — отвечает Мишка. — Большие скорости.
      — Как ты сказал? Эпоха? — Отец прищуривает близорукие серые глаза. — Эпоха.
      — Он только дома бедовый, — говорит бабушка и разрезает пирог. — С тобой и со мной. А с другими детьми он — робкий интеллигент.
      — А что я такого сделал? — спрашивает Мишка. Ему кажется, что «интеллигент», да ещё робкий, — это оскорбление.
      — Ну как же. — Бабушка положила всем по куску тёплого пирога. — Я сама видела в окно, как сын милиционера Александр толкнул его. А наш Миша ему ничего не сказал.
      Было совсем не так. Мишка собрался треснуть
      Пучкова как следует, но увидел, что бабушка смотрит в окно. Какой дурак станет драться, если смотрит бабушка? А Леденчик сказал:
      «Шухер, ребята. Мишкина бабушка смотрит в окно».
      Таня Амелькина тогда засмеялась, а Катя предложила:
      «Давайте играть в штандер. Смотрите, какой мяч папа мне купил».
      Мяч был синий с красным, от него хорошо пахло резиной. И они стали играть в штандер.
      — Он посмел толкнуть моего внука, а Миша ему ничего не сказал, — повторила бабушка.
      Отец глотает чай и говорит:
      — В твоё время его надо было вызвать на дуэль.
      — Какая дуэль? — Бабушка откидывается на стуле и начинает нервно ломать пальцы.
      Когда мама смеётся, у неё совсем детские, тугие щёки. А отец никогда не смеётся, у него веселеют глаза, и всё. Даже не все глаза, а точки в середине глаз зажгутся, погорят и погаснут.
      Бабушка опять про своё:
      — Ты смеёшься. А твоя жена ходит на работу в штопаной кофточке.
      Мама спрашивает:
      — По-вашему, на службу надо надевать бриллианты?
      — Боже мой, какие бриллианты? Бриллианты, к твоему сведению, моя дорогая, носили вечером! На бал! Говорят, они прекрасны при свечах! А на службу
      в бриллиантах не ходила даже императрица. Впрочем, императрице не надо было ходить на службу. Совсем вы заморочили мне голову.
      — Дорогая мама! — начинает папа опять торжественным голосом. — Сегодня Новый год. Если спорить под Новый год, то весь год будут споры. Я этого не хочу. Я хочу покоя в доме.
      — Мишка, не пора ли тебе спать? — спрашивает мама.
      — Ещё полчасика, — по привычке говорит Мишка.
      — Твой единственный сын растёт уличным мальчишкой. Я сама слышала, как он кричал: «Шухер!» Это ужасное слово. Тюремный какой-то жаргон.
      — Ничего не уличным, — сказал Мишка.
      Он решил лечь на свой сундук, но не спать, а только немного полежать. Он приляжет, дождётся, когда наступит двенадцать часов и придёт Новый год.
      Мама постелила ему, взбила кулаками подушку.
      Всё-таки сегодня хороший вечер. Снег идёт за окном, шуршат по стёклам снежинки. Скрипят чьи-то шаги во дворе. А может быть, это кажется. Или снится.
      — Тише. Мишка уснул, — говорит мама. — Давайте я посуду помою.
      — У нас на заводе вчера закончилась сборка первого эскалатора для нового метро. Блестяще прошли испытания.
      Мишка сразу просыпается.
      — Папа! Что же ты молчал? На вашем заводе делают эскалатор! А ты мне ничего не сказал.
      — Спи, спи, — говорит мама.
      — Зачем говорить? — отвечает папа. — Завтра об этом напишут во всех газетах. «Испытания прошли отлично».
      — Конечно, отлично, — говорит Мишка и думает, что об этом надо написать в общую тетрадь. После каникул он это обязательно сделает. Придёт в школу и напишет.
      Будут длинные снежные каникулы. Можно делать что хочешь. «С Новым годом» — потому, что Новый год. А «С новым счастьем» — это, наверное, потому, что каникулы. Просторные дни, бег, озябшие руки и тысяча, тысяча самых разных дел.
     
      ЗИНА В КРАСНОЙ КОСЫНКЕ
     
      Мишка стоит около шахты. Вышел из-за забора человек, быстро пошёл по улице.
      — Дяденька! Можно вас спросить?
      Человек обернулся. Лицо девушки, чёлка спускается на лоб, упрямые глаза. Она сказала:
      — «Дяденька». Сам ты тётенька. Букву «М» на шапке носишь. Ты чей?
      — «М» — это «метро». Мы в школе пишем историю метро.
      Мишка шёл с ней рядом и рассказывал. Уже пятую общую тетрадь вот такой толщины исписали. Много интересного, только успевай записывать. У него, у Мишки, есть друг, журналист Мельниченко, и Мельниченко сказал: «Расспрашивать расспрашивай, а надоедать не надоедай».
      — Толковый парень этот журналист Мельниченко, — говорит девушка. — Меня Зиной зовут. Зина Шухова. Не смущайся, ты не надоедаешь. Ты просто расспрашиваешь. Как я пришла на метро?
      Они садятся на скамейку, и Зина начинает рассказывать.
      Отец Зины работал сторожем в кино. Мальчишки хотели пролезть без билета, он гнался за ними по набережной и кричал:
      — Убью негодяев!
      Может быть, он был нервным человеком, а может быть, злым от голода. Только что закончилась гражданская война, была разруха.
      Дома Зина и её брат Гриша ждали, когда отец придёт с работы. Им казалось: придёт отец, принесёт поесть. Он приходил и ничего не приносил. Где он мог взять? Мама плакала, у неё стало костлявое лицо, а глаза ввалились.
      Гриша сказал сестре:
      — Я убегу из дому завтра. Беспризорником и то лучше.
      — Я с тобой убегу, — сказала Зина.
      Они убежали ночью. На платформе товарного поезда доехали до Москвы.
      Они шли по улице, Зина говорила:
      — - Гришка! Смотри, камень под ногами, как пол. Хорошо в Москве!
      Компания беспризорников ночевала в недостроен-
      ном доме на Тверской. Там теперь Центральный телеграф.
      Беспризорники очень понравились девятилетней Зине. Были они смелые, самостоятельные. Не ждали, пока кто-нибудь накормит, — воровали на базарах, а иногда в домах.
      Тётка на базаре продаёт булки. Булки розоватые, пышные. Корочка блестит, как лакированная.
      — Тётечка, смотрите скорее! — кричит Зина. — Мальчик булку украл!
      Торговка обернулась, погналась за Гришкой. А Зина одну булку за пазуху, другую, ещё, ещё — на всю компанию.
      Разъярённая тётка догнала Гришку, а у него ничего нет.
      — Ищите, обыскивайте! Я стоял и смотрел. Ничего не взял.
      — Пусти, тётка, мальчика. Не имеешь права, он ничего не украл.
      Прогнали беспризорников с Тверской, они переселились на Ваганьковское кладбище. Тихое место, здесь не найдут. Только страшно ночью. Зина знает, что никого нет. Но что там у могилы светится? Знает, что ограда и памятник. А кто там стоит и рукой машет? Никого нет. А страшно.
      Мальчишки говорят:
      — Не бойся. Зато тут милиции нет — они нас по улицам ищут, асфальтовые котлы обшаривают, думают, там беспризорники греются. А мы тут живём, в старом склепе. Всех обманули, вот какие мы ребята.
      Вдруг свистки среди ночи, окружили милиционеры старый склеп. Светят сильные фонари.
      — Выходи на свет, ребятки. Выходите, не бойтесь.
      Всех до одного поймали. Отправили Зину в трудовую коммуну. Коммуна была на улице Остоженке, в бывшем Зачатьевом монастыре. Беспризорники называли сокращённо: «Зачмон».
      Зине Зачмон не понравился. Толстые кирпичные стены, узкие километровые коридоры. Казалось, в тёмных углах прячутся монахини в чёрной одежде.
      «Всё равно не останусь», — думала Зина.
      Кругом незнакомые стриженые дети. Ходят в школу. Клеют конверты для почты. Поют песни.
      Гриша прислал письмо из колонии: «Думал, убегу. А теперь решил погодить — осмотрюсь, зиму отогреюсь, весной поглядим. Я тебе напишу. Кормят нас хорошо, каждый день хлеб, и сахар, и горячее».
      Зина не хотела учиться. Все шли в школу, она пряталась в сарае.
      Если сидеть за дровами долго, можно рассмотреть разные лица. На берёсте смешное лицо с полуприкрытыми глазами. А вот щенок сидит сутуло и смотрит, склонил большую голову, одно ухо свисает вбок.
      — Зинок! Выходи, смотри, что я тебе принесла.
      Воспитательница. Самый терпеливый человек на
      свете. Теперь она в Зачмоне не работает, Зина узнавала. В какой-то школе преподаёт, да разве в большой Москве найдёшь!
      — Зинок! Съешь яблоко. Пойдём в класс, не упрямься, пойдём.
      И приведёт, легко обняв за плечи. Посадит за парту. Втянет в ученье.
      Можно считать: беспутная Зинка, тяжёлая Зинка, упрямая Зинка. А учительница считала: Зинку не надо наказывать, а надо спасать.
      Через год приняли Зину Шухову в пионеры.
      Она шла с отрядом посреди улицы. Били барабаны, трубил горнист. Все вместе шагали стройно и красиво, ноги у всех загорелые, лица у всех гордые. Так казалось Зине. Ноги были исцарапаны на прополке. Лица были худые и голодные. Шагали не в ногу. Кто как умел, тот так и шагал.
      Окончила Зина школу и поступила на завод электровозов. Грамотная девушка: определили её архивариусом. Следи, чтобы все заводские документы были подшиты в папки. Складывай эти папки на эти полки, а те папки на те полки.
      А у неё глаза горячие, и человек она неспокойный. Она хочет искать себя и жить в тревогах, чтобы всё неслось и ревело вокруг.
      На комсомольском собрании секретарь ячейки Костя говорит:
      — Зинка! Хотим послать тебя на метро работать. Там нужны смелые.
      Она увидела, что он шутит, дразнит её. Ответила самолюбиво:
      — Никуда не пойду.
      В президиуме сидел парень из райкома комсомола. Он встал и сказал:
      — Какие могут быть шутки? Девушек на метро
      не берут. Работа физически тяжёлая, нужна большая сила.
      Он стал объяснять:
      — Идёт мобилизация комсомольцев, надо завербовать десять тысяч лучших ребят. Ваша заводская ячейка должна выделить пять человек. Лучших, — сказал он с нажимом.
      Секретарь перестал улыбаться и сказал:
      — Желающие могут записываться.
      Первой встаёт Зина Шухова в красной косынке и говорит:
      — Хочу идти на метро проходчицей.
      Почему она так решила? Может быть, на неё подействовало, что берут лучших? Каждому хочется быть лучшим.
      Секретарь с досадой отвечает:
      — Девушек на тяжёлые работы не берут, тебе же ясно. Не бузи.
      Она упрямо молчит, а завтра идёт к секретарю райкома Сидорову. Он — ни в какую.
      — Парней только здоровых посылаем на проходку. А ты девчонка. Не ставь меня в дурацкое положение.
      Пришла на шахту. В красном уголке собрались врачи, проходят медицинскую комиссию новые метростроевцы. В очереди одни парни. Плечищи широкие, ручищи огромные. И Зина с ними. Они над ней смеются, она им грубит. А что ей ещё делать?
      Врач с трубочкой послушал её, постукал. Сказал:
      — Стопроцентное здоровье.
      Начальник смены посмотрел хмуро и сказал:
      — Пойдёшь в бригаду Катаманова. Не справишься — ругай себя, больше некого.
      Оделась Зина в первый раз в спецовку, достала из сумки зеркало и смотрит на себя. Очень странная фигура: резиновый костюм и резиновые сапоги. Под резиновым — брезентовый костюм, верёвкой подпоясанный. И резиновая шляпа с полями. Очень неудобный костюм, тяжёлый.
      — Смотрите, ребята, Зинуха в зеркало смотрится уже минут десять. Метростроевка.
      Опять смеются.
      Зина идёт за ними в забой. Бригадир говорит ей:
      — Меня зовут дядя Коля. Будет трудно — скажи.
      Она шла по длинному тоннелю за ребятами. Стены мокрые, душно. Темно. А там, где горят лампы, видно, какая неуютная ей попалась шахта. Сейчас ещё можно всё изменить. Выйти наверх, сказать: «Не нравится. Передумала». Удивятся: «Странная эта бывшая беспризорница. То надумала, то передумала». И пусть. Зато будут солнышко и небо, ветка будет качаться над головой, а можно будет, подняв лицо, смотреть на облака.
      Она не ушла. Сказала себе строго: «Зина-корзина! Неужели ты испугалась? Жизни бояться — сразу помереть!» И зашагала смело, и нарочно топала сапогами.
      Долго шли, наконец пришли. Грохот отбойных молотков испугал её, она очумела, уши заткнула, стоит. Ребята хохочут. Им повезло: есть над кем смеяться, не видно, что сами они новички и не меньше Зины растеряны.
      — Ох, Зинуха-то уши закрыла, глаза перепуганные.
      Она не привыкла строить из себя небесное создание. Противно притворяться: «Ах, мне тяжело! Ах, мне страшно». Ну и что же, что девчонка? Взялась — тяни.
      — Дай мне, дядя Коля, отбойный молоток. Дай, не сомневайся.
      Тяжёлый молоток, от него тянется резиновый шланг, сверху по шлангу идёт к молотку сжатый воздух. Держит Зина молоток, делает вид, что ей не тяжело. А как работать, не знает. Ребята тоже ничего не знают, но на Зине отыгрываются:
      — Смотри, как дитя, к себе прижала молоток. Эх, горе!
      — Ну-ка, покажи, как рубить породу будешь, — спокойно говорит одному, самому развесёлому, дядя Коля.
      Он тычет молотком в породу, хочет пройти напролом. Только не такое уж простое дело взять сплошную породу: пика молотка не пробивает её, даже следа не оставляет.
      — В прожилку входите, ребята, — учит бригадир. — Найти её сумей, прожилочку. Вот Зина молодец, Зина нашла. И ты сумеешь, не расстраивайся. У женщин силы меньше, а соображают они не хуже нас с тобой.
      Потихоньку, постепенно стала Зина понимать, что
      к чему. Кругом льёт вода, под ногами текут мутные ручьи. Ступила Зина на мокрое бревно, поскользнулась, упала, сильно рассекла руку.
      Не успела поработать — заболела. Несколько дней не была она в шахте. Когда пришла, самый насмешливый, Серёга, сказал:
      — Мы думали — сбежала. А она, смотри-ка, пришла.
      Зина ответила:
      — Я убегать не привыкла. Обо мне ещё в газетах напишут, о моём ударном труде. Хочешь спорить?
      — Их, какая занозистая!
      Подмигнул и больше ничего не сказал.
      Это было в самом начале. Дядя Коля тогда сказал:
      — Аварии бывают от суеты. Работай строго, Зина.
      Теперь о Зине Шуховой написали в газете «Проходчик». Она и не знала. Серёга пришёл, принёс свежий номер газеты, развернул перед Зиной. Её портрет в тяжёлом резиновом костюме, глаза упрямые.
      — Ох, и девка вредная. Сказала, в газете — пожалуйста.
      Чудак этот Серёга. Что он её всё время дразнит?
      Мишка тоже не поймёт. Дать бы этому Серёге по затылку, чтобы не дразнился.
      — Зина, вы приходите к нам в школу. Обязательно приходите. Я вас с ребятами познакомлю, с Антониной Васильевной, это наша учительница.
      — Как ты сказал? — встрепенулась Зина. — Антонина Васильевна? Чёрненькая?
      — Нет, седая,
      — Значит, не она. Жалко.
      В летописи ещё не всё рассказано про Зину Шухову; хочется Мишке написать, как недавно дали Зине комнату. Выхлопотал комнату Серёга, его не поймёшь, этого Серёгу. То житья не давал, дразнил Зину. То пошёл за неё с начальством ругаться.
     
      ЗАМРИ! — ОТОМРИ!
     
      — Таня, замри! — на весь двор кричит Леденчик.
      Таня останавливается на бегу, словно налетает на
      невидимую стенку. Она стоит, одна рука поднята, нога в белом носке отставлена назад.
      — Не шевелись! — командует Леденчик и прыгает вокруг Тани. — Не дыши сильно! Ладно, отомри.
      Таня хочет бежать дальше. Леденчик говорит:
      — Мишка про Зину Шухову целый рассказ написал, уже пятая тетрадь кончается.
      — А мы вечером пойдём в школу, будем календарь метро писать, — говорит Таня. — Знаешь, Антонина Васильевна сказала, что интересный получается календарь.
      Они сидят вечером в классе. В батареях булькает вода, за синими окнами ветер качает дерево, когтистые ветки царапают по стеклу. А в классе тепло.
      — Мишка, записывай ты, — говорит Борис с чужого двора.
      — У меня почерк некрасивый. Пускай Таня пи-
      шет, у неё почерк красивый. — «Она и сама красивая», — хотелось ему добавить, но он не добавил.
      И Таня пишет:
      «Это было два года назад. Тысяча девятьсот тридцать первый год. Первые буровые вышки — начало метро».
      «Август. Начала выходить метростроевская газета «Проходчик». Некоторые номера печатались на татарском и башкирском языках. Потому что на метро приехало много людей из татарских и башкирских деревень. Они плохо знали русский».
      «Тридцать третий год. Март. Первая комсомольская шахта на площади Свердлова».
      «Май. Первая тысяча комсомольцев пришла по призыву. Фабрики и заводы отдавали лучших. Для метро не жалели».
      «Почти все рабочие и служащие Москвы работали на шахтах метро в выходные дни или вечером. Наши мамы и папы и учителя нашей школы тоже работали на субботниках».
      «Тридцать четвёртый год. Август. На Комсомольской площади уложен последний кубометр бетона. Готов тоннель!»
      «Сентябрь. Почти закончены «Арбатская», «Смоленская». Начинается отделка «Красных ворот». Там будут настоящие красные ворота из мрамора».
      «Бригада проходчиков товарища Ютта отвела подземную газовую трубу. Было опасно: если прорвётся газ, могли отравиться. Работали в противогазах. Трубу не повредили, и всё кончилось хорошо».
      «В Берлине строителям метро мешали плывуны. В Париже — неровная местность — много холмов, рек. В Лондоне очень запутанное подземное хозяйство — трубы, кабели. В Мадриде — средневековая планировка города: кривые, узкие улицы.
      В Москве было всё это вместе. И остатки древнего города, и реки, и плывуны, и холмы, и хитрая паутина подземных труб и электрических кабелей под высоким напряжением».
     
      «А ДЕВОЧКА НАДЯ, ЧЕГО ТЕБЕ НАДО?»
     
      Мишка пришёл в редакцию и сразу покосился на маленькую дверь. Страшный плакат был на месте: череп и кости, как на столбе с проводами, по которым идёт ток. Мишка больше не мог терпеть и не знать, что за этой жуткой дверью. Он решил: «Сейчас спрошу». Но Мельниченко быстро прошёл мимо него и сказал:
      — Мишка! Сейчас я спешу, не поговорим. Под выходной вечером приходи во двор на Мясницкой, сорок восемь.
      — Приду, — только успел сказать Мишка, и Мельниченко сразу ушёл.
      Всегда в редакции спешка...
      Во дворе зашлись гармошки, отчаянно плясали парни. Мельниченко сидел на стуле, который кто-то вынес во двор, качал своей лохматой головой. Буйный пляс, смелый пляс. Мельниченко не умеет так, а то бы он сейчас всем доказал. Сидит на стуле, а ноги пританцовывают на месте.
      И Мишка рядом стоит.
      Аким, мастер, у которого Самойлов живёт, вприсядку вокруг двора пошёл — эх, разойдись, народ!
      А вечер тёплый, тихие облака замерли на одном месте, небо светлое.
      Аким топочет каблуками, кажется, сейчас под ним земля провалится. И особенно тихой кажется рядом с ним тоненькая девушка в белом платье с оборками на подоле. Она танцует застенчиво, и движения плавные, нежные. Руки лёгкие, маленькие ноги в парусиновых синих тапках. Да это же Милочка-Матрёшка.
      — Милочка лучше всех танцует, — говорит Мишка.
      — Да, — отвечает Мельниченко и грустно трясёт головой. Это, наверное, должно означать, что танцует -то она прекрасно, даже ребёнок понял. А к нему, Мельниченко, относится Милочка так себе. И это прискорбно.
      Передёрнулась гармошка с танца на песню, запел с присвистом Серёга, все подхватили:
      А девочка Надя, чего тебе надо?
      Ничего не надо, кроме шоколада!
      Эта девочка Надя понимает, что к чему — шоколада. Не сказала: «супу» или «чёрного хлеба». Мишка вспоминает, как на Новый год ел шоколад. Он мог бы съесть сто плиток или двести.
      — Вальс! — кричит Серёга.
      И закружились по двору люди. Старенькие кофточки. Косоворотки с мелкими перламутровыми пуговками.
      Вдруг свет в фонаре стал слабым. Из белого он стал жёлтым, потом красным и совсем погас. Больше не видно на деревянном столбе фонаря под железной тарелкой. Ничего, танцевать можно и в темноте. Гармонист играет, на гармонь не смотрит.
      Прибежал парень, который дежурил у телефона, еле дышит, быстро бежал:
      — Ребята! Шахту затопило!
      Несутся по Мясницкой люди.
      Мясницкая — теперь улица Кирова. Уютный душистый магазин «Чай» — китайские фонарики, самые вкусные конфеты в нарядных бумажках. Почтамт, светлый, огромный зал, и люди идут не спеша. В магазине «Свет» продаются настольные лампы под разноцветными абажурами, пылесосы и электрические машинки, в которых жарят хлеб, они называются тостеры: от подсушенного хлеба меньше толстеют.
      Девочки в дублёнках. Мальчики в ярких куртках. Ноги длинные, глаза смелые. Идут себе по улице Кирова. Почему бы им не идти в своём городе, по своей улице Кирова?
      А тогда?..
      — Двадцатую затопило!
      Аварийная комсомольская бригада прямо с танцев — на аварию. Стали откачивать воду вёдрами: если тока нет, то и насосы не работают. На вертикальной лесенке стоит живой конвейер, вёдра идут по рукам. От Серёги к Мельниченко. Милочка. Аким. Зина Шухова. И Мишка в своей беретке. Жалко, не видит его Таня Амелькина. Пусть стоит он не в шахте, а наверху, но всё равно он таскает, передаёт вёдра, не задерживает цепочку — из шахты полные, в шахту пустые.
      т- Как там вода?
      — Меньше не становится! Давай пустые вёдра!
      Долго работают. Мишку прогнали, он сидит на
      йщике в стороне. Почти не убывает вода. Но нельзя перестать таскать вёдра: будет прибывать вода, погубит шахту. Не прибывает — и то хорошо.
      — Ура! Ура!..
      Дали свет. Сразу заработали насосы. Теперь всё. Теперь не страшно.
      Мельниченко ещё больше похудел за один вечер.
      — Милочка, ты куда?
      — А ты?
      — В редакцию. Надо написать отчёт о сегодняшней аварии. Как трудились люди! Перепечатаешь? Только срочно, прямо сейчас.
      — Что делать? У тебя, Мельниченко, всегда всё срочно и всё прямо сейчас.
      «Глаза у неё круглые, весёлые, щёки розовые — Матрёшка и Матрёшка», — думает Мишка.
      Мельниченко вдруг спохватывается:
      — А где у нас Мишка? Мишка, спать!
      А Мишка вот он, здесь. Он бы и до утра не ушёл, но надо домой.
      Мишка давно спит на своём сундуке. Мельничен-
      ко пишет статью, передаёт Милочке-Матрёшке листки, она печатает быстро, как всегда. Хотя пальцы дрожат от тяжёлых вёдер.
      Серое утро над Москвой. На тротуаре раскричались воробьи. Из депо вышел трамвай и грохочет своими пустыми вагонами.
      — Милочка, сегодня придёшь на танцы?
      У неё ноет спина, болят руки. Сейчас бы приткнуться где-нибудь и уснуть. Перламутровые пуговки на косоворотке у Мельниченко. Перламутровые пуговки на гармошке у Серёги.
      Тряхнула головой:
      — Приду.
     
      «АННА УНД МАРТА БА-АДЕН»
     
      Во дворе у стены лежит куча песка. Его привезли для ремонта, но пока он лежит здесь, в него можно играть.
      Жёлтый, влажный, послушный песок. Если сделать подкоп и копать терпеливо, получится тоннель.
      Я сижу на земле, Я копаю и забыла, что мама не разрешает сидеть на земле: пачкается новое пальто. Песок скользит сквозь пальцы, забивается в рукава.
      — Так и есть, — говорит над моей головой Мишкина бабушка. — Маленькая девочка должна делать куличики, а она строит метро. Ведь ты строишь метро?
      _ Да, — отвечаю я. Стараюсь говорить смело, хотя боюсь Мишкину бабушку.
      — Помешанные дети, — говорит бабушка и идёт к своему парадному.
      — Куличики, — бормочу я, — подумаешь, куличики.
      Я прорыла уже глубоко. Ещё немного, и тоннель пройдёт насквозь. Только длины рук не хватит, придётся копать с другой стороны. Тогда можно будет потом провести торжественную сбойку.
      Подумаешь, какое дело — куличики. Я давно умею делать куличики, в детском саду научилась. Они получаются ровные, кругленькие. Каждый дурак умеет делать куличики. Только метро копать в сто раз интереснее.
      — Метро копаешь? — говорит Мишка.
      Я и не заметила, как он появился во дворе. Сразу становится весело. Мишка кладёт портфель на землю и говорит строго:
      — Встань, всё пальто вывозила.
      Потом он садится на песок рядом со мной.
      — Копай с другого конца, — говорю й ему. — У нас получится настоящее метро, будет сбойка в торжественной обстановке.
      Мишка копает быстро, песок летит из-под его рук в разные стороны.
      — Смотри, Мишка, портфель засыплешь.
      — Ничего. Немного осталось.
      Я лежу животом на песке и заглядываю в наш тоннель. Он узкий и тёмный, и вдруг я вижу в глубине Мишкину руку.
      — Готово! — кричит Мишка,
      Он вытягивает руку из тоннеля и весело смотрит на меня. Блестят на солнце Мишкины волосы, подстриженные ровной чёлкой. Блестит буква «М» на Мишкиной беретке.
      — Построили метро, — говорит он.
      И в эту секунду наш тоннель обрушивается. Обваливается свод, сыплется песок. Снаружи получилась круглая воронка, в неё сыплется, сыплется песок.
      — Обвалился. — Я растерянно опускаю руку, стою и не знаю, что делать.
      — Надо было крепить деревяшками! — говорит Мишка. — Ничего. Это же не настоящее метро. Песок, и всё.
      Мишка берёт свой обсыпанный песком портфель.
      — Я сегодня к немцу пойду, к Гансу Митке. Сейчас отнесу портфель и пойду. Хочешь пойти со мной?
      — Хочу. Настоящий немец? — спрашиваю я.
      — Настоящий. Приехал из Германии и работает на метро.
      Мишка нарочно говорит так, как будто в этом нет ничего особенного. Ему и самому, конечно, удивительно, что настоящий немец Ганс приехал к нам в Москву из Германии. Мишка немного воображает передо мной, но я не обижаюсь.
      — Немец, перец, колбаса, — не очень решительно заявляю я. Чувствую, что как-то это некстати, но не понимаю почему.
      — Дура ненормальная, — вносит ясность Мишка. — Ганс Митке — за нас. Он там, в Германии, был безработным. Он — герой нашего Метростроя. А ты — «перец», «колбаса». Как тупой попугай, честное слово, повторяешь всякую буржуазную чушь. Все нации равны, запомни на всю свою жизнь, балда.
      — Больше не буду, — обещаю я.
      — Смотри у меня.
      Мишка уже не сердится. Вдруг он спохватывается:
      — Слушай, а как ты собираешься с ним разговаривать? Я-то хоть немецкий язык знаю, мы его учим в школе.
      Вот так раз. Значит, он не возьмёт меня с собой? Он убежит к этому Гансу, а я опять буду одна?
      — Чего-чего? Не вздумай реветь. Я тебя сейчас научу немецкому.
      Он достаёт из портфеля учебник. Даже на обложке написано непонятно. Отдельные буквы я могу почти все прочитать, а слово — нет.
      Мишка открывает первую страницу.
      — Повторяй за мной. Анна унд Марта — ба-а-аден. Анна и Марта купаются. Ба-а-аден. «А» говори длинно. Наша немка, Ольга Николаевна, велит, чтобы в этом слове буква «а» была долгая.
      Я повторила:
      — Анна унд Марта ба-а-аден.
      Мне очень понравилось говорить по-немецки.
      Мишка сказал, что я очень способная.
      Он показал мне картинку в учебнике. Была нарисована серая речка, и две девочки в трусах стояли по колено в воде. Я сразу подумала, что весёлая — Анна, а серьёзная — Марта.
      — Вот это Анна, — сказала я. — А вот это Марта.
      — Не ищи развлечения, когда делом занимаешься, — строго сказал Мишка. — Как ты только будешь в школе учиться со своим легкомыслием? Повторяй за мной. Ес лебе геноссе Будённый! Да здравствует товарищ Будённый!
      — Про нашего Будённого? В немецкой книге? Честное слово?
      — Ну да. А чего ты удивляешься? Немецкий язык богат и разнообразен, — сказал Мишка тоном учительницы. — Повторяй.
      Я повторила.
      Мишка закрыл учебник.
      — Остальное Я знаю только в стихах. «Весна, весна, весна уже здесь!» и ещё про колокольчик-цветок на лесной полянке. Это нам сегодня ни к чему.
      — Значит, ты не весь немецкий язык знаешь? — спросила я.
      — Не весь. Его до десятого класса учить.
      — Мне тоже учебники купят. Букварь и арифметику. И альбом для рисования.
      В комнате Ганса Митке светло, белая прозрачная занавеска, а за ней солнце.
      Ганс молодой, в лыжном костюме, синяя куртка на «молнии». У моего папы похожая куртка — синяя, бумазейная, на «молнии». Он в ней на работу ходит.
      Ганс смотрит на нас с Мишкой и улыбается, у него морщинки, но не от старости, а от улыбки.
      Мишка набрал воздуха и выпалил:
      — Анна унд Марта ба-а-аден. — «А» он сказал длинное, как велела Ольга Николаевна.
      Я тоже захотела что-нибудь сказать.
      — Ес лебе геноссе Будённый, — сообщила я.
      Ганс засмеялся и сказал на русском языке:
      — Садитесь, дети. Ты садись на стул, а ты вот сюда, на подоконник. У меня пока один стул. И я сяду тоже на подоконник. Теперь давайте разговаривать.
     
      КТО У КОГО УЧИЛСЯ
     
      Немецкий штукатур Ганс Митке работал на строительстве метрополитена в Берлине. Он очень хороший штукатур, но метро построили, и Ганс стал безработным.
      В тот день он пришёл домой усталый, но это была не такая усталость, как всегда у рабочего. Завтра ему не нужно было идти на работу: работы больше не было.
      В ту пору в Берлине было полмиллиона безработных.
      Ганс и его приятели собирались в маленькой пивной на углу, напротив парка. Если пить пиво очень мелкими глотками, то можно с одной кружкой просидеть полдня.
      За разговорами время проходит быстрее.
      — Говорят, в России нет безработицы, — сказал Макс-кузнец.
      — Я тоже слышал, — отозвался Ганс. — Говорят даже, что там висят фанерные щиты у каждого завода и у каждой фабрики, прямо рядом с проходной. И на щитах написано: «Требуются рабочие». А дальше указаны специальности. Вы только представьте себе: требуются штукатуры, кузнецы, маляры, плотники. Может, правда, а может, и нет. Мы там не были.
      За разговорами время идёт быстрее. Но не может человек всё время разговаривать и больше ничего не делать. Ганс ходил по всем заводам и маленьким мастерским. Он расчертил весь город на квадраты и каждый день обходил квадрат. Через месяц обход был окончен. Работы не было. И тогда он твёрдо решил ехать в Советский Союз.
      Накупил книг о России, стал изучать русский язык.
      Их собралось двадцать пять человек. Они хлопо-
      тали, настаивали: «Если нет для нас работы в своей стране, мы поедем работать в Россию».
      В тридцатом году они уехали.
      На вокзале их провожала толпа рабочих.
      — Ганс! Напиши, как там! Кузнецы требуются или не требуются?
      Это Макс-кузнец провожал своего друга.
      Москва встречала дождём и цветами. Играл оркестр.
      — Спасибо за встречу, — говорил Ганс. — Хорошо бы на работу выйти поскорее.
      Они жили в бараках в посёлке Кунцево, недалеко от Москвы. Здесь же, в Кунцеве, строили завод. Ганс работал каменщиком. Им отвели отдельный участок — там и техники, и инженеры, и прорабы, и рабочие были немцы. За восемь часов работы Ганс привык класть полторы тысячи кирпичей.
      Вызвали Ганса Митке в местком, председатель месткома в куртке-толстовке говорит:
      — Заключите соревнование с русской бригадой.
      — Нет, — твёрдо ответил Ганс. — Мы и так лучше работаем, зачем нам соревнование?
      Он ещё не понимал разницы между соревнованием и конкуренцией. Он думал: «Они работают хуже, а мы лучше. А если мы будем им показывать свои методы работы, они научатся всему, и мы опять можем стать безработными. Зачем же мы будем им помогать?»
      Председатель месткома не понимает Ганса и твердит своё:
      — Вы должны стать примером для отстающих рабочих.
      — Зачем я буду становиться примером? Я не учитель, а штукатур и каменщик. Я своё дело делаю хорошо? Хорошо. И всё.
      Однажды в барак к немецким рабочим пришли три молодых парня.
      — Мы недавно на стройке, приехали из деревни. Поучите нас класть кирпичи.
      Молчание.
      Ганс сидит на своей кровати и смотрит на этих парней. И тоже ничего не говорит. Самый младший, Фёдор, покраснел от обиды и говорит:
      — Что же вы такие недружные? Мы к вам — дружные, а вы к нам нет.
      Ганс увидел почти детскую обиду в глазах Фёдора и неожиданно сказал:
      — Ладно. Я согласен учить.
      И ещё один каменщик, Отто-толстяк, сказал по-немецки:
      — Г анс, скажи им, я тоже согласен.
      Поработали вместе смену: трое русских и два немца. Немцы уложили по полторы тысячи кирпичей, Фёдор и его друзья — по девятьсот.
      После смены сели на бревно, Ганс сказал:
      — Теперь слушайте. Надо научиться анализировать свои неудачи. Есть две причины. Первое — вы делаете много лишних движений. Это от неопытности. Лишние движения надо за собой замечать и от них избавляться. Дело постепенное, но не очень долгое.
      Второе — у нас лучше инструмент. Я свой мастерок и весь набор привёз из-за границы. А у вас лопаточки самодельные, маленькие, раствор берут плохо, и в руке её держать неудобно.
      Прибежал председатель месткома в своей толстовке:
      — Ну как?
      — Научимся, — говорит Фёдор. — А вы нам инструмент хороший обеспечьте. У них какой инструмент? А у нас какой?
      Скоро произошло радостное событие: Ганс получил комнату, теперь его бригада не жила в бараке, у каждого была своя комната.
      Ганс сам пришёл к директору завода и сказал:
      — Перемешайте нашу немецкую бригаду с русскими рабочими. Будем их учить. Мы согласны.
      К Гансу прикрепили шесть молодых рабочих. Сначала ребята сильно отставали. Но постепенно каждый стал класть полторы тысячи кирпичей — столько же, сколько немецкий каменщик. А один раз Фёдор положил даже две тысячи. Засмеялся и сказал Гансу:
      — А ты как думал?
      Начали в Москве строить метро.
      Ганс сразу решил — пойду работать на Метро-строй. Работа знакомая. Метро Москве нужно — на своих боках убедился, как в трамваях ездить. Значит, строить будут быстро, работать будет интересно.
      Приходит он в контору Метростроя:
      — Могу быть штукатуром, каменщиком, бетонщиком.
      — Штукатуры будут вот так нужны, позарез. Только потом, когда закончим проходку. А пока — каменщиком.
      Пошёл в штольню класть камень.
      — Эй, камень давай!
      — Не подвезли! Нет камня!
      — А нет, чего я тут сижу? Порядку надо вам учиться. Энтузиазм у вас прекрасный. Но беспорядок ужасный.
      Ганс и Фёдор пошли к геологам, стали расспрашивать:
      — Где его берут, этот камень бут?
      — По Курской дороге, совсем недалеко, есть карьеры.
      Разыскали бут, привезли, стали работать. Возвели стены.
      Мастер сказал:
      — Ты, Ганс Митке, — молодец. Пойми, Ганс Митке, надо самому поворачиваться, проявлять инициативу.
      Прошло несколько месяцев. Появились и отбойные молотки, и резиновые костюмы.
      Ганса поставили бригадиром.
      Один раз его бригада получила задание: углубить яму, где будет собираться вода.
      Чтобы копать яму, стоять надо в этой самой яме. А в ней вода. Стояли в воде по край сапога, копали. Вдруг Фёдор оступился и упал. Он промок до нитки. Почему-то, когда человек упадёт в воду, всем смешно. Сначала засмеялись. Потом видят, поднялся мокрый.
      Ганс ему говорит:
      — Иди домой, куда тебе, мокрому, работать?
      — Нет, до конца смены не пойду.
      Остался, работал.
      Г анс тоже оступился и тоже вымок. За час до этого ушёл бы, не стал бы мокрый работать. А теперь не пошёл: было стыдно перед Фёдором. Он рядовой, а Ганс бригадир. И Ганс тоже работал до конца.
      Вот и разбирайся, кто кого учил и кто у кого учился.
      В верхней штольне нужно сделать каменную кладку. Инженер Самойлов вызывает Ганса и говорит:
      — Назначаем тебя инструктором, одного на четыре смены. Понимаешь, какая ответственность?
      Ганс сказал:
      — Понимаю.
      И ткнул себя кулаком в грудь, не то гордо, не то комично. А может быть, и так, и эдак.
      Приходит на шахту, смотрит: положили бут неумелые каменщики, и кладка никуда не годится. Свод тоннеля долго не продержится.
      — Ломай!
      Обижаются ребята. Снова всю работу переделывать! Заработок снижается.
      — Ты что, с ума сошёл? Заработок же снижается.
      А он выстукивает стену молотком, как доктор
      больного, и, если есть пустоты, опять заставляет ломать. Ребята сначала злились, а потом рассмеялись. Вот тут Фёдор и сказал фразу, которую Ганс любит вспоминать:
      — Ему больше всех надо. Научили на свою голову. Сознательный стал, чёрт.
      Ганс шагает по улице. Большой город. Странный город. Вот навстречу ему крестьянин. Армяк, верёвкой подпоясанный. Рыжеватая борода, лапти. Подошёл, спрашивает:
      — Мил человек! Как бы мне на метро записаться?
      Проводил его в контору.
      С этого дня у незнакомого и непонятного человека в лаптях началась новая жизнь.
      МИШКА ПОЛУЧИЛ ПИСЬМО
      В этот день Мишка получил письмо. Он никогда раньше не получал писем. Мишка вертит письмо в руках. Голубоватый конверт, на марке — работница в красной косынке.
      Бабушка сказала:
      — Что ты разглядываешь письмо? Прочитай наконец, что там написано. Всё-таки вы, мужчины, совершенно лишены нормального любопытства.
      Письмо было очень короткое:
      «Миша! У нас в шахте большие исторические находки. Жду тебя седьмого в пять. Зина Шухова».
      Исторические находки. Мишка сразу почувствовал азартное желание бежать, чтобы не пропустить самое интересное.
      Если бы Мишка мог, он был бы сразу во всех концах города: в редакции у Мельниченко, в разных шах-
      тах метро, у Ганса, у Самойлова, у Зины, в археологическом институте и дома у старого историка.
      Мишка выскочил во двор и крикнул в моё окно:
      — Пойдёшь со мной? Я письмо получил.
      — Пойду, — сказала я.
      — Не пойдёшь, — сказала мама, — у тебя ухо.
      — Потом расскажу! — крикнул Мишка и убежал.
     
      ГВОЗДЬ, ЧЕРЕПОК И КОПЕЙКА
     
      Зина Шухова ждала Мишку на скамейке недалеко от шахты. Мишка издалека увидел красную косынку и подумал: «Зина».
      Она сидела и задумчиво смотрела перед собой. На сквере играли маленькие дети, кричали, но Зина их не замечала. Она и Мишку увидела только тогда, когда он подошёл и сел рядом.
      — Здравствуй, Зина, — сказал Мишка.
      Она вздрогнула от неожиданности, потом улыбнулась и ответила:
      — Мишка! Смотри, что мы нашли в шахте.
      Она достала из кармана маленький свёрток, развернула. Гвоздь, копейка, черепок. Копейка, позеленевшая от старости. Гвоздь ржавый и гнутый.
      — Это очень ценные вещи, — сказал Мишка.
      Мишка подержал в руке копейку, потом гвоздь, потом черепок.
      — Я хотела отдать это старому историку, но он куда-то ушёл. Отдай сам, ладно? У меня много дел сегодня.
      — Ладно, отдам. Как ты живёшь, Зина?
      Мишка смотрит на её круглое упрямое лицо, глаза тёмные, сердитые. А улыбнётся, и видно, что весёлые глаза.
      — Как я живу? Знаешь, я замуж выхожу, за Се-рёгу.
      Она замолчала, и опять у неё стало такое лицо, как будто никого она не видит и не слышит. Задумалась, притихла. Потом сказала:
      — Он мне вчера так и заявил: «Чего ты, Зина, свой характер показываешь? Выходи за меня замуж».
      — А ты? — спросил Мишка.
      — А я ему сказала: «Подумаю». Вот теперь думаю: «Чего, думаю, я свой характер показываю?» Я же, Мишка, его люблю, Серёгу.
      И тут Зина вдруг, неизвестно почему, заплакала. Слёзы покатились по круглым щекам. Мишка очень удивился. Почему она плачет? Если бы Серёга отругал её, ну, тогда ладно, можно плакать. Если Мишку Пучков отлупит, Мишка тоже иногда плачет, и то, чтобы никто не видел. А тут сидит взрослый человек на глазах у всего бульвара и ревёт. Мишка не знал, что делать. А Зина уронила голову на спинку скамейки и глухо причитала:
      — Люблю ж Я его, насмешника бессовестного! Окаянного нахала, заводиловку!
      Она ещё долго плакала, потом неожиданно перестала, вытерла слёзы концом красной косынки, улыбнулась радостно, как будто не она сейчас рыдала.
      — Чего я тебе-то, Мишка, голову морочу? Разве ты можешь в таких вопросах разбираться? У, бестолковая! — Зина стукнула себя кулаком по лбу. — Ребёнка напугала.
      — Я уже в пятом классе, — сурово напомнил Мишка.
      Зина засмеялась. Мишка подумал: «Вот и пойми её — то ревёт, то смеётся».
      — Ты сейчас куда, Мишка?
      — К старому историку. Покажу ему гвоздь, черепок, копейку.
      — Мишка, ты скажи: старый историк, он всё на свете знает? Я часто думаю, как может человек так много знать. Сколько же это надо учиться? А, Мишка? Лет двадцать, наверное?
      — Я думаю, больше. Лет, наверное, тридцать. До свидания, Зина. Напиши мне ещё когда-нибудь письмо, ладно?
      — Ладно!
      Мишка побежал по бульвару, он сначала пошёл, но сам не заметил, как пустился бегом.
      Зина осталась сидеть на скамейке, лицо у неё опять стало задумчивое, немного грустное, а может быть, счастливое.
      Старый историк жил в деревянном доме на втором этаже. Книги лежали в шкафах и на шкафах, на полу и на столе. Большие книги и маленькие, толстые и тоненькие. Красивые, в кожаных переплётах, и некрасивые, в серых и жёлтых бумажных обложках.
      Историк сразу узнал Мишку:
      — Я тебя помню, мальчик с буковкой на шапке.
      Может быть, твоя знаменитая буква тоже когда-нибудь войдёт в историю. А что ты думаешь? Возьмёт и войдёт. Люди живут, работают, ходят гулять. Историей это становится по прошествии времени. Никто специально не совершает исторических поступков. Потом им даётся оценка и новый смысл. Потом — потомками.
      Может быть, старик шутил насчёт буквы на шапке. Мишка не понял.
      Седые кудри у историка, а глаза синие, мальчишечьи.
      Мишка протянул историку свёрток.
      — Так, — сказал историк задумчиво. — Черепок, гвоздь, копейка. Это тебе Зинаида Шухова передала? Знаю, мне говорили, она их нашла в шахте под Красносельской улицей. Как ты думаешь, Миша, о чём могут рассказать гвоздь, черепок, копейка? Мелочи и пустяки, которые вполне могли бы заваляться в любом кармане любого мальчишки? О чём? Не знаешь? Конечно, не знаешь. Откуда тебе, небольшому человеку, знать такие премудрые вещи? Но ты хочешь узнать! — Старый историк поднял вверх длинный, худой палец: — А это великое желание. Договоримся так: завтра выходной, приходи ко мне в четыре, я расскажу тебе о городе, которого нет. О том, что было в давние времена там, где сегодня проходит трасса нашего метро.
      — Приду, — закивал Мишка. — А можно, я ребят приведу? Таню Амелькину? Можно? И Леденчика?
      — Можно, — ответил историк.
      Мишка вышел на улицу. Было ещё светло, со стороны шахты послышался громкий голос:
      — Породу давай! Породу, говорю, давай!
      Мишка остановился под окном историка и крикнул:
      — А Бориса с чужого двора — можно?
      Седая кудрявая голова высунулась из окна и кивнула: можно.
      — Сашку Пучкова, Катю — можно?
      — Веди, — сказал историк.
      — И ещё одну маленькую девочку, она ещё в школе не учится. Вы не смейтесь, она не учится, её поэтому играть не принимают, а ей обидно. Пускай придёт. Можно?
      — Можно, — сказал историк и махнул рукой.
     
      ПРО ГОРОД, КОТОРОГО НЕТ
     
      Историк посмотрел на нас весело и сказал, стараясь быть строгим:
      — Только ничего в этой комнате руками не трогать. Знаю я вашего брата, мальчишек и девчонок. Сидеть тихо. Поняли?
      Мы всё поняли. Что же тут непонятного? Сидеть тихо, и всё.
      Мне досталось место на полу, й опиралась спиной на ящик письменного стола, ключ впивался мне в спину, но я стеснялась сказать. Скоро я забыла про ключ.
      Старый историк сидел в кресле. Он взял со стола
      и показал нам сначала гвоздь, потом копейку, потом черепок. Копейка была совсем некрасивая, зелёная. Гвоздь мне тоже не понравился — гнутый, тёмный. Черепок был обыкновенный, серенький. Таким черепком в классики играть неудобно: слишком он маленький и на вид лёгкий, в классики удобнее играть тяжёлым плоским камушком. Кинешь его, и он упадёт на ту клетку, на какую нужно.
      — Это очень ценные вещи, — сказал историк. — Почему? Потому что они помогают нам заглянуть в прошлое. Люди составляют план и знают: здесь будет метро. Что будет, мы знаем. А что было раньше — сто, двести, пятьсот лет назад? Кто нам расскажет? Скажите, кто?
      — Гвоздь, черепок и копейка, — сказал Мишка из своего угла.
      — Именно! — радостно подхватил историк. — Исторические находки. Они не умеют говорить, но они рассказывают. В этом и есть большая тайна археологии.
      Историк ещё раз посмотрел на эти ценные вещи. Видно, они ему нравились. Мне тоже стало казаться, что гвоздь не такой уж ржавый и копейка не такая тусклая и зелёная.
      — Где нашли эти предметы? В шахте, где будет станция «Красносельская». Улица Красносельская. Почему она так называется? Молчите? Расскажу. Пятьсот лет назад на этом самом месте было село и называлось оно Красное. Красное село — Красносельская.
      — Красное — значит, за нас, — сказал Борис.
      — Пятьсот лет назад, балда. — Пучков ткнул Бориса локтем в бок.
      — Кто будет толкаться, пойдёт домой, — заметил историк бесстрастно. — «Красное» в старину означало «красивое». От села мало что осталось: метростроевцы раскопали остатки древнего погреба. Там и нашёлся этот черепок. Это кусочек старого поливного кувшина. Видите, на черепке остатки блестящей гладкой поливы? Такой кувшин стоил дорого. Значит, на этом месте стоял дом зажиточных людей, это был их погреб.
      Что приносило доходы жителям Красного села? Село находилось на большой дороге, сразу за селом лежало сокольничье поле, там охотились цари. Какая станция метро будет на этом месте?
      — «Сокольники»! — закричали все.
      — Правильно. Теперь скажу, почему Сокольники называются Сокольниками. Там были леса дремучие, цари ездили на соколиную охоту. Проезжает царь со свитой мимо Красного села, остановится отдохнуть, иногда переночует. Хозяину — плата. Деньги, подарки. Постепенно село богатело.
      А с обычных проезжающих людей здесь брали подати, вот почему у дороги обронили старую копейку времён Бориса Годунова.
      — Борис Годунов, это я знаю, — сказал Леденчик. — По радио оперу поют.
      — Леденчик умеет стихи сочинять, — сказала Катя.
      — Неужели? — удивился историк и внимательно посмотрел на Леденчика.
      — Вы нам ещё не рассказали про гвоздь, — напомнила Таня. — Гвоздь тоже особенный?
      — А как же? — Историк даже удивился. — Как может такой замечательный гвоздь ничего не значить? Гвоздь кузнечный, кованый. Значит, была в селе кузница, жили мастеровые люди. А рядом с гвоздём нашли кусочек слюды, совсем маленький. Но и он говорящий. В русских сёлах четыреста лет назад окна в избах затыкали тряпками. В лучшем случае — затягивали бычьим пузырём. Такие окошки были не только в сёлах, а даже в городах. И только в очень богатых домах вставляли в окна слюду. Ещё одно доказательство, что жили в Красном селе люди зажиточные.
      — А чего же они, зажиточные, не могли стекло вставить? — спросил Пучков.
      — Мил человек, — развёл руками старый историк, — не было тогда стекла.
      — А про другие станции расскажете? — спросил Мишка. — «Парк культуры и отдыха»? Расскажете? Там улица Остоженка, мы там недалеко живём.
      — Остоженка. — Историк задумался. — На Остоженке находилось одно из самых древних поселений на территории нынешней Москвы.
      Я слушала старого историка и вспоминала, как один раз Мишка с мамой и с папой в выходной день ходили в парк культуры. Они взяли меня с собой.
      Мы шли по Остоженке. Не очень длинная улица, двухэтажные особняки, маленькая булочная.
      Мишкина мама сказала:
      — Давайте купим бубликов к чаю.
      А папа ответил:
      — Когда ещё будет чай. Давай сейчас купим и съедим по дороге.
      Бублики были румяные, тёплые. Десять штук нанизали на верёвочку, и до самого парка мы отламывали и ели. А когда шли через мост над Москвой-рекой, Мишка бросил кусочек в реку, и его сразу подобрала серая чайка.
      А в парке мы с Мишкой катались на «чёртовом колесе», оттуда, сверху, видно целый мир. Потом мы подошли к силомеру. Мишка сказал:
      — Папа, покажи силу, стукни молотом.
      Его отец посмотрел смущённо:
      — Я не такой уж богатырь, сынок. Ну его, этот молот.
      А мама сказала:
      — Стукни, стукни, ничего. У тебя хорошо получится, мы с сыном в тебя верим.
      Он взял огромный деревянный молот обеими руками, как размахнётся, да как стукнет! И шарик подпрыгнул почти до самого верха, совсем чуть-чуть не допрыгнул.
      И Мишка засмеялся от радости.
      Это был самый замечательный выходной.
      И потом мы с Мишкой часто вспоминали парк культуры, серую чайку, силомер и улицу Остоженку. А почему она называется Остоженкой — нам и в голову не приходил такой вопрос,
      — Остоженка называется так потому, что там стояли стога. Были поблизости царские конюшни — длинные строения. А по обе стороны были дома. В них жили те, кто обслуживал конюшни.
      — Всадники! — сказал Леденчик.
      — Извозчики, — добавила Катя.
      Историк засмеялся:
      — Послушайте лучше. Конюхи. А ещё стремянные, шорники, подковщики. Вот какие диковинные специальности. Одни делали подковы, другие шили сбрую. От Остоженки отходят переулки Староконюшенный, Стадный.
      — Значит, там стадо пасли? — ахнул Леденчик. — Прямо на Остоженке?
      — Конечно. Там были луга, трава. Потом траву косили, ставили стога. Пахло, наверное, хорошо — сеном, тёплой травой. А недавно на Остоженке произошёл замечательный случай. В середине прошлого лета мы, археологи, нашли на Остоженке огромный глиняный кувшин. Он был ростом почти вот с эту девочку — шестьдесят сантиметров. — Историк показал на меня. — И ширина почти шестьдесят сантиметров. Этот кувшин-гигант стоял в песке недалеко от Крымской площади. Сверху он был накрыт тяжёлым жёрновом.
      Таких больших кувшинов ещё не находили археологи России. Были чаши, вазы, ковши, блюда. Такой сосуд — впервые. Понимаете ли вы, что это значит в науке — впервые? Вокруг счастливой находки заседала целая научная комиссия. Что могли хранить в
      этом кувшине? Вино? Сделали расчёты. Давление жидкости на стенки кувшина было бы таким большим, что стенки бы не выдержали. Значит, не вино, не мёд. Что же? И тогда учёные догадались: это не кувшин, а погреб! И хранили в нём крупу или муку. А зачем, по-вашему, была нужна тяжёлая крышка — каменный жёрнов?
      — Чтобы мыши не залезли, — догадался Пучков.
      — Молодец. И вот, представьте себе, выкопали люди много веков назад яму точно по форме кувшина, он плотно сел в яму, его глиняные стенки хорошо прилегли к стенкам ямы. Так увеличили прочность кувшина.
      Дальше учёные всё знали. Погреб принадлежал кому-то из жителей села Семчинского, оно находилось там, где кончается Остоженка и начинается Крымская площадь. И возраст этого кувшина легко подсчитали — пятьсот лет.
      — А где он сейчас? — спросил Мишка.
      — В музее. Если бы вы видели, с какими предосторожностями мы его везли! Машину набили сеном, она ехала тихо-тихо. А я страшно волновался — вдруг разобьётся наш кувшин-погреб? Глина - — материал хрупкий, а пятьсот лет — возраст нешуточный.
      До самого вечера мы сидели у старого историка. Когда собрались уходить, Мишка спросил:
      — А вы про каждую улицу Москвы знаете? Про каждую-каждую?
      — Не про каждую. Археологи специально изучают историю трассы метростроя.
      — А вы все эти книги прочли? — спросила Кат! и показала на высокие шкафы. Там, за стеклом, темнели толстые тома.
      — Все. А вы знаете, чем отличается любопытство от любознательности?
      — Не знаю, — сказали Таня, Леденчик, Борис.
      Историк немного подумал:
      — И я не знаю.
     
      МАРТЫН И МАРЧЕВАНКА
     
      Мишка любит приходить в школу вечером. Ушли ребята, которые учатся во второй смене. Школа пустая, она кажется просторной, странной.
      Истопница тётя Нюра звенит ключами.
      — Чего прибёг? Дня мало?
      — Тетрадь в шкафу забыл, — объясняет Мишка. — Пришёл домой, хотел записать исторические факты. Смотрю, а тетрадки нет.
      — Ну, беги, записывай свои факты. Только ноги вытри. Полы, видишь, чистые. Дня им мало. Что за дети пошли — больно умные, развитие имеют, не то что раньше. Исторические факты — подумать только!
      Мишка сидит за своей партой и пишет:
      «Остоженка называется Остоженкой потому, что там были луга и стога. Остожье. В конюшнях работали конюхи, шорники. Были специальные повара, которые варили лошадям обеды...»
      Вот шестая тетрадка. Толстая, приятно тяжёлая. Скоро и она будет исписана до конца.
      Мишка листает страницы.
      «Папа сказал, если щель в тоннеле нельзя заделать цементом, её заливают жидким стеклом. Почти по всей трассе закончены бетонные работы. Осталась облицовка — мрамор, гранит». Это, конечно, Катя. А дальше — Борис:
      «С Украины приехали старики мраморщики. Я сам видел одного. У него усы висят и загорелая голова совсем без волос. Он сказал, что мраморщики умеют шлифовать мрамор, он получается гладкий, как стекло, а на нём самый прекрасный узор. В метро будут мраморные стены и колонны из мрамора. Интересно, какой он, мрамор».
      «Это я, Таня Амелькина, услышала про Джорджа Моргана по радио. Я сама разыскала его. Джордж Морган — американский инженер. На нашем метро он считается консультантом. Он работал в разных странах — в Америке, в Канаде, в Японии. Он сказал так: «Обо мне ходит легенда, что я придираюсь. Да, люблю, чтобы всё было проверено. Считаю, что техника не держится на случайностях. Я начал свою работу в Москве с того, что отклонил одиннадцать проектов. Конечно, особой симпатии это не вызывает. «Морган капризничает, Морган не даёт житья. Всё ему не так». А я не обращал внимания на эту легенду обо мне. Пришёл приемлемый проект — принял.
      Необдуманных шагов не терплю.
      Работа на Метрострое очень интересна. Если бы мне стало неинтересно, я бы немедленно уехал. Такая у меня судьба. Я инженер-путешественник».
      «Ольге Устиновой в детстве мать запрещала вступать в пионеры. Потому что мать была в религиозной секте. А Оля всё равно записалась в отряд. Мать её била. Оля подросла и уехала в Москву. Выучилась на слесаря, пошла работать на метро. В тридцать третьем году для работы на метро мобилизовали десять тысяч комсомольцев, их назвали десятитысячниками. Устинова тоже десятитысячница. Тогда ещё девушек на метро было мало. Бригадир сказал: «Как мне работать с такой бригадой — одни девчонки!» Они на него как завизжат, ногами затопали. Сразу испугался и замолчал. А работали хорошо. Все двенадцать девушек стали ударницами. И теперь бригадир не хочет в другую бригаду. Вот что значит — девчонки. Таня Амелькина».
      А это опять пишет Борис с чужого двора:
      «Фамилия проходчика Холод, но он хороший. И очень смешно рассказывает, я прямо обхохотался. Я записываю его рассказ.
      «Приехал из Донбасса, думал, много они в своей Москве понимают в горном деле. Вот я знаю горное дело, потому что я шахтёр. Влез в шахту, сразу вижу — не похоже. Даже названия непривычные. Мартын, Марчеванка. Думаю: что это? Спрашивать позорно, всем говорил — опытный проходчик. Потом осмотрелся, огляделся, разобрался. Думал, Мартын — это имя мастера или бригадира. А Марчеванка кто же? Девушка какая-нибудь. Прислушиваюсь. Одну зовут Дуся, другую Зина. Есть Полина. А Мар-чеванки нет. И бригадир не Мартын, а дядя Коля
      Ладно, гордый, спрашивать не хочу. Знаешь, что оказалось? Марчеванка — доска, она поддерживает породу. А мартын — та же кувалда, в мартыне пуда три.
      В шахтах Донбасса мы за креплениями не так уж смотрели. Пускай заваливаются сколько хотят, мы уже прошли и уголь взяли. Над нами — степь донецкая. А здесь же совсем другое. Ты, как крот, под землёй, а над тобой люди, трамваи или дом стоит.
      Однажды дом на Моховой, под которым мы шли, дал осадку. В одной комнате от толчка упали иконы со стены. Какая паника началась! Бежит старая женщина, кричит:
      — Конец света! Иконы зря не упадут! Мы так и знали, что земля обвалится! Виданное ли дело — под землёй поезда пускать!
      Меня послали жильцов успокаивать. Целый вечер я им разъяснял. И шутил, и серьёзно говорил. Кое-как успокоились люди. А мы на неделю проходку прекратили, укрепили фундамент их дома. Только тогда пошли дальше».
      И опять Танины красивые буквы:
      «Асе Ефремовой дома сказали:
      — Не пойдёшь на метро. Ищи работу на земле.
      Её мама тоже говорила:
      — Ерунда. Обвалится.
      Тогда многие люди не верили в метро.
      Потом видит Асина мама — не обваливается, скоро уже готово. Стала радоваться, что её дочь — знатная бетонщица.
      Когда они одни дома, она всё-таки Асю ругает. Не послушалась мать, своенравная. А когда заходит кто-нибудь посторонний, она гордится, что у неё такая дочь, и всем показывает значок ударника».
      А вот Пучков. Мишка вчера видел, как в школьной библиотеке Пучков листал подшивку «Пионерской правды» и что-то выписывал. Мишка не стал к Пучкову подходить. Очень ему нужно подходить.
      «Было мало мраморщиков — всего восемь стариков. Раньше они отделывали мрамором особняки богачей. Молодых метростроевцев прикрепили к ним учиться мраморному делу. Старики важные, говорят:
      — В один год не научишься. Мы долго учились, и вам придётся долго учиться.
      А молодые неумелые, но поворотливые. Старики дыры в мраморной плите пробивают вручную, а ученики поставили электродрель. Старики крутят крючья вручную, а молодые приспособили тиски.
      Понравились молодые ребята этим старикам, видят, что голова у них работает. Стали учить от души.
      Папа говорит, что мраморщиками стали те, кто раньше был проходчиком, потом крепильщиком, потом — бетонщиком. А когда метро стали нужны мраморщики, они стали учиться на мраморщиков».
      «Стих.
      Кто там беспокоится, что метро обвалится?
      Могут успокоиться! Вовсе не обвалится!
      Будем все кататься, взрослые и дети!
      Наше лучшее метро, лучше всех на свете!»
      В стихотворении Леденчика на этот раз было мно-
      го восклицательных знаков. И пускай это были не очень хорошие стихи, Мишке понравилось, что они весёлые и боевые.
      ВЕЧНОЕ ПЕРО
      Мишка пишет свою страницу про историю московских улиц.
      «В Охотном ряду торговали разными съестными припасами: мясом, рыбой, мёдом.
      Крымская площадь. Там проезжали посланники крымского хана».
      Чьи-то лёгкие шаги слышит Мишка. Дверь открывается, в класс входит Таня Амелькина. Может быть, ему это снится? Разве так может быть? Вечер, синие окна, от печки в углу идёт тепло. На улице, где-то далеко, звонкий голос кричит:
      — Воображала, хвост поджала!
      А в класс входит сама Таня Амелькина.
      — Что ты, Мишка, на меня смотришь, как будто с неба свалился?
      — Это ты с неба свалилась, — отвечает Мишка.
      Таня смеётся, и Мишка смеётся. И вдруг Мишка
      перестаёт чувствовать себя неловким и глупым. Раньше он при Тане всегда становился глупым и неловким. А сейчас он почему-то знает, что всё, что он скажет, будет к месту. Всё, что сделает, будет хорошо. Такой уж он человек складный, этот Мишка.
      — Ой, как ты много написал! — говорит Таня и садится рядом. — Ты, Мишка, молодец. Но и я тоже
      много написала. И про Асю, знатную бетонщицу. А ещё про инженера из Америки. У него, Мишка, есть вечное перо. Я сама видела, честное слово.
      — Подумаешь, какое дело, — отвечает Мишка. — У Мельниченко тоже есть вечное перо. И я, когда вырасту, себе обязательно куплю вечное перо. И тебе тоже, если ты захочешь.
      — Купи, — тихо говорит Таня. Ресницы у неё дрожат, как крылья чёрной бархатной бабочки.
      Истопница тётя Нюра входит в класс и начинает ругаться:
      — Сидят, как два голубя сизых! Дня им мало.
      Какая она славная, тётя Нюра: толстая, нос картошкой и голос зычный.
      — Домой, домой! Полуночники. Исторические факты небось давно записали. Домой!
      Они идут по переулку. Снег не скрипит от шагов, мороза нет и, наверное, больше не будет. Мишка опять где-то потерял варежки, а рукам тепло. Скоро весна. Пахнет рекой. На низкой крыше висят бахрО’ мой сосульки. Мишка сшибает их ребром ладони — и хрустальные осколки сыплются к Таниным ногам в чёрных тупоносых ботиках.
      — Если Пучков увидит нас вместе, он тебя совсем задразнит, — говорит Таня.
      Пучков? Погодите, кто такой Пучков? Ах, Пучков. Этот несчастный Сашка Пучков. С ним, беднягой, Таня Амелькина не сидела сегодня в пустом классе, не с ним она листала общую тетрадь. И не с ним рядом идёт по сонному переулку.
      — Пускай дразнит, — говорит Мишка. А сам думает: «Пускай даже лупит сколько хочет. Всё равно не страшно».
     
      БУМАЖНЫЙ МЯЧИК НА РЕЗИНКЕ
     
      В наш двор пришёл китаец.
      Несколько дней назад приходил стекольщик с большим плоским ящиком. Стекло блестело, а стекольщик кричал на весь двор:
      — Кому вставлять стёкла? Кому стёкла вставлять?
      Ещё приходил старьёвщик — старик с серой бородой. Он тоже кричал, только слова были другие: «Старьё берём!»
      Мы так и звали его: «Старьёберём».
      Бывал в нашем дворе низенький весёлый точильщик: «Точить ножи-ножницы, бритвы править!»
      Но лучше всех был, конечно, китаец.
      У китайца маленькое жёлтое лицо, синие штаны и широкая синяя рубаха без ремня.
      Вот он встал посреди двора и закричал высоким резким голосом:
      — Бутылки берём!
      Потом помолчал немного, хитро посмотрел на нас и крикнул вверх, в небо:
      — Игрушки даём!
      Он мог и не кричать. Мы и так знали, что у него в мешке разрисованные, лакированные, самые красивые на свете игрушки. И любую игрушку можно получить бесплатно, если сдать китайцу бутылку. «Бутылки берём! Игрушки даём!»
      — У нас дома целых две бутылки, — . сказал Сашка Пучков и побежал к себе на второй этаж.
      Всё-таки плохо, когда папа совсем непьющий. Ну что у нас дома? Одна-единственная бутылка с постным маслом. Я и сейчас будто вижу эту бутылку — она гранёная, а вместо пробки — бумажка. Бутылка стояла в кухне на окне.
      Китаец ждёт посреди двора, где мы всегда считаемся перед игрой. «Заяц белый, куда бегал?..» Он опустил серый мешок на землю у своих ног, он играет ярким, сверкающим мячиком.
      Бумажный мячик, набитый опилками. Сказочное чудо, живое и разноцветное. Юркий живой бумажный мячик.
      Китаец отбрасывает его далеко, как будто мячик ему не нужен, а мячик, как заколдованный, снова возвращается в маленькую жёлтую руку.
      Все видят, что мячик на резинке, и всё равно это чудо: китаец его бросает, не глядя, куда попало, а мячик возвращается каждый раз на то же место: в маленькую сухую руку.
      А в мешке столько всякой пёстрой красоты! И пахнет из мешка краской, клеем — новыми игрушками. Я наклоняюсь над открытым мешком. Зелёная жуж-жалка на тонкой палочке, похожей на карандаш. Крути её тихонько, а маленькая коробочка ходит вокруг палочки и громко жужжит, непонятно почему.
      В картонном ящике — чёртик. Простой ящичек.
      А откроешь тугую крышку — чертёнок выскочит на тебя, как будто хочет напугать. Но он совсем не страшный, весёлые рожки и розовый язык на чёрной мордочке.
      Если бы у меня был такой чёртик, я назвала бы его Славиком, он бы дружил с куклами Клавдей и Зоей.
      Я несусь домой, вбегаю в кухню. В кухне пусто, погашены все примуса, соседи на работе, и мамы нет дома. Вот она, бутылка. Правда, в ней ещё много масла. Но это ничего. Масло можно вылить. Разве мама помнит, сколько у неё оставалось масла? Есть масло или нет масла — какие пустяки. Скорее, а то китаец уйдёт. Я слышу, как во дворе звенят бутылки. Пучков, наверное, уже выбирает игрушки. И вот заверещала пищалка: «Уйди, уйди, уйди».
      Масло выливается в раковину. Медленно, тяжело льётся тонкая струйка.
      Китаец всё ещё стоит посреди двора. Около него Мишка. А Пучков в стороне играет новым мячиком на тонкой резинке. И в это же время, раздув щёки, надувает резиновый шарик «уйди-уйди».
      Я протягиваю бутылку китайцу. Он смотрит на меня своими узенькими глазами и говорит:
      — От масла — нет. Мыть плохо, от масла не берём.
      Я стою с бутылкой, она мутная и заткнута свёрнутой бумажкой. А бумажка пропиталась маслом.
      Значит, он не даст мне чёртика в коробке, не будет у меня жужжалки. А мячик на резинке будет прыгать в руке у Сашки Пучкова.
      Мишка стоит рядом со мной и молчит. А что он может сказать?
      Вдруг китаец наклоняется над мешком.
      — На! Будет другой раз — отдай бутылка. Чистый бутылка.
      И он протягивает мне оранжевый мячик. Он глянцевый, тяжёлый, похожий на половинку апельсина.
      Я держу мячик, а китаец улыбается и кивает:
      — Играй. Ты маленькая детка.
      — Меня скоро-в школу запишут, — отвечаю я. Надеваю резинку на палец, и мячик отпрыгивает от меня далеко, почти до Пучкова. А потом возвращается в руку, легко бьёт по ладони и снова отскакивает.
      Мишка смотрит на мячик.
      — Прыгает, — говорит Мишка. — Крепкая резинка. Хороший мячик.
      Китаец закидывает мешок на плечо и уходит со двора.
      — Мишка, — говорю я, — я уже наигралась, бери этот мячик. Бери, Мишка, мне не жалко.
      Но он не берёт. Он не отвечает мне и не смотрит в мою сторону. Мишка смотрит на ворота. Оттуда идёт Таня Амелькина, солнце горит у неё в волосах.
      Я изо всех сил швыряю мячиком в забор. Мячик тупо стукается о доску, рвётся яркая глянцевая бумага, на землю сыплются опилки.
      Я стараюсь не плакать, но мне очень хочется плакать. И всё-таки я не плачу. Пучков перестаёт играть и кричит:
      — Рёва-корова! Турецкий барабан!
     
      СТРАННАЯ ЖЕНЩИНА
     
      Мишка идёт в редакцию и опять видит знакомую спину. Тот самый метростроевец! Шляпа с наушниками завязана на тесёмки, широко шагают огромные сапоги. Мишка не мог обознаться — это он. Надо до-гнагь этого человека, и тогда всё выяснится: почему он входит в редакцию, а Мишка его там никогда не видит? Что находится за той дверью с пугающей надписью? Наконец, кто этот метростроевец, который каждый раз таинственно исчезает?
      Мишка бежит за ним со всех ног, но метростроевец, как всегда, идёт быстро, широко шагают резиновые сапоги. Мишка не успевает догнать его.
      — Дядя! Дядя же!
      Дядя не оборачивается. Он подходит к редакции и быстро открывает дверь. Мишка врывается следом. Он уже знает, что произойдёт дальше: метростроевец исчезнет.
      Будет сидеть Милочка-Матрёшка. За дымовой завесой будут переговариваться блондинка и брюнетка. Тихоталь с замотанной шарфом головой начнёт кричать в телефон. Мельниченко, наверное, за шкафом пишет передовую статью срочно в номер. А метростроевец куда-то денется, словно его и не было. Может быть, он входит в ту маленькую дверцу, куда нельзя входить под страхом смерти? Но ведь туда же нельзя входить! Под страхом смерти!
      Мишка осматривается. Метростроевца нигде нет. Милочка говорит строго:
      — Пришёл — входи. Дует.
      Мишка, словно в тумане, видит Милочку-Матрёш-ку. Она сидит за своей машинкой — спина прямая, гордо вздёрнут подбородок, а глаза опущены на исписанную лиловыми буквами бумагу. Руки Милочки порхают над белыми клавишами.
      Тихоталь, обвязанный клетчатым шарфом, кричит в телефон:
      — Вагоны! Тонны! Тонны! Вагоны!
      Мишка выпалил отчаянно:
      — Он сюда вошёл! Я сам видел!
      — Кто? — величественно спрашивает Милочка. — Мельниченко? Скоро будет, не кричи. Посиди и подожди, что кричишь?
      Череп на маленькой дверце злобно скалится на Мишку. Он сел, отвернулся и решил дождаться Мельниченко во что бы то ни стало и обо всём его расспросить. Мишка вспомнил сказку «Синяя борода», там тоже была запретная дверь.
      Он сидел и смотрел в окно. Струи воды бежали по окну, стекло казалось волнистым.
      — Опять дождь, — сказал голос около Мишки.
      Он обернулся и увидел странную женщину. К её платью со всех сторон были приколоты листки бумаги. Клочок на воротнике, несколько на рукавах, на груди и даже на плечах.
      Женщина прошла мимо Мишки сердитой походкой. Бумажки шелестели, как сухие листья.
      Мишка вспомнил. Однажды в школе Сашка Пучков незаметно подкрался к нему и повесил на спину листок из тетрадки. На листке было написано: «Мишка дурак».
      Все читали, смеялись, а Мишка не мог понять, в чём дело, над кем смеются. Он вертел головой в разные стороны и сам крутился на одном месте.
      Подошла Таня Амелькина, сняла с Мишкиной куртки дурацкое объявление, отдала его Мишке и сказала:
      — Эх, Мишка. Растяпа.
      Теперь взрослая женщина села за письменный стол и сидит, вся обвешанная бумажками. Никто не обращает на это внимания, как будто так и надо.
      Женщина сказала в телефон:
      — Не забудьте отретушировать фотографию. Номер? Сейчас скажу.
      Она отколола от воротника листочек, развернула и прочла:
      — «Двенадцать восемнадцать!»
      Потом кинула бумажку на подоконник. Мишка заглянул в листочек. Там было написано: «Отретушировать 1218».
      Телефон зазвонил, она сняла трубку:
      — Хорошо, передам. Какая академия? Истории материальной культуры. Записала. До свидания.
      Она написала новую записочку, взяла из коробки на столе булавку и приколола записку на рукав.
      — Что ты на меня так смотришь? — спросила она Мишку. — Смотрит, как будто видит что-то необыкновенное. Я для памяти прикалываю записки. У меня же не сто голов. Запишу и приколю. Сделаю дело — отколю. Очень удобно. Я весь день бегаю, то наверх, то в типографию, то к художнику. Все мои дела при мне. А запомнить нельзя, это только Мельниченко думает, что можно. У меня же одна голова, а не сто.
      Она вовсе не была сердитой. Просто у неё одна голова. А не сто. Мишка подумал, что тоже будет привешивать записки, и тогда он не будет ничего забывать. Надо только выпросить у бабушки булавок.
      Женщина отцепила от себя ещё одну записку:
      — Боже мой! Срочно уменьшить формат снимка на первую полосу! Срочно! А я чуть не забыла.
      Она кинула клочок на подоконник. Мишка прочитал: «Уменьшить Дусю Колобкову».
      И вдруг он увидел, что эта женщина пошла к той самой маленькой двери и уже взялась за ручку.
      — Стойте! — закричал Мишка несвоим голосом. — Нельзя! Опасно для жизни!
      Но она уже открывала страшную дверь.
     
      КАК ЗАМОРОЗИЛИ ЗЕМЛЮ
     
      Мельниченко вместе с начальником шахты Бобровым спускаются в забой. Станция Охотный ряд готова, но не решена ещё одна важная проблема: как построить наклонные тоннели для эскалаторов?
      — Приглашали иностранных инженеров, — рассказывает начальник шахты. — У них таких грунтов нет, они не знают, как к ним подойти. Понимаешь, Мельниченко, в чём сложность? Тоннель должен быть под определённым углом — тридцать градусов. А грунты плывунные, вся толща насыщена водой. Ни один способ, известный в мировой практике, не годится.
      Мельниченко и Бобров шли по ярко освещённому тоннелю. Гладкие бетонные стены, сухо, чисто. Почти готовое метро, только рельсы ещё не проложены.
      — Не капает? — Мельниченко показывает длинным пальцем на свод тоннеля.
      — Не капает, — смеётся Бобров. — Я этот лозунг днём и ночью помню: «Чтобы не капало». Нет, не капает.
      — Ас наклонными тоннелями, значит, пока не нашли решения?
      Бобров хитровато поглядывает. Всё-то этим журналистам хочется поскорее узнать. Погоди, помучайся немного.
      — Не так всё просто, — тянет Бобров. — Однако кое-что ищем, думаем. Не только у вас в редакции умные люди сидят. Придумываем кое-что и мы.
      — Эй, эй, .со мной в прятки не играй.
      Мельниченко надо спешить. Важно сообщить новость в завтрашнем номере «Проходчика». Новость должна быть новой, свежей, иначе газетчик не газетчик.
      — Говори, разбойник, вижу тебя насквозь.
      — Да не тряси меня. Скажу. Сказал — скажу, значит, скажу.
      Мельниченко достаёт растрёпанный блокнот и смотрит на Боброва, не спуская глаз. И начальник шахты начинает говорить серьёзно:
      — Пиши. Вчера на коллегии принято решение: заморозить грунты в наклонных тоннелях. Дороговато, но другого выхода нет. Вокруг будущего тоннеля создаётся зона искусственной мерзлоты. Мороз скуёт плывуны — можно вести проходку.
      — Открытие? — Глаза у Мельниченко загораются.
      — Как тебе сказать? Ещё сто лет назад золотоискатели пользовались лютыми сибирскими холодами, чтобы в заболоченных местах добраться до золота. Дождутся мороза, вынимают лёд, а вода промерзает всё глубже. Снова вынимают лёд и наконец доберутся до дна, до золота. Но там естественный мороз, а у.нас искусственный мороз. Мы опустим под землю, трубы,
      по ним пойдёт холод от специальной холодильной установки. Вокруг трубы грунт промёрзнет, получится прочная ледяная стена.
      — Великолепно! — Мельниченко хлопнул себя блокнотом по колену.
      — Тогда и начинается проходка, — весело закончил начальник шахты. — Сам понимаешь, придётся проходчикам даже летом надеть тёплую одежду. Внизу будет мороз градусов пятнадцать. Готовим ватные костюмы.
      Мельниченко закрыл блокнот, убрал в карман карандаш. Про вечное перо Мишка тогда выдумал. Не было у журналиста вечного пера.
     
      КУДА ИСЧЕЗАЛ МЕТРОСТРОЕВЕЦ
     
      — Что ты кричишь? — закричала Милочка и перестала печатать.
      В комнате стало тихо. Все уставились на Мишку. Тихоталь размотал шарф и положил на место телефонную трубку.
      — Она вошла в ту комнату! — объяснял Мишка. — Я сам видел: открыла дверь и вошла.
      — Кто? — спросила Милочка. — Кто?
      — На которой листочки висят.
      — Листочки? — сурово повторила Милочка. — Ты опять?
      Мишка чувствовал, что вместо того, чтобы объяснить, он опять всё запутывает,
      — Успокойся, будь мужчиной, — сказал Тихоталь.
      Блондинка и брюнетка перестали писать, блондинка сказала:
      — Нервный мальчик.
      — Женщина, на ней бумажки приколоты! — снова сказал Мишка. — На двери написано: «Не входить под страхом смерти!» А она вошла! Я сам видел!
      Мишка никогда не слышал, чтобы люди так громко и дружно хохотали. Тихоталь бросил на пол свой лохматый шарф и стал сползать со стула.
      — Ох-ох-ох, — смеялся он и показывал пальцем на Мишку. Он хотел что-то сказать, но не мог выговорить ни одного слова.
      Блондинка и брюнетка рыдали от смеха.
      — Не могу! — кричала брюнетка.
      — Умру! — приговаривала блондинка.
      А Милочка, строгая и неприступная Милочка-Матрёшка, которая и улыбалась редко, заливисто смеялась, закинув голову и хватала себя за живот.
      — Под страхом смерти! — крикнула Милочка. — Спасайте женщину!
      И снова они хохотали.
      Мишка растерянно переводил глаза с одного на другого. И в это время открылась страшная маленькая дверь, выглянуло озабоченное лицо женщины, два клочка бумаги были пришпилены к её волосам.
      — С ума сошли? — спросила она. — У меня от ваших воплей проявитель скисает. Что случилось?
      — Вы живая? — обрадованно бросился к ней Мишка.
      — Наполовину, — серьёзно ответила она. — Столько дел, просто пережить невозможно. А что?
      Она уставила на него свои замороченные глаза.
      — Там написано «не входить», — забормотал Мишка. — А вы вошли. И я думал...
      — Милый ты мой! — Женщина обняла Мишкину голову. — Беспокоился.
      Все перестали смеяться. Тихоталь отдувался:
      — Ох, нет сил. Ну, историк. Уморил редакцию. — Он снова закутал голову шарфом и закричал в телефон: — Тринадцатая? Давай отчёт! Собрание! Совещание!
      Женщина с листочками отпустила Мишкину голову и сказала:
      — Фотолаборатория там, за дверью. И больше ничего. Никакой опасности.
      — А смертельный плакат зачем? — спросил Мишка.
      — Да они же иначе не понимают. — Она показала на всех. — Будут дверь открывать, засветят плёнки. Фотолаборатория. Понимаешь? Это я написала им для памяти. — Она кивнула на череп. — И нарисовала сама. Страшный, правда? Фотолаборатория — самое главное место в редакции. Вырастешь, поступай работать фотокорреспондентом.
      — Нет, — сказал Мишка тихо. — Я хочу, как Мельниченко.
      — Дело твоё, — сказала она и ушла в свою фотолабораторию.
      Брюнетка крикнула вслед:
      — Ольга Сергеевна, не забудьте мне снимок — новый вагон метро. Мельниченко велел!
      — Я никогда ничего не забываю, — ответила Ольга Сергеевна и приколола к рукаву новую бумажку.
      — А где Мельниченко? — спросила Милочка.
      — Я здесь, — ответил голос из-за шкафа.
      Мишка пошёл к шкафу. Он увидел Мельниченко,
      который почему-то надевал ботинок. Рядом стояли большие резиновые сапоги с отворотами. На гвозде висела брезентовая спецовка, вымазанная засохшей глиной.
      — Мишка, ты что? Мы давно не виделись с тобой.
      Мельниченко кончил зашнуровывать ботинок и теперь стоял рядом с Мишкой. Его голова возвышалась над шкафом. Какой он высокий, Мельниченко. Высокий человек Мельниченко, и шаги у него большие, как у всех высоких. И плечи широкие, особенно если на них натянуть метростроевскую куртку, в ней любой человек выглядит богатырём. Потому что эта куртка не какая-нибудь, а метростроевская. И тут наконец Мишка всё-всё понял. Ну конечно, это был Мельниченко! И в первый раз — Мельниченко, и во второй — Мельниченко. И каждый раз Мишка гонялся за Мельниченко!
      — Мишка, что ты сегодня какой-то ошарашенный? Пойдём в буфет сосиски есть. Пошли, пошли.
      Он пошёл вверх по узкой лестнице. Мишка шёл сзади.
      — Вы спецовку надеваете, когда идёте в шахту?
      — Конечно. Там без спецовки никак нельзя, по-
      следний костюм угробишь. Хотя уже совсем скоро никакая спецовка будет в метро не нужна. Почти всё готово. Ты чего смеёшься? Ну что ты?
      А Мишка хохочет и не может остановиться. Как он мчался за своим другом и кричал: «Дядя! Дядя! Постойте! Подождите!»
      И никак не мог догадаться, кто этот дядя.
      Они сидят за столиком. Мельниченко подвинул Мишке белую баночку с горчицей. Мишка затряс головой:
      — Нет, я горчицу не ем. Горькая.
      — Забыл, дети горчицу не любят. Доедай сосиски. Лимонаду хочешь? У меня денег много, я утром получку получил.
      Мишка пьёт лимонад, иголочками колет в горле, пузырьки взбегают по стенке стакана.
     
      ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК НА МЕТРО
     
      Катя в третий раз подогревает чайник, а отец всё не приходит с работы. Вдруг на шахте какая-нибудь беда? Лучше об этом не думать. Мало ли почему человек задерживается на работе? Может, собрание. Или поговорить с кем-нибудь захотел. Что же ему, и поговорить нельзя?
      Шаги за окном. Отец! Нет, шаги прошлёпали по весенней луже и затихли. Опять шаги? Нет, это не шаги, это ветки старого дерева стучат по раме.
      Катя снова ставит чайник на керосинку.
      Керосинка стоит в углу на табуретке. За слюдяным окошечком жёлтый огонь. Маленькое слюдяное окошечко, как в доме, про который рассказывал старый историк. Древние дома на Красносельской, слюдяные окна у богатых людей.
      Чайник опять начинает шуметь. От керосинки в комнате теплее.
      — Ждёшь меня? А я вот он, пришёл.
      Отец входит в комнату. На шапке капли дождя, лицо мокрое.
      — В метро лозунг: «Чтобы не капало!» А на улице капает вовсю. Весна! Я уже отвык от сырости, в тоннеле чистота.
      — Что так долго? — спрашивает Катя. — Собрание было?
      — Собрание. Такой разговор горячий. Знаешь, кто главные люди на метро?
      — Проходчики, — уверенно отвечает Катя.
      — Были проходчики. Теперь, когда всю трассу прошли, теперь уже не проходчики. Поем, расскажу, кто первый человек на метро. Что у нас? Картошка? Прекрасно!
      Катя достаёт из-под подушки горячую кастрюлю, завёрнутую в толстый платок. От картошки в «мундирах» идёт густой пар. Отец посыпает картошку крупной солью, ест не спеша. Горка кожуры растёт на краю стола.
      Потом он долго пьёт чай, крепко хрупает сахаром. А Катя сидит напротив и смотрит, как он пьёт чай. Хорошо, когда отец дома.
      — Как дела в школе? — спрашивает отец.
      — Хорошо. Составили словарик метро, нам Антонина Васильевна велела. Что такое кессон, что такое тюбинг. По арифметике я «хор» получила. А в нашей истории метро уже шестую тетрадку дописываем. Пучков вчера опять с Мишкой поругался. Он на Мишку: «Как сейчас дам — отлетишь!» А Мишка ему: «Сам отлетишь». Собрались драться, пришла Антонина Васильевна, их разняла и разогнала по разным углам.
      — Да, история, — смеётся отец.
      Катюша убирает со стола, насухо вытирает клеёнку.
      — Папка, рассказывай, кто первый человек на метро.
      Отец садится на диван, а Катя рядом.
      — Слушай. Значит, пройден тоннель. Вместо породы — пустота. Чтобы тоннель не обвалился, крепят деревянными подпорками. Но их же после надо убрать, они не останутся в метро навсегда. А чем укрепить тоннель навсегда? Стальными кольцами — прочными тюбингами. Одно колечко в два раза больше нашей комнаты... Махина-то он махина. Но на него давит вон какая тяжесть — вся порода, что над ним. И если тюбинг сдвинут хоть на миллиметр, маркшейдер ни за что не разрешит двигаться дальше.
      — Строгий, — сочувствует Катя.
      . — Очень. Но у него и работа ответственная. Он же маркшейдер — подземный геодезист. Он намечает точку, на которую должен выйти тоннель. Если не знаешь, куда идти, как пойдёшь? Без маркшейдерского искусства не может быть сбойки. Мы бы не вышли друг к дружке, а разминулись под землёй. Маркшейдер сквозь землю видит. Нет, он действительно первый человек на метро. Без маркшейдера шагу не ctv пишь. Что ты улыбаешься, Катерина?
      — Смешно. У тебя все главные. И слесарь главный — помнишь, ты говорил? Он отвечает за работу механизмов. Говорил?
      — Говорил. И верно. У нас полгода назад слесарь заболел, мы с ног сбились. То компрессор встал, то насосы барахлят.
      — Так, — смеётся Катя. — Проходчики тоже главные. Без них никакого тоннеля вообще не будет.
      — Не будет, — серьёзно соглашается отец.
      Обычно он готов посмеяться вместе с Катей.
      А сейчас она шутит, а он не откликается на шутку. Никак она его не развеселит.
      — Папка, а бетонщики? Первые они люди или не первые? Если они не положат хорошо бетон, всё может рухнуть.
      — Правильно рассуждаешь. Бетонщики — это бетонщики. Здесь и говорить много не приходится.
      — А изолировщики-то, пап? Без них шахту зальёте, а надо, чтобы ни одной капли не капало.
      — Конечно. Надо, чтобы не капало.
      Кате совсем весело.
      — А маркшейдер? Ты вот только что, на этом самом месте, сказал, что без маркшейдера на метро шагу не сделаешь.
      — А ты как думаешь? Он же сквозь землю видит. Он — первый человек на метро.
      — Всё ты, папка, выдумываешь. Но я тебя поймала! Все первые, все главные! Так не может быть.
      — Может, — очень серьёзно говорит отец.
      Завтра Катя сделает в тетрадке запись и назовёт
      её: «Первый человек на метро». Это будет самая последняя запись в самой последней, шестой, тетрадке. И Сашка Пучков скажет:
      «Выдумала! Все первые, все главные — так не бывает».
      А Катя ему ответит:
      «Бывает. Не знаешь, Пучков, не говори».
     
      МЕТРО ПУСТИЛИ!
     
      Мишка кричит на весь двор и сам приседает от своего крика. Его голос влетает в открытые форточки, пробивается сквозь стены, звенит в переулке:
      — Метро пустили! Эй, метро пустили!
      Даже Борис услыхал, прибежал с чужого двора. Топают ноги по лестнице.
      — Миша! — кричит бабушка. — Сию минуту почисти ботинки. Ты посмотри, в каком ты виде. А ещё собираешься кататься на метро.
      Что это сегодня с бабушкой?
      А Мишка кричит, ликует:
      — На метро кататься!
      И несётся голос по гулкому вечернему двору:
      — На метро! Кататься!
      Сегодня, когда все давным-давно привыкли к метро, это звучит странно. Никто не катается теперь на метро. Обычный транспорт, сел и поехал в гости или по делам. Быстро, удобно, привычно.
      А тогда, в тридцать пятом году, мы, счастливые, пошли кататься на метро. Вчера ещё кто-то на кого-то сердился, а сегодня — нет. Мы ввалились в метро вместе с праздничной толпой. Я крепко держалась за Мишкину руку.
      Лестница и правда сама плыла вниз. Нужно было только встать на ступеньку, схватиться за толстые чёрные перила — и ты медленно, плавно едешь, и ступеньки едут, и перила едут, и Мишка едет, и все наши ребята. Пучков сегодня в новом сером костюме с длинными брюками. Леденчик в матросской шапке с лентой, а на ленте написано: «Герой». И Таня в розовом платье. А Борис с чужого двора вцепился двумя руками в перила, думает, что упадёт.
      Внизу мы долго стоим, ошеломлённые красотой. Колонны из мрамора, свет льётся со всех сторон. И очень свободно. Подземелье оказалось воздушным, светящимся. Простор и лёгкость. Вот оно, наше метро.
      — Поезд! — сказала Катя.
      Мишка повернул голову. Блеснула буква «М» на старенькой беретке.
      Поезд вынырнул из тёмного бесконечного тоннеля, голубые вагоны остановились перед нами. И тут с тихим шипением раскрылись двери. Сами. Их никто не открывал!
      Сто раз я слышала, что в метро двери будут открываться автоматически. И всё-таки это было поразительно — они медленно раскрылись перед нами, как будто приглашали: «Садись, поехали».
      И мы поехали, стоя в тесноте. И радовались этой тесноте. Оттого, что было так много людей, праздник стал ещё праздничнее.
      За окнами поезда летели серые стены, тянулись чёрные провода.
      — Поезд питается током от специального третьего рельса, — сказал Мишка. — Он в стене, мне Мельниченко говорил. Ток высокого напряжения: дотронешься — сразу убьёт.
      Я покрепче схватилась за Мишкину руку. Зачем мы будем дотрагиваться до этого высокого напряжения? Мы и не будем. И нас никогда не убьёт.
      Мы выходим на платформу. На этой станции самый красивый свет. Он льётся прямо из колонн, и белые колонны кажутся прозрачными и тёплыми. Прикладываю ладонь: гладкий холодный камень. Он скользкий, как лёд. Это и есть мрамор.
      Мы выходим на каждой станции. Они все разные, и мы под конец уже плохо соображаем от красоты, от количества потрясений.
      Человек в красной фуражке отрывисто и весело кричит:
      — Готов!
      Поезд закрывает свои двери и трогается. Он мчится сквозь землю. Мне кажется, что мы летим на самолёте в Арктику. Или на пограничную службу.
      За окнами не серый бетон, а чёрное небо.
      Теперь я точно знаю, кем буду, когда вырасту. Я надену красную фуражку и научусь праздничным и строгим голосом кричать команду поезду: «Готов!»
      И красиво поднимать круглый жёлтый жезл. Из-под своей форменной красной фуражки я буду сурово и сдержанно улыбаться всем пассажирам, а Мишку буду катать бесплатно.
      Мы выходим на площадь. Она кажется маленькой и тёмной. Фонари горят неярким светом, там, под землёй, было гораздо просторнее и светлее. Толпа оттеснила от нас Таню, и Бориса, и Пучкова. Леденчик зовёт:
      — Эй, Мишка! Чего ты стоишь? Иди, иди.
      — Хочешь, я подарю тебе букву «М»? — вдруг спрашивает меня Мишка.
      Я даже не знаю, что ответить. Буква блестит золотым светом.
      Он отцепляет букву от своей универсальной беретки и даёт мне.
      — Где ты взял эту букву, Мишка? Целый год не говоришь.
      Он смеётся.
      — Из галоши вытащил. Бабушка мне купила и приколола на подкладку галош, чтобы я их в раздевалке не перепутал. «М» — «Мишка». Я одну букву давно потерйл, а другую на шапке носил.
      Из галоши вытащил. Буква от этого нисколько не кажется мне хуже. Она горит золотым светом. Каждый мог купить такую букву в магазине «Галантерея». Но никто не догадался, а Мишка догадался. Он приколол её на шапку, и, конечно, «М» не означало «Мишка», «М» означало «метро».
      На площади много людей, но я никого не вижу.
      Маленькая колючая буква «М» зажата в моём кулаке.
      Сколько лет прошло, даже подумать страшно. Сорок с лишним. А маленькая буковка всё ещё у меня. Она потускнела, потемнела.
      Теперь в метро никто не кричит: «Готов!» Построили много новых станций. Некоторые станции переименовали.
      А шесть тетрадок, исписанных разными почерками? Где они? Неужели так и лежат в старом шкафу старого дома, где когда-то была школа, а теперь народный суд?
      Нет, они там не лежат. Тетрадки, все шесть, здесь, в этой книге. Странички, исписанные корявыми, ребячьими буквами, помогли мне написать повесть о том, как жили люди в те далёкие годы, когда в Москве начали строить первую очередь метро.
      Метро построили. Это был такой праздник!
      Маленькая колючая буква «М» зажата у меня в кулаке, рядом стоит мальчик Мишка. А над станцией горит красная буква «М», большая, просто огромная.
      Мы стоим на площади долго.
      По серому небу плывут длинные синие тучи, похожие на военные корабли.